«Нэлли»

Нэлли (fb2) - Нэлли 3269K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Леонидович Тагеев

Борис Рустам Бек Тагеев НЭЛЛИ Приключенческие повести и рассказы

Нэлли

I. На пути к Гавайским островам

Большой американский пароход «Игль», разрезывая стальным корпусом зеленоватые волны, приближался к Гавайским островам. Стояло прохладное мартовское утро. Резкая красноватая полоска, отделявшая на востоке воду от земли, предвещала близкий восход солнца.

На фоне бледно-голубого безоблачного неба виднелось множество летающих чаек. Иногда некоторые из них вдруг срывались из воздушного пространства и с головокружительной быстротой падали в воду, схватывали рыбу, показавшуюся на морской поверхности, и с криком исчезали.

На палубе парохода все было спокойно. Пассажиры еще спали, и только э рубке через большие стеклянные окна можно было видеть двух рулевых и дежурного помощника капитана.

На передней мачте в высоко подвязанной к ней корзине сидел наблюдающий матрос и смотрел в большую подзорную трубу. Не спала также дежурная машинная команда. О ее работе говорили черные клубы дыма, валившие из трех гигантских труб, да равномерное постукивание машины.

На палубе показались два человека. Беззвучно поднялись они по широкой лестнице, ведущей из кают второго класса, и направились к носовой части парохода.

Один из них был высокий, стройный, черноволосый человек с гладко выбритым лицом. По надвинутой на лоб форменной фуражке, скрывавшей своим козырьком черные проницательные глаза, в нем сразу можно было узнать моряка, принадлежащего к пароходному экипажу. Другой, с коротко подстриженной русой головой, в дорожной кепке, несмотря на свой большой рост и крепкое сложение, казался почти мальчиком. Его серые грустные глаза были воспалены, по-видимому, от проведенной без сна ночи.

Бодритесь, Петр, положение вашей сестры не так опасно, как это мне показалось вначале. Дело идет на поправку, — сказал моряк.

— Вы уверены, доктор? — спросил юноша.

— Совершенно так же, как в том, что сегодня в два часа мы будем в Гонолулу, — ответил моряк. — Еще вчера я боялся, что у Нэлли воспаление легких. Это очень серьезная болезнь, лечить которую в пути крайне трудно, — сказал он, останавливаясь возле своей каюты.

— Зайдите ко мне, — пригласил он юношу, распахнув дверь.

Петр вошел в просторную комнату. Койка, стол, полка, заставленная книгами, умывальник с зеркалом и стенной шкаф для платья составляли ее убранство.

— Садитесь, — пригласил своего гостя доктор.

Затем он взял толстую тетрадь, перелистал несколько страниц и сказал:

— Мы оставили берега Соединенных Штатов первого марта.

— Да, — подтвердил юноша, — «Игль» вышел из Сан-Франциско в ночь с первого на второе марта.

— Сегодня у нас восьмое марта, ре так ли? — продолжал доктор. — Буря, во время которой простудилась ваша сестра, задержала нас в море ровно двое суток. Вы не домните, когда девочка почувствовала себя плохо?

— Нэлли стала жаловаться на головную боль и колотье в правом боку на следующий день после бури; это было на третий день нашего путешествия, — отвечал юноша. — Сначала я подумал, что у нее морская болезнь, что ее попросту укачало, но когда она стала жаловаться, что больно дышать, то я добежал за вами.

— И прекрасно сделали, — заметил доктор, — в этих случаях необходима немедленная врачебная помощь. Опоздай вы на несколько часов, вряд ли мне удалось бы спасти девочку от страшной болезни. Впрочем, своим спасением она обязана вам и вашей негритянке больше, чем мне; вы оба прекрасно ухаживали за больной. Ваша негритянка— настоящая сестра милосердия. Среди чернокожих редко можно найти такую прислугу, сказал доктор.

— Роза не прислуга, — возразил юноша, — она наш самый близкий друг и вполне заменяет мать как Нэлли, так и мне.

При этих словах доктор сделал презрительную гримасу.

— Но ведь она чернокожая! У нас в Америке негры могут быть только прислугой у белых, заметил он.

— Я не американец, — отвечал юноша.

— Ах, да, я и забыл, что в вашей большевистской стране этих черных животных считают за людей, — сказал доктор и засмеялся.

— Конечно, за людей, а то за кого же! — воскликнул юноша.

— Впрочем, это все равно, вы можете считать их за кого угодно у вас в России, а за пределами вашей страны я вам не советую называть негритянку своим другом и чуть ли не матерью, иначе может случиться то, что от вас начнут сторониться порядочные люди.

— Я этого не опасаюсь, — твердо отвечал юноша. — Кроме Розы, у нас не осталось ни одного близкого существа. Ведь у Нэлли, как и у меня, тоже нет ни отца, ни матери, — прибавил он.

— Разве эта девочка не ваша родная сестра? — удивился доктор.

— Нэлли не настоящая моя сестра. Я ее называю сестрой, но она носит даже другую фамилию. Меня зовут Петр Орлов, а фамилия Нэлли Келлингс.

— Она американка? — сдвигая брови, спросил доктор.

— Нет, она англичанка, — отвечал юноша.

— Англичанка, — повторил доктор Браун.

Лицо его сразу приняло серьезное выражение, брови сдвинулись, образовав складку над носом. Он медленным движением руки взял из стоявшего на столе ящика сигару, откусил ее острый конец, зажег спичку и начал закуривать.

— Так вы действительно едете в Москву? — после продолжительной паузы спросил доктор, — Для чего? Что вы будете там делать?

— Мы будем работать и учиться в России, отвечал юноша.

— Учиться, чему?

— Как чему? — удивленно отвечал. юноша. — Да ведь в Советской России строится первое в мире социалистическое государство.

Доктор так и покатился со смеху.

Петр Орлов густо покраснел. Ему было досадно на самого себя за излишнюю болтливость с малознакомым иностранцем и обидно за насмешливое отношение американца к его искреннему порыву.

— Я не понимаю, что вы нашли в этом смешного, доктор? — сказал юноша. — Разве я мало трудился в Америке, изучая кинематографию с тем, чтобы отдать свой опыт и знания на пользу своей страны?

Доктор не слушал юношу и продолжал громко хохотать.

— Ой, не могу! — повторял он, задыхаясь от смеха. — Простите меня, молодой человек, уж больно вы меня рассмешили со своим социалистическим государством! Вы не успеете доехать до Москвы, как его уже не будет существовать… Зачем же вы тащите с собой эту английскую девочку? — наконец спросил он, отдышавшись.

— Нэлли едет в Россию по своему собственному желанию, — отвечал Петр Орлов. — Она ученица Мэри Пикфорд и, несмотря на свои четырнадцать лет, приобрела известность в Калифорнии. Она прекрасно играет, и при этом она очень смелая: ведь ее не раз снимали с дикими зверьми. Однажды лев чуть не растерзал Нэлли. Ее едва удалось спасти. Все американские газеты писали об этом и говорили, что Нэлли Келлингс обладает большим талантом, — с гордостью рассказывал юноша.

— Я не понимаю в таком случае, почему же вас так легко отпустила Компания из Америки?

— Да нас и не отпускали, но я решительно заявил, что если нас не отпустят, то ни Нэлли, ни я играть в этой Компании больше не будем и перейдем в другую. Эта угроза испугала директоров, и они предпочли, чтобы мы уехали совсем.

Доктор Браун нахмурил свои брови и задумался.

— Молоды вы очень, а потому и не даете себе отчета в своих поступках, — сказал он. — А все-таки я считаю, что вам незачем, ехать в Россию. Там вам нечего делать.

— Нечего делать! — воскликнул Петр. — Ну, уж извините, доктор, вы очень ошибаетесь! В Советской России работают все, и нам, конечно, найдется работа по нашей специальности. Мне говорил один из наших директоров, посетивший недавно Москву, что кинематография в России сильно развивается и имеет огромное будущее.

— Ну, это дело ваше, — словно спохватившись, уступчиво сказал доктор и поднялся. — Идите спать. Вы, я вижу, очень устали, а о Нэлли не беспокойтесь: за ее здоровье я вам вполне ручаюсь. Хотя она еще и слаба, но вы свободно можете перевезти ее на берег. Да, кстати, — небрежно добавил он, — где вы собираетесь остановиться в Гонолулу?

— Я не знаю, — отвечал Петр. — Я думал прожить до следующего парохода в гостинице.

— Не советую, — с серьезным видом сказал врач. — Вот что, — подумав немного, продолжал он, — я вам дам рекомендательное письмо к моей знакомой англичанке. Ее зовут мисс Гоф. Она вас устроит у себя. Климат на Гавайских островах очень здоровый, девочка быстро окрепнет, и вы поедете дальше, в свою Москву, строить социалистическое государство, — улыбаясь, сказал он.

— Не сердитесь на меня, — прибавил доктор, заметив выражение неудовольствия, скользнувшее по лицу юноши, и взял его руку, — я ведь так только, пошутил.

Зная обычаи американских докторов, Петя вынул из кармана бумажник и достал из него деньги.

— Мы сосчитаемся после, на берегу, — остановил его доктор Браун. — Спокойной ночи!

II Петр и Нэлли

Петру Орлову было два года, когда в конце 1905 года он вместе со своими родителями приехал в Лондон.

Отец его был до того сельским учителем в Псковской губернии. За агитацию среди крестьянства его стали преследовать царские власти, и он эмигрировал в Англию. Здесь он переменил свою профессию и стал фабричным рабочим.

Орловы жили в рабочем квартале за Лондонским мостом, занимая небольшую квартиру в одноэтажном доме с маленьким палисадом.

В этой обстановке Петя рос настоящим англичанином. Десяти лет он поступил в английскую школу. Началась мировая война.

Завод, на котором работал Орлов, был переведен на изготовление артиллерийских снарядов.

Орлов принадлежал к числу немногих стойких противников войны и отказался работать для военных целей. Его уволили со службы, а полиция взяла на учет как «нежелательного иностранца».

При таких обстоятельствах Орлов долго оставался без работы, пока случайно один из старших инженеров большой пароходной компании «Белая Звезда», выходец из России Шифф, не устроил его в свои мастерские.

Вместе с войной над семейством Орловых стряслась новая беда. Болезненная жена Орлова не вынесла ужасов войны. Постоянные воздушные налёты немецких аэропланов на Лондон ускорили процесс ее болезни. Она умерла накануне окончания войны.

Петр продолжал учиться в школе, сторожем которой был англичанин Келлингс, очень полюбивший маленького русского. Как и Орлов, Келлингс был вдовцом. У Келлингса имелась дочь Нэлли, двумя годами моложе Петра.

Вскоре после смерти Орловой Келлингс зашел навестить убитого горем Орлова. С ним пришла и Нэлли. Петр возился в палисаднике с девочкой, пока их отцы беседовали в доме. С этого и началось между ними знакомство.

Но вот в России вспыхнула революция. Орлов торжествовал и собирался ехать на родину. События развивались с необыкновенной быстротой, и, наконец, у власти оказались большевики.

Выступление большевиков смущало Орлова, и он оказался на распутье. Куда ехать: в Москву или в Америку? А уехать было необходимо, тем более, что он опять потерял место, так как отказался вступить в отряд добровольцев, который формировался для отправки! на (помощь белогвардейцам в Архангельск.

Покровитель Орлова Шифф советовал ему ехать в Америку, где, по его словам, русский найдет себе скорее работу, чем где бы то ни был.

Он выхлопотал Орлову с сыном даровой проезд во втором классе до Нью-Йорка, и Орловы отправились в путь на океанском пароходе «Олимпике», бывшем в то время самым большим пассажирским судном в мире.

Келлингс тоже потерял свою службу. Он был заменен ветераном войны, молодым солдатом, вернувшимся из Франции. Страшась нищеты на родине, Келлингс тоже собрался ехать в Америку и совершенно случайно попал с дочерью палубными пассажирами также на «Олимпик».

Петр был в восторге от предстоящего путешествия через Атлантический океан в Америку, о которой он столько слышал и читал удивительного.

Громадный гигант-пароход поглощал все его внимание. В особенности его привлекали на «Олимпике» большой мраморный бассейн для купанья, в котором можно было свободно кататься на лодке, и гимнастический зал с электрическими аппаратами.

На «Олимпике» возвращался в Америку знаменитый толстяк, кинематографический актер Фати. Встретившись с Петром в купальне, он обратил внимание на мальчика, побивавшего рекорды на состязаниях, устраивавшихся для пловцов. Они разговорились. Когда Фати узнал, что Петр Орлов русский, он еще более заинтересовался мальчиком и уже не отпускал от себя своего друга— «маленького большевика». Через Петра Фати познакомился с его отцом, которому обещал дать рекомендательное письмо к главному инженеру автомобильного фабриканта Генри Форда в г. Детройте.

— Он вас устроит, — уверенно заявил толстяк Орлову.

На больших пароходах классные пассажиры совершенно отделены от третьеклассных и палубных, они друг друга почти никогда не видят, и в продолжение всего пути Орловы ни разу не встретились ни с самим Келлингсом, ни с его дочерью.

Только при высадке на берег в Нью-Йорке Нэлли увидала Петра. Несчастного Келлингса с дочкой отправляли как эмигранта в карантин. Оба приятеля успели обменяться лишь несколькими фразами, и их разлучили непоколебимые американские таможенные.

В Нью-Йорке Фати возил Петра по кинотеатрам, иногда устроенным на крышах огромных небоскребов, показал ему величайший в мире «Барном» цирк и многие достопримечательности капиталистической столицы Нового Света. Не раз Фати уговаривал Орлова отпустить с ним Петра в Лос-Анджелес, в центр американского кинопроизводства, обещая создать из «маленького своего друга» крупного киноартиста.

— У него все данные на это, — говорил толстяк. Однако, Орлов оказался непреклонным.

— Пусть Петр сначала закончит образование, а потом уже выбирает себе самостоятельно дорогу, — твердил он.

Несколько месяцев ждал Орлов ответа из Детройта в Нью-Йорке, и за это время в его семье произошла большая перемена.

Однажды на улице Нью-Йорка Петра остановила измученная, исхудалая девочка в истрепанном ситцевом платье.

Он узнал в ней Нэлли Келлингс.

Нэлли со слезами на глазах рассказала молодому Орлову о перенесенных ею бедствиях. Отец (ее умер сразу же после приезда в Нью-Йорк. Взявшие под свое покровительство девочку греки отняли у Нэлли все деньги, ха ее заставили выпрашивать у прохожих милостыню.

Девочка только ждала случая вырваться из этой неволи. Случай представился. Она убежала и неожиданно наткнулась на Петра Орлова.

Петр привел Нэлли к отцу, и она с тех пор поселилась с Орловыми.

Вскоре после этой встречи все трое перебрались в Детройт. Орлов поступил сначала на фабрику Форда рабочим, а потом стал служить на постройках нового города Мерисвиля, созданного инженером Вильсом вблизи озера Гурона. Петр и Нэлли посещали школу. Хозяйством в семье Орловых заведовала негритянка Раза, которая так привязалась к детям, что стала как бы членом их семьи.

В Детройте здоровье Орлова пошатнулось. Кроме того, Орлов мучился из-за того, что не поехал в Россию из Англии. Правда, ему тогда было отказано в этом английскими властями, но если бы он был настойчивее или бежал, как это сделали многие из его товарищей-рабочих, то оказался бы теперь не в Америке, а в Москве. Он сознавал, что не выполнил своего долга перед революцией, и эта мысль его угнетала. Надорванный организм Орлова не выдержал, и он умер.

Но, умирая, он завещал сыну искупить ошибку своего отца, вернувшись в Советскую республику и отдав ей все свои молодые силы.

После смерти отца Петр написал письмо Фата. Тот сейчас же ответил и пригласил Петра и Нэлли к себе в Лос-Анжелес.

Так началась кинематографическая карьера Петра Орлова и Нэлли Келлингс. Под руководством режиссера Поттера и самого Фати дети сделали первые шаги на новом поприще.

Красивое личико Нэлли, ее стройная фигурка и грациозные движения обратили на себя внимание Мэри Пикфорд, которая занялась маленькой артисткой.

Вскоре о Петре и о Нэлли заговорила американская печать. Они начали зарабатывать большие деньги и могли бы в Америке сделать себе блестящую карьеру. Но Петра Орлова это не удовлетворяло. Он оставил актёрскую деятельность и стал готовиться к работе оператора. Режиссерский талант маленького русского был уже подмечен в местных кинематографических кругах Лос-Анджелеса. Ему предлагали очень выгодные контракты, но он всех их отклонял.

Однажды Петр заявил Фати о своем намерении ехать в Советскую Россию. Толстяк ничуть не удивился.

— Конечно, поезжайте, там вы будете полезным человеком, — сказал он. — Грустно мне только расставаться с вами обоими, уж больно я к вам привык.

Немало стоило труда для Фати и Поттера выхлопотать необходимые для выезда бумаги. Но за деньги в Америке можно добиться всего, и вот, снабженные всеми бумагами, Петр! Орлов, Нэлли Келлингс и негритянка Роза тронулись в длинный и интересный путь.

III У коралловых рифов

Когда Петр очутился снова на деке, перед ним открылась поразительно красивая картина.

Теперь на ярком фоне голубого небосклона розовело множество мелких облачков, которые казались сделанными из перламутра.

Державшаяся над морем дымка тумана рассеялась под лучами восходящего солнца. Петр ясно увидел показавшуюся впереди полосу берега.

Матросы мыли, или, как говорят моряки, «скатывали» палубу. Одни ползали на четвереньках, оттирая грязь, с палубных досок песком, другие из помп смывали его сильной струей воды, которая через бортовые отверстия стекала в море.

Когда, осторожно обходя мывших палубу матросов, Петр остановился, чтобы не попасть под струю, один из них оставил свою работу и, вытирая вспотевший лоб оголенной по локоть рукой, приветливо улыбнулся молодому пассажиру.

— Доброе утро, Дик, — сказал юноша, подходя к матросу.

Тот вытер о трусики мокрую руку и протянул ее юноше.

— Что это вы так рано поднялись? — спросил матрос.

Теперь Петр не сводил глаз, с обрисовавшихся контуров берега. Внимание юноши было привлечено каким-то странным пенящимся полукругом, далеко выступавшим в море от острова. Видневшаяся белая полоска, резко выделявшаяся на тёмно-синем морском фоне, казалась кипящей струей.

Это был морской прилив, разбивавшийся р коралловые рифы, т.-е. острова, образовавшиеся из кораллов.

Таких коралловых островов огромное множество в южной части Тихого океана. Некоторые из них поднимаются над уровнем моря и покрыты растительностью, другие же скрыты под волнами и становятся видимыми для глаза только во бремя морского отлива.

Эти острова и являются самыми опасными для моряков. Немало судов разбивается и гибнет в коралловых рифах, местонахождение которых моряки изучают самым тщательным образом.

Коралловые острова известны с незапамятных времен. Зарождаясь в илистом морском дне, микроскопическое живое существо— морской полип— начинал быстро размножаться, поднимаясь к морской поверхности. Полипы выделяют из себя известковое вещество, которое с их смертью твердеет и образует ствол, похожий на ствол дерева с ветками. На мертвых, окаменевших полипах молодые поколения продолжают свою строительную работу, заполняя глубину морей большими коралловыми лесами. Достигнув поверхности воды, коралловые ветки настолько плотно сплетаются, что представляют собой общую сплошную массу, в которую набиваются различные морские растения и трупы животных. Все это гниет, сливается с кораллами, частью каменеет, а частью превращается в почву. Когда вы ступите на коралловый риф, вам кажется, что вы находитесь на обыкновенной земле. Только под водой кораллы имеют различные цвета: красный, желтый, белый и даже лиловый.

Таких коралловых островов огромное множество в южной части Тихогоокеана.

— Какие кораллы находятся возле Гавайских островов? — спросил матроса Петр.

— Здесь больше желтый или белый коралл, — отвечал тот. — Ну, да пропади они совсем, эти проклятые кораллы! Из-за них в бурную погоду и не войти в Жемчужную гавань, — прибавил он, указывая на пенящийся полукруг.

— Посмотрите, а ведь наш спутник все еще с нами, — заметил Дик, указывая пальцем в сторону передней мачты.

Над фок-мачтой парил большой альбатрос, которым не раз любовались Петя и Нэлли в первые дни путешествия, когда девочка еще была здорова.

Иногда им казалось, что он не летит, а скорее скользит в воздухе, нисколько не напрягая свои крылья. Изредка взмахнет он ими и, будто нежась в воздушном пространстве, ловко переваливается с боку на бок.

В это время два матроса выбросили за борт целый чан объедков, оставшихся от ужина. Альбатрос стрелой упал на воду и с жадностью начал пожирать куски плавающего хлеба.

— Ишь обжора! — заметил Дик. — Альбатросы страшно прожорливы, — прибавил он.

— Зато они и делают огромные перелеты, — сказал Петя.

Действительно, альбатрос является единственной птицей, которая перелетает экватор. Обыкновенно в декабре он носится над южными морями. Там, где-нибудь на необитаемом острове или на коралловом рифе его самка высиживает своего единственного птенца, а когда на севере наступает лето, то она летит туда и достигает Охотского моря.

— Ведь на вид он не больше домашнего гуся, — продолжал Петр, следя за парящей птицей.

— Да, но зато размах его крыльев не меньше шести метров, — перебил матрос.

С этими словами он поднял свою щетку, взял ведро и, шлепая босыми ногами по мокрой палубе, пошел к капитанскому мостику.

— После обеда увидимся! — крикнул он юноше.

Пассажиры уже выходили на верхнюю палубу.

У всех были оживленные, довольные лица; после долгого морского путешествия всех радовала близость берега.

У Пети также было легко на душе. Жизнь Нэлли была вне опасности, сам доктор поручился ему за это. С радостным чувством он направился теперь вниз в свою каюту, чтобы немного заснуть, отдохнув от бессонных ночей, проведенных у постели больной.

IV. Дик

Петр очень любил Дика.

В первый же день плавания на «Игле» к юноше подошел высокий, красивый матрос и заговорил с ним по-английски.

— Я слышал, что вы русский. Правда это? — спросил незнакомец.

— Да, я русский, — ответил Петр.

— Ваша фамилия Орлов? Не так ли?

Петр был очень удивлен тем, что матрос знал его фамилию, и, заметив проницательные черные глаза своею собеседника, подумал: «Уж не сыщик ли это?»

Незнакомец словно угадал мысль юною путешественника и улыбнулся.

— Я прочел вашу фамилию в списке пассажиров и решил с вами познакомиться, — сказал он.

Они разговорились.

Петя узнал, что его новый знакомый тоже русский, но слывет за американца, хотя никогда не принимал американскою гражданства.

— Для них я американец, пусть это так и останется! — сказал Дик.

Дик круглый день был занят работой и ему редко удавалось с глазу на глаз беседовать с юношей. Однако, он успел узнать о планах своего молодого земляка и рассказать ему о себе.

Петя узнал, что Дик был сыном портового рабочею в Кронштадте и что его звали Иван Андреевич Серов. С юных лет Ваня пристрастился к морю, а когда подрос, то поступил в мореходные классы. Каждый год ученики этих классов должны были совершать плавание на каком-нибудь из коммерческих пароходов, русских или иностранных, в качестве судовых практикантов или юнг.

Ваня попал на английский пароход «Флору», отправлявшийся в Южную Америку. Капитан этого парохода оказался настоящим зверем. Он бил матросов, и однажды дал такую сильную затрещину русскому юнге, что у Вани надолго оглохло правое ухо. Капитан всегда был вооружен револьвером и находился под постоянной охраной трех преданных ему матросов. Никто из экипажа не решался дать ему отпор.,

Кормили матросов на «Флоре»» хуже, чем кормят на хорошей ферме свиней. Команда не выдержала и забастовала. Капитан предложил забастовщикам начать работу. Получив решительный отказ, он, не говоря ни слова, вынул револьвер и выстрелил в стоявшего против него матроса. Тот упал навзничь. Пуля пробила ему плечо. Трое телохранителей капитана сделали также по выстрелу, но ни в кого не попали.

Безоружные матросы, увидев, что им не справиться с командиром, взялись за работу.

Но возле американских берегов «Флора» была застигнута сильной бурей. Обе мачты оказались сломанными, и наконец корабль потерял руль.

В беспомощном состоянии, лишённое управления, судно носилось по океану в течение двух суток, а буря все продолжала свирепствовать.

Вдруг раздался страшный треск. Все упали от сильного толчка. Оказалось, что «Флора» ударилась об утес, врезавшись в него своим носом.

Где произошло крушение, было неизвестно, так как компас и другие инструменты оказались поврежденными. После первого испуга матросы убедились, что судно не тонет, а крепко сидит на скале. Капитан, приказав приготовить шлюпки, ушел к себе в каюту, чтобы захватить деньги и судовые бумаги.

Начинало светать. Ветер стих, и море стало успокаиваться. Теперь уже было ясно, что «Флора» напоролась на скалу вблизи неизвестного берега. По-видимому, неподалеку был и порт, так как над землею заметили дым.

Команда спустила спасательные лодки, погрузила в них все, что можно было взять с собой. Но где же был капитан? В каюте его не оказалось. Его начали искать повсюду, но не нашли. Пароход постепенно заливало водой, и он сильно кренился на бок.

Команда поплыла на шлюпках к берегу, и к общему удивлению, перед спасшимися матросами оказался Мексиканский порт Тампико, лежащий как-раз посредине восточного побережья Мексиканского залива.

Таким образом «Флора» вместо Аргентины попала в Мексику.

Узнав о происшедшем крушении, портовое начальство вызвало английского консула.

Когда тот приехал, трое уцелевших капитанских друзей заявили, что из ненависти к капитану команда убила его и выбросила за борт.

Немедленно же все матросы были арестованы и посажены в тюрьму, а с ними вместе и Ваня Серов.

— А как же на самом деле погиб капитан? спросил Петя.

— Да мы его пришибли и бросили в воду, — просто ответил Дик.

— Как же вы это сделали?

— Да, когда капитан бежал к своей каюте, он наткнулся на меня, — пояснил Дик. — «А, это ты, малый, иди за мной!»— сказал мне капитан. Войдя в каюту, он отворил несгораемый ящик и вынул из него несколько мешочков с золотом. Часть этих мешочков он засунул в карманы, а часть привязал к своему поясу. Затем он достал большой тяжелый портфель и, дав его мне, сказал:

— Это ты понесешь за мной.

Кроме меня и капитана, в каюте никого не было. Капитанские охранники находились в своих каютах, собирали пожитки. В первый раз за наше плавание капитан был без них. Как только мы вышли на палубу, рядом со мной появилась темная фигура. Сначала я подумал, что это один из капитанских друзей. Я не успел хорошенько рассмотреть, кто возле меня, как вдруг что-то хрустнуло передо мной в темноте, и я, наткнувшись на упавшего капитана, еле сам удержался на ногах.

— Ну, тащи его в воду, — прошептал над моим ухом чей-то голос. Мы дружно схватили тело капитана и швырнули его за борт. Мешки с золотом так и остались на нем, и благодаря их тяжести труп быстро пошел ко дну.

Я швырнул в море и капитанский портфель. Выл ветер и лил проливной дождь. Вся команда была занята подготовкой спасательных лодок.

Машинное отделение было уже залито водой, а электричество погасло. Среди непроглядной темноты нас никто не заметил. Я до сих пор не знаю, кто из матросов убил палача.

Рассказал Пете Дик и о том, как он бежал из мексиканской тюрьмы. Он спрятался в кадку, в которой рабочие приносили арестованным воду. Они вынесли ее и поставили за воротами тюрьмы. На утро водовоз должен был наполнить кадку свежей водой. С наступлением темноты Дик вылез из кадки и ушел.

— Ни часовые, ни сами рабочие— никто меня не заметил, — говорил Дик. — Впрочем, в то время в Мексике стояла такая жара, что все думали только о том, как бы скорее спрятаться в тени от палящего солнца.

Без денег, перебираясь от одного фермера к другому и зарабатывая себе на хлеб поденной работой, добрался Дик до города Монтерей. Здесь он нанялся в ресторан мыть посуду, и через месяц смог купить билет, чтобы доехать до Рио-Гранде дель-Норте, огромной реки на границе Мексики и Соединенных Штатов.

Сначала он думал попасть в город Ларедо, но лохмотья вызвали подозрение у американских пограничников и Дика чуть было не арестовали. Опять началось долгое и трудное путешествие вверх по Рио-Гранде-дель-Норте. Снова тяжелый труд батрака, побои хозяев и жалкий заработок. За это время Дик уже научился говорить по-испански и свободно объяснялся с мексиканцами. Но вывело его из тяжелого положение только знание! английского языка.

В это время в Северной Мексике шли беспрерывные стычки между мексиканскими революционерами и американскими войсками. Когда Дик добрался до города Флендерса в Техасе, там только что закончилось сражение. Один из конных американских разъездов наткнулся на юношу. Дик не растерялся и стал просить американцев взять его с собой. Он рассказал им необыкновенную историю о том, что мексиканские бандиты убили его родителей, увезли старшую сестру, и только! ему одному удалось убежать из плена. Он назвал себя Диком Томасом. Еще по пути он слышал историю, что фермер Томас со всем семейством был убит мексиканцами, а ферма его сгорела дотла. Этим случаем и воспользовался находчивый Дик, чтобы обмануть американских солдат.

Разъезд доставил мальчика к офицеру, тот опросил его и, дав пропуск, отпустил в город Антонио, где, по словам Дика, у него проживал богатый дядя.

В Антонио Дик не поехал, никакого дяди у него там не было. Из Фландерса он отправился на запад и после долгих скитаний добрался до Сан-Франциско.

Теперь Дик считался американским гражданином, хотя в действительности не менял своего русского гражданства.

Уж по пути в Сан-Франциско он работал в разных городах на фабриках и испытал все прелести капиталистической Америки. Сама жизнь сделала из него социалиста, а когда он стал читать социалистические газеты и брошюры, то его глаза все больше и больше начинали видеть истину.

Энергичный и смелый, он превратился в революционера-агитатора. Началась мировая война. Дик открыто осуждал империалистические державы за начатую бойню.

Он агитировал против нее, а когда Америка ввязалась в мировую бойню, выступал на митингах с воззваниями к товарищам-рабочим, чтобы они не вступали в армию.

Его арестовали и продержали в тюрьме почти два года. Сидя в заключении, Дик узнал об Октябрьской революции и затем об окончании войны и начавшейся интервенции в России.

Дик верил в победу большевиков. Душою он был там, где началась мировая революция и где рабочий класс одержал решительную победу над капиталом.

Дик очень мучился тем, что он не мог принять непосредственного участия в этих великих событиях.

Когда, наконец, его освободили из тюрьмы, он долго не находил себе работы. Денег у него не было ни копейки, и, вот, после продолжительных поисков места, он поступил матросом на торговое судно. Ему пришлось совершить плавание в Австралию и затем на Филиппинские острова. Он нашел на Филиппинах коммунистическую ячейку. Он нашел с ней связь и затем поступил; матросом на пароход, уходящий на Гавайские острова.

В Гонолулу Дик прожил несколько месяцев, агитируя среди канаков, и создал ячейку, в которую, кроме туземцев, вошло несколько русских рабочих. Когда они мечтали о возвращении в Россию, Дик отоваривал их от этого.

— В Советской России и без нас довольно своих, а здесь никого не останется, если вы уйдете. Вы здесь нужнее, — говорил он.

Его самого очень тянуло в Москву, но он чувствовал, что вокруг много работы, для которой нужны стойкие и самоотверженные люди. И он работал.

На общественных зданиях Гонолулу то-и-дело появлялись коммунистические, прокламации.

Полиция никак не могла поймать таинственного расклейщика революционных листовок. Никому в голову не приходило, что им является весельчак Дик Томас.

На «Игль» Дик поступил для того, чтобы заработать себе деньги для поездки в Москву. В это время он уже состоял членом американской рабочей (коммунистической) партии и был связан с ее организацией в Сан-Франциско. Команда на «Игле» полюбила Дика, и, скоро он сошелся с матросами, как старый товарищ. Так проделал он несколько рейсов между Японией и Америкой.

Теперь, когда он встретился с Петей Орловым, он отправился в последний рейс, в Японию, откуда собирался ехать в Китай, чтобы через Монголию пробраться, наконец, в Советскую Россию.

Конечно, Петю он не посвятил в свои планы, рассказывая ему только о своих странствованиях и приключениях.

Стремление юною Орлова попасть в Москву, его искреннее желание отдать себя служению рабочему классу очень нравились Дику.

Он, конечно, заметил, что взгляды Пети во многом еще наивны, но у Дика не было достаточно свободного времени, чтобы заняться с этим симпатичным юношей.

«Ничего, — думал он, — приедет в Советскую Россию, — там ему помогут набраться ума-разума».

V. У живописного берега

На верхней палубе, бережно закутанная в плед заботливой Розой, Нэлли сидела в складном пароходном кресле, любуясь красивым видом берега. Пароход, который должен был отвезти пассажиров в гонолулскую гавань, еще не приходил.

Петя и негритянка находились около больной девочки.

Теперь, при ярком солнечном освещении, Петя впервые заметил, как похудела Нэлли, какой бледной и прозрачной сделалась ее кожа. Гладко причесанные русые волосы сделались какими-то матовыми и потеряли свой золотистый оттенок, а синие тонкие жилки резко выделялись на висках.

— Тебе не холодно, Нэлли? — заботливо спросил он.

— Что ты, Петя, я так укутана, что мне становится жарко. Я очень хорошо себя чувствую на чистом воздухе, и здесь мне легко дышится, — ответила она.

— Не правда ли, какие красивые берега этих островов? — заметила девочка. — Зелени-то, зелени сколько!

— А пароходов здесь стоит не меньше, чем в Сан-Франциско! — воскликнула негритянка.

— И не удивительно! — ответил Петя. Гонолулу лежит на пути между Америкой, Азией и Австралией. Сюда заходят все пароходы, плавающие между этими странами.

— А как далеко мы теперь от Сан-Франциско? — поинтересовалась Роза.

— В 3.397 километрах, — отвечал юноша;

— Ах, какая интересная гора! — вскрикнула Нэлли. — Ее вершина как бы нарочно сточена. Уж не знаменитый ли это вулкан, о котором ты мне столько рассказывал?

— Нет, это не тот. Это один из давно уже потухших вулканов: Маунт Каала. Мне говорили матросы, что края его кратера превращены теперь в крепость. Американцы поставили там большие пушки, чтобы защищать вход в Жемчужную гавань.

— Я очень боюсь вулканов, — заметила негритянка. — Столько ужасов я слышала об извержениях! Я не хотела бы жить так близко от вулкана.

— Этих вулканов нечего бояться, Роза, — возразил Петя. — Они уже совершенно потухли.

— Но ведь ты говорил, что здесь находится постоянно действующий вулкан. Где же он? — спросила Нэлли.

— Я тебе говорил про вулкан Килауеа на горе Мауна Лоа, так он отсюда далеко, на другом острове, называющемся Гаваи.

— Ничего не понимаю! — недоумевала девочка. — Ты только-что называл вот эти острова, — указала она на берег, — Гаваи, а теперь говоришь, что остров этот далеко. Разве мы еще не у Гавайских островов?

— Не путай острова Гаваи с Гавайскими островами, которые также называются Сандвичевыми. Остров, который ты видишь перед собой, это Оагу, на него мы и высадимся. Он является главным из Гавайских островов, так как на нем находится столица Гонолулу и военные укрепления. Остров же Гаваи самый большой из всей этой группы островов и лежит он на юг от острова Оагу. Поняла теперь?

В это время откуда-то снизу раздались крики. Много голосов что-то кричало на каком-то не понятном Пете языке.

Он подошел к самому борту и крикнул оттуда сестре:

— Ты должна увидеть это зрелище, Нэлли! Мы с Розой сейчас пододвинем твое кресло поближе к борту.

— Уж вы всегда что-нибудь да придумаете, — изобразив недовольную гримасу, проворчала негритянка. — Еще, чего доброго, простудится на ветру. Невидаль какая: мальчики ныряют! Стоит из-за этого беспокоить больную девочку.

— Я хочу, Роза, я хочу их видеть, — настойчиво проговорила Нэлли. — Скорее перенесите меня к борту, а то я встану и дойду сама.

Петя и Роза бережно перенесли кресло с больной к борту парохода.

— Ах, как интересно! — всплеснув руками, сказала она.

Возле парохода по ровной морской глади шныряло бесчисленное множество пирог. В этих маленьких, узких лодочках сидели голые люди совершенно шоколадного цвета.

Они ловко гребли и управляли своими суденышками при помощи маленьких лопаточек. Некоторые из них стояли, протягивая в руках ожерелья и другие украшения из кораллов, коробочки, заполненные жемчужинами, разные затейливой формы красивые раковины и другие сокровища, добытые с морского дна. Они громко кричали, предлагая свой товар пассажирам.

На борт парохода их не пускали, но они все же придумали способ сбывать свой товар.

— Я хочу купить кусок коралла, — сказала Нэлли, увидя в руке одного из туземцев красивую ветку белого коралла.

— Сколько стоит? — обратился к нему по-английски Петя.

— Два доллара, — ответил тот.

— Давайте ему четверть цены, — посоветовал мальчику стоявший с ним рядом пассажир. — Они всегда запрашивают с приезжих.

— Хочешь пятьдесят центов? — спросил Петр.

— Доллар, — поднимая вверх один палец, отвечал канак.

— Нет, — решительно сказал Петр.

— Ну, давай, — согласился канак, видя твердость покупателя. — Бросай деньги в воду.

Петр на мгновение смутился.

— Бросайте, он догонит монету в воде и поймает, не дав ей опуститься да дно, — сказал стоявший рядом пассажир.

Петр вытащил из кошелька пятидесятицентовую монету и швырнул ее в воду. В тот же момент находившийся в байдаке мальчик лет двенадцати нырнул вслед за ней и исчез под водой.

Нэлли и Петр с любопытством следили за исчезнувшим в море пловцом. Прошло около полминуты, и вдруг он появился на поверхности воды, тряхнул своей черной головой и, улыбаясь пассажирам, высоко поднял вверх руку, доказывая монету.

Байдарка подплыла к самому пароходу, и при помощи длинной бамбуковой палки, купленная ветка коралла, величиной с руку ребенка, была подана канаком покупателю.

К каждой байдарке на двух поперечных жердях подвязаны длинные бревна.

— Скажите, пожалуйста, — обратился к пассажиру Петя, — зачем к каждой байдарке на двух поперечных жердях подвязаны длинные бревна?

— Это для того, чтобы байдарки были более устойчивы на воде и не могли перевернуться. Ведь они легки, как ореховая (Скорлупа, и без этого бревна все время кувыркались бы.

Долго любовалась Нэлли, как плавали и ныряли канаки.

Пассажиры швыряли в морскую пучину самые мелкие медные деньги, и ни одна из монет не пропала, все они были выловлены маленькими ловкими пловцами.

Иногда канакские мальчики находились под водой больше одной с половиной минуты и наконец выплывали, держа в руке или в зубах свою добычу.

Вдали на низменном берегу острова, правее города Гонолулу, горделиво вытянув длинные, прямые стволы, покрытые косматыми шапками густой тёмно-зелёной листвы, виднелся огромный лес гигантских кокосовых пальм. За ним возвышалась желто-бурая остроконечная гора, склоны которой спускались к морю.

— Совсем как декорация в театре, — сказала Нэлли. — Гора эта будто не настоящая, а нарисованная.

— Эта гора называется алмазной, — заметил один из пассажиров, услышав замечание девочки.

— А я назвала бы ее рубиновой, — отвечала Нэлли, — так как она больше похожа на рубин, чем на алмаз.

— Почему ее называют алмазной, когда она красного цвета, мистер? — спросила девочка пассажира.

— Видите ли, — отвечал тот, подойдя к больной, — раньше эта гора была такой же огнедышащей, как и все большие горы этого острова. Вулкан ее уже давным-давно потух, а потому первые исследователи Гавайских островов могли спуститься в его кратер. И вот на значительной его глубине они наткнулись на богатые залежи алмаза. С тех пор гора эта и получила название алмазной,

— А что за белые постройки да ее вершине? — спросила Нэлли.

— Это форт Руджер, построенный американцами. На нем имеются батареи с очень дальнобойными пушками, казармы для солдат и радиостанция. А вон там, вдали, на синеющих вершинах других гор также видны беленькие точки, так это еще один форт— Армстронг; его пушки охраняют вход в Гонолулскую гавань. Из всех Гавайских островов только остров Оагу сильно укреплен, — добавил он.

В это время к больной подошел доктор Браун. Он заботливо справился о ее здоровье, выслушал пульс, внимательно заглянул ей в глаза и сказал;

— Вы у меня молодец. Завтра я заеду к вам на новоселье. Не бойтесь простуды и не кутайтесь так, не нужно. Здесь простуды не бывает. Спите на воздухе: он теперь будет для вас единственным лекарством.

— Скоро ли нас, наконец, перевезут на берег? — спросила девочка.

— Я думаю, что через час прибудет портовый пароход. Он всегда запаздывает, — отвечал доктор.

— Ах, как мне хочется скорее да берег! Там должно быть много цветов. Я так люблю цветы!

— Нигде на земном шаре не найти столько цветов, сколько их имеется на Гавайских островах. А какие они красивые и как хорошо пахнут! — улыбаясь, сказал доктор. — Разве вы не чувствуете нежного аромата, который доносится сюда с берега?

— Да, правда, — глубоко вдыхая воздух, отвечала девочка, — я уже давно заметила, что здесь как-то особенно пахнет…

— Ну, мне надо ехать на берег, — взглянув на часы, сказал доктор. — Итак, до завтра, — кивнув родовой своей пациентке, прибавил он и, обернувшись к стоявшему рядом Пете, додал ему запечатанный конверт.

— Это вы отдадите мисс Гоф, молодой человек! Я пишу ей, чтобы она вас приютила. Я уверен, что вам очень понравится эта почтенная леди, а я завтра заеду к вам. До свиданья!

Он пожал руку юноше и исчез в толпе пассажиров.

VI. Открытый заговор

— Пароход подходит! — раздались голоса пассажиров.

— Наконец то! — облегченно вздохнув, сказал! Нэлли.

— А как же быть с вещами? — спросила негритянка. — Надо их вынести наверх!

— Вы, Роза, не отходите от Нэлли, — сказал Петр, — а я спущусь вниз и попрошу коридорного стюарда[1] помочь мне вынести наш багаж.

Сказав это, он направился к спуску в каютную палубу. У самой лестницы Петра остановил Дик.

— Я видел, как вы беседовали с доктором, а потому не мог раньше подойти к вам. Вы мне очень нужны. Идите в свою каюту, а я туда приду вслед за вами, так, чтобы нас не видели вместе, — сказал Дик.

— Не лучше ли будет, Дик, если вы приедете к нам по этому адресу? — протягивая письмо, данное доктором, отвечал Петр. — Надо выносить вещи, так как подходит портовый пароход.

— Это невозможно, — отвечал Дик. — Сейчас же идите в вашу каюту. Нам нельзя терять ни одной минуты. Дело идет о спасении вашей сестры.

Серьезный и настойчивый тон матроса и его озабоченное лицо заставили Петра повиноваться. Он быстро спустился по лестнице. В коридоре каютной палубы никого не было: все пассажиры и прислуга находились еще наверху.

Едва Петр очутился в каюте, как туда вошел и Дик. Он замкнул на ключ дверь и, подойдя вплотную к юноше, вполголоса спросил:

— Говорили вы доктору Брауну, что Нэлли не ваша сестра и что она англичанка?

— Да, говорил, — ответил Петр. — Так что же из этого?

— А вот я вам сейчас скажу, — отвечал Дик. — Расставшись с вами сегодня утром, я пошел мыть палубу возле капитанской каюты. Только я начал свою работу, как к капитану вошел доктор. Окно каюты было открыто, и до меня донеслись первые фразы, которыми обменялись доктор с командиром.

— Что такое случилось, доктор? — спросил раздраженный капитан.

— Очень серьезное открытие, — отвечал тот. — У нас на пароходе находится девочка-англичанка, которую большевики везут в Москву.

Тут доктор начал рассказывать командиру все, что ему известно о вас и о Нэлли Келлингс.

— Час был ранний, — продолжал Дик, — и в это время, да еще вблизи берегов, никто больше не мог беспокоить командира, а потому я не боялся быть застигнутым и решил дослушать их разговор до конца. Делая вид, что я мою палубу, я стал на четвереньки под самым окном и слушал…

— Что же они собираются предпринять? — схватив за руку матроса, с беспокойством спросил Петя.

— А вот что, — отвечал тот, — доктор сегодня же предупреждает обо всем английского консула в Гонолулу. Он будет просить его немедленно принять меры к отправке девочки в Англию, а пока отдать ее на. попечение той самой мисс Гоф, к которой он вас направил с письмом. А кто знает, кто такая эта самая мисс Гоф? Не спроста доктор собирается поселить вас у этой англичанки. Поняли теперь, какая опасность угрожает Нэлли? — спросил Дик.

Слушая рассказ Дика, Петр едва владел собой от волнения. Сердце его сильнее стучало, и он чувствовал, что его ноги и руки холодеют от ужаса.

— Какой негодяй этот Браун! — проговорил он. — Что же мне теперь делать? Говорите, Дик, я вам верю и повинуюсь.

— Ну, так вот что, — начал Дик, — Вы оставайтесь в каюте, пока не услышите свисток отходящего портового парохода, а когда он отойдет, идите к своим и притворитесь, что вы ужасно огорчены, что прозевали его отправку. Затем начните искать доктора Брауна. Вы его не найдете, так как на моих глазах он вместе с командиром съехал на берег.

Заместитель капитана ничего о вас не знает. Он вам предложит или нанять частный катер, или ожидать до утра прибытия портового парохода. Вы скажите ему, что решили остаться до завтра на борту «Игля». Японцы и китайцы будут предлагать вам свои «сампани»[2] и паровые катера, но вы не принимайте этих предложений.

— Этого канака зовут Кеуа.

В это время я припасу моторную лодку. Она подойдет к борту. В ней вы увидите высокого, красивою туземца-канака, который будет держать в руке большой белый цветок. Этого канака зовут Кеуа. Махните ему рукой. Он придет к вам на борт парохода и скажет, что вам; кланяется Иван. Этому человеку вы можете доверить весь свой багаж, он же свезет вас на берег, где вас встретят мои товарищи, которые доставят вас троих в надежное место. Согласны? — спросил Дик.

Петр крепко пожал руку своего покровителя.

— Ну, а теперь до скорого свидания! Нас могут заметить, а этого следует избегать, — сказал матрос,

С этими словами он вышел из каюты. Прошло томительных полчаса, во время которых Петя находился в каком-то оцепенении.

Все происшедшее благодаря Своей неожиданности казалось ему чем-то невероятным.

Вдруг донесся звук пронзительною пароходного гудка. Он сразу опомнился и, судорожно сжав кулаки, вышел из каюты. Поднявшись на палубу, он умерил свой шаг. Теперь он уже совершенно владел собой и спокойной походкой пошел к ожидавшим его Нэлли и Розе.

VII. Пока не убил зверя, не дели его шкуры

— Мне незачем ехать с вами к английскому консулу, сказал капитан доктору Брауну, когда они вышли из моторной лодки на пристань в Гонолулу.

— Это почему? — широко раскрыв глаза, спросил доктор своего спутника.

— А потому, — отвечал тот, что я не сыщик, а моряк. У меня и без того немало заботы о своем пароходе, чтобы мешаться в дела, которые меня не касаются.

— Ну, вот! — воскликнул разочарованный доктор. Какое же это частное дело? По-моему, этот случай имеет важное политическое значение!

— Возможно, что оно даже очень важно для англичан, но я в нем не вижу никакого интереса для нас, американцев, и не понимаю, почему вы так близко приняли к сердцу всю эту историю? возразил капитан.

— То-есть как это так! — воскликнул доктор.

— Вы можете равнодушно относиться к тому, что английскую девочку похищают большевики?

— А мне-то какое дело? — отвечал капитан. — У этих ребят имеются все законные документы, выданные нашим правительством, иначе я бы их не принял на пароход. Они имеют право самостоятельно путешествовать, ну, и пусть себе ид здоровье катаются по белу свету, если на это у них хватает средств. Да, наконец, откуда вы взяли, что эту девочку похищают большевики? Неужели вы считаете этого шестнадцатилетнего мальчика большевиком, доктор? Какой вздор!

Доктор Браун хотел возразить своему спутнику, но тот его перебил.

— Наверное, эти дети уже съехали с парохода на берег, и за них я не несу больше никакой ответственности, — сказал капитан.

— Так вы не хотите идти со мной к консулу? — спросил доктор.

— Решительно не хочу! — отвечал капитан. — До свиданья, — брякнул он доктору и направился к автомобилю.

— Дурак! — сквозь зубы пробормотал вслед удаляющемуся капитану доктор. «Тем лучше, нам больше останется», — подумал он и пошел к телефонной будке, чтобы позвонить на квартиру мисс Гоф.

Номер ее телефона оказался занятым. Он положил трубку и в ожидании закурил сигару.

— Алло! Дайте мне номер три пятьдесят четыре, — через несколько минут потребовал снова доктор.

— Занят, — последовал ответ.

Он с раздражением повесил трубку и, сев в автомобиль, приказал везти себя в английское консульство.

К досаде доктора, консул оказался в отъезде, и его ожидали лишь на следующий день.

— Но мне нужно видеть его во что бы то ни стало по очень срочному делу большой важности, сказал Браун секретарю консульства.

— В таком случае, вам следует нанять моторную лодку и ехать на остров Мауи. Вы туда доберетесь к вечеру и, но всей вероятности, застанете консула на его даче, посоветовал секретарь.

— Я так и сделаю, — отвечал доктор.

Из консульства он прямо отправился на пристань.

Пока подавали заказанную им лодку, доктор снова вызвал по телефону мисс Гоф. Однако, и на этот раз телефон ее оказался занятым.

— Тысяча дьяволов! — выругался доктор.

«С кем это любезничает так долго по телефону старая карга?»— подумал он, и позвонил бы еще, но с пристани раздался крик:

— Лодка доктора Брауна подана!

Доктор вышел из телефонной будки и быстрыми шагами направился к ожидавшей его моторной лодке.

На следующий день рано утром в Гонолулу вернулся консул.

Мистер Чизик, как звали английского генерального консула, был неимоверно толст и страдал от не привычного для северянина зноя. Приехав домой, он сейчас же разделся, принял холодную ванну и облачился в легкое японское кимоно.

Он всю ночь был в пути, выехав с острова Мауи накануне поздно вечером, плохо спал в дороге и проголодался.

Едва он уселся за стол и принялся за свое любимое блюдо, — яичницу с копченой свиной грудинкой, как слуга доложил о приезде доктора Брауна.

«Какая нелегкая принесла его в такую рань?»— подумал консул.

— Проводи доктора Брауна к секретарю, Такеда, — приказал он слуге-японцу.

— Мистер Пратт еще спит, — отвечал тот.

— Ну, хорошо. Пусть доктор обождет в гостиной, пока я окончу свой брекфэст[3], а ты приготовь мне одеться.

Мистер Чизик был большим любителем хорошо и плотно покушать, и неожиданный ранний визит доктора очень рассердил его.

Он снова принялся за яичницу, но в столовую вернулся слуга и сказал:

— Я очень извиняюсь, сэр, что тревожу вас, но доктор Браун настаивает, чтобы вы его сейчас же приняли. Он имеет к вам особенно важное дело.

— Ах, чтобы ему лопнуть! — пробормотал консул. Ну, проси его сюда!

— Мне очень неприятно беспокоить вас так рано, уважаемый мистер Чизик, — сказал доктор, пожимая пухлую руку консула. — Я ищу вас со вчерашнего дня. Ведь я ездил на остров Мауи и был у вас на даче ровно полчаса спустя после вашего отъезда в Гонолулу.

— И совершенно напрасно, мы и так встретились бы сегодня здесь, а вы бы зря не потратили ни времени, ни денег на бесполезную езду. В чем дело? — спросил консул, подвигая к себе блюдо с жареными сосисками.

Доктор Браун начал свой рассказ о похищении большевиками английской девочки.

— Да, это дело большой важности, — проговорил консул, съев последнюю сосиску и придвигая к себе огромную чашку с кофе, напоминавшую, своей величиной полоскательницу.

— Необходимо сейчас же арестовать эту Келлингс и отправить ее в Лондон, — сказал он, жуя ломоть сладкого пирога. — Быть-может, вы выпьете кофе, доктор?

— С удовольствием, я ничего еще не имел во рту со вчерашнего обеда на Мауи, — отвечал тот.

— Очень жаль, что вы не| приехали немного раньше. Я только-что позавтракал, — сказал консул, по-видимому, забыв, что он поел все сосиски на глазах своего голодного гостя. — Пожалуйста, наливайте себе кофе сами, — предложил он.

— Ах, мистер Чизик, когда вы увидите эту девочку, вы убедитесь, какой она клад, — сказал, размешивая в чашке сахар, доктор Браун.

— Я очень люблю детей, — заметил толстяк, беря в рот кусок ананаса и обтирая салфеткой свой тройной подбородок, по которому струйками стекал сок, ароматного фрукта, — Я особенно люблю детей в возрасте, когда они начинают самостоятельно мыслить. Они тогда очень интересны.

— Я с вами совершенно согласен, — поддакнул доктор, — но моя пациентка, Нэлли Келлингс, представляет собой нечто особенное. Ведь ей всего четырнадцать лет и, несмотря на такие молодые годы, она умна и интересна, в разговоре. Беседуя с ней, забываешь, что перед тобой девочка, и кажется, что разговариваешь со взрослой.

— Ну, а какова она по внешности? — поинтересовался консул.

— Мисс Келлингс очень красива. У нее удивительно правильные черты лица и прекрасные белокурые волосы с золотистым отливом. По-видимому, большевики отучили ее завивать локоны, как это делают наши девочки, и она носит гладкие волосы, заплетенные в две косы. Это ее портит. Зато глаза у нее иногда совершенно синие, а иногда с каким-то зеленоватым отливом: это самые ценные глаза для кинематографа. Роста она небольшого и много еще не вытянется. Ну, да что мне вам ее описывать, когда она просто является двойником Мэри Пикфорд— закончил доктор.

— Вы говорите, что эта Келлингс уже талантливая киноартистка? — спросил толстяк.

— Ну, как же! Я читал газетные статьи, в которых американские журналисты пророчили этой девочке блестящее будущее, — подтвердил доктор.

— Да, это все очень любопытно. Ее место в Лондоне, а не в Москве, — заметил консул. Вы понимаете, дорогой доктор, — после некоторого молчания продолжал он, — ведь, кроме того, что мы возвращаем Англии эту девочку, мы предпринимаем с вами очень выгодное дело. Нечего и говорить, что за ваши услуги наше правительство назначит вам крупную денежную награду, я же, как представитель королевской власти, буду рекомендовать вас в опекуны над этой сироткой. Вы понимаете, что означает подобное опекунство? С таким именем, которое создала себе в Америке мисс Келлингс, вы сумеете заработать на ней в Англии целый капитал!

— Да, конечно, — согласился доктор, — но без вашей помощи я ничего не сумею сделать. Во-первых, у меня нет для того достаточно денег…

Консул перебил своего собеседника.

— Я охотно пойду вам на помощь, — сказал он. — Я дам вам необходимую сумму денег и буду оказывать полное содействие во всем. Но барыши придется поделить…

Легкая тень неудовольствия пробежала по лицу доктора.

— Я полагаю, что об этом мы договоримся, — сказал он. — Нужно скорее действовать…

Консул с шумом отодвинул стул.

— Ну, а что же мы сделаем с Орловым? — спросил доктор.

— Мы этого шалопая большевика задержим здесь, вот и все, — отвечал консул.

— В том-то и дело, что не задержите. Он и сопровождающая девочку негритянка едут по американскому паспорту, — возразил доктор.

— Это ровно ничего не значит, — ответил толстяк. — На этот счет я сговорюсь с губернатором, он здесь полноправный властелин. Так или иначе, мы имеем все законные права на мисс Келлингс, как на английскую подданную.

— Я бы рекомендовал этого мальчишку Орлова привлечь к уголовной ответственности за похищение детей. Что вы на это скажете? — спросил доктор.

— Прекрасная идея, — одобрительно воскликнул консул. — Мы его упрячем, и надолго, не беспокойтесь!

Сказав это, консул позвонил.

Вошел японец.

— Приготовь мне одеваться, Такеда, — приказал толстяк, — да чтобы через десять минут был подан автомобиль. Через четверть часа я буду одет! — крикнул он доктору, скрываясь за портьерой.

VIII. Разочарование

— Здравствуйте, мисс Гоф!

— Доктор Браун, вот приятный сюрприз! — воскликнула худощавая, высокого роста женщина, просматривавшая газету, лежа на плетеной кушетке, стоявшей на веранде большого дома.

Она проворно вскочила, оправила растрепавшуюся прическу своих рыжих волос и побежала к чугунной садовой решетке, за которой виднелась высокая стройная фигура доктора в изящном белом костюме американского моряка.

— Как я рада вас видеть, милый доктор, — проговорила она, отпирая калитку.

— Я не один, мисс Гоф, со мной генеральный консул, — сказал тот, поздоровавшись с хозяйкой дома, и указал взглядом на стоявший автомобиль.

— Ах, это мистер Чизик в автомобиле! — воскликнула англичанка. — Как это приятно! Почему же он не выходит? Попросите господина консула на террасу, а я сейчас сделаю кое-какие распоряжения…

С этими словами она оставила доктора одного и побежала к дому.

— Мисс Гоф, мисс Гоф, на одну минуту! — звал убегавшую женщину доктор Браун. Но она, словно не слыша его крика, с ловкостью белки взбежала по лестнице на веранду и скрылась за стеклянной дверью.

— Черт бы тебя побрал, старая карга! — с досадой пробормотал доктор. — Нашла время для кокетства. Я уверен, что она побежала прихорашиваться.

В это время из автомобиля начало выползать какое-то бесформенное тело, которое сразу трудно было признать за человека. Сначала показалось что-то огромное, круглое, похожее на гигантский арбуз. Потом оно приняло форму громадной, суживающейся кверху тыквы, из которой вдруг выросли маленькие руки и ноги, и, наконец, показалась лысая, словно яйцо, краснокирпичного цвета голова.

Тут только стало ясно, что это был консул, вылезавший из автомобиля задом.

Очутившись на земле, он встряхнулся и поправил сбившийся кверху белый пиджак. Выпятив большой круглый живот, поперек которого на белоснежном жилете блестела массивная золотая цепочка, толстяк направился к садовой калитке.

— Ох, как жарко, доктор! — вытирая платком нотную лысину, проговорил толстяк. — Если бы не столь важное дело, как освобождение моей юной соотечественницы из когтей большевиков, никакая бы сила не заставила меня выехать из дому.

Затем они оба направились по тенистой аллее к веранде.

Мисс Гоф вышла к гостям в свежем, слегка накрахмаленном платье. К ее талии была приколота огромная чайная роза. На ее уже увядшем, когда-то красивом лице густым слоем лежала пудра. Губы были сильно накрашены. Яркий румянец покрывал только ее левую щеку. Очевидно, второпях она позабыла как следует подрумянить другую. Ее большие серые глаза были подведены и имели такое же выражение, какое бывает у детских кукол.

С нежной улыбкой она подошла к консулу и протянула ему руку, пальцы которой были унизаны кольцами.

— Как это мило с вашей стороны, мистер Чизик, осчастливить меня своим посещением. Сейчас нам подадут прохладительные напитки. Не правда ли, какая сегодня невыносимая жара? — сказала она. — Я очень рада, я никак не ожидала такого сюрприза.

— По крайней мере, меня-то вы ожидали? — улыбаясь, спросил доктор.

— Вас, милый мистер Браун, я всегда ожидаю, когда сюда прибывает «Игль», — лукаво щуря свои глаза, отвечала мисс Гоф и, обернувшись к двери, крикнула:

— Да торопитесь же, Ли, мы очень хотим пить!

— Ну, теперь к делу, — принимая серьезный вид, обратился доктор к хозяйке.

Но в этот же момент на пороге появился китаец с подносом, и доктор умолк в ожидании, пока не удалится слуга.

Как только китаец вышел, доктор нагнулся к мисс Гоф и таинственно спросил:

— Ну, как чувствуют себя ваши новые жильцы?

— Кто? — широко открывая глаза, недоумевающе спросила она.

— Как кто! — в свою очередь удивился доктор. — А девочка с молодым человеком и негритянкой, которые вчера прямо с парохода должны были приехать сюда и передать вам мое письмо.

— Никто ко мне не приезжал, и никакого письма я не получала, — ответила англичанка.

Доктор побледнел и переглянулся с толстяком.

— Как же это так? — спросил консул хозяйку дома.

— Никто, абсолютно никто не приезжал ко мне с парохода, — снова подтвердила она.

— Что же это значит, дорогой доктор? — спросил толстяк.

Тот только поднял свои брови, выпятил нижнюю губу и пожал плечами.

— Ничего не понимаю, — пробормотал он.

Мисс Гоф беспокойно переводила взор с одного на другого.

— Да расскажите же мне толком, в чем дело, что такое случилось? — воскликнула она.

Когда доктор Браун посвятил англичанку во все подробности своего знакомства с Нэлли Келлингс и Петром Орловым, она скривила губы в презрительную гримасу и укоризненно покачала головой.

— Доктор, доктор, ну, как же вы могли поступить так неосторожно? — сказала она. — Зачем вы сами не привезли ко мне этих ребят? Я уверена, что у вас их перехватили.

— Кто? — воскликнул доктор.

— Кто именно, я не знаю, но это так, я ни на минуту не сомневаюсь.

— Простите, мисс Гоф, именно в этом случае вы ошибаетесь, — возразил доктор. — В продолжение всего пути, как Нэлли, так и ее спутники, находились под моим наблюдением. Кроме меня, они ни с кем не были знакомы на пароходе. Нет, мисс Гоф, перехватить их было некому, я в этом вполне убежден!

— Нечего спорить, — вмешался в разговор толстяк. — Как бы то ни было, но детей здесь нет, и это очень печально. Однако, с острова Оагу в одну ночь им некуда деваться. Если они еще не на пароходе, то, наверное, устроились в одной из гостиниц.

— Где у вас телефон, мисс Гоф? — спросил доктор.

— На столе в гостиной, только это бесполезно. Вот уже три дня, как испортился мой аппарат, и я не могу добиться, чтобы его исправили, — отвечала она.

— Так вот почему вас не дозвонишься! — сказал доктор Браун. — Я еду на «Игль», — заявил он, поднимаясь.

— Подождите минутку, доктор! Ах, какая жара, — сказал толстяк, наливая в стакан ледяной напиток.

Ему теперь очень не хотелось покидать прохладный уголок уютной веранды.

Вокруг нее раскинулся тенистый сад. Рядом с мелколиственными тамариндами величественно поднимались царственные пальмы. Из густой листвы пирамидальных магнолий выглядывали большие белоснежные коронкообразные цветы, наполняя воздух своим сильным ароматом. Вся веранда была окутана вьющимися растениями, называемыми клематисами, цветы которых казались огромными каплями крови. По стене дома, цепляясь усиками, ползли под самую крышу вьющиеся растения— пассиферы, громадные звездообразные цветы которых отливали радугой.

— Как ни прелестно у вас, мисс Гоф, однако, нам нужно торопиться, — осушив свой стакан, сказал консул. — Мы постараемся водворить в эту прелестную клетку, упорхнувшую от нас птичку. Сегодня, конечно, об отъезде вашем в Лондон нечего к думать! Следующий пароход пойдет через десять дней. К этому времени вы сумеете подготовить девочку к предстоящей поездке. За все ваши хлопоты и на расходы, вы получите крупную сумму денег.

С этими словами он пожал руку хозяйке и, накрыв свою лысую голову вместо шляпы носовым платком, стал спускаться с лестницы. Он ступал каждый раз одной правой ногой по ее ступенькам, как это делают маленькие дети. Когда консул, преодолев последнюю ступеньку лестницы, сошел на посыпанную красным песком дорожку, он повернулся и сказал:

— Сегодня к вечеру мы вам доставим девочку, мисс Гоф, приготовьтесь к встрече. Я подниму на ноги всю американскую полицию, я разошлю всех своих сыщиков, но она будет в моих руках,

— К губернатору! — крикнул шоферу доктор

— Да не торопитесь так, доктор, я еще не совсем уселся, — остановил врача консул, который, кряхтя и пыхтя, устраивался поудобнее на сиденье. — Ну, и жара же сегодня! проговорил он, усевшись наконец.

«Настоящий бегемот», — подумал доктор, глядя на сидевшую возле него тушу.

Мотор заработал, и автомобиль понесся вдоль тенистой улицы Ноуан.

IX. Кеуа

Прошел месяц с тех пор, как больная Нэлли, Петр Орлов и негритянка Роза высадились на берег в Жемчужной гавани.

Куда исчезли эти прибывшие иностранцы, для доктора Брауна и консула Чизика оставалось неразрешимой загадкой. Оба они не щадили ни средств, ни сил, чтобы напасть на след исчезнувших детей.

Больше всех волновался консул. Кроме денег, выданных доктору, ему приходилось теперь платить еще сыщикам, а успеха ждать было трудно.

По приказанию губернатора, гонолулская полиция произвела целый ряд обысков у местных жителей. Все гостиницы в городе были уже давно проверены. Детей нигде не оказалось.

Губернатор несколько раз призывал к себе начальника полиции— капитана Хикса.

— Как вам не стыдно, капитан! — упрекал он его. — Ведь весь остров Оагу в окружности имеет около ста восьмидесяти километров, а в городе Гонолулу всего 30.000 жителей; и вы не можете напасть на след беглецов. Я вам даю полное право задерживать всех, кого вы найдете нужным.

— Я уже достоверно знаю, что детей и негритянку перевез с парохода на берег канак Кеуа, у которого имеется своя моторная лодка, — отвечал полицмейстер.

— Ну, так вы и возьмите его за жабры да допросите хорошенько по-своему! Вы ведь такой искусник допрашивать! — засмеявшись, сказал губернатор.

— Об этом не беспокойтесь, сэр! — отвечал капитан. — Мы ищем теперь дом этого Кеуа. Он, наверное, живет где-нибудь на окраине города, где бесчисленное множество лачуг. Очень возможно, что там и укрываются беглецы.

— А вы арестуйте этого канака в порту, как только он там появится на своей лодке.

— Это будет бесполезно, сэр! Таким образом мы ничего не добьемся. Арест канака не на дому послужит сигналом для его сообщников, и те переменят место своего убежища, — отвечал полицмейстер.

— Но ведь он может увезти их в море на своей лодке и посадить на какой-нибудь пароход, — сказал губернатор.

— Что вы, сэр! — ответил капитан. — У нас в море все время шныряют сторожевые суда. Незамеченными пройти, в особенности на моторной лодке с ее шумом, невозможно.

— Ну, так делайте, что хотите, но чтобы через неделю мне были доставлены беглецы, иначе я вас сниму с должности.

После этой беседы капитан Хикс разослал по острову всех своих резервных полицейских и сыщиков.

Кеуа жил на юго-восточной окраине города, и чтобы добраться до его жилища, нужно было пройти весь китайский и японский кварталы.

Его хижина представляла собой остов, сделанный из пальмовых стволов. Стены ее были завешены Камышевыми плетенками, а крыша завалена травой и древесными листьями.

Внутри имелась всего лишь одна комната, а вокруг снаружи над деревянным полом был устроен навес, образующий что-то в роде веранды. Издали эта хижина походила на стог сена. Несколько кокосовых пальм своими мохнатыми верхушками бросали на нее густую тень, а шагах в двадцати раскинулся большой фруктовый сад.

Такие же хижины были в беспорядке разбросаны в различных направлениях по-соседству. Около них играли голые ребятишки шоколадного цвета, и женщины готовили пищу своим мужьям, находившимся на плантациях или на заводах.

Кеуа жил вместе со своим братом Окалани, но оба они приходили домой только для ночлега, да и то не каждый день.

Кеуа, рослый, красивый канак, лет двадцати пяти, провел свое детство и юность в Америке, где его отец служил стрелочником на железной дороге в Сан-Франциско. Там Кеуа кончил школу и поступил рабочим в доки американской пароходной компании. Окалани был на пять лет моложе своего брата и только что начал учиться, как в жизни их семьи произошел полный переворот.

На участке, на котором работал их отец, произошло крушение. Два пассажирских поезда столкнулись из-за непереведенной стрелки. Отец Кеуа был уволен со службы, несмотря на то, что он оказался совершенно невинным. На американских железных дорогах несколько стрелок переводятся из одной стрелочной будки при помощи электрического тока. И вот, когда отец Кеуа должен был перевести стрелку, ток вдруг внезапно прекратился, а поезд несся, приближаясь к станции. — Стрелочник подал тревожный сигнал, но в этот же момент ток восстановился, и он со спокойным сердцем перевел стрелку. На самом же деле открылся только семафор, а стрелка осталась непереведенной.

Стены ее были завешены Камышевыми плетенками.

Отвечать за такую неисправность должен был молодой инженер, племянник одного из директоров этой железнодорожной дороги, и было решено всю вину свалить на Канака.

Эта несправедливость так сильно подействовала на отца Кеуа, что он вместе с женой и обоими сыновьями уехал из Америки и снова поселился на своем родном острове Оагу, где и занялся рыболовством. Вскоре он умер, а затем Кеуа и Ока лани похоронили и свою мать. С тех пор братья зажили самостоятельно.

Работая в Америке, в судостроительных доках, Кеуа прошел хорошую школу постройки судов и, став рыбаком, решил выстроить себе моторную лодку. Целый год братья возились над ее постройкой, и наконец вместительный бот был закончен. Не хватало им только двигателя.

Посоветовавшись, братья решили поступить матросами на пароход американской компании. Неохотно пошли они на службу к американцам, да ничего не поделаешь, — им нужны были деньги.

Два года проплавали братья на «Игле», копили деньжат, купили в Сан-Франциско бензиновый мотор с передаточным валом, к концу которого прикрепляют гребной винт.

Ночью тайно от таможенных надзирателей они по частям перенесли его на пароход и избежали уплаты вывозной пошлины.

Таким же способом переправили они свою покупку на берег и в Гонолулу. В перетаскивании мотора братьям помогал только что поступивший на «Игль» молодой матрос Дик. С этого и завязалась между ними дружба. Вскоре оба брата сделались самыми близкими людьми русского коммуниста и вступили в организованную им ячейку.

Кеуа и Окалани бросили службу в пароходной компании. Они установили двигатель на своей лодке, и Кеуа занялся перевозкой пассажиров, а Окалани поступил рабочим в портовые мастерские.

Через несколько дней после исчезновения молодых путешественников, когда Кеуа, перевезя пассажиров с прибывшего парохода, спал в своей хижине, кто-то сильно постучал в дверь.

— Кто там? — спросил проснувшийся канак.

Он был один, брат его ушел на работу.

— Отворяй, — отвечал грубый голос, — иначе мы подпалим твой курятник.

Вскочив с груды пальмовых листьев, заменявших ему постель, Кеуа направился к двери.

— Ну, шевелись! — снова раздался голос снаружи.

— Чего раскричался? Ты сначала скажи, кто ты такой! — смело крикнул канак.

— Полиция, — прозвучал короткий ответ.

Кеуа отворил дверь.

Перед ним стояли два полицейских.

— Ну, собирайся, да живо, ты арестован, — сказал один из них, беря канака за руку выше локтя.

— За что? — спросил канак.

— После узнаешь, — отвечал полицейский.

— Что же, так вот и идти голым? — спросил Кеуа.

— Можешь надеть свои лохмотья, — согласился полицейский и освободил руку канака.

Не торопясь Кенуа надел белые матросские брюки, снял с гвоздя чистую куртку с глухим? воротником и обувь на босые ноги — холщовые башмаки, взял с полу скорлупу кокосового ореха, служившую ему чашкой, зачерпнул в стоявшем в углу сосуде, сделанном из огромной тыквы, воды и, выпив ее, сказал:

— Ну, я готов!

Полицейские внимательно осматривали хижину, рылись в куче листьев, обстукивали пол, желая убедиться, нет ли под ним погреба. Видно было, что они искали еще кого-то. Осмотрев затем сад, они повели канака в город.

Город только что начал пробуждаться. За чугунными решетками, окружавшими нарядные дома, уже виднелись садовники, подметавшие засыпанные желтым и красным песком садовые дорожки.

По улицам целым потоком тянулись мужчины, женщины и дети в самых разнообразных костюмах. Здесь были и китайцы в своих синих куртках, узких штанах и черных туфлях, с подшитым вместо подошв толстым слоем бумаги. Некоторые из них шли босиком.

Японцы и японки в легких ситцевых кимоно, в деревянных сандалиях, надетых на голые ноги, издавали странный звонкий стук, походивший на топот табуна лошадей.

Полуголые канаки, индусы, мавры, малайцы и чернокожие обитатели Африки, завезенные сюда предпринимателями, смешались в пеструю толпу.

Все это были молодые и сильные люди. Между ними виднелись также подростки и дети обоего пола, уже надорванные тяжелой работой.

Некоторые несли узелки и корзинки, а на спинах у многих японок были привязаны грудные ребята.

Это рабочие спешили на фабрики, гудки которых уже доносились с окраины города.

Они с любопытством и сочувствием смотрели на молодого канака. Некоторые останавливались и провожали его взглядом.

Кто-то из проходивших окликнул Кеуа по имени:

— Алофа[4]— ответил тот. Но шедший сзади канака полицейский, ткнул его в спину:

— Иди, иди, я тебе дам алофа! — сказал он.

Полицейские повели канака через китайский квартал. Здесь жизнь уже была в полном разгаре. Все лавки были открыты, на улице стоял неописуемый шум и толкотня и от китайских кухонь распространялся удушливый чад.

Арестованного теперь вели по застроенной двухэтажными деревянными домами улице, пестревшей длинными вертикальными вывесками, расписанными китайскими надписями.

Когда канака ввели в кабинет полицмейстера, он увидел там английского консула и доктора Брауна. Обоих канак хорошо знал в лицо.

— Тебя зовут Кеуа-Меолани-Кото? — спросил канака полицмейстер.

— Да, — отвечал канак.

— Это ты свез на берег с «Игля» в своей лодке девочку и негритянку?

— Я, — снова подтвердил канак.

— Говори всю правду, а не то я прикажу отодрать тебя бамбуками! — крикнул капитан Хикс.

— Да, я, — спокойно отвечал Кеуа, — но с ними был еще молодой человек, который и нанял меня с парохода.

— Где они? — подходя вплотную к канаку, спросил капитан.

— А я почем знаю? — пожимая плечами, спросил Кеуа.

— Не знаешь? — прохрипел полицмейстер и, размахнувшись, ударил его по лицу кулаком.

Удар был настолько силен, что Кеуа едва удержался на ногах, а из его ноздрей потекли две алые струйки крови. Канак и не думал защищаться. Он даже не заслонился рукой, когда капитан Хикс вторично на него размахнулся. Овладев собой, Кеуа гордо поднял голову. Лицо его приняло какой-то желтоватый оттенок, губы совершенно побелели, а глаза смотрели в упор на полицейского офицера.

Только густые брови канака были теперь сдвинуты.

Он молчал.

— Отвечай же, собака! — закричал капитан. — А не то я забью тебя до смерти.

— Если вы по закону имеете право, то бейте меня, но не забудьте, капитан Хикс, что я такой же американский гражданин, как и вы! — твердым голосом заявил канак.

— Смотрите, он еще рассуждает! — сказал полицмейстер. — Я тебя выучу, негодяй, что такое значит американское гражданство! Отвечай, куда ты девал отвезенных на берег ребят?

— Да разве я могу знать, куда девается каждый пассажир, которого я вожу на моей лодке? — спокойно ответил Кеуа. — Мое дело свезти их на пристань или на пароход, помочь выгрузить их багаж и получить свои деньги. Прочее меня не интересует, — добавил он.

— Кто же встречал этих пассажиров на пристани? — мягким тоном спросил доктор Браун.

— А кто их знает? — отвечал Кеуа. — Я даже багажа из лодки не выгружал. Пришли двое носильщиков и унесли вещи.

— Ты и носильщиков этих не знаешь в лицо? — спросил полицмейстер.

— Это были какие-то незнакомые мне люди, — отвечал канак.

— Приведите Сименса, — распорядился полицмейстер.

В комнату вошел небольшого роста человек с короткой бородой, в которой уже серебрилась седина.

— Вы знаете этого канака? — спросил вошедшего капитан.

— Как же не знать? — Кто же в порту не знает Кеуа-перевозчика? — отвечал тот. — У него лучшая моторная лодка на рейде, которую он сам построил. В нашем порту Кеуа считается…

Но полицмейстер его остановил.

— Об этом вас никто не спрашивает, — грубо заметил Сименсу полицмейстер.

— Так зачем же вы меня велели сюда привезти, если не хотите слушать, что я говорю? — сказал старик.

— Ну, вы лучше не рассуждайте, а отвечайте только на вопросы, — остановил его снова капитан Хикс.

— Уж не собираетесь ли вы и меня бить, как били этого канака? — ехидно улыбаясь, спросил Сименс. — Позвольте мне вас спросить, капитан, по какому праву меня привели сюда, как какого-то преступника? Я двадцать лет верой и правдой прослужил таможенным стражником в Гонолулу. Я не позволю так с собой обращаться, я буду жаловаться, — все более и более горячась, говорил Сименс.

— Можете жаловаться кому угодно, а у меня есть свидетели, что вы взяли у этих иностранцев деньги и помогли им скрыться.

— Я брал взятку от заведомых преступников? Да в своем ли вы уме, капитан! — закричал старик. — За такое оскорбление вы ответите! Я этого так не оставлю, я подам жалобу по начальству, — обиженно сказал он, вытирая кулаком навернувшиеся на глаза слезы.

Тут вмешался консул.

— Успокойтесь, Сименс, — сказал он. — Никто вас не хочет оскорбить. Правда, начальник полиции немного погорячился, но ведь это со всяким может случиться. Ведь он распутывает такое сложное дело. Скажите, вы ведь помогли грузить вещи детей на автомобиль? — спросил он.

— Да, я помогал, это мне не запрещается моим начальством. На моей обязанности проверять, есть ли таможенные марки на багаже прибывающих, — и только, — всхлипывая, отвечал старик.

— Кто же приехал на этом автомобиле? — допрашивал консул.

— Двое каких-то канаков, одетых по-европейски, и шофер, — отвечал Сименс, — а так как уже стемнело, то я их лиц не разглядел, — прибавил он.

— Ну, а номер автомобиля вы не заметили? — спросил доктор Браун.

— Нет, номера я не заметил, но хорошо помню, что он был на обычном месте. Без номера привратник не впустил бы за ворота, — отвечал старик.

— Куда же направился этот автомобиль из порта? — просил консул.

— Не знаю. Как только он тронулся, я пошел к своему дому. Я живу у самой пристани не больше, не меньше, как двадцать лет в одной и той же избушке, — сказал Сименс.

— Ну вот вам за беспокойство, — проговорил консул, давая старику пятидолларовую бумажку.

— Очень благодарен, — улыбаясь во весь рот, сказал Сименс, кладя привычном жестом деньги в карман.

— Вы свободны, — объявил старику полицмейстер.

«А все же англичане лучше наших барбосов американских чиновников, — рассуждал в уме Сименс, уходя из полицейского управления. — Ну, и выпью же я сегодня за здоровье мистера Чизика! Вот это так настоящий барин, не то, что наш капитан Хикс!»

Когда затворилась дверь за Сименсом, полицмейстер снова принялся допрашивать канака.

— Так ты действительно ничего не знаешь, или только валяешь дурака? — уже более мягким тоном спросил капитан.

Кеуа молчал и вызывающе смотрел прямо в глаза полицмейстеру.

Тот сжал кулаки и сделал шаг к канаку.

— Оставьте его, мистер Хикс, — остановил американца английский консул.

— Послушайте, Кеуа, — сказал он, вот возьмите себе двадцать долларов. Это только для начала, — оговорился консул, — но если вы поможете нам найти детей, я вам обещаю дать пятьсот долларов. Согласны?

Кеуа презрительно улыбнулся и даже не взглянул на протянутые ему бумажки.

— Отдайте эти деньги начальнику полиции, спокойным голосом отвечал он, — быть может, тогда капитан Хикс будет вежливее обращаться с гражданами нашей республики, которые не родились такими же белокожими, как он. Мне ваших денег не нужно…

— Что! — заревел полицмейстер и, схватив валявшийся на столе стэк[5], готов был снова броситься на канака. Но на этот раз в глазах Кеуа было столько решимости, столько готовности к самозащите, что он не рискнул его ударить. Кроме того, в голове полицмейстера мелькнула мысль, что из-за этого канака, которого знали в Гонолулу как честного человека, может разыграться неприятная история.

— Пошел вон, негодяй! — топнув ногой, закричал он. — Да, смотри, не попадайся ко мне больше на глаза…

Кеуа повернулся и медленно направился к двери. Загораживавший ее полицейский отступил в сторону, дав канаку дорогу.

«Ну, и негодяй же этот Сименс, — подумал Кеуа. — Я сам видел, как он брал деньги от юноши после того, как просмотрел документы прибывших, а теперь от этой жирной свиньи, Чизика, не побрезгал принять подачку. Все они такие, наши чиновники! Ну, а с тобой, капитан Хикс, мы сведем счеты! Придет и наше время», — рассуждал про себя канак, удаляясь от здания полицейского управления.

X. В тайном убежище

Кеуа не пошел в свою хижину. Он сел в трамвай и доехал на нем до Наоанской долины, которая тянется на северо-восток от Гонолулу. Здесь он сошел с трамвая и направился по проселочной дороге. На пути ему попался ручеек.

Он освежил свое лицо, выпил несколько пригоршней воды и скрылся в густом пальмовом лесу. Около часу шел Кеуа и, наконец, забрался в такую чащу, через которую, казалось, уже невозможно было пробираться. Он остановился и, приложив к губам сложенную воронкой руку, издал крик дикой птицы. Через несколько мгновений откуда-то издалека ему ответил такой же крик. Канак свистнул и начал пробираться сквозь гущу кустов огромного папоротника. Наконец о» остановился возле старого хлебного дерева, ветви которого были сплошь увешаны круглыми, напоминающими собой большие зеленоватые апельсины, плодами с покрытой колючками кожей.

Он три раза ударил по древесному стволу этого гиганта. Легкий шорох послышался внутри дерева, и вдруг кусок коры его ствола отвалился, упав верхним концом на землю, при чем нижний оставался прикрепленным к стволу при помощи дверных петель.

Кеуа вошел в образовавшееся отверстие и потянул за конец болтавшейся веревки. Отвалившийся кусок коры медленно начал подниматься и принял свое первоначальное положение.

Откуда-то снизу виднелся свет.

— Кто дома? — спросил Кеуа.

— Это я, Роза, — отвечал голос снизу.

— А где Окалани? — спросил канак.

— Окалани в лесу. Он говорил, что ожидает вашего прихода, — отвечала негритянка.

— Да, я слышал его сигнал, — сказал канак.

С этими словами он спустился вниз по деревянной лестнице и очутился в довольно просторном подземелье.

Возле стола, накрытого белой скатертью, стояла негритянка, державшая в руке керосиновую лампу, которой освещала лестницу, пока спускался канак.

— Как дети будут рады видеть вас, Кеуа! — сказала она, поставив на стол лампу.

— Я тоже очень доволен, что мог, наконец, выбраться сюда; ну, а как они себя чувствуют? — спросил Кеуа.

— Очень хорошо. Загорели, окрепли и строго исполняют ваш наказ, — отвечала Роза.

— Вы говорите о кокосовом масле? — улыбаясь, спросил Кеуа.

— Ну да, — отвечала негритянка. — Каждое утро оба натирают все тело кокосовым маслом и в одних трусиках бегут через лес к морю, в ту самую бухточку, которую вы им показали.

— И каждый день они туда ходят? — спросил канак.

— Почти что ежедневно. Еще не начинает рассветать, Окалани отводит их к морю, а вечером приводит их домой, — продолжала негритянка. — Чего они только не нанесли сюда с морского берега! Смотрите, — указала она на угол, заваленный целой кучей раковин, обломков коралловых ветвей и множеством красивых камней.

— Значит, все пока в порядке, — сказал канак. — Вы только, Роза, с ними туда не ходите.

— Да что вы, Кеуа, разве я сошла с ума! — воскликнула негритянка. — Я и то все время дрожу при мысли, как бы их кто-нибудь не увидел и не донес. Окалани приносил нам газеты, мы читали о том, как нас разыскивают.

— Пусть себе ищут! Ни один дьявол не заглянет сюда, а, кроме меня, никто не знает той бухты, куда дети ходят купаться. Там они под охраной Окалани в полной безопасности, — отвечал Кеуа.

— А долго ли нам придется еще так мучиться? — спросила Роза.

— Нет, недолго. Вот как вернется из Японии Дик, так мы вас и спровадим, — отвечал канак.

— Куда же, в Японию? — поинтересовалась негритянка.

— А там видно будет. Разве в нашем положении можно заранее намечать себе маршрут? Вы должны быть готовы тронуться в путь каждый день, Роза, — отвечал канак.

— Ах, да что это такое? Ваша куртка, Кеуа, вся в крови! — вскричала негритянка.

— Пустяки. Это я, пролезая сквозь папоротник, наткнулся носом на обломанный стебель, ну, вот и пошла кровь, — сказал Кеуа.

— Снимите же скорее куртку, я вам замою пятна, а не то после их трудно отмывать, — предложила негритянка.

— Спасибо, Роза, лучше дайте мне чего-нибудь поесть. Я очень проголодался и устал, как собака, — сказал канак, — После я

посплю часа два. С рассветом мне надо ехать встречать пароход, прибывающий из Америки.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Роза. — Вот постель Нэлли, — указала она на лежавшую на полу груду листьев, бережно накрытых пледом, а вот это Петина кровать, она более жестка; он наложил себе прутьев и говорит, что это его пружинный матрац; ложитесь на любую.

— Ну, уж нет, я прилягу где-нибудь в углу на листьях, — отвечал Кеуа.

— Да ведь дети все равно не спят на этих кроватях, — сказала негритянка.

— А где же они спят? — с удивлением спросил канак.

— Там, наверху, на дереве, — смеясь, отвечала Роза. — Это Нэлли придумала. Давай, говорит, устроим себе гнездо, Петюк, и будем жить, словно птицы. Я сначала думала, что они шутят. Какое! Оба залезли на самую вершину, и Петр принялсяза работу. Сплел он из прутьев две длинные корзины и подвесил их к веткам что ни на есть в самой гуще листвы. Натаскали они туда листьев и спят там, каждый в своей койке.

— Ну и молодцы ребята! — расхохотался Кеуа.

Было уже совершенно темно, когда сверху послышался стук.

Кеуа крепко спал на постели Петра, и Роза решила не будить утомленного канака. Она дернула за конец веревки. Потайная дверь открылась, и в подземелье спустилась Нэлли, а за ней Петр и Окалани.

— Смотри, Роза, что мы принесли! — крикнула девочка, вытаскивая из сетки огромного краба.

— Тише, — остановила ее негритянка. — Кеуа спит, он очень устал, и мне кажется, что ему не совсем по себе.

— Не надо его тревожить, Петюк, — сказала Нэлли, увидя, что юноша собирается разбудить спящего, — мы раньше его встанем и успеем с ним повидаться, пусть его отдыхает.

Отломив банан от лежащего на столе пучка, она содрала с него кожу и начала с аппетитом есть вкусный фрукт.

— А у меня для вас приготовлено новое блюдо, — сказала негритянка. — Окалани принес нам мешок таро, — сказала она и поставила на стол глиняную чашку, наполненную овощами, похожими на картофель.

Нэлли взяла один из них и, сделав недовольную гримасу, положила обратно,

— Нет, я не буду есть вашего таро, По-моему, это просто гнилая картошка, — сказала она.

— Да вы попробуйте только! — уговаривал девочку молодой канак,

Петр разрезал ножом таро, обмакнул его в чашку с кокосовым молоком, посыпал солью и, откусив, сказал:

— Я еще никогда в жизни не ел ничего подобного!

Нелли последовала его примеру.

После первого таро она съела второй и третий,

— А не говорил ли я, что стоило попробовать эту гниль? — улыбаясь, заметил Окалани. — Недаром это таро самое любимое кушанье канаков.

— Да, очень вкусное, заметила девочка, — не знаешь, что у тебя во рту: не то сладкий калифорнийский картофель, не то артишок, да при этом такой сочный и ароматичный!

— Как-нибудь я угощу вас киселем из таро на молоке из кокосового ореха. Мы называем это блюдо «пой». Это такай вкусная вещь, что вы пальчики себе оближите, когда попробуете, — сказал Окалани,

— Роза, дайте мои любимые манго, — попросила Нэлли негритянку.

Когда на столе появилась чашка с небольшими лиловатыми фруктами, похожими на помидоры, девочка от удовольствия захлопала в ладоши.

— Вот это действительно прелесть! — сказала она и, разломив плод, с удовольствием стала выскребать из него маленькой пальмовой лопаточкой беловатую мякоть. Надо же было природе создать такой фрукт! Ведь это настоящее клубничное мороженое с примесью лимона и ананаса, — сказала она.

— Ну, теперь можно поесть немного кокосового ореха и идти спать, — заявил Петр.

— Окалани, ты ложись на мою постель, предложила девочка канаку. — Спокойной ночи, Роза! — сказала она и звонко поцеловала негритянку в ее толстые губы.

— Доброй ночи, Окалани! Мы завтра тебя разбудим, — прибавила Нэлли, поднимаясь по лестнице.

Петр уже был наверху. Он подсадил девочку на огромный отвисший сук. Она вскарабкалась на первую рогатину, переступила на другой сук и с ловкостью обезьяны полезла наверх.

— Осторожней, не сорвись! — крикнул ей карабкавшийся сзади Пети.

Луна огромным серебристым диском поднималась все выше и выше. Ее яркий свет прорвался через густую листву дерем, так что Нэлли и Петя могли ясно различать каждую ветку и без затруднений переходить с одной на другую.

— Ну, спокойной ночи, Петюк, — раздался откуда-то сверху голос Нэлли, — я уже в своей кровати.

— А тебе не будет холодно? — спросил юноша. — Слышишь, как зашелестели листья? Ночью, вероятно, поднимется ветер.

— Какое там холодно! Я вся зарылась в листья. Мне тепло, как под пуховым одеялом.

Петя также забрался в свою корзину, лег на спину и начал набрасывать на себя большие пальмовые листья.

— А ведь правда, тепло, — сказал он.

Вокруг него шелестела густая листва. Корзина слегка покачивалась вместе с веткой, к которой она была подвешена на прочных кокосовых веревках. Упасть из такой постели было невозможно даже в самую сильную бурю. Нужно было, чтобы ветер обломил весь этот большой сук.

Вначале дети побаивались, чтобы к ним в постель не заползла ядовитая змея, но Окалани уверил их, что на Гавайских островах, кроме ящериц, нет других пресмыкающихся и что, наконец, в подвешенную корзину, никакая змея и никакой зверь залезть не могли бы.

— Ты уже спишь, Петюк? — послышался снова голос Нэлли.

Ответа не было.

Девочка прислушалась и, повернувшись на другой бок, начала засыпать, убаюкиваемая шелестом листьев и монотонным поскрипыванием трущихся друг о друга ветвей столетнего дерева.

XI. Удар за ударом

Гонолулские газеты подняли большой шум из-за пропажи английской девочки.

Под громким заглавием «Жертва московских бандитов» самая распространенная местная газета «Гонолулское Время» со всеми подробностями описывала, как шайка вооруженных большевиков похитила юную киноартистку.

О Пете Орлове сообщалось, что он был известным московским злодеем, что ему не шестнадцать лет, как указано в «подложном» паспорте, а двадцать пять. Писали, что этот большевистский агент ездит по всему свету и похищает талантливых детей, которые нужны большевикам, так как все дети в России умерли с голоду.

Газеты восхваляли подвиг доктора Брауна, разоблачившего преступника Орлова. Говорилось о том, что этот уважаемый доктор бросил свою службу в пароходной компании и занялся исключительно поисками пропавшей Нэлли Келлингс.

Каждый день можно было найти в гонолулских газетах что-нибудь новое и невероятное о Нэлли или о Пете Орлове.

Наконец все это стало надоедать местной буржуазии, и сообщения о пропаже юной артистки исчезли, со столбцов газет.

После первой недели бесплодных поисков девочки доктор Браун пришел к губернатору. Тот встретил его очень холодно, и когда доктор попросил американского сановника принять более энергичные меры для розыска пропавшей, губернатор даже рассердился:

— Во всем виноваты вы сами, доктор, — сказал он. — Ну, зачем вы обратились к английскому консулу? Отчего сначала вы сами не свезли этих ребят на берег, не сдали их в надежные руки, а затем тотчас же не сообщили обо всем этом мне? Вместо того вы почему-то полезли к английским властям, словно Гавайские острова не американская территория, а английская колония.

— Я сознаю свою ошибку, сэр, и готов искупить ее какой угодно ценой, но мне кажется, что ваша полиция не достаточно энергично действует, — сказал доктор.

— Очень жал, что вы: такого мнения о моей полиции, — отвечал губернатор. — Мне достоверно известно, что полицейские агенты обшарили все самые потайные уголки не только Оагу, но и других островов, — сказал он.

Разговор этот был прерван вошедшим в кабинет секретарем.

— Приятная новость, сэр! Английская девочка с негритянкой задержаны. Вот телеграмма, — доложил он.

— Что вы говорите! — вскричал губернатор, выхватывая бумагу из рук своего секретаря и пробегая ее глазами.

— Слушайте же, доктор, как недостаточно энергично действует моя полиция, — торжествующе сказал губернатор врачу и начал читать вслух полученную телеграмму, отчеканивая каждое слово.

— «Шестого апреля, — читал он, — портовой полицией было обнаружено, что на вышедшем из порта Гиле[6] грузовом пароходе «Лида» отправилась в Манилу[7] под вымышленной фамилией белокурая девочка четырнадцати лет с негритянкой по имени Роза. Немедленно вдогонку ему вышел сторожевой миноносец. Пароход был настигнут, упомянутые пассажиры посажены на миноносец и отправлены в Гонолулу. Начальник порта капитан Гуд».

— Прекрасно! — потирая от удовольствия руки, сказал губернатор. — Что вы на это скажете, любезный доктор?

Доктор Браун был очень взволнован. Он почувствовал, что кровь ударила ему в голову, в глазах его помутилось, и, чтобы не упасть, он ухватился рукой за письменный стол.

— Наконец-то! — прошептал он.

— Я очень рад, что это все так кончилось, — сказал губернатор, протягивая руку доктору. — Сейчас же сообщите об этом мистеру Чизику.

От губернатора доктор Браун поехал в английское консульство, где и остался обедать. Ради такого торжественного случая консул велел подать шампанского, и до позднего вечера оба компаньона лили вино, и обсуждали план своего коммерческого предприятия.

Когда охмелевший доктор вышел из консульства и направился пешком в свою гостиницу» на него чуть не налетел пробегавший мимо газетчик.

— Необыкновенное известие! Арест большевиков! Нэлли Келлингс в руках американских властей! Небывалый успех полиции! — надрывая горло, кричал продавец газет.

Доктор сунул монету в руку газетчику, вырвал у него номер газеты и почти бегом направился к своему отелю.

От волнения он не спал всю ночь, и утром поехал в английское консульство.

Губернатор тоже поднялся раньше обыкновенного. Он только накануне получил неприятную телеграмму от своего министра. В Вашингтоне были недовольны безрезультатностью розысков девочки и сообщили об уверенности английского министерства иностранных дел в том, что она находится на Гавайских островах.

Губернатор написал ответ, сообщавший о задержании Нэлли Келлингс, позвонил курьеру и приказал срочно отправить эту телеграмму. Вдруг он услышал шум, доносившийся из приемной.

— Какие там еще доклады! — кричал взволнованный голос. — Пустите, говорят вам…

Вслед за этим возгласом раздались площадные ругательства и послышалась возня.

— Что это там происходит? — пробормотал, направляясь в приемную, губернатор.

— Позвольте, сэр, что же это делается в нашей республике! — завопил посетитель.

— Прошу вас не кричать! — топнув ногой, приказал американский сановник.

Он презрительно оглядел с головы до ног стоявшего перед ним маленького, толстенького человека с жирным и выжженным солнцем лицом.

— Кто вы такой? — грозно спросил его губернатор.

— Я фермер Джордж Маккалэн, владелец сахарных плантаций на острове Гаваи, — отвечал посетитель.

— Ну, и что же из этого! Какое же вы имеете право врываться сюда и заводить ссору с моим служащим? — резким тоном спросил губернатор.

— Разве я не имею права видеть высшего представителя нашего правительства? — удивленно заметил фермер.

— Имеете полное право, — отвечал губернатор, — но для этого существуют приемные часы.

— Какие там часы, когда мне дорога каждая минута! — воскликнул Маккалэн.

— В чем же дело? — желая поскорее отвязаться от докучливого посетителя, спросил губернатор.

— Дело самое что ни на есть возмутительное! — отвечал тот. — Полиция без всякой причины арестовала мою дочь. Понимаете ли вы, сэр, что я должен испытывать в эти минуты? А вы мне говорите, о приемных часах.

— Где арестована, кто ее задержал? — взволнованно спросил сановник.

— А вот прочтите! Это собственноручная записка моей дочери, — сказал фермер, подавая губернатору исписанный клочок бумаги.

Тот поправил на носу круглые черепаховые очки и прочел:

«Дорогой отец, меня и Розу по требованию полицейского агента взяли с борта «Лиды» наши матросы. Теперь нас везут в Гонолулу прямо к губернатору. Зачем, — я не знаю. К счастью, с нами едет сын нашего соседа— матрос Джемс Бинтон, который взялся доставить тебе эту записку.

Твоя любящая дочь Долли».

— Что за чепуха! — смущенно пробормотал губернатор.

— Да уж не говорите! Чепуха хоть куда, — заметил фермер. — Об этой чепухе я доведу до сведения самого президента. Вот она, свободная Америка, нечего сказать!

— Не волнуйтесь, мистер Маккалэн, — смягчившимся тоном обратился губернатор к фермеру, — все сейчас будет выяснено; я с минуты на минуту ожидаю прибытия арестованных.

«Что же все это значит, на самом деле? — подумал губернатор. — Толстяк, по-видимому, искренен. Трудно предполагать, чтобы он разыгрывал комедию. Впрочем, там, где замешаны большевики, нужно быть очень осмотрительным», — решил он.

— Пожалуйте ко мне в кабинет, — пригласил губернатор фермера.

— Бедная моя Долли! — утирая платком слезы, всхлипывал толстяк. — А ей так хотелось скорее попасть к своей бабушке в Манилу…

— Успокойтесь, мистер Маккалэн, — участливо сказал губернатор. — Садитесь в кресло и выкурите сигару. Это лучшие гаванские сигары, какие только существуют на свете, — сказал он, указывая на серебряный ящик, стоявший на мраморном столике.

Фермер взглянул на сигары, сразу определил их высокое качество, взял одну и, понюхав ее, сунул в боковой карман пиджака.

— Я выкурю ее после, — пробормотал он.

Вошел секретарь и вызвал губернатора.

Как только за ним захлопнулась дверь, фермер поднялся с места, подошел к столику с серебряным ящиком и, захватив из него несколько сигар, положил их в свой боковой карман. Затем, как ни в чем не бывало, он снова уселся в кресло и начал подсчитывать в уме, какую сумму денег он потребует от правительства за причиненную ему неприятность.

«А ведь выгодное дело получается из всей этой истории», — подумал он.

В кабинет губернатор вернулся совершенно взволнованный.

— Где же моя дочь, сэр? — вскакивай с кресла воскликнул фермер.

— Ваша дочь, мистер Маккалэн, если только это она, внизу, у моей жены.

— To-есть что вы хотите этим сказать, если только это она? — Недоумевая, спросил толстяк.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, мистер Маккалэн! Сейчас все выяснится, — сказал губернатор.

В этот момент послышался стук в дверь, и в кабинет вошел доктор Браун. Он был бледен, как полотно.

— Это не она, сэр, хотя цветом волос, ростом и возрастом очень походит на Нэлли Келлингс. Негритянка тоже другая. Роза, сопровождавшая Нэлли, была значительно старше, — сказал доктор.

— Так вот оно что! — воскликнул фермер. — Теперь я все понял. Ну, сэр, если ваши агенты будут хватать всех белокурых девушек, у которых в прислугах имеются чернокожие Розы, то вы наберете их целую коллекцию, — сказал он, беря из ящика сигару и закуривая ее.

— Мне, право, очень прискорбно, что все это произошло, — обратился губернатор к толстяку, — но в жизни бывают и не такие случайности. Дорогой мистер Маккалэн, я приношу вам искреннее извинение за все беспокойства, которые были причинены вам и вашей дочери. Я вас очень прошу представить мне счет за причиненные вам убытки этим печальным случаем. Они, конечно, будут полностью возмещены.

— А вас, доктор Браун, обратился губернатор к врачу, мне остается еще раз поблагодарить за всю эту галиматью. Я вас очень прошу впредь меня не беспокоить относительно этой Келлингс. Вот она где у меня! — и он провел указательным пальцем поперек своего горла.

Обескураженный доктор поклонился н, не взглянув па фермера, вышел из губернаторского кабинета.

— Теперь пойдемте завтракать, дорогой мистер Маккалэн! Вас, наверное, с нетерпением ожидает ваша девочка, — сказал губернатор фермеру.

— Нелегко быть губернатором, сэр, — заметил тот.

— Ох, и не говорите, особенно теперь, в наш век социализма и этого проклятого большевизма, против которого никакие меры не помогают! — со вздохом согласился губернатор.

— К четырем часам пригласите начальника полиции, да заготовьте приказ об его отставке, приказал губернатор секретарю, проходя со своим гостем через приемную.

XII. Два брата

— Не горячи свою лошадь, Джим! Посмотри, она и без того вся в мыле, а нам предстоит еще дальняя дорога.

— Да я и не думаю ее горячить, — обернувшись, отвечал тот, сверкая своими белыми, ровными зубами, ярко выделявшимися на его темном лицо, почти скрытом большой панамой. — Посмотри, Вилли, как она рвется из-под седла, я почти в кровь истер свои руки, сдерживая ее, — сказал он.

Этому всаднику на вид нельзя было дать больше двенадцати лет, другой же выглядел гораздо старше и казался почти сформировавшимся мужчиной.

Откинувшись корпусом немного назад, мальчик с трудом остановил свою лошадь, продолжавшую нервно перебирать ногами.

— Да успокойся же, моя красавица, не надо так горячиться! — ласково обратился он к лошади и похлопал ее по потной шее.

Та как-будто поняла слова своего седока. Она сразу притихла и спокойно пошла рядом с лошадью, на которой ехал старший.

— Я давно не ездил верхом, Вилли, наверное, у меня завтра все кости будут болеть, — сказал мальчик.

В ответ на это старший засмеялся.

— Ничего, поковыляешь немного, как гусь, и пройдет, — отвечал он.

В это время сзади послышался топот скачущей лошади.

Оба всадника обернулись и увидели несущегося к ним полным галопом канака.

— А вот наконец и Конама! — воскликнул Джим.

— Насилу я вас догнал, — проговорил подскакавший канак, осадив свою лошадь.

— Мы вое время ехали шагом, — отвечал старший. — Это ты замешкался, Конама!

— В кузнице задержали, а на некованой лошади ехать в горы невозможно, — отвечал канак.

— Давайте поедем рысью, — предложил он. — Мне хочется скорее выбраться на Науанское шоссе, а то потом там не проедешь.

— Почему не проедешь? — спросил младший из всадников.

— Да ведь сегодня воскресенье, и вся гонолулская знать направится в Пали верхом, в экипажах и автомобилях. После десяти часов там и шагом с трудом проберешься, теперь же мы встретим только рабочую молодежь. Эти, конечно, ни экипажей, ни автомобилей не имеют, — сказал канак и, ткнув ногами в бока своей лошади, понесся вперед крупной рысью.

Было семь часов утра. Город еще спал. Трамвайные рельсы поблескивали вдоль пустых улиц. Нарядные особняки, окруженные густой зеленью садов, тоже казались дремлющими. В праздники городская жизнь в Гонолулу начинается с восьми часов.

Проехав мимо шестиэтажного каменного здания, на крыше которого раскинулся великолепный тенистый сад, всадники свернули на Науанскую улицу.

— Что это за дом? — спросил Вилли проводника.

— Это самая большая гостиница в Гонолулу. Она принадлежит американскому миллионеру Юнгу, — отвечал тот. — Все особняки и дворцы в Гонолулу по большей части выстроены американцами и англичанами.

— Да неужели же здесь нет совсем богатых канаков? — заинтересовался Джим.

Юноши любовались девушками шоколадного цвета.

— Ну, как им не быть! Их тоже наберется немало. Вот когда мы будем возвращаться из Пали, то вы увидите, как их много здесь расплодилось.

Теперь навстречу всадникам начали попадаться гуляющие и катающиеся верхом туземцы. Их скромная одежда показывала, что это большей частью были рабочие или земледельцы.

Юноши любовались девушками шоколадного цвета, ловко, сидевшими по-мужски на горячившихся скакунах. Всадницы эти были одеты в белые «ходоку», т.-е. длинные рубашки без рукавов. Вместо кушака их талии были перетянуты гирляндами из листьев с вплетенными в них цветами. Ноги были босы, а распущенные черные волосы украшали венки из красивых гавайских цветов.

Сопровождавшие их юноши были одеты в белые легкие куртки и короткие штаны. Ни шляп, ни сапог на них не было.

Многие канаки и каначки, поравнявшись с всадниками, кивали им головами, произнося свое обычное «алофа» (я люблю вас).

Некоторые канакские девушки посылали юношам воздушные поцелуи, и это выходило у них очень грациозно и красиво.

— Вилли, посмотри на этих! — воскликнул Джим, указывая брату на приближающихся пять наездниц.

Весь костюм их состоял из короткой юбочки, сделанной из желтой травы. С шей наездниц свешивались большие гирлянды из зеленых листьев магнолий. Они совершенно скрывали их грудь и поясом; охватывали талии. На головах их были одеты из такой же зелени венки.

Это были «гулы»— танцовщицы, которыми славятся Гавайские острова. Они ехали на праздник в Гонолулу танцевать перед иностранцами.

Но вот навстречу всадникам пронеслась кавалькада, состоявшая из нескольких молодых людей и девушек. Их лица были тоже шоколадного цвета. Только вместо «холоку» или трусиков на них красовались модные костюмы английских спортсменов. Женщины в длинных летних амазонках сидели боком на дамских седлах. Они уже не приветствовали юношей, как другие, не улыбались даже на посланное им Джимом «алофа». Они проехали мимо темнокожих юношей, не обращая на них никакого внимания.

Это были сыновья и дочери богачей.

Вдруг лошадь Джима шарахнулась в сторону от промчавшегося мимо автомобиля. Перегнав всадников, автомобиль быстро умчался вперед. В нем находились две нарядные молодые женщины, а против них спиной к шоферу сидело двое мужчин, из которых один был в военной форме.

Джим близко подъехал к Вилли и вполголоса спросил:

— Ты заметил, кто это проехал?

— Ну, как же мне было не заметить, — отвечал Вилли и улыбнулся. — Однако, сильно же он изменился.

— Я его не сразу узнал, до того он похудел и пожелтел, — заметил Джим.

«Он еще здесь, стало-быть, надеется найти Нэлли Келлингс, — подумал, Вилли. — Нет, любезный доктор Браун, не видать тебе ее, как своих ушей. Далеко улетела от тебя эта птичка!»

Джим взглянул на брата и громко засмеялся.

— Так близко и так далеко, — сказал он.

— Вы его видели? — спросил, подъезжая к братьям, проводник, скаля свои белые зубы.

В ответ оба брата улыбнулись.

Горные цепи, окаймляющие с обеих сторон шоссе, как бы начали сближаться, образуя узкое ущелье. Дорога заметно стала подниматься в гору. Прошло не более получаса, и вдали снова показался автомобиль.

— Это они возвращаются с Пали, — сказал проводник.

— Алофа! — весело крикнул Джим сидящим в автомобиле дамам, когда машина поравнялась с его лошадью.

Те приветлива кивнули головой красивому канакскому мальчику, и одна из них бросила ему букет цветов. Джим ловко поймал его налету и, высоко подняв над головой, еще раз крикнул:

— Алофа!

— Ну, это ты напрасно делаешь, — строго заметил ему Вилли.

— Пустяки, — смеясь, отвечал Джим, — я готов спорить на что угодно, что сам Фати не узнал бы меня в таком виде. Так где же узнать меня доктору Брауну!

Вилли улыбнулся. Он взглянул на Джима и в душе согласился с ним, что самый опытный сыщик не узнал бы в этом шустром мальчике с черными, как смоль, волосами прежней нежной, белокурой Нэлли.

— Недаром мы целый месяц мазались кокосовым маслом и выпекались на солнце, — прибавил Джим.

— Слушай, Окала… ах, нет, Конама, это ты выдержал экзамен, — сказал он проводнику.

— Я-то при чем? Я исполнил то, что мне приказал делать брат. Не я составлял краску для волос, не я нашел и бухту, где вы оба могли выпекаться на солнце, — отвечал проводник. — Только не называй меня по старому имени. Брат строго мне наказал, когда мы с вами бываем на людях, называться Конама. Пускай оно так и будет.

— Я думаю, теперь мы смело можем гулять по городу? — спросил Вилли.

— Без всякого риска. Ну, кто же подумает, что вы белолицые?

— А ведь как они нас искали, куда только ни лазили их сыщики, а мы все тут как рут, под самым их носом, — смеясь, заметил Джим.

— Вот в этом-то и все наше горе, что мы все еще тут, — ответил Вилли. — Нам пора бы убраться отсюда по-добру, по-здорову, пока не случилось беды.

— Теперь я уж не боюсь их, Вилли, да к тому же они нас уже не ищут, — попытался возразить Джим.

— Это еще вопрос! Ты только не смей больше повторять того, что ты выкинул только сейчас, иначе мне придется оставить тебя в лесу с Розой, — насупив свои черные брови, сказал Вилли.

Они замолчали.

— Бедная Роза, — со вздохом проговорил Джим, — как ей тяжело быть все время одной, почти не выходя из подземелья. Неужели до сих пор ей необходимо скрываться? — спросил он проводника.

— Да, необходимо, ничего не поделаешь. У нас на острове живет очень немного негров, и все они наперечет известны полиции. В этом-то и вся беда!

— Ну, вот мы и на Пали, — объявил канак, когда всадники выехали на большую ровную площадку, отгороженную от пропасти невысокой каменной изгородью.

— А ведь здесь действительно красиво, — не слезая с лошади и осматривая открывшийся вид, Заметил Джим.

Позади него на дальнем южном горизонте величественно расстилался Тихий океан. Справа и слева тянулись покрытые мрачными лесами угрюмые горные хребты, а прямо перед ним, внизу, открывалась прибрежная равнина. Вдали на ней блестели домики небольшой американской фермы, вокруг которой серебрились плантации сахарного тростника и ананасов. На бархатных ярко зеленых лугах паслись коровы и овцы. Долина эта спускалась к самому морскому берегу, о камни которого разбивались набегающие волны прилива.

Налюбовавшись вдоволь живописной панорамой, Джим слез с лошади и, привязав ее к коновязи, пошел к изгороди, на которой уже сидели Вилли и Конама.

— А ты не забыл свое обещание? — спросил Джим канака.

— Я всегда держу свое слово, — ответил тот и, вынув из кармана небольшой предмет, сунул его в руку Джима.

— Что это такое? — поинтересовался Вилли.

— Это тебя не касается, — пряча за спину руку, отвечал Джим.

Вилли соскочил с ограды и бросился отнимать полученную Джимом вещицу, но тот отстранил его рукой.

— Не надо, Вилли, не надо, — умоляющим голосом сказал он, — я сам сейчас тебе покажу.

На площадке никого не было. Стоявший там автомобиль с туристами уехал. Дети и канак были совершенно одни.

— Ну, показывай же, что тебе дал Конама, — настаивал Вилли.

— Сейчас, — ответил Джим и, отбежав несколько шагов в сторону, повернулся спиной к брату.

— Готово! — сказал он, повернувшись.

— Это что такое? — вскричал Вилли.

Перед Ним стоял настоящий молодой мулат с широко развернутыми ноздрями и сплющенным носом.

— Ну и Конама! — вскричал Вилли, ударяя по плечу улыбающегося канака.

А Джим, вынув из ноздрей два крупных просверленных зерна рицинуса[8], положил их на ладонь и протянул брату.

— Вот-то Дик будет смеяться, — сказал он.

В это время на площадку въехал автомобиль, из которого вышел американский офицер с дамой.

XIII. В исторической пропасти

— Вы понимаете по-английски? — спросил офицер, подходя к Окалани.

— Да, сэр, я знаю английский язык, — отвечал канак.

— Ах, как это кстати, — воскликнул обрадованный военный. — Мой шофер-китаец едва объясняется на английском языке и совсем не знает этих мест. Вы здешний?

— Я житель Гонолулу, — сказал канак.

— В таком случае вы, наверное, знаете, как нам удобнее будет спуститься на дно этой пропасти?

— Знаю, сэр, но тропинка, которая туда ведет, местами обрушилась во время последнего землетрясения, и теперь спуск в пропасть стал очень тяжелым.

— Ну, так, пожалуй, и не стоит туда спускаться, — сказала дама.

— Наберитесь храбрости, я вас буду поддерживать, — обратился к своей спутнице офицер. — Какая же вы англичанка, мисс Гоф, если боитесь спускаться с горы!

Услышав это имя, Джим и Вилли переглянулись. Тень беспокойства скользнула по их лицам.

— А знаете ли, мисс Гоф, — продолжал офицер, — что на дне этой пропасти бьет ключ молодости? Правда это? — обратился он к канаку.

— Да, — серьезно отвечал тот, — у нашего народа существует поверье, что если кто напьется этой воды, то у того никогда на лице не будет морщин и не поседеют на голове волосы. Канакские девушки всегда спускаются в эту пропасть пить воду.

— Видите, мисс Гоф, засмеявшись, сказал офицер, — вам непременно нужно напиться этой водицы, чтобы ваши золотистые волосы остались бы на всю жизнь такими же прекрасными, как теперь.

Англичанка самодовольно улыбнулась. Теперь, когда она узнала о ключе молодости, ей захотелось спуститься в пропасть, но она все еще не решалась.

— Нет, мистер Брукс, я не пойду туда без проводника. Ни вы, ни я не знаем дороги, — сказала она.

— Как ваше имя? — спросил офицер канака.

— Меня зовут Конама, — ответил тот.

— Так вот что, Конама, будьте нашим проводником. За ваши труды я вам заплачу.

— Я с удовольствием услужил бы вам, сэр, но я не один. Со мной мои ученики, — ответил канак.

— Вы учитель? — удивился офицер. — Теперь я понимаю, почему вы так хорошо говорите по-английски.

— Да, я состою учителем в здешней школе.

— Что же вы там преподаете? — поинтересовалась англичанка.

— Отечественную историю, — без запинки соврал канак.

— Как это хорошо! — заметила англичанка офицеру. — Он нам расскажет про эту пропасть. А почему с вами только два ученика, а не весь класс?

— У нас теперь летние каникулы, и дети разъехались по домам, — отвечал Конама, родители же этих ребят живут на острове Молокаи, где у них сахарные плантации, поэтому они и поселили у меня своих сыновей.

— Так захватим и их с собой, предложил офицер.

— А кто будет караулить наших лошадей? — спросил Конама.

— Как кто, а мой шофёр на что! возразил офицер. — Поди сюда, Чен! — крикнул он.

Китаец сошел с автомобиля и подбежал к своему хозяину.

Ты посмотришь за лошадьми, пока мы не вернемся, — приказал офицер.

— Слушаюсь, сэр, — почтительно кланяясь, ответил китаец.

— Ну, теперь мы можем трогаться в путь, — сказал лейтенант Брукс. — Ведите, нас, Конама, и забирайте ваших учеников.

— Вы, ребята, пойдете за этой леди, — сказал Конама, обращаясь к Вилли и Джиму, в то время как мисс Гоф в свой золотой лорнет рассматривала мальчиков.

Канак пошел вперед и, обойдя изгородь, начал спускаться.

— Идите за мной, сэр! — крикнул он офицеру.

— Ну, идемте, мисс Гоф, — позвал Брукс англичанку.

— Какой славный мальчишка, — заметила мисс Гоф своему спутнику, указывая на Джима. — Сколько тебе лет, милый мальчик? — спросила она, проходя мимо него и потрепав его по щеке.

— Двенадцать, — глядя прямо ей в глаза, не задумываясь, ответил Джим.

Спуск оказался действительно нелегким. Приходилось ступать с камня на камень, или скользить по движущимся под ногами осыпям. А внизу зияла черная пропасть. Англичанка часто оступалась, вскрикивала и хваталась за шедшего впереди лейтенанта.

— Я очень устала, — тяжело вздохнув, сказала мисс Гоф, — нельзя ли присесть где-нибудь в тени?

— Еще шагов сто — и мы доберемся до кустарника. В нем можно будет немного отдохнуть, — отвечал канак.

— Нелегко же добраться до вашего ключа молодости, — сказала англичанка, садясь на землю под тенистым кустом. Она сняла шляпу и начала оправлять рукой густую шевелюру красивых рыжеватых волос.

Лейтенант Брукс отвинтил серебряный стаканчик от дорожной фляги м, наполнив его, обратился к англичанке:

— Не хотите ли немного виски? Это вам придаст силы.

Она взяла стакан и залпом выпила крепкий напиток. За ней два раза осушил стаканчик и лейтенант. Он не предложил канаку своей виски.

«Стопроцентный» американец или англичанин никогда не станет пить из одного стакана с цветнокожим.

Привинтив стакан к горлышку фляги, офицер растянулся на земле и, подложив под голову руки, обратился к канаку:

— Ну, Конама, расскажите нам историю пропасти Пали.

Петр и Нэлли уселись в стороне, пока канак рассказывал капитану и англичанке историю Пали.

Оба они хорошо знали историю этой пропасти.

До конца прошлого столетия Гавайскими островами управляли несколько царей. Самым сильным из них был владетель острова Гаваи Камеамеа. Этот царь завоевал один за другим острова Гавайского архипелага и в короткое время подчинил своей власти острова Мауи, Никау, Молокай и Лонай. Только остров Оагу не поддавался завоевателю.

Вот тут-то на помощь Камеамеа и поспешили проживавшие на его острове христианские монахи. Они обещали доставить царю пушки и ружья, если од предоставит им право торговли и вывоза с Гавайских островов сырья.

Камеамеа обрадовался. В миссионерах он увидел необходимых для завоевания Оагу союзников.

С помощью этих сынов католической церкви и при поддержке военных кораблей, присланных европейцами, он в 1795 году высадил свое войско в Жемчужной гавани, разбил оагского царя и изгнал остатки его войска на вершину горы Пали. В отчаянии, не ожидая пощады от победителя, разбитые оагцы, теснимые торжествующим врагом, вместе со своим царем погибли на дне Пальской пропасти.

С тех пор испанцы и англичане начали водворяться на Гавайских островах, разводить на них плантации сахарного тростника и вывозить в Европу ананасы, бананы и другие фрукты.

С 1891 года, когда на гавайский престал взошла красавица Лилиуоколани, положение канакского населения сделалось еще тяжелее. Молодая королева приняла христианство и очутилась под полным влиянием католического духовенства. Она, по совету монахов, отвела монастырям лучшие земли и расширила права помещиков. Таким образом канакское крестьянство постепенно разорялось и превращалось в помещичьих батраков.

Туда, где пахнет наживой, непременно стремятся американцы.

Их внимание было привлечено Гавайскими островами. Один за другим начали обосновываться там американские плантаторы, вытесняя своим капиталом испанцев и англичан.

В 1898 году между Испанией и Соединенными штатами вспыхнула война. Испанцы были разбиты и уступили американцам остров Кубу и Филиппинский архипелаг. На Гавайских же островах по-прежнему царствовала Лилиуоколани, тяготевшая больше к католикам-испанцам, чем к пришлым из-за океана янки[9]. Но американские плантаторы подняли восстание и свергли с престола королеву. На Гавайских островах была образована республика, сенаторами которой в подавляющем большинстве были «избраны» плантаторы-американцы. Дело кончилось тем, что Гавайские острова в конце концов вошли в территорию Северо-Американских Соединенных Штатов.

— Удивляюсь я, право, глядя на вас, канаков, — заметал офицер, закуривая папироску и протягивая портсигар Конаме, — почему вы все еще недовольны нашим управлением? Мы освободили вас от ваших царей и от европейцев. Посмотрите, какие вы имеете теперь богатства, у вас огромные плантации, заводы, роскошные города. Один Гонолулу чего стоит! Повсюду школы и церкви… Наконец, вы являетесь гражданами Соединенных Штатов Северной Америки! Разве вам мало этого?

В ответ Конама только улыбнулся.

— Я, например, предпочитаю быть гавайским гражданином, а не американским, — после некоторого молчания сказал он. — Наконец, все эти богатства, о которых вы говорили, принадлежат не нам, канакам, а американским капиталистам, — прибавил он.

— Позвольте, — остановила его англичанка, — я знаю многих очень богатых канаков, вполне интеллигентных и получивших образование в Европе и Америке, — сказала она.

— Да какие же это канаки, — воскликнул Конама, — когда они стыдятся своего происхождения и темного цвета своей кожи! Эти наши богачи живут в таких же дворцах, как европейцы и американцы, а посмотрите, на наших рабочих и крестьян: они как жили раньше, так живут и теперь в тех же соломенных хижинах, и питаются фруктами да таро.

— Вашему рабочему больше и не нужно, — возразила англичанка. — Питание ему стоит очень мало. О постройке домов он и не думает. Зачем ему дом, когда здесь круглый год лето, и он может прекрасно жить среди зелени и цветов? Ходят канаки почти голые. Я положительно не понимаю, зачем им надо много денег?

— Вот такое понятие о нуждах рабочею класса, — да не только канакского, а японского, китайского и других народностей, — и привело к тому, что рабочие стали сорганизовываться и на Гавайских островах. Вы видали, какая демонстрация рабочих была у нас в Гонолулу первого мая?

— Да уж не коммунист ли вы, Конама? — насупив брови, сказал офицер. — За такие речи вас можно надолго упрятать куда следует, — прибавил он.

— Можете на меня донести, — холодно ответил канак. — Имя мое вы знаете, а во второй гонолулской школе полиция меня сразу отыщет.

— Ну, довольно, прекратим этот разговор! Я не люблю политики и ничего в ней не понимаю, — сказал офицер. — Мы пришли сюда напиться воды из ключа молодости, а не для политических споров, — заявил он. — Вы отдохнули, мисс Гоф?

— Совершенно, — отвечала англичанка, поднимаясь.

— Будьте теперь осторожны, — предупредил канак, — мы приближаемся к самому опасному месту спуска.

Кустарник был настолько густ, что сквозь него пришлось положительно продираться, раздвигая ветви руками.

Мисс Гоф все время охала и стонала.

— Я очень жалею, что согласилась идти к этому ключу, — твердила она.

— Уже недалеко, сейчас кустарник кончается! крикнул шедший впереди ее лейтенант.

Действительно, кусты начали редеть, они теперь были гораздо крупнее. Длинные ветки тех, которые росли ниже по скату, напоминали щетину гигантского кабана. Их приходилось разводить руками и, ухватившись за них, спускаться дальше.

— Еще одно последнее усилие, мисс Гоф! — кричал офицер, выбравшись уже из зарослей и стоя на небольшой зеленой площадке.

Вдруг раздался странный крик.

Шедший за англичанкой Джим остановился и в недоумении смотрел то на мисс Гоф, то на какой-то предмет, взвившийся вверх вместе с упругой веткой кустарника. Мальчик сразу не понял, что произошло с англичанкой. Ему показалось, что высоко на ветке качается ее голова.

Он подбежал к упавшей ничком на землю женщине. Ее руки судорожно ощупывали лысину, на которой только-что перед этим была надета белая пикейная шляпа. Когда Джим присмотрелся, то увидел гладко выбритую голову.

Он взглянул наверх.

На ветке вместе с шляпой качалась пышная рыжеватая шевелюра англичанки, которою так недавно восхищался лейтенант.

Не теряя ни минуты, Джим, как кошка, вскарабкался на толстую ветку кустарника, пригнул ее тяжестью своего тела к земле и, сняв висевший на ней парик, бросил его англичанке.

Та быстро схватила его руками и, не поднимаясь с земли, начала прилаживать парик на свою голую голову.

Второпях она сначала надела его задом наперед, потом, ощупав голову, убедилась в ошибке и стала его поворачивать. Это удалось ей не сразу, пришлось откалывать от парика шляпу.

Все это мисс Гоф проделывала, стоя на коленях, с сильно пригнутой к земле головой. Ее лицо, показавшееся Джиму бледным, как бумага, теперь стало багровым от волнения и стыда.

Наблюдавший эту сцену Вилли, заливаясь хохотом, бросился в кусты.

— Не могу, не могу! — повторял он, когда к нему подбежал Джим. — Ты видел ее рожу, когда она осталась без волос? Ну, совсем точно неоперившийся птенец, когда он тянется из гнезда в ожидании своей матери с криком. А ты напрасно достал с ветки ее парик. Гораздо было бы интереснее, если бы это сделал лейтенант Брукс.

— Мне ее стало уж очень жалко, Вилли! — сказал Джим.

Англичанка скоро овладела собой и, достав из сумочки зеркало, спокойно приводила в порядок свою прическу.

— Что с вами случилось? — спросил, подходя к ней, офицер.

— Как вам не стыдно было оставлять меня одну! — набросилась она на него. Я упала и так больно расшиблась, что не могу идти к этому вашему ключу.

— Ну, как же, мисс Гоф, мы почти уж на самом дне пропасти!

— А ну вас с этой проклятой пропастью! Я не могу больше, — решительно ответила мисс Гоф. — Отпустите канаков, и мы как-нибудь вернемся наверх одни.

Как ни уговаривал офицер упрямую англичанку, но она твердо стояла на своем.

В конце концов лейтенанту пришлось подчиниться воле своей спутницы. Он дал канаку пять долларов и был очень доволен, когда тог отказался взять деньги.,

— Какая удобная тропинка! — заметил Джим, когда они возвращались по прекрасно утоптанной дорожке. — Почему ты их не повел по иенам, Конама?

— Ну, вот еще, стал бы я им показывать эту дорогу! Я и так не на шутку струхнул, когда увидел эту полицейскую шпионку. Теперь мне нельзя попасться ей на глаза, — пропаду! — отвечал канак.

— Ты думаешь, что она будет справляться о тебе во второй школе? — спросил Вилли.

— Я уверен, что завтра же она сама туда съездит повидать учителя отечественной истории. Ищи ветра в поле, — сказал канак и громко расхохотался.

— А все-таки жалко, что офицер не видел без парика эту старую ворону! — сказал Вилли, садясь на лошадь.

— Зато он видел парик, когда тот так красиво качался на ветке, а ветерок развевал рыжие волосы. Ну, вот и площадка, — сказал Джим, перелезая через каменную ограду.

— Послушай, Чен, — обратился Конама к шоферу-китайцу, — твои господа велели тебе ехать домой. Они остановились в гостинице Пали, вон, что виднеется там внизу, в долине. Завтра утром в десять часов, ты за ними туда приедешь.

Китаец пустил мотор. Он был голоден и радовался скорому возвращению в город.

Джим и Вилли, взбираясь на лошадей, еле сдерживали себя, чтобы не разразиться хохотом.

XIV. Встреча

— Дик!

— Петя!

— А где же Нэлли? — спрашивал матрас, обнимая и целуя Петра Орлова.

— Я здесь, Дик! — раздался звонкий голос девочки, и она, с шумом сбежав с лестницы, в подземелье, бросилась к нему на шею.

— Ну, дайте же мне на вас посмотреть, — говорил Дик, оглядывая с головы до ног мальчика и девочку.

— Нет, чёрт возьми, сам Шерлок Холмс, этот величайший из сыщиков в мире, и тот не узнал бы вас в таком виде!

— Когда вы приехали, Дик? — спросила Нэлли.

— Я прямо с парохода. Скоро и Кеуа придет. Он, по обыкновению, перевозит пассажиров на берег, — отвечал матрос.

Роза с сияющим лицом смотрела на эту трогательную сцену.

«Дик вернулся, стало-быть, я скоро вырвусь из этого проклятого подземелья», — думала негритянка.

Пришел и Окалани.

Начались расспросы и бесконечные рассказы детей о своей жизни на Оагу и прежде всего о только-что пережитом приключении в исторической пропасти. Дик от души смеялся, слушая, как Нэлли во всех подробностях описывала ему англичанку без парика.

Не правда ли, эта сцена как-раз подходила бы для кинематографа? — сказала она.

Одно не понравилось Дику, это отсылка шофера домой.

— Все было бы гладко, если бы не эта совершенно никому не нужная шутка. Ты это напрасно сделал, Окалани, — сказал Дик канаку.

— Мне хотелось чем-нибудь насолить им, — оправдывался тот.

— Насолил ты не им, а себе и нам всем, — заметил матрос. — Теперь снова они поднимут на ноги здешнюю полицию и начнут доискиваться, что это за таинственный учитель с двумя учениками.

— Все равно эта старая карга навела бы справки во второй школе, — возразил канак.

— Ну, и что же из этого, пусть, себе наводила бы! Полиция не стала бы волноваться из-за того, что какой-то коммунист канак назвался учителем, — сказал Дик. — Наконец, ей было бы стыдно поднимать историю, так как стал бы известен случай с ее париком. Теперь же, наверное, обо всем случившемся офицер заявит губернатору.

— Не заявит, он завтра уезжает в Америку, — ответил Окалани.

— Кто его знает! Во всяком случае, вам дольше оставаться здесь невозможно, — сказал Дик Пете. — Я теперь свободный гражданин и могу ехать с вами.

— Как, вы бросили пароходную компанию? ~ спросили в один голос Петя и Нэлли.

— Не я бросил, а меня выбросили, — отвечал матрос.

— За что? — спросил Петя.

— За забастовку команды, которую я организовал во время последнего рейса из Японии сюда, — отвечал Дик. — Нас стали кормить такой падалью, что стало невмочь. На пароходе, между тем, имелся запас свежей провизии, и классные пассажиры объедались дорогами кушаньями в то время, когда мы голодали.

— Ну, а добились вы, чего хотели, этой забастовкой? — спросила Нэлли.

— Добиться-то добились, но зато по прибытии в Гонолулу тридцать человек были рассчитаны, а в их числе и я. Впрочем, для меня это вышло очень кстати.

— Значит, мы вместе едем в Японию? Спросил Петя.

— По всей вероятности, — отвечал Дик. — Но дело в том, что не так-то просто нам тронуться в путь!

— Почему? — не без тревоги спросила Нэлли.

— А потому, — отвечал Дик, — что вас никак нельзя посадить на пассажирский пароход. С вашими паспортами вы далеко не уедете, а для того, чтобы достать вам другие документы с чужими именами, нужно время.

— Да, кстати, — вспомнив, прибавил Дик, — мне сообщил Кеуа, что доктор Браун сегодня уезжает в Австралию, так как получил верные сведения, что Нэлли Келлингс находится в Сиднее.

Все громко рассмеялись.

— Как же все-таки вы решили насчет нашего отъезда? — спросил Вилли.

— Мы все тронемся в путь сегодня же ночью, — ответил Дик.

— Куда? — хором спросили Петя, Нэлли и Роза.

— Сейчас я вам скажу все по порядку. На «Игле» я встретил своего старого хозяина, — начал Дик. — Я долго плавал на его китобойном судне. Он даже обязан мне своей жизнью. Я вытащил его из, воды, когда во время неудачной охоты на кашалота он свалился за борт. С тех пор мы сделались большими приятелями со Стефансеном.

— Этот Стефансен — американец? — спросила Нэлли.

— Нет, он норвежец.

— Не коммунист ли он? — поинтересовался Петя.

— Нет, он не коммунист, он ученый биолог, это правда, но прежде всего он собственник, имеет свой пароход и любит нажить деньгу.

— А не опасно нам скрываться да его пароходе? — спросила негритянка.

— Если бы было опасно, то Дик нас бы туда не поместил, — сердито перебила ее Нэлли.

— Нет, Стефансен верный нам человек, — продолжал Дик, — Не раз этот норвежец оказывал услуги русским партийным товарищам, думая этим облегчить себе возможность со временем получить рыболовную концессию в северных водах Советской республики. Пока он надеется на это, мы вполне можем на него положиться.

— Но ведь не один Стефансен на пароходе? — заметил Петя.

— Команда его состоит все из наших ребят, я их всех до одного знаю. Капитан и его помощник вполне надежные люди, а о матросах и говорить нечего. Судовой врач— доктор Томсен— коммунист и мой большой друг.

— Так чего же лучше! — вскричал Петр.

— Только вот что: из своих вещей вы берите с собой лишь самое необходимое, а ваш тяжелый багаж Кеуа перешлет туда, куда мы ему укажем.

— А как же быть с моим аппаратом и пленками? Неужели мне так и не придется снять за всю дорогу ни одной картины? — спросил Петр.

— Аппараты вы возьмете с собой. Напротив, Стефансен вам предоставит все удобства для работы. Сюжетов для вас будет много. Только вот что: и вы, и Нэлли будете работать наравне со всеми, находящимися на пароходе. Вам Стефан-сен положит определенную ставку. Для Розы тоже будет работа.

Нэлли захлопала в ладоши.

— Наконец-то я буду опять зарабатывать себе деньги, — вскричала она.

— Вы, — стало-быть, все уже обсудили, с норвежцем? — спросил Петр;

— У нас с ним все решено. Мы наметили, себе завтрашний день для перевозки вас на его пароход, но выходит, что нам придется перебраться сегодня. Кстати, погода хмурится, и к ночи, вероятно, разразится буря. Здесь это редкое явление, и им нужно воспользоваться.

— Так я иду передать брату о вашем решении, — заявил Окалани.

— Да, поезжай сейчас же к Кеуа и скажи, чтобы он предупредил Стефансена,

— Куда же мы отправимся на этом пароходе? — спросила Нэлли,

— Прежде всего на остров Гаваи. Там вам некого опасаться.

С этими словами Дик взял свою фуражку и стал подниматься по лестнице.

XV. Бегство

Была бурная ночь.

Маленькую моторную лодку, в которой со своим багажом поместились путешественники, волны кидали, как щепку.

Кеуа, сидя на руле, управлял машиной, а Окалани и Дик находились на носу, зорко всматриваясь в даль.

Лодка неслась с быстротой чайки и, казалось, едва касалась морской поверхности. Только иногда она вдруг словно останавливалась и с треском врезывалась в огромные водяные валы, обдававшие пассажиров целым фонтаном брызг.

Петр и Нэлли, укутанные с головой в брезентовые плащи, молча сидели на дне кормовой части лодки. Сквозь непрерывный вой ветра, плеск волн и оглушительный треск мотора время от времени до их слуха долетали командные слова Окалани.

Этот опытный молодой моряк прекрасно знал все выходы из Жемчужной гавани, и на него можно было полагаться.

— Стой! — вдруг послышалась его команда.

— Что такое? — тревожно спросил брата Кеуа, выключая мотор,

— Слева показался таможенный катер, — спокойно отвечал Окаланин. — Держи правее, пусть себе проходит.

— Где ты увидел катер? Я ничего не могу разглядеть! — всматриваясь в темноту, спросил Дик.

— А он там, слева, видишь, огонек, — отвечал канак. — Если он нас заметил, то начнет освещать прожектором, и нам придется удирать. Мы от него, конечно, уйдем! В такую бурю он за нами все равно не угонится.

Была бурная ночь…

— Ну, теперь тихий ход, — скомандовал он брату.

Машина медленно заработала.

Прошло несколько томительных минут.

— Теперь давай полный ход и Лево руля! — раздалось с носа. — Не заметил, проклятый!

Нэлли крепко прижалась к Петру, но не решалась задавать вопросов. Оба они молчали. Негритянка, лежала возле них. Ее уже укачало. Треща мотором и как бы раскидывая в стороны черные гигантские волны, лодка снова понеслась в темноту. Погода свежела. Нэлли чувствовала сильную головную боль. Мучительная тошнота подступала к ее горлу, но она всеми силами крепилась, чтобы не показать своей слабости перед мужчинами.

— Ну, вот «Заря»! — сказал наконец Окалани.

— Как, неужели мы так долго были в пути? — с изумлением вскрикнул Петя.

Услышав это замечание юноши, Кеуа громко засмеялся.

— До зари еще далеко, — сказал он, — а вот наша «Заря» — Рудольфа Стефансена— перед нами,

— Лево на борт и меньше ход! — крикнул Окалани.

Петр и Нэлли заволновались. Поднявшись на сиденье, они теперь ясно увидели впереди два мерцающих огонька, будто подвешенные на черном, заволоченном тучами небе.

Откуда-то послышались голоса, и не успели опомниться юные путешественники, как лодка ткнулась в черный борт китобойного судна.

Яркой полосой белого света скользнул по лодке прожектор. Снова заработал мотор. С борта бросили концы, как называют моряки толстые просмоленные канаты. Дик и Окалани ухватились за них, стараясь подвести лодку к спущенному с парохода трапу.

Наконец, им удалось плотно прижать ее к корпусу судна, и Дик первый выскочил на нижнюю площадку трапа.

— Осторожней! — крикнул он Петру. — В такую погоду не так-то легко высаживаться.

В это время словно кошки в лодку спрыгнули с парохода двое матросов. Перекинувшись несколькими словами с сидевшим на руле Кеуа, они проворно обвязали талии Петра, Нэлли и Розы поданными с борта концами и начали помогать им вскарабкаться на трап.

Это оказалось нелегким делом. Лодку то-и-дело отбрасывало от парохода. Нужно было вспрыгнуть на площадку трапа, когда расстояние между ним и бортом лодки уменьшалось.

— Ну вот, прыгай! — скомандовал матрос девочке.

Нэлли рванулась вперед и, подхваченная парой сильных, мускулистых рук, быстро поднялась по ступенькам. За ней последовал Петр. Вот он схватился уже за перила трапа и только хотел ступить на него ногой, как вдруг его отбросило обратно. Он чувствовал, что не в силах удержаться за перила, и, выпустив их из рук, полетел куда-то в бездну.

— Тащи! — раздался повелительный голос сверху.

Нэлли в ужасе бросилась к борту.

— Упал в воду, погиб! — вскрикнула девочка, но в ту же минуту над водой показалась какая-то темная масса, которую матросы быстро поднимали словно пойманную рыбу.

Не прошло и минуты, как Петр уже стоял на палубе парохода, ободряемый веселым смехом моряков.

Промокший до нитки, без шапки, он имел такой жалкий вид, что даже перепуганная Нэлли не могла удержаться и громко расхохоталась.

— Ну, что же, выкупался — и все, — отряхиваясь и улыбаясь, заметил юноша. — Хорошо, что не холодно!

— Самое главное, что вы не ушиблись, — сказал, подходя к нему, высокий, тощий человек с гладко выбритым загорелым лицом.

Это был Рудольф Стефансен.

— Багаж выгружен, — доложил капитану матрос.

— Отваливай! — послышалась команда с мостика.

— Я хочу проститься с Кеуа и с Окалани! — вскричал Петр.

— Окалани останется с нами, а с Кеуа вы увидитесь на острове Гаваи, — сказал Дик. — Идите скорей в свою каюту и снимите мокрую одежду. Эх, вы, ротозей! — И он шутливо хлопнул по плечу юношу.

— Ну, теперь вы вне всякой опасности: под норвежским флагом ни американцы, ни англичане вам уже не страшны, — сказал Дик, спускаясь с юными путешественниками в нижнюю палубу. Роза была уже там.

Петр крепко обнял своего нового друга и звонко поцеловал его в щеку.

— После, после, — освобождаясь из его объятий, проговорил Дик. — Ведь с тебя льет вода, словно из фонтана. Смотри, как ты меня вымочил.

XVI. В новой обстановке

— Вставай палубу скатывать! — раздался голос вахтенного матроса.

Петр Орлов вздрогнул и проснулся.

Осмотревшись, он увидел себя в низком помещении кубрика, т.-е. в носовой части парохода, где помещалась команда. Через верхние иллюминаторы, как называются на судах круглые окошки, едва проникал дневной свет.

Большая часть матросов спала на палубе, и Петр заметил лишь двух человек, поднявшихся со своих коек.

Он быстро вскочил на ноги и начал одеваться.

— Ну, это ты напрасно, товарищ! — заметил ему один из матросов. — Скатывать палубу одетым не годится.

Петр сконфузился и, бросив на койку свое платье, пошел наверх в одних трусиках.

— Вот тебе щетка, становись рядом со мной, — сказал ему высокий, рыжий матрос. — Мое имя Вуд, будем знакомы.

— Не приходилось еще такой работой заниматься? — спросил он, когда юноша опустился да четвереньки и неумело стал тереть палубу щеткой.

— Нет еще, — признался Пётр и покраснел.

— Ничего, привыкнешь, это хорошее упражнение, — заметил матрос.

Скатывание продолжалось не больше двадцати минут. Когда, оттирая палубные доски, Петр дополз до кормы парохода и поднялся на ноги, то почувствовал какую-то неиспытанную еще приятную усталость.

— А не хочешь ли теперь холодного душа? — услышал за собой Петя знакомый голос.

Он повернулся и увидел стоящего с помпой Дика,

— Валяй, Дик! — крикнул юноша и, повернувшись, подставил Свою спину под струю морской воды.

— Вот это я понимаю! — фыркая и вертясь под освежающей струей, повторял он.

Прибежав в кубрик, Петр обтёрся полотенцем, оделся и подошел к общему столу, вокруг которого разместилась уже команда.

Матросы дружески приветствовали нового товарища. Сосед его по скатыванию палубы сидел на председательском месте. Он, как объяснили юноше, был матросским старостой и общим любимцем команды.

Пришел и Дик.

— а где Нэлли? — спросил его Петр.

— Сейчас придет. Она спала с Розой в лазаретной каюте. На «Заре» нет больных, и там четыре свободных койки.

— Ну, вот и она сама! — сказал Дик, заметив спускающуюся по лестнице Нэлли.

— Товарищи, познакомьтесь, это новый юнга, — обратился он к матросам, указывая да подошедшую к столу девочку.

— Ну, кто бы подумал, что это девчонка! — заметил один из матросов другому. — Я бы никогда не догадался, если бы мне об этом не сказали.

— Садитесь со мной рядом, Нэль! — пригласил Вуд девочку. — Мы вас будем теперь называть Нэль. Это имя вам больше к лицу.

На столе появились большие ломти белого хлеба, густо намазанные маслом, сыр, банки со сгущенным молоком и жестянки с вареньем. Два дежурных матроса поставили перед каждым кружки и начали разливать кофе.

Петя и Нэлли, с аппетитом принялись за завтрак.

Пришла, наконец, и Роза. Ее встретили, как старую знакомую. Уже накануне некоторые из матросов успели познакомиться с негритянкой.

— Я видела, как ты словно лягушонок ерзал на четвереньках»— смеясь, сказала Петру девочка. — Мы с Розой тоже работали.

— Что же вы делали? — спросил он.

— Мы чистили медные части парохода. Теперь они блестят, как солнце, — ответила Нэлли.

— Работа у нас всегда найдется, — заметил Вуд. — Команда на «Заре» небольшая, всего шестнадцать человек, из которых шестеро в машинном отделении. Вся корабельная работа ложится на десять матросов.

— Ну, теперь вам будет легче, — заметил Дик. — А вот и доктор, — прибавил он, заметив подходящего к столу среднего роста, плотного человека с коротко остриженной головой и седеющими черными усами, и бородкой.

— Доктор Томсен, милости просим! Горячего кофейку не хотите ли? — пригласил врача Вуд.

— Кружку доктору! — крикнул он команде. Доктор поздоровался с Петром, потом с Нэлли, а затем и с негритянкой. Он сел на предложенное ему место и, беря кружку с кофе, обратился к Розе:

— Мне говорил Дик, что вы фельдшерица, не так ли?

— Да, я окончила фельдшерскую школу в Америке и служила помощницей врача в госпитале для чернокожих, — ответила Роза.

— Хотите быть моей помощницей? — спросил доктор. — Эта должность y нас вакантна.

— Я буду очень рада, — ответила негритянка.

— Вот и прекрасно, — сказал доктор. — А вас обоих хочет видеть Стефансен, — обратился он к Петру и Нэлли, — Как позавтракаете, я проведу вас в кают-компанию.

Когда они вошли в небольшую, но уютную кают-компанию, то увидели за столом высокого, тощего человека с гладко выбритым лицом. Это был хозяин парохода Стефансен. Рядом с ним, уткнувшись носом в тарелку с овсяной кашей, сидел толстый, с красным лицом капитан «Зари», Диксен, а с другой стороны— молодой механик Грант и один из помощников капитана — Хильман. Отсутствовал только помощник Петерс, который находился да мостике, отбывая свою вахту.

— Доброе утро, молодые люди! — приветствовал вошедших норвежец. — Представляю вам, товарищи, наших новых сотрудников, с биографией которых вас уже познакомил Дик. Прошу садиться, вы кушали? — спросил капитан.

— Да, мы только-что позавтракали, — ответил Петр.

— Ну, так нам вас нечем угощать. Наше меню то же, что и на кубрике.

— Ну, вот что, молодые люди! — обратился Стефансен к Петру и Нэлли. — Я убедился сегодня, что вы оба можете работать, и я не раскаиваюсь, что согласился принять вас в свой экипаж. Мне говорил Дик, что вы, Орлов, до специальности кинооператор и имеете при себе очень хорошую камеру с запасом пленок.

— Да, у меня очень хороший аппарат. Но я также механик, работаю на токарном станке и хорошо знаком с двигателем внутреннего сгорания, — ответил Петя.

— У нас имеются фотографические камеры и темная комната, словом, все, что необходимо для фотографа. Всем этим до сих пор заведовал доктор Томсен, — продолжал Стефансен, — теперь же я поручаю эту работу вам. Согласны?

— Конечно, — ответил Петр, — но мне бы хотелось привезти в Россию несколько хороших киноснимков.

— А кто же вам мешает? — отвечал норвежец. — Снимайте, сколько вам вздумается. Я говорю лишь про нашу специальную работу. Мы снимаем всех животных и рыб, которых добываем из морских глубин.

— Я вам очень благодарен, мистер Стефансен, — отвечал обрадованный юноша.

— А вы, Нэлли, будете помогать брату в лаборатории и доктору в составлении его коллекций.

— А как же корабельная работа? — спросил Петр. — Что скажет команда, когда узнает, что мы ей не будем больше помогать?

— Дик и Окалани им помогут за вас обоих, да к тому же команда на «Заре» состоит из сознательных людей, которые понимают, что вы принесете больше пользы делу, занимаясь вашей специальностью. Если понадобится ваша помощь в чем-нибудь другом, то вы, я знаю, не откажетесь помочь нам, — сказал норвежец. — Да вот насчет жалованья, — вспомнил он. — Я вам буду платить столько же, сколько получают мои матросы. Ну, а теперь идите и ознакомьтесь с нашим пароходом.

При осмотре «Зари» Петр и Нэлли обратили внимание, что каждое помещение на этом небольшой, но прекрасном судне было умело использовано.

В лаборатории доктора Томсена по стенам было множество полок и ящиков. В них размещались разные банки с собранными экземплярами рыб, животных и морских растений. К рабочему столу был привинчен микроскоп. На потолке висел куб, из которого при помощи кишки с краном можно было нацеживать в банки спирт, необходимый для сохранения коллекций. Здесь же находился отдельный стол для химического исследования воды и т. д. Все предметы были искусно закреплены, чтобы при качке они не могли разбиться или упасть на пол.

Рядом с лабораторией помещалось фотографическое ателье с темной комнатой, которое привело в восторг юношу.

Когда Петр и Нэлли подошли к большому аквариуму, находившемуся по соседству с фотографическим ателье, а доктор Томсен начал освещать его изнутри разноцветными электрическими лампочками, то оба они не могли удержать восторженного крика.

— В этом аквариуме мы наблюдаем за животными в их естественной среде, — пояснил доктор.

— Да ведь здесь я сделаю много интересных снимков! — воскликнул Петр.

— Без сомнения, — отвечал врач, — и они приобретут особенную ценность, когда некоторые экземпляры прямо из моря будут пущены в аквариум и вы запечатлеете аппаратом их первые движения. Я читал, что американцы уже начали делать подводные снимки. Это очень важно для науки.

— Я видел, как производились такие опыты в Лос-Анжелесе, — сказал Петр.

— Вот видите, какой вы счастливый! — сказал врач, — Расскажите же мне, как их проделывали.

— А вот как, — отвечал юноша. — В аппарате, состоящем из большого цилиндра, находится оператор. Кинокамера устроена так, что может передвигаться вокруг стенок цилиндра. В цилиндр этот через особые трубы постоянно накачивается кислород. Сильные электрические фонари прожектора освещают окружающую воду на довольно значительное расстояние. Рыбы и животные собираются на свет и прекрасно выходят на пленках. Я видел несколько снимков на экране, сделанных на значительной глубине. Они были хороши.

— Это очень интересно, — сказал врач. — Только для фотографирования под водой на большой глубине нужны прочные аппараты. Ведь давление воды на глубине четырех верст чрезвычайно сильное.

— А как велико давление на такой глубине? — спросил Петя.

— Да оно соответствует тяжести, по крайней мере, двадцати полных составов товарных поездов, груженных рельсами, — отвечал доктор. Под таким давлением, как показали опыты, деревянные предметы уменьшаются наполовину своей величины: так сильно их сжимает вода.

— Доктор Томсен, идите скорее наверх! Мы вытащили драгу, полную рыбы и разных животных, — сказал прибежавший Вуд.

— Что это такое драга? — спросила Нэлли.

— Это прибор с металлическим ящиком и сеткой, который спускается на дно и приносят как рыб, так и животных, — отвечал Томсен. — Ну, идемте наверх, вы ее сами увидите.

— Что показывает лот? — спросил мимоходом доктор матроса, спустившего аппарат для измерения морской глубины, называемый лотом Белли.

— Четыреста метров, — отвечал тот.

— Это хорошо! Открывайте драгу, — скомандовал Томсен.

— Подождите минуточку, доктор, взмолился Петр, я сейчас принесу камеру.

— Ну, хорошо, только вы торопитесь! Мы остановили «Зарю», и как бы капитан не рассердился за продолжительную задержку.

— А для чего нужно останавливать пароход? Разве нельзя на ходу вытащить драгу? — спросила Нэлли.

— А как же вы на ходу измерите точную глубину моря? Необходимо, чтобы лот спускался отвесно на дно, а при движении парохода этого достичь невозможно. Нам необходимо точно знать, с какой глубины мы достаем рыбу и животных, — пояснил Томсен.

Когда драга была открыта, из нее посыпались в бак рыба и различные животные, каких ни Петр, ни Нэлли еще никогда не видели. Тут были и морские звезды, и разные причудливые рыбы, и слизняки с огромными хоботообразными щупальцами, и глубоководные раки с длинными паучьими ногами, и множество всевозможных моллюсков.

— Ах, какие странные рыбы! — вскрикнула девочка. — Они в пасти держат воздушные шары, и глаза у них выступают, точно у раков!

Действительно, одну за другой, матросы выбросили из бака больших рыб, изо рта которых высовывались круглые пузыри.

Петя заснял этих чудовищ.

В это время доктор подошел к Нэлли, которая с любопытством рассматривала невиданных рыб.

— Изумившие вас шары, — объяснил он девочке, — не что иное, как плавательные пузыри этих рыб.

— Так как же они едят, если у них закупорен рот? — спросила девочка.

— Они уж не будут есть никогда, они мертвы, — ответил доктор. — Рыбы эти живут на большой глубине, где, как я вам говорил, давление воды очень велико. Они никогда не всплывают на поверхность моря. Попав в драгу, они очутились в водных слоях, где давление гораздо меньше. Когда они находились на глубине полутора километров, то воздух в их плавательных пузырях под сильным давлением воды, был конечно, сильно сжат, а когда давление начало уменьшаться, то воздух стал в пузырях расширяться и давить на их стенки. Делаясь все больше и больше, пузыри таким образом и вылезли через рот рыбы наружу. Теперь до самого прибытия на остров Гаваи у нас хватит работы. Улов сегодня богатый. Все это нужно рассортировать и разместить по банкам. Ну, пойдемте в лабораторию.

XVII. У кратера величайшего вулкана

— Здесь вы можете высаживаться без всяких формальностей. Никто у вас не потребует никакой бумаги, — сказал Петру Орлову Стефансен, как только прогремела якорная цепь и «Заря», слегка дрогнув, неподвижно стала в порту Гило.

— Вот она и знаменитая «Белая гора»— Мауна Кеа, — указал он юноше на величественно возвышавшийся над зеленеющим островом Гаваи горный массив, ослепительно блиставший на ярко-голубом небе своей снежной вершиной.

— А где же гора Мауна Лоа? — спросил юноша.

— Она немного правее, но сегодня ее вершины не видно благодаря спустившимся низко облакам, — пояснил норвежец.

В это время к ним подошел доктор Томсен.

— Пора собираться на берег. У нас в распоряжении только три дня. Кто же едет со мной? — спросил он.

— Дик, Нэлли, Окалани и я. Роза боится вулкана, да, кроме того, Дик против того, чтобы она ехала с нами. Он опасается, что ее присутствие в нашей компании может возбудить подозрение местной полиции, — отвечал Петр.

Через полчаса паровая шлюпка скользнула по тихой поверхности бухты, увозя путешественников к зеленым берегам острова.

— А вы, доктор, бывали на этом вулкане? — спросила Нэлли Томсена.

— Несколько раз, — отвечал тот. — Килауеа чрезвычайно интересный вулкан. Во-первых, это самый большой из действующих вулканов на свете, а во-вторых, ни на одном из вулканов в мире невозможно так близко подойти к лаве, наполняющей его кратер, как на этом. — Как же мы туда доберемся? — спросил Петр. Ему очень хотелось поскорее попасть к знаменитому кратеру, о котором он столько слышал, и заснять его раскаленную лаву.

Вот она знаменитая ״Белая гора“ — Мауна Кеа.

— Железнодорожная станция находится недалеко от пристани. Мы пройдем до нее пешком, — отвечая доктор, — сядем в поезд и доедем до конечного пункта этой линии. Оттуда уже нам придется подниматься на гору верхом на лошадях.

Как говорил Стефансен, так и вышло. При высадке на берег никто не остановил путешественников.

Китаец-полицейский в американской форме даже не взглянул на прибывших и, развалившись на скамье, невозмутимо продолжал лакомиться ананасом, отдирая пальцами от него сочные куски.

Едва путешественники заняли места в удобном вагоне, как поезд тронулся.

Петр и Нэлли с любопытством смотрели на открывшийся перед ними пейзаж.

Поезд проносился по низменной поляне, заросшей деревьями чрезвычайно странного вида. По своей величине они казались не больше обыкновенной яблони. Корявые стволы этих деревьев с такими же сучьями были светло-бурого цвета. Каждый сук оканчивался пучком копьевидных листьев, напоминавших собой пышный султан.

— Что это за деревья? — спросила у доктора Нэлли.

— Это так называемые панданы. Их древесина необыкновенно тверда и с трудом поддается ножу, но зато превосходно горит. Как топливо панданы в холодной стране были бы превосходны; здесь же они совершенно бесполезны.

— А земля на этой равнине какая странная, — заметил Петр. — Она лоснится, как-будто атлас.

— Это и есть остывшие потоки лавы, — пояснял Томсен. — В 1881 году в горе Мауна Лоа образовалась скважина, из которой огненным потоком хлынула лава, сжигая на своем пути леса и посёлки. Она неудержимо неслась к берегу и с страшным шипением погрузилась в море. Городу Гило угрожала опасность быть сожженным дотла, Жители бросились на стоявшие в порту суда. Однако, поток лавы вдруг остановился, не докатившись до городских предместий. Со временем лава совершенно остыла и затвердела, и теперь по ней проложена железная дорога, по которой туристы ездят к подножию вулкана.

— Стало-быть, извержения здесь бывают не так часто? — спросил Петр.

— Раза по два в каждые десять лет[10] — отвечал Томсен, — но лава теперь изливается в другом направлении и стекает прямо в море.

— Который же из вулканов больше, Мауна Лоа, Килауеа или Мауна Кеа? — спросила Нэлли.

— Мауна Кеа, это совершенно отдельная гора с давно потухшим вулканом, — отвечал Томсен. — Мауна Лоа представляет собой тоже самостоятельный вулкан, также с бездействующим огромным кратером. Вулкан же Килауеа есть не что иное, как боковой кратер в горе Мауна Лоа; к нему-то мы и будем взбираться.

Поезд остановился, и как только путешественники вышли из вокзала, их обступила толпа местных полунагих жителей. Каждый из них предлагал свои услуги отвезти прибывших на вулкан.

— В девяти километрах отсюда, на высоте более километра над уровнем моря, около самого кратера имеется гостиница, в которой мы переночуем, — сказал доктор.

— Но ведь это опасно строить так близко от вулкана гостиницу? — заметила Нэлли.

— Предприниматели мало заботятся о том, какой опасности подвергаются приезжие и служащие. Погоня за наживой не остановила капиталистов перед этим, и они рядом с чудовищным кратером выстроили прекрасный отель, — отвечал доктор.

— И что же, в нем постоянно живут люди? — спросила девочка.

— За хорошее жалованье несколько смельчаков пошли служить в эту гостиницу, ежеминутно рискуя своей жизнью. Уже не один раз этот отель разрушался до основания во время извержений. Люди погибали, а компания опять строила там новое здание, — отвечал доктор.

— Скажите, доктор, что это за гора виднеется впереди, вершина которой теряется в сизоватых облаках? — спросил Дик, когда путешественники на лошадях взобрались на большое возвышение.

Панданы

— Это и есть главный кратер Мауна Лоа. Он находится от Килауеа ровно в восемнадцати километрах.

Вдруг лошадь, на которой ехала Нэлли, оступилась, сделала прыжок в сторону и едва не свалилась под откос, скользя подковами по глянцевитой лаве.

— Дай полную свободу твоей лошади, пусть она сама выбирает себе дорогу по этим скользким уступам; — посоветовал девочке Окалани.

Поднимаясь с уступа на уступ остывшей лавы, путешественники выехали на площадку, покрытую густым, непроходимым лесом.

Через эту стену древовидных папоротников, обвитых толстыми лианами, была прорублена просека. Справа и слева поднимались филодендроны, с их большими, искусно вырезанными природой, причудливыми листьями.

Между деревьями росли маленькие пальмы, которые доктор называл драценами, и множество колючек, совершенно скрывавших от глаз землю.

Выйдя из леса, путешественники продолжали подниматься все выше и выше.

В воздухе становилось заметно свежее. Нэлли обернулась назад и взглянула на открывшуюся перед ней красивую панораму.

На горизонте синел океан. Весь остров утопал как бы в густом, тенистом парке. Красиво серебрились плантации сахарного тростника. Кое-где среди зеленых полей и садов виднелись селения канаков, китайцев и японцев.

Вот и гостиница, окруженная роскошным садом.

— Но где же вулкан? Вы говорили, доктор Том-сен, что она построена на самом краю кратера. Где же он? — спросил Петр. — Кроме небольших зеленых холмов, я ничего не вижу.

— Что это такое? — испуганно вскричала Нэлли.

Вслед за коротким пыхтеньем из-за каменной изгороди, тянувшейся к гостинице, поднялось белое облачко пара. За ним доследовало еще несколько вспышек и новые клубы пара.

— Не пугайтесь! — успокоил девочку врач, — Это совершенно безопасные вздохи вулкана. Вокруг кратера сквозь потрескавшуюся почву часто прорываются газы и пар.

— Я ни за что не буду здесь ночевать, — заявила Нэлли. — Осмотрим Вулкан и поедем назад.

В этот момент откуда-то спереди раздался голос Петра:

— Скорее сюда, Нэлли, ведь это чудо что такое!

— Ах, какой он, право, неосторожный, — заметил Дик. — Зачем он ее кличет по имени?

Он пришпорил свою лошадь и поскакал вперед.

Забыв весь страх, девочка последовала за матросом.

Но не успела ее лошадь сделать несколько скачков, как животное вдруг остановилось, словно вкопанное, а из груди Нэлли вырвался громкий крик не то ужаса, не то восторга.

Она была на самом краю чудовищного кратера.

Перед ней расстилалась большая, почти круглая котловина, напоминавшая собой озеро. Противоположный берег его казался на расстоянии не больше полутора километров.

Вдруг по серой поверхности спокойного озера стали мелькать какие-то особенно яркие сине-красные огоньки. Огоньки эта то разбегались в стороны, то собирались в одну сверкающую кучу.

Что-то огромное, огненное, словно гигантская змея, вдруг скользнуло по поверхности озера. Пепельная кора, покрывавшая его, начала трескаться и таять, окрашиваясь в красно-бурый цвет. Теперь на глазах ошеломленной Нэлли эта неподвижная гладь превратилась в расплавленную массу, среди которой местами плавали куски нерастворившейся еще коры.

В воздухе сильно пахло серным газом, но, несмотря на то, что становилось очень тепло, температура не была настолько высокой, чтобы нельзя было продолжать наблюдения.

Но вот расплавленная масса начала вдруг волноваться. Местами на ее поверхности стали набухать огромные бугры. Они лопались с сильным пыхтением и выпускали клубы пара, окрашенного в огненнобурый цвет.

То там, то сям в разных местах начали бить огненные фонтаны, разлетавшиеся мелкими брызгами.

Только успевало озеро успокоиться в одном месте, и ставшая снова неподвижной его поверхность подергивалась серой пепельной пеленой, как в другом поднималась такая же буря.

Теперь становилось так нестерпимо жарко, что девочке время от времени приходилось закрывать свое лицо руками.

Петя носился с камерой из одного места в другое и делал съемки. Окалани не отставал от него ни на шаг.

— Не подходи так близко к лаве! — останавливал увлекшегося оператора канак. — Здесь в прошлом году сгорел англичанин.

— Как сгорел? Стоя на берегу? — спросил Петр.

— Нет, в кратере, — отвечал Окалани. — Ему непременно хотелось зачерпнуть себе на память из самого кратера лаву. Для этого он привязал к длинной пальмовой палке разливательную ложку. Его предупреждали, что это бессмысленно, так как в лаве от ложки ничего не останется. Однако, этот турист, как истинный англичанин, был очень упрям. И что же! На глазах у всех он сорвался, упал в кратер и сгорел в один миг. Его тело сразу было охвачено беловатым пламенем и окуталось густым облаком дыма, а когда дым рассеялся, нельзя было найти и следа, куда он свалился. Очевидцы говорят, что лишь в воздухе носился запах жареного мяса, — и только.

— Куда же девался Дик? — тревожно спросил Петр под впечатлением этого рассказа.

Дика не было.

Юноша бросился к Нэлли и доктору.

— Где Дик? — спросил он, подбегая.

— Ушел в гостиницу занимать для нас комнаты, — ответил Томсен.

В воздухе было необыкновенно тихо, не чувствовалось ни малейшего ветерка, а в нескольких шагах от очарованных путешественников клокотала разъяренная стихия.

В это время к ним подошел управляющий гостиницей, пожилой обамериканившийся канак.

— Как это вы не боитесь постоянно здесь жить? — спросила Нэлли.

— Сначала было страшно, а потом привык, — отвечал он. — Лава уже давно здесь не выходит за края кратера; поднимется, как сейчас, и опадет. Обратите внимание, как она заметно прибывает.

Девочка вскрикнула. Только теперь заметила она, что раскаленная лава пододвинулась к ней на значительное расстояние. Невольно Нэлли сделала несколько шагов назад.

— Пойдемте отсюда, доктор Томсен, — сказала она.

— Успокойтесь, юноша, — заметил девочке управляющий, принимавший Нэлли за мальчика. — Когда лава поднимется, то опасаться нечего и можно спокойно спать у себя дома. А вот если она начнет сильно опадать, или совершенно исчезнет, то наверняка быть беде.

— Почему это? — спросила Нэлли.

— А потому, — пояснил доктор, — что раз лава начинает исчезать в кратере Килауеа, то это доказывает, что она нашла себе выход где-нибудь в другом месте горы Мауна Лоа и, вылившись оттуда, наделает немало беды.

— Ну, а здесь же почему будет опасно? — спросила Нэлли.

— А потому, — отвечай Томсен, — что опустевший кратер неизбежно должен загромоздиться обвалившимися его стенками и кусками застывшей лавы. Они закупорят выход для скопляющихся в недрах горы газов, вследствие чего произойдут сильные взрывы, сопровождаемые землетрясением и извержением.

Из гостиницы донесся звон гонга[11].

— У нас сейчас будет обед, — сказал управляющий. — Я вам советую теперь покушать и вечером вернуться сюда. Здесь тогда очень красиво.

Было совершенно темно, когда вся компания снова направилась к кратеру, или, как его называют канаки Хэлимаума, «жилищу вечного огня».

Уже издали они заметили огромный огненный столб. Он поднимался над кратером и терялся в облаках.

— Что это, извержение? — беря доктора за руку, спросила Нэлли.

— О, нет, — отвечал он, — вулканы никогда не извергают огня.

— А это разве не огонь? — указывая на огненный столб, спросила девочка.

— Нет, это не огонь, а «только отражение в облаках разбушевавшейся в кратере раскаленной лавы.

Когда Нэлли подошла к тому месту, с которого она наблюдала днем огненное озеро, она оцепенела от открывшегося перед ней зрелища.

Среди ночной темноты расплавленная лава производила необычайное впечатление. Вся местность была ярко залита светом, как от раскаленной гигантской печи. Там, где озеро успокаивалось, сгущался мрак и по поверхности лавы метались огненные змеи, расходились пылающие круги и сверкали самыми причудливыми узорами разноцветные огни.

Вдруг все успокаивалось и окутывалось темнотой. Тогда среди черной ночи весь кратер как бы расцвечивался волшебной иллюминацией, среди которой вдруг зажигался такой причудливый фейерверк, какого не создать самым искусным пиротехникам.

С каждой минутой обстановка менялась. Одни эффекты сменялись другими. Одна картина затмевала другую своим величием и красотой.

Теперь Нэлли поняла, почему этому вулкану поклонялось местное население, веруя, что в его кратере живет богиня огня — страшная Пеле.

— Я в бога не верю, а Килауеа наводит на меня ужас, — сказала Нэлли.

Петр снимал огненное озеро.

— Я думаю, у тебя из этого ничего не получится, — скептически заметил ему Окалани.

— Как-раз наоборот, ночные снимки будут красивее дневных, освещение здесь уж очень хорошее, — ответил он.

— Ну, что ты скажешь об этом вулкане? — спросил Петр, подходя к Нэлли.

— Очень красиво, так красиво, как я себе это не представляла, — ответила она, — а в то же время я вся дрожу от страха. И страшно, и хочется все смотреть и смотреть, как играет огнями и бушует в кратере лава. Я и не воображала, что это так прекрасно.

— В природе все прекрасно, — заметил доктор.

— А все-таки здесь страшно оставаться. Пойдемте отсюда, — сказала девочка.

Ночью Нэлли проснулась от сильного толчка. Она широко раскрыла глаза и, охваченная ужасом, привстала на постели, упираясь руками о матрац.

Девочка почувствовала, как ее кровать сильно покачнулась вперед и затем наклонилась на правый бок. Откуда-то снизу доносился гул, похожий на отдаленные раскаты грома. Номер гостиницы был ярко озарен светом, врывавшимся через отворенное окно, как бы от зарева грандиозного пожара,

«Как же это ни Петя, ни Дик ничего не почувствовали и не проснулись?»— мелькнуло в голове Нэлли. Она соскочила с кровати и хотела бежать к ширме, за которой оба спали.

Вдруг раздался сильный стук в дверь. Она кинулась к ней и отодвинула задвижку.

Дверь с шумом растворилась, и перед Нэлли стоял озаренный заревом доктор Томсен. Лицо его было бледно, глаза лихорадочно блестели.

— Бежим скорее, лава выступила из кратера, задыхаясь и схватывая руку девочки, проговорил он.

— А Петя, а Дик? Они спят, как убитые, и ничего не слышали, — вскричала Нэлли и, вырвав свою руку у доктора, бросилась за ширму.

В тот же миг новым толчком ее отбросило в другой конец комнаты. Раздался оглушительный треск, и обезумевшая от ужаса девочка увидела, как на пол грохнулась часть потолка, а вместо стены, где было окно, виднелся страшный кратер вулкана, из которого вырывались густые клубы багрового дыма и необъятным раскаленным потоком текла огненная лава.

Доктора уже не было.

Нэлли бросилась к кровати, на которой спал Петя. Она была почти скрыта род свалившимися обломками потолка. Под тяжелой деревянной балкой, упавшей одним концом на кровать, лежал юноша. Дик куда-то исчез.

— Петя, Петя! — вскричала девочка и бросилась к нему.

Вдруг Петя открыл глаза и взглянул на Нэлли. Это был какой-то страшный взгляд, взгляд, от которого она вся похолодела, и ей сделалось так страшно, что она забыла о грозящей опасности и о грохоте, доносившемся со стороны вулкана. Теперь она видела только устремленные на нее два неподвижных глаза Пети. Она чувствовала, что задыхается. Все перед ней заколыхалось, заходило, и она понеслась в какую-то черную пропасть,

— Что с тобой, Нэлли? Перестань кричать! Что такое случилось? — услышала девочка.

Она с трудом открыла глаза и, осматриваясь, пробормотала:

— Так все это мне снилось!..

Теперь, когда она видела стоящего перед ней Петра, а из-за ширмы выглядывала голова Дика» она совершенно успокоилась.

— Как ты нас напугала, Нэлли! — сказал юноша.

Через открытое окно виднелось бледно-голубое небо, порозовевшее уже от приближающегося восхода солнца.

XVIII. Неожиданный бокс

Становилось нестерпимо жарко, когда, пробираясь по узкой меже между рисовыми полями» путешественники наконец въехали на плантацию сахарного тростника.

Здесь сильный зной сменила приятная прохлада.

По обе стороны небольшой проселочной дороги теперь поднимались густые заросли тростника» в которых копошились полунагие люди. Одни срезали ножами почти у самого корня длинные стебля растения. Другие тут же резали их на палки длиной в один метр и связывали в пучки.

Эти пучки взваливали на спину детям, которые тащили их к складам. Один за другим, точно муравьи, тянулась длинная вереница ребятишек, согнувшихся под тяжестью ноши и семенящих своими тощими ножками.

Свалив эти пучки на заводе, находящемся в трех километрах от плантации, они возвращались обратно, снова нагружались тростником, работая, р получасовым перерывом на обед, девять часов в день.

Эти дети представляли собой живые конвейеры, которые обходились капиталисту дешевле, чем какая бы то ни было механическая передача.

— Разве не возмутительна подобная эксплуатация детского труда! — воскликнул Дик. — Чья это плантация? — спросил он у рабочего канака.

— Мистера Маккалэна, очень богатого американского плантатора, — ответил тот.

Петр и Нэлли спрыгнули на землю с лошадей и вошли в заросли тростника.

Девочке показалось, что она очутилась в непроходимом дремучем лесу.

— Не забирайтесь очень далеко, — крикнул вдогонку им Дик, — в тростнике легко заблудиться!

Длинные стебли сахарного тростника достигали пяти метров. Они росли группами по четыре и по пяти вместе, образуя букеты, укутанные возле корня кустами густых узких листьев. По-своему наружному виду сахарный тростник мало отличается от обыкновенного тростинка, из которого делают тросточки, только верхушка его суставчатых стеблей оканчивалась пушистым султаном. Петр и Нелли остановились возле батрака-китайца, который привычным движением своего ножа сваливал один, за другим огромные стебли. Он отрезал кусок тростника и, улыбаясь, подал его Нэлли. Девочка содрала волокнистую поверхность тростниковой палки, под которой обнажилась белая сердцевина.

— Ну, совсем, как сахар, — откусив кусок, сказала Нэлли. — Попробуй, Петюк, это очень сладко, — прибавила она, передавая юноше палку.

— Во время работы на плантациях батраки питаются исключительно тростником, — заметил подошедший Окалани.

Места, на которых тростник был вырезан, представляли собой четырехугольные площадки, покрытые острыми колышками, и походили на перевёрнутые бороны.

— Я думаю, что, когда срежут весь тростник, вскопать такое поле будет нелегко даже при помощи трактора, — заметила Нэлли.

— Сахарные плантации не приходится вспахивать ежегодно, — отвечал Окалани. — Хорошая посадка при правильном орошении будет давать три урожая в год в течение тридцати лет. Через три месяца вырезанный тростник даст новые стебли такой же величины, какие вы видите теперь,

— Какое же должно быть выгодное дело разведение сахарного тростника, — заметил Петя, выходя из зарослей на вырезанную площадку, на которой стояли доктор и Дик,

— Не менее выгодное, чем разведение ананасов, — ответил доктор.

— Гавайские ананасы славятся на весь мир. По своей величине, вкусу и аромату они не имеют соперников, — заметил Окалани.

С плантаций путешественники заехали на сахарный завод.

Привязав лошадей у коновязи, они направились к открытым настежь, воротам.

— Ну, я вижу, здесь не такие порядки, как в Америке, — заметил Петр. — Там, пока тебя впустят на фабрику, сколько формальностей приходится выполнить.

Привратник-китаец, окинув взглядом прибывших и по почтенной фигуре доктора Томсена решив, что это, по всей вероятности, деловые люди, не спросил даже посетителей, по какому делу они зашли на завод.

Как и та плантации, по двору бесконечной цепью словно муравьи двигались дети шоколадного цвета. Они тащили к печам охапки топлива, состоявшего из выжатых стеблей тростника.

Этими же жмыхами выкармливают на Гавайских островах и скотину. В одном из корпусов, в который вошли путешественники, стояли огромные прессы, из-под которых по желобам стекал в чаны сахарный сок, поступавший затем для выварки в котлы.

Вываривался он до тех пор, пока не превращался в желтоватый песок, который и отправлялся в Америку для дальнейшей обработки.

Надсмотрщик этого отделений любезно встретил посетителей, но посоветовал им сначала пройти в контору и попросить разрешения хозяина на осмотр завода.

Проходившие мимо ребятишки с охапками жмыхов с любопытством осматривали незнакомцев. Некоторые из них даже замедлили свой шаг.

— Эй вы, ленивая падаль! — крикнул надзиратель, выхватив из-за пояса свой бич, щелкнул им в воздухе и вдруг взмахнул им, как бы рисуясь своим жестом перед приезжими. Плеть свистнула и опустилась на плечи по крайней мере пятерых детей. Вереница ребятишек побежала.

— А ну их к чёрту! Пойдем отсюда, — сказал доктор, обращаясь к Дику.

— Мне необходимо здесь кое-кого видеть, — отвечал тот. — Волей-неволей придется пойти в контору.

— Ну что, видели, как обращаются на Гавайских островах с канаками рабочими, даже детьми, наши благодетели американцы? — заметил Окалани, когда путешественники вышли из корпуса на двор и направились к конторе.

— Вам что здесь нужно? — раздался грубый голос.

Нэлли вздрогнула и, обернувшись, увидела толстого, небольшого роста человека с выжженным солнцем обрюзгшим лицом. Он стоял в дверях, над которыми она прочла надпись «Контора».

Дик направился к незнакомцу.

— Доброе утро, сэр! Мы — туристы, и по пути заехали осмотреть этот завод, — сказал он.

— Никаких туристов мне не нужно! Я прошу вас сейчас же убираться отсюда! — ответил толстяк.

Не желая вступать в дальнейшие переговоры с таким негостеприимным человеком, Дик повернулся и, подойдя к своим спутникам, сказал:

— Пойдемте отсюда! Ну его к чёрту!

Толстяк быстрыми шагами направился к ворогам.

— Ты с чего вздумал пускать на завод посторонних? — набросился он на привратника-китайца.

— Виноват, сэр, я полагал, что эти люди пришли к вам по делу, — ответил китаец.

— А ты справлялся, зачем сюда пришли эти бродяги? — спросил толстяк.

— Виноват, сэр, я их не спрашивал об этом, — ответил привратник.

— Не спрашивал, китайская свинья! — вскричал толстяк. С этими словами он со всего размаха ударил кулаком по лицу китайца. — Сейчас же вон отсюда! Получи в конторе расчет, и чтобы я тебя больше не видел! — хриплым голосом прокричал толстяк.

Китаец оставался неподвижным.

— Иди в Контору, тебе говорят! — прохрипел толстяк и снова занес свой кулак над головой оторопевшего китайца. Тот заслонил свое лицо локтем, а толстяк вдруг кубарем покатился на землю.

Когда он поднялся на ноги, то увидел стоящую перед собой мощную фигуру Дика.

Засучив рукава своей рубашки и презрительно улыбаясь, матрос спокойным голосом обратился к толстяку:

— Не хотите ли партию бокса со мной, сэр? — сказал он.

— Кто ты такой и что тебе здесь нужно? — спросил еще не пришедший в себя от неожиданности толстяк.

— Я уже вам сказал об этом, а вы в ответ на мое вежливое к вам обращение выгнали нас отсюда, да еще побили неповинного китайца, — отвечал Дик, подступая к толстяку.

На крики толстяка уже подбежало несколько надсмотрщиков.

— Проваливай отсюда! — подступая вплотную к матросу, закричал один из них, казавшийся сильнее и выше ростом остальных.

Дик не тронулся с места, сохраняя полное спокойствие.

— Да что вы на меня так налезаете? — отталкивая в грудь верзилу, вскричал он.

Тот отшатнулся назад, но, быстро оправившись, ринулся на матроса.

С ловкостью опытного боксера Дик увернулся от удара, направленного ему в лицо, и его тяжелый кулак со всего размаха упал на затылок промахнувшегося американца. Тот крякнул и грузно повалился на землю.

— А ты-то чего, Джек, рот разинул? Бей его! — крикнул хозяин завода оторопевшему второму приказчику, сшившему неподвижно с сжатыми кулаками и не сводившему глаз с Дика.

К месту побоища из соседних корпусов сбегались рабочие. Два канака прибежали с водой и начали обливать ею лежащего без движения американца.

— Отнесите Джона в контору! — скомандовал толстяк.

Никто из присутствующих не обратил внимания на приказание хозяина. Взоры всех теперь были прикованы к Джеку и Дику.

— Ну, что же вы медлите, сэр? — обращаясь с улыбкой к своему второму противнику, сказал матрос.

Тот стоял бледный и не шевелился.

— Не хотите, испугались? — спросил Дик.

Вдруг перед американцем, словно из-под земли, выросла фигура молодого канака.

— Если вы боитесь драться с ним, — указывая кивком головы на Дика, сказал канак, — то я вместо него к вашим услугам!

Джек смерил с головы до ног юношу.

Скривив свой рот в презрительную улыбку, он топнул ногой.

— Убирайся прочь, молокосос, пока я тебе не надрал ушей! — прокричал он. Но в тот же момент он почувствовал сильный удар в нос. Из глаз оглушённого американца посыпались искры. Кровь хлынула из обеих ноздрей, заливая подбородок. Он зафыркал и, как разъяренный зверь, кинулся на противника.

Но тот ловко увертывался от сыпавшихся на него ударов, и после каждого промаха своего врага наделял его метким ударом все в тот же разбитый нос.

Толпа хохотала.

— Ай да Петюк! — повторяла возбужденная зрелищем Нэлли. — Так его, еще, ну, еще, да хорошенько!

Зрители-рабочие уже не стеснялись присутствием хозяина и поощряли молодого бойца.

А Петя, как шмель, носился вокруг долговязого американца и беспощадно бил его, метко направляя удары по его окровавленной роже.

Наконец тот, закрыв лицо руками, сел на землю.

Раздались аплодисменты и дружные крики одобрения.

— Оставь его, довольно! — остановил Дик расходившегося юношу, который уже занес кулак, чтобы нанести последний удар оглушенному Джеку.

Толпа шумно приветствовала победителя, забыв о хозяине и о лежавшем без движения Джоне.

Наконец тот пришел в себя и сел, бессмысленно озираясь.

— Ну, ребята, в дорогу, нам здесь больше делать нечего! — скомандовал Дик, и вся компания направилась к воротам. Привратник-китаец бросился помогать путешественникам отвязывать лошадей.

— Ты знаешь плантации Русселя? — спросил его Дик.

— Как же не знать! Кто же на Гаваи не знает доктора Русселя! — ответил тот.

— Так ты пойди к нему и скажи, что тебя прислал «Ива». Он тебе сейчас же даст работу.

— А ты молодец, Петя, — сказал Дик, когда они удалились от завода. — Кто это научил тебя так ловко бить по носу?

— Боксу я научился еще в школе в Англии, — отвечал Петр, — а приему бить в нос научил меня в Лос-Анжелесе один киноактер японец, специалист по японской борьбе джиу-джитсу.

— А ведь это очень хороший способ сразу обессилить врага, — заметил доктор.

— Конечно, — сказал юноша. — Мы немало практиковались в школе этому приему на чучелах. Сегодня же мне впервые пришлось применить теорию на практике.

— И очень успешно, — заметил доктор.

XIX. Последняя ночь на берегу

В маленькой канакской деревушке, состоявшей из десятка покрытых травой и листьями домов, Петр, Нэлли и доктор Томсен остановились на ночевку.

Устроив своих спутников и пообедав, Дик и Окалани ушли куда-то по делу. По какому, — матрос не говорил.

Обедали путешественники в тени банановых кустов, где гостеприимная хозяйка-каначка накрыла для гостей стол.

Нэлли была в восторге от его сервировки. Вместо скатерти на столе были разложены огромные пальмовые листья. Стаканы заменяла скорлупа от кокосовых орехов, а тарелками служили листья различных растений; ни вилок, ни ножей, ни ложек не было.

Все, даже пой-кисель из тары, приходилось брать руками.

— Я вам советую попробовать этот напиток, — наливая в кокосовую скорлупу совершенно бесцветную жидкость, сказал доктор.

— Он удивительно вкусен, — отпивая глоток, заметил Петр.

— Точно вино из ананаса, — сказала Нэлли. — Да какое оно крепкое: так и ударило в нос!

— Это любимый напиток канаков. Он приготавливается из ананасового сока. В нем нет совсем алкоголя, а потому вы можете его пить, сколько хотите, — сказал доктор.

Хозяйка приносила все новые и новые фрукты.

— Не хотите ли жареной свинины? — спросила она. — Я ее приготавливала в земле. Это очень вкусное блюдо.

— Как это в земле? — спросила Нэлли.

— Вырывается яма, в нее наваливается жар, кладется кусок свинины, завернутый в листья, а яма закапывается. Через час жаркое готово, и его остается только откопать и кушать, — объяснила каначка.

Все заинтересовались этим блюдом. Хозяйка принесла кусок свинины, с виду похожий на небольшой закопченный камень. Она разрезала его большим ножом на мелкие кусочки и разложила на свежие листья фигового дерева.

— Ваша свинина очень вкусна, я никогда не ел ничего подобного, — сказал доктор.

— Это национальное блюдо канаков? — спросил Петр.

— Да, так жарили мясо канаки до прибытия европейцев на Гавайские острова, когда наши предки были еще людоедами, — улыбаясь, сказала хозяйка.

— А когда здесь впервые появились белые люди? — спросила Нэлли.

— Гавайские острова были открыты в 1777 году английским мореплавателем капитаном Куком. Однако, еще до него сюда приезжали испанские купцы, скупая у местных Жителей жемчуг и кораллы, — вмешался в разговор доктор.

— Несчастного Кука дикари-канаки убили и изжарили таким же образом, как эту свинину, — добавила хозяйка.

— А я все-таки предпочитаю вашей свинине таро, — сказал Петр, попробовав жаркое.

— Это тоже очень древний плод, — заметила каначка. — У меня свое таровое поле.

— Ах, как бы мне хотелось его осмотреть! — воскликнула Нэлли.

— После обеда я вас туда сведу. Это здесь рядом, — ответила хозяйка.

Хозяйка дома была уже пожилая вдова. Она хорошо владела английским языком, а потому ее гости могли с ней свободно объясняться.

Когда, сопровождаемые каначкой, Петр и Нэлли спустились к таровому полю, оно было совершенно залито водой, сквозь которую виднелись большие густо разросшиеся листья, державшиеся на коротких стебельках. По своему виду листья эти напоминали лопух.

— Таро может вызревать только в воде, — заметила каначка, — и вырастить его нелегко, так как таровое доле, как и рис и сахарный тростник, требует искусственного орошения. Если бы не Кока-Моко, то у нас не было бы этого вкусного таро, который вы так любите.

— Кто это Кока-Моко? — спросила Нэлли.

— Мой сын, — ответила каначка. — Он работает на сахарном заводе у Маккалэна. Сегодня он что-то замешкался. Обыкновенно в восемь часов он уже дома.

— А сколько лет вашему сыну? — спросил Петр.

— Шестнадцатый пошел. Он у меня единственная опора. Вот уж три года, как умер мой муж, и с тех пор Кока-Моко заменил его на заводе, отвечала каначка.

— Вы здешняя уроженка? — спросил доктор.

— Да, я здешняя, — ответила каначка. — Мои родители и родители моего мужа— крестьяне. Мы хорошо жили в свое время. Были у нас свои сахарные участки, скот и деньги. Я даже окончила школу в Гило. Но вот все больше и больше поселялось здесь плантаторов, и нам становилось все тяжелее и тяжелее.

— Почему? — спросил Петр.

— А потому, что обработка полей нам стала обходиться дороже, чем богатым американцам. У них имелись машины, а у нас их не было, — объяснила каначка. — А тут еще скупщики сахарного тростника, зажиточные канаки, сбивали на него цену. Они-то и наживались в то время, когда мы еле сводили концы с концами. Дело дошло до того, что мы уже не имели денег на обработку своих небольших плантаций. Наконец мой муж решил продать часть нашей земли. Пошел он к Маккалэну. «Зачем тебе продавать свой плантации? Я тебе помогу. Мы, американцы, пришли; сюда не для того, чтобы обирать крестьян, а, напротив, помочь им стать на ноги. Сколько тебе нужно денег?»— спросил он мужа. Взял муж деньги у плантатора и выдал расписку. Не понравилось это мне, а муж бранится. «Ничего ты не понимаешь, дура! Этот Маккалэн добрый и честный человек. Мы обязаны ему спасением от полного разорения».

На следующий год Маккалэн не только не потребовал от нас денег, а дал нам еще взаймы. Только впоследствии я узнала, что деньги: эти были даны уже не под простую расписку, а под залог всего нашего имущества.

Прошло три года, и мы очутились в кабале у этого паука. Муж потерял голову. Одних процентов набралось столько, что мы их за всю жизнь не были бы в состоянии заплатить.

Пришёл к нам Маккалэн. Осмотрел он нашу плантацию, да и говорит мужу: «Я добрый человек, и губить тебя не хочу. Иди ко мне работать на завод, а твои плантации я заберу вместо долга; вое равно они пойдут с торгов. Оставлю я тебе хижину с садом да таровое поле. Тебе этого хватит, года в три ты их у меня отработаешь», говорит.

— И вы согласились? — спросил Петр.

— А что же делать? Все равно наша земля и хижина пошли бы с торгов. Пришлось согласиться. Теперь хоть угол свой имеем мы с сыном, — отвечала она.

— Что же на самом деле мой Кока-Моко не идет? Уж не случилось ли чего на заводе? — проговорила хозяйка.

Ночью вернулись Дик, Окалани и Кока-Моко.

— Просыпайтесь, друзья, нам нельзя мешкать! — раздался голос Дика.

— В чем дело, что случилось? — с тревогой спросили Петр и Нэлли, вскакивая со своих постелей.

— Потом узнаете, собирайтесь скорее! А где же доктор? — спросил он.

— Он спит в саду в гамаке, — отвечала хозяйка.

— Кока-Моко, беги разбуди доктора, — обратилась она к сыну. — Я подвесила ему гамак между двумя пальмами у амбара.

Застегивая на ходу куртку, Петр взглянул на молодого канака, бросившегося к выходным дверям.

«Какой он статный и красивый!»— подумал юноша.

Дик вышел также на двор, и до слуха обеспокоенных Нэлли и Петра доносились короткие распоряжения, отдаваемые Окалани.

Раздался топот скачущих лошадей.

— Наконец-то! — воскликнул Дик. — Ну, давай седлать их нашими седлами, Окалани!

— Доктор Томсен, да где же вы? — снова раздался голос Дика.

— Иду, иду! — послышался в ответ отдаленный отклик норвежца.

— Ты готов, Петя? — спросила Нэлли.

— Я готов, только вот пояс с револьвером затяну. Ну, идем, — сказал он, — кажется, ничего не забыл.

Он пропустил вперед девочку и, окинув еще раз взором хижину, выбежал на двор.

Дик, Кока-Моко, Окалани и доктор возились с приведенными из деревни лошадьми, которые до пути успел заказать сын каначки.

— Вот ваши лошади, — указал Петру на два черневшихся конских силуэта Окалани. — Подтяните подпруги, да пригоните стремена.

В потемках Нэлли едва справлялась со своим седлом, но к ней на помощь подоспела хозяйка с керосиновой лампой. Каначка не казалась взволнованной, и ночная тревога, по-видимому, была для нее обычным явлением.

Нэлли вставила ногу в стремя, ловко вскочила в седло и стала забирать довода.

Ее глаза уже освоились с темнотой, и она увидела всех своих спутников сидящими на конях.

Но Дик почему-то медлил и полушёпотом о чем-то переговаривался с доктором и Окалани. Ни Петр, ни Нэлли не решались задавать своему другу вопросов.

«Происходит что-то серьезное, иначе Дик себя так не держал бы!»— думали они и не переговаривались даже между собой.

Наконец кто-то вбежал на двор, неся целую охапку, принятую вначале Петром за связку тростника.

— Достал? — раздался голос Дика.

— Как-раз шесть штук и триста патронов… — отвечал из темноты Кока-Моко.

— Молодец! — похвалил его Дик. — Раздай их поскорее!

Теперь Нэлли чувствовала, что у нее дрожат колени и сильно забилось сердце.

«Что бы все это значило?»— думала она. Но размышления девочки были прерваны молодым канаком. Кока-Моко подал ей кавалерийский карабин и сумку с патронами.

— Подтяните покрепче погонный ремень, — посоветовал он Нэлли, — иначе винтовка набьет вам спину.

Но девочка не нуждалась в подобных советах, она прекрасно знала, как надо обращаться с оружием.

— Ну, друзья, в дорогу, — скомандовал Дик, ц всадники один за другим выехали из ворот на большую дорогу.

— Что это такое? Никак, извержение вулкана! — воскликнул Петр, подскакивая к Дику и указывая на озаренное заревом небо.

— Это не извержение, — ответил Дик и больше не сказал ни слова.

Было около двух часов ночи, когда кавалькада остановилась на опушке пальмового леса. Здесь начиналось большое тростниковое поле.

Сквозь ажурную листву громадных пальм просвечивалось пылающее ярко-красным заревом небо, к которому целыми клубами вздымались блестящие искры. На самой опушке стало вдруг светло, как днем.

— Да ведь это пожар! — воскликнула Нэлли.

— Если не ошибаюсь, горит сахарный завод Маккалэна, — заметил Петр. — Да, это он, я узнаю его корпус, который мы вчера осматривали.

Он спрыгнул с лошади и подошел к Дику, державшему в поводу свою лошадь и беседовавшему с доктором и Окалани. Кока-Моко поскакал по направлению к пожарищу и скрылся за густыми зарослями сахарного Тростника.

— Петр и Нэлли, ко мне! — крикнул Дик.

— Я здесь! — крикнул за его спиной юноша.

Нэлли, таща за собой на поводу свою лошадь, тоже подошла к матросу. Оба они сгорали от нетерпения узнать, наконец, о том, что случилось.

— Ну, товарищи, Мы поспели вовремя, — сказал Дик, — и теперь я сообщу вам р важном событии, в котором нам придется принимать участие.

Петр и Нэлли впились глазами в Дика.

— Итак, — начал он, — вчера вечером рабочие, не выдержав издевательства Маккалэна, разгромили его завод. Сам Маккалэн и два его помощника, убив одного из рабочих и ранив троих, спаслись бегством в автомобиле.

— Какая досада! Эту жирную свинью не следовало бы выпускать! — вырвалось у Пети.

— Так вот, — продолжал Дик, — по-моему расчету, не позже, как через полчаса, сюда прибудет кавалерия для расправы с рабочими. Вы понимаете, что это значит? Понимаете, конечно; мне нечего вам объяснять этого! Вот тут-то мы и должны помочь маккалэновским рабочим.

В лесу послышался пронзительный свисток. Петр и Нэлли сдернули с плеча свои карабины.

— Это свои, — спокойно заметил Дик и, ответив свистом, продолжал: — Кавалерийский отряд должен подойти сюда по той же дороге, по которой мы ехали от хижины Кока-Моко. Мы спрячемся здесь, в лесу, пропустим его на завод, и как только он свяжется в борьбу с рабочими, атакуем его с тыла.

— Вы уверены, что отряд будет небольшой? — спросил доктор.

— Совершенно уверен. На этом острове американцы держат пост в тридцать кавалерийских: солдат и очень немного конной полиции.

— Но ведь у них имеются автомобили! В них они могут послать своих солдат, — заметил Петр.

— Я знаю здешних американцев, а потому и говорю с такой уверенностью, — отвечал Дик. — На автомобиле по здешним гористым местам и среди тростников на подобное дело ехать рискованно.

Рабочие, не выдержав издевательств Маккалэна, разгромили его завод.

Послышались шаги приближающегося человека. Уже издали он свистнул два раза и подошел к группе путешественников.

Петя сразу узнал в подошедшем избитого Маккалэном китайца-привратника.

— Посты на местах, товарищ, — сообщил он по-английски Дику. — Крик совы будет служить сигналом о приближении солдат, — добавил он, — А где же Кока-Моко? — спросил китаец.

— Кока-Моко я послал предупредить заводский комитет, что мы здесь, — ответил Дик.

— Очень хорошо, — сказал китаец. — Я советую вам укрыться в тростнике. Американские солдаты обыкновенно едут без дозорных. Им и в голову не может прийти мысль, что здесь устроена засада.

— Он говорит правду, — вмешайся Окалани. — Ни один американец на Гавайских островах не допустит и мысли, чтобы рабочие оказали вооруженное сопротивление войскам.

— А разве рабочие вооружены? — робко спросила Нэлли.

— На этот раз у них найдется, чем проучить американскую сволочь! Поумнели, небось! — сверкнув своими зрачками через узкие прорези глаз, ответил китаец. — Ну, пока всего хорошего, я иду проверять посты. — И он неслышной поступью пошел между пальм и скрылся из глаз.

От опушки леса до самого завода дорога пролегала между сплошными стенами тростника, в чаще которого было нетрудно укрыться.

Одно беспокоило Дика: как бы лошади не начали ржать, почуяв кавалерийский отряд, и не выдали засады.

— Вот что, — вдруг решил он, — мы не станем поджидать солдат вблизи дороги, а опишем полукруг по тростнику.

— Это самое благоразумное, — заметил Окалани, — только я бы советовал разделиться. Ты, Дик, с доктором держитесь правой стороны дороги, а я с Петром и Нэлли пойдем левыми зарослями тростника.

— Хорошо, — согласился Дик. — Как услышишь крик совы, будь настороже. Помни, что мы должны открыть по солдатам стрельбу одновременно, когда откроют по ним огонь рабочие. Ты понимаешь, для чего?

— Ну, конечно! — отвечал, улыбаясь, канак. — Шутка ли попасться в такую ловушку!

— Садись! — скомандовал Дик.

Было уже не до разговоров. В один: момент Петр и Нэлли очутились в седлах; и тронулись за Окалани. Еще несколько мгновений, — и, кроме шуршащего вокруг тростника, да озаренного заревом неба, они ничего не видели.

Прошли томительные четверть часа.

— Что-то долго нет сигнала! — сказал Петр.

— Будет, — уверенно ответил канак.

Шуршание тростника заглушило его слова.

— Что? — спросил Петр.

— Я слышала крик! — вполголоса сказала Нэлли.

Окалани сдержал лошадь, и все| замерли в ожидании.

Теперь отчетливо повторился крик совы.

Сердце девочки сильно стучало. Ей казалось, что она слышит ухом его удары в груди.

Еще минут пять— и до ее слуха долетел отдаленный конский топот нескольких лошадей.

— Это они, — заметил Окалани, — пусть проедут. — Топот усилился и начал затихать.

— За мной! — скомандовал канак. — Заряжены магазины?

Оба его спутника кивнули головами.

— Ну, теперь рысью, — пришпоривая свою лошадь, сказал канак. — Вот и дорога, — заметил он, выезжая на большую прогалину, и, оглядев ее направо и налево, спустился в противоположный тростник. — Мы поедем им наперерез.

Вот и вырезанная площадка.

— Осторожно! — предупредил канак. — Здесь лошадь легко может поранить себе ногу об острые срезы тростника. Держитесь за мной, мы ее объедем.

И, повернув вправо, он поскакал галопом вдоль узкой межи, протоптанной детьми, таскавшими на завод тростниковые вязанки. Где-то сзади протрещал автомобиль, за ним другой, и все стихло.

— За этим тростником уже завод, — вполголоса сказал Окалани.

Он осадил своего коня, осмотрелся и легко свистнул. Откуда-то справа послышался ответный свисток.

— Дик рядом, — заметил канак.

Петр и Нэлли почувствовали какое-то облегчение. Отсутствие Дика их больше всего беспокоило.

Окалани поехал в сторону свистка, и вот вслед за шуршанием тростниковых стеблей показались два темных силуэта всадников.

Это были Дик и доктор.

Уже сквозь редеющий тростник виднелись горящие постройки завода. На некоторых корпусах провалились крыши и из окон вырывались языки пламени. Над пожарищем носились мириады искр. Некоторые пролетали над головами всадников и терялись в тростнике.

Теперь все шестеро конь-о-конь развернутым фронтом продвигались к заводу.

Вот последние стебли тростника. Они ясно различают на огненном фоне два автомобиля и шеренгу конных солдат. Что-то ярко блестит. Это обнаженные сабли. В одном из автомобилей виднеется фигура стоящего человека. Он что-то кому-то кричит и машет рукой. Солдаты зашевелились, слезли с лошадей и двинулись пешком куда-то налево. Вот они остановились.

— Готовятся стрелять! — шепнул Дик. — Слезайте и подвяжите коней к тростнику.

Резкий сухой отдаленный треск залпа заглушил его слова.

Раздалось несколько беспорядочных выстрелов. Что-то просвистело над головами. Вот еще и еще.

— Это выстрелы рабочих, — громко проговорил Дик. — Начинай, товарищи! — прибавил он.

Петр и Нэлли приложились. Справа и слева от них затрещали выстрелы.

— Не выходи из тростника! — крикнул Дик. — Сюда они не посмеют сунуться… не жалейте патронов, да перебегайте из одного места на другое. Пусть они думают, что нас много.

Со стороны завода послышался гул. Какая-то чёрная масса надвигалась на солдат. Выстрелы не прекращались. Трудно было разобрать, что происходило там среди огня и дыма. На светлом фоне пожара начади мелькать силуэты отдельных всадников. Они один за другим проносились влево.

Затрещал автомобиль и понесся по дороге. За ним другой.

— Стреляй по автомобилю! — скомандовал Дик. — Довольно! Еще своих перестреляем. Да не стреляй же, тебе говорю! — грозно накинулся он на Нэлли.

— Я в солдата целилась, вон что на лошадь садится, — оправдывалась девочка.

— К коням!! — скомандовал Дик.

Какой-то человек бежал по тростнику.

— Кто это? — спросил Петр.

— Конечно, не солдат и не полицейский, — ответил ему Окалани.

— Кока-Моко! — закричала Нэлли.

Да, это был он, тот самый Кока-Моко, единственная опора своей матери. Девочка его сразу узнала и первой бросилась навстречу молодому канаку.

Он схватил ее в свои сильные объятия и крепко прижал к своей могучей груди.

— Алофа, алофа, — взволнованно проговорил канак и крепко поцеловал девочку в губы.

Канак был очень взволнован.

— Отбили, прогнали, победа! — бессвязно бормотал он, пожимая руки товарищам. — Если бы вы опоздали, Дик, они бы устроили здесь бойню… у нас всего трое раненых, и только… Они пятерых своих раненых увезли в автомобиле… Наш председатель комитета ранен… В него в упор выстрелил начальник полиции во время переговоров… Ну, идем скорее в фабричный комитет.

В фабричном комитете Дик пробыл недолго. Его успокоили там, что серьезных последствий от всей этой истории ожидать нельзя. Чересчур уж получился большой скандал, которому постараются не давать огласки. Кроме раненых да убитых накануне Маккалэном, никто не пострадал. В итоге же пострадал лишь сам владелец завода, а рабочие только выиграли, так как почти все они с различных концов острова, — и к утру здесь не останется ни одного человека, причастного к восстанию. Да и прочим нечего будет делать, так как завод сгорел дотла, и они без труда найдут работу на соседних заводах.

Больше всего председатель комитета беспокоился о судьбе Дика и его спутников.

— О нас не беспокойтесь, — спокойно ответил ему матрос. — Как ваша рана?

— Болит очень. Проклятый прострелил мне левое плечо, — отвечал канак.

Через час наши путники садились на лошадей и обходной тропинкой, указанной им одним из членов комитета, двинулись в путь.

Нэлли была в каком-то столбняке. Она опомнилась только, когда по знакомому трапу поднялась на! палубу «Зари».

Уже мерно постукивала паровая лебедка, поднимавшая якорь, как на рейде показалась моторная лодка. С нее сигнализировали, требуя остановки парохода.

— Полиция! — сумрачно пробормотал себе под нос Дик.

XX. Борьба с морским гигантом

Дик так и впился глазами в приближающуюся лодку.

— Этого еще не хватало! — нахмурив брови, пробормотал он.

— Кеуа приехал! — раздалось с капитанского мостика.

— Вовремя же он поспел, — заметил Дику подошедший доктор Томсен, — опоздай он хоть на десять минут— и мы ушли бы без него.

— И напугал же он меня до смерти! — облегченно вздохнув, приговорил Дик. — Я был уверен, что это американская полиция. Ну, идем встречать приятеля.

Выйдя в море, «Заря» взяла курс на юго-запад. Погода держалась прекрасная, на небе не было заметно ни одного облачка. На второй день начало немного свежеть, и «Заря», как выражался Дик, уже «поклевывала своим носом». Ни Нэлли, ни Петр, однако, не испытывали мучительной морской болезни. Зато негритянка не выходила из каюты и лежала пластом на своей койке.

Было воскресенье. Работ на «Заре» не производилось, и Нэлли пошла на бак, т.-е. на носовую часть парохода. Здесь обыкновенно в день отдыха собиралась вся свободная от службы команда «Зари».

Несколько матросов, Петр, Дик, Кеуа и Окалани сидели в различных позах между «бухтами», т.-е. кругами смоленых канатов, и вели оживленную беседу.

— Ну, вот и Нэлли! — воскликнул молодой матрос Рансен. — Теперь вся наша компания в сборе. Садитесь сюда, мисс! — он указал на место возле себя.

Нэлли очень любила проводить время с матросами, с которыми все ближе и ближе сходилась во время плавания. В особенности ей нравился Рансен. Он, несмотря на свои молодые годы, успел побывать в двух полярных экспедициях. Его рассказы об охоте на белых медведей, на моржей и китов очень занимали девушку, которая аккуратно записывала в тетрадь все слышанное от этого моряка.

Теперь «Заря» приближалась к коралловым отмелям, или рифам группы островов Фаннинг. Уже простым глазом можно было различить очертания острова Пальмира.

Этот остров лежит в 1.550 километрах от острова Гаваи, на полпути к островам Самоа. На Пальмире «Заря» должна была захватить уголь и нефть.

Острова Фаннинг захвачены англичанами в конце XVIII столетия. Они богаты жемчугом. В окружающих эти острова коралловых отмелях водится множество разновидных рыб и животных. Самый южный из островов Рождества находится всего в двухстах километрах от экватора.

— Как это странно, — заметила девочка, — мне всегда говорили, что в тропических морях дарит невероятная жара, между тем на Гавайских островах, лежащих под тропиками Рака, я не испытывала такого невыносимого зноя, как, например, в летние месяцы в Нью-Йорке или в Детройте. Теперь же, приближаясь к экватору, даже днем ощущается приятный освежающий ветерок. Почему это? — спрашивала она.

И ей рассказали, что в Америке летом преимущественно дует юго-западный ветер, проносящийся через раскаленный материк, тогда как мы находимся в струе ветров, дующих из южнополярных стран. Эти холодные ветры на своем пути через южные тропики успевают лишь нагреться, и их температура иногда бывает ниже температуры воды. Струи же жарких сухих ветров, дующих от берегов Австралии, проносясь над океаном, становятся очень влажными, охлаждаются и не являются такими мучительными, какими они бывают обыкновенно на континенте.

Вдруг из корзины, подвешенной к фок-мачте, раздался пронзительный свисток, вслед за которым дозорный матрос громко закричал в рупор:

— На бакборте[12] показался кит.

Все бросились к правому борту парохода.

Вдали над волнами с правой стороны его носовой части показался огромный водяной фонтан.

Петр побежал в свою лабораторию, и когда он вернулся с камерой, то застал Стефансена и доктора наблюдающими показавшееся на поверхности моря чудовище.

— Это не кит, а кашалот, — заметил доктор, — и при этом громадный!

Кашалот является исполином среди млекопитающих обитателей океана. В противоположность китам, которые водятся преимущественно в полярных морях, кашалоты большей частью встречаются в тропической зоне и обыкновенно держатся неподалеку от отмелей.

По своему наружному виду кашалот резко отличается от кита. Его голова занимает почти половину туловища, а в огромной пасти вместо роговых пластинок или, как их называют, китового уса у кашалота имеются острые зубы. Он обладает такой страшной силой, что ударом хвоста может легко разбить в щепы деревянную лодку.

Наблюдая показавшиеся над поверхностью воды фонтаны, Нэлли ясно увидала теперь и туловище кашалота, похожее на перевернутый вверх дном плоскодонный корабль. Вдруг эта синеватая масса зашевелилась, что-то заклокотало внутри ее, и, описав полукруг, она взволновала поверхность воды. В воздухе запахло отвратительной гнилью.

— И воняет же он! — сплюнув за борт, проговорил один из стоявших возле) девочки матросов.

Нэлли уже знала, отчего происходит такое зловоние. Туловище этою морского гиганта сплошь покрыто илом, раковинами и различными водорослями, в которых гнездится множество самых разнообразных паразитов. Они издыхают на теле кашалота, гниют на нем и заражают воздух ужасным смрадом.

Зато в кишечнике у этого страшилища содержится воскообразное жирное вещество, называемое серой амброй. Амбра эта очень высоко ценится, так как отличается очень сильным благовонным запахом и идет на приготовление тончайших духов. Обыкновенно амбру кашалот извергает в прибрежных местах, где ее собирают и продают по очень дорогой цене.

Но главная ценность заключается в голове кашалота. В ней находится жидкий жир. Жир этот называется спермацетом и употребляется в аптеках для изготовления спермацетовой мази и пластыря. Спермацета в кашалотовой голове очень много, а потому охота на него считается выгодным промыслом.

— Видали ли вы когда-нибудь такую рыбину? — спросил подошедший к Нэлли матрос, указывая на погружающегося в волны кашалота.

— Ну, как вам не стыдно, Брик, — заметил матросу доктор, — неужели вы не знаете, что ни кит, ни кашалот не рыбы?

— А кто их там разберет: рыбье тело, рыбий хвост, живет в воде, стало-быть, и рыба, — отвечал тот.

— Нет, нет, Брик, вам, моряку, следует отличать рыб от млекопитающих. Запомните, что морские единороги, дельфины, морские свиньи принадлежат к семье китообразных. У них, как и у зверей, теплая кровь, тогда как у рыб она холодная. Своих детенышей китообразные выкармливают молоком при помощи сосков, какими вообще снабжены млекопитающие. У дельфинов, например, молоко совершенно синего цвета.

— А я этою и не знал, — почесав за ухом, пробормотал Брик. — Вот третий год плаваю, и в первый раз слышу, что дельфин— не рыба. Спасибо вам, доктор, что пояснили.

Петр уже снимал кашалота.

— А, чёрт возьми! Он уходит! — крикнул юноша.

— Не тревожьтесь, — успокоил его доктор, — сейчас мы его снова увидим. Кашалоты всплывают каждые десять минут на поверхность дышать воздухом.

В это время к трапу подошла спущенная китобойная шлюпка. Нэлли устроилась возле рулевого, а Петр с камерой примостился в его носовой части, около аппарата с гарпуном.

Аппарат этот состоял из небольшой пушки, стрелявшей длинным металлическим шестом. К этому шесту прикреплен тонкий стальной канат, намотанный на вращающийся вал-барабан. Когда остриё шеста вонзается в тело животного, матросы останавливают разматывающийся барабан, ц канат натягивается, выдвигает из шеста стальную жердь, проходящую через его середину. При этом в обе стороны выходят два больших острых лезвия, которые и разрезают внутренности кашалота.

Кроме этого, охотники обыкновенно стреляют в свою жертву разрывными пулями из крупнокалиберных штуцеров.

Охота была удачной. Гарпун вонзился в огромное тело кашалота, и через некоторое время его туша уже была выброшена на отмель.

Вуд, Рансен, Брик, а за ними Петр спрыгнули со шлюпки и стали пробираться по пояс в воде к рифу.

— Ишь ты, животная! — ворчал Брик, раскраивая голову громадины топором. — А я-то тебя считал за рыбину; ишь, напасть какая!

Моторная лодка уже подходила с баками для сбора спермацета. Громадная туша убитого животного казалась теперь большим темным холмом, внезапно выросшим на небольшом коралловом островке.

Не успели охотники справиться с первой своей жертвой, как с «Зари» был подан сигнал о появлении другого кашалота.

Но на этот раз животное оказалось самкой с детенышами.

Зная материнскую привязанность кашалота к своим детям, охотники убили одного из малышей.

Когда он всплыл на поверхность воды, охотники зацепили его крюком и потащили за собой.

Остервеневшая мать погналась за шлюпкой. Это была настоящая атака живого минного крейсера. И, наверное, маленький шлюп был бы разбит вдребезги, если бы Вуду удачным выстрелом не удалось остановить нападение.

Удар хвоста кашалота был настолько силен, что шлюпка зачерпнула левым бортом воду, а в машине раздался треск, и она остановилась.

В тот же самый момент раздался пронзительный крик, и что-то тяжелое шлепнулось в воду. Петр даже не вскрикнул. Он видел только одно, что на том месте, где на корме рядом с рулевым сидела на корточках Нэлли, ее уже не было. Он забыл и о кашалоте, и о своей камере, и о грозившей опасности. В одно Мгновение юноша осмотрелся вокруг. Кроме моря, он никого и ничего не видел. Он не заметил даже, как перед ним проплыла раненная самка, ударяя с неимоверной силой огромным хвостом по Волнам и окрашивая воду потоком крови. Он не видел, как со шлюпки полетели два спасательных: круга, а матрос Вуд уже плыл, удаляясь в море. Как только черное страшилище промелькнуло мимо Петра, он бросился в воду, сделавшуюся теперь из ярко-зеленой красной.

Только в воде юноша пришел и себя. Он был хорошим пловцом и умел ориентироваться. Он заметил недалеко от себя показавшуюся над волнами человеческую голову. Еще волна — и он ясно различил в ней головку Нэлли.

— Держись, Нэлли! — закричал ой.

Девочка, ухватившись за спасательный круг, изо всех сил гребла рукой, стараясь приблизиться к юноше.

Петр выбивался из сил. Намокшая одежда и сапоги тянули его вниз. Он чувствовал, что вот-вот пойдет ко дну. В глазах его мутилось, он с усилием еще раз занес свою руку над водой. Вдруг его глаза сделались словно хрустальными, и ему показалось, что он смотрит через зеленоватое стекло…

Между тем раненное страшилище успокоилось. Оно грузно перевалилось вверх брюхом, и его синеватое тело стало мерно покачиваться на окрашенных кровью волнах.

Вуд уже подплывал к шлюпке, волоча за собой спасательный круг, за который Нэлли держалась одной рукой, другой поддерживая над водой безжизненную голову Петра.

Две шлюпки, спущенные с «Зари», и моторная лодка Кеуа также спешили на помощь.

Стефансен встревоженный стоял на корме, когда на нее вытащили девочку и Петра. Он пощупал пульс юноши и облегченно вздохнул.

— Мы приведем его сейчас в чувство, — сказал норвежец.

Не успел он развести в стороны руки захлебнувшегося юноши, как тот открыл глаза, глубоко вздохнул и раскашлялся. Затем он сел, обвел окружающих каким-то блуждающим взглядом и, опираясь руками о палубу шлюпки, приподнялся. Нэлли бросилась к нему.

— Нэлли! — вскрикнул Петр и обнял ее за шею.

Пока команда возилась с убитым кашалотом,

Петр совершенно оправился. Шлюпка стояла на месте. Управлявший ее машиной матрос оказался плохим механиком и не мог исправить повреждения. Стефансен потребовал механика с «Зари», но тот еще не приезжал, так как все спущенные шлюпки были в расходе благодаря случаю с Нэлли.

За починку машины принялся Петр.

— Да ведь здесь сущие пустяки, — закричал он из машинного отделения. — Передаточная цепь от сильного удара хвоста кашалота соскочила со своего места и застряла в шатунах. Мы сейчас это исправим.

Через двадцать минут машина заработала, и шлюпка, мерно покачиваясь на волнах, поплыла к «Заре».

— Ну, и задали же вы мне баню, — покачивая головой, сказал Стефансен своим юным сотрудникам, — Наша удачная охота могла бы нам обойтись в три человеческих жизни.

XXI. Сон наяву

Стефансен был очень доволен.

— Такой богатой добычи я никак не ожидал, и это позволяет мне в значительной степени изменить намеченный план путешествия, — сказал он.

Петр насторожился.

«Уж не думает ли норвежец возвращаться в Гонолулу?»— мелькнула в его голове тревожная мысль.

— Вот что, друзья! — вдруг сказал Стефансен. — Запасшись топливом на острове Пальмире, мы поедем на острова Самоа, а оттуда через Новую Каледонию в Сидней, и дальше на Филиппины и в Японию. Что вы на это скажете? — спросил он, обращаясь к доктору и Дику.

— Прекрасная мысль! — ответили те в один голос.

— Я уже говорил о своем намерении с капитаном Джонсом. Он вполне одобрительно отнесся к моему предложению.

— Значит, мы будем в Австралии! — покраснев от удовольствия, вскричал Петр.

— В самой настоящей, молодой человек! — улыбаясь, ответил норвежец. — Вы увидите Сидней, Мельбурн и Аделаиду, побываете на острове, лежащем южнее Австралийского материка и называющемся Тасманией, за это я вам ручаюсь, и быть может, навестите страну антиподов— Новую Зеландию.

— Стало-быть, мы пересечем экватор! — воскликнула Нэлли. — Мне очень хотелось бы переехать экватор, — покраснев до ушей, сказала она.

Все засмеялись.

— Переедете экватор, — отвечал, захлебываясь от смеха, норвежец, — и, по обычаю, вас выкупают в экваторной воде. В Австралию, не пересекши экватора, никак не попасть! Ведь эта часть света лежит в Южном полушарии.

Нэлли смутилась. Ей стало стыдно, что она сделала такой промах, и еще сильнее покраснела.

— Да, я знаю это, — сконфуженно прошептала девочка.

— Вы назвали Новую Зеландию страной антиподов, мистер Стефансен. Что это означает? — спросил Петр.

— На юго-востоке от Новой Зеландии вы найдёте среди океана остров Антиподов, — сказал норвежец. — Такое название он получил оттого, что лежит как-раз на конце земного шара, противоположном английскому городу Гринвичу. Вполне естественно, что жители этого острова ходят по земле так, что ступни их нет обращены к ступням ног жителям Гринвича. Вот такие люди, обращенные друг к другу пятками на различных концах нашей земли, и называются антиподами. Если же я назвал Новую Зеландию страной антиподов, то потому, что как там, так и в Австралии по отношению к Европе и северной Азии и Америке жители этих стран также ходят почти вверх ногами.

— А как тебе кажется, Дик, не опасно нам будет высаживаться в Австралии? Ведь туда поехал Доктор Браун, — сказал Петр.

Дик засмеялся.

— Ты думаешь, что этот пройдоха поселится там навсегда и будет поджидать, пока к нему ни приедет. Нэлли Келлингс! — сказал он. — Ведь я тебе говорил, что мы с телеграфистом слышали сегодня по радио.

— А что такое? — поинтересовался Стефансен. — Я ничего не знаю.

— Да Браун снова оскандалился и в Аделаиде. По его требованию там, как и в Гонолулу, местная полицая задержала какую-то девочку, — сказал Дик.

— Ну, конечно, после этого он в Австралии не останется, — заметил норвежец. — Во всяком случае, нам все же придется держать ухо востро, и пока мы будем сходить на берег в сферах английского или американского влияния, Нэлли должна продолжать носить мужской костюм, и оба вы будете по-прежнему красить себе волосы, — продолжал он.

— Я уже давно этим не занимаюсь, — заметила девочка.

— Вижу, — улыбаясь, отвечал Дик, — у тебя у корней волосы пожелтели, а сверху черные. Смешно смотреть! — прибавил он.

— Как я доволен, что Стефансен решил идти в Австралию, — говорил Петр, сидя, по обыкновению, вечером на баке в обществе команды «Зари».

— Да, для тебя с Нэлли это путешествие будет очень полезным. Австралия чрезвычайно интересная страна. Я там долго жил и знаю австралийцев, — заметил Дик. — Да, кстати — вдруг вспомнил он. — Кеуа привез мой чемоданчик, а в нем у меня имеется много фотографических снимков, между которыми немало снятых мной в Австралии. Пойдем ко мне в каюту, я вам их покажу.

Когда Дик рылся в своем чемодане и перебирал огромную пачку фотографических снимков, наверху раздались два коротких звонка, или, как называют их, «пробили склянки».

— Мне пора становиться на вахту, — заметил Дик; — вечером мы соберёмся на баке, и я вам буду рассказывать про Австралию.

— Итак, Петюк, мы с тобой будем в Австралии. Снилось ли это тебе? — сказала Нэлли, выходя с Петром из каюты Дика.

— Нет, об этом я даже не смел мечтать! Просто сон какой-то, — отвечал он.

— Хорошо, что этот сон наяву, — заметила девочка.

XXII. В тайфуне

Октябрь считался у моряков самым неблагоприятным в Восточно-Китайском море. В это время там обыкновенно свирепствуют сильные бури и проносится страшный морской ураган, называемый «тайфуном». Сильно нагретый в летние месяцы воздух в Южно-Китайском море, прорезаясь через Формозский пролив, устремляется на север. Здесь, в ВосточноКитайском море, он сталкивается с холодным воздушным течением, вырывающимся через Корейский пролив из Японского моря и устремляющимся на юг. Это столкновение двух могучих воздушных течений производит в воздухе сильнейший круговорот. На море поднимается буря. Громадные водяные валы вздымаются на протяжении всего того гигантского кольца, которое описывают в воздухе два столкнувшиеся воздушные течения.

Так как напор разгоряченного ветра с юга, от острова Формозы, сильнее холодного, дующего из Корейского пролива, с севера, то бушующее морское кольцо, крутящееся вокруг своей оси, в тоже время с невероятной быстротою подвигается в северном направлении. Быстроте его передвижения вперед способствует к тому же теплое течение Куро-Сива, несущееся от о. Формозы на северо-восток, к западным берегам Японии.

Внутри такого кольца вследствие сильного его вращения происходит неравномерное волнение, толчея, и ни одно судно, попавшее в него, никогда еще оттуда не возвращалось, погибая разбитым я щепки.

Попадая в самое кольцо тайфуна, даже большие океанские пароходы редко выбираются из него без серьезных повреждений. Все морское пространство, окружающее кольцо тайфуна на многие десятки километров, подвергается настолько сильному волнению и ветру, что морякам стоит немало усилий, чтобы избежать крушения. Такое пространство называется у моряков крыльями, хвостом или головой тайфуна, в зависимости от стороны тайфунного кольца, в которое попадает корабль.

Вот таким тайфуном была захвачена «Заря» на своем пути от острова Формозы в Японию, куда теперь направлялся Стефансен с богатой добычей после удачного плавания среди островов южных вод Тихого океана и у берегов Австралии.

Было ясное, прохладное утро.

Нэлли сидела за столом в кают-компании и читала вслух Петру русскую книгу.

Она уже читала и писала по-русски и многое понимала из прочитанного без словаря. Зато русское произношение давалось ей очень трудно. Буквы «ы» и мягкий знак казались непреодолимыми для девочки.

Урок был прерван Диком.

— Нам предстоит неприятное испытание: капитан опасается, что к вечеру разразится тайфун, — сказал он, садясь на диван.

О тайфуне и Петр и Нэлли не раз слышали устрашающие рассказы матросов.

— Но ведь небо совершенно чистое, да и море спокойное. Мне говорил Вуд, что благодаря попутному ветру мы идем с большой быстротой, и через три дня будем в Японском порту Кобе, — заметила, Нэлли.

— Пойдемте наверх, — позвал юношей Дик. Когда они поднялись на верхнюю палубу, то там собралась, уже вся команда «Зари»,

Матросы рассыпались по борту парохода и пристально всматривались в морскую даль.

— Я ровно ничего не вижу, — сказал Петр.

— А вон над южной частью горизонта белое облачко. Его можно заметить простым глазом, — сказал Дик.

Юноша действительно увидел небольшое продолговатое облако, застилавшее часть горизонта.

— Вот это облако и есть самый верный признак тайфуна, — пояснил Дик.

Роза, очень боявшаяся бури, тоже пришла посмотреть на предвестника ее мучений. Она всегда страдала от качки и с ужасом прислушивалась к пророчеству Дика.

— Выть-может, буря пронесется мимо, — сказала она, уходя в лазарет, где у нее на руках были трое пациентов, заболевших тропической лихорадкой во время пребывания «Зари» в водах Формозы.

Капитан Джонс, по-видимому, был очень озабочен. Он не сходил с мостика и, как говорил Дик, всеми силами старался уйти от настигающего «Зарю» тайфуна.

Через час ветер усилился. По небу с невероятной быстротой неслись клочья черно-бурых облаков. Некоторые из них проносились очень низко и, казалось, над самыми мачтами парохода, другие более медленно проходили над ними.

Наконец все небо покрылось сплошной тучей сине-серого цвета. Морская зыбь становилась все сильнее и сильнее. «Заря» уже сильно качалась на огромных волнах, то высоко поднимая свой нос к небу, то опуская его вниз, и стремительно неслась, словно сани с ледяной горы, в открывавшуюся впереди темную пропасть.

Наконец стало так темно, что пришлось зажечь электричество.

Нэлли спустилась в кают-компанию и легла на диван. У нее сильно болела голова, и ее два раза уже стошнило. Петя крепился, хотя и ему голова казалась наполненной свинцом.

Дик был на капитанском мостике.

Волнение настолько усилилось, что находиться на палубе уже было не безопасно. Иногда громадные волны перехлестывали через борт и заливали то одну, то другую часть дека.

Держась за перила, тянувшиеся вдоль стен наружных кают, Петя спустился в кают-компанию. Там, кроме Нэлли, он нашел и доктора Томсена, который лежал на полу и тихо стонал.

Мальчик бросился к нему, но доктор, открыв глаза, сделал знак рукой, чтобы его оставили в покое.

В это время в каюту вбежал Кеуа, а за ним Окалани, таща несколько пробковых поясов.

— Это зачем? — с недоумением спросил Петр.

— На всякий случай их не мешает надеть, — заметил Кеуа. — Кто знает, что может случиться! У нас оборвало руль, и «Заря» управляется винтами.

Не теряя времени, оба канака надели спасательный пояс на Нэлли и обвязали одним из них доктора Томсена. И девочка, и врач были почти без сознания.

Надев на себя пояс, Петя хотел пойти в лазарет к Розе, но Кеуа его не пустил.

— Я ее приведу сюда, — сказал он. — Бедная негритянка лежит без движения.

Петр сел на диван возле лежащей девочки.

Лицо ее было смертельно бледным. Она, по-видимому, находилась в полузабытьи. Иногда ее веки медленно поднимались и потускневшие глаза смотрели куда-то в пространство.

Вдруг где-то наверху раздался страшный треск. От сильного толчка Петя и Нэлли свалились с дивана. Казалось, что корпус «Зари» раскололся, ударившись о подводную скалу.

В ужасе, не теряя самообладания, Петр схватил Нэлли на руки, подняв с трудом ее с пола, толкаясь о стенки каюты, тащил по лестнице наверх.

Он с трудом отворил дверь, плотно прижатую ветром, и, перешагнув порог, опустился на корточки. От сильного ветра у него захватило дыхание. Вдруг ему показалось, что две сильные руки схватили его за плечи и потащили к правому борту. Петр зажмурился и еще крепче обхватил девочку. Вдруг он почувствовал, что державшие его руки с силой толкнули его вперед, и он вместе со своей ношей упал на палубу. Он больше не в силах был держать Нэлли, и она выскользнула из его рук. Петр в ужасе широко раскрыл глаза. Кругом стояла непроглядная тьма. Треск и визг ломавшихся снастей, вой ветра, удары да плеск волн слились в общий страшный гул. Собрав свои последние силы, юноша закричал, как раненный зверь, но он не услышал даже своего голоса. Почва: ускользала из-под его ног. Он снова собрался с силами и ринулся вперед. Хлестнувшая через борт волна, опять повалила его на палубу, и он покатился куда-то вниз. Еще волна, новый удар, а вместе с ним какой-то холод пронизал все тело Петра, и он стремительно понесся в страшную, черную бездну…

Дик, переступая через обломки свалившейся фок-мачты, пробирался к кают-компании. Дверь в нее оказал открытой. Не без труда он спустился вниз и, ухватившись за колонку, проходящую посредине каюты, зажег карманную электрическую лампочку и осмотрелся.

Доктор Томсен без движения по-прежнему лежал на полу. Ни Петра, ни Нэлли не было.

«Куда же они могли деться?»— с беспокойством, подумал матрос. Лицо его было сумрачно.

Перебирая руками по столу, он приблизился к доктору и начал его тормошить за плечо.

Тот тихо застонал и оставался неподвижен. Дик безнадежно махнул рукой и, добравшись до лестницы, стал подниматься наверх.

«Заря» скрипела и стонала. Слышался неумолкаемый звон бьющейся в шкафах посуды. Какие-то предметы громыхали, катаясь по полу, а сверху доносился вой ветра. Весь корпус парохода дрожал, когда корма его поднималась над водой и винты с грохотом кружились в воздухе.

Ветер стихал. Море заметно начинало успокаиваться. Качка становилась равномернее и уже не сопровождалась такими сильными толчками, как раньше. По небу опять неслись клубы густых облаков, сквозь которые иногда проглядывал бледный фосфорический свет. Ветер продолжал дуть с большой силой, так что Дику пришлось отвернуться, так как у него захватывало дыхание. Уж настолько посветлело, что можно было видеть разрушения, наделанные тайфуном на «Заре».

Вместо горделивых мачт парохода виднелись два коротких обломка. Капитанского мостика не было. Огромная труба как-то странно накренилась на одну сторону, и черные клубы дыма теперь застилали всю кормовую часть судна. Вся палуба была; завалена сластями и обломками.

Около кубрика Дик столкнулся с Окалани и Вудом. Оба были взволнованы и мокры, словно их вытащили из воды. Чтобы не свалиться, в трюм, они ухватились друг за друга руками.

— Ты был в лазарете, Окалани? Что, Роза и Кеуа там? Не приходили ли туда наши юнцы? — спросил Дик.

Окалани безнадежно махнул рукой и опустившись на палубу, закрыл свое шоколадное лицо руками. Плечи канака судорожно вздрагивали. Он плакал.

— Что случилось? — хватая его за руку, вскричал матрос.

Не отнимая рук от лица, канак продолжал всхлипывать.

— Кеуа, бедный Кеуа, — простонал он и зарыдал.

Ветер стих. Море успокоилось, и «Заря», слегка покачиваясь, продолжала свой путь под мерное постукивание машины.

— Послушай, Вуд, я очень беспокоюсь за Петра и Нэлли. Их нет ни в кают-компании, ни в лазарете, — сказал Дик.

— Да что ты! — воскликнул Вуд. — Куда же они девались? Вот что, Дик, ты иди в кают-компанию: туда начнет собираться команда. Ведь мы идем без управления. Надо выбрать капитана, а я побегу искать наших юнцов.

Через несколько минут кают-компания начала наполняться людьми. Пришел механик Грант. Он еле держался на ногах. Всю ночь он не выходил из; машинного отделения, разделяя участь своей команды. За ним явился всегда франтоватый и краснощекий молодой помощник капитана Хильман. Теперь он был бледный, грязный и казался растерянным.

Пришли и остальные.

— Сколько нас всех, считая и оставшихся в машинном отделении? — спросил Дик. — Вуд не в счет: он ищет Петра и Нэлли, — прибавил он.

Начался подсчет. Налицо оказалось двенадцать человек.

О том, куда делись остальные, никто не спрашивал. Да и незачем было: все прекрасно знали, что они их уже никогда не увидят.

— Капитан Хильман, — начал Дик, обращаясь к помощнику, — ваше законное право, да и мы все вас просим— не так ли, товарищи? — принять командование «Зарей».

Хильман нахмурил свои густые светлые брови и, опершись рукой о стол, ответил:

— Я благодарю вас за доверие, но, к сожалению, я принужден отказаться как от своих прав, так и отклонить вашу просьбу. У меня нет достаточно опыта, чтобы управлять пароходом, лишенным руля, винта и всех навигационных инструментов. При помощи одного оставшегося винта я вас никуда не приведу. Я отказываюсь от капитанского поста.

— Дик, принимай ты командование над «Зарей»! — сказал Рансен.

— Да тут и разговоров быть не может! — поддержал его Брик.

— Дик избран командиром, — заявил Хильман, усаживаясь на диван.

— Товарищи, — обратился к присутствующим Дик. — Объявляю вам, что владелец «Зари» Стефансен, капитан Диксен и помощник Петерс погибли: их снесло в море вместе с капитанским мостиком. Я расстался с ними там минут за пять до катастрофы. Кеуа и негритянка также смыты волной.

Быть-может, у нас еще есть жертвы. Петр Орлов и Нэлли Келлингс исчезли. Их ищет Вуд. По крену «Зари» видно, что в левой ее подводной части образовалась сильная течь. Лишившись беспроволочного телеграфа и управления, нам остается лишь верить в свои собственные силы, да надеяться на прочность «Зари». На первую очередную вахту станет Рансен, а вы, Хильман, вместе с Бриком начнете осмотр парохода. Необходимо сейчас же обнаружить все полученные им повреждения в подводной части. Остановите машину, Грант, — обратился Дик к механику. — Я сейчас сам поднимусь наверх.

Когда Дик пробирался между обломками, загромождавшими палубу, к нему подошел Вуд. Лицо его было не только бледное, но имело какой-то зеленоватый оттенок.

— Их нет, — упавшим голосом сообщил он Дику. — Я обшарил все углы, где они могли бы укрыться. — По щекам матроса текли слезы.

Дик нахмурился.

— На них ведь были надеты пробковые пояса?

— Как же! — отвечал Вуд.

— Ну, так вот что, друг; надежда еще не потеряна. Они оба хорошие пловцы. Вода не так холодна, чтобы они могли закоченеть. «Заря» недалеко должна была отойти от места их падения. Ведь с полуночи ветер дует нам в лоб. Надо спустить оставшийся баркас или моторную лодку бедного Кеуа.

— Лодка Кеуа совершенно разбилась, а вот баркас можно, — отвечал Вуд, окидывая взглядом валявшийся килем вверх на кормовой части перехода большой бот.

— Рансен, ко мне! — крикнул Дик.

Вахтенный не заставил себя ждать, я они втроем направились к баркасу.

— Жаль, что снесло китобойный шлюп, — вздохнул Вуд, берясь за нос баркаса, лежащего на груде канатного троса.

В это время к ним подошел доктор Томсен. Он изменился до неузнаваемости. Казалось, что это не живой человек, а мертвец, вышедший из гроба.

— Я подсоблю вам, друзья, — предложил он.

Все четверо ухватились за баркас.

— Раз, два… — скомандовал Вуд, и вдруг остановился. Лица всех четырех выражали удивление.

Из-под баркаса послышался стон.

Стон повторился. Вуд сделал страшное усилие и приподнял нос баркаса.

Перед глазами изумленных моряков предстала измокшая, скорчившаяся Нэлли. С прижатыми к груди красными от холода руками она, свернувшись калачиком, лежала на палубе, прижавшись к ней головой. Девочка была настолько обессилена, что даже не улыбалась, когда доктор бросился к ней и схватил ее в свои объятия.

Он побежал с ней прямо в лазарет. За ним последовали Дик и

Вуд.

— Ну что, жива? — тревожно спрашивали они врача.

— Ищите Петра, — отвечал он, — а об этой я уж сам позабочусь.

Петра искали часа два, и только к полудню, когда спустились в трюм для осмотра пробоины, его нашли в состоянии столбняка, сидящим на залитых водою мешках с мукой. Как он попал туда— ни он сам, ни Дик, ни матросы не могли догадаться. Люковая крышка оказалась закрытой.

XXIII. Последняя встреча

Растратив вес свои деньги на безрезультатную погоню и поиски бесследно исчезнувшей девочки, доктор Браун очутился в затруднительном положении. Он долго жил без дела в Сиднее, много пил вина, задолжал кругом и два месяца не платил счетов в гостинице, где прослыл попросту за американского авантюриста.

Теперь доктор уже не думал о Нэлли Келлингс. Главной его заботой было найти себе должность судовою врача в какой-нибудь пароходной компании, чтобы иметь возможность бесплатно доехать до Соединенных Штатов, как-то в клубе он встретился с одним из своих знакомых по Сан-Франциско, японцем Сузуки, который теперь был агентом пароходной компании «Ниппон Юсен Кайша» в Австралии.

Они разговорились.

— Вот что, доктор, — сказал японец, узнав о затруднительном положении своего знакомого, — на нашем пароходе «Никко-Мару» вчера скоропостижно умер врач. Не хотите ли занять освободившуюся должность?

— Но ведь, насколько мне известно, японцы уже не берут к себе на службу ни европейцев, ни американцев, — возразил Браун.

— Совершенно верно, — отвечал Сузуки, — но в данном случае это будет исключением. Здесь, в Австралии, нет ни одного японского врача. Австралийское правительство их всех выселило отсюда. Я могу предоставить вам это место только на время. По прибытии в Японию вы будете свободны и получите даровой проезд до Сан-Франциско на одном из наших пароходов.

— Когда отправляется из Сиднея «Никко-Мару»? — спросил Браун.

— Через три дня. Если вы согласны, то мы заключим с вами теперь же договор, и вы переедете на пароход, — ответил японец.

— Ваше предложение очень меня устраивает, но, к сожалению, я не могу его принять, — сказал доктор.

— Почему? — удивился японец.

— Видите ли, мистер Сузуки, наливая в свой стакан виски, сказал Браун, — я приехал сюда по крупному коммерческому делу, на которое истратил вес свои деньги, и со дня на день ожидаю из Гонолулу большую сумму от моего компаньона— мистера Чизика. Вы, наверное, слышали его имя: он ведь состоит британским генеральным консулом на Гавайских островах.

— Ну как же, я лично хорошо знаю мистера Чизика и очень его уважаю; это весьма почтенная личность, — сказал агент. — Так вы компаньон генерального консула?

— Да, мы с ним старые друзья, — отпивая из стакана глоток виски, сказал Браун.

Однако, он не сообщил собеседнику, что лишь утром он получил от консула Чизика письмо, в котором тот называл его мошенником и требовал назад деньги.

— Ну, вот видите, у нас нашелся общий друг, — заметил японец. — Я буду очень счастлив оказать услугу приятелю достопочтенного консула.

На самом же деле агенту до зарезу нужен был доктор, так как портовые власти не выпускали из гавани пароход без судового врача, а из европейцев никто не хотел поступать на японскую службу.

— Значит, вас удерживает от принятия моего предложения только долг в гостинице? — осведомился Сузуки.

— Да, — отвечал Браун.

— В таком случае, я заплачу ваши счета, — сказал японец.

Браун согласился, хотя ему, как истинному американцу, не по душе было поступать на службу к японцам.

На своем пути в Японию «Никко-Мару» попала в тот самый тайфун, которым была захвачена и «Заря», но опытному японскому капитану удалось благополучно из него выбраться.

Когда на следующее утро буря начала стихать, с «Никко-Мару» заметили тонущий норвежский пароход со сломанными мачтами и согнутой трубой.

«Это, вероятно, и есть то судно, которое ночью по беспроволочному телеграфу просило о помощи», — подумал капитан.

Он остановил свой пароход и приказал спустить две шлюпки на помощь пассажирам погибающего судна. «Никко-Мару» настолько близко подошла к «Заре», что теперь простым глазом можно было разглядеть находившихся на ее деке людей. «Заря» сильно осела носовой частью и накренилась на левый борт. Ни одной шлюпки не было видно на потерпевшем аварию пароходе. Целая груда обломков валялась на палубе, а две сломанные мачты походили на стволы расщепленных ударом молнии деревьев.

Вскоре одна из посланных шлюпок вернулась обратно, привезя только доктора Томсена. Выслушав рассказ норвежского врача о трагической гибели Стефансена и части экипажа «Зари», капитан Иоширо выразил полную готовность принять на борт «Никко-Мару» уцелевших членов ее экипажа и коллекции.

— Моя команда к вашим услугам, доктор, — сказал он. — Перебирайтесь сюда, не теряя ни минуты.

Нэлли была очень слаба. Когда доктор Томсен вернулся на «Зарю» и объявил о решении капитана Иоширо, она безучастно встретила эту новость.

Тяжелая морская болезнь, общее сотрясение при падении на нее баркаса, ушибы, небольшая рана на голове, а главное, известие о гибели Розы и других близких ей людей так сильно подействовали на девочку, что она впала в состояние полного безразличия. С утратой чернокожего друга ей казалось, что теперь для нее ничего не осталось светлого в жизни. С полными слез глазами она допрашивала Окалани о том, как это все случилось.

— Я и сам не знаю, — ответил тот. — Я помню только, что, когда мы втроем подходили к спуску в кают-компанию, вдруг налетел этот страшный вал. Меня подняла вверх, и затем я с страшной силой ударился о палубу. Когда я очнулся и пополз к спуску в нижний дек, то я был уверен, что Роза и Кеуа уже внизу с вами…

Отчаяние Петра при известии о гибели друзей длилось недолго. Серьезность положения и долг быть полезным в такой критический момент вернули ему спокойствие и бодрость. В течение всей следующей ночи он работал с Вудом и Ран сеном, подводя заплату в образовавшуюся в корпусе «Зари» щель. Впервые ему пришлось познакомиться с этой работой. Заплата состояла из нескольких слоев промасленной парусины. К ее нижнему краю был привешен балласт. Спускалась заплата по борту парохода против того места, где была обнаружена пробоина, через которую вода заливала пароход. Естественно, что когда заплата покрывала щель, через которую вода врывалась внутрь судна, то напором воды ее прижимало к щели, благодаря чему она и закупоривалась. Это была тяжелая работа; погода опять засвежела, и налетавшие волны угрожали морякам ежеминутно гибелью. Но Петр об этом и не думал. Глядя на товарищей, он делал свое дело.

К несчастью, вскоре была найдена новая пробоина, которую уже нечем было заделывать. Дик поспевал всюду. Он наблюдал за исправлением повреждений «Зари» и управлял ею при помощи винтов. Второй винт оказался лишь поврежденным, и хоть плохо, но действовал. Чтобы повернуть пароход вправо, он отдавал распоряжение пускать в ход левый винт, а чтобы влево — работать правым винтом. Самым большим затруднением для него являлось то, что он не мог ориентироваться, т.-е. определить местонахождение парохода. Для этого нужно было знать долготу и широту места, что без хронометров и секстана, прибора, показывающего высоту солнца над горизонтом, установить не было возможности. Компас и все инструменты были снесены в море вместе с капитанским мостиком.

Но вот небо совершенно прояснилось. Теперь Дик уже мог ориентироваться по звездам.

Ночь прошла без тревог. Однако, все усиливающийся крен «Зари» сильно беспокоил Дика. Предвидя неминуемую катастрофу, он занялся починкой баркаса и приведением в порядок сильно поломанной моторной лодки Кеуа.

Вдруг на горизонте был замечен большой пароход. Все сразу ободрились. Надежда на спасение заставила измученных людей на время позабыть о гибели близких им существ и о перенесенных страданиях. Все с жадностью устремили свои взгляды на пароход, махали ему шапками, флагами, а Вуд сделал несколько выстрелов из ружья.

— Он идет сюда! — крикнул Рансен.

— Спускает шлюпки! — закричал с кормы Петр.

Наконец на борту «Зари» появились улыбающиеся японские матросы.

Было решено, что доктор Томсен поедет один для переговоров с капитаном. Так как «Заря», по мнению Дика и матросов, могла продержаться еще несколько часов, то нужно было принять все меры, чтобы спасти ценные коллекции.

— Вы и Нэлли поедете со мной, — сказал доктор Петру.

— Нет, я перееду на японский пароход вместе со всеми товарищами, — твердо отвечал юноша.

Во время пребывания Томсена на «Никко-Мару» Петр вытащил из каюты свой аппарат и ящик со снятыми фильмами. Все это уцелело.

Вместе с Вудом он выволок также ящик со своей коллекцией и чемодан с вещами Нелли. Остальной багаж не было возможности достать, так как трюм уже залило водой.

К большому огорчению Томсена, как аквариум, так и половина банок со спиртом, в которых хранились ценные экземпляры морских животных, оказались разбитыми. Четыре часа длилась перевозка коллекций с «Зари» на японский пароход, и вот наконец все уцелевшие члены ее экипажа были перевезены на «Никко-Мару».

— Нам предстоит карантин. У японцев на этот счет очень строго, — сказал Дик.

Прибывших поместили в просторном лазаретном отделении. Оно находилось в нижней палубе носовой части парохода. Здесь все было выкрашено белой баковой краской и поражало своей чистотой. Две сестры милосердия в белых платьях и высоких накрахмаленных шапочках, напоминающих поварские колпаки, встретили прибывших.

По японскому обычаю, им сейчас же было предложено вымыться в ванне. Когда все снова собрались вымытые и одетые в лазаретные кимоно, слуга-японец принес чай и белый хлеб с маслом.

— Сейчас придет доктор и произведет вам медицинский осмотр. Таков уж у нас порядок. Мы очень боимся заразных болезней, — заявила сестра.

Не успела она проговорить эту фразу, как в лазарет вошел высокий брюнет в синем морском пиджаке, белых брюках и в фуражке с чехлом. За ним утиной походкой ковыляла маленькая сестра милосердия.

Нэлли и Петр так и впились глазами в вошедшего.

Они сразу узнали в нем доктора Брауна. Он сильно изменился с тех пор, как юные путешественники в последний раз видели его в Гонолулу. От чрезмерного употребления виски лицо его обрюзгло, покраснело, а нос принял слегка сизоватый оттенок. Глаза доктора уже не сверкали, как прежде, а казались оловянными, безжизненными.

Ленивым взглядом он окинул прибывших и спросил:

— Который из вас доктор?

— Я, коллега, — выступая вперед, ответил доктор Томсен.

— Очень рад, — сказал Браун, пожимая норвежцу руку. — Я думаю, что медицинский осмотр будет излишним, раз вы здесь налицо.

— Как вам будет угодно, коллега, — отвечал Томсен. — У нас на «Заре» не было ни одного случая заразного заболевания. Мы все совершенно здоровы и лишь очень утомлены. Впрочем, имеются ушибленные во время тайфуна.

— Ну, и прекрасно, — заметил Браун.

С этими словами он взял из рук сестры список спасенных, сделал на нем пометку, попрощался с Томсеном и вышел, не взглянув даже на остальных путешественников.

— Ты заметил, что он пьян? — шепнула Нэлли на ухо Петру. — Вот напугал он меня! — облегченно вздохнув, сказала девочка.

— Да, это было бы очень неприятно, если бы он начал нас осматривать, — заметил Петр.

— Ну, друзья, вам надо быть осторожными, — подходя к Нэлли и Петру, сказал Дик.

— Разве нам и в Японии угрожает опасность? — спросила Нэлли.

— Если он вас узнает, то, конечно, нам нелегко будет от него отделаться, — отвечал Дик. — На этот раз все обошлось благополучно. Однако, нам всем следует быть начеку, — добавил он.

В течение двух дней пути доктор Браун не появлялся в лазарете и, как говорил Томсен, он без просыпа пил, не выходя из своей каюты. Наши путешественники проводили большую часть времени, сидя на палубе в носовой части парохода, куда не допускались прочие его пассажиры. Только доктор Томсен ежедневно виделся с командиром и Брауном. Умный норвежец умело отвлекал их внимание от своих товарищей.

Высадка в японском порту Кобе произошла без осложнений.

Доктор Браун первым съехал на берег, а прибывший на «Никко-Мару» портовый врач-японец поверхностно осматривал пассажиров и, переговорив с Томсеном, выдал всем, взятым с «Зари», пропуска.

Несколько репортеров от местных газет старательно записывали, что им рассказывали Дик и доктор. К остальным людям из экипажа «Зари» никто не обращался.

После обеда Дик пригласил всех товарищей на бак, т.-е. на переднюю часть парохода.

— Это наше прощальное совещание, — заявил он. — Сегодня под вечер Нэлли, Петр и Окалани вместе со мной съедут на берег. Доктор Томсен с прочими товарищами останутся на «Никко-Мару», пока норвежское консульство не примет мер для перевоза коллекций на берег. Не так ли, товарищ?

— Да, мы остаемся, — подтвердил Томсен. — Мне очень грустно расставаться с вами, но ничего не поделаешь: нужно довести до конца труды бедного Стефансена и доставить его коллекции в Норвегию.

— Надеюсь, что мы увидимся в Советской России, — заметил Дик.

— Даже наверное! — улыбнувшись, сказал доктор. — Я непременно приеду в Москву. Это моя мечта…

Солнце огромным красным шаром спускалось к горизонту. По спокойным водам бухты, словно стаи белых лебедей, скользили парусные лодки. Красивые берега Японии, окутанные как бы в ярко-зелёный плащ, были озарены огненным закатом.

Нэлли не могла оторвать своих глаз от открывшейся перед нею картины, и девочке казалось, что не только маленькие японцы, но и порозовевшие облака, и зеленовато-синее море, и эти крохотные домики на берегу, — все теперь приветливо ей улыбается.

— Катер у трапа, товарищи! — раздался громкий голос Дика.

Юнуска арбакеш

Арбакеш — узбекский извозчик

I. НА АРБЕ

Тяжело живется Юнуске.

Вот уже 12 лет занимается он извозом, а все на нем тот же старенький рваный халат, пропитанная потом тюбетейка, да стоптанные, неуклюжие сапоги.

Головы своей и то не может побрить Юнуска, как это делает каждый правоверный мусульманин. Денег нет для этого у бедного узбека.

С завистью посматривал он со своего седла на других арбакешей.

«Ишь, какие на них халаты красивые с красными и зелеными полосами, в шелковые даже некоторые нарядились», думал он.

— Эй, сторонись! — раздался голос за спиною Юнуске, и он, свернув в сторону, невольно оглянулся.

Новая чистенькая арба, мерно переваливаясь на своих двух огромных колесах, обгоняла его.

Красивая серая лошадь шла мелкою рысью, покачивая на своей спине молодого арбакеша, распевавшего веселую песню.

Под плетенкой па обгонявшей Юнуску арбе сидели четыре купца в нарядных халатах.

На головах у этих седоков были накручены огромные чалмы, сделанные из тонкой белой кисеи.

Трое из них, с длинными седыми бородами, о чем-то оживленно разговаривали, а четвертый — молодой, вероятно, слуга, почтительно сидел у самого края экипажа.

На его чисто выбритой голове пестрела вышитая разноцветными шелками тюбетейка. Лица этих пассажиров казались сытыми, довольными.

«Наверное, на базар везет этих боев, счастливец», грустно подумал Юнуска; и вдруг ему сделалось так тяжело на душе, что он, глубоко вздохнув, остановил свою утомленную лошадь, спрыгнул с седла на землю и стал осматривать разваливающуюся арбу[13].

«Вот, кабы были деньга, — рассуждал он, — давно бы куши я себе новую арбу; разве наймет тебя порядочный пассажир, когда и колеса уже расшатались, а солнце печет через прорванную покрышку. Да и лошадь следовало бы переменить, — эта уже стара, слаба, ишь, стоит, словно сонная».

«Много, много денег надо на все это», со вздохом подумал арбакеш, а как взглянул на свой покрытый заплатами халат да рваные сапога, то только махнул безнадежно рукой.

— Ну, поедем дальше, — обратился Юнуска к своему гнедому работнику. Он снова уселся в седло и, упершись в толстые оглобли своими изодранными сапогами, подумал:

«Продам-ка я свою саклю, а, пока не обзаведусь новым домком, отошлю жену к родителям, пусть им в хозяйстве подсобляет; а арбу справить необходимо, иначе с голоду пропадешь!»

Дорога тянулась вдоль узкой улицы большого узбекского города.

Справа и слева высились глиняные серые дувалы, за которыми скрывались дома, называемые в Туркестане саклями.

Только огромные деревянные ворота поднимались то справа, то слева над глиняными заборами.

Каждый дом был окружен тенистым садом со множеством фруктовых деревьев, между которыми журчали арыки.

Был март месяц, и абрикосовые деревья стояли, сплошь усыпанные бледно-розовыми цветами.

«А много в нынешнем году будет урюка, — подумал Юнуска, — хорошо тому, у кого большие фруктовые сады».

Все больше и больше стали попадаться навстречу нарядные арбы. Все чаще приходилось Юнуске сторониться и пропускать обгоняющих его арбакешей.

Наконец, он въехал в запруженную пестрой толпой улицу.

Справа и слева были расположены лавки с различными товарами, перед которыми стояла толпа покупателей. Купцы суетились. предлагая им свои товары.

В пестрых, цветных халатах, с чалмами на головах или в щегольских тюбетейках чинно переходили от одной лавки к другой узбеки.

Они спокойно выбирали нужную им вещь и начинали торговаться с хозяином. Тут были и женщины в своих серых халатах, скрывающих их с головою. Лица их были скрыты за черными волосяными покрывалами. Некоторые держали на руках грудных младенцев.

Вот, мерно покачиваясь, прошла вереница верблюдов, нагруженных огромными кипами прессованного хлопка. Маленькие ослики, семеня ногами, тащили на своих спинах огромных, по сравнению с ними, седоков.

Дервиши (монахи) в остроконечных шляпах и рваных халатах, с большими посохами в руках, громко галдели, напевая священные стихи из корана.

В одном углу базара, весь в язвах, с растрепанными отросшими волосами, кричал дивана (сумасшедший), взывая о помощи к правоверным.

Под большими навесами, накрытыми грубым холстом и плетенками из камыша, были устроены возвышения, напоминающие огромные четырехугольные кровати.

Они были сплошь застланы коврами.

Тут, на разбросанных подушках или попросту на ковре, сидели кружками и старики и молодые. Слуга подавали им чай в медных резных кунганах и подносили любимое узбеками курево — чилим. Отпивая глоток чаю и вдоволь накурившись, сосед передавал соседу и чашку и чилим, предварительно обтерев полою своего халата конец Камышевой трубки — этого курительного аппарата.

На большом блюде подавалось угощение, состоящее из разных сладостей. Тут были: фисташковые орехи, изюм, сушеный урюк и сахар. Такое угощение в Туркестане называется достарханом.

Уже подъезжая к базару, Юнуска почувствовал соблазнительный запах плова, и у него защемило в желудке.

Ведь для каждого мусульманина плов этот являлся излюбленным кушаньем! С какой завистью смотрел теперь Юнуска, как повара возились над ним в чай-ханэ. Они резали сочный лук тонкими кружками, поджаривали его в котлах с топленым салом, затем швыряли туда мелко изрезанную баранину, потом тонкие ломтики моркови, рис…

Через полчаса готовый плов вываливался на блюдо и подавался гостям.

Тут начиналось настоящее пиршество. Засучив длинные рукава своих халатов, пирующие ловко захватывали концами своих пальцев жирные крупинки риса, прижимали их к ладони и ловко клали себе в рот, не обронив ни одного зернышка.

Не выдержал такого зрелища проголодавшийся арбакеш.

Пошарил он в своем поясе[14] и нашел в нем тридцать копеек.

Быстро повернул он свою арбу в первый Караван-Сарай, купил сноп клевера и начал выпрягать своего гнедого. Лошадка почуяла запах душистой травы и, нетерпеливо заржав, потянулась к снопу.

Успокоилось голодное животное только тогда, когда ее хозяин, привязав ее к столбу, задал ей корму и медленной поступью побрел к чай-ханэ.

II. БАЗАРНАЯ НОВОСТЬ

Заплатил десять копеек хозяину чайной Юнуска.

Теперь он уже являлся полноправным гостем чай-ханэ и мог подсесть к любому из кружков ужинавших гостей. Таков уж обычай у мусульманских народов.

— Селям-а-лейкум, — почтительно поздоровался он, подходя к пяти узбекам, перед которыми слуга только что поставил огромное блюдо с душистым, дымящимся пловом.

— Алейкум-а-селям, — ответили сидящие, погладив, по обычаю, свои бороды обеими руками, посторонились, уступая место подошедшему гостю.

Все они были такими же арбакешами, каким был и сам Юнуска, а потому между ними завязался оживленный разговор.

Базар вообще в Азии, и особенно в Туркестане, является источником всех новостей. Кого только ни встретишь на базаре, чего только ни услышишь в чай-ханэ!

Сюда со всех концов съезжаются и бобылки и богатые. Все они одинаково спешат поделиться с соотечественниками всем виденным и слышанным.

Что бы ни случилось где-нибудь в самых отдаленных частях света, все это должно пройти через азиатский базар и разнестись, часто в искаженном виде, по всему краю, переходя из уст в уста.

Поев плова и обтерши засаленные пальцы, — кто о голенища своей обуви, а кто о ситцевые пояса, — все принялись за чай и, покуривая чилим, начали беседу.

— Да, новость большая, — проговорил длиннобородый толстый узбек.

Все навострили уши.

— В России больше нет царя, — сказал он таинственно.

— Как это нет царя? — вскрикнули все присутствовавшие.

— А так, нет его — и кончено! Народ его больше не захотел — и шабаш, — решительно заявил толстяк.

— Врешь ты все, — заметил один из сидящих.

— Вру? Ну, вот, как приедешь ты завтра в Коканд, так и сам узнаешь.

Туземный суд.

— Ну, а кто же теперь будет царем-то в России? — осторожно спросил Юнуска.

— Да никто, — просто ответил толстяк. — Народ сам будет управлять государством, — прибавил он.

— Не пойму я что-то, — недоверчиво заметал Юнуска.

— Да тут нечего и понимать, — вставил другой арбакеш. — Русский парод соберет свой Совет, выберет депутатов, а уж те будут знать, что им делать.

— Верно, — поддакнул толстяк, — мне говорили в Коканде, что и у пас будут Советы, и мы своих выборных посадим вместо русских офицеров и чиновников.

— Полно врать! — заметил Юнуска. — Так это и позволят тебе сделать! Ты, наверное, позабыл и про хакима, и про наших выборных волостных управителей.

И вспомнил Юнуска, как больно стегал его нагайкой хаким за то, что он однажды не сразу уступил ему дорогу. Вспомнил Юнуска также, как приезжали раз в его кишлак какие-то чиновники, порубили деревья в его саду.

«Жаль, — подумал он, — такие хорошие яблони и груши порубали, да два урюковых дерева совсем попортили».

Сам волостной Алим-бай присутствовал при этом, — значит, они имели на то право.

Посмотрели эти чиновники в какую-то трубу, смерили землю цепью и ушли.

Через год пришли другие люди, изрыли весь сад, что рядом с Юнускиным домом.

Ничего не понимал Юнуска, и только со временем он узнал, зачем все это делалось.

Через его землю провели русские железную дорогу.

Правда, волостной управитель Алим-бай дал Юнуске какую-то бумагу. Читали эту бумагу и мулла Ахмет, и кази Юнус, и оба они сказали, что Юнуске следует получить пятьсот рублей за отобранную у него землю. К кому только ни ходил Юнуска с этой бумагой, кому только ни подавал он просьбы! Но денег за отчужденную землю так он и не получил.

Пошел, наконец, Юнуска к самому губернатору и подал ему прошение.

Прошло после этого месяца три.

Вдруг вызывает Юнуску Алим-бай. Пошел Юнуска к волостному, да не рад был, что пошел.

— Так ты жаловаться вздумал на меня генералу? — закричал тот. — Хорошо, я с тобой рассчитаюсь.

С этими словами кликнул волостной своих джигитов.

На зов Алим-бая прибежали три молодца.

Схватили они Юнуску и больно избили его нагайками.

А волостной стоит и посмеивается.

— Вот тебе четыреста девяносто рублей. Сколько не хватает еще до пятисот, говори, мерзавец!

Молчит Юнуска, а сам дрожит, как осиновый лист.

— Ну, так, — обращается к нему волостной, — за мной остается еще десять рублей, вот они.

Бросил он десятирублевую бумажку и ушел в свою саклю.

Не взял этих денег Юнуска и рад был, что унёс свою шкуру со двора мин-баши.

Поплакал арбакеш, погоревал вместе со своей женой над разоренным гнездом да и успокоился. Решил он, что нет управы ни над хакимом, ни над Алим-баем.

Теперь, когда толстяк заявил о том, что народ вместо хакимов да волостных управителей будет ставить своих людей, Юнуска но мог этому поверить.

«Алим-бай такой богач! Сколько у него джигитов, да, наконец, за него и русское войско заступится; где же с ним управиться народу».

Посидел Юнуска на базаре с новыми товарищами и поздно вечером вернулся к своей хижине.

— Ишь, как громыхает, проклятый, — пробормотал он вслед промчавшемуся поезду и громко постучал в ворота.

— Хамра, а Хамра! — крикнул Юнуска подходя к низкой двери своей сакленки, состоявшей из одной закоптелой конуры.

— Нима, — раздался оттуда резкий женский голос.

На пороге показалась в грязной ситцевой рубашке узбечка с повязанной желтым платком головой. На руках у нее было маленькое голенькое существо, похожее скорее на обезьянку, нежели на ребенка.

— Ты ела сегодня, Хамра? — заботливо осведомился Юнуска у жены.

— Ела немного, — отвечала та, — а почему ты меня об этом спрашиваешь?

— А вот почему, — отвечал Юнуска. — Я решил завтра продать нашу саклю, а тебя сегодня же отвезти к твоим родным.

— Как знаешь, — равнодушно ответила женщина, — как прикажешь, так и будет, — покорно прибавила она.

— Так вот, возьми десять копеек и купи себе дыню и лепешек, покушай и собирайся в дорогу.

III. ВЕЗДЕ — ТОЛЬКО ОБИДА

Как рассчитывал Юнуска, так оно и случилось.

За саклю и уцелевший участок земли получил он сто рублей от местного торговца дынями Мустафы.

Продал он свою старую арбу, но с лошадью никак не решался расстаться. «Послужит еще мне годика два мой гнедой», подумал арбакеш. Спрятал он деньги в пояс и, забравшись в седло, поехал легкою рысцою к базару.

Прошла неделя, и никто из прежних знакомых не узнал бы теперь Юнуску-арбакеша.

В новой арбе, с покрышкой из чистых свежих плетенок, возил Юнус богатых купцов. На нем теперь был красный ситцевый халат и прочные черные сапоги, густо смазанные бараньим салом.

По вечерам он забирался в чай-ханэ на каком-нибудь из базаров. Наевшись досыта плова, он подбрасывал корму своему гнедому работнику, отдыхавшему на дворе Караван- Сарая. Даже Хамре переслал Юнуска десять рублей через одного знакомого арбакеша.

«Бан» купцы.

Как-то пришлось Юнуске быть в Скобелеве.

Только что въехал он на Арбяной базар, как услышал, что кто-то кричит ему вслед.

Обернулся Юнуска и увидел, что зовет его русский солдат.

Не понимает Юнуска по-русски, но нее же остановился и слушает.

К счастью, нашелся поблизости добрый человек и объяснил он арбакешу, что нанимает его солдат перевезти офицерские вещи.

Обрадовался Юнуска. В первый раз ему доводилось работать на русских.

Сторговался он с солдатом за три рубля. Посадил его на арбу и. подгоняя свою лошаденку, весело покатил в город.

Около небольшого русского домика остановил Юнуску солдат и скрылся в воротах.

Слез арбакеш с лошади и стал полою халата вытирать ее запотевшую морду.

— Ну вот, дружище, сегодня и ячменю тебе подсыплю, — ласково сказал он своему гнедому товарищу. Он оправил на нем уздечку и, помахивая нагайкой, пошел к воротам.

Посредине двора стоял толстый офицер с длинными русыми усами. Сложив почтительно на животе свои руки, Юнуска, но мусульманскому обычаю, отвесил ему глубокий поклон и, прошептав «селям-а-лейкум», сел в сторонке на корточки.

— Чего расселся! — вдруг грозно закричал офицер. — Иди, подсоби-ка людям, вишь, им одним не управиться, — прибавил он, сердито глядя на Юнуску и указывая на двух солдат, возившихся с огромным платяным шкафом.

«Должно быть, нельзя здесь сидеть», подумал арбакеш и, повернувшись, пошел обратно к воротам.

Но в тот же миг почувствовал Юнуска, что кто-то крепко схватил его за ворот халата.

Не успел он опомниться, как шлепнулся на землю.

Поднявшись на ноги, увидел Юнуска возле себя двух солдат, которые указывали ему на стоявший тут же шкаф.

Поправил Юнуска сбившуюся на затылок тюбетейку и только теперь сообразил, чего от него хотел офицер. Не смея взглянуть на русского «начальника», неуклюже взялся он за угол шкафа и поволок его вместе с солдатами к арбе.

— Ну, айда! — сказал один из солдат арбакешу, когда шкаф был привязан к арбе.

Проученный раз за непонимание русского языка, Юнуска сразу теперь понял солдат.

Задергал арбакеш поводьями, и арба, переваливаясь из стороны в сторону, покаталась по неровной дороге.

— Больше рубля ты ему не давай, Сидоров! — закричал вдогонку офицер, — а если заартачится, бей морду и гони его в шею. Нечего баловать этих чертей, — прибавил он и ушел к себе в дом.

— Слушаюсь! — ответил солдат.

А Юнуска, понукая свою лошаденку и желая всей душою угодить своим седокам, бодро катил, обгоняя других арбакешей.

Ехать пришлось далеко, и уже смеркалось, когда запыхавшаяся лошадь остановилась около больших деревянных ворот.

Солдаты спрыгнули с высокой арбы и стали отвязывать вещи, Юнуска усердно им помогал.

«Ну вот, — думал он, — и заработок есть на сегодня; не оставил, стало быть, аллах бедного Юнуску».

— Сарбаз якши, — весело улыбаясь и похлопывая по плечу солдата, сказал он.

— Якши, якши, — поддакнул солдат, кладя в протянутую ладонь арбакеша пятьдесят копеек.

Юнуска не брал денег и ждал.

— Чего тебе? — спросил солдат, видя, что Юнуска остается с протянутой рукою.

Но солдат преспокойно повернулся и направился к воротам.

— Ой, сарбаз! а сарбаз! — кричал вслед ему Юнуска, нерешительно подвигаясь за солдатом.

Развалины древней мечети.

— Чего тебе? — обернувшись, спросил тот.

— Что же это такое, — взмолился по-узбекски Юнуска. — Ведь мы подрядились за три рубля, а ты всего дал мне полтинник. — Лицо его выражало полное недоумение.

— Ну, ну, проваливай, — решительным тоном отвечал солдат. — Мало тебе барин маклашу надавал, еще хочешь?

Рассердился Юнуска, когда увидел, что обманули его наниматели, и стал настойчиво требовать у солдата своих заработанных денег.

— Ну, вот тебе еще двугривенный, — сжалился, наконец, солдат и протянул Юнуске монету.

Взглянул на нее Юнуска, сдвинул густые брови, мотнул своей головой — «не возьму-де», и сел на корточки возле калитки.

Решил арбакеш не уходить до тех пор, пока не получит всей ряженой суммы.

Вскипело сердце Юнускино. Досадно стало ему на солдата.

Долго сидел, понуря голову, Юнуска и думал о том, что говорили арбакеши в чай-хане на базаре. «Хорошо бы всех этих русских начальников заменить своими выборными людьми, да не такими, как Алим-бай, а настоящими, которые народ бы не грабили, — размышлял Юнуска. — Ох, да ничего не поделаешь с ними, сила у них большая», вздохнул он.

Из размышлений вывел арбакеша грубый голос солдата.

— Да ты все еще здесь, проклятый! Пошел, тебе говорят, — гаркнул он и так сильно толкнул Юнуску в грудь подкованным каблуком своего сапога, что несчастный узбек с воплем покатался на улицу. Нагайка выпала из рук арбакеша.

Охватил ее озверевший солдат и начал беспощадно хлестать ею Юнуску. Бил он его, пока не запыхался и, отшвырнув ногой свою жертву к арыку, ушел на двор, громко хлопнув калиткой.

Горько плакал Юнуска.

Медленно поднялся он на ноги, помочил воспаленное лицо арычной водой и подошел к своей лошадке.

Опустился на корточки арбакеш возле ее передних ног и залился слезами.

Лошадь как будто понимает горе своего друга-хозяина. Низко опустила она голову и смотрит на него усталыми, грустными глазами.

Наконец, очнулся Юнуска и встал.

Лицо его горело.

От уха до самого глаза багровой полосой тянулся страшный рубец. Погладил он по шее лошадку, обтер по обыкновению ее морду длинным рукавом своего халата и стал взнуздывать утомленное животное.

— Не будет тебе, тамыр, сегодня ячменя, — вздохнув, сказал он. — Значит, не судил нам с тобою аллах поесть, как следует.

Дерево— «Сада карагач».

Слезы снова показались на глазах у арбакеша. В раздумье опустил он голову на грудь.

А лошадь повернула к нему свою запотелую морду, как бы отвечая: «не привыкать, мол».

С тяжелым камнем на сердце поехал Юнуска на базар, твердо решив не ездить больше в русский город.

IV. ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

Настали холодные зимние дни, а Юнуска все по-прежнему занимался извозом.

Только в жизни арбакеша случилась большая перемена.

Умерли у него жена и ребенок.

Похоронил их Юнуска, как подобает доброму мусульманину.

Заказал он каменный плоский памятник с именами покойников и сам поставит его на могиле.

Окончив свое дело, сел Юнуска на землю и задумался.

Вспомнилось ему прежнее, хотя и невеселое житье, но все же в своем гнездышке.

Вспомнилась ему и Хамра, его первая и единственная любовь.

Вспомнил он своего больного ребенка, которого в минуты отдыха он выносил на руках под сень тенистых фруктовых деревьев своего сада. Все отняли от него царские чиновники и Алим-бай.

— Будь они прокляты, — прошептал арбакеш, и нехорошее чувство шевельнулось в его сердце.

Как-то довелось Юнуске хлопок везти в Наманган.

Наложили его на арбу с добрых сорок пудов и деньги вперед заплатили маргеланские купцы, обещав дать прибавку, если груз будет доставлен вовремя.

Едет Юнуска по степи и думает, как он в кишлаке накормит своего гнедого ячменем, сам напьется чаю, да покалякает на базаре с проезжими.

Затянул даже и песню Юнуска, и на душе у него сделалось вдруг так легко, как никогда еще не бывало. Нагнал он трех арбакешей и завязал с ними беседу.

Особенно весел был Юнуска, никогда еще никто не видел его таким.

Так доехали они до большого кишлака Язавана, находящегося как раз на половине дорога между Маргеланом и Наманганом.

Подвязал Юнуска торбу с ячменем своему коню, а сам подсел к собравшимся в чайной проезжим.

Рисовые поля.

Давно так не отдыхал Юнуска, давно с таким наслаждением не курил он чилим и не ел плов.

А там в тени, около арбы, стоит его гнедой помощник и с наслаждением жует крупные зерна вкусного ячменя.

Между тем в чай-ханэ происходило большое оживление.

Какой-то почтенный старик с длинной седой бородой отпивал из маленькой чашечки зеленый чай и что-то рассказывал.

По его зеленому тюрбану Юнуска сейчас же узнал в нем хаджи, то-есть мусульманина, посетившего Мекку, гроб великого пророка Магомета.

Только хаджи имеют право носить зеленую чалму.

Вокруг говорившего собралась целая толпа. Даже сам хозяин караван-сарая Ахмет-бай, и тот подсел послушать, что такое сообщает хаджи. «Стало быть, что-нибудь очень интересное», подумал Юнуска и тоже подсел ближе к рассказчику.

— Ну вот, — говорил тот, — значит, в России будет управление без царя, говорят, что его уже и в живых нет.

«Правду, значит, говорил толстый арбакеш», подумал Юнуска и пододвинулся ближе к хаджи.

— Значит, — продолжал тот, — и население Туркестана получит большие права. У нас будут не русские законы, а свои, — говорил он. — Мы будем избирать своих людей и посылать их в Петроград. Вместо русских начальников мы выберем своих. Уже в некоторых уездах выбрали; вместо русских хакимов — узбеков.

Среди слушателей раздался шёпот одобрения.

— В Кокандском уезде уже выбран Ата-бай, в Наманганском Абдур-Рахман-бай, в Андижанском — Измаил-бай, а в Маргеланском — Алим-бай.

Юнуска еще ближе подвинулся к рассказчику.

— Все они, — продолжал тот, — богатые купцы, пользующиеся у нас доверием. Они, конечно, сумеют защитить народные интересы.

Тут Юнуска не выдержал и, обращаясь к хаджи, переспросил:

— Значит, Алим-бай будет вместо русского хакима? Верно это?

— Как же не верно, — вежливо ответил хаджи арбакешу, — я его еще вчера сам видел и с ним лично беседовал.

— Богатый он человек, — щелкнув языком, прибавил старик.

«Плохо дело, — подумал Юнуска. — Все богатых лишь выбрали, да такого грабителя, как Алим-бай, — ничего путного из того не выйдет».

С этой мыслью он отошел от хаджи и подсел к своим попутчикам-арбакешам.

— Слышал, что говорил старик? — спросил его один из сидевших.

— Слышал, — отвечал Юнуска.

— Ну, а что ты думаешь насчет этого?

— Плохо будет, — лаконически заявит арбакеш. — Если плохо нам жилось при русских начальниках, то еще хуже придется при своих баях (богачах). Ну, какой же Алим-бай будет хаким?! Басмач он, разбойник, а не хаким, — сердито сказал Юнуска.

— Верно, — поддержали его товарищи.

— Ну, а что же делать?

— Новые выборы требовать, — заметит кто-то.

— Ничего выборами не добьешься, — отвечал один из сидевших арбакешей.

— При русском начальстве выбирали на должности тех, кого хотел их начальник. А хотел он тех, кто ему хорошо заплатил. Кто же мог платить, кроме богачей? Такой выборный должен был заплатить русскому начальнику за назначение на должность; он и сдирал с населения столько же, да еще вдесятеро.

— Это так, — поддержал другой. — У нас два раза не выбрали нашего минбашу, так русский хаким назначил третьи выборы, да прислал казаков.

— Зачем же казаков? — спросил Юнуска.

— А для того, чтобы пороть нагайками тех, кто будет против кандидата, или откажется подать за него голос.

— Ну, и что же?! Выбрали, в конце концов, русского ставленника, — сказал вмешавшийся в разговор совершенно седой старец.

— А ты, ата (отец), что думаешь, насчет новых перемен? — спросили старика несколько человек.

Стариков туркестанское население глубоко уважает и чутко прислушивается к их мнению.

— Да что мне и думать, — отвечал тот. — Я уж давно все это продумал. Всю жизнь свою проработал я на богачей и знаю им цену.

— Вот, что я думаю, — вдруг, оживившись, сказал он. — Русских начальников покупали наши баи и делали с нами, что им хотелось, но все же они побаивались русской власти. Теперь нашим баям некого будет покупать и некого уже бояться, поняли? — спросил он.

Все одобрительно закивали головами.

— Так что же нам делать? — робко спросил Юнуска.

— Что делать? — строго ответил старик. — Как, что делать?! Всех баев надо… — и вместо окончания своей мысли он провел ребром ладони по своему горлу.

— Как баранов, перерезать их всех, — полушёпотом закончил старик.

Никто из присутствовавших не возразил ни слова.

Наступила гробовая тишина.

Издали послышался протяжный крик муэдзина, призывавший правоверных к молитве.

Юнуске пора было собираться в путь. Попрощавшись с товарищами, он снял пустую торбу с головы лошади и, вполне довольный теперь своей судьбой, сел на оглоблю арбы.

«Перерезать, как баранов», мысленно повторял он слова старого узбека.

Как только солнце скрылось за горизонтом, и с запада повеяло легкой прохладой, Юнуска запряг своего коня и рысью выехал из кишлака.

Темнело.

Одна за другой загорались на небе звездочки.

Красиво мерцали они, как бы борясь с угасающим дневным светом. Наконец, пересилив его, засветились во всей своей красе, среди беспредельного пространства.

Луна поднялась из-за темневшегося на горизонте горного хребта.

От арбы, лошади и арбакеша, красиво озаренных ее серебристым светом, падала на ярко освещенную землю длинная черная тень.

Тень эта то появлялась, то пропадала, словно играла вперегонки с мерно катящейся арбою.

Что может быть прекрасней весенней туркестанской ночи?!

Спящие города и кишлаки дремлют, как бы укутались в бархатную шаль своей молодой зелени.

Вершины мрачных гор, равнины и густые сады, сквозь которые тянутся к небу мозаичные минареты мечетей, все это блещет каким-то волшебным светом под ярким сиянием восточной луны.

Все как будто покрылось густым северным инеем, и кажется, что какая-то фантастическая зима внезапно сковала весеннюю природу Азии.

Воздух переполнен ароматом распустившейся белой акации и роз.

Царит мертвая тишина.

Все уснуло среди этого чарующего пейзажа, и только иногда раздается протяжная песня запоздавшего арбакеша.

Но вот и она умолкла вдали.

И снова все тихо, бездыханно тихо вокруг.

Вот и болото Сары-су блеснуло яркой белесоватой полоской. И снова исчезло, скрывшись в темных зарослях камыша.

Опасно переезжать ночью это болото.

Ну, да не в первый раз едет Юнуска по этим местам.

Не задумавшись, гнедой вступил в воду, и вскоре арба с шумом погрузилась до самых осей в холодные воды заросшего камышом болота.

— Ага-ага-ага, ага-га! — понукает Юнуска свою лошаденку.

Животное напрягает все свои силы, медленно влача по илистому дну тяжело нагруженную арбу.

Видит Юнуска, что выбивается из сил его лошадь, а остановиться нет возможности. Так засосет арбу, что и не вытянуть потом, да и хлопок подмокнет.

Задергал Юнуска поводьями, да толку мало.

Животное рванулось вперед, а арба ни с места. Засели ее колеса в вязкое дно.

Испугался арбакеш и соскочил в воду.

Обошел он кругом арбы, попробовал сдвинуть одно колесо — напрасно.

Подошел он к лошади, дернул под уздцы, стоит на месте гнедой, словно вкопанный.

«Хоть подъехал бы кто-нибудь», думает Юнуска и не замечает, что вода уже доходит ему выше колен.

Но тихо все кругом, и лишь громкий неподражаемый концерт лягушек с переливающейся трелью жаб нарушает гробовую тишину ночи.

Подошел снова Юнуска к лошади и начал тянуть ее за повод.

Забыл он про то, что утомилась его лошадка, что по целым неделям не видела она ничего, кроме тощего снопа клевера или соломы.

Помнил только арбакеш, что кормил ее сегодня ячменем.

Чувство досады наполнило его существо и вызвало внезапный прилив злобы против неповинного животного.

— Обожралась! — закричал он и в припадке гнева стал стегать своего друга нагайкой.

Бедная лошадь рвалась в стороны, а арба по-прежнему оставалась неподвижной.

Наконец, собравши все свои силы, изнемогая от боли, как бы в полном отчаянии, животное рванулось вперед, и арба тронулась с места.

Обрадовался Юнуска.

Он бодро зашагал по колена в воде, подсобляя за оглоблю своей лошади тащить тяжелый воз.

Вот уже берег недалеко.

Твердая, сухая земля уже под ногами.

Осталось только выехать на небольшой откос.

— Ага! Ага! — кричит Юнуска и, понукая лошадку, быстро зашагал около колеса.

Лошадь, тяжело дыша, как-то вытянулась под оглоблями и, делая последние усилия, тащила в гору арбу.

Но вот она споткнулась, упала па передние колени и, упершись мордою в землю, силилась подняться.

Юнуска бросился к ней и, не теряя ни минуты, расхомутал упавшую лошадь.

Арба мерно перевалилась назад, поднялись вверх прямые оглобли.

Лошадь вскочила на ноги и снова рухнулась на землю.

Из ноздрей животного темной струйкою сочилась кровь.

Не веря своим глазам, с опущенными руками, стоял растерявшийся арбакеш над лежащим животным.

Лошадь пыталась поднять свою голову, но силы окончательно ей изменили.

Она как-то особенно глубоко вздохнула, захрипела и вдруг задрожала всем телом.

Еще несколько секунд, — и, вытянув неестественно ноги и голову, она словно окаменела.

— Нет правды, нет аллаха на небе, нет Магомета и его пророка, да будут прокляты все муллы и ишаны, обманывающие народ, — простонал Юнуска.

Он с ненавистью устремил свой взор в беспредельную небесную даль и, скрежеща зубами, погрозил ему своим кулаком.

Затем он перевел свой взгляд на черневшийся труп своего единственного верного друга, так жестоко и незаслуженно им обиженного.

Тихо склонился к нему Юнуска, и громкие рыдания раздались среди глубокой тишины ночи.

А луна все так же ярко лила свой серебристый свет, озаряя арбу, плачущего арбакеша и его мертвую лошадь.

V. НАЧАЛОСЬ

В городах и кишлаках обширного Туркестанского края царило необыкновенное оживление.

Многочисленные базары были переполнены народом.

Но большим дорогам неслись тысячи всадников на своих горячих скакунах.

Даже в горных аулах кочевников-киргизов происходило что-то непонятное.

В войлочных юртах оставались только женщины. Дети под наблюдением стариков беспечно играли поблизости своих жилищ.

Все мужское население спешило в ближайшие города, где началась уже расправа с царскими чиновниками и богатыми купцами.

Из уст в уста переходили новости, одна страшнее другой.

В чайханах, по базарам сидели местные жители и с напряжением слушали рассказы о том, как был арестован в Ташкенте русский генерал-губернатор.

Передавались подробности о кровопролитном сражении в Коканде, Андижане и Самарканде. В других городах также шла резня и, как рассказывали очевидцы, часть русских солдат перешла на сторону народа.

Появились какие-то большевики.

О них никто не мог сказать ничего определенного. Говорили, что эти большевики берут под свою защиту бедняков.

В большой чайхане на маргеланском базаре собралась целая толпа народа, но все это были рабочие или земледельцы. Их поношенные, засаленные халаты, истертые ичиги, выцветшие тюбетейки, загорелые лица и мозолистые руки сами за себя говорили, что тут собралась теперь одна беднота.

Богатые купцы — баи закрыли лавки и прятались, как кроты, в самые уединенные части своих усадеб.

Многие из них успели уже разбежаться. Содержатель чай-ханэ, Мустафа-бай, остался без прислужников.

Они еще накануне вдруг потребовали расчет и ушли. Он теперь сам обносил чаем посетителей, кипятил воду в кунганах и заправлял чилим.

Лавка медника на базаре.

Общее внимание присутствующих обращал на себя высокий молодой узбек, в скромном коричневом халате.

Выпив свой чай, он поднялся на ноги и громким голосом обратился к сидевшим в чайхана.

— Друзья! — начал молодой человек, — настал час расплаты. Веками наш народ изнывал под ярмом самого тяжелого рабства.

Сначала нам рубли головы наши ханы, нас обирали их ставленники, отнимали у нас наших жен и дочерей и запирали их в свои гаремы.

Мы, дехкане и рабочие, влачили самое жалкое существование, отдавая весь наш ничтожный заработок или ханским чиновникам, или брюхатым баям, наживавшимся на нашем трудовом поту и на нашей крови.

Когда пришли царские войска и заняли нашу страну, мы попали из огня да в полымя.

Наши купцы стали быстро богатеть.

Разоренный дехканин был вынужден закладывать и продавать им свое жалкое имущество.

Лишившись всего, даже своего клочка земли, он шел работать на того же бая, который купил у него и землю, и дом, и скотину.

Много ли из вас, здесь находящихся, таких, которые не сидели бы в кабале у своих кишлачных кулаков? — спросил он.

— Нет таких, — в один голос отвечала толпа.

— Так вот что, друзья, — продолжал узбек, — вам известно, что творится в России. Вы уже слышали, что разыгралось в больших городах нашей страны. Русская власть над нами окончилась.

— Ур! Ур! — заголосили присутствующие.

— Долой царских палачей, — раздались голоса.

— Слушайте же меня до конца! — крикнул узбек.

Все снова успокоились и насторожили уши.

— Из России к нам на помощь пришли большевики, — продолжал узбек, — это наши друзья. Они помогли нам расправиться с царскими разбойниками. Без их помощи мы ничего не могли бы поделать.

— А что же вы такого сделали? — раздался из толпы голос.

— Как что? — спокойно отвечал узбек. — В наших руках власть. Везде уже избраны советы. Не будут больше править наши мин-баши и другие предатели, посаженные царскими генералами на свои места.

— Не верю я этому, — возражал тот же голос, — вот, как придут завтра солдаты, да налетят казаки, так от ваших советов ничего не останется, — прибавил он.

— Да ты кто такой? — строго спросил узбек, — выходи вперед, чего ты спрятался, — сказал он.

— Я и не думаю прятаться, — отвечал незнакомец, — поправляя на голове свою тюбетейку и выступая из толпы.

— Ты хочешь узнать, кто я? — спросил он.

— Да, хочу, — отвечал тот.

— Я арбакеш из Коканда, меня зовут Мирза Ахмет.

— А скажи-ка нам по совести, — улыбаясь, спросил оратор, — мало тебя били нагайками русские офицеры и казаки? Мало ты переплатил аминам и пятидесятникам взяток?

— Все было, — отвечал арбакеш, — вот почему я и по верю, чтобы вы легко справились с царскими войсками.

— Да говорят тебе, что мы с ними уже покончили.

— Не вижу, — недоверчиво заявил Ахмет. — Коли покончили, так почему же кругом все еще продолжается драка? Я вчера из Коканда еле живым выбрался, — прибавил он.

— А все это потому, что, вот, многие рассуждают так, как ты сам. Теперь не время разговаривать, а надо помогать борцам, проливающим кровь за нашу свободу.

— Да чем же помогать? — покачал головой Ахмет: — кроме ножа, которым только дыню резать возможно, у меня другого оружия нет.

— Будет и оружие, — спокойно ответил узбек и затем, обращаясь ко всем, снова заговорил.

— Друзья, нам нельзя терять времени. Басмачи собираются в ущельях Алая. Много царских солдат и офицеров бежало туда с ружьями и пушками. Немало предателей из наших соотечественников пристало к их отрядам. Не будет нам пощады от этих извергов, если мы вовремя не помешаем им собраться с силами. Кто готов следовать за мной, говори! Всё будет: и ружья, и патроны. Теперь нам надо только таких товарищей, которые бы решили умереть или победить.

Кто пойдет со мной? — вызывающе спросил он.

— Я! — раздалось из толпы,

Взоры всех обратились на небольшого, коренастого человека, одетого в драный халат.

Тюбетейка незнакомца съехала на затылок и обнаруживала часть небритой головы. Черная бородка, окаймляя его лицо, придавала ему спокойное, миролюбивое выражение. Только большие черные глаза блестели зловещим огнем непримиримой мести.

— Я пойду за тобой, куда хочешь, — спокойно заявил этот человек. — Они тоже пойдут, — уверенно прибавил он, обернувшись к толпе.

— Пойдем, конечно, пойдем, все пойдем, — раздалось оттуда.

— Так идемте все в медресе! — крикнул оратор. — Там нас уже ожидают наши друзья.

— Идем в медресе! — завопила толпа.

— Пойдем, товарищ, — обратился узбек к стоявшему возле него человеку, — ты первый отозвался на мой призыв, ты со мной и останешься. Меня зовут Аслан Магомедов, а твое имя? — спросил он.

— Меня все зовут Юнуской, — отвечал тот.

VI.HA ВЕРНОМ ПУТИ

Так мало времени прошло с тех пор, когда Юнуска остался один с тяжелым возом среди камышей Сары-су, а столько нового, неожиданного произошло в его жизни.

Набожный и верующий, Юнуска вдруг совершенно потеря*! веру в аллаха.

— Нет бога, — говорил он сам себе. — Будь он па самом деле, то не было бы столько несправедливости на земле.

Бросил Юнуска свой воз среди пустоши и побрел пешком в Наманган.

Началось тяжелое время для арбакеша. Нанимался он в работники к разным хозяевам, бегал тащишкой на базаре. Одно время служил носильщиком на железнодорожной станции. Чего-чего только не испытал за этот период бывший арбакеш.

Лишь по вечерам, когда солнце садилось за Алайские горы, когда на базаре начиналось обычное гулянье и пиршество, тащился туда и Юнуска.

В обществе таких же обездоленных и забитых бедняков просиживал он целые ночи.

Но не в праздной беседе проводили эти базарные часы несчастные страдальцы. Таинственно шептались они друг с другом; что-то роковое, жестокое созревало в их мозгу.

Юнуска был непримиримым врагом богачей. Он дал себе клятву разделаться с ними, как советовал старик там, в чайхане язаванского караван-сарая.

«Всех их, как баранов», часто повторял про себя бывший арбакеш.

Но, вот, наступил долгожданный момент.

В конце октября 1917 года появились на базарах какие-то русские и сарты. Они призывали бедняков к бою с богатыми купцами, захватавшими вместе с русским чиновничеством власть над страной.

Эта русские ораторы не походили на тех русских офицеров и чиновников, которых всей душой ненавидел Юнуска.

И вот, когда Аслан Магомедов кликнул свой клич, призывая к решительному бою забитых, обездоленных людей, Юнуска первый отозвался на этот призыв.

Вместе с Магомедовым пришел Юнуска на просторный двор медресе.

Здесь уже толпилось множество народа.

На веранде, окружающей здание, прибывшие увидели несколько столов, за которыми сидели узбеки и что-то писали.

Тут же находились трое русских.

Один из них, молодой высокий блондин, заметив вошедшего Магомедова, обратился к нему.

— Ну, вот и вы, наконец, товарищ Аслан, — радостно сказал он, — как дела?

— Очень хорошо, — отвечал тот, — весь базар с нами, а вот этот, — указал он на Юнуску, — первый откликнулся на мой призыв, потому я его и привел с собой.

— Это товарищ Кузьма, — сказал Магомедов Юнуске, — познакомьтесь, товарищи, — предложил он.

Юнуска схватил в обе руки протянутую ему сильную и большую руку русского товарища и затем, по обычаю, погладив свою бороду, отступил немного назад.

Товарищ Кузьма был коммунистом и уроженцем Туркестана. Быт туземного населения был ему совершенно знаком.

Сразу он понял, с кем имеет теперь дело, а потому поспешил приласкать несчастного узбека.

Уголок в кишлаке (селении).

На Юнуску Кузьма мог вполне положиться: он понимал, что такой человек, каким был Юнус, пойдет в огонь и воду за правое дело. Товарищ Кузьма не ошибся.

Юнуска поступил в отряд Магомедова, и тот вскоре убедился, что нашел в нем верного товарища и смелого, толкового помощника.

И откуда взялось вдруг столько энергии, духовной и физической силы у забитого, несчастного арбакеша!

Теперь у Юнуски не было иной веры, как в революцию, не было иной надежды, как на полную победу над врагами рабочего класса.

Он шел в кровавый бой с твердым решением сложить свою голову или победить.

И вот, в ту же ночь тысячи бедняков, как змеи, бесшумно подползли к баракам Скобелевского гарнизона. Товарищ Кузьма был между ними. Рядом с ним, с ножом в зубах, полз и Юнуска.

Где-то послышался раздирающий душу крик, раздался выстрел…

Вдруг, словно ураган, пронесся над спящим казармами.

Страшное «ур» слышалось в воздухе, словно жужжание миллионов гигантских жуков.

Началась самая беспощадная кровавая бойня.

Застигнутые врасплох солдаты разбегались в разные стороны.

Многие падали на колени и просили пощады.

Сдававшихся не избивали, а охотно принимали в число своих бойцов.

Не прошло и получаса, как атакующие вместо ножей были вооружены винтовками и снабжены патронами. Часть их направилась в город для расправы с русскими властями.

То же самое происходило во всех городах на всем протяжении Туркестана, от Каспия до Аральского моря, и даже па восток до снеговых хребтов Заалайских гор.

Вскипело, всколыхнулось забитое и угнетенное население Туркестана и Закаспия, и одним дружным напором разбило оно цепи векового рабства.

Через несколько дней все начало принимать спокойный, обычный характер.

Не было больше богачей.

Имущество их было национализировано.

У власти стоял теперь местный пролетариат.

VII.CEPbE3HOE РЕШЕНИЕ

Прошло несколько дней.

С самого утра в окрестностях Маргелана слышалась ружейная пальба и, не смолкая, громыхали пушки.

Где-то, очевидно, шел бой.

Город словно вымер, и даже на базарах не было заметно обычной толпы в чайханах.

Хозяин караван-сарая, Мустафа-бай, заперся в женском отделении своего дома и никого к себе не впускал.

Вдруг сильный стук в двери заставил его вздрогнуть всем телом.

Испуганные женщины бросились в угол, дети заплакали.

— Кто там? — робко спросил, подходя к двери, Мустафа.

— Выходи, нечего прятаться, — раздался повелительный голос снаружи.

Бледный, еле удерживаясь на дрожащих ногах, отодвинул Мустафа железный болт.

Дверь отворилась, и он увидел стоявших перед ним трех вооруженных узбеков.

Он сразу узнал того молодого парня, который призывал толпу подняться против властей. Узнал он также и бывшего арбакеша Юнуску.

«Ишь, ты, проклятый голоштанник, и ты туда же», мелькнуло у него в голове; но, опасаясь за собственную шкуру и желая отвлечь незваных гостей от своего дома, он, отвешивая низкие поклоны, побежал в чай-ханэ.

Там господствовал полный беспорядок.

Не было ни огня, ни посуды.

Часть ковров, покрывавших помещение, исчезла.

— Ну, давай скорей чаю, нам некогда! — грозно прикрикнул на хозяина Магомедов.

А тот, раздувая огонь, с любопытством и с некоторым страхом искоса посматривал на пришедших.

В особенности его внимание привлекал Юнуска.

«Совсем он стал другим человеком», думал Мустафа.

Действительно, с Юнуской произошла большая перемена. Он казался выросшим на несколько вершков.

Всегда опущенная голова арбакеша теперь была гордо поднята вверх. Глаза его сверкали каким-то лихорадочным блеском, а на поясе, в военной кобуре, висел большой револьвер.

Положив возле себя солдатскую винтовку, Магомедов непринужденно уселся на ковер. Кто примеру последовали и двое других.

У каждого из них было по ружью, а на поясных ремнях висели патронные сумки.

Мустафа поставил перед гостями чашки, принес лепешек и кунган с чаем.

— Что слышно про Алим-бая? — спросил Магомедов хозяина.

Тот сначала было замялся, но вид револьвера и ружей развязал у него язык.

— Алим-бай убежал, — сказал он. — Как только все ото случилось, он со своими джигитами ускакал в горы.

— Куда? — лаконически спросил Магомедов.

— Да люди сказывают, что к алайским киргизам все они ушли, — ответил тот.

— Кто все? — допрашивал узбек.

— Алим-бай, его амины, джигиты да много, много русских офицеров и солдат, — пояснил хозяин. — Сказывают, что всю ночь видели, как войска тянулись по Уч-Курганской дороге к перевалу Тенгиз-баю.

— Так, — глубокомысленно произнес Магомедов и задумался.

— Вот что, Измаил, — обратился он к сидевшему рядом с ним товарищу, — возьми-ка ты лошадь у Мустафы, — у него их с десяток стоит на конюшне, — да поезжай скорей к комиссару

Кузьме. Ты все ему расскажешь, что говорил Мустафа, да передай товарищу Кузьме, что я со своими буду завтра перед самым рассветом в Уч-Кургане.

Измаил допил свой чай и пошел во двор караван-сарая.

Через несколько минут его стройная фигура, гарцуя на прекрасном туркменском коне, пронеслась галопом мимо чайной.

Глубоко вздохнул Мустафа, глядя вслед удаляющемуся всаднику и, махнув рукой, побрел в свою саклю.

Между тем Магомедов с Юнуской затягивались кальяном, окутываясь густыми облаками дыма.

— А жаль, что Алим-баю-минбаше удалось убежать, — глубоко вздохнув, проговорил Юнуска.

— А тебе хотелось бы его захватить живьем? — улыбаясь, заметил Магомедов.

Юнуска ничего не ответил, но густо покраснел, и зрачки его глаз вдруг заблестели, как у дикой кошки.

Он посмотрел на лежавшую рядом винтовку, затем потрогал рукой свою патронную сумку и, нахмурив брови, сказал:

— Алим-бай теперь стал начальником басмачей, и его надо взять живым или мертвым.

— Верно, товарищ Юнус, — хлопнув его по плечу, одобрил заявление бывшего арбакеша Магомедов, — но это не так просто, — прибавил он.

— Конечно, — отвечал Юнуска, — сначала необходимо хорошенько выследить его шайку.

— До Уч-Кургана всего двадцать пять верст, нам нужно пробраться туда незамеченными к рассвету, — сказал Магомедов.

Юнуска опустил голову и задумался.

Мавзолей в Самарканде

— Вот, что, — после долгот раздумья предложил он. — Ты, товарищ Аслан, не езди в Уч-Курган, тебя могут узнать; многие ведь видели тебя на базарах, когда ты произносил свои речи. Меня же никто не знает, кроме Алим-бая. Да он, наверное, меня успел позабыть; разве мало было таких, которых он обирал в своей жизни, всех ему не припомнить. Лучше я как-нибудь туда проберусь и мне удастся все высмотреть, что делается у Алим-бая, — сказал он.

— Рискованное ты затеваешь дело, Юнуска, — серьезно отвечал Магомедов, — но раз ты серьезно на это решился, то желаю тебе успеха. Хорошо ли ты знаешь эти места? — спросил он.

— Я-то? — переспросил Юнуска, оскаливая свои белые зубы и улыбнувшись во весь рот.

— Я часто бывал в Уч-Кургане, — сказал он. — Сколько раз проезжал я по Исфайрамскому ущелью и через перевал Тенгиз-бой спускался в Алайскую долину к крепости Дараут-Кургану. Я хорошо говорю по-киргизски, — прибавил он.

— Так тебя там знают, — разочарованно заметил его собеседник.

— Давно это было, когда Л еще ездил с отцом покупать у кара-киргизов лошадей и баранов, никто меня не узнает теперь, — отвечал Юнуска.

— А как же ты с горами так хорошо познакомился? — спросил Магомедов.

— А вот как, — отвечал Юнуска, — отец закупил баранов, оставил стадо под моим надзором, а сам уехал обратно домой. Дело было летом; сам знаешь, какая сочная трава в это время в Алайской долине. Ну, вот мы и решили покормить хорошенько баранов; к осени же отец должен был приехать за ними, чтобы пригнать стадо в город.

— Мне было в ту пору двенадцать лет. С киргизскими детьми я скоро сдружился и начал, как и они, с утра до ночи ездить верхом. Ходили мы частенько с ребятами и на охоту за горными куропатками, таскали из птичьих гнезд яйца, ловили ящериц, били змей, взбирались на большие высоты, словом, слонялись по горам.

— Ну, а бараны твои что же делали? — спросил Магомедов.

— А что им делать. Паслись они вместе с киргизскими стадами. Киргизы — народ честный, у них ничего не пропадет.

Прошел месяц, а отец не приехал. А я и радуюсь.

Настали праздники Курбан-байрам. Начались веселые тамаши. Я принимал участие и в скачках, и в улаке — весело было, страх! А отца все нет.

Приближалась осень, киргизы стали собираться для откочевки к своим зимовкам.

Сложили они юрты и пожитки на горбы верблюдов, а меня решили отправить домой с одним попутчиком.

Собрался я в путь, как вдруг приезжие купцы привезли новость, что мой отец уже с месяц как умер, а мать моя уехала в Самарканд с каким-то купцом.

Собрались аульные старики, потолковали и порешили оставить меня у себя.

Забрали они моих баранов, и стал я жить у них наравне с прочими киргизятами.

Так я кочевал в Алайских горах до пятнадцати лет. Охотился за кииками и за другим зверем. Наконец, надоело мне бездомное скитанье, и в один прекрасный день я объявил в ауле, что ухожу, простился со всеми по-хорошему и, вернувшись домой, занялся извозом.

«Улак» — козлодранье (конный спорт)

Киргизы меня любили. Если кого-нибудь встречу из старых друзей, они меня не выдадут, а насчет моего знания местности, ты не беспокойся: Юнуска, как горный козел, знает все тропинки, ведущие к Уч-Кургану, — прибавил он.

— Ну, так зачем же дело стало? — сказал Магомедов. — Деньги я тебе дам, коли нужно. Можешь взять с собой и карманный револьвер, — предложил он.

— Ни денег, ни револьвера мне не надо, — твердо ответил Юнуска.

— Это уж твое дело, — заметил Магомедов. — Когда же ты думаешь тронуться в путь? — спросил он.

— Напьюсь чаю, поем немного и пойду, — просто заявил Юнуска.

— Ну, и молодец же ты у нас, право, молодец, — похвалил его Магомедов.

VIII.B ГНЕЗДЕ БАСМАЧЕЙ

Кишлак Уч-Курган расположен как раз у подножья Алайского хребта, при самом входе в Исфайранское ущелье.

Красиво гнездятся на высоких обрывистых берегах ревущего Исфайрана маленькие туземные сакли.

Издали они похожи на глиняные ласточкины гнезда, прилепившиеся к отвесной скале.

Кое где из бархатной зелени роскошных садов выглядывают купола мечетей с длинными, высокими башнями-минаретами.

Возле самого обрыва, высоко над рекою, кинулся небольшой базарчик. С правой стороны, заглушая человеческий голос, пенясь и ворочая камни, несется бурная горная речка.

С обеих сторон над этим небольшим кишлаком грозно возвышаются мрачные скалы.

Они громоздятся друг над другом в виде гигантских каменных лестниц.

Местами эти гранитные громады прерываются широкими осыпями, желтым мелким песком и острыми осколками аспида.

На базаре заметно сильное оживление. В чай-ханэ и возле лавок толпятся солдаты. Иногда промелькнет верховой казак-оренбурец или офицер.

В большом тенистом саду, раскинувшемся возле мечети, поставлен бухарский зеленый шатер, а рядом с ним две киргизские юрты.

Здесь, невидимому, помещаются начальники.

Вход в Исфайранское ущелье.

Толпа праздных туземцев с любопытством смотрит на нежданных посетителей, и на лицах каждого можно прочесть озабоченность и какой-то безотчетный страх.

Но, вот, все бросились к базару.

— Дивана, дивана! — раздаются крики.

На небольшом глиняном возвышении, оставшемся от разрушенной печки, в которой когда-то пеклись сочные пирожки, стоит какое-то страшное существо.

Вместо одежды на его грязных израненных плечах набросаны полуистлевшие лоскутья одежды. На запыленном, изможденном лице виден свежий кровавый шрам.

В бороде торчат куски соломы, а из-под войлочной остроконечной шапки лихорадочно блестят два черных глаза.

— Послушаем, что скажет нам святой дивана, — раздается шёпот в толпе.

Сумасшедший обводит собравшихся своим диким взглядом и вдруг, ударив оземь своей огромной палкой, поднимает глаза к небу и громко взывает:

— Велик аллах и Магомет, пророк его!

Целый поток бессвязных слов срывается с языка юродивого. Он кричит до полной хрипоты, бьет себя кулаком в грудь и обессиленный опускается на землю.

— Накормите святого, — приказывает своим слугам хозяин чай-ханэ.

И перед несчастным прямо на' землю бросают груду объедков хлебных лепешек и других отбросов еды, оставшихся после посетителей.

Отдохнув, дивана идет дальше. Вот он у сада.

В нескольких шагах от него стоит высокий узбек, толстый живот которого опоясан серебряным поясом. Сбоку висит прекрасная, оправленная в черненое серебро, туземная сабля.

Это Алим-бай.

Он отдает приказание одному из своих джигитов.

Дивана стоит и шепчет вполголоса молитву.

— Дай ему денег, — приказывает Алим-бай джигиту, — ведь это дивана; обидеть его — значит, навлечь на себя гнев аллаха. — говорит он.

Сумасшедший принимает подаяние и медленно удаляется, направляясь к шатру.

Там, за столом, уставленным бутылками, сидят несколько русских офицеров и пьют вино.

Дивана низко кланяется и протягивает свою руку.

— Пошел вон, — прогремел из палатки грозный окрик, и с этими словами оттуда вышел толстый офицер с длинными русыми усами.

— Эй, вы, — крикнул он стоявшим неподалеку солдатам, — чего вы смотрите! Гоните вон отсюда это страшилище!

— Ну, проваливай, проваливай, любезный, — смеясь, обращаются к юродивому солдаты. — Не пойдешь, получишь маклашу.

Дивана знает, что такое означает русское слово «маклаш». Он спешит убраться по-добру — по-здорову, провожаемый веселым солдатским смехом.

Долго бродит дивана между солдатскими палатками, получая где пинки, а где и черствую корку хлеба.

Недалеко от артиллерийских пушек, под развесистым урючным деревом, он расположился на отдых.

Спустилась ночь. В горах, до восхода луны, она бывает всегда необыкновенно темной.

Только на небе ярко блестят звезды, иногда/ срываясь с бесконечной выси, несутся они вниз, оставляя за собой быстро потухающий фосфорический след.

Где-то в темноте слышатся человеческие стоны. Кто-то кричит, изнемогая от боли.

Вздрогнул дивана и незаметно крадется он на эти крики.

Вот он уже возле большого дувана, за которым помещается сакля.

Крики и стоны делаются все отчетливее и громче.

Дивана уже различает слова, произносимые на его родном языке.

Он пробирается ближе. Вот он уже возле ворот. С ловкостью зайца он прошмыгнул во двор и притаился возле самой двери.

Теперь он может спокойно наблюдать, что делается за стенами сакли. Дивана видит, как на грязном полу, смоченном кровью, лежат семь человек с закрученными за спину руками и связанными ногами.

Двое лежат недвижно на спине. Головы их как-то неестественно откинуты назад.

Мерцающий свет зажженной свечи иногда озаряет их лица.

Дрожь пробегает по членам сумасшедшего. Он видит перед собой зарезанных людей, на шее которых зияют огромные черные раны.

Посредине сакли стоит тот самый толстый узбек, который велел дать ему денег.

Он смотрит, как двое других пытают несчастных, оставшихся еще живыми. Им вырезывают куски кожи на спине, поджаривают свечкой ноги.

— Да будешь ли ты у меня говорить, наконец? — задыхаясь и скрежеща зубами, спрашивает толстяк одного из мучеников. — Говори, где ты видел большевиков сегодня утром?

— От этих мы таким образом ничего не добьемся, — заявляет один из джигитов своему начальнику. — Дай им отдохнуть до утра, быть может, они еще образумятся. На рассвете мы их прикончим, — добавляет он.

— Хорошо, — соглашается толстяк, — ты их запри и поставь часового.

Но вот он ушел.

Дивана забился в угол между дувалом и саклей.

Из своей засады он видит, как ушли и джигиты, оставив у запертой двери солдата с ружьем.

Замка на ней нет, она закрыта деревянным засовом.

Погасли огни. Царит глубокая тишина, которую нарушают лишь мерные шаги часового, да доносящийся откуда-то издалека шум пенящейся горной реки.

Но, вот, затихли и шаги.

Осторожно прополз дивана по земле, прислушался и поднялся на ноги. Осторожно порылся у себя за пазухой и неслышно двинулся вперед.

Что-то вдруг как бы пискнуло, хрустнуло, раздался продолжительный хрип, и что-то тяжелое упало на землю.

Опять все стихло на мгновенье.

Затем дверь в саклю отворилась, и оттуда донеслись, звуки какой-то возни и шёпота.

Еще несколько мгновений, и несколько темных теней, словно привидения, прошмыгнули из чернеющегося отверстия двери и скрылись во мраке густого сада.

На следующий день святого диваны уже не было видно на базаре.

Куда он делся, никто в Уч-Кургане не знал.

— Этот дивана действительно был великим святым, — многозначительно заметил мулла своим прихожанам в мечети.

Когда на базаре стало известно, что взятые в плен узбеки были каким-то чудом освобождены, слава святого диваны еще больше увеличилась среди суеверных мусульман, и в его честь мулла сотворил особую молитву.

О том же, что у сакли нашли зарезанного солдата, никому не было известно. Об этом басмачи умолчали перед жителями кишлака.

В тот же день басмаческие офицеры вместе с Алим-баем держали военный совет.

Было решено перейти в другое место, а именно на противоположный берег Исфайран-сая.

Прошло несколько недель, и Алим-баева шайка басмачей наводила ужас на жителей всего уезда.

Много женщин, детей и стариков погибло под ударами шашек его разъяренных бандитов.

О уходом Алим-бая из Уч-Кургана в нем потекла прежняя спокойная жизнь.

Басмачи здесь больше не показывались. Они были заняты своими набегами.

Между жителями ходил слух, что святой дивана в одну из ночей посетил муллу, с которым просидел до рассвета.

На следующий день мулла собрался и уехал в город.

Все это рассказывалось под большим секретом, передавалось шёпотом из уст в уста по вечерам на базаре.

Каждый ждал, что должно случиться нечто необыкновенное.

Хлопковое поле.

ІХ.РАСПЛАТА

Было ясное летнее утро.

В горах еще держалась легкая прохлада, пока не накалились под палящими лучами солнца гранитные великаны.

Небольшой отряд революционеров медленно поднимался по Исфайранскому ущелью.

Впереди на сильной киргизской лошади, тихо покачиваясь в седле, ехал товарищ Кузьма.

За отрядом пехоты на маленьких ишаках везли два пулемета.

Несколько вьючных лошадей, с неуклюжими чамами на спинах, везли скромные запасы отряда.

Магомедова не было.

Уже с неделю он бесследно исчез, и никто из его товарищей не знал, куда скрылся молодой узбек.

Пропал также и Юнуска.

— Куда же, на самом деле, запропастились они оба? — спрашивали знавшие их товарищи русского комиссара. — Я не беспокоюсь о товарище Аслане, — отвечал тот, — он не пропадет, на него можно вполне положиться.

— А Юнуска-то где? — не успокаивались другие.

— Ну, а где же ему быть, как не с Магомедовым, — отвечал товарищ Кузьма.

Когда отряд вступил на базарную площадь Уч-Кургана, было решено сделать привал.

Выставили наблюдательные посты.

— Басмачи где-нибудь неподалеку, — заметил товарищ Кузьма, — надо быть осмотрительными.

В это время на противоположном берегу, из-за одного из больших осколков гранита, выскочил белый дымок. Раздался выстрел, подхваченный раскатистым эхом в ущельях.

Все сразу насторожились.

Кузьма сейчас же отдал нужные распоряжения, и цепь стрелков стала занимать позицию по гребню оврага. За первым выстрелом раздался второй, третий, — и пошло.

Завязалась перестрелка.

— Ну, вот и нашли мы их, голубчиков! — радостно проговорил Кузьма. Он приказал выкатить пулеметы и открыл сильный огонь.

Басмачей, по-видимому, было немало.

Часть их стала спускаться к реке, с целью переправиться на другой берег и зайти в тыл революционерам.

По ним был сосредоточен теперь пулеметный огонь. Кузьма наблюдал в бинокль за движением противника.

Он ясно различал белые кителя русских офицеров, а между ними высокого стройного узбека.

— Это был Алим-бай.

Вдруг среди начальников басмачей произошел какой-то переполох. Двое офицеров свалились и недвижно лежали на земле, другие бросились к стоявшим за камнями коням.

— Что это такое! — возбужденно воскликнул Кузьма.

Вдруг он сорвал фуражку с своей головы и высоко поднят ее в воздух.

— Магомедов, милый ты мой! — громко закричал комиссар. — Аслан, смотрите, Аслан, а с ним и Юнуска, смотрите, товарищи! — разнеслось по цепи.

— Как ловко они лупят их, окаянных, — слышались восклицания со всех сторон.

Теперь даже простым глазом можно было различить, как не больше, чем полсотни, человек расправлялись с бандитами.

Юнуска, то стреляя из револьвера, то бросаясь с обнаженной шашкой, метался из стороны в сторону. Он, по-видимому, кого-то искал. Вдруг он остановился, прицелился и выстрелил.

Кузьма отчетливо видел, как грохнулась оземь высокая фигура Алим-бая.

Революционеры начали наступление, попросту скатываясь по крутому откосу к ревущей внизу реке.

Громкое победоносное «ура» несмолкаемо держалось в воздухе. Кто-то развернул красное знамя, грозно реявшее над горсточкой атакующих.

— Вяжи их! Живьем забирай. — кричал Магомедов своим товарищам.

А те, видя подходивших на помощь людей из отряда Кузьмы, разили бегущих басмачей.

Сдавшихся и просивших пощады скручивали арканами и сгоняли в общую кучу.

Вот и товарищ Кузьма.

Он крепко жмет руку Магомедову.

— Молодец ты, товарищ Аслан, право, молодец, — говорит он.

В это время прогремело несколько выстрелов.

Это белые офицеры, скрывшиеся в камнях, снова открыли огонь.

— За мной! — крикнул Юнуска стоявшим вблизи товарищам и, зарядив винтовку, направился прямо к месту засады.

Несколько из его бойцов стали обходить кругом то место, откуда продолжали греметь выстрелы.

Вдруг из-за большого камня показались четыре белых кителя.

— Не стреляйте, сдаемся! — послышался оттуда громкий густой голос.

Юнуска вздрогнул: в подвигавшейся к нему высокой толстой фигуре он узнал своего обидчика.

Сильно забилось сердце в груди бывшего арбакеша.

Он было поднял свою винтовку, чтобы всадить пулю в ненавистного человека, но вдруг что-то блеснуло перед его глазами, сильно толкнув в голову, и ему показалось, что он понесся куда-то далеко, далеко…

Басмачи бежали.

Алим-бай был убит. Юнускина пуля уложила на месте бандита. Толстый офицер с большими рыжими усами, с хмурым лицом, сидел среди пленных, со скрученными за спину руками.

— Ты зачем в него стрелял после сдачи? — строго спросил пленника товарищ Кузьма.

— Я не виноват, — отвечал тот, — это он первый поднял винтовку, я только оборонялся.

— В расход этого негодяя! — крикнул подбежавший Магомедов.

Пленника окружило несколько человек.

Он отбивался ногами, рычал, как зверь, стараясь вырваться из сильных рук своих победителей.

Наконец, обессилев в неравной борьбе, он покорился…

Его потащили к высокому, тенистому Карагачу.

Недалеко от места схватки, раскинув свои загорелые руки, недвижно лежал Юнуска.

Его небольшая черная бородка торчала вверх над оголенной волосатой грудью.

Посредине лба виднелась маленькая красная точка, из которой тонкой струею сочилась кровь.

Глаза убитого были открыты, и его потухший взгляд недвижно был устремлен в бесконечную небесную высь.

«Всех их, как баранов!» как будто было написано в этом угасшем взоре страшной рукою смерти.

ОБЪЯСНЕНИЕ МЕСТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ

Арба — двухколесная телега с прямыми толстыми оглоблями. В нее запряжена лошадь, на спине у которой имеется седло.

Колеса арбы очень большие. Бывают открытые арбы для перевозки грузов и закрытые камышевой плетенкой для пассажиров. У последних непокрытыми остаются задняя и передняя часть. В арбе могут поместиться от 6 до 8 человек.

Арбакеш — туркестанский извозчик. Он обыкновенно сидит верхом на лошади, запряженной в арбу.

Айда — повелительное восклицание иди, ступай, двигайся!

Аркан — веревка.

Амин — помощник минбаши, то есть волостного управителя.

Арык — небольшой канал, но которому течет воде из рек или более крупных арыков. В Туркестане мало выпадает дождей, а потому сады и поля орошаются искусственно при помощи целой сети таких арыков. Так как почва Туркестана очень плодородна, то она бывает покрыта растительностью всюду, где есть, вода.

Бай — богатый. Каждого купца туземцы величают «бай». В разговоре между собой они к пмени также прибавляют «бай», например: Алим-бай, Махмуд-бай, чего требует мусульманский обычай вежливости.

Байгуш — нищий.

Басмач— грабитель-бандит. Когда Октябрьская революция восторжествовала, то часть русских солдат царской армии вместе с белыми офицерами скрылись в горах и степях Туркестана. К ним присоединились потерявшие свои должности туземцы. Они начали вербовать в свои шайки разных бродяг и разбойников и образовывали басмаческие отряды, которые и старались отбить назад власть, отнятую у них народом. Басмачи грабили и мирное население.

Дехканин — туркестанский землепашец, или, по-нашему, крестьянин.

Диван — юродивый; байгуш-дивана — юродивый нищий.

Джигит — наездник, служащий охраной должностного лица. Вообще, слово «джигит» означает — смелый ездок. Отсюда и взялось название кавалерийских упражнений казаков — джигитовка.

Дувал — высокий толстый забор, стена из глины, суживающаяся кверху. Такими стенами обнесены все дома и сады туркестанских жителей.

По обоим сторонам улиц туркестанских городов и селений тянутся такие дувалы.

Ичиги — мягкие сапоги из козловой кожи, без каблуков и подметок. Поверх ичигов местные жители еще носят кожаные калоши с каблуками: их они обыкновенно снимают и оставляют у порога дома или чай-ханэ. мечети и т. д.

Ишак — ослик.

Ишан — ученый богослов-мусульманин.

Кази — судья.

Караван — сарай — постоялый двор для возчиков.

Киик — горный дикий козел, похожий на кавказского тура, но крупнее. Он водится на снеговой линии. В долины спускается только на водопой. Убить киика очень трудно.

Клевер — «кашка», трилистник — трава, которая в сушеном виде связывается в снопы. Ее очень любят лошади. Зеленый клевер — не сухой — менее питателен, и его дают лошадям в летнее время, так как он имеет свойство очищать желудок.

Коканд — торговый город в Ферганской области а теперь Узбекистанской ССР.

Когда-то Коканд был столицей Кокандского ханства. В нем сохранился красивый памятник старины — дворец ханов — Урда.

Киргизские скачки. — В них принимают участие подростки. Состязаются в скачках на лошадях и па верблюдах. Иногда пробег бывает в несколько верст.

Призы выдают в виде халата, тюбетейки или сапог.

Коран — священная книга, в которой собраны все учения пророка Магомета.

На коране магометане произносят свою клятву.

Кунган — медные кувшинчики с откидывающейся назад крышкой и носком для сливания воды.

Кунганы имеются различной величины, но почти всегда одной формы. Украшения на них крайне разнообразны. Главным образом кунганы служат для кипячения воды и для заварки в них чаю.

Кунганы ставятся на жар древесного угля.

Курбан-байрам — магометанский праздник.

Маклашу дать — побить. Это выражение внесено русскими.

Медрессе — нечто вроде духовной семинарии при мечети.

Мечеть — магометанский храм.

Минарет — башня при мечети, в верхней части которой устроено помещение, откуда муэдзин, обратись на Восток, громко выкрикивает молитву. Услыша ее, мусульмане знают, что надо идти в мечеть.

Мин-баши. — Мин — значит тысяча, баш — значит голова. Название мин-баши было присвоено в Туркестане выборным волостным управителям, иначе — тысяченачальникам. Должность эта у туземцев считалась почетной. Мин-баши утверждался русским губернатором, и население очень его боялось.

Мулла — ученый священнослужитель.

Мустафа — собственное имя. Мустафа-бай — Мустафа-купец.

Муэдзин — священнослужитель, призывающий с башни мечети на молитву прихожан.

Наманган — уездный город в Ферганской области.

Нима — чего тебе?

Пояс. — Туземцы Туркестана обыкновенно носят деньги в своем поясе. Понс их сделай из длинного куска материи и обвертывается вокруг талии.

Сай — река. Исфайран-сай, значит — река Исфайран.

Скобелево— станция по линии Самарканд-Андижанской ж. д. Возле нее расположен город, называвшийся раньше Новый Маргелан, один из самых живописных городов Ферганской области, лежащий в виду Алайских гор. В 10 верстах имеется и туземный город Старый Маргелан.

Тамаша — гулянка, народное празднество.

Тамыр — друг.

Тащишка — так называют базарного носильщика. Слово «тащишка» выдумано русскими пришельцами.

Тенгиз-бой — такое имя носит горный перевал, ведущий из Ферганской области через Алайский хребет. Перевал этот имеет 12.000 футов высоты над уровнем моря и в зимние месяцы совершенно непроходим, так как завален снегом.

Тохта! — Стой.

Тюбетейка — остроконечная шапочка, которую туземцы в Туркестане носят всегда и дома и на воздухе.

Улак — игра. Один наездник выезжает с зарезанным козленком. Другие бросаются за ним. Начинается гонка. Кому удается отнять козленка и доставить его к юрте старшины, тот является победителем.

Узбек — Узбеками (или сартами) называется часть оседлого магометанского населения Туркестана. После национального размежевания бывшего русского Туркестана узбеки образовали автономную республику Узбекистан с главном городом Самаркандом. Раньше столицей русского Туркестана был г. Ташкент.

Ур — бей! Отсюда и произошло русское слово «ура».

Хаким — уездный начальник. В царское время им всегда был русский офицер.

Хамра — женское имя.

Чай-ханэ — чайная. На всех туркестанских базарах, как и на улицах городов и селений, имеются чай-ханэ. Они состоят из крытой террасы. Эта терраса сплошь застлана коврами или войлоком. Здесь на полу сидят кружками местные жители и пьют чай, едят и делятся новостями, до которых восточные народы большие охотники. Чай-ханэ их любимое место, их клубы.

Чалма — длинный кусок кисеи или другой тонкой материи которой туземцы Туркестана обматывают поверх тюбетейки свою голову. Чалма обыкновенно белая. Зеленую чалму могут носить только «хаджи», то есть те, которые, ходили в Мекку на поклонение гробу пророка Магомета.

Бывают чалмы пестрые, красные и других цветов.

Чама — плоское вьючное седло; оно покрывает почти всю спину лошади и к нему привязываются тюки груза. Очень употребительно в горах Туркестана.

Чилим — все жители Востока употребляют курительный прибор, который состоит, из сосуда с водой. В верхней части устроена чашечка, куда всыпается табак (кальян). От средины сосуда идет трубка, кончающаяся мундштуком, а на другой стороне сосуда дырочка. Курящий зажимает пальцем эту дырочку и тянет через мундштук в себя воздух. Тогда дым проходит через воду и попадает в легкие курящего в охлажденном состоянии.

Юнуска — уменьшительное от имени Юнус.

Юрта — складная, овальной формы, кибитка, покрытая войлоком, издали она похожа на копну сена. В этих переносных жилищах живут кочевники киргизы.

Якши — хороший.

Черепахи Чёртова острова

I. Прибытие на Чёртов остров

— Дружней, ребята, навались! Вот так… Еще разок! — кричал, стоя на руле гребного баркаса, рослый загорелый солдат в белой куртке и летней фуражке французской колониальной пехоты.

Шестеро гребцов, обливаясь потом, напряженно гребли. Их полуобнаженные тела, словно шатуны паровой машины, мерно, в такт раскачивались взад и вперед. Их головы то низко склонялись к коленам, то закидывались назад. Одни от напряжения оскаливали зубы, другие громко покрякивали в такт потрескиванию весел в уключинах.

Баркас сносило сильным течением.

— Чёрт бы его побрал, этот проклятый остров! — ворчал рулевой. — Всего каких-нибудь триста метров переплыть, а такое мученье!

— Это и есть Чёртов остров? — спросил рулевого сидевший у его ног парень в серой куртке и старой панаме.

— Он самый. Здесь конец Нового Света, и до самой Европы и Африки— одна лишь вода, — ответил рулевой. — Ну, еще разок, ребята! — крикнул он гребцам.

Он положил руль на борт. Баркас сильно накренился и круто повернул вправо. Гребцы убрали весла. Как стрела, понесся баркас, увлекаемый быстрым течением к берегу.

— Держись, Леру, крепче за банку[15], а то, чего доброго, тебя выбросит в море, когда мы ткнемся в отмель! — крикнул рулевой пассажиру.

Тот ухватился обеими руками за край доски, на которой сидел, и впился глазами в открывшуюся перед ним панораму.

На фоне бесконечного водного пространства выступал небольшой островок, сплошь заросший огромными кокосовыми пальмами. Он казался совершенно недоступным. Обрывистые берега круто спускались в море. Кое-где из-за пальмовых стволов выглядывали строения.

«Так вот он, Чёртов остров! — подумал Леру. — Он совсем не такой, каким я его воображал. Какая красота! Что за великолепные пальмы!»

Солнце немилосердно пекло, и Леру хотелось поскорее очутиться в тени тропической рощи. «Лечь и заснуть поскорее», — думал он.

— Шабаш! — крикнул рулевой.

Как один, гребцы вырвали из уключин тяжелые весла и бросили их на дно баркаса.

Теперь Леру казалось, что остров вдруг сдвинулся с места и с невероятной быстротой несется на баркас, грозя разбить его в щепки своими скалистыми берегами.

Вдруг баркас вздрогнул, заскрипел и покатился по мелкой гальке.

На берегу показались люди. Они, словно выпрыгнули из-под земли. Леру не мог различить, были ли это французы или негры, — до того их лица и руки были сожжены тропическим солнцем.

В миг гребцы соскочили в воду. Их сильные мускулистые руки крепко вцепились в борта баркаса. Облегченный, он рванулся было вперед, снова врезался. э каменистое дно и замер.

— Удачно пристали! — сказал рулевой. Он разулся и сошел в воду.

Леру снял сапоги и, держа их в руках, нерешительно последовал за рулевым. Гребцы потащили баркас к берегу.

От быстрого течения у Леру закружилась голова. Он беспомощно балансировал руками и, чтобы не упасть, ухватился за плечо шедшего впереди рулевого.

— Не смотри на воду, — сказал тот.

Леру перевел взгляд от бешено несшегося потока на остров, ц головокружение сразу прекратилось.

Он с трудом передвигал ноги. Вода доходила ему до колен. При каждом шаге Леру испытывал мучительную боль в ступнях ног. Только шагах в десяти от берега он облегченно вздохнул, ступая по ровному песчаному склону.

Из небольшой промоины, отлого поднимавшейся на остров, несколько человек с любопытством смотрели на прибывших. Теперь Леру увидел, что они были такие же, как и он, европейцы.

— Вы-то чего повылезли! — грубо закричал на них рулевой. — Марш по своим местам! Да пошлите сюда Дюрана! — крикнул он вдогонку уходившим людям.

Баркас уже был на берегу. Возле него на земле расположились шестеро гребцов. Некоторые свертывали папироски, другие лежали на песке, закинув бронзовые руки за голову.

— Через час мы поедем обратно, ребята. Я скоро управлюсь, — сказал им рулевой. — Пойдем! — обратился он к Леру.

Оба направились к тропинке, терявшейся в гуще пальмовой рощи.

— Здорово, Торшон! Я тебя не ждал сегодня, дружище! — пожимая руку рулевому, встретил его приземистый широкоплечий человек с коротко остриженной круглой головой. Она казалась посаженной без шеи на его тучное тело.

Глядя на красное лицо этого человека, на котором выделялись две черные точки маленьких глазок и торчали из-под расплывшегося носа черные щетинистые усы, Леру невольно улыбнулся. «Ну совсем апельсин на стакане!» — подумал он. На мгновение молодой арестант мысленно перенесся в недавнее прошлое. Он вспомнил свой переезд через Средиземное море на военном транспорте из Тулона в Алжир. Это было во Бремя мировой войны. Транспорт был битком набит добровольцами, записавшимися в иностранный легион. Между ними были и ссыльные французские солдаты, отправлявшиеся на «исправление» в эту воинскую часть.

Все эти люди были молоды, полны энергии и сил. Многим путешествие в неведомую Африку казалось даже заманчивым. Каждый в душе был доволен тем, что удалится от главной арены мировой бойни. Так как в иностранный легион набирали преимущественно иностранцев, толпа рекрутов представляла собой невероятную смесь национальностей.

Леру подружился с одним итальянцем, Джузеппе Альбини. Родом Альбини был с острова Сицилии, из Мессины, и обладал живым и веселым характером южанина. В продолжение всего пути он потешал товарищей бесконечными шутками. До отвратительной пищи, которою кормили рекрутов на транспорте, Альбини не дотрагивался.

— Я не свинья, чтобы есть такие помои! — говорил он и довольствовался хлебным пайком.

Зато итальянец покупал у транспортного торговца апельсины, которые истреблял в огромном количестве — благо они были чрезвычайно дешевы.

На второй день пути погода посвежела, и на море поднялась сильная зыбь. Почти все новобранцы страдали морской болезнью и беспомощно лежали на палубе. Только один Альбини оставался по-прежнему бодрым и веселым.

— Постой, я их сейчас подниму! — сказал он Леру.

С этими словами итальянец побежал к лавочнику и вернулся с огромным красным апельсином. Он сел возле лежавшего товарища, вынул из кармана нож и принялся за работу.

Несмотря на головную боль, Леру с любопытством наблюдал за Альбини. Он видел, как апельсин под ножом приятеля принимал вид человеческой головы. Появились два глаза, нос и огромный рот, прорезывавший это круглое красное лицо от уха до уха. Альбини поковырял в прорезанном рту и положил нож в карман.

— Теперь готово, — сказал он. — Давай мне кружку, Леру, да захвати заодно полотенце. Ну, шевелись, дружище, сейчас полегчает! — подбодрял он товарища.

Леру с трудом поднялся и вытащил из лежавшего у него в головах походного мешка требуемые итальянцем предметы.

— Собирайся, ребята! — крикнул Альбини. — Представление начинается!

Он накрыл кружку полотенцем и положил на него апельсин.

Леру позабыл о головной боли и громко рассмеялся. С покрытой полотенцем кружки на него смотрела смеющаяся рожа откормленного буржуа.

Альбини потянул за передний конец полотенца, и голова самодовольно поднялась кверху.

— Михель доволен. Море спокойно, солнце сияет, — сказал итальянец.

Несколько человек столпились вокруг Альбини, который легкими движениями салфетки заставлял голову принимать самые комические положения. Выражение лица апельсиновой головы постоянно менялось и вызывало дружный смех присутствовавших.

— Погода свежеет. Начинает качать, — заявил итальянец и начал сильнее дергать за края полотенца, то натягивая его над кружкой, то освобождая его, так что апельсиновая голова почти уходила в кружку. На лице чучела теперь изображалось невыразимое страдание, казалось, оно даже позеленело от качки.

Хохот усиливался…

Но вот Альбини схватил пальцами апельсиновую голову и сильно сдавил ее.

Голова широко раскрыла огромный рот. Казалось, она вытянула шею и, свесившись над краем кружки, отдала морскую дань на салфетку…

В толпе зрителей пронесся гул. Многие, зажимая руками рот, бросились к борту, а некоторые тут же последовали примеру апельсиновой головы.

Послышались ругательства и смех, над которыми господствовал неудержимый хохот весельчака-итальянца.

— Легче стало? — сквозь смех спрашивал он товарищей.

Вспоминая об этом эпизоде, Леру смотрел на круглую красную голову надзирателя, не переставая мысленно повторять: «Ну совсем апельсин на стакане!»

Надзиратель мельком взглянул на Леру.

— Только один?.. Пойдем в канцелярию, — беря под руку Торшона, сказал толстяк. — Пожалуйте, сударь, — с насмешливой улыбкой обратился он к Леру, указывая на дверь небольшого каменного домика.

Леру очутился в просторной комнате. Два небольших окошка, несколько стульев, две кровати, стол и шкаф — составляли ее меблировку. Над столом, на стене в рамках из золотого багета висели портреты президента Пуанкаре и маршала Фоша. В углу, около кровати Леру заметил сошку из четырех винтовок.

Оба солдата уселись за стол.

Дюран распечатал пакет и, просмотрев одну за другой бумаги, сморщил брови и обратился к молодому человеку:

— Твое имя?

— Леон Леру.

— Ты приговорен верховным военным судом к пожизненной ссылке на Чёртов остров за измену своему отечеству… Впрочем, за другое преступление ты бы сюда, конечно, не попал[16]. Ну, да не в этом дело. Раз ты здесь, стало быть, скажи «прощай» Франции и всему миру. Хочешь кофе, Торшон? — спросил он товарища.

— Я бы поел чего-нибудь. С утра пришлось возиться с этим, — указал тот глазами на арестанта.

— Я сейчас тебя накормлю. Надо сначала устроить новичка на новоселье. Жак! — закричал надзиратель, отворяя дверь.

В комнату вошел рослый мускулистый негр. На нем были лишь трусики, подтянутые широким ремнем, на котором болтался револьверный кобур.

— Сведи этого в хижину № 8. Он будет жить вместе с Симоном. Да скажи Андре, чтобы он приготовил нам чего-нибудь поесть. Вот тебе ключ от кладовой, пусть он принесет бутылочку бургундского. Ну, ступай!

— Идем! — мотнув головой, сказал негр арестанту, пропустил его вперед и прикрыл за собою дверь.

II. «Предатели».

— Рад познакомиться. Меня зовут Жан Симон, из Гренобля, — встретил Леру маленький человек с бронзовым лицом, обросшим густой черной бородой.

Он протянул волосатую жилистую руку Леру, пристально глядя на него большими черными глазами.

«Какое умное лицо!» — подумал Леру и сразу почувствовал к этому человеку симпатию и доверие.

— Ты голоден? — спросил Симон.

— Да, я поел бы… — нерешительно сказал Леру. — Спать хочется, всю ночь не смыкал глаз на острове Руаяль.

Симон вынул из ящика кусок хлеба, остатки вареной солонины и достал нож и вилку.

— Вместо вина сойдет кокосовое молоко, — заявил он.

Леру с аппетитом приступил к еде. Симон молча смотрел на него, попыхивая маленькой обуглившейся трубкой.

— За что? — спросил он, когда молодой человек принялся за кокосовый орех. [16]

— Ушел с фронта в Швейцарию, по пути был схвачен немцами, а когда вернулся из плена, меня судили как немецкого шпиона.

— Не хотел воевать?

— Не хотел. Не явился на призывной пункт. Привели силой. Бежал. Арестовали, сослали в Африку, а оттуда снова попал на европейский фронт. Ну, я и ушел… Я антимилитарист по убеждению…

— Профессия?

— Рабочий, токарь.

— Так. А я врач.

— Вы доктор? — воскликнул Леру.

— Да, доктор медицины, бывший старший хирург полевого госпиталя, а теперь, как видишь, домовладелец в переулке «Предателей» на Чёртовом острове.

— Простите, доктор, а вы как сюда попали?

— Я? — Проще, чем ты. Я отпустил домой двадцать пять раненых немцев, заручившись их клятвой, что они никогда в жизни не поднимут вооруженной руки против своих братьев. Все они были крестьяне, я им поверил и отпустил. Дал им на дорогу денег, и они ушли. Я сам сын крестьянина, понимаешь?.. Я враг насилия и неволи, — продолжал Симон. — Больше всего на свете я люблю свободу. Войну я презираю. Их войну, конечно. Я считаю войну справедливой только тогда, когда она ведется за раскрепощение угнетенного класса. Войну рабочих и крестьян всего мира против буржуазии я признаю и готов сражаться в рядах пролетарской армии. Ну, ложись, да выспись хорошенько, — сказал он Леру, указывая на постель, — а я пойду к своим черепахам.

— Куда? — переспросил молодой человек.

— К черепахам. Они меня, наверное, ожидают с большим нетерпением. Скоро полдень. Обыкновенно я вожусь с ними с одиннадцати часов.

— Что же вы делаете с черепахами, доктор?

— Завтра узнаешь, а теперь спи, — сказал Симон.

Он надел на голову мягкую соломенную шляпу, походившую на старый абажур керосиновой лампы, и вышел.

Леру повернулся к стене, закрыл глаза и уснул…

III. Ночная работа.

— Леон Леру?

— Я, — сквозь сон отозвался молодой человек, спуская босые ноги с кровати на цементный пол.

В дверях хижины стоял незнакомый Леру надзиратель-француз.

— Симон познакомит тебя с нашими порядками, — сказал надзиратель, привычным взглядом окидывая помещение. — Есть новая добыча, Симон? — спросил он, обращаясь к сидевшему за столом доктору.

Тот расправлял на банановом листке какое-то насекомое и, не поворачивая головы, ответил:

— Ни одной черепахи. Две, которых мы перевернули вчера, смыты приливом.

— Что за напасть! Не везет нам в этом году, Симон! — сказал надзиратель и вышел, захлопнув за собой дверь.

Леру услышал, как брякнул железный засов и щелкнул замок. В комнате стоял уже полумрак. Ночь на этой широте наступает внезапно, почти без сумерек.

— Нас заперли? — с удивлением заметил Леру. — А мне говорили, что на Чёртовом острове ссыльные пользуются полной свободой.

Симон зажег свечу. Леру увидел его морщинистое, осклабившееся горькой улыбкой лицо.

— Не произноси здесь слова «свобода»! В Гвиане и на островах Спасения в частности ее не существует. Свобода — там! — кивком головы указал он по направлению к океану.

— Как же это? По закону[17] они не имеют права запирать нас на ключ! — заметил Леру.

— He имеют, но запирают, и в кандалы закуют, если им вздумается.

— Сколько же на острове стражников? — спросил Леру.

— Всего четверо. Дюран — главный. Это такой негодяй, какому не найти двойника на свете, а тот, что сейчас был здесь, капрал Пуаро, — дурак и взяточник. Двое остальных — негры, сонливые лентяи.

— Не понимаю, как в таком случае ссыльные не бегут с Чёртова острова! — сказал Леру.

— Трудно убежать отсюда, — ответил Симон. — Ты видел, как расположены острова Спасения. Самым южным является скала, называемая островом Иосифа, к северо-западу лежит остров Руаяль, а к северо-востоку от него — наш. Руаяль сильно укреплен; его батареи обстреливают каждую точку радиусом более двадцати километров. В простой бинокль оттуда видно, что делается на других островах. Наконец, течения в проливах, вечное волнение и акулы являются большими препятствиями.

— Сколько же всего ссыльных на Портовом острове? — спросил Леру.

— До сегодняшнего дня было двадцать восемь, теперь осталось трое: мы с тобой да араб Мухтар. Но он не в счет. Не сегодня-завтра умрет бедняга. У него последняя стадия чахотки.

— А остальные куда делись?

— Их перевезли сегодня в Гвиану.

Загремел засов. Леру вздрогнул. Симон загадочно посмотрел на дверь и не шевелился.

В комнату вошел Пуаро с фонарем в руках.

— Идем, ребята, надо хоронить покойника, — сказал он.

Симон даже не спросил, кто умер. Он обулся и знаком указал

Леру, чтобы тот надевал башмаки.

Они вышли из хижины вслед за надзирателем. Третья четверть луны неровным обрезком тускло проглядывала сквозь густую листву пальм. От стволов падали причудливые тени на бледно освещенную землю. В воздухе стояла прозрачная мгла…

В маленькой мазанке, похожей на землянку, они нашли тощий труп араба, покрытый пестрым покрывалом. Его голова с короткой остроконечной бородкой была запрокинута назад. Крепко стиснутые кулаки он держал возле шеи. Тело уже окоченело и казалось деревянным.

Пуаро подал Симону длинную кокосовую веревку.

Доктор знал свое дело. Ему не требовалось дальнейших указаний. Одним концом веревки он связал ноги покойника, а другой продернул подмышки и затянул узлом на спине. Затем он принес две бамбуковых палки и просунул их под оставшуюся свободной веревку.

— Поднимай! — сказал он Леру, берясь за концы бамбуковых жердей.

 Труп араба упал в воду… Стая чудовищ закопошилась под берегом…

Леру положил бамбуки на плечо. Труп качнулся и повис, словно бельевой узел. Пуаро, в сопровождении подошедшего негра, направился вперед, освещая дорогу фонарем.

Временами становилось совершенно темно. Луна ныряла в набегавших тучках. Шум волн слышался громче и отчетливее.

— А заступы? — спросил вполголоса Леру.

— Не нужно, — коротко ответил Симон.

Они вышли из пальмовой рощи и очутились на краю обрыва. Метрах в пятнадцати под ними бушевали волны прибоя. Луна бледно озаряла морскую поверхность.

Пуаро и его черный спутник остановились.

— Здесь! — сказал надзиратель. — Смотри, сколько акул собралось! Чуют, проклятые, ужин…

Леру, напрягая зрение, смотрел на море. Теперь он ясно различал, как черные тени проносились по серебристой ряби вод. Он видел силуэты тупых конических голов морских чудовищ, поднимавшихся над волнами и скрывавшихся в морской пучине.

— Бросай! — скомандовал надзиратель.

Симон вытащил из-под веревки бамбук.

— А веревка? Снимай и веревку: новенькая, пригодится еще, — сказал Пуаро.

Веревку отвязали. Надзиратель подошел к лежавшему на краю обрыва трупу и, отстранив Симона, пихнул труп ногой.

Леру видел, как труп араба упал в воду, и в тот же момент стая чудовищ, прыгая над водой и поднимая столбы блестевших в лунном свете брызг, закопошилась под обрывом. Они бешено дрались, вырывая друг у друга добычу.

Леру стоял в оцепенении.

— Ну, идем домой, молодой человек! — ударив его по плечу, сказал Симон. — Ты видел теперь, как хоронят в Гвиане.

IV. Среди черепах.

Прошла неделя. Леру несколько освоился с окружавшей его обстановкой. Он с каждым днем все больше и больше привязывался к Симону. Понемногу молодой француз начинал отдавать себе отчет, в какую страшную тюрьму он попал. Теперь он понимал, почему ссыльные всегда с нетерпением ожидают перевода с этого проклятого острова в Кайену, а затем на материк в Гвиану. Там существование хотя и тяжелее, но все же есть надежда на бегство. Здесь же, на Чёртовом острове, он чувствовал себя отделенным от всего мира как бы гигантской непреодолимой стеной.

Горделивые кокосовые пальмы и роскошные мангровые деревья уже не вызывали его восторга. Бродя свободно по острову в сопровождении доктора, он с ужасом смотрел на бесконечную морскую даль и на зеленевшие силуэты островов Спасения и Кайены. С омерзением наблюдал он за резвившимися в море огромными акулами. Их отвратительные серые тела с острыми плавниками наводили на него ужас. Картина жутких похорон Мухтара не выходила у него из головы. На острове не было ни цветов, ни мягкой сочной травы. Редкий камыш да осока окаймляли остров. Кое-где между кокосовыми пальмами и мангровыми деревьями росли тропические папоротники. Даже птицы избегали этого проклятого места. Редко-редко проносилась стая чаек. Они не спускались на воду. Осторожные птицы знали, что их сторожат здесь ненасытные акулы. Только отвратительная уруба бродила по берегу. Эта птица напоминает ворону, но гораздо больше ее размерами. Человеческое выражение ее глаз и ястребиный клюв придают ей еще более отталкивающий вид.

Уруба не боится человека. Она ходит за ним по пятам, не сторонится при его приближении и чувствует себя здесь полным хозяином. Питается уруба отбросами и различной падалью, да во время отлива выклевывает из раковин моллюсков или пожирает яйца, которые черепахи кладут в песок на отмелях.

— Почему не бьют эту птицу? — спросил Леру товарища.

— А на что она? — отвечал тот. — Уруба питается мертвечиной. Есть ее мясо невозможно, у него отвратительный запах. Перья жестки и некрасивы, пуха почти нет, а между тем от нее все же есть польза. Ты видел животное, похожее на зайца, которое я поймал вчера в капкан? Я тебе говорил, что это агути — бич наших островов, — сказал Симон.

— Вы мне не велели дотрагиваться до этого зверя, но вас позвал Дюран, и вы мне так и не досказали, в чем дело, — отвечал Леру.

Он не признался товарищу, что, несмотря на его предупреждение, загнал агути в грот, находившийся недалеко от их жилища. Испуганный зверек прижался к стене, выжидая удобного момента, чтобы юркнуть промеж ног своего преследователя, загородившего выход из грота. Когда же Леру занес над зверем бамбуковую палку, агути, как стрела, бросился к нему. Леру быстро сдвинул ноги. Зверек на мгновение застрял между его пятками и вдруг, сделав невероятное усилие, освободился из тисков и в один прыжок исчез в траве.

— Агути — препротивная тварь! — сказал Симон. — Его тело покрыто миллионами вшей, которых он разносит по траве. У нас здесь мало травы, но на других островах, где ее больше, она кишит этими ужасными паразитами. Вши агути проникают под кожу человека, особенно легко у щиколоток, причиняя ужасные страдания. Вот этих-то агути убивает и пожирает уруба. Ну, пойдем теперь к черепахам, — предложил Симон, направляясь к вымоине, спускавшейся к отмели.

— Что это такое?! — воскликнул Леру.

Он увидел на песке три огромных черепахи, перевернутых плоским желтым брюхом кверху. Они беспомощно шевелили изогнутыми ластами и, вытянув из-под панциря сморщенную шею, похожую на шею старой женщины, водили из стороны в сторону плоскими головками.

— Зачем они на спине? — спросил Леру.

— Потому что мы их перевернули. Это — плоды нашей охоты, — отвечал Симон. — Раздобыть панцирь черепахи не так-то просто. Поэтому охотники, застав черепах на берегу, переворачивают их на спину. Очутившись в таком положении, черепахи не в состоянии самостоятельно перевернуться на брюхо. Так они и будут лежать на спине, пока не издохнут и тело их не сгниет под палящими лучами солнца.

 «Берись за край панциря!» — скомандовал доктор…

— Сейчас мы освободим вас, друзья! — подходя к одной из черепах, сказал Симон.

При приближении людей черепахи сразу убрали под панцирь ласты и спрятали головы. Только у одной голова оставалась снаружи. Леру показалось, что глаза обессиленного животного устремлены на него. Он прочел в них столько грусти и мольбы, что ему стало нестерпимо жаль черепах.

— Берись за край панциря! — скомандовал доктор.

— Вы хотите ее перевернуть? — воскликнул Леру.

— Ну, конечно, — ответил Симон, осматриваясь по сторонам. — Теперь сюда никто не придет, — пробормотал он, приподнимая животное за край панциря.

— Но ведь они уползут в море, — заметил Леру. — Зачем же, в таком случае, нужно было их мучить несколько дней?

— Ну, что же, помучились, зато теперь отдохнут на свободе, — ответил доктор. — Ну, раз, два, три…

— Да она тяжелая! — заметил Леру, напрягая силы.

— Еще бы! — сказал Симон. — В этой суповой черепахе не меньше пятисот килограммов. Ты ел когда-нибудь черепаховый суп?

— Как же.

— Так вот, он приготовляется из этого сорта черепах. У них зеленоватое нежное мясо.

Леру осмотрел верхний панцирь черепахи. Он представлял собой костяной щит, покрытый роговыми щитками буроватозеленого цвета, с темными пятнышками.

Черепаха медленно поползла к воде. Остановилась, повернула голову и взглянула на доктора. Затем спустилась в воду и скрылась в волнах.

Две других черепахи не имели роговых щитов. По величине они были почти равны освобожденной, но значительно тяжелее.

— Это очень редкий вид кожистой черепахи, — сказал Симон. — Будь мы с тобой свободные граждане, можно было бы сделать из них прекрасные чучела для музея. Наши мучители все равно сгноят их и бросят в море. Эти попали сюда случайно… Ну, переворачивай!.. — добавил он.

Они перевернули остальных двух пленниц и подтащили их ближе к воде.

Черепахи поспешно погрузились в море.

— Когда здесь было много ссыльных, иногда надзирателям по десятку и по два удавалось захватывать этой ценной добычи, — сказал Симон. — В особенности весной, когда черепахи приплывали сюда нести яйца. Самка суповой черепахи несет иногда до ста яиц. Они лежат на солнце две-три недели, и из них вылупливаются детеныши. На нашем острове яйца редко сохранялись: их либо смывало волнами, либо поедали урубы.

— Все-таки я не понимаю вас, доктор: зачем вы выпускаете на свободу такую ценную добычу?

— Пока они нужны были для моего дела, я пользовался ими сам. Для наших надзирателей я их оставлять не хочу, вот и все.

— Для чего вам были нужны черепахи? — спросил Леру.

— Не будь таким любопытным! Придет время, и ты все узнаешь, — ответил врач.

— А часто вам удавалось выпускать пленниц на свободу?

— Часто. Я лишал наших тюремщиков изрядного дохода. Не стоят они того, чтобы ради их кармана страдала даже такая тварь, как черепаха!

— А ведь черепахи должны ужасно мучиться, умирая такой медленной смертью! — заметил Леру.

— Еще бы! — отвечал Симон. — Эта несчастная тварь лежит под палящим солнцем на раскаленном песке, томясь от жажды и голода. В течение целой недели и даже дольше она испытывает ни с чем не сравнимые муки. Некоторые попадались по два и по три раза. Отпуская их, я делал надрезы ножом на их роговых щитах. И, представь себе, они узнавали своего освободителя.

— Стало быть, черепаха — не умное животное, если она несколько раз возвращается туда, где ей угрожает гибель, — заметил Леру.

— Напротив, черепаха — очень разумная тварь. Но этим несчастным некуда больше деваться. На острове Руаяль и Иосифа их беспощадно губят. Здесь же всегда было очень мало народу, и только во время войны нашего полку прибыло. Для охоты же за черепахами нужно немало рабочих рук.

— Ну, идемте: еще, чего доброго, кто-нибудь из надзирателей заглянет, — беспокойно озираясь, сказал Леру.

— Не заглянет никто в это время. Я их изучил. Первое дело заключенных, как мы с тобой, это — изучить привычки своих сторожей, — сказал Симон. — Это далось мне не скоро, но теперь я знаю, как далеко каждый из них отходит от своего жилища, куда заглядывает и куда никогда не завернет. Я изучил звук и быстроту шага каждого надзирателя. Я без ошибки установлю, с какого расстояния каждый из них увидит тот или другой предмет. Когда они делают обход, я знаю, в каком месте они остановятся и, повернувшись, пойдут обратно. Все их привычки мне знакомы, как мои собственные. Сидя на Чёртовом острове, приходится много думать, соображать и строить планы, которые на свободе и в голову не придут.

Он нагнулся к уху Леру и прошептал:

— Мы будем с тобой на свободе, мой молодой друг!

Леру вздрогнул и схватил руку своего товарища…

Ночью Леру проснулся от нестерпимого зуда в щиколотках. «Клопы»! — подумал он и, нащупав в темноте коробок спичек, зажег свечу. Он внимательно осмотрел постель. На простыне не было видно никаких насекомых. Осветив ноги, он вскрикнул от ужаса. Словно кровавые браслеты охватывали его щиколотки. Тут только вспомнил молодой француз о предупреждении доктора относительно агути…

— Что случилось? — спросил проснувшийся Симон.

— Смотрите! — чуть не плача, воскликнул Леру, указывая на свои ноги.

Доктор внимательно осмотрел воспаленные места и нахмурил брови.

— Ну, да, это вши агути, — сказал он. — Вот будет история, если у нас не осталось лимонов!

— Там в корзинке — около десятка лимонов. Я сорвал их сегодня утром, когда вы ходили в канцелярию. Только они совершенно зеленые, — сказал Леру.

— Это и хорошо, что зеленые, — сказал Симон, вынимая из корзины пару лимонов. — Чем кислее лимон, тем лучше. Вши агути, пока они еще не забрались под кожу, погибают от лимонного сока.

Он разрезал лимон и начал крепко натирать им воспаленные места ног Леру.

— Ты, наверное, бегал босой по траве, — заметил Доктор.

Леру признался в происшествии со зверьком.

— Ну, вот. Смотри, будь осторожней, да слушай, что тебе говорят опытные люди. Не проснись ты вовремя, к утру проклятые вши проникли бы под кожу.

— Ну, и что тогда? — испуганно спросил Леру.

— О, тогда было бы дело дрянь! Ты не отделался бы от них в течение многих месяцев и, пожалуй, мог бы потерять обе ступни. В Гвиане многим каторжникам ампутировали ноги из-за этих паразитов.

По спине Леру пробежали мурашки.

— Быть может, они уже забрались под кожу? — трясясь всем телом, спросил он.

— Не могли, — спокойно отвечал Симон. — Ты ловил агути около двух часов дня, а теперь только одиннадцать. Для того чтобы вши проникли под кожу, нужно по крайней мере пятнадцать часов.

— Вы это наверное знаете, доктор? — с беспокойством спросил Леру.

— Не знал бы, так не говорил бы, — сухо ответил врач. — Теперь мы разотрем тебе лимоном все тело, а завтра выварим в котле белье и все, в чем ты был во время своей охоты. Нашел тоже ловить добро! Эх, ты, охотник!

В течение недели Леру не мог успокоиться. Ему казалось, что не только под кожей ног, но и во всем теле роются проклятые вши. Он не спал, не ел и, сидя на солнце, нещадно растирался лимонами.

— Хорошо, что у нас здесь целая лимонная роща! — ударяя по плечу товарища, подтрунивал над ним Симон.

Наконец, Леру успокоился. Теперь он с ужасом смотрел на жалкую травку, плешинами покрывавшую остров, и даже в самые жаркие дни не снимал тяжелых кожаных башмаков. Каждый вечер перед отходом ко сну он обтирался лимоном, вызывая этим шутки и насмешки Симона.

V. Под землей.

Наступил июнь. Круглые сутки не переставая лил дождь. Казалось, с неба текли неудержимые потоки. Было жарко, и сильно парило. Все тело покрывалось липким потом. Переулок «предателей» превратился в сплошной поток.

Надзиратели в дождевиках походили на мокрых куриц. С нескрываемым отвращением являлись они каждый вечер запирать на ключ своих узников.

Симон и Леру почти не выходили из хижины. В дождливое время охота на черепах не производилась, поэтому Симон не совершал своей обычной ранней прогулки к морскому берегу.

— Семь месяцев таких впереди, — утешал он своего сожителя, — а вслед за ними — пять месяцев нестерпимого зноя. Хорош климат, нечего сказать! То же самое происходит почти во всей Гвиане.

Когда однажды вечером заперлась за надзирателем дверь и звякнул железный засов, Симон некоторое время лежал без движения на постели…

Вдруг он вскочил на ноги.

— Ну, теперь за дело, дружище! — одушевился он.

Леру вытаращил глаза на товарища. Тот подошел к задней стене комнаты и начал ощупывать на полу цемент. Нащупав что-то, он сделал движение ногой, будто на ней была полотерная щетка. Кусок цемента откололся. Симон поднял его и осторожно приставил к стене.

Леру увидел небольшое черное отверстие. Это была нечто вроде грота. В правом углу чернел силуэт какого-то предмета.

— Неужели вы это вырыли один, доктор? — спросил Леру.

— Вырыл? — воскликнул Симон. — Да разве возможно вырыть подобную громадину в коралловом рифе? Конечно, нашел, а не вырыл.

— Как же вы обнаружили этот грот под нашей тюрьмой?

— Совершенно случайно. Как-то мне пришлось работать молотом на полу. Глухие звуки, раздававшиеся при каждом ударе, невольно привлекли мое внимание. Я начал тщательно выстукивать и выслушивать камеру, словно пациента. По утрам я

производил исследования окрестной местности. Это продолжалось не меньше восьми месяцев. В конце концов, я убедился, что под моей темницей находится пустое пространство, достаточно широкое и глубокое, чтобы начать из него подкоп к морскому берегу. Такие подземные гроты в коралловых рифах — не редкость. Они образуются или при возникновении самого рифа или вследствие землетрясений.

— Но ведь вы говорите, что выкопать пещеру в коралловом рифе невозможно: как же вы надеетесь выбраться из нее к морю?

— Для этого-то я и занялся исследованием грунта, смежного с обнаруженным гротом. Обыкновенно пустоты в коралловом рифе происходят от закупорки различными морскими наносами промежутков между отдельными колониями. Обычно такие промежутки — иногда даже целые бухточки — заполняются водорослями; со временем водоросли сгнивают, и образуется пустота. Снаружи это не так трудно определить. Когда я убедился, что путем подкопа мог бы от морского берега провести галерею под свою камеру, то у меня создался определенный план будущей работы.

— Как же это вы… — начал было изумленный Леру.

— А так: решил и начал, — ответил Симон. — Самое трудное было вскрыть пол и добраться до грота — приходилось выносить землю в скорлупе кокосовых орехов, — а главное, добыть инструменты.

— Как же вы их раздобыли?

— Разными способами. У меня теперь огромный запас самых разнообразных инструментов, — сказал доктор, поднося свечку к груде каких-то костей. — Всегда нужно использовать силу своих врагов, — продолжал он. — Самые страшные наши враги — правительственная стража. Насколько возможно, я обобрал надзирателей.

«Теперь полюбуйся на это», — переходя на другой конец грота, сказал Симон, поднимая свечу…

Он вытащил длинную ручную пилу и старый пехотный тесак.

— Другие наши враги — акулы. Их кожа и кости сослужат мне незаменимую службу. Ты уже видел, как мы бьем акул бамбуковыми пиками или попросту ловим на крюки с приманкой. Надзиратели смотрят на это как на наше развлечение, а для меня мертвые туши акул являются дорогой к свободе. Понял?

— Доктор…

— Теперь нам предстоит тяжелая и длительная работа, — продолжал Симон. — Ее хватит на добрых шесть месяцев. Видишь начатую галерею? — указал он на черневшую в стене подземелья дыру. — Я рассчитывал справиться с этим к будущему году. Теперь, вдвоем, мы закончим ее скорее. Кости акулы лучше сверл и лопат.

— А воздух? — спросил Леру.

— Его хватит. Работать мы будем ночью, когда отверстие в галерею открыто. Галерея небольшая. Отсюда до намеченного мною выхода на откосе холма — всего пятьдесят метров. В случае нужды просверлим дыру наверх. Стражники никогда не ходят на холм, под которым будет проходить галерея.

— Вы удивительный человек, Симон! — восторженно воскликнул Леру.

— Теперь полюбуйся вот на это, — сказал Симон, переходя на другой конец грота и поднимая кверху свечу.

Леру увидел узкий длинный бот, похожий на индейскую пирогу. Возле него лежали три весла, мачта и паруса.

— Посмотри, из чего сделано это судно, — сказал Симон, поднося к пироге свечу.

— Из черепашьего панциря! — изумился Леру.

— Ты почти угадал. Это — украденная мною добыча надзирателей, — пояснил Симон.

Леру с восхищением и интересом осматривал бот. Он был достаточной длины, чтобы два человека могли растянуться в нем лежа, упираясь пятками один в другого. Киль был сделан из пальмового дерева, а шпангоутами служили ребра акулы. Снаружи бот был обтянут акульей шкурой. Ее чешуйчатая шероховатая поверхность была обращена внутрь. Таким же слоем шкуры была затянута внутренность бота. Вся наружная поверхность бота была, кроме того, сплошь обшита роговыми пластами черепахового панциря. Сверху бот наглухо закрывался капотом из акульей кожи. В закрытом виде он походил на сигару.

— Разбиться или утонуть с двумя пассажирами мой бот не может, — с уверенностью сказал Симон, — так как между наружной и внутренней обшивкой мною заложены расплющенные плавательные пузыри акулы. В них — довольно воздуха, и они достаточно прочны, чтобы выдержать очень сильное давление. Эх, только бы нас не вынесло обратно к берегам французской Гвианы, да хватило бы воды и пищи, чтобы добраться до голландских владений! — вздыхая сказал Симон.

— А далеко до голландского берега?

— По прямой линии — двести километров к западу. Ты, наверное, знаешь, что голландская граница тянется по реке Марони с севера на юг. Голландцы нас не выдадут, и мы будем на свободе.

— Доктор! Ну, как же не восхищаться вами! — воскликнул Леру. — Сделать все это в какие-нибудь три года, одному, при помощи акульих костей, пилы и старого ржавого тесака!..

— Не совсем так, мой друг, — сказал Симон. — Однажды к острову прибило ящик. Его никто не заметил, и я отнес находку сюда. В ящике оказалось матросское белье, пара сапог, ножницы, иголки и нитки, бритва и светящийся компас. Все это пошло в дело. Ну, довольно болтовни, — давай приступим к работе, — сказал Симон, подавая Леру широкую акулью кость.

Оба дружно начали выгребать из подкопа землю.

VI. Бегство

Наступил новый год. Стояли жаркие солнечные дни. На Портов остров ожидался таинственный пленник. Кто он был— хранилось в глубочайшем секрете…

Сам губернатор Гвианы в сопровождении коменданта острова Руаяль приезжал на Чёртов остров выбирать помещение для новой жертвы.

После долгих обсуждений узника решили запереть в дом, в котором жили Симон и Леру. Это было единственное каменное здание, находившееся в стороне от прочих помещений.

— Мы переведем Симона и Леру в деревянную хижину возле конторы. Они— спокойные ребята: бьют акул да собирают раковины, — сказал Дюран.

— С арестантом поселите одного из надзирателей-негров, — приказал губернатор. — Сегодня у нас третье января, пятого прибудет ссыльный. Здание, в котором он будет помещаться, должно быть тщательно осмотрено. Имейте в виду, что арестанта будут стараться похитить. Его сообщники очень богаты.

— От нас не сбежит! — уверенно заметил Дюран.

Губернатор уехал.

Вечером на поверку ссыльных отправился сам Дюран.

— Ну, Симон, — сказал он, входя в помещение, — тебе и Леру придется перебираться на новую квартиру.

— Куда прикажете, начальник, — спокойно отвечал доктор.

Дюран обвел глазами комнату и, взглянув на пол, нагнулся.

— Это что? — вскричал он.

— Что, начальник? — спросил, подходя к нему, Симон.

— Как вы загадили пол, мерзавцы! — покраснев, набросился надзиратель на заключенных. — Смотрите, чего они только сюда не натаскали! — кричал он, расшвыривая ногами рыбьи кости, раковины и скорлупу кокосовых орехов.

— Не сердитесь, начальник, — поспешил успокоить Дюрана Симон. — Мы вынесем все это и вычистим помещение так, что оно сойдет даже для коронованной особы.

— Не шути! Я не люблю шуток! — грубо прервал его Дюран. — Чтобы к утру у меня здесь ни царапины не было! Пол ототри пемзой, слышишь?

— Слушаю, начальник!..

Дюран еще раз окинул помещение начальническим оком и вышел, замкнув за собою дверь.

— У нас впереди — восемь часов, — вполголоса сказал товарищу Симон. — Если мы до рассвета не будем в море — все пропало. Понял?

Они спустились в подземелье.

Леру, как крот, начал копаться в длинной галерее. Симон, осмотрев бот, потащил его к черневшей дыре. Все было на месте — и вода, и хлеб, и сушеная рыба.

«Теперь отступления нет, — думал доктор. — Что будет — то будет. По моим расчетам, работы — еще на четыре часа».

Вдруг до него долетел радостный крик Леру, и он бросился в галерею. Сердце его сильно стучало. Легким холодком ворвавшейся струи морского воздуха пахнуло в лицо. Не было сомнения — Леру пробился наружу…

— Расширяй отверстие! — крикнул Симон и вернулся к боту. Он казался ему теперь легким, как скорлупа кокосового ореха. Ухватившись за конец, привязанный к носу, он тащил за собой бот.

Обливаясь потом и с трудом переводя дух, Леру стоял возле черневшей дыры подкопа. Симон появился с ботом.

— Надо еще немного расширить дыру, — говорил он, — боюсь, как бы не ободрать бортовую обшивку.

Оба спешно принялись за работу.

Звезды мерцали в бесконечном небесном пространстве. Луна уже скрылась за островами. Кругом — непроглядная тьма.

— Ну, вот, тащи!..

Оба трясущимися от усталости и возбуждения руками взялись за бот, подняли его на плечи… Вот они на знакомой отмели… На ней чернеют силуэты нескольких черепах. В воде плещутся акулы…

— Садись, Леру, — вполголоса сказал Симон.

 Бот качнулся на волнах. Симон оттолкнул его, ступая по колено в воде.

Бот качнулся на волнах. Симон оттолкнул его, ступая по колено в воде. Затем он вскочил в бот.

— Зашнуровывай покрышку!

Бот с заключенными в нем беглецами, подхваченный быстрым течением, уже несся, как щепка, скользя по черным волнам. Симон с головой ушел в акулью шкуру, лежа на спине ногами к Леру. Что-то хлестнуло по борту бота. Опять удар…

«Акулы!» — сообразил Симон. Внезапно он перевалился на живот. Струйка воды попала ему в лицо и потекла по шее. «Перевернулись!» — тревожно подумал он.

Это не было неожиданностью для Симона. Углубленная в виде плавника подводная часть бота только до некоторой степени препятствовала его опрокидыванию. При постройке Симон не мог придать боту большей устойчивости, так как не имел в распоряжении ни свинца, ни чугуна, из которых обыкновенно делается фальшкиль на так называемых килевых яхтах. Такой груз, подбитый вдоль всей нижней кромки подводного плавника бота, предохранил бы его от опрокидывания.

О том, что бот может быть быстро залит водой, Симон не беспокоился. Он вполне надеялся на плотность и прочность его шнуровки. Теперь нужно было лишь общими силами с Леру раскачать бот из стороны в сторону, чтобы вернуть его в прежнее положение.

— Леру! — крикнул Симон.

— Я, товарищ! — послышалось с другого конца бота.

— Раскачивай вправо! Раз, два!..

Снова Симон почувствовал, что перевернулся на спину.

Он осторожно распустил шнуровку. Над ним — чистое звездное небо. Симон расширил руками отверстие кожаной покрышки и просунул в него голову.

— Лежи, не двигайся! — крикнул он Леру и нащупал весло.

Бот бросало по волнам, как сигару. Вдруг он замедлил ход и замер… Симон вскочил.

— Расшнуровывай покрышку! — скомандовал он товарищу. — Нас вынесло в плавучую грязь[18].

Симон посмотрел на компас:

— Ветер попутный, можно ставить парус.

Товарищи принялись за работу. Из грязи выбраться было нелегко. Как студень, облепила она бот жирной массой.

— Не сойти ли в воду? — предложил Леру.

— Что ты! Припадешь в этом киселе! Ветер дует от берега. Ставь мачту!

Пока Леру возился с парусом, Симон изо всех сил работал веслами:

— Подвигаемся вперед!

Все свободней и свободней становился ход бота. Симон выбросил за борт кусок скомканной бумаги. Брошенный комок остался за кормой, качаясь на черных волнах.

— Подвигаемся вперед!

Но вот, наконец, бот вырвался из грязных объятий гвианских берегов. Он свободно скользит по волнам, не хуже моторной лодки…

— Эх, если бы такая погода продержалась до рассвета! — говорит Симон.

Леру молчит, глядя на огромные морские валы. Светает. Небо заволакивается тучами. На горизонте появилась желтая полоска, предвещающая скорый восход солнца. Ветер крепчает. Зыбь становится все сильнее.

— Зашнуровывай покрышку. Нашей сигарке волны нипочём, — весело говорит Симон, — за прочность ее я ручаюсь.

Эх, черепахи, черепахи, что бы я делал без их щитов! Доставай хлеб, надо подкрепиться.

— Не хочется есть…

— У нас запасов хватит на неделю, ешь.

— Право, я не голоден, — говорит Леру, подавая кусок хлеба товарищу.

— Ты что-то приуныл, как я посмотрю.

— Нет, ничего. О своих вдруг подумал. На острове не думал, а вот теперь вдруг меня разобрало.

— Не время задумываться. Увидишься и со своими. А ну, потрави-ка шкот, — скомандовал Симон.

Парус выпятил брюхо. Ветер стихал и, когда взошло солнце, совершенно прекратился. Волнение уменьшилось, и к полудню море настолько успокоилось, что можно было взяться за весла.

— Если нам будет так везти до конца, то к вечеру мы пристанем к голландскому берегу, — сказал Симон.

— А ведь нас, должно быть, давно, уже хватились на Чёртовом острове, — заметил Леру.

— А то как же! Конечно, хватились. Теперь уже и в Париже известно о нашем бегстве, — смеясь ответил Симон.

— А вы разве не опасаетесь погони?

— Чего?

— Погони, — повторил Леру.

— Погони с островов Спасения не бывает. Сторожам своя шкура дороже: не станут они гоняться за беглецами. Они знают хорошо, что вряд ли беглецу удастся переплыть стремнину, а если он и проберется к гвианскому берегу, то далеко не уйдет. Без огнестрельного оружия в джунглях долго не погуляешь. Пантеры, гиены, аллигаторы, змеи и другие хищники только и ждут случая полакомиться человеческим мясом. Почти все каторжники, убегающие с Гвианы сухим путем, пропадают в джунглях. Бегство — это целая наука, мой друг! — сказал Симон.

— Да, я в этом убедился, — подтвердил Леру. — Здесь нужно быть стратегом, тактиком, психологом и ученым.

— И не ученые бегут, да еще как! Неволя — великая академия, она из каждого сделает ученого, — сказал Симон. — Теперь я боюсь только двух бед: как бы нам не встретить англичанина[19] или не попасть на остров Тринидад[20], куда чаще всего выносит ветром и морским течением беглецов из Гвианы. Английская стража выдает без всякого разговора безразлично и уголовного, и политического. У них с французским правительством на это имеется соглашение.

— Никак, судно! — воскликнул Леру, глядя на горизонт.

Симон нахмурился. Он отчетливо видел мачты, показавшиеся с северной стороны.

— Парусник! — воскликнул он.

Прошло несколько томительных минут, и судно скрылось за горизонтом.

— Пронесло! — облегченно вздохнул Леру.

— Неизвестно, быть может, в этом исчезнувшем судне было для нас спасение… — проговорил Симон.

До наступления темноты им не попадалось ни одного парохода. К вечеру посвежело. Пришлось убрать парус и зашнуроваться. Снова бот швыряло, как щепку. Безмолвно лежали оба беглеца, не будучи в состоянии двинуть ни одним членом. Оба сильно страдали морской болезнью и находились в полузабытье.

Первым пришел в себя Симон. Ему показалось, что он лежит на мягкой постели. Вокруг царит странная тишина… Что-то мерно постукивает вдали; шум этот то замирает, то снова усиливается. «Что это значит? — думает Симон. — Вероятно, это мне снится!» — и он силится проснуться.

 Бот швыряло, как щепку. 

Он поднимает голову и осматривается кругом.

Над ним светится красноватым сиянием электрическая лампочка, озаряя белую, блещущую чистотой каюту; На нем— чистая сухая рубашка, под головой — мягкая подушка. Тело прикрыто простыней и байковым одеялом.

«Где я, и что это такое?» — думает доктор.

Он вскакивает на ноги.

На верхней койке, расположенной над ним, лежит человек.

Симон приближает свое лицо к спящему.

Ноги его трясутся от волнения. Мысли путаются в голове. «Не сойти бы с ума!» — думает он.

Перед зеркальным умывальником тазу стоит графин с водой. Симон хватает его и делает несколько глотков. Вода освежает доктора. Он снова подходит к койке. Теперь нет уж сомнения— человек, лежащий на верхней койке, — Леру.

Симон не будит товарища. Он ложится на свою постель и, устремив глаза вверх, думает: «Где мы? Кто наши спасители— друзья или враги?»

Мерный такт, отбиваемый винтами, свидетельствует о том, что они находятся на пароходе. Их вытащили из воды и поместили в пассажирскую каюту. Враги не поступили бы так…

Наверху пробили склянки[21]. Три часа ночи. Вдруг Леру громко застонал. Симон бросился к нему.

— Леру, это я— Симон!.. Мы спасены, товарищ!..

Леру смотрел на него, широко открыв глаза. Его губы подергивались блуждающей улыбкой.

— Черепахи, смотри, черепахи!.. — указывая пальцем в угол каюты, проговорил он. — Какие они огромные!.. Симон, — голубчик, акула! Меня хватает акула!..

Его глаза выражали смертельный ужас.

— Успокойся, Леру, успокойся, милый! — говорил Симон, гладя товарища по всклокоченной голове и стараясь уложить его обратно на койку. Когда он успокоился и положил голову на подушку, Симон заметил, что волосы товарища были совершенно седые.

Он ни на минуту не отходил от Леру. Тот лежал без движения на спине, временами приподнимал голову и со страхом смотрел в угол каюты.

— Смотри, акула! — шептали его губы.

На рассвете в каюту вошел помощник капитана.

— Нам все известно, — сказал он, обращаясь к Симону. — Вы — доктор Симон, бежавший с Чёртова острова. Позвольте пожать вам руку, доктор! Моя фамилия — Санчес. Вы — под флагом республики Венесуэлы, и вам не о чем беспокоиться. Как ваш товарищ?

— Боюсь, что у него нервная горячка, — ответил Симон.

— Я сейчас пришлю судового врача, и мы переведем больного в лазарет. Как вы себя чувствуете?

— Я совершенно здоров. Где вы нас подобрали, сеньор Санчес?

— Между островами Табагос и Тринидадом. Мы идем в Пуэрдю-Кабелио. Ваша удивительная лодка — с нами. А ведь вам повезло, доктор! Не подбери мы вас, вы неизбежно попали бы в руки английской полиции и снова очутились бы на островах Спасения. Впрочем, вряд ли вы продержались бы еще несколько часов. Мы нашли вас обоих в ужасном состоянии.

— Вы очень добры, сеньор Санчес. Но разрешите еще вопрос: как отнесется к нам ваше правительство?

— Наша республика не выдает политических преступников. В этом отношении мы еще не доросли до Европы и Соединенных Штатов. Со временем и мы, конечно, испортимся, но пока вы у нас будете в полной безопасности.

В тот же вечер, сидя на палубе, окруженный любопытными пассажирами, доктор Симон рассказывал о своих необыкновенных приключениях и об ужасах, которым подвергаются заключенные, томящиеся в каторжных тюрьмах французской Гвианы, в Кайене и на островах Спасения.

На другое утро Леру почувствовал себя лучше. Он перестал бредить. Узнал своего товарища и попросил есть.

В тот же вечер они высадились в порте Кабелио.

— Ну, что, Леру, — сказал доктор, — не прав ли я был, когда говорил тебе, что мы будем на свободе? А все — благодаря моим черепахам! Без их панциря никогда мне не удалось бы сделать такого прочного бота!..

Жемчужный паук Японский рассказ

I. Жемчужина О-Таки.

Над морем пронесся пронзительный свисток. Шесть японок, дремавших вповалку на джонке, зашевелились, лениво потягиваясь. Лежавшая у самой кормы вдруг вскочила. Прищурив от слепящего солнца узкие глаза, она крикнула:

— Вставайте! Такеда-сан свищет, не слышите! Бамбука захотелось?

Напоминание о бамбуке произвело свое действие. Одна за другой японки начали подниматься. Они оправляли сбившиеся во время сна белые куртки и подтягивали узлы холщовых повязок, плотно обхватывавших голову. В длинных парусиновых штанах они походили на молодых японских матросов.

— На других джонках уже начали работу, — указала на море вскочившая первой девушка.

— Откуда у тебя столько прыти берется, О-Таки-сан? — засмеялась ее подруга. — С рассвета до полудня ныряла, потом считала раковины, пока мы спали, и все тебе нипочем.

Улыбаясь смотрела она на О-Таки и думала: «Какая она красавица. Отчего я не такая? И кожа-то у нее не желтая, а золотистая, а волосы будто воронье крыло. Ножки маленькие, прямые, а когда плывет, так не отличишь от лягушки».

— Ну, чего ты на меня уставилась, О-Мацу-сан?

— Я любуюсь тобой, О-Таки-сан. Твои глаза расходятся стрелками, словно распущенные крылья ласточки. Такие только на рисунках рисуют.

О-Таки засмеялась. Сунув в рот указательные пальцы, она надула щеки и свистнула. Подруги последовали ее примеру. Воздух наполнился оглушительным свистом. Так японские ныряльщицы расправляют легкие перед спуском в воду. Этот обычай существует у японских водолазов с очень древних времен. Чем сильнее и продолжительнее свист, тем дольше человек может пробыть под водой, — говорят они.

Девушки засуетились. Сбросив с себя куртки и штаны, они торопливо надевали большие уродливые очки, вправленные в резиновые полумаски, не допускающие воду к глазам и плотно прикрывающие уши. В этих очках миловидные японки походили на сказочных морских чудовищ.

— Скорее, скорее! — торопила ныряльщиц О-Таки, с беспокойством глядя на приближавшуюся шлюпку. На носу шлюпки стоял коренастый японец в голубом кимоно и широкополой соломенной шляпе. Помахивая тонкой бамбуковой тростью, он крикнул:

— О-Таки-сан! Разве для того я назначил тебя старшей, чтобы ты мне устраивала беспорядок? Пять минут просрочено сверх положенного часового отдыха. За это твоя джонка отработает лишние пятьдесят минут. — Он говорил улыбаясь, словно сообщал ныряльщицам приятную новость.

О-Таки швырнула в море деревянную шайку, остальные девушки сделали то же. Затем с громким свистом одна за другой стали бросаться в воду. Джонка сиротливо покачивалась на волнах. Японец не отрывал глаз от морской поверхности. В одной руке он держал золотые часы, в другой — бамбуковую трость.

Прошла минута. Вот над водой мелькнула желтая рука. За ней показалась уродливая голова в очках, другая, третья. Желтые женские тела, прорезывая зеленоватую воду, всплывали на поверхность. С ловкостью рыб проносились ныряльщицы между качающимися на волнах шайками, вытряхивали в них из небольших мешочков чёрно-серые раковины и снова исчезали в морской глубине.

О-Таки появилась возле кормы шлюпки. Лодочник едва не задел ее таранным веслом по голове. Она ловко увернулась и, нырнув, проплыла под самой поверхностью воды. Вытряхнув в шайку из мешочка добычу, ныряльщица перевернулась на спину и заломила руки под голову. Она отдыхала.

— О-Таки-сан! — крикнул Такеда.

— Хаай[22]. — Девушка легла набок и поплыла к шлюпке.

— Почему ныряльщицы спускаются без груза? — спросил синдо (подрядчик).

— Здесь неглубоко, Такеда-сан, не стоит. Мы и так легко добираемся до дна.

— Это непорядок. Камней вам жалко, что ли?

— Соодес[23]. — Девушка поплыла к джонке.

Такеда знал, что ныряльщицы не любят пользоваться камнями в неглубоких местах. Он сам когда-то пробовал спускаться на дно с зажатым между коленями камнем. На другой день после этого он едва передвигал ноги. Однако Такеда упорно стоял на своем. С грузом ныряльщица скорее достигала дна, а потому у нее оставалось больше времени для сбора раковин.

Такеда окликал появлявшихся из воды ныряльщиц и приказывал:

— Спускаться с грузом!

Через некоторое время все шесть японок собрались в джонке. В кормовой ее части лежала груда камней. О-Мацу выбрала большой плоский камень и зажала между коленями. Лицо ее выражало досаду. Она подошла к борту, грузно бухнулась в воду, за нею попрыгали подруги.

Такеда смотрел на часы. Больше полутора минут ныряльщицы обычно не оставались под водой. Несмотря на то, что в своих уродливых очках они все казались на одно лицо, опытный синдо прекрасно отличал каждую. Он аккуратно записывал в блокноте сколько времени каждая находилась под водой.

Прошло две минуты. Пять ныряльщиц уже были в джонке. Они переводили дух и выбирали камни. О-Таки все еще не возвращалась. Такеда следил за секундной стрелкой, то-и-дело взглядывая на море. Он мысленно подсчитывал: «Уже две с половиной минуты, как она под водой».

Еще десять секунд, и подрядчика охватило беспокойство. Мелькнула мысль: «Не случилось ли что-нибудь? В эти места, в особенности в октябре, приплывает много осьминогов». О-Таки считалась одной из лучших ныряльщиц на жемчужных промыслах в бухте Овари. К тому же она была красивая крепкая мусмэ (девушка). Недаром ею гордились рыбаки поселка Тобо. «Беда, если пропадет».

Но вот японец облегченно вздохнул. Словно кусок меди что-то блеснуло под водой. Оставляя серебристый след пузырей, перед джонкой вильнуло тело ныряльщицы. Вынырнув, она уцепилась рукой за борт. Девушка тяжело дышала, жадно захватывая ртом воздух.

 О-Таки появилась возле кормы шлюпки…

Таке да не сводил с нее глаз. Его карие зрачки улыбались. Три минуты и две секунды! Ни одна ныряльщица так долго еще не оставалась под водой.

— Давай руку, О-Таки-сан! — раздались голоса с джонки. Девушка с трудом перевалилась через борт, подхваченная ныряльщицами. В правой руке у нее была затиснута большая продолговатая раковина. Она показала ее подругам.

— Дайте нож. Такая огромная и старая, наверное в ней большая жемчужина.

— Не трогать! — крикнул Такеда.

Шлюпка ткнулась бортом о джонку, в один прыжок Такеда был возле ныряльщицы:

— Что принесла?

О-Таки протянула ему раковину:

— В ней большая жемчужина, данна-сан[24].

— Ты почем знаешь? — рассмеялся синдо.

Девушка молча улыбалась, Такеда вырвал из ее рук нож и привычным движением разжал крепко стиснутые половинки раковины. В белой чаше раковины поблескивала огромная круглая жемчужина. Такеда молча смотрел на жемчужину и думал: «Такой крупной я еще никогда не видал. Вот хозяин то будет доволен».

— Откуда ты знала, что в этой раковине большая жемчужина? — спросил Такеда, пытливо глядя на О-Таки.

Улыбка не сходила с губ девушки. Она низко поклонилась синдо и молчала. Такеда засмеялся, потом, приняв деловой вид, сказал:

— Так и быть, на этот раз штраф с вас снимается.

II. Где родится жемчуг.

На юге главного острова Японии Хонсю, на полуострове Ямато, находится провинция Айсэ. Полуостров Ямато очень живописен. Громадные горные хребты, которые тянутся с севера на юг, преграждают путь холодным ветрам, а теплое течение Куро-Сиво[25] — Гольфштрем Азии — обогревает полуостров. Поэтому климат Ямато резко отличается от климата остальной части острова. Здесь не бывает сильных холодов, и склоны гор и долин покрыты богатой растительностью[26]. Здесь сосне не приходится грезить о прекрасной пальме: они растут почти рядом. Листья столетних дубов вечно зелены и никогда не опадают. Японский кедр достигает огромных размеров. Среди рододендронов, гардений и азалий раскинулись кипарисовые рощицы. Клен и бамбук встречаются повсеместно на полуострове. Особенно красивы кленовые леса осенью, когда их листья окрашиваются в ярко багряные тона. Во время заката и восхода солнца они кажутся пылающими. Мандариновые рощи унизаны жёлто-красными плодами. В садах зреют абрикосы, сливы, персики и завезенные из Китая якуро и бива. Весной красуется пышным белым нарядом знаменитая японская вишня сакура. Еще листья не показались из почек, а вишня уже сплошь покрыта цветами.

Отлогие песчаные берега южной части полуострова изрезаны множеством маленьких бухт. Разбросанные вдоль побережья вечно зеленые острова представляют природную дамбу, о которую разбиваются гигантские валы прибоя. Между островками по глади зеркальных вод словно горделивые лебеди скользят джонки.

На берегу бухты Овари, в пяти километрах от Ямадо — главного города провинции Айсэ, конечного пункта железной дороги, приютилось селение Тобо. Селение утопает в густой зелени садов. Строений не видно. Только блестит черепица крыш, да кое-где высоко поднимаются тори[27]. С давних пор бухта Овари славилась особого рода мелкими устрицами. Они не только употреблялись в пищу, но ценились потому, что в их раковинах находили жемчуг.

Сбором жемчуженосных устриц занимались исключительно женщины поселка Тобо. За раковинами нередко приходилось спускаться на глубину до тринадцати метров. Мужчины не выдерживали такой тяжелой работы и, уступив ее женам и дочерям, занялись рыболовством. Жемчуг, вылавливаемый в бухте Овари, был мелок и малоценен. Его скупали для вышивок только китайцы. Европейцы и американцы никогда не заглядывали в этот забытый уголок Японии.

Полуостров Ямато считается колыбелью населения страны Восходящего Солнца. Его горные племена ведут свой род от первых завоевателей японских островов. Кто были эти завоеватели, достоверно не известно.

Но вот лет двадцать назад о полуострове Ямато заговорил весь промышленный мир. На выставке в Париже, в Лондоне и в Нью-Йорке появился необыкновенной величины жемчуг. Родиной его была бухта Овари. Больше всего взволновало западных ювелиров то, что жемчуг этот был искусственно выращенный. Подделкой его назвать было нельзя. По своим качествам он ничем не отличался от настоящего. Японские жемчужины из Овари были живые, полновесные и чрезвычайно ценные.

Утверждали, что тайну выращивания жемчужин открыл японский рыбак Ко-кичи Микимото. Но это не верно. Уже 2000 лет назад искусство выращивать жемчужины было известно китайцам. В 1761 году англичанин Линней привез из Китая этот секрет и тщетно старался продать его в Англии и в Норвегии. Над ним смеялись и в конце концов признали его шарлатаном. Он поехал в Россию, где за 500 червонцев продал свою тайну прибалтийскому купцу Багге.

В старину Россия была очень богата жемчугом. Русские боярыни гордились своими жемчужными монисто. Иностранцы приезжали в Москву покупать отборные жемчужины. В Архангельской, Олонецкой, Новгородской, Псковской, Волынской, Ярославской, Вятской, Казанской, Симбирской и Пермской губерниях водилась, да и сейчас водится, пресноводная жемчужница. Позднее в Восточной Сибири и в Туркестане были также найдены раковины, содержащие жемчуг. В свое время жители этих губерний занимались ловом жемчужниц.

Царское правительство не обращало внимания на развитие жемчужной промышленности. Мало-по-малу она заглохла[28] [29]. Русское барство стало покупать главным образом индийский жемчуг. В особенности ценился персидский, который вошел в моду, когда на короне персидского шаха появилась самая большая жемчужина в мире.

За последние десятилетия жемчужный промысел в бухте Овари широко развился. Кокичи Микимото культивирует в год три миллиона раковин, из которых каждая сотня в среднем содержит 26 круглых жемчужин стоимостью по 200 долларов. Нет ничего удивительного, что в течение нескольких лет этот рыбак сделался миллионером. Он взял концессию у японского правительства почти на всю бухту Овари. Лишенное лучших рыболовных участков, население разорилось, и волей-неволей рыбаки шли на службу к жемчужному пауку. В конце концов он прибрал к рукам все рыбацкое население бухты. Старики, женщины и дети — все теперь работали на Микимото. А он все шире расставлял свои тенета.

Маленькое селение Тобо превратилось в красивый городок. Появились школы, больницы, электрическое освещение и телефон. Универсальные магазины нового предприятия снабжали тысячную армию рабочих и служащих всем необходимым. Хозяин на этом предприятии неимоверно наживался.

Микимото был человек «либеральных воззрений». Он не посягал на свободу совести рыбацкого населения, широко открыл двери христианским миссионерам и не без задней мысли выстроил на свой счет два христианских храма. За это духовные отцы призывали своих прихожан к почитанию хозяина и повиновению ему как благодетелю.

Жемчужный паук не терпел никаких рабочих организаций. Он с гордостью говорил:

— Генри Форд в Америке, а я в Японии не признаем этих нелепых нововведений. Между нами только та разница, что Форд уменьшает число рабочих часов и увеличивает количество рабочих, а я не делаю ни того, ни другого. Закон дает мне право заставлять работать рыбаков с восхода до заката солнца. Так пусть они поступают по закону, как подобает каждому японцу.

— А как же насчет страхования жизни рабочих? — спрашивали его агенты страховых обществ.

Микимото возмущался:

— Страховать, кого? Ныряльщиц? Да если вам придется выплачивать премию за каждую утонувшую ныряльщицу, то ваша компания скоро треснет по всем швам. Одни осьминоги и акулы сколько их пожирают!..

Вечером, когда джонки с ныряльщицами приставали к берегу, их всегда встречал сам хозяин. Утомленные девушки выстраивались рядами. Не торопясь, инспектора начинали осмотр. Они заглядывали ныряльщицам в рот и ноздри, шарили в одежде. После окончания осмотра ныряльщиц отпускали домой…

Сумерки так сгустились, что едва можно было разобрать человеческие лица. Грузная фигура Микимото в сером хаори (верхнее платье) резко выделялась среди его приближенных.

— Необыкновенной величины жемчужина, данна-сан! — Такеда, низко кланяясь, подошел к хозяину и протянул ему находку О-Таки. Тот вынул из кармана электрический фонарик и внимательно осмотрел жемчужину:

— Хороша! Это нашей культуры. Кто нашел?

— Дочь рыбака Иевато Маццуро, О-Таки-сан.

— Завтра до выхода на работу приведешь ее ко мне. — Микимото повернулся и пошел к ожидавшему его на дороге автомобилю.

III. Допрос.

Легкий стук в раму переплета, заклеенного белой бумагой. Один из щи-тов-сиодзи прихожей большого японского дома беззвучно сдвинулся в сторону. На пороге появилась маленькая миловидная японка в слегка накрахмаленном синем кимоно. Талию ее перетягивал широкий шелковый оби (пояс), завязанный на спине огромным плоским бантом. Она опустилась на колени, вытянула перед собой на татами[30] руки, накрыв одну ладонь другою, и пригнулась к ним головой:

— Охайо гозаримас[31]. — Кланяясь, она окинула взглядом посетительницу. В ней она сразу узнала местную рыбачку. — Кто вы?

 Микимото вынул из кармана электрический фонарик и внимательно осмотрел жемчужину…

Девушка стояла согнувшись, с прижатыми к животу руками:

— Мое имя О-Таки-сан, я дочь рыбака Иовато Маццуро из Тобо.

Она улыбнулась и поклонилась в пояс. Служанка приподняла голову и, опершись руками о блестящий татами, оставалась на четвереньках. В этой позе она походила на маленького красивого зверька.

— Вам кого нужно?

— Такеда-сан — синдо велел мне прийти сюда.

— Вы очень поторопились, О-Таки-сан. Хозяин еще спит.

Служанка снова припала головой к татами, затем встала и задвинула сиодзи. Девушка поклонилась и, постукивая деревянными гэта, пошла по дорожке к выходу. У калитки она столкнулась с Такедой. Они поздоровались. Оба улыбались, кланялись и характерно сопели.

— Спит еще Микимото-сан, — засмеялся Такеда. — Хорошо быть богатым! Подождем в саду. Такого сада ты, наверное, еще не видала. Ему больше трехсот лет.

Японец вынул из рукава кимоно пачку папирос и направился к садику. Неуклюжей утиной походкой девушка робко последовала за ним. Они вошли на горбатый мостик, сложенный из двух каменных плит. Он был переброшен через журчащий поток. Отсюда открывался живописный пейзаж. Старый сосновый лес покрывал склон горы. Справа, срываясь с каменного обрыва, падал горный поток в озеро. Берега его зеленели бархатными лугами, терявшимися в кленовых рощах. Среди одного из лугов стояли три развесистых столетних дуба. Верхушки их поднимались над землей не больше чем на полметра. Маленькие мандариновые деревья были покрыты крошечными золотистооранжевыми плодами. А дальше тянулись густые заросли азалий и лавровых кустов, над которыми поднимались лучеобразные листья пальм. Весь этот живописный уголок занимал площадь не больше пятнадцати квадратных метров. Девушка с восхищением смотрела на прекрасный ландшафт.

— Да, наши садовники чудодеи, — сказал Такеда. — Никто кроме них не знает тайны выращивания таких маленьких деревьев. Ни европейцы, ни американцы не в состоянии создать подобного волшебства.

Они пошли по плотно убитой и усыпанной мельчайшей галькой дорожке. По обеим сторонам ее сидели две громадные зеленые лягушки. Они мерно дышали, вздрагивая белым горлом и раздувая широкие бока, и равнодушно щурили золотистые глаза на проходящих. В конце дорожки поднимались тори. Возле пруда подрядчик и девушка остановились, наблюдая золотых рыбок. Маленький синий зимородок, плаксиво щебеча, пронесся над водой. Огромный серый паук, величиной с чайную чашку, шевеля мохнатыми лапами, старательно плел паутину в тени, между двумя кустами азалий.

Владелец жемчужных промыслов жил в небольшой усадьбе. Деревянные постройки, напоминавшие коробочки, были разбросаны среди зелени садов. Домики соединялись между собой длинными крытыми коридорами. В каждом доме имелось несколько комнат. Только одна стена в них оставалась неподвижной, все же остальные были раздвижные. Они состояли из рам, оклеенных бумагой. Когда эти сиодзи раздвигались, внутренность всего дома открывалась как на ладони.

Потолок и все деревянные части построек были сделаны из полированного темного дерева. Внутренние картонные перегородки — фусума — были оклеены бумагой кремового цвета с золотым бордюром. В капитальной стене каждой комнаты имелась широкая ниша. В таких нишах на полу стояло по вазочке с веткой цветущего фруктового дерева или хризантемой. В глубине на стенке висела продолговатая картина, изображавшая японский пейзаж, одного из многочисленных буддийских богов или же рыб, зверей и птиц. В некоторых из комнат стояли ширмы, затянутые золотой бумагой. Мебели не было видно. Маленькие столики для письма, низенькие лакированные табуреточки для еды, матрацы для спанья, квадратные или круглые плоские подушки для сиденья, даже медные жаровни — хибати, служащие зимою и пепельницей, и печкой, — все это было спрятано в специальных стенных шкафах рядом с нишей.

Комнаты сияли чистотой. Воздух был легкий и свежий, так как помещения проветривались постоянным легким сквозняком. Японцы никогда не входят в свои жилища в обуви. Пол их комнат служит им постелью, столом и сиденьем. Вся жизнь японца под кровлей дома проходит в ползаньи и лежании на полу. И так живут в Японии все, начиная с микадо и кончая бедняком. Вся разница в обстановке бедных и богатых заключается в качестве материала, из которого выстроен дом или сделаны мебель, посуда и одежда.

Послышалось несколько ударов в ладоши. Такеда засмеялся.

— Вот и хозяин проснулся. Подождем.

Они присели на корточки на двух больших камнях. Отсюда можно было видеть, что делалось в доме, сиодзи которого поползли в разные стороны. Молоденькая служанка появилась на пороге соседнего домика. Она проворно спрыгнула на землю, сунула босые ноги в деревянные гета, перебежала дворик и, сбросив с ног обувь, вскочила на узкую терраску, окружавшую домик хозяина.

— Охайо гозаримас. Хорошо спали, данна-сан?

— Очень хорошо, благодарю.

Упитанный грузный японец с коротко остриженной головой и выбритым лицом, потянувшись, поднялся на ноги. Он снял с себя ночное кимоно. Возле террасы на земле стояла бочка, наполненная почти горячей водой. Тучное тело Микимото погрузилось в нее.

Просидев в ванне несколько минут, он вылез. Служанка стала обтирать мокрой тряпкой[32] его рыхлое волосатое тело.

— Давай одеваться. Где Такеда-сан?

Когда синдо и ныряльщица подошли к дому, комната была уже приведена в порядок. Посредине ее стоял старинный бронзовый хибати (таган) с золой и горячими древесными угольками. Возле него лежали две квадратные шелковые подушки. На одной в утреннем кимоно сидел хозяин, другая предназначалась для посетителя.

— Ирашай гозаримас[33].

Такеда сбросил гэта и вполз на четвереньках в комнату. И хозяин и гость долго стояли на четвереньках, упершись головой в татами. Они сопели, бормотали обычные приветствия и наконец уселись, поджав ноги. Микимото протянул подрядчику пачку папирос:

— Привел ныряльщицу?

Такеда движением головы указал на скромно стоявшую возле дома девушку. Хозяин смерил ее взглядом и пригласил войти. О-Таки робко вошла и, отвесив земной поклон, уселась в углу. Служанка принесла лакированный поднос с двумя чашками. Мужчины пили чай, курили и вели долгую беседу.

Вдруг Микимото поднялся, прошел в соседнее помещение и вернулся оттуда, держа на ладони большую круглую жемчужину. Он показал ее девушке:

— Это ты нашла? Где?

— Не знаю точно где. Посчастливилось, вот и нашла… — О-Таки засмеялась. Ее щеки загорелись ярким румянцем.

Японец сдвинул брови:

— Не может быть. А почему ты так была уверена, что в раковине есть жемчужина, да еще крупная? Ты, наверное, знаешь место. Высмотрела?

Он поднял с полу половинку раковины и внимательно ее осмотрел. Она действительно была от устрицы одной из самых ранних культур. После землетрясения все они исчезли, так как рельеф морского дна сильно изменился.

— Раз ты нашла одну, там, наверное, есть и другие. Ты должна мне их добыть, слышишь!

О-Таки сидела с низко опущенной головой. Она понимала, какую трудную и опасную задачу возлагал на нее хозяин. Отказываться же не было возможности. Уже два года она тяжелым трудом содержала родителей. Ее отец работать уже не мог: он страдал суставным ревматизмом. Мать находилась в последней стадии чахотки, а когда-то она считалась на промыслах лучшей ныряльщицей. Десять лет тяжелой работы в море унесли ее железное здоровье. Когда О-Мацу перестала выполнять установленную норму, ее рассчитали. Шестнадцатилетней О-Таки пришлось бросить школу и заменить на промыслах мать.

Девушка тяжело вздохнула. Она вспомнила друга детства, молодого рыбака Накамуру. Только накануне она получила от него письмо из далекой Камчатки. Он уехал туда на заработки после землетрясения, когда чудовищная волна смыла дом его родителей. «У меня никого кроме тебя не осталось на свете, О-Таки-сан, — говорил он, прощаясь с девушкой. — Жди моего возвращения, мы поженимся и будем вместе работать»… «Поскорее бы возвращался Накамура-сан!» — подумала девушка и, подняв голову, робко взглянула на хозяина.

— Ты поняла меня, О-Таки-сан? — Микимото пристально поглядел на девушку.

О-Таки ответила земным поклоном.

— Так ступай домой. Пока ты будешь таскать таких же устриц, как эта, я буду платить тебе вдвойне. Скажи отцу, что я подумаю и о нем. Ревматизм — это пустяки, он поработает у меня в лаборатории. Сайнора гозаримас[34].

Когда стих шум удаляющихся гэта, Микимото нагнулся к уху подрядчика:

— Не выпускай из вида этой девчонки. Она напала на клад. — Он разжал руку. Огромная жемчужина нежно розовела на его желтой ладони. — Ведь это целое состояние, Такеда-сан! Мы должны их иметь все до одной. Слышишь!

IV. Снова на родине.

День угасал. Солнце медленно опускалось в море. Весь небосклон был охвачен алым заревом, и только восточная его сторона погружалась в сумерки. Сквозь легкую мглу, застилавшую небо, виднелся месяц, безжизненный и бледный, словно отхваченный ножом кусок репы. По грунтовой дороге, поднимавшейся в гору между сплошными стенами старого кленового леса, шел молодой японец. В левой руке он нес небольшой дорожный чемоданчик. На правом бедре болталась перекинутая через плечо кожаная сумка. Он шел без кепки, заткнув ее за пояс. Поднявшись на вершину холма, путник сел на большой, поросший мхом камень и взглянул вверх. Озаренные закатом гиганты-деревья казались пылающими. В чаще ветвей отрывисто свистал соловей, и уныло, глухо стонала сова.

Маленький заяц перебежал дорогу. Он на мгновение остановился возле кустов, навострил уши, беспокойно повел мордочкой и юркнул в зелень.

Японец взглянул на часы и подумал: «От Ямада до Тобо всего пять километров, а я в час сделал только половину. Видно, разучился ходить, после того как проехал почти три тысячи километров на пароходе и в вагоне».

Он встал и начал бодро спускаться под гору. Внизу темнел густой бамбуковый лес. Сердце путника сильно забилось. Он узнал родные места. В лицо пахнуло свежим ветерком.

— Бамбук! Бамбук! — прошептал путник. — Три года я тебя не видел.

Свернув с дороги, он вошел в бамбуковые заросли. Кругом поднимались ровные, словно выточенные из желтой кости, суставчатые стволы. Неба не было видно. Оно скрывалось за мелкой листвою, шелестящей высоко над головой. Окидывая восторженным взглядом стройные бамбуковые колонны, молодой человек думал: «Можно ли себе представить Японию без бамбука? Жилища, обувь, мебель, посуда, водопроводные трубы, лодки, письменные принадлежности — словом все необходимое делается из него. Бамбук эластичен и красив и по прочности не уступает металлу».

При воспоминании о вкусных молодых бамбуковых побегах у Накамура защекотало в желудке. Молодой вареный бамбук в белом мучном соусе на ряду с маринованными корнями лотоса и редькой считается в Японии одним из самых лакомых блюд. Японец прибавил шагу и вышел на опушку. Два старых рыбака проходили мимо по тропинке.

— Ком бава[35].

Прохожий согнулся и, просопев, ответил на приветствие. Он пристально вглядывался в рыбаков. Вдруг он вскрикнул:

— Судзуки-сан! Вот неожиданная встреча!

— Накамура-сан, ты ли это? Когда приехал? — Рыбаки радостно улыбались.

— С поездом в шесть часов. Прямо из Аомори[36]. Всю Японию проехал в поезде с севера на юг, больше тысячи километров сделал.

Все трое уселись на корточки. Накамура вытащил из-за пазухи кимоно пачку папирос. Рыбаки прошипели в благодарность и закурили.

— О-Таки-сан получила твое письмо из Петропавловска, — сказал Судзуки. — Она рассказывала, что ты работаешь у русских на промыслах. Ну, как там? Холодно, говорят.

— Холодно и темно. Солнце светит только в летние месяцы.

— А работа, поди, тоже тяжелая? — допытывался рыбак.

— У наших плохо. У русских лучше. Я служил у частного рыбопромышленника.

— Ну, тогда понятно, что тебе хорошо жилось.

— Плохо ты понимаешь, Судзуки-сан, — рассмеялся Накамура. — Не будь краевого совета большевиков, шкуру бы с меня снял русский арендатор, как с доброго тюленя.

— Что же сделал этот совет для рыбаков?

— А вот что: теперь на русских промыслах все рыбаки работают по коллективным договорам. Рабочий день — восемь часов. Кроме праздников, установлен еженедельный день отдыха. Заработная плата выдается по расчетным книжкам, а продукты закупает выборный артельщик.

— А как же работают у подрядчиков?

— Никаких синдо между хозяином и рыбаками нет.

Он показал ее девушке: «Это ты нашла? Где?»

Старики недоумевающе покачивали головой. Судзуки пробормотал:

— Вот так так! А у нас говорят, что большевики хуже диких зверей.

— Кто это говорит? — Накамура нахмурился. — Наши газеты, которым за это платит Ре-Сун-Сан-Куликай[37]. Но не долго им осталось морочить вас. В Хаккайдо уже образовалась федерация рыбаков. Еще в прошлом году их насчитывалось больше пятидесяти тысяч. Нам в Овари тоже надо сорганизоваться. — Накамура встал. — Идем, а то уже поздно. Я хочу застать Иовато Маццуро. — Он не сказал, что считал минуты, когда наконец увидит любимую девушку.

Судзуки засмеялся:

— Опоздал ты, Накамура-сан. О-Таки-сан вот уже с неделю как переехала в Ямадо.

Кровь бросилась в голову молодого японца.

— В Ямадо. К кому? Вышла замуж?

— Не знаю. Только за ней приезжал в автомобиле хозяина синдо Такеда-сан и увез ее. Маццуро-сан тоже ушел в Ямадо. Говорят, он устроился на службу к Микимото-сану. Дома осталась одна О-Мацу-сан.

Накамура прибавил шагу. Он больше не проронил ни слова.

Вот и Тобо. Новенькие домики сверкали белизной. Вдоль широкой улицы горели электрические фонари. Пахло водорослями и рыбой.

Возле игрушечного домика-коробочки, приютившегося под развесистой сосной, рыбаки простились с Накамурой. Сквозь бумагу задвинутых сиодзи просвечивала лампа. Накамура постучал. Сиодзи раздвинулись. У порога на коленях стояла О-Мацу — мать подруги его детства О-Таки. Накамура почтительно ее приветствовал.

— Накамура-сан! Ирашай гозаримас! — радостно воскликнула она и уткнула голову в татами.

Дом Иовато Маццуро состоял из двух комнат, разделенных подвижными фусума. В нише висела картинка, изображавшая красного морского таи (карпа). Это был один из рисунков, сделанных Накамурой, когда он еще учился в местной школе. Скромный чугунный хибати стоял посреди комнаты. В соседнем помещении на полу был постлан матрац с зеленым одеялом. В головах стоял низенький деревянный шкафик с валиком, обмотанным тонкой бумагой[38]. О-Мацу, видимо, собиралась ложиться спать.

На сердце у молодого рыбака скребли кошки, но, верный японскому обычаю, он улыбался:

— Маццура-сан здоров?

— Аригото гозаримас[39]. Он наконец устроился. Микимото-сан сделал его сторожем лаборатории.

— А О-Таки-сан как поживает? — Улыбка не сходила с губ молодого японца.

— О-Таки-сан уже два года работает на промыслах.

Тень беспокойства пробежала по лицу молодого человека, но он овладел собой и улыбнулся. О-Мацу закашляла, прижимая к груди ладони.

— Я уже не могу работать, Накамура-сан, грудь болит. Жить стало нечем, пришлось послать О-Таки-сан в море… Ей посчастливилось, Накамура-сан. Дней десять назад она случайно напала на место с устрицами, в которых оказались большие жемчужины. Я учила ее, как по наружному виду узнать раковину с крупным жемчугом. Секрет этот достался мне от матери. Теперь О-Таки-сан очень хорошо зарабатывает.

Накамура нахмурился. Карие зрачки его загорелись. На выдающихся, сожженных солнцем скулах вспыхнули красные пятна.

— Я хорошо заработал на Камчатке, О-Мацу-сан, — сказал он. — Приехал я сюда, чтобы просить Маццура-сана и вас отдать мне в жены О-Таки-сан. Я не хочу, чтобы она оставалась ныряльщицей. Мы найдем с ней другую работу. Скажите пожалуйста, где О-Таки-сан?

— Она живет с отцом в лаборатории в Ямадо, — отвечала О-Мацу.

Накамура почувствовал облегчение. Он мысленно решил на рассвете отправиться на промысловую пристань.

— Вы, наверное, голодны, Накамура-сан? — О-Мацу поднялась. — У меня есть жареная каракатица и рис. Покушайте и отдохните. Я приготовлю вам постель. Вам ведь негде остановиться кроме гостиницы.

Верная японскому этикету, она не вспомнила о родителях рыбака, погибших во время рокового наводнения. С матерью Накамуры она была очень дружна.

Снаружи доносился шум морского прибоя и заунывное гудение выброшенных на берег больших раковин. Под налетавшими порывами ветра сиодзи выстукивали дробь.

Надвигалась буря.

V. В жемчужных тенетах.

— Пожалуйте сюда, мистер Говард. В этих зданиях помещаются мои лаборатории.

При каждой имеется склад для устриц, предназначенных для операции.

Долговязый американец в сером дорожном костюме с кодаком, перекинутым через плечо, вошел вслед за Микимото в длинный деревянный барак. В прихожей две служанки в светлых кимоно бросились снимать с посетителей обувь. Полы помещения были выложены татами. С гримасой неудовольствия американец заменил ботинки соломенными сандалиями. Микимото повел посетителя вдоль барака. По обе стороны огромных окон тянулись сосновые столы. За ними, склонясь над маленькими токарными станками, сидели женщины. Перед каждой возвышалась куча раковин. За работницами зорко следили надзиратели. При приближении посетителя ни одна из них не оторвала глаз от станка.

Микимото взял из корзиночки, стоявшей возле одной из работниц, крошечный перламутровый шарик:

— Мы вытачиваем эти шарики из пресноводных раковин. Это и есть ядро будущей жемчужины.

Американец долго рассматривал шарик.

— Мне хотелось бы видеть самую операцию, Микимото-сан. Я должен дать полное описание всей этой работы моей фирме.

Они прошли в соседний барак. Он напоминал операционную. В белых халатах, какие носят хирурги, больше сотни японцев сидели за белыми полированными столами. Они работали по трое. Один ножом вскрывал устрицу, вырезывал часть слизистой мантии, покрывающей моллюска, завертывал в нее перламутровый шарик. Второй связывал образовавшийся мешочек шелковой ниткой так, чтобы ее легко можно было выдернуть. В это время третий брал другую устрицу и привычным движением ногтя надавливал на мускул, связывающий обе половинки раковины.

Свернув с дороги, он вошел в бамбуковые заросли…

Она немедленно раскрывалась. Тогда он делал надрез в мантии моллюска, а второй рабочий вкладывал в ранку мешочек с шариком и выдергивал нитку, пока первый смазывал ранку дезинфицирующим составом. Через несколько секунд раковина самостоятельно захлопывалась. Шум от такого хлопанья наполнял помещение.

Американец жадно следил за движением рук операторов.

— Что же вы делаете потом с этими устрицами, Микимото-сан? — спросил он.

— Мы их отвозим на промыслы, где водолазки раскладывают их рядами по морскому дну, на глубине метров в десять. Такая глубина обеспечивает их от самых сильных бурь. Препарированные устрицы остаются под водой не менее пяти лет. За этот срок в них образуются жемчужины.

— Я не совсем понимаю, Микимито-сан. Каким образом перламутровый шарик превращается в жемчуг?

Японец снисходительно улыбнулся:

— Не превращается, а покрывается жемчужными слоями. — Его лицо сделалось серьезным, как у профессора, читающего лекцию. — Ваши ученые, мистер Говард, утверждают, что жемчуг образуется от раздражения, причиняемого моллюску мельчайшими морскими червями или микроскопическими раковидными животными. Они будто бы способствуют выделению из тела моллюска жемчужной жидкости, покрывающей его ровным слоем. Таким образом до сих пор предполагалось, что эти моллюски и являются жемчужным ядром. Однако на самом деле это не так.

И Микимото рассказал посетителю, что японские ученые сделали очень важное открытие. Они нашли действительную причину образования жемчуга. В слизистой мантии моллюска были обнаружены жемчужные мешочки, в которых путем внутренней секреции[40] образуется жемчужина, если туда попадает постороннее твердое тело. Легче и ровнее жемчужная жидкость отлагается на точеных шариках, сделанных из перламутра пресноводной раковины.

Американец жадно ловил каждое слово хозяина. В его мозгу мелькали миллионы долларов, которые должно приносить такое предприятие в Америке, где водится много устриц.

— Стало быть, каждая устрица, которой будет сделана подобная операция, через пять лет даст ценное жемчужное зерно?

Японец засмеялся:

— О, нет, не каждая. Для того чтобы устрица оказалась способной дать крупную жемчужину, ее надо особым образом вырастить на известной глубине и при определенной температуре. Теплое течение Куро-Сиво нам в этом очень помогает.

Американец улыбнулся. Он вспомнил что Гольфстрим омывает берега Флориды. У него родилась мысль о выгодной концессии.

Микимото рассказывал гостю о том, как рыбаки собирают мелкие, только что явившиеся на свет устрицы. Их взращивают в особых садках, и через год ныряльщицы раскладывают их на сравнительно небольшой глубине по морскому дну. Эти места ограждаются металлическими сетками от мелких осьминогов, больших охотников до устриц. В садках устрицы остаются три года. Потом их вынимают, оперируют и снова раскладывают по дну уже на более значительной глубине.

— Для того чтобы получить крупную жемчужину, надо трудиться над раковиной девять лет, а иногда и десять. Чем дольше препарированная раковина пролежит на дне, тем крупнее и ценнее получится жемчуг. На промыслах в Овари работает около тысячи ныряльщиц да столько же служащих в лаборатории и на складах. Рыбаков и не сочтешь. На меня работает все прибрежное население. Никто так хорошо не платит рабочим, как я. Ныряльщицы во время сезона получают у меня по сорок сен[41] в день, а мужчины по шестьдесят.

— Как велика арендуемая вами площадь, Микимото-сан?

— Около сорока с половиной тысяч акров земли и воды. Одних зданий больше восьмидесяти. — Микимото самодовольно засопел и низко поклонился гостю.

— Теперь, мистер Говард, поедем в бухту. Я покажу вам, как работают мои ныряльщицы.

VI. В объятиях спрута.

— Охайо гозаримас, Накамура-сан.

Старый Судзуки поднялся из небольшой джонки. Вместе с тремя рыбаками он лакомился только что наловленными рыбками с ослепительно блестящей чешуей. Они вырезывали филейные части из их спинки и, обмакивая в баночку с бобовой соей (приправой), с аппетитом ели. Накамура с детства любил «жемчужную» рыбку. Эта рыбка мечет икру в морские огурцы, продалбливая в них отверстая. Встречается она лишь у южных берегов Ямато, там же, где и жемчужницы, и близ западного выхода Панамского канала, у берегов Центральной Америки.

— Знаешь, О-Таки-сан сегодня таскает жемчуг для американца в Тахоку, — сказал Судзуки.

— В Тахоку! Да ведь это самое глубокое место на промыслах. Говорят, что во время землетрясения там образовался провал.

— Да что и говорить, место опасное. Зато О-Таки-сан приносит оттуда на редкость крупные жемчужины. Хозяин платит ей восемьдесят сен в день. Вот какая у тебя будет жена, Накамура-сан!

— Хорошая девушка, нечего и говорить, — заметил другой рыбак. — Ты у нее один только на уме, Накамура-сан, на нас она и смотреть не хочет.

— Не довезешь ли ты меня до Тахоку, Судзуки-сан? — спросил Накамура. — Хочешь заработать пять иен?

Старик разинул рот от удивления:

— Пять иен до Тахоку! Да ты, я вижу, и вправду разбогател на Камчатке.

Рыбаки молча встали и начали налаживать мачту. Через несколько минут джонка скользили по бухте, подгоняемая попутным ветром. Вот вдали показался зеленеющий островок. Две большие джонки с ныряльщицами сиротливо чернели в открытом море. Моторная лодка, потрескивая как пулемет, приближалась к джонкам. Накамура видел, как взбирались на джонки ныряльщицы. Моторная лодка остановилась возле одной из джонок.

Судзуки из-под ладони посмотрел на лодку:

— Это Микимото-сан и его гость, американец. А вон и твоя невеста, Накамура-сан. Видишь, она надевает очки. Сейчас бросится в море.

Девушка прыгнула через борт и исчезла под водой.

Судзуки пристально смотрел в воду. Вдруг он указал на что-то рукой товарищу.

— Нехорошо…

Накамура вздрогнул. Вглядевшись в воду, он отчетливо различил в зеленоватой глубине огромного осьминога.

— Проклятый, прямо плывет на джонки! — вскрикнул Судзуки.

В одно мгновение Накамура сбросил с себя кимоно. Он не слышал криков встревоженных ныряльщиц. Он видел только прозрачную зеленоватую воду и исчезавшее в ее глубине чудовище.

Накамура бросился за борт. Он был хороший пловец и сразу достиг значительной глубины. Вот он уже различает песчаное дно. Ровными рядами, как борозды на вспаханном поле, лежат черные раковины. Внизу держится таинственный полумрак, среди которого мелькают длинные темные тени. Впереди он заметил черный силуэт огромного осьминога. Три женщины боролись с чудовищем. Уцепившись за его хоботообразные щупальца, они кололи и резали их ножами. Вот одна из ныряльщиц ракетой взвилась вверх, оставляя за собой белый след из мелких пузырей. Напрягая силы, Накамура приближался к осьминогу. Одно из щупальцев чудовища отвалилось и, извиваясь как огромный червяк, стало опускаться на дно. За ним упало второе и третье.

Накамура ясно видит выпяченные словно телескопы огромные глаза осьминога. Вот и вторая ныряльщица метнулась кверху, оставив подругу один на один с чудовищем. Бедняга выбилась из сил. Щупальца спрута обвились вокруг ее беспомощного тела. Она висит вниз головой в их мощных объятиях. Очки и полумаска скрывают ее лицо. Кто она?.. Да не все ли равно!

Накамура задыхается. Он давно не оставался так долго под водой. Вокруг осьминога кишат пузыри и расплывается темное облако. Накамура близок к потере сознания. Его глаза заволакивают зеленый туман. Он собирает последние силы. Вытянув вперед руки и поджав к животу колени, он делает отчаянный прыжок в сторону осьминога. Он уже ничего не видит и чувствует только, что его руки крепко уцепились за тело девушки. Израненный осьминог разжал тиски…

Через несколько минут неподвижное тело О-Таки лежало на дне джонки. Возле нее, жадно захватывая ртом воздух, сидел Накамура. Ныряльщицы возились над спасенной подругой. Ее повернули на живот и отводили за спину руки. О-Таки захрипела. Из ее рта вместе с пеной хлынула вода. Раздался тяжелый продолжительный стон. Девушка жадно потянула воздух, приподнялась и закашлялась.

 Джонка накренилась и начала тихо удаляться. На корме стоял Накамура…

Она кашляла долго и тяжело, придерживая одной рукой бок, другой — голову. Потом обвела кругом обезумевшими глазами, закрыла лицо руками и зарыдала.

Кто-то осторожно отнял ее руки от лица:

— О-Таки-сан!

— Накамура-сан. Вы!.. — вскрикнула девушка, широко открыв узкие глаза.

На позеленевших ее щеках вспыхнул румянец. Она припала головой к ногам своего спасителя.

Подошел Такеда.

— Хозяин требует вас к себе, Накамура-сан. Он все видел.

Зрачки рыбака гневно сверкнули:

— Пусть он убирается к чёрту!

— Что?

— К чёрту проклятого паука! Иди и ты с ним заодно туда же, продажная шкура!

Такеда стоял, глупо улыбаясь.

— Убирайся, тебе говорят!

Рыбак сильно толкнул в грудь озадаченного подрядчика. Тот потерял равновесие и упал в воду.

Ныряльщицы поспешили на помощь беспомощно барахтающемуся у борта джонки Такеда.

Американец и Микимото наблюдали разыгравшуюся сцену, стоя на носу моторной лодки. Они видели, как к джонке ныряльщиц подошла рыбацкая джонка, как в нее усаживались О-Таки и ее спаситель.

Микимото не выдержал и крикнул:

— Куда же ты, О-Таки-сан? Наш гость хочет наградить тебя и твоего отважного спасителя. — Он помахал желтой бумажкой в двадцать иен.

Парус, медленно повернувшись по ветру, закрыл девушку. Джонка накренилась и начала тихо удаляться. На ее корме стоял Накамура. Сложив руки рупором, он крикнул:

— Оставь себе свои деньги, жемчужный паук! Нам их не надо. Прощай!

— Вы видели, как они отплатили мне за добро? — повернулся Микимото к американцу. — Я ей платил двойное жалованье. Инвалида-отца устроил на место. Жаль. Всего пять жемчужин принесла девчонка. Надо же было так не вовремя подоспеть этому молодчику!

— Но ведь он ее спас, Микимото-сан!

— И без него ныряльщицы управились бы с осьминогом. Им не впервые.

Солнце красным шаром спускалось к горизонту. Сквозь поднимавшуюся над морем мглу виднелся освещенный алыми отблесками парус. Микимото смотрел вслед удаляющейся джонке и думал: «За удар, нанесенный Синдо, и за „жемчужного паука“ я упрячу молодца на полгода в тюрьму, а там пусть себе женится, когда будет нищим».

Он взглянул на часы:

— Едемте обедать, мистер Говард. Я думаю, вы порядочно проголодались.

Биография

ТАГЕЕВ

БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ (Рустам-Бек) (1871–1937)

Тагеев Борис Леонидович (1871–1938) — родился в 1871 г. в Санкт-Петербурге в семье учителя. Интересна родословная писателя — дед Бориса Тагеева родился в Персии от одной из многочисленных жён шаха, звали его Бакир ибн Мухаммед Тахки. Его привезли в Петербург, окрестили по православному обряду и дали фамилию Тагеев. Так в столице появилась новая семья, которая дала России немало способных инженеров, учёных, врачей, литераторов. Будущий известнейший военных писателей начала ХХ века получил домашнее образование. На военную службу поступил вольноопределяющимся в 1-й Туркестанский линейный батальон, прапорщик (1892). Я уже писал и повторю — линейные батальоны выполняли задачу по охране границы.

Во время службы прекрасно изучил быт, нравы, обычаи и культуру местного населения. Владел персидским языком, самостоятельно выучил сартовский (узбекский) язык. Именно Б.Тагеев является «летописцем» М. Ионова — участник "памирских походов" (1892–1895), Борис Леонидович оставил интересные воспоминания о "памирском кризисе", о русских военно-географических исследованиях Алая и Памира.

Он описал путешествие по Афганистану в путевых записках, в которых содержатся интересные сведения по Афганскому Туркестану, характеристика афганской армии, сведения об афганских племенах. Его книги интересно читать — это не сухие сводки, а полные приключений описания военных походов. Многие его произведения опубликованы под псевдонимом Рустам-Бек. Именно под этим именем Бориса Леонидовича знало местное население Памира и считало его «своим». К весне 1904 года он написал уже семь книг о Средней Азии и Афганистане, из которых три были чисто художественные. В 1901 году Тагеев уволен со службы в чине поручика. Он продолжал писать, работая в редакциях "Военного Альманаха" и "Альманаха Армии и Флота".

В 1904 году Борис Леонидович прикомандирован к штабу Верховного Главнокомандующего действующей армии на Дальнем Востоке. Приехав в Маньчжурию, Тагеев нередко хаживал в разведывательные рейды, рассказы о которых публиковались в газетах. 1 июня 1904 года Рустам Бек участвовал в известном сражении под Вафаньгоу под командованием генерала Самсонова. Вот что он писал об этом бое: "Я помню Самсонова на белом коне, отдававшего спокойно приказы под градом рвущихся шрапнелей. Я был ранен в ногу во время атаки "лавой". Вскоре генерал-адмирал Алексеев направляет Тагеева в Порт-Артур. Здесь Тагеев выполняет обязанности офицера связи. Алексеев, внебрачный сын Александра II и главнокомандующий Русской Армии и Флота на Дальнем Востоке, хорошо знал Бориса Тагеева, иначе не дал бы ему такого ответственного поручения. Порт-Артур был уже окружён, и прорваться в него предстояло морем. Рустам Беку-Тагееву повезло: быстроходный миноносец "Лейтенант Бураков", выйдя из Инкоу, 20 июня сумел скрытно проникнуть в Порт-Артурский укреплённый район. Этим же рейсом сюда прибыл мичман Колчак. В Порт-Артуре Тагеев пробыл больше месяца. Здесь он много писал, близко сошёлся с командующим генералом Стесселем. 8 июня Борис Леонидович покинул крепость. Ему поручили вывезти секретные документы. На пристань в бухте Голубиная приехал командующий военно-морскими силами Порт-Артура контр-адмирал Витгоф. Самоуверенность и восточная внешность Тагеева ему не понравились, и он не стал отправлять с ним свою часть бумаг. Вскоре после выхода в море китайская джонка, на которой пытался уйти Рустам Бек, была захвачена японцами, и журналист с двумя спутниками попал в плен. Тагеев содержался в лагере Мацуями. Летом 1905 года с разрешения японских властей под видом помощи пленным в лагере появились агитаторы, которые вели революционную антирусскую пропаганду. Среди них особенно выделялся народник Судзиловский, пользовавший высоким авторитетом как врач и политический деятель, за что был избран Председателем сената Гавайских островов. В 1905 году Судзиловский организовал "Комитет помощи русским пленным" и стал издавать для них еженедельник "Япония и Россия". Во время посещения лагеря Мацуями Судзиловский познакомился с Тагеевым После подписания Портсмутского мира русские военнопленные начали возвращаться на родину.

Одним из первых из Мацуями во Владивосток прибыл Тагеев. 9 ноября 1905 года он отправился в Санкт-Петербург. Железной дороги через Хабаровск тогда ещё не было, поэтому Борис Леонидович ехал через Харбин, но здесь застрял из-за начавшейся всеобщей забастовки. Тут Тагеев старых и новых друзей: железнодорожного инженера и писателя Н. Е. Гарина-Михайловского, журналиста А. П. Попова, коммерсанта И. С. Фриде, чиновника Л. В. Деандре. После известного царского Манифеста от 17 октября Харбин напоминал встревоженный улей. Создавались и активно действовали партийные организации всех направлений, шли митинги, съезды, собрания. Не осталась в стороне от всего этого и армия. Военное начальство не запрещало, но и не поддерживало такого рода деятельность. Пьянящее чувство свободы охватило многих, в том числе и Тагеева. Он активно сотрудничал с демократической местной прессой. В статьях резко критиковал казнокрадство и хамство чиновников, защищал местных китайцев, поднимал международные проблемы. Борис Леонидович мечтает о большом путешествии в Монголию и славе Пржевальского и Козлова. Между тем революционная вакханалия в России заканчивается. 6 марта 1906 года по суду расстреляны лейтенант Шмидт и его товарищи. Ещё раньше — 3 февраля — во Владивостоке за революционную агитацию в плену осуждён один из героев обороны Порт-Артура штабс-капитан Булгаков. 2 мая в Харбине 8 лет каторги получил журналист Ровенский. Литературно-публицистическая деятельность Рустам Бека многим не нравилась, в середине 1906 года по доносу его арестовали, но А. П. Попов помог ему бежать. С этого момента Тагеев переходил на нелегальное положение, скрываясь у Фриде, а затем у Гарина-Михайловского.

Побег из-под стражи автоматически причислил Бориса Леонидовича к революционерам. Сейчас-то мы знаем: у охранки ничего серьёзного против него не было, разве только недолгая связь с Судзиловским. Тем не менее жизнь Бориса Тагеева круто изменилась. Он решил бежать в Японию. В своём вагоне Н.Е.Гарин-Михайловский отправил Тагеева во Владивосток с фальшивым паспортом на имя техника Малицкого. По поручению Гарина инженер Лаврентьев устроил Рустам Бека на пароход в Японию. Борис Леонидович рассчитывал на помощь Судзиловского, который издавал в Нагасаки газету "Воля" эсеровского направления, но эта надежда была напрасной. В Японии в это время начался огромный наплыв туристов из России. Стало модно побывать в этой стране. Сюда ехали купцы, военные, писатели, журналисты… Центром туризма стал город Нагасаки, где даже вывески писались по-русски. Здесь с Тагеевым произошла романтическая история. Он влюбился в жену капитана 1-го ранга Е.М.Погорельского — Марию Николаевну Белую. Порвав с мужем, она ушла к красивому молодому писателю.

Скоро нужда заставила Тагеева переехать в Гонконг, где он при помощи журналиста-англичанина, знакомого ему по Маньчжурии, устроился корреспондентом англоязычной газеты "Гонконг-ЧайМэль". Писал Борис Леонидович не только для своего издания, но и для газет США. Поправив материальное положение, он вместе с женой переехал во Францию — в Ниццу. Здесь Тагеев за свой счёт выпустил две книги: "Панама русского флота" (1908) и "Корень зла. Царские опричники на Дальнем Востоке" (1909). В них до предела заострены российские проблемы. Порой кажется, что их писал не сотрудник Главного штаба, а революционер-большевик. "Панама русского флота" перекликается с ленинской статьёй "Падение Порт-Артура" и заканчивается словами: "Очнулась Великая Россия, и страшна будет её расправа с сонмом негодяев, поставивших свою измученную, истерзанную произволом страну на край гибели". В 1909 году Рустам Бек с семьёй переехал в городок Тонан в провинции Савойя. Здесь на берегу Женевского озера против Лозанны он жил в деревенской тиши до 1912 года. Но в творчестве у него наступил серьёзный кризис, сопровождавшийся разрывом с женой — Мария Николаевна возвратилась в Россию.

Борис Леонидович увлёкся новым родом деятельности — стал бизнесменом. Зарабатывая себе на жизнь продажей электрических медицинских приборов, он разъезжал по всей Европе, пока в Берлине его не застал 1914 год. Почувствовав, что это начало большой войны, он поспешил в Лондон. Вскоре Рустам Бек принёс в газету "Дейли экспресс" статью о стратегии России в начавшемся конфликте. Она понравилась главному редактору Блюменфельду. Статья сразу же пошла в набор, а Борису Леонидовичу предложили штатную должность военного обозревателя. Более того, Тагеев по совету лорда Китчнера, будущего британского военного министра, вступил добровольцем в батальон журналистов Британского волонтёрского корпуса, где Тагеева избрали вице-председателем с присвоением чина подполковника. Сохранилось пять фотографий смотра батальона. На одной из них среди других британских писателей можно узнать Конан Дойля, тоже записавшегося добровольцем в армию. Всемирно известный создатель Шерлока Холмса служил под началом Бориса Тагеева. Благодаря полученной должности и своему природному обаянию, Рустам Бек сразу же вошёл в высшие военно-политические круги Англии. Все революционные мысли и неприязнь к царскому режиму сразу же улетучились из его головы. На английском языке он издал две книги: о русской авиации и о русской армии (главным образом о казачьих войсках). В них Борис Леонидович весьма похвально отзывался о царе и великих князьях. После войны Тагеев переехал в США. Здесь он работал в газетном синдикате Э. Маршалла, который был другом Генри Форда. Автомобильный король Форд, читая статьи Рустам Бека, очень интересовался Россией, в которой видел огромный рынок сбыта для своих машин. Миллионер пригласил Бориса Леонидовича в своё имение под Детройтом, возил его по заводам. Примерно в это же время в США начала работать советская миссия Л.К. Мартенса, которая со временем должна была преобразоваться в посольство. В июне 1919 года Тагеев познакомился с Мартенсом и, получив от него предложение сотрудничать, горячо взялся за новое дело. Сначала он стал корреспондентом еженедельника "Советская Россия" при миссии, а потом и его редактором. Скоро Рустам Бек числился уже военным экспертом, а затем включился в переговоры с американскими фирмами о подписании экономических и торговых договоров. Одновременно он вербовал инженеров, техников и других специалистов для работы в РСФСР, встречался с писателями, политическими и религиозными деятелями левого направления. Русская революция, утверждал Тагеев с своих статьях того времени, откроет небывалые возможности в социальном и техническом плане. Громадные самолёты будут перевозить миллионы людей и тонны грузов. Через Берингов пролив построят тоннель, по которому поезда пойдут из Москвы в Америку. Все народы забудут о войнах, на Земле наступит подлинный Рай. В конце 1920 года правительство США отказалось признать Советскую Россию и прикрыло миссию Мартенса. Её руководители вынуждены были покинуть США, волей-неволей пришлось возвращаться на родину и Борису Леонидовичу. 17 февраля 1921 года он прибыл в Петроград, встретивший блудного сына холодом, голодом и тифом. Вскоре, не выдержав тяжести русской жизни, уехала домой подруга Тагеева француженка Рошон. Борис Тагеев работал в журнале "Огонёк", в "Рабочей газете", в "Гудке"… С 1926-го по 1934 год он написал девять книг, изданных немалыми тиражами и принёсших автору немалые средства. Так же Леонид Борисович работал консультантом киностудии "Союздетфильм". Конец деятельности писателя положил арест 19 октября 1937 года. 4 января 1938 года он был расстрелян как японский, английский, американский, французский и итальянский шпион.

Библиография

Рустам-Бек Тагеев, Борис Леонидович.

Юнуска арбакеш: Повесть из жизни узбеков с прил. очерка о Туркестане / Б. Рустам Бек Тагеев. — Москва; Ленинград: Гос. изд-во, 1925.

Рустам-Бек Тагеев, Борис Леонидович.

Нэлли: Приключения в стране вечного лета: [Роман]: По фотогр. с натуры с 9 рис. / Обложка: Н. Полянский. — Москва; Ленинград: Земля и фабрика, [1927] (М.: тип. Госиздата "Красный пролетарий").

Рустам-Бек Тагеев, Борис Леонидович.

Жемчужный паук: Всемирный следопыт № 7, 1929 г.

Рустам-Бек Тагеев, Борис Леонидович.

Черепахи Чёртова острова: Всемирный следопыт № 8, 1928 г.

На обложке использован фрагмент картины художника John Al Hogue

LEO

Примечания

1

Стюардами на пароходах называется прислуга (Прим. авт.)

(обратно)

2

Сампани — китайские парусные лодки. (Прим. авт.).

(обратно)

3

Утренний завтрак. (Прим. авт.)

(обратно)

4

Канаки употребляют слово «алофа», что означает «я люблю вас» вместо приветствия. (Прим. авт.).

(обратно)

5

Короткая трость с ремешком на конце, употребляемая всадниками вместо хлыста. (Прим. авт).

(обратно)

6

Порт Гиле находится на острове Гаваи, лежащем на юг от о. Оагу.

(обратно)

7

Манила — главный город Филиппинских островов, принадлежащих Соед. Штатам. Эти острова находятся в 5000 милях от Гавайских островов. (Прим. авт.).

(обратно)

8

Растение, из зерен которого приготовляется касторовое масло. (Прим. авт.).

(обратно)

9

Прозвище американцев. (Прим. авт.).

(обратно)

10

Очень сильное извержение в последний раз было в 1925 г. (Прим. авт.)

(обратно)

11

Гонг— медный диск, в который бьют барабанной палочкой— сигнал для сбора к столу. (Прим, авт.).

(обратно)

12

Бакбортом называется правая носовая часть парохода. (Прим. авт.).

(обратно)

13

Арба, арбакеш, бой, тюбетейка и все другие местные слова — см. в конце книги «Объяснения местных слов».

(обратно)

14

Туземцы носят деньги обыкновенно завернутыми и пояс. Поясом служит большой величины платок.

(обратно)

15

Банка — скамейка в шлюпке.

(обратно)

16

Французское правительство ссылает каторжников во французскую Гвиану группами. Уголовных оставляют в Кайене, а политических размещают по островам Спасения. «Предатели отечества» по одиночке переправляются сначала на остров Руаяль (Королевский), а оттуда — на Чёртов остров.

(обратно)

17

По французскому закону, политические ссыльные на месте ссылки должны пользоваться полной свободой. Однако закон этот существует только на бумаге.

(обратно)

18

У берегов французской Гвианы, близ границы голландской Гвианы, держатся морские грязи, передвигающиеся с места на место.

(обратно)

19

To-есть английский пароход.

(обратно)

20

Остров Тринидад принадлежит Англии.

(обратно)

21

«Бить склянки» — морское выражение, обозначающее удары в колокол, отмечающие определенные часы (в прежнее время на кораблях употреблялись песочные часы, состоявшие из двух склянок с пересыпавшимся из одной в другую через узкое отверстие песком).

(обратно)

22

Хаай — слышу. Так откликаются японцы.

(обратно)

23

Соодес — слушаю.

(обратно)

24

Данна-сан — господин.

(обратно)

25

Теплое течение Куро-Сиво берет начало у Филиппинских островов и, проносясь мимо острова Формозы, огибает с востока Японию. Часть этого течения устремляется и в Японское море и почти достигает берегов Восточной Сибири.

(обратно)

26

В Японии 168 видов деревьев, то-есть в два раза больше, чем в Европе.

(обратно)

27

Тори — ворота из двух столбов с перекладиной, указывающие путь к буддийскому или синтоистскому храму.

(обратно)

28

В 1760 году было вывезено русского жемчуга на 181 520 руб., а в 1870 году всего лишь на 1 505 руб.

(обратно)

29

Эта жемчужина была найдена в Персидском заливе в XVII веке. Она весила 126 карат (карат=0,205 грамма) и оценивалась в 1 600 000 франков.

(обратно)

30

Полы японских домов застланы большими плетенками из тонкой рисовой соломы, натянутыми на квадратные деревянные рамы. Они лоснятся и выглядят как паркет. Это и есть татами.

(обратно)

31

Доброе утро.

(обратно)

32

Японцы после ванны обтираются не сухой, а мокрой тряпкой.

(обратно)

33

Войдите, пожалуйста.

(обратно)

34

До свиданья.

(обратно)

35

Добрый вечер.

(обратно)

36

Аомори — порт на северном берегу острова Хонсю.

(обратно)

37

Союз рыбопромышленников.

(обратно)

38

Японки, чтобы не портить прически, спят на таких валиках, служащих вместо подушки. О них опирается только шея.

(обратно)

39

Очень благодарна.

(обратно)

40

Секреция — работа различных желез, продукция которых имеет для организма самое разнообразное значение (например, работа потовых, слюнных желез). Органы внутренней секреции вырабатывают и выделяют препараты (напр. — гормоны), остающиеся в самом организме и попадающие в кровь, которая разносит их по всему организму, что оказывает соответствующее влияние на деятельность различных органов.

(обратно)

41

Сена — немного меньше копейки.

(обратно)

Оглавление

Нэлли

  I. На пути к Гавайским островам

  II Петр и Нэлли

  III У коралловых рифов

  IV. Дик

  V. У живописного берега

  VI. Открытый заговор

  VII. Пока не убил зверя, не дели его шкуры

  VIII. Разочарование

  IX. Кеуа

  X. В тайном убежище

  XI. Удар за ударом

  XII. Два брата

  XIII. В исторической пропасти

  XIV. Встреча

  XV. Бегство

  XVI. В новой обстановке

  XVII. У кратера величайшего вулкана

  XVIII. Неожиданный бокс

  XIX. Последняя ночь на берегу

  XX. Борьба с морским гигантом

  XXI. Сон наяву

  XXII. В тайфуне

  XXIII. Последняя встреча

Юнуска арбакеш

  I. НА АРБЕ

  II. БАЗАРНАЯ НОВОСТЬ

  III. ВЕЗДЕ — ТОЛЬКО ОБИДА

  IV. ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

  V. НАЧАЛОСЬ

  VI.HA ВЕРНОМ ПУТИ

  VII.CEPbE3HOE РЕШЕНИЕ

  VIII.B ГНЕЗДЕ БАСМАЧЕЙ

  ІХ.РАСПЛАТА

  ОБЪЯСНЕНИЕ МЕСТНЫХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ

Черепахи Чёртова острова

  I. Прибытие на Чёртов остров

  II. «Предатели».

  III. Ночная работа.

  IV. Среди черепах.

  V. Под землей.

  VI. Бегство

Жемчужный паук Японский рассказ

  I. Жемчужина О-Таки.

  II. Где родится жемчуг.

  III. Допрос.

  IV. Снова на родине.

  V. В жемчужных тенетах.

  VI. В объятиях спрута.

Биография

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg