«Нью-Йоркские тайны»

Нью-Йоркские тайны (fb2) - Нью-Йоркские тайны 1234K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жюль Лермина

Вильям Кобб Нью-Йоркские тайны

Часть первая

1. Таинственная незнакомка

Нью-Йорк. Середина января. Свирепая стужа…

Всю неделю, не переставая, шел снег, и сейчас казалось, что огромный город завернут в саван. Была суббота, Одиннадцать часов только что пробило.

В полнолуние высокие дома Бродвея отбрасывали резко очерченные тени на мостовые, покрытые густым ковром ослепительной белизны. По краям крыш, на колоннадах, на фронтонах гостиниц, на карнизах подвалов — везде лепился снег, собираясь в углах, сглаживая их и причудливо ломая правильность гранитных форм.

Газовые фонари с своими почтовыми ящиками, покрытыми льдом, бросали на землю желтоватый свет, который ложился фантастическими бликами на господствующий белый фон. Улицы были пустынны. Только изредка кое–где медленно перемещалась вдоль стен фигура полисмена — призрака в плоской шапке, в коротком форменном камзоле и с дубинкой в кожаных ножнах на боку…

Миновав Бродвей, Ратушу, улицу Пирль, войдем в лабиринт узких и темных улиц, плотно окружающих мрачный центр, называемый Могилами. Название это не оригинально. Подобные Могилы можно встретить в Бостоне и во многих других городах Союза. Это — нью–йоркская тюрьма. Здание ее тяжело, как надгробный памятник. Она сродни египетским монументам, она мрачна, огромна и будто всей тяжестью своей давит заключенные в ней пороки. От этого места до парка Сен—Джон и далее на восток, а на запад — до реки, по которой перевозят пассажиров, лошадей и экипажи пароходы Бруклина, Вильямсбурга и Лонг—Айленда, — простирается таинственный город — обиталище носителей Зла во всех его проявлениях и видах. В центре этого города и стоит на своем бессменном посту тюрьма.

В то время, когда оцепеневший от холода богатый город мирно засыпает, город бедняков еще бодрствует. Теперь–то видны все его пороки. Граждане этого города дружно заполняют кабаки, берут приступом стойки и прилавки. Завтра воскресенье. Акцизное правило запрещает в этот день продажу спиртных напитков. И поэтому каждый запасается с вечера до полуночи.

Кабачок "Старый Флаг", что на улице Бакстер, набит битком. Перед узкой оцинкованной стойкой проходит бесконечная процессия, и целый дождь бумажек всех цветов и размеров, заменяющих металлические деньги, сыплется на нее.

— Убирайтесь к черту! — орет толстая Нэт, пышная дочь Ирландии, которая не поспевает удовлетворять покупателей и наполнять оловянные посудины, безостановочно к ней протягиваемые.

— Ого! — замечает один из клиентов за столом в углу: — Нэт уже сердится! Значит, скоро полночь!

Между тем толпа стала уменьшаться. Некоторые не имеют терпения дотащиться домой, чтобы там смаковать запрещенный напиток… Они выпили его тут же из оловянной посуды и, одуревшие, подперли стены… Нэт решает, что нора принять энергичные меры,..

Но вот является помощь. Зловещий голос, громкий, несмотря на хроническую хрипоту, — звучит с порога. Он был похож на визжание тупой пилы по железной полосе.

— Уйдете ли вы, уберетесь ли, окаянные собаки! — скрежещет он. — Вы, пожалуй, думаете, что я плевать стану на закон, лишь бы вам сделать удовольствие? Ну, подымайтесь, да как можно скорей!

Высокий, крепкий, широкоплечий мужчина подкрепляет слова действием. Он хватает одного за руку, другого за плечо. Они шатаются: то ли под действием виски, то ли от его толчков. Ему все равно. Он толкает их и вышвыривает на улицу. Когда бьет полночь, последний пьяница падает головой вперед в снег, на котором отпечатываются его колени и локти.

Дверь "Старого Флага" закрывается, ставни запираются, железные запоры фиксируются болтами. День, посвященный молитве, начался. В кабачке остаются только трое посетителей. Они неподвижно облокотились на стол.

Догги, хозяин кабачка "Старый Флаг", последним толчком плеча в дверь убеждается, что она заперта, а затем подходит к этим троим.

— Эй, старики! Вы остаетесь здесь спать?

И по плечу каждого из пьянчуг он отвешивает весомый удар. Один из них от толчка катится со скамейки и опускается на пол как мешок с картошкой.

— Проклятие! — ворчит Трип, второй из этой грациозной тройки.

Он оборачивается, скрежеща зубами, как собака, которая готова укусить. Но его лицо мгновенно разглаживается — он узнал друга.

— Доброе утро, Моп! — кричит Догги, пытаясь разбудить второго спящего,

Затем он оглядывается по сторонам.

— А где же Бам? Тут он замечает, что Бам и есть тот, кто уже лежит на полу.

— Ох! — говорит Трип, махнув рукой: — Славный парень… но — слаб…

Бама оставляют на полу и начинают разговор. Моп — имя которого или, вернее, кличка, означает "Тряпка" — существо жирное, маслянистое, с толстыми губами, большими глазами, толстыми обвисшими щеками. Оно распухшее, раздутое, обрюзглое…

Трип, по кличке "Подножка", человек поношенный, зеленоватый, исхудалый, с моргающими и красными глазами. Что же касается того, которого звали Бам (мошенник), то о его лице нельзя ничего сказать, так как его не видно в мутной темноте, его окружающей…

Грязная посуда еще стоит на столе. Собеседники негромко подводят итоги прошедшего дня, героем которого стал Моп, обобрав одного джентльмена, возвращавшегося из какого–то клуба в санях…

— Рискованно! — замечает Догги. — Так можно заработать ожерелье из пеньки1.

— Пустяки! — отвечает Моп, кладя на стол портфель. — Немой2 не может говорить…

— Покажи–ка, — бросает Трип, протягивая руку. — О! Тут документы!3

— Подай их мне сюда, — произносит Догги тоном человека, облаченного властью и привыкшего к повиновению.

Но в тот момент, когда он только что вынул несколько бумаг из портфеля и собирался рассмотреть их, глухой и слабый стук раздается у двери "Старого Флага".

— Что это? — вздрагивают мошенники.

— Шш… — шепчет Догги.

Он гасит лампу и прислушивается. Новый стук… На этот раз можно различить, что стучат палкой или хлыстом. Догги кричит грубым голосом:

— Кто там? Проходите своей дорогой!

— Откройте, откройте сейчас же, — отвечает свежий и молодой женский голос.

— Знаете, — говорит Трип, — будем осторожны… Это не шутка ли полиции?..

— Погодите, я узнаю…

Догги, человек предусмотрительный, подтаскивает к двери стол и, вскарабкавшись на него, открывает потайное окошечко в передней стене. На этот раз голос повторяет более нетерпеливо и сердито:

— Открывайте же… скорей… скорей…

— Ну? Что? — спрашивают Трип и Моп.

— Женщина, — отвечает Догги.

— Одна?

— Одна. Она приехала в санях… Одета богато… К черту! Я открываю…

Да, нечасто такое происходило в этом черном и грязном притоне! В проеме двери вместе с волной холода возникает силуэт молодой женщины. Она высока, с густыми каштановыми волосами, роскошными волнами падающими на меховой воротник. Догги с лампой в руке невольно отступает назад при виде ее очаровательного лица, украшенного огромными голубыми глазами… Бархатная кофточка подчеркивает тонкую талию девушки… Рука, обтянутая тонкой перчаткой, придерживает складки длинной юбки–амазонки.

— Наконец! — говорит она сухо. — Слава Богу, что вы решились открыть!

Затем, входя в помещение, произносит:

— Добрый вечер, джентльмену! Трип и Мои встают.

Красавица скользит взглядом по притону и не может, да и не старается сдержать брезгливой гримасы. Но это длится лишь мгновение — и она ослепительно улыбается.

— Прошу прощения, джентльмены, — произносит она мягким и вместе с тем уверенным голосом, — что беспокою нос в такой поздний час, а главное — во время столь серьезных занятий…

Трип сделал жест галантного протеста, скопированный Мопом и подтвержденный Догги.

— Но, — продолжала она, — меня извиняет важность дело, которое привело меня сюда…

— Готовы к вашим услугам, мисс, — поторопился сказать Дигги своим уже известным нам хриплым голосом.

Благодарю, Впрочем! я не задержу вас надолго. Я ищу… одного… джентльмена… с именем довольно странным, которое я, как нарочно, именно в эту минуту забыла…

Действительно, в этот момент девушка яростно ворошило свою упрямую память.

— Джентльмена? — спросил Догги, невольно оглядываясь вокруг. — Уверены ли вы в том, что говорите?

— Джентльмен носит довольно странное имя… Оно состоит из одного слога…

— Может быть — Трип? — вскрикнуло зеленоватое существо с этим прозвищем.

— Нет, не так…

— Так, может быть — Моп! — сказал другой, делая шаг вперед.

— И не так…

— Тогда, возможно, — рискнул сказать Догги, — это Бам…

— Бам, Бам! Да, да, вы правы…

Это воровское прозвище как бы оскверняло ее детские уста. Двое субъектов с такими же односложными именами почувствовали ревнивое разочарование. Искали Бама. Почему Бама, а не Трипа и не Мопа?

— И вы действительно ищете Бама? — вкрадчиво обратился к ней Догги. Он приблизил лампу к своему лицу, делая таким образом последнюю попытку предложить собственную персону.

— Я сказала — Бам! — отчетливо проговорила незнакомка.

Послышались три вздоха разочарования. Трип, Моп и Догги движением, полным безропотной покорности судьбе, указали под стол, не произнося ни единого слова.

— Где же он? — спросила красавица.

— Под столом, — коротко ответил Догги.

Он опустил лампу и она осветила груду лохмотьев, в которой трудно было определить человека.

— Что он делает под этим столом? Догги колебался.

— У него в шляпе был слишком тяжелый кирпич… Вот он и перетянул…

— Я не понимаю…

— Тысячу извинений! — сказал Моп, снисходя к ее невежеству в области лингвистики, — он пьян, как кентуккиец.

Молодая леди побледнела.

— А! Он пьян! — прошептала она. — Пьян! Пьян!

И она еще раз повторила это слово с выражением ужаса… Трип взял за плечи валявшегося без чувств на жирном полу человека и выволок вперед. Затем, продев свои руки ему под мышки, сказал:

— Эй, ты, старый черт! Очнись чуть–чуть… С тобой хотят поговорить!

Свет лампы падал на лицо несчастного, голова его бессмысленно качалась. Лицо было синим. Красноватые веки едва прикрывали тусклые глаза. Нижняя губа отвисла, ее покрывала белесоватая пена. Из груди вырывалось глухое хрипение.

— Вот видите, — сказал Догги, — от него ничего не добьешься.,.

Девушка низко склонилась над пьяницей. Она пристально смотрела на него, как будто желая выспросить о чем–то эти обезображенные пороком черты.

Затем, выпрямившись и взглянув на остальных, смотревших на нее с напряженным вниманием, сказала:

— Джентльмены, отнесите этого человека в мои сани.

— Что? Что вы говорите?.. — спросил озадаченный Трип.

— Но, — сказал Догги, — не можете же вы увезти его в таком состоянии!..

— Последний раз, — сказала молодая девушка, — я вас предупреждаю, что я не имею ни времени, ни права ждать!

Догги первый решился заговорить смелее.

— Ручаетесь ли вы, по крайней мере, что наш достойный друг — так как он все равно что наш брат — не подвергнется никакой опасности?..

— Довольно разговоров! Думаю, это положит конец вашей недоверчивости…

И незнакомка бросила на грязную стойку кошелек, звон содержимого которого прозвучал неотразимым аргументом. Без дальнейших колебаний все трое взяли Бама, по–прежнему неподвижного, и приподняли — кто за голову, кто за руки и ноги…

Незнакомка вышла и села в сани.

— Благодарю! — сказала она.

После этого она дернула вожжи и тут же скрылась в пелене пурга.

2. Как умирают банки и банкиры

Уолл–стрит — улица банков и страховых обществ. Там устраиваются все финансовые дела, там считаются, катятся, падают и собираются доллары. К Уолл–стрит примыкает Нассау–стрит, которая имеет вид груды мусора и камней. Она заканчивается кварталом Бродвей, великолепные дома и роскошные магазины которого тянутся в бесконечную даль и здесь же, с угла церкви Троицы, восхищенному глазу открывается "Река Востока", усеянная кораблями, испещренная их стройными мачтами и дымящимися трубами пароходов.

Около Малого Казначейства обращает на себя внимание богатый двухэтажный дом. Его высокие остроконечные окна закрыты шторами. Четыре широкие ступени ведут к подъезду. Первый этаж украшен фронтоном, поддерживаемым колоннами с коринфскими капителями.

Черная мраморная плита, укрепленная четырьмя золочеными болтами, красуется у двери. На ней видны следующие слова: "С. Б. М. Тиллингест — Банк Новой Англии". Имя Тиллингеста очень известно. Его подпись принимается всеми и он пользуется большим кредитом. Одним взмахом карандаша в своей записной книжке он решает вопросы процветания или упадка других банкирских домов. Дом же его — храм, воздвигнутый торжествующей спекуляцией.

В одной из комнат первого этажа сам Тиллингест лежит на кушетке, бледный, с лихорадочно горящими глазами. Его бледные губы конвульсивно подергиваются. Возле него стоит за пюпитром поверенный, который пишет под диктовку и передает банкиру один за другим листы, заполненные цифрами.

Тиллингест умирает. Два часа тому назад его осмотрел доктор и на настоятельный вопрос о его болезни, ответил, что смерть последует не позже чем через сутки.

Банкир улыбнулся. Смерть для него — тот же вексель, подлежащий уплате, — вот и все…

— Продолжайте, — сказал он поверенному сухим голосом, — граф д'Антони, Кравель и компания…

— Сто двадцать тысяч долларов.

— Хорошо. Прибавьте к пассиву. Что еще? В Альбанский банк?

— Семьдесят пять тысяч…

— Хорошо. В Филадельфию?

— Двести пятьдесят шесть тысяч…

— Хорошо…

— Итог?

— Вот он.

Сухой смех вырвался из груди умирающего.

— Семь миллионов семьсот восемьдесят тысяч долларов… М-да… трудно, очень трудно!..

В эту минуту послышался с улицы скрип саней. Лошадь остановилась под окном банкира.

— Мисс Эффи приехала, — сказал поверенный.

— Наконец–то! — воскликнул Тиллингест… — Идите, я должен остаться один…

Он прислушивается. По лестнице идут… Легкие шаги принадлежат дочери банкира, мисс Эффи Тиллингест. Она открывает дверь. За ней двое слуг вносят человека, голова которого закатилась, а руки неподвижно повисли. Это был Бам. Тиллингест взглянул на пьяницу, которого положили на ковер, и который стал ворчать…

Слуги по знаку банкира вышли.

— Вот, папа, — сказала, смеясь, Эффи, — имею честь представить прелестнейшего мистера Бама!

Наступила минутная пауза. Эффи стояла перед отцом, сложив на груди руки и высоко подняв голову. Тиллингест улыбался. Он как будто гордился смелостью своей дочери.

Картина была странная. Банкир лежал на своей кушетке. Черты лица его были правильны и тонки. Нос узкий и длинный, рот сжат. Бледные губы имели ясное и строгое очертание. Волосы умирающего прилипли к вискам прямыми и сухими прядями. Он не носил бороды, но имел довольно длинную эспаньолку, начинавшуюся выше подбородка и торчавшую вперед вследствие постоянного движения его левой руки, машинально поднимавшей ее.

Лицо его выражало недюжинную энергию и волю, но, в то же время, и мелкую хитрость. Это было лицо делового человека, находящегося в состоянии постоянного риска, принимающего мгновенные решения, смелого, напористого, но всегда вынужденного скрывать свои чувства под маской равнодушия.

Эффи была красавицей, какими бывают девушки Севера, с их прозрачным белым цветом лица, глубокими, томными и в то же время невинными глазами, с природно вьющимися роскошными волосами. Чертами лица она походила на отца: та же точность очертаний, то же изящество. Ноздри были округлены глубоко выгнутой линией. Рот был правильный и грациозный. Что же касается глаз, то их умная острота, подчеркнутая холодной твердостью, в точности воспроизводила взгляд отца.

Она была стройна и высока, но ей не была присуща худоба англичанок, напротив, прекрасные формы ее тела вполне могли бы вдохновить античного ваятеля и художника эпохи Ренессанса.

Десять лет тому назад умерла ее мать. С тех пор она стала для банкира другом, товарищем, которому он поверял все свои тайны. Она испытала все страсти того зеленого стола, за которым сражаются промышленники и банкиры, что не могло не отразиться на ее оценках явлений окружающего мира. Честность и мошенничество стали для нее лишь разными формами одной и той же удачи. Эффи удивляла Нью-Йорк своей роскошью. Она хотела быть богаче самых богатых, поражать самых изобретательных и роскошных дам своими разорительными фантазиями и неожиданными капризами возбужденного воображения. Благодаря урокам отца в восемнадцать лет она уже была холодна и расчетлива…

Прежде чем рассказать, что будет происходить в комнате, где находятся умирающий, юная леди и пьяница, мы должны вернуться к происходившему здесь же несколько часов назад.

В эту же комнату Тиллингест позвал свою дочь. Это было в то время, когда доктор, уходя, объявил ему свой приговор.

— Эффи, — сказал Тиллингест, когда она вошла, — я должен сообщить тебе важную новость…

— Я слушаю, папа.

— Ты уверена в моей способности вести дела?

— Конечно, папа, точно так же как и вся Америка. Банкир улыбнулся. Эта похвала была ему дороже дочернего поцелуя.

— Что же дальше? — спросила Эффи.

— Но, дочь моя, и великих полководцев иногда преследует судьба! И тогда наступает день, когда по фатальному стечению обстоятельств, более сильному, чем воля, — самые лучшие комбинации неожиданно лопаются, или люди, верные им солдаты, неожиданно выходят из–под контроля, или цели, казавшиеся с первого взгляда легко достижимыми, вдруг становятся недосягаемыми… И вместо блестящей победы — что поделать — приходит поражение! Приходится бежать, куда глаза глядят! Великий полководец, бледный, но спокойный, еще пробует удержать возле себя горсточку верных и смелых солдат… Но — слишком поздно! Все рушится! Все погибло… Все пропало!.. На войне битва длится три дня… На бирже — три года. Итак, Эффи, целых три года Тиллингест боролся, придумывал комбинации, маневрировал… Не терян ни минуты, без отдыха и сна твой отец три года двигал миллионами, как другие двигают армиями… Он все испробовал… и вот, разбитый, побежденный свирепой судьбой, а, возможно, и вследствие происков коварных врагов — так или иначе Тиллингест вдруг видит себя раздавленным, уничтоженным, пораженным! Дочь моя, отец твой, один из хозяев всесильной Америки, один из царей спекуляции, символ Уолл–стрит — теперь разорен… Через три дня имя его будет в списке банкротов… Вот, Эффи, новость, которую я хотел сообщить тебе…

Старик, произнося эти ужасные слова, привстал на своей постели… Он как будто хотел еще бороться… Его остановившиеся глаза будто ждали какой–то неведомой помощи, которая дала бы ему возможность надеяться… Но нет — все было кончено… Ни одного луча света… Никакого выдоха… "Банк Новой Англии" рушился… Здание уже шаталось и готово было упасть.

Эффи молча смотрела на отца.

— Это не все еще, — сказал Тиллингест. В голосе его зазвенел металл.

Эффи выпрямилась в ожидании нового удара.

— Знаешь ли, Эффи, кто меня разорил?.. Старинный друг… — На слове "друг" он сделал четкое ударение.

— Никогда не забывай этого имени, Эффи: этого человека зовут Арнольд Меси!

Эффи молча кивнула.

— Я так уверен в победе, так уверен в том, что могу разорить этого человека, что возобновил бы борьбу завтра же… Если б мог… Да, я должен сказать тебе всю правду. Через двадцать четыре часа Тиллингест, израненный, разбитый, раздавленный, умрет как солдат на поле сражения. Я это знаю, мой доктор сказал мне всю правду. Я требовал это от него… Итак, дочь моя, ты разорена и завтра будешь нищей сиротой…

Эффи сделала странное движение, а затем, по–мужски протянув руку отцу, сказала:

— Что поделать? Я не сетую на тебя.

— Благодарю тебя, — отвечал Тиллингест, довольный ее словами. — Выслушай меня еще…

Следующие слова он особо подчеркнул.

— Я хочу, чтоб ты была богата, Эффи. Я хочу, чтоб ты отомстила за меня и разорила его, слышишь ли? Чтоб ты раздавила этого Арнольда Меси… И чтоб достичь этой цели, я хочу дать тебе в руки средство, сильное средство… Я оставлю тебе в наследство мужа и приданое…

— Кто же этот муж? — спросила Эффи.

— Ты сейчас узнаешь это.

— А приданое?

— Это тайна, которая сделает тебя миллионершей…. Через час Эффи входила в кабачок "Старый Флаг".

3. Сын висельника

Бам все еще лежал на ковре. Слово "лежал" не совсем точно отражает ситуацию. Пьяный скорее представлял собою груду тряпья, не имеющего ничего общего с живым человеком. Руки его были нелепо подвернуты под туловище. Голова запрокинута, а ноги были скручены в сложную комбинацию, которую народ так удачно назвал "ружейным курком".

— Этот человек пьян? — спросил Тиллингест.

— Еще как, — ответила Эффи.

— Ну, — сказал банкир, — его нужно поскорее привести в чувство… Мне нужно с ним поговорить, а ты знаешь, что я не могу терять время.

Эффи минуту подумала, вышла и возвратилась через несколько минут с флаконом в руке. Она стала на колени, перед Бамом, налила себе в руку несколько капель благовонной эссенции и начала растирать виски пьяницы. Затем, преодолев отвращение, подула немного на лоб, освежая таким образом его пылающую голову.

Не прошло и пяти минут, как Бам глубоко вздохнул и попытался приподнять голову. Тогда Эффи обвила руками его шею и приподняла голову. Нельзя представить себе ничего более странного и отталкивающего, чем сочетание этих двух соприкасающихся голов! Одна — царственно красива и свежа, другая -искажена и порочна.

Она еще раз смочила ему виски духами. На этот раз Бам вздрогнул и встряхнул головой, будто этот запах пронзил его насквозь. Конечно, в кабачке "Старый Флаг" едва ли можно было научиться дегустировать духи. Неизвестное всегда страшит…

Губы его дрогнули и предприняли определенное усилие произнести какое–то слово.

— Он приходит в себя, — сказала Эффи.

Бам заворчал и (о, верх неприличия!) вместо горячей благодарности произнес совсем иное:

— Да пошли вы к…

Затем Бам предпринял попытку вырваться из рук Эффи и приподняться, но снова обессилено повалился на ковер.

— Черт возьми! — пробормотал он: — Да оставите ли вы меня в покое?

Потом он добавил:

— Я хочу пить.

Красавица смочила ему губы водой, нисколько не теряя присутствия духа.

— Тьфу! — заворчал пьяница. — Что за мерзость вы мне дали?

При этом он поджал ноги и попробовал встать. Эффи, ловко воспользовавшись этим движением, приподняла его с силой, которую нельзя было подозревать в ней, и бросила в кресло. Бам опустился на подушки, просевшие под тяжестью его тела… Первым ощущением его был испуг. Он опять попытался привстать и снова упал, ругаясь.

Затем, будто проснувшись, открыл глаза и стал осматриваться…

— Вам лучше? — спросила Эффи ласковым голосом. Бам обернулся, ища того, к кому бы мог быть обращен этот вопрос и, конечно, никого не обнаружил.

— Я говорю с вами, — сказала Эффи. — Я спрашиваю вас: лучше ли вы себя чувствуете?

— Да право… право… ничего! Благодарю… — бормотал Бам, у которого в голове мысли плясали бешеный танец.

— Успокойтесь, — сказал в свою очередь Тиллингест ровным голосом, — и не бойтесь ничего. Вы находитесь у друзей.

Тогда Бам вытаращил глаза.

— У друзей? Я‑то? Здесь?

Он никак не мог предположить, что у него есть друзья в таких салонах, убранных роскошными тканями, с такими толстыми коврами и мягкими креслами. Следуя естественному течению мыслей, он перевел взор с окружающей его мебели на себя самого и решил, что если чудеса существуют, то кабак "Старый Флаг" еще мог превратиться в роскошнейшее жилище, но уж никак не Бам — в изящного джентльмена.

Действительно, его одежду никак нельзя было назвать изысканной. Нечто вроде жакетки, когда–то клетчатой, черно–белой, а вследствие изношенности ставшей одноцветной и бесформенной, плохо скрывало полное отсутствие белья. Что же касается панталон красноватого или скорее непонятного цвета, то они свисали клочками на его башмаки, перевязанные тесемками, и без одной подошвы, что была потеряна во время рысканья по улицам.

Тем временем Бам все более приходил в себя благодаря тому внутреннему очагу, тепло которого возвращало его к жизни. Вдруг какая–то мысль промелькнула в его глазах. Он обернулся к Эффи и смущенно кашлянул.

— Не можете ли вы, мисс, дать мне каплю виски?

Девушка взяла с камина дорогой резной графин и принесла его на хрустальном подносе. Тиллингест взглядом дал понять дочери, что желает остаться с этим человеком наедине. Эффи кивнула. Когда она выходила, Бам встал, прислонился к спинке кресла и низко поклонился ей. Поклон этот был достоин актера Фредерика Леметра в роли Робера Макера!

Бама освещала лампа с матовым колпаком. Это был хорошо развитый двадцатилетний парень. Его густые черные волосы падали на лоб крупными завитками. Он откинул их назад обеими руками, как чистят траву граблями. Лицо его было в фиолетовых крапинах, но под налетом пьянства и разврата, можно было заметить изначальную правильность его черт. Нос, довольно широкий у ноздрей, имел прямую и благородную, форму. Чувственный рот окаймлялся густыми черными усами, и темно–каштановая борода, к которой бритва не прикасалась целую неделю, кустилась вокруг щек и подбородка.

— Дело в том, — начал банкир, — что я очень болен… Я умираю. Позвольте мне не терять время на вступление. Отвечайте на мои вопросы как можно короче…

Тон умирающего произвел некоторое впечатление на Бама и он на всякий случай поклонился.

— Сначала нужно, — продолжал банкир, — чтоб вы знали, у кого вы находитесь и кто я такой. Мое имя Тиллингест, хозяин "Банка Новой Англии".

Чтобы представить себе весь эффект, произведенный этим вступлением, нужно увидеть мусорщика, у которого Ротшильд попросил бы взаймы два франка.

Вам отшатнулся.

— Что такое! — воскликнул он. Он хотел уже заявить, что ничего здесь не украл, да и не собирался ничего красть, но сдержался и уставился на банкира в ожидании разгадки…

— Назвав вам свое имя, — продолжал Тиллингест, — попрошу и вас представиться…

— А вы не знаете меня?

— Возможно.

— Меня зовут Вам, — ответил не без достоинства завсегдатай "Старого Флага", — я Бам из дома "Трип, Моп, Вам и Ко", хорошо известного в Нью-Йорке, — сказал он, цинично осклабившись.

— Я сказал вам, что не могу терять ни минуты времени… В настоящий момент ваше счастье в ваших руках… Советую вам не терять его… Напрягите лучше свою память и скажите, не имели ли вы какого другого имени…

Бам колебался. Его недоверчивые глаза остановились на бледном лице умирающего.

— Нет, — резко ответил он.

— Вы неоткровенны… напрасно… или ваша память изменяет вам… Позвольте помочь ей… Не родились ли вы в Антиохии в пятидесяти милях от Сан—Франциско?

Бам молчал.

— Одним словом, — продолжал нетерпеливо Тиллингест, — вас зовут Джон Гардвин, и вы сын Майкла Гардвина, повешенного десять лет тому назад за убийство своего брата, Айка Гардвина.

Бам сжал кулаки и сделал угрожающее движение в сторону банкира. Нисколько не смутясь этим покушением, банкир протянул руку, взял маленький револьвер, лежащий на стоявшем рядом столике, и небрежно положил его к себе на колени.

Результатом этого простого действия было угасание минутной вспышки Бама, который ограничился выразительным ворчанием.

— После несчастного происшествия, жертвой которого стал ваш отец, вы уехали в Филадельфию… Так?

— Да.

— Там некий грешок, совершенный в парке Фермаунт, среди толпы, привел вас в тюрьму, где вы пробыли несколько месяцев. Четыре года спустя вы оказались в городской тюрьме Бостона…

— Вследствие другого грешка, — заметил Бам.

— Случившегося в отеле "Риверс"… Вы два года размышляли о грустных последствиях этой новой шалости.

— Два года, это верно…

— Вам тогда еще не было и девятнадцати лет. В эти годы вы уже поняли, что для захватившей вас деятельности нужна более обширная арена, и переезжаете в Нью-Йорк… где вы находитесь уже полтора года, не правда ли?

— Абсолютно точно, полтора года.

— И, кажется, не разбогатели, — сказал банкир, бросая взгляд на лохмотья своего собеседника.

Надо сказать, что Вам был очень сообразителен. Если, в первой половине разговора он выказывал умышленный цинизм, то теперь он ясно понимал, что ведь не для того же привез его к себе один из первых банкиров Нью-Йорка, чтоб изложить ему его биографию…

Значит, тут скрывалась тайна, которая должна была Теперь же выясниться. Вероятно, начиналась игра, но играть надо было осторожно.

— Мистер Гардвин, — продолжал Тиллингест, — есть ли у вас планы на будущее?

— Ах, — произнес Бам, небрежно забрасывая ногу на ногу, — не совсем. Должен признаться, что со времени моего приезда в Нью-Йорк я со дня на день ожидаю случая, который решил бы мои проблемы.

— Тем лучше. Сейчас я предлагаю вам именно такой случай.

— В самом деле?

— Вы, конечно, не скрываете от себя, что избранный вами путь таит некоторые опасности… Сознавайтесь, что эти опасности несоразмерны с возможными выгодами… Вы стали вором… Вы крадете то там, то сям несколько долларов. Какой–нибудь взлом — дело небезопасное — возможно, доставит вам небольшую сумму денег, которая не удовлетворит ваших потребностей, между тем как в конце этого же пути — "Синг—Синг" или виселица.

— Как выражаются на деловом языке — баланс неверен. Вы правы.

— Теперь, — продолжал Тиллингест слабеющим голосом, — не перебивайте меня больше. Хотите, чтоб я дал вам возможность за короткое время приобрести огромное состояние? Я говорю не о нескольких тысячах долларов,, а о сотнях тысяч… Если вы согласитесь на условия, которые я вам предложу, Вам исчезнет навсегда, точно так же, как и Джон Гардвин… от вашего прошлого не останется и следа- Нью-Йорк будет знать только предприимчивого, смелого молодого человека, поражающего даже богачей своей роскошно, одним словом, банкира, подобного Тиллингесту, Арнольду Меси и многим другим, которых я мог бы назвать по именам, Что вы на это скажете?

Пока Тиллингест говорил, глаза Бама расширялись все больше и больше. Он спрашивал себя, не упал ли он опять под стол в "Старом Флаге" и не пора ли просыпаться. Он смотрел на умирающего, разинув рот, и не находил слов для ответа.

Надо заметить, что все на нем было чисто, аккуратно, как на куколке, только что полученной из магазина.

— Это я! Здравствуйте, дети мои! — сказал Колосс тонким, но не пронзительным голосом, вполне соответствовавшим его маленькой фигурке.

Мадам Симоне своей толстой рукой дружелюбно потрепала его по щеке, будто ребенка.

— Сэр, — сказала она шутливо, — зачем вы пришли сюда?

— Хе, хе, — ответил Колосс, подходя к Нетти, все еще задумчиво смотревшей па только что полученное письмо, — я имею, кажется, право интересоваться делами своих учеников…

Нетти тепло улыбнулась карлику.

— Здравствуйте, друг мой! Как я счастлива, что вижу вас!

И она протянула ему свою белую ручку, в которой совсем утонула лапка старика.

— Счастлива! — повторил Колосс. — Гм… вот слово, которое доставляет мне большое удовольствие! А вы, Эванс, — прибавил он, обращаясь к доктору, — разве не пожелаете мне доброго утра?

— Непременно, дорогой мой профессор, — широко улыбнулся молодой человек, — извините меня, по я задумался о другом…

Колосс посмотрел на него. Глаза Колосса достойны описания. Когда он широко раскрывал их, то, говоря без особого преувеличения, все существо маленького человека, так сказать, исчезало. Видны были только серые зрачки, глубокие, кок море, в глубине которых волновался целый мир мыслей и чувств.

Наши четыре действующих лица разместились вокруг стола. Начался скромный завтрак.

— Послушайте, дорогой мой Колосс, — сказал Эванс, — позвольте задать вам один вопрос… Вы сегодня сияете радостью. Не будет ли нескромностью пожелать присоединиться к ней?

Заметим мимоходом: прозвище "Колосс" так утвердилось за ним, хотя настоящее имя старика было Джон Веннерхельд, что никому не приходило в голову называть его иначе, чем "Мистер Колосс".

— Вы довольно верно угадали, дорогой доктор, — сказал старик. — И иногда я очень сожалею, что у меня такая маленькая фигурка…

— Почему?

— Потому, что мое скромное тело, сегодня, например, кажется мне слишком тесным, чтоб вместить такую беспредельную радость, — да, именно беспредельную, переполняющую мою душу.

Действительно, глаза старика блестели, и весь он готов был лопнуть от распирающего его счастья.

— Расскажите нам, — сказала Нетти, — чтоб и мы порадовались вашему счастью!

— Предположите, — начал Колосс, взгляд которого принял выражение глубокой задумчивости, — предположите, что человек посвятил всю свою жизнь решению какой–нибудь задачи. Представьте себе, что он потратил пятьдесят лет… да, я могу сказать, что именно пятьдесят… на изучение, на усовершенствование идеи… что в свои усилия он вложил все честолюбие, всю волю, все силы своей души… И вдруг, в такую ночь, какая была, например, сегодня, когда дождь бьет в стекла, когда ветер воет… Истина неожиданно открывается во всей своей полноте, почти осуществленная, осязаемая… Как вы думаете, в такую минуту человек не может обезуметь от бесконечной, неизъяснимой радости?

— Но, в чем же дело? — воскликнул Эванс, увлеченный энтузиазмом старика.

— Мне нужно три дня… Я назначил себе этот срок… и тогда вы все узнаете… Ах! Их железные дороги, опоясывающие весь свет с одного конца до другого, их сухопутные и трансатлантические телеграфы, их великаны–аэростаты! Как все это будет казаться мелко, мизерно! Мое произведение не имело предшественников, не имеет равных себе! Это бесконечность, взятая с бою, порабощенная… И это гак просто на самом деле! И как я не открыл этого раньше? Ну да хватит говорить о себе, сегодняшний день принадлежит Нетти…

И, обращаясь к молодой девушке, он сказал;, — Вы помните нашу первую встречу пять лет назад? Вы были, как и сегодня, очаровательны и добры… В вас было чутье, понимание искусства… Я сказал вам: учитесь рисовать… Я еще помню, как вы неправильно проводили линии на бумаге… Терпение, говорил я вам, а главное — старание! Я заставлял вас работать по пять часов в день… в продолжение целого года, начиная всегда в одно и то же время и заканчивая в те же минуты…

— А добрая мадам Симонс кормила меня и не брала денег за квартиру… по вашей просьбе, — перебила его Нетти, смотря на толстую хозяйку, которая из чрезмерной скромности прятала свое лицо в кружке с чаем.

— Вы правы, Нетти! Мы не забудем никогда, что она сделала для нас, — продолжал Колосс взволнованным голосом.

— Я прошу вас, — сказала мадам Симоне глухо, — не вмешивать меня в ваши истории и оставить меня в покое!

У доброй женщины показались слезы на глазах.

Нетти встала, взяла ее голову обеими маленькими руками и поцеловала. Толстая хозяйка вырвалась, шумно высморкалась и воскликнула:

— Я же вам сказала, оставьте меня в покое… Я люблю общество, вот и все!

— Возвращаюсь к Нетти, — сказал Колосс. — Через год она умела рисовать… но ей был знаком только процесс рисования. Тогда я взялся за нее серьезнее, отнял все модели… ей пришлось рисовать по памяти… Она должна была копировать формы, которые возникали в ее воображении. Затем я ей дал в руку кисть… Сегодня пять лет с того дня, как она начала проводить первую линию, и вот через несколько часов достопочтенная Национальная галерея Нью-Йорка откроет двери гудящей толпе… и эта толпа в изумлении остановится перед прекрасным произведением нашей Нетти! Нашей Нетти, которую я сделал живописцем, я, Колосс, посредственный рисовальщик и неумелый пачкун… я, уверяющий, что можно дойти до всего, не следуя

никакому другому пропилу, кроме того, которое формулируется двумя словами: "Терпение! Старание!"

Точно так же было и со мной, когда я ощупью искал своего призвания: вы сделали из меня доктора, которым, я надеюсь, вы будете иметь право гордиться, — сказал Эванс, пожимая руку старика.

— Э, Боже мой! — воскликнул Колосс. — Да к чему же служили бы живые силы природы и разума, если б хорошее направление не развивало их во всей полноте?

В эту минуту прозвенел звонок у двери.

— Опять почтальон! — сказала мадам Симоне. — Сегодня какое–то почтовое утро…

Она вернулась с конвертом в руках.

— Письмо мисс Нетти Дэвис. М-да, — прибавила она, грозя пальцем молодой девушке, — у вас слишком большая корреспонденция, моя красавица…

Нетти взяла конверт. На нем была печать и подпись:

"Арнольд Меси и Ко.

5. улица Нассау, Нью-Йорк".

Она вдруг страшно побледнела и, сделав над собой усилие, отдала письмо Колоссу, который поспешно распечатал его.

— Вот, слушайте!" — и он прочел громким голосом: "Мистер Арнольд Меси, посетивший вчера, до публичного открытия, выставку Национальной галереи, просит мисс Н. Дэвис пожаловать в два часа в зал конкурса, чтоб переговорить с ним о покупке ее замечательной картины".

Нетти вздрогнула.

— О, — воскликнула она, закрыв лицо руками. Эванс в молчании смотрел на нее. Какие же это тайные страдания постоянно омрачали это чистое существо? Колосс мягко взял руку Нетти.

— Терпение! — сказал он ей. — Терпение и старание!

6. Купите! Купите большую новость!

При въезде в Нью-Йорк с северной стороны мы оказываемся в непроходимой чаще узких и грязных улиц. Это остатки старого города. Они тянутся вдоль берега реки и представляют собой лабиринт, куда не проникает пи свет, ни воздух…

Одна из таких улиц зовется Старый Каток. И, действительно, нужно проявить чудеса ловкости, чтобы не поскользнуться на ее грязной покатости и не упасть в зловонные ручьи, протекающие по ее краям.

Здесь, на углу улицы Фронт, в нескольких шагах от берега, стоит высокое здание, когда–то служившее, вероятно, складом различных товаров. Это нечто вроде рынка, покрытого крышей, с которой дождь и ветер сорвали черепицу, обнажив сгнившие балки. Истлевшие И плохо прикрепленные одна к другой доски его степ кажутся старой заплесневевшей бумагой.

Кучи грязи у полусгнившего фундамента дома чередуются с лужами грязной и вонючей воды. Сорвавшаяся с одной петли дверь ведет вовнутрь…

Через окна, вырезанные высоко в стенах, едва пробиваются лучи солнца. В этой затхлой полутьме едва можно разглядеть формы каких–то существ, похожих на людей. Чьи–то маленькие тела лежат, тесно переплетенные между собой. Головы, ноги — все смешалось, покрытое грязными лохмотьями, на фоне которых резко выделяются лица, руки и голые ноги.

Где–то бьет семь часов. Тогда в разных концах помещения поднимается несколько фигур. Это взрослые люди, которые тоже спали здесь, в этом вертепе грязи и нищеты. Один из них прикладывает пальцы к губам и издает пронзительный и долгий свист, который повторяют его помощники.

И как в театральных представлениях жезл колдуна вдруг оживляет неподвижные камни, так и тут вся эта масса внезапно начинает потягиваться, копошиться, толкаться…

— Эй, черти! Вставать!

Это воззвание относится к детям: это дети валяются здесь, скученные, будто животные в стойле. Свисток оказывается недостаточным средством, как и крик. Тогда раздаются хлопки длинного бича. Нельзя поручиться, что этот бич не достанет спину или голову кого–нибудь из этих несчастных.

Во всяком случае, так как подъем происходит недостаточно быстро, один из взрослых врывается в этот муравейник, раздает удар направо и налево, толкая ногой то того, то другого, и сопровождает все это грязными ругательствами, хлопаньем бича и свистом. Происходит жуткая толкотня и потасовка. Тут собраны дети разных возрастов, начиная с мальчишки десяти–двенадцати лет, бледного, худого, иссохшего, и кончая ребенком пяти лет, сохранившим остаток младенческой свежести на щечках.

Кто эти дети? Это покинутые отцом и матерью, убежавшие из родительского дома, изгнанные из–под пустынного крова, бегущие своими маленькими ножками по пути порока и мошенничества. В Нью-Йорке детьми торгуют как всем остальным. Их заставляют работать, они продают газеты, чистят сапоги, бегают в качестве посыльных…

Специальные люди подбирают этих бродяг на улицах и уводят к себе вечером, чтоб иметь их под рукой. Они бросают им по куску хлеба, немного солонины и гонят на водопой к ручью, как стадо баранов…

Вот уже все малютки на ногах. Им было нелегко это сделать, потому что в эти зимние ночи холод сковывает и тела, и волю. Дверь открыта. Они выходят под надзором вожаков. Те подгоняют отстающих хлесткими ударами по чему придется.

Они выходят на улицу, меся ногами густую грязь, и выстраиваются в два ряда вдоль стены. Выходит хозяин. Это сытый детина с размашистой походкой, с красным лицом. Его зовут мистер Спондж (губка). Действительно ли это его имя, или это намек на количество потребляемых им напитков, не имеет значения. Он бросает довольный взгляд на свою армию.

Мистеру Спонджу предстоит произнести речь. Он откашливается, выплевывает черную слюну и говорит:

— Эй вы, чертенята! Сегодня хороший день! Есть новости! Нужно будет выть крепко и без устали! Если дело пойдет хорошо, получите супу!

Затем, отпуская своих солдат жестом, достойным генерала из оперы, он восклицает:

— Ну проваливайте ко всем чертям, и как можно скорее!

Раздается громкий крик. Мальчишки чувствуют себя свободными, они могут бежать, скакать, как им вздумается. Они направляются к типографии. Они стараются превзойти друг друга не из любви к труду, а по врожденному детскому инстинкту, который всякую тяжелую работу превращает в игру.

Нужно посмотреть на них, когда они приходят за газетами! Они толпятся, толкаются, лезут на спины друг другу, яростно отшвыривают слабых…

Каждому хочется опередить другого в получении первых номеров. Затем, нагрузившись газетами, они разбегаются по всему городу.

И уже через несколько минут они терзают уши прохожих и удивляют эхо, которое не может отвечать им в унисон, крича своими тонкими голосами!

— Важная новость! Купите! Несостоятельность Тиллин–геста! Смерть банкрота! Сто миллионов долларов долгу! Купите! Два цента! Важная новость! Тиллингест — вор! Купите! Купите!

В это время Трип и Мои философски курили свои трубки у стойки заведения па Брод–стрит. Вдруг один из юных разносчиков распахнул настежь дверь кабака и закричал во все горло свое рекламное объявление. Трип вздрогнул.

— Что? — спросил он.

— Что такое? — проворчал Моп.

В следующее мгновение Трип выбежал на улицу и вырвал из рук продавца номер "Нью-Йорк — Геральд", бросив ему вместо денег расхожую фразу:

— Ты будешь считать это за мной!

Затем он вернулся к стойке и, конечно, для улучшения зрения, влил в себя стакан виски. Далее он дрожащей рукой разложил перед собой огромный лист газеты, пробежал по столбцам пальцем и, наконец, испустил громкий вопль.

— Чтоб тебя черт повесил! — отреагировал Моп. — Что ты там нашел?

— Смотри, читай, животное!

Моп взял в руки "Геральд" и посмотрел на ту колонку, где остановился черный ноготь его почтенного компаньона.

— Ах! — воскликнул он.

— Ну, что?

— Черт возьми!

— Мы разорены!

— Полный провал!

— Все к черту!

И они посмотрели друг на друга глазами, полными отчаяния. Трип первый пришел в себя,

— Что бы это значило? Позавчера вечером прелестная девушка…

— Ангел, — кивнул Моп.

— Приезжает за нашим другом Бамом…

— И увозит его…

— Да…

— В дом Тиллингеста, банкира, богача, денежного мешка…

— Проходит тридцать шесть часов…

— Мы готовимся идти к Баму с поздравительным визитом…

— И вдруг узнаем, что Тиллингест разорен!

— Мало того, умер!

— Следовательно, наш визит уже ни к чему…

— И значит, нам остается лишь сожалеть, что бедный Бам так опрометчиво поступил…

Наступает тягостное молчание.

— Итак, — начал опять Моп, — еще одна ветка сломалась… Что делать?

— Во–первых… Где Бам?

— Это правда… Что, если с ним сыграли злую шутку?

Снова молчание.

— Знаешь, — сказал Мои, — у меня возникла мысль…

— Говори…

— Пойдем в "Старый Флаг". Может быть, Догги знает что–нибудь…

И, взяв Трипа под руку, Мои тащит его к "Старому Флагу", Они идут быстро, обдумывая по дороге различные версии. Лишь только они распахнули дверь "Старого Флага", как Догги закричал:

— Хороши ребята, нечего сказать! Почему вас не видно с субботы? Вы бежали как воры, да вы и есть таковые!

— Извините, — шепчет Трип, — дела… Догги смотрит па них исподлобья.

— Ну, вы все–таки пришли… Значит, есть совесть… Вы хорошо сделали, что пришли… У меня есть для вас письмо.

— Для нас?!

— Да, его принес вчера вечером лакей, очень хорошо одетый, и просил меня непременно передать вам это письмо до двенадцати часов.

— Теперь восемь… Мы еще не опоздали.

Догги держит письмо своими жирными пальцами и помахивает им. Примерно так дразнят куском сахара дворняжку.

— Распечатай, — говорит Трип, передавая письмо Мопу. Тот почтительно распечатывает. Что–то выпадает из конверта.

— Это еще что? — восклицает Догги.

— Банковый билет!!!

Все трое нагибаются, чтоб поднять его и так сильно стукаются головами, что отскакивают в разные стороны. Трип первый приходит в себя.

— Двадцать долларов!

— Отлично!

— Теперь читай письмо… Трип громко читает:

"Дорогие друзья, я нужен вам, а вы нужны мне. Приходите в двенадцать часов в отель "Манхэттен", в холл. Подождите меня. Так как ваша одежда не совсем прилична, то посылаю вам немного денег, чтобы вы могли сменить гардероб. Не нужно роскоши, нужны вкус и хорошие манеры. Не опаздывайте. Скажите Догги, что я его не забываю. Вам". Ими овладевает не радость, а безумный восторг. Трип и Мои пляшут среди столиков, а в это время Догги, торжественно раскинув руки, благословляет этих двух негодяев.

Но постепенно чувство реальности возвращается к ним.

— Ну что же? — спрашивает Трип. Догги начинает нравоучительным тоном:

— Господа, — говорит он важно, — бывают минуты в жизни людей, когда судьба, устав их преследовать, протягивает руку помощи… Вы попали именно в такую ситуацию. Верьте мне, джентльмены. Не упускайте этого случая… Я всегда считал Бама умным и находчивым юношей. Эти двадцать долларов доказывают мою несомненную правоту. Ступайте покупать себе одежду… В нескольких шагах отсюда открыт новый рынок, и за пять долларов вас оденут с головы до ног как принцев…

— О, за пять долларов!

— Ну, положим, за шесть, и вы будете одеты как короли!

Это последнее сравнение приятно щекочет честолюбивую жилку наших оборванцев.

— А где же рынок?

— На углу Бродвея и Уокер–стрит. Это настоящий рынок и таких размеров, какие неизвестны в Европе. Пять этажей, загроможденных жакетками, водопад из панталон, гора шляп, река рубашек и черный рудник башмаков с громадными гвоздями…

Подойдя к рынку, друзья были ошеломлены криками продавцов и покупателей, бушующими толпами народа, обилием самых разнообразных товаров, огромными рекламными вывесками.

На одной из них изображено легендарное превращение оборванного нищего в красавца, подносящего букет улыбающейся леди… И через десять минут из этих многоцветных, ярких, кричащих бездн выходят преображенные оборванцы.

Во–первых, Трип — жакетка в зелено–черную клетку, желтые с зелеными полосами брюки, красный шарф на шее, цилиндр набекрень, на ногах — большие башмаки "Мольер"… В руке — массивная палка.

Во–вторых, Моп — красноватое пальто, панталоны небесного цвета, по–гусарски стянутые на коленях, галстук желтый с черными полосами, войлочная шляпа, в руке — массивная палка…

Все стоило обоим тринадцать долларов. Они на минуту останавливаются на тротуаре и осматривают друг друга, фатовато помахивая палками.

— Одиннадцать часов, — глубокомысленно отметил Трип.

— Следовательно, — подхватил Моп.

— До двенадцати еще тьма времени!

— Так вперед!

— Вперед!

И друзья устремились в ближайший кабачок.

7. Насущная необходимость иметь кошку о девяти хвостах

Отправимся в отель "Манхэттен", огромное здание в пять этажей, не считая подвала, с фасадом, выходящим на Бродвей. Надо пригнать, что Париж напрасно пытается завести у себя что–нибудь подобное колоссальным гостиницам Америки, открытым для всех четырех ветров света.

"Манхэттен" не просто гостиница, это центр целого мира — тут его, как сказал бы Виктор Гюго. Там останавливаются конно–железные дороги. В нижнем зале всемирная транспортная контора выдаст вам билеты в Альбани точно так же, как и в Петербург, в Сан—Франциско, Пекин или Париж — по вашему выбору.

Насчитайте пятьсот служителей — и вы только приблизитесь к истине. Все бегают, снуют, толкаются, поднимаются и спускаются по лестницам; одуряющий шум, нескончаемый гул вопросов, ответов, приглашений и объявлений… Вавилон — не то слово для сравнения с "Манхэттеном"!

Административная служба занимает целый этаж и управляется лицом, которое получает жалованье министра. Хотите получить какие–нибудь сведения? Идите направо! Хотите заказать рекламу? Налево! Желаете комнату? На каком этаже? Скорей! Здесь нельзя медлить! Цены известны. Не пытайтесь торговаться, вас на станут слушать. Здесь все дорого. Рассчитывайте на это.

Чтоб описать этот небольшой мирок, нужен целый том. Учитывая то, что нам придется еще не раз входить в эти двери, в эти ворота, во двор, забитый каретами, багажом, входящими и выходящими людьми, на время оставим описание "Манхэттена".

Около полудня этого дня холл гостиницы был, в полном смысле слова, набит битком. Стоял такой шум, что ничего нельзя было расслышать, кроме одного слова: "Тиллингест".

Нет, его не награждали обидными эпитетами, его не проклинали и даже не осуждали. Просто разговаривали. И по мере того, как в умах говоривших возникали погибшие вследствие этой смерти миллионы, все они испытывали ощущение почтительного ужаса, который охватывает путешественника при виде живописных развалин древнего мира.

— И все это сделал Меси?

— Неужели Меси?

И тогда разговор переходил на Арнольда Меси. И звучали слова, напоминающие знаменитую фразу европейских дворов: "Король умер! Да здравствует король!"

Все восхищались бульдожьей хваткой Меси, все восхищались его финансовым талантом. В это время два субъекта яростно протискивались сквозь толпу. Это были Трип и Моп, на которых, впрочем, никто не обращал внимания.

Их причудливые туалеты, их манеры переодетых мошенников никого здесь не удивляли. Совсем другие заботы занимали собравшихся… Во время движения сквозь толпу каждому приходилось сдерживать странные поползновения своего товарища. Трип хлопал Мопа по руке, когда она тянулась к какому–нибудь раскрытому карману. В свою очередь Моп делал яростные знаки Трипу, любовно заглядывавшемуся на цепочку от явно чужих часов.

И оба, свирепо вращая глазами, шепотом призывали друг друга к порядку и порядочности.

Было уже около двенадцати часов, а Бам не появлялся…

— Не подшутил ли он над нами? Чего доброго…

— Над нами не подшучивают! — произнес Моп со зловещей отчетливостью.

— А вот и он! — сказал Трип. — Где?

— Там, направо!

Трип не ошибся. Но только его опытный глаз мог сразу узнать экс–клиента "Старого Флага". Мы уже говорили, что Бам был довольно красив. Его стройная фигура, густые волосы, энергичное и в то же время хитрое выражение лица — составляли оригинальное целое.

Но как далек был, от недавнего бродяги в лохмотьях этот холодный, бледный, изящный господин и отлично сшитом костюме! Бам стоял у камина. Трип и Моп, растолкав толпу, подошли к нему. Бам подал знак лакею, уже заранее предупрежденному, и, не говоря ни слона, повел своих коллег в отдельную комнату.

— Шампанского, сигар! — произнес Бам кратко. Оба друга ошалели.

Они вертелись вокруг Бама, как факиры вокруг идола, не смея до него дотронуться.

— Дорогой мой Бам, — начал Трип.

— Достойный друг мой, — всхлипнул Моп.

— Во–первых, — произнес Бам, — здесь, нет ни Бама… ни Трипа… ни Мопа… Здесь, прежде всего, я, Гуго Барнет из Кентукки.

— А!..

— Затем… — он указал на Трипа, — полковник Гаррисон. Трип встал и отвесил церемонный поклон.

— Наконец, Франциск Диксон из Коннектикута.

— Отлично, — сказал Моп.

— Это еще не все, Гуго Барнет — банкир, маклер, участвующий в торговле солониной и мануфактурой,

— Хорошо.

— Гаррисон и Диксон…

Тут внимание Трипа и Мопа удвоилось.

— Гаррисон и Диксон — журналисты. Гомерический взрыв смеха приветствовал это странное назначение,

— Журналисты! — воскликнул Трип, покатываясь от смеха.

— И без журнала! — визжал Моп.

— Журналисты и С журналом, — холодно продолжал Бам, — потому что вы основываете журнал…

Галлов, как говорят, может удивить лишь падение неба. Но можно сказать, наверное, что и они бы изумились невероятному сообщению, сделанному Бамом своим сообщникам. Трип и Моп не произнесли ни слова. — Понятно, что мы обещаем помогать и служить друг другу без задних мыслей, без обмана и измены…

— О! — обиженно выдохнули оба мошенника.

— Да, да, я знаю… но лучше изложить все условия нашего договора. Вы должны мне повиноваться, исполнять все мои инструкции беспрекословно и ни в коем случае не подменять мою инициативу своей… Одним словом, я офицер, а вы солдаты. Взамен вашей покорности я предлагаю следующее…

Глаза обоих широко раскрылись. Эта часть разговора интересовала их больше всего.

— Прежде всего я назначаю вам жалованье по два доллара в день на каждого.

Мошенники широко улыбнулись.

— Одеваю вас чисто и изящно… Еще более широкая улыбка.

— Даю вам квартиру… — Ого!

— Следовательно, ежедневное содержание в два доллара выделяется на еду и на мелкие расходы.

Улыбка стала безграничной.

— Кроме того, — продолжал холодно Бам, — в случае опасных ранений…

— Как? — подскочили мошенники.

— Или в случае смерти…

— В случае смерти?!

Улыбка полностью исчезла, уступив место самой кислой гримасе.

— Итак, — сказал Трип, — мы будем подвергаться… будем ранены…

— Или погибнете. Да, я не шучу. Сегодня вы — как я вчера — занимаетесь делом, самым высоким достижением которого является виселица, если ей не будет предшествовать смерть от пули полисмена, что весьма нежелательно для джентльмена… Я повторяю вам, что вы солдаты. Нет борьбы без риска. Я только утверждаю, что раненые или убитые, вы, по крайней мере, будете иметь удовольствие пасть благородно, а не в толпе уличных бродяг…

— Разумеется, — заметил Моп не без иронии, — это в корне меняет дело.

— Шутить будем потом… Вы начнете с хорошими деньгами издавать газету,

— Недельную?

— Ежедневную газету, что сразу закрепит за вами почетное место в прессе вашей страны. Я все подготовил. Сначала название…

Бам вынул из кармана корректурный лист, на котором можно было прочесть:

"Финансово—Коммерческая Девятихвостая Кошка".

Трип взял корректуру и осмотрел ее С улыбкой видимого удовольствия.

— Добрые друзья мои, — сказал Бам, — грустно, но несомненно, что весь деловой мир наводнен бездомными негодяями, не имеющими ни кола, ни двора, без чести и совести, сделавшими смыслом жизни грабеж, вымогательство и разорение честных людей…

— У нас слишком много примеров этому, — вздохнул Моп, опечаленный столь плачевным состоянием нравов своего отечества.

— Общественная совесть возмущается, — говорил Бам, подчеркивая каждое слово подобно терпеливому проповеднику, — да, я повторяю, она возмущается… Пора возвратиться к неписаным законам чести… Пора изгнать плетью этих бесчестных продавцов, которые превратили храм в грязный рынок низости.

— Кто знает, может быть, уже поздно! воскликнул воодушевленный Моп.

— Нет, — продолжал Бам, — никогда не поздно наставить на истинный путь заблудших… открыть глаза простаком, принимающим за звонкую монету самую пошлую ложь… Одним словом — вылечиться от горячки, которая гложет живые силы нашей славной Америки! Итак — чего хочет "Девятихвостая кошка"?

— Да, чего она хочет? — вторили дуэтом Мои и Трип.

— Она хочет своими ремнями, как орудием мщения, срывать маски! Никакой пощады мошенникам! Никакой безнаказанности для негодяев! Вытащим на свет все гнусные интриги! И пусть на все четыре стороны разбегутся эти подлые попиратели общественной совести, эти разрушители благосостояния нашей Америки!

Для Трипа и Мопа это было уже слишком. Они оба разразились громом рукоплесканий. И энтузиазм их был так велик, что все три бутылки шампанского вмиг опустели, как будто никогда и не были наполнены.

— О, я чувствую, я понимаю! — воскликнул Моп. — Долой слабость! Прочь все уступки! Да закончит наше дело Фемида!

— Хорошо, — сказал Бам, — вы правильно поняли смысл нашего предприятия! Горе проходимцам и мошенникам!

— Хорошо бы дать карикатуры, — посоветовал Трип.

— Отличная мысль! Карикатуры! Сатира, одухотворенная карандашом! — подхватил Моп.

— Т-с, — перебил Бам, — самое главное… Вы, конечно, понимаете, дорогие друзья мои, что все это имеет целью…

— Еще бы!

— И, так как мы не хитрим между собой, я скажу вам то, что вы и сами уже поняли, а именно, что "Девятихвостая кошка" — это просто газета…

— Которая обличает не бесплатно, черт возьми! — закончил Трип.

— Вы очень сообразительны, полковник. Вы схватываете мысль на лету.

— И мы будем собирать мешки денег за то, чтоб только промолчать в том или другом случае…

— Но… — перебил Бам холодно.

— Но?

— Нужно ли мне говорить столь просвещенным людям обо всех опасностях, сопутствующих такому делу, о возможных побоях палками, о выстрелах из револьверов, о засадах и поджогах? Газету будут преследовать, как и все высоконравственные дела. Ее ожидают толчки, удары, может быть, еще что–нибудь похуже… Вот опасности, о которых я вас предупреждал…

— Только–то? — спросил "полковник". — Право, вы считаете нас детьми! Черта с два! — прибавил он, обводя гневными глазами комнату. — Я бы хотел, чтоб это время уже теперь наступило… Я бы хотел уже сейчас встретиться с каким–нибудь, нахалом, который позволил бы себе повысить голос… Честное слово, он получил бы должный отпор!

— Потому–то, полковник, я назначаю вас издателем.

— Согласен! Триста чертей! Я даже требую этой должности!

— Вы, Диксон, как главный редактор, заведуете литературной стороной дела… Вы редактируете статьи, подбираете сотрудников, присматриваете своим хозяйским глазом за всем…

— Я, Франциск Диксон, редактор "Девятихвостой кошки", и плохо будет тому, кто вздумает оспаривать у меня этот титул!

— Что ж, господа, приступим к делу! Через три месяца мы будем богаты. А теперь вы, полковник, издатель "Девятихвостой кошки" и вы, Диксон — главный ее редактор, оба — кавалеры Ордена коммерческой доблести и финансовой чести, выпьем последний бокал шампанского!.. И выпьем его за успех дела!

— Идет! А когда мы начнем?

— Сегодня вечером. В типографии Дикслея.

8. Арнольд Меси выходит на сцену

Когда Академия, расположенная на углу Четвертой авеню, открывает выставку новых произведений, то высшее американское общество тут же спешит принести туда дань своего просвещенного восхищения.

Действительно, этот вернисаж представляет собой довольно любопытное зрелище. Прежде скажем несколько слов об экспозиции. Почему американские художники, имея перед глазами самые великолепные пейзажи, какими только может восхищать природа восторженных зрителей, так тяготеют к сценам из мифологии, а также греческой или римской истории? Тут конца нет этим Ахиллесам, Аннибалам, Филопоменам или Велисариям! В каждом углу Горации считают долгом возобновлять свою клятву, или Курций в миллионный раз бросается в ту пропасть, которую давно уже должны были бы заполнить доверху герои, бросившиеся в нее,

В Соединенных Штатах сочли бы отрицанием искусства сюжет, который художник взял из действительных событий, с действительными людьми. Считают, что подобные сюжеты являются фотографией и бездумным копированием. Религиозные или героические сюжеты считаются единственно достойными художника–янки и нигде шлем и щит не были предметом такого глубокого изучения, как в Америке.

Как только открыли двери, залы выставки наполнились толпами парода. Надо заметить, что публика, жаждавшая приобщиться к шедеврам искусства, вела себя здесь несколько странно.

Выставка, состоявшая из сотни картин, эскизов и рисунков, была устроена в четырехугольном зале первого этажа. В центре зала стояли широкие, удобные диваны, которые в первые же минуты после открытия превратились, фигурально выражаясь, в большие корзины с живыми цветами.

Все грациозные мисс назначили здесь свидание своим поклонникам. Они небрежно вошли, небрежно сели на диваны, небрежно опустили розовые пальчики в коробки с конфетами и затем завели самые содержательные разговоры. Через полчаса они встали, взяли под руки своих поклонников и, склонив головки, чтоб лучше слышать их любезности, обошли зал, заметили из–под своих длинных шелковистых ресниц лишь блеск золотых рам, затем медленно спустились по мраморной лестнице, бросив невзначай:

— Прелесть, прелесть, чудесная выставка!

А их место заняли другие, точно так же поболтавшие, поевшие конфет и уходящие с тем же восторгом, не более содержательным, чем щебетание птички. Однако, в одном из концов зала начал собираться кружок, который по–видимому, всерьез интересовался предметом столь многолюдного собрания.

— Да, — громко сказал Ровер, известный художественный критик одного из популярных журналов Нью-Йорка, — я могу теперь утвердительно заявить, что в Америке, наконец, появился истинный художник!

И он указал пальцем на полотно, возле которого собрались его слушатели.

…На темном, густо проработанном фоне, выделялась озаренная бледным светом поразительная эффектная группа. Стоящая на коленях нищенка смотрит безумным взглядом на мертвого младенца. Она инстинктивно тянется к нему, причем, так же инстинктивно ее рука отстраняет второго ребенка, лет четырех, чтобы он не видел этого грустного зрелища.

На лице несчастной отражалась смесь ужаса и отчаяния, сжимавшая сердце. Можно было догадаться в чем дело! Ночью, на углу какой–нибудь пустынной улицы она уснула, держа на руках младенца. Второй ребенок прижался к ней и тоже уснул. Младенец выскользнул из окоченевших рук матери и умер. Открыв глаза, она поняла, что случилось непоправимое. Второй ребенок, проснувшись, тоже хотел посмотреть на происшедшее, но мать отстраняла его… Конечно, в этом произведении чувствовалась некоторая неопытность: рисунку, в принципе правильному, недоставало, однако, смелости, в некоторых местах краски были наложены не совсем профессионально…

Но зато в колорите, в решении главного лица, в самой композиции этой группы проявлялась огромная сила чувства. Картина трогала, притягивала, волновала…

— Женщина, написавшая ее, — продолжал Ровер, — или святая, или жертва отчаяния.

— Именно об этом произведении, — сказал кто–то, — говорили вчера вечером у Меси… Кажется, президенты Академии водили его на выставку до ее открытия, и наш набоб выразил желание купить эту картину…

В это время внимание присутствующих было привлечено общим движением всего зала. Все толпились все вставали, чтоб посмотреть…

— А! — сказал Ровер. — Это герой дня…

Арнольд Меси — это был он — входил в галерею, Его появление и было причиной общей реакции зала. Действительно, Арнольд Меси приобрел В эти двадцать четыре часа известность, в сто раз превышающую ту, которой он пользовался сутки назад.

Арнольду Меси было пятьдесят лет, но с виду не более тридцати пяти. Лицо его было свежим, румяным, будто вылепленным из воска, на который потом наклеили волосы и усы. Губы алые, глаза большие и матовые. Казалось, никакая страсть никогда не усиливала или не уменьшала этого неподвижного блеска.

Походка его была легкой, несмотря на то, что широкие плечи при плотйом сложении напрочь исключали вероятность аристократического происхождения. Он был тяжел, как мешок с деньгами.

Меси был не один. Он шел под руку со своим компаньоном. Но тот не представлял собой ничего примечательного, Он был низкого роста, толст, с апоплексическим лицом. Его лицо свидетельствовало о том, что это был злой человек, а в прищуренном взгляде скользила фальшь. Звали его Бартон. Это был представитель дома "Бартон, Ромбер и К0", самой известной пароходной фирмы Соединенных Штатов.

Сзади шли еще двое, Мери Меси, дочь Арнольда, и Клара Виллье, ее гувернантка. Мисс Меси была болезненным существом. Ее довольно высокие плечи исключали всякий намек на грацию. Но главное было в другом: она не могла передвигаться без помощи толстой палки, почти костыля. Калеки редко бывают красивы. Все зависит от выражения лица. А выражение ее Лица не вызывало симпатий. Весь ее образ, ее лицо с большими голубыми глазами, выражали скорее строптивость, чем страдание. Мери было восемнадцать лет. Но из–за выраженной жестокости черт лица ей можно было дать тридцать.

Все поспешили уступить место хромоножке. Несколько молодых девушек встали, предложив ей свои диваны.

— Благодарю вас, — ответила она резким голосом, — я постою.

Холодно поклонившись всем этим девушкам, которые своим участием невольно напоминали ей о ее неполноценности, она стала обходить зал. Меси и Бартон не имели возможности сделать и двух шагов. Множество посетителей, как будто нечаянно приехавших сюда именно в тот час, окружили победителя Тиллингеста, спеша выразить свое почтение звезде финансового мира.

Но вот в толпе появился молодой человек лет тридцати с выражением глубокой скорби па лице. Видно было, что он тут находился по необходимости… Бартон заметил его, сказал на ухо Меси несколько слов, вероятно, называя чье–то имя. Меси улыбнулся, Бартон высвободил свою руку из–под руки триумфатора и, оставив его посреди свиты, направился к двери, выразительно взглянув на молодого человека, о котором мы только что упомянули.

Тот поспешил последовать за Бартоном.

9. История женщины, нефти и подлости

Они шли по Двадцать третьей улице, Бартон — впереди, а молодой человек — на расстоянии двадцати шагов — за ним. Можно было заметить, что спутник Бартона находился в крайне возбужденном состоянии.

Бартон поднялся по ступеням подъезда одного из домов. Дверь перед ним тут же распахнулась. Несколько минут спустя молодой человек вошел в небольшую, но богато убранную комнату…

Теперь нам необходимо вернуться немного назад, чтобы изложить факты, следствием которых было это свидание. Бартон, партнер Меси, женился на молодой девушке по имени Антония Видман.

Она принадлежала к одной из древнейших и уважаемых фамилий штата Нью-Йорк. Не следует забывать, что в Америке, как и повсюду, есть настоящая аристократия. Если там не знают титула графа, маркиза и других, то, тем не менее, сохраняется почти религиозное уважение к нескольким семействам, которые законно гордятся давностью своего пребывания в стране или должностями, которые занимали представители этих родов.

Тут, как и в древних европейских фамилиях, сохраняются во всей неприкосновенности те Принципы, которые в обществе принято называть рыцарскими. Если можно вполне согласиться со щепетильным отношением к вопросам чести, то нельзя не признать чудовищной чу суровую нетерпимость, которой наполнены умы этих пуритан,

Для них снисхождение равносильно соучастию в преступлении. В чем бы ни провинился человек, принадлежащий к их обществу, как бы летка и простительна пи была его вина — но раз она существует — должно быть и наказание.

Видман уверял, что его предки сражались под знаменами Вильгельма Завоевателя. Его дом был очень похож на феодальный замок. Все тут было сурово, грустно, мрачно. Когда Видман появлялся — все умолкали: он шел строгий и суровый, говорил мало, бросал налево и направо холодные взгляды, ужасая ледяным величием свою жену, честную женщину, мало понимавшую его амбиции, но выполнявшую его требования, и дочь Антонию, розовощекого ребенка, который всегда бы пел и смеялся, если бы пение и смех были совместимы с аристократизмом этой фамилии.

Прибавьте к этому самый библейский, во всей своей строгости, пуританизм. Легко понять, какое воспитание получила эта девушка, постоянно боязливая, постоянно трепетавшая и которая именно вследствие этого гнета жаждала жизни и света! Молодость может подчиниться могильному холоду, но не может привыкнуть к нему. Поэтому, когда однажды важно восседавший на своем кресле отец Антонии объявил ей о скорой ее свадьбе с Бартоном, дочь не спросила, сделает ли Бартон ее счастливой, достоин ли он ее, будет ли он ей мужем или тираном. В ее глазах у него было одно и главное качество: он был освободителем.

Да, впрочем, какой был бы толк от ее рассуждений, соображений? Отец сказал — мать подтвердила — дочь должна была повиноваться. Она повиновалась, и скоро миссис Бартон сменила древний мавзолей отца на роскошный дом Бартона.

Кто же был этот Бартон и каким образом он сумел сокрушить преграду, отделявшую его, плебея, от этого аристократического ковчега?

Бартон был человек ловкий. Он был из тех людей, которые не рассчитывают на везение, а сами тщательно проводят свои операции. Ему было сорок лет, он был богат и мечтал об одном: как бы еще разбогатеть.

Породнившись с семейством Видманов, он придавал своему недавно созданному величию вид самой солидной древности. Он действовал как те домохозяева, которые окрашивают в черный цвет только что выстроенные дома.

Следуя традициям предков, Видман аристократически прожигал свое состояние, не заботясь о средствах его пополнения, а потом уже — и о его спасении. Видман тратил и платил не считая. Однажды дом его оказался заложенным на пять шестых своей стоимости. Потомок Видманов содрогнулся. Дом был оплотом фамилии, неприступным родовым замком. А ведь кредиторы не понимают таких тонкостей и описали бы даже доспехи Карла V в случае, если б этот великий император, выдав вексель, не оплатил его в срок. Мрачное отчаяние охватывает Видманa, только теперь осознавшего свою беспомощность… И вот является Бартон с закладной, попавшей в его руки.

Видман не колебался между спасением фамильного замка и судьбой дочери. Видманы принадлежали телом, душой и кровью только своему роду. Антония стала жертвой выкупа закладной.

Дом был спасен. Но Антония… Когда Бартон проводил операции с железом, пенькой или кофе, то, естественно, назначал точную дату поставки этого товара. В этот назначенный день Бартон принимал тюки, Затем он назначал дату следующей операции. Так было И с женитьбой. Он условился на счет покупки Антонии и в назначенный день явился принимать товар.

Антония была прелестным ребенком шестнадцати лет, с каштановыми волосами, большими бархатными глазами, удивленно смотревшими в будущее, полное лучезарных иллюзий. На затылке ее волосы вились шаловливыми локончиками.

Когда она увидела себя одетую в белый атлас и кисею, то запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Затем она долго любовалась игрой своих бриллиантов…

Видман был полон торжественности, Бартон — серьезности. Церемония окончилась. Настал вечер…

Бартон искренне изумился. Эта юная леди не имела даже элементарных понятий о браке. Бартон смотрел на свой свадебный договор, как на иск, по которому следовало уплатить по предъявлении…

Что ему было за дело до деликатности и неуместных церемоний? Женился он или нет? Антония вместо любви познала грубое насилие. Бартон подивился детской наивности, но глубоко анализировать не стал и вскоре уехал по делам в Луизиану, оставив Антонию одну. В письмах он советовал ей открыть свой дом для приемов и завести знакомство с избранным слоем аристократических и финансовых кругов.

Бартону не было никакого дела до того, что Антония была молодо и что в ней пробуждалась женщина. Он предоставил ее самой себе. Ему некогда было играть в любовь. Биржа, клуб, путешествия отнимали псе его время. Так прошло пять лет. Молодая женщина глубоко ушла в себя. В ее душу вкрался необъяснимый ужас, и она, зная свет только по его внешним проявлениям, начала его бояться. Кому поверить свои чувства? Видманам? Но это семейство все более погружалось в гордое и замкнутое одиночество. В отце она нашла бы не советника, а проповедника; мать была существом забитым… Антония погрузилась в черную меланхолию. Каким образом выслушала она однажды слова Эдварда Лонгсворда? Каким образом он извлек звуки из онемевших струн этого невинного сердца?

В нем горел огонь молодости, он был благороден и смел. Притом он осмелился сказать: "Я люблю тебя!" Он был полон почтения, а это всегда более опасно, чем смелое нападение. Он говорил тем вечным языком, который весь — гармония и упоение.

Антония невольно увлеклась. Это было откровение свыше. Обе молодые души почувствовали друг к другу то безумное влечение, в котором забывается все, кроме сознания, что любовь есть высшее благо… Но однажды наступило страшное пробуждение.

Антония чуть не сошла с ума от ужаса. Она должна была стать матерью. Нет слов в человеческом языке, способных передать то, что она чувствовала, что она пережила… Никакого выхода! Никакого решения этой жуткой задачи! Отсутствовавший Бартон, естественно, не мог бы поверить в то, что отец ребенка — он. Антония хотела убить себя. Убить! Но она была Не одна! Стало быть, убивая себя, она лишила бы жизни и другое существо… Но что же делать,!

Бежать! Да, это был единственный выход… Она решилась. Бартон находился в Филадельфии уже шесть месяцев. Он собирался оставаться там еще два месяца. Антония в припадке отчаяния написала мужу письмо, в котором было откровенное признание своей вины перед ним, а затем, собрав вещи, уехала.

Эдвард сопровождал ее. Куда они ехали? Они сами не знали этого. Они бежали… Случай подстраивает иногда жестокие совпадения. Бартон выехал из Филадельфии. Беглецы направлялись в Канаду. В Монреале Эдвард и Антония очутились лицом к лицу с Бартоном. Бартон холодно взял за руку жену и привез ее в Нью-Йорк. Окружающие ничего не знали.

Эдварду он не сказал ни одного слова. Тот последовал за Антонией. Ему казалось подлостью покинуть ее в подобной ситуации. Бартон по–прежнему не требовал объяснений. Он молчал. Он соображал… Письмо жены он получил, когда оно вернулось из Филадельфии, где уже не застало его.

Прочитав письмо, он вошел в комнату жены, Антония лежала на кровати С закрытыми глазами. Она слышала, как он вошел, и решила, что он явился убить ее.

Она подумала об Эдварде и своем ребенке… Потом стала ждать… Бартон сел в кресло. Потом, вынув из кармана письмо, прочел его вслух.

Закончив чтение, он сказал жене самым спокойным голосом:

— В состоянии ли вы меня выслушать? Она прошептала:

— Да.

— Без всякого сомнения, сударыня, — продолжал Барт тон, — вы не можете дать мне никакого объяснения, не можете представить ничего в свое оправдание…

Она ничего не отвечала.

— Прошу вас отвечать, — сказал Бартон.

— Да, и я могу, — Произнесла она.

— Вы беременны? — продолжал он. — Через сколько времени, по вашему расчету, должен родиться ребенок?

— Через месяц.

— Хорошо…

Он сказал это "хорошо" так спокойно, как будто речь шла о покупке коробки сигар.

— Я знаю этого Эдварда Лонгсворда, — продолжал Бартон. — И хотя вы оба обманули мое доверие, по и должен отдать ему должное, что он истинный джентльмен, он вас любит сильно, не правда ли?

Антония закрыла лицо руками. Эта пытка была ужаснее смерти. Негромко и ровно, сохраняя на своем красном и жирном лице выражение благожелательности, Бартон бросал холодные И четкие слова.

— Я не хочу ничьей смерти, — говорил он, делая странное ударение на последнем слове, и даже думаю, что это печальное дело может разрешиться к общему удовольствию. Но, чтоб достичь желаемого результата, мне необходимо переговорить с Эдвардом Лонгсвордом.

— Что вы сказали? — воскликнула Антония, думая, что не поняла его.

И мысль о дуэли вдруг пронзила ее.

— Вы хотите убить его?! Бартон улыбнулся.

— Если бы я хотел убить его, то давно бы сделал это, — ответил он. — Но за кого же вы меня принимаете? Неужели вы не понимаете, что имеете дело с умным человеком!..

Антония с беспокойством всматривалась в его лицо. Какие угрозы таились под этим спокойным лбом, в этих тусклых глазах?

— И что же я должна сделать? — спросила Антония.

— Написать мистеру Лонгсворду письмо, которое я продиктую вам…

— Письмо?

— Это письмо будет передано мистеру Лонгсворду, и в его власти будет уничтожить его…

Растерянная, подавленная, Антония встала и подошла к небольшому бюро красного дерева…

Бартон расхаживал по комнате и диктовал с неизменной деловитостью.

-- "Дорогой друг мой! Я лишь передаю Вам пожелание, высказанное моим мужем. По причине, мне неизвестной, он хочет видеться с Вами. Речь идет, как он утверждает, о нашем будущем и о будущем нашего ребенка…"

Антония колебалась.

— Я ведь сказал: "Нашего ребенка") — повторил Бартон, причем, в голосе его не было и нотки язвительности, — Продолжайте: "Он дал мне слово, что тут исключено насилие или западня, но наша судьба в ваших руках. Несмотря на странность этого пожелания"… — вы видите, — заметил, Бартон, — что я откровенен… Итак: "Несмотря на странность этого пожелания, я полагаю, что лучше согласиться на это свидание. Мой муж умеет держать себя…" Извините меня, — снова перебил Бартон, — но необходимо его успокоить… "и его слову можно верить. Потрудитесь же приехать в понедельник в два часа в зал Академии художеств, куда мой муж приглашает вас для этого разговора. Я ничего не понимаю в образе его действий, но должна заметить вам, что он даже не сделал мне ни одного упрека".

— Так, верно, — сказал Бартон, пробегая глазами письмо, — теперь подпишитесь… О! Довольно инициалов. Как вы думаете, придет он на это свидание?

— Да, — сказала Антония. — Но поклянитесь мне еще раз, что под вашим спокойствием не скрывается никакое ужасное намерение…

— Но, подумайте, друг мой, — возразил спокойно Бартон, — какой мне смысл устраивать скандал?

Он позвонил и, отдавая письмо горничной, сказал:

— Велите отнести это письмо мистеру Эдварду Лонгсворду.

Возвратимся теперь в комнату, где находятся наши собеседники.

— Прошу садиться, — сказал Бартон Эдварду. Молодой человек был бледен, но держал себя твердо и холодно.

Бартон хранил невозмутимое хладнокровие.

— Милостивый государь, — сказал он Лонгсворду, — прошу извинения, что я побеспокоил нас. Впрочем, я постараюсь не употреблять во зло ваше терпение. И, если вы позволите, мы приступим прямо к делу…

Эдвард кивнул.

— Для одной, в высшей степени деликатной операции, мне нужно содействие умного и смелого человека, а главное — такого, на которого я мог бы вполне положиться…

Это начало казалось выражением самой едкой иронии. Эдвард слушал.

— Заметьте, — продолжал Бартон, — что доверие доверию рознь. Если я прошу у вас услугу и в вознаграждение за нее предлагаю вам весьма выгодные условия относительно одного положения, о котором позвольте мне не распространяться, то я уверен, что вы хорошо исполните поручение, которое я вам дам и которое вы примете, Для меня очевидно, что вы готовы на все, чтоб вывести известное вам лицо из более чем щекотливого положения нам с вами известного…

Эдвард молчал. Тут крылась тайна, заранее ужасавшая его.

— Итак, — продолжал Бартон, — я говорил вам, что вы мне нужны. Если б я пообещал простить моей жене.,, признать за своего того ребенка, которого она носит, то я нисколько не сомневаюсь, что вы были бы готовы пожертвовать даже своей жизнью…

— Вы правы, — сказал Лонгсворд.

— Разумеется, между мной и миссис Бартон никогда бы не возникали разговоры о прошлом. Остается вопрос о ребенке. Или я его оставлю и буду воспитывать у себя, или же, если вам угодно, помогу моей жене скрыть его рождение и затем передать его вам, чтоб вы могли сами его воспитать. Наконец, я даже не настаиваю на полном разрыве. Благодаря операции, о которой я сейчас буду говорить с вами, вы в какой–то степени станете моим компаньоном, другом дома… Я не вхожу в подробности. Вы и так понимаете меня…

Эти циничные предложения, так прямо высказанные, заставили Эдварда покраснеть. Он сдержал себя.

— Вы видите, — продолжал Бартон, — что я человек сговорчивый. А теперь скажите, можете ли вы принять эти предложения…

Молодому человеку безумно захотелось дать пощечину этому жирному негодяю. Он подумал об Антонии. Но разве низость этого человека не оправдывала их поступки? Как бы виновны они ни были, не искупалась ли их вина подлостью Бартона?

Эдвард отчетливо произнес:

— Я принимаю.

— Хорошо, — сказал Бартон. — Перейдем теперь к услуге, которой я от вас жду…

Услуга! Какую же низость мог придумать этот человек, чтоб оценивать ее так высоко?

— Вы, конечно, знаете, милостивый государь, — начал Бартон, — что самые богатые источники нефти находятся на востоке Пенсильвании, большей частью в Вепапго, Крофорде и Варрене…

Эдвард не мог скрыть своего удивления. Он изумленно смотрел на Бартона. Бартон, казалось, нисколько не смущался -этим и продолжал:

— Ойлькрик — самое перспективное богатство этой страны. Как вы знаете, это поток, берущий начало на севере Пенсильвании, около южного берега озера Эри и движущийся в направлении бассейна реки Алеган, недалеко от города Франклина. Некогда это было излюбленное место путешественников. Теперь на этих берегах не видно ничего, кроме машин, заводов и построек производственного назначения. Извините, что вхожу в такие подробности, но они необходимы для того, чтобы вы поняли мое предложение…

Он немного помолчал и продолжил:

— Итак, благодаря долгим и тяжким трудам люди дошли до открытия около самих ворот Франклина источников, производительность которых, я думаю, будет вчетверо больше всех остальных вместе взятых.

— Ну, так что же? — спросил Эдвард, начинавший думать, что он сходит с ума.

— Тут возникает одно затруднение… Если источники Франклина будут открыты, их одних будет достаточно, чтобы снабжать весь мир… Но тогда, спрашиваю я вас, что станет с владельцами остальных источников? Верно. Они разорятся…

Тут Бартон встал в сильном волнении…

— Милостивый государь, — сказал он, — я доверяю вам огромную тайну. Если источники Франклина откроются, я полностью разорюсь, а со мной и Арнольд Меси… И многие другие… А я не хочу разоряться, не желаю, когда, напротив, приложив ум и смелость, мы можем удвоить доходы с тех источников, которыми уже владеем… Если же франклинские источники окажутся вне эксплуатации, нам нечего бояться конкуренции… А если бы еще какой–нибудь непредвиденный несчастный случай, какая–нибудь катастрофа полностью уничтожила их, внезапная паника овладела бы владельцами других нефтяных источников, и тогда мы бы перекупили все акции и стали бы полными хозяевами рынка!

Эдвард начал терять терпение.

— Но, — сказал он, — зачем вы мне все это рассказываете?

Бартон подошел к нему вплотную и, глядя в глаза, произнес:

— Потому что для исполнения этого неслыханно блестящего плана нужна рука смельчака… или человека, жизнь, будущее, любовница и ребенок которого — зависят от нас…

В последних словах звучала неприкрытая угроза.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул Лонгсворд.

Бартон пристально посмотрел ему в глаза и сухо ответил:

— Мистер Лонгсворд, когда в морском порту приходится спускать на воду корабль, тогда строятся леса, на которых держится вся огромная масса корабля. Подставки убираются одна за другой. Наступает торжественная минута, когда остается последняя из них — небольшой кусок дерева. Нужно нанести удар по этому куску дерева, и корабль, если равновесие его верно рассчитано, свободно двинется в море… Но кто захочет нанести этот удар? Ведь этому смельчаку грозит смертельная опасность. Корабль может резко накрениться и раздавить своей тяжестью этого человека… В этом случае идут на ближайшие галеры… Говорят каторжникам: "Вы можете получить помилование, но с опасностью для жизни! Кто хочет перерубить дубовую подпорку?" Десять человек встают. Из них выбирают одного. Он становится около колосса, который может одним" движением убить его. Он поднимает топор и рубит его. Если корабль направляется прямо в море, то каторжник свободен, спасен… Поняли ли вы меня?

— Продолжайте, — сказал Эдвард, на лбу которого выступили крупные капли холодного пота.

— Вы каторжник, мистер Лонгсворд. Я предлагаю вам освобождение. И говорю вам: для уничтожения Франклинских источников есть только один способ… Это… вы слышите?.. Это пожар. Такой громадный риск может принять на себя осужденный на смерть… Готовы ли вы принять его на себя? Взамен вашего согласия я предлагаю вам освобождение той, которую вы любите, и спасение вашего ребенка!..

Эдвард уже не сдерживался.

— Негодяй! — крикнул он. — Значит мне, честному человеку, вы имеете наглость предлагать преступление и подлость?

Он попытался успокоиться…

— Ну, довольно, — сказал он. — Все это слишком грустно, чтобы быть шуткой. Вам приятно подвергать меня пытке. Я не в праве жаловаться. Действительно, вы имеете на это право…

Несчастному трудно было говорить.

— Не правда ли, это несерьезное предложение? Прошу вас, скажите, что это игра, испытание…

— Похож я на шутника? — холодно спросил Бартон.

— Значит, — сказал Эдвард, изо всех сил стараясь говорить спокойно, — вы предлагаете мне поджечь Франклинские источники?

— Да.

— Может быть… О, скорее всего, вы не подумали о всех трудностях этого предприятия…

— Нет, подумал. Все меры уже приняты. Вы будете руководить работниками, преданных нам… Пожар произойдет вследствие несчастного случая… Никто не узнает, что вы сделали…

— Я не говорю о себе… вы уже сказали, что я осужден… но разве вы не говорили, что там полным–полно заводов, фабрик, складов…

— Действительно…

— Ну, так как же? Я, возможно, чего–то не могу осознать в полной мере, возможно, я не совсем способен понять, проследить путь ваших рассуждений…

— Я не так загадочен, как вы предполагаете… — сказал Бартон, улыбаясь. — Ну, говорите, говорите…

— Поджечь нефтяные источники… значит вызвать взрыв на большом пространстве. В таком случае земля обваливается, дома рушатся, а жители и рабочие погибают в этой катастрофе… Кто знает? Целый город может провалиться в бездну, открытую нами! Возможно, вы забыли о столь ужасных последствиях?..

— Нисколько не забыл.

Лонгсворд с ужасом смотрел на Бартона.

— Вы хорошо понимаете, — сказал банкир, — что я соболезную не менее других подобным несчастьям… Не менее других. Да… Что поделаешь — катастрофа!.. Но если вы отказываетесь…

Тут голос Бартона понизился до едва слышного шепота. Казалось, будто он сам боялся произносимых им слов.

— Я в таком случае не смогу принять появление на свет незаконнорожденного. Убить жену — значит вызвать скандал, а я этого не хочу… И я буду вынужден сделать так, чтобы мать осталась живой, а ребенок умер!..

Эдвард опустил голову. Он вспомнил все мечты, которыми он и она тешили себя, все надежды…

Наступило горькое пробуждение. — Если вы отказываетесь, — продолжал Бартон, — я употреблю для уничтожения ребенка все средства, какие найду нужным выбрать, скрыв, разумеется, рождение этого плода позора… Переживет ли это мать или нет, мне все равно…

Лонгсворд чувствовал, что сходит с ума. В самом деле, он никогда не предполагал, что человеческая низость может принять такие фантастические размеры.

Он ощущал отчаянное положение утопающего, которого водоворот затягивает на дно. Падая в бездну гнусности, он старался поднять голову, чтоб вдохнуть свежего воздуха…

Скрестив руки на груди, Бартон ждал его ответа. И Лонгсворд заговорил.

Рыдая, на коленях, умолял он этого человека отказаться от ужасных замыслов. Он хватал его руки, молил, соглашался стать его лакеем, рабом… Но он не мог совершить это преступление! Да у него и не хватило бы для этого храбрости! Он уверял, что Бартон ошибся, посчитав, что он смелее, чем был на самом деле… Если б даже он и решился, его рука дрогнула бы в ту страшную минуту…

Бартон вынул часы.

— Я здесь уже целый час, — сказал он. — Мне пора проститься с вами. Я даю вам срок до завтрашнего утра, чтоб получить от вас окончательный ответ…

Эдвард встал. Он понял только то, что ему дают на размышление несколько часов…

Он поклонился и вышел. В это самое время Меси, как покровитель искусств, покупал картину Нетти Дэвис за две тысячи долларов!..

10. Жениться и иметь жену — не одно и то же

Возвратимся немного назад, в квартиру старика Тиллингеста, когда, после странной сцены, описанной нами, Бам соединил свою руку с рукой Эффи.

Упавший на дно нищеты и безнравственности, Бам в этой более чем странной ситуации чувствовал удивление, доходившее до ужаса.

Что говорил ему в самое ухо умирающий банкир, когда они остались одни?

— Знайте, — шептал Тиллингест, — что меня убивает Арнольд Меси. Я так ненавижу этого человека, что мое мщение переживет меня. По причинам, которые вы узнаете позже, именно вас я должен был избрать орудием наказания. Моя дочь владеет тайной, открытие которой, благодаря вашему соучастию, может разорить и навсегда уничтожить моего врага. Но прежде чем исполнить это, вы должны подняться настолько высоко, чтобы вернуть Эффи тот блеск, ту роскошь, которых она сегодня лишается… Я соединяю вас с ней. С этой минуты вы становитесь партнерами. Ее добрая или злая судьба становится вашей… Я знаю, что вы умны… и честолюбивы… Дочь моя также умна и честолюбива… Я приучил ее смотреть на жизнь прямо и допускать все для достижения выбранной цели. Я не хочу вас обманывать. Предупреждаю, что до тех пор, пока она сочтет это нужным — она одна будет хранить страшную тайну, о которой я только что упомянул. В будущей борьбе вы будете рукой… она — головой… и, уверяю вас, головой светлой… Я хочу, чтобы ваши судьбы были соединены неразрывно… Эффи станет вашей женой. В этом портфеле лежат двадцать тысяч долларов — все мое богатство. Вы начнете борьбу с этой суммой. Вы победите, вы должны победить! Согласны ли вы жениться на Эффи Тиллингест?

Бам не требовал объяснений. Он, естественно, предполагал, что в недрах этого договора кроется какое–то преступление. Но Бам не такой был человек, чтобы отступать из–за подобных мелочей…

На рассвете в дом банкира явился пастор. В Новом Свете подобные церемонии совершаются быстро. Эффи и Джон Гардвин были соединены браком во мгновение ока. Через час Тиллингест умер.

Сразу же после бракосочетания Бам уехал в Бруклин. Эффи должна была присоединиться к нему по окончании погребальной церемонии. Было заранее условлено, что все происшедшее останется в строгой тайне… Бам принял имя Гуго Барнета… В несколько часов пролетарий преобразился в изящного джентльмена.

Бам чувствовал в себе достаточно энергии и смелости. Необычным и сомнительным в этой игре было лишь то, что Бам начал ее, не зная, какие карты у него в руках.

Бруклин — предместье Нью-Йорка. Тут, в "Пьерпонтаузе", большой гостинице, находящейся на углу улицы Гикс, мы и встречаем Гуго Барнета.

Эффи сдержала свое обещание. Она приехала к нему, невозмутимая и холодная. Было видно, что смерть отца не затронула в ней ни одной душевной струны. Ее красивое, надменное лицо дышало энергией и озабоченностью. Бам внимательно смотрел на нее и поражался холодному равнодушию и расчетливости этого прелестного существа. — Я весь внимание, — сказал он.

— Если вы энергичны, если вы обладаете смелостью, которая ни перед чем не уступает, — начала Эффи, невольно воодушевляясь, — мы будем… слышите… мы будем властителями этого ненавистного нам обоим общества — для вас ненавистного, потому что вы пария, для меня — потому что я знаю всю его мелочность и низость. В окружающей меня массе людей я вижу только чванство, пороки и бессилие. Мой отец, этот большой скептик, научил меня презирать других и гордиться собой. Есть две громадные силы…

Запомните: сила воли и смелость! Это залог любого успеха!

Эффи прошлась по комнате. Она была изумительно прекрасна со вздымающейся от волнения грудью, с гордо поднятой головой. На этом лице, озаренном страстью честолюбия, читались самые дерзкие желания.

В душе Бама произошло как бы внезапное пробуждение. Его горящие глаза пожирали Эффи. Мысли плясали дикий танец. Он чувствовал сильнейшее опьянение, более глубокое и одуряющее, чем опьянение от спиртного…

Бам вскинул голову и, глядя ей прямо в глаза, воскликнул:

— Знаете ли, кто я и что я? Знаете ли вы, что во мне отсутствуют и ложный стыд, и угрызения совести? Знаете ли вы, что я готов идти за вами в огонь и в воду, ни о чем ие спрашивая, ни о чем не задумываясь? Знаете ли вы, что я сделал окончательный выбор и нет такого препятствия, перед которым я бы отступил? Вы говорили со мной откровенно. Я отвечаю вам тем же. Я, как и вы, горю желанием завоевать то положение, о котором могут только мечтать слабые и безвольные люди. Я, как и вы, ставлю на карту все, абсолютно все, включая И свою жизнь. Но, скажите мне, готовы ли ны идти к цели так же неуклонно и самоотверженно?

— Я готова на все, — сказала Эффи.

У него закружилась голова, и, уже больше не в силах сдерживать свои инстинкты, он порывисто обнял ее.

— Я… люблю вас, Эффи!

— В самом деле? — холодно произнесла она, быстро освобождаясь из его объятий.

Бам, прерывисто дыша, смотрел на нее. Она скрестила руки на груди.

— Итак, я вытащила вас из грязи, снизошла, унизилась до вас, мошенника и вора!… И вот уже снова вы пьяны!.. Кто вы? Чего добиваетесь? Вы мой компаньон — и ничего более, или, называя вещи своими именами, сообщник, орудие…

Бам сделал резкое движение. Она отступила на шаг.

— О! Не горячитесь! Девушки моего круга нисколько не боятся людей вашего круга… Когда их оскорбляют — они убивают. Сделайте еще шаг, и я застрелю вас… Вот моя воля: завтра утром я уезжаю в Балтимору. Пока вам большего знать не положено. Вы меня будете аккуратно извещать обо всем, что будете делать. Я беру на себя заботу о том, чтоб вы всегда имели деньги. Я вами распоряжаюсь, и это все! Без меня вы ничего не должны предпринимать — запомните!

Говоря эти слова, юная леди играла револьвером с резной рукояткой. Бам издал нечто вроде рычания. Но дикий зверь был побежден.

Он молча слушал Эффи, дававшую ему свои инструкции чистым, спокойным голосом. Она открыла дверь.

— Прощайте, — сказала Эффи, — жена Гуго Барнета возвратится в Нью-Йорк в тот день, когда у дверей будут ожидать лакеи, чтоб открыть дверцы ее кареты…

Бам, совершенно сраженный, долго смотрел на закрывшуюся за ней дверь…

11. Круги ада

После приведенного нами разговора Лонгсворд, не оглядываясь, бежал по улицам. Голова его пылала, он бежал так, будто хотел скрыться от своих мыслей, как от убийцы, который преследовал его.

Он остановился у чугунного парапета набережной. Эдвард смотрел на черные волны, отражавшие небо, покрытое свинцовыми густыми облаками… Он подумал о самоубийстве. Но вдруг перед ним возник образ Антонии.

Он должен был жить потому, что чувствовал себя обязанным сделать ее счастливой. Он хотел видеть ее безмятежной, веселой… Он должен был жить для предстоящей борьбы с человеком, подлость которого ужасала его…

Он думал о ребенке… Бортом предлагал узаконить его! Как можно подумать об этом всерьез!

Разве он не принадлежал ему, Эдварду, и ей, Антонии?…

Ему представлялась картина, наполненная огнем и кровью. Ему грезился страшный вихрь, из которого доносились до него вопли, проклятия жертв… Затем глухие толчки, предшественники опустошительных взрывов…

Наступила ночь. Лонгсворд бесцельно, спотыкаясь, как слепой, брел по улицам..

Он ничего не видел перед собой… Он видел только то, что происходило в его мозгу, в его совести, где шевелились какие–то странные и угрожающие тени… Это было безумие отчаяния. Вдруг Эдвард вздрогнул. Чья–то рука легла на его плечо. Человек, одетый в черное, с тросточкой в руке, возник перед ним словно призрак. Призрак оказался известным американским поэтом Даном Йорком. Натура тонкая, нервная, каждый атом которой вздрагивал при малейшем сотрясении, Дан Йорк в этом мире, где признают только волю и силу, был человеком случайным. Рано осиротев, Дан вступил в жизнь с довольно значительным состоянием. Он горячо отдался всем фантазиям своего пылкого ума. Мечтательной и тревожной натуре хотелось воплотить все желания, возникшие в экзальтированном мозгу.

Он объездил весь снег в поисках ответов па вопросы, возникавшие перед пытливым исследователем во все времена и во всех уголках Земли. Он видел египетские пирамиды и джунгли Амазонки, водопады, океаны и горы. Он видел развалины Колизея и притоны Гонконга. Он страстно любил и был также страстно любим, он обманывал и его обманывали. Он осушил и разбил все чаши наслаждения. И по мере того, как угасал луч очередной иллюзии, новые лучи уже манили его вперед.

"Сумасшедший!" — говорили недоброжелательные. "Больной!" — шептали снисходительные.

Пришла нужда. Тогда Дан Йорк взялся за перо и за несколько росчерков продал часть самого себя, как тот герой Бальзака, который уступал частицу своей жизни взамен какой–нибудь радости, какого–нибудь удовлетворенного желания. Америка удивилась. Это были произведения недюжинного ума. Это была совсем не та вялая, туманная, фальшивая поэзия, перед которой тают восторженные мисс или экзальтированные матроны.

Йорк действительно вкладывал частицу себя в свои произведения. Если он писал, то лишь потому, что из его напряженного мозга вылетала некая искра, которую ему

удавалось поймать на лету. Страстный, пытливый, он углублялся в бесконечно малое, чтоб извлечь оттуда что–нибудь странное, неведомое, огромное.

Чем больше он мечтал, тем беспредельнее становились его грезы. Тогда он чувствовал, что падает… Читая некоторые страницы, им написанные, понимаешь тот священный трепет, который овладевает человеком, ставшим лицом к лицу с Бесконечным… Да, это был больной человек, да, но болезнь эта зовется гениальностью.

Испытав все и не найдя нигде пищи, в которой он нуждался, Дан Йорк начал искать новых ощущений в пьянстве. И вот, однажды вечером уселось у его изголовья полнолицее привидение с мертвенным цветом лица, с покрасневшими глазами, то, которое впивает в свою жертву стеклянные взгляды, вонзает когти в ее горло или сдавливает ее мозг своими костлявыми пальцами будто тисками, и заставляет все суставы хрустеть как плохо соединенные части деревянного паяца.

Это была Ее Величество Горячка. И Дан Йорк, с клеймом этого демона на лице, жил без ненависти, без любви, от всего отрешившись, похожий на каторжника, прикованного к ядру, которое он всюду тащит за собой…

Оратор, романист или поэт, блистающий остроумием, пылкий, искрометный, — иногда становится пошлым циником, безжалостный сатирик, анатомирующий самые трепетные порывы души, вдруг становится томным меланхоликом. Черное становится белым. Вода — огнем. Дан Йорк, насмехаясь над окружавшим его миром, оставался одиноким в толпе и блуждал в ожидании того дня, когда какой–нибудь полисмен не поднимет его с плит тротуара.

В этот вечер ему вдруг захотелось услышать человеческий голос. Потому–то он и положил руку на плечо Эдварда Лонгсворда.

— Что вы делаете на улице так поздно и в такую погоду? — спросил Дан молодого человека.

Эдвард поднял голову.

Йорк увидел этот бледный лоб, эти впалые щеки, эти безумно блуждавшие глаза…

— Выстрадаете! — воскликнул он.

Дан Йорк был бесконечно добр. Не любя себя, он любил других. Особенно симпатизировал он юношам. Молодость была очагом, возле которого он любил согреваться.

Эдвард сначала не узнал его, потом воскликнул:

— Дан Йорк! О, само небо послало вас!

— Увы, — отвечал Дан. — Плохой же оно преподнесло вам подарок…

— Не смейтесь, мистер Йорк, не смейтесь таким саркастическим смехом… Я страдаю… Я попал в такую машину, которая дробит мою душу и тело!.. Не смейтесь и спасите меня… Если это в ваших силах…

Дан Йорк отступил на шаг. Одним взглядом он измерил всю беспредельность страдания, отражавшееся на этом искаженном отчаянием лице.

Он взял Лонгсворда под руку и внезапно охрипшим голосом сказал:

— Я не буду смеяться. Вам нужно высказаться… Я вас слушаю.

Шел мелкий и холодный дождь.

— Пройдемся, — предложил Йорк.

Они находились около Парковой площади.

— Ах! Если б вы знали… — прошептал Эдвард.

— Великие слова: "Если б вы знали" Я тоже часто восклицал таким образом и если б нашелся кто–нибудь, чтобы выслушать меня, я не был бы теперь Даном Йорком, осужденным на то, чтоб окончить жизнь в сумасшедшем доме… Если б я знал! Что ж, я хочу, я должен знать… Говорите!

Эдвард содрогнулся. Говорить? Открыть постороннему тайну своих мучений, сорвать покров, под которым трепетал испуганный, кроткий образ Антонии! Эдвард молчал. Крупные слезы катились по его щекам.

— Друг мой, — сказал поэт, наклоняясь к нему и сжимая его руки в своих тонких и длинных руках, — доверьтесь мне и облегчите свою душу.

— Ну хорошо! — сказал Эдвард. — Вы, пожалуй, сможете определить глубину этой бездны человеческой подлости… но…

Он колебался.

— Дан Йорк — сумасшедший, как утверждают очень серьезные люди, — сказал поэт с тонкой улыбкой, — Дан Йорк развратник, Дан Йорк убивает себя пьянством — шепчут мамаши, указывая на мою шаткую фигуру, проходящую под окнами… Но никто еще не сказал, что Дан Йорк когда–либо выдал друга или не сдержал данного слона… Юноша, взгляните мне прямо в глаза!.. Я даю нам честное слово хранить все в глубокой тайне.

Губы Эдварда дрогнули.

— Когда я бываю пьян, — сказал Дай, — о, не беспокойтесь, тогда я нахожусь в том мире, где не говорят на человеческом языке.

Эдвард решился. Он заговорил…

Сначала он вел повествование в анонимной форме. Он никого не называл по именам. Но понемногу действительность одолела его, он открыл все. Молодой человек не владел больше собой. Он кричал, он проклинал… Когда речь зашла об Антонии, голос его рыдал. Потом он рассказал о свидании с Бартоном, причем повторил слово в слово ужасный разговор, в котором этот человек осмелился обнажить всю гнусность своих намерений.

— И этот человек ее муж! И она в его власти точно так же, как и Я! Йорк, я чувствую, что схожу с ума!.. В мою голову приходят ужасные мысли… Он не должен жить… Да, это так, я убью Бартона!

— Не каждый может быть убийцей, — сказал Дан, внимательно слушавший, — нельзя убивать из–за неблагоприятного впечатления…

— О, да, я эгоистичен, жесток… Я понимаю… Но ведь иначе она погибла… Это ее смерть, смерть нашего ребенка!,.

Дан пустился в отрывочные, линейные последовательности рассуждения. Он приводил примеры сделок с совестью… И потом, нельзя ли было помедлить? Разве была необходимость спешить? Разве не существовало возможности выиграть время? Опасность, во всяком случае, не была неизбежной. Нужно только иметь терпение…

Эдвард злился, возмущался. Аргументы поэта были жестки и весомы. Вскоре Эдвард немного успокоился. Горячечное состояние уступило место опустошению.

Наступила даже такая минута, когда Д. Ш, совершенно ненавязчиво добился улыбки па лице Эдварда, даже не заметившего ее. В разговор незаметно вклинилась шутка, меткая, острая, живая…

— Что вы делаете сегодня ночью? — спросил Йорк.

— Откуда мне знать?

В это мгновение он совершенно отчетливо увидел себя в своей комнате, одинокого, с глазу на глаз с призраками, которые, конечно, снова начнут свою адскую пляску вокруг него.

— Не оставляйте меня! — попросил Лонгсворд.

— Дайте руку! — ответил Йорк. Они шли по Бродвею.

— Куда вы ведете меня? — спросил молодой человек.

— Пока никуда, — отвечал Йорк, — сейчас нет еще одиннадцати часов…

И вот что решил Йорк… Он видел перед собой глубокое, беспросветное отчаяние. Он видел, что этот человек скользил по плоскости, которая вела его или к хладнокровному преступлению, или к безумному самоубийству. Необходимо было, чтобы это страдание столкнулось с муками еще более ужасными, нужно было, чтобы эта жертва отчаяния содрогнулась при виде еще более страшного отчаяния…

И Дан Йорк, ничего не объясняя, как Вергилий в "Божественной комедии", вел Лонгсворда к адским кругам, этому чудовищному скопищу горя и безысходных страданий, который каждая столица, а Нью-Йорк более чем всякая другая, носит па своей груди, как незаживающую гнойную рану. Они прошли мимо "Могил" и повернули на Центральную улицу. Странные звуки доносились до них. То была какая–то крикливая мелодия, зловещая увертюра, в которой смешивались визг скрипок, стон медных инструментов, напоминавших завыванье ночных птиц, звон надтреснутых цимбал и грохот дырявых барабанов.

Затем — зловещий шум, в котором можно было отличить по временам пронзительные крики, нескладное пение, вой и проклятья. Эдвард прижимался к своему другу. Он осматривался кругом, не зная где находится. Страшная вонь сдавила ему горло… Его моральное опьянение теряло свою силу… Он догадывался, что идет в какие–то неведомые, ужасные места…

Вдруг сцена осветилась.

— Узнаете ли вы местность? — сказал Йорк. — Это Пять Углов, ад и галеры нашего города.

К Пяти Углам прилегают пять улиц. Это перекресток. В него упираются длинные, узкие, грязные переулки, усеянные деревянными домишками, большей частью покривившимися, с расшатавшимися балконами, нечто вроде свай, вбитых в лужи нечистот.

Ночью, при желтом свете газовых фонарей все это похоже на остовы старых кораблей, которые используют как понтоны. Эта безобразная груда черных теней причудливо громоздится, угрожающе нависает над вами. Все вокруг ужасно грязно и ветхо. Днем здесь царит тишина. Изредка лишь слышится неясный шепот: или пробуждение вчерашнего пьяницы, или оханье больного, или же это уносят какой–нибудь труп. Труп кого–то без имени, какого–нибудь бедняги, не проснувшегося сегодня утром или найденного мертвым от холода и истощения где–нибудь в темном углу, куда он запрятался, чтоб испустить последний вздох.

Но вечером со всех концов большого города парии толпами сбегаются в свои законные владения… Целый день они бродили по огромному городу в своих грязных лохмотьях, они просили милостыню там, где подают ее, и крали там, где можно украсть…

Дети бегали, прыгали, кувыркались перед каретами наперегонки с лошадьми, иногда давившими их. Они собирали несколько центов, играли в "голову" или "хвост" — То же, что у нас "орел" или "решка".

Женщины искали… кого? Кто бросит взгляд на этих поношенных созданий со свинцовым цветом лица, с высохшей шеей?

Все это Возвращается вечером в семью отверженных и угнетенных, под тот жалкий кров, где пет ни каст, ни классов, ни слоев, где все подходит под один уровень стыда и разврата…

Здесь сходятся сотни, тысячи…

И когда они возвращаются из этого ежедневного обхода, тогда начинаются гнусные сатурналии. На подходе к Пяти Углам бедняков поджидает чудовище — мрачный скелет, кости которого хрустят под сухой, как пергамент, кожей… Это голод, хватающий их за желудок и влекущий в Soup—House, суповое заведение.

Заглянем туда. Это на самом перекрестке, на первом этаже. Большой зал. Стены отсырели и покрыты похабными рисунками и надписями; здесь угрозы, проклятия, чванство порока; это словарь воровского жаргона и ругательств.

В глубине, занимая всю ширину стены, стоит длинный прилавок, покрытый цинком; за ним возвышается широкоплечая высокая женщина с толстой шеей, расплюснутым лицом красного цвета и седоватыми волосами. Она размахивает громадным черпаком, необходимым придатком чугунного котла, в котором кипит черная похлебка. Это суп.

Перед прилавками — толпа. Где место едва–едва для одного, там их четверо. Каждый протягивает руки.

— Супу на цент!

Мегера окунает черпак в жидкость. Она знает с аптечной точностью, сколько можно дать на цент… Потом выливает суп в фаянсовую или оловянную посуду…

Жидкость густая, клейкая, чтоб лучше держалась в желудке. Но между заказом и исполнением его выполняется необходимая формальность.

— Давай звонкое! — говорит женщина. "Звонким" называются здесь деньги.

Кредита не существует. Сентиментальность — здесь понятие чуждое. Нет денег — нет и супа. Любимые клиенты получают, кроме супа, кость и улыбку, "о тоже после "звонкого".

За цент — одну ложку. За два цента — три ложки. Это тариф. Большая уступка делается оптовым покупателям. Три ложки составляют почти литр.

При желании вы можете очистить посуду до блеска. К чему ложная деликатность? Пальцы, язык — все годится! И надо торопиться, потому что сосед ждет посуду и не очень жаждет, чтоб ее осушали так тщательно…

После супа — надо выпить рюмочку чего–нибудь. Специальный напиток — терпентинная водка. Что это такое? Сейчас узнаете. Денатурат с перцем и с запахом минерального масла! Дна цента за кружку. Трое пьют в складчину одну: каждый — поровну.

Теперь надо покурить. По получении "звонкого", один из "официантов" берет глиняную трубку, цвет которой свидетельствует о долговременной службе. Чубук обкусан множеством зубов. "Официант" набивает трубку, придерживает отверстие грязным пальцем для более точной меры, потом сам закуривает, выпускает струю дыма и передает трубку изнывающему от нетерпения клиенту.

Отходить от прилавка во время обслуживания запрещено. Иначе какая гарантия сохранности посуды, кружек или трубок?

А клиенты? Можно ли описывать то, что не имеет ни формы, ни цвета? Эти физиономии ужасны, оживлены ли они глупым смехом животной беспечности, или несут на себе отпечаток горя.

Одна лишь яркая черта — ненасытное желание, алчность. Все эти несчастные едят, как правило, один раз в день. Да еще как едят! Те, которые не приходят в суповое заведение, питаются луком, как те рабы, которые когда–то построили пирамиды.

Одежду описать нельзя. Это почти нагота, на которую наброшены лохмотья. Один нашел кусок старого войлочного ковра и прорезал в нем дырку для головы. Другой украл в гавани дырявый мешок — и устроил себе тунику, на которой можно прочитать черные буквы; "Coal Warehouse, No 178".

Среди этих жалких подобий человеческих существ бродят два человека…

Эдвард Лонгсворд оторопело смотрит на этот мир, который его ужасает… Дан Йорк изучает его.

— Уйдем! — шепчет Эдвард.

— Рано! Нам остается еще три часа до рассвета.

И наклоняется над пьяным, который пытается уцепиться за стену ногтями, чтоб встать.

— Позвольте узнать, сударь, — спрашивает он его с самой изысканной вежливостью, — где переулок Убийцы?

Тот смотрит на него.

— Вы разве не знаете?.. — спрашивает он, силясь удержать равновесие… — Стало быть, вы не там живете?

— Там, — говорит Дан, — но я заблудился…

— Вот что! Это потому, что много выпили! Ну, пойдем, я добрый малый… я тебя проведу!

Дан ставит на ноги своего проводника. Все трое направляются к переулку. Откуда происходит это зловещее название "Переулок Убийцы?" Никто точно не знает. Что там совершилось преступление, вот в этом можно не сомневаться.

Но какая из этих улиц не имеет права на такую же известность? Тут нет ни одного уголка, который не был бы обагрен кровью. Пять Углов не могли обойтись без переулка Убийцы. Длина его — шестьдесят метров. В ширину — не будет и двух.

Он прям как клинок стилета. Он темен как могила. Над крышами не видно даже кусочка неба. Одно из двух строений, вдоль которых тянется переулок, предназначено было раньше для производства сахара, другое было пивоварней. Это было уже очень давно. Явились спекулянты и решили, что для такого города нищих нужно нечто вроде караван–сарая, дворца нищеты. Его называют теперь "Золотая пещера", потому что в недрах этого мрачного притона, нищие находят высшее

сокровище — сон и, как знать, — иногда и светлые грезы. Дан Йорк и Эдвард следовали за пьянчугой. Тот шел почти прямо, хватаясь руками за обе стены. Он остановился около правого строения. Что–то черное выделялось на фоне стены. Это была дверь из плохо сколоченных досок.

Проводник постучал. Три удара. На уровне лиц пришедших открылась форточка и показалась голова; рядом с ней — рука с фонарем.

— Окаянная собака! — раздался скрежещущий голос. — Это опять ты? У тебя нет ни цента! Ступай спать в воду!

Пьяный пробормотал несколько умоляющих слов. Дан Йорк подошел и стал рядом с ним..

— Откройте! — сказал он отрывистым голосом.

Дан — вечный странник. Его знали и в "Золотой пещере" точно так же, как во "Флоренции" или "Рице".

— Впустите этого беднягу! — сказал поэт.

И он вложил в руку хозяина притона деньги. Тот немедленно исполнил его приказание. Пьяный побрел в глубь помещения.

— Этот джентльмен со мной! — сказал Йорк. Эдвард вошел за ним.

Хозяин больше не интересовался ими и ушел на свой сторожевой пост: он лежал поперек двери, прислушиваясь и наблюдая. Спал он днем. Четыре коптящие лампы, прикрепленные к стенам освещали "Золотую пещеру". Это был большой четырехугольный зал с очень низким потолком. В целях экономии места над домом было надстроено бесчисленное множество этажей. Нездоровая сырость носилась в воздухе, стены были покрыты пятнами плесени. Пола не было: твердая земля и на ней сотня человеческих существ, спавших в разных положениях, как попало; сперва каждый старается устроить себе удобное место, но потом, уже во сне, все понемногу сдвигаются и составляют сплошную массу лохмотьев.

Лохмотья замерли, скованные мертвым сном их хозяев. При бледном свете ламп глаз видит темно–серую массу, на фоне которой четко выделяются лохмотья ярких цветов. Это угол негров. Тут, как и везде, расы, отделялись одна от другой, по крайней мере настолько, насколько позволяла теснота помещения.

Изредка среди тяжелого храпа раздавался стон, жалобный, сдерживаемый. Это больные. Они подавляют свои стоны из боязни быть изгнанными; Чтоб провести ночь в этой вонючей трущобе, рассаднике эпидемии и всякой грязи, нужно заплатить два цента.

Ужаснее всего то, что здесь были и женщины, державшие на руках детей, поникших от усталости. Содрогаясь от ужаса и отвращения, Дан Йорк и Лонгсворд смотрели на эту печальную картину.

Вдруг послышался стук в дверь. Форточка снова открылась. После обмена положенными фразами открылась и дверь. Человек атлетического сложения, впрочем, скорее напоминающий гориллу, с низким лбом и глазами, как будто пробуравленными на плоском лице, вошел первым.

За ним вошли двое юношей, таких бледных, что казалось непонятным, как они держались на ногах. Через плечо у каждого висела на перевязи скрипка.

— Где ты подобрал их, мистер Кломп? — спросил хозяин, оглядывая вошедших, которые тряслись от ужаса и холода…

— Там, на улице… Они умирают с голоду!,.. Дай им по куску хлеба… Я плачу.

— Разве ты стал покровителем детей?

Тот, которого назвали Кломпом, криво усмехнулся и подмигнул своему собеседнику. Хозяин понял, что за этим благодеянием должно было скрываться какое–нибудь хитрое намерение.

И он повиновался, ответив понимающей улыбкой на подмигивание мистера Кломпа.

— Теперь, мои барашки, — сказал Кломп, — поешьте и ложитесь спать! Это лучше, чем щелкать зубами на темной улице, не правда ли?

Юноши ели молча. Они только взглянули друг на друга и крупные слезы покатились у них из глаз.

— Как это ужасно, — прошептал Лонгсворд.

— Друг мой, — ответил Йорк вполголоса, — вы теперь все поняли?.. Как бы ни были горьки ваши печали, как бы ни были жестоки ваши страдания, понимаете ли вы, что есть печали и страдания еще ужаснее?.. Эти люди дошли до апатии… они даже утратили способность кричать… Под ними нет ничего, кроме черной пропасти, раскрытой могилы, которая будет последним местом отдохновения… Над ними никакой надежды, никакой радости… И, однако ж, ни один из них не хотел бы умереть… Они цепляются когтями, зубами за возможность этого мучительного существования… Эдвард, не правда ли, вы теперь оставили мысль о самоубийстве?

Эдвард тихо пожал руку поэта.

— Эти существа, — продолжал Дан, — упавшие до уровня животных вследствие лени и порока, уже более не сопротивляются, не борются с нуждой… Они пресмыкаются, и ни один даже не пытается подняться… Удары судьбы их сломили и, упавшие в грязь, они в ней остаются… Дайте им ум, совесть, зажгите в них пламя, оживляющее ваш мозг, Эдвард, и они станут бороться, напрягать силы, чтобы подняться… Они найдут свое потерянное равновесие. Друг мой, я показал вам этих отверженных, чтоб вернуть вам самообладание. Теперь идем…

И взяв Лонгсворда за руку, Йорк увел его из "Золотой пещеры".

— Обещаете ли вы мне бороться? — спросил он молодого человека.

Поэт Дай Йорк придумал оригинальное лечение! При виде этих бедствий, Эдвард мало–помалу утратил сознание своего собственного горя. Мозг его оцепенел, мысли уснули…

При последнем вопросе Лонгсворд будто проснулся:

— Да, да! — воскликнул он. — Я буду бороться… Я буду бороться!

— А я буду помогать вам! — продолжал Йорк. — Убежден, что вдвоем мы восторжествуем над этими подлецами!

Начало светать. Дождь Перестал. Оба друга направились к цивилизованной части города. О них можно было сказать то же, что шептали дети, когда мимо них проходил Данте Алигьери… Они возвращались из ада…

12. Новоиспеченный профессор

Возвратимся в "Золотую пещеру". Как только Йорк и Эдвард ушли, Кломп быстро подошел к хозяину.

— Какого черта принимаешь ты этих ночных птиц? — проворчал он сквозь зубы.

— По двум причинам, — отвечал тот вполголоса, — первая та, что Дан Йорк, когда я бывал голоден, давал мне поесть, что имеет свою цену; вторая — та, что всякий раз, приходя, он дает мне десять долларов, отказываться от Которых было бы просто глупо с моей стороны. А что ты находишь в этом плохого?

— Я не люблю чужих! Все они шпионы… Нужно работать среди своих или совсем не работать… вот мое мнение.

— Послушай, старина, ты преувеличиваешь… А теперь объясни мне, в свою очередь, зачем ты навязал себе на шею этих воробьев?

Он указал на юношей, уснувших в уголке. Несмотря на то, что страдание уже отпечаталось на их лицах, можно было отметить их красоту и благородство. С виду им было не более шестнадцати или семнадцати лет. Впрочем, сходство между ними было так велико, особенно на первый взгляд, что нельзя было уверенно сказать, кто из них старше.

Молодость и тонкое изящество их лиц еще более усиливали тяжелое впечатление, производимое их бедственным положением. Оба были почти наги, кое–как прикрыты лохмотьями, сквозь которые просвечивала белая кожа.

— Это, брат, — сказал Кломп товарищу, — штука тонкая… и отлично послужит нам.

— Для чего?

— Знаешь, старик, если у меня что засядет в голове, так уж плотно. Ты помнишь, что на днях я осекся на одном дельце. Я еще и теперь бешусь, как вспомню. Но я сказал себе: "Ничего, дядя Кломп не дурак. Он найдет, что ему нужно". Ну вот он поискал и нашел!

— Но что это все значит? Похоже, ты вздумал усыновить сирот?..

Достойные друзья расхохотались. Кломп хлестко ударил товарища по плечу.

— Ты остроумен, старина! Это мне нравится… Но, видишь ли, это совсем не шутка. Я буду отцом этим двум отрокам… ты еще поймешь…

— Если ты объяснишь.

— Еще бы! Старина Дик, разве у меня есть от тебя секреты?

И после этих дружеских слов Кломп, кряхтя, устроился на полу. Вскоре раскатистый храп возвестил о том, что мистер Кломп на время приостановил поиски истины. Юноши спали…

Утром их отвели в комнату, расположенную на втором этаже здания. Они покорно поднялись по грязной лестнице и вошли в свои новые апартаменты. Эта комната резко отличалась от всех помещений этого дома.

В ней было чисто прибрано, относительно уютно, хотя обстановка была до крайности проста. На следующее утро, проснувшись в этой комнате, они почувствовали себя почти счастливыми.

— Где мы, Майкл? — спросил один из них.

— Кто знает, Джимми?

Оба юноши были довольно красивы. Их благородные, тонкие черты носили даже оттенок изящной женственности. Они казались еще более нежными из–за бледности щек и темной каймы под глазами.

Оба были блондинами с длинными вьющимися волосами. Не успели они обменяться несколькими словами, как дверь распахнулась. Вошел Кломп.

— Ну, ребята, — сказа он густым басом, — как вы себя чувствуете сегодня утром?

Понятно, что накануне, в том состоянии изнеможения, в каком находились юноши, они едва заметили черты своего импровизированного благодетеля. А сейчас они не без удивления и некоторого страха смотрели на этого человека столь внушительных размеров и с не совсем приятными манерами. Майкл первый понял, что перед ними был человек, который подобрал их на улице.

— Вы привели нас сюда? — сказал он своим мягким голосом.

— Да. Без меня, я полагаю, вы, юнцы мои, уснули бы тогда в последний раз в жизни! И откуда вас принесло туда? Что вы там делали?

— Мы пришли издалека…

— Издалека! Это не адрес!

— Мы идем из Колорадо.

— Пешком?

— Пешком.

Кломп обронил крепкое словцо.

— Черт побери, какая прогулка! А из какой части этой счастливой страны?

— Из Канон–сити.

— Хорошее место!.. Работали вы там, что ли?

— Нет, мы…

— Однако я заболтался с вами, — вдруг сказал Кломп. — Ведь ваши желудки пусты… не так ли? Вот что: сперва подкрепитесь, а потом мы поговорим…

Он вышел. Братья тревожно переглянулись. Несмотря на оказанную им услугу, они чувствовали невольное недоверие к своему благодетелю.

Но этот человек не дал им времени обменяться впечатлениями: через несколько мгновений он вошел в комнату, торжественно держа перед собой поднос.

Несмотря на свои сомнения, Майкл и Джимми благодарно улыбнулись своему благодетелю.

— Ага! — произнес Кломп. — Кажется, это нам по вкусу! Вы увидите, что дядя Кломп не так зол, как кажется, и что мы станем отличными друзьями!

Говоря эти слова, он расставлял тарелки с едой на деревянном столе, бросая от времени до времени дружелюбные взгляды на обоих братьев.

— Садитесь, ешьте, пейте!

Да, таким завтраком пренебречь было невозможно! Горячий картофель, свежий хлеб, солонина и чистая, как слеза, вода.

Молчание длилось несколько минут. Майкл и Джимми воздавали должное этому чуду кулинарии.

Кломп в это время прохаживался по комнате. Уверенный, что никто за ним не наблюдает, он позволил своему лицу принять обычное выражение. Нужно заметить, что прихотливая природа редко создает физиономии, на которых так ясно читаются самые низменные страсти.

— Из Канон–сити? — возобновил он прерванный разговор. — А как давно вы ушли оттуда?

— О, очень давно, — сказал Джимми, — больше шести месяцев…

— И какого черта вздумали вы бросить родителей?..

Юноши нахмурились.

— У нас нет родителей, — грустно сказал Майкл.

— О, бедные мальчуганы! — воскликнул Кломп патетическим тоном, представлявшим резкий контраст с радостью, промелькнувшей в его глазах… — Нет родителей!.. Вы сироты?

— Да, — тихо ответили оба брата, быстро переглянувшись между собой.

— И давно вы потеряли своих родителей?..

— Более пяти лет.

— Но… извините, что расспрашиваю вас… Черт возьми, вы интересуете меня… и очень интересуете!.. Вы говорите, что жили там пять лет… после вашего несчастья… Так с чего же вы жили?

— Мы пели… играли на скрипках… Рудокопы нас хорошо принимали… Жилось неплохо…

— Но ничего не вечно под луной, не так ли?.. Вы захотели взглянуть на свет Божий?..

Некоторое смущение промелькнуло на лицах братьев. Майкл быстро ответил:

— Да–да…

"Ого! — подумал Кломп, от которого не ускользнуло это смущение, — тут что–то кроется, и мы узнаем это, юные друзья мои! Таким молокососам не провести старого Клом–па".

Затем он громко сказал:

— Так вы говорите, что не знаете здесь никого?

— Никого, — быстро отвечал Майкл.

"Скорее всего именно в этом пункте скрывается их тайна, — соображал Кломп. — Будем наблюдать".

— И что же вы намерены делать? — спросил он.

— Мы еще сами не знаем. Будем искать…

— Работу? И какую же? Думаю, вы не собираетесь зарабатывать свой хлеб на манер птичек?

— О, нет, мы бы хотели поступить в какую–нибудь контору, в магазин…

— Вот как! У вас губа не дура… Но, говоря откровенно, это ли вам нужно? Привыкнуть к свежему воздуху, а затем запереться с утра до ночи в душном ящике, переписывая счета и квитанции… Не слишком весело!

— Мы привыкнем…

-- "Привыкнем"! Какое заблуждение! Вот мне, вашему покорному слуге, мне приходилось… несколько раз в жизни… в интересах дела… посидеть… взаперти… Гм!.. Несколько месяцев… М-да, скажу я вам! Это сущее наказание…

Скрытный Кломп не счел нужным пояснять, где и за что он сидел взаперти. Во всяком случае, речь шла далеко не о торговой конторе…

Завтрак закончился.

— Теперь, — сказал Кломп, — вам нужно хорошо отдохнуть. Все серьезные дела оставим до завтра, идет?

— Но, — возразил Майкл, — мы уже совсем не чувствуем усталости и пойдем немного осмотреть город…

— А вот это уж никак не получится, — сказал Кломп довольно твердо. — Вы постарайтесь не совершать легкомысленных поступков,.. Я весьма озабочен вашим здоровьем, барашки мои, прошу вас…

Он сделал ударение на этом слове и повторил его,

— И прошу вас пока оставаться здесь…

Майкл и Джимми не проявляли особого восторга, выслушав эти слова.

— Я вас, уверяю, — возразил Джимми довольно твердо, — что нам, напротив, весьма полезно подышать воздухом…

— А я вас уверяю, — ответил Кломп, встав и делая ударение на этих словах, — что вам лучше остаться здесь. Не упрямьтесь, друзья мои. Так будет лучше для всех нас.

И, несмотря на самую широкую улыбку, голос Кломпа набрал столько металла, что уже не допускал возражений. Майкл толкнул локтем брата.

— Мы останемся, — сказал он, — если вам это угодно…

— Очень угодно, барашки вы мои! Черт возьми! Можете же вы сделать что–нибудь для моего удовольствия… Спите, сидите, бодрствуйте или лежите, как вам вздумается… Смотрите, я даже оставлю вам водку… Не правда ли, я мил и любезен? И, притом, я вас не оставлю надолго… Я приду побеседовать с вами… Я уже говорил, что вы меня очень интересуете…

Произнеся это, Кломп поспешно собрал остатки завтрака и направился к двери.

— Но, — сказал Майкл, — завтра… мы сможем выйти?

— Конечно… завтра… несомненно, — пробормотал Кломп и, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, закрыл за собой дверь.

Братья услышали, как повернулся ключ в замке.

— Послушай–ка! — сказал хозяин, ожидавший в коридоре своего друга: — Объяснишь ли ты мне наконец, что ты собираешься делать с этими двумя мальчуганами?..

— Пойдем вниз, — ответил Кломп.

Когда они вошли в нижний зал, Кломп налил себе полный стакан джина и сказал:

— Ты, старина, ничего не понимаешь. С сегодняшнего дня я открываю университет и присваиваю себе диплом профессора!

— Университет! — Захохотал Дик.

— И совсем не смешно. Видишь ли, старина, пришли тяжкие времена и дела наши идут плохо. А знаешь из–за чего? Из–за нашей известности! Ведь все вокруг меня знают как знаменитого артиста! Нельзя шаг ступить без того, чтоб не сказали: "Это сделал Кломп!" Почти невозможно взяться за хорошую операцию. Слишком известен мистер Кломп, слишком известен!

— Ну так что же?

— Ну вот я и решил взять пример с тех промышленников, которые, поработав сами, через некоторое время заставляют работать других! Я хочу из солдата превратиться в полководца! Одним словом, я хочу создавать свою школу!

— А ведь это идея!

— Ты вникни… Отеческими уроками и наставлениями я разовью в своих учениках способности, о которых они даже не подозревают! Возьми хоть этих двух барашков, которых я подцепил вчера. Заметил ли ты, какой у них целомудренный вид? Уж это ли не чистота, не честность… скажу прямо — не глупость! Несколько уроков — и выйдут чудесные рекруты, старина! Без нас они ничего не смогут сделать. Тряпки! А дай–ка их мне в руки, увидишь, как они разовьются!

Дик слушал эти рассуждения почти с благоговением. В его глазах Кломп вырос до заоблачных высот.

— А если случайно — ведь бывает же у иных людей такой дурной характер, — им не понравится ремесло?..

— Для этого нужно, чтоб они были уж дьявольски прихотливы… Ну, в таком случае, я приму свои меры…

И, заметив любопытный взгляд Дика, он воскликнул:

— Ах, черт тебя возьми! Тебе все нужно разжевать да в рот положить!.. С каких пор мы разучились доводить людей до безоговорочного послушания? Уж не думаешь ли ты, что профессор Кломп может чего–то испугаться или перед чем–то остановиться…

При этих словах глазки Кломпа сверкнули жестоким огнем.

— Есть еще вопросы, Дик?

Дик улыбнулся.

— Вопросов больше нет, профессор.

13. Бунт на корабле

Возвратимся теперь к другой группе наших действующих лиц. Полковник Гаррисон сидит в широком кресле–качалке и меланхолически раскачивается. Прислонившись к камину, стоит перед ним мистер Диксон и сосет окурок потухшей сигареты.

— Трип…

— Что, Моп?

Друзья смотрят друг на друга. Потом оба качают головами. Глаза Мопа — Диксона полны грусти. Трип — Гаррисон еще зеленее, чем обычно.

Вдруг Моп оборачивается и гневно бьет кулаком по камину. Трип нервно ломает перо, которое он сжимал в своих сухих пальцах.

— Довольно он водил нас за нос!

— Довольно эксплуатировал нас!

— И мы будем это переносить и впредь?

— И все будет повторяться?

— Хватит! Натерпелись!

— Я только что хотел именно это сказать, — кивает полковник.

Оба порывисто застегивают свои сюртуки. Это. происходит в помещении редакции "Девятихвостой кошки". На столах, на креслах, на полу валяются номера газет. На них пестрят заголовки, причудливые рисунки…

За дверью послышались чьи–то уверенные шаги.

— Это он, — сказал Трип.

— Очень кстати!

Дверь открывается и входит Бам — Барнет. Достаточно было двух недель, Чтобы завершить превращение, начавшееся в комнате, где умер Тиллингест. Вам окончательно преобразился. Перед ними стоял истинный джентльмен, гордый, холодный.

— Здравствуйте, господа, — бросает Бам. — Что нового? Трип и Моп смотрят друг на друга: долгожданная минута настала!

Вам ждет ответа и нетерпеливо постукивает тростью.

— Ну что же, — продолжает он, — удостоите ли вы меня ответом? Спрашиваю еще раз: что нового?

— Что?.. А то… — восклицает Моп.

— То новое, что мы недовольны, — заканчивает Трип.

— Неужели? — спрашивает Вам насмешливом тоном. — Ах, вы недовольны! А можно ли узнать, дорогие друзья, что именно вам так сильно не понравилось?

Теперь уже отступать некуда. Достоинство полковника и главного редактора задевается все больше и больше.

— Милостивый государь, — четко произносит Моп, — может быть, вы решили, что имеете дело с болванами?

— Ну, как можно! — возражает Вам с изысканной вежливостью.

— Нет, мы… не хотим… так думать, — отвечает, подчеркивая каждое слово Моп. — Но позвольте вас спросить в таком случае, почему вы так плохо обращаетесь с нами?

Тон Мопа принимает оттенок заносчивости. Вам резко вскакивает.

— Вот как!

— Да, нам не пристало, — кричит высоким голосом Трип, — снизойти до уровня каких–то машин… Да, на нашу долю выпадают все превратности, все побои, все опасности!.. А вы один пожинаете все, плоды! Вот так!

Вам кладет ему руку на плечо.

— Дорогой Трип, — говорит он сухо, — мне кажется, что вы сегодня выпили больше, чем следует…

— Новое оскорбление! — ревет Трип.

— А вы думали, — восклицает Моп, приходя на помощь, — вы думали, что ваши добрые друзья — дойные коровы, которых вечно можно доить, не показав им даже стакана молока? Что, не так? Трип и Моп работают как каторжные… Они выслушивают оскорбления одного, угрозы другого, и за все это мистер Вам бросает им два несчастных доллара в день… как кость собакам… тогда как он получает львиную долю… Ведь работаем мы!.. Мы бросаемся, очертя голову, в огонь, чтобы достать вам каштаны!.. Так дело не пойдет! Или все делится на троих, или мы умываем руки!

— Отлично, — отвечает Барнет. — Я сожалею только, что вы сказали это слишком поздно…

— Что? Как? Поздно?! — воскликнули оба друга.

— Да, повторяю, что я очень сожалею, но я именно с тем и пришел сегодня, чтоб заявить вам, к величайшему моему огорчению, что обстоятельства заставляют меня отказаться от ваших услуг…

Раздались два вскрика отчаяния. Бам расхохотался. Затем он повернулся к Трипу.

— Полковник, — сказал он, почтительно наклонив голову, — я из верного источника знаю, что "Геральд" ищет в настоящее время компетентного человека для экономического отдела… А "Ночной курьер" Филадельфии хочет пригласить постоянного обозревателя, мистер Диксон…

Оба ошеломленно смотрели на него.

— Я не имею права отнимать у вас столь блестящие перспективы… Извините, что до сих пор удерживал вас… Вы свободны…

Воцарилось гнетущее молчание. Бам играл своей тростью. Трип поднял глаза на Мопа. Прошло еще несколько напряженных минут.

— Бам! — начал Трип жалобным голосом.

— Что?

— Ты сердишься на нас?

— Мы, может быть, зашли слишком далеко?

— Этот Трип так вспыльчив…

— А Моп — сущий порох…

— Но это вовсе не со зла.,.

— Это темперамент… да, темперамент… Бам закурил сигарету.

— Ладно, парни! Садитесь и слушайте меня внимательно…

Ужасная перспектива немедленной отставки совершенно уничтожила стремление обоих сообщников к независимости… Конечно, какого бы они ни были высокого мнения о себе, рассчитывать на свои литературные достоинства они не могли. А могли они рассчитывать на товарищескую поддержку своих конкурентов по газетному ремеслу?

"Девятихвостая кошка" яростно исполняла все пункты своей программы. Она хлестала направо и налево, а спины ее почтенных редакторов испытали уже не одно возмездие, соразмерное с силой их нападок на коммерсантов, которые по каким–либо причинам не были угодны Эффи Тиллингест, которая из Балтиморы сумело направляла шквальный огонь едких намеков и опасных разоблачений.

Это был публичный скандал. Но до сих пор, исключая два–три избиения, которые пришлось вынести Трипу и Мопу, серьезного противодействия не наблюдалось. Старик Тиллингест рассчитал точно. Сколько он знал тайн! Сколько сообщников было у него! Его мемуары составили бы нечто вроде Красной Книги американского финансового мира. Дочь его черпала пригоршнями из этого арсенала вероломства и ловких подлостей.

Потерпевшие предлагали весьма солидные суммы, желая выкупить свои прошлые грехи. На бирже каждое утро с опаской открывали обличительную газету. Финансовые деятели исподтишка наблюдали друг за другом, чтобы насладиться картиной шока…

Какие имена скрывались под теми или иными инициалами? К кому относились эти намеки? Кого подразумевали в этом анекдоте? И начинались бесконечные комментарии… Впрочем, вычислять имя жертвы было несложно. И если б еще жертва могла узнать, кто именно предавал ее суду публики! Гарри сон и Диксон, разумеется, были только орудием. Что касается Бама, то его никто не знал, в редакции он появлялся редко. Никто не знал, куда скрылась Эффи. Да если б и знали о ее местопребывании, то мог ли кто–нибудь догадаться, что все эти атаки направлялись юной и красивой леди?

Какой же была истинная роль Бама? Вопреки своему характеру, он был слепым исполнителем. Напрасно Бам в письмах угрожал Эффи отказом от участия в деле, в котором он был жалкой марионеткой! Она отвечала уклончиво, ссылаясь на волю своего отца. И в душе оскорбленного Бама собирались тучи гнева и ненависти.

В тот день, когда происходила сцена, которую мы только что описали, Эффи объявила Баму, что пришло время решающей операции. Она как будто стала ему доверять больше чем прежде. Возможно, она понимала, что в канун генеральной битвы ей нужно было щадить своего сообщника.

Что же касается уже собранных средств, достигающих нескольких тысяч долларов, то они должны были пойти на расходы по предстоящему сражению.

Это был военный бюджет, которым Эффи распоряжалась по собственному усмотрению.

— Итак, джентльмены, — сказал Бам, — на что вы решились?

Настроение достойных джентльменов полностью изменилось. Они увидели под ногами пропасть. Трип и Моп поспешили покаяться и принести Баму самые искренние извинения.

— Мы сегодня же начинаем генеральное сражение — сказал Бам. — Будьте готовы ко всему. Человек, с которым мы вступаем в борьбу, настолько силен, что может уничтожить вас одним взмахом руки… Итак, нужно быть предельно осторожными. Ничего не делайте без меня! Если объявление, которое я сейчас дам вам для следующего номера, вызовет сильную бурю, склоните головы и молчите…

— А если нас убьют? — проворчал Трип. — Что ж, пусть убивают!

Джентльмены умолкли.

Бам вынул из портфеля бумагу.

— Вот объявление, — сказал он. — Эти несколько строк должны быть напечатаны крупным шрифтом на первой полосе. Постарайтесь, чтоб все было выполнено как следует. Впрочем, я просмотрю сам…

И он еще раз прочел объявление. Оно было более чем странным.

ПОВЕШЕННЫЙ ЗАГОВОРИЛ!

(Чудеса современной науки.) Преступления на Чертовой горе. Интересные подробности. Ужасные ответы.

МЕМУАРЫ ПОВЕШЕННОГО, написанные им самим, будут печататься безостановочно в "Кошке", начиная с будущей субботы.

Первая часть носит следующее заглавие:

С. Б. Т. А. М. Примечание: Если кто–нибудь из наших читателей пожелает доставить или получить специальные сведения, пусть благоволит адресоваться В контору редакции от 9 до 11 часов утра.

Трип и Моп слушали с глубоким вниманием. А Бам смотрел на объявление, хорошо понимая, что в нем и заключалась тайна Тиллингеста — он был в этом уверен.

И Бам спрашивал себя, что заставило Эффи наконец–то заговорить?

— Но, — возразил Трип, почесывая за ухом, — если придут переговорить с повешенным… что должны мы отвечать?

Бам провел рукой по лбу, как бы прогоняя мучившие его мысли.

— Вы назначите свидание на следующий день, — сказал он отрывисто, — и сразу же предупредите меня…

14. На виселице тоже растут плоды

Утром следующего дня Бам, дрожа от бешенства, шагал из угла в угол по своему номеру, который он снимал в Бруклинской гостинице. Он лихорадочно мял в руке только что полученное письмо. Затем он развернул его и снова пробежал глазами.

"Друг мой" — так начиналось письмо со штампом города Балтимора. — "Вы слишком нетерпеливы. Позвольте вам напомнить, что вы дали обещание слушаться моих указаний во всех перипетиях борьбы, предпринятой нами. Одна неосторожность может все испортить. Отказавшись отдать вам документы, о которых вы пишете, я действовала в наших общих интересах. Еще немного терпения! Следуйте в точности моим указаниям: в течение нескольких дней повторяйте на первой полосе газеты объявление, которое я вам выслала. Когда придет время, вы все узнаете. Избавьте меня, прошу вас, от ваших нелепых капризов, похожих на угрозы, и неуместных в этой ситуации… В последний раз повторяю, ничего не предпринимайте без моего разрешения…"

В конце стояла подпись Эффи.

— Итак, — прошептал Бам, дрожа от гнева, — я стал жалким рабом этой женщины. Я имел глупость связать себя с ней, и теперь она издевается надо мной! В каждой ее фразе я слышу ту иронию, которая жгла меня при нашем последнем свидании.

Он в бешенстве топнул ногой.

— Проклятие! Ненавижу! Что ж, придет и мое время, когда вы дорого заплатите, моя гордая красавица, за те унижения, которые я сейчас терплю…

Действительно, положение Бама было незавидным во всех отношениях. Там, где он надеялся найти союзника, он встретил деспота. Его вольная разбойничья душа не могла терпеть этой зависимости, этого слепого подчинения… И — кому?!

До сих пор он терпел. Он сознавал силу этой женщины и искренне соглашался жертвовать своим самолюбием для блага общего дела. Но он надеялся, что настанет день, когда она придет к естественному решению посвятить его во все тонкости дела на правах партнера. И он терпеливо ждал этого решения. Его эротические устремления в отношении Эффи сменились теперь холодным и злобным желанием покорить, сломить эту женщину, растоптать ее самолюбие.

Теперь не любовь влекла его к ней, а гордость. Он хотел, чтоб она принадлежала ему телом и душой, а вот тогда с каким наслаждением он отомстит ей!

Сильный стук в дверь вывел его из задумчивости. И в дверном проеме возникли почтительные фигуры наших Друзей Трипа и Мопа.

— Как? Вы здесь? — рявкнул Бам. — Я, кажется, запретил вам являться в Бруклин под каким бы то ни было предлогом!

Вам даже обрадовался случаю выместить на ком–то свой гнев.

— Тише! — приложил палец к губам Трип.

— Тише! — повторил Моп.

Затем оба обернулись и заглянули через перила лестницы.

— Никого! — сказал Трип.

— Да войдете ли вы наконец? — спросил Вам.

И, схватив Мопа за руки, он втащил его в комнату. Трип вошел следом и закрыл дверь.

Потом оба, приложив палец к губам, повторили таинственное "Тс-с!"

— Милые друзья, — начал сухо Вам, — я не люблю глупых шуток… Довольно играть роли шутов–заговорщиков и объясните мне, что привело вас сюда?

Друзья переглянулись. Трип решился заговорить.

— Милейший Вам, вы действительно запретили беспокоить вас здесь… но случай, на наш взгляд, настолько серьезен…

— Хорошо! — сказал Вам. — Что же произошло?

— Вот что, — продолжал Трип. — Сегодня утром, чуть ли не на рассвете, наши славные разносчики уже выкрикивали на улицах это странное объявление "Девятихвостой кошки"! "Воспоминания повешенного! Купите преступление на Чертовой Горе!" Как вдруг…

— Было десять часов, — уточнил Моп.

— Открывается дверь нашей конторы… и является великолепнейший лакей, одетый во все черное. Честное слово, я едва подавил в себе желание поклониться ему! "Здесь "Девятихвостая"?" — спрашивает этот великолепный экземпляр. — "Здесь", — отвечаю я, приосанившись. — "Сколько осталось у вас номеров?" — опять спрашивает ливрея. Мой мозг осеняет вдохновение свыше и я отвечаю: "Двадцать три тысячи…" — "Хорошо, — говорит тот, — я покупаю все". Я предчувствовал что–то в этом роде! Между тем, покупка сразу двадцати трех тысяч "Кошки" представлялась по меньшей мере странной. Я должен уточнить, что у нас оставалось менее пяти тысяч… но, к счастью, мой сообразительный друг немедленно побежал в типографию, и там принялись печатать на всех паррх!

— Отлично разыграно! — сказал Бам, невольно улыбаясь при виде мошеннической ловкости своих вассалов.

Трип и Моп поклонились в ответ на эту похвалу.

— И больше ничего? — спросил Бам. — Пока я в этом не вижу ничего особенно занимательного.

— На вас не угодишь, — с чувством собственного достоинства сказал Трип. — Во–первых, это дает хороший куш, во–вторых — ловкая шутка, в-третьих — подъем промышленной деятельности! Но это еще не все…

— Что еще?

— Лакей забирает эти двадцать три тысячи. Потом заходит ко мне в кабинет. "Вы редактор этой газеты?" — "Я". — "Не угодно ли вам прийти в пять часов в ресторан гостиницы "Пятая авеню"? Вы назовете свое имя швейцару и тогда увидите одно лицо, желающее с вами говорить". — "Его имя?" — спрашиваю я любезно. — "Эта особа сама назовет себя". — "Я, право, не знаю, стоит ли мне…" — "Я это вам советую!" — заявляет камердинер тоном, в котором звучали повелительные нотки. Понятно, что, как только он ушел, я последовал за ним и попал на Уолл–стрит… А там обнаружил, что лакей шел к одному джентльмену, которого я узнал…

— Его имя! — крикнул Бам. — Имя этого человека!

— Этот человек, — сказал Моп, — Арнольд Меси. Бам встал.

— Друзья мои, — сказал он, — решитесь ли вы помогать мне при любых обстоятельствах?

Два энергичных кивка были ответом на его вопрос.

— Что ж! В пять часов я сам пойду к Арнольду Меси!

Что собирался предпринять Бам и почему возникло у него это внезапное решение пойти на это свидание? Он сам не знал этого. Его толкал дух протеста. Было очевидно, что Эффи затронула самую могущественную во всем американском финансовом мире силу. Он достаточно знал ее, чтобы понять, что она не стала бы действовать, не имея в руках сильного и, вероятно, непобедимого оружия. Она запретила ему предпринимать что–либо, не заручившись ее согласием… Ну, а теперь пришло время освободиться от оков! Пришло его время!

Правда, он осознавал, что это — неосторожность, что этот шаг мог все испортить. Но он больше не желал находиться в этом положении, навязанном ему дочерью Тиллингеста.

В пять часов он входил в гостиницу "Пятая авеню". Арнольд Меси ждал его. Банкир был в очень приятном расположении духа. Он не допускал возможности поражения. Какое бы ни встречалось на пути препятствие, он заранее был уверен в победе. Сам будучи человеком без совести, он не мог предположить наличие таковой у любого другого человека. Арнольд Меси был совершенно уверен в беспредельной силе "желтого" аргумента. Вопрос мот состоять лишь в его количестве, по это уже чистая формальность, которая не может сама по себе волновать… Идя на свидание, Бам чувствовал, что ему предстоит сложное дело, Он испытывал беспокойство, потому что не знал, какие сможет найти ответы на ожидавшие его вопросы. Но… риск был его профессией…

Они поклонились друг другу. Меси рассматривал Бама.

— Вас ли именно я ждал? — спросил он.

— Я полагаю.

— Это свидание назначило вам третье лицо?

— Совершенно верно.

— По делу?..

Меси замолчал.

— По газетному делу, — закончил Бам.

— Отлично, — продолжал Меси, смотря прямо в лицо своему Противнику, как бы для того, чтобы одним взглядом оценить степень опасности.

Бам, чувствуя, что его внимательно рассматривают, принял выражение полнейшего спокойствия. Его лицо было непроницаемо, он только был немного бледен.

— Вы знаете, — начал Меси, — по какому случаю я просил вас пожаловать па это отдание?

— Кажется, догадываюсь, — ответил Бам, — но все–таки не угодно ли вам будет ясно обозначить… услугу, которую вы от меня ожидаете…

— Мне импонирует ваша прямота, — сказал Меси. — Что ж, перейдем непосредственно к делу. Ваша газета, а я полагаю, что вы редактор известного листка…

Бам поклонился в знак согласия.

— На столбцах вашей газеты было помещено очень интересное объявление, по поводу которого мне хотелось бы получить от вас некоторые разъяснения…

— Я позволю себе спросить вас, милостивый государь, — вежливо сказал Бам, — почему вы задаете мне подобный вопрос?

Меси закусил тубу.

— Действительно ли это вам неизвестно?

— Может быть… но, во всяком случае, позвольте вам заметить, что вы задаете вопросы, на которые я не смогу дать ответы, пока вы не объясните мне, почему именно эти ответы могут интересовать вас.

— Один из моих друзей, к которому я питаю особенную привязанность, — ответил Меси, — поручил мне вести эти переговоры.

Бам улыбнулся. Он увидел уже здесь начало победы. Нерешительность банкира выдала его. Так это действительно он был затронут в объявлении!

— Положим, что так, — сказал Бам. — Я допускаю, что дело это интересует одного из ваших друзей… потрудитесь же четко изложить свои пожелания.

— Вы редактировали это объявление? — Да.

— Рассказ, который вы обещаете печатать, относится к области фантазии или основан на точных фактах?

— Так как публикации еще нет, — ответил, улыбаясь, Бам, — на этот вопрос трудно ответить.

— Почему же?

— Потому что… смотря по обстоятельствам… факты могут измениться по форме и… по содержанию.

— Намерены ли вы изменить факты?

— Я допускаю подобную вероятность.

Меси и Бам посмотрели друг на друга. Они обменялись улыбками. Даже случайный наблюдатель с первого взгляда на этих людей заметил бы их поразительное сходство. У обоих одинаково дерзкие, почти наглые манеры. Меси был усовершенствованный Бам, Бам был Меси в перспективе.

Улыбки, которыми одарили друг друга эти джентльмены, говорили очень многое:

"Мы понимаем друг друга с полуслова, так что будем играть открытыми картами. Мы стоим один другого…"

Они действительно стоили друг друга, как по прошлому, так и по будущему. Они это понимали.

— Итак, — начал Меси, — вы напечатаете "Воспоминания повешенного"?..

— Точно так, — ответил Бам.

— Дело будет касаться преступления, совершенного на Чертовой горе?..

— В объявлении все сказано.

— Вы знаете эту историю?

— Во всех ее подробностях.

— И вы… лично… узнали эти подробности?

— Лично… Меси встал.

— Таким образом, если бы вы согласились не печатать вашу историю, это дело осталось бы в тайне?..

Бам погрузился в свои мысли. Он думал об Эффи. Он проклинал ее. Что же это за преступление? Он хорошо помнил, что в детстве ему приходилось слышать о Чертовой Горе… Вдруг его осенила мысль: Тиллингест напомнил ему, что он, Бам, — сын повешенного… и вот почему банкир неразрывно связал его со своей дочерью. Что, если этот повешенный — его отец!..

Бам вздрогнул. Новый свет блеснул перед его глазами. Правда обнаруживалась, но какая же связь существует между Тиллингестом, Меси и повешенным Джоном Гардвином? Сообщники? Может быть…

— Итак, вы — хозяин истории, — сказал Меси, — не скажите ли вы мне теперь, каким образом вы хотели воспользоваться тем, что имеете?

— Я полагаю, — с расстановкой сказал Бам, — вырвать у трупа Тиллингеста правду, которая, как он думал, будет похоронена вместе с ним!

Меси не вздрогнул. Только незаметное подергивание лица, подтвердило, что он все слышал.

— Вы знали Тиллингеста? — спросил он спокойным голосом.

— Я присутствовал при его смерти.

— И он говорил с вами?..

— А разве, кроме разговоров, нет иных способов общения?

— Он написал? — вскрикнул Меси. — О, несчастный! Меси был во власти Бама, который уже хладнокровно готовил решающий удар. Если умирающий Тиллингест разыскал Бама из–за его имени, то не подействует ли это же имя на Меси?

— Знаете ли вы, кто я? — спросил он звенящим голосом. — Меня зовут Джон Гардвин!..

Меси страшно побледнел и, вставая, опрокинул стул. Бам жадно смотрел на него. Почему, каким образом Тиллингест и Арнольд Меси, имен которых он никогда не слыхал, были замешаны в этой темной истории? Какова была степень их вины? Почему воскрешение этих воспоминаний так тревожило их?

Эти мысли мелькали в голове Бама подобно окнам проносящегося курьерского поезда. Мозг его собеседника работал не менее напряженно. В первую секунду, когда прозвучало имя, так всколыхнувшее все отдаленные тайники его души, ему показалось, что неумолимый враг явился за расплатой. Ему не могло прийти в голову, что этот молодой человек попросту блефует.

Но Меси не привык признавать себя побежденным. Он был богат, ему предстояло осуществить грандиозные планы, которые должны были вознести его на недосягаемую вершину финансового успеха. Он уже чувствовал себя на ближних подступах к этой вершине — и вот перед ним возникает это неожиданное и страшное препятствие…

Он поднял голову.

— Ваши условия?

Итак, этот человек признал себя побежденным! Следовательно, имя — Джон Гардвин — таило в себе могущество, перед которым склонился самый могущественный банкир Нью-Йорка!

Положение Бама было довольно щекотливым. Ему предлагали заключить сделку, а он никак не мог назначить цену своего товара. Миллион? Два? Сто? Заинтересованность и нервозность Меси подсказывали

ему, что цена товара может быть очень высока. Но как ее назначить, не продешевив и, в то же время, не зарвавшись?

Меси ждал. Он отметил замешательство собеседника, но не мог определить его причин. К нему постепенно вернулось спокойствие.

— Итак, — повторил он, — ваши условия? Безумная идея промелькнула в голове Бама.

— Я, — ответил он, — знаю цену себе и своему товару. Как вы понимаете, она выше какой бы то ни было установленной суммы. То, чем я владею, стоит гораздо дороже…

Меси не мог сдержать улыбки. Вступление было многообещающим, но попахивало каретным рядом.

— Продолжайте, — сказал он.

— Я желаю, — начал Бам, чеканя каждое слово и пытаясь определить по лицу Меси, какое действие производили на него эти слова, — я желаю, чтобы вы сделали меня своим компаньоном.

— Затем? — спросил Меси, не выказывая ни малейшего удивления.

— Сначала отвечайте вы, — сказал Бам.

Ему казалось, что он грезит… Уже второй раз имя Джона Гардвина открывало перед ним неведомые горизонты. Не так давно благодаря этому имени он был спасен от жалкой нищеты, вытащен из вертепов, где гнездятся пороки и преступления. И вот теперь он может вознестись на немыслимую прежде высоту славы и богатства…

Меси размышлял.

— Вы сказали, что никто не знает вашего имени.

— Один Тиллингест знал его… и он умер.

— Хорошо. Я ставлю условие, что вы никогда не будете называться этим именем.

— Никогда.

— Предположим, что я соглашусь на компанию, которую вы мне предлагаете… Каковы гарантии вашего молчания?

— Наш договор — сам по себе достаточная гарантия. Все, что я предприму против вас, ударит по мне.

— Логично, но так как в делах никакая предосторожность не излишняя, то прежде всего мы условимся, что вы уничтожите на моих глазах все, написанное Тиллингестом.

— Согласен, — ответил Бам, не думая о препятствиях, которые могли возникнуть на пути осуществления этого плана.

— Затем, — продолжал Меси с расстановкой, как будто он обсуждал пункты самого заурядного контракта, — мне хотелось бы, чтобы этот союз был более прочным, чем торговая компания, чтобы наши интересы были связаны неразрывно…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Бам.

— Вы не женаты?

Если бы возле Бама упала молния, он не встревожился бы так сильно. Огромным усилием воли он придал своему лицу выражение беспечности, правда, холодный пот выступил у него на лбу.

— Вы не женаты? — нов торил Меси, настолько занятый своими собственными мыслями, что не заметил смущение Бама.

— Нет, — отрывисто ответил Бам. — Отлично! — заметил Меси.

— Почему?

— Я же сказал, что нам нужны взаимные гарантии. Вы становитесь моим компаньоном… У нас общие интересы, мы идем по одной дороге, ничто не должно разъединять нас… Логично? Так вот, я предлагаю вам стать моим зятем, жениться на моей дочери…

— Как? Что вы говорите? — воскликнул Бам.

— Я понимаю, — продолжал Меси, — что это предложение вас удивляет. Между тем, я полагаю, что ничего не соответствует лучше нашим целям. Этот союз только укрепит нашу ассоциацию. И я не вижу никаких препятствий на этом созидательном и единственно верном пути.

— Единственно верном пути, — повторил Бам совершенно автоматически.

— Моя дочь по возрасту невеста… Я не утверждаю, что она идеал красоты… Бедняжка стала жертвой случая, немного обезобразившего ее… но я полагаю, что это вас мало интересует…

— Очень мало, это правда, — ответил Бам, который даже не слышал сказанного.

— Итак, это дело решенное… В тот день, когда вы передадите мне бумаги Тиллингеста, мы подпишем одновременно и деловой договор и брачный контракт.

Бам, находившийся в течение нескольких минут в состоянии полного оцепенения, наконец–то пришел в себя. Стоять рядом с Меси, быть финансовым королем — чего еще мог он желать? Что мог бы дать ему план умирающего Тиллингеста? Несколько тысяч долларов, добытых ценой бешеной работы, напряжения, даже, может быть, опасностей. Здесь же можно идти прямой

дорогой. Дорога гладкая, цель достигается с первых шагов…

— Теперь моя очередь, — сказал Меси, — спросить, согласны ли вы? Решились ли вы сразу стать и моим компаньоном, и зятем?

Бам понял, что малейшее колебание может навсегда испортить успех предпринятого дела. Согласиться было бы безумием, потому что, с одной стороны, он не мог отдать Меси бумаги Тиллингеста, а с другой — брак с Эффи мешал предлагаемому союзу.

Но Бам ответил:

— Я согласен.

— Отлично, — сказал Меси и протянул ему руку. Бам протянул свою.

— Когда мы увидимся? — спросил Меси.

— Через два дня… Мне нужна эта отсрочка…

— Как вам будет угодно, — сказал банкир. — Через сорок восемь часов в моей конторе…

— Через сорок восемь часов!..

Меси ушел первый. Выходя, он обернулся и, улыбаясь сказал:

— Признайтесь, вы ведь не очень сердитесь на нас за то, что мы повесили вашего отца?..

15. Кломп переходит от теории к практике

Поздний вечер. Улица Губерта. Она узка, зловеща и печальна, как и дела, свидетелем которых она постоянно является. Это улица порока, преступлений и притонов. Гудзон расположен так близко, а воды его так надежно хранят свои тайны…

На этой мрачной улице стоит не менее мрачный дом. Это ночной приют с почасовой оплатой. Там можно не только найти убежище на ночь, там можно и затеряться. Навеки.

Его называют Красным Домом. Само название сочится кровью. Имя хозяина не известно. Его так и называют: "Хозяин". Под домом — огромный подвал со столами и скамьями, ножки которых прочно вмурованы в пол. У дальней стены — небольшое возвышение из грубых досок.

Как в харчевнях старого Парижа, каждый, кто вздумает, выходит на эту импровизированную сцену, чтобы спеть или станцевать что–нибудь по своему выбору или по просьбе зрителей. Там раздаются непристойные песни и рассказы на особом воровском наречии, непонятном для непосвященных.

Этот подвал имеет название "Сады Армиды"."Сады Армиды" служат также пристанищем и местом работы бесприютных проституток. Хозяин выдает им карточки на получение еды и напитков. Далее их задача — склонить как можно больше посетителей отведать жалкой пищи и алкогольного пойла, которыми торгует хозяин.

За каждую сбытую карточку он платит два цента. Служительницы Венеры и Бахуса всячески обхаживают посетителей и пьют вместе с ними, причем, поглощая при этом фантастические дозы огненной жидкости. Что поделать — от этого зависит их заработок!

В этот вечер все завсегдатаи "Садов Армиды" были в сборе. Едкий табачный дым, звон кружек, пьяные выкрики, визг женщин, утробный смех, сквернословие…

В одном из углов сидят четыре наших знакомца. Кломп уже приложился к пятой порции виски. Дик выбивается из сил, чтобы не отстать от друга…

Напротив сидят Майкл и Джимми. Продержав их три дня взаперти, Кломп на четвертый день вошел в комнату, ставшую местом их заточения, и застыл на пороге с загадочным видом.

— Ну, мои овечки, — сказал он, — что вы намерены делать?

— Мы свободны?

— У вас есть желание работать? Или нет?

— О, конечно, мы хотим работать! — ответил Майкл.

— Ну, ребята, тогда все отлично! И так как вы кое–чем мне обязаны, то, думаю, не откажетесь поработать со мной… и для меня…

— А какого рода эта работа? — спросил Джимми,

— О! Очень легкая и довольно прибыльная. Вы сами поймете, что таким пташкам, как вы, я не могу поручить серьезную работу! — рассмеялся Кломп.

— Но все–таки…

Кломп взглянул на братьев.

— Идите за мной, — сказал он.

И вместе с юношами он вышел из комнаты. Они поднялись на верхний этаж. Кломп открыл дверь…

На первый взгляд комната напоминала школьный класс. На скамейках, расположенных в два ряда, сидели ученики, наверняка знакомые полиции в качестве ее постоянных клиентов.

Там был, например, Свиндлер — проповедник, который по воскресеньям становился на стул в Центральном парке и ораторствовал о бренности бытия, а в это время его товарищи ловко обшаривали карманы набожных и доверчивых слушателей. Там был некий Кримпсон, член секты трясунов, который во время молений приходил в такой экстаз, что в изнеможении падал на рядом трясущегося единоверца, который потом с изумлением замечал, что его часы унесены злым духом.

Пирсон, добродушный толстяк, ездивший в общественных каретах и замечавший, как правило, уже в дороге, что он сел не в ту карету, после чего карманы его соседей оказывались опустошенными.

Да, здесь были сливки преступного мира! Эти достойные джентльмены занимали второй ряд скамей, а на первом сидели еще неоперившиеся юнцы, но уже заметно тронутые печатью порока.

Кломп был встречен ропотом восхищения. Джимми и Майкл стояли неподвижно в центре комнаты.

— Ату их! — крикнул Кломп.

Сидевшие в первом ряду молодые мошенники немедленно набросились на братьев, швыряя их подобно мячам вдоль и поперек широкого круга игроков,

— Стоп! — скомандовал Кломп.

Круг мгновенно распался. Братья растерянно озирались, стоя в опустевшем центре комнаты.

— Где моя скрипка? — воскликнул Джимми.

— Где моя шляпа? — вторил ему Майкл.

— Кто взял скрипку? — спросил Кломп.

— Я! — ответил один из учеников, махая скрипкой над головой.

Кломп обратился к Джимми.

— Кто взял твою скрипку?

— Вот этот! — смело сказал Джимми, направляясь к мальчику лет двенадцати с рыжими волосами и лицом, испещренным оспой.

Указанный мальчишка поднялся и подошел к Кломпу, подняв руки и раздвинув ноги.

— Обшарь! — приказал Кломп Джимми.

Это было бесполезно. У мальчишки скрипки не было.

— Кати! — крикнул Кломп.

Повторилась та же история и с тем же результатом. Джимми казалось, что он видит скрипку, но как только указанный вор подходил к Кломпу — скрипка исчезала.

— Отдать! — крикнул Кломп.

Джимми едва успел поймать на лету свою скрипку, но никогда бы не смог сказать наверное, чьи руки ее бросили. Продемонстрированы были и другие столь же поучительные упражнения. На губах Кломпа играла улыбка искреннего удовлетворения. Он гордился своими воспитанниками.

Кломп отвел Майкла и Джимми в их комнату.

— Ну, что скажете? — спросил он. Братья молчали.

— Будем говорить откровенно, овечки мои, — продолжал Кломп. — Видели вы всех этих воробушек?.. Смышленые детишки, но… грубы, неотесаны… Да и физиономии такие, что самый беспечный из полицейских обратит внимание… А вот вы — совсем иное дело! Кроткий взгляд, ангельские мордашки — вам всякий с восторгом поверит. Это очень важно… Да я из вас за месяц сделаю мастеров высшего класса!..

— Это означает, — сухо ответил Джимми, — что вы предлагаете нам стать ворами?

— Ворами? — вскричал Кломп. — О! Что за отвратительное слово! И за кого же вы меня принимаете?.. Видите ли, дети мои, в городе есть некоторое количество неблагоразумных людей, позволяющих цепочкам от своих часов болтаться на жилете или забывающих свои бумажники в плохо застегнутых карманах… Это заблудшие, которых надо наставлять на путь истины…

Майкл шагнул вперед.

— Знайте, — холодно сказал он, — что мой брат и я — честные люди, и наотрез отказываемся от вашего подлого предложения.

— Ого–го! — воскликнул Кломп. — Вот как! Мы смеем обсуждать поведение нашего папаши!.. Хорошо… Очень хорошо… Что ж, у вас будет время поразмыслить о своем неблагоразумном поведении…

Он свирепо осклабился и вышел. Лязгнул засов. Майкл и Джимми остались одни…

В этот день им не принесли ни пищи, ни воды.

То же самое повторилось на второй день, на третий… Сначала братья колотили в дверь, кричали, звали, проклинали… Потом они успокоились, приняв твердое решение не унижаться больше до слез и проклятий, а встретить свою судьбу с достоинством порядочных людей. И — странное дело — после этого решения голод и жажда будто отступили перед мужественной решимостью этих рано повзрослевших детей.

Утром четвертого дня дверь их темницы распахнулась.

— Ну как? — спросил Кломп. — Вы подумали о своем поведении? О, какие вы хмурые! Вы, верно, сердитесь на дядюшку Кломпа… Зря! Посудите сами: кто назвал бы меня умным человеком, если бы я ни с того ни с сего стал бы кормить первых встречных бездельников?

Юноши молчали.

— Дик! — заорал Кломп. — Приготовь им поесть!

Осознали ли братья всю бесполезность сопротивления или голод сломил их порядочность, но Кломп с удовлетворением отметил резкую перемену в их поведении. Они охотно посещали уроки преступной школы и даже проявили незаурядные способности.

— Право, — восклицал Кломп, — я никогда не мог бы подумать, что они так ловки! Какие руки! А какие пальцы! Я им даю сроку не более трех месяцев, и они превзойдут самых проворных…

Но в своей комнате братья загадочно улыбались друг другу и пожимали руки. Но тень страдания не покидала их лица, бледные, с синевой под глазами…

Кломп поставил свой диагноз: "Жизнь взаперти убивает птенцов".

— Нужно их выпускать на воздух, — говорил ему Дик.

— Ты, возможно, прав! — отвечал Кломп. — Но нужна осторожность! А если они сбегут? Что тогда?

— Э, полно! Ты же видишь, как им нравится учеба! А как ловко они сегодня обобрали Пирсона… Прелесть!

Кломп кивнул. Вечером того же дня они вчетвером пришли в "Сады Армиды"…

— Послушайте, — сказал Кломп, — эстрада пуста… Ваши скрипки при вас, сыграйте нам что–нибудь…

В глазах братьев молнией пролетела какая–то мысль. Они встали и направились к подмосткам. Джимми едва слышно бросил несколько слов.

Майкл едва заметно кивнул головой. Они начали играть. Несколько одуревших голов повернулось к ним.

Их скрипки сначала возносили заунывную мольбу далеким языческим богам, а затем, все наращивая темп, выплеснули в искаженные лица слушателей бесхитростную и веселую мелодию о некой Нелли, которая непременно должна выслушать и полюбить исполнителя такой нежной песни.

Слушатели стучали в такт стаканами и кружками. Внезапно братья спрыгнули с подмостков… и, перескакивая через столы и оторопевших пьяниц, сопровождаемые проклятьями и ругательствами, опрокидывая стаканы и кружки, достигли выхода…

— Проклятие! — ревел Кломп. — Держите их!

Настала минута невыразимого беспорядка. Все кинулись к двери, Кломп и Дик — впереди других. Всеобщая голкотня и паника были на руку братьям. Они уже выбежали на улицу… Еще несколько шагов — и они исчезнут в лабиринте пустынных трущоб…

Раздался выстрел. Майкл вскрикнул и упал… Джимми бросился к нему. Эта остановка была роковой.

В одно мгновение толпа воров накрыла их. В пароксизме бешенства Кломп схватил палку с железным наконечником и начал яростно колотить несчастных юношей, лежавших на земле.

— Ах, собаки! — ревел он, — Канальи! Воры! И продолжал бить.

Братья лежали неподвижно, залитые кровью.

— Полиция! — закричал один голос.

Обе жертвы были мгновенно унесены с места происшествия. И когда два полисмена, прибежавшие на звук выстрела, показались в начале улицы, все было уже в порядке… Губерт–стрит была пустынна…

И только из "Садов Армиды" доносились песни, распеваемые пьяными голосами.

16. Средство не быть двоеженцем

Мы в Балтиморе. В одной из самых отдаленных частей города, в небольшом домике, расположенном на конце мыса, живет молодая женщина, одна, с двумя чернокожими слугами. Эта женщина никогда не выходит. Редкие соседи видели ее лицо.

Это Эффи Тиллингест. В этом строгом уединении она посвящает всю свою деятельность исполнению сокровенных желаний, отсюда она направляет борьбу, начатую в Нью-Йорке, отсюда, из своего штаба, она посылает инструкции Баму…

Вечер. Девять часов только что пробило. Эффи, полулежа на кушетке, прислушивается к шуму волн, бьющихся о берег… Она судорожно сжимает в руке лист бумаги, на котором можно было увидеть печать телеграфного управления.

— Зачем, — шепчет она, — зачем он так внезапно покидает Нью-Йорк?

И она перечитала слова телеграммы:

"Ждите меня завтра вечером. Гуго".

Потом, посмотрев на часы, позвонила и отдала несколько приказаний прибежавшему па зов старому негру. Прошло три четверти часа. У подъезда послышался стук. Через минуту Бам вошел и поклонился Эффи.

Она взглянула на него. Он был спокоен, невозмутим и подчеркнуто холоден. Уроки Тиллингеста уничтожили в душе Эффи всякие проявления доверчивости. Бам и не подозревал, что его спокойствие было для молодой женщины гораздо подозрительнее, чем видимое раздражение. В письме, полученном ею от Бама, ясно читался протест. Она была готова раздавить эту, пытавшуюся возмутиться гордость. Она ожидала, что он войдет, подняв голову, что будет упрекать, горячиться… О, тогда она была бы спокойна! Ее презрение было наготове. Она знала, как и чем воздействовать на этого зарвавшегося проходимца.

Холодный, вежливый, иронически улыбающийся Бам удивлял ее и внушал опасения.

— Ну, что же, друг мой, — сказала она своим властным голосом, — вы меня все–таки ослушались?

Бам еще раз поклонился.

— Как видите, но, надеюсь, вы простите меня.

— Конечно, я вполне расположена простить, — произнесла Эффи с самой любезной улыбкой. — Приказать приготовить вам комнату?

— Благодарю, — сказал Бам. — Я рассчитываю уехать назад сегодня ночью.

— А! Хорошо…

Эффи опустилась на кушетку, откинула голову на подушки и приготовилась слушать.

— Я мог бы сказать вам, — начал Бам, — что приехал потому, что соскучился…

Эффи сдержала зевок.

— О, успокойтесь! Эти банальности, разумеется, не могут иметь места в наших отношениях… Я приехал по делам…

— Вот как? Что же случилось нового?

— О, почти ничего! Только для меня ситуация становится весьма пикантной… Я, по вашему приказанию…

Бам с видимым удовольствием произносил эти слова, такие обидные для его самолюбия.

— Я, по вашему приказанию, напечатал в нашей газете объявление о "мемуарах повешенного".,.

— И я благодарю вас, — прервала Эффи, — за распорядительность. Вы как нельзя лучше исполнили мои приказания.

— Рад служить, — сказал Бам. Эффи не спускала с него глаз.

Его голос был естественен, лицо — непроницаемо.

— Это объявление сразу же вызвало реакцию…

— А! — быстро сказала Эффи.

— И некто… буквально в тот же день явился в редакцию "Девятихвостой кошки"…

— Великолепно… Продолжайте…

— Трип, человек ловкий, несмотря на некоторые недостатки, довольно быстро узнал имя визитера…

— И это имя?! — нетерпеливо воскликнула Эффи. Бам ответил медленно и спокойно:

— То самое имя, которое, если я не ошибаюсь, вырвалось у вашего отца, в ту ночь… Арнольд Меси…

— Наконец–то! — воскликнула Эффи.

Бам улыбнулся, но сразу же согнал улыбку с лица.

— Я позволил себе сделать вывод, что появление на сцене этого банкира возводит это дело в категорию незаурядных…

— И вы не могли, — перебила его Эффи, в возбуждении не скрывавшая охватившего ее раздражения, — и вы не могли запросить письменных указаний?

Если б дочь Тиллингеста взглянула на руку Бама, то увидела бы, что эта рука до того судорожно сжалась, что ногти впились в мясо…

— Я бы так и поступил, — отвечал Бам, все более и более притворяясь школьником, которого бранит учитель, — но друзья мои имели неосторожность, впрочем, весьма простительную, повидаться с Меси…

Эффи стремительно встала.

— И вы пошли на свидание с ним? Бледная улыбка мелькнула на губах Бама.

— О, разумеется, нет! — сказал он. — Но так как свидание было назначено на сегодня, а мне казалось невозможным отложить его более, чем на двое суток, то я решился избавить вас от труда посылать мне письменные инструкции и приехал получить их из первых уст… Вы недовольны мной?

Эффи не отвечала. Она металась по комнате, как тигрица в клетке. Вдруг она остановилась перед Бамом.

— Свидание назначено на завтра?

— Да.

— В котором часу?

— В шесть часов вечера… Она секунду подумала.

— В котором часу идет первый поезд?

— В пять часов утра…

— И приезжает в четыре часа после обеда… Так?

— Я так и рассчитывал, — сказал Бам. — Возвратиться в четыре, а в шесть пойти на свидание…

Эффи изумленно взглянула на него.

— Вы сказали?..

Бам повторил сказанное.

— Вот как… Вы не поняли!.. Вы не поедете!

— Я не понял, — сказал Бам. .

— Я говорю, что я, дочь Тиллингеста, буду завтра говорить с глазу на глаз с Арнольдом Меси…

Бам закусил губы.

— Вы останетесь в этом доме, — продолжала Эффи. — Мои слуги будут в вашем распоряжении. Вы подождете… Возможно, мне придется задержаться там на несколько дней… Я буду писать вам…

Бам встал и, прислонясь к камину, скрестил руки на груди.

Эффи не смотрела на него. Углубленная в свои мысли, она их высказывала вслух.

— Наконец! — шептала она. — На этот раз я торжествую! Арнольд Меси, вы разорили отца моего, вы разорили меня. А теперь пришел час расплаты… О, мистер Меси, вы и не подозреваете, какую цену потребует Эффи Тиллингест!

— И в этом деле, — спросил Бам, — я не могу быть вам полезен?

— Вы мне полезны тем, что существуете… Вы мне полезны тем, что вы мой муж, — ответила Эффи, — разве иначе отец соединил бы меня с вами?

Бам был очень бледен.

— Итак, — произнес он медленно, — я стал вашим мужем потому, что ваш отец и Арнольд Меси были причиной смерти моего отца?

Эффи посмотрела на него.

— Вы знаете это?

— Да, — сказал Бам. — И так как я связан с вами, то ничего не могу предпринять против дочери Тиллингеста, ставшей моей женой и сообщницей…

Глаза Эффи сверкали яростью.

— Не все ли вам равно? А знаете ли вы еще что–нибудь?

— Нет.

— Откуда же взялись у вас эти предположения?..

— Из нескольких слов, вырвавшихся у вашего отца в Последнем разговоре со мной.

Эффи прошлась по комнате.

— Может быть, это и так, — произнесла она. — Вы все узнаете позже. Сегодня я действую одна…

— Тем не менее, я бы очень желал узнать, — продолжал Бам, — все подробности этой истории, в которой, признайтесь, я заинтересован более, чем кто–либо…

— Я повторяю вам, что позже вы все узнаете…

— Не могли бы вы дать мне хоть на несколько минут записки Тиллингеста?

Эффи невольно бросила взгляд на маленький письменный стол в углу. Именно это движение Бам старался, вызвать…

— Нет, — ответила Эффи.

Она взглянула на часы.

— Теперь ровно двенадцать часов, — добавила она, — пойдите, отдохните немного и будьте здесь ровно в четыре часа утра.

Бам взял свое пальто, брошенное на спинку кресла. Он не спеша зажег свечу на камине, затем мягко произнес:

— Вы потрудитесь посветить мне, не правда ли? Иначе я рискую заблудиться в этом доме.

Эффи машинально взяла свечу из рук Бама. Она была поглощена собой и не обращала никакого внимания ни на слова, ни на жесты своего мужа. В этот момент быстрым движением Бам выхватил из кармана пальто открытый нож и одним ударом сильной и твердой руки вонзил его в спину Эффи. Она не вскрикнула, не вздохнула…

Свеча упала и покатилась по полу…

Потом тело, покачнувшись, повалилось на руки Бама, который поддержал его и положил на ковер… Бам наклонился над Эффи.

Красная пена покрывала полуоткрытый рот. Губы конвульсивно подергивались. Убийца бросился к письменному столу, который был указан ему неосторожным взглядом Эффи. Лезвием ножа он взломал замок…

В ящике лежал красный портфель, Бам открыл его дрожащей рукой. Тут было то, что он искал. Он спрятал портфель под пальто, бросил последний взгляд на труп и исчез.

Часть вторая

1. Сюрпризы фортуны

В одном из номеров отеля "Манхэттен" человек лихорадочно перебирает какие–то бумаги, кучей сваленные на столе. Этот человек — Бам. Что же содержат в себе эти бумаги, полученные посредством преступления?..

Почему на них столько крови и почему они так притягивают к себе кровь? Том и Марк Гардвины были братьями–близнецами, выходцами из Ирландии. В описываемую эпоху им было по сорок три года.

Оба энергичные и сильные, они обратили внимание на Америку, где так ценятся труд, сила и воля. Они пересекли океан и поселились в окрестностях Нью-Йорка. Вскоре они сколотили небольшой капитал, давший им возможность более спокойно оглядеться по сторонам и выбрать из четырех возможных вариантов Запад. Он был наименее освоен и потому сулил большие перспективы. Так они оказались в Калифорнии, избрав там себе ремесло строителей, благо этот край усиленно развивался. Действительно, уже вскоре предприятие "Братья Гардвин" заняло достойное место среди строительных фирм Калифорнии.

Том и Марк женились еще в Нью-Йорке и как только обрели уверенность в завтрашнем дне, вызвали свои семейства к себе. Тому первому не повезло. Его жена умерла, оставив ему сына Джона, которого, впрочем, Марк сейчас же принял к себе в дом.

Марк имел троих детей, двух мальчиков–близнецов и дочь. Эти белокурые создания были скромны и послушны в отличии от их двоюродного брата Джона, сына Тома, черноволосого сорвиголовы.

Однажды Марк и Том услышали среди ночи ужасающий шум и треск. Вскочив с постелей, они обнаружили, что их дома, склады и мастерские превратились в ревущие снопы огня. Это была минута страшного отчаяния. Нужно было начинать все с самого начала, с первого вколоченного гвоздя, с первого шага, с первого доллара…

Братья на это несчастье реагировали по–разному. Том впал в отчаяние, а Марк, наоборот, был полон решимости и жажды деятельности. Он подумал–подумал, посоветовался с женой и в конце концов заявил брату:

— Том, нас преследует судьба. Не знаю как ты, а я не намерен падать перед ней на колени. Такого эта дама от меня не дождется… Но это не просто слова. У меня есть план…

— Говори, — безнадежно вздохнул Том.

— Ты помнишь некоего Андрюса из Денвера, который умер в прошлом году? Так вот, этот Андрюс незадолго до смерти рассказал мне кое–что любопытное…

— Что же?

— Недалеко от Денвера есть ручей, в котором полным–полно золотых самородков…

— Потрясающее открытие! Об этом ручье тебе расскажет любой ребенок! Сколько об этом трубили газеты…

— Выслушай меня. Он рассказал мне о тех местах, где никто еще не был. Ведь все ищут золото на равнине, где протекает этот ручей, а он говорил, что в горах, у истоков его, есть богатейшие жилы…

— То–то он умер в нищете…

— Он не мог туда вернуться… Какое–то темное дело, возможно… Не знаю… В одном только я уверен — он говорил правду. Действительно, то, что находится в русле ручья, — жалкие остатки сокровищ, которые есть там, в горах, а ручей, пробиваясь сквозь скалы, приносит с собой лишь воспоминание о них. Теперь ты понял? Нужно подняться в горы, вверх по течению ручья, и там…

— Я понял, — ответил Том.

— И это все, что ты мне скажешь? Пойми: мы разорены вконец, нам уже нечего терять…

— А жена твоя? А дети?

— Я подумал обо всем. Жена моя уедет с дочерью в Нью-Йорк, а моих двух сыновей мы вверим попечению пастора Бирмана…

— А Джон?

— Джон — живой, смелый мальчик. Он умен и ловок. Если ты согласишься, то мы возьмем его с собой. Думаю, он будет нам полезен, да и пора ему уже набираться опыта…

Том задумался… А уже через каких–нибудь полчаса братья горячо обсуждали подробности своего похода за сокровищами Скалистых гор. Теперь уже Марк должен был сдерживать азартное нетерпение Тома. Жена, и десятилетняя дочь Марка уехали в Нью-Йорк, взяв с собой достаточно денег для того, чтобы прожить без лишений целый год…

Пастор Бирман обещал посвятить себя заботам о двух сыновьях Марка. И вот Том и Марк, сопутствуемые Джоном, крайне гордым своим участием в экспедиции, цель которой, впрочем, тщательно скрывалась, отправились пешком в Колорадо, неся за спиной мешки, а в руках — карабины.

Так уходили многие, очень многие, но далеко не все возвращались назад…

2. Ночной дилижанс

Европейцы, живущие в цивилизованных городах Старого Света, едва ли могут представить себе дикие, необжитые края, не фигурально, а буквально соответствующие понятию "Первый день творения".

Альпы — игрушка по сравнению со Скалистыми горами Америки. Фантастическое нагромождение исполинских глыб, площадок, террас, пропастей, лужаек и остроконечных пиков… Глазам путешественника открываются ущелья и тропинки, которых еще никогда не касалась человеческая нога, пропасти, глубину которых никто не измерял, потоки, перескакивающие через горные хребты и с грохотом летящие в пучины, зажатые среди скалистых стен…

Двадцать лет назад путешественник должен был иметь недюжинную храбрость, чтоб отважиться проникнуть в эти края. Здесь человеку грозило все: природа, дикие звери, но больше всего — другой человек. Вся страна была заселена свирепыми дикарями, исконными хозяевами ее, индейскими племенами, бешено восстававшими против цивилизованных пионеров, прокладывающих себе дорогу трудом и твердой волей.

В одну прекрасную июньскую ночь 185… г. пассажирский дилижанс, трясясь и подскакивая на ухабах, ехал по дороге, только что проложенной по горе Вазач через реку Зеленую.

Дорога вела в Денвер. Окружающая местность была дика и пустынна. Дилижанс катил во мраке и тишине. Слышны были только топот шести лошадей да свист кондукторского кнута, гулявшего по их спинам.

В дилижансе было пять пассажиров, и так как была полночь, а они уже двадцать часов переносили все трудности этого адского путешествия, то всех их сморил сон.

Вдруг лошади резко рванулись в сторону. Дилижанс остановился и угрожающе накренился. Раздался истошный вопль кондуктора:

— К оружию! Индейцы!

И едва успел он прокричать эти слова, как раздалось несколько выстрелов… Пули прошили кузов дилижанса, стекла разлетелись вдребезги, а кондуктор свалился на землю с простреленной головой.

Пассажиры схватили свои карабины. Но как определить в этой черной тьме, где враги и сколько их…

Индейцы возникали со всех сторон как фантастические тени. Сколько их было! Десять? Сто? Тысяча? Как водится, они сначала убили возницу, а потом начали смыкать кольцо вокруг экипажа. Из пяти путешественников только двое собирались бороться за свою жизнь до последней капли крови. Трое остальных забились в угол будто овцы перед закланием.

Но два храбреца, казалось, готовы были биться до конца. Возможно, они знали, что война с индейцами — война на смерть, в которой побежденный европеец не может надеяться на милость победителя. Его ждут страшные, нечеловеческие пытки и медленная смерть.

— Арнольд, — сказал один из путешественников, — не лучше ли попробовать выскочить из кареты и бежать в ущелье?

— Нет! — ответил другой. — Мы будем мгновенно окружены и схвачены.

— Что ж, да поможет нам Бог!

Индейцы уже подбирались к лошадям. Еще минута — и отцепленный дилижанс будет перевернут, а тогда…

— К лошадям! Сэм! — крикнул Арнольд.

Оба друга имели многозарядные винтовки системы Генри, из которых можно произвести, не перезаряжая, двенадцать выстрелов. И в ту минуту, когда один из индейцев уже схватился за вожжи, загрохотали выстрелы. В ответ послышался дикий вой. Несколько нападавших упали.

Индеец, вспрыгнувший на козлы, схватился за живот и, будто переломившись пополам, грохнулся на землю. Индейцы сомкнули кольцо вокруг дилижанса. Стволы винтовок уже раскалились от безостановочной стрельбы.

Индейцы отбросили свои ружья и с томагавками в руках пошли на приступ… Раненый Арнольд уже выронил винтовку. Сэм продолжал отбиваться. Но исход борьбы был уже ясен. Двое индейцев уже рубили томагавками крышу дилижанса…

И вдруг грохочет выстрел! Он прозвучал откуда–то со стороны. Индеец, рубивший крышу, со страшным воплем летит вниз. Еще, еще выстрелы…

Потом карета трогается с места и через минуту летит вперед со страшной скоростью. Гром топота копыт шести лошадей… Индейцы ревут и беспорядочно стреляют вслед.

Вперед! Вперед! Проходит несколько минут… Вот уже не слышно ничего, кроме конского топота и хлопанья бича. Арнольд и Сэм недоуменно переглядываются. Они спасены! Но кем?..

Вдруг дилижанс останавливается.

— Форт Касдвик!

С козел соскакивает какой–то человек. С крыши дилижанса — второй.

— Ну что, джентльмены? — говорит один из них — Я думаю, что вы дешево отделались…

Спасителями дилижанса оказались братья–близнецы из Антиохии, Марк и Том Гардвины.

3. Ненависть ребенка

Форт Касдвик представляет собой грубо сколоченное бревенчатое строение, которое служит постом для дюжины солдат. Солдаты должны охранять путешественников, но сами подвергаются постоянным нападениям.

Поэтому они нисколько не удивились, услышав рассказ о случившемся. Такое происходит постоянно в этих краях. Могло быть и хуже. Из всех путешественников только Арнольд был ранен, причем легко. Те трое пассажиров, которые с самого начала схватки притаились неподвижно в углу дилижанса, были целы и невредимы. Больше о них говорить не стоит.

Арнольда уложили в постель. Сэм умело перевязал его рану и заявил, что через несколько дней она полностью затянется.

В это время Марка и Тома горячо благодарили за их самоотверженный поступок.

— Дело было совсем простое, — отвечал Том, — мы шли пешком по той же дороге, где ездит дилижанс, и услышали выстрелы. Мы тут же сообразили, в чем дело, и вмешались. Вот, собственно, и все… Но… где же Джон?!

В суматохе о мальчике попросту забыли. До последнего момента схватки он находился рядом, потом вскочил на запятки дилижанса, потом спрыгнул, уже на территории форта…

— Пять минут тому назад я его видел, — сказал Марк. — Он был здесь…

Братья схватили карабины и двинулись к выходу.

Но в этот момент дверь открылась и вбежал Джон. Лицо его было в крови. Он бросил на пол довольно увесистый узел.

— Вот и я, — сказал он весело.

— Что это такое? — спросил Марк, осматривая узел, брошенный Джоном.

— Не трогайте! Это мое! — крикнул Джон.

Марк оттолкнул его и, развязав узел, вытащил оттуда множество перьев, стеклянных украшений, колец и браслетов. Большая часть предметов была перепачкана кровью.

— Где ты это взял? — спросил Марк.

— Где? Странный вопрос! Да у индейцев! Может быть, по–вашему, следовало оставить все это им только потому, что они мертвые?

Воцарилось гнетущее молчание. Том смотрел на руки своего сына. Они были в крови. Этой же кровью было перепачкано его лицо.

Мальчик не по–детски твердо и зло ответил на его взгляд.

— Послушай, Джон, — голос Тома звучал глухо и ровно, — ты никогда больше не будешь грабить мертвых.

Он с отвращением поднял с пола узел и выбросил его за дверь. Джон с воплем бросился к двери, но Том отшвырнул его в дальний угол комнаты.

— Послушай меня, Джон, ты совершил ошибку, и я запрещаю тебе трогать эти вещи…

Но мальчик не успокаивался. Он метался по комнате, скрипел зубами, стонал… Потом побежал к выходу. Том снова перехватил его. Джон отчаянно вырывался, колотя отца побелевшими кулачками.

Том быстро связал его и бросил на одну из кроватей. Мальчик конвульсивно дергался и произносил проклятия, тем более ужасные, что слетали они с детских уст.

— Ну и характер, — заметил Сэм, — однако, вы, парни, тоже упрямы.

— Это наше дело, — сухо сказал Марк.

— Конечно, я не к тому, чтобы осуждать вас… Ну, помолчи, — бросил он Джону, орущему на своей кровати.

Джон вдруг послушался. Он замолчал, следя злыми глазками за действиями отца и дяди. Уже не впервые Джон проявлял свои дурные наклонности. В этом ребенке, казалось, не было заложено никакого понятия об элементарном добре или человеколюбии. Вся его натура была нацелена па зло, в частности, на воровство. Эти детские руки деловито шарили по еще не остывшим трупам, переворачивали их, вырывали из ушей украшения…

Тем временем собравшиеся вновь начали обсуждать недавнее приключение, вспоминая подробности и свои ощущения по их поводу. Те, которые не сражались, оказались самыми многословными летописцами схватки…

Арнольд лежал с полузакрытыми глазами и не принимал никакого участия в разговоре. Его бледное лицо резко выделялось на темно–коричневом одеяле.

Сэм был высок и худощав, ему было около пятидесяти, лицо его дышало волей и энергией. Черты его были несколько угловаты, что вызывало ощущение суровости. Но самым примечательным были его глаза — серые, насмешливые, не признающие преград, будь то чужой забор или чужая душа.

Фамилия Сэма была Тиллингест. Товарищ его был не кто иной как Арнольд Меси. Они приехали, как и многие, искать счастья на Западе, но злая судьба преследовала их в то время, когда мы встретили их в дилижансе возвращавшихся в Денвер и решивших, что им ничего другого не остается, как искать счастья в Нью-Йорке.

— И вы путешествуете пешком? — спросил Сэм у братьев Гардвипов.

— Да, — сказал Том, — и очень довольны, потому что такой способ путешествия доставил нам возможность избавить вас от неприятностей.

— Вы путешествуете пешком, — повторил Сэм, — и не имеете никакого оружия, кроме этих жалких карабинов?

— Но, признайтесь, — возразил Том, — что как бы старо это оружие ни было, но оно оказало всем нам хорошую услугу.

— Думаю, что вы идете не далеко?.. Братья переглянулись.

— Мы идем в горы, — отвечал Марк.

— Вот как? Понятно. Вы решили тоже поискать золотишко!

— Мы еще не решили, что будем делать. А вы сами куда направляетесь?

— В Денвер… Мы покидаем эти края и возвращаемся в Нью-Йорк…

— Так вы уже разбогатели?..

— Не совсем…

— В таком случае, потеряли надежду?

— Мы устали ловить удачу. Эта дама весьма капризна… Возможно, вам она улыбнется…

После этого было решено тронуться в путь ранним утром, и каждый стал устраиваться на ночь. Том подошел к Джону:

— Ну, малыш, ты успокоился?

Ребенок молчал. Он бросил на отца недобрый взгляд.

— Ба, ты еще сердит на меня? — спросил Том, смеясь. — Нельзя быть таким упрямым… Ладно, на сегодня довольно…

И он развязал мальчика,

— Ты будешь послушным? — спросил Марк.

У Джона вырвалось что–то вроде рычания, которое с большим трудом можно было бы принять за положительный ответ. Как бы то ни было, но братья, решив отложить воспитание мальчика до лучших времен, растянулись на полу и уснули.

Прошло несколько часов. Рассвело… Джон не сомкнул глаз всю ночь. Бледный луч солнца осветил лица спящих. Тогда Джон тихо встал и осмотрелся вокруг. Глаза его остановились на Сэме, растянувшемся в нескольких шагах от него. Он злобно улыбнулся, тихо прокрался к Сэму и тронул его за плечо.

Тот вздрогнул, открыл глаза и увидел перед собой полуодетого ребенка, который держал палец на губах. Сэм кивнул. Тогда Джон прилег к нему и тихо–тихо прошептал на ухо:

— Что вы мне дадите, если я скажу вам, куда они идут? Он указал рукой на спящих Марка и Тома.

Злоба ребенка. Месть ребенка… Страшные слова, страшные понятия… Джон много знал. Не раз присутствуя при разговорах братьев, он, как губка, впитал в себя их планы, названия мест будущих поисков, их расположение…

И вот теперь он хладнокровно излагал все это Сэму, который слушал его и загадочно улыбался…

Когда Марк и Том проснулись, Джон лежал с открытыми глазами и улыбался.

— Ага, ночь — хорошая советчица? — сказал отец, наклоняясь к нему, чтобы поцеловать.

Ребенок подставил щеку. Через плечо отца он бросил взгляд на Сэма. Тот подмигнул и улыбнулся. Братья стали собираться в путь. Им предложили место в дилижансе, но они вежливо отказались. Скалистые горы были совсем рядом, и им не хотелось, чтобы посторонние точно знали, куда именно они держат путь.

Что же касается Арнольда, то рана мешала ему немедленно пуститься в дорогу. Они с Сэмом решили ждать следующего дилижанса. Таким образом, у них в запасе была целая неделя.

Но была еще одна причина их задержки. Утром, перед прощанием, Сэм отвел Джона в сторону.

— Ты славный мальчик, — сказал ему Сэм, — и в награду за это вот тебе новенький доллар. Не желаешь ли получить целую кучу таких же?

— А что нужно для этого сделать?

— Ничего особенного… Возьми этот ножик и делай им отметки на скалах вдоль всего вашего пути.

— Хорошо, — ответил мальчик.

Когда Марк и Том уходили вслед за весело прыгавшим на одной ноге мальчуганом, Сэм проговорил:

— Как знать? Может быть, это и есть тот самый случай…

4. Золото

С момента описываемых событий прошло четыре дня. Мы находимся в самом сердце Скалистых гор. Поднимемся на одну из вершин, куда раньше не ступала нога человека. Это Пайк—Пик, груда скал, которые как будто случайно рухнули одна на другую в день какого–нибудь подземного переворота. Тут внезапно образовались вертикальные, горизонтальные, наклонные плоскости, изломы, трещины, пропасти, будто вырубленные каким–то исполинским топором. Грозная и неприступная красота! Вскарабкаться сюда можно только при помощи веревки и сильных рук. Иногда кажется, будто скала вот–вот опустится над неосторожным храбрецом, будто подъемный мост крепости, и закроется дверь ужасной тюрьмы, стой которой никому не дано пробить.

— Какой восхитительный вид! — воскликнул Марк, бросив кирку и разгибая занемевшую спину.

Джон стоял около него на хребте скалы. Он услышал восклицание дяди и засмеялся Ему было непонятно любое–движение души, не несущее; конкретной выгоды.

Том работал за выступом скалы, долбя заступом неподатливую породу. Вдруг он поднял голову.

— Гм, гм! — сказал он. — Это, пожалуй, не предвещает ничего хорошего.

Действительно, в считанные минуты небо почернело. Частыми порывами задул сильный ветер. Вдруг он стих. Его сменила свинцовая духота. По горам прокатился глухой грохот. Затем снова все стихло, и черное небо прорезал яркий зигзаг молнии.

Братья поспешно стали искать убежище. Один из склонов скалы, на которой они находились, имел глубокую нишу, своего рода грот. Здесь они и укрылись от разъяренной стихии.

Ужасные грозы в горах! Разъяренное небо давит гранитных колоссов, а они противостоят ему… Ветер надрывается, как бы стремясь вырвать их из земли и яростно трясет их от подошв до вершин… Дождь льет потоками, и, падая на камни, производит грохот тысячи кузнечных молотов. Багровая молния пронизывает пространство, как бы указывая таинственным высшим силам объекты для удара. Марк и Том не проронили ни одного слова. Они оба крепко обняли Джона, как бы пытаясь оградить его от бешенства стихии. А он совершенно хладнокровно смотрел из узкого отверстия грота на фантастические переливы света.

Вдруг оба брата вскрикнули… Они одновременно осознали грозившую им новую опасность, еще страшнее прежних. Грот начала заливать вода. Вероятно, один из потоков вышел из своих гранитных берегов и прорвался через трещину к гроту.

Времени на раздумья не оставалось. Том, взял на руки сына и шагнул в проход. Бурлящая вода доходила ему до колен. Напор ее был так силен, что едва не сбивал с ног. Когда Том выбрался из грота, его закрутил водоворот и он упал, не выпуская ребенка из рук. Сильная рука брата подхватила его, поставила на ноги, и перебросила Джона на свое плечо. Затем Марк совершил отчаянный прыжок на соседнюю скалу. Том последовал за ним…

Буря на мгновение утихла, как бы пораженная смелостью людей, а затем наступило нечто невообразимое. Удары грома слились в один неумолчный гул… Земля затряслась. Вся гора зашаталась… По склонам ее поползли трещины. Казалось, все вокруг сейчас провалится в бездну…

Раздался отчаянный крик обоих братьев. Только что оставленная ими скала вдруг наклонилась вперед, будто раненный в живот человек, и обрушилась.

Удар волны швырнул братьев на камни…

Но гроза как будто исчерпала свою ярость в последнем усилии. Ветер вдруг стих, облака разошлись и умчались, как разбойники по окончании своего жестокого набега.

Яркий луч солнца озарил эту картину опустошения. Марк поднял голову. Его взгляд скользнул по искореженным скалам, по тому месту, где недавно был грот…

Вдруг, точно в припадке сумасшествия, он подбежал к Тому, который еще лежал среди камней, и, тряся его за плечо, заорал:

— Брат! Брат! Золото! Золото!

Затем он бросился к тому месту, где раньше был грот. Еще секунду Том осознавал сказанное братом, потом вскочил на ноги и подбежал к нему.

Марк, бледный, со сверкающими глазами, не мог произнести ни звука. В правой руке он держал обломок скалы, на котором самый неопытный глаз увидел бы самородок золота величиной с орех. Другой рукой он схватился за землю, будто боясь, чтобы ее у него не отняли…

Действительно, это было золото, и почти без всякой примеси… Гора открыла свою тайну. Братья бросились в объятия друг друга. Столько трудностей, опасностей и лишений пережили они… И вот — награда

А маленький Джон спокойно смотрел на них. Он не совсем понимал причину столь бурной радости. Неужели эти желтоватые прожилки на черных камнях и есть золото? Для него золото имело цену лишь тогда, когда оно было в виде денег. И когда он раньше слышал, как братья делились друг с другом своими планами, он думал, что из–под этих камней вдруг брызнет поток бесчисленного множества монет, подобных той, которую ему дал Сэм…

После первых мгновений восторга к братьям вернулось ощущение реальности.

— Том, — сказал Марк, — хочу, чтобы твой сын первый воспользовался плодами нашей удачи!

Он поднял камень, в центре которого блестела золотая полоса.

— Бери, Джон!

В эту минуту раздались два выстрела. Камень выпал из протянутой руки Марка. Он захрипел и упал головой вперед Том бросился к брату. Тот уже был мертв. Тогда он посмотрел в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы, вскочил и помчался туда, прыгая через трещины.

Что же касается Джона, то он исчез…

5. Суд Линча

Немного восточнее того места, где произошла эта ужасная сцена, на небольшом плато добрая сотня человек вгрызалась в скалы, катила тачки, таскала бревна…

— Эй, Кломп! — крикнул один из них: — Тащи сюда бревно!

— Ну–ка, помоги!

— Еще раз! Ну, взяли!

Гул голосов смешивался с лязгом металла, треском дерева, глухими ударами. Притягательная сила золота стянула сюда, в эти дикие места, самых разных людей, как по национальности, так и по общественному положению. Они сбежались сюда со всех концов земли совершенно опьяненные надеждой на возможность быстрого, почти мгновенного обогащения. Так всегда было и будет с натурами, неспособными к повседневному упорному труду. Может быть, в их руках уже побывал какой–нибудь инструмент, работая которым прилежно и умело можно было бы обеспечить себе верный кусок хлеба и даже лишнюю копейку на старость. Они отвергли этот путь. Им была противна монотонность труда.

Этих рыцарей удачи охватила лихорадка, впрыснувшая в их жилы ту силу, которую могут дать лишь азарт или крайнее отчаяние. Люди, собравшиеся здесь, на этом небольшом плато, были именно такими искателями быстрого счастья.

Вдруг среди них возникла странная фигура. Это был Том. Он остановился на мгновение, озираясь кругом, затем хрипло выкрикнул:

— Убийство!

Все подняли головы. Они увидели человека страшно бледного, с судорожно искривленным лицом. Одежда его была в беспорядке, а руки в крови.

Все подбежали к нему и засыпали вопросами. Он смотрел на них остановившимися глазами и мычал нечто нечленораздельное.

— Эй, приятель! — крикнул ему огромный, звероподобный Кломп: — Будешь ли ты, наконец, отвечать?.. Откуда ты взялся? Что тебе надо? Зачем ты кричишь об убийстве?..

— Я не знаю, — бормотал Том. Губы его тряслись.

Он был близок к умопомешательству. Если б он был способен нормально воспринимать окружающее, то заметил бы, что к собравшейся толпе подошел еще один человек, который что–то горячо говорил, указывая рукой на горы.

Это был Арнольд Меси.

— Да, друзья мои, — сообщил он, — труп лежит примерно в миле отсюда… Вероятно, это один из тех искателей золота, которые работают в одиночку… Но кто убил его?

— Но, может быть, — закричал кто–то из толпы, — тот, что сидит там, может рассказать нам…

— Если он сам не убийца, — перебил его другой голос. Толпа, собравшаяся вокруг Тома, ждала… А он то заходился в рыданиях, то разражался безумным хохотом.

Никто не смел мешать этому глубокому отчаянию и никто еще не решался приписывать его угрызениям совести. Но преступление было так хитро продумано убийцами, что Том неизбежно должен был попасть в безвыходное положение…

Кто–то проскользнул вперед и сказал:

— Вот это может помочь найти виновного! Все обернулись к вновь прибывшему.

— Этот карабин, — продолжал он, — лежал в нескольких шагах от убитого… Убийца, вероятно, бросил его перед тем как скрыться.

Карабин переходил из рук в руки. Тиллингест — это был он — переглянулся с Арнольдом Меси. Тот равнодушно взял карабин и стал осматривать его.

— Но, — воскликнул он, — вот это уже кое–что!

— Что там? — послышалось со всех сторон.

— Имя на бляхе… Посмотрите…

И он указал пальцем на приклад ружья, где находилась маленькая латунная пластинка.

— Ну читай же! Что там?

— Том Гардвин! — громко произнес Меси.

Услышав свое имя, Том поднял голову.

— Том Гардвин это я!

— Убийца! — закричала сотня глоток.

В толпе иногда возникает необъяснимая внезапность действия. В том случае, когда один человек раздумывает и колеблется — толпа действует мгновенно, будто пронзенная одним ударом тока.

Десяток рук потянулись к Тому. Он, выйдя из состояния оцепенения, отчаянно вырывался.

— Где труп? — кричали ему. — Его нужно вести туда! В горы! В горы!

Том продолжал отбиваться. Но что мог он сделать один против толпы, набросившейся на него?.. Тиллингест шагнул вперед. Ведь это он объявил, что нашел труп. Том наконец перестал сопротивляться. Он снова впал в оцепенение. Но даже оно разъяряло его противников, которые жаждали правосудия. Этой кучкой отверженных, чуть ли не разбойников, овладевало дикое негодование.

А Том, подгоняемый пинками, шел вперед, не понимая, чего от него хотят, куда его ведут…

У подножия скалы, известной под именем Чертовой горы, лежал Марк Гардвин со скрещенными на груди руками…

Том, нечеловеческим усилием вырвавшись из рук людей, окружающих его, бросился к трупу.

— Брат мой! Брат!

Этому безумному крику ответили лишь горы многократным эхо. Люди снова схватили его и оттащили прочь Каким же образом труп очутился здесь, на Чертовой горе, в полумиле от того места, где свершилось преступление?

В ту минуту, когда Том и Марк бросились, вне себя от радости, к обломку золотой скалы, Сэм и Арнольд, которые шли по их следам, обменялись кивками… Настала роковая минута… Оба вскинули карабины. Меси прицелился в Тома, а Сэм взял на мушку Марка… Как мог промахнуться Арнольд? Даже у профессиональных убийц иногда трясутся руки. Словом, из двух обреченных был убит один Марк. Том скрылся в горах.

Если он останется в живых, дело будет провалено, тайну золотой жилы скрыть не удастся…

Сэм, увидев, что Арнольд промахнулся, зло выругался. Но в его изобретательном уме уже зрел новый план,,..

Он его тут же изложил Арнольду. Тот бросился по следам Тома, а Сэм, напрасно проискавши убежавшего Джона, вернулся к трупу Марка. Пуля прошла через тело навылет, задев сердце. Смерть была мгновенной. Даже кровь не показалась наружу.

Сэм взвалил труп себе на плечи. Какая огромная сила воли и мускулов нужна была, чтобы пронести на себе труп целых полмили через непроходимые скалы!

Наконец, когда Сэм решил, что отошел на достаточное расстояние, он положил труп на землю посреди дороги, зажатой между скалами, над которыми возвышалась странная вершина Чертовой горы.

Остальное уже известно. Возбужденное состояние Тома, граничившее с безумием, было только на руку убийцам его брата. Они приблизились к толпе, в центре которой несчастный Том шатался, как пьяный. Какой то толстый низенький человек с красным лицом, обратился к Тому, приставив кулак к его лицу: — Ты убил своего брата? Отвечай!

Том тупо уставился на него и не сказал ни слова. Толстяк разразился проклятиями, а вместе с ним и вся толпа.

Казалось, воздух был пропитан жаждой мщения.

— Оставь, Бартон, — крикнул кто–то толстяку, — сейчас с ним поговорит пастор,..

В голове Тома вертелась одна мучительная мысль, как монотонный стук вечно качающегося маятника. Эта мысль выражалась одним словом: "Бежать! Бежать! Бежать!"

Он не представлял себе ничего иного. Все его чувства слились, сгруппировались в это единственное желание. Он наклонил голову и бросился вперед…

Поднялся страшный крик. Тот, кого звали Бартоном, опрокинул Тома на землю и хрипло заорал:

— А! Ты хочешь спастись! Ты думаешь удрать от нас!.. Судить его немедленно!

— Да! Да! Линч! — заревели все вокруг.

Том задыхался под давлением пальцев Бартона, сжимавших ему горло, а в это время мгновенно организовалось судебное заседание. Вокруг несчастного образовался круг. Самые старые и самые рьяные вызвались быть судьями. Тома поставили на ноги и повернули лицом к ним.

Председателем был обезьяноподобный субъект с маленькими злыми глазками. Воцарилось неожиданное молчание. Во всяком суде, как бы неправеден, как бы ненормален он ни был, всегда есть нечто внушительное и торжественное, действующее на воображение.

— Твое имя? — спросил председатель суда, называвшийся Роллингсом.

— Том Гардвин…

— Человек, который убит, брат ли он твой?

— Да… мой брат… мой бедный Марк…

— Марк. Гардвин?

— Да…

— За что ты убил его?,.

Том тупо посмотрел на него. Можно было подумать, что это обвинение он слышит впервые.

— Убил? — пробормотал он. — Убил? Как это?..

— Ну! Ну! — рявкнул Роллингс. — Потрудись отвечать! Ты убил своего брата?

— Нет! Нет! — вскрикнул Том.

Только теперь до него дошел весь ужасный смысл происходящего.

— Это ложь! — заревел он. — Убить брата!.. Клянусь, что это ложь! Это не я…

— Свидетелей, свидетелей! — закричала толпа. Тиллингест холодно и отчетливо заявил, что, услышав выстрел в горах, он прибежал на шум, нашел еще теплый труп там, на дороге, а в нескольких шагах — карабин, который убийца уронил во время бегства….

Этого было достаточно. Требование смерти было ответом на это показание, так прямо обвинявшее Тома.

— Линч! Линч! — ревели голоса.

Роллингс встал и с торжественной важностью начал советоваться с импровизированными членами суда. Толпа нетерпеливо роптала. Наконец он заговорил и, пародируя церемонию нормального суда, призвал Тома честно сознаться в совершенном преступлении.

Осужденный молчал. Тогда был вынесен приговор: "Смерть". Толпа тут же набросилась на несчастного и поволокла к ближайшему дереву. Гигант Кломп схватил его, собираясь лично исполнить обязанность палача…

Несколько минут спустя Арнольд Меси и Сэм Тиллингест, улыбаясь, смотрели на тело, качавшееся на ветви сосны… Так свершилось двойное преступление на Чертовой горе. Вот что читал Бам в бумагах, добытых ценой убийства Эффи Тиллингест. И, облокотившись на стол, он глубоко задумался…

6. Спасение души

Нам пришлось оставить на некоторое время нескольких действующих лиц. Теперь нужно снова связать цепь событий и возвратиться к Антонии Бартон. Однажды угром се муж вошел в комнату и присел рядом с пей. Она взглянула па пего и содрогнулась. Антония поняла, что это ее судья, полновластный вершитель ее судьбы.

— Сударыня, — сказал ей муж — вы меня не будете упрекать, надеюсь, что я принимал в отношении вас решительные меры. Я предложил вашему любовнику и вам самим способ искупить то зло, которое вы причинили…

Антония хотела что–то сказать, но Бартон жестом остановил ее.

— Я имел несколько свиданий с мистером Лонгсвордом. До сих пор мои попытки уговорить его остались безуспешными. И потому я вынужден, к величайшему моему сожалению, воспользоваться своими правами…

Молодая женщина содрогнулась. Она поняла скрытый смысл этих слов.

— Итак, — прошептала она, — вы осмелились бы совершить убийство?

— Однако, вы слишком вольно определяете то, что есть не более как акт строгого правосудия. Я не могу допустить присутствия незаконнорожденного в своем доме. Мне кажется, что я имею на это право. Но каково бы ни было принятое мною решение, я не хочу, чтоб вы упрекнули меня, что я не испробовал предварительно все меры…

Она удивленно подняла глаза. Неужели он явился с каким–нибудь новым предложением?

— То, что я вам предложу, — произнес он сухо, — конечно, покажется вам весьма странным. Но, я думаю, что теперь мы уже не можем удивляться ничему…

— Говорите, говорите, — стонала несчастная женщина, — вы заставляете меня испытывать смертельные муки!

— Позвольте мне объясниться..

И он начал размеренно и бесстрастно:

— С одной стороны, вы уже заранее любите этого ребенка, этот плод преступления… и готовы пойти на все, чтоб спасти его. С другой стороны, если вы упорствуете в исполнении моей воли, то знаете, что мое положение запрещает мне всякие действия скандального характера… Вам известна участь, которая ожидает в нашей стране неверную жену… Если я бы прогнал вас, то вы погибли бы. Но я не прогоню вас по той простой причине, что свет не должен ничего знать… Итак, я решил спасти и мою честь, и мои семейные права. Я не хочу вас публично позорить, точно так же, как не хочу допускать появления в моем доме этого плода разврата… разве что, как я уже имел честь объяснять вам, ваш любовник примет мои условия, которые могут все уладить: мне возмещают понесенный урон, а вам возвращают утраченную безопасность… Антония тихо плакала.

— Итак, — продолжал Бартон, — я говорил уже вам, что хочу сделать последнюю попытку… Я пригласил сюда господина Лонгсворда, он придет через несколько минут… и я хотел предупредить вас об этом обстоятельстве заранее, для того, собственно, чтобы вы удостоили меня своим содействием. Может быть, ваши слова будут красноречивее моих…

Антония встала, бледная как смерть.

— Он! Он придет сюда? Нет, нет, я не хочу этого! Бартон сжал руку ей до того сильно, что она чуть не закричала.

— Сядьте, сударыня, и не забывайте, что здесь, кроме меня, никто не имеет права говорить: "Я хочу!" И потому я хочу — слышите ли — хочу, чтоб вы просили мистера Лонгсворда повиноваться мне… Я хочу, чтоб вы нашли в вашей любви…

Он насмешливо улыбался, произнося это слово, столь непривычное для его губ.

--… В любви вашей силу убедить своего любовника принять мое предложение…

— Нет, нет! — шептала Антония.

В это время послышался звонок. Антония вздрогнула. Бартон прислушивался… шаги приближались… Затем лакей постучал в дверь и доложил:

— Мистер Эдвард Лонгсворд!

— Когда вы переговорите между собой, — сказал Бартон, — то будьте столь добры известить меня… Я к вашим услугам в соседней комнате…

Антония, упав на диван, дрожала от ужаса.

— До свидания! — добавил Бартон.

И он вышел, закрыв за собой дверь. Эдвард вошел. Он наклонился к белым исхудалым рукам любимой женщины и, целуя ее пальцы, горько плакал. Его губы могли произнести только одно слово:

— Антония! Антония!

Но это слово, двадцать раз повторенное, выражало все оттенки страдания. Потом он заговорил:

— Прости, прости меня! Зачем я погубил тебя? Зачем нарушил спокойствие твоей жизни? Бедная, любимая моя, ты должна ненавидеть меня, потому что это я погубил тебя! Прокляни, прогони меня…

Она же, пробуждаясь от этого голоса любви, счастливо улыбалась.

— Я люблю тебя! — тихо, но твердо произнесла она.

Они снова замолчали. Вдруг Антония вздрогнула и приложила руку к сердцу. Лонгсворд выпрямился. Он тоже вспомнил… Завеса, скрывшая на несколько мгновений ужас их положения, упала. Если- б их было только двое, они приняли бы любые муки за этот миг счастья.,. Но маленькое существо, требовавшее своих прав на жизнь, — разве можно было его забыть? Разве оно не было осуждено?

Лицо Эдварда покрылось смертельной бледностью. Идя сюда, он принял решение…

— Послушай, — сказал он Антонин, — у пас мало времени…

Антония кивнула.

— Ответь мне… Считаешь ли ты своего мужа способным исполнить то, чем он угрожал?

— Да, — твердо сказала Антония.

— Ты полагаешь, что он может убить тебя?.. Убить нашего ребенка?..

— Да, — повторила Антония.

— В таком случае, — сказал Лонгсворд, — ни жизнь, ни совесть больше не принадлежат мне. Все в мире имеет свою цену. Цена твоей жизни и жизни ребенка неизмеримо выше, чем…

Антония зажала ему рот ладонью.

— Нет, нет, нет!.. Подумай, разве ребенок наш мог бы жить… если бы его жизнь была куплена такой варварской ценой?. Да я боялась бы, что каждый мой поцелуй отравлен… Может ли он войти в жизнь с такой тяжелой пошей?.. Подумай, там… ведь тоже много матерей, много детей!..

Она упала к ногам Лонгсворда и, схватив его за руки, шептала:

— Как я хотела бы с гордостью называть твое имя нашему ребенку, как бы я хотела… Но произносит имя бесчеловечного убийцы… Нет, Эдвард, нет….

— Спасибо, моя родная, — проговорил Лонгсворд, — спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая… Ты спасла меня. Теперь я найду способ спасти всех нас. Ты вдохнула в меня силу, которой мне так не хватало! Я буду достойным тебя!

Они слились в последнем поцелуе, в последнем объятии… Лонгсворд выбежал из комнаты.

— Я осуждена, — шептала Антония, — но я спасла всех нас…

7. Старые друзья

В редакции газеты "Девятихвостая кошка" сидят два благообразных джентльмена. Очень трудно, почти невозможно было бы узнать в них Трипа и Мопа из "Старого Флага"!

Моп — ныне Франциск Диксон, из Коннектикута, — выглядит как преуспевающий торговец, румяный, полный, лоснящийся.

А полковник Гаррисон уже никак не напоминает зеленовато–серого Трипа. Он прекрасно одет, у него здоровый матовый цвет лица.

— Ну–ка, прочти еще раз, — говорит Трип,

— Зачем? И так все ясно, — хмурится Моп.

— Прочти… Я хочу понять.. Моп, вздыхая, читает письмо:

"Дорогие друзья! Обстоятельства изменились. "Кошки" больше нет. Впрочем, не беспокойтесь, я вас не забываю. Сегодня вечером, в девять часов, я приду. Нам нужно переговорить о многом. Прилагаю при сем чек па его долларов.

Г. Б." Оба тяжело вздохнули.

— Не знаю как ты, Моп, а я уже не могу жить без "Кошки".

— Я тоже, — вздохнул Моп.

— Мы найдем кое–что получше, — произнес с порога Бам.

Он окончательно превратился в Гуго Барнета, элегантного джентльмена, делового, сухого, сосредоточенного. Трип и Моп застыли в почтительных позах.

— О чем это, черт возьми, вы говорили, когда я вошел? — весело произнес Вам. — Я слышал ропот недовольства.

— Что поделать? — сказал Моп. — Мы вошли во вкус

нашей профессии…

— Ну и что? — сказал Бам. — Берите пример с меня! Вы уже видели, сколько разных профессий я испробовал. Ну, а теперь осваиваю еще две…

— О! Какие же?

— Первая — это женитьба…

— Женитьба! — вздохнул Моп. — Женитьба! Какой ужас…

— Но, друг мой, дорогой мой Бам, — воскликнул Трип, — позволь старому товарищу, который любит как отец… я повторяю… как отец — позволь мне сказать тебе, что это просто глупость… Ты погибнешь…. ты похоронишь себя! Нам остается лишь оплакивать тебя… Ах, если есть еще время, то мои бескорыстные советы…

— Теперь поздно, — перебил, смеясь, Бам, — я уже три дня как женат,

Восклицание "О!", заключавшее в себе все оттенки отчаяния, вырвалось из груди компаньонов.

— Погодите предаваться отчаянию! Я еще не сказал ничего о второй профессии!

— Он прав, — сказал Моп, — если у него есть вторая профессия, она искупает недостатки первой…

— Я уверен в этом, — сказал Бам, — я банкир! Второй взрыв изумления издателей "Кошки".

— Банкир… как мы — журналисты?

— Ну, и что? Разве вы не были журналистами с газетой?

— Так ты банкир с банком?

— Да, именно, с банком, дорогой мой Трип!

— Банк! Банк! — возразил недоверчиво Моп. — Это как кто понимает это слово! Много людей считают себя банкирами, имея большую квартиру на первом этаже, несколько лакированных столов, железную решетку и пустую кассу!

— Я предоставлю вам самим судить о подлинности моего банкирского дома.

— Ну, говори! — произнесли оба друга, облокотившись на стол, чтоб лучше слышать.

— Так вот, недоверчивые друзья мои, полагаю, что я могу называться и женатым, и банкиром, если жена моя — дочь Арнольда Меси, первого банкира Нью-Йорка!

Третий взрыв изумления нет никакой возможности передать словами. Это нужно было видеть!

— Так, — продолжал Бам, — а теперь поговорим о деле…

— Бам, — торжественно произнес Трип, — у нас есть тела и, вероятно, души. Все это принадлежит тебе!

— Прежде всего я хочу знать, дорогие товарищи, не утратили ли вы добрых традиций старого времени?..

— Это значит…

— Это значит, что теперь мне нужны не журналисты, а прежде Трип и Моп, такие, какими они были в доброе время "Старого Флага"… готовые на все, презирающие виселицу…

— О-о!

В этом "О!" уже не звучал восторг.

— Я объясню, — продолжал Бам—Барнет, как будто не замечая их беспокойства. — У нас много текущих операций, и мне нужны крепкие головы и здоровые руки. Я не хочу думать, что напрасно рассчитывал на вас и, признаюсь, с величайшим сожалением пришел бы к выводу о необходимости искать других союзников…

Эта фраза произвела свое обычное действие. Трип и Моп не допускали возможности быть отставленными.

— Конечно, это очень сложно, — сказал Трип, громко вздыхая. — Но, что делать? Мы исполним все, что, ты прикажешь…

— Итак, к делу, — бросил Бам. — На каргу поставлено очень многое. Этому соответствует и плата за труды. Вы можете довольно быстро нажить целое состояние. Вам нравится подобная перспектива?

— Очень даже нравится, — сразу ответили оба друга.

— Отлично! Завтра в девять часов вечера вы должны стоять с закрытой каретой около Принтинг–сквера. Трип будет кучером, Моп исполнит обязанности лакея. Я буду там и скажу, что делать. Это еще не все…

— Будет исполнено!

— Хорошо. Еще ног что: мне скоро понадобится несколько храбрецов для весьма щекотливой экспедиции довольно далеко от Нью-Йорка. Найдите среди ваших знакомых несколько здоровяков… человек двенадцать… и прикажите им быть готовыми к отъезду по первому знаку..,

— Хорошо, — сказал Моп. — Лучше всех С этим справился бы наш друг Кломп.

— Какой это Кломп?

— О! Великолепный работник… человек, который еще никогда не отступал…

— Будьте осторожны и доверяйтесь только верным и преданным людям. Что же касается денег, то в них недостатка не будет.

— Более никаких приказаний? — спросил Моп. Бам секунду помолчал.

— Нет, это все, — произнес он. — Итак, я могу на вас рассчитывать?

— Как на самого себя…

— Отлично. Вы свободны. Деньги у вас есть, делайте, что хотите… и не забудьте… Завтра, в девять вечера, у Принтинг–сквера…

— Решено.

Трое соучастников пожали друг другу руки, и Бам ушел. Оставшись одни, Трип и Моп с минуту смотрели друг на друга.

— Мы еще поговорим об этом, — сказал Трип. — У меня созрело несколько мыслей…

— И у меня тоже, — кивнул Моп.

8. Эффективные средства Кломпа

Читатель помнит тот ужасный дом, который посетили Дан Йорк и Лонгсворд в ту страшную ночь, когда Кломп привел туда с улицы двух бездомных юношей… В этот вечер Дик по знаку Кломпа поднялся на верхний этаж. Дойдя до низенькой двери под самой кровлей, они оба остановились и прислушались.

— Овечки не шевелятся, — сказал Кломп, — я думаю, что они успокоились…

— Еще бы! Ведь ты применил такие эффективные средства..

Кломп открыл дверь. Сырой воздухе легким запахом плесени пахнул ему в лицо. Трудно представить себе, какое ужасное впечатление производил вид этого обширного чердака. Свет сюда не проникал, атмосфера была смрадной и пронзительно сырой. Все пространство было завалено грудами тряпок — наследием двадцати поколений. Тут складывались лохмотья умиравших внизу или тех, которые, не имея возможности заплатить, оставляли этот хлам в виде залога.

Навстречу вошедшим в одном из углов медленно привстали два существа. Кто бы узнал в этих двух бледных, исхудалых тенях тех свежих юношей, которых из мнимого милосердия подобрал Кломп?

А между тем, это были действительно Майкл и Джимми, но они так изменились, что утратили человеческий облик. Какие же это были эффективные средства, примененные Кломпом и вызвавшие такое одобрение Дика?

Когда Майкл и Джимми после попытки побега из "Садов Армиды", были схвачены своим преследователем, то Майкл, как помнит читатель, был ранен. Пуля только слегка задела череп, вызвав обильное кровотечение и обморок. Впрочем, разбойники набросились на несчастных с такой яростью, что когда они возвратились в "Золотую пещеру", то тела их представляли одну сплошную рану. Их рвали ногтями, кусали, били кулаками, рукоятками ножей… Окровавленных, похожих на трупы, бросили их на чердак, ставший их тюрьмой… Кломп был в таком бешенстве, что хотел убить их… Дик насилу удержал его…

Тогда Кломп потребовал, по крайней мере, разрешения бить их до тех пор, пока его рука не устанет. Дик не нашел что возразить на это. Добрая душа! И Кломп, обезумев от ярости, в течение целого часа истязал плеткой бессильно обмякшие тела…

Когда они еле слышно попросили воды, Кломп злобно засмеялся и приставил к их ртам горлышки бутылок с водкой… Ему пришел на ум эффективный способ победить их сопротивление, а именно — пьянство. И с того времени вся пища юношей была постоянно насыщена спиртом: пить им давали только те подкрашенные напитки, от которых горит горло и разрывается грудь.

Как они не умерли, непонятно.. Зато мозг их как–то привык к одурению. Они перестали сознавать, понимать, чувствовать, и только инстинктивно ощущали, что их охватил какой–то ошеломляющий вихрь и вертел посреди огненной атмосферы. Что должно было случиться, то и случилось Они попросили пощады. Кломп предписал им условия. Они должны были стать его рабами, смотреть его глазами, действовать лишь по его приказаниям. Рассказывают, что в средние века на бесовских сборищах колченогое существо требовало от своих учеников отречения от их Бога. Точно так же Кломп пытками вынудил их отречься от честности, добродетели, чести. Он требовал, чтоб они произносили самые гнусные ругательства… и они повиновались, несчастные, чтоб получить кусок хлеба или несколько капель свежей воды.

Увидя Кломпа и Дика, они начали смеяться.

— Ах, это вы, Кломп! Черт возьми, давно пора нас вытащить отсюда..

— Мы не зарабатываем себе хлеба, а едим! — сказал, смеясь, Джимми.

— Ну, ну, овечки мои, немного потерпите, — ответил Кломп. — Так мы торопимся взяться за работу?

— Еще бы! — бросил Джимми. — Неужели вы думаете, что нам тут весело?

— Да кто ж виноват? Зачем же вы были так неласковы с папашей Кломпом? Если б вы не вздумали тогда улепетнуть, то давно бы уж катались, как сыр в масле!

— Ми виноваты.

— Вы сознаетесь? Ну, хорошо! И так как вы теперь очень миленькие, то я хочу сделать что–нибудь для вас.

— Ага! — воскликнули оба брата с искренней радостью.

— У вас слюнки потекли, не правда ли? А то ли будет, когда узнаете в чем дело!.. Отличное, доложу я вам, дельце! Такого не встретить дважды в жизни… и оно даст вам золотые доллары в ручки… Ну, вот и говорите тогда, что папаша Кломп не добрый малый…

— А когда же это будет? — спросил Джимми.

— Через три или четыре дня… Вам понадобится быть ловкими и легкими на руку… но я спокоен на этот счет…

— А до тех пор?

— До тех пор… если вы будете очень, очень послушны, если вы обещаете не делать глупостей… ну, тогда я приглашу вас поужинать…

— Мы не откажемся…

— Там будут еще люди… Держите себя хорошо, потому что, откровенно говоря, я поинтересуюсь их мнением на ваш счет, и если оно будет плохим — все отменяется!

Час спустя Майкл и Джимми сидели уже в другом помещении в компании мошенников, которые пили, ели, пели непристойные песни, рассказывали циничные анекдоты. Братья пели с ними хором и, точно по вдохновению зла, находили остроумные ответы, смешившие до слез этих беглых каторжников.

Майкл и Джимми оказались достойными своего учителя. Кломп самодовольно улыбался…

9. Между жизнью и смертью

Тревожно и темно в комнате Антонии Бартон. Бледная женщина лежит в постели и почти не воспринимает происходящего вокруг нее. Она ждет расплаты. Лонгсворд сдержал слово. Он отказал Бартону в своем содействии. Теперь слово за Бартоном.

Антония закрывает глаза, и из–под ее длинных ресниц текут горькие слезы. Она чувствует, содрогаясь от ужаса, как ребенок шевелится у нее под сердцем…

Неожиданно дверь распахивается. Бартон мерным шагом подходит к этому ложу страданий.

— Сударыня, — говорит он своим холодным тоном, — я решил, что событие не должно произойти здесь. Карета ждет у подъезда. Вас отвезут в дом, принадлежащий одному из моих друзей Будьте уверены, что там уход за вами будет отличный…

Антония поняла, что страшная минута наступила… Она поднимает на него полные слез глаза.

— Скажите, — говорит она тихо, — что вы решили? Он криво усмехается.

— Вы ведь скоро будете готовы, не так ли?

Тогда она встает, бледная и такая слабая, что едва может держаться на ногах, так они трясутся. Она чувствует себя во власти этого человека и лелеет слабую надежду на то, что он оценит ее покорность. Она быстро собрала необходимые вещи и тихо сказала:

— Я готова.

Бартон идет впереди. Он не предлагает ей руки, и нет ни одного лакея, чтоб поддержать ее, так что она хватается то за мебель, то за стены, чтоб не упасть. Муж ничего не видит и не хочет видеть. Что ему за дело, что она страдает, едва волочит ноги? Разве он не ощущает злобной радости, видя эти страдания? Они ведь часть его мщения… Взглянув на него, можно было подумать, что это палач идет перед осужденным на смерть и не поворачивается даже назад, вполне уверенный, что за ним следуют совершенно покорно.

Слуги отсутствуют. Бартон сам отворяет ей дверь. Ночь… Антония выходит на улицу. Здесь стоит человек, одетый во все черное. Она не может различить его лицо в темноте. Он предлагает ей руку. Она качает головой, а затем оборачивается в последний раз, чтоб взглянуть на дом, который покидает, может быть, навсегда; этот дом, в который она вошла беззаботной и почти радостной и из которого теперь выходит в отчаянии и ужасе… Может быть, она хотела еще раз обратиться к своему судье с мольбой о пощаде, но тяжелая дверь закрылась… Антония одна с незнакомцем. Минутой позже она сидит в карете. Незнакомец сидит напротив и молчит…

Щелкает кнут. Карета трогается. Антония не произносит ни слова. А с кем, впрочем говорить?.. Кто он такой?.. Кто же иной мог согласиться послужить орудием преступления, как не один из таких же негодяев, как Бартон?

А Лонгсворд? Где Лонгсворд? Почему его нет здесь? Жив ли он? Неужели мщение Бартона уже исполнено? Карета катится все быстрее и быстрее. И при монотонном стуке колес Антония чувствует, что мозг ее тяжелеет. Становится темно в глазах, но огромным усилием воли она сопротивляется подступающему обмороку.

Но вот карета останавливается. Дверца открывается. Холодный воздух пахнул в лицо. Где же она? Она слышит журчание. Это что–то похожее и на песню, и на стон. Это вода…

Карета остановилась на берегу, около самой пристани. Антония видит пароход в нескольких шагах… Послушная своему провожатому, она идет по трапу. Вот она на палубе… Открывается каюта и едва успела закрыться за ней дверь, как послышался свисток, скрип винта, потом шипение пара. Черный дым взвился клубами, и пароход понесся по волнам.

Антония до того ослабела, что уже не боялась, она даже спрашивала себя, не жертва или она одного из тех страшных кошмаров, когда чувствуешь, что летишь в пропасть… И Антония боролась с этим кошмаром, пытаясь пробудиться.

Но нет, это был не сон. Она бодрствовала, потому что слышала, как свистел ветер, как волны бились о борт парохода, как работала машина; но она не сознавала только течения времени. Минуты ли это проходили, или часы? Она не знала…

А когда пароход остановился, кто–то открыл каюту и тихо сказал: "Пожалуйте, миссис!" Затем человек, весь в черном, лицо которого она не могла видеть, взял ее за руку, чтоб помочь ей привстать; она встала и пошла как во сне или как автомат, двигающийся на пружинах…

Она опять увидела черные волны, мостик; потом ее повели через какую–то местность, похожую на сад или, может быть, кладбище… Потом — звук отпирающегося замка, скрип раздвигаемой решетки, лестница, потом опять несколько дверей и наконец — комната.

Пережитые потрясения до того истощили ее силы, что она почти в беспамятстве позволила чужим рукам раздеть себя, потом упала на кровать, белые занавески которой казались ей саваном, и повернула голову к степе, как бы готовясь умереть.

Но в возбужденном воображении возникали образы Лонгсворда и ребенка… Она зовет их к себе на помощь, она просит их спасти ее… потому, что снова возвратился ужас, безумный, тяжелый, немой, убийственный… Бедная, бедная Антония! Напрасно ты шепчешь эти два имени: один уже не слышит тебя, другой еще не может услышать! И ты мысленно ищешь человека, который мог бы спасти тебя; ты вспоминаешь дом, где твоя мать плачет у камина, а холодный, строгий старик — отец, смотря на черные стены своего фамильного замка, радуется, что спас честь фамилии, продав ее Бартону.

Тишина. Только в соседней комнате часы отсчитывают долгие, медленные часы… Машинально Антония повторяет за звоном: "Один, два, три!" Горячка охватывает се мозг… и она тихо шепчет слова песни, которыми убаюкивала ее старая негритянка–няня…

И в эту минуту — не игра ли это воспаленного воображения… Ей кажется, что две руки, нежные девичьи руки обнимают ее шею, потом губы прикасаются к ее лбу и голос, звонкий и чистый, как воркованье птички, говорит ей:

— Надейтесь!

10. Заговор честных людей

Кто произнес это? И кто же, впервые за столь долгое время страданий, обратился к несчастной женщине со словом утешения?

Мы сейчас объясним это… Расставшись с Антонией, Эдвард отправился к Дану Йорку. Друзья строили предположения, анализировали, спорили…

Бартон, конечно, обратился к одному из тех врачей, которыми наводнен Нью-Йорк и которые извлекают доходы из чужих преступлений. В Нью-Йорке, как, впрочем, и во всех городах Соединенных Штатов, существует чудовищная индустрия, открыто заявляющая о себе, рассылающая свои объявления, печатающая свои рекламы, цинично взывающая к самым низким страстям…

Если б не всем известные факты, то нельзя было бы поверить, что целые дома в Нью-Йорке исключительно предназначены для такого рода постыдных операций… и полиция будто ничего не знает и по хочет знать, вмешиваясь только в случаях публичного скандала. Как в Спарте убивали плохо развитых или больных детей, так в Соединенных Штатах уничтожают детей незаконных..

Итак, Бартон только следовал традиции, ища содействия одного из таких врачей, а искать он должен был лишь потому, что ему нужен был человек надежный, который сохранил бы тайну, и еще потому, что он сам боялся того, что делал. Дан Йорк организовал тайный и постоянный надзор за Бартоном, твердо решив помешать задуманному преступлению.

Поэтому, как только Лонгсворд изложил ему последний разговор с Антонией, Дан сказал:

— Идем!

Они пришли на площадь Святого Марка. Дан направился к дому миссис Симоне. Когда она увидела Дана, то вскрикнула от испуга. Никогда она не встречала его иначе. Худой, мрачный, с блестящими, как черные бриллианты, глазами, Дан пугал ее и приводил в трепет.

— Эванс дома? — спросил Йорк, не замечая ее волнения.

— Да, сэр Дан, да, он дома.

Миссис Симоне уронила две гренки в золу.

— Мне необходимо видеть его, причем, немедленно. Дан и Эдмонд Эванс были давно знакомы. Их сдружил интерес к природе. Очень часто они вместе с Колоссом ночи напролет занимались различными опытами, восхищаясь и ужасаясь раскрытыми ими тайнами материи…

Эванс тотчас же вышел. Лонгсворд удалился вместе с миссис Симоне в соседнюю комнату. Йорк и Эванс долго говорили. Затем пожали друг другу руки. Эванс не колебался ни минуты. Он согласился исполнить роль мерзавца, полезного Бартону… Они решили, что он сам предложит свои услуги в качестве детоубийцы. Бартон не побоится довериться ему: он молод, следовательно, готов на все, чтоб разбогатеть…

— Это еще не все, — сказал Дан Йорк. — Вы понимаете, дорогой Эванс, как тщательно мы должны все продумать и предусмотреть… Нам нужен еще один человек, который бы ухаживал за больной. Иначе Бартон запросто может приставить к своей жертве шпиона или даже убийцу, отравительницу… чтобы скорее докончить дело, совершающееся, по его мнению, слишком медленно.

Эванс раздумывал с минуту.

— Благодарю вас, Дан, — сказал он, — что вы подумали обо мне, когда задумали доброе дело. Да… Вы правы: нельзя ничего делать наполовину… Подождите меня немного…

Эванс зашел к миссис Симоне и, извинившись перед Лонгсвордом, сказал этой славной женщине несколько слов на ухо. Она выразила крайнее удивление. Но в этот день она, кажется, была расположена повиноваться и потому немедленно взбежала по лестнице, а через несколько секунд появилась вновь в сопровождении Нетти Дэвис.

Эванс представил Нетти Дана Йорка. Поэт пристально смотрел на нее. Какие–то неясные образы волновали ого, когда он смотрел на это лицо…

— Извините, — сказал он наконец, — не имел ли, я ранее чести где–нибудь встречать вас?

— Не думаю, — отвечала Нетти, — хотя очень давно я хотела познакомиться с вами…

— Может быть, — предположил Эванс, — Дан Йорк встречал вас в Академии художеств…

И он напомнил о картине, наделавшей шуму и которой, если помнит читатель, так долго любовался поэт, Дан Йорк казался погруженным в размышления. Потом вдруг он вскинул голову.

— Я убежден, — сказал он, — что если я не видел юную леди то встречал одного или даже двух существ — не смейтесь, это так, — абсолютно похожих на нее…. Мы поговорим об этом после… Мы поищем… А пока скажите мне вот что: выставленная вами картина не взята ли из действительных воспоминаний? Не была ли она, в некотором роде, отражением опыта?

Нетти взглянула на него с любопытством.

— Почему вы так считаете?

— Все равно! — быстро отвечал Дан. — Я угадал?.. Правда?

— Да…

Дан Йорк провел рукой по лбу.

— Хорошо, хорошо! — сказал он. — Мы поговорим потом… Сегодня займемся страждущими, требующими нашей помощи… Эванс, сказали ли вы мисс Нетти, о чем мы ее просим?

— Нетти согласилась.

Поэт церемонно взял ее руку и поцеловал.

— Нечего делать! — воскликнул он. — Мизантроп становится филантропом, если на свете есть такие славные люди…

Вот почему Антония почувствовала объятие нежных рук. A побледневший Эванс стоял тут же, в ногах у больной, и ожидал рождения ребенка, которого взялся спасти…

11. Смерть Антонии

На правом берегу Западной реки Арнольд Меси выстроил нечто вроде загородного дворца и меблировал его со всевозможной роскошью; сад, прилегавший к обширному лесу, был убран с царственным великолепием и окружал дом, в котором банкир соединил все ухищрения фантазии человека, швыряющего золото пригоршнями.

Усадьба состояла из двух строений. Завершено было только одно из них. Зима прервала работы во втором павильоне, соединенном с первым широкой галереей, предназначенной для зимнего сада.

Этот дом и предоставил Меси в распоряжение Бартона. План был тщательно продуман и застрахован от любых неожиданностей. Врач получил самые подробные инструкции. Перевезти Антонию было поручено Баму, и читатель догадался, что помощниками его в этом деле были Трип и Моп.

Комната, где Антония должна рожать, убрана великолепно. Тяжелые шелковые занавеси закрывают окна, снабженные кроме того, толстыми ставнями — так что ни один луч света, ни малейший шум не проникают туда.

Эванс возле больной. Нетти Девис утешает ее, улыбается ей. Бедной женщине ничего не объяснили, но она понимает, что она не одинока и постепенно надежда возвращается в ее душу. Ребенок родился через несколько часов. Когда Нетти положила новорожденного рядом с матерью, чтобы та поцеловала его, бедная женщина разрыдалась. Но это были слезы радости и проснувшейся надежды.

Эванс внимательно посмотрел на нес и отвел взгляд. Ему показалось, что он заметил признаки смерти… И он не ошибся. Антония, в течение долгих месяцев измученная страшными потрясениями, вложила в это последнее усилие всю свою жизненную энергию.

Напрасно Эванс лихорадочно ищет пути спасения. Смерть уже приблизилась к этому изголовью и уже накладывает свои ледяные руки на тело несчастной мученицы. Вдруг Антония вздрагивает и, прижимая ребенка к груди, пытается приподнять его. Она вытягивает шею и глаза ее оживляются. А между тем не слышно никакого шума. Но на пороге смерти тонкость чувств удесятеряется…

Она не ошиблась. Не прошло и нескольких минут, как легкий шум послышался у двери… Эванс идет открывать… На пороге Дан Йорк и Лонгсворд.

— Ребенок родился, — говорит Эванс, пожимая руку Лонгсворду.

Он не смеет сказать большего. Впрочем, разве Лонгсворд услышал бы продолжение? Он уже у кровати Антонии и, упав на колени, рыдает, не имея сил произнести ни слова.

Эванс кивнул Йорку и оба, отойдя в угол комнаты, говорят шепотом. Они знают, что нет никакой надежды… И поэт тревожно прислушивается к птагам приближающейся смерти.

— Эдвард! Мой Эдвард! — шепчет Антония, привлекая к себе Лонгсворда. — Ты будешь крепко любить его, не так ли?.. Ведь он наш ребенок… и когда умру я — ты должен будешь его любить за нас двоих…

Лонгсворд вздрогнул. Мысль о смерти внезапно падает на его мозг, как ледяная капля. Он поворачивает голову к своим друзьям и глаза его встречаются с глазами Эванса. Они обмениваются немыми вопросом и ответом, и Дан Йорк жестом дает попять молодому человеку, что он должен еще раз собрать всю силу воли.

Голова Антонии упала на подушку. Ее пальцы машинально играют кудрями Эдварда, и слабым, как у ребенка, голосом, она говорит:

— Мы свободны, понимаешь ли ты это, Эдвард?.. Как далеко мы ушли! Около нас деревья, беленький домик, солнце и ребенок. Посмотри, как он грациозен как он вырос! Его зовут, как и тебя Эдвардом… Как я люблю это имя!

Бред опять охватывает ее изнуренный мозг.

— Ведь эти страдания, о которых ты сейчас говорил, — сон, не правда ли?.. О! Я хорошо помню, мы всегда были счастливы… всегда! Один раз утром ты пришел к моему отцу… помнишь ли это?;. Ты говорил с ним, и в тот же день он положил мою руку в -твою…

Природа способна на такие благодеяния: Антония все забыла, и ужасный призрак убийцы-Бартона не являлся ей среди этого бреда.

— Знаешь ли, — продолжает Антония, — мне нужно ехать… О! Не плачь… зачем ты плачешь, мой Эдвард… Я чувствую себя такой счастливой!

А ее голос все слабеет… Она еще раз обнимает Лонгсворда… и губы их встречаются в последнем поцелуе. Потом голова Антонии опускается на подушку… вздох… Улыбка…

Эванс подошел к кровати. Он ощупывает ледяной лоб Антонии, потом двумя пальцами закрывает ей глаза…

В комнате царит печальная тишина. К Йорку первому возвращается присутствие духа. Он подзывает к себе Эванса и говорит ему на ухо:

— Нельзя терять ни минуты! Мать умерла, нужно спасать ребенка. Очень может быть, что этот мерзавец Бартон вдруг приедет сюда, чтобы лично удостовериться, совершено ли убийство!

Лонгсворд услышал эти слова.

— Вы правы, — говорит он. — Скажите, что мы должны делать?

— Вот, что, — отвечает Дан Йорк. — Мисс Нетти останется здесь сторожить умершую. Я буду находиться в соседней комнате, чтобы прийти на помощь в случае надобности. Вы же, Эванс, укутайте малютку и везите его к миссис Симонс! Наконец, вы, Лонгсворд, уходите немедленно!

— Уйти! — восклицает Лонгсворд, обнимая умершую. — Нет, нет!

— Но разве вы не понимаете, — убеждает Дан Йорк, — что Бартон придет… Палач непременно захочет полюбоваться на трупы своих жертв!. И если он застанет вас здесь, то непременно убьет!

— Пусть убьет, мне уже все равно!

Дан Йорк произнес отрывисто и жестко:

— Разве та, которую вы любили, не доверила вам своего ребенка? Уходите немедленно! Как знать? Вы поступили весьма опрометчиво, приехав сюда. Вполне возможно, что эти мерзавцы приготовили вам западню… Эдвард, во имя нашей дружбы выполните то, что я сказал!

Лонгсворд поднимает голову.

— Я ухожу! — говорит он.

В последний раз он целует лоб несчастной женщины, и она, кажется, и после смерти улыбается ему… Эванс осторожно берет ребенка.

— Я вернусь через три часа, — говорит он.

Йорк провожает их. Они выходят через отверстие еще не оконченной ограды сада… Дан Йорк возвращается. Нетти стала на колени около Антонии. Поэт удаляется в соседнюю комнату, садится и склоняет голову на грудь…

Так проходит час. Вдруг он вскакивает. Душераздирающий крик доносится до него, крик ужаса и отчаяния. Он бросается в комнату Антонии…

12. Ошибка Кломпа

В то самое время, когда Антония целовала в первый и в последний раз своего ребенка, в то время, когда Эванс увозил плачущего малютку, а Лонгсворд, обезумев от отчаяния, покидал дом, в котором он за несколько минут прошел путь от счастья к несчастью — в то самое время возле этого дома происходила странная сцена…

Накануне этого дня Кломп сказал наконец своим "овечкам":

— Завтра ваше первое дело!

Братья выразили неописуемый восторг.

— Ага! — воскликнул Кломп: — Наконец–то! Вас радует предстоящая работа… Но кто же виноват, что вы раньше не начали ее… вы упирались… Ну да что прошло, то прошло…

Затем Кломп изложил суть дела. Оно состояло в том, чтобы проникнуть на дачу банкира Арнольда Меси и произнести там то, что наш разбойник называл решительным переворотом.

Майкл и Джимми вновь проявили бурный восторг. Кломп улыбнулся совершенно по–отечески. К вечеру следующего дня Кломп, который все еще не совсем доверял им, посадил братьев в закрытую карету, а сам сел напротив. Так они добрались до пристани, потом переправились через реку.

Когда все трое вышли на берег, там было уже темно и пустынно. Кломп огляделся и, убедившись, что никто не следит за ними, сказал:

— С Богом, овечки!

Все трое направились прямо к дому Арнольда Меси.

— Следуйте за мной, — сказал Кломп, — а главное — крепко держитесь на ногах и будьте внимательны… Нам придется немного поиграть в циркачей, ха–ха–ха…

Как мы уже объясняли в предыдущей главе, усадьба состояла из двух строений, которые должны были соединяться оранжереей. Второе строение и оранжерея еще не были достроены. Кломпа, понятно, привлекала жилая часть имения, где были предметы роскоши. Окна первого этажа были защищены толстыми железными решетками, но окна второго этажа не представляли никакого препятствия.

Через них Кломп решил проникнуть в дом. Способ, придуманный им, был совершенно прост. Одна из железных перекладин, которые должны были поддерживать крышу оранжереи, одним концом упиралась в стену еще не законченного павильона, а другим концом — в стену главного здания, почти у самой кровли.

Проникнуть в недостроенное здание не представляло труда. Затем нужно было пройти по узкой перекладине, которая поддерживалась чугунными колоннами на высоте около двадцати метров.

По плану Кломпа нужно было влезть на перекладину и, пройдя по ней до главного здания, вырезать стекло ближайшего окна, а там уже все просто…

Именно эти подробности изложил Кломп Майклу и Джимми.

— Ну, вперед! — скомандовал он. — Сначала студенты, а потом уж профессор…

Майкл влез на перекладину первый, за ним Джимми и Кломп. Таким образом, они дошли до середины перекладины. Джимми вдруг остановился и обернулся. Нет, он не потерял равновесия… Майкл тоже остановился.

— Проклятые собаки, — рявкнул Кломп. — Что с вами? Вперед, твари!

Тогда Джимми нанес ему резкий удар в лицо… Кломп зашатался, протянул вперед руки..

Прежде чем упасть, он уцепился за Джимми. Теряя равновесие, тот схватил за руку Майкла…

Но, по непонятной случайности, Майкл, падая вдоль перекладины, схватил ее скрещенными ногами и повис головой вниз. Джимми, держась одной рукой за перекладину, а другой — за Майкла, никак не мог освободиться от Кломпа, вцепившегося стальной хваткой в его ноги.

Да, Кломп был прав. Это сильно напоминало цирк. Сложнее всех было Майклу. Ему приходилось выдерживать тяжесть всей группы…

Это, правда, длилось совсем недолго, несколько мгновений. Кломп, видимо, решив взобраться вверх по телам братьев, сделал руками перехват, не удержался и с душераздирающим криком грохнулся вниз.

13. Единение

Когда Дан Йорк, услышав этот ужасный крик, вбежал в комнату, Нетти, бледная, обезумевшая от страха, протягивала руку к окну и шептала:

— Там, там…

Он бросился туда, рванул шторы, задвижки на ставнях и распахнул створки окна… В полумраке ночи он увидел две тени, стоявшие в двух шагах от него на перекладине, казавшейся линией, проведенной в пустом пространстве. Тени двигались вперед. Йорк вынул из кармана револьвер и прицелился. Но, не давая отчета в своих побуждениях, Нетти быстро схватила его руку. Револьвер выстрелил. Пуля прошло мимо пришельцев.

— Помогите! Помогите! — закричали они.

Майкл и Джимми показались в раме окна, со своими длинными -и светлыми кудрями и усталыми лицами, которые освещала лампа, зажженная около умершей…

Дан Йорк вскрикнул: он узнал их. Это были те самые юноши, которых он встретил той ночью в притоне…

— Войдите, — сказал он им. — Кто вы такие? Что вы делаете здесь?

Он пристально всматривался в их лица, что–то вспоминая, сопоставляя… Братья, совершенно обессиленные, едва держались, чтобы не свалиться вниз, за окно. Нетти подбежала, чтобы помочь им.

Тогда Дан Йорк увидел странное зрелище. Эти три головы, сгруппированные вместе, были так похожи, что казались размноженными копиями одного и того же оригинала… — Как вас зовут? — спросил он, хватая их за руки.

Майкл потерял сознание. Только у Джимми сохранился еще остаток сил…

— Воды! Дайте скорее воды, мисс Нетти! — бросил Дан.

Нетти принесла воду. Майкл начал приходить в себя.

— Посмотрите хорошенько на этих юношей, Нетти. Вы их не узнаете?

— Где мы? — проговорил Майкл.

— У друзей, — ответил Дан Йорк. — А теперь представьтесь.

— Меня зовут Майкл Гардвин, — сказал старший. Нетти вскрикнула.

— А меня Джимми Гардвин! — прибавил второй. Нетти побледнела и зашаталась. Дан Йорк едва успел поддержать ее.

— А как ваша фамилия, Нетти? — спросил он. Нетти бросилась к юношам.

— По матери Дэвис, а по отцу — Гардвин!

— Сестра!

— Как я долго искала вас, родные мои.. Как я плакала…

И все трое обнялись. Вдруг Майкл вздрогнул

— А наша мать? — спросил он тихо.

Нетти опустила глаза. Крупные слезы потекли по ее щекам.

— Умерла! Умерла! Мы опоздали…

— Да, умерла, — шептала Нетти, — умерла в нищете, от голода… умерла в больнице, куда попадают только для того, чтоб умереть… Она похоронена на кладбище для бедных, наша мама…

— Умерла! — повторил Майкл. — Убитая теми же, которые убили нашего отца!

— Что ты говоришь, Майкл? О ком ты…

— Сестра, — серьезно сказал Джимми, — мы пришли сюда для того, чтоб отомстит за нашего отца, Марка Гардвина, убитого в Скалистых горах…

— Постойте! — воскликнула Нетти. — Мама перед смертью сказала мне: "Помни два имени… и если тебе когда–либо придется встречаться с ними, отвернись как от дьявола…"

— И эти два имени? — спросил, задыхаясь, Майкл.

— Она из назвала… и я не забыла… один из них умер… Его звали Тиллингест… Второй жив… Арнольд Меси!

— Наконец–то! — воскликнул Дан Йорк. — Я чувствовал, я знал, что он бандит и убийца! Теперь у меня в руках конец нити, и я найду ее начало!

— Не знаете ли вы, — спросила Нетти, — что сталось с сыном дяди Тома, вашим двоюродным братом Джоном?..

— Пастор, который воспитал нас, ныне уже покойный, рассказал правду о гибели отца и дяди… Что же касается Джона, то…

Тут Майкл понизил голос.

— Он сказал, что Джон избрал дурной путь и обитает в притонах Нью-Йорка под именем Бам!

Дан Йорк вздрогнул, потому что, будучи знакомым со всеми притонами Нью-Йорка, он давно узнал в ложном Гуго Барнете завсегдатая кабачка "Старый Флаг".

— Что ж, посмотрим! — сказал Дан. — С одной стороны, честные люди, жертвы, их дети, а с другой стороны — банда негодяев и убийц, уверенных в своей безнаказанности. Так вот, я, Дан Йорк, клянусь, что исправлю эту ошибку природы! Верьте, друзья, что мир сотворен только для честных людей!

14. Ненависть горбуньи

Что делал в это время Бам? Вследствие отказа Лонгсворда ему поручено было организовать экспедицию во Франклин. Трин и Моп были его надежными агентами. Последние переговоры происходили в "Старом Флаге" и длились так долго, что компаньоны разошлись чуть ли не с рассветом.

Бам снабдил своих помощников не только подробными инструкциями, но, главное — значительной суммой денег. Читатель уже знает, какое поручение было возложено на них: нужно было найти в притонах Нью-Йорка шайку человек в двенадцать, которые согласились бы выехать на восток. Но Трип и Моп не подозревали, что под видимым великодушием, с которым Бам принял их раскаяние, скрывались замыслы совсем иного характера. Отныне, считаяих в принципе ненадежными, а после экспедиции — и слишком много знающими, Бам принял решение ликвидировать их сразу же после выполнения ими намеченного плана.

Бам вышел наконец из "Старого Флага" и поспешил в дом на улице Нассау, где ждала его та, которую он так легко выбрал себе в подруги жизни — дочь Арнольда Меси. Лишь только он вошел в свой кабинет, как дверь из другой комнаты отворилась, и мисс Мария Меси, ныне миссис Барнет, возникла перед мужем.

Читатель не забыл, каким странным существом была эта женщина с чересчур высокими плечами, суровыми чертами лица и вдобавок, сильно хромавшая. В эту минуту она была укутана в белый пеньюар, и в этом костюме, со своим страдальческим и худым лицом, блестящими глазами, опирающаяся на палку, она казалась привидением.

Бам, вымокший до нитки, покрытый грязью, ничем не напоминал изящного джентльмена, называвшего себя Гуго Барнетом. Эффи скорей узнала бы в нем того, кого она однажды ночью привела к умирающему отцу.

Увидя жену, он сделал нетерпеливое движение.

— Опять вы! — воскликнул он. — Что вам угодно и что означает ваш постоянный надзор?

Мария посмотрела ему в лицо и глаза ее блеснули гневом.

— Мне нужно переговорить с вами, — сказала она отрывисто, — но я подожду пока вы снимете с себя доспехи ночного бродяги.

Вам невольно чувствовал какую–то робость перед этой женщиной, ум которой он уже оценил.

— Ну, хорошо, подождите. Я сейчас приду.

Он прошел в свою спальню, через несколько минут вышел оттуда и стал у камина. Высокая фигура его надменно возвышалась над тщедушным созданием, устремившим на него глаза, полные ненависти и презрения.

Мария злобно усмехнулась:

— О! Как я понимаю вас! — сказала она своим тонким, надтреснутым голосом. — Как бы вам хотелось растоптать меня…

Вам молча смотрел на нее.

— Взгляните на меня хорошенько, — продолжала она, — и поймите меня. Я безобразна, во мне пет ничего женственного… я горбата, я гадка… я все это знаю. Я никогда не думала… никогда не желала внушить кому бы то ни было любовь к себе. Для всех,, и для вас также — я жалка, если не противна… Но вы должны знать, что то самое отвращение, которое питают ко мне окружающие, — я, со своей стороны, чувствую к ним…

Она говорила это холодно, отчетливо, ледяным тоном. Бам слушал.

— Есть человек, который с самого моего грустного детства не проявлял ко мне ничего, кроме холодности и презрения. Равнодушный по природе, лишенный всякого человеческого чувства, озабоченный, кроме того, своими делами, он не подарил бедному убогому созданью ни одного нежного слова, ни одного приветливого взгляда. Этому человеку я изо всех сил пыталась внушить хотя бы сострадание, которого я была достойна… Понимая, что я существо бесполезное, неприятное для глаз, что я не могу льстить чьему бы то ни было самолюбию, я пыталась стать такой доброй, такой ласковой, любящей, что каждый поневоле был вынужден бросать мне, как милостыню, ласковый взгляд… Из глубины моего страшного одиночества я сотни раз умоляла о помощи…

Ее сухой голос ослабел на мгновение. В нем слышалось волнение. Но, овладев собой, она снова обрела обычную холодность и спокойствие.

— Меня отталкивали, мной пренебрегали. Когда я, малютка, просила ласки или поцелуя… когда рука моя искала другую руку — меня прогоняли с жестом нетерпения… И вот — слушайте меня внимательно — однажды все мое влечение к добру сменилось влечением ко злу… Зародыш любви превратился в зародыш ненависти… и эта ненависть разрасталась, крепла, завладела всем сердцем моим… Я ненавижу! Ненавижу! И больше всех на свете ненавижу того, кто осмеливается называться моим отцом, того, чьим зятем вы стали, мистер Барнет, — банкира Арнольда Меси!

Вам был невозмутим.

— О, вы еще не знаете, — продолжала она, — что значит ненависть калеки, несчастного создания, не имеющего надежды ни на одну из человеческих радостей! Да, я ненавижу его, моего отца… в этом не признаются… это чудовищно… но я настоящая американка и говорю, что думаю… Если вы боитесь меня — тем лучше, я только этого и добиваюсь…

— Зачем вы говорите мне все это? — спросил он. — Что мне за дело до вашей ненависти или любви?

Она перебила его движением руки.

— Зачем я вам говорю это? Потому, что наконец настал день, когда я увидела возможность мщения,,. потому что я вас заставлю помочь мне…

— Я помогу вам? — воскликнул Бам. — Не много ли вы на себя берете?

— Я вам кажусь чудовищем? Верю!.. Но, тем не менее, вы мне поможете — и сейчас поймете почему… Недавно отец мой вошел в мою комнату и без всяких предисловий выразил мне свою волю: я должна была выйти за вас замуж… Я, калека, приговоренная к безбрачию — и вдруг меня приковывают к какому–то человеку… меня лишают последнего блага — моей свободы!.. Это гнусность! Это преступление!.. Я высказала мое отвращение к браку, я умоляла его. Да, Барнет, я умоляла… Он сказал: "Я хочу!" Я отвечала: "Хорошо!"… Вы пришли… и я ваша жена… А теперь я объясню вам, почему я ненавижу вас, которому меня продали… почему я говорю с вами откровенно, цинично, если хотите, и почему, наконец, вы будете подчиняться мне!

— Вот как? — спросил с улыбкой Вам. — Вы одаряете меня своей ненавистью?

— О, не смейтесь, — перебила она резко. — Потому что, возможно, очень скоро будете сожалеть, что насмехались надо мной. Помолчите пока. Итак, вы явились… Когда вы увидели меня в первый раз, то даже не взяли на себя труд скрыть от меня свое впечатление… Это была смесь жалости с отвращением. До отвращения мне мало дела, а жалости я не хочу! Я даже одно время думала, что, увидя мое безобразие, вы посовеститесь и откажетесь от постыдного брака. Вы не отказались. Позже я поняла, что вы не могли отказаться. Желая узнать, до чего дойдет ваша низость, я выказывала радость, которой, конечно, не чувствовала. Вы унизились до бесстыдных любезностей. Нет, я не забыла всего этого! Вы шептали мне на ухо нечто, похожее на приторные слова любви. Я содрогалась от стыда и бешенства, и не знаю, что помешало мне плюнуть вам в лицо. Но я сказала себе, что, возможно, через вас я. найду путь к единственной цели моей жизни — к мщению и… не ошиблась. Судите сами…

По мере того, как Мария говорила, голое ее становился чище и звонче. Я рассудила так: "Этот человек женится на мне. Я внушаю ему отвращение. Никакое чувство, даже сожаление, не влечет его ко мне… С другой стороны, отец мой нисколько не заботится о моем счастье или несчастье… Всё это доказывает, что я в настоящее время предмет торга, или кольцо цепочки, соединяющей этих двух людей.. Они оба нуждаются во взаимной гарантии…. гарантию эту составляю я…" Правильно ли я рассуждала? Да или нет?

Вам вздрогнул. Ясность ума, трезвость суждений, холодная и резкая логика ужасали его больше, чем прежнее бешенство.

— Вы, кажется, уже не смеетесь, — продолжала безжалостная женщина. — Вы боитесь Меси, Меси боится вас. Между вами существует тайна, разглашение которой может погубить вас обоих…

— Что вы имеете в виду?

— Ах, вы не понимаете? Извольте… В деловых кругах Нью-Йорка неожиданно появляется некий Гуго Барнет, который также неожиданно становится компаньоном одного из крупнейших банкиров. Почему? Кроме того, он не обнаруживает никаких способностей к финансовой деятельности и никаких, подчеркиваю, никаких деловых качеств. Доказательством существования тайного сговора прежде всего является ваше ничтожество…

— Сударыня! — вскипел Бам: — Вы забываете, с кем вы говорите!

— С кем я говорю? О, такое не забывается! Я говорю с представителем грязного дна Нью-Йорка, с мошенником и вором!

Бам шагнул к ней.

— Стойте, Бам! Я понимаю: вы способны убить. Да вам не привыкать, не так ли? Ну–ну, не горячитесь… В данном случае мне все равно, кто вы такой. Я хочу договориться с вами.

— Со мной? Никогда…

— Да, с вами. И вы примете мои условия. Потому что они выгодны вам…

— Говорите, — сказал Бам.

— Я знаю, кто вы такой, — продолжала холодным тоном Мария. — Вследствие этого я передала моему адвокату в запечатанном конверте жалобу, которая разоблачает вас. Я хотела получить дополнительные сведения… Впрочем, того, что я знаю, вполне достаточно, чтоб мотивировать просьбу о разводе…. Завтра в двенадцать часов дня этому адвокату приказано распечатать конверт. Если вы меня убьете, как ловко бы вы ни скрыли это преступление, — будьте уверены, что этой бумаги будет достаточно, чтобы полиция заинтересовалась моим исчезновением и вашей личностью. Как видите, нам лучше договориться на взаимовыгодных условиях…

— Продолжайте, — сказал Бам.

— Я сказала вам, что ненавижу одного человека, что хочу заставить его искупить все перенесенные мною пытки… что это цель жизни моей, моя единственная мечта, единственная надежда… Прошу вас: откройте мне тайну моего отца, и я не только не буду мешать вам, я стану вашей рабой, вашей собакой. Я хочу знать тайну этого человека не для того, чтобы опозорить его публично, а чтобы он испытал все то, чему он подвергал меня. Скажите мне, какое преступление он совершил? Только скажите — и в награду

за это открытие я клянусь сохранить вам то богатство, за которое вы продали себя.

— А если я откажусь?

— Я опозорю вас, и кто знает, не пострадает ли и тот человек, когда раскроются ваши низости…

— Если вы разорите вашего отца, то разорите и себя.

— А что мне за дело до себя? Вы думаете, я боюсь нищеты? Нет, пусть я останусь без хлеба, без крова, в холоде, в голоде, лишь бы отомстить!.. Вы не знаете, сколько собралось во мне злобы, сколько я могу насчитать мук, пыток, перенесенных мной! Он убил мою мать! Если я горбата, то это потому, что однажды в припадке бешенства он выхватил меня из рук кормилицы и швырнул об пол! Ему я обязана моим физическим и нравственным уродством! Итак, выбирайте: или вы погибли оба, или вы предадите его… Теперь вы меня знаете… Отвечайте!

— Миссис Барнет, — сказал Бам — будьте в этой комнате завтра в двенадцать часов. Пока ничего не предпринимайте. Заберите у адвоката это бессмысленное заявление и мы поговорим…

Ее глаза вспыхнули надеждой

— Вы согласны?..

— Мы поговорим, — повторил Бам.

15. Сила листка бумаги

Остаток ночи Бам провел в раздумьях. Утром он явился в кабинет Арнольда Меси Тот выслушал его внимательно и не выказал никакого удивления относительно чувств, которые питала к нему дочь.

— Итак, — сказал он, помолчав, — перед нами возникают определенные препятствия. Что ж, на то и существуют препятствия, чтобы их преодолевать!

Перед Бамом сидел хладнокровный игрок, Привыкший смотреть на зеленое сукно как на поле сражения.

— Не будем забывать, — продолжал он, — ваших трех друзей (он сделал ироническое ударение на последнем слове) — Трипа, Мопа и Догги… Они знают все и потому опасны… Есть еще один, которому я не доверяю еще больше. Я имею в виду Бартона… Одним словом, если я по разучился считать, то нам необходимо избавиться от пяти лиц.

Бам смотрел на него с восхищением, ловя каждое слово.

— Будущее ваших друзей из "Старого Флага", — заговорил опять Меси, — устроено, потому что теперь мы немедленно приступим к нефтяной операции. Итак, Трип, Моп и Догги — ваша забота.

— Моя, — подтвердил Бам.

— Что касается Бартона, — продолжал Меси, — я придумал для этого дорогого друга самый оригинальный план, где главным действующим лицом будет тот Лонгсворд, о котором я говорил вам… Тут присутствует жажда мести, которую легко эксплуатировать… И Бартон искупит, как того требует правосудие, и прошлые свои грешки и убийство своей жены Антонии. А миссис Барнет потрудитесь пригласить в мой кабинет. Пока я буду с ней разговаривать, надеюсь, весьма дружелюбно, съездите от моего имени к доктору Биллингтону, в Бовери, и попросите его немедленно явиться ко мне. Вы посидите с ним в соседней комнате. Не следует, как вы, впрочем, и сами понимаете, подслушивать наш разговор, потому что было бы весьма прискорбно вмешать еще и этого человека в наши интимные дела и тем увеличить число тех, кто нам мешает. Только когда вы мне понадобитесь, я позову. Вы поняли?

Бам встал. Он чувствовал, что находится перед большим знатоком своего дела.

— Ну-с, — прибавил Меси, — начинаете ли вы наконец успокаиваться? Вы сначала почти испугали меня… и если бы я не знал вас так хорошо, то усомнился бы в вашей храбрости…

Он выпрямился и лицо его стало каменным.

— Вы еще не знаете меня, Гуго. Арнольд Меси не отступает никогда и ни перед чем… Сказать вам больше? Я хочу быть с вами откровенным… Вы один достойны понимать меня… Вчера группа избирателей предложила мне выставить свою кандидатуру на выборы губернатора штата Нью-Йорк! Вот так… А теперь — поторопитесь. Время — деньги.

Не успела за Бамом закрыться дверь, как банкир откинулся на спинку кресла и захохотал.

— Идиот, — прошептал он, — он не понимает, что, ликвидировав остальных, я должен буду заняться именно им, змеенышем Джоном Гардвином!

Через несколько минут Мария входила в кабинет отца.

— Вы меня звали?

— Ваш муж только что вышел отсюда, — сказал Меси.

— А! — произнесла Мария, и ни одна черта ее лица не выразила удивления. — Это все, что вы хотели мне сообщить?

— Я удивлен вашим безрассудством.

— Моим безрассудством?

— Как! Вы обращаетесь к этому честнейшему человеку, моему зятю, кстати, вдвойне обязанному, так как я не только дал ему такую подругу, но предоставил еще и положение, вполне соответствующее его честолюбивым мечтам…

Улыбка Меси была полна жестокой иронии.

— И вдруг, — продолжал он, — вы предлагаете мистеру Барнету предоставить вам возможность погубить меня… предполагая, что это возможно.,. Какое безрассудство!

— Подлец, — прошептала Мария.

— Зачем же так называть его, скажите, пожалуйста? Его поступок совершенно естественен и вполне логичен. Гуго Барнет — человек благодарный, в чем вы не можете сомневаться, и он доказывает мне свою благодарность, предупреждая о грозящей опасности…

— И что же вы решили предпринять?

— Ничего особенного, дорогое дитя мое, — произнес Меси металлическим голосом, — я уже встречал на своем пути людей, имевших смелость нападать на меня… И знаете, как я называл их?

Он остановился на минуту, как бы ожидая ответа. Мария молчала, упорно остановив на нем глаза.

— Вы не отвечаете?.. Ну, так я скажу вам… Я называл их сумасшедшими…

— Ну и что?

— А то, дорогая моя, что в данном случае я не ограничусь личным мнением по этому поводу. Я зафиксирую ваше" помешательство законным путем,

Мария выпрямилась на своих кривых ногах, и зрачки ее расширились от ужаса,

— Что вы хотите сказать? — вскрикнула она. — Какую новую подлость вы замышляете?

Меси позвонил.

— Передайте доктору Биллингтону, что он мне нужен!

Через минуту в кабинет вошли Бам и доктор Биллингтон. Его гладко выбритое лицо было окаймлено длинными, белыми как снег бакенбардами, а вокруг блестящего черепа вились такие же белые локоны. Щеки были покрыты легким пушком, как у молодой девушки. Гладкий лоб. Мягкое выражение голубых глаз… Безукоризненный костюм. Доктор подошел к Меси с развязностью ученого, считающего себя равным сильным мира сего, и горячо пожал руку банкира.

Меси бросил на него многозначительный взгляд.

— Доктор, — сказал Меси, — мы знаем, что вы — светило науки, и потому я обратился именно к вам, чтобы вы разрешили задачу, весьма волнующую меня…

Банкир встал и сделал шаг к дочери. Она, неподвижная, прислонилась к темной стене, на которой выделялось ее лицо, бледное, как у мертвеца.

— Доктор, — продолжал Меси спокойным, ясным голосом, — миссис Барнет, моя дочь, помешана… и я пригласил вас, чтоб засвидетельствовать ее болезненное состояние…

Мария выпрямилась, как будто по всему ее организму пробежал электрический ток… И произошел странный феномен….

Хромая шла прямо… Она не опиралась на палку!.. Подойдя к Меси, она дала ему пощечину.

— Подлец и негодяй!

Меси схватил се за руку и отбросил так сильно, что она отлетела и стукнулась головой об угол камина.

— Вы видели, доктор, — сказал банкир. — Пишите! Без малейшего возражения доктор Биллингтон присел к письменному столу, взял перо, попробовал на ногте, хорошо ли оно, обмакнул в чернильницу, отряхнул и начал писать…

— Имя этой дамы?

— Мария Меси, — ответил отец, — родилась в Нью-Йорке, замужем за Гуго Барнетом…

— Хорошо. С каких пор стали появляться симптомы умопомешательства?

— С месяц тому назад…

— В какой форме?

— Ярость… угрозы… затем галлюцинации… фантастические обвинения, как против мужа, так и против меня. Наконец, агрессивные действия, одно из которых вы сами только что наблюдали.

— Что прямо доказывает, — продолжал доктор, читая вслух то, что он написал, — манию, осложненную навязчивыми идеями, беспорядочными движениями и постоянно нарастающей агрессивностью, опасной сколько же для самой больной, столько и для окружающих.

— Особенность этой мании, — перебил Меси, — ненависть к семейству.

— Отлично, отлично! — кивнул Биллингтон. — Итак, явное расстройство психики… И что вы намерены предпринять?

— Поместить ее в лечебницу, где за ней был бы необходимый уход.

— Вполне разумная мера!

И Биллингтон закончил свидетельство таким образом:

— В силу этих отклонений, я, нижеподписавшийся доктор медицины, нахожу необходимым отправить вышеназванную миссис Барнет, урожденную Меси, в заведение доктора Коули, не взирая на ее сопротивление и призывая власти оказать содействие в исполнении этой меры, важной столько же для больной, сколько и для общественной безопасности.

Меси взял бумагу и внимательно прочел ее.

— Хорошо, доктор. Пришлите счет.. Доктор раскланялся и вышел.

Пока продолжалась эта жестокая комедия, Мария, прижавшись в углу около камина, казалось, ничего не слышала, ничего не понимала… Но, в то мгновение, когда закрылась дверь, ее гальванизированный организм пронзил ток. Она попыталась встать, но во время падения у нее выпала из рук палка. Напрасно старалась она ногтями уцепиться за стену… у нее не было точки опоры.

— Помогите! Помогите! — задыхаясь, кричала она. — Сумасшедшая! Нет! Я не помешана! Я знаю, я понимаю, что говорю и что хочу сказать! О, я отомщу! Ко мне! Сюда! Помогите!

— Вы поняли меня? — сказал Меси Барнету. — Пусть теперь она говорит что угодно. Холодный душ доктора Коули поможет ей прийти в себя.

Он позвонил.

— Заложите экипаж, — приказал он. — Пусть два самых сильных лакея пойдут с мистером Барнетом проводить мою бедную дочь в лечебницу!

Она ползала… она валялась на полу… Лакеи вошли. Бам взял Марию за руку. Она отчаянно вырывалась, кричала, угрожала, проклинала… Бам грубо схватил ее. Она ногтями царапала ему лицо, а он так сильно сжимал ее, что чуть не задушил. Карета ожидала во дворе. Бам бросил несчастную в глубину кареты и сел рядом. Против них — два лакея, готовые в случае надобности помочь ему

Кучер ударил по лошадям. Как только они проехали ворота, Мария резким движением вырвалась из рук Бама и, разбив стекло кулаком, закричала:

— Помогите! Я не помешана!.. Это подлость! Полисмен, услышав эти отчаянные крики, схватил лошадей под уздцы и остановил их. Потом, узнав карету Меси, подошел к дверцам.

Бам вынул из кармана свидетельство доктора Биллингтона и предъявил его полисмену.

— Спасите меня! — кричала Мария. — Это заговор! Я не помешана!

Полисмен спокойно сложил свидетельство и вернул его Барнету.

— Чтоб избавить вас от затруднений — сказал он, — я могу, если вам угодно, сесть возле кучера.

Мария дико вскрикнула и упала на подушки. И вот, с полисменом на козлах, карета с лошадьми, пущенными в галоп, летела к дому доктора Коули, в Йорксвилль.

16. Условия задачи

Пока Меси и Бам предпринимали меры предосторожности, человек, о котором они ничего не знали, а если и знали, то лишь его имя, известное всей Америке, а именно Дан Йорк, готовил им будущее, совершенно достойное их.

Мы находим его гуляющим по Нью-Йорку, углубленным в свои размышления. Неоднократно Дан Йорк брался за почти неразрешимые задачи. Но никогда ему еще не случалось сталкиваться с таким нагромождением трудностей.

Оружие, которым сражались Меси и его шайка, было весьма мощным, и Дан Йорк вполне сознавал это. Что же было в руках у Дана? Тут нам необходимо резюмировать то, что ему рассказали братья и сестра Гардвины.

Читатель, конечно, не забыл, что перед отъездом Марк Гардвин, предвидя опасности и сложности предстоящего дела, отослал в Нью-Йорк жену с дочерью, а двух сыновей поручил заботам пастора Бирмана.

Миссис Гардвим, снабженная достаточной суммой денег, чтобы дождаться результата смелого предприятия двух братьев, поселилась на время в Нью-Йорке. Там она остановилась в одном пансионе, где аккуратно получала письма своего мужа. Но вдруг поток писем иссяк. Это было тем более странно для нее, что последнее письмо, отправленное из форта Касдвик, было полно оптимизма и самых радужных надежд. "Подожди еще немного, — писал ей Марк, — и я приеду за тобой с обоими нашими сыновьями. Сообщение между Востоком и Скалистыми горами затруднительно, а потому не удивляйся, если ты некоторое время не будешь получать писем…"

Миссис Гардвин терпеливо ждала. Прошло два, три месяца… Ею овладело беспокойство. Да и средства, выделенные для жизни в Нью-Йорке, стали истощаться с угрожающей быстротой. Она написала пастору Бирману, но тот отвечал ей, что со дня отъезда братьев он никаких известий о них не имеет, и призывал ее к терпению и покорности судьбе. Наконец, несчастная женщина решилась на отважный шаг: она не могла больше оставаться в неизвестности и решила поехать на Запад, чтобы отыскать своего мужа и детей. Оставив дочь на попечение миссис Симоне, она поехала…

Это путешествие было печальным и долгим. После долгих поисков ей удалось наконец разыскать потерянные следы… Но какое ужасное открытие!.. Несчастная женщина нашла некоторых людей, если не принимавших участие в страшном преступлении, то присутствовавших при нем. И вот она услышала имена двух главных обвинителей, услышала и не забыла. Это были Сэмюэль Тиллингест и Арнольд Меси.

Но где из разыскать? Этого никто не знал. Предполагали, что они уехали в Нью-Йорк. Напрасно бедной женщине передавали подробности случившейся трагедии — ничто не могло убедить ее в правдивости этого рассказа. "Нет, — думала она, — не может быть, чтобы Том убил своего брата!" Она не допускала возможности даже ссоры между ними.

Значит, эти два свидетеля, Меси и Тиллингест лгали, а если это была ложь, то ими руководило преступное намерение. И чем больше миссис Гардвин задумывалась над этой страшной тайной, тем более убеждалась, что оба брата пали жертвой гнусного преступления.

И тогда вдова решила непременно исполнить два дела: отыскать своих сыновей, Майкла и Джимми, а также любой ценой доказать невинность Марка и Тома Гардвинов.

Вскоре ее постиг новый удар. Злой рок шел следом за ней. Пастор Бирман покинул город уже шесть месяцев тому назад, увезя с собой ее сыновей, и никто не знал, куда именно, хотя и предполагали, Что они поселились в Калифорнии, где–нибудь близ Сан—Франциско.

— Надо ехать дальше, — сказала бедная женщина, чувствуя, что теряет рассудок.

Но напрасны были все усилия! Она прошла пешком всю эту громадную страну именно в то время, когда так называемая золотая лихорадка была там в полном разгаре. Почти никто не сочувствовал женщине, искавшей своих детей, и в ответ на расспросы ее грубо отталкивали. Таким образом она должна была отказаться и от надежды найти пастора тем более, что ей сказали, будто он умер, а ее сыновья куда–то ушли…

Ее силы настолько иссякли, что она не раз приходила к мысли о желанной смерти. Но тут возникало перед ее глазами невинное личико дочери, и материнское сердце собирало последние остатки сил, и она шла дальше, проклиная землю, поглотившую столько дорогого для нее.

Бледная как привидение, добралась она снова до Нью-Йорка. Но и тут она боялась сделать последний шаг, не зная, найдет ли свою дочь, или какое–нибудь новое несчастье ожидает ее. И вот как–то вечером она постучала в дверь миссис Симонс, но так тихо, что едва можно было расслышать. Дверь отворилась… Раздались два крика… Нетти была в объятиях своей матери, которая пошатнулась и упала на пол.

Когда она пришла в себя, то, не произнося ни слова, взяла дочку за руку и вышла с ней на улицу Это все произошло в отсутствие миссис Симоне, которая, конечно, не отпустила бы их. Но у несчастной, рассудок которой помрачился, была только одна мысль: идти, идти, идти бесконечно. И вот, увлекая за собой Нетти, прижимавшуюся к ней с горьким плачем, она побежала

улицам Нью-Йорка. Была холодная, темная зимняя очь, но она не чувствовала ни холода, ни голода, и из ее опухших ног текла кровь. Малютка плакала и просила есть.

Наконец на углу одной из улиц вдова упала и конвульсивно прижала к груди ребенка. Люди, проходившие мимо, с любопытством смотрели на этот жалкий символ нищеты. Нетти не забыла этой ужасной сцены и, спустя много лет написала картину…

Мать очнулась уже в больнице для бедных. Дочь была при ней… Девочка с ужасом смотрела на несчастную женщину, метавшуюся в горячке, и не осознавала, что через считанные минуты станет сиротой.

Вдруг вдова Гардвин приподнялась и, проведя исхудалыми пальцами по вискам, сказала тихо, но твердо:

— Нетти! Твой отец убит. Я тебе назову два имени… Это его убийцы — Арнольд Меси и Сэмюэль Тиллингест. Не забудь… Повтори…

Девочка повторила эти имена, плохо представляя себе значение слова "убийцы".

А через минуту бледная женщина откинулась на подушки и умерла.

Ребенка выгнали из больницы, так как это заведение не было приютом для сирот. Малютка видела, как какие–то люди опустили гроб в яму, которую потом забросали землей, — и с криком убежала. Тогда–то миссис Симонс снова приютила ее. Много лет спустя Нетти поняла значение слов своей матери, но эта история продолжала оставаться для нее тайной до тех пор, пока она не встретилась с братьями…

Что же рассказал мальчикам пастор Бирман? Пастор Бирман один из первых услышал про убийство на Чертовой горе. Имя Тома произносилось с презрением и ужасом.

Мнимое преступление дяди отразилось на племянниках. Напрасно пастор защищал своих воспитанников. Он пошел дальше — стал открыто и повсюду доказывать, что признает одинаково невинными как Тома, так и Марка. Но, несмотря на его пасторский авторитет и на все его усилия, пребывание бедных детей в Антиохии стало для них невыносимым. На них показывали пальцами, их оскорбляли. Постепенно всеобщая антипатия к безвинным существам достигла таких размерен, что пастор понял бесполезность своей защиты. И вот в это самое время он получил письмо от вдовы Марка. Все сведения, которые он имел по этому делу, казались ему такими чудовищными, такими невероятными, что он не решился изложить вдове то, что рассчитывал еще обличить как ложь. И потому он отвечал ей общими фразами.

Потом, решившись предпринять последнюю попытку, тем более, что ему казалось невозможным оставаться там, где его воспитанники подвергались столь незаслуженным преследованиям, он поехал к Скалистым горам, чтобы тщательно исследовать обстоятельства, сопутствующие гибели обоих братьев.

Но лишь только он достиг цели своего путешествия, как появились обстоятельства, которые привели его к результату, противоположному тому, которого он ожидал

Пастор едва успел приехать в городок, как однажды вечером вдруг услышал сильный стук в свою дверь. На улице раздавались страшные крики. Пастор поторопился отворить. Он был храбрым человеком, готовым прийти на помощь страждущим.

Перед домом стояла толпа.

— Что означает этот шум, — спросил Бирман, — и что вам нужно от меня?

— Вы пастор? — спросил грубый голос.

— Да.

— Вы нам нужны!

— Я никогда не отказывал в помощи кому бы то ни было. В чем дело?

— Пастора! Пастора! Ведите пастора! — кричали в толпе. Бирман приблизился к толпе.

— Повторяю вам, — сказал он, — что я всегда готов исполнить свои обязанности. Кричать вовсе не требуется. Скажите, чего вы хотите от меня, и если причины, по которым я, как пастор, вам нужен, окажутся основательными, то я пойду с вами.

В ту же минуту появилась другая толпа, гоня перед собой палками и пинками какого–то несчастного, который, шатаясь, с окровавленным лицом, бежал, ничего не видя перед собой.

Это был человек громадного роста с грубым лицом. Одежда на нем висела клочьями. Пастор растолкал толпу, стоящую у его дверей, и, встав на пути второй толпы, произнес:

— Во имя Бога я вам запрещаю трогать этого человека! Раненый уцепился за своего спасителя и, дрожа от ужаса, вопил:

— Спасите меня!.. Спасите! Они хотят убить меня!

— Смерть ему! Смерть! Линч! — ревела толпа, остановившаяся однако перед священником, смелый поступок которого обезоружил даже самых отчаянных.

— Какое преступление совершил этот человек? — спросил пастор.

Раздались яростные крики. Наконец все смолкли, и один из них сказал:

— Он убил своего товарища с целью обокрасть его!

— Нет! Это неправда! — ревел несчастный.

— Оставьте меня наедине с этим человеком, — сказал священник таким повелительным тоном, что все инстинктивно отступили…

Пастор отвел его в сторону.

— Как тебя зовут? — спросил он,

— Питер Роллингс!

— Роллингс! — воскликнул священник. — Это ты председательствовал в кровавом суде, который приговорил к смерти Тома Гардвина?

Роллингс — это действительно был он — посмотрел на пастора как–то дико, будто охваченный новым ужасом.

— Молчите!.. Не говорите об этом!..

— Отвечай! — повелительно сказал священник.

— Но если я вас отвечу… вы меня бросите?

— Нет, клянусь тебе… и с опасностью для собственной жизни, какой бы ответ ты не дал мне, я буду защищать тебя… Но, в свою очередь, скажи мне всю правду!

— Вы меня не обманете?.. Пастор ведь не может лгать… Нуда, я сознаюсь — это я, я!..

— И ты осудил невинного, ты был причиной его смерти! Скажи, ведь Том Гардвин не убивал своего брата?

— Да разве я знаю? — отвечал Роллингс — Ведь на то был суд. Это суд Линча вынес приговор, а не я… Пастор посмотрел ему прямо в глаза.

— Скажи мне все, что знаешь. Был ли этот человек виновен?

Роллингс дрожал всем телом.

— Говори, приказываю тебе. Если же ты будешь молчать или лгать, то я сейчас же уйду, а ты знаешь, чего жаждет эта толпа.

— Нет! Нет! Не покидайте меня… Он колебался…

— Ну?.. Поторопись. Толпа теряет терпение. И вспомни, Роллингс, об участи Тома Гардвина…

— Он был невиновен, — прошептал Роллингс.

— Откуда ты это знаешь? Быстро! Говори!

— Вот… Когда толпа кинулась на Тома, как вот сейчас на меня, ко мне подошел какой–то человек… Он всунул мне в руку кусок золота и сказал: "Устрой так, чтобы этого человека повесили". Я был пьян… И не помню ничего…

— А кто был этот человек?

— Я его не знаю, в этом могу поклясться… Что бы мне стоило назвать вам его имя? Я этим больше не интересовался. Помню, что были два свидетеля. Вы можете разыскать их. Это, должно быть, один из них…

— Но при них был ребенок. Что же с ним случилось?

— О нем я слышал, что он рыскает по свету. Его зовут Бам… Поищите его около Нью-Йорка или где–нибудь на каторге.

Не успел Роллингс проговорить эти слова, как толпа снова взревела. Несколько человек направились к пастору.

— Кончил ты свои нежности? — проворчал один из них грубым голосом. — Нам нужен этот человек, иначе…

И он махал пикой, острие которой почти дотрагивалось до головы пастора.

— Виновен ли ты? — быстро спросил священник Рол–лингса.

— Он напал на меня…. Я защищался… Вот и все… Тогда священник, возвысив голос, стал уговаривать толпу отвести пленника в городскую тюрьму. Там, говорил он, справедливый судья решит его участь.

Но напрасно взывал он к этим полуживотным, почуявшим кровь.

— Нет! Нет! Не в тюрьму! Он убежит! Повесить его! И самые свирепые бросились отталкивать священника. Пастор, держа Роллингса за руку, приказал толпе пропустить его.

Толпа, обезумев от бешенства, ринулась на пастора… Сильный удар повалил его на землю… Он упал с разбитой головой… Когда же его подняли, труп Роллингса тихо качался на одном из деревьев.

Рана священника была смертельной. Он умер в ту же ночь, но успел рассказать братьям Гардвин тайну, которая стоила ему жизни. В последнюю минуту он с улыбкой на устах сказал им:

— Я умираю счастливым, потому что убедился, что мои друзья были честными людьми…

Отдав ему последний долг, братья поторопились уехать. Остальное читателю известно

— Итак, — проговорил Дан Йорк, — условие задачи: с одной стороны, двое убийц — Меси и Тиллингест, из которых один жив и имеет миллионные богатства, с ним рядом — Бам, он же Гуго Барнет, он же Джон Гардвин, косвенно виновный в убийстве отца и дяди… С другой стороны — три неизвестных существа, почти нищие вследствие преступления этих негодяев… Надо возвратить честным людям все, чего их лишили мерзавцы! Можно ли решить эту задачу?

Он улыбнулся и громко сказал:

— Семь бед — один ответ!

17. Место, называемое "Большая Пасть"

Имел ли Дан Йорк определенный план? Он рассчитывал прежде всего на свое вдохновение, на то инстинктивное решение, которое в данный момент должно было вывести его на верный путь.

И он пошел по следам Бама. Благодаря своему знанию Нью-Йорка эти следы он отыскал быстро. Заставить говорить Догги было несложно. Он узнал, что Бама однажды ночью увезли к банкиру, который спустя несколько часов умер. Был ли он убит Бамом и пришла ли его дочь в грязный притон, чтобы найти там послушное орудие для воплощения своих замыслов? Версия была бы верна, если бы Эффи хотела избавиться от своего отца в корыстных целях. Но ведь Тиллингест был разорен…

— Займемся теперь "Девятихвостой кошкой", — сказал Дан Йорк, — эта газетка служит как бы соединительным пунктом между обеими партиями. — И он ознакомился со знаменательным объявлением:

"Записки повешенного. Преступление на Чертовой горе…" За этим объявлением последовало закрытие газеты. И редакторы и редакция были куплены тем лицом, которому была невыгодна огласка тайны Чертовой горы. Исходя из того, что рассказали Нетти и братья Гардвины, подозрение падало на Меси. Банкир купил молчание Бама, женив его на своей дочери. Все эти выводы были безусловно логичны. Но вот препятствие…

Каким образом Бам узнал все подробности дела на Чертовой горе? Если он при этом присутствовал, в чем Дан Йорк не был уверен, то почему же он так долго молчал, не пользуясь теми выгодами, которыми мог бы воспользоваться, выдав эту тайну, тем более, что он долго бедствовал без хлеба, без крова, влача жалкое существование по кабакам и трущобам? Значит, он не знал ничего. Следовательно, кто–то открыл ему эту тайну! Кто же мог это сделать, как не человек, пославший за ним свою дочь, то есть, Тиллингест, сообщник Меси, ставший впоследствии его врагом? Еще один вопрос: зачем было сделано это открытие? Ясно, что в интересах третьего лица! Но кто же это третье лицо? Дочь Тилленгеста! С тех пор она больше не появлялась. Это значит, что Бам, не желая делиться ни с кем выгодами от влияния, которое он мог иметь на Меси, решил избавиться от сообщницы…

Читатель видит, что Дан Йорк, следуя только своей логике, вплотную подошел к разгадке.

Но что же случилось с Эффи? Вот чего он не знал и не мог узнать. Он и здесь подозревал преступление. Но где и как оно было совершено? Оказавшись в тупике, Дан Йорк повернул в другую сторону. Он припомнил рассказ Лонгсворда о нефтяных источниках. Бартон был компаньоном Меси. Собираются ли они воплощать адский план, о котором говорил Лонгсворд? Это необходимо было знать. И вот Дан Йорк начал разыскивать Барнета, который по его мнению был главной пружиной этого дела. Его вассалы Трип и Моп никак не подозревали, что за ними следит человек, который не имел никакого отношения к полиции. Братья Гардвины, Лонгсворд, Колосс и Дан Йорк работали без передышки, со всей страстью людей, творящих добро и веривших в него.

В этот вечер Дан Йорк, взглянув на часы, поспешил в восточную часть Нью-Йорка. Там, на перекрестке двух грязных улиц, он огляделся и, увидев на тротуаре неподвижную фигуру, направился к ней. Фигура шагнула навстречу ему. По крошечному росту нетрудно было понять, что это был Колосс.

— Как вы аккуратны, — сказал Дан Йорк, — а наши молодцы приехали?

— Два субъекта, которых вы называете — Трип и Моп, только что приехали, — отвечал старик.

— Хорошо. Не будем терять время. Только, пожалуйста, смотрите на меня и сами ничего не предпринимайте…

В эту минуту они подошли к довольно мрачному строению. Окна были тщательно закрыты ставнями, сквозь которые, однако, проникало несколько лучей света.

Дан Йорк вошел и остановился в середине длинного коридора, потом несколько раз стукнул в дверь. Она тут же распахнулась, и они вошли… Этот дом назывался "Большая Пасть", и был одним из самых грязных притонов Нью-Йорка. За одним из столов сидели Трип и Моп в окружении самого разномастного общества.

Это было прощальное пиршество. Снабженные деньгами, Трип и Моп собрали в "Большой Пасти" самых близких друзей, а также всех тех, которых они завербовали для "большого дела на западе", о котором, впрочем, не говорилось прямо, но которое, как понимает читатель, было ничем иным, как поджогом нефтяных источников.

— Да, друзья мои, — говорил Трип, — я вас везу или, лучше сказать, мы, Моп и я, везем вас в такие края, где богатства льются как масло, и вам нужно будет только наклониться, чтобы утолить жажду в этих удивительных источниках!

Эта метафора была, может быть, слишком смелой, так как речь шла о нефти, но пьяные слушатели воспринимали ее в лучшем смысле.

— А когда мы поедем? — спросил один из них.

— Завтра… и с первым поездом… но только не опаздывать! Впрочем, я спокоен и вполне вам доверяю… потому что именно в торжественную минуту отъезда вы получите обещанные двадцать долларов..

— Будем, будем, — заорали наемники.

— Я рассчитываю на вас… Так… А сколько же вас? Одиннадцать… Отлично! Но есть еще одно место, и если кто желает..

Дан Йорк шагнул вперед.

— Не возьмешь ли нас, товарищ?..

Дан Йорк и Колосс были одеты рабочими, поэтому Трип нисколько не удивился этому предложению.

— Я не прочь — сказал он. — Но знаете ли вы, в чем дело?

— Не совсем, — отвечал Колосс, — но ты нам скажешь…

Трип с высоты своего величественного роста посмотрел па маленького человека, который с ним говорил, и, расхохотавшись, сказал:

— Ого! Ты любопытен не по росту… — -. Что ж, если я мал да удал…

— Ты прав, отличный ответ! Ну, хорошо, дети мои! Если вы придете в семь часов утра на восточную набережную, то узнаете в чем дело, и если все–таки захотите поехать, то мы посмотрим!..

— Ваше мнение, — спросил Дан Йорк, выходя из "Большой Пасти".

— Надо начинать сражение.

— Сражаться! Но как? Какая человеческая сила может помешать этой банде?

Колосс глубоко задумался.

— Им помешаю я! — Вы?

— Я!.. А иначе зачем тогда наука?.. Разве я не говорил вам, что нашел проблему, решение которой должно привести к неслыханным результатам…

— Да, но вы никогда не объясняли мне…

— Потому что эта великая сила, подвластная моей воле, пугает и ужасает меня самого, потому что я сомневаюсь в самом себе, я боюсь опыта. Но нет! Миллион раз нет! Прочь все сомнения, все колебания!

Дан Йорк посмотрел на Колосса. Этот человек, казалось, преобразился. Лицо его сияло энтузиазмом и энергией, глаза блестели, как два бриллианта…

— О, да, я помешаю вам! Я опрокину их планы! Я разгромлю их!

— Друг мой! Эта экзальтация меня пугает.

— О! Не бойтесь. Дан, я не сумасшедший! Никогда рассудок мой не был так светел, а воля так тверда!

— Но что же вы намерены делать?

— Уеду! Я опережу их! Я отвечаю зд себя… Я спасу этот город… Дан Йорк, поцелуйте меня. Ваш старый друг решит эту проблему или погибнет!

И, вырвавшись из рук Дана Йорка, Колосс побежал на станцию. У него было впереди еще двенадцать часов. Вскоре раздался резкий гудок локомотива, мчащегося в Пенсильванию…

Дан Йорк направился в полицейское управление.

18. Действие и противодействие

Это было на следующий день, спустя несколько часов после отъезда Бама и его подручных в экспедицию. Арнольд Меси сидел в своем кабинете и перебирал обширную корреспонденцию.

Перебирая письма, он остановился на одном, почерк которого показался ему знакомым.

— Что это такое? — сказал он. — А! Бартон просит свидания со мной… Кажется, он начинает осознавать свое положение… Мне давно следовало бы положить конец его фамильярности… М-да… Бартон, просящий аудиенции! Это должно сильно коробить его… Что ж, беда не велика…

В эту минуту раздался стук в дверь и вошедший лакей подал банкиру карточку.

-- "Мистер Кеннет, начальник полиции…" Проси, — сказал банкир.

Кеннет вошел, держа голову прямо, как человек с безукоризненной репутацией и чистой совестью.

— Мистер Кеннет, — сказал банкир, вежливо раскланиваясь, — милости просим… Почему это вы побеспокоились пожаловать ко мне?

Кеннет огляделся вокруг.

— Вы уверены, что нас никто не услышит? — спросил он тихо.

— Совершенно. Впрочем, если вы хотите сообщить что–то очень важное…

— Чрезвычайно важное!

Меси позвонил и отдал приказание никого не принимать.

— Прошу прощения, — осмелился заметить лакей, — но мистер Бартон ожидает в передней…

— Пусть подождет, — сухо бросил банкир. Лакей исчез.

— Теперь я к вашим услугам, — произнес Меси.

— Мистер Меси, — сказал Кеннет, — полностью ли вы уверены в людях, которые вас окружают?

— Разумеется.. Но что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать… Выслушайте меня… Я знаю все подробности экспедиции в Пенсильванию.

— Что! — вскрикнул Меси, невольно побледнев. — Про какую экспедицию вы говорите?

Кеннет улыбнулся.

— Не бойтесь меня. Вы знаете, что вам нечего сомневаться во мне. Мысль богатая, проект смелый. Я вас виню только в одном: вы так плохо хранили эту тайну, что она дошла до меня.

— Но когда? И через кого?

— Сегодня ночью и через человека, которого вы, конечно, знаете и который, вероятно, обманул ваше доверие. Это Дан Йорк, писатель.

Меси казался ошеломленным.

— Но… что же именно стало известно?

Кеннет обстоятельно ответил на все вопросы банкира.

— Я вне себя от изумления, — воскликнул Меси. — Эти данные абсолютно точны! Но ведь никто о них не знал! Никто, кроме… Как, неужели этот негодяй Бартон мог…

Он хлопнул себя по лбу.

— Я понял!.. Понял!.. Лонгсворд! Бартон! Идиот! Жалкий идиот Бартон!

Кеннет счел нужным прервать этот монолог, который грозил затянуться надолго.

— Мы подумаем, какие меры предпринять, чтобы устранить возможные последствия этого инцидента. Теперь же, мистер Меси, я хотел бы попросить вас о небольшом одолжении…

— Да, но это дело…

— О нем вы можете не беспокоиться. Ваши люди сегодня утром уехали беспрепятственно.

— И…

— С этим делом покончено.

— Так о каком одолжении вы…

— Вот в чем дело. Один из моих племянников, которым я очень интересуюсь, хлопочет в главном совете Нью-Йорка о решении перестроить старые почтовые строения по улице Свободы в современное здание с бальным залом, театром и так далее… Это золотое дело, которое я очень хотел бы видеть в его руках. Каким образом можно, по вашему мнению, склонить господ советников в нашу пользу?

— Это здание почтамта раньше было, кажется, церковью?..

— Правда!

— Так что вы рискуете задеть религиозные чувства достопочтенного собрания,..

— Следовательно, в разрешении нам будет отказано?..

— Я не говорю этого… Просто обойдется дороже… Кеннет улыбнулся. Эти два человека отлично понимали друг друга.

— За обыкновенное дело пятисот долларов на каждого советника было бы достаточно… Но речь идет о перестройке церкви в театр! Черт возьми! Не меньше тысячи долларов па душу…

— Советников двадцать четыре, — заметил Кеннет.

— И сверх того, глава совета… стало быть, всех двадцать пять. Надо иметь, по крайней мере, восемнадцать голосов большинства… Но если бы решение было единогласным, то дело пошло бы превосходно…

— Тем более, — добавил начальник полиции, — что мы рассчитываем выпустить акции на два миллиона долларов основного капитала… Мы намереваемся создать нечто волшебное!

— И избавиться от ваших акций сразу же после открытия заведения?.. Это гениально… Значит нам нужно двадцать пять тысяч долларов…

— Вы сами назначили цифру, — скромно отвечал Кеннет,

— Прикажете написать чек на ваше имя?

— На имя моего племянника, если вы будете так добры… Вы понимаете, что мне как служащему…

— Разумно.

Меси встал и подошел к столу.

— Имя вашего племянника?

Чек был подписан, и начальник полиции бережно положил его в портфель.

— А Дан Йорк? — спросил многозначительно банкир.

— Положитесь на меня, — ответил Кеннет, крепко пожимая руку банкира.

— Пройдите здесь, — сказал Меси, открывая маленькую дверь, скрытую за драпировкой в углу кабинета, — и когда я вам понадоблюсь, дайте мне знать.

Сражу же после ухода Кеннета Меси позвонил.

— Просите мистера Бартона, — сказал он жестко. Бартон вошел, вернее, ворвался. Он был вне себя от ярости.

— Послушайте! Почему, па каком основании вы обращаетесь со мной как с лакеем?!

Меси пристально смотрел на пего.

— О! Вы совершенно напрасно пытаетесь запугать меня! Это вы можете делать с другими, мистер Меси! Но тут между нами нет ни начальника, ни подчиненного! Тут два человека, которые достаточно пошалили вместе, чтобы один не мог ни в чем упрекать другого или относиться высокомерно друг к другу!

— Тем не менее, — ответил Меси, — тут находится один умный и один — дурак…

— Что вы этим хотите сказать? — вскричал Бартон. — Что значит эта грубость?

— Ничего не грубо так, как истина… Слово это кажется нам грубым, пусть так. Но, мистер Бартон, как вы назовете человека, который настолько глуп, что выдает постороннему лицу тайну, которая стоит миллионы?

— Какая тайна? Какие миллионы? Я не понимаю! Объяснитесь, потому что мне надоело служить вам игрушкой… В сущности, я нисколько не дорожу вашим мнением обо мне. Я пришел положить конец всем вашим уловкам. Уже давно я хочу, чтобы мои интересы были определены в точности и чтобы законный контракт обозначил долю, положенную мне в операциях, которые, что бы вы ни говорили — многим обязаны мне — чего, согласитесь, не может сделать дурак!

— Говоря об операциях, вы, разумеется, имеете в виду нашу экспедицию?

— Разумеется… Скажу даже больше… Разве первая мысль принадлежит не мне? Не я ли первый указал вам на громадные выгоды, которые мы можем получить?

— Я этого не отрицаю… Только, мистер Бартон, вы забыли главное: для того, чтобы получить эти громадные прибыли, которые так увлекают ваше воображение, надо, чтобы операция прошла успешно.

— А кто же может помешать этому?

— Дурак, который открыл наш секрет Лонгсворду.

— Что такое? Отчего это вы заговорили о Лонгсворде?

— Они друзья с писателем Даном Йорком?

— Да…

— Так вот, друг вашего Лонгсворда этой ночью все открыл полиции!

Бартон побелел. Он зашатался, бессмысленно шаря руками в пустоте. Меси грубо схватил его за руку.

— Хватит! — сказал он жестко. — Теперь не время падать в обморок. Вы посеяли, вы и жните!.. Да, нечего сказать, вы феноменально… умны! Связать важнейшее дело с мелкой семейной местью! Посвятить в страшную тайну какого–то человека с улицы только потому, что он спал с вашей женой! И из–за этого мы все чуть не погибли! Так как вас назвать после этого?

Бартон опустил голову. Он был подавлен справедливостью обвинений.

— К счастью, — продолжал Меси, — все исправлено и ваша глупость не будет иметь таких ужасных последствий. Но вы понимаете, что не имеете больше права ходить сюда с таким независимым видом…

— Простите… — пробормотал Бартон, — итак, все обошлось?

— Да, остаются только два врага: Дан Йорк и Лонгсворд. О первом вам нечего заботиться: мною приняты меры. Остается Лонгсворд. Он уже раз проболтался, может проболтаться еще раз, следовательно, нужно заставить его замолчать… Ну, что скажете?

— Я думаю, что в Нью-Йорке легко найти какого–нибудь субъекта, который за сотню долларов возьмется покончить с Лонгсвордом.

— Убийство. Да, вы как всегда оригинальны, Бартон! Убийство в самом Нью-Йорке, и, притом, убийство известного адвоката с помощью негодяя, который выдаст вас как только будет схвачен… Вы с ума сошли, Бартон!

Бартон задумался.

— Вы правы, я не подумал об этом… Но есть еще одно средство, совершенно безопасное…

— Вы понимаете, что у меня нет оснований слепо доверять вам, не так ли? А потому потрудитесь изложить мне ваше средство, и если я найду его разумным, то позволю применить его на практике.

Бартон униженно закидал.

— Вы знаете, что жена моя родила в загородном доме, который вы отдали в мое распоряжение, и что доктор наказал изменницу, аккуратно исполнив данное ему поручение…

— Да, я знаю все это… Дальше?..

— Но вы не знаете вот чего: доктор, сжалившись, в чем, впрочем, я не могу упрекнуть его, не решился убить ребенка… и ребенок этот жив!

— В самом деле? — произнес Меси, пытаясь понять, к чему Бартон ведет речь.

— Не знаю, каким образом Лонгсворд, разыскавший этот дом, уговорил доктора отдать ему ребенка… Тот исполнил его просьбу. Да и, действительно, что ему задело, лишь бы ребенок исчез и я никогда не слышал о его существовании!.. Но зато Лонгсворд из боязни, что я буду продолжать мстить ему, увез дитя в Хоубокен и отдал его женщине, которая ухаживает за ним. Вот что я узнал через ловкого шпиона, ни на мгновение не потерявшего след этого человека…

— Ну и что же?

— Вы не понимаете? Хоубокен — местность пустынная и ее часто посещают цыгане. Нет ничего легче, как с их помощью украсть ребенка, а как только он очутится у нас в руках, то, разве сложно будет заставить Лонгсворда замолчать?

Меси задумался.

— Да, — сказал он. — Это средство кажется мне разумным. Но разве вы не боитесь, прибегая к помощи этих цыган, приобрести опасных союзников?

— Вы правы. Да–да… Лучше действовать непосредственно.

— Вы отправитесь сами красть ребенка? — Да.

— Ну, Бартон, — произнес Меси, — я вижу, вы действительно решили загладить свой проступок. Что ж, в добрый час! Надеюсь, хоть это дело вы не провалите.

19. Происшествие в деревне Хоубокен

Деревня Хоубокен расположена на берегу Гудзона, севернее Нью—Джерси. На краю ее стоял чистенький домик, скрытый в деревьях, как гнездышко птички.

В этом домике жила одинокая женщина, миссис Ламби, она была вдовой и не имела иных родственников кроме сестры, уже известной читателю миссис Симонс. Она жила здесь с маленьким сыном, девяти лет, на которого не могла надышаться. Однажды миссис Симоне постучалась в ее дверь. Она несла на руках, как драгоценную ношу, маленького пищавшего ребенка… и когда дверь закрылась, миссис Симоне сказала сестре:

— Маргарита, предстоит сделать доброе дело, поэтому я подумала о тебе и пришла сюда.

— Ты хорошо сделала, сестра.

Миссис Симоне рассказала ей историю Антонии. Миссис Ламби взяла ребенка на руки, поцеловала его, как умеют целовать только добрые женщины, и спросила:

— А отец?

— Он здесь, за дверью, и ждет твоего ответа. Миссис Ламби открыла дверь и стала на пороге, держа на руках малютку.

Это и был ее ответ. Лонгсворд подбежал к ней.

— Вы согласны? — спросил он.

— Спросите у него, — произнесла она с улыбкой, — я уверена, что он уже не хочет уходить от меня.

Итак, сын Лонгсворда воспитывался в Хоубокене. В первые дни после смерти Антонии Лонгсворд вынашивал планы мести. Но когда он посмотрел на малютку и вспомнил слова Дана Йорка, то решил возложить свои надежды на правосудие, которое, крайне редко, правда, но наказывает злодеев.

Он опять принялся за обычную работу и каждый вечер, несмотря на значительное расстояние между Нью-Йорком и Хоубокеном, проводил у колыбели сына.

Когда ребенок засыпал, отец целовал его в лоб, стараясь не разбудить, а затем ехал в Нью—Джерси, где ночевал в гостинице.

В описываемый нами вечер только что пробило десять часов. Лонгсворд поцеловал сына и собрался уходить. Было очень холодно, непрерывно лил мелкий дождь.

— Право, — сказала миссис Ламби, — на вашем месте я не ехала бы сегодня в Нью—Джерси. Посмотрите, какой туман!

Лонгсворд колебался, ему хотелось бы провести ночь около колыбели сына.

— Притом, — настаивала миссис Ламби, — с некоторых пор тут бродят люди с подозрительными физиономиями. Не цыгане ли это? Или нью–йоркские мошенники замышляют очередной налет на дачи? По правде сказать, я не очень спокойна и была бы очень рада, если б вы остались.

— В таком случае я останусь, — сказал Лонгсворд. — Я проведу ночь в этом кресле…

Миссис Ламби с материнской заботливостью постлала ему простыни, дала подушки, одним словом, устроила нечто вроде довольно удобной кровати.

— Огня не зажигайте, — прибавила она, — я уже приучила малютку спать в темноте.

Когда все было устроено, миссис Ламби поднялась к себе на второй этаж. Лонгсворд растянулся в кресле. Печь была теплой и на ней стояло молоко, которое он должен был дать сыну, когда тот проснется. Лонгсворд заснул. Вдруг ему показалось, что он видит что–то страшное… Комната была погружена в глубокий мрак… и вдруг окно озарилось…

Снаружи начал проникать дым. Лонгсворд вскочил на ноги и мгновенно оделся. Потом бросился к колыбели. Малютка заплакал, видимо, жалуясь, что его мирный сон так бесцеремонно прервали. Лонгсворд укутал его в одеяло.

В ту же минуту с улицы послышались крики:

— Пожар! Пожар!

Испуганная миссис Ламби сбежала вниз. Лонгсворд кинулся к двери… Но в то мгновение, когда он хотел открыть ее, она резко распахнулась, и на пороге возникла грузная фигура.

— Подлец! — выкрикнул Лонгсворд. — Что тебе нужно? Перед ним стоял Бартон.

В тот туманный вечер он долго ходил вокруг уединенного домика, зная, что миссис Ламби там одна с ребенком, затем собрал немного хвороста и сырой соломы, разложил все около самой двери и поджег. Имитируя пожар, он рассчитывал на то, что миссис Ламби, обезумев от страха, выбежит на улицу, унося ребенка из горящего дома… Дальнейшая задача была довольно простой…

Но вдруг перед ним возник Лонгсворд.

— Возьмите ребенка! — закричал Лонгсворд. Миссис Ламби схватила ребенка и присела с ним в углу за дубовым сундуком.

Бартон выхватил из кармана револьвер. То же самое сделал и Лонгсворд. Бартон выстрелил и отступил во двор. Лонгсворд выстрелил ему вслед. Оба промахнулись. Следующий выстрел Бартона разнес стекло окна. Лонгсворд стрелял из дверного проема. Перестрелка длилась несколько минут. Одна из пуль Бартона отколола кусок дерева от сундука, за которым пряталась миссис Ламби. Лонгсворд выскочил во двор. Противники обменялись еще парой выстрелов и револьверы смолкли. Кончились патроны. Лонгсворд отбросил уже ненужный теперь револьвер, подхватил с земли камень и бросился к кусту, из–за которого только что прозвучал последний выстрел.

Бартон тоже бросил револьвер. Увидя прямо перед собой разъяренного врага, он бросился бежать. Толстый Бартон бежал с немыслимой для его веса и возраста скоростью. Его гнал вперед неописуемый страх перед возмездием не только человеческим…

Вдруг послышался жуткий, нечеловеческий крик, до того жуткий, что Лонгсворд замер. Вглядевшись в темноту, он увидел, что Бартон упал в яму и начал погружаться…

Лонгсворд не мог удержаться от крика… Он все понял… Бартон упал в яму с известью. Он погружался все глубже и глубже в вязкую жижу, которая засасывала его словно пасть фантастического чудовища. Вокруг него поднималось нечто вроде дыма… Он уже не кричал. То, что выходило из его горла, было диким, зловещим хрипением. Вот уже исчезают его плечи, шея…

Лонгсворд отвернулся. И когда он снова взглянул туда, уже ничего не было видно… только в извести зияло небольшое отверстие, которое еще не успело затянуться.

20. Провал операции

Мы находимся в мрачном городе Франклине, центре нефтяных разработок Пенсильвании. Кабачок "Капитан Дрок", названный так в честь одного из пионеров добычи нефти в этих краях.

За одним из столиков восседают наши старые знакомые Трип и Моп. Они усердно воздают должное крепкому джину местного производства.

— Что ты скажешь о нашем положении, дружище Трип?

— Гм!

Трип поставил стакан и покачал головой, выражая таким образом некоторое колебание.

— Между нами будь сказано, — произнес он, понурив голову, — я не доверяю…

— Доверие не внушается насильно, — сентенциозно заметил Моп.

— Притом, что мы тут делаем? Завтра все это состоится, но у меня в душе нет ни радости, ни спокойствия…

Они чокнулись и выпили.

— Знаешь ли, — начал опять после недолгого молчания Трип, — нам неплохо бы возвратиться к своему настоящему призванию…

— Что ты называешь призванием? — спросил Моп.

— Я никак не могу забыть "Девятихвостую кошку".

Моп поднес руку к глазам, будто проснувшееся воспоминание вызвало у него слезы.

— Ты понимаешь меня, — сказал он. — Да, Трип, мы с тобой будто одна душа!

И он протянул через стол руку.

— И я предлагаю, — продолжал Моп, — закончив это дело, получить денежки и основать новую газету!

Новое рукопожатие. Они все лучше и лучше понимают друг друга…

— Но, — произнес Моп, — хорошо ли ты понимаешь, в чем, собственно, заключается здесь наша работа? Бам строит из себя большого политика и играет в таинственность. А если дело и впрямь настолько важное, то он не может не подозревать, что чужие рты зашить невозможно. Следовательно…

Он не закончил свою мысль и пристально посмотрел на Трипа.

— Да, некоторые люди способны на все, — сказал Трип. — Я уже думал об этом… Нежелательных свидетелей.

В эту минуту Моп вскрикнул,

— Посмотри–ка, — сказал он, указывая на окно.

— А, это тот сумасшедший, — сказал Моп. — Бог с ним. Наливай!

Этим сумасшедшим был Колосс. В эту минуту маленький человек внимательно рассматривал связку длинных металлических прутьев. Он брал их один за другим и поднимал, несмотря на тяжесть, с силой, которую нельзя было предположить в нем. Вокруг него собрался кружок любопытных, но он не обращал на это никакого внимания и даже не слышал раздававшихся вокруг реплик в адрес его маленького роста и странного занятия, которому он самозабвенно предавался.

— Ну, что, товарищ — закричал ему кто–то, — доволен ли ты своим приобретением?

Колосс поднял голову и обвел своими большими ясными глазами толпу.

— Очень доволен, — сказал он, улыбаясь. — Послушайте, а кто сходит нанять для меня телегу?

— Телегу? А для чего?

— Чтобы перевезти все это за город…

Взрыв хохота приветствовал это предложение.

— Он хочет насадить луга железными колосьями!

— И это еще не все, — продолжал своим тихим голосом Колосс, — мне нужны три старательных, сильных работника.

Опять все хохочут…

— И я плачу по пяти долларов в день, — прибавил он, — половину вперед…

При этом заявлении хохот внезапно стих. В самом деле, сумасшедший перестал быть таковым, как только вынул из кармана туго набитый бумажник.

— Я согласен, — сказал один.

И человек высокого роста шагнул вперед.

— Ты умеешь копать землю?

— Да.

— У тебя есть инструменты, кирка и мотыга?

— Они со мной.

— Вот тебе два с половиной доллара… Становись за мной.

Через минуту Колосс мог бы набрать целую армию.

— Ну, за работу, друзья мои! — воскликнул Колосс. И рабочие наполнили телегу железными прутьями.

Кроме того, тут были еще длинные цепи, подобные тем, которые применяют землемеры, и банки с какими–то смесями.

— Будьте осторожны! — закричал Колосс. — Это серная кислота!

Он помогал работникам, направлял их, указывал место каждому предмету. Одним словом, через несколько минут небольшой отряд уже ехал за город. А в это время зять Меси входил в кабачок "Капитан Дрек".

— Ах, вы уже здесь, друзья мои! — воскликнул Бам, и в его тоне сквозила ирония, не оставшаяся незамеченной обоими друзьями. — Вы не забыли, что дело назначено на сегодняшнюю ночь? Будьте в четыре часа утра у Высокого Колодца, а там я скажу, что вы должны делать. Пусть все наши люди тоже будут наготове, предстоит очень важная работа…

Трип и Моп переглянулись. Это не ускользнуло от внимания Бама.

— Ну, что с вами? — воскликнул он. — Вы напоминаете две плакучие ивы!

Трип заговорил первый.

— Дорогой друг, — сказал он, прокашлявшись. — Я хочу предложить тебе один вопрос…

— В самом деле? Говори, дорогой мой Трип, спрашивай, я к твоим услугам!

— Работа, которую ты хочешь доверить нам, — медленно произнес Трип, — действительно не грозит серьезной опасностью? Ты уверен в этом?.. Ты не захочешь погубить своих старинных друзей?..

Какое–то особенное выражение, будто молния, промелькнуло в глазах Бама.

— Никакой опасности нет, — сухо ответил он.

— Ясно! — сказал Трип. Моп кивнул.

— Не забудьте — в четыре утра! Бам взглянул на часы и вышел. Некоторое время друзья молчали.

— Трип, ты ведь не был со мной откровенен… признайся.

— И ты, Моп, тоже.

— Ну, карты на стол! Согласен?

— По рукам!

И новая порция джина скрепила этот договор.

— Сколько Бартон обещал тебе за то, чтобы убрать Бама?

— Пятьсот долларов. А тебе?

— Тоже пятьсот.

Не произнося ни слова больше, так как возвышенные души понимают друг друга с полуслова — они отправились спать… Нефтяные колодцы, главным акционером которых был Меси, находились в двух милях от Франклина. Самый близкий к этому городу колодец Высокий больше похож на природную расщелину в земле, расширенную рукой человека, и расположен у подножия каменного мола, возвышающегося над ним на двадцать метров и имеющего в длину сто метров. Эта громадная гранитная масса, как навес, прикрывает своей огромной тенью зияющую у ее подножия щель.

Если бы кто проходил в описываемую нами ночь возле этого массива, известного под названием "Адский Камень", то увидел бы странное зрелище. Это место, обычно по ночам пустынное, сейчас было ярко озарено пляшущим огнем факелов, там двигались какие–то тени и раздавались глухие удары. Это происходило не у колодца Высокого, который был огорожен крепким забором, а на противоположной стороне "Адского Камня".

Здесь работал Колосс со своими людьми. В чем же заключалась их работа? Они просверлили глубокие отверстия в скале, затем пропустили в них железные прутья, о которых говорилось выше.

Колосс не знал ни минуты покоя. Его окружали склянки с различными кислотами, фарфоровая посуда, железные опилки. Он работал с таким хладнокровием, как будто бы находился в своей лаборатории.

Около полуночи Колосс выпрямился. Он держал обеими руками конец цепи, кольца которой обвивались вокруг наружных концов вставленных в землю железных прутьев. Цепь образовывала полукруг у подножия скалы, скорее окружность с небольшим разрывом.

Колосс вполголоса спросил имена всех своих рабочих… Он хотел знать, кто именно, пусть даже не подозревая об этом, принимал участие в спасении города.

— Теперь, друзья мои, — сказал Колосс, — вы свободны.

— А когда снова приходить? — спросил кто–то. Колосс колебался. Найдут ли они его живым?

— Приходите завтра, — сказал он наконец, — в десять часов утра. Вот плата за три дня вперед.

Отдав деньги, он пожал им руки. Они поклонились и спросили, возвращается ли он с ними в город.

— Нет, я останусь, — ответил Колосс. И они ушли.

Завернувшись в плащ, он прилег у скалы… В четыре часа утра Колосс, будто при звуке трубы, проснулся и вскочил на ноги. Мы уже сказали, что работы производились около "Адского Камня", а колодец Высокий находился у подошвы противоположного конца массива.

Открыв глаза, Колосс прокрался вдоль "Адского Камня", стараясь не производим!" ни малейшего шума. Вскоре до его слуха долетели приглушенные голоса. У колодца Высокого началась работа.

Колосс подполз ближе. Теперь он мог отчетливо видеть и слышать… Вам разговаривал с Трипом и Мопом, и по его резким жестам можно было понять, что ситуация довольно напряженная. Колодец Высокий представляет собой узкое отверстие, уходящее в глубь земли. Нефть находится здесь на глубине десяти метров. Отверстие искусственно расширено, и паровой локомобиль приводит в движение систему насосов, поднимающих нефть на поверхность земли.

На глубине двух метров в стене колодца была расщелина, образовавшая нечто вроде узкого прохода, тянувшегося в направлении Франклина почти на сто метров. Дальше этот проход заканчивался пропастью, в которую низвергался поток воды, насыщенной нефтью.

План Меси был следующий. Об этом проходе никто не знал. Его как–то случайно обнаружил Меси. Таким образом, можно было проникнуть через колодец Высокий до того места, куда падает поток, образуя озеро, вся поверхность которого покрыта слоем нефти, поджечь его и блокировать огнем все старые колодцы, сохранив лишь Высокий. Это и было поручено Баму, а он, в свою очередь, перепоручил дело Трипу и Мопу, которые не пылали энтузиазмом.

Фитиль следовало проложить через весь проход от колодца Высокого до озера. Пожар, по прогнозам организаторов этого плана, не мог перекинуться на колодец Высокий вследствие существования потока воды, который надежно отсекал огонь.

— Вы отказываетесь подчиняться мне? — спрашивал Бам, сжимая кулаки.

— Мы не отказываемся, — сказал Трип.

— Только мы не хотим… — закончил Моп.

— Ну хорошо… я пойду сам, — сказал Вам. — Но, впрочем, делаю вам последнее предложение. Даю тысячу долларов тому, кто проложит фитиль…

Настала минута колебания. Предложение соблазнительное: тысячу долларов за фитиль… и кроме того, возможность получить еще тысячу долларов уже известным читателю способом.

— По рукам! — сказали Трип и Моп. — Мы идем туда!

— Но пролезть в отверстие может только один из вас.

— Кинем жребий, — предложил Моп.

— Не нужно, — перебил Трип, — ты толстый, как бочка, а я тонкий, как спичка, и потому это мое дело.., Ты, друг мой, будешь кассиром.

И, повернувшись к Баму, он сказал:

— Ну, давай тысячу долларов! Бам отсчитал.

— Бери, старый дружище Моп, — воскликнул Трип. — Если я возвращусь, то мы поделимся, если же нет, то вся тысяча тебе. Ты будешь моим наследником!

Он крепко обнял Мопа, не забыв шепнуть ему на ухо:

— Помни, что, если я не вернусь, можно получить еще тысячу долларов.

Моп ответил крепким рукопожатием. Затем Трип сказал:

— Я готов!

Они спустили в отверстие веревку с узлами. Трип выслушал инструкции Бама и пустился в путь… Колосс, видевший это исчезновение, быстро перешел на противоположную возвышенность… Он в прошлую ночь также спускался в колодец Высокий, нашел расщелину и убедился, что место, где должен был произойти взрыв, находилось под "Адским Камнем", именно там, где скала нависла всей своей тяжестью над долиной.

…Трип с трудом пролез в расщелину. Он толкал перед собой ящик с порохом, а фитилем обвязал шею. Вскоре проход расширился, и свежий воздух пахнул ему в лицо. Он приободрился, вздохнул всей грудью и в эту минуту пожалел, что не захватил бутылочку с подкрепительным. Машинально он ощупал карман — и вдруг, о радость! Там была плоская фляга! О, Моп, Моп! Как это мило с твоей стороны! Через некоторое время, он услышал шум потока и очутился в обширном углублении, похожем на пещеру.

Нужно отдать должное Трипу: одно мгновение он колебался, даже своей преступной натурой осознав, что совершает гнусное злодеяние, и хотел было обмануть Бама, не исполнив его приказания, но мысль эта исчезла так же мгновенно, как и появилась. Трип поставил ящик с порохом, прикрепил фитиль и вернулся назад тем же путем.

Колосс видел, как он снова показался на поверхности. Бам демонически улыбнулся. Наконец–то он совершит дело, которое утроит богатство Меси, а вместе с ним и его собственное!

Фитиль он поджигал сам. Несколько минут прошло в торжественном и томительном ожидании. Колосс спустился к подошве холма и, не отводя глаз от места, где должен был произойти взрыв, ждал… Он держал в руке, небольшую металлическую трубочку с деревянной ручкой посередине.

Вдруг послышался глухой грохот… Окрестности озарились белесым заревом, Из–под земли вырвался столб дыма и огня, вверх, как при извержении вулкана, полетели камни. Взрыв произошел. Тогда Колосс сделал едва заметное движение… Металлическая трубка соединила концы цепи. Затем он нажал какой–то рычаг…

"Адский Камень" как будто вырвало из земли непреодолимой силой. Он закачался… и с ужасающим грохотом громадная масса его обрушилась на долину. Колосса опрокинуло на землю, но он встал, огляделся и, перескакивая с одного обломка на другой, добрался до вершины этой страшной груды…

"Адский Камень" завалил горящее озеро. Пожар погас, не успев разгореться. И маленький человек, которого звали Колоссом, стоя на этой груде, казался сказочным великаном.

В ту минуту, когда Бам в отчаянии топал ногами, поняв, что преступное предприятие не удалось, он увидел Колосса. Он инстинктивно сообразил, что это и есть виновник постигшей его неудачи, и выхватил из кармана револьвер.

Но вдруг какая–то зловещая, вся в черном, фигура, появляется перед ним. Откуда она взялась? Где пряталась до сих пор? Черная вуаль скрывает ее лицо… но она быстрым движением приподнимает ее…

Бам испускает нечеловеческий крик. Перед ним призрак его убитой жены, Эффи Тиллингест… Он хватается руками за горло. Он конвульсивно хрипит… он не может даже кричать… он совсем один… Трип и Моп в ужасе убежали…

Привидение приближается к нему. Бам падает на колени. Да, это Эффи!.. Смерть не взяла ее. Эффи, помешанная, которая уже несколько месяцев ищет следы своего убийцы, Эффи, которая поглощена одной лишь мыслью — отомстить. Накануне она приехала во Франклин, увидела Бама, подстерегла его… и, наконец, застала его одного.

Она заливается безумным хохотом и вынимает большой нож, тот самый, которым Бам поразил ее… На нем еще следы ее крови…

— Бам, сын Тома Гардвина! — шепчет она голосом до такой степени глухим, что он кажется выходящим из земли, — Бам, я хочу тебя убить!

И она кидается на него… он не сопротивляется… он думает, что это тень, привидение…

Лезвие вонзается в его тело… Он хрипит…

…Но сверхъестественным усилием поднимается и хватает ее за горло…

Она сопротивляется с силой безумия, но Бам тоже силен. И в предчувствии смерти к нему возвращается вся энергия его злой и дикой натуры…

Они в двух шагах от отверстия колодца Высокого. Вдруг ноги их скользят… Раздаются два пронзительных крика…

И они падают… Слышно, как тела их бьются о камни. Затем все замолкает…

А Колосс медленно направляется к спасенному им городу.

21. Торжество Дана Йорка

Мы снова в домике на площади Святого Марка, где достойная миссис Симонс готовит завтрак. Однако она кажется озабоченной более обыкновенного и ежеминутно бегает к двери, ведущей в соседнюю комнату, приоткрывает ее, заглядывает внутрь и причмокивает губами.

Затем, с сияющим лицом, она возвращается к столу и расставляет приборы. Кажется, собрание будет многочисленным, потому что приборов около десяти. Наконец, окинув взглядом стол и убедившись, что все готово, она подходит к лестнице и кричит:

— Чай! Чай!

Затем возвращается к двери и, открывая ее настежь, зовет:

— Прошу к столу!

Входит миссис Ламби, торжественно неся на руках ребенка. Затем сверху спускается Нетти со своими двумя братьями, затем — Лонгсворд. Миссис Симоне пересчитывает глазами гостей.

— А где же Эванс? — спрашивает она.

— Он сейчас спустится, — отвечает Нетти.

— А как провел мистер Йорк эту ночь?

— Лучше, гораздо лучше… я даже думаю, что он в состоянии встать сегодня…

— Да, — замечает миссис Симоне, — разве это не безумие — доводить себя до подобного состояния!.. Ведь в то утро, когда он приехал, он был похож на живого мертвеца…

— А вот и он, — сказал Майкл.

Действительно, Дан Йорк тихо сходит с лестницы. Он страшно бледен, и глаза, окаймленные синевой, совсем потускнели. Вдруг g улицы раздаются крики:

— Купите! Купите! Большая новость! Пожар нефтяных колодцев[

Дан Йорк вздрогнул.

— Пожар! — пробормотал он. — О! Это ужасно!

— Что такое? О чем вы говорите? — воскликнул Лонгсворд.

Лонгсворд побледнел. Эти слова, повторявшиеся продавцами газет: "Пожар нефтяных колодцев!", не относились ли к той преступной операции, соучастником которой хотели его сделать?

Миссис Симоне вышла на улицу и тут же вернулась с газетой в руке. Дан Йорк выхватил у нее газету и быстро пробежал глазами первую страницу. В эту минуту распахнулась дверь и вошел Колосс.

Дан Йорк громко вскрикнул и с силой, которой никак нельзя было подозревать в нем, схватил маленького старичка в свои объятия, поднял вверх, опустил и, прижимая как маленького ребенка, поцеловал его и заплакал.

Все это произошло так быстро, что все остальные встали в глубоком изумлении. Колосс освободился из объятий Дана и закричал:

— Город Франклин спасен!

— Спасен! — воскликнул Дан Йорк. — И вы говорите правду?

Колосс гордо выпрямился.

— И это сделал я!

— Но, в таком случае, — воскликнул Лонгсворд, — эта заметка в газете — ложь?

— Посмотрим!

Колосс взял газету и прочитал:

"Вчера страшный случай произошел в окрестностях города Франклина (Пенсильвания). Взрыв, произошедший по неизвестной причине, поджег подземную массу нефти и вызвал опустошительный пожар. Все месторождения нефти, окружающие город, могут считаться погибшими. К счастью, колодцы, принадлежащие "Обществу Меси и К°", не поражены пламенем. Новых подробностей ждут с минуты на минуту".

Йорк Дан посмотрел на Колосса.

— Подлость! — прошептал тот. — Но кто же этот мерзавец, написавший подобное?

Вот чего не мог знать Колосс: между Меси и его достойным зятем было решено, что операция свершится в заранее назначенный, час. Чтоб не возбудить подозрений, Бам должен был телеграфировать Меси только в случае какого–нибудь непредвиденного препятствия, которое помешало бы исполнению плана.

Но Вам, убитый Эффи, не мог предупредить нью–йоркского банкира, и вот Меси отдал в газеты эту заметку.

— Но неужели они добились своего… да или нет? — воскликнул Лонгсворд.

— Нет, — коротко ответил Колосс.

И он в простых выражениях, довольно скупо и даже буднично изложил все события прошедшей ночи. Вдруг он обратил внимание на лицо Дана Йорка.

— Дан, — воскликнул Колосс своим звонким голосом, — в то время, как я там рисковал жизнью, чтобы спасти целый город, чтобы остановить этих убийц, что вы делали тут?

Колосс гневно смотрел на него.

— Неужели Дан Йорк изменил самому себе? Неужели он вернулся к постыдным привычкам, которые унижают человеческое достоинство? Отвечайте, Дан! Я имею право задать вам этот вопрос!

Дан Йорк поднял голову.

— А! — воскликнул он. — Вы смотрите на мое измятое лицо… И обвиняете меня… Вы спрашиваете, что я делал? Да, я пьянствовал… да, я жертвовал частью своего мозга… Но зато теперь я все знаю!…

И он на мгновение замолчал.

— Пьянство! — продолжал Дан. — Вы клевещете на пьянство! О, вы правы! Постыдно то пьянство, которое превращает человека в животное, которое притупляет чувства, которое унижает человеческое достоинство! Но мое пьянство совсем иного рода! Это развитие ума в десять, в сто раз! Это горячка совести…

— Дан! Дан! — простонал Колосс. — Вы убиваете себя!

— Я убиваю себя? Ну, что ж, я отлично это знаю! К чему же годилась бы жизнь, если бы человек не имел права истратить ее как фундамент для сооружения хороших и честных дел? Эта жизнь принадлежит мне!

Он вынул из бокового кармана тетрадь.

— Прочитайте, — сказал он. — Силой логических выводов я восстановил верность фактов. Да, я был пьян… но я все ясно видел. Знаете ли вы, что это за бумаги? Это доказательство преступления Меси! Это возвращение богатства Гардвинов Нетти и ее братьям! Это торжество правосудия!

Колосс взял рукопись Дана и пробежал ее глазами.

— Все верно! Это так! — шептал он. — Да, доказательства полные и бесспорные.

Подойдя к Дану, он протянул ему руку.

— Друг мой, простите меня. Вы сделали еще больше, чем я!

А между тем Нетти и ее братья с нетерпением ожидали объяснения всем этим таинственным речам. Колосс стал громко читать записки Дана Йорка. Поэт слушал и глаза его сверкали… Гордое сознание исполненного долга сияло на его лице… Он отдал этому все силы, последние…

Колосс читал про сцену в форте Касдвик, про надежды братьев Марка и Тома, про предательство Джона, про открытие золотой жилы и про ужасную трагедию. Дети Марка Гардвина плакали. Что они пережили в эти минуты! Нетти думала о своей матери, бедной женщине, лежащей там, на кладбище для бедных, умершей от голода и холода из–за преступления этих двух негодяев…

Когда чтение окончилось, воцарилось глубокое молчание. Майкл заговорил первый.

— И наш отец не отмщен! — прошептал он.

— Тиллингест уже умер, — ответил Колосс, — умер от отчаяния, обманутый своим соучастником. Конечно, его страдания недостаточно искупили совершенное им, но он оставил в наследство своей дочери ответственность за свое преступление. Если б она была честная, то не стала бы эксплуатировать чужую тайну, а возвратила бы похищенное, искупила бы грехи отца. Но она не захотела этого.

Высшее правосудие наказало ее. Что же касается Джона Гардвина, то он тоже поплатился жизнью за свои преступления…

— Меси не поплатился! — возразил Майкл.

— Нет. Пока — нет! — сказал Колосс. — Но нужна ли его смерть? Разве смерть может быть достаточным наказанием за такие низости! Он пользовался плодами своего преступления так долго, а вы накажете его в одну минуту! Что такое смерть для подобных негодяев?

— Что же вы предполагаете делать? — воскликнул Лонгсворд. — Как наказать его?

— Я думаю об этом, — ответил Колосс. — Но прежде всего нужно отнять у него неправедно нажитое состояние… Дан Йорк, согласны вы с моим мнением?..

— Я в вашем распоряжении, — ответил Дан.

— Остается еще Бартон, — продолжал Колосс. — За ним тоже тянется шлейф…

— Бартон умер, — произнес Лонгсворд.

И в нескольких словах рассказал ужасную сцену ночью в Хоубокене.

— Пойдемте со мной, — сказал Колосс Дану Йорку. — Займемся Арнольдом Меси.

Поэт встал и вышел вслед за этим маленьким, но таким большим человеком.

22. Цена свободы

Доктор Коули нервно расхаживает по своему кабинету. Он кажется еще более высоким и худым, чем обычно. Диксон, его помощник, также проявляет признаки нервозности.

— С номером двенадцать ничего не поделаешь, — говорит Коули.

— Не поделаешь, — повторяет Диксон. — Она категорически отказывается от любых видов… лечения.

— Отказывается, — иронически буркнул доктор. — А вы на что? Я вас спрашиваю, Диксон!

— Я применю силу только в том случае, если получу от вас письменное распоряжение.

Доктор хмыкнул й снова зашагал по кабинету. В то время, как Коули и Диксон вели этот разговор, Мария находилась в палате, служившей ей тюрьмой. Она сидела у окна, забранного железной решеткой, и смотрела на небо. Глаза ее лихорадочно блестели. Она чувствовала свою полную беспомощность; она понимала, что заключение это будет вечным. К какому средству оставалось ей прибегнуть? Она пробовала подкупить своих сторожей, чтоб через них передать письмо городским властям… Сторожа отказались.

Меси ни разу не навестил свою дочь. Бам тоже не появлялся с тех пор. Оставалась одна надежда на Жоржа. Но этот брат нисколько не заботился о сестре! И она сидела, отыскивая в лихорадочном воображении какие–нибудь пути… потом вскакивала и, опираясь на костыль одной рукой, а другой держась за стену, обходила свою комнату, как будто ища выхода…

Страшная пытка! Чувствовать себя в здравом уме и твердой памяти, страстно ненавидеть своих торжествующих противников, из которых один называется отцом, мечтать о справедливом мщении… и натыкаться только на степы тюрьмы!..

Вдруг дверь в палату распахнулась. На пороге стоял доктор Коули.

— Сударыня, — сказал он, — в состоянии ли вы меня выслушать?

Она подняла на него свои блестящие глаза.

— Говорите, — произнесла она, — я вас слушаю…

А за несколько минут до этого произошло следующее… Перед крыльцом остановилась карета и из нее вышел господин и велел доложить о себе доктору.

— Арнольд Меси! — воскликнул Коули. — Просите! Затем, обращаясь к Диксону, он сказал:

— Уж не хочет ли он доверить нам еще и второго члена своего семейства?

Меси разговаривал с доктором всего несколько минут., затем банкир уехал. Вследствие этого разговора доктор Коули появился в палате No 12.

— Сударыня, — сказал доктор, — я, к величайшему сожалению, вижу, что вы отказываетесь оценить по достоинству все заботы, которыми мы старались вас окружать.

Вы настаиваете на том, что умственное состояние, в котором вы находитесь, нормально, когда, в действительности нет более хрестоматийного помешательства, чем ваше…

— К делу, — сухо перебила она.

— Да–да… Как бы то ни было, но человеку науки весьма прискорбно видеть, что его усилия бесполезны… но оставим это!.. Я пришел предложить вам свободу.

— Свободу! — воскликнула она.

— О! — произнес Коули с презрительной улыбкой: — Как высоко вы цените это слово… и ваше волнение доказывает, до какой степени вы не признаете принципов истинной науки… То, что вы называете свободой, не что иное, сударыня, как рабство…

— Довольно! Мне надоела софистика! Говорите прямо! Она горела нетерпением.

— Мистер Меси оказал мне честь, посетив меня. Я рассказал ему о вашем сопротивлении, о тех трудностях, с которыми мы сталкиваемся, чтоб заставить вас рационально лечиться… Он отнесся к этому с пониманием… И вот я пришел, чтобы изложить вам некоторые условия…

— А! Значит есть условия? — произнесла Мария со сдержанным бешенством.

— Конечно, есть! Одно из двух: или вы останетесь здесь, и мы примем решительные меры, или же…

— Или же?..

— Кстати, — перебил Коули, — я забыл сообщить, что вы овдовели!

— Овдовела, — воскликнула Мария. — Подлец Барнет умер?

— Умер… случайно! — сказал Коули. — Это очень большая потеря, по словам вашего отца. Он высоко ценил ум покойного. Но, что делать, он умер… и вы, как я уже имел честь доложить вам, вдова…

Мария молчала.

— Мистер Меси согласен предоставить вам свободу с условием, что вы немедленно оставите Америку… Вы поедете в Европу, где будете получать ежегодное содержание в пятьдесят тысяч долларов. Если же вы, паче чаяния, вздумаете возвратиться в Америку, то не только вышеозначенный доход будет отнят у вас, по, кроме того, мы возобновим так некстати прерванное лечение…

— Продолжайте, — сказала Мария холодно.

— Итак, если вы примете эти условия, то сегодня же вечером закрытая карета отвезет вас в порт. Там вы сядете на корабль, принадлежащий вашему отцу, и через девять–десять дней будете в Европе… Жду вашего решения…

Мария сидела, опустив голову. Она глубоко задумалась.

— Сегодня вечером я сяду на корабль, — наконец сказала она.

Коули поклонился и вышел.

— Покинуть Америку! — шептала Мария. — О, нет!.. А мое мщение?

23. Расплата

Прошло три дня. В это утро в городе царило особое оживление. На Бродвее собирались толпы людей, которые что–то обсуждали, о чем–то горячо спорили…

Потом на улице вдруг послышались звуки оркестра и показались новые возбужденные толпы, над которыми мелькали полотнища с надписями:

"Меси губернатор!", "Ура, Меси!", "Да здравствует Меси!"

Весь город был в движении и волнении. То и дело раздавались крики:

— Да здравствует Меси! Долой Шрустера!

И наоборот. Это был канун великого дня: завтра жителям Нью-Йорка предстояло избрать себе губернатора. Митинги возникали на улицах, в скверах, в парках… Меси подкупил самых красноречивых ораторов, самых ловких распорядителей. Листки с большим портретом банкира раздавались сотнями. Что же касается Шрустера, то что такое был Шрустер? Негоциант, громко порицавший взяточничество коммунальной администрации, по без достоверных доказательств. Его имя наделало шуму, но что оно в сравнении с личностью Арнольда Меси, директора компании Атлантической железной дороги, директора и владельца главного банка Нью-Йорка, владельца нефтяной компании…

И вот он сидит в своем кабинете накануне окончательной победы, которая должна увенчать все его грандиозные завоевания. Он мысленно проигрывал завтрашний день, день его триумфа…

В это самое время из отеля "Манхэттен" выходил, сопровождаемый Даном Йорком, человек высокого роста, в шляпе с широкими полями и в длинном коричневом сюртуке. Он, нахмурив брови, слушал Дана Йорка, который что–то горячо излагал ему. Колосс шел следом за ними. Незнакомец задумчиво качал головой…

Мы говорим "незнакомец", потому что эта личность до сих пор не появлялась в нашем рассказе, однако, заметим, что несмотря на суету в отеле, ни один человек не проходил мимо, не поклонясь ему со всей почтительностью. Он отвечал на поклоны, не переставая внимательно слушать Дана Йорка.

Потом он остановился и, крепко пожав руки поэту и Колоссу, удалился…

Невдалеке ждала его карета с кучером в черном. Незнакомец сам открыл дверцу и сказал кучеру:

— На улицу Нассау, в банк Меси.

Во время пути многие прохожие провожали глазами эту карету.

— Могу я видеть господина Меси? — спросил незнакомец в приемной.

— Господин Меси работает в своем кабинете, — ответил один из служащих.

— Мне необходимо его видеть, — тихо сказал незнакомец, — и я буду вам несказанно благодарен, если вы потрудитесь передать ему эту карточку.

Тот взял ее с видимым неудовольствием, а затем с инстинктивным любопытством бросил на нее взгляд. Он вдруг вытаращил глаза, побледнел и бросился вверх по лестнице, ведущей в кабинет банкира. Добежав, он, даже не постучавшись, толкнул сильным ударом дверь, распахнул ее и громко закричал:

— Эндрю Джонсон. Президент Соединенных Штатов!

Меси вскочил со стула. Он подумал, что ослышался. Но узнал вошедшего с первого взгляда.

— Вы здесь! — воскликнул он, подбегая к Джонсону и низко кланяясь. — Какая честь для меня!

Он, конечно, еще долго выражал бы чувства горделивой радости, но Джонсон, скрестив руки на груди и не снимая шляпы, произнес:

— Итак, передо мной человек, позорящий нашу страну в глазах всего света…

Меси замер… Лицо президента было бледно: видно было, что ему стоит больших усилий сдержать себя. Его маленькие серые глаза сверкали гневным огнем, и Меси едва мог выдерживать этот взгляд.

— Милостивый государь, — пробормотал смущенный Меси, — я не понимаю…

— Довольно, — оборвал его Джонсон. — Я запрещаю вам говорить. Не смейте произносить ни слова… потому что — можете мне поверить — только весьма серьезные обстоятельства не дают мне возможности отдать вас сейчас же в руки полиции.

Меси был убит. Но его энергичная натура еще попыталась сопротивляться.

— В чем дело? Какая бессовестная клевета дала вам право говорить таким образом?!

Джонсон, присевший в кресло, с силой ударил по подлокотнику.

— Еще раз, — сказал он, — я приказываю вам замолчать… И не советую вам перебивать меня…

Меси, кусая губы, смотрел на президента.

— Вас зовут Арнольд Меси. Карьеру вы начали с банального воровства. Потом, совместно с таким же мерзавцем по фамилии Тиллингест вы убили двух честных людей. Вы разбогатели, но не перестали мошенничать. Что ж, натура есть натура… Вы заставили свою дочь выйти замуж за каторжника… Когда она стала вам мешать, вы заперли ее в дом умалишенных. Это еще не все. Вы пытались взорвать нефтяные колодцы Пенсильвании. Вы — преступник самого низкого, самого опасного сорта, преступник, для которого не существует достаточно сильного наказания! Это говорю вам я, Эндрю Джонсон, которого вы тоже убили бы, если б посмели, и который убил бы вас, будь он частным лицом…

Меси молчал. Его лицо покрывала смертельная бледность.

— Бедная страна! Нация безумцев! Что с тобой делают эти мерзавцы, которых ты принимаешь и которые идут на все, потому что ты им это позволяешь! Вот бандит, имеющий дерзость претендовать на одну из высших должностей, вот окровавленные руки, которые пачкают звездное знамя Америки!

Джонсон встал и с высоты своего громадного роста смотрел на низенького Меси, который дрожал от страха и ярости.

— И если я выдам его суду, — продолжал Джонсон, — то будет одним скандалом больше. Мы прочтем в газетах всей Европы, что в свободной Америке бандитов избирают в губернаторы! Но не это главное. Этот негодяй держит в своих руках состояния тысяч и тысяч семейств, и если его арестуют, сколько прибавится банкротов в нашей стране, а их итак хватает… Но это вор нубийца, а, следовательно, его необходимо наказать!

Пока Джонсон говорил, Меси поднял голову. Президент невольно давал ему шанс…

— Что же дальше? — спросил он.

Джонсон поднял руку, как бы желая ударить его… Вспыльчивая натура была готова взять верх… Но рука опустилась… Он вспомнил, что именно в эту минуту не имеет права быть человеком…

— А! Ты смеешь еще говорить! — воскликнул он. — Ты спрашиваешь, что дальше? Ты хочешь знать, что будет? Я сказал, что арест твой — разорение для страны… Вот ордер на твой арест, только что выданный Верховным Судом… Неужели ты думаешь, что мы отступим от нашего решения?

Меси издал крик ужаса и ярости.

— Погиб! — прошептал он. — Погиб!..

— Подлец, — сказал президент. — Ты еще и трус! В тебе нет даже гордости преступника… Слушай меня. Я не хочу, чтоб первый наш банкир сидел на скамье подсудимых, как убийца и вор… Я этого не хочу, и Верховный Суд предоставил мне право действовать по своему усмотрению… Итак, вот в чем дело: ты убил двух человек и обокрал их детей… Сколько ты имел денег, когда приехал в Нью-Йорк после убийства братьев Гардвинов?

— Сто тысяч долларов.

Джонсон показал Меси рукопись Тиллипгеста. Тот вскрикнул от удивления.

— Да, да, я понимаю, — сказал Джонсон, — та тетрадь, которую ты сжег, была копией… Но какое это имеет значение? А теперь подпишись на последней странице.

— Нет! — сказал резко Меси.

— Ну так я позову…

В душе у негодяя происходила страшная борьба… Он подписал.

— Ты сказал: сто тысяч долларов? Выписывай чек на эту сумму…

Меси открыл вексельную книгу и выписал чек. Президент взял его и внимательно прочитал написанное.

— Это еще не все… Ты передашь свой банкирский дом и все его операции Смиту Гендерсону… который ликвидирует твои дела таким образом, чтобы интересы всех, доверивших тебе свои капиталы, были соблюдены.

— Но это значит разорить меня! — вскричал Меси.

— Лучше разориться, чем быть повешенным, — холодно ответил Джонсон. — Подписывай доверенность. Я знаю, что у тебя тут есть все необходимое для подобного случая.

Президент вложил перо в руку Меси и громко продиктовал текст доверенности…

— Теперь позвони, — приказал Президент.

— Вы не прикажете арестовать меня? — спросил Меси, обезумев от ужаса.

— Господин Арнольд Меси, меня зовут Эндрю Джонсон, и я не позволю вам спрашивать меня, честный ли я человек!

Меси позвонил. Вошел служащий.

— Скажите людям, которые ждут меня внизу, что они могут войти, — произнес Джонсон.

Банкир уцепился за кресло, чтобы не упасть. Дверь отворилась. Показались Дан Йорк, Колосс, затем Нетти, Майк и Джимми.

— Вот честные люди, — сказал Джонсон, — вот люди, вступившие в борьбу с тобой и победившие тебя! Вот дети Марка Гардвина, убитого тобой… Верни им украденное богатство… Вот Матвей Вепперхельд, спасший посредством науки город, осужденный твоей ненасытной алчностью к разрушению… На колени, Арнольд Меси, на колени!..

И, схватив плечо негодяя своими сильными пальцами, он заставил его опуститься…

— А теперь убирайся, мерзавец! Чтоб сегодня же вечером тебя не было на территории Соединенных Штатов! Если же ты когда–нибудь осмелишься появиться здесь, то я затравлю тебя как дикого зверя… Еще одно слово: если там, где ты будешь жить, ты попробуешь совершить малейшую подлость, то будь спокоен — я узнаю об этом; потому что ты не считай меня настолько наивным, чтоб я отпустил тебя одного. Где бы то ни было, в Европе ли, в Азии ли, полиция будет следить за тобой. Теперь — вон!

Джонсон подал знак. Два человека вошли и остановились возле Меси. Они увели его… Эндрю Джонсон снял шляпу й произнес:

— И да будет спасена честь Америки… Вдруг послышались два выстрела… Дан Йорк выбежал…

— Что случилось?

Меси лежал на пороге дома, а женщина с дымящимся револьвером отбивалась от двух человек, схвативших ее. Эта женщина была Мария Меси. Как она попала в Нью-Йорк? Она ведь покинула Америку! Разве деньги не всемогущи? Отец ведь научил ее понимать их силу, и его уроки пригодились…

Уже в море она подкупила капитана, и он высадил ее в ближайшем порту. Тогда она возвратилась в Нью-Йорк. Она скрывалась два дня, боясь, что человек, обманувший Меси, в свою очередь обманет ее и сообщит Меси о ее побеге. На третий день она решилась сама пойти на улицу Нассау, и в ту минуту, когда он выходил из дома, они встретились.

Потом, после минутной борьбы с людьми, схватившими ее, она вдруг дико вскрикнула… и упала замертво.

Меси хрипел. Он хотел говорить. Ему казалось, что он найдет еще средство отомстить всем: Джонсону, Америке, всему свету…

Но смерть схватила его за горло…

— Купите! Купите! Важная новость! Убийство банкира Арнольда Меси его сумасшедшей дочерью!.. Избрание Джона Шрустера губернатором штата Нью-Йорк!.. Великое открытие Матвея Веннерхельда!..

— Теперь когда ваш отец отмщен, — сказал Эдмонд Эванс Нетти Гардвин, — вы согласитесь стать моей женой?

Нетти со слезами бросилась в объятия миссис Симоне. Ответ был ясен.

— А вы, Дан Йорк, что будете теперь делать вы?

— Я уезжаю в Европу. У Колосса там возникло много дел…

— Не мы скоро вернемся, — улыбнулся маленький человек.

— Послушай, Трип, у меня возникла мысль…

— Какое совпадение! У меня тоже!

— Скажи ты первый!

— Нет, говори ты!

— Хорошо. Слушай, а не пойти ли нам…

— Служить в полицию! — закончил Трип.

Друзья рассмеялись и обменялись крепким рукопожатием.

Оглавление

Часть первая

  1. Таинственная незнакомка

  2. Как умирают банки и банкиры

  3. Сын висельника

  6. Купите! Купите большую новость!

  7. Насущная необходимость иметь кошку о девяти хвостах

  8. Арнольд Меси выходит на сцену

  9. История женщины, нефти и подлости

  10. Жениться и иметь жену — не одно и то же

  11. Круги ада

  12. Новоиспеченный профессор

  13. Бунт на корабле

  14. На виселице тоже растут плоды

  15. Кломп переходит от теории к практике

  16. Средство не быть двоеженцем

Часть вторая

  1. Сюрпризы фортуны

  2. Ночной дилижанс

  3. Ненависть ребенка

  4. Золото

  5. Суд Линча

  6. Спасение души

  7. Старые друзья

  8. Эффективные средства Кломпа

  9. Между жизнью и смертью

  10. Заговор честных людей

  11. Смерть Антонии

  12. Ошибка Кломпа

  13. Единение

  14. Ненависть горбуньи

  15. Сила листка бумаги

  16. Условия задачи

  17. Место, называемое "Большая Пасть"

  18. Действие и противодействие

  19. Происшествие в деревне Хоубокен

  20. Провал операции

  21. Торжество Дана Йорка

  22. Цена свободы

  23. Расплата Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg