«Завещание чудака. Рассказы»

Завещание чудака. Рассказы (fb2) - Завещание чудака. Рассказы (Le Testament d’un excentrique - ru (версии)) 1342K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жюль Верн

ЖЮЛЬ ВЕРН Завещание чудака

Завещание чудака

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 Глава I ВЕСЬ ГОРОД В РАДОСТИ

Иностранец, приехавший утром третьего апреля 1897 года в главный город штата Иллинойс[1], мог бы с полным основанием назвать себя избранником бога путешествующих. А если бы задержался там на несколько недель, несомненно, пережил бы немало волнений, окунувшись в состояние лихорадочного возбуждения, охватившего город.

С восьми часов утра громадная и все возрастающая толпа двигалась к двадцать второму кварталу — одному из самых богатых в Чикаго.

Как известно, улицы в Соединенных Штатах расположены по параллелям и меридианам, что придает городам поразительное сходство с шахматной доской. На одной из таких «клеток», а именно на углу Бетховен-стрит и Норт-Уэллс-стрит, нес свою службу рослый полицейский, ирландец по происхождению. Этот в общем-то хороший малый имел всего лишь одну слабость (общую для уроженцев Изумрудного острова[2]: он тратил большую часть своего жалованья на утоление нестерпимой жажды, от которой никак не мог избавиться.

— Да что же это такое,— обратился постовой к своему напарнику,— уж не собираются ли наши граждане запрудить сегодня весь квартал?

— Доходный денек для карманных воров,— заметил его товарищ, тоже типичный ирландец, тоже рослый и страдавший той же неутолимой жаждой.

— Пусть каждый сам смотрит за своими карманами,— ответил первый полицейский,— если не хочет найти их пустыми, вернувшись домой. Нас на всех не хватит... Довольно и того, что придется переводить под руку дам на перекрестках!

— Держу пари, что будет сотня раздавленных!

К счастью, американцы придерживаются прекрасного правила — защищаться от воров и грабителей самостоятельно, не дожидаясь от властей помощи, которую те и не способны им оказать.

Чтобы читатель мог представить, какая уйма народу грозила заполнить двадцать второй квартал, заметим, что население Чикаго в то время насчитывало не менее одного миллиона семисот тысяч жителей. Из них только пятую часть составляли уроженцы Соединенных Штатов. Среди иммигрантов первое место по численности держали немцы и ирландцы, за ними шли представители скандинавских стран, за скандинавами — чехи, поляки, евреи, затем англичане и шотландцы и, наконец, французы, занимавшие самую малую долю в общем числе переселенцев. Впрочем, город пока мог расти и дальше, ибо, по словам Элизе Реклю[3], Чикаго еще не занимал тогда всю площадь, отведенную ему на берегу Мичигана и составлявшую четыреста семьдесят один квадратный километр, что почти равняется департаменту Сены. Вся эта территория разделяется на три части тремя рукавами реки Чикаго, протянувшимися в северо-западном и юго-западном направлениях. Первую из них путешественники назвали Сен-Жерменским предместьем, вторую — предместьем Сент-Оноре[4]. Третий, менее элегантный, район города расположился между двумя руслами, в западном углу; его невзрачные улицы и домишки кишмя кишели чехами, поляками, немцами, итальянцами и, конечно, китайцами, бежавшими из пределов Небесной империи[5].

В этот знаменательный день любопытные всех трех частей города спешили шумной, беспорядочной толпой к респектабельному кварталу, восемьдесят улиц которого не могли и вместить такую тьму народа. В людском водовороте были смешаны почти все классы населения: должностные лица Федерал-Билдинга и Пост-Офиса, судьи Корт-Хауса, высшие представители управления графств, городские советники Сити-Холла и весь персонал колоссальной, в несколько тысяч комнат, гостиницы Аудиториума. В многолюдный и многоликий поток вливались приказчики модных магазинов и базаров господ Маршалла Филда, Лемана и В. В. Кембэла, рабочие заводов, изготовлявших топленое свиное сало и маргарин, а также масло по десять центов[6] или десять су[7] за фунт; слесари, механики и наладчики из вагонных мастерских знаменитого конструктора Пульмана, служащие универсального торгового дома «Монтгомери Уорд и К°»; три тысячи рабочих М. Мак-Кормика, изобретателя знаменитой жатки-вязалки.

В оживленной толпе можно было разглядеть свободных от рабочей смены металлургов (доменные печи и прокатные станы Чикаго давали отличную бессемеровскую сталь[8], а мастерские М. Ж. Мак-Грегор Адамса обрабатывали никель, олово, цинк, медь и лучшие сорта золота и серебра), от них не отставали обувщики (между прочим, для изготовления одного чикагского ботинка достаточно полутора минут), вышли на улицу штамповщики и сборщики из торгового дома «Елджин», выпускающего ежедневно две тысячи будильников, стенных, карманных и наручных часов. К длинному перечню прибавьте еще персонал чикагских элеваторов, служащих железных дорог, а также водителей паровых и электрических автомобилей, фуникулерных и других вагонов и экипажей, ежедневно перевозивших два миллиона пассажиров. И наконец, моряков и матросов громадного порта.

В этом людском муравейнике только слепой не заметил бы директоров, редакторов, хроникеров, наборщиков и репортеров пятисот сорока ежедневных и еженедельных газет и журналов чикагской прессы. Только глухой не услышал бы криков биржевиков и спекулянтов, которые вели себя как в департаменте торговли или на Уит-Пит, хлебной бирже. Конечно же, никакая массовая демонстрация не обходится без учащейся молодежи. Она была представлена студентами Северо-западного университета, Колледжа права, Чикагской школы ручного труда и других учебных заведений. А артисты двадцати трех театров и казино, Большой оперы, театров Джекобе-Клерк-стрит, Аудиториума и Лецеума? Да, и служители муз внесли свою лепту в общую суматоху. И наконец, как не упомянуть мясников главного Сток-Ярда Чикаго, которые по счетам фирм Армура, Свита, Нельсона, Морриса и многих других закалывают миллионы быков и свиней по два доллара за голову.

И можно ли удивляться, что Царица Запада занимает второе место после Нью-Йорка среди индустриальных и торговых городов Соединенных Штатов, когда известно, что ее торговые обороты выражаются цифрой в тридцать миллиардов в год!

В Чикаго, как и во всех больших американских городах, децентрализация достигла своего полного выражения, и если можно играть этим словом, то хочется спросить: какая притягательная сила заставила чикагцев децентрализоваться» вокруг Ла-Салль-стрит? Не к городской ли ратуше устремлялись шумные массы граждан? Не исключительная ли по своей сенсационности спекуляция (или бум)[9], всегда возбуждающе действующая на воображение американца, оторвала его от повседневных забот? А может быть, дело касалось одной из предвыборных кампаний? Какого-нибудь митинга, где республиканцы, консерваторы и либералы-демократы сойдутся в ожесточенном бою? Или ожидалось открытие новой Всемирной колумбийской выставки, на которой повторятся пышные торжества 1893 года?

Известно, что Ла-Салль-стрит не пользуется у богатых американцев такой же популярностью, как авеню Прерий, Калюмет или Мичиган, где высятся богатейшие в Чикаго дома, но тем не менее она одна из наиболее посещаемых улиц в городе. Ее назвали по имени француза Роберта Кавалье де ла Салль, одного из первых путешественников, который в 1679 году явился исследовать эту страну озер и чье имя в Соединенных Штатах справедливо пользуется уважением.

Зритель, сумевший пройти через двойную цепь полицейских, чтобы попасть на Ла-Салль-стрит, сразу обратил бы внимание на праздничный вид одного из богатейших особняков города. Свет его бесчисленных канделябров спорил с яркими лучами апрельского солнца. Настежь открытые окна выставляли напоказ дорогие матерчатые разноцветные обои. Лакеи в праздничных ливреях стояли на мраморных ступеньках парадной лестницы, гостиные и залы были готовы для торжественного приема гостей. В многочисленных столовых накрытые столы сверкали серебром массивных ваз, всюду виднелись изумительные фарфоровые сервизы, любимые чикагскими миллионерами, а хрустальные бокалы и кубки были полны вина и шампанского лучших марок. Но это еще не все. Прямо перед парадным подъездом Стояла громадная колесница, запряженная шестеркой лошадей, вся затянутая ярко-пунцовой материей с золотыми и серебряными полосами, на которой сверкали осыпанные бриллиантами инициалы: «У. Дж. Г.». Повсюду виднелись цветы — не букеты, а целые охапки цветов. Их изобилие в Столице Садов, как еще называют Чикаго, никого не удивляло. Именно сюда, к двухэтажному особняку на Ла-Салль-стрит, кстати, совершенно очищенной от случайных прохожих, и стремились волны любопытных со всех концов огромного города. Похоже, здесь намечалось какое-то грандиозное зрелище или шествие, ибо во всю длину улицы уже выстроилась колонна его участников, возглавляемая тремя отрядами милиции, струнным оркестром из сотни музыкантов и певческой капеллой.

Сразу за великолепным экипажем выстроилась группа лиц, человек около двадцати, представлявшая «Клуб чудаков» на Мо-хаук-стрит, в котором Джордж Б. Хиггинботам был председателем. (Где-то неподалеку собрались члены и других чикагских клубов.) Как известно, штаб-квартира миссурийской дивизии располагается в Чикаго, поэтому генерал Джемс Моррис и весь его штаб в полном составе следовали за упомянутой группой. А за ними шли: губернатор штата Джон Гамильтон, мэр города со своими товарищами по должности, члены городского совета, комиссары-администраторы графства, прибывшие специально из Спрингфилда, официальной столицы штата, а также судьи Федерального суда (назначением последних занимается сам президент, в отличие от других выборных должностей). К властям пристроились коммерсанты, промышленники, инженеры, профессора, адвокаты, доктора, дантисты, следователи, местные начальники полиции.

И наконец, пора сказать о главных участниках праздника, торжественно застывших по обе стороны изукрашенного экипажа. Их было шестеро, все они поддерживали тяжелые гирлянды цветов, спускавшиеся с крыши колесницы.

У каждого из присутствующих красовалось в петличке по цветку гардении, каждый получил ее от мажордома[10], важного старика в черном фраке, распоряжавшегося у парадных дверей. Все ждали только сигнала, возвестившего бы о начале шествия. В напряженном внимании замерли плечистые всадники с саблями наголо и развевающимися на ветру знаменами (с целью защитить процессию от наплыва зевак генерал Джемс Моррис сосредоточил здесь сильные отряды кавалерии).

Наконец на башне городской ратуши часы пробили девять. С отдаленного конца Ла-Салль-стрит прогремели фанфары, и в воздухе раздалось троекратное «ура». По знаку начальника полиции развернулись знамена, и парад начался.

Послышались мажорные звуки «Колумбус-марша», написанного кембриджским профессором Джоном К. Пэном. Печатая шаг, отряды милиции, оркестр и капелла двинулись вверх по Ла-Салль-стрит, и тотчас же вслед за ними тронулся пышный экипаж. Лошади, убранные роскошными попонами, плюмажем и эгретками[11], торжественно выступали по мостовой. За праздничной колесницей в безукоризненном порядке пошли члены клубов, представители администрации, отряды кавалерии, а за ними широкие массы публики.

Все двери, окна, балконы, подъезды, даже крыши домов на Ла-Салль-стрит были полны зрителей всех возрастов, причем большинство заняло свои места еще накануне.

Когда первые ряды процессии достигли конца авеню[12], они повернули налево и направились вдоль Линкольн-парка. Какой невероятный муравейник людей образовался на двухстах пятидесяти акрах[13] очаровательного местечка, окаймленного на западе сверкающими водами Мичигана! Тенистые аллеи, рощи, лужайки, покрытые пышной растительностью, маленькое озеро Винстон, памятники Гранту[14] и Линкольну[15]... Здесь же была площадь для парадов и зоологический сад, из которого, кстати, доносился вой хищных зверей и обезьян, желавших, по-видимому, порезвиться и принять участие в общем торжестве. Многочисленные зеваки, заполнившие все пространство парка, не упуская ни одной подробности, обменивались замечаниями.

— Да,— говорил один,— парад не хуже, чем при открытии нашей выставки.

— Верно,— отозвался другой,— стоит того, что мы видели двадцать четвертого октября в Мидуэй-Плезанс.

— А эти шестеро, марширующие около самой колесницы! — воскликнул один из чикагских матросов.

— Вернутся с полными карманами,— прибавил кто-то в группе рабочих с завода Кормика.

— Можно сказать, счастливый билет они вытянули,— вмешался владелец ближайшей пивной, человек громадного роста; пиво, казалось, сочилось из всех его пор.

— Эх, чего бы только не отдал, чтобы оказаться на их месте!..

— И не прогадали бы! — ответил широкоплечий мясник со Сток-Ярда.

— Нынешний денек принесет счастливцам груды кредитных билетов! — послышался чей-то голос.

— Да... богатство им обеспечено!

— Десять миллионов долларов каждому!

— Вы хотите сказать — двадцать миллионов?

— Ближе, кажется, к пятидесяти, чем к двадцати!

Перебивая друг друга, эти люди очень быстро договорились до миллиарда— число, между прочим, чаще всего употребляемое в разговорах граждан США.

С шумными проявлениями радости, под звуки громкой музыки и хора, среди оглушительных «гип! гип!» и «ура!» длинная колонна дошла до входа в Линкольн-парк, у которого начинается Фуллертон-авеню. Оттуда она опять повернула налево и прошла еще около двух миль в западном направлении до северного рукава Чикаго (власти города, между прочим, позаботились, чтобы мостовые оставались свободны, предоставив гражданам тротуары). Пройдя по мосту, участники парада вышли на Бранд-стрит, а затем достигли бульвара Гумбольдта[16]. Сделав около одиннадцати миль в западном направлении, они повернули на юг к Логан-скверу и шествовали дальше по коридору, образованному зрителями.

Наконец колесница доехала до Пальмер-сквера и остановилась перед входом в парк, названный в честь знаменитого прусского ученого. Пробило полдень, демонстранты нуждались в отдыхе. Гумбольдт-парк распахнул перед ними двери. Оживленная публика заполнила все двести акров чудесного оазиса, расположившись на зеленых лужайках, по которым текли, освежая их, быстрые, прозрачные ручьи. Как только экипаж въехал в ворота, оркестр и хоры заиграли и запели «Star Spangled Banner»[17], вызвавший такую бурю аплодисментов, словно дело происходило в каком-нибудь мюзик-холле.

В два часа дня процессия достигла самой западной окраины Чикаго — Гарфилд-парка. Как видите, в столице штата Иллинойс в парках нет недостатка! Из них не меньше пятнадцати главных, причем Джексон-парк занимает пятьсот девяносто акров, а в общей сложности лужайками, рощами и кустарником покрыты две тысячи акров земли.

Завернув за угол, образуемый бульваром Дуглас, процессия направилась к Дуглас-парку и оттуда двинулась по Саут-Вест-стрит; потом перешла через южный рукав Чикаго, а затем через реку Мичиган и канал, который тянется к востоку от нее. Оставалось спуститься к югу, пройти вдоль Вест-авеню, а там еще три мили до Гайд-парка.

В три часа дня пора было сделать новую остановку, прежде чем возвращаться в восточную часть города. И тут оркестр пришел в полное неистовство, исполняя с необыкновенным воодушевлением самые задорные декатр и аллегро[18], из репертуара Лекока, Вернея, Одрана и Оффенбаха[19]. Кажется совершенно невероятным, что присутствующие не пустились в танцы, увлекаемые веселым ритмом публичных балов. Во Франции наверняка никто не устоял бы.

В штате Иллинойс в первые дни апреля зима еще не кончается. Навигация по озеру Мичиган и реке Чикаго в это время только начинается (а прекращается в конце ноября). В тот день, третьего апреля 1897 года, температура оставалась еще низкой, но воздух был так прозрачен! А солнце, совершая путь по безоблачному небу, лило на землю яркий свет — очевидно, «принимая участие в общем празднике» (как выражаются репортеры официальной прессы). Интерес публики к шумному зрелищу все еще не угас. Правда, среди толпившихся на тротуаре отсутствовали жители северных кварталов, зато им на смену явились любопытные южной части города, оглашавшие воздух такими же громкими и восторженными криками «ура», как и их предшественники.

Выехав из Гайд-парка, экипаж, сверкая серебром, золотом и бриллиантами направился на восток вдоль бульвара Гарфилда. За ним во всем своем великолепии открывается парк Вашингтона[20], площадью в триста семьдесят один акр. Он наполнился праздничными горожанами так же, как это было несколько лет назад во время последней выставки. Здесь процессия опять остановилась на полчаса, в продолжение которых певческая капелла блестяще исполнила «In Praise of God»[21] Бетховена[22], заслужив бурные аплодисменты огромной аудитории.

Отдохнув, участники шествия проследовали вдоль тенистых аллей до громадной площади Джексон-парка, у самого озера Мичиган. Здесь, вопреки ожиданиям зрителей, процессия не остановилась — первые ряды милиции промаршировали дальше по Грэв-авеню, не задерживаясь, пока не подошли к большому саду, окруженному целой сетью стальных рельсов, что объясняется исключительной населенностью квартала. Колонна встала, и, прежде чем войти под сень великолепнейших дубов, музыканты сыграли один из самых зажигательных вальсов Штрауса. Не располагалось ли здесь казино и не готовился ли его просторный холл принять на ночной фестиваль привилегированную публику?

Ворота широко растворились, и полицейским агентам с большим трудом удалось сдержать толпу, еще более многочисленную и шумную, чем раньше. Но проникнуть за ограду рядовые горожане все же не смогли. На их пути выросли отряды полиции. Колесница вкатила в парк — массовое гулянье по городу (в пятнадцать с лишком миль) закончилось. Парк оказался Оксвудсским кладбищем. А экипаж с шестеркой лошадей вез к последнему пристанищу дорогие останки Уильяма Дж. Гиппербона, члена «Клуба чудаков». 

 Глава II УИЛЬЯМ ДЖ. ГИППЕРБОН

Тот факт, что Джемс Т. Дэвидсон, Гордон С. Аллен, Гарри Б. Андрьюс, Джон Ай. Дикинсон, Джордж Б. Хиггинботам и Томас Р. Карлейль находились среди почетных лиц, следовавших за катафалком, еще не означал, что они слыли большими оригиналами. Собственно, принадлежность к «Клубу чудаков» и была их единственной отличительной чертой. Возможно, эти почтенные янки[23], разбогатевшие на многочисленных операциях с земельными участками, на добыче нефти, эксплуатации железных дорог, рудников и лесных участков или благодаря убою домашнего скота, и имели намерение поразить соотечественников, а также весь Новый и Старый Свет своими ультраамериканскими экстравагантностями. Но надо сознаться, их общественная и частная жизнь не представляла собой ничего такого, что могло бы привлечь к ним внимание всего мира. Клуб насчитывал человек пятьдесят. Они платили налоги, просматривали большое число журналов и обозрений, вели более или менее крупную игру, как водится в подобных заведениях, и время от времени делали заявления в прессе о том, что они сделали в прошлом и что делают в настоящем.

Но один из членов этого клуба, как было замечено, имел больше склонности к оригинальным поступкам. Хотя удачливый делец еще не совершил ничего такого, что могло бы вызвать общее удивление, все же в нем подозревали некоторые способности. В его окружении не без основания надеялись, что он когда-нибудь сумеет оправдать название, немного преждевременно присвоенное себе клубом. К сожалению, Уильям Гиппербон скоропостижно умер, похоронив последние надежды своих соклубников. Однако чего почтенный коммерсант не успел при жизни, он сумел сделать после смерти: на основании его определенно выраженной воли похороны проходили среди всеобщего веселья.

Уильяму Гиппербону, когда он так неожиданно окончил свое земное существование, не исполнилось еще пятидесяти лет. Это был красивый мужчина, рослый, широкоплечий, довольно полный, державшийся прямо, что придавало некоторую деревянность его фигуре, не лишенной в то же время известной элегантности и благородства. Волосы он постригал коротко, а в шелковистой бороде формы веера виднелись среди золотых и несколько серебряных нитей. Под густыми бровями у него были темно-синие, очень живые и горящие глаза, а слегка сжатые и чуть приподнятые в углах губы говорили о характере, склонном к насмешливости и даже к иронии. Счастливец представлял собой яркий тип северного американца и обладал железным здоровьем. Никогда ни один доктор не щупал ему пульса, не смотрел его горла, не выстукивал грудь, не выслушивал сердца. А между тем в Чикаго нет недостатка в докторах,— так же как и в дантистах,— обладающих большим искусством врачевания. Но ни одному из них не представилось случая применить свой талант к Уильяму Дж. Гиппербону.

Казалось, никакая сила,— пусть даже равная силам ста докторов,— не в состоянии взять его из этого мира и перенести в другой. И тем не менее он умер! Умер без помощи медицинского факультета, и именно его уход нарушил обычное течение жизни огромного города.

Чтобы дополнить физический портрет покойного моральным, нужно прибавить, что Уильям Дж. Гиппербон обладал холодным темпераментом и при всех обстоятельствах сохранял полное спокойствие. Одним словом, был философом, а быть философом вообще нетрудно, когда огромное состояние и отсутствие забот о здоровье и семье позволяют соединять благожелательность с щедростью.

Невольно хочется спросить, логично ли ждать эксцентричного поступка от человека, столь практичного и уравновешенного? И не замечали ли за ним чего-нибудь такого раньше, что давало бы основание предполагать подобное? Да, замечали. Когда Уильяму Гиппербону исполнилось сорок лет, ему пришла фантазия сочетаться законным браком с одной гражданкой Нового Света, родившейся в 1781 году и в тот самый день, когда капитуляция лорда Корнуоллиса[24] заставила Англию признать независимость Соединенных Штатов. Он не успел сделать ей предложение, потому как достойная мисс Антония Бэргойн неожиданно покинула юдоль сию в приступе острого детского коклюша. Тем не менее, верный памяти почтенной девицы, он остался холостяком, и это, конечно, может быть сочтено за несомненное чудачество.

С тех пор ничто уже не тревожило его существования, ибо мистер Гиппербон не принадлежал к школе того великого поэта, который в своем бессмертном творении говорит:

О Смерть, богиня мрака, в который возвращается все и растворяется все, Прими детей в свою звездную глубину! Освободи их от оков времени, чисел и пространства И верни им покой, нарушенный жизнью.

И действительно, для чего Уильям Гиппербон стал бы призывать мрачную богиню? Разве время, числа и пространство ему чем-нибудь мешали? И не все удавалось ему в нашем мире? В двадцать пять лет обладая уже порядочным состоянием, Уильям Гиппербон сумел его удвоить, удесятерить, увеличить в сто и тысячу раз, благодаря счастливым операциям и не подвергая себя никакому риску. Этому уроженцу Чикаго достаточно было только не отставать от изумительного роста своего города. Судите сами: сорок семь тысяч гектаров земли в 1823 году оценивались в две тысячи пятьсот долларов, через семьдесят лет их стоимость возросла до восьми миллиардов. Покупая участки земли по низкой цене, а продавая по высокой и помещая часть полученной прибыли в различные акции (железнодорожные, нефтяные и золотых приисков), Уильям Гиппербон разбогател настолько, что мог оставить после себя колоссальное состояние. И теперь, когда Гиппербона не стало, кому же достанутся миллионы ловкого коммерсанта?

Вначале гадали: не будет ли назначен его наследником клуб? Нужно знать, что Уильям Гиппербон большую часть своей жизни проводил не в особняке на Ла-Салль-стрит, но в клубе на Мохаук-стрит. Он там завтракал, обедал, ужинал, отдыхал и развлекался, причем самым большим его удовольствием — это нужно отметить — была игра. Но не шахматы, не триктрак, не карты, не баккара или тридцать и сорок, не ландскнехт, покер, ни даже пикет, экарте или вист, а та игра, которую именно он ввел в своем клубе и которую особенно любил.

Речь идет об игре в «гусек», заимствованной у греков. Невозможно описать, до чего Уильям Дж. Гиппербон ею увлекался! В какой приходил азарт, перескакивая, по капризу игральных костей, из одной клетки в другую в погоне за гусями. Он волновался, попадая на «мост», задерживаясь в «гостинице», теряясь в «лабиринте», падая в «колодец», застревая в «тюрьме», наталкиваясь на «мертвую голову», а также посещая клетки: «матрос», «рыбак», «порт», «олень», «мельница», «змея», «солнце», «шлем», «лев», «заяц», «цветочный горшок» и т. д. Если мы припомним, что у членов «Клуба чудаков» штрафы, которые полагалось платить по условиям игры, выражались в нескольких тысячах долларов, то станет ясно, что играющий, как бы богат он ни был, все же испытывал маленькое удовольствие, пряча выигрыш в карман.

Итак, в течение десяти лет Уильям Гиппербон почти все дни проводил в клубе, только изредка совершая небольшие прогулки на пароходе по озеру Мичиган. (Не разделяя любви американцев к заграничным путешествиям, он все свои поездки ограничивал только Соединенными Штатами.) Так отчего же членам «Клуба чудаков» не сделаться наследниками своего собрата, первым покинувшего сей мир? Разве не с ними единственно был он связан узами искренней дружбы? Не они ли разделяли его безудержную страсть к благородной игре в «гусек» и сражались с ним на арене, где случай сам выбирает победителя?

Пора сообщить, что покойный не имел ни семьи, ни прямого наследника — вообще никого из родных, кто имел бы право рассчитывать на его наследство. Поэтому умри он, не сделав никаких распоряжений, денежки и недвижимость перешли бы к федеральной республике, а она (все равно как и монархическое государство) не заставила бы себя долго просить. Впрочем, чтобы узнать последнюю волю покойного, достаточно отправиться на Шелдон-стрит, № 17, к нотариусу Торнброку.

— Господа,— сказал нотариус Торнброк делегатам от «Клуба чудаков» Джорджу Б. Хиггинботаму и Томасу Р. Карлейлю,— я ждал вашего визита, который считаю большой для себя честью...

— Это такая же честь и для нас,— ответили, раскланиваясь, оба члена клуба.

— Но,— прибавил нотариус,— прежде чем говорить о завещании, нужно заняться похоронами покойного.

— Мне кажется,— сказал председатель клуба Джордж Б. Хиггинботам,— что их нужно организовать с блеском, достойным нашего покойного коллеги.

— Необходимо строго следовать инструкциям моего клиента, содержащимся в этом конверте,— ответил нотариус, ломая печать конверта.

— Значит, похороны будут...— начал было второй делегат, Томас Карлейль.

— ...торжественными и веселыми, господа, под аккомпанемент оркестра и певческой капеллы, при участии публики, которая не откажется, конечно, прокричать «ура» в честь Уильяма Гиппербона!

— Ничего другого я не ждал от члена нашего клуба,— проговорил председатель, наклоняя одобрительно голову.— Он не мог, конечно, допустить, чтобы его хоронили, как простого смертного.

— Поэтому,— продолжал господин Торнброк,— наш дорогой друг выразил желание, чтобы население Чикаго представляли на его похоронах шесть делегатов, избранных по жребию. Он давно задумал такой план и несколько месяцев назад собрал в одну большую урну фамилии всех жителей Чикаго обоих полов в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Вчера, согласно инструкции моего клиента, я в присутствии мэра города и его помощников произвел жеребьевку. Первым шести гражданам, чьи фамилии я вынул из урны, уже дали знать о воле покойного и пригласили занять места во главе похоронной процессии. Надеюсь, граждане не откажутся от возложенного на них долга...

— О, они, конечно, его исполнят,— воскликнул Томас Карлейль,— так как есть все основания думать, что будут хорошо вознаграждены.

— Возможно,— сказал нотариус,— со своей стороны я бы этому вовсе не удивился.

— А каким условиям должны отвечать лица, на которых выпал жребий? — пожелал узнать Джордж Хиггинботам.

— Только одному,— отвечал нотариус,— чтобы они были уроженцами и жителями Чикаго.

— А теперь, мистер Торнброк,— обратился к нему Кар-лейль,— когда же следует распечатать завещание?

— Спустя две недели после кончины.

— Только спустя две недели?

— Да, так указано в записке, приложенной к завещанию, следовательно, пятнадцатого апреля.

— Но почему такая отсрочка?

— Мой клиент желал, чтобы, прежде чем ознакомить публику с его последней волей, факт смерти был твердо установлен.

— Наш друг Гиппербон очень практичный человек,— заявил Джордж Б. Хиггинботам.

— Нельзя быть слишком практичным в таких серьезных обстоятельствах,— прибавил Карлейль.

Как только распространилась весть о смерти Уильяма Гиппер-бона, тотчас же стали известны и подробности: тридцатого марта после полудня почтенный член «Клуба чудаков» сидел с двумя коллегами за карточным столом и играл в благородную игру «гусек». Он успел сделать первый ход, получил девять очков, составленных из трех и шести (одно из самых удачных начал, так как это отсылало его сразу в пятьдесят шестую клетку). Внезапно лицо его багровеет, руки и ноги деревенеют. Хочет встать, но подняться не может, едва оторвавшись от стула, протягивает руки вперед, шатается и чуть не падает. Джон Ай. Дикинсон и Гарри Б. Андрыос на руках несут его до дивана. Немедленно вызывают врача. Явились двое, которые и констатировали у Уильяма Гип-пербона смерть от кровоизлияния в мозг. По их словам, все было кончено, а уж им-то можно верить: одному Богу известно, сколько смертей перевидали доктор Беригам с Кливленд-авеню и доктор Бюханен с Франклин-стрит!

Час спустя покойника перевезли в его особняк, куда моментально прибежал мистер Торнброк.

Легко можно представить, какая толпа журналистов и репортеров набросилась на нотариуса, когда стала известна воля покойного относительно похорон. Тут были репортеры газет «Чикаго трибюн», «Чикаго интер-ошен», «Чикаго инвинг джерналь», «Чикаго глоб», «Чикаго геральд», «Чикаго тайме», «Чикаго мейл», «Чикаго ивнинг пост», газет республиканских, консервативных, демократических, либеральных и газет независимой партии. Особняк на Ла-Салль-стрит полдня кишмя кишел народом. Собиратели новостей и поставщики отчетов о происшествиях старались вырвать «хлеб» друг у друга. Они вовсе не касались подробностей смерти Уильяма Дж. Гиппербона, неожиданно постигшей его в минуту, когда составилось роковое число девять. Нет! Всех интересовали те счастливчики, чьи карточки накануне были извлечены из урны.

Торнброк, слегка растерявшись вначале, быстро овладел положением и, будучи человекам исключительно практичным (как и большинство его соотечественников), предложил устроить аукцион. Газета, заплатившая за имена делегатов больше других, получает право первой их опубликовать, а вырученную сумму нотариус поделит между двумя городскими больницами. Наивысшую цену дала «Трибюн»: после горячего сражения с «Чикаго интер-ошен» она дошла до десяти тысяч долларов! В тот вечер радостно потирали руки администраторы больницы на Адамс-стрит, 237 и чикагского госпиталя «Для женщин и детей» на углу Адамс-стрит и Паулин-стрит. Зато какой успех выпал на долю солидной газеты и какой доход она получила от своего дополнительного тиража! Номер разослали во все пятьдесят штатов.

— Имена,— кричали продавцы газет,— имена счастливых смертных, выбранных жребием из всего населения Чикаго!

Нужно сказать, что газета «Трибюн» частенько прибегала к подобным смелым и шумным приемам. Да чего только не могла бы позволить себе эта хорошо информированная газета Диборна с Мадисон-стрит, бюджет которой составляет миллион долларов, а акции ее, стоившие вначале тысячу долларов, теперь стоят уже двадцать пять тысяч? Кроме сенсационного первоапрельского номера, во все концы республики Соединенных Штатов полетели листки специального выпуска «Трибюн» с фамилиями «шансеров», как окрестил народ шестерых избранников случая, вот они: Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл, Лисси Вэг, Годж Уррикан.

Мы видим, что из этих шести лиц пять принадлежали сильному полу и одно — слабому, если только можно применить такой эпитет к американским женщинам. И все-таки общественная любознательность была не вполне удовлетворена, ибо газета не могла дать сведений о социальной принадлежности, занятиях, вкусах и привычках названных лиц. И вообще, карточки с именами всех чикагских граждан положили в урну еще несколько месяцев назад. Если никто из счастливцев за это время не умер, то могло же случиться, что кто-то из них покинул Америку. Разумеется любой житель Чикаго (хотя его никто об этом пока и не просил) готов занять место выбывшего возле самого катафалка} Да, они явятся туда— законные наследники покойного земляка и станут на пути у алчных вожделений государства!

Но три дня спустя все шестеро появились на крыльце особняка, и нотариус, удостоверившись в несомненной подлинности каждого, вложил им в руки концы гирлянд, украшавших колесницу. И какое их окружало любопытство! Какая зависть! Согласно воле Уильяма Дж. Гиппербона, всякий намек на траур был запрещен. Шестеро, узнав об этом из газет, оделись в праздничные платья. Их качество и фасон доказывали, что все они принадлежали к самым различным классам общества. В первом ряду встали Лисси Вэг (справа) и Макс Реаль (слева), во втором ряду Герман Титбюри (справа) и Годж Уррикан (слева), в третьем— Гарри Т. Кембэл (справа) и Том Крабб (слева).

Толпа приветствовала их многотысячным «ура», на которое одни ответили любезным поклоном, а другие не ответили вовсе.

Мы видели, в какой обстановке происходили похороны, как совершалось торжественное шествие с Ла-Салль-стрит через весь город к Оксвудсскому кладбищу. Мы слышали, как громкое пение и музыка, не носившие мрачного характера, сопровождали процессию на всем ее пути. Теперь ничего не остается другого, как только проникнуть за ограду кладбища, где должна была состояться гражданская панихида.

 Глава III ОКСВУДС

Название Оксвудс[25] указывает на то, что здесь когда-то стояла дубрава. Дубы вообще часто встречаются на громадных пространствах штата Иллинойс. Некогда его называли штатом Прерий из-за исключительного богатства растительности.

Как известно, американские кладбища, подобно английским, представляют собой настоящие парки. В них есть все, что может очаровывать взгляд: зеленеющие лужайки, тенистые уголки, быстро текущие воды. В таком месте душа не может быть печальна. Птицы щебечут там веселее, чем где-либо, может быть, потому, что в этих рощах им обеспечена полная безопасность. Мавзолей, воздвигнутый по плану почтенного Гиппербона, находился на берегу маленького озера с тихими и прозрачными водами. Построенный во вкусе англосаксонской архитектуры, он отвечал всем фантазиям готического стиля[26]. Своим фасадом с остроконечной колокольней, шпиль которой поднимался над землей на сотню футов, склеп походил на часовню, а формой крыши и окон с разноцветными стеклами— на виллу или английский коттедж. На его колокольне, украшенной орнаментом в виде листьев и цветов и поддерживаемой контрфорсами[27] фасада, висел звучный, далеко слышный колокол. Он выбивал удары часов, их светящийся циферблат помещался у его основания. Металлические звуки, прорывавшиеся сквозь ажурные, позолоченные архитектурные украшения звонницы, улетали далеко за пределы кладбища и были слышны даже на берегах Мичигана. Длина мавзолея равнялась ста двадцати футам, ширина— шестидесяти футам. Окружавшая его решетчатая алюминиевая ограда редкой красоты опиралась на колонки, стоявшие на некотором расстоянии одна от другой, как подставки для особого вида канделябров, в которых вместо свечей горели электрические лампочки. За решеткой стояли великолепные вечнозеленые деревья, служившие рамкой роскошному мавзолею.

Раскрытая настежь калитка открывала вид на длинную, окаймленную цветущими кустарниками аллею, которая вела к ступенькам крыльца из белого мрамора. В глубине широкой площадки виднелась дверь, украшенная бронзовыми барельефами[28] с изображением цветов и фруктов. Дверь вела в переднюю, где стояло несколько диванов и фарфоровая китайская жардиньерка[29] с живыми цветами. С высокого свода спускалась хрустальная электрическая люстра с семью рожками. Из медных отдушин по углам в комнату проникал теплый ровный воздух из калорифера, та которым в холодное время года наблюдал оксвудский сторож.

Из этого помещения стеклянные двери вели в главную комнату мавзолея. Она представляла собой большой холл овальной формы, убранный с тем экстравагантным великолепием, какое может себе позволить только архимиллионер, желающий и после смерти пользоваться привычной роскошью. Через матовый потолок щедро лился солнечный свет. По стенам извивались различные арабески[30], орнаменты, изображавшие ветки с листьями, орнаменты в виде цветов, не менее тонко нарисованных и изваянных, чем те, что украшают стены Альгамбры[31]. Основания стен были скрыты диванами, обитыми материями самой яркой расцветки. Там и сям стояли бронзовые и мраморные статуи, изображавшие фавнов[32] и нимф[33]. Между колоннами из белоснежного блестящего алебастра[34] виднелись картины современных мастеров, большей частью пейзажи, в золотых, усыпанных светящимися точками рамах. Пышные, мягкие ковры покрывали пол, украшенный пестрой мозаикой.

За холлом, в глубине мавзолея, находилась полукруглая с нишей комната, освещенная очень широким окном, по форме похожим на те, что бывают в церквах. Его сверкающие стекла вспыхивали ярким пламенем всякий раз, когда солнце на закате озаряло их косыми лучами. В комнате находились разнообразные предметы современной роскошной меблировки: кресла, стулья, кресла-качалки и кушетки, расставленные в художественном беспорядке. На одном из столов лежали книги, альбомы, журналы-обозрения— американские и иностранные. Немного дальше стоял открытый буфет, полный посуды, на котором красовались свежие закуски, тонкие консервы, разных сортов сочные сандвичи, всевозможные пирожные и графины с дорогими ликерами и винами лучших марок. В центре холла возвышалась гробница из белого мрамора, украшенная изящной скульптурой, с изваянными фигурами геральдических животных[35] на углах. Гробница была открыта и окружена рядом электрических лампочек.

Склеп скорее вызывал в душе радость, чем печаль. В наполнявшем его чистом, прозрачном воздухе не слышалось шелеста крыльев смерти, трепещущих над могилами простых смертных. И разве не гармонировал этот мавзолей с веселой программой похорон оригинального американца?

Уильям Гиппербон два раза в неделю— по вторникам и пятницам— приезжал в свой мавзолей и проводил там несколько часов. В это приятное место для чтения и бесед его нередко сопровождали коллеги. Расположившись на мягких диванах или вокруг стола, почтенные джентльмены читали, вели беседы на политические темы, интересовались курсом доллара, ростом джингоизма[36], обсуждали все выгоды и невыгоды билля Мак-Кинли[37], а лакеи разносили на подносах легкий завтрак. Уильям Дж. Гиппербон, ничем не отличавшийся от остальных смертных в общественной деятельности, без сомнения, в частной жизни, проходившей в клубе или в мавзолее, проявлял некоторую эксцентричность[38], что невольно могло вызвать сомнение в действительности его кончины. Но на этот счет общественность могла быть совершенно спокойна: то была смерть несомненная, неоспоримая, к тому же подтвержденная ультраиксовыми[39] лучами профессора Фридриха Эльбинга. Обладая исключительной силой проникновения, они без труда проходят сквозь человеческое тело и дают различное фотографическое изображение в зависимости от того, живое или мертвое тело они прошли. Подобный опыт произвели и над Уильямом Гиппербоном. Полученные снимки не оставили больше сомнений в умах докторов и не давали им никакого повода укорять себя в чересчур поспешном заключении.

Колесница остановилась перед оградой мавзолея, украшенной канделябрами с электрическими лампочками, изливавшими яркий свет в наступавшие вечерние сумерки. Ряды публики сомкнулись, оставив небольшое свободное пространство для шестерых избранников, чтобы они могли проводить гроб до самой могилы. Сначала публика волновалась и глухо шумела, стремясь все увидеть и услышать, но постепенно шум стал затихать, и вскоре вокруг ограды воцарилась абсолютная тишина. Тогда раздались слова литургии, произносимые преподобным отцом Бингамом, который провожал покойного к его последнему пристанищу. Присутствующие слушали его внимательно и сосредоточенно. В эту минуту, единственно только в эту минуту, похороны Уильяма Дж. Гиппербона носили религиозный характер.

После молитвы Бингама, прочитанной задушевным голосом, оркестр исполнил знаменитый похоронный марш Шопена. Он, как всегда, произвел сильное впечатление. Правда, музыканты взяли темп, чуть быстрее указанного композитором, что, возможно, объяснялось настроением публики и желанием покойного. (Участники процессии были далеки от переживаний, охвативших Париж во время похорон одного из основателей республики, когда «Марсельезу», преисполненную сверкающих красок, сыграли в минорных тонах.) После марша Шопена председатель клуба Джордж Т. Хиггинботам отделился от собравшихся и, подойдя к колеснице, произнес блестящую речь, изложив в хвалебных тонах curriculum vitae[40] своего друга:

— В двадцать пять лет будучи уже обладателем порядочного состояния, Уильям Гиппербон сумел значительно его увеличить, удачно приобретая городские участки. В настоящее время они так поднялись в цене, что, без преувеличения, стоимость каждого ярда[41] земли равна стоимости ярда золотых монет, если их уложить в одну линию. Вскоре он попал в число чикагских миллионеров, другими словами, в число наиболее известных граждан Соединенных Штатов Америки... Он был обладателем акций наиболее влиятельных железнодорожных компаний федерации... Осторожный делец, он принимал участие только в тех предприятиях, какие приносили верный доход, но всегда был готов подписаться на заем своей страны. Уважаемый член «Клуба чудаков», на которого возлагали надежды... Если бы он прожил еще несколько лет, без сомнения, удивил бы весь мир... Но ведь бывают гении, которых мир узнает только после их смерти... Нет сомнения в том, что его завещание содержит параграфы, способные вызвать восторг обеих Америк — стран, которые одни стоят всех остальных частей света...

Речь произвела сильное впечатление на присутствующих. Все были взволнованы. Казалось, Уильям Дж. Гиппербон не замедлит появиться перед толпой, держа в одной руке завещание, которое обессмертит его имя, а другой осыпая шестерых избранников миллионами своего состояния. На надгробное слово, произнесенное самым близким другом покойного, публика ответила одобрительным перешептыванием. Граждане, стоявшие близко к оратору, передавали свое впечатление тем, кто не мог расслышать, но все же был очень растроган. Вслед за тем оркестр и хор исполнили известную «Аллилуию»[42] из «Мессии» Генделя[43].

Церемония близилась к концу, а между тем публика ждала чего-то еще, чего-то из ряда вон выходящего, сверхъестественного. Да! Таково было воодушевление собравшихся, что никто не удивился бы, если бы законы природы внезапно изменились и какая-нибудь аллегорическая фигура[44] возникла вдруг на небе — как когда-то Константину Великому вырисовался крест и слова: «Сим победиши»[45]. Или неожиданно остановилось бы солнце, как во времена Иисуса Навина[46], и освещало бы в течение целого часа всю несметную толпу. Словом, если бы произошел один из тех чудесных случаев, в реальность которого не могли бы не поверить только самые отчаянные вольнодумцы. Но на этот раз неизменяемость законов природы осталась непоколебимой и мир не был смущен никаким чудом.

Настал момент опустить прах в могилу. Восемь слуг покойного, одетых в парадные ливреи, подошли к гробу, освободили его от драпировок, подняли на плечи и направились к калитке ограды. Шестеро шли в том же порядке, в каком начали торжественное шествие, причем, согласно указанию церемониймейстера, находившиеся справа держали левой рукой, а находившиеся слева — правой тяжелые серебряные ручки гроба. Непосредственно за ними следовали члены «Клуба чудаков», гражданские и военные власти.

Когда калитка затворилась, оказалось, что большой вестибюль, холл и центральная круглая комната мавзолея едва могут вместить ближайших участников процессии, остальным же остается тесниться у входа. Любопытные все прибывали — теперь с разных участков Оксвудского кладбища, и даже на ветвях деревьев виднелись человеческие фигуры. В этот момент трубы военного оркестра прозвучали с такой силой, что, казалось, должны были лопнуть легкие тех, кто в них дул. Одновременно в воздухе появились несметные стаи выпущенных на волю и украшенных разноцветными ленточками птиц. Радостными криками приветствуя свободу, носились они над озерцом и прибрежными кустами.

Гроб пронесли на руках через первые двери, потом через вторые и после короткой остановки опустили в гробницу. Снова раздался голос досточтимого Бингама, обращавшегося к Богу с просьбой широко раскрыть небесные врата покойному Уильяму Дж. Гиппербону и обеспечить ему там вечный приют.

— Слава почтенному, всеми уважаемому Гиппербону! — произнес вслед за этим церемониймейстер своим высоким звучным голосом.

— Слава! Слава! Слава! — трижды повторили присутствующие, и вся толпа, стоявшая за стенами мавзолея, многократно повторила последнее прощальное приветствие, и оно далеко разнеслось в воздухе.

Потом шестеро избранников обошли склеп и направились к выходу из холла. Оставалось только закрыть гробницу тяжелой мраморной плитой с выгравированными на ней именем и титулом покойного. В это время нотариус Торнброк выступил вперед и, вынув из кармана завещание, прочел его последние строки:

— «Могила моя должна оставаться открытой в течение двенадцати дней, и по истечении этого срока, утром двенадцатого дня, шесть человек, на которых пал жребий, явятся в мавзолей и положат свои визитные карточки на мой гроб. После того надгробная плита должна быть поставлена на место, и нотариус Торнброк ровно в двенадцать часов в большом зале Аудиториума прочтет мое завещание, которое хранится у него.

Уильям Дж. ГИППЕРБОН».

Без сомнения, покойник был большим оригиналом, и кто знает, будет ли это его посмертное чудачество последним?

Присутствующие удалились, и кладбищенский сторож запер мавзолей, а потом и калитку ограды. Погода оставалась такой же прекрасной, казалось, даже безоблачное небо стало еще яснее, еще прозрачнее среди первых теней наступившего вечера. Бесчисленные звезды загорались на небосклоне, прибавляя свой мягкий свет к свету канделябров, сверкавших вокруг мавзолея. Толпа медленно расходилась, направляясь к выходу по многочисленным дорожкам кладбища, мечтая об отдыхе после утомительного дня. В течение часа шум шагов и гул голосов еще беспокоили жителей ближайших улиц, но постепенно они стихли, и вскоре во всем квартале водворилась полная тишина.

 Глава IV ШЕСТЕРО

На следующий день жители Чикаго взялись за свои обычные занятия, но вовсе не потеряли интереса к Гиппербону, его завещанию, наследству и наследникам. Какие обязательства накладывал он на шестерых избранников и как будут введены они в наследство? Никто не допускал мысли, чтобы мисс Лисси Вэг и господа Годж Уррикан, Кембэл, Титбюри, Крабб и Реаль не нашли в этой истории ничего, кроме популярности, что поставило бы их в очень смешное положение. Существовал, конечно, способ удовлетворить любопытство публики и вывести заинтересованных лиц из состояния неуверенности, которое грозило лишить последних сна и аппетита: достаточно было бы вскрыть завещание и узнать его содержание. Но нотариус Торнброк никогда бы не согласился нарушить условий, поставленных завещателем. Пятнадцатого апреля в большом зале театра Аудиториум, в присутствии многочисленной публики, какая только сможет там вместиться, он приступит к чтению завещания Уильяма Дж. Гиппербона.

Оставалось покориться. Но время шло, и нервозность жителей возрастала. К тому же две тысячи двести ежедневных газет и пятнадцать тысяч разных других периодических изданий своими статьями поддерживали общее нетерпение. Правда, газеты могли только гадать об условиях покойного, но они брали реванш, подвергая каждого из шестерых избранников всем пыткам своих интервьюеров. В то же время и фотографы не пожелали смириться с тем, что весь кусок достанется газетчикам. А потому портреты избранников — большие и маленькие, до пояса и во весь рост — в сотнях тысяч экземпляров расходились по штатам. Одним словом, всякому ясно, что эти шестеро заняли место среди наиболее видных лиц Соединенных Штатов Америки.

Репортеры газеты «Чикаго мейл», явившиеся к Годжу Уррикану на Рандольф-стрит, 73, были приняты нелюбезно.

— Что вы от меня хотите? — закричал хозяин, едва гости переступили порог.— Я ничего не знаю! Мне совершенно нечего вам сказать! Позвали идти за катафалком, я и пошел! Да возьмет Бог его душу! Но если этот Гиппербон посмеялся надо мной, если он заставит Годжа Уррикана опустить флаг перед этими пятью выскочками, то пусть бережется!.. Как бы ни был он мертв, как бы глубоко его ни зарыли, я все равно сумею...

— Но,— возразил один из репортеров,— ничто не дает основания думать, что вы подверглись какой-то мистификации[47]. И если на вашу долю придется только одна шестая наследства...

— Одна шестая!..— вскричал громовым голосом расходившийся господин.— А могу ли я быть уверен, что по\учу ее, эту шестую, всю целиком?!

— Успокойтесь, прошу вас!

— Никогда не успокоюсь!.. Не в моей натуре! К бурям я привык, я сам всегда бушевал...

— Ни о какой буре не может быть речи,— возразил репортер,— горизонт чист...

— Это мы еще увидим! А если вы собираетесь занимать публику моей особой, советую хорошенько обдумать свою статейку. Иначе придется иметь дело с коммодором[48] Урриканом!

Да, это был самый настоящий коммодор, офицер флота Соединенных Штатов, шесть месяцев назад вышедший в отставку, о чем он все еще сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг под неприятельским огнем, и перед огнем небесным он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной вспыльчивости. Представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, отчего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как бывает у моряков. Всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, он так и не приобрел друзей. Удивительно, если бы такой тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был. «И какое это счастье для его жены!»— любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, у которых туловище обычно устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, в голосе звучит металл, даже когда они спокойны, и злобное рычание, когда недолгое спокойствие их оставляет.

Сотрудники «Чикаго глоб» долго стояли у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме № 3977 (что указывает на весьма порядочную длину этой улицы), пока наконец к ним не вышел молодой негр лет семнадцати.

— Где твой хозяин?— спросили его.

— Не знаю.

— Когда он ушел?

— Не знаю.

— А когда вернется?

— Не знаю.

Томми действительно ничего не знал, потому что Макс Реаль ушел из дому рано утром, ничего не сказав своему слуге, любившему, как все дети, долго спать. Но газета «Чикаго глоб» не могла остаться совсем без информации, касающейся Макса Реаля. Нет! Будучи одним из «шестерки», он уже стал предметом многочисленных публикаций.

Макс Реаль, молодой талантливый художник, больше всего любил пейзажи. Его полотна уже начинали покупать. Будущее готовило ему блестящее положение в мире искусства. Он родился в Чикаго, но носил французскую фамилию, потому что был родом из семьи коренных жителей города Квебек[49]. Его мать несколько лет назад овдовела и вернулась на родину, в Канаду. Но в ближайшем будущем миссис Реаль, страстно любившая сына, намеревалась переселиться к нему в Америку. Макс Реаль обожал ее. Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить миссис Реаль о том, что выбран в число занимавших особо почетное место на похоронах Уильяма Дж. Гиппербона.

Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет. Он отличался изящной, благородной внешностью типичного француза. Ростом он был выше среднего, с темно-каштановыми волосами, с такой же бородой и с темно-синими глазами. Держался независимо, но без тени надменности или чопорности. Улыбка очень приятная, походка бодрая и смелая, что указывает обычно на душевное равновесие, являющееся источником неизменной радостной доверчивости. Макс обладал большой долей жизненной силы и, разумеется, был храбр и великодушен. Остается добавить, что его отец, офицер, умирая, оставил очень небольшое состояние.

Встречи с третьим «шансером», Гарри Кембэлом, газетчикам не пришлось долго добиваться. Он всегда к их услугам. Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером популярной газеты «Трибюн». Тридцати семи лет, среднего роста, крепкий, с симпатичным лицом, с маленькими пронзительными глазками, с исключительно тонким слухом и нетерпеливым выражением рта. Живой как ртуть, ловкий, словоохотливый, энергичный, не знающий усталости, он был известен и как искусный сочинитель всевозможных «блефов», которые можно назвать «американскими гасконадами»[50]. Всегда активный, одаренный неколебимой силой воли, способный на смелые, решительные поступки, он предпочел остаться холостяком, как и подобает человеку, ежедневно проникающему в частную жизнь других людей. В общем, добрый товарищ, вполне надежный, уважаемый коллегами. Да, совершенно излишне было расспрашивать Гарри, он сам первым громко заявил:

— Да, ребята, это я, Гарри Т. Кембэл, меня видели вы вчера марширующим около колесницы. Обратили внимание, как я держался? Никогда в жизни не присутствовал на таких уморительных похоронах.

— А как вы думаете,— спросили его,— что произойдет пятнадцатого апреля?

— Произойдет то, что нотариус Торнброк ровно в полдень вскроет завещание.

— И шестеро будут объявлены единственными наследниками покойного?

— Разумеется!

— Кто знает!

— Не хватало, чтобы нас побеспокоили, ничем за это не вознаградив! Представьте: одиннадцать часов на ногах по всему городу.

— А вы не предполагаете, что в завещании содержатся распоряжения более или менее странные?

— Это возможно. От оригинала всегда жди чего-нибудь оригинального. Во всяком случае, если его желание исполнимо, то нет проблем, а если неисполнимо, то, как говорят во Франции, «сделается само собой». Могу только заверить присутствующих— на Гарри Т. Кембэла можно положиться, в любых обстоятельствах он не отступит.

Да! Ради чести журналиста он не отступит, в этом могут быть уверены все, кто его знает, и даже те, кто не знает (если только найдется такой человек среди населения Чикаго). Даже если пойдет речь о путешествии на Луну, решительный репортер отправится и туда.

Какой контраст между этим живым и смелым американцем и его сонаследником, известным под именем Германа Титбюри, жившим в торговом квартале города! Сотрудники газеты «Штадт-цейтунг» позвонили у дверей дома № 77, но не смогли проникнуть в квартиру.

— Мистер Герман Титбюри дома?— спросили они в приотворившуюся дверь.

— Да,— ответила какая-то великанша, неряшливо одетая, непричесанная и похожая на драгуна в юбке.

— Может ли он нас принять?

— Отвечу, когда спрошу об этом миссис Титбюри.

Оказалось, что существовала также миссис Кэт Титбюри, пятидесятилетняя особа, на два года старше своего мужа. Ответ, переданный в точности ее прислугой, был следующий:

— Мистеру Титбюри не для чего вас принимать, и он удивляется, что вы позволяете себе его беспокоить.

Между тем вопрос шел лишь о том, чтобы получить доступ в его квартиру, а отнюдь не в его столовую, и получить несколько ответов на вопросы, а не несколько крошек с обеденного стола. Но двери дома № 77 так и остались запертыми. Негодующие репортеры несолоно хлебавши вернулись в редакцию.

Герман Титбюри и Кэт Титбюри представляли собой чету, самую скупую из всех, когда-либо совершавших свой путь по этой «долине слез» (правда, от себя они не прибавили ни единой капли). Два сухих, бесчувственных сердца, бившихся в унисон. К счастью, небо отказалось благословить их союз, и род Титбюри заканчивался с ними. Они нажили себе состояние не торговлей и не промышленностью. Супруги посвятили себя деятельности мелких банкиров, скупщиков векселей по дешевой цене, ростовщиков самой низкой категории. Эти жадные хищники разоряют людей, оставаясь под покровительством закона, который, по словам великого французского романиста, был бы очень удобен для негодяев... если бы не существовало Бога!

Титбюри — человек невысокого роста, толстый, с рыжей бородой совсем такого же цвета, как волосы его жены. Железное здоровье позволяло им обоим не тратить и полдоллара на лекарства и на визиты врачей. Обладатели желудков, способных все переварить (желудков, какие должны бы иметь только честные люди), они жили на гроши. Чета Титбюри жила в доме с окнами, узкими, как их мысли, снабженными, как их сердца, железными решетками, в доме, похожем на сундук с секретным замком. Его двери не открывались ни для посторонних, ни для членов семьи,— кстати, родни у них не было,— ни для друзей, которых они никогда не имели.

Сильное впечатление произвело на Германа Титбюри его имя, напечатанное в знаменитом первоапрельском номере газеты «Трибюн». Но не было ли еще каких-нибудь жителей Чикаго с такой же фамилией? Нет! Ни одного, во всяком случае, ни одного на улице, Робей-стрит, в доме № 77. Допустить же, что он рисковал сделаться игрушкой глупого розыгрыша... о нет! Герман Титбюри уже видел себя обладателем шестой части громадного состояния и лишь досадовал на судьбу, не позволившую ему стать единственным наследником. К остальным претендентам он чувствовал презрение и злобу, вполне солидаризируясь с коммодором Урриканом. Читатель легко себе представит, что господин Титбюри и его жена думали о пяти «самозванцах». Разумеется, тут судьба допустила одну из тех грубых ошибок, какие ей очень свойственны, предлагая этому, мягко выражаясь, несимпатичному человеку часть наследства Уильяма Гиппербона.

На другой день после похорон в пять часов утра мистер и миссис Титбюри вышли из дому и отправились на Оксвудсское кладбище. Там они разбудили сторожа и голосами, в которых чувствовалось живое беспокойство, спросили:

— Ничего нового... за эту ночь?

— Ничего,— сказал сторож.

— Значит... он действительно умер?

— Так мертв, как только может быть мертв умерший, будьте спокойны,— ответил добрый человек, тщетно ожидавший какой-нибудь награды за свой приятный ответ.

Могут быть спокойны, да, разумеется! Покойник не пробудился от вечного сна, и ничто не потревожило отдыха обитателей Оксвудсского кладбища. Мистер и миссис Титбюри успокоенные вернулись домой, но еще дважды в тот день— после полудня и вечером (и рано утром на другой день) — снова проделали длинный путь, желая убедиться, что Уильям Дж. Гиппербон так и не вернулся в наш подлунный мир.

Когда двое корреспондентов газеты «Фрейе прессе» дошли до Калюмет-стрит, пролегавшей неподалеку от одноименного озера в южной части города, они спросили полицейского, где находится дом, в котором живет Том Крабб. Им указали на дом № 7, но он принадлежал, по правде говоря, не самому Тому Краббу, а его импресарио[51]. Джон Мильнер сопровождал знаменитого спортсмена на все те незабываемые побоища, откуда участвующие в них джентльмены уходили с подбитым глазом, поврежденной челюстью, переломанными ребрами и выбитыми зубами. Том Крабб был профессионалом и чемпионом Нового Света с тех пор, как свалил прославленного Фитсимонса, в свою очередь побившего не менее известного Корбэта.

Репортеры без всякого затруднения вошли в дом Джона Мильнера, их встретил сам хозяин, человек среднего роста, невероятной худобы: кости, обтянутые кожей, мышцы и нервы. Пронизывающий взгляд, бритая физиономия и острые зубы.

— Том Крабб?— спросили его репортеры.

— Он заканчивает первый завтрак,— ответил Мильнер недовольным тоном.

— Можно его видеть?

— По какому поводу?

— По поводу интервью с одним из наследников Уильяма Гиппербона.

— Когда речь идет о прессе,— ответил Джон Мильнер,— Тома Крабба всегда можно видеть.

Газетчики вошли в столовую и увидели предмет своего репортажа. Он прожевал шестой кусок копченой ветчины и шестой кусок хлеба с маслом, запивая их шестой кружкой пива в ожидании чая и шести маленьких рюмок виски, которыми заканчивался обычно его первый завтрак. За первой в разные часы дня следовали пять других кормежек. Мы видим, какую важную роль играла цифра шесть в жизни знаменитого боксера, и, может быть, ее таинственному влиянию он обязан тем, что попал в число наследников Уильяма Гиппербона.

Том Крабб был колоссом. Его рост превосходил шесть английских футов[52] на целых десять дюймов[53], а ширина плеч равнялась трем футам. Он имел громадную голову, жесткие черные волосы, совсем коротко остриженные, под густыми бровями большие круглые глаза, низкий лоб, оттопыренные уши, выдвинутые вперед челюсти, усы и рот, полный зубов (самые здоровые удары по физиономии до сих пор не вышибли ни одного из них). Туловище боксера походило на пивную бочку, руки — на дышла, ноги — на столбы, необходимые для того, чтобы поддерживать все это монументальное сооружение в образе человека. Его органы работали наподобие составных частей мощного механизма, которым заведовал. Джон Мильнер. Том Крабб пользовался славой в обеих Америках, но абсолютно не отдавал себе в этом отчета. Он ел, пил, упражнялся в боксе, спал, и этим ограничивались все акты его существования. Сознавал ли он смысл и возможные последствия происходящего, когда маршировал своими тяжелыми ногами рядом с погребальной колесницей, под шум громких рукоплесканий толпы? Если сознавал, то смутно, зато его импресарио прекрасно сообразил что к чему. На все вопросы репортеров (касавшиеся Тома Крабба) отвечал он, Джон Мильнер: вес — 533 фунта[54] до еды и 540 после; сила, измеренная динамометром,— 75 килограммометров; максимальная мощь сокращения челюстных мышц — 234 фунта-силы[55]; возраст — тридцать лет шесть месяцев и семнадцать дней; его родители: отец — скотобоец на бойне фирмы «Армур», мать— ярмарочная атлетка в цирке «Суонси». Что нужно еще для заметки о Томе Краббе?

— Он ничего не говорит! — заметил один из журналистов.

— Да, по возможности очень мало,— ответил Джон Мильнер.— Для чего давать лишнюю работу языку?

— Может быть, он и думает так же мало?

— А для чего ему думать?

— Совершенно не для чего, мистер Мильнер.

— Том Крабб представляет собой сжатый кулак,— прибавил тренер,— всегда готовый к атаке и к обороне.

Пройдя бульвар Гумбольдта по направлению к северо-западной части города, вы попадете в двадцать седьмой квартал. Приезжему может показаться, что он попал в тихую провинцию (хотя это выражение в Соединенных Штатах не имеет никакого значения). За Вабан-авеню начинается Шеридан-стрит, а на ней стоит семнадцатиэтажное здание скромного вида. В девятом этаже занимает небольшую квартирку из двух комнат Лисси Вэг, помощница кассира в магазине мод «Маршалл Филд».

Лисси Вэг принадлежала к честной, но плохо обеспеченной семье. Впрочем, и мать, и отец ее к тому времени уже скончались, оставив ей небольшие средства.

Мистер Вэг потерял все состояние в неудачной операции с акциями морского страхового общества, спешная ликвидация бумаг не дала никаких результатов.

После смерти родителей Лисси Вэг, с ее твердым характером, проницательным умом и уравновешенностью, нашла в себе достаточно сил, чтобы не растеряться и сохранить присущую ей энергию. Благодаря вмешательству друзей ее покойных родителей* хорошей рекомендации она получила приличное место в торговом доме «Маршалл Филд». Лисси Вэг исполнился двадцать один год. Среднего роста, белокурая, с глубокими синими глазами и нежным румянцем, она производила впечатление немного замкнутой девушки. Но порой серьезное выражение ее лица сменялось светлой улыбкой, придававшей ей неизъяснимую прелесть.

Мисс Вэг никогда не предавалась мечтам, которые часто кружат головы ее сверстницам. Из всех шестерых избранников она меньше всех взволновалась, узнав, что ей предстоит участвовать в погребальной церемонии, и даже хотела отказаться. Лисси пугала публичная выставка своей особы. Ее упорные протесты сумела победить только самая близкая из всех подруг.

Джовита Фолей была старше Лисси на четыре года, ее лицо, которое нельзя назвать красивым, искрилось оживлением и умом. Она горячо любила Лисси Вэг. Молодые особы жили в одной квартире и, проводя весь день в магазине «Маршалл Филд», где мисс Фолей служила главной продавщицей, всегда вместе возвращались домой. Редко видели одну без другой.

Лисси Вэг, уступив в конце концов увещеваниям подруги, все же не согласилась принять корреспондентов «Чикаго геральд». Тщетно Джовита уговаривала подругу не быть суровой — та ни за что не соглашалась стать жертвой газетных интервьюеров. После репортеров, без сомнения, явились бы фотографы, после фотографов — разные другие любопытные. Нет! Гораздо лучше не открывать своих дверей этим навязчивым людям.

— О, если бы я была на твоем месте! — сказала Джовита Фолей.— Во всяком случае, предупреждаю, что сумею заставить тебя выполнить все условия завещания! Подумай только, душа моя,— получить часть такого невероятного состояния!

— Я не очень-то верю в это наследство, Джовита,— ответила ей Лисси Вэг,— и если окажется, что вся затея— только каприз мистификатора, не буду огорчена.

— Узнаю мою Лисси! — воскликнула Джовита, обнимая подругу.— Она не будет огорчена... И это — когда речь идет о таком богатстве!

— Но разве мы с тобой теперь несчастливы?

— Счастливы, согласна. Но... Если бы только я была на твоем месте! — повторила тщеславная молодая особа.

— И что же? Если бы ты была на моем месте?

— Прежде всего я, конечно, разделила бы наследство с тобой. .

— То же самое сделала бы и я, можешь быть уверена,— ответила мисс Вэг, весело смеясь над обещаниями своей восторженной подруги.

— Боже, как хочется, чтобы поскорее настало пятнадцатое апреля,— продолжала Джовита Фолей,— как долго потянутся две недели! Буду считать часы, минуты...

— Избавь меня хоть от подсчета секунд,— прервала ее Лисси.

— И ты способна шутить в таком серьезном деле! Миллионы долларов, которые ты можешь получить...

— Вернее, миллионы всяких неприятностей и раздражений, подобных тем, какие выпали сегодня на мою долю,— объявила Лисси Вэг.

— Тебе очень трудно угодить, Лисси!

Таковы были шесть сонаследников (что они разделят между собой громадное состояние миллионера, никто не сомневался), которых Уильям Дж. Гиппербон пригласил на свои похороны. Теперь оставалось вооружиться терпением и ждать назначенного срока.

 Глава V ЗАВЕЩАНИЕ

Наступило пятнадцатое апреля. Утром, по условию завещания, в присутствии Джорджа Б. Хиггинботама и нотариуса Торнброка Лисси Вэг, Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл и Годж Уррикан положили визитные карточки на гробницу Уильяма Дж. Гиппербона. Затем могильная плита опустилась на надлежащее место, закрыв собою гроб, и покойному оригиналу больше уж нечего было ждать к себе гостей!

Как только встало солнце, девятнадцатый квартал был запружен громадной толпой. Публика к сроку оглашения завещания дошла уже до полной одержимости. Тысяча триста ежедневных поездов, обслуживающих Чикаго, накануне доставили в город несколько тысяч приезжих. Погода обещала быть превосходной. Свежий утренний ветер очистил небеса от ночных испарений, и солнце плавно подымалось на далеком горизонте над озером Мичиган. Его воды, ударяясь о берег, слегка волновались. Шумные массы горожан двигались по Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, направляясь к колоссальному зданию с четырехугольной башней высотой в триста десять футов.

Список гостиниц в Чикаго очень длинен. Приезжий может всегда выбрать по вкусу какую-нибудь. Но, с точки зрения удобств и быстроты обслуживания (каждому путешественнику здесь предоставляется жить на американский или европейский лад), ни один из городских отелей не может сравниться с Аудиториумом — громадным десятиэтажным «караван-сараем»[56] на углу Конгресс-стрит и Мичиган-авеню (против самого Лейк-парка). Его здание может приютить несколько тысяч путешественников да еще восемь тысяч зрителей в театре этой гостиницы. В то утро публики набралось больше, чем когда-либо. Сбор никогда еще не доходил до такой цифры (нотариус Торнброк, устроивший удачный аукцион из фамилий шести избранников, на этот раз предложил организовать платные места всем желающим). Собранные десять тысяч долларов впоследствии распределили между больницей «Алексиан Брозерс» и детской больницей «Морис Портер Мемориал».

На эстраде находились мэр и весь муниципалитет, позади них— члены «Клуба чудаков», с председателем Хиггинботамом. Перед самой рампой разместились шесть избранников.

Лисси Вэг, сконфуженная необходимостью показываться многотысячной публике, сидела низко опустив голову. Гарри Т. Кембэл с довольным, сияющим лицом раскланивался с сотрудниками многочисленных издательств самых разнообразных «окрасок». Коммодор Уррикан свирепо вращал глазами, видимо, готовый завести спор с каждым, кто осмелится взглянуть ему в лицо. Макс Реаль беспечно наблюдал за жужжащей толпой, снедаемой любопытством, которого он почти не разделял, и (нужно ли говорить?) часто взглядывал на сидевшую — так близко от него — прелестную молодую девушку. Герман Титбюри мысленно подводил итог собранным суммам за входные билеты, и цифра эта представлялась ему каплей воды среди миллионов будущего наследства. Том Крабб сидел не в кресле, не вместившем его необъятное туловище, а на широком диване (ножки все равно гнулись под тяжестью) и, видимо, не понимал, зачем он здесь.

В первом ряду зрителей находились мистер Джон Мильнер, миссис Кэт Титбюри и подвижная, нервная Джовита Фолей, без которой Лисси Вэг никогда не согласилась бы появиться перед устрашавшей ее аудиторией. Дальше, в глубине громадного зала— в амфитеатре, на самых отдаленных ступеньках, во всех углах, где могла просунуться человеческая голова, виднелись мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к различным классам общества. А за стенами здания, вдоль Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, в окнах домов, на балконах гостиниц, на тротуарах, на мостовых (движение экипажей приостановили) стояла толпа, не менее шумная, чем Миссисипи во время разлива. Ее волны выплескивались далеко за границы квартала.

В тот день Чикаго принял пятьдесят тысяч приезжих, явившихся из различных мест штата Иллинойс и из соседних с ним штатов, а также из Нью-Йорка, Пенсильвании, Огайо и Мэна. Гул голосов все усиливался, он висел над Конгресс-стрит, заполнял собой Лейк-парк и терялся в залитых солнцем водах Мичигана.

Часы начали отбивать двенадцать. Громким вздохом ответили присутствующие в зале, и, подобно сильному порыву ветра, он вырвался через окна здания на улицу, запруженную народом. Нотариус Торнброк встал со своего места. Тотчас наступила тишина — глубокая, взволнованная тишина, подобная той, какая бывает в промежутке между блеском молний и раскатом грома, когда вдруг становится тяжело дышать. Господин Торнброк, стоя у стола, занимавшего центр эстрады, скрестив руки на груди, с сосредоточенным лицом ждал, когда замрет последний звук последнего, двенадцатого удара часов. На столе перед ним лежал конверт, запечатанный тремя красными печатями с инициалами покойного.

Наконец наступил тот самый миг— и нотариус Торнброк сломал печать, вынул бумагу, на которой виднелась подпись, сделанная хорошо знакомым почерком завещателя, затем вчетверо сложенную карту и маленькую коробочку дюймом в длину, столько же в ширину и с полдюйма в высоту. Затем, вооружившись очками, пробежал глазами первые строчки документа и громким голосом, хорошо слышным даже в самых отдаленных углах зала, прочел следующее:

— «Мое завещание, написанное моей рукой, в Чикаго, третьего июля 1895 года. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я составил акт, который заключает в себе мою последнюю волю. Эту волю мистер Торнброк и мой коллега и друг Джордж Б. Хиггинботам, председатель «Клуба чудаков», обязуются исполнить полностью, так же как и распоряжения, касающиеся похорон».

Наконец-то настало время получить ответ на вопросы, мучившие жителей Чикаго, и разрешить все предположения и гипотезы, накопившиеся за дни лихорадочного ожидания!

Нотариус Торнброк, не обращая внимания на волнение слушателей, читал дальше:

— «...До сих пор ни один из членов «Клуба чудаков» не проявил никаких чудачеств. Равным образом и пишущий эти строки не выходил ни разу за пределы своего банального существования. Но то, что человеку не удалось совершить при жизни, может совершиться в том случае, если его последняя воля будет исполнена после смерти».

Одобрительный шепот пронесся по рядам присутствующих, и господин Торнброк сделал полуминутную паузу.

— «Мои дорогие коллеги,— опять начал нотариус,— вероятно, не забыли, что если я чувствовал к чему-нибудь сильную страсть, то только к благородной игре в «гусек», распространенной в Европе и особенно во Франции. Там считают, что она заимствована из Эллады, хотя греки никогда не видали, чтобы в игре принимали участие Платон, Фемистокл, Леонид, Аристид и Сократ[57],— никто вообще из героев ее истории. Я ввел эту игру в нашем клубе. Меня всегда горячо волновало разнообразие деталей и капризы всевозможных комбинаций, когда одна чистая случайность руководит теми, кто стремится одержать победу на оригинальном поле битвы».

Но для чего, с какой стати игра в «гусек», пусть благородная, неожиданно появилась в завещании Уильяма Дж. Гиппербона?.. Подобный вопрос пришел в голову каждому из слушавших нотариуса, а он продолжал:

— «Игра эта, как все знают, состоит из целой серии клеток, расположенных в известном порядке — с первой и по шестьдесят третью. В четырнадцати из них изображен гусь, домашняя птица, так несправедливо обвиняемая в глупости. Ей надлежало бы быть реабилитированной в тот самый день, когда она спасла Капитолий[58] от нападения Бренна и его галлов».

Некоторые скептики из присутствующих начали думать, что покойный Уильям Дж. Гиппербон желал просто посмеяться над публикой, расточая похвалы представителям гусиного рода.

— «В означенной игре за вычетом четырнадцати вышеуказанных клеток остается еще сорок девять, из которых шесть заставляют играющих платить следующие штрафы: простой штраф — в номере шестом, «на мосту»; двойной— игрок платит в девятнадцатой клетке, где вынужден оставаться в «гостинице», пропуская два хода; тройной штраф— в тридцать первом квадрате с «колодцем», в котором партнер сидит до тех пор, пока другой не явится занять его место; а также: двойной штраф — в сорок второй клетке с «лабиринтом»; тройной штраф— в пятьдесят второй, где он попадает в «тюрьму», еще раз тройной — в пятьдесят восьмой клетке с «мертвой головой», откуда игрок обязан начать всю партию сызнова».

Нотариус Торнброк остановился, чтобы перевести дух после длинной тирады, а в зале раздались голоса нескольких недовольных. Они тут же были остановлены большинством зрителей, видимо, сочувственно относившихся к покойному. Но, в конце концов, не пришли же сюда все эти господа только для того, чтобы выслушать лекцию о благородной игре в «гусек»?!

— «...В конверте вы найдете сложенную карту и коробочку. На карте изображена игра в «гусек» с новым расположением клеток, которое я придумал и хочу теперь сообщить публике. В коробке две игральные кости, точная копия тех, какими я имел обыкновение пользоваться в своем клубе. Как самая карта, так и игральные кости предназначаются для партии, которая будет сыграна на нижеследующих условиях».

Как?.. Речь идет о партии игры в «гусек»? Без сомнения, это мистификация, «утка», «хембэг»[59], как говорят в Америке. Внушительные возгласы: «Тише! Тише!»— прекратили поднявшийся было шум, и нотариус Торнброк смог вернуться к чтению:

— «...Вот что я решил предпринять в честь моей страны, любимой мной горячей любовью патриота. Ее штаты я подробно изучал, по мере того как их число увеличивалось, украшая новыми звездами флаг Американской республики».

Раздалось тройное «ура», многократно повторенное эхом Аудиториума, после чего водворилась тишина, так как любопытство публики достигло теперь высшего напряжения.

— «...Наше государство, не считая Аляски, которая присоединится к нам, как только к нам вернется Канада, состоит из пятидесяти штатов, занимающих площадь в восемь миллионов квадратных километров[60].

Если мы разместим их по клеткам в определенном порядке и повторим один из них четырнадцать раз, то получим карту, состоящую из шестидесяти трех клеток, такую же, как в благородной игре «гусек», превратив ее в игру Соединенных Штатов Америки».

Те, кто знаком с «гусеком», без труда уяснили идею Уильяма Дж. Гиппербона. Действительно, он очень удачно разместил в шестидесяти трех клетках все Соединенные Штаты. Аудитория разразилась аплодисментами, на улице они перешли в бурные овации.

— «...Оставалось только решить, какой из пятидесяти штатов будет фигурировать на карте четырнадцать раз. И мог ли я сделать лучший выбор; остановившись на том, который омывается водами Мичигана и может справедливо гордиться городом, почти полстолетия назад названном Царицей Запада,— словом, на штате Иллинойс? Границами его служат: на севере — озеро Мичиган, на юге — река Огайо, на западе— река Миссисипи и на востоке— река Уобаш. Штат является в одно и то же время континентальным и морским, он стоит в первом ряду великой федеральной республики».

Новый гром рукоплесканий и «ура», от которого, казалось, задрожали стены зала; раскаты его наполнили весь квартал и были повторены многотысячной толпой, охваченной горячим патриотическим чувством.

На этот раз нотариус на несколько минут прекратил свое чтение. Когда наконец водворилась тишина, публика услышала следующее:

— «Остается указать партнеров, призванных играть на громадной территории Соединенных Штатов по правилам прилагаемой карты. Ее напечатают в миллионах экземпляров, чтобы каждый гражданин мог следить за игрой. Участников, в числе шести человек, я выбрал по жребию, и в момент оглашения моей воли они должны находиться в зале Аудиториума. Им предстоит переезжать из одного штата в другой согласно числу очков».

Если Том Крабб ничего не понял в идее Уильяма Дж. Гиппербона, то этого нельзя сказать про коммодора Уррикана, Гарри Т. Кембэла, Германа Титбюри, Макса Реаля и Аисси Вэг: они будут подобны фигурам шахматной доски в этой невероятной партии... Сейчас пятеро из шестерых избранников смотрели на себя— и точно так смотрели на них другие— как на исключительных существ, поставленных судьбой вне общества простых смертных.

— «...По истечении пятнадцати дней после чтения моего завещания,— читал Торнброк,— каждые два дня в зале Аудита-риума в восемь часов утра нотариус Торнброк в присутствии членов «Клуба чудаков» будет выбрасывать игральные кости из футляра, громко объявляя о полученном числе очков, а затем извещать о нем игроков телеграммами. Каждый из них в это время должен находиться в определенной географической точке, а если его там не окажется, будет выключен из участия в партии. Принимая в расчет легкость и быстроту передвижения по всей территории федерации (ее границы партнеры не имеют права переступить), я решил, что пятнадцати дней вполне достаточно для каждого переезда».

Итак, если Макс Реаль, Годж Уррикан, Гарри Т. Кембэл, Герман Титбюри, Том Крабб и Лисси Вэг согласятся на участие в игре, заимствованной, как оказалось, не от греков, а от французов, то им придется строго подчиниться всем ее правилам.

— «...Все эти шестеро,— среди глубокого молчания раздался голос Торнброка,— будут путешествовать на свой счет, сами оплачивая штрафы, причем размер каждого штрафа определяется в тысячу долларов. При первой же неуплате играющий исключается из матча».

Тысяча долларов! А в том случае, если вмешается неудача и таких штрафов будет не один, а несколько, то образуется порядочная сумма. Разумеется, нашлись бы люди, готовые прийти на помощь тем, кто, по их мнению, имеет шансы на выигрыш. Но не станет ли карта Гиппербона очередным поводом для спекулятивной горячки, так свойственной гражданам свободной Америки?..

— «...Мое состояние, заключающееся как в движимом, так и в недвижимом имуществе, в промышленных, банковских и железнодорожных акциях, может быть оценено в шестьдесят миллионов долларов».

Это заявление было встречено одобрительным шепотом. Сумма показалась внушительной даже в стране Гульдов, Беннетов, Вандербильдов, Рокфеллеров и других миллиардеров — королей сахара, пшеницы, муки, нефти, железных дорог, меди, серебра и золота!

— «...В благородной игре в «гусек», как известно, выигрывает тот, кто первым приходит в шестьдесят третью клетку. Причем, если выброшенные очки превосходят число, необходимое для попадания в нее, игрок возвращается назад — на столько клеток, сколько у него лишних очков. Наследником всего моего состояния назначаю выигравшего партию».

Итак, выигрывает только один... А его товарищи по путешествию ничего не получат?! И это после стольких волнений и расходов!

— «...Тот, кто при окончании партии окажется ближе других к шестьдесят третьей клетке,— продолжал Торнброк,— получит сумму, составленную из уплаченных штрафов в тысячу долларов каждый, сумму, которая может оказаться благодаря случаю очень значительной. Если по той или другой причине кто-то из участников выйдет из игры до окончания, ее продолжат остальные. В случае же отказа от игры всех, на кого пал жребий, мое состояние целиком получит город Чикаго и, надеюсь, сумеет распорядиться деньгами наилучшим образом».

Заканчивалось завещание следующими строчками:

— «Такова моя последняя воля, исполнение которой поручено Джорджу Б. Хиггинботаму, председателю «Клуба чудаков», и моему нотариусу мистеру Торнброку. А теперь да руководят небеса этой партией, следя за всеми случайностями, и да наградят они наиболее достойных!»

Громкое «ура» встретило финальный призыв, и зрители собрались уже покинуть зал, когда нотариус Торнброк, властным жестом призвав публику к молчанию, прибавил:

— Имеется еще приписка к завещанию.

Приписка?.. Неужели же будут сведены на нет все параграфы завещания и разоблачена наконец мистификация?

— «К шести участникам, избранным по жребию, будет присоединен еще седьмой по моему собственному выбору. Он будет фигурировать в матче под инициалами X.K.Z. и пользоваться одинаковыми с другими конкурентами правами, подчиняясь тем же самым правилам. Его настоящее имя будет открыто в том случае, если он выиграет партию. Такова моя последняя воля».

Публика взорвалась. Но что сделаешь с последней волей покойного? Недоумевающие и заинтригованные чикагцы покинули зал Аудиториума. 

 Глава VI КАРТА В ДЕЙСТВИИ

В тот день все вечерние, а на следующий — утренние газеты раскупались по двойной и тройной цене. И хотя их статьи и заметки в большой мере удовлетворяли любопытство масс, все же голос общественности властно требовал опубликования карты, приложенной к завещанию.

Благодаря заботам Джорджа Б. Хиггинботама и нотариуса Торнброка ее точную копию менее чем за сутки напечатали в количестве нескольких миллионов экземпляров и разослали по всей Америке. Вот в каком порядке расположились на ней пятьдесят штатов, из которых состояла Американская республика:

Клетка 1 — Род-Айленд

«» 2 — Мэн

«» 3 — Т еннесси

«» 4 — Юта

«» 5 — Иллинойс

«» 6 — Нью-Йорк

«» 7 — Массачусетс

«» 8 — Канзас

«» 9 — Иллинойс

«» 10 — Колорадо

«» 11—Техас

«» 12 — Нью-Мексико

«» 13 — Монтана

«» 14 — Иллинойс

«» 15 — Миссисипи

«» 16 — Коннектикут

«» 17 — Айова

«» 18 — Иллинойс

«» 19 — Луизиана

«» 20 — Делавэр

«» 21—Ныо-Гэмпшир

«» 22 — Южная Каролина

«» 23 — Иллинойс

«» 24 — Мичиган

«» 25 — Джорджия

«» 26 — Висконсин

«» 27 — Иллинойс

«» 28 — Вайоминг

«» 29 — Оклахома

«» 30 — Вашингтон

«» 31 — Невада

«» 32 — Иллинойс

«» 33 — Северная Дакота

«» 34 — Нью-Джерси

«» 35 — Огайо

«» 36 — Иллинойс

«» 37 — Западная Виргиния

«» 38 — Кентукки

«» 39 — Южная Дакота

«» 40 — Мэриленд

«» 41 — Иллинойс

«» 42 — Небраска

«» 43 — Айдахо

«» 44 — Виргиния

«» 45 — Иллинойс

«» 46 — Округ Колумбия

«» 47 — Пенсильвания

«» 48 — Вермонт

«» 49 — Алабама

«» 50 — Иллинойс

«» 51 — Миннесота

«» 52 — Миссури

«» 53 — Флорида

«» 54 — Иллинойс

«» 55 — Северная Каролина

«» 56 — Индиана

«» 57 — Арканзас

«» 58 — Калифорния

«» 59 — Иллинойс

«» 60 — Аризона

«» 61 — Орегон

«» 62 — Индейская территория[61]

«» 63 — Иллинойс

В штате Иллинойс, под каким бы номером он ни значился, играющие не должны были останавливаться. Если, например, количество очков посылает их в одну из этих «гусиных» клеток, то число удваивается и участник продолжает движение дальше. Таким образом (взглянем на карту!), если при первом же ударе костей играющий получит девятку, то, удваивая число очков, он, не задерживаясь, переходит из одной клетки с симпатичной птицей в другую такую же. И так дойдет до шестьдесят третьей с первого удара. Чтобы таким образом не сломать игру, существует правило: девятка, составленная из трех и шести, посылает игрока в двадцать шестую клетку (штат Висконсин), а те же очки, полученные из четырех и пяти, отправляют его в пятьдесят третью клетку (штат Флорида). Безусловно, число девять дает громадные преимущества перед остальными партнерами. Наконец, последнее замечание: когда одного из играющих нагоняет другой, первый должен уступить свое место сопернику и перейти в клетку, которую тот только что занимал. Правда, этот первый может улизнуть из своего квадрата до прибытия другого игрока.

Времени на то, чтобы явиться без опоздания в назначенное место, отводилось достаточно. Метание игральных костей происходило через каждые два дня, но так как игроков всего семь, то на долю каждого приходилось два раза по семь, то есть четырнадцать дней. Их вполне хватало для переезда из одного конца государства в другой, например из Мэна в Техас или из Орегона в самый крайний пункт Флориды.

Когда правила игры до мельчайших деталей стали известны участникам партии, оставалось соглашаться или отступить. И они согласились.

Думать, что все с одинаковым удовольствием, конечно, неправильно. Коммодора Уррикана, Тома Крабба, точнее Джона Мильнера, и Германа Титбюри затея покойного оригинала, мягко говоря, не привела в восторг. Макс Реаль и Гарри Кембэл смотрели на дело с точки зрения профессионалов: один намеревался извлечь из путешествия побольше этюдов, другой — газетных заметок. Лисси Вэг еще пребывала в смятении, когда Джовита Фолей заявила ей:

— Дорогая моя, я хочу попросить Маршалла Филда дать отпуск не только тебе, но и мне. Мой долг проводить тебя до самой шестьдесят третьей клетки!

— Но ведь это же безумие! — воскликнула молодая девушка.

— Наоборот, очень разумно,— возразила Джовита.— Шестьдесят миллионов долларов почтенного господина Гиппербона достанутся тебе...

— Мне?!

— Да, и ты, конечно, не откажешься дать мне половину за хлопоты...

— Все, если хочешь!

— Согласна! — ответила Джовита Фолей серьезнейшим тоном.

Никто из участников не рисковал застрять в дороге за недостатком средств или выбыть из игры за неуплату штрафов. Никто, за исключением Лисси Вэг.

— Не бойся ничего,— между тем говорила ей лучшая подруга.— Мы пожертвуем всеми нашими сбережениями.

— В таком случае мы не далеко уедем, Джовита!

— Очень далеко, Лисси!

— Но если судьба заставит нас платить штрафы?

— Судьба заставит нас только выиграть! — объявила решительная особа не допускающим возражений тоном. И Лисси решила с ней больше не спорить.

Жребий первым отправиться в путь выпал Максу Реалю — обстоятельство, которое привело коммодора Уррикана в бешенство. Он положительно не мог переварить мысли, что получил шестой номер: после Макса Реаля, Тома Крабба, Германа Титбюри, Гарри Кембэла и Лисси Вэг. А между прочим, последний из отъехавших может даже обогнать всех других, получив с первого удара девять очков и сразу отправившись в двадцать шестую или пятьдесят третью клетку. Такого рода случайности свойственны удивительным комбинациям, созданным (если верить легенде) народом с тонким, поэтическим вкусом, каким обладали изобретательные эллины[62] (почтенный Гиппербон, как мы знаем, сомневался в их авторстве).

Посмертное чудачество Уильяма Гиппербона произвело громадное впечатление не только в Новом, но и в Старом Свете. Никто не сомневался, зная спекулятивную страсть американцев, что они будут ставить колоссальные суммы за удачу тех или других участников партии. И действительно, в Чикаго и в других городах Америки мгновенно появились агентства по приему пари, назначавшие специальные ставки на каждого из участников. Но они не могли функционировать, пока партия не началась. Все те, кто привык держать пари на бегах, ждали часа, чтобы поставить на шестерых, теперь уже семерых, то есть на каждого из них или на всех вместе. На чем же основывались ставки? Тут не имели значения ни список ранее взятых призов, ни перечень знаменитых родоначальников участвующих в бегах лошадей, как бывает на бегах, ни те или другие гарантии, предоставленные тренерами. Тут играли роль только личные качества участников.

Настало тридцатое апреля. Ровно в полдень нотариус Торнброк в присутствии Джорджа Хиггинботама, окруженного членами «Клуба чудаков», на глазах всех собравшихся в зале твердой рукой потряс коробочкой с игральными костями и выбросил их на карту.

— Четыре и четыре! — крикнул он.

— Восемь,— ответили в один голос присутствующие.

Цифра соответствовала клетке, назначенной завещателем для штата Канзас.

Накануне тиража Макс Реаль пропал из города. Пока он беззаботно бродил по окрестностям Чикаго в поисках наилучшего пейзажа для будущей картины, весть о его исчезновении быстро распространилась среди горожан. Бедная миссис Реаль (она уже переехала к сыну) не знала, что и думать: до метания костей оставалось десять часов, а мальчик еще не вернулся. Вдруг его что-то задержало в дороге! И только перед самой полночью беспечный сын, сияя улыбкой, появился на пороге дома. Когда на следующее утро нотариус Торнброк выкрикнул число очков, а затем имя первого участника — в зале наступило молчание. Его нарушил громовой голос Годжа Уррикана:

— Его нет!

— Он здесь! — раздалось в ответ, и молодой человек, приветствуемый аплодисментами, поднялся на эстраду.

— Готовы ехать? — спросил председатель «Клуба чудаков», подходя к художнику.

— Готов ехать... и выигрывать! — ответил Макс, улыбаясь.

Коммодор в эту минуту был похож на людоеда из Папуасии, готового проглотить живьем своего соперника. 

 Глава VII ПЕРВЫЙ ОТЪЕЗЖАЮЩИЙ

На следующий день на вокзале Чикаго царило оживление, вызванное присутствием путешественника в костюме туриста с ящиком красок и кистей за спиной. Его сопровождал молодой негр с небольшим саквояжем в руках и сумкой через плечо. Оба намеревались сесть на поезд, отходивший в восемь часов утра.

Федеральная республика не испытывает недостатка в железнодорожных путях. Ее территория перерезана ими по всем направлениям. К этому прибавьте еще пароходы, как морские, так и речные. Говоря о Чикаго, можно сказать, что если туда легко приехать, то так же легко оттуда и уехать.

Максу Реалю нужно было выбрать одну из двух или трех железных дорог до Канзаса, который не граничит со штатом Иллинойс, но расположен сравнительно недалеко: за штатом Миссури. Все путешествие не превышало пятисот пятидесяти или шестисот миль. «Я не бывал в Канзасе,— сказал он себе,— и это прекрасный случай узнать «американскую пустыню», как называли когда-то этот штат. К тому же среди местных фермеров насчитывают немало канадских французов, я буду чувствовать себя там, как в своей семье. Мне ведь не запрещается выбрать любую дорогу, лишь бы только вовремя прибыть в назначенное место».

Записка, составленная Гиппербоном, обязывала Макса Реаля отправиться в Форт-Райли в Канзасе, и он мог явиться туда хоть на пятнадцатый день, все равно телеграмма, извещающая о числе очков, выпавших при втором метании, не придет раньше. Поэтому, избрав «дорогу школьников»[63], как выражаются французы, вместо того чтобы самым коротким путем направиться в Канзас, пересекая с востока на запад штаты Иллинойс и Миссури, он решил воспользоваться Грэнд-Трэнк — железнодорожной ветвью, которая тянется на протяжении трех тысяч семисот восьмидесяти шести миль от Нью-Йорка в Сан-Франциско, «от океана к океану», как говорят в Америке. Сделав около пятисот миль по железной дороге, Макс Реаль достигнет Омахи на границе штата Небраска и оттуда на одном из пароходов, которые идут вниз по Миссури, доберется до Канзас-Сити, откуда направится в Форт-Райли.

Прежде чем рисковать большими суммами денег, держа пари за того или другого участника, болельщики желали собственными глазами увидеть каждого из них. Макс Реаль с первого же взгляда не расположил к себе своих практичных сограждан, явившись на перрон с ящиком красок, кистей, бумаги и тому подобных предметов. Придуманная Уильямом Гиппербоном партия вызвала к себе поистине общенациональный интерес и стоила того, чтобы к ней относиться серьезно. Не вложить в игру весь пыл, на какой способен, значило показать страшное пренебрежение к громадному большинству граждан свободной Америки.

Вот почему среди разочарованной публики, собравшейся на вокзале, не нашлось никого, кто захотел бы составить компанию игроку номер один хотя бы до первой остановки, чтобы тем самым выразить ему свою солидарность. Макс Реаль прекрасно устроился на одной из скамеек вагона, и Томми рядом с ним, так как уже миновало время, когда белые не потерпели бы в своем вагоне присутствия цветного пассажира.

Наконец раздался свисток, поезд дрогнул, и мощный паровоз с пронзительным ревом выбросил из своей широкой пасти целый сноп огненных искр и пара.

С точки зрения погоды, путешествие начиналось неудачно. В Америке на той же широте, что проходит и через северную Испанию, зима еще не кончается в апреле. На всем протяжении пути, по которому ехал Макс Реаль, совершенно отсутствуют горы, и атмосферные течения, устремляясь сюда из полярных районов, бушуют вовсю. Правда, холод начинал понемногу сдавать под первыми лучами майского солнца, но сильные бури продолжали еще временами свирепствовать. Низкие тучи, приносившие сильные ливни, закрывали собой горизонт — досадное обстоятельство для художника, ищущего залитых солнцем пейзажей! И тем не менее лучше всего путешествовать по штатам в первые дни весеннего сезона, ибо позже жара здесь становится нестерпимой.

Теперь несколько слов о молодом негре, которого молодой художник взял с собой в это путешествие. Юноше, рожденному уже свободным гражданином, исполнилось семнадцать лет. Освобождение рабов в Америке произошло во время войны Северных штатов с Южными, закончившейся лет за тридцать до нашей истории (к большой чести американцев и всего человечества). Родители Томми, жившие в эпоху рабства, родились в Канзасе, где борьба между аболиционистами[64] и плантаторами штата Виргиния проходила особенно напряженно. Но родителям Томми повезло: у справедливого и доброго хозяина они были чуть ли не членами его семьи. А потому, когда вошел в силу билль[65] об уничтожении рабства, не захотели уходить от него, точно так же, как и хозяин не подумал с ними расставаться. У Томми счастливые дни детства кончились со смертью родителей и хозяина. Осиротев, он оказался в большом затруднении, возможно, поэтому не мог оценить преимуществ, которые принес ему акт освобождения. Впрочем, в этом он ничем не отличался от многих старших своих братьев по крови, не знавших, как поступить со свалившейся на них свободой. Как малые дети, они не понимали, зачем из слуг-рабов превратились в слуг вольнонаемных? К счастью, Томми удалось по рекомендации поступить к Максу Реалю. Довольно развитой и готовый любить каждого, от кого видит хоть чуточку добра, он скоро привязался к Максу. Но не бывает счастья без печали. Молодого слугу огорчало, что он не принадлежит своему хозяину всецело, не является полной его собственностью.

— Но зачем тебе это нужно? — спрашивал Макс Реаль.

— Если бы вы были настоящим хозяином, если бы вы меня купили, я был бы совсем уже вашим.

— А что бы ты выиграл, мой мальчик?

— Вы не могли бы тогда меня прогнать, как это делают со слугами, которыми недовольны.

— Но, Томми, кто же думает тебя прогонять? И подумай, своего раба я мог бы всегда продать.

— Все равно... я не мог бы самовольно уйти от вас.

— Успокойся, возможно, я тебя куплю когда-нибудь.

— Но у кого, раз я ровно никому не принадлежу?

— У тебя... У тебя самого... когда разбогатею... и за такую дорогую цену, какую ты только назначишь!

Томми одобрительно кивал, глаза его блестели, он улыбался, открывая два ряда сверкающих белоснежных зубов. Бедный малый становился совершенно счастлив при мысли, что в один прекрасный день он сможет продать себя своему хозяину, которого полюбил за это обещание еще больше. Разумеется, путешествие вдвоем с Максом вызывало в его душе настоящий восторг.

Сам Макс Реаль пребывал в весьма мрачном настроении, глядя в забрызганные грязью и дождевыми каплями стекла вагонного окна. Увы, приходилось проезжать через страну, не видя ее. Все терялось в сероватых тонах, так нелюбимых художниками,— небо, поля, города, местечки, дома, вокзалы. Пейзажи Иллинойса погрузились в туман: никаких признаков Ороры, Иорквилла, Мендоты, Принстона и Рок-Айленда с его изумительным мостом, переброшенным через Миссисипи (ее быстрые воды окружают остров Рок). Никаких признаков всех этих владений штата, превращенных в арсенал, где сотни пушек выглядывают из-за зеленых деревьев и цветущих кустарников. Молодой художник злился. Если он не увидит ничего, кроме бури, дождя и тумана, то лучше уж спать весь день (что Томми добросовестно и проделывал). К вечеру дождь перестал. Облака стали выше, и солнце садилось, окутанное золотистой парчой далекого горизонта, устроив настоящий праздник для глаз художника. Но скоро вечерний сумрак окутал всю область, граничащую с Айовой. Переезд через эту территорию не доставил Максу никакого наслаждения. Вскоре он закрыл глаза и раскрыл их лишь на рассвете.

«Я сделал глупость,— сказал он себе проснувшись.— Вчера я мог бы высадиться в Рок-Айленде и провести там день. Чтобы попасть оттуда в Давенпорт, расположенный на берегу Миссисипи, нужно только пересечь реку, и я увидел бы наконец знаменитого Отца вод[66]». Но было поздно об этом думать. Поезд мчался на всех парах по равнинам штата Айова. Макс Реаль не мог хорошенько разглядеть ни Айова-Сити, лежавшего в одноименной долине и бывшего в течение шестнадцати лет столицей штата, ни Де-Мойна— его теперешней столицы, старинной крепости, построенной при слиянии рек Де-Мойна и Раккун.

Солнце взошло, когда поезд остановился в Каунсил-Блафсе, пограничном городе Айовы. Всего в трех милях от него находилась Омаха — важный город штата Небраска. Река Миссури является его природной границей. Там некогда возвышалась Скала Совета, куда собирались вожди индейских племен, оттуда начинали свой путь покорители Дикого Запада к отрогам Скалистых гор и к Новой Мексике. Но Макс Реаль больше не упустит случая и выйдет на первой станции Центральной Тихоокеанской железной дороги.

— Вставай! Идем! — сказал он своему спутнику.

— Но разве мы уже приехали?— спросил Томми, открывая глаза.

— Очевидно, куда-то приехали, раз мы где-то уже находимся.

После такого весьма положительного ответа оба они — один с ящиком за спиной, другой с саквояжем в руках — спрыгнули на перрон вокзала.

Первый пароход отчаливал от набережной Омахи в десять часов утра, а было еще только шесть, и у них оставалось достаточно времени, чтобы погулять по Каунсил-Блафсу, на левом берегу Миссури. Будущий хозяин и будущий невольник быстро шли по дороге, тянувшейся между железнодорожными путями, заканчивающимися двумя мостами (получался двойной путь сообщения с важнейшим городом штата Небраска).

Небо прояснялось, и через разорванные тучи солнце посылало на равнину снопы утренних лучей. Какое удовольствие после двадцати четырех часов, проведенных в железнодорожном вагоне, идти по дороге легким, быстрым шагом! Правда, Макс Реаль не мог даже подумать о том, чтобы зарисовать на ходу какой-нибудь ландшафт: перед его глазами расстилались одни только длинные бесплодные берега, мало привлекательные для кисти художника. Поэтому он пошел прямо к Миссури, притоку Миссисипи, который назывался когда-то Мизе-Сури-Пети-Кануи, что по-индейски значит Тинистая река. В трех тысячах миль отсюда ее быстрые воды брали свое начало.

В Омахе вместе с его южным предместьем насчитывается не менее ста пятидесяти тысяч жителей. Промышленный подъем, или «бум», правильно названный Элизе Реклю «периодом реклам, спекуляций, ажиотажа и напряженнейшего труда», в 1854 году вывел город из прежнего состояния полной заброшенности, снабдив его всеми продуктами промышленности и цивилизации. Так разве могли жители Омахи не разделять страсти соотечественников к азартным играм и не принять участия в ставках крупномасштабной игры в «гусек»? И вот один из участников не соблаговолил сообщить о своем приезде. Решительно, этот Макс Реаль не желал привлечь к себе симпатии сограждан!

Как раз в Омахе начинается длинная железнодорожная линия, называемая Тихоокеанской дорогой, она тянется между Омахой и Огденом, а также Южной Тихоокеанской дорогой, соединяющей Огден с Сан-Франциско. Что касается путей, по которым из Омахи можно проехать в Нью-Йорк, то их так много, что путешественникам остается только выбирать.

Продолжая соблюдать инкогнито, Макс миновал главные кварталы, разделившие город на ровные квадраты. В десять часов утра в сопровождении Томми он подошел к берегу Миссури и спустился вниз по набережной к пароходной пристани. Пароход «Дин Ричмонд» был готов к отплытию. Молодой художник и негр устроились в верхней крытой галерее задней части судна. (О, если бы пассажиры знали, кто плывет вместе с ними по миссурийским водам до города Канзаса, как восторженно они его приветствовали бы!)

Десять минут одиннадцатого пароход снялся с якоря. Мощные лопасти пришли в движение, и он поплыл вниз по течению, усеянному кусочками пемзы, добываемой в ущельях Скалистых гор.

Берега Миссури на территории Канзаса, ровные и покрытые зеленой растительностью, не столь живописны, как в верхнем течении, где гранитные отроги горной цепи создают причудливый, почти фантастический вид. В Канзасе желтые воды Миссури не встречают на своем пути препятствий: ни искусственных заграждений, ни больших водопадов, ни страшных водоворотов. Но благодаря многочисленным притокам, несущим свои воды из самых отдаленных районов Канады, река здесь очень полноводна и глубока. Главный из этих притоков известен под именем Йеллоустон-Ривер.

«Дин Ричмонд» быстро плыл среди целой флотилии пароходов и парусных лодок, которых много в нижнем течении реки, тогда как верхнее непригодно для навигации: зимой — из-за массы льдов, а летом — из-за многочисленных мелей, появляющихся в результате длительных и сильных засух. Вскоре наши герои доплыли до Платт-Сити, города, названного так в честь реки, на которой он стоит. Она носит еще другое название — Небраска, но первое — Платт (Плоская) — ей больше подходит, потому что берега здесь открытые и плоские, густо заросшие травой, и дно неглубоко. Покинув Платт-Сити, пароход проплыл еще двадцать пять миль и причалил к пристани города Небраска. Его можно назвать портом столицы штата — Линкольна, который расположен в двадцати лье[67] от берега.

После полудня Макс Реаль мог сделать несколько эскизов, проезжая Этчинсон, а также зарисовать восхитительные окрестности Ливенуэрта, там, где через Миссури перекинут один из самых красивых ее мостов. Здесь стоит крепость, построенная в 1827 году для защиты от нападения индейских племен.

Около полуночи молодой художник и Томми вышли на пристани в Канзас-Сити. Между прочим, здесь на правом берегу Миссури, образующей затянутую петлю, находятся два Канзаса, разделенные рекой: один из них принадлежит штату Канзас, а другой — штату Миссури. Второй Канзас гораздо больше, в нем сто тридцать тысяч жителей, а в первом всего только тридцать восемь. Впрочем, Макс Реаль не имел ни малейшего желания оставаться более двух суток ни в одном из двух Канзасов. Они так походили друг на друга, что достаточно было полюбоваться на один, чтобы составить полное представление о другом. Вот почему утром четвертого мая он отправился в дальнейший путь, который должен привести его в Форт-Райли. Разумеется, художник опять воспользовался железной дорогой, дав себе слово выходить на всех станциях в поисках интересных пейзажей.

Слов нет, эти места уже мало напоминали «американскую пустыню» прежних лет. Но их неизъяснимая прелесть все еще могла высечь искру вдохновения в душе художника. Обширная равнина постепенно поднимается к западу и на границе со штатом

Колорадо достигает пятисот туазов[68]. Ее волнообразную поверхность пересекают широкие, покрытые лесом низины, сочными красками оживляющие степь, уходящую далеко к горизонту. Сто лет назад здесь кочевали индейские племена — Канзас, нэз-перс, отеас — гордые сильные люди, называемые теперь попросту краснокожими.

Но ушли в прошлое не только дымки вигвамов и типи — исчезли сосновые и кипарисовые рощи, их сменили миллионы фруктовых деревьев и многочисленные парники, где выращиваются ягоды и виноград. Громадные пространства, занятые культурой сахарного сорго, чередуются с полями ячменя, пшеницы, гречихи, овса и ржи. Что до цветов, то здесь было их царство. Какое изобилие разнообразных сортов! По берегам реки Канзас растет много видов белой полыни с пушистыми листьями, причем и травянистой, и кустарниковой, издающей запах скипидара.

Через неделю наш путешественник добрался до столицы Канзаса. Своим названием Топика обязана зарослям дикого картофеля, покрывающим сплошь склоны долины. Город расположен на южном берегу реки, а его предместье — на противоположном. Полдня отдохнув, Макс Реаль и молодой негр приступили к осмотру столицы. Тридцать две тысячи жителей не имели никакого понятия о том, что среди них находится участник знаменитой партии, чье имя то и дело мелькало в газетах. А сам он на рассвете четырнадцатого мая выехал из города, сохранив до конца свое строгое инкогнито.

Форт-Райли, лежащий на слиянии двух рек, Смоки-Хилл и Репабликан, был теперь всего в каких-нибудь шестидесяти милях. Макс мог приехать туда в тот же вечер или же на утро следующего дня, если бы ему не пришла фантазия снова побродить по окрестностям. Поэтому вскоре после полудня Макс Реаль и Томми вышли из вагона на станции в трех или четырех милях от Форг-Райли, надеясь за полдня пройти это расстояние. Хозяин и слуга направились к левому берегу реки Канзас — чарующий пейзаж внезапно открылся их взорам: над изгибом русла, где свет капризно переплетался с тенью, высоко росло одно уцелевшее дерево старой кипарисовой рощи. Длинные пышные ветви простирались далеко над водой. Внизу виднелись развалины нескольких хижин из необожженного кирпича, а за ними красиво раскинулась обширная долина, пестревшая цветами, в золотых пятнах подсолнечников. За рекой зеленели деревья, и их густую листву местами прорезывали яркие солнечные лучи.

— Прелестное место! — сказал художник.— В какие-нибудь два часа покончу с эскизом.

А между тем с ним самим едва здесь не «покончили».

Молодой художник уселся на берегу, держа перед собой натянутый на крышку ящика холст. Он сосредоточенно работал минут сорок, ничем не развлекаясь, когда с запада послышался какой-то отдаленный шум, quadrupedante putrem sonitu[69] Вергилия. Казалось, по равнине несется несметный табун лошадей.

Томми сладко дремал, лежа под деревом. Его хозяин не поворачивал головы от холста с этюдом.

Шум увеличивался, на горизонте уже поднялись целые облака пыли. Томми проснулся и поглядел в сторону, где гудела земля.

— Хозяин! — вскричал он.

Но тот был так углублен в свою работу, что ничего ему не ответил.

— Хозяин! — повторил Томми испуганным голосом, подбегая к Максу Реалю.

— Да что с тобой, Томми?— с досадой спросил художник, продолжая озабоченно смешивать краски кончиком кисти.

— Хозяин... Но разве вы и сейчас ничего не слышите? — вскричал Томми.

Все усиливающийся гул услышал бы и глухой.

Макс Реаль вскочил и, бросив палитру на траву, побежал к самому берегу реки. На расстоянии каких-нибудь пятисот шагов, подымая целые тучи пыли, катилась лавина, издавая ужасающие звуки — дикий топот и ржание. Несколько минут, и она будет тут!

Схватив все принадлежности для рисования, Макс Реаль, сопровождаемый или, правильнее, предшествуемый Томми, кинулся бежать со всех ног.

Огромный вал, приближавшийся с невероятной быстротой, состоял из нескольких тысяч лошадей и мулов, которых этот штат развел когда-то в лесных заповедниках на берегу Миссури. Но с тех пор, как вошли в моду автомобили и велосипеды, «четвероногие моторы», предоставленные самим себе, блуждали на свободе, перекочевывая из одного конца Канзаса в другой. На этот раз, видимо чем-то страшно перепуганные, они галопировали уже в течение нескольких часов. Никакие препятствия не могли их остановить. Хлебные поля, опытные станции — все было растоптано и разрушено, и если река не станет для них непреодолимой преградой, то что остановит их бешеную скачку?

Макс Реаль и Томми уже бежали из последних сил и скоро оказались бы под ногами грозной орды, если бы не дерево, единственное на всем пространстве этой равнины. Им едва удалось вскарабкаться на нижние ветви орешника, а мимо с оглушительным топотом уже мчались разгоряченные животные. Когда последние ряды страшного табуна исчезли за поворотом реки, Макс Реаль потянул своего спутника вниз. Но Томми не очень-то спешил покинуть ветку орешника, на которой удобно уселся верхом.

— Скорей же, говорю тебе, иначе я потеряю шестьдесят миллионов долларов и не смогу сделать из тебя жалкого невольника!

Заставив своего юного слугу сползти наконец с дерева, художник быстро зашагал по равнине к далеким огонькам, сверкавшим на горизонте. Когда на городской башне пробило восемь, Макс Реаль и Томми вошли в роскошный «Джексон-отель».

Итак, первый из избранных уже находился в своей восьмой клетке, в Форт-Райли, в самом центре штата Канзас (его можно считать и геометрическим центром страны). Сохранить инкогнито на этот раз уже было невозможно. Стоило Максу наведаться утром в почтовое отделение, как весть о его пребывании в городе распространилась с быстротой света. Художник вернулся в отель, сопровождаемый громкими «ура», которые его порядком сердили.

 Глава VIII ТОМ КРАББ, ТРЕНИРУЕМЫЙ ДЖОНОМ МИЛЬНЕРОМ

Одиннадцать очков — это неплохой удар, уж если не удалось получить девяти. Правда, место, куда посылали игральные кости, находится на порядочном расстоянии от Иллинойса — обстоятельство, которое прошло мимо сознания самого игрока, но вызвало недовольство у его импресарио.

Им выпал Техас, самый обширный из всех американских штатов (площадью он превосходит всю Францию). Юго-западный штат Конфедерации граничит с Мексикой, от которой он отошел в 1835 году, после жаркой битвы, выигранной генералом Хьюстоном у генерала Санта-Анна[70].

Том Крабб мог попасть в Техас двумя путями. Покинув Чикаго, он мог направиться в Сент-Луис и, сев там на пароход, доехать по Миссисипи до Нового Орлеана или же сделать этот переезд по железной дороге, которая идет прямиком в главный город Луизианы (пересекая штаты Иллинойс, Теннесси и Миссисипи). Оттуда можно выбрать одну из кратчайших дорог, ведущих в Остин, столицу Техаса,— пункт, указанный в завещании Уильяма Гиппербона.

Джон Мильнер предпочел воспользоваться железной дорогой, чтобы перевезти Тома Крабба в Новый Орлеан.

— Итак, когда вы отправитесь в путь? — спросил его репортер газеты «Фрейе прессе».

— Сегодня вечером.

— И багаж готов?

— Мой багаж — это Крабб,— ответил Джон Мильнер.— Он заполнен, закрыт и перевязан. Остается доставить его на вокзал.

— А что он по этому поводу говорит?

— Ровно ничего. Как только он покончит с шестой едой, мы вместе отправимся к поезду.

— У меня предчувствие, что Тома Крабба ждет удача.

— У меня тоже.

Тренер не стремился сохранять инкогнито чемпиона Нового Света. Человек с такой заметной внешностью не мог бы не обратить на себя внимание. Скрыть его отъезд было нельзя, и в этот вечер на перроне вокзала собралась целая толпа, с интересом Наблюдавшая за тем, как кулачного бойца вталкивали в вагон при громких криках «ура» присутствующих.

Поезд тронулся, Н, казалось, паровоз сразу ощутил чрезмерную нагрузку.

За ночь проехали триста пятьдесят миль и на следующий день прибыли в Фултон — окраину Иллинойса (на границе со штатом Кентукки). Том Крабб совершенно не интересовался местностью, по которой проезжал. А между тем за Кентукки следовал штат Теннесси, занимавший четырнадцатое место в Америке. Боксеру не пришло в голову взглянуть на Нашвилл, теперешнюю столицу штата, и поле битвы при Чаттануге, где Шерман[71] открыл южные дороги федеральным армиям[72], и тем более сделать крюк в сотню миль от Гранд-Джанкшена, чтобы почтить своим присутствием Мемфис[73]. Этот город на левом берегу Миссисипи расположился не где-нибудь, а на скале, возвышающейся над великолепной рекой, усеянной цветущими зелеными островками.

Тренер не мог позволить колоссальным ногам Тома Крабба незапланированную прогулку по городу с египетским названием. Поэтому Джону Мильнеру не представилось случая спросить у старожилов, зачем шестьдесят лет назад правительство сочло нужным построить здесь, так далеко от берега моря, арсеналы и верфи (теперь совершенно заброшенные), и услышать ответ, что «Америке подобные ошибки так же свойственны, как и всяким другим странам».

Поезд пересек южную границу штата Теннесси и повез второго партнера и его компаньона все дальше через равнины штата Миссисипи. Вскоре, миновав Холли-Спринге и Гренаду, они прибыли в Джэксон (этот городок является столицей не имеющего большого значения района, где исключительная по интенсивности культура хлопка сильно задержала общее развитие промышленности и торговли). На перроне появление Тома Крабба произвело громадное впечатление. Несколько сотен любопытных явились посмотреть на прославленного бойца. Правда, он не обладал ни ростом Адама (которому приписывали девяносто футов), ни Авраама (восемнадцать футов), ни даже Моисея[74] (двенадцать футов), но все же был представителем гигантов рода человеческого. Среди встречавших находился один ученый, почтенный Кил-Кирнэй, который, с необыкновенной точностью измерив чемпиона Нового Света, сделал следующее весьма обстоятельное заключение.

— Господа,— сказал он,— в результате проделанных мною исторических изысканий удалось найти главнейшие измерения, относящиеся к гигантографическим работам и записанные по десятичной системе. Вот они. В семнадцатом веке жил Вальтер Парсон, ростом в два метра двадцать семь сантиметров. В семнадцатом веке: немец Мюллер из Лейпцига, ростом в два метра сорок сантиметров, англичанин Бернсфильд, ростом в два метра тридцать пять сантиметров, ирландец Маграт, ростом в два метра тридцать сантиметров, ирландец О’Бриен, ростом в два метра пятьдесят пять сантиметров, англичанин Толлер, ростом в два метра пятьдесят пять сантиметров, испанец Эласежэн, ростом в два метра тридцать пять сантиметров. В девятнадцатом веке явились: грек Овассаб, ростом в два метра тридцать три, англичанин Хэле из Норфолка, ростом в два метра сорок, немец Марианн, ростом в два метра сорок пять, и китаец Шанг, ростом в два метра пятьдесят пять сантиметров. Рост же Тома Крабба,— считаю нужным заявить его почтенному тренеру,— от пяток до макушки составляет всего только два метра тридцать...

— Что вы хотите этим сказать? — перебил ученого мужа Джон Мильнер.— Не могу же я его удлинить!

— Разумеется, нет,— продолжал мистер Кил-Кирнэй,— я и не прошу... Но, во всяком случае, он уступает всем этим...

— Том,— сказал Джон Мильнер,— ударь-ка хорошенько господина ученого в грудь, чтобы он мог узнать заодно и силу твоего бицепса!

Уважаемый Кил-Кирнэй не пожелал подвергаться опасному эксперименту и удалился медленным, преисполненным достоинства шагом.

Но Тома Крабба все же встретили шумными рукоплесканиями, когда Джон Мильнер от его имени сделал вызов всем любителям бокса. На этот вызов никто не ответил, и чемпион Нового Света отправился в свое купе, сопровождаемый горячими пожеланиями успеха от всех присутствующих.

Наконец поезд пересек с севера на юг штат Миссисипи и достиг границы штата Луизиана у станции Рокки-Комфорт, далее, у Карролтона, подошел к реке шириной в четыреста пятьдесят туазов, которая делает здесь петлю, огибая главный город штата. В Новом Орлеане Том Крабб и Джон Мильнер оставили поезд. В запасе у них оставалось еще тринадцать дней, чтобы попасть в назначенный день в столицу Техаса любым путем: сухим, по Тихоокеанской железной дороге, или морским. Джон Мильнер выбрал морской — до Галвестона, а оттуда до Остина железной дорогой. От Нового Орлеана до Галвестона триста миль; при скорости двенадцать миль в час туда можно попасть за полтора-два дня.

Джон Мильнер не счел нужным советоваться с Томом Краббом. Покончив с последней в этот день едой, знаменитый боксер улегся в номере портовой гостиницы и проспал до утра. На другой день капитан «Шермана» приветствовал чемпиона Нового Света.

— Почтенный Том Крабб,— сказал он,— ваше пребывание на моем пароходе — честь для всего экипажа!

Боксер, по-видимому, не понял, что сказал ему капитан Кертис, но глаза инстинктивно устремились к дверям, ведущим в столовую.

— Поверьте,— продолжал морской волк,— я сделаю все возможное, чтобы в самый короткий срок доставить вас в надежную гавань, не скупясь на горючее и не экономя пара. Я сам стану душой цилиндров, балансира[75] и колес, которые завертятся для того, чтобы обеспечить вам славу и деньги!

Рот Тома Крабба открылся для ответа, но тотчас закрылся, чтобы через минуту открыться и снова закрыться. Это указывало на то, что час первого завтрака пробил на стенных часах его желудка.

— Моя кладовая с провизией в вашем распоряжении,— заявил капитан Кертис.— Будьте уверены, в Техас поспеем в срок, даже если придется открыть все предохранительные клапаны, рискуя взлететь на воздух.

— Это было бы большой ошибкой накануне выигрыша шестидесяти миллионов долларов,— вставил Джон Мильнер со свойственным ему благоразумием.

«Шерман» шел по южному проходу среди тростников и камышей, растущих вдоль низких берегов. Возможно, обонятельный нерв путешественников раздражался болотным газом, образуемым брожением органических веществ на дне реки, зато не было опасности сесть на мель. В это время года уровень воды всегда высок. В апреле, мае и июне Миссисипи вздувается от разливов, а опускается вода лишь в ноябре. Пароход легко и быстро достиг порта Идс, названного так по имени инженера, которому американцы обязаны обустройством южного фарватера[76]. Здесь Миссисипи впадает в Мексиканский залив (ее длина составляет не менее четырех с половиной тысяч миль[77]). Обогнув последний мыс, «Шерман» повернул на запад.

Как чувствовал себя Том Крабб? Очень хорошо. Позавтракав, пообедав и поужинав в обычные часы, он отправился спать, и когда на следующее утро появился на своем всегдашнем месте, в задней части спардека[78], то имел очень свежий и довольный вид. Корабль сделал уже около пятидесяти миль по заливу, на севере смутно вырисовывались очертания все удалявшегося низкого берега.

Впервые Том Крабб пускался в плавание по открытому морю, и начавшаяся боковая и килевая качка сначала его только удивила. Мало-помалу удивление сменилось гримасой страдания, на лице, обычно таком румяном, появилась бледность. «Уж не заболел ли?..» — встревожился тренер, подходя к скамье, на которую грузно опустился боец.

— Как настроение? — спросил он.

Том Крабб открыл рот, но на этот раз не голод заставил раздвинуться его челюсти, хотя час первого завтрака уже пробил. «Шерман» сильно накренился под напором волны— струя соленой воды влилась боксеру в горло. Том Крабб оторвался от скамьи и рухнул на палубу.

Чемпион хотел подняться, но все усилия оказались тщетны.

Капитан Кертис, почувствовав сильное сотрясение, поспешил к задней части спардека.

— Вижу, вижу,— проговорил он.— Но это пустяки, конечно и почтенный Том Крабб скоро привыкнет. Немыслимо, чтобы такой человек страдал от морской болезни!

Никогда еще пассажиры не присутствовали при более печальном зрелище. Тошнота, как известно, является уделом хилых, болезненных натур. У них она протекает вполне нормально, не насилуя природы, но человек такой комплекции и силы!.. Не будет ли с ним того же, что бывает с высотными зданиями, больше подверженными сокрушительной силе землетрясения, нежели самая хрупкая хижина какого-нибудь индейца?.. Она остается целой в то время, как небоскреб всей своей массой обрушивается на землю.

Увы, Том Крабб «разошелся в пазах» и грозил превратиться в груду развалин. Джон Мильнер вмешался в дело.

— Нужно бы его отсюда оттащить,— сказал он.

Для такой работы капитан Кертис призвал боцмана и двенадцать матросов. Общими усилиями они старались поднять чемпиона Нового Света, но тщетно. Пришлось катить его по спардеку, как какую-нибудь бочку, потом при помощи двух соединенных блоков спустить на нижнюю палубу, пока наконец не доволокли к рубке, где Том Крабб и остался лежать в полной прострации[79].

— Я думаю,— заметил Джон Мильнер, обращаясь к капитану Кертису,— всему виной отвратительная соленая вода, которой Гом наглотался! Если бы еще алкоголь...

— Если бы это был алкоголь,— ответил рассудительный капитан,— море давно уже выпили бы до последней капли и никакой навигации не существовало бы.

Все складывалось до крайности неудачно. Ветер, дувший с запада, резко переменил направление. Он все свежел, а боковая и килевая качка все усиливалась. Когда пароход идет против волн, он много теряет в скорости, поэтому плавание теперь продлевалось до семидесяти или восьмидесяти часов вместо сорока! Короче говоря, Джон Мильнер пережил все фазы волнения и тревог в то время, как его спутник переживал все фазы ужасной болезни: встряску внутренностей, нарушение кровообращения и головокружение, какого не вызвало бы даже самое сильное опьянение. Одним словом, Тома Крабба оставалось только подобрать лопатой (говоря языком капитана Кертиса).

Наконец, девятого мая около трех часов пополудни после страшного порыва ветра появились берега Техаса, окаймленные дюнами из белого песка и защищенные непрерывным рядом островов, над которыми летали стаи громадных пеликанов. Джон Мильнер лелеял надежду, что его компаньон скоро победит неприятную болезнь и снова примет человеческий облик когда «Шерман», войдя в залив Галвестон, укроется от бурного моря. Но несчастному Тому Краббу не удалось принять приличный вид, даже когда он очутился в спокойных водах.

Город Галвестон построен на самом конце песчаного мыса с материком его соединяет виадук[80].

Пароход прошел фарватер и направился к месту своей стоянки. Джон Мильнер не мог сдержать возгласа ярости, увидев, что несколько сот любопытных собрались уже на набережной. Извещенные по телеграфу о прибытии Тома Крабба в Галвестон они явились встречать его на пристань. И что же мог представить им тренер вместо чемпиона Нового Света, второго участника матча Гиппербона?.. Бесформенную массу, больше похожую на пустой мешок, чем на человеческое существо. На носилках его перенесли в «Бич-отель».

Но, в конце концов, не все потеряно. Завтра, после спокойной ночи и целого ряда искусно скомбинированных кушаний, Том Крабб, без сомнения, обретет жизненную энергию и присущую ему силу. Так думал Джон Мильнер, но он глубоко ошибался: ночь не принесла облегчения чемпиону. Помрачение всех способностей на другой день было таким же глубоким, как и накануне. С момента, как он очутился на твердой земле, его рот все время оставался герметически закрытым. Он не требовал пищи, желудок не издавал привычных сигналов в положенные часы еды. Так прошел день десятого мая, затем настало одиннадцатое, а шестнадцатого мая наступал срок прибытия в Остин. Джон Мильнер рассудил, что лучше приехать слишком рано, чем слишком поздно. Поэтому Том Крабб был препровожден к вокзалу на ручной тележке и внесен в вагон как багаж. Чемпиону Нового Света и его тренеру предстоял переезд в сто шестьдесят миль до столицы Техаса.

Великолепная страна этот Техас, с ее бесконечными прериями, полноводными реками и бесплодными скалами! Земля, на которой когда-то кочевали команчи[81]. На западе она сплошь покрыта девственными лесами, пышными магнолиями, смоковницами, акациями, пальмами, дубами, кипарисами, кедрами, громадными рощами апельсиновых деревьев и кактусами, наиболее красивыми из всей флоры. Техас дает сахарный тростник лучше того, что растет на Антильских островах, табак, превосходящий мэрилендский и виргинский, и хлопок, качеством выше того, что производится в штатах Миссисипи и Луизиана. Отдельные техасские фермы обладают площадью земли в сорок тысяч акров, в них насчитывается столько же голов скота, на их ранчо[82] выращиваются тысячи лошадей самой лучшей породы.

Но могло ли все это интересовать Тома Крабба, который никогда ни на что не смотрел, и Джона Мильнера, смотревшего на одного лишь Тома Крабба?

Вечером поезд остановился на станции Хьюстон, где находится склад товаров, доставляемых по рекам Тринити, Бразос и Колорадо, а на следующий день очень рано Том Крабб вышел из поезда в Остине. Столица Техаса расположена на возвышенности к северу от Колорадо, в центре района, изобилующего железом, медью, марганцем, гранитом, мрамором, гипсом и глиной. Этот город более американский, чем многие другие города Техаса: население Остина не превышает двадцати шести тысяч, и почти все его жители саксонского происхождения[83]. Надо сказать, в городах, расположенных вдоль Рио-Гранде, обычно на одном берегу стоят деревянные дома, а на другом — хижины из необожженного кирпича. Таковы, например, Эль-Пасо и Эль-Пресидно, наполовину мексиканские. Остин, в отличие от «двойных», является «одиночным» городом!

Ступив на перрон в столице Техаса, Том Крабб вышел наконец из состояния угрожающей неподвижности. Правда, чемпион Нового Света казался еще несколько утомленным и вялым. И неудивительно, ведь с того дня, когда «Шерман» вышел в открытое море, он не проглотил ничего, кроме морского воздуха. Зато какой завтрак получил боец в Остине! Завтрак, продолжавшийся до самого вечера: полные блюда крупной дичи, окорока баранины и телятины, всевозможные виды колбас, овощи, фрукты, сыры, и джин, и виски, и смесь портера с пивом, и чай, и кофе! Том Крабб снова превратился в удивительную человеческую машину. При столкновении с ней Корбэт, Фитсимонс и другие, не менее знаменитые боксеры, столько раз терпели полное поражение!

 Глава IX ОДИН И ОДИН — ДВА

В то утро один из городских отелей, или, лучше сказать, одна из небольших и далеко не из лучших гостиниц, «Сэнди-Бар», принимала двух путешественников, приехавших с первым утренним поездом в Кале, маленький городок штата Мэн. Приезжие, мужчина и женщина, видимо, порядочно измученные длинной и утомительной дорогой, назвались мистером и миссис Филд. Фамилия Филд, так же как Смит или Джонсон,— одна из наиболее распространенных среди людей англосаксонского происхождения. Вот почему ее обладатель должен отличаться совершенно исключительными качествами (например, занимать видное место в политике, в мире искусств или в области военной науки), словом, должен быть гением, чтобы обратить на себя общественное внимание. Имена мистера и миссис Филд никому ничего не говорили (к тому же оба не подкупали наружностью), и хозяин гостиницы записал их в своей книге без дальнейших расспросов.

Для чего же явилась чета Филд в маленький городок, расположенный на далекой границе северо-восточного штата, окраины страны? Для чего прибавила она две единицы к шестистам шестидесяти одной тысяче жителей штата Мэн, равного по площади половине всей территории Новой Англии?[84] Оставшись вдвоем в комнате гостиницы, мистер и миссис Филд заперли сначала дверь, потом приложили ухо к замочной скважине, чтобы убедиться, что их никто не услышит.

— Наконец-то мы добрались! — сказал он.

— Да,— подтвердила она,— после трех дней и трех долгих ночей, проведенных в вагоне.

— Я думал, путешествие никогда не кончится,— продолжал мистер Филд.

— И оно еще не окончено,— сказала миссис Филд.

— Интересно, во что нам станет поездка?

— Дело не в том, во что обойдется,— ответила супруга,— а в том, сколько может принести!

— Во всяком случае,— опять начал мистер Филд,— нам пришла удачная мысль путешествовать под чужими именами.

— Это моя мысль...

— И мысль восхитительная... Представляю, что было бы, окажись мы во власти хозяев гостиниц, трактирщиков и кучеров, жиреющих от щедрот тех, кто попадется им в руки, и все под предлогом, что в наши карманы скоро потекут миллионы долларов.

— Да, мы хорошо сделали,— повторила миссис Филд.— Во всяком случае, за три дня путешествия мы ни копейки не истратили в буфетах.

— И все же, может быть, мы лучше сделали бы, если бы отказались...

Говоривший был господин Титбюри. Игральные кости, выбросив два очка, отослали его во вторую клетку, что было, конечно, большой неудачей.

Штат Мэн[85] получил свое название в честь первых колонистов, которые обосновались там в царствование Карла I Английского. На севере, северо-западе и северо-востоке он граничит с доминионом[86] Канадой, с его провинциями Квебек и Нью-Брансуик, с юга и юго-востока его омывает Атлантический океан, а с запада штат Мэн граничит со штатом Нью-Гэмпшир.

Не извещая никого о дне и часе своего приезда, эти два члена академии сквалыг отправились в штат Мэн, соблюдая строгое инкогнито. Последнее обстоятельство сильно озаботило держателей пари, потому что Герман Титбюри в скачке за миллионами представлялся замечательным спортсменом. Его богатство позволит ему заплатить все штрафы, к тому же Титбюри не станет предаваться никаким фантазиям во время переезда, подобно Максу Реалю.

Достойная чета позаботилась о том, чтобы выбрать путь, наиболее короткий и наименее дорогой (сеть железных дорог раскинулась громадной паутиной по всей восточной территории США). Нигде не останавливаясь, питаясь исключительно провизией, взятой из дому, переходя из одного поезда в другой с точностью шарика в руках ловкого фокусника, они так же мало, как и Том Крабб, интересовались достопримечательностями. Всегда погруженные в одни и те же соображения, всегда преследуемые одним и тем же страхом, записывая каждый грош своих ежедневных расходов, считая и пересчитывая сумму, взятую с собой для путешествия, проводя дни в дремоте и ночи во сне, господин и госпожа Титбюри проехали штат Иллинойс с запада на восток, потом Индиану, за ним Огайо, далее штат Нью-Йорк и, наконец, Ныо-Гэмпшир. Так они достигли границы штата Мэн, у самого подножия горы Вашингтон (из группы Белых гор). Ее снежная вершина возносит на высоту пяти тысяч семисот пятидесяти футов имя славного героя Американской республики. Оттуда мистер и миссис Титбюри прибыли в Парис, затем в Льюистон, торговый город, который соперничает с Портлендом, одним из лучших портов Новой Англии. Портленд, родина великого Лонгфелло[87], стоит в бухте Каско, на юго-востоке штата, и известен еще своими парками и садами, которые его жители — поэты в душе — поддерживают с такой любовью и вкусом. Затем железная дорога привела их в Огасту, официальную столицу штата Мэн — город элегантных вилл, рассеянных по берегам Кеннебека. Доехав до станции Бангор, надо было подняться к северо-востоку до Баска-хогана, где кончался железнодорожный путь. Оттуда на лошадях до Принстона, а потом снова поездом до Кале.

Перед путешественниками лежал удивительный край со всеми его красотами — цепью сверкающих на солнце гор, бесконечными дубовыми лесами, рощами канадских сосен, кленов, буков и берез. На северо-западе красовалась гора Катадин высотой в три тысячи пятьсот футов, с гранитной скалой, подымавшейся из-за зеленого свода лесов. А города? Чего стоит один скромный Брансуик с его знаменитым колледжем Бодэном и картинной галереей, привлекающей всех истинных любителей искусства. Курорты и лечебницы на берегу Атлантики охотно посещают богатые семьи из соседних, штатов, каждая посчитала бы для себя позором не провести в одной из них, например в Бар-Харбор, на чудеснейшем острове Маунт-Дезерт, несколько недель...

Но два моллюска, снятые с насиженного места и перенесенные за девятьсот миль от него, ни на один час не покинут Кале, останутся в обществе др>г друга, обсуждая свои шансы и в сотый раз придумывая, как лучше поступить с новым богатством, если судьба сделает их триста раз миллионерами, ведь шестьдесят миллионов долларов равнялись примерно тремстам миллионам франков. И в самом деле, не слишком ли это их затруднит? О, об этом не беспокойтесь! Они сумеют обратить их в ценные, вполне верные бумаги: в акции банков, рудников, промышленных обществ — и будут жить на громадные доходы, не уделяя ничего благотворительным учреждениям и не тратясь даже на удовольствия. Если судьба до сих пор покровительствовала этой отвратительной паре, то у нее были, верно, на то свои причины. Какие именно, трудно себе представить.

Вот сидят они на далекой окраине федеральной территории, в маленьком городке Кале, скрываясь под вымышленной фамилией Филд. Иногда выйдут к берегу, поглядят, как во время приливов уходят в море рыбачьи лодки или как возвращаются с добычей — тяжелым грузом макрелей, сельдей и лососей. Потом возвращаются в свою комнату и запираются на ключ, дрожа от страха при мысли, что их настоящие имена будут вскоре раскрыты.

Казалось, люди, в такой мере предусмотрительные и осторожные, должны быть застрахованы от всяких неприятных неожиданностей. Казалось, их никогда не могли бы застать врасплох, с ними никогда не должно произойти ничего такого, что бы их скомпрометировало. Но случай любит иной раз посмеяться над самыми ловкими и ставит им ловушки (и ничего другого не остается, как считаться со случаем).

Итак, утром четырнадцатого мая мистер и миссис Титбюри надумали предпринять маленькую экскурсию. Успокойтесь, никуда далеко они не собирались, всего только на две-три мили от Кале, не дальше. Город, кстати, получил французское название, потому что построен на самой окраине Соединенных Штатов, подобно тому как одноименный с ним французский город стоит на самой окраине Франции.

Мистер и миссис Титбюри вышли из гостиницы около девяти часов утра. Тяжелые грозовые тучи поднимались на горизонте, жара к полудню обещала сделаться нестерпимой. Сначала они прогуливались вдоль реки Сент-Круа по открытому месту, а потом, выйдя из города, пошли через рощу. В густых ветвях деревьев резвились тысячи белок. Чета Титбюри заранее навела справки у хозяина гостиницы и успокоилась, узнав, что в окрестностях им не грозила встреча ни с волками, ни с медведями, разве что с несколькими лисицами. Поэтому они могли с легким сердцем гулять по лесам, которые когда-то сплошь покрывали весь штат Мэн»

К полудню супруги проголодались, а гостиница была далеко, и им волей-неволей пришлось зайти в первый попавшийся кабачок. Несколько посетителей сидели за столиками, на которых красовались кружки с пивом. В такую жару всем хотелось пить, и наши путешественники не являлись исключением.

— Боюсь, портер и эль чересчур холодны,— заметила миссис Титбюри.— Мы сейчас разгорячены и можем простудиться.

— Ты совершенно права, Кэт, схватить плеврит очень легко,— согласился мистер Титбюри и, подозвав хозяина кабачка, заказал грог из виски.

— Из виски, вы говорите? — воскликнул тот.

— Да... или из джина.

— А ваше разрешение?

— Разрешение?— повторил Титбюри, крайне удивленный вопросом.

Он не удивился бы, если бы знал, что Мэи принадлежит к группе штатов, установивших запрет на алкоголь. Да, в Канзасе, в Северной Дакте, в Южной Дакоте, в Вермонте, в Ныо-Гэмпшире и особенно в Мэне нельзя производить и продавать спиртные напитки. Во всех этих штатах только городские агенты имеют право выдавать их за плату для медицинских или промышленных целей. Вот почему мистер Титбюри и моргнуть не успел, как перед ним вырос какой-то строгий джентльмен.

— Не имеете разрешения? — спросил он.

— Нет... не имею.

— В таком случае вы обвиняетесь в нарушении закона.

— С какой стати?

— Потому что требовали себе виски или джина.

Агент записал имена мистера и миссис Филд и предупредил их, что на следующий день им следует явиться к судье. Чета вернулась в свою гостиницу совершенно расстроенная. Что за день и что за ночь она там провела!

Судья, некий Р. Т. Ордак, был, бесспорно, самым неприятным существом, какое только можно себе вообразить. Он всегда брюзжал и на все обижался. Когда на следующее утро нарушители закона предстали перед судьей, он стал задавать вопросы крайне резким тоном.

Их имена?.. Мистер и миссис Филд. Их местожительство?.. Они назвали наудачу: Гаррисберг, штат Пенсильвания. Их профессия?.. Рантье[88].

Судья тотчас бросил им в лицо:

— Подвергаетесь штрафу в размере ста долларов за нарушение закона о запрещении спиртных напитков в штате Мэн.

Это было уже слишком! Как ни умел владеть собой Титбюри и какие усилия ни прилагала миссис Титбюри, чтобы его успокоить, сдержаться на этот раз он не смог и, окончательно выйдя из себя, стал грозить судье Ордаку.

Судья удвоил штраф — за неуважение к правосудию.

Доведенный до полного отчаяния, нарушитель закона забыл всякую осторожность. Скрестив на груди руки, с пылающим от бешенства лицом, отталкивая супругу, он наклонился к сидевшему за бюро судье и проговорил:

— А знаете ли вы, с кем имеете дело?

— С невеждой, которого я награждаю штрафом в триста долларов за то, что он продолжает торчать перед моим носом,— ответил, вставая в боевую позу, Р. Т. Ордак.

— Триста долларов?— вскричала миссис Титбюри и, почти потеряв сознание, упала на скамейку.

— Да,— ответил судья, отчеканивая каждый слог,— триста долларов должен уплатить мистер Филд из Гаррисберга, штат Пенсильвания.

— В таком случае,— проревел мистер Титбюри, ударяя по бюро кулаком,— знайте, что я не мистер Филд из Гаррисберга, штат Пенсильвания...

— Кто же вы, в таком случае?

— Мистер Титбюри... из Чикаго... Иллинойс...

— Другими словами, субъект, позволяющий себе путешествовать под вымышленным именем! — отрубил судья таким тоном, как если бы он сказал: «Еще одно преступление к целой массе других».

— Да... мистер Титбюри, из Чикаго, третий партнер в матче Гиппербона, будущий наследник его колоссального состояния!

Заявление не произвело никакого впечатления на Р. Т. Ордака. Судья, насколько несдержанный на язык, настолько же и беспристрастный, похоже, к третьему партнеру матча Гиппербона относился совершенно так же, как к любому портовому матросу. Вот почему он проговорил, со свистом выпуская слова:

— В таком случае, мистер Титбюри из Чикаго, Иллинойс, приговаривается к штрафу в триста долларов и восьмидневному заключению за то, что предстал перед правосудием под чужим именем!

Рядом с миссис Титбюри на скамейку грохнулся и мистер Титбюри. Восемь дней тюрьмы! А через пять дней придет телеграмма с результатом второго тиража.

 Глава X РЕПОРТЕР В ПУТИ

— Да, господа! Я смотрю на матч Гиппербона как на одно из самых изумительных национальных явлений, которое обогатит историю нашей славной страны! После войны Северных Штатов с Южными за независимость, после провозглашения доктрины Монро[89] и проведения в жизнь билля Мак-Кинли — это самое значительное событие, созданное фантазией одного из членов «Клуба чудаков».

Гарри Кембэл держал речь перед пассажирами поезда, шагая из одного конца вагона в другой. Без умолку болтая и жестикулируя, он перешел по тамбуру в соседний вагон и так путешествовал по всему поезду, мчавшемуся на всех парах по южному берегу озера Мичиган. Как видите, он ничего ни от кого не скрывал и охотно написал бы на своей шляпе: «Четвертый партнер матча Гиппербона!»

На вокзал его провожала многочисленная толпа с криками «ура», и многие тут же держали пари. За него ставили один против двух и даже против трех. С той минуты, как он вошел в поезд, все попутчики стали его товарищами. Гарри Кембэл принадлежал к людям, которые думают, только когда говорят, сказать же, что в пути он был скуп на слова, ни в коем случае нельзя. Ни на слова, ни на деньги! Касса богатейшей «Трибюн» для него открыта, и он всегда может возместить расходы описаниями, рассказами, статьями всякого рода.

— Но,— обратился к Гарри один из путешественников (с головы до ног янки),— не придаете ли вы слишком большого значения партии, придуманной Уильямом Дж. Гиппербоном?

— Нет,— ответил репортер,— я считаю, что такая оригинальная идея могла зародиться только в ультраамериканском мозгу.

— Вы совершенно правы,— сказал на это толстый коммерсант из Чикаго,— и в день похорон можно было убедиться, какую популярность приобрел покойный после своей смерти.

— Мистер,— обратилась к говорившему пожилая дама с искусственными зубами, сидевшая в своем уголке, закутавшись в плед,— а вы тоже участвовали в процессии?

— Да, и чувствовал себя одним из наследников нашего славного гражданина,— ответил не без гордости коммерсант из Чикаго.— А теперь счастлив, встретив на пути в Детройт одного из настоящих наследников.

— Вы едете в Детройт? — спросил Гарри Т. Кембэл, протягивая ему руку.

— В Детройт, штат Мичиган.

— В таком случае имею удовольствие сопровождать вас до города, которому суждено блестящее будущее. Я его еще не знаю но хочу узнать.

— У вас не хватит на это времени,— заявил янки так поспешно, что в нем можно было заподозрить одного из держателей пари.

— На все можно найти время,— ответил Гарри Т. Кембэл уверенным тоном и еще больше расположил к себе присутствующих.

Гордые тем, что среди них находится пассажир с таким темпераментом, они огласили вагон громким «ура», которое было услышано в самом конце поезда.

— Мистер,— обратился к Кембэлу пожилой священник в пенсне, пожиравший репортера глазами,— довольны вы первым ударом игральных костей?

— И да и нет, ваше преподобие,— ответил журналист почтительным тоном.— Да — потому что мои партнеры, уехавшие до меня, не ушли дальше второй, восьмой и одиннадцатой клеток, тогда как я очками «два и четыре» отослан в шестую, штат Нью-Йорк. А по правилам, в этой клетке с изображением моста игрок, уплатив простой штраф, тут же переносится на шесть очков вперед. Таким образом, я впереди. Правда Нью-Йорк, в котором, как гласит легенда, «есть один мост...» и этот мост— через водопад Ниагару, мне чересчур знаком. Раз двадцать там был!.. Слишком избито, так же, как пещера Ветров или Козий остров!..

К тому же слишком близко от Чикаго!.. Хотелось бы махнуть по всей стране, хотелось бы...

— Но мне кажется,— заметил торговец консервами, свежий цвет лица которого говорил в пользу его товара,— мне кажется, мистер Кембэл, вы могли бы себя поздравить, так как после штата Нью-Йорк направляетесь в Нью-Мексико... А они не так уж близко один от другого...

— Но,— воскликнул репортер,— ведь их разделяет всего несколько сотен миль!

— Да, если только не быть посланным в крайний пункт Флориды или в какую-нибудь пограничную деревушку штата Вашингтон...

— Вот этого мне и надо! — объявил Гарри Т. Кембэл.— Пересечь всю территорию Соединенных Штатов с северо-запада на юго-восток!..

— Но разве шестая клетка, в которой имеется «мост», не обязывает вас уплатить штраф? — спросил священник.

— Ба, тысячу долларов! Вот уж что не разорит «Трибюн»!

— А не думаете ли вы,— спросил священник,— что среди ваших конкурентов есть один, которого следует опасаться больше всех других?

— Кого же именно?

— Седьмого, мистер Кембэл.

— Этого партнера последней минуты?! — воскликнул журналист.— Ну что вы! Он только ловко пользуется таинственностью, которой его окутали. Своего рода «Человек в маске», так любимый зеваками! Но в конце концов его инкогнито раскроется, и если он окажется хоть самим президентом Соединенных Штатов, то и тогда нет никаких оснований бояться его больше других.

Было почти невероятно, чтобы тот седьмой, на котором завещатель остановил свой выбор, оказался президентом Соединенных Штатов. Но граждане Америки не нашли бы ничего неприличного в том, что первое лицо в государстве вступило в борьбу, оспаривая у своих соперников состояние в шестьдесят миллионов долларов.

Покинув Чикаго и обогнув озеро Мичиган, поезд достиг Индианы, граничащей с Иллинойсом, и стал подниматься в гору до самого Мичиган-Сити. Несмотря на свое имя, этот город не принадлежит штату с тем же названием, являясь одним из портовых городов Индианы. Избрав этот путь из целой сети железнодорожных путей, энергичный репортер проехал Нью-Буффало, потом на несколько часов остановился в Джэксоне, важном фабричном центре с двадцатью тысячами жителей, и продолжал двигаться на северо-восток, к Детройту, куда и прибыл в ночь с седьмого на восьмое мая.

На следующий день, после недолгого сна в комфортабельной гостинице, Гарри Кембэл, как всегда бодрый и энергичный, был готов совершить экскурсию по городу. С самого утра от множества поклонников он получил горячие заверения в готовности ходить за ним по пятам. Может быть, Гарри и пожалел уже о невозможности скрыться под строгим инкогнито, но как избежать известности и славы, когда вы являетесь главным репортером «Трибюн» и одним из семи матча Гиппербона?!

Окруженный многочисленной и шумной компанией, Гарри Т. Кембэл осмотрел Детройт — метрополию штата Мичиган (заметим, столицей штата является скромный город Лансинг). Этот благоденствующий город вырос из маленького пограничного форта, построенного французами в 1670 году.

Гарри Т. Кембэл в тот же вечер отправился дальше. Если бы правила игры не запрещали выезжать за пределы США, он воспользовался бы железнодорожными путями Канады и пересек бы южную часть ее провинции Онтарио по длинному туннелю, проложенному под рекой Сент-Клэр, где она выходит из озера Гурон, и достиг бы Буффало и Ниагары прямым путем. Но Гарри не стал нарушать условий матча и отправился обходным путем. Сначала спустился к Толидо (быстро растущему городу в южной части озера Эри), затем повернул к Сандаски и так, путешествуя среди самых богатых виноградников Америки, наконец добрался до Кливленда, выросшего на восточном берегу озера Эри. О, это великолепный город с населением в двести шестьдесят две тысячи, с улицами, обсаженными кленовыми деревьями, с аллеями Эвклида[90], прозванными Елисейскими полями[91] Америки, с предместьями, раскинувшимися амфитеатром на холмах, и неисчерпаемыми запасами нефти, которым мог бы позавидовать Цинциннати!..

Потом он проехал Эри, город штата Пенсильвания, и, прибыв на станцию Нортвилл, оказался в штате Нью-Йорк. Промчавшись мимо Денкирка, освещенного газом из местных скважин, вечером десятого мая шустрый репортер доехал до Буффало, второго по значению города в штате, где сто лет назад он встретил бы лишь тысячи бизонов вместо теперешних сотен тысяч жителей. Несомненно, Гарри Т.Кембэл хорошо сделал, не задержавшись в этом прелестном городе, на его бульварах или в аллеях парка Ниагара, наконец, на берегу озера, в которое вливаются воды водопада, ибо через десять дней он собственной персоной обязан явиться в Санта-Фе, столицу Ныо-Мексико, а до нее ни мало ни много тысяча четыреста миль, и не на всех проведены железные дороги.

На следующий же день он уже подъезжал к деревне Ниагара-Фолс.

Что бы ни говорил наш герой о знаменитом водопаде, ставшем теперь слишком известным и слишком индустриализованным (причем индустриализация еще усилится, когда будут укрощены все его шестнадцать миллионов лошадиных сил), все равно ничто не может сравниться по красоте и величию с водопадом Лошадиная Подкова. Ни горная цепь Адирондайк, покрытая лесом, с лабиринтом ущелий и узких тропинок на отвесных скалах с глубокими впадинами, как огромные чаши, ни скала гнейса[92] Гудзон, ни Центральный парк Нью-Йорка, ни его Бродвей, ни Бруклин-мост, так дерзко перекинувшийся через Ист-Ривер,— ничто из всех этих чудес не может сравниться с чудесами знаменитого водопада! С этим шумным низвержением вод, мчащихся из озера Эри в озеро Онтарио! Река Св. Лаврентия, разбиваясь на своем пути об один из утесов Козьего острова, образует два водопада: по одну сторону американский — Ниагару, а по другую — канадский, называемый Лошадиной Подковой. И что за изумительное зрелище — эта гневно клокочущая река, ее страшные скачки у подошв двух водопадов и эти глубокие зеленоватые впадины в центре Лошадиной Подковы. Успокоившись, она катит свои укрощенные воды на протяжении трех миль, до моста Сэспеншен-Бридж, а там вновь разрывает оковы, превращаясь в бурный поток на наводящих ужас стремнинах.

Когда-то на Козьем острове, на крайнем выступе его скалистого берега, возвышалась Террапин-Тоуэр, башня, окруженная до самой верхушки облаками распыленной пены, в которой днем играла солнечная радуга, а по ночам — лунная. Но эту башню пришлось снести, так как водопад за последние полтора столетия передвинулся почти на сто футов, и башня могла свалиться в пропасть. Зато пешеходный мост, недавно перекинутый с одного берега бушующих вод на другой, позволяет любоваться двойным течением реки во всей ее красе.

Гарри Т. Кембэл осторожно прошел на середину мостика, стараясь не ступать на ту часть, что принадлежит доминиону Канада. После громкого «ура», подхваченного тысячей восторженных голосов и раздавшегося над ревущей рекой, он вернулся в деревушку Ниагара-Фолс, обезображенную теперь соседством большого количества заводов. Но что прикажете делать, когда вопрос идет о возможности утилизировать миллион тонн воды в час!

Репортер не отправился бродить по зеленеющим рощам Козьего острова, не спустился к гроту Ветров, спрятанному в лесной чаще острова, и не пожелал забраться за плотную завесу Лошадиной Подковы, на канадском берегу. Но он не забыл явиться в деревенскую почтовую контору, откуда отправил чек в тысячу долларов на имя нотариуса Торнброка. После полудня, воздав должное превосходному затраку, данному в его честь, Гарри Т. Кембэл возвратился в Буффало и в тот же вечер уехал из этого города, чтобы к назначенному сроку завершить вторую часть своего маршрута.

Когда он садился в вагон, мэр города, почтенный X. В. Эксел-тон, сказал ему самым серьезным тоном:

— Это сходит с рук лишь раз, мистер Кембэл, не увлекайтесь больше прогулками, как вы делали до сих пор...

— А если они доставляют мне удовольствие? — возразил Гарри Т. Кембэл, не любивший никаких замечаний, в том числе исходивших даже от таких высокопоставленных лиц, как мэр Буффало.— Мне кажется, я имею право...

— Нет, мистер Кембэл... Вы так же мало имеете на это прав как какая-нибудь пешка, желающая двигаться куда ей вздумается по шахматной доске...

— Но, полагаю, я сам себе хозяин?!

— Глубокая ошибка, мистер Кембэл! Вы принадлежите всем кто держит на вас пари, и в том числе мне.

В сущности, почтенный X. В. Экселтон был прав, и в своих же интересах репортер «Трибюн», как говорится, наступив на горло собственной песне, обязан был думать об одном: как достигнуть назначенного пункта самым быстрым и коротким путем. К тому же Гарри Кембэлу совершенно незачем изучать штат Нью-Йорк, в котором он бывал уже десятки раз и назубок знал, что по своей населенности штат держит первое место в Америке (В нем насчитывается не менее шести миллионов жителей), а по территории (сорок девять тысяч квадратных миль), формой напоминавшей треугольник,— двадцать девятое. «Главный штат» не без Основания гордится своими городами: столицей Олбани, с населением в сто тысяч жителей, с музеями, школами, парками и дворцом, постройка которого обошлась не менее чем в двадцать миллионов долларов; Рочестером, известным как мукомольный центр и город мануфактуры, развивающий индустрию на энергии водопада Дженесси; Сиракузами[93], богатыми солью, добываемой из неисчерпаемых солончаков озера Онондога, и еще многими другими, где бурными темпами развиваются промышленность и просвещение.

Что же говорить о самом Нью-Йорке, поднявшемся между Гудзоном и проливом Ист-Ривер на полуострове Манхаттане, где он занимает сейчас площадь в шестьсот квадратных километров, или двенадцать тысяч гектаров. Какое перо опишет его бульвары, памятники, тысячи церквей (что не так уж много для миллиона семисот тысяч жителей), а в их числе собор Св. Патрика, сверкающий белым мрамором стен? Центральный парк, занимающий площадь в триста сорок пять гектаров, с лужайками, рощами, прудами, парк, к которому примыкает большой акведук Кротона; беден язык, чтоб передать вид на Бруклин-мост, перекинутый через Ист-Ривер (наступит день, когда перекинут такой же и через Гудзон), или на залив, испещренный островами. Среди них находится и Бедлос-Айленд, где возвышается колоссальная статуя Бартольди[94] — Свобода, освещающая мир.

Но, повторю, чудеса эти не представляли для главного репортера «Трибюн» прелести новизны, а потому, посетив водопад Ниагару, он решил впредь не уклоняться от заданного маршрута. Действительно, через десять дней, не позднее, ему надлежало быть в Санта-Фе, и притом ровно в полдень, а, как известно, два штата, разделенные расстоянием в тысячу пятьсот — тысячу шестьсот миль, не могут называться соседними!

К счастью, сотрудники «Трибюн», основательно ознакомившись с теми районами Среднего и Дальнего Запада, по которым предстояло проехать их товарищу, составили для него маршрут и сообщили ему телеграммой, которая заканчивалась так:

Не забывайте, что подписавшийся под этим поставил на вас сто долларов и при всяком другом маршруте риск)ет их потерять.

Брауман С. Бикгорн, секретарь редакции.

Как же мог Гарри, о котором так заботились друзья, облегчая ему исполнение задачи,— как же мог он не иметь всех шансов явиться первым? «Этому маршруту я и буду следовать,— мысленно сказал себе Гарри Т. Кембэл,— и не позволю себе ни малейшего от него уклонения. Будь спокоен, любезный секретарь редакции! Если случится запоздание, то это произойдет не по моему легкомыслию или небрежности, и твои сто долларов будут так же энергично защищаться, как и пять тысяч его превосходительства главного представителя власти Буффало. Я не забываю, что ношу цвета «Трибюн»[95]. Кембэл не спеша, отдыхая по ночам в лучших отелях, проехал за шестьдесят часов шесть штатов — Огайо, Индиану, Иллинойс, Миссури, Канзас, Колорадо — и девятнадцатого вечером остановился в Клифтоне, на границе Аризоны и Нью-Мексико. И если репортер пожал там пятьсот сорок шесть рук, то это значило, что в маленькой деревушке, затерянной в глубине необозримых равнин Запада, обитало ровно двести семьдесят три двуруких существа!

Гарри очень рассчитывал провести в Клифтоне спокойную ночь, но велико было разочарование, когда он узнал, что по случаю ремонта дороги движение поездов прервано на несколько дней. А оставалось еще сто двадцать пять миль пути и не больше тридцати шести часов времени. Мудрый Бруман С. Бикгорн этого не предвидел!

К счастью, выйдя из вокзала, Гарри Кембэл сразу столкнулся с субъектом полуамериканского, полуиспанского типа, который как будто его ждал. Увидев репортера, тот человек три раза щелкнул хлыстом — тройная пальба, применявшаяся, по-видимому, всякий раз, когда обладатель бича с кем-нибудь здоровался. Потом на языке, напоминавшем скорее Сервантеса[96], чем Купера[97], он обратился к репортеру:

— Гарри Кембэл?

— Я.

— Хотите, отвезу вас в Санта-Фе?

— Хочу ли я?!

— Значит, решено?

— Твое имя?

— Изидорио.

— Изидорио! Мне нравится.

— Экипаж здесь и готов к отбытию.

— Так едем же. И не забудь, мой друг, что повозка двигается благодаря упряжке, а на место она прибывает благодаря кучеру.

Понял ли испано-американец, на что намекал афоризм? Возможно.

Лет сорока пяти — пятидесяти, очень смуглый, с живыми глазами и насмешливым выражением лица, один из тех хитрецов, которые не дают себя провести, незнакомец, казалось, был горд тем, что везет важную персону (в этом репортер нимало не сомневался). Гарри Т. Кембэл ехал в экипаже один. Он оказался отнюдь не почтовой каретой, запряженной шестеркой лошадей а простой одноколкой, но зато способной перенести все трудности пути. Повозка стремительно понеслась по тряской дороге Обэй — Трейль, пересеченной многочисленными ручьями.

Ночью седок и возница отдохнули несколько часов,, а на заре одноколка помчалась дальше, вдоль горной цепи Блэк-Рэйндж, не встречая в пути никаких препятствий. Репортеру не приходилось опасаться ни апашей, ни команчей, ни других племен краснокожих, в былые времена бродивших по пыльным дорогам Нью-Мексико.

К полудню Гарри Т. Кембэл, проехав форт Юнион и Лас-Вегас, тащился по горным перевалам Мора-Пикс. Это очень гористая, трудная и даже опасная дорога. Путешественники теперь поднимались на высоту в семьсот или восемьсот туазов над уровнем моря, туда, где лежит Санта-Фе. За этим громадным горным хребтом Нью-Мексико простирается водный бассейн, образованный многочисленными притоками, делающими реку Рио-Гранде-дель-Hорте одной из великолепнейших водных артерий западной части Америки. Там начинается важный торговый путь, который проходит через Денвер и кончается в Чикаго, путь, способствующий товарному обмену Центральной Америки с провинциями Мексики.

Осталась одна ночь до назначенного срока. Одноколка еле поднималась в гору — нетерпеливый путешественник стал опасаться, что не успеет в Санта-Фе к полудню, и осыпал флегматичного возницу упреками:

— Двигаешься как черепаха!

— Что поделать, мистер Кембэл, у нас только колеса, а, по-вашему, нужны бы крылья!

— Неужели тебе непонятно, почему мне надо непременно двадцать первого!

— Что ж! Если не будем там в этот день, приедем на следующий...

— Но ты меня без ножа зарежешь!

— Моя лошадь и я сделаем что можем, нельзя требовать большего от одного человека и одного животного.

Изидорио действительно не проявлял никакого упрямства и не щадил себя. Но Гарри Т. Кембэл решил как-то вызвать интерес к партии Гиппербона. На одной из самых крутых дорог горного перевала, посреди густых зеленеющих лесов, пока экипаж с трудом пробирался зигзагами лабиринта — среди камней, пней и свалившихся от старости деревьев, он сказал, обратившись к своему Автомедону[98]:

— Изидорио, я хочу сделать тебе одно предложение.

— Сделайте, мистер Кембэл.

— Ты получишь тысячу долларов, если я буду завтра до полудня в Санта-Фе.

— Тысячу долларов? — переспросил испано-американец, прищуривая один глаз.

— Тысячу долларов, при условии, что я выиграю партию.

— А,— протянул Изидорио,— при условии, что...

— Ну, разумеется.

— Идет... Пусть будет так!

И он трижды стегнул хлыстом свою лошадь.

В полночь одноколка достигла только вершины горного перевала, и беспокойство репортера усилилось. Будучи не в состоянии сдерживать своего волнения, он снова заговорил, ударяя возницу по плечу:

— Изидорио, я хочу сделать тебе новое предложение.

— Делайте, мистер Кембэл.

— Десять тысяч... да, десять тысяч долларов, если я приеду вовремя.

— Десять тысяч?.. Что вы говорите! — повторил Изидорио.

— Десять тысяч!

— И опять, если вы выиграете партию?..

— Разумеется.

Чтобы спуститься по горному склону, не заезжая в Галистео (где можно воспользоваться добавочной железнодорожной веткой, но это отняло бы время), и поехать по долине реки Чикито до Санта-Фе, требовалось не менее двенадцати часов. Правда, дорога стала сносной, с небольшим подъемом, а лучшую лошадь, чем ту, что Гарри Т. Кембэл получил на последней станции в Туосе, трудно и найти. Воскресла надежда явиться в Санта-Фе к указанному сроку, но при условии нигде ни на минуту не задерживаясь. 

Ночь стояла великолепная: луна — точно заказанная по телеграфу заботливым Бикгорном, температура воздуха приятная; легкий ветерок освежал усталых путешественников, а когда подымался сильный ветер, то дул в спину и потому не мешал движению экипажа. Возница не переставая подстегивал горячую лошадь, типичную представительницу мексикано-американской породы, выведенной в коралях западной провинции. Десять тысяч долларов чаевых! Блеск такой суммы никогда, даже в самых безумных мечтах, не ослеплял его глаз! И тем не менее, Изидорио не казался сильно пораженным неожиданно свалившимся на него богатством, как должен бы, по мнению Гарри Т. Кембэла.

«Может быть,— говорил себе репортер,— негодяй хочет больше? Раз в десять больше, например? В конце концов что такое какие-то тысячи долларов по сравнению с миллионами Гиппербона?.. Капля в море! Ну так что же! Если нужно, я дойду и до ста капель».

— Изидорио! — сказал он ему на ухо.— Теперь дело идет уже не о десяти тысячах долларов...

— Как? Значит, вы берете назад свое обещание? — резко воскликнул Изидорио.

— Нет, мой друг, нет... наоборот! Сто тысяч долларов тебе, если мы до полудня будем в Санта-Фе...

— Сто тысяч долларов... говорите? — переспросил Изидорио, полузакрыв свой левый глаз. Потом прибавил: — Опять же... если вы выиграете?

— Да, если выиграю.

— А вы не могли бы написать это на кусочке бумажки, мистер Кембэл? Всего только несколько слов...

— За моей подписью?

— За вашей подписью и с вашим росчерком...

Само собой разумеется, словесное обещание в таком важном деле не могло быть достаточным. Гарри Т. Кембэл без всяких колебаний вынул из кармана записную книжку и на одном из листков написал, что обязуется выплатить сто тысяч долларов господину Изидорио из Санта-Фе, если станет наследником Уильяма Дж. Гиппербона. Он подписался, сделал росчерк и отдал бумажку вознице.

Тот взял ее, прочел, бережно сложил, сунул в карман и сказал:

— А теперь - в путь!

Что за безумная скачка, что за головокружительная быстрота, как мчались они теперь по дороге вдоль берега Чикито! Но, несмотря на все усилия, рискуя сломать экипаж и свалиться в реку, в Санта-Фе они попали не раньше чем без десяти минут двенадцать.

В этой столице насчитывают не более семи тысяч жителей. Штат Нью-Мексико присоединился к владениям федеральной республики в 1850 году, а зачисление в состав пятидесяти штатов совершилось за несколько месяцев до начала партии Гиппербона, что позволило покойному чудаку включить его в свою карту. Нью-Мексико остался определенно испанским как по своим нравам, так и по внешнему виду, англо-американский характер прививается к нему туго. Санта-Фе, расположившись в центре серебряных рудников, обеспечил себе цветущую будущность. По словам его жителей, город покоится на прочном серебряном фундаменте и из почвы улиц можно извлекать минерал, который приносит до двухсот долларов с тонны. Впрочем, для туристов Санта-Фе представляет мало любопытного, если не считать развалин церкви, построенной испанцами почти три века назад, и дворца губернатора — скромной одноэтажной постройки, единственное украшение которой составляет портик с деревянными колоннами. Испанские и индейские дома, построенные из кирпича-сырца, представляют собой не что иное, как кубы каменной кладки с проделанными в стене неправильными отверстиями.

Гарри Т. Кембэл, не имея возможности пожать семь тысяч тянувшихся к нему рук, ответил общим выражением благодарности, ведь необходимо было явиться на телеграф до того, как на городских башенных часах пробьет полдень.

Его ждали там две телеграммы, посланные почти одновременно утром из Чикаго. Первая, за подписью нотариуса Торнброка, извещала о результате второго метания игральных костей. Десять очков отсылали четвертого партнера в двадцать вторую клетку, в Южную Каролину. Таким образом, этот бесстрашный, не знающий усталости путешественник, мечтавший о безумных маршрутах, получал желаемое! Добрых тысячу пятьсот миль предстояло ему «поглотить», направляясь к атлантическому берегу Соединенных Штатов!..

В Санта-Фе испано-американцы хотели отпраздновать прибы-tee своего компатриота[99], организовав митинги, банкеты и другие подобные церемонии. Но, к своему большому сожалению, репортер газеты «Трибюн» принужден был отказаться от всех торжеств. Наученный опытом, он решил строго следовать советам почтенного мэра города Буффало. К тому же телеграмма, отправленная ему предусмотрительным Бикгорном, содержала новый маршрут, не менее обдуманный, чем предыдущий. В тот же день Гарри Кембэл покидал столицу Нью-Мексико. Среди провожавших он увидел Изидорио.

— Вот что, любезный, еще раз прими от меня благодарность. Без твоего усердия я бы не поспел вовремя и вылетел бы из партии,— обратился к нему репортер.

— Если вы довольны, мистер Кембэл, то и я тоже...

— А двое составляют пару, как говорят наши друзья французы!

— Значит, это — как для упряжных лошадей?

— Именно. А что касается бумажки, которую я тебе подписал, храни ее бережно. Когда услышишь, что обо мне все говорят как о победителе матча, то отправляйся в Клифтон и садись в поезд, который привезет тебя в Чикаго, а там иди прямо в кассу!.. Будь спокоен, я не посрамлю свою подпись.

— О, я понимаю, мистер Кембэл... я даже очень хорошо понимаю!.. Поэтому я предпочел бы...

— Что же именно?

— Сотню добрых долларов...

— Сотню вместо ста тысяч?

— Да,— ответил Изидорио.— Не люблю рассчитывать на случай, и сто добрых долларов, которые вы мне дадите,— это будет более надежно.

Делать нечего, Гарри Т. Кембэл,— возможно, в душе сожалея о своей излишней щедрости,— вынул из кармана сто долларов и передал их деревенскому мудрецу. Репортер уехал, сопровождаемый шумными пожеланиями счастливого пути и вскоре исчез из виду. 

 Глава XI ПЕРЕЖИВАНИЯ ДЖОВИТЫ ФОЛЕЙ

Лисси Вэг была пятой отъезжающей. С каким волнением переживала она эту бесконечно тянувшуюся неделю, или, точнее, с каким волнением переживала ее Джовита Фолей! Лисси Вэг никак не могла успокоить подругу. Джовита не ела, не спала — похоже было, что она не жила. Мистер Маршалл Филд дал девушкам отпуск на другой день после прочтения завещания. С тех пор они были избавлены от необходимости являться каждый день на Медисон-стрит, что несколько беспокоило более благоразумную из них. Она сомневалась, сможет ли их патрон так долго обходиться без них.

— Мы сделали ошибку,— повторяла Лисси Вэг.

— Ладно,— отвечала Джовита Фолей,— но эту ошибку мы будем продолжать.

Говоря так, эта нервная, впечатлительная особа не переставала ходить взад и вперед по маленькой комнате, занимаемой ими на Шеридан-стрит. Она то открывала единственный чемодан, в котором лежали белье и платье, приготовленные для путешествия, желая убедиться, что ничто не забыто, то принималась считать и пересчитывать имевшиеся у них деньги.

— Если не успокоишься и будешь нервничать,— однажды заявила ей Лисси,— то захвораешь, и я останусь за тобой ухаживать, предупреждаю тебя об этом.

— Ты с ума сошла!.. Только нервы меня и поддерживают. Они дают мне бодрость и выносливость, и я буду нервничать в течение всего путешествия!..

— Хорошо, Джовита, но тогда, если не ты скоро сляжешь, то я...

— Ты? Ну попробуй только заболеть! — воскликнула милая, но чересчур экспансивная особа, бросаясь на шею Лисси Вэг.

— В таком случае не волнуйся,— возразила Лисси Вэг, отвечая на поцелуй своей подруги,— и все будет хорошо.

Джовита Фолей не без усилий взяла себя в руки, страшно испугавшись мысли, что ее подруга вдруг сляжет в самый день отъезда, но каждую ночь в тревожном сие она громко говорила о «мосте», о «гостинице», о «лабиринте», о «колодце», о «тюрьме», о всех мрачных клетках, заставлявших платить штрафы простые, двойные и тройные. Приближался день, когда молодым путешественницам надлежало отправиться в путь. Горячими угольями, которые Джовита Фолей постоянно чувствовала у себя под ногами в течение всей этой недели, можно было бы нагреть паровоз большой скорости, и он доставил бы их в самые дальние пункты Америки.

Тем временем в утренних листках, так же как и в вечерних, печатались целые столбцы сообщений, более или менее правдивых или фантастических (читатели предпочитают получать фальшивые известия, чем не иметь никаких). К тому же достоверность информации зависит от самих участников партии.

Сведения, публиковавшиеся о Максе Реале, были весьма неосновательны, оттого что он никого не посвящал в свои планы и не расписывался в городах, через которые пролегал его путь. Глубокая неизвестность окутывала также и Германа Титбюри. О Томе Краббе газеты получали довольно подробные вести. Мильнера и его компаньона интервьюировали во всех главных городах их маршрута. Что до Гарри Кембэла, то сведения о нем падали, как апрельский дождь. Журналист сыпал телеграммами, заметками, письмами, радуя свою газету.

Так настало седьмое мая. Еще день — и нотариус Торнброк в присутствии Джорджа Хиггинботама объявит о результате метания игральных костей в пользу Лисси Вэг.

В ночь с седьмого на восьмое у девушки появилась сильнейшая боль в горле и острый приступ лихорадки. Ей пришлось разбудить подругу, спавшую в соседней комнате. Джовита Фолей тотчас вскочила с постели, дала ей питья и тепло укутала, повторяя не очень уверенным голосом:

— Пустяки, дорогая моя... пройдет.

— Надеюсь,— ответила Лисси Вэг.— Заболеть теперь было бы чересчур некстати.

На следующий день, едва рассвело, весь дом уже знал, что пятая участница партии заболела и необходимо вызвать доктора. Его прождали до девяти часов. Вскоре вся улица обсуждала происшествие, за улицей — весь ближайший квартал, а за ним и город. Известие о болезни Лисси распространилось с быстротой, свойственной всем мрачным известиям. А что в том удивительного? Разве мисс Вэг не была героиней дня? Разве не на ней сосредоточивалось теперь все внимание общественности? И вот Лисси Вэг больна,— может быть, серьезно,— накануне отъезда.

Наконец объявили о приходе врача, доктора медицины Пью. Сев у кровати Лисси Вэг, он внимательно посмотрел на нее, велел показать язык, пощупал пульс, выслушал и выстукал. Ничего со стороны сердца, ничего со стороны печени, ничего со стороны желудка. Наконец, после добросовестного осмотра, доктор вывел заключение:

— Ничего страшного, если только не произойдет каких-нибудь серьезных осложнений.

— А есть ли основание бояться осложнений? — спросила Джовита Фолей, взволнованная словами доктора.

— И да и нет,— ответил доктор Пью.— Нет, если болезнь удастся пресечь в самом начале... Да, если она будет развиваться.

— Но могли бы вы теперь определить болезнь?

— Да, и самым категорическим образом.

— Говорите же, доктор!

— Мой диагноз: обыкновенный бронхит. Есть небольшие хрипы, но плевра[100] не затронута. Но...

— Но?..

— Но бронхит может перейти в воспаление, а воспаление — в отек легких... Это именно то, что я называю серьезными осложнениями.

Прописав капли аконита на спирту, сиропы, теплое питье и отдых, доктор исчез (не сомневаясь, что дома его уже ждут репортеры).

Джовита Фолей едва не потеряла голову. В течение последних часов Лисси Вэг, казалось, еще больше ослабла, легкая дрожь говорила о новом приступе лихорадки, пульс бился чаще. Милая девушка не отходила от подруги, обтирала ее разгоряченный лоб, давала микстуру и роптала на несправедливость судьбы. «Нет,— говорила она себе,— нет! Ни Том Крабб, ни Титбюри, ни Кембэл, ни Макс Реаль не заболели бы бронхитом накануне своего отъезда!.. Не случится такого несчастья и с коммодором Урриканом! Нужно же, чтобы все это обрушилось на бедную Лисси, обладающую таким цветущим здоровьем!.. А что, если нас отошлют куда-нибудь далеко... если опоздание на пять или шесть дней помешает нам явиться в срок к месту назначения...»

Около трех часов дня приступ лихорадки стал слабеть, но кашель как будто усилился. Открыв глаза, Лисси Вэг увидела Джовиту, склонившуюся над ней.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила та.— Лучше, не правда ли?.. И скажи, что тебе дать?

— Выпить чего-нибудь,— ответила Лисси голосом, очень изменившимся от боли в горле.

— Вот, голубчик... прекрасное питье: горячее молоко с содовой водой! А потом, доктор тебе велел... всего только несколько порошков...

— Я чувствую большую слабость,— сказала больная,— и в то же время некоторое облегчение... Это значит, приступ лихорадки проходит.

— Значит, ты начинаешь выздоравливать! — воскликнула Джовита Фолей.

— Начинаю выздоравливать?.. Уже?.. — прошептала Лисси, пытаясь улыбнуться.

— Да... уже... и, когда доктор вернется, он, наверное, скажет, что ты сможешь встать!

— Обещаю тебе, Джовита, выздороветь как можно скорее,— тихо проговорила девушка и, повернувшись на бок, тотчас уснула.

А в это время под их окнами собралось уже порядочно народу. Уличный шум доносился до девятого этажа и мог разбудить Лисси Вэг. По тротуарам сновали любопытные. Одна за другой подъезжали кареты и после небольшой остановки мчались дальше, к городским кварталам.

— Как-то она сейчас? — спрашивали одни.

— Ей хуже,— отвечали другие.

— Говорят, тяжелая форма лихорадки.

— Нет, тиф...

— Ах, бедная барышня!.. Некоторым людям, правда, не везет!

Около пяти часов вечера уличный шум усилился, и Джовита Фолей высунулась из окна. Она увидела, кого б вы думали? Годжа Уррикана с каким-то типом! Широкоплечий и подвижный, казалось, тот был еще более бешеного темперамента, чем страшный коммодор. Джовита прекрасно видела, как он грозил кому-то кулаком с видом человека, который не в силах более сдерживаться. Конечно, не из участия к молоденькой партнерше Годж Уррикан явился на Шеридан-стрит и стоял под ее окнами. Когда в окружавшей его толпе разнеслось известие, что болезнь Лисси Вэг не представляет ничего серьезного, «какой болван это сказал?», проревел он. Принесший это известие, разумеется, не пожелал себя назвать.

— Ей все хуже и хуже,— добавил его спутник,— и если кто-нибудь попробует утверждать противное...

— Послушай, Тюрк, держи себя в руках!

— Чтобы я держал себя в руках?! — заревел Тюрк, ворочая глазами, как разъяренный тигр.— Это легко вам, коммодор! Как известно, вы самый терпеливый из людей! Но мне... слушать подобного рода вздор!.. Это выводит меня из себя... А когда я вне себя...

Газеты, появившиеся около шести часов вечера, оказались переполненными самыми противоречивыми сведениями. Согласно одним, здоровье Лисси Вэг окрепло благодаря заботам врача и ее отъезд ни на один день не будет отложен. Согласно другим, мисс Вэг не сможет отправиться в путешествие раньше конца недели.

Газеты «Чикаго глоб» и «Чикаго ивнинг пост» дали особенно пессимистическую информацию: в них сообщалось о консилиуме светил науки и необходимости операции... «Мисс Вэг сломала себе руку»,— извещала первая газета. «Ногу»,— утверждала вторая. А нотариус Торнброк получил письмо, подписанное именем Джо-виты Фолей, в котором сообщалось, что пятая партнерша отказывается от своей доли наследства. Газета «Чикаго мейл» без всяких колебаний объявила, что Лисси Вэг между четырьмя часами сорока пятью минутами и четырьмя часами сорока семью минутами пополудни скончалась. Когда «новости» дошли до Джовиты Фолей, с ней едва не сделалось дурно; к счастью, доктор Пью немного ее успокоил.

— Это обыкновенный бронхит,— повторял, он.— Никаких симптомов воспаления. Достаточно будет нескольких дней спокойствия и отдыха... Может быть, семи или восьми.

— Семи или восьми?!

— При условии, чтобы больная не подвергалась ни малейшему сквозному ветру.

— Семь или восемь дней!.. — повторяла несчастная Джови-та, ломая руки.

— И притом — если не произойдет никаких серьезных осложнений...

Ночь прошла беспокойно. Джовита Фолей не ложилась спать. Какая сиделка могла бы сравниться с ней? Впрочем, она никому не уступила бы своего места.

Наступил день пятого метания игральных костей. Джовита отдала бы десять лет своей жизни, чтобы быть в зале Аудиториума. Но оставить больную! Об этом нечего было и думать. Вдруг Лисси позвала к себе подругу и сказала:

— Милая Джовита, попроси нашу соседку прийти сюда.

— Ты хочешь, чтобы...

— Я хочу, чтобы ты отправилась в Аудиториум... Ты ведь веришь в мою удачу.

«Еще бы!» — вскричала бы Джовита Фолей тремя днями раньше, но в тот день она так не сказала. Поцеловав больную в лоб и предупредив соседку, почтенную особу, которая тотчас же пришла и уселась возле больной, Джовита сбежала с лестницы и, сев в первую попавшуюся карету, велела ехать к Аудиториуму.

Так как известие о смерти молодой девушки появилось уже во многих утренних газетах, то некоторые из присутствующих удивились тому, что ее близкая подруга появилась в этой толпе, и даже не в трауре. Без десяти минут восемь председатель и члены «Клуба чудаков», сопровождаемые мистером Торнброком в неизменных очках с алюминиевой оправой, появились на эстраде и уселись вокруг стола.

Внезапно громовой голос прервал тишину, его нельзя было не узнать: так гудеть мог только голос коммодора.

— Мне кажется, господин председатель,— сказал он,— для того, чтобы точно исполнить волю покойного, не следует приступать к пятому метанию костей, так как пятая партнерша сегодня утром умерла!

Сдержанный шепот прокатился по залу, но его покрыл женский голос:

— Это ложь! Потому что я, Джовита Фолей, всего двадцать пять минут тому назад оставила Лисси Вэг живой и выздоравливающей.

Взрыв криков и протестов раздался из группы Уррикана.

— Ладно, не умерла, но ей и не лучше!.. Ввиду создавшегося положения прошу, чтобы моя очередь подвинулась и то метание костей, которое произойдет через несколько минут, было для шестого партнера,— опять раздался голос Годжа Уррикана.

А за ним крики и топот — это неистовствовали его единомышленники, точнее, держатели пари, вполне достойные плавать под его флагом. Наконец нотариусу Торнброку удалось усмирить беснующуюся компанию.

— Предложение Годжа Уррикана,— сказал он,— основано на неверном понимании воли завещателя и находится в полном противоречии с правилами благородной игры Североамериканских Соединенных Штатов. Каково бы ни было состояние здоровья пятой партнерши, мы приступим к тиражу, назначенному на девятое мая для мисс Лисси Вэг. Через две недели, если участница не окажется в назначенном месте — останется ли она в живых или нет,— она будет лишена своих прав.

Последовали бурные протесты Годжа Уррикана. Голосом, полным негодования, он заявил, что если кто-нибудь и понимал неверно волю завещателя, то это сам нотариус Торнброк!

Пробило восемь часов, глубокая тишина водворилась в зале. Мистер Торнброк, немного больше обычного взволнованный, правой рукой взял пустой футляр, левой положил в него игральные кости и потряс ими, то подымая коробочку, то опуская ее. Послышался легкий стук маленьких костяшек, ударившихся о кожаные стенки футляра... когда их выбросили, они покатились к самому краю стола. Нотариус пригласил Джорджа Б. Хиггинботама и его коллег проверить выброшенное число очков и звучным голосом произнес:

— Девять, из шести и трех.

«Счастливое число»! Пятый партнер одним скачком попадал в двадцать шестую клетку, штат Висконсин.

 Глава XII ПЯТАЯ ПАРТНЕРША

— О, дорогая Лисси, какой счастливый... какой изумительный удар костей!..— восторженно вскричала Джовита Фолей.

Она быстро вошла в комнату, забыв, что могла взволновать больную.

— Какое же число выбросили кости?— спросила Лисси Вэг слегка приподнимаясь на подушках.

— Девять, милочка, девять, из шести и трех, что отсылает нас сразу в двадцать шестую клетку!

— А эта клетка?

— Штат Висконсин... город Милуоки, в двух часах., всего только в двух часах езды скорым поездом!

Действительно, для начала партии лучшего нельзя было и желать.

— Все удачи, дорогая моя, тебе, тебе одной,— повторяла Джовита,— а все неудачи другим.

— Будь немного повеликодушнее, Джовита.

— Если хочешь, могу исключить из их числа Макса Реаля, так как ты желаешь ему всяких благ...

— Без сомнения...

— Но вернемся к делу, Лисси... Двадцать шестой квадрат! Ты должна дать себе ясный отчет в нашем преимуществе! До сих пор первым был этот журналист Гарри Т. Кембэл, но он только еще добрался до двенадцатой клетки, тогда как мы!.. Еще тридцать семь очков... всего только тридцать семь очков... и мы достигнем цели!

Но подруга, казалось, не разделяла ее энтузиазма.

— У тебя такой вид, точно ты не рада!..— вскричала Джовита.

— Рада, голубчик, рада!.. Мы отправимся в Висконсин, в город Милуоки!

— О, у нас еще есть время, душа моя! Это не завтра и даже не послезавтра!.. Через пять или шесть дней, когда ты совсем поправишься... Может быть, даже через пятнадцать, если так будет нужно! Только бы нам быть на месте двадцать третьего в полдень...

— В таком случае все к лучшему, раз ты довольна.

— Довольна ли я, моя дорогая? Я настолько же довольна, насколько недоволен коммодор... Этот противный морской волк хотел устроить так, чтобы ты оказалась вне конкурса... Хотел заставить нотариуса Торнброка предоставить пятый удар ему, коммодору, под предлогом, что ты все равно не смогла бы им воспользоваться... Желаю ему заблудиться в «лабиринте», свалиться в «колодец», заплесневеть в «тюрьме»!

Оставляя в стороне некоторые преувеличения, свойственные этой живой натуре, нужно признать, что действительно девять очков, составленные из шести и трех, означали один из лучших ходов, какие только возможны в начале игры. Висконсин находится рядом со штатом Иллинойс, севернее его. На западе границей ему служит Миссисипи, на востоке — озеро Мичиган и на севере — озеро Верхнее. Его столица — Мадисон, а Милуоки — метрополия.

Итак, день, грозивший большими неприятностями, начинался очень счастливо. Правда, волнение больной ухудшило ее состояние, а когда пришел доктор медицины Пью, девушку мучили приступы кашля, сопровождавшиеся общей слабостью и небольшим повышением температуры.

Газеты Союза Североамериканских Соединенных Штатов, как и следовало ожидать, поместили на своих страницах отчет о пятом метании игральных костей. Во многих говорилось об инциденте[101] с Урриканом, причем одни поддерживали претензии неистового коммодора, другие их осуждали. И все одобряли нотариуса Торнброка, который твердо исполнил свой долг. К тому же, что бы ни говорил Годж Уррикан, Лисси Вэг не умерла и умирать не собиралась. Все это вызвало в публике естественный подъем симпатий к больной, бюллетень о состоянии здоровья пятой партнерши печатался два раза в день — утром и вечером, как если бы дело шло о здоровье принцессы крови.

Ночь с десятого на одиннадцатое прошла довольно спокойно, появились все основания думать, что лихорадка закончилась. Когда утром Джовита Фолей вошла в комнату больной, она не могла скрыть оживления, а глаза блестели так хитро и весело, что Лисси не могла не спросить:

— Да что с тобой сегодня?

— Ничего, милая... ничего... Это майское солнце... лучи, которые точно вдыхаешь, точно пьешь... О, если бы ты могла хоть часок посидеть у окошка... вместо лекарства принять хорошую дозу солнца!..

— Но куда же ты уходила, Джовита?

— Куда уходила? Прежде всего в магазин «Маршалл Филд», чтобы сообщить о твоем здоровье...

— Ну, а потом?

— Потом? Что потом?

— Ты нигде больше не была?

— Где я еще была?

— Ведь сегодня, кажется, одиннадцатое мая, не правда ли?

— Одиннадцатое, моя дорогая,— ответила Джовита таким звонким голосом, что ее подруга невольно улыбнулась.

— Но в таком случае шестое метание игральных костей уже было...

— Разумеется!

— А это значит...

— Это значит... Кет, подожди, я должна тебя поцеловать!.. Я не хотела рассказывать, потому что тебе нельзя волноваться... но это выше моих сил!

— Но говори же, Джовита...

— Представь себе, голубчик, ведь он тоже получил девять очков... но составленные из четырех и пяти.

— Кто он?

— Коммодор Уррикан.

— Но мне кажется, что это еще лучше...

— Да, лучше, потому что он сразу попадает в пятьдесят третью клетку, значительно опережая всех других... Но, с другой стороны, очень нехорошо...

И Джовита Фолей предалась неудержимым проявлениям радости, настолько же шумным, насколько и необъяснимым.

— Но почему же нехорошо? — спросила Лисси Вэг.

— Потому что коммодор отослан к черту на кулички.

— К черту на кулички?

— Да!.. В самую глубину Флориды! Дальше чем за две тысячи миль отсюда!

Но эта новость не обрадовала больную в такой степени, как ожидала Джовита. Ее доброе сердце пожалело даже коммодора.

Начиная со следующего дня Лисси Вэг начала есть с большим аппетитом, ее лихорадка совершенно исчезла, но вставать с постели доктор Пью не позволил. Время для обеих подруг тянулось необыкновенно долго, особенно для Джовиты. Она часто сидела в комнате больной, и разговор — не в форме диалога, а скорее монолога — порой был очень оживлен.

Но о чем стала бы говорить Джовита Фолей, как не о штате Висконсин, по ее словам, самом красивом, самом интересном из всех штатов Америки! С путеводителем в руках она болтала не переставая и успела изучить его так хорошо, что без запинки объясняла подруге.

— Представь себе,— говорила Джовита,— раньше этот штат назывался Месконсин, по имени реки, протекающей там; нигде в мире нет страны, которая могла бы с ним сравниться. На севере до сих пор еще видны остатки старых сосновых лесов, покрывавших когда-то всю его территорию. В нем имеются лечебные источники, превосходящие даже источники штата Виргиния, и я уверена, что если бы твой бронхит...

— Но,— заметила Лисси,— разве же мы сейчас едем не в Милуоки?

— Да, в Милуоки, важнейший город штата. Это слово на старом индейском языке означает «прекрасная страна». Город с населением в двести тысяч душ, среди которых немало немцев. Его называют поэтому германо-американскими Афинами[102]... О, если бы мы были сейчас там, какие восхитительные прогулки совершили бы по скалистому берегу реки, застроенному красивыми зданиями! Безукоризненно чистые кварталы с домами из молочно-белого кирпича... Потому город и заслужил название... Неужели ты не догадываешься какое? Крем-Сити, моя дорогая... Сливочного города!.. В него хотелось бы обмакнуть хлеб... О, зачем только этот проклятый бронхит не позволяет нам отправиться туда тотчас же!

И Джовита Фолей продолжала читать страницу за страницей свой путеводитель узнавая о различных превращениях этой страны, в прошлом населенной индейскими племенами и колонизованной франко-канадцами в эпоху, когда она была известна под именем Беджер-Стэт, штата Бобров. Среди городов штата Висконсин самый замечательный — Мадисон, раскинувшийся между озерами Мендота и Монона. А что за прелесть захолустные городки этого озерного края!

Утром тринадцатого числа любопытство жителей Чикаго достигло критической точки. Зал Аудиториума кишмя кишел публикой — как в тот день, когда происходило чтение завещания. И немудрено: в восемь часов объявлялся результат седьмого метания игральных костей в пользу таинственной и загадочной личности, скрывающейся под инициалами X.K.Z.

Тщетно старались раскрыть инкогнито седьмого партнера. Самые ловкие репортеры, самые талантливые ищейки местной хроники потерпели неудачу. Несколько раз им казалось, что они напали на настоящий след, но тут же убеждались в своей ошибке. Предполагали, что покойный хотел привлечь к участию в партии одного из своих коллег из «Клуба чудаков», предоставив ему седьмой шанс в своем матче. Некоторые даже называли Джорджа Хиггинботама, но почтенный член клуба официально опроверг слух. Когда же обращались к нотариусу Торнброку, он заявлял, что его миссия состоит исключительно в точном и своевременном извещении по телеграфу в местные почтовые отделения о результатах тиражей (в том числе касавшихся и «человека в маске»). Тем не менее многие надеялись, и, возможно, не без основания, что в то утро господин X.K.Z. ответит на призыв к его инициалам в зале Аудиториума.

Но присутствующие были разочарованы, совершенно разочарованы: в маске или без маски — никакого субъекта в зале не появилось, когда мистер Торнброк выбросил из кожаного футляра на стол игральные кости и громко произнес:

— Девять из шести и трех. Двадцать шестая клетка, штат Висконсин.

Зрители не желали расходиться. Они ждали. Но никто не являлся. И пришлось покориться. Вечерние газеты того дня были единодушны: ну нельзя же так потешаться над населением!

И все же волнение публики не шло ни в какое сравнение с беспокойством, охватившим Джовиту Фолей: по странному совпадению, господину в маске выпало то же число — девять, и тоже из шестки трех. Это означало, что господин X.K.Z. отправлялся в тот же двадцать шестой квадрат, и, если Лисси Вэг не успеет покинуть его до приезда своего конкурента, ей придется поменяться с ним местами, то есть вернуться к началу игры. Их удача снова находилась под угрозой, пока Лисси оставалась прикованной к постели.

Двадцать второго мая никаких известий о X.K.Z. не поступило, в Висконсин он еще не прибыл. Правда, на почту он мог прийти и в последний срок— двадцать седьмого, у Лисси еще оставался шанс... И она почти выздоровела, но тут заболела Джовита. У нее сделался нервный припадок, поднялась температура, пришлось лечь в постель. Это обстоятельство подтолкнуло Лисси Вэг к твердому решению забыть о затее покойного Гиппербона с его шестьюдесятью миллионами — отныне и навсегда. Но ближе к вечеру Джовита поднялась, еще раз проверила и заперла чемодан.

— О,— вскричала неугомонная особа,— я отдала бы десять лет жизни за то, чтобы сейчас уже быть в дороге!

Десять лет, отдаваемые ею неоднократно, и другие десять, которые она, вероятно, не раз еще отдаст в течение путешествия, составили бы такую внушительную цифру, что ей осталось бы очень немного времени прожить на этом свете! День закончился бы без происшествий, если бы около шести часов к подругам не явился гость, которого они не ждали.

— Здесь живет мисс Лисси Вэг? — спросил незнакомец, поклонившись молодой девушке.

— Да, здесь.

— Могла бы она принять меня?

— Но...— начала Джовита нерешительным тоном,— мисс Вэг была очень больна...

— Значит, имею удовольствие говорить с мисс Джовитой Фолей?

— Вы не ошиблись. И может быть, я могла бы заменить Лисси?

— Предпочел бы увидеть ее своими собственными глазами, если только возможно.

— Могу спросить, для чего?

— У меня нет причин скрывать цель прихода, мисс Фолей. Я собираюсь принять участие в матче Гиппербона в качестве держателя пари и поставить большую сумму на пятого партнера. И вы понимаете... мне хотелось бы...

Понимала ли Джовита Фолей? Разумеется, и несказанно обрадовалась. Наконец-то нашелся хоть один, кто готов был рискнуть тысячами долларов, держа за Лисси пари! Перед ней стоял человек лет пятидесяти, с легкой сединой в бороде, с очень живыми глазами, более живыми даже, чем бывает у людей его возраста. Джентльмен изысканного вида, со стройной фигурой, умным, выразительным лицом и необыкновенно мягким голосом настаивал на встрече с Лисси Вэг в безукоризненно вежливой форме. В общем, Джовита Фолей не нашла никаких оснований отказать ему.

— Могу я узнать ваше имя, мистер? — спросила она.

— Гемфри Уэлдон из Бостона, Массачусетс,— ответил незнакомец.

И, войдя в переднюю комнату, он направился в следующую, где была Лисси Вэг.

Увидав его, молодая девушка поспешно встала.

— Не беспокойтесь, пожалуйста,— сказал гость.— Простите мою навязчивость, но мне очень хотелось вас повидать... Только одну минуту...— И сел на придвинутый ему стул.— Как я уже сказал, имею намерение поставить на вас значительную сумму, так как верю в ваш успех, и мне хотелось убедиться в том, что состояние вашего здоровья...

— Я совершенно поправилась,— ответила девушка,— благодарю вас за доверие, но... по правде сказать... мои шансы...

— Тут все дело в предчувствии, мисс Вэг,— заметил мистер Уэлдон тоном, не допускающим возражения.

— Именно, в предчувствии...— подтвердила Джовита.

— Так что спору это не подлежит...— прибавил почтенный джентльмен.

— И то, что вы думаете о моей подруге Вэг,— вскричала Джовита Фолей,— думаю о ней и я!..

— Будем надеяться, мисс Вэг,— сказал гость,— что следующий тур окажется для вас столь же счастливым, как и первый.

Милейший человек напомнил о предосторожностях во время путешествия и о необходимости самым точным образом согласовываться с расписанием поездов.

— Впрочем,— прибавил он,— вижу, вы не будете путешеово-вать в полном одиночестве.

— Да, мисс Фолей будет мне сопутствовать, или, лучше сказать, увлекать меня за собой...

— Вы совершенно правы, мисс Вэг,— сказал мистер Уэлдон.— Приятнее путешествовать вдвоем.

— И безопаснее,— заявила Джовита Фолей.

— Итак, полагаюсь на вас, мисс Фолей,— прибавил мистер Уэлдон.— Уверен, вы поможете подруге выиграть. Примите же мои самые искренние пожелания, ваш успех гарантирует мой!

Когда господин Уэлдон удалился, Лисси тихо проговорила:

— Бедняга! По моей вине он потеряет такие большие деньги...

— У этих пожилых господ,— возразила Джовита,— много здравого смысла и есть какое-то чутье, которое их никогда не обманывает...

На следующий день, двадцать третьего мая, в пять часов утра более нетерпеливая из двух путешественниц была уже на ногах. А перед самым отъездом в последнем нервном припадке эта удивительная Джовита Фолей вновь нарисовала себе целую картину неудач, задержек, опозданий и несчастных случаев!.. Что, если экипаж сломается по дороге? Если улицы будут так запружены, что придется двигаться шагом?.. Если за ночь произошло изменение в расписании поездов?.. Если произойдет какая-нибудь железнодорожная катастрофа?

Экипаж не сломался, ни разу не остановился и к семи часам десяти минутам доставил путешественниц на вокзал. Там Джовита испытала разочарование, увидав, что отъезд пятой партнерши не собрал толпы провожающих. Очевидно, Лисси Вэг так и не стала фавориткой в матче Гиппербона.

— Даже мистер Уэлдон и тот не приехал,— не удержалась от замечания мисс Фолей.

Наконец паровоз тронулся, но никаких «ура», никаких горячих пожеланий, если не считать тех, что мысленно произнесла Джовита. Поезд обогнул озеро Мичиган и промчался, не останавливаясь, мимо станций Лейк-Вью, Эванстон, Гленпок и других. Погода выдалась восхитительная. Воды сверкали, оживляемые движением пароходов и парусных судов, те самые воды, которые, переливаясь из озера в озеро — Верхнее, Гурон, Мичиган, Эри и Онтарио — уносятся рекой Св. Лаврентия в безбрежную Атлантику. Из Уокигана поезд поехал дальше по штату Висконсин. Двигаясь к северу, он сделал остановку в Расине, большом фабричном городе, и около десяти часов уже подъезжал к вокзалу города Милуоки.

— Приехали!.. Приехали!..— вскричала Джовита и так глубоко и радостно вздохнула, что ее вуалетка натянулась, точно парус, вздуваемый ветром.

— Приехали на целых два часа раньше,— заметила Лисси, взглянув на свои часы.

— Нет, на четырнадцать дней позже,— возразила ее подруга, выскакивая на платформу.

Без четверти двенадцать путешественницы вошли в почтовое бюро, и Джовита Фолей спросила одного из чиновников, не было ли телеграммы для мисс Лисси Вэг. При этом имени чиновник поднял голову, и его глаза выразили искреннее удовольствие.

— Мисс Лисси Вэг? — переспросил он.

— Да... из Чикаго...

— Депеша вас ждет,— сказал чиновник, подавая телеграмму адресату.

— Дай!.. Дай!.. — воскликнула Джовита.— Ты так долго будешь распечатывать, что у меня опять сдадут нервы!

Дрожавшими от нетерпения руками она распечатала телеграмму и прочла:

Лисси Вэг. Почтовое бюро Милуоки. Висконсин. Двадцать из десяти и десяти.

Сорок шестая клетка, штат Кентукки. Мамонтовы пещеры.

ТОРНБРОК.

 Глава XIII ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОММОДОРА УРРИКАНА

Одиннадцатого мая в восемь часов утра господин Уррикан узнал о числе очков своего тиража. Друзья Годжа Уррикана, а точнее, уверовавшие в счастливую звезду коммодора и поставившие на него, бросились поздравлять его прямо в зале Аудиториума.

— Коммодор,— говорили ему,— пять и четыре — ведь это такое блестящее начало!

— Блестящее? Для тех, у кого есть дела во Флориде.

— Теперь вам достаточно получить десять очков, чтобы оказаться у цели и в два хода выиграть партию.

— Действительно!.. Если я получу девять очков, то у меня уже не будет больше хода... А если получу больше десяти очков, то мне придется возвращаться вспять, еще неизвестно куда...

— Все равно, коммодор, всякий на вашем месте был бы очень доволен.

— Возможно, но лично я недоволен!

Ворча и негодуя, Уррикан вернулся к себе на Рандольф-стрит в сопровождении Тюрка, выражавшего свое негодование так громко и неистово, что коммодор вынужден был строго-настрого приказать ему замолчать.

Тюрк, старый моряк федерального флота, служил юнгой, матросом, а потом и квартирмейстером, словом, прошел все чины снизу доверху. Он был единственным из судовой команды, с кем неистовый Уррикан мог столковаться. И возможно, потому, что Тюрк делался еще более неистовым, когда речь заходила о правоте его командира. Во время плаваний этот моряк нередко исполнял должность личного слуги Годжа Уррикана. Когда возраст позволил коммодору выйти в отставку, Тюрк тоже оставил флот, нашел Годжа Уррикана и вскоре стал самым необходимым для него человеком. Таким образом, он уже три года проживал на Рандольф-стрит, занимая положение управляющего, который ничем не управляет, или, если хотите, почетного интенданта[103].

Тюрк, в сущности, был самым кротким и удобным для совместной жизни человеком. За время службы во флоте он никогда ни с кем не поссорился и не подрался. Как же ему удалось превзойти Годжа Уррикана, самого яростного из людей? Ему помогла любовь. Он любил своего командира, несмотря на недостатки характера. Любовь научила его изумительному искусству перевоплощения, какому позавидовал бы и великий актер.

Когда Уррикан заявлял, что проучит такого-то, Тюрк рвался надавать негодяю пощечин, а когда коммодор угрожал кому-нибудь пощечиной, Тюрк обещал избить мерзавца до смерти. Он был похож на верного пса, вторившего хозяйской брани громким лаем. Только пес слушался голоса своей природы, а Тюрк действовал этому голосу наперекор. Такие припадки бешенства заставляли Уррикана отвлекаться, чтобы усмирить своего матроса. И доброму малому удавалось предотвратить истории, грозившие коммодору очень крупными неприятностями. К примеру, накануне отъезда во Флориду, когда Годж Уррикан намеревался вызвать нотариуса на дуэль, Тюрк что есть мочи вопил, будто канцелярская крыса сплутовала, и клялся оборвать ему оба уха и сделать из них букет для своего хозяина.

К отходу поезда, увозившего шестого партнера, на вокзале собралось достаточно охотников, решившихся рисковать своими деньгами. Может быть, им казалось, что человек такого бешеного характера держит в повиновении саму фортуну[104]? Какой же маршрут выбрал себе коммодор? Он посвятил в это одного Тюрка.

— Слушай, Тюрк,— сказал Уррикан, как только они вернулись из Аудиториума,— слушай и смотри. Вот карта Соединенных Штатов...

— Карта Соединенных Штатов...

— Да. Вот здесь Иллинойс с Чикаго... Там — Флорида...

— О, я знаю! — ответил матрос, глухо ворча себе под нос.— В былые времена мы там плавали и воевали, коммодор.

— Если бы речь шла только о том, чтобы отправиться в Таллахасси, столицу Флориды, или Пенсаколу, или даже в Джэксонвилл, то ничего не стоило бы...

— Ничего не стоило бы,— повторил Тюрк.

— И,— продолжал коммодор,— когда я думаю, что какая-то сопливая девчонка отделается переездом из Чикаго в Милуоки...

— Негодная! — прорычал Тюрк.

— И что этот Гиппербон...

— О, если бы он не умер, мой коммодор! — вскричал моряк, подымая кулак таким жестом, точно хотел уложить на месте бедного покойника.

— Успокойся, Тюрк... он умер... Но для чего он во всей Флориде выбрал место на самом конце полуострова — этого чертова хвоста, который вдается в Мексиканский залив...

— Хвоста, которым следовало бы его выпороть! — рявкнул Тюрк.

— В Ки-Уэст нам придется тащить наш чемодан! На маленький и к тому же скверный островок, годный, как говорят испанцы, только на то, чтобы служить цоколем маяку.

— Паршивое место, мой коммодор!

— Так вот, самое разумное — проделать первую половину пути по железной дороге, а вторую морем... Доехать до Мобила, а оттуда плыть до Ки-Уэста.

Тюрк не возразил. В самом деле, по железной дороге через тридцать шесть часов Годж Уррикан попадает в Мобил, штат Алабама, и останется еще двенадцать дней, чтобы на корабле дойти до Ки-Уэста.

— Если нам это не удастся,— заявил коммодор,— значит, суда перестали совершать по морю рейсы.

— Или не осталось воды в море! — вскричал Тюрк голосом, в котором чувствовалась явная угроза Мексиканскому заливу.

На возможность не найти в Мобиле судно, отправлявшееся во Флориду, совершенно исключалась. Это очень оживленный порт, и к тому же Ки-Уэст благодаря своему положению между Мексиканским заливом и Атлантикой сделался местом стоянки многих судов. Итак, Годж Уррикан и Тюрк, предшествуемые носильщиками с тяжелым чемоданом в руках и вооруженные шестиствольными «деринджерами» (последние составляют необходимую принадлежность каждого настоящего американца), вошли в вагон.

Паровоз домчал их до самого Кейро, расположенного почти на границе Теннесси. В Кейро они выбрали путь вдоль границы Миссисипи и Алабамы, который заканчивался в Мобиле. (Главный город в штате Теннесси — Джэксон[105], который не надо путать с городами того же названия в штатах Миссисипи, Огайо, Калифорния и Мичиган.) Двенадцатого числа после полудня поезд пересек границу Алабамы, а в десять вечера остановился на вокзале Мобила, совершив длинный переезд без каких бы то ни было недоразумений и несчастных случаев (в том числе не произошло стычек между Урриканом и кем-нибудь из машинистов, кочегаров, кондукторов). На следующее утро, когда первые лучи солнца позолотили край неба, оба моряка бодро шагали по набережной Мобила.

Штат Алабама, названный так по реке с тем же названием, делится на две области: одна гористая, по ней в юго-западном направлении тянутся последние отроги Аппалачских гор, а другая занята обширными равнинами, в южной своей части наполовину болотистыми. В прежние времена этот штат занимался только производством хлопка, теперь же благодаря удобному железнодорожному сообщению успешно эксплуатирует свои железные и каменноугольные копи. Его официальной столицей является Монтгомери. Но ни Монтгомери, ни даже Бирмингем (промышленный город в центре штата) не могут соперничать с Мобилом, построенным на террасе[106] в глубине одноименной бухты, в любое время года удобной для захода судов. О торговом значении порта говорит тот факт, что ежегодно он принимает в свои воды не меньше пятисот кораблей.

Но есть же люди, которых преследуют неудачи!

Годж Уррикан прибыл в Мобил в самый разгар забастовки грузчиков, объявленной накануне и грозившей продолжаться несколько дней. Из судов, назначенных к отплытию, ни одно не могло выйти в открытое море до соглашения с судовладельцами, решившими сопротивляться всем требованиям бастующих.

Три дня коммодор провел в тщетной надежде, что какое-нибудь судно закончит погрузку и отправится в рейс. Грузы оставались на набережной, в пароходных котлах не было огня, громадные тюки хлопка занимали все доки[107]...

Навигация и тогда не остановилась бы настолько, если бы бухта оказалась внезапно покрытой льдами! Что же делать? Приверженцы коммодора Уррикана (они здесь нашлись) внушили ему, безусловно, очень верную мысль — отправиться немедленно в Пенсаколу, один из крупных городов Флориды, на ее границе со штатом Алабама. Поднявшись по железной дороге до северной окраины штата, а затем спустившись к берегу Атлантики, коммодор достиг бы Пенсаколы за двенадцать часов.

Годж Уррикан,— нужно отдать ему справедливость,— был человеком быстрых решений и не терял времени на пустые разговоры. Сев утром шестнадцатого числа в поезд, он в тот же вечер приехал в Пенсаколу. Оставшихся девяти дней с лихвой хватило бы на рейс до Ки-Уэста (даже для парусного судна).

Значение Пенсаколы не меньше, чем значение Джэксонвилла, хозяйственного центра Флориды. Соединенный длинной цепью железных дорог с центром страны, этот город со своими двенадцатью тысячами жителей переживал период расцвета. Для коммодора Уррикана, разыскивавшего какое-нибудь готовое к отплытию судно, было особенно важно, что в торговом обороте порта участвовало почти тысяча двести кораблей.

Но положительно ему не везло! Забастовки в Пенсаколе, правда, не было, но не было и судна, которое направлялось бы на юго-восток, и, разумеется, никакой возможности добраться морем до Ки-Уэста!

— И нет никого, с кем можно за это посчитаться!..— воскликнул Тюрк, свирепо вращая глазами.

— Но не бросить же здесь якорь на целую неделю...

— Нет!.. Во что бы то ни стало нужно сняться с якоря, мой коммодор,— заявил Тюрк.

— Согласен, но каким способом перебраться отсюда до Ки-Уэста?

Годж Уррикан принялся обходить парусные суда и пароходы, но всюду получал самые неопределенные обещания. Тогда он попробовал «по-своему» вразумить этих проклятых капитанов и даже самого начальника порта, рискуя попасть в тюрьму.

Через два дня стало ясно, что о морском пути нечего и думать. Проклятие! Придется пересечь почти всю Флориду с запада на восток до самого Лайв-Ока, а потом спуститься на юг, к Тампе или к Пунта-Горда, расположенным на берегу Мексиканского залива. Придется покрыть около шестисот миль по железной дороге, причем рейсы поездов не согласованы один с другим. А дальше предстояло целое путешествие по южной части острова! Через болота Окалокучи и Биг-Сайпресс...

Это очень печальная область Флориды, малонаселенная и плохо приспособленная для жизни. Найдутся ли там какие-нибудь транспортные средства в виде почтовых карет, повозок или верховых лошадей, способных довезти до крайнего пункта Флориды? А если найдутся, то какой это тихоходный транспорт, какой долгий и томительный путь! И даже опасный — в бесконечных лесах с рядами темных кипарисов, местами непроходимых из-за трясин, по дорогам, едва различимым под болотными травами, скрывающими почву. Да еще в густых зарослях гигантских грибов, которые при каждом шаге разрываются, как фейерверки, и дальше по болотистым равнинам и озерам... А там кишмя кишат аллигаторы и самые страшные змеи с головами, похожими на треугольники, укусы которых смертельны. Такова ужасная страна Эверглейдских болот, куда скрылись последние представители племени семинолов, красивые и дикие индейцы, бесстрашно боровшиеся против вторжения в их земли федеральных армий во времена Оцеолы. Одни только туземцы в состоянии жить или, вернее, прозябать в том сыром и жарком климате, благоприятствующем развитию болотных лихорадок, сваливающих с ног самых здоровых и крепких людей, даже таких, как коммодор Уррикан!

Оставалось всего шесть дней. Утром девятнадцатого мая к коммодору подошел некий Хьюлкар, один из местных судовщиков, наполовину американец, наполовину испанец, и, поднеся руку к своей кепке, спросил:

— Все еще нет судна до Ки-Уэста, коммодор?

— Нет,— ответил Годж Уррикан,— но если вам такое известно, вы получите от меня десять пиастров[108].

— Одно такое я знаю.

— Какое?

— Мое.

— Ваше?

— Да... «Чикола», хорошенькая шхуна на сорок пять тонн, делающая восемь узлов[109] при хорошем ветре и...

— Какой национальности?

— Американской.

— Готова к отплытию?

— Готова к отплытию и к вашим услугам,— ответил Хьюлкар.

От Пенсаколы до Ки-Уэста приблизительно пятьсот миль.

Если проходить не меньше пяти узлов в час, то, принимая во внимание возможное отклонение в пути или противные ветры, плавание могло занять шесть дней. Десять минут спустя Уррикан и Тюрк стояли на палубе «Чиколы», разглядывая ее глазами знатоков. Маленькое судно, сидевшее неглубоко в воде, предназначалось для плавания вдоль побережья, достаточно широкий корпус позволял выдержать большую парусность. Для таких моряков, как коммодор и бывший квартирмейстер, опасностей на море не существовало; что до Хьюлкара, то он уже в течение двадцати лет плавал на своей шхуне от Мобила до Багамских островов через флоридские воды и несколько раз заходил в Ки-Уэст.

В восемь часов Уррикан и Тюрк уже с багажом были на берегу, а еще через пятьдесят минут маленькая шхуна шла по небольшому заливу Пенсакола и, не заходя в порты Макрэ и Пикинс, построенные когда-то французами и испанцами, скоро вышла в Мексиканский залив. 

 Глава XIV ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОММОДОРА УРРИКАНА

Дул встречный восточный ветер. На море, защищенном полуостровом Флоридой, не ощущалось еще волнений атлантических вод. К тому же коммодор и Тюрк всегда могли прийти на помощь Хьюлкару и его трем матросам, если бы понадобилось. «Чикола» лавировала, команда старалась не выпускать из виду берег. Это, конечно, удлиняло плавание. Но бури в Мексиканском заливе бывают очень свирепыми, и такое легкое суденышко не может рисковать, слишком удаляясь от портов, бухт, устьев рек и речек (столь многочисленных на флоридском побережье и удобных для причаливания судов небольшого тоннажа).

Сильный ветер дул весь день и всю ночь, но постепенно становился тише. Если бы произошло обратное, судно могло бы идти более быстрым ходом. К несчастью, на следующий день ветер совсем успокоился; плывя по белой, теперь неподвижной, поверхности моря, «Чикола», хотя и с увеличенной парусностью, к вечеру сделала только около двадцати миль в юго-восточном направлении. Пришлось даже прибегнуть к веслам, чтобы не отнесло в открытую часть залива. В общем, результат сорокавосьмичасового плавания сводился почти к нулю. Коммодор кусал пальцы и ни с кем не говорил.

И все-таки двадцать второго мая шхуна, поддерживаемая течением, находилась уже на одной параллели с портовым городом Тампа. Но приблизиться к нему, чтобы дальше двигаться вдоль берега, судно не могло из-за недостатка времени— ветер все еще не повернул на западный, а до Тампы пришлось бы идти не меньше пятидесяти миль. К тому же после спокойствия, царившего накануне, небо предвещало резкую перемену погоды. В этом не сомневались ни коммодор Уррикан, ни Тюрк, ни матросы шхуны.

— Море что-то чует,— сказал хозяин корабля.— Видите длинные, тяжелые волны и зыбь, которая там, в открытом море, отдает зеленью? — Потом, внимательно посмотрев на запад, покачал головой и прибавил: — Не люблю, когда дует с этой стороны!

— Но для нас это хорошо,— сказал Тюрк,— пусть бы ветер усилился и погнал нас туда, куда нам нужно!

Годж Уррикан молчал, видимо озабоченный грозными приметами: тучи сгущались между западом и юго-западом с каждой минутой. Хорошо, когда дует сильный попутный ветер, если море у вас в руках, но с этим суденышком в сорок тонн и с половинной палубой... Никто никогда не узнает, что происходило в смятенной душе коммодора! Едва начало штормить в море, как в груди Годжа Уррикана поднялась буря, во сто крат сильнее.

После полудня ветер, окончательно приняв западное направление, проявил себя резкими продолжительными порывами с короткими передышками. Матросы спустили верхние паруса, и шхуна понеслась по морю как перышко, несомое бушующими волнами.

Ночь была тревожной, и пришлось еще убрать паруса. Теперь «Чиколу» несло к берегу Флориды. Хозяин парусника правил им как опытный моряк. Тюрк, не оставляя румпеля[110], удерживал, сколько мог, маленькое судно от боковой качки. Коммодор помог матросам взять рифы[111] на фоке[112] и гроте[113], оставив только малый фок. Было неимоверно трудно противостоять сразу и ветру и течению, которые толкали шхуну к берегу.

И действительно, утром двадцать третьего мая из-под лохматых клочьев тумана, скрывавших горизонт, неожиданно появилась земля.

— Бухта Уайтуотер,— разом заявили Хьюлкар и матросы.

Бухта, глубоко врезавшаяся в побережье, находилась почти на самой оконечности полуострова. Только длинная узкая полоска земли скрывала ее от Флоридского пролива. Там, на мысе Сейбл, стоял форт Пойксэт. Еще какие-нибудь десять миль в том же направлении — и маленькая шхуна могла бы оказаться на траверсе[114] этого мыса.

— Боюсь, нам придется зайти в этот порт,— сказал Хьюлкар.

— Зайти, чтобы не выбраться оттуда при таком ветре?! — вскричал Тюрк.

Годж Уррикан не произносил ни слова.

— Когда «Чикола» окажется на одной параллели с мысом Сейбл, течение отбросит ее в пролив, и нас понесет в Атлантику, к Багамским островам.

Коммодор продолжал молчать, и, возможно, он не в состоянии был произнести ни единого слова. В свою очередь, хозяин шхуны прекрасно понимал, что в бухте Уайтуотср они застрянут на много дней.

Матросы проявляли чудеса смелости и ловкости, защищая маленькое судно от бурных порывов ветра. Попробовали держаться по ветру с малым фоком и с фок-стеньгой[115] марселя[116] позади. Все понимали, что если ветер не переменится на северный или южный, то на следующий день их прибьет к берегу. В этом не осталось сомнений на другой день утром, когда на расстоянии пяти миль показалась земля — точно взъерошенная из-за множества покрывавших ее невысоких скал и опоясанная рифами. Страшные острия мыса Сейбл (полуостров Кейп-Сейбл) говорили о том, что через несколько часов «Чикола» будет увлечена течением во Флоридский пролив. Правда, был еще шанс избежать катастрофы, попытавшись добраться до Уайтуотера, тем более что начался прилив. Но Уррикан стоял на своем. Тщетно Хьюлкар приводил свои доводы.

— Я не желаю потерять шхуну и погибнуть вместе с ней!

— Я ее покупаю, твою шхуну...

— Она не продается.

— Любая вещь продается, когда за нее дают дороже того, что она стоит!

— Сколько же вы даете за судно?

— Две тысячи пиастров.

— Согласен,— ответил Хьюлкар, восхищенный такой выгодной сделкой.

— Это вдвое больше ее цены,— сказал коммодор Уррикан.— Одна тысяча — за нее, а другая — за тебя и твоих матросов.

— Когда платеж?

— Я дам чек, по которому получишь деньги в Ки-Уэсте.

— По рукам!

Весь день «Чикола» мужественно боролась со стихией. Порой ее совершенно заливало волной, но Тюрк правил твердой рукой, а маленькая команда работала храбро и с исключительным искусством. В конце концов шхуне удалось отойти подальше от берега благодаря перемене ветра на северный. Но с наступлением ночи он стал слабеть, а все обозримое пространство заволокло густым туманом.

В течение дня невозможно было мало-мальски точно определить, где именно находилось судно: на одной ли параллели с Ки-Уэстом или уже миновала гряду подводных камней, простирающихся от оконечности полуострова на юго-запад, по направлению к островам Маркесас-Кис и Драй-Тортугас? К ночи, по мнению Хьюлкара, «Чикола» приблизилась к группе островков, позади которых катятся вместе с водами Флоридского пролива теплые воды Гольфстрима.

— Мы теперь наверняка видели бы маяк Ки-Уэста, не будь тумана,— сказал Хьюлкар.— И надо быть начеку, чтобы не наткнуться на прибрежные скалы. Считаю, что лучше всего подождать рассвета, и, если туман рассеется...

— Я не буду ждать,— ответил коммодор.

Он действительно не мог больше ждать, если намеревался быть в Ки-Уэсте на другой же день в полдень.

На море стоял штиль. «Чикола» продвигалась к югу среди густого тумана. Как вдруг около пяти часов утра моряки почувствовали сильный толчок, а за ним другой...

Маленькая шхуна натолкнулась на подводный камень. В проломленную переднюю часть корпуса ворвалась вода... И тут под ударом высокой волны корабль лег на левый бок и опрокинулся. Раздался чей-то крик. Тюрк узнал голос своего коммодора.

Клубы тумана были так плотны, что совершенно скрывали скалы, к которым прибило судно. Ее хозяину и трем матросам удалось наконец укрепиться на одном из подводных камней. К ним присоединился и Тюрк. В полном отчаянии он звал коммодора... Тщетные призывы, тщетные поиски.

Но, может быть, когда прояснится, Тюрк найдет Уррикана еще живым? Он не смел на это надеяться. Крупные слезы катились по его щекам.

Около семи часов туман местами рассеялся. Стало ясно, что «Чикола» разбилась, ударившись о скальные отроги, и ни на что уже не годилась. На западе и на востоке на протяжении четверти мили гряда беловатых отрогов тянулась уже в виде целого ряда подводных камней.

Моряки, разделившись на две группы, начали искать пропавшего. Вдруг один матрос громко закричал. Когда к нему подбежали остальные, они увидели Уррикана, лежавшего между подводными камнями. Тюрк кинулся к нему, схватил в объятия и приподнял, засыпая вопросами. Никакого ответа. Но едва заметное дыхание и слабое биение сердца давали надежду.

— Он жив... он жив!..— повторял Тюрк.

Годж Уррикан был на волосок от гибели, при падении ударившись головой об острый камень. Рану перевязали куском полотна, обмыв ее пресной водой, которая нашлась на шхуне. Потом коммодора перенесли на выступающий берег маленького островка, где морской прилив не мог его достать. В это время небо совершенно очистилось от завесы тумана, и видно было на несколько миль вперед. Двадцать минут десятого Хьюлкар, протягивая руку по направлению к западу, воскликнул:

— Маяк Ки-Уэста!

Действительно, Ки-Уэст находился на расстоянии всего четырех миль. Если бы не туман, путешественники вовремя заметили бы огни маяка, и маленькая шхуна не погибла бы среди подводных камней.

Морякам хорошо известно, чем для них опасна Нижняя Флорида, они стараются избегать этих мест. Если бы правительство поскорее осуществило уже разработанный проект! Речь идет о канале, который должен перерезать полуостров между Фернандиной и Седар-Ке — он позволит судам, идущим из Мексиканского залива в Атлантический океан, сократить путь на пятьсот миль и избавит моряков от тягот плавания по самому трудному проливу в мире[117].

Потерпевшим кораблекрушение ничего другого не оставалось, как пребывать на крошечном каменистом островке в ожидании какого-нибудь судна. Незавидная участь — быть выброшенными на беловатый кусочек суши, похожий на какое-то хранилище костей и выступающий из воды во время морского прилива на пять-шесть футов! Вокруг извивались, как змеи, гигантские саргассы[118] всевозможных цветов и самые крохотные водоросли, извлекаемые из подводных глубин течением Гольфстрим. Маленькие заливчики кишмя кишели сотнями рыб различных пород, величин и форм: сардинки, морские петухи, морские волки, морские коньки восхитительных окрасок, испещренные разноцветными полосами. Во множестве было и моллюсков, и всяких ракообразных — креветок, омаров, крабов и лангуст. И наконец, чуя легкую добычу, шныряли между каменистыми выступами акулы-молоты длиною от шести до семи футов и с такими челюстями, что перед этими хищницами бледнеют самые фантастические чудовища, порожденные воображением мореходов доколумбовой эпохи.

Птицы летали бесчисленными стаями — обыкновенные и хохлатые цапли, чайки, морские ласточки и большие бакланы. Несколько пеликанов, очень крупных, стоявших в воде, ловили рыбу так же серьезно, как рыболовы на Сене, но только с большим успехом. При этом, как выразился один французский путешественник, они замогильным голосом издавали своеобразный крик: «Хознкор!» Во всяком случае, найти пищу здесь не составляло труда. Взять хотя бы легионы черепах в воде и на суше, на всем пространстве, между островком, принявшим несчастных путешественников, и другими такими же, названными, кстати, по имени этих пресмыкающихся.

Между тем время шло, а коммодор, несмотря на все старания его товарищей, все еще не приходил в себя. Тюрк не находил себе места. Если бы он мог доставить своего хозяина в Ки-Уэст! Тогда, возможно, заботы врачей и необычайно крепкий организм спасли бы моряка. Но сколько еще пройдет дней, прежде чем они покинут свое пристанище? Конечно же, Тюрк не строил никаких иллюзий относительно матча Гиппербона: для Годжа Уррикана партия закончилась. Останься он жив, какой взрыв негодования охватил бы его, и кто тогда не простил бы ему гнева — перед лицом такой адской неудачи?!

Стрелка часов показывала десять, когда матрос, стоявший на страже у края песчаной полосы, закричал: «Лодка, лодка!» Действительно, рыбацкая лодка, подталкиваемая слабым ветром, приближалась к островку. Немедленно Хьюлкар дал сигнал. Полчаса спустя, захватив всех пострадавших от кораблекрушения, лодка уже шла по направлению к Ки-Уэсту.

Слабая надежда вновь зажглась в сердце Тюрка. Возможно, она блеснула бы и у Годжа Уррикана, если бы он мог выйти из состояния полного бесчувствия, но ничто не доходило до его сознания. Как бы то ни было, несомая ветром посудина быстро проплыла четыре мили и в четверть двенадцатого уже вошла в гавань...

На острове Ки-Уэст, длиной в два лье, а шириной в одно, вырос маленький городок— подобно тому, как за Полярным кругом вырастают овощи под влиянием хорошего ухода. Уже довольно значительный город сообщался с материком при помощи подводного кабеля. Его благоустройство росло семимильными шагами благодаря росту навигации. Город, наполовину испанский[119], был укрыт зеленым шатром из магнолий и других великолепных тропических растений.

Лодка причалила к берегу, и тотчас же несколько сот жителей — Ки-Уэст насчитывал около восемнадцати тысяч — окружили прибывших. Они ждали коммодора Уррикана. Но в каком виде он предстал перед ними или, лучше сказать, был им представлен! Решительно море не благоприятствовало участникам матча Гиппербона! Том Крабб явился в Техас в виде инертной массы, а коммодор— почти трупом!

Годжа Уррикана поволокли в портовую контору, куда тотчас же явился доктор. Коммодор еще дышал, и, хотя его сердце билось слабо, никаких повреждений внутренностей доктор не обнаружил. Но из раны вновь потекла кровь и появилась опасность кровоизлияния в мозг. Несмотря на все принятые меры, несмотря на энергичный массаж, для чего Тюрк уж не пожалел своих рук, коммодор все еще не приходил в себя. Тогда доктор предложил перенести его в гостиницу или в больницу Ки-Уэста.

— Нет,— ответил Тюрк,— не в больницу, не в гостиницу.

— Но куда же, в таком случае?

— На почту!

Идею Тюрка поняли и одобрили все, кто окружал лежавшего пластом коммодора. Если Годж Уррикан наперекор стихии все же явился в Ки-Уэст в полдень двадцать пятого мая, то почему бы его присутствие не зарегистрировать официально в том самом месте, где по расписанию ему полагалось быть?

Послали за носилками, положили на них коммодора и направились к почтовому отделению в сопровождении все увеличивающейся толпы.

Велико было изумление почтовых служащих, подумавших, что произошла какая-то ошибка. Не приняли ли их учреждение за морг? Но когда стало известно, что лежавшее перед ними тело принадлежит коммодору Уррикану, одному из партнеров матча Гиппербона, удивление сменилось волнением и участием. Он был здесь, перед маленьким окошечком почтовой конторы, куда попал по воле игральных костей, выбросивших пять и четыре очка!

Тюрк выступил вперед:

— Нет ли телеграммы на имя коммодора Годжа Уррикана?

— Еще нет,— ответил чиновник.

— В таком случае,— продолжал Тюрк,— будьте добры удостовериться, что он прибыл сюда до ее получения.

Явку немедленно зарегистрировали в присутствии многочисленных свидетелей. Часы показывали без четверти двенадцать. Все остались ждать телеграмму, несомненно, посланную из Чикаго. В одиннадцать часов пятьдесят три минуты затрещал телеграфный аппарат, его механизм пришел в действие, и узкая полоска бумажной ленты начала разматываться. Телеграфист взял ее и, прочитав адрес, проговорил:

— Телеграмма на имя коммодора Годжа Уррикана!

— Здесь! — ответил Тюрк за своего хозяина, у которого даже в эту минуту не могли заметить никакого намека на прояснение сознания.

Телеграмма содержала следующее:

Чикаго, Иллинойс, 8 час. 13 мин. утра, 25 мая. Пять очков, из трех и двух. Пятьдесят восьмая клетка, штат Калифорния, Долина Смерти.

ТОРНБРОК.

Штат Калифорния находится на другом, противоположном конце федеральной территории, которую придется пересечь с юго-востока на северо-запад! Дело состояло не только в том, чтобы преодолеть две тысячи с лишком миль, но в том еще, что в пятьдесят восьмой клетке благородной игры в «гусек» фигурировала «мертвая голова», а это означает, что, попав в нее, игрок обязан возвратиться в самую первую и сызнова начинать партию.

«Ну,— мысленно произнес Тюрк,— лучше, кажется, чтобы мой хозяин никогда не приходил в себя... Такого удара он не перенесет!»

 Глава XV ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО МАЯ

Тринадцатого мая, в восемь утра нотариус Торнброк объявил число выброшенных очков — девять, из шести и трех, что заставило господина X. К. Z. отправиться в штат Висконсин. Если неизвестного партнера не обуревала безудержная страсть к путешествиям, которая терзала репортера газеты «Трибюн», то он должен был считать себя вполне удовлетворенным. Несколько часов по железной дороге доставят его в Милуоки, и если, прибыв туда, он застанет еще Лисси Вэг, она тут же вернется в Чикаго начинать партию сызнова.

Все были необычайно заинтригованы новым участником матча. Что он собой представляет? Разумеется, он уроженец Чикаго, как требовали условия завещания, но больше никто ничего о нем не знал; и любопытство публики все возрастало. Поэтому в тот же день, в день седьмого тиража, на вокзале в часы отправления поездов из Чикаго в Милуоки скопление граждан превзошло все прогнозы. Рассчитывали узнать этого X. К. Z. по походке, по какой-нибудь его странности или оригинальной черте. Полное разочарование! Вокруг— только обычные физиономии путешественников, ничем не -выделявшихся из толпы обыкновенных смертных. И все-таки один честный малый был принят за «человека в маске» и, до крайности смущенный, сделался предметом незаслуженной овации.

На следующий день снова явилось порядочное число любопытных, на третий день уже меньше и совсем мало во все последующие дни. Так и не нашлось никого, кто по виду имел бы основание рассчитывать на наследство Уильяма Дж. Гиппербона. Нотариусу Торнброку не давали покоя, засыпая вопросами.

— Ведь вам должно быть известно все, что касается X. К. Z.,— говорили ему.

— Абсолютно ничего!

— Но вы с ним знакомы?

— Не знаком, а если б и был знаком, то не имел бы никакого права открыть инкогнито.

— Но вы же знаете, где он живет, раз сообщали ему о результате метаний игральных костей.

— Я ничего ему не посылал. Он узнал об этом или из газет, или же слышал в зале Аудиториума.

В конце концов современники предоставили будущему установить личность неизвестного. Если он выиграет и станет единственным наследником Уильяма Гиппербона, его имя разнесется по всем пяти частям света. Если же выигрыш падет не на него, то для чего и знать: стар он или молод, богат или беден, толст или худ, блондин или брюнет и под какой фамилией записан в регистрационной книге своего прихода?

За перипетиями игры с исключительным вниманием следили в мире спекуляций, в мире жаждущих выиграть, любителей риска и поклонников «бума». Финансовые бюллетени день за днем давали подробные сведения, подобно тому, как они информируют о состоянии биржевого курса. Не только в Чикаго, который один из репортеров назвал «городом пари», но и во всех больших городах, городских предместьях и даже в самых маленьких деревушках страны за участников партии болели с необычайной страстью.

Главные города Америки — Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Вашингтон, Олбани, Сент-Луис, Балтимор, Ричмонд, Чарлстон, Цинциннати, Детройт, Омаха, Денвер, Солт-Лейк-Сити, Саванна, Мобил, Новый Орлеан, Сан-Франциско и Сакраменто — организовали специальные агентства. Их дела шли необыкновенно успешно. Это давало основание предполагать, что число таких агентств удвоится, утроится и удесятерится по мере того, как Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл, Лисси Вэг, Годж Уррикан и X. К. Z. станут превращаться из победителей в жертвы и наоборот. На настоящих рынках с маклерами[120] отмечались спрос и предложение, продавались и покупались шансы того или другого участника знаменитого матча.

Лавина азарта скоро хлынула через государственную границу и отдельными потоками потекла по доминиону— по городам Квебек, Монреаль, Торонто и другим важным центрам Канады. Юг не отставал от Севера — лихорадка игры охватила Колумбию, Венесуэлу, Бразилию, Аргентинскую республику, Перу, Боливию и Чили, и в конце концов весь Новый Свет. По другую сторону Атлантики — во Франции, Германии, Англии, России, в Индии, Китае и Японии, в Австралии и Новой Зеландии тоже нашлось немало любителей острых ощущений, готовых поболеть, когда все болеют. Если покойный член «Клуба чудаков» не очень нашумел при жизни, то какую бурю он поднял после смерти! Почтенный Джордж Хиггинботам и другие коллеги покойного могли гордиться тем, что принимали участие в рождении его посмертной славы.

Кто же в данное время был баловнем судьбы на поприще этого нового вида спорта?

Хотя число метаний не превышало пока тринадцати, все же четвертый партнер, Гарри Кембэл, имел наибольшее число сторонников; общественное внимание сосредоточилось главным образом на его особе. О Гарри особенно громко кричали газеты, следуя за ним по пятам (письменные сообщения от него поступали ежедневно). Ни Макс Реаль, ни Герман Титбюри, ни Лисси Вэг не могли соперничать с блестящим и шумным репортером газеты «Трибюн». Правда, Том Крабб, вовсю рекламируемый Джоном Мильнером, тоже привлекал к себе внимание многих держателей пари. Казалось вполне естественным, что колоссальное богатство достанется колоссальному партнеру. Случай любит подобные контрасты или, лучше сказать, подобные сходства, и если он чужд привычкам, то, во всяком случае, у него бывают капризы, с которыми приходится считаться.

Акции Уррикана в самом начале стояли очень высоко. Первые полученные им девять очков из пяти и четырех, отправившие его в пятьдесят третий квадрат,— какое блестящее начало! Но, отосланный при втором метании в пятьдесят восьмую клетку, в Калифорнию, и вынужденный начинать партию сначала, он лишился всех симпатий публики. К тому же стало известно о кораблекрушении возле Ки-Уэста, о плачевном состоянии, в котором он находился в полдень двадцать третьего мая. Кто знает, сможет ли коммодор когда-нибудь добраться до Долины Смерти, и вообще: не был ли он сам мертв — как человек и как партнер.

Что касается Лисси Вэг и Джовиты Фолей, то, приехав в Милуоки только двадцать третьего утром, они поспешили его покинуть, для того чтобы не встретиться там с седьмым партнером, когда тот явится в городское телеграфное бюро.

Оставался седьмой участник — X. К. Z. Предполагали, что ловкачи и хитрецы, у которых мозг устроен не как у всех людей и позволяет им заранее угадывать удачные удары игральных костей, остановят свое внимание именно на нем. Если же его оставляли в покое, то лишь потому, что не знали, отправился он в штат Висконсин или нет. Но последний срок уже не за горами. Приближалось двадцать седьмое мая, когда должен произойти четырнадцатый тираж. После метания игральных костей мистер Торнброк пошлет телеграмму «человеку в маске». Можно представить, какая уйма народу соберется на почте, чтобы увидеть его. Фотографические аппараты, конечно, не замедлят сделать моментальные снимки, которые тут же будут помещены в газетах.

Кстати, Уильям Гиппербон расположил Американские штаты самым произвольным образом — ни в алфавитном, ни в географическом порядке. Вот почему штаты Джорджия и Флорида, в действительности соседние, занимали один — двадцать восьмую клетку, другой — пятьдесят третью. Техас и Южная Каролина стояли под номерами десятым и одиннадцатым, тогда как их разделяет расстояние в восемьсот или девятьсот миль. То же самое можно сказать и про все остальные. Вполне возможно даже, что штаты расположились на карте в том порядке, какой им выпал по жребию.

Наконец наступило двадцать седьмое мая. Общее внимание сосредоточилось на таинственной личности, неизвестно по каким мотивам не желавшей объявить своего имени публично. В тот день зал Аудиториума не был переполнен: тысячи любопытных с утренним поездом отправились в Милуоки. В восемь часов утра нотариус Торнброк, по обыкновению очень торжественный, окруженный членами «Клуба чудаков», выбросил из футляра на стол игральные кости и при общем молчании громко произнес:

— Четырнадцатый тираж. Седьмой партнер. Десять очков, из четырех и шести.

Вот что означали выброшенные десять очков: так как X. К. Z. находился в двадцать шестой клетке, то десять очков отослали бы его в тридцать шестую. Но поскольку этот квадрат занят штатом Иллинойс, очки дублировались. Поэтому X. К. Z. надлежало отправиться в сорок шестую клетку. Фортуна, несомненно, покровительствовала «мистеру иксу»! Первое метание костей послало его в штат, соседний с Иллинойсом, а второе— направило всего только на три штата дальше, через Индиану, Огайо и Западную Виргинию, в округ Колумбия, в его столицу Вашингтон, являющуюся и столицей Соединенных Штатов Америки. Какая разница между этими путешествиями и теми, что выпали на долю конкурентов, отсылаемых на самые окраины федеральной республики! Разумеется, надо держать пари именно на него, если только он в действительности существует.

Утром двадцать седьмого мая на этот счет не осталось никаких сомнений: незадолго до полудня ряды любопытных перед почтовым отделением Милуоки раздвинулись, чтобы пропустить человека среднего роста, крепко сложенного, с легкой проседью в бороде, с лорнетом, в костюме путешественника. В руках он держал небольшой чемодан.

— Есть у вас телеграмма для X. К. Z.? — спросил он почтового чиновника.

— Вот, получите,— ответил тот.

Тогда седьмой партнер — это был именно он, взял телеграмму, распечатал ее, прочел, снова сложил, положил в свой портфель и, не выказав никакого признака удовольствия или неудовольствия, вышел из бюро при полном молчании взволнованной публики.

Его наконец увидели! Он существовал! Не продукт фантазии, а один из представителей человеческого рода! Но кто же он? Имя, общественное положение, пристрастия и привычки? Он явился бесшумно и так же тихо исчез! Все равно! Раз он в назначенный день явился в Милуоки, то так же точно явится и в Вашингтон. К чему знать его социальное положение? Пусть каждый, не колеблясь, держит за него пари! Судя по первым тиражам, он сделается баловнем судьбы.

В итоге положение дел на двадцать седьмое мая:

Макс Реаль пятнадцатого числа покинул Форт-Райли, штат Канзас, чтобы отправиться в двадцать восьмую клетку, штат Вайоминг. Том Крабб семнадцатого выехал из Остина, штат Техас, в тридцать пятую клетку, штат Огайо. Герман Титбюри, откупившись от наказания, покинул девятнадцатого мая Кале, штат Мэн, чтобы направиться в четвертую клетку, штат Юта. Гарри Кембэл двадцать первого выехал из Санта-Фе, штат Нью-Мексико, в двадцать вторую клетку, штат Южная Каролина. Лисси Вэг двадцать третьего числа покинула Милуоки, штат Висконсин, и отправилась в тридцать восьмую клетку, штат Кентукки. Коммодор Уррикан, если он еще жив, двадцать пятого мая получил телеграмму, которая отсылала его в пятьдесят восьмую клетку, штат Калифорния, откуда ему предстоит вернуться в Чикаго и начать игру снова. И наконец, X. К. Z. был послан в сорок шестую клетку, в округ Колумбия.

Миру остается ждать дальнейших событий в результате следующих тиражей. Между прочим, большим успехом пользовалась идея, выдвинутая газетой «Трибюн»: почему не поступить с участниками матча как с жокеями на бегах и не присвоить каждому свой цвет — в том же порядке, в каком семь тонов расположены в радуге? У Макса Реаля будет фиолетовый цвет, у Тома Крабба — синий, Герман Титбюри получит голубой цвет, Гарри Кембэл — зеленый, Лисси Вэг — желтый, Годж Уорикан — оранжевый, а X. К. Z. — красный.

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

 Глава I НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК

Читатель вправе спросить: как это Максу Реалю удалось из восьмой клетки попасть сразу в двадцать восьмую? Все дело в том, что при втором метании ему выпало десять очков, которые отослали его в штат Иллинойс, а там, как известно, нельзя останавливаться. И тогда удвоенное число очков перенесло игрока в двадцать восьмой квадрат, штат Вайоминг.

— Очень, очень удачно! — воскликнул Макс Реаль, когда они с Томми вернулись в гостиницу.

— Раз мой хозяин доволен,— ответил милый юноша,— то и я тоже.

— Он, безусловно, доволен,— сказал Макс Реаль,— и по двум причинам: во-первых, потому что путешествие не будет продолжительно, так как штаты Канзас и Вайоминг совсем рядом, во-вторых, потому что мы будем иметь возможность увидеть самую красивую область Соединенных Штатов, изумительный Национальный парк Иеллоустон. Вот она— моя счастливая звезда, я узнаю ее! Выбросить для меня десять очков, которые дают мне двойной ход и помещают штат Вайоминг на моем пути! Понимаешь ли ты это, Томми? Понимаешь?

— Нет, хозяин,— ответил Томми.

Действительно, молодой человек мог поздравить себя с удачным вторым тиражом, хотя он и отставал еще от Лисси Вэг и коммодора Уррикана (правда, этого последнего игральные кости возвращали к исходной позиции). Следующую телеграмму Макс Реаль должен был получить двадцать девятого мая, в Шайенне, столице Вайоминга, если, конечно, до тех пор партия никем не будет выиграна. В его распоряжении оставалось целых пятнадцать дней, и он собрался прожить их с пользой и удовольствием. Макс решил немедленно уехать из Форт-Райли, чтобы как можно скорее попасть в красивейший уголок Вайоминга, а может быть, и всех Соединенных Штатов Америки.

— Что бы там ни было, а я все же посмотрю на окрестности Йеллоустона,— заявил художник.— Презренный раб, запирай же наши чемоданы и скорее в путь, в Национальный парк!

Негр, чувствуя себя польщенным, быстро закончил все приготовления к отъезду.

Если бы Макс Реаль ограничился переездом из Форт-Райли прямо в Шайенн, он совершил бы его в один день, воспользовавшись железнодорожной линией, соединяющей эти города (между ними было всего четыреста пятьдесят миль). Но молодой человек задумал подняться до северо-западного угла штата Вайоминг, занятого Национальным парком, поэтому путь его по меньшей мере удваивался.

Макс Реаль отправился из Канзаса в Вайоминг после полудня. Безбрежны западные равнины Канзаса без спусков и подъемов орошаемые ниспадающими с гор Колорадо водами реки Арканзас. Правда, эти бесконечные степи не представляют ничего любопытного для глаз художника, но зато в следующей за ними гористой части Колорадо местность становится необыкновенно разнообразной и живописной.

Ночью поезд переехал границу двух штатов, ранним утром сделал остановку в Денвере и устремился на север. Причем оставил в стороне великолепную панораму Скалистых гор с вершиной Лонгс-Пик.

Что такое Шайенн? Название реки и города, а также индейского племени, населявшего когда-то эту страну. Возможно, «шайенн» — это испорченное коренным населением слово chiens, что по-французски означает «собаки». Город Шайенн возник на месте лагеря первых золотоискателей. Палатки постепенно сменялись хижинами, хижины — домами, расположенными вдоль улиц и площадей. Вокруг города образовалась сеть железных дорог, и теперь Шайенн насчитывает около двенадцати тысяч жителей. Построенный на высоте тысячи туазов, он является важной станцией великого Тихоокеанского железнодорожного пути.

Штат Вайоминг не имеет природных границ и довольствуется теми, что провели геодезисты,— прямыми линиями, составляющими стороны прямоугольника. Это страна величавых гор и глубоких долин, в которых реки Колорадо, Колумбия и Миссури берут свое начало. А страна, давшая начало трем водным артериям, играющим такую важную роль в американской гидрографии, имеет полное право прибавить еще одну звездочку к тем, что сверкают на флаге Соединенных Штатов.

Прибыв в Шайенн, Макс Реаль согласно своему обыкновению сохранял полное инкогнито, а город, в свою очередь, не ждал игрока так рано. Это дало возможность избежать приемов и банкетов, вредных для желудка и скучнейших для глаз и ушей. Они, без сомнения, были бы организованы в честь участника матча городским населением, склонным к шумным проявлениям восторга. Там присутствовали бы, конечно, и женщины, пользовавшиеся в штате Вайоминг избирательным правом наравне с мужчинами[121].

Если бы Макс Реаль имел в своем распоряжении больше времени, он отправился бы в Национальный парк экипажем — не торопясь и осматривая область горного хребта Ларами, ее равнины, лежащие высоко над уровнем моря. Их глинистая почва когда-то служила дном огромного озера. Художник мог бы делать остановки, где ему нравится, и переходить вброд бесчисленные горные ручьи — капризно извивающиеся притоки Норт-Платт[122]. Мог бы любоваться террасами, извилистыми долинами, дремучими лесами и сетью притоков реки Колумбии — словом, всей этой изумительной страной, где более чем на две тысячи туазов над уровнем моря поднимаются горы Юниэн-Пик, Хайден-Пик, Фремонтс-Пик в горном хребте Уинд-Ривер. Чего стоит одна только дикая скала Ураган[123] (Hurrican) — отсюда, может быть, и пошло название Орегон. Эта вершина известна вечно бушующими вокруг нее шквалами и имеет полное основание соперничать с шестым участником матча Гиппербона.

Да, путешествовать здесь в экипаже, верхом или пешком, на свободе, раскидывать походную палатку то там, то здесь— что может быть более привлекательного для художника, и с каким восторгом Макс Реаль совершил бы путешествие при таких условиях! Но мог ли он забыть, что больше не принадлежит себе, сделавшись игрушкой случая и всецело завися от удара игральных костей? «Пешка, которой судьба распоряжается, как ей заблагорассудится,— говорил он себе.— Полное отсутствие человеческого достоинства, и все лишь для того, чтобы иметь маленький шанс — один из семи — получить наследство покойного чудака! Краска стыда заливает лицо, когда встречаюсь взглядом с бедным Томми! Я должен бы послать нотариуса Торнброка к черту и отказаться от нелепой затеи. Мой уход доставил бы большое удовольствие таким типам, как Титбюри, Крабб и Уррикан!.. Я ничего не говорю про милую Лисси Вэг. Девушка показалась мне не очень-то обрадованной тем, что попала в число этих «семерых». Да, к черту! Я сделал бы это немедленно, если бы не мать, которая никогда не простит мне бегства. Но, в конце концов, раз я уже здесь, в этой изумительной, совершенно неправдоподобной стране Иеллоустон, поглядим, что успеем в какие-нибудь десять дней».

Между прочим, путешествуя как ему хотелось, Макс Реаль мог бы подвергнуть себя разного рода опасностям. Не говоря уже о возможности встретиться с дикими зверями — медведями, например, тут можно наткнуться и на воинственных индейцев. Кочующие представители племени сиу не все еще поселились в назначенные и отведенные для них Соединенными Штатами места. Вот почему во время разведок, которые федеральное правительство организовало в 1870 году с целью подробно исследовать местность Иеллоустон, стоящие во главе экспедиции господа Дон, Лэнгфорд и доктор Хайден путешествовали по стране в сопровождении военного конвоя, охранявшего их миссию, а два года спустя, первого марта 1872 года, Конгресс объявил, имея на то полное основание, весь район Национального парка «восьмым чудом света»[124].

Два трансконтинентальных железнодорожных пути соединяют Нью-Йорк с Сан-Франциско. Первый— это Центральная Тихоокеанская железная дорога, длиной в три тысячи триста восемьдесят миль (начиная с Грейнджера в штате Вайоминг, она носит название Орегон-Шорт-Лайн и идет через Огден, штат Юта). Второй, длиной в пять тысяч триста миль, идет через Топику, Денвер и в Шайенне примыкает к первой линии. Дальше железнодорожная линия пересекает штаты Вайоминг, Юту, Неваду, Калифорнию и заканчивается у берегов Тихого океана.

От города Шайенна до Огдена всего пятьсот пятнадцать миль, а от Огдена до Мониды (возле самого Национального парка) всего четыреста пятьдесят миль — Макс Реаль выбрал именно этот маршрут.

Итак, в Шайенне молодой художник и негр сели в поезд, который повез их через длинные болотистые равнины Ларами. Они еще спали крепким сном, когда паровоз остановился на станции Бентон-Сити — один из тех городов, которые вырастают на поверхности Дальнего Запада как грибы — немного ядовитые при своем появлении на свет, но обезвреженные благодаря правильно взращенной культуре. Потом они проехали Огден (где, кроме индейцев, живет довольно много китайцев) и повернули на север, к штату Айдахо. Весь день семнадцатого мая был занят переездом через Айдахо. Поезд двигался вдоль горной цепи Бир-Ривер, мимо Горячих ключей и, оставив на востоке штат Вайоминг, к вечеру достиг Мониды, которая стоит на границе Айдахо и Монтаны.

Первый в мире Йеллоустонский национальный парк расположен на территории трех штатов: Вайоминг, Айдахо и Монтана. Айдахо лежит в бассейне Колумбии, богатой золотоносными жилами, которые привлекают туда шумные толпы искателей золота. Его столицей является город Бойсе с населением в две тысячи пятьсот жителей. На территории штата есть несколько районов, отданных индейским племенам.

Монтана представляет собой гористую страну, на что указывает и ее название[125]. Это один из самых больших по размерам штатов Америки, негодный для полевой культуры, но очень благоприятный для скотоводства. Почва его очень богата золотыми, серебряными и медными жилами. В Монтане индейские племена занимают самые обширные территории на Дальнем Западе: плоскоголовые, толстопузые, вороны, шайенны, модоки, ассинибойны — их беспокойное соседство не вызывает восторга у американцев. Вирджния-Сити, столица штата, вначале проявляла все признаки быстрого расцвета, подобно большинству городов западных территорий, но теперь она потеряла свое значение. Ей на смену выдвинулись города Бьютт и Хелена[126].

Разумеется, существуют быстрые и комфортабельные средства сообщения между Национальным парком и станцией Монида, чем Макс Реаль немедленно и воспользовался.

Можно сказать, что национальные парки по отношению к территории республики играют такую же роль, как скверы к большим городам. Кроме Иеллоустонского парка, американцы организовали и другие, новые, как, например, парк Кретер-Лейк на вулканической территории штата, называемой американской Швейцарией или Садом Богов в гористой области реки Колорадо.

В конце февраля 1872 года сенат и палата депутатов выслушали чтение одного доклада. Вопрос шел о запрещении частным лицам селиться на территории размером пятьдесят пять на шестьдесят миль вокруг источников рек Йеллоустона и Миссури. Заявив, что пространство, заключенное в указанных границах, не годится ни для каких доходных культур, докладчик прибавил: «Предлагаемый закон нимало не уменьшит государственных доходов и будет принят повсеместно как мера, достойная духа прогресса, почетная как для Конгресса, так и для нации». Доклад был одобрен. С тех пор этот район стал Национальным парком, район, один из самых прославляемых. Причем славой он обязан исключительно своим природным красотам, к которым рука человека ничего не прибавила.

Тем не менее человек все же внес сюда кое-что свое: с целью привлечь в Национальный парк экскурсантов всех пяти частей света он упростил передвижение по этой территории целой сетью проезжих дорог, проложенных среди самой хаотической природы. Во многих пунктах теперь высятся великолепные отели, где изящество соединяется с комфортом. Приходится бояться только одного— чтобы эта страна не превратилась в одну сплошную лечебную станцию, в один колоссальный водный курорт, куда стали бы стекаться толпы не только больных, но и богатых бездельников, привлеченных горячими источниками Файор-Холла и Иеллоустона. А кроме того,— как об этом пишет Элизе Реклю,— все эти национальные парки уже успели превратиться в колоссальные охотничьи угодья для директоров различных финансовых компаний, которым принадлежат ведущие к ним железные дороги и лучшие отели.

В одном из них и поселился наш путешественник. Он ежедневно делал по нескольку этюдов, которые молодой негр находил несравненно более привлекательными, чем самые местности, на них изображенные. Нет, никогда Макс Реаль не сумеет изгладить из своей памяти восхитительные чудеса Национального парка! «Только бы мне не опоздать и явиться двадцать девятого числа в Шайенн! — мысленно говорил он себе.— Бог мой, что сказала бы тогда моя дорогая мать?!»

Она действительно великолепна— эта долина Йеллоустона, с обрамляющими ее базальтовыми горными массивами, с их острыми, неровными, точно искромсанными краями и снежными вершинами, в которых берут начало тысячи маленьких речек и ручейков, текущих в глубине сосновых лесов; со своими каньонами, образующими бесконечные коридоры, избороздившие всю местность. Здесь, по-видимому, сосредоточились усилия необузданной, дикой природы. Целые поля лавы, обширные равнины, местами сплошь покрытые вулканическими извержениями. На черноватых скалистых обрывах высятся колонны, точно высеченные рукой человека и испещренные желтыми и красными полосами — готовые модели для цветной архитектуры! Там беспорядочно громоздятся остатки лесов, погибших под горячей лавой кратеров, теперь уже остывших.

А что сказать о самом озере Йеллоустоне, с берегами, усеянными осколками обсидиана[127]. Оно лежит на плоской возвышенности на высоте семи тысяч футов над уровнем моря! Водоем с кристально чистой водой, площадью в триста тридцать квадратных миль, местами покрыт гористыми островками, и целые столбы пара выбрасываются не только на его берега, но и на зеркальную поверхность его спокойных и глубоких вод, переполненных форелями.

Озеро окружено горами несравненной красоты!

Макс Реаль, забывая об убегавших днях и часах, запасался неизгладимыми впечатлениями, пораженный фантастическим зрелищем: сверкающий пурпур вод, покрытых водорослями ослепительно ярких оттенков. Он пробрался на север, до Мамонтовых источников, купался в их базальтовых бассейнах, расположенных полукругом, наполненных теплой водой и покрытых облаками пара. Его оглушил шум двух водопадов реки Иеллоустон. Ее воды на протяжении полумили бегут бурными потоками, каскадами и водоворотами, а потом несутся дальше по узкому руслу между острыми отрогами скал и теряются в облаках влажной пыли, совершая прыжок в сто двадцать футов. Он бродил между огненными ямами, окаймляющими поток Файр-Холл. В долине, изрытой стремительным течением притока реки Мадисон, действуют целые сотни грязевых фонтанов и горячих источников, с которыми не могут соперничать самые знаменитые гейзеры[128] Исландии.

А какая панорама развертывается по берегам этого капризного, извилистого потока Файр-Холл, получившего свое начало в одном из небольших озер и стремящегося на север! На всех уступах горных массивов, спускающихся к самому его руслу, виднеются вулканические кратеры и дымятся гейзеры: вулкан Олд-Фейсфул извергается через определенные промежутки времени, хотя с некоторых пор все менее регулярно; Шато-Фор на берегу болотистого пруда своей формой напоминает старую башенку, стены которой обильно орошаются дождем сгущенных паров гейзера. Дальше Рюш, чудовищный колодец, потом Гран-Гейзер, извергающийся регулярно через каждые тридцать два часа, дальше Ле-Жеан, выбрасывающий столбы пара на высоту ста двадцати футов, и, наконец, Великанша, вдвое выше, чем он.

В этом уголке штата Вайоминг, орошаемом реками Файр-Холл и Верхний Йеллоустон, почва под ногами содрогается, точно крышка парового котла, в котором под действием пламени огромного подземного очага смешиваются и сплавляются различные химические элементы и соединения.

Там происходят самые неожиданные и изумительные явления, подобные сценическим эффектам какой-нибудь феерии[129]. Словно по мановению волшебной палочки происходят чудеса в Национальном парке Йеллоустон, равного которому нельзя найти ни в какой другой стране земного шара.

 Глава II ПРИНЯЛИ ОДНОГО ЗА ДРУГОГО

— Я не думаю, чтобы он уже приехал.

— А почему вы не думаете?

— Потому что в моей газете ничего об этом не говорится.

— Плохо осведомлена ваша газета, в моей об этой новости говорится очень подробно...

— В таком случае я перестану ее выписывать. Нельзя же допускать, чтобы о деле такой важности газета молчала.

— Непростительно!

Этими фразами обменивались два гражданина Цинциннати, прогуливавшиеся по висячему мосту длиной в сто шестьдесят туазов, перекинутому через Огайо, почти у самого устья Ликинга, соединявшему Цинциннати с предместьями Нью-Фортом и Ковингтоном на территории Кентукки. Река Огайо— Красавица-река,— протекает между штатами Огайо, Кентукки и Западная Виргиния. Штат Огайо на востоке граничит с Пенсильванией и Западной Виргинией, на севере — со штатом Мичиган, на западе — с Индианой, на юге — с Кентукки.

С моста (изящество которого равняется смелости его строителя) вы видите промышленный город, растянувшийся на протяжение девяти миль вдоль правого берега реки вплоть до начала холмов. Дальше на востоке виднеется Райский парк, а за ним городское предместье — виллы и коттеджи, затерявшиеся в окружающей их зелени. Реку Огайо вполне справедливо сравнивают с реками Старого Света: здешний пейзаж, включая селения, очень напоминает европейский.

В тот день, двадцать восьмого мая, немало и других граждан, таких же неизвестных, как и те двое, то и дело заводили оживленные разговоры. Волнение замечалось главным образом в низших слоях населения и не распространялось на образованное общество, посещавшее университетские лекции и музеи Цинциннати.

В богатых кварталах, в скверах и тенистых парках с их великолепными, каштановыми деревьями, благодаря которым штат Огайо и получил название — Бэкей-Стэт (Каштановый штат), царило спокойствие. В промышленных же и торговых кварталах, на пивоваренных, мукомольных, рафинадных заводах, в мастерских, на городских рынках и вокзалах уже собирались целые группы возбужденных жителей.

— Вы видели?

— Нет. Он приехал вчера вечером очень поздно. Его посадили в закрытый экипаж и повезли...

— Куда?

— Вот чего никто не знает.

— Но, в конце концов, ведь не для того же он приехал, чтобы никому не показываться!

— Думаю, он будет на выставке.

— Да... говорят, послезавтра... на большом конкурсе в Спринг-Грове.

— Воображаю, какая будет толпа!

Но такое суждение разделяли не все. В той части города, что ближе к бойне и где особенно ценятся физические качества индивидуумов, многие недоверчиво пожимали плечами.

— Раздутая репутация,— сказал один.

— У нас и здесь найдутся не хуже,— заметил другой.

— Больше шести футов, если верить рекламам...

— Футов, в каждом из которых, может быть, меньше двенадцати дюймов...[130]

— Однако до сих пор он побивал всех своих соперников...

— Ну!.. Мало ли что говорят! Для того, чтобы заинтересовать публику... Заинтересовать, а потом— обокрасть!

— Здесь мы не очень-то позволим себя надувать.

— Но разве он приехал сюда не из Техаса?— спросил один рослый малый, широкоплечий, с сильными мускулистыми руками, на которых виднелись еще следы крови.

— Из Техаса... прямехонько оттуда,— ответил один из его товарищей, такой же, как он, рослый и сильный парень.

— Что же, поживем — увидим.

— Да... Приезжали к нам уже такие, и он лучше бы сделал, если бы оставался где был.

Накануне в Цинциннати приехал Джон Мильнер с Томом Краббом— игральные кости отправили его из столицы Техаса в главный город Огайо. Без сомнения, Том Крабб мог считать себя редким удачником, и даже с большим основанием, чем Макс Реаль. Он получил двенадцать очков, самое большое число, какое могут дать две игральные кости, но так как оно падало на одну из клеток штата Иллинойс, то, удвоив его, игрок получал двадцать четыре и перебрасывался из одиннадцатой сразу в тридцать пятую клетку. Том Крабб оказался теперь впереди всех партнеров. Тираж направлял спортсмена в самые населенные, центральные районы Североамериканских Штатов, где железнодорожное сообщение в высшей степени быстро и удобно.

Вот почему Джона Мильнера все горячо поздравляли, а ставка на Тома Крабба возросла не только в Техасе, но и во многих других штатах, особенно же на всех биржах Иллинойса, где на него ставили один против пяти — выше, чем на Гарри Кембэла, до сих пор считавшегося общим любимцем.

— Главное, берегите его! — советовали все Джону Мильнеру.— Хоть он и одарен исключительно крепким здоровьем, а мускулы его сделаны из хромированной стали, не давайте ему переутомляться! Чтобы он до конца не потерпел никакой аварии.

— Положитесь на меня,— решительно заявлял импресарио.— В шкуре Тома Крабба сидит не Том Крабб, а сам Джон Мильнер.

— И смотрите,— прибавляли болельщики,— чтобы не было никаких путешествий по морю, ни длинных, ни коротких.

— Не беспокойтесь,— заверял Джон Мильнер.— Имея в запасе пятнадцать дней, мы, не торопясь, доедем до Огайо по железной дороге.

Напутствуемый пожеланиями своих сторонников, Том Крабб был доставлен на вокзал, введен в вагон и укутан теплыми пледами. Провожавшие опасались резкой перемены климата при переезде из Техаса в Огайо. Поезд тронулся и помчался без всяких остановок к границе штата Луизиана.

В течение двадцати четырех часов путешественники отдыхали в Новом Орлеане, где им был оказан еще более горячий прием, чем в первое посещение. Это объясняется тем, что ставка на знаменитого боксера все повышалась. Тома Крабба требовали в агентствах всех городов. Это было какое-то безумие! По подсчетам газет, суммы, поставленные на второго партнера во время его пути от столицы Техаса до метрополии штата Огайо, составляли по меньшей мере сто пятьдесят тысяч долларов.

— Какой успех! — говорил Джон Мильнер.— И какой прием нас ждет в Цинциннати... Да! Нужно, чтобы он стал настоящим триумфом... Я все обдумал...

Вот что придумал Джон Мильнер, чтобы еще больше расшевелить публику (такой план не мог бы не одобрить и знаменитый Барнум)[131].

Речь шла не о громкой рекламе и не о вызове всем боксерам Цинциннати, а о том, чтобы соблюсти самое строгое инкогнито, не давая никаких сведений держателям пари о состоянии здоровья их любимца и до самого последнего дня предоставляя им думать, что чемпион не приедет к сроку. И вот тогда он неожиданно представит Тома, окруженного ореолом, и его появление будет встречено с таким же торжеством, с каким встретили бы Илию[132], если бы пророк решил спуститься с небес на землю за своим плащом.

Джон Мильнер узнал из газет, что на тридцатое число в Цинциннати назначен Большой конкурс сельскохозяйственных животных, где лучшие представители рогатого, а также и не рогатого скота будут награждены разными медалями и аттестатами (последним, по-видимому, здесь придают очень большое значение). Какой подходящий случай выставить Тома Крабба в Спринг-Грове, на многолюдной ярмарке, и как раз когда все потеряют всякую надежду его увидеть, и как раз накануне последнего дня!

Излишне говорить, что Джон Мильнер по этому поводу со своим компаньоном не советовался. В ту же ночь оба они уехали из Нового Орлеана, никого не предупредив о своем отъезде. Куда они делись? Вопрос, который на следующий день жители города задавали друг другу. Да и как тут узнаешь: сеть железных дорог настолько запутана в центральных и восточных штатах, что создается впечатление, что вся карта страны сплошь затянута паутиной.

Не спеша, нигде не заявляя о прибытии Тома Крабба, путешествуя по ночам и отдыхая днем, заботясь только о том, чтобы не обращать на себя внимания публики, заботливый опекун провез своего подопечного через штаты Миссисипи, Теннесси, Кентукки, и на рассвете двадцать седьмого мая они остановились в маленькой гостинице в предместье Ковингтон. Теперь им оставалось переехать реку Огайо, чтобы оказаться в Цинциннати. Так осуществилась идея Джона Мильнера, и Том Крабб явился к месту назначения, сохранив полнейшее инкогнито. Даже наиболее осведомленные газеты могли сообщить только, что после отъезда из Нового Орлеана следы прославленного спортсмена затерялись.

А между тем, кто знает, не лучше ли было Джону Мильнеру использовать две недели на демонстрацию своего знаменитого воспитанника в городах Огайо? Таких городов очень много, они все процветают — разве штат не занимает четвертое место в Североамериканской республике, обладая населением в три миллиона семьсот тысяч жителей? Если бы Джон Мильнер так упорно не цеплялся за придуманный им театральный эффект, он, без сомнения, показал бы боксера в Кливленде, этом великолепном городе на берегу озера Эри, прогуливаясь с ним по аллее Эвклида, самой красивой из всех аллей Америки, по всем широким и аккуратным улицам города, обсаженным редкостными кленами. Этот город обогатился благодаря эксплуатации местных источников нефти, которые сообщаются с городским портом, одним из самых оживленных на побережье Эри. Из Кливленда Том Крабб перебрался бы в Толидо и в Сандаски, тоже торговые порты, где сосредоточены целые флотилии рыболовных судов; оттуда— во все промышленные центры, которые черпают свою силу в водах реки Огайо, подобно тому как органы человеческого тела черпают жизненную силу в крови артерий. Назовем Мариетту, Галлиполис и многие другие.

Железные дороги пересекают штат по всем направлениям, проходя через богатейшие поля хлебных злаков, среди которых преобладает маис, через табачные плантации и виноградники, через зеленеющие долины и целые рощи деревьев изумительной красоты — акации, железного дерева, сахарного клена, черного тополя и платана, ствол которого имеет в окружности от тридцати до сорока футов. Его можно сравнить с гигантскими секвойями западных территорий. Нужно прибавить, скот является здесь предметом широкой торговли, мясо отправляют на заводы Чикаго, Омахи и Канзас-Сити (чем, между прочим, и объясняется значение конкурса, назначенного на тридцатое число).

Том Крабб доехал до границы штата Кентукки без приключений и без малейшего утомления. В дороге он не потерял в весе и имел прекрасный вид, и какое это будет торжество, когда он предстанет перед публикой в Спринг-Грове! На следующий день Джон Мильнер захотел пройтись по городу, но, разумеется, не в обществе своего компаньона. Уходя из гостиницы, он сказал Краббу:

— Ты ни в коем случае не должен выходить из комнаты.

Том Крабб вышел бы, если бы позволили. Но ему сказали не выходить, и он не выйдет.

— Если я долго не вернусь,— прибавил еще импресарио,— знай, что я отдал приказание и тебе не придется беспокоиться о питании.

Нет, Том Крабб не будет беспокоиться. Он будет терпеливо ждать возвращения своего тренера. Направившись к широкому креслу-качалке, он тяжело в него опустился и оцепенел в привычном бездействии.

Джон Мильнер спустился в контору гостиницы, заказал меню из самых питательных блюд, которые надлежало подать его воспитаннику, и по улицам Ковингтона направился к берегу реки Огайо. Переплыв ее на пароме и сойдя на правом берегу, он засунул руки в карманы и отправился бродить по торговому кварталу города.

Там царило значительное оживление, в чем Джон Мильнер не замедлил убедиться, пытаясь уловить несколько фраз, которыми обменивались прохожие. Он нисколько не сомневался в том, что все должны быть очень заинтересованы ожидаемым приездом второго партнера в матче Гиппербона. С этой целью импресарио переходил из одной улицы в другую, останавливаясь около оживленно разговаривавших групп перед магазинами и на площадях.

Джон Мильнер чувствовал себя весьма удовлетворенным, но ему хотелось узнать, до каких пределов дошло нетерпение общества, ожидавшего появления Тома Крабба в Цинциннати. Увидав почтенного Дика Вольгода, хозяина колбасной, в высоком цилиндре, в черном костюме и рабочем фартуке, стоявшего у дверей своей лавки, импресарио вошел в нее и спросил окорок ветчины (который он, конечно, мог всегда легко использовать). Не торгуясь, заплатил и проговорил, направляясь к дверям:

— Завтра ведь конкурс?

— Да... Интересная церемония,— ответил Дик Вольгод,— она сделает честь нашей округе.

— Будет, разумеется, большая толпа в Спринг-Грове? — спросил Джон Мильнер.

— Весь город там будет, сударь,— ответил Дик Вольгод тем вежливым тоном, каким говорит каждый серьезный колбасник с клиентом, только что купившим у него большой окорок.— Подумать только, такая выставка!

Джон Мильнер насторожился. У него положительно захватило дыхание... Как могли догадаться, что он намерен выставить Тома Крабба в Спринг-Грове? Но он только сказал:

— Значит... не боятся опозданий, которые всегда могут произойти?

— Ни в коем случае...

В лавку вошел новый покупатель, и Джон Мильнер вышел на улицу, слегка озадаченный. Он не сделал еще и ста шагов, когда на углу пятой улицы внезапно остановился, совершенно пораженный, поднял руки к небу и выронил окорок на тротуар.

Там, на стене углового дома, виднелась афиша, на которой красовались написанные большими буквами слова:

ОН ПРИЕЗЖАЕТ! ОН ПРИЕЗЖАЕТ!! ОН ПРИЕХАЛ!!!

Это переходило все границы. Как?! Пребывание Тома Крабба в Цинциннати всем известно?! И стало быть, не боятся, что чемпион Нового Света опоздает к назначенному сроку?! Безусловно, очень трудно— скажем даже, невозможно— знаменитому человеку избежать всех неудобств, связанных с его славой. Приходилось навсегда отказаться от мысли набросить на плечи Тома Крабба покрывало строгого инкогнито.

Другие афиши были еще более красноречивы и, не ограничиваясь одним извещением о его приезде, прибавляли, что он приехал из Техаса и будет фигурировать на конкурсе в Спринг-Грове.

— Нет, это уж слишком!..— вскричал Джон Мильнер.— Я ведь никому слова об этом не сказал!.. Может быть, только... когда-нибудь говорил сам с собой в присутствии Крабба, и Крабб, который вообще никогда ничего не говорит, дорогой разболтал... Ничем другим объяснить это невозможно!

Придя в гостиницу ко второму завтраку, Джон Мильнер решил ничем не выказывать своего неудовольствия Тому. А на следующее утро в восемь часов оба они отправились к реке и, перейдя висячий мост, стали подниматься вверх по городским улицам.

Национальный конкурс скота происходил в его северо-западной части, в Спринг-Грове. Туда уже массами стекалась публика, которая (что не ускользнуло от Джона Мильнера) не проявляла никаких признаков волнения и беспокойства. Со всех сторон спешили веселые и шумные группы людей, любопытство которых — они это знали,— должно быть вскоре удовлетворено. Джон Мильнер начинал опасаться, что еще до появления в Спринг-Грове Том Крабб будет узнан по своему исключительному росту и дородности.

К девяти часам они дошли до Спринг-Грова. Место, где происходил конкурс, было уже битком набито зрителями. К шуму, производимому людьми, присоединялись мычание, блеяние и ворчание животных. Там были собраны великолепные представители овец и свиней самых лучших пород, а также молочных коров и быков. Более четырехсот тысяч таких экземпляров Америка ежегодно высылает в Англию. Рядом с известнейшими скотоводами восседали и «короли рогатого скота», пользующиеся почетом наряду с наиболее уважаемыми гражданами Соединенных Штатов. В центре помещалась эстрада, на которой будут выставляться конкурсанты.

В эту минуту Джону Мильнеру пришла в голову блестящая мысль растолкать толпу, устремиться к эстраде, ввести на нее своего спутника и громко крикнуть:

«Вот Том Крабб, чемпион Нового Света, второй партнер матча Гиппербона!»

Какое громадное впечатление произведет неожиданное появление героя дня на эстраде перед взволнованной публикой!

Двигая спортсмена вперед, он растолкал ряды зрителей и собрался уже вскочить на эстраду... Но места там не оказалось, оно было занято... И кем?! Свиньей, громаднейшей свиньей, колоссальным продуктом двух американских пород— «полэнтчайн» и «редджерси», трехлетней свиньей, проданной за двести пятьдесят долларов, еще когда она весила тысячу триста двадцать фунтов. Совершенно феноменальной свиньей, длиной около восьми футов, а высотой около четырех, причем окружность ее шеи равнялась шести футам, корпуса — семи с половиной, вес же ее (в данный момент) составлял тысячу девятьсот пятьдесят четыре фунта! Вот этот-то образец семейства «суилльенн» и был привезен из Техаса!.. О его приезде кричали все афиши Цинциннати, и его привел на эстраду при громких рукоплесканиях счастливый владелец!

Так вот перед какой новой звездой померкла звезда Тома Крабба!

Сраженный такой неожиданностью, Джон Мильнер остановился, затем, сделав знак Тому Краббу следовать за ним, отправился обратно в отель, выбирая самые пустынные улицы. И если когда-нибудь городу Цинциннати представлялся случай вернуть себе название Поркополиса[133], которое у него отнял Чикаго, то это было именно тридцатого мая 1897 года.

 Глава III ЧЕРЕПАШЬИМ ШАГОМ

Получена от мистера Германа Титбюри из Чикаго сумма в триста долларов — уплата штрафа, к которому он был приговорен судом 14-го числа текущего месяца за нарушение закона, касающегося спиртных напитков.

Кале, штат Мэн, 19 мая 1897 года.

Секретарь Вальтер Фик.

Таким образом, Герману Титбюри пришлось подчиниться наложенному на него взысканию, и судья Р. Т. Ордак, продержав его три дня в тюрьме, нашел возможным этим удовольствоваться.

И пора было! Девятнадцатого числа в восемь часов утра нотариус Торнброк произвел шестое метание костей и заинтересованного партнера уведомил телеграммой в Кале.

Жители маленького городка, оскорбленные тем, что один из партнеров матча Гиппербона скрывался под вымышленным именем, не проявили к нему теплых чувств. Как только сторож открыл двери тюрьмы, Герман Титбюри направился в гостиницу. Никто его не провожал, никто не оборачивался посмотреть, когда он шел по улице. Впрочем, чета эта не очень дорожила приветствиями толпы и желала только одного — как можно скорее уехать из Кале. Уже в гостинице, за утренним чаем, они занялись приведением в порядок своих счетов.

— Сколько мы истратили со дня нашего отъезда из Чикаго? — спросил супруг.

— Восемьдесят восемь долларов и тридцать семь центов,— ответила его супруга.

— Так много?

— Да, и это при том, что мы совершенно не тратили зря денег во все время пути.

Всякий, у кого в жилах не текла кровь Титбюри, был бы очень удивлен такой небольшой цифрой расходов. Но правда и то, что эту сумму должны были еще порядочно увеличить взысканные с них триста долларов штрафа, которые произвели довольно значительное кровопускание в кассе супругов.

— Только бы сегодняшняя телеграмма не заставила нас отправиться на другой конец света! — проговорил со вздохом мистер Титбюри.

— Придется, во всяком случае, этому подчиниться,— решительным тоном объявила миссис Титбюри.

— Я предпочел бы отказаться...

— Опять! — вскрикнула властная особа.— Чтобы ты больше никогда не говорил о том, что хочешь отказаться от возможности выиграть шестьдесят миллионов долларов!

Без двадцати минут двенадцать чета Титбюри появилась в почтовой конторе, горя от нетерпения. Все-таки пять-шесть любопытных пришли туда на них посмотреть.

— Телеграмма мистеру Герману Титбюри из Чикаго,— проговорил телеграфный чиновник.

У того, к кому он обращался, колени подогнулись, язык отказался повиноваться, и он не мог произнести ни слова.

— Здесь! — ответила за него миссис Титбюри, толкая своего мужа к окошечку.

— Вы именно тот, кому адресована телеграмма? — спросили его.

— Ну, разумеется! — вскричала миссис Титбюри.

— Тот самый,— ответил наконец третий партнер.

Телеграмму передали миссис Титбюри, которая ее и распечатала, так как дрожащие руки ее мужа не могли этого сделать.

Герману Титбюри. Два очка, из одного и одного. Грейт-Солт-Лейк-Сити[134], штат Юта.

ТОРНБРОК.

Чета почти лишилась чувств, и при сдержанных насмешках присутствующих их усадили на одну из стоявших в конторе скамеек.

В первый раз двумя очками быть отправленными во вторую клетку, в глубь штата Мэн, а во второй раз — в четвертую, в штат Юта!.. Всего четыре очка за два метания?! После переезда из Чикаго на одну окраину государства отправляться на другую, противоположную его окраину, западную!

Когда прошли первые минуты слабости — надо признаться, весьма понятной,— миссис Титбюри выпрямилась и, вновь преобразившись в решительную особу, главу семьи, взяла своего мужа под руку и потащила его по улицам к гостинице «Сэнди-Бар». Неудача уж слишком преследовала супругов! Как опередили их остальные партнеры— Том Крабб, Макс Реаль, Гарри Кембэл, Лисси Вэг, не говоря уже о коммодоре Уррикане! Они все носились как зайцы, а Титбюри ползли как черепахи!.. К тысячам миль, от Чикаго до Кале, им надлежало прибавить еще две тысячи двести миль, от Кале до Грейт-Солт-Лейк-Сити! После такой неудачи ставка на третьего партнера (если она вообще была), безусловно, упадет до смехотворной, и голубой флаг перестанет играть.

Но, в конце концов, если Титбюри не оставят партии, им нельзя задерживаться в Кале, а в Чикаго нужно ограничиться несколькими днями отдыха. Госпожа Титбюри и слышать не хотела о том, чтобы ее муж вышел из партии, а потому в тот же день с первым же поездом супруги выехали в Чикаго. Жители города надеялись, что различные случайности, связанные с благородной игрой Американских Соединенных Штатов, их в Кале больше не приведут. Эту надежду разделяли и сами пострадавшие.

Через сорок восемь часов Титбюри добрались до родного города— утомленные переездами, нелегкими в их возрасте. Им пришлось даже провести несколько дней в своем доме на Робей-стрит из-за того, что мистер Титбюри дорогой захворал острым ревматизмом (который он обычно пользовал полным презрением — особый вид дешевого лечения). Но на этот раз ноги совсем отказывались поддерживать хозяина, и с вокзала его перенесли в дом на руках.

Газеты не замедлили известить о приезде третьего партнера. Репортеры газеты «Штадт цейтунг», относившиеся к нему сочувственно, явились с визитом. Увидев же, в каком состоянии находится Герман Титбюри, они мгновенно ретировались и предоставили игрока преследовавшей его неудаче. Агентства не находили желающих даже при ставке семь против одного.

Но все забыли про Кэт Титбюри. Ревматизм мужа она принялась лечить не равнодушием, а силой. С помощью своей прислуги растирая ревматика так энергично, что тот едва не лишился кожи на ногах! В общем, двадцать четвертого, утром муж и жена снова отправились в путь, имея в своем распоряжении достаточно времени, чтобы в назначенный срок прибыть в столицу мормонов[135].

Из Чикаго железная дорога идет прямо в Омаху, оттуда — в Огден и дальше до Сан-Франциско. В конце концов чета Титбюри должна быть счастлива тем, что ее не отослали куда-нибудь в Калифорнию. Двадцать восьмого мая после полудня они прибыли в Огден. Там произошла встреча, спешу пояснить, не двух поездов, но двух партнеров матча Гиппербона.

В тот самый день, в полдень, Макс Реаль, возвращаясь из Национального парка, остановился в Огдене, откуда на следующий день намеревался поехать в Шайенн, чтобы узнать о результатах очередного метания игральных костей. Прогуливаясь по платформе вокзала, он неожиданно наткнулся на Германа Титбюри. На этот раз супруги не решились путешествовать под вымышленной фамилией. Но и разглашать во время пути об ожидавшем их наследстве в триста миллионов франков тоже незачем! Достаточно сообщить об этом в самой столице штата Юта. Можно представить себе, как неприятно был изумлен старый скряга, когда в присутствии пассажиров кто-то назвал его по имени. Супруги вздрогнули от неожиданности. Мистер Титбюри обернулся и сделал вид, что совершенно не помнит молодого человека, хотя прекрасно его узнал.

— Вероятно, вы ошиблись,— ответил он.

— Я не мог ошибиться,— возразил молодой художник.— Я Макс Реаль! Мы были вместе на знаменитых похоронах... Но если вы не желаете быть мистером Титбюри из Чикаго, будь по-вашему.

Поезд в Шайенн отправлялся через одну-две минуты, он бросился в один из вагонов, оставив на перроне чету Титбюри, посылавшую проклятия всем лоботрясам-художникам. Тут к ним подошел какой-то человек. Лет около сорока, одетый с некоторой изысканностью, с лицом приятным и открытым, он внушал полное доверие.

— Вот невежа, который заслужил хороший урок за свою дерзость,— проговорил он с легким поклоном миссис Титбюри,— и если бы только я не боялся вмешаться в дела, которые меня не касаются...

— Очень вам благодарен,— ответил господин Титбюри, по лыценный, что такой элегантный господин выразил желание за него заступиться.

— Но,— продолжал изящный незнакомец,— разве это действительно Макс Реаль, ваш партнер?

— Да., мне кажется... действительно...— ответил мистер Титбюри.— Хотя я его почти не знаю...

— В таком случае,— прибавил незнакомец,— желаю ему всевозможных неприятностей.

Нужно быть очень враждебно настроенным к людям, чтобы не отнестись сочувственно к человеку, выказавшему такую любезность.

Мистер Роберт Инглис из Грейт-Солт-Лейк-Сити, коммивояжер одного торгового предприятия, галантно предложил чете Титбюри свои услуги в качестве проводника, обещая найти гостиницу по их вкусу. Разве возможно отказаться от предложения мистера Роберта Инглиса, который к тому же ассигновал большую сумму денег, держа пари за успех третьего партнера! Взяв небольшой багаж четы Титбюри, мистер Инглис последовал за ней в вагон поезда, который уходил через несколько минут из Огдена. Мистер Титбюри был особенно тронут тем, что мистер Роберт Инглис выражал готовность расправиться с Максом Реалем так, как тот, по его мнению, заслуживал. Вообще, он мог только поздравить себя с тем, что судьба послала им такого любезного товарища по путешествию, готового служить проводником в столицу штата Юта. Итак, все складывалось как нельзя лучше.

В беседе мистер Инглис оказался насколько интересен, настолько же и неистощим. Новый знакомый оказался сорок третьим по счету ребенком в семье мормонов, родившимся до того, как полигамию[136] запретили декретом президента Соединенных Штатов. (Это не должно никого удивлять, ибо «апостол» Герберт Кимбел, первый советник церкви, умирая, оставил тринадцать жен и пятьдесят трех детей.) Он рассказал о Джозефе Смите, который в 1830 году почувствовал себя пророком и нашел золотые таблички с божественными законами мормонизма, но вскоре затем был умерщвлен. Инглис в трогательных дифирамбах[137] рассказал о Бригаме Юнге, папе и главе мормонской церкви, который, не считаясь ни с усталостью, ни с опасностями, перевел членов общины в местность, смежную с Грейт-Солт-Лейк-Сити, где в 1847 году основал Новый Иерусалим.

Но преследование «верных» становилось все интенсивнее и в «святом» городе, потому что федеральное правительство прекрасно поняло (это Роберт Инглис скрыл), что штат Юта стремится на самом деле к независимости, а не к тому, чтобы культивировать религиозные убеждения секты. Вот почему в 1851 году генерал Грант заключил «папу» и «апостолов» в тюрьму.

— О, друзья мои! — вскричал Роберт Инглис, в его голосе зазвучали нотки, вызвавшие слезы на глазах миссис Титбюри.— Если бы вы знали Бригама Юнга, нашего всеми почитаемого папу, если бы видели его волосы, зачесанные хохолком, его седеющую бороду, обрамляющую щеки и подбородок, его глаза, похожие на глаза рыси! Если бы вы знали Джорджа Смита, двоюродного брата пророка, написавшего историю церкви, и Даниэля Уэлса, второго советника, и Элизу Сноу, одну из духовных жен папы...

— Она была хорошенькая? — спросила миссис Титбюри.

— Страшно безобразная. Но что значит красота для женщины?! — ответил Роберт Инглис, и та, к которой он обращался, слегка улыбнулась одобрительной улыбкой.

— А каких лет теперь Бригам Юнг? — спросил мистер Титбюри.

— Никаких, потому что он уже умер, но если бы он жил, ему было бы сто два года. 

— А вы, мистер Инглис? — спросила после маленькой паузы госпожа Титбюри.— А вы сами— женаты?

— Я, дорогая госпожа Титбюри? Но для чего теперь жениться, раз полигамия запрещена? Справляться с одной женой труднее, чем с пятьюдесятью.

И мистер Инглис засмеялся так заразительно, что чета Титбюри не могла не присоединиться к его веселью.

Места вокруг Огдена очень ровные и бесплодные; почва — песок да глина, смешанные с солончаками, покрывающими ее поверхность беловатым налетом. Оказавшись в бескрайней пустыне на западном берегу Большого Соленого озера, вы увидите далеко простирающуюся белесую равнину, на которую больно смотреть под раскаленным солнцем. Там растет только тимьян, шалфей, розмарин, дикий вереск и громадное количество подсолнухов. На востоке поднимаются далекие, окутанные туманом вершины горной цепи Уасэг.

В половине восьмого поезд остановился у платформы Грейт-Солт-Лейк-Сити.

«Великолепный город!» — сказал Роберт Инглис. И конечно, спутник четы Титбюри не позволит своим новым друзьям уехать прежде, чем они его хорошо не осмотрят, город с пятидесятитысячным населением (пять тысяч он, между прочим, прибавил). Великолепный город, повторил он, обрамленный на востоке великолепными горами, соединенный великолепным Иорданом[138] с великолепным Соленым озером; город, отличающийся необыкновенно здоровым климатом, с домами и коттеджами, окруженными массой зелени, огородами, плодовыми садами, засаженными яблонями, сливовыми, абрикосовыми и персиковыми деревьями, дающими лучшие во всем мире плоды! А по обеим сторонам улиц великолепные магазины и каменные здания, такие же великолепные! Все его памятники представляют собой великолепные образцы мормонской архитектуры. Великолепный дом президента, в котором проживал когда-то сам Бригам Юнг, великолепный табернакль[139], чудо архитектурного искусства, строение, где могли свободно помещаться восемь тысяч «верных». А в былые времена какие происходили великолепные церемонии, когда папа и его апостолы восседали на великолепной эстраде, окруженные святыми — мужчинами, женщинами и детьми! В общем, все сплошь великолепие.

Нужно сознаться, что из любви к своему родному городу мистер Инглис допускал в своем рассказе некоторые преувеличения. Город Грейт-Солт-Лейк-Сити не заслуживает таких похвал. Он слишком велик для своих жителей, и если и обладает некоторыми природными красотами, то художественные красоты в нем совершенно отсутствуют. Что же касается знаменитого «таберна-кля», то, по правде сказать, он производит впечатление крышки громадного парового котла, положенной на землю.

Во всяком случае, не могло быть речи о том, чтобы осматривать Грейт-Солт-Лейк-Сити в тот же вечер. Необходимо прежде всего выбрать гостиницу, и так как господин Титбюри не желал и слышать о высоких ценах, то его проводник предложил ему поместиться за городом, в «Чип-отеле», или, иначе говоря, в дешевой гостинице. При этом названии и муж и жена почувствовали себя вполне успокоенными и довольными. Затем они последовали за мистером Инглисом, выразившим желание нести сумку и плед «прелестной и почтенной дамы».

Спустившись в нижние кварталы города, где супруги Титбюри не могли ничего видеть, так как была уже почти ночь, и дойдя до правого берега реки, которую мистер Инглис назвал Крессент-Ривер, они прошли около трех миль. Возможно, чета Титбюри нашла путь немного длинным, но при мысли, что гостиница тем дешевле, чем дальше от города, они не жаловались. Наконец около половины девятого, когда их окутала уже абсолютная темень (небо было все в тучах), путешественники подошли к крыльцу дома, о внешности которого по понятным причинам не могли судить. Спустя несколько минут хозяин гостиницы, малый довольно-таки жуткого вида, провел их в комнату нижнего этажа с выбеленными известкой стенами; мебель ее составляли кровать, стол и два пула. Они нашли этого вполне достаточным и поблагодарили мистера Инглиса, который простился с ними, обещав прийти на следующий день утром.

Очень утомленные, мистер и миссис Титбюри легли спать. Оба видели во сне, что предсказание добрейшего мистера Инглиса сбылось: они оставили в дураках всех своих соперников.

Утром в ожидании своего проводника супруги не спеша оделись. Новый знакомый обещал показать им город. Это не означало, что мистер и миссис Титбюри вдруг переродились и сделались любознательны, но как отказаться от любезного предложения милейшего человека? Пробило девять часов. Никто не являлся. Мистер и миссис Титбюри, готовые отправиться на прогулку, стояли у окна и смотрели на большую дорогу, проходившую мимо «Чип-отеля». Как объяснял накануне их любезный чичероне[140], в прежние времена по ней тянулись фургоны пионеров, запряженные волами и наполненные скарбом и разными товарами для новых поселений. Для того, чтобы проехать от Нью-Йорка до западной территории, требовалось несколько месяцев.

«Чип-отель» находился, очевидно, в очень уединенном месте: высовываясь из окна, мистер Титбюри не видел ни одного дома ни на этом, ни на противоположном берегу реки. Ничего, кроме темной зелени сосновых лесов, покрывавших склоны высокой горы. В десять часов все еще никто не пришел. Мистер и миссис Титбюри начали волноваться, к тому же они хотели есть.

— Пойдем куда-нибудь,— сказала жена.

Они открыли дверь своей комнаты и очутились в большом зале деревенского кабачка, дверь которого выходила на дорогу. На пороге стояли двое плохо одетых мужчин. Вид их не внушал доверия. Глаза были затуманены джином, показалось даже, что они поджидают кого-то.

— Выход запрещен!

Восклицание, сделанное грубым тоном, относилось к господину Титбюри.

— Как?! Нельзя выйти?

— Нельзя... не заплатив.

— Не заплатив?!

Из всех слов английского языка только что произнесенное звучало особенно неприятно для мистера  Титбюри.

— Заплатить?! — повторил он.— Чтобы выйти? Вы шутите!..

Миссис Титбюри, охваченная в первую минуту невольным страхом, иначе взглянула на положение и спросила:

— Сколько?

— Три тысячи долларов!

Этот голос... Она его узнала... Голос Роберта Инглиса, внезапно выросшего на пороге гостиницы. Но господин Титбюри, менее проницательный, чем его жена, все еще хотел обратить дело в шутку.

— Э,— воскликнул он,— а вот и наш друг!

— Собственной персоной,— ответил тот.

— И все в таком же хорошем настроении?

— Все в таком же.

— Не правда ли, очень забавно требование этих джентльменов?

— Что поделать, милейший мистер Титбюри,— ответил мистер Инглис,— такова цена одной ночи в «Чип-отеле».

— Вы это серьезно?— Миссис Титбюри побледнела.

— Очень серьезно.

Супруг в порыве гнева попытался проскочить в дверь. Две сильные руки тяжело опустились на его плечи и приковали к месту.

Роберт Инглис далеко не редкий экземпляр в таких отдаленных местностях. Уже не один путешественник был обобран сорок третьим ребенком мормонской семьи. Мистер Титбюри это понял, но слишком поздно.

— Послушайте,— сказал он,— я требую, чтобы вы нас немедленно отсюда выпустили! У меня в городе дела...

— Не ранее второго июня, когда придет телеграмма, а возможно, значительно позже. Все зависит от вас, мистер Титбюри,

— Негодяй!

— Я говорю с вами вежливо,— заметил мистер Инглис,— будьте добры говорить так же и со мною, мистер Голубой Флаг!

— Но эти деньги... это все, что я имею.

— Такому богачу, как Герман Титбюри, легко выписать из Чикаго столько, сколько ему понадобится... Заметьте, дорогой гость, что эти три тысячи вы имеете сейчас при себе и что я легко мог бы вынуть их из вашего кармана. Но, клянусь Ионафаном[141], мы не воры. Таковы цены «Чип-отеля», и вам придется подчиниться.

— Никогда!

— Как угодно.

Дверь снова заперли, и супруга оказались заключенными-в низкой комнате гостиницы. Какие проклятия посылали они всему этому путешествию! После штрафа, уплаченного в Кале, грабеж в Грейт-Солт-Лейк-Сити!

— Нашими бедами мы обязаны негодяю Реалю! — вскричал мистер Титбюри.— Но что же нам теперь делать?

— Пожертвовать тремя тысячами долларов,— сказала миссис Титбюри.

— Никогда!..

Мистер Титбюри еще надеялся, что кто-нибудь придет им на помощь... Например, покажется на дороге отряд полиции или, по крайней мере, прохожие, которых он подзовет к окну... Тщетная надежда! Через несколько минут в комнату вошли двое и бесцеремонно вытолкали узников в другую комнату с окном во внутренний двор. Свирепого вида хозяин гостиницы принес им какую-то еду.

Двадцать четыре часа... сорок восемь часов прошли в таких условиях! Трудно описать, какое бешенство овладело заключенными! К тому же мистер Инглис больше не появлялся, держась теперь в стороне и, очевидно, подчеркивая тем самым, что не оказывает на узников никакого давления.

Наконец на всех календарях Америки появились слова «первое июня». На другой день около полудня третий партнер обязан был прийти на телеграф Грейт-Солт-Лейк-Сити. Если его присутствие т«?м не зарегистрируют, он потеряет все права на дальнейшее участие в партии. И потерял бы, если бы не миссис Титбюри...

Ровно в половине восьмого в дверях появился мистер Инглис, как нельзя более вежливый и любезный.

— Завтра — торжественный день,— сказал он,— и было бы хорошо, если бы сегодня вечером вы перебрались в Грейт-Солт-Лейк-Сити.

— Кто же этому мешает, как не вы?— воскликнул мистер Титбюри, задыхаясь от злобы.

— Я? — переспросил элегантнейший мистер Инглис.— Да ведь для этого достаточно, чтобы вы заплатили по счету.

— Вот,— вдруг выступила вперед миссис Титбюри, протягивая ему пачку кредитных билетов, которые накануне муж передал ей со смертельной мукой в душе.

Было уже совсем темно, когда двух бессменных членов академии сквалыг выпустили на свободу. Не переставая трястись от страха и злости, вздрагивая от каждого шороха и спотыкаясь, они к ночи добрались до города.

На следующее утро мистер Титбюри явился в контору шерифа[142] с требованием разыскать Роберта Инглиса. Судья выслушал жалобу с большим участием. К несчастью, мистер Титбюри мог дать только очень неясные указания, касающиеся загородного кабачка. Его привели туда вечером, и он покинул его тоже вечером. Оказалось, шериф никогда не слышал о «Чип-отеле», а реки Крессент-Ривер в этой местности вообще не существовало.

— Не сомневаюсь,— заявил представитель власти,— что это дело рук знаменитого Билла Аррола. Знакомая манера.

— И вы его до сих пор не арестовали? — с негодованием воскликнул господин Титбюри.

— Нет еще,— ответил шериф,— мы сейчас ведем за ним усиленное наблюдение... Когда-нибудь он все равно нам попадется...

— Слишком поздно для меня!

— Да... но для него вовремя, и он будет посажен на электрическое кресло... если только его не повесят.

— Но мои деньги, мистер, мои деньги?

— Что поделать!.. Прежде нужно задержать проклятого Билла Аррола, а это не так-то просто! Обещаю, мистер Титбюри, прислать вам кончик веревки, когда его повесят, ну, а с таким талисманом вы будете иметь все шансы выиграть партию![143]

 Глава IV ЗЕЛЕНЫЙ ФЛАГ

Зеленый флаг принадлежал Гарри Кембэлу (как известно, этот цвет занимает четвертое место в солнечном спектре). Им обозначался путь следования четвертого партнера и прибытия в те или другие города штата. Главный репортер газеты «Трибюн» был доволен: зеленый цвет считается цветом надежды!

Первый удар игральных костей отправил его в штат Нью-Мексико, второй — десятью очками — в Южную Каролину, на границу федеральной территории, в крупнейший город штата Чарлстон. Он прекрасно знал, что ставка на него доходила до одного против девяти, ставка, о которой ни один из его конкурентов и мечтать не мог, что повсюду его называли любимцем фортуны.

Гарри Кембэл выехал из Санта-Фе двадцать первого мая, чтобы прибыть в назначенное место четвертого июня. Но уже подъезжая к Денверу, столице Колорадо, забыл о предостережении почтенного мэра из Буффало. «Я перенесся сюда, в одну из самых красивых провинций республики,— говорил он себе.— Цепь Скалистых гор на западе, равнины на востоке. Земля, богатая свинцом, серебром и золотом, под которой текут целые реки нефти... Область, куда устремляются и эмигранты — за ее богатствами, и бездельники — на курорты с целебными источниками. Лично я еще не был ни разу в этой сказочной стране. Могу я рассчитывать, что случай меня снова сюда когда-нибудь направит? С другой стороны, по дороге до Южной Каролины, я буду проезжать места, в которых уже бывал... Не разумнее ли остаться в Колорадо на все время, что имеется в моем распоряжении. Явлюсь в Чарлстон четвертого июня ровно в полдень, мои сторонники не смогут меня ни в чем упрекнуть...»

В тот же день Гарри Кембэл вышел из поезда в столице Колорадо. Там он провел всего пять дни, но газетный репортер и в такой короткий срок способен совершить столько, сколько не сделает никто из смертных и в гораздо более длинный. Вопрос профессиональной тренировки. Чтобы в том убедиться, достаточно пробежать глазами заметки Гарри Кембэла из его записной книжки, которыми он пользовался для своих статей, посылаемых в газету «Трибюн».

«22 мая. Осматривал Денвер. Нарядный город с широкими тенистыми улицами, церквами, банками, театром, большим зданием университета Дальнего Запада, просторным складом, с первоклассными гостиницами и шикарными ресторанами. Французская кофейня. Хорошо во французской кофейне.

Основан в 1858 году при впадении реки Черри-Крик в Саут-Платт[144]. В 1859 году в нем жили только три женщины. Тогда же родился первый ребенок, а двадцать лет спустя в городе уже двадцать пять тысяч жителей, и беспрерывно рос приток приезжих. В настоящее время там около ста семи тысяч душ.

Совершенно исключительный воздух на высоте четырех тысяч восьмисот семидесяти двух футов. На западе цепь гор Колорадо высотой в семь с половиной тысяч футов, зеленых у своего основания и с белыми вершинами. Вокруг города многочисленные коттеджи. Если я выиграю партию, то построю себе такой коттедж на берегу Черри-Крика — это восхитительное место для летнего отдыха. Заведу лошадей, экипажи, слуг— белых и черных...

23 мая. Был в селениях горняков, превратившихся теперь в городки: Орориа, Голдн-Сити, Голдн-Гейт, Оро-Сити, Ледвилл (город свинца).

24 мая. Побывал в Пуэбло (южное Колорадо). Поезд двигался все время вдоль громадной горной цепи. Важный промышленный центр, питаемый каменноугольными шахтами и нефтяными источниками. Приобрету один или два из них, если выиграю партию. Ехал через Колорадо-Спринг, «город миллионеров» и целебных ванн. Видел Монумент-парк с его архитектурными утесами и с изумительной панорамой. Колорадо занимает первое место в Соединенных Штатах по добыче свинца, второе — по добыче серебра и золота (более ста двадцати миллионов в год).

25 мая. Вернулся из американской Швейцарии — в восточной части горной цепи Колорадо. Возможно, во мне говорит сейчас гражданин Соединенных Штатов, но это ни с чем не сравнимая панорама — на севере, на юге и кругом! Чего стоит только парк Фейр-Плей, окруженный величественными горами; одна из них, носящая имя Линкольна, поднимается на четырнадцать тысяч футов над уровнем моря. Видел Близнецов в горном ущелье, где течет Арканзас. Эти два озера разделены моренами[145] из обломков скал, причем длина одного озера две с половиной мили, а ширина — полторы мили, другого же — вдвое меньше. Окончательно решил приобрести на будущие миллионы коттедж в Денвере и две каменноугольные копи в Колорадо. А почему не позволить себе еще какое-нибудь шале[146] на берегу Близнецов .

Видел колоссальные вершины Скалистых гор, в том числе Сьерра-Мадре, находящиеся в самой возвышенной части Америки, длина цепи Скалистых гор в основании не меньше трехсот семидесяти пяти лье. Вряд ли самые обширные государства Европы, за исключением России, могли бы их вместить. Воистину становой хребет Северной Америки! Соедините Альпы с Пиренеями и с Кавказом — и все-таки не получите горной цепи, равной по размерам Скалистым горам.

Не имел времени отправиться к горе Сент-Круа, северной оконечности «Национальной горной цепи», как называют у нас Скалистые горы. Но все же успел проникнуть в Сад Богов, расположенный в четырех милях от Колорадо — Джанкшен. Его каменные глыбы кажутся окаменевшими великанами какой-то допотопной семьи гигантов. Прогуливался у подножия скалы Теокалес, напоминающей собой замок Бюрграв, парящий на высоте двух с половиной тысяч футов».

Гарри Кембэл нисколько не преувеличил достоинств Колорадо и его столицы. Но сколько крови впитала в себя почва этой прекрасной страны! До 1867 года пионерам приходилось сражаться с шайеннами, аррапохами, кэйсуэйсами, команчами, апашами, со всеми свирепыми племенами краснокожих, имевших таких вождей, как Черный Уголь, Белая Антилопа, Левая Рука, Вывихнутое Колено и Маленький Плащ! И разве можно когда-нибудь забыть о той страшной резне 1864 года в окрестностях Санд-Крика, которая упрочила за белыми, сражавшимися под начальством полковника Шивингтона, господство в этой стране.

Двадцать шестого мая зеленый флажок провел в великолепной столице. В его честь в резиденции губернатора устроили торжественный прием. Как известно, в Соединенных Штатах человека оценивают чаще всего по его кошельку. В представлении жителей Колорадо, так же как и в его собственном, Гарри Кембэл стоит шестьдесят миллионов долларов. Неудивительно поэтому что американцы, у которых золото лежит не только в кассах карманах и в почве их страны, но да же в названиях главных городов, обставили этот прием со всей пышностью, до которой они были большие охотники.

На следующий день четвертый партнер простился с губернатором и покинул город, напутствуемый шумными возгласами многочисленных поклонников. Из Денвера поезд направился в Шайенн-Уэлс, расположенный недалеко от восточной границы Колорадо, потом пересек с запада на восток Канзас, проехал через Джефферсон-Сити, столицу штата Миссури, и вечером двадцать восьмого остановился на вокзале города Сент-Луис.

В планы Гарри Кембэла отнюдь не входило делать длительную остановку в этом большом городе. И вообще он надеялся, что случайности игры никогда не пошлют его сюда: Сент-Луис занимал пятьдесят вторую клетку, то есть «тюрьму». К тому же штаты, по которым он еще будет проезжать на пути в Южную Каролину готовили ему много заманчивых экскурсий. Поэтому репортер ограничился здесь коротким отдыхом, остановившись на ночь в одном из лучших отелей города. Наутро Гарри Кембэл отправился на вокзал, чтобы узнать время отхода поезда. На перроне он внезапно наткнулся на...

Гарри Кембэл сразу узнал своего соперника.

— Коммодор! — вскричал он.

— Журналист! — Голос моряка, казалось, вырвался из пушечного жерла.

Будучи от природы добрым малым, Гарри Кембэл счел нужным сказать ему несколько вежливых слов.

— Примите мои поздравления, коммодор Уррикан, так как я вижу, вы не умерли...

— Да, сударь, не умер даже при столкновении с одним неуклюжим субъектом и чувствую себя достаточно сильным, чтобы отправить на тот свет всех, кто поторопился обрадоваться моей кончине!

— Кого вы имеете в виду? — спросил, нахмурившись, репортер.

— Вас, сударь,— ответил Годж Уррикан, выразительно глядя прямо в глаза своему противнику,— любимчика фортуны!

Гарри Кембэл, надо сказать, никогда не отличался особой сдержанностью.

— По-видимому, необходимость начинать партию с нуля,— заявил он,— не делает людей более вежливыми.

Слова эти задели самую чувствительную струну в душе коммодора.

— Вы меня оскорбляете, сударь! — крикнул он.— И вы мне ответите за наглость!

— Сию же минуту, если вас устроит.

— Да... Когда б у меня было время,— прорычал Годж Уррикан,— но у меня его нет.

Паровоз пыхтел и свистел, готовый тронуться в путь. Коммодор со всех ног бросился к нему и, вскочив на площадку между двумя вагонами, закричал оттуда свирепым голосом:

— Господин журналист, вы скоро услышите обо мне!..

— Когда?

— Сегодня же вечером... в «Европейской гостинице».

— Я там буду! — ответил Гарри Кембэл.

Но, как только поезд тронулся, он сказал себе: «А ведь он ошибся, этот зверь! Сел не в тот поезд».

И действительно, поезд, в который прыгнул коммодор, удалялся в восточном направлении. Но Годж Уррикан вскочил в него не по рассеянности. Он возвращался назад, на станцию со звучным названием Геркуланум[147] за Тюрком, который во время горячего спора между коммодором и начальником станции обещал последнего бросить в топку паровоза. Из педагогических соображений Уррикан оставил его, сев в отходивший поезд, доехал до следующей станции — Сент-Луиса и тут же отправился обратно, с тем чтобы, вернув слугу и багаж, вновь продолжать путь на запад.

Увидав, что его противник уехал, Гарри Кембэл забыл об инциденте и после хорошей прогулки вернулся в «Европейскую гостиницу» в наилучшем расположении духа. Там ему передали письмо от Геркуланума. Нет! Ведь это надо иметь такую голову! Такие мозги, состоящие из химических элементов, кипевших над черепом Годжа Уррикана, чтобы написать подобное письмо:

Господин четвертый партнер, у вас, надеюсь, есть револьвер, у меня тоже таковой имеется. Завтра в семь утра я сяду на поезд, который отправится из Геркуланума в Сент-Луис. Предлагаю вам выехать в тот же час из Сент-Луиса по вашему маршруту. В семь часов семнадцать минут наши поезда встретятся. К тому моменту вы должны стоять на площадке, соединяющей пассажирский вагон с багажным, я же буду ждать вас на площадке последнего вагона моего поезда. Это даст нам возможность обменяться несколькими пулями.

Коммодор Годж УРРИКАН

Этот дикий человек ничего не рассказал Тюрку ни о ссоре, ни о своем вызове, опасаясь, что вмешательство Тюрка только повредит делу.

Старый морской волк не мог бы найти соперника более достойного, чем хроникер газеты «Трибюн». «Ну, если наш любитель соленой воды вообразил, что я отступлю,— вскричал Гарри Кембэл,— то он жестоко ошибся!.. В назначенный час буду на своей площадке! И зеленый флаг журналиста не склонится перед оранжевым флажком коммодора!» Заметьте, между прочим, что подобные происшествия никого не удивляют в такой удивительной стране, как Америка!

Итак, на следующее утро — семи часов еще не пробило — Гарри Кембэл явился на вокзал, чтобы сесть в поезд, который отправлялся в Колумбус и проходил через Геркуланум. Выбрав себе место в последнем вагоне, он стал ждать. Оставалась семнадцать минут до встречи с противником. Утро выдалось холодное, и никого из пассажиров не соблазняло постоять на площадке между вагонами.

Посмотрев на часы, репортер «Трибюн» увидел, что стрелки показывали семь часов пять минут. У него оставалось еще двенадцать минут, и он ждал в полном спокойствии.

В семь часов четырнадцать минут Гарри встал, вышел на площадку, вынул из кармана револьвер и, проверив заряды, приготовился к поединку.

В семь часов шестнадцать минут послышался все нараставший грохот встречного поезда.

Гарри Кембэл поднял револьвер на высоту своего лба и прицелился.

Паровозы промчались один мимо другого, оставляя позади облака белого пара.

Еще полсекунды — и почти одновременно раздались два выстрела. Журналист услышал свист пролетевшей рядом пули.

Вслед за тем оба поезда исчезли из виду друг друга. Только не подумайте, что звуки выстрелов хоть на миг смутили сидевших в вагоне путешественников! Нет! Гарри Кембэл спокойно вернулся в вагон и занял свое прежнее место, так и не узнав, задела его пуля коммодора или нет. Потом поезд помчал репортера «Трибюн» через штат Джорджия, получивший название Ключ южного свода, подобно тому как штат Пенсильвания называется Ключом северного свода.

После Войны за независимость столицей штата Джорджия стал город Атланта— в память оказанного им долгого сопротивления. Он стоит на высоте ста пятидесяти туазов у начала ущелий горной цепи Аппалачей. Проехав Джорджию до города Огасты, расположившегося на берегу реки Саванны и известного своими бумагопрядильными фабриками, поезд пересек территорию Южной Каролины и вечером второго июня остановился в Чарлстоне. Репортер закончил свое путешествие, сделав около тысячи пятисот миль по железной дороге из Санта-Фе, затерянного среди гор Среднего Запада, в Чарлстон, на берег Атлантического океана.

Из чарлстонских газет Гарри Кембэл узнал, что двое неразлучных, коммодор и Тюрк, тридцать первого мая проезжали через Огден, направляясь на всех парах в дальнюю часть Калифорнии. Никаких намеков на дуэль не было, о ней знали только сами участники, и если ни один из них не проговорится, тайна останется между ними. Но можно ли рассчитывать на скромность сочинителя газетных заметок?

Именно в Южной Каролине, на ее прибрежных островках, селились первые французские колонисты. Этот штат славится производством длинноволокнистого хлопка, богатыми урожаями риса великолепного качества и залежами фосфорнокислой соли. К несчастью, война его очень истощила. В Южной Каролине живет довольно много французов, потомков тех гугенотов[148], которые покинули родину после отмены Нантского эдикта[149]. Чернокожие составляют три пятых населения, кстати, штат первым претворил в жизнь акт об освобождении невольников.

Южная Каролина занимает двадцать девятое место среди американских штатов по размерам своей территории и двадцать второе по численности населения (один миллион сто пятьдесят две тысячи жителей). Столица штата, Колумбия,— красивый небольшой город, с населением в пятнадцать тысяч человек, укрытый листвой магнолий и дубов. Здешние места славятся своим климатом, самым здоровым и умеренным в Северной Америке. Зима тут необыкновенно мягкая, но в июне жара бывает сильной. Растительность оживает уже в феврале, когда из почек раскидистых кленов показываются красноватые кончики листьев. Здесь хорошо родятся пшеница, лен и табак, не уступающий по своим качествам табаку штата Виргиния. В центральной части Южной Каролины климат особенно благоприятен для культуры маиса, а в южной — для хлопка и риса. Индустрия штата питается железными и свинцовыми рудниками, он богат и золотоносными жилами.

Гарри Кембэл еще не бывал в Чарлстоне, заслужившем грустную репутацию «столицы рабства». В конце концов этот город (такова его жизненная сила!), несмотря на ряд ужасных катастроф, пострадав от воды, огня, землетрясений и желтой лихорадки, все же остался цел и невредим. На плоском полуострове между устьями рек Астлей и Купер главный город Южной Каролины раскинул свои торговые кварталы и дома, окруженные густой зеленью магнолий и гранатовых деревьев. Немного дальше, на скалистых береговых выступах возвышаются его форты, между которыми форт Моултривилл является одним из главных арсеналов Америки.

Неизменный баловень счастья, главный репортер газеты «Трибюн» явился в Чарлстон в такое время, когда город не был встревожен никакими пожарами, наводнениями или землетрясениями. Там не было даже эпидемии черной оспы! Город, известный мягкостью нравов и вежливостью жителей, предстал перед ним во всем своем великолепии. Сказать, что Гарри Кембэла встретили там с восторгом, было бы слишком слабо: общественность положительно неистовствовала, видя в нем самого достойного из всех участников партии. Остальные даже не шли в счет! Для жителей Чарлстона существовал только один игрок в матче Гиппербона, тот, которого десять очков прислали в их город. Что касается миллионов покойного коммерсанта, то всем казалось, что они уже лежат в его дорожной сумке!

В течение сорока восьми часов на него сыпались приглашение за приглашением, от которых он не мог отказаться, как и от поездок за город, где апельсиновые деревья растут под открытым небом. На всех стенах висели афиши, на которых имя Гарри Кембэла сверкало яркими красками, а по вечерам электрическими огнями. Гость, пользовавшийся таким приемом, не мог не чувствовать себя в долгу перед городом. Репортер заявил, что обещает в случае, если он выиграет партию, основать в Чарлстоне приют для бедных одиноких людей. Незамедлительно в городское управление хлынули обездоленные, чтобы заранее обеспечить себе место в благотворительном учреждении. Будущий победитель матча в Чарлстоне обнаружил еще большую щедрость, чем в Денвере, штат Колорадо.

Наконец, вечером третьего июня, состоялся блестящий банкет под тенью великолепных деревьев при выезде из города, вблизи устья реки Астлей. Колонны приглашенных явились туда торжественной процессией, с развернутыми знаменами зеленого цвета в честь героя дня. Излишне останавливаться на подробностях этого торжественного собрания. Изысканность его меню и роскошь сервировки трудно описать.

Достаточно сказать, что главным блюдом этого банкета стал чудовищных размеров пирог, весивший восемь тысяч фунтов, испеченный в гигантской печи и привезенный в экипаже, запряженном двенадцатью лошадьми. В содержимое пирога входило две тысячи четыреста фунтов говядины, четыреста фунтов телятины, четыреста фунтов баранины, пятьсот шестьдесят фунтов свинины, сто двадцать фунтов масла, триста шестьдесят фунтов сала, семьдесят шесть зайцев, сто восемьдесят восемь цыплят, двести голубей, две тысячи восемьсот фунтов муки и двести сорок штук дичи. Исполинский пирог имел в ширину четырнадцать футов, в длину— двадцать четыре фута и в высоту шесть. Двадцать официантов, вооруженных ножами длиной в пять футов, разрезали его на куски, которыми должны были насытиться несколько тысяч гостей, а к нему еще подали несколько тысяч сосисок.

Когда чудо-пирог подали к столу, из уст всех присутствующих раздался гром приветствий — ветер не замедлил отнести их в открытое море:

— Ура Гарри Кембэлу! Ура зеленому флагу! Ура главному фавориту[150] благородной игры Североамериканских Соединенных Штатов!

 Глава V ГРОТЫ ШТАТА КЕНТУККИ

Двадцать шестого мая на всех биржах Америки ставки на Лисси Вэг сильно возросли, дойдя даже до трех против семи. Вначале пари были не особенно высоки из боязни, что молодая участница недостаточно вынослива, а болезнь еще усилила недоверие к возможностям ее организма. Но теперь здоровье пятой партнерши больше не внушало опасений. К тому же ей повезло: двенадцать очков, выброшенные при последнем метании игральных костей, отсылали ее в Кентукки. С одной стороны, путешествие будет непродолжительно, всего только несколько сот миль, а с другой — штат Кентукки занимал на карте тридцать восьмую клетку. Из этого следовало, что Лисси Вэг в два хода прошла более половины пути. Джовита с торжеством помахивала желтым флажком, символом ее подруги, и видела его уже воткнутым в миллионы Уильяма Гиппербона.

Как известно, Лисси Вэг и Джовита Фолей покинули город Милуоки до того, как туда прибыл таинственный X. К. Z. Подруги вернулись в метрополию[151] штата Иллинойс совершенно здоровые, и так как об их возвращении говорили газеты, то несколько репортеров не замедлили явиться к ним на Шеридан-стрит. «Чикаго геральд» в тот же вечер поместила на своих страницах заметку, в которой говорилось, что обе молодые девушки имели прекрасный вид. Несмотря на протесты Джовиты Фолей, они оставались в Чикаго еще пять дней, чтобы не тратиться на гостиницы, а пробыть свободные дни дома. Разумнее всего было бы пожить в Чикаго и дольше, но двадцать седьмого мая Джовита уже с нетерпением спросила:

— Ну, когда же мы едем? 

— Подумай,— ответила Лисси Вэг,— за телеграммой нужно прийти только шестого июня, а сейчас двадцать седьмое мая! Как тебе известно, до Кентукки ехать всего сутки.

— Знаю, Лисси, но мы отправляемся не в главный город штата, Франкфорт, а в Мамонтовы пещеры. Это одно из чудес, кажется, всех пяти частей света! Какой счастливый случай, моя дорогая, и как хорошо, что почтенный господин Гиппербон придумал нас туда послать...

— Это не он, Джовита, это сделали игральные кости.

— Но разве не он выбрал во всем штате Кентукки эти пещеры?.. Я на всю жизнь за это ему признательна! И благодарила бы его лично, если бы он не отдыхал на Оксвудсском кладбище! Правда, и то, что, если бы он не переселился в мир иной, мы не бегали бы теперь за его наследством... Но, в конце концов, когда же мы едем?

— Когда ты скажешь.

— В таком случае завтра утром.

На следующий день экспресс мчал путешественниц через Иллинойс к западной границе штата Индиана. После полудня они вышли из вагона, чтобы пообедать в Индианаполисе, столице штата с населением в сто тысяч душ. Туземцев оттуда вытеснили в прошлом столетии, а первые французские колонисты основали много разных учреждений. Индианаполис — один из городов, наиболее благоустроенных во всей Америке, расположился вдоль реки Уайт-Ривер до самого ее впадения в Уобаш. Нельзя не залюбоваться его исключительной чистотой.

Двадцать девятого числа в восемь часов пятнадцать минут утра девушки отправились в город Луисвилл, лежащий на левом берегу реки Огайо, на границе между штатами Индиана и Кентукки (последний был одним из главных защитников идеи аболиционизма). В одиннадцать часов пятьдесят девять минут их путешествие закончилось.

Как ни уговаривали Джовиту Фолей познакомиться поближе со штатом Кентукки, самым богатым в Америке, она отвечала только двумя словами: «Мамонтовы пещеры». Если бы ей сказали, что климат здесь необыкновенно хорош для сельского хозяйства и скотоводства, что он дает лучших лошадей и третью часть всего табака, производимого Соединенными Штатами, она повторяла бы: «Мамонтовы пещеры!» Если бы ей напомнили, что среди владений штата находятся крупнейшие промышленные города, выросшие по берегам Огайо, и каменноугольные копи в районе Аллеганских гор, она все равно продолжала бы твердить: «Мамонтовы пещеры!» Очевидно, знаменитые гроты так загипнотизировали девушку, что она не могла и думать о Ковингтоне или о Нью-Порте — двух предместьях Цинциннати (в которых уже побывали Крабб и Джон Мильнер), ни о Мидлсборо, ни о Франкфорте, теперешней столице штата, ни о Лексингтоне, его прежней столице. А между тем Лексингтон способен восхитить любого путешественника своими широкими улицами, обрамленными сочной зеленью деревьев, университетом, знаменитым во всем южном районе, и ипподромом, на котором состязаются лучшие лошади Нового Света.

Подруги ограничились беглым осмотром центральных кварталов Луисвилла и перешли через мост над Огайо (длиной в восемьсот двенадцать туазов), соединяющий этот город с Нью-Олбани и Джефферсоном (штат Индиана), оставив без внимания промышленные кварталы, в которых такое изобилие мастерских, табачных и кожевенных фабрик и заводов всевозможных земледельческих машин.

Луисвилл стоит на высоте ста футов над рекой Огайо. Он построен на крутом холме, откуда можно видеть и извилистое течение реки, и канал, который проложен параллельно ее левому берегу, и острова, и железную дорогу, пересекающую реку, и ревущие водопады, образуемые ее стремительными водами.

В конце концов, очень уставшие, подруги около девяти часов вечера вернулись в гостиницу.

Назавтра поезд уже вез обеих молодых девушек к югу, проезжая по стране, покрытой дремучими лесами вперемежку с плантациями зерновых и табачных культур. За маленьким городком Блафф-Сити расстилается чудесная долина реки Грин-Ривер. Воды этого притока Огайо текут, покрытые ярко-зеленым ковром, «сотканным» из самых разнообразных водяных растений, главным образом понтедерий и оронциумов[152] с голубыми и желтыми цветами, ковром, напоминающим цвета флагов Гарри Кембэла, Германа Титбюри и Лисси Вэг.

В полдень обе подруги нашли себе приют в «Мамонт-отеле», первоклассной гостинице, помещавшейся почти у самого входа в гроты, в местности, совершенно исключительной по красоте. «Мамонт-отель» весьма комфортабелен и состоит из нескольких отдельных домиков, предназначенных для приезжих и для различных служб. Одну из комнат, окно которой выходило на долину, предоставили путешественницам, которых здесь ждали с нетерпением. Гостиница была полна экскурсантов, стремившихся осмотреть Мамонтовы пещеры.

Около шести часов вечера (когда прозвонил ужасный гонг, столь распространенный в американских гостиницах) девушки вошли в большую столовую. Губернатор штата Иллинойс Джон Гамильтон, находившийся там в качестве туриста, пожелал, чтобы Лисси Вэг заняла место справа от него, а Джовита Фолей — слева. И разве этого не достаточно, чтобы вскружить голову впечатлительной молодой особе! Но если губернатор штата Иллинойс, его спутники и другие приезжие весьма тепло приветствовали пятую партнершу и ее подругу, то какой же равнодушный прием оказали им дамы-экскурсантки (из чего видно, как поднялись акции Лисси Вэг). Великолепный обед, приготовленный поваром-французом, оказался необыкновенно вкусен, хотя и состоял из обычных для американцев блюд — супа из форели, только что пойманной в водах одного из притоков Грин-Ривер, традиционного ростбифа с целой серией соусов и гарниров, копченой ветчины, национального торта и всевозможных овощей и фруктов.

Не надо забывать также бокалов шампанского, которые посылали многие из сидевших за столом двум подругам. Слегка пригубив, они отвечали на все любезности, после чего раздавались восторженные тосты в честь близкой победы и шестидесятимиллионного выигрыша Лисси Вэг. Никогда еще Джовита Фолей не присутствовала на таком празднике. И она и Лисси держали себя с большим достоинством, с той только разницей, что мисс Вэг принимала приветствия и комплименты со свойственной ей сдержанностью, а ее подруга — с нескрываемым удовольствием.

Следующий день начался ясным рассветом, на два часа опередившим пробуждение Джовиты Фолей. В восемь часов девушки были готовы покинуть гостиницу.

На осмотр кентуккийских гротов требуется, по-видимому, не меньше семи-восьми дней. Главная их артерия тянется на расстояние трех или четырех лье, колоссальная впадина имеет в объеме около одиннадцати миллиардов кубических метров. По всем направлениям она испещрена двумя сотнями аллей, коридоров, галерей и переходов, причем речь идет только об одной, сравнительно недавно открытой ее части. Экскурсии по гротам совершались многочисленной компанией под руководством лучших проводников.

Тепло одевшись, туристы обоего пола направились по извилистой тропинке, которая привела их к входу, представляющему собой узкое отверстие в скале. И такого размера, что люди большого роста не могли пройти в него, не наклонив головы. Проводников сопровождали негры с шахтерскими лампочками и факелами.

При свете сверкающих отблесков на гладких местах стен путешественники достигли лестницы, пробитой в скале, которая ведет в широкую галерею, а затем в большую залу, называемую Ротондой[153]. Отсюда начинаются ответвления на многочисленные коридоры и переходы (их необходимо хорошенько изучить всем, кто не хочет заблудиться). На свете нет подземных пещер более сложного строения, чем Мамонтовы, включая и лабиринты островов Лемноса или Крита[154].

Пройдя широкий коридор, туристы очутились в одном из самых больших гротов, известных под названием Готической Церкви. И совсем не важно, присутствует ли здесь стрельчатый стиль. Просто она восхитительна! Своими природными скульптурными украшениями свода, сталагмитами[155] и сталактитами[156], поддерживающими потолок фантастически изогнутыми колоннами. Выступы скал самых разнообразных форм, покрытые кристаллическими отложениями, то принимают вид настоящего алтаря со всеми украшениями, то вырастают громадным органом с трубами, тянущимися ввысь, то становятся балконом или кафедрой (с которой не раз уже случайные проповедники говорили перед толпой, состоящей не менее как из пяти или шести тысяч слушателей).

Экскурсанты, в их числе и наши путешественники, прошли уже пол-лье, теперь им приходилось двигаться с большим трудом, согнувшись, иногда даже ползком пробираться вдоль узких коридоров в Зал Привидений, где, к большому разочарованию Джовиты Фолей, она не увидела ни одного призрака. Увы, он был ярко освещен факелами, а в баре туристов ждал завтрак. Зал Привидений можно назвать санаторием, принимая во внимание, что его посещают больные, приписывающие воздуху кентуккийских гротов целебные свойства. В этот раз они пришли сюда на целый день и устроились за столом перед гигантским скелетом мамонта (в честь которого эти громадные подземелья и получили название Мамонтовых пещер).

Целебный воздух и калорийная пища сделали свое дело, и туристы с новыми силами устремились к бездонной пропасти — на ее краю стоит Часовня, представляющая собой Готическую Церковь в миниатюре. В бездонную пропасть (она носит название Бездонного Колодца) проводники всегда бросают зажженные бумажки, чтобы освещать мрачные глубины и Кресло Дьявола в одной из стенок колодца, о котором создано столько легенд (да и странно было бы, если б не создали). После утомительного дня экскурсанты не протестовали, когда им предложили направиться по тем же галереям к выходу,. Выйдя на свет божий,, Джовита заявила, что чудеса Мамонтовых пещер превзошли все границы человеческого воображения.

В последующие пять дней эта милая особа исключительной выносливости и энергии (она утомила большинство экскурсантов и даже самих проводников) решила осмотреть подробно все известные закоулки пещер, сожалея, что не может устремиться за пределы сделанных до сих пор открытий. Ее более хрупкая подруга в конце третьего дня взмолилась о пощаде. Поэтому свои последние путешествия по подземелью Джовита Фолей совершила без Лисси Вэг. Изучив пещеру Храма Гиганта, она направилась в Звездную Комнату, стены которой словно инкрустированы[157] бриллиантами, ослепительно сверкающими в свете факелов; оттуда — в аллею Кливленда — там яркие цветы из красочных минералов узором кружев украшали ее от пола до потолка. Дальше открывался Бальный Зал с белоснежными, точно в инее, стенами. Глядя на Цепь Скалистых Гор — длинный ряд причудливо нагроможденных друг на друга каменных глыб с остроконечными пиками, казалось, что горные цепи Юты и Колорадо пустили свои побеги внутрь земного шара. В Гроте Фей, богатом наносными образованиями, с арками и колоннами, Джовита Фолей не могла отвести очарованного взора от гигантского дерева, вроде каменной пальмы, достигающей своей вершиной самого свода.

Можно было предположить, что после всех увиденных чудес уже ничем нельзя поразить душу неутомимой путешественницы. Но когда девушка вышла из Храма Горана, она не могла сдержать возглас изумления, эхом разнесшийся по каменным переходам. Перед ней несла свои воды река Стикс[158], которая, подобно Иордану[159], вливается в Мертвое море[160]. Проводник пригласил туристов в лодку, и они пустились вниз по течению реки. Если правда, что ни одна рыба не может жить в соленых водах палестинского моря, то про воды большого подземного озера того же никак не скажешь. Там плещутся мириады пещерных рыб, у которых совершенно отсутствуют зрительные органы, подобно другим видам безглазых рыб, плавающих в некоторых реках Мексики.

Так прошли пять дней, и подошел срок получения телеграммы от нотариуса Торнброка. Вечером накануне шестого июня за столом вновь провозглашались тосты, а Джон Гамильтон, следуя правилу губернаторов Америки принимать женщин в число офицеров своих штабов, произвел Лисси Вэг в чин полковника, а Джовиту Фолей в чин подполковника милиции штата Иллинойс. Новоиспеченный «полковник» чувствовал себя несколько смущенным, чего нельзя сказать про другого «офицера», принявшего оказанную ему честь так, точно всегда носил мундир.

— Ну что,— воскликнула Джовита, отдавая честь по-военному, когда девушки остались одни,— вы довольны, полковник?

— Это какое-то безумие! — ответила Лисси.— И, боюсь, кончится плохо.

— Будь добра, замолчи, милая, а то я забуду, что ты мое начальство, и не окажу тебе должного уважения!

Нежно поцеловав подругу, она легла и тотчас же уснула, и ей приснилось, что ее уже величают «генералом».

На следующий день с восьми часов утра перед телеграфной конторой толпилась публика в ожидании телеграммы. Трудно описать волнение всех присутствующих, относившихся с таким участием к двум подругам! Куда-то направит их случай? Будут ли они посланы на одну из окраин Америки? Опередят ли и на сколько своих конкурентов?

Через полчаса ожидания зазвонил звонок телеграфного аппарата. Пришла депеша на имя Лисси Вэг, Кентукки, «Мамонт-отель», Мамонтовы пещеры. Глубокое, можно сказать священное, молчание воцарилось как в самой конторе, так и за ее стенами, когда Джовита Фолей дрожащим голосом прочла:

Четырнадцать, из семи, повторенных два раза, пятьдесят вторая клетка, Сент-Луис, штат Миссури.

ТОРНБРОК.

Несчастная Лисси Вэг, уплатив тройной штраф, должна оставаться в клетке с изображением тюрьмы до тех пор, пока такой же несчастный партнер не явится освободить узницу, заняв ее место.

 Глава VI ДОЛИНА СМЕРТИ

Утром первого июня крошечный поезд, состоявший из паровоза, пассажирского вагона и одного багажного, без всякого расписания вышел из маленького калифорнийского городка Стоктона и понесся во весь дух через Калифорнию на юго-восток.

Штат Калифорния принадлежит Американскому государству с тех пор, как в 1848 году его уступила Мексика. По величине площади (сто пятьдесят восемь тысяч квадратных километров) он занимает второе место в федеративной республике. На севере и юге его рубежи определяются градусами широт; на востоке граница выглядит ломаной линией, угол которой упирается в озеро Тахо и в реку Колорадо; на западе калифорнийские земли на протяжении шестисот миль омываются Тихим океаном. На всей этой обширной территории проживает миллион двести тысяч жителей — европейцев, американцев и азиатов. И как ни велик был поток иммигрантов, хлынувший на золотые копи Сьерра-Невады, плотность населения здесь остается весьма незначительной.

Местность, по которой с необыкновенной быстротой проезжал поезд, по-видимому, не останавливала на себе внимания его пассажиров. Да и были ли пассажиры? Без сомнения, да, так как время от времени две головы показывались в вагонном окошке и тотчас скрывались, две отталкивающие физиономии самого свирепого вида. Порой стекло окна опускалось, и из него высовывалась широкая волосатая рука, которая стряхивала пепел с короткой трубки и тотчас скрывалась.

Возможно, северная и центральная часть Калифорнии скорее привлекала бы внимание этих путешественников. Там на удобных пастбищах пасутся тучные стада овец и коров, отменно культивированные поля производят много пшеницы, ячменя (его стебли достигают пятнадцать футов), маиса, сорго и овса. Встречаются также плодовые сады, в которых зреют персики, груши, вишни, клубника — целые рощи фруктовых деревьев, и, наконец, виноградники, составляющие треть сбора всей Америки. Все эти богатства родит необыкновенно щедрая, неистощимая почва, которая обслуживается превосходной оросительной системой. В Калифорнии совершенно особый климат. В сентябре там гораздо жарче, чем в июле. Далеко не все ураганы, зарождающиеся на громадных пространствах Тихого океана, обрушиваются на земли штата. Некоторые затихают, столкнувшись с прибрежными скалистыми цепями, другие разбиваются о хребет Сьерры-Невады. А в горах проливаются настоящие ливни, чрезвычайно благоприятные для хвойных пород — елей, сосен, тисов, кедров, лиственниц, кипарисов, на высоте от пятисот до шестисот туазов, покрывающих горные склоны. Здесь встречаются секвойи, деревья-гиганты, эти великаны имеют в окружности не менее 60 футов при высоте в 300 футов.

Только не думайте, что земля, по которой ехал маленький поезд, совершенно неплодородна. Воды реки Сан-Джоаким и ее притоки сделали и эту область вполне пригодной для сельского хозяйства. Но для обоих путешественников вид ее был так же скучен, как и пятьдесят лет тому назад, когда люди еще не приложили к ней рук. Кто же они, откуда явились и куда стремились? Может быть, как многие их пылкие соотечественники, на новые золотые прииски? Ведь позволительно надеяться, что шесть миллиардов франков, извлеченных за последние сорок лег, не вконец еще истощили золотоносные жилы в этой почве (содержащей, кстати, и другие драгоценные ископаемые — с 1850 по 1886 год там добыли не менее ста тысяч киновари и ртути).

Как бы то ни было, паровоз продолжал мчаться во весь дух, и в одиннадцать часов утра, прогудев несколько раз, остановился у города Килер. Два человека выскочили из вагона. Багаж их был крайне несложен: чемодан и корзинка с провизией, очевидно, еще не тронутой, да по одному ружью за плечами. Кинув машинисту «ждите!», они направились к человеку, который, очевидно, их дожидался.

— Экипаж здесь?

— Со вчерашнего дня.

— Едем же!

Минуту спустя оба путешественника сидели в комфортабельном автомобиле, снабженном мощным механизмом, и быстро мчались на восток.

Хотя оба путешественника воздерживались от обычной для них вспыльчивости, не кричали ни на машиниста (без малейшего опоздания доставившего своих пассажиров), ни на водителей (подавших к станции автомобиль), читатель узнал, конечно, старого флотоводца и его верного спутника. Мы оставили потерпевшего кораблекрушение коммодора в телеграфном бюро Ки-Уэста, куда пришла телеграмма, принесшая ему новый удар. Она отсылала коммодора из Флориды в Калифорнию, с одного края Соединенных Штатов в другой — с юго-востока на северо-запад! И мало того, в огромном штате покойный Гиппербон не мог выбрать ничего лучшего, чем Долину Смерти, откуда игрок мог выбраться, только уплатив тройной штраф. А потом возвратиться в Чикаго! И это после такого блестящего дебюта!

Когда Годж Уррикан благодаря энергичным растираниям и лекарствам пришел в себя и узнал содержание телеграммы, он испытал сильнейшее нервное потрясение, выразившееся в таком приступе бешеного гнева, какого даже Тюрк никогда еще не видал. Это моряка и поставило на ноги.

Тогда коммодор и узнал, что в Ки-Уэсте нет ни одного судна, готового к отплытию в один из портов штата Алабама или Луизиана, и превратился в Прометея[161], прикованного к скале, а его сердцу грозило быть растерзанным коршунами, носящими имена Нетерпение и Бессилие! Действительно, в ближайшие две недели он должен попасть из Флориды в Калифорнию и из Калифорнии в штат Иллинойс. (Несомненно, слово «невозможно» существует на всех языках, даже на американском, хотя и говорят, что энергичные янки вычеркнули его из своего словаря.) Какая жестокая необходимость и какая тяжелая рана для игрока— прекратить борьбу, а для оранжевого флага — склониться перед флагами лиловым, синим, голубым, зеленым, желтым и красным! Но прав тот, кто утверждает, что на этом свете хорошие и дурные случайности чередуются нередко с быстротой электрического тока.

В тридцать семь минут первого семафор порта Ки-Уэст дал сигнал о появлении судна в открытом море на расстоянии пяти миль. Толпа любопытных, собравшихся перед телеграфной конторой, с Годжем Урриканом и Тюрком во главе, бросилась к берегу Какое-то судно показалось вдали — дым парохода расстилался на линии горизонта. Раздались взволнованные голоса:

— Пристанет ли корабль в Ки-Уэсте?

— Если да, то отчалит ли в тот же день?

— Ив какой из портов: в Новый Орлеан, Мобил или Пенсаколу?

— И позволит ли его ход совершить рейс за сорок восемь часов?

На все вопросы даем положительный ответ.

Один из самых быстроходных пароходов в торговом флоте США «Президент Грант» пришвартовался в Ки-Уэсте и, простояв там несколько часов, отправился в порт Мобил. При хорошем море, при легком юго-восточном ветре «Президент Грант» шел с максимальной скоростью, делая двадцать миль в час, и пришел в Мобил ночью двадцать седьмого мая. Щедро расплатившись, Годж Уррикан в сопровождении Тюрка сошел с корабля и вскочил в первый же поезд до Сент-Луиса. Оттуда, после известных уже дорожных приключений, коммодор благополучно прибыл в Топику, потом по Тихоокеанской железной дороге в Огден, а потом в Рено, откуда в семь часов утра он направился на станцию Килер. Но между Килером и Долиной Смерти никакого пути сообщения не было — ни почтовых карет, ни перекладных. Проехать же верхом в такой короткий срок около четырехсот миль туда и обратно по извилистой, неровной дороге, о которой к тому же давно идет дурная слава, просто невозможно.

Изобретательный ум Годжа Уррикана не отступил и в новых обстоятельствах: моряк послал телеграмму в Сакраменто с просьбой выслать для него автомобиль на станцию Килер. В ответ автомобиль усовершенствованной системы в назначенный час, с полным баком горючего, ждал пассажиров у платформы.

Зная о поспешности, с которой путешествовал моряк, можно понять, почему он не проявлял любопытства туриста. Сначала поезд Тихоокеанской железной дороги вез его через штаты Небраска и Вайоминг, через Скалистые горы, через горный проход

Трэки на высоте тысячи туазов над уровнем моря, и дальше — через штаты Юта и Невада. Он не выходил из вагона ни в Огдене, ни в Карсоне, не подумал полюбоваться и на Сакраменто — столицу калифорнийского Эльдорадо[162], город, который был почти целиком со всеми домами приподнят на десять — пятнадцать метров после целого ряда наводнений на реке Арканзас. Да! Пришлось сделать насыпи, чтобы город оказался выше уровня самых больших разливов реки. Теперь Сакраменто, прочно укрепленный, с населением в двадцать семь тысяч, производит очень хорошее впечатление: красивый Капитолий[163], правильные улицы и китайский квартал, точно перенесенный сюда из провинций Небесной империи.

А как сожалели бы Макс Реаль и Гарри Кемсэл, окажись они на месте коммодора, о невозможности посетить Сан-Франциско! Крупнейший в штате и единственный в своем роде город! Благодаря заливу в сто квадратных километров, по размерам не уступающему Женевскому озеру, он имеет выход в Тихий океан через пролив Золотые Ворота. Нет, нужно видеть его нарядные кварталы, оживленные улицы, гостиницу «Оксиденталь» (в ней можно поместить целую колонию), нужно видеть эту великолепную улицу Монтгомери — смесь Бродвея, Пикадилли и Рю-де-ла-Пе — этого очаровательного Сан-Франциско, или Фриско, как его любовно называют жители. Какая радость для глаз его сверкающие белизной дома, с балконами и мирадорами[164] на мексиканский лад, украшенные фестонами из цветов и листьев, его сады, где растут самые привлекательные породы тропической флоры. Нужно не забыть городских кладбищ, представляющих собой парки, всегда полные гуляющих, а в восьми милях от города удивительный загородный дом Клифф-Хауз, в окружении дикой природы. Что же касается экспортной и импортной торговли, то разве Сан-Франциско не равняется Иокогаме, Шанхаю, Гонконгу, Сингапуру, Сиднею Я Мельбурну, этим властителям восточных морей?

Если бы коммодор Уррикан попал туда даже в воскресенье, он все равно не нашел бы в нем признаков вымершего города, подобно многим другим городам Соединенных Штатов. С тех пор как французское население в нем стало почти преобладающим (хотя и не настолько, как китайское, но все же близкое к тому), город Фриско приобрел более современный вид.

Кроме того, в среде калифорнийцев коммодор встретил бы ярых держателей пари, увлеченных матчем Гиппербона, так как Сан-Франциско является городом спекулянтов, трестов, финансовых конфедераций, синдикатов, скупивших все родственные отрасли индустрии. Страсть к азартной игре проявляется там в самых крайних формах, состояния создаются и разрушаются какой-нибудь одной биржевой спекуляцией, подобно ударам игральных костей; там пульс бьется, как бился лет пятьдесят назад, в эпоху золотой лихорадки! И разве деятельные калифорнийцы не рукоплескали бы идее заказать автомобиль до Долины Смерти, и разве сам Годж Уррикан, с его норовом, не стал бы их любимцем, несмотря на все удары судьбы!

Дух захватывает при мысли о том, что благодаря железнодорожным путям и многочисленным пароходам любой путешественник мог бы перенестись в Марипосу, что неподалеку от Йосемитской долины, второго национального парка, расположенного на высоте двух тысяч туазов. Туда стремится каждый, кто слышал от других о Каскаде Весны, Зеркальном озере, Королевских Арках и Колонне Вашингтона. Из Марипосы легко добраться в Окленд, расположенный на берегу залива, напротив Фриско (дамба длиной в целое лье скоро достигнет противоположного берега), а затем неизвестный путешественник может отправиться в очаровательную Санта-Клару, уже готовую слиться с соседним Сан-Хосе. На горе Гамильтон[165] счастливец встретит обсерваторию; в испанском Монтерее его ждут морские купанья и прогулки в тенистых кипарисовых рощах, не имеющих себе равных. На юге побережья, в Лос-Анжелесе, втором городе штата, он будет потрясен изобилием деревьев — эвкалиптовых, грушевых, апельсиновых, банановых, кофейных (которые приносят плоды круглый год). А на южной границе штата, в прелестном городке Сан-Диего, этот баловень судьбы упьется чистым и необыкновенно здоровым воздухом. Построенный на берегу реки, доступной даже для судов большого тоннажа, городок, эксплуатируя залежи солей борной кислоты, уже готов превратиться в один из наиболее значительных портов Тихого океана.

Нет! Годж Уррикан ничего не видел и не желал ничего видеть, переезжая через центральную Калифорнию. Он думал только о конечной цели своего путешествия, загипнотизированный шестьдесят третьей клеткой, такой далекой от него в данную минуту и такой близкой вначале. Он испытывал стыд, да, стыд, оттого, что его обгоняли все шесть партнеров, а также страх (в этом надо признаться), что ему не достанется наследство Уильяма Гиппербона.

Тем временем автомобиль быстро катился по дороге. Путешественники проехали несколько маленьких местечек, довольно уединенных, находившихся за отрогами горного хребта Сьерра-Невада с его вершиной Уинэй, возвышающейся на четырнадцать тысяч футов над уровнем моря.

Переехав вброд несколько ручьев, автомобиль повернул на юго-восток, перебрался через реку Шай-о-пу-ва-ну и доехал до местечка Индиан-Уэлс, расположенного при выходе из горного прохода Уокер. До сих пор дорогу нельзя было назвать абсолютно пустынной. Встречались фермы (правда, на очень большом расстоянии одна от другой), фермеры и отряды индейцев племени мохаук, которому принадлежала когда-то вся эта территория. С видом людей, которых ничто никогда не удивляет, они молча смотрели на механический экипаж. Почва здесь еще не была лишена растительности, повсюду виднелись целые «букеты» юкки[166], гигантские кактусы[167] вышиной до восьми туазов — весь набор древовидных растений невадских лесов. Но, в общем, это теперь, конечно, была не та знаменитая территория Калаверас и Марипоса — территория феноменальных деревьев, таких, как «Отец леса» и «Мать леса», исключительных гигантов, высота которых превосходила триста футов.

Наконец автомобиль достиг пустыни, на границе которой начинается мрачная Долина Смерти. Там царит беспредельное уныние. Там отсутствует жизнь. Долину не посещают ни люди, ни звери. Жгучее солнце заливает своими лучами ее бесконечные равнины. Не видно и следа даже самой жалкой растительности. Ни лошади, ни мулы не могли бы здесь найти себе пропитания, и было как нельзя более кстати, что автомобильный двигатель нуждался только в нефтяных парах. Только местами— несколько очень невысоких холмов, окруженных чапаралем, представляющим собой мелкий, жалкий кустарник. После удручающей дневной жары наступали калифорнийские ночи, сухие и холодные, не смягчаемые ни туманами, ни росами.

По этой-то дороге коммодор Уррикан и доехал третьего июня в три часа пополудни до южной окраины гор Телескоп, обрамляющих на западе Долину Смерти. Путешествие длилось пятьдесят часов без отдыха, но и без каких-либо неприятных происшествий.

Пустынную, унылую страну с глинистой почвой, местами покрытую налетом минеральных солей, вполне справедливо назвали Страной Смерти. Долина, которой она заканчивается у границы штата Невада, представляет собой один из видов каньона[168], шириной в девятнадцать миль, длиной в сто двадцать, местами изрытый пропастями, уходящими на тридцать туазов ниже уровня моря. По его краям не произрастает ничего, кроме жидких тополей, тонких, болезненно-бледных ив, сухих и ломких юкк с остроконечными ветками, кустиков вонючей белой полыни и тысяч кактусов, известных в Калифорнии под именем «петалин», растений без листьев, с одними только ветками,— настоящие погребальные канделябры, расставленные на вымершем пространстве.

Долина Смерти, как пишет Элизе Реклю, в одну из отдаленнейших геологических эпох представляла собой русло реки, которая в настоящее время теряется в водах Сода-Лейк, русло, по которому теперь протекает только ручей Амаргоза. Отлогости ее покрыты иглами каменной соли, бура[169] накапливается в ее впадинах, и изредка дюны прибавляют свою песчаную пыль к воздушным течениям, которые порой мчатся здесь с невероятной быстротой. Да! Эксцентричный завещатель выбрал удачное место, чтобы остановить стремительное продвижение слишком удачливого игрока.

Годж Уррикан добрался наконец до цели своего трудного путешествия. Он сделал остановку у подножия Погребальных гор, названных так в память караванов, погибших в этих печальных местах. Здесь он написал бумажку, удостоверяющую его присутствие в Долине Смерти третьего июня; взял подписи у Тюрка и обоих водителей и спрятал ее под камень. Коммодор пробыл не более часа на пороге Долины Смерти. Он спешил покинуть мрачную местность, чтобы скорее вернуться в Килер. И, впервые за долгие часы разжав губы, он произнес одно только слово:

— Едем!

Автомобиль помчался в обратный путь через верхнюю часть пустыни Мохава, спустился по горным проходам Невады и пятого июня в одиннадцать часов утра благополучно достиг станции Килер. В трех словах, но словах очень энергичных, коммодор Уррикан поблагодарил шофера и его помощника, проявивших столько усердия и искусства.

Специальный поезд стоял уже у платформы, ожидая его возвращения. Годж Уррикан подошел к машинисту. Раздался свисток, паровоз тронулся, постепенно набирая скорость. Через семь часов он остановился в Рено.

Поезд Центральной Тихоокеанской железной дороги, связанный твердым расписанием, пересек Скалистые горы, штаты Вайоминг, Небраска, Айова, Иллинойс и прибыл в Чикаго восьмого июня в девять часов тридцать семь минут утра.

Какой радушный прием оказал коммодору Уррикану родной город! Уже никто не верил в звезду оранжевого флага, а она снова зажглась! В день возвращения шестого партнера игральные кости выбросили для него девять очков из шести и трех — и ставки на него сравнялись со ставками на Тома Крабба и Макса Реаля.

 Глава VII ДОМА, НА САУТ-ХОЛСТЕД-СТРИТ

Велико было удивление и радость миссис Реаль, когда ее сын вошел к ней в комнату, и она сжала его в своих объятиях!

Макс Реаль, возвратившись из Национального парка Йеллоу-стон, получил телеграмму, извещавшую его о результате третьего тиража: восемь очков. Если сложить восемь и двадцать восемь (квадрат, где находился первый игрок), то получится тридцать шесть, то есть штат Иллинойс. Помня правила игры, удваиваем восемь очков — полученные шестнадцать направляют молодого художника в сорок четвертую клетку, штат Виргиния, в Ричмонд-Сити.

Между городами Чикаго и Ричмондом проложена целая сеть железных дорог, позволяющих проезжать в одни сутки расстояние, разделяющее эти два города. Поэтому Макс Реаль из Шайенна отправился сначала домой, в Чикаго, и через двое с половиной суток был уже там — здоровый, бодрый, так же как и его спутник Томми (все еще чувствовавший себя несвободно в роли свободного гражданина свободной Америки). Дома художник надеялся закончить два эскиза, один — с видом на реку Канзас, неподалеку от Форт-Райли, другой — с изображением водопадов Файр-Холл в Национальном парке. Он не сомневался, что сможет продать обе картины за хорошую цену, что помогло бы выйти из затруднения в случае необходимости платить штрафы. Госпожа Реаль, в предвкушении нескольких дней в обществе сына согласилась, конечно, со всеми его доводами.

За завтраком они принялись рассказывать друг другу все, что произошло за минувшие две недели. Хотя Макс и отправлял матери длинные письма, он снова должен был посвятить ее во все подробности своего путешествия.

- Ну, а в каком положении находится сейчас партия? — спросил Макс Реаль, наконец закончив свою исповедь.

Госпожа Реаль указала на разложенную в ее комнате карту с маленькими цветными флажками. Во время своих странствий Макс Реаль мало интересовался партнерами, редко заглядывая в газеты, но благодаря флажкам он быстро понял, как обстоят дела.

— Прежде всего,— сказал он,— объясни мне, чей это синий флажок, который сейчас впереди всех?

— Тома Крабба. Вчерашний тираж посылает его в сорок седьмую клетку, штат Пенсильвания.

— Эге! Вот что должно радовать его тренера Джона Мильнера! Ну, а красный флажок?

— Это флаг X.K.Z., развевающийся в сорок шестой клетке, округ Колумбия.

Действительно, благодаря выброшенным и удвоенным десяти очкам, «человек в маске» перескочил сразу через двадцать клеток, из Милуоки, штат Висконсин, в Вашингтон, столицу Соединенных Штатов Америки. Переезд очень быстрый и легкий, благодаря необыкновенно густой сети железных дорог.

По величине территории округ Колумбия занимает последнее место. Но расположенная при слиянии рек Потомак и Анакостии, рядом с океаном, столица Соединенных Штатов насчитывает не менее двухсот пятидесяти тысяч населения, даже в те дни, когда там не заседает конгресс. Город, возникший на земле тускароров и монаканов[170] (сначала в несколько небольших домов), все рос и рос, присоединяя к себе соседние населения. Седьмой партнер, если он там еще не бывал, мог полюбоваться Капитолием прекрасной архитектуры. Величественный дворец стоит на вершине холма, склоны которого спускаются до реки Потомак. С ним спорят красотой великолепные здания сената, палаты депутатов и конгресса, окруженного галереей с двойной колоннадой со статуями и барельефами (на его железном куполе — фигура, олицетворяющая Америку). А на набережной Потомака возвышается мраморный памятник Джорджу Вашингтону высотой в сто пятьдесят семь футов. Дворец в античном стиле из белого мрамора, самое красивое архитектурное сооружение в городе,— это Управление почт. Чтобы увидеть Белый дом, путешественнику нужно среди бульваров, расходящихся лучами вокруг Капитолийского холма, выбрать Пенсильванский проспект и прямиком направиться к резиденции президента, которая демократично и скромно зажата между зданиями казначейства и различных министерств.

И сколько приятных, поучительных часов можно провести в богатых галереях естественной истории и этнографии знаменитого Смитсоновского института, а также в музеях, изобилующих скульптурой, картинами, бронзой, и, наконец, в арсенале, где воздвигнута колонна в честь американских моряков, погибших в бою под Алжиром, колонна, на которой можно прочесть дышащую местью надпись: «Замученные англичанами!»

Столица Соединенных Штатов, обильно орошаемая водами Потомака, отличается очень хорошим климатом. На ее улицах, в садах и парках растет более шестидесяти тысяч деревьев, дающих тень. Вашингтон славится парками: один окружает Дом инвалидов, другой — университет Хауварда, еще есть Дройт-парк и, наконец, Национальное кладбище.

Если X.K.Z. захотел бы, он нашел бы время для патриотического паломничества в Маунт-Вернон, расположенный в четырех лье от города, где одно женское общество содержит дом, в котором первый американский президент провел часть своей жизни и где он умер в 1799 году. Но о седьмом партнере не было ни слуху ни духу, ни одна газета ничего не могла сообщить о нем своим читателям.

— А кому принадлежит желтый флажок? — спросил Макс Реаль, указывая на тридцать восьмой квадрат (разговор происходил до несчастного тиража, отправившего пятую партнершу в «тюрьму»).

— Это флаг Лисси Вэг, дитя мое.

— Что за очаровательная девушка! — воскликнул Макс Реаль.— Я так и вижу ее смущенной, краснеющей, какой она была во время пышных похорон Уильяма Дж. Гиппербона. И если бы я встретился с ней в дороге, то пожелал бы полного успеха!

— А что ты скажешь о своем успехе, сынок?

— Я надеюсь также и на собственный, мама! Что, если бы мы вдвоем выиграли партию? Мы могли бы ее поделить...

— Но разве это возможно?

— Нет, невозможно, но в жизни случаются такие изумительные вещи! А когда следующий тираж для Лисси Вэг?

— Через пять дней, шестого июня.

— Будем надеяться, что моя красивая партнерша сумеет избежать все опасности пути: «лабиринт», «тюрьму» и «Долину Смерти». А скажи, чей же флажок так грустно повис над четвертой клеткой?

— Германа Титбюри.

— О, воображаю, как он взбешен, что позади всех!

— Он жалок, бедняга. Сделав всего лишь четыре шага за два метания костей, сначала попал на окраину штата Мэн, а потом был вынужден отправиться в штат Юта!

— Ну, эти скареды меня совершенно не интересуют, сожалею только, что им не пришлось заплатить какой-нибудь большой штраф.

— Ты очень жесток, голубчик.

— Омерзительнейшие существа, мама! Разбогатели ростовщичеством, не хватало еще, чтобы судьба сделала их наследниками нашего богача. Но скажи, почему я не вижу здесь флажка знаменитого Годжа Уррикана?

— Он нигде не развевается с тех пор, как игральные кости отправили коммодора в Долину Смерти, откуда тот должен вернуться в Чикаго и начать все снова.

— Тяжело, конечно, морскому офицеру опускать свой флаг! — воскликнул Макс Реаль.— Воображаю, как задрожал весь его корпус, начиная с киля до самых верхушек мачт! А этот X.K.Z.? Когда будет произведен тираж для него?

— Через девять дней.

— Нужно сознаться, довольно странная фантазия покойного — скрыть имя последнего участника партии.

Теперь Макс Реаль знал о положении каждого игрока и о том, что сам занимает третье место после Тома Крабба и X. К. Z. Впрочем, он скоро забыл обо всем, принявшись за работу над пейзажами, и успел закончить их до отъезда. Тем временем состоялся тираж, крайне неудачный для Германа Титбюри: девятнадцатая клетка, штат Луизиана, с «гостиницей», в которой игрок дважды пропускает ход. Четвертый партнер своим тиражом остался доволен, хотя передвинулся он не дальше тридцать третьей клетки, штат Северная Дакота, зато путешествие обещало много интересного.

Наконец, шестого июня в восемь часов утра нотариус Торн-брок приступил к тиражу для Лисси Вэг. Макс Реаль оставил кисть и отправился в зал Аудиториума. Вернулся он крайне удрученный: клетки «тюрьма» и «колодец» были самыми ужасными, хуже даже «Долины Смерти», куда попал Годж Уррикан! По крайней мере, коммодор мог продолжать борьбу, а кто знал, не закончится ли партия раньше, чем «заключенная» будет освобождена из «тюрьмы»?

На следующий день Макс Реаль покидал Чикаго.

— Только бы телеграмма, которую ты получишь в Ричмонде, не отослала тебя куда-нибудь на край света, мой дорогой мальчик!

— Но оттуда ведь тоже возвращаются, мама,— ответил Макс,— тогда как из «тюрьмы»... В конце концов, ты должна сознаться, что все это очень смешно! Чувствовать себя какой-то беговой лошадью, которой грозит отстать на полкруга!.. Да! Ужасно нелепо!

— Да нет, дитя мое, вовсе нет! Поезжай и не опаздывай... И да хранит тебя Бог!

Макс Реаль дал слово матери направиться в штат Виргиния самым прямым путем, и он твердо решил не переходить за границу тех штатов, через которые ему предстояло переезжать,— Иллинойс, Огайо, Мэриленд и Западная Виргиния, откуда он попадал в главный город штата Виргиния — Ричмонд. Двенадцатого июня госпожа Реаль получила от сына письмо.

«Ричмонд, 11 июня, Виргиния.

Милая и добрая мама! Вот я и у цели — если не той великой глупости, называемой нашей партией, то, во всяком случае, у той, что навязал мне третий тираж. Я в Ричмонде, штат Виргиния! Не волнуйся, пожалуйста, о судьбе самого дорогого для тебя существа, которому и ты также дороже всего. Он на своем посту и вполне здоров.

Хотелось бы мне иметь возможность сказать то же самое и о бедной Лисси Вэг, которую ждет «тюрьма» в этом громадном городе штата Миссури! Чем больше я думаю о числе четырнадцать, составленном из удвоенной семерки, тем больше я сожалею, что желтый флажок теперь печально повис на стене мрачной «тюрьмы»!.. И до каких пор он там останется?..

Итак, я выехал из Чикаго седьмого июня утром. Железная дорога тянется вдоль южного берега Мичигана, откуда открываются красивые виды на озеро. Вообще в этой части Соединенных Штатов, так же как и в Канаде, вполне естественно чувствовать себя немного пресыщенным озерами, их голубыми дремлющими водами, которые, однако, не всегда голубые и далеко не всегда дремлют! У нас их столько, что мы могли бы торговать ими, и я не знаю, почему Франции, которая не богата озерными пространствами, не купить себе одно на выбор, подобно тому как в 1803 году мы купили у нее Луизиану. Но я все же смотрел направо и налево через отверстие моей палитры, в то время как Томми спал как сурок. Будь спокойна, мамочка, я не разбудил твоего негритенка! До Кливленда, штат Огайо, мой путь лежал на запад, а затем я повернул к юго-востоку. Железнодорожными путями здесь покрыта сплошь вся территория. Пешеходу негде ногой ступить! И промышленных городов здесь столько же, сколько ячеек в улье.

Из Кливленда я отправился в Уоррен, важный центр штата Огайо, богатый нефтяными источниками. Его и слепой узнает, если у него есть нос,— так силен этот омерзительный запах. Кажется, достаточно чиркнуть спичкой, чтобы вспыхнул весь окружающий воздух. И что за страна! На всех равнинах, сколько ни охватит взор, вы ничего не видите, кроме нефтяных вышек! То же самое по склонам холмов и по берегам ручьев — повсюду одни только колоссальные лампы, высотой от тридцати до сорока футов!

Да, мамочка, эту страну не сравнить ни с поэтическими прериями Дальнего Запада, ни с дикими долинами штата Вайоминг, ни с отдаленными очертаниями Скалистых гор, ни с глубокими горизонтами озер и океанов! Красоты промышленности — это хорошо, красоты художественные — лучше, красоты же природы несравненны.

Но не будем уклоняться от нашего путешествия. После Уоррена, следуя вдоль Ринг-Ривер и переехав границу штата Огайо, мы попали в Пенсильванию, в город Питтсбург на реке Огайо, а затем в соседний с ним город Аллегани — Железный город или Дымный город, как его называют, и это несмотря на несметное количество подземных труб, тянущихся на нескольких тысяч миль, по которым перегоняется природный газ. И до чего же там грязно!.. В несколько минут ваши руки и лицо становятся совсем черными, как у негра!.. О, мои светлые и чистые города Канзаса! Вечером оставил на окне немного воды в стакане, и наутро она превратилась в чернила! Сейчас пишу тебе этой химической смесью, мамочка!

Прочел недавно в журнале, что очередной тираж в пользу Уррикана отсылает вечно бушующего коммодора в штат Висконсин. К несчастью, при следующем тираже, даже если коммодор получит двенадцать очков, да еще продублируют их, он все равно не попадет в пятьдесят вторую клетку, где страдает молодая заключенная...

Итак, я продолжал спускаться на юго-восток: ни единого кусочка природы, не тронутой рукой человека! Правда, в Иллинойсе и в Канаде можно встретить такую же картину. Настанет день, когда деревья будут из металла, луга— из войлока, а морские побережья— из металлических опилок!.. Это «прогресс».

Тем не менее я провел несколько приятных часов, бродя вдоль хребта Аллеганских гор. Эта горная цепь очень живописна, капризна, местами дика и покрыта, точно щетиной, темными рощами хвойных деревьев. Крутые склоны, глубокие ущелья, извилистые долины, бурные потоки, которых промышленность еще не заставила работать, текут на полной свободе, образуя шумные водопады.

Потом мы проехали маленький уголок штата Мэриленд, который орошается верхним течением Потомака, и достигли Камберленда, города, имеющего более важное значение, чем столица штата, скромный Аннаполис. Район здесь более земледельческий, чем фабричный, поэтому есть на чем отдохнуть глазам.

Вот мы уже и в Западной Виргинии, откуда,— можешь быть спокойна, мамочка,— недалеко до самой Виргинии. Впрочем, я был бы уже там, если бы штат во время войны Севера и Юга не разделился на две самостоятельные части. Да! В то время как в восточной его части крепли античеловеческие доктрины рабства (Томми спит и не слышит!), Запад, наоборот, откалывался от южан, чтобы встать под федеральное знамя. Весь этот район холмист, можно даже сказать,— горист, и в своей восточной части испещрен отрогами Аппалачских гор. Здесь встречаются и земледельческие районы, и многочисленные копи — железные, каменноугольные, а также соляные, причем их такое изобилие, что этой соли хватило бы для всей Америки в течение многих веков!

Я остановился на один день в Мартинсберге, самом важном городе штата на Атлантическом побережье, с единственной целью — совершить одно паломничество. Я говорю о Джоне Брауне[171], поднявшем знамя борьбы с рабством. Плантаторы Виргинии относились к нему как к дикому зверю. С двадцатью единомышленниками он решил захватить арсенал Харпере-Ферри — небольшой городок на склоне холма между Потомаком и Шенандоа, очаровательный городок, получивший громкую известность благодаря ужасным сценам, которые там разыгрались. Отряды милиции атаковали героев, тяжело раненный Джон Браун был захвачен и привезен в соседний городок Чарлстон, где его приговорили к виселице. Второго декабря 1859 года приговор привели в исполнение, но виселица не унизила этого мученика свободы.

Итак, я уже в Виргинии, мама, в штате рабовладельческом по преимуществу, служившем главным театром войны между Севером и Югом. Если тебя интересует, что говорят географы, то слушай: штат занимает тридцать третье место по размерам своей территории, разделен на сто девятнадцать графств, Несмотря на ампутацию, которой был подвергнут в своей западной части, он все еще остается одним из самых мощных штатов Североамериканской республики. Число оленей и опоссумов в его лесах все уменьшается, но еще встречаются журавли, куропатки и ястребы. Прекрасно родятся пшеница, маис, ячмень, овес, сарацинское пшено и в особенности хлопок, что я искренне приветствую, так как ношу бумажные рубашки; там процветает и табак, к чему я совершенно равнодушен.

Ричмонд, бывшая столица сепаратистской Америки[172], ключ штага Виргиния, город, который федеральное правительство в конце концов запрятало в свой карман, лежит в долине с семью холмами, расположенными вдоль реки Джеймс. На другом берегу реки находится Манчестер, с которым Ричмонд образует двойной город, подобно многим другим в Соединенных Штатах. В Ричмонде красивый Капитолий, напоминающий греческий храм, которому не хватает только солнца Аттики[173] и горизонтов Акрополя[174]. Но, по-моему, в нем слишком много заводов, одних табачных фабрик не менее сотни. В квартале Леонарда Хейта, аристократическом по преимуществу, красуется статуя генерала Ли[175], генерала южан, и он, безусловно, заслужил эту честь, по крайней мере своими личными качествами.

Других городов в этом штате я не осматривал, все они, как и большинство американских городов, похожи один на другой. Я ничего не скажу ни о Петерсберге, который был опорным пунктом сепаратистов на юге (подобно тому как Ричмонд защищал их на севере), ни об Йорктауне, где сто шестнадцать лет тому назад с капитуляцией лорда Корнуоллиса закончилась Война за независимость...[176] Умалчиваю также и о Линчберге, фабричном городе исключительной важности, в котором когда-то укрывались армии воюющих штатов[177], и откуда им пришлось отступить к Аппалачским горам, что и привело к окончанию гражданской войны девятого апреля 1865 года. Я нарочно не останавливаюсь на Норфолке, Роаноке, Александрии и других многочисленных водолечебницах. Добавлю только, что две пятых населения Виргинии обладают исключительно красивым цветом кожи, а неподалеку от маленького городка Люрэ находятся подземные пещеры, еще красивее, чем Мамонтовы, где бедная Лисси Вэг узнала о несправедливом приговоре судьбы. И я спрашиваю себя, как сможет она уплатить тройной штраф — три тысячи долларов?

Я только что прочел в ричмондских газетах о результате тиража десятого июня. Пять очков отсылают нашего знаменитого X. К. Z. в штат Миннесота. Из сорок шестой клетки он перескакивает сразу в пятьдесят первую и сейчас впереди всех!.. Но кто же он, наконец, этот исключительный удачник? Я далеко не уверен, черт возьми, что мне удастся его перегнать!..

На этом, дорогая мама, заканчиваю длинное письмо и от всего сердца обнимаю тебя, подписываясь тем именем, которое сейчас является именем одной из беговых лошадей, состязающихся на ипподроме Уильяма Гиппербона.

Макс РЕАЛЬ

 ГЛАВА VIII УДАР ДОСТОЧТИМОГО ХЮНТЕРА

Кто, казалось бы, меньше всех испытывал потребность побывать в Филадельфии — главном городе штата Пенсильвания, третьем по значению после Нью-Йорка и Чикаго, так это боксер Том Крабб. Но судьба постоянно делает подобного рода ошибки, и потому вместо Макса Реаля, Гарри Кембэла и Лисси Вэг, способных оценить все великолепие знаменитой метрополии, туда направился как всегда бесстрастный чемпион Нового Света. Покойный член «Клуба чудаков» этого, конечно, не мог предвидеть.

Игральные кости начали действовать с самого утра тридцать первого мая. Известие о выброшенных двенадцати очках быстро распространилось по телеграфу, соединяющему Чикаго с Цинциннати. Джон Мильнер принял все меры к тому, чтобы немедленно покинуть презренный «Поркополис».

— Да! Поркополис! — воскликнул, уезжая оттуда, импресарио, и в голосе его прозвучало глубокое отвращение.— Когда знаменитый Том Крабб почтил его своим присутствием, население устремилось на конкурс скота! Все внимание получила выставленная свинья, и ни одного «ура» не раздалось на вокзале в честь чемпиона Нового Света!.. Ну только бы положить в карман толстый кошелек Гиппербона, и я сумею им отомстить!

В чем именно заключалась бы эта месть, Джон Мильнер затруднился бы объяснить. Времени у него было достаточно, чтобы проделать путь до Филадельфии не меньше десяти раз, так как Огайо соседствует с Пенсильванией. Между двумя главными городами штатов меньше шестисот миль, всего двадцать часов требуется, чтобы совершить этот переезд. Но Джон Мильнер все еще продолжал сердиться, решив ни одного дня не оставаться дольше в городе, чересчур лакомом до всяких феноменов свиной породы. Да! Поставив ногу на ступеньку вагона, он отряхнет «прах со своих сандалий»[178].

Поезд вышел в назначенное время и, проехав Колумбус, переехал восточную границу, образованную рекой Огайо.

Штат Пенсильвания обязан своим названием известному английскому квакеру[179] Уильяму Пенну, который в конце XVII века завладел обширными территориями, расположенными по берегам реки Делавер. И вот при каких обстоятельствах это произошло. Уильям Пенн ссудил Английскому королевству крупную сумму, которую ему не хотели возвращать. Король Карл II предложил ему вместо денег часть земель, которыми Англия владела в этой части Америки. Квакер согласился и некоторое время спустя, в 1681 году, основал первые поселения на месте теперешней Филадельфии. Но так как в ту пору здешние места были покрыты густыми лесами, то вполне естественно, что эту территорию называли Сильванией[180], а когда к этому слову прибавили имя ее основателя Пенна, то получилась Пенсильвания.

С каким удовольствием, наряду с другими анекдотами, поведал бы эту историю Гарри Кембэл читателям «Трибюн», если бы судьба подарила ему хоть две недели свободной жизни в пенсильванских окрестностях. Каким бы живым и острым пером описал он землю, которую с юго-востока на северо-запад живописно пересекают Аллеганские горы. Уж он-то обязательно остановился бы на описании густых лесов — дубов, буков, каштанов, ореховых деревьев, вязов, ясеней, кленов; не забыл бы болота, ощетинившиеся сассафрасом[181], и пастбища, где пасутся стада высокопородного скота и выращиваются прекрасные лошади (которые закончат свое существование, когда здесь начнут ездить на велосипедах, как в Орегоне или Канзасе). В своих звонких и остроумных фразах он обязательно прославил бы необъятные поля, где зреют тутовые деревья во славу развития шелкопрядильной промышленности и наливаются соком виноградники, обещающие прекрасное и обильное вино на столах у крестьян. (Ведь если в Пенсильвании достаточно холодно зимой, что, может быть, и не соответствует широте, на которой она находится, то уж летом там стоит тропическая жара.) И конечно, он обязательно поведал бы читателям (не забыв представить цифры) о богатых залежах в землях Пенсильвании угля, антрацита, железных минералов, месторождениях нефти и природного газа (они столь велики и неисчерпаемы, что дают количество стали и железа больше всех остальных штатов). С репортерским энтузиазмом Гарри Кембэл рассказал бы читателям о своих охотничьих подвигах — преследованиях волков ланей, рысей, лисиц и бурых медведей, нередко встречающихся в здешних лесах.

Излишне говорить, что журналиста с удовольствием бы приняли не только в двух соседних городках — Питтсбурге и Аллегане, но и в Скрантоне, Рединге, Эри (на одноименном озере) Уилкс-Барре. Известную часть времени репортер посвятил бы осмотру столицы штата Гаррисбергу. Его четыре моста соединяют берега реки Саскуэханна, а по обоим берегам на много миль тянутся металлургические заводы.

Конечно, он не замедлил бы посетить знаменитое кладбище Геттисберга, где в 1863 году погибли многие солдаты армии конфедератов[182], когда в результате капитуляции крепости Виксберг генерал Грант вышел на берега Миссисипи. Многочисленные паломники с Севера и Юга ежегодно приезжают, чтобы почтить память мертвых, лежащих под рядами надгробных камней, которыми просто усеян этот кровоточащий некрополь. Разве мог главный репортер чикагской газеты пренебречь таким случаем и не побывать в долине реки Ли, у горы Урс, высотой в сто туазов (по ее склонам была проложена первая железная дорога в 1827 году) и не посетить соседнюю угольную шахту, которую эксплуатируют вот уже полвека. Следует также заметить, что даже Макс Реаль, несмотря на свою нелюбовь к промышленным районам, мог бы найти на пенсильванских просторах не один городок, заслуживающий кисти художника: разнообразные живописные пейзажи на склонах Аллеган и в долинах Аппалачского массива.

Конечно, от Тома Крабба, а вернее от его опекуна, ничего подобного мы не ждем. Он послан в Филадельфию и, разумеется, отправится именно туда, и никуда больше. А его подопечный прибудет в этот город героем дня. Джон Мильнер заставит весь город интересоваться Томом Краббом, который занимает почетное место в мире бокса Северной Америки.

В Филадельфию, или, иначе, в город братской любви[183], Том Крабб прибыл около десяти часов вечера тридцать первого мая и вместе с тренером провел первую ночь в строжайшем инкогнито. На другой день импресарио пошел разведать, «откуда дует ветер» и успел ли он донести имя знаменитого боксера до берегов Делавэра? Он оставил Тома Крабба в гостинице, приняв все надлежащие меры, касающиеся первых двух завтраков.

Филадельфия, сливаясь с городами Менэйнаком, Германстауном, Камденом и Глостером, насчитывает, в общей сложности, около двухсот тысяч домов и миллион сто тысяч населения, она раскинулась по течению Делавэра, на шесть лье с северо-востока на юго-запад, и по площади почти равна Лондону. Огромная территория, занимаемая городом, объясняется тем, что колоссальные постройки с сотнями жильцов, как в Чикаго или Нью-Йорке, там редки. Филадельфия — город особняков, ее жители чаще всего живут каждый в своем доме.

Чье воображение не поразили бы масштабы этой метрополии: в ней много воздуха, а некоторые улицы — шириной в сто футов. Дома из кирпича и мрамора, стоят в тени густых деревьев, сохранившихся еще от отдаленнейшей эпохи. Сады, скверы и парки отличаются роскошью и изяществом, причем Фермоунт-парк (площадью в тысячу двести гектаров) — самый обширный в Америке. Его окружает река Скулкилл, овраги там сохранили прежнюю дикую красоту. В городском центре, откуда радиусами расходятся все главные улицы, помещается ратуша — громадное здание из белого мрамора, ее возведение стоило немало миллионов, а ее башня в шестьсот футов высотой, когда будет закончена, сравняется с громадной статуей Уильяма Пенна.

Разумеется, ни Тому Краббу, ни его импресарио не пришло в голову взглянуть на судостроительные верфи, расположенные на островах, и на здание таможни, построенное из аллеганского мрамора, да еще на монетный двор, где чеканят все монеты федеральной республики. Между прочим, в этой старой и знаменитой столице[184] Соединенных Штатов есть исторический музей, размещенный в Доме независимости, где была подписана декларация 1776 года[185]. И как не напомнить (терпение, читатель!) о Большом Колледже (коринфской архитектуры), в котором воспитывались сотни сирот, о морском госпитале, о здании университета и Академии наук и об их бесценной коллекции, об обсерватории, Ботаническом саде — одном из самых красивых и богатых в Америке, наконец, о двухстах шестидесяти церквах и шести квакерских храмах?

В конце концов, Джон Мильнер приехал в Филадельфию не для того, чтобы ее осматривать. Он намеревался сделать из путешествия рекламу Тому Краббу— на тот случай, если не удастся выиграть шестьдесят миллионов долларов. В Филадельфии нашлось бы немало любителей бокса только среди сотен тысяч рабочих металлургических предприятий, не считая механических и химических заводов, да шести тысяч всевозможных фабрик. Само собой, к ним присоединились бы и портовые рабочие, занятые отправкой нефти, угля и зерна. Торговый оборот Филадельфии уступает только торговому обороту Нью-Йорка. Да, Тома Крабба должны полюбить в этом мире, где физические качества доминируют над интеллектуальными. А в других классах, так называемых высших, разве мало найдется джентльменов, способных оценить удар кулаком по физиономии, произведенный по всем правилам искусства?

Джону Мильнеру доставило удовольствие убедиться, что рынок на Маркет-стрит (крупнейший из рынков всех пяти частей света) не был занят никаким конкурсом скота. А потому его компаньон не мог встретить здесь соперника и синий флаг не склонится перед величием какой-нибудь феномена-свиньи. К тому же газеты Филадельфии с большим шумом объявили об ожидавшемся приезде второго партнера матча Гиппербона. Биржевые маклеры разжигали страсти игроков в пользу Тома Крабба, утверждая, что ему достаточно двух счастливых ударов, чтобы добиться цели... и прочее и прочее.

На следующий день Том Крабб в обществе импресарио совершал прогулку по наиболее посещаемым улицам города. Какое он почувствовал бы удовлетворение, если бы умел читать! Повсюду на стенах домов висели гигантские афиши.

ТОМ КРАББ! ТОМ КРАББ! ТОМ КРАББ!

ЗНАМЕНИТЫЙ ТОМ КРАББ, ЧЕМПИОН НОВОГО СВЕТА!!!

ГЛАВНЫЙ ЛЮБИМЕЦ МАТЧА ГИППЕРБОНА!!!

ТОМ КРАББ ИДЕТ ВПЕРЕДИ ВСЕХ!!

ТОМ КРАББ В ШЕСТНАДЦАТИ КЛЕТКАХ ОТ ЦЕЛИ!!

ТОМ КРАББ ВОЗНЕСЕТ СИНИЙ ФЛАГ НА ВЫСОТУ ИЛЛИНОЙСА!!!

ТОМ КРАББ В НАШЕМ ГОРОДЕ!!!

УРА ТОМУ КРАББУ!!!

Агентства, у которых были и другие фавориты, выпускали афиши, также перегруженные восклицательными знаками и восхвалявшие заслуги Макса Реаля и Гарри Кембэла. Увы, остальные партнеры — Лисси Вэг, коммодор и Герман Титбюри — считались выбывшими из игры.

Понятно горделивое чувство, испытываемое тренером, когда он «прогуливал» своего прославленного ученика по улицам Филадельфии. И вот седьмого числа, в самый разгар безумной радости, у Джона Мильнера болезненно сжалось сердце. Другая афиша, такая же колоссальная, возвещала:

КАВЭНЭФ ПРОТИВ КРАББА!

Это было похоже па укол булавки, грозившей выпустить газ из воздушного шара, уже готового подняться ввысь. Кавэнэф из Филадельфии пользовался громкой славой, но три месяца назад его победил Том Крабб. До сих пор, несмотря на настойчивые вызовы, доблестный боец не мог отомстить противнику. И вот теперь, воспользовавшись пребыванием Тома Крабба в Филадельфии, он выставил плакат:

ВЫЗОВ ЧЕМПИОНУ!

ВЫЗОВИ

ВЫЗОВ!!!

Конечно, у знаменитого боксера было более существенное занятие, чем отвечать на подобную провокацию: спокойно ждать, пользуясь приятным far niente[186], ближайшего тиража. И кто знает? Не подстроено ли все это какой-нибудь враждебной агентурой, желавшей задержать в дороге лидера матча? Сочувствующие советовали оставить вызов без ответа. Но Кавэнэф или, вернее, те, кто толкал его на борьбу с чемпионом Нового Света, смотрели на дело иначе. Поэтому Джон Мильнер, опасаясь за репутацию своего протеже, рассудил, что выбитый глаз или смятая челюсть не помешают чемпиону продолжать партию Гиппербона. Дело кончилось тем, что после нескольких новых, еще более вызывающих афиш, пятнавших честь чемпиона Нового Света, на стенах Филадельфии можно было прочесть следующее:

ОТВЕТ НА ВЫЗОВ!

КРАББ ПРОТИВ КАВЭНЭФА!

Какой это произвело эффект! Том Крабб принимал вызов! Том Крабб готов рискнуть своим положением, согласившись на поединок!..

Между тем соперники наткнулись на одно препятствие: так как бои подобного рода не одобряются даже в Америке, местная полиция запретила встречу двух героев под угрозой заключения их в тюрьму и штрафа. Правда, быть задержанным в исправительной колонии, где заключенных заставляют учиться игре на каком-нибудь музыкальном инструменте (легко представить ужасающий концерт, с преобладанием унылых звуков гармоники!), еще не составляло чересчур строгого наказания, но невозможность выехать в назначенный срок... Они поплатились бы запозданием, что едва не случилось с Германом Титбюри в штате Мэн.

В конце концов, пришли к согласию встретиться где-нибудь вне стен Филадельфии, тайно. По окончании предварительных переговоров разнесся слух, что встреча отложена до окончания матча, и легковерные подумали, что никакого поединка не будет. А между тем девятого числа около восьми часов утра в маленьком городке Эрондале, в тридцати милях от Филадельфии, несколько джентльменов собрались в одном из городских залов, тайно нанятом противниками. Фотографы и кинооператоры присутствовали тут же, чтобы сохранить для потомства все фазы захватывающей борьбы (при подготовке ответственной встречи, о которой должны знать только в узком кругу профессионалов, надо признать, особой осторожности проявлено не было).

Когда Том Крабб в полной форме борца, готовый дать работу своим громадным рукам, и Кавэнэф, не такой высокий, но такой же широкий в плечах, обладавший совершенно исключительной силой, вышли на ринг, зрители приготовились следить за редкой встречей протяженностью от двадцати до тридцати раундов. Но едва только руки борцов приняли требуемое положение, как в зале появился местный шериф Винсент Брюк в сопровождении Гуго Хюнтера, священника приходской церкви методистов[187].

Предупрежденные каким-то жителем города, они прибежали на поле сражения, чтобы не допустить аморального и унизительного боя, причем один действовал во имя пенсильванских законов, другой — во имя законов божеских. Болельщики, уже успевшие заключить несколько пари на значительные суммы, встретили гостей без особого энтузиазма.

Шериф и священник хотели говорить — их не пожелали слушать. Хотели разнять борющихся — им оказали сопротивление. Что могли они сделать вдвоем против двух мускулистых борцов (способных, по-видимому, одной рукой заставить их отлететь на двадцать футов от места схватки)? Без сомнения, мораль и закон были на их стороне — у представителя власти земной и у представителя власти небесной, но не хватало содействия полиции, которая обычно приходила им на помощь.

И в тот самый момент, когда Том Крабб и Кавэнэф уже приняли боевую позу, произошла сцена, вызвавшая сначала изумление, а затем восхищение всех присутствующих в зале.

Оба — шериф и священник — не отличались ни высоким ростом, ни крепким телосложением, но обладали исключительной гибкостью, ловкостью и быстротой. В один момент Винсент Брюк и Гуго Хюнтер ринулись на боксеров. Джон Мильнер пытался преградить дорогу священнику, но получил от него такую пощечину, что свалился и едва не потерял сознание, а секунду спустя Кавэнэф получил сильнейший удар кулаком в левый глаз от шерифа, в то время как священник наносил такой же удар по правому глазу Тома Крабба. Оба профессионала готовы были убить нападающих, но те, избегая атак и делая прыжки и скачки с ловкостью настоящих обезьян, не попали ни под один из направленных на них ударов.

Вот тогда восхищенные зрители зааплодировали (заметим, там присутствовали только знатоки) Винсенту Брюку и Гуго Хюн-теру и закричали громкое «ура» в честь обоих.

Методист обнаружил редкую методичность в манере дубасить и, сделав Тома Крабба кривым на один глаз, едва не выбил у него и второй. Вскоре появились полицейские, и публика без промедления очистила зал. Так закончилась эта незабываемая встреча к чести шерифа и священника, действовавших во имя закона и во имя религии.

А Джон Мильнер привез Тома Крабба со вздутой щекой и с подбитым глазом обратно в Филадельфию, где оба они заперлись в своей комнате и, преисполненные стыда, стали ждать прибытия очередной телеграммы. 

 Глава IX ДВЕСТИ ДОЛЛАРОВ В ДЕНЬ

Разочарованный, разозленный скептическими ответами шерифа, мистер Титбюри ушел из полицейского управления и вернулся к миссис Титбюри.

— Ну что, Герман,— обратилась она к нему,— нашли жулика, Инглиса?

— Он — не Инглис,— ответил Титбюри, в изнеможении опускаясь на стул,— его зовут Билл Аррол...

— Мерзавец арестован?

— Будет.

— Когда?

— Когда смогут поймать...

— А наши деньги? Наши три тысячи?..

— Я не дал бы за них и полдоллара!

Госпожа Титбюри, в свою очередь, упала на стул: все погибло! Но эта сильная женщина скоро встала.

— Что же делать? — спросил муж в полном отчаянии.

— Ждать,— ответила она.

— Но чего? Чтобы этот бандит Аррол...

— Нет, Герман, ждать телеграммы от нотариуса Торнброка.

— Но как же с деньгами?

— Есть время их выписать, даже если нас отошлют на окраину Соединенных Штатов.

— Что меня вовсе не удивило бы!

— Следуй за мной,— решительным тоном заявила госпожа Титбюри, и они, выйдя из гостиницы, направились на телеграф.

Понятно, весь город знал уже о несчастье, постигшем чету Титбюри, но не нашлось ни одного, кто посочувствовал бы им. Не говоря уж о том, что никто и не подумал держать пари за людей, на которых сыпалось столько неприятностей, за игроков, топтавшихся после двух тиражей только в четвертой клетке. Изучая карту, миссис Титбюри рассчитывала на десять очков, число, которое нужно было бы удвоить в четырнадцатой клетке, занятой штатом Иллинойс. Тогда одним скачком они перенеслись бы в двадцать четвертую, штат Мичиган — соседний с Иллинойсом. Это был бы самый удачный удар игральных костей, какой только можно пожелать. Совершится ли он только?

В девять часов сорок семь минут телеграмму вынули из аппарата и... И надо быть объектом какого-то дьявольского невезения, чтобы получить не четыре и не шесть, и не сколько угодно, а именно пять очков! Перейдя на девятую клетку (штат Иллинойс), игрок обязан был немедленно передвинуться еще на пять очков вперед и опять попадал в Иллинойс, а если к четырнадцати еще прибавить пять, то получим девятнадцать. Таким образом, утроенные пять очков прямехонько вели в квадрат, отмеченный «гостиницей».

Мистер и миссис Титбюри возвращались в отель походкой людей, получивших сильный удар по голове. Их сопровождали насмешки зевак.

— В Луизиану! В Новый Орлеан! — повторял мистер Титбюри и в отчаянии рвал на себе волосы.— Какие же мы глупцы, что решились метаться по всей Америке.

— И мы будем метаться дальше,— объявила миссис Титбюри, скрестив на груди руки.

— Как... Ты думаешь...

— Думаю ехать в Луизиану.

— Но ведь это по меньшей мере тысяча триста миль!

— Мы их сделаем.

— Придется платить штраф в тысячу долларов!

— Уплатим.

— Нам нельзя участвовать в двух ходах матча!

— Мы в них не будем участвовать.

— Но пробыть в Новом Орлеане около сорока дней... а жизнь в нем безумно дорога.

— Все равно мы туда едем.

— У нас уже нет денег...

— Мы их выпишем.

— Но я не хочу...

— Я хочу!

— И, в довершение всего,— вспомнил мистер Титбюри,— мы не имеем права выбрать себе гостиницу по своему желанию.

Действительно, после слов: «девятнадцатая клетка, Луизиана, Новый Орлеан», в злосчастной телеграмме стояло: «Эксельсиор-отель». Какова бы ни была эта гостиница— первого разряда или последнего,— именно на нее указал покойник, и приходилось подчиняться.

— Значит, мы отправимся в «Эксельсиор-отель»,— сказала миссис Титбюри.

На календаре стояло второе июня, а голубому флагу надлежало явиться за телеграммой только пятнадцатого июля. Но нужно помнить, что кто-нибудь из «семи» в один прекрасный день мог быть послан туда на смену мистеру Титбюри, поэтому супругам лучше бы поскорее занять девятнадцатую клетку и сидеть там, дожидаясь счастливого случая.

Получив денежный перевод из чикагского банка, мистер и миссис Титбюри покинули Грэйт-Солт-Лейк-Сити пятого июня при полнейшем равнодушии местного населения и не получив от шерифа обещанного кончика веревки. Поезд повез их через штат Вайоминг к Шайенну и оттуда через штат Небраска в Омаху. Там из экономии путешественники пересели на пароход и по главному притоку Великой реки[188] добрались до Канзаса, а потом до Сент-Луиса, который стоит немного ниже впадения Миссури в Миссисипи, через которую как раз в Сент-Луисе перекинуты два моста.

Великая американская река, длина которой превышает четыре тысячи пятьсот миль, не раз меняла свое название. Миси Сипи, то есть Большая Вода — так ее называли на своем языке алгонкины, одно из индейских племен Северной Америки, затем испанцы дали ей название Рио-дель-Спирито-Санто (Река Святого Духа). В середине XVII века путешественник Кавелье де ла Саль назвал ее Кольбер, а исследователь Жолье дал ей имя Бюад. И наконец, под поэтическим пером Шатобриана[189] река стала называться Мес-шасебе. Но многочисленные названия были вытеснены самим первым — Миссисипи. Так называемая промышленная Миссисипи начинается на склоне горы Сент-Луис, выше шумных водопадов Сент-Антуана. Кроме основных притоков — Миссури, Арканзаса, Ред-Ривера, Иллинойса и Огайо, в нее вливаются воды Миннесоты, Терки, Айовы, Чиппевы, Висконсин и других больших и малых рек. 

В Сент-Луисе пассажиры пересаживаются на другое судно.

Пароход «Блэк-Уорриор» принял на борт чету Титбюри и поплыл вниз по течению «Большой Воды». Мистеру и миссис Титбюри предстояло плыть вдоль речной границы шести штатов, не считая Луизианы — конечной цели путешествия. На правом берегу останутся Миссури и Арканзас. На левом— Кентукки, Теннесси и Миссисипи.

Проплывая между штатами Миссури и Иллинойс, путешественники могли видеть высокие меловые скалы высотой в шестьдесят туазов. Ниже устья Огайо начиная с города Кейро характер местности совершенно меняется. Равнина Миссисипи становится очень широкой, и при виде многочисленных рукавов, разветвляющихся вокруг островов, можно подумать, что Великая река уже пытается образовать дельту.

«Блэк-Уорриор» осторожно скользил среди многочисленных островов, не отличающихся устойчивостью. Некоторые изменяют свой облик или уносятся течением во время половодья на новые места, а другие образуются из наносных песков. Вот как описывает эти места Элизе Реклю: «Вся область низменных равнин, простирающаяся к западу от Миссисипи ниже города Кейро, на пространстве 200 км с севера на юг усеяна озерами и болотами, перерезана ленивыми речками, которые останавливаются перед малейшим препятствием. Обыкновенно повторяют, что эти полузатопленные земли, известные под именем «Провалившейся страны» (Sunk Country), вдруг опустились во время землетрясения 1812 года, разрушившего Новый Мадрид, который испанцы основали на правом берегу Миссисипи». И все же можно предположить, что даже до землетрясения равнина «Провалившейся страны» представляла сеть озер и болот, внутреннюю дельту реки с тысячами рукавов. Вот почему навигация по Миссисипи доставляет большие трудности, с которыми, однако, хорошо справляются искусные лоцманы штата Луизиана.

Супруги Титбюри проплыли Мемфис, важный город штата Теннесси, затем Хелену[190], расположенную на холме, потом, миновав устье Арканзаса, путешественники попали в места, похожие на «Провалившуюся страну», в край стоячих вод и болот с зыбкой почвой, поглотившей когда-то деревню Наполеона[191]. В Виксберге, одном из промышленных городов штата Миссисипи, пароход не останавливался, потому что русло реки в результате сильнейшего разлива отклонилось от города на несколько миль к югу. Берега здесь представляют невысокие песчаные холмы и откосы, изрытые течением реки.

Наконец, в трехстах милях от моря, «Блэк-Уорриор», миновав устье Ред-Ривер (Красной реки), пересек границу штата Луизиана. Там клокотали водопады. Но благодаря тому, что уровень воды достигал своей средней высоты, «Блэк-Уорриор» мог продолжать путь, не рискуя сесть на мель.

После Натчеза до самого Орлеана не встречается мало-мальски крупных городов, если не считать Батон-Ружа. Дальше городка Доналдсонвилла места уже совсем пустынные. «Вид Миссисипской долины,— пишет Элизе Реклю,— с ее живой рекой посередине и ее угасшими реками по бокам, показывает, что могучий поток постоянно описывал в своем движении волнообразную линию, делая изгибы вправо и влево. Эта подвижность реки, которую можно сравнить со змеей, развертывающей свои кольца, объясняет вид берегов. Только тот, кому случалось путешествовать в девственных лесах, может составить себе понятие о тишине, царствующей на берегах Миссисипи в средней части ее течения. Леса, острова, поросшие ивняком, песчаные мысы сменяются одни другими с приводящим в отчаяние однообразием, и можно плыть целые дни, не видя на берегу никаких следов пребывания человека».

Слияние Ред-Ривер с Миссисипи обозначает начало Миссисипской дельты. Здесь от разливов защищаются высокими насыпями. Правда, северо-западнее устья «Красной реки» более высокие места не страдают от наводнений и способны производить различные сельскохозяйственные культуры. Луизиана знаменита плантациями сахарного тростника и цитрусовых, в ее нетронутых дремучих лесах живут медведи, пантеры, дикие кошки, а многочисленные речки служат обиталищем аллигаторов.

Штат Луизиана, проданный Первой империей американцам за 20 миллионов франков[192], занимает тридцатое место в федеральной республике. Население его, черное в большинстве, превышает миллион сто тысяч человек. Его столица Батон-Руж, в которой сосредоточены все законодательные учреждения Луизианы, в сущности, представляет собой большое поселение, в котором живут десять с половиной тысяч американцев. Но он находится в местности со здоровым климатом, чего нельзя не ценить здесь, в нижнем течении Миссисипи, где жители страдают от эпидемий желтой лихорадки.

Через пять дней Новый Орлеан принял в свои стены чету Титбюри. Выйдя из вокзала, мистер и миссис Титбюри увидели великолепное ландо[193], ожидавшее, по-видимому, кого-то из пассажиров «Блэк-Уорриора». Каково же было их изумление, когда к ним подошел чернокожий лакей и спросил:

— Мистер и миссис Титбюри, если не ошибаюсь?

— Они самые,— ответил мистер Титбюри.— А что вам от нас нужно?

— Экипаж к вашим услугам.

— Мы не заказывали.

— В «Эксельсиор-отель» иначе не приезжают,— ответил с поклоном лакей.

— Хорошенькое начало! — прошептал мистер Титбюри и тяжело вздохнул.

Приехав на Каналь-стрит, они остановились перед нарядным зданием — дворцом, в полном смысле слова. Вестибюль его был залит яркими огнями. Выездной лакей соскочил с козел и поспешно открыл дверцы экипажа. Важный мажордом во фраке повел ослепленных и растерянных супругов в отведенное им помещение.

Утром они проснулись при мягком свете электрического ночника. Светящийся циферблат дорогих стенных часов показывал восемь. У изголовья кровати они увидели ряд электрических кнопок, которые ждали, чтобы их коснулись пальцы: тогда в комнату явится горничная или лакей.Другие кнопки заказывали ван-ну, утренний завтрак, газету и дневной свет. Именно на нее и нажал крючковатый палец миссис Титбюри.

В ту же минуту плотные шторы окон механически поднялись, наружные ставни опустились, и снопы солнечных лучей ворвались в комнату. Мистер и миссис Титбюри молча взглянули друг на друга. Они не осмелились произнести ни единого слова, боясь, как бы оно не обошлось им в несколько долларов. Роскошь обстановки была исключительная, безумная: дорогая мебель, дорогие портьеры, ковры, штофные, очень дорогие, обои.

Встав с постели, чета прошла в будуар, где царил необыкновенный комфорт: умывальники с кранами холодной, горячей и теплой воды, пульверизаторы, готовые наполнить воздух своими нежно пахнущими брызгами, мыло всех цветов и запахов, губки исключительной мягкости, белоснежные полотенца.

Им была предоставлена целая квартира: столовая, в которой стол сверкал серебром; гостиная, с драгоценной люстрой, картинами больших мастеров, художественной бронзой, с портьерами, тисненными золотом; дальше кабинет хозяйки, в котором стояло пианино с лежавшими на нем нотами, стол с модными романами и альбомами фотографий штата Луизиана, а рядом — кабинет, где красовались целые груды новейших журналов и газет, шкатулка с письменными принадлежностями и даже маленькая пишущая машинка.

— Но ведь это точно пещера Али-Бабы! — вскричала миссис Титбюри, совершенно потрясенная тем, что увидела.

— И нужно полагать, что сорок разбойников здесь тоже где-нибудь поблизости,— прибавил мистер Титбюри,— а вернее, даже целая сотня!

— Позвони, Герман,— могла только произнести миссис Титбюри.

Супруг нажал кнопку, и джентльмен во фраке и белом галстуке появился в дверях гостиной.

В изысканных выражениях он передал приветствие от управления «Эксельсиор-отеля» и его директора, польщенных тем, что их посетил милейший третий партнер великой национальной игры. Очевидно, мистер располагает свободным временем и решил провести его в Новом Орлеане, в обществе своей почтенной супруги. Администрация гостиницы примет все меры, чтобы окружить их комфортом и всевозможными развлечениями. Кухня английская, американская или французская — по желанию; вина лучших заморских погребов. Ежедневно в распоряжение известного чикагского богача предоставлялся экипаж; элегантная яхта всегда готова для экскурсий по реке Миссисипи или по озерам Борнь и Пон-Шартрен. Для дорогих гостей абонирована ложа в опере, где как раз гастролировала французская труппа, пользовавшаяся громкой известностью.

— Сколько?— перебил джентльмена мистер Титбюри.

— Сто долларов.

— В месяц?

— В день.

— И с каждого человека, не правда ли? — вмешалась в разговор миссис Титбюри.

— Да, сударыня.

Вот куда привела их несчастливая звезда! Но покинуть «Эксельсиор-отель» значило бы быть исключенным из партии — и отказаться от всякой надежды получить в наследство миллионы покойного.

— Едем! — вскричал мистер Титбюри, едва только мажордом вышел из комнаты.— Берем чемодан и возвращаемся в Чикаго!.. Я не останусь здесь ни одной минуты, зная, что каждый час стоит восемь долларов!

— Останешься,— сказала миссис Титбюри.

Город Круассан[194], как называют еще Новый Орлеан, был основан в 1717 году на самом изгибе великой реки, в сорока пяти лье от ее устья. Этот город обслуживается девятью железнодорожными линиями, и тысяча пятьсот пароходов делают рейсы по его водным путям. Перейдя восемнадцатого апреля 1862 года на сторону южан, он вынес шестидневную осаду войск адмирала Фаррагута и был взят генералом Батлером[195]. В громадном городе с населением в двести сорок две тысячи душ, где смешаны французы, испанцы, негры, англичане и англо-американцы и в котором тридцать два сенатора и девяносто семь депутатов, в городе, представленном в Конгрессе четырьмя членами и служащем местопребыванием католического епископа (и это среди баптистов[196], методистов и представителей епископальной церкви)[197] — в самом, так сказать, сердце штата Луизиана вынуждены провести целый месяц супруги Титбюри, вырванные из своего чикагского дома. Но раз уж преследовавший их злой рок требовал этого, то разумнее было бы не отказываться от услуг, которые входят в ежедневную плату. Так, по крайней мере, рассуждала госпожа Титбюри.

С того дня за ними ежедневно приезжал великолепный экипаж. Они катались в самых элегантных кварталах с восхитительными виллами и коттеджами, окруженными густой зеленью апельсиновых деревьев и цветущих магнолий. Так прогуливались они по насыпям шириной в пятьдесят туазов, которые защищают город от наводнений, по набережным, вдоль которых в четыре ряда стояли пароходы — буксирные, парусные и каботажные[198] суда, ежегодно перевозившие до миллиона семисот тысяч кип хлопка. Чаще всего чета Титбюри появлялась на улицах Ройяль и Сан-Луи, крестообразно перерезающих французский квартал. И какие там очаровательные дома с зелеными ставнями и просторными двориками, с журчащими водами бассейнов и какое множество редких цветов! Как настоящие туристы, они посетили Капитолий — старое здание, превращенное во время войны Севера и Юга в законодательное учреждение, с палатами сенаторов и депутатов. Управление «Эксельсиор-отеля» позаботилось, чтобы гости увидели все достопримечательности города: университет, собор в готическом стиле, здание таможни, Ротонду с ее громадным залом. Там читатель найдет замечательную коллекцию книг, праздный путешественник— художественную галерею, а биржевик — очень оживленную биржу. На элегантной паровой яхте Титбюри совершили прогулки по тихим водам озера Пон-Шартрен и по реке Миссисипи. Любители оперы видели их в ложе, где они тщетно старались уловить своими ушами (не способными воспринимать никаких музыкальных звуков) гармонию оркестровой партии.

Так проходили дни, точно в каком-то сне. Мистер Титбюри больше не пытался спорить со своей властной супругой, готовой ради состояния чикагского богача пожертвовать своим собственным. Раз уж их посадили в эту золотую клетку, они склюют все, что предлагается за двести долларов в день. На роскошно сервированном столе они не оставляли ни крошки от бесчисленных блюд, с риском нажить себе болезни и расширение желудка в приближавшиеся годы старости.

Прошло две недели, ни один из партнеров не явился на смену господину Титбюри. Казалось, о нем все забыли.

 Глава X СТРАНСТВОВАНИЯ ГАРРИ КЕМБЭЛА

В Южной Каролине Гарри Кембэл получил телеграмму, сообщавшую, что удвоенная десятка препровождала его из двадцать второго квадрата в сорок второй (штат Небраска), выбранный покойным Гиппербоном для «лабиринта». Попавший туда партнер должен уплатить двойной штраф, а затем вернуться на двенадцать клеток назад, в штат Вашингтон. Сторонники Гарри Кембэла, во множестве собравшиеся в почтовом отделении, были поражены — репортер едва не лишился завоеванного им положения любимца матча. Но Гарри Кембэл моментально успокоил всех заинтересованных в его удаче.

— Э, друзья мои,— вскричал он,— не приходите в отчаяние! Вы ведь знаете, длинное путешествие меня не пугает. Перебраться из Чарлстона в Небраску и из Небраски в Вашингтон можно в два прыжка, а у меня впереди целых две недели, чтобы отмахать всего четыре тысячи миль!.. Что же касается штрафа — его внесет кассир редакции, и тем хуже для него, если он сделает это с недовольной гримасой!.. Отодвинуться на какие-то двенадцать клеток — да здесь не о чем и говорить! В два счета нагоню все, что случай у меня отнял!

Как не чувствовать абсолютного доверия к человеку, который так в себе уверен! Как бы то ни было, выехать из Чарлстона следовало в тот же вечер, что и сделал зеленый флаг при громких «ура» восторженных поклонников. Они явились к отходу поезда, вскоре стремительно унесшегося вперед через равнины Южной Каролины.

Гарри Кембэл пересек штат Теннесси и пятого числа вечером прибыл в Сент-Луис. Боясь потерять слишком много времени, если дальше плыть по Миссури вверх до Омахи, он продолжал путь по железной дороге и, проехав Канзас-Сити — важнейший центр штата Небраска, прибыл в Омаху. Здесь и застала его телеграмма, посланная вслед секретарем редакции газеты «Три-бюн». В ней по дням были расписаны все этапы пути с расчетом приехать в столицу штата Вашингтон — Олимпию, в полдень восемнадцатого июня. В конце приписка:

Просят Гарри Кембэла экономить время, которого немного, и не забывать, что в редакции хранятся большие суммы, вложенные держателями пари за зеленый флаг.

Ничего не оставалось, как строго придерживаться данных указаний. Репортер взял билет до Джулсберга, расположенного близ границы Колорадо, неподалеку от Саут-Платт. На этот раз журналист имел осторожность не объявлять свой маршрут. Но в Джулсберге ему не удалось сохранить свое инкогнито — карета ожидала уже его прибытия. Правда, сторонники Гарри сами понимали, что его ни под каким видом нельзя задерживать, что у него каждый час на счету. Поэтому, встретив на перроне своего кумира, они советовали ему немедленно отправиться в дальнейший путь. Двенадцать англо-американцев вызвались его сопровождать, что было очень кстати — в здешних местах еще встречались как четвероногие, так и двуногие хищники.

Небраска по размерам своей площади занимает пятнадцатое место в Америке. Платт — или Небраска-Ривер — пересекает его с запада на восток и впадает в реку Миссури, в городе Платт-Сити. В пятидесяти милях от него, на берегу Миссури, расположился Небраска-Сити, служащий портом столице штата Линкольну (он стоит на некотором удалении от реки). Штат Небраска, более земледельческий, чем промышленный, находится в периоде своего расцвета, поэтому население там год от году увеличивается.

Гарри Кембэл мог лишь пожалеть, что путешествовать придется не верхом, а в почтовой карете. Здесь, в Небраске, на территории Грейт-Бенда (впервые исследованной в 1857 году Уорреном, а позже, в 1865 году, Колем), нет недостатка в равнинах и лугах, и вы бы посмотрели, каким аллюром помчалась карета после того, как ее перевезли на пароме через реку Платт! Миновав Форт-Гратон, она покатила по совершенно ровным, гладким дорогам!

Этот экипаж представлял собой трансконтинентальный дилижанс компании «Уэллс и Фарго», обслуживавшей в прежние времена федеральную территорию, и напоминал собою нечто вроде рыдвана, окрашенного в ярко-красный цвет. Девять пассажиров разместились по трое на скамейках — передней, средней и задней, причем каждая из них была снабжена ремнями, чтобы поддерживать смелых путешественников. Четвертый партнер и восемь его почитателей уселись внутри экипажа, с тем чтобы по очереди уступать свои места остальным спутникам, из которых двое поместились на задних наружных сиденьях и двое — рядом с кучером.

Собственно, дорог здесь не было, а только колеи — следы проезжавших фургонов. Да разве они нужны в этих нескончаемых равнинах! Время от времени встречались речки вблизи небольших озер Раймонд и Коол, речки Бурдмен и Ниобрара-Ривер, которые переезжали вброд, а также поселки, где проезжавших ждали свежие почтовые лошади.

Вечером восьмого июня, после переезда, длившегося сорок часов, карета доехала до округа Мовэз-Терр. Там совершенно отсутствовали деревни и дома,— одни только луга, где распряженные лошади могли пастись в полное свое удовольствие. Что касается Гарри Кембэла и его компании, то о них пусть не беспокоится читатель: в ящиках с провиантом лежали превосходные консервы, а произносимые тосты не страдали от недостатка виски и джина.

После ночи, проведенной в кущах зеленых деревьев, путешественники оставили карету на попечение возницы, а сами вышли прогуляться по дикой долине. О, как прав был Уильям Гиппербон, избрав этот район Небраски для «лабиринта»!

У последних отрогов Скалистых гор, покрытых, точно щетиной, хвойными лесами, замечается резкое понижение почвы. На площади шириной в тридцать шесть миль и длиной в восемьдесят пять, до самой границы со штатом Дакота, со всех сторон виднеются горные цирки[199] с их бесчисленными пирамидами, остриями и зубцами. Эго царство Bad Lands — негодных земель — представляет настоящий лабиринт, притом один из наиболее запутанных. На пространстве во много тысяч квадратных миль устремляются ввысь колонны и башни его призматических скал. Там и сям вы точно видите крепости, бастионы, замки красно-кирпичного цвета, резко вырисовывающиеся на белой поверхности почвы. В этой части Северной Америки особый мир. Можно представить, как в доисторические времена по ней двигались необозримые стада слонов, мамонтов, гигантских мастодонтов[200]. Их кости находят и теперь еще, причем некоторые из них хорошо сохранились, потому что окаменели.

Кажется вполне допустимой гипотеза о том, что вся эта площадь с пониженным уровнем почвы была наполнена когда-то водами, стекавшими со Скалистых гор и Блэк-Хилла. И вот постепенно этот опустошенный резервуар превратился в «костехранилище», в котором количество ископаемых останков превосходит всякое воображение. Но современные животные — бизоны, длинношерстные быки, длиннорогие овцы и грациозные антилопы — с трудом находят себе пропитание, поэтому хорошим охотникам здесь делать нечего. Гарри Кембэлу и его компаньонам не представилось случая хоть раз выстрелить по дичи. Они и ружья-то захватили с собой только для того, чтобы защититься от шаек дакотов и сиу[201] или от койотов[202], этих волков прерий (их вой был слышен в предыдущую ночь).

Углубляться далеко по извилинам Мовэз-Терр не имело смысла. Четвертому партнеру достаточно появиться собственной персоной у входа в этот лабиринт и зарегистрировать свое присутствие каким-нибудь документом. Его составил сам Гарри Кембэл, а двенадцать попутчиков поставили двенадцать подписей. Еще раз закусили в тени деревьев — произнесенные тосты были так же многочисленны, как и шумны. Гарри Кембэл имел все основания быть довольным. Его сторонники его не оставят. Они забыли, они хотели забыть, что переехать из Небраски в штат Вашингтон значило сделать несколько шагов назад, если не на карте Соединенных Штатов, то, по крайней мере, на карте покойного Гиппер-бона. Действительно, если Кембэл вернется в тридцатую клетку, то впереди него окажутся и Макс Реаль (сорок четвертая клетка), и X.K.Z. (сорок шестая), и Том Крабб (сорок седьмая).

В три часа пополудни Гарри Кембэл с компанией, весьма оживленной после грога с виски, отправился дальше. На следующий день около десяти часов утра они вернулись в Джулсберг-Джанкшен. Через час прибывал поезд, который делал здесь десятиминутную остановку. По этой железнодорожной линии уже путешествовали и Макс Реаль, отправляясь в Шайенн, и Герман Титбюри — в Грейт-Солт-Лейк-Сити, и коммодор Уррикан — в Долину Смерти. Репортеру «Трибюн» предстояло проехать поездом до самого Тихого океана — через Вайоминг, Юту, Неваду, Калифорнию.

Десятого числа Гарри Кембэл сел в вагон, а ночью с одиннадцатого на двенадцатое вышел в Сакраменто свежим и бодрым, в прекрасном настроении и, как всегда, всем довольный. Журналиста ждал самый радушный прием, но никто не пытался его удерживать: все знали, что поезд в штат Вашингтон уходил в час пополудни. Среди встречавших впереди всех стоял корреспондент газеты «Трибюн» Уилл Уолтер.

— Меня известили, что вы должны приехать сегодня,— сказал он,— и я искренне поздравляю вас с прибытием без малейшего опоздания.

— Действительно, дорогой товарищ,— ответил Гарри Кембэл,— ни единого запоздания на протяжении всего пути между Чарлстоном и Сакраменто, надеюсь, так же будет и от Сакраменто до Олимпии.

— Весьма жаль, но сообщение на отрезке Шаста — Розберг на короткое время прервалось, зато на станции Шаста, будьте спокойны, вы найдете готовых лошадей. Проводник укажет самый короткий путь в Розберг, а дальше — опять поездом по Южной Тихоокеанской линии до Олимпии.

— Мне не остается ничего другого, как благодарить вас за любезность, коллега...

— Совершенно не за что, это я должен благодарить, потому что сделал ставку...

— Какую именно? — живо спросил журналист.

— Один против пяти.

— Итак, дорогой собрат, позвольте мне пять раз пожать вашу руку в знак искренней благодарности...

— Десять, если хотите. Теперь— счастливого пути...

Паровоз дал свисток, поезд тронулся и исчез в северном направлении. Но, к большому огорчению репортера, он останавливался на каждой станции — и в Ивенге, и в Уэдленде. Правда, дорога все время шла в гору — район верхней Калифорнии лежит на значительной высоте над уровнем моря. Поезд остановился в Мэрисвилле, городе, который, подобно городам Оровиллу и Плэсервиллу, теперь заброшен, после того как золотоискатели опустошили все его «карманы» (теперь эти неугомонные люди отправились на Аляску). Правда, Мэрисвилл еще пытается противостоять упадку и запустению, потому что его местоположение — при слиянии рек Юба и Физер — позволяет ему вести довольно оживленную торговлю с городами этого района.

Четвертому партнеру приходилось еще считаться с остановками в Грайдли, Нельсоне, Чико и Техаме, где постепенный, но все более ощутимый подъем требовал от паровоза немалых усилий в ущерб его быстроходности. Словом, лишь на следующий день, тринадцатого июня, в восемь часов утра поезд остановился в городе Шаста. Теперь оставалось только пять дней, чтобы добраться до Олимпии, из которых четыре уходили на путешествие верхом со скоростью двадцать пять лье в двадцать четыре часа (ничего невозможного в этом, конечно, нет, но очень утомительно для лошадей и седоков).

Три лошади ожидали перед подъездом станции, из которых одна предназначалась Гарри Кембэлу, а две другие — проводнику и молоденькому конюху. Излишне говорить, что репортер владел в совершенстве искусством верховой езды, так же как и всеми другими видами спорта.

Проводник, по имени Фред Вильмот, выглядел здоровым, сильным человеком лет сорока.

— Вы готовы? — спросил его Гарри Кембэл.

— Готов.

— И мы успеем?

— Да, если вы хороший ездок. На почтовых потребовалось бы времени вдвое больше.

— Я за себя отвечаю.

— В таком случае — едем!

Лошади понеслись крупной рысью. Дорога шла вдоль правого берега реки Сакраменто. На одной ферме они отдохнули и продолжали путь до Ветера, изобилующего минеральными источниками (которых вообще-то много в Америке). Там путешественники остановились в маленькой гостинице и после семичасового сна отправились дальше на север, решив позавтракать в Юрика. В ста милях к востоку от него стоит вулкан Шаста, с кратером на высоте двенадцати тысяч футов. Эта гора с ее розоватыми потоками лавы, усеянными мелкими льдинами, «точно бриллиантами», как выразился один восторженный путешественник, считается одной из самых красивых в Соединенных Штатах. Но Гарри Кембэлу пришлось отложить свои восторги до следующего раза.

Очень обширный штат— этот штат Орегон. Не отличаясь большой населенностью, он обладает необозримыми пастбищами, а главный свой доход получает от ловли и продажи лососей, ими богаты здешние реки. Исключительное плодородие почвы в западной части штата дает возможность жителям заниматься земледелием.

В течение всего дня глаза Гарри Кембэла созерцали редкую по красоте местность. Вечером, преодолев трудный горный проход Пайлот-Рок, путники и их лошади, порядком утомленные, остановились отдохнуть в маленьком городке Джэксоне, который не надо путать с другими городами того же названия. Всего в Соединенных Штатах четыре Джэксона: один — в штате Мичи-i ак, другой — в Миссисипи, третий — в Теннесси и четвертый — в Огайо; и еще два Джэксонвилла; один — в Иллинойсе, другой — во Флориде, в нескольких тысячах миль от Калифорнии.

Почти через сутки, к вечеру шестнадцатого июня проводник показал на видневшиеся вдали дни Розберга. Щедро одарив долларами и горячей благодарностью Фреда Вильмота, Гарри Кембэл на заре следующего дня «впрыгнул» — по выражению самого корреспондента «Трибюн» — в первый поезд, отправлявшийся в Олимпию.

Этот поезд обслуживает города и городки богатой долины Уилламетт: Винчестер, Юджен-Сити, Гаррисберг, Олбани, обязательно останавливается в Сейлеме, столице Орегона, представлявшей собой восхитительную корзину цветов и зелени, и в Орегон-Сити, самом промышленном городе из всех благодаря мощным водопадам, которые питают его бумажные фабрики и сахарные заводы. Последним на территории Орегона был Портленд — главный торговый порт штата, расположенный на реке Колумбии недалеко от ее впадения в Тихий океан. Наконец, переехав Колумбию, естественную границу между штатами Орегон и Вашингтон, поезд остановился на правом берегу, в городе Ванкувере (его ни в коем случае нельзя путать с канадским городом того же названия). В распоряжении Гарри Кембэла оставалось не более шести часов, но он находился теперь всего в ста двадцати милях от столицы Вашингтона.

В этом штате проживает около трехсот пятидесяти тысяч жителей, и он сейчас в полном расцвете сил. К федеральной территории присоединился в 1859 году. В его столице Олимпии есть порт, потому что она стоит на берегу залива Пьюджет-Саунд, но город Сиэтл превосходит его размерами торговли, а город Такома знаменит своими торговыми сношениями с Японией и Китаем.

Гарри Кембэл в восемь часов десять минут утра выехал из Ванкувера, надеясь закончить последний этап своего путешествия около одиннадцати утра в Олимпии. Семь станций — Холбрук, Уоррен, Калама, Стокпорт, Солена, Чилис, Сентралия — поезд миновал вполне благополучно и продолжал мчаться по району, орошаемому многочисленными притоками реки Колумбии. В одиннадцать часов три минуты он остановился в маленьком городке Тенино. До цели оставалось всего 40 миль, или 15 лье, когда стало известно, что в десяти милях от станции только что взорвался мост.

Для Гарри Кембэла это было смертельным ударом.

— Проклятое невезение,— вскричал он, выскакивая из вагона,— ты меня губишь в момент, когда я уже у пристани!

Трое молодых людей, ехавших тем же поездом, подошли к нему.

— Мистер Кембэл,— сказал один из них,— вы ездите на велосипеде?

— Да.

И никаких лишних слов! Сразу приступили к делу, как и подобает практичным гражданам Соединенных Штатов. Из багажного вагона выгрузили и поставили на перрон трехместный велосипед.

— Мистер Кембэл,— сказал тот же молодой человек,— один из нас уступит вам место посредине, другой поместится сзади, третий— спереди.

— Ваши имена, господа?

— Билл Стэнтон и Роберт Флок.

— А ваше? — обратился Кембэл к уступавшему свое место.

— Джон Берри.

— Итак, господа Стэнтон, Флок и Берри, примите мою благодарность— и в путь! И да защитит нас святой Сайкл, патрон велосипедистов!

Трехместный велосипед оказался машиной, вышедшей из нью-йоркских мастерских «Кэмден и К°». Он был снабжен передачей в двадцать семь футов два дюйма и отличился в международном состязании на велодроме в Чикаго. Знаменитые велосипедисты Билл Стэнтон и Роберт Флок, уроженцы Вашингтона, были мастерами велосипедного искусства.

Несколько услужливых лиц дали машине сильный толчок, и она понеслась вперед, сопровождаемая громкими «ура». Гарри Кембэл мог бы предоставить своим спутникам везти себя, но он предпочитал присоединить к их усилиям силу своих собственных мускулов и работал ногами вовсю.

Быстроходный экипаж летел вперед, как «подмазанный гром» (чисто американское выражение), по дороге, заботливо поддерживаемой — настоящая трасса велодрома, но без виражей. Три велосипедиста ехали молча, с трубочкой из гусиного пера во рту, чтобы воздух не слишком резко проникал в их легкие и в то же время облегчал дыхание через нос. Все трое отдались головокружительной езде. Колеса велосипеда вертелись со скоростью динамо-машины, приводимой в движение мощным двигателем. Велосипед увлекал за собой целое облако пыли, а когда переезжал вброд какую-нибудь речку, то вздымал столбы воды, падавшей дугообразно вниз. Сигнальный звонок, слышный далеко, обеспечивал свободный проезд, и прохожие спешили отбежать в сторону, чтобы дать дорогу «машине-молнии».

Через четверть часа (Билл Стэнтон считал секунды) первые пять лье были пройдены. Оставалось сохранить тот же темп, чтобы доехать до цели за несколько минут до полудня. Тут они услышали зловещий вой.

Роберт Флок вскрикнул так громко, что выронил изо рта свою трубочку:

— Койоты!

Да! Не меньше двух десятков! Очевидно, обезумев от голода, свирепые животные мчались по дороге с быстротой, превосходящей скорость велосипеда, и вскоре его настигли.

— Есть у вас револьвер? — спросил Билл Стэнтон, ни на секунду не замедляя ход велосипеда.

— Да,— ответил Гарри Кембэл.

— Будьте готовы стрелять! И ты тоже, Флок, достань свой, а я погнал дальше. Может, сумеем перегнать эту банду.

Вскоре всем стало ясно, что это невозможно. Койоты подскакивали, следуя за велосипедом, готовые накинуться на репортера и его спутников.

Два выстрела раздались одновременно — два волка, смертельно раненные, упали и с воем стали кататься по дороге. Остальные, доведенные до полнейшего неистовства, кинулись на машину, которой удалось избегнуть толчка только благодаря быстрому повороту, едва не сбросившему Гарри Кембэла с седла.

— Жмите! — закричал Билл Стэнтон.

Икры велосипедистов напряглись, и зубья передачи так звякнули, что можно было опасаться за их целость.

Прошло еще четверть часа— велосипед проехал еще пять лье. Койоты прыгали на колеса и царапали когтями стальные спицы. Снова раздались револьверные выстрелы. Хищников стало меньше почти наполовину, но позади оставалось еще около десятка волков. В эту минуту Гарри Кембэл, сняв руки с руля, сумел вновь зарядить свой револьвер, и шесть выстрелов обратили последних койотов в бегство.

До двенадцати часов оставалось только десять минут, когда на расстоянии двух лье гонщики увидели первые дома Олимпии.

Велосипед пролетел два лье с быстротой экспресса, влетел в город и, игнорируя все правила движения, рискуя раздавить кого-нибудь из пяти тысяч жителей Олимпии, остановился перед дверями телеграфа в тот самый момент, когда часы начали бить двенадцать.

Гарри Кембэл соскочил на землю. Совершенно обессиленный, с трудом переводя дыхание, он растолкал толпу любопытных, ожидавших прибытия четвертого партнера, и бросился в помещение почтовой конторы, когда стенные часы ударили в десятый раз.

— Телеграмма для Гарри Кембэла! — объявил телеграфный чиновник.

— Здесь! — крикнул главный репортер газеты «Трибюн» и, потеряв сознание, упал на скамейку.

Покровительствуемый святым Сайклом, он успел явиться вовремя благодаря преданности и энергии своих друзей. Господа Билл Стэнтон и Роберт Флок, сделав пятнадцать лье в сорок шесть минут и тридцать три секунды, побили рекорд скорости во всех пяти частях света.

 Глава XI «ТЮРЬМА» ШТАТА МИССУРИ

Лисси Бэг чувствовала себя всеми покинутой с тех пор, как было произведено последнее, такое неудачное для нее, метание костей. Вчера еще общая любимица, она уже не была ею на следующий день. Держатели пари, любители всяких бумов, поставившие на нее значительные суммы, охотно осыпали бы ее проклятиями. Несчастной грозила «тюрьма», а партия, без сомнения, окончится раньше, чем ее оттуда освободят!

Большинство туристов покинуло отель сразу после получения телеграммы, вслед за ними уехал и губернатор штата Иллинойс. По всей вероятности, Джон Гамильтон сожалел о внимании, которое он оказывал обеим подругам. Стало понятно, что отныне «полковнику Вэг» и «подполковнику Фолей» придется играть самую незаметную роль в иллинойской милиции. Шестого июня после полудня они распростились с «Мамонт-отелем» и сели в поезд, который шел в Луисвилл.

— Милая моя Джовита,— сказала Лисси Вэг,— знаешь, что нам надо бы сделать?..

— Нет, Лисси, моя голова больше уж не работает.

— По-моему, нужно продолжать путешествие до самого Чикаго, а там вернуться к прежним обязанностям в магазинах Маршалла Филда... Разве так будет не благоразумнее?

— Да, Лисси, но... я ничего не могу с собой поделать. Предпочла бы оглохнуть, чем слышать этот голос благоразумия!

— Полно, дорогая! Для нас партия уже окончена.

— Ничего не известно, и я отдала бы десять лет своей жизни, чтобы постареть на один месяц!

Она так щедро и часто их раздавала, эти «десять лет своей жизни», что, если бы их сосчитать, они составили бы целых сто тридцать лет, пожертвованных зря. Как всегда, Джовите удалось уговорить подругу, имевшую слабость ее слушаться. Приехав в Луисвилл, девушки остановились в скромном отеле и переживали там свое горе (во всяком случае, так можно сказать о Джовите Фолей).

Прошло три дня. Все газеты, даже «Чикаго геральд», которая обыкновенно поддерживала пятую партнершу, теперь не желали ее знать. Лисси Вэг потеряла всякое значение в агентствах, где ставки на нее упали до нуля. Хотя газеты Луисвилла и сообщили, в каком отеле остановилась Лисси Вэг и Джовита, ни один репортер не явился с визитом, и если это доставило удовольствие одной, то другая была очень рассержена.

— Точно нас больше и на свете уж нет! — говорила она.

В конце концов было решено, что в этот самый вечер девушки сядут в поезд железной дороги и отправятся в Чикаго. Но в книге судеб было написано, что они еще нескоро туда вернутся. Около трех часов пополудни почтальон вошел в отель и поднялся в комнату, занятую двумя подругами.

— Мисс Лисси Вэг? — спросил он.

— Это я,— ответила девушка.

— Для вас заказное письмо, и если вы вот здесь распишетесь...

— Дайте,— ответила за Лисси Джовита Фолей, сердце ее билось так, что она задыхалась.

Она быстро распечатала конверт и вытащила из него письмо:

Прилагаю чек на три тысячи долларов, которые уплатит банк Луисвилла и которые Лисси Вэг соблаговолит принять, чтобы оплатить свой штраф по просьбе Гемфри Уэлдона.

Радость Джовиты Фолей проявилась подобно сверкающему шумному фейерверку. Она прыгала, смеялась до слез и, раздувая свою юбку, вертелась по комнате, не переставая повторять:

— Чек, чек на три тысячи долларов!! Это тот почтенный господин, который приходил нас навестить во время твоей болезни, мистер Уэлдон!

— Но,— заметила Лисси Вэг,— я, право, не знаю... могу ли я принять...

— Можешь ли? Ты должна! Мистер Уэлдон держит за тебя пари и поставил на тебя значительные суммы!.. За такого господина я бы даже вышла замуж! Ну, идем же скорей получать деньги по чеку.

Они отправились в банк, а на следующий день, одиннадцатого июня, прибыли в Сент-Луис.

Конечно, по зрелом размышлении, положение Лисси Вэг в матче Гиппербона оставалось шатким, пока кто-нибудь из партнеров тоже не попадет в «тюрьму». Но должно же это когда-нибудь произойти — если верить Джовите Фолей. Во всяком случае, Лисси Вэг теперь не будет исключена из партии из-за неуплаты штрафа.

Итак, девушки приехали в штат Миссури, о котором никто из «семерых» без ужаса не мог думать. А из двух с половиной миллионного населения Миссури ни один человек не был польщен честью, оказанной Уильямом Гиппербоном, превратившем его штат в «тюрьму». Между прочим, не считая цветных, огромное большинство в нем составляют немцы, а все знают, чего стоит патриотическое самолюбие тевтона![203]

Штат Миссури — один из самых важных штатов Американской республики, по размерам своей площади занимающий семнадцатое место, пятое — по численности своего населения и первое — по производству цинка. Линии широты и долготы образуют его южный и западный рубежи, а на севере и на востоке границами ему служат реки Миссури и Миссисипи. Там, где сливаются их воды, стоит маленький городок Колумбия. Легко представить, в какой мере эти водные пути благоприятствуют торговле юрода Сент-Луиса, откуда вывозятся и зерно и мука, а также конопля (культура, которая здесь очень развита, не менее чем скотоводство и свиноводство). Нет в этом штате также недостатка в железных, цинковых и свинцовых рудах[204]. В графстве Вашингтон, около северо-восточной оконечности плато Озарк, высятся «железные» холмы — Айен-Маунти и Пайлот-Кайрол высотой в триста футов. Возможно, в один прекрасный день американцы захотят превратить их в два электромагнита огромной мощности.

Штат Миссури представлял собой раньше только округ Луизианы, но в 1821 году получил автономию и вошел в состав федерации. Можно назвать не меньше одиннадцати городов штата, славящихся своей торговлей и индустрией, причем в трех из них население превышает сто тысяч жителей. Один из них — Канзас, расположенный против Канзас-Сити (штат Канзас). Как помнит читатель, этот двойной город посетил Макс Реаль в начале своего путешествия, проплывая на пароходе вниз по Миссури. Столица штата Джефферсон-Сити заслуживает того, чтобы его посещали туристы. Он разместился на одной из террас, с которой открывается вид на всю долину реки Миссури.

Но первое место, без сомнения, принадлежит Сент-Луису, основанному французами в 1764 году. Он занимает площадь в десять миль на правом берегу Великой реки. Этот город назывался когда-то Маунт-Сити, потому что его окружает целый ряд невысоких гор белого цвета. Площадь Сент-Луиса на четверть больше площади Парижа. К нему примыкают соседние города Ист-Сент-Луис, Бруклин, Кагкия и Прерридю-Порт, хотя и принадлежат штату Иллинойс.

Таков город, выбранный покойным членом «Клуба чудаков», чтобы служить «тюрьмой» участникам матча. Лисси Вэг, разумеется, не предстояло быть наказанной подобно какому-нибудь злоумышленнику: ни она, ни Джовита Фолей не будут лишены свободы. Они смогут в свое удовольствие бродить по великолепному городу, где насчитывают восемнадцать общественных парков (один из них занимает площадь в пятьсот пятьдесят гектаров).

Лисси Вэг и Джовита Фолей взяли себе комнату в «Линкольн-отеле».

— Итак, мы наконец попали в эту ужасную «тюрьму»,— воскликнула Джовита,— и, должна сознаться, Сент-Луис производит на меня самое приятное впечатление.

— Никакая тюрьма не может быть приятна, Джовита.

— Будь спокойна, мы отсюда уедем, дорогая моя!

Ее уверенность, по-видимому, не разделяли ни держатели пари, ни маклеры различных агентств: газеты Сент-Луиса уже оповестили жителей города о пребывании пятой участницы в «Линкольн-отеле», но туда не явился ни один интервьюер.

Девушки начали знакомство с городом с роскошных магазинов. Витрины сверкали золотыми безделушками и радовали взор мехами исключительной красоты. И удивительно ли? Штат Миссури не испытывал недостатка в опоссумах[205], лисицах, оленях, ланях и диких кошках, которыми торговали местные индейцы. Там даже не вывелись еще бизоны и буйволы, огромными стадами кочующие по обширным прериям, сопровождаемые с гаями голодных волков. Во всяком случае, первый день в Сент-Луисе был прожит не зря.

На другое утро, как всегда в восемь, нотариус Торнброк приступил к очередному тиражу. Оставив Лисси спокойно спать, Джовита вышла из отеля в семь, а через два часа с громким криком ворвалась в комнату.

— Освобождение!.. Милочка моя, ты освобождена!

— Что ты говоришь?

— Восемь очков, из пяти и трех... и он... он был в сорок четвертой клетке, а сейчас отослан в пятьдесят вторую.

— Да кто?

— А так как пятьдесят вторая клетка— «тюрьма», то он явится нас сменить...

— Кто он?

— Макс Реаль, душа моя, Макс Реаль!

— Бедный! — воскликнула Лисси Вэг.— Лучше бы я осталась...

— Еще что! — вскричала Джовита Фолей, подпрыгнув, как пиренейская серна.

В самом деле, последнее метание костей возвращало свободу обладательнице желтого флага. Меняясь местами с Максом Реалем, она должна отправиться в Ричмонд (штат Виргиния), а этот город всего в семистах пятидесяти милях от Сент-Луиса. Так что на дорогу потребуется не более тридцати часов. У девушек оставалось в запасе восемь дней, но нетерпеливая Джовита уже принялась укладывать чемодан.

— Едем же!

— Нет, Джовита,— вдруг решительно ответила Лисси Вэг.— Я нахожу, что гораздо удобнее подождать мистера Макса Реаля здесь... Мы должны так поступить из участия к неудаче этого человека.

Джовите Фолей пришлось согласиться, но при условии, что будущий заключенный переступит порог своей «тюрьмы» не позже чем через три дня.

Он появился на следующий же день. О том, что пятая партнерша остановилась в «Линкольн-отеле» ему было известно из газет. Лисси Вэг, стараясь не выдавать волнения, встретила своего соперника на пороге комнаты.

— О, мистер Реаль, как мы вас жалеем!

— И от всего сердца,— прибавила Джовита Фолей, которая совершенно его не жалела.

— Да нет... мисс Вэг...— ответил молодой человек, с трудом переводя дыхание после быстрой ходьбы.— Меня совершенно нечего жалеть, раз на мою долю выпало счастье вас освободить.

— И в этом вы вполне правы! — не удержалась мисс Фолей.

— Не сердитесь на Джовиту,— прервала ее Лисси,— она не подумала, что говорит. Поверьте, мы искренне огорчены.

— Разумеется, разумеется...— подтвердила Джовита.— Впрочем, не приходите в отчаяние, мистер Реаль! Сейчас повезло нам, но то же самое может случиться и с вами! Разумеется, Тома Крабба, или коммодора Уррикана, или Германа Титбюри мы приняли бы с гораздо большей радостью, чем вас... то есть, я хочу сказать... я что-то запуталась... Во всяком случае, кто-нибудь из них в «тюрьму» попадет и вас освободит.

— Возможно, мисс Фолей,— ответил Макс Реаль,— но я смотрю на свое «заточение» с философским спокойствием. Что же касается партии, то ведь я и не рассчитывал на выигрыш.

— Так же, как я, мистер Реаль,— подхватила Лисси Вэг.

— Да нет же,— прервала ее Джовита Фолей.— Во всяком случае, я верю в твой успех.

— Я тоже надеюсь на вашу победу, мисс Вэг,— заявил молодой человек.

— А я хочу, чтоб выиграли вы, мистер Реаль,— ответила девушка.

— Однако...— сказала Джовита Фолей,— ведь не можете же вы оба выиграть...

— В самом деле, невозможно,— рассмеялся Макс Реаль,— выиграет только один. Подождем,— продолжал он,— и предоставим действовать судьбе. Да будет она к вам благосклонна, мисс Вэг!..

Безусловно, она нравилась ему все больше и больше, эта милая девушка! И Джовита Фолей, которую нельзя было упрекнуть в отсутствии сообразительности, подумала: «Но отчего же нет?.. Это только упростило бы дело, тогда будет безразлично, кто из них выиграет». О, как хорошо знала она человеческое сердце и в особенности сердце своей подруги!

Все трое принялись болтать о перипетиях партии и о местах, где они побывали, переезжая из одного штата в другой, о чудесах Йеллоустонского национального парка (о них рассказывал Макс Реаль), об удивительных пещерах в штате Кентукки (их не могли забыть Лисси Вэг и Джовита Фолей). Потом девушки поведали о щедром подарке мистера Гемфри Уэлдона, предложенном в такой форме, что не принять было нельзя. Если бы не этот счастливый случай, Лисси Вэг пришлось бы выйти из партии.

— Но кто же он, этот господин Гемфри Уэлдон?— спросил Макс Реаль, немного обеспокоенный.

— Прекраснейший и достойнейший старик,— ответила Джовита Фолей.

Следующий день Макс Реаль и девушки тоже провели вместе. Лисси не могла скрыть огорчения от неудачи, постигшей Макса Реаля, но этот последний, похоже, был очень доволен, невольно оказав услугу партнерше, и действительно, за последние сутки во всех агентствах замечалось большое оживление в пользу желтого флажка. Репортеры то и дело являлись в «Линкольн-отель», чтобы интервьюировать пятую участницу, она по-прежнему отказывалась их принимать. Держатели пари изменили прежнему любимцу случая ради его новой избранницы. Теперь Лисси Вэг, попав в сорок четвертую клетку, покинутую Максом Реалем, оказалась на третьем месте после Тома Крабба и X.K.Z.

— А что же этот субъект с инициалами? Так до сих пор и не узнали, кто он?

— Не узнали,— ответил молодой художник,— он окружен еще большей таинственностью, чем раньше.

А вообще-то ход игры меньше всего волновал двух молодых людей. Каждого из них по-настоящему интересовал только один участник матча. Но Джовита Фолей то и дело возвращалась к вопросу о партии и о предстоящих метаниях игральных костей.

— В конце концов,— сказала она,— вполне вероятно, что при следующем тираже ты, Лисси, водрузишь желтый флаг на последней клетке.

— Невозможно, мисс Фолей, совершенно невозможно,— заявил Макс Реаль.

— Но почему?

— Потому, что мисс Вэг займет теперь мое место в сорок четвертой клетке...

— Ну и что же из этого, мистер Реаль?

— Допустим, кости выбросят десять, а удвоенное десять заставит ее, перескочив через шестьдесят третью клетку, вернуться обратно, в шестьдесят вторую. И тогда уже ей ни за что не выиграть партию— две игральные кости никогда не выбросят одно очко. Но,— продолжал художник,— есть еще один нежелательный вариант.

— Какой именно?

— Если бы кости выбросили восемь очков, снова послав мисс Вэг в «тюрьму».

— Никогда!...— вскричала Джовита Фолей.

— Ничего не имею против,— улыбнулась ее подруга,— вернусь и освобожу мистера Реаля.

— Говорю совершенно искренне, я этого не желал бы,— сказал молодой человек.

— И я тоже,— объявила пылкая Джовита Фолей.

— В таком случае, мистер Реаль,— спросила Лисси Вэг,— какое же число очков вы пожелали бы мне?

— Двенадцать, оно отослало бы вас в пятьдесят шестую клетку, в штат Индиана, а не в самые отдаленные районы Дальнего Запада.

— Великолепно! — объявила Джовита Фолей.— Тогда при следующем тираже мы у цели?

— Да, если получить семь очков,— ответил Макс Реаль.

Лисси ответила ему лишь взглядом, он выражал многое, но только не заинтересованность в победе. «Несомненно,— подумала Джовита,— он талантливый художник и его ждет блестящая будущность. Но пусть мне не говорят о скромном положении Лисси, она очаровательна, очаровательна... И не сравнить с этими дочками миллионеров, которые ездят в Европу лишь для того, чтобы сделаться титулованными особами, нимало не интересуясь, есть ли у женихов-князей княжества, а у герцогов герцогства и не разорены ли их маркизы и графы». Но, посчитав, что будет благоразумнее вернуть влюбленных на землю, она заговорила об отъезде.

Тут Макс Реаль высказал несогласие: подруги могли оставаться в Сент-Луисе до восемнадцатого июня, а завтра только тринадцатое. Лисси Вэг тоже казалось, что уезжать немного рановато... Но она ничего не сказала. В конце концов Джовита Фолей настояла на своем. В тот же день вечером молодой человек проводил девушек на вокзал. Когда поезд тронулся, он долго еще стоял на перроне, пока последние вагоны не исчезли в ночной тьме. Игральные кости, тиражи, «тюрьма» и даже дорожные впечатления потеряли для него всякое значение,— он чувствовал себя таким одиноким!

Безусловно, не правы те, кто не желает считаться со случаем. У него не бывает привычек, зато ему свойственны капризы. Последнее наблюдение оправдалось утром четырнадцатого июня.

С девяти часов целая толпа держателей пари осаждала телеграф Сент-Луиса, чтобы узнать число очков, выпавших на долю второго партнера. Результат тиража сразу напечатали в дополнительных выпусках утренних газет: «Пять, из трех и двух, Том Крабб». А так как Том Крабб занимал сорок седьмую клетку, то пятерка отсылала его в пятьдесят вторую, то есть в Сент-Луис. «Тюрьму» должен был немедленно занять чемпион по боксу, а Максу Реалю надлежало отправиться на его место, в Пенсильванию. Во всех агентствах началось страшное смятение, а в отеле, где остановился художник,— стремительный наплыв репортеров и маклеров. 

 Глава XII СЕНСАЦИОННОЕ ИЗВЕСТИЕ ДЛЯ «ОТДЕЛА ПРОИСШЕСТВИЙ» ГАЗЕТЫ «ТРИБЮН»

Гарри Кембэл предстал в телеграфном бюро Олимпии в ту самую минуту, когда готовился прозвучать двенадцатый, последний удар часов в полдень восемнадцатого июня. В назначенный срок он был на своем посту, благодаря исключительному достижению двух профессиональных велосипедистов Билла Стэнтона и Роберта Флока. После солидной порции виски с джином сознание журналиста прояснилось, и он узнал содержание телеграммы:

Чикаго. 8 час. 13 мин. Кембэл, Олимпия, Вашингтон. Девять, из пяти и четырех.

Южная Дакота, Янктон. ТОРНБРОК.

Главный репортер газеты «Трибюн» не мог пожаловаться на результат этого последнего тиража: он мог совершить путешествие в тысячу триста миль по совершенно неведомым дорогам. Заметим, кстати, что Гарри Кембэл в своей тридцать девятой клетке займет теперь четвертое место — после X.K.Z., Макса Реаля и Лисси Вэг. Получив девять очков, он обошел коммодора Уррикана, ожидавшего в Висконсине извещения о дне своего отъезда. Что до Германа Титбюри, то ему в «золотой клетке» осталось сидеть еще двадцать восемь дней, а Тому Краббу покрываться плесенью в стенах «тюрьмы», может быть, до самого окончания партии. Нельзя сказать, чтобы Гарри Кембэл вновь обрел уверенность в ожидавшем его успехе (он ее никогда и не терял), но как никогда раньше он был увлечен своей ролью (это увлечение разделяли все его сторонники). К тому же случай играл такую важную роль в этом матче Гиппербона!

Журналист не захотел терять ни одного часа и, не дожидаясь депеши с маршрутом от заботливого секретаря «Трибюн», отправился в путь. В это время года Северная Тихоокеанская железная дорога открыта для движения (по ней, кстати, можно из Олимпии доехать до самого Чикаго). Журналисту предстояло проехать по ней через штаты Вашингтон, Айдахо, Монтана и Северная Дакота до города Фарго, который стоит на границе между Северной Дакотой и штатом Миннесота. Там он пересядет на другую ветку и поедет до Янктона. От Олимпии до Фарго — около тысячи трехсот миль, и четыреста миль от Фарго до Янктона, расположенного на юге штата Южная Дакота. Всего тысяча семьсот миль.

Обычно поезда американских железных дорог делают тысячу миль в тридцать два часа, а на некоторых даже в двадцать четыре часа. Но в данном случае приходилось считаться с переездом через Скалистые горы и возможными запозданиями. К тому же после велосипедного пробега журналист нуждался в отдыхе. В Ян-ктоне он надеялся пожить, никуда не двигаясь до следующего тиража и набираясь сил.

От столицы Вашингтона до первых отрогов Скалистых гор около четырехсот миль, потом двести пятьдесят миль — от западного до восточного конца этой горной цепи, выходит, от Олимпии до Хелены, столицы Монтаны, около шестисот миль. Выехав из столицы Вашингтона и поднявшись на северо-восток, к городу Такоме, поезд повернул на юго-восток, к цепи Каскадных гор. Гарри Кембэл, стоя на площадке вагона, так и впился взглядом в чудные картины, проплывавшие мимо. Дорога часто спускалась в глубокие горные ущелья, где клокочут шумные потоки, берущие свое начало на склонах Каскадных гор. Оставив за собой гору Стюарт, поезд помчался вдоль берега Колумбии. Сперва она течет с севера на юг, а потом делает крутой изгиб и бежит до самого Тихого океана, образуя южную границу штата Вашингтон. Реку украшают водопады Букленд, Гуалквил, Айленде, Прист и семиметровый «Котел» (Kettle Falls), в котором падающая масса воды кипит и пенится, точно в настоящем котле. Потом паровоз помчался зигзагами по большой Колумбийской пустыне. Там еще есть дороги, по которым в прежние времена свободно путешествовали нэзперс, кер-д’ален и пюиаллюпе. Остатки этих племен и теперь заселяют некоторые районы штата.

Вскоре поезд пересек восточную границу Вашингтона и оказался на территории Айдахо. Этот штат, лежащий в бассейне реки Колумбии и соприкасающийся на севере с владениями Канады, все еще изобилует лесами и пастбищами, как когда-то, до разработок его золотых приисков. Столицу штата Бойсе на берегу реки с тем же названием населяют две тысячи триста человек. Самый крупный город — Айдахо-Сити — стоит при впадении в Колумбию реки Снейк и играет важную роль в экономике южного района Айдахо. Там китайцы составляют большую часть населения (так же как и мормоны, которым отказывали в избирательном праве, пока не поклянутся, что отказались от многоженства).

За Айдахо начинается территория Монтаны. Там, в Скалистых горах, перед главным репортером «Трибюн» открылась такая панорама, что даже у него, видевшего горные пейзажи Нью-Мексико и Вашингтона, захватило дух: между оврагами и ущельями бегут на север тысячи ручьев, речек и рек, орошая обильные пастбища. Тучные стада мелкого и крупного рогатого скота и многочисленные копи — главное богатство этой страны. Климат ее слишком суров для земледелия. За пределами горной цепи на золотых, серебряных и медных приисках стоят большие города: Хелена и Бьютт (их обслуживает Северная Тихоокеанская железная дорога).

Миновав Чарлз-Форк-Ривер, а затем высокие вершины Висснер, Стивенс и пики Игле, Гарри Кембэл оказался в центре гористой страны. Надо было обладать смелым гением американцев, чтобы пустить поезда по такому району. Проложить здесь путь еще сложнее, чем там, где проходит Центральная Тихоокеанская железная дорога, то есть на четыреста миль южнее. Гарри мог сравнить эти магистрали между собой — Северная производила гораздо более сильное впечатление.

Пока журналист неотрывно следил за меняющейся панорамой волшебного царства гор, в атмосфере все усиливалось электрическое напряжение. Когда тяжелые тучи уже закрыли все небо, его прорезала первая молния. Гроза в горах— совсем не то, что на равнине, это поистине грандиозное явление! Нередко она сопровождается бурями, надолго приковывающими местных жителей к дому. И хотя поездам ничего не угрожает (электрический ток находит свободный выход через рельсы), все равно страшный блеск непрерывных молний, ужасающие раскаты грома, повторяемые эхом и превращенные в нескончаемый гул, наводят настоящий ужас на путешественников. Молнии, попадающие в скалы, и деревья вдоль железнодорожного пути, громадные камни, отколовшиеся от скал и образующие целые лавины, перепуганные дикие звери — буйволы, антилопы, олени, лани, медведи, разбегающиеся в разные стороны,— все это создает ни с чем не сравнимое зрелище. И вот тогда-то репортеру «Трибюн» представился случай сделать удивительное открытие из области зоологических исследований Скалистых гор.

Около пяти часов дня, когда поезд медленно поднимался по очень крутому горному склону, в самый разгар страшной грозы Гарри Кембэл стоял на площадке вагона (остальные пассажиры не решались покинуть свои скамейки). Внезапно он увидел на дороге великолепнейшего медведя из породы черно-бурых гризли. Зверь шел на задних ногах вдоль железнодорожного пути, перепуганный борьбой стихий, которая всегда производит такое сильное впечатление на зверей. Неожиданно этот представитель стопоходящих, ослепленный яркой молнией, поднял свою правую лапу, поднес ее ко лбу и поспешно перекрестился... «Медведь, который осеняет себя крестным знамением! — вскричал Гарри Кембэл,— Но это невозможно! Мне показалось».

Нет, он разглядел очень хорошо. При ослепляющем блеске молнии гризли, проявляя все признаки страха, несколько раз осенил себя крестным знамением.

Поезд ускорил ход, и медведь остался позади. А репортер немедленно записал в своей записной книжке: «Гризли, представитель новой породы стопоходящих. Крестится во время грозы. Назвать его Урсус Кристианус»[206].

Вскоре в газете «Трибюн» появилась одна из самых сенсационных заметок, наделавшая много шуму среди знатоков и любителей животного мира.

Миновав станции Миссула, Бонита, Дреммонд, Гаррисон и проехав длинным туннелем под горным хребтом, поезд остановился у перрона Хелены утром двадцать первого июня. Этот город, построенный на высоте тысячи туазов на восточном склоне Скалистых гор, возле горной реки притока Миссури, представляет собой обширный склад добываемых в местных рудниках минералов, а его население составляет от четырнадцати до пятнадцати тысяч душ. Поезд Северной Тихоокеанской железной дороги, простояв там два часа, стал спускаться вниз, направляясь в равнины, орошаемые течением реки Йеллоустона и ее многочисленных притоков. В Монтане, по которой сейчас проезжал Гарри Кембэл, живут «плоские головы», «большие животы», «черные ноги», «вороны», шайенны, модоки. И хотя для них отведены специальные места проживания, или резервации, соседство с этими индейскими племенами и родами плохо переносится белым населением.

Двигаясь на юго-восток через Локарт и Боземан, поезд опять подошел к берегу Йеллоустона, остановился в Ливингстоне, а оттуда направился на восток, в Северную Дакоту. Наконец показалась Миссури и столица штата Эдвинтон. Немецкая часть населения предпочитает называть его Бисмарком[207]. Кстати, город изолирован от внешнего мира почти как тот, чье имя (всеми презираемое) он носит и чей прах покоится в тишине кладбища Фридрихсруэ в Берлине.

Когда, миновав Бисмарк, подъехали к станции Джелестоун, Гарри Кембэл мог бы пересесть на поезд другой железнодорожной ветки, которая идет прямо в Янктон. Но, послушный своей фантазии, предпочел не менять маршрут и ехать дальше через Валли-Сити, Ориску и Кассилтон в город Фарго — куда и прибыл утром двадцать третьего июня. Совсем близко отсюда, в столице штата Миннесота, в городе Сент-Поле таинственный X. К. Z. ожидал следующего тиража. При воспоминании о нем репортер «Три-бюн», несмотря на всю свою самоуверенность, приходил в раздражение.

Гарри Кембэл никого не известил о своем прибытии, намереваясь провести здесь один день. Когда он в одиночестве прогуливался в окрестностях Фарго, к нему подошел субъект лет пятидесяти, небольшого роста, с острым носиком, с маленькими, мигающими глазками, в общем, далеко не симпатичной внешности.

— Милостивый государь,— обратился он к репортеру,— если не ошибаюсь, сегодня утром вы вышли из поезда Северной Тихоокеанской железной дороги?

— Да, вы не ошиблись,— ответил журналист.

— Мое имя — Хоргарт,— продолжал незнакомец.— Лен Уильям Хоргарт...

— Прекрасно, мистер Лен Уильям Хоргарт! Скажите, чем могу служить?

— По всей вероятности, вы отправляетесь в Янктон? — спросил, в свою очередь, незнакомец.

— Совершенно верно, в Янктон.

— А в таком случае, разрешите мне предложить вам свои услуги.

— Ваши услуги? Какие именно?

— Еще только один вопрос: вы приехали один?

— Один ли я?— переспросил не без удивления Гарри Кембэл.— Да, один.

— Миссис с вами не поехала?

— Миссис?

— Ну, все равно... Можно обойтись и без нее... Здесь ее присутствие не является необходимым для того, чтобы развестись...

— Чтобы развестись, мистер Хоргарт?

— Иу, конечно, и я беру на себя все формальности вашего развода...

— Но для того, чтобы развестись, нужно быть женатым!

— Вы не женаты и едете в Янктон? — воскликнул Хоргарт, видимо, крайне удивленный.

— Черт возьми, кто вы такой, мистер Хоргарт?

— Я — посредник и свидетель по бракоразводным делам.

— Очень сожалею,— ответил Гарри Кембэл,— но ваши услуги мне не нужны.

Предложению Лена Уильяма Хоргарта журналист не должен был бы особенно удивляться. Если в его родном штате разводы представляют собой обычное явление и можно объявлять пассажирам проезжающих поездов: «Чикаго! Остановка десять минут— как раз столько, сколько нужно, чтобы развестись!»— то все же там для развода нужны некоторые формальности. Так вот, в Южной Дакоте ничего такого не надо. В Южной Дакоте, этом «штате разводов», достаточно и одного слова свидетеля о том, что вы уже шесть месяцев живете в одном из местных городков,— и ваши брачные узы расторгнуты. Отсюда— распространенное ремесло посредников и свидетелей. Они ловят клиента, дают показания в его пользу, находят заместителя, если тот не хочет вести дело лично, словом, всячески облегчают ему задачу. Маленькое местечко Сиу-Фолс славится исключительной легкостью в расторжении брака — еще большей, чем сам город Янктон.

— В таком случае, должен сказать,— прибавил любезным тоном мистер Хоргарт,— бесконечно жаль, что вы не женаты.

— Мне тоже,— ответил Гарри Кембэл,— здесь мне представился бы прекрасный случай развестись.

— Но раз вы едете в Янктон, то постарайтесь быть там завтра до трех часов дня, чтобы успеть на митинг.

— Митинг? А по какому поводу?

— Мы требуем сократить срок пребывания в штате, необходимый для устройства развода. В Оклахоме нужно всего три месяца. Этот штат для нас неприятный конкурент. Председателем на митинге будет сам мистер Хельдрет.

— А кто он?

— Очень известный коммерсант, который разводился семнадцать раз, и, как говорят, это еще не конец.

— Мистер Хоргарт, в назначенное время я буду в Янктоне.

— В таком случае, прощаюсь и надеюсь в будущем быть вам полезен.

На следующий день в шесть часов утра главный репортер газеты «Трибюн» сел в поезд, направляющийся в Южную Дакоту.

Штат Дакота, отделившийся от штата Миннесота в 1861 году, состоит из двух квадратов, почти одинаковых по размерам: Южного и Северного. Местность здесь возвышенная, но не гористая, составляет резкий контраст с территорией соседних западных штатов. Белое население предпочло заселить ее юго-восточную часть, где превосходная почва позволяет заниматься разведением табака, маиса, овса и овощей. Северная же часть изобилует озерами и многочисленными прудами. Тут протекает Миссури, а Ривь-ер-Руж служит границей со штатом Миннесота.

Гарри Кембэл проехал через условную границу, разделяющую Северную и Южную Дакоту. В одиннадцать часов поезд остановился около маленького местечка Медари на берегу реки Биг-Сиу-Ривер. Репортер с удивлением увидел, что все пассажиры выходят из вагонов. В легкой тревоге он подошел к дежурному по станции.

— Разве здесь останавливается поезд?

— Да, как раз здесь,— ответил служащий.

— Разве не сегодня открывается сообщение между Медари и Сиу-Фолс-Сити?

— Нет, мистер, не сегодня.

А когда же?

— Завтра.

Новость вызвала досаду. До следующей станции шестьдесят миль. Если взять экипаж, он все равно не поспеет к митингу, организованному почтенным мистером Хельдретом. В эту минуту журналист увидел паровоз, видимо готовый к отправлению в Янктон.

— А этот?— спросил он.

— О, этот поезд!.. — ответил служащий каким-то странным тоном.

— Разве он не скоро еще тронется?

— В двенадцать ^асов тринадцать минут.

— В Янктон?

— Да, но...— начал железнодорожник, но чей-то зычный голос окликнул его. Дежурный стремительно удалился на зов начальника станции.

«Черт возьми! — подумал Кембэл.— Вот что меня может устроить, раз дорога откроется только завтра. Очевидно, это товарный поезд, но мне безразлично. Доеду только до Сиу-Фолс-Сити. Проскользну незаметно в товарняк, а там объяснюсь с кем нужно». Репортер нимало не сомневался, что к его объяснениям не могут отнестись иначе, как с самым горячим участием. К счастью, в этот момент вокзал Медари совершенно опустел: казалось, все пассажиры стремились его покинуть. На перроне не видно было теперь ни одного служащего. Только машинист и кочегар быстро кидали большими лопатами уголь в паровозную топку.

Гарри Кембэл юркнул в вагон и, сев в уголок, стал ждать отправления. В назначенное время поезд, резко рванув, поехал. В течение десяти минут он наращивал ход, пока не достиг бешеной скорости. Показалось немного странным, что, проезжая мимо станций, машинист не давал свистков. Журналист поднялся и посмотрел в маленькое окошечко в передней стенке вагона.

Паровоз выбрасывал клубы дыма и пара, но он как будто был без людей. «Что это значит? — спросил себя репортер.— Неужели машинист и кочегар оба сорвались с площадки? Или проклятый паровоз сам сорвался с места, как норовистый конь?»

Внезапно из его груди вырвался крик безумного ужаса... На той же самой линии, на расстоянии менее четверти мили показался другой поезд. Он мчался навстречу с головокружительной быстротой!

Через несколько секунд раздался оглушительный взрыв. Остатки двух паровозных котлов взлетели высоко в воздух. Вагоны вздыбились, точно в смертельной схватке, сминая друг друга, и со страшным скрежетом рассыпались на куски.

Тогда к грохоту взрыва присоединились громкие «ура» и восторженные крики нескольких тысяч человек, собравшихся по обеим сторонам железнодорожного пути (разумеется, на таком расстоянии, чтобы не пострадать от крушения). То были зрители, сами для себя устроившие волнующее зрелище. За свой счет они подготовили столкновение двух поездов, пущенных на всех парах,— спектакль чисто американский. Так было отпраздновано открытие железнодорожного пути между Медари и Сиу-Фолс-Сити.

 Глава XIII ПОСЛЕДНИЕ УДАРЫ ИГРАЛЬНЫХ КОСТЕЙ В МАТЧЕ ГИППЕРБОНА

Излишне описывать душевное состояние Лисси Вэг, когда она рассталась с Максом Реалем. Погрузившись в свои мысли, девушка забилась в уголок вагона, и Джовита, сидя рядом, не решалась беспокоить подругу разговорами.

От Сент-Луиса до Ричмонда не более семисот миль, если ехать через Миссури, Кентукки, Западную и Восточную Виргинию. Утром четырнадцатого числа девушки уже вышли из поезда. Легко представить радость двух подруг, когда тотчас по приезде в гостиницу они узнали из газет об освобождении Макса Реаля.

— Вот видишь,— объявила Джовита Фолей,— Бог есть!.. Некоторые люди говорят, что это сказки. Безумцы! Разве без него этот Крабб смог бы когда-нибудь получить пять очков?.. Нет, Бог знает, что делает, и мы должны его благодарить...

— От всего сердца! — докончила Лисси Вэг, испытывая сильное волнение.

— Нужно сказать, что счастье одного часто является несчастьем для другого,— продолжала Джовита Фолей.— Я думаю, на земле в распоряжении людей имеется только определенная сумма счастья и что каждый получает свою долю за счет несчастья другого.

Слышите вы эту удивительную особу с ее философскими замечаниями? Во всяком случае, если существует известное, определенное количество веселья на нашем свете, то Джовита Фолей вряд ли оставила что-либо для других.

— Так, значит,— продолжала она,— Крабб в «тюрьме», где он сменил мистера Реаля! Могу сказать, что тем хуже для него, и если только коммодор Уррикан не явится, чтобы его освободить... Случись такое, я не хотела бы оказаться на дороге у этой «морской бомбы»!

Теперь девушкам ничего не оставалось, как терпеливо ждать двадцатого числа. Газеты громко оповестили публику о пребывании пятой партнерши в стенах Ричмонда. К большому неудовольствию Лисси, многие из них напечатали ее портрет и портрет ее «двойника», как все называли Джовиту Фолей (последнюю это нимало не сердило). Да! Двум богатым наследницам выказывали всяческое уважение с тех пор, как впереди остался только таинственный X. К. Z. (в существование которого многие еще отказывались верить). Спрос на пятую участницу был особенно велик в агентствах и на биржах Соединенных Штатов.

— Ставлю на Лисси Вэг!

— Ставлю на Кембэла против Лисси Вэг!

— Кто сделает Титбюри?

— Вот Титбюри.

— Вот несколько пачек Крабба.

— У кого есть Реаль?

— А Лисси Вэг?

В самом деле, при удаче желтый флажок в два хода может кончить партию. И даже поделившись с подружкой, она станет одной из богатейших наследниц в этой «стране долларов» (их имена записаны в Золотой книге Америки). Наконец, двадцатого — еще до восьми часов — девушки постучались в почтовую контору. Полчаса спустя телеграф принес им весть о выброшенных двенадцати очках, из шести и шести, самое большое число, какое могли выбросить две кости, и это продвигало их на двенадцать клеток вперед, в пятьдесят шестую, штат Индиана. Когда подруги вернулись в отель, Джовита Фолей вскричала:

— О, моя дорогая! Штат Индиана и Индианаполис, его столица!.. Прямо непозволительно быть такой любимицей счастья!.. Мы уже приближаемся к нашему Иллинойсу, и ты впереди всех, на целых пять клеток обогнав этого пролазу X. К. Z. Желтый флаг побивает красный! Еще семь очков, и победишь! Почему не могут игральные кости выбросить число семь?.. Ведь это очень важное число— семь разветвлений на библейском подсвечнике[208], семь дней недели, семь Плеяд[209] (она не посмела сказать — семь главных грехов), семь партнеров в споре за наследство!.. Бог мой, сделай же так, чтобы игральные кости выбросили семь очков и дали нам выиграть партию!.. Если бы ты знал, и ты должен знать, как хорошо используем мы Гиппербоновы миллионы! Сколько добра сделаем всем, всем! Создадим приюты для бедных, рукодельные мастерские!.. Да! Больницу «Вэг—Фолей» для больных города Чикаго. Лично я построю дом для девушек без состояния и потому без женихов. Стану там начальницей, и ты увидишь, как я это все устрою!.. О! Ты-то никогда туда не попадешь, мисс миллиардерша, потому что... Ну, я знаю, что хочу сказать, да к тому же твоей руки будут добиваться маркизы, принцы и все им подобные!..

Безусловно, Джовита Фолей бредила. Она целовала Лисси Вэг и беспрестанно вертелась. Вертелась по комнате, как волчок, которого погоняет кнутом маленький мальчик.

Теперь встал вопрос, должна ли пятая партнерша уехать из Ричмонда немедленно. В Индианаполисе надо появиться до четвертого июля, но Джовита Фолей считала, что следует отправиться туда завтра же. Лисси Вэг сдалась на уговоры. Во-первых, неделикатность публики и настойчивость репортеров становились все более назойливыми и неприятными, и потом, раз Макса Реаля не было в Ричмонде, для чего им здесь задерживаться?

Утром двадцать первого подруги отправились на вокзал. Там, на перроне, к ним подошел безукоризненно вежливый господин и, поклонившись, спросил:

— Имею честь говорить с мисс Лисси Вэг и мисс Джовитой Фолей?

— Вы не ошиблись,— ответила Джовита.

— Я мажордом миссис Мигглэзи Беллэн, которая будет счастлива, если мисс Лисси Вэг и мисс Джовита Фолей примут приглашение и воспользуются ее поездом.

— Идем! — сказала Джовита Фолей, не дав Лисси Вэг открыть рот.

Мажордом привел их на запасный путь, где стоял состав. Паровоз сверкал, как полированный, к нему были прицеплены одинаково роскошные и снаружи и внутри салон, вагон-столовая, вагон-спальня и еще один вагон, позади всех. В общем, настоящий королевский, императорский или президентский поезд. Таким способом путешествовала миссис Мигглэзи Беллэн, одна из самых богатых американок, соперница Уитменов, Стивенсов, Бредлей, Бельмонтов и других, которые плавают по морю не иначе, как в собственных яхтах, путешествуют не иначе, как в своих поездах и по своим собственным железным дорогам. Пятидесятилетняя вдова миссис Мигглэзи Беллэн обладала неистощимыми нефтяными источниками, другими словами, «источниками долларов».

Лисси Вэг и Джовита Фолей прошли мимо большого персонала слуг, расставленных на перроне, и были приняты двумя компаньонками, которые провели их в вагон-салон, где восседала миллиардерша.

— Милейшие барышни,— любезно приветствовала их миссис Мигглэзи Беллэн,— очень благодарна вам за согласие совершить вместе со мной путешествие. Бесконечно рада возможности выразить тем самым внимание, с которым отношусь к пятой партнерше, хотя у меня нет личной заинтересованности в партии.

— Мы бесконечно польщены честью, оказанной нам,— ответила Джовита Фолей.

— И выражаем нашу горячую благодарность,— прибавила Лисси Вэг.

— Совершенно лишнее,— улыбаясь, ответила милейшая особа,— надеюсь, мисс Вэг, мое общество принесет вам счастье.

Несмотря на свои миллионы, миссис Мигглэзи Беллэн была женщиной очень приятной, и молодые девушки провели немало часов в ее гостиной и столовой, любуясь исключительной красотой и богатством окружавшей их обстановки.

— Подумать только,— сказала Джовита Фолей, когда они на минуту остались одни,— скоро мы сами будем так путешествовать в нашем собственном вагоне...

— Будь же благоразумна, Джовита!

— Но ты увидишь!

Миссис Мигглэзи Беллэн придерживалась того же мнения.

Вечером поезд остановился в Индианаполисе. Еще раз выразив благодарность хозяйке поезда, девушки простились с ней. Соблюдая насколько возможно инкогнито, они отправились в «Шерман-отель». Но на следующее же утро газеты объявили о приезде пятой участницы.

Индианаполис, как и большинство американских столиц, расположен в центре штата. В прежние времена эта страна оправдывала свое название Индейской земли. Теперь она стала типичным американским штатом, несмотря на то, что его первыми колонистами были французские эмигранты. Макс Реаль нашел бы здесь мало живописного. На плоском пространстве только кое-где поднимаются холмы. Область, очень удобная для прокладки железных дорог, недаром такое блестящее развитие здесь получила торговля. Сельское хозяйство в этих краях тоже процветает. На черноземе Индианы возделываются самые различные культуры, в том числе и злаки. Так что небольшая площадь штата (по размерам он занимает тридцать седьмое место) не мешает его благополучию и достатку (что можно заметить по чистым и оживленным городам).

Без сомнения, за две недели подруги успели бы осмотреть все окрестности Индианаполиса, побывать в гротах Уайандот, между Эвансвиллом и Нью-Олбани, которые соперничают с Мамонтовыми пещерами, и, конечно, во втором по величине городе штата Эвансвилле, расположенном при входе в восхитительную долину Грин-Ривер и, может быть, даже в бывшей столице Венсене... Но Джовита Фолей предпочитала сохранить во всей полноте незабываемые впечатления от чудес штата Кентукки. Не там ли получила она чин подполковника милиции? Вспоминая об этом, Джовита представляла, как, вернувшись в Чикаго, они явятся в военной форме к губернатору. Этого было достаточно для нового взрыва смеха. Но Лисси Вэг оставалась грустной и задумчивой.

— Лисси,— говорила ей подруга,— я не понимаю, или, вернее, я тебя очень хорошо понимаю!.. Он славный молодой человек... все достоинства... Нет, признайся, что ты его любишь!

Девушка ничего не отвечала — что было, быть может, своего рода ответом.

Двадцать второго июня газеты сообщили о результате метания игральных костей для коммодора Уррикана. Читатель, вероятно, не забыл, что оранжевый флаг по возвращении из Долины Смерти начал партию сначала и что удачный тираж отослал его в двадцать шестую клетку, штат Висконсин (подобно дням в году, удары игральных костей следуют один за другим, но один на другой не похож). На этот раз рука нотариуса Торнброка не была такой счастливой, так как выброшенные пять очков приводили Годжа Уррикана в тридцать первую клетку (штат Невада). Именно там Уильям Гиппербон поместил «колодец», в глубине которого несчастному коммодору предстояло сидеть до тех пор, пока кто-нибудь из игроков его оттуда не вытащит. Когда Тюрк заявил, что при первой возможности свернет Торнброку шею, Годж Уррикан не пытался его успокоить. К тому же речь шла еще о тройном штрафе.

Лисси Вэг и на этот раз пожалела несчастного морского волка.

— Не вижу никого, кто мог бы его освободить, кроме Титбю-ри, если тот получит двенадцать очков,— сказала Джовита Фолей.— Но, в конце концов, теперь самое важное, чтобы мистер Реаль вышел из своей «тюрьмы». Мне кажется, мы увидим его раньше, чем думаем.

Эта проницательная особа и не предполагала, что ее пророчество сбудется так скоро. Подходя к «Шерман-отелю» после утренней прогулки, Лисси Вэг чуть не вскрикнула от удивления. Перед входом в гостиницу стоял молодой художник, слегка взволнованный, даже смущенный, а за ним Томми. Макс Реаль пытался найти извинение своему неожиданному появлению.

— Я ехал к назначенному пункту, в Филадельфию, и так как Индиана случайно оказалась на моем пути...

— Географическая случайность,— воскликнула со смехом Джовита Фолей,— но, во всяком случае, счастливая!

— И так как у меня свободного времени до двадцать восьмого...

— А когда имеешь в своем распоряжении целых шесть дней, то самое лучшее провести их с людьми, к которым относишься с участием...

— Джовита!..— проговорила вполголоса Лисси Ваг.

— И случай захотел, чтобы вы выбрали именно «Шерман-отель»...

— ...потому что газеты сообщили, что пятая партнерша со своей верной подругой остановились именно там...

— И,— продолжала верная подруга,— вполне естественно, что первый партнер остановился тоже там... Если бы дело шло о втором или третьем, но нет!.. Именно пятая... И здесь случай...

— ...не играет решительно никакой роли, и вы это знаете, мисс Вэг,— сознался Макс Реаль, пожимая протянутую ему руку.

Вторая часть этого дня прошла в прогулках по красивейшим кварталам города, главным образом по берегу реки Уайт-Ривер. Избегать назойливый людей, которые осаждали «Шерман-отель» и — если верить Джовите Фолей— желали жениться на будущей наследнице Уильяма Гиппербона, сделалось теперь необходимостью. Улица перед отелем была все еще полным-полна народу. Поэтому они вернулись в гостиницу только с наступлением темноты. В десять часов Лисси Вэг и Джовита Фолей пошли в свою комнату, а Макс Реаль — в свою. И пока одна предавалась грезам, «сотканным из серебра и расшитым золотом», другие двое находились во власти одних и тех же мыслей. Да, оба они только и думали о возвращении в Чикаго. Мысленно они говорили друг другу, что эта партия никогда не кончится, что через несколько дней придется снова укладывать чемоданы, и снова их будут разделять многие сотни миль, что хорошо бы все бросить и вернуться домой. К счастью, ни Джовита Фолей, ни миссис Реаль не могли их услышать.

Вновь разглядывая карту матча, Макс Реаль вдруг разволновался, увидев, что между пятьдесят шестой и шестьдесят третьей клеткой Гиппербон поместил целых четыре западных штата: Аризона, Орегон, Индейская территория, не говоря уж о Калифорнии с ее Долиной Смерти, получившей теперь громкую известность благодаря посещению ее коммодором Урриканом. Макс похолодел при мысли, что Лисси достаточно получить два очка, чтобы отправиться в длинное и утомительное путешествие но Калифорнии, а потом еще начать партию с самого начала! Если она при следующем метании костей не окажется у цели, получив семь очков, то рискует быть отосланной очень далеко от штата Индиана. Каким опасностям подвергнется бедная девушка!

Но сама Лисси Вэг и не думала о грозивших ей осложнениях. Она думала только о настоящем, а не о будущем. Она довольствовалась сознанием того, что Макс Реаль был около нее. Правда, всего только несколько дней, а потом судьба опять их разлучит... Наконец ночь миновала и унесла с собой все страхи и мрачные мысли. За утренним чаем было решено отправиться железной дорогой, которая идет по берегу Уайт-Ривер до станции Спринг-Валли, в двадцати милях от Индианаполиса. Оставив Томми в гостинице, веселое трио отправилось в путь.

Если Макс Реаль и Лисси Вэг были так заняты друг другом, что ничего не замечали, то Джовите Фолей непростительно было не заметить пятерых типов, следовавших за ними по пятам от самой гостиницы. На вокзале они сели в тот же поезд, а когда художник и обе подруги вышли на станции Спринг-Валли, там же оказались и те неизвестные личности.

Макс Реаль, Лисси Вэг и Джовита Фолей пошли по тропинке к берегу реки Уайт-Ривер. Здесь расстилались хорошо обработанные поля, вдали виднелись тенистые рощи, остатки прежних дремучих лесов, которые вырубил топор дровосека, орудие цивилизации. Джовита, оживленная и веселая, то отставала, то шла впереди, не упуская из виду молодую парочку, которая о ней совершенно забыла. В три часа пополудни паром перевез их на другой берег Уайт-Ривера. Впереди под сводом зеленых рощ показалась дорога, которая вела на станцию одной из многочисленных железнодорожных веток, протянутых к Индианаполису. Окаймленная красивыми деревьями, она была пустынной в час, когда работа кипит на полях.

Друзья прошли полмили по этой тенистой аллее, как вдруг пятеро неизвестных, выскочив из кустов, окружили их... Читатель не угадал, подумав, что местная шайка бандитов намеревалась ограбить постояльцев «Шерман-отеля». То были не воры и не разбойники, а держатели пари. Они проигрывали, поставив против Лисси Вэг, и сговорились похитить ее, чтобы помешать ей вовремя прийти за телеграммой. И очень ловко выследили девушку за городом, в безлюдном месте.

Не дав жертвам опомниться, трое злоумышленников набросились на Макса Реаля, четвертый схватил Джовиту Фолей, а пятый потащил Лисси Вэг в глубину леса.

Макс Реаль удачным приемом сшиб с ног одного нападавшего, выхватил наган (американец никогда не расстается с оружием) и выстрелил. Злодей взвыл от боли и упал.

Джовита Фолей и Лисси Вэг громко звали на помощь. Но кто мог их услышать в этой глуши? Макс Реаль выстрелил второй раз и попал в негодяя, схватившего Лисси Вэг. В ту же секунду его товарищ ударил художника ножом в грудь. Тот вскрикнул и без чувств упал на траву.

Неожиданно из-за деревьев показались охотники. На счастье, несколько фермеров охотились в лесу и услышали крики. Разбойники бросились врассыпную. Преследовать их не имело смысла. Важнее было перенести Макса Реаля на ближайшую станцию, послать за доктором и, если состояние раненого позволит, перевезти его в Индианаполис.

Лисси Вэг в отчаянии опустилась на колени около молодого человека. Веки его поднялись, и он смог произнести несколько слов:

— Лисси, это пройдет... пустяки... Но вы... вы?

Глаза Макса Реаля снова закрылись. Но он был жив.

Через полчаса охотники принесли его на станцию, куда почти одновременно с ними явился и доктор. Внимательно осмотрев рану, он сделал перевязку и заявил, что раненый сможет перенести переезд в Индианаполис.

Макса Реаля поместили в вагон поезда, отходившего со станции половине шестого. Он больше не терял сознания, а в шесть часов вечера уже лежал в комнате гостиницы. Увы! Сколько же времени он теперь здесь пробудет? Во всяком случае, ясно, что двадцать восьмого он не сможет быть в почтовом бюро Филадельфии!

Почти тотчас явился второй врач и подтвердил заключение своего коллеги. Легкое было чуть затронуто острием ножа, но еще немного — и рана оказалась бы смертельной. Раненый должен оставаться в постели не меньше пятнадцати дней. Ну что ж, Лисси Вэг не оставит его! Она будет рядом, сколько потребуется. Богатство Уильяма Гиппербона их теперь так мало интересовало! Оба мечтали о будущем, в котором обойдутся и без миллионов этого богача.

К чести Джовиты Фолей, она одобрила поведение подруги, хоть оно и означало крушение всех ее надежд. Но после некоторого размышления эта настойчивая девушка сказала себе: «В конце концов ничего не мешает Лисси четвертого июля прийти на почту. А если ей посчастливится и кости выбросят семь очков... Боже, сделай, чтобы они их выбросили...— то она выиграет партию! И никуда не надо уезжать!»

Когда распространилось известие о нападении на Лисси Вэг, какое началось волнение! Желтый флаг был на устах у всех американцев... На следующий день наступила развязка. Кости выбросили двенадцать очков седьмому партнеру. А он занимал пятьдесят первую клетку. Партия была окончена. По улицам Индианаполиса носились продавцы газет и выкрикивали результат последнего тиража. А красный флаг развевался над штатом Иллинойс, повторенном четырнадцать раз на карте благородной игры Соединенных Штатов Америки!

 Глава XIV ОКСВУДССКИЙ КОЛОКОЛ

Удар грома, услышанный во всех частях земного шара, не произвел бы большего впечатления, чем удар игральных костей, выброшенных нотариусом Торнброком двадцать четвертого июня ровно в восемь часов утра в зале Аудиториума. Тысячи граждан, присутствовавших на том тираже, оповестили о нем все кварталы Чикаго, и тысячи телеграмм разнесли эту весть по четырем концам Старого и Нового Света. Когда немного улеглось первое волнение, болельщики приступили к анализу партии. Оказалось: ни одного из первых шестерых игроков не миновали те или другие неудачи. Один был заключен в «гостиницу», другой заплатил большой штраф на Ниагарском мосту, третий блуждал в «лабиринте», четвертый задыхался в «колодце», троих приговорили к «тюрьме» и всех шестерых к штрафам. В это самое время X.K.Z. двигался вперед уверенными шагами, переходя из штата Иллинойс в штат Висконсин, оттуда — в округ Колумбия, потом в штат Миннесота, а из штата Миннесота — к цели всего путешествия. При этом не заплатив нигде ни единого штрафа и не переезжая на далекие расстояния. Получилась большая экономия сил и средств.

Все говорило за то, что этот человек пользовался исключительным счастьем редких избранников судьбы, которым всегда везет в жизни!

Пока общественность обсуждала ход игры, ее участники вернулись в Чикаго. Одни — в полном отчаянии, другие — в неистовом гневе (нет нужды говорить-— кто именно) и только двое остались совершенно равнодушны к результату матча (называть этих последних также излишне). Выздоровев после ранения, Макс Реаль вернулся в родной город в обществе Лисси Вэг и Джовиты Фолей. И только тогда миссис Реаль узнала имя человека, которому молодая девушка обязана своим спасением.

— О дитя мое... дитя мое!..— вскричала она, сжимая Макса в объятиях.— Так это был ты!

— Но раз я совсем уже поправился, мамочка, не плачь, пожалуйста! Ту милую девушку ты скоро узнаешь и полюбишь так же, как она тебя уже любит и как я ее люблю!

В тот самый день Лисси Ваг вместе с Джовитой Фолей пришли к миссис Реаль. Так совершилось знакомство трех женщин, а чтобы узнать о результатах, необходимо подождать несколько дней.

Излишне говорить, в каком раздражении находился Джон Мильнер: зря потраченные деньги и подмоченная репутация чемпиона Нового Света — вот все, что выиграл в проклятом матче его воспитанник (который чувствовал себя вполне удовлетворенным, как всегда получая шестиразовое питание). Мистер и миссис Титбюри, раненные в самое сердце, другими словами, в самый кошелек, вернулись на Робей-стрит. Из заоблачной сферы они попали в мрачную пропасть окружавшей их действительности!

— Чудовище Гиппербон, отвратительное чудовище!..— восклицала по временам миссис Титбюри.

— Нужно было или выиграть миллионы, или в это дело не вмешиваться,— прибавляла служанка.

— Да, не вмешиваться! — кричала матрона.— Что я и твердила постоянно мистеру Титбюри! Но попробуйте убедить в чем-нибудь такого...

Никто никогда не узнает, какими эпитетами был награжден в те дни супруг миссис Титбюри.

А Гарри Кембэл?.. Издав страшный вопль, он выпрыгнул из вагона и, ударившись о насыпь, отскочил, точно был сделан из каучука. Потеряв сознание, репортер остался лежать под кустом, что спасло его при взрыве двух паровозов.

Только через три часа железнодорожные рабочие пришли очистить путь и нашли человека, неподвижно лежавшего на земле. Когда его привели в чувство и узнали, кто такой, как проник в поезд, заранее обреченный на крушение, местные власти сделали репортеру вполне заслуженный выговор и заставили уплатить стоимость проездного билета (на американских железных дорогах можно оплачивать билеты во время пути или по прибытии в тот или другой пункт). Потом телеграфировали редактору газеты

«Трибюн» и отправили его сотрудника с первым прямым поездом в Чикаго. Прибыв на Милуоки-авеню, Гарри Кембэл заявил — это вполне соответствовало его бесстрашному характеру,— что готов снова отправиться куда угодно. И даже по воле игральных костей перенестись с одной окраины Соединенных Штатов на другую. Узнав, что партия окончена, репортер тут же принялся строчить заметки о своих приключениях. Конечно, он вспомнил Нью-Мексико, Южную Каролину, штаты Небраска, Вашингтон, Южная Дакота и тот оригинальный способ открытия железнодорожной ветки между Медари и Сиу-Фолс-Сити!

Правда, он почувствовал себя уязвленным, когда обнаружилось (и это дало пищу насмешкам мелкой прессы), что черный гризли, осенивший себя крестом, его «Урсус Кристианус», был просто-напросто одним из местных жителей, который нес от меховщика шкуру великолепного зверя. В это время начался ливень, и житель той шкурой укрылся. Испугавшись страшной грозы, он как добрый христианин при каждом блеске молнии осенял себя крестом. В общем, Гарри Кембэл потом и сам стал смеяться над этим приключением, но в смехе еще долго слышалась досада.

Пятая партнерша, как известно, вернулась в Чикаго вместе со своей подругой, Максом Реалем и Томми, не менее удрученным неудачей, чем Джовита Фолей.

— Но примирись же с этим наконец, бедная моя Джовита! — повторяла Лисси Вэг.— Ты ведь прекрасно знаешь, что я никогда не рассчитывала...

— Но я рассчитывала!

— И совершенно напрасно.

— Но, во всяком случае, ты теперь уже не бедная бесприданница.

— Как?

— Лисси! Ведь после X. К. Z. ты ближе всех других была у цели и потому вся сумма, составленная из штрафов, принадлежит тебе.

— Даю слово, Джовита, я об этом не подумала.

— Зато я думала за тебя, моя беззаботная Лисси, и знаю, что из этих штрафов составилась порядочная сумма и ты являешься ее законной владелицей.

Осталось сказать о последнем участнике матча. Годж Уррикан находился в штате Висконсин, когда пять очков отправили его в Неваду. Ему предстояло новое путешествие в тысячу двести миль. Штат Невада, один из наименее населенных во всей конфедерации, по размерам площади занимает шестое место в республике (после штатов Орегон, Айдахо, Юта, Аризона и Калифорния). В довершение ко всему как раз в Неваде Уильям Гиппербон поместил клетку с «колодцем», куда злополучный игрок должен был ринуться вниз головой. Негодование коммодора нельзя выразить словами. Он только сказал, что нотариус Торнброк ответит за все, а Тюрк обещал схватить нотариуса за горло, разрезать живот и съесть его печенку! Со свойственной ему поспешностью Годж Уррикан в этот же день покинул Милуоки, послав Торнбро-ку три тысячи долларов, сумму, в которую ему обошелся Этот последний удар игральных костей, и на всех парах помчался в штат Невада.

Можно предположить, что покойный избрал именно этот штат для «колодца» потому, что он вообще изобилует колодцами— шахтными, конечно. По добыче серебра и золота штат занимает четвертое место в Америке. Горная цепь Сьерра-Невада, кстати, находится не на его территории, а чуть западнее, на территории Калифорнии. Три главных города штата — Виргиния-Сити, Голд-Хилл (Золотой город) и Сильвер-Сити (Серебряный город) — построены над сереброносными жилами, и в них есть шахты глубиной более чем в две тысячи семьсот футов. Колодцы серебра, но все-таки колодцы, которые оправдывают выбор завещателя.

Но коммодор туда не доехал! В Грейт-Солт-Лейк-Сити до него дошла новость о том, что партия закончена в пользу X. К. Z., и Годж Уррикан вернулся в Чикаго, в каком состоянии— легче каждому представить, чем автору описать.

Но для всех, кто интересовался национальной партией (хотя бы только из любви к искусству) известная доля любопытства оставалась еще неудовлетворенной. Кто же, наконец, этот X. К. Z. и откроет ли он свое инкогнито?

Никаких сомнений по этому поводу быть не могло. Когда дело идет о том, чтобы положить в свой портфель шестьдесят миллионов долларов, сохранять инкогнито никто не станет. Выигравший должен себя назвать. Но когда и при каких условиях? Никакого срока в завещании не было указано. Общественность знала, что неизвестный X. К. Z. находился в Миннеаполисе, когда получил телеграмму, извещавшую о результате последнего тиража. Одного дня достаточно, чтобы приехать оттуда в Чикаго. Но прошла неделя, потом другая, и никаких вестей!

Терпение Джовиты Фолей лопалось. Эта нервная особа хотела, чтобы Макс Реаль по десять раз в день отправлялся за сведениями, чтобы он вовсе не выходил из зала Аудиториума, куда самый счастливый из «семи», без сомнения, явится прежде всего. Но ум Макса Реаля был занят вопросами совершенно иного рода.

—- О, если бы только он мне попался, этот победитель! — восклицала Джовита Фолей.— Я спросила бы его, по какому праву он позволил себе выиграть партию! Субъект, которого не знают даже по имени...

В общем, нетерпение, которое она испытывала, вполне точно выражало общественное настроение как в Соединенных Штатах, так и в других странах. Время шло, воображение разыгрывалось, пресса, в особенности спортивная, бушевала, а нотариус Торн-брок никогда еще не получал столько упреков. Все партнеры, за исключением Лисси Вэг и Макса Реаля, сочли нужным вмешаться, и не без основания. Действительно, если победитель не появлялся, разве они не могут утверждать, что партия не окончена и можно продолжать игру?

Коммодор Уррикан, Герман Титбюри и Джон Мильнер объявили, что подают в суд на исполнителя завещания. Газеты держали их сторону. В «Трибюн» Гарри Кембэл поместил резкую статью против X. К. Z., в самом существовании которого начинали уже сомневаться. К тому же невозможно урегулировать пари, пока судом не установлена личность выигравшего. Вся Америка пришла в волнение, и был поднят вопрос об организации митинга в зале Аудиториума (с грандиозной манифестацией). Если X. К. Z. не откроет своего инкогнито в течение такого-то срока, общественность потребует от нотариуса Торнброка возобновить партию. Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Кембэл, коммодор Уррикан, даже Джовита Фолей, если бы ей разрешили заменить Лисси Вэг, выразили готовность отправиться безразлично в какие штаты.

В конце концов возбуждение публики достигло апогея и власти Америки начали беспокоиться, особенно в Чикаго, где приходилось защищать членов «Клуба чудаков» и нотариуса. Как вдруг, пятнадцатого июля в десять часов семнадцать минут утра распространился слух, что на Оксвудсском кладбище в мавзолее Уильяма Гиппербона беспрерывно звонит колокол! 

 Глава XV ПОСЛЕДНЕЕ ЧУДАЧЕСТВО

Если бы все дома в Чикаго были снабжены телефонными аппаратами и находились в постоянной связи с номером оксвудсского сторожа, жители крупнейшего города не могли бы узнать эту новость быстрее. За несколько минут кладбище переполнилось обитателями соседних кварталов. Скоро стала прибывать публика из всех других частей города, и через полчаса экипажное движение было абсолютно прервано, начиная с Вашингтонского парка. Спешно извещенный об этом, губернатор штата сэр Гамильтон послал сильные отряды милиции, которые не без труда проникли на кладбище и выпроводили оттуда множество любопытных, чтобы оставить вход свободным.

А колокол все звонил и звонил на колокольне великолепного мавзолея, где покоился чикагский миллионер.

Джордж Хиггинботам, председатель «Клуба чудаков», его коллеги и нотариус Торнброк первыми проникли за ограду кладбища. Через полчаса туда явились и шестеро участников матча Гиппербона. Появление Макса Реаля и Лисси Вэг можно объяснить только настойчивыми уговорами Джовиты Фолей (она, конечно, тоже была здесь). Итак, все партнеры собрались перед мавзолеем, охраняемым тройной цепью солдат. Наконец колокол замолк, и двери мавзолея широко раскрылись.

Холл сверкал ослепительным светом электрических ламп и люстр. Окруженная зажженными канделябрами, стояла великолепная гробница, точь-в-точь такая, какой она была три с половиной месяца назад, когда эти двери закрылись по окончании погребального обряда с участием всего города.

Члены «Клуба чудаков» с председателем во главе вошли в мавзолей. За ними— нотариус Торнброк, в черном фраке, белом галстуке и неизменных очках в алюминиевой оправе. Потом прошли шесть партнеров и все, кто только мог поместиться в холле мавзолея. Глубокое молчание воцарилось внутри и снаружи. Всех охватило волнение.

Тридцать три минуты двенадцатого в глубине холла послышался какой-то шум. Он исходил из гроба. Вдруг погребальный покров соскользнул на пол, точно сдернутый чьей-то невидимой рукой. И тогда (в то время как Лисси Вэг прижималась к плечу Макса Реаля) крышка гроба медленно приподнялась, и лежавшее в нем тело привстало... А в следующую минуту все присутствующие увидели перед собой не мертвеца — нет, но человека вполне живого, и это был не кто иной, как покойный Уильям Гиппербон!

— Великий Боже! — воскликнула Джовита Фолей сдавленным голосом. Среди гула изумления, стоявшего в холле, ее слова были услышаны только Максом Реалем и Лисси Вэг.— Да ведь это почтенный мистер Гемфри Уэлдон!

Да, почтенный Гемфри Уэлдон, но не такой пожилой, каким был, когда навещал Лисси Вэг. Позднее в газетах всего мира напечатали рассказ о происшествии в главном городе Иллинойса:

«Первого апреля в особняке на Мохаук-стрит во время партии в благородную игру «гусек» Уильям Гиппербон внезапно потерял сознание от кровоизлияния в мозг. Принесенный в свой дом на Ла-Салль-стрит, он умер спустя несколько минут, точнее, о его смерти объявили явившиеся в дом доктора. Несмотря на приговор медиков, несмотря на знаменитые лучи профессора Фридриха Эльбинга, которые подтвердили сделанное эскулапами заключение, Уильям Гиппербон не умер. Он находился в состоянии каталепсии[210], но со всеми внешними признаками умершего человека. К счастью, в своем завещании он не выразил желания быть набальзамированным. Без сомнения, после такой операции чикагский коммерсант не остался бы в живых. Но ведь ему всегда везло! Третьего апреля двери его мавзолея закрылись, и самый почтенный из членов «Клуба чудаков» остался лежать в своей гробнице.

Вечером того же дня кладбищенский сторож, гасивший в холле мавзолея последние лампы и свечи, услышал какой-то шорох внутри гроба. Оттуда вырывались слабые стоны, глухой, еле слышный голос кого-то звал... Но сторож не потерял головы. Он побежал за своими инструментами, приподнял крышку гроба, и первыми словами Уильяма Гиппербона, проснувшегося от летаргического сна, были:

— Никому ни слова, и ты богат!

С присутствием духа, необыкновенным у человека, возвратившегося из такой дали, он прибавил:

— Ты один будешь знать, что я жив... И еще мой нотариус Торнброк, к которому отправляйся сейчас же и позови сюда...

Сторож выскочил из холла и побежал во всю прыть. И каково же было изумление (и самое приятное, разумеется!) нотариуса Торнброка, когда через какие-нибудь полчаса он очутился в обществе своего клиента, такого же здоровяка, каким он привык всегда его видеть! После своего воскресения Уильям Гиппербон пришел к следующим соображениям.

Во-первых, он готов был числиться покойником ради захватывающей партии. Во-вторых... Но нотариус Торнброк его перебил:

— Вы разоритесь! Но дело не в том... Раз вы не умерли, с чем я вас искренне поздравляю, ваше завещание теряет силу и все его параграфы сводятся к нулю. А потому для чего хотеть, чтобы эта партия состоялась?

— Потому что сам приму в ней участие.

— Но каким образом?

— В приписке к завещанию введу в партию седьмого партнера, который будет Уильямом Гиппербоном, под инициалами X. К. Z.

— Но вам придется подчиняться установленным правилам.

— Я и буду подчиняться.

— А если проиграете?

— Тогда все мое состояние получит выигравший.

— Это ваше окончательное решение?

— Окончательное... Потому что до сих пор не сделал ни одного эксцентричного поступка, так совершу его, воспользовавшись своей мнимой смертью.

Уильям Гиппербон покинул кладбище, не дожидаясь «страшного суда», и отправился к нотариусу Торнброку, чтобы дописать завещание. Когда процедура была закончена, он удалился во временное жилище, преисполненный уверенности в своей счастливой звезде, которая никогда не покидала его в течение всей жизни. Она не изменила ему, если так можно выразиться, и после смерти».

Так писали газеты. Теперь легко понять дальнейшие действия неумершего богача. Из всех его возможных наследников в нем вызвали симпатию только Макс Реаль и Лисси Вэг. Как джентльмен и человек действия, он даже проявил участие к последней — под вымышленным именем Гемфри Уэлдона. Начав игру, он уверенно двигался к цели под покровительством той же счастливой звезды и первым пришел к финишу, победив всех соперников на национальном ипподроме! А в назначенный день кладбищенский сторож ударил в колокол.

Когда смолкли все возгласы восторга и изумления, когда все, кто желал, смогли пожать руку воскресшему и победившему члену Жлуба чудаков», к нему приблизился Годж Уррикан.

— Так не делается, милостивый государь! Когда человек умирает, то умирает, а не заставляет людей бегать за его наследством, когда он все еще на этом свете! И так как вы меня надули, а я никому этого не позволяю, то дадите мне удовлетворение.

— Где и когда вам будет угодно.

Тюрк клялся святым Ионафаном, что сожрет печень Уильяма Гиппербона... Несмотря на это, Уррикан послал его к бывшему покойнику, чтобы условиться о дне и часе поединка. Явившись к нему, Тюрк сказал:

— Видите ли, сударь, коммодор Уррикан не такой злой, каким он хочет казаться. В сущности, его всегда можно урезонить.

— И вы пришли, чтобы сказать...

— ...чтобы сказать, что он раскаивается в своей вчерашней горячности и просит принять его извинения.

К счастью для Тюрка, строптивец никогда не узнал, как тот выполнил свою миссию, но побоявшись — о, не поединка, конечно! — побоявшись стать посмешищем в глазах всего света, не стал раздувать дела.

Накануне свадьбы Макса Реаля и Лисси Вэг жениха и невесту посетил почтенный мистер Гемфри Уэлдон, но не прежний, слегка сгорбленный под тяжестью лет, а гораздо более элегантный, более моложавый мистер Уильям Гиппербон (что не преминула заметить Джовита Фолей). Извинившись, что не дал выиграть партию

Лисси Вэг, ибо, не будь его, девушка первая оказалась бы у цели, заявил: хочет она того или не хочет, понравится ли ее мужу или не понравится, все равно он написал новое завещание, по которому половина его состояния переходит к Лисси Вэг.

И представьте, Джовита Фолей не почувствовала ни малейшей зависти к удаче подруги («и какое счастье для Лисси, что, выходя за любимого, она еще стала и наследницей настоящего «американского дядюшки»...). Самой Джовите пришла пора возвращаться к своей должности первой продавщицы в торговом доме «Маршалл Филд». Свадьбу отпраздновали на следующий день в присутствии чуть ли не всего города. Губернатор Джон Гамильтон и Уильям Гиппербон захотели непременно принять участие в этой блестящей церемонии.

Позже, когда молодые и их друзья вернулись к миссис Реаль, Уильям Гиппербон, подойдя к ближайшей подруге новобрачной, сказал:

— Мисс Фолей, мне пятьдесят лет...

— Не хвалитесь, мистер Гиппербон! — ответила молодая девушка, смеясь так, как она одна умела смеяться.

— ...мне пятьдесят,— не путайте моих вычислений,— а вам двадцать пять...

— Это правда.

— И если я не забыл первые правила арифметики, двадцать пять — половина пятидесяти...

Что хотел этим сказать загадочный математик?

— Я хочу сказать, мисс Джовита Фолей, что ваш возраст — половина моего, если только математика не пустая наука, так почему бы в таком случае и вам самой не сделаться моей половиной?

Вы скажете, новый эксцентричный поступок записного оригинала? Но разве Уильям Гиппербон на этот раз не обнаружил обыкновенной рассудительности и хорошего вкуса, попросив руки такой славной девушки, как Джовита Фолей?

Если изложенные факты могут показаться до некоторой степени неправдоподобными, пусть читатель учтет одно смягчающее обстоятельство: все это произошло в Америке.

Конец

Приключения семьи Ратон Волшебная сказка  

I

Жила на свете крысиная семья: папаша Ратон, мамаша Ратонна, их дочка Ратина и ее двоюродный братец Ратэ. И были у них слуги: повар Рата и горничная Ратана[211]. Так вот с ними со всеми произошли такие необыкновенные приключения, дорогие мои детишки, что я не могу отказать себе в удовольствии поведать их вам.

Случилось это во времена фей и колдунов, когда звери умели разговаривать. Наверное, тогда-то и родилось выражение «болтать глупости»[212], хотя звери говорили не больше глупостей, чем люди — и те, что жили давно, и те, что живут теперь.

Итак, слушайте, я начинаю свой рассказ.

II

В самом красивом городе тех времен, в самом красивом доме жила добрая фея. Звали ее Фирманта. Она творила столько добра, сколько могла, и все любили ее. Должно быть, в те времена живые существа жили по законам «метампсихоза». Не пугайтесь этого длинного слова: оно означает, что все живые организмы поднимались по эволюционной лестнице, переходя со ступеньки на ступеньку, пока не достигали уровня человека. Каждый рождался моллюском, потом делался рыбой, затем птицей, четвероногим, и наконец — мужчиной или женщиной. Случалось, однако, что приходилось идти обратной дорогой по злой воле какого-нибудь волшебника. И тогда беднягу ждала ужасная жизнь! Представьте, что вы уже побывали человеком и вдруг вновь превращаетесь в устрицу! К счастью, в наши дни такого уже не случается. А в те далекие времена добрые духи поднимали живое существо по лестнице, а злые — опускали. Правда, если враждебные людям чародеи злоупотребляли своим могуществом, Создатель лишал их на время чудодейственной силы. Само собой разумеется, фея Фирманта была воплощением добра и никогда никому огорчений не доставляла.

Однажды утром она сидела за завтраком в зале, убранной коврами и украшенной цветами. Солнечные лучи, проникавшие в окна, вспыхивали ослепительными бликами на фарфоре и серебре. Только что служанка доложила, что завтрак подан — прекрасный завтрак, на который феи имеют полное право, и потому не следует обвинять их в гурманстве. Но едва фея села за стол, как в дом постучали. Служанка поспешила к двери и, вернувшись, сообщила, что пришел какой-то молодой человек.

— Проси, — сказала фея.

Он был очень красив, этот юноша лет двадцати, выше среднего роста, с добрым и мужественным лицом, просто, но изящно одетый. Гость поклонился и представился, что произвело на фею приятное впечатление. «Наверное, ему что-то нужно, — подумала она. — Что ж, помогу с радостью».

— Что вам угодно, юный красавец?

— Добрая фея, — сказал молодой человек, — я очень несчастен, все мои надежды только на вас.

И замолчал в смущении.

— Я слушаю, — подбодрила его фея. — Как вас зовут?

— Мое имя Ратэн, — ответил юноша. — Я не богат, но пришел просить не богатства, а счастья.

— Полагаете, одно без другого возможно? — улыбнулась фея.

— Думаю, да.

— Вы правы. Продолжайте, мой юный друг.

— Еще в облике крысы, до того как стать человеком, я побывал в одной славной семье. Кажется, понравившись на редкость благоразумному главе дома, я не пришелся по душе его супруге, потому что не очень богат. Однако их дочь Ратина смотрела на меня с такой нежностью!.. Скоро я предложил ей руку и сердце. И думаю, мое предложение в конце концов было бы принято, если бы не страшное горе…

— Что же случилось?

— Я стал человеком, а Ратина осталась крысой.

— Не беда, — сказала Фирманта, — подождите немного, пока она не превратится в девушку.

— Я бы подождал! — воскликнул юноша. — Но, к несчастью, на Ратину обратил внимание некий сеньор, привыкший потакать любым своим прихотям. Все должны беспрекословно подчиняться его воле!

— Кто же этот сеньор?

— Принц Кисадор. Он предложил Ратине переехать в его дворец, где она станет счастливейшей из крыс, посулил ей много денег. Ратина вопреки воле матушки отвергла принца. Отказал ему и папаша Ратон, понимая, что иначе я умру от горя. Невозможно описать гнев Кисадора! Ратина хороша даже сейчас, в образе крысы, какова же будет она, превратившись в юную девушку! Конечно, добрая фея. Ратина станет еще прекраснее, и принц женится на ней! Однако его счастье обернется непоправимым несчастьем для нас…

— Но ведь принц получил отказ, — возразила фея. — Чего же вы боитесь?

— Всего, — вздохнул Ратэн. — Принц обратился к Гарда-фуру…

— К этому колдуну! — воскликнула Фирманта. — К злодею, который приносит всем одни горести и с которым я давно сражаюсь…

— Именно так, добрая фея.

— Гардафур только и думает, как бы сбросить вниз живые существа, с таким трудом добравшиеся до верхних ступеней развития.

— Увы, добрая фея…

— К счастью, сейчас Гардафур лишился на какое-то время волшебной силы за то, что употребил ее во зло.

— Да, но, когда принц обратился к нему, тот еще обладал этой силой. Прельстившись посулами принца, испугавшись его угроз, Гардафур пообещал отомстить семейству Ратон за пренебрежение к его важной особе.

— И выполнил обещание?

— О да, добрая фея!

— Каким же образом?

— Превратил честных крыс в устриц! И теперь они вынуждены жить на мели Самобрив, где моллюсков — кстати, прекрасного качества — ловят и продают по три франка за дюжину! Такая беда может случиться и с семейством Ратон! Теперь вы понимаете всю глубину моего горя?

Фирманта с жалостью внимала словам молодого человека. Она вообще сочувствовала чужим невзгодам, в особенности если речь шла о несчастной любви.

— Что можно сделать для вас? — спросила она.

— Добрая фея, — отвечал Ратэн, — раз уж моя милая Ратина не может уйти с мели Самобрив, превратите и меня в устрицу, чтобы я находился рядом с любимой.

Он произнес это так печально, что Фирманта растрогалась и, взяв Ратэна за руку, сказала:

— Вы же знаете, феям нельзя опускать живые существа на низшие ступени. Но зато я в состоянии поднять Ратину…

— О, сделайте это, умоляю вас!

— Нужно только, чтобы она прошла промежуточные стадии, прежде чем снова станет очаровательной крысой, которая затем превратится в девушку. Так будьте же терпеливы, подчинитесь законам природы и доверьтесь…

— …вам, добрая фея!

— Да, мне! Я сделаю все, что смогу. Однако не забывайте: нам предстоит выдержать страшную борьбу. Принц Кисадор, хотя и самый глупый из принцев, — опасный противник, и если Гардафур вновь обретет волшебную силу до того, как вы станете супругом прекрасной Ратины, мне будет трудно победить колдуна, ибо он ничуть не слабее меня.

Фея и Ратэн какое-то время еще разговаривали, как вдруг услышали слабый голос — трудно было понять, откуда он шел:

— Ратэн, мой бедный Ратэн, я люблю тебя!

— Это она, Ратина! — воскликнул юноша. — О добрая фея, пожалейте ее!

Он словно обезумел: бегал по комнате, заглядывал под столы и стулья, открывал ящики шкафов, словно Ратина могла там спрятаться.

Фея жестом остановила его.

И тогда, дорогие мои, произошло нечто странное. На столе в серебряном блюде лежало полдюжины устриц, только что доставленных с мыса Самобрив. Посредине красовалась самая большая, красивая, выделяясь среди других блеском и совершенством раковины. И вдруг устрица стала расти, увеличиваясь на глазах, и наконец раскрыла створки. Из складок ее воротничка выглянуло обрамленное белокурыми волосами личико с огромными глазами, полными нежности, прямым носиком и алыми губками.

— Ратэн! Дорогой Ратэн!..

— Это она! — вскричал юноша.

Конечно же, то была Ратина, он сразу узнал ее. Ибо надо вам сказать, что в те далекие, волшебные времена живые существа могли иметь человеческие лица еще до того, как становились людьми.

До чего хороша была Ратина в своей перламутровой раковине! Настоящая драгоценность в драгоценном футляре!

— Ратэн! Милый Ратэн! — лепетала она. — Я слушала все, что ты сейчас говорил, я знаю, госпожа фея обещала помочь нашему горю. О, сделайте что-нибудь, ведь, превращенная в устрицу, я никуда не могу убежать! Скоро принц Кисадор заберет меня к себе, чтобы дождаться, когда я превращусь в девушку. Так я навсегда потеряю моего дорогого Ратэна!

Голос ее звучал так жалобно, что бедный юноша едва находил силы ей отвечать.

— О моя Ратина! — горестно прошептал он и в порыве нежности протянул руку к бедному маленькому моллюску. Но фея остановила его и осторожно вынула жемчужину, которая пряталась в створке раковины.

— Возьми ее!

— Зачем? — изумился Ратэн.

— Здесь целое состояние, оно тебе пригодится. А сейчас мы отнесем Ратину на мель Самобрив, и я подниму ее на следующую ступеньку…

— Не меня одну, добрая фея! — взмолилась Ратина. — Подумайте о моем добром отце, о матери и двоюродном брате! Подумайте о наших верных слугах…

Створки раковины медленно закрывались.

— О моя Ратина! — вздохнул юноша.

— Ступайте к мели! — приказала фея.

Ратэн осторожно прижал к губам раковину: ничего дороже для него в целом свете не было.

III

Отлив. У кромки мели Самобрив тихо плещут волны прибоя. Небольшие зеркальца воды посверкивают между камнями. Мокрый гранит блестит, точно отполированное черное дерево. Приходится ступать по вязким водорослям, стручки их лопаются и выбрасывают фонтанчики светлой жидкости. Того и гляди, поскользнешься и упадешь.

Сколько же здесь моллюсков! Похожие на толстых улиток ботинии, съедобные ракушки мидии и гребешки и, конечно, устрицы, тысячи устриц!

Полдюжины самых красивых прячутся под водорослями. Впрочем, нет, их только пять — шестое место свободно!

Вот они открывают свои раковины навстречу солнцу, чтобы подышать морским воздухом, и вдруг раздается жалобное пение, похожее на молитву.

Створки раковин медленно раздвигаются, из них выглядывают знакомые лица. Вот папаша Ратон, мудрец и философ, спокойно принимающий жизнь во всех ее проявлениях. «Конечно, — думает он, — снова стать моллюском после того, как был крысой, несладко. Однако надо смириться». Вторая устрица полна гнева, глаза ее мечут молнии, она тщетно пытается выпрыгнуть из раковины. Это мадам Ратонна.

— Оставаться в этой тюрьме, — возмущается она, — мне, первой даме нашего города! Превратившись в человека, я могла бы стать фрейлиной, быть может, даже принцессой! Какой же мерзавец этот Гардафур!

Из третьей раковины выглянула рожица кузена Ратэ, откровенного дурачка, впрочем, не лишенного хитрецы. Он, точно заяц, то и дело прислушивается к малейшему шуму. Нужно заметить, что кузен был не прочь поволочиться за кузиной, да только Ратина, как известно, любила другого, и Ратэ, конечно, ее ревновал. «Ах, ах, что за судьба! Прежде я мог по крайней мере удирать от кошек. А теперь вместе с дюжиной других устриц меня положат на стол богача, грубый нож раскроет створки раковины, и я буду проглочен… возможно, даже живьем!»

В четвертой устрице вы без труда узнали бы Рату, тщеславного, бесконечно гордого своими познаниями и талантом повара.

— Проклятый Гардафур! — кипятился он. — Ух, доведись мне схватить тебя хотя бы одной рукой, живо сверну тебе шею! Подумать только, Рата, который умеет готовить такое прекрасное рагу, что его даже назвали моим именем[213], вдруг засунут в эту проклятую раковину! И моя жена Ратана…

— Я здесь, — донесся голос из пятой раковины. — Не огорчайся так, мой бедный Рата! Хоть я и не могу к тебе подойти, зато мысленно всегда с тобой. И, поднимаясь по ступенькам превращений, мы всегда будем вместе!

Добрая Ратана! Простая, добродушная, скромная толстушка, она очень любила мужа и так же, как он, была бесконечно предана хозяевам.

Печальное пение звучало как скорбный гимн. Сотни несчастных устриц, жаждавших освобождения, присоединились к жалобному хоралу. От этих звуков сжималось сердце. Хорошо еще, что Ратон и Ратонна не знали, что их дочери не было с ними. Внезапно хор смолк. Раковины закрылись.

Свирепый Гардафур в колпаке и длинном одеянии колдуна появился на берегу. Рядом шествовал разодетый в шелка принц Кисадор. Вы не можете себе представить, до какой степени самовлюбленным и смешным был сей важный сеньор: ступал медленно и важно, выписывая ногами всевозможные кренделя, желая показать, какая грациозная у него походка.

— Где мы? — обратился он к колдуну.

— Это мель Самобрив, мой принц! — Гардафур склонился в низком поклоне.

— А где же семейство Ратон?

— Там, куда я их посадил по приказанию вашей светлости.

— Ах, Гардафур! — воскликнул принц, покручивая ус. — До чего же хороша маленькая Ратина! Просто восхитительна! Она непременно должна стать моею! Я щедро плачу тебе, и, если подведешь, берегись!

— О принц, — отвечал Гардафур, — я сумел превратить всю крысиную семью в моллюсков, но меня лишили моей волшебной силы, и сделать из них людей я не могу…

— Знаю, Гардафур. Это-то и приводит меня в бешенство!

Они вышли на мель в тот самый миг, когда с другой ее стороны появились фея Фирманта с Ратэном. Юноша прижимал к сердцу раковину, где скрывалась его возлюбленная.

— Гардафур, — строго сказала фея, — что ты здесь делаешь? Какую новую пакость задумал?

— Фирманта, — ответил за колдуна принц Кисадор, — ты же знаешь, что я без ума от прелестной Ратины. Правда, она отвергла мое предложение и теперь, вероятно, с нетерпением ждет, когда ты превратишь ее в юную красавицу…

— Когда я превращу ее в красавицу, — отвечала фея Фирманта, — девушка будет принадлежать тому, кого выберет сама.

— Значит, этому наглецу Ратэну, которого Гардафур превратит в осла, как только я вытяну ему уши!

Услышав такое оскорбление, юноша чуть не бросился на принца, чтобы разделаться с ним, но фея удержала его.

— Умерь свой гнев, — сказала она. — Сейчас не время мстить. Увидишь: оскорбления принца обернутся против него же. Делай, что я велела, и уйдем отсюда.

Ратэн подчинился и, в последний раз прижав устрицу к губам, оставил ее среди родных.

А тут как раз к мели Самобрив подступил прилив и водная гладь простерлась до самого горизонта, где море сходится с небом. 

IV

В часы прилива скалы с правой стороны оставались сухими, вода никогда, даже в бурю, не доходила сюда. Именно в этих скалах и укрылись принц с колдуном, ожидая отлива, чтобы взять драгоценную устрицу.

Принц рвал и метал. Как ни могущественны были в те времена принцы и короли, даже они не могли соперничать с волшебной силой феи. Так будет и впредь, если мы когда-нибудь вернемся к той счастливой поре.

— Сейчас, во время прилива, — сказала Фирманта, — Ратон и все его семейство поднимутся на одну ступеньку. Я превращу их в рыб, и они смогут уже не опасаться врагов.

— А вдруг колдун с принцем займутся рыбной ловлей? — встревожился Ратэн.

— Не волнуйся, я послежу за ними.

К несчастью, Гардафур их подслушал и тут же вместе с принцем направился к берегу.

Фея протянула волшебную палочку к залитой водой мели Самобрив. Семейство Ратон раскрыло свои раковины, и оттуда выскользнули рыбы, дрожащие от радости после нового воплощения.

Папаша Ратон превратился в храбреца-калкана[214] с бугорчатым коричневым боком. Был бы он человеком, то смотрел бы на вас, что называется, в оба глаза — они располагались у него на левом боку. Мадам Ратонна стала морским дракончиком с перистыми плавниками и острыми иглами на спине. Она была очень красива: чешуя ее переливалась всеми цветами радуги.

Мадемуазель Ратина преобразилась в изящную китайскую дораду[215], почти прозрачную и совершенно неотразимую в своем красно-черно-голубом наряде. Повар Рата предстал в облике суровой морской щуки с длинным телом и огромной пастью до самых глаз. Из-за острых зубов он походил на небольшую акулу, свирепую и прожорливую. Ратана оказалась жирной форелью с коричневыми пятнами и двумя подковками, словно нарисованными на серебристых чешуйках; она вполне могла бы стать украшением стола тонкого гурмана.

И наконец, кузен Ратэ обернулся мерлангом[216] с зеленовато-серой спинкой. Правда, по странной прихоти судьбы превращение совершилось лишь наполовину: туловище заканчивалось не хвостом, а раковиной. До чего же смешон был бедный кузен!

Итак, после того как Фирманта взмахнула волшебной палочкой, мерлан, форель, щука, дорада и морской дракончик в ликовании закружили в прозрачной воде, как бы возглашая:

«Спасибо тебе, добрая фея!»

V

Далеко в море появилась лодка с красноватой мачтой. Подгоняемая свежим ветерком, она шла прямо в бухту. В лодке сидели принц и колдун — местные рыбаки обещали продать им улов.

Рыболовы забросили в море трал — огромный кошель, тот, что волочится по дну и захватывает множество всякой живности: моллюсков, ракушек, крабов, креветок, омаров, лиманд[217], дорад…

Ужасная опасность грозила семейству Ратон, только что освободившемуся из устричного плена! Попадись они в сеть, случится непоправимое: вместе со всеми бедняги угодят в корзины, а оттуда — на прилавки. И прелестная дорада, похищенная принцем, будет навсегда потеряна для возлюбленного!

Но внезапно завыл ветер, море вздыбилось, началась гроза. Вскоре разразилась настоящая буря. Страшные волны обрушились на суденышко. Рыбаки не успели выбрать сеть, она оборвалась, несмотря на все усилия рулевого, а лодка, налетев на рифы, разлетелась в щепки. Самоотверженные рыбаки с трудом спасли Кисадора и Гардафура.

Это добрая фея устроила такой ураган. Да вот и она сама идет вместе с Ратэном, и в руке у нее волшебная палочка. Семейство Ратон при виде феи сразу успокоилось и принялось беззаботно плескаться в волнах. Весело переворачивался с бока на бок калкан, грациозно скользил в воде морской дракончик, щука, поминутно открывая хищную пасть, хватала мелкую рыбешку, стремительно проносилась форель, неуклюже двигал плавниками мерлан, которому ужасно мешала его раковина. А дорада? Дорада будто ждала, что Ратэн бросится в воду. Однако фея удерживала его.

— Нет, — говорила она, — вы окажетесь вместе не сейчас, потерпи.

VI

Что за прекрасное место, город Ратополис! Расположен он в королевстве, названия которого я не помню. Где-то оно, конечно, находится, но не в Европе, не в Азии, не в Африке и не в Океании. Во всяком случае, должен сказать, что пейзаж там напоминает Голландию: прозрачные ручьи, пышная зелень, просторные пастбища, где пасутся самые тучные стада в мире.

Как и в любом городе, в Ратополисе есть улицы, площади и бульвары, но на этих улицах, площадях и бульварах вместо домов высятся великолепные, двадцати сортов, сыры — красноголовые голландские, грюийеры, честеры. Внутри них прогрызены этажи, квартиры и комнаты. Здесь живет население крысиной республики — многочисленный мудрый и скромный народ. Воскресными вечерами, часам к семи, крысы и крысихи выходят прогуляться и подышать свежим воздухом. Они хорошо работали всю неделю, пополняя запасы, и теперь, на седьмой день, могут и отдохнуть.

В один из таких дней и появился в Ратополисе принц Кисадор со своим неразлучным Гардафуром. Узнав, что члены семейства Ратон, побывав рыбами, снова превратились в крыс, колдун решил подстроить им ловушку.

— Как подумаю, что из-за проклятой феи они вновь стали крысами!.. — негодовал принц.

— Для нас же лучше, — успокаивал его Гардафур. — Рыбам легко ускользнуть, изловить же крыс не составит особого труда. Красотка Ратина окажется в наших руках, и рано или поздно ей придется полюбить вашу светлость.

От этих слов фатоватый Кисадор выпятил грудь колесом и стал строить глазки хорошеньким крысихам.

— Ну как, Гардафур, — строго вопрошал он, — все ли у нас готово?

— Да, принц. На этот раз Ратина не ускользнет!

И Гардафур показал принцу колыбельку из листьев, стоявшую в углу площади.

— Ловушка спрятана в колыбельке. Обещаю, красотка сегодня же окажется во дворце вашей светлости и ее не сможет не покорить ваше обаяние и тонкость ума.

Глупый принц с восторгом внимал грубой лести.

— Идем сюда! — воскликнул наконец Гардафур. — Она не должна нас заметить.

Оба свернули в соседнюю улицу.

И в самом деле на площади появилась Ратина, но не одна — ее провожал Ратэн. До чего же было прелестно это создание с нежным лицом блондинки и грацией юной крыски.

— Ах, дорогая Ратина, — вздыхал молодой человек, — как жаль, что ты еще не превратилась в девушку! Если бы для того, чтобы жениться на тебе, мне пришлось бы самому стать крысой, я бы не задумался ни на минуту. Но это невозможно…

— Придется подождать, дорогой Ратэн…

— Снова ждать! Вечно ждать!

— Какие пустяки! Ведь ты знаешь, что я люблю тебя и буду только твоей. А фея охраняет нас, так что нечего бояться коварного Гардафура и противного Кисадора.

— Я проучу этого наглеца! Этого дурака! — в сердцах воскликнул Ратэн.

— Нет, прошу тебя, не ищи с ним ссоры, — испугалась Ратина. — За принцем всюду следует стража! Наберись терпения и помни: я люблю тебя!

Молодой человек нежно прижал ее к сердцу и поцеловал крошечные лапки. Тут Ратина почувствовала, что устала.

— Вот колыбелька, Ратэн, — сказала она, — в ней я всегда отдыхаю. Иди домой, передай отцу с матерью, что я жду их здесь, а потом мы отправимся на праздник.

И она скользнула в колыбельку, не заметив спрятанную в листьях коварную крысоловку.

Раздался сухой щелчок пружины. Решетка упала вниз, и бедняжка оказалась в ловушке.

Крик гнева вырвался из груди Ратэна, и почти одновременно раздались торжествующие вопли Гардафура — со всех ног мчался он к крысоловке вместе с принцем Кисадором.

Напрасно Ратэн яростно тряс решетку, пытаясь ее сломать, все было тщетно. Тогда он бросился бежать по главной улице Ратополиса, чтобы вызвать подмогу.

А тем временем злодеи извлекли Ратину, и принц склонился перед ней в галантном поклоне.

— Наконец-то ты в моих руках, малышка, уж теперь не убежишь.

VII

Дом, где обитала семья Ратон — прекрасный голландский сыр, — был один из самых великолепных в Ратополисе. Салон, столовая, спальни, а также все остальные комнаты отличались отменным вкусом. Дело в том, что семейство Ратон принадлежало к городской знати и пользовалось в Ратополисе всеобщим уважением.

Возвратившись в прежнее состояние, папаша Ратон, этот мудрый философ, ничуть не возгордился. Он остался таким же, как раньше, — истинным мудрецом, исполненным достоинства и скромности, так что Лафонтен[218] вполне мог бы удостоить его звания президента Совета Крыс — ведь и в самом деле многие земляки спрашивали у него совета. Вот только подагра одолевала папашу Ратона, и теперь он ходил, опираясь на костыль, если только болезнь не приковывала его к большому креслу. В сей напасти премудрый муж обвинял сырость; недаром же ему пришлось не один месяц провести па мели Самобрив. Папаша Ратон ездил лечиться на воды, причем самые лучшие, но вернулся оттуда еще более нездоровым. Это было весьма прискорбно, ибо подагра делала его как бы недостойным дальнейших превращений. Метампсихоз не распространялся на тех, кто подвержен подагре — болезни богачей, следовательно, Ратону самой судьбой предназначалось оставаться крысой — во всяком случае, до тех пор, пока он не излечится от недуга.

Но мамаша Ратонна оказалась неспособной отнестись к несчастью философски. Как, у будущей гранд-дамы супруг — обыкновенная крыса да еще прикованная к креслу?! Есть от чего сгореть со стыда! Она стала невыносимо раздражительной и сварливой, совсем не такой, какой была прежде, — ссорилась с мужем, бранила служанок за плохую работу, хотя сама не объясняла толком, чего, собственно, хочет. Короче, жизнь ее близких превратилась в ад.

— Вам совершенно необходимо вылечиться, мой друг, — говорила Ратонна мужу, — уж я сама позабочусь…

— Да я ничего другого и не желаю, — уверял Ратон. — Но боюсь, это невозможно, придется смириться навсегда остаться крысой…

— Крысой! И я буду вашей женой… Да на что это похоже? А тут еще дочка влюбилась в юнца, у которого ни гроша за душой! Какой позор! А ведь я могу стать принцессой, и тогда наша Ратина тоже станет принцессой…

— В таком случае и я стану принцем, — лукаво усмехался Ратон.

— Это вы-то станете принцем, с вашим хвостом и лапами? Нет, вы только посмотрите на него! Каков красавец!

Вот так мамаша Ратонна ворчала и сердилась целыми днями, чаще всего срывая зло на кузене Ратэ. Бедный кузен и вправду был смешон и жалок: крыса спереди и рыба сзади. Его хвост мерлана вызывал насмешки окружающих. С таким украшением попробуйте понравиться красотке Ратине или кому-нибудь еще в Ратополисе!

— За что я так наказан? — горевал Ратэ. — Чем прогневал природу?

— Убери-ка с глаз долой свой ужасный хвост! — ворчала в ответ Ратонна.

— Не могу, тетушка!

— Ну так отрежь его! Отрежь, да и все!

Повар Рата вызвался самолично произвести операцию, чтобы использовать пресловутый хвост для своих кулинарных целей. Это было бы изумительное блюдо к праздничному столу!

Праздник в Ратополисе? Ну да! Семейство Ратон собиралось принять участие в народном гулянье и лишь ожидало возвращения Ратины. Но вдруг возле дома остановилась карета. Фея Фирманта, разодетая в золото и парчу, прибыла с визитом. Улыбаясь, слушала она важные разглагольствования Ратонны, громкие стенания Раты, вздорные речи Ратаны и беспрестанные жалобы несчастного кузена Ратэ. Впрочем, она высоко ценила здравый ум Ратона, обожала прелестную Ратину и делала все возможное, чтобы помочь ей выйти замуж по любви. В присутствии феи даже матушка Ратонна не осмеливалась упрекать молодого человека за то, что он не принадлежит к знатному роду.

— Вы так нужны нам, добрая фея… — вздыхала Ратонна. — Когда же наконец я буду гранд-дамой?

— Терпение, терпение, — посмеивалась Фирманта. — Природе придется основательно поработать, а для этого нужно время.

— Но почему природа оставила мне рыбий хвост, после того как я стал крысой? — хныкал кузен Ратэ. — Пожалуйста, мадам, помогите от него избавиться!

— Увы, Ратэ, — отвечала Фирманта, — вам и в самом деле не повезло. А все из-за вашего имени! Будем надеяться, что вы избавитесь от хвоста, превратившись в птицу.

— О! — воскликнула тщеславная Ратонна. — Как бы я хотела стать королевой вольера!

— А я — аппетитной толстой индюшкой, начиненной трюфелями! — наивно добавила глупенькая Ратана.

— А я — королем птичьего двора! — подхватил Рата.

— Вы станете теми, кем станете! — провозгласил папаша Ратон. — Что касается меня, то из-за подагры я буду по-прежнему крысой, и это лучше, чем нелепо топорщить перья и важничать, как делают многие мои знакомые птицы!

Тут дверь распахнулась и на пороге показался бледный растрепанный Ратэн. В двух словах он рассказал о том, что Ратина попала в ловушку коварного Гардафура.

— Ах вот ты как, злой колдун! — воскликнула фея. — Вновь за старое! Ну хорошо, посмотрим, кто кого! 

VIII

А в Ратополисе готовился между тем большой праздник, и он бы — поверьте! — понравился всякому. Судите сами: повсюду разноцветные флаги, арки из зеленых веток, дома на улицах убраны коврами, везде замечательные сюрпризы и на каждом перекрестке — музыка! Ведь крысы — лучшие на свете мастера хорового пения, голоса у них невыразимой прелести, нежные, точно флейты. А как замечательно исполняют они произведения своих композиторов: Крысини, Крыгнера, Крысснэ и многих других[219].

Но что, безусловно, не может не вызвать восхищения, так это кортеж всех крыс планеты, а также тех, кто, не являясь крысой, достоин так называться.

Тут можно встретить крыс, похожих на скупца Гарпагона[220], с драгоценной шкатулкой под мышкой, и старых вояк-ворчунов, способных ради повышения по службе перерезать все человечество; здесь вы услышите музыку крыс-трубачей с хвостом на носу, какие приделывают себе ради шутки африканские зуавы[221]; а вот бегают туда-сюда церковные крысы, кроткие и застенчивые, рядом же с ними — подвальные, обожающие поживиться за казенный кошт[222]; но больше всего замечательных крыс-танцоров, исполняющих виртуозные па[223] из классических балетов.

Вот в какой компании шествовало семейство Ратон под предводительством феи, но никто из них и не замечал великолепного зрелища; все думали лишь о Ратине, несчастной Ратине, безжалостно отнятой у них.

Процессия приблизилась к площади. Крысоловка стояла на месте, но Ратины в ней не было!

— Верните мне мою дочь! — простонала Ратонна, сейчас у нее не было других желаний. Ее вид тронул бы, конечно, любое, даже каменное, сердце.

Напрасно пыталась фея умерить свой гнев на Гардафура — сурово поджатые губы, глаза, в которых не осталось и тени доброты, говорили сами за себя.

Послышался гул голосов. Это был кортеж облаченных в великолепные костюмы принцев, князей, маркизов, короче, самых высокопоставленных сеньоров в сопровождении гвардии. Над всеми возвышался принц Кисадор, он раскланивался направо-налево, снисходительно улыбаясь народу, который подобострастно глядел на него снизу вверх. А позади, среди слуг, тащилась несчастная Ратина. Она не смела даже помыслить о побеге, так ее охраняли. В глазах, полных слез, застыло невыразимое страдание.

Гардафур шагал рядом, не спуская с нее глаз.

— Ратина, девочка моя!

— Ратина, моя дорогая невеста! — в один голос воскликнули Ратонна и Ратэн, пытаясь пробиться к ней.

Нужно было видеть, какой насмешливой улыбкой одарил их Кисадор, какой вызывающий взгляд устремил на Фирманту коварный Гардафур. Вот он каков! Хоть и лишен на время волшебной силы, а все же перехитрил фею — и как: с помощью простой крысоловки! По случаю этой победы знатные сеньоры наперебой возносили принцу хвалу, а тот милостиво принимал поздравления.

Фея подняла руку с волшебной палочкой, и на глазах у всех свершилась новая метаморфоза.

Папаша Ратон, разумеется, остался крысой, зато Ратонна превратилась в роскошную попугаиху[224], Рата — в павлина, Ратана — в гусыню, а кузен Ратэ — в цаплю, хотя бедняге снова не повезло: сзади вместо прекрасного оперения висел голый крысиный хвост. Но главное: над толпой взмыла в небо прекрасная голубка — Ратина.

Представляете себе, как опешил от неожиданности принц Кисадор? В какую ярость пришел Гардафур? Участники процессии — придворные и слуги — ахнули и бросились бежать за белоснежной горлицей.

Внезапно картина переменилась. Вместо центральной площади Ратополиса возникла зеленая лужайка, окруженная со всех сторон деревьями. Тысячи птиц слетелись сюда, чтобы приветствовать новых собратьев. И вот уже счастливая Ратонна, гордая дивным оперением, радостно перелетает с дерева на дерево, а пристыженная Ратана не знает, куда спрятать свои уродливые гусиные лапы.

Почтенный дон Рата распускает веером хвост, словно всю жизнь был павлином, а бедный кузен Ратэ шепчет:

— Вечный я неудачник!..

Прекрасная голубка покружилась над лужайкой и, нежно воркуя, опустилась на плечо молодого человека, шепнув ему на ухо:

— Я люблю тебя, мой Ратэн! Люблю…

IX

Куда же мы с вами попали, дорогие мои читатели? Да, мы опять очутились в неведомой стране, название которой мне неизвестно. Впрочем, тропической растительностью и храмами, чьи силуэты четко вырисовываются на фоне голубого неба, она, пожалуй, напоминает Индию, а ее обитатели — индусов.

Войдем в караван-сарай — огромный шатер, открытый любому путнику. Здесь собралось все семейство Ратон. Фея велела своим подопечным покинуть Ратополис, дабы избежать мести принца, и не возвращаться, пока они не станут достаточно сильными, чтобы победить. Ведь и Ратонна, и Ратана, Рата и Ратэ пока всего лишь птицы! Да, семейство превратилось в чудных птиц, только бедной Ратане не повезло, и она одиноко разгуливала по двору, сетуя на судьбу:

— Увы, горе мне! Стремительная форель, достойнейшая крыса, превратилась в гусыню, в простую домашнюю гусыню! В любую минуту ей можно свернуть шею и, нашпиговав каштанами, запечь в духовке.

Немного подумав, она вздохнула еще более горестно:

— Кто знает, не придет ли подобная мысль в голову моему мужу… Ведь он меня теперь наверняка презирает! И в самом деле, можно ли представить, чтобы такой великолепный павлин уважал глупую гусыню? Ну, была бы я хоть индюшкой! Нет, в таком обличье я больше не нужна супругу.

Вскоре ее опасения подтвердились. На заднем дворе появился спесивый Рата, красавец павлин. Он гордо подрагивал разноцветным хохолком, ерошил будто золотом и драгоценными камнями расшитые перья, а потом распустил роскошный хвост, похожий на переливающийся всеми цветами радуги шелковый веер. Ну, разумеется, разве может столь прекрасная птица удостоить внимания какую-то гусыню, одетую лишь в сероватый пушок и коричневые перья? Вот какой разговор произошел между ними:

— Мой дорогой Рата!

— Кто смеет произносить мое имя?

— Я…

— Гусыня?

— Ну да, ваша Ратана!

— Фи, какой ужас! Оставьте меня в покое!

Тщеславие порождает глупость. Гордыня всегда глупа, и примером гордецу служат обычно его хозяева. А хозяйка повара, надменная Ратонна, тоже не скрывала презрения к своему супругу…

Да вот и она, собственною персоной в сопровождении мужа, дочери с женихом и несчастного кузена Ратэ.

Как хороша Ратина — очаровательная голубка с голубовато-пепельным оперением, золотистым зобом и красноватой грудкой! На каждом крыле сверкает по белому пятнышку — просто глаз оторвать невозможно! Ратэн любуется голубкой, а она нежно воркует, летая вокруг него.

Папаша Ратон, опершись на костыль, тоже с восторгом смотрит на дочь. Да, она поистине неотразима! Однако Ратонна считает, что ничуть не уступает дочери. Справедливая природа недаром превратила ее в попугаиху. Ратонна без конца верещит, то и дело охорашивается, вызывая зависть даже у почтенного дона Раты. Стоит посмотреть, как она поворачивается к солнцу, чтобы ярче засверкал желтый пушок на ее шейке, как распускает перья, чтобы все могли полюбоваться их голубоватыми переливами! Да, она и впрямь среди восточных попугаев одна из самых красивых.

— Ну, ты довольна судьбой, моя лапушка? — спрашивает Ратон.

— Я тебе не лапушка! — сухо отвечает Ратонна. — Прошу выбирать выражения и не забывать о дистанции между нами.

— И это ты говоришь своему мужу?

— Разве крыса может ходить в супругах у попугаихи? Да вы совсем рехнулись, дорогой мой! — И Ратонна еще пуще напыжилась.

Павлин тоже не уступал ей.

Тогда Ратон дружески улыбнулся служанке, которая ничуть не упала в его глазах оттого, что стала гусыней.

«Ах, женщины, женщины, — думал он, — как легко у вас начинает кружиться от тщеславия голова…»

А что же делал во время этой семейной сцены кузен Ратэ? Как мы помним, ему опять не повезло. То он был крысой с хвостом мерлана, теперь же стал цаплей с крысиным хвостом! Неужели и впредь будет так продолжаться? Он стоял в углу двора на одной ноге, как все цапли, подставив солнцу белую грудь с черными полосками и меланхолично откинув назад пепельный хохолок.

Семейство решило продолжать путешествие, дабы увидеть всю страну. Однако Ратонна и Рата были поглощены только собственной персоной, их интересовали не живописные пейзажи, а города и поселки, где они могли бы показать себя во всей красе.

Подошел индус-проводник и предложил путешественникам свои услуги.

— Друг мой, — обратился к нему Ратон, — поведайте нам о самых любопытных достопримечательностях вашей страны.

— Прежде всего, — начал проводник, — я хотел бы показать вам несравненное чудо — огромный сфинкс[225] пустыни…

— Пустыни… — презрительно усмехнулась Ратонна.

— Мы не затем явились сюда, чтобы бродить по пескам, — поддержал ее Рата.

— О! — воскликнул проводник. — Но ведь приближается праздник сфинкса, и на поклонение чуду соберутся паломники[226] со всех концов земли.

Этого оказалось достаточно, чтобы чванливые птицы согласились на путешествие. А юной Ратине и ее жениху было безразлично, куда идти, лишь бы находиться вместе. И кузену Ратэ вместе со служанкой Ратаной пустыня вполне подходила: там легче спрятаться от посторонних глаз.

— В путь! — воскликнула Ратонна.

— В путь! — подхватил проводник.

Семейство покинуло караван-сарай, не подозревая, что проводником был не кто иной, как Гардафур, совершенно неузнаваемый в индийском платье, Гардафур, который приготовил новую ловушку.

Х

О, какой величественный сфинкс предстал их взору! Он гораздо монументальнее знаменитого египетского! Нашего сфинкса зовут Ромирадур, и люди считают его восьмым чудом света.

Представьте себе долину, окруженную густым лесом. На горизонте покрытые вечными снегами горы, а посреди долины лежит огромное мраморное чудище — не менее пятисот футов в длину и ста — в ширину, голова же поднимается над землей на восемьдесят футов. Оно покоится в траве, гордо подняв голову, положив передние лапы одна на другую, и вытянув тело, огромное, точно холм. У сфинкса такой же загадочный вид, как у всех его собратьев, словно тысячелетиями он свято хранит какую-то тайну. Между лапами у него входная дверь, внутренние лестницы ведут к глазам, ушам, носу и еще выше — к волосам.

Чтобы вы лучше могли представить размеры чудовища, вообразите, что десять человек могут свободно поместиться в орбите его глаза, тридцать — в ушной раковине, сорок — в носу, шестьдесят — во рту (там, можно давать балы!) и не менее сотни — в шевелюре, густой, словно джунгли. Паломники к сфинксу шли отовсюду — не для того, чтобы спросить о чем-то, так как он никому не отвечал, боясь ошибиться, — к нему устремлялись, просто чтобы его посетить, ну, как приходят к статуе святого Карла на одном из островов Великого озера.

Позвольте мне, дорогие мои, не останавливаться более на описании этого чуда, прославившего человеческий гений. Ни египетские пирамиды, ни висячие сады Вавилона, ни знаменитый колосс на острове Родос, ни Александрийский маяк, ни Эйфелева башня не идут с ним ни в какое сравнение! Когда-нибудь географы доберутся наконец до страны, где находится сфинкс Ромирадур, тогда и вы, думаю, сможете посетить его на каникулах.

Гардафур, очевидно, прекрасно знал географию и безошибочно привел к сфинксу семейство Ратон. Никакого праздника, разумеется, не было, и толп народа тоже. Новый план колдун задумал вместе с принцем Кисадором. Тот с сотней гвардейцев уже ждал путешественников на соседней полянке. Семейство сразу попадется, как только войдет внутрь сфинкса, и никакая сила не помешает сотне солдат захватить в плен нескольких птиц, крысу и юношу.

Принц нетерпеливо расхаживал взад-вперед. Сколько неудач претерпел он с красоткой Ратиной! Не лишись Гардафур своей волшебной силы, они сумели бы отомстить проклятой семейке. Как жаль, что колдун будет бессилен еще несколько недель! Но на сей раз все продумано. Ни Ратине, ни ее близким не избежать ловушки!

Наконец показалась маленькая процессия, и принц приказал воинству приготовиться.

XI

Папаша Ратон шагал довольно бодро, несмотря на свою хворь. Голубка плавно кружила в воздухе, иногда опускаясь на плечо Ратэна. Попугаиха перелетала с дерева на дерево, надеясь разглядеть внизу толпы восторженных зрителей. Павлин предусмотрительно сложил хвост, чтобы не ободрать его о колючки, а Ратана неуклюже переваливалась на своих широких лапах. Позади всех, уныло опустив клюв, плелась цапля с крысиным хвостом. Она попыталась засунуть его в карман, то есть я хотел сказать — под крыло, но у нее ничего не получилось: хвост был слишком коротким.

Наконец путешественники приблизились к сфинксу. Никогда прежде не видели они ничего подобного. Все замерли в восхищении, и только тщеславная попугаиха Ратонна и напыщенный павлин Рата без конца теребили проводника: где же обещанные зрители?

— Как только вы подниметесь ко входу — он находится в голове чудовища, — отвечал колдун, — сразу окажетесь над толпой, и вас будет хорошо видно на много лье вокруг.

— Так пойдемте же туда быстрее!

— Идем!

Они вошли внутрь, ни о чем не подозревая. Никто не заметил, что проводник остался снаружи и тщательно закрыл за посетителями дверь.

Внутри царил полумрак. Свет проникал сквозь небольшие отверстия, пробитые в стенах вдоль внутренних лестниц. Через несколько минут папаша Ратон уже прогуливался между губами сфинкса, Ратонна, кокетничая, порхала вдоль носа, а Рата, взобравшись на мраморный огромный лоб, важно распускал хвост, словно желал затмить солнце.

Юные влюбленные, Ратэн и Ратина, укрылись в раковине правого уха и сидели рядышком, нашептывая друг другу всевозможные нежности.

Ратана в скромном оперении устроилась в правом глазу, чтобы ее никто не заметил, а в левом притаился кузен Ратэ, изо всех сил стараясь спрятать куда-нибудь свой противный хвост.

Отовсюду можно было любоваться великолепной панорамой, открывавшейся до самого горизонта. Погода стояла прекрасная: в небе ни облачка, на земле ни клочка тумана. Вдруг какая-то темная масса показалась на опушке леса. Она направлялась к сфинксу, приближалась, росла. Может, это и есть паломники, идущие к сфинксу Ромирадуре?

Нет! Люди были вооружены саблями, пиками, луками, арбалетами и шли плотными рядами, они явно задумали что-то недоброе.

И вдруг путешественники разглядели во главе небольшого войска принца Кисадора и колдуна, который, сбросив экзотический наряд, шагал рядом. Несчастные поняли, что пропали. Спастись сумеют лишь те, у кого есть крылья.

— Лети, дорогая моя Ратина, лети! — крикнул Ратэн. — Я один встречу наших врагов!

— Покинуть тебя? Ни за что! — возмутилась Ратина.

Да это было бы и бессмысленно — стрела легко могла настигнуть голубку. Получалось, что разумнее всего остаться внутри: может, удастся отыскать потайной ход и скрыться. Ратэну пришла в голову мысль, простая, как и все гениальное: забаррикадировать дверь изнутри! Они так и сделали. И как раз вовремя: принц Кисадор, Гардафур и воины остановились в нескольких шагах от сфинкса и обратились к пленникам, предлагая сдаться.

В ответ послышалось твердое «Нет!».

Гвардейцы бросились к двери и стали таранить ее огромными каменными глыбами. Стало ясно, что рано или поздно дверь не выдержит.

Но вот легкое облачко появилось над головой сфинкса, и, когда оно рассеялось, все увидели фею Фирманту. Изумленное воинство отступило. Однако Гардафур вновь повел его на приступ, и под ударами камней дверные створки стали подаваться.

Фея взмахнула волшебной палочкой. Дверь распахнулась, из сфинкса вырвались тигрица, медведь и пантера и бросились на людей. Три мирные птицы превратились в хищников: Ратонна — в рыжеватую тигрицу, Рата — в медведя со вздыбленной шерстью и острыми когтями, Ратана — в свирепую, приготовившуюся к прыжку пантеру.

А Ратина? Она стала грациозной ланью, тогда как кузен Ратэ — ослом, истошно вопившим на всю округу. Однако и тут судьба не пощадила несчастного: у осла печально свисал чуть ли не до земли хвост цапли. Есть же на свете невезучие!

При виде разъяренных хищников гвардейцы бросились бежать без оглядки. Впереди всех неслись к лесу Кисадор с Гардафуром: им вовсе не хотелось быть растерзанными зверьми.

Однако если принц и колдун успели добежать до леса, то воинам это не удалось. Тигрица, медведь и пантера преградили им путь — несчастные бросились внутрь сфинкса и в отчаянии заметались по лестницам.

Способ спасения оказался далеко не из лучших. Фирманта вновь подняла свою палочку, и страшный рык огласил округу: сфинкс обратился в живого льва, и какого! Грива вздыбилась, глаза метали молнии, он широко открыл пасть, потом закрыл, перемалывая зубами кости гвардейцев.

Фея соскочила на землю. Тигр, медведь и пантера улеглись у ее ног, словно цирковые звери, которыми дрессировщик повелевает одним лишь взглядом.

Так каменный сфинкс стал львом Ромирадуром.

XII

Прошло время, и семейство Ратон превратилось наконец в людей. Кроме отца, который по-прежнему страдал подагрой, а значит, оставался крысой. Другой на его месте жаловался бы на судьбу, проклинал свою незадачливую жизнь, а этот мудрец и философ продолжал улыбаться. «Я счастлив уж тем, — говорил он, — что не надо менять привычек». Да, папаша Ратон остался крысой, но теперь это был богатый сеньор. Жена его не пожелала больше жить в Ратополисе в старой головке сыра, и они перебрались в столицу неведомого королевства, в роскошный дворец. Старый скромный Ратон чувствовал себя в роскошных апартаментах не слишком уютно, чего нельзя было сказать о его тщеславной супруге, которая носила теперь титул герцогини. Видели бы вы, как она расхаживала по залам дворца, любуясь на себя в бесчисленных зеркалах, которые даже стали тускнеть от столь частого употребления.

И вот настал день, когда герцог Ратон тщательно почистил и разгладил свою шерсть, а герцогиня облачилась в немыслимо роскошный наряд. В ее платье, сшитом из всевозможных узорчатых тканей, сочетались жатый бархат и крепдешин, тонкий газ и плюш, сатин и муар, мастерицы отделали корсаж в стиле эпохи Генриха II, а великолепный грен длиною в несколько локтей расшили стеклярусом, сапфирами и жемчугами. Трен этот заменил Ратонне хвосты, какие она носила всю жизнь, пока не превратилась в женщину. Не забыты были и бриллианты, тончайшие кружева, а также широкополая шляпа, украшенная целой клумбой цветов. Короче, герцогиня надела все самое модное.

Но зачем ей понадобились столь прекрасные одежды, спросите вы? А затем, что в дворцовой церкви готовилось бракосочетание очаровательной Ратины и князя Ратэна — в угоду теще он добился титула. Как это ему удалось? Купил княжество! Но ведь княжества, хоть и подешевели, должно быть, стоят недешево?.. Разумеется! Однако Ратэн продал жемчужину, ту самую, что нашли в раковине Ратины-устрицы, помните? Она ведь стоила несколько миллионов!

Итак, Ратэн стал богат. Только не думайте, что богатство как-то на него повлияло. И невеста князя — будущая княгиня, дочь герцогини, превратившись из лани в прелестную девушку, тоже не утратила прежней скромности и простоты, за что Ратэн еще сильнее ее полюбил. Как хороша она была в белом подвенечном платье, украшенном флердоранжем!

На свадьбу, разумеется, пригласили фею Фирманту. Без нее это торжество оказалось бы просто невозможным!

А что же произошло с другими членами семейства? Рата, например, стал крупным политическим деятелем. Вот когда ему пригодилась великолепная брючная пара: хоть она и влетела в копеечку, зато, заняв пост сенатора, бывший повар смог использовать ее, перевернув фрак на другую сторону.

Счастливая Ратана теперь важная дама и повсюду сопровождает супруга. Она давно простила ему прежние прегрешения, и сейчас муж полностью находился во власти жены. Рата даже немного ревнует супругу к важным сеньорам, которые за ней увиваются.

Что же касается кузена Ратэ, то он с минуты на минуту явится и вы все увидите сами.

Гости собрались в залитом светом салоне, наполненном ароматом цветов, заставленном роскошной мебелью и украшенным так искусно, как в наши дни уже не умеют. Со всех концов королевства прибыли важные дамы и господа: они сочли за честь принять участие в свадебной церемонии Ратэна и Ратины. Зазвучала торжественная музыка. Кортеж направился к церкви. Все потянулись следом. Гостей оказалось так много, что понадобился целый час, чтобы они вошли в церковь.

В последней группе приглашенных шествовал кузен Ратэ — красивый молодой человек, ну прямо с модной картинки: шитый золотом плащ придворного, шляпа с пером, которое колышется при каждом движении. Маркиз ничем не запятнал честь семьи, он прекрасно выглядит и грациозно раскланивается, бесчисленные комплименты сыплются в его адрес со всех сторон. Ратэ выслушивает их с необычайной скромностью, но на лице юноши застыла печаль и держится он как-то скованно. Когда приближается кто-нибудь из гостей, маркиз низко опускает голову и отводит взгляд. В чем дело? Разве не стал он таким же, как все, разве не равен любому знатному сеньору? Вот он шагает в пышном кортеже, ступая медленно и важно, вот доходит до угла салона, поворачивается и… о ужас! В складках одежды под длинным плащом виднеется мерзкий ослиный хвост! Напрасно старается юноша спрятать постыдный след своего предыдущего воплощения, ему никогда от него не избавиться!

Вот так, дорогие мои, коли начинаешь жизнь плохо, трудно потом выбраться на верный путь. Кузен теперь человек, достиг высшей ступени и больше не может рассчитывать на дальнейшие превращения. Украшение в виде хвоста останется с ним до последнего вздоха.

Бедный кузен Ратэ!

XIII

Свадьба князя Ратэна и княгини Ратины была просто великолепна, чего, конечно, вполне достойны эти юные существа, самим Провидением созданные друг для друга.

Из церкви кортеж возвращался в том же порядке, на лицах приглашенных читалось благородство, какое свойственно лишь людям из высшего общества. Хотя, если подумать, все эти сеньоры, по существу, выскочки: вначале они были безмозглыми моллюсками, затем неразумными рыбами, потом бестолковыми четвероногими. Впрочем, хорошим манерам можно научиться так же, как истории или географии. Однако, помня о своем прошлом, следовало бы вести себя скромнее, человечество от этого только выиграло бы.

После брачной церемонии в большой зале дворца накрыли великолепный стол. Сказать, что гостей потчевали амброзией, приготовленной самыми искусными поварами эпохи, поили нектаром из лучших погребов Олимпа[227], — это ничего не сказать. Празднество закончилось балом, на котором прекрасные баядерки[228] и грациозные арабские танцовщицы пленяли гостей своим искусством.

Согласно обычаю, бал открыли новобрачные. За ними в первой кадрили шла герцогиня Ратонна об руку со знатным сеньором королевской крови. Сеньор Рата пригласил жену посла, а Ратана плясала с племянником Великого Прорицателя.

Что же касается кузена Ратэ, то он долго не мог отважиться и подойти к даме, которой готов был предложить не только руку, но и сердце. Наконец решился, и очаровательная княжна закружилась с маркизом в вихре вальса. Кузен пытался придерживать хвост, как это делают дамы со шлейфом, но тот при резком повороте выскользнул из рук и стал хлестать, точно кнутом, танцующих, обвиваясь у гостей вокруг ног, так что они даже падали. В конце концов упал и сам Ратэ со своею партнершей.

Несчастную даму унесли из залы в полуобморочном состоянии, а ее незадачливый кавалер от стыда бросился бежать со всех ног. Этим забавным эпизодом завершился бал. Фонтаны праздничного фейерверка взмыли в ночное небо, и гости начали потихоньку расходиться.

XIV

Спальня князя Ратэна и княгини Ратины была, разумеется, самой красивой комнатой во дворце — князь тщательно выбирал ее, точно ларец для той драгоценности, которая отныне будет принадлежать ему одному.

Скоро сюда торжественно приведут новобрачных.

А пока они не прибыли, в комнату проникли двое злодеев — принц Кисадор и колдун Гардафур, как вы уже догадались.

Послушаем их разговор.

— Ты помнишь свое обещание, Гардафур?

— Да, принц. На сей раз ничто не помешает мне похитить Ратину для вашей светлости.

— Если Ратина станет принцессой де Кисадор, она никогда об этом не пожалеет!

— Я тоже так думаю.

— А ты уверен, что сегодня нас ждет удача?

— Посудите сами, — Гардафур взглянул на часы, — через три минуты я вновь обрету волшебную силу и тогда уж ни в чем не уступлю фее Фирманте. Она превратила эту семейку в людей, я же отправлю их назад — в мир животных!

— Прекрасно! Но позаботься о том, чтобы Ратэн и Ратина ни на мгновение не оставались в спальне наедине…

— Ни за что! Моя волшебная сила возвратится прежде, чем они войдут сюда!

— Сколько осталось ждать?

— Две минуты…

— Вот они! — воскликнул принц.

— Я спрячусь в кабинете, — зашептал Гардафур, — и появлюсь, когда настанет срок. А вы, принц, скройтесь за дверью и не открывайте ее, пока не услышите крик: «Пришел твой черед, Ратэн!»

— Договорились! Только — прошу! — не щади моего соперника…

— Останетесь довольны, ваша светлость.

Вот какая опасность угрожала почтенным Ратонам, которые даже не подозревали, что принц и колдун так близко.

XV

Молодые супруги появились в спальне в сопровождении герцога и герцогини. И фея Фирманта тоже вошла вместе с ними: она не спускала глаз с новобрачных, охраняя их любовь. Тревожное предчувствие не покидало фею: ведь к Гардафуру вот-вот вернется волшебная сила. Правда, ни он, ни принц уже давно не показывались в этих краях, но кто знает…

Здесь же была и Ратана, готовая услужить юной хозяйке, и кузен Ратэ, с разрывающимся от горя сердцем — ведь та, кого он любил, стала супругой другого.

Фея Фирманта заглянула под диван, отодвинула занавески: не спрятался ли где-нибудь коварный Гардафур? Никого. Она обратилась к молодым супругам с пожеланием счастья, и тут раздался крик:

— Рано ликуете!

В спальню ворвался торжествующий Гардафур с волшебной палочкой в руке.

На миг все оцепенели, потом, окружив фею, стали медленно пятиться к двери, не спуская глаз с колдуна.

— Добрая фея, неужто вы покинете нас в беде? Защитите! — взмолилась Ратина.

— Фирманта! — раздался громовой голос Гардафура. — Ты уже истратила всю свою волшебную силу и больше ничего не можешь сделать. Я же вновь обрел былое могущество!

Палочка его, свистя, описывала круги в воздухе, словно живое существо, наделенное сверхъестественной силой.

Все поняли, что фея и вправду бессильна, ибо возможности превращений уже исчерпаны.

— Ага! — ликовал колдун. — Ты превратила этих выскочек в людей, я же снова обращу их в животных!

— Пощади! Пощади! — умоляла Ратина, протягивая руки.

— Ни за что! Первый, кого коснется моя палочка, превратится в обезьяну!

Страшные, чудовищные слова! Гардафур, как коршун, надвигался на несчастных, те бросились врассыпную. Видели бы вы, как метались они по комнате, не находя выхода, ибо двери были плотно закрыты. Ратэн пытался заслонить любимую собственным телом, презрев опасность, которая грозила ему самому.

— А на тебя, мой юный красавец, Ратине очень скоро придется смотреть с отвращением! — пригрозил негодяй.

Юная новобрачная вскрикнула и без чувств упала на руки матери. Ратэн бросился к двери, но Гардафур преградил путь.

— Пришел твой черед, Ратэн! — Колдун, точно шпагой, взмахнул волшебной палочкой…

Внезапно дверь распахнулась и в комнату вбежал принц. Ему-то и достался удар, предназначенный Ратэну, и в тот же миг Кисадор превратился в безобразного шимпанзе. Подумать только, он, всегда кичившийся своей красотой, стал огромной обезьяной с длинными, до колен, руками, широким приплюснутым носом, безобразной, покрытой жесткой шерстью физиономией. Принц бросил взгляд в зеркало, страшный крик вырвался из его груди, он схватил Гардафура за горло своими мощными лапами и задушил.

Внезапно, как и полагается в сказке, разверзлась земля и оттуда вырвался дым и пламень, Гардафур исчез в преисподней. А Кисадор огромными прыжками помчался в лес, к своим соплеменникам.

XVI

Никто не удивится, если я скажу, что все закончилось веселым праздником среди великолепия природы, радующей слух, зрение и обоняние. Глаз отдыхал на пейзажах под высоким куполом ясного неба, слух услаждало райское пение птиц, а на губах таяли изумительные плоды.

Наконец-то семья Ратон была счастлива! Все ликовали, и даже папаша Ратон забыл про подагру и отбросил костыль.

— О! — удивилась герцогиня Ратонна. — Вы, кажется, избавились от недуга, мой дорогой?

— Да, похоже…

— Отец! — радостно бросилась к нему Ратина.

— Ах, сеньор Ратон!.. — в один голос воскликнули Рата и Ратана.

Фея Фирманта приблизилась к отцу семейства.

— Итак, уважаемый Ратон, теперь все зависит от вас. Если хотите, я могу…

— …сделать меня человеком, добрая фея?

— Ну, конечно! — воскликнула герцогиня. — Вы станете человеком и герцогом: ведь я герцогиня!

— Нет уж, — спокойно возразил наш философ, — крысой я был, ею и останусь. Помните, как говорил или, вернее, скажет намного позже поэт Менандр[229]: «Собакой, лошадью, быком или ослом, не обессудьте, быть лучше, чем человеком». 

XVII

Вот, дорогие мои, каков конец нашей сказки.

Семейству Ратон уже незачем бояться ни Гардафура — его задушил Кисадор, — ни самого принца, а это значит — можно жить спокойно и наслаждаться безоблачным счастьем. К тому же фея Фирманта все так же любит их и всегда будет им покровительствовать.

Единственный, кому впору пожаловаться на судьбу, — это кузен Ратэ, ибо его превращение так и осталось незавершенным. Юноше никак не удается избавиться от ослиного хвоста, и временами это приводит его в отчаяние. Напрасно он пытается спрятать хвост — тот всегда высовывается!

А папаша Ратон решил навеки остаться крысой, хотя герцогиня Ратонна не устает попрекать его — глупо же отказываться от превращения в человека! Когда сварливая супруга особенно докучает, мудрый Ратон повторяет слова баснописца: «Ах, женщины! Головки их куда как хороши, но ни ума нет, ни души».

Князь же Ратэн и княгиня Ратина жили долго и счастливо, и у них было много детей.

Такими словами заканчиваются все волшебные сказки, и я тоже придерживаюсь этой славной традиции, ибо мне она по душе.

Конец

Драма в Мексике (Первые корабли мексиканского флота)

1. ОСТРОВ ГУАХАН — АКАПУЛЬКО

Восемнадцатого октября 1825 года испанские суда, корвет[230] «Азия» и восьмипушечный бриг[231] «Констанция», бросили якорь в порту одного из Марианских островов[232] — Гуам. Прошло полгода с тех пор, как корабли покинули берега Испании. Недовольство изнуренных трудностями пути матросов, получавших скудное жалованье и скверную пищу, грозило вот-вот перерасти в бунт. На борту «Констанции», — ею командовал непреклонный, суровый капитан Ортева, — дисциплина особенно ослабела. Бриг задержался в пути из-за серьезных неполадок, таких неожиданных, что казалось, это чья-то намеренная небрежность. «Азии», под командой дона Роке де Гусуарте, пришлось вместе с «Констанцией» зайти в порт. Как-то ночью при загадочных обстоятельствах разбился компас; потом лопнули будто нарочно срезанные ванты фок-мачты[233], и она рухнула вместе с оснасткой; наконец, при маневрах дважды отказывали штуртросы[234].

Гуахан, как и все Марианские острова, входит в Филиппинский морской округ, поэтому испанцы, находясь в собственных владениях, смогли быстро исправить поломки.

Во время вынужденного пребывания на суше дон Ортева поделился с доном Роке своими тревогами. Особенно подозрительными в команде ему казались двое: лейтенант Мартинес и марсовый матрос[235] Хосе.

Лейтенант уже успел подпортить репутацию достойного офицера участием в тайных матросских сборищах, несколько раз его даже сажали под арест, и тогда службу за Мартинеса нес юнга по имени Пабло. А презираемый всеми, ничтожный Хосе измерял преданность капитану лишь количеством золотых монет своего жалованья, и поэтому за ним присматривал старший матрос Якопо, чья честность ни у кого не вызывала сомнений.

Пабло был одной из смелых личностей, которых толкает на подвиги благородство души. Родители его рано умерли, и мальчика воспитал дон Ортева. Теперь юноша без колебаний отдал бы жизнь за своего благодетеля. Подолгу беседуя с Якопо со всем пылом молодости, он говорил о сыновней преданности приемному отцу, и славный Якопо крепко жал ему руку. На этих людей, безусловно, можно было положиться, но что могли они сделать против распоясавшейся, забывшей о дисциплине команды? И пока, день за днем, преданные матросы боролись с назревавшим бунтом, Мартинес, Хосе и другие члены экипажа все ближе подходили к черте, за которой начинается неподчинение и предательство.

Накануне отплытия лейтенант и десятка два матросов с обоих судов сидели в дешевом кабачке порта Гуахан.

— Ну вот что, — говорил Мартинес, — из-за всех этих поломок мы задержались на островах, и я смог — собрать вас для тайной беседы.

— Ура! — в один голос крикнули заговорщики. — Говорите же! Что вы собираетесь делать?

— План такой, — отвечал Мартинес. — Мы захватываем оба корабля и поворачиваем к берегам Мексики. Всем известно, что у новой Конфедерации[236] нет военного флота, а значит, мексиканцы купят у нас суда. Так мы не только получим задержанное жалованье, но сможем еще и поделить между собой вырученные за корабли деньги.

— Идет!

— А каков сигнал к бунту? — поинтересовался Хосе.

— На «Азии» запустят ракету, — объяснил Мартинес. — Нас десять против одного, так что офицеры и глазом не успеют моргнуть, как окажутся, под арестом.

— И когда подадут сигнал?

— Через несколько дней, как только достигнем широты острова Минданао[237].

— А вдруг мексиканцы встретят нас пушками? — усомнился Хосе. — Ведь, кажется, есть указ Конфедерации, по которому все испанские суда берутся под надзор. Этак вместо золотых монет можно получить железо и свинец!

— Спокойней, Хосе! Они нас узнают, и притом издалека!

— Но как?

— Поднимем мексиканский флаг! — Мартинес развернул перед бунтовщиками зелено-бело-красное знамя.

Этот символ мексиканской независимости был встречен мрачным молчанием.

— Ну что, горько расставаться с испанским флагом? — насмешливо спросил лейтенант. — Что ж, пусть те, кому жаль, выйдут отсюда и отправятся исполнять приказы капитанов. А мы не желаем больше им подчиняться!

— Верно! — закричали матросы.

— Офицеры собираются вести суда к Зондским островам[238], когда задуют муссоны[239], — продолжал лейтенант, — но мы и сами умеем сражаться с ними!

Тайное сборище закончилось, и матросы поодиночке возвратились на свои корабли. А утром, на заре, «Азия» и «Констанция» подняли якоря и, держа курс на юго-запад, на всех парусах двинулись к островам Новой Голландии[240]. Мартинес вновь заступил на службу, и за ним, по приказу дона Ортевы, снова установили наблюдение.

Мрачные предчувствия одолевали капитана. Он понимал неизбежность поражения испанского флота, тем более при таком спаде дисциплины на военных судах. Горячий патриот, дон Ортева глубоко переживал бесконечные политические и военные неудачи своей страны. Одной из таких неудач стала революция в Мексике. Иногда капитан беседовал об этом с Пабло, рассказывал о былом величии Испании, о господстве ее флота на всех морях.

— Дитя мое, — однажды сказал он, — теперь на кораблях нет, и подобия дисциплины. На борту «Констанции» пахнет бунтом, и не исключено, что меня лишит жизни кто-нибудь из этих подлецов и предателей! Но ведь ты отомстишь за меня? И за Испанию, которой они хотят нанести удар?

— Клянусь! — воскликнул Пабло.

— Постарайся ни с кем не ссориться и помни, что лучший способ послужить отечеству — это выследить и покарать злодеев, собравшихся предать родину!

— Пусть я погибну, но сперва покараю изменников! — пообещал юноша.

Прошло три дня с тех пор, как испанские суда покинули Марианские острова. Дул сильный бриз; «Констанция» шла на всех парусах, а грациозный, длинный и узкий бриг скользил по волнам, легко взлетая на их гребни. Морская пена достигла восьми его пушек. Вечером Пабло подошел к Мартинесу:

— Скорость двенадцать узлов, лейтенант. Если и дальше будем так двигаться, то при попутном ветре скоро достигнем цели.

— Дай-то Бог! Наши мучения должны же когда-нибудь завершиться! Скоро увидим сушу.

Хосе находился как раз возле юта[241] и хорошо слышал слова Мартинеса.

— Это будет Минданао, — продолжал Пабло. — Сейчас мы на сто сороковом градусе восточной долготы и на восьмом — северной широты, а остров, если не ошибаюсь…

— Он расположен между сто двадцать вторым и сто двадцать шестым градусами восточной долготы, шестым и десятым градусами северной широты, — договорил за юнгу лейтенант.

Хосе поднял голову, едва заметно кивнул и направился к баку[242].

— Вы сегодня ночью стоите на вахте? — спросил Мартинес.

— Да, лейтенант.

— Уже шесть часов вечера, я вас больше не задерживаю.

Чудный вечер превращался в прекрасную ночь, тихую и свежую, какие часто бывают в тропических широтах. В сумерках лейтенант старался разглядеть вахтенных на «Азии», следовавшей за бригом. Он узнал Хосе и тех матросов, с которыми сговаривался на Гуахане. Затем Мартинес подошел к штурвальному и прошептал тому на ухо несколько слов. Положение штурвала было изменено, и корабли пошли рядом.

И тут же на борту корвета раздался выстрел.

— Свистать всех наверх! — услышав сигнал, крикнул Мартинес в рупор. — Убрать паруса! — Он здорово волновался.

Дон Ортева вышел на мостик в сопровождении офицеров.

— Зачем понадобился этот маневр? — спросил он.

Но Мартинес ничего не ответил и кинулся на бак.

— Штурвал книзу! — командовал он. — Поворачивай налево! Брасуй![243] Трави шкоты кливера[244]!

На «Азии» скова раздались выстрелы. А матросы на бриге исполняли команды лейтенанта, и корабль, только что легко скользивший по волнам, вдруг замер в неподвижности и лег в дрейф[245]. Капитан все понял. Он обратился к тем немногим, которые остались с ним рядом:

— За мной, смельчаки! Арестуйте этого офицера! — и показал на Мартинеса.

— Смерть капитану! — крикнул в ответ лейтенант.

Пабло и еще двое обнажили шпаги, выхватили пистолеты. На помощь к ним кинулись матросы, возглавляемые Якопо, но все они были схвачены, обезоружены и связаны.

Морские пехотинцы стали теснить офицеров, наступая на них шеренгой, так что те оказались прижатыми к полуюту[246]. Ничего другого не оставалось, как кинуться вперед, на бунтовщиков.

Дон Ортева направил на Мартинеса пистолет, но тут с борта «Азии» взвилась в небо ракета, и лейтенант закричал:

— Мы победили!

Пуля капитана пролетела мимо. Затем произошла короткая схватка: противники бросились врукопашную. Отбиваясь от нескольких нападавших, дон Ортева был тяжело ранен и пленен. Та же участь постигла его офицеров.

На мачтах брига тоже загорелись огни: мятежная команда победила. Пленников загнали в офицерскую каюту, лейтенант Мартинес провозгласил себя капитаном.

Вид свежих ран разбудил кровавые инстинкты матросов: победы казалось уже недостаточно, хотелось убивать. Многие яростно кричали:

— Перерезать им глотки! Требуем казни! Молчат только мертвые!

Жаждущие крови бросились к офицерской каюте — с ними был и лейтенант, — но нашлись трезвые головы, и офицеры избежали мучительной смерти.

— Приведите на мостик дона Ортеву! — приказал Мартинес, и бывший капитан «Констанции» предстал перед ним.

— Ортева, — надменно сказал лейтенант, — теперь я командую кораблями. Роке и ты — мои пленники. Завтра вас высадят на каком-нибудь пустынном берегу, а мы двинемся в Мексику, где продадим суда.

— Предатель! — крикнул в ответ дон Ортева.

— Привязать его у полуюта! — распорядился мятежник. — Поднять нижние паруса, идти ближе к «Азии»! Полный вперед!

Дона Ортеву привязали на корме корабля, под бизанью[247].

— Предатель! Подлец! — кричал он.

И тогда негодяй схватил топор и одним ударом перерубил шкоты бизани. Мачта рухнула, проломив капитану череп. Матросы в ужасе вскрикнули.

— Это несчастный случай! — спокойно сказал Мартинес. — Бросьте труп в море.

Так погиб капитан «Констанции». Два корабля, захваченные мятежниками, почти прижавшись друг к другу бортами, продолжали путь к отлогим берегам Мексики.

На следующее утро впереди показался какой-то островок. Всех офицеров с «Азии» и «Констанции» за исключением юнги и старшего матроса Якопо, которые признали нового капитана, оставили на пустынном берегу. А через несколько дней суда пришли в Калифорнию и причалили к пирсу бухты Монтерей. Военный комендант порта внимательно выслушал Мартинеса. Тот собирался предоставить в полное распоряжение мексиканской Конфедерации, не имевшей своего флота, оба испанских корабля со всем оснащением, вооружением и экипажами. Мексиканским же властям надлежало выплатить матросам жалованье, которое бедняги не получали со времени отплытия из Испании. Предложение лестное! Однако комендант заявил, что у него нет достаточных полномочий, и предложил Мартинесу отправиться в Мехико. Лейтенант последовал мудрому совету и, проведя в Монтерее целый месяц в бурных развлечениях и оставив там «Азию», вновь отправился в путь. Пабло, Якопо и Хосе пошли с ним вместе. Бриг летел вперед на всех парусах, чтобы как можно скорее достигнуть Акапулько.

2. АКАПУЛЬКО — ЧИГУЛАН

Из четырех тихоокеанских портов, принадлежащих Мексике — Сан-Бласа, Сакатулы, Теуантепека[248] и Акапулько, — последний наиболее удобный. Сам город, что и говорить, застроен отвратительными домишками, климат ужасен, зато на весьма надежном рейде легко умещается до сотни кораблей. Со всех сторон порт окружен отвесными скалами; вода в бухте спокойна, как в озере. Справа Акапулько защищен тремя бастионами, а вход в гавань охраняется батарей из семи орудий, которые могут вести перекрестный огонь с тридцатью пушками форта Сан-Диего, простреливая таким образом весь рейд. Любое судно, рискнувшее проникнуть сюда силой, нетрудно расстрелять из форта и пустить ко дну. Да, город находился под надежной защитой, и тем не менее однажды утром население его охватила паника: на горизонте показалось какое-то судно. Жители Акапулько пришли в волнение: ведь новая Конфедерация не без причины опасалась возвращения испанцев. К тому же у мексиканского правительства не имелось ни единого военного корабля для защиты побережья! И какому бы государству ни принадлежало судно, капитан наверняка был отчаянным авантюристом. Северо-восточные ветры, дующие здесь со дня осеннего равноденствия до самой весны, изрядно потрепали паруса его посудины.

Жители Акапулько не знали, что и подумать, но на всякий случай приготовились сражаться с вражеским десантом. И вдруг корабль поднял на мачте мексиканский флаг.

«Констанция», чье название теперь отчетливо читалось на корме, подошла к рейду на расстояние пушечного выстрела, бросила якорь, подняла на реях все паруса и спустила на воду шлюпку, которая вскоре достигла порта.

Лейтенант Мартинес, сойдя на причал, тотчас же отправился к губернатору и сообщил ему о цели своего визита. Тот одобрил решение добраться до Мехико и получить у генерала Гвадалупе Виттория, президента Конфедерации, разрешение на сделку. Как только об этом узнали в городе, вспыхнуло бурное веселье. Жители валом валили к пирсу полюбоваться на первый мексиканский военный корабль, отказавшийся подчиняться испанцам и готовый послужить защитой Конфедерации от посягательств бывших хозяев.

Новоявленный капитан вернулся на борт, приказал бросить якорь в гавани. Распоряжение было исполнено. Предстояло разместить экипаж по квартирам. Однако при перекличке выяснилось, что исчезли Якопо и Пабло.

От прочих частей света Мексику отличает длинное высокое плато, на котором расположена центральная часть страны. Цепь Кордильер тянется через всю Южную Америку и у границ Мексики разделяется на два хребта, равномерно огибающих с обеих сторон ее территорию. Эти горные цепи — склоны огромного плато Анахуак, расположенного на высоте две тысячи пятьсот метров над уровнем моря. Высокогорные равнины, более обширные и однообразные, чем в Перу и Новой Гренаде, занимают три пятых всей страны. Кордильеры на территории бывшего интендантства[249] Мехико получили название «Сьерра-Мадре»; у городов Сан-Мигель и Гуанаксато они распадаются на три горных хребта и тянутся до пятьдесят седьмого градуса северной широты.

Между портом Акапулько и городом Мехико — это всего двадцать четыре лье[250] — оползни случаются не слишком часто, а склоны гор не так отвесно уходят вниз, как у Мехико и Веракруса[251]. Преодолев гранитные скалы, из которых состоят ближние к Великому океану хребты и которые послужили строительным материалом для порта Акапулько, путешественник встречает на их склонах только выходы порфировой породы. По дороге же из Акапулько в Мехико открываются совсем иные пейзажи. Однако на них лишь мельком обращали внимание два всадника, скакавшие по горам.

Это были Мартинес и Хосе. Матрос отлично знал дорогу — он вдоль и поперек изъездил горы Анахуака, — так что искатели удачи отказались от услуг проводника-индейца и, оседлав превосходных коней, отправились в столицу.

Проскакав два часа галопом, всадники остановились. Хосе, тяжело дыша, предложил:

— Перейдем на шаг, лейтенант. Санта Мария! Лучше уж два часа скакать верхом на бом-брамселе[252] при сильном норд-весте[253]!

— Нужно спешить! — возразил Мартинес. — Не заблудимся? Тебе хорошо знакома дорога, Хосе?

— Так же, как вам — путь из Кадиса[254] в Веракрус! Только тут не бывает ни бурь, ни мелей, как в Таспане или Сантандере, которые могли бы нас задержать!.. Перейдем на шаг, лейтенант!

— Наоборот, едем скорее! — не согласился Мартинес и пришпорил коня. — Мне не нравится, что Якопо с Пабло исчезли. Вдруг они сами, без нас, заключат сделку?

— Этого еще не хватало! — усмехнулся матрос. — Обобрать таких воров, как мы!

— Сколько дневных переходов до Мехико? — нахмурился капитан: его покоробил цинизм спутника.

— Четыре, а может, пять — сущий пустяк. Поедем шагом! Вы же видите, дорога все время идет в гору!

И в самом деле, впереди, на равнине, уже виднелся первый подъем.

— Наши кони не подкованы, — продолжал уговаривать Мартинеса матрос. — Копыта быстро стираются на гранитных камнях. Хотя, конечно, жаловаться нечего: там, внизу, нас ждет золото! Мы просто ступаем по нему, ступаем, но не презираем!

Путники остановились у подножия небольшой скалы, где отбрасывали густую тень пальмы, росли кактусы-опунции и мексиканский шалфей. Глазам открылось все великолепие растительности южных широт. Налево виднелась роща красных деревьев; чуть дальше ощетинился на поле сахарный тростник; беззвучно шевелились на ветру шелковистые султанчики серого хлопка; то там, то тут выглядывал вьюнок, медицинская ялапа, разноцветный дикий перец и индиго; элегантные перечные деревья качали гибкими ветвями в такт освежающему дыханию Тихого океана. Разнообразнейшие цветы тропического пояса — георгины, ментцелии и геликантусы украшали этот замечательный край — самую плодородную часть Мексиканского Интендантства.

Казалось, вся природа оживала под обжигающим потоком солнечных лучей, но из-за невыносимой жары несчастные жители долины обычно корчились в объятиях желтой лихорадки.

— Что за вершина там, на горизонте? — спросил Мартинес.

— Ла-Бреа, одна из первых гор Кордильер. А, почти не возвышается над плато, — снисходительно пояснил Хосе.

— Ускорим ход, — заторопился лейтенант и первым пустился в галоп. — Кони наши выращены в Северной Америке, они привыкли к неровной почве. Так что поскорее воспользуемся этой тропинкой вниз: здесь так пустынно, безрадостно.

— У вас неспокойно на душе? — догадался Хосе.

— Неспокойно?! Что за чушь!

Всадники спешились и стали спускаться, ведя коней под уздцы, стараясь ступать в такт их ходу.

Узкими тропами, вившимися вдоль ущелья, они обогнули Ла-Бреа. Пропасть под ними страшила, хотя и не была столь бездонной, как в Сьерра-Мадре. Путешественники спустились по противоположному склону и остановились, чтобы дать передышку лошадям. К закату Мартинес и Хосе уже достигли селения Чигуалан, где жили нищие крестьяне «мансо», отличавшиеся редкой ленью: плодов, приносимых благодатной почвой, им и так хватало. Они выделялись праздностью и среди индейцев, живущих на верхних плато и поневоле трудолюбивых, и среди северных кочевников, существовавших налетами и грабежами и не имеющих постоянного жилища.

Испанцев встретили в Чигуалане довольно сдержанно: индейцы не собирались помогать вчерашним угнетателям. К тому же в деревне только что побывали еще двое и забрали с собой почти все съестное. Лейтенант и матрос не обратили внимания на это известие: в конце концов, ничего особенного…

Они устроились на ночлег под прохудившимся навесом и поужинали печеной головой барана: вырыли в земле яму, наполнили ее угольями и камнями для сохранения жара, подождали, пока все прогорит, прямо туда положили баранью голову, завернутую в листья, потом прикрыли яму ветками и комьями земли. Через некоторое время баранина прожарилась, и, изнуренные тяготами пути, путники жадно набросились на еду. Затем растянулись на земле, сжимая в руках кинжалы, и вскоре уснули — усталость заставила их забыть о жесткости ложа и бесконечных укусах москитов.

Мартинес, однако, метался во сне, повторяя имена Якопо и Пабло, чьим исчезновением был очень встревожен.

3. ЧИГУАЛАН — ТАСКО

На другой день, чуть рассвело, путешественники оседлали и взнуздали коней и извилистыми, полузаросшими тропками двинулись на восток, навстречу солнцу. Хосе казалось, все складывается удачно, хотя его веселая болтливость плохо сочеталась с угрюмым молчанием лейтенанта.

Дорога шла вверх; вскоре до самого горизонта уже простиралось огромное плато Чильпанциго, славившееся лучшим климатом во всей Мексике. В этих областях умеренного пояса, расположенных на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря, не бывает ни жары, характерной для нижних плато, ни холодов свирепствующих выше. Но, оставив благодатное нагорье справа, после трехчасового привала в деревеньке Сан-Педро, испанцы поскакали по дороге, ведущей в городок Тутела-дель-Рио.

— Где мы проведем сегодняшнюю ночь? — подумал вслух Мартинес.

— В Таско, — тут же ответил Хосе. — Это большой город, лейтенант, а не какая-то деревня, через которую мы только что проезжали.

— И можно найти приличный постоялый двор?

— Конечно! Небо там голубое, вообще чудесный климат — солнце не обжигает, как на берегу океана. Мы поднимаемся все выше и не успеем оглянуться, как станем замерзать у подножия пика Попокатепетль.

— А когда перевалим через горы?

— Послезавтра вечером, лейтенант. Оттуда, с вершины, мы увидим цель нашего путешествия. Что за дивный город, Мехико! Знаете, о чем я думаю?

— Откуда мне знать?!

— Интересно, что случилось с офицерами, которых мы высадили на остров?

Мартинес молчал.

— Надеюсь, эти высокомерные господа передохли там с голоду! — продолжал Хосе. — Впрочем, многие из них свалились в море, когда мы везли их, а в тех водах ужасно много акул-тинтореа! Санта Мария! Если бы капитан Ортева мог восстать из мертвых, нам пришлось бы спрятаться от него в утробе кита! Счастье, что ему размозжило башку гиком[255], когда шкоты оборвались так внезапно…

— Замолчи! — не выдержал лейтенант.

Матрос удивленно смолк, подумав: «Что за странные угрызения совести!» Потом не выдержал:

— Вернусь из плавания и поселюсь в этом сказочном крае. Буду стоять на вахте посреди банановых пальм, а садиться на рифы из серебра и чистого золота.

— Так ты поэтому стал предателем? — недобро усмехнулся Мартинес.

— Конечно! Все дело в пиастрах!

— Вот оно что, — поморщился лейтенант.

— А вы почему?

— Я?.. Все дело в чинах! Лейтенанту хотелось отомстить капитану!

— Ах, так… — презрительно протянул Хосе.

Да, эти двое стоили друг друга!

— Тише! — вдруг резко остановился Мартинес. — Что там такое?

— Ничего, — поднялся на стременах Хосе.

— Я видел убегающего человека! — настаивал его спутник.

— Какие выдумки!

— Говорю же — видел!

— Ну, так поезжайте, догоните его!..

— И догоню!

Лейтенант спешился и стал продираться сквозь заросли манглий. Никого… И вдруг он заметил: под деревом что-то шевелится. Мартинес подошел ближе — перед ним лежала гадюка с раздробленной головой. Хвост ее еще свивался в кольца.

— Здесь кто-то был! — воскликнул испанец, охваченный подозрениями, мучимый нечистой совестью. — Но кто же? Кто?..

— Нашли? — спросил Хосе, когда Мартинес догнал его.

— Показалось! — коротко ответил лейтенант.

Они поднялись по течению реки Мескала, притока Рио-Балсас, и вскоре увидели впереди дымок, говоривший о том, что поблизости живут люди. Это был городок Тутела-дель-Рио, но испанцы, торопясь до прихода ночи попасть в Таско, остановились там лишь на час.

Подъем становился все круче, однако лошади продолжали скакать галопом. На склонах появились оливковые рощи; земля, климат, растительность стали меняться.

Наступил вечер. Хосе знал дорогу, но с трудом ориентировался в потемках. Он искал тропу за тропой, ругаясь сквозь зубы то на споткнувшуюся лошадь, то на ветки, которые хлестали его по лицу и могли погасить сигару.

Лейтенант отпустил поводья, и лошадь сама шла вслед за Хосе. А хозяина ее терзало смутное раскаяние, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Настала глубокая ночь, и путники ускорили шаг. Не останавливаясь в деревеньках Контепек и Игуала, они наконец прибыли в Таско.

Хосе говорил правду: по сравнению с нищими селениями, оставшимися позади, Таско казался большим городом. Отдав поводья слуге, путешественники вошли в просторный зал харчевни, расположенной на одной из главных улиц, и уселись друг против друга за уже накрытый, длинный узкий обеденный стол. Им подали пищу — она показалась бы весьма аппетитной любому мексиканцу, но европейца мог заставить проглотить ее только острый голод: это были куриные потроха, приправленные зеленым перцем; рис, сдобренный красным перцем и шафраном; дичь, фаршированная оливками, изюмом, земляными орехами и луком; засахаренные ломтики тыквы, портулак и карбанцо; «тротильи» — печенные на листе железа маисовые лепешки. После обеда подали вино.

Как бы там ни было, но голод удалось утолить, хотя моряки и не привыкли к такой пище. Вскоре усталость свалила их с ног. Проспали они до полудня следующего дня.

4. ТАСКО — КУЭРНАВАКА

Лейтенант проснулся первым и стал будить Хосе:

— Пора, вставай! По какой дороге поедем?

Матрос потянулся.

— Есть два маршрута, лейтенант.

— Говоришь, два?

— Один через Сакуаликан, Тенансинго и Толуку. От Толуки до Мехико дорога хорошая, скоро, к полудню, мы уже будем на плато Сьерра-Мадре.

— А второй?

— Тот немного восточнее — через красивейшие перевалы Попокатепетль и Икктачихуальт, где почти не встречаются люди, и поэтому он надежнее первого. К тому же пятнадцать лье по отлогим горам — отличная прогулка!

— Раз так, едем длинной дорогой, — решил Мартинес. — Но где мы будем ночевать?

— Если скакать со скоростью двенадцать узлов, то можем добраться до Куэрнавака.

Они отправились на конюшню, приказали оседлать коней и наполнили маисовыми галетами, вяленым мясом и гранатами свои «мочилы» — мексиканские переметные сумки, — потому что в горах трудно найти харчевню. Затем расплатились и двинулись на восток.

Скоро показались первые дубовые рощи; испанцы обрадовались: ведь дуб приносит удачу. Понемногу исчезли нездоровые испарения, поднимавшиеся над нижними плато; здесь, на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря, стали попадаться растения и злаки, ввезенные сюда еще первыми завоевателями Мексики. Зрела пшеница, касались друг друга ветвями азиатские и французские деревья; зеленые ковры лугов украшали экзотические цветы с Востока — фиалки, васильки, вербена и маргаритки; неповторимый колорит придавали пейзажу заросли корявого, смолистого кустарника; теплый воздух был пропитан сладким запахом ванили, росшей на тенистых склонах гор, амирисов[256] и ликвидамбаров[257]. Прекрасно дышалось в этих местах, отнесенных учеными к «умеренному климатическому поясу».

Дорога на плато Анахуак вела их все выше и выше к крутым склонам гор, образующих Мексиканское нагорье.

— Смотрите, — воскликнул Хосе, — вот и первая река из тех, через которые нам следует переправиться.

Перед ними в глубоком ущелье звенел горный поток.

— Когда я проезжал здесь в последний раз, русло было сухим, — отметил Хосе. — За мной, лейтенант!

По вырубленной прямо в скале пологой тропинке они спустились к броду.

— А есть ли другая переправа? — спросил Мартинес.

— В период дождей уровень воды поднимается, и тогда приходится идти к Икстолукке.

— Здесь безопасно?

— Не очень: можно напороться на мексиканский кинжал!

— Ах да, ведь индейцы, живущие в горах, по-прежнему разрешают споры при помощи ножа!

— Конечно, — засмеялся Хосе, — и у них придумано столько для него названий: эстоке, вердуго, пуна, анчилло, бельдоке, наваха… А еще горцы дают имена своим любимым кинжалам, за которые так и норовят хвататься в драке! Хотя, черт его знает, для нас, может, это и к лучшему! По крайней мере, не придется опасаться быстрых пуль длинноствольного карабина. Ужасно обидно, когда не знаешь, кто этот плут, что сумел тебя подстрелить!

— Какие племена здесь живут? — поинтересовался Мартинес.

— Кто же возьмется перечислить названия племен в мексиканском Эльдорадо[258]? Лучше рассказать вам о здешних полукровках: я внимательно к ним присматривался, собираясь найти себе выгодную невесту. Тут есть «метисы» — дети испанца и индианки; «кастисы», родившиеся от испанца у женщины-полукровки; «мулаты» — плод союза негра с испанкой; «мониски» — дети мулатки и испанца; «альбино» — по матери мониски и испанцы по отцу; «торнатрас», рожденные испанкой от альбино; «тинтиклеры» — это когда отец торнатрас, а мать испанка; «лобо», у которых мать индейского происхождения, отец же негр; «карибухо» — лово и индианка; «барсино» — койот и мулатка; «грифо», в чьих жилах течет кровь негритянки и лово; «альбарацадо», родившиеся у индианки и койота; «чаниза» — мать метиска, а отец индеец; «мечино» — отец койот и мать лобо.

Да, в этом краю чистая кровь — большая редкость, что серьезно затрудняет антропологические исследования в Мексике. Хосе перечислял все новые союзы, но Мартинес погрузился в мрачное молчание и старался отстать от матроса, тяготясь его обществом.

Вскоре они достигли пересохшего русла горной реки, затем им попалось еще одно, такое же. Лейтенант, который надеялся напоить коня, встревожился.

— Да, попали в полный штиль: ни воды, ни пищи, — сказал Хосе. — Но что поделаешь… Едем дальше — поищем вон там, среди дубов и вязов, дерево «ахуэхуэльт» — ствол его используется хозяевами постоялых дворов для изготовления пробок. Обычно это дерево растет над источником. Вот когда начинаешь ценить простую воду, доложу я вам. Недаром говорят: «Вода — вино пустыни!»

Путешественники свернули к рощице и без труда нашли нужное дерево. Однако источник, обещанный Хосе, тоже высох, — правда, совсем недавно.

— Странно, — пробормотал Хосе.

— В самом деле, странно, — побледнел от страха Мартинес. — Ради Бога, поехали дальше!

Путники молча скакали до самого селения Какауимильчан. Там они напились воды и напоили коней, немного перекусили и двинулись дальше на восток. Скалы становились все круче, впереди уже виднелись гигантские пики, базальтовые верхушки которых, казалось, останавливают облака, плывущие на плато со стороны Великого океана. Всадники обогнули огромный каменный выступ, и перед ними предстала крепость Кочикалчо, построенная еще древними жителями плато. Подъехали к подножию горы, склоны которой были усеяны причудливыми острыми осколками базальтовых глыб. Спешившись и привязав коней к дереву, путешественники по выступам и трещинам в скалах забрались на гору, стремясь убедиться, что едут в верном направлении.

День клонился к закату; расплывающиеся контуры Анд приобретали очертания фантастических животных, старая крепость напоминала огромного, нагнувшего могучую голову бизона. Мартинес напряженно вглядывался в шевелившиеся на шкуре этого гигантского зверя тени, но молчал о своем страхе, боясь насмешек товарища. А тот, отыскивая путь, медленно пробирался по извилистым тропкам, оглашая окрестности криками «черт подери!» или «Санта Мария!». Иногда Хосе исчезал за поворотом, и лейтенант шел только на звук его голоса.

Вдруг из-под ног лейтенанта, гулко ухнув и взмахнув тяжелыми, широкими крыльями, вылетела большущая ночная птица. Мартинес остановился как вкопанный. В тридцати футах выше раскачивался под ветром огромный осколок базальтовой глыбы. Внезапно он сорвался вниз и, сметая все на своем пути, с молниеносной быстротой и ужасающим грохотом покатился в пропасть.

— Санта Мария! — выскочил из-за поворота Хосе. — Надеюсь, вы живы?.. Ну и обвал! Пошли назад.

Не говоря ни слова, Мартинес последовал за матросом, и вскоре они оказались на нижнем плато, где увидели широкий след, оставленный обрушившейся скалой.

— Санта Мария! — вскричал Хосе. — Где лошади? Неужели их унесло вниз?

— О Боже! — воскликнул Мартинес.

— Смотрите, лейтенант!

Дерево, к которому они привязали лошадей, исчезло в пропасти.

— Окажись мы в седле… — философски начал Хосе.

Мартинес, не в силах скрыть охватившее его отчаяние, прошептал:

— Змея, высохший источник, обвал…

Глаза его злобно сверкнули, и он бросился на Хосе со словами:

— Не ты ли упоминал капитана Ортеву?! — Губы лейтенанта кривились от ненависти.

— Не сходите с ума! — закричал, отступая, матрос. — Скажем «прощай» нашим коням и скорее уйдем отсюда: негоже оставаться там, где старуха гора трясет гривой!

Испанцы в мрачном молчании зашагали дальше. Лишь к середине ночи прибыли они в Куэрнаваку, но там не удалось раздобыть коней, и на следующее утро путники отправились, на гору Попокатепетль пешком.

5. КУЭРНАВАКА — ПОПОКАТЕПЕТЛЬ

На этих труднодоступных высотах, относящихся к ледникам и называемых «холодными землями», было холодно и почти не осталось растительности: прозрачные силуэты чахлых елей все чаще мелькали среди дубов, чудом укоренившихся, в высокогорном климате. Реже попадались источники пресной воды. Облака окутывали вершины.

Шесть долгих часов поднимались наши герои к перевалу, обдирая руки об острые гранитные выступы скал и сбивая ноги на каменистых горных тропинках. Вскоре усталость заставила путников сделать привал. Хосе занялся приготовлением скудной пищи бормоча про себя:

— Черт дернул нас поехать этой дорогой!

Их надеждам найти в высокогорном селении хотя бы одного коня не суждено было сбыться. Та же нищета и угрюмая нелюбезность, что и в Куэрнаваке! Пришлось шагать дальше.

Дорога становилась все труднее, подъем все круче. Казалось, узкие тропы дрожат под ногами, скалы угрожающе нависают над головой, а ущелья по обе стороны тропы бездонны. Вот и высочайшая из гор — Попокатепетль; тщетно старались путники разглядеть вершину: туман застилал ее.

Куда идти дальше? Где верный путь? Пришлось взобраться на высокую гору — индейцы называли ее «Дымящейся скалой»: на склонах еще сохранились следы лавы после недавнего землетрясения. Темные трещины покрывали крутые бока горы. Мощные подземные толчки сильно изменили суровый ландшафт с тех пор, как Хосе проезжал здесь в последний раз, и теперь матрос с трудом выбирал из множества извилистых троп нужную и прислушивался к шуму, глухо доносившемуся из глубоких расселин.

Солнце стояло уже совсем низко над вершинами, его закрывали тяжелые синие облака — стало почти темно. В воздухе повеяло грозой: такое не редкость в горах, где скорость испарения воды с почвы растет вместе с высотой. Деревья и кустарник исчезли; пики поблескивали вечным льдом.

— Все, больше не могу, — спотыкаясь от усталости, простонал Хосе.

— Не останавливайся! — приказал лейтенант. Щеки его пылали лихорадочным, багровым румянцем.

По ущельям Попокатепетля прогремели первые раскаты грома.

— Черт меня подери, я, кажется, заблудился в этих проклятых горах! — вскричал Хосе и упал наземь.

— Поднимайся, надо идти! — Мартинес встряхнул матроса, поставил на ноги.

— И ни одной живой души вокруг! — стонал Хосе. — Некому указать дорогу!

— Ну и слава Богу!

— Да знаете ли вы, что в Мехико ежегодно происходит более тысячи убийств и окрестности столицы вовсе не безопасны!

— Тем лучше для нас!

Капли дождя засверкали на острых гранях скал, освещенных последними лучами солнца.

— А что там, за горами? — спросил лейтенант.

— Слева мы должны увидеть Мехико, а справа — Пуэблу, если, конечно, удастся хоть что-нибудь разглядеть в этой кромешной тьме! Прямо перед нами должна стоять гора Икктачиху-альт, в ущелье есть дорога… Но кто знает, доберемся ли мы до него?

— В путь!

Хосе знал, что говорил: высочайшие горы Попокатепетль и Икктачихуальт окружают гигантскую впадину вулканического происхождения; длина ее восемнадцать лье, а ширина двенадцать. На плато, окружностью семнадцать лье, расположена столица Мексики. Надо добраться до перевала, потом будет легче, и дорога, идущая на север по плато Анахуак, — удобнее. Она окружена вязами и тополями, кипарисовыми рощами, посаженными еще ацтекскими королями[259]; заросли хинных деревьев напоминают очертаниями европейские плакучие ивы; возделанные поля и цветущие сады обещают богатый урожай: яблони, вишни, гранатовые деревья здесь прижились и хорошо плодоносят под сводами синих небес, дыша разреженным, сухим воздухом.

Бесконечные раскаты грома сотрясали горы; лишь только дождь и воющий ветер смолкали, как грохот еще сильнее и звонче раздавался в ущельях. Хосе сыпал проклятиями, а лейтенант угрюмо и злобно поглядывал на него, словно видел перед собой человека, от которого необходимо избавиться любой ценой. Вдруг яркая молния осветила горы. О ужас: моряки стояли у самого края пропасти! Мартинес вплотную подошел к Хосе и опустил руку ему на плечо.

— Я боюсь, Хосе! — признался он.

— Чего, грозы?

— Нет, бури, бушующей в моей душе!

— Неужто все еще вспоминаете капитана? Да это просто смешно!

Однако Хосе не смеялся: он видел лицо Мартинеса. Снова ударил гром, и лейтенант не помня себя закричал что есть мочи:

— Молчать! Молчать, говорю!

— Не то вы выбрали место и время, чтобы орать, лейтенант! — обозлился Хосе. — Если уж вам так страшно, закройте глаза и заткните уши!

— Смотрите!.. Там… Капитан!.. Дон Ортева!.. Какая рана на голове!..

В двадцати шагах от них, в свете молнии, возникла чья-то темная фигура — и вдруг Хосе увидел прямо перед собой бледное, перекошенное лицо Мартинеса. В руке лейтенанта сверкнул кинжал.

— Что вы делаете? — вскричал Хосе.

Но было поздно.

Вспышка молнии осветила труп матроса. Мартинес кинулся бежать, сжимая в руках оружие.

Через минуту над телом Хосе склонились два человека.

— Одним меньше! — проговорил один из них.

А Мартинес как потерянный блуждал по безлюдным горным тропам и звал на помощь. Дождь хлестал его по лицу, он спотыкался и скользил на мокрых валунах. Потом остановился и прислушался: откуда-то доносился глухой шум падающей воды. Лейтенант стал спускаться по склону и скоро обнаружил плетенный из лиан агавы мостик, перекинутый над бурным потоком. Судорожно цепляясь за веревочные перила, Мартинес пополз по мостику — тот был укреплен лишь несколькими вбитыми на обоих берегах деревянными кольями и раскачивался на ветру, как паутинка. Вот уже другой берег, спасение! Но на пути снова стоит темный силуэт человека!.. И там, на другом берегу, — тоже! В отчаянии лейтенант встал на колени посреди шаткого мостика.

— Это я, Пабло! — раздался знакомый голос с одного берега.

— Это я, Якопо! — прозвучало с другого.

— Ты совершил предательство и сейчас умрешь!

— Ты убил человека и должен погибнуть!

Прогремели два выстрела. Колышки, удерживавшие мостик, рухнули под ударами топоров. С ужасающим воплем Мартинес полетел в пропасть.

Пабло и Якопо встретились чуть выше по течению реки Икктолукка, где ее можно было перейти вброд.

— Я отомстил за дона Ортеву, — сказал Якопо.

— А я — за Испанию, — откликнулся Пабло.

Вот так родился мексиканский военный флот. Из испанских судов, проданных предателями новому республиканскому правительству. Эти корабли положили начало небольшой эскадре, которая потом сражалась с американскими военными судами за Калифорнию и Техас.

Конец

В XXIX веке Один день американского журналиста в 2889 году

Люди нынешнего, XXIX века живут как в волшебной сказке, даже не подозревая об этом. Пресыщенные чудесами, они Остаются равнодушными к тому, что ежедневно преподносит им прогресс. Вот если сравнить настоящее с давно минувшим, станет ясно, сколь велик путь, пройденный человечеством. Насколько прекраснее показались бы нашим современникам города с постоянной температурой, с улицами шириною в сто метров, домами вышиной метров в триста и небом, которое бороздят тысячи аэроэкипажей и аэроомнибусов!

Что представляют собой рядом с нынешними городами — население их нередко доходит до десяти миллионов — все эти деревушки, поселки, существовавшие тысячу лет назад, какие-то там Париж, Лондон, Берлин или Нью-Йорк, плохо проветриваемые, грязные, по которым передвигались неуклюжие коробки, запряженные лошадьми — да! лошадьми! — просто не верится!..

Если бы люди нашего века могли вообразить себе устройство пакетботов[260] и железных дорог с их частыми катастрофами, а также малой скоростью, то сколь высоко стали бы ценить они аэропоезда, в особенности замечательные пневматические подводные тоннели, пересекающие океаны, — тоннели, по которым пассажиров перевозят со скоростью полторы тысячи километров в час!

И наконец, разве не полнее наслаждались бы мы фонотелефотом[261], вспомнив, что наши предки вынуждены были пользоваться допотопным аппаратом, называемым «телеграф»?

Странно! Столь изумительные усовершенствования основаны на принципах, хорошо известных в далеком прошлом. Вот только извлечь пользу из своих знаний жившие за тысячу лет до нас так и не смогли. В самом деле, — теплота, пар, электричество стары, как род людской. Не утверждали разве ученые уже в конце XIX века, что единственная разница между силами физическими и химическими заключается лишь в особенностях колебаний частиц эфира?

Признание родственности свойств этих сил было огромным шагом вперед. И кажется просто невероятным, что понадобилось столько времени для установления особенностей разных видов вибрации[262]. И уж совсем удивительно, что способ непосредственного перехода от одной вибрации к другой, как и получения их отдельно друг от друга, открыт совсем недавно.

Да-да, совсем недавно, в 2790 году, лишь сто лег назад. Открытие это принадлежит знаменитому Освальду Найеру.

Этот великий ученый — подлинный благодетель человечества!

Его учениками оказалась целая плеяда изобретателей, последний из которых — наш изумительный Джеймс Джексон. Именно ему мы обязаны новыми аккумуляторами[263], конденсирующими одни — энергию, содержащуюся в солнечных лучах, другие — электричество, сосредоточенное в недрах земного шара, а третьи — энергию, исходящую из любого источника — водопада, ветра, речного потока и тому подобного. Это он — все тот же Джеймс Джексон — создатель трансформатора[264], который, подчиняясь движению простого рычага, извлекает энергию из аккумуляторов и возвращает ее в пространство в виде тепла, света, электричества, механической силы, заставляя выполнять нужную работу.

Да! Прогресс начался только с того времени, когда были изобретены эти два прибора. Они одарили человека почти безграничным могуществом. Трудно перечесть случаи их применения! Смягчая зимние холода возвращением избытка летней жары, они совершили настоящий переворот в земледелии. Снабжая авиационные аппараты двигательной силой, вызвали невиданный доселе подъем торговли. Этим двум приборам мы обязаны также производством электрической энергии без помощи батарей и машин, света — без огня и сгорания и, наконец, — неиссякаемым источником энергии, значительно расширившим промышленное производство.

* * *

Так вот! Весь комплекс этих чудес мы увидим сейчас воочию в необыкновенном доме-особняке — «Ирт геральд»[265], недавно воздвигнутом на 16823-й авеню.

Чтó бы сказал основатель газеты «Нью-Йорк геральд», Гордон Беннет, если бы мог встать из гроба и увидеть роскошный дворец из золота и мрамора, принадлежащий его славному потомку, Фрэнсису Беннету? Тридцать поколений сменили друг друга, а «Нью-Йорк геральд» остался во владении семьи Беннетов[266].

Двести лет назад, когда правительство Соединенных Штатов переехало из Вашингтона в Центрополис, газета последовала за правительством, а, может быть, правительство последовало за газетой, которая тогда-то и стала называться «Ирт геральд».

Не думайте, что дела ее пошли хуже под руководством Фрэнсиса Беннета. Нет! Новый директор влил в свое издание ни с чем не сравнимую жизненную силу, явившись создателем нового типа журналистики — «газета по телефону».

Система эта хорошо известна. Она стала практически осуществимой благодаря неслыханному распространению телефонии. Каждое утро, вместо того чтобы выйти в печатном виде, как в древности, «Ирт геральд» передается «с голоса». Из живой беседы с репортером, с политическим деятелем или ученым подписчики могут узнать все, чем интересуются. Те же, которые покупают лишь отдельные номера, за несколько центов имеют возможность ознакомиться с содержанием сегодняшнего выпуска, зайдя в одну из бесчисленных фонографических кабинок.

Нововведение Фрэнсиса Беннета оживило старую газету. За несколько месяцев его клиентура возросла до восьмидесяти пяти миллионов абонентов — и состояние владельца постепенно увеличилось до тридцати миллиардов — цифра сегодня уже значительно превзойденная. Обладая столь мощным капиталом, Фрэнсис Беннет построил новое здание — колоссальное сооружение, каждый из четырех фасадов которого имеет в длину три километра. На крыше дома развевается флаг, украшенный семьюдесятью пятью звездами Конфедерации[267].

Ныне Фрэнсис Беннет — газетный король и мог бы, вероятно, стать королем обеих Америк, если бы американцы пожелали избрать себе короля.

Вы сомневаетесь? Но полномочные представители всех стран и даже собственные наши министры толпятся у его дверей, вымаливая совета, одобрения, стремясь добиться поддержки. Попробуйте сосчитать ученых, коих он поощряет, артистов, которых содержит, изобретателей, работу которых финансирует… Изнуряющее величие у нашего короля: труд — без минуты отдыха. Человек прежних времен не выдержал бы такого ежедневного и ежечасного напряжения. Современные люди, к счастью, выносливее. Этим они обязаны гигиене и гимнастике, которые среднюю продолжительность жизни с тридцати семи лет увеличили до шестидесяти восьми, а также приготовлению асептических[268] блюд. Ближайшее открытие — его ждут с нетерпением — питательный воздух: он даст возможность питаться… просто дыша.

А теперь, если вам угодно узнать, чем заполнен день директора «Ирт геральд», потрудитесь проследить за его занятиями сегодня, 25 июля текущего, 2889 года.

* * *

Фрэнсис Беннет проснулся в дурном настроении. И тому были свои причины. Вот уже неделю супруга магната пребывала во Франции, и его начинало тяготить одиночество. Поверите ли? За десять лет их совместной жизни миссис Эдин Беннет, не раз получавшая награды на конкурсах красоты, впервые отлучилась из дому на столь долгий срок! Обычно ей хватало двух-трех дней на поездку в Европу, главным образом в Париж, для покупки шляп.

Проснувшись, Беннет прежде всего включил фонотелефот, чтобы связаться по проводам с принадлежащим ему особняком на Елисейских полях.

Телефон, дополненный телефотом, — еще одно завоевание нашего века! Если передача голоса посредством электрического тока существует уже давно, то передача изображения — открытие самого последнего времени[269]. Ценное изобретение, за которое Фрэнсис Беннет, лицезрея жену в зеркале фонотелефота, благословлял ученого.

Сладостное видение! Несколько утомленная после вчерашнего бала или театра, миссис Беннет еще в постели. Хотя там, в Париже, уже около полудня, она спит, зарывшись прелестным личиком в кружева подушек.

Но вот Эдит шевельнулась… дрогнули губы… Ей, верно, что-нибудь снится?.. О да… С уст срывается имя: «Фрэнсис… Дорогой мой Фрэнсис!..»

Его имя, произнесенное столь нежным голосом, сразу изменило к лучшему настроение Беннета. Не желая будить жену, он быстро соскакивает с постели и проходит в механизированную туалетную комнату.

Через две минуты, хоть он и не прибегал к помощи камердинера, машина уже перенесла его, умытого, причесанного, обутого, одетого и застегнутого на все пуговицы, к дверям кабинета. Сейчас начнется ежедневный обход.

Прежде всего директор направляется в зал, где трудятся авторы романов-фельетонов[270].

Огромный холл увенчан широким просвечивающим куполом. В углу — различные телефонные аппараты, по которым сто литераторов, состоящих на службе в «Ирт геральд», читают взбудораженной от нетерпения публике сто глав из ста романов.

Подойдя к одному из них, который собрался было воспользоваться пятиминутной передышкой, Фрэнсис Беннет сказал:

— Очень хорошо, дорогой мой! Ваша последняя глава чрезвычайно удачна. Сцена, где молодая поселянка в разговоре с возлюбленным касается некоторых проблем трансцендентальной философии[271], свидетельствует о вашей тончайшей наблюдательности. Никогда еще так удачно не изображались сельские нравы! Продолжайте, дорогой Арчибальд! Желаю успеха! У нас десять тысяч новых абонентов со вчерашнего дня, и все благодаря вам!

— Мистер Джон Ласт, — обратился магнат к другому сотруднику, — вами я доволен менее. Ваш роман… как бы это сказать… В нем не чувствуется подлинных переживаний. И с развязкой чересчур спешите. Нужно обнажать основы. Не пером следует писать в наше время, но скальпелем. Каждое действие в реальной жизни — это результат как мимолетных, так и давно выношенных мыслей. Их-то и нужно тщательно перебрать, чтобы создать живой образ. Не так уж сложно, если имеешь возможность прибегнуть к электрическому гипнозу, который раздваивает личность человека! Вдумайтесь в собственную жизнь, дорогой мой Джон Ласт. Следуйте по стопам вашего коллеги, которого я только что похвалил. Подвергните себя гипнозу… Как? Вы уже делали это?.. Значит, недостаточно, недостаточно…

Директор продолжает осмотр. Он входит в зал репортажа. Полторы тысячи репортеров, сидя перед полутора тысячами телефонных аппаратов, сообщают подписчикам новости, полученные за ночь со всех концов света. Организация бесподобного бюро репортажей описана уже не раз. Перед каждым репортером — несколько коммутаторов[272], дающих возможность устанавливать связь с той или иной телефонной линией. Абоненты, таким образом, не только слышат, но видят репортаж. Когда же речь идет о «происшествиях», которые уже закончились, главнейшие эпизоды иллюстрируются выразительными фотографиями.

Фрэнсис Беннет окликнул одного из десяти репортеров по отделу астрономии. Этой службе предстояло значительно расшириться в связи с последними открытиями, сделанными в звездном мире.

— Ну как, Кэтч? Что получили?

— Фототелеграммы с Меркурия, Венеры и Марса, сэр.

— С Марса есть что-нибудь интересное?

— Как же! Революция в Центральной империи — победа реакционных либералов над республиканскими консерваторами[273].

— То же, что и у нас… Ну, а с Юпитера?

— Пока ничего. Непонятна их сигнализация! Быть может, наша до них не доходит?

— Разберитесь, мистер Кэтч. Всю ответственность я возлагаю на вас, — резко ответил Фрэнсис Беннет и, недовольный, направился в бюро научного репортажа.

Тридцать ученых склонились над счетными машинами. Одни были поглощены уравнениями девяносто пятой степени, другие, словно забавляясь формулами алгебраической бесконечности и пространства в двадцати четырех измерениях, напоминали учеников начальной школы, решающих примеры на четыре правила арифметики.

Появление начальства в зале произвело впечатление разорвавшейся бомбы.

— В чем дело, господа? — воскликнул Беннет. — Неужели до сих пор не получено ответа с Юпитера?.. Все, значит, по-старому?.. Послушайте, Корлей! Вот уже двадцать лет вы возитесь с этой планетой… Казалось бы…

— Что поделаешь, — ответил ученый. — Наша оптика оставляет желать лучшего, и даже с трехкилометровыми телескопами…

— Вы слышите, Пир! — перебил его директор, обращаясь к соседу Корлея. — Но если не с Юпитера, то, по крайней мере, с Луны вести есть?

— Нет, мистер Беннет!

— И что же, опять станете ссылаться на оптику? Но Луна в шестьсот раз ближе к нам, чем Марс. С Марсом мы поддерживаем регулярную связь. Не в телескопах дело…

— …Дело в отсутствии жителей! — ответил Корлей с многозначительной улыбкой ученого, знающего цену «иксам».

— Вы смеете утверждать, что Луна необитаема?

— Во всяком случае, мистер Беннет, на стороне, обращенной к нам, жителей нет. Кто знает, быть может, на противоположной…

— Что же, Корлей, в этом проще простого удостовериться.

— Каким образом?..

— Следует повернуть Луну…

И с этого дня ученые на заводе Беннета погрузились в изучение механических приемов, с помощью которых можно добиться поворота нашего спутника.

В общем же Фрэнсис Беннет имел основание быть довольным положением дел в «Ирт геральд». Одному из его астрономов удалось определить свойства новой планеты Гандини. Она описывает вокруг солнца орбиту в двенадцать триллионов восемьсот сорок один биллион триста сорок восемь миллионов двести восемьдесят четыре тысячи шестьсот двадцать три метра и семь дециметров за пятьсот семьдесят два года сто девяносто четыре дня двенадцать часов сорок три минуты девять и восемь десятых секунды.

Директор был восхищен такой точностью.

— Великолепно! — воскликнул он. — Поспешите сообщить об этом в бюро репортажа. И пусть дадут сразу в номер. Вам ведь известно, с каким страстным интересом публика относится к астрономическим проблемам.

Покидая зал репортажа, Беннет заглянул туда, где работали интервьюеры, и обратился к одному из них, которому обычно поручались интервью со всякими знаменитостями.

— Вы беседовали с президентом Уилкоксом?

— Да, господин директор, и я сегодня же сообщу в отдел информации, что характер его болезни установлен. Он страдает расширением желудка, необходимо тщательное промывание с помощью особой кишки.

— Отлично! А дело убийцы Чапмена?.. Взяли интервью у присяжных?

— Да. Все они убеждены в виновности Чапмена, и дело не будет представлено на их рассмотрение. Обвиняемого казнят еще до вынесения приговора…

— Отлично!.. Отлично!..

Соседнее помещение представляло собой обширную галерею длиною в полкилометра — она была целиком отведена отделу рекламы, а какую роль играет реклама в газете типа «Ирт геральд», вообразить нетрудно. Объявления приносят ей в среднем по три миллиона долларов в день, и распространяются они совершенно новым способом. Патент на его применение куплен за три доллара у бедняка изобретателя, который, кстати сказать, вскоре умер с голоду. Итак, это гигантские плакаты, отраженные в облаках, видные на огромном расстоянии. Из этой самой галереи тысяча прожекторов беспрерывно направляет свет в небеса.

Но сегодня, войдя в отдел, Фрэнсис Беннет видит, что механики стоят сложа руки возле бездействующих прожекторов. Он спешит узнать, в чем дело. Вместо ответа ему указывают на безоблачную небесную лазурь.

— Да… Ясная погода, — огорченно шепчет Беннет. — Спроецировать воздушные объявления просто не на что. Где же выход? Дождь, если понадобится, можно изготовить… Но нужен не дождь… Нужны облака…

— Да, хорошие, белые облака, — подтверждает главный механик.

— Так вот! Вам, мистер Семюэль Марк, следует обратиться в научную редакцию, в отдел метеорологической службы. Передайте от моего имени что необходимо заняться вопросом искусственных облаков. Нельзя же, в самом деле, зависеть от погоды!

* * *

Окончив обход всех отделов газеты, Фрэнсис Беннет направился в приемную, где его ждали послы и полномочные министры государств, аккредитованные при американском правительстве. Господа эти явились к всемогущему директору за советом.

— Чем могу быть полезен, сэр?.. — обратился Беннет к английскому консулу.

— О, «Ирт геральд» может оказать нам неоценимую услугу, — ответил англичанин. — Не поднимет ли ваша газета кампанию в нашу защиту?

— То есть?

— Вы могли бы просто выразить протест против аннексии[274] Великобритании, которую произвели Соединенные Штаты…

— «Просто»! — воскликнул директор, пожимая плечами. — Аннексия, произведенная сто пятьдесят лет назад! Неужели господа англичане никогда не примирятся с тем, что, в силу справедливого круговорота вещей на земном шаре, их страна стала американской колонией? Как могло ваше правительство даже предположить, что я затею столь антипатриотическую кампанию? Это было бы чистейшим безумием!

— Мистер Беннет! Согласно доктрине Монро[275] «Америка — американцам», им должна принадлежать только Америка.

— Однако Англия — всего-навсего наша колония, сударь; одна из прекраснейших колоний! Не надейтесь, что мы когда-либо согласимся отдать ее.

— Вы отказываетесь?

— Отказываюсь! А если будете настаивать, мы можем создать casus belli[276] на основании простого интервью одного из наших репортеров.

— Итак — конец! — прошептал в отчаянии консул. — Соединенное Королевство[277], Канада и Новая Британия[278] принадлежат американцам, Австралия и Новая Зеландия — независимы… Что же осталось из того, что некогда было Англией?.. Ничего!..

— Ничего? — с возмущением воскликнул Беннет. — Вот еще новости! А Гибралтар[279]?

* * *

Пробило двенадцать. Директор «Ирт геральд» сделал жест, означавший конец аудиенции, вышел из зала и, усевшись в катящееся кресло, через несколько минут оказался уже в столовой, расположенной на расстоянии километра, в противоположном конце здания.

Стол накрыт; Фрэнсис Беннет занимает свое место. Под рукой миллиардера несколько кранов, а прямо перед ним — зеркало фонотелефота, отражающее сейчас столовую в его парижском особняке. Несмотря на разницу во времени, мистер и миссис Беннет сговорились завтракать в один и тот же час.

Что может быть приятнее, чем оказаться наедине друг с другом, невзирая на расстояние, и беседовать с помощью фонотелефота?

Но парижская столовая пуста.

«Эдит, наверное, запоздала, — говорит себе Беннет. — О, женская пунктуальность! Во всем прогресс. Только не тут!»

Увы, можно ли оспорить эту истину? Директор поворачивает один из кранов.

Как и все состоятельные люди нашего времени, Беннет, отказавшись от домашней кухни, стал абонентом солидного общества «Питание на дому». По сложной сети пневматических труб общество доставляет клиентам множество самых разнообразных блюд. Система обходится, разумеется, недешево, но зато еда отменная, а главное, можно избавиться от невыносимой породы домашних поваров и поварих.

Итак, магнату пришлось завтракать в одиночестве, что его несколько огорчило. Он уже допивал кофе, когда миссис Беннет, вернувшись домой, показалась в зеркале.

— Откуда ты, дорогая Эдит? — поинтересовался Беннет.

— Как? — произнесла супруга. — Ты уже позавтракал? А я прямо от модистки. Шляпы в этом сезоне восхитительны! Это даже не шляпы, а целые соборы! Я, верно, несколько задержалась…

— Да, дорогая, немного.

— Тогда иди, мой друг… Вернись к своим занятиям. Мне предстоит еще один визит — к портному.

Портным был не кто иной, как прославленный Вормспайр, тот самый, который остроумно заметил: «Женщина — это лишь вопрос формы».

Поцеловав миссис Беннет в щеку, отраженную в рефлекторе, директор «Ирт геральд» направился к окну. Там его ожидал аэрокар.

— Куда прикажете, сэр? — спросил водитель.

— Дайте подумать… Я, пожалуй, успею… — задумался Фрэнсис. — Вот что — на фабрику аккумуляторов, к Ниагаре!

Аэрокар, чудесная машина тяжелее воздуха, ринулась в пространство со скоростью шестисот километров в час. Внизу мелькали города с их движущимися тротуарами, деревни и поля, прикрытые паутиной переплетающихся электрических проводов.

Через полчаса Фрэнсис Беннет долетел до своей ниагарской фабрики, с которой, используя силу водопада, продавал энергию различным потребителям. Закончив осмотр, через Филадельфию, Бостон и Нью-Йорк магнат вернулся в Центрополис, где аэрокар высадил его около пяти часов.

* * *

В приемной «Ирт геральд» теснились люди: ждали Беннета в обычный час, отведенный для посетителей. Здесь были изобретатели, мечтавшие получить необходимые субсидии, маклеры, предлагавшие богачу деловые комбинации — необычайно выгодные, по их словам. Нужно уметь сделать выбор среди этой массы предложений — отбросить негодные, рассмотреть сомнительные, принять выгодные и удачные.

Директор быстро выпроводил тех, чьи замыслы казались ему неосуществимыми или бесполезными. Один из посетителей, например, предлагал не более-не менее, как возродить живопись — искусство, дошедшее до такого упадка, что «Анжелюс» Милле[280] был недавно продан за пятнадцать франков! И все благодаря успехам цветной фотографии, изобретенной в конце XX века японцем Аруцисва-Риочи-Никомэ-Саньюкомац-Кио-Баски-Ку; имя его приобрело теперь широкую известность. Другой проситель очень гордился открытием биогенной бациллы, которая должна сделать человека бессмертным. Третий, химик по специальности, хвастал, что изобрел новое вещество, «Нигилиум»[281]. «Грамм его будет стоить всего-навсего три миллиона долларов». Какой-то врач утверждал — поверите ли? — что обладает средством излечивать насморк!

От подобных фантазеров магнат отделался, не теряя времени.

Некоторые другие посетители встретили более дружелюбный прием, особенно один молодой человек, высокий лоб которого свидетельствовал о выдающихся умственных способностях.

— Сэр, — обратился он к Фрэнсису Беннету, — если некогда считали, что существует семьдесят пять простых тел[282], то в наше время их количество доведено до трех. Вам это известно?

— Разумеется, — ответил магнат.

— Так вот, сударь, я в состоянии свести эти три к одному. Имея деньги, я уже через несколько недель добьюсь успеха.

— И тогда?..

— И тогда найду абсолют[283]!

— Чем это обернется на практике?

— Можно будет с легкостью создать любое вещество — камень, дерево, металл, фибрин…[284]

— Не считаете ли вы себя способным создать и существо человеческое?

— Безусловно!.. В нем не будет только души.

— Только и всего? — с иронией осведомился Фрэнсис Беннет, но все же отправил химика в научную редакцию газеты.

Другой изобретатель, основываясь на древних опытах, производившихся еще в XIX веке и с тех пор неоднократно повторявшихся, носился с мыслью передвинуть с места на место сразу целый город. Речь шла в первую очередь о Саафе, расположенном милях в пятнадцати от моря. Предполагалось превратить его в первоклассный курорт, подтянув по рельсам к морю. Естественно, при этом поднимутся в цене земельные участки, не только застроенные, но и удобные для застройки.

Беннета соблазнила такая перспектива, и он согласился участвовать в деле на равных с изобретателем условиях.

— Вам, разумеется, известно, сэр, — начал третий кандидат, — что благодаря нашим аккумуляторам, а также солнечным и земным трансформаторам удалось уравнять времена года. Я же намерен достичь большего! Превратить часть энергии в тепло и направить в полярные страны, чтобы растопить льды.

— Оставьте ваш проект, — ответил директор, — и зайдите через неделю.

Наконец, четвертый ученый сообщил, что один из вопросов, волновавших мир, будет окончательно решен именно сегодня вечером.

Известно, что сто лет назад смелый опыт, произведенный доктором Натаниэлем Фэтберном, привлек к себе внимание широких кругов общественности. Горячо убежденный в реальности «зимней спячки человека», другими словами — в возможности приостановить все жизненные функции организма, а затем восстановить их, — доктор Фэтберн решился проверить предлагаемую им методу на самом себе.

Составив завещание, содержавшее точный перечень мер, которые следует принять для возвращения его к жизни через сто лет — день в день, — он подвергся замораживанию при температуре в 172 градуса. Превращенный в подобие мумии, доктор был опущен в могилу.

Сегодня, двадцать пятого июля 1889 года, в десять часов вечера истекал назначенный срок, и последний посетитель явился с предложением произвести это сенсационное оживление в одном из помещений «Ирт геральд». Таким образом, публику можно будет непрерывно держать в курсе происходящего.

Предложение было принято. Но так как до десяти часов еще оставалось время, Беннет улегся на шезлонге в гостиной. Протянув руку, он нажал кнопку и соединился с Центральным Концертным залом.

Какое наслаждение испытывал директор после утомительного дня, слушая произведения лучших композиторов, чарующую музыку, основанную, как известно, на чередовании восхитительных гармонико-алгебраических формул.

Стемнело. Погруженный в мечтательную дрему, магнат не сразу заметил, как распахнулась дверь.

— Кто здесь? — воскликнул он и нажал на кнопку выключателя, расположенного у него под рукой.

В то же мгновение воздух под влиянием электрических колебаний в эфире засветился.

— Ах, это вы, доктор?

— Я, собственной персоной! — ответил доктор Сэм. Ежедневно он заходил проведать своего пациента (годовой абонент). — Ну, как себя чувствуем?

— Хорошо.

— Тем лучше… Язык…

И он осмотрел язык при помощи микроскопа.

— Чистый… А пульс?

Врач приставил к руке пульсограф — аппарат, схожий с тем, который отмечает колебания почвы.

— Великолепный… Аппетит?

— Так себе.

— Да… Желудок… Что-то с ним не совсем ладно… Стареет, наверное… Придется вставить вам новый.

— Посмотрим! — ответил Беннет. — А пока — пообедайте со мной, доктор.

Тут же была установлена фонотелефотическая связь с Парижем. На сей раз супруга сидела у себя за столом, и обед, которому шутки доктора Сэма придавали большое оживление, прошел очень приятно.

— Когда намереваешься вернуться в Центрополис, дорогая Эдит? — спросил Беннет.

— Как раз собираюсь в дорогу.

— Подводным тоннелем или аэропоездом?

— Тоннелем.

— Тогда ты будешь здесь…

— …в одиннадцать часов пятьдесят девять минут вечера.

— По парижскому времени?

— Нет! Нет!.. По времени Центрополиса.

— Значит, до скорой встречи. Смотри не опоздай на вокзал.

Эти подводные тоннели, по которым можно прибыть из Европы за двести девяносто пять минут, и в самом деле гораздо удобнее аэропоездов, летящих со скоростью какой-нибудь тысячи километров в час.

* * *

Доктор ушел, но обещал вернуться, чтобы присутствовать при восстании из гроба своего коллеги. Беннет же, намереваясь проверить счета за сегодняшний день, направился в кабинет. Речь шла о предприятии, ежедневные расходы которого составляют восемьсот тысяч долларов! К счастью, успехи механики чрезвычайно упростили подсчеты. С помощью электросчетного пианино директор быстро справился со своей задачей.

Да и пора было! Не успел он в последний раз ударить по клавишам, как его вызвали в зал, где производился опыт.

Там Беннета встретил целый сонм ученых, к которым успел присоединиться и доктор Сэм.

Тело Натаниэля Фэтберна находилось тут же, в гробу, установленном на помосте посреди зала.

Включили фонотелефот, чтобы весь мир мог следить за каждой фазой операции.

И вот открывают гроб… Вынимают из него Натаниэля Фэтберна… Он все еще походит на мумию — желтый, твердый, сухой… При постукивании тело звучит глухо, как деревяшка… Его подвергают действию тепла… электричества… Безрезультатно… Ничто не может вывести его из сверхкаталептического состояния.

— Ну как, доктор Сэм? — спрашивает Беннет.

Доктор склоняется над телом коллеги, вглядывается в него с величайшим вниманием, вводит под кожу несколько капель броун-секаровской жидкости[285], которая до сих пор еще в моде. Мумия остается мумией.

— Мне кажется, — задумчиво произносит доктор Сэм, — зимняя спячка чересчур затянулась.

— Ах!.. Ах!..

— Похоже, Натаниэль Фэтберн мертв.

— Ка-а-ак?

— Как только можно быть мертвым!

— Когда же он умер? — спрашивает кто-то.

— Да лет сто назад, — невозмутимо отвечает доктор Сэм. — Когда коллега реализовал свою злополучную идею и дал себя заморозить из любви к науке…

— Что поделаешь, — философски заключает Фрэнсис Беннет. — Видимо, метод нуждается в совершенствовании.

— «Совершенствование» — самое подходящее слово, — отвечает доктор, а научная комиссия по изучению земного сна удаляется со своей печальной ношей.

* * *

Фрэнсис Беннет в сопровождении доктора Сэма вернулся к себе. После тяжелого делового дня директор казался несколько утомленным, и доктор посоветовал ему перед сном принять ванну.

— Вы правы: ванна меня освежит…

— Безусловно, мистер Беннет. Если хотите, я отдам распоряжение…

— Незачем, доктор! В доме всегда наготове ванна, мне даже не нужно выходить из комнаты… Видите эту кнопку? Достаточно ее коснуться, и появится ванна, наполненная водой, нагретой до тридцати семи градусов.

Фрэнсис Беннет нажал кнопку. Послышался глухой шум, постепенно нарастающий, усиливающийся… Затем распахнулась одна из дверей и появилась скользящая по рельсам ванна…

Но что это? Из ванны доносятся восклицания, выражающие стыдливый испуг. Доктор Сэм поспешно закрывает лицо руками.

В ванне лежит миссис Беннет, прибывшая с полчаса назад по пневматической подводной трубе.

* * *

На другой день, 26 июля 2889 года, директор «Ирт геральд» снова пустился в двадцатикилометровый рейс через все отделы своей газеты. Когда тотализатор[286] закончил подсчет, прибыль выражалась в двухстах пятидесяти тысячах долларов за истекший день — на пятьдесят тысяч больше, чем накануне!

До чего все же выгодно ремесло журналиста в конце двадцать девятого века!

Конец

Судьба Жана Морена

I

В тот день, — а было это в конце сентября, и с тех пор минуло уж много лет, — у особняка вице-адмирала, коменданта тулонского гарнизона, остановился роскошный экипаж. Из него вышел крепкого сложения, простоватый мужчина лет сорока и вместе с визитной карточкой передал для вице-адмирала рекомендательные письма от весьма влиятельных особ. В результате аудиенция[287], которую он испрашивал, была незамедлительно ему предоставлена.

— Значит, я имею честь беседовать с господином Бернардоном, знаменитым судовладельцем из Марселя? — поинтересовался вице-адмирал.

— Совершенно верно, — ответил посетитель.

— Прошу садиться, — пригласил комендант. — Я полностью к вашим услугам.

— Спасибо, адмирал, — поблагодарил господин Бернардон, — что касается моей просьбы, то она, думаю, не относится к разряду невыполнимых.

— О чем же идет речь?

— О разрешении посетить каторжную тюрьму.

— Действительно, нет ничего проще, — согласился вице-адмирал, — излишне было запасаться для этого рекомендательными письмами. Человеку с вашим именем достаточно лишь предъявить паспорт.

Судовладелец поклонился, повторно выразил свою признательность и осведомился о необходимых формальностях для получения пропуска.

— Их не существует, — прозвучал ответ. — Разыщите генерал-майора, передайте ему эту записку — и ваша просьба будет тотчас удовлетворена.

Гость откланялся, его проводили к генерал-майору, и тот без промедления выписал разрешение на вход в пределы военного порта. Далее судовладельца отвели к комиссару каторжной тюрьмы, который вызвался сопровождать господина Бернардона, но господин Бернардон, любезно поблагодарив, отказался.

— Как вам будет угодно, сударь, — сказал комиссар.

— Скажите, можно прогуляться по территории?

— Разумеется.

— Я вам не создам никаких неудобств, если, к примеру, осмелюсь заговорить с заключенными?

— Никаких! Унтер-офицеры предупреждены. Позвольте, однако, спросить, что привело вас в столь безрадостное место? Простое любопытство или иная цель? Может быть, филантропия?

— Да-да, филантропия[288], — торопливо бросил в ответ гость.

— Прекрасно! — обрадовался комиссар. — Мы привыкли к такого рода визитам и приветствуем неустанные заботы властей об улучшении положения каторжан. И ведь многое уже сделано!

Судовладелец безразлично кивнул, как человек, которого нисколько не интересует тема беседы. Однако комиссар, пользуясь удобным случаем, решил выразить свое мнение по данному вопросу.

— В таких делах нелегко оставаться до конца объективным, — продолжал он. — Следует оберегать себя от несправедливых нападок критиканов, забывающих о том, что есть преступление, как только речь заходит о наказании. И все же здесь мы всегда помним: правосудию надлежит быть менее суровым.

— Подобные суждения делают вам честь, — рассеянно похвалил хозяина господин Бернардон, — и если мои замечания вас интересуют, то, осмотрев тюрьму, я почел бы за удовольствие сообщить их вам.

Собеседники расстались, и марселец, получив пропуск, оформленный по всем правилам, направился к тюрьме.

Территория тулонского военного порта делилась на две большие зоны, ограниченные с северной стороны причалом. Одна, имевшая название Новая гавань, располагалась к западу от другой, Старой гавани. Порт представлял собою не что иное, как продолжение городских фортификационных сооружений[289]. Его окружали довольно широкие молы, на которых размещались длинные постройки — механические мастерские, казармы, флотские склады с боеприпасами. В каждой из гаваней — а они существуют и по сей день, — с южной стороны имелись проходы, достаточно широкие, чтобы пропускать военные корабли. Гавани можно было бы использовать под доки[290], если бы уровень Средиземного моря менялся, но, поскольку здесь не бывает приливов и отливов, надобности закрывать проходы не возникало.

Во время событий, о которых пойдет речь, с запада к Старой гавани примыкали склады с боеприпасами и артиллерийский парк, а с юга, с правой стороны от входа, ведущего к небольшому рейду, — бараки для каторжников (теперь эти убогие жилища уже снесены). Бараки соединялись между собой под прямым углом. Один из них, — тот, что находился перед механической мастерской, выходил фасадом на юг, другой — на Старую гавань; чуть дальше располагались казармы и госпиталь.

Кроме упомянутых строений, существовало еще три плавучих тюрьмы для осужденных на более короткие сроки; а приговоренные к пожизненной каторге селились на берегу.

Если и есть на свете место, где полностью попрано всякое равенство, так это, вне всякого сомнения, каторга. Принимая в расчет тяжесть преступлений и учитывая степень развращенности умов преступников, в систему наказаний следовало бы ввести сословные и социальные разграничения. В действительности все обстояло по-иному. Здесь позорно сосуществовали узники всех возрастом и сословий. В такой ужасающей тесноте не могли не возникать уродливые формы отношений, основанные на коррупции, а зараза, именуемая злом, постоянно находила свои бесчисленные жертвы.

В тот год на тулонской каторге насчитывалось около четырех тысяч заключенных. Из них три тысячи работали в порту: на судовой верфи, гражданском складе, в артиллерийском парке, а также на строительстве гражданских объектов, где каторжникам были уготованы самые изнурительные работы. Те же, кому не нашлось места на этих объектах, закачивали и выкачивали корабельный балласт либо использовались как бурлаки при буксировке кораблей; а то перевозили мусор, выгружали и загружали суда боеприпасами и продовольствием. Некоторые работали санитарами или даже состояли на специальной службе. Были здесь и заключенные, закованные в двойные цепи, — за попытки к бегству. Впрочем, подобных событий тут давно не отмечалось — ко дню посещения каторги господином Бернардоном сигнальная пушка в тулонском порту молчала несколько месяцев.

И вовсе не потому, что в сердцах заключенных погасла любовь к свободе, хотя отчаяние сделало их цепи еще более тяжелыми. Просто комиссар выгнал надсмотрщиков, уличенных в халатности или измене долгу, оставшиеся же строго несли охрану, почитая свою службу делом чести. Начальство, восхищенное таким результатом, пребывало в обманчивом состоянии успокоенности, словно забыв, что с тулонской каторги бежать легче, нежели с любой другой.

Башенные часы в порту пробили половину первого, когда марселец достиг оконечности Новой гавани. На причале не было ни души.

За полчаса до его визита каторжане по звону колокола возвратились в бараки с работ, начинавшихся с самой зари. Каждому выдали по пайке. Пожизненно осужденные вставали на скамью, и надзиратель заковывал их в цепи, тогда как другие могли свободно расхаживать по баракам. По свистку унтера все расположились на корточках у своих котелков с похлебкой, традиционной бурдой из сушеных бобов.

Через час предстояло вновь идти на работы, которые заканчивались лишь к восьми часам вечера. Тогда несчастных препровождали назад в бараки, где они, забывшись на несколько часов тяжелым сном, могли наконец не думать о своей участи.

II

Воспользовавшись отсутствием каторжан, господин Бернардон принялся обследовать территорию порта. Однако непохоже было, что это занятие его увлекает; заметив унтера, он быстро подошел к нему и как бы невзначай спросил:

— Сударь, в котором часу заключенные возвращаются в порт?

— В час дня, — ответил унтер.

— А как они работают — все вместе?

— Нет. Часть трудится под началом мастеров в слесарных и литейных мастерских, часть плетет канаты — тут нужны определенные навыки, и у нас, надо сказать, есть отменные умельцы.

— Значит, каторжане могут заработать себе на жизнь?

— Разумеется.

— И сколько они получают?

— По-разному. За час или день — от пяти до двадцати сантимов. Если же работать сдельно, можно получить и все тридцать.

— Имеют ли они право тратить свои гроши?

— Ну, конечно. — Унтер даже обиделся. — Им разрешается покупать табак, несмотря на правила, запрещающие курить. За несколько сантимов они получают порцию мясного рагу с овощами.

— А платят всем одинаково?

— Никак нет! Осужденные пожизненно забирают свои деньги полностью. У других треть удерживают до окончания срока, чтобы по выходе с каторги они не остались ни с чем.

— Ах, вот как… — заметил господин Бернардон и погрузился в раздумья.

— Право, сударь, — продолжал между тем унтер, — не такие уж они несчастные. Если бы вели себя смирно и не пытались бежать, порядки вообще были бы мягче, и сетовать на судьбу им пришлось бы не больше, чем городским рабочим.

— Значит, когда кто-то пытается бежать, — спросил марселец сдавленным голосом, — ему продлевают срок?

— Не только! Еще избивают и заковывают в двойные кандалы.

— Избивают?..

— Ну да, лупят по лопаткам — пятьдесят или шестьдесят ударов канатом, пропитанным гудроном[291]; в зависимости от тяжести проступка.

— После такой экзекуции бежать уже невозможно? Да еще в двойных кандалах!

— Практически невозможно, — согласился унтер. — Каторжников приковывают к ножкам скамеек, и они уже никогда не покидают барак.

— Выходит, легче всего бежать во время работ?

— Ну да. Ведь работать приходится попарно и, хотя за каждой парой следит надзиратель, некоторая свобода передвижения все-таки есть. Но какая у этих парней сноровка! Представьте: за считанные минуты они способны разорвать самую прочную цепь. Если натяжной клин в подвижном болте припаян намертво» кольцо не трогают, а рвут первое звено в цепи. Многие, работающие в слесарных, без труда находят нужный инструмент, например, железную пластинку, на которой выбит их номер. А уж ежели удается раздобыть пружину от часов, то жди выстрела сигнальной пушки! Да что там говорить: есть тысяча способов бежать, и ни один заключенный никому не продаст свой секрет.

— Но где им удается все это прятать?

— Везде и нигде. В складках рубища, под мышками. Особенно ловко припрятывают у нас маленькие стальные пластины. Совсем недавно у одного отобрали корзину, так что бы вы думали, — в ней оказались лезвия и пилки. Ах, сударь, нет ничего невозможного для тех, кто мечтает вновь обрести свободу.

Раздался бой часов: полдень. Унтер-офицер отдал гостю честь и возвратился на пост. Каторжане выходили из тюрьмы: некоторые — по одному, другие — скованные попарно. Надзиратели не спускали с них глаз. Вскоре порт заполнился шумом голосов, лязгом железа и грубой бранью стражников.

Марселец меж тем внимательно читал вывешенный в артиллерийском парке перечень наказаний:

«Приговаривается к смертной казни всякий осужденный, ударивший надзирателя или убивший товарища, а также участвовавший в бунте или являвшийся зачинщиком такового. К трем годам двойной цепи приговаривается осужденный пожизненно за попытку к бегству. К трем годам, дополнительно к основному сроку, приговаривается временно осужденный, совершивший аналогичное преступление. К дополнительному сроку заключения, определяемому трибуналом, приговаривается всякий, укравший сумму свыше пяти франков.

Подвергается телесным наказаниям осужденный, сумевший освободиться от цепей или использовавший какие-либо иные средства с целью побега, переодевшийся в гражданское платье, употребивший спиртное, игравший в азартные игры, куривший на территории порта, продавший или снявший с себя свое платье, писавший без разрешения, а также тот, у кого найдена сумма свыше десяти франков, кто ударит товарища, откажется от работ или проявит неповиновение».

Да, тут было над чем подумать… Тем временем порт пришел в движение — распределяли работы. То тут, то там раздавались грубые окрики мастеров:

— Десять пар па Сен-Мандрие!

— Пятнадцать «носков» на канаты!

— Двадцать пар на рангоут!

— Еще пять «красных» в док!

Каторжники отправлялись по рабочим местам, подгоняемые бранью и страхом перед палочными ударами унтеров. Судовладелец внимательно приглядывался к проходившим мимо. Одни впряглись в тяжело груженные повозки; другие переносили на спине доски, складывая их штабелями; третьи тянули на канатах корабли.

Все были одеты в красные куртки, того же цвета фуфайки и штаны из грубой серой ткани. Осужденные пожизненно носили зеленые шерстяные колпаки. Этих несчастных, даже совсем слабых, определяли на самые изнурительные работы. Заключенным, находившимся под подозрением, — за порочные наклонности или за то, что пытались бежать, — полагались зеленые колпаки с красной полосой. А временно осужденным — колпаки красного цвета с собственными номерами на жестяных бирках. Вот эти самые бирки и разглядывал господин Бернардон. Бирки и цепи.

Некоторые каторжане были попарно скованы цепями от восьми до двадцати двух фунтов весом. Цепь, начинавшаяся от ноги заключенного, крепилась у него на поясе и затем — на поясе и ноге другого. Этих несчастных в шутку называли «кавалерами гирлянды». Некоторые носили по кольцу и по половине цепи в девять-десять фунтов или только одно кольцо под названием «носок», весившее от двух до четырех фунтов. Кое-кто, признанный особо опасным, таскал на ноге железную «плетку» треугольного плетения; углы ее, запаянные намертво, распилить было невозможно.

Опрашивая каторжников и надзирателей, судовладелец сумел осмотреть все участки в порту. Перед ним предстала картина, способная растрогать даже каменное сердце. Однако наш филантроп ничего не замечал вокруг, кроме каторжников в красных колпаках. Его пытливый взгляд устремлялся то в одну сторону, то в другую; он всматривался в каждого, пытаясь выискать в толпе того единственного, который никак не ждал посещения. Поиски казались тщетными.

Но вдруг марселец, уже потеряв надежду, буквально застыл на месте — его взгляд остановился на заключенном, тащившем в упряжке с другими бушприт[292]. Номер каторжника — две тысячи двести двадцать четыре — был виден отлично. Этот человек оказался тем самым, которого искал господин Бернардон.

III

Носивший номер две тысячи двести двадцать четыре был крепкий мужчина, лет тридцати пяти, отличного сложения. Глаза его горели жизненной энергией и решительностью, открытое лицо выражало ум и смирение, но не покорность скотины, а разумное подчинение человека роковому стечению обстоятельств.

Скованный цепью с каким-то жестоким и злобным стариком, номер 2224 резко от него отличался, ибо был благороден, если можно так сказать о каторжанине.

Шла сборка мачты на недавно построенном корабле. В такт движениям хриплые голоса выкрикивали песню о «вдовушке»-гильотине[293] — вдовы для тех, с чьих плеч она сносила головы:

Ох! Ох! Ох! Жан-Пьер, ох! Наряжайся поскорей! Вон! Вон! Брадобрей! Ох! Ох! Ох! Ох! Жан-Пьер, ох! Вон стоит колымага! А! А! А! Полетит твоя голова!

Господин Бернардон терпеливо дождался перерыва. Интересовавшая его пара воспользовалась передышкой, чтобы немного передохнуть. Старик растянулся прямо на земле, а молодой мужчина продолжал стоять, опершись на лапы якоря.

Марселец подошел ближе.

— Друг мой, — молвил он, — мне бы хотелось поговорить с вами.

Пытаясь приблизиться к собеседнику, номер 2224 натянул цепь, что сразу вывело старика из дремы.

— Эй, ты! — крикнул он. — Не можешь постоять спокойно? Или вздумал якшаться со стукачом?

— Брось, Ромен! Нам нужно поговорить. Потрави цепь со своего конца.

— Еще чего! Это моя половина.

— Ромен!.. Ромен!.. — негодующе повторил номер 2224.

— Ну ладно! Давай разыграем, — буркнул старик и достал из кармана замусоленную колоду карт.

— Идет, — ответил молодой.

Цепь, которой они были скованы, состояла из восемнадцати звеньев по шесть дюймов в диаметре. На каждого, таким образом, приходилось по девять дюймов, что предоставляло беднягам строго ограниченную свободу передвижения.

Господин Бернардон шагнул к Ромену.

— Я покупаю вашу половину цепи, — сказал он.

— Сколько дадите?

Торговец достал из кошелька пять франков.

— Целых пять франков!.. — восхитился старик. — По рукам!

Схватив деньги и тут же куда-то их спрятав, Ромен потравил свою половину цепи и улегся на прежнее место, подставив спину солнцу.

— Что вам нужно? — спросил номер 2224.

Марселец, пристально взглянув на него, произнес:

— Если не ошибаюсь, Жан Морена, приговоренный к двадцати годам каторги за убийство и кражу. Половину срока вы уже отбыли.

— Все верно.

— Вы сын Жанны Морена из деревни Сент-Мари-де-Мор.

— О, моя бедная матушка! — печально вздохнул заключенный. — Что с ней? Она умерла?

— Девять лет назад.

— Правда? Но, сударь, откуда такая осведомленность?

— Какое это имеет значение? — уклонился от разъяснений господин Бернардон. — Главное сейчас — то, что я хочу спасти вас. Слушайте и не перебивайте. Через два дня будьте готовы к побегу. От моего имени заплатите вашему напарнику за молчание. Когда приготовитесь, я скажу, что делать дальше. До встречи!

Оставив заключенного в полном недоумении, марселец продолжал спокойно осматривать порт. Он еще немного прошелся по территории, заглянул в мастерские, а через некоторое время уже сидел в экипаже, и лошади рысью уносили его прочь.

IV

За пятнадцать лет до того дня, когда между господином Бернардоном и заключенным под номером 2224 состоялась короткая беседа на тулонской каторге, семья Морена, вдова и двое ее сыновей — Пьер, которому в ту пору исполнилось двадцать пять лет, и Жан, пятью годами моложе, счастливо жили в деревне Сент-Мари-де-Мор.

Молодые люди столярничали, работы хватало как в родной деревне, так и в соседних селах. Оба хорошо знали дело, и спрос на их труд был одинаково велик. Что же касается личного уважения, то люди относились к ним по-разному, и недаром. Младший брат, старательный и спокойный, нежно любил мать и в этом смысле мог служить примером для всех сыновей в деревне. Старший — вспыльчивый и раздражительный, частенько напивался и становился зачинщиком ссор, даже драк. Но, пожалуй, больше всего ему вредил его язык. Пьер то и дело, не стесняясь, прилюдно, проклинал свою жизнь в этом маленьком, затерянном в горах уголке, говорил, что отправится в дальние страны, где можно с легкостью сколотить целое состояние, чем вызвал настороженность у крестьян. Вот почему к Жану относились с симпатией, Пьера же считали сумасбродом, способным как на хорошее, так и на дурное.

А в общем-то в семье Морена царили мир и покой. Оба парня как сыновья не заслуживали упреков, а как братья всем сердцем любили друг друга. Любой забияка в округе знал: тронь он одного из них — сразу будет иметь дело с двумя.

Первым несчастьем, потрясшим семью, стало исчезновение старшего брата. В день своего двадцатипятилетия, он, как обычно, отправился на работу в соседнюю деревню и пропал. Напрасно в тот вечер мать и брат ждали возвращения Пьера: он не вернулся.

Что же случилось? Может, по привычке задира ввязался в какую-нибудь драку? А может, стал жертвой несчастного случая или преступления? Или просто сбежал? Ответа па эти вопросы так никто и не узнал.

Безутешным было горе матери. Однако постепенно, поддерживаемая любовью второго сына, тетушка Морена хоть и с печалью в сердце, но покорилась судьбе. Младший сын стал для нее единственной опорой и отрадой. Так прошло пять лет. А на шестой год, когда Жану исполнилось двадцать пять, другая, еще более страшная беда, обрушилась на и без того жестоко пострадавшую семью.

Неподалеку от домика Морена родной брат вдовы Александр Тиссеран держал единственный в деревне постоялый двор. У дядюшки Сандра, как обыкновенно называл его Жан, жила его крестница Мари, взятая в дом еще девочкой после смерти родителей. Мари с радостью помогала своему благодетелю и крестному вести хозяйство в скромном пристанище для путников. Ей было восемнадцать, когда Жану исполнилось двадцать пять. Из неуклюжего подростка Мари превратилась в нежную, красивую девушку, и вот настал день, когда юноша полюбил как невесту ту, к которой до сих пор относился как к сестре. Он влюбился со всем жаром благородной души, не переставая при этом, конечно, горячо любить и почитать мать.

Однако Жан хранил молчание и ни с кем ни словом не обмолвился о своих чувствах: он видел, что страсть его безответна. Отношение девушки к нему не изменилось. Если его дружеское расположение переросло в любовь, то сердце Мари оставалось таким же, как прежде. Как всегда, глаза ее спокойно смотрели на друга детства, и в их голубизне нельзя было прочесть ни намека на женскую нежность.

Итак, Жан молчал, к глубочайшему сожалению дядюшки Сандра, который испытывал к племяннику самое искреннее уважение и был бы счастлив вверить ему судьбу крестницы, а в придачу небольшое состояние, накопленное за сорок лет неустанных трудов. Впрочем, дядюшка не отчаивался: Мари была еще совсем юной, так что все могло измениться. Став постарше, она наверняка оценит достоинства молодого Морена, а тот, набравшись смелости, сделает ей предложение, которое, даст Бог, будет с благодарностью принято.

Возможно, все так и произошло бы, если бы нежданная трагедия не потрясла Сент-Мари-де-Мор. Однажды утром дядюшку Сандра нашли мертвым: он лежал рядом с конторкой, из ящика которой исчезли все деньги до последнего су. Кто совершил убийство? Правосудию пришлось бы потратить немало времени на поиски убийцы, если бы сама жертва не указала на него. В судорожно сжатой руке покойного обнаружили скомканный клочок бумаги, на котором, перед тем как испустить последний вздох, Александр Тиссеран успел нацарапать три слова: «Это мой племянник…» На большее у него не хватило сил…

Впрочем, и трех слов оказалось вполне достаточно. У Тиссерана в деревушке остался лишь один племянник, так что никаких сомнений по поводу того, кто убил, у полиции не возникло.

Накануне вечером на постоялом дворе не оставалось ни души. Следовательно, убийца мог проникнуть в дом лишь с улицы, причем жертва должна была его знать, поскольку сама отворила дверь. Следствие смогло установить, что преступление произошло под утро: Александра Тиссерана нашли одетым. Судя по тому, что на конторке лежали не до конца заполненные счета, он как раз подсчитывал выручку, когда нагрянул нежданный «гость». Направившись к двери, хозяин машинально захватил с собой карандаш, которым потом и написал три, столь важные, слова.

Убийца же, переступив порог, тут же схватил жертву за горло и повалил наземь. На месте преступления не осталось следов борьбы, да и Мари, находившаяся у себя в комнате, расположенной, правда, довольно далеко от входной двери, не слышала никакого шума.

Решив, что хозяин мертв, преступник опустошил ящик конторки, затем перерыл всю спальню, о чем свидетельствовали сдвинутая с места кровать и раскрытые шкафы. Найдя то, что нужно, он, никем не обнаруженный, поспешил удалиться.

Негодяй, однако, просчитался: тот, кого он полагал мертвым, был еще жив и находился несколько минут в сознании. Александр Тиссеран нашел в себе силы, чтобы указать на убийцу. К несчастью, предсмертная агония оборвала запись.

Вся деревня пришла в ужас. Жан Морена, славный работник и примерный сын!.. Тем не менее пришлось признать очевидное — жертва назвала убийцу, и сомнений на сей счет ни у кого не возникло. По крайней мере, так решило правосудие. Невзирая на протесты Жана, его арестовали, судили и приговорили к двадцати годам каторги.

Эта чудовищная трагедия оказалась последним ударом для старушки. На глазах у всех она стала день за днем угасать. Год спустя, даже меньше, несчастная последовала в могилу за своим убиенным братом. И тут, едва на гроб была брошена последняя горсть земли, в родных местах объявился ее старший сын.

Откуда он взялся? Чем занимался шесть долгих лет? В каких побывал странах? С чем вернулся в родную деревню? Он так никому ничего про себя и не рассказал, и, хотя любопытство односельчан не ведало границ, в конце концов, не добившись от Пьера ни слова, они перестали докучать ему вопросами.

А он въехал в дом матери, полученный по наследству, но обитал в основном на постоялом дворе, у Мари. После трагической смерти крестного она успешно управлялась с хозяйством с помощью единственного слуги. Своим прежним столярным ремеслом Пьер занимался от случая к случаю. Судя по всему, он возвратился в деревню не с пустыми руками. И потому в основном бездельничал, лишь изредка отлучаясь в Марсель по делам, как сам говорил.

Спустя некоторое время между молодыми людьми возникла некая идиллия. То, чего не смог добиться спокойный и добрый Жан, сделали краснобайство и напористость Пьера. Мари влюбилась в него, и через два года после смерти вдовы Морена, через три — после убийства дядюшки Сандра сыграли свадьбу.

Шли годы. У молодой четы появилось на свет трое детей; последний ребенок родился за полгода до того дня, с которого мы начали наше повествование. Мари смело можно было называть счастливой женой и матерью: она прожила в браке семь безоблачных лет.

Но как бы омрачилось ее счастье, если б она прочла то, что творилось в душе мужа, проникла бы в его воспоминания о бродячей жизни, которую вел он шесть лет, занимаясь хищениями, грабежом, мошенничеством, самым обыкновенным воровством, а главное, — если бы знала, какую роль сыграл Пьер в судьбе ее крестного.

Александр Тиссеран сообщил правду, обвинив племянника, однако предсмертная агония парализовала его сознание и руку, помешав с точностью указать на того, кто стал виновником его ужасной смерти! Им действительно был племянник, но не Жан, а Пьер.

Не имея возможности свести концы с концами, впав в крайнюю нищету, Пьер возвратился в ту ночь в Сент-Мари-де-Мор с намерением украсть сбережения дядюшки. Его жертва оказала сопротивление — и вот он стал убийцей.

Повалив хозяина постоялого двора на пол, он обшарил весь дом, после чего скрылся в ночи. О смерти дядюшки, также как об аресте и осуждении брата, Пьер ничего не знал: он думал, что дядюшка просто потерял сознание. Вот почему через год как ни в чем не бывало убийца вернулся в родные места, не сомневаясь, что легко добьется прощения.

Страшные его ждали известия! Две смерти и Жан на каторге! Старшего Морена стали одолевать нестерпимые муки совести. Но что было делать? Рассказать правду, выдать себя и занять место невинно осужденного? Нет, только не это!

Со временем совесть Пьера немного успокоилась. Любовь оказалась неплохим лекарем.

Но едва его семейная жизнь потекла по спокойному руслу, как вновь вернулось раскаяние — горячее, искреннее и еще более мучительное, чем прежде. В памяти то и дело воскрешалось детство, подробности дружбы с любимым братом, и вот настал день, когда Пьер Морена принялся размышлять над тем, как освободить Жана. Ведь он, Пьер, уже не был нищим оборванцем, как тогда, когда покидал Сент-Мари-де-Мор в поисках призрачного счастья. Теперь жалкий бедняк превратился в хозяина, самого богатого в деревне, и нужды в деньгах не испытывал. Может, деньги-то и помогут ему освободиться от угрызений совести?

V

Жан Морена не сводил глаз с приезжего. Он с трудом понимал, что происходит. Откуда этот человек столько знает? Поистине неразрешимая загадка. Но как бы то ни было. Следовало принять предложение незнакомца. И Жан стал готовиться к побегу.

Прежде всего нужно сообщить о своем намерении напарнику. Иного выхода нет: их сковывает одна цепь, и порвать ее так, чтобы не заметил другой, невозможно. Не исключено, что Ромен тоже захочет воспользоваться удобным случаем и бежать вместе с ним. Тогда шансов на успех станет гораздо меньше.

Поэтому Жан напомнил старику, что греметь кандалами тому осталось всего полтора года, так стоит ли рисковать? Ведь если их поймают, срок увеличат вдвое. Ромен и сам это прекрасно понимал, как понимал и то, что появился шанс хорошо заработать. Он решительно отказался держать в секрете планы товарища. Вымогателю пришлось пообещать тысячу франков сразу и такую же сумму по выходе с каторги. Ромен мгновенно сделался сговорчивым и перестал мешать напарнику.

После этого оставалось продумать, как лучше всего бежать. Главное — покинуть территорию порта, не попавшись на глаза часовым и стражникам. Оказавшись где-нибудь в сельской местности, еще до того, как поднимут — по тревоге жандармов, можно договориться с крестьянами о помощи: были бы деньги! Ромен же, конечно, не откажется от возможности получить вторую тысячу франков. Он будет заинтересован в удаче.

Морена решил бежать ночью. К счастью, его держали не на старой посудине, перестроенной под плавучую тюрьму, а в одном из бараков, расположенных на берегу. Выйти из барака незамеченным было довольно трудно, так что следовало просто не заходить туда вечером. В эти часы рейд обычно безлюден, и можно перебраться вплавь через акваторию порта. А когда Жан вновь окажется на суше, к нему на помощь придет его покровитель.

Но что посоветует незнакомец? И выполнит ли обещание, данное Ромену? Время тянулось медленно, нетерпение росло с каждой минутой.

Своего таинственного друга Жан снова увидел лишь через день.

— Ну-с?.. — поинтересовался господин Бернардон.

— Все улажено, сударь. Смею вас заверить, что обстоятельства складываются как нельзя лучше.

— Что вам понадобится?

— Две тысячи франков для моего напарника — вторую он получит, когда выйдет с каторги…

— Держите, вот золото, — сказал господин Бернардон, вручая старику монеты, которые тот немедленно куда-то спрятал. — А вот хороший напильник. Им можно распилить кандалы?

— Да, сударь. Где я увижу вас снова?

— На Коричневом мысе. Найдите меня на берегу бухты Пор-Межан. Знаете такую?

— Знаю.

— Когда думаете бежать?

— Сегодня вечером. Вплавь.

— Вы хорошо плаваете?

— Неплохо.

— Прекрасно! Значит, до вечера.

— До вечера!

Господин Бернардон расстался с каторжниками, и те снова приступили к работе. Для отвода глаз марселец еще некоторое время прогуливался, беседуя то с одним, то с другим заключенным, после чего, никем не замеченный, покинул территорию порта.

VI

Жан Морена изо всех сил старался казаться спокойным. Но, даже собрав в кулак всю свело волю, он не мог побороть лихорадочного нетерпения. Куда подевалась присущая ему безропотность, за которой, безвинно осужденный, десять лет прятался, как за броней, стараясь уйти от отчаяния? Теперь же сердце его бешено колотилось, и внимательный наблюдатель поразился бы возбужденности каторжанина.

А тому меж тем пришла в голову мысль: уговорить кого-нибудь занять его место на другом конце цепи, чтобы стража хватилась беглеца не сразу. Каторжник, по кличке «Носок», прозванный так потому, что носил на ноге легкое кольцо, за три золотых согласился подменить Морена. «Носку» оставалось лишь несколько дней до освобождения, и его расковали — так что все складывалось как нельзя более удачно.

В семь вечера Жан воспользовался паузой в работе и принялся распиливать кандалы. Напильник оказался отменным, и, несмотря на то, что скоба особой закалки поддавалась с трудом, каторжник быстро справился с этим делом. Перед возвращением в бараки «Носок» занял место беглеца, а Морена спрятался за штабелем досок.

Там он увидел огромный котел, водруженный на станину. Жан бесшумно скользнул внутрь, прихватив с собой небольшой деревянный брусок, и поспешно смастерил что-то вроде колпака, просверлив в нем несколько дырок. Затем стал напряженно ждать.

Наступила ночь. Небо заволакивали тяжелые тучи, что было на руку беглецу. Полуостров Сен-Мандрие, расположенный по ту сторону рейда, погружался во мрак.

Скоро порт опустел. Каторжник покинул убежище и осторожно, ползком, стал пробираться к сухим докам. Порой он настораживался и прижимался к земле: по территории порта еще расхаживали унтер-офицеры.

Наконец Морена добрался до морского берега — туда, где, неподалеку от выхода на рейд, находился причал Новой гавани, и, не выпуская из рук деревянный колпак, по веревке опустился под воду.

Всплыв на поверхность, он нахлобучил на голову свой чудной головной убор с просверленными для глаз отверстиями и стал, таким образом, совершенно неуязвимым для часовых. Его вполне можно было принять за буек, сорвавшийся с якоря.

Прогремел выстрел из пушки.

«Это всего лишь сигнал к закрытию порта», — с надеждой подумал Жан.

Но раздались еще залпы: второй, третий… Стража обнаружила исчезновение заключенного — ошибки быть не могло.

Стараясь держаться как можно дальше от кораблей, беглец плыл вдоль рейда. Море слегка штормило, но отважный пловец чувствовал в себе силы победить стихию. Одежда сковывала движения, и Жан сбросил ее, оставив лишь кошелек с золотом, который висел у него на груди.

Вот и середина рейда. Там, ухватившись за железный буй, или пустотел, как его еще называли. Морена снял с головы защитный колпак и отдышался.

«Уф! — вырвалось у него. — Этот заплывчик — лишь часть удовольствия, которое мне предстоит вкусить. В открытом море нечего опасаться, но нужно еще проскочить вход в гавань, а там полно шлюпок, снующих от Большой башни до форта Игольного. Там могут заметить… Ну, ладно, пока надо сориентироваться, чтобы не угодить по глупости в волчью пасть».

По расположению порохового склада в Лагурбане и форта Сен-Луи Жан определил, где находится, снова надел свой колпак и поплыл дальше.

Колпак сковывал движения, к тому же приходилось двигаться медленно, не спеша: буек не может нестись по воде, как стрела. Шум ветра усилился, и это мешало слышать посторонние, таившие опасность звуки.

Так прошло полчаса. По расчетам где-то рядом уже должен был находиться фарватер, как вдруг слева раздался плеск весел. Жан тут же остановился.

— Эй! — выкрикнул кто-то из шлюпки. — Что там у вас?

— Ничего, — ответили справа, с другой лодки.

— Эдак нам его никогда не поймать!

— А верно, что он убежал морем?

— Конечно! Ведь выловили одежду.

— Не видать ни зги! Как назло…

— Ну-ка, наляжем на весла!

Шлюпки разошлись. Беглец подождал, пока они окажутся на значительном расстоянии, сделал несколько мощных гребков и быстро поплыл к выходу из гавани. Но чем ближе он был к фарватеру, тем больше становилось шлюпок — они сновали, как челноки, держа под особым наблюдением проход. Жан продолжал плыть изо всех сил, решив, что лучше утонет, нежели попадется стражникам. Живым он не сдастся!

Вскоре перед ним выросли очертания Большой башни и форта Игольного.

Люди, вооруженные факелами, шныряли по молу и берегу; жандармские команды были подняты по тревоге. Беглец отдался на волю волн, и западный ветер понес его в открытое море.

Вдруг свет факела упал на волны, и Жан заметил, что лодки обступают его со всех сторон. Он замер на месте, держась в воде вертикально.

— Эй!.. На шлюпке! — послышался чей-то оклик. — Как там у вас?

— Ничего!

— А что это там такое?

— Где?

— Во-о-он, черная точка.

— Должно быть, сорвало с якоря буй.

— Ну-ка, выловите его!

Жан приготовился нырнуть. Но раздался свисток старшего матроса.

— Греби, ребята! Есть дела поважнее, чем вылавливать деревяшки… Вперед!..

Весла с шумом ударили по воде, и мужество вернулось к несчастному. Надежда придала сил. Морена поплыл дальше, к форту Игольный, возвышавшемуся впереди гигантской стеной…

И вдруг кромешная мгла накрыла его: какой-то неожиданно возникший впереди предмет закрыл вид на форт. То была огромная шлюпка. Она шла на приличной скорости и с глухим ударом наскочила на Жана. Один из матросов перегнулся через борт.

— Это буй, — раздался его голос.

Шлюпка двинулась дальше. К несчастью, весло снесло с головы колпак, беглец не успел нырнуть. Бритая голова мелькнула на поверхности.

— Вот он! — крикнул матрос. — Греби туда!..

Жан торопливо нырнул и, пока разбросанные по гавани шлюпки собирались по свистку в одно место, ему удалось проплыть под водой небольшое расстояние вдоль отмели, преграждавшей вход в Карантинную гавань. Отмель пролегала с правой стороны от подхода к главному рейду, а Коричневый мыс лежал слева. Но, надеясь сбить преследователей с толку, беглец продолжал плыть в направлении, ему не нужном.

Он должен был во что бы то ни стало добраться до места, на которое указал марселец. Проплыв несколько саженей в противоположную сторону, Морена снова взял прежний курс. Шлюпки продолжали сновать по морю; то и дело приходилось нырять. В конце концов, ловко маневрируя, Жан сбил преследователей с толку и отплыл от них на безопасное расстояние.

Но, может, уже поздно? Измотанный борьбой с людьми и стихией, несчастный чувствовал, что слабеет. Силы покидали его; глаза закрывались; стала кружиться голова; руки несколько раз безвольно опускались, а отяжелевшие ноги тянули в бездну…

Каким чудом выбрался он на берег? Непонятно! Ноги вдруг коснулись земли. Жан встал, сделал несколько неуверенных шагов, вышел из воды и упал без чувств; но волны уже не достигали пловца.

Придя в себя, беглец увидел человека, склонившегося над ним; тот прижимал к его губам флягу с водкой.

VII

Местность к востоку от Тулона, покрытая лесами, пересеченная горами, оврагами, реками и ручьями, давала хорошие шансы на спасение. К тому же Морена был уже на твердой земле и мог надеяться, что свобода распахнет перед ним свои врата. Вместе с надеждой вновь пробудилось любопытство: кто этот благородный человек, его покровитель? Может, марсельцу для какого-нибудь сомнительного дела нужен именно каторжник: отважный парень, готовый пойти на все? В таком случае он ошибся: Жан не преступник.

— Вам уже лучше? — спросил господин Бернардон, выждав некоторое время. — Идти в силах?

— Да, — приподнялся Жан.

— Тогда надевайте вот это крестьянское платье. И — в путь! Нельзя терять ни минуты.

Было одиннадцать вечера. Два человека двинулись вперед по холмистой местности, избегая проторенных троп. Когда царившая вокруг тишина нарушалась шумом шагов или скрипом колес повозки, они тут же бросались в овраг или в лес. Хотя, переодевшись, беглец стал неузнаваемым, он тем не менее опасался внимательных взглядов: одежда у него была явно с чужого плеча.

К тому же премия, которую власти всегда назначали за поимку каторжника, делала глаза крестьян более зоркими, ноги — быстрыми, а руки — цепкими. Любого беглого, несмотря на маскировку, можно было узнать без труда: свыкшийся с кандалами, он чуть заметно волочит одну ногу, а на лице лежит извечная печать тревоги.

После трех часов ходьбы по знаку господина Бернардона путники остановились. Марселец достал из сумки, висевшей через плечо, немного еды, которую они с жадностью уничтожили, устроившись посреди густого кустарника.

— Теперь укладывайтесь спать, — сказал марселец. — Путь далек, следует набраться сил.

Ему не пришлось повторять приглашение: растянувшись прямо на земле, Жан забылся тяжелым сном.

Было уже светло, когда господин Бернардон разбудил его. И они сразу двинулись дальше. Теперь эти двое шли спокойно. Им уже не приходилось скрываться — нужно было просто не попадаться на глаза; не требовалось избегать посторонних взглядов — следовало только не выставлять себя напоказ.

К полудню беглецу почудился где-то сзади конский топот. Жан поднялся на пригорок и стал всматриваться в даль, однако дорога петляла и заметить что-либо не представлялось возможным. Тогда Морена лег и приложил ухо к земле. В тот же миг на него набросился его спутник и ловко связал несчастного, заткнув ему кляпом рот.

Скоро показались двое жандармов на лошадях. Они поравнялись с господином Бернардоном, крепко державшим ошеломленного пленника.

— Эй, приятель! Что это значит? — спросил один из жандармов.

— Беглый каторжник, господин жандарм. Я его только что захватил, — ответил господин Бернардон.

— Ну и ну!.. — вырвалось у жандарма. — Уж не того ли, что сбежал сегодня ночью?

— Может быть. Во всяком случае, не упущу!

— Вас, приятель, ожидает награда.

— Не откажусь. Но это не считая платья. На нем одежда крестьянина, а не каторжника. Думаю, получу и ее.

— Не нужна ли помощь?

— Право же, нет! Сам управлюсь.

Жандармы поскакали дальше, и путы с Жана Морена были сброшены.

— Вы свободны, — сказал незнакомец. — Теперь идите туда. — Он показал на запад. — Смелее, и никого не бойтесь. К ночи будете в Марселе. Найдете в старом порту трехмачтовый барк «Мария Магдалина», отплывающий в Чили на Вальпараисо. Капитан в курсе дела и возьмет вас на борт. Ваше имя теперь Жак Рено — вот документы и золото. Попытайтесь начать жизнь сначала. Прощайте.

Жан Морена не успел ничего ответить: господин Бернардон скрылся за деревьями, оставив беглеца одного на дороге.

VIII

Жан долго стоял неподвижно, потрясенный развязкой своего таинственного приключения. Почему покровитель, устроивший ему побег, бросил спасенного одного? Что заставило незнакомца проявить такое участие в судьбе заключенного, не представлявшего никакой ценности? А он, неблагодарный, даже забыл спросить имя своего спасителя!

Ну что ж, значит, так тому и быть! Какое теперь это имеет значение? Главное — больше не придется таскать кандалы, которые стерли до костей ноги. Остальное прояснится позже или никогда. Сейчас же ясно одно: его оставили на краю пустынной дороги, с карманами, набитыми золотом, с документами в руках, и он может полной грудью вдыхать пьянящий воздух свободы.

Морена двинулся на запад, в Марсель. Но, сделав несколько шагов, остановился.

Марсель, «Мария Магдалина», Вальпараисо, Чили, начать новую жизнь — какой вздор! Неужели он мечтал о свободе лишь для того, чтобы провести жизнь в дальних странах? Нет, нет! За долгие годы каторги он грезил только об одном месте на всем белом свете — о Сент-Мари-де-Мор и о единственном человеке на земле — Мари. От этих воспоминаний каторжные работы казались непосильными, а кандалы — неподъемными. И теперь он уедет, не побывав в родных местах и не повидавшись с Мари?! Как бы не так! Уж лучше снова на каторгу — под палки надзирателей!

Еще раз взглянуть на родные поля, пасть ниц пред могилой матери и самое главное — увидеть Мари — вот что ему нужно! Он ей все объяснит, докажет свою невиновность, найдет в себе храбрость, которой раньше недоставало. Ведь Мари уже взрослая. Может, теперь-то она полюбит его? И, если это случится, он убедит любимую последовать за ним. Какое прекрасное будущее их ожидает! Если же Мари останется по-прежнему равнодушной, тогда он уедет — чему быть, того не миновать!

И Жан пошел на север, по знакомым с детства тропам. Теперь он знал: желанная цель близка, до Сент-Мари-де-Мор часа два пути. Но вдруг повстречаются жандармы? Значит, нужно прийти в деревню ночью.

А пока беглец зашел на постоялый двор, где основательно подкрепил силы и выспался, и лишь с наступлением сумерек решительно двинулся дальше.

Пробило девять, когда он достиг окраины Сент-Мари-де-Мор. Было уже совсем темно. Тихими безлюдными улочками, никем не замеченный, Морена добрался до дома дядюшки Сандра.

Но как проникнуть внутрь? Через дверь? Разумеется, нет. Ведь неизвестно, что его ждет: вдруг там уже не Мари? За столько лет хозяйство вполне могло перейти в чужие руки.

К счастью, существовала другая возможность.

В деревнях южной Франции распространены дома со многими потайными входами, чтобы можно было входить и выходить незамеченным. Такие хитро устроенные «секреты» придумали, чтобы скрываться от врагов в эпоху религиозных войн, когда повсюду полыхали пожары и лилась кровь.

Секрет постоялого двора дядюшки Сандра, о котором совершенно не подозревал бывший хозяин, Жан с Мари обнаружили случайно, когда играли здесь еще детьми. Гордые своим открытием, они никому ничего не сказали, а потом и сами о нем забыли. Теперь Жан надеялся, что сумеет отыскать потайной ход и воспользоваться им, механизм, даст Бог, окажется исправным.

Секрет заключался в том, что отодвигалась задняя стенка камина. Как и в других деревенских домах, камин был огромен, хотя сам очаг, расположенный по центру, занимал не так много места. Задняя его стенка состояла из двух чугунных плит, между которыми оставалось пустое пространство. Плиты отодвигались с помощью рычага, и всякий, кто знал секрет, мог незаметно выйти из дома на улицу или наоборот.

Жан обошел дом и, проведя рукой по стене, нащупал плиту. Он быстро нашел рычаг и повернул его в нужном направлении. Да, все здесь осталось прежним. Рычаг поддался, и плита с глухим скрежетом отошла в сторону.

Жан протиснулся в узкую щель и, задвинув за собой плиту, перевел дух.

Следовало вести себя как можно более осторожно. Через зазор между внутренней плитой и стеной дома проникал тусклый свет, из гостиной доносились голоса: на постоялом дворе еще не спали. Интересно, что за люди находятся в доме?

Однако напрасно Жан пытался хоть что-то увидеть: ему так ничего и не удалось разглядеть в щель. Наконец он решил рискнуть и приоткрыть внутреннюю плиту…

В тот же момент в гостиной раздался грохот падающей мебели и душераздирающий вопль: то был крик умирающего, взывавшего о помощи. Затем послышались хрипы и прерывистое дыхание, похожее на гудение кузнечных мехов.

Поколебавшись какое-то мгновение, Жан нажал на рычаг. Плита отошла в сторону — и он увидел то, что происходило в гостиной.

В ужасе отпрянул Морена назад, в глубину камина, и, окутанный дымом от тлевших в очаге веток, застыл на месте.

IX

За огромным столом сидел человек, за ним стоял еще кто-то; этот «кто-то» душил сидящего. Закричал, должно быть, первый, когда его схватили за горло; затем он захрипел. А из груди душителя вырывалось прерывистое дыхание, какое бывает у атлета, свалившего наземь противника. На полу валялся стул, ножками вверх.

Перед сидевшим стояла чернильница и лежала почтовая бумага: он, верно, что-то писал, когда на него набросился злоумышленник. Чуть дальше, на расстоянии вытянутой руки, валялась раскрытая дорожная сумка, полная каких-то бумаг.

Сцена продолжалась несколько минут и близилась к завершению: человек, сидевший за столом, больше не сопротивлялся — слышно было лишь тяжелое дыхание убийцы. Однако от крика жертвы дом пришел в движение. Со второго этажа, обрамленного деревянным балконом, куда можно было попасть по лестнице прямо из гостиной, до Жана донесся тяжелый топот босых ног по каменному полу. Вот-вот распахнется дверь и вбежит свидетель.

Убийца отпустил жертву — ее голова безжизненно упала на стол; он запустил руки в сумку и вытащил оттуда, сжимая в кулаках, пачку банкнот. Вслед за тем неизвестный подался назад и скрылся за маленькой дверцей, ведущей на лестницу в погреб.

На какой-то миг яркий свет упал на лицо убийцы. И этого было достаточно, чтобы потрясенный Морена узнал его. Да, это был тот, кто помог безвинно осужденному освободиться от кандалов, дал ему золото и, оберегая, довел до места, расположенного всего в нескольких километрах от Сент-Мари-де-Мор. Он снял фальшивую бороду и парик, изменив свою внешность, но глаза, лоб, нос, рот и фигура остались прежними — Жан не мог ошибиться.

Но самое страшное было даже не это. В убийце, обретшем наконец свой естественный облик, в своем спасителе Жан с ужасом узнал Пьера, давно пропавшего любимого брата, с которым они не виделись целых пятнадцать лет!

По какой же причине его спаситель и брат был един в двух лицах? Как могло случиться, что Пьер Морена оказался на постоялом дворе дядюшки Сандра именно сейчас? В качестве кого пришел сюда? Почему местом преступления избрал именно этот дом?

Все эти вопросы беспорядочно проносились в голове Жана. Ответ на них он получил очень скоро.

Едва убийца успел скрыться, как дверь на втором этаже распахнулась.

На деревянном балконе появилась молодая женщина; вокруг нее суетилось двое ребятишек в ночных сорочках; на руках она держала третьего, еще совсем маленького. Бог мой. Мари!.. Так у нее уже есть дети!.. Значит, любимая отреклась от него, забыла невинно осужденного, который там, на каторге, испытывал неимоверные страдания? И тут несчастный понял, сколь тщетны его надежды.

— Пьер!.. Пьер!.. — позвала женщина, и голос ее задрожал от страшного предчувствия.

Заметив тело, рухнувшее на стол, она прошептала:

— О Боже!.. — и стала быстро спускаться с младенцем на руках; двое детей, плача, семенили за ней следом.

Мари подбежала к задушенному, приподняла его голову и с облегчением вздохнула: убитый не был ее мужем.

А в дверь с улицы уже громко стучали, снаружи доносился шум голосов. Опасаясь Бог весть чего. Мари отпрянула назад, к лестнице, подобно зверю, рвущемуся к своему логову в предчувствии опасности, и замерла на первой ступеньке. Дети ухватили ее за подол; она судорожно прижимала к груди младенца.

Дверца, ведущая в погреб, приоткрылась, и из нее показалось искаженное животным страхом лицо Пьера. Жуткая картина! Мертвец, Мари с детьми, прижавшаяся к стене, Пьер в страхе от неминуемого возмездия… Мысли водоворотом кружились в голове у Жана. И вдруг все стало ясным: прошлое, настоящее, будущее, присутствие Пьера в доме, страшное злодеяние, то, давнее, убийство.

Человек, ставший убийцей сегодня, был им и раньше — невиновный брат расплачивался за виновного! Тогда, после первой драмы, Пьер вернулся в деревню, сделал все, чтобы Мари полюбила его, и тем самым нанес второй удар брату — тому, кто приходил в отчаяние от каторжной жизни под суровым оком надзирателей. Но нет! Этому должно положить конец! Стоит сказать лишь слово, и цепочка, сплетенная из лжи и бесчестья, разорвется — он будет отомщен за все свои беды. Лишь слово?.. Можно и не говорить ничего. Просто молчать и бесследно исчезнуть: убийце все равно не выбраться из западни. Скоро и он узнает, что такое каторга…

Ну а потом?

Вопрос Жан услышал отчетливо, ясно, словно кто-то шепнул его на ухо. В самом деле, что потом?.. На Пьера наденут кандалы каторжника… Станет ли Жан тогда хоть сколько-нибудь счастливее? Увы! Разве сможет Мари разлюбить того, кто сейчас унизительно трепещет от страха? Ведь она его любит всем своим существом, эта несчастная женщина. Как она звала Пьера! Ее голосом кричала сама любовь. Да, любит и сейчас, когда стоит, прижимая к себе детей, будто хочет оградить свой очаг от неведомой, но грозной опасности.

А раз так, зачем нужна месть? Разве может она сделать Жана счастливым? Спасти себя — значит, принести несчастье Мари! Не лучше ли сохранить благополучную жизнь для той, которую он возлюбил в мечтах, а себе оставить боль, всю боль, с которой — увы! — за долгое время свыкся? Какая горькая участь! На пути Жана преграда, и надеяться не на что. За что же в таком случае отдать никому не нужную жизнь, как не за спасение другого — того, кто однажды разбил его сердце?

Тем временем с улицы продолжали ломиться в дом. Дверь не выдержала и поддалась. На пороге появились четверо. Крестьяне устремились к жертве и приподняли ей голову.

— Бог ты мой! — воскликнул один из них. — Да ведь это же мэтр Клике!

— Нотариус! — вырвалось у другого.

Они осторожно уложили мэтра на стол. Его грудь распрямилась, изо рта вырвался глубокий вздох.

— Слава Богу! — произнес кто-то. — Он жив!

Лицо нотариуса опрыснули холодной водой; глаза открылись. Жан печально вздохнул. Жертва осталась жива — значит, преступника ждет каторга. А он предпочел бы эшафот.

— Что произошло, мэтр Клике? — спросили нотариуса.

Тот недоуменно пожал плечами: ведь нападавшего он не видел.

— Давайте поищем! — решили крестьяне.

Долго искать бы им не пришлось: преступник находился рядом.

Рассчитывая воспользоваться создавшимся замешательством и, таким образом, скрыться, Пьер широко распахнул дверцу, за которой прятался, и уже поставил ногу на каменный пол, готовясь бежать. Его бы тогда, вне всякого сомнения, схватили. А кроме того, ему предстояло пробежать мимо Мари, застывшей на месте, словно мраморное изваяние. Она бы, конечно, обо всем догадалась.

Нет, этого нельзя допустить ни за что! Стоило ли спасать жизнь преступнику, если вместе с ней невозможно спасти счастье Мари? Нужно, чтобы она ничего не узнала, продолжала любить того, кому себя отдала… А вдруг уже поздно? Почему она побледнела? Не зародилось ли в ее душе ужасное подозрение?..

Жан рванулся вперед и вышел из тени, отбрасываемой каминным навесом. Все сразу узнали его: Пьер с Мари, не отрывавшие от беглеца изумленных глаз, крестьяне, на чьих лицах были написаны противоречивые чувства — прошлая симпатия и нескрываемое отвращение: ведь перед ними стоял каторжник.

— Не ищите, — произнес Жан. — Это сделал я.

Никто не проронил ни звука. Не потому, что в преступление нельзя было поверить. Напротив, признание казалось правдоподобным: ведь он уже убил однажды… Но каторжник появился так внезапно, что все обомлели.

Пьер вышел из-за двери — никто не обратил на него внимания — и подошел к Мари, которая, казалось, его не замечала. Она выпрямилась, ее лицо излучало счастье, — страшные подозрения рассеялись, — потом покривилось от ненависти: перед ней стоял преступник и не сводил с нее глаз.

— Негодяй!.. — крикнула Мари, сжав кулачки.

Жан ничего не ответил и вытянул вперед руки, словно призывая надеть поскорее на них наручники.

Распахнутая настежь дверь зияла черным прямоугольником. Жан пристально всматривался в него. Там, в ночи, его взору до мельчайших деталей предстала жестокая и вместе с тем удивительная по красоте картина. Под голубым безоблачным небом вырисовывался залитый солнцем причал… По причалу, согбенные под тяжестью ноши, сновали люди — их ноги были закованы в кандалы… а над ними в ослепительном ореоле сиял образ молодой женщины с младенцем на руках.

Крестьяне грубо схватили беглеца за руки. Не отрывая взгляда от сияющей женщины, он шагнул за порог и исчез в ночи.

Конец

Примечания

1

Здесь и дальше главным городам, или метрополией, называется крупнейший город штата, его культурный и экономический центр. Административный центр штата именуется столицей.

(обратно)

2

Изумрудный остров — поэтическое название Ирландии.

(обратно)

3

Реклю Жан-Жак-Элизе (1830—1906) — знаменитый французский географ, книги которого сыграли большую роль в распространении географических знаний.

(обратно)

4

Сен-Жерменское предместье, Сент-Оноре — аристократические кварталы Парижа.

(обратно)

5

Небесная империя (кит. Тянь-ся, букв: Поднебесная) — это название официально закрепилось в Китае начиная со времен Маньчжурской династии и связано с представлением китайцев о своей стране как о центре мира.

(обратно)

6

Цент — мелкая разменная монета в США, равная 0,01 доллара.

(обратно)

7

Су — французская разменная монета до 1947 года.

(обратно)

8

Бессемер Генри (1813—1898) — английский техник-конструктор, один из изобретателей способа передела жидкого чугуна в литую сталь продувкой кислорода.

(обратно)

9

Бум — шумиха, сенсация, первоначально — на биржах.

(обратно)

10

Мажордом — старший слуга, дворецкий.

(обратно)

11

Плюмаж, эгретка — украшение из перьев на головном уборе и на конской сбруе.

(обратно)

12

Авеню — во Франции, США, Англии и некоторых других странах широкая улица, обычно обсаженная деревьями.

(обратно)

13

Акр — ок. 4047 кв. м.

(обратно)

14

Грант Улисс Симпсон (1822—1885) — американский генерал. Во время гражданской войны Севера с Югом (1861—1865) главнокомандующий армиями Северных штатов, президент США в 1869—1877 годах.

(обратно)

15

Линкольн Авраам (1809—1865) — президент США в годы гражданской войны, один из организаторов Республиканской партии, выступившей против рабства негров.

(обратно)

16

Гумбольдт Александр (1769—1859) — выдающийся немецкий ученый, естествоиспытатель и путешественник. Исследовал Центральную и Южную Америку, Центральную Азию, был на Урале и на Алтае.

(обратно)

17

«Усеянный звездами флаг».

(обратно)

18

Декатр, аллегро — музыкальные пьесы в быстром, подвижном темпе.

(обратно)

19

Лекок, Верней, Одран, Оффенбах — французские композиторы, авторы многочисленных оперетт и комических опер.

(обратно)

20

Вашингтон Джордж (1732—1799) — первый президент США, в период борьбы американских колоний за независимость был главнокомандующим войсками колонистов.

(обратно)

21

 «Во славу Бога» (англ.).

(обратно)

22

Бетховен Людвиг ван (1770—1827) — великий немецкий композитор.

(обратно)

23

Янки — ироническое прозвище американцев, уроженцев США; предположительно, произошло от слова Englich, искаженного индейцами, которые слышали его от английских колонизаторов.

(обратно)

24

Корнуоллис Чарлз (17S8—1808) — английский военный и государственный деятель, во время Войны за независимость командовал английскими соединениями, воевавшими с американскими колонистами.

(обратно)

25

Оксвудс — дубовые леса.

(обратно)

26

Готический стиль — стиль в архитектуре, характеризующийся стрельчатыми арками, сводами, обилием башенок и острых шпилей, цветными витражами и орнаментикой.

(обратно)

27

Контрфорс — выступ с наклонной или уступчатой внешней гранью для устойчивости стен.

(обратно)

28

Барельеф — низкий рельеф, в котором выпуклое изображение выступает над плоскостью на половину своего объема.

(обратно)

29

Жардиньерка — корзинка для цветов.

(обратно)

30

Арабески — сложный, насыщенный орнамент, получивший особенное развитие в арабском искусстве.

(обратно)

31

Альгамбра — знаменитый дворцовый комплекс в Испании, близ Гранады, с богато декорированными залами; замечательный образец мавританского (арабского) искусства XIII — XIV веков.

(обратно)

32

Фавн — в римской мифологии бог полей, лесов, покровитель пастбищ, животных. Изображался в виде человека с рогами, козлиными ногами и козлиной бородкой.

(обратно)

33

Нимфы — в греческой мифологии божества природы; различают нимфы рек, морей, источников (океаниды, нереиды, наяды), гор (орестиады), деревьев (дриады) и др.

(обратно)

34

Алебастр — одно из названий строительного гипса.

(обратно)

35

Геральдические фигуры — изображения, помещавшиеся на гербах, очень часто фигуры животных: льва, леопарда, медведя, оленя и др.

(обратно)

36

Джингоизм — термин, обозначающий крайне шовинистические воззрения в Великобритании конца XIX века.

(обратно)

37

Мак-Кинли Уильям (1843—1901) — американский политический деятель, президент США (1897—1901). В 1890 тоду провел закон о повышении таможенных пошлин, способствовавший росту монополий.

(обратно)

38

Эксцентричность — склонность к причудам.

(обратно)

39

Здесь: рентгеновские лучи.

(обратно)

40

Путь жизни (лат.).

(обратно)

41

Ярд — ок. 0,9 м.

(обратно)

42

«Аллилуия» — в христианском богослужении славословие, хвалебный гимн.

(обратно)

43

«Мессия» (1742) — оратория на библейскую тему великого немецкого композитора Георга Фридриха Генделя (1685—1759).

(обратно)

44

Аллегорическая фигура — иносказание, т. е. отвлеченное понятие, выраженное в образе.

(обратно)

45

Константин Великий (ок. 2В5—337) — римский император. Согласно легенде, накануне одного сражения ему в небе явился крест с греческой надписью «Сим знамением победиши». Константин одержал победу и под влиянием чудесного видения прекратил преследования христиан, объявив христианство государственной религией.

(обратно)

46

Имеется в виду библейский рассказ об Иисусе Навине, служителе пророка и вождя народа еврейского Моисея, велевшем солнцу остановиться, чтобы до наступления ночной тьмы закончить сражение.

(обратно)

47

Мистификация — обман, розыгрыш.

(обратно)

48

Коммодор — звание в американском военном флоте, промежуточное между капитаном первого ранга и контр-адмиралом.

(обратно)

49

В провинции Квебек канадцы французского происхождения составляют большинство населения. Французы поселились в Канаде в начале XVII века.

(обратно)

50

Гасконада — хвастовство, бахвальство; произошло от названия старинной французской провинции, южанам-гасконцам приписывают особенную склонность к похвальбе.

(обратно)

51

Импресарио — устроитель зрелищ, гастролей.

(обратно)

52

Фут — ок. 0,3 м.

(обратно)

53

Дюйм — ок. 2,5 см.

(обратно)

54

Фунт — он. 450 г.

(обратно)

55

Фунт-сила — единица силы в системе английских мер; у фунт-сила равна около 4,4 ньютонов.

(обратно)

56

Караван-сарай — постоялый двор в азиатских странах (собственно место для стоянки караванов).

(обратно)

57

Платон (427—347 до н. э.) — древнегреческий философ. Фемистокл (ок. 525 — ок. 460 до н. э.) — афинский полководец и политический деятель. Леонид (V в. до н. э.) — спартанский царь, прославившийся героической защитой Фермопильского ущелья от персов (480 г.), где он погиб вместе с отрядом в триста человек. Аристид (ок. 540—467 до н. э.)— афинский политический деятель и полководец. Сократ (469—399 до н. э.).— древнегреческий философ.

(обратно)

58

Капитолий — один из семи холмов, с которых начался Рим. По преданию, гуси своим гоготанием разбудили ночную стражу, когда неприятельское войско галлов взбиралось на стены Капитолия, и тем спасли Рим.

(обратно)

59

Хембэг — надувательство, обман.

(обратно)

60

В настоящее время площадь США составляет 9,4 миллионов км2.

(обратно)

61

В 1906 году Индейская территория была присоединена к штату Оклахома. В 1959 году пятидесятым штатом стали Гавайи, которые раньше имели статус территории.

(обратно)

62

Эллины — самоназвание греков.

(обратно)

63

«Дорога школьников» — французское выражение, означающее не самый прямой путь.

(обратно)

64

Аболиционизм — здесь: движение за отмену рабства негров.

(обратно)

65

Билль (в США, Великобритании) — законопроект, вносимый на рассмотрение парламента, а также название отдельных законов.

(обратно)

66

Отец вод — название реки Миссисипи на языке алгонкинов, небольшого индейского племени, населявшего окрестности штата Оттава (Канада).

(обратно)

67

Лье — старинная французская мера длины, ок. 4,5 м.

(обратно)

68

Туаз — старинная французская мера длины, ок. 2 м.

(обратно)

69

«Топот звонких копыт...», цитата из поэмы великого римского поэта Вергилия (70—19 гг. до н.э.) «Энеида».

(обратно)

70

Это событие предшествовало провозглашению независимости Техаса и американо-мексиканским войнам, а затем включению Техаса в состав США.

(обратно)

71

Шерман Уильям Текумсе (1820—1891) — главнокомандующий армией Севера в последний период гражданской войны 1861—1865 годов.

(обратно)

72

Федеральные армии — правительственные армии, воевавшие с южанами во время гражданской войны (Севера и Юга), когда штаты Юга вышли из состава США и образовали рабовладельческую конфедерацию.

(обратно)

73

Мемфис — древнеегипетский город, в период Древнего царства (111 тыс. до н. э.) столица Египта.

(обратно)

74

Адам — по библейской истории, первый человек; Авраам — избранник Господа, заключивший с ним «завет», один из патриархов, родоначальник евреев. Моисей — первый пророк, религиозный наставник, законодатель, вождь еврейского народа во время его исхода из Египта. Народная легенда наделяет их необыкновенным ростом.

(обратно)

75

Балансир — качающееся коромысло паровой машины.

(обратно)

76

Фарватер — проход или определенный путь для безопасного плавания судов.

(обратно)

77

Миля — морская: 1,852 км, сухопутная: 1609 км. По Ж. Верну, длина Миссисипи (от истоков Миссури) — 7240 км, по современным данным — 6420 км.

(обратно)

78

Спардек — верхняя палуба у старых трехпалубных судов.

(обратно)

79

Прострация — состояние человека, характеризующееся упадком сил и психической активности — при переутомлении, после сильного потрясения или нервного заболевания.

(обратно)

80

Виадук — мостовое сооружение для переезда или перехода через всевозможные преграды, за исключением водных овраги, ущелья дороги и т. д.

(обратно)

81

Команчи — название индейского племени.

(обратно)

82

Ранчо — скотоводческая ферма.

(обратно)

83

Саксы — группа германских племен; в V—VI веках н. э. участвовала в англосаксонском завоевании Британии. Здесь, очевидно, имеются в виду выходцы из Великобритании и Франции.

(обратно)

84

Новая Англия — название исторически сложившегося района в северо-восточной части США; объединяет штаты Мэн, Ныо-Гэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд, Коннектикут.

(обратно)

85

Мэн — от англ. man (человек).

(обратно)

86

Доминион (англ, dominion — владение, власть) — государства в составе Британской империи, признававшие власть английского короля (королевы). В 1867 году Канада стала первым доминионом Великобритании.

(обратно)

87

Лонгфелло Генри Уодсворт (1807—1882) — знаменитый американский поэт, автор известной «Песни о Гайавате» (русский перевод знаменитого русского писателя И. А. Бунина).

(обратно)

88

Рантье — лица, живущие на проценты с отдаваемого в ссуду капитала или с ценных бумаг.

(обратно)

89

Доктрина Монро — декларация принципов политики США, вошедшая в послание президента Дж. Монро конгрессу 2.12.1823 года — «Америка для американцев!»; была направлена против вмешательства европейских держав в дела Американского континента.

(обратно)

90

Эвклид (Евклид) — древнегреческий математик, работал в Александрии в III в. до н. э.; его главный трактат «Начала» оказал огромное влияние на развитие математики.

(обратно)

91

Елисейские поля — одна из главных и парадных улиц Парижа.

(обратно)

92

Гнейс — массивный, обычно полосчатый кристаллический сланец гранитоидного состава.

(обратно)

93

Город Сиракузы (на карте США — Сиракьюс) назван по имени древнегреческого города-государства на о. Сицилия, родины Архимеда.

(обратно)

94

Бартольди Август-Фридрих — известный французский скульптор, уроженец Эльзаса. Созданная по его проекту грандиозная статуя Свободы воздвигнута у входа в Нью-Йоркский порт.

(обратно)

95

Обычно флажки отдельных коллективов или корпораций в США бывают трехцветными.

(обратно)

96

Сервантес Сааведра Мигель де (1547—1616) — испанский писатель, автор романа «Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский».

(обратно)

97

Купер Джеймс Фенимор (1789—1851) — американский писатель, автор цикла романов о Кожаном Чулке.

(обратно)

98

Автомедон — персонаж из поэмы Гомера «Илиада», возничий Ахиллеса.

(обратно)

99

Компатриот — соотечественник.

(обратно)

100

Плевра — тонкая оболочка, плотно покрывающая легкие и выстилающая изнутри всю грудную полость.

(обратно)

101

Инцидент — случай, происшествие.

(обратно)

102

Афины — прекрасный древний город, культурный и политический центр в Древней Греции.

(обратно)

103

Интендант — должностное лицо в вооруженных силах, ведающее снабжением войск.

(обратно)

104

Фортуна — в римской религии богиня удачи. В переносном смысле: счастливый случай, удача, счастье.

(обратно)

105

В настоящее время главными городами штата Теннесси являются Мемфис, Ноксвилл и Чаттануга.

(обратно)

106

Терраса —- горизонтальная или слегка наклонная площадка, образующая уступ на склоне местности.

(обратно)

107

Док — портовый бассейн (камера) для стоянки судов под погрузкой-разгрузкой.

(обратно)

108

Пиастр — старинная испанская серебряная монета, имевшая хождение на Американском континенте.

(обратно)

109

Узел — единица скорости, применяемая в морском флоте. 1 узел равен 1 морской миле в час, и\и 1,852 км в час.

(обратно)

110

Румпель — рычаг, служащий для управления рулем.

(обратно)

111

Взять риф — значит уменьшить поверхность паруса.

(обратно)

112

Фок — самый нижний прямой или косой парус, поднимаемый на фок-мачте — первой, считая от носа к корме.

(обратно)

113

Грот — нижний прямой парус на грот-мачте— второй от носа.

(обратно)

114

Траверс — здесь: направление, перпендикулярное курсу корабля.

(обратно)

115

Стеньга — продолжение мачты, служащее для увеличения парусности на больших судах.

(обратно)

116

Марсель — прямой четырехугольный парус, второй снизу.

(обратно)

117

Ж. Верн имеет в виду Флоридский пролив. Проект канала, о котором здесь идет речь, так и не был осуществлен.

(обратно)

118

Саргассы — морские бурые водоросли с толстыми стеблями до двух метров длиной, их громадное скопление в западной части Атлантического океана дало название Саргассову морю.

(обратно)

119

До 1819 года Флорида принадлежала Испании.

(обратно)

120

Маклер — лицо, специализирующееся на посреднических биржевых операциях.

(обратно)

121

В США женщинам было дано избирательное право только в 1920 году.

(обратно)

122

Норт-Платт — северный приток реки Платт.

(обратно)

123

Русск. ураган, исп. huracan, англ. hurrican произошли от индейского слова с тем же значением.

(обратно)

124

Семь чудес света — прославленные в древности творения человеческого гения, поражавшие современников своею грандиозностью и великолепием.

(обратно)

125

Монтана (фр. le mont, англ., mountain) — гора.

(обратно)

126

В настоящее время административным центром штата является Хелена (Хелина).

(обратно)

127

Обсидиан — однородная стекловидная масса вулканического происхождения.

(обратно)

128

Гейзер — источник, периодически выбрасывающий фонтаны горячей воды и пара на высоту 20—40 м и более.

(обратно)

129

Феерия (от фр. fee — волшебница) — жанр театральных представлений, обычно фантастического, волшебного характера.

(обратно)

130

Фут равняется 12 дюймам.

(обратно)

131

Барнум Финеас Тейлор (1810—1891) — американский антрепренер и аферист. Приобрел известность, демонстрируя мнимую кормилицу Вашингтона, «морскую женщину-сирену», карлика Тома Пуса и т.п.

(обратно)

132

Илия — в библейской истории пророк, которого Бог при жизни вознес на небо.

(обратно)

133

Поркополис — букв.: свиной город (греч.).

(обратно)

134

На современной карте — Солт-Лейк-Сити.

(обратно)

135

Мормоны («Святые последнего дня») — члены американской религиозной секты, основанной в 1830 году и получившей название от мистической «Книги Мормона», опубликованной Дж. Смитом. Первые поселения мормонов возникли в штате Огайо, затем в штатах Миссури и Иллинойс. В середине 40-х годов мормоны переселились в район Соленого озера (штат Юта).

(обратно)

136

Полигамия — многобрачие. Проповедовавшееся мормонами многоженство было формально отменено у них в 1890 году.

(обратно)

137

Дифирамб — торжественная, хвалебная песнь, ода; здесь: преувеличенная, восторженная похвала.

(обратно)

138

На современной карте — Джордан.

(обратно)

139

Табернакль — походный храм древних евреев; здесь: мормонский храм.

(обратно)

140

Чичероне — экскурсовод, гид.

(обратно)

141

Ионафан — сын царя Саула, первого царя Иудейского.

(обратно)

142

Шериф (в США и Великобритании)— должностное лицо, выполняющее главным образом административные и судебные функции.

(обратно)

143

По американскому поверью, кончик веревки повешенного приносит удачу.

(обратно)

144

Саут-Платт — южный приток реки Платт.

(обратно)

145

Морены — отложения, возникающие в результате деятельности ледников и талых ледниковых вод.

(обратно)

146

Шале — горная хижина в Альпах.

(обратно)

147

Геркуланум — назван по имени города в Древнем Риме, который был частично разрушен и засыпан вулканическим пеплом при извержении Везувия в 79 году ч э.

(обратно)

148

Гугеноты — французские протестанты, преследовавшиеся католической церковью и правительством.

(обратно)

149

Нантский эдикт — эдикте веротерпимости, изданный Генрихом IV в 1598 году в Нанте, после окончания религиозных войн. После его отмены Людовиком XIV в 1685 году многие французы-гугеноты переселились в Америку преимущественно в южные штаты.

(обратно)

150

Фаворит — тот, кому отдают предпочтение перед другими, любимец.

(обратно)

151

Метрополия (греч. metropolis) — в Древней Греции город-государство по отношению к созданным им колониям (поселениям). По сложившейся в США традиции— крупнейший город штата.

(обратно)

152

Понтедерии — многолетние водные растения, достигающие 1 м. высоты, с голубыми цветками, собранными в колосовидные соцветия. Оронциум водный — многолетнее растение, распространено в медленно текущих водах Северной Америки; цветки от светло-желтой до золотисто-желтой окраски, собраны в соцветия-початки.

(обратно)

153

Ротонда (от лат. rotundus — круглый) — круглая постройка — здание, павильон, зал.

(обратно)

154

Лабиринт — в греческой мифологии: здание с множеством помещений и запутанных ходов, построенное Дедалом для Миноса, царя острова Крит.

(обратно)

155

Сталагмиты — известковые наросты на полу пещеры, образованные падающими с потолка каплями.

(обратно)

156

Сталактиты — известковые наросты на потолке пещеры.

(обратно)

157

Инкрустация (от лат. incrustatio) — узор из кости, перламутра, золота и т. п., врезанных в поверхность украшаемого предмета.

(обратно)

158

Стикс — в греческой мифологии река подземного царства, обиталище мертвых.

(обратно)

159

Иордан — река в Палестине, в которой крестился Христос.

(обратно)

160

Мертвое море — бессточное озеро в Палестине. Вследствие высокой солености воды органическая жизнь (исключая некоторые виды бактерий) невозможна.

(обратно)

161

Прометей — в греческой мифологии титан, который похитил у богов с Олимпа огонь и передал его людям, за что был прикован Зевсом к скале К прикованному Прометею каждый день прилетал орел и расклевывал ему печень, вновь отраставшую за ночь.

(обратно)

162

Эльдорадо — легендарная страна, богатая золотом и драгоценными камнями, которую искали испанские завоеватели в Америке.

(обратно)

163

В Древнем Риме на Капитолийском холме происходили заседания сената и народные собрания, там стоял Капитолийский храм. В США название Капитолий носит здание конгресса в Вашингтоне, а также здания законодательных ассамблей отдельных штатов.

(обратно)

164

Мирадоры — окна с выступами.

(обратно)

165

Гамильтон Александр (1757—1804) — государственный деятель во времена Войны за независимость в Северной Америке, сподвижник Джорджа Вашингтона.

(обратно)

166

Юкка —- древовидное растение семейства лилейных с пучками длинных жестких, колючих листьев.

(обратно)

167

Кактусы бывают травянистые, кустарниковые и древовидные.

(обратно)

168

Каньон — глубокая долина с очень крутыми склонами и относительно узким дном; характерна для западных областей США.

(обратно)

169

Бура — химический осадок усыхающих бороносных соляных озер.

(обратно)

170

Тускароры, монаканы — названия индейских племен.

(обратно)

171

Джон Браун (1800—1859) — борец за освобождение негров в США, в 1859 году поднял восстание, был схвачен и казнен.

(обратно)

172

Сепаратизм — стремление к обособлению. Во время гражданской войны 1861—1865 годов Виргиния вместе с другими штатами Юга отделилась от Союза Североамериканских штатов и вошла в состав рабовладельческой конфедерации.

(обратно)

173

Аттика — Древняя Греция.

(обратно)

174

Акрополь (греч.— верхний город) — возвышенная и укрепленная часть древнегреческого города; здесь имеется в виду знаменитый Акрополь в Афинах.

(обратно)

175

Ли Роберт Эдуард (1807—1870) — командующий армией южан-рабовладельцев во время гражданской войны 1861—1865 годов. Принимал участие в войне против Мексики (1846—1848) и в войнах против индейцев.

(обратно)

176

Операция при Йорктауне закончилась 19 октября 1871 года блестящей победой объединенных американских и французских сил под общим командованием Дж. Вашингтона.

(обратно)

177

Имеются в виду штаты Юга во время гражданской войны 1861—1865 годов.

(обратно)

178

Перефразированное выражение из Нового завета.

(обратно)

179

Квакеры (от англ. quakers, букв.: трясущиеся) — члены религиозной христианской общины, основанной в середине XVII века в Англии.

(обратно)

180

Сильвания — (от англ. silvan) — лесной.

(обратно)

181

Сассафрас — дерево из семейства лавровых, растет в Северной Америке; до 30 метров высоты; листья— темно-зеленые и твердые, как бумага.

(обратно)

182

Армии конфедератов — правительственные армии, воевавшие с южанами во время гражданской войны (Севера и Юга), когда штаты вышли из состава США и образовали рабовладельческую конфедерацию.

(обратно)

183

Филадельфия (греч.) — братская любовь. Известен древний город с таким же названием в юго-западной части Малой Азии; древнюю Филадельфию называли малыми Афинами. Филадельфийская церковь славилась между семи малоазийскими церквами.

(обратно)

184

Филадельфия была столицей США с 1790 по 1800 год.

(обратно)

185

Четвертого июля 1778 года во время Войны за независимость в Филадельфии было провозглашено образование США.

(обратно)

186

Безделье (фр.).

(обратно)

187

Методисты — протестантская церковь, главным образом в США, Великобритании. Требует последовательного, «методичного» исполнения предписаний христианской религии, в частности — терпение, смирение.

(обратно)

188

Главный приток Миссисипи — река Миссури. Длина Миссисипи от истоков Миссури 6420 км, длина Миссури — 4740 км.

(обратно)

189

Шатобриан Франсуа Рене (1768—1848) — известный французский писатель.

(обратно)

190

Не следует путать с Хеленой (Хелиной) в штате Монтана.

(обратно)

191

Э. Реклю упоминает эту деревню в своей «Всеобщей географии»: «Одна деревня, по имени Наполеон, лежавшая на южном берегу Арканзаса при впадении его в Миссисипи, исчезла, и теперь показывают, посреди миссисипского потока, место, где она находилась».

(обратно)

192

В 1803 году Франция продала Луизиану Соединенным Штатам Америки за 20 млн. франков.

(обратно)

193

Ландо — четырехместная карета с открывающимся верхом.

(обратно)

194

Круассан (фр. le croissant) — серп луны: такую форму в своем основании имел Новый Орлеан.

(обратно)

195

Имеется в виду эпизод гражданской войны, когда адмирал Дэвид Глазго Фаррагут (1801—1870), находясь во главе флотилии северян, проник в устье реки Миссисипи, добился капитуляции фортов, разбил флотилию конфедератов южан и содействовал генералу Батлеру во взятии их столицы — Нового Орлеана 1 мая 1862 года.

(обратно)

196

Батисты — одна из наиболее распространенных сект христианской религии Возникла в Англии в XVII веке Баптисты требуют крещения в сознательном возрасте, отвергают многие обряды и догматы христианской церкви В США первая община возникла в Род-Айленде, в 1639 году Ныне это вторая церковная организация в стране после католической церкви.

(обратно)

197

Епископальная церковь — то же, что англиканская церковь, одна из протестантских церквей, в культе и организации которой многое сохранилось от католицизма, является государственной церковью в Англии.

(обратно)

198

Каботаж — судоходство между портами одной страны.

(обратно)

199

Горные цирки — естественные чашеобразные выемки на склонах гор.

(обратно)

200

Мастодонт — огромное вымершее животное, близкое к слону.

(обратно)

201

Дакоты, сиу — индейские племена.

(обратно)

202

Койоты — луговые волки, или волки прерий. Хищные животные из семейства собак. Встречаются в западной части Северной Америки — от Канады до Мексики.

(обратно)

203

Тевтоны — германские племена. Во II веке до н. э. вторглись в римские владения, в 102 году разбиты римским полководцем Г. Марием. Позднее так стали называть германцев вообще.

(обратно)

204

Имеются в виду две главные группы рудников: Iron Mountains в 125 км от Сент-Луиса и свинцовые и цинковые рудники, центром которых является г. Джоплин.

(обратно)

205

Опоссум — животное семейства сумчатых крыс, похожее на белку Водится в лесах юго-восточной части Северной Америки и в Южной Америке.

(обратно)

206

Урсус Кристианус — то есть медведь-христианин.

(обратно)

207

Бисмарк Отто (1815—1890) — видный государственный деятель и дипломат Пруссии и Германии, первый рейхсканцлер Германской империи. Провел объединение Германии под главенством Пруссии с помощью династических войн, методом «железа и крови». Столица штата Северная Дакота в настоящее время называется Бисмарк.

(обратно)

208

В святилище древнееврейского храма стоял золотой седмисвечный светильник.

(обратно)

209

Плеяды — в греч. мифологии семь дочерей титана Атланта и океаниды Плейоны. Зевс вознес их в виде семи звезд на небо (звездное скопление в созвездии Тельца).

(обратно)

210

Каталепсия — состояние полной неподвижности с характерным застыванием человека в принятой им или искусственно приданной ему позе. Может возникнуть при внезапном волнении, истерии, во время сеанса гипноза и т. д.

(обратно)

211

Все имена — производные от слова rat — крыса; имя двоюродного брата Ратэ (rate) означает по-французски «неудачник».

(обратно)

212

Игра слов: «бет» (bete) — «животное» созвучно со словом «бетиз» (betise) — «глупость». Иначе говоря, выражение «болтать глупости» буквально переводится как «говорить зверушности».

(обратно)

213

Рата _(rata)_по-французски означает — рагу.

(обратно)

214

Калкан, или камбала-ромб — рыба семейства калкановых, отряда камбалообразных, ее длина — 1 м, вес — 10 кг, челюсти вооружены щетинообразными зубами.

(обратно)

215

Дорада, или аурата — рыба семейства спаровых, или морских карасей; возможно, автор имеет в виду родича дорады — красного тая, которого очень ценят в Китае, а в Японии называют «королем морских рыб».

(обратно)

216

Мерланг — рыба семейства тресковых.

(обратно)

217

Лиманда — рыба семейства камбаловых.

(обратно)

218

Лафонтен Жан де (1621–1695) — французский писатель, автор «сказок и рассказов в стихах» и знаменитых «Басен».

(обратно)

219

Имена даны по аналогии с именами известных композиторов: Россини, Вагнера, Масснэ.

(обратно)

220

Гарпагон — главный персонаж известного французского драматурга Мольера «Скупой».

(обратно)

221

Зуавы — пехотинцы во французских колониальных войсках XIX–XX веков; этот род войска формировался из французов и арабов.

(обратно)

222

Кошт — содержание, пропитание, денежные средства _(пол.)._

(обратно)

223

Па — отдельные выразительные движения, исполняемые в соответствии с правилами классического танца.

(обратно)

224

Метаморфоза — у растений — видоизменение основных органов; у животных — глубокое преобразование организма: например, превращение головастика в лягушку и т. д.

(обратно)

225

Сфинкс — в греческой мифологии крылатая полуженщина-полульвица, обитающая на скале близ Фив; в Древнем Египте — статуя фантастического существа с телом льва и головой человека.

(обратно)

226

Паломник — верующий, путешествующий по святым местам; произошло от слова «пальма», потому что христиане, путешествующие в Палестину, возвращались оттуда с пальмовой ветвью.

(обратно)

227

Амброзия, нектар — в греческой мифологии пища и напиток богов дающие бессмертие и вечную юность.

(обратно)

228

Баядера — индийская танцовщица, участвующая в религиозных церемониях и праздничных увеселениях.

(обратно)

229

Менандр (ок. 343–291 до н. э.) — древнегреческий поэт-комедиограф.

(обратно)

230

Корвет — в парусном военном флоте XVII–XIX веков легкий корабль, предназначавшийся для разведки и выполнения вспомогательных задач.

(обратно)

231

Бриг — морской парусный двухмачтовый корабль с прямыми парусами.

(обратно)

232

Марианские острова — группа островов в Океании.

(обратно)

233

Фок-мачта — носовая мачта.

(обратно)

234

Штуртрос — трос, идущий от штурвала (рулевого колеса) к румпелю (рычагу для поворачивания руля).

(обратно)

235

Марсовый матрос, несущий службу на марсе — площадке в верхней части мачты, предназначавшейся для наблюдения и управления парусами.

(обратно)

236

Конфедерация — форма государственного устройства, при котором государства, входящие в конфедерацию, сохраняют свою независимость и органы власти; объединенный орган управления создается только для координации действий в определенных целях.

(обратно)

237

Минданао — остров, входящий в группу Филиппинских островов.

(обратно)

238

Зондские острова — входят в состав Малайского архипелага, большая их часть принадлежит Индонезии.

(обратно)

239

Муссоны — устойчивые ветры, направление которых резко меняется на противоположное два раза в год.

(обратно)

240

Новая Голландия — прежнее название Австралии, данное в честь открывших ее голландских моряков.

(обратно)

241

Ют — кормовая надстройка судна, где размещаются каюты и служебные помещения; на парусных судах — кормовая часть палубы.

(обратно)

242

Бак — носовая надстройка судна для защиты верхней палубы от заливания встречной волной; на баке находятся якорные и швартовые устройства.

(обратно)

243

Брасуй — значит «шевели брасом», то есть снастью (тросом), привязанным к реям для вращения ими, когда надо изменить положение парусов.

(обратно)

244

Травить шкоты кливера — значит отпускать понемногу трос (шкот), привязанный к треугольному парусу (кливеру) между фок-мачтой и бушпритом.

(обратно)

245

Лечь в дрейф — маневрируя парусами, удерживать судно на одном месте.

(обратно)

246

Полуют — кормовая часть верхней палубы судна.

(обратно)

247

Бизань — кормовая мачта.

(обратно)

248

Теуантепек — не порт, он расположен в 20–30 км от океана.

(обратно)

249

Интендантство — вся совокупность учреждений и заведений военного ведомства, ведающего денежным, вещевым, провиантским и фуражным довольствием войск.

(обратно)

250

Ошибка автора: 24 лье равны 96 км, а на самом деле между Мехико и Акапулько около 300 км.

(обратно)

251

Веракрус — портовый город в Мексиканском заливе, в Мексике.

(обратно)

252

Бом-брамсель — верхний парус.

(обратно)

253

Норд-вест — северо-западный ветер.

(обратно)

254

Кадис — портовый город в Испании.

(обратно)

255

Гик — горизонтальное бревно, протянутое вдоль судна от бизань-мачты (от кормы) к носу.

(обратно)

256

Амирис — кустарник и дерево, так называемое «американское розовое дерево»; служит материалом для построек и различных изделий, а также используется для благовонных курений.

(обратно)

257

Ликвидамбар — высокое листопадное дерево, при повреждении коры выделяет ароматический бальзам — стиракс.

(обратно)

258

Эльдорадо — мифическая страна, богатая золотом, которое искали испанские конкистадоры (завоеватели) на территории Латинской Америки; в переносном значении — благодатный, счастливый край.

(обратно)

259

Ацтеки — наиболее крупная индейская народность в Мексике; с XII века владели всей Центральной Мексикой, ко времени завоевания их испанцами (XVI в.) имели раннеклассовое государство и развитую культуру.

(обратно)

260

Пакетбот — старинный почтово-пассажирский пароход.

(обратно)

261

Фонотелефотом автор называет аппарат, дающий возможность разговаривать и видеть собеседника на большом расстоянии, т. е. аппарат, соединяющий свойства телефона и телевизора.

(обратно)

262

Вибрация — вид механических колебаний в технике.

(обратно)

263

Аккумулятор — устройство для накопления энергии с целью последующего ее использования.

(обратно)

264

Трансформатор — устройство для преобразования энергии.

(обратно)

265

«Ирт геральд», Earth Herald (англ.) — «Всемирный вестник».

(обратно)

266

«Нью-Йорк геральд» прекратил свое существование в 1942 году.

(обратно)

267

На государственном флаге США количество звезд соответствует числу штатов; в настоящее время их пятьдесят.

(обратно)

268

Асептический — обеззараженный, освобожденный от микроорганизмов методами асептики (кипячение, стерилизация и т п.).

(обратно)

269

Когда Жюль Верн написал этот фантастический рассказ, радиосвязи еще не существовало. Она была открыта в 1895 году русским ученым А. С. Поповым. О возможности создать беспроволочную связь в 80-х годах XIX века еще ничего не было известно.

Возможность передачи изображения на расстояние получила теоретическое обоснование после того, как в 1888 году выдающийся русский физик А. Г. Столетов открыл способность света порождать электрический ток и сконструировал фотоэлемент — прибор, преобразующий световую энергию в электрическую. В 1889 году Жюль Верн еще не знал об этом открытии, иначе не считал бы передачу изображений делом далекого будущего. Аппараты, передающие изображение по проводам, конструировались уже в конце XIX века, но были крайне несовершенны.

(обратно)

270

Романы-фельетоны. — Так назывались во Франции XIX века романы, из номера в номер печатавшиеся на страницах газет. Романы-фельетоны были занимательны, но, как правило, не отличались художественными достоинствами.

(обратно)

271

Трансцендентализм — американское философско-литературное движение 1830–1860 годов; основные идеи: социальное равенство равных перед Богом людей, духовное самоусовершенствование, близость к природе, очищающая человека от вульгарных материальных интересов.

(обратно)

272

Коммутатор — здесь: устройство, применяемое в телефонной связи при ручном соединении телефонных линий.

(обратно)

273

Автор намекает на соперничество в США двух господствующих буржуазных партий — демократов и республиканцев.

(обратно)

274

Аннексия — захват, насильственное присоединение страны или части ее другой страной.

(обратно)

275

Доктрина Монро — внешнеполитическая программа правительства США, утверждавшая принцип взаимного невмешательства в дела друг друга странами Америки и Европы; провозглашена президентом США Джеймсом Монро.

(обратно)

276

Повод к объявлению войны (лат.).

(обратно)

277

Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии — официальное название государства Великобритании.

(обратно)

278

Новая Британия — самый большой остров в архипелаге Бисмарка — группе островов в Тихом океане, к северу-востоку от Новой Гвинеи. Архипелаг Бисмарка входит в состав Новой Гвинеи — подопечной территории Австралийского Союза.

(обратно)

279

Гибралтар — территория величиной 6,5 кв. км на юге Пиренейского полуострова, у Гибралтарского пролива; владение Великобритании, ее военно-морская и воздушная база; нейтральной полосой отделена от испанского города Ла-Линеа.

(обратно)

280

Милле Жан-Франсуа (1814–1875) — французский художник-реалист. Картина «Анжелюс» («Вечерняя молитва») принадлежит к числу его лучших произведении.

(обратно)

281

Нигилиум — от лат. nihil (ничто, ничего).

(обратно)

282

В настоящее время известно 105 химических элементов. Элементы, расположенные в таблице Менделеева за ураном, в природных условиях не существуют.

(обратно)

283

Абсолют — первооснова, первопричина.

(обратно)

284

Фибрин — нерастворимый белок, образующийся из фибриногена в процессе свертывания крови.

(обратно)

285

Броун-секаровская жидкость — медицинское средство для повышения жизненного тонуса организма, предложенное в 1889 году известным французским физиологом Броун-Секаром.

(обратно)

286

Тотализатор — механический счетчик.

(обратно)

287

Аудиенция — официальный прием у лица, занимающего пост.

(обратно)

288

Филантропия — помощь неимущим, благотворительность.

(обратно)

289

Фортификационные сооружения — постройки для укрытия и наиболее эффективного применения оружия в бою, для защиты поиск и населения.

(обратно)

290

Док — портовое сооружение для ремонта судов.

(обратно)

291

Гудрон — черная смолистая масса, остаток после отгонки из нефти топлива и масла.

(обратно)

292

Бушприт — горизонтальный или наклонный брус, выступающий вперед с носа судна; служит для вынесения вперед носовых парусов.

(обратно)

293

Гильотина — орудие для обезглавливания осужденных на казнь, введенное во Франции во время Великой французской революции по предложению врача Ж. Гийотена.

(обратно)

Оглавление

Завещание чудака

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

     Глава I ВЕСЬ ГОРОД В РАДОСТИ

     Глава II УИЛЬЯМ ДЖ. ГИППЕРБОН

     Глава III ОКСВУДС

     Глава IV ШЕСТЕРО

     Глава V ЗАВЕЩАНИЕ

     Глава VI КАРТА В ДЕЙСТВИИ

     Глава VII ПЕРВЫЙ ОТЪЕЗЖАЮЩИЙ

     Глава VIII ТОМ КРАББ, ТРЕНИРУЕМЫЙ ДЖОНОМ МИЛЬНЕРОМ

     Глава IX ОДИН И ОДИН — ДВА

     Глава X РЕПОРТЕР В ПУТИ

     Глава XI ПЕРЕЖИВАНИЯ ДЖОВИТЫ ФОЛЕЙ

     Глава XII ПЯТАЯ ПАРТНЕРША

     Глава XIII ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОММОДОРА УРРИКАНА

     Глава XIV ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОММОДОРА УРРИКАНА

     Глава XV ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО МАЯ

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

     Глава I НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК

     Глава II ПРИНЯЛИ ОДНОГО ЗА ДРУГОГО

     Глава III ЧЕРЕПАШЬИМ ШАГОМ

     Глава IV ЗЕЛЕНЫЙ ФЛАГ

     Глава V ГРОТЫ ШТАТА КЕНТУККИ

     Глава VI ДОЛИНА СМЕРТИ

     Глава VII ДОМА, НА САУТ-ХОЛСТЕД-СТРИТ

     ГЛАВА VIII УДАР ДОСТОЧТИМОГО ХЮНТЕРА

     Глава IX ДВЕСТИ ДОЛЛАРОВ В ДЕНЬ

     Глава X СТРАНСТВОВАНИЯ ГАРРИ КЕМБЭЛА

     Глава XI «ТЮРЬМА» ШТАТА МИССУРИ

     Глава XII СЕНСАЦИОННОЕ ИЗВЕСТИЕ ДЛЯ «ОТДЕЛА ПРОИСШЕСТВИЙ» ГАЗЕТЫ «ТРИБЮН»

     Глава XIII ПОСЛЕДНИЕ УДАРЫ ИГРАЛЬНЫХ КОСТЕЙ В МАТЧЕ ГИППЕРБОНА

     Глава XIV ОКСВУДССКИЙ КОЛОКОЛ

     Глава XV ПОСЛЕДНЕЕ ЧУДАЧЕСТВО

Приключения семьи Ратон Волшебная сказка  

Драма в Мексике (Первые корабли мексиканского флота)

  1. ОСТРОВ ГУАХАН — АКАПУЛЬКО

  2. АКАПУЛЬКО — ЧИГУЛАН

  3. ЧИГУАЛАН — ТАСКО

  4. ТАСКО — КУЭРНАВАКА

  5. КУЭРНАВАКА — ПОПОКАТЕПЕТЛЬ

В XXIX веке Один день американского журналиста в 2889 году

Судьба Жана Морена

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg