«Стезя. Жизненные перипетии»

Стезя. Жизненные перипетии (fb2) - Стезя. Жизненные перипетии 606K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Глеб Тригорин

Глеб Тригорин Стезя. Жизненные перипетии

После декламации

Памяти командора.

Странные люди поэты. Чудаки. Они хотят изменить мир. Обманчивая идея. Жизнь прозаична, и мечты поэта разбиваются об неё так же легко, как волны о скалы. Мир живёт по законам, неподвластным нам, простым смертным. Но поэты упрямы. Они снова и снова пытаются изменить его, сделать хоть чуточку интересней и добрей. Но это непосильная задача даже для них. Но я рассуждаю, как провинциал, обыватель, который пытается понять окружающее на свой убогий заскорузлый манер. Поэты живут в мире, сотканном из ярких красок, вызывающих и броских, красок, в которых пульсирует неуёмная страсть и вдохновение. Поэты – это большие дети, с огромным благородным сердцем в груди. Нам не понять их.

Я видел его мельком, издалека. Он шёл походкой человека, способного перевернуть вселенную. Он верил, что может сказать людям что-то новое и важное. Такое, что заставит их посмотреть на себя по-другому, и увидеть вокруг себя прекрасное и неповторимое, залитое ярким солнцем и теплом. Он шёл, полный надежд, и верил, что мечта осуществима. Глядя на него, я на мгновение подумал, что это возможно. Что можно перевернуть этот затхлый замшелый мирок. Но я заблуждался. Заблуждался, как ребёнок, который пытается выдать желаемое за действительное.

Шум аплодисментов стих, и он вышел на сцену. Гордый и непокорный он глядел перед собой, куда-то вдаль, поверх голов. Зал, напрягшись, впился глазами в фигуру, застывшую на краю сцены. Прошла минута, и он начал. Голос, властный и пронзительный, полетел над залом, заполнив самые укромные и тихие уголки. Руки, взвившись, как крылья огромной птицы, распростёрлись над изумлённой публикой. Я не сводил восторженных глаз с него, но всё пролетело, как во сне. Голос поэта, взметнувшись в последний раз ввысь, замер там, под куполом, и оглушительный гром аплодисментов заполнил зал. Это был триумф.

Выйдя из театра, я долго не мог понять: куда идти. Повернувшись, пошёл направо. Всю дорогу домой голос поэта гремел у меня в душе, напоминая: как тускло, бездарно живём мы. Разве это жизнь? Это же прозябание. Амёбы счастливей нас, они живут простой, но естественной жизнью. И пусть она примитивна, но в ней есть хоть какой-то смысл. Весь вечер я не находил себе места. Отправившись спать, проворочался полночи и уснул только под утро. Проснулся поздно, и с таким тяжёлым чувством, что хоть в петлю лезь. А вечером – услышал голоса. Да, человеческие голоса. Они зазвучали у меня в ушах так явственно, что я, грешным делом, подумал: «А не тронулся ли я, часом?» Но бог миловал. Моё психическое здоровье оказалось в норме, а голоса дополнились яркими красочными видениями. Картинки были до того живые, что я, забыв обо всём на свете, полностью отдался новому для меня развлечению.

В комнате сидели двое: мужчина и женщина. Дама, окинув мужа недовольным взглядом, спросила:

– А что он встал возле тебя? Что больше никого не было в зале?

С недовольной миной на лице она застыла, подобно ящеру с острова Комодо. Физиономия Соломона Петровича Сизокрыленко сморщилась, воспоминания о злополучном вечере сразу испортили ему настроение. Злость и возмущение закипели в его душе. Бросив газету на стол, он встал и зашагал по комнате. Помолчав с минуту, недовольно заговорил:

– Встал передо мной как столб, и рукой на меня: «Его, а не мужа Марьи Иванны». Какой такой Марьи Ивановны я не пойму. Почему именно я должен быть мужем этой Марьи Ивановны? И вообще, мне такое имя не нравится.

Он замолк, уставившись на жену. Та, выпучив глаза, бездумно смотрела на него. Немая сцена продолжалась недолго. Встрепенувшись, мужчина продолжил:

– Странный тип. Откуда он взял, что тебя Марьей Ивановной зовут?

Он снова и снова прокручивал в памяти тот эпизод, и невыносимая обида душила его:

– Нет в таком огромном зале, подошёл именно ко мне, будто я – крайний. Это просто дурдом какой-то. Не понимаю, как можно вообще допускать таких типов на эстраду.

Жена, сидевшая в кресле, встрепенулась:

– И все прям вылупились на нас.

– Будто я украл или убил кого-то. Я же тебе говорю – ненормальный. А ещё поэт!

– А этот Фантиков, шёю вытянул, глаза свои рачьи вытаращил, локаторы расставил.

Запал иссяк, и супруги на минутку замолкли. Но это продолжалось ровно столько, чтобы переключить скорости.

– А, между прочим, – с воодушевлением заговорила жена, – когда этот поэт заговорил про умывальники, то посмотрел на него и так пристально. Да, да так и сказал: «…крепкие, как умывальники…»

Муж сразу оживился:

– Конечно, вон у него задница, ни в одно кресло не влезает. Так и есть умывальник. А ещё ухмылялся.

В раздражении махнув рукой, закончил:

– Да ну его. Умывальник, он и есть умывальник.

Посмотрев в зеркало, Ольга Сергеевна Селёдкина ещё раз оценивающе оглядела свою фигуру. Упругие части тела так и лезли наружу, маня и дразня возбуждённый взгляд. «Клячу истории загоним…» – прошептала она и зло добавила, – А причём тут я? Фигура у меня, между прочим, идеальная. Я даже на конкурсе красоты участвовала». Ещё раз, внимательно окинув себя взыскательным взором, процедила сквозь зубы: «Ещё так ехидно посмотрел на меня и во всю глотку: «Левой! Левой!» Идиот. Ну и шагай себе левой, раз тебе нравится. С какой стати я должна шагать за тобой? Что я – солдат? – продолжая разглядывать себя в зеркало, размышляла она. – Орёт на весь зал, чуть не оглохла. Фигура нормальная, не хуже чем у других. Тоже мне клячу нашёл. Посмотрел бы на себя, дурак. Видели мы таких поэтов, верблюд неотёсанный».

Дмитрий Иванович Фиолетиков после концерта долго молчал. Его мучило странное чувство, которое возникло после того, как чтец, остановившись рядом, указал рукой на него. Он так серьёзно говорил, что Фиолетикову стало как-то неловко. Дмитрий Иванович понимал, что всё это артистизм, театр, постановка, экспромт, но неприятное чувство не покидало его. Фраза, врезавшись в память, как гнёт, всё сильнее и сильнее давила на сознание:

– Послушайте,             вы,                         товарищ, Фома! У вас             повадка плохая.

«С какой стати, он взял, что у меня такие повадки? Да сроду я не был таким, – но тут он вспомнил, что в прошлом году на обсуждении работ конкурсантов как-то неуверенно, отозвался о проекте одного молодого специалиста. Да, работа была рыхлая, недоработанная, много дилетантства. Тем не менее, чувствовалось, что есть живой ум, желание и талант, но никто не замолвил за него ни словечка. Члены комиссии сразу после его выступления засуетились, зашушукали между собой и отложили рассмотрение на неопределённый срок. После всё затихло. Никто даже не вспомнил об этой работе. Где теперь этот парень, чем занимается – одному богу известно. – Но причём тут я? Да, там были недочёты. Можно было поработать, исправить недостатки – тогда другое дело. Но почему я должен заниматься тем, чем мне заниматься не следует. В конце концов, каждый сам творец своей судьбы».

«И что я так распыляюсь, оправдываюсь? Это же просто концерт, декламация. Они обязаны так читать – это их работа, их хлеб», – продолжал размышлять Дмитрий Иванович. Но назойливые мысли всё сильней, всё настойчивей лезли в голову, раздражая и действуя на нервы. Неприятные вопросы, упорно, перескакивая друг через друга, роились перед глазами, немым укором напоминая: «Почему это тебя так задевает? Ведь что-то же должно лежать в основе этих рассуждений, переживаний?» Вдруг словно ветер дунул ему в лицо, и громкий уверенный голос отчётливо прочеканил:

– Не надо             очень                         большого ума, чтоб всё             отвергать                         и хаять.

Дмитрий Иванович отпрянул, будто перед ним махнули горящим факелом. Даже какой-то испуг, ощущение близкого разоблачения охватило его. По телу пробежала лёгкая дрожь, и еле заметная краска покрыло лицо.

«Нет, это черт знает что, – пробормотал про себя Фиолетиков. – Я никого не хаял, никого даже не упрекнул, а тут такие страсти, просто жуть. Что-то я разнервничался, распереживался, а из-за чего? Стоит ли всё это, чтобы так переживать? Ерунда! Да, да дорогие мои, е-рун-да! Какой-то жалкий стихоплёт написал всякую чушь, а я чуть ли не в истерику впадаю. Забыть, забыть».

Дмитрий Иванович подошёл к окну и радостно посмотрел на улицу. Ничего особенного не произошло. Жизнь шла обычной чередой. Трамваи катили по рельсам, прохожие куда-то спешили, бесчисленные автомобили, теснясь у перекрёстка, суетливо торопились в неведомую даль.

«И что ты тут трагедии устраиваешь? – уже успокоившись, резонно заметил Дмитрий Иванович. – Подумаешь, ткнули в тебя пальцем. Ну и что? Пусть хоть затычутся, а плевать я хотел на всех».

Герман Константинович Павлинов зашёл в ванную и внимательно посмотрел на себя в зеркало. Приподняв брови, он пошевелил усами и повернул голову сначала вправо, затем влево. Не обнаружив ничего подозрительного, тяжело вздохнул. Усы как усы, пышные рыжие, краса и гордость его натуры. Нужно сказать по секрету, что Герман Константинович, всегда (если выпадала возможность) любовался ими. Как же, великолепные моржовые усы. Не каждый ещё может похвастаться такими. Открыв кран, он набрал в пригоршню воды и опустил в неё лицо. Тщательно обмыв его, он ещё раз внимательно и скрупулёзно осмотрел свою физиономию. От пристального взыскательного взгляда не ускользнул ни один дюйм, ни один миллиметр этой важной части человека. Всё чисто, и густые рыжие усы пышут здоровьем и красотой.

– Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста – где-то недокушанных, недоеденных щей;

Недовольно пробормотал он и подумал: «Сам ты, наверное, только этими щами и питаешься. В тот вечер мы были в «Севильи», а потом поехали в театр. Там, вообще никаких щей не подают. Вот урод, всё настроение испортил со своими щами».

Выйдя из ванной, Герман Константинович направился в гостиную. На роскошном белом диване сидела стройная блондинка и ела большое зелёное яблоко. Беззаботная и легкомысленная она восторженно взирала своими чистыми голубыми глазками на экран телевизора. Это была Настин – молодая супруга Павлинова. Показывали «Дом 2». Девушка с интересом следила за разворачивающими событиями. Мило улыбнувшись, Герман Константинович мягко опустился возле жены. Она, не замечая его, продолжала смотреть на экран. Супруг, подобострастно поглядывая на суженую, никак не решался начать разговор. Наконец, собравшись с духом, осторожно заговорил:

– Настин, солнышко, ты не помнишь, что мы ели в «Севильи» перед концертом?

– Да не помню, что-то французское или испанское, – не отрываясь от экрана, протараторила она. – А что, разве не вкусно? Я люблю их кухню, – непосредственно закончила она.

Павлинов на минутку затих, но неприятное чувство словно гной давило изнутри. Не выдержав, он решительно выпалил:

– А щей там не давали?

– Какие щи? Это же европейская кухня! – впервые за весь вечер, оторвавшись от экрана, воскликнула супруга. Её глаза, полные изумления и недоумения подозрительно сузились и, окинув мужа презрительным взглядом, она, скривив губы, с отвращением отвернулась. Но того восторга и легкого возбуждения, какие она испытывала минуту назад уже не было. Неприятные мысли, словно армада тараканов, закопошились в её голове: «Говорила ведь мама: «Пожалеешь доченька, ой горько пожалеешь, да поздно будет. Не пара тебе этот вахлак – крестьянский сын». Как в воду глядела. Вот и сбылись её вещие пророчества. Прорезалась плебейская суть. Щей, видите ли, ему захотелось. Вахлак – он и в Африке вахлак! Трудное детство полезло наружу».

Эвелина Леопольдовна Гроскина – женщина объёмная, если не сказать грузная. Иногда, чаще под вечер, на неё накатывало что-то сентиментальное, и она ни с того, ни с сего начинала плакать. Плакала тихо, беззвучно. Слёзы обильно текли из её томных карих глазок. Но тоска проходила, и она снова вливалась в привычное русло. Да, лишний вес временами напоминал ей о проблеме, которую надо было решать, но как, она не знала. Все эти диеты, таблетки и прочее лежали мертвым грузом позади, а на свете столько вкусных и аппетитных вещей, что отказываться от них, просто нет никакой возможности. В конце концов, махнув на всё рукой, решила: будь что будет, а обижать единственный желудок, она не в праве; и незаметно, стала фанатом своего пищеварительного тракта. Эта новая роль даже понравилась ей. Всё-таки, есть в ней – пусть маленькие, но радости. По своей ли воле, или по воле злого рока, она тоже оказалась на этом злополучном концерте.

Место у неё было просто шикарное. Партер, первый ряд, прямо возле прохода. Подавшись рекламе и разговорам знакомых, она влекомая стадным чувством толпы, пошла на концерт в надежде хоть на несколько часов окунутся в атмосферу высокого искусства. Знаменитый поэт, трибун и просто красавец не оставили никаких надежд на отступление. Последнее обстоятельство, скорее всего, сыграло роковую роль, и Гроскина, поборов последние сомнения, пошла на концерт. В городе на самых видных местах висели афиши с изображением поэта во весь рост. Брутальный мужчина, знойная мечта домохозяйки – вскружил голову ни одной провинциалке. Эвелина Леопольдовна попала под эти чары. Пронизывающий взгляд строгих неподкупных глаз просто сводил её с ума. Ей очень нравились такие эффектные мужчины, настоящие мачо. Но в реальной жизни ей всегда попадались типы, далекие от идеала.

Как-то вечером, идя по улице, она увидела на торце многоэтажного дома огромный портрет поэта во весь рост. В изумлении, Эвелина Леопольдовна остановилась. Красавец-мужчина, скрестив руки на груди, стоял и вызывающе смотрел на толпу прохожих, которые как муравьи копошились у его ног. Казалось, он никого не замечал вокруг. Его дерзкий и беспокойный взгляд, взметнувшись над суетой и пошлостью, улетел высоко и, пронзив пространство и время, устремился к звёздам: туда, где рождаются надежды и мечты. Гроскина, как заворожённая стояла посреди тротуара и, не отрываясь, смотрела на поэта. Вдруг он раздвинул брови и, мигнув левым глазом, улыбнулся. Лицо его на мгновение подобрело. От неожиданности, Эвелина Леопольдовна даже перестала дышать. Ей стало дурно. Грудь, стеснённая незнакомым чувством, наполнилась томлением и ожиданием чего-то долгожданного и неповторимого. Она не сомневалась, что это знак свыше. Что, наконец, её мольбы и тайные желания достигли соответствующих инстанций, и счастье, да, да именно счастье ждёт её впереди.

Ещё раз глянув на поэта восторженным взглядом, она медленно побрела домой. Пылкие романтические видения закружились в разгорячённой голове сентиментальной женщины, окончательно разбередив её ранимую душу.

Теперь она жила как во сне. Недели летели, сбиваясь в вереницы, и вот наступил тот долгожданный день. Эвелина Леопольдовна, не пожалев денег, пошла в самый дорогой салон и сделала умопомрачительную причёску и маникюр. Одев самое дорогое и красивое платье, нацепив кучу золотых украшений, отправилась в театр. Уверенная, что поэт не устоит перед её чарами, совсем потеряла чувство реальности.

Всё произошло как во сне. Шум фойе, разношерстная публика, снующая взад и вперёд, и вот она в кресле. Вдруг раздался гром аплодисментов, и на сцену решительным шагом вышел он. Да, это был тот, ради которого она столько дней напролёт готовилась, забыв о покое и сне. Эвелина Леопольдовна просто пожирала глазами объект своего обожания. Мужчина на мгновение замер и, когда стихли овации, начал. Гроскина, не отрываясь, смотрела на него, и томление в её груди достигло точки кипения.

Дальше, время пролетело, как во сне. Какие стихи читал поэт, она уже не помнила. Одна единственная мысль терзала её возбуждённое сознание: «Сейчас, вот сейчас он подойдёт и произойдёт то, о чём она даже не могла мечтать. Может это и есть любовь? Может самим Провидением ей уготована судьба необыкновенная, любовь неземная». И вдруг это свершилось. Да, да вы не ослышались, свершилось чудо! Спустившись со сцены, поэт направился к ней. У Гроскиной что-то оборвалось внутри. Ей показалось, что сейчас она провалится в тартарары, прямо к чёрту в преисподнюю. Остановившись, мужчина пристально посмотрел на неё и, вытянув ладонь, громко произнёс:

– Вот вы, женщина, на вас белила густо, Вы смотрите устрицей из раковины вещей.

Затем, повернувшись к залу, уверенно продолжил:

– Все вы на бабочку поэтиного сердца – взгромоздитесь грязные, в калошах и без калош. – Толпа озвереет, будет тереться, – ощетинит ножки стоглавая вошь. – А если сегодня мне, грубому гунну – кривляться перед вами не захочется – и вот – я захохочу и радостно плюну, – плюну в лицо вам – я – бесценных слов транжир и мот.

Гроскина, заворожённая, смотрела на него, ничего не понимая, ничего не слыша и не видя вокруг. Только лицо человека, живого и осязаемого, человека появившегося из романтических грёз. Вот миг истины. Свершилось то, о чём она так долго мечтала.

Но, как это не прискорбно, смысл слов поэта, вопреки всякой логики, дошёл до её сознания. Лицо Эвелины Леопольдовны вытянулось, брови сомкнулись, и губы, соединившись, скрыли от постороннего взгляда ряд белых зубов. Это было злое откровение, надругательство над самым святым. Циник и нахал, который попрал самое сокровенное, чистое, искреннее. Эвелина Леопольдовна пристально смотрела на поэта и, словно разряд молнии чудовищной силы пронзил её насквозь. Она не могла поверить: «Как так? Её, любящую женщину, которая с открытой душой, словно мотылёк, летящий на огонь, потянулась к этому человеку, могли так жестоко обмануть и надругаться. И страшно подумать – кто? Какой-то ничтожный гастролёр, перебивающийся случайными заработками». Встрепенувшись, она оглянулась по сторонам и твёрдо решила: «Не на того напал, негодяй. Я так этого не оставлю. Ещё хотел плюнуть мне в лицо. Только бы попробовал, хам, я бы тебе плюнула. Расцарапала бы твою рожу поганую, тогда узнал бы, где раки зимуют. Ничего, ничего, если надо, дойду до самых высоких инстанций, но тебя, грубияна и мерзавца поставлю на место. Ишь, возомнил себя поэтом. Раз поэт, что можно позволять себе всё. Я тебе устрою ночь красных фонарей, Варфоломеевская покажется новогодней сказкой. Наши откажут, до Гааги дойду, а там церемониться не станут. Определят в цугундер, и узнаешь тогда голубчик, как вести себя с приличными женщинами».

На минутку она задумалась: «Постой, ведь я – жертва! Да, да жертва! А жертве по закону полагается компенсация за моральный ущерб. Ведь он насмехался надо мной, измывался, причём публично. При всех оскорбил, назвав улиткой, сороконожкой и бррр… стоглавой вшой. Уж этого я никому не прощу, по полной программе загремишь, сволочь. Попомнишь ещё меня, гад».

Однажды я шёл по тротуару среди толпы, и какое-то меланхолическое настроение овладело мной. Вечерело, и сумерки медленно опускались на город. Прохожие торопливо шли по запруженной улице, не замечая никого вокруг. Ноябрь подходил к концу. Вдруг впереди я увидел фигуру высокого мужчины. В плаще и шляпе она сразу бросилась мне в глаза. На мгновение мне показалось, что я знаю его. Какие-то неуловимые черты, подсказали мне: что это он. Человек шёл мне навстречу. Не отрывая глаз, я следил за ним. Вот только несколько метров разделяет нас, он почти рядом. Да я узнал его. Но что произошло с ним? Где та уверенная походка, пылающий блеск горящих глаз? Что случилось с ним? Он изменился до не узнаваемости. Почему он такой грустный и опустошённый? Приблизившись ко мне, он даже не взглянул в меня. С изумлением разглядывая мужчину, я не мог понять: что надломило его, что легло тяжким бременем на его плечи? Это каменное лицо, потухший мёртвый взгляд. Совершенно растерянный и обескураженный я, вытянув руку, невольно прошептал:

– Товарищ поэт, прошу вас, не надо. Пожалуйста, улыбнитесь. В жизни бывают серые дни, но они проходят. Поверьте, печаль пройдёт, и удача снова встретится с вами.

Но он прошёл мимо, даже не обернувшись. Его опущенные плечи, сгорбленная спина уже не напоминали того человека, которого я видел тогда, в театре. Что надломило его? Может он тоже услышал эти проклятые голоса? Но зачем? Зачем ему слышать этот бред? Эту чушь! Поэты рождаются для другого.

Вдруг на мгновение мне показалось, что кто-то подошёл ко мне сзади и, перешагнул через меня. Пригнувшись, я спрятал голову в плечи и в страхе замер. С опаской глянув вверх, увидел каблук и подошву ботинка. Кто-то большими шагами быстро поднимался вверх по небесной лестнице. Прошла минута, и огромная штанина, мелькнув среди облаков, исчезла, и серая пелена угрюмых бесформенных туч медленно затянула небо.

Я стоял посреди тротуара среди толпы, которая словно вода бездушного океана обтекала меня со всех сторон. А дождь лил сверху, и уже нельзя было разобрать, где кончается небо и начинается грешная земля. А над всей этой гудящей галдящей толпой озлобленных обывателей медленно поднималась ввысь огромная фигура человека. Мужчина, скрестив руки на груди, с презрением и глубоким разочарованием взирал на весь хаос и какофонию внизу. Люди, устремив взоры на это необыкновенное небесное явление, с изумлением и страхом поднимали лица к темнеющим небесам.

До сих пор не могу понять: было это наяву, или воображение сыграло со мной злую шутку? Я не знаю.

2012 г. – 20. 03. 2014 г.

Путана

Пузырьков сидел в кресле перед телевизором и размышлял. Концерт давно закончился, а в ушах настойчиво звучали слова из песни: «Путана, путана, путана, Ночная бабочка, но кто же виноват?» Какое-то щемящее, давящее на грудь чувство неотступно витало над ним, и великая необъятная скорбь к представительницам древнейшей профессии обуяла его существо. Он встал и подошёл к окну. Ночь опустилась на город. Зажглись фонари, вспыхнули рекламы и, озарив надвигающуюся тьму разноцветными огнями, побежали по кругу, играя и дразня причудливыми тенями. Пробуждаясь от дневной спячки люди, дома, машины нехотя погружались в ночной водоворот.

Глядя в таинственную, манящую темноту за стеклом, Пузырьков невольно представил: вот сейчас, в этот поздний таинственный час, на панели возле холодной бездушной стены стоит она: голодная, неприкаянная и ждёт; ждёт своей страшной незавидной участи. Пройдёт время, и появится это чудовище, эта сытая мордастая образина, у которой одно на уме. Это мерзкое, похотливое животное, этот самец, эта обезьяна, эта, эта… Тут словарный запас Пузырькова иссяк, и движение картинок в мозгу остановилось. В досаде, резко дёрнув головой, он отошёл от окна, но возмущённая мысль, бешено колотясь в мозгу, настойчиво твердила: «Всё равно, жизнь у них трудна и опасна. А вдруг маньяк, уголовник, ведь для них человеческая жизнь – ничто, фикция, пыль и прах с грязных сапог». А песня назойливо звучала в голове, терзая растревоженное сердце:

Ты служишь украшением стола Тебя как рыбу к пиву подают Любой, кто заплатил, имеет все права И вот ночную бабочку ведут.

Картина так ярко, выпукло проплыла перед глазами, что он, не выдержав, зажмурился. «Как на эшафот. Действительно, всякие мрази, наворовав денег, бесятся с жиру, а кто-то должен ублажать их ненасытную похоть, – медленно открывая веки, подумал он. – Это – несправедливо! Это – в высшей мере безнравственно!»

Бурные эмоции утомили Пузырькова. В изнеможении опустившись в кресло, он включил телевизор. Показывали новости. Работники милиции, проведя очередной рейд, захватили обильную добычу. Девушки, прикрывая лица руками, торопливо выходили из борделя, стараясь быстрей скрыться в милицейском автобусе. Одна разбитная, шуботная девица, болтая и тряся голыми грудями, нагло глядя прямо на камеру, откровенно заявила:

– Чё, ментяра, хочется, да колется? Хороша Маша – да не ваша!

Гордо встряхнув головой, она царской походкой прошла мимо.

Пузырьков был поражён этой сценой. Романтический образ смелой девушки, как икона, как Сикстинская мадонна застыл перед глазами. «Как это она здорово сказала: «Маша – да не ваша!» Настоящая Жанна д, Арк. Как у неё блестели глаза, а голова. Гордо приподнята, оголённая грудь смело развевается на ветру. Стой, как это развевается на ветру. Это знамя может развеваться на ветру, а грудь – только болтаться. Но почему же болтаться. Тьфу, совсем запутался. А если бы была молодая грудь, ведь у девочек груди не болтаются. Подожди, причём тут грудь? Это же обычные физиологические процессы. Все мы стареем, организм изнашивается, теряет первоначальные формы. Тьфу. Ерунда какая-то. О чём это я?»

Окончательно запутавшись в своих ощущениях и умозаключениях, Пузырьков встал и подошёл к столу. Постояв немного в раздумье, взял газету. Покрутив её в руках, сел на стул. Объявления, прыгая и извиваясь, назойливо вертелись перед глазами, исподволь, незаметно подталкивая только к одному. Откровенная, беспардонная грязь и похоть били по самому святому, возвышенному и искреннему: чувству, которое во все века боготворилось людьми. Любовь, а как же любовь? Неужели всё можно купить за деньги? Тогда, как же жить? Как строить семейные отношения? Если во всём этом скрыта такая ложь и фальшь?

Подняв голову, Пузырьков задумался. Просидев в таком патетическом состоянии минут пять, он снова опустил взор на газету: «Роскошная пышногрудая блондинка Мишель не оставит вас равнодушными в эту новогоднюю ночь! Неотразимая, сладострастная шоколадка, жемчужина Джибулетти, знойная королева из жарких снов Шахарезады, несравненная принцесса грёз, появившаяся из морской пены на берегах Слоновой Кости разогреет вас, как в доменной печи! Звоните, и в эту чудную ночь грусть и разочарование обойдут вас стороной».

Пузырьков тупо смотрел в рекламу и какое-то давно забытое чувство незаметно, исподволь, словно тлеющий уголёк, замерцало в глубине его запуганного естества, но голос разума, строгий и непреклонный, сразу пресёк эти лирические отступления: «Да, ведь это открытая пропаганда проституции. Это же порок. Язва на теле общества. А тут так нагло, открыто печатают у всех на глазах». Но неумолимая, глубинная сила, протиснувшись сквозь толщу вымуштрованного сознания, настойчиво твердила о своём: «Порок – пороком, но ведь печатают же, и не «от делать нечего». Видать есть желающие до этого. Как же это называется, а вспомнил – клубника. Нет, нет точнее – клубничка». Какое-то легкое, игривое настроение, как пушистое белое облачко накрыло Пузырькова. Ожидание чего-то приятного, долгожданного незаметно проникло в душу. Кровь ударила в голову, в ушах зашумело. Сердце, забившись сильней, стремительно погнало кровь по жилам.

Поднявшись, Пузырьков подошёл к окну и посмотрел на улицу. Шёл слабый снег. Было тихо и уютно. Редкие прохожие, смешно семеня ножками, куда-то спешили. Фонари сиротливо жались у дороги, блёклыми пятнами свисая над мостовой. Разбрасывая в стылой пустоте тусклый свет, они наивно надеясь противостоять безраздельному могуществу мрака. Наступила настоящая новогодняя ночь. Внутренний голос настойчиво твердил Пузырькову: «Нет, что тут крамольного? Закажешь по телефону, ведь такое происходит с ними каждый день. Выпьешь шампанское и постараешься объяснить, в какую глубокую порочную яму попали они. Конечно, это не моё дело, но долг, совесть гражданина и человека, человека с большой буквы, зовёт на это благое, можно даже сказать, богоугодное дело». Невольно его воображение заиграло, и яркий свет, вспыхнув перед глазами, разлился алым закатом впереди. И на этом огромном торжественном полотне пылающими рыжими буквами, обрамлёнными чёрной каймой загорелось одно единственное слово: «Подвиг!» Пузырьков встрепенулся. Грудь, стеснённая пылкой любовью к людям, бурно вздымалась. Пламенная речь, сорвавшись с безмолвных уст, растаяла в застывшей тишине: «А что, а что тут смешного? Да, подвиг, господа, представьте. И попрошу умерить ваши смешки и неуместную иронию. В жизни, как говорится, всегда есть место для подвига. Кто-то сказал, но никак не могу вспомнить. Ведь никто, никто и пальцем не шевельнёт, чтобы помочь им. Всем всё равно. Всем наплевать и начихать: моя хата с краю – ничего не знаю. Бездушные, холодные эгоисты. Да что я тут развожу всякую канитель. Меньше слов, а больше дел».

С решимостью фаталиста он подошёл к телефону. Положив руку на трубку – задумался: «Стой! Это ведь Рубикон. Перейдёшь – назад уже ходу не будет. Раз вкусивший этого зелья – не остановится ни перед чем. Ну и пусть! Пусть что будет! Сидеть, как премудрый пескарь в своей конуре – это удел слабых! Смелость – города берёт!» Вдруг будто чёрт толкнул его в спину, и он быстро набрал нужный номер. Раздались протяжные гудки. Прошло мгновение, и приятный женский голосок нежно заверещал в трубке:

– Здравствуйте, вас приветствует фирма «Аленький цветочек». Мы рады помочь вам скрасить этот чудный новогодний вечер.

От неожиданности Пузырьков растерялся и на мгновение замолчал. С трудом совладав с собой, сиплым голосом спросил:

– Девушка, я к вам по поводу объявления.

– Весьма похвально, что вы выбрали наше агентство. Мы уважаем и ценим ваш вкус, и не сомневаемся: скоро вы убедитесь, что не ошиблись в своём выборе.

– Девушка, тут я прочитал про Мишель и какую-то шоколадку из Джибулетти.

– Да, да это то, что вам надо в такой сказочный вечер. Продиктуйте, пожалуйста, ваш адрес, и через полчаса к вам приедет наш представитель.

Уладив формальности, Пузырьков сел у окна, и бойкие мыслишки завертелись у него в голове: «Вот и всё. Раз, два и в шляпе. Ничего страшного в этом нет. Сейчас приедут». И действительно, прошло полчаса, и раздался звонок. Пузырьков вздрогнул и, весь напрягшись, прислушался. Прошла минута, и звонок вновь заверещал у двери. Жребий брошен – исхода нет. С трудом поднявшись с кресла, он безвольно поплёлся в прихожую. Глянув в глазок – сразу засомневался в своей затее, но неумолимый бес, бешено колотя по рёбрам, как по клавесину, ехидно зашептал ему на ухо: «Что? Слабо, как жаренным запахло?» Пузырьков открыл дверь.

– Добрый вечер, уважаемый! Вас приветствует фирма «Аленький цветочек». Мы по поводу заказа.

Круглый, похожий на колобка мужик стоял перед дверью и хитро ухмылялся. Рыжие волосы, щетина на широком рыхлом лице, сразу обволокли Пузырькова неприятной, липкой аурой. Расплывшаяся мужичья фигура, большой налимий рот с мясистыми губами отдавали распутной, порочной атмосферой. Добродушно, по-свойски глянув на Пузырькова, тип, дружелюбно мигнул глазом и, кивнув головой, повёл масляными глазками назад:

– Мужик, две бумаги. Девки – высший сорт! Спелый, переспелый персик! Особенно шоколадка – конфетка, пальчики оближешь. А ты чё, один или на пару?

– Один, – непроизвольно ответил Пузырьков, и достал портмоне.

– Шалун! Шалу-ун, мужик, – махая указательным пальцем, и шаря поросячьими глазками из стороны в сторону, проговорил сутенёр. – Ну, успеха на сексуальном поприще. Не буду мешать новогодней сказке, – сунув деньги в карман, мужчина, хитро улыбнувшись, отошёл в сторону. Из-за его спины появились две женщины. Прикрываясь воротничками шубок, весело хохоча, жрицы беспардонно ввалились в квартиру.

– Папик, ты уже накрыл стол, твои козочки сильно проголодались? – проходя в комнату, заявила одна.

Пузырьков, в недоумении стоял и смотрел на них. Мужик, пихнув локтём его в бок, многозначительно посмотрел на девиц и махнул головой:

– Уважаемый, не забывай, счётчик застучал. Так что прошу, кушать подано!

Дверь закрылась, и неприятный мужчина исчез. Пузырьков стоял перед дверью, не решаясь повернуться назад. Встреча с такими («О боже!») падшими женщинами просто пугала его, внушая необъяснимый, всёпоглощающий ужас. «Вот, они здесь, у тебя за спиной. Стоит повернуться, и ты встретишься с ними лицом к лицу. Что ты робеешь? Это ведь обыкновенные люди, женщины, которые, может сами того не ведая, искали встречи с тобой. Может это само Провидение послало их к тебе. Может, самой судьбой тебе уготована эта божественная миссия». Пузырьков воспрянул духом. «Миссия, – заклокотало в его разгорячённой голове, – Действительно миссия. Я должен исполнить её до конца, чего бы мне это не стоило. Вот, и настал твой черёд Пузырьков, можно сказать роковые иды. Вперёд, только вперёд и ни шагу назад!» Не в силах сдерживать эмоций, которые словно вулкан Кракатау рвались из его защемлённой души наружу, он медленно повернулся. Веки, помимо воли, непроизвольно сомкнулись. Прошло мгновение, и он открыл глаза. Две пышные, полные жизненных сил и энергии женщины стояли перед ним и беспардонно рассматривали его. От страха Пузырьков потерял дар речи. Присутствие особей противоположного пола, парализовало его волю, какая-то животная, первобытная паника сковала всё его члены. Он смотрел на них и не мог открыть рта. Девушка, стоявшая перед ним, продолжала нагло разглядывать его. Эта была крупная, пышущая здоровьем женщина с большими грудями и округлыми формами. Её крутые бёдра, развитый торс просто завораживали и манили в свои объятья. Особа, глядевшая из-за её спины, просто ошеломила и пленила слабое неокрепшее сознание Пузырькова. Это была настоящая Багира. Ослепительно белый парик двумя гладкими прямыми рядами волос ниспадал вниз, обрамляя с двух сторон широкое чёрное лицо. Толстые сочные губы, густо накрашенные ярко-красной помадой, как магнит влекли в таинственные неизведанные глубины страсти. Чёрные глаза с густыми длинными ресницами, не мигая, пронзительно смотрели на него, не оставляя никаких надежд на отступление. Огромные кольца-серьги свисали с мочек ушей. Обтягивающее алое платье, едва прикрывало пикантные части тела. Казалось: одно неосторожное движение и интимные подробности этой особы посыпятся наружу. Опустив взгляд, Пузырьков обмер от удивления и восторга. Пышное, да что там пышное, необъятное тело, снабженное роскошными, да что там скромничать, просто арбузными грудями, колыхалось перед ним. Коротко про этих девиц можно было сказать: Буря и Натиск. Это демонстрация, бешеная атака живой плоти, в конец обескуражили бедного Пузырькова. Он стоял – ни жив, ни мёртв.

– Ты чё дядя, совсем обалдел от счастья, которое тебе привалило? Проснись, Новый год на носу, где у тебя съестные и спиртные припасы? На кухне? Показывай, не робей, мы не кусаемся, – уверенно заговорила блондинка.

Пузырьков неуверенно пошёл на кухню. Открыв холодильник, стал выкладывать продукты на стол.

– Вот это другое дело. А то стоишь как пень и зенками хлопаешь. Даже не хорошо как-то. Кстати, мы ведь не знакомы ещё. Мишель, а это моя подружка Приска. Прошу любить и жаловать. А Вас, как звать-величать?

– Иннокентий Альбертович, – неуверенно ответил он.

Девушки, переглянувшись, громко засмеялись.

– Кеша, а чё, не хилое имя, как у моего кота.

– Этот Кеша тоже кот, видишь, сразу двоих заказал, – хитро улыбаясь, заговорила подруга. Пузырьков, украдкой глянув на девушку, тут же отвернулся. «Да они совсем другие. Не такие, какими я представлял их себе. Что-то не похожи на жертв, скорее хищницы. Стой. Может это только защитная маска, имидж. Ведь – это их работа», – не спеша размышлял Пузырьков, искоса, чтобы не привлечь внимания, осторожно разглядывая девиц.

Та, что поближе, Мишель деловито разбирала пакеты, сортируя их по категориям:

– Так, это на первое, это – на второе. А шампанское где, Кеша? Ты чё, забыл, или память у тебя отшибло от привалившего счастья?

Пузырьков, виновато улыбнувшись, достал из холодильника бутылку.

– Ну, вот. Это другой разговор. К празднику вроде готовы. Ну, дядя, а ты как, готов к празднику жизни или нет?

Нагло улыбаясь и беспардонно разглядывая Пузырькова, Мишель машинально задавала вопросы. Виновато оглянувшись по сторонам, Пузырьков неуверенно произнёс:

– Вроде готов.

– Так готов, или вроде? Отвечать по существу, – строго спросила путана.

– Готов, – испуганно ответил Пузырьков.

– Ну, молодец, – примирительно хлопнув его по плечу, сказала девица.

– Так, Приска, ты тут рассортируй всё, а я огляжу «аппартмэн».

Пузырьков мельком робко глянул на Мишель. По всей видимости, он хотел о чём-то её спросить, но не решался. Робость и неуверенность мешали ему найти общий язык с этими, в общем-то, простыми и бесхитростными женщинами. Заметив волнение и замешательство Пузырькова, Мишель остановилась и внимательно посмотрела на него:

– Что такое, уважаемый? Что случилось? Что тревожит нашего юного Казанову?

Пузырьков, потупив взор, замер, беспомощно теребя руками полотенце. Мишель, поражённая такой наивностью и инфантильностью клиента, уже чисто по матерински, заговорила:

– Что вы хотели спросить, говорите, не стесняйтесь.

Продолжая испытывать, терпение путан, Иннокентий Альбертович невнятно промямлил:

– Я плохо расслышал имя вашей подруги.

– Приска, а что, имя как имя.

– Но я первый раз слышу такое странное имя.

– Так это мы её так называем, свои, подруги, а по-настоящему её зовут, – и, повернувшись к подружке, она медленно проговорила. – Как зовут тебя, милая?

Улыбнувшись, и блеснув рядом белоснежных зубов, девица добродушно ответила:

– Присцилла. Нгмомбо Присцилла.

Пузырьков открыл глаза и тут же зажмурился. Солнце, искрясь и переливаясь, ослепительно светило прямо в лицо. Голова, всё тело были налиты свинцовой тяжестью, от которой просто мутило. Дотронувшись рукой до лба, Кеша почувствовал что-то липкое и неприятное. Подняв ладонь, он увидел, что пальцы измазаны чем-то коричневым и безобразным. Пузырьков ужаснулся: «Неужели я пал так низко, что совершил сей низменный акт прямо в постели?» От этой мысли ему стало дурно. Рука непроизвольно опустилась, и он почуял какой-то сладковатый запах. Приблизив пальцы ко рту, он с опаской лизнул их. «Шоколад, это же шоколад!» – мелькнуло у него в голове. Мысль ожила, и отрывки буйной ночи стали всплывать перед глазами, словно останки древнего корабля, поднимаемого с морского дна. Отдельные подробности, как части разорванной мозаики, поднимаясь из глубин памяти, медленно заполняли пустоты в панораме ночной оргии. Какая-то знакомая, весёлая мелодия назойливо вертелась в голове, раздражая и, в тоже время, напоминая о чём-то лёгком, искристом, незабываемом. «Мой шоколадный заяц, мой ласковый мерзавец, мой сладкий на все сто!» – отчётливо зазвенело в ушах, и прекрасный обворожительный образ роскошной женщины проплыл перед глазами.

С трудом поднявшись, Пузырьков побрёл в ванную. Открыв дверь, он глянул в зеркало и ужаснулся: «Кто это, кто? Смотрит диким взором на меня из-за стекла». В груди ёкнуло, и на сердце похолодело: «Что это, что? В кого ты превратился Пузырьков?» Голос разума, голос совести, возмущённый безобразной картиной, гневно заговорил: «Вот как ты осуществляешь свою божественную миссию, подлый проходимец и лицемер. Словесной шелухой прикрыв свою грязную подноготную, где и места нет благородству, чести, совести. Устроил разнузданный шабаш, а потом ещё смеешь рассуждать о какой-то морали и этике. Прощелыга и хват. Вот окончательный и безоговорочный вердикт тебе и твоей склизкой и мерзкой натуре». Но какой-то новый, неуступчивый голос вдруг уверенно и безапелляционно заявил: «Низкий проходимец и лицемер – хорошо, пусть будет так, чем ничего. Что ты мне всё время втираешь всякую муть. Хватит с меня, достаточно наслушался я тебя за свою жизнь. Пусть теперь другие лошки слушают эту канитель, а с меня хватит, буду жить так, как душа пожелает».

Июнь 2013 г.

декабрь 2013 г. Докончил.

Моя война

Все Мы геpои фильмов пpо войнy

Или пpо пеpвый полёт на лyнy

Или пpо жизнь одиноких сеpдец

У каждого фильма свой конец.

(Слова из песни)

Покачиваясь из стороны в сторону, вагон доверчиво бежал за локомотивом, совершенно равнодушный и безучастный к окружающему. За окном было темно. Лес сплошной чёрной полосой тянулся вдоль полотна, навевая тяжёлые, мрачные думы. В вагоне было немноголюдно. Редкие пассажиры были тихи и немногословны. Две женщины, негромко переговариваясь, с трудом находили точки соприкосновения для разговора. Одинокий мужчина в конце вагона у окна, уткнувшись в газету, никого не замечал вокруг, а может просто делал вид. Недалеко от него влюблённая парочка, обнявшись, слилась в страстном поцелуе. Старик, окружённый баулами и пакетами, сидел как истукан у двери. Вдруг, откуда-то издалека, сначала чуть слышно, затем всё сильнее и сильнее, послышалась жалостливая, протяжная мелодия. Своим тягучим, заунывным тембром она заворожила и очаровала всех. Люди, очнувшись от сонной одури, насторожились и, повернув головы, прислушались. Музыка, пронзив пространство и время, всё властней, всё ощутимей зазвучала в тишине, наполняя сердца людей непонятной, нераскрывшейся тоской; тоской родившейся где-то далеко. Может там, на прекрасных солнечных пляжах, под сенью пышных райских деревьев, где когда-то давно, в волнах тёплого лазурного моря плавали красивые благородные люди с большими лучистыми глазами, с плавниками и жабрами. Прошло мгновение, дверь открылась, и ясный, чистый голос, поднимаясь вверх как по спирали, ворвался в вагон: «Недавно гостила в чудесной стране». Группа парней в защитной униформе, тяжёлых армейских ботинках и чёрных шапочках ввалилась в вагон. Громко переговариваясь и смеясь, они нарочито демонстрировали свою развязность и грубость. У некоторых из них на рукавах красовались нашивки с крупными готическими буквами «ROA». Широкоплечий рослый парнишка, остановившись возле старика, приподнял руку и вызывающе произнёс:

– Узнаёшь, старый! Мы очистим Россию от всякой нечисти.

Чувствуя своё превосходство, боевики уверенно шли по проходу, презрительно поглядывая на обывателей. Вдоволь накуражившись и попугав пассажиров, они скрылись в соседнем вагоне. Облегчённо вздохнув, люди возблагодарили господа, что всё прошло без эксцессов.

– Слушай, Макс. Знаешь на кого ты смахиваешь в профиль? – с ехидной усмешкой поглядывая на верзилу с бритой головой и здоровенными кулачищами, спросил темноглазый, стройный паренёк.

– На кого? – не сдержав любопытства, спросил детина. Левой рукой он придерживал биту, конец которой выглядывал из-под воротника куртки, прямо возле бычьей шеи.

– На рейхсфюрера.

– Да с него рейхсфюрер, как с меня балерина, – не удержавшись, выпалил худощавый блондин впереди. Повернув голову, он с насмешкой посмотрел на здоровяка и ухмыльнулся.

– Слышь, Макс, а как фюрер любил называть Гиммлера?

– Отстань, задолбал, – пробубнил громила.

– Да не знаешь, дебил, – продолжал наседать первый.

– Мой верный Генрих, – буркнул Макс.

– А в минуты особого, душевного расположения? – не унимался он.

– Слушай, отвечу с точки зрения русского человека: у Гитлера не было души.

– Сказать, – продолжал давить красавчик.

– Запарил, – отмахнувшись как от назойливой мухи, отрезал Макс.

– Мой кроткий Генрих, дегенерат, а ещё: «Я теорию знаю…» Гитлер был сентиментальный, подверженный меланхолии человек. Можно даже сказать: человек с тонкой душевной конституцией.

– Как трогательно. Я сейчас расплачусь. Где мой бязевый платочек, который мне подарила бабушка на день рождение? Ты не знаешь, Гендос? (Блондин повернулся с кривой усмешкой) Кончили его гниду в сорок пятом, туда ему и дорога.

– А ты ведь фашист. Как смеешь так рассуждать. Ведь он – классик.

– Русский.

– А какая разница?

– Большая.

Парень, который шёл молча слева, глянув на говоруна, неожиданно заговорил:

– А ты Эл кто? Вольф?

– Серенький волчок – ты не цапнешь, случаем нас за бочок? – снова съязвил блондин, обернувшись назад. Все захохотали. Макс вызывающе посмотрел на своего оппонента. Губы его расплылись в самодовольной улыбке:

– Чё? Съел. – Нагнувшись и, приложив ладонь к уху, он весело спросил. – Как там тебя твоя Маринка называет? А-а? Не слышу!

Парень замолчал. Лицо его покрылось красными пятнами, губы задрожали:

– Дебилы. Чё ржёте как кони?

Всё дружно захохотали, наслаждаясь победой и унижением ближнего. Эл, пересиливая волнение и конфуз, почти истерично закричал:

– Да, да я Вольф! И Маринка меня так называет! Уроды!

Так за разговорами кодла незаметно прошла в следующий вагон. В середине, у окна, приютилась группа гастарбайтеров. Они сидели тихо, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Переговариваясь в полголоса между собой, они, время от времени, настороженно оглядывались по сторонам. Боевики, заметив чужаков, сразу преобразились. Хитро и многозначительно переглянувшись между собой, они решительно направились к ним.

– А вот и наши младшие братья из солнечного Чуркистана. Ну, здорово, господа-приезжие. А аусвайс у вас имеется? – хлопая битой по ладони, заговорил Макс.

В купе сидело человек шесть-семь мужчин, которые испуганно и подозрительно смотрели на подошедших. Макс, ткнув битой в плечо крайнего, грубо спросил:

– Бабки есть?

– Деньги нет. Работа нет, – пристально глядя на Макса, сказал смуглый черноглазый человек лет сорока, срока пяти.

– А мне по барабану: есть, нет. Гони бабки, чурка, – начиная заводится, зарычал Макс. Перехватив биту, он размахнулся:

– Щас я вам объясню, как надо отвечать старшим.

Дубинка, описав в воздухе дугу, опустилась на парня с краю. Тот успел уклониться, и удар пришёлся по плечу. Увернувшись от второго удара, он отскочил в сторону и выхватил нож. Всё купе пришло в движение. Драка вступила в решающую фазу. Крики, мат, глухие удары о мягкое тело и стон смешались в один сплошной непередаваемый шум. Сиденья и стены замазались кровью. Из соседних купе стали раздаваться голоса возмущения и испуга. Кто-то кричал, чтобы скорей позвали милицию. Драка закончилась так же неожиданно, как и началась.

– Атас! – чётко и ясно прозвучало в этой сумятице. Группа нападающих, мгновенно собравшись, бросилась в разные стороны. Они исчезли так же быстро, как и появились. Вытирая избитые лица, держась за руки и головы потерпевшие, тоже не мешкая, ретировались вслед за первыми. Редкие пассажиры кто с жалостью, кто с любопытством провожали их пытливыми взглядами. Какой-то худой, измождённый старик строгим сочувствующим взглядом пристально смотрел вслед уходящим, и глаза его были полны растерянности и разочарования. Лицо пожилого мужчины было бледным, а синюшные губы с трудом что-то пробормотали:

– Вот стервцы, вот стервцы. За что избили людей? Совсем отбились от рук. Это ж куда годится!

Состав остановился на каком-то полустанке. За окном темнел пустынный перрон, освещённый тусклым светом одиноких фонарей. В вагоне появилась милиция. Вслед за ними, вынырнув как из-под земли, забежали журналистка с оператором. Оглядев опытным взглядом купе, капитан подошёл к свидетелю и о чём-то его спросил. Слушая очевидца, он равнодушно записывал показания в блокнот. Молоденький сержант с автоматом, в бронежилете и каске стоял рядом, совершенно безучастный к происходящему. Его отсутствующий, не воинственный взгляд был далёк от этой человеческой трагикомедии. О чём он думал в этот момент – одному богу известно; ясно было одно: только не о произошедшем. Глядя на его простодушное, почти девичье лицо, тонкую шею и нежные, длинные пальцы, невольно возникал вопрос: зачем он здесь? Оператор, развернув аппаратуру, буднично приступил к съёмке. Энергичная, деловая девушка, взяв микрофон, уверенно заговорила на камеру. Никто даже не заметил старика, который опустив голову на спинку сиденья, лежал без движения.

Выбежав из вагона, Макс с Феликсом быстро спустились по лестнице и растворились в темноте. Внизу к ним подбежали остальные пацаны. Все, громко переговариваясь, торопливо зашагали прочь. Нагнув голову, Макс посмотрел на куртку. Глубокий порез темнел в правом нижнем боку. В испуге, он резко провёл по нему ладонью. Кровь медленно сочилась из дырки. Свитер и рубашка намокли. Глянув назад, он зло, сквозь зубы процедил:

– Вот сука, зацепил меня плотно. А видал, как его я отоварил. Будет помнить, гнида.

– Видал, как я того пинком в глотку, чуть окно не разбил, – затараторил блондин.

– А этот чёрный мужик машется неплохо. И тебе глазок разукрасил. Ну-ка покажи, – обратился Макс к молчаливому парню.

– Да, пошёл ты! Сам на свою рожу посмотри. Тот молодой ногами работает не хуже, Гендосу по шее накостылял, – угрюмо ответил он.

– Ничего не накостылял, это тебе тот чёрный урод по морде настучал, – огрызнулся блондин.

– Не он, а я ему по балде настучал, вся в крови была, – уверенно ответил парень.

Впереди, между сосен, ярко вспыхнув, замаячили огоньки; продолжая громко переговариваться, ватага скрылась среди тёмных домов и деревьев. Всё стихло. Лишь изредка, какой-то отдалённый глухой звук, прорвав мёртвую тишину дачного массива, гулко вздохнув, эхом отдавался в тёмной немой высоте.

Сергей приехал в больницу после обеда, ближе к вечеру. Пройдя в приёмную, он поинтересовался у медсестры:

– Здравствуйте, девушка. Вы не подскажете, где лежит старик с сердечным приступом?

– Как фамилия? – равнодушно спросила она.

– Понимаете, девушка, я не помню фамилию. Ну, дед, фронтовик, его ещё вчера по телевизору показывали. Там какая-то драка произошла, а он как назло оказался рядом и переволновался видать. Ну, старый, что поделаешь.

– А-а, это тот с инфарктом, в девятой.

– Можно к нему пройти?

– Только недолго. Доктор предупредил: с ним осторожно.

– Конечно, девушка. Я только на минутку.

Длинный светлый коридор тянулся вдоль открытых и закрытых дверей. Навстречу шли больные, медсёстры, врачи в белых халатах. Все разговаривали тихо, вполголоса, пахло лекарствами. Подойдя к двери, Сергей остановился. Мысленно он соображал, как начнёт разговор. Прошла минута, и он открыл дверь.

Палата была просторная, светлая. Больных было мало. В углу, у стены, на кровати, прикрыв веки, неподвижно лежал старик. Его продолговатая, почти лысая голова беспомощно темнела на белой подушке. Редкие седые волосы ещё кое-где виднелись на голове. Сергей в нерешительности остановился. Было бы неправильным будить старика. Прошла минута, и дед открыл глаза. Он пристально посмотрел на парня. Сергей, преодолев робость, негромко заговорил:

– Здравствуйте, Николай Васильевич. Как ваше самочувствие?

Внимательно оглядев его, старик негромко ответил:

– Какое у меня может быть самочувствие, паренёк? Здоровья и прилагающего к нему самочувствия у меня уже давно нет. Так, оболочка и осталась. Скоро уже. Недолго теперь ждать осталось.

Переминаясь с ноги на ногу, Сергей не знал как продолжить разговор. Улыбнувшись, ветеран продолжил:

– Ну что ты мнёшься как девка, садись, раз пришёл. Только что-то не припомню я тебя, может – забыл. Ты уж извини старика, всё-таки девятый десяток.

– Ничего, ничего, я постою. Да Николай Васильевич, вы меня не знаете. Я сам пришёл. Вчера увидел по телевизору и пришёл, – торопливо проговорил Сергей.

Старик пристально посмотрел на юношу. Приподнявшись, указал рукой на стул:

– Садись. В ногах правды нет.

Сергей сел. Опустив глаза вниз, он нервно теребил свою шапочку. Немного помолчав, заговорил:

– Да понимаете, не мог я не прийти к вам. Какой-то внутренний голос что ли.

– Ну, пришёл, молодец, спасибо. Я тоже, когда был таким как ты, старикам помогал. Тимуровцы мы были. Слыхал про такое?

– Да слышал.

– Только сейчас всё по-другому, даже говорить не хочу.

Оба замолчали. Старик, прикрыв глаза, о чём-то задумался. Сергей, теребя шапку, сидел рядом. Прошло минуты две, и он поднялся:

– Ну, я пойду, – тихо сказал он.

Старик, не открывая глаз, кивнул головой. Дойдя до двери, парень повернулся:

– Дед, я ещё приду к тебе.

Прошло несколько дней. Старика выписали из больницы и отправили домой. Сергей чувствовал, что его тянуло к этому истощённому больному человеку. Что-то неуловимое, родное было скрыто за этим тщедушным измождённым телом. Природа не обидела и не поскупилась на Сергея. Он был крепкий, можно даже сказать атлетически сложенный молодой человек. И не мудрено, годы упорных тренировок, соревнования сделали из него настоящего силача. Через неделю, он поехал к Николаю Васильевичу. Дом, где жил ветеран, был старый, обветшалый. Найдя нужный подъезд, Сергей быстро поднялся по лестнице. Подойдя к двери, остановился. Потоптавшись в нерешительности, позвонил. Прошло несколько минут. За дверью послышались шаркающие шаги, и дверь открылась. Увидев знакомого парнишку, дед улыбнулся:

– А-а, нашёл старика, ну, проходи, гостем будешь.

– Здравствуйте, Николай Васильевич, вот тут фрукты и всякое такое, кушайте, поправляйтесь, – поставив на стол пакеты, заговорил Сергей.

Сев на стул, старик с улыбкой посмотрел на парня:

– Спасибо, Серёжа. Да оно мне уже и не к чему. Чую, уж немного осталось.

– Николай Васильевич, да поживёте ещё. Врачи ведь сказали…

– Мало ли что они говорят. Ты вот что мне скажи: давно ты в это РОА записался?

– Да с год уже будет.

– Так… А откуда эта армия хоть знаешь?

– Знаю. Теорию мы изучаем. Генерал Власов. Вы не думайте, у нас это поставлено хорошо, история ВКПб, НСДАП.

– Значит, и фашистскую партию изучаете?

– Вы не думайте, Николая Васильевич, что мы предатели какие. Немцы хорошо придумали «фашизм». Как говорит один мой знакомый Феликс: эта такая дубина, которая пригодится в трудную годину от всяких лохов отмахиваться. Я так понимаю: сам не сделаешь – никто за тебя это дерьмо не уберёт.

– Так, так… Вот оно как. А видел я вашего генерала вот как тебя, в сорок первом, когда из окружения выходили.

Старик, опустив голову, нахмурил брови. Немного помолчав, он ровным голосом заговорил:

– Дубина говоришь. Конечно, дубина – это хорошо. Был один такой борзый, тоже всё размахивал дубинкой, пока не треснули его по башке, и не выбили всю эту блажь вместе с мозгами его куриными.

Немного подумав, старик посмотрел на Сергея:

– Пойми, Серёжа, на любое действие всегда будет противодействие. И ещё неизвестно: кому достанется больше. Махать дубинкой – дело не хитрое. А как шарабахнет она тебя же по затылку? Как? Больно? То-то, дубину в умелых руках держать надо.

– Кстати, Николай Васильевич, я ведь не из РОА.

– А откуда же? – приподняв брови, с притворным волнением стараясь быть более деликатным и сдержанным, спросил старик.

Сергей, чувствуя неприязненное, презрительное отношение старика к себе смущённо проговорил:

– У нас нет ничего общего с этими перебежчиками. Мы – РОНА, 29 гренадёрская дивизия.

– Даже так! Бравые гренадёры. А усы же где? Не к лицу это таким ребятушкам, да без усов. Фюрер, небось, засмеёт, заругает. У него вон ведь какие усы были, не чета вам, на зависть всем.

– Зря вы так, Николай Васильевич. У нас всё серьёзно. По всем правилам военного дела.

– Ух ты! И дивизия уже полностью укомплектована.

– Да нет. До дивизии ещё далеко.

– А что полк, бригада?

– Ну, с роту, может, наберётся.

Разговор оборвался. Старик нахмурившись, облокотился на стол. Сергей смущённый и потерянный сидел рядом. Вскоре старик заговорил:

– Вот смотрю я на тебя Серёжа, молодой ты, глупый. Сила есть, как говорится, а ума нет. Просто обидно становится. Попадёшь в какую-нибудь переделку и пропадешь зря, даром. И никому ведь дела нет. Как живёте вы, к чему стремитесь? А Сталин – плохой, Ленин – плохой. Да-а.

Яркие огни ночного города, словно взбесившись, старались перещеголять друг друга. Реклама, иллюминация так и лезла в глаза, не заботясь ни о каких приличиях и такте. Разноцветные витрины, билборды, шик и блеск дорогих автомобилей, аляпистые, разодетые чёрт знает во что полуголые девицы вдоль дороги назойливо вертелись перед глазами, раздражая и действуя на нервы. Вглядываясь в суматоху за окном, Сергей старался отвлечься от невесёлых дум, но образ измождённого, полумёртвого старика неотступно следовал за ним, немым укором напоминая: Совесть. Должна быть совесть.

– Скажи мне Серёжа, – как сквозь сон вновь донёсся голос старика, – у человека должна быть Родина?

Немного подумав, Сергей неуверенно ответил:

– Конечно. Ведь без Родины нельзя. Как это, я не пойму?

– Ну, а Родина у человека бывает одна, или её можно поделить на части?

Разраженный нелепым вопросом старика и его безапелляционным тоном, он недовольно ответил:

– Как это поделить на части? Я не пойму к чему вы клоните?

– А к тому и клоню, дорогой мой, что бывают в жизни моменты, когда тебе надо будет ответить на этот жёсткий и неприятный вопрос: Родина – сын я для тебя, или так – турист.

Сергей вновь поднял глаза и посмотрел в окно. Бесчисленная вереница автомобилей, сплошным потоком струилась вокруг, сверкая и переливаясь в огнях ночного города. Всё это напоминало жизнь какого-то гигантского муравейника, а точнее термитника. Всё в этом громадном организме было подчинено одному неумолимому владыке, который безжалостной, властной рукой управлял всем.

«Турист, – а может я тоже турист. Странная философия у этого старика. Турист, привязалось же это дурацкое слово». Старик со своей философией явно завёл его в тупик. Но, не зависимо от этого, он чувствовал, как что-то мощное, умное, доброе широким потоком незримо шло от этого измождённого, тщедушного человека, наполняя его душу теплом и смыслом. Какая-то мягкая, родная, давно забытая близость, знакомая ещё с детства, когда он маленький карапуз, держась слабой ручонкой за мамин подол, делал первые в своей жизни шаги.

– Наша противотанковая батарея выдвинулась на свои позиции, считай перед самой войной. Ничего мы там и не успели приготовить. Так, только разметку и несколько окопов. – Старик говорил, не замечая Сергея. Казалось, он снова был там, на роковом рубеже. – Командир наш, Истомин Константин Иванович бал из запасников. Буквально за месяц или два до войны мобилизовали. Грамотный был человек. Историю преподавал в школе. До сих пор удивляюсь: а мало всё-таки таких людей. Всё какие-то недоучки. А гонору, тьфу. Немцы-то за рекой, уже плотно стояли. Всё готово у них было. Только и ждали приказа. Секрета в том не было. Да только кто хотел войны? Никто. Вот и надеялись на чудо. А вдруг пронесёт. А вдруг немец покуражится, да отойдёт. Ведь и у нас тогда сила была. Я-то тогда молодой был, семнадцать лет. Герой, только о подвигах и мечтал. Думал: взмахнут наши шашкой, стрельнут пушкой, и войне конец. Как в кино про Чапаева. Даже мечтал, что тоже буду среди этих чудо-героев.

Николай Васильевич замолчал. Видно было, что он устал. Возраст брал своё. Сергей терпеливо ждал. Наконец, старик заговорил:

– Да-а, а место там было какое красивое, чудное. Одно загляденье. Густой лес, трава по пояс, и река. Течёт она вроде тихо, беззвучно, а течение сильное. Каждый день у нас уха и рыба свежая. Считай – каждый рыбак. Жили мы там, как в раю. Даже и не думали, что война грянет. Там, просто нельзя было думать про войну. Захочешь – не получится.

Честно сказать, в то утро война мимо нас прошла, стороной. Ну, стрельнули по нам, а переправлялись фашисты ниже, за излучиной реки. В первый день мы даже не видели их. Только днём, ближе к полудню, когда канонада стихла и откатилась куда-то назад, в тыл, мы увидели сержанта и двух солдат. Все в пыли с перебинтованными руками и головой, они сразу вернули нас в кошмарную действительность. Сержант доложил командиру о положении на соседних участках и сообщил, что немцы уже в километрах двадцати-тридцати сзади нас. Надо было срочно отходить.

Транспорта у нас, считай, не было, одна полуторка, а бензина – полбака. Комбат обещал подвезти, да то – до войны. А теперь: где комбат, где батальон – мы не знали. Телефон молчал с самого утра. Делать нечего, загрузив оставшиеся снаряды и свои пожитки, прицепив одну сорокопятку, двинулись и мы. Но ехать нам долго не пришлось. Только добрались до просёлка, тут как стрекозы вынырнули их штурмовики. Откуда прилетели, так и не поняли. Как бешеный рой накинулись на нас. Честно сказать, тогда я в штаны от страха припустил. Летит он прямо на меня, даже не летит, а падает камнем. Пропеллеры гудят, вертятся, рёв моторов, пронзительный свист летящих бомб (я никогда не слышал такого раньше), у меня от страха – глаза на лоб: вот сейчас пригвоздит к земле, расплющит, размажет. Даже видно в кабине лётчика. Сидит он в шлеме, в очках, ухмыляется, и так рукой машет, мол, смелей, смелей, дружок, bitte, bitte как-будто приглашает прогуляться. А я – разинул рот, гляжу на него, интересно, а он как жахнет из пулемёта и бомбы вокруг. Взрывы, ничего не слышно. Пыль, комья земли. От полуторки нашей ничего не осталось. Только покорёженные куски металла, да горящий остов. Перебило многих моих товарищей. Только руки, да ноги валялись то там, то здесь. Не сразу я отошёл от этого обстрела. Ещё долго мне по ночам снились синие кишки и оторванные конечности.

Старик замолк. Нахмурив брови, он погрузился в какое-то оцепенение. Было видно по его лицу, еле уловимым движениям губ, бровей, что он вновь, и в который раз там, на пыльных дорогах сорок первого.

– Некрасов, Некрасов жив! – гулко, откуда-то издалека донёсся голос командира. Удары по щекам сначала не чувствовались, а затем боль и жжение стало заметным.

– Живой, чёрт, али всё уже? – тормоша бойца, кричал Истомин.

– Да живой, товарищ капитан. Контузило маленько, оклемается. Вон наших сколько полегло, считай каждый второй, если не больше. А этот – везунчик, только в штаны от страха припустил, да ничего, штаны и состирнуть можно.

Открыв глаза, я всё никак не мог сообразить, где нахожусь. Сознание вернулось, а ничего не слышу. Вижу: командир, Коньков, дым, смрад вокруг, товарищ капитан что-то говорит мне. С трудом оторвав голову от земли, я сел и осмотрелся. Всё кружится и плывёт перед глазами. Запах бензина, гари и какая-то сладковатая приторная вонь так и лезет в рот, ноздри. Прошло минут пять, и я окончательно пришёл в себя. Какие-то отдалённые звуки стали доноситься до моего слуха. Это товарищ капитан настойчиво кричал:

– Вставай, Некрасов, чего расселся. Сейчас немцы прилетят – добьют.

Через минуты две-три смысл его слов дошёл до моего сознания. Встречаться снова с этими ассами у меня не было никакого желания. Опираясь на винтовку, я с трудом встал. Еле-еле ковыляя ногами, я поплёлся за колонной.

Пушка была целой и невредимой. Впрягшись вместо лошадей, солдаты потащили её вперёд. Там, вдалеке, в километрах трёх-четырёх темнел лес. Надо было быстрее добраться до него, пока фашисты не налетели. Шёл я, а в голове шум и какой-то звон гулкий. Никак не могу избавиться от него. Ничего не слышно. Только вижу впереди колонну и иду как робот за ними. Совсем очумел. Иногда прорвутся какие-то звуки, а потом опять этот звон. Так незаметно до леса и дошли. Только скрылись под деревьями, сразу мандраж прошёл. Что ни говори, инстинкт – это великая вещь. Всякая тварь на белом свете жить хочет, а человек тем более. Шли по лесу пока не стемнело. В сумерках забрались в поросль молодых ёлочек и свалились, кто – где стоял. Даже караула не выставили. Товарищ капитан сам заступил.

Проблуждали мы так по лесам дня три. Жрать нечего. Попьёшь воды, где-нибудь в ручейке, сорвёшь грибок (если найдёшь) – вот и весь обед. На третий день вышли к какой-то деревне. Залегли в кустах и ждём. Товарищ капитан Конькова с Кенбаевым послал в разведку. Прошло полчаса, а может больше, вернулись они. В деревне немцы. Целая рота. Делать нечего, так же на карачках отползли в лес. Вот так и началась для меня война. Хотел стать героем, а сам как заяц бегал по лесам, скрываясь от немцев. Обидно мне стало: на своей земле и прячемся, как воры какие. Но никто меня тогда не спрашивал: нравится тебе Коля или нет. У кого сила – тот и прав. Недалеко от села была небольшая делянка, а там картошка. Дело ведь к осени. Залегли мы неподалёку и ждём. Только стемнело, бросились туда и нарыли себе, а потом в лес. Вот так и блуждали первые дни. Это называется деморализация. А что поделаешь. Так и было. Учили нас немцы уму-разуму ещё долго.

Когда знаешь, что тебя могут убить, и никто не может тебя защитить, заступиться – внутри просыпаются особые чувства – инстинкты. Жить хочется всегда. Постепенно приходит осознание того, что всё это по-настоящему, по правде. И слух улучшается, и зрение острее становится. Внутри вроде как струна стальная натягивается. Но пушку не бросали. Катили – как могли. Казалось бы – зачем она? Лишний груз, а нет, тащили из последних сил. Теперь, уже столько лет спустя, понимаю: она для нас была, всё равно как знамя, как символ нашей победы. Иной раз тащишь её, дороги нет, коренья всякие, кочки, ямы. Выбьешься из сил, голодный, желудок к позвоночнику прилип, а глянешь на неё – орудие, и какая-то гордость в душе, уверенность появляется. А придёт время – и шарахнем по фрицам прямой наводкой.

Старик замолчал. Подойдя к шкафу, открыл дверцу и достал кружку. Налив в неё чаю, он взял какое-то лекарство и накапал в бокал несколько капель. Выпив, он сморщился, и поставил бокал:

– Только на аптеку вся пенсия и уходит. А что поделаешь: старость – не радость. Честно сказать: и врагу не пожелал бы такой старости. – Старик на минутку задумался, затем, уже вслух, продолжил свои размышления. – Знал бы тогда, и не цеплялся бы за жизнь, как клещ. Хотя грех это. Из всех моих товарищей из сорок первого я один и остался. Значит, за всех них и живу на белом свете. А хорошо живу или плохо – это уже не важно. Главное – живу. Может они за один день моей жизни отдали бы всё. Чую, скоро умру и те дни всё ярче, всё отчётливей в моей памяти. Вроде, только вчера всё это было. Даже всякие подробности помню. Во сне даже разговариваю с ними. Иной раз откроешь глаза – и не понимаешь: где я? В последнее время снотворное специально пью, чтобы больше спать.

Сергей сидел на стуле и внимательно слушал. Картина ушедшей войны всплывала перед ним в новом, незнакомом свете. Никаких батальных сцен, грандиозных сражений, никаких вещей знакомых ему уже давно. Старик говорил, но никого не осуждал, никого не винил, просто рассказывал о времени и о себе. Невольно, Сергей сравнил себя с этим человеком, и горькая усмешка скривила его губы, вспомнил своих знакомых, всяких говорунов, знатоков, теоретиков, которые с умными лицами рассуждали о тех временах, и делали свои безапелляционные исторические выводы. Мол, вот здесь были не правы, а тут надо было сделать так-то и так. А в целом, надо было поддаться и глядишь – цивилизованными стали бы, ели бы сосиски и пивом запивали, баварским.

– Через два дня на хутор какой-то набрели, – продолжал старик. – Мы на бугре были, кругом сосны, густой кустарник, а впереди пологий обрыв, и внизу, как на ладони, этот хуторок. Возле дома стоит немецкий бронетранспортёр и мотоцикл. Два фрица с автоматами сидят на нём, больше никого. Мы лежим, наблюдаем. Видно хорошо, а товарищ капитан в бинокль смотрит. Прошло минут пять, и из дома вышел офицер. Он что-то сказал солдатам и вновь зашёл в дом. Следом выбежала какая-то баба, зашла в сарай и снова в дом. Через минут десять она снова вышла, уже одетая, и за руку вела маленькую девочку. Та не поспевала за ней и почти бежала. Женщина, не обращая внимания на неё, торопливо шагала и вскоре скрылась за поворотом.

– За самогоном пошла в деревню, товарищ капитан, как пить дать, своего не хватило. Гудят немцы тут, как у себя дома, прям фатерланд какой-то, – угрюмо процедил Коньков.

Истомин, внимательно разглядывая хуторок, что-то просчитывал в уме. Затем, отполз назад, и подозвал нас к себе. В нашем отряде тогда было одиннадцать человек. Строго оглядев всех, приказал:

– Прокин, Таймуразов, Щерба в орудийный расчёт. Остальные со мной. Прокин всего три снаряда, так что смотри. Спустимся по тому овражку, а потом по кушарам подползём к дому. Прокин, смотри в оба, как только доползём до изгороди, сразу бей по дому, второй снаряд – по бронетранспортёру, третий по обстоятельствам, понял?

– Так точно, товарищ капитан, – весело ответил Прокин.

Капитан снял с себя бинокль и отдал Прокину:

– Вот, гляди и не торопись. Не забыл-то выучку, пока по лесам куролесил?

– Никак нет, товарищ капитан, не забыл.

– Смотри, если не попадешь – хана нам. Их там около взвода.

– Не промахнусь, товарищ капитан, не беспокойтесь.

– То-то, вроде на учениях хорошие показатели у тебя были. Лучший орудийный расчёт в части.

Капитан нагнулся и сломал ветку куста.

– Как только дойдём до изгороди. Я махну этой веткой, понял?

– Да, – серьёзно ответил Прокин.

Спустившись по оврагу, мы сразу нырнули в бурьян. Он сплошным массивом тянулся до самой изгороди с левой стороны. Трава была высокая, густая. Пригнувшись, где перебежками, где ползком, мы дошли до изгороди. Аккуратно раздвинув листья, Истомин долго и основательно разглядывал двор. Затем, приподняв ветку, слегка тряхнул. Мы замерли в тревожном ожидании. Прошло мгновение. Секунды тянулись мучительно долго. Казалось – время остановилось. И тут раздался выстрел. Капитан резко скомандовал: «Вперёд!» и мы бросились в атаку.

Когда выскочили из травы и перепрыгнули ограду, раздался оглушительный взрыв. Крыша дома провалилась, и в разные стороны полетели доски, шифер, горящие палки. Раздался второй выстрел, и бронетранспортёр задымился, а следом яркие языки огня вырвались из плотного чёрного дыма и заплясали в бешеном танце. Немцы, прикрываясь руками, бросились к дому, а затем побежали в сторону. Нападение было столь неожиданным и дерзким, что фрицы просто наложили в штаны от страха. Короткими очередями прикончили их. Прошло мгновение и из дома посыпались остальные. Спрятавшись за мотоцикл и горящий бронетранспортёр, мы открыли беглый огонь. Фашисты попадали. Дом горел. Но живых немцев там ещё хватало. Они вяло отстреливались. Прислушавшись, мы поняли. Немцы были настолько самонадеянны, что оставили своё оружие в бронетранспортёре. Только пистолет и пара автоматов время от времени стреляли из дома. Прошло минут десять или двадцать. Мы лежали, ожидая команды. «Почему молчит Прокин? Чего они медлят там? Долбанули бы по дому ещё раз и делу конец», – думали мы. Вдруг в доме взорвалась граната, другая, раздались выстрелы. Мы вскочили и бросились в атаку. Выбив дверь, ворвались во внутрь. Среди дыма и чада стояли Прокин, Таймуразов и Щерба. Они улыбались и весело смотрели на нас.

Немцы в беспорядке валялись на полу. Пожар набирал силу. Задыхаясь от дыма и прикрываясь руками от пламени, мы выскочили наружу. Дом охватил огромный столб огня. Оглядевшись, мы бросились осматривать двор и пристройки. Я перебежал двор и оказался у туалета. Дверь была закрыта. Почему-то мне показалось, что там кто-то есть. Осторожно подкравшись, дёрнул за дверцу. Передо мной на корточках в спущенных штанах сидел тощий, плюгавый фашист. Обхватив руками колени, прижавшись грудью к ногам, он, щурясь, с ужасом смотрел сквозь тонкое стекло пенсне своими близоруким, синими глазами. От удивления я раскрыл рот. Вскинув винтовку, скомандовал:

– А ну, Фриц, выходи. Чё, наложил от страха?

Дрожащими руками, натянув штаны и подняв руки, немец вышел. Подбежали бойцы:

– Смотри, немчура, в сортире решил отсидеться. Товарищ капитан, тут Некрасов немца поймал, прямо на очке, даже зад не успел подтереть. Фу, как воняет.

Все захохотали. Подошёл Истомин. Внимательно осмотрев пленного, он спросил его по-немецки. Мы ничего не поняли из этого разговора.

Старик замолчал, а затем чуть слышно, тускло добавил: «Лучше бы и не открывал её совсем».

Выслушав немца, товарищ капитан обратился к нам:

– Он из интендантской роты. Говорит, что танки генерала Гудериана уже далеко отсюда, где-то за Минском. Так что товарищи красноармейцы мы в глубоком тылу врага. Поэтому: осмотреть хутор, собрать съестное. Уходим через тридцать минут.

Собрав, что смогли – сразу двинули, пока немцы не нагрянули.

Всё это время я присматривал за фрицем. Потом, когда двинулись, подумал: а фашиста куда? Быстро прикинув, что к чему, обратился к командиру:

– Товарищ капитан, а немца куда? Чё, так и будем с собой таскать?

Константин Иванович на минутку задумался, а потом ответил:

– Будем таскать. Он – военнопленный.

Возиться с этим фрицем у меня не было никакого желания. Но куда его девать? Это же враг. Невольно, я дальше развил свою мысль и сам поразился её логике: убить. Убить человека. Вот он передо мной – враг, фашист, который посягнул на мою землю, топчет мои луга и леса, убивает невинных людей. Но что-то холодной змейкой проползло у меня по спине. Внимательно разглядывая немца, я вдруг понял: не похож он на врага. Худой, болезненный, в очках; смотрит затравленно. Тут же отогнав эту жалостливую мысль, подумал: «Жалеешь, гуманный, человека в нём разглядел, а он небось не пожалел бы тебя, попадись ты к нему. Забыл, как тебя немецкий летчик развлекал, аж в штаны от радости наделал». Такие думы владели моим сознанием тогда.

Всматриваясь в сутулую спину немца, покрытую морщинами тонкую шею, я на ходу соображал: «А сколько километров от нашей заставы до Минска? Сто, двести? А может больше? Если немцы за Минском, это сколько ещё километров нам идти? Ведь по прямой не пойдешь – нарвёмся на фрицев. Опять куролесить по лесам? Это сколько нужно пройти, чтобы добраться до наших?» От этих дум мне стало не по себе. Тоска и отчаяние овладели мной. Шансов, что мы доберёмся до своих, фактически – никаких. Что же делать? Мысль, что придётся умереть, как молния пронзила меня. Я не хотел умирать. Я хотел жить. У меня даже девушки не было. Как-то всё быстро пролетело, что не получилось, не успел познакомиться. Хотел стать героем, попасть на войну, и вот попал. Но от этого не становилось легче. Война существовала, она была вокруг меня, она настойчиво и властно брала меня в свой кровавый водоворот.

Тревожные мысли назойливо лезли в голову: «Может там, за кустами притаились фашисты. Мы подойдём, и они откроют стрельбу. Пуля попадёт в меня, и я умру. Стой, а если не попадёт? Если я останусь жив, то тогда что? Плен, предательство?» Услужливое воображение сразу подсунуло картинку. Немцы, окружив меня, громко смеялись, пугая автоматами. Один, изловчившись, больно пнул меня прямо по заду. Всё это было настолько реально, что я невольно почувствовал боль в пояснице и ниже.

Не в силах бороться со своим отчаянием я обратился к товарищу капитану:

– Константин Иванович, а сколько километров от Минска до границы?

Истомин шёл впереди, чуть слева. Он промолчал, а затем, повернув голову, ответил:

– Может триста, может триста пятьдесят.

У меня что-то ёкнуло внутри, и подлые мысли словно взбесившись, закружились в голове: «Триста пятьдесят километров. Прибавь к этому расстояние, куда ушли эти проклятые танки; это сколько получается?» От этой арифметики у меня голова пошла кругом. «Не менее пяти ста. Это ж когда мы пройдем столько?» Я пал духом. Зачем только спросил? Теперь успокоился. Шагай себе пятьсот километров и в ус себе не дуй. А немцы будут ждать тебя, пока ты притопаешь? Мол, отстал там какой-то Некрасов, не подождать ли нам его? Видать устал, бедолага? Они же вон как прут – только шум стоит. Танки генерала, как он сказал, фамилию забыл». Эти умозаключения окончательно сломили меня. Согнувшись, сгорбившись, я уныло брёл вслед за своими товарищами.

Тяжесть гнетущих мыслей совершенно опустошили меня. Усталость, голод, тяготы и потери последних дней, казалось, надломили мою волю и поколебали веру. Поглядывая, время от времени исподлобья на фашиста, я потихоньку открывал для себя новые истины: «Вот, цацкаемся с этим фрицем, кормим, сторожим его. А на кой чёрт он нам сдался? У самих еле-еле душа в теле, а ещё этот фрукт». Немец, как бы разгадав мои мысли, оглянулся и, с виноватой улыбкой заискивающе проговорил: «Их нихт национал– социалист. Гитлер капут, Гитлер – шлехт».

«Ишь, как засуетился. Рассказывай свои сказки кому-то другому. Знаем мы вас. Гитлер, видите ли капут. А раз капут – чего припёрлись-то? Кто вас звал?» Ни его льстивые улыбки, ни жалкие попытки угодить мне не действовали. Животная, патологическая ненависть бушевала во мне. Казалось, ещё минута, сорву с плеча карабин, и шлёпну эту сволочь тут же, на месте. Фашист, убедившись в тщетности своих надежд, понял, что дни, а может даже часы его, сочтены. Доверившись судьбе, он шёл впереди, потеряв всякую надежду. Опустив безвольно плечи и, понурив голову, он плёлся впереди, каждую секунду ожидая выстрела в спину.

Наступил вечер. Сумерки сгустились. От усталости мы просто вылились с ног. Впереди, между деревьев показалась одинокая избушка. Коньков с Кенбаевым пошли вперёд. Через полчаса они вернулись. На хуторе никого не было. Люди ушли отсюда вместе с частями Красной Армии. Ввалившись в дом, мы растянулись, кто, где стоял. Сил не было.

Проснулся я утром. Солнце светило прямо в глаза. За окном весело чирикали воробьи. Было так хорошо и покойно, что я никак не мог сообразить, где нахожусь. Прокин сидел на лавке и чистил оружие. Снаружи раздавались чьи-то голоса. Я встал. Оглянувшись – не нашёл немца:

– А фашист где?

Загадочно улыбнувшись, Лёха Урман весело посмотрел на меня и таинственно заговорил:

– Нет твоего фашиста, Коля. Проспал ты его. Плакала твоя медаль. А может ты на орден надеялся? – иронично закончил он.

Прокин с улыбкой смотрел на меня. Дверь открылась, и вошёл Константин Иванович:

– Проснулся Некрасов, а немца-то твоего нет. Проспал ты его. Не гоже это бойцу Красной Армии так поступать. Трибуналом пахнет.

Прошла минута, и все захохотали. Видать в ту минуту на моём лице было столько страху, что они не выдержали. Я стоял и, хлопая глазами, смотрел на них. От стыда и смущения я готов был провалиться сквозь землю.

Старик замолчал и посмотрел в окно:

– Удивительное было время. Время пробуждения и великих свершений. Время, которое создаёт лицо эпохи, задаёт тон. Жаль только, что так быстро прошло. Тогда, в сорок первом, оно и умерло. Всё, что было потом, это только отголоски той эпохи, которая раз вспыхнув, озарила собой всю последующую нашу жизнь. Всё равно, как на солнце пятна взрываются. Тогда всё было другим. Мы жили полнокровной, осмысленной жизнью. Мы были счастливы. И эти, кто теперь так ненавидит наш мир, просто не знают, просто не могут понять, осознать того, что происходило с нами и с нашей страной тогда. Им не дано понять такого. Жалкие, ничтожные людишки, мелкие интриганы, завистники, наушники, готовые удавиться за копейку. Всего десять лет, всего две пятилетки, а как они изменили нашу страну, как изменили людей. Да было трудно, были потери, были тюрьмы, лагеря, но ведь и создавали, строили, да ещё как! Люди жили настоящим и будущим, строили планы, верили, надеялись. Ведь мы тогда преобразили страну. Сделали её совершенно другой, неузнаваемой. Мы научились уважать и верить в себя. Заставили всех уважать и считаться с нами. А теперь что? СССРа уже давно нет. Прошло больше двадцати лет, а чего добились, к чему пришли? А сколько народу полегло? Этого никто и не знает. От наркотиков, пьянства, бандитских пуль. Ведь – уйма. Но об этом молчок! Если тогда умирали, пусть даже в лагерях, так хоть какая-то польза была для людей, для родины. А сейчас – мрут, и сами не знают: отчего и зачем. Только злоба, ненависть и зависть. Люди деградируют, мельчают. Никаких идеалов. Где-то я читал, там хорошо сказано: «Отсутствие идей – погубит нас». Вот это точно. У человека должна быть идея, мечта, а иначе – зачем жить. Чтобы набить брюхо, и предаваться плотским утехам – это паскудство, скотство. Теперь куда не посмотришь – везде одно и тоже: кто своровал больше, тот главный, тот эталон, а чего – сам чёрт не разберёт.

Он снова умолк и уставился в пол. Сергей тихо сидел рядом и незаметно разглядывал старика. Что-то изменилось в нём. Какой-то внутренний огонь, на время вспыхнув в его сердце, озарил ярким светом лицо старика. Глаза его заблестели, черты лица обострились. Казалось, он сразу помолодел на несколько лет.

– Конечно, вы не виноваты, что родились в другое время. Но я хочу тебе рассказать, объяснить, что не всё тогда было плохим. Ведь пройдёт время и с вас тоже спросят потомки: «А как вы прожили свою жизнь? Что сделали хорошего, что оставили нам, своим детям и внукам?» Придётся отвечать, хотите вы этого или нет. И приговор будет, в этом нет никакого сомнения. Поэтому, дорогой Серёжа, живи, трудись, тебе краснеть и стыдиться за своих предков нечего. Живи достойно, чтобы и твои дети и внуки могли прямо смотреть людям в глаза. Вот так.

Старик встал и налил в кружку чай. Открыв дверцу шкафа, он взял какие-то лекарства. Выпив, опустился на стул. Сергей с нетерпением ждал. История, рассказанная стариком, захватила всё его внимание. Не выдержав, он спросил:

– Николай Васильевич, а что немец-то убежал? Вы не рассказали до конца.

– А Дортмунд, нет, не убежал.

– Что его звали Дортмунд?

Некрасов улыбнулся тихой доброй улыбкой:

– Нет, фамилия у него была другая – Вебер. Иоахим Вебер. Хороший был человек, музыкант.

– А почему, вы называли его Дортмунд?

– Когда я вышел на улицу, наш немец уже хлопотал у печи, готовил нам жаркое. Ребята подстрелили зайца, вот он и вызвался приготовить. Спросонья я был не в духе. Для важности нахмурился и подошёл к нему. Он заискивающе улыбался и что-то говорил по-немецки. Я ничего не понял. Но запахи, какие исходили от шипящего жаркого, лучше всякого миротворца подействовали на меня. За время блужданий по лесам, я уже забыл вкус настоящей человеческой пищи. От одного только вида мяса, овощей у меня закружилась голова. Я забыл о всякой ненависти и надменности и улыбнулся в лицо этому человеку. Глянув в кастрюлю, я раскрыл от удивления рот. Немец не поленился и отыскал на огороде картошку, овощи и всякие травы. Подойдя ближе, я внимательно посмотрел в кипящий котёл. Немец, дружелюбно улыбнувшись, протянул руку:

– Иоахим.

Я, неуверенно, протянул свою:

– Коля, Николай.

Старик посмотрел в окно, но взгляд его, скользя мимо окружающих предметов и, не замечая их, устремился куда-то вдаль. Туда, где были милые его сердцу люди, события, жизнь.

– Так мы с ним познакомились, – после минутной паузы продолжил он. – Да, в тот день мы славно попировали.

– Сколько живу, а не могу забыть тот день и вечер. Такое, наверное, бывает только раз в жизни.

Старик на минутку замолчал и задумчиво посмотрел в окно. Вскоре он неторопливо продолжил рассказ. Затопили мы баньку и попарились в ней как следует. В общем, приняли человеческий вид. За этими хлопотами незаметно пролетел день. Где-то в погребе, под всяким хламом Коньков с Кенбаевым нашли целую бутыль самогона. От такого открытия нас всех бросило в жар. Наступил вечер. Вебер с ребятами накрыли стол в избе. Правда, хлеба у нас было маловато, но в огороде и саду было столько, что стол просто ломился. Хряпнув по рюмке, попробовали его жаркое. Никогда не ел вкуснее ничего. Может, повлияла обстановка, война, но до сих пор помню это блюдо. Постепенно напряжение и усталость последних дней прошли, и простые человеческие чувства и желания овладели нами. Мы разговорились и предались отдыху и общению всей душой. Даже Дортмунд влился в наш коллектив. Вроде враг, немец, а тогда сидели за одним столом и разговаривали, даже не зная, языка друг друга.

Вдруг немец встал, поднял стакан и посмотрел на Константина Ивановича; затем перевёл взгляд на нас и заговорил:

– Я простой человек, такой же, как и вы. Я жил в немецком городе Дортмунде, работал в школе, учил детей музыке. Но наступили сложные времена, к власти пришли нацисты. Началась война, всё изменилось. Люди решили, что всё можно решить с помощью оружия и силы. Но поверьте мне, я никогда не был сторонником такой политики. По-моему, такая политика всегда приводит людей в тупик, к краху и страданиям. Теперь я здесь, среди вас, на вашей земле, хотя в этом моей воли нет.

Он замолк, потеряв нить рассуждения. В смущении оглядевшись, неуверенно закончил:

– Я надеюсь, что это роковое заблуждение скоро пройдёт. Во всяком случае, я надеюсь, что так случится. Поверьте, я не враг вашему народу и вам.

Смущённо и растерянно посмотрев на нас, он тихо сел. Наступила томительная тревожная тишина. Эта речь имела неоднозначные оценки. Каждый, кто сидел рядом со мной, по-своему понял её содержание и смысл.

Но сытый желудок, молодость, хорошая компания, тёплый тихий летний вечер сделали свое дело – минутная грусть быстро прошла. Снова зашумели голоса, и все забыли про этот разговор.

Время, казалось тогда, остановилось, чтобы дать нам возможность хоть на миг передохнуть, собраться перед теми испытаниями, которые готовила нам судьба. Тогда мы не ведали и сотой доли того, через какие тяготы и страдания нам придётся пройти. Мы все были крупинками, песчинками в этой гигантской круговерти, которая закружив полмира, бросила нас на алтарь истории, на самый её безжалостный кровавый перекрёсток, где все, словно в бреду, забыли о милосердии и сострадании. И сердца, налившись ненавистью и гневом, творили немыслимое и безобразное. Подобно гигантскому молоту стучала она по наковальне, даже не замечая и не разглядывая тех, кто попал под этот безжалостный удар, размалывая в пух и прах судьбы людей, стран, целых континентов.

Война – это естественное состояния человечества. История людей, словно в искусно сотканном ковре, переплетена воинами, революциями, мирными передышками. Человечество не может жить без потрясений. Энергия копится из поколения в поколение и словно вулкан, когда-то прорывается в одном месте. Взрыв может быть маленьким, большим, а иногда, просто катастрофическим. Энергия, вырвавшись наружу, захватывает огромное количество людей, стран. Сокрушая и уничтожая вокруг себя всё живое, она постепенно теряет свою первоначальную мощь и затихает. Оставшиеся в живых, зализывая раны, стараются быстрей забыть этот кошмар. Проходит время, и невзгоды уходят в прошлое, становясь историей. Спокойствие и сытость создают иллюзию умиротворения и неги. Кажется, что новый гармоничный человек создан, и гидра войны и её страшные бациллы уничтожены навсегда. Рождаются новые поколения, которые не знают прошлого с его ужасами и страданиями. Изучая историю по книгам и фильмам, они мечтают о новом, они хотят испытать себя, попробовать в деле. Дремлющие инстинкты пробуждаются, и новый виток бесконечной спирали начинает очередной забег.

Старик сидел за столом, словно в забытье, устремив немигающий взор в стену. Глаза его смотрели вперёд, но ничего не видели. Зрение его ушло вовнутрь и устремилось куда-то в прошлое, туда, где произошли самые главные события его жизни. Сергей, не смея нарушить эту медитацию старика, безмолвно сидел рядом. Он старался своим воображением проникнуть в ту далёкую эпоху и почувствовать её дыхание и ритм. Два человека – старый и молодой сидели в кухне за столом друг перед другом и молчали. Молчание было красноречивей всяких слов.

Наконец, старик, как бы очнувшись из забытья, продолжил:

– Когда стемнело, Лёха Урман запел. Раньше, я не обращал внимание на его пение, а теперь слушал с удовольствием. Всем нравилось его исполнение. Голос его сильный, сочный сразу подкупал своей искренностью и выразительностью. Безусловно, это был талант, дар божий. Дортмунд, услышав голос Лёхи, сразу как-то преобразился, и что-то залепетал по-своему. Жестикулируя руками, пальцами, он старался нам объяснить что-то. Константин Иванович перевёл: «Безусловно, у вас есть голос, мой мальчик. Голос превосходный, но с такими вокальными данными надо много и упорно заниматься, чтобы вышло что-нибудь путное». Особенно нас поразило исполнение песни «Раскинулось море широко…» Закончив петь, он рассказал нам о своем деде.

– Когда я был мальцом, дед брал меня с собой в город. Сделав нужные покупки, закончив все дела, мы с ним заходили в трактир. Набрав мне всяких конфет и пряников, он заказывал штоф водки и закуски. Налив стакан, он выпивал его и, закусив огурцом, замолкал на минут пять-десять. Подперев кулаком щёку, он молча смотрел куда-то вдаль. Вокруг собирались его приятели, знакомые. Кампания, пропустив по маленькой, оживлялась: громко говорили, о чём-то спорили. Я всегда сидел рядом с дедом и внимательно разглядывал окружающих. Постепенно люди доходили до кондиции, и шум становился невообразимый. Все ждали той минуты. Наконец, самый нетерпеливый и болтливый мужик Евсей обратился к деду:

– Егорыч, будет. Что-то ты сегодня совсем разомлел. Народ-публика ждёт, когда герой Чемульпо соблаговолит.

Повернувшись к компании, он вытянул свою широкую мозолистую ладонь, и помахал ей.

Штоф опустел, через минуту-другую появлялся новый, а компания вокруг уже гудела и шумела так, что не слышно было ничьих голосов. В какой-то момент, дед, словно очнувшись от забытья, поднял голову и, обведя всех строгим суровым взглядом, стукнул кулаком по столу:

– Молчать, шантрапа.

В звенящей тишине все с удивлением уставились на могучего старика. Продолжая глядеть вдаль, он не видел никого вокруг. Налив в стакан водки, он выпил. Оглянувшись по сторонам, с удивлением посмотрел на окружающих. Казалось, он не узнавал никого. Его взгляд, блуждая по лицам, совершенно не замечал никого. Всё его внимание и мысли были где-то далеко отсюда, там, где произошли самые главные события его жизни. Прошло мгновение, и он запел чистым высоким голосом: «Раскинулось море широко…» Пел он, нисколько не бравируя, не выпячивая свою воинскую удаль. Пел так, как пели эту песню моряки – участники тех событий. Пел о чувствах и переживаниях простых матросов, которые думают о своих родных, близких, о своей далёкой родине.

– Не помню сейчас, но дело было уже к осени. Вышли мы к какой-то дороге. Она спускается с пригорка в низину, а с двух сторон болото. Хочешь, не хочешь, а иди прямо. Залегли мы в лесочке и ждём, когда стемнеет. Прошло, наверное, часа три. Солнце припекает, а на дороге никого нет. Чего лежим, – не понимаю. А капитан молчит и всё смотрит на дорогу. Вдруг из-за пригорка послышался какой-то шум. Мы замерли и попрятались, кто, где был. Вскоре отчётливо донёсся треск мотоциклов, и рёв бронетранспортёров. Прошло минут пять, и показались первые машины. Спустившись с горы, они повернули налево, прямо на болото. Вслед за ними показались несколько бронетранспортёров и танков. Фашисты, засучив рукава, расстегнув гимнастёрки, смело ехали мимо нас. Офицер на танке, поглядывая в сторону леса и на дорогу в бинокль, скорее всего, догадывался о возможной опасности. Спустившись с пригорка, колонна заехала на мост.

Вдруг раздался пушечный выстрел. Прошло мгновение, и первый танк задымился. Фашисты заорали, засуетились, и открыли беспорядочную стрельбу. Прошло минуты две-три, и прогремел второй выстрел. Бронетранспортёр в середине колонны заглох навсегда, объятый клубами чёрного дыма. Мотоциклисты, свернув с дороги, заняли оборону. Офицер, спрыгнув с танка, что-то громко крикнул. Огонь невидимой батареи набирал силу. Пушка стреляла уверенно и умело. То танк, то мотоцикл, то машина вспыхивали, как свечи на праздничном столе. Немцы совсем потеряли голову. Открыв беспорядочную стрельбу, они не могли понять: откуда ведётся обстрел. Вскоре, фашисты обнаружили батарею. Танки, развернув башни, один за другим стали палить по пригорку. Пушка на бугре, время от времени, отвечала одинокими выстрелами. Ещё несколько немецких машин и танков задымились вслед за остальными. Перебежками, немцы добрались до бугорка и расстреляли артиллеристов в упор. Вскоре все было кончено.

Мы лежали, не зная, что делать. Лёха, уткнувшись лицом в землю, стучал кулаком по земле:

– Трусы, трусы, лежим здесь как крысы, а люди воюют и умирают.

Константин Иванович смотрел в бинокль, не проронив ни слова. Вдруг сзади донеслись голоса:

– А ну ползи вперёд, сука, – прошептал Шульгин.

Истомин обернулся назад. Пришибленный, избитый немец сидел под кустом, озираясь по сторонам, как затравленный зверь.

– Дёру хотел дать, немчура. Хорошо что сразу заметил, а то хана бы нам. Как зайцев тут немцы нас перестреляли бы.

Рядом с Шульгиным стоял Каматозов. Оба зло и нетерпеливо смотрели на Вебера.

– Давно надо было его кокнуть, товарищ капитан, а то валандаемся с ним. На черта он нам сдался. Продаст, сука, в любую минуту. Как свои объявились, сразу ожил, сволочь.

Константин Иванович внимательно посмотрел на немца. Затем коротко спросил:

– Мы вам сохранили жизнь, значит поверили. По законам военного времени теперь должны расстрелять. Вы же умный человек.

Ссутулившись, Дортмунт весь сжался и, опустив голову, тихо промямлил:

– Да, да, вы правы. По закону военного времени, так и должно всё произойти. Простите меня, если сможете. Но логика войны, и законы выживания иногда противоречат друг другу. В жизни бывают моменты, когда надо что-то в корне менять и идти на риск. Таковы законы жизни. Что поделаешь. Я оказался не пригодным для этих законов. И вот результат: я стою перед вами, в вашем полном распоряжении.

Истомин отвернулся. Глянув на часы, тихо проговорил:

– Уведите туда, подальше, и без шума.

Лёха лихорадочно смотрел на происходящее, и глаза его горели:

– Товарищ капитан, – медленно произнёс он. – Ведь человек же. Как так. Он же безвредный. Просто бес попутал. С кем не бывает.

Шульгин, презрительно глянув на Лёху, процедил сквозь зубы:

– Человека нашёл, фашист, он и есть фашист. А ну тварь пошёл, сейчас закачу промеж глаз.

Убили быстро, тихо и без шума. Каматозов и Шульгин завели немца в какой-то глухой овраг и прикончили. Выстрелов почти не было слышно. Вебер стоял возле небольшой сосенки, безвольно опустив плечи, склонив голову набок и весь как-то потерявшись и уже умерев. На мгновение, он виновато глянул на стрелков с какой-то беззащитной детской улыбкой в глазах.

Передёрнув затворы, Шульгин и Каматозов равнодушно прошли мимо. Я стоял, ещё не до конца понимая, что произошло.

– Похоронить бы надо, всё-таки человек, – сказал Урман.

Ухмыльнувшись, Каматозов кивнул головой:

– Нехай его барсуки с лисами хоронят.

Шульгин, презрительно глянув на нас, сплюнул сквозь зубы.

Ямку выкопали неглубокую, времени не было копать. Лёха работал лихорадочно, стиснув зубы, без остановки. Когда положили тело, угрюмо сказал:

– Придём к нашим, подам рапорт. На флот пойду. На крейсере воевать буду.

Из кармана гимнастёрки Вебера выпала губная гармошка. Нагнувшись, я хотел положить её в карман немцу. Лёха, протянув руку, тихо сказал:

– Коля, я возьму гармошку себе. Хоть память о человеке останется.

Старик устал. Опустив взгляд, он замолк. Прошло минут пять. Сергей с нетерпением ждал продолжения рассказа, но беспокоить старика постеснялся. Улыбнувшись, Николай Васильевич продолжил:

– Конечно, тогда я многое не понимал, молодой был, неопытный. Со временем, осознал одну вещь. Бывает родство по рождению, по происхождению, а бывает родство духовное, своего рода унисон струн душ человеческих. Вот Лёха и Дортмунд как раз нашли друг друга, да только не долго, продлилась эта дружба.

– Бой закончился. Немцы, собрав убитых, похоронили в братской могиле. Затем, выстроившись, почтили погибших трёхкратным залпом. Через полчаса они уехали. Дождавшись темноты, мы двинулись к мосту. Было темно, и лишь звёзды слабо мерцали в вышине. Вскоре, мы приблизились к месту сражения. Недалеко от немецкого кладбища возвышался небольшой холмик земли. На маленькой берёзовой дощечке было написано по-немецки: «Здесь покоится тело солдата, который один воевал с целым танковым батальоном Вермахта». Нашему удивлению не было конца. Один стоял насмерть и не пропустил фашистов. Простояв минут пять, мы двинулись дальше.

Сергей, находясь под сильным впечатлением от услышанного, безмолвно сидел у окна. Старик, забыв о настоящем, весь ушёл в те далёкие, лихие дни. Немного подождав, Сергей негромко спросил:

– А гармошку, Лёха куда дел?

Некрасов, нехотя подняв голову, с тихой улыбкой сказал:

– Никуда не дел, играл на ней. Этот Йоха как-то сыграл нам какую-то мелодию, ну прям за душу берёт, так Лёха сразу уцепился за неё. Вебер несколько раз повторил её и показал, как играть. Тогда я в первый раз её слышал, а Леха сразу запомнил и после играл уже чисто, на слух. Даже название и имя композитора узнал. Чардаш называлась мелодия, а композитор Монти Виторио.

После паузы старик глянул на Сергея и спросил:

– Немецкое оружие видал, знаешь, какое у них было на вооружении в сорок первом?

Сергей сразу оживился и уверенно ответил:

– Конечно! Что, что, а оружие знаю, как свои пять пальцев!

– Стрелковое, пулемёты.

– MG-34, это же универсал.

– Вот с этим универсалом я познакомился очень близко, даже можно сказать, на собственной шкуре. Несколько дней мы шли лесами, изредка выходили на дороги. К вечеру пятого дня подошли к реке. Переправиться сразу не удалось. Сильно глубокая была. Стали ждать и готовиться. Потихоньку разведали местность. Вроде всё было спокойным. Да только на войне спокойствия не бывает. Целый день готовили плот. Инструментов не было, и делали из подручных материалов. К вечеру всё было готово. Из всяких обломков, коряг, веток соорудили что-то похожее на плот. Как стемнело, потихоньку закатили на плот пушку, и двинулись. Только я и товарищ капитан были на плоту. Остальные вплавь, сам понимаешь – места мало.

Сергей, не удержавшись, спросил:

– А вам, почему разрешили на плоту?

Старик улыбнулся и, как-то молодецки махнул головой:

– Спросил таки. Почему, почему, да потому что плавать не умел, вот почему.

Плывём тихо, не разговариваем, не плещем водой. Когда сильно жить хочешь, всё делаешь, как следует. Никого учить не надо. Таким макаром дошли до середины. Вдруг бац, прожектора по глади зарябили. Откуда взялись – понятия не имели. У меня внутри всё оборвалось. Вцепился руками в лафет и замер, ни жив, ни мертв. А жёлтый луч шарит по воде, то по берегу, то по кустам. Даже ребята в воде застыли на месте. Как это им удалось, до сих пор не пойму. Вдруг один прожектор, скользнул по плоту, и осветил меня с ног до головы. От страха я обмер. Константин Иванович, как каменный стоял на другой стороне. Луч проскользнул и упал на воду. Прошло мгновение и, казалось всё прошло. Вдруг гробовую тишину разорвал ужасный грохот. Вот этот самый универсал заработал. Пули сыпались из него – не дай бог такое. Затем накрыли миномётами. Всё вокруг превратилось в сущий ад. Мины взрывались то тут, то там. Пулемёты, их было два, взяли нас под перекрёстный огонь. Мина разорвалась под плотом, и я ахнул под воду. Только вынырнул, а над головой эти коряги, сучья, ветки. Запутался в них и стал тонуть. Слышу, Каматозов кричит: «Товарищ капитан, стягивайте, стягивайте бревно, вон колесо уже под воду ушло, сейчас пушка свалится». Тут меня чуть и не порешили. Стукнуло бревно по уху, и пошёл я тихо на дно, главное без мучений. Дальше ничего не помню.

Очнулся уже на берегу. Темно, лежу на сырой земле, где-то недалеко слышатся тихие голоса. Голова болит, грудь давит, во рту неприятный привкус. Тут я закашлялся и стал выплёвывать воду. Подошли бойцы, товарищ капитан. Склонившись надо мной, он похлопал меня по спине:

– Ничего, Некрасов, ничего. Не утонул, значит не судьба тебе умереть. До старости доживёшь.

До сих пор помню его слова, как в воду глядел. Все полегли, один я живой. А ведь это он скинул пушку и под водой поймал меня за волосы. Судьба. Кто-то умирает, а кто-то живёт.

Уже светало. Я оклемался и, кое-как поднялся. Ребята, осталось нас всего пять человек, со мной – шесть, были наверху. С трудом вскарабкавшись на берег, подошёл к своим. На траве, под кустом лежал Лёха. Весь в крови, с огромными рваными ранами на груди, без сознания. Какое-то шипение, свист и тяжёлое дыхание доносилось от него. Я внимательно посмотрел на него и обмер. Пулемёт, действительно поработал на славу. Он просто изрешетил его пулями. Оставалось загадкой, как вообще жизнь ещё держалась в этом теле. Сквозь огромную дыру в груди я видел его сердце. Оно продолжало биться, выталкивая последние капельки крови наружу. В изнеможении я упал на землю.

Где-то за рекой, за деревьями заалел закат. С реки подул слабый ветерок. Лёха очнулся. Лицо его почернело. На заляпанном кровью и грязью челе лихорадочно блестели глаза:

– Пи-ть, – чуть слышно прохрипел он.

Коньков приложил к его губам фляжку. Глотнув воды, он обвёл нас мутным взглядом. Увидев меня, он хотел улыбнуться, но губы не слушались его. Лишь в глазах мелькнул какой-то озорной, весёлый блеск. Коньков, приподняв голову, подложил шинель. Собравшись с силами, Лёха посмотрел на капитана и тихо просипел:

– Констатин Иван… а где это Чемульпо?

– Это порт на Дальнем Востоке, на берегу Жёлтого моря.

Лёха снова улыбнулся своей невидимой улыбкой. Казалось, он видел эту бухту, корабли на рейде. Немного полежав, он с трудом прошептал:

– А Кронштадт – это родина русского флота?

– Да, колыбель, можно сказать, – тихо ответил Истомин.

– Так дед говорил.

Голова его упала на бок. Я заплакал. Похоронили его там же на берегу. Когда вспоминаю его, всегда вижу одно и то же: стоит он на носу корабля в бескозырке, в парадной белой форме, ленты развеваются за спиной, а перед строем кораблей плывёт катер. Матросы, выстроившись в шеренгу, стоят на кораблях, а снизу адмирал в белой парадной форме громко говорит в рупор: «Товарищи краснофлотцы».

К своим вышли в октябре, только закончились бои под Вязьмой. Уже дожди шли. Все дороги развезло, идти стало невозможно. К этому времени немцы все регулярные части Красной Армии расколошматили в пух и прах. На Москву дорога была открыта. Ни обмундирования, ни толком пожрать не было. Вокруг какой-то сброд собрался. Даже целого взвода от какого-то полка, дивизии не найдешь. Спешно формировали из того, что осталось. Нас определили в стрелковую роту. Вечером стали вызывать на допрос. Майор, мужик без правой руки, сидел за столом в избе и без конца курил. В конце вызвали Константина Ивановича. Долго мурыжил его майор. Не выдержав, я незаметно сзади, подошёл к дому. Окно было приоткрыто, шторка отодвинута; виден был стул и стол, на котором старая керосиновая лампа коптила и чадила как паровоз. Временами, мелькнув в окне, майор снова исчезал в глубине комнаты. Прислушавшись, я разобрал только несколько фраз.

– Ты мне свою агитацию брось, капитан. Вот где у меня сидят твои мадьяры, итальяшки и румыны, – стукнув ребром здоровой ладони по столу, рявкнул майор. Затем, показав культю правой руки, зло заговорил. – Видал, как под Одессой обкромсали меня твои музыканты? Была бы рука, сидел бы я сейчас с вами, гнидами?

Встав из-за стола, он подошёл к окну. Дымя папиросой, особист сосредоточенно смотрел вдаль:

– Музыку они слушали. Пригрел немчуру на груди. Пушку утопил. Послушаешь теперь своего немца там, наверху.

Константина Ивановича расстреляли утром. Некогда было тогда церемониться. Немец шёл по пятам. Вывели часов в семь и, вместе с другими, перед строем расстреляли. Политрук, капитан с чёрным сухим лицом выступил с речью:

– Товарищи бойцы, командиры Красной Армии! Враг лютый, беспощадный рвётся к Москве, столице нашей Родины. Уже десятки, сотни, тысячи наших городов, сёл и деревень пали под их сапогами. Фашистская сволочь топчет нашу землю, разрушает города и сёла, убивает и истязает ни в чём не повинных людей, и вот он уже здесь, под Москвой. Только мы, – капитан обвёл строй горящим гневным взором, – своей стойкостью и мужеством можем остановить его у стен древнего кремля.

На мгновение он замер и, повернув голову, презрительно посмотрел на приговорённых, повернувшись, продолжил:

– Когда Советский народ, обливаясь кровью, весь как один встал на защиту родного отечества, трусы и предатели всех мастей, полезли из своих щелей, как тараканы и показали свою подлую, гнилую суть. Но партия и товарищ Сталин дали на это чёткий и ясный ответ: «Бей и души эту гниду на корню».

Впервые за весь вечер на лице старика промелькнуло еле уловимое выражение горя. Даже теперь, через столько лет в сердце Николая Васильевича осталась боль. Боль по человеку, который навсегда остался в его памяти светлым и гуманным, который в самые лихие, безжалостные времена сумел сохранить своё лицо, душевную чуткость и теплоту. Эту невосполнимую утрату он так и не смог заполнить в своём сердце.

Утро было хмурое, туманное. Всю ночь шёл беспрерывный дождь. Земля набухла от влаги. Редкие жёлтые листья на деревьях, пожухлая бурая трава буквально утопали в воде. Константин Иванович, бледный, сосредоточенный, стоял в строю, напряжённо вглядываясь в лицо политрука; когда он заговорил о предателях, какая-то тень промелькнула по лицу нашего капитана, и недоуменье, а может быть, протест застыли в его добрых карих глазах. Трудно сейчас рассказать. Залп грянул, вороны, нехотя сорвавшись с деревьев, каркая и хлопая крыльями, медленно кружась, полетели куда-то. Эхо, гулкое неглубокое, даже не долетев до опушки, бесследно растворилось в тишине.

После войны, когда демобилизовался, заехал в те края. Никто не знал, где это было. Сам я помню смутно, то место. Целый день бродил по полям. Вечером нашёл какой-то холмик и помянул моего капитана. А кому скажешь, изменник родины. Времена были тяжёлые. И в архивах ничего нет про него. Утерян в сорок первом.

Несколько минут старик сидел неподвижно, опустив взгляд и, не моргая, глядя в одну точку. Картины ушедшей войны, вороша память и терзая измученное сердце, медленно проплывали перед его мысленным взором. Очнувшись от оцепенения, он устало заговорил:

– Иногда мне кажется: а были ли на самом деле мои товарищи, мой капитан? Может их, и не было вовсе? Может я уже выжил из ума, и всё это только мне кажется? Может Красной Армии, в рядах которой я воевал, никогда не существовало? Я уже не обижаюсь. Будь всё, как есть. Единственное, что утешает, скоро встречусь с ребятами. Константин Иванович, наверное, улыбнётся и тихо скажет: «Что, Некрасов, вернулся?» А я: «Так точно, товарищ капитан».

Он замолчал. Уставший, опустошённый старик долго молчал. Сергей, подавленный сидел возле него, не смея нарушить тишину. Прошло минут двадцать, и он спросил у фронтовика:

– Николай Васильевич, а как сложилась судьба ваших однополчан?

Немного помедлив, старик заговорил:

– Этих двоих не знаю. А Коньков с Кенбаевым до сорок второго воевали вместе. В мае вышли из окружения под Харьковым. Один этот факт может характеризовать их как героев. Там такая каша была, что никто об этом до сих пор честно говорить не хочет.

Коньков Фёдор Емельянович пал смертью храбрых под Сталинградом в октябре сорок второго. За храбрость и героизм, проявленный в боях с неприятелем, был представлен к самым высоким наградам нашей Родины.

Кенбаев Ильяс Кожегулович со своей разведгруппой попал в засаду в лесах Белоруссии, зимой сорок четвёртого. Целый взвод эсесовцев и ваш брат локотцы почти два часа осаждали их в лесу. Не дрогнули ребята. Все как один полегли. Но фашистской сволочи и всякой мрази, побили не мало. За этот подвиг партия и правительство всех бойцов представила к боевым наградам самой высокой степени. После войны там поставили обелиск с памятной плитой. Фамилии павших солдат выбиты большими буквами. Сын Ильяса с матерью приезжали почтить память отца.

В начале зимы Николай Васильевич умер. Хоронили его тихо без лишней помпы. Пришли какие-то старики с медалями на стареньких костюмах, старухи. Несколько представителей ветеранских и патриотических организаций. Сергею сообщили поздно, и он чуть не опоздал на похороны. Запыхавшись, он приехал тогда, когда выносили гроб с телом усопшего. Зазвучал похоронный марш, и траурная процессия двинулась через двор. Сергей хотел сам нести гроб, но теперь было поздно. Он печально смотрел на лицо ветерана. Клок седых волос колыхнулся над челом старика, и на миг показалось, что он откроет глаза. Впереди гроба шёл человек с подушечкой, на которой были ордена и медали покойного. Орден Славы отливал блеском в слабом свете зимнего утра. Сергей, не отрываясь, смотрел на него. Ведь ни единым словом не обмолвился о своих подвигах. Даже намёком. Полный кавалер. Ордена всех трёх степеней рядком красовались среди других наград.

Через неделю, под вечер, Сергей выехал за город. Подъехав к свалке, он свернул с дороги. Впереди за поворотом виднелись горы мусора. Какие-то люди копошились в этих отходах, собирая что-то в свои мешки. Открыв багажник, он достал сумку и, пройдя в сторону, высыпал её содержимое на землю. Вещи, ещё вчера боготворимые им, валялись на грязном снегу, как никому не нужный хлам. Эсесовская форма, значки, награды, фотографии фашистских офицеров.

Присев на корточки, Сергей приподнял одну фотографию. Внимательно разглядев её, он с сарказмом сказал:

– Ну, старина Зепп, прощай. Хоть ты и великий воин, но нам с тобой не по пути.

Он бросил её на землю. Рядом валялись снимки Гиммлера и Теодора Виша. Плеснув из канистры бензина, он поднёс к кучке зажигалку. Пламя вспыхнуло, и яркие языки огня заплясали над мрачными атрибутами ушедшей эпохи.

Костёр догорел и, свободно вздохнув, Сергей с каким-то удивлением и радостью посмотрел вокруг. Багрово-красный закат залив полнеба полыхал на западе. Короткий зимний день подходил к концу. Сев машину, Сергей уехал.

Шоссе, припорошенное снегом, узкой тёмной лентой тянулось вдаль. Сергей уверенно вёл автомобиль, время от времени поглядывая по сторонам. Образ старика вновь всплыл перед глазами:

– А ведь в мае сорок пятого я был в Чехии. Тебе сколько лет?

– Двадцать два.

– И мне тогда было столько же. Этих гнид расстреливали тогда на месте. А чего их жалеть? Был бы приказ, и сейчас рука не дрогнула бы. В сорок втором, когда наш народ, обливаясь кровью, из последних сил стоял против озверевшего врага, эти гниды перешли к ним. А когда в сорок пятом мы расколошматили фашистов, они в очередной раз предали – теперь уже их. Как же верить таким проституткам? Ведь – продадут! Тот же Гитлер не доверял им с самого начала.

Некрасов нахмурился, эти воспоминания были ему неприятны. Скорее всего, он хотел открыто заявить свою точку зрения, принципиально и ясно. Безусловно, старик понимал, что должен это сказать. В какофонии, из причитаний всевозможных кликуш, этот голос мог бы остаться и не услышанным.

– Как-то, после войны, когда учился в институте, зашёл в городской парк. Стемнело. Где-то в глубине парка, за деревьями, звучала музыка. Иду по дорожке, вокруг липы цветут, а духовой оркестр играет мелодию, такую знакомую, близкую, родную. Вдруг свет мелькнул между деревьями: прямо впереди – летняя эстрада, фонари горят, пары танцуют вальс. Встал в сторонке и смотрю. Так красиво, приятно, просто душа радуется. Глянул в сторону, а на скамейках люди сидят. Пригляделся – всё девушки и женщины. Парней и мужчин мало. Пары кружатся, так плавно, в такт музыке, а все, как заворожённые следят за ними. Подошёл поближе: людей много, а мест свободных на скамейках нет. Пригляделся, во втором ряду сидит девушка. Глаза широко раскрыты, в руке веер. Вся она там, среди танцующих. Так она мне понравилась, что хотел подойти, но не смог – духу не хватило. Сразу вспомнил Лёху: он бы не сдрейфил.

Старик замолк, и еле уловимая улыбка промелькнула на его губах:

– Хорошие есть слова в песне: «Верь такой, как ты на свете нет наверняка, Чтоб на веки покорила сердце моряка».

Следующим летом Сергей в составе бригады поисковиков работал на местах сражений. Как-то в августе, он копал траншею. Вдруг сверху раздался звук мотора, и послышались шаги. Он поднял голову и увидел старых знакомых. Макс и Феликс, стоя на краю ямы, презрительно усмехаясь, вызывающе смотрели на него. Взмахнув чётками, Макс грубо спросил:

– Чё, Серёга, харлея продал?

– Да, – исподлобья глядя на них, равнодушно ответил он.

Оглянувшись по сторонам, они с каким-то презрением и жалостью посмотрели на него. Феликс, экстравагантный, эксцентричный тип не выдержал и, качаясь из стороны в сторону, развязно заговорил:

– Пису, пису, пису, пис!

Эти неприличные движения, так называемые «телодвижения» были здесь, не к месту. С уничижительной усмешкой на губах ехидно добавил:

– В пацифисты записался. Ну, ну давай, глядишь америкосы или жиды заметят, похвалят, кость какую-нибудь бросят, погрызёшь на радостях.

Коснувшись рукой земли, Сергей выпрыгнул из ямы. Оголённый торс парня эффектно подчёркивал его атлетическую фигуру. Слева, на могучей груди виднелся портрет вождя в кителе и с усами. Нагнувшись, Феликс поднял гимнастёрку и, с притворным удивлением, спросил:

– О, старший сержант! Понизили в должности? Вроде, ещё недавно обер лейтенантах ходил?

Вырвав гимнастёрку из рук Феликса, Сергей встряхнул её и одел на себя. В кирзовых сапогах, брюках голифе он действительно походил на солдата Красной Армии. Не мог он без антуража. Просто, такая у него была натура. Нагнувшись к куче ржавого железа, он порылся там и вытащил дырявую эсесовскую каску. Подойдя к Феликсу, нахлобучил её ему на голову и сказал:

– Твой размер, дружище, как раз.

Затем, взяв за плечи, развернул и, вытянув руку вперёд, громко проговорил:

– Тебе туда, нах вестен.

Стезя

Капилатус Александр Эдуардович (в миру просто Саня) проснулся поздно. Солнце, яркое и сильное, заполнило комнату ослепительным светом. Закрыв глаза, он нехотя погружался в реальный мир. Сон для него был делом серьёзным. Там, в зазеркалье, он блуждал в совершенно иных мирах, которые неведомы постороннему взгляду. Взгляду поверхностному и неумному. «Что такое жизнь?» – не раз вопрошал он себя. Гонка за зыбкими фантомами, которые словно тени вырастают ниоткуда и исчезают в никуда. Глупый обыватель, задрав шапку на затылок, мчится за этой игрушкой в надежде оседлать время и прихоть. И вот он, вскочив на лошадку, думает, что совершил чудо. Но капризная своевольная мода небрежно смахивает его с деревянного конька, и валяется он в пыли, чумазый, с ссадинами и синяками на лице. С недоумением оглянувшись по сторонам, пытается понять: «Что это? Что случилось со мной?». А безумная толпа сломя голову несётся за другим седоком, который взгромоздившись на коника и, облачившись в белую тогу, с лучезарным нимбом на голове с презрением поглядывает на него. Он почти бог! «Люди! Посмотрите на меня! Я – Аполлон!» – кричит он что есть мочи. Гул толпы. Безумные взгляды. Женщины от восторга и избытка чувств бросают в небо чепчики. Это неописуемо. Этого не забыть.

Но довольно. Пора вставать. Открыв глаза, он окинул комнату взглядом. Ничего не изменилось. Тот же сервант, старый шкаф и стол с табуретом. Книги ровными рядами теснятся на полке, напоминая о чём-то далёком, близком и родном. Почему-то, становится стыдно, а может немного обидно за то, что было тогда. Что-то ушло из жизни навсегда. Что-то, которое не вернёшь. Не увидишь сейчас. Конечно, глупо сожалеть о прошлом. Оно ушло безвозвратно. Но настоящее не радует. Оно вообще вне всякого понимания. Но может это я выпал из времени, из жизни? Чушь. Собачья чушь! Прочь эти мысли. Надо вставать.

За окном ярко синело февральское небо. Голые сухие сучья тополя уныло темнели прямо посредине окна. Это дерево он помнил с детства. Бывали времена, когда он был совершенно другим – пышным и зелёным, с густой весёлой листвой. Каждый год среди его ветвей одна суетливая галка устраивала гнездо для своих беспокойных галчат, которые спозаранку оглашали округу пронзительными криками. Тополь засох, галка исчезла. Осталась только эта, изъеденная червями трухлявая древесина, готовая в любую минуту свалиться вниз.

Откинув одеяло, Капилатус встал. Нехотя надев одежду, направился в туалет. Глянув в зеркало, на мгновение задумался: «Мешки под глазами – явный признак пагубных пристрастий. Пристрастия. Человек рождён для того, чтобы иметь к ним слабость. Зачем спрашивается жить – если не иметь пристрастий? Что будет со мной, если я откажусь от пристрастий? Смысл теряется. Так сказать – путеводная нить. Пристрастия украшают жизнь. Делают её богаче, насыщенней, даже изящней. Чтобы собой представляла жизнь – убери из неё пристрастия? Это же кошмар! Пустой дом. Человек там умрёт от всяких фобий. И первое – клаустрофобия – боязнь замкнутого пространства. Хватит. Что-то через чур много философии. «А жизнь как посмотришь с холодным вниманием вокруг, такая пустая и глупая шутка».

Было около полудни. Ещё раз, окинув себя взыскательным взглядом, Саня не удержался и потрогал мешочки под глазами. Мешочки как мешочки. Кусочек лицевой ткани, заполненный жидкой материей. И не стоит на это обращать внимания.

Прыснув дешёвого одеколона на лицо, направился к выходу. Сегодня предстояло совершить много дел. И первое, сочинить речь, так называемый спич. Один товарищ опубликовал в газетёнке статью и решил это дело отметить. Ну, отметить, так отметить. Люди отмечают всё: именины, свадьбу, похороны, да мало ли чего. Всего не перечесть. Пусть будет статья. Чёрт бы её побрал. Ну как же начать? Естественно, нужно обращение. Нужно, чтобы было меньше банальности. Как-то необычно. Может помпезности добавить. Нет. Не пойдёт. Ещё доброго, поймёт не так. Да и гости подумают, что пресмыкаюсь перед ним. Начну просто: «Дорогой друг…» Постой, какой такой друг. Тут чем-то нехорошим попахивает, голубизной отдаёт. Нет, что нельзя назвать человека «друг». Что раз назвал другом, сразу – голубой. Это какое-то извращение.

Нет, скажу незатейливо: «Товарищ». «Тамбовский волк тебе товарищ», – как из шкатулки вырвалась фраза.

В изнеможении, Капилатус опустился на стул. Вроде бы безделица, какой-то спич, а нервов тратишь, словно роман пишешь. Во-первых, надо проследить его становление, как личности, творческой личности. Для этого надо уделить внимание духовному росту, прогрессу в его интеллектуальном развитии. Легко сказать: интеллектуальное развитие. Надо всё показать живо, красочно. Так, прочь сомнения.

Вдруг его осенило: «Ты ступил на стезю». Да, да именно стезю. Воображение заиграло, картинки одна краше другой, словно взбесившись, замелькали перед мысленным взором. Он ясно видит треугольный знак на обочине дороги, где нарисованы две изгибающие линии, а вверху коробочка, похожая на автомобиль. Извилистая дорога, так и есть. Невольно вспомнил детство, осенний вечер, детскую комнату милиции, и строгая тётенька-лейтенант в новенькой форме громко говорит подросткам, которые, понурив головы, молча, стоят у стены:

– Учтите, это не пройдёт вам даром. Мы поставим вас на учёт, а это прямая дорога туда, откуда назад ходу нет. Переступив единожды закон, вы ступили на склизкую нехорошую дорожку. Даже, можно сказать стезю, которая приведёт вас в места, «Куда Макар телят не гонял».

Тогда, эта таинственная фраза, сразу въелась в память, и терзала долгие годы. Кто такой Макар, и куда он не гонял своих телят? К чему вообще было сказано это? «Стезя», – каким-то холодком или душком повеяло от этого слова. Но почему именно душком? Красивое слово. Стезя! Ведь его не употребляют в обиходной речи. Вот именно, оно предназначено для особых случаев. Да, он написал статью и решил стать писателем. Что тут плохого? Писатель – звучит гордо! Только развелось этих писателей, как собак нерезаных. Тут он вспомнил одного типа, который написал про него сатирический рассказ и выставил в некрасивом свете. Урод. Ходил тут, крутился, когда нужно было, а потом нагадил. Ну ладно, бог с ним. Начну просто. Назову по имени, а дальше видно будет.

18.01.2015 г.

Судьба композитора

Сквозь пелену серых бесформенных туч, с трудом пробивался свет. Дождь перестал, но всё вокруг было пропитано влагой. Холод и сырость пронизывали до костей. Хозяин кофейни Марк хлопотал у плиты. Запах дешёвого напитка, прогорклого масла заполнил пивную. Посетителей ещё не было. Дверь открылась, и в кафе вошёл человек. Устало опустившись на стул у самого входа, он замер. В старом пальто, помятой видавшей виды шляпе и рваных ботинках он, склонив голову на руки, тихо лежал на столе, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания.

Хозяин, занятый делами, даже не заметил его появления. Было около шести утра. Прошло полчаса. Дверь открылась, и вошла женщина. В чёрной шляпе и поношенном тёмном пальто, она неторопливо прошла через зал. Её наряд, откровенный и дерзкий, без всяких слов говорил: кто она такая. Отбросив красный шарф назад, особа опустилась на стул у барной стойки и негромко попросила:

– Налей мне погорячей, Марк. Такая мерзкая погода, и клиенты просто гадость.

Перекинув полотенце через плечо, хозяин подошёл к стойке и поставил чашку. Многозначительно глянув на женщину, равнодушно добавил:

– Да. Погода мерзкая. Но кто нам даст хоть медный грош! Мы люди простые и зарабатываем на жизнь своим горбом. Я торчу здесь, в этой крысиной норе, а ты шляешься по улицам и подворотням со всяким отребьем. Собачья жизнь.

Глотнув кофе, женщина на мгновение замолкла. Затем, глянув на бармена, заговорила:

– Сегодня какой-то припадочный попался. Еле ноги унесла. А ведь в молодости я была хороша, и всё могло сложиться иначе.

– Все мы в молодости были хороши. К чему эти ненужные разговоры. Толку от них никакого, а расстроишься на весь день.

– Да. Ты прав, Марк. Одно расстройство. Жизнь – такая сволочная штука. (Прикрыв ладонью глаза) Ой! И кофе уже допила. А давай, Марк, ещё чашечку. Гулять – так гулять!

Хозяин ушёл, и Элен оглянулась назад. У двери, положив голову на стол, лежал человек. Вздрогнув, путана медленно приподнялась. «Как он здесь оказался? Ведь, когда я заходила – никого не было», – подумала она. Медленно подойдя к нему, она остановилась в недоумении. Незнакомец не подавал никаких признаков жизни. Раскрыв от испуга огромные глаза, она застыла с безмолвным криком в душе. Подошёл Марк. Робко глянув на него, она с испугом зашептала:

– Кто это? Откуда он взялся? Когда я заходила сюда – никого не было? Может я не заметила его?

– Да это проклятый русский. Опять забрёл ко мне. Навязался на мою голову. А ну держи свой кофе, сейчас я спроважу его на улицу. Бродяга! Много вас шляется по Парижу. Если делаете свои революции, то это ваше дело! Надо уметь отвечать за свои поступки. Натворили делов, а теперь бегаете по всему свету и ищите уголок получше. Не пройдет. Поднимайся и пошёл вон, на улицу!

Схватив за шиворот нищего, кабатчик грубо и бесцеремонно поволок его к двери. Тот, спросонья, что-то забормотал. Лицо его горело. Человек явно был не здоров. Элен с ужасом смотрела на него, и невольная жалость и сочувствие проснулись в её сердце.

– Постой, Марк. Посмотри, он весь горит, у него лихорадка.

– Ну и что с этого. У меня здесь не приют для нищих и убогих. Сейчас пойдут клиенты, а он будет сидеть у всех на виду. Так всех приличных людей распугает.

– Видишь человеку плохо. Налей ему хоть кофе, пусть согреется.

– А кто платить будет? – опуская незнакомца, спросил кабатчик.

– Я заплачу, я.

С укоризной глянув на женщину, он ушёл за очередной порцией. Русский, не в силах стоять на ногах, сразу опустился на ближайший стул. Подойдя к нему, Элен похлопала его по плечу:

– Просыпайтесь, просыпайтесь! Здесь спать нельзя! Вам надо в больницу, понимаете, в больницу! У вас жар. Это не хорошо, может лихорадка. Пойдёмте туда, за мой столик, там тепло, и свет поярче. Вставайте, выпейте горячего кофе, вам станет легче.

Мужчина, с трудом подняв голову, горящими глазами посмотрел на неё:

– Простите, но у меня нет денег, чтобы заплатить за кофе, – с жалостью глянув на женщину с сильным акцентом, по-французски промолвил больной.

– Я заплачу за вас, не беспокойтесь. Вставайте, ну же.

Человек, опираясь на спинку стула, с трудом встал. Покачиваясь, медленно пошёл за Элен. Подойдя к столику, грузно опустился на стул. Марк принёс кофе и поставил перед ним. Элен села напротив. Взяв чашечку обеими руками, незнакомец поднёс её к губам. Раздался стук. Зубы стучали о край чашки. С трудом отпив глоток, он опустил бокал на стол. Горячий напиток слегка приободрил его. Лицо покраснело, в глазах появился живой блеск. Озноб прошёл, и он с жадностью стал глотать, обжигаясь и захлёбываясь. Выпив кофе, незнакомец с благодарностью посмотрел на женщину:

– Мерси, мадам. Я уже несколько дней ничего не ел. Я совсем ослаб. Но найти какую-нибудь работу здесь просто невозможно.

Элен внимательно разглядывала его:

– Вы кто – русский?

– Да.

– А как вы оказались в Париже?

– Как я оказался в Париже? Это долгая история. Её мне придётся рассказывать ни один час. Сейчас в Париже много русских. А в России революция, гражданская война, разруха. Все кто смог убежали от этого кошмара.

– Но почему все ваши бегут именно в Париж, во Францию? На свете есть и другие страны, почему бы вам не податься туда? – недовольно заметил Марк.

Русский замолчал, не зная, что ответить. Элен тихо спросила:

– А как вас звать и кем вы были там, у себя, в России?

Мужчина, на минуту задумавшись, негромко заговорил:

– Зубов Николай. Я был простым чиновником, но я написал романс, знаменитый романс.

– И о чём же этот романс?

– О любви.

– Вы что любили?

– Да.

– Кого?

– Певицу. Знаменитую певицу.

– А любила ли она вас?

Мужчина замолк и опустил голову. Прошло некоторое время, и он взволнованно заговорил:

– Нет. Она никогда не любила меня. А я как сумасшедший надеялся, ждал. Но всё напрасно. Всю жизнь я ждал её. Но она предпочла другого, молодого, красивого, военного. Я написал ей романс, который покорил сердца миллионов, но она осталась глуха к моим мольбам. Она разбила мне сердце, навсегда, на всю жизнь.

Элен смотрела на него, и ей казалось, что он сумасшедший, что он просто бредит наяву. Этот жалкий обездоленный человек, которого злой рок закинул на чужбину и бросил на произвол судьбы, ещё мечтал о любви. Это бред, паранойя. По всем признакам было видно, что он болен, болен душевной болезнью.

Через час его увезли в больницу, где он пролежал около месяца. Потом он умер. Перед смертью он подробно рассказал Элен свою историю, а самое главное историю своей любви, которая легла в основу знаменитого произведения, по праву ставшего украшением русского романса.

В парке никого не было. Пасмурный осенний день не располагал для прогулок, а тем более экскурсии в зверинец. Зубов стоял перед вольером и внимательно следил за зверем. Обхватив огромными передними лапами здоровенную кость, лев неуклюже обгладывал остатки мяса сохранившиеся кое-где на ней. Рядом, около железной решётки лежала ещё одна костомаха, почти не тронутая хищником. Зубов как заворожённый не сводил с неё глаз. Он уже три дня ничего не ел. Кость, большая бедренная коровья кость лежала перед ним и, стоило протянуть руку, и она твоя. На мгновение сознание Зубова помутилось. От перенапряжения в глазах потемнело, и голова закружилась. Мясо совсем рядом – просунь руку и оно твоё. Но отдаст ли монстр с мохнатой головой свой кусок? Этот – не риторический вопрос – мучил его уже давно.

Вокруг никого не было, и аллея с вольерами была пустынна. «Сейчас или никогда!» – мелькнуло в голове Зубова. Глянув по сторонам, он перекрестился и, перемахнув через ограду, оказался у клетки. Зверь, подозрительно глянув на него, чуть слышно зарычал. Была дорога каждая секунда. Прильнув к железным прутьям, Зубов впился глазами в огромную голову льва. Его желтые холодные глаза застыли, не мигая, рассматривая странного человека, пытающего забрать его добычу. Пронзительный расчётливый взгляд хищника следил за каждым движением врага. Зубов решил загипнотизировать зверя. Пристально глядя прямо в глаза хищнику, он медленно потянулся рукой к заветному куску. Вот только тридцать сантиметров отделяет его от долгожданной цели. Двадцать пять, двадцать, десять, пять и… Встрепенувшись, зверь одним молниеносным движением оказался у решётки и громко зарычал. Всё произошло в какие-то доли секунды. Зубов стоял ошеломлённый, машинально потирая правую руку. Как он её выдернул из клетки, он вспомнить не мог. Его не покидало ощущение, что лев, схватив его за руку, оторвал по самый локоть. Ниже локтя, она совсем онемела. Вдруг сзади раздались громкие хлопки, и уверенный мужской голос заговорил по-русски:

– Браво! Брависсимо, мой друг! Похвально! Вы зря загубили свой талант, любезнейший. При определённых обстоятельствах вам рукоплескали бы народы всей Европы.

Вздрогнув, Зубов повернулся. Перед ним стоял благообразный господин с пышными закрученными вверх усами. Прекрасный пиджак в клетку, тёмный котелок и дорогая трость инкрустированная серебром и драгоценными камнями сразу выдавали в нём человека со средствами. Глядя тёмными игривыми глазами на Зубова, он ощупывал его, стараясь проникнуть в самые потайные недоступные места его подсознания. Николай молчал, застигнутый врасплох. Сняв лайковую перчатку, незнакомец вежливо протянул руку:

– Клеопатров Роман Алексеевич, действительный статский советник.

– Зубов. Николай Владимирович бывший коллежский секретарь.

Продолжая ощупывать Зубова глазами, он улыбнулся:

– Удивляетесь, почему с вами заговорил по-русски. Так на вас, милейший, шапка горит. Нашего брата русака, да ещё чиновника чую за версту. Но мясцо проклятый выжига вам всё-таки не дал. Но меня мучит один вопрос: что бы вы сделали с этой костью? Опять бросили в вольер? Или у вас были припасены другие варианты?

Краска залила лицо Зубова. Ему было стыдно и обидно за себя, за свою нелепую, нескладную судьбу. Как сказать этому сытому довольному жизнью господину, что эта злополучная кость снится ему уже целую неделю. А какой наваристый бульон был бы из неё. Если туда добавить овощей, может получиться отличнейший борщ.

– Вижу, вижу, что хотели оставить бедного хищника без ужина. Но это не справедливо, не гуманно с вашей стороны. Бедолага и так обижен судьбой: обречён до конца своих дней просидеть в этой тесной клетушке, а вы так беспардонно лишаете зверушку единственной радости в его убогой жизни. Не хорошо, голубчик, не хорошо.

Зубов, как провинившийся гимназист стоял перед этим пресыщенным жизнью господином. Через час они сидели в уютном кафе на Монмартре и мило беседовали, запивая жаркое красным вином.

– Так говорите в Париже уже полгода, а раньше где были, в России? – снисходительно поглядывая на собеседника, спросил Клеопатров.

Зубов, с жадностью поглощая увесистый кусок телятины, торопливо рассказывал свою историю:

– С большевиками воевал мало. В феврале девятнадцатого заразился тифом и чуть не помер. В двадцатом, вместе с частями барона Врангеля добрался до Константинополя, то есть Истамбула. Там нашего брата тогда было полно: казаки, солдаты, офицеры. Все стали сразу никому не нужными. А что? Жить надо. Жрать тоже, а денег нет. Помыкался там я с месяц и прибился к ватаге. Забрались мы грузчиками на пароход и через море в Марсель. Там тоже не сахар, но полегче чем у турок. Перебивались – чем могли: то в порту погрузкой занимались, или ещё какой-нибудь подёнщиной, но, в конце концов, подался я в Париж.

Клеопатров, время от времени поглядывая на Зубова, внимательно слушал его рассказ. После ужина он отвёз его к знакомому товарищу, который жил в двух, трёх кварталах от этого ресторана. Армейский офицер, давний приятель Романа Алексеевича благодушно принял поздних гостей.

Квартира была не ахти какая, но Зубову она показалась королевскими апартаментами. Три уютные комнаты, кухня, санузел – о таком он мог только мечтать. Жизнь его в последнее время не баловала. Приходилось спать, где попало. Иной раз и в парке на скамейке. А уже осень, холод, сырость. И со здоровьем, что-то не ладилось. Какой-то кашель, боль в груди и температура постоянно преследовали его. К доктору он не мог обратиться – не было денег. Новый знакомый Клеопатрова оказался разбитным парнем и сразу принял Зубова как родного.

– А-а! Роман Алексеевич! Рад, что не побрезговали посетить приют отверженного и непонятого. И не делайте, пожалуйста, этой мины на вашем лице. Да, я много говорю, порой, но это от чистоты сердечной. Говорю то, что думаю. Вот такой я – открытый, как говорится душа нараспашку.

– Вечер добрый, Евгений Артемьевич. Заранее прошу извинения за столь поздний визит, но скоро вы поймёте, что на то, был особый резон. Вот рекомендую: Зубов Николай Владимирович, чиновник.

Клепатров многозначительно посмотрел на товарища и, подняв указательный палец вверх, важно добавил:

– И не просто русский чиновник, а композитор, автор знаменитого романса. Я знаю, вы слышали его, и сами не раз насвистывали иногда.

Переведя взгляд, хозяин квартиры с интересом посмотрел на гостя. Протянув руку, представился:

– Шлёпанцев, Евгений Артемьевич, ротмистр. Служил в Его Императорском Величестве полку таком-то.

Зубов неуверенно поздоровался. Клеопатров, окинув игривым взглядом обоих, приподнял котелок, чтобы раскланяться, как вдруг, устремив таинственный взор на Шлёпанцева, многозначительно добавил:

– На ваше язвительное замечание, любезнейший Евгений Артемьевич, должен заметить: не будь этой смуты, быть бы мне уже в генералах, тайным советником.

– Виноват, Ваше превосходительство, виноват, – пробасил Шлёпанцев и, с улыбкой посмотрев на Зубова, добавил, – на то она и Русь-матушка, чтобы со смутой и бунтом.

Клеопатров, снисходительно глянув на него, закрыл за собой дверь.

Шлёпанцев оказался на редкость общительным и доброжелательным человеком. Без всяких церемоний сразу перешёл на «Ты».

– Не стесняйтесь, Николай Владимирович, чувствуйте себя как дома. По себе знаю: Париж не признаёт слабых. В этом городе надо долго пожить, чтобы почувствовать его ритм, атмосферу. Что не говори, город этот захватывает любого в свой водоворот и уже нельзя никак освободиться от его цепких объятий. Отдохните, освойтесь, а потом я покажу его вам.

Открыв дверь в соседнюю комнату, он, вытянув руку, добавил:

– Вот, располагайтесь: кровать, стол и всё остальное. Чем богаты, как говорится, тем и рады.

На другое утро новоиспечённые друзья отправились осматривать достопримечательности французской столицы. Первым делом решили сделать визит к «Железной мадам», как её называли парижане. Вблизи башня поразила Зубова своей мощью и размахом. Забираясь вверх по лестнице, Шлёпанцев, не переставая, рассказывал подробности, связанные с этим архитектурным шедевром. Евгений Артемьевич оказался осведомлённым и сведущим гидом. Из его уст Зубов узнал очень многое, о чём раньше и не подозревал. Дальше, бывший ротмистр повёз гостя в Булонский лес. Но главной целью своей экскурсии он считал Мулен Руж. Он свято верил, что истинное сердце этого города грёз находится именно там. Всем своим поведением, рассказом он невольно подводил к этой мысли и Зубова. Стараясь быть ненавязчивым, он с темпераментом расхваливал все прелести города:

– Этот, так называемый лес, в сущности, английский парк. Когда-то, давным-давно он действительно был густым и не проходимым, а теперь: эти лужайки, аллеи, удобные скамейки – всё для блага человека. Да что там лицемерить, для удовлетворения его самых простых и естественных надобностей. Но вы меня, конечно, понимаете, о чём я говорю?

Парк действительно был хорош. Ухоженные, уютные аллей. Красивые скамейки с изящными изогнутыми спинками так и манили в свои объятья беззаботных влюблённых. Зубов шёл, внимательно вглядываясь в буйство пышной зелени и карнавал распустившихся цветов, которые ещё не успели поблекнуть и осыпаться. Ранняя осень в парке поражала воображение пестротой красок и оттенков, которые словно в последнем порыве, старались перещеголять друг друга и, до холодов, раскрыть свой последний главный потенциал.

– Николай Владимирович, а поедемте в Красную мельницу, – таинственно глянув на Зубова, сказал Шлёпанцев. – Вот там, вы по настоящему поймёте и вдохнёте истинную сущность Парижа. Мулен Руж – это сказка, воплотившаяся наяву.

Молодецки крутнув ус, он игриво посмотрел на товарища. Зубов, улыбнувшись, скромно ответил:

– Ну поедем-те, коль это истинное сердце Парижа.

– Истинно вам говорю, любезнейший Николай Владимирович, это не то, что сердце – это самая его сердцевина, самая, что ни на есть изюминка, которую, – тут он загадочно улыбнувшись и, таинственно глянув вверх, закончил, – надо есть с толком, расстановкой, чтобы уловить и не потерять прелесть и смак.

Заинтригованный гипнотическим взглядом Щлёпанцева, Зубов весь был в его власти. Уже стемнело, и тысячи огней, вспыхнув вокруг, поражали воображение своим блеском и шиком. Где-то вдали, купаясь в яркой иллюминации, башня возвышалась над окружающей её домами, маня и притягивая восторженные взгляды. Да, город грёз раскрывал свои жаркие объятия.

С виду это была обычная мельница, такая же, как и сотни других в этой стране. Но здесь, в городских кварталах, она сразу приковывала к себе любопытный взгляд. Яркие огни, как на рождественской ёлке окутали её со всех сторон. Зубов, заинтригованный необыкновенным зрелищем, покорно шёл за новым товарищем, мысленно погружаясь в атмосферу ликующего карнавала. Бесчисленные толпы страждущих огромными потоками тянулись в этот вертеп, стремясь с головой погрузиться в эту фантастическую незабываемую феерию. Николай Владимирович шёл как во сне. Всё вокруг казалось ему нереальным, иллюзорным, словно он попал за кулисы огромного театра. Вот и балкон. Они в креслах, и сцена распахнула свои объятья. Элегантный конферансье с достоинством выйдя на сцену, самодовольно окинул публику оценивающим взглядом. Выдержав паузу – неторопливо заговорил. Оглянувшись, Зубов залюбовался шиком и блеском окружающей обстановки. Галантные кавалеры, элегантные дамы в роскошных платьях и шляпах всевозможных фасонов, украшенных перьями невиданных экзотических птиц. Атмосфера и внутренний интерьер театра поражали воображение. На мгновение Зубов вспомнил родной провинциальный театрик. Он не шёл ни в какое сравнение с этих храмом Мельпомены; даже стыдно было подумать о каком-то соперничестве. Но тот захолустный маленький театр всё равно был дорог ему. Он хранил тепло, и трепетное томление души маленького подростка, который всем сердцем полюбил таинственный мир магического перевоплощения, места – где рождаются грёзы, и открываются ворота в великое искусство.

Но вот грянул марш Оффенбаха, и на сцену выпорхнули обворожительные красавицы. Шлёпанцев, не в силах сдерживать своих эмоций, хлопнул Зубова по плечу:

– Смотри, та, что слева вторая – Клементина. Моя конфетка! Сладкий, пресладкий персик! Ну, просто обожаю её!

Глядя на сцену, он пожирал глазами свою возлюбленную. Зубов, забыв обо всём на свете, весь погрузился в чарующий удивительный мир карнавала. Как пролетели эти часы, он не заметил. Волшебное таинство закончилось. Взмахнув в последний раз ровными стройными ножками и, помахав на прощание пышными юбками, девицы удалились со сцены. Вскочив с кресла, Шлёпанцев энергично направился к выходу:

– Пойдёмте быстрей, Николай Владимирович. Сейчас я вас познакомлю с ней, – взволнованно заговорил он. Хитро ухмыльнувшись, таинственно добавил, – у неё есть хорошенькая подружка Софи. Я уверен, она вам понравится.

Далеко за полночь Зубов упал на свою кровать. Приятная истома разлилась по телу. Думы, воспоминания и ощущения роились в его душе. Блаженная улыбка блуждала по лицу, и фантастические мысли щекотали возбуждённое сознание: «Удивительный вечер! Просто феерия! Этого не описать. Действительно Шлёпанцев не обманул – девочки изумительные. Нежные милые хохотушки. Время пролетело – как один миг. Да! Давно я не встречал таких барышень. Милые создания, способные возродить даже дремучую очерствевшую душу».

Приоткрыв дверь, Шлёпанцев с улыбкой посмотрел на него:

– Ну как, Николай Владимировичович, понравилось?

Зубов, не сдержав улыбки, весело посмотрел на него. Войдя в комнату, ротмистр бухнулся на кровать. Глубоко вдохнув, он с шумом выпустил струю отработанного воздуха. Размашисто поведя рукой, громко продекламировал:

– «Пылает страсть в моей груди», – как это прекрасно сказано.

Приподнявшись на локоть, с удивлением посмотрел на Зубова:

– Дружище, а вы – талант!

Откинувшись на подушку, он на мгновение замолчал. Затем, словно обращаясь в пустоту, заговорил:

– Горит в груди, а может быть и ниже, но только не пойму я прихоти твоей.

Через минуту продолжил свой монолог:

– О, женщины! Как много в этом звуке для сердца моего слилось! Да, друг мой! Люблю я женщин, но странною любовью. Не объяснит рассудок мой.

Приподнявшись, стеклянным взглядом посмотрел куда-то вдаль:

– А если честно: чего хочет женщина? И я вам отвечу.

Округлив для важности глаза и, повернув голову, с воодушевлением произнёс:

– А по большому счёту она хочет только одного: чтобы её оприходовали, как следует и на утро галушки со сметаной тебе обеспечены. К чему эти сюсюканья и фентимолии. Раз, раз и на матрас, как говорится, вот тебе и вся любовь!

Зубов, молча, слушал разглагольствования этого откровенного самца, и незваные мысли закрутились в голове: «Основной инстинкт – важнейшая жизненная функция любого организма. Действительно, зов природы не погасить. Он был, есть и будет! С этим спорить нельзя. Но почему люди такие разные? Ведь физиологически – я и он, совершенно одинаковые: две руки, две ноги, внутренние органы и всё прочее. Но что-то меня всегда сдерживает, не пускает в омут этих безумных страстей. Что это? Призвание? Вдохновение? Что без конца заставляет меня копаться в этой куче, где неизвестно что находится? Когда-то давно я написал романс, который полюбили миллионы. Теперь я никто. У меня даже нет паспорта, подтверждающего мою личность. Я – никто!

Через несколько дней Шлёпанцев повёл Зубова в модный ресторан, где обычно собиралась дворянская и буржуазная интеллигенция из России. Знаменитые певцы, музыканты и танцоры услаждали взор и слух утончённой публики. Евгений Артемьевич со свойственным ему темпераментом, расписал незабываемое очарование этих встреч. Зубову не терпелось окунуться в чарующую атмосферу кутежа и веселья. В тайне, он надеялся услышать любимые романсы – русские, цыганские. Эта страсть, возникнув когда-то давно, в юности, так и жила в нём все эти годы. Он ни на йоту не изменил юношеским идеалам.

В тот день он проснулся затемно; вглядываясь в мрак за окном, понял, что что-то произошло. В душе вновь пробудились чувства и желания, которые, казалось, умерли уже навсегда. Лишения и невзгоды последних лет, так изуродовали, искромсали его, что ни о каком творчестве и речи не могло быть. А тут он почувствовал, что может вновь что-то создать. «Неужели судьба вновь благоволит ко мне? Может, я ещё что-нибудь напишу?» – с замиранием сердца подумал он. День тянулся мучительно долго. Казалось, ему не будет конца. Но вот стемнело, и уличные фонари замерцали в сумеречной пустоте.

Шлёпанцев забежал домой ближе к вечеру. Бросившись в ванную, вынырнул из неё через пять минут (сказывалась армейская закалка):

– Николай Иванович, поедемте, опаздываем. Оденьте мой фрак, а то ваше рубище будет коробить изысканный вкус тамошней публики. Да, галстуки там, в шкафу. Выберите сами. И сорочку не забудьте.

Личному туалету Евгений Атремьевич относился очень щепетильно, Зубов сразу оценил это, заглянув в шкаф. Выбрав скромный костюм и тёмный невзрачный галстук, он остановился перед зеркалом, чтобы завязать его. Через час они вышли из машины прямо перед дверью ресторана. Вокруг сновали разодетые мужчины и женщины с непроницаемыми лицами и изысканными манерами. Автомобили подъезжали и отъезжали, а публика вальяжно проходила в парадному входу. Зубов со своим новоиспечённым другом остановились в сторонке. Евгений Артемьевич решил выкурить папироску.

Прошло пять минут, и он, бросив окурок в урну, решительно направился к входу:

– Пойдёмте, Николай Иванович, пора.

Огромные двери распахнулись, и торжественный зал, разлетевшись в стороны и ввысь, закружил их в страстном водовороте. От звука оркестра, шума голосов, запаха всевозможных яств, смешанных с ароматом женских духов у Зубова закружилась голова, и в глазах зарябило. Яркий свет огромных люстр ослепил его. Отвыкший от такой жизни, он, щурясь и запинаясь, едва поспевал за Шлёпанцевым. Тот, чувствуя себя в родной стихии, уверенно шёл между столиками и встречными людьми, направляясь куда-то вглубь ресторана. Вскоре они зашли в боковую дверь и оказались в небольшом зале. Прекрасно убранная и украшенная картинами и цветами она сразу понравилась Зубову. Справа у стены, сидел Клеопатров. Хорошенькая милая дамочка, искоса кокетливо поглядывая на Романа Алексеевича, старалась понять речь солидного господина в элегантном сером костюме и золотом пенсне. Внимательно вслушиваясь, Клеопатров и его спутница всем своим видом старались показать, что это важно для них. Но всякий раз после очередных усилий, взгляд их рассеяно терялся среди лиц и посторонних предметов. Увидев знакомых, Клеопатров встал и обратился к гостям:

– Господа! Минуточку внимания! Разрешите представить: Зубов Николай Владимирович – композитор, автор знаменитого романса. Господа! Поприветствуем же его.

Люди с удивлением и любопытством посмотрели на вошедших. Разглядывая Зубова, многие просто на мгновение отвлеклись от своих сиюминутных забот. Композитор, так композитор, мало ли их на белом свете.

– Вот вы, любезный Орест Фёдорович, говорите русский народ. А кто этот самый народ? Что мы можем за ним увидеть, разглядеть? Серые тёмные избы, которые топят по-чёрному? Драки с кровавым мордобоем? Зависть, стяжательство, воровство и пьянство!

Господин в золотом пенсне замолк и, пристально обведя взглядом присутствующих, посмотрел на полного мужчину лет пятидесяти с карими миндалевидными глазами. Пепельные волнистые волосы, подёрнутые редкой сединой, обрамляли моложавое лицо, добавляя ему тот романтический шарм, который всегда высоко ценился женщинами. Все сидели, молча, словно боясь скомпроментировать себя. Выдержав паузу, мужчина продолжил:

– Да, не спорю, мужик, – тут он неприязненно глянув в сторону, чуть слышно пробормотал: «Ces mujiks… объекты гражданской скорби», – несёт на себе все тяготы по благоустройству страны, то есть создаёт материальные ценности, без которых не может обойтись любой человек. И на этом его функции кончаются. Но для нации, для полноценной нации этого багажа не достаточно. Лицо любой нации, народа в первую очередь создаёт культура. Да, да культура, которая и есть душа любого просвещённого народа. Естественно, пойдут возражения, мол, и у русского народа богатая, самобытная культура, но позвольте, господа, у неандертальцев тоже была своеобразная культура, но они вымерли. Культура – в её высоком значении предполагает нечто более объёмное и содержательное, которая, в конце концов, становится стержнем, опорой нации-народа, её путеводной нитью в будущее.

– Если следовать вашей логике, Викентий Сигизмундович, то русский народ хуже неандертальцев? После таких слов невольно задумаешься о ваших национальных корнях, – возмутился миловидный господин.

– Полноте, Орест Фёдорович. Ваши обиды не больше чем капризы взбалмошной экзальтированной особы из института благородных девиц. Причём тут мои корни? Слава богу, российское дворянство не замкнулось в узких рамках одной нации. Широкий взгляд на мир – залог процветания и развития любого народа. Пусть я несколько резок в своих суждениях, но не надо понимать меня буквально. Часто используя те или иные эпитеты и сравнения, я хочу заострить внимание, сделать акцент. Это не значит, что я какой-то махровый русофоб; смысл моих рассуждений сводится лишь к одному, чтобы сформулировать основной тезис: сословия на Руси и роль российского дворянства в генерации национальной идеи.

Зубов с изумлением смотрел на этого человека и, повернувшись к Шлёпанцеву, тихо спросил: «Кто это?» Евгений Артемьевич, шёпотом ответил: «Князь. Викентий Сегизмундович Тиранозавров». «А второй?» – прошептал Зубов. Бывший ротмистр чуть слышно: «Орест Фёдорович Зауроподов, предводитель дворянства». Больше он не хотел ничего говорить. Вглядываясь в лица оппонентов, он с нетерпением ждал дальнейших баталий. Зубов заворожённый, ошеломлённый весь сжался и с волнением смотрел на князя.

– Император, Пётр Алексеевич, не питал на сей счёт никаких иллюзий, – продолжил Тиранозавров. – Он знал: дай этому народу хоть сто, хоть тысячу лет – ничего не изменится. Проживёт он этот срок, как один день и только почешет заднее место. Изменить за короткий отрезок времени целый народ невозможно, а отдельную, привилегированную часть – да, только дай ей условия и возможности. Для чего спросите вы?

Все с интересом уставились на оратора. Зубов, стараясь не пропустить ни одной фразы, забыл обо всём на свете.

– Интересно узнать для чего, Викентий Сегизмундович? – картинно приподняв бровь, спросил Клеопатров. Смазливая брюнетка в тёмном бархатном платье с глубоким декольте восторженно смотрела на него, вся сияя от гордости и возбуждения.

– А чтобы создать культуру, высокоразвитую, достойную восхищения и удивления. И для этого он использовал простой, но эффективный механизм – всё население империи было поделено на категории: ранги и сословия. Иными словами: каждый сверчок – знай свой шесток. Табель о рангах – важнейший документ, определивший место человека в иерархии государственной службы, давал возможность выдвинуться талантливым людям из низших сословий, тем самым сохраняя популяцию в жизнеспособной форме: «Дабы тем охоту подать к службе и оным честь, а не нахалам и тунеядцам».

Зауроподов пристально глядел на своего противника, явно готовясь сразить его своим ответом. Тиранозавров сел и взял в руки книгу. Открыв её, он вновь обратился к публике:

– Хочу познакомить вас с сочинениями некоего господина Чехова. Вот полюбуйтесь, что пишет сей сочинитель: «Для меня не подлежит сомнению, что если какой-нибудь Ричард Львиное сердце или Фридрих Барбаросса, положим, храбр и великодушен, то эти качества передаются по наследству его сыну вместе с извилинами и мозговыми шишками, и если эти храбрость и великодушие охраняются в сыне путём воспитания и упражнения, и если он женится на принцессе, тоже великодушной и храброй, то эти качества передаются внуку и так далее, пока не становятся видовою особенностью и не переходят органически, так сказать, в плоть и кровь. Благодаря строгому половому подбору, тому, что благородные фамилии инстинктивно охранили себя от неравных браков и знатные молодые люди не женились чёрт знает на ком, высокие душевные качества передавались из поколения в поколение во всей их чистоте, охранялись и с течением времени через упражнения становилось всё совершеннее и выше. Тем, что у человечества есть хорошего, мы обязаны именно природе, правильному естественно-историческому, целесообразному ходу вещей, старательно, в продолжении веков обособлявшему белую кость от чёрной. Да, батенька мой! Не чумазый же, не кухаркин сын, дал нам литературу, науку, искусства, право, понятия о чести, долге… Всем этим человечество обязано исключительно белой кости, и в этом смысле, с точки зрения естественно-исторической, плохой Собакевич, только потому, что он белая кость, полезнее и выше, чем самый лучший купец, хотя бы этот последний построил пятнадцать музеев. Как хотите-с! И если я чумазому или кухаркиному сыну не подаю руку и не сажаю его с собой за стол, то этим самым я охраняю лучшее, что есть на земле, и исполняю одно из высших предначертаний матери-природы, ведущей нас к совершенству…»

Зауроподов со злорадством вглядываясь в своего оппонента с нетерпением ждал, когда он закончит. Не дав ему, даже опомнится, сразу набросился на него:

– С каким пафосом и удивительным тембром голоса вы читали. Особенно «дифирамбы» чумазым и кухаркиным детям. Смешно-с, ей богу смешно-с, Викентий Сегизмундович, в ваших летах предаваться такому ребячеству. Ну, какая такая «белая кость»? Это же сказки, которые нам читала няня на ночь. Проснитесь любезный князь, детство давно закончилось! Надо реально смотреть на мир. Мифы о белой и чёрной кости – это сказки для наивных дурачков-с, которые верят в чудеса. А чудес, мой, разлюбезный Викентий Сегизмундович, на свете не бывает. Суровая реальность.

Князь, молча, посмотрел на Зауроподова и, положив книгу на стол, встал.

– Реальность. А реальность такова, друзья мои, что эти вот самые чумазые и кухаркины дети решили всё исправить и восстановить утраченную справедливость. Отомстить за века страданий и унижений. Допустим, изгонят, уничтожат они дворян, истребят казачество – два сословия, на которых испокон веков держится империя Российская, а дальше что: новый мир из бывших рабов и всяких авантюристов без роду-племени? Интересная получится закваска. В наследство они получили уникальную культуру, созданную дворянством. Воспримут ли они те высокие идеалы и принципы этой культуры, усвоят ли? Сомневаюсь. Ломать, как говорится – не строить.

– Кстати, Викентий Сигизмундович, этот сочинитель, как вы изволили выразиться, сам «чумазый», земский врач, из крестьян, – со скрытым злорадством в голосе сказал Клеопатров.

– Но это только лишний раз подтверждает правило: каждый сверчок – знай свой шесток. Значит, осознал свое место, – невозмутимо парировал князь.

– Уж больно вы, Викентий Сегизмундович, суровы и несправедливы. Прям ящер какой-то доисторический. Налететь бы и разорвать на части. Сей сочинитель, как вы изволили выразиться, замечательный русский писатель. И в России, и здесь в Европе он необычайно популярен. Я уверен: он займёт достойное место в мировой литературе и прославит русскую изящную словесность на века.

– Не спорю, мой дорогой Орест Фёдорович, не спорю. Писатель он, безусловно блестящий, но речь здесь не о нём. Вот послушайте, что он пишет дальше: «…Что вы, например, скажете, сударь мой, насчёт такого красноречивого факта: как только чумазый полез туда, куда его прежде не пускали – в высший свет, в науку, в литературу, в земство, в суд, то заметьте, за высшие человеческие права вступилась прежде всего сама природа и первая объявила войну этой орде. В самом деле, как только чумазый полез не в свои сани, то стал киснуть, чахнуть, сходить с ума и вырождаться, и нигде вы не встретите столько неврастеников, психических калек, чахоточных», – тут князь замолк, многозначительно окинув взором слушателей и, помахав указательным пальцем, продолжил, – вот вам подтверждение, сам автор прекрасно знал о чём пишет, проверил на собственном опыте, – опустив взгляд, он стал читать, – «и всяких заморышей, как среди этих голубчиков. Мрут, как осенние мухи. Если бы не это спасительное вырождение, то от нашей цивилизации давно уже не осталось камня на камне, всё слопал бы чумазый».

Князь на мгновение замолк.

– Нет, ваша трактовка этого произведения не выдерживает никакой критики, – еле сдерживая раздражение и гнев, взорвался Зауроподов, – Во-первых, вы вырываете из контекста произведения слова Рашевича, и преподносите нам в совершенно другом свете, интерпретируя его речь в своих целях. Это несправедливо, не честно.

– Что ж тут нечестного, сударь? Господин Чехов, я думаю, – на мгновение задумавшись, Тиранозавров продолжил, – в знак солидарности со своим классом, хотел показать Рашевича в неприглядном свете, а получилось всё наоборот. Как бы это кощунственно не звучало, но своей жизнью Чехов подтвердил мысль, сказанную устами Рашевича. Да и родные братья этого гражданина – красноречивый пример. Печально, но факт. Но послушайте дальше. Это манифест, так сказать моральный кодекс чумазых и кухаркиных детей. Прошу вас господа, проявите сдержанность и терпение: «Никогда ещё наша наука и литература не находились на таком низком уровне, как теперь! У нынешних, сударь мой, ни идей, ни идеалов, и вся их деятельность проникнута одним духом: как бы побольше содрать и с кого бы снять последнюю рубашку. Всех этих нынешних, которые выдают себя за передовых и честных людей, вы можете купить за рубль-целковый, и современный интеллигент отличается именно тою особенностью, что когда вы говорите с ним, то должны покрепче держаться за карман, а то вытащит бумажник… А нравственность? Нравственность какова?… Теперь уже не удивляются, когда жена обкрадывает и покидает мужа, – это что, пустяки! Нынче, батенька, двенадцатилетняя девочка норовит уже иметь любовника, и все эти любительские спектакли и литературные вечера придуманы для того только, чтобы легче было подцепить богатого кулака и пойти к нему на содержание… Матери продают своих дочерей, а у мужей прямо так и спрашивают, по какой цене продаются их жёны, и можно даже поторговаться,…»

Князь закрыл книгу и поднял глаза. Они искрились и светились, словно какое-то душевное озарение посетило его. Все молчали, осознавая правдивость сказанных слов. Но было сомнение, которое медленно, но неумолимо формировалось в протест, и Зауроподов не выдержал:

– Минутная слабость, негативная энергия отдельной личности – это не факт! Вы, подтусовав факты, хотите выдать бред выжившего из ума человека за явления, которые протекают в любом цивилизованном обществе. Что ж вы предлагаете? Законсервировать Россию «времён Очакова и покорения Крыма» и любоваться патриархальными картинками? Очнитесь, милый князь! Время не остановить! Прогресс стучится в окно, и горе тому, кто не видит этого!

– Может быть, может быть, но пройдёт время и потомки этих мужиков и фабричных окажутся перед фактом: мы наследники этой культуры, мы восхваляем её, кичимся перед другими, опираясь на неё, а что сами сделали для её развития? Кто мы такие вообще? Вопросы, вопросы. А на проверку окажутся банкротами. Будет обидно, но что поделаешь – время не остановить.

Зубов был поражён. Он сидел, не шевелясь, словно загипнотизированный. Шлёпанцев, поглядывая на князя, что-то соображал. А в большом зале по-прежнему звучала музыка, и слышался громкий говор. Приятный женский голос мягко пел: «Мой нежный друг, часто слёзы роняя…» Вдруг шторы раздвинулись, и вошла молодая цыганка. В пёстрой юбке, с большими золотыми серьгами и браслетами на руках. Вслед за ней появились два цыгана в красных рубахах с гитарами и один с бубном. Несколько девиц, разодетые в такие же яркие костюмы заполнили всё пространство у стены.

– Ай, мой дорогой князь, всё грустишь и грустишь, – прильнув к Тиранозаврову, заговорила пылкая красавица. – Прошлое не вернуть, поверь мне, мой милый! Лучше налей вина и позолоти ручку, а я спою и все твои печали исчезнут, как туман.

Князь улыбнулся и посмотрел на неё:

– Спой, Грушенька, спой.

Встрепенувшись, цыганка повела плечами и дерзко посмотрела на господ. Поправив платок на плечах, медленно пошла по кругу. Высокий, тонкий звук гитары, пронзив тишину, взорвался в душе целым сонмом чувств и воспоминаний. Труппа, подхватив припев, слилась в танце.

– Поговори хоть ты со мной гитара семиструнная… – зазвучал надрывный грудной голос черноокой красавицы. Гитары, рыдая и звеня, наполнили душу тоской и болью.

Зубов, не отрываясь, смотрел на неё. Воспоминания нахлынули на него. Москва. Зимний вечер под Рождество. Шум и блеск праздничных улиц. Он с весёлой компанией возвращался с вечеринки. Вдруг откуда-то с площади, донёсся сильный женский голос: «Москва златоглавая,… гимназистки румяные… рыхлый снег с каблучка». Всё это так живо и красочно пробежало перед глазами, что он на мгновение замер. Целая гамма чувств, переживаний, словно волны прокатились у него в душе. Сердце защемило, и стало приятно, словно он вновь оказался там, в Москве, среди шума и веселья. Всё прошло, всё кануло в лету. Где вы – мои счастливые дни? Где страсти, полные надежд и сладостных ожиданий? Неужели жизнь прошла? И это всё?

Поднявшись, он незаметно вышел из комнаты и оказался в большом зале. Тут кипела бурная жизнь. Певица, одетая в платье с открытыми плечами, только закончив выступление, раскланивалась восторженной публике. Отовсюду разносились громкие восклицания: «Браво! Бис!» и бурные аплодисменты. Оркестр готовился вновь заиграть. Конферансье, выйдя на сцену, громко воскликнул: «Господа! Сейчас прозвучит удивительное танго, которое покорило уже полмира. Херардо Эрнан Матос Родригес La Cumprasita. Слушайте и наслаждайтесь!»

Зубов, подойдя ближе, весь отдался вниманию. Оркестр грянул. Перед эстрадой появилась пара танцоров. Аккордеон, а вслед за ним скрипка с роялем, словно не в силах сдерживать своей страсти, взорвали зал. Парень, обняв девушку за талию, нежно привлёк к себе. Она, словно тень, растворилась в его объятьях. Зубов не верил своим глазам. Две человеческие фигуры прямо на глазах слились в одно целое, заражая окружающих жгучим темпераментом. Прижавшись друг другу, они будто ждали, какого-то особого знака. Молодой мужчина, обняв партнёршу за талию, осторожно повёл вперёд. Девушка, прильнув к нему, послушно следовала за ним в такт музыке. Все заворожено следили за этим прекрасным танцем. Вдруг словно что-то взорвалось, и девушка, откинувшись назад, обвила парня ногой. Зубов был поражён эксцентричностью и темпераментом этих красивых людей. Гул аплодисментов и возгласов одобрения прокатился по толпе. Следом зазвучало танго Хосе Мария де Люкьеси. Судьба этого композитора оказалась трагичной и во многом схожей с судьбой Зубова. Уже несколько пар закружились по кругу. Страстный обжигающий танец любви просто захватил их. Зубов, не отрываясь, смотрел на танцующих. Это было чудо. Пройдёт время, и уже в другой стране оно зазвучит под другим названием «Брызги шампанского». И танцевать его будут не так, как здесь. С новым названием и, особенно с манерой исполнения в затрапезных кабаках, когда мужчина и женщина, прильнув друг к другу, и прижавшись щеками, ходили взад вперёд помахивая в такт вытянутыми вперёд руками. Разношерстная мещанская публика совершенно извратила и опошлила это прекрасное музыкальное произведение. И в нашем восприятии она зазвучала как разнузданная кабацкая песенка. О времена! О нравы!

Музыканты-композиторы самая уязвимая, незащищённая группа людей, из когорты творцов, представляющих человеческую культуру. Если художник или писатель создают свои произведения на холсте и бумаге, то композиторы пишут музыку, которую человек воспринимает посредством слуха. Эгоистично наслаждаясь очередным шедевром, он частенько забывает о простой порядочности – поинтересоваться: кто написал эту чудесную музыку. А о том, чтобы отдать должное таланту неизвестного композитора и речи не идёт.

Танго закончилось, а Зубов стоял у стены, безмолвно глядя вдаль. Он был под сильным очарованием этих удивительных мелодий. Прошла минута, и он оглянулся. Ресторан гудел и жил своей независимой жизнью. Повернувшись, он медленно побрёл в малый зал. Подойдя к двери, остановился и оглянулся назад. Музыканты настраивали инструменты. Николай Владимирович любил эти моменты, когда звуки вразнобой, создавая какофонию и хаос, старались перещеголять друг друга. Он знал: пройдёт мгновение, и возрождённый оркестр выдохнет из своих недр прекрасную музыку.

Повернув в небольшой коридорчик, Зубов зашёл в уборную. Выйдя, на минутку остановился у зеркала. Поправив причёску, застегнул пуговицу сюртука и неторопливо направился в гостиную залу. Проходя мимо завешанной шторами двери, он услышал голоса и невольно остановился. Прислушавшись, по тембру и интонации узнал говорящих. Речь шла о нём.

– Да господа, прелюбопытнейший тип. Где ж вам удалось раздобыть такого?

Раздвинув шторы, Зубов приник к двери. В замочную скважину было видна часть стола и противоположная стена. Улыбнувшись, Зауроподов посмотрел на Клеопатрова:

– Это надо спросить у милейшего Романа Алексеевича, где он умудрился найти этого юродивого?

Клеопатров, с самодовольной ухмылкой на лице, стал излагать знакомую историю, часто сдабривая её едкими комментариями и подробностями. Компания то и дело покатывалась со смеху при очередной шутке бойкого говоруна. Шлёпанцев тоже не сидел даром. Время от времени, он разнообразил речь Романа Алексеевича пикантными деталями, внося свою лепту в общее веселье.

Тиранозавров все это время сидел, молча, не проронив ни слова. Когда всё закончилось, мрачно добавил:

– Значит – это Робинзон, которого подобрали на необитаемом острове.

Все дружно захохотали. Зубов не верил своим ушам. Робинзон, он Робинзон. Ничтожный, никому ненужный тип, из жалости подобранный господами, чтобы развлечь публику. Невольно он вспомнил родной уездный городок, театр и постановку «Бесприданницы». С каким восхищением и замиранием сердца следил он за действием на сцене из уголка на галёрке, ежеминутно надеясь на чудо. Но чуда не произошло, Лариса погибла. Всё пошло прахом. А так хотелось, чтобы всё сложилось по-другому. Чтобы эта красивая и нежная девушка была жива и счастлива. Но в жизни не бывает счастливых концов. Тогда, в детстве, он страстно хотел сыграть в этой пьесе, и вот теперь сыграл в жизни. Сыграл того, о ком и помыслить не мог. Его здесь никто не воспринимает всерьёз. Я для них – Робинзон из этой самой «Бесприданницы». Зауроподов, конечно, считает себя Паратовым, да и Клеопатров со Шлёпанцевым не чужды этой мысли.

Опустошённый, разбитый он медленно побрёл к выходу. Как он оказался на улице он не помнил. Николая Владимирович шёл по тротуару и не знал куда идёт. Слёзы, не переставая, текли из глаз, а он даже не замечал их. Робинзон, старый никому не нужный Робинзон. На сердце не было ни боли, ни отчаяния, а какое-то отупение и апатия. И вдруг откуда-то из глубины донёсся голос певца из ресторана. Нежный и мелодичный он зазвучал в тиши:

Проходят дни и годы, и бегут века Уходят и народы, и нравы их и моды И неизменно вечно Лишь одно любви вино. Пускай проходят века Но власть любви велика Она сердца нам пьянит Она как море бурлит. Любви волшебной вино На радость людям дано Огнём пылает в крови Вино любви!

– Да, прав этот князь. Народы уходят, а вслед за ними их нравы и моды. Историю не остановить, – мрачно пробормотал Зубов.

– Николас, вставай сегодня Рождество. Его принято встречать за праздничным столом, – пожилой мужчина, склонившись над кроватью, внимательно посмотрел на человека, который закрывшись одеялом, лежал, согнувшись калачиком. Ещё раз, похлопав больного по плечу, он настойчиво повторил, – вставай, хватит отлёживать бока.

Под одеялом кто-то зашевелился и, через минуту, показалось измождённое, заросшее щетиной лицо. С трудом открыв веки, он воспалённым взором тускло, словно из подземелья посмотрел на старика. Он не мог сообразить, что происходит вокруг. Старик, отбросив одеяло, настойчиво повторил:

– Давай, Николас, я помогу тебе.

Повернувшись, он негромко позвал:

– Демис, иди сюда, помоги.

Мужчина с густой окладистой бородой подошёл и взялся за другую руку больного. Общими усилиями они подняли его.

– Вот так, Николас, держись за меня и Демиса. Набросим одеяло на плечи и присаживайся здесь, у стены. Тебе удобно будет.

Посадив больного за стол, мужчины сели рядом. Старик взял бутылку и налил вино:

– Молодое, но крепкое. Выпей, Николас, тебе станет легче. Здесь никто долго не задерживается. Посмотри вокруг – разве это больница? В Бастилии намного комфортней и приятней умирать, чем здесь. Казематы.

Действительно, лечебница напоминала скорее тюрьму. Серые безликие стены. Высокие сводчатые потолки. Узкие продолговатые окна, через которые с трудом пробивался тусклый сумеречный свет. Мысли о самоубийстве, а не о выздоровлении должны были посещать больного в этих мрачных чертогах.

Зубов с трудом дышал. То и дело в глазах у него темнело, и он проваливался назад, куда-то в бездну и летел, ощущая, что разобьётся вдребезги. Проходила минута другая, и реальность медленно появлялась перед глазами, словно картины из других миров. Фактически это была агония. Демис взял стакан и подал Зубову:

– На, Николас, выпей, сегодня Рождество. Будь счастлив!

Николай Владимирович дрожащей рукой взял стакан и поднёс к губам. С трудом, мелкими глотками выпил вино. Оно действительно оказалось крепким. В груди потеплело, и жар по жилам побежал по организму. Озноб прошёл, и он более отчётливо стал различать окружающих.

– А-а! Что я говорил, – весело загудел Франсуа. – Вино – лечит душу.

Старик, откинувшись на спинку стула, на мгновение задумался. Затем, улыбнувшись, заговорил:

– Не помню в каком году, но было это в Живерни. Осень была прекрасная. В такую погоду хочется бросить всё и выйти за город, пройтись по полям. Урожай убран, сено смётано в стога. Тихо вокруг, лишь изредка в небе услышишь печальную песнь расставания. Это журавли летят, прощаясь с летом. В тот день мы пришли на поле затемно. Было прохладно и, поёживаясь от холода, мы спрятались под навес. Клод уже несколько дней кряду работал на том месте. Но работал мало. Полчаса на заре и жди заката. Чтобы не болтаться взад-вперёд, он решил остаться там до вечера. Посидели мы с ним с часик, он и говорит. Поезжай, мол, Франсуа в город и привези жареного поросёнка, вина и разных припасов. Праздник устроим сегодня. И холсты захвати. Ну, я поехал, а он остался один. Считай весь день просидел там, в лугах. Холсты-то я сразу нашёл, и вина с прочей провизии набрал, а с поросёнком конфуз вышел. Нигде нет жареного. Пришлось ждать – пока приготовят в одной таверне. Когда приехал назад, Клод всё ещё сидел и смотрел вдаль. До сих пор не пойму: то ли любовался, нет, скорее всего – изучал. Хотя, он художник, а красота для него – главное.

– Ну и что? Съели вы поросёнка? – спросил Демис.

– Съели. Клод, да и я порядком проголодались. «Знаешь, пока ты ездил в город, я нагулял зверский аппетит, – задумчиво заговорил он. – Жареное мясо, вино пробуждают дремлющие чувства – инстинкты. Организм, очнувшись от цивилизованной спячки, хоть на миг возвращается в детство, детство нашего вида, когда восприятие окружающего было свежо и непосредственно. Ведь доисторический человек фактически не ел растительной пищи, а питался исключительно мясом. А мясо – это протеины, энергия, которая задаёт совершенно другие ритмы. Мне как раз не хватает сейчас такого взгляда на мир».

– Так мы просидели до вечера. И лишь солнце склонилось к горизонту, как он сразу же взялся за кисть.

– А что он рисовал?

– Стога. Стога на закате.

– А холсты, зачем ты взял?

– Так ведь он ещё утром порвал и выбросил уже готовые картины. Кстати, эти холсты мы постелили на траву вместо скатерти. После ужина я их взял себе.

– А Клод не возражал?

– Нет. Он вообще не думал о них. Его интересовали эти стога и освещение, а холсты эти я потом продал за бесценок.

– И кто их у тебя купил?

– Да нашлись покупатели. Позже, они имели бешеную популярность.

– Почему? За то, что он их изорвал?

– Нет, он не порвал их. Просто немного скомкал в приступе ярости. С ним такое иногда бывало. Самое главное это жир поросёнка и соус, пролитый на картину.

– Причём тут это, я не пойму?

– Так ведь знаменитый художник ел на них жареного поросёнка. Не каждый коллекционер может похвастаться таким раритетом. Это уникальное полотно. Сам я, к сожалению, узнал об этом слишком поздно. Есть много людей, которые занимаются этим, вот они-то прекрасно знают, как заинтересовать богатого покупателя. А я дурак-простофиля, только и знал, что рассказывать, как мы вкусно поужинали.

Зубов слушал старика. Художник, поросёнок, холсты – всё спуталось у него в голове. Он никак не мог до конца понять рассказ Франсуа. Приступы удушья, головокружение постоянно уносили его в тёмную бездну, из которой он с трудом возвращался назад. Но ему было приятно сидеть с этими простыми добрыми людьми и слушать рассказ про удивительного художника. Вдруг он качнулся и, откинувшись назад, раскрыл рот. Ему не хватало воздуха, он задыхался. Прошло мгновение и, в последний раз глотнув безмолвным ртом, он замер, прислонившись к стене. Лишь мимолётный образ мелькнул в помутневшем сознании, высветив счастливый миг, когда он впервые встретился с ней. Зимний морозный день. Яркое солнце. Скип полозьев на снегу, храп и запах сытых игривых лошадей. С нетерпением взобравшись на крыльцо, он вошёл в дом; в комнате справа слышались голоса. Приоткрыв дверь, он увидел её.

Франсуа пристально посмотрев на него, тихо произнёс:

– Он умер. Скоро и мы уйдём туда.

Демис, вопросительно глянув на старика, спросил:

– Надо его положить на кровать.

Задумавшись, старик негромко ответил:

– Пусть посидит с нами. Скоро он уляжется навсегда.

А где-то вверху, недоступная слуху, зазвучала песня: «Здесь под небом чужим, Я как гость нежеланный…»

05.03.2015 г.

Школа с уклоном

В кабинете сидели две женщины и оживлённо беседовали между собой. Дама в строгом тёмно-вишнёвом костюме, с пышной копной волос, выкрашенных в насыщенный баклажанный цвет, сидела в кресле за столом и вежливо слушала свою собеседницу. Полная дородная особа, одетая в изысканное платье, и красные экстравагантные туфли, что-то эмоционально доказывала ей. Кольца на руках, усыпанные драгоценными камнями и брильянтовые серьги, свисавшие с мочек её ушей, отливали всеми цветами радуги, притягивая, как магнитом, взгляд серьёзной женщины за столом. Вскоре особа закончила, и дама в строгом костюме уверенно заговорила:

– Нет, не могу. Поймите, класс набирается по фамилиям, которые обозначают названия блюд. Европейская кухня. А у вас – Супов.

– Но ведь суп – это тоже блюдо, еда, – не унималась настойчивая особа.

– Понимаете, суп – это абстрактное, обобщённое название еды, пищи, как правило жидкой, которую обычно подают на первое. А у нас только блюда, конкретные блюда. Вот посмотрите, Блинов, Борщёва, Варенников, Галушко, Кулебякина, Ухин, Холодцов. А вот из западноевропейской: Гамильтон, Консоме-Лапшина, Марешаль, Маседуани, Пашотович, Ростбифов, Шнициленко, поймите, отбор у нас строгий. А сколько у нас было проблем с этой, как её, даже вспоминать боюсь, просто ужас какой-то, Шашлычкиной-Бекон. Мол, не европейское это, а Турция где находится? В Европе. Кое-как доказали этим кретинам. Так что извините, лучше отдайте своего ребёнка в школу с математическим уклоном или с углубленным изучением английского.

– Об этом, не может быть и речи. Не для того мы шесть лет готовили нашего мальчика, чтобы просто так взять всё и бросить. Какие тут могут быть математические и английские школы, только – ваша!

– Но я вам ещё раз говорю: у нас отбор строгий, в этот класс – только блюда. На прошлой неделе закончили набор в класс «Фауна Австралии», а сколько шума было, хлопот, нервотрёпки. Вот, посмотрите список фамилий.

Екатерина Викторовна открыла журнал и, ведя пальцем по списку, стала читать:

– Вомбатов, Динго-Сцинк, Кенгуренко, Коалов, кстати, вот вам пример: Утконосиков. Первый раз этот мальчик пришёл с фамилией Носиков, и мы, разумеется, отказали. Ведь это фауна Австралии. Так родители не спасовали, не растерялись, оперативно, за неделю переделали метрики и вот, полюбуйтесь: Утконосиков. Правда, окончание тут не совсем правильное, но родители пообещали быстро всё исправить.

Через неделю, первый раз в первый класс маленький мальчик с ранцем за спиной перешагнул порог школы. Счастливые мама и папа с умилением смотрели на своего карапуза. Малыша посадили за первую парту. Дорогой французский костюмчик был несколько великоват ему, и он, как желторотый воробушек, с испугом, выглядывал из него. Сидя за партой, мальчик с любопытством разглядывал класс, поворачивая голову то влево, то вправо, и совсем забыл о том, что происходило вокруг. Вдруг, чей-то приятный, поставленный голос отчётливо произнёс:

– Фрикаделькин, Фрикаделькин. Ребята, кто из вас Фрикаделькин?

Малыш с недоумением посмотрел на эту красивую, элегантно одетую тётеньку и подумал: «А моя мама больше её». Женщина подошла к нему и мягко спросила:

– Мальчик, как твоя фамилия?

– Супов, – негромко ответил он.

26.01.2012 г.

Оглавление

После декламации

Путана

Моя война

Стезя

Судьба композитора

Школа с уклоном Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg