«Заградотряд»

Заградотряд (fb2) - Заградотряд 1285K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Егорович Михеенков

Сергей Егорович
 Михеенков Заградотряд

Заградотряд

Посвящается ополченцам,

в 41-м спасшим Москву и Россию

Что ж вы, детушки, стоите, – закричал Иван Кузьмич. – Умирать так умирать: дело служивое!

А.С. Пушкин. Капитанская дочка

Глава первая

Возле небольшой деревушки фронтом на юго-запад окапывалась рота московских ополченцев. Неровный пунктир ячеек тянулся от крайних дворов по берегу речушки, заросшей ольхами и ракитником, через пойменный луг, полого поднимавшийся к полю, и по самому полю, где ровными рядами, куда ровнее окопов, стояли в «бабочках» снопы необмолоченного овса.

– Эх! Славные наши колхознички! В гриву-душу их!.. – матерился ротный, оглядываясь то в поле, золотившееся на солнце сияющими снопами, то на своё воинство. Беспокоило его больше, однако, не то, что местные жители не успели обмолотить и, как положено, отправить в закрома родины выращенный урожай, а то, как медленно и неумело окапывались его подчинённые. – Орда! В гриву-душу их!.. Бульварный сброд…

Ротный и сам несколько раз брался за лопату, срезал угол окопа для своего НП, делал ступеньку, чтобы легче было при необходимости выскочить вперёд. Вперёд… Хватило бы духу удержаться. В гриву-душу… Но ступеньку он всё же вырезал.

Глядя на ротного, то же начали делать связисты и первый взвод лейтенанта Багирбекова.

Первый взвод окапывался в центре обороны третьей роты.

Шаркая остро отточенной малой пехотной лопатой по сырой податливой земле, Мотовилов вдруг поймал себя на мысли, что думает совершенно о другом, не о том, о чём сейчас надо думать. Перед глазами стояло лицо председательши, сияющий матовой белизной кожи овал с тёмным ртом и глубоко посаженными глазами. Он даже вспомнил её последние слова, пытаясь восстановить в памяти и то, что она ему сказала, сами слова, и интонацию, с которой они были сказаны, и жесты, и наклон головы.

«Красивая женщина, – снова подумал он о ней. – Хоть и председатель колхоза, лицо, можно сказать, официальное и наполовину казённое, а всё же – красивая».

Окапывались ополченцы действительно вяло. Может, потому, что порядком вымотались во время ночного марша и предыдущих нескольких суток, которые для третьей роты тоже прошли без сна и покоя. Шли пешим ходом от самой станции, волокли на себе не только оружие и боеприпасы, но и всё ротное хозяйство. И штатное, и то, что он, Мотовилов, по своей хозяйской привычке, прихватил сверх штата. Хоть и тяжело было на марше тащить всё нажитое, а не бросишь. В пути не останавливались. Мотовилов гнал свою одинокую роту к месту сосредоточения с тем азартом, с которым разве что у смерти отнимают мгновения, минуты и часы обречённые ей. А вдруг, да удастся обмануть старуху?

Когда взводы рассыпались вдоль поля и речки, перехватив большак, самые шустрые тут же сбегали в деревню, принесли большие лопаты, найденные, видать, в огородах, быстро отрыли свои ячейки и теперь сидели, покуривали и смотрели на кромку леса и извилистый хвост дороги, уходящей на запад. Там, за лесом, куда уводила та единственная дорога, время от времени погромыхивало, глухой грохот то нарастал, то слабел, будто катаясь по земле огромными катками.

«Интересно, сколько лет ей? Лет тридцать, не больше. Примерно Тасиных лет…»

– Брыкин! В гриву-душу! Что ты копаешь, Брыкин? Ты что, комбайн сюда хочешь загнать? – закричал он вдруг, чтобы сбросить с себя морок посторонних мыслей, которые теперь только мешали, отвлекали от главного.

Перед ним из довольно глубокого окопа встал пожилой боец, поправил пилотку, сбившуюся на затылок и, приложив ковшиком к потному седому виску крупную мужицкую ладонь, словно для того природой и созданную, чтобы каждодневно выполнять любую физическую работу, спокойным голосом ответил:

– Ячейку, товарищ старший лейтенант. – Боец неуверенно отнял от виска слегка подрагивающую ладонь, утёр ею вспотевший лоб и тем же тоном произнёс: – Индивидуальную ячейку для стрельбы стоя.

– Да у тебя, Брыкин, не ячейка, а корыто! Выгребная яма для ротной уборной! Первая же мина, первая граната закатится именно в твой окоп, Брыкин! И воду ты к себе соберёшь со всего поля! Индивидуальная ячейка…

Боец, которого распекал ротный, огляделся по сторонам, критически оценивая своё укрытие, но, должно быть, так и не поняв, почему его окоп не нравится командиру, устало махнул рукой:

– Сейчас исправлю. – И исчез за бруствером, втянув за бурую бровку свежего отвала своё сухощавое сутулое тело.

Конечно, все устали. И что из этого? Дать им отдых? Чтобы выспались, а немец придёт и возьмёт их тёпленькими? И роту, и этот рубеж. Нет, пусть копают. В окопах и отдохнут, и согреются, и покурят. Пускай привыкают к окопной жизни. «Солдата не перед боем жалеть надо, а в бою», – вспомнил он поговорку своего первого командира эскадрона.

Дальше по линии окапывался пожилой ополченец Хаустов. Ротный намеревался пройти мимо, не хотелось ему лишний раз расстраивать свои и без того слабые нервы и материться на всё поле. Но то, что он неожиданно увидел, заставило его остановиться и уделить увиденному некоторое время. Его поразила правильная геометрия окопа, точные, сантиметр в сантиметр, размеры и пропорции. Окоп профессор отрывал быстро, без суеты, явно со знанием дела. И винтовка, и шинельная скатка, и «сидор» с котелком ополченца лежали там, где им положено было лежать. И лопату он держал, как боец не первого года службы.

– Вот, товарищи бойцы! Уважаемые рабочие московских заводов и люди умственного труда! – обратился ротный к первому взводу. – Обращаю ваше внимание на то, как правильно отрывает свою ячейку боец Хаустов! Берите пример с уважаемого профессора! Рядовой Хаустов! Объявляю вам благодарность!

– Спасибо, товарищ старший лейтенант, – ответил Хаустов.

– А вот отвечаете неверно.

– Служу трудовому народу! – тут же поправился ополченец.

Ротный оглянулся на левый фланг, окликнул лейтенанта Багирбекова:

– Прикажите бронебою переместиться сюда! Вот пусть и берёт себе Брыкина вторым номером. Окоп подходящий, и расширять не надо. Запасную отрыть в двадцати-тридцати метрах – там. – И Мотовилов указал рукой в тыл, в сторону овсяных «бабочек».

– Младший сержант Колышкин!.. – тут же послышался голос взводного.

И тотчас с левого фланга прибежал коренастый боец в стёганой короткополой фуфайке. Спрыгнул в просторную ячейку Брыкина и принялся примерять к брустверу своё длинноствольное ружьё. Этот своё дело знает, наблюдал за действиями бойца Мотовилов. И Брыкина подтянет.

– А ну-ка, комбайнёр, убери вот здесь и здесь немного земли и перекинь её туда, – тут же приступил к делу бронебойщик.

– Сам копай. Кум нашёлся, – нахмурился Брыкин.

– Запомни, боец, – наставительно сказал бронебойщик, – с этого момента ты мой второй номер. Я – твой непосредственный командир. Что прикажу, то и будешь делать. Это – как на гармони сыграть. Лучше приготовим позицию, дольше проживём в бою. Смекаешь? Так что давай, одолевай, комбайнёр, суворовскую науку побеждать. – И младший сержант засмеялся, бережно устраивая на бруствере противотанковое ружьё.

Мотовилов не стал вмешиваться в разговор бойцов. Более того, сделал вид, что не слышит их. Шла обычная притирка двух характеров, неожиданно оказавшихся в одном окопе. «Ничего, – подумал ротный, – завтра будут неразлей-вода». Он постоял бы в первом взводе и ещё несколько минут, но со стороны деревни захлопали сырые полы шинели. Так, торопливо перебирая ногами, вечно куда-то спеша, в третьей роте ходил только один человек, он-то сейчас и подошёл к Мотовилову.

– Ну что, Овсей Исаевич, вы-то окопались? – встретил подошедшего ротный.

Младший политрук Бурман потоптался на бруствере ячейки бронебойщиков, наклонился всем корпусом к Мотовилову и, высунув из широкого рукава шинели сухую смуглую ладонь, густо пахнущую табаком, коротким жестом, как бы подчёркивая особую конфиденциальность предстоящей беседы, отозвал ротного в сторону.

– Давайте отойдём. Поговорить, так сказать, накоротке…

Младший политрук отвёл его от линии окопов шагов на двадцать. «Далековато», – прикинул Мотовилов, окидывая взглядом взводы и край деревни. Канонада на юго-западе утихла. Гремело только севернее. А там, в стороне Тарусы, залегла непонятная, напряжённая тишина. Что это? Неужели отогнали? Или немцы всё же сбили дивизионные заслоны и прорвались. Какие уж там дивизионные заслоны. От всей дивизии разве что полк остался. И тот сводный. С бору по сосенке…

Младший политрук Бурман между тем откашлялся и заговорил:

– Во-первых, должен вам поставить на вид, что вы как командир роты, а в данном случае отдельного подразделения, выдвинутого на угрожаемый участок, действуете не по уставу. Где ваш НП? Откуда вы собираетесь управлять взводами? Отсюда? Из стрелковой ячейки? Во-вторых…

«Да, в гриву-душу, – подумал Мотовилов, – у бронебоя с его напарником горя меньше, чем у меня. Нанёс же лихой заместителя…» Он мгновенно вспомнил всё, что ему не нравилось в его заместителе: и то, как он фактически отменил его приказ на переправе, отдав распоряжение грузиться вначале первому взводу, а потом всем остальным, и то, как минуту назад начальственно и повелительно махнул ему смуглой ручкой, в нужный момент вынырнувшей из широкого рукава шинели, и такой же самоуверенный взгляд, и манеру влезать не в свои дела в самый напряжённый момент, как будто специально для того, чтобы показать, что и он в роте хозяин. Пришло время комиссара ставить на место. Он ухватил младшего политрука за ремень портупеи, притянул к себе, как подростка, которого пора бы хорошенько высечь, да нехорошо при посторонних, и сказал:

– Во-первых, младший политрук, в роте командир один. И этот командир не ты. Понял? Я хочу, чтобы ты это понял раз и навсегда. Во-вторых, займись своими делами. А в-третьих, мне наплевать на то, что тебе наговорили обо мне в штабе дивизии. Кто я, что я… И что ты доложишь им, мне всё равно. Рота выдвинута на отдельный рубеж с задачей удержать его до подхода основных сил полка. Задачу надо выполнить любой ценой. Ты думал об этом, товарищ младший политрук? Ценой может быть жизнь, любого из нас. Моя. Твоя. Вот этого профессора. Тракториста Брыкина. Лейтенанта Багирбекова. А кто мы с тобой, покажет бой. Ты, Бурман, в бою ещё не бывал. Так что советую тебе присматриваться к тем, кто уже нюхнул пороху, и вести себя хотя бы так же, как они. И голова будет целее, и в штаны не наложишь. Вот так. А сейчас, товарищ младший политрук, прошу вас заняться следующим: разыщите где хотите и как хотите старшину Ткаченко, отматерите его как следует, чтобы впредь от роты не отставал и успевал со своей кухней вовремя. Иначе переквалифицирую его на должность второго номера пулемёта «максим»! Так и передайте.

Старшина Ткаченко такой участи, конечно же, не заслуживал. «Ладно, – подумал Мотовилов, – пускай притираются эти два характера. Раз в один окоп попали».

– Но, товарищ старший…

– Выполняйте, Бурман. Я знаю вас как человека добросовестного. Давайте так на ближайшие дни и порешим: с этого часа берите на себя обязанность контролировать регулярное, согласно уставу, обеспечение личного состава роты горячей пищей и другими видами довольствия. Горячая каша в окопе и табак в солдатском кисете – тот же боеприпас. Вот это, между прочим, и есть – бить врага всеми имеющимися средствами.

Бурман, вытянувшись, стоял перед Мотовиловым. Когда ротный отпустил ремень его портупеи, младший политрук встряхнулся, как курица, счастливо выскочившая из-под крыльев и когтей коршуна, и сказал, уже спокойно глядя в лицо своему командиру:

– А с бойцами, товарищ старший лейтенант, постарайтесь разговаривать всё же корректно. Вот сейчас вы набросились на рядового Брыкина. А ведь он из первого состава дивизии. На фронт пошёл добровольно. Между прочим, лучший в колхозе комбайнёр.

Так вот почему бронебойщик Колышкин назвал этого землекопа комбайнёром. А Мотовилов почему-то запомнил, что Брыкин – тракторист. Тракторист, комбайнёр… Колхозник.

– …Стахановец, – продолжал, как будто читал передовицу, Бурман. – Висел, так сказать, на районной Доске почёта.

– Не знаю, где он, ваш передовик производства, до войны висел, но если ему Колышкин не вставит мозги туда, где они должны быть, немец развесит его кишки на ближайшей раките.

– И всё же, товарищ старший лейтенант, призываю вас, так сказать…

– А профессор Хаустов, – сменив тон на более спокойный, спросил Бурмана Мотовилов, – он по какой части профессор? По технической? Или так, по какой-нибудь эстетической?

– Хаустов как раз эстетику и преподавал. Талантливейший учёный. Масса публикаций! Гордость советской науки!

– Кгм! – кашлянул в кулак Мотовилов. – Как же мне эту фарфоровую вазу в бой посылать?

Бурман задумчиво пожал плечами.

– Эстетику? – вдруг заинтересовался Мотовилов. Он понял, что надо переключиться на что-нибудь второстепенное, чтобы поскорее избавиться от младшего политрука. Тот любил поговорить на отвлечённые темы. Чёрт с ним, ведь надо же и ему в чём-то уступить. Конфликт с заместителем сейчас ни к чему. А если ещё и тыл подтянет, то и спасибо политоргану.

– Да, представьте себе.

– Так это ж буржуазная наука!

– Ну что вы, Степан Фомич…

И в это время за рекой, в стороне дальней кромки леса полыхнуло, и раскатистый грохот разорвавшегося снаряда пронёсся по полю и накрыл всё пространство перед ними.

– Что это?

– Уже подошли?

– Немцы?

– Шальной. Если бы били прицельно, тут бы был. Прицельно он – как свёклу сажает.

– Тяжёлый. Не меньше «сотки».

– А вроде по звуку наш. И откуда он прилетел?

– Из Астрахани! – пошутил кто-то на левом фланге, и, как ни странно, окопы неурочному шутнику ответили смехом.

На правом же фланге замерли. Бойцы вытягивали головы, прислушивались, спрашивали друг друга о том, чего пока никто из них не мог знать. Некоторые, кто уже побывал в деле, спокойно надевали каски. Другие торопливо и деловито поправляли брустверы своих ячеек, маскировали их клоками травы и соломы.

– Эй, малый, количков, количков наторкай, – подсказывал студенту Петрову сосед по окопу, трясущимися пальцами подтягивая к подбородку пряжку ремешка, отчего просторная каска сразу скрыла часть его лица почти до переносицы. – Тогда маскировку не снесёт во время обстрела. Смекаешь?

– Понял, дядя Игнат. – И молодой ополченец кинулся к зарослям полыни, уже хорошенько прореженным бойцами первого взвода.

Там с порядочной охапкой уже бродил, беспокойно оглядываясь за реку, Хаустов. Казалось, удар первого снаряда не произвёл на него никакого впечатления. И Петров, до этого избегавший профессора, спросил его:

– Простите, Глеб Борисович, где это вы так научились отрывать окоп?

– На курсах.

– Вы были на военных курсах?

– Да, судьба не обошла.

– И что за курсы?

– Да вот такие же. – И профессор оглянулся в строну окопов.

Ответ профессора только озадачил Петрова. И он спросил снова:

– Когда же вы успели эти курсы окончить?

– Давно, Петров. Давно. Мне было, пожалуй, столько же, сколько нынче вам. Не думал, что это мне ещё пригодится. Пригодилось. Командир похвалил. Посмотрим, как оценит мои приготовления неприятель.

Петров внимательно наблюдал за профессором. Когда тот умолк, подумал: «Наговорил много, но о чём-то главном, как всегда, умолчал». Петров вспомнил лекции профессора Хаустова: мысль развивалась стремительно, выводы были парадоксальными и потому ошеломляющими, а потом, в конце, профессор, как бы между прочим, бросал какую-нибудь фразу, которую не все и улавливали, и именно она, брошенная как намёк на главное, была финалом, а значит, сутью. После лекции кто-нибудь из студентов подходил к профессору и заговаривал с ним на тему главного, но тот снисходительно улыбался и говорил, что точный ответ на вопрос можно найти у классика, например у Карла Маркса, том такой-то, страница такая-то…

Они наломали сухих будыльев полыни и бурьяна и пошли к своим окопам.

За рекой было тихо. Выдвинутое вперёд, к лесу, боевое охранение молчало. Никаких вестей от него не поступало.

Ротный и младший политрук стояли поодаль на чистом месте и о чём-то, не уступая друг другу, разговаривали.

– Командир нам попался уж больно строг, – заметил Брыкин и кивнул в поле своей ухоженной, как оловянная ложка, лопатой.

В ручищах Брыкина малая сапёрная смотрелась действительно как оловянная ложка. Лопата была разве что на пару миллиметров шире его ладоней. Взрыхлённую землю бывший комбайнёр обычно выбрасывал через бруствер руками. Так получалось быстрее и чище. А сам он, глядя на свой малоспособный инструмент, как на детскую игрушку, не раз говорил, что на ней только перепелиные яйца жарить, а не землю копать, и мечтал найти себе нормальную лопату и обрезать покороче черенок.

Хаустов спрыгнул в свой окоп. Брыкин, похоже, поджидал его, чтобы поговорить. Разговаривать с младшим сержантом, который хозяином засел в его просторном окопе, он не желал. Окоп он отрывал для себя, а теперь вот пришлось тесниться двоим, да ещё с человеком, прикреплённым к такой огроменной мортире. С винтовочкой он тут, за своим бруствером, как-нибудь, глядишь, и пересидел бы. А теперь – что? Все пули – сюда. Бронебоев, как говорят бывалые бойцы, немец в первую очередь выцеливает.

– Ничего. Строгий командир только дня нерадивого солдата – беда. А военное дело он знает. С таким воевать легче. Поверьте мне. Беда была бы, когда бы ротой, к примеру, Бурман командовал.

– А, этот… И то правда. Пущай уж лучше газеты читает. Его, говорят, ротный в тыл услал, картохи на кухне чистить. – И Брыкин посмотрел в сторону Екатериновки, как будто там, за полем, можно было разглядеть и ротную кухню, и младшего политрука.

– Гаврюша, а ну-ка, голубчик, не сочтите за труд, помогите с маскировкой. Взгляните вон оттуда, со стороны противника, на моё сооружение. А я вам в качестве компенсации немного из своего изобилия выделю. Вам вот этот край надо замаскировать более тщательно.

Боец ловко перескочил через бруствер и на корточках подполз к соседнему окопу.

– В Первую мировую, Гаврюша, одиночные ячейки всегда соединяли ходами сообщения. Получалась траншея, удобная во всех смыслах. В бою можно было свободно передвигаться по фронту. Переносить раненых. Для командира, опять же, чтобы управлять боем.

– А откуда вы знаете про ту германскую, Глеб Борисович?

– Знаю. – Хаустов снова поморщился. – А вот здесь, как вы считаете, не надо немного убрать? Вроде как высоковато. Неестественно для обычного рельефа. А? Демаскирует.

– Хороший окоп. Просторный. По всем правилам. Не зря вас командир похвалил. – И Брыкин сощурился в улыбке, которая выглядела настолько нелепой на его грубоватом, монгольского типа лице, что постороннему казалась гримасой боли. – А до окопа ротный вас не жаловал.

– Психология. Психология, Гаврюша. Я не вполне соответствую стандарту среднего солдата. Дело вовсе не в окопе. Мой вид его раздражает. Он хороший командир. Ему надо, чтобы рота копошилась, как муравейник. Чтобы всё в этом муравейнике соответствовало его командам и воле. И чтобы каждый муравей мало чем отличался от другого. И при том знал свой маневр.

– Ну да, такой муравейник и должен быть, – согласился Брыкин. Ему явно нравились рассуждения профессора и то, что можно поговорить с добрым человеком и не слушать придирки своего нового начальника. Но звуки боя, доносившиеся из-за реки, его отвлекали настолько, что он терял нить разговора и чувствовал небывалое: низ живота начинал подрагивать и слабеть. «Что это я, как баба перед мужиком», – испуганно думал Брыкин и утирал потный лоб тыльной стороной ладони. Отвлекал и вид деревни. Надо было, пока относительно тихо, сбегать туда, набрать соломы или сена, подстелить в ячейке. Снег, выпавший два дня назад, растаял. Но теперь накрапывал дождь, и, по всему видать, скоро он перейдёт в затяжной, нудный, который похуже ливня. Сыро. Холодно. Когда потянет вдоль реки ветер, совсем лихо. «А может, – подумал он как о заветном, – и лопату там подходящую где-нибудь раздобуду».

Но пока они, разогретые окопными работами, терпели и ветер, и мелкий дождь. Поход в деревню можно было и отложить. Немец-то, видать, уже близко. А окопы ещё надобно соединить ходом сообщения.

Деревню осматривал в бинокль и ротный.

Деревня была брошена жителями. Когда рано утром, рота вошла в деревню, дворы оказались уже пустыми. Ещё не развиднело, и в поле теснились сумерки. Мотовилов сразу отправил двоих разведчиков проверить, что и как там. Приказал:

– Опросите местных жителей, не видели ли чего подозрительного. Узнайте, может, кто в лес ходил. Местные есть местные, они всегда знают больше, чем видят.

Разведка вернулась и доложила, что деревня пуста, никого нет.

– Даже хлева пусты, товарищ старший лейтенант, – доложил сержант, поправляя на плече новенький ППД.

Автомат ему подарил Мотовилов. За удачно проведённую разведку и захват «языка» под Тарусой.

– Тебе, Плотников, похоже, больше интересовали души, что в хлевах обитают?

Вопрос ротного разведчика не смутил.

– Разведчик должен обследовать всё! – выпалил тот в ответ.

– Ладно, Плотников, свободен. Но не думай, что после Тарусы тебе всё можно.

Боевые охранения ушли за реку. Мост заминировали. Сапёры с группой прикрытия окапывались там, внизу.

Из первого взвода Мотовилов приказал передать им пулемёт «гочкис»[1] с небольшим запасом патронов.

На Десне они были вооружены лучше. Но и там не удержались. Мотовилов старался об этом не думать. Но не получалось.

Надо было выкраивать из того, что имелось в наличии. Два пулемёта по флангам, без них не обойтись. Один – к мосту. Оставался один, нештатный. Старенький, повидавший виды пехотный Дегтярёва они подобрали в нескольких километрах западнее Тарусы, когда сменяли группу прикрытия. Тех только что обработали пикировщики. Раненых увезли в тыл, убитых сложили неподалёку. Оружие и боеприпасы тут же разошлось по рукам. Пулемёт он нашёл возле землянки, в ровике. Его либо не заметили, либо никто брать не захотел. У пулемётчика на фронте судьба незавидная. Все за ним охотятся – и снайперы, и миномётчики, и орудия прямой наводки. Всем он кость в горле. Мотовилов приказал забрать тот пулемёт. Пулемёт слегка покорёжило осколками. Но ничего, в роте нашлись умельцы, отремонтировали. Теперь этот сверхштатный ПД связисты всегда носили с собой. Устанавливали рядом с ротным НП. Мотовилов иногда стрелял из него сам.

Если взглянуть на карту глазами немца, хотя бы командира пехотного полка, то явным виделось следующее. Самый короткий путь до шоссе и железной дороги – через Серпухов. И Мотовилов от этой мысли мгновенно вспотел. Чтобы смести с позиций его роту, состоящую на девяносто процентов, как он иногда выражался, из московского бульварного сброда и людей умственного труда, вполне достаточно будет батальона. А если с усилением, то и двух взводов достаточно. Забросают окопы минами, а тем временем обойдут с флангов и – крышка роте, в гриву-душу…

Немцы напирают с запада и юго-запада. На северо-западе, в стороне Детчина и Недельного, их, должно быть, не пропустили. Там гремит не переставая. День и ночь. А в стороне Тарусы тишина. Может, уже прорвались. Значит, скоро будут здесь.

«Неужели, – думал минуту спустя старший лейтенант Мотовилов, – мы, третья стрелковая рота, с четырьмя пулемётами и девяносто двумя винтовками, и есть последние войска, которые закрывают путь на Москву?» В Тарутине, когда неделю назад они выступили оттуда после переформировки, никого не оставалось. В роты в качестве пополнения были включены даже местные жители призывных возрастов. Там, позади них, уже никого нет. Одни женщины, дети, старики. И свободное пространство, никем не охраняемое. Пустые, открытые дороги…

От этих мыслей можно было сойти с ума.

Вчера в штабе дивизии Мотовилову неожиданно отдали приказ форсированным маршем двигаться в сторону железной дороги, а там повернуть на северо-восток, переправиться через Оку в районе села Подмоклого и занять оборону по реке Боровне на участке деревни Малеево северо-западнее Серпухова. Начштаба нарисовал маршрут на карте Мотовилова и сказал: «Бегом, Степан Фомич. Чтобы немцы нас не опередили. Перед Тарусой мы не удержимся. А там, на Протве, и Боровне, может, и зацепимся. Постоим. Только вот что… Это уже и приказ, и пожелание командующего: роту не положи, как полк положил на Десне. Другой не будет. Уцелеете и здесь, дальше воевать пойдёте рядовым солдатом». – «Что, прямо так и сказал?» – переспросил Мотовилов, глядя в глаза начштаба. «Передаю, Степан Фомич, слово в слово». Мотовилова вначале охватила обида. Как же так? Остатки полка, знамя, дивизионный медсанбат, приставший к ним в пути, из окружения вывел в полном составе. Триста шестнадцать человек одних только раненых!.. Вот тебе благодарность. Какому-то Мехлису, гниде тыловой, на глаза попал, когда у того было плохое настроение… Но потом ротный одумался и согласился с командармом: роту надо беречь, потому как более или менее полносоставных рот сейчас тут, под Москвой, меньше, чем полков под Вязьмой. И через минуту он уже забыл обиду, которая все эти дни сидела в нём, саднила, как вчерашняя заноза под кожей. Жалко только было автомата. Как бы теперь он ему пригодился!

Перед самым выдвижением прошёл слух, что на станцию Тарусская начали прибывать составы с пополнением. То ли маршевые батальоны, то ли свежая дивизия. Была надежда, что их сменят, что на новый рубеж выбросят другую, свежую группу. Более многочисленную, с усилением хотя бы в виде артдивизиона или миномётной роты. Сменили… Не говоря уже об усилении. Правда, перед самым выходом сюда дали троих бронебойщиков. Без вторых номеров, но хотя бы с ружьями и достаточным запасом патронов.

Мимо той станции они прошли ночью. Только слышали в отдалении, как сопел паровоз под парами и погромыхивали буферами вагоны. Полки выгружали из теплушек армейское имущество, выводили коней. Снимали с платформ дивизионные орудия и короткоствольные полковушки. Миномётчики хлопотали возле своих обозов, бережно складывали на подводы трубы и плиты батальонных и ротных миномётов. А их третью роту сходу погнали сюда. С шестью «гочкисами». Даже боекомплект им выдали не по полному штату. Бойцы получили по двенадцать обойм и по шесть гранат на отделение. А это – ровно половина того, что должен иметь боец в своих подсумках[2].

Опять Мотовилова начала угнетать неприятная мысль о том, что, как и полк в сентябре, так и роту теперь, спустя какой-то месяц, бросают на убой с не вполне ясными задачами. «Впрочем, что тут неясного, – успокаивал он себя как мог, – задача-то как раз ясна как божий день: оседлать большак и данное, так сказать, направление фронтом на запад и держаться здесь до последнего, вплоть до самопожертвования, пока не подойдут основные силы дивизии».

Через Оку переправлялись на каком-то старом скрипучем баркасе. Баркасом управлял пожилой штатский в засаленной телогрейке и заячьей шапке. Бойцы с завистью смотрели на его добротную шапку, жались друг к другу, когда баркас, поскрипывая и мягко цепляя песчаное дно, начал вдруг отчаливать от берега и оказался в другой стихии. Бойцы привыкли чувствовать под собой твердь, надёжность земли, теперь, оторванные от этой тверди, они выглядели беспомощными и никуда не годными, брошенными на произвол судьбы людьми, на которых случайно надели армейскую форму и дали в руки оружие. Старший лейтенант Мотовилов, чтобы лишний раз не сокрушать душу затрапезным видом своих бойцов, отвернулся и, пока баркас не уткнулся носом в отмель противоположного берега, смотрел на серое бугристое тело реки, которое сталисто поблёскивало в предрассветной дымке реденького, как ветхое сито, тумана, и напоминало ему что-то давнее, как будто бы даже чужое или прожитое в другой, более счастливой и удачливой жизни. От воды тянуло осенним холодом, сырым октябрём, не обещавшим уже ничего, кроме холодов. И всё-таки влажная свежесть реки, резкие порывы ветра, заставлявшие сгруппироваться и противостоять, стальной блеск тугих жгутов быстрого течения успокаивали Мотовилова. В этот ранний час река приобретала цвет металла, хорошо отдраенной винтовки или миномётной мины, которую уже протёрли и приготовили к делу…

Их полк находился где-то на юго-западе, в стороне Тарусы, маленького районного городка, притулившегося на левом обрывистом берегу Оки. Мотовилов бывал там до войны. Правда, всего один раз. Жена получила путёвку в местный Дом отдыха, кажется, имени Куйбышева. Могли бы махнуть на море, пожить в просторном номере на двоих. А тут ютились в тесной комнатушке, половину которой занимала кровать. Но тот месяц ему запомнился на всю жизнь. Может, потому, что всё случилось после их очередной размолвки. В те дни в Доме отдыха Тася была другой. Она умела бывать разной, и такой тоже, когда он души в ней не чаял, готов был на руках носить. И носил ведь! Носил…

Из полудремотного оцепенения его вырвал звук ударившегося о металлическую палубу баркаса ружейного приклада. Не иначе, кто-то из этих московских раздолбаев опять уронил винтовку. В гриву-душу их… Мотовилов резко вскинул голову. Сержанты и лейтенант Багирбеков уже наводили порядок, толкали задремавших, заставляли всех проверить оружие и застёгнуты ли подсумки.

И лейтенанты, и младшие командиры, особенно побывавшие в боях, тоже озабочены неполным боекомплектом. Хотя Мотовилов знал, что у каждого хорошего бойца в «сидоре», среди портянок и комплектов запасного белья, среди бритвенных принадлежностей и припрятанных сухарей, лежит горсть-другая винтовочных патронов. Так это ж у хороших бойцов…

А тут ещё младший политрук пытается командовать, несёт всякую чушь. Лучше бы занимался своим делом.

Порой ему казалось, что начинают болеть зубы. Сразу все.

Разгружались тоже не мешкая. Через полчаса пути зашли в придорожную деревушку. Мотовилов увидел возле колхозного амбара каких-то людей. По виду вроде местные, не беженцы. Подошёл к ним. Трое мужчин пожилого возраста и две женщины. Женщины помоложе. Когда он обратился к ним, одна из них выступила вперёд, поправила платок, плотно облегавший её округлое, прямо-таки сияющее в темноте лицо и сказала:

– А вот так, большаком, вдоль речки и идите. Пройдёте Кремёнки, а там повернёте вправо и ещё километров пять.

Мотовилов какое-то время пристально смотрел в её лицо, стараясь разглядеть черты, то женское, о существовании чего он, казалось, уже забыл. Женщина снова поправила платок и сказала:

– Я председатель здешнего колхоза. – Назвала фамилию, которую он в памяти не удержал. Потому что запоминать её в то мгновение казалось ненужным, лишним. Фамилия очень простая. У него в роте не то двое, не то даже трое солдат с такими фамилиями. – А мы тут решили зерно семенное по дворам раздать. Чтобы немцам наше добро не досталось. Звонила в район, там никто не отвечает. Вот, собрала правление, и решили раздать людям. Весной соберем. – Она на минуту замолчала, приблизила к нему сияющий овал своего лица и спросила: – Вы ведь их сюда не пустите?

Мотовилов увидел, как шевельнулся её красивый рот, почувствовал, как похолодело у него в груди и от её неожиданного вопроса, и той искренней интонации, с которой он был произнесён, и кивнул:

– Да, будьте спокойны. Мы отсюда не уйдём. А с зерном… Правильно решили. – И, приложив к фуражке ладонь, отрекомендовался: – Старший лейтенант Мотовилов.

Теперь, снова и снова перебирая в памяти всё, что произошло этой ночью, Мотовилов корил себя за эти самонадеянные, пафосные и глупые слова. «Не уйдём… Обработают “лаптёжниками”, пустят танки – и не соберёшь ты, Мотовилов, свою роту, этот ненадёжный и разношерстный московский сброд. Не уйдём… Самое скверное, – думал он теперь, – что его слова мог слышать и младший политрук Бурман, и кто-нибудь из взводных, и даже бойцов. Лучше бы промолчал. Но, с другой стороны, ей, председательше, надо было что-то сказать. Что-то правильное и обнадёживающее. Иначе зачем они сюда пришли, зачем беспокоят её вопросами о дороге на ту деревушку, которая определена как конечный пункт, ближайшая цель их внезапного ночного марша, тот рубеж, который, возможно, решит судьбу многих, не только их третьей роты».

И всё-таки он сказал правду. Для себя он её уже определил. Хотя за роту по-прежнему не ручался.

А председательша чем-то похожа на Тасю. Вот что в ней разволновало Мотовилова. «Только, – подумал он, – может, росточком поменьше, да взгляд посмелее. Всё же – начальница. Должно быть, подумала, что он тоже из ополченцев. Для кадрового старшего лейтенанта всё же староват». И Мотовилов поморщился.

Глава вторая

История старшего лейтенанта Мотовилова

Первую атаку батальоны отбили удивительно легко. Когда волны немецкой пехоты начали откатываться от линии их окопов, полковник Мотовилов приказал «сорокапятчикам» сосредоточить огонь на бронетранспортёрах. Чтобы как можно больше их осталось перед обороной полка. Вид подбитой, особенно горящей, техники врага действовал на личный состав самым лучшим образом. Горят! Вот и бей их дальше! «Гробы»[3], как прозвали бойцы немецкие полугусеничные вездеходы, медленно двигались по флангам наступающих взводов, молотили из крупнокалиберных пулемётов, плотно прикрывая настильным огнём свою пехоту. Мотовилов сразу отметил грамотную организацию атаки. Забеспокоился, не запаникуют ли на стыке первого и третьего батальонов. Но когда начали бить орудия ПТО, когда загорелся сперва один «гроб», потом другой, стало понятно, что характер и ход боя изменились. Артиллеристы стреляли экономно, с большими паузами. И Мотовилов вскоре понял, что за причина заставляла расчёты после каждой серии выстрелов менять позицию. Из леса, видневшегося за Десной метрах в шестистах, по позициям прямой наводки вело огонь одиночное орудие.

– Верченко! – позвал он к стереотрубе командира артдивизиона, приданного полку три дня назад. – Взгляни. Видишь, из ельника торчит? Твои, видать, увлеклись ближними целями, не видят. Скажи, чтобы срочно накрыли.

Вторую атаку немцы предприняли через час с небольшим. Её тоже отбили. А ночью на их участке по ту сторону Десны заурчали моторы. Мост через Десну взорвали ещё их предшественниками, сапёры 100-й стрелковой дивизии, которую они здесь сменили несколько дней назад. Но левее насыпи и чёрных свай, срубленных мощным взрывом, в стереотрубу виднелся брод и каменистое мелководье. А по нему танки могли пройти тем же походным маршем, что и по мосту. Брод плотно минировали, прикрыли чем могли – взводом ПТО, двумя «сорокапятками» с достаточным количеством бронебойных снарядов. Там же, у брода, окопалась в полном составе полковая разведка, тогда ещё полнокомплектный взвод во главе с лейтенантом. О договорённости со штабом соседней дивизии, что, если немцы танками попрут через брод, те им помогут залопом-другим реактивных миномётов, полковник Мотовилов старался не думать. У соседей гремело не переставая, и им, видать, было не до них. К тому же в возможность поддержки его стрелкового полка огнём такого грозного оружия, как «катюша», он верил так же, как и в поддержку авиацией. Хотя об этом говорилось в каждом приказе.

Полк Мотовилова занимал участок обороны 100-й дивизии, которую буквально накануне немецкого наступления[4] отвели во второй эшелон для отдыха и пополнения. Дивизия была изрядно потрёпана в августовских боях на Ельнинском выступе. Полк Мотовилова как отдельная единица подчинялся напрямую штабу армии. Так что приказы с обещаниями и артиллерийской, и авиационной поддержки приходили оттуда. Потом, уже когда отступали, на боевое охранение вышел офицер связи, который на словах передал приказ командарма о переподчинении полка соседней дивизии. Дивизии той уже не существовало. Полк же пока сохранял свой состав, дисциплину и отходил сосредоточенно, с короткими арьергардными боями. Так что полковник Мотовилов из того приказа понял главное: теперь он подчиняется сам себе – одним словом, помощи ждать неоткуда.

Из второго батальона, который прикрывал переправу, пришёл связной и доложил:

– С правого берега, со стороны противника слышен гул танковых моторов. Снайпер второй роты обстрелял их разведку.

– Где? Где обнаружили разведку? Почему решили, что это именно разведка? – Мотовилов посмотрел на своего начштаба. Тот, как всегда, слушал молча и внимательно, накапливая вопросы к концу доклада, чтобы не сбивать с толку связного.

– Здесь, на переправе. – И сержант ткнул пальцем в карту, разложенную на столе и придавленную керосиновой лампой. – Трое. Шестами глубину измеряли. Там старые колеи. Вот они их и обследовали. Ещё двое в кустах сидели. Прикрытие. Так действует разведка.

– А может, сапёры? – снова не выдержал Мотовилов.

– Нет, товарищ полковник, не сапёры. Ни одной мины не тронули. Не за ними приходили. У них порядок такой: каждый делает своё дело.

– Значит, искали брод для танков. Так?

– Похоже.

Все противотанковые орудия они сконцентрировали у брода.

– Значит так, – приказал он своему начштаба, – прикажи боевому охранению, чтобы сапёров, если снова появятся на переезде, не трогали. Пусть расчищают брод. Как только закончат, а закончат они быстро, тут же отогнать двумя-тремя пулемётными очередями. После этого брод снова плотно заминировать. В том числе и противопехотными минами.

На рассвете рокот моторов усилился. Но вначале им пришлось пережить налёт пикировщиков. Две стаи по семь-девять машин, всё утро висели над позициями полка. Он знал, что бомбардировка, даже прицельная, большого урона его полку не причинит. Беспокоило одно: орудия прямой наводки, на которые в предстоящем бою он возлагал все надежды, сконцентрированы в одном месте, и, если немецкая разведка их обнаружила, то «лаптёжники» смешают их позиции с землёй и это может произойти в любую минуту.

Ночью, как он и предполагал, с той стороны появилась группа сапёров и приступила к расчистке проезда. Им дали выполнить задание, с которым они сюда прибыли, чтобы немцы могли доложить о том, что проезд свободен, потом обстреляли из пулемёта. Следом за ними на переезд пришёл сапёрный взвод лейтенанта Колесникова. Мины разложили в том же порядке. А по берегу набросали противопехотных.

Вместе с начштаба Мотовилов пришёл проверить работу своих сапёров. Всё было сделано так, как он приказал.

Во время налётов ни одна бомба не упала на переезд и на дорогу. «Лаптёжники» ходили вдоль линии окопов. Отбомбили тылы, медсанчасть. Досталось и артиллеристам, находившимся в тылу, на закрытых позициях. Но позиции прямой наводки, хорошо оборудованные за ночь и тщательно замаскированные, немецкие пилоты не заметили.

И вот всё затихло. Батальоны начали приводить себя в порядок. Быстро расчистили завалы. Убрали убитых и раненых. Потери, как и предполагал Мотовилов, оказались небольшими. Правда, случилось несчастье в третьем батальоне – прямым попаданием накрыло батальонный НП. Все, кто находился в тот момент в землянке, погибли. В том числе командир батальона, начальник штаба и ещё четверо человек. Все, кто оказался рядом.

А дальше всё было просто. В жизни Мотовилова вообще не было каких-то необыкновенных приключений или даже событий. Всё происходило просто и, как казалось Мотовилову, естественно, так что ни радоваться чему-то неожиданному или, наоборот, огорчаться особо не приходилось. Вспоминая свою прожитую жизнь, ничего такого яркого он не припоминал. И человек он был простой, звёзд с неба не срывал. Хотя к сорока годам дослужился до полковника. Но все его достижения по службе оплачивались такими мозолями, таким потом, что, когда начальство зачитывало приказ о присвоении ему очередного воинского звания, он уже не испытывал ничего, кроме усталости, тихой, правда, всё же приятной усталости, которую, должно быть, как казалось ему, испытывал любой человек, справившись с очередной нелёгкой работой.

Всё было просто и на этот раз. Немцы пустили танки и пехоту. «Значит, – подумал с надеждой Мотовилов, – соседи пока держатся».

Вначале немцам предстояло пройти через брод. Разведка их всю ночь обшаривала берег реки, но другой подходящей переправы на многие километры вверх и вниз по течению не оказалось. Мотовилов это знал. Берега крутые, обрывистые. Там и тут болотца, заполненные водой старицы. Местность для танкового маневра самая неподходящая. Только через брод. И вот тут-то, перед бродом, когда немцам пришлось вытягиваться в колонну, их накрыли орудия прямой наводки. Вот это был бой! Такого боя он больше не видел. Шесть танков и четыре бронетранспортёра были подожжены в первые же минуты боя. Несколько подбитых машин немцы потом вытащили, отбуксировали назад, в лес. Луг за рекой буквально полыхал. Густой дым горящего топлива и железа тянуло через всю пойму. Батальоны приободрились.

До вечера немцы смирно сидели в лесу, за болотами. Урчали их тягачи – вытаскивали подбитую технику. Санитары собирали убитых и раненых. Лишь иногда оттуда прилетали два-три артиллерийских снаряда и ложились неприцельно то в тылу, то по берегу реки. Полковой артиллерии полковник Мотовилов приказал молчать. Вечер тоже ничего нового не принёс. Командиры батальонов нервничали, постоянно звонили на НП. Он тоже чувствовал, что это не та тишина, которая приносит покой.

Так и случилось. Ночью их попросту обошли с флангов.

А случилось это так. Поднялась стрельба в тылу. Мотовилов выслал туда разведвзвод. Разведчики тут же завязали бой. Прибыл связной: до роты пехоты и мотоциклисты отсекли обозы, атаковали артдивизион, прорвавшихся сковали боем силы охранения, обозники и разведвзвод, немцы медленно отходят к лесу, но севернее слышен шум моторов, возможно, идёт подкрепление с танками и бронетранспортёрами.

Из того опыта, который полковник Мотовилов приобрёл на войне, он вывел несколько правил и следовал им, как уставу. Правило первое: если попал в окружение, выходить надо немедленно, пока противник не укрепился по периметру кольца, пока сам не уверен, что его взяла, пока, возможно, существуют разрывы, незанятое пространство, куда можно вывести людей, вынести раненых, хозяйственную часть и вооружение. И вот полк пошёл на прорыв. Прорвались. Из роты, оставленной прикрывать отход, их догнал один лейтенант и шесть красноармейцев. Но полк всё же вышел и батальоны заняли новый рубеж. Тогда Мотовилову казалось, что соседи тоже сражаются, что вот-вот подойдут части второго эшелона, и они восстановят положение, вернут утраченные накануне позиции. Однако офицеры связи и разведка приносили мрачные новости: соседние дивизии отходят в беспорядке, немецкие танки прорвались на всю глубину обороны, второго эшелона не существует, фланги полка оголены, леса забиты бегущими красноармейцами и медсанбатами, войска перепутались, кто какого полка, не понять, неразбериха, паника…

Вскоре выбрались на Варшавское шоссе. Тут хоть стало понятно, где они и сколько километров бежали. Бег надо было прекращать. Вечерело. Нашли подходящее место, остановились. Окопались. Рядом, по южную сторону дороги, держал оборону свежий батальон, неизвестно откуда появившийся, как оказалось, всего лишь часом раньше их. Вечером, чуть только начало темнеть, со стороны Рославля подошёл дивизион ПТО и две установки «катюш» с большим запасом снарядов. А ночью параллельной дорогой вышли два КВ. Командиры экипажей осмотрели их оборону, посовещались и тоже начали окапывать машины у дороги.

Пока они окапывались, мелкие подразделения и одиночки, где-то там, западнее и северо-западнее вырвавшиеся из окружения, выходили на линию окопов полка и батальона. Некоторые брели по дороге, усталые и голодные. Чаще всего ими командовал какой-нибудь старшина или сержант. Другие более собранно и осторожно, держась от шоссе на расстоянии, пробирались просёлками. Они сохраняли порядок, несли оружие, раненых.

Одну из таких групп Мотовилов остановил на дороге в лесу. Человек двадцать пять. Все с винтовками. Две подводы. Одной управляла женщина с петлицами сержанта медицинской службы. Другой – старик в гражданском. Из колонны навстречу ему вышел младший лейтенант и доложил: такой-то взвод, такой-то роты, такого-то стрелкового полка, следует туда-то…

– В Медынь, говоришь? – Мотовилов ещё раз осмотрел младшего лейтенанта и его взвод. – А что тебе делать в Медыни? Занимай оборону здесь.

– У меня приказ, – нахмурился младший лейтенант. – Сборный пункт полка – Медынь.

– В бою бывали?

– Бывали. Трое суток – непрерывный бой. Пока не вырвались.

– За трое суток непрерывного боя слишком маленькие потери, товарищ младший лейтенант!

Младший лейтенант оглянулся на вереницу своих людей, на подводы и спокойно сказал:

– Это всё, что осталось от батальона, товарищ полковник. Командир батальона майор Свиридов тяжело ранен и не приходит в сознание. – И младший лейтенант шагнул к ближайшей повозке, где лежали, плотно прижатые друг к другу, раненые.

Он, полковник Мотовилов, в сущности, был в таком же положении.

– Ладно, поезжайте. Комбата постарайтесь довезти.

Младший лейтенант устало поднёс ладонь к пилотке и подал команду продолжить движение. Ладонь его дрожала. Мотовилов задержал взгляд на этой дрожащей ладони младшего лейтенанта и спросил его:

– А почему не идёте по шоссе? По шоссе быстрее.

– Нет, мы пойдём так, как шли. На шоссе часто налетают самолёты. К тому же их мотоциклисты время от времени перехватывают шоссе. Я должен вывести людей на сборный пункт. Таков приказ майора Свиридова. Разрешите выполнять?

– Да, выполняйте.

Когда младший лейтенант докладывал, назвал свою фамилию. Но Мотовилов по привычке не обращать внимание на малозначительное тут же забыл её. Переспрашивать посчитал неуместным. Этот младший лейтенант с колонной разбитого батальона ему понравился. Потом он часто вспоминал его. Они, по сути дела, делили одну судьбу. Разница заключалась только в том, что полковник Мотовилов нёс ответственность за свой полк, да за приставших к нему в пути, а этот младшой тащил за собой весь батальон, вместе с тяжелораненым комбатом. Кажется, Старцев его фамилия. Или Стариков. Не запомнил, а стоило.

Немцы появились на рассвете. Вначале несколько мотоциклов выскочили из-за бугра, остановились. Мотоциклисты рассматривали их оборону в бинокли, переговаривались. Потом, словно ради развлечения, постреляли из пулемётов, покричали: «Иван! Иван!» Развернулись и уехали. Появились танки. Танки шли колонной, не осторожничая, словно разведка им не доложила о том, что впереди русские окопы. Их сразу подожгли «сорокапятчики». Реактивные установки сделали несколько пусков по шоссе и в глубину. Снаряды летели вразброс, каждая огненная стрела, казалось, уходила по своей траектории. Гвардейцы быстро зарядили свои установки, подкорректировали прицел и сделали ещё один залп. На этот раз снаряды легли кучнее, заметно расширив просеку дороги. После двух залпов гвардейцы быстро снялись и уехали на восток, в сторону Юхнова. Действия свои с ним, полковником Мотовиловым, к которому как-то само по себе перешло руководство стихийно образовавшимся на Варшавском шоссе боевым участком, они не согласовали, позиции свои покинули, можно сказать, самовольно. Правда, командир дивизиона ещё перед боем предупредил Мотовилова, что у них своя задача, и задерживаться здесь, на промежуточной и внеплановой позиции, они не имеют права. Потом, в госпитале, когда писал донесение, он, на всякий случай, не стал даже упоминать о гвардейцах-миномётчиках, которые в первые минуты боя так лихо помогли им, а потом так же лихо драпанули. Упомянул только, что подошли две установки, сделали несколько залпов и отошли восточнее, что действовали по своей инициативе. Вот и всё. В сущности, так оно и было.

Перед боем Мотовилов видел лица солдат и командиров. Слышал, как они переговариваются между собой.

– Слышь, Митурин, – говорил один боец другому, – ты письмо жене написал?

– А я неженатый.

– Ну так матери напиши. Так, мол, и так, к смертному бою готовимся.

– Зачем её расстраивать?

– Не в том дело. Если убьют, весточка домой полетит. Найдут в кармане письмо. О, так это Петька Митурин! – И боец хрипло засмеялся.

Никто его шутку не поддержал. А Митурин спросил:

– И кого мы тут защищать собираемся?

– Лес да болото.

Их разговор молча слушали другие бойцы. Один из них сказал:

– Дураки вы несознательные. Ро-ди-ну! Родину мы здесь защищаем! Понятно? Вот деревня неотёсанная! Не зря говорят, что у вас там каждый третий – кулак. Затаившийся недобитый кулак.

– При, дура! – вмешался в разговор ещё один боец. – Митурин танк ползал добивать. Что-то я тебя там во время боя не видел. Небось позади сидел, в окопах? И сейчас у тебя, я вижу, ни одной бутылки с горючкой нет.

– Ладно, братцы. Что нам делить? Жизнь у каждого своя. А смерти… Её на всех хватит.

В окопах затихли. Только лопаты постукивали. Да кашель слышался там и тут.

Нравились Мотовилову солдатские разговоры. В них сразу всё вываливалось наружу. Никто не хитрил, не таился. Народ в окопах был, конечно, разный. И попадались среди бойцов такие, кто не прочь был спрятаться за спину товарища. Но это быстро становилось явным. На первый случай списывали на обычный человеческий страх. Посмеивались, щупали оплошавшему штаны, нюхали воздух. Но тут же забывали. Второй бой показывал человека снова. Тут всё и выявлялось, куда ты гож. Так, по достоинству, вынесенному из боя, к тебе и относились.

Когда готовились к бою на шоссе, настроение у людей было паршивое. Всё из-за того, что он не мог объяснить командирам подразделений и бойцам, где они, где противник, где наш фронт, кто позади, кто впереди. Полное отсутствие какой-либо информации. Задача же была простой и в то же время не вполне ясной: «Держаться».

Однажды, уже перед сумерками, на шоссе появилась легковая машина. Мотовилов издали разглядел её в бинокль. Ворохнулась надежда: штабная! Так оно и оказалось. Когда патруль остановил легковушку, из неё выскочил злой и испуганный майор и понёс такую околесицу, что всем, кто стоял рядом, показалось, что тот не в себе. Мотовилов расстегнул кожаный реглан, чтобы тот увидел его полковничьи петлицы. «Может, это, – решил он, – немного успокоит майора».

– Вы кто? Доложите по форме, товарищ майор, – оборвал он майора, давая тому понять, что здесь пока царят порядок и воинская дисциплина и командует этим порядком он, полковник Мотовилов.

Майор снова понёс какой-то бессвязный бред, из которого, однако, можно было понять, что он работник штаба 33-й армии Резервного фронта, что фронта уже не существует, что немцы прорвались повсюду и с минуты на минуту будут здесь. Майор всё время оглядывался на машину.

– Откройте дверь, – приказал Мотовилов. – Кто там ещё с вами?

Мотовилов заглянул в машину и на заднем сиденье увидел ещё двоих пассажиров. Звание одного не разглядел. А на другом, видимо, самом старшем из них, были петлицы комбрига[5]. Комбриг был молод, лет тридцати пяти – сорока. Тщательно выбрит. Глаза смотрели настороженно, но в этой настороженности чувствовалась самоуверенность, готовая в любое мгновение разразиться громами и молниями в адрес любого, кто посмеет задерживать его на дороге хотя бы ещё одну минуту.

– Комбриг ранен. Командующему срочно нужна медицинская помощь, – услышал он за спиной уже более внятные слова майора.

Комбриг же напряжённо молчал. Лицо его сделалось более спокойным и терпеливым. Вид порядка на дороге, окопы и готовые к бою бойцы, должно быть, вернули тому некоторую долю чувства самообладания.

– У нас есть врач, – предложил Мотовилов и тут же спохватился, вскинул к фуражке руку и доложил: – Сводная группа в составе…

Комбриг с мучительной усталостью закрыл глаза. Доклад командира сводной боевой группы в составе таком-то, занявшей рубеж на таком-то километре дороги Бобруйск – Москва, его не интересовал.

– Ему нужен хороший врач, – с прежним ожесточением выкрикнул майор. – Пропустите нас!

– Разрешите выполнять поставленную боевую задачу? – рявкнул полковник Мотовилов неожиданно громко, так что качнуло штык часового, стоявшего справа от него. Мотовилов всё ещё не терял надежду разговорить комбрига и хотя бы разузнать у него, что происходит вокруг, чтобы понять, как действовать дальше. Тот, как показалось ему, кивнул, не открывая глаз.

Начштаба, стиснув зубы, шептал Мотвилову:

– Комбриг в порядке. Не ранен. Они просто бегут. Остановите их. Прикажите выйти из машины. Ему место не в тылу, а в кювете.

Но Мотовилов махнул рукой и приказал пропустить легковушку с комбригом.

– Такие хуже обосравшихся бойцов. Тех хоть можно отмыть и посадить в окоп. И они будут стрелять! И, если выживут, после второго или третьего боя станут хорошими солдатами. А эти…

– Ну да, – не без иронии согласился начштаба. – Этим вначале надо в дом отдыха. В санаторий. Фрикаделек поесть.

Своё решение пропустить штабную машину в тыл полковник Мотовилов принял, руководствуясь вторым фронтовым правилом, которое, впрочем, действовало и до войны: не вскидывай голову перед старшим по званию и должности, в противном случае это тебе потом зачтётся. Тому же он учил и своих комбатов. «Не залупайся! Слушай, что тебе говорят!» – вот какую армейскую истину вдалбливал он особо ретивым и делал это довольно грубо, с подчёркнутой фамильярностью. Возможно, именно поэтому его прививки приживались не сразу. И среди комбатов попадались тонкие натуры, из интеллигентов.

Вот и тут, на шоссе, увидев на гимнастёрке сидевшего на заднем сиденье ромбики комбрига, он машинально вытянулся.

Позже он узнает, кого остановило его охранение в тот вечер на Варшавском шоссе…

Полк, стрелковый батальон, противотанковый дивизион и два экипажа КВ со своими машинами остались выполнять поставленную задачу на прежнем рубеже. Задачу ставил командир боевого участка, то есть полковник Мотовилов.

Ночью они пропустили через свои порядки отступающие группы 17-й и 113-й стрелковых дивизий. Это были дивизии той самой армии, командующий которой несколько часов назад, через своего адъютанта сказавшись раненым, бежал в тыл, бросив даже штаб, не только что дивизии.

– Ребята, уходите! – кричали раненые с повозок, когда его бойцы спрашивали, что там, за лесом.

– Сила идёт страшенная!

– Танки! Самолёты! А у нас на всё отделение одна противотанковая граната!

– Прекратить разговоры! – пресекали пораженческие настроения командиры и политруки. – Шире шаг!

– Да уж куда шире! Штаны рвутся!

Озлобленный вид отступавших бойцов, неразговорчивость командиров, потерявших влияние на своих подчинённых, невладение оперативной обстановкой – всё это сильно подействовало и на Мотовилова. Он приказал отправить с отступающими свой обоз с ранеными. Легкораненых тоже сформировали в группу. Старшему группы лейтенанту Колесникову он приказал:

– Володя, назначаю тебя командиром группы охраны. За обоз отвечаешь головой. Оружие взять с собой.

Когда раненые ушли на восток, он вздохнул с облегчением.

Утром бой возобновился. Но теперь он принял иной характер. Немцы начали обтекать их фланги небольшими, числом до взвода, подразделениями на мотоциклах и бронетранспортёрах. Ночью их разведка, конечно же, обследовала район и выяснила, что перед ними не больше двух батальонов с небольшим усилением, что фланги прикрыты только болотами и лесом. Да одиночными пулемётами. Но в лоб всё же не полезли. Не хотели они терять людей здесь, в двухстах километрах от Москвы.

Мотовилов с комбатом, бойцы которого окопались слева от шоссе, решили так: войско у них невеликое, но позиция удобная, по правому и левому флангам болота, уходящие в леса на несколько километров, танки там не пройдут, так что путь им один – только через них. А значит, задержать их можно только здесь. Таким образом, задача поставлена правильно.

Держались до вечера. Мотовилов смотрел в бинокль на то, как низовой ветер густо размазывает по просеке маслянистый вязкий дым горящих танков, прислушивался к густеющей в лесу справа и слева от них стрельбе и радовался только одному, что обоз с ранеными уже далеко и лейтенант Володя Колесников, этот храбрый и пылкий мальчишка, останется живым. В последние недели он опекал его как сына. У Мотовилова не было детей. Женился поздно. Тася вначале откладывала. Не до детей. Потом, потом… Так никого и не родили.

Тасю они похоронили под Минском у дороги в неглубокой воронке, расширив её сапёрными лопатами. Могилу копал Володя Колесников и водитель полуторки. Когда начали закапывать, шофёр окликнул их: «Тут ещё девочка, товарищ полковник!..» Водитель держал на руках тельце ребенка, оправляя на нём заляпанное кровью платьице. Девочке было лет пять, не больше. «Клади рядом», – приказал Мотовилов.

Следующей ночью они пошли на прорыв. Прорывались в сторону Спас-Деменска. Потому что шоссе позади них было уже перехвачено, и оттуда в обратном направлении, а значит, понял Мотовилов, по их душу, двигалась колонна немцев. Тыловое хранение уже вступило с ней в боестолкновение и, теснимое превосходящими силами, отходило к основным позициям. Медлить было нельзя. Они быстро снялись и двумя параллельными колоннами пошли на прорыв. Немцы, не ожидавшие ночной атаки, расступились почти без боя. Так и прорвались. По первой фронтовой заповеди Мотовилова. Если бы остались в окопах до утра, как предлагал комбат, ни разу ещё не побывавший в окружении, брели бы сейчас в колонне военнопленных в немецкий тыл, в сторону Рославля. Спас-Деменск обошли с севера. Однажды, уже за Спас-Деменском, где-то перед Всходами, догнали немецкую колонну. Три бронетранспортёра, около дюжины подвод, нагруженных какими-то ящиками. На трёх подводах солдаты. Вооружены в основном винтовками. Но на головной подводе пулемёт. Разведчики объехали колонну на трофейном мотоцикле. Доложили. И он принял решение атаковать их прямо в поле, не дожидаясь, когда они подойдут к райцентру Всходы. Тогда ему казалось, что немцы заблудились, беспечно двигаясь по территории, занятой советскими войсками. Советских войск здесь так же, как и во Всходах, и на десятки километров к востоку, уже не было. Вернее, они были. Были вокруг. Тысячи, десятки тысяч, рассеянных по лесам, распылённых в пространстве между Вязьмой, Спас-Деменском и Сычёвкой. Но это были уже не войска. Как загнанные, преследуемые охотой звери, они прятались в чащах и оврагах. Лишь иногда они выходили на просеки и дороги. Либо сдаваться. Либо попросить кусок хлеба.

Мотовилов запомнил один случай той ночи. Когда обходили Спас-Деменск, ещё до встречи с попутной немецкой колонной, на дорогу перед их грузовиком вышла группа бойцов с поднятыми руками. Уже налегке, без винтовок. С одними тощеватыми «сидорами» да котелками на поясах. Винтовки лежали у ног. Человек двенадцать. Бледные, обросшие пятидневной щетиной лица. Испуганные глаза. Сгорбленные, постаревшие фигуры. Эти люди смирились уже с самым худшим. Те, кого вёл он, тоже были измотаны, но в них ещё не оборвался тот главный нерв, который напоминал бойцу, кто он есть, кроме того, что он человеческое существо, нуждающееся в крове и пище. Батальонный комиссар Горленко, сидевший рядом, сказал:

– За немцев нас принимают. Из пулемёта бы их, мерзавцев!

– Не их вина, что они доведены до такого состояния, – неожиданно вырвалось у Мотовилова то, о чём он давно и со злостью думал вопреки всему тому, что говорилось и предписывалось свыше.

– Оставьте эту риторику при себе, Степан Фомич. Для особых минут. Угрызениями совести будете наслаждаться наедине с собой, когда вас бойцы не видят.

Батальонный комиссар Горленко был человеком начитанным, знал немецкий, английский и даже французский языки, но и солдатскую жизнь знал во всех её проявлениях. В критические минуты становился жестоким и непреклонным, так что даже Мотовилов его опасался. Пустить бойцу или младшему командиру пулю в лоб в разгар боя, когда комиссару казалось, что тот не выполнил приказа из-за собственной трусости, ему ничего не стоило. На досуге комиссар Горленко тоже любил поговорить на отвлечённые темы – интеллигентный человек. И в этом смысле Бурман напоминал Мотовилову комиссара Горленко. Но только в этом.

– А ну-ка, останови, – приказал Мотовилов шофёру. Он вдруг понял, что сам должен прекратить эту нелепую сцену. Иначе инициативу возьмёт в свои руки комиссар.

Водитель втянул голову в плечи и резко затормозил. Машину занесло на обочину, обдало грязью стоявших с поднятыми руками. Свет фар проскользнул вперёд.

– Ну что, ребята, отвоевались? – открыв дверь, Мотовилов встал на подножку. Другой рукой, на всякий случай, придерживал трофейный автомат. – Голодные, холодные, брошенные на произвол судьбы, в гриву-душу вас! Пожалеть вас, что ли?..

Стоявшие у обочины колыхнулись и разом всей оравой ломанулись в лес. Словно стая диких свиней, вначале принявших ослепительный свет автомобильных фар за восход солнца, а потом, внезапно почувствовав свою ошибку и одновременно смертельную опасность, ринулись они в спасительные дебри. Бежавшие сбивали друг друга с ног, топтали и вскакивали снова, норовя затоптать уже других. Слышались сдавленные звуки их голосов, в которых Мотовилов не мог различить ничего человеческого. Нет, это были уже не бойцы, которых можно было вести дальше. Ведомый порывом, который порой охватывал его в разгар боя, в самый пик опасности, он вскинул трофейным МП-40[6], ловя в колечко намушника серые спины и головы в глубоко надвинутых пилотках. Но почему-то не выстрелил. Что-то помешало ему тогда нажать на спуск. Какой-то пустяк. Быть может, то, что в руках оказалось немецкое оружие. Полосни он по серым спинам из трофея, и в его поступке появился бы новый смысл, с которым пришлось бы жить дальше. На войне не всё продумаешь наперёд, на войне приходится больше действовать. Но в те дни и ночи он был полковником, и ему необходимо было думать. «Нет, – остановил он себя, – если все старшие командиры начнут действовать так, как комиссар Горленко… Нет. Пусть бегут в плен. Кто в плен, кто домой. Куда хотят. Может, ещё одумаются». О дезертирстве домой он уже слышал от тех, кто присоединился к их колонне в пути. По домам – эта шальная и заразная фраза, наполненная погибельным для войска смыслом, загуляла и среди его бойцов. Многие из них родом были из Подмосковья. Отсюда, даже если пешком, считай, рукой подать…

После Спас-Деменска, на лесной поляне, он выстроил весь личный состав полка, всех попутчиков, поставил боевую задачу, предупредил о строжайшей дисциплине на марше и подытожил такими словами:

– А кто сомневается или задумался о доме или немецком плене, пусть знает: ушёл, значит, оставил товарища в беде, открыл противнику фланг, ослабил оборону. Офицерам и младшим командирам разрешаю стрелять таких на месте. На то имеется соответствующий приказ за подписью Верховного. И с ним вы все хорошо знакомы. Пока мы вместе, пока действуем сообща, мы – Красная Армия. Сила! Вот так, в гриву-душу…

Бойцы без командира, без приказа и без обеспечения очень скоро превращаются в стадо. В безвольное, пугливое стадо.

– Соберите винтовки! – приказал он своим бойцам. Те уже высыпали из машин, молча смотрели, что будет.

– Небось москвичи, – сказал один.

– Кто их знает, – отозвался другой.

– Сброд. Повоюй с такими.

– Сдаваться вышли…

– Листовок начитались, думают, немцы им лапши в котелки накладут…

– Винтовки-то, гляди, совсем новенькие.

– Аристархов! – разглядел он среди бойцов знакомого лейтенанта из батальона связи. – Проследи, чтобы все винтовки были розданы тем, у кого нет оружия.

– Слушаюсь, товарищ полковник! – козырнул лейтенант и тут же отдал распоряжение, чтобы оружие грузили под брезент.

Винтовки были не у всех. Перед самым Спас-Деменском, часа два назад, они встретили вот такую же группу, перебегавшую дорогу. Но те, догадавшись, что вышли на своих, облепили их машины, крича:

– Мы с вами! Возьмите нас!

Командовал ими сержант. На пятнадцать человек у них было две винтовки с семью патронами и один револьвер системы «Наган». Сержант признался, что взял его у убитого младшего политрука, которого они похоронили утром после боя у дороги, где погибла их рота. Сержант говорил об окружении. Что дивизия разбита. Начальство разбежалось. Приказы никто не отдаёт. Что перед смертью младший политрук приказал пробиваться на юго-восток, к Варшавскому шоссе. Вот и пойми, где фронт, где тыл, где противник, а где свои.

Вскоре колонна остановилась снова. Вернулась выброшенная вперёд разведка.

– Товарищ полковник, в посёлке немцы.

Собрал всех командиров, танкистов, артиллеристов. Посовещались. Разведка доложила, что объезды плохие, орудия по ним не протащить. Да и танки могут завязнуть.

Старший лейтенант, командовавший взводом КВ, сказал, что горючее в баках ни исходе и его машинам срочно нужна дозаправка. Все уже понимали, что схватки не миновать. Объехать стороной Всходы, как объехали Спас-Деменск, не удастся.

Севернее, в стороне Вязьмы, гремело не переставая. Они шли туда. Там была их дивизия, с которой они должны были соединиться. Там они получат приказ на дальнейшие действия. Там он наконец накормит людей, даст им отдых. Там, возможно, получит пополнение. Там вступит в бой. Судя по канонаде, которая не сдвигается ни вправо, ни влево, фронт там держался. Может, основные силы подошли. Может, немцы натолкнулись на вторые эшелоны и те их остановили.

– Будем атаковать, – наконец принял он решение. – Сколько у вас снарядов?

– По шесть осколочных и по два бронебойных на каждую машину, – ответил командир взвода КВ.

Решили произвести огневой налёт на казарму и окопы, отрытые у дороги, где немцы установили орудия прямой наводки и пулемёты.

Атаковали на исходе ночи. Ворвались во Всходы. Часть немецкого гарнизона перебили. Часть успела отойти за реку Угру по большаку на Знаменку. Там, в двадцати километрах, проходило шоссе Юхнов – Вязьма. Там, как казалось им, были уже свои. Потому что не могло так быть, чтобы Вязьма и фронт держались, а важнейшая коммуникация, уходившая в тыл, не охранялась.

Пленных во время атаки не брали. И, как потом оказалось, напрасно. Местные жители ничего толком сказать не могли. Говорили только, что немцы шли весь день и всю предыдущую ночь, шли в сторону станции Угра и по большаку на Знаменку. Это была какая-то чепуха, абсурд, в который не хотелось верить. Значит, сержант оказался прав. Сержант был реалистом и знал, куда надо идти.

Всё подтверждало самые худшие предположения: немцы вышли на тылы их армии, а может, и всего фронта. Потому что среди приставших к ним в пути были бойцы подразделений, о которых и Мотовилов, и начальник штаба, и комиссар Горленко слышали впервые. По «Варшавке» тоже шли части из состава и 33-й, и 43-й, и других армий[7].

Во Всходах они заправили машины, танки и трактора, которые использовались в качестве тягачей для тяжёлых орудий. Захватили несколько трофейных грузовиков. На них погрузили бочки и канистры с бензином и соляркой. Мотовилов дал полку отдых – три часа на сон и приём пищи. Через три часа сняли охранения и выдвинулись в сторону Знаменки. Вскоре передовое боевое охранение завязало бой с немецкой колонной, которая двигалась со стороны Знаменки на Всходы, как потом оказалось, с целью блокировать их группу и уничтожить её, если они не сложат оружие. Пленный унтер-офицер, командир взвода связи уверенным тоном человека, который не потерял контроля над обстоятельствами, твердил:

– Вы окружены. Русские армии обречены. В плен сдаются полками и дивизиями. Немецкие танки уже под Гжатском и Юхновом и стремительно продвигаются по шоссе в сторону Можайска и Медыни. Ваши армии в «котле»! Сдавайтесь! Я помогу вам. Сейчас ваши позиции будут подвергнуты обстрелу тяжёлой артиллерии. Вы обречены.

К полудню они поняли, что немец прав, что они, по всей вероятности, совершили ошибку, взяв направление на Спас-Деменск и Вязьму. Надо было двигаться по Варшавскому шоссе на восток, в сторону Юхнова и Медыни. А ведь именно туда младший лейтенант повёл остатки своего батальона. Значит, общее положение он знал лучше. Или меньше верил в благополучный исход.

Начался обстрел. За полчаса, пока длился артналёт, они потеряли больше, чем во время боёв на Варшавском шоссе и атаки на Всходы. Когда всё затихло, их атаковала пехота с пятью лёгкими танками. Атаку они отбили. Подожгли три танка. Один подбили. К нему тут же поползли сапёры, заложили взрывчатку в ходовую и моторную части. Танк разнесло на куски. Но стоять в поле и ожидать очередного артобстрела и новой танковой атаки было, по меньшей мере, бессмысленно.

Во время боя со стороны Вязьмы к ним подошёл дивизионный медсанбат со взводом охраны. Они, считая, что вырвались из окружения, рассказали, что произошло севернее и что там творится сейчас. Снова подтвердились слова сержанта. Выходило так, что они заблудились. И не просто заблудились, а с боем вошли в «котёл», который немцы уже запечатали и укрепляли внутренний и внешний фронты. Немцы скорее всего приняли их за передовые части войск, атакующих в направлении на Вязьму с целью деблокировать окружённые там дивизии и армейские управления РККА. Что ж, атаковали они действительно решительно, словно за их спиной стояли свежие части, которые вот-вот тоже двинутся вперёд. Вот почему немцы сравнительно легко уступили им Всходы. Правда, быстро опомнились и предприняли пробную контратаку ограниченными силами. Значит, времени у них не оставалось.

Чтобы не забираться в глубину «котла», Мотовилов снова прибегнул к первому фронтовому правилу. Не медля ни минуты начали прорыв на восток. Немцы там стояли пока ещё редко. Всходы покинули с той же быстротой и поспешностью, как и входили туда. Ушли в лес. Затихли. Разведка нащупала подходящее место для перехода. Сбили опорный пункт. Пошли лесами. Тяжёлые гаубицы, оставшиеся без боеприпасов, пришлось взорвать. По лесному бездорожью тащить дальше их стало невозможно. Разобрали тракторы и тягачи. Запчасти побросали в болота. Что-то зарыли в землю, что-то порубили топорами до состояния непригодности. Дальше двинулись налегке. Разбились на несколько групп. Свой полк, вернее, то, что от него осталось, и дивизионный медсанбат Мотовилов повёл сам.

В жизни ему везло. Правда, не всегда. А ещё точнее: везло до определённого возраста. В детстве и в юности точно везло, а потом, как он вскоре заметил, повзрослевшая фортуна стала воротить от него морду. А вначале жизнь и карьера летели прямо-таки галопом! Ну кто такой он, Стёпка Мотовилов из села Успенского, что под Пензой, был бы, если бы не случай? А случай выпал такой, что в их село в 1921 году вошёл красногвардейский отряд. Да не просто отряд, а кавалерийская сотня. И командир красной сотни, увидев, какими глазами смотрит на них он, Стёпка Мотовилов, дал ему в руки повод своего коня и сказал: «Расседлай и выкупай в реке». Стёпка исполнил всё в точности. «Молодец, – похвалил его командир. – Ну, что хочешь за услугу?» И Стёпка попросил подержать саблю. Просьба парня удивила кавалериста. Когда тот вынул из ножен шашку и подал её Стёпке, в село шумно въехала ещё одна сотня. Командир кинулся докладывать, потому что из автомобиля вышел краском, как оказалось, рангом значительно выше командира сотни. И не просто краском, а сам Григорий Иванович Котовский. И второй сотней был штаб его кавдивизии. К концу дня обе сотни выдвинулись в сторону соседней Тамбовской губернии. Там в это время бушевало восстание под руководством бывшего поручика Токмакова и народного учителя Антонова. Народ, измученный поборами продотрядов, сочувствовал тамбовским. Туда тайно убегали добровольцы. Стёпку Мотовилова поразила мощь, которая чувствовалась в той дисциплине и движении красногвардейских отрядов, шедших на подавление восстания, и он сразу понял, что тамбовским против такой силы и дисциплины не устоять. Он вызвался в проводники. Да так и остался при сотне, замеченный самим Котовским. Домой заглянул только через год, уже в форме красного кавалериста, на гнедом тонконогом коне под добротным седлом. Их полк направлялся в летние лагеря, находившиеся неподалёку, и Стёпка отпросился на двое суток повидать отца и мать. Так и закрутила его военная походная вьюга, перевернула всю жизнь, наполнив её новым смыслом. Потом учёба, курсы, продвижение по службе. Всё было отдано службе. В конце тридцатых начались аресты. Но его не тронули. Служил он в ту пору в Орловском военном округе, в стрелковом полку на должности командира батальона. Однажды утром на построение не вышел комполка. Прошёл слух: ночью арестован и отправлен в Орёл. Началось следствие. Дознаватель из НКВД вызывал и его, командира первого батальона. Ничего плохого о полковнике Нестерове Мотовилов сказать не мог. Их связывали только служебные отношения. Полковник Нестеров в полк так и не вернулся. А вскоре Мотовилова как командира первого батальона назначили и.о. комполка и присвоили внеочередное воинское звание. Полк вскоре перебросили в другой военный округ и на его базе начали формировать стрелковую дивизию. В воздухе, как тогда уже в открытую говорили, пахло войной. Весной, за три месяца до 22 июня, вышел приказ о присвоении Степану Фомичу Мотовилову воинского звания полковник…

Через две недели скитаний по лесам и просёлочным дорогам они наконец вышли к Наро-Фоминску. Сто двадцать три человека личного состава, при знамени полка и всей канцелярии, с ними медсанбат сгинувшей под Вязьмой дивизии 19-й армии. В Наро-Фоминске их направили на сборный пункт, где из способных держать оружие формировали маршевые роты и тут же отправляли назад, на запад, к Малоярославцу. Когда прошёл слух, что из окружения вышел командир полка, полковник, его тут же вызвал к себе член Военного совета вновь сформированного Западного фронта.

Мотовилов находился в госпитале, на перевязке, когда пришёл посыльной и доложил о том, куда и кто его вызывает. Осколком, ещё под Всходами, когда шли на прорыв, ему вспороло сапог, царапнуло ступню, так, неглубоко, по касательной. Но рана загноилась. Нога опухла, из сапога не пошла. Сапог пришлось резать. Хирург вскрыл рану, выпустил гной, обработал, забинтовал. Сапог сдал на починку. Был у него при штабе писарь, который и забрал его изувеченный сапог. Сказал, что к утру посадит голенище на новую колодку. Так что Мотовилову пришлось ковылять в комендатуру, где ждал его член Военного совета фронта, в одном сапоге. На другую ногу надел старый солдатский ботинок на два размера больше, найденный в госпитальной каптёрке, и поверх бинтов примотал его к ступне солдатской обмоткой. Прожжённую в нескольких местах шинель как мог почистил. Когда явился в кабинет коменданта, из-за письменного стола, заваленного картами и папками с бумагами, встал человек, которого он знал по фотографиям в газетах и журналах. Мотовилов вытянулся, вскинул к виску ладонь и начал докладывать. Но человек в генеральском френче его перебил:

– Полковник! Почему вы так плохо одеты? – Узкая, тщательно подбритая с боков профессорская бородка члена Военного совета дёрнулась и застыла, подчёркивая напряжённое выражение генеральского лица.

«Надо было сапог всё же обуть, пускай бы и разрезанный», – запоздало подумал Мотовилов, мгновенно оценив обстановку и вдруг поняв, что первое фронтовое правило здесь, пожалуй, не сработает. Остаётся придерживаться второго. Чего бы это ни стоило.

Тут же, откуда ни возьмись, словно чёрт из табакерки, появился ещё один, тоже в генеральском френче, но без знаков различия, чернявый, лохматый, суетливый. То, что без знаков различия, испугало Мотовилова. «Не ниже генерал-лейтенанта», – понял он.

– Вот, видите, Николай Александрович, с кем мы имеем дело, – засуетился лохматый генерал. – Я вам неоднократно докладывал. Как могут такие командовать полками?

Мотовилов вдруг понял, что сейчас, именно сейчас, в этом кабинете, решится его судьба. Как командира полка и полковника. А он-то, окопный сапог, думал, что судьба решалась там, на «Варшавке» и под Всходами… Нет, брат, здесь. Всё решается здесь. На то ты и полковник. Вот остался бы там, возле шоссе, в полуразрушенном окопе, в каких они оставляли своих убитых, и о тебе, глядишь, вспомнили бы как о герое. А теперь здесь, с жалкими остатками разбитого полка за спиной, кто ты есть? Вот и стой, Мотовилов. Стой перед ними, сытыми и опрятными, пахнущими дорогим довоенным одеколоном, тянись из последних сил, напрягай всё своё терпение и не вздумай залупаться.

Генералы брезгливо осматривали его с головы до ног. Особенно возмущал их солдатский ботинок.

– Что у вас с ногой? – уже мягче спросил член Военного совета. – Ранены?

– Нет, пустяк. Стёр ногу в пути. – Он ответил так потому, что боялся: его отстранят от командования полком, положат в госпиталь, а людей поручат кому-нибудь со стороны, чужому. Никто из старших командиров из окружения не вышел. Когда прорывались под Медынью, погибли батальонный комиссар Горленко и начштаба майор Павлов. Так что полк оставить было не на кого.

– Вот как драпал! – тут же засуетился лохматый генерал. – Ногу стёр до крови! Лучше бы стёр указательный палец! От спускового крючка!

Реплики лохматого, видимо, раздражали члена Военного совета не меньше, чем неопрятный вид Мотовилова.

– Полк дрался на всём пути, товарищ член Военного совета! Нами подбито и сожжено двадцать четыре танка противника, тридцать шесть…

– А почему вы оставили свои позиции? Если вы так храбро дрались, почему брошены окопы? – Лохматый вскочил со стула, забегал вокруг стола, задевая карты. – Вы что, не ознакомлены с приказом Двести семьдесят? Что скажете? Ознакомлены или нет? Или вам приказы Верховного главнокомандования Красной Армии – не указ? Почему молчите? Вы ознакомили с положениями и требованиями приказа номер Двести семьдесят своих подчинённых и рядовой состав?

– Так точно, ознакомлен. И личный состав с приказом ознакомили. – Слова у Мотовилова шли с трудом. В нём вскипала злоба. Но в какой-то момент он остановил себя: стоп, Степан, не залупайся, дальше – край…

– В приказе ведь ясно сказано: попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности…

– Так точно, – подтвердил Мотовилов.

– А вы как командир полка все свои возможности и возможности своего подразделения не исчерпали.

– Так точно.

– Что? Не исчерпали? Могли ещё сражаться? Или не могли?

– Так точно.

Член Военного совета махнул рукой. Его нетерпеливый жест был обращён к лохматому генералу, но тот сделал вид, что ничего не заметил.

– Довольно, Лев Захарович, – с тем же нетерпением прервал член Военного совета допрос генерала в штатском.

Тот нахмурился и отвернулся к окну.

– Ладно, можете быть свободны, – снова махнул рукой член Военного совета. Рука его была белой, чистой, такую руку можно нажить только при высокой должности. На этот раз жест его был обращён к Мотовилову. – Всё изложите письменно и передадите моему адъютанту. – И член Военного совета окликнул капитана, дежурившего в приёмной.

Мотовилов вышел. Спина его была мокрой. Под Всходами и Медынью было куда легче. Подумал: «В гриву-душу твою…» Хотел было и плюнуть сгоряча, да плюнуть было некуда – кругом было чисто, прибрано.

Капитан что-то сказал ему, кивнул на трофейный автомат, который Мотовилов оставил в приёмной. Слова капитана не сразу протиснулись в его сознание.

– …Николаю Александровичу… свой трофей… – кивал ему капитан, улыбаясь сочувственной улыбкой человека, который вдруг нашёлся чем помочь попавшему в беду.

– Что? Подарить автомат? – догадался он и обрадовался надежде. – Да это я со всем удовольствием. Доложите.

Член Военного совета на этот раз сам вышел в приёмную. Мотовилов вытянулся и протянул ему свой МП-40, взятый в бою во время прорыва на Варшавском шоссе. Тот принял подарок и кивнул со сдержанной улыбкой.

Спустя два дня за ним пришли. Он вышел из госпитальной палаты. Трое с петлицами войск НКВД. Даже пистолет не сразу забрали. Знали, кого берут. Знали, что полковник Мотовилов лучше к стенке станет, чем побежит. От немцев не бегал. ТТ у него забрали уже на лестничной площадке, перед высокой дубовой дверью. Должно быть, это здание, в которое они его привели, совсем недавно было школой. А теперь служило и госпиталем, и гостиницей для командного состава. Здесь же размещалось несколько штабов и вот, как оказывается, судная изба, как говаривали в старину. Дубовая дверь пропустила их – и полковника Мотовилова, и его конвой – в просторную комнату, где сидели несколько человек в военной форме. Мотовилов тут только понял совершенно определённо, куда попал на этот раз. Чего больше всего опасался, то и произошло. Фортуна, как престарелая блядь, которой наскучил прежний ухажёр, снова отворотила от него своё личико.

Военный трибунал разбирал дела быстро. Как будто старшина раздавал патроны. Писарь торопливо заполнял бланки и тут же подносил их к столу на подпись. «Вот где дела идут хорошо, без заминок и сбоев», – подумал Мотовилов.

– На основании статьи номер пятьдесят семь… по представлению товарища Мехлиса… – читал один из сидевших за столом. – Однако, учитывая ходатайство товарища Булганина и сложность военного положения, сложившегося в данный момент на Московском направлении… с понижением в воинском звании до старшего лейтенанта… и направить на ближайший сборный пункт… маршевую роту… на должность командира стрелковой роты…

Мотовилов вздохнул с облегчением. По сравнению с тем, что он пережил в последнее время… Суровый приговор Военного трибунала он воспринял как подарок судьбы. Полковничьи шпалы, должность, армейские привилегии… Да разве это потери? В жизни он потерял большее. Тасю, боевых товарищей, с которыми служил ещё до войны, полк… А полковничьи шпалы… Воевать можно и ротным командиром, и в звании старшего лейтенанта. Надо же, что его спасло…Трофей! Железяка, которую немец принёс на «Варшавку» из своей сраной Германии! Спасибо немцу. А то бы шлёпнули, не посмотрели, что людей вывел, знамя полка сохранил. За эти дни и ночи он насмотрелся на скорые суды и на то, как их вершат в оврагах и на лесных полянках армейские судьи и прокуроры. За Угрой, прямо возле шоссе, у насыпи, комендантский взвод расстреливал остатки стрелковой роты, самовольно оставившей позиции в трёх километрах восточнее. Они проходили мимо как раз в тот момент, когда там неожиданно затрещали очереди. Так что и солдатом можно воевать. Хуже, когда вот так, к обрыву поставят… Не все ж там, среди них, виноватые были. Но об этом теперь лучше не думать. Теперь надо думать вот о чём:

– Прошу уважаемый Военный трибунал, – неожиданно даже для себя самого заговорил Мотовилов, – дать мне в подчинение в качестве стрелковой роты людей, которые вышли со мной из-под Всходов.

Трое сидевших за большим столом, покрытым плотной красной материей, переглянулись. Лица их показались Мотовилову такими же усталыми и измождёнными, как и лица его солдат на Варшавском шоссе во время марша сюда, к Наро-Фоминску. Один из них, видимо, председательствующий, согласно кивнул и тут же потянулся к чёрному телефонному аппарату. Секретарь налёг на перо с такой старательностью, что по бумаге чёрной пылью разлетелись мелкие чернильные брызги. «Вот трудяга», – подумал о нём Мотовилов, подумал с благодарностью, потому что понял: просьба старшего лейтенанта Мотовилова уважена и на фронт он попадёт в самое ближайшее время и со своими людьми. В те минуты о большем он и не мечтал. Ему снова повезло. Автомата всё же было жалко. Но потом подумал: «Не подари его генералу, и получил бы ты, бывший полковник Мотовилов, не решение с тремя кубарями в придачу, а приговор о высшей мере».

Глава третья

Дождь, мелкий, как туман, полыхал над жнивьём, над окопами ополченцев сизыми холодными волнами, срывал с редких берёз, росших по обрыву берега, последнюю листву. Заставлял людей жаться к земле и меньше смотреть за реку, где вот уже несколько часов стояла необычная тишина. Казалось, даже дождь и порывы ветра не рождали там никаких звуков, и тоже таили ожидание.

Мотовилов не выпускал из рук бинокля. Смотрел и смотрел за реку, в поле, на кромку леса вдали и вытекающий им навстречу узкий ручей раскисшего просёлка.

– Гляньте-ка, товарищ старший лейтенант, – окликнул его часовой, – человек какой-то идёт. Вон, со стороны дворов.

Человек шёл по жнивью, держа прямо на позиции роты.

– Кто-то, видать, из местных.

Мотовилов вскинул бинокль. Точно, кто-то из деревенских.

– Разведчики, в гриву-душу их… Только по хлевам да чуланам и шоркали…

Человек, как видно, был не простой прохожий. Не доходя шагов тридцати до крайнего окопа, он изменил направление движение и, словно угадывая, кто тут командир и где его искать, повернул к НП Мотовилова.

– Ну, здорово, ротный. – И незнакомец, шумно потягивая толстую самокрутку, присел на корточки возле их окопа, прищурился от секущего по щекам дождя.

– Здорово-то здорово. Только кто ты такой и откуда знаешь, что я ротный и что нас тут рота?

– Не батальон же. На батальон вы не тянете. Для взвода – многовато. Да и ты, старшой, не в майорах ходишь. И даже не в капитанах. – И незнакомец кивнул самокруткой, зажатой словно в тисках, в прокуренных пальцах, на петлицы Мотовилова.

Мотовилову будто со стрехи за шиворот потекло от этих слов незнакомца. Часовой, понимая ситуацию по-своему, перехватил винтовку на руку и качнул штыком.

– Отставить, – махнул ему Мотовилов. – А ты, уважаемый, не знаю, как тебя звать-величать, раз такой сообразительный, доложи-ка по форме: кто такой, откуда и по какой надобности к нам пожаловал? Не в колхоз пришёл…

Незнакомец некоторое время, словно отмеряя в последний раз, смотрел на Мотовилова, потом вытащил из-за пазухи вчетверо сложенный листок и протянул его ротному:

– Что тут долго говорить. В бумаге всё прописано, кто я такой. А почему здесь, скажу.

На вид незнакомцу было лет тридцать. Коренастый, в добротной крестьянской одежде. Спокойное лицо, умный взгляд, уверенный и тоже спокойный, как будто этот человек, пришедший к ним неизвестно зачем и почему, заведомо был уверен в том, что именно в нём нуждались здесь все эти люди, ковырявшие сейчас холодную землю по обрезу поля, и больше всех он, вот этот коренастый, мужиковатого вида пожилой старший лейтенант, которому, по годам и по осанке, впору бы быть полковником, на худой конец, подполковником. А тут вот, оказывается, всего лишь ротный старший лейтенант. Старший же лейтенант тем временем внимательно осматривал чужака, тоже вдруг поняв нём больше, чем случайного человека, из любопытства забредшего к ним на позиции. Лицо ухоженное, сытое. Аккуратно постриженная русая бородка с редкими курчавыми сединками, которые скорее всего указывали не на годы, а на что-то другое, чего с годами порой и не нажить.

Мотовилов развернул изрядно потёртую бумажку, поморщился. Подошёл младший политрук Бурман:

– Что тут такое? Кто это? Что за бумага? Документ? Его? Интересно.

– Вот, читайте, это больше по вашей части. – И Мотовилов сунул Бурману бумагу.

– При утрате не возобновляется, – прочитал Бурман.

– Да вы не бланк читайте, а самую суть! – почему-то разозлился Мотовилов.

– Я и читаю. Справка. Дана гражданину Колядёнкову Филиппу Артемьевичу, рождения одна тысяча девятьсот девятого года. Уроженец Смоленской губернии Мосальского уезда, деревни Подолешье. Ранее не судим. Осужденному народным судом Мосальского района Смоленской области третьего марта одна тысяча девятьсот тридцать шестого года по статье… А зачем, собственно говоря, мы сейчас это читаем? – И Бурман выразительно посмотрел на ротного поверх оптических кругляшек своих очков.

– Читайте, читайте, Овсей Исаич, тут у нас мало литературы. Читайте. Всё развлечение.

– …По статье шестьдесят первая Уголовного кодекса РСФСР. Он что, выходит, беглый уголовник?…с поражением прав на два года, что о по отбытии срока наказания с явкой в Мосальский райвоенкомат… Из Каргопольского лагеря НКВД освобождён пятого сентября одна тысяча девятьсот сорок первого года и избрал место жительства деревню Подолешье Мосальского района Смоленской области. Выдано на проезд до станции Сухиничи-Главные… Начальник Управления Каргоплага НКВД СССР. Далее подпись. Подпись, прошу заметить, неразборчива. Так справка уже просрочена! Данный документ, по моему мнению, не может служить документом, удостоверяющим личность этого гражданина. – И Бурман, сдёрнув с мясистого носа очки, метнул на освобождённого взгляд человека, облечённого властью, вполне достаточной для того, чтобы в один час решить судьбу его.

Но у ротного на вчерашнего зека, как понял Бурман, были другие виды.

– Так, Колядёнков, Филипп Артемич, освобождёны вы, выходит, пятого числа сентября. Так?

– Точно так, товарищ старший лейтенант.

– И что, целый месяц в дороге?

– Вот именно! – вмешался Бурман. – Уж очень, смею заметить, подозрительно и как-то, знаете ли, невероятно. А может, уже у немцев успел побывать? И заброшен сюда, в наш тыл, со спецзаданием?

– На поезд сейчас не сесть. Так что добирался оказией. Где как. – Колядёнков говорил спокойно, так говорят уверенные в своей правде и в том, что в неё поверят. – А сюда… – Он оглянулся на деревню. – Сюда забрёл случайно. Землячку встретил на станции. Заговорила она по-нашему, я сразу и подошёл к ней. А потом выяснилось: Настя Свириденкова, из соседней деревни. Свириденкова – это её девичья фамилия. Сюда, в Малеево, замуж вышла. Сейчас Фролова. Муж погиб на фронте. Летом ещё.

– Когда вы сюда забрели? – продолжал допрос Бурман.

– Неделю назад. Думал, переночую и дальше пойду. Выйду на «Варшавку», а уж там как-нибудь… А тут загремело…

– Складно у вас, гражданин Колядёнков, получается…

– Да погодите вы, Овсей Исаич! Человек не за этим пришёл.

– Пришёл? Как «пришёл»? Разве его не задержали? А куда в таком случае смотрят дозорные?

Мотовилов посмотрел на Бурмана, потом на Колядёнкова и сказал:

– Через час, а может, и раньше здесь будут немцы. У меня в третьем взводе некомплект. Двое заболели. Я винтовку тебе дам. Винтовка найдётся. И на довольствие поставлю. Но, смотри, я тебе не лагерный вертухай, мне твой шаг влево не понадобится. Если с чистым сердцем к нам пришёл, то считай, что дошёл ты, Филипп Артемич, до своего Мосальска и, как полагается, призван военкоматом и определён в воинское подразделение рядовым стрелком. Винтовку-то в руках держал?

– Дело знакомое.

– Ну да, небось не одну укоротил. Чтобы за пазухой носить. А? Статья-то у тебя, парень, кулацкая.

Колядёнков побледнел, даже глаза потемнели и отчётливее проступили морщины вокруг сомкнутого, будто из неживого камня вырубленного рта.

– Ладно, тут тебе приговор читать никто не будет. Сам себя не приговори. Багирбеков! – окликнул он младшего лейтенанта. – Принесите сюда винтовку и подсумок Панюшкина!

Через минуту ротный сунул в руки Колядёнкову длинную винтовку, накинул на плечо подсумок и сказал:

– Вот и всё. Теперь ты боец Красной Армии. Присягу примешь потом. Но сейчас поклянись, что пришёл к нам, чтобы с врагом драться, а не с чёрными мыслями. Чем будешь клясться? Что у тебя самое дорогое? Кого в залог отдаёшь? Мать? Жену? Детей?

– Мать моя умерла. Жены и детей нажить не успел. – Колядёнков оглянулся в поле и сказал, глядя в глаза Мотовилову: – Могу землёй поклясться. Дороже её у меня ничего и никого нет.

– Ну что ж, клянись землёй.

Колядёнков опустился на колени, поцеловал землю, истоптанное, перемешанное с суглинком жнивьё и сказал, глядя в сторону вереницы окопов, где замерли, наблюдая за необычной сценой, ополченцы, и выдохнул:

– Клянусь родной землёй бить врага до последнего своего дыхания.

Младший политрук Бурман, всё это время молча метавший взгляды то на ротного, то на Колядёнкова, то на бойцов, высунувшихся из своих окопов, возмущённо сказал:

– Чёрт знает что! Партизанщина! Водевиль! Ни в какие мыслимые рамки!.. Я буду вынужден писать донесение.

– Если это входит в круг ваших обязанностей, пишите. Только – кому? Никто раньше утра следующего дня его не прочитает. А до утра, Овсей Исаич, ещё дожить надо. Займитесь-ка лучше кухней. Может, успеем роту покормить горячим. Заболеют ведь, и так кашляют, как каторжные…

Сырые полы торопливо захлопали вдоль окопов. Ротный даже не оглянулся на своего заместителя.

Колядёнков осмотрел винтовку. Отвёл затвор, заглянул патронник. Вытащил из обоймы патрон и сунул его пулей вперёд в лунку ствола. Пуля провалилась до каймы гильзы.

Этот старинный способ проверки качества винтовки Мотовилов знал ещё по службе в эскадроне. У старых винтовок, которые много побывали в деле, стволы, как правило, немного поддуты. Бой у них паршивый, кучности нет. Но для молодых бойцов, для никудышных стрелков, задача которых в бою – палить в сторону противника, опустошать подсумок напропалую, и такая хороша. В свежий ствол пуля идёт до половины, не дальше. Поддутый ствол тоже можно выправить. Рассверлить и пристрелять заново. Но для этого нужны тиски, инструменты, время и хотя бы горсть расходных патронов для пристрелки. Ничего из вышеперечисленного, кроме сырых окопов по обрезу поля, они не имели.

– Ну что, проверил?

– Проверил. На сто шагов и из такой не промахнусь.

– А на три сотни?

– На три сотни – другая нужна. Три сотни для неё – многовато.

– Что, ворошиловский стрелок?

– Охотник.

– Белку в глаз? Да?

– Я охотился на крупного зверя. Волк, лось, медведь, росомаха…

– О! Звучит внушительно. Но война – не охота на медведя. А может, мне тебя к разведчикам определить? Нет, пожалуй, рановато. Слыхал, политрук и так грозился донесение подать? И подаст. В гриву-душу… Подаст! А винтовку, поновей, после первого же боя себе подберёшь. Если эту не бросишь. Когда немец на этом берегу появится.

– Не брошу.

– Тут, брат, хоть в нитку избожись, а если в деле ни разу не бывал… Ладно, держись возле стариков. С ними сам себя скорей узнаешь.

Колядёнков, казалось, думал уже о другом. Он посмотрел вниз, на речку, и рассудил:

– А на эту сторону его и пускать не надо.

– Это ты правильно рассудил. Для того мы тут и оборону строим.

К полудню заметно потеплело. Даже ветер утих, а вскоре и вовсе будто прилёг в дальних лощинах. Над окопами мягко зашуршало. Люди подняли головы. Мягкий, и правда что не снег, а лебяжий пух падал на землю, устилал сырое, исхлёстанное дождями пространство.

– И где наш старшина запропастился? Вон уже и снег пошёл, зима наступает, а его всё нет.

– Пропадём с таким обеспечением.

– А ты курни. О похлёбке и забудешь.

– Старшина – что? Рано или поздно отыщется. А вот когда полк подойдёт? Видать, что германец раньше подкатит.

– Где он, полк? Есть ли он в наличности? В той стороне, где полк остался, вон какой грохот стоит…

Солдатские голоса меркли в окопах. Снег их придавливал, глушил. Но Мотовилов, проходя в сторону моста, где ещё час назад окопалось и затихло промежуточное боевое охранение, понимал говоривших по обрывкам фраз, по самой интонации, с которой бойцы тосковали и о кухне, и о том, о чём думали сейчас все.

У моста он спрыгнул в пулемётный окоп, поговорил с номерами. В это время позади, за дворами и полем, косым и уже побелевшим платом уходившим на северо-восток, к самому горизонту, по-журавлиному вскрикнул маневровый паровоз. Там проходила узкоколейка, которая вела в Серпухов. Мотовилов послал туда разведгруппу. По его расчетам, она должна была вот-вот вернуться.

– Трояновский, – приказал он сержанту, – ваша задача, как я уже сказал, прикрыть огнём отход передового боевого охранения. Смотрите, не перестреляйте своих. Асеенков будет отходить вон по той балке. Их двенадцать человек. Запасные отрыли?

– Так точно, товарищ старший лейтенант, – козырнул командиру группы Трояновский.

В сержанте чувствовалась некая внутренняя пружина, которую он сам сжал и теперь умело придерживал, чтобы не она управляла им, а он ею. «Видать, действительную отслужил», – подумал Мотовилов, примечая следы умелой распорядительности младшего командира. «Даже “гочкис” пулемётчики предусмотрительно сняли с бруствера и опустили на дно окопа, прикрыв сверху дерюжкой. А в деревню всё же сбегали, не утерпели», – догадался он, но ничего не сказал.

По мосту ходил часовой с винтовкой. Небольшенького роста, в шинели, набрякшей дождём и казавшейся непомерно длинной, он важно расхаживал от одной перилы к другой, поглядывал то за бугор, куда уходила дорога и куда час назад ушла группа лейтенанта Асеенкова, то на окопы, то на пулемётный окоп, то, мельком, на ротного.

– Часового с моста убери. Чего он маячит? Не в гарнизоне столовку охраняет.

– Куприков! Сгинь! – не по-уставному, но строго крикнул сержант, и часовой тотчас спрыгнул вниз и исчез под настилом, как будто только того и ждал.

– Ладно, следи за порядком. – И Мотовилов посмотрел на часы: времени было уже порядочно, а старшина всё не вёз свой котёл с кашей. И разведка не возвращалась… – Как только пройдёт на эту сторону группа лейтенанта Асеенкова, рви мост и – тоже в окопы. Смотри по обстоятельствам.

– Всё будет сделано. – И Трояновский вытянулся, как в строю.

Трояновский… Трояновский… Из поляков, что ли? Мотовилов думал о сержанте так, как когда-то думал о своих командирах батальонов и рот, когда возвращался со службы домой. Сержант Трояновский. У него и бойцы подтянутые. Шинели подогнаны. И оружие в порядке. Такой не должен подвести.

Разведчики, посланные проверить большак до железнодорожной ветки, вернулись вместе со старшиной. Отделение разведчиков шло вереницей по обочине дороги. Следом за ними тащилась повозка, нагруженная ротным скарбом – знакомым зелёным ящиком под железной крышкой и чем-то ещё, старательно прикрытым куском вылинявшего, как прошлогодний бурьян, брезента. Повозкой управлял сам старшина Ткаченко. Он сидел на передке, на ящике, притиснутый поклажей к самому крупу коня Змея. Левую ногу он щеголевато выставил вперёд, опершись на оглоблю, и высокое хромовое голенище, сдвинутое гармошкой, сияло издали и вызывало неприязнь бойцов. Все промокли, продрогли, с самого начала марша в рот маковой росинки не упало, а он где-то сапоги свои надраивал. Чтоб ему, проклятому, следующую ночь так промучиться… За повозкой катилась ротная кухня. Из косой трубы её, прикрытой от верхового дождя жестяным закопчённым колпаком-кулёчком, посыпывал сизый дымок, и все, наблюдавшие её долгожданный приезд, старались уловить в воздухе желанный дух варева и угадать, что же на этот раз приготовил им кашевар Надейкин. Сам Надейкин сидел под сложенным вдвое мешком, кулем надетом на голову, и казался худеньким подростком, случайно попавшим в кашевары. Когда кухня подъехала ближе, Мотовилов разглядел на дороге ещё несколько человек. Шли они нестройно, без оружия. «Чужие», – догадался он, вглядываясь в незнакомых бойцов. Они тоже свернули с большака к окопам.

Первым доложил сержант Плотников. Разведчики дошли до станции, разговаривали с дежурным. Тот сказал, что только что на Серпухов отправлены несколько вагонов с дровами.

– Младший лейтенант и четверо бойцов прибыли из Серпухова. Говорят, что возвращаются из госпиталя. Сборный пункт – Высокиничи. Документы в порядке.

Младший лейтенант, туго перетянутый ремнями, построил свою команду и стоял на правом фланге, вытянувшись вперёд гладко выбритым подбородком, в ожидании, когда к нему обратится тот, кто командовал здесь всем и вся. Мотовилов мельком взглянул на него и вдруг узнал в нём – или это ему показалось от усталости – того самого младшего лейтенанта с Варшавского шоссе. Как же его фамилия? Он приказал старшине приступить к раздаче пищи и подошёл к выстроившейся вдоль дороги шеренге.

– Товарищ полковник, вверенная мне группа бойцов после излечения… – Младший лейтенант одеревенелыми губами продолжал доклад, и Мотовилов заметил, как глаза его остановились на петлицах, в которых он увидел не полковничьи шпалы, а всего лишь кубари старшего лейтенанта.

– Докладывайте, докладывайте, товарищ младший лейтенант. Только учтите на будущее, что перед вами старший лейтенант, командир стрелковой роты.

– Вас понял, товарищ старший лейтенант…

– Говоришь, на сборный пункт?

– Да, в распоряжение штаба Семнадцатой стрелковой дивизии.

– Семнадцатой… Ну-ну. Только вряд ли она там, дивизия ваша. В лучшем случае рота. Считайте, что вы дошли. Как ваша фамилия, младший лейтенант?

– Старцев.

– Какое училище?

– Подольское пехотно-пулемётное. Ускоренный выпуск.

– Пулемёты системы «гочкис» знаете?

– Чисто теоретически. Хорошо знаю пулемёты системы «максим» образца тысяча девятьсот десятого года, ручной пулемёт Дегтярёва пехотный, образца двадцать седьмого года и крупнокалиберный Дегтярёва-Шпагина образца тридцать восьмого.

Мотовилов поморщился и сказал:

– Котловым довольствием я вас обеспечу. Кормите, Старцев, своих людей. Хорошенько поешьте сами и после обеда, ровно через двадцать пять минут, ко мне вместе с сержантом Плотниковым.

Бойцы младшего лейтенанта Старцева, на ходу выхватывая из своих «сидоров» котелки, гурьбой кинулись к полевой кухне. У одного из них Мотовилов разглядел плоский трофейный со съёмной крышкой. Значит, бывалый боец. В Семнадцатую… Где она теперь, Семнадцатая… Пропадут ни за грош в дороге.

«Надают мне по шапке, в гриву-душу, за самоуправство, – подумал он, и решил: – Семь бед, один ответ. Главное – что? Удержать рубеж до подхода полка. Вот за что спросится в первую голову. А за остальное отвечу потом. Разжалуют до лейтенанта, до взводного? Да хоть до рядового стрелка! Все здесь встретимся, в одном поле, – подытожил свои размышления старший лейтенант Мотовилов, – и полковники, и сержанты, и рядовые пехотные бойцы».

«А младшему лейтенанту, – подумал он, наблюдая за толпой возле котла, – тоже повезло. Подштопали наскоро и – сюда».

Кухню он приказал спрятать в ближайшем овражке, чтобы не демаскировать позиции роты.

Вместе с горячей кашей старшина Ткаченко тут же раздавал патроны, гранаты и бутылки с горючей смесью. Как злиться на такого старшину? Молодец, Ткаченко. Видать, зубами вырвал и эти гранаты, и цинки с патронами. Нет, со старшиной Мотовилову повезло. В меру нагловатый, шумный с бойцами и смирный, подчёркнуто вежливый с начальством. Умеет обделать любое дело, на которое не всякий и решится. Запасливый. Прижимистый. Настоящий хохол! Что и говорить, старшина Ткаченко пришёлся ротному по душе. Но старый служака Мотовилов знал и другое: такого весельчака и вьюгу надо было держать в руках. Пускай подружатся с Бурманом, внутренне посмеивался он, представляя, какое лицо будет у старшины, когда младший политрук заявит о своих контрольных функциях в тылах роты. Это тебе не ленивые и заевшиеся интенданты второго эшелона, которые, если это их не касается, любую бумагу подпишут и на любое зло глаза закроют, этот над котлом стоять будет, чтобы доподлинно быть уверенным в том, что бойца на передовой не объедает ни одна тыловая мышь.

Глава четвёртая

– Профессор, а вы когда-нибудь убивали? – И Брыкин выпустил струйку табачного дыма. – Сейчас ведь начнётся… Немец попрёт, стрелять придётся.

– Убивал, – кивнул Хаустов. Он даже не взглянул на соседа, продолжая сосредоточенно тяпать сапёрной лопатой перед собой. Ротный приказал соединять ячейки ходом сообщения. И, хоть усталость выламывала суставы и клонила отяжелевшую голову книзу, к коленям, Хаустов воспринял распоряжение старшего лейтенанта Мотовилова с той тайной надеждой, с которой смертник получил бы весть о том, что судьба его ещё не решена, приговор не оглашён, а стало быть…

Брыкин, услышав ответ Хаустова, едва не выронил из озябших рук лопату.

Некоторое время они копали молча. Брыкин что-то бормотал себе под нос, вроде кого-то бранил, то и дело приподнимался на руках выглядывал в поле, где его первый номер отрывал запасную огневую. Наконец, когда им, чтобы соединиться, осталось метра полтора, он отвалился к ровно, аккуратно срезанной стенке, засмеялся и сказал:

– Вот что такое для бойца лопата? Лопата – это всё. – Брыкин повертел перед глазами лопату и подытожил: – Но уж больно деликатная. Из такой только черпак для Надейкина склепать. Вот это б был струмент!

– Вполне с вами согласен, – тут же отозвался Хаустов и, продолжая затронутую соседом тему котлового довольствия, спросил: – Как вы думаете, Гаврюша, каши нам до нынешнего вечера дадут?

– Должны. На ужин, – уверенно ответил Брыкин и закурил. От него в сторону Хаустова густо потянуло табачным дымом. А затем Брыкин принялся поправлять камешком, который отыскал ещё в дороге, когда переходили ручей, лезвие своей лопаты.

И Хаустов подумал, что солдатский окоп всегда пахнет немножко табаком, немножко мочой и потом, немножко ружейный маслом, и всё это вместе, весь этот аромат, отдающий ещё и страхом, и есть запах передовой. «Старые запахи, – с иронией подумал он. – Видать, ещё не нанюхался, если они тебя не пугают». И действительно, эти запахи его не пугали. Хаустов словно играл со своим прошлым в неторопливый и опасный преферанс: ставки-то были более чем серьёзными.

– Брыкин, что ты всё свою лопату точишь? – окликнул Брыкина боец, отрывавший ход сообщения со стороны деревни. – И точишь, и точишь. Будто делать больше нечего.

– А твоё какое дело? За своей смотри. Я ж не указываю тебе, что твоя лопата заржавела.

– На нервы действует.

– Ишь ты, нежный какой! С такими нервами тебе, кум, не на войну, а куда-нибудь в интернат для нервноболящих со всем наличным пансионом. – Брыкин, если кого недолюбливал, начинал называть «кумом».

Брыкин усмехнулся, докурил самокрутку, ссыпал щепоть слюнявого табака обратно в кисет и принялся дальше шаркать плоским кремнем по лезвию малой пехотной лопаты. В конце концов осмотрел её с фронта и с тыла, повертел перед глазами и смачно, как кинжал, воткнул лезвием вниз в угол ячейки. И сказал, при этом не особенно рассчитывая на то, что его слова услышат:

– Шанцевый инструмент у солдата всегда должен блестеть чистотой и быть исправным.

– А у вас, простите, в роду были служивые? Ну, солдаты, как говаривали прежде? – Хаустов тоже устал копать, для отдыха взялся за свою винтовку, внимательно осмотрел её, продул затвор, отжал и снова захлопнул на место коробку магазина, протёр ветошкой колечко намушника. Потрогал штык, словно проверяя его прочность. Штык он снимать не стал. Хотя надо было снять. Но он знал, что винтовка новая, заводской пристрелки, пристреливали её со штыком, и сними штык – точность боя нарушится.

– А как же. И тятька, Иван Гаврилыч, был в солдатах. Ещё в ту Германскую воевал. В плену был. Вернулся. И дед, Гаврила Иваныч. У деда, помню, даже медаль была. За Севастополь. Ему и с турками пришлось, и с этими, как их… Тоже бусурманского племени…

– С англичанами, что ли? – подсказал Брыкину боец, минуту назад коривший его за то, что тот неурочно взялся точить лопату.

– Да нет, кум. Какие ж из англичан бусурмане? Нешто я ряду не понимаю?

– Самые что ни на есть лютые бусурмане. И Черчилль ихний – брехло ещё то.

Хаустов невольно засмеялся. Но виду не подал. Поставил в угол свою винтовку и сказал:

– Да вы, Гаврила Иванович, как я понимаю, славного роду. Настоящий, потомственный солдат. А я вот на войне человек случайный. – И снова Хаустов выкинул свою карту на опасный столик…

– Да на войне, уважаемый профессор, все мы случайные люди.

– В каком-то смысле вы правы, – задумчиво ответил Хаустов.

– Не пойму я ваших слов. Где шуткуете, где всурьёз говорите. То ли я слишком прост, то ли вы слишком непросты, профессор.

Хаустов сунул масляную протирку за голенище сапога и сказал своему соседу:

– Вы, Гаврюша, больше не называйте меня так. Хорошо?

– Как? Профессором, что ли?

– Ну да. Лучше просто по фамилии. Или по имени.

– Ну как же я вас, уважаемый… – Боец махнул рукой. – Глебом, что ли, называть буду?

Тот подумал и сказал:

– Ну что ж, можно и Глебом. Без всякого отчества. Так короче. А лаконизм, он, знаете ли, и в окопах тоже хорош. Во время боя особенно. Это ведь моё имя. Самые близкие люди меня так и называют. Жена, братья, сестра. Мама так звала. А вы мне, Гаврюша, человек теперь не чужой. Солдат солдату – брат. Разве не так?

– Да так-то оно так… Только вы-то постарше меня будете. Опять же образование ваше… Профессорское звание. – Боец сразу оживился. – Ведь это, если на военный язык перевести, вы, Глеб Борисович, генералом нам, рядовому народу, приходитесь, не меньше.

Хаустов добродушно засмеялся и снова налёг на лопату.

Вскоре из боевого охранения прибыл связной, отдышался, откашлялся и доложил, что задержана группа неизвестных в количестве шести человек, при одном орудии в орудийной запряжке.

– Говорят, что из отдельного артдивизиона Семнадцатой стрелковой дивизии. Лейтенант Асеенков спрашивает, что с ними делать?

– Давай их сюда. Живо, – приказал Мотовилов и подумал: «Опять Семнадцатая, здорово ж её потрепали. А может, из-под Вязьмы выходят?»

– В каком они состоянии?

– Да навроде непьяные, – простодушно ответил связной.

– Да я не о том. Как выглядят?

– Да навроде ничего. Как и мы. Одёжа вот только не по времени. В пилотках. У некоторых шинели немецкие. – И связной надел на штык винтовки шапку, поднял её и два раза махнул. – Сейчас тут будут. Ну, я пошёл? Что передать лейтенанту Асеенкову?

– Передайте сержанту Плотникову, чтобы подтянул вас по уставу. Как к старшему по званию обращаться надо и прочее. И ещё: окруженцев пускай пропускает беспрепятственно, но, если выйдут большие группы, пускай разбивает их по десять человек, не больше. Пока первая группа не дойдёт до моста, вторую не выпускать.

– Вас понял, – вытянулся связной. – Разрешите идти?

– Идите.

Связной побежал назад, гремя мокрыми полами длинноватой для его роста шинели. Не успел он перебежать через мост, как в поле, на дороге, блестевшей под дождём белёсыми колеями, показалась орудийная запряжка. Мотовилов разглядел в бинокль четвёрку гнедых кавалерийских лошадей, передок, на котором сидел боец с перевязанной головой, должно быть, ездовой, орудие со скошенным щитом. Он сразу узнал знакомые очертания «сорокапятки» с длинным противотанковым стволом. Сердце ротного заколотилось: «Ну вот, – подумал он, – дуракам всегда везёт, вот мы и с артиллерией». Вскоре он разглядел и расчёт, который плёлся за противотанковой пушкой, и то, что пушка была без одного колеса, и вместо колеса была подсунута берёзовая слега, оставлявшая на мокрой дорожной колее глубокую извилистую борозду. Мотовилов не выдержал и вышел навстречу.

Лошади, напрягая мокрые ноздри и заляпанные дородной грязью груди, с трудом выволокли орудие и передок на пригорок и остановились. Артиллеристы тут же подсунули под единственное колесо орудия камень. Сгрудились возле передка, с опаской смотрели на Мотовилова, сразу угадав в нём того, кто и решит их судьбу. На доклад вышел приземистый кривоногий сержант в ушастой довоенной каске, вскинул руку. И Мотовилов заметил, как дрожит рука артиллериста. Кому ж охота умирать, когда спасение рядом? Вот и надо убедить «сорокапятчиков», что спасение – этот рубеж. Вот этот берег и поле со складками рельефа, где они могут найти себе хорошую позицию.

– Откуда идёте? – спросил ротный сержанта.

– От Тарусы. Хотели в городе переночевать, а там уже немцы. Последний бой приняли под Полотняными Заводами.

– Боекомплект?

– Двадцать два выстрела. Под Тарусой пополнили. Двенадцать – бронебойные, десять – осколочно-фугасные.

– Когда последний раз получали довольствие?

– Две недели назад.

– Вижу, бывалый расчёт. Две недели без довольствия, а не заметно, чтобы отощали. И кони в порядке.

– Так ведь мимо деревень шли, – улыбнулся сержант. – По своей земле.

– Ладно, сержант. С выходом вас. О подробностях – потом. А сейчас слушайте приказ: выбирайте позицию сами, стрелять придётся по дороге. Отряди одного или двоих человек, за боеприпасами. Ехать недалеко. С вами поедет лейтенант и ещё двое разведчиков. Коней придётся взять ваших. А сейчас ведите людей к полевой кухне, скажите кашевару, что ротный приказал выдать каждому двойную порцию. Но через час орудие уже должно стоять на позиции. Всё, сержант. Выполняйте.

Приказ Мотовилова не обрадовал артиллеристов, но, как он заметил, особо и не огорчил. Ещё бы, могли бы и в овраг отвести, а тут – на позиции, полное доверие. Да ещё и двойная порция горячей каши с тушёнкой.

Двадцать два снаряда – это уже кое-что. Если учесть, что это кое-что к ничему, то – уже много. Но если Старцев, которому он поручил доставить с полустанка снаряды, успеет обернуться до подхода немцев, то первый бой артиллерийским усилением худо-бедно, но всё же будет обеспечен. Если только сержант – не болтун и умеет стрелять из своей калеки-пушки.

– Прицел-то в порядке? – на всякий случай поинтересовался Мотовилов, когда артиллеристы прикончили кашу и принялись за ломы и лопаты.

– Прицел в порядке. И целиться есть кому, – ответил сержант и снова скупо улыбнулся.

Сержант уже начинал нравиться Мотовилову. Люди вокруг него бегали, как заведённые, каждый знал своё место, слушались беспрекословно. Бойцы младшего лейтенанта Старцева, которые поступили во временное подчинение командиру расчёта, тоже вскоре были приставлены к делу, освоились и быстро отрывали основной окоп, ровики для огнеприпасов и расчёта.

Сержант выбрал место для огневой на склоне неглубокой лощины, уходившей в лес. Лощина надёжно прятала орудие, укрывала справа и слева, таким образом предохраняя от флангового огня. Дорога на той стороне речки с позиции открывалась достаточно широко, к тому же метрах в пятистах насыпь делала поворот и некоторое расстояние тянулась вдоль фронта. Деревья и кустарник впереди пришлось подчистить. Берёзы и ольхи тут же распилили и растащили на землянки и траншейные перекрытия. Ветки пошли на маскировку.

Сержант сбегал к речке, вернулся и приказал:

– Снимай, ребята, колесо. Ниже посадим.

Орудие сразу осело ниже к земле, и теперь его трудно было разглядеть и с двадцати метров.

– Надо предупредить пехоту, что снаряды пойдут через их головы, – приказал сержант заряжающему.

Тот протирал снаряды в длинных латунных гильзах и аккуратно, как только что вынутые из мотора сияющие поршни, складывал обратно в плоский продолговатый ящик.

Когда всё было уже отрыто и замаскировано, связист вытащил из передка зелёные ящики телефонных аппаратов, катушку с проводом и спросил сержанта:

– Куда тащить?

– На НП командира роты, – ответил тот.

Стрелковые окопы тем временем тоже оживились. Бойцы обсуждали нежданное-негаданное пополнение.

– Какая-никакая, а всё же артиллерия.

– Пукалка… У германца на танках установлены семидесятипятимиллиметровки. Вот это пушка! Такая как дась!..

– «Сорокапятка» бронебойным снарядом любую броню пробивает. Видел я, как ихние танки горят. С любыми пушками. А вон и связь имеется. В деле-то, видать, уже побывали. Воевать, вон, гляди, собираются по-умному, с телефоном.

– Главное, чтоб стрелять умели.

– В тыл поволокли.

– Пушки и должны в тылу находиться. Не в окоп же к тебе орудие ставить! Вот деревня! Тебе, пехоте, наверное, кажется, что вся в твоём окопе происходить будет.

– Будет, не будет, а наши окопы она, как видно, не обойдёт.

– А где ж они, разгильдяи, колесо-то потеряли? С передка бы, что ли, сняли.

– Без тебя не догадались. Иди, подскажи.

Вскоре возле окопов появился ротный, и разговоры сразу поутихли.

Так, за перебранкой и разговорами, под затяжку махорки, рота скоротала до вечера. За это время успели прокопать ходы сообщения, запасные огневые для пулемётных расчётов, а главное, надёжно замаскировали в лощине 45-мм противотанковое орудие[8]. Снятое с последнего колеса и берёзовой слеги, оно низко сидело в просторном окопе, и чёрные будылья бурьяна едва не касались тонкого, как шило, ствола.

Дождь к вечеру немного поутих. В поле начали растекаться влажные сумерки. И в это время Мотовилов заметил в бинокль движение, которого ожидал уже давно. Правее дороги, вдоль гряды берёз и густого ивового подлеска бегом бежали бойцы передового охранения. Одновременно оттуда послышались отрывистые звуки моторов. Разведчики действовали так, как приказывал он. Но всё происходило так быстро, что лейтенант Асеенков, видимо, не успел сообразить и из всех немногих вариантов, которые его группе оставила судьба, выбрал самый гиблый. Не сообразил Асеенков… А может, испугался. Надо было кого-нибудь из старых сержантов послать. Моторы стучали всё отчётливее и ближе. Часть бойцов рассредоточилась и свернула влево, в серый кустарник подлеска, и тот сразу поглотил их, спрятал и от чужих, и от своих глаз. Но трое, бежавших впереди других, сбились в кучу и продолжали, низко пригнувшись к жнивью, бежать вдоль дороги к деревне. Что ж он не увёл их в лес, наблюдая за бегущими, бранил и лейтенанта Асеенкова, и себя Мотовилов. Если бы он знал, что среди троих, бессмысленно бегущих по полю, был и лейтенант…

Лейтенант Асеенков прибыл в роту в последний день перед отправкой сюда. На взвод его Мотовилов решил не ставить. Со вторым взводом неплохо справлялся старшина Звягин. Снимать его, воевавшего с лета, с должности, которую он исполнял, пожалуй, лучше лейтенантов, Мотовилову не хотелось. И лейтенанта он держал пока при себе.

Три мотоцикла выскочили из-за перелеска и, обгоняя один другой, помчались по дороге. Это были немцы. Мотовилов узнал их по низкой посадке, по пулемётам, закреплённых на турелях в колясках, и по особому стуку моторов. Два мотоцикла вырвались вперёд и уже настигали бегущих. А те, вместо того чтобы свернуть к лесу или хотя бы отбежать подальше в поле и залечь, продолжали бежать вдоль дороги.

Немцы кричали бегущим:

– Иван! Сталин капут!

Уже был хорошо слышны их голоса и смех.

Мотовилов опустил бинокль и приказал стоявшим рядом связным:

– Живо во взводы и – чтобы все замерли. Огня без приказа не открывать!

Как бы тщательно ни готовил Мотовилов своих людей к бою, как бы ни старался предусмотреть и то, и то, и то, война всегда предлагала наихудший из всех возможных вариантов. Вот и теперь, наблюдая за тем, как немецкие мотоциклисты гнали по жнивью его боевое охранение, Мотовилов понял, что фронтовая фортуна снова скорчила ему гримасу.

– Братцы! Братцы! – кричало поле; поле задыхалось от бега и ужаса настигавшей погони, поле взмахивало руками и взывало о помощи.

«Только бы не сдали у кого-нибудь из бойцов нервы, – подумал Мотовилов. – Если начнут стрельбу, раскроют всю оборону, и тогда нам тут долго не удержаться. Ведь мотоциклисты – это разведка, то же, что и у нас, передовое охранение». Встретились два охранения, и результат этой встречи он, командир роты, сейчас наблюдает в бинокль. А что, если и рота точно так же побежит, если в поле появится не три мотоцикла, а тридцать, да с танками и бронетранспортёрами?

Два мотоцикла гнали на полной скорости, какая только была возможна на размытой дождём полевой дороге. Один немного отстал. Расстояние между мотоциклами и бегущими бойцами сокращалось с каждым мгновением. И вот один из бегущих остановился, резко повернулся лицом к дороге и вскинул винтовку. Но выстрелить он не успел. Его опередили мотоциклисты. Два пулемёта одновременно заработали в колясках, разбрасывая в полусумерках клочковатое пламя. Все трое упали в стерню. И сразу наступила тишина. Во всяком случае, так показалось многим, наблюдавшим за происходящим в поле из окопов.

Мотовилов глянул вправо и влево, перевёл дыхание. Слава богу, рота молчала. «Пускай едут, – подумал он, – возле моста их остановит Трояновский. Но было бы совсем хорошо, если бы и Трояновский пропустил их дальше, в деревню. А если они заметят окопы? Это ж дураком надо быть, чтобы не заметить окопавшуюся роту».

Но мотоциклисты повели себя иначе. Первые два мотоцикла, которые гнали красноармейцев вдоль дороги, а потом открыли по ним огонь, вначале пытались перескочить через неглубокий кювет и съехать на поле, видимо, мотоциклисты хотели осмотреть убитых. Один мотоцикл тут же застрял в грязи. Его кое-как вытолкнули. Через минуту он, швыряясь грязью из-под заднего колеса, помчался назад, к перелеску. Два других с интервалом в двадцать-тридцать метров начали медленно спускаться к речке.

– Товарищ старший лейтенант, мне кажется, они приняли наше охранение за группу отступающих. – Лейтенант Багирбеков стоял рядом с ротным и напряжённо смотрел в поле. Крылья его ноздрей, как показалось Мотовилову, стали ещё тоньше и побелели.

– Как думаешь, куда он поехал?

– Если это разведка, то докладывать.

– Что? Что докладывать?

– Достигли населённого пункта Малеево. Путь свободен. Противника не обнаружено.

– Вот именно. Водевиль! В гриву-душу… Сейчас они спустятся к мосту, и начнётся стрельба. А ну-ка, Васильев, отойди в сторону. – И Мотовилов лёг к пулемёту. Он сразу поймал в прицел второго мотоциклиста, который нахохленной куклой в промокшей, должно быть, шинели сидел за низко опущенным рулём и усиленно газовал, стараясь проскочить ложбинку перед мостом. Мотовилов уже положил палец на спуск, но тут увидел, что первый мотоцикл тоже остановился. С него соскочили двое и побежали к своим напарникам, чтобы помочь им вызволиться из грязи. И тут щёлкнул одиночный выстрел. Немец, сидевший в коляске, сунулся головой вниз. Какое-то мгновение Мотовилову казалось, что пулемётчик возится со своим MG, но, когда тот замер, а сгрудившиеся возле застрявшего в грязи мотоцикла кинулись врассыпную, понял, что тот готов. А в следующую минуту стрелять Мотовилову уже было нельзя. Потому что из кювета и из-за ракит, тесно обступавших дорогу, выскочили сапёры и ринулись на немецких мотоциклистов. Среди них Мотовилов узнал и сержанта Трояновского. Возле мотоцикла началась свалка, раздались крики, ругань, послышались удары. Как будто плотники стареньким, примятым от долгого употребления чехмарём[9] доводили до нужного угол очередного венца.

– Эх, мать честная, что ж мы тут сидим, когда там наших!.. – закричали там и тут в ячейках.

– Сиди, дядя, там теперь и гвозди из подмёток высыпались, а не только…

Схватка в ложбинке длилась какие-то минуты. Вскоре оттуда повели пленных, потащили раненых.

– Да подсобите ж вы, сук-кины… – кричал, захлёбываясь розовой пеной, красноармеец. Он то делал несколько шагов вперёд, к мосту, то присаживался на корточки посреди дороги, прижимая к груди окровавленные ладони.

И тогда, не дожидаясь дозволения командиров, из окопов выскочили несколько человек и побежали вниз, к мосту и переезду. Некоторые бежали без винтовок.

В группе сержанта Трояновского почти все были переранены. Сам Трояновский, смахивая рукавом кровь со лба, толкал прикладом трофейной винтовки рослого немца с нашивками оберефрейтора. Жёлтый кант на погонах свидетельствовал о его принадлежности к мотоциклетной или, скорее всего, к мотоциклетной разведывательной части.

Оба мотоцикла укатили в деревню, свалив прямо на коляски искромсанные штыками и сапёрными лопатками трупы мотоциклистов, завалили за ближайшим сараем картофельной ботвой. Оружие и снаряжение, в том числе и ранцы, принесли на НП командира роты.

Мотовилов приказал перевязать сапёров и принялся допрашивать пленного обрефрейтора. В какой-то момент ему, дважды побывавшему в окружении и не раз сходившемуся с противником лицом к лицу, казалось, что он вполне сможет поговорить с пленным, задать ему необходимые вопросы и получить внятные ответы. Но когда немец, увидев, Мотовилова и, видимо, поняв, что его привели к офицеру начал что-то говорить ему и требовательно жестикулировать, одновременно указывая на Трояновского, которого перевязывали неподалёку в траншее, ротный поправил портупею, оглянулся на Багирбекова и спросил:

– Вы, случайно, не знаете, как по-немецки выразиться, чтобы этот дрын замолчал?

– Я знаю, как по-немецки «тишина», – краснея, ответил Багирбеков.

– Он этого не поймёт. – И Мотовилов резко повернулся к немцу, который продолжал что-то спрашивать, шагнул к нему и рявкнул: – Молчать! Ты где находишься, в гриву-душу!

Немец действительно замолчал.

– Вот так. Мало тебе сапёры наваляли… – И приказал связному Васильеву, дежурившему возле пулемёта: – Васильев, сходи-ка за Хаустовым. Он человек учёный, по-немецки наверняка понимает.

Хаустов прибыл через минуту. Приложил к каске ладонь.

– Ладно, ладно, некогда, – махнул рукой Мотвилов и указал на пленного: – Допросите его. Кто? Откуда движутся? С какой целью? И в какой силе?

Хаустов взглянул на пленного оберефрейтора, кивнул ему. Тот ответил вопросительным взглядом и отвернулся. Хаустов сгруппировал вопросы ротного в одну фразу и перевёл её. Немец ответил, что не понимает.

– Не понимает? – И Мотовилов толкнул пленного в грудь, развернул лицом к себе и сказал: – Либо вы, Хаустов, знаете немецкий язык так же, как и я, либо немец дураком прикидывается.

– Разрешите угостить его табаком? – И Хаустов вытащил из-за пазухи душистый кисет с солдатской махрой.

Сворачивая самокрутку, Хаустов спросил оберефрейтора, как его зовут. И в том что-то вздрогнуло, может, желание жить, потому что жизнь его оказалась на краю пропасти, и подталкивать её дальше, самому, стало страшно.

– Хорст, – ответил немец. – Хорст Штрассер.

– С вами разговаривает командир стрелковой роты Шестидесятой стрелковой дивизии старший лейтенант Мотовилов. – Диалог вроде налаживался. – Вам необходимо ответить на несколько вопросов, господин Штрассер.

Хаустов предложил немцу самому свернуть самокрутку, но тот взял оторванный листок газеты и вдруг пальцы его задрожали, так что он не смог держать его.

– Ну вот, человеческое проснулось. – И Мотовилов вытащил из кармана широких галифе помятую пачку «Казбека». – Может, пусть моих закурит? Всё же, в гриву-душу его, представитель высшей расы. Вон как пальчики заходили. Как у пианиста.

Но Хаустов ловко скрутил две самокрутки и одну из них, та, что вышла поизящней, протянул немцу. Тот жадно затянулся несколько раз, прокашлялся и через слезу сказал:

– Спрашивайте.

От Высокиничей в сторону Серпухова двигается колонна авангарда 260-й пехотной дивизии. Сапёрный батальон 460-го пехотного полка. Усилен двумя средними танками и бронетранспортёром с 20-мм пушкой и тяжёлым пулемётом. Оберефрейтор показал нашивку – олений рог с пятью отростками и пояснил, что это отличительный знак их 260-й Вюртембергской пехотной дивизии.

– Спросите, сколько человек в батальоне?

Немец ответил не сразу. Сделал очередную затяжку с тоской посмотрел в поле за речку, откуда его только что приволокли, и ответил, что в колонне четыре взвода. Остальные задержались в Высокиничах. Накануне был сильный бой в районе юго-восточнее Высокиничей, и батальон понёс большие потери убитыми и ранеными.

Немец докурил, погасил, растёр в пальцах окурок.

– Спросите, нет ли в колонне артиллерии?

– Нет, – ответил немец по-русски и снова заговорил по-немецки.

Оберефрейтор что-то спрашивал, повернувшись к Хаустову. Тот тут же перевёл:

– Он спрашивает, что будет с ним?

– Переведите, что об этом он должен был спрашивать себя и своего непосредственного командира четыре месяца назад.

Хаустов перевёл. Немец побледнел и заговорил снова:

– В июне и до середины июля его дивизия находилась в районе Ле Кресо, во Франции, – перевёл Хаустов. – И ещё он сказал, что он такой же, как и вы, солдат, и, когда идёт война, не вправе выбирать, где ему быть и в каком направлении маршировать.

Мотовилов слушал ответ оберефрейтора и только теперь вдруг понял, что он и сам не знает, что делать с ним. Куда его девать, этого немца, когда он допрошен и сказал всё, что их интересовало? В овраг? А куда ещё? Ведь с минуту на минуту сюда подойдёт колонна противника, которая и численно, и вооружением сильнее его роты. И куда его в такой обстановке девать, этого француза из Ле Кресо, или как там его, с вюртембергскими рогами… Раньше, когда Мотовилов командовал полком, такой проблемы не существовало. Пленных либо тут же отправляли в штаб дивизии или корпуса, либо вообще не брали. «Сидел бы во Франции и пил шампанское. Нет, тоже на дармовщинку потянуло, – размышлял Мотовилов, – дранг нах остен…»

Оберефрейтор, как видно, был неплохим психологом.

Хаустов снова начал переводить:

– Он говорит, что владеет весьма ценными сведениями о группировке, которая накапливается на этом участке фронта в ближнем тылу.

– Спросите его, с какой целью?

– С целью овладения разъездом Буриновский с последующим выходом вдоль узкоколейной железной дороги на Серпухов и затем на Московское шоссе. Он готов говорить об этом в штабе нашей дивизии или армии. Имеет также сведения о резервах корпуса и их передвижении.

– Танки? Спросите его, они подтягивают танки?

– Да, товарищ старший лейтенант, он говорит, что второй эшелон их наступления составляет Девятнадцатая танковая дивизия. Дивизия состоит из танкового полка, двух моторизованных полков, одной моторизованной бригады. В дивизию также входит артиллерийский полк, мотоциклетно-пехотный батальон, противотанковые части и другие подразделения. Танковый полк насчитывает около ста машин различных модификаций, в том числе панцер-два, панцер-три и панцер-четыре. Последние два типа составляют основной костяк танкового полка. Панцер-гренадерские подразделения посажены на бронетранспортёры, грузовики и другую технику и обладают высокой маневренностью и огневой силой.

– Спроси, где они собираются делать прорыв?

– Этого он точно не знает. Но готов рассказать о других подробностях.

– Да, так оно, в гриву-душу… Кому охота умирать? А, Хаустов? Ещё поживём? Как выдумаете?

– Если противник введёт в дело танки и мотопехоту…

– Пока у них два танка и один бронетранспортёр. Если немец не брешет. – И тут же, выглянув в глубину траншеи, распорядился: – Морозов, возьми у Платонова винтовку и срочно отведи пленного на разъезд. Сдашь коменданту. Передашь вот эту записку. Автомат и запасные диски оставь. И срочно! Понял? Немца хорошенько свяжи. И гранату с собой возьми. Давай действуй. А вы, Хаустов, пока останьтесь.

Отправляя в тыл пленного немца, Мотовилов надеялся, что там, в штабе дивизии или армии, смотря куда немец попадёт в этой кутерьме и неразберихе, допросят его и быстро сообразят: роте нужна подмога. Или, если рота уже списана как неминуемая, так сказать, плановая потеря, что для армии – капля в море, на угрожаемый участок в любом случае вышлют хотя бы батальон с мало-мальским усилением.

Пленного оберефрейтора увели. Бойцы провожали его мрачными, настороженными взглядами. Переговаривались:

– Куда его?

– В тыл, наше сало жрать.

– Да ну, Морозов в ров повёл.

– Сразу надо было…

– Одеколоном пахнет.

– А ты думал! Поглядим, Сидорёнок, чем ты после боя запахнешь!

В ячейках послышался смех. Приглушённой невесёлой волной он пролетел по траншее и тут же иссяк.

– Мне младший политрук Бурман говорил, что вы профессор, преподаёте в университете. – Мотовилов посмотрел на Хаустова, потом в бинокль, прошёлся по кромке, отделяющей поле и дальний лес за речкой, отыскал серые бугорки своих бойцов, полчаса назад расстрелянных из пулемёта мотоциклистами, и некоторое время рассматривал их. Ему вдруг показалось, что один из них шевелится. «Нет, вряд ли», – в следующее мгновение подумал он и сказал: – Однако в вас чувствуется бывший военный. Чем ближе противник, тем явнее он в вас оживает.

– Возможно.

– Вы – человек с прошлым.

– Все мы, товарищ старший лейтенант, не без прошлого.

– А ведь один из них ещё живой. – И Мотовилов протянул бинокль Хаустову. – Вон, видите, где разведку расстреляли, трое лежат. Один сюда ползёт. Или мне кажется. Глаза слезятся, устали.

Хаустов вскинул бинокль. Сумерки уже закрывали даль. В окулярах бинокля они ещё сильнее сгущались. Хаустов уже ничего не мог разглядеть. Он вернул бинокль и сказал:

– Я бы на вашем месте, товарищ старший лейтенант, послал туда людей. Чтобы проверили, нет ли там раненых, которые нуждаются…

– Вы воевали в ту войну? – перебил Хаустова ротный. – Молчите… Я бы на вашем месте тоже больше помалкивал. По тому, как вы держали бинокль, можно понять многое. Так воевали или нет? Уверен, что не в Красной Армии. А, ваше благородие? Ладно, идите. Только смотрите, боец Хаустов, если что, в гриву-душу, собственноручно… – И Мотовилов похлопал по тяжёлой кобуре ТТ.

– Это вы напрасно. Я на фронт пошёл добровольно.

– Ладно, Хаустов, поговорим после боя. Вон, посмотрите, идут. Недолго ждали. – И, опустив бинокль, крикнул: – Рот-та! Приготовиться к бою! Командиры взводов, ко мне!

Там, в конце сжатого поля, куда уходила дорога, по которой сюда пришли и они, оседлавшие, как пишут в боевых донесениях, стратегически важную коммуникацию, а попросту просёлок, показалась голова колонны.

– Хаустов, – окликнул Мотовилов Хаустова уже в спину, – вы о нашем разговоре… И о том, что немец рассказал, тоже помалкивайте. Не надо этого людям знать. О наличии у противника танков и прочее…

Хаустов кивнул.

На душе у Хаустова было смутно и легко одновременно. Вот он, бой, уже коснулся его своим жестоким в своей неизбежности ветром. Вот он, противник, который отнял у него сына и который угрожает его жене, внуку, невестке, Москве, родной земле и всему тому, чему он служил всю свою жизнь. Хаустов протискивался по узкому ходу сообщения, помогая себе руками. Он спешил занять свою ячейку, которая без него пустовала, и думал только об одном: только бы не получить дурную пулю до начала боя. Когда-то давно, ещё в тех окопах и в ту войну, в первые же минуты боя близ города Станислава в Восточной Галиции, когда их полк ещё молчал, изготовившись, стоявший рядом с ним в траншее хорунжий из конной разведки получил пулю в лоб. Нет, нельзя умирать, не дождавшись схватки. Дожить, схватиться, а уж потом… Там – на чью сторону Бог укажет.

Глава пятая

История профессора Хаустова

– Глебушка, – сказала ему жена на вокзале, – ты только не забывай менять носки. Береги ноги.

– Конечно, Маша, конечно, – как мог, успокаивал он жену, стараясь уже не дотрагиваться до неё, потому что прощания и объятия были позади, началась уже новая страница его жизни, война, поход, и обо всём, что окружало его до этого, предстояло забыть. Он знал, что такое война и что такое оставлять где-то за спиной любимого, родного человека.

1916 год. Юго-Западный фронт. Атака под Станиславом, за которую он, прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка Глеб Фаустов был удостоен серебряной медали «За храбрость» на георгиевской ленте. Часто потом, да и теперь, по прошествии многих лет, будоражила его память та атака, в которой слились воедино и отчаяние, и страх, и лихость. В развёрнутом строю шли под звуки полкового оркестра. Офицеры в первой шеренге, с солдатскими винтовками. Рядом боевые товарищи, с кем вместе прибыл на фронт из Александровского училища, слева – Гриша Бородин, а справа Эверт фон Рентельн. Немец по отцу, Эверт, считался самым храбрым из них. Эверт тоже получил за ту атаку «За храбрость» и повышение в звании… А в феврале следующего года Фаустов, спрятав ту медаль за подкладкой сапога, ехал в Первопрестольную в общем вагоне и какой-то человек в бобровой шапке, внимательно глядя ему в глаза, сказал: «Вы бы, братец, погоны-то сняли. А то товарищи их вам гвоздями к плечам прибьют…» Погоны он снял, ночью, когда все уснули, вышел в тамбур покурить, отстегнул их от шинели и выбросил окно, в моросящую снежной крупой темень. Сколько таких погон тогда замело снегом на пути к Москве и Петрограду, Смоленску и Киеву! Вот где погибал русский офицерский корпус. В тех ночных эшелонах к столицам. Это были поезда отречения.

Военную карьеру Глеб Фаустов делать не собирался. Хотя ему тогда только-только исполнилось двадцать с небольшим и служба ему нравилась. Командир батальона, при штабе которого он состоял офицером связи, всячески благоволил ему, уговаривал после окончания кампании остаться в армии. Но вскоре всё полетело к чёрту. Вернулся в университет. Занялся наукой. Преподавал. Женился поздно. На лаборантке Марии Самариной, дочери штабс-капитана Самарина, бывшего его однополчанина. Большевики их семью не трогали. Хотя многих бывших за эти годы ГПУ перетаскало в свои казематы. Некоторые исчезли навсегда. Другие замкнулись в себе, перестали общаться. Возможно, в какой-то степени ему помогло то, что, по совету своего будущего тестя, он исправил свои метрики. В сущности, и исправление-то небольшое: в фамилии изменил заглавную букву «Ф» на «Х». Исправление незначительное, но фамилия сразу превращалась вполне в простонародную, пролетарскую. «Сейчас всё на “х” менять надо, – зло пошутил тогда бывший штабс-капитан Самарин. – Чувствуешь, как от тебя сермягой запахло? Хороший солдат на поле боя всегда должен уметь маскироваться». Жизнь действительно стала постепенно налаживаться. Бывшие комиссары и активисты, сняв портупеи и шпоры и рассевшись по кабинетам, вскоре стали напоминать царских чиновников различных рангов. То же невежество, та же жадность к подношениям, те же интриги на почве зависти. А Глеб Борисович тихо сидел на своей кафедре, преподавал эстетику. И никуда не лез. Ни в партию, ни даже в профсоюз. Не говоря уже об оппозиции, которая всегда существовала. В том или ином виде. Исправно покупал облигации государственного займа. На собраниях молчал. Воспитывал сына, названного по отцу и прадеду Борисом. И так бы, тихо и мирно, возможно, и прошла бы жизнь среди книг и студентов, рядом с Машей, Борей и его семьёй, если бы не война.

Теперь, сидя в сыром окопе у деревни Малеево, он почему-то вспомнил не Машу и не сына, а Таню, жену Бориса. Вернее, его вдову. Вот ведь и проводить не пришла. Внука не привела.

Борис ушёл на фронт ещё летом. Пришло два письма. Шли бои под Смоленском и Витебском. Борис попал именно туда. Их маршевую роту влили в один из потрёпанных полков и бросили в бой.

Теперь, наблюдая фронтовую жизнь и одновременно живя ею, Хаустов постепенно восстанавливал в своём воображении наиболее вероятную картину гибели сына. Эти реконструкции настолько поглотили его, что им, и только им, он уделял каждую минуту свободного времени. Курил солдатскую махорку (небольшой запас «Герцеговины флор» закончился быстро) и думал, думал, думал… Никто даже не догадывался, что московский профессор сокрушает свою душу печалью о сыне. Сам Хаустов считал, что и не нужно, чтобы кто-то знал о его утрате. У многих сейчас погибли родственники, без вести пропали близкие. И рассказывать кому-то постороннему и чужому о своей незаживающей боли он считал совершенно неуместным. Постепенно он понял, что Борис, мысли о нём – это и есть та тайная свобода, куда можно бежать в лучшие минуты жизни на войне, если они здесь возможны, и ею надо дорожить и оберегать её. Потом его мысли переключались на внука. Он думал и о невестке. Глебушка… Каким он вырастет?

Ведь это совершенно неразумно, с точки зрения военной, и слишком жестоко по-человечески – бросать маршевую роту, целиком, сразу в бой. Куда правильнее по прибытии на передовую расформировывать эти маршевые роты по батальонам, по стрелковым ротам, по взводам. Марш завершён, пополнение прибыло организованным порядком. А теперь начинается война. И лучше было бы, если бы новоприбывшие оказывались в окопе рядом с бывальцами, теми, кто пороху уже нюхнул и может дать совет молодым, как вести себя в бою, как пережить бомбёжку или артобстрел, как передвигаться и как вести огонь. Русская армия всегда держалась на том, что новобранец поручался старослужащему солдату, дядьке, который и воспитывал его, и бранил, и поощрял. Главное поощрение, самая большая награда на войне для солдата – это его жизнь, которую он вынес из боя невредимой и не опозоренной малодушием. Сотни раз Хаустов представлял, какими могли быть последние мгновения жизни Бориса, и каждый раз это была другая картина. Только черты лица сына, его глаза и губы всегда были теми же, которые он знал. Но иногда их размывала какая-то даль. И Хаустов начинал мысленно молиться и за погибшего, и за себя, чтобы потеря, какой бы непоправимой она ни была, не стёрла в его памяти образ самого дорогого ему человека.

– Ну, сынок, вот и мой черёд настал. – И Хаустов обмахнул масляной протиркой затвор винтовки.

Сумерки в октябре случаются долгими. Вот и эти, кажется, нависли где-то вдалеке, в укромных лощинах и деревенских проулках и не торопились на простор. И колонна, которая потекла из-за перелеска в поле, сразу заполняя всю ширь и даль дороги, делая её и неширокой, и недлинной, роте старшего лейтенанта Мотовилова была хорошо видна. Как днём.

Глава шестая

Остатки боевого охранения ввалились на НП старшего лейтенанта Мотовилова в тот момент боя, когда и в поле, и перед деревней, и у моста, и по всему береговому обрезу громыхало и полыхало. Пальба шла вовсю. То и дело вспыхивали, то короткими, цепкими и осмысленными, то длинными и бестолковыми очередями пулемёты на флангах. То рвались снаряды, осыпая осколками траншею и калеча тех, кто не успел вовремя нырнуть в окоп. Мотовилов кинулся было к пулемёту. Морозова он отправил в тыл, и пулемёт остался без призора. Но потом взял себя в руки и начал наблюдать за ходом боя в бинокль. Время от времени к нему подскакивал сержант-артиллерист, кричал что-то, но он снова и снова осаживал его:

– Не время! Пускай поверят, что мы тут одни!

– Понял! – отвечал, вроде бы успокаиваясь, артиллерист, и кричал в трубку, уточняя новый прицел, потому что танки подошли уже вплотную к ложбинке перед мостом, где сапёры сошлись с немецкими мотоциклистами и где теперь они маневрировали, выбирая цели. Но проходило не больше минуты, и сержант снова кидался к Мотовилову и, бледнея, требовал разрешить открыть огонь, потому что, если танки сместятся вправо, за насыпь, орудие из лощины их не достанет.

Но Мотовилов знал, что правее они не сместятся. Во-первых, по ним уже вели огонь бронебойки, и бока им подставлять танки не хотели. А во-вторых, и это было решающим, они стояли перед переездом. Соблазнял и мост. Мост почему-то до сих пор был не взорван. И Мотовилов нервничал. Но отхода сапёров он не наблюдал. Значит, приказ помнят. Значит, ещё сидят там, внизу, ждут более удобного момента. Брод тоже был хорошенько заминирован. Дважды к нему подбегали немецкие пехотинцы, скорее всего сапёры. Но их тут же отгоняли сосредоточенным огнём «гочкисы». Как ни плох был этот пулемёт, а всё же стрелял.

– Пускай влезут на переезд, – уже более спокойно говорил сержанту-артиллеристу Мотовилов. Он видел, что рота удержала первый напор и теперь, даст бог, подержится. Народ осмелел. У кого-то появился азарт. Кто-то преодолел страх и теперь тоже подключается к большинству. Стихия боя захватывала всех. «Вот так-то и бывает на войне, – вспомнил он прибаутку своего первого эскадронного командира, – случается, что и коршун цыплёнком делается, а случается, что и цыплёнок, самый распоследний, коршуном врага клюёт».

Немцы втянулись в бой всей своей наличной силой. Мотовилов хорошо видел, как рассыпалась, растеклась по полю и пойме колонна, когда по ней открыли огонь из окопов. Но он знал и другое: кто-то на той стороне речки так же, как он на этой, руководит боем, и что он вот-вот откажется от продолжения лобовой атаки, отведёт пехоту и танки, перегруппирует свои силы, и тогда надо будет ждать обхода с фланга и удара в тыл.

– Видишь «горб» в кустарнике? – указал Мотовилов на бронетранспортёр, который забрался в заросли ивняка и стоял там, будто затаившись и наблюдая за атакой. Над рубкой колыхалась антенна. – Вот кого надо в первую очередь.

– Танки! Они засекут орудие! Надо бить по танкам!

– Один выстрел не засекут. Надо одним снарядом. Смогут?

– Если бронебойным, смогут. – Сержант снял телефонную трубку и начал вызывать «Грозу».

Танки между тем ближе подошли к переезду. Один из них нервно маневрировал и, вывернув башню, посылал снаряд за снарядом по окопам на противоположном берегу. Снаряды ложились неприцельно, то перелетая траншею, то не долетая, рвали сырую, напитанную дождём землю, оставляя небольшие воронки. 37-мм снаряды танка не представляли для пехоты большой опасности. Поразить бойца в окопе такое орудие могло только в случае прямого попадания. Да и задача его, видимо, состояла в другом. Так и случилось. Танк вдруг вынырнул из ложбинки и быстро пошёл к мосту. Как только его гусеницы коснулись бревенчатого настила, под ним ослепительно рвануло. Вверх подняло настил и часть берега. Сапёры рассчитали очень точно, заложив взрывчатку с западной стороны моста. Когда остатки настила и облако дыма, ила и чёрной, как дёготь, воды разлетелись по сторонам и осели, ротный не увидел танка – с насыпи вниз, в скользкую огромную воронку, уже наполнявшуюся чёрным дёгтем ила и воды, сползала, роняя гусеницы, машина, похожую на бронетранспортёр. Башня у неё отсутствовала. С каждым мгновением машина всё глубже и глубже опускалась вниз. Наконец погружение её прекратилось.

Именно в это время над траншеей сверкнула иссиня-белая фосфорисцирующая настильная трасса и ушла за реку. Там, в поле, она мгновенно отыскала цель и завершила свой стремительный полёт вспышкой электросварки. Второй T-III[10] тем временем маневрировал возле песчаного переезда, явно намереваясь преодолеть водную преграду вброд. Всё внимание его экипажа было приковано к произошедшему рядом. Рации их, конечно же, работали и, по всей вероятности, экипажи согласовывали детали одновременного броска на восточный берег речушки. Но, когда первая машина попала под мощный взрыв фугаса на мосту, вторая тут же начала пятиться назад. И единственный выстрел советской «сорокапятки» наблюдатель её скорее всего пропустил. Бронебойно-трассирующий снаряд, по всей вероятности, задел бензобак бронетранспортёра, и через минуту в поле взметнулось пламя огня и чёрного дыма.

Второй T-III продолжал пятиться к ложбинке, где он мог надёжно укрыть свою ходовую часть от огня бронебоек.

В ходе боя, в его характере и темпе огня наметилось некое изменение. Наступал перелом. Потеря танка и бронетранспортёра, в котором, как предполагал Мотовилов, находился командный пункт немцев, заставил и пехоту, и уцелевший T-III начать отход. Но отходить им оказалось некуда. В жнивье не укроешься, а до перелеска метров триста – открытое и хорошо простреливаемое пространство.

– Передай Васильцу, его задача – танк. Пусть бьёт по танку!

– Понял! Вызываю. – И артиллерист начал лихорадочно накручивать телефонный аппарат.

Тем временем танк зашёл в ложбину и начал оттуда поливать из всех своих пулемётов траншею и деревню. Пули плотно хлестали по брустверам, шлёпали по жнивью, по каскам бойцов, по хлевам и поленницам. Пехота, получив более или менее надёжное прикрытие, начала откатываться назад. Отходили немцы волнами. Одни вскакивали, подхватывали под руки раненых и убитых и делали короткую перебежку в тыл. Другие тем временем вели усиленный огонь. Рота же свой огонь заметно ослабила. Мотовилов это почувствовал по тому, какие паузы начали делать «гочкисы» и как оживились на той стороне немцы. Ему вначале казалось, как здорово стреляют его бойцы, вон сколько за речкой убитых! Но «убитые» в какой-то момент, словно услышав приказ, начали двигаться, переползать, перебегать за укрытия. Однако некоторые тёмные бугорки, похожие на разбросанные ветром снопы, всё же оставались лежать под ракитами, у дороги и в пойме речки. Приказов командиров они уже не слышали. Их слух ублажали уже не песни войны, а иные звуки, и они присягнули своей верностью уже им…

«Сорокапятка» выстрелила осколочным. Снаряд дёрнул землю прямо под левой гусеницей T-III, но никакого вреда танку не причинил. Вслед за пристрелочным через головы бойцов третьей роты сверкнула трасса бронебойного. Интервал между выстрелами был настолько коротким, что бойцам показалось, что из глубины лощины бьёт не одна, как минимум, две пушки. Но трасса ушла левее башни танка и, ковырнув землю со значительным перелётом, где-то в гуще отступающей пехоты, яростным рикошетом ушла вверх. Третий снаряд ударил в башню, но угодил, видимо, в наклонную плоскость. Замолчали башенные пулемёты. Но тут же сверкнуло пламенем ответного выстрела короткоствольное орудие. Снаряд на этот раз ушёл выше траншеи. Экипаж танка обнаружил противотанковое орудие. Начался поединок. Что обещал он экипажу немецкого танка и советской «сорокапятки»? Какие шансы он им оставлял? И что кроме жизни могло быть наградой за точный выстрел и решимость драться до последнего?

Экипаж T-III очень быстро оценил обстоятельства и свои невеликие шансы. Счастливо пережив прицельный удар болванки, танк резко развернулся и, рискуя получить следующий бронебойный снаряд в слабо защищённый борт, перемахнул через невысокую насыпь и тут же оказался вне зоны огня советского противотанкового орудия. Переместившись влево от дороги, он усилил огонь из пулемётов и орудия. Под его прикрытием пехота быстро начала откатываться назад. Густеющие сумерки помогали немцам маскироваться и мгновенно, после очередной перебежки, растворяться среди жнивья и редкого кустарника.

Мотовилов понял, что он как командир роты не смог использовать все боевые возможности своего подразделения, что темп огня с каждой минутой слабеет, и противник, захваченный врасплох на открытом месте, начал исчезать из зоны видимости. Он кинулся к ручному пулемёту и с нерастраченной злостью открыл огонь короткими торопливыми очередями по теням, перемещавшимся за речкой, по ракитам, под которыми прятался немецкий заслон и откуда выплёскивались вспышки одиночных выстрелов. Диск при таком темпе огня быстро опустел. Мотовилов пошарил вокруг, но ничего не нашёл. Оттолкнул приклад пулемёта, выругался и побежал на правый фланг, к бронебойщикам.

– В гриву-душу!.. – обрушился он в окоп, пиная сидевших на соломенной подстилке бойцов. – Почему не стреляете?! По танку!.. Приказываю – по танку!..

– Да он же лупит прямо по нашему окопу! – испуганно крикнул бронебойщик.

– А, это ты, прикомандированный! Прижал пуп к земле и благодаришь судьбу, что она пока милует? Где патроны? Подавай! В гриву-душу тебя!..

Но младший сержант Колышкин опередил ротного, кинулся к противотанковому ружью и рявкнул своему второму номеру:

– Брыкин! Патрон!

Резко вздрогнула бронебойка, больно пнула в плечо Колышкина. Пуля чиркнула в лиловых сумерках, как шальной метеорит, и исчезла в пойме, за ракитами. Тотчас же там полыхнуло ответным выстрелом танковое орудие, и осколочный снаряд разорвался с небольшим перелётом. То ли небольшой осколок, то ли камень, принесённый взрывной волной, зацепил по касательной каску Брыкина, так что у второго номера от неожиданности и страха, что ему пробило голову, подломились ноги. Вместо того чтобы выполнять свои непосредственные обязанности, он опустился на колени и начал лихорадочно ощупывать голову. Он засовывал дрожащую ладонь под каску и обнюхивал дрожащие пальцы.

– Ну что, комбайнёр, мозги не вытекли? Патрон! – услышал он голос первого номера и тут же морок страха отпустил его.

– Колышкин, целься ниже, в гусеницу! – кричал тем временем Мотовилов, откашливаясь от едкой толовой гари, когда бронебойщик дослал новый патрон в канал ствола и прижил к плечу приклад.

– Не лезь, старшой! Не толкай под руку! – огрызнулся младший сержант. – Лучше подержи меня, подопри спиной, а то отдача сильная.

Отдача действительно была нешуточной, так что Мотовилов во время выстрела прикусил язык.

– Кажись попал! – удивлённо вскрикнул Брыкин; он уже окончательно пришёл в себя. – Ляснуло! Как всё одно по железке. Слышали? И железка, скажу я, сурьёзная. Наковальня…

– Давай патрон! Ляснуло… – И бронебойщик зло и радостно засмеялся.

«Значит, и вправду попал», – с надеждой подумал Мотовилов и выглянул через бруствер.

Танк в это время дал задний ход, но вместо заданного курса, который должен был спасти и машину, и экипаж, его резко повело в сторону и развернуло. Механик-водитель машинально увеличивал обороты двигателя, однако это только усугубляло положение машины и экипажа. Т-III зарывался в землю, при этом разворачиваясь всё сильнее и сильнее и доводя угол для бронебойщиков до идеального.

– Попал! – снова радостно выкрикнул Брыкин, выглядывая через бруствер.

Теперь младший сержант Колышкин всаживал пулю за пулей в бок танка. Бронебойщик уже и сам чувствовал, как они с коротким хряском ломают броню, ту самую, которая только что грохотала по ним из пушки и всех своих пулемётов, была подвижной и казалась неуязвимой. Он выцеливал то башню, то надстройку, то корпус, смещая немного к корме, где танкисты хранили боезапас, то брал пониже верхней гусеницы. Впрочем, гусеницы на этой стороне уже не было. Левая гусеница осталась возле ракит, там Колышкин снял её с катков удачным выстрелом. Бронебойщик стрелял и стрелял, он старался проникнуть повсюду и отнял от онемевшего плеча короткий приклад с амортизатором только тогда, когда на башне распахнулись створки верхнего люка и оттуда вместе с клубами багрового дыма, густо перемешанного с огнём, вывалился и скатился по броне вниз человек в такой же чёрной униформе. Ствол бронебойки пылал жаром и от него пахло перегретым до гари ружейным металлом[11].

Свою работу младший сержант Колышкин считал выполненной. И когда ротный побежал по траншее дальше, оставив расчёт наедине со своей радостью, первый номер сел на корточки на дне окопа и сказал:

– Давай, Гаврюха, покурим. Как ты думаешь, заслужили мы с тобой на завёртку? – И, довольный собой и своим вторым номером, цокнул языком: – Видал, как мы его в лапти обули!

– А командир даже не похвалил, – тоже довольный, ответил второй номер и полез за пазуху за кисетом, который не раз уже украдкой нюхал.

Два дня назад, на марше, Брыкин разжился табаком. Обменял запасные портянки на полный кисет. И теперь, дожив до конца боя, он радовался ещё и тому, что не пропадёт его запас, за который он переплатил куском добротной фланели.

– Ты ж не баба, чтобы тебя после каждого раза хвалить. – И Колышкин засмеялся. Но смех его был не радостный, а какой-то нервный и страшный, так что второй номер поспешил свернуть самокрутку, прикурить её и сунуть своему командиру в трясущийся рот.

В окопе сразу запахло махорочным дымом, по-домашнему сладко, почти что хлебом. И этот запах постепенно вытеснил из полевого солдатского жилья запах пороха и страха. Брыкин уже не чувствовал к своему непосредственному командиру прежней неприязни. Наоборот, в нём тёплой волной растекалась благодарность к своему первому номеру, который оказался не болтуном и задирой, а храбрым бойцом, умело управлявшим и вверенным ему оружием, и подчинённым, и всем боем. А ну как оробел бы и танк перелез бы через речку, а за ним пошла бы пехота?.. Нет, неправильно поступил ротный, что не похвалил расчёт за подбитый танк. Конечно, он, рядовой подавальщик патронов, вначале проявил не особую твёрдость духа, можно сказать, даже оробел. Но младший сержант Колышкин действовал героически и своим примером способствовал тому, что весь взвод, можно сказать, брал с него пример.

Брыкина с этой минуты переполняла гордость за своего командира. Совестно было вспоминать, что раза два он сгоряча назвал его «кумом». «Какой же он “кум”, – думал второй номер, – он очень даже сердечный человек. Ведь он не только взвод, а всю роту защищал, когда схватился с немецким танком». И теперь Брыкин готов был ухаживать за своем боевым товарищем, исполнять всего его желания и прихоти.

Хаустов во время боя стрелял мало. Из соседних ячеек во всю уже палили. Старался и Петров. Его каска, в которой он утопал, казалось, по самые плечи, маячила через три ячейки правее. Почти рядом с ним басовито взрыкивал короткими очередями «гочкис». Пулемётчик стрелял со знанием дела, не тратил патроны попусту. Пулемёт – первая цель для противника. Но «гочкис» время от времени делал продолжительные паузы, так что, казалось, что расчёт меняет позицию. Но спустя минуту-две он снова выстукивал редкую отчётливую серию.

Когда немцы подкатились к ракитам, Хаустов выбрал одного из них и прицелился. Если он сейчас упадёт, мысленно сказал он сыну, то ты будешь отмщён. Немец вполне вмещался в колечко намушкника, его сгорбленная фигура, перемещавшая от кустарника к ракитам, будто срослась с прицельной планкой; и, как бы тот ни петлял набегу, как бы ни припадал к земле и не перебирал торопливыми ногами, прицельная планка лежала под ним твёрдо и основательно, как плаха. Немец, должно быть, почувствовал, что им опасно заинтересовались, и сделал прыжок в сторону. Смешно, как заяц, след которого был уже взят, он попытался отделаться от опасности, но только обострил внимание и азарт охотника.

– Если он сейчас… – прошептал сыну Хаустов и надавил на спуск.

Винтовка словно ожила в его руках. Да и в самом профессоре, стоило прикладу винтовки толкнуть его в плечо, мгновенно проснулся другой человек. И этим другим был бывший офицер Русской императорской армии. Когда-то он владел винтовкой так, что считался лучшим стрелком в полку. На спор первой же пулей раскалывал грецкий орех со ста шагов. Но это были забавы молодости. Стрелять приходилось не только по грецким орехам.

Сумерки словно прогладывали цели. Но когда ноздри схватили запах сгоревшего пороха, зрение обострилось настолько, что всё это время, пока шёл бой, Хаустов видел свои цели превосходно.

Он всегда чувствовал, когда цель поражена. Словно между ним и пулей, вышедшей из канала ствола на простор, некоторое непродолжительное время, пока она свершала траекторию своего обречённого полёта, всё ещё существовала некая незримая связь. Пули, казалось, сообщала ему те главные обстоятельства своего полёта, в которых он нуждался. Но самым важным был финал. Однажды под Царицыном он застрелил красного конника с очень близкого расстояния. Его рота прикрывала гаубичную батарею. Красные прорвались с тыла, пустили лавой кавалерию. Последних его солдаты добивали уже на батарее. Вот тогда он впервые отчётливо почувствовал, как пуля входит в живое тело. Со временем научился безошибочно определять попадание и на большом расстоянии. Из винтовки цель можно было достать издалека. Винтовка, которую он сейчас держал в руках, несколько отличалась от винтовки образца 1891 года[12]. Покороче, поудобнее, полегче. Даже деления на прицельной планке были другие.

Хаустов хорошо различил свой выстрел в грохоте уже начавшегося боя. И тут же машинально передёрнул затвор. Ему досталась неновая винтовка, но, как понял после первого же выстрела, вполне исправная и очень хорошо пристрелянная. Колечко намушника в момент выстрела подпрыгнуло и переместилось немного правее, так что теперь он мог прекрасно наблюдать свою цель. Цель шевельнулась. Взмахнула рукой. Во взмахе чувствовались страх и отчаянье. Сейчас к нему подбежит санитар или кто-нибудь из товарищей. Пулевое ранение может быть серьёзным, смертельным. А может быть и пустяком. Несколько дней в санчасти и – опять на передовую. Сюда. На Московское направление. Надо его добить. Тогда он сюда не вернётся никогда.

Хаустов прижал приклад винтовки, вновь прицелился, теперь чуть ниже видимой части цели. Трава, скрывающая лежащего, не преграда для пули. И снова, как и в первый раз, он почувствовал, что пуля вошла в мягкое. Он положил в нишу винтовку и посмотрел на свои руки: правая, рабочая, слегка подрагивала, левая сохраняла спокойствие, словно ничего и не произошло. Пока Хаустов разглядывал свои руки, неким иным зрением, которое не раз спасало его в бою, он уловил движение, возникшее там, куда он только что послал вторую пулю. И действительно, над серым бугорком – теперь он был неподвижен – наклонилась каска, обтянутая пятнистой материей. Немец, похоже, пытался поднять своего товарища, но это ему не удавалось. Тогда он ухватил его за поддерживающие пехотные ремни и потащил к ракитам, куда тем временем стаскивали других раненых. Хаустов передвинул хомутик прицела на одно деление. Всё повторилось с такой быстротой и похожестью, что Хаустов спустя мгновение попытался сделать усилие над собой, чтобы вспомнить наиболее значительные детали только что произошедшего. Ему вспомнилось, как он после второго выстрела передёрнул затвор, и гильза, шаркнув опустошённым тельцем по сырым веткам маскировки, скатилась к его ногам. Он нащупал её носком сапога и, словно боясь, что она куда-нибудь укатится из его окопа, придавил каблуком. Теперь она, свидетельница его мести, вдавленная в сырое дно окопа, была рядом. Больше – ничего.

Студент Петров по прозвищу Калуга опомнился, только когда немецкий танк, с необыкновенной быстротой выскочивший на мост, исчез в багрово-чёрном смерче взрыва. А до этого ему казалось, что всё пропало, что немецкие танки сейчас переберутся на их берег и начнут давить роту гусеницами и в упор добивать из пулемётов. Несколько раз он уже поглядывал назад, в поле, уставленное хлебными бабочками. Ещё не поздно, ещё можно успеть отбежать вон за тот бугор, где ни пуля, ни даже снаряд не достанут. А там, дальше, лес, овраги. Петров знал, что здешние леса изрезаны глубокими оврагами. По ним ни один танк не пройдёт. Это уж точно. Вот о чём вздрагивало его ослабевшее нутро. Но никто не бежал в тыл, за спасительный бугор, к оврагам. Наоборот, те, кого он видел, вели огонь из своих винтовок. Неожиданно совсем рядом зарокотало ровной, размеренной серией выстрелов. Петров оглянулся. Это стреляли пулемётчики. Они подняли на земляное плечо свой «гочкис» и палили вниз, почти вдоль брустверов, в сторону группы немцев, которые под прикрытием второго танка подобрались к самому берегу. Ещё чуть-чуть, понял вдруг он совершенно очевидное, и немцы спрыгнут вниз, перебредут по мелководью к их берегу, укроются за обрывом, и тогда роте действительно станет туго. Под берегом их не достанешь. Там они будут, как в траншее. Преодолевая ту немую ломоту, которая парализовала его тело, наполняя ватной пустотой, Петров несколько раз клацнул затвором, выщелкнул под ноги один или два полных патрона, потом запрыгнул на бруствер и несколько раз выстрелил туда же, куда уходили трассы «гочкиса». Он стрелял, почти не целясь. Потом его винтовка начала осекаться. Когда боёк в очередной раз шлёпнул вхолостую, Петров понял, что патроны в магазине закончились. Он спрыгнул в ячейку, вытащил из кармана шинели новую обойму и, удивляясь своей ловкости и сноровке, быстро и правильно зарядил её. Кругом стоял грохот и треск. Десятки выстрелов сливались в один долгий, и он перекатывался с правого фланга на левый, то усиливаясь, то немного ослабевая. Что-то кричал командир отделения сержант Курилов, махал ему рукой. Когда в очередной раз Петров спрыгнул с бруствера в окоп, чтобы зарядить новую обойму, сержант погрозил ему кулаком. И Петров понял, что на бруствер больше вылезать, пожалуй, не следует. Он сделал ещё несколько выстрелов по курсу пулемётных трасс и услышал где-то совсем рядом голос лейтенанта Багирбекова. Взводный стоял позади него и торопливо запихивал в патронник одиночный патрон.

– Молодец, Петров! – сказал Багирбеков, сверкая белыми ровными зубами. – Они отступают! Вы видите, они не выдержали нашего огня!

– Мы победили, да? Товарищ лейтенант, мы победили их?

Но взводный не ответил. Он только посмотрел на Петрова, усмехнулся и пошёл на левый фланг.

«Ну вот, – с ликованием продолжал думать Петров о первой победе роты, – а старики говорили, что немца здесь не остановить, что и позиция плохая, и патронов мало, и усиления нет. А германы бегут!»

Немцы, однако, отходили организованно. Огонь Третьей роты их, конечно, настигал. Но раненых они тут же подхватывали и утаскивали за ракиты, а потом дальше, в поле. Там горел бронетранспортёр. Пожар и световой круг, образовавшийся правее дороги, они старались обходить. Потеряв танки и бронетранспортёр, они вскоре скрылись за перелеском. Там какое-то время стрекотали их мотоциклы. А в поле время от времени постукивали оставленные в заслоне пулемёты, словно давая понять сидевшим в окопах, что бой ещё не окончен.

– Один. Он там один. И расчёт человека три-четыре. – Мотовилов указал в поле за речку Боровну, где время от времени вспыхивало клочковатое пламя скорострельного MG-34, и веер разноцветных пуль проносился то над правым флангом роты, то над левым, то над центром.

Ротный обходил оборону роты и задержался в первом взводе. Он прислушивался к разговорам бойцов, одновременно сам что-то говорил то одному, то другому. Подбадривал раненых. Трогал убитых, словно своими прикосновениями ещё надеялся оживить их. Распоряжался коротко:

– Раненых выносите поживей. Всех лошадей – на вывоз раненых. Убитых складывать в лощине. Собрать оружие и боеприпасы. Ткаченко! Где старшина?

– Здесь я, товарищ старший лейтенант.

– Проследите, чтобы раненых вовремя…

– Слушаюсь.

– Плотников! Кто видел Плотникова? Плотников жив?

– Жив. Во втором взводе он.

– Плотникова – ко мне!

Мотовилов дошёл до ячейки Хаустова.

– А, профессор… Жив?

– Как видите.

– А ну-ка, покажите свои патроны. – И Мотовилов, не дожидаясь, когда боец расстегнёт и предъявит свой боекомплект, начал ощупывать подсумки. – Да ты не стрелял! Почему не стреляли, Хаустов? – кипя мгновенно вспыхнувшей яростью, рявкнул Мотовилов и вырвал из рук Хаустова винтовку. Открыл затвор, понюхал канал ствола, выщелкнул уцелевшие патроны – их осталось всего два. – Три выстрела! За весь бой – три выстрела! Трус! Да я тебя!.. – И ротный потянулся за пистолетом. Но его руку кто-то перехватил, сжал железной хваткой.

Младший политрук Бурман рядом оказался вовремя. Мотовилов сунул ТТ обратно в кобуру, застегнул ремешок и с силой оттолкнул от себя младшего политрука.

– С вами отдельный разговор будет, товарищ младший политрук, – пригрозил он и распорядился, увидев Петрова, который торопливо набивал обоймы патронами из ящика, который бойцы передавали по цепи от ячейки к ячейке. – Петров! Ко мне! Теперь ваша позиция здесь. Расширяйте ячейку. В бою приказываю присматривать за бойцом Хаустовым. Сколько выстрелов произведено вами?

– Да вот, товарищ старший лейтенант, полторы обоймы только что и осталось.

– Вот, Хаустов, как надо вести себя в бою! А не прятаться за спины товарищей. Берите пример с бойца Петрова. Вам понятно?

– Так точно, – выдохнул Хаустов чужим голосом.

Теперь им предстояло воевать не просто рядом, то есть в одном взводе или в одном отделении, а в одном окопе. Петров, не совсем поняв, что произошло, испытывал чувство неловкости перед своим преподавателем. Скорее всего, ротный бранил Глеба Борисовича сгоряча, не разобравшись в сути произошедшего.

Петров подхватил за лямки свой вещмешок, рассовал по карманам гранаты и протиснулся в ячейку Хаустова.

– Ну что, Петров, давайте устраиваться, – сказал Хаустов и расчехлил лопату. – Мне кажется, скоро они вернутся.

– Вернутся? Да мы им так врезали!

– Германец не будет терпеть своего поражения, если чувствует в себе силу. А силу он в себе чувствует. Так что давайте готовиться.

Петров тоже достал из вещмешка свою лопату. Но, прежде чем приступить к работе, спросил:

– Глеб Борисович, почему вы промолчали?

– О чём?

– О том, как вы стреляли. Я ведь всё видел. Вы и правда стреляли мало, но очень метко! Я вот, например, стрелял очень много, почти весь боекомплект израсходовал, но не уверен, попал ли хотя бы одной пулей. Всё – как во сне. Меня всего болтало. Как на пружине. Как будто я привязан к пружине, а она тугая, и всё время вибрирует подо мной. Я даже не смог сосредоточиться на одной цели.

– Так бывает в первом бою. Ничего, Петров, вы привыкните. У вас хорошая закваска. Теперь постарайтесь выжить и во втором бою. И станете хорошим солдатом.

– А вы стреляли очень точно. Я не знал, что вы так умеете владеть оружием. Мне кажется, наш командир роты – человек, несомненно, прямой, откровенный, но… поверхностный, что ли.

– Он хороший офицер. Грамотный командир. Не стоит его осуждать. То, что бой прошёл успешно, заслуга, прежде всего, именно его. Верно распределил силы, точно определил цели и последовательность их уничтожения. Он владеет оперативным искусством. Умеет планировать операцию и затем, в ходе боя, корректировать её в зависимости от обстановки. Это не всякому дано. А особенности характера – второе. В данном случае – второе.

Они быстро расширили окоп. Петров сбегал в поле и принёс из «бабочки» два овсяных снопа.

– Необмолоченная, – сказал Хаустов, ощупывая снопы. – Зерно какое крупное. Хлеб. Вот Гаврюша сейчас, должно быть, переживает. Такое зерно вырастить – сколько ж труда надо вложить!

Петров насмурыгал с овсяных метёлок в кулак, растёр зёрна в ладонях. Полова отходила плохо. Да, это тебе не пшеница. Он вспомнил хлебное поле за Окой, напротив Подзавалья. Туда они переплывали купаться. Подальше от дома, на волю. Проголодавшись, пробирались через кусты к полю, ломали колосья. Пшеничные зёрна отходили от половы легко и на вкус были другими, более похожими на хлеб. А эти оказались слишком пресными, но когда Петров набил ими полный рот, ему показалось, что он вновь, как когда-то в детстве, выбрался на пшеничное поле за Окой… Он закрыл глаза – и поплыли картинки прошлого: левый берег Оки, Ромодановские Дворики, тёплая и твёрдая, как асфальт, тропинка в поле, а вокруг волнами ходит пшеница, поскрипывает серебристыми усами, звенит сотнями кузнечиков… Он так и не услышал, как Хаустов позвал его. Сон сморил мгновенно. Профессор наклонился к нему, прислушался к ровному дыханию своего бывшего студента и начал натягивать над ячейкой плащ-палатку. Дождь снова зашуршал вокруг.

Справившись с устройством крыши, он тоже сел на сноп. Немного посидел и начал шарить под ногами. Вскоре нашёл, что искал. Гильза была затоптана в глину, но он знал, где она лежит. Он протёр её, очистил соломинкой забитое дульце и спрятал в нагрудном кармане.

– Вот так, сынок…

– Что вы сказали, Глеб Борисович? – сквозь сон спросил Петров.

– Да это я так. Вот, солома хорошая.

– Овсяная. Брыкин сказал, что овсяная для подстилки самая подходящая. Лучше пшеничной. Ею даже матрасы на зиму набивают.

– Если Брыкин сказал, то так оно и есть.

Глава седьмая

Взвод унтер-фельдфебеля Витта уходил с поля последним. Гауптман Хорнунг приказал Витту обеспечить прикрытие. Ещё когда русские окопы не затихли, Витт пересчитал своих людей. Из двадцати четырёх человек осталось всего двенадцать. Ровно половина. Другая – кто убит, кто ранен. Раненые сейчас, должно быть, ковыляют по грязной дороге в тыл и проклинают свою судьбу за то, что счастье отвернулось от них и через пару-тройку дней они не войдут, дружно грохоча подкованными сапогами по мостовой, в поверженную Москву, как до этого входили в Смоленск, в Вязьму, в Калугу. Но, скорее всего, им найдётся местечко на санитарных повозках или в колясках мотоциклов, и это их более или менее должно утешить.

Никто не ожидал, что здесь, в нескольких километрах от Серпухова, их ждёт настоящая западня. Иваны будто озверели.

Оставшихся людей унтер-фельдфебель разбил на пары, и теперь они отходили к перелеску без единого выстрела. Стрелял только ефрейтор Бремер, так ему было приказано – каждые пять-шесть минут короткая очередь с новой позиции. Schpandeu[13] Бремера возле моста раскалился почти докрасна. Но менять ствол там было некогда. Теперь он медленно остужал его. Стрельба с такого расстояния из перегретого пулемёта была, конечно же, бессмысленной, но сейчас именно она помогала удерживать русских от возможной контратаки. Иванам, видимо, тоже досталось, и они не осмелились вылезть из своих окопов. И как их прошлёпала разведка? Если бы не иваны, окопавшиеся на восточном берегу Боровны, они бы сейчас заняли для ночлега один из тех деревянных домов, которые всё ещё виднеются за рекой в зарослях деревьев. Сидели бы в тепле и готовили ужин. Почтальон, возможно, привёз бы почту. В деревне наверняка нашлась бы какая-нибудь живность на приварок. Вот тебе и приварок…

Такие потери за полчаса боя. Слишком много убитых.

Гремя лентой и коробками, пулемётчики перебежали левее, подальше от бронетранспортёра, который всё ещё горел, отсвечивая в сумерках малиновой окалиной наклонной брони. В любой момент в нём могло ещё что-нибудь вспыхнуть, тогда окрестность на несколько десятков шагов окажется освещённой вместе со всеми, кто там окажется, и русские не упустят момента закрепить свой успех ещё несколькими точными выстрелами. А в том, что среди них есть неплохие стрелки, сомнений не вызывало. Тела нескольких своих товарищей взвод так и не смог вынести из-под огня. Штейгер и Зибкен были убиты почти одновременно. Штейгер получил две пули. Зибкен всего одну – в затылок. Не спас и стальной шлем. Не иначе, они попали в зону огня русского снайпера. Вот откуда такие точные попадания. Зибкен, конечно же, не мог бросить своего товарища. Надеялся вытащить его из-под огня, думал, что тот всего лишь ранен. Русские снайперы любят устраивать подобные ловушки. Достаточно подстрелить одного, а за ним, раненым и взывающим о помощи, цели буквально полезут на мушку, одна за другой, только успевай передёргивать затвор.

Когда унтер-фельдфебель Витт подал команду собраться на дороге, одна из пар, обершютце Зигель и шютце Хаук, неожиданно наткнулись на ещё одного раненого. Тот лежал прямо у дороги в кювете. Как его не заметили санитары? Неподалёку догорал подбитый русской противотанковой пушкой командирский бронетранспортёр с радиостанцией. В нём сгорели и ящики с боеприпасами, и коробками с лентами для Schpandeu. Впервые во время боя они не получили дополнительного боекомплекта. Вот почему русские вскоре начали просто расстреливать их, лежавших в пойме, на открытой местности в напрасном ожидании, что танки вот-вот доберутся до окопов иванов и заставят их либо поднять руки, либо разбежаться.

Раненый не подавал признаков жизни.

– Куда ему угодило? – спросил Зигель. – Что-то не похоже, что он дышит.

– Дышит. Он весь в поту. Жар. Давай, Отто, берём и потащили к нашим.

– Постой. Что-то с ним не то. Хорст, вот так дела! Это же иван!

– Должно быть, один из тех, кого настигла в поле разведка.

– Что будем с ним делать?

– Прикончи его, и – уходим.

– Если хочешь, делай это сам.

– Ты что, жалеешь русского?

– Он ранен.

– Ну и что?

– Именно поэтому я не пошёл в СС.

– Ты просто слабак, Отто Зигель, и никогда не получишь Железный крест за храбрость.

– Прикончить раненого ивана, который вот-вот сам отдаст концы, – это, по-твоему, храбрость?

– Тогда оставь его. Уходим. Витту ничего не надо говорить. Ты меня понял?

– Понял. – Старший стрелок Отто Зигель вытащил из кармана шинели индивидуальный медицинский пакет, сунул его в руку русскому, подхватил винтовку и побежал по стерне следом за своим товарищем.

Ночью в тыловой Калуге, захваченной неделю назад стремительно наступающим XIII армейским корпусом 4-й полевой армии вермахта, командир корпуса генерал пехоты Ганс Фельбер[14] получил от командира 260-й пехотной дивизии донесение. Сообщение из Вюртембергской пехотной дивизии Фельбер ждал с нетерпением. Ещё вечером он с беспокойством спросил своего адъютанта, какие вести поступают из частей авангарда? Адъютант развёл руками. После короткой паузы генерал Фельбер распорядился:

– Запросите штаб генерала Шмидта и передайте мой приказ информировать штаб корпуса о продвижение частей первого эшелона каждые два часа.

И вот от командира 260-й Вюртембергской генерала Ханса Шмидта поступило донесение. Оно не радовало. Фельберу нравилась Калуга, её гостеприимные жители. Натерпевшиеся под властью большевиков, они приняли вошедшие германские войска с хлебом-солью. Теперь с энтузиазмом хозяев, после долгой разлуки вернувшихся в свой родной дом, принялись наводить порядок, новый порядок. Но германские войска шли вперёд. И Фельбер, командуя армейским корпусом первого, атакующего эшелона, ожидал из штаба вюртембержцев известия, после которого штаб корпуса можно было бы передвигать в Серпухов или хотя бы в Тарусу. Однако Шмидт сухо сообщал о том, что его авангарды атакованы, понесли незначительные потери и вынуждены приостановить марш вперёд до подхода артиллерии. Особенно яростно, как доложил командир вюртембержцев, русские дерутся в районе Кремёнки, северо-западнее Серпухова, осёдлывая грунтовые дороги и подступы к узкоколейной железной дороге.

Фельбер знал осторожность командира 260-й дивизии: на рожон не полезет и, если русские действительно собрали там значительную группировку, Шмидт будет топтаться со своими гренадерами перед их обороной ещё и сутки, и двое, и трое, пока не подтянет все свои средства усиления и тылы.

Генерал Фельбер некоторое время изучал карту, перечитывал донесения, делал карандашные пометки на оперативной карте. Потом приказал связать его со штабом 4-й полевой армии. Командующий армией фельдмаршал фон Клюге отдыхал. У аппарата был его адъютант. После короткого разговора Фельберу были обещаны тридцать бомбардировщиков Ю-87 для работы по целям на Серпуховском направлении.

Гауптман Хорнунг выскочил из горящего бронетранспортёра и какое-то время лежал в глубоко пропаханной меже, наполовину заполненной водой. Межа уходила вниз и отворачивала в сторону. Русские, попав в бронетранспортёр, тут же перенесли огонь по танкам, которые тем временем маневрировали у моста.

Из всех, находившихся в бронетранспортёре, спасся только он. Через какое-то непродолжительное мгновение после попадания русского трассирующего снаряда взорвались боеприпасы и канистры с бензином, которыми была загружена машина. Но Хорнунга снова не задело. Хорнунг отдышался в мокрой борозде, встал на колени и почувствовал, что его колотит мелкой дрожью. «Это что, страх?» – спросил он себя и поднёс к глазам свои трясущиеся руки. Руки были бледны, испачканы копотью и грязью. Хорнунг вытащил носовой платок, вытер мокрое лицо, руки, вытащил из кобуры пистолет и зашагал вниз, в пойму, где залегли его солдаты и маневрировали танки. Он ещё не знал, что его заместитель лейтенант Прегер убит, что убиты и ранены половина командиров взводов, что вот-вот будет уничтожено последнее преимущество его отряда – танки. Но пока он шёл в полный рост, сжимая в руке пистолет, с намерением поднять взводы и мощным ударом опрокинуть русских. До сих пор это удавалось.

Глава восьмая

Оставаться на прежних позициях, притом что не ясно, закрыли ли соседи фланги, было делом гиблым. Но приказа на отход Мотовилов не получал. Смена же позиции означала именно отход. За это можно было поплатиться головой. В полночь он собрал на своём НП взводных и объявил следующее решение:

– Противнику нужна дорога. А точнее – железнодорожный разъезд. Дорога, которую мы оседлали, – единственный прямой и наикратчайший путь к разъезду. Учитывая нынешнее бездорожье, можно предположить, что от нашего большака они не откажутся. Не позже завтрашнего утра они подведут артиллерию и начнут выбивать нас всем калибром, который у них окажется в наличии. Для нас этот рубеж – последний. У кого какие предложения?

Лейтенанты молчали. Только Багирбеков неуверенно шевельнулся и, видимо, почувствовав, что привлёк внимание, опустил голову. Мотовилов знал, что рота эту позицию долго не удержит, что придётся отходить и что, если отходить будет некуда, то людей не остановишь и в Серпухове. Немцы не вели огня по деревне. Значит, не хотели её жечь. Значит, Малеево им нужно целёхоньким. Зачем? Да затем, что мост через Боровну им удобнее построить именно здесь. Переправа им нужна надёжная, чтобы пропустить танки. Много танков.

– Лейтенант Багирбеков, высказывайтесь. У нас времени мало.

– Нужна запасная позиция. Предлагаю здесь, у деревни, оставить усиленное охранение, а взводам окопаться хотя бы в километре восточнее, по гребню возвышенности. Орудие тоже переместить.

– Так, принято. У кого ещё есть предложения?

– Люди устали, – подал голос командир второго взвода старшина Звягин. – Надо дать отдых.

Старшину Звягина поддержали дружным одобряющим гулом.

– У кого ещё что есть? Нет. Теперь слушай к исполнению. У нас четверо убитых и семь человек раненых. Убит лейтенант Асеенков. Шестерых пришлось отправить в тыл по причине болезни. Вот пускай убитые и раненые за нас и отдохнут. Остальным об отдыхе думать запрещаю. Бои только начались. Звягин, приказываю рассредоточить свой взвод по всему фронту и вести усиленное боевое дежурство. Спать по очереди. Выставить боковые и передовой охранения. Выделить людей для связи. Связных высылать каждые два часа и в случае необходимости, попарно, с интервалом в десять минут. Багирбеков, вам приказываю выделить отделение в помощь артиллеристам. Бронебойщиков не трогать. Наша задача – оборудовать до рассвета два рубежа. Один ближний, по гребню высотки, другой в двух километрах отсюда, у деревни Екатериновки. – И Мотовилов приблизил карманный фонарик к карте и ткнул пальцем в невидимую точку. – К выполнению приказа приступить немедленно.

Хаустов открыл глаза: окоп, сырые стенки, изрубленные лопатой, край плащ-палатки упал, и тусклый рассветный туман просачивался в его логово вестью о том, что ночь на исходе. Он уже привык к тому, что война – это когда просыпаешься от холода и могильной сырости в окопе. Он стащил с кольев плащ-палатку и выглянул наружу. Ещё не рассвело как следует. Но видно, что снег местами сошёл, правда, кое-где ещё лежал, и, видимо, именно от него исходил тусклый свет, который он принял за рассветный. Снова накрапывал дождь. Небо непонятное. За Боровной всё оставалось на прежних местах, и танки, и бронетранспортёр. Хотя виднелись они смутно. «Красивый пейзаж», – подумал Хаустов с каким-то забытым и злым ликованием. Он вырвал из записной книжки лист, подсветил спичкой и тщательно вписал в него свою фамилию, имя и отчество, затем домашний адрес и место работы. В конце написал короткую записку жене. Всего две фразы: «За сына отомстил. Береги себя и не расставайся с внуком. Прощай». На другой стороне крупно вывел дату. Листок свернул вчетверо, затем закатал трубочкой и сунул в стреляную гильзу. Дульце сплющил на камне сапёрной лопатой.

Петров застал его за этой работой, когда Хаустов тюкал лопатой, завальцовывая гильзу. Сразу обо всём догадался.

– На всякий случай, Петров, имейте в виду. Это лежать будет здесь. – И Хаустов сунул гильзу в узкий кармашек под брючным ремнём. Кармашек тот был предназначен для ношения смертного медальона. Но смертники бойцы выбросили почти сразу, боясь поверья: заполнил, жди пулю. – Это адрес и всё остальное. Записка жене. А вы, Петров, свой медальон заполнили?

– Заполнил. Но где-то потерял.

Больше об этом они не заговаривали.

Вскоре пришёл лейтенант Багирбеков. С ним двое артиллеристов. Взводный тут же подозвал к себе четверых: Колядёнкова, Петрова, Хаустова и, немного помедлив, выкрикнул фамилию бронебойщика Колышкина.

– Пойдёте за речку. С артиллеристами. Задача – найти колесо для орудия. А вам, Колышкин, осмотреть подбитый вами танк и взорвать его. В помощники себе подберёте любого человека из группы. Сейчас три часа ночи. Даю вам два часа. К пяти ноль-ноль – вернуться.

– Дозвольте, товарищ лейтенант, и мне на эту вражину посмотреть, – подал голос второй номер.

– Вы должны остаться здесь и охранять противотанковое ружьё, – оборвал его взводный, и Брыкин затих.

Через речку Боровну они переходили правее моста. Там отыскались ольховые клади, какие обычно сооружают в приречных деревнях по весне после паводка: рубят две ольхи напротив, на том и другом берегу, скрепляют поперечинами, чтобы ольхи случайно не растащило течением, вот тебе и мосток.

Колядёнков шёл впереди. Буквально в затылок ему дышал артиллерист. Когда Колядёнков останавливался, чтобы схватить чутким ухом охотника пространство впереди, артиллерист не сразу понимал, что надо тоже замереть хотя бы на мгновение, толкал в спину стволом драгунки и шёпотом спрашивал:

– Чего там?

И в пойме, и в поле было тихо. Так тихо, как будто там накануне вечером не было никакого боя. Танк, оказывается, подымил-подымил да так и не загорелся по-настоящему. Бронетранспортёр выгорел и теперь, даже издали, через заросли ольховника, отзаривал малиновой окалиной. Какие там могли остаться колеса?

Старшим группы лейтенант Багрибеков назначил одного из артиллеристов. Но тот шёл в середине, третьим или четвёртым, молча спотыкался в серых сумерках, словно никакого дела ему и не было ни до поисков колеса для «сорокапятки», ни до танка, который надо было взорвать или сжечь. И Филипп Колядёнков вначале жестами, а потом короткими командами вскоре приучил группу к тому, что надо слушать его.

Когда перебрались на правый берег Боровны и вышли на чистое, в пологой низинке, совершенно негодной для укрытия, обнаружили двоих убитых. Вначале показалось, что они сидят на корточках и вот-вот оттуда загремят выстрелы. Петров, первым заметивший убитых, кинулся за кусты и начал тормошить затвор винтовки.

– Тихо, парень, эти уже с нами воевать не будут, – остановил его бронебойщик.

Артиллеристы тут же сняли с немцев ранцы. Вот почему те выглядели в темноте живыми. «Видать, ребята ходовые, на войне не первый день», – сразу оценил артиллеристов Колядёнков.

– Вот что, артиллерия, сложите-ка эти баулы возле стёжки. Заберёте на обратной дороге. Понятно?

Те помялись, пошептались и послушно побросали ранцы под кустом.

– А вы, – ткнул он дулом винтовки Хаустова, – заберите у них документы.

Обыскивать окоченевшие мёртвые тела – занятие не из приятных. Хаустов перевернул на спину сперва одного, расстегнул шинель. В нагрудном кармане френча что-то похрустывало. Так и есть – солдатская книжка. Со вторым он проделал то же самое, и уже гораздо быстрее.

– Винтовки… Где их винтовки? – вдруг спохватился Клядёнков.

– Нет тут никаких винтовок, – ответил Хаустов. Он послушно сделал своё дело и вытирал руки о траву.

– Унесли. – Второй артиллерист качнул стволом «драгунки» в сторону поля, которое всё ещё виднелось впереди пологим подъёмом, на две части перерезанным белым швом заснеженной дороги. – У них это принято. Ничего не оставлять. Тем более оружие.

– Хозяйственные.

Затем они разделились на две группы. Артиллеристы и Колядёнков пошли к бронетранспортёру. Хаустов, Петров и бронебойщик Колышкин свернули к подбитому танку. Хаустов всё никак не мог избавиться от ощущения, что его руки в крови. Когда расстёгивал шинель второго убитого, рука скользнула по чему-то скользкому, холодному, как желе. Теперь пальцы прилипали к цевью винтовки.

Подошли к танку. Пахло гарью и смазкой. Башня танка с короткоствольной пушкой была повёрнута в сторону из окопов. Колышкин обошёл вокруг, пощупал гусеницы и броню. Сказал:

– Я в него пуль десять всадил и не поджёг.

– У них в танках автоматическая система пожаротушения, – подал голос Петров; бронебойщик приказал ему охранять дорогу со стороны поля, и студент, устроившись под ракитой, поглядывал то в поле, куда ушли артиллеристы и Колядёнков, то на танк.

– А ты откуда знаешь?

– Инструктор лекцию читал.

– Ну-ну, – усмехнулся бронебойщик, – лекции слушать полезно. Я тоже до войны лекции любил. К нам в клуб из города приезжал один… Не то профессор, не то комиссар. Хорошая лекция. О взаимоотношении полов в новом социалистическом обществе.

– Каких полов? – то ли не понял, то ли плохо расслышал бронебойщика Петров.

– Мужского и женского. Интересно. Пьяных не пускали. – Бронебойщик постучал каблуками по броне. – Уже остыл. У кого фонарик есть?

Никто ему не ответил. Но Хаустов тут же предупредил:

– Не вздумайте спичку зажигать.

– А кто тогда полезет?

– Не надо туда лезть. Какой у вас приказ?

– Приказ: уничтожить танк, чтобы его невозможно было восстановить. Надо бы слить куда-нибудь бензина. Иначе как его запалишь?

Хаустов вздрогнул. Он вспомнил о тех двоих, в которых стрелял во время боя.

– Каски подойдут? – спросил он.

– Хотя бы каски. Ведра-то нет.

– Там, вон за той ракитой, должны лежать ещё двое убитых. Я сейчас. – И он побежал к дороге.

Через несколько минут Хаустов вернулся с двумя касками.

– Вот, возьмите.

– Что это?

– Карманный фонарик. Один из них, должно быть, имел какой-то чин. На ремне у него был прикреплён этот фонарик и компас.

– А вы, профессор, на войне, как я вижу, человек нечужой. А? – И бронебойщик тут же отбросил в сторону одну из касок. – Пробита. Хотя… Можно было чем-нибудь заткнуть.

Бронебойщик заглянул в люк, щёлкнул фонариком и некоторое время стоял неподвижно, навалившись грудью на башню и свесившись головой вниз, словно заглянул в бездну. Потом резко отскочил в сторону, упал на колени и его стошнило. Чуть погодя, сморкаясь и кашляя, сказал придавленно:

– Да, ребята, на танке воевать – не мёд. Тоже не на гармоне играть… Ладно, надо лезть.

Бронебойщик спустился в люк. Там несколько раз глухо, как в подвале, стукнуло. Спустя несколько минут открылся боковой башенный люк. Показалась голова и тут же исчезла – бронебойщик выключил карманный фонарик.

– А ну-ка, берите. Одному несподручно. Калуга, ты где? Принимай трофеи.

Петров вскочил на броню.

– Осторожней, не урони. А то взлетим вместе с этим железом.

– Это – что?

– Сумка с гранатами. Ими и подорвём танк. На-ка вот ещё… – И бронебойщик подал вначале одну, потом другую винтовку. Обе были чуть покороче «мосинок», в оптическими прицелами, забранными в чехлы.

– Снайперские винтовки?!

– Тихо. О винтовках надо помалкивать, иначе ротный их у нас заберёт. Это – как «барыню» на гармоне сыграть. Вот только патронов к ним нет.

– Немецкие, что ли?

– Немецкие, а то какие ж. Системы «Маузер». Слышь, профессор! – тут же окликнул он Хаустова, сторожившего глухую ночь и пустынное поле, в котором шуршал дождь да где-то, шагах в ста, переговаривались артиллеристы. – Пока мы тут с Калугой вагоны разгружаем, собрал бы патроны. Я видел, как ты стреляешь. Одна винтовка – твоя. В знак благодарности от истребительно-противотанкового расчёта за надёжное прикрытие.

Когда бронебойщик вылез из бокового люка и спрыгнул на землю, Петров догадался о причине его необычного оживления. От него пахло спиртным. Пил он, похоже, самогонку, причём не очень хорошей выгонки. И нашёл её скорее всего в танке.

– Там у них – целый буфет. – И бронебойщик потряс гранатной сумкой.

В сумке кроме банок с рыбными и мясными консервами оказались и две гранаты. Небольшие, круглые, чем-то похожие на наши Ф-1, но без ребристой насечки и, пожалуй, полегче. Бронебойщик скрутил их проволокой. Детонатор вставил только в одну.

– Вот и всё. Можно рвать.

Подождали возвращения другой группы. Вскоре пришли артиллеристы. В плащ-палатке они несли третьего. Но следом за ними шёл и Колядёнков. Раненого положили под ракитой, на сухое. Он тихо вздохнул и застонал. Колядёнков наклонился к нему, сказал:

– Вот, разведчика подобрали. Из тех, которых мотоциклисты постреляли.

– А колесо нашли?

– Какое там колесо…

– Слушай, ополченец, тебе же ротный голову оторвёт. Без колеса в траншее лучше не появляйся. Взялся командовать, давай!

– Не оторвёт, – неуверенно ответил Колядёнков, пропустив мимо ушей то, что младший сержант назвал его «ополченцем».

– Ты его плохо знаешь, – продолжал напирать бронебойщик.

– А ты его откуда знаешь? – Колядёнков ощупывал раненого, словно пытался понять, стоит его нести за реку или оставить здесь как ненадёжного. – Не пойму, куда его. Крови вроде нет.

– Надо скорее выносить. Там санитары разберутся, перевяжут. Давайте вперёд. А мне танк рвать надо. – И бронебойщик снова занялся своими гранатами, показывая и «ополченцу», и всем остальным, что подчиняться он здесь никому не намерен, что у него своё, не менее важное задание.

По существу так оно и было. Если не удастся подорвать этот танк, днём немцы утащат его, отремонтируют, залепят сваркой щели от пуль и – нате вам, ещё один танк на Московском направлении. Опять в него стрелять надо. Но в другой раз такой удачи может и не случиться. Поэтому младший сержант Колышкин с пониманием выслушал матюги ротного, приказавшего ему во что бы то ни стало превратить подбитый T-III в металлолом.

– Иначе я тебе, в гриву-душу, твой танк не зачту! Понял? Грызи его зубами, разбивай кувалдой, а чтоб ни одной живой заклёпки не осталось! Исполнишь, представлю к медали.

Старший лейтенант Мотовилов был, конечно же, настоящим офицером. «Вот батя, так батя, – вспоминая разговор с ротным, думал бронебойщик Колышкин. – Мог бы приказать взорвать танк сапёрам. Те бы мигом заложили заряд, и разнесло бы эту железную коробочку по деталям по всей пойме». Но у ротного были свои соображения: младший сержант Колышкин, первый номер боевого расчёта ПТР должен был довести начатое дело до конца. А там – получай боевое, заслуженное серебро на грудь.

– Ну, батя… – И у младшего сержанта Колышкина даже зачесалось чуть ниже левой ключицы.

Петров стоял неподалёку. Боец стоял рядом и напряжённо слушал поле. «Всё правильно, твоё дело охрана», – рассеянно думал о своём напарнике бронебойщик. Он всё больше и больше сомневался в том, что взрыва двух противопехотных гранат будет достаточно для того, чтобы сдетонировал боекомплект в танке. Снаряды он вытащил из укладки и свалил в кучу напротив люка, чтобы граната упала прямо на них.

– Надо найти ещё пару гранат. Посмотри у тех, которых профессор завалил. Смотри в голенищах сапог или за ремнями. Всё, что найдёшь, тащи сюда.

Через минуту Петров вернулся. Протянул бронебойщику гранату с длинной ручкой.

– Вот эта помощней будет. И понадёжней. У неё замедлитель долгий. Успеем отбежать.

Бронебойщик примотал проволокой к корпусу штоковой гранаты «лимонки», отвинтил колпачок, выдернул шнур и бросил связку, целясь в боковой люк башни. Но, то ли он, пока Петров искал гранату, ещё приложился к трофейной фляжке и переборщил, то ли переволновался по поводу обещанной ротным медали, но связка в люк не попала. Гранаты ударились о броню и с хрустом упали к ногам бойцов…

Глава девятая

История Олега Петрова по прозвищу Калуга

Ах, какая у него до войны была счастливая жизнь! Учёба в лучшем университете страны. Первый разряд по плаванию. Самая красивая девушка с параллельного курса. А по выходным поездки к родителям в Калугу.

Где-то, может, в чужой и незнакомой книжке, в метро или в трамвае, через плечо, он прочитал, выхватил случайную фразу, которая теперь не давала покоя, угнетала и приходила во сне: «Счастье – это мечта, которая никогда не сбывается». Как же не сбывается? Ведь он, Олег Петров, студент второго курса МГУ ещё совсем недавно был по-настоящему счастлив!

Когда начали записывать добровольцев в народное ополчение, с их факультета в военкомат пришли многие. Но как-то так случилось, что, пока шла запись, отбор, формирование и прочее, большинство отсеялось. Кто вернулся обратно в общежитие, кто в университет, на кафедры и в лаборантские, другие разъехался по домам. А их, немногих оставшихся, особогодных, а может, негодных для продолжения учёбы, зачислили в маршевую роту. Вначале прошёл слух, что направляют в 8-ю дивизию народного ополчения. Потом и вовсе приписали к одному из истребительных батальонов, который формировали на случай сдачи Москвы. В конце концов выдали винтовки и пешим маршем отправили под Алексин. С неделю охраняли мост через Оку. Там однажды утром попали под бомбёжку. От роты осталось два взвода. Их-то вскоре и влили в один из стрелковых полков 60-й стрелковой дивизии, бывшей 1-й ДНО[15]. Полк отступал.

В первый же день в батальонной колонне он встретил своего преподавателя – Глеба Борисовича Хаустова. В военкомат они ходили вместе. Профессора сразу отправили на фронт. А Петров почти два месяца скитался по запасным командам и подразделениям, которые вначале спешно формировали, а потом вдруг расформировывали, личный состав придавали другим частям, но вскоре, казалось, о нём снова забывали на какое-то время.

Они поздоровались за руку, как старые приятели, и обрадовались друг другу. Петров зачем-то сказал:

– А я думал, что вас уже отправили в тыл.

– В тыл? Почему?

– Потому что приказ такой есть. Всех учёных, ценных для государства людей вашего возраста демобилизовать и направить по прежнему месту работы или службы.

На это профессор Хаустов ему ответил:

– Вы, конечно, тоже считаете, что война – удел молодых. Ну да, ну да… Дайте мне армию пятнадцатилетних, и я завоюю весь мир! Только вряд ли Наполеон так думал, а уж тем более когда-либо произносил эти слова.

Они отступали по просёлочным дорогам. Полк тащил обозы, уцелевшие орудия и миномёты. Старались держаться лесов. Перед Тарусой батальоны начали окапываться. В первый раз за несколько суток они спокойно переночевали в окопах. Ещё стояло тепло. Затянувшееся бабье лето словно торопилось избавиться от последнего тепла.

Сердобольный и чувствительный к чужой беде, Брыкин, узнав, что Петров родом из Калуги и что там остались его родители и младший брат, однажды подсел к нему и сказал:

– А ты, сынок, значит, калужский будешь?

– Да, из Подзавалья.

– Из Подзавалья? Такой деревни не знаю. Не слыхал.

– Это не деревня. Это и есть Калуга. Район так называется. Как в Москве, к примеру, Арбат или Лужники.

– Понятно. Проходили мы Калугу. Стреканули оттуда – подавай бог ноги. Мы-то разбитые шли, никуда не гожие. А гвардейцы окопы по берегу Оки копали. Так мы через них и шли.

– Берег Оки – это и есть Подзавалье.

– Ну вот. Значит, я твою родину повидал.

– Наш дом недалеко от соснового бора. Из окон реку видно.

– Хороший город. Только теперя там немец. Не удержали их и гвардейцы[16]. Теперь вот Тарусу сдавать будем. Ты скажи, какая тут земля противная! – вдруг осерчал Брыкин. – Глина и глина. В такой ежли зароют…

Петров и сам знал, что Калуга сдана, что там несколько дней уже немцы. Отец должен был эвакуироваться вместе с заводом. Но как он оставит мать и Игорька? А может, тоже ушёл в ополчение? Или призвали. Ведь отцу только сорок один год. А Брыкину вон под пятьдесят. Глеб Борисович ещё старше. Мысль о том, что в его родной Калуге сейчас немцы, охватывала Петрова тяжёлыми приступами. Они мучили его и душили бессильной злобой ещё на марше. То там, то здесь он слышал: «Калуга», «сдали», «Калуга», «Калуга»… Наверное оттого, что в отрытой ячейке Петров почувствовал себя наконец-то в желанном одиночестве, что пожилой боец так сочувственно сказал ему о его родном городе, он уткнулся потным лбом в холодную глину окопа и тихо, чтобы никто не заметил, заплакал. Плакал он так, как мужчины не должны плакать. Но слёзы текли, казалось, из самых глубоких родников души. Как их остановишь?

В тот же день начали искать добровольцев в разведку. Он вызвался сразу, не раздумывая. Нужно было переломить себя. Свою жалость. Свой страх. «Чему быть, того не миновать», – решил он и шагнул в шеренгу добровольцев.

Разведку набирал сержант Плотников. Коренастый, всегда весёлый, в пробитой на затылке каске, которую не снимал даже в траншее. Пробоина в каске ему не мешала. Похоже, носил он её вместо ордена.

– Ты, Петров, вроде из студентов? Немецкий язык знаешь?

– Немного знаю.

– Поймёшь, что они говорят, если подползём метров на двадцать?

– Может, не всё, но в общих чертах пойму.

– Как-то неопределённо ты, Петров, на конкретный вопрос отвечаешь. Учти, разведка – это «да» или «нет», между которыми может пролететь только одна пуля, и та может оказаться твоей. Так что реакция должна быть мгновенной. Ты, наверное, на философском факультете учился?

– Нет, на историческом.

– Какой курс?

– Третий. – Петров снова замялся. – Два окончил, а третий…

– Значит, два курса истфака. Недурственно! Значит, немецкий должен знать хорошо. Портянки в порядке? Без дырок?

– А при чём тут портянки?

– А при том, что, если портянки изношены и ноги сильно потеют, то ты на первом же километре захромаешь, как кляча со сбитым копытом. А ну-ка, снимай сапоги!

– Отставить! – К разведчикам подошёл младший политрук Бурман. – Боец Петров, выйти из строя! Шагом марш во взвод!

Петров вышел из строя. Замер, прижав к бедру винтовку. Но во взвод не пошёл.

– Товарищ младший политрук, мне приказано набрать группу для проведения разведки. Приказ командира роты. На каком основании…

– Вы, Плотников, должны знать, что бойцов, семьи которых находятся на территории, так сказать, временно оккупированной врагом, в разведку, тем более через линию фронта, посылать нельзя. Или вы не ознакомлены с инструкцией?

– Так нет же там, куда мы идём, никакой линии фронта.

– Давайте, товарищ сержант, не будем пререкаться со старшими по званию. Или есть какая-то неясность в моих требованиях?

– Да нет, всё ясно. Но мне в разведгруппе нужен человек со знанием немецкого языка.

– Поищите в других взводах. – И Бурман быстро зашагал в сторону батальонного ПН.

Плотников что-то зло сказал про себя и посмотрел на Петрова, как будто и тот был в чём-то виноват:

– Слыхал?

Петров кивнул.

– Только я не понимаю сути. Если мои родители в Калуге, то я теперь что, неполноценный боец Красной Армии?

– Да не в этом дело… Ладно, иди пока во взвод. Я с ротным переговорю.

Вот такая неприятная история произошла под Тарусой неделю назад. Разведгруппа сержанта Плотникова в тот день удачно провела поиск. Вернулись не просто с «языком», а на немецком грузовике, с документами, захваченными в ней. Ротный наградил Плотникова автоматом ППД. Сгоряча отдал свой. «Если бы, – думал Петров, – в разведку пошёл и он, то тоже смог бы отличиться. Но что поделаешь, в армии нужно уметь подчиняться, тем более если существует такая инструкция. И что это за инструкция, которая переводила его, добросовестного красноармейца, из добровольцев-ополченцев в некий особый второсортный разряд людей, которым нельзя доверять?»

В ту ночь они спали в тёплых окопах. Утром ему нужно было заступать на дежурство возле одиночного орудия ПТО, выдвинутого к дороге на прямую наводку. Он проснулся за несколько минут до своей смены, посмотрел на часы и решил поспать ещё минут пять или хотя бы две. И в эти последние мгновения перед заступлением на пост, когда ему казалось, что он и не спал вовсе, ему приснился сон.

Он вздрогнул так, что винтовка выскользнула из рук. Открыл глаза: над окопом на корточках сидел ефрейтор Коновалов и, улыбаясь, внимательно следил за ним:

– Ну что, небось деваха снилась?

– Деваха.

– В штаны не труханул?

– Да нет вроде, – усмехнулся и Петров грубой солдатской шутке.

– А мне, представляешь, ни разу не приснилась. Хоть бы одна…

После полудня их роту сняли с позиции и переправили за Оку. Во время переправы налетела пара «мессершмиттов» и обстреляли паром. Побило лошадей у артиллеристов. Две пули достались ефрейтору Коновалову. Она попала под ключицу, другая в голову на сантиметр повыше лба. Коновалов умер мгновенно. На пароме они стояли рядом. Кто-то из стариков, которых в роте называли «папашами», сказал, укладывая на плоту тело убитого:

– Нестрашная смерть. Хорошая. Испугаться не успел. Дай бог такую…

Глава десятая

Те небогатые знания, которые Петров получил во время прохождения курса молодого бойца в Алабине месяц назад, мгновенно подсказали ему, что нужно делать. Прыжок в сторону или назад вряд ли бы спас его. Добежать до ближайшей ракиты он не ли успеет. Вот и всё. Связка гранат, одна противопехотная штоковая и две «лимонки» – это довольно сильный взрыв. Взрывная волна, осколки… Колышкин… Чёрт бы тебя побрал, с твоим трофейным шнапсом! Пьяница ты проклятый! Чёртов коротышка! До люка не мог достать…

Петров схватил связку за длинную ручку и, понимая, что ему может не хватить всего одного мгновения, машинально сунул её в чёрный зев башенного люка.

Когда, после затяжного взрыва, который разломил танк на несколько частей, они посечённые мелкими осколками, прибежали к речке и упали возле кладей отдохнуть и отдышаться, бронебойщик толкнул его в бок и сказал:

– А ты, Калуга, парень ходовой. Как на гармоне сыграл! Выпить хочешь?

– Пошёл ты!

– А я выпью.

Петров слушал, как, прорываясь сквозь вибрирующий звон лёгкой контузии, булькало над самым ухом, и ему вдруг тоже захотелось выпить водки. Звон в ушах не проходил, наоборот, он нарастал и, казалось, вот-вот настигнет их и накроет новой волной осколков. Он закрыл ладонями уши и прижался к земле.

– Не ссы, Калуга, это скоро пройдёт. Тебя сильно задело? У меня вон вся шинель снизу… – Бронебойщик хрипло засмеялся. – Я думал, накрылась моя медаль. И на хрена она мне?

Петрову ещё сильнее захотелось выпить. Иначе, почувствовал он, слёзы вот-вот хлынут и задушат его.

– Дай сюда! – И он вырвал из рук бронебойщика обшитую материей трофейную фляжку.

– Выпей, выпей, Калуга. Что будем докладывать ротному?

– Что, боишься, обещанную медаль не получишь? – Петров отдышался и снова глотнул.

– Да нет, – уже спокойно ответил Колышкин. – Представляешь, Калуга, ты только что две жизни спас. Давай за это и выпьем.

Выпили и за спасение своих жизней. Колышкин привстал, посмотрел через ольховые заросли. Танк полыхал бурым огнём, торопливо пожирая всё, что могло гореть, и отсветы пожара трепетали над их головами на стволах ольх, которые сейчас казались бронзовыми, на резко очерченных скулах бронебойщика и заляпанной грязью каске.

– Горит, – засмеялся он с привычной хрипотцой. – Радуйся – твоя работа. Ты винтовку не потерял?

– Нет. – И Петров ощупал прицел и затвор. Всё оказалось на месте. Прицел был надёжно зачехлён.

– Считай, что это мой тебе подарок. Теперь я твой должник по гроб жизни. – И Колышкин обнял Петрова. – Ты, видать, ещё и неженатый. Вам, молодым, легко на войне. Знаешь, как бы я сейчас воевал, если бы один был! А у меня двое детей в Туле. Ну, не в самой Туле. Есть под Тулой такое село – Ново-Басово. Вот оттуда я родом. И там семья моя живёт. Жена и двое сыновей. Мать с отцом в Туле. Не знаю, может, и там уже немец хозяйничает. Я, когда на фронт пошёл, просил, чтобы меня туда, под Плавск, направили. Попал сюда.

Петрова подмывало спросить младшего сержанта, как он при таком незавидном росте угодил в бронебойщики, но вовремя успокоил себя. Злость на Колышкина, который чуть не угробил их своим неловким броском связки гранат, уже перекипела. К тому же на плече висел трофейный маузер, подаренный младшим сержантом. И не просто маузер, а – с оптическим прицелом. Правда, он его ещё не успел осмотреть – цел ли.

Уже на своём берегу, Колышкин вдруг спохватился:

– У тебя есть граната?

У Петрова была одна граната, но он её берёг и отдавать не хотел.

– Не жмись, Калуга, у меня в окопе три штуки лежат. Поделюсь по-братски. Клади бы надо заминировать.

Бронебойщик вытащил из кармана моток телефонного провода и кусачки. Где он всё это раздобыл, оставалось только догадываться. Не зря в танке шарил. Один конец провода он привязал к стойке, на которой держалась жердь перила, другую – к кольцу Ф-1. Потом осторожно разогнул усики.

– Не забыть только нашим сказать. А то ночью попрутся за трофеями…

Они вернулись в полупустую траншею. Первый и третий взводы уже ушли в тыл. А старшина Звягин рассредоточил своих людей по всей ширине обороны роты и, хмурый, сидел на НП командира роты и курил горький самосад, не совсем просушенный, должно быть, раздобытый в деревне.

– Никанорыч, а где командир роты? – уже догадываясь о том, что они слишком долго вели разведку за Боровной, спросил бронебойщик старшину Звягина.

Звягин и Колышкин – земляки. И не просто земляки, а из одного села, оба новобасовские туляки, гармонники, и вдобавок ко всему ещё и какая-то дальняя родня.

– Мотовилов роту увёл на новые позиции.

– А ты ж чего тут?

– Мой взвод в заслоне. Первый эшелон. – Старшина Зыбин хорошенько затянулся и протянул «сорок» Колышкину. – На-ка вот, затянись. Небось опять около смерти походил.

Бронебойщик взял порядочный остаток самокрутки, такой оставляют только боевому товарищу да земляку, потянул и раз, и другой, окутывая пеленами табачного дыма и своё исхудавшее ещё сильнее лицо с заострившимися скулами, и высоко поднятые плечи, и каску, забрызганную грязью. После боя они ещё не виделись и не разговаривали.

– Гляжу осунулся и ты, Никанорыч. Убитых-то в твоей бригаде много?

– Двое. Молодые. – Старшина Звягин покачал головой. – Легко тебе, только за свою голову печаль. А у меня вон полвзвода таких, кто в первый раз из винтовки стрелял.

– Пообвыкнутся. Ты только побереги их, на первых-то порах, под пули особо не суй.

– Не суй… Кого-то ж надо.

– Нас, стариков.

– У стариков дети.

– Мы всё же малость уже пожили.

– Пожили…

– Так кому мне докладывать? Что ротный сказал?

– Мне и докладывай. Я ж должен знать, что там деется, за речкой. А потом Мотовилову доложишь.

Петров сидел неподалёку на гранатном ящике. Он слушал разговор двух земляков и переобувался. Никак не получалось у него правильно наматывать портянки. Как бы он ни старался, а правую ногу через час-другой ходьбы начинало то на пятке, то на носке, то ещё где-нибудь тереть и надавливать. Натруженные ноги нехорошо пахли кислым, с примесью застоялого сапожного духа. Петров пошевелил пальцами. Холодные, как лёд, дождинки приятно прокалывали гудящие от усталости ступни. С минуту он сидел так, дав ногам простор и дыхание. Потом подмотал портянку и сунул ногу сперва в левый сапог. Когда начал обувать правый, услышал, как забранился старшина. Не сразу и понял, что – на него.

– Что ж ты делаешь, такой-рассякой да с перекосом! Как ты портянку подмотал? А ну-ка, покажь!

Старшина Звягин, сдёрнул с ноги Петрова портянку. Не успел тот опомниться, как взводный схватил огромными ручищами его ногу, расправил портянку, встряхнув её перед носом бойца, и ловко обмотал вокруг ступни, а остаток, короткий косячок, который Петрову всегда некуда было девать, ловко подсунул под складку.

– Вот так! Запомнил?

Петров кивнул.

– Что ж ты своего второго номера сапоги носить не обучил? Как же он у тебя с ружьём справляется?

– Справляется, – зачем-то сказал неправду младший сержант Колышкин и даже не посмотрел на Петрова.

– Трофей прихватили? – кивнул старшина на немецкую винтовку, которую Петров старался не выпускать из рук. – Снайперская, что ли?

– Снайперская. В танке нашёл. И зачем она танкистам?

– А ну-ка, сынок, дай посмотреть. – И старшина потянулся к его винтовке.

У Петрова заныло в боку. Как перед боем. «Ну, всё, – подумал он, – больше я её не увижу». Он нехотя подал старшине немецкую винтовку. «Да и чёрт с ней, из-за неё едва не взорвались, – вздохнул он уже с облегчением. – А я и со своей повоюю, мне её родина вручила».

Старшина отвёл парусиновый полог, закрывавший лаз в землянку, и оттуда в траншею сразу потёк и заколыхался тусклый желтоватый, как здешний песок, свет керосиновой лампы. Лампа стояла на сбитом из горбыля столе, без стекла. И только теперь, в этом неверном, но всё же достаточном свете, Петров разглядел снайперскую винтовку, всю, от приклада до оптического прицела и невысокой мушки на конце ствола. Но теперь винтовка была в чужих руках. Петров негодовал не столько на командира второго взвода старшину Звягина, сколько на бронебойщика. Подарил он… Даже слова не вымолвит…

– В танке, говоришь, нашёл? Хороша. А хочешь, я тебе за неё три фляжки спирту дам?

– Не надо, Никанорыч. Я её уже парню подарил. Калуга мне жизнь спас.

– Понятно. Дарёное не дарят. – Старшина посмотрел на Петрова. – Ты что, калужский?

– Калужский.

– Из самой Калуги?

– Из самой.

– А мы – тульские. Соседи, стало быть. На, бери свою невесту. Да никому не показывай, а то уведут. – И спросил: – Ты стрелять-то умеешь?

Петров ничего не ответил. А Колышкин усмехнулся:

– Вроде палил.

– А мои не все стреляли. Пошёл проверить, а у половины весь боекомплект в наличии. Сволочи! Одному по морде дал. На дух не выношу трусов.

– Это ты, сват, зря. Страх в бою человека за самое сердце держит.

– Да по мне пускай он хоть за яйца держит, а всё равно – стреляй! Кому не страшно? И мне, и тебе страшно. А стрелять-то…

– Чтобы в бою стрельнуть, надо из окопа голову высунуть.

– А как же! Надо! А у меня Шумский сидя на соломе в небо лупил! Пришлось на бруствер его поднять. А он – ни в какую! Пока не приложил…

Шли по сырому набухшему от дождей полю, на ощупь отыскивая расквашенную дорожную колею. По стерне идти было легче, но они боялись потерять направление и заблудиться. Время от времени останавливались, прислушивались. Идти им было недалеко, днём бы и по без дороги мигом добрались до своих. Но они шли уже около часа, а поле всё не кончалось. Никаких звуков, которые могли бы подсказать им в кромешной темноте, куда двигаться дальше, ночь им не посылала. Колышкин начал нервничать. Когда он нервничал, ему всегда хотелось материться. Петров, не выносивший матерщины, но ещё больше испугавшийся, что они всё же сбились с дороги и заблудились, подавленно молчал.

– А ну-ка, дай сюда фонарик, – приказал бронебойщик.

Петров сунул руку в карман. И в это время ветер принёс откуда-то слева, где тёмной отвесной стеной угадывался близкий лес, обрывки фраз негромкого разговора. Разговор им показался странным. И в следующее мгновение и Колышкин, и Петров вдруг поняли, что возле леса разговаривают по-немецки. «Немцы! Откуда здесь немцы? Неужели они уже здесь? Обошли!» Жуткая догадка обожгла Петрова, так что какое-то мгновение он ничего не мог перед собой разглядеть, как будто контузия, звеневшая в ушах, повлияла теперь и на зрение. Обошли второй взвод и вышли сюда. Старшина Звягин со своими людьми теперь в окружении, а старший лейтенант Мотовилов ничего не знает о том, какая опасность нависла над ротой.

– Тихо, студент… – Бронебойщик схватил Петрова за полу шинели и потянул к земле. – Если это разведка, их немного.

Ветер дул от леса. Вот что их спасло. Бронебойщик откинулся на спину и завозился в стерне, словно что-то отыскивая в спутанных полах шинели. А Петрову показалось, что он лёг прямо в лужу, холодная вода тут же пропитала шинель и гимнастёрку, проникла всюду, сковав всё его тело тугой, как железо, судорогой. Колышкин что-то шептал ему, совал в руки какой-то предмет. Наконец с силой ударил его кулаком по лицу, вскочил и растворился в темноте. Петров не успел ничего понять, как две вспышки, одна за другой, полыхнули совсем рядом, на мгновение раздвинув пространство ночи. Со стороны леса послышались сдавленные стоны, зачавкала грязь под несколькими парами ног, словно там осколками брошенных младшим сержантом Колышкиным гранат было ранено огромное животное, мифическое чудовище, и теперь оно, скользя и падая и превозмогая свою немощь, уползало в лес.

– Стреляй, Калуга! Стреляй! – послышался голос бронебойщика.

Петров попытался дотянуться правой рукой до затвора винтовки, но из этого ничего не получилось.

Потом они бежали по стерне, задыхаясь и кашляя. Вернее, не бежали, пытались бежать. И то пытался бежать один младший сержант Колышкин, а Петров висел у него на плече, болтаясь из стороны в сторону, и с трудом переставлял ноги. Вскоре стерня кончилась, под ногами мягко зашуршало, в ноздри ударило прелой листвой. Куда это мы, успел подумать Петров, в лес, что ли? Или нас уже утаскивают? В плен! В плен! В какое-то мгновение ноги перестали чувствовать почву, даже шорох листвы прекратился, и они полетели в темноту, сшибая кусты и ломая размякшие от дождя сушины.

Очнулись в глубоком овраге, в зарослях крапивы. Петров это понял по запаху. Потревоженная крапива пахнет так, что першит в горле.

– Кажись, ушли, – прошептал бронебойщик. – Ты винтовки-то не растерял?

– Нет. – И Петров подумал, что сейчас младший сержант с упрёком спросит его, почему он не стрелял, когда они были на опушке.

Но бронебойщик промолчал. А немного погодя, когда они убедились, что вокруг никого, тот заговорил о другом.

– Фляжку где-то потерял. Жалко. Выпить охота. Сейчас бы в самый раз. А, Калуга? – И Колышкин толкнул Петрова в бок.

Петров в ответ молча кивнул. И Колышкин, похоже, почувствовал, что он согласился.

– Пойду поищу. Дай мне твою винтовку. – И бронебойщик вытащил у него из рук «мосинку», заряженную полной обоймой.

Вернулся он быстро. Или Петрову так показалось. Возможно, он даже успел задремать. Потому что очнулся необычно бодрым и тут же вскочил на ноги. От Колышкина пахло свежевыпитым.

– Нашёл?

– Как на гармоне сыграл! – радостно дышал Колышкин, подпихивая ему под руку булькающую фляжку. – На, глотни, легче станет.

Снова пошёл дождь.

Зубы стучали по стеклянному горлышку фляжки так, что, казалось, именно от этого стука болью отдавалось в затылке.

– Ты понял, как можно попасть! Вот так, Калуга. Шёл к куме, а попал к Фоме. Их человек десять было. Ты пей, пей… А винтовку твою я понесу.

– И что, такое бывает?

– Ты про что?

– Про куму.

Колышкин засмеялся:

– Бывает. Конечно, бывает. Когда одна только кума в голове. У тебя-то была? Или так только, школьная любовь? Ромео и Джульета?

Петров ничего не ответил. Новая тема заметно оживила бронебойщика. Но, видя состояние своего напарника, развивать он её не стал. Сказал только:

– Ну, вот, Калуга, а ты думал, что я гранаты кидать не умею. А? Вторую-то я хорошо им подкинул, прямо под ноги.

От выпитого, а может, оттого что пошёл дождь, Петрову стало лучше. «В бою так не крутило», – подумал он. Его угнетало то, что реальность происходившего на войне оказалась совершенно иной. То, что он успел увидеть и пережить, не то что не походило на прежние представления, а представляло собой полную противоположность всему тому, что он ожидал здесь увидеть и о чём втайне мечтал. Конечно, он мечтал и о подвиге. И до некоторой поры чувствовал в себе силы совершить этот подвиг. Но теперь он старался об этом не думать. Время от времени мокрой ладонью проводил по лбу и растирал шею и ключицы. На мгновение становилось легче. Ноги держали твёрже. Самогонка всё же подействовала так, как обещал Колышкин. И пошли они быстрее.

– Ну что, ротному будем докладывать? А? О том, как мы от них в овраге… – И младший сержант Колышкин освобождено засмеялся. – А контузия твоя скоро пройдёт. Главное, чтобы припадки не били. Нет припадков?

– Нет.

– Вот это главное. Тогда и ещё глоток можно. Потому как не всем больным это лекарство полагается. Пей, пей, Калуга, ни один фершал тебе такое снадобье не пропишет. Ещё вспоминать будешь Ваню Колышкина!

– А тебя Иваном зовут?

– Ну да!

– Я не знал.

– Не знал и не знал. А теперь знаешь. Значит, время пришло такое – знать друг друга по имени.

– А меня – Олегом. – И Петров сунул в темноту руку.

Ладонь младшего сержанта Ивана Колышкина оказалась тёплой. «Всё ему нипочём, – подумал о своём случайном напарнике Петров. – Такие и в окопах весёлые, как на свадьбе. Знают, что ль, наперёд, что их не убьют? Вот и сержант Плотников такой же. Таким и везёт, и всегда они в героях. И медаль Колышкин, конечно же, получит».

Впереди послышался стук лопат и приглушённые голоса. А вскоре привыкшие к темноте глаза различили тёмную вереницу окопов, поднимающихся на отлогий косогор поля. И тут же их окликнул часовой.

Глава одиннадцатая

Мотовилов знал, что не позже рассвета немцы пойдут по большаку снова. Но до этого разведгруппами прощупают их оборону, обследуют ширину и глубину её на возможность обойти и сбросить с дороги фланговым ударом. Ведь наверняка местность, которую они сейчас перегородили своими хлипкими порядками, уже разведана ими. И появление Мотовилова со своей ротой здесь, на большаке перед железнодорожным разъездом, для них, не ожидавших здесь никого, большая новость.

Не дождавшись никаких новых приказов и вестей из тыла, он разослал свои разведгруппы. После полуночи они начали возвращаться. Ротный распекал сержанта Плотникова, когда Колышкин и Петров разыскали его, чтобы доложить о благополучном возвращении.

– В районе Воронцовки и севернее, фронтом на северо-восток, заняла оборону усиленная рота Семнадцатой стрелковой дивизии, – докладывал Плотников.

– И чем же они усилены? – спросил Мотовилов.

– Батарея полковушек, товарищ старший лейтенант. Только вот со снарядами у них негусто.

– Почему ж они на полустанок не пошлют за снарядами? Ты сказал им, что на железной дороге полно снарядов?

– Сказал.

– А ну-ка, покажи на карте, где они окапываются.

Какое-то время ротный и разведчик копошились под плащ-палаткой. Приглушённый свет карманного фонарика выбивался из-под полога, по которому, срываясь с деревьев, стучали тяжёлые дождевые капли. Свой наблюдательно-командный пункт Мотовилов приказал оборудовать на опушке леса. Бойцы уже отрыли яму для землянки и неподалёку, в овраге, валили и очищали берёзы для накатника.

Когда Колышкин доложил о том, что только что имели столкновение с немецкой разведгруппой, Мотовилов вернул Плотникова и сказал ему:

– Вот, слушай. Они зашли уже в наше расположение. Ходят, в гриву-душу, как по своему двору.

– Сплошной линии обороны нет, вот и зашли.

– У них тоже сплошной линии нет, почему ж вы не зашли, не выяснили, что у них там? Танки? Бронетехника? Обозы? И что в обозах? Пойдут они дальше или нет. Или мы имели дело с сапёрами? Или всё же с разведкой? И что за разведка? Пехота? Танкисты? Артиллеристы?

Плотников молчал.

– Ни хрена ты не разузнал. Разведка, в гриву-душу…

Под палаткой сразу стало душно.

– Ладно, – хрустнул набухшей от дождя одеждой Мотовилов. – Если и слева от нас кто-нибудь окапывается, то положение наше не такое уж и безнадёжное. А ты, бронебой, точно знаешь, что это были немцы? Может, своих кого гранатами закидали? Окруженцев или разведку?

– Немцы, – уверенно ответил Колышкин. – Точно говорю. По-немецки голготали. Да вон, боец Петров подтвердит. Калуга, иди сюда! – позвал Петрова бронебойщик.

– Так точно, немцы, – разлепил спёкшиеся от усталости губы Петров. Трофейную винтовку он на всякий случай закинул за спину, чтобы ротный не углядел её. – Говорили что-то о железной дороге и о станции. Я не понял, что именно. Далеко было.

– Вот так… – Мотовилов задумался. – Конечно, им нужна железная дорога. По железке – прямой путь на Серпухов. Полчаса пути. Вот что, Плотников, отдых я вам отменяю. Бери своих орлов и дуйте на то место, где они только что видели немецкую разведку. Хотя бы выясните, откуда они там появились и куда пошли дальше. Если столкнётесь, завяжите бой. Пусть они думают, что мы создаём сплошную линию обороны. Если они пошли в сторону железной дороги, высылай связного и идите следом за ними. У себя дома надо быть понаглей. А то жмётесь по оврагам. Как, в гриву-душу, женихи в чужой деревне на танцах.

Разведчики переглянулись.

Колышкин и Петров проводили разведчиков на северную окраину поля. Идти пришлось долго. Теперь им стало понятно, почему они заблудились. В темноте набрели на другую дорогу, которая отворачивала от большака влево, и по ней ушли на смежное поле, соединявшееся с основным узкой полосой стерни. Сперва нашли овраг, а потом и то самое место.

Плотников отпускать их не хотел. Но Колышкин твёрдо сказал:

– Я – бронебойщик, а не разведчик. А ты, Плотников, давай сам свой приказ исполняй. Нам ротный что приказал? Показать вам место, где мы с немецкой разведкой столкнулись. Вот оно, то место. Пойдём, Калуга, свою службу служить.

На том и разошлись.

Всю ночь они долбили сапёрными лопатами сырой холодный суглинок. Выброшенный на бруствер, он тут же превращался в вязкое месиво, и, если не обложить кромку окопа камнями и ивовыми ветками, вся эта жижа, набухающая с каждым часом всё сильнее и сильнее, грозила вернуться назад.

Брыкин, пока его командир отсутствовал, не только таскал его ружьё и боеприпасы, но и успел отрыть просторный окоп и даже соорудить нечто наподобие землянки, отгородив часть окопа и перекрыв её берёзовыми жердями. Когда Колышкин и Петров разыскали его, второй номер возился со снопом пшеницы, который притащил, видать, откуда-то из деревни. Брыкин стоял на коленях под навесом и аккуратно обрезал самодельным ножом колоски и складывал их на вафельное полотенце. Полотенце белело в ночи, как будто над ним горели несколько свеч, и свет от них падал вниз.

Младший сержант Колышкин хотел было забраниться на своего подчинённого. Но увидел накрытое куском парусины ружьё, в нише цинк с патронами, ладный окоп на двоих, да ещё с навесом, и душа его сразу потеплела.

– Вот что, Калуга, – сказал он Петрову, – давай к нам. Третьим будешь. Снайпер нам в компанию в самый раз. А если лейтенант прикажет отдельную ячейку копать, то мы её утром отроем. Успеем. Брыкин нам поможет.

Когда второй номер, посланный младшим сержантом Колышкиным на кухню, принёс горячие котелки, Петров, уронив голову на колени, уже спал. И опять ему снился тёплый луг за Окой напротив Подзавалья…

Перед рассветом, как и предполагал Мотовилов, загремело правее Малеева, за лесом. Значит, сунулись к соседям. Но там батарея ПТО. Однако основная и самая короткая дорога проходила всё же через позиции его роты. Старший лейтенант Мотовилов, успевший поспать минут двадцать, стоял на опушке леса и, слушая затянувшуюся осеннюю ночь, которой, казалось, не будет конца, пытался понять, что происходит севернее и северо-западнее, и чего им ожидать здесь. Разведка ещё не вернулась. Звягин тоже молчал. И когда второй взвод зарокотал всеми своими пулемётами, Мотовилов вздохнул с облегчением. Все сомнения и надежды отлетели прочь. Началось то, что и должно было произойти, и именно здесь.

Прибежал лейтенант Багирбеков.

– Товарищ старший лейтенант…

– Командуй – к бою, – сказал он как можно спокойнее.

Багирбеков тут же повернулся и исчез в липкой предрассветной темени, которая уже начала тускнеть и оттого сделалась ещё непроницаемее и гуще. Вверху зашуршало. Дождь перешёл в снег. «Как хорошо, – подумал Мотовилов, – в такую погоду тяжёлую технику они тут вряд ли протащат». Душу грело ещё и то, что сапёры взорвали мост через Боровну и то, что брод был тоже заминирован и сейчас его держит под огнём взвод старшины Звягина. Хотя старшина там долго не продержится, если немцы нажмут всерьёз.

В стороне Малеева погрохотало и затихло. И тотчас с запада горизонт загудел единым монотонным гудом. Гуд этот нарастал и ширился с каждым мгновением.

– Никак еропланы!.. – пронеслось над окопами.

– Божья Матерь, Царица Небесная…

– Воздух! Убрать оружие! – закричали сержанты.

Ничего неожиданного в том, что происходило, не было. Противник действовал по давно отработанному сценарию: пошёл нахрапом, не получилось – отскочил, прощупал оборону и теперь вот решил обработать её ударом с воздуха. Мотовилов всё же ошибся в своих предположениях, он ожидал, что немцы подведут артиллерию и миномёты и начнут перепахивать их траншею возле Малеева снарядами и минами.

– Заценили, – шептал он, чувствуя, как губы его разом пересохли, – вон как заценили мою третью, в гриву-душу их…

Кого ж они летят трепать? Всё ещё теплилась в нём надежда, что самолёты, возможно, имеют другую цель, где-нибудь в стороне Серпухова или Лопасни. И ещё одна надежда слабым и ненадёжным угольком грела душу: ещё не развиднело как следует, если и накинутся на второй взвод или на них, то сослепу отбомбятся куда попало и оборона их устоит. Подумал: «Хорошо, что роту вовремя рассредоточил».

Над Малеевом самолёты сделали разворот и стали набирать высоту. «Нет, не мимо», – понял Мотовилов. Повадку пикировщиков он знал хорошо. Сейчас развернутся на цель, пойдут вдоль траншеи, и начнут падать вниз через крыло, прицельно бросать бомбы на второй взвод. Налёты «лаптёжников» Мотовилов испытал трижды. И трижды думал, что пришёл конец. Привыкнуть к ним нельзя. Но пережить всё же можно. Правда, не всем и не каждому. Бомбёжки ранили не только осколками.

Через минуту всё произошло именно так и точно в той последовательности, какая мгновенно выстроилась в мозгу старшего лейтенанта Мотовилова, когда он увидел маневр немецких пикировщиков над траншеей второго взвода. «Только бы не выскочили под бомбы, – успел подумать он, – только бы высидели до конца». Бомбёжка длится недолго. Три-четыре захода, и у «лаптёжников» закончится боезапас. Но он знал и другое: под бомбами и сиренами пикировщиков время длится иначе. И движется оно не всегда вперёд. Иногда останавливается или замедляется, так что кажется, что страдания, отпущенные на целую жизнь, переживаешь за несколько секунд. И каждая из ещё непрожитых секунд может убить, стать последней в твоей жизни. Но прожитая может вернуться муками контузии которую не всегда и не сразу почувствуешь.

Их было девять, Ю-87, которые, как стая волков, набросились на траншею второго взвода и кромсали её средними бомбами и очередями скорострельных пушек и пулемётов. Ветер дул оттуда, из поймы Боровны, и вскоре запахло гарью и толовой вонью.

Пикировщики отбомбились, снова выстроились определённым порядком, развернулись над лесом, пролетели над дымящейся землёй, над горящими там и тут «бабочками» овса и ушли за горизонт.

«Значит, нашего отхода они не заметили. И разведка их не сработала. Отпугнули её ребята. Или у “древесных лягушек” другая цель. Не столько разведка, сколько…»

Но обо всём сейчас думать Мотовилову было некогда.

Снова послышалась стрельба впереди. Теперь она была значительно реже и с каждой минутой смещалась левее, к лесу. Страшная догадка, полыхнувшая в голове Мотовилова, вынесла его из окопа, где пробовали связь артиллеристы, и он зачем-то, ещё и сам не понимая, зачем, побежал вперёд, к окопам первого взвода.

Багирбеков тоже стоял на бруствере и смотрел в рассветный сумрак поля. Дальше десяти шагов ничего там разглядеть было ещё невозможно, но о том, что там происходило, догадывались уже и те, для кого вчерашняя схватка с немецким авангардом стала первым боем.

– Что ж они, сук-кины дети… – И Мотовилов окликнул Багирбекова, спросил его, не было ли от старшины Звягина делегата.

Взводный ответил отрицательно и снова начал пристально всматриваться и вслушиваться в редеющую серую мглу. Мотовилов заметил, какое бледное у лейтенанта лицо. Или это спросонья, от усталости, потому что вряд ли он в эту ночь прилёг. Слишком щепетильным он был, этот москвич-лейтенант, как будто понимал боевой устав пехоты с некими формально несуществующими дополнениями лично для себя. Как будто здесь, на передовой, он исполнял обязанности не просто командира стрелкового взвода, а был ещё и тем невольником чести, для которого возможности выбора почти не существовало, вернее, он был один – выбор чести. Какое-то время эта черта лейтенанта Багирбекова раздражала Мотовилова. В роте ему нужны были просто взводные командиры, исполнительные, обладающие навыками управления своими людьми, неробкие, хваткие. Потому что робких командиров Мотовилов презирал, считая робость людей, на которых лежит ответственность перед многими, подчинёнными им, элементарной трусостью. Этой меркой он мерил всех командиров, в том числе и своих взводных. И готов был заменить любого из лейтенантов даже сержантом, лишь бы он соответствовал тем требованиям, которые он сформулировал своим уставом. Впрочем, совсем недавно и к батальонным, и ротным командирам он относился точно так же. Но теперь это не имело никакого значения.

Он знал, что мешает Багирбекову стать настоящим командиром. Излишняя интеллигентность. Условности воспитания. «Ничего, – думал Мотовилов, с некоторой надеждой поглядывая на командира первого взвода, – фронт не таких обкатывал и делал из них твёрдых и жёстких».

Время от времени он собирал взводных и говорил:

– Вы должны иметь и право послать человека на смерть. Вы должны быть тверды, как штык. И по отношению к своим подчинённым, и к себе самим. У меня в роте должно быть хотя бы три штыка. Тогда я буду уверен в том, что у меня есть рота. Понятно?

Пока Мотовилов надеялся только на одного взводного – на старшину Звягина. Туляк был крепким мужиком. И характер у него был что надо, и кулаки такими же внушительными. Этот был настоящим штыком. И вот теперь его самый надёжный штык пошатнулся.

– Багирбеков, ты что-нибудь понимаешь? – спросил он лейтенанта.

– Думаю, что Звягин отвёл свой взвод юго-восточнее, – ответил взводный.

– Отвёл… Юго-восточнее… Как это понимать? Бросил позиции и бежал в лес! Вот как это надо понимать! В гриву-душу его…

– Товарищ старший лейтенант, нам надо спуститься в траншею. – И Багирбеков первым прыгнул вниз.

Мотовилов подумал: «А интеллигент-то мой благоразумия не теряет…»

В окопах между тем суета затихла. Бойцы стояли в ячейках и, устроив в стрелковых выемках винтовки, тоже поглядывали в поле. Кое-кто доедал вчерашнюю кашу, не пропадать же добру. Хотя перед боем лучше иметь желудок пустой. В окопе, где устроились бронебойщики, тихо переговаривались. Первый номер отдавал последние распоряжения.

– В лес, как на гармоне сыграть, стебанули. Немец уже на переезде гурчит. Слышите? Во будет, как танками попрёт! – Говорил всё один. Голос его не то чтобы дрожал или выдавал страх, но чувствовалась в нём безысходность, отсутствие какой-то главной надежды. И Мотовилов, слушая слова бойца-бронебойщика, понимал, причину его опасений. Если бы за спиной стояла хотя бы батарея хорошо укрытых противотанковых орудий с достаточным запасом снарядов, то у бойца, возможно, был бы другой голос, и сам ротный не дрожал бы теперь дрожью человека, который не был уверен в том, что на этот раз взводы его устоят на своих позициях.

– Да если в лес, это не страшно. Из леса можно и вернуться. А вот если их смяли. Там, в окопах…

– Против такой-то силы удержись… Он тебя и самолётами, и танками…

Мотовилов узнавал голоса. Это разговаривали первый и второй номера расчёта ПТР. И рассуждали они верно. Какая польза для Третьей роты может быть от того, если второй взвод, выполняя приказ, вместе со своим старшиной храбро лёг на своих позициях? Повидал он таких храбрецов и под Минском, и на Десне, и на Варшавском шоссе. Почти все там остались. Кто в окопах, кто в лесу, кто неизвестно где. Хорошо, если по деревням разбежались. Там их можно собрать. Вытряхнуть из жарких перин, пахнущих женщиной, поставить в строй и отдать этому строю вновь сформированной роты приказ. И пускай они попробуют его не выполнить!

– Товарищ старший лейтенант, разрешите послать связного. – Это – снова лейтенант Багирбеков.

– Посылай, лейтенант. Только не связного, а разведку. Быстро. Троих человек. Пусть выяснят, что там происходит. Где второй взвод, где немцы…

Под сапогами лейтенанта Багирбекова поскрипывал молодой снег, когда он бежал по узкой траншее, выкрикивая фамилии бойцов. Через минуту разведка стояла перед Мотовиловым. Трое. Студент Петров, профессор Хаустов и ополченец Колядёнков. Хуже всех выглядел Петров.

– Петров, вы хотя бы шинель почистили. Стоите в строю, как баба-скотница посреди свинарника. – Когда Мотовилов хотел выразить свою неприязнь к бойцу, он обращался к нему на «вы».

Петров шевельнул губами и ничего не ответил. Он, видите ли, устал… Мотовилов отвернулся и сказал:

– Если кто чувствует, что неспособен выполнить поставленную задачу, может выйти из строя и следовать в свой окоп.

Из строя никто не вышел.

Мотовилов знал, кого назначить старшим группы. «Этот профессор, видать, и в седле сидит ну хуже татарина», – подумал ротный, уже не сомневаясь в прошлом Хаустова.

Когда разведка ушла, он спросил взводного:

– Откуда у них немецкие винтовки? Да ещё с оптикой?

– Трофеи. Вчера ночью за реку ходили.

Хотел сказать, что трофеи надо было сдать и поставить на учёт. Как положено. Но вспомнил свой автомат, добытый под Вязьмой, который пришлось отдать члену Военного совета фронта, и махнул рукой.

Разведчики вернулись довольно скоро. К тому времени рассвело. Снег прекратился, и видимость была отличная. Хаустов доложил, что второй взвод почти в полном составе отошёл за овраг, где вчера вечером стояло противотанковое орудие, что личный состав частично разбежался по лесу и командир взвода старшина Звягин и сержанты собирают сейчас разбежавшихся, что немцы наводят переправу через Боровну рядом со взорванным мостом и накапливаются в деревне, что кроме пехоты в колонне четыре тяжёлых и средних танка, на повозках – миномёты.

– Как же вы миномёты разглядели? Подходили, что ли?

– Оптический прицел немецкой винтовки имеет трёхкратное приближение, и что происходит в деревне, как и то, какая поклажа на повозках, хорошо просматривается из леса.

– Значит, Звягина они преследовать не стали. Так?

– По дороге, которая ведёт из дальнего конца деревни к противоположному лесу, ушла группа одетых в камуфляжные накидки. Человек двенадцать. Вооружены лёгким стрелковым оружием. Имеют пулемёт.

– А ну-ка, покажи на карте, куда они пошли. И где Звягин своих овечек собирает, тоже покажи.

Хаустов развернул карту к себе и тут же указал лес левее Малеева, где сейчас приходил в себя второй взвод, и дорогу в противоположную сторону, куда выдвинулась группа немцев, одетых в необычную форму.

– Разведка. «Древесные лягушки». – И Мотовилов вдруг вспомнил о Плотникове и его разведгруппе, которая до сих пор не давала о себе знать и не возвращалась.

– Вот что, боец Хаустов… Слова, которые я допустил по отношению к вам, отменяю.

Хаустов невольно вытянулся.

– У меня к тебе как у кавалериста к кавалеристу задание. Очень важное. Непростое. – И Мотовилов вопросительно покосился на Хаустова. – Или отвык от седла?

– Я в седле родился. Да и служить довелось в кавалерийском полку.

– Тогда смотри маршрут и слушай задание. – Мотовилов вытащил из полевой сумки карту и карандаш. – Вот здесь проходит железная дорога. Вот здесь полустанок или станция. Прямо возле платформы склад артиллерийских боеприпасов. Я думаю, что там уже и артиллеристы должны быть. Хотя бы охрана. У них наверняка есть связь с Серпуховом или со своим артиллерийским начальством. Срочно давай туда, передай, что в населённом пункте Малеево сосредоточено до двадцати тяжёлых и средних танков и до батальона пехоты с тяжёлыми миномётами.

– Танков мы насчитали всего четыре.

– Ты что, Хаустов, не понимаешь, что четырьмя бронеединицами они не заинтересуются? Ну, ладно, скажи – двенадцать, в гриву-душу их…

Звягин хорошо знал, что его ждёт на командно-наблюдательном пункте командира роты. И всё же шёл к КНП твёрдым и решительным шагом. В нём колыхались и только что пережитый ужас бомбёжки и бега, спёкшиеся, как кровавая корка на губах, в злобу, и обида за то, что его взвод, лучший, как он считал, взвод Третьей роты, старший лейтенант Мотовилов поставил на самое погибельное, лобное место.

– Ну что, Звягин, драпанул? – встретил его ротный.

– Я бы тебе, Степан Фомич, сейчас ответил, – скрипнул зубами старшина Звягин. – Я бы тебе сейчас сказал, что думаю…

– Тут думать поздно. Думать надо было раньше.

– Так вместе надо было думать! – не унимался старшина.

И Мотовилов понимал, что Звягин прав. Но не рассыпаться же теперь перед ним в извинениях. Спросил:

– Какие потери?

Старший лейтенант Мотовилов ждал доклада. А старшина Звягин кусал спёкшиеся губы и сверкал по сторонам глазами, словно там и там, кругом, видел тех, кого уже не вернуть.

– Ладно, Иван Никанорыч, хватит. Войны без потерь не бывает. Рассказывай, что они там? В какой силе и куда собираются выдвигаться? Или тебе «лаптёжники» тоже мозги вышибли?

– У них есть чем мозги вышибать. А где наша авиация?

– Что ты меня спрашиваешь? – побледнел вдруг Мотовилов, чувствуя, что теряет самообладание. – Что ты мне нервы тратишь! Обосрался, так сцепи зубы и думай, где и как умыться!.. О взводе думай. Раненых вытаскивай да живых в себя приводи.

Глава двенадцатая

Хаустов выехал на расквашенный тележными колесами просёлок. Но умная кобыла выскочила из колеи и зарысила обочиной. Звали кобылу Егозой. Когда старшина Ткаченко передал ему повода и сказал, что лошадь зовут Егозой, он внутренне вздрогнул. Так было всегда, когда его окликало вдруг прошлое. Он даже переспросил, не веря в то, что только что услышал:

– Егоза? Не может быть!

– Ну да, так и есть, Егоза. Кличка у неё такая. – И старшина недоумённо пожал плечами.

Когда Хаустов вскочил в седло, старшине показалось, что профессор сразу помолодел лет на пятнадцать, и он успокоился – хоть и ополченец из числа людей умственного труда, как говорит ротный, хоть и москвич, а в седле сидит как влитой и повода держит умело, не плескает локтями, не сутулит спину. И винтовку взял со знанием дела, через голову, и ремень отпустил настолько, сколько надо, так чтобы она и не давила на ходу и не болталась.

На железнодорожный разъезд Буриново Хаустов прибыл в тот момент, когда там разгружалась артиллерийская часть. Расчёты снимали с платформ короткоствольные полковушки и 76-мм дивизионные пушки, скатывали по сходням противотанковые орудия. Ездовые выводили из теплушек коней, разгружали тюки с сеном, грузили на повозки мешки с фуражом и продовольствием для дивизионных кухонь. Часть орудий была уже снята и отведена в лес. Часть ещё находилась на платформах, и вокруг них сновали артиллеристы. Покрикивали командиры, туда-сюда бегали сержанты. Те, чья матчасть была уже в лесу, сидели возле передков и покуривали. Ждали новых распоряжений.

Хаустова поразила беспечность артиллеристов, которые даже не выставили постов.

Возле штабеля густо пахнущих креозотом шпал стоял пожилой железнодорожник в форменной фуражке, такой же старой, как и он сам. И фуражка, и старенькая фуфайка, и руки его были перепачканы смазкой и угольной пылью. Ведя коня в поводу, Хаустов подошёл к нему. Старик поглядывал то на суету артиллеристов, то в хмурое осеннее небо и ворчал:

– Войско, ёлки горбатые… Вот налетят сейчас…

Хаустов подошёл к нему и спросил, где найти командира части или военного коменданта.

Старик окликнул бойца, стоявшего неподалёку. Тот одной рукой держал у ноги винтовку, а другой чёрный порядочный сухарь. Артиллеристам, должно быть, выдали сухпаёк. Хаустов знал: такие сухари только в сухпайке, который выдавался на двое-трое суток, обычно на марше. По тому, как боец держал винтовку и что к ней был примкнут длинный штык, Хаустов сразу догадался, что это и есть часовой. Боец подошёл, на ходу пряча в карман шинели недоеденный сухарь. По мере приближения к незнакомому человеку с пехотными петлицами, да ещё с немецкой винтовкой за спиной, выражение лица его менялось.

– А ну, стоять! Кто ты такой? – И часовой качнул штыком над плечом Хаустова.

– Ведите меня к командиру. Быстро! – сказал Хаустов.

Часовой вначале растерялся, потом задумался. Снова качнул штыком.

– Ишь, раскомандовался! Я ещё решу, куда тебя, к командиру или к берёзе…

И тут от группы артиллеристов, только что скативших на насыпь «сорокапятку», отделился человек в комсоставской шинели, перетянутой ремнями.

– Что тут такое? Вы кто? – И командир с петлицами майора быстрым взглядом человека, который распоряжался здесь, на лесном полустанке, всем хозяйством и всем личным составом, окинул Хаустова взглядом серых усталых глаз.

– Вот, товарищ майор, задержал. К платформе пробирался.

Хаустов сунул повод в руку часового, вскинул руку к обрезу каски и доложил, кто он есть и по чьему приказанию сюда прибыл. Майор изменился в лице и тут же потащил его в станционный домик. Домик тот казался здесь случайно прилепленным к горам заготовленных дров. Ровные штабеля полутораметровок возвышались до самой крыши казённой постройки, служившей то ли железнодорожникам, то ли лесозаготовителям.

Через полчаса Хаустов и ещё трое офицеров штаба истребительно-противотанкового полка верхами выехали с разъезда. Егозу часовой подкормил овсом (когда понял, что в артполк прибыл непростой посыльный, сбегал куда-то к теплушкам и притащил полмешка хорошего овса). Добрую часть Хаустов теперь вёз с собой, хорошенько привязав к седлу. Когда выезжал, успел заметить, что следом за ним выступила разведка. Но ещё при нём командиры батарей разослали по всей округе патрульные группы по пять-шесть человек с пулемётом. Командир истребительно-противотанкового полка майор Сапегин, прочитав записку старшего лейтенанта Мотовилова, спросил, почему не прибыл сам командир боевого участка.

– Рота сейчас в бою, – коротко ответил Хаустов.

– Рота… Почему рота? У меня данные, что здесь держит оборону отряд числом до батальона.

– Нас там три взвода. И уже неполного состава.

– Чёрт бы их всех побрал!.. Кто будет прикрывать наши огневые?!

– Мы.

Майор с неприязнью посмотрел на Хаустова и спросил:

– Вы кто по званию и должности?

– Солдат, – ответил Хаустов. И тут же поправил себя: – Первого взвода Третьей стрелковой роты рядовой Хаустов. – И, чтобы майор впредь не смотрел на него с претензией: – Из ополченцев.

– Понятно, – поморщился майор.

Но окончательно понятной ситуация стала, когда Хаустов доложил о нескольких группах «древесных лягушек», которые бродили по тылам роты и, возможно, имели целью разведку железной дороги, а возможно, и диверсию.

– Да, наше счастье, что пошёл снег и низкая облачность мешает действовать самолётам. С вами поедет мой начштаба и ещё двое офицеров. Проводите их прямиком к командиру боевого участка.

И вот они неслись намётом по лесному просёлку, держа на юго-восток. Когда дорога сужалась и деревья подступали к самым колеям, Егоза, осторожно и легко переходила сперва на крупную, а потом и на мелкую рысь, но видя впереди простор, снова срывалась в галоп. Артиллеристы едва поспевали.

Егоза… Егоза… А ведь и масть такая же. Светло-рыжая, почти соловая, со светло-седоватой гривой и хвостом, и в них так же играл, поблёскивая, редкий чёрный волос. И такая же умная и послушная. Хотя и с норовом. Но к часовому сразу пошла, видать, почувствовала в нём понимающую деревенскую душу. А на майора косила недоверчивый глаз, вскидывала голову. Когда Хаустов вышел из станционной постройки и подошёл к ней, сразу потянулась к нему, словно невзначай, толкнула в плечо и коснулась щеки тёплой замшевой губой. Втянула воздух, словно испытывая его, своего нового хозяина, в каком он настроении.

Егоза… Последняя лошадь под поручиком Фаустовым была точь-в-точь такой же ладной и умной. Разве что немного покрупнее. Она осталась где-то там, в степной балке под Царицыном. Красные загнали их сотню в балку и начали обстреливать из пулемётов. Немногие ушли тогда…

– Немцы! – ошалело закричал кто-то из офицеров.

И тут же из глубины просеки плеснула автоматная очередь. К дороге метнулись пятнистые тени, как будто лесная дорога, забытая людьми, принадлежала только дождю, ветру им, и теперь, заметив на ней чужих, тени убили под одним из чужих лошадь, а седока буквально вырвали из седла и стремян и поволокли за деревья.

Хаустов машинально придержал лошадь, и она, всхрапнув испуганно, свернула на придорожную полянку. Двое других артиллеристов, которых автоматная очередь не задела, сгорбившись, в ужасе проскакали вперёд и вскоре исчезли за поворотом. Хаустов сдёрнул винтовку, снял с прицела чехол, дослал в патронник первый патрон и, убедившись, что ускакавших вперёд за поворотом не встретила новая автоматная очередь, дважды, раз за разом, выстрелил. Егоза стояла под ним как вкопанная. Только кожа на её напряжённой шее вздрагивала после каждого выстрела.

– Молодчина, молодчина, Егоза, – погладил её Хаустов. Он наклонился и медленно подбирал поводья, одновременно слушая лес и тишину, разом обступившую их.

Он ждал выстрелов из леса. Он не верил, что немцев здесь всего двое. Не приняли открытый бой, затаились. Разведка. Побаиваются, осторожничают – на чужой территории. Ждут удобного момента.

Хаустов выждал ещё мгновение – тянулось оно долго, выматывая нервы и лишая самообладания – и толкнул Егозу каблуками. Лошадь послушно пошла обочиной, ускоряя шаг.

Раненый в переднюю ногу на вершок выше колена, конь встал и, хромая, бродил по зарослям придорожного ивняка. Стрелявшие в точности исполнили задуманное: ни одна из выпущенных пуль не задела седока. Майор, начальник штаба истребительно-противотанкового артполка лежал под берёзой, оглушённый умелым ударом по шейным позвонкам, и медленно приходил в себя. «Древесные лягушки» лежали рядом. Казалось, они и теперь, с простреленными головами, не хотели отпускать свой трофей. Они обступали майора с двух сторон и, выбросив вперёд руки, всё ещё охраняли занятое пространство. И только отверстия в стальных шлемах на затылочной части, почти одинаковые, свидетельствовали о том, что для них всё кончено.

Хаустов позволил Егозе сделать ещё несколько шагов вокруг лежавших на снегу, перемешанном с бурой листвой, и натянул повод. Лошадь послушно остановилась и тоже прислушалась. Теперь они были единым существом, которое всё ещё не доверяло тишине осеннего леса и тому, что новые выстрелы не нарушат её через мгновение.

Артиллерист попытался встать, но не смог, сел и устало смотрел по сторонам. Потом поднял затоптанную фуражку и начал отряхивать с неё прилипшую грязь и листву. Обнаружив пустую кобуру и оборванный ремешок пистолета, начал обшаривать убитых. Свой ТТ он нашёл за пазухой у одного из немцев. У него же он забрал ППД.

– Держитесь за стремя, товарищ майор, – сказал ему Хаустов; он всё ещё держал винтовку на изготовку, крутил головой, беспокойно оглядывался, вырывая из пространства, окружавшего их, то куст можжевельника, то сгорбившийся пень, то залёгшую поперёк просеки полусгнившую ель. Хаустов знал ещё по первой войне, что, если разведчики разделились и под огонь попала одна из групп, другие придут на помощь. Значит, немцев можно было ждать с минуты на минуту.

Майор что-то сказал. Речь его ещё не восстановилась. Он это почувствовал и сделал повелительный жест рукой, что, должно быть, означало, чтобы Хаустов отдал ему коня.

– Хватайте, майор, стремя и держите изо всех сил! – крикнул тот и толкнул каблуками лошадь.

Майор уже стоял на ногах.

– Быстро! – Хаустов выхватил у него из рук автомат и пустил Егозу лёгкой рысью.

Майор-артиллерист бежал рядом. Ноги его заплетались. Он матерился, скрипел зубами, но стремя держал крепко.

Лейтенанты их ждали на краю поля. Они недоверчиво поглядывали на Хаустова. Один из них тут же молча спешился и с терпеливой виноватой услужливостью держал стремя, пока майор садился в седло.

Поскакали дальше. Хаустов впереди, за ним майор. Лейтенанты, пересев на одну лошадь, немного отставали. У одного из них была перевязана голова. Свежий бинт белел, словно снег на льду.

Хаустов время от времени поглядывал на автомат, висевший у него на груди. Автомат был знакомый, с тремя насечками на шейке приклада. Он сразу его узнал, ещё в лесу, когда разглядывал убитых немцев.

Пока Хаустов ездил с донесением на разъезд, Третья рота отошла к последней своей траншее.

Окопы опоясывали небольшую деревню с запада и северо-запада. На огородах окапывались артиллеристы, устанавливая «сорокапятку» на прямую наводку. Орудие и свои ячейки они замаскировали картофельной ботвой.

Старшего лейтенанта Мотовилова они отыскали в крайнем доме у пруда. Хаустов доложил о прибытии. Протянул ротному автомат, взятый в лесу.

– А где Плотников? Где разведчики? – тут же спросил Мотовилов, видимо, уже всё поняв.

– Автомат взяли у одного из убитых. Оба одеты в камуфляжные куртки с капюшонами и такие же бриджи. Вооружены автоматами. У одного был ППД сержанта Плотникова.

– Ладно, Хаустов, потом поговорим. Ты, давай, вот что: сходи на кухню, поешь, а потом – сюда, ко мне. И второго снайпера позови. Разыщи ополченца, Колядёнкова. Его тоже сюда. Всем иметь полный боекомплект. Задание вам будет. Особой важности…

Глава тринадцатая

Боевые охранения молчали. Немцы, должно быть, почуяли подвох, видя, как противник легко, без боя отступил в глубину своей обороны, и потому продолжали сосредоточивать авангардную колонну в районе Малеева. Вперёд выдвинули только боевые охранения и патрулей на мотоциклах. Возможно, ждали авиационной поддержки. Но больше их самолёты не появлялись. Облака снова опустились, шурша по полю то дождём, то мокрым колючим снегом.

Зато где-то в полдень, когда артиллеристы только-только закончили разведку местности и собрались уезжать, со стороны Серпухова появился тихоходный Р-5. Биплан вначале пролетел стороной, потом сделал разворот над полем, совсем немного не дотянув до второй траншеи, где Мотовилов оставил боевое охранение с двумя пулемётами, и вернулся к деревне. Над деревней пилот, видать, намеренно выключил мотор, высунулся из кабины и крикнул:

– Эй, пехота! Какая деревня? Екатериновка? Или Малеево?

– Ты что, слепой?! Екатериновка! – ответили снизу.

– Спасибо пехоте! – снова заговорили человеческим голосом облака.

– Пошёл ты к чёрту! – ответили снизу.

Мотор после этого непродолжительного диалога снова резко дёрнул и поволок биплан над лесом. Но немного погодя он вернулся, и снова мотор его на какое-то время заглох.

– Кто в Малееве? – крикнул лётчик, свесившись из открытой кабины и поблёскивая квадратами очков.

– Немцы! Немцы в Малееве! – закричали снизу. – Слетай, сам посмотри!

Биплан развернулся над полем и ушёл в сторону Серпухова. Бойцы, поправляли окопы, маскировали курганы над землянками, курили, ворчали:

– «Сталинские соколы»…

– На разведку прилетал.

– Разведчик. Он бы ещё у местных баб спросил…

– Хоть бы бомбу-другую на Малеево кинул, и то – поддержка.

– Ладно, – шутили другие, – хоть поговорил.

Но зря в окопах бранили «сталинских соколов». Не прошло и часа, в Екатериновку примчалась полуторка. Из кабины выскочил капитан и приказал Мотовилову срочно отвести к деревне все свои подразделения, а также выделить для охраны пусковых установок гвардейских минометов взвод с лейтенантом и тремя пулемётами.

– У нас, товарищ капитан, во всей роте три исправных пулемёта, – ответил Мотовилов и уточнил: – А чей это приказ? Моя рота имеет приказ удерживать большак до подхода основных сил дивизии. Функции охраны, надо полагать…

– Это приказ командующего армией генерала Захаркина, – тут же напряжённо отчеканил капитан.

«С одной стороны, – думал Мотовилов, – охранять батарею “катюш” – не их, третьей роты, дело. С другой: “катюши” сейчас хорошенько ударят по Малееву, и им здесь, в окопах, станет чуточку полегче. Немцам опять собьют рога. А там, глядишь, и полки подойдут. Опять же, и истребительно-противотанковый полк успеет встать на огневые». Да и приказ генерала Захаркина, которого Мотовилов знал лично ещё с тридцать восьмого года, не выполнить было нельзя. Иначе до конца войны ходить Мотовилову в старших лейтенантах. Так что со всех сторон выходило, что взвод в распоряжение капитана нужно было выделять. Но если гвардейцы не успеют, промешкают с развёртыванием или лупанут мимо, как это не раз было, ему со своим контингентом умственного труда здесь не удержаться. Или придётся в лес бежать, как старшине Звягину, или…

– Багирбеков! – окликнул он командира первого взвода. – Строй свой взвод возле конюшни! Пулемёты и всё взводное хозяйство – с собой. В распоряжение капитана Бродникова. После выполнения задания – бегом назад.

Лейтенант Багирбеков браво козырнул и побежал по траншее:

– Первый взво-од!..

С такими лейтенантами, и отступать… Мотовилов проводил взглядом стройную, туго затянутую ремнями фигуру взводного, отметив, что окопная жизнь, как это часто случается, не наложила ни на внешний вид, ни на настроение его взводных командиров того дурного отпечатка, который свидетельствует о том, что войско, как винтовку, лишённую заботы, тронула ржавчина разложения, страха и душевной апатии.

Мотовилов знал, что бойцов, в первую очередь, необходимо хорошо кормить. Сытого солдата поставить по стойке «смирно» легче. Запас продовольствия, привезённый, а точнее, принесённый на своих плечах из-за Оки, подходил к концу. Хаустову, который ушёл сопровождать артиллеристов, он приказал: если те не заберут раненого коня, привести его сюда, в Екатериновку. Если рана серьёзная и коня вылечить нельзя, пустить его на мясо. Ничего, можно какое-то время постоловаться и кониной. День поворчат, а там привыкнут. Жаль, не зашли в Малеево. Наверняка под полом в каждой хате картошка и другие овощи. Сдержал он своих фуражиров от самовольного захвата, по сути, брошенного продовольствия, а теперь оно в руках противника. Жарят небось сейчас картошку на просторных сковородках, варят в ведёрных чугунах. Мысль Мотовилова побежала дальше, и он стал думать о том, что Третьей роте делать после того, как гвардейцы, отстрелявшись, уедут. Никакого пополнения и усиления капитан Бродников ему не обещал, но сказал, что генерал Захаркин надеется, что сразу после огневого налёта рота займёт Малеево. Хотя никакого письменного приказала на атаку не передал. Вот и решай сам, как поступить. «А так поступить, – решил вдруг он, – надо старшину Ткаченко послать в колхоз, чтобы он подразжился хотя бы картошками. Пускай съездит в ту деревню, которую они давеча проходили. Без жратвы воевать нельзя…»

Думал он и другое. Конечно, сидеть за несколько километров от Малеева, за полем и лесом, и дожидаться, когда немцы придут в себя и перегруппируются для марша, глупо. Надо атаковать их сразу после артподготовки. Но это в том случае, если гвардейцы отстреляются более или менее точно. Если уничтожат их бронетехнику и накроют основную часть живой силы. Ведь там, в Малееве, их не меньше батальона.

– Овсей Исаевич, – сказал он, подводя некий итог своим нелёгким думам, – посоветоваться с вами хочу. Вот сейчас гвардейцы-миномётчики по Малееву ударят. Приказа на атаку у нас нет. Нет и резерва, который бы мог выполнить эту задачу, выйдя к Малееву через наши порядки. Так что атаковать придётся нам. Что скажете, младший политрук?

– Надо действовать так, как предписывает устав, – ответил Бурман, и Мотовилов понял, что младший политрук – ему не советчик.

И он пошёл во второй взвод к старшине Звягину.

– За нами ж никого. Кроме противотанкистов. – Звягин с тоской посмотрел в поле. – Так же, Степан Фомич? Ты ж сам видишь.

Ох, не любил Мотовилов этого его взгляда, в котором не понять чего было больше, неверия в свои силы или недоверия к приказу, которых пусть ещё и не отдан, но суть которого уже понятна. Старшина Звягин всегда всё склонен был видеть в чёрном свете. А потому его советам, конечно, в определённых обстоятельствах, не было цены. Звягина Мотовилов знал ещё по полку. Старый служака. Прошёл Халхин-Гол и Зимнюю войну сорокового года, имел орден, правда, какой именно, никто не знал, даже Мотовилов. Орден старшина Звягин никогда не носил, что давало повод для злых языков, что никакого ордена у взводного в помине нет, и никогда не было.

– Ударить бы их было делом гожим, – рассуждал старшина. – Только силёнок у нас – три курёнка да два цыплёнка.

– Ну да, – поддакнул ему Мотовилов, – пулемёты свои покидал. Теперь и ты, старый вояка, – курёнок.

– Особенно если гвардейцы наши хвалёные по площади своего «луку мудищева»[17] раскидают, а по цели не попадут.

– Даже если одной из трёх попадут точно – хорошо. Атакуем сразу, пока они не откопались… Багирбеков, скорее всего, опоздает, так что вся надежда на тебя, Иван Никанорыч, да на третий взвод.

– Дело горячее… Надо бы моим молодцам по полкружки подъёмных для храбрости.

– Ткаченко говорит, ничего не осталось.

– У Ткаченки, да что б ничего не было… Пожиже развести – и все дела.

– Ты, Звягин, лучше о деле думай. Поведёшь свой взвод в обход. Войдёшь в Малеево с северной окраины. Тут и подходы получше, кустарник, овраг. Лупи по ним из всей наличности. Особо обрати внимание на то, чтобы никто не остался в постройках. Жечь дома запрещаю. Гранаты применять только в крайнем случае.

– Думаешь, дома нам пригодятся?

– Дома, Иван Никанорыч, люди строили. А мы тут – кто? Мы тут временные варвары. Так что воздержитесь. По возможности, конечно.

Вскоре начали прибывать первые запряжки истребительно-противотанкового полка. Батареи занимали огневые прямо в березняке, в лощинах и на опушках. Рядом отрывали окопы. Орудия закатывали в просторные ровики. Расчищали секторы обстрела. Лейтенанты намечали реперы и делали расчеты. Настраивали буссоли.

Мотовилов разыскал в лесу КП артиллеристов. В палатке стоял стол, сколоченный из артиллерийских ящиков. На столе лежала придавленная камнем карта. Точно такая же лежала за пазухой у Мотовилова. За столом два майора пили чай, который наливали из термоса. Нашлась кружка и для Мотовилова. Но чай стыл в его горле.

– У нас своя задача, а у вас, старший лейтенант, как я понимаю, своя, – продолжал стоять на своём майор постарше. – А гвардейцы… На них, я думаю, надежда слабая. Дороги непроезжие. Близко к линии фронта они не поедут. Корректировщика огня, как видите, нет. Так что напрасно вы им взвод отдали. Лучше давайте решим то, как лучше прикрыть мои батареи от возможного воздействия пехоты противника вот отсюда и отсюда. – И майор указал чайной ложкой на границу леса и луга северо-западнее Екатериновки.

– Тут болота.

Мотовилов знал, чем может закончиться несогласованность действий его роты, отдельного истребительно-противотанкового полка и дивизиона гвардейских миномётов. В любую минуту боевые охранения, высланные вперёд, могли доложить о появлении немецкой колонны. Беспокоило исчезновение разведгруппы сержанта Плотникова.

Плотников, Плотников… Везучий был парень. Сорвиголова. Всё ему удавалось, всё сходило с рук. А тут, видать, наскочил на таких же, как и сам…

Реактивные наряды «катюш» летели через окопы Третьей роты в таким свирепым воем, что половина бойцов пластом лежала на дне окопов, а другая, на которую Мотовилов возлагал надежды в предстоящей атаке на Малеево, начала лихорадочно окапываться, углублять свои ячейки и отрывать «лисьи норы». Боевое охранение так и не успели снять, и теперь оставалась одна надежда, что снаряды пролетят дальше и вторую траншею не заденут.

Второму взводу Мотовилов приказал начать выдвигаться, когда багровые струи ракет ещё чертили небо над деревней и полем. Старшина Звягин вывел своих людей вдоль лесной опушки к оврагу. Там залегли и начали ждать окончания артподготовки. До деревни оставалось метров триста. Звягин прикинул: как только упадёт последний «лука», одним броском достигнуть крайних дворов, установить там пулемёт, который Мотовилов им выделил из своего резерва, а дальше – двор за двором…

Хаустов, Петров и Колядёнков, вернувшиеся с разъезда так не вовремя, были включены во второй взвод и теперь лежали на песчаной осыпи, прикрытой ивовой листвой, и ждали своей дальнейшей участи. Ротный приказал им оставить трофейные винтовки в окопах и взять свои. Сразу стало понятно, что их ждёт не перестрелка, а скорее всего ближний бой. Старшина Звягин так и сказал:

– Кто бывал в ближнем бою? Никто. Всё понятно. Тогда примните штыки и приготовьте гранаты. Разделитесь попарно, можно тройками, и в бою держитесь рядом. Раненых оставлять на месте. Подберём после.

Старшина Звягин выстроил свой план атаки и старался следовать ему.

Но всё произошло совсем не так, как он предполагал, лёжа на краю оврага и наблюдая за тем, что происходило в деревне и её окрестностях. Снаряды ложились не всегда точно, вразброс. Но миномётчики кидали залп за залпом и в конце концов перепахали юго-западную часть Малеева, переправу и пойму вокруг деревни и разрушенного моста до такой степени, что ничего живого и невредимого на этом пространстве не осталось. Старшина Звягин видел, как смахнуло с крайнего дома горящую соломенную крышу и, разорвав её на части, разбросало по огородам, прямо на головы залёгших там немецких пехотинцев, как опрокинуло танк, и из него, как из бочки с бензином, полилось из всех люков клубящееся пламя. По всей деревне и пойме разбегались в разные стороны горящие снопы. Другие горели прямо в «бабочках». Но когда старшина Зыбин пригляделся, то понял, что никакие это не снопы, а ещё живые и изо всех сил старавшиеся выжить люди, они искали спасения от огня, охватившего всё пространство вокруг. Горели дома и постройки, горели деревья, горела земля, горело болото, и сама речка кипела огнём. А с неба падали всё новые и новые снаряды.

Обстрел начал немного ослабевать. Старшина Звягин поднял взвод, и они начали пробираться дальше. Шли медленно, часто останавливались, прислушивались. В какое-то мгновение Звягин, шедший впереди, уловил странный звук. Звук рождался в глубине оврага, где-то там, впереди, куда они шли, и там же завершался. Но через мгновение он выкатился им навстречу, он нёсся вместе с тем ужасом, который происходил в деревне. И старшина Звягин, и все, шедшие рядом с ним и следом, мгновенно это почувствовали и остановились.

– Приготовить гранаты! – сказал взводный и сорвал с поясного ремня чугунное тельце Ф-1.

Гул в овраге между тем нарастал, ширился, как будто оттуда навстречу второму взводу неслась взрывная волна. Старшина Звягин разжал усики чеки и, прижав скобу, медленно потянул кольцо.

– Давай, ребята! Бросай! – заревел он, увидев впереди, шагах в двадцати, группу немцев.

А дальше всё закрутилось железным беспощадным колесом, и это жестокое колесо покатилось по оврагу, по его обрывистым склонам, по людям, сгрудившимся здесь, по их головам и плечам, опрокидывая нестойких и зазевавшихся и отскакивая от тех, кто принял его штыком и сапёрной лопатой. Заскрежетало железо о железо, затряслась земля под ногами, под опрокинутыми телами. Захрустело чудовищным хрустом, и человеческие голоса и стоны слились с нечеловеческим рёвом. Казалось, земля прогнулась под тяжестью того, что здесь происходило.

Гранату успел бросить только Хаустов. Они втроём залегли на правом склоне, когда со стороны деревни навстречу взводу хлынула волна немцев. Сколько их бежало, понять было нельзя. Тут же в самой их гуще лопнуло несколько гранат, разбрасывая по сторонам тела и обрывки одежды. Петров приладил к винтовке штык, который всё время выскальзывал из руки в снег, потому что рука дрожала, а всё тело цепенело. Справившись со штыком, он тоже начал вытаскивать из кармана шинели гранату. Но события развивались настолько быстро и непредсказуемо, что через мгновение гранату бросать было уже некуда. Всё перемешалось. Каски. Шинели. Голоса. Крики. Он увидел, как левее пулемётчик, ещё разделенный двумя противостоящими волнами, упал на колено, передёрнул затвор «дегтяря» и прямо с руки повёл длинную очередь почти в упор. Но тотчас его смели то ли свои, то ли чужие. Кто-то с силой толкнул Петрова в плечо, потащил вперёд, прямо на немцев, и он услышал голос Колядёнкова:

– Пош-шли-и!

Всё было кончено в какие-то минуты. Сознание Петрова как будто отключилось, так что он потом долго ничего не мог вспомнить. Во рту першило, как будто он бежал кросс. Грудь болела, такое с ним случалось именно во время бега на длинные дистанции, когда силы, казалось, ещё были, а дыхания не хватало. Рядом стоял на коленях профессор Хаустов. Каска его, расколотая надвое, валялась рядом. На жилистой шее кровоточил рубец. Хаустов прикладывал к ране белоснежный носовой платок и что-то беззвучно шептал синими губами, так что слов разобрать было нельзя. Губы профессора шелестели, как сухая трава на лёгком ветру. Шелестели одно и то же. Петров смотрел на него и не мог понять, как, среди той грязи, пота и копоти, профессор смог сохранить в такой первозданной чистоте носовой платок, и почему он прикладывает к ране именно платок, а не воспользуется бинтом из индивидуального медицинского пакета. Колядёнков тщательно вытирал снегом затыльник приклада своей винтовки и посматривал то на профессора, то на Петрова.

– Сустренулись… – проговорил кто-то, икая и матерясь.

Старшина Звягин считал убитых. Кого, своих или немцев, было непонятно. Считал-считал, сбился, потрогал бок под вырванным клоком шинели и начал считать сначала. Но снова сбился, плюнул и скомандовал:

– Раненых перевязать. Через пять минут всем собраться вон там, у берёзы. – И взводный указал вперёд.

Глава четырнадцатая

После того, что случилось в овраге, Петрову казалось, что то, ради чего они сюда пришли, произошло. Приказ выполнен. Бой окончен и можно идти назад. Но профессор Хаустов, отдышавшись, встал на ноги, поднял свою каску, осмотрел её, вытащил из неё скомканную потную пилотку, разгладил и надел на голову.

– Пойдёмте, Петров, – сказал он каким-то отяжелевшим голосом и перешагнул через распростёртое на земле тело. Это был немец. Тот самый враг, которого он, студент истфака МГУ, Олег Петров, должен остановить здесь. Именно для того он сюда и пришёл. Голова немца была искромсана так, что невозможно было понять, где его лицо, а где затылок. Петров смотрел на убитого и никак не мог понять, почему тот оказался рядом с ним. «Кто же его так», – подумал он, чувствуя внутри себя тошноту, которую, по всей вероятности, удержать уже не сможет, потому что она с каждым мгновением поднималась всё выше и выше и наконец захлестнула пищевод, так что нечем стало дышать. Он успел только сказать профессору Хаустову:

– Глеб Борисович, что же это такое…

Кто-то крепкими руками держал его сзади за плечи. Кто-то потом плеснул на лицо воды и дал попить из фляжки. Он зачем-то подумал, что фляжка, должно быть, того самого немца, искромсанного прикладом или сапёрной лопаткой, и его снова стало выворачивать и корёжить в приступе рвоты. Но внутри уже ничего не осталось, кроме жёлчи.

– Дайте попить, – отплёвываясь от горечи, попросил он.

Ему снова дали воды. Фляжка так и осталась в его руках. Постепенно он пришёл в себя и понял, что взвод идёт к деревне, что он вместе со всеми, что рядом, живые, и профессор Хаустов, и Колядёнков. Глеб Борисович всё время шёл рядом. Видимо, это он поил его водой и держал за плечи, когда Петрова рвало. Профессор где-то подобрал каску, и теперь выглядел почти так же, как все. Каски теперь валялись повсюду.

Только когда уже вышли из оврага и рассыпались в цепь, Петров обнаружил, что штык и приклад его винтовки покрыты кровавой слизью. Он остановился возле борозды, на дне которой через снег набухала тёмная вода, и принялся отчищать приклад. Он смывал багровые наплывы и боялся, что его снова стошнит. Но внутри всё будто онемело. И Петров подумал: видимо, это и есть то, о чём говорил профессор. Значит, дальше будет лучше.

Вышли к крайним дворам. Возле изгороди залегли. Пахло гарью. Пожар в деревне ещё полыхал. Особенно там, на другом конце, возле переезда и насыпи. Оттуда и тянуло особенно едкой гарью. А здесь, похоже, не упало ни одного снаряда.

То, что они увидели дальше, ужаснуло их не меньше того, через что они прошли там, позади, в овраге. Кругом лежали мёртвые тела. Многие обгорели, так что принадлежность их можно было понять только по стальным шлемам и оружию, лежавшему рядом. У других не было ни оружия, ни шлемов, ни одежды. Как будто пришли они сюда нагишом. Многие лежали в воронках и придорожном кювете. Они закрывали обугленными ладонями головы. В позах – ужас и обречённость.

– Вроде и ран нет, а мёртвые, – сказал один боец другому, нагнувшись и рассматривая тело, едва прикрытое истлевшими лохмотьями.

– Снаряды такие, – ответил ему тот. – Кислород выжигают. Всё живое мгновенно губят.

– Страшные снаряды.

– Так им и надо!

– А что как и они нас такими долбить начнут?

– У них таких нет.

– Откуда ты знаешь?

– Лейтенант говорил.

Дошли до середины деревни. Здесь догорала баня. Других пожаров не было. Баня стояла за дорогой, внизу, почти в самом болоте, и к ней вела тропинка из ольховых колотых плашек. Тропинка была выложена старательной и хозяйственной рукой. Да и баня, видать, была свежей. Жалко. Сгорела. Снаряд упал дальше. Там дымилась огромная воронка. Горело старое дерево. Липа или ольха.

Ближе к переезду горело много техники. Тут побило и лошадей. Снаряды здесь ложились густо. Воронки перехватывали одна другую, и пойма возле переправы походила больше на заброшенный песчаный карьер. И всюду растерзанные тела лошадей и людей, обрывки кровавой одежды на изрубленных деревьях, искорёженное железо, от которого ещё исходил жар и запах преисподней.

Полугусеничный бронетранспортёр с разбитой моторной частью и вырванным передним мостом чадил по ту сторону Боровны на пригорке. Он был развёрнул на запад. Возле пулемёта застыл обгорелый пулемётчик. Он словно ждал команды: «Огонь!», напряжённо упершись плечом в бронещиток.

«Значит, часть немцев всё же пыталась уйти из-под огня и, возможно, кто-то ушёл», – разглядывая в бинокль результаты налёта дивизиона гвардейских миномётов, думал Мотовилов. После доклада старшины Звягина картина произошедшего стала ещё более ясной. Уцелевшие сгруппировались на северо-восточном крыле Малеева, переждали налёт и, взяв с собой раненых, решили выйти из зоны огня. Пошли оврагом, считая, что так безопаснее. Но именно там, в овраге, наскочили на второй взвод. Звягин встретил их гранатами и пулемётным огнём. Но в рукопашной второй взвод потерял треть своего состава.

Первую траншею Мотовилов приказал всё же не занимать. Слишком уязвимой здесь была позиция. Слишком просматривалась из-за Боровны и простреливалась вдоль и поперёк. Жаль было оставлять Малеево, где уцелело больше половины дворов и где можно было разместить на отдых бойцов, но непреложные законы войны заставляли его, командира подразделения, отвести роту на более надёжный и безопасный рубеж. Здесь, в поле, фланги его закрывали болота и враги. Дорогу простреливали орудия истребительно-противотанкового полка. При необходимости можно было отойти на третий рубеж, к Екатериновке. А потому, оставив в траншее на берегу Боровны охранение с пулемётом, Мотовилов отвёл роту в глубину поля.

К вечеру с разъезда пришло пополнение – взвод низкорослых, коренастых бойцов, одетых в телогрейки, под командованием сержанта. Бойцы с любопытством крутили по сторонам головами, поблёскивали чёрными узкими углями раскосых глаз, о чём-то переговаривались на непонятном языке. Командовал ими сержант. Ростом он значительно выделялся среди своих соплеменников. Сержант был таким же раскосым и скуластым, но по-русски говорил без акцента. Когда он увидел подходившего к строю старшего лейтенанта, сразу, по походке, догадался, что это командир, и подал команду: «Смирно!» Бойцы замерли, выровняв в плотной шеренге свои скуластые плоские лица.

Оказавшиеся рядом тульские односельчане – старшина Звягин и бронебойщик Колышкин – в изумлении стояли возле штакетника, позабыв о своих самокрутках, которые даром догорали в их чёрных от пороха и ружейной смазки пальцах.

– Ну и пополнение, – кивнул головой Колышкин, – пчёлами, что ль, покусанные?

– Нет, Вань, это нация такая. Монголы. Монголов пригнали. Помнишь, возчик в сельпе был, Николаем звали? Из таких же.

– Вот тебе их и дадут, в твоём взводе самые большие потери. Как на гармоне сыграть – твои, Никанорыч!

– Помилуй бог. Они ж русского языка не знают. Гыр-гыр… Слышишь, как разговаривают? Как ими командовать?

«В гриву-душу», – выругался про себя Мотовилов, поминая недобрым словом и командира полка, и штаб дивизии, и все вышестоящие штабы. Ну оставили бы их, этих, где-нибудь в тылу, при конюшнях или ещё где, а сюда бы обыкновенную маршевую прислали. А нет маршевой, так из госпиталя, выздоравливающих. Хоть бы человек двадцать пять…

– Это кто? – не дослушав доклад сержанта, выкрикнул Мотовилов. Внутри у него всё ходило ходуном, как на пружинах. Ни одна мысль не могла собраться и оформиться в законченную фразу. Такое с ним случалось только в бою, когда приходилось подниматься вместе с бойцами.

– Стрелковый взвод отдельной маршевой роты. Направлен в ваше распоряжение. – Сержант, растерянный, мгновенно побледневший, начал повторять свой рапорт осевшим голосом. – Старший команды сержант Кульбертинов.

– Кто, я спрашиваю? Вы… Кто?!

– Мы, товарищ старший лейтенант, из Якутии. Якуты. – Сержант Кульбертинов стоял перед Мотовиловым, плотно придавив в ноге винтовку с примкнутым штыком. Губы его тряслись от обиды и несправедливости, которую неожиданно обрушил на них командир роты.

– Кто?!

– Ураанхай сахалар, – произнёс сержант Кульбертинов. – Якуты, товарищ старший лейтенант. Очень хорошие стрелки.

– Стрелки? – Мотовилов круто развернулся на каблуках, поискал что-то в пространстве. – Стрелки, говоришь… А по-русски твои стрелки разумеют? А? Или мне их надо ещё языку учить? Под носом у немцев!

– Язык знают не все, товарищ старший лейтенант, а стрелки все как один хорошие.

– Вон, видишь, стожок? – Мотовилов начал приходить в себя. Он огляделся и указал в поле. – Шесток вверху видишь?

– Вижу.

– Стреляй.

Сержант вскинул винтовку, оглянулся на своих земляков и, недолго целясь, выстрелил. Верхняя часть шестка так и отскочила в сторону.

– Видал? Охотник! Кто-нибудь ещё так может?

– Все так могут, товарищ старший лейтенант.

– Любой, говоришь? Вот вы, товарищ боец.

Сержант Кульбертинов продублировал приказ по-якутски.

Боец вышел из строя и сказал:

– Пуля жалко. Немец жди.

– Давай-давай, сынок, покажи, что умеешь. А на немцев у нас патронов хватит.

Боец вскинул винтовку, выстрелил. Пуля сбила самую верхушку шестка. Было хорошо видно, как полетели белые щепки.

Строй одобрительно загудел, лица засияли улыбками.

– Вижу, хорошие стрелки… Только надо помнить вот что: здесь не тайга и не охота, а передовая, и стрелять надо не в зверя, а в человека. Смогут твои охотники, сержант, стрелять в человека?

– Будут стрелять. Только им каждый раз об этом говорить надо. Приказ отдавать.

– Под пулями вам надо полежать, вот что. Тогда быстро поймёте, что немца бить надо без напоминания.

– Им надо приказ. Они его исполнят.

Мотовилов выслушал сержанта, ещё раз посмотрел в поле, на стожок и покачал головой. Подумал: «Ладно, в гриву-душу, хоть какое, а всё же – пополнение. Значит, не забыли о нас».

– Вот что, Кульбертинов, давай список взвода. Разлучать вас не стану. Но командира взвода назначу своего. А ты будешь его заместителем. Веди своих братьев на кухню.

Так в третьей роте появился четвёртый, сверхштатный, взвод. Командиром якутам Мотовилов назначил младшего лейтенанта Старцева.

По тому, как гремело справа и слева, старший лейтенант Мотовилов делал следующие выводы: армия, может, две, а может, три и более дивизий встала в оборону, противник остановлен и теперь прощупывает слабые места по всему фронту. Бросает в дело до батальона с бронетехникой и, если ничего не выходит, отскакивает и затем, делая частную перегруппировку, снова бодает оборону армии. Но где полк? Почему он до сих пор не подошёл? А может, полка уже, как такового, как цельной тактической единицы, уже и вправду нет? Раздёргали полк на отдельные роты, батальоны и полубатальоны, заставили ими вот такие же большаки и просёлки, шоссе и полустанки, чтобы не дать немцам вольным потоком растекаться на восток, в Москве. И бьются теперь эти немногочисленные отряды заграждения, выдыхаются в отчаянных схватках в ожидании подхода основных сил. В таких обстоятельствах судьба его Третьей роты выглядела совсем незавидной. «А чего ты ожидал, бывший полковник, а теперь старший лейтенант Мотовилов, – говорил он сам себе, чтобы хоть как-то примириться с обстоятельствами. – Пополнение тебе какое-никакое прислали, патронов и гранат на разъезде бери сколько хочешь, полком истребителей-противотанкистов усилили, залп дивизиона “катюш” по твоей заявке произвели. Вот и сиди в окопах, укрепляй оборону, совершенствуй систему ходов сообщения, блиндажей. Думай, как дальше держаться. Не забывай при всём при том о партийно-политической работе». На последней мысли, пришедшей в его голову совершенно неожиданно, Мотовилов чуть не поперхнулся. Пусть об этом у Бурмана голова болит, подумал он. И заныло в груди вот о чём: «Оборона-то обороной, и она, конечно же, укрепляется с каждым часом, противник отбит и теперь какое-то время ему не до них, но по тылам ходит группа, а может, и не одна, “древесных лягушек”». Ещё по летним боям и рассказам полковых разведчиков Мотовилов знал, что так немцы экипируют не простую разведку. И повадки у них другие. Тела убитых в лесу «древесных лягушек» по его приказу в расположение привёз старшина Ткаченко. По одежде, экипировке и тому, что при них было обнаружено, Мотовилов сделал однозначный вывод, что это диверсанты. Через штабную рацию артполка связался с военным комендантом Серпухова, сообщил о том, что произошло в ближнем тылу вверенного ему боевого участка, об убитых и о том, что при них обнаружена взрывчатка, пистолеты с глушителями и три пачки советских тридцаток в банковской упаковке, в рюкзаках комплект красноармейской одежды, советские папиросы и спички, бланки командировочных удостоверений.

После той телефонограммы Мотовилов ожидал, что из Серпухова тут же прибудут люди из особого отдела, займутся и убитыми, и теми, кто наверняка сейчас бродит по лесу в их ближнем тылу. Но никто не прибыл из Серпухова для расследования этого происшествия ни сразу, ни потом. И Мотовилов понял, что нужно действовать самому. Ведь это его тыл. И, если что случится, с него в первую голову и спросится. На разъезде вон сколько складов одних только артиллерийских снарядов. Да и роту могут отрезать в два счёта.

Первый взвод заканчивал окопы на отсечной позиции. Часть людей тем временем отдыхала в блиндаже, построенном по всем правилам фортификации. Перекрыли двумя рядами брёвен и замаскировали снопами соломы. Среди работавших на окопах ни Хаустова, ни студента Петрова Мотовилов не заметил и протиснулся в блиндаж. В ноздри ударило душным теплом и запахом давно немытого человеческого тела. И ротный сразу подумал: «Если до вечера немец не сунется, ночью надо истопить несколько бань и хорошенько, может, даже и с парком, помыть роту. Санинструктор уже доложил: бойцов донимает вошь. А старшине надо сказать, чтобы съездил в Серпухов и привёз на всю роту комплект чистого белья, летнего и тёплого. И – мыла. Да и шапки уже пора раздать. А где их взять? Вот пускай в Серпухове и ищет. Там, говорят, швейная фабрика есть. Если не эвакуировалась, то подштанников моим ребятам нашьют скоро», – размышлял Мотовилов, по храпу и сонному бормотанию пытаясь узнать, где спит Хаустов. «С мылом, конечно, будет потяжелей. Но вошь и без мыла можно взять – паром! Пускай и бойцы попарятся хорошенько, и одежду через котлы протащить». Он включил карманный фонарик и первое, что увидел, устремлённые на него глаза профессора.

– Почему не спишь, Глеб Борисович? – спросил он Хаустова, хотя пришёл с другим, и лишние разговоры разговаривать было некогда.

– Солдатский сон не дольше полёта пули, – ответил Хаустов и начал собирать шинель, вытряхивать из неё соломенную труху, застёгивать хлястик.

Мотовилов невольно подумал: «Откуда он знает, что я за ним?»

Хаустов же подумал вот о чём: «Почему ротный так быстро забыл о недоверии ему и теперь, после поездки на станцию и разведки, начал полностью доверять ему? Почувствовал военную косточку? Нашёл надёжную опору? Что ж, на безрыбье, как говорят, и рак…» Голос Мотовилова разрушил его размышления:

– Времени, Глеб Борисович, нет. Слушайте приказ: поднимайте Петрова и Колядёнкова, берите с собой свои трофейные винтовки, они вам там особо пригодятся, двоих стрелков возьмёте из новоприбывших, отбирайте самых лучших, охотников. Пойдёте к разъезду Буриновскому со следующей задачей…

Глава пятнадцатая

Ночевать им пришлось в лесу. А до ночёвки они успели дважды обойти разъезд. Вначале сделали небольшой круг, потом побольше. И, когда уже начало темнеть, в овраге неподалёку от железнодорожной насыпи наткнулись на трупы сержанта Плотникова и его разведчиков. Лежали разведчики в нижнем белье. У всех ножевые раны в области сердца и ключицы. Ни оружия, ни одежды нет.

Один из якутов наклонился к убитым, осмотрел из раны и сказал:

– Хотохон.

Хаустов вопросительно посмотрел на сержанта Кульбертинова. Тот пояснил:

– Он говорит, что все убиты большим ножом. Хотохон – по-якутски большой нож. Охотники такой берут, когда идут на крупного зверя. И ещё Софрон говорит, что их было двое. Тех, кто их убил. Было два ножа.

Разведчики, все пятеро, лежали ровным рядом, словно стояли в строю. Раны у всех одинаковые. Лица спокойны, словно перед смертью ничего не почувствовали, никакой опасности. Словно и не ждали её. Убитые в бою выглядели иначе. Значит, те, кто положил их в этом овраге, были хитрее, опытнее. И взяли разведчиков скорее всего без боя.

Второй якут был постарше сержанта Кульбертинова. Русский язык он знал плохо. Говорил редко, и то всего одно-два слова. Но подбирал он самое главное слово, так что и Хаустов, и остальные его всегда понимали. Кульбертинов взял его потому, что Софрон, по его словам, умел хорошо читать в лесу не только звериные следы, но и чувствовал человека за несколько десятков шагов.

Задача, которую поставил перед группой Хаустова ротный, заключалась в следующем: обнаружить «древесных лягушек» и, по возможности, обстрелять их на расстоянии; если же это окажется невозможным, то кружить вокруг разъезда до полудня завтрашнего дня, пока их не сменит другая группа.

Они нашли глубокий овраг, выходивший к безымянной речке или ручью, в темноте было не разобрать, наломали сухих еловых сучьев и разожгли небольшой костерок. Обложили его камнями, на камни поставили котелок и заварили брикет с гороховым концентратом. Варево получилось вкусным. Не хуже, чем из котла кашевара Надейкина. Хлебали по очереди, одной ложкой, по три ложки кряду, передавая котелок по кругу. Часовой, вернувшийся со смены, доел остатки, покряхтел и пошёл мыть котелок в ручей. Это был Софрон. Остальные уже дремали, подстелив еловых лапок и вытянув ноги в сырых сапогах в сторону дотлевающих углей, которые быстро, буквально на глазах, превращались в тусклую золу.

Софрон некоторое время молча сидел на поваленной берёзе – то ли думал о чём-то, то ли слушал ночной лес и дальнюю канонаду. К ночи грохот на флангах немного утих. Потом встал, взял котелок и пошёл в глубину оврага. Шёл он тихо, лёгкой походкой росомахи. Часовой стоял вверху, прохаживался между соснами и курил толстую, как винтовочный ствол, самокрутку. Табаком пахло сильно, и Софрон, нахмурившись, покачал головой. Подумал: «Так ведёт себя в тайге очень глупый зверь».

Спустившись к ручью, Софрон отыскал место, где можно было подойти к воде. Вода была чёрной, непроницаемой, как осенняя ночь. Он ополоснул котелок, зачерпнул, чтобы принести свежей воды своим товарищам, а может, и поставить чаю. Лесные травы, которые зеленеют и цветут летом, осенью замирают, тускнеют, как прогоревший костёр, которому больше не дают дров, но не умирают насовсем, и из них получается хороший отвар. Софрон потянул ноздрями воздух: когда шёл к ручью, наступил на какую-то травку, и она запахла так, как, должно быть, пахла летним вечером в пору своего цветения. «Хорошо бы её найти», – подумал Софрон, и тут почувствовал запах костра. Видимо, стало холодно, и кто-то встал, оживил потухший костёр, но зачем-то бросил в огонь осиновые дрова. Осина, даже сухая, издавала горький запах, как плохо просушенная или подмокшая махорка, когда её даже смешаешь с хорошим табаком. Снова покачал головой Софрон и быстрой походкой росомахи пошёл назад.

Но чем дальше он уходил от ручья, тем слабее становился запах костра, а вскоре и вовсе истончился и исчез. Подойдя к спящим товарищам, Софрон вначале растерялся. Костёр совсем погас и превратился в чёрное пятно вокруг затоптанного снега. Часовой тоже докурил свою самокрутку и тихо караулил ночь и их покой, ждал своей смены, когда тоже сможет прикорнуть в еловых лапках и увидеть во сне родину. Но Софрон вдруг понял, что спать в эту ночь нельзя. Он тронул за плечо Хаустова и сказал:

– Командир.

– Что случилось? – Хаустов сразу открыл глаза, как будто и не спал. И сразу прислушался.

Ночь вокруг стояла тихая. Даже ветер, с вечера вольно гулявший в верхушках сосен и елей, улёгся до утра.

– Чужой костёр, – сказал Софрон и продолжил фразу по-якутски.

Лежавший рядом сержант Кульбертинов тут же вскочил на колени и проверил свою винтовку.

– Он сказал, что где-то неподалёку горит костёр. Там, возле ручья.

Проснулся и Петров. Он продолжал лежать неподвижно, подтянув к тёплому животу колени, и ловить в хаосе взбаламученного пространства внезапно нахлынувшей реальности остатки сна. Но льдинки только что развлекавших его видений оказались слишком тонки, хрупки и призрачны, и Петров тоже встал.

– Пойдут двое. Я и Софрон, – приказал Хаустов. – Остальным оставаться здесь, на месте. Если мы уже обнаружены, они не должны почувствовать того, что мы об этом знаем.

Сердце Петрова заколотилось, как перед стычкой в овраге возле Малеева. Не успокоилось оно и тогда, когда Хаустов сказал, что, возможно, это не немцы. Может, дезертиры или окруженцы. Одну из таких групп они встретили днём. Но Петров каким-то внутренним чутьём понял, что там, возле неведомого костра, немцы и именно те, кто вырезал разведку сержанта Плотникова. В какой-то момент в душе Петрова шевельнулась благодарность к профессору за то, что он решил взять с собой не его, а якута. Но потом он подумал, что профессор ему не вполне доверяет. И теперь оставаться у костра, во втором эшелоне, Петрову было обидно.

Шли они тихо. Так тихо и осторожно, что порой и друг друга не слышали. Во всяком случае, Хаустов своего напарника не слышал. Слышал ли тот его, он не знал. Должно быть, слышал. Разве мог он, человек умственного труда, как с оттенком иронии называл их ротный, сравниться с таёжным охотником в том, что было для того частью профессии, условием удачи?

Они миновали овраг, вышли к ручью. Теперь и Хаустов чувствовал запах дыма.

– Туда, – шепнул ему на ухо Софрон и первым шагнул в ночь.

Самое скверное, что могло с ними случиться сейчас, когда они подходили к костру, это то, что они выйдут на часового. Они идут осторожно, как две росомахи во время охоты, но всё же идут, перемещаются, усиленно дышат, шуршат одеждой, особенно когда пролезают по зарослям кустарника. А часовой стоит, наблюдает, слушает и терпеливо ждёт, когда противник допустит оплошность и обнаружит себя. Часовой неподвижен. Он часть леса. Часть ночи. Хотя только притворяется лесом и ночью. Но это ему легко сделать, потому что он терпелив в своём ремесле и умеет выжидать.

Софрон, шедший впереди, замер так неслышно и так неожиданно, что Хаустов сунулся лицом в его плечо и тоже вынужден был замереть, чтобы не допустить ошибки, если она ещё не сделана.

– Здесь, – прошептал Софрон и начал опускаться на землю.

Как ни пытался Хаустов что-либо разглядеть в густой темноте осенней ночи, ничего у него не получалось. Почему Софрон остановился? А может, якут излишне осторожничает? Испугался? Испугался именно того, чего боялся и сам Хаустов? Выстрелов из темноты в упор, когда не успеешь ничего сделать. Ни залечь, ни ответить.

– Надо ждать, – снова прошептал Софрон.

В голосе напарника Хаустов почувствовал уверенность охотника, который знает, что зверь найден, что он рядом и, чтобы предыдущие усилия не оказались напрасными, надо набраться терпения, а значит, сделать последнее усилие.

«Костёр наверняка погас, – размышлял Хаустов. – Или потушен. Но запах дыма всё ещё исходит от него, распространяется по округе. Удивительное существо человек, – в следующее мгновение подумал профессор Хаустов. – Мы, как звери, чувствуем в своей среде сильного. Особенно в минуты наивысшей опасности». И Хаустов сразу вспомнил командира второго взвода старшину Звягина. Если бы вчера в овраге Звягин не ринулся первым вперёд, если бы не подал единственно верную команду и не бросил, снова первым, гранату, неизвестно чем закончилась бы их встреча с уходившими из деревни немцами. Вот и теперь он, назначенный командир группы, власть которого никто не заступал, мгновенно подчинился более сильному и опытному в тех обстоятельствах, которые, как ночь, обступили их со всех сторон. Софрон завозился, охотник сгребал в кучу листву. «Значит, нужно делать то же самое и ему», – понял Хаустов. Они нагребли листвы и сели на этот сырой ворох, уже пахнущий землёй, тленом, вечностью. «Как хорошо быть деревом! – неожиданно подумал профессор Хаустов. – Оно каждую весну рождается вновь и каждую осень умирает. Проходит зима – всякая зима, какой бы долго она ни была, неминуемо проходит, – и так же неминуемо наступает весна…»

Софрон прижался к нему спиной. Так они должны скоротать ночь. Интересно, через сколько часов наступит утро? Но утро им ни к чему. Им нужен рассвет. Если бы небо расчистило и высыпали звёзды, можно было бы посмотреть на часы. Серебряная луковица карманных часов оттягивала левый карман гимнастёрки Хаустова, соблазняла. Но надо было подчиняться Софрону, терпеть, ждать.

Теперь ночь стала и их союзниками. И они теперь стали частью её. Частью леса и тишины.

Удивительно, но холода Хаустов не чувствовал. Он чувствовал влажный воздух, запах прели, тёплую спину Софрона и этого было достаточно, чтобы ждать, ждать и ждать.

В какой-то момент он понял, что на миг задремал. Потому что вздрогнул. Вздрогнул и Софрон. Спина его напряглась. Значит, и он дремал. Послышался шорох. И голоса. Разговаривали тихо, и, как показалось им, совсем рядом. Хаустов повернул голову в сторону звуков и услышал, как от напряжения заскрипели шейные позвонки. Разговаривали по-немецки. Смена поста. Значит, они всё же прямиком вышли на часового. Или на часовых. «Интересно, сколько их здесь? Два? Три?» Всё зависит от численности группы и осторожности командира. Немцы – народ пунктуальный, обязательный. Если уставом или особой инструкцией определено, что на занятой противником местности, в ближнем тылу, в лесу, диверсионная группа при численности такой-то должна иметь столько-то постов, выставленных таким-то порядком, то всё в точности до мелочей будет исполнено. Интересно, те двое, тоже из их группы? Или это было связные, которые шли назад с донесением и по пути решили прихватить «языка»?

Судя по звукам, по тому, как доносились из темноты голоса немцев, перед ними либо поляна, либо такой же овраг. Но тогда почему они не спустились в овраг? Боятся? Или, наоборот, ничего не боятся…

Когда в сапёрную роту пришли люди из «Бранденбурга», никто из уцелевших в бою возле деревни Малеево и предположить не мог, чем это для них обернётся. А первый и второй номера Schpandeu Отто Зигель и Хорст Хаук вообще спали в крестьянской избе. Одному из них снилась девушка на летнем лугу. Что прекраснее может сниться солдату вермахта в глубине России посреди Восточного фронта? А другому – жуткий кошмар, которого он потом толком и вспомнить не мог и в конце концов смирился, слушая рассказ товарища и хотя бы таким способом пытаясь разделить с ним то прекрасное, чего они не лишены здесь хотя бы во сне. Всё разрушила команда строиться и приготовиться к маршу.

Но к маршу готовиться пришлось только им двоим. Из всего взвода, оставшегося от сапёрной роты после двухнедельного нескончаемого наступления, гауптман Хорнунг выдернул из строя именно их пулемётный расчёт. «Чёрт бы его побрал, этого Хорнунга, с его всегда сияющей белизной рубашкой!» Словно Рыцарский крест недопустимо носить при условии, что рубашка под мундиром будет не столь безупречной. Вот за что они все любили своего унтер-фельдфебеля Витта – тот копошился вместе со взводом в том же дерьме, что и все, не был столь щепетилен в одежде. И Рыцарский крест тоже давно заслужил. Только пока не получил его. Просто не получил. Но в глазах взвода, их славного взвода, именно унтер-фельдфебель Витт, пусть и орёт он порой несправедливо, самый настоящий герой во имя Великой Германии.

Когда гауптман Хорнунг приказал выйти из строя пулемётному расчёту обершютце Зигеля, командир взвода проводил своих лучших солдат таким взглядом, который оба запомнили навсегда. Видимо, Витт уже знал, что их ждёт.

И вот они сидели в лесу возле погашенного костра и дремали. Снова одному из них снился летний луг, пахнущий ладонями любимой, её прелестная улыбка… Зигель вздрогнул и почувствовал, как вздрогнул его товарищ, сидевший рядом, спиной к нему. Пулемёт с коробкой на двадцать пять патронов стоял рядом, прикрытый плащ-палаткой.

– Проклятый холод, – прошептал один из них.

– Проклятая Россия. Если здесь такой холод в октябре, то какой же будет зима?

– Зимовать мы будем в Москве, Хорст.

– Ты так считаешь?

– А ты?

– Я об этом стараюсь помалкивать. Лучше не искушать судьбу. Штейгер и Зибкен тоже считали, что завтра мы будем в Москве. Помнишь, о чём мечтал Рудольф?

– Самовар?

– Да, русский самовар. Жаль, что те, которые нам попадались на пути, ему не нравились. Он думал, что самый красивый, самый роскошный самовар он найдёт в Москве и увезёт его к себе на родину. А мы даже не смогли похоронить их.

Там, где час назад горел костёр, шевельнулась тень. Кто-то встал. Наверное, снова этот лось с длинной фамилией из силезцев. Силезца приставили к ним, и тот не спускал с них глаз.

– Послушайте, вы, – сказал силезец на своём жутком диалекте, – если сейчас же не заткнётесь, я перережу вам глотки.

Они здесь не в родной сапёрной роте, пришлось замолчать. К тому же у силезца нашивки то ли унтер-офицера, то ли фенриха. Под камуфляжем не видно.

«Бранденбуржцы» – народ отпетый. О них ходили разные слухи. Одни говорили, что те, кто служит в полку «Бранденбург-800» – настоящие герои. Другие – что это самые последние негодяи, мясники и убийцы, ничем не отличающиеся от тех, кто служит в зондер-командах и карательных отрядах. И угораздило же их, простых сапёров из пехотной дивизии вермахта, попасть в одну компанию с этими мрачными типами. Их взяли как пулемётчиков. Пулемёт в группе был один. «Бранденбуржцы» все имели МП-38 с большим запасом сменных рожков. Столько автоматов в одном подразделении сразу Зигель и Хаук ещё не видели. Да и продуктами их снабжали по высшему разряду. Норвежские сардины в масле, французский коньяк, сыр в непромокаемых брикетах, мармелад и настоящий кофе. От всего этого они в своей сапёрной роте давно уже отвыкли. Кроме тяжёлого Schpandeu и двух коробок с лентами им пришлось носить рюкзак со взрывчаткой. В подробности операции их никто не посвящал. Да и сами они старались особо не интересоваться. «Поскорее бы избавиться от этой взрывчатки и вернуться в свою роту, – думали они. – Хорошо ещё, что иваны на этом рубеже не очень сильны, и сплошной линии фронта у них нет до сих пор. Назад можно вернуться так же свободно, без стрельбы, как прошли сюда». «Бранденбуржцы» иногда принимались разговаривать между собой по-русски. А двое, после того как неподалёку от железнодорожной насыпи вырезали ножами группу иванов, то ли их дезертиров, то ли патруль, и вовсе переоделись в красноармейскую форму. Двоих вскоре отправили с донесением в Высокиничи. Обстановка изменилась: усиленная охрана возле пусковых установок русских не позволила подойти близко, после пуска все установки тут же покинули огневые и уехали в тыл в сторону Серпухова. «Бранденбуржцы» в своих разговорах часто упоминали реактивные снаряды «сталинских органов». Значит, именно за ними они сюда и прибыли. На артиллерийском складе на разъезде Буриновский реактивных снарядов не оказалось. Командир «бранденбуржцев» запрашивал свой штаб: что делать? Возвращаться? Или всё же, пользуясь тем, что прошли удачно, пока не обнаружены, а охрана разъезда слабая, не дожидаясь лётной погоды и люфтваффе, использовать взрывчатку по прямому назначению на второстепенном объекте? Включать рацию под носом у иванов было слишком опасно, поэтому командир группы принял решение послать связных. Но связные имели и другую задачу: как можно дальше от разъезда захватить «языка», желательно офицера, из артиллерийского подразделения, которое только что прибыло на этот участок и, пользуясь нелётной погодой и бездействием германской авиации, спешно и без помех выгрузилось.

Не оставят ли их во время проведения операции по взрыву склада боеприпасов на разъезде Буриновский в заслоне? Не для этого ли и взяли их, простых солдат вермахта, в эту команду головорезов? «Кто мы для них?» – думали пулемётчики. На чужих законы фронтового товарищества распространяются не всегда. Зигель и Хаук ещё вечером обсудили своё незавидное положение и пришли к выводу, что ночью спать нужно вполглаза и в любом случае по очереди, а днём, во время марша, держаться рядом и не отходить ни на шаг от своего Schpandeu, и всё время слушать, слушать и слушать. Слушать лес, слушать «бранденбуржцев», что они говорят и что затевают.

«Бранденбуржцы» чувствовали себя здесь, в лесу, в тылу у русских, как в своём собственном тылу. Хорошо, что сапёры-взрывники у них были свои. Это Зигель и Хаук поняли уже здесь, возле разъезда, когда они начали совещаться по поводу того, включать рацию или нет, взрывать склад артиллерийских снарядов и мин на разъезде рядом с железнодорожной будкой или продолжить поиски склада реактивных снарядов? Но тогда оставалось самое страшное: если они не нужны «бранденбуржцам» как подрывники, то нужны как пулемётчики. Не взяли же они их на такое непростое задание в качестве носильщиков для переноски взрывчатки.

Скорее бы наступало утро! Утром, возможно, вернутся связники, посланные в Высокиничи. Станет ясно, сколько им здесь ещё мёрзнуть и мокнуть…

Как бы ни были долги осенние ночи, а утро всё равно наступает.

Утра ждали и на другой стороне оврага.

Хаустов протёр винтовку и патроны. Три обоймы положил в правый карман, откуда брать их будет легче и удобнее. Так он делал всегда. С подсумками одна морока. Хотя в обороне, когда стреляешь из окопа шагов на сто пятьдесят – двести, обоймы можно таскать и из подсумков. И заряжать без суеты и спешки. Но здесь всё решат секунды.

Софрон тоже проснулся. Но охотник, проснувшись, продолжал сидеть совершенно неподвижно, как таёжный деревянный божок.

– Софрон, – зашептал ему Хаустов, закончив свои приготовления. – Остаётесь здесь. Стрелять по моей команде. Я отползу левее, шагов на пятнадцать. Вы меня поняли?

– Понял, командир. Куда стрелять?

– Куда попадёшь. Стреляй в первую очередь по тем, кто будет хорошо виден. У них есть пулемёт. Пулемётчиков надо сразу. Вы меня поняли, Софрон?

– Понял, командир.

Ещё по-прежнему стояла смоляная темень, и невозможно было ничего разглядеть и в двух шагах, но в воздухе уже что-то произошло, началось какое-то медленное движение. Как будто лёгким сквознячком потянуло с открытых мест и полянок, и начало двигать пространство, чтобы все предметы, которые ночь смешала в свой непроницаемый хаос, расставить по своим местам.

Хаустов подобрал под поясной ремень сырые полы шинели, чтобы они не волоклись по земле, и прокрался к сростке берёз. Не дошёл он каких-то пяти-шести шагов, как с одной из берёз сорвалась большая чёрная птица и, хлопая тугими крыльями, полетела вдоль оврага. Хаустов присел на корточки и машинально сдёрнул с трубы прицела парусиновый чехольчик. И тут же подумал, что, если придётся стрелять, то в такой мути, где ночь ещё не разошлась с рассветом, прицел ему не поможет. Стрелять придётся навскидку, по стволу, по-охотничьи. Рано ещё стрелять.

На той стороне оврага послышались голоса. Кто-то выругался, засмеялся. «Значит, не часовой, а пост. Возможно, дежурный пулемёт. А если все залегли на ночёвку в овраге, а наверху только пост?»

Он подобрался к берёзам и сел. Погодя нагрёб листвы. Так сидеть было куда уютнее и теплее. Теперь уже недолго оставалось ждать. И Хаустов осмотрел окуляры прицела. Вытащил носовой платок и протёр их. Посмотрел за овраг. Уже виднелись разводы берёз. Недолго…

Хаустов повернул голову и попытался разглядеть в серой мути предрассветья своего напарника. Но увидел его не сразу. Софрон, должно быть, тоже переместился. Ночью они не разглядели кустов можжевельника, которые росли левее. Теперь он перебрался ближе к ним. Таёжным деревянным божком Софрон неподвижно сидел на коленях. Хаустову показалось, что охотник уже всё видит и ждёт только команды открыть огонь.

Глава шестнадцатая

До вечера немцы не атаковали. Рота, измученная предыдущими боями, потерями товарищей и окопными работами, отдыхала.

Артиллеристы возились на своих позициях всю ночь. Но к утру и они затихли. Почему немцы не воспользовались слабостью русской обороны и не организовали новую атаку, теперь гадали и в окопах возле Малеева и Екатериновки, и в штабах.

Мотовилова, не спавшего уже которые сутки, ещё с вечера сморил сон. Но оказался он таким, что лучше бы и не смыкать глаз. Приснилась Тася. Не одна, с ребёнком. Тася стояла на той проклятой дороге под Минском, где он с Володей Колесниковым и водителем попутной полуторки закопал её в воронке от бомбы. Она держала на руках ту самую девочку-беженку и говорила: «Смотри, Стеня, это же донюшка наша. Донюшка…» И девочка вроде тоже живая. Хотя платьице заляпано кровью. Мотовилов потянулся к ним, что-то хотел закричать, увести с дороги, чтобы не стояли на открытом…

Его растолкал связной Самошкин.

– Товарищ старший лейтенант… Товарищ старший лейтенант…

– Что? Немцы? – он вскочил на ноги, метнулся к выходу.

– Бредили вы, товарищ старший лейтенант, вот и разбудил я вас. Вы уж простите. – Самошкин стоял посреди землянки в гимнастёрке без ремня, виновато смотрел на Мотовилова.

В землянке было тепло. Пахло берёзовой заболонью и берестой. Это оттого, что накатник над головой и сруб был набран из свежих берёзовых брёвен. Бойцы старались, словно зимовать здесь надумали. «А что? Силёнок бы побольше, да постоянное усиление, и всерьёз остановили бы его», – подумал Мотовилов. И снова взяла его тоска по полку. О том, полносоставном, со всеми службами, артиллерией и миномётными ротами, с медсанбатом и разведротой по полному штату, с батальонами, где все от рядового стрелка до комбата – кадровые. Был полк – и нет полка. Был полковник Мотовилов…

– У нас попить что-нибудь есть? – спросил он связного.

– Попить? – переспросил Самошкин. – Иль как?

– Попить, попить.

– Есть. Вон, ведро под досточкой. Давеча, смех, артиллеристы полведра выпили. А я ещё принёс. Родничок тут недалече.

Он посмотрел на связного. Мужик молодой, и тридцати нет, а разговаривает как старик. На хуторе жил. Плотник хороший. Это ведь он, Самошкин, рубил в землянке присад и вставлял дверь. Стол вон сколотил. Полати. Такую землянку жалко будет оставлять. А может, и правда, зазимуем тут. Немец-то тоже поутих, не тот стал, не такой напористый и нахальный, как летом.

– Разведка не возвращалась.

– Нет.

– А Хаустов? Из первого взвода?

– Это который прохвессор, что ли?

– Ну да, профессор.

– Не было. Никого не было. И немец тоже притих. Спит, бусурманин чёртов.

– Если Плотников или Хаустов появятся, сразу разбуди меня. Понял?

Плотников, Плотников… Где ж ты сгинул? А Хаустов и не должен вернуться, вспомнил Мотовилов приказ, им же самим и отданный, что смена у него завтра в полдень на разъезде. «Вот тебе и профессор. Стать-то офицерская. Хотя и тянется передо мной, как рядовой солдат. Выправку не спрячешь. А боец хороший. Такого бы начальником штаба, – подумал он, – в полк…» Мотовилов дал волю своим заветным мечтам. Да и что ж, лучше об этом думать, чем о Тасе или Плотникове.

Нет, невозможно было лежать и думать о чём попало. От бензиновой коптилки болела голова. «И что он в бензин подмешал, – подумал Мотовилов о своём связном, – что так болит голова? Да просто выспаться надо, отдохнуть как следует», – наконец догадался он. Но тут же понял, что уснуть больше не сможет. И лежать без сна и без дела в тепле на полатях, застланных соломой и шинелями, противно. «Откуда Самошкин столько шинелей натаскал? Небось с убитых…»

Мотовилов оделся, выпил ещё одну кружку воды, снял с гвоздя автомат Плотникова и сказал Самошкину:

– Я – в траншею. Пойду свежим воздухом подышу.

Мотовилов вышел в ход сообщения и обнаружил, что уже рассветает. Значит, он всё же успел хорошенько поспать.

В ячейке шевельнулся часовой.

– Не спишь, Марейченко? – окликнул он часового.

– Не сплю, товарищ старший лейтенант, – отозвался тот хриплым, заспанным голосом.

Где-то за лесом, в стороне Екатериновки, а может, и глубже, голосили петухи. Мотовилова это даже позабавило. Петухи орали и в немецкой стороне. «Вот у кого свои заботы», – подумал он. И правда, что петуху война? Ему о курах думать надо, свой порядок держать, свой ранжир строить.

Рассветало медленно. Глубокой осенью всегда случаются такие ленивые рассветы, особенно когда зарядят дожди, переходящие в снег. То ли рассветает, то ли смеркается, сразу и не догадаешься. Зари не видать. Что и хорошо: значит, немецкие самолёты не прилетят. А если не прилетят самолёты, то, может, и колонны по большаку не пойдут. Чтобы пустить по дороге свои колонны, немцев сперва Третью роту сбить надо, да истребительно-противотанковый полк. Правда, если они прорвались на соседних участках, то этот большак им уже и не понадобится. Что ж они тут ждут? Чего выгадывают?

О прорыве на соседнем участке Мотовилов старался не думать. В конце концов, он решил для себя так: за другие дороги пускай отвечают другие, а я должен стоять здесь, и буду стоять, пока есть в окопах бойцы, а в их подсумках патроны.

Он шёл по ходу сообщения, заглядывал в ячейки, где под плащ-палатками и шинелями на соломенной подстилке спали его бойцы, обхватив винтовки. Перебирал в памяти эпизоды прошедших дней. Оценивал, во что, во сколько жизней, обошлись его просчёты. Вспоминал убитых. Он помнил всех. И совершенно не думал о том, что необходимо сделать что-то такое, что поможет ему вернуть его четыре шпалы и прежнюю высокую должность командира полка. Вчера, когда в Малееве начала накапливаться немецкая моторизованная колонна и ещё неясно было, помогут им «катюши» или не успеют с выдвижением, как это не раз случалось, он с болью думал: «Эх, Мотовилов, где твой полк? Сюда бы его сейчас! Полк, полк… Об этом думать – всё одно что кастрированного барана яйцами дразнить».

Перед пулемётным окопом он остановился, чтобы закурить. Но как присел, так и сидел, пока не дослушал разговор пулемётчиков. Разговаривали двое. Это бы расчёт сержанта Трояновского. Самого Трояновского вчера утром отвезли на санитарной подводе в Серпухов. Рана оказалась серьёзной. Пробило лёгкое. Ночью начал задыхаться. А утром, как только из тыла прибыл санитарный транспорт, погрузили на телегу и – выздоравливай, сержант Трояновский да поскорее возвращайся. Как он ловко мост рванул! Вместе с танком. Надо как-то часок выкроить и представления на людей подготовить. На особо отличившихся в боях против немецко-фашистских захватчиков, в гриву-душу их… Народ-то, если подумать, хороший ему попался. Не все успели солдатами стать. Но это уж – какая кому судьба. «Вот выберемся из этой кутерьмы, – подумал Мотовилов с надеждой, – и тогда засяду за представления». Список на награждения он уже вёл. В блокноте выделил отдельный листок и пополнял его убитыми, ранеными и уцелевшими. Все они отличились в бою и достойны наград. За убитых медаль родня получит. Это будет справедливо. Может, детям в сельмаге лишний кусок хлеба выдадут за погибшего батьку.

Разговаривали двое.

– А мне теперь что осталось?.. Свою войну я уже провоевал. Вот так, Кондратушка.

Голос говорившего был наполнен такой тоской и безысходностью, что, услышав его, Мотовилов какое-то время не дышал.

– Орловская область под немцем. В сводке так написано. А я тут…

– Так и я тут. И командиры наши, – слабо и словно бы нехотя, возразил ему второй голос. – И вся рота.

– Вся рота… Что мне рота? Что мне рота, Кондратушка, если семья моя под немцем, а я тут? Жена, Алёна Ивановна, дети, Петя, Гриша и Насюшка, отец Алексей Никитич, мать Марфа Гурьевна, бабка моя, Ульяна Захаровна… А я отступаю от самого Смоленска и не могу ничего сделать. Я ведь в немца только и выстрелил, что позавчера, возле речки. Поздно. Что мне теперь делать, не знаю.

– Что тут сделаешь, Никита, терпи. Все терпят. Ни у одного тебя семьи на занятой территории. Не пойдёшь же туда.

– Не пойдёшь… Тут вот и задумаешься.

– Ты что? Одурел? Да твоя дорога – до первой берёзки! Первый же пост остановит – кто таков? Терпи, Никита, терпи… Я тебе вот что скажу: обороняться от врага надо войском. А один – кто ты супротив него? Вон, вчера, как навалились всей силой, да всей техникой, и – что? Какой он, немец, против такого огня? Видал ты его? Одно жареное мясо от него осталось. И то не разобрать, где человечина, а где конина. И не думай. Ишь, в голову забрал! А то я тебя вон котелком по башке.

– Детей жалко. А жена у меня, Кондратушка, первая красавица во всей округе. Такую сразу заприметят…

– Брось об этом и думать! Брось, говорю! Ох, и дурак же ты… А ну-ка, сымай брезент, чисти пулемёт! О пулемёте думать надо, а не о бабе.

В окопе завозились. Похоже, Никита действительно принялся драить «гочкис». А другой, которого Никита называл Кондратушкой, снова заговорил:

– Пополнение, видал, откуда прислали? Сибирь-матушка! Якуты! Ихние семьи далеко. И каково им тут умирать? А? Если мы побежим, за что же им тут свои головы класть? Я вот что тебе скажу, брат ты мой, увижу, не промахнусь. Ты мою руку знаешь.

– Весь, что ль, чистить? – спросил Никита уже другим голосом.

– Весь! А как ты думал? И патроны протри! Все до единого!

Мотовилов отполз на четвереньках за изгиб траншеи, немного постоял там и пошёл в сторону пулемётного окопа. Уже совсем рассвело. В туманной дымке виднелась насыпь большака. Много глаз сейчас снова и снова прощупывали эту пустынную дорогу в поле. Всем она была нужна.

Хаустов разглядел четверых. Двое сидели возле пулемёта. Двое стояли под сосной и о чём-то разговаривали. В руках у одного, одетого точно так же, как и те, которых он подстрелил на дороге, белела карта. Другой был одет в красноармейскую шинель. В какое-то мгновение Хаустова охватило сомнение: «А вдруг это наш, окруженец или дезертир, которого они используют теперь как проводника?» Но «красноармеец» снял с дерева винтовку, перекинул через плечо и сделал жест рукой. Похоже, он уходил. Куда? Отпустить его? Пусть уходит? Тогда с оставшимися разделаться будет легче. Но пулемётчики тоже начали быстро собираться. Когда один из них надел рюкзак, а другой помог ему положить на плечо ручной пулемёт, Хаустов, уже несколько минут державший его в перекрестье прицела, нажал на спуск. Пулемётчиков в любом случае необходимо выводить из дела в первую очередь. Выстрел Хаустова почти слился с другим выстрелом. Краем глаза Хаустов успел увидеть вспышку и мгновенно растаявшее сизое облачко над кустами можжевельника. Софрон не замешкался. Хаустов выстрелил трижды. Перекатился за ивовый куст, отполз ещё метров пять правее, где начиналась просека или небольшая лощина, передёрнул затвор и медленно приподнялся. Больше цели он не видел. Софрон, насколько он смог проконтролировать схватку, тоже сделал не больше трёх выстрелов. Значит, немцев было шестеро. Вначале он видел только четверых. Хотя, возможно, Софрон несколько раз промахнулся.

«Ну вот и всё», – подумал Хаустов и хотел было подняться и сделать Софрону знак, чтобы тот шёл вперёд. Автоматная очередь опередила его всего на долю секунды. Первая мысль: «Кого-то не добили». Пули защёлкали по берёзовым стволам, сбивая молодую бересту и ветки. Значит, немец стрелял в него. «Если так, то надо и дальше поиграть в эту игру, – решил Хаустов. – Софрон его добьёт. Надо только помочь ему, отвлечь внимание автоматчика на себя». Он вскочил на ноги и сделал перебежку за дерево, которое приметил заранее. Пули с опозданием на ту же долю секунды, что и в первый раз, зашлёпали по деревьям, разбрызгивая хлопья коры. Теперь очередь прошла ниже, прицельно, как раз по центру корпуса, и, если бы Хаустов замешкался или решил пробежать ещё два-три шага, лежал бы сейчас с пулями в животе. При его росте – это как раз живот. Чуть выше пупка, определил он, прижавшись виском к холодному сырому моху, который рос здесь везде, даже под деревьями и кустами. Мох помогал ему, он глушит все звуки, так что передвигаться можно было совершенно бесшумно. Автоматчик не видит Софрона, он охотится за ним, за Хаустовым. Но пока не видит его и Софрон. «Часовой! Это же часовой, – догадался Хаустов. – Как он о нём забыл? Они ведь могли оставить часового замыкающим, и его задачей было уйти с места стоянки последним».

По вспышкам выстрелов Хаустов определил, что немец сидел в овраге. Но пока невозможно было понять, на какой его стороне. «Бросить гранату? Расстояние позволяло. Но граната может не долететь, мешают кусты и берёзняк».

Хаустов лежал неподвижно. Возможно, немец его держал на мушке. Стрелять тоже неудобно. Заросли березняка и кустарник ловили пули, гасили очередь. Стрелять надо наверняка. А значит, затаиться и ждать. Поймёт ли его решение Софрон? Хотелось верить, что якут не допустит ошибки в такой охоте. Стрелял немец хорошо. К тому же овраг помогал ему незаметно перемещаться. Он, конечно же, понял, сколько их здесь. И не боится. Значит, чувствует и свои силы. Не уходит. Ждёт.

Ждал и Хаустов. Он протёр носовым платком окуляры прицела, примял впереди куртинку разросшегося на муравьище моха и замер. Одним глазом он поглядывал в прицел, а другим прихватывал всё остальное пространство, лежавшее перед ним. Дым от выстрелов уже давно рассеялся. Нервы тоже успокоились. И мир, окружавший профессора Глеба Борисовича Хаустова, принял свои обычные формы и очертания. Лес. Вернее, лес в конце октября, с остатками первого снега на плотно слежавшейся листве. Запах прели. Под листвой ещё тепло, и почва усваивает питательные вещества очередной осени. Земля остынет чуть позже, когда начнутся морозы. Ему уже не верилось в ту реальность, частью которой он был и сам, здесь, в прекрасном лесу, наполненном тишиной и запахом прелой листвы. Профессор любил эту тишину, она одновременно и напоминала ему о его возрасте, уходящих в небытиё прошлого летах, и примиряла с неизбежным. Любил запахи осеннего леса. Их невозможно было разделить – опавшая листва каждого дерева и каждого кустарника пахла по-особому. К терпкому запаху прелой листвы примешивался тонкий и лёгкий, как полуденный ветерок, запах молодой бересты. Откуда-то тянуло перестоялыми грибами. А может, предложить этому, последнему, чтобы бросил свой автомат и выходил из оврага с поднятыми руками?

– Солдат! – крикнул Хаустов по-немецки, не отрываясь от прицела. – Предлагаем тебе сдаться! Выходи с поднятыми руками. Оружие оставить на земле!

Эхо пронеслось по лесу, задержалось в овраге. Какое-то время длилась тишина. Слово там, в овраге, всё ещё взвешивали свои шансы. И застучал автомат. Пули ложились прицельно. Немец, конечно же, видел, где залёг Хаустов, очередь вспорола землю справа и слева. Осыпало берёзовой корой. На что же он надеется? На что-то, видать, надеется…

Сдаться… Как бы не так. Он уже почти три года на войне. Он шёл сюда такими зигзагами, подчас превосходя самого себя не в самых лучших проявлениях человеческой натуры, что теперь, оказавшись в ста километрах от города, который для него дороже всех городов на свете, бросить под ноги автомат и поднять руки перед каким-то большевиком в грязной вшивой шинели…

Глава семнадцатая

История лейтенанта Эверта фон Рентельна

Иногда ему казалось, что то, что довелось пережить ему, человеческому существу вынести не под силу. Так и есть, ведь многие, кто был рядом, прерывали свои страдания очень просто и легко – револьвер в рот и… Револьвер был всегда рядом. Правда, потом он его продал. Уже в Париже. За тульский пряник. Там, в соблазнительно свободном и красивом европейском городе, где за эмигрантами из России внимательно следила местная полиция, личное оружие, знак воинской доблести и офицерской чести, могло стать не просто поводом для ареста.

Впрочем, тот тульский пряник, который он выменял в кондитерской на револьвер, перевернул всю его дальнейшую жизнь. Именно он и помог ему, бывшему подпоручику лейб-гвардии Финляндского полка, спустя годы вернуться на родину, в Россию. Однажды на ипподроме его заметил господин средних лет в котелке респектабельного буржуа и неожиданно напомнил ему о его револьвере, который по-прежнему хранится в кондитерской на улице Одеон, что на левом берегу Сены неподалёку от книжной лавки «Шекспир и компания». И который он может забрать назад. Но при одном условии. Об условии господин в котелке предложил поговорить в другое время и в более располагающей атмосфере. Вручил визитную карточку и исчез в толпе. Говорил он по-русски, с приятным московским акцентом, немного растягивая «а». Поэтому первым его вопросом, когда они встретились вновь, было:

– Вы москвич?

– Да. Родился в Первопрестольной. Мама – коренная москвичка. Отец переехал на службу из Риги.

А вскоре подпоручик Эверт фон Рентельн был зачислен в Русский корпус.

Это была иллюзия русских, которые не хотели становиться ни французами, ни итальянцами, ни испанцами, ни европейцами без национальной принадлежности, для части народа, выброшенного ураганом истории за пределы своей родины, уставшего скитаться на чужбине и кормиться с чужого стола. Русский корпус… Его создавали, формировали и готовили к какому-то полумифическому походу, похожему на поход на Царьград, прекрасные русские люди. И когда Германия, усилившись под властью НДПА, начала прибирать к рукам страны и земли соседей, в Русском корпусе сразу поняли, что рано или поздно Гитлер кинется на Россию. Настроения были разные. Часть офицеров и солдат Русского корпуса вскоре оказались на линии Мажино, в самом пекле боёв. Немцы оказались сильнее, а главное, хитрее. Они обошли полосу укреплений, и все гарнизоны оказались отрезанными от тылов и основных войск. Начался разгром. Французы и бельгийцы сдавались тысячами. Англичане тоже кинулись к проливу. Русские дрались до конца. Оказались в той мясорубке и они, два русских подпоручика, фон Рентельн и Бородин. Гриша Бородин умер у него на руках после налёта пикирующих бомбардировщиков на главный форт, где они вот уже несколько суток держали оборону и не давали немецким танкам и пехоте продвинуться вперёд. Эверт закопал его вместе с пулемётным расчётом в воронке. Всех троих, убитых одной бомбой: француза, бельгийца и пожилого казака с Дона. А сам пошёл в ближайшую деревню. Французы тем временем выбросили белый флаг и строились за главными воротами форта для торжественной сдачи в плен. В деревне ему повезло. Он зашёл в первый попавшийся дом. Дом принадлежал пожилой бездетной паре. Старики приютили его, и несколько недель, пока всё не утихло, он тихо жил среди деревенской тишины в относительном изобилии. А потом появился племянник хозяина, посмотрел на его документы и неожиданно заговорил по-немецки. Правда, с силезским акцентом.

Вскоре они уже служили в одном батальоне. Батальон дислоцировался под Бранденбургом. О своём недавнем прошлом в рядах французской армии на линии Мажино он, разумеется, помалкивал. Андрэ Дорваль, племянник спасителей Эверта, тоже. Андрэ был из Силезии. Отец – француз, мать – немка. Воспитывала же его няня, то ли полька, то ли русская. Во всяком случае, по-русски он прекрасно понимал и неплохо разговаривал, особенно на литературные темы. Няня читала ему романы об индейцах и морских путешествиях по-русски. Видимо, во время этих чтений и пророс в Андрэ росток жажды приключений. И откуда он узнал об этом спецподразделении? Однажды, ещё во Франции, он сказал Эверту:

– Если служить у них, то только в «Бранденбурге».

«У них» – это означало у немцев. Эверт тоже мало осознавал в себе немца. Он тосковал по родине, по России. Вздрагивал, когда слышал родную русскую речь, и иногда подолгу шёл за группой людей, которые говорили по-русски, только чтобы послушать их. Потом, вспоминая те уличные диалоги, мысленно вставлял в них и свои реплики. Это могло перерасти в болезнь. И возможно, она уже и началась.

– Ты ведь хотел вернуться в Россию, – сказал ему однажды в начале лета Андрэ, когда они вернулись с очередных занятий, проводимых в лесу. – Похоже, твои мечты скоро сбудутся. «Бранденбург» так же, как в Польше и Франции, пойдёт впереди основных войск. Мосты, станции, дороги и прочее… Они взвалят эту работу на нас.

Так и произошло.

К тому времени Эверт научился многому. Даже успел изучить литовский язык. И удивился, насколько легко он ему давался.

– Гены, дружище, гены, – хлопал его по плечу Андрэ.

– Какие, к чёрту, гены? Мои гены в двух стихиях – в русской и немецкой.

– Не уверен. Ты – из остзейцев. А там намешано…

– Ну, уж чухонцев в моей родословной наверняка нет.

Это их развлекало. Потому что то, о чём говорили они, знали только они двое. Служба в подразделении, профилем которого являлись разведка и диверсии, научила их говорить только там, где можно, и молчать там, где говорить опасно.

За день до перехода границы СССР Андрэ в одном из разговоров признался ему, что мечтает побывать в Индии. Эверт засмеялся.

– Как это ни смешно, но именно это очень реально. Знаешь, почему? Наш фюрер тоже мечтает об Индии.

– Не думаю, что у него тоже была добрая русская няня с индейскими и морскими романами на русском языке.

– Кто знает…

– Ну да, иначе зачем ему идти в Индию через Россию…

Границу их взвод перешёл в районе Виштитиса. Вырезали ножами погранзаставу. Двинулись на Мариамполе. В лесу под Мариамполе захватили обоз советов. Это была санитарная рота какого-то полка, дислоцированного возле границы и попавшего под утреннюю бомбёжку. Подводы были буквально завалены ранеными. Некоторые из них были уже мертвы. Но их продолжали везти в сторону Алитуса. Туда-то взводу «Бранденбург» и необходимо было попасть как можно быстрее, чтобы захватить мост через Неман, обеспечить дальнейшее прохождение передовых колонн наступающих германских дивизий без какой бы то ни было задержки на переправе.

Обоз они захватили быстро и без стрельбы. Тела раненых и санитаров свалили в один овраг. Переодели тех, кому советской униформы не хватало. Часть людей замаскировали под раненых красноармейцев. Двинулись дальше. Это был очень успешный рейд. Одна из лучших операций их взвода. Удача и дальше сопутствовала им. Мост они захватили. Танки пошли на восточный берег Немана.

Два дня после того рейда они отдыхали в лесу на берегу небольшого живописного озера, окружённого соснами и песчаными обрывистыми берегами. Война ушла дальше, на восток. А они жили в палатках, пили пиво. Повар готовил гусей, купленных неподалёку у местных хуторян. Никто во время той первой операции не был даже ранен.

Всё неприятное началось потом.

Через неделю их перевели южнее, на Минское направление. Теперь их рота была придана группе армий «Центр» и выполняла задачи отдела 1Ц штаба этой самой мощной армейской группы.

Вначале всё шло хорошо. Эверт ни о чём не жалел. И никого не жалел. Он командовал отделением солдат, которое насчитывало пятнадцать человек. И это были не просто солдаты, а специалисты в различных отраслях военного дела – разведчики, подрывники, связисты, железнодорожники. Многие из них прекрасно владели русским и белорусским языками, знали обычаи местных жителей. Никто из них не интересовался прошлым друг друга. Словно его и не существовало.

Первые потери рота понесла в ходе операции «Тайфун». На четвёртые сутки сапёрные части, как всегда шедшие в авангарде наступавшего моторизованного корпуса, подошли к небольшому городку Юхнову на реке Угре. Нужно было овладеть мостом через Угру. Мост охраняло какое-то странное подразделение Советов. Некоторые солдаты не были даже переодеты в униформу, носили гражданские брюки, телогрейки и кепки. Но дрались они так, что через полчаса боя из всего взвода, вынужденного отойти в лес, осталось два отделения. Десять человек потеряли убитыми и двенадцать ранеными. Мост они так и не захватили. Большевики его взорвали. Причём, дважды. Сапёрам пришлось наводить понтонную переправу. В первый раз за весь восточный поход взвод не выполнил поставленной задачи.

И вот снова неудача.

Чем ближе большевиков оттесняли к Москве, тем отчаянней они дрались. Силы же наступавшей германской армады, которая ещё возле Минска и Смоленска казалась непобедимой, иссякали. Они таяли с каждым днём, с каждым боем, с каждой, даже мелкой, стычкой, с каждым маршем вперёд. Пополнение, прибывающее из Германии, Франции и Польши, уже не восполняло потерь. Не хватало подвоза. Начались перебои с боеприпасами и продовольствием. Солдаты, особенно в передовых частях вермахта, всё ещё были полны энтузиазма, который внушали им прежние победы. Остановку под Серпуховом и Алексином они воспринимали как временную заминку, связанную с вынужденной перегруппировкой сил и непогодой, не более. Но те, кто воевал не первую войну и умел сравнивать и анализировать, понимали и видели большее. Машина под названием «германская армия» не просто замедлила движение, она остановилась. И попытки командиров разных рангов и целых подразделений, вроде СС и других элитных формирований, бросаемых в дело, подтолкнуть эту машину вперёд, к Москве (ведь до неё осталось совсем ничего!) положительных результатов не давали. Колёса и гусеницы этой некогда совершенной и отлаженной во всех отношениях машины завязли в русских глинах, а лобовая часть упёрлась в русские штыки.

Эверт фон Рентельн какое-то время надеялся, что германский Ordnung всё же возьмёт своё, и стальные клещи танковых армий в ходе грандиозной по своим масштабам операции «Тайфун» замкнут кольцо вокруг Москвы. Ни о каком затоплении города, конечно же, не могло быть и речи. Армии нужно было зимовать в тёплых квартирах. А зима уже пробует местность первыми снегопадами и ночными заморозками. Но немцы остановились и начали окапываться. Из штабов поступали сведения о том, что на северном крыле фронта, под Дмитровом, и на юге, в районе Тулы, танковые армии продолжали успешно наступать. А здесь, в центре, наступление, похоже, заглохло. Для новых атак не было сил. Советы же создавали сплошную линию фронта, подтягивали резервы, создавали склады боеприпасов в непосредственной близости от передовой.

Свидание с родиной, о котором все эти годы, проведённые на чужбине, мечтал бывший офицер русской армии, а теперь лейтенант спецподразделения абвера «Бранденбург-800» Эверт фон Рентельн, похоже, могло действительно не состояться…

Но в последние дни командование XII и XIII армейских корпусов, сделав частичную перегруппировку, готовило удар на Серпухов с целью овладеть этим узлом важнейших коммуникаций и выйти на московское шоссе. Одновременно 2-я танковая армия планировала рывок в обход Тулы на Каширу в том же серпуховском направлении. Если операция пойдёт успешно и получит развитие, сюда, в пробитую брешь, как в гигантскую трубу, устремятся все свободные и резервные части. На усиления удара прибыла 19-я танковая дивизия. Танки уже стояли в Высокиничах и окрестных деревнях. Танкисты ожидали подвоза горючего и приказа идти вперёд. «Бранденбуржцы» же должны были сделать своё дело: отыскать склады реактивных снарядов новых советских установок и уничтожить их, затем захватить ряд переправ и мостов. Словом, если не обеспечить, то существенно облегчить движение 19-й танковой дивизии на Москву наикратчайшим путём.

И вот группу, которую возглавил лейтенант фон Рентельн, постигла неудача. Их выследили, обложили со всех сторон и расстреливали снайперы. Все, кроме него и ещё одного пулемётчика из вермахта, были уже мертвы. Они оказались расстрелянными в самые первые мгновения схватки. В сущности схватки-то и не было. Был обыкновенный расстрел, и начался он так неожиданно, что вначале никто ничего не понял. Растерянность длилась меньше минуты. Но этого времени вполне хватило снайперам советов, чтобы расстрелять его группу. Уцелели пока только двое: он, фон Рентельн, и один из пулемётчиков. Андрэ с пробитым затылком лежал возле кострища. Пулемётчик, сжавшись, как загнанный зверь, сидел на корточках на дне оврага и пытался зарядить свой пистолет. У него что-то не получалось. Или просто не мог прийти в себя. «Незачем их было брать с собой», – подумал фон Рентельн, наблюдая за движениями рук пулемётчика. В нём, как приступ рвоты, колыхнулось чувство презрения к этому немцу. Кажется, родом он был из Бадена. Но в следующее мгновение он вдруг понял, что единственное, что он ещё может сделать на земле и что ему потом зачтётся, когда ляжет на чашу весов всё доброе и злое, в чём он преуспел, так это спасти жизнь этому жалкому баденцу.

– Уходи! – крикнул он ему.

Тот встрепенулся, посмотрел на него, потом в глубину оврага.

Фон Рентенльн понял его взгляд и снова крикнул:

– Не туда, сынок! Туда! – И указал к ручью, на восток, к Москве.

Всё очень просто. Когда загоняют зверя и знают, где его логово, загнанного обычно перехватывают на наикратчайшем пути. Если баденец не дурак, он обойдёт все посты и выйдет к своим. А впрочем, ему, русскому человеку, которому вот-вот перехватят горло, нет никакого дела до какого-то малодушного немца…

– Туда! Туда! – махнул ему рукой фон Рентельн и, уловив за оврагом, в кустарнике движение, нажал на спуск.

Автомат отстрелял остаток обоймы, пять или шесть патронов. Средняя очередь. Фон Рентельн быстро поменял рожок, взвёл затвор. Нет, он ещё будет сражаться. И тем, кто сейчас обкладывал его, перемещаясь за кустарником и деревьями с целью сближения и верного выстрела, ещё надо пережить его. Доказать своё превосходство. В том числе и в праве любить эту землю, этот лес, пахнущий родиной, и город, к которому ему, Эверту фон Рентельну, пришлось идти двадцать лет. Кто из них, стреляющих сейчас в него, как в дикого и чужого зверя, имеет сейчас большее право любить этот город?!

И когда с противоположной стороны оврага закричали по-немецки: «Солдат!» – и предложили бросить к ногам оружие, он вспыхнул такой яростью, что новая обойма в автомате опустела в несколько секунд.

Голос был знакомым. Но это, как показалось ему, уже начинался бред. Если бы они закричала по-русски, он отреагировал бы спокойнее. Слова врага, и произнесённые по-русски, могли стать последними словами, обращёнными к нему. В последнее время он мало говорил по-русски. Хотя сюда он стремился в том числе и затем, чтобы каждый день слышать родную речь и разговаривать с русскими людьми. Для общения с товарищами по роте вполне хватало немецкого. С Андрэ… С Андрэ он действительно порой разговаривал по-русски. Но немного. Перекидывался двумя-тремя фразами на заданную тему. Тренировки в рамках полигона, только и всего. Когда шли по занятым деревням и городам, по-русски он старался не говорить. Однажды, на окраине Смоленска, он окликнул женщину средних лет. Возможно, они были ровесниками и многое повидали в этой жизни.

– Вы – русский? – закричала она.

Он замолчал и сделал знак рукой: нет.

– Вы – русский! Будьте вы прокляты! Иуды! Иуды! Иуды!

Кто была эта женщина? Что довело её до состояние безумия? Горе? Утрата близких? Зверства тех, кого она считала людьми?

Фон Рентельн снова перезарядил автомат и снова подумал: неужели всё закончится здесь, в сыром болотистом овраге?

Баденец между тем демонстрировал успехи: ещё минута, и он исчезнет за поворотом, а там начнётся пойма, заросшая ивняком и черёмухами. Как буйно она, должно быть, цветёт по весне! Если баденец не окончательно впал в отчаянье и сохранил хотя бы немного рассудка человека, у которого не всё потеряно, он затаится именно там. А потом, когда большевики уйдут, ему ничего не стоит вернуться к своим.

Потом он начал думать о том, как завершить свой поход на родину. В СС выдают ампулу с ядом. У всех офицеров она зашита под воротником – очень удобно. В гранатной сумке, в кобуре, он хранил свой револьвер. Свой талисман – память о том прекрасном мире, в котором он когда-то жил и который защищал до последней возможности.

Но сейчас надо было помочь парню из Бадена. Ему совсем немного лет. Он мог быть его сыном. У него пронзительно-голубые глаза человека, который искренне верит, что жизнь – это счастье…

Глава восемнадцатая

Немец стерёг каждое движение Хаустова. Стоило ему переползти на шаг-другой вправо или влево, тут же следовала очередь. Хаустов же его никак не мог засечь. Автоматчик умело менял позицию. Очередь – и тут же смещался вправо или влево. Софрон тоже молчал. Оставалось одно: подползти как можно ближе к краю оврага, найти место, где кусты ивняка пониже, и перекинуть через них гранату. Но, как только он в очередной раз привстал на локтях, чтобы наметить маршрут перебежки, немецкий автомат плеснул из оврага тремя короткими торопливыми очередями. Немец держал его на мушке. Одна из пуль перерубила сухую трубку таволги в двух сантиметрах от обреза каски, а вторая, кажется, всё же задела. Она прошла через шинельное сукно на спине. И входное, и выходное отверстия Хаустов нащупал дрожащими пальцами. Боли не чувствовал. Но спина и плечи занемели.

У Хаустова с собой были две гранаты. Он достал одну из них и разогнул усики чеки. «Кроме как гранатой, – понял он, – его не взять. Будет держать их на мушке, пока патроны есть. А патронов, судя по тому, как он их расходует, у него под рукой достаточно».

И в это время выстрелил Софрон. Выстрел получился спаренный, словно стреляли двое. Хаустов, мгновенно сообразив, что более удобного случая, возможно, судьба ему не подарит, вскочил на ноги, пробежал несколько шагов вперёд и влево, где начиналась лесная коровья стёжка, ведущая именно к оврагу и где над ней светилась серым небом узкая просека, на ходу вырвал чеку и бросил в ту просеку ребристое тельце гранаты. Автоматную очередь он услышал, когда уже лежал, уткнувшись лицом в размокшую от дождей и сырого снега корку стёжки, довольно глубоко выбитую коровьими копытами. Следом за размеренной очередью автомата бахнула в овраге граната. Хаустов снова вскочил, перебежал к краю оврага и заглянул вниз.

Немец в камуфляжной униформе «древесной лягушки» лежал на противоположном склоне. Рядом дымилась небольшая воронка. Автомата в руках «древесной лягушки» не было. Хаустов прыгнул вниз. Через мгновение он уже поднимался на противоположный склон. Но и немец уже стоял на ногах. Похоже, осколки гранаты, разорвавшейся в двух шагах не очень-то задели его. Немец пошатывался и смотрел на Хаустова мутными глазами окаменелой ненависти.

– Руки! Подними руки! – приказал Хаустов; теперь он говорил по-русски, потому что знал: уж это-то, и теперь, немец поймёт и без перевода.

Когда их взгляды встретились, оба замерли. Но оцепенение прошло сразу, как только они услышали хруст шагов и голоса. Это разведчики окружали овраг.

– Ну, здравствуй, подпоручик Фаустов, – сказал один из них.

– Здравствуй, Эверт, – ответил другой. – Вот и свиделись. Зачем ты вернулся?

– Чтобы подышать воздухом своей родины. А заодно взглянуть, как ты тут комиссаришь. Хотя, судя по твоим петлицам, высоких степеней у товарищей ты не выслужил. Или на тебе чужая шинель?

– Моя. А на тебе чья?

– Как видишь, немецкая. Но под ней кое-что есть. – И сказавший это, расстегнул верхние пуговицы камуфляжной куртки, бережно вытащил и положил на ладонь серебряный крестик на чёрной тесьме. – Если ты помнишь, это не простой крест. Это – крест брата. Мы побратались с ним на крови. Сразу после того как мы расстались, меня с простреленным плечом отправили в лазарет, а он пошёл в бой. Больше мы не виделись. Двадцать с лишним лет.

– Да, целая жизнь прошла.

– Наверное, ты прав. Бессмысленно упрекать друг друга. Ты прожил свою жизнь здесь, среди большевиков. Я – там. Ты, возможно, тоже принял их веру. Ты стал одним из них?

– Нет, Эверт.

– Не верится, что тебе удалось этого избежать и не сгинуть в их концлагерях.

– А ты? Ты стал фашистом?

– Нет. Я просто русский человек. Среди этого хаоса. Сейчас мы не сможем найти друг в друге общей правды.

– Да, Эверт. У каждого из нас она своя.

– «Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад». Я думаю, что один из нас стоит перед чудовищной пропастью: убив другого, он не сможет забыть этого до конца дней. Ты, должно быть, полагал, что Гражданская война давно закончилась.

– Я не собираюсь стрелять.

– Возможно. Только это не меняет дела.

Они продолжали смотреть друг другу в глаза. Никто из них не знал, что произойдёт через минуту, но каждый знал, что развязка неминуема.

– Ты не ответил на мой вопрос, – первым прервал молчание фон Рентельн. – Ты мог бы вернуть мне мой нательный крест?

– Да.

Они обменялись крестами и снова разошлись по своим местам.

– И последнее. Химеру своей мечты я хотел бы похоронить здесь. Здесь и сейчас. И ты не помешаешь мне. В конце концов, и тебе самому так будет легче. «Лучше бы им не познать пути…» Никому и ничего не придётся объяснять. Помнишь, Глеб, полковник Чернецов подарил нам с тобой новенькие револьверы? Я свой сохранил. Хотя ты гордился своим больше. Возвышеннее. Помнишь? Забыл… Понимаю. Чтобы тут выжить с таким прошлым, как наше, память укорачивать надо основательно. Иначе…

Фон Рентельн вытащил из гранатной сумки замотанный в серый холст наган. И, как только, размотав тряпку, он взял его в правую руку, раздался винтовочный выстрел. Фон Рентельн даже не вздрогнул. Он оглянулся на ту сторону оврага и начал медленно падать набок, выбросив руку, как будто ища опору.

Когда Хаустов подбежал к нему, Эверт фон Рентельн был уже мёртв. Голубые глаза неподвижно смотрели в небо. Выражение лица было строгим и спокойным. Как будто то, что этот человек замыслил в своей жизни, только что, за мгновение до смерти, исполнилось. Хаустов наклонился к нему и провёл ладонью по лицу, закрывая глаза. Потом вытащил из его руки револьвер и машинально проверил барабан: в нём был всего один патрон.

В полдень их сменили.

К НП командира роты они прибыли в тот момент, когда взводы заняли свои места в ячейках, а лейтенанты и старшина Звягин напряжённо ждали команды старшего лейтенанта Мотовилова открыть огонь.

Немцы, оправившись после артналёта и закончив перегруппировку, снова начинали атаку. Артподготовка только что закончилась. Немцы негусто отстрелялись по опушке леса и по полю. Стреляли по площади, и поэтому ни разрушений, ни потерь их обстрел роте не нанёс.

Первыми в дело вступили орудия прямой наводки истребительно-противотанкового полка. Стреляли они через головы третьей роты. Огонь открыли с расстояния пятисот метров, когда танки выползли из-за угора и начали охватывать поле и окопавшуюся на нём роту. Болванки стремительно вырывались из березняка и с хриплым воем уходили, казалось, намного выше черневших в поле машин. Пехоте в дело вступать было ещё рано, и в траншее, где докуривали последние самокрутки, начали материть артиллеристов.

Хаустов доложил ротному о прибытии и выполнении задания. Бойцы сложили на землю трофейные автоматы и пулемёт с запасом патронов. Мотовилов, даже не посмотрев на трофеи, кивнул в поле:

– Хаустов, давай живо во взвод! Сейчас бой будет.

Они побежали в первый взвод. Отыскали Багирбекова. Тот стоял посреди траншеи и размахивал пистолетом. Лицо его было бледным и решительным.

– К бою! – крикнул он им. – Занять свои ячейки!

Танки уже выныривали своими горбатыми башнями из-за увала и, соблюдая правильные интервалы и натужно рыча в грязи полевого суглинка, начали приближаться к обороне третьей роты. «Сорокапятки», выдвинутые на прямую наводку, казалось, стреляли куда-то по другим целям. Старший лейтенант Мотовилов стоял в просторном окопе бронебойщиков и смотрел в бинокль.

– В гриву-душу-мать!.. – наконец сорвалось с его бледных сухих губ.

– Мазилы, – шевельнулся, упершись одновременно в дно окопа и в приклад своего ружья, младший сержант Колышкин. – Сейчас пропустят свою дистанцию и – конец нам.

– А на пристрелке на шнурок лихо дёргали, – выдохнул второй номер, покрутил головой туда-сюда, будто пытаясь определить расстояние между танками и орудийными позициями, и сполз вниз. Оказавшись на дне окопа, в надёжной безопасности, он начал лихорадочно надраивать ветошкой бронебойный патрон.

Колышкин оглянулся на него и снова матерно выругался.

Наблюдая за тем, как неудачно начали стрельбу артиллеристы и за тем, как быстро сближаются с правым флангом роты немецкие танки, ротный мгновенно понял, в какую опасность с минуты на минуту может попасть его четвёртый взвод.

Младшего лейтенанта Старцева с его людьми и пополнением он поставил справа, определив им участок обороны по опушке и редкому березняку до болота. Если бы немцы попёрли по большаку и вдоль дороги, то взвод Старцева оказался бы в стороне и смог бы сослужить добрую службу, ударив по пехоте противника с фланга. Но немцы выдвинули вперёд свой левый фланг, видимо, разведав, что дальше на север непроходимое болото и оно никем не занято. Если артиллеристы их там пропустят, то взвод окажется отрезанным. Конечно, в таких обстоятельствах Старцеву лучше отойти и уплотнить порядки второго взвода. Но догадается ли он сделать это? Посмеет ли? Перед боем Мотовилов собрал всех взводных, поставил задачу: держаться на том месте, где стоим, и пригрозил пистолетом.

– Сам расстреляю, – сказал он и посмотрел на старшину Звягина.

И тут кто-то справа, с той стороны, куда он беспокойно поглядывал, закричали:

– Третий взвод бежит!

– Эх, мать-перемать! Деруны чёртовы!

– Пополнение драпает, товарищ старший лейтенант, – сказал Колышкин и, не выпуская из рук приклад противотанкового ружья, переступил с ноги на ногу.

Но побежали не якуты. Младший лейтенант Старцев с пополнением спокойно сидел в своих окопах на опушке леса. Драпанул третий взвод. Мотовилов хорошо видел в бинокль, как выскакивали из траншеи бойцы и, обгоняя один другого, кинулись к лесу. Некоторые были без винтовок. Впереймы им, спиной к Мотовилову, бежали лейтенанты Багирбеков и Климкин. Вот они догнали крайних, что-то закричали им.

– Останови их теперь…

– Паника… – разговаривали бойцы, глядя на бегущий взвод.

И тут в поле захлопали пистолетные выстрелы – один, другой, третий… Несколько бегущих сразу упало на стерню. Один поднялся, побрёл назад, к окопам. Остановились и другие. Лейтенант Климкин стоял в полный рост между лесом и остановившимися бойцами своего взвода и что-то кричал им. Потом дважды выстрелил над их головами. Те присели на корточки и, не дожидаясь, во что может вылиться ярость взводного, втянули головы в плечи и потихоньку потрусили назад. Они бежали, низко припадая к земле, будто собирая только что растерянное. Двое остались лежать в стерне.

– Бульварный сброд, – скрипнул зубами Мотовилов и с облегчением вздохнул.

Лейтенанта Климкина он знал плохо. В роту тот пришёл недавно. Тихий, задумчивый. Из студентов политехнического института. Москвич. Что от такого ожидать? Во время первого боя ни третий взвод, ни его командир ничем особым не отличились. Танки левого крыла прибавили ходу и устремились прямо на их окопы. Нервы не выдержали. Лейтенант же оказался с характером. Вот тебе и тихоня из политехнического института…

Наконец в поле задымился один танк. Он начал поворачивать вправо, видимо, теряя управление, и тут в его борт вошли ещё две фосфоресцирующие трассы. Танк задымился, но некоторое время ещё продолжал слепо двигаться вперёд. Второе попадание оказалось более удачным. Танк вспыхнул, в нём сдетонировал боезапас, и машина начала раскалываться и распадаться на части.

Но немцы уже засекли несколько артиллерийских позиций, и две из них были тут же подавлены ответным огнём танковых орудий. Несколько снарядов упало и по линии траншеи. Пока немецкие танкисты стреляли по роте вслепую, не пристрелялись. Но те, кто побывал в боях и знал повадки немецких танкистов, понимал, что означали эти первые пристрелочные.

Девять машин, не сбавляя хода, продолжали двигаться на их окопы. Позади танков небольшими группами перебегала пехота.

Мотовилов метнулся на свой НП и там закричал капитану, корректировавшему огонь батарей:

– Правый фланг давай накрой! Смотри, что они делают!

Капитан посмотрел в бинокль и сказал, не глядя на Мотовилова:

– У нас три орудия накрыло. Расчёты – всмятку.

– Ты что, капитан, не понимаешь, что сейчас будет? Если вы их не остановите возле вон тех берёзочек, они разрежут роту на две части и через минуту будут здесь. Ну, соображаешь?

Капитан побледнел и начал торопливо передавать поправки. Через минуту перед тремя танками, шедшими на правофланговый взвод третьей роты, вспыхнули багрово-чёрные кусты взрывов. Артиллеристы пристреливались фугасными. Следом ушли несколько бронебойных трасс.

В какой-то момент танки замедлили ход и усилили огонь из башенных орудий. Доставалось в основном артиллеристам. Но и на окопы третьего взвода упало несколько 75-мм снарядов. Одним накрыло пулемётный расчёт. Это была своего рода промежуточная артподготовка. Танки стреляли так интенсивно, что многие из бойцов сползли на дно своих ячеек и терпеливо ждали конца обстрела. А тем временем три машины с десантом пехоты на броне начали быстро сближаться с правым флангом. Немцы, видимо, почувствовали нестойкость обороны русских и решили пробивать брешь именно там, за большаком, где занимал окопы взвод лейтенанта Климкина.

Орудия прямой наводки вели упорный поединок с танками, маневрировавшими в центре и на левом фланге, и пропустили выгодный момент для стрельбы.

– Давай, тульский, теперь твой черёд, – толкнул Мотовилов младшего сержанта Колышкина и побежал к пулемётчикам.

Взводы открыли огонь по танковому десанту в тот момент, когда те приблизились к заметному реперу, к берёзкам, о которых перед боем предупреждал ротный. Немцы сразу горохом посыпались с брони и залегли среди снопов овса. Некоторые побежали к берёзкам, к меже. Танки, не сбавляя хода, неслись вперёд.

Первый взвод тоже открыл огонь.

Колышкин стрелял в ближний танк. До него было метров сто пятьдесят. Пули попадали в железный корпус T-IV, бронебойщик это чувствовал, но никакого вреда причинить они не могли.

– Эх, далековато! – Колышкин вытер рукавом вспотевший лоб. – Только патроны зря жгу. Надо бы сместиться метров на пятьдесят правее.

– Подожди, сейчас и сюда попрут, – отозвался второй номер.

– Умный ты мужик, Брыкин. Только в лоб нам их не взять. Так что приготовь гранаты.

Гранаты сейчас готовили и во втором, и в третьем взводах. А в четвёртом они уже пошли в ход.

Как и предполагал Мотовилов, немцы решили вклиниться в их оборону своим левым флангом, чтобы пойти потом вдоль траншеи и заодно расстрелять последние орудия, стоявшие на прямой наводке и мешавшие танковой атаке. Другие батареи артполка стояли глубже и в дело пока не вступили. Танки, выбрасывая чёрные выхлопы дыма, перевалили через увал и вскоре оказались в пологой низине. Теперь они были видны только четвёртому взводу.

– Бронебой, бери, брат, свою мортиру и дуй туда. В самое пекло не лезь. – Мотовилов подозвал к себе связного, вытащил из полевой сумки блокнот и начал торопливо писать записку.

Расчёт ПТР занял позицию на стыке первого и третьего взводов. Отсюда, из брошенного пулемётчиками окопчика, хорошо просматривалась низина и стоявшие в ней танки. Танкисты ждали, когда подтянется пехота. В одиночку вперёд идти не решались. А тем временем через их головы начали бить тяжёлые миномёты. Мины ложились с такой губительной точностью, что через минуту опушка, где держал оборону четвёртый взвод и где взблёскивали вспышки винтовочных выстрелов, погрузилась в облако чёрного дыма. Налёт прекратился в тот самый момент, когда танки, приняв на броню пехоту, двинулись вперёд.

Колышкин сделал первый выстрел, когда головной T-IV колыхался в его прицеле метрах в восьмидесяти от окопов четвёртого взвода. Артиллеристы ни его, ни две других цели, следовавших немного позади, по всей вероятности, ещё не видели. Они по-прежнему были заняты перестрелкой с другими танками. А у расчёта ПТР началась своя работа. И младший сержант Колышкин одну пулю за другой всаживал в чёрную угловатую бронированную коробку. Перед опушкой, когда все три танка выстроились в один ряд, пехота покинула броню и, сгруппировавшись позади машин, продолжала продвигаться вперёд уже другим порядком. Пулемётчики залегли в стерне и открыли огонь.

– Смирнов, вы видите пулемётчика? – Хаустов привстал на локте, оглянулся на своего напарника.

– Плохо, Глеб Борисович. Дым мешает. Вижу вспышки.

– Бери от вспышек левее примерно на длину человеческого тела. Делай по одному выстрелу и каждый раз смещай сантиметров на тридцать.

Пулемёт вскоре замолчал. То ли переместился, то ли они всё же попали в него. Но через минуту пулемёт заработал ближе к ним, в группе, продвигавшейся за крайним T-III, который часто останавливался и, повернув башню с коротким окурком ствола, посылал снаряд за снарядом в сторону бронебойщиков. Окоп, из которого минуту назад хлёстко била бронебойка, затянуло дымом и толовым смрадом. В какой-то миг завеса дыма прилегла от порыва ветра, и Петров отчётливо увидел в прицел пулемётный расчёт. Сильная оптика настолько сокращала пространство, что боец даже вздрогнул, увидев немцев рядом с собой. Ему даже показалось, что он слышит их голоса. Первый номер уже лежал в стерне, прижав к плечу короткий приклад МГ, а второй стоял слева на коленях и смотрел в бинокль. Ещё мгновение – и дырчатый ствол пулемёта задёргался в руках первого номера, клочковатое белое пламя запрыгало на раструбе ствола. Второй номер отнял от глаз бинокль и что-то сказал своему командиру. «Надо первым бить наблюдателя», – подумал Петров. Но, словно чувствуя ток его жестоких мыслей, наблюдатель скользнул окулярами по траншее вправо и остановился. Немец, казалось, окаменел. Наверняка он увидел его, бойца Петрова, который тоже внимательно смотрел на него. Преимущество было у Петрова. И даже не потому, что он увидел его первым. А потому, что он смотрел на немца через прицел снайперской винтовки. «До цели не больше ста метров, и если я промахнусь, – решил для себя Петров, – то справедливо будет передать винтовку кому-то более опытному и хладнокровному. Или более везучему». Хотя он считал себя человеком везучим. Ему всегда везло на экзаменах. Загадывал какой-нибудь билет, ответы на вопросы которого он знал превосходно, и билет ему неизменно доставался. Везло ему и в другом. Но другое, до этого момента, он считал в своей жизни неважным, второстепенным…

Глава девятнадцатая

Обершютце Отто Зигель бежал по болотистой лощине. То, что ему удалось пережить, казалось невероятным. Два дня назад в пойме при атаке на деревню убиты Штейгер и Зибкен. Их тела даже не удалось вынести и похоронить хотя бы с элементарными почестями, подобающими их смерти. Их, видимо, забрали санитары или похоронная команда. Но вначале, конечно же, обшарили русские. Забрали рюкзаки, оружие, ремни, вывернули все карманы, стащили сапоги. Но похоронили их, должно быть, всё же на воинском кладбище, в индивидуальных могилах, как это делалось до Смоленска и после Смоленска. А Хорст остался лежать в лесу на территории контролируемой иванами. И Хорст, и абверовцы. И этот, фон Рентельн, который часто разговаривал по-русски. Его, конечно же, убьют. Тот одиночный выстрел из винтовки…

Вдвоём было бы выбираться из этой львиной пасти куда легче. Зигелю сожалел о гибели бранденбуржца. При всём высокомерии этих мясников и костоломов в решительную минуту фон Рентельн поступил как настоящий товарищ. Но Зигель уже ничего не мог для него сделать. Если бы в тот момент у него в руках оказался его верный Schpandeu, он, наверное, смог бы отогнать иванов и рассеять их по лесу. Тогда бы никто из их группы не погиб. Но русские начали стрелять так неожиданно и так метко, что в один момент вся группа оказалась выбитой, почти все лежали на земле в лужах крови. Пули попадали исключительно в голову, не оставляя никакого шанса. Кто эти люди, которые подкараулили их в этом лесу? Наверное, такие же, как бранденбуржцы. Ведь у иванов тоже есть свои спецподразделения. Так стрелять из винтовки… Так стрелять может только хорошо обученный и опытный снайпер. Зигель так и не увидел, кто в них стрелял. Было такое впечатление, что стрелял весь лес, обступивший их со всех сторон. Но это был не лес, а человек. Русский. Иначе бы лес его добил. Хотя бы и здесь, в овраге…

Зигель перебегал от дерева к дереву. Он старался передвигаться как можно тише и незаметнее. Руки и лицо он поранил, когда продирался сквозь заросли жимолости и диких яблонь. Саднило под мышкой. С каждой минутой боль там становилась всё сильнее, и вскоре стала неметь левая рука. Поднимать её, чтобы отвести от лица ветки деревьев и кустарников, становилось всё труднее. Он расстегнул шинель и сунул руку под мышку. Так и есть, липко и мокро. Вытащил руку – кровь. Но пуля прошла по касательной, лишь только задев кожу и мышечную ткань. Останавливаться для перевязки он не мог. Во всяком случае, пока ему казалось это и лишним, и опасным. Надо бежать, туда, на запад. Выходить из расположения русских как можно скорее, пока они не перекрыли все выходы. Хотя вряд ли они заметили, что один из группы ушёл.

Зигель снова с теплотой вспомнил бранденбуржца, который прикрыл его отход и в сущности подарил ему жизнь ценой своей собственной. Кто и когда сможет оценить это? Понять высоту душевного порыва солдата на войне может только солдат. Только солдат…

Он переложил из левой руки в правую парабеллум. В здоровой руке пистолет заметно полегчал. «Если придётся стрелять, – подумал Зигель, – пистолет придётся взять в левую». Он был левша.

Сколько он бежал по лесу, неизвестно. Чувство пространства, как и чувство времени, исчезли. И он вдруг остановился в ужасе: а не заблудился ли он, не сбился ли с нужного направления, и не уходит ли он на восток или в сторону? «Пожалуй, так я окажусь в Москве раньше своего полка, – с горькой иронией подумал он, – и тогда уж мне точно обеспечен Железный крест и отпуск домой».

Железный крест…

Отпуск на родину…

«Интересно, – подумал Зигель, – а иваны тоже получают отпуска на родину?»

Впереди показалось поле. С открытого пространства повеяло влажным ветром. Показалось, что там разговаривают. Ветер доносил голоса. Кто? Свои? Иваны?

Зигель свернул в ельник, затаился, прислушался. Нет, никаких голосов. Только птицы возились в кустах орешника. Дрозды или сойки. «Как хорошо птицам», – подумал Зигель. Он сел под огромную ель, нагрёб сухой бурой хвои, пахнущей йодом и окислившейся медью, как пахнут стреляные гильзы в старом сыром окопе, и закрыл глаза. Усталость придавила его к земле. Единственное, на что хватило сил, он сделал с большим трудом, в несколько приёмов – подтянул к животу колени и сунул за пазуху руку с парабеллумом.

Проснулся он от рёва моторов. Танки! Чьи? Наши! «Конечно же, наши!» – понял Зигель, уже явственно узнавая работу моторов Т-III и Т-IV.

Младший лейтенант Старцев перебегал от ячейки к ячейке.

– Огонь по пехоте! Всем стрелять! – кричал он. – Всем вести огонь!

За те недолгие часы знакомства со взводом он успел понять, что бойцы ему достались хорошие. Стреляли они тоже метко, боеприпасы расходовали экономно и только в цель. Вот только русского языка почти никто из них не знал.

Перед боем сержанты, командовавшие отделениями, что-то сказали бойцам. Что именно, младший лейтенант понял уже во время боя.

– Делай, как русский командир, – перевёл команду сержантов один из бойцов, который хорошо знал русский язык и которого взводный держал при себе связным.

Три танка при поддержке пехоты атаковали стык четвёртого и третьего взводов. Старцев хотел было послать связного к командиру роты и запросить разрешение на отход. Потому что, если немцы отрежут взвод, то, прижатый к болоту, он тут же окажется под угрозой изолированного уничтожения. Но тут же передумал: командир роты и без него видит, что происходит перед обороной роты, и в случае необходимости сам пришлёт связного с приказом на отход. Или подаст сигнал.

Отход же четвёртого взвода под огнём противника грозил многими неприятностями. Во-первых, уже поздно. Немцы тут же погонят их и на плечах ворвутся в расположение. Во-вторых, дрогнет нестойкий третий взвод. Увидят, что соседи справа отходят, и побегут сами.

– Стоять там, где стоишь! – подбадривал младший лейтенант Старцев своих бойцов.

Он перемещался по траншее с самозарядной винтовкой СВТ, отдавал короткие распоряжения, которые зачастую сводились к одному: «Держаться!» – становился рядом с ячейкой, делал несколько выстрелов и шёл дальше.

Когда начался миномётный обстрел, он понял, что немцы окончательно определили очертания обороны роты, в том числе и его взвода, и теперь прибегнут к своей излюбленной тактике: начнут выкуривать окопавшихся артиллерийским и миномётным огнём, сосредоточив его в месте прорыва. Значит, местом прорыва выбрана оборона четвёртого взвода.

– Убрать оружие! – скомандовал он. – Всем – в окопы!

Якуты точно исполнили приказ. Только несколько бойцов некоторое время ещё маячили над брустверами, посылая в сторону залёгших немецких пехотинцев редкие выстрелы. Вскоре и их заляпанные грязью каски исчезли в ячейках. И Старцев дрожащими пальцами открыл пачку папирос, вытащил одну, размял и закурил. Миномёты выкладывали мины парами, очень плотно и точно. Фонтаны взрывов так и наскакивали на линию окопов. «Под таким огнём никакой связной не проскочит», – подумал Старцев. Папиросу докурить он не успел.

– Танки! – закричали наблюдатели.

Если стрельбе из винтовок якуты были обучены неплохо и вели огонь не хуже бойцов не первого года службы, то гранаты сегодня утром увидели впервые. И Старцев раздал гранаты сержантам. Им же поручил и запас противотанковых гранат, который старшина выделил на взвод. Две РПГ-40 взводный взял себе. И теперь они лежали в его ячейке, в неглубокой нише, рядом с фляжкой и солдатским котелком, сверху прикрытым вафельным полотенцем. Кашу, которую связной принёс ему в обед, Старцев так и не успел съесть. Теперь она, конечно же, остыла и превратилась в студень.

Он потрогал гранаты, переставил их поближе. Но потом одну из них снова затолкал в глубину ниши. Взрывы мин встряхивали ячейку. По стенкам пошли трещины. Одна пара легла совсем рядом, и окоп засыпало землёй. Старцев встал. Надо было вставать. Хотя мины ещё рвались вокруг, выкашивая окрестность и воздух, уплотнённый толовой гарью, раскалёнными осколками.

Танки подошли совсем близко. Пехота снова сидела на броне. Немцы боялись противопехотных мин. Но минировать подходы к траншее рота не успела. Времени хватило только на то, чтобы окопаться как следует. Да и мин не было.

– По танковому десанту!.. – закричал Старцев и первым разрядил обойму из своей СВТ.

Левее, на стыке с третьим взводом, заработал немецкий скорострельный пулемёт. Пули зашлёпали возле ячейки взводного, и он невольно подогнул колени и спрятал голову за бруствер. Но тут же спохватился, вспомнив, что сказал ему связной, и, зарядив новую обойму, повёл огонь по пулемётчику. Удар в плечо оказался такой силы, что младшего лейтенанта Старцева выбросило из ячейки в траншею.

– Командир! Командир! Командира убило!

Старцев открыл глаза. Над ним склонилось широкоскулое лицо, испуганные глаза внимательно смотрели в узкий косой разрез.

– Тихо, Николаев. Не шуми. Живой я. – И он попытался встать.

Боль в предплечье овладела им сразу и потащила всё тело куда-то вперёд и влево. Связной Николаев подхватил взводного и посадил на гранатный ящик. Тут же прибежал санитар. Такой же коренастый, как и Николаев, ефрейтор Федотов. Он быстро расстегнул пуговицы шинели и начал снимать её с плеча взводного. Пальцы санитара скользили в багровой слизи, быстро накапливавшейся в рукаве.

– Сейчас, сейчас, русский, – приговаривал он, хватаясь то за перебитую руку младшего лейтенанта, то за санитарную сумку.

– Посмотри, Федотов, танки далеко? – приказал взводный санитару. Он произнёс это таким тоном, что санитар не посмел ослушаться.

– Совсем близко! – крикнул ефрейтор и потянулся к нише с гранатами.

– Стой! Быстро бинтуй руку!

Санитар начал бинтовать прямо поверх гимнастёрки. Кровавое пятно тут же проступало сквозь марлевую ткань. Кость была перебита. Рука не слушалась. Но боль отступила. «Недолго ж я повоевал…» – подумал младший лейтенанта Старцев.

– Привяжи руку к ремню, – приказал он санитару и показал жестом, что надо делать.

Танк грохотал гусеницами где-то совсем рядом. Санитар снова выглянул через бруствер и побледнел.

– Помоги подняться! Дай гранату!

Санитар точно выполнял приказы Старцева. Взводный посмотрел в поле и сразу всё понял. Немцы прорвались на стыке его и третьего взводов и вышли во фланг роте. Танк, двигавшийся левее, остановился. Дёрнулась его башня, и сноп огня выплеснулся из короткого ствола. Но тут же над кормой закурился дымок и яркое, почти белое пламя заиграло на броне. А на окоп взводного тем временем шёл другой танк. Работал его башенный пулемёт, но очереди уходили куда-то выше, как будто пулемётчик имел другую цель, находившуюся дальше, в тылу взвода. Танк остановился и с короткой остановки произвёл выстрел. Снаряд тоже улетел в сторону леса. И Старцев понял, что танкисты стреляют по позиции артиллеристов.

Расчёт «сорокапятки», до этой минуты ничем себя не обнаруживавший, открыл огонь в тот момент, когда танки вплотную приблизились к траншее. Видимо, именно «сорокапятчики» подожгли T-IV, и теперь он густо чадил и время от времени вспыхивал ярким выбросом огня. В его раскалённом чреве рвались боеприпасы, и стальная машина вздрагивала, как живая, и оседала с каждым таким взрывом вниз, будто плавилась.

Старцев увидел вырезанную в стенке траншеи ступеньку и выскочил по ней навстречу танку. Здесь, в поле, в отличие от траншеи, было всё иным. Но та незащищённость, которую мгновенно почувствовал взводный, не угнетала его, а, наоборот, придала телу необыкновенную лёгкость и управляемость. То, что левая его рука, перебитая в предплечье, не повиновалась и перестала служить и помогать воевать, воспринималось уже не как беда или поражение, а как неизбежность, с которой необходимо просто смириться. И она не помешает ему исполнить то, что он задумал. Старцев пригнулся, потому что стайка трассирующих пуль пронеслась над его плечом, так что горячим ветром обожгло щеку. «Нет, рано умирать здесь, в двух шагах от окопа. Надо сперва бросить гранату, а потом…» Он бросился на землю и перекатился вправо. Почувствовал, как хрустнуло в предплечье. Но боли не было. Если он сейчас сможет отползти ещё шагов на пятнадцать вправо и если немецкие танкисты не заметят его, то можно на мгновение замереть и подождать, когда танк сам подойдёт на расстояние броска. Как хорошо, что дым и копоть от горящего Т-IV ветер стаскивает прямо сюда и скрывает его маневр… Взводный привстал на колено и, выждав, когда дым снова потянуло вдоль опушки, кинулся наперерез мчавшемуся к их окопам танку. Танк двигался быстро, и Старцев не рассчитал, или слишком промедлил, ожидая, когда дымовая завеса укроет его от глаз немецких танкистов. Гранату пришлось бросать с критического расстояния. Он видел, как она закувыркалась в сторону танка и, падая, понял, что не добросил. Раздался взрыв и взрывная волна отбросила его на несколько шагов, перевернула на спину. Грязью залепило лицо. Он встал на ноги, протёр рукавом глаза и увидел, что его граната действительно взорвалась, не долетев до танка нескольких метров. Танк резко развернулся. Теперь он, как обозленный зверь, увидел своего врага и разглядывал его. Гранаты у младшего лейтенант больше не было. Пистолет… В заляпанной грязью кобуре он нащупал рукоятку ТТ. Танк покачнулся и двинулся на него всей своей громадой. Зверь понял, что враг в его власти и теперь он поступит с ним так, как должен сильный поступить с тем, кто по причине своей слабости просто недостоин жить. Пулемёты его молчали. И Старцев догадался, как он сейчас умрёт. Бежать было уже бессмысленно, слишком поздно. Он всё же оглянулся, скорее машинально – от своей траншеи он отполз всё же далеко. Можно было сделать несколько выстрелов из пистолета. Чтобы умереть с оружием в руках. «Да, именно так!» – подумал он и с радостью, мгновенно охватившей его, почувствовал, что силы у него для этого есть. Он не побежит! Пистолет всё не шёл из кобуры. И вдруг он почувствовал, что кто-то толкает его в спину и что-то суёт в руку. Старцев оглянулся. Рядом стоял санинструктор. В руках у него была противотанковая граната. Это была вторая граната, которую он оставил в нише своей ячейки. Значит, всё это время ефрейтор Федотов полз, перебегал от бугорка к бугорку, от воронки к воронке, не отставая от него, своего командира.

– Федотов, запомни, как это надо делать! – крикнул он, поставил гранату на боевой взвод и, когда до танка осталось шагов десять, бросил гранату. Теперь он рассчитал всё: и расстояние, и скорость, с которой танк мчался на них, и остаток своих сил. Граната, кувыркаясь, упала точно под гусеницу.

Взрывом их смело в воронку. Танк резко развернуло, разматывая по стерне гусеницу, он закрутился, как зверь, которому пуля попала в пах, и начал оседать набок. Бронебойные пули тут же защёлкали по его боковой броне. Зверь был ещё жив. Он развернул хобот башни и дважды выстрелил в сторону первого взвода. Но бронебойные пули ещё чаще и яростнее заскрежетали по его броне. Звякнула створка бокового башенного люка, и оттуда высунулась голова в чёрном кожаном шлеме.

– Командир! Командир! – тормошил ефрейтор Федотов взводного.

Младший лейтенант неподвижно лежал на дне неглубокой воронки. Тогда санитар нащупал его кобуру, вытащил пистолет и прицелился в кожаный шлем. Выстрелил дважды. Шлем исчез. И тотчас из люка начало вытягивать наружу чёрный дым. Бронебойщики, видимо, всё же залепили ему внутрь. Распахнулся верхний люк, и с башни на стерню кубарем скатился человек. Комбинезон на нём горел. Человек катался по земле и кричал так, как кричат в последние мгновения жизни. Ефрейтор Федотов ждал следующего. Но больше из танка не выскочил никто. Тогда он обрезал ножом кожаный ремешок, соединявший пистолет командира с его ремнём, сунул его за пазуху и потащил обмякшее тело младшего лейтенанта к окопам.

Третий танк тем временем миновал линию окопов на стыке взводов, прошёлся вдоль траншеи и пошёл к позиции «сорокапятки»…

Глава двадцатая

Какой по счёту это был снаряд – третий, четвёртый или пятый – бронебойщик Колышкин уже не знал. Менять позицию было поздно. То, что танк засёк их окоп и теперь добьёт шестым или седьмым снарядом, стало очевидно. И Колышкин, глядя, как рухнул на колени и начал креститься в углу окопа его второй номер, уже смирился со своей гибелью. В конце концов, он неплохо сегодня стрелял. Но танк, с которым он вступил в единоборство, сейчас покончит с ними и пойдёт дальше. Почему не стреляют артиллеристы?

Когда они откопали друг друга и выглянули в поле, два танка горели напротив окопов третьего и четвёртого взводов. От третьего остался только чёрный след на стерне. След пересекал линию окопов и уходил к опушке. Именно там стояло противотанковое орудие. Оно-то, как показалось бронебойщикам, и добило второй танк.

Потом они принялись разгребать землю, чтобы вытащить ружьё, сброшенное на дно окопа во время обстрела. Но совсем рядом послышались команды не немецком языке. Брыкин встал во весь свой рост и начал стрелять из винтовки куда-то вдоль траншеи, где немцев не должно было быть. Расстреляв обойму, второй номер поставил винтовку в угол и устало сел рядом. Колышкин вначале не обратил на него внимание, продолжая разгребать землю. Но когда Брыкин уронил голову и тяжко выдохнул, увидел, что пуля попала тому прямо в грудь. Правая рука бойца сползла вниз, широкая ладонь легла на землю и раскрылась. Пальцы, почерневшие от копоти, ещё какое-то время подрагивали.

Возня в траншее, куда только что стрелял Брыкин, продолжалась. Видимо, немцы, ворвавшись в окопы третьего взвода, устраивались на новом месте, а может, добивали прятавшихся в отводах бойцов лейтенанта Климкина.

Колышкин бросил ружьё и начал раскапывать землю в углу. Вытащил две гранаты. Одну тут же бросил на чужие голоса за изломом траншеи. Другую сунул в карман. Снял с Брыкина подсумки с патронами, зарядил винтовку и стал ждать. «Если немцы захватили траншею, то через несколько минут они полезут сюда», – понял Колышкин. А граната у него всего одна. И напарник его убит. Захотелось есть. Колышкин пошарил в карманах у второго номера, всё так же неподвижно сидевшего в углу окопа, нашёл сухарь, завёрнутый в чистую тряпицу. Сухарь оказался неполным, надкусанным. Правда, на вкус это не повлияло. Сухарь был вкусным и веяло от него теплом летнего поля… А над полем летел в распахнутой шинели потомственный солдат Гаврила Иванович Брыкин, его второй номер. Летел он над полем хозяином, как весенний грач. И крылья-полы широко развевались в чистом, не изгаженном толовой гарью, вольном пространстве. «Брыкин! – закричал ему Колышкин. – Ты что ж, братец, живой?» – «Живой», – говорит Брыкин. А сам всё колышется, реет над жнивьём, как полуденное марево, не может стать на землю и опереться на неё, как будто чувствует в ней ненадёжность. «Как же так? Я ж тебе давеча глаза закрыл». – «Бросай гранату!» – вдруг закричал грач и забил крыльями прямо по лицу бронебойщику.

Колышкин мгновенно очнулся, выхватил из кармана гранату, поставил её на боевой взвод и бросил в глубину траншеи, туда, где мелькали тёмно-зелёной гусеницей лобастые немецкие каски и слышались отрывистые команды на чужом языке. Каски рассыпались, как мониста, потерявшие нить. Гусеница рассыпалась ещё до взрыва. Потом он стрелял в смрадные потёмки, кого-то добивал. Расстрелял две обоймы и снова сел возле своего второго номера и мгновенно уснул, приткнувшись к окоченевшему телу Брыкина плечом. Колышкину снова хотелось избавиться от того ужаса, который он только что пережил. Но тёплое хлебное поле с живым Брыкиным больше не снилось. Ничего ему не снилось, никакой боли…

Когда группа Хаустова по приказу лейтенанта Багирбекова добралась до полуразрушенного окопа, бойцам показалось, что бронебойщики спят.

– Будите их, – приказал Хаустов.

Но Колядёнков махнул рукой:

– Да они уже окоченели.

– Оба?

– Оба-два. Надо ж, смерть какая… Воевали – всё поровну делили. И смерть никого не обидела.

– Справедливая…

– Куда их?

– Брыкина – пулей. А тульского, видать, штыком, в живот. Вон как распороли.

– Отбивались до последнего. Ни одного патрона в подсумках. И винтовка пустая. Надо лейтенанту так и доложить.

– Прикопай их.

– Как их прикопаешь? Застыли, говорю.

– Повали и прикопай. Ружьё надо забрать.

Прикапывать убитых бронебойщиков не стали. Немцы из-за излома траншеи бросили гранату. Но она перелетела, шлёпнулась в стерню и там разорвалась, на мгновение оглушив их, лежавших на дне полузасыпанного окопа.

– А ну-ка, ребята, давай – по одной, – откашлявшись, прохрипел Хаустов.

Они встали на колени, вытащили гранаты и бросили туда, откуда только что прилетела «толкушка». Как только смолкли взрывы, Софрон выглянул в траншею и дважды торопливо выстрелил из винтовки.

– Что там?

Софрон покачал головой: ничего.

– А зачем же ты стрелял?

– Ты так делаешь, – ответил Софрон Колядёнкову.

Танки отошли. Прорвавшийся через линию окопов Т-III забросали гранатами и бутылками с горючей смесью уже на позиции «сорокапятки». Пушку танк успел раздавить вместе с частью расчёта. Но тут подоспели старшина Ткаченко и ездовой артиллерист и бросили на корму несколько бутылок КС и противотанковую гранату. Обгоревших танкистов, забежавших в ячейку, добили штыками и прикладами раненые артиллеристы.

Остальные танки рассредоточились по полю и начали методично обстреливать позиции ПТО и линию окопов третьей роты.

Мотовилов вернулся на свой НП, выпил котелок воды и отдал ППД связному Самошкину. Самошкин молча достал из-под стола цинк с патронами и начал набивать пустые диски.

Взрывы танковых снарядов неожиданно стали редеть.

– Что там? Сбегай, посмотри, – сказал он связному.

Тот выскользнул из землянки и вскоре вернулся радостный.

– Кажись, отходят.

– Кажись? Или на самом деле?

– Отходят. Задний ход дали.

Мотовилов выбежал в траншею. Немцы начали отход. В бинокль было хорошо видно, как они покидали захваченный участок траншеи на правом фланге роты. Первый и третий взводы усилили огонь. Но немцы отходили сосредоточенно, выставляя заслоны, и третий взвод смог занять свои окопы только когда отступавшие скрылись за увалом. «Эх, – думал Мотовилов, наблюдая за тем, как немецкие пехотинцы хорошо организованными волнами откатывались в сторону Малеева, – сейчас бы пару миномётов…» Но усталая радость от того, что его третья рота всё-таки выстояла на порученном ему, старшему лейтенанту Мотовилову, разжалованному полковнику Красной Армии, на этом рубеже, пересиливала всё остальное. «Чёрт с ними, – подумал он о немцах, которых они упустили, считай, из-под носа. – Пускай бегут. Побежали. Вот и побежали они…»

– Самошкин! – окликнул он связного. – Зови взводных.

Гауптман Хорнунг во время атаки шёл вместе со своими солдатами в первой цепи. Затем, когда русские встретили их сосредоточенным огнём и застопорили продвижение вперёд, он решил атаковать левым флангом, стремительным броском ворваться в русскую траншеи и при поддержке танков очистить потом всю её. Но неизвестно откуда взявшиеся противотанковые пушки русских начали выбивать из строя танки. Атака едва не захлебнулась, ещё не начавшись. Но Хорнунг своей волей и личным примером заставил солдат подняться. Вскоре они достигли линии русских окопов. Иваны оказались необычно упорными, из траншеи их пришлось выбивать штыками и прикладами.

Группе гауптмана Хорнунга удалось вначале рассечь оборону русских, а потом окружить целый взвод их пехоты. Хорнунг запросил поддержку миномётов. Те тут же открыли огонь и перепахивали траншею противника до тех пор, пока Хорнунг по рации не передал отбой.

Солдаты быстро разобрали завалы. Он пошёл по траншее, чтобы посмотреть на результаты миномётного обстрела. Русские почти все остались в окопах. Миномётчики поработали хорошо. Нужно отметить это в донесении. Они взяли реванш за Малеево.

Один из унтер-офицеров указал ему на русского, лежавшего под деревом:

– Комиссар.

– Нет, – ответил Хорнунг. – Он – командир. Судя по знакам различия, видимо, командовал этим взводом.

Привели пленного. Приземистый, кривоногий, монгольский тип лица.

– Монгол? Это последнее пополнение Сталина?

– Нет, – сказал переводчик. – Он из Якутии. Это – северная народность. Живут в Заполярье. Они действительно потомки Орды. Их предки присягнули русским царям. Они так же верны Сталину. Хорошие воины.

– Такая верность. Зачем? В чём смысл такой жертвы?

– Примитивный фанатизм, герр гауптман, – сказал унтер-офицер. – Всего лишь одно из проявлений низкого развития. Остатки родоплеменных отношений, когда все беспрекословно исполняют волю вождя племени.

– Язычество. Ничем другим такое не объяснишь.

– Да, герр гауптман.

– Смотрите, они все привязаны верёвками к деревьям. Что это означает? Спросите его, что это? А может, они заминированы?

– Это нечто вроде древнего обряда, – сказал переводчик. – Нечто подобное бытовало у североамериканских индейцев, кажется, у шайеннов. Их называли Воины-Псы. Лучшие из лучших. Всегда готовые умереть ради спасения своего племени. Вот, посмотрите, у каждого из них есть нож, которым он мог в один миг перерезать верёвку. Но никто из них не сделал этого. Все умерли вокруг своего командира.

– Фанатики. Чудовищные дикари. Мы столкнулись с армией дикарей. Азиаты. Грязные, фанатичные азиаты. – И Хорнунг шевельнул носком сапога нож, висевший на ремне одного из убитых. – Ведь это не уставной нож? Спросите этого дикаря.

– Нет, не уставной. Они привезли их с родины, из тайги.

Хорнунг сделал повелительный жест. Ему хотелось иметь такой нож. Прекрасный сувенир из России. К тому же, говорят, великолепная сталь. Ручная работа. Хорнунг любил такие вещицы. Они будут напоминать ему о его войне на востоке, о русском походе точно так же, как и награды фюрера. А этот нож дикаря он повесит над диваном в библиотеке. Колониальный стиль.

– Я не советую вам, герр гауптман, брать этот нож. Пленный говорит, что на каждый из них хозяином наложено заклятие. Нож с тела убитого может взять только его верный товарищ или кто-то из родственников.

– Спроси, принято ли у них дарить ножи?

– Да, принято.

– Тогда пусть он мне подарит один из этих ножей.

– Он говорит, что это невозможно.

– Почему?

– Когда якут дарит нож, он дарит частичку своей души и тайги, в которой живёт и охотится.

– Предложите ему ещё раз от моего имени. Скажите, что я хочу купить, нет, обменять его жизнь на нож. Я отпускаю его.

Переводчик переводил на русский. Якут с трудом, но всё же понимал неправильный русский. Когда тот перевёл последнюю фразу, губы якута дрогнули едва заметной улыбкой. Он покачал головой: нет.

– Чего же он хочет? Пусть назовёт цену сам.

– Он говорит, что тоже был привязан. Он хочет остаться здесь, рядом со своими мёртвыми.

– Но он свободен. Осколок перебил его верёвку. Ему повезло. Он что, ещё не пришёл в себя?

– Он говорит, что верёвку мог перерезать и освободить его от клятвы только один человек. Но он мёртв. И теперь его долг – быть рядом. Я думаю, что этого дикаря нужно просто пристрелить. Рядом с его русским командиром. Если он так этого желает. – И унтер-офицер снова оглянулся на тело русского офицера, лежавшего среди своих бойцов.

– Нет, – сказал Хорнунг.

К вечеру в расположение прибыл конный разъезд – два бойца и лейтенант. Все на хороших неутомлённых конях. Лейтенант оказался офицером связи штаба армии. Передал письменный приказ, подписанный начальником штаба армии. Смысл приказа был следующим: до наступления темноты, между 16.00 и 17.00 всеми наличными силами боевого участка, подчинённого ему, старшему лейтенанту Мотовилову, при поддержке усиленной батареи, выделенной из состава ИПТАП, атаковать населённый пункт Малеево и владеть им и переправой через Боровну.

– Теперь что, штарм командует ротами? – спросил Мотовилов, но офицер связи только шевельнул плечами и ничего не ответил.

– Где наша дивизия, лейтенант? Это хоть известно? И когда нас сменят?

– Мне известно только то, что дивизия при выходе понесла большие потери. Командир дивизии полковник Калинин то ли убит, то ли тяжело ранен. Смена подойдёт завтра к утру.

– Кого ж они собираются менять? Если сегодня… Ладно, лейтенант, я сейчас напишу донесение. Передашь в штарм…

Его переполняло негодование. Как они там, в штабах, могут отдавать приказы, не зная реальной обстановки на передовой?! Какая атака?! Кем и чем атаковать? У артиллеристов выбиты и искалечены почти все орудия. Уцелели только две батареи, стоявшие на закрытых позициях в глубине обороны. И они теперь – последняя надежда, если немцы до вечера снова пустят по большаку танки. В роте полтора взвода штыков. Мотовилов с этими силами не сможет обеспечить даже боевое охранение батарей. А противотанковые пушки – последняя возможность остановить танки.

Мотовилов достал из полевой сумки блокнот, быстро начал писать: рота приняла бой… вышла из боя во столько-то… потери такое-то… наступать на Малеево при наличии превосходящих сил противостоящего противника считаю нецелесообразным. Подпись: командир боевого участка – старший лейтенант Мотовилов. Он знал, как воспримут в штабе армии его донесение. Но другого он написать не мог. Если бы рядом был младший политрук Бурман, он что-нибудь бы подсказал. Более разумное. Но Бурмана он не видел во время боя, не было его нигде поблизости и теперь.

Атаку на Малеево Мотовилов задержал на три часа. «Пусть немного стемнеет», – решил он. То, что в темноте слепыми окажутся артиллеристы, нисколько его не смущало. Батарее он приказал оставаться на закрытых позициях. С собой взял связистов и командира батареи – для корректировки огня. Артиллеристы откроют огонь по центру деревни и по переправе в нужный момент, когда взводы вплотную и скрытно подойдут к Малееву. Бросок – после артподготовки по сигналу «красная ракета». Но, пока не стемнело, батарея должна была пристреляться. С лейтенантом и двумя связистами, прибывшими от артиллеристов, на разведку Мотовилов послал группу Хаустова. Перед тем как выступить к Малееву, построил остатки роты в лощине среди берёз, поставил задачу и сказал:

– Ну, ребята, не робеть. Я всё время буду рядом с вами.

Вечером солдаты сапёрной роты затопили баню и после ужина группами по пять человек отправились на помывку. Первыми в баню пошли офицеры.

Гауптман Хорнунг, даже после русской бани с веничком, чувствовал себя неважно. Не помогла и рюмка хорошего французского коньяка. Чистое бельё на чистом теле, прибранная горница более или менее опрятного дома в середине деревни, которую выбрали для штаба и его, командира передовой роты, квартирьеры, коньяк, тепло и нежно играющий в крови, конечно же, прибавляли к тому, что он на сегодня имел. Но потери, понесённые сапёрами в неудачной атаке на Екатериновку с целью дальнейшего выхода на железнодорожный разъезд, были удручающими. Рота простилась с товарищами сразу после выхода из боя. Убитых погрузили в фургон и увезли в сторону Высокиничей. Там уже три дня Вюртембергская дивизия хоронила своих павших товарищей.

Покончив с необходимыми делами минувшего дня, Хорнунг достал из портфеля толстую тетрадь, изготовленную в переплётной мастерской год назад в его родном городе специально для записей на каждый день. Тетрадь была сшита из трёх или четырёх, обрезана под более удобный формат и переплетена в тонкую коричневую кожу с тиснением. Тетрадь Хорнунг открывал каждый день, обычно вечером, чтобы внести очередную запись и ею подвести итог прошедших суток. Характер последних записей в тетради гауптмана Хорнунга изменился. Записи стали более краткими и беспокойными. Он скрывал от сослуживцев и начальства, что ведёт дневник. Поэтому писал предельно откровенно.

Сегодня Хорнунг решил сделать более подробную запись произошедшего. Для этого налил и выпил ещё одну рюмку «шедевра Франции», как называл коньяк майор Хольм, его бывший командир и фронтовой товарищ. Вальтера Хольма он похоронил в августе под Смоленском. Бедная Берта, бедные дети… «Но что ждёт нас?» – в следующую минуту подумал Хорнунг. Как хорошо было в Ле Кресо, вспомнил он своё пребывание во Франции. Теперь это казалось сказкой. Ещё бы. К Вальтеру часто приезжала Берта с младшей незамужней сестрой… Кто бы мог подумать, что нынешнее лето так быстро закончится. И – чем? Промозглой слякотью и ранним снегом в центре России.

И второй рюмки оказалось мало. Он налил ещё и тут же выпил. «Если писать правду, – подумал Хорнунг, – невозможно не пить». И вспомнил библиотеку отца, огромные до потолка шкафы, заполненные толстыми переплётами с золотым тиснением. Некоторые книги были толщиной с приклад винтовки системы «Маузер», и одно и то же имя поблёскивало состарившимся золотом и на двух, и на четырёх таких маузеровских переплётах. О да, и Гёте, и Шиллер были большими выпивохами. Иначе как всё объяснить?

«20.10.41. Сегодня мы снова пытались атаковать. Вначале всё шло хорошо. Нашу роту и роту гренадеров пехотного полка, который наступает на нашем направлении, поддерживали танки из корпусного резерва. Во время атаки была отрезана и затем уничтожена миномётным огнём группа иванов численностью до взвода. Когда мои солдаты окончательно подавили их сопротивление и захватили окопы, мы увидели чудовищную картину. Два десятка трупов людей в красноармейской униформе летне-осеннего образца. Иванами их назвать можно лишь с большой натяжкой. Все убитые, кроме офицера и двух сержантов, имели ярко выраженный монгольский тип лица. Захваченный пленный пояснил, что убитые принадлежат к одной из северных народностей СССР. Переводчик Ружински, неплохой знаток России и истории этой страны, пояснил, что это якуты, одна из ветвей средневековой монгольской Орды, которая несколько веков свирепствовала в здешних степных просторах. Переводчик также сказал, что русский пленного якута весьма плох. Видимо, они все приняли решение умереть на этом рубеже. Каждый из них был привязан верёвкой к дереву или ветке кустарника. Даже при беглом взгляде понятно, что этот обряд имел больше религиозное значение, чем буквальное. Потому что у каждого красноармейца-монгола на поясном ремне был охотничий нож. Ружински привёл аналогию североамериканских индейцев племени шайеннов, у которых бытует нечто подобное. Воины, которые жертвуют собой ради своих товарищей и ради спасения семей, чтобы задержать врага, привязывают себя к деревьям на ключевых тропах и дерутся на том месте, где стоят, до конца. Их называют Воины-Псы. У них существует кодекс чести, который предписывает правила поведения. Эти правила незыблемы. Нечто вроде смертников самураев в японской армии и СС – в нашей».

Хорнунг перечитал последнюю фразу. Посмотрел на пустую рюмку, слегка окрашенную по ободку донышка янтарём «шедевра Франции» и тщательно зачеркнул сравнение. Но через минуту, выпив ещё одну рюмку, написал следующее:

«Их невозможно победить. Потому что пленный, которого солдаты вытащили из-под трупов его товарищей, отказался уходить с нами и показал на обрывок своей верёвки. Он сказал, что должен остаться здесь, со своими мёртвыми.

Уже мало кто верит, что зимовать мы будем в Москве или хотя бы в Серпухове. Об этом никто не говорит открыто. Но в глазах моих лейтенантов и солдат растерянность и тревога. И с каждым днём это чувство всё сильнее овладевает ими. Солдаты всё неохотнее покидают захваченные деревни с уцелевшими домами и исправными печами. Когда им говорят, что там, на востоке, их ждут более уютные квартиры, они молча отворачиваются. А между собой поговаривают о том, что лучшее, что их ждёт на востоке, землянка в мёрзлом поле. О русских морозах рассказывают невероятное.

…Сведений о группе фон Рентельна нет. Возможно, донесения поступают офицеру абвера. Мои люди не вернулись, и о них никаких сведений не поступало. Остаётся надеяться, что группа вернулась, и Зигель с Хауком посиживают сейчас в тёплом домике в тыловых Высокиничах.

Почти у всех убитых, наступавших на участке, которую с той стороны обороняли Воины-Псы, причина смерти – пулевое ранение в голову, реже в середину груди. Смерть наступала мгновенно».

Глава двадцать первая

К Малееву снова подобрались оврагом. Петров, шедший замыкающим, всё время вскидывал свою трофейную винтовку и осматривал склоны оврага и песчаные закраины, заросшие молодым сосняком. Не доходя до того места, где у них накануне произошёл встречный бой, он окликнул разведчиков, и те мгновенно залегли.

– Что там? – спросил его Хаустов.

– Пулемёт.

– Где?

– Посмотрите сами. Левее груды валунов. Замаскирован сосновыми ветками.

Хаустов медленно поднял винтовку, на минуту замер, разглядывал цель.

– Вижу. Расчёт – три человека. Вот что, Петров. Ваша задача: замаскироваться и не выпускать их из прицела, опередите первого номера, его, если будет необходимость открыть огонь, уничтожить в первую очереди, а потом – всякого, кто попытается подойти к пулемёту.

– Задачу понял.

Хаустов какое-то мгновение разглядывал лицо бойца, и тот, видимо, почувствовал это.

– Я всё понял, Глеб Борисович, – повторил Петров.

– А я и не сомневаюсь. Вы всегда были сообразительным студентом. Хотя порой шли на поводу у собственной душевной слабости.

– Это что такое? – Петров улыбнулся, ему приятно было поговорить с профессором на отвлечённую тему.

– Лень, – с добродушной улыбкой ответил профессор.

Петров ждал другого определения его душевной слабости. Он думал, что сейчас профессор всё расставит на свои места и трусость назовёт трусостью.

– Патронов хватает? – спросил профессор, давая понять, что тема, которой они только что коснулись, исчерпана.

– Три обоймы.

– Возьмите ещё одну. – И Хаустов достал из подсумка горсть патронов для винтовки «маузер». – Учтите вот что: артиллеристы – народ в разведке неопытный, могут зашуметь по неосторожности, привлечь к себе внимание, а пулемётный расчёт именно для этого здесь и выставлен. И второе: если пулемётчики насторожатся и откроют огонь, это будет сигнал для миномётчиков. Наблюдатель тут же засечёт цели, и тогда нам отсюда не выбраться. Поэтому, если придётся стрелять, старайтесь остаться незамеченным. Вначале – первого номера…

Петров остался на краю оврага. Хаустов, якут Софрон, Колядёнков и артиллеристы ушли дальше. Вскоре они свернули в сухую протоку. Протока была мелкой. И разведчики поползли. Смирнов наблюдал то за их продвижением, то за расчётом немецких пулемётчиков. Потом сполз вниз. Вытащил сапёрную лопату и немного подкопал под обрывом. Так сидеть было удобнее и теплее. Ветер ходил поверху, а здесь, в густом сосняке было поуютнее.

Протоку, в которой исчезли разведчики, густо заплетали заросли ивняка и молодого осинника. Поэтому оставалась надежда, что их со стороны деревни не разглядит ни один наблюдатель.

Вскоре левее над полем прошелестела пара снарядов и ухнула где-то за деревней с перелётом. Вторая разорвалась уже точнее. В Малееве начался переполох.

Петров поднял винтовку: немецкие каски перемещались над маскировкой из сосновых веток в определённом порядке. Ствол пулемёта опустился. Значит, первый номер уже занял своё место. Его каска исчезла на мгновение и снова показалась. Он убрал часть маскировки. Петров увидел его лицо. Бледное пятно, которое прижимала к каске узкая полоска ремешка. Это и была цель номер один.

А тем временем на опушке леса возле Екатериновки, где полёг четвёртый взвод, старшина Звягин со своими людьми спешным порядком строил некое сооружение, очертания которого, впрочем, уже вырисовывались. В четырёхугольную яму были опущены обрезанные по нужному размеру венцы бани, которую разобрали в Екатериновке и привезли на санитарных повозках. Венцы сверху перекрыли. Подвели поперечную опорную балку и посредине подпёрли её бревном. Затем накатали ещё три ряда брёвен и начали сверху засыпать землёй. С западной и северо-западной сторон в приземистом срубе проделали узкие амбразуры. А внутри из досок соорудили столы, на которые тут же установили трофейный МГ, принесённый разведчиками с разъезда и нештатный ручной пулемёт Дегтярёва. Дот замаскировали еловым лапником и соломой. Сверху, над полуметровым слоем земли, заложили дёрном.

К пулемётам Мотовилов поставил самых лучших пулемётчиков.

Третья пара снарядов разорвалась в середине деревни. Там что-то загорелось.

Пулемётный расчёт замер и почти не двигался. Каски перестали перемещаться. Неподвижное пятно лица первого номера буквально окаменело. Неужели что-то заметили и теперь ждут удобного случая, чтобы положить разведку первой же очередью? Петров положил палец на скобу спуска. Скоба была холодной, но вскоре согрелась, и Петров перестал её чувствовать.

Разведчики выбрались из сухой протоки и двинулись по дну оврага назад.

– Глеб Борисович, а может, снять их? – Петров кивнул в сторону деревни, когда разведчики вернулись и Хаустов подполз к снайперу.

– Не время. Остаёшься здесь с Софроном. Дежурить по очереди.

– А винтовка? У него же…

– Он и без оптического прицела хорошо видит и стреляет из своей трёхлинейной не хуже вас. Следите, Петров, за оврагом. Он нам может снова понадобиться.

Уже начало заволакивать всё вокруг сизой мутью ранних осенних сумерек, когда со стороны Екатериновки послышался шум и наблюдатели увидели вереницу бойцов, пробиравшихся по натоптанной тропе. Их было пятеро. Впереди шёл Хаустов.

– Наступать на Малеево приказано отсюда, – сказал Хаустов, протискиваясь между сосёнками к окопу наблюдателей. – Наша задача – снять пулемётчиков. Стрелять придётся во время артобстрела, не раньше. Иначе сорвём атаку.

– Когда они начнут артподготовку?

– Взводы подойдут с минуту на минуту, а артиллеристы откроют огонь минут через десять-пятнадцать. Мотовилов уточнит на месте.

– Скоро стемнеет. Как в темноте стрелять?

– А ты тренируй глаз, приучай его к темноте. К рельефу. Мелкие предметы скоро исчезнут, а рельеф ещё долго будет различим. Определи точно место целей относительно рельефа.

– Это, Глеб Борисович, уже геометрия.

– Ошибаетесь, Петров, это – философия. А снайпер не должен ошибаться.

Уже стемнело, и Петров с трудом определял мерцающее пятно среди чёрных веток маскировки. Иногда ему казалось, что немец оставил пулемёт и исчез. Но потом бледное пятно снова появлялось в прицеле…

Он расстрелял всю обойму, как только первые снаряды упали в центре деревни, расколов тишину и подав роте команду: пора. Пулемёт молчал. И когда они добежали до него, увидели лежавшего рядом с МГ пулемётчика. Остальные исчезли, видимо, успели отойти к деревне.

Возле огородов они залегли. Потому что снаряды всё ещё рвались среди построек, на дороге и возле реки. Наступила тишина. Где-то левее послышался голос ротного:

– Вперёд! А-а!.. В гриву-душу!..

– А-а!.. – завыли вокруг те, кто сумел преодолеть страх и наплевать на свою судьбу.

Они вскочили, обгоняя друг друга, ринулись вперёд. Ни выстрела, ни взрыва. Топот, хриплое дыхание, кашель. И когда до крайних дворов осталось пробежать метров тридцать-сорок, в упор ударили два пулемёта.

Петров сразу упал за кучу картофельной ботвы. На него наступил то ли Колядёнков, то ли Софрон и залёг рядом. Кто-то, пробежавший дальше, тоже отползал, матерясь и плача. Несколько человек неподвижно лежали в двух-трёх шагах правее. Пахло потревоженной сырой землёй и кровью. Значит, это лежат убитые, понял Петров.

– Вперёд! – рычал Мотовилов.

Ротный ходил по огороду и пинками поднимал залёгших. Впрочем, в темноте было не разобрать, живых он поднимает или мёртвых. Но вскоре несколько человек встали рядом с ним и действительно пошли вперёд.

Петров успел разглядеть, что один пулемёт полыхал из бронетранспортёра. Вспышки и пожар, полыхавший в деревне, оттеняли фигуру сгорбившегося над турельной установкой пулемётчика. Петров толкнул бойца, который лежал рядом. Это был Софрон.

– Софрон! Стреляй! – И Петров указал на бронетранспортёр.

Софрон приподнялся на локте, прицелился и выстрелил. Пулемётчик рухнул вниз. Через какие-то мгновение, которого, должно быть, вполне хватило, чтобы перебежать через огород, там, рядом с бронетранспортёром, метнулась чья-то тень, и две гранаты одна за другой взорвались в кузове бронетранспортёра.

– Командира убило! – пронеслось правее.

– Командира!.. Командира!.. – эхом понесло по всей цепи.

Известие о гибели командира роты явилось тем сигналом, который, словно отпущенная на волю пружина, повернул роту назад и единым порывом отбросил к оврагу.

Возможно, именно этот бросок спас последних оставшихся в живых.

Бежали по мокрой ослизлой земле, падали, снова вставали, тащили раненых и убитых, ползли, волоча за собой перебитые руки и ноги.

– Вот тебе и атака, – хрипели и стонали в овраге.

– Сходили…

А в деревне уже взрёвывали моторы, слышались крики и команды.

– Уходить! Уходить!

– Они сейчас сюда придут!

Старшего лейтенанта Мотовилова тащили под руки. Он запрокидывал голову и ругался в гроб и в душу.

– Багирбекова ко мне! – закричал он. – Пусть Багирбеков примет командование!

– Убит Багирбеков.

– Как «убит»?!

– Наповал.

– Климкина!

– Бредит он уже, товарищ старшина, – сказал связной Самошкин, всё это время ни на шаг не отходивший от ротного. – Климкина ж ещё днём…

– Слушай мою команду! – рявкнул старшина Звягин. – Пулемётчики – ко мне!

Звягин выставил заслон. Пулемётчиков среди уцелевших не оказалось. Пулемёт притащили из сосняка. Этот был тот самый МГ, первого номера которого подстрелил Петров. Но стрелять из него никто не умел. А может, просто не нашлось добровольного кандидата в смертники. И тогда старшина лёг возле пулемёта и коротко приказал остальным:

– Ротного не бросать. Ни живого, ни мёртвого.

Они бежали по чавкающей грязи. Карабкались по склонам. Раненых никто не перевязывал. Пахло мочой и кровью.

– Раненых не бросать!

– Сволочи! Не бросать своих!

Когда горстка уцелевших выбралась к своим окопам, в глубине оврага ударил длинными очередями немецкий пулемёт. Никто не проронил ни слова.

Они расползлись по траншее. Кто тут же засыпал, забравшись под навес плащ-палатки на сухую солому. Кто перевязывал раненого товарища, не желая отпускать его на тот свет. Кто курил и молча посматривал в поле, над которым играло зарево малеевского пожара.

Спустя некоторое время начали собираться в доте. Туда же стащили и всех раненых.

Глава двадцать вторая

– Что, товарищ старший лейтенант, – поднял тяжёлые веки Колядёнков, – лейтенанта жалеешь?

Мотовилов молча кивнул и отвернулся, чтобы никто из бойцов не увидел его слёз и дрожащего подбородка. «Что это со мной, – спохватился он, – что это я себя распустил, как дамочка бульварная. Надо посты проверить», – кинулся он спасительной мыслью к первому попавшемуся на ум и тут же вспомнил, что никаких постов уже нет, есть один часовой возле входа в дот. Вон его спина. Не спит. «А я ведь ранен, – спохватился он. – Вон, вся нога в бинтах. Меня тащили», – вспомнил он.

– Ничего, – жалея своего командира грубоватой солдатской жалостью, снова заговорил Колядёнков, – ещё мы живы. Ещё мы у тебя есть, живые и не особо ранетые. Ещё тебе, Степан Фомич, нас похоронить надобно. Так что ещё повоюем. А? – И Колядёнков улыбнулся неожиданно мягкой, почти детской улыбкой, которую трудно было предполагать на его грубом, угловатом крестьянском лице.

Кусок шинельного сукна в урезанной и расплющенной медной гильзе от «сорокапятки» горел неровно, то трепыхался, как пойманная птица, то снова выравнивался и горел густым красноватым пламенем. И тогда Мотовилов мог разглядеть себя и своих бойцов.

– А ничего. Как-то ж отбились.

– Ноги унесли…

Бойцы разговаривали редко, с какой-то обидой и трещиной. Никто не знал, придут ли основные силы полка, чтобы принять от них рубеж, который они отстояли ценой гибели своих товарищей, или их оборона действительно никому уже не нужна.

– И жрать нечего, – вздохнул в углу землянки раненный в ногу связной Морозов. – И старшины у нас больше нет.

– Это чей, братцы, «сидор»?

– Теперь ничей. Днём был Комбайнёров.

– А, Брыкина! Что с ним?

Никто не ответил. И зачем было спрашивать? Живые все здесь. Сползлись в кучу, кто мог передвигаться.

– Вот, что-то есть. – И боец начал разматывать бечёвку, которой было завязано вафельное полотенце. – Хлебом пахнет. Зёрна какие-то. Пшеница! Давайте делить хоть это. Комбайнёров гостинец.

– Спасибо Гаврику. Хороший был человек.

Внутри у Мотовилова тоже что-то ворохнулось забытым теплом, которым человек одаривает близкого ему человека, да и не обязательно близкого, а просто человека, потянуло в сторону говоривших бойцов и сержантов. Он был благодарен им, этим измученным войной людям, которых не раз несправедливо корил за излишнюю, как ему казалось, осторожность и нерасторопность в бою, которых пинал и материл под пулями и которые столько сделали для всей роты, да что там роты – для всей Родины за минувший день. Мотовилов был благодарен им за всё: и за то, что так ловко подожгли подручными средствами танк, что уничтожили пулемётный расчёт возле Малеева, что теперь, когда, как считал Мотовилов, по его вине погиб четвёртый взвод, они не винят его, не сумевшего спасти ни младшего лейтенанта Старцева с его людьми, ни лейтенанта Багирбекова, ни лейтенанта Климкина. Всё они переложили и на свои плечи, деля с ним боль и горечь разгрома как общую ношу, которую им поднесла и положила на плечи фронтовая судьба. «Вот тебе и полк, полковник Мотовилов. Полк… А тут даже роту уберечь не смог…»

Очнулся Мотовилов под белым потолком. Открыл глаза и испугался. Кругом всё белое, не только потолок, но и стены, и простыни. В какое-то мгновение подумал, уже успокоенно, покорно: «Ну, вот оно, в гриву-душу, со святыми упокой…» Но ворохнул рукой и почувствовал боль. И сразу успокоился. И тут услышал над собой голос:

– О, покойник наш проснулся!

Над ним наклонились лица. Кто такие, из какого взвода, не разобрать. Глаза будто землёй забило. Потом послышался другой голос, женский, властный, но всё же приятный. Может, потому, что женского голоса Мотовилов давно не слышал. Всё окопы да окопы. Мужичьё. Матюги. А тут всё белое и женский голос. Сразу стало понятно, что командир под этим белым и тёплым куполом она. И никто ей не возразил. Порядок. Как в хорошей роте.

Несколько дней он так и лежал, как раненый, брошенный в поле, ковылялся между жизнью и смертью в надежде, что поедет по дороге санитарная подвода и подберёт его, бедолагу… Сознание то приходило, тешило надеждой, что все мучения позади, что отлежится теперь в госпитальной палате по полной программе. То снова меркло в глазах и пропадало всё, и надежда, и желание цепляться за остатки жизни… А потом будто вынырнул из чёрной воды.

Через неделю встал и начал передвигаться по палате, беспокоить санитаров и сестёр. Хотелось отыскать своих. Ведь многих увезли тогда из траншеи. Неужели никого не довезли? А раненые днём? Когда отбивали танковую атаку? Ведь они тоже где-то здесь, в Серпухове.

На десятые сутки пришла медсестра из перевязочной и сказала:

– К вам жена приехала.

– Какая жена? – кольнуло под сердцем у Мотовилова и во рту сразу пересохло. – Нет у меня жены, – зачем-то сказал он. «Как зачем, – тут же стал успокаивать он себя. – Я же похоронил свою Тасю. Какая может быть жена?» – Это какая-то ошибка. Жену свою я похоронил в июле, под Минском. Возле дороги.

Врач постояла, глядя куда-то мимо Мотовилова. А Мотовилов подумал, морщась в предчувствии слезы: «Вот бы случилось чудо, и Тася пришла, ведь случилось же чудо с ним, он выжил, хоть и без ноги, видать, но всё же живой…»

– Ну, значит, она солгала. Чтобы охрана пропустила. – Военврач вздохнула и кивнула уже мягко, по-женски: – Ну, Степан Фомич, в любом случае вам её нужно встретить.

– Да не может ко мне прийти никто! Ребят моих всех побило. Какая ещё женщина…

Но он, ведомый какой-то смутной и упрямой силой, всё же заковылял, гремя непривычными костылями, по коридору, уставленному кроватями и наскоро сбитыми из неструганых досок топчанами. Распахнул дверь.

– Здравствуйте, товарищ командир. Это я, Никитина. Что, не помните? Председатель колхоза. – Она внимательно смотрела ему в глаза. Губы её, с пухлыми ямочками в уголках рта, слегка улыбались. – Вы у нас ещё дорогу до Малеева спрашивали. Неужто не помните?

– Помню. Как же не помнить? – И он хотел было тут же признаться, что не раз думал о ней. Но как об этом скажешь? С какой стати? Ещё неизвестно, зачем она приехала.

Лицо её, плотно обрамлённое шерстяным платком, сияло. Ему вдруг захотелось обнять её. Зачем? Чужую… Да просто так. Хотя бы потому, что она была единственным живым человеком, с которым он прожил эти два месяца. Она это почувствовала. Но оба остались стоять в шаге друг от друга. Никто не решался шагнуть первым.

– Сдержали вы своё слово. Не пустили их. Спасибо вам. Весь колхоз вам кланяется и передаёт пожелания скорейшего выздоровления.

Мотовилов вздохнул, посмотрел на свою нелепую ногу, упрятанную в толстый каменный куль гипса.

– Да я теперь… что ж… Так-то я вроде здоров. Только вот… Нога новая не отрастёт.

– Отнимают, что ли? Так вы не разрешайте.

– Да нет, не отнимают пока. Но что с ней, толком не говорят. – И он неловко усмехнулся и покачал головой. – А за добрые пожелания спасибо. И что пришли передать их от имени колхозников, тоже спасибо.

– Приехала я не только затем, чтобы передать слова колхозников. Я приехала к вам. Если можно. Если не прогоните.

Он сразу почувствовал, что начинается другой разговор.

– Мотовилов! Что ж вы в дверях стоите? Мёрзнете! Зайдите в кубовую! – Вверху, на лестничной площадке стояла военврач.

Они сидели в кубовой, в тепле, пахнущем стираными халатами, мылом и медикаментами. Разговаривали. Что на него нашло, он и сам потом не любил вспоминать. Как-то так, глядя в её глаза, распахнулось всё, что раньше держал в себе на задвижках и запорах. Чужому – зачем? А родных рядом не было. Рассказала о своей судьбе и она. Вдова ещё с финской. Двое детей. А он ей глянулся сразу. Так и сказала. Ещё сказала, что похож на её мужа, только постарше. Сказала, что многие колхозники сейчас берут из госпиталей бойцов и командиров – на долечивание. А она решили разыскать именно его. И что, если ему у неё понравится, то может остаться насовсем. Если инвалидом останется, то и ничего, она на это не посмотрит и будет ухаживать, как за родным. Если из армии спишут, а работать захочет, то должность у них в колхозе для него найдётся хорошая, нетрудная.

– Да у меня и характер-то плохой. Злой бываю, матом ругаюсь.

– И на жену свою ругались?

– Да нет, на жену никогда, – как-то сразу опешил Мотовилов и вспомнил: «А ведь раз было… Но не рассказывать же ей». И он отвернулся и вздохнул: – На службе. Когда человек не понимает, как ему в голову вбить, что надо делать, а что не надо?

– Так я вас, Степан Фомич, не на службу зову, а к себе в дом, – как-то обыденно просто сказала она. – А служба… Служба – дело второе.

«Хорошая женщина», – сразу понял Мотовилов. И снова подумал о своих товарищах. Некоторых он успел отыскать в соседних палатах. О других навёл справки: кто лежал в соседних школах, превращённых в госпитали, кто уже выписался и направлен по месту службы. Полк стоял под Серпуховом и двумя батальонами держал оборону того самого рубежа в поле между Екатериновкой и Малеевом. А третья рота выведена в тыл, на отдых и доукомплектование. Узнал он и то, что ротой пока командует старшина Звягин. Ранение он под Малеевом получил лёгкое и через два дня, отлежавшись в лесу, вышел к доту. А Мотовилов его считал погибшим. Лейтенантов в роту пока не прислали. Взводами командовали сержанты. Бойцы потихоньку возвращались из госпиталей. Кое-кто поступал и со стороны. Взводов было пока только два, и в тех по пятнадцать человек. Так что должность ротного оставалась вакантной. Нога, может, и зарастёт ещё. Доктор говорит: через месяц-полтора – хоть пляши.

– Как же тебя зовут, Никитична?

– Да так же, как и тебя, – просто ответила она.

– Степанидой, что ль?

– Степанидой.

Он покачал головой. Постучал костылём по каменному кульку гипса и сказал:

– Ты, Степанида Никитична, должно быть, рассчитываешь, что мужика в дом приведёшь. А я, видишь, и мужик-то так себе, при одной ноге. Вторая под сомнением. Но если встану и на вторую, то… Человек я служивый. Вот что ты должна знать наперёд.

– Как сложится, Степан Фомич. Что загадывать?

– Это так.

Он слушал её, что-то говорил сам, но всё, сказанное им, казалось таким пустяком, таким незначительным, даже по сравнению с тем, что вот он сидит, калеченый немецкой пулей, а перед ним – она, её матовое лицо со смуглыми веками и глубокими глазами, которые он только теперь как следует разглядел, и они оказались серыми и чуточку с голубизной. «Что это, – думал он, – за что мне это?» А может, это вовсе и не дар судьбы, и не счастье, которое даётся человеку просто так, лишь бы он угадал его своим сердцем… И если только сердца нет, человек пройдёт мимо и даже не оглянется. «Что ж мне делать?» – думал Мотовилов. И, чтобы хоть как-то укрепиться в своих решениях или хотя бы освободиться от морока возможного наваждения, он несколько раз пытался дотронуться до неё, коснуться хотя бы плеча или руки. Но так и не осмелился. Да и она тоже. Даже села немного в отдалении. А ведь пришла не просто к нему. Она пришла за ним.

Он вспомнил Тасю. Взглянул на Степаниду. Вздохнул. Подумал: «Должно быть, и она о своём муже вздыхает. И всю жизнь будет вздыхать». Это не уходит насовсем, не исчезает, как свет сигнальной ракеты. Нет, не исчезает. И не Тасю ли он сейчас разглядывает в серых с голубинкой глазах Степаниды Никитичны? Да и она не за своим ли мужиком пришла в госпиталь? И ещё подумал: «Вроде и добрая женщина, и простая, а разговаривать с ней нелегко. Почему так?»

Через неделю старшему лейтенанту Мотовилову выписали направление в санаторий для старшего командного состава РККА. Внутри у него дрогнуло, взбудоражив забытое тщеславие бывшего полковника: «Ага, – подумал он, – значит, по документам я прохожу не только как старший лейтенант». Но тут же вспомнил свою роту, старшину Звягина, который один теперь остался на хозяйстве, вспомнил профессора Хаустова и его выправку бывшего офицера, студента Петрова, ополченца Колядёнкова, которому он дал винтовку и не ошибся в этом человеке, якута Софрона, который, единственный в роте, носил фамилию Иванов, вспомнил убитых: бронебойщика Колышкина и его второго номера Брыкина, который так и не научился правильно отрывать индивидуальную ячейку, лейтенантов Багирбекова, Климкина и Старцева, старшину Ткаченко и всех, кто остался там, в поле, в воронках, превращённых в братские могилы, между двумя деревушками.

Он несколько раз перечитал направление. И сказал, возвращая казённый листок главному врачу госпиталя:

– Фрикадельки кушать, да?

– Какие ещё фрикадельки? – вскинула строгие брови главврач.

– Да это я так. Вспомнил… Человека одного вспомнил. – Вздохнул. И решил: – Никуда я отсюда не поеду. Завтра меня жена заберёт. Вы мне только скажите, когда явиться на переосвидетельствование, вот и всё.

– Я вам напишу. Когда и куда.

– Вот и хорошо.

Из госпиталя Мотовилов вышел на костылях. Возле ворот его ждала Степанида Никитична. Рядом к столбу была привязана кобыла, запряжённая в телегу. На ногу он уже наступал. Военврач предупредил, что пока надо поберечься, чтобы не было никаких осложнений. Но он уже чувствовал, что рана заживает быстро. В полевой сумке рядом с госпитальными документами лежала записка от старшины Звягина с названием деревни, где стоит рота.

Степанида Никитична издали улыбалась. Овал лица её так и сиял в снежном искристом пространстве зимнего школьного сквера. Мотовилов старался идти бодро. Хотя получалось не очень. Выпал снег, и костыли скользили. Она помогла ему сесть. Мягкое морозное сено пахло уже иным, вольным, домашним. Госпитальная жизнь, после промозглых окопов казавшаяся раем, утомила его своей монотонностью, казавшейся ненужной дисциплиной и запахами карболки и медикаментов. Всё это начало угнетать, так что он иногда подумывал: «Уж лучше снова в окоп». Сено на повозке было свежее, непримятое. «Видимо, – подумал он, – для него и стелила». А когда она, поправляя шинель под его ногой, коснулась головой его щеки, он почувствовал запах её волос и сказал, чтобы не наговорить чего-нибудь другого и ненужного:

– Ты, Степанида Никитична, меня как брата забираешь.

– А кто ж ты мне! – засмеялась она, и на левой её щеке, наполовину прикрытой тёплым подшальником, заиграла смуглая ямочка.

03.02.11. г. Таруса

Повестьо бессмертном сержанте

Глава первая Бег

Октябрь 41-го. Шестьдесят пехотных, танковых и моторизованных дивизий Группы армий «Центр» начали операцию «Тайфун» – мощный и стремительный рывок на Москву, который должен был окончательно решить судьбу похода германской армии на восток.

На брянском направлении танкам и мотопехоте 2-й танковой группы генерала Гудериана противостояли войска Брянского фронта, в том числе 50-я армия генерала Петрова. В первые же дни немецкого удара фронт армии был разрезан, и её дивизии, полки, а порой батальоны и отдельные отряды сражались изолированно. Те, кто выжил и выдержал первый натиск, отходили к Туле. К Туле стремились и танки Гудериана. Началась гонка. Кто вперёд займёт город и оборонительный район в окрестностях. Две массы войск, утопая в грязи, спешили на восток. Одни – чтобы занять удобные позиции и оборонять город и тыловую Москву на заранее подготовленных рубежах. Другие – чтобы лишить войска противника, сбитые с позиций под Брянском, всякой опоры и на их плечах ворваться в Москву.

Командарм Петров, герой Испании, погибнет в пути. Армию возглавит другой генерал – Ермаков. Он энергично проведёт перегруппировку остатков частей, вышедших к Туле, и с ними остановит танки Гудериана.

Солдаты, отступавшие в те дни и ночи по разбитым дорогам Брянщины к Туле, ничего этого не знали. Они просто бежали на восток, к Москве. Никто из них не мог и предполагать, что ждёт их в конце пути. Бегущим всё казалось пропавшим, уничтоженным, раздавленным гусеницами немецких танков, сожжённым точным огнём чужой артиллерии. И собственные жизни им представлялись случайными химерами, которые вот-вот тоже растают среди дорог, полей и перелесков, превратившись в землю и дождь…

– Наше дело какое… – рассуждал пожилой боец Отяпов, расправляя перед ярким пламенем костра сырые портянки. – Наше дело – солдатское. Приказали бежать, мы и бежим. Бежать – не позор. Это я вам говорю точно. Потому как можно и вернуться. – И Отяпов хитровато и весело улыбнулся, шевельнул свою портянку, от которой сразу пошёл густой мужицкий дух; смешиваясь с дымом махорки, он завязался в такой ядрёный жгут, которым можно было повалить любую вражью силу.

Их полк третьи сутки на марше. И марш-то какой-то несуразный. Командиры злые, неразговорчивые. «Видать, – думал себе боец Отяпов, – всё это оттого, что на прежних позициях много добра покидали, а теперь за такую бесхозяйственность и форменное вредительство придётся отвечать перед Родиной и народом». Но народ-то, перед которым надо было держать ответ, и сам бежал, горбясь под мокрым снегом в промокших шинелях и ватниках. Хорошо хоть винтовки не побросал. А Родина всё не кончалась и не кончалась. Правда, дороги становились всё хуже и хуже.

– Ты, Отяпов, своим штандартом тут перед нами не маши, – сказал сержант-связист, прибившийся к их взводу по дороге.

– А что такое? Аппетит испорчу? Так всё одно с утра ничего не ели и, видать, до утра ничего такого не предвидится.

– Вот выйдем к Рессете, там, в Хвастовичах, наши дивизионные тылы. Там нас ждут кухни и отдых. Так что, ребята, не падайте духом. – Ротный стоял чуть поодаль, под разлапистой елью и тоже нервно курил, заглушая голод и тоску.

Обсушиться они и на этот раз не успели. Пронеслось по лесу, от костра к костру вдоль остановившейся на час-другой дороги:

– Тушить костры! Приготовиться к маршу!

И снова двинулись по осенней слякоти, изнашивая остатки обуви, которая первая страдала во время таких изнурительных переходов. «Вот, – думал боец Отяпов, с беспокойством посматривая на свои ботинки, – и спать вам не надобно, и есть не просите, а силу изнашиваете прежде моей». Ещё месяц назад он получил со склада совсем новенькие ботинки. Крепкие, как борона, пахнущие дёгтем. И сносу им, казалось, не будет. И что он в них повоевал? Какие такие сроки? Неделю и два дня. До этого, так сказать, нёс службу при дивизионной прачечной. Там, с бабами, было повеселее. А тут вон и шутки никто не понимает…

В левом ботинке стало холодить, а вскоре и вовсе захлюпало. «Что ж ты, боец, – с досадой поглядывал на него Отяпов, – так скоро из строя запросился? Да, вот попробуй, хоть какой ты будь командир, но прикажи ему, ботинку, воду не пропускать! Хрен он тебя послушается. А ты, сутки некормленый, с десятью патронами в подсумке, изволь, исполняй то, что тебе прикажут. А что прикажут? Приказ бойцу всегда един – Родину оборонять. Вот и оборони её, с десятью-то патронами…» Хорошо, что придумал Отяпов себе вот какое облегчение жизни: выменял за горсть табаку у сержанта-связиста новенькую пару фланелевых портянок, подвернул их, сверху обмотки, и – как сапогах! Но где-то сбоку, видать, раскис и начал расходиться шов. Надо бы просушить ботинок, почистить его и подбить свежими деревянными шипами. Но где о таком думать в этой кутерьме?

Спать на ходу для Отяпова – дело тоже привычное. Лишь бы на чей-нибудь штык не напороться. А то споткнётся кто из впереди идущих, выставит свою винтовку с примкнутым штыком, а ты – на него. Хорошо, народ почти побросал свои штыки. Ни к чему они теперь им, бегущим. Только за берёзки цепляться, движение задерживать. Но побросали не все.

А дрёма так и охватывает, так и ласкает тело. Натурально бабья натура у этой дорожной усталости… Нет сил отгонять её. Так и прилёг бы сейчас под любым кустом, хотя бы вон под тем, или под тем, где мох погуще, не посмотрел бы ни на сырь, ни на что. Только бы выспался всласть, а там будь что будет…

И посреди этих своих сугубо личных мыслей встрепенулся Отяпов, открыл глаза и увидел идущего рядом старшего лейтенанта Безлесова. Тот, похоже, тоже на него глянул. «Как бы не догадался, о чём я только что возмечтал», – беспокойно подумал Отяпов. Вспомнил вечернее происшествие…

ЧП случилось, когда только-только начало смеркаться и дивизия, закончив днёвку, побатальонно начала выдвигаться на лесную дорогу. Из роты пропали двое. Отяпов их знал. Тамбовские. Вроде бы хорошие, надёжные ребята. На Десне лежал с ними в одном окопе, когда немец налетел самолётами и начал обрабатывать тяжёлыми бомбами передний край обороны полка. Ничего, медвежатиной от них после налёта не пахло. Потом отбивали танковую атаку. Один танк прошёл через их окопы, и артиллеристы подожгли его уже в тылу, возле блиндажей санчасти. Но и тут тамбовские не сплоховали. Стреляли, как все, отсекали пехоту.

И вот – ушли с поста. Смена пришла, а их и след простыл.

Роту послали на поиски. Прочесали ближайший перелесок, нашли. Сперва винтовки. Они их побросали в куст. Подсумки, гранаты. А потом поймали, похватали и самих беглых.

Расстреливали перед дорогой, чтобы видел весь полк. Зачитали приказ. Вырыли ямку. А полковая колонна всё шла и шла мимо, и все смотрели на тамбовских, как они стояли над ямкой под берёзой белые, как мел, и ждали каждый своей пули.

Когда комендантские вскинули винтовки, Отяпов закрыл глаза. Смотреть на то, как умирали тамбовские, он не пожелал. Отяпову почему-то их было всё же жалко. Хоть и присяге они изменили, и товарищей своих бросили, в том числе и его, Отяпова, но всё же в душе стонала какая-то жалость и сомнение, что можно было бы не расстреливать бойцов за малодушие, за проявленную трусость и прочие отвратительные черты, достойные всяческого осуждения и даже презрения товарищей по оружию. Постращать, попозорить, но жизнь оставить. Потому Отяпов и зажмурился, когда захлопали возле берёзы затворы.

А некоторые смотрели. И потом обсуждали, вспоминали, как падали расстрелянные в яму и как их комендантские торопливо закапывали…

Левый ботинок разваливался. А тамбовских расстреляли в сапогах, и сапоги на них были добротные, первого срока. Думать о сапогах расстрелянных, а уж тем более сожалеть о них, конечно же, стыдно. Но вот сейчас через шаг-другой отвалится подмётка, и – что тогда ему, бойцу Отяпову, делать посреди дороги? Как воевать дальше? «Нет, – угрюмо думал он, кое-как преодолевая сон и усталость, – командование всё же поступило расточительно. И не только с расстрелом, но и с сапогами расстрелянных. Пускай бы старшины забрали в свой обменный фонд, а там бы, глядишь, и таким, как Отяпов, что-нибудь из того, обменного склада, справедливо перепало».

За этими мыслями, которые истерзали бойца Отяпова, и застал его свистящий шорох снаряда. Снаряд пролетел мимо и разорвался где-то в глубине леса правее колонны. Но то, что он откуда-то прилетел, и прилетел сюда, к большаку, по которому шли батальонные колонны, тянулись обозы тылов и артиллерийские запряжки, было плохим знаком.

Снег к утру усилился. Залеплял лицо и сёк, со звоном, будто колючей проволокой, царапал, по каске. Но снег так не беспокоил. Что снег, если через два дня Покров? Снегу уже и пора. Обеспокоил Отяпова снаряд.

Прилетел, сокол ясный, пёс клыкастый… Значит, немцы их колонну обнаружили. Дают пристрелочные. Сейчас должен второй прилететь. «Если не прилетит, – загадал Отяпов, – значит, напрасно я тревожусь, шальной залетел».

Второй снаряд лёг уже поближе к дороге. Видно было, как блеснуло за деревьями, и чуть погодя посыпались по кустам осколки. А третий на куски разнёс санитарный фургон. Машина стояла на пригорке перед лощиной и из неё перегружали на повозки раненых. Видать, закончилась горючка. Вот как неудачно остановился.

– Господи, Иисусе Христе. – И Отяпов украдкой перекрестился.

Бойцы кинулись было спасать уцелевших, но им замахали руками выбежавшие навстречу санитары:

– Не надо! Не надо! Никого там уже нет.

Начали помогать санитарному обозу перетащиться через лощину. Дорогу совсем растолкли. Вперёд ушли танки и бронетранспортёры. Тракторы протащили тяжёлые орудия. И теперь телеги по ступицы проваливались в колеи, заполненные густой жижей. Кони лезли из гужей. «Да, – думал Отяпов, глядя на старания коней, – нам несладко тут о смерти думать, а какового им…»

– Впрягайся, пехота, без нас и тут беда, – приказал ротный и сам принялся толкать повозку.

Раненые были прикрыты шинелями и соломой, и только бледные лица их колыхались в темноте. Иногда слышался стон или какая-нибудь просьба.

– Да какой тебе закурить, – терпеливо увещевал старшина какого-то бедолагу. – Вот переправимся на тот берег, там покурим. А тут… Тут германец не разрешает. Так что терпи.

Снаряды теперь падали справа и слева, впереди и позади.

– Шире шаг, мать-перемать! – кричал какой-то незнакомый капитан в распахнутой шинели с обгорелыми полами.

Высокий и худой, как обгорелое дерево, он стоял на взгорке и размахивал чёрным трофейным автоматом без магазина. «Всё перепуталось», – думал Отяпов, торопя идущего впереди сержанта-связиста:

– Давай, Курносов, шибче двигайся. А то немец прихватит серёд дороги.

– На дороге – не беда. Лес рядом. А вот ежели на переправе…

Радом тянулся санитарный обоз.

– Дядя Нил, подсоби! – услышал он знакомый голос.

Присмотрелся: господи, Исусе, так это ж Лидка! Лидка Брусиленкова, его свояченицы племянница из соседних Боровичей. До войны фельдшером работала в районной больнице. И тоже в шинельке, и в пилотке.

Лидка нахлёстывала серого исхудалого коня, до плеч забрызганного дорожной грязью. В повозке лежал раненый. Его трепало так, что голова билась о крайнюю доску. Отяпову даже показалось, что Лидка везёт мёртвого. Мёртвых складывали у дороги, мёртвых дальше не везли. А на их место тут же притаскивали только что упавшего и наспех перевязанного, в кровавых бинтах.

– Ты ж откудова, дочка, в наш ад свалилась? – посочувствовал ей Ояпов, подтолкнул к повозке сержанта Курносова и сам налёг на полок.

Ещё двое бойцов из их роты ухватились за тяжи. Конь, почувствовал помощь, полез по грязи, как чёрт, и через минуту-другую они уже бежали, то ли подталкивая полок, то ли держась за него.

Отяпову показалось, что от раненого потянуло сивушным духом. Он присмотрелся к лежавшему под солдатским одеялом и вдруг узнал в нём комбата. Толкнул Лидку.

– Мне велено переправить товарища капитана Титкова на тот берег Рессеты, – упреждая его взгляд, сказала Лидка и отвернулась.

– Куда его ранило? – тихо, чтобы тот не услышал, спросил Отяпов, уже догадываясь, что ответит Лидка.

Но она ничего не сказала. Будто не расслышала. «Боится», – подумал Отяпов.

– Скидай его в канаву, сук-кина сына! – И Отяпов потянулся, чтобы перехватить вожжи.

Но Лидка огрела его кнутом, так и обожгла мокрой и тугой, как проволока, супонью по руке. Потом начала нахлёстывать коня, и тот понёс повозку обочиной, обгоняя понуро бредущих бойцов.

«Вот жизнь, – думал Отяпов, – твою капитана-мать… А ведь – капитан, действительно капитан. Он разглядел шпалу на петлице шинели. Большой человек, батальоном командует…»

На Лидку Отяпов не злился. Может, влюбилась, дурёха, в своего командира. До войны на женихов ей не везло. Двадцать пять лет, а никто замуж так и не позвал. А на войне женихов много. Лидка прибыла, видать, с последним пополнением. Надо ж, в одном батальоне, и ни разу не встретились…

Пока выталкивал из грязи повозку с пьяным комбатом, левый ботинок совсем «рот разинул», и вода в него пошла вместе с дорожным грунтом – полной рекой… «Твою-капитана», – про себя выругался Отяпов, но о комбате уже не думал. Думал о Лидке.

Что злиться на Лидку? К тому же приказ ей отдан… А коли приказ, то как быть военному человеку? Исполнять! А как иначе?

А вот он бы поступил иначе. И Отяпов вспомнил, как в тридцать шестом с мужиками искупал в пруду пьяного председателя колхоза. Тоже горячка была, дожди пошли, а сено всё в лугах, растресено, мокнет, гниёт. Председатель в правлении со счетоводкой и уполномоченным из района гулянку затеяли. Ну и нагрянули они к ним на честной пир с мужиками, вытащили всех троих на пруд и искупали в ряске… Чуть не посадили. Хотели припаять неуважение к власти или что-то такое, по вредительской части. Но обошлось. Председатель райисполкома вмешался. Хороший мужик. Сейчас тоже где-то воюет. Может, полком командует, может, по политической части кем. Такие нынче при больших штабах…

Чем ближе к переправе, тем сильнее огонь. Мины хряскали уже в самой гуще народа. Лидка с пьяным комбатом унеслась куда-то вперёд. Её глубоко надвинутую на голову пилотку Отяпов давно потерял из виду. Хорошо, Курносов выручил, дал ему кусок провода, и Отяпов тем проводом хорошенько скрутил ботинок. Теперь даже вода меньше поступала внутрь, и можно было не беспокоиться, что подошва отвалится и потеряется в грязи. Спасали, конечно, портянки. Да провод Курносова. Вот спасибо сержанту, не зря что связист.

Впереди открылась широкая пойма. Мост. Дымящиеся воронки вокруг. И через всю пойму, сбиваясь у моста в тугой жгут, шёл, колыхался сплошной серый поток. Этот поток гудел угрюмыми и злыми голосами, гремел оружием и снаряжением, матерился, стонал и кашлял. В нём чувствовалось нечеловеческое напряжение, страх и надежда, что самое опасное вот-вот будет пройдено, останется позади. Страх передавался и лошадям, и они шарахались по сторонам, сбивали с ног людей, сами падали на колени, ломая оглобли. Но сломанные оглобли тут же скручивали ремнями, и кони снова шли вперёд, в том же потоке.

– Давай, Курносов, не отставай, братец, – торопил Отяпов сержанта.

Поток, в котором они оказались, вылился из леса в пойму. На какое-то время людям стало просторней и легче бежать к мосту. Туда устремились все, и пешие, и конные. Совсем рядом ударил снаряд. Отяпова обдало болотиной и горячим тухлым воздухом сгоревшей взрывчатки. Охнул бежавший впереди боец и ухватился за воздух. На мгновение Отяпов встретился с ним взглядом. Лицо знакомое, вроде из соседнего взвода, второй номер пулемётного расчёта. Так и есть, на боку сумка с запасными дисками для ДП[18]. «Надо бы помочь пулемётчику», – мелькнуло в голове, но тут же эту мысль, словно осколком, перерубило другой: «Не справлюсь, не донесу, уж больно парень велик для моих плеч, эх, твою-капитана, всех не вынесешь…»

– Держи, не потеряй! – И Отяпов сунул сержанту свою винтовку.

Пулемётчик действительно оказался тяжёлым. Глубже стали протопать ноги в жидкой болотине. Хорошо, что сапёры загатили колею, и вязанки хвороста всё же кое-как держали, пружинили под ногами, не давали провалиться в пучину.

У самого моста началась давка. Отяпова с его ношей на плече сжали со всех сторон и понесли по настилу вперёд, так что он едва успевал переставлять ноги, чтобы не упасть и не быть задавленным в этом злом и неистовом человеческом месиве, где каждый спасал свою жизнь. Курносов хрипел рядом. Только бы не бросил мою винтовку, беспокоился Отяпов. Только бы снаряд не попал в настил…

И в это время, когда они были уже на середине моста, серия снарядов накрыла пойму на той стороне, откуда они только что ушли, серый поток и край настила. Вверх полетели куски одежды и человеческих тел, брёвна, обломки повозок и всего того, что двигалось в ту минуту через реку…

Глава вторая Бой у болота

Отяпов встал на колени, соскоблил грязь с лица. Глаза видели, но плохо. Оранжевая пелена мешала разглядеть всё, что происходило вокруг. Рядом карабкался сержант Курносов. Похоже, он был жив. Пулемётчик лежал рядом и смотрел на Отяпова с надеждой. По щекам его текли слёзы. Совсем молоденький – лет, может, восемнадцати, разглядел его Отяпов.

– Не брошу я тебя, не брошу, сынок. Как-нибудь поволоку.

Он встал и начал поднимать пулемётчика. Тот, как мог, помогал ему, карабкался на спину, хватался за скользкую мокрую шинель. Отяпов уже знал, что не бросит пулемётчика ни при каких обстоятельствах.

Лес был рядом. Туда сломя голову бежали те, кому удалось перебраться на другой берег.

Левее послышалась стрельба. Отяпов прислушался и сразу всё понял: вот те на, твою-капитана, называется, ушли, вырвались…

По краю болота бежали немцы. Они старались держать цепь, время от времени останавливались, некоторые припадали на колено и стреляли из винтовок. Клочки пламени взблескивали по всей цепи. Стреляли они то куда-то правее, то прямо в них. Но ни одна пуля ни в кого поблизости не попала.

Вот тебе и вышли из окружения…

Пули вжикали над головой, рвали землю под ногами. Никто из бегущих к лесу на огонь немцев не отвечал. «Эх, некому подать команду», – лихорадочно соображал Отяпов. Да и винтовки у него нет. Только горсть патронов в подсумке.

– Стой! – закричал Отяпов, уже не понимая, что делает. – Ложись! Приготовить оружие!

Несколько бойцов упали рядом. Захлопали затворы.

– Огонь!

Раздался нестройный залп, потом другой.

– Эх, мать вашу германскую разэтак!.. – матерился Отяпов.

Он и сам стрелял из винтовки, неизвестно как оказавшейся в его руках. Рядом лежал сержант-связист и тоже вёл огонь по краю болота, где залегла немецкая цепь.

И тут из леса стали выскакивать серые шинели с винтовками наперевес.

– Наши!

Возле болота началась рукопашная. Но Отяпову и его товарищам было не до неё. Куда там в это месиво лезть? И не разобрать, где свои, где чужие.

Откуда-то взялась повозка с Лидкой. Лидка напуганная, в глубоко надвинутой пилотке. Лицо перепачкано грязью и кровью. В повозке по-прежнему лежал, болтался на ухабах пьяный комбат.

– Постой, Лидушка! Сил моих боле нет! – И Отяпов сгрузил в повозку, прямо на комбата, свою ношу. – Вези, доченька. С Богом.

И они навалились на грядки, чтобы поскорее вытолкнуть повозку из поймы на горку, в лес.

В лесу комбат пришёл в себя и начал выбираться из повозки. Его мутило.

– Эх ты, шваль подколёсная, – вслух думал о нём Отяпов. – Сколько нынче хорошего народу побило, а тебе хоть бы что… Вон сколько харчей перепортил. А тут маковой росинки во рту не было уже сутки.

Отяпов отвернулся, чтобы не смотреть на позор своего командира. «Это он сейчас такой, – подумал он, – а завтра протрезвеет, осмелеет и опять ими командовать станет, орлом поглядывать да покрикивать».

Из поймы в сторону болота, куда отошли немцы, бежали бойцы. Тащили пулемёты. Ездовые гнали повозки, нагруженные миномётными трубами и ящиками с боеприпасами. Командовал отрядом худощавый капитан, тот самый, который торопил их на рассвете перед переправой. На плече он держал чёрный трофейный автомат. Теперь в автомате торчал длинный рожок. Капитан подошёл к ним, заглянул в повозку.

– Капитан Титков? – Взглянул на Лидку, которая ни жива ни мертва сидела, поджав ноги, на грядке. – Что с ним? Пьян?

И Лидка, и Отяпов, и бойцы, оказавшиеся рядом, молчали. Словно позор капитана Титкова, будто из отхожего ведра, обгадил и их.

– А ну-ка, ребята, ставь его к сосне! – Капитан резко опустил автомат и оттянул затвор. – Ставь, ставь! Согласно приказу номер двести семьдесят… Как приказывал товарищ Сталин? – И капитан пронзил холодным блеском остановившихся глаз Отяпова. – Товарищ Сталин приказывал: если дать волю этим трусам и дезертирам, они в короткий срок разложат нашу армию и загубят нашу Родину. А потому товарищ Сталин очень правильно приказал: трусов и дезертиров…

Но не успел он договорить, как несколько мин с металлическим хряском обрушились на дорогу и полянку, где накапливались выходящие из поймы бойцы и повозки.

Отяпов и бойцы попадали кто где стоял. А когда подняли головы, ни капитана, ни его подчинённых ни возле повозки, ни поблизости нигде не увидели. Только голос его, хрипловатый, с тугой металлической окалиной рокотал где-то внизу, в стороне переправы.

«Все в лес, подальше от этой проклятой реки, – подумал Отяпов, – а этот назад пошёл, и людей своих повёл. Вот кому сам чёрт не брат! Вот это капитан. С таким и умереть не страшно. Нет, братцы, не всё ещё пропало, – засмеялся он через силу, – есть и в нашем войске смелые и гожие для хорошей войны люди».

Они затащили на повозку своего комбата. Лидка протёрла клочком соломы, выдернутой из подстилки, его заблёванную шинель.

– Вези, Лидка, – махнул рукой Отяпов. – Что ж делать. За него ведь и такого с тебя спросят. Да парня не брось. Спасибо за перевязку. Даст Бог, выживет. Вези скорей. Выходишь – жених тебе будет. Смотри, какой парняга…

Возле дороги строили вышедших. Командовал лейтенант в кожаной куртке и рыжей портупее.

Отяпов с сержантом тоже стали в строй. Хорошо, Курносов вынес его винтовку. Сейчас бы лейтенант этот, с рыжей портупеей, и ему тоже стучал бы в лоб наганом:

– Где винтовку бросил, сучье отродье! Бегом марш! И чтоб через десять минут доложил о полной боевой готовности!

Лейтенант ходил перед строем, как ворон, готовый клюнуть. Револьвер он держал в руке.

– Наша задача – не дать противнику захватить переправу! Оттеснить в болото… Сейчас подвезут боеприпасы. По банке консервов на брата и по три сухаря. Патронов можно брать до двух боекомплектов.

– Ну вот, Отяпов, эти хоть покормят, – толкнул его сержант Курносов.

Отяпов с облегчением вздохнул. Интересно, какие консервы, мясные или рыбные. Любые хороши. Лучше бы, конечно, мясные…

Лейтенант скомандовал «вольно».

У кого имелась махорка, сразу закурили. Ждали обещанные консервы и сухари. Продукты действительно вскоре привезли на широкой армейской повозке. Лейтенант принялся делить пайки. А старшина, управлявший повозкой, открыл ящики с патронами и, улыбаясь щербатым ртом, сказал:

– Ну, налетай, кому пряного посола не хватило!

«Пряного посола» хватило всем. Скумбрия в масле – тоже вещь хорошая. У сержанта Курносова откуда-то взялся немецкий штык-нож. Он тут же ловко, одну и другую, крутанул им крышки консервных банок. Облизал плоское лезвие, сунул его, чистое, за голенище.

Отяпов ловил пальцем скользкие рыбные кусочки, с тоской наблюдая, как быстро пустеет банка. Вскоре в серебристой посудинке остался только запах. Но и пустую её выбросить было жалко. И только когда сержант Курносов поднёс каску, наполненную блестящими патронами, он бросил банку в кусты и расстегнул крайний подсумок. Патроны были уже в обоймах.

Рассовав боекомплект по подсумкам и карманам, Отяпов осмелел и подошёл к старшине.

– Тебе чего, папаша? – спросил старшина.

– Да вот… – И Отяпов указал на свой негожий ботинок, скрученный телефонным проводом. – Обужи сменной на вашем складе, случаем, не имеется?

– Имеется, – живо согласился старшина и указал за сосны, где были сложены в ряд убитые во время миномётного обстрела. – Любого размера и фасона. Можно даже подобрать трофейные – с железными подковками. Из самой Германии, биё-мать…

«Эх, в рыло бы тебе, складская душа», – подумал Отяпов, глядя на съеденные то ли махоркой, то ли чифирём редкие зубы старшины.

Вскоре начали строиться. И тут прибежал боец, которого лейтенант прогнал за винтовкой. Ему тоже выдали паёк и патроны.

– Ну что, Гусёк, нашёл свою судьбу? – окликнул бойца лейтенант.

Он так и держал наган в руке.

– Нашёл, товарищ лейтенант. Там, возле моста уронил… Обстрел начался, ну я и…

– Молодец! Даже если винтовка не твоя. Становись в строй!

Интересно, Гусёк – это фамилия или прозвище? Отяпов разглядывал бойца. Невысокий ростом, длинная не по росту шинель. Такие урезают на ладонь – на фитили для коптилок.

Пошли. Гусёк всё время держался возле Отяпова и сержанта. Тот помог ему откупорить банку с рыбными консервами. Гусёк буквально проглотил её содержимое. Масло текло по щекам, по дрожащим губам, и боец облизывал их и улыбался счастливой улыбкой. Как-никак, а всё же поел перед смертью.

– Расстрелял бы, – кивнул Гусёк на лейтенанта, который шёл впереди с наганом в руке. – Если бы винтовку не нашёл, как пить дать, расстрелял. Ротный не шутит. Он у нас такой… Да я ж нашёл! Вот она! – радостно оправдывался Гусёк и тряс в руках винтовку. – За что ж меня расстреливать?

«Да, – подумал Отяпов, – ротный тут – личность свирепая». Где теперь его рота? Где старший лейтенант Безлесов? Почему он с чужим ротным идёт куда-то? А куда идёт? Видать, в бой. Немцы рядом. Их только отогнали к болоту.

Переправа снова заработала. Это было ясно по тому, как серый поток снова выплеснулся из поймы и несколькими дорогами, должно быть, только что и пробитыми, стал торопливо втягиваться в лес на восточном берегу Рессеты.

А куда вёл их этот самоуверенный лейтенант в кожаной куртке? Надо было уходить в лес с Лидкой и комбатом. Сейчас бы, может, уже возле кухни стояли, кашу бы из котелков дёргали. Отяпов с неприязнью вспомнил о комбате. И почему таким сволочам всё время везёт? Вот и капитан его не расстрелял. И на мосту под снаряды не попал. И немцев вовремя от переправы отбили. И сейчас, видимо, благополучно едет в тыл на мягком сене под присмотром этой дуры-Лидки.

Впереди слышалась стрельба. Тарахтел «максим», делая небольшие паузы. Очереди длинные, такие делает неопытный пулемётчик. Или противника не видит, а так, лупит наобум лазаря, чтобы только командир не бранился, почему не стреляет…

Из-за деревьев им навстречу выбежал ещё один лейтенант.

– Вот, кого смог набрать… Шестьдесят два человека при двух пулемётах. – Лейтенант в кожаной куртке махнул наганом, и Отяпову показалось, что он посмотрел на него. – Все с оружием. Даже Гусёк. Третью винтовку за сутки бросает. Пристрелить – патрона жалко. – И лейтенант засмеялся.

Гуська трясло. Он водил по прицелу грязной протиркой, продувал намушник и украдкой поглядывал на лейтенантов. Опять про него вспомнили…

– Сидят, не рыпаются? – спросил тот, которого Гусёк называл ротным.

– Пока сидят. Но, думаю, скоро полезут. – Второй лейтенант был помоложе. И одет попроще, в стёганую телогрейку и будённовку. В руке ППШ.

– Без поддержки миномётов или артиллерии не полезут. Ждут усиления.

– Сколько их там, неизвестно. Думаю, не меньше роты. Пленного взяли. Ребята из второго взвода поймали возле болота. Показал, что из полка «Великая Германия», что полк только что переброшен с северного участка фронта, с Варшавского шоссе.

– Хорошо, что погода нелётная.

– Да. Туман. Хоть что-то… Всерьёз за нас взялись.

Немного погодя лейтенанты разошлись. Лейтенант в кожаной куртке ушёл на левый фланг. Другой, сбив на затылок будённовку, оглянулся на них:

– Приготовиться к атаке. Штыки!..

Какие там штыки… Штыки давно уже побросали, лишний груз. Но Гусёк свой не бросил, прилаживал к стволу. Руки у него дрожали, и штык никак не защёлкивался. В конце концов он его бросил на землю и отшвырнул ногой в сторону.

– Дай-ка сюда. – И Отяпов ловко, одним движением насадил штык на ствол Гуськовой винтовки. – На, воюй.

– Пошли, – негромко и не по уставу сказал лейтенант, встал и, не пригибаясь, в полный рост пошёл вперёд.

Отяпов немного повременил, словно дожидаясь, когда немецкий пулемёт срежет храброго лейтенанта. Но тот вошёл в просвет между деревьями, оглянулся, сбросил с плеча ППШ. И Отяпова, будто сорванная с пазов пружина выбросила из-за сосны и понесла вперёд, к болоту.

Такого командира бросать нельзя, к такому надо держаться поближе. Это Отяпов хорошо усвоил по предыдущим боям.

Болото заплыло туманом. Виднелись лишь сухие шесты ольх, будто воткнутые в снег.

Немцы почему-то молчали.

Лейтенант вначале шёл, а потом, поняв, что бойцы поднялись, побежал вперёд. Он бежал так быстро, как мальчишка, которого невозможно догнать. Куда ж ты, лихой, навстречу своей смерти так спешишь, хотелось крикнуть Отяпову, едва поспевавшему за ним.

И тут произошло то, о чём потом вспоминали выжившие, и помнили всю войну, потому что такое, даже на передовой, случается крайне редко.

В тумане начали проступать какие-то столбики. Послышался смутный шум, похожий на движение многих людей.

«Вот они…» – понял вдруг Отяпов и, испугавшись, что бежавшие ядом Курносов и Гусёк могут не выдержать и попытаться залечь или как-нибудь по-другому уклониться от неминуемой встречи, крикнул первое, что пришло в голову:

– Держи строй, ребята!

Немцы шли ровной цепью с одинаковыми интервалами. Ни выстрела, ни крика команд. Они уже всё решили, как разделаться с их отрядом и двумя храбрыми лейтенантами.

Вначале зарычали на левом фланге. Там, в тумане, видать, схватились те, кого вёл лейтенант в кожаной куртке. А уже через мгновение вихрем захватило и остальных.

Туман в один миг будто рассеялся. И они увидели, что ровные столбики, вышедшие из болота, движутся на них полукольцом, охватывая с флангов. «А значит, их больше, – с ужасом понял Отяпов, – если решили окружать». Но теперь надо было думать уже о другом. А лучше вообще ни о чём не думать, чтобы не мешать ни себе, ни своим товарищам.

В какой-то миг Отяпов успел увидеть, как Гусёк обогнал его и, держа винтовку со штыком на вытянутых руках, чтобы она была длиннее, кинулся в расступившийся туман, но тут же упал, то ли споткнувшись, то ли сбитый с ног пулей или ударом немецкого приклада. И это его спасло от другого приклада, который немного запоздал и только чиркнул металлической накладкой по каске Гуська.

Отяпов боялся потерять винтовку. Он уже не думал ни о лейтенантах, ни о своих боевых товарищах Курносове и Гуське – винтовка стала его и командиром, и напарником. Он перехватил её одной рукой поперёк цевья, другой за шейку приклада и расчищал перед собой пространство, круша всё, что выступало из тумана и преграждало ему путь к переправе, к разбитому мосту, к лейтенанту, потерявшемуся в этой смеси тумана и ужаса.

Рукопашная закончилась так же неожиданно, как и началась. Отяпов застал себя стоящим на коленях. Перед ним лежало тело человека, которого, должно быть, он сбил с ног минуту назад. Одето оно было в тёмно-зелёную шинель с погонами. Рядом лежала винтовка с примкнутым широким белым штыком, похожим на нож.

– Живой? – Кто-то знакомый наклонился к нему, заглянул в лицо, нелепо улыбнулся.

– Ну что ты головой трясешь? Как конь перед бороздой… – сказал другой.

Кому это говорили? Неужто ему, Отяпову? Он потрогал свою голову. Ничего, голова была в каске, каска цела, голова тоже.

– Пошли, пошли…

А голоса хоть и знакомые, а будто издали доносятся до него.

Вот и лейтенант. Тот, первый, злой, в кожаной куртке. Теперь у него в руке немецкий автомат. Смеётся. Довольный. Видать, повезло ему, по шее не попало. А где другой, молодой, с ППШ?

Под сосной складывали убитых. Знакомых среди них никого нет. Как нет? Вот лежит, голова разбита, затылок словно косой срезан. Вот он, твой лейтенант, боец Отяпов. Тот, кто тебя в бой повёл. Кто первый в свалку кинулся. Кого ты искал в тумане, чтобы рядом с ним быть. И буденовки на нём уже нет. Видать, потерял…

Болела спина. Болело плечо. Болела левая рука.

– На вот, переобуйся. Далеко ли ты, разутый, уйдёшь? – опять этот голос. Голос хороший, сердечный. А рассмотреть лицо человека, который так заботливо разговаривал с ним, Отяпов не мог. Перед глазами плавал разноцветный туман. Как будто бабочки с диковинными крылышками порхали в жаркий июльский полдень над сырой лесной дорогой. Такие дороги он любил – едешь на телеге вдоль оврага, сено с лесного покоса везёшь, а они кругом летают, на рубаху садятся, на руки, цепкими лапками кожу щекочут…

Он сел и начал переобуваться. Новая обувка пришлась ему впору.

– Твой трофей. Заслуженный. Носи.

Голос он узнал. С ним разговаривал Курносов.

– А где моя винтовка? – спросил он Курносова.

– Винтовка тут, – ответил Курносов. – Гусёк несёт.

– Живой? – обрадовался он, что жив этот мальчишечка, который, как ему казалось, никак не мог выжить в том аду, который они только что пережили.

– Живой! Герой, брат, наш Гусёк! Немца заколол!

– Неужто?

– Твоего перехватил. Лежать бы сейчас тебе, Нил Власыч, под сосёнкой, если бы не Гусёк, – хвалил Курносов мальчишечку.

– Вот тебе и мальчишечка, – вслух подумал Отяпов. – Спасибо тебе, Гусёк.

Гусёк не ответил. Молча шёл рядом. Отяпов видел его тень.

– Не слышит. Спит, – пояснил Курносов. – Пускай поспит, пока не споткнётся. А спотыкаться ему не привыкать. – И Курносов устало засмеялся.

Глава третья К Туле

Уже стемнело. Накрапывал дождь. Вышли из леса. С просёлка свернули на пашню и пошли пашней. Потом пашня кончилась, под ногами загремела стерня.

«Не успели запахать», – подумал Отяпов и потянул ноздрями воздух, пытаясь по запаху определить, что тут было сжато, овёс или рожь. Пространство пахло сырой шинелью да ружейной смазкой. Но хлебным духом откуда-то всё же веяло, и народ заметно заволновался. Хотелось есть. Отяпов по себе знал, что у голодного человека, как и у зверя, обостряется обоняние.

Зашли в деревню. Прислушались. Вроде тихо. На другом конце, за оврагом, гудели голоса.

– Немцы, что ль? – И боец, который приблудил к ним в пути, сдвинул каску набок, освободил ухо, прислушался.

Голоса затихли.

– Тебе, Тульский, теперь везде немцы будут мерещиться, – засмеялся Курносов.

– Будут, точно, – согласился Тульский.

На самом деле у бойца было другая фамилия, имя и отчество. Но когда он вышел на них в лесу и рассказал о себе, всем запомнилось главное, что он – тульский. А они шли к Туле. Какая такая надежда появилась у них с приходом в отряд Тульского, никто не мог понять определённо, но каждый из них в себе надежду эту чувствовал. Чувствовал и таил, и она его согревала.

– И что, – переспросил его Гусёк, – из самой Тулы?

– Из самой. Из Заречья. Есть у нас в городе такой район, самый старинный. Живут там исконные туляки.

– Самоварники, – поддакнул Отяпов и подумал: «Вот бы сейчас кипяточку, покруче чтоб, да с сухариком…»

– Нет, я с улицы Штыковой. У нас на Кузнечной слободе живут в основном оружейники.

– И что, в самом деле есть такая улица – Штыковая? – удивился Гусёк.

– Есть. И Штыковая, и Курковая, и Ствольная, и Пороховая, и Дульная.

– Забавный вы, должно быть, народ – туляки, – покачал головой Отяпов, слушая новоприбывшего. – Вот дочапаем до твоей Тулы, приведём тебя к отцу и матери живым и невредимым. Так ты нас хотя бы покорми. А?

То, о чём не выдержал и сказал Отяпов, было частью их надежды.

Тульский задумался. Погодя сказал задумчиво:

– Мать щи с гусятиной по воскресеньям варит. А сегодня – какой день?

– Хреновый сегодня день…

Некоторое время шли молча.

Погодя Ванников, тоже приставший по дороге, вдруг сказал почти зло:

– Это ж почему только по воскресеньям?

– День такой, – сказал Тульский.

– Хороший, должно быть, город, эта ваша Тула. Самовары у вас самолучшие. Пряники – тоже знатные. Раз как-то пробовал. Понравился. Ружья вон тоже делаете.

– Какие у них пряники?! – снова возразил Ванников.

– Ты, Калуга, мне просто завидуешь. У вас в Подзавалье[19] хлеб с мякинами пекут.

– Да пошёл ты!..

Ванников лиховал – Калуга была занята немцами. А у него там, в Подзавалье, семья – жена и трое малых детей. Задумаешься. Отяпов стал приглядывать за Ванниковым – как бы чего ни натворил. В таком настроении человек сам не знает, на что его случай толкнёт.

Этот разговор у них случился в лесу. А теперь надо было думать о ночлеге и о еде. Об этом и думали. Зашли в деревню и вдруг спохватились: хорошо это или плохо? Не разведали. Может, в деревне немцы.

Гусёк вспоминал рукопашный бой. У него всё ещё тряслись руки, и часто тянуло живот, хотя там ничего уже не было. В дороге раз пять отставал от отряда и присаживался под кустом.

Отяпов наконец выбрал дом, куда надо было стучаться. Именно от него веяло свежевыпеченным хлебом. И он не ошибся.

– Здравствуйте, хозяюшка, – сказал он, когда за дверью заскреблись, и послышался вкрадчивый женский голос.

Женщина открыла и молча пропустила их в сенцы. Будто ждала.

– В хату не пойдём, – приказал Отяпов. – Располагаемся тут.

Он сразу сообразил: сенцы рубленые, тепло держат. Народу много, двенадцать душ, надышат быстро. К тому же есть вторая дверь во двор, а там – огороды, сад, риги на задах. Вроде и банька в кустах возле ручья. К ней тропинка. Всё это он присмотрел, когда выбирал дом.

Хозяйка сперва показалась старухой. Но потом, когда вышла с зажжённой лампой и прибранная, хоть и наспех, оказалась молодкой лет тридцати.

Тульский сразу заходил вокруг неё селезнем, забасил. И глаза у молодки заблестели. «Вот молодёжь, – подумал Отяпов, – и война им нипочём!»

– А может, в баньку сперва? – предложила хозяйка. – Кто у вас старший?

Все посмотрели на Отяпова.

Отяпов, правду сказать, уже уминал боками свежую пряную солому, сдержанно покашливал от её дразнящего хлебного духа и думал всем своим усталым и избитым телом только об одном – как бы поскорее залечь и ни о чём не думать. Даже есть расхотелось, так забирала усталость. Но узнав о том, что хозяйка в этот день топила баню и что баня ещё не выстужена, так и подпрыгнул.

– Давайте, давайте, мужички, – торопила их хозяйка. – А я пока поесть вам соберу. – А сама нет-нет да и посматривала на Тульского.

Эх, какая баня была у этой молодки! Видать, муж мастеровой этой бедовой бабёнке в жизни попался. И плотник, и печник. И парок ещё держался – будь-будь. Каменка стояла не залитой. Словно их ждала.

Вымылись. Словно паутину с себя сняли. И сразу вроде не так страшно жить стало. И Отяпов уже твёрдо знал, что доведёт свой отряд до Тулы.

Хозяйка расстаралась, накрыла стол. Варёная картошка, свойских хлебушек по хорошему ломтю на каждого брата, сало, солёные огурцы и грибочки. От солёных грибов так и веяло дубовой бочкой, прямо домом родным, так что плакать хотелось…

Праздник праздником, а часового Отяпов всё же выставил. Вынес ему угощение, даже от своей скибки крошку отломил, и приказал:

– Уснёшь – штыком заколю. Так и знай.

Хозяйка принесла бутылку самогонки. Выпили. Смели всё со стола. Подчистую. И залегли. Отяпов, засыпая, слышал, как молодка шепталась с Тульским, как, вздохнув, повела его в хату… Эх, молодёжь…

Разбудил его Тульский. Он к утру заступил на пост, обошёл окрестность и всё разглядел. Сказал:

– Посмотри.

Только-только начало светать. Заря в октябре поздняя. Но такая же румяная, как в августе.

Отвёл шторку: напротив, за ручьём, немцы из хаты выходят, вдоль дороги строятся в две шеренги. С полсотни. Два ручных пулемёта, ротный миномёт. Два бронетранспортёра на полугусеничном ходу, тоже с пулемётами – на турелях. Целое войско.

– Когда ж они пришли? – спросил Отяпов и посмотрел на свою винтовку, несколько дней не чищенную и порыжевшую в некоторых местах от его бесхозяйственности.

– Хрен их знает. Варя сказала, что вечером их не было.

Варя… Вот тебе и Варя…

– Проспали, чёртовы дети…

Немцы между тем построились, провели перекличку, погрузились на бронетранспортёры и поехали по дороге навстречу встающему солнцу. Именно там была Тула.

Отяпов поднял людей, когда их и след простыл. Раньше поостерёгся – зашумят, поднимут гвалт со страха, и тогда пропали они. Против пулемётов…

«Больше в деревнях не останавливаемся», – твёрдо решил он для себя, когда шли уже лесом, вдоль дороги, на которой рокотал транспорт чужой армии. Транспорт двигался в том же направлении, что и они.

Глава четвёртая Тула

На шестой день, оголодавшие и измученные скитаниями по лесам и болотам, они вышли на большак, по которому двигался на восток санитарный обоз одной из дивизий 50-й армии.

Обозом командовала женщина с петлицами капитана медицинской службы.

Отяпов доложил о прибытии.

Она некоторое время устало смотрела на них. Потом спросила:

– Раненые есть?

– Нет.

– Больные?

– Все здоровые, товарищ капитан. Только сильно голодные и от усталости с ног валятся.

– Потерпите немного, – сказала она. – Скоро места на повозках освободятся.

Отяпов уже знал, что означали свободные места на санитарных повозках.

И действительно, не прошли и километра, санитары сняли троих умерших. Тут же, при дороге, закопали. Неглубоко. Разгребли снег, листву, заглубились в талый грунт на два штыка и – готовы могилы. Отяпов помогал санитарам. Не потому, что имел какую-то корысть, а просто так, по привычке что-то делать вместе со всеми. Чтобы не так душа ныла, думать не мешала. А думать ему теперь надо было за весь его отряд. Командир не командир, но что-то вроде старшего.

Место на освободившейся повозке ему досталось перед самой Тулой.

Возле шоссе зенитчики окапывали свои длинноствольные орудия.

– Такие, должно быть, любой танк насквозь прошивают, – сказал раненый, сидевший впереди. – А нас бросили с одними бутылками. Докинь до него бутылку…

– Так надо подпускать. Поближе. – Зашевелился и другой раненый, у которого была плотно забинтована голова и только для рта и носа были сделаны узкие продухи.

– Поближе, – огрызнулся сидевший впереди. – Ты вон подпустил…

– Я подпустил.

– И где твоё отделение?

Забинтованная голова ничего не ответила, только вздохнула.

Вечером они, все двенадцать душ, сидели за просторным столом в доме на Кузнецкой слободе в Заречье и, не веря своим глазам, ели наваристые щи с гусятиной.

До того Отяпову понравились эти тульские щи, что он про себя решил: вот вернусь с войны, обязательно гусей заведу. Если, конечно, живой останусь…

После еды завалились спать.

Но спали недолго. Прибежал сосед, четырнадцатилетний Гришка, который всё это время не отходил от Тульского, растолкал его и сказал, что комендантский патруль собирает окруженцев по всему городу. Заходят во все дома. Сгоняют куда-то к стадиону.

– Двоих расстреляли. Я сам видел. Патруль расстреливал. Вывели и шлёпнули. Видать, шпионы. Или дезертиры. – Гришка на одном дыхании выложил свою новость и внимательно смотрел на Тульского.

Отяпов сел и начал обуваться. Сапоги у него теперь были добрые. В таких ещё можно не один десяток километров отмахать. Хоть по грязи, хоть по снегу. Но, видать, идти далеко теперь не придётся. Зашевелились и другие.

Новость не радовала.

Начали обсуждать своё положение. А положение было не ахти каким весёлым.

В город они прошли мимо постов. Вёл их Тульский. И вот теперь они сидели и решали, что делать дальше. Кто-то предложил пойти в комендатуру или выйти и доложить о прибытии первому встречному патрулю.

– Ну-ну, – хмыкнул Ванников, всё видевший в чёрном цвете. – Далеко вас патрули не поведут. К ближайшей кирпичной стенке…

Выход неожиданно предложил Гришка:

– Вам надо идти к Рогожинскому посёлку. Там наши оборону строят. Заводские. И отец мой там, и братья. Я вас проведу.

– Мы не ополченцы, – робко возразил Гусёк. – Нам надо искать свою часть.

– Где она теперь, своя часть… – наконец сказал Отяпов.

Все замолчали. Отяпов стал для этих людей не только командиром, но и тем человеком, который может спасти, вытащить из смертной прорвы. А она теперь, та прорва, везде – справа и слева, спереди и сзади. Рассуждать можно всяко, но решение принимать должен самый мудрый и опытный.

– Надо идти к ополченцам. Там теперь передовая.

– Опять к чёрту в пасть!

– Оборвались, обносились… – зароптали бойцы.

Отяпов поднял руку. Ропот сразу стих.

– Мы тут из разных частей. Кто будет разбираться, чьи мы и с чем пришли сюда. Немец всё время шёл за нами следом. А значит, не сегодня завтра, он будет здесь. Искать свои полки будет потом. Собирайтесь, ребятушки. Давайте почистим оружие и пойдём на позиции.

– Там, видать, тоже особый отдел есть, – сказал Ванников.

– Будем молить Бога, чтобы нам там поверили. – И Отяпов расстелил перед собой плащ-палатку, вынул из вещмешка маслёнку и протирку, выщелкнул из винтовки затвор, вытащил шомпол. Всё это разложил перед собой на плащ-палатке. Поплевал на руки. Его примеру тут же последовали все, у кого было оружие.

Спустя несколько часов они стояли ровной шеренгой перед командиром роты тульских ополченцев. Тот выслушал доклад Отяпова, внимательно осмотрел новоприбывших, их оружие. Потом достал из полевой сумки блокнот и начал переписывать фамилии и номера частей. Переписав всех, сказал:

– Вот что, товарищи бойцы регулярной Красной Армии, я должен доложить о вашем прибытии и желании воевать вместе с нами командиру полка. А пока на довольствие вас поставить не могу.

Оружие у них забрали. Сложили возле блиндажа командира роты.

– И куда ты нас привёл? – покачал головой Ванников. Лицо его было бледным, руки дрожали.

Ночь они переночевали в одном из домов, куда их отвёл ополченец, вооружённой французской винтовкой времён Первой мировой войны.

– Где ты её отрыл? – Ванников кивнул на диковинное оружие, оснащённое длинным штыком, похожим на шпагу.

– Что бы ты понимал, – ответил ополченец. – Она бьёт на два с половиной километра.

Проснулись в полночь. Разбудил их всё тот же ополченец с винтовкой Лебеля.

– Ротный вызывает, – сказал он.

Ещё не рассвело как следует, когда со стороны шоссе, которое узкой сырой полосой угадывалось левее возле леса, прибежала разведка. Туман понемногу начал рассеиваться. Видимость становилась лучше. В окопах сразу началось оживление. Народ забегал туда-сюда. Ротный куда-то пропал. Потом появился с другой стороны. Увидел их и, видимо, вспомнив, что и с ними надо что-то делать, сказал:

– Разбирайте винтовки. Кто у вас старший?

– Я. Красноармеец Отяпов. – И Отяпов неуклюже махнул у обреза каски опухшей от холода ладонью.

– Приказываю вам занять вон то крыло. – Он указал в туман. – Окопы там отрыты. Будете прикрывать зенитный расчёт со стороны леса. А сейчас получите патроны и по буханке хлеба. Другого пайка на вас не предусмотрено. Огонь открывать по моему приказу. Дальше действовать по обстоятельствам. Ваша задача – не пропустить немецкую пехоту к орудиям.

Патронов им дали много. Сколько смогли взять, столько и нагребли в карманы и подсумки. Выдали по бутылке КС и три противотанковых гранаты на всех. Одну Отяпов взял себе, другую поручил Тульскому, а третью Курносову.

Когда разобрали винтовки и получили патроны, повеселел и Ванников. Он посматривал на лес и полоску шоссе, черневшую на фоне заснеженного поля, и говорил самому себе:

– Сейчас мы им… Или грудь в крестах, или голова в кустах.

Потом, глядя, как ловко, снаряжая обоймы, управляется с патронами Тульский, сказал:

– Смотри, Тула, гранату не потеряй.

Тульский в ответ засмеялся:

– Не потеряю, Калуга.

Они заняли пустые окопы рядом с запасными позициями зенитчиков и начали готовиться.

Зенитка стояла немного поодаль, ближе к домам. С длинным опущенным вдоль земли хоботом, она походила на хищного зверя, готового клюнуть любого, кто вылезет к ним из тумана.

Разведка принесла весть: по Орловскому шоссе движется колонна бронетехники и крытые грузовики с пехотой.

Немного погодя из леса, наполовину скрытого туманом, вылетела, будто перепуганная птица, сигнальная ракета. Она косо прочертила серое небо над черной стеной неподвижного леса и исчезла, сгорев и оставив едва заметный чёрный след.

– Идут.

Отяпов оглянулся на своих бойцов: Курносов, Гусёк, Тульский, Ванников, дальше двое из отдельного разведбата, прибившиеся к ним перед самой Тулой. С другой стороны замерли остальные, кого он знал и кому доверял, потому что слабые ушли по пути сюда. Куда они делись, гадать теперь было трудно, да и некогда. Может, в плен, может, по домам. Отяпов знал: такие настроения – по домам – тоже одолевали бойцов, оставшихся без командирского глаза.

– Ну что ты, Гусёк, дрожишь, как девочка перед первым разом. – Ванников нервно мял в зубах докуренное до последней степени колечко самокрутки. – Ты уже умирал. Ты не должен бояться.

– А я и не боюсь, – ответил Гусёк. Лицо его было серым. Но решительным. В нём сейчас что-то происходило. Что-то новое, чего он сам ещё не понимал.

Отяпов посмотрел на него и отвернулся. Надо было что-то сказать людям перед боем. Как командиру.

– Ребята! – крикнул он. – Что бы ни было, держаться своей позиции! И друг друга!

Это бы его первый боевой приказ. Он вдруг почувствовал, что руки его согрелись и что спина вспотела.

В лесу послышалась стрельба. Захлопали частым заполошным боем мосинские винтовки. Потом полыхнул немецкий пулемёт. Отяпов его сразу узнал. Снова зачастили винтовки. «Разведка, – понял Отяпов, – или боевое охранение – мотоциклисты. Наскочили на охранение ополченцев».

Так оно и случилось. Через несколько минут в поле замелькали фигурки бегущих со стороны леса. Они быстро пересекли обмысок белого поля и исчезли в противотанковом рву.

– Охранение отходит.

– Неужто танками попрёт?

– На телегах поедет, – хмыкнул Ванников.

В стороне шоссе зарокотало, сливаясь в единый вибрирующих гул. Казалось, проснулся лес и начал жить какой-то своей неведомой и зловещей жизнью, враждебной и городу, и им, притаившимся в своих окопах, и сейчас он стронется и поползёт на них всей своей несметной силой.

Туман всё ещё держался понизу, и Отяпов подумал, что он им поможет. Как-никак, а танкистам, да ещё в незнакомой местности, ориентироваться и вести огонь будет куда сложнее, чем нашим артиллеристам.

Отяпов оглянулся на позицию зенитчиков. Расчёт уже замер у орудия, изготовившись к стрельбе прямой наводкой.

Глава пятая Бой на окраине Тулы

Гул разрастался, захватывал всё пространство перед ополченцами, артиллеристами и бойцами группы Отяпова, проникал через шинельное сукно и холодил тело.

Отяпов знал, что многих сейчас трясёт. Его тоже начало знобить и выкручивать суставы. Самое худшее в бою – ждать начала.

Танки сошли с шоссе и развернулись для атаки. Пехота машин не покидала. Грузовики замедлили ход и растянулись по дороге. Шли они с погашенными фарами. Иногда их скрывал косяк тумана, но потом пространство снова распахивалось, и в окопах становилось жутко: до чего ж большая сила пёрла на них!

Вскоре танки начали маневрировать. Они выстраивались группами. Первая – семь стальных угловатых коробок пошли вперёд, вдоль шоссе. Три отвернули к домам, остальные шли прямо.

«Ну и выдержка у этих ребят», – подумал Отяпов и оглянулся на позицию зенитчиков. И в это время бахнуло, и над окопами боевого охранения пронеслась, упруго шурша, струя раскалённого воздуха. Второе орудие тоже произвело выстрел.

– Мимо.

– Артиллеристы, в гроб их душу…

– Наплачешься с такими стрелками. Кровавыми слезами наплачешься…

Стало совсем страшно. «Неужто, – подумал Отяпов, – зенитчики стрелять не умеют? Может, и не умеют. По наземным-то целям – совсем другая стрельба…»

Танки, не сбавляя скорости, продолжали двигаться в первоначальном направлении. Они сразу открыли огонь. Из коротких хоботов их пушек часто полыхало пламя. Но стреляли они не прицельно, и ни одного снаряда ни на позиции зенитчиков, ни в окопы пехоты не попало.

Ещё один трассер резанул над полем мутную хмарь и на этот раз ударил точно в башню переднего танка. И тотчас сильный взрыв встряхнул железную коробку, отделил башню от шасси, и столб багрового пламени встал вертикальной колонной и некоторое время стоял так, подпирая серое небо, тоже, казалось, готовое упасть и разрушиться. Вот это был выстрел!

В окопах одобрительно закричали.

– Готовсь! – скомандовал Отяпов.

Тем временем немецкая пехота начала выскакивать из грузовиков и рассыпаться по полю. Заработали пулемёты.

– Огонь! – закричал Отяпов и тут же нажал на спуск.

Первый выстрел он сделал так, больше для шума, не целясь, и пуля полетела куда попало. Бойцы припали к винтовкам, захлопали затворами.

Из других окопов тоже вели огонь. Застучи пулемёты. Где-то правее, из-за противотанкового рва, резко били бронебойки.

Чем ближе подходили танки, сопровождаемые пехотой, тем плотнее и яростнее становился огонь из окопов. Артиллеристы начали стрелять чаще и точнее.

Горели уже три танка. Один, с сорванной гусеницей, осел набок и зарывался в землю. По нему вели огонь бронебойщики. Танк развернул башню и начал отвечать. Чёрные кусты взрывов мгновенно выросли за противотанковым рвом. Но и танк задымил. Открылся боковой люк. Оттуда что-то выбросили наружу, потом ещё. Похоже, выбрасывали стреляные гильзы. Танк по-прежнему вёл частый огонь в сторону противотанкового рва. Потом из люка вывалился человек и скатился вниз.

До подбитого танка было метров двести. Отяпов дрожащими от разбуженного азарта пальцами передвинул хомутик на прицельной планке. Прицелился. Немец копошился возле танка. Похоже, он был ранен. Дым всё гуще тянул из открытого бокового люка. Но башенное орудие продолжало вести огонь. Наконец оно затихло. Ещё один танкист выполз из люка. Вылезал он медленно, будто не верил, что его боевая машина уже горит. Отяпов выстрелил. Немец повис вниз головой. Отяпов знал точно, что попал именно он.

Бой шёл весь день. Танки отходили, перестраивались и снова атаковали. Пехота теперь передвигалась под прикрытием бронетранспортёров. С бронетранспортёров длинными очередями вели огонь пулемёты. Но ничего у них особо не получалось.

Двоих убитых уже оттащили в боковое ответвление и прикрыли сверху плащ-палаткой, на которой ещё недавно они чистили винтовки. Трое были ранены. Какое-то время раненые сидели на дне окопа без дела, но потом вернулись к своим стрелковым нишам и продолжили огонь. Санитаров нигде не было. Отяпов понял, что никто к ним не придёт. Он приказал перевязывать друг друга самим. Раненых взялся перевязывать Гусёк. Получалось у него неплохо.

После полудня затихло.

Пришёл посыльной от командира роты и сказал, чтобы составили донесение о потерях. Чуть погодя вернулся:

– Выделите двоих человек для получение горячей каши.

Есть хотелось. Но ещё сильнее хотелось спать. Отяпову казалось, что они не спали несколько ночей.

С поля тянуло гарью. Подбитые и сгоревшие танки чернели вдоль противотанкового рва и возле дороги. Их было порядочно. Раза три Отяпов пытался сосчитать их. Но каждый раз сбивался. Не потому, что их там, в поле, было так много. Досчитывал до пяти-семи и начинал так волноваться, что в глазах рябило, набегала слеза, он сползал с бруствера и несколько минут смотрел на затоптанное дно окопа, на стреляные гильзы, на раздавленные их дульца, обмётанные пороховой гарью. В конце концов решил: надо готовиться к новому бою, и людей готовить. А танки пускай считают те, кто их сжёг.

Глава шестая Госпиталь

О том, что он ранен, Отяпов узнал через несколько часов после того, как его ослепила вспышка разорвавшейся на бруствере мины.

Ранение оказалось лёгким – мелкими осколками посекло лицо и руки. Но контузия была куда серьёзней. Вначале Отяпов ничего не слышал. Потом в ушах зашумело и снова, как в окопе, пошла кровь. Она текла из ушей и из носа. Он подумал, что умирает, и попросил вынести его на свежий воздух, хотя бы в коридор. Но никто его никуда не понёс.

Сосед по койке сунул докуренную до половины самокрутку. Отяпов затянулся несколько раз и успокоился. Он ждал, когда придёт смерть, но она что-то тянула, не приходила. Её он не чувствовал даже вдали. «Хитрит, гадюка», – подумал он и прислушался. Шум в ушах менялся. Он то накатывал, то отступал. «Наверное, так шумит море», – подумал он, хотя на море никогда не был, не видел и не слышал его даже издали. Потом сквозь шум моря начал пробивать какой-то стук. Через некоторое время стук превратился в грохот. Уж его-то Отяпов узнал. Он напряг все силы своего ослабевшего тела, приподнялся и посмотрел на окно. Да, понял он, танки приближались к госпиталю. Даже марлевые занавески, как ему показались, дрожали. Значит, всё же прорвались. Не удержались ни зенитчики, ни его ребята, которых он собрал в лесах на Рессете и под Белёвом.

– Ну что ты всё воюешь, – услышал он тихий спокойный голос человека, который совершенно не боялся гула приближающихся танков. – Всё воюет и воюет. Отвоевался теперь. Полежи спокойно. И другим дай полежать в тишине и покое.

Отяпов указал на окно.

– Ну, что там такое? Синица прилетела. Долбит в окно. Видать, к ночи мороз ударит.

– Танки! – выдохнул Отяпов.

Человек засмеялся.

– Танки… Во попал ты под них, как ягнёнок под волка… Теперь век бластиться будут. Говорю тебе, синица в раму клюёт. Летних мух выбирает. К зиме дело…

– Танки…

Танки ни в тот день, ни в следующий, ни потом через позиции, которые удерживали они вместе с зенитчиками и тульскими ополченцами, не прошли. Когда унесли в тыл раненого и контуженого Отяпова, два танка проскочили левее, попав в мёртвое пространство, где артиллеристы их достать уже не могли. Они остановились и начали вести огонь по позициям зенитчиков.

Первую противотанковую гранату, выданную им на отделение, взял Тульский и пополз к ближнему танку. Как он до него добрался, никто толком не видел. Думали, что он убит или ранен и лежит в поле, в бурьяне, заметённом снегом. Уже собирались ползти за ним, искать. Дымом заволокло всё пространство перед окопом. И ориентировались они лишь по выстрелам танковых пушек и зенитки. То немец в дыму полыхнёт, то наши ответят. И те, и другие, видать, мазали, и продолжали свою изматывающую дуэль. Но вскоре там, где затаился танк, загрохотало и высоко вскинулось пламя.

– Дополз! – сказал радостно кто-то из бойцов. – Это наш его накрыл. Гранатой.

– Вот молодец, пряничная душа, – похвалил Тульского и Ванников.

Тульский сделал своё дело, и никому из них уже не надо было ползти туда, в смертное поле, со второй гранатой.

Немного погодя, когда второй танк, отстреливаясь, ушёл назад, к лесу, Ванников и Гусёк притащили раненого Тульского. Положили на солому на дно окопа.

– Не тормошите его, – сказал сержант Курносов. – Отходит.

Так, не приходя в сознание, Тульский и помер.

Через два дня со стороны города подошла смена: рота пехоты и батарея противотанковых орудий.

«Сорокапятки» разместили в разных местах, в глубину, уступом к шоссе. А бойцы охранения заняли окоп, где оборонялся отряд Отяпова, и начали окапываться дальше, углубляя ходы сообщения.

Рота была свежая, с лейтенантами. Бойцы одеты в белые полушубки. Уцелевшие смотрели на них, как на ангелов, спустившихся с небес.

– Где ж таких только взяли…

Отяпову жилось хорошо. «Слава богу, – думал он, глядя в свежий потолок, видать, недавно покрашенный известью, – хоть отдохну под крышей, в тепле, на чистой койке. Ни стреляют, ни осколков тебе над головой, ни пуль, ни ветра, ни холода. Командиры не матерятся. Их тут просто нет. Говорят, их, командиров, лечат в другой палате. Вот и хорошо, от них тоже отдохнуть надобно – надоели». Врачи и медсёстры спокойные, обходительные. Сосед Отяпову тоже попался хороший. Отяпов давно, ещё когда брели лесами к Туле, заметил, что на людей ему на войне везёт. Народ и соседом в окоп, и на марше, и так, когда драпали по лесам, и на отдыхе попадался хороший, покладистый, не особенно хитрый – так чтобы на чужом горбу покататься, – уважительный и в бою стойкий. Не сказать, чтобы уж очень храбрый, но надёжный, в беде не бросали. Героев на фронте он пока не встречал. Разве что зенитчики. Ловко пожгли танки. Хорошо стреляли. И держались стойко. Порой совсем их снарядами засыпало, а глядишь, опять стреляют. Ну разве не герои? Да те лейтенанты, которые у болота повели их в атаку, вспомнил Отяпов. «Нет, – подумал он, – это ж и есть герои». Так что и героев он на войне повидал.

Соседа звали Кузьмой. Лежал он в госпитале уже порядочно, с середины октября. Обгорел в танке на Рессете, когда прорывались на Хвастовичи. Там, под селом Красным, у моста, его Т-26 подбил немецкий танк.

– Из засады стрелял, – рассказывал Кузьма; говорил он спокойным тихим голосом, как будто о чём-то главном в своей нынешней жизни всё время сожалея. – Две болванки пролетели мимо. Первой германец промазал. Видать, заторопился. Увидел меня на дороге – вон какая цель хорошая на прямой наводке! – и сплоховал от нервов. Германец, что ж, тоже существо живое, нервное.

Отяпов полюбил Кузьму не только за его разговоры, которые, должно быть, и самого танкиста успокаивали и мирили с тем, что выпало ему на войне, но и за то, что тот приносил ему из курилки «сорок». Украдкой совал ему в руку колечко недокуренной самокрутки, и Отяпов жадно затягивался несколько раз. Сразу кружилась голова, и становилось легче и спокойно, как дома. Пережитое куда-то уносилось, таяло, как то болото в тумане, а ранение казалось пустяком, о котором и думать не следует.

Думалось только об одном – о доме.

Но что думать о доме? Дома сейчас немец. Хозяйничает в его деревне, на колхозных полях, в лесу, на речке. Всё теперь пошло под чужую власть. «Ладно, ладно, погоди, вот поднимусь с койки на костыль, а там, может, и ровнее пойду…»

Отяпова одолевала злая надежда на то, что он не совсем отвоевался, что вернётся ещё к своим товарищам, в окопы, что рано или поздно Красная Армия соберёт силы и начнёт наступать. Ведь били же они их, проклятых, на Рессете. Эх, как лихо они тогда атаковали! Даже Гусёк героем ходил, немца повалил. Хороший бой был. Победный. Хотя ни в какие донесения и приказы он, конечно же, не попал. Не названы в том несуществующем приказе имена лейтенантов и других отличившихся бойцов. Гуська, например. Да и его, Отяпова.

Он вспомнил своего убитого немца и подумал: «Даже если калекой теперь останусь, я своё дело на войне сделал. Родину оборонил».

– Первый мимо пролетел. От второго я ушёл, в сторону машину бросил. Знал, что он упреждать будет. Так утку стреляют, с небольшим упреждением, чтобы сама на заряд налетела… А третий ударил прямо под башню. Загорелись. Башнёра – наповал. Колька Лучников, из Тамбова, хороший был парень. Гармонист. Так и сгорел вместе со своей гармоней.

Вот, кольнуло в самое сердце, Отяпова, а мы своих тамбовских над ямкой постреляли…

В какой-то момент слушать Кузьму становилось тягостно. Отяпов и сам навидался всей этой крови и грязи, и слушать чужую боль было невыносимо. Оставалось одно – терпеть. Иначе как? Товарища надо было понимать – душа просила выхода. Вот он его, Отяпова, и выбрал в слушатели. И Отяпов терпеливо слушал всё подряд.

– Как ты думаешь, – спрашивал Кузьма, – какой мне теперь танк дадут? На «тридцатьчетвёрку» бы попасть! Вот это машина! Экипаж четыре человека. Угол наведения… Мотор – дизель, пятьсот лошадей… Наклонная броня…

– Ты и эту сожжёшь, – подал голос забинтованный с головы до пояса ополченец. – Технику любить надо. Беречь. Под огнём надо уметь маневрировать, а не лезть на рожон. Видел я, как вас возле Одоевского шоссе били. У них – одна пушка, а набила вас, всю дорогу запрудили…

У пехоты всегда претензии к танкистам, артиллеристам и лётчикам. А танкисты и пушкари всегда бранят пехоту. Эту историю Отяпов знал. С танками, да при поддержке артиллерии, отбиваться от немцев было куда легче. Случалось, и контратаковали. Но танки могли прекратить атаку перед самыми немецкими окопами и вернуться назад. А артиллерия не всегда умела подавить огневые точки, и немецкие пулемёты оживали в самое неподходящее время, когда пехота высыпала в поле и не имела никакого укрытия. Другое дело – зенитчики. Эх, молодцы ребята! Как они жгли немецкие танки!

Отяпов несколько раз спрашивал о них, живы ли? Может, кто тут лежит? На излечении? Никто ему ничего толком ответить не мог. Какие зенитчики? Какие герои? Нет тут никаких героев…

В конце концов он даже расстроился. «Как же так, – думал он, – ребята город спасли, немецкие танки возле самых домов остановили, а никто об их подвиге не знает».

В начале декабря в палату пришли сержант Курносов, Гусёк и Ванников. Отяпов увидел их, глазам не поверил, а когда догадался, что это не контузия ему икается, а самая доподлинная явь, обрадовался и чуть было не заплакал. Так его тронула забота товарищей. «Не забыли, навестили калеку, консервов вон принесли, сала и хлеба. Целый кулёк всякого довольствия. Небось от своего пайка оторвали мне на поправку…»

Самым бравым и подтянутым выглядел Гусёк. Он щеголял в белом, ещё не выгвазданном ни сажей, ни окопной грязью овчинном полушубке и высоких необмятых валенках. На плече висел такой же новенький ППШ, а на ремне штык-нож от СВТ. «Видать, на махорку выменял», – подумал о своём бравом гвардейце Отяпов.

Он сразу кивнул на шанцевый инструмент и сказал:

– Освоил новую матчасть?

– Так точно, – улыбаясь, ответил боец.

«Хороший парень», – про себя похвалил Гуська Отяпов. Хорошо, что вывел его с Рессеты. Цепкий оказался, не смотри, что на вид хлипкий и всё время дрожал. Вот уж вправду сказано: одного страх, как волк овечку придавливает, что та и не мекнет, а другого героем делает.

– Залежался ты на чистых простынях, Нил Власыч, – сказал Курносов. – Когда на выписку?

– Да уже скоро, – признался он. – Видать, что-то за городом затевается. А? – И он заговорил тише, чтобы слышали только свои: – Выписывать народ стали больше. Слыхал от санитаров такое: маршевые роты формируют, войска на передовой свежими силами пополняют.

Долго им в палате сидеть не разрешили. Попрощались. Сказали, где искать их полк, и пошли.

Когда они ушли, Кузьма, вернувшись из курилки со всегдашним «сороком» в рукаве, кивнул на дверь:

– Товарищи? Я так и понял. Хороший народ. Боевой. Такие ближе всякой родни.

– Это да… Я с ними всего повидал. Рад, что живы. – И вздохнул. – Живы, да не все.

– А ко мне никто не придёт. Все погорели. – И вдруг Кузьма объявил: – Завтра мне на медкомиссию. Буду проситься в свою бригаду. Где она теперь? Начальство знает. Механиков-водителей не хватает. Есть приказ, что нашего брата после госпиталей направлять только по прежней специальности. Как думаешь, «тридцатьчетвёрку» мне дадут?

– Дадут, Кузьма. Конечно, дадут. Ты парень ходовой, знающий. – Отяпов задумался. – А мне винтовка всегда найдётся. Хоть из склада, хоть из-под снега…

Глава седьмая Наступление

В середине декабря 1941 года вперёд пошёл и левый фланг Западного фронта – 50-я и 10-я армии.

Из штаба фронта в штаб 50-й армии пришёл приказ: глубоким ударом на узком участке фронта выйти к Калуге и к 20 декабря овладеть городом. Задачу должна была выполнить ударная группировка, куда вошли несколько дивизий и отдельных частей. Отходящие на линию реки Оки войска 2-й танковой армии Гудериана сплошного фронта уже не имели. Лишь в крупных населённых пунктах и городках стояли немецкие гарнизоны. Однако путь на Калугу ударной группировке приходилось пробивать с боями…

Отяпов всё время посматривал на артиллеристов. «Вот чёртовы дети», – бранил он про себя «сорокапятчиков», которыми командовали два молоденьких лейтенанта. Те копошились в снегу вместе с расчётами, что-то кричали ездовым. Но ездовые, устав нахлёстывать лошадей, которые совсем выбились из сил и теперь почти беспомощно дрожали облепленными снегом боками, командиров, похоже, не слышали.

На самом деле командовал всей здешней артиллерией пожилой сержант. Невысокий ростом, коренастый, в белой каракулевой шапке, он подскакивал то к одной запряжке, то к другой, давал какое-нибудь короткое распоряжение или просто делал едва заметный жест, и расчёт дружно налегал на щит орудия, хватался за постромки, помогал лошадям осилить подъём.

Шли они уже несколько часов. Рота двигалась взводными колоннами. Тащили с собой обоз – несколько саней с боеприпасами и ротным имуществом. С ними шёл взвод «сорокапяток».

В голове колонны несколько раз вспыхивала стрельба. Но тут же всё затихало. Передовое охранение уничтожало какой-нибудь немногочисленный немецкий гарнизон в очередной деревне. Немцы вместо того, чтобы уйти, встречали колонну пулемётным и автоматным огнём. Их тут же сметали ответным огнём. По всему было видно, что противник не ждал прорыва на этом направлении и принимал авангарды группировки за мелкое подразделение или разведку.

В бой рота пока не вступала. Бойцы лишь видели в снегу на обочинах полузаметённые снегом трупы немецких солдат и полицейских. Рассматривать убитых было некогда. «Вот сволочи, – думал Отяпов, – всего-то месяц-другой, как немец здешние просторы занял, а уже желающих ему служить – орава!» Неужто и у них в Отяпах кто-нибудь из местных повязку надел? А что, очень даже может и такое случиться. Он начал перебирать в памяти всех мужиков, кого не успели забрать на войну, и не мог найти ни одного такого, на кого можно было бы подумать, что он пойдёт служить немцам. Но всё же представил, какая жуткая жизнь, должно быть, в оккупированных деревнях, и снова тревога за своих охватила его.

Командиры всё время поторапливали:

– Давай, давай, ребята! Шибче! Шибче! – сердито пробасил сквозь забитые снегом густые усы сержант-артиллерист и повелительным жестом махнул оказавшимся рядом пехотинцам.

Левая пристяжная упала на колени и испуганно заржала. Опяпов схватил её за узду и потянул на себя:

– Ну, милая, давай, тянись, недолго нам уже осталось. Светает вон, значит, скоро остановимся.

Потом начался спуск. Артиллеристы, как дети на горке, тут же повисли на длинном стволе «сорокапятки», ухватились за щит, задерживая её движение, чтобы орудие своей тяжестью не придавило передок с зарядными ящиками и не поломало ноги лошадям. Послышался смех. Опяпов, тоже ухватившись за заиндевелый наклонный щит, увидел одного из лейтенантов. Тот широко улыбался. Полушубок его был расстёгнут, потемневшая от пота гимнастёрка парила. «Ишь, разгорелся, – подумал о нём Отяпов, – как всё равно к тёще на блины едет… Видать, ещё не попадал, в настоящее-то дело. Ну, скоро будет ему и тёща, и блины, и мёрзлая глина в нос…»

То, что рядом, в ротной колонне, шли артиллеристы, успокаивало. Пушка – это тебе не винтовка. Шарахнет – и танк неживой…

Они ещё не наступали. За всю войну, с самых летних боёв, ни разу. Была одна шальная контратака на Рессете. Но и она, считай, закончилась не совсем хорошо. Вроде и победа, и не победа. Снова отступали потом. А тут – настоящее наступление. Говорят, несколько дивизий двинулись вперёд. Кавалерия. Танки. Артиллерия. На санях везли миномёты и ящики с минами. Где-нибудь в хвосте колонны двигались и «катюши». Какое ж наступление без «катюш»? Бойцы только и говорили, что про «катюши» и новые танки. «Начальство это обязательно предусмотрело и позаботилось о нашей пробивной силе», – с надеждой и даже уверенностью, думал Отяпов. Как стреляют «катюши» он видел. Сила! Под Тулой как заревели – дым, огонь, снежная пыль столбом! Пехота из окопов выскочила и – ходу в лес! Из окопов же не видно, куда из этих кузовов снаряды летят. Потом долго смеялись.

Рядом хрустел снегом и покашливал Гусёк. Гуську, как бывалому воину, перед маршем выдали несколько гранат и два запасных диска к ППШ. Начальство его уже заметило. Что ж, заслужил делом. Отяпов видел, как тот раза два снимал рукавицу, ощупывал дымящимися пальцами свой автомат, выковыривал из-под спусковой скобы и рычажка перевода огня набившийся снег. «Молодец, матчасть соблюдает в чистоте и готовности. Надо ж, какой солдат получился! А сколько таких ребят полегло, сколько в плен пошло… – тут же затосковал Отяпов. – Не вывели, не сберегли для Родины и Красной Армии своих надёжных бойцов». Отяпов вспомнил капитана Титкова. «Где-то тут, рядом, опять командует батальоном капитан Титков. Сволочь такая…»

Рассвет их застал в поле. Только что миновали деревню. Бойцы с тоской и надеждой посматривали на дворы. Хаты стояли нежилые, с выбитыми окнами и сорванными дверями. Выстуженные. Хлева тоже пустые. «Германец похозяйничал, – определил Отяпов. – Но ничего, хоть не пожёг. Заткнуть сеном оконные проёмы, навесить двери, протопить печи и – завалиться на отдых… Самое время. Днём-то продолжать марш опасно – не ровён час самолёты налетят». Но деревню они миновали в том же темпе. Командиры молчали. Теперь оставалось надеяться, что на днёвку их остановят в лесу.

Дорога впереди была прочищена. Но снег валил и валил, позёмка гнала косяки снежной крошки по полю и оседала здесь, как туман в противотанковом рву. Белые тугие барханчики росли буквально на глазах. Колёса орудий вязли в них. Лошади совсем ослабли, и ездовые попрятали кнутья, кнут был уже бесполезен.

Наконец и поле осталось позади. Дорога пошла чище, легче. А ветер уже не так трепал солдатские шинели и полушубки, не сёк ледяной крошкой по глазам, не жёг щёки.

И вот в голове колонны родилось и радостной птицей пронеслось по заполненной войсками дороге:

– Стой! Принять в сторону! Привал!

Принять в сторону можно. Полезли в снег. Местами проваливались по пояс. Вокруг елей обтаптывали сугробы, ломали лапник и тут же валились на охапки и засыпали, даже не сняв вещмешков и не отряхнувшись от налипшего в поле снега.

Подошла ротная кухня. Старшина начал раздавать горячую кашу. Перво-наперво накормили артиллеристов. Бойцы стояли с котелками наготове и терпеливо ждали, когда пройдут «сорокапятчики».

– Ну, ребята, – сказал лейтенантам Отяпов, – вы ж и воюйте не хужей, чем на кухне.

Те засмеялись. «Эх, дети, – подумал Отяпов. – Такие не погубили бы орудия. Без орудийной поддержки роте в бою – беда».

Только успели ложки облизать и рассовать их по укромным местам – кто за голенище, кто в нагрудный карман, кто куда, – прибежал ротный:

– Отделение Отяпова и сапёры! Ко мне!

Вот тебе и привал. Похоже, Отяпов, накрылся твой честно заслуженный отдых…

Ротный нахватал их пятнадцать человек. Из штаба полка прибыли лыжники, тоже человек пятнадцать. С ними старший лейтенант. Разведка. Все при автоматах. Кое у кого трофейные. Разведчики с трофейным оружием щеголять любят, этот форс Отяпов давно заметил.

Артиллеристы быстро отвинтили и сняли с осей колёса одной из пушек. Пушку приладили на сани, притянули проволочными скрутками. И – вперёд.

Задачу старший лейтенант из полковой разведки поставил уже в пути: впереди деревня, немцев в ней немного, человек двенадцать, но при зенитной установке и двух пулемётах, и этот чертов гарнизон необходимо было взять любой ценой. Из лазарета прислали две санных повозки с санитарами. И Отяпов в одной из санитарок сразу разглядел Лидку Брусиленкову. Та тоже махнула ему рукой, радостно улыбнулась. Опять им выпала доля хлебнуть чего-то непонятного и вовсе нерадостного. Встреча с роднёй – хотя какая она ему родня? – Отяпова обрадовала.

Шли около часа. Свернули в лес. Затихли. Ездовые соскочили с саней, гладили заиндевелые морды лошадей, чтобы те не заржали и не выдали отряд.

Деревня рядом. В ней тихо. Может, ушли? Германец, он хоть и смел, и хороший вояка, а всё одно умереть от пули боится. А тут на него такая силища прёт.

Вернулась разведка. «Нет, не ушёл. Придётся атаковать».

Старший лейтенант задумался. Позвал артиллерийского лейтенанта. Начали совещаться. Отяпова тоже к себе позвали. Он всё время молчал, вопросов не задавал, чтобы не досаждать командирам решать самое главное.

Распрягли коней. Вывернули оглобли, чтобы не мешали в лесу. Сани с «сорокапяткой» потащили к опушке.

Вон она, зенитка, спаренные стволы торчат над снежным валом. Там же, над валом, виднеется фигура часового. Немец закутан в какое-то пёстрое тряпьё. Видать, совсем замёрз, бедолага. Ветер тянет от деревни. Значит, немецкий часовой их не слышит. Старший лейтенант команды отдаёт шёпотом.

Самая непростая задача, как всегда, у пехоты: как только отстреляется расчёт «сорокапятки», атаковать юго-западную окраину и захватить три крайних дома.

Лыжники уходят раньше. Они войдут в деревню с северо-востока и перекроют дорогу на восток одновременно с атакой отделения Отяпова и сапёрной группы.

Вначале всё шло удачно. Артиллеристы отстрелялись точно. Сразу подавили зенитную установку. Отяпов поднял своих. Добежали до первой хаты. И тут ударил пулемёт. Он бил откуда-то из глубины проулка, из метели. Упало несколько человек. Захрипел Ванников, загребая под себя снег. Отяпов ухватил его за ремень и оттащил за кладушку дров. Залегли. Пулемёт не умолкал. И Отяпов сразу забеспокоился о тех, кто остался лежать на снегу, в проулке, под огнём.

– Нил Власыч, я заметил, откуда он стреляет. – Гусёк дрожащей рукой очищал от налипшего снега свой ППШ. Протёр, проверил диск и вытащил из кармана полушубка гранату, зачем-то подышал на неё.

«Нервничает», – понял Отяпов.

– Давай, Гусёк. Правее обходи. Вдоль сараев.

Гусёк исчез в проулке. Метель поглотила его мгновенно.

Отяпов полез в карман Ванникова, чтобы найти его медицинский пакет. Но вдруг понял, что тот уже не дышит. В Калугу шёл… Домой. Надеялся своих повидать. Повидал…

В глубине проулка лопнула граната, потом другая. Немного погодя вернулся Гусёк. Он тащил пулемёт. Тянулась по снегу лента с длинными, как карандаши, патронами. Дырчатый кожух с шипением дымился, издавая приятный металлический запах.

– Вот, Нил Власыч, трофей прихватил.

– Ванников помер, – ответил Отяпов.

– Что, наповал?

– Наповал. Вот тебе и Калуга…

Вскоре пришли лыжники. А за ними – связной из штаба батальона с приказом: атака деревни отменяется, срочно возвращаться назад.

Отяпов с Гуськом вытащили тела убитых к дороге. Оружие забрали с собой. Раненых увезла Лидка. Хоронить своих товарищей им было некогда. Местные похоронят. Хотя местных никого не видать. Ни души. Должно быть, все ушли в лес. Или немцы угнали.

Оказывается, батальонная колонна меняла маршрут движения. Деревня им теперь была не нужна, её они обходили стороной. Видимо, разведка нашла другую дорогу, более пригодную.

Глава восьмая Бой за деревню

В Калугу Отяпов не попал. Полк обошёл город с северо-запада. Шли маршем, без остановок и боёв. Всё уже было сделано. Вдоль дорог стояли уткнувшиеся в кюветы громоздкие немецкие грузовики и наши ЗиСы и полуторки с выгоревшими кабинами и обгоревшими, будто обглоданными каким-то неимоверным и жадным зверем скатами.

– Хороший город, – сказал Курносов. – Я до войны тут бывал.

– Пожгли сильно. – Отяпов смотрел на дымчатую кромку горизонта, которую обрамляли плотно наставленные дома незнакомого города, той самой Калуги, о которой столько говорили все эти дни и откуда родом был Ванников.

– Да, пожарищем пахнет.

Вскоре повернули левее и вышли к крайним домам. Домишки здесь стояли так себе, не лучше, чем у них, в Отяпах. Правда, все крашеные в голубой или в зелёный цвет. И наличники резные, в затейливых узорах. Такого художества у них в деревнях не водилось.

Отяпов шёл и любовался наличниками. Каждый следующий дом был украшен узором, который совершенно отличался от предыдущего. «Мудрёный, видать, тут народ живёт, – подумал Отяпов, – завистливый. Вон как своё от соседского отгораживает. Вот такой и Ванников был, царствие ему небесное. Не дошёл до своего дома. Тоже, должно быть, с узорами да затейством… Дети сиротами остались».

Возле дороги лежала полуобгорелая лошадь, задрав кверху копыта. Её уже свежевали две старухи и мальчонка. Старухи рубили топором куски мёрзлого мяса, а мальчик складывал их на санки, стоявшие в черном затоптанном снегу, обмётанном копотью. Топор у старух был, должно быть, туп, и у них получалось плохо. А может, труп лошади сильно застыл. Ротный сказал, что ночью давануло до тридцати пяти. Ну, ничего, в такой одёжке, в какую обмундировали их перед наступлением, пережить и не такой мороз можно.

Мальчик смотрел на идущую колонну и рассеянно улыбался. Должно быть, голодный, подумал Отяпов. Но его опередил пулемётчик Гридников. Он перескочил через кювет и сунул мальцу кулёк. Что у него там было, неизвестно. Может, сахар да сало. Что им ещё выдавали перед маршем? По банке рыбных консервов и гороховый концентрат. Гридников – человек добрый, он всё отдаст.

А малец чем-то на Власика похож. Только, может, ростом поменьше.

Отяпов оглянулся. Но шедшие сзади уже закрыли обочину дороги, где старухи и малец разрубали убитую лошадь.

К вечеру вышли к деревне. Деревня целая, дома все стоят, не пожжены, не побиты снарядами.

За деревней шла стрельба. Пока палили из винтовок, да изредка дёргал морозный звонкий воздух наш «максим». Басовитый его грохот раскатисто стлался по вымерзшей лощине, где лежали несколько убитых. Чьи, пока непонятно.

Расположились за домами и сараями. Ротный сказал, что предстоит атаковать ту сторону лощины. Там засели немцы. Неужто, придётся лезть через лощину в лоб, без артподготовки?

Отяпов высунулся из-за угла, чтобы получше осмотреть местность, где им через минуту придётся умирать. Лощина неширокая, перескочить можно в один мах. Несколько стёжек протоптаны на ту сторону. По ним, должно быть, и бежали те, что лежат теперь, припорошенные снегом. Один лежал совсем близко, за колодцем. Отяпов присмотрелся: немец! «Так тебе и надо, чёртов сын», – подумал об убитом Отяпов.

Рядом шевелился Курносов. Он устраивался поближе к фундаменту.

– А ну-ка, подвинься, – сказал Отяпов и толкнул его валенком в бок. – Убери-ка свой лафет в сторонку.

И точно, вскоре и их очередь подошла.

Вначале «максим» прошёлся очередью по березняку и верхушке пологой горы на той стороне лощины. Было хорошо видно, как пули поднимали снежную пыль и секли по сучьям молодых деревьев. И тотчас оттуда ответил немецкий МГ. Несколько пуль шлёпнули по брёвнам их дома, звякнуло разбитое стекло.

Появился ротный. Начал смотреть в бинокль в сторону горки, откуда молотил немецкий пулемёт.

– Приготовиться! – крикнул он.

Но немцы поднялись раньше.

– Господи! Иисусе Христе! – выдохнул Отяпов и оглянулся на товарищей, прижавшихся к стене дома в ожидании своей участи.

Но тут захлопали миномёты, и лощину, противоположный склон с фигурками в грязных коротких комбинезонах, березняк и трупы немцев заволокло гарью и снежной пылью.

– Понеслась кривая в баню, – хохотнул Курносов и вытащил из-за пазухи сухарь.

Некоторые осколки на излёте добрасывало до самых дворов. Они шлёпались поодаль, прожигали затоптанный снег и исчезали, как нечистая сила.

Через несколько минут опять появился ротный. В руках у него был новенький ППШ. Он что-то кричал. И Отяпов понял, что надо выходить и бежать туда, по лощине в гору, где всё было расковеркано минами, и где гарь всё ещё оседала на седой испорченный снег.

Окопы немцы отрыть не успели. Сделали норки в снегу, снизу застелили еловым лапником. Пулемётчики утроились более основательно. Натаскали досок, выложили бруствер и присыпали снегом. Расчёт уйти не успел. Двое лежали прямо возле пулемёта и коробок с патронами. Третий поодаль. У третьего не было головы.

– Хорошо отработали миномётчики, – стиснув зубы, сказал ротный.

Они потоптались вокруг убитых пулемётчиков и пошли в сторону леса, куда продвигался весь батальон.

Возле леса были сложены раненые. Откуда они тут взялись, непонятно. Примчались санитарные сани, потом ещё двое. Начали грузить раненых. Отяпов помогал санитарам поднимать на сани раненых и всё смотрел в поле, не подъедет ли на своём сером коне Лидка. Но Лидки не было.

Зато появился капитан Титков. Его Отяпов узнал сразу. На белой лошади. Бравый. В хорошо подогнанном полушубке и белой кубанке с красным верхом и золотым галуном. Прямо орёл степной, казак лихой. Встретились глазами. Отяпов отвернулся. Узнал ли его капитан Титков? Должно быть, узнал. Не такой уж он и пьяный был тогда, на Рессете, чтобы не помнить бойца, который хотел скинуть его с повозки.

– Ну что, ребята? – крикнул Титков весело, как будто привёз полевую кухню с горячей кашей и звал всех к котлу. – Много трофеев нахватали? Тащи всё в деревню!

Трофеи были. Несколько пулемётов, два миномёта, мотоцикл, повозки и несколько лошадей. Лошадей, правда, тут же старшины расхватали по ротам. Их в список трофеев не впишут. Не такие дураки командиры, чтобы ради лишнего ордена коня в чужой обоз отдавать. Ордена ещё будут, а конь нужен сейчас.

Кухня и вправду уже ждала их в только что захваченной деревне. Вот молодец старшина! День выдался хороший. Даже, можно сказать, весёлый. Все живы. Раненых быстро отправили в тыл. Жалко только, что в Калуге не побывали. В Туле вот довелось. Щами с гусятиной угостили. На всю жизнь запомнится. А тут – не довелось. С другой стороны, что им было делать в Калуге? Город разбит. Народ голодный. Можно было бы отыскать семью Ванникова. Но что сказать его жене? Что не уберегли её мужа от немецкой пули? Рассказать-то, конечно, надо было. Где убит. Как воевал. Как о них тосковал…

Каша была вкусная. Гусёк так и хватал с ложки большими кусками. Задыхался, кашлял, шлёпал жадными губами, измазанными сажей. Без конца закидывал за спину свой ППШ. Приклад автомата он уже где-то поцарапал.

– Что ты, – сделал ему замечание пулемётчик Гридников, – как гончий кобель после охоты…

Гусёк только засмеялся и отвернулся, чтобы кашлять в сторону. Ел он всегда много.

Прошли мимо миномётчики. Несли трофейный пулемёт и немецкие ранцы.

– Пригребай, ребята, к нашему котлу! – позвал их старшина. Своих он покормил, можно было угостить и соседей, так выручивших во время боя.

Солнце уже зачерпнуло снега в дальнем поле, золотило густым уходящим светом соломенные крыши. Уцелела деревня. Уже и жители откуда-то появились. Ребятишки сновали среди бойцов. Их старшина тоже приказал кормить до отвала.

«Вот бы и свою родную деревню так войти», – подумал Отяпов и никому об этой своей мечте не сказал. Он знал, что на войне лучше об этом молчать.

Отяпы были далеко. Но туда они уже шли.

Глава девятая На Варшавском шоссе

Полк разгрузился на заснеженной станции.

Артиллеристы выводили из вагонов испуганных лошадей, скатывали по бревенчатым помостям дивизионные пушки. Орудия на резиновых колёсах мягко скатывались вниз, в снег, покачивались из стороны в сторону, словно живые.

В голове состава разгружалась санитарная рота. Там тоже стояла суматоха и гвалт.

Роты выгрузились быстро. Сложили на сани своё армейское добро: ящики с гранатами, цинки с патронами, какие-то мешки, от которых пахло съестным – ни то сухарями, ни то воблой. И через полчаса уже шагали взводными колоннами по натоптанному просёлку прочь от станции.

– Куда ж нас, братцы, гонят? – спросил боец из недавнего пополнения, прибывшего из Калуги.

В их полк влили несколько маршевых рот. Пополнили новыми орудиями артиллерийский дивизион. Каждой роте выделили два пулемёта – из ремонтного фонда. «Максимы», брошенные по лесам и дорогам ещё во время осеннего отступления и собранные комсомольцами, отремонтировали на калужских заводах и распределили по ротам, как награды.

Гридникову сразу же присвоили младшего сержанта и дали двоих бойцов из калужан. Один из них теперь тащил тяжёлое тело «максима» с ребристым кожухом, другой – станок. Гридников нёс, перекинув за спину на трофейном ремне, покрашенный известью щит. Коробки с лентами первый номер, пользуясь своим новым высоким чином, заботливо распределил среди бойцов взвода, так что ни одно из отделений не осталось без ноши.

Одна из коробок была поручена отделению Отяпова. И вначале её бережно нёс сам отделённый. Наконец Отяпов окликнул шедшего рядом Гуська и сунул ему в руки тяжёлую металлическую коробку, тоже кое-как, наспех, обмазанную густой известью.

Маскировку наносили уже в эшелоне. Взводный принёс ведро с известью и приказал покрасить всё, что можно. На всё извести, конечно, не хватило. Но каски и пулемёт покрасили.

Шли уже несколько часов. К вечеру мороз начал прижимать. Особенно в поле, так и жалил открытые места, давил на лоб и виски.

Вскоре впереди увидели холмы, которые грядой уходили вдоль шоссе на запад. У подножия холмов всё было запутано проволокой. Темнели следы танковых гусениц. В лощинке стоял сгоревший лёгкий Т-60. Корма у него была взорвана, видать, сдетонировали боеприпасы. Он уже порыжел от ржавчины, а сверху был накрыт высокой снеговой шапкой.

– Вот тут, видать, и остановимся на постой, ребята, – невесело сказал Отяпов, оглядывая окрестность.

А окрестность и вправду была безрадостной.

Линия окопов тянулась по опушке реденького леса, иногда по чистому пространству среди одиноких кустов ивняка. Позади, судя по чёрным шишкам куги и зарослям камыша, болото. Там чернели свежие полыньи от разорвавшихся снарядов. Полыньи были разного размера.

Не доходя до линии окопов, спустились в глубокий ход сообщения. Приказали нагнуть головы. Нагнули. Пошли на полусогнутых. Кому охота снайперу под пулю голову подставлять.

Отделению Отяпова достались тридцать метров неглубокой траншеи со снежным бруствером. Кое-где, где были устроены стрелковые ячейки, снег облит рыжеватой водой и заморожен. Под ногами зыбало и чавкало – болотина, копать глубже нельзя.

– Вот, командор, и попали мы, – сказал Лапин и начал по-хозяйски устраиваться в ячейке.

Лапин ещё в лесу наломал сосновых веток и нёс их под мышкой. Теперь старательно укладывал их под ногами. Кто-то над ним пошутил:

– Ты, Лапин, уж больно стараешься. Баба так постелю не стелит.

В ответ Лапин только усмехнулся. На вид ему было лет тридцать. Сухощавый, живой, как подросток. На тыльных сторонах ладоней густые аляповатые татуировки: на одной восходящее или заходящее солнце с надписью «Север», на другой череп с серпом и молотом на лбу и надписью «Печора». «Видать, парень бывалый», – поглядывая на своё пополнение, примечал Отяпов. Ну, ничего, тут нам не гладью вышивать. Бойцы Лапина сразу прозвали – Расписной. Тот не обиделся.

Ячейка, которую занял Отяпов, пахла мочой и болотиной. Под ногами валялся кусок кровавого бинта. Вмёрзший еловый лапник дышал и сипел. Иногда казалось, что стоишь на кочке среди болота и вот-вот ухнешь в прорву. Но это – когда задрёмывал. А так ничего, можно было терпеть.

Пришёл взводный и приказал выделить троих человек для строительства землянки.

Отяпов тут же занарядил троих калужан, старшим назначил Лапина.

– Ладно, мне не западло, – согласился тот. – Для разнообразия жизни, так сказать. А где будем эту самую блатхату созидать? Да, командор, и вот ещё что: на круг всё же работать будем, доппаёк не предусмотрен?

Отяпов вытащил из кармана сухарь и сунул Лапину. Но тот отвёл его руку, засмеялся и пошёл по ходу сообщения за взводным.

Непростой ему попался человек, этот Расписной Лапин. Взводный приказал присматривать за ним особо: мол, бывшие уголовники перебегают на ту сторону, чуть что – руки вверх… Вот не было заботы Отяпову, когда простым бойцом был, так на ж тебе – «секельки» в петлицы и ответственность за целое отделение. Смотри за ними, обучай владеть оружием, приглядывай, чтобы самострел не сделали. Морока…

К ночи землянка была готова. Взвод потянулся на отдых. В окопах остались только наблюдатели и дежурные при пулемёте.

Гридников со своими калужанами отрыл ещё один окоп – в зарослях кустарника, во впадине, где начиналась лощина, уходящая в сторону леса. Лощина та шла немного наискось, так что, в случае необходимости, он со своим расчётом мог свободно, не обнаруживая свой маневр, перетаскивать пулемёт левее и прикрывать стык с соседним взводом. Там же окопались бронебойщики, оба расчёта.

Когда отделение ушло в землянку, Отяпов пошёл по ходу сообщения, чтобы ещё раз убедиться, что всё ладно.

Уже смеркалось. Левее, примерно в километре, гремело и перекатывалось эхом в глубину леса и по всему болоту. Там, видать, либо наши наступали, либо контратаковали немцы.

Прошел мимо наблюдателя. Тот стоял, привалившись плечом к столбу, и жевал сухарь.

– Что, Никитин, сладок сухарь?

– Ещё как, Нил Власыч.

Все его так звали – Нил Власыч. Какой он им «товарищ ефрейтор»? Ефрейтор… И слово-то какое-то не наше, не русское, а больше германское…

– Всё тихо?

– Тихо.

– Затвор-то не примёрз?

– Да нет.

– Дай-ка посмотрю. – И Отяпов отвёл затвор винтовки Никитина. Винтовка неновая, уже, видать, побывала в бою. Патрон был в патроннике, и Отяпов, убедившись в готовности бойца и его винтовки к самым решительным действиям, осторожно толкнул боеприпас на место. Затвор ходил мягко. Смазку Никитин, как он им приказал ещё в эшелоне, протёр насухо. Калужане оказались людьми покладистыми и в военном деле сноровистыми. Не хуже тульских. Но те, пожалуй что, победовей.

– Смотри вон за тем склоном. Там у них окопы. Совсем близко.

– Да я уже понял. Мелькали там, котелками гремели. Сейчас затихли.

– Тоже наблюдают. Вот ты, Никитин, стоишь, и за германцем наблюдаешь. А он, германец, тоже там стоит и за тобой наблюдает. Вон, ракеты начал пускать. Ты, голову-то, пока она горит, убирай. Снайпер может работать. Если будет какое сомнение, кинь гранату. Понял? Только подальше. Чтобы своих не зацепить.

Ночью отделение Отяпова подняли по тревоге. Ничего такого тревожного не оказалось. Просто из роты отряжали взвод на переноску боеприпасов.

Носили мины для тяжелых миномётов.

Тропинка была проложена прямо по Шатину болоту, через лес. Там, в лесу, находился склад боеприпасов, хорошо замаскированный в оврагах среди вековых елей. Чтобы не демаскировать склады, днём туда никто не ходил, не ездил. Снаряды, мины и прочие огнеприпасы на позиции артиллеристов и миномётчиков доставлялись в тёмное время суток. Ночь в феврале дольше дня, и до рассвета бойцы успевали сделать по Шатину болоту от складов на позиции по три-четыре ходки.

Тропинка под ногами прогибалась. Особенно когда возвращались назад, с двухпудовой ношей. Мины перевязывали за хвосты ремнями, перекидывали через плечо или через голову и – вперёд. Дистанция десять шагов.

Хруп-хруп ледок под ногами. Впереди идущий вытягивает шею из-под врезавшегося в плечи ремня, смотрит в глубину белого болота, покрытого пятнами от попаданий снарядов и мин. От них тянет тухлой болотиной. Чёрные полыньи парят, мороз им нипочём, словно изнутри их подогревает сама нечистая сила, прилетевшая сюда с Зайцевой горы.

Отяпов поправил сползшую вниз левую мину, заодно пощупал, ладно ли затянуты узлы. Подумал, тоже поглядывая в белое поле: летом, должно быть, тут полно утей. Гнездятся. Выводят утят. Корма полно. Укромно. Кустарник. Камыш. Узлы на хвостах мин надо было проверять постоянно, не развязались бы…

Впереди идущий начал сбиваться с ноги, вихлять и замедлять ход.

– Стёпин! – окликнул его Отяпов. – Не спи, гад ты такой! Угробишь себя и нас!

Разговаривать на тропе запрещено. Но Стёпин, идущий впереди, явно задремал и в таком ненадёжном состоянии может наделать беды куда хуже.

Стёпин оглянулся, махнул рукой: мол, всё в порядке, не сплю.

Не сплю…

Стёпин тоже калужский.

Стёжка начала отворачивать влево. Обходили полынью, из которой торчали покрытые инеем жерди. На жердях обрывки тряпья. Начальник склада, когда проводил инструктаж, рассказал: три ночи тому назад задремал на ходу боец, упал, мины ударились одна о другую и произошёл взрыв.

Отяпов посматривал за идущим впереди до самого конца болота. На твёрдом догнал бойца и ударил его кулаком между лопаток:

– Ты что, чёртов сын!..

– Виноват, Нил Власыч. Больше не повторится.

– Смотри…

До общего подъёма успели пару часов поспать. Спали, даже не разуваясь. Зарылись в солому в углу землянки и тут же дружно, как сыны от одной матери, захрапели.

И приснился Отяпову сон. Будто идёт он по гречишному полю. Гречиха цветёт белым цветом. На вишнёвых стебельках тяжёлые гроздья цветков. Эх, какой урожай будет, думает Отяпов! А солнце над полем такое жаркое, доброе, на всё хватает его тепла – и на гречишное поле, на цветы, на лес, млеющий среди зноя тёмно-зелёными соснами и бархатистыми осинами, на его, Отяпова, чтобы он не мёрз посреди февральского болота. Но это ещё не весь сон. Самое радостное в нём было то, что краем поля, только с другой стороны шла женщина. Отяпов смотрел на неё и вроде бы узнавал, а вроде бы и нет. Решил окликнуть по имени. Имя он вроде как тоже знал. Набрал в грудь воздуха, чтобы осилить крик… Но тут его толкнули в бок. Разбудил какой-то гад распоследний из отделения…

– Вставай, Нил Власыч. Каша пришла.

Каша – дело неотложное. Надо подниматься. А в глазах стояли, холодили веки слёзы. Так жалко, что сон не досмотрел!..

Только успели управиться с кашей, зашевелился весь полк. Доскабливали котелки уже в ячейках.

А на гряде высот, по гребню и скатам, уже поднимались чёрные столбы взрывов. Неужели артподготовка? Сердце у Отяпова заколотилось. Он оглянулся на своих. Лица у всех посерели, вмиг осунулись. Поняли, что сейчас будет.

Артиллеристы ещё покидали снарядов по гребню высоты. Взводный выскочил на бруствер, поскользнулся на обледенелом скате, упал, выронил свой пистолет. Поднялся, снова полез на бруствер. Пистолет ему подали.

– Вз-зв-во-од! – закричал он, не теряя решительности. – За мно-о-ой!..

Левее, натужно ревя моторами, шли три танка. Две «тридцатьчетвёрки» мощно пробивали в снегу глубокие туннели. За одной из них, немного отстав, шёл Т-40.

Лейтенант бежал впереди и часто оглядывался на бойцов, которые барахтались в снегу позади него, широко растянувшись по полю.

– Гусёк, Лапин! Давай за мной! – И Отяпов перевалился через снежный отвал и побежал за «тридцатьчетвёркой» по рыхлому гусеничному следу.

Он знал, что сейчас, когда немецкие противотанковые пушки начнут стрелять по танку, под огнём окажутся и они. Но ползти по глубокому снегу, а потом перебираться через заграждения из колючей проволоки, было ещё опаснее. Сапёры ночью ползали на нейтралку, снимали мины и резали проволоку. Немецкие дежурные пулемёты их отпугивали. И неизвестно, где сапёры сняли мины, а где нет.

Немецкие противотанковые орудия ожили, когда «тридцатьчетвёрки» подошли к линии проволочных заграждений. Одна трасса прошла над танком выше, даже не задев его. Другая чиркнула по башне и, изменив траекторию, прошуршала над головами бойцов, бегущих за танком. Они инстинктивно попадали в снег. Но тут же поднялись и побежали дальше. Третье попадание оказалось более точным. Трасса рассыпалась брызгами электросварки на наклонной лобовой броне. Но танк продолжал идти вперёд.

Лёгкий Т-40, шедший позади, делал короткие остановки и стрелял из обеих пулемётов. Особенно отчётливо слышался басовитый стук крупнокалиберного ДШК. Башенный стрелок, должно быть, засёк позицию ПТО и теперь молотил из пулемётов в одном направлении. Орудие вскоре замолчало.

Треснули столбы, и «тридцатьчетвёрка» протащила вперёд проволоку, потом развернулась и пошла левее, по лощине. Теперь огонь противотанковых пушек, стоявших на прямой наводке на склоне высоты, ей был не страшен.

Отяпов оглянулся, и холодный пот побежал по позвоночнику под ремень: вторая «тридцатьчетвёрка» и лёгкий пулемётный танк пятились назад. Они вели частый огонь и уходили по своему следу к окопам. Пехота слева тоже стала нырять в снег и вскоре исчезла. Осталась только их рота и правофланговый батальон. Батальон уже карабкался вверх и вёл автоматный огонь.

– Давай, ребята! Вперёд! – что есть силы закричал Отяпов своим бойцам, чувствуя, что все ждут его команды. – Если тут заляжем, пропали!

Немецкий пулемёт повёл огонь вдоль наступающей цепи, больше захватывая порядки соседнего батальона. Но Отяпов знал: как только они начнут подниматься по склону верх, к первой немецкой траншее, он перенесёт огонь на их линию. А пока для немцев, обороняющихся на склоне высоты, они были менее опасны.

Перед тем как подниматься вверх, залегли. Отдышались. Пулемёт молотил вверху и немного левее.

– Кто пойдёт к пулемёту? Нужны двое. С гранатами.

Бросать гранаты в отделении умели не все. Некоторые гранат просто боялись. Отяпов даже не был уверен, все ли взяли их с собой.

Бойцы молчали.

Тогда Отяпов позвал двоих – Лапина и Никитина.

– Не бойтесь, ребята, – сказал он им, перекладывая гранаты из вещмешка в карманы. – Я пойду с вами.

Когда они поднялись по склону выше, стало хорошо видно чистое пространство, исхлёстанное танковыми гусеницами. Там и тут бугрились серые холмики убитых. Возле некоторых копошились санитары. Танки уползли за окопы и маневрировали уже в перелеске. «Тридцатьчетвёрка» вела огонь по высоте. Снаряды рвались на гребне.

Подползли совсем близко.

– Ну, командор, кто ему рога ломать полезет? – спросил шёпотом Лапин.

Отяпов посмотрел, как затянуло тоскливой пеленой глаза Никитина, и ворохнулся было вперёд, но Лапин остановил:

– Как масть ляжет, так и будет. Я – первый.

После, когда ворвались в траншею и в короткой схватке выбили немцев из первой линии, Лапин, задыхаясь от неостывшего азарта и кашля, рассказывал, как он справился с немецким пулемётчиком, а потом собирал трофеи в захваченном блиндаже:

– Ну, тут я ему акулу под ребро… Повалил оленя, покрапил снежок красненьким… А там у них барахла всякого!..

– Ловкий ты парень, Расписной! – хватили его бойцы.

Лапин, явно польщённый похвалой, рассказывал дальше. Все его с удовольствием слушали, будто сами только что были не здесь, не в месиве рукопашной, а где-то далеко, где ни стрельбы, ни немца, ни пуль над головой.

– Ну, тут я гляжу – тормоз[20] в конце хода. Аг-га! Я его – на себя. Гранату вперёд, на гостинец. И – весь хабар, что там был, мой! Один олень ещё живой. Ну, я ему прикладом, как вон Нил Власыч учил. Подмотал вату[21] и – ходу. Вот, всё, что честно добыто, так сказать, в доблестном бою… – И Лапин пнул носком сырого валенка немецкий ранец. – На всю хевру, конечно, не хватит. Но можно и ещё пошмонать.

Начали устраиваться. Выбросили трупы немцев. Рядом, на брустверах в сторону второй немецкой линии, выложили своих. Им теперь всё равно. Через час-другой застынут, никакая пуля не возьмёт. И послужат ещё…

Спустя некоторое время внизу, возле проволочных заграждений появилась «тридцатьчетвёрка», та самая, которая ушла по лощине влево. Теперь она уходила назад.

– Ушли наши танки, – сказал кто-то из бойцов.

– У танкистов своя работа.

– Это так. Попукали и ушли.

Бойцы материли танкистов. Но вскоре успокоились. Кто раскладывал в нише трофейные гранаты, кто курочил немецкий ранец, кто грыз свои сухари. Ждали контратаки. И не напрасно.

Немцы контратаковали уже в сумерках.

Глава десятая «Танки!»

Вначале обработали из миномётов. Да так, что тела убитых и раненых выбрасывало из окопов. Тяжёлые мины ложились парами.

Когда начало трясти землю, Отяпова затошнило. Хорошо, что ничего не ел, подумал он, сплёвывая под ноги горькую желчь тягучей слюны. Зашумело в ушах. Контузия, сволочь такая…

Он пришёл в себя оттого, что кто-то с силой тряс его за плечи. Пелена перед глазами рассеялась, и он увидел искажённое ужасом лицо Гуська. «Случилось что-то страшное», – понял Отяпов и попробовал встать. Все суставы болели. Руки-ноги дрожали.

– Танки! – услышал он голос Гуська.

Через них перепрыгнул лейтенант. Тут же резко ударила бронебойка. Обдало снегом и мёрзлой землёй.

«Началось… Ничего, сейчас встану и я…»

Отяпов навалился грудью на бруствер. Затолкал в магазин новую обойму. Уже понесло по траншее пороховой дымок. И этот запах, почти родной, как махорочный дух, заставил Отяпова внутренне встрепенуться, взять себя в руки.

Снова ударила бронебойка. Отяпов оглянулся. Первый номер в расстёгнутом полушубке стоял на коленях в снежном ровике и, плотно сжав губы, тщательно прицеливался – туда, вдоль склона, где, должно быть, и происходило самое страшное. Выстрелил и Отяпов. Теперь он видел, в кого надо стрелять.

Немцы атаковали тем же манером, что и они. Танки шли впереди. Пехота, небольшими группами, до отделения, не больше, продвигалась под их прикрытием.

Отяпов стрелял, выцеливая синие в вечерней мгле фигурки немецких пехотинцев, мелькавшие за коробками танков.

Танк, шедший прямо на их окопы, неожиданно резко развернулся и осел на правую сторону.

– Патрон! Быстро! – крикнул бронебойщик своему второму номеру.

«Вот молодец Тимир!» – с благодарностью подумал о бронебойщике Отяпов.

Танк развернуло боком к их окопам. Теперь в него стреляли все. И вскоре он задымил. Открылся верхний люк и из него кубарем выкатился танкист, спрыгнул по броне вниз и исчез в снегу.

Ловок… Жить охота… Второго Отяпов не пропустил. Немец повис на броне, потом сполз на корму. И вскоре начала дымиться, а потом загорелась его одежда. Танк охватило пламя, начались рваться боеприпасы.

Два других танка остановились, сделали по нескольку выстрелов и стали пятиться назад. Пехота залегла, открыла огонь. Перестрелка длилась минут пять. Потом погасла. Немцы короткими перебежками отходили во вторую линию своих окопов. Не вышло у них с контратакой, и они отошли.

«Ишь, как воюют! Осторожно. Не то, что мы», – так думал Отяпов, выглядывая из окопа и определяя, откуда может прилететь пуля или мина. Но ничего опасного, кажется, не заметил. Можно было отдохнуть.

Ночью бойцы ходили к танку – греться.

Отяпов тоже хотел сходить, посмотреть, как его, чёртова сына, раздуло от внутренних взрывов. Но усталость разламывала всё тело, клонило в сон, да так неодолимо, что, кажется, захворал, и это хвороба захватывала его такой неодолимой силой, так корёжила и мучила ослабевшее, беспомощное тело, что он едва сдерживался, чтобы не застонать в полусне. Уснуть тоже не мог. Проклятая контузия…

Утром, когда наступил артиллерийский рассвет, прилетели самолёты. Никто их не отгонял, ни истребители, ни зенитки. Пикировщики выстроились гигантским колесом и парами бросались на отбитые окопы.

Как ни странно, но бомбёжку Отяпов вынес легче.

Самолёты заходили снова и снова. Когда очередной «лаптёжник» зависал над линией окопов и от него отделялась, будто помёт, бомба, казалось, что она-то вот сейчас и прилетит к нему. Но спустя мгновение бомбу сносило куда-то в сторону. И опять жизнь продолжалась. Не так-то просто было попасть в узкую, как жилка траншею.

Самолёты улетели. Наступила тишина. И что стряслось, откуда прозвучала эта команда, а может, никто и не подавал никакой команды, а с людьми, сразу со многими, произошло нечто, что заставило их выскочить из окопов и бежать сломя голову вниз по склону, к своей линии.

Напрасно лейтенант размахивал пистолетом, выскочив наперерез бегущим. Его сбили с ног, и, наверное, затоптали бы, если бы не Отяпов. Он подхватил лейтенанта под руки, поставил на ноги и толкнул вниз. И через мгновение тот уже бежал, спасался вместе со всеми тем же резвым аллюром.

В окопах их встретил комбат Титков. Он стоял на бруствере и, выбирая из оравы бегущих кого-нибудь одного, тщательно прицеливался и нажимал на спуск.

– Трусы! Мать вашу!.. – матерился он и снова тщательно прицеливался, чтобы ни одна пуля не пропала зря.

Револьвер прыгал в его руках, как механический молоток, которым он уверенно забивал гвозди в бегущие ему навстречу тела. Когда патроны кончились, он открыл барабан и начал его торопливо заряжать. Но в это время бегущая лава хлынула в окопы, и комбата Титкова сбили с ног. Кто-то вырвал из его рук револьвер и отбросил в сторону. А что произошло через мгновение, толком никто так и не мог потом вспомнить… Глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая Окружение

В полдень по ходу сообщения ходил командир полка. Пожилой, постарше Отяпова, полковник с седыми усами, в белой каракулевой шапке. Его осунувшееся лицо, казалось, не выражало ничего, кроме усталости.

– Что ж вы, братцы, натворили? – приговаривал он, заглядывая в лица бойцов. – Что ж вы, ти-вашу-разъети…

Бойцы при виде полковника вытягивались в своих тесных ячейках, прижимая к бокам винтовки, будто боясь, что сейчас тот потребует показать ему штык и скажет: «Вот он!»

Комбата нашли в траншее с пробитым боком и стреляной раной. Кто-то из бежавших бойцов всадил ему штык и одновременно выстрелил. Если бы только выстрелил, может, сошло бы за пулю с той стороны. Но штык, пропоровший Титкова насквозь…

Отяпов знал капитана Титкова давно. И о том, что с ним случилось, нисколько не сожалел. Подумал: «Место тебе, чёртов сын, на дороге надо было ещё…»

Скольких капитан положил из своего револьвера, полковник почему-то не считал и о них не сожалел. Вот о них-то, безвинно попавших под пули комбата, Отяпов горевал. Ладно б в бою…

Никто о случившемся не разговаривал. Но по лицам было видно – думали все.

Вместе с полковником в роту пришли два младших лейтенанта из штаба дивизии – дознаватели особого отдела.

Отяпов посматривал на Лапина. Тот не подавал виду. Но притих. Будто со стороны наблюдал.

Когда ввалились в окопы и начали разбираться, где свои, а где чужие, когда ещё не разошёлся слух об участи капитана Титкова, Отяпов видел, как Лапин менял штык. Сдёрнул штык с винтовки убитого, а свой снял и сунул под еловую подстилку.

– Слышь, командор, – шепнул Лапин Отяпову, – как думаешь, кто хозяина заколбасил?

Отяпов ничего не ответил, даже не взглянул в сторону Лапина. И тот заметно заволновался. Снова зашептал:

– Никак следаки пришли? Как думаешь, шмон будет?

– Ты штык-то поглубже припрячь, – ответил ему Отяпов и посмотрел в глаза так, чтобы тот больше не заговаривал о том, о чём все молчали. – И обойму дозаряди. Понял?

Лапин взгляд выдержал. Ухмыльнулся.

– Понял, командор. Понял, не дурак. А кроме тебя, кто-нибудь видел?

– Кто видел, тот будет молчать.

– Ну-ну…

Младшие лейтенанты начали по очереди вызывать в землянку. Но после второй пары в роту прибежал повар Улыбин и сказал, что в лесу он напоролся на колонну танков и грузовиков с солдатами. Немцы ехали со стороны Варшавского шоссе в сторону Юхнова. Коня и котёл он бросил и сам насилу вырвался живой.

– Чтоб ты сдох! – сказал кто-то угрюмо.

Что и говорить, а котла с кашей было жалко. Но появление немецкой колонны в тылу обеспокоило больше. Ротный тут же схватил Улыбина за ремень и потащил в штабную землянку. Командир полка был ещё на НП, слушал показания бойцов, которые в момент гибели комбата были рядом или поблизости. Когда ротный доложил о немецкой колонне в тылу, полковник побледнел, а дознаватели тут же выгнали допрашиваемых из землянки и засобирались в штаб дивизии.

Выслали разведку. Разведка ещё не вернулась, а левофланговый батальон уже вступил в бой с перевёрнутым флангом, отбивая атаку немецкой мотопехоты.

Бой длился до самой ночи. Ночью рота отошла к болоту. А утром пронеслось: «Отрезаны».

Когда отходили к Шатину болоту, осколком мины ранило Гуська. Автомат он отдал Курносову. Гуська перевязали и увезли на санитарной повозке. Повезли его по единственной дороге вокруг болота, которая пока ещё оставалась в их руках. Раненых возили в лес. Говорили, что там, в оврагах, рядом с артиллерийскими складами, был развёрнут полевой госпиталь.

Остаток ночи прошёл без сна и покоя. Зарево полыхало повсюду. Кругом гремело. Бывалые бойцы сразу определили, что работает тяжёлая артиллерия. А это означало, что происходило что-то серьёзное.

Утром стало известно, что немцы рассекли порядки армии на две части и одну из них, около трёх дивизий с частями усиления, а также тыловые службы и учреждения, окружили.

Отяпов знал, что такое окружение, и чем это обычно кончается.

Бойцы сгрудились возле своего лейтенанта. Тот молчал. Он и сам знал не больше других. Но бойцы с надеждой смотрели на него. Ждали, что вот-вот начнётся прорыв. Командиры молчали. Куда-то ездили на лошадях, кричали друг на друга. Матерились. И видеть это, особенно тем, кто в окружении уже побывал и понимал, что в таких случаях будет через час-другой, становилось невыносимо.

Прошли ещё сутки. Рота оставила просёлок и ушла по тропе через болота в лес. Из-за болота было видно, как по дороге двигались немецкие танки в бело-полосатом камуфляже с жёлтыми крестами.

В ночь назначили прорыв. Приказали изготовиться.

Почистили оружие. Приготовили гранаты. Старшина раздал сухари и сушёную воблу. Костров разводить не разрешали. Пожевали воблы с сухарями. Запили вонючей болотной водой.

Наступление почему-то задержалось – начали только к утру, когда стало светать. И сразу же первые эшелоны попали под миномётный и артиллерийский огонь. Ничего не вышло. Народу на опушке и в оврагах, по которым передвигались колонны первого эшелона, оставили много. Долго оттуда доносились стоны и крики раненых. Санитары несколько раз пытались вернуться, чтобы хоть более или менее надёжных вытащить, но их отгоняли немецкие «кукушки», которые расселись по деревьям и открывали огонь по любому движению или шороху. Санитары рассказывали, что немцы ходят по оврагам и добивают раненых штыками.

Лапин теперь не отходил от Отяпова. Он знал, что отделённый уже бывал в окружении, что вышел и вывел людей. Инстинкт человека, не раз побывавшего на краю, безошибочно подсказывал ему, что на командиров надежда плохая, а этот неказистый с виду ефрейтор знает то, чего не знают многие, что вдобавок ко всему он человек фартовый, и что его фарт и опыт помогут ему, и, возможно тем, кто окажется рядом с ним, и на этот раз.

Однажды Отяпов вышел к дороге, а навстречу Лидка гонит санитарные сани. В санях раненый, до глаз замотанный бинтами. Бинты промокли, сочились кровью.

– Дядя Нил! И ты тут?

– А где ж мне быть, милая! Где беда, там и я. Гуська, автоматчика моего, не видела?

– У нас он. Операцию сделали. Осколок вытащили.

– Ну как он?

– Лежит.

– А покормили ж вы его хоть? Или голодный погибает? На-ка, Лидушка, передай ему гостинцы. – И Отяпов протянул Лиде свёрток, где хранился остаток его сухпайка – кусок воблы и несколько сухарей.

– Не надо, дядя Нил. У нас кухня своя. И концентраты пока есть.

– Ну, гляди. Парня мне не погуби. Передай от меня ему поклон.

День прошёл в скитаниях по лесу. Куда шли? Кто их вёл? Что их ждало в конце пути? Уже никто не заботился о том, что роту надо кормить, пополнять подсумки патронами, а раненых и больных отправлять в лазарет. Старшина куда-то пропал. Ротный с санинструктором и связистами тоже ушёл в голову колонны, где, говорят, двигался штаб полка.

К вечеру на них налетели самолёты. Та же стая пикировщиков. Посыпались бомбы. Когда запас бомб иссяк, самолёты заходили и атаковали вновь и вновь, простреливая лес и овраги из пушек и пулемётов.

Народ разбегался по лесу. Многие так и не вернулись назад. То ли побило их, то ли разбрелись, уже не надеясь на командиров.

Не досчитался и Отяпов в своём отделении троих человек. Трое остались на высоте. Гусёк – в полевом госпитале. Так что Отяпов остался с Лапиным и Курносовым. Вот и всё его отделение.

На ночёвку остановились в глухом овраге. Хорошо, хоть разрешили разжечь костры.

Пришёл ротный, посмотрел на них, сидящих возле костерков, покачал головой и снова куда-то пропал.

Вокруг лейтенанта их оставалось двенадцать человек. Вместе с противотанковым и пулемётным расчётами. Ни ружья, ни пулемёта взвод не бросил, хотя бегали много. Второй расчёт погиб – мина попала прямо в их окоп, когда сидели на высоте.

На третьи сутки пришёл незнакомый полковник и сказал, что он будет их выводить, и что в группу прорыва нужны автоматчики. Увёл из роты троих автоматчиков, в том числе и Курносова.

Группа прорыва начала строиться на южной опушке леса. Остальным приказали ждать. Как только они прорвутся – за ними.

Прибежала Лида:

– Раненых приказано оставить. – Глаза заплаканные, губы то ли растрескались до крови, то ли искусала.

– Как оставить?! – Отяпов чувствовал, что что-то должно произойти такое, что, пожалуй, похуже окружения и гибели в этих проклятых болотах. – А ну-ка, рассказывай, как туда пройти.

– Куда ж вы пойдёте, дядя Нил? Там, может, уже немцы.

– Далеко от складов они лежат?

– Рядом. Западнее, первый овраг. – И словно подтолкнула его: – Гусёк ваш там. Там он, дядя Нил. Я его видела.

Отяпов бежал так, как даже с высоты не бежал. Стёжка к госпиталю была хорошо натоптана. Даже не одна. Он бежал по санному следу и вскоре увидел то, что осталось от артиллерийских складов. Боеприпасы, видимо, всё вывезли. Пока сидели в окружении, артиллеристы израсходовали остатки запасов. Кругом валялись пустые ящики, несколько конных передков без колёс. А дальше санный след превращался в серое, в кровавых бинтах, месиво, скопище ползущих и ковыляющих людей. Одни двигались по дороге. Другие расползались по лесу. Это были раненые. Стоял невообразимый стон, крик, брань и проклятия.

– Гусёк! – закричал Отяпов. – Ты где, Гусёк?

Лица, которые нескончаемой чередой мелькали перед ним, были чужие, заросшие щетиной, злые.

«Господи, – ужаснулся Отяпов, – да как же это раненых-то бросили…»

Кто-то ухватил его за валенок. Отяпов машинально отдёрнул ногу. Господи, что ж это… Где Гусёк?

– Гусёк! – снова закричал он, раздирая морозным дыханием горло.

Вокруг хрипели чужие голоса.

Он спрыгнул в овраг. Раненые здесь лежали правильными рядами на подстилке из еловых лапок. Сверху прикрыты одеялами и шинелями.

Гусёк лежал возле большущей ели. Сучья у ели были обрублены снизу. Видимо, пошли на подстилку.

– Гусёк! Что ж ты лежишь? Надо уходить!

Гусёк плакал. Слёзы бежали по его грязным щекам блестящими дорожками и дымились.

– Ты за мной, дядя Нил?

– За тобой, за тобой, сынок.

Отяпов снял надетую через голову винтовку.

Рядом с Гуськом лежал пожилой боец с артиллерийскими петлицами. Ноги его были укутаны. Сквозь одеяло сочилась кровь.

– Что, за сыном пришёл? – сказал он тихо.

– За сыном.

Слава богу, Гусёк был жив. Лида сказала, что осколок вынули. А значит, была операция. Отяпов знал, что после операции тревожить человека нельзя. Но как же тут не тревожить?

– Слышь, браток, ты меня, такого, не оставляй. – Артиллерист смотрел на него глазами человека, который уже знал свою судьбу до конца.

– Как же я вас, двоих-то, понесу?

– Ты неси его. Он молодой, ему ещё жить и жить. А меня… – Артиллерист указал дрожащим пальцем на винтовку, которую Отяпов сунул прикладом в снег, и она теперь стояла рядом с ним, как живая.

– Что ты? Я такое не смогу…

– Сможешь. Бросить нас смогли. А стрелять – легче. Поверь мне, легче. Я стрелял. В октябре, под Вязьмой. Так что давай.

– Да у меня и патронов-то нет, – стал отговариваться Отяпов, чувствуя подступающий ужас и власть неподвижного взгляда артиллериста.

– И меня, – вдруг послышалось из-под другой шинели.

– И меня…

– И меня…

Он завернул Гуська в одеяло, перекинул его через плечо и, опираясь на винтовку, как на посох, трюшком побежал вдоль оврага, назад, к артиллерийскому складу, к дороге. Голоса оставшихся в овраге ещё долго гудели в голове.

В стороне леса, где осталась рота и где незнакомый полковник собирал автоматчиков в группу прорыва, послышалась стрельба и хлопки гранат. Значит, пошли.

Отяпов пересёк дорогу и зашагал напрямую, по глубокому снегу. Так, казалось, ближе до южной опушки. Может, всего с километр.

Гусёк потяжелел. Похоже, он был без сознания. Но тёплый. «Значит, живой», – с надеждой думал о своём боевом товарище Отяпов. Через одеяло он чувствовал его живое тепло.

В стороне санной дороги заурчал мотор. По звуку, немецкая танкетка. Отяпов присел, прислушался. «Так и есть – танкетка. Как Бог его отвёл от дороги…»

Там закричали нечеловеческим криком. Танкетка взревела мотором, понеслась в глубину леса. «Давит, гад», – догадался Отяпов. Такое он уже видел под Брянском.

Силы ещё были. Он лез по глубокому снегу, тащил свою ношу и чувствовал, что этот километр он пройдёт без остановки и отдыха.

Так и вышло. Но когда он вернулся в знакомый лес, где оставил свой взвод и Лиду, никого живого там не нашёл. И лейтенант с остатками взвода, и рота, и полк – все ушли. В затоптанном снегу лежали только с десяток убитых. Рядом валялись их винтовки. Подсумки на убитых расстёгнуты и пусты.

Следы вели в одну сторону. Отяпов пошёл по ним. Куда ушёл полк, туда надо и им. Куда же ещё…

На опушке лежало ещё несколько трупов. Все – головой туда, куда ушёл в прорыв полк.

Дальше он решил идти не по лугу, а лесом, вдоль опушки. Так безопасней. Хотя глубокие и уже смёрзшиеся тропы в снегу манили тем, что передвигаться по ним было значительно легче, чем по целику.

Так он прошёл ещё с километр.

Стрельба уходила правее и дальше. А он, держа вдоль опушки, поворачивал в тишину. Впереди было тихо. И там же, впереди, светился прогал. Узкая поляна, уходившая в глубину леса. Видимо, лесной покос. Или просека. А может, дорога?

Обходить её Отяпов не стал. Слишком далеко. Силы надо было беречь.

Когда вышел на просеку, почувствовал, что он тут не один. За ним кто-то внимательно наблюдал. Чужой. Отяпов оглянулся и посмотрел из-под своей ноши в глубину просеки. На густой сосне сидел человек. Сидевший был замаскирован сосновыми ветками и куском белой материи. Но опытный взгляд охотника разглядел его среди маскировки. «Кукушка». Снайпер. Или наблюдатель. Что тут делать наблюдателю? В белом маскировочном халате. Человек смотрел в бинокль. Смотрел на них. На то, как один тащит другого, опираясь на винтовку, словно на посох.

«Когда же он выстрелит, – напряжённо думал Отяпов. – Вот сейчас… Сейчас… Ещё шаг… Ещё два… До леса шагов пятьдесят, а по такому снегу – ещё больше. Сейчас…»

Немцы так и не смогли запечатать «котёл» со всех сторон сильными отрядами с артиллерией и танками, как они умели это делать в подобных случаях. Часть окружённых числом до полка организовала прорыв, смела пехотный взвод с тремя пулемётами и ушла в сторону основной обороны.

Чтобы тем же маршрутом не воспользовались оставшиеся мелкие группы и одиночки, по периметру коридора были оставлены снайперы. На большее сил и средств не хватало.

Оберефрейтор гренадерской роты Норберт Франке занял свою позицию ещё утром, до появления русских. Когда иваны повалили сплошным валом через открытое пространство, он буквально за две-три минуты расстрелял обойму. Но другую заряжать не решился. Пять пуль он выпустил точно, без промаха. Пять иванов споткнулись, выпали из потока и теперь лежали на затоптанном снегу, медленно покрываясь сизым инеем. Вполне достаточно для того, чтобы сегодняшнюю охоту считать удачной.

И когда на просеку вышел ещё один иван со своим полуживым товарищем на плече, оберефрейтор задумался. Винтовку он зарядил. Но стоило ли добивать этих бедолаг, опоздавших в прорыв? Всё равно они далеко не уйдут. Замёрзнут в каком-нибудь ближайшем овраге. Остановятся на отдых и замёрзнут, сидя в том овраге. Задремлют от усталости и потери сил и замёрзнут.

Он поднял к глазам бинокль и начал внимательно рассматривать бредущих.

Раненого нёс коренастый красноармеец лет сорока. Раненый был завёрнут в одеяло. И это показалось старшему ефрейтору весьма трогательным. Такого он ещё не видел. Разведка сообщила: там, в лесу, иваны устроили госпиталь, раненых много, больше двух тысяч. Но санитарного обоза во время прорыва Норберт Франке не наблюдал. Значит, раненые брошены. Большевики делали это и осенью прошлого года. Жутко было смотреть.

А этот тащит. Должно быть, уверен, что дотащит. Кто они друг другу? Возможно, никто. В окопах, месяц назад, познакомились, стали товарищами. Обычная история.

Однажды Норберту тоже пришлось тащить на себе раненого напарника. Наблюдателя. Случилось это в ноябре, на Оке. С тех пор он ходит на охоту один. Раненого товарища бросить невозможно. Даже если у самого сил нет.

Коренастый словно что-то почувствовал. Начал оглядываться. Конечно, почувствовал. Вот оглянулся в его сторону, и Норберту Франке показалось, что взгляды их встретились.

«Если сейчас он бросит раненого и схватится за винтовку, я прикончу их обоих», – подумал оберефрейтор Франке. Тогда эти два ивана закроют ровно две дюжины. Хороший счёт.

Своего напарника он тогда донёс до лазарета. За что и был повышен в звании.

Нет, русский не думает стрелять. Должно быть, понял, что это бессмысленно. Неужели он рассчитывает на моё великодушие? Тащит, не бросает… Что ж, как видно, и иванам не чуждо чувство фронтового товарищества…

Оберефрейтор Франке продолжал наблюдать в бинокль за бредущими целями. Он всё ещё не знал, как ему поступить.

Через несколько минут, когда русские исчезли среди берёз, он подумал уже о другом: внизу, под сосной, был прикопан в снегу его ранец, в котором лежали кусок колбасы, хлеб и термос с горячим кофе. Это теперь занимало больше. Такова сущность солдата. А Норберт Франке был солдатом. И, как он считал, хорошим солдатом. Именно такими, как он, был силён рейх, и теперь весь мир трепещет перед его марширующими железными колоннами…

Отяпов вышел к своим, уже когда совсем стемнело.

Их окликнул часовой. Отяпов ответил, что такого-то полка, что выходит из окружения… Часовой, к счастью, не выстрелил. А мог бы сперва выстрелить, а потом окликнуть. Оказалось, вышел на позиции соседней дивизии, которая в окружение не попала. Часовой был предупреждён, что на этом участке возможен выход мелких групп и одиночек. Потому и не выстрелил.

Ночью пришла санинструктор и осмотрела Гуська. Поменяла повязку. Сказала, что всё хорошо, но раненого надо отправлять в тыл как можно скорее.

Утром пришли сразу несколько человек. Отяпов помогал погрузить Гуська в санитарные сани. Попрощался. Сказал:

– Ты, Гусёк, давай, поскорее выздоравливай и – назад, в свою роту. Понял?

– Понял, дядя Нил, понял. Ребятам привет передавай.

– Передам, – ответил Отяпов, а сам подумал: «Хорошо, если кто-то остался…»

Лейтенант, который тоже хлопотал на погрузке раненого Гуська, остался возле землянки. Санитар и санинструктор уехали.

– Ну что, ефрейтор Отяпов, Нил Власович… Я правильно называю ваше имя? – спросил его лейтенант.

– Правильно, товарищ лейтенант. Я и есть: Отяпов Нил Власыч, ефрейтор второго взвода седьмой роты…

– Пройдёмте, – перебил его лейтенант и кивнул в сторону землянки. – Пройдёмте для беседы.

– Для какой беседы? – спохватился Отяпов и вдруг всё понял: на лейтенанте были краповые петлицы с золотым кантом – особист.

Когда входили в землянку, Отяпов подумал: винтовку не отнял, значит, арестовывать не будут…

Он догадался, что лейтенант будет спрашивать о капитане Титкове, и уже приготовился врать правдоподобно, так что комар носа не подточит: ничего, мол, не видел, ничего не знает, а о комбате узнал, когда закричали, что он убит…

Но лейтенант его спрашивал о другом – о выходе из окружения. О том, кого из командиров видел живым или убитым и при каких обстоятельствах. О госпитале. О маршруте выхода и о том, какие немецкие части преследовали их. Исписал тетрадный лист, дал ему прочитать и подписать, что с его слов записано верно. А потом повёл на кухню.

«Надо ж, – думал Отяпов, обжигаясь кашей, пахнущей тушёнкой и лавровым листом, – до чего разные люди на войне попадаются…»

Глава двенадцатая В разведке

К весне, когда полк встал в глухую оборону и роты успели отрыть полнопрофильные траншеи и землянки на каждое отделение, вернулся из госпиталя Гусёк.

Рёбра его срослись, нога тоже зажила. Так что вернулся он в роту весёлый и даже слегка поправившийся на тыловых харчах.

Вечером он пришёл в землянку, занял крайнюю лежанку. Бросил под голову свой вещмешок и тут же уснул.

А утром, всем третьим отделением, они уже стояли возле штаба полка и слушали приказ.

Где-то за Варшавским шоссе, за рекой Угрой, выходила из окружения Западная группировка 33-й армии во главе со своим командармом – генералом Ефремовым. По последним сведениям, прорыв группировки не удался. Часть войск повернула назад, к Вязьме, и сейчас плутает по лесам. Часть рассеяна в лесных массивах в районе Юхнова, Знаменки и Всходов. Это означало, что некоторые группы плутали и по их фронту, только с той стороны.

– Товарищи бойцы! – внушал им храбрость ПНШ дивизии по разведке капитан Маслаков. – Мы направляем вас, самых лучших и самых бывалых, за линию фронта. Необходимо разведать безопасные проходы, связаться с группами окружённых бойцов и командиров тридцать третьей армии и выводить их по этим коридорам. Командиры групп получили подробные инструкции. Желаю успешного выполнения поставленной задачи и возвращения назад! Отличившиеся будут представлены к правительственным наградам!

То, что окружение – дело поганое, почти все они испытали на собственной шкуре.

За «Варшавкой» гремело с февраля. Несколько раз и их дивизия пыталась прорваться туда, чтобы выручить окружённых. Но немцы через шоссе их не пропускали. Не выпускали никого и оттуда. «Котёл», в котором оказалась Западная группировка 33-й армии и часть воздушно-десантного корпуса, немцы запечатали плотно. И вот, как оказалось, дожали они 33-ю…

Дивизия, в которой воевал ефрейтор Отяпов со своими товарищами, занимала оборону вдоль Варшавского шоссе фронтом на север. Шоссе контролировали немцы. И вот штаб дивизии, должно быть, выполняя приказания вышестоящих штабов, посылал на помощь окружённым пять разведгрупп.

Поскольку из лейтенантского состава в роте остался только один ротный, разведгруппой поручили командовать Отяпову. К тому времени приказом по полку ему присвоили звание сержант и назначили на должность помкомвзвода. Взводного, младшего лейтенанта, присланного к ним месяц назад, убило во время последней атаки на деревню Заболонку. Немцы там держались крепко, построили несколько блиндажей, дома перестроили в доты и жили себе не тужили, с лёгкостью отбивали очередную атаку и улучшали свою оборону. Вот там и оставил второй взвод седьмой роты своего последнего лейтенанта. Другого не присылали. И взводом временно командовал сержант Отяпов. Слава богу, в наступление на эту распроклятую Заболонку их больше не поднимали.

Но хрен редьки не слаще, и вот – в разведку.

Отяпов отобрал самых надёжных.

Где-то там, за «Варшавкой», западнее Вязьмы в Семлёвских лесах была его деревня. До неё они, конечно, не дойдут. До Отяп отсюда было километров шестьдесят-семьдесят. Даже если напрямую, через лес. А им приказ: глубже десяти-пятнадцати километров от линии фронта не заходить. Кружить по ближнему тылу, так как окружённые, по данным авиаразведки, были распылены мелкими группами именно здесь, в непосредственной близости к фронту.

Заболонку и окопы немецкого опорного пункта они обошли правее, оврагом. Там у них был брошенный дот. Зимой он контролировал овраг. Но месяц назад соседняя восьмая рота до того дота добралась. Пулемётчиков забросали гранатами, а сапёры взорвали само сооружение. И немцы больше его не восстанавливали. Похоже, и у них тоже после зимних боёв народу в ротах поубавилось порядочно. А поскольку пополнения не наблюдалось, они сжимали свою оборону вокруг опорных пунктов.

Так что линию фронта разведчики прошли благополучно.

Три группы входили правее Заболонки, две – левее. Все прошли тихо, без стрельбы.

Через километр, в лесу, разведгруппы разошлись – каждая по своему маршруту.

Кусок карты лежал, аккуратно сложенный вдвое, за отворотом телогрейки. Днём во время инструктажа командиров групп капитан Маслаков хорошо отточенным немецким штыком прямо на столе разрезал карту и каждому вручил отмеченный синим карандашом маршрут.

Образование у Отяпова было не ахти какое – три класса Школы крестьянской молодёжи. Да и учился через пень колоду. Одну зиму и вовсе пропустил. Когда помер отец, надо было отрабатывать трудодни… Хорошо, не исключили его из ШКМ. Но карту Отяпов читать умел. Хорошо ориентировался на местности и мог в два счёта нарисовать схему в масштабе. Этой штабной премудрости научил его командир взвода, когда они стояли в обороне под Брянском. И вообще, как заметил Отяпов, военное дело давалось ему на удивление легко.

Владея этой командирской премудростью и куском карты, он был уверен, что, если его ребята нигде не сплохуют, он за сутки-другие проведёт их по намеченному капитаном Маслаковым маршруту и приведёт назад. Выведет и тех, кого им приказано искать на той стороне.

Первой деревней на карте значилась Ямщики. Её надо было обойти. Слишком близко она стояла к линии немецких окопов, отрытых зимой вдоль шоссе и до километра в глубину на север. Окопы имели несколько линий. Заняты были не все. Это Отяпов знал по прежним разведкам. Но кто его знает, может, сейчас, когда под Вязьмой и Знаменкой немцам удалось, наконец, сдавить блуждающий «котёл» Западной группировки 33-й армии и десантников, они заняли и этот рубеж. Чтобы не выпустить окружённых, которые, понятное дело, из лесов на той стороне стремились прорваться на юг, к Кирову.

Снег в лесу ещё лежал. Ночью прижало морозцем. И – хорошо. Шли по проталинам, и следа за ними почти не оставалось. Если только внимательно присматриваться, можно было догадаться, что здесь, в непонятном направлении, прошли несколько человек – двое или трое, не больше.

Отяпов вёл шестерых. Сам – седьмой. Гусёк с автоматом шёл прикрывающим. Иногда он догонял их, потом снова отставал, двигаясь то немного правее, то левее.

Вперёд он выслал двоих – Курносова и Лапина. Они в последнее время сдружились. Вместе в карты играли. То на патроны, то на портянки. Курносова вначале забрали в роту связи, но вскоре он вернулся. Вернулся не просто так – разжаловали за мародёрство. Случилось вот что: поручили ему вести двоих пленных немцев до штаба полка. А он их дорого хорошенько обобрал – сапоги, зажигалки и прочее. В штабе полка всё это дело выяснилось. Воевал теперь в пехоте рядовым бойцом. Отяпов был рад другу. Такого надёжного товарища на фронте не вот встретишь. Но чувствовал, что эта командировка Курносова в стрелковую роту долго не продлится. Связист – специальность редкая. Подержат месяц-другой и заберут назад.

Гридников и двое калужских шли следом за Отяповым. Гридников нёс ручной пулемёт. Все остальные, кроме Отяпова, были вооружены автоматами ППШ. Отяпову тоже давали автомат, но он брать его не стал. Месяца полтора назад к ним на позиции с той стороны вышли кавалеристы. Шесть человек. На конях. Кони худые. Сами тоже выглядели неважно. Так, у одного из них Отяпов за пачку табаку выменял карабин. Карабин был покороче винтовки, полегче, с ним было удобней ворочаться в траншее и ходить по лесу.

Вторым по пути следования был хутор Комариха.

Что за хутор, Отяпов не знал. Сюда они ни разу не заходили. Обычно разведка так глубоко не забредала. Переходили через шоссе, маскировались возле какой-нибудь ближайшей деревни или на пересечении дорог и вели пассивное наблюдение. Один раз брали «языка». Взяли часового на краю деревни. За него и получил два сержантских «секелька» в петлицы и несколько наградных пачек махорки. Одну потом и выменял на карабин. Так что личная польза Отяпову от того захваченного «языка» оказалась большой. Махорка постепенно разошлась, а карабин вот остался.

Хутор Комариха оказался небольшим, как и все здешние хутора. Три двора, три усадьбы. Стояли они особняком, просторно, одна от другой метров на пятьдесят-восемьдесят.

Когда Отяпов подошёл к ожидавшим его на опушке Курносову и Лапину и, раздвинув еловые ветки, посмотрел на Комариху, то, прежде чем сверить увиденное с картой, невольно залюбовался тем укромным простором, в каком жил этот лесной хутор.

Дворы с надворными постройками расположились по склоном оврагов, которые сходись в середине, образовывая небольшое озерцо. По берегам озерцо густо заросло кудрявым дымчатым ивняком и камышом. А по склону от воды до огородов – берёзовая рощица. Молодые берёзовые сростки, снизу уже почерневшие, а вверху ослепительно-белые в утреннем мареве будто выбегали из воды к дворам. Вокруг десятин сорок пашни. Часть пашни запущена под луг. Так бы и зажил на таком хуторе, захозяйствовал на воле…

Стали совещаться, кому идти на хутор. Решили так: на опушке остаётся Гридников с калужскими, при пулемёте, с задачей вести наблюдение за хутором и дорогой, ведущей в эту самую Комариху; в случае необходимости огнём прикрывать отход основной группы в сторону леса.

Шли оврагом. Стёжки здесь были уже натоптаны. Пахло весенней разбуженной землёй и близким жильём. Никакой войны здесь, в окрестностях этого хуторка, не чувствовалось и в помине. Даже далёкая канонада казалась чем-то невоенным – то ли раскатами грозы, то ли тяжёлыми работами, которые кто-то вёл за лесом в стороне Варшавского шоссе. Севернее же, к Вязьме, и вовсе стояла тишина.

– Стой. – Отяпов поднял руку. – Дальше я пойду один. – И он жестом указал им занять позиции за деревьями и наблюдать за крайним двором, к которому они подошли вплотную.

Отяпов прошёл вдоль берёзовой загородки, стараясь не ступать на подтаявший с утра снег. На лугу его следы были совсем не видны. Кое-где под ногой хрупал ледок. «К полудню совсем отпустит», – подумал он. Если бы ночами не прижимало, овраги бы уже превратились в реки, и тогда их путь значительно бы осложнился. Но разлив ещё не начался. Лес держал снег. Хотя поля уже чернели залысинами.

Карабин он повесил за плечо, по-охотничьи, стволом вниз. Так он был почти незаметен. Толкнул дощатую калитку, ведущую во двор, и нос к носу столкнулся с женщиной, как потом выяснилось, хозяйкой.

Она испуганно ойкнула и отступила в сторону, под навес, где рыжели остатки недобранного сена и торчали вилы с коротким, отшлифованным, как кость, навильником.

– Доброго здоровья, хозяюшка, – тихо сказал он и приложил палец к губам.

– Ну-ну, – не сразу ответила она. – Откуда ж ты такой? Не похоже, чтобы из лесу…

– Чем же? Не похож…

– Те, которые из лесу, бородатые да голодные, – уже вольнее и спокойнее заговорила хозяйка, – а ты вон, выбрит, одет хорошо. Да и на голодного не похож.

Как выглядят голодные, Отяпов знал по брянскому окружению. У голодного человека глаза блестят, как у зверя.

– А что, заходили? Из леса…

– Заходили. Они теперь везде бродят. В лес не выйдешь…

– Страшно, что ли?

– Страшно. – Она ещё раз внимательно окинула его взглядом и сказала: – Ну, проходи в дом. Начинаешь издали, значит, не на минутку забежал…

«А баба смышлёная», – подумал он, переступая порог.

В сенях пахло коровьим навозом и молоком. Было темно. Но Отяпов догадался, что корова стояла здесь же. Хлев был прирублен к сеням и подведён под одну крышу. Так делали только хорошие хозяева, у кого в доме был не только мастеровитый мужик, умевший держать топор в руках, но и достаток. У них в Отяпах таких дворов было пять-шесть, не больше. Остальные жили победней.

– Что, отелилась? – спросил он, заглядывая в закут.

– На прошлой неделе, – ответила хозяйка, и голос её вздрогнул и посветлел.

– Кого ж? Бычка? Иль тёлочку?

– Тёлочку, – усмехнулась она, но тут же насторожилась: – Уж не за ней ли ты пришёл?

– Тёлочку… Это хорошо. Если тёлочка, то, значит, скоро конец войне, – будто не поняв её беспокойства, сказал он.

– Как же… Что-то вы наступаете медленно. Полгода уже прошло…

– А ты как поняла, что я из Красной Армии?

– Как поняла… Поняла. Есть-то будешь?

– Я не один.

– Понятно.

Эх, какой родимый дух охватил Отяпова, когда он оказался в горнице, в малой половине дома, где стояла русская печь, стол под наполовину занавешенной божницей, лавка у окна. Словно и вправду оказался вдруг дома. Закрой глаза, и из-за занавески выйдет Анна с горлачом свежего молока в руках… Да, вспомнил он недавнее, не зря сон тот снился, с женщиной.

С печи свесились детские головки. Лохматые, льняные. Числом четыре.

– Вот какой у тебя, хозяйка, отряд, – кивнул он и попытался улыбнуться.

Дети с любопытством смотрели на него.

– А муж где? – спросил он.

– Известно, где нынче наши мужья. Воюет тоже где-то. Ещё прошлым летом как ушёл, так ни письма, ни весточки…

– Кто ещё на хуторе живёт? Немцев нет?

– Немцев, слава богу, нет. Последний раз приезжали ещё зимой. За курями. А полицейский есть. Но он свой, зла никому не делает.

Вот так. Значит, с полицией живут в мире и согласии. Что ж, и такое бывает.

– Свой, говоришь? Местный? Или в зятьях?

– Свой.

– Где ж он сейчас?

Хозяйка подошла к окну и сказала:

– А вон он идёт.

Рывком отворилась дверь, и в проёме показались двое: Лапин подталкивал вперёд здоровенного парня в чёрной шинели и кавалерийской портупее.

– Начальника привёл. Новая власть, – хмыкнул Лапин. – Что будем с ним делать, командор?

Хозяйка оттолкнула Лапина и сказала:

– Не трогайте его. Если бы не Игнат, давно бы хутор сожгли.

– Отпусти его, – приказал Отяпов.

Полицейский одёрнул шинель, поправил портупею и подобрал с пола шапку. Оружия при нём не было.

– Винтовка где? – спросил Отяпов.

– Дома. – И вдруг полицейский спросил: – А вы кто? Красная Армия? Или другая?

– Красная. Другая там, в Вязьме. Германская. Которой ты служишь.

– Я ей не служу.

– А повязку чью носишь?

Полицейский, видимо, понял, что положение его сложное. Во-первых, не понятно, кто они. Разведка с той стороны шоссе? Казаки? Окруженцы? Партизаны? Кто угодно…

– Ладно. Поговорили. Пойдёшь с нами. – Отяпов встал, закинул за плечо карабин. И заметил, что полицейский не сводит глаз с его петлиц.

– Ксюш, ты им про полковника ничего не говорила? – сказал вдруг полицейский.

– Нет, – ответила та.

– Тогда пойдёмте.

Пошли.

Полицейский привёл их на соседнюю усадьбу. Кивнул в сторону бани, стоявшей на задах:

– Там. Ему нужен врач. Срочно. Немцы сюда носа не суют. Участок мой. Но без врачебной помощи он долго не протянет. При нём медсестра. Или фельдшер. Она беспомощна. Полковнику нужна операция.

В бане, накануне, видимо, протопленной, пахло умирающим.

Человек, которого полицейский называл полковником, лежал на деревянном топчане, застеленном каким-то тряпьём. На печном плече стояла керосиновая лампа с осколком стекла. Свет от неё шёл скудный. Но немного погодя вошедшие привыкли к подслеповатой темноте банного пространства и разглядели и лежащего в углу на топчане, и сидящую над ним женщину в армейской гимнастёрке. Женщина встала навстречу, поправила гимнастёрку и ремень.

– Вот, – указал на неё полицейский, – предлагали ей переодеться, а она – ни в какую.

На её гимнастёрке Отяпов разглядел петлицы лейтенанта медицинской службы.

Полицейский отодвинул лавку, приподнял половицу и вытащил из подпола мешок с какими-то вещами. Лапин перехватил у него мешок, вытряхнул содержимое на пол: хромовые сапоги с высокими кавалерийскими голенищами, шаровары с малиновым кантом, гимнастёрка с четырьмя шпалами, кобура с ТТ.

– А вот, командор, и бирка его. Похоже, и правда полковник. – И Лапин подал Отяпову удостоверение личности.

– Товарищ полковник, – мгновенно выпрямился Отяпов, вдруг сообразив, что перед ним старшие по званию и положено доложить о прибытии, – разведгруппа в количестве… – Но осёкся и, видя, что раненый не открывает глаз, да и не слышит, должно быть, его доклада, посмотрел на лейтенанта медицинской службы и сказал: – Как вы сюда попали?

– Мы из Сто шестидесятой дивизии, – ответила она. Глаза её тоже блестели блеском нездорового человека. – Западная группировка Тридцать третьей армии. Слыхали о такой?

– Слыхали. За вами и пришли.

Она встрепенулась.

– Мы пробивались в сторону Варшавского шоссе. Надеялись найти партизан. Вот, Ивана Мефодьевича ранило на большаке. Основная группа ушла, а нас оставили. Сказали, что за нами вернутся.

– Сколько человек в группе? – спросил Отяпов. – И в каком направлении ушли?

– Двадцать семь человек. Повёл их капитан Забельский из артполка. Ушли в сторону шоссе. Три дня назад. Ивану Мефодьевичу с каждым днём всё хуже и хуже. Мне кажется, я не в силах ему помочь.

– Куда его?

Лейтенант отбросила одеяло. У полковника были перебиты обе ноги. Одна повязка была наложена выше колена, другая ниже.

– Как же мы его понесём, командор? Нам с таким в дороге – вилы. Смотри, косяк с ним не запори…

День просидели на хуторе. Обстоятельства складывались так, что дальше на восток, куда им приказывала двигаться синяя линия штабного карандаша, идти было незачем. Капитан Маслаков, чертивший ту линию, во время инструктажа ясно дал понять: если во время движения обнаружится встречная группа из состава 33-й армии, тут же поворачивать назад и выводить её в расположение дивизии. В первую очередь спасать комсостав. Выносить документы и архив, если попадётся штабная группа.

Санинструктора звали Марией. Лет двадцати пяти, худая, с синими кругами под глазами. Несладко, видать, жилось им в окружении. С февраля – два с половиной месяца. Рассказала: последнее время питались в основном кониной, вытаявшей из-под снега. А перед прорывом каждому выдали последний сухпаёк: по горсти овса или пшеницы – кому что досталось. Прорыв не удался. Прорвались только передовые группы. Где они теперь, неизвестно. Видимо, все погибли. А их – обозы, госпитали – отсекли, загнали обратно в Шпырёвский лес и начали добивать из миномётов. Потом по просекам пошли танки и пехота… Их небольшая группа, как рассказала Мария, человек пятьдесят, пошла на прорыв прямо на деревню. Её удерживали немцы. Но немцев было немного, и прорыв оказался удачным. Заняли деревню. Захватили полевую кухню. Пока бойцы очищали котёл, немцы контратаковали. Многие погибли именно в тот момент. Надо было сразу уходить, но голодные бойцы навалились на кашу…

– Думаю, что человек пятнадцать попали в плен, – рассказывала Мария. – Когда немцы вошли в деревню, они не могли оторваться от котла… – И вдруг спросила, глядя Отяпову в глаза: – Вы думаете, мы выйдем?

– Выйдем, Маша, выйдем, милая. Ты, главное, за полковником присматривай. Дорога разведана. Путь свободен. Ночью пойдём. Игнат-то… как он? Надёжный?

– Да если бы не он, товарищ сержант!..

– Ты зови меня просто – дядя Нил. Как вон Гусёк. Я ж тебе по возрасту – в отцы… И наш солдатский устав нынче такой – благополучно выйти к своим и живым доставить твоего командира в наше расположение. Так?

– Так, дядя Нил.

– Ну вот. А сейчас забирай наши лекарства, которые есть. Смотри, что надо и пользуй больного. И ещё, Машенька… Такой уговор: в пути всякое может случиться, и ты тогда ребят без медицинской помощи, так сказать, не оставляй. Сумка с медикаментами будет при тебе. А Игнат, ты говоришь, человек надёжный…

– Надёжный. Он не выдаст. Пока мы тут жили, он два раза в комендатуру ездил. В Знаменку. По своим делам. Но ведь не выдал же.

– Я ему винтовку вернул. Пусть ходит с винтовкой. И патроны отдал. С нами он пойдёт. Вот что я решил. Но ему пока об этом не говори. И коня его возьмём. На носилках полковника не донесем. Тяжело и слишком медленно. Опасно… Это я тебе сказал, чтобы ты была спокойна. Но – молчи.

После полудней на хутор прискакал верховой. Гусёк, дежуривший на околице и поднявший тревогу, разглядел всадника: в чёрной кубанке, в армейском полушубке и синих штанах с красным казачьим лампасом.

– Это – ко мне. Посыльной от атамана Урганова, – пояснил Игнат и кивнул в сторону бани: – Сидите там. Он долго не пробудет. Стакан самогона выпьет, закусит и – обратно, в Городню.

Немецкая комендатура находилась в Знаменке. Но ближе, в Городне, стояла казачья сотня атамана Урганова. Она-то и держала здесь власть и порядок. Раз в месяц Игнат возил в Городню баранью тушу или связку кур. Последний выход обошёлся полупудом сала. Так и откупался хутор Комариха от уроженцев Луцка, Черновцов и Тернопольщины – салом да самогоном.

– Откуда ж тут казаки, Игнат? – поинтересовался Отяпов, когда посыльной ускакал с хутора.

– Да кто откуда. Из концлагерей. Из Вязьмы да из Дёшкова. Командует ими донской казак Урганов. Зовёт себя атаманом. Набрал хохлов из концлагерей. И гуляет теперь. Его даже немцы побаиваются. Стараются сюда не соваться. В феврале возле хутора Ивановского перестрелку с ними затеял. Приехали фуражиры, откуда-то из-под Смоленска. Там всё пограбили, народ голодный, так сюда приехали. Думали поживиться. А атаман Урганов такой порядок держит: партизан здесь, в Городнянской волости, не будет, но что б и немцы – ни ногой. Знаменский комендант согласился. У них какой уговор. Урганов тут живёт вольным атаманом. Две бабы с ним. Тоже из лагеря. Ездят на тачанке. Одна – за пулемётом. Другая – под боком. Чтобы не замёрзнуть на своём посту, меняются.

– Хорошо вы тут живёте… – усмехнулся Отяпов и подумал о своих. – А не слыхал ли ты, как живёт народ в Семлёвских лесах?

– Там партизаны власть держат. И конники, которые зимой Вязьму пытались брать, тоже туда откочевали. Там советская власть. Там народ голодает.

– Ах ты, твою-капитана!.. – взвился Отяпов. – А тут, под немцем, что, не голодаете?

– Мы тут не под немцем, – поправил его Игнат намеренно спокойным тоном. – Мы тут с атаманом Ургановым. Я ж тебе сказал, какой тут порядок.

– И ты в его сотне служишь?

– Я не в сотне. Я в самообороне. И моя задача – мост охранять на Городнянском большаке. Вот я его и охраняю. Каждый день туда должен ездить и порядок блюсти. Вот на прошлой неделе поехал и привёз оттуда полковника… Красная Армия своего командира бросила, а я его подобрал.

Игнат так и подпирал его своими рассуждениями, так и придавливал, как хоря ухватом к стенке. «Что с ним спорить?» – решил Отяпов. Но и поддакивать не стал. Недолго ему тут, пускай и такому хорошему, с повязкой по хуторам ходить. Двум властям служить не будешь…

Перед самым вечером, когда уже заслезился в оврагах туман, затягивая окрестную даль и горизонт, над хутором пролетел самолёт. Летел он низко, равномерно и не натужно урча мотором.

– И что он тут потерял? – проводил его взглядом пулемётчик Гридников.

– Известно что. Разведчик. И в нелётную погоду летает. – Отяпов раздавил возле переносицы слезу. – Вроде бы наш. А там кто его знает…

Весь Западный фронт в эти дни беспокоила одно – Вяземская группировка 33-й армии. Командующий войсками фронта генерал армии Жуков отдал приказ: разведывательной авиации армий, стоящих фронтом к Вязьме, полётов не прекращать; кто обнаружит штабную группу командарма Ефремова, будет представлен к званию Героя Советского Союза. Одновременно десятки разведгрупп 49-й, 43-й, 50-й и 10-й армий, а также Восточной группировки 33-й армии, занимавшей фронт в районе Износок, прочесывали леса в ближайшем немецком тылу в поисках штабной группы генерала Ефремова.

Некоторые разведгруппы так и вернутся ни с чем. Некоторые выведут разрозненные немногочисленные отряды. Некоторые погибнут в стычках с немецкими заслонами, полицейскими подразделениями и карателями, которыми были буквально наводнены в те апрельские дни районы предполагаемых действий. У всех их был один приказ – ликвидация остатков блуждающего «котла» 33-й армии и воздушно-десантной бригады.

Ничего этого ни сержант Отяпов, ни его разведчики, ни санинструктор Мария, ни полицейский Игнат, конечно, не знали. Они шли по весеннему лесу, уже наполненному птичьим гомоном, и думали только об одном – что там, впереди, за тем оврагом, за ельником, за полем, которое они огибали по березняку, за ручьём, разлившимся за минувшие неполные сутки так, что их вчерашние следы потонули под метровым потоком воды.

Пока весенний лес берёг их…

Глава тринадцатая Погоня

В головном охранении шёл сам Отяпов. С собой он взял Гуська и приказал ему держаться немного позади, шагах в десяти-пятнадцати – правее или левее. Это чтобы, в случае чего, им, двоим сразу, не оказаться на линии огня.

Стало темнеть. Сизый сумрак вначале заполнил овраги, потом, казалось, плотнее сдвинул деревья вокруг, а вскоре заполнил и небо.

И в это время сзади, где двигалась основная группа, послышались голоса. Вначале громкие, потом затихли.

Отяпов сделал Гуську знак, чтобы продолжал движение, а сам пошёл назад.

Ещё издали, в густеющих, но ещё прозрачных сумерках он увидел двух лошадей. Лошади ловили друг друга губами, видимо, радуясь встрече. На одной из них, такой же гнедой, явно не рабочей, кавалерийской, сидела Ксюша. Теперь хозяйка показалась ему значительно моложе той, которую он встретил на хуторе. Она сидела в кавалерийском седле как влитая, раскрасневшаяся. Подшальник на плечах. Конь тоже парил сырыми боками.

– Вот, Нил Власыч, история… – сказал Курносов. – Погоня за нами. Казаки.

Вечером на хутор пришёл отряд атамана Урганова. Тридцать человек. Все верхами. Разделись на три группы. Одни подались на Поповку, другие – на Коростели. А шестеро заночевали в Комарихе.

– Его ищут, – кивнула Ксюша на полковника, которого они кое-как, на досках, приладили к седлу и замотали плащ-палатками, чтобы не растрясти в дороге. – Кого-то из их группы захватили в плен, тот что-то рассказал. На хуторе всё перерыли. Ничего не нашли. Мы сказали, что люди из лесу приходили, но ушли. И с ними ранетый пожилой командир. А что было делать? Атаман – человек злой. Если что, и детей не пожалеет. Остановились в нашей хате. Я детей к тётке Арине увела. А сама оседлала Кобчика и – вас догонять. Самогонки им принесла. Пьют-гуляют. Ещё обещала принести. Но больше к ним не пойду – приставать будут.

– Про меня спрашивали? – спросил Игнат.

– Спрашивали. Урганов первым долгом про тебя и спросил: где, мол, Игнат, на мосту его не видели…

Лицо полицейского даже в темноте казалось белее снега.

– Нюрка, старшая моя, – пояснила Ксюша, – такой разговор слышала, что ждать они вас будут утром на Вороновской дороге и на старом Гурьевском тракте. Нюрку я послала за одеждой. Они ж нас сразу из хаты в баню выгнали. Хозяйва! Вот пока Нюрка там, за печкой, копалась, у них заседание шло. Из Поповки они собираются ночью на Вороновскую дорогу повернуть. А те, которые на Коростели подались, к утру должны вас караулить на Гурьевском тракте в лесу. Эти, шестеро, остались здесь. Ну, всё. Мне надо назад ехать. А то схватятся. Про тебя, Игнат, тётка Арина сказала, что, мол, как на мост днём уехал, так и не ворочался.

– Поверили?

– Да кто ж их знает…

Карту Отяпов помнил наизусть. Днём разглядывал, читал названия населённых пунктов и урочищ, запоминал дороги и русла речек и ручьёв. Соображал, какой дорогой возвращаться, где овражки могут разлиться и не пропустить их или задержать плохими переправами.

– От Поповки до большака сколько километров? – спросил он Игната.

– Километров пять. Если лесом, то меньше.

– Выходит, они нас заперли. Часа через три, а то и раньше, они перекроют дорогу.

– Что, командор, вилы? – подал голос молчавших до сих пор Лапин.

– Да погоди ты… Дай сообразить.

Игнат перехватил повод Ксюшина коня:

– Погоди-ка, Ксюш, уезжать. – И сказал Отяпову: – Вот какое дело, сержант: по Вороновской дороге пройти мы не сможем, они нас там успеют запереть, а вот если выйти на Гурьевский тракт… Есть там в лесу дорога одна, малоезжая… Летом народ сено возит, зимой дрова. На сам тракт не соваться, а проехать этой дорогой. Но там, на перекрестье Гурьевки и Вороновки, стоит дот. Наши ещё строили, в сорок первом, летом, когда оборону здесь собирались держать. Зимой там немецкий пост был, но потом и они ушли. Кругом лес, до ближайшей деревни пять километров. Дальше, если на восток, Заболонка. А там и до шоссе рукой подать.

– Не успеем. Если только на лошадях.

– На лошадях и поедем. – Игнат дёрнул за повод. – Ксюш, слезай. Коня приведу. В целости и сохранности. Если сам живой вернусь.

– Кто ж мне нивку пахать будет? Детей мне чем кормить? – закричала женщина, отталкивая стременем Игната. – Ты моих детей кормить будешь?

– Буду, Ксюш. Буду кормить твоих детей. Даст Бог, всё обойдётся.

Женщина ловко спрыгнула в снег, швырнула повод Игнату и пошла по тёмной талой стёжке в сторону оврага, откуда они только что выбрались.

– Ну, сержант, теперь сымай полковника, и пусть твои разведчики вяжут носилки. А нам скорей надо на Гурьевский тракт. Чтобы дот раньше Урганова занять. Кого со мной отрядишь? Пулемётчик нужен. Или сам поедешь? Ты, я вижу, не особо-то мне доверяешь.

– Я в разведке. За людей отвечаю. И за выполнение приказа. А что касается тебя, Игнат… Не в той ты армии служишь. Вот о чём я думаю.

– Ты видел, в какой я армии служу. Пять баб и двенадцать ребятишек. Как? Хорошая армия?

– Ну, ты на ребятишек не нажимай. Я тоже детный, но этим меня не разжалобишь. Гридников с тобой поедет. С пулемётом. Да и ты автомат возьми.

Условились действовать так: Игнат с Гридниковым сразу же сворачивают в сторону старого тракта и там выбираются на лесную дорогу; следов прятать не будут, чтобы они, идущие за ними, не заблудились.

– Увидите дот, он обоч дороги стоит, справа, посвистите. Три кротких. Я отвечу так же. Коней мы привяжем в лесу. Там рядом лощина есть. Своего вам отдам. А Ксюшиного жеребца заберу. Там, у дота, пути наши разойдутся.

Когда они переложили полковника на носилки, тот застонал. Отяпов подумал: «Слава богу, живой ещё…»

Понесли. Отяпов разбил группу на пары. Сам взялся на ручки носилок первым. Сзади хрипел и чертыхался Лапин. Чуть погодя Лапин не выдержал:

– Слыхал я, как этот Игнат тебе варганку крутил. Я думал, он так, валет из местных, а он мужик калёный. И ты ему, командор, поверил?

– А ты мне, Лапин, подскажи что-нибудь лучше этого полицая, и я тогда тебя послушаю.

Иногда им казалось, что они потеряли след. Но погодя, пройдя шагов двадцать-тридцать, на подмёрзшем снегу находили тёмные лунки лошадиных копыт и куски разбитого льда. Полковник то приходил в себя, охал, стонал, то снова проваливался в бред, что-то бормотал, скрипел зубами.

Что стоит в такой темени полицейскому ускакать от своего напарника в лес, где ему знакома каждая кочка? Нырнул в какой-нибудь овраг – и поминай как звали. Но следы лошадей свидетельствовали о том, что они шли и шли одной тропой. И постепенно Отяпов стал успокаиваться и верить в то, что Игнат его не обманул.

Выбрались на дорогу. Как объяснял Игнат, от этого поворота и ручья, который пришлось переходить почти вплавь, до дота оставалось два километра. Народ уже заметно устал. Спотыкались, часто останавливались, садились в снег.

Неожиданно левее впереди началась стрельба. Отяпов вспомнил карту: стреляли в стороне Коростелей. Он приказал остановиться. Затихли.

Стреляли из винтовок. Изредка вступал автомат, по звуку наш, ППШ. Не может быть, чтобы Гридников и Игнат оказались там, возле хутора Коростели. Дорога, которую Игнат называл Старым Гурьевским трактом, шла прямо и выходила на другой большак – Вороновскую дорогу.

Он выслал вперёд Гуська и одного из калужских. Сами пошли медленней, с частыми остановками. Слушали лес и то, что приносил им ветер, который, к счастью, дул навстречу.

Стрельба в лесу левее маршрута их движения прекратилась.

«Конечно, – думал Отяпов, – группа выполнила приказ лишь наполовину. Разведку провела неглубоко, весь маршрут, который ей было предписано исследовать, не исследовала. Да и окружённых отыскала слишком малое количество. За такое ни в штабе батальона, ни тем более в штабе полка по головке не погладят». Но надежду вселяло то, что они выносили не кого-нибудь, а полковника. С документами. При оружии. И подчинённая при нём.

Но полковника надо было ещё вынести. И самим выбраться. Судя по рассказам Игната, этот атаман Урганов настоящий зверь. Местных держал в полном повиновении, продналогом обложил все окрестные деревни, каждый двор. Всё у него было поставлено на учёт и под постоянный контроль. Партизаны в здешних лесах не прижились. Казаки Урганова всякий раз выживали их с местных баз, выдавливали за пределы волостей, подконтрольных казачьей сотне. За те полгода, которые Урганов атаманил в Городне и окрестностях, было три казни. Один раз казаки расстреляли захваченных в лесной деревне семерых красноармейцев. Накануне неподалеку от той деревушки нашли утопленного в болоте казака с разрубленной сабельным ударом головой и споротыми с шаровар лампасами. Вот за него и мстили. В другой раз – двоих партизан. Последним был расстрел своего – за мародёрство и насилие. При всей свирепости атамана его власть сносили терпеливо – в подконтрольных сотне деревнях и хуторах немцы почти не показывались.

– Если ты, Игнат, не крутишь мне бейцалы, как говорит наш боевой товарищ Лапин, то человек ты, выходит, незлой. А вполне даже хороший. Только немного запутавшийся. Что ты делать будешь, когда наши в район придут? С немцами уйдёшь?

– Ну, во-первых, никакой я не запутавшийся. В октябре нас на Десне пуганули. Из роты пять человек осталось. Кто убит, кто в плен пошёл. Мы с мужиками – по домам. Все отсюда призывались. А вскоре Урганов объявился: пойдём ко мне в сотню, коня дам, саблю и хутор. Коня я своего привёл, на нём в Комариху и приехал. Сабля… На кой она мне, та его сабля? Разве что для форсу. А хутор у меня свой, родной. У Урганова тут такой устав: сотня на постое находится в Городне. Живут в тамошней школе. Занимают колхозную конюшню. Туда и сено свезли со всех полей и поймы, и остатки соломы. И в каждом населённом пункте – по человеку. Навроде участковых. Так и держит свою власть. Всё у него переписано: кто сколько поросят держит, кто сколько овечек, и даже курям счёт имеется. И никто не смеет без его разрешения ни поросёнка забить, ни курёнка. А тут стали в Знаменке в самооборону народ набирать. Подумал я и решился: всё же не к этим разбойникам на службу идти, а мост охранять, поддерживать его, так сказать, техническое состояние. Да и казака с хутора атаман Урганов вынужден был отозвать. Он, Гришук, иногда к нам наведывается. И сегодня был. Самогона стакан закинет и – поехал дальше службу справлять. Вот, сержант, моя история. И никакой тут путаницы нет.

– Да нет, брат, это только её первая часть. Как в книжке.

– Это так. Что дальше будет, не знаю. Хутор не бросишь. На кого? На Урганова? На немцев? Мигом разграбят. Повидал я картин всяких. И таких, где дети от голоду мёрли. У себя в Комарихе не допущу.

– Экой ты председатель колхоза, твою капитана-мать!.. Я тебе – про другое! Немцев рано или поздно, а всё одно прогонят. Куда тогда пойдёшь со своей повязкой? Думаешь, и советская власть тебя при мосте оставит? Ты в особом отделе свою сказку расскажи, они сразу поверят…

– А я с вами пойду, – неожиданно сказал Игнат и засмеялся.

Смеялся он впервые. Невесело. Смех его быстро потух. Отяпов промолчал. И подумал: «Некуда тебе, братец, идти, вот и смеёшься… И петух порой кукарекает, когда его голову на пенёк кладут…»

Теперь тащил носилки и в голове у него стоял тоскливый звон: то ли контузия окликала, то ли беспокойство, что всё же зря полностью доверился полицейскому, что не оставил для группы никакого запасного пути – только туда, к доту.

На дот у дороги они почти наткнулись. Бетонные амбразуры узкими чёрными щелями смотрели на запад, юго-запад и северо-запад. Подавать сигнал было уже поздно. Из-за насыпи показалась высокая фигура в капюшоне. Отяпов сразу узнал Гридникова. Слава тебе господи…

– Туда. Тропа – там. – Гридников указал рукой на юго-запад, куда смотрела одна из бойниц, и сразу же исчез в узком дверном проёме.

И тотчас слева на дороге, отчётливо белевшей узкой полосой не растаявшего снега, послышалось лошадиное ржание.

– Быстро! Быстро! Уходим к лесу! – торопил разведчиков Отяпов, толкая их в спины.

Они покатились с насыпи вниз. Побежали по лугу к лесу.

Полковника несли калужские. Втянув головы в плечи, они бежали прямиком к березняку, начинавшемуся за широкой полоской луга, поросшего редким кустарником. Кустарник их и спасал – он закрывал обзор с дороги.

В доте было сыро, промозгло. Пахло мочой и гнилым табаком. Похоже, что прежние жители этого сооружения и курили, и оправлялись в одном углу.

– Сколько до них, как ты думаешь? – Гридников упёрся широко расставленными ногами в земляной пол, сгорбился, подтянув приклад к плечу.

– Не спеши. Рановато ещё. Вон, видишь, березка белеет? До неё шагов сто двадцать.

– Понял. Как с ней поравняются, тогда и начнём.

– Гляди, кажись, заметили… Заметили наших!

И правда, строй ехавших по дороге стал рассыпаться. Несколько всадников повернули влево, их кони легко перескочили кювет и заскользили вдоль зарослей кустарника. Там послышались команды. Свернувшие с дороги двигались точно на перехват разведгруппы, которая ещё не достигла лесной опушки.

– Пора, Игнат!

Гридников сперва чиркнул над дорогой двумя короткими пристрелочными, потом запустил очередь подлиннее. И перевёл огонь влево, где среди кустарника мелькали всадники, отделившиеся от основного строя.

Встреченные внезапным огнём, казаки тут же повернули в лес. Там они спешились и начали отвечать одиночной винтовочной стрельбой. Несколько раненых лошадей бились в кустарнике, утробно и испуганно ржали в рассветную мглу.

– Надо было повыше брать, – сказал Игнат.

Гридников менял диск. Над раскалённым раструбом пулемёта плавился воздух.

Казаки, потеряв двоих человек, залегли в лесу. Изредка постреливали из винтовок. И уходить не уходили, и атаковать побаивались. Но вскоре осмелели и начали обходить дот со стороны леса. Игнат подкараулил их и дал несколько очередей. И ещё одного казака поволокли в лес, подхватив обмякшее тело за ремни его товарищи.

– Всё. Теперь долго думать будут. Отчинили мы им лампасы. Будут знать, чубатые…

Дот на развилке дорог держался долго. Два раза пытались казаки атамана Урганова кидались в атаку и оба раза вынуждены были отойти назад в лес. Во время последней атаки Гридников положил ещё двоих, пытавшихся подползти со стороны лощины. И крикнул Игнату:

– Уходи! Если тебя, убитого, здесь найдут, пропали твои на хуторе! Уходи!

Игнат выскочил из дота и пополз к оврагу. Там отвязал коней, вскочил в седло и помчался оврагом прочь от дороги. Вскоре овраг перешёл в неглубокую лощину. Здесь Комариха каждое лето косила сено. Игнат осадил коня, прислушался. Басовито и неторопливо стучал ровными короткими очередями ДП, потом, словно в помощь ему, заходился ППШ. Гридников ещё воевал, ещё не подпускал к себе казаков. Судя по тому, что за Игнатом никто не увязался, его ухода из дота казаки не заметили. Вовремя, вовремя он ушёл. Спасибо пулемётчику. Невесёлую судьбу он себе выбрал. Игнату было жалко и пулемётчика, и себя.

Теперь надо было спрятать следы.

Он повернул коня левее. Кобчик, привязанный к седлу, послушно бежал следом. Началась дорога, которую знали только местные. Здесь Игнат дал коням отдохнуть. Всё пока складывалось хорошо. Кроме одного: он остался без винтовки. Винтовку у него забрал Отяпов, когда поменял её на автомат. Начал лихорадочно вспоминать, не оставил ли чего в доте или в овраге, что может навести казаков на его след. Вроде ничего. А винтовка – дело наживное. Он знал, где найти её. Жалко было Гридникова. Пулемётчик стоял в его глазах и повторял: «Уходи…» Долго ли он там, в доте, в одиночку, продержится? Пока есть патроны, будет отстреливаться. А там…

Проехал с километр, впереди услышал шум и тут же свернул в ближнюю лощину. Затаился за кустами можжевельника.

Чуть погодя за деревьями замелькали красноармейские шинели. Послышалось чавканье разбитых сапог и валенок. Он сразу определил: окруженцы. Выходить к ним было нельзя – увидят полицейскую форму и запросто пустят в расход. Кто их вёл, кто командовал, было непонятно. Валили сплошной толпой на юго-запад. Направление знали – к Кирову. Значит, кто-то вёл, знал карту и маршрут. Человек сто двадцать, может, больше. Все с оружием. Много носилок.

«Хорошо, – подумал Игнат, – затопчут следы лошадиных копыт. И казаки, если даже будут его искать, ничего не найдут».

Некоторое время пробирался по осиннику вдоль дороги. Потом вернулся назад и по своему же следу выехал на утрамбованную тележными ободами колею.

Проехал с полкилометра и возле разлившегося овражка увидел носилки, в них закоченевшее тело. Умерший был раздет до белья. Ни сапог, ни шинели, ни шапки. Всё правильно, теперь одежда ему была ни к чему. А кому-то она может спасти жизнь. Война так и ходила – по самому невозможному в человеке, будила в нём то, о чём он в себе мог только догадываться, и то с неприязнью и ужасом. Но и хорошее поднимала. И Игнат снова подумал о пулемётчике. Вот кто он ему? Полицейский с хутора, которого можно было и за баню отвести, шлёпнуть недолго разбираясь. Детей пожалел.

Игнат привстал на стременах и осмотрелся. То, что он надеялся здесь увидеть, лежало шагах в десяти возле самого ручья на краю разлива. Приклад винтовки был уже в воде. Ствол с высоким намушником торчал вверх. Винтовка оказалась без затвора. Обычная история: затвор вынули и забросили в другую сторону. Хуже, если в ручей. Он снова сел на коня, сверху было видно лучше и дальше. Затвор действительно валялся в противоположной стороне, в зернистом ледяном снегу. Игнат очистил его, продул пазы и вставил на место. Патронов в магазине не было. И магазин, и затворная рама и даже патронник были вычищены и поблёскивали лёгкой смазкой. Видимо, боец был человеком аккуратным и об оружии заботиться умел.

Он объехал стороной носилки. Решил: если всё обойдётся, похороню его потом. Толкнул коня в бока, и тот послушно начал заходить в ручей. Ручей был неглубокий. Игнат это знал. Выбравшись на другой берег, пустил коня краем берега. Знал: днём ручей прибавит, и следы уйдут под воду.

Глава четырнадцатая Часы на серебряной цепочке

– Стой! – и Отяпов поднял руку.

Они уже вышли к шоссе. Впереди, за узкой полоской леса, яснел простор широкой дорожной просеки. Гусёк уже вернулся из головного охранения и доложил, что дорога свободна, никакого движения не наблюдается, что место для перехода удобное – лес близко подступает к шоссе, и можно переходить. Судя по карте, до своих окопов оставалось километров пять. До немецких – ближе.

– Вот что, ребята, – собрав разведчиков, объявил Отяпов, – сейчас переправим полковника и Машу на ту сторону, а сами вернёмся к дороге. Гридникова и этого… Игната… надо выручать. Что ж мы их бросили? Они нас взялись прикрывать. Можно сказать, спасли. А мы…

Разведчики в ответ молчали. Новый приказ сержанта Отяпова их не радовал. Их лица уже посветлели, они уже понимали, что нелёгкая их дорога пошла на убыль, что скоро окажутся дома…

Только Гусёк, всегда готовый ко всему, кивнул и осторожно посмотрел на товарищей.

– Гридникова и Игната надо выручать, – повторил Отяпов и плотно сжал рот. – Кто не хочет возвращаться, останется с полковником и Машей. Никого не неволю. Кто остаётся?

Никто не шевельнулся.

– Остаётся Гусёк, – вдруг приказал Отяпов.

Гусёк встрепенулся.

– Отдай Лапину и Курносову запасные диски и гранаты. Себе оставь одну. И один диск.

Отяпов знал, что возвращаться к доту – дело гиблое. Но и оставить, по сути дела, бросить Гридникова он не мог. Не несли его ноги домой без пулемётчика, оставленного на дороге. Как он потом будет смотреть в глаза товарищам? А Гуська он просто пожалел. И все это поняли. Гусёк был самый молодой из них. По всему выходило: приказ сержанта Отяпова был правильным.

Через шоссе они перешли благополучно. Взяли носилки вчетвером и бегом пересекли просеку. Углубились в лес на полкилометра, нашли подходящий овраг и оставили там полковника, Машу и Гуська. Сами бегом вернулись назад.

«А ведь уже стар я бегать по лесу», – подумал Отяпов, прислушиваясь к хриплому дыханию своих разведчиков. Устали и они. Особенно спотыкался Лапин.

– Что, Расписной, – подначивал его Курносов, – ухряпался? Это тебе не по форточкам лазить.

Лапин сморщился наподобие улыбки, показывая ряд мелких, съеденных чифирём зубов, и ничего не ответил. Он был не форточник, но спорить с товарищем не стал. Надо было беречь силы.

Стрельба возле дота ещё продолжалась, когда они пробрались к перекрёстку дорог. Но помочь Гридникову они не смогли.

Казаки, не справившись с пулемётом, вызвали подкрепление.

Разведчики лежали на опушке леса и наблюдали, как по насыпи из леса вышел танк. Остановился. Повёл коротким хоботом пушки и сделал два выстрела. Фугасы разорвались под самым основанием дота. Амбразуры затянуло дымом. Но пулемёт продолжал вести огонь. Тогда танк подошёл ближе и почти в упор начал расстреливать дот. Казаки, осмелев, высыпали из леса, и, сдвинув кубанки на затылки, закурили. Пулемёт замолчал.

– Вот сволочи, – сказал Курносов и оглянулся на Отяпова. – Что будем делать, Нил Власыч?

– Ворочаемся, – отдал приказ Отяпов и, не отрывая глаз от дороги, где дыбился чёрный дым над смутным приземистым холмом дота, откинул капюшон, снял шапку и украдкой, одним пальцем, перекрестился.

Они отползли от опушки в лощину и гуськом, соблюдая интервал в десять-двенадцать шагов, побежали на юго-запад.

Отяпов бежал замыкающим. Время от времени останавливался, оглядывался. Там ещё рвались снаряды. Не жалели немцы боеприпасов. Бетонный дот взять было не так-то просто. Опасались, что Гридников и Игнат ещё живы, что могут открыть огонь, вот и дожигали свечечку до полочки…

Отяпов горевал по своему пулемётчику. Как не горевать? Близкий человек был. В бою всегда рядом. С самой Тулы вместе. Вспомнил, как тот угощал голодного мальчонку в Калуге. Да и Игнат оказался человеком хорошим. На смерть пошёл ради них. Вот тебе и полицейский. Как теперь хуторским без него?

Варшавское шоссе перешли не сразу. По дороге двигался обоз – десятка два подвод, запряжённых парами. Кони крупные, с куцыми хвостами, одинаковой гнедой масти. Потом, в обратном направлении, пролетел мотоцикл с одиночным мотоциклистом. Подождали ещё минут пять и перебежали просеку. Перебегали парами. Последним – Отяпов.

В лесу, когда уже отыскали Гуська с полковником и Марией, Отяпов сверился с картой. Примерно определил место, где они находились. До окопов оставалось совсем ничего, может, с километр-полтора. В этом месте линии траншей близко подходили к шоссе. Где-то правее должна находиться Заболонка. Отяпов решил выходить немного восточнее тропы, которой они входили сюда. Если вчера или сегодня утром немцы обнаружили их след и догадались, что это входила разведка, то будут поджидать их на выходе. Такое уже случалось.

Гусёк вскоре вернулся радостный:

– Там, дядя Нил, за полем деревня, – указал он на просвет среди осин. – Заболонка. Наша тропа чуть правее. А здесь, как ты приказал, я разведал лощину. Можно по ней пройти. Там ни души. Я прошёл до самого дота и назад.

– Значит, луг и грейдер никак не миновать?

– Никак, дядя Нил. Правее, за дот, я не пошёл. Там могут быть окопы.

– Правильно. Что ж, пойдём через грейдер. Рискнём ещё раз.

Руины дота виднелись справа в березняке. Расщеплённые, обгорелые брёвна и куски смёрзшейся глины. Взрывчатки сапёры не пожалели.

Полянку, которую контролировал когда-то гарнизон дота, они решили перебежать всей группой. Через полянку, рассекая её вдоль от леса до поля, проходила дорога – довоенный грейдер, видимо, недостроенный и брошенный. Кругом кучи сдвинутого бульдозером песка, небольшие котлованы, штабель подтоварника, наполовину разобранный. Видимо, на строительство дота.

Они сосредоточились в березняке на опушке. Отдышались. Перебежать полянку – две-три минуты. За нею уже начинался лес. Леса на той стороне уже можно было не бояться. Им владели боевые охранения и передовые дозоры их дивизии. Немцы туда уже не совались.

Носилки взяли вчетвером. Мария, придерживая раненого полковника, бежала рядом. Гусёк – впереди. Отяпов – сзади.

Когда подбежали к грейдеру и начали подниматься по каменистой насыпи, Отяпов услышал какой-то шум. Вначале подумал, что от перенапряжения пробило пробку в ушах, вот почему грохот их сапог стал таким громким. Но вдруг увидел, как метнулся вправо Гусёк и мгновенно пропал за оплывшим песчаным гребнем с той стороны, покатившись по откосу насыпи, что-то при этом крича. Как туда же хлынули остальные, пригнувшись и втянув в плечи головы. А левее, шагах в десяти, навстречу им из-за насыпи так же бегом двигалась группа одетых в камуфляжные куртки «древесных лягушек».

Отяпов выскочил на грейдер и оказался лицом к лицу с рослым немцем. Тот тоже остановился и смотрел на него из-под низко надвинутой каски, обтянутой такой же защитной материей. Глаза немца лихорадочно бегали по сторонам. Отяпов мгновенно оценил ситуацию, которая не обещала ничего хорошего ни им, ни немецкой разведгруппе, и опустил карабин. Немец тоже сунул под мышку автомат и поднял руку. Отяпов некоторое время разглядывал его грязную перчатку, потом ухватил боковым зрением своих и чужих: свои уже спускались с насыпи, и Гусёк с колена целился в сторону немцев; немцы так же стремительно и так же втянув головы в плечи прыгали и скатывались по противоположному, северному откосу грейдера.

Отяпов тоже поднял руку. В первую очередь для того, чтобы упредить действия Гуська, который мог открыть огонь в любое мгновение. Но тот, видимо, всё понял. И, привстав на корточках, провожал «древесных лягушек» стволом своего ППШ.

Немец продолжал неподвижно смотреть на Отяпова. Теперь глаза его были спокойней. Он тоже отвечал за всю группу, и ему тоже хотелось всех привести домой живыми и здоровыми.

Немец повернулся первым. Он закинул автомат за спину и спокойным уверенным шагом пошёл к обрыву. Он был уверен, что в спину ему не выстрелят.

Проводив его взглядом, повернулся и Отяпов. Карабин его висел на плече по-охотничьи, стволом вниз.

Разведчики уже добежали до березняка. Он видел, как некоторые из них испуганно оглядывались на грейдер, на него, своего командира, спускающегося с грейдера по каменистому откосу, на немцев, бегущих такой же испуганной стаей к другом лесу на другой стороне поляны.

– Твою-капитана… – только и сказал Отяпов, догнав своих разведчиков, которые, сбившись в кучу, ждали его в можжевёловых зарослях. – Курносов, сверни-ка мне папироску потоньше, – попросил он, – а то у меня пальцы, как ножи на жнейке…

Курили всей группой. Первым голос подал Лапин:

– Алмазно мы через насыпь перемахнули! А, командор? Штаны-то сухие? – И показал свои мелкие чифирные зубы.

– Да ты, Расписной, быстрей всех до леса добрался!

– Как? – возразил Лапин. – Я вместе со всеми. Никто носилки не бросил. Когда, товарищ сержант, будете писать представление на заслуженную награду, прошу так и отметить.

– Вот что, ребята, – дотягивая цигарку, сказал Отяпов, – про этот случай – никому. Маша, и ты молчи. Иначе затаскают. По уставу, мы должны были открыть огонь. Да и через грейдер бежать не гамузом, а как положено. Рассредоточенно. С прикрытием и так далее.

– А те как драпали! – не унимался Гусёк. – Только подковки мелькали!

– Тоже разведка. Пустые пошли.

– И хорошо, что пустые. Иначе бы, просто так не разошлись.

– А их вроде побольше было. Человек десять.

– И все с автоматами. И пулемёт.

– Мы свой пулемёт потеряли… – вздохнул Отяпов.

Вскоре они вышли на боевое охранение. Их окликнули с опушки. Когда узнали, что разведчики, приказали, чтобы шли по два. В ответ Лапин обложил их матюгами. И они пошли всё группой. Спрыгнули в траншею. Гусёк сразу уснул, пристроившись на ящиках из-под какой-то армейской надобности.

Отдыхали они в траншее у охранения недолго. Съели остатки консервов, запили кипятком из термоса – пехота угостила.

Пришёл в себя полковник. Открыл глаза, спросил:

– Какое сегодня число?

Ему ответили. Мария приложила к его потрескавшимся губам фляжку. Он сделал два глотка и снова спросил:

– Где мы?

– Уже у своих, Иван Мефодьевич. Вышли. Вот, дядя Нил… Товарищ сержант Отяпов нас вывел.

– Сейчас направим вас прямиком в лазарет, товарищ полковник. Тут недалеко уже… – обрадовался Отяпов, что полковника вынесли всё же живым. В чём он как-то сомневался. Но вот – живой, и даже разговаривает.

– А где капитан Забельский? Где лейтенант Катенёв? Где все остальные?

Мария пожала плечами.

Когда полковника донесли до санчасти и за ним из землянки выбежали санитары, тот поймал руку Отяпова, пожал её и сказал:

– Примите, сержант, от меня. – И сунул ему карманные часы на серебряной цепочке.

Отяпов вначале отвёл его руку и положил часы на плащ-палатку, которой были обмотаны раненые ноги полковника.

– Возьмите, – уже не поднимая головы, повторил полковник. – От всей души. За то, что не бросили нас с Машей.

– Бери, командор, – толкнул его в спину Лапин. – Знатные баки.

И Отяпов взял часы. Послушал, как они с тихим и размеренным шумом тикают в своём благородном из резного серебра корпусе, расстегнул нагрудный карман гимнастерки, бережно опустил их туда, потом так же аккуратно застегнул пуговицу и приложил ладонь к шапке:

– Служу трудовому народу.

– Служи, солдат, служи… – И полковник прикрыл усталые веки, которые уже светились воском.

«И правильно, что взял, – провожая взглядом полковника и Марию подумал сержант Отяпов. – Всё равно за нашу разведку медали вряд ли дадут…»

2013. г. Таруса.

Примечания

1

Пулемёт Гочкиса (Mle1909). Принят на вооружение французской армии в начале Первой мировой войны. Тогда же Россия закупила ружьё-пулемёт (ручной пулемёт) «гочкис» в количестве 540 штук, поставки закончились в январе 1917 г. В Россию к нему поставлялась матерчатая лента, которая, по причине перекоса патрона, затем была заменена жёсткой лентой. Оружие не показало особых достоинств, за исключением простоты устройства. Тактико-технические характеристики: патрон Лебеля с пулей 8 мм; масса 12,68 кг; длина 1187 мм; прицельная дальность 2000 м; боевая скорострельность 250 выстр./мин.; ёмкость ленты 24 патрона. Наряду с пулемётами «гочкис» ополченческие и бывшие ополченческие дивизии (получившие наименование и нумерацию общевойсковых, стрелковых) имели на вооружении французские пулемёты Шоша, американские Кольта и английские. Винтовки ополченцев отличались ещё большим разнообразием. Кроме хранившихся на складах иностранных винтовок времён Первой мировой и Гражданской войн ополченцы получили трофейное оружие, захваченное во время войны с Японией, Финляндией, в Бессарабии и Польше. Здесь были японские, чешские, немецкие, бельгийские, румынские, французские, английские винтовки и карабины.

(обратно)

2

Штатный боекомплект бойца стрелкового подразделения РККА 1941 г.: 120 патронов; из них 60 – в кожаных подсумках, которые крепились на поясном ремне; остальные 60 – в вещмешке. Обычно перед боем патроны из «сидора» выкладывались куда-нибудь поближе, то есть боец старался расходовать, прежде всего, боезапас, который хранился далеко и который в случае перемещения доставать труднее, чем из подсумков.

(обратно)

3

Имеется в виду бронетранспортёр «ханомаг» («Hanomag» Sd.Kfz 251). Средний полугусеничный бронетранспортёр. Предназначался для транспортировки мотопехотного отделения. Создан на базе полугусеничного артиллерийского тягача Sd. Kfz.11 фирмами Hanomag (шасси) и Bussing-NAG (бронекорпус). Производился серийно сразу несколькими фирмами в четырёх базовых вариантах, отличавшихся друг от друга в основном конструкцией корпуса. С июня 1939 г. по март 1945 г. изготовлено 15 252 машины. Основными модификациями были: основная серийная модель с открытым сверху бронекорпусом; самоходный миномёт; машина связи и артиллерийский тягач. В данном случае на позиции полка полковника Мотовилова вышли бронетранспортёры основной модели. Они, как правило, вооружались одним или двумя пулемётами. Экипаж 12 (2+10) человек. Боевая масса 9 тонн. Вторая модель – самоходный миномёт – имела следующее вооружение: 80-мм миномёт sGrWr34, находился внутри кузова, с боекомплектом 60 выстрелов, пулемёт MG-34 с боекомплектом 2010 патронов. Экипаж 8 человек. Машина связи оснащалась различными, в зависимости от назначения, радиостанциями, такими как FuG 4, FuG 5, FuG 6… Артиллерийский тягач для буксировки лёгких пехотных орудий калибра 75-мм, 105-мм лёгких полевых гаубиц и противотанковых пушек калибра 37-мм и 75-мм. Экипаж 7 человек. Вооружение – один пулемёт MG-34.

(обратно)

4

Имеется в виду второе наступление немецких войск на Москву, которое получило название «Тайфун». По количеству задействованных пехотных, танковых и моторизованных дивизий, вооружения других ресурсов операция «Тайфун» на тот период была самой мощной операцией, проведённой германским вермахтом во Второй мировой войне.

(обратно)

5

Комбриг в РККА являлся промежуточной ступенью между полковником и генерал-майором. Связано это было с тем, что в действующей армии стало достаточно распространено тактическое соединение больше полка и меньше дивизии. Комбриг имел в петлице один ромб. Персональное звание «комбриг» введено в 1935 г., хотя должность командира бригады существовала значительно раньше. Обычно комбриг командовал бригадой, редко – дивизией. В военно-политическом составе ему соответствовало звание бригадного комиссара. В 1940 г. в связи с введением генеральских званий представители высшего комсостава, в том числе комбриги, были проаттестованы. Тем не менее даже с началом Великой Отечественной войны некоторые из них продолжали носить звание комбрига. Связано это было с несколькими причинами. Во-первых: некоторые комбриги в связи с недостаточно удовлетворительным исполнением служебных обязанностей аттестацию не прошли. Во-вторых, в период аттестации довольно многие из них находились в заключении и не имели возможности вовремя пройти аттестацию.

(обратно)

6

МП-38/40 – пистолет-пулемёт (автоматический пистолет), выпускавшийся военными заводами Германии, которым были вооружены солдаты и целые подразделения вермахта, СС, охранный и полицейских частей. Конструктор Генрих Фольмер совместно с фирмой «ЭРМА» запустил в серию своё изобретение буквально в канун Второй мировой войны. Конструкция 1938 г. мало чем отличалась от конструкции 1940 г. Фрезерованная ствольная коробка была заменена штампованной. Стала применяться точечная сварка деталей. Оружие сразу стало более дешёвым в производстве, что, как известно, необходимо для вооружения массовых армий. Рукоятка затвора размещена с левой стороны. Не имел переводчика огня на одиночные выстрелы, как, к примеру, советский ППШ. Невысокий темп стрельбы МП считался одним из достоинств этого оружия и позволял, при наличии определённых навыков, вести огонь одиночными выстрелами. Ударно-спусковой механизм и рукоятка запирания затвора были сконструированы таким образом, что совершенно исключали возможность самопроизвольного выстрела, чем, к примеру, грешили те же советские ППШ. Во время Второй мировой войны испытывались пистолеты-пулемёты МП-40 с приёмниками, приспособленными для установки сразу двух стандартных магазинов. Калибр: 9 мм. Длина ствола: 251 мм. Масса с патронами: 4,7 кг. Темп стрельбы: 350–380 выстр./мин. Прицельная дальность: 100–200 м. Ёмкость магазина: 32 патрона. Боекомплект: 6 магазинов. Первоначально предназначался для вооружения парашютно-десантных частей и экипажей боевых машин, в том числе танков. Затем, после Польской кампании, МП-38/40 начали вооружать пехотные части. В пехотной роте имелось 14–16 единиц МП-38/40: командиры отделений, командиры взводов, офицеры. За время Второй мировой войны произведено около 1 млн 200 000 штук этого вида стрелкового оружия.

(обратно)

7

В ходе операции «Тайфун», целью которой германское командование имело взятие Москвы, под Вязьмой были окружены армии и части двух фронтов Красной Армии – Западного и Резервного. Всего, по различным подсчётам, которые до сих пор не уточнены, в окружении оказались 36 стрелковых дивизий, 9 танковых бригад и половина артполков РГК (31 артполк), существовавших на тот период, полевые управления четырёх армий (19-й, 20-й, 24-й и 32-й). Одновременно противник замкнул «котёл» под Брянском, где окружил ещё три армии Брянского фронта. В течение недели из строя были выбиты 13 армий из 16 оперативных объединений, удерживавших фронт на Западном стратегическом направлении. В плен под Вязьмой и Брянском было захвачено 673 098 человек. Среди пленных оказались командующие 19-й, 20-й и 32-й армиями генералы М.Ф. Лукин, Ф.А. Ершаков, С.В. Вишневский, а также другие генералы. Трофеи вермахта: 1277 танков, 4378 орудий, 1009 зенитных и противотанковых орудий, 87 самолётов. На какой-то период перед Москвой образовалась огромная брешь шириной в 500 километров совершенно не занятая войсками.

(обратно)

8

Советское полуавтоматическое противотанковое орудие калибра 45 мм. Являлось достаточно эффективным средством борьбы с танками и бронетехникой, находившейся на вооружении германской армии в начальный период войны. Создана в КБ завода № 8 в Подлипках наложением 45-мм ствола на лафет 37-мм противотанковой пушки образца 1931 г., производимой немецкой фирмой «Рейнметалл». Документация этой пушки была выкуплена Советским Союзом в Германии. На первых порах широко применялись дореволюционные боеприпасы калибра 47 мм, которые легко перетачивались под калибр 45 мм. Затем были созданы оригинальные боеприпасы различных конструкций. С дистанции 500 м простым бронебойным снарядом «сорокапятка» пробивала 43-мм броню. Подкалиберным – 66-мм броню. А при стрельбе со 100 м (кинжальный огонь) – броню 88 мм. Орудие имело также противопехотные возможности – стреляло осколочными снарядами и картечью. Модернизирована в 1942 г. Снята с производства в 1943 г. Отдельные её образцы дошли до Победы. По штату 04/600 от 29.07.41. стрелковый полк имел истребительно-противотанковую батарею в количестве 6 орудий; дивизия, таким образом, имела 18 орудий такого типа. По специфике своего применения расчёты «сорокапяток» почти всегда находились в боевых порядках пехоты.

(обратно)

9

Чехмарь – деревянный молоток, иногда нечто вроде кувалды, для осаживания до необходимого уровня венцов при строительстве дома. Венцы кладут на паклю, войлок или мох; для того чтобы они садились плотно, как надо, их и осаживают чехмарём.

(обратно)

10

T-III – немецкий средний танк. Разработан германской фирмой «Даймлер-Бенц». На вооружение поступил в 1937 г. Было выпущено 5 700 машин этой марки различных модификаций и комплектации, включая огнемётные и командирские. Экипаж – 5 человек. Масса – 15,4 т. Лобовая броня – 14,5 мм. Башенная пушка калибра 37 мм. Три пулемёта MG-34: один в надстройке и два в башне. Скорость – 32 км/час. В период летней кампании на осеннего наступления на Москву («Тайфун») этот тип танка был основным в танковых и моторизованных дивизиях и танковых полках, входивших в состав пехотных дивизий и соединений. К примеру, в составе 27-го танкового полка 19-й танковой дивизии, которая действовала на центральном участке Западного фронта в период Битвы за Москву, насчитывалось: 42 T-IV, 20 T-II и 111 T-III, в том числе 9 танков связи той же марки.

(обратно)

11

Противотанковое ружьё. – В данном случае речь идёт о противотанковом ружье системы конструктора В.А. Дегтярёва образца 1941 г. (ПТРД). Создано оно было в августе и сразу же пущено в серийное производство и пошло в войска. ПТРД стало незаменимым окопным оружием, при помощи которого советская пехота могла эффективно бороться с немецкими танками. Ружьё было однозарядным. Энергия отдачи ствола при его коротком ходе использовалась для открывания затвора и выброса стреляной гильзы. Заряжалось вручную. Обычно эту операцию производил второй номер расчёта. 63-граммовая пуля вылетала из ствола со скоростью 1012 м/сек и на расстоянии 300 м пробивала 40-мм броню. Калибр – 14,5 мм. Масса ружья в боевом положении 17,3 кг. Боевая скорострельность 8—10 выстрелов в минуту. Прицельная дальность стрельбы – до 600 м.

(обратно)

12

Русская трёхлинейная винтовка была создана отечественным оружейником – капитаном Русской императорской армии С.И. Мосиным в 1891 г. Производилась в России и СССР с 1891 по 1944 г., а в некоторых странах до 1965 г. Всего выпущено, не считая производства за рубежом, около 37 млн штук. Масса 4,5 кг. Длина – 1232 мм. Длина ствола – 729 мм. Калибр – 7,62 мм. Скорострельность – 10 выстр./мин. Прицельная дальность – 2000 м. Максимальная – 3000 м. Магазин – 5 патронов. Название «трёхлинейная» происходит от калибра ствола, который равен трём русским линиям (старая мера длины); одна линия равна 1/10 дюйма, или 2,54 мм. Соответственно, три линии равны 7,62 мм. В 1889 г., благодаря усилиям русского учёного Д.И. Менделеева, был получен отечественный бездымный порох. В том же году полковник Н.Ф. Роговцев создал 7,62-мм патрон. Через год был разработан капсюль. А ещё через год, в 1891 г., на испытаниях была представлена партия винтовок конструкции капитана С.И. Мосина. После некоторых доработок в том же 1891 г. винтовка под названием «Трёхлинейная винтовка образца 1891 года» пошла в массовое производства на заводах в Туле, Ижевске и Сестрорецке. Часть заказа была размещена на оружейных заводах Франции. В 1908 г. патрон для винтовки стал оснащаться облегчённой остроконечной пулей. В 1910 г. винтовка реконструирована. Созданы две модели – драгунская и пехотная. В 1930 г. на базе драгунской винтовки создана единая модель образца 1891–1930 гг. (индекс ГАУ – 56-В-222). В 1932 г. началось серийное производство снайперского варианта. Снайперский образец отличала улучшенная обработка канала ствола и других деталей. Устанавливался прицел ПЕ, ПБ или ПУ. Рукоять затвора была отогнута вниз. Всего выпущено 108 345 шт. В настоящее время экземпляры снайперской модели являются большой редкостью и чрезвычайно ценятся коллекционерами. В 1938 г. создан карабин. В 1944 г. он модернизирован. Позднюю модель отличал несъёмный штык и другие несущественные изменения. «Мосинка» в годы Великой Отечественной войны была самым массовым и самым безотказным стрелковым оружием, одним из символов пехоты.

(обратно)

13

Так немецкие солдаты называли пулемёт МГ-34. После окончания Первой мировой войны немцы выдвинули концепцию так называемого единого универсального пулемёта, который можно было бы использовать и в качестве ручного пехотного (взвод, рота), и в качестве станкового на уровне батальона, а также монтировать его на танках, в самолётах, бронемашинах и тягачах. Именно таким был создан МG-34. Под руководством немецкого оружейника Л. Штанге фирма «Рейнметалл» на основе пулемёта MG-30 при участии другого известного конструктора стрелкового оружия Г. Фолмера (фирма «Маузер Верке») создала уникальный пулемёт, который стал лучшим пулемётом Второй мировой войны и в модернизированном виде до сих пор служит войскам НАТО. К началу Второй мировой войны в германской армии насчитывалось боле 84 000 экземпляров этого пулемёта. MG-34 весил 12 кг. Мог стрелять одиночными выстрелами. Применялся стандартный маузеровский патрон калибра 7,92 мм. Комплектовался сошками и станком, в том числе зенитным. Монтировался оптический прицел. Длина ствола – 600 мм. Стволы съёмные. В боевой комплект пулемёта входили, помимо сменных стволов, специальные асбестовые перчатки, предохранявшие руки пулемётчиков от ожогов. Замена ствола производилась за две-три минуты. Темп стрельбы 700–800 выстр./мин. Ёмкость ленты – 50 или 250 патронов. Лента металлическая. Мог использоваться магазин-коробка барабанного типа на 75 патронов. Когда война перекинулась в африканскую пустыню и в русские снега и болота, немцы начали испытывать проблему частого отказа механизма пулемёта по причине загрязнения. В 1942 г. германские войска получили более совершенную и простую конструкцию своего универсального любимца – MG-42.

(обратно)

14

Фельбер Ганс (1889–1962) – военный деятель Германии, генерал пехоты (1940 г.) В армию поступил фаненюнкером в 1908 г. Через год произведён в лейтенанты. Участник Первой мировой войны. После сокращения армии остался в рейхсвере. К моменту прихода к власти Гитлера – подполковник. Получил подготовку офицера Генерального штаба. Был начальником штаба III армейского корпуса (командир кор. Э. фон Вицлебен), затем 3-й группы сухопутных войск (командующий Ф. фон Бок). В начале Второй мировой войны начальник штаба 8-й армии. С 1939 г. – начальник штаба 2-й армии (командующий М. фон Вейхс). В период Французской кампании возглавлял штаб группы армий «Ц». С конца октября 1940 г. – командир XIII армейского корпуса. В августе 1941 г. награждён Рыцарским крестом Железного креста. Позднее командовал XXXXV армейским корпусом, армейской группой «Фельбер». С 1943 г. на юго-восточном участке Восточного фронта, затем на Балканах. В 1944 г. командовал армейской группой «Сербия». Из остатков этой группы сформировал корпусную группу «Фельбер», вскоре переименованную в XIII армейский корпус. С февраля по март 1945 г. командовал 7-й армией, действовавшей в составе группы армий «Г» на Западном фронте против американских и канадских войск. XIII армейский корпус первого формирования был разбит в Западной Украине в августе 1944 г. В январе 1945 г. генерал Фельбер фактически создавал его вновь.

(обратно)

15

Дивизия народного ополчения. Все ополченческие дивизии вскоре после отправки на фронт получили общевойсковые номера, некоторые стали гвардейскими.

(обратно)

16

Калугу пыталась защищать 5-я гвардейская стрелковая дивизия, бывшая 1-я ДНО вместе с калужским гарнизоном и сводным батальоном. Бои шли несколько суток. Затем часть войск Красной Армии отступила к Алексину, а другая часть к Тарусе.

(обратно)

17

Снаряды реактивной системы БМ-31 имели различную форму и состав зарядов, в том числе и форму, за которую фронтовики в шутку прозвали эти снаряды «лука мудищев».

(обратно)

18

Пехотный Дегтярёва. Ручной пулемёт, которым были вооружены стрелковые части Красной Армии. Основной пулемёт нашей пехоты в годы Великой Отечественной войны.

(обратно)

19

Подзавалье – старинный район на юго-западе Калуги у Оки.

(обратно)

20

Тормоз – дверь (жаргон.).

(обратно)

21

Подмотать вату – собрать вещи (жаргон.).

(обратно)

Оглавление

Заградотряд

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвёртая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

Повестьо бессмертном сержанте

  Глава первая Бег

  Глава вторая Бой у болота

  Глава третья К Туле

  Глава четвёртая Тула

  Глава пятая Бой на окраине Тулы

  Глава шестая Госпиталь

  Глава седьмая Наступление

  Глава восьмая Бой за деревню

  Глава девятая На Варшавском шоссе

  Глава десятая «Танки!»

  Глава одиннадцатая Окружение

  Глава двенадцатая В разведке

  Глава тринадцатая Погоня

  Глава четырнадцатая Часы на серебряной цепочке Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg