«Гоп-стоп, битте!»

Гоп-стоп, битте! (fb2) - Гоп-стоп, битте! 1184K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Георгий Петрович Хлусевич

Георгий Хлусевич Гоп-стоп, битте!

Часть первая

Когда застарелый геморрой и некурабельный простатит лишили древнего, как папирус, благородного Оскара фон Деринга возможности скакать на его любимом жеребце тракененской породы, старик спятил. Так, по крайней мере, решили его знакомые и в первую очередь единственный наследник его состояния — внук Михаэль.

Родители Михаэля погибли в автомобильной катастрофе, и его воспитанием занялся дед.

Первые симптомы старческого слабоумия внук обнаружил у престарелого дедушки еще тогда, когда тот приказал ему, с отличием окончившему Wirtschaftgymnasium — гимназию с экономическим уклоном, подать документы на ветеринарный факультет и одновременно поступать в дорогостоящую секцию дзюдо.

Дед не был деспотом. Он преследовал тайную, одному ему известную цель и ради ее осуществления был готов сломать хребет любому, кто встал бы у него на пути.

Хорошие люди не бывают хорошими воспитателями. Дед был воспитателем превосходным. Он знал, что ослушаться его нельзя.

Фамильный замок на берегу Рейна, завещанный внуку в случае неукоснительного выполнения его требований, служил отличной гарантией послушания.

Явное ухудшение психического состояния гроссфатера наступило через три года. Дед дождался, когда внук прослушает полный ветеринарный курс всего, что касается коневодства, приказал наследнику бросить ветеринарию и поступить на факультет славистики. Идиотский приказ совпал по времени с появлением в доме чешской немки Матильды.

Экономный до скупости хозяин особняка брал на работу в качестве Putzfrau[1] только молодых и хорошеньких, но даже последнее обстоятельство не позволило ни одной из девиц задержаться в доме дольше чем на полгода. Всех их принимали с так называемой Probezeit — испытательным сроком на полгода, что давало возможность работодателю по истечении указанного времени без всяких объяснений отказать в выдаче Fesfer Vertrag[2] и, сказав лицемерное: es tut mir so leid[3], — положить глаз на следующую мамзель.

Обольстительные формы молодого тела Матильды в сочетании с другими, известными только одному хозяину качествами, нарушили сложившуюся традицию. Матильда единственная из претенденток получила заветный Fester Vertrag и осталась в доме навсегда.

Михаэль безропотно выполнил странный приказ. Он оказался способным и прилежным учеником. Михаэль обучился разговорному русскому и кириллице, а студенты-славяне из бывших «стран народной демократии» — сербы, поляки, словаки, болгары и примкнувшие к ним русские немцы-аусзидлеры[4] — научили тихого в прошлом Михаэля хлестать водку, волочиться за барышнями, решать проблемы без вмешательства полиции и врать про несуществующий интим с матушками особо отличившихся негодяев чаще, чем это позволяли приличия.

* * *

Единственный сын и продолжатель дела успешных конезаводчиков из Восточной Пруссии, Оскар фон Деринг оделся как на дипломатический прием и велел секретарше пригласить внука на собеседование. Роскошный дом в земле Рейнланд-Пфальц родители успели купить еще до войны и тем самым смогли уберечь сына от разорения. Ни одна бомба не упала на крышу старинного особняка.

Михаэль пришел за час до назначенного времени. Опаздывать было никак нельзя. Дед записывал в личные враги каждого опоздавшего. По глубокому убеждению старого кавалериста и потомственного прусского офицера, уважительных причин для опоздания не существует.

Оскар приказал накрыть ужин в кабинете.

Матильда внесла на подносе шварцвальдскую ветчину, тирольскую колбасу с сыром и баварскую с острым перцем, черный хлеб для господина, серый — для его внука (белый хлеб едят только неженки, поэтому его подавали исключительно под французский сыр с плесенью).

Достала из бара и выставила стеклянной батареей бутылки с вином.

Зажгла свечи.

А когда наклонилась, чтобы из нижнего отдела старинного буфета достать дощечки для нарезания копченостей, и ткань узкой в бедрах юбки плотно облегла необыкновенной привлекательности зад, Михаэль перехватил заинтересованный взгляд деда и понял, что старый кавалерист разбирается не только в лошадях.

— Сухое красное располагает к беседе и в сочетании с черным хлебом улучшает пищеварение. — Оскар освободил от пробки бутылку Dornfelder, понюхал, остался доволен и продолжил: — Легкомысленный Sekt[5] делает мужчину смелей на любовном фронте, а даму — гораздо сговорчивей, старый добрый Doppel Korn[6] хорошо согревает в холодную погоду, но если его перебрать, человек утрачивает доброту и становится агрессивным, пиво расслабляет и клонит ко сну. Так что ты выпьешь, мой мальчик?

Мальчик с удовольствием накатил бы грамм двести водочки и залакировал бы ее потом кружкой холодного терпкого пива Jever, но он слишком хорошо знал деда.

Михаэль успел отметить на его пергаментных щеках слабый румянец, что было несомненным признаком волнения опы[7], приплюсовал к этому парадный костюм, перенос трапезы из столовой в кабинет, чтобы беседу не могла подслушать прислуга, суммировал наблюдения и протянул руку к бутылке мозельского.

Дед молча одобрил его выбор, произнес как молитву: «Gott segne den Winzerstand und das deutsche Vaterland»[8] — и наполнил бокал.

Затем поднял бокал. Прищурил по-снайперски один глаз. Отодвинул искусно граненый хрусталь на расстояние вытянутой руки, чтобы пламя ближайшей свечи полностью скрылось за контуром бокала и свет его лучей пронзил насквозь его содержимое.

Легким круговым движением окатил рубиновой волной хрустальные стенки, поволновал и успокоил вино, оценил цвет и прозрачность напитка; сказал, как выдохнул, традиционное prost[9], сделал большой глоток и произнес самую длинную речь в своей жизни.

Но сначала подвел внука к большому зеркалу, стал рядом и обратил внимание Михаэля на их поразительное сходство.

— Какие выкрутасы позволяет себе генетика? Ты похож на меня больше, чем на своего покойного отца.

После второго бокала дед уточнил:

— У тебя такие же синие глаза и такие же сильные ляжки, как у меня в молодости, а это значит, ты будешь таким же жеребцом, каким был я. Ляжки важнее бицепсов, потому что в них кроется мужская сила.

Третий бокал настроил деда на философский лад:

— Вчера ночью я прочел у Шиллера, а в нем я, чтоб ты знал на будущее, храню оригинал довоенного плана Инстербурга с точным указанием месторасположения дома твоего прадеда, так вот, вчера я прочитал: «Судьба и в милости мздоимец. Какой, какой ее любимец свой век не в бедствии кончал?» Бедствие — это что? Голод, холод, утрата близких? Да, это бедствие, конечно, но не все же голодают в старости, трясутся от холода и часто хоронят родных. И тем не менее бедствия не избежать. Почему? А потому что Шиллер имел в виду совсем другое. Он имел в виду то, что не минует никого, а именно — старость! А с нею немощь, болезни, уход от активной жизни и, как следствие, забвение. Люди вообще, чтоб ты знал, умирают не от старости. Они умирают от забвения. Но и активная старость не безгранична. Я думал, что мне сносу не будет, и вот… — Дед замолчал, прикончил бутылку и, сам того не подозревая, стал вдруг на сторону ненавистного ему основателя Первого Интернационала, провозгласившего главный жизненный принцип: «подвергай все сомнению».

— Какой, интересно, Arschloch[10] придумал, что «о мертвых либо хорошо, либо ничего»?

— Это древние римляне изрекли.

— Ну вот, я и говорю, что все они аршлохи. — Деда непросто было сбить с панталыку. Он потребовал сигару и продолжил, удивляя теперь уже парадоксами: — Человечество резко поглупело с тех пор, как научилось читать. — Дед заметил недоуменный взгляд внука и пояснил: — Один дурак написал, а другие уверовали в печатное слово и стали как попки повторять эту глупость. Как это — «либо хорошо, либо ничего?». А про Гитлера? А про Сталина? Тоже — хорошо?! Ни в коем случае! Следовательно, о мертвых нужно говорить «либо правду, либо ничего».

— Кстати, про Гитлера. — Дед на мгновение задумался. — До сих пор не пойму, как мне тогда удалось избежать виселицы. Ведь после покушения на фюрера репрессивная машина заработала с такой беспощадной производительностью, что до сих пор удивляюсь, как эти головорезы не обратили внимания на мою персону. Рядом, плечо к плечу, стоим с Клаусом на общем фото. Наши родители поддерживали приятельские отношения и раз в год ездили друг к другу в гости. Понимаешь ли ты, что это значило? Смертный приговор для меня. Вот что должно было это значить. Спас господь! А может, среди ищеек со свастикой на рукаве попался умный — такое бывает, — и он выяснил, что после детства наши пути разошлись. Не знаю. Так вот, если бы мой друг детства полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг, в прошлом офицер Баварского кавалерийского полка, снабдил бы портфель с адской машиной еще одним взрывателем и разнес бы бесноватого фюрера на куски, он считался бы избавителем человечества от дьявола или его записали бы в террористы? По всем существующим законам и юридическим нормам он, конечно же, террорист, но я бы лично за Клауса всю жизнь свечки ставил. Наша семья все потеряла из-за Адольфа. Все! Имение под Инстербургом, лучшие в Пруссии конюшни, а в конюшнях чистопородные тракены, — дед со вкусом втянул в себя дым, — но что я мог поделать, когда этот псих развязал войну? Как я мог избежать этой бойни, этой напасти? Как? Я офицер в четвертом поколении, принимал присягу. — Дед задумался, как будто хотел ретроспективно прокрутить варианты уклонения от военной службы в войсках Третьего рейха.

— Матильда, — негромко попросил дед, словно точно знал, что его слушают за дверью, — свари нам глювайн[11].

«Ну, все, — решил Михаэль, — сейчас предок закиснет от дымящегося пойла, скопытится, и вообще, разумно ли пить горячее вино в теплой комнате?»

Однако предок не закис и не скопытился. Наоборот, огненный глювайн согрел кровь, а возможно, даже включил память тела — напомнил организму то чудное состояние легкости, которое он испытывал в молодости, опрокидывая с друзьями стаканчик огненного напитка в рождественский морозец.

Дед явно протрезвел. Он включил кинокамеру, и на экране один за другим пошли кадры лошадей тракененской породы. Когда на экране появилась элегантная женщина на столь же элегантном вороном жеребце, дед остановил кадр.

— …Дампфросс и Пехмарин, дочь Темпельхютора, породили Пифагора. Его линия дала миру Пилигрима, а семя Пилигрима дало жизнь легендарному Пеплу. А эти идиоты… — В голосе деда слышался едкий сарказм. — Ненавижу, когда Инстербург приходится называть именем русского полководца, так вот, эти идиоты продали нам сыновей Галопа, Хога, Ореола и Халифа. За копейки продали и практически утратили линию Парсифаля. Испортили кровь тракенов голштинской и ганноверской породой. Тяжеловесные прусские жеребцы тоже в стороне не остались. Постарались на славу. Видел я, что там стало с породой: грубая голова, короткая шея, торцовые бабки, как у упряжных… — Оскар взглянул в лицо скучающего внука, все понял и сказал: — Но перейдем к делу.

Михаэль скосил глаза, и ему показалось, что свет, проникающий сквозь тонкую щель между массивной дверью и порогом, разделился надвое. Не ноги ли Матильды рассекли световой поток?

Дед снял со стены старенький, вытертый на карманах, но мастерски сработанный из великолепной кожи красноватого оттенка рюкзак.

— Вот с этим рюкзаком я покинул родину. Наше имение разбомбили. Сровняли с землей и погребли под обломками родителей. Теперь ты с этим же рюкзаком поедешь назад. Без чемодана, с одним рюкзаком, как я тогда. Так я решил и вижу в этом определенный символ удачи. Все время забываю изречение Гегеля, как там: «История повторяется дважды. Один раз в виде фарса, другой в виде трагедии». Вот видишь, какой у меня склероз? Он же, кажется, сказал наоборот: сначала трагедия, а потом — фарс. А как ты считаешь?

«Вот хитрюга дед! Проверяет мои знания в области классической философии. — Михаэль помедлил с ответом. — А вдруг не проверяет, а и вправду забыл? Удобно ли, продемонстрировав свою память, невольно отметить при этом ухудшение мыслительных способностей деда?»

— Я недавно прочел об очень интересном факте из биографии Гегеля, — уклонился от прямого ответа Михаэль. — Когда он окончил курс богословия в Тюбингенском университете, ему выдали аттестат, в котором черным по белому было написано: «Георг Вильгельм Фридрих Гегель обладает большими способностями, но не отличается ни прилежанием, ни знаниями, весьма не искусен в слове и может быть назван идиотом в философии». Как тебе это нравится?

— Сами они идиоты. Хорошо хоть, в психушку не отправили. У них это было запросто. А ты у меня молодец и поедешь не с пустыми руками.

Дед открыл сейф, понизил голос. За дверью можно было бы услышать лишь обрывки фраз, отдельные слова…

«На первое время хватит. Организация дела для прикрытия. Назови его как хочешь. Скажем, акционерное общество по восстановлению популяции лошадей тракененской породы «Деринг и К°». Это несущественно. Главное — поиск. Но если параллельно еще и дело пойдет — буду переводить через банк… Легально, на законных основаниях… В Маевке Verdammt noch mal[12] — не могу Георгенбург оскорблять русским названием… Там нет больше хороших кобыл… Линия англо-арабского Нана Сахиба хорошо сохранилась только в Белоруссии. Конезавод имени Доватора… Феноменальная прыгучесть…»

Мелодичный звон сомкнувшихся бокалов…

— Zum Wohle!..[13] Нет, ни эскудо, ни муадоров, ни дублонов, ни цехинов, ни луидоров, ни гиней, ни индийских рупий не было, мы же не пираты какие-нибудь. Были честно заработанные гульдены, польские злотые, венгерские форинты и румынские леи. Там наши предки двести лет продавали коней. И на императорские конюшни лошадей поставляли. А как же?.. На твой век хватит и еще внукам останется… Prost!.. Сперму — только на конезаводе имени Кирова. Ростовская область… А мы сами себя своим немецким усердием высекли… Ха-ха-ха… Быстрый селекционный успех означает столь же быстрый уход от родоначальников породы. Русские отстали в селекции, зато их родоначальники породы тракенов стоят ближе. Мы приливаем кровь английской чистокровной для усиления темперамента, а эти лежебоки, ничего не делая, сохранили ценнейшее, что называется Gewandtheit или Bosheit. Кстати, как это будет по-русски?

— Русские называют это качество натуры благозвучным и задорным словом «лихость».

Звуки наполняемых бокалов. Нетрезвые голоса.

— Нет, я не мог туда ехать. Моего сводного брата Густава — он был священник — пьяные русские солдаты прибили гвоздями к воротам кирхи. Распяли. Это страшно, но я не могу их судить. Позже я выяснил, где и когда был сформирован полк, и даже узнал фамилию командира. Все про них знаю, но судить их не могу.

— Почему?

— Потому что я видел в Белоруссии, как по телу расстрелянной нами партизанки ползал грудной ребенок. Про Хатынь я уже не говорю. Не будем об этом.

— Ты думаешь, мы туда вернемся?

Пауза.

— Я думаю, что ты сюда не вернешься.

…

Было далеко за полночь, когда без упреждающего стука в кабинет вошла Матильда. С неожиданной властностью подняла захмелевшего деда и повела в спальню. При этом от глаз Михаэля не ускользнуло кое-что интересное. Рука деда опустилась с талии любимой Putzfrau на правую ягодицу, но не задержалась на прелестной округлости, а шаловливо внедрилась ладонью между теплых холмов в самый низ, вдавило средним пальцем юбку в область вожделенного места, и Матильда не убрала его руку.

А когда благодетель заснул, она подсчитала в уме месячный цикл, тихонечко поднялась с постели и, неслышно ступая, направилась в спальню Гельмута — огненно-рыжего молодого конюха, давно и безнадежно влюбленного в ее изумительные округлости.

* * *

По-спортивному пружиня на каждой ступеньке, синеглазый молодой человек сошел с трапа самолета.

Авиалайнер прилетел в Калининград из Германии, и поэтому у дверей с надписью «таможенный досмотр» образовалась длинная очередь.

Молодой человек имел право избежать досмотра и пройти под надписью «зеленый коридор», но он побоялся нарушить, как ему показалось, установленный порядок и подошел к неприметному служащему таможни.

— Оружие, наркотики, валюта?

Настороженная вежливость, взгляд, как рентген.

— Валюта.

— Сколько?

— Сто тысяч марок. — Пассажир начал расстегивать потертый рюкзак.

— Не надо. — Таможенник явно оживился и сделал упреждающий жест. — Ввозить можно хоть миллион. Вывозить много нельзя.

Странную кличку имел бесцветный человек в погонах — Кассир. Еще более странным было то обстоятельство, что об этой кличке офицера был прекрасно осведомлен его непосредственный начальник.

Скользнул рукой по рюкзаку.

— Что у вас там, в банке?

— Пиво. Предложили в самолете. Взял с собой.

— Проходите.

Молодой человек прошел к выходу, а таможенник, он же Кассир, внимательно поглядел ему вслед и весело промурлыкал себе под нос на мотив патриотической песни «Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!» абсолютную нелепость: «Белая куртка, красный рюкзак, там-тара-рам, тара-рам-пам-пам!»

Эту чушь услышал стоящий на выходе коллега. Услышал, но почему-то не удивился.

* * *

Молодой человек, ступивший на землю своих предков, осмотрелся и попытался прислушаться к внутренним ощущениям. Никакого душевного трепета почувствовать не успел — сразу окружили таксисты с меркантильными лицами. Неприятно поразила кислая вонь мужского пота — неужели не пользуются дезодорантами? И потом это амбре из туалета. Нет, в туалет он не зайдет, хотя не помешало бы. Придется потерпеть до гостиницы.

Он был прекрасно осведомлен о криминальной жизни России. А раз так, никому не удастся его ни «кинуть», ни «развести», как последнего лоха. Он знал обо всех методах ограбления, об изобретательности коварных клофелинщиц, об азолептинщицах, о регипнольщицах, о кидалах, о щипачах, о гоп-стопниках, о подлых приемах самой гнусной породы криминального мира — аферистов, гнусной, потому что они играют на самом святом — на доверии к ближнему. Он был подготовлен к поганке, внутренне напряжен, трезв и насторожен.

Прежде всего нужно оценить состояние машины. Старое грязное такси само по себе подозрительно не только в криминальном плане, но и в плане элементарной безопасности. На подержанной тачке больше шансов угодить в ДТП. Поэтому он оставил без внимания неприятных, назойливых как мух таксистов (скоро он узнает о мухах все, что о них только можно знать) и направился к стоянке такси.

У машин с шашечками на боку его опять окружили люди в черных кожаных куртках с порочными глазами, но теперь он мог выбирать таксиста, ориентируясь на качество автомобиля.

Оглядел ряд машин, приятно удивился, прочитав на кузове одной из машин Ledi. Удивился, но в машину к леди не сел. Женщина могла оказаться шантажисткой, могла попытаться склонить его к интиму, а потом обвинить в попытке изнасилования. Была еще одна причина, почему он не сел к женщине. Настоящий джентльмен должен заплатить даме гораздо больше, чем мужчине, — стыдно мелочиться при расчете с леди, но еще стыднее транжирить деньги деда, предназначенные для организации дела.

Молодой человек поступил мудро. Он ответил на предложение «подвезти» коротко вежливым: «Спасибо, меня встречают», — и вернулся в зал ожидания.

«Подожду, пока развезут пассажиров «Люфтганзы», а потом спокойно, без суеты подберу себе подходящую машину».

Цок-цок-цок. Ой, мамочки! Рядом с ним грациозно упала, неловко подвернув ногу, миловидная девушка. Еще одно «ой» при попытке встать с пола.

Протянул руку и помог ей подняться.

Белокура, свежа и необыкновенно женственна. За стеклами модных очков — серо-зеленые глаза. Создается странное впечатление, что не линзы с определенным количеством диоптрий, а простые стекла вмонтированы в изящную оправу.

Положила нежную руку на плечо, но не то, которое ближе к ней, а на другое — как обняла. Успел уловить едва ощутимый манкий запах. Не парфюма, именно тела. Смутилась. Поспешно убрала руку, но не устояла на одной ноге и снова взяла в кольцо его пальцы.

— Говорила мне мама не надевать шпильки, а я не послушалась. Теперь вам придется вызвать мне такси, я до автобуса одна не дохромаю.

Увлажнение глаз от огорчения, опять улыбка сквозь слезы, попытка шагнуть, очаровательная гримаска боли. Свежее дыхание на его щеке, крепкий захват горячей ладони, аромат шелковистых волос, многообещающее начало высокой груди в глубоком вырезе кофточки.

Оказалось, что им с ней в одну сторону. Какое везение! При свидетелях грабить не осмелятся. Главное, никого больше в пути не подсаживать. Пусть только попробует таксист тормознуть. Гони дальше, аршлох, кому говорят!

Они подошли к веренице машин, он сам выбрал автомобиль почище, но водитель послал их вперед к головной машине. Это обстоятельство не насторожило молодого человека. Соблюдение очередности — неписаный закон корпоративной вежливости извозчиков по отношению друг к другу неукоснительно выполняется и в Германии.

Наняли белую «Волгу». Не новье, но и не совсем «убитая» плохими дорогами. Она отказалась сесть рядом с водителем. Он тоже. Еще в Германии решил, что в русском такси будет ездить только на заднем сиденье. Так безопаснее при авариях.

Села рядом. И сразу нечаянный плотный контакт бедром. Он убрал ногу, она не приблизилась. А он хотел. Повел колено в ее сторону. Дала дотронуться и снова отодвинулась. Вот досада! Участился пульс. Захотелось пить. Соблазняла презентованная стюардессой баночка крепкого баварского пива, но он терпел. Он дал себе клятву: в дороге «кайн шлюк» — ни глотка. Потому и не выпил в самолете, а взял с собой.

— Нога болит — подвернула, голова трещит — не спала всю ночь. — Умопомрачительная улыбка и наклон прелестной головки в его сторону, как будто бы она хотела задремать на его плече, если бы ей позволили.

— А хорошие девочки должны ночью баиньки. — Таксист игриво взглянул в зеркало на симпатичную пассажирку.

— А хорошая девочка тоже хочет кушать. Вот и приходится сидеть на кассе по ночам. — Поймала глаза таксиста в зеркале, улыбнулась, и молодой человек вдруг почувствовал, что ревнует незнакомку к водителю.

— Возьми, — таксист, не оборачиваясь, протянул пачку пенталгина, — я только им и спасаюсь. Музычку включить?

И, не дожидаясь согласия пассажиров, нажал на клавишу.

«Гоп-стоп! Теперь пощады не проси», — запел магнитофон приятным голосом.

— А запить?! Я на сухую проглотить не могу. Остановите, пожалуйста, у ларька.

— Не надо останавливаться. — Ее спутник постарался максимально смягчить тон, но скрытый императив нельзя было спутать с просьбой. — Возьмите. — Достал банку баварского пива и протянул его спутнице.

— Откройте, я ноготь сломаю.

Повернулся к дверце такси, осторожно, чтобы не окатить спутницу пеной, открыл банку. Девушка положила таблетку в рот и сделала микроскопический глоток.

— Ой, да ведь это пиво?! Я думала, это тоник. Спасибо, я уже проглотила пенталгин. — Протянула банку назад.

Он не взял.

— Пейте! Пейте! Отличное немецкое пиво.

— А вы там живете? — Девушка решительно поставила банку ему на колени, и он вынужден был взять ее в руки, чтобы не облиться.

— Нет. Был у брата в гостях.

Он уже корил себя за болтливость. «Зря сказал, зря! Обещал же себе о себе не распространяться… Какое у нее аппетитное и горячее бедро! Чувствует, что я специально касаюсь ее колена, или нет? Глупо получилось с пивом. Банку не закроешь пробкой, как бутылку. Приходится держать как налитый доверху бокал, чтобы не пролить пиво на брюки. Зачем я вообще взял пиво с собой? Я же не пью баночное. Выбросить в окно? Удобно ли это? Подумает, что брезгую. Она прикоснулась губами к краешку. Я вижу отпечаток помады. Значит, прикоснувшись к этому месту, я ее как бы поцелую. Удобно ли? Что значит неудобно? Я же хочу этого. Русские считают, что хорошие манеры маскируют гадкую сущность, и не очень доверяют вежливым. Какое странное выражение глаз. Впервые вижу подобное. Что-то чувствую, но не могу точно сформулировать».

У него пересохло во рту, надоело держать в вертикальном положении открытую банку с пивом, но он терпел и не подносил банку к губам.

— Брезгуете после меня пить? — Изящный поворот головки в его сторону. Обворожительная улыбка. — Остановите машину и выбросьте. А то ведь все брюки обольете.

— Я брезгую? После такого красивого свежего рта? — Он сам удивился своей галантности, сделал глоток — и восприятие сразу изменилось.

Приятно одурманило и вместе с тем бесследно испарилось внутреннее напряжение, точно снежинка на румяной щеке растаяла недоверчивость, и настороженность уступила место беспечности.

Взял ее руку и поцеловал не тыльную сторону запястья, а душистую ладонь.

Посмотрела в глаза. В самые зрачки. Странен был взгляд. Более чем странен.

«Гоп-стоп! Семен, засунь ей под ребро. Гоп-стоп! Смотри, не обломи перо об это каменное сердце суки подколодной…»

Дорога сузилась. Кончились каштаны. Замелькали кусты.

«Гоп-стоп! Ты отказала в ласке мне. Гоп-стоп! Ты так любила звон монет…»

Ему не хотелось допивать пиво. Насторожило странное послевкусие. Но не держать же банку в руках из-за боязни облить брюки.

Последний глоток был особенно горек. Он допил, и сразу же приятное одурманивание трансформировалось в дурноту. Чудовищно ослаб и обмяк. Уткнулся лбом в спинку переднего сиденья.

Что это со мной? Отравили!

Шофер обернулся, коротко взглянул на пассажира и съехал с дороги.

Он удерживал сознание из последних сил. Отравили, но как? Все понял. В пачке из-под пенталгина лежали другие таблетки. Она взяла их в рот и тут же сплюнула в банку с пивом. Какой прокол!.. В бутылке он бы рассмотрел, а в банке… Не сдаваться. Бороться со сном… Вытаскивают из машины… Не показывать виду, что ослаб. Надо их перехитрить. Притвориться обессилевшим и, улучив момент, провести водителю болевой прием. Бороться нужно, пока не потерял сознание. Сначала крепко схватить за одежду, чтобы не вырвался, потом попытаться их уговорить. Надо им сказать… Обязательно надо им сказать… Что сказать? Ограбление — это Beraubung, но они не поймут. Они называют это «гоп-стоп». Надо сказать им… Путаница немецких и русских слов:

— Гоп-стоп, битте…

Он хотел сказать: «Гоп-стоп, битте, нихт» — не грабьте, пожалуйста. Мобилизовал все силы и ухватился, теряя сознание, за одежду таксиста.

У него был железный организм. Отравленный смертельной дозой препарата, он ухитрился встать на ватных ногах, мертвой хваткой вцепившись в куртку неприятеля.

«Гоп-стоп, битте…» Он не успел произнести nicht. Почему его всегда произносят после глагола? Ich will nicht — я хочу не. Почему отрицание в конце предложения? Ведь когда просят не стрелять, догадываются сказать сначала «нихт», а уж потом «шиссен». И это логично, потому что если сначала сказать «шиссен», то ведь можно и не успеть сказать «нихт».

«Гоп-стоп, битте», — он не разжимал судорожным усилием сведенные пальцы на куртке таксиста и не отпускал его от себя.

Удар в лицо ребристым металлом кастета, как вспышка магния перед глазами. Сноп разноцветных искр.

Закапало теплое. Ослабли руки. Упал на спину, и навалилась темнота.

— Ну что ты за человек, Чемодан? Он на ногах не стоит, а ты его уродуешь.

— Его вообще надо замочить. Оторвал карман, пидар! — Таксист пнул со всей силы ногой в лицо.

Дернулась от удара голова, кровь оросила траву, но пассажир не шевельнулся.

Подбежала, толкнула в грудь со всей силы.

— Хватит! Кассир сказал тебе, клиента не калечить!

— Влюбилась, Нинон?

Открыли рюкзак. Опа-на! Вытряхнули деньги. Обыскали. Раздели до трусов. Уложили одежду в рюкзак, отнесли в сторону, завалили травой и ветками. Вещдок! Вернулись. Чемодан извлек из бардачка бутылку «Жигулевского» и вылил пиво на ограбленного.

Сели в машину, проехали пару метров. Таксист нажал на тормоз.

— Нельзя его так оставлять, — водитель достал из-под сиденья монтировку, — пойду его грохну.

— Ты че, Чемодан? Он же в полном отрубоне.

— Так все-таки влюбилась? — Открыл дверцу, собираясь выйти из машины.

— Только попробуй! Скажу Кассиру, он тебя уроет.

— А если он потом нас вспомнит?

— Ни один еще не вспомнил.

— Ни один еще после такой дозы карманы мне не отрывал. — Водитель посмотрел в сторону поверженного пассажира, подумал немного, грязно выругался и нерешительно тронул с места.

Сидела с каменным лицом. Прикурила сигарету и тут же выбросила.

На фронтоне придорожного кафе «Ласточка» местный художник нарисовал птичку, похожую на летящего пингвина.

— Останови у «Ласточки». Живот скрутило.

Забежала в кафе, но пошла не в туалет, а к телефону.

— Верка, привет, — оглянулась, зашептала секретным голосом, — слушай, внимательно. Позвони в «Скорую». На шестом километре справа от столба, прямо за посадкой… Кто-кто? Клиент. Да, молодой. Да, красивый. Машина рядом? Отлично. Сгоняй. Укутай в одеяло — дубариловка. Пока «Скорая» приедет, он замерзнет на сто рядов… Да, влюбилась. А что, нельзя? Давай! Рассчитаюсь по-царски.

Вернулась. Села сзади. Закрыла глаза. Запрокинула голову.

Ей никто раньше не целовал ладонь. Он первый.

* * *

Белые стены приемного покоя и мучительно издалека, никак не понять откуда, бесстрастно, глухо, без модуляций:

— Фамилия? Как твоя фамилия?

— Не врубается, алкаш. — Женский голос, тоже лишенный сострадания.

— Ну, хорошо, а как маму-то зовут, помнишь?

— Не помнит! Как это, в сущности, ужасно, забыть имя матери. — Доктор в застиранном, тесном в подмышках халате покосился на смазливую медсестру и остался доволен произведенным впечатлением. — Смотрите, Леночка, был здоров от природы, можно сказать, как бык здоров. Живи — не хочу, но он, пьянь, целенаправленно, систематически, ежедневно отравлял себя зельем — и вот результат. Я понимаю, конечно, что алкоголизм — это болезнь, знаю, что из множества бытовых пьяниц, ежедневно употребляющих спиртное в течение нескольких лет, только восемь процентов превратятся в законченных алкоголиков, но не понимаю вот этого слабоволия, вернее, полного отсутствия воли. Ведь до того, как он приобрел болезненную зависимость от сивухи, он же мог остановиться? Мог?

— А почему только восемь?

— Ну это же всем известный медицинский факт. В войну солдатам каждый день давали так называемые наркомовские сто грамм. А потом война закончилась, и больше за обедом не наливали. Так вот, девяносто два человека из ста приступили к еде без стопарика, а восемь без стопарика есть не смогли и побежали искать спиртное. Вот они и составили восемь процентов. Статистика!

— Они за кайфом побежали.

— Ничего себе! За кайфом они побежали! Мне, например, тоже нравится состояние легкого опьянения, но я же понимаю, что у меня есть пациенты, работа, обязанности перед семьей, перед обществом, в конце концов, и именно поэтому я и не пью по утрам водку вместо чая.

— Ну и вонизм от него! Хоть закусывай!

— Это кровь, Леночка, пивом пахнет, кровь! Тут белой горячкой пахнет. Беспокоен слишком. Тревожен. Возбужден.

«Гоп-стоп, битте». Больной попытался приподняться, но ему не дали.

— Образованные алкаши пошли, — доктор надавил больному на плечи и придавил к кушетке, — типичный алкогольный бред. «Белочка», конечно. Давайте его в бокс для психов.

«Гоп-стоп, битте!» — кричал больной по дороге в бокс.

— У меня прямо мороз по коже от его гоп-стопа. Он же о чем-то важном просит. Я это как женщина чувствую. А может быть, он немец? — Лена зафиксировала локти больного специальным бинтом на железной раме кровати.

— Откуда немцу знать, что такое гоп-стоп?

— А может, это бандит, специализирующийся на ограблении иностранцев?

— Во что он был одет? Где его одежда?

— Вы не поверите. Он был в одних трусах.

— Это называется «налегке». Знаете, Леночка, старый анекдот? Студент пропустил лекцию и объясняет профессору, дескать, выскочил на балкон налегке и поэтому простыл. «Налегке — это как?» — спрашивает профессор. «Ну, в одном презервативе!»

— Не в презервативе, а в атласном одеяле.

— Как — в одеяле?

— А вот так. Как у себя в спальне. В лесу, без штанов, пьяный в сиську и в шикарном одеяле. Ночничка только не хватает. Главное, сам весь в крови, а одеяло чистое.

— Давайте, Леночка, обработаем ему лицо. Чем-то лоб и губы рассекли. Придется шовчики наложить. Потом поставим системку, прокапаем, попробуем снять интоксикацию. Полежит до утра, а завтра пусть с ним наркологи разбираются.

Две жирные мухи на потолке и одна худенькая на подоконнике подождали, пока за людьми в белых халатах захлопнется зарешеченная дверь, приземлились на грудь связанного больного, посучили задними ножками от удовольствия и принялись за ужин. На ужин подавали запекшуюся кровь с пивом.

* * *

Он почувствовал укус и резко дернул хорошо развитыми грудными мышцами. Мухи взлетели и снова опустились на то же место. Он повторил маневр, но хитрые мухи поняли, что он не может двигать руками, и спокойно продолжили ужин. Нельзя сказать, что они делали ему очень больно — скорее раздражали. Гораздо сильнее болел правый локтевой сустав.

Двигал в беспамятстве рукой. Толстая игла елозила в вене. Иногда она выпадала из нее, и тогда раствор вытекал мимо кровеносного сосуда, распирал ткани, причиняя страдание.

Хотелось в туалет.

Попытался освободиться от пут. Освободиться не удалось, а боль в результате безуспешных попыток усилилась. Скосил глаза и увидел на локтевом суставе нарастающую гематому.

Мухи вошли во вкус и принялись скусывать с кожи остатки крови. Жадно ели. Торопились, а потому травмировали эпидермис.

Хотелось просто потереть, почесать оскверненное нечистоплотными тварями место, но специальные манжеты прочно фиксировали локти и кисти. Ступни тоже были привязаны к спинке кровати и уже начинали отекать.

Распят. Самым жесточайшим образом казнен.

На чистом листе его сознания — он не помнил из прошлой жизни абсолютно ничего — высветилось когда-то прочитанное, что прибивать гвоздями, оказывается, гуманней, чем просто привязывать руки казненного к перекладине креста. Прибитый неминуемо инфицируется грязными гвоздями и быстро умирает от сепсиса, а привязанный погибает медленно и мучительно. Вывихиваются руки в плечевых суставах, рвутся связки, и чудовищно отекают ноги, точно так же, как сейчас отек его локтевой сустав. А больше всего казненным досаждают мухи — их невозможно прогнать, они облепляют тело несчастного, поедают еще живую плоть и усугубляют страдания.

Он снова и снова напрягал грудные мышцы — мухи не прекращали трапезу.

В него вливали жидкость, а он не имел возможности помочиться. Видел, что в прозрачной канюле раствор капает слишком быстро. Не помнил, откуда ему известно допустимое количество капель в минуту, но знал, твердо знал, что это «нихт гут» — нехорошо. Отныне он будет употреблять это определение гораздо чаще, чем в прошлой жизни, но произносить будет несколько иначе. В его земле изъяснялись на милом диалекте «пфэльциш» и поэтому произносили не литературное «нихт гут», а шепелявое «нишьт гут».

Мочевой пузырь раздулся до пупка.

Огляделся, ища кнопку звонка. Должно же быть устройство, при помощи которого даже связанный пациент может позвать медсестру.

Он не помнил, что лежал в университетской клинике города Майнца, когда ему удаляли гланды, но знал точно, что должен быть звонок вызова рядом с кроватью. Раз его нет на стене, значит, он должен быть вмонтирован в изголовье, чтобы пациент мог дотянуться до кнопки.

Осторожно запрокинул голову, болел зашитый лоб, закатил глаза.

На ржавой спинке кровати висел температурный лист. Звонка не было.

Нишьт гут!

Он не мог позвать на помощь максимально громко — разбитый ботинком таксиста рот едва открывался, но он кричал по-русски, по-немецки, дул на грудь, пытаясь прогнать мух.

Смотрел на худеющий полиэтиленовый сосуд с раствором и молился, чтобы он скорее опустел. Ведь тогда обязательно придет медсестра, чтобы освободить его от иглы. Но игла опять вышла из вены, и инфузия замедлилась.

Кап! Проклятие, когда же следующая?! Кап! Локтевой сустав раздулся, как его мочевой пузырь. Кап!

Крикнул громко, насколько позволяли разбитые губы: «Мухи!» — и опорожнил пузырь.

И в тот же момент вошла заспанная медсестра.

«Мухи», — сказал он тихо и заплакал.

Нишьт гут!

* * *

Нарколог Савушкин был нетрезв, но самокритичен. Пил давно и невоздержанно, но, вопреки прогнозам непьющих коллег, не только не заработал цирроз печени, но и каким-то образом ухитрился сохранить остатки памяти и ядро философского ума.

— Кладу здоровье на алтарь науки, как Дмитрий Иванович Менделеев. Цистерну засадил великий ученый, пока написал диссертацию «Рассуждение о соединении спирта с водой».

— С Менделеевым ясно, он определял идеальную крепость водки, а ты зачем пьешь?

— А я, дорогие мои коллеги, пью в научных целях, чтобы полнее изучить клинику болезни моих пациентов. На себе ставлю эксперимент, на себе.

Этим утром в результате пятидневного эксперимента сквозь адский шум мотора старенького «Запорожца» нарколог совершенно явственно услышал громкую мелодию популярной песни: «Листья желтые над городом кружатся».

Нарколог сбросил газ — мелодия зазвучала тише. Нажал педаль акселератора, и песня полилась так, будто солист сидел на заднем сиденье автомобиля.

Савушкин не только не испугался слуховых галлюцинаций алкогольного генеза, наоборот, безмерно обрадовался давно ожидаемому симптому.

— Ага, дождался-таки. Вот они, глюки, вот они, родимые! Хоть на симпозиуме докладывай!

Открыл термос. Сорокаградусное лекарство сохранялось в нем ледяным, поэтому его можно было принимать без закуски.

Плеснул в крышечку, жахнул одним большим глотком. Не успел закрыть термос, как музыка выключилась. Полное клиническое выздоровление.

Подобное лечи подобным. Medice, cura te ipsum — врач, исцели себя сам.

Добрался до кабинета. Переоделся в ненужный, в сущности, халат.

На ходу пробежал по диагонали историю болезни поступившего накануне пациента и вошел в бокс.

Взлетели к потолку обожравшиеся мухи.

Ударил в нос запах мочи и прокисшего пива. Савушкин брезгливо покрутил носом, но чудовищное амбре не испортило ему настроения.

Самое неудобное и неприятное в пьянстве на работе — это постоянное, порой мучительное стремление выглядеть трезвым в глазах коллег.

В боксе же, наедине с таким же алкоголиком, как и он, ему, тайно подбалдевшему, не надо было «корчить из себя трезвого», как любил выражаться Савушкин, и завидовать легально запившему пациенту.

Нарколог уселся поудобнее, закинул ногу на ногу, положил на колени историю болезни, спросил фамилию, имя, отчество — ответа от больного не получил и задумался.

«Больной не врет — это очевидно. Он действительно ничего не помнит. Запах пива и непроизвольное мочеиспускание говорят о том, что в данном случае мы имеем дело не с классическим Abusus in Baccho — злоупотреблением вином, а модным ныне так называемым пивным алкоголизмом. Разбитое лицо, тревожность, побег из дому от воображаемых преследователей с одеялом в руках, беспокойство больного (все время порывается встать) плюс полная утрата памяти — все это очень похоже на клинику Корсаковского психоза. Это сколько же дней нужно квасить?»

— Сколько дней пьете?

— Я вообще не пью. Вернее, пью, но редко.

«Лживость — это один из важнейших симптомов алкоголизма. Вот я, например, все время вру окружающим, что я — трезвый. Хорошо, начнем сначала».

— А давайте, любезный, я буду перечислять мужские имена, и как только я назову ваше, вы мне скажете. Хорошо? Начали: Алексей, Владимир, Сергей, Константин, Олег, Игорь, Михаил.

— Михаэль! Михаэль! Михаэль!

— Замечательно! А какие у вас жалобы, Михаил? На что жалуетесь?

— Голова болит, рот плохо открывается.

— Очень хорошо! Еще есть жалобы?

— Мухи!

— Мухи? — Нарколог оглядел желтые стены. — Нет здесь никаких мух.

— Есть, — с непоколебимой уверенностью прошептал пациент.

Доктор вздохнул, отвинтил крышку термоса, сделал большой глоток микстуры, подумал немного и записал в историю болезни: «Бред, не поддающийся коррекции, зрительные галлюцинации, антероградная и ретроградная амнезия, последствия тяжелой алкогольной интоксикации.

Диагноз: Delirium tremens, осложненный Корсаковским синдромом».

Доктор назначил больному хорошо испытанную массивную и немудреную терапию: лошадиные дозы витаминов группы В и С, физраствор внутривенно капельно и, что самое замечательное и несомненно действенное, категорически запретил пациенту на период лечения прием любых алкогольных напитков.

Два дня безуспешно капали пациенту лечебный раствор. Больной продолжал кричать «мухи» и вел себя крайне беспокойно.

Медперсонал открывал железную дверь бокса. Хитрые насекомые взлетали с груди несчастного и прятались за занавеской. А когда люди уходили, они продолжали кусать грудь связанного больного, как остроклювые орлы терзали грудь мифического Прометея.

На третий день доктор Савушкин, донельзя раздраженный «желтыми листьями» — в тот день мелодия звучала в ушах особенно громко и навязчиво, спросил у ненормального:

— Сколько мух тебя кусают?

— Три.

— Три так три.

Он допил содержимое термоса, дописал в историю болезни еще один симптом: «Бред преследования тремя мухами» — и отправил Михаила в психушку.

* * *

Профессор Минкин осмотрел больного и срочно собрал консилиум.

— Дорогие коллеги, — начал он с юбилейной торжественностью, — вы, конечно, знаете, что в этом году я должен уйти на заслуженный отдых. — Он оглядел присутствующих и продолжил еще более значительно: — Ну, так знайте же: я не уйду на покой до тех пор, пока к нам на кафедру не привезут связанного по рукам и ногам доктора Савушкина с таким же идиотским диагнозом, с каким он направил к нам этого несчастного молодого человека. «Бред преследования тремя мухами» — это не просто ляпсус, за такие перлы нужно дипломов лишать. Вас, наверное, удивляет мой тон в присутствии больного, но должен вам сказать в свое оправдание, что больной полностью дезориентирован во времени, пространстве и, как я понимаю, в настоящий момент не совсем критичен. Итак, что мы видим? У больного тонкие запястья и замечательно развитая мускулатура. Это говорит о чем? О том, что пациент не был занят тяжелым физическим трудом, но систематически занимался гимнастикой, тренируя и совершенствуя тело. У него великолепные, без никотинового налета зубы, что свидетельствует о том, что, во-первых, он с детства ухаживал за полостью рта, а во-вторых — что больной никогда не курил. Обращаю также ваше внимание на здоровый цвет его лица без малейшего намека на повышение в крови билирубина, что свидетельствует о том, что больной не злоупотреблял алкогольными напитками. Сухожильные рефлексы можете простучать, но поверьте мне на слово, там нет ни малейшего намека на неврологические расстройства, без которых выставлять диагноз «корсаковский синдром» по меньшей мере неграмотно.

— А там, в истории болезни, еще написано про бред, не поддающийся коррекции, — наябедничал коллега.

— Бред, не поддающийся коррекции, он же паранойя, в настоящий момент наблюдается только у одного человека. И зовут этого сумасшедшего доктор Савушкин!

— Так что же случилось с молодым человеком? — спросил один из присутствующих.

— Не знаю, — профессор развел руками. — У меня есть серьезные подозрения, что вся эта история носит криминальный характер. Больной говорит с акцентом, часто вставляет в речь немецкие слова. Возможно, он немец, но для немца он слишком хорошо говорит по-русски. Скорее всего — это прибалт, преподаватель иностранных языков. Я думаю, что он был отравлен с целью ограбления, сейчас такие случаи нередки — во всех газетах пишут. Подмешали в вино любой мощный препарат, резко усиливающий действие алкоголя. Сейчас таких препаратов сотни. Упало артериальное давление до нуля, отравленный впал в предкоматозное состояние, но благодаря молодости и крепкому организму выжил. Так мне представляется ситуация. Единственное, что нарушает, простите за нескромность, стройную цепь моих умозаключений, — это наличие при ограбленном атласного одеяла.

— Ну, это элементарно, — подсказал импозантный, как Бетховен, коллега. — Его отравили не в отеле, а где-нибудь на даче или в частном доме. Завернули для маскировки в одеяло, сунули в багажник и вывезли подальше.

— Может быть, может быть. — Профессор был уверен, что такого быть не может (зачем разбрасываться дорогими атласными одеялами и разумно ли оставлять столь важную улику на ограбленном?), но спорить не стал и продолжил: — Вопросов, конечно, много. Подозреваю, что в данном случае мы имеем дело с сочетанным механизмом нарушения памяти. У больного рассечен лоб и разбиты губы. Черепно-мозговая травма замкнула память или интоксикация? Можем мы точно назвать первопричину недуга? Сомневаюсь. Что потребовал Михаил в первую очередь? Зубную щетку. Часто наши пациенты обращаются к нам с подобной просьбой? Не часто. Будем надеяться, что больной вспомнит профессиональные навыки, раз он не забыл универсальные. Меня сейчас беспокоит другое. Куда его девать без документов, без одежды и, как мы уже заметили, без памяти? Оставить у нас? Но согласитесь, коллеги, в нашем заведении и здоровый может двинуться умом. Ему нужна другая обстановка. Другие условия жизни. Его память сейчас как рулон скотча. Проведешь по нему пальцем — гладко. А нащупаешь невидимую глазом рисочку, зацепишь ногтем краешек ленты, и пошел разматываться клубок. Как там у евангелиста Иоанна? «В начале было Слово». Слово, всего одно ключевое слово иногда включает механизм памяти. Вот только как его найти?

Да его и искать было без надобности. Оно само прошло по больничному двору, хромоного влача за собой телегу с продуктами.

И ведь выглянул профессор в окно, отпустив больного, и уперся его взгляд в то, что специалисты назвали бы «пусковым моментом памяти» для его пациента, но не обратил внимания на лошадку и повернулся лицом к аудитории. А жаль!

Профессор делал вид, что внимательно слушает доклад начмеда о внутрибольничных делах, а сам думал о том, что хорошо бы обратить неустойчивое внимание интересного пациента на то, что на дворе уже по-зимнему зябко, напомнить ему чудное: «Я маленький, горло в ангине, за окнами падает снег». Именно — маленький! С самых ранних детских воспоминаний начинает раскручиваться поврежденная память. Были же в его детстве снежинки, такие же, как сейчас во дворе дома скорби. Срывались с неба пушистые белые звездочки и таяли на ладошке?

И обязательно нужно процитировать ему вот это всем известное: «Малыш уж заморозил пальчик», чтобы на физическом уровне ощутил боль и воспроизвел с фотографической точностью пережитое, пережил и вздрогнул от предчувствия сигнала из глубины сознания.

А как славно бередит душу: «Его лошадка, снег почуя…» Вот же она!

Не исключено, что Михаэль не знает стихов Пушкина и Самойлова, и тогда цитирование вышеупомянутых строф не вызовет у него ожидаемых ассоциаций, но… А не начать ли его лечение с сексуальной реабилитации у роскошной Матильды Степановны?

* * *

Благородный Оскар фон Деринг был так взволнован, что впору было накапать себе валерьянки для успокоения, но старый кавалерист признавал только одно средство релаксации: бокал вина и хорошую сигару на десерт.

Он, конечно же, переживал по поводу молчания Михаэля, но объяснял последнее обстоятельство типичным российским «шлямпераем» — халатностью, которую внук не мог не впитать, обучаясь на факультете славистики.

Неожиданное изменение в его личной, уже с небольшим ресурсом жизни потрясло деда настолько, что тревога за дела Михаэля в России отошла на задний план, но при этом дальнейшая судьба Михаэля в Германии, наоборот, стала как никогда раньше актуальной и явилась причиной глубоких раздумий.

Потрясение вполне объяснимо.

Матильда отказалась за обедом от бокала ее любимого «Шпетбургундера». На недоуменный вопрос: «Почему?» — она потупила взор, заалела лицом и сообщила, что на ранних стадиях беременности употребление алкогольных напитков особенно вредно для развития плода. Ее жеребчик, так она любовно называла в постели пылкого не по годам наездника, не хочет ведь, чтобы его ребенок родился уродом?

Теперь заалел скулами «жеребчик», но ему не дали возможности выразить свое отношение к происходящему, и следующей фразой едва не спровоцировали легкий удар, ибо попросили расчет и месячное пособие вперед за месяц. А далее сумбурно, со слезой…

Да, это подло по отношению к влюбленному в нее другу детства Карелу, но только так ребенок может получить законного отца…

Есть еще время вернуться на родину, кинуться ему в объятия и наврать наивному рогоносцу про беременность от него…

Карел ей физически противен, и она не может представить себя в его объятиях, Оскар ведь знает, что она любит только его одного — взгляд, исполненный страсти, сердечной признательности; горячее рукопожатие…

Она терпеть не может назойливого друга детства — он так неопрятен, но что делать? Она с ужасом и внутренним содроганием представляет себе, что ей придется лечь с нелюбимым в постель, но как ей быть? Как она будет воспитывать дитя на нищенскую зарплату путцфрау, как? Не настолько же она неблагодарная, чтобы претендовать на то, что завещано Михаэлю? Да разразит ее гром, и да отсохнут у нее руки, если она…

Отъезд! Сегодня же назад в Прагу, пока еще мало недель плоду любви. Ребенку нужен отец! — последнее было сказано с таким убедительным надрывом, что Оскар, почувствовав себя гнусным совратителем, готов был усыновить зародыша на стадии оплодотворения.

Старый кавалерист не понял, почему возраст человеческого эмбриона, его сына (разумеется, это сын), измеряется не месяцами, а неделями, но отчетливо вспомнил ощущение смертной тоски, когда он в автомобильной аварии потерял единственного сына. Вспомнил и возблагодарил Господа за милость его. Да, это безответственно перед будущим ребенком, ведь он не молод, прямо скажем — стар, и потом, он же обещал Михаэлю, да, обещал, но он же не может отказаться от радости отцовства на склоне лет?

Оскар фон Деринг встал перед Матильдой на колени, задрал ей подол выше пупка, приложил мшистое от старости ухо к плодоносному животу, поцеловал его и залил неожиданной слезой милые завитки пахового треугольничка.

По его строгому офицерскому приказу Матильда не носила трусов из уважения к возрастной скорострельности кавалера, ибо время, необходимое на процедуру раздевания, могло оказаться длиннее времени его боевой готовности.

Старик поднялся с колен, выпил вина, закурил, достал из сейфа завещание и потребовал к себе адвоката.

* * *

Смирных психов в целях скорейшего выздоровления занимали работой.

Они стирали, сушили, гладили в прачечной белье, убирали территорию, в больших закопченных термосах развозили на хромой лошадке еду по отделениям, возделывали обширный приусадебный участок, заготавливали на зиму овощи, а особо покладистые и покорные (как правило, хитрые симулянты) даже имели свободный выход в город.

Называли трудовой процесс скорбно-радостным словом — «реабилитация».

Утративший память Михаэль, он же Михаил, был изначально в числе благонадежных, не сидел взаперти и вместе с расконвоированными душевнобольными свободно передвигался по территории больницы.

Случилась, правда, с ним неприятность — и все из-за мух. Вернее, всего из-за одной мухи.

Муха была не очень старая, можно даже сказать, в расцвете сил и могла бы свободно пережить зиму, но какой-то кретин швырнул капустную кочерыжку — и наповал! Упала с изуродованным телом в чан с нашинкованной капустой — в психбольнице был сезон заготовок — и законсервировалась в рассоле до следующего урожая.

Подали на обед щи.

Как всякий немец, Михаэль хорошо относился к кислой капусте. Откуда-то с донышка сознания пытался пробиться наверх к полному осмыслению и органолептическому восприятию по памяти вкус запеченных в духовке свиных лыток с тушеной капустой.

Он, возможно, и восстановил бы утраченное гастрономическое ощущение, глотая отдающую посудной тряпкой кислую баланду, но всмотрелся повнимательней в содержимое алюминиевой миски и обнаружил, что серо-черный комочек — не перец.

У перца не должно быть ног и крылышек. Нишьт гут!

Михаэль не знал, как нужно вести себя в подобных случаях. Не потому, что позабыл азы этикета. Это было бы очень даже кстати — позабыть немецкий больничный сервис, уровень медицинской помощи, организацию буржуазного здравоохранения и правила поведения в обществе развитого капитализма. Иначе он просто умер бы от огорчения, вспомнив, например, как в больнице Мариенворт, где дедушке завязывали бантики на геморрагических узлах в интересном месте, он своими глазами видел на стене палаты недельное меню из четырех блюд на каждый обед.

А если бы он вспомнил, какой первый вопрос задают поступающим на стационарное лечение в клинике Диакони (дедушке там оперировали простату), прежде чем умереть от досады, он покалечил бы весь обслуживающий персонал. Ну, пусть не покалечил — это слишком, а максимально громко поведал бы окружающим, что в клинике Diakonie, как, впрочем, и во всех других больничных стационарах, интересуются в первую очередь вероисповеданием пациента, дабы, упаси Господи, не накормить нечаянно свининой ортодоксального иудея или правоверного мусульманина.

А надоедливых диетологов он и вспоминать бы не захотел, поскольку достали дедушку вопросами: «Сколько булочек он желал бы иметь на завтрак». Как будто бы они не знают, что старый кавалерист не употребляет сдобу по принципиальным соображениям.

Пшеничные булочки вызывали у деда непробиваемый запор.

Михаэль отодвинул от себя миску, встал из-за стола и направился к выходу.

— Сядь на место, идиот, — приказал высокий, странно узкоплечий санитар Хидякин.

В раннем детстве Хидякин был белобрыс и бледнокож. Он мечтал о бронзовом загаре, но из-за недостатка меланина его неоднократно облезшая кожа к концу лета приобретала мясной цвет. Ежедневное посещение солярия зимой тоже не приносило желаемых результатов. Худое тело упорно отторгало ультрафиолетовые лучи, но лицо охотно воспринимало обедненный спектр и становилось странно желтым, как у больного гепатитом.

Он — студент-медик — так комплексовал по поводу своего телосложения и цвета лица, что сам не заметил, как от зависти к нормально сложенным стал мизантропом.

Будущий доктор упорно пытался накачать мышцы — не получилось, и тогда он возненавидел всех мускулистых. Плохо сложенных ненавидел еще больше, потому что они своим видом напоминали ему о его физическом недостатке.

Желтолицый втайне мечтал доказать всему человечеству, дескать, худой, да посильнее вас коренастых буду. Мечтал и отрабатывал удары на душевнобольных.

Бил не всех, но все знали, что он может сильно ушибить каждого, а если и не ушибить, то пребольно ткнуть длинным ключом под ребра. Весь ужас состоял в том, что санитар Хидякин был абсолютно непредсказуем, а потому — тайно ненавидим запуганным им контингентом.

Всех без исключения сотрудников называли по именам и фамилиям, и только одному Хидякину придумали кличку Желтый Санитар.

Он знал, что его боятся, знал, что он практически безнаказан, и это ощущение безнаказанности, а главное, власти над беззащитными обитателями больницы было сладко, как оргазм.

Желтый Санитар знал точно, что во избежание синяков и кровоподтеков нельзя бить по лицу — и бил в основном по корпусу. Знал, что нельзя бить шизофреников — могут нажаловаться профессору Минкину. Он вообще не любил шизиков, ибо они умнее нормальных, а следовательно, паскудней. Если и бил «раздвоенных», то лишь тогда, когда те находились в состоянии аутизма — ухода в себя. Его лупишь, а он о чем-то напряженно размышляет. Красота!

Нежелательно было колотить маниакально-депрессивников. Вернее, не так, в стадии маниакального возбуждения бить можно: им, дуракам, так весело, что не обижаются, а вот в депрессивной стадии бить опасно. И без того понижен фон настроения, и без того злобен и раздражен. Затаит злобу и нападет сзади. Псих, что с него возьмешь?

Можно, в принципе, поколачивать альцгеймеров с выраженной фиксационной амнезией и старикашек с сенильными психозами — забудут пожаловаться, но здоровьишко у них слабенькое, косточки хрупкие, ломкие. Не рассчитал силу удара — и сыграет в ящик. А у него может оказаться влиятельная родня. Лучше не рисковать.

Самые безопасные и потому удобные «мешки» для постановки удара — олигофрены. Но и тут своя тонкость: дебила дубасить нужно умеючи, иначе в случае осложнений — переломов ребер, перитонитов, разрывов печени, селезенки — у дебила может наступить временное прояснение ума (как правило, перед смертью), и он успеет нажаловаться, свинья!

А вот представителей двух других градаций олигофрении — имбецилов и идиотов — бей не хочу! Кто поверит человеку, неспособному к социальной адаптации? Кто проникнется жалостью к индивиду, не умеющему считать деньги? Никто. А идиот с имбецилом тем и отличаются от дебила, что последний рублики считать может, а идиот с имбецилом собирать денежки любят, но вот подсчитать накопленное не в состоянии.

Желтый Санитар не посчитал нужным выяснить точный диагноз Михаэля.

Нарушитель должен быть поставлен на место и немедленно наказан за непослушание. В противном случае остальные психи перестанут бояться и, как следствие, перестанут слушаться.

— Я кому сказал, сядь на место? — Желтый Санитар встал в проеме двери, загородив выход из столовой. — Все пожрут, тогда пойдешь.

— Там муха.

Михаэль попытался обойти препятствие, но Хидякин схватил его за шиворот левой рукой, а правой ударил крюком под дых.

Ударил и сразу ощутил разницу. Кулак не утонул в мягкой требухе, а уткнулся в твердую, как дерево, мышечную защиту, и псих не упал и не согнулся от удара, как это происходило в ста процентах случаев раньше.

Еще один удар. На этот раз кулак Желтого Санитара больно ушибся об поставленный для защиты локоть, и опять нарушитель не ойкнул и не согнулся пополам.

Одним коротким рубящим движением Михаэль освободил воротник от цепкой кисти Желтого Санитара, пошел назад к столу, но не сел, а прислонился спиной к стене, ожидая окончания обеда.

Михаэль не ударил обидчика, он его проигнорировал, и это было поражением для Хидякина — тем более позорным, что не было в столовой человека, мысленно не зааплодировавшего бунтарю.

Он знал, на чьей стороне публика, и так же хорошо знал, как можно переломить ситуацию в свою пользу. Нужно унизить ослушника, а это можно сделать, лишь поставив его в смешное или неловкое положение.

— Сядь, я сказал, козел.

Михаэль помедлил самую малость и сел за стол.

На этом можно было и закончить, но Хидякин счел, что псих унижен недостаточно. Он наклонился над Михаэлем, положил ему руку на плечо и сделал участливое выражение лица. Это было смешно. Желтый Санитар заметил подобие улыбки у сидящего рядом, и это усилило кураж:

— Аппетитика у нас сегодня нет? Не покакали с утра? Животик у нас сегодня бо-бо? А мы щас тебя из ложечки покормим. Открой-ка ротик, детка.

Желтый Санитар зачерпнул ложку щей, поднес ее ко рту неподвижно сидящего Михаэля, и…

Миска, сноровисто подброшенная рукой Михаэля, взлетела, и мерзкая баланда окатила лицо кормильца. Капуста запуталась в волосах. Засаднило от кислого веки. На брови повисла вареная муха.

Схватился за глаза. Закричал как ошпаренный, хотя щи давно остыли.

Подбежал на крик помощник и растянулся во весь рост, как будто ему дали подножку. Засвистел милицейской трелью Хидякин. Нажал на тревожную кнопку. Вбежали санитары с лицами тюремных надзирателей и с радостной готовностью к насилию. Заломили руки бунтарю, обездвижили в смирительной рубашке и помчались к Минкину с жалобой на злоумышленника. Заорал, дескать, как сумасшедший: «Муха!» — и нанес телесные повреждения сотруднику при исполнении. Плеснул в лицо горячими, как кипяток, щами и, возможно, повредил будущему врачу зрение.

Конфуз! Значит, прав был доктор Савушкин, когда написал в диагнозе про «бред преследования тремя мухами». Нехорошо, неколлегиально получилось, хотя, с другой стороны, прогресс налицо. Раньше преследовали три мухи, а теперь только одна. Пошел процесс лечения. Глядишь, скоро преследование мухами прекратится, а пока нужно как-то успокоить больного и назначить ему кое-что покрепче.

Ну и конечно, до полной ремиссии — закрытый режим. Под замок. Прогулки без сопровождения запретить. А то, не ровен час, нападет сзади на нянечку…

Профессор Минкин не был злым человеком. Он не хотел травить и без того отравленный организм Михаэля вредными таблетками, но ведь история болезни пишется не для себя, а для прокурора. А кроме прокурора уже дышит в затылок и наступает на пятки потенциальный преемник, сволочь, коллега, похожий на Бетховена.

Заполнишь неверно историю болезни, и жди от Бетховена портянку в Минздрав.

Значит, нужно бдить и внимательнейшим образом расспросить больного, а потом заполнить историю жизни — анамнез вита, историю заболевания — анамнез морби, описать имеющиеся объективные данные, выставить на их основании диагноз и, конечно же, назначить лечение.

И тут частенько приходится придумывать симптомы и даже синдромы для обоснования того или другого назначения.

В данном случае ни историю жизни, ни историю болезни выяснить не удалось, но ведь была жалоба от Хидякина? Была! Облил при свидетелях кипящими щами одного и грохнул о бетонный пол другого.

Было дело.

А почему больной взбеленился? Склонность к аффектам злобы? Мания преследования мухой? Значит, нужно успокоить, а чем?

Профессор подумал, дописал в историю болезни: «Склонность к аффектам злобы», — и назначил больному дополнительное лечение от «злобности».

* * *

В российских домах скорби не увидишь румяного лица — все больше серые лики, как, впрочем, и само существование больных душою.

Не был исключением и Михаил. Он побледнел и стал апатичен. Ему бы хитрить, делать вид, что проглотил таблетку, а самому сплевывать в унитаз, но этой премудрости его никто не научил, вот и чах потихоньку, огорчая отсутствием прогресса в лечении добрейшего профессора Минкина.

А тут еще новая напасть. Стал мочиться в постель. Пытались лечить его от энуреза, но безуспешно. Больной стеснялся неприличного недуга, замкнулся в себе, поскольку заметил, что из-за невыносимого запаха даже сердобольный профессор старается поскорее отойти от его кровати.

И все чаще вырывались немецкие слова, что тут же использовал против него Желтый Санитар. Сползла с его ядовитого языка кличка Фриц и намертво приклеилась. Так и стали звать беспамятного и беспаспортного пациента — Мишка Фриц.

А между тем у больного не было никакого энуреза.

Михаэля гнобил Желтый Санитар с помощником. Он прочитал в истории болезни, что в боксе у больного случилось непроизвольное мочеиспускание, и у оскорбленного санитара возник в голове план мщения. Он приносил с собой на ночное дежурство бутылочку кока-колы, и, когда загруженный успокоительным препаратом Михаэль находился в тяжелом забытьи, мочился в опустошенный сосуд, ставил на стрем помощника и выливал ее Фрицу в постель.

Михаэль старался не пить во второй половине дня, отказался от ужина, эффект был нулевой. Он ложился сухим, просыпался мокрым.

Простыни намокали не каждую ночь, а только в дежурство Хидякина, но кто обращает внимание на такие мелочи?

Впрочем, оговоримся, был человек, который обратил на «такие мелочи» внимание, но почему-то не среагировал должным образом, как будто ждал особого случая для разоблачения злоумышленника.

Случись подобный недуг в цивилизованном обществе, и не было бы никакой трагедии. Во всех стационарах Европы каждое утро меняют постель независимо от того, мокрая она или сухая. И душ есть в каждой палате Германии. А вот когда постельное и нательное белье меняют раз в десять дней, тут больному с недержанием мочи хоть вешайся. Такое амбре от казенных кальсон — миазмы!

И стал Михаэль подумывать о нехорошем. Подробно расспрашивал у закрытых под замок рецидивистов-суицидальников о способах ухода из жизни, думал, размышлял, готовился.

Позади была темная пропасть беспамятства, впереди — не светлее.

Занимала, одновременно пугая невероятностью, одна маленькая деталь во время инцидента со щами. Конечно, он был не в себе, когда утратил контроль и плеснул щи в лицо нехорошему человеку. Но, даже будучи в крайне возбужденном состоянии, он смог различить сквозь вопль Желтого Санитара откуда-то сзади слова одобрения.

Михаэлю показалось, да что там показалось, он совершенно отчетливо слышал, как в момент визга Хидякина и странного падения его помощника кто-то отчетливо произнес на хорошем немецком: Gut gemacht![14]

* * *

Туалет был единственным местом, где сохранившие, несмотря на интенсивное лечение, остатки разума пациенты могли общаться без недремлющего ока надзирателей.

— Ты что, на самом деле глотаешь эту гадость?

— Но ведь они дают запить и рот заставляют открыть для контроля.

— Святая наивность. Хотя меня это не удивляет. Честный немец.

— Вы в этом убеждены?

— Как в самом себе. Давай знакомиться, и предлагаю перейти на «ты». — Недавно поступивший на лечение протянул Михаэлю руку. — Князь Мышкин, он же старший лейтенант артиллерии, а ты Мишка-фриц, во что я ни на йоту не верю, потому что ты либо Маттиас, либо Михаэль, либо Маркус, но уж никак не Миша и не Мишель.

— Да, я Михаэль.

— Вспомнил?

— Нет, чувствую.

— Это весьма интересно с точки зрения психиатрии, ты мне вообще интересен. Меня привезли в тот день, когда ты Желтого Санитара щами окатил. А тебя не удивил факт падения его помощника на ровном месте?

— Удивил.

— Это я ему ножку подставил.

— Так это вы, прости, ты сказал: «Gut gemacht»?

— А то!

— Знаешь немецкий?

— Я знаю все. Поэтому и нахожусь в настоящий момент в этом заведении. Единственный дефект в моей психической организации знаешь какой? Говорю, но только по секрету. Я никогда не могу точно сказать, какой сегодня день недели. Это, в сущности, не дефект, скорее свидетельство глубокой концентрации на чем-то более существенном, чем пристальное и совершенно бесполезное наблюдение за стремительно убывающим календарным временем. Я тщательно скрываю мой незначительный порок и, прежде чем идти на собеседование к условно нормальным, а на самом деле абсолютно сумасшедшим специалистам, всегда смотрю на календарь. Жалко, что ты не читал Роберта Стоуна. У него есть прелестная вещичка «Апологетика бреда». Он пишет: «Отличие сумасшедшего от психически здорового индивидуума кроется глубоко в мотивировке поведенческих актов. Наиболее интересные результаты получены в процессе изучения действий здорового сознания, помещенного в среду сумасшедшего дома. В этих условиях все разумные действия индивида воспринимаются окружением как психопатические, поскольку расходятся с общепринятыми нормами». Как это верно! Но у нас мало времени, и вот тебе маленький ликбез, ликвидация безграмотности, если угодно. Слушай внимательно, дорогой Михаэль: «В мировой и отечественной психиатрии нет лекарств, не имеющих вредных побочных действий. Есть, конечно, совершенно безобидные препараты, изготовленные на основе сырья, добытого из головного мозга быков, всякие там церебролизины, ноотропилы, но применяются они исключительно для улучшения питания мыслительного аппарата и стимуляции психической деятельности. Все остальные препараты, как то: седативные, антидепрессанты и нейролептики, в особенности бьют по печени как молотком и оказывают разрушительное влияние на лабораторию организма. Поэтому ты и стал неблагородно бледен».

Создавалось впечатление, будто князь Мышкин не вспоминает прочитанное, а читает текст.

— А что, бывает бледность благородная?

— А как же, мой юный друг! Царь Соломон был бледен и худ, и надо полагать, что бледен был благородно. А может быть, это Куприн наврал в своем рассказе «Суламифь»? Вот мой полный тезка у Достоевского был белокур, но не бледен.

Тут Мышкин опять стал декламировать, как будто читает классика: «…роста повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькую, почти совершенно белую бородкой. В руках его болтался тощий узелок из старого полинялого фуляра».

— Я, как ты видишь, полная ему противоположность: коренаст, как и положено штангисту, в отличие от моего тезки — брюнет, но тоже густоволос, а главное сходство с героем заключается в кажущемся дефекте нервно-психической деятельности. Но я отвлекся от темы. Итак, тебе дают таблетку, ты на миг отворачиваешь лицо в сторону, как будто тебя окликнули, и в этот момент незаметным движением языка смещаешь пилюлю в пространство между нижними центральными резцами и губой. Запиваешь водой, при этом твой хорошо выраженный кадык производит характерное глотательное движение снизу вверх и обратно. Открываешь рот, максимально высовываешь язык, убивая при этом трех зайцев: первое — «показывая им язык», то есть тайно их, дураков, дразня, и второе — одновременно изображая покорность. Не отсюда ли пошло выражение «эзопов язык»? Видишь, я заговариваюсь и ухожу от темы, привыкай, у меня такой способ мышления, я же ненормален, и третье, самое главное, — прикрываешь кончиком языка чуточку деформированную спрятанной таблеткой нижнюю губу. Может быть, тебе удобнее будет прятать таблетку под языком, может быть, между верхними резцами и губой или даже между коренными зубами и щекой. Все зависит от строения твоего жевательного аппарата. Вот смотри. — Мышкин достал из кармана капсулу и детально продемонстрировал механизм обмана. — Не научишься обманывать этих сук — будешь не только писаться, но и какаться. Научишься не глотать эту отраву — пропадут сонливость и апатия, перестанешь дрыхнуть как сурок, порозовеешь, излечишься от несуществующего энуреза, и вообще все будет у нас о’кей. Einverstanden?[15]

— Einverstanden, а почему ты князь?

— А я не только князь. Я уже успел проинформировать тебя, что ваш покорный слуга еще и старший лейтенант от артиллерии. Разжалован за вольнодумство. Упоминание занимаемой мною в прошлом военной должности считаю бахвальством, поэтому скромно ограничиваюсь обозначением княжеского титула. Вопрос, вообще-то, не нов, но охотно объясню. Объявляя себя князем, я опять же убиваю двух зайцев. Во-первых, автоматически гарантирую себе диагноз «мания величия». Кстати, пока не забыл, вон видишь у окна изможденного господина с мертвыми глазами, не смотри так пристально — обидится, он же Петр Первый. Представь себе, что год назад это был цветущий мужчина в расцвете лет. И знаешь, почему с ним случилась такая ужасная метаморфоза? Потому что он так и не научился симулировать проглатывание таблеток. Видишь, как славно его пролечили? Загружен, угнетен и обезличен. Обрати внимание, я умышленно употребляю слово «обезличен», то есть без лика, без величия. Ничего общего с российским самодержцем.

— А вы, а ты был здесь в прошлом году?

— Да, был по поводу придуманной мне профессором мании величия. А сейчас спасаюсь от судебного преследования за разглашение военной тайны. Меня профессор Минкин уже не раз спасал от тюрьмы. Хороший старик. Ты обратил внимание, что я все время ухожу от темы, но заметь, я никогда не забываю возвратиться к тому, с чего начал. Итак, заяц номер два. Даже не заяц, а причина. Нет, все-таки заяц. Я про него не забыл, но хрен с ним, с моим зайцем, — это неинтересно. Слушай! Читаю на немецком «Мастера и Маргариту» и натыкаюсь на… Ну, в том месте, где Воланд дискутирует с Берлиозом, и там про внезапность смерти, ну, помнишь, конечно, что-то там про то, что человек не только смертен, но внезапно смертен, и далее читаю на немецком: da liegt der Hase im Pfeffer — вот лежит заяц в перце. Это еще что за самодеятельность? Помню точно, у Булгакова написано: «вот где собака зарыта». Неужели идентичный смысл? Ведь можно же сказать на немецком про зарытую собаку? Можно! В таком случае возникает вопрос, кто позволил благородное животное заменить на трусливое косоглазое ничтожество и кто разрешил переводчику подобную вольность? Кто позволил курочить текст? А как это будет на немецком, ну-ка, ну-ка?

Князь Мышкин с нескрываемым любопытством смотрел на собеседника.

— Da ligt der Hund begraben[16].

— Замечательно, замечательно! — Мышкин захлопал в ладоши. — А теперь напряги извилины и скажи, ты ведь читал роман «Мастер и Маргарита»? Не важно, был это дойч или кириллица. Я ведь не настолько идиот, чтобы с моим бытовым немецким тестировать тебя на знание родного языка. Так читал или не читал?

— Читал, точно знаю, что читал, но не помню содержание.

— Очень хорошо! Тебя надо встряхнуть, есть у меня некоторые мыслишки насчет тебя. Но я еще не закончил об оригинальности моего мышления. Замечаешь симптомы бреда величия? Нет? Es freut mich[17]. На самом деле я думаю и излагаю на манер русской частушки. «Дверь захлопнулась, крючок качается, а мой миленочек со мной прощается». При чем тут крючок? Для чего крючок? Нет, этот пример, вижу по тебе, неубедителен. Вот это старое с бородой, обыгранное армянским радио, будет убедительней. Армянскому радио задают вопрос: «Что такое частушка?» Они отвечают: «Частушка — это четверостишие, в котором содержание двух первых строк не соответствует содержанию двух других. Например:

У Маруськи в жопе поломалась клизма, бродит по Европе признак коммунизма».

Так и я: начну одним, заканчиваю другим. Я — Близнец по гороскопу, а Близнецы сначала бегут, а только потом думают: «А куда это я побежал?» Самое интересное, что в большинстве случаев потом оказывается, что они бежали в нужном направлении. — Мышкин выглянул в щелочку между дверью и косяком и продолжил: — Как я мог не попасть в психушку, если я запрограммирован предками на идиотизм. Объясняю, меня зовут Лев Николаевич Мышкин. Точно такие же инициалы имел всемирно известный идиот Федора Михайловича Достоевского. Как мои просвещенные родители могли позволить себе такую небрежность? Собственно, какое там просвещение? Просвещение кончилось вместе с Серебряным веком. Но могли они назвать меня не Львом, а любым другим именем? Но что с них взять, если они не читали ни Горбовского, ни Павла Флоренского, ни Минцлова, а самое главное, не удосужились прочесть ведущего специалиста в области антропонимики Никонова. Спокойно, Михаэль, за нами идут санитары. Потом продолжим. И знай, я никогда и ничего не забываю.

* * *

Лев Николаевич Мышкин действительно помнил все, кроме бытовых мелочей. Он не врал, говоря, что не может назвать, не взглянув на календарь, число или день недели, но это не было следствием плохой памяти. Ни в коем случае. Просто от рождения он был наделен умом, безошибочно определявшем, что нужно удержать в голове, а что безжалостно выбросить, дабы не засорять извилины ненужной информацией.

Он вырос в баптистской деревне в Омской области, и, общаясь со сверстниками, незаметно для себя выучил немецкий язык.

Проштудировав с помощью аристократической бабушки английский — она успела до высылки в Сибирь окончить иняз, — обнаглел и поехал поступать не куда-нибудь, а в Институт международных отношений в Москву.

Трудно сказать, насколько объективным было решение приемной комиссии, но, получив приличные по сравнению с другими оценки, он почему-то не увидел своей фамилии в списке счастливчиков, зачисленных в престижный институт.

— А какой номер партийного билета у твоего отца? — поинтересовался такой же неудачник, как и он.

— У меня отец беспартийный.

— Беспартийный?! — Неудачник посмотрел на Льва как на сумасшедшего. — Да знаешь ли ты, дорогой мой сибиряк, что сюда зачисляют только потомков лояльных членов Коммунистической партии, да и то только до тысячи.

— Как это до тысячи?

— Святая наивность! Партийный билет № 1 у дедушки Ленина посмертно, билет № 2 — у действующего генерального секретаря, первая десятка — у членов Политбюро, сотня — у рядом пристроившихся прихлебателей, потом идут секретари обкомов и райкомов. Короче, если билет твоего родителя имеет номер тысяча первый, шансы на поступление резко уменьшаются, а если в партийном билете красуется номер, состоящий из пяти цифр, считай, что шансы на поступление равны нулю.

— Бред какой-то! Есть же люди, которых приняли в партию еще до войны. У них по определению не может быть номер билета, как ты говоришь, «до тысячи».

— А партийные «чистки»? А смена партийных билетов ради чистоты рядов?

— Нет. Меня прокатили по другой причине.

— По какой же?

— Меня прокатили по причине отличной памяти на фоне отсутствия патриотизма.

Лев вспомнил, как изменилось выражение лица экзаменатора, когда он (черт его дернул вдаваться в такие подробности), рассказывая о славной победе русского войска под началом Александра Невского на Чудском озере, решил блеснуть эрудицией и высказал альтернативную точку зрения на известное историческое событие.

Ах, ему ли, князю Мышкину, было не знать предложенную для собеседования тему, когда полководец был из того же сословия, что и он. Ведь вопрос так и был сформулирован: «Историческое значение победы русских войск под руководством князя Александра Ярославовича Невского над немецкими «псами-рыцарями». Ему ли было не знать, когда он в свое время на одном дыхании прочитал у известного исследователя Разина все, касающееся этого знаменательного события.

Он отвечал на вопрос, детально представляя себе, как стояли наши войска на Чудском озере севернее урочища Узмень у острова Вороний Камень, а к ним тяжким галопом приближались закованные в железо вороги, заострив фронт «свинским» клином.

«Воя великого князя Александра исполнишася духа ратна, бяху бо сердце их аки львом» — вот из-за этого словосочетания: тезки — льва и князя в одном предложении — он и запомнил летопись на древнеславянском и гордился своим именем и княжеским титулом. Он давно, еще до неприятностей из-за психического недомогания, тайно называл себя князем, оправдываясь перед самим собой и перекладывая вину на неразумных родителей: «А надо было не навязывать мне инициалы «идиота», князя Мышкина».

Предельно доходчиво и красочно он описал, как ряды стрелков, мужественно принявших на себя основной удар «железного полка», в конечном счете были разорваны и оборонительные порядки русского «чела» были частично смяты, но именно они-то и расстроили продвижение врага. А когда завязалась ожесточенная рукопашная схватка, по сигналу князя Александра Невского во всю мощь ударили по вражеским флангам полки правой и левой руки.

Начитанный абитуриент не забыл упомянуть наличие запасного конного полка, завершившего полный разгром позорно убегающего врага.

«Якоже озеру померзшу двигнутись, и не бевигети леду, покры бо ся кровию».

Триумф князя Невского и триумф князя Мышкина! Ну зачем нужно было продолжать, когда его об этом не просили? Зачем нужно было демонстрировать эрудицию? Подсказывало же чутье, что не надо упоминать численность противоборствующих сторон. Но он зачем-то, сам не зная зачем, дополнил живописный рассказ, тянущий на гарантированную пятерку, маленьким и весьма неприятным обстоятельством. Он сообщил экзаменатору, что немецких рыцарей было десять тысяч, а нашего войску — пятнадцать тысяч.

Заметил, нельзя было не заметить, как омрачилось лицо бородатого экзаменатора, ведь, имея численное преимущество в пять тысяч воинов, было бы смешно не выиграть битву. Где же тут ратный подвиг, когда нас было так много?

Хотел, очень хотел абитуриент умным ответом уесть бородатого, но заметил очевидное: доброжелательное лицо экзаменатора на глазах преобразилось в жесткую личину экзекутора. Щелкнуло еще раз в голове, включились на этот раз спасительные, ответственные за изворотливость ума механизмы, но он промямлил что-то невразумительное и получил заниженную оценку.

Неудача не сломила, а только закалила; он успел подать документы и в тот же год поступил в артиллерийское училище.

Князь Мышкин сделал соответствующие выводы — лишнего не болтал, учился на отлично, успешно совмещая военную науку с занятиями тяжелой атлетикой. Распределился как нельзя лучше, вскоре получил звание старшего лейтенанта, а там уже и до капитана рукой подать, но подвел очередной щелчок в голове.

Замполит Красноглазов был редким тупицей и негодяем. Каждую весну он приводил на свой огород взвод солдат. При этом каждый раз они не успевали управиться с посадкой картофеля до обеда. И тогда на крыльцо выходил сытенький замполит, держа в потной руке ровно четыре рубля.

Он строил солдат в две шеренги, подзывал к себе взводного, торжественно вручал ему четыре рубля, не забывая напомнить усталым защитникам Отечества об их гражданском долге и ответственности перед Родиной, давал команду: «Направо, шагом марш», — и отпускал голодных солдат в часть.

Бутылка «Московской» стоила два рубля восемьдесят семь копеек, значит, на закуску оставался один рубль тринадцать копеек. Делим на количество голодных желудков, если точнее — на тридцать человек. Получаем по три копейки с небольшим на брата. Не густо. Нетароват был на угощение замполит, нетароват!

Мог ли Мышкин отказать старшему по званию и не предоставить солдатиков для унизительной поденщины? Не мог.

Отпустил, но дал короткий, как выстрел, инструктаж командиру взвода.

Долго ждал всходов в тот год замполит. Каково же было его удивление, когда вместо стройных рядов зеленых ростков на самой середине его участка вдруг попер к небу мощный куст ботвы в три обхвата толщиной.

Сообразил гад, в чем тут причина, но ведь и пожаловаться начальству нельзя. Закопали солдатики пять мешков рассады в центре огорода, ну и что? А имел ты право отрывать защитников Родины от занятий по боевой подготовке и эксплуатировать их на собственном огороде? Не имел!

И смолчал Красноглазов, но стал строчить начальству кляузы на недопустимо низкий уровень политической подготовки подведомственных Мышкину солдат. И сработало. Пронесли мимо усов и не повесили в нужный срок четвертую звездочку на погоны. Вот тогда и щелкнуло снова.

В День Советской армии 23 февраля зам по тылу полковник Бабахенко раскошелился и выдал каждому защитнику Родины ровно по четыре штуки сухого печенья.

Профессиональный праздник был дружно ненавидим солдатами, потому что в этот день политинформация была особенно нудной и длинной.

Замполит Красноглазов битый час терзал аудиторию пространным докладом, сучил препаскудно коленом, как будто ему жали в паху парадные галифе, а в конце доклада заставил сухопутных воинов спеть хором песню о крейсере «Варяг». Это было объяснимо, поскольку бессмертный подвиг матросы совершили в феврале 1904 года.

Пропели нестройно и нестарательно. Большинство не знали слов, кроме первых двух куплетов, и поэтому поступали хитро: ждали, когда вылетит звук из брыластого горла Красноглазова, а потом подхватывали, словно хорошо помнили и никогда не забывали слова любимой песни.

Старший лейтенант Мышкин дождался, когда затихнет последний патриотический звук, и сообщил, что в песне не хватает одного куплета.

— Как это не хватает? — Красноглазов нервно потянул себя за мотню (брюки действительно давили на промежность).

— Очень просто. — Щелчок в мозгу Мышкина произошел, и внутренняя самоцензура дала сбой. Он процитировал:

Из пристани верной мы в битву идем Навстречу грозящей нам смерти За Родину в море открытом умрем, Где ждут желтолицые черти.

А затем сообщил присутствующим, что слова песни о подвиге русских моряков написал почему-то не славянин, а австрийский поэт Рудольф Грейнц (что обидно) и что в песне под названием der Warjag был вышеупомянутый куплет, но его упразднили, поскольку в Первую мировую японцы стали нашими союзниками и обзывать соратников желтолицыми чертями стало неприлично.

Далее он ошарашил присутствующих неизвестными ранее подробностями. Оказывается, незадолго до исторического сражения были проведены морские учения, на которых выяснилось, что канониры крейсера «Варяг» произвели сто сорок пять залпов, ухитрившись поразить учебную мишень только тремя снарядами. Факт был тщательно скрыт от императора Николая Второго, были посланы победные реляции о высочайшем уровне военной подготовки моряков. Во время же известного сражения в корейской бухте Чемульпо «Варяг» выпустил тысячу сто пять снарядов, не причинив япошкам ни малейшего вреда по причине недостаточной дальности полета отечественных снарядов.

Никто корабль специально не топил. Причиной всему послужил отлив, во время которого крейсер сел на мель, и матросы пешком ушли по мелководью на берег, не удосужившись даже снять с пушек замки.

Когда начался прилив, корпус крейсера на четверть торчал над водой. Японцы подняли крейсер, обозвали его пищевым продуктом «Сойя» и ввели в состав своего флота.

В тот же день замполит накатал наверх докладную, в которой сообщал командованию части о грязной клевете старшего лейтенанта Мышкина, пытавшегося принизить бессмертный подвиг русских моряков.

Мышкина пригласили в штаб и потребовали объяснений. Он сообщил источник информации и наотрез отказался выступить перед солдатами с покаянной речью. Его разжаловали и уволили из рядов Советской армии. Мышкин возмутился и стал писать жалобы.

Он написал сто писем — безрезультатно. Ему не вернули звание и не восстановили на работе.

Тогда он описал подробно хорошо известный ему армейский бардак и послал письмо министру обороны.

«Учитывая тот факт, — писал Мышкин, — что наш так называемый ядерный щит существует только в воспаленном воображении ожиревших от дармовой жратвы штабных крыс, считаю своим долгом предложить следующие рекомендации по коренной реорганизации армии и усилению боеспособности наших войск…»

Он предложил расформировать все до одной танковые бригады, поскольку в современных условиях танк с высоты вражеского вертолета, вооруженного ракетой, есть не что иное, как «железный гроб».

Разжалованный офицер рекомендовал снять с танков башни с пушками, «переплавить мечи на орала», а сами гусеничные машины использовать в сельском хозяйстве. Например, за танк можно без проблем зацепить сеялку или плуг. Можно себе представить, насколько увеличится производительность труда хлеборобов, когда вместо тихоходного трактора на скорости шестьдесят километров в час стальная машина помчит за собой жатку.

В конце послания бывший офицер выражал уверенность, что мы и на хер не нужны американцам и что следующая война будет с китайцами.

«События на острове Даманский, — писал Мышкин, — были не чем иным, как генеральной репетицией будущей войны, а пока что китайцы осуществляют тихую экспансию, которая закончится полной оккупацией Сибири, если министр обороны не примет во внимание изложенные в письме аргументы».

Возможно, министр и принял бы во внимание изложенные в письме аргументы, если бы Мышкин смог остановиться и не стал вдаваться в подробности конфликта на острове Даманский. Но он же, ненормальный, с дотошной вредностью разобрался в происшедшем и пришел к выводу, что китайцы были правы, а когда у кого-то дело правое, то и победа будет за ним.

Мышкин выяснил, что в соответствии с международной практикой границы между государствами проводятся по фарватеру реки, однако из-за слабости Китая Российская империя смогла добиться проведения границы на реке Уссури по китайскому берегу. Таким образом, все острова оказались сначала незаконно российскими, а затем советскими территориями. Разжалованный офицер вошел в раж и указал министру на недопустимо халатное проведение военной операции. Он привел факты абсолютно противоречивых и взаимоисключающих идиотских приказов, в результате которых мы и потеряли столько солдат и офицеров.

«Какой идиот, — возмущенно вопрошал будущий пациент психбольницы, — отдал приказ в самый разгар боевых действий 14 марта 1969 года ровно в 15.00 убрать с острова пограничный отряд? И только через семь часов тот же умник приказал занять остров. И все эти семь часов оставленные на поле боя раненые оставались на снегу».

С особой горечью Мышкин напомнил министру, что этот чертов остров, из-за которого столько русских матерей не дождались своих сыновей, не представляет для родины никакой ценности, так как во время паводка полностью скрывается под водой.

Министр обороны принял во внимание изложенные в письме аргументы, и за Мышкиным приехали люди в белых халатах.

Никогда за все годы своей врачебной деятельности профессор Минкин не мучился так долго над формулировкой диагноза. Старик сам чуть не двинулся умом, когда написал: «Мания величия. Обостренное чувство социальной несправедливости».

Минкин перечитал написанное и покраснел от стыда. Как он, доктор медицинских наук, заведующий кафедрой психиатрии, профессор, мог написать подобную ересь в печально известной манере и стилистике доктора Савушкина? Как? Вот если бы он написал: «Обостренная реакция на проявление социальной несправедливости», — это было бы верно, но если за подобное поведение изолировать людей в психбольницах, то кто же в таком случае останется на свободе? Только равнодушные обыватели, у которых начисто отсутствует реакция на проявление социальной несправедливости.

Можно ли жить в подобном социуме?

А что, если выставить ему «манию правдоискательства?»

Этот диагноз тоже не подходил, ибо пациент правды не искал, он знал ее лучше других. Профессор подумал и размашисто написал на титульном листе истории болезни: «Мания величия, осложненная синдромом субъективно трактуемой справедливости».

Он продержал Мышкина необходимое количество дней, с удовольствием пообщался с умным пациентом и выписал его домой.

Когда на надоевшего жалобщика завели уголовное дело с формулировкой: «Разглашение военной тайны», профессор Минкин придумал больному еще один диагноз, спрятал интересного собеседника у себя в клинике и спас его от верной тюрьмы. Диагноз «бред кверулянта»[18] сочетал в себе необъяснимый ужас с латинским благозвучием.

* * *

Савушкину перестало помогать лекарство. Назойливая мелодия Раймонда Паулса на слова Петерса и Шаферана «Листья желтые над городом кружатся» больше не купировалась глотком водки из термоса. Стойкая бессонница, беспричинная тревога, крупный алкогольный тремор, сотрясавший доктора во время утренних планерок, страх разоблачения, увольнения с работы, непорядок с потенцией — все это вместе взятое неотвратимо, как утренний позыв к физиологическому отправлению, приближало Савушкина к трагическому концу.

Он уже привык к тому, что песня звучит в ушах непрестанно, и особенно не раздражался по этому поводу, но когда изменились слова и «листья» заменились на «лица», он стал испуган и подозрителен.

Нет человека, а есть ситуация! Рядом с поликлиникой открылся маленький китайский рынок. Люди с желтыми лицами торопливо сновали мимо, а некоторые даже заходили в больницу по поводу гриппа или банальной простуды.

«Лица желтые над городом кружатся», — настырно пропели в сотый раз в самое ухо, и доктор свихнулся окончательно.

Ну конечно, это десант, ну несомненно, эти желтолицые спекулянты на рынке есть не что иное, как вражеские агенты, и, конечно же, они занимаются подрывной деятельностью против нашего государства, и всех их нужно обязательно разоблачить. Вот этот узкоглазый надавыш в мао-цзэдуновском кителе торгует для конспирации термосами и делает вид, что слушает китайскую музыку, а на самом деле у него в ушах не проводки от плеера, а микрофон суперсовременного радиопередатчика. Прямо из Пекина резидент вражеской разведки получает инструкции по организации шпионской деятельности. А рядом, и тоже с псевдонаушниками, стоит китайская радистка Кэт. Так не бывать же этому.

Савушкин хлебнул из малообъемного отечественного термоса, старательно завинтил крышку, повесил его себе на шею «вместо креста» — как он любил говорить, подернул глаз белогорячечным безумством и кинулся на шпиона. Мог ли доктор знать, что настоящий бой с куда более сильным противником ему предстоит ровно через день.

Упал на спину сбитый с ног «китайский резидент», закричала обалдевшая Кэт, упал стеллаж с живописно разрисованными термосами, покатились колбаской под ноги зевак драконы на боках хрупких сосудов, подбежали на помощь земляку торговцы. Он валил их дюжинами — сказывалась разница весовых категорий, от мощных ударов дебелого доктора мелкие китайцы сыпались на землю горохом, но повисли шкеты на руках, как ляхи на Тарасе Бульбе, и повязали ненормального.

Его никто не стал бы сдавать в психушку, обошлись бы все тем же боксом с тремя мухами на потолке. Не было никакой необходимости прятать коллегу у профессора Минкина, поскольку очумевший доктор, к счастью, никому не нанес существенных телесных повреждений, но когда подсчитали стоимость раздавленных и украденных толпой термосов, единственным вариантом спасения нарколога от долговой ямы остался дурдом.

* * *

«Есть бог на свете», — тихо сказал профессор Минкин, радостно оглядывая рыночную пыль на помятом лице доктора Савушкина.

Он не стал церемониться с доставленным на консультацию пациентом.

— Я в курсе ваших дел, коллега, и, признаюсь, ждал подобного финала. Ну нельзя же, батенька Николай Николаевич, столько времени проводить опасные эксперименты над собственным организмом. Вы мне назовите хотя бы одного, кто, злоупотребляя в таких дозах крепкими алкогольными напитками, остался бы здоровым. Не можете назвать? Я тоже. Сейчас проблема не в этом. Прокапаем вас, отдохнете от алкоголя, восстановится восприятие окружающей действительности, и станете адекватны, как и все условно нормальные граждане. Но скажите мне, доктор, что бы вы такое придумали, будучи на моем месте, чтобы оградить вас от уголовного преследования и в то же время не навесить на вас ярлык душевнобольного? Согласитесь, с таким клеймом можно ставить крест на вашей врачебной деятельности. Объявить вас невменяемым на момент преступления? Это нетрудно, но ведь тогда придется признаться в причине заболевания. Как вы думаете, доктор, попавший на лечение с диагнозом «белая горячка», может продолжать работать наркологом? Вопрос риторический. Будем думать, как выйти из положения, а пока давайте-ка лечиться.

Профессор нажал на кнопку. Вошла медсестра.

— Вот что, милая. Прикажите-ка освободить маленькую палату. Нужно составить доктору хорошую компанию, ну не селить же коллегу с…

Профессор, видимо, хотел сказать «с психами», но передумал.

— Я думаю, общество князя Мышкина и Михаила его вполне устроит.

Наблюдательная сотрудница заметила, как споткнулся о слово «псих» уважаемый профессор, но не удивилась этому обстоятельству — она сама их иначе не называла, но расценила запинку как знак уважения профессора к «запсиховавшему» наркологу.

— Яков Пинхацевич, Мишка Фриц, извините, Михаил, он же мочится.

Профессор встал и внимательнейшим образом изучил вывешенный на стене график работы сотрудников больницы.

— Я знаю, милая, но имею серьезные подозрения, что уже сегодня ночью Михаил излечится от энуреза.

Профессор улыбнулся, и впервые за много лет совместной работы чуткая медсестра не смогла угадать ход его мыслей.

Ах, умен был профессор, ах, умен! Да плевать ему было на душевный дискомфорт допившегося до белой горячки Савушкина. Да он бы эту пьянь с удовольствием к неадекватным хоть на денечек поселил (профессор принципиально не употреблял слова «буйный»), чтобы тот увидел, как вопят связанные варварским методом «принудительной иммобилизации», как бьют себя по лицу одержимые, как сует себе в задницу холодную кашу параноик — «икотку» кормит, иначе терзает икота весь день.

Он затем поселил их вместе, чтобы выяснить: узнает ли Михаил своего бывшего врача? Если узнает, значит, память фиксирует события, произошедшие сразу же после выхода больного из бессознательного состояния. Узнает, вспомнит себя связанным, капельницу, гематому вокруг вены вспомнит, боль, страх, тоску неизвестности ощутит, ужаснется и попытается прокрутить ленту памяти назад. События, предшествовавшие черепно-мозговой травме, как правило, запоминаются. Сам момент травмы — никогда. Детали, предшествовавшие отравлению, вспоминают реже, но чем черт не шутит? Надо как-то встряхнуть, взволновать, чем-то потрясти воображение, зацепить краешек памяти. Дочь Урана и Геи, мать девяти муз, богиня памяти Мнемозина, абсолютно непредсказуема, такие фортели иногда выкидывает — диву даешься.

Он поселил их вместе, чтобы сконфузить спившегося доктора перед пациентом, ибо стыд — лучшее средство очищения от скверны.

Он поселил их вместе еще и потому, что князь Мышкин умен, авантюрен, необыкновенно силен физически и владеет немецким языком. Он любопытен и доброжелателен. Ему интересен и приятен Михаил. Князь не пьет таблетки, это очевидно, и, следовательно…

Профессор снял трубку, набрал номер.

— Матильда Степановна, голубушка, — заворковал помолодевшим голосом профессор, — с приездом. Как конференция? Ага… Ага… Академику Громову привет передали? Спасибо… Нет, не сексуальный невроз, нет, не суицид, но очень-очень интересен… Похоже на диссоциативную амнезию. Знаю, что не ваш профиль. Знаю, что берете не всех… На вид не более двадцати пяти. Аполлон! Вся надежда на вас. Ему для восстановления памяти нужна эмоциональная зацепка. Самые стойкие ассоциации вызывают запахи. Вид, запах и вкус очаровательной женщины врачует эффективнее любого лекарства…Что, что? Не наговаривайте на себя, блистательная Матильда Степановна. Вы не развращаете, а искушаете, и, если честно, я завидую моему пациенту.

* * *

Михаэля сводили в душ, побрили, выдали чистое белье и новенький халат. Провели между корпусами больницы в стоящее на отшибе двухэтажное здание. Усадили на стул перед кабинетом. Михаэль прочитал на двери: «Врач-сексолог Милославская Матильда Степановна».

Матильда, Матильда, Матильда! Высветилось цветным кадром не Матильда, а тонкая полоска света из-под очень знакомой двери. Он точно помнил, что полоска раздваивалась. Почему?

Додумать не успел. Пригласили в кабинет.

Мягко щелкнул язычок английского замка, интимно отгораживая уютный кабинет от казенной неприкаянности коридора. Ну какой же это кабинет? Скорее будуар. Мягкая мебель, ковер, приглушенная музыка.

Приятная молодая женщина поднялась из-за стола, подошла, почти коснувшись высоким бюстом. Подала руку. Энергичное рукопожатие. Горячая, сухая, очень мягкая ладонь.

— Меня зовут Матильда. Мне больше тридцати, но меньше сорока. Сколько — не скажу. Вам уже говорили, что для меня не существует мужчин старше двадцати пяти. Вам сколько?

Не дождалась ответа, усадила на тахту, подвинула кресло, села напротив.

— Неужели ничего не помните? Ой как интересно! Вы не мой профиль, но в вас что-то есть. Что? Еще не знаю. Не знаю, но чувствую. Слушайте, Михаэль, а правда, что вас сначала доктор Савушкин назвал Михаилом, а теперь оказалось, что вы Михаэль?

— Да, я Михаэль.

— Замечательно! Слушайте, Михаэль. У меня приятель — судебный эксперт, прозектор. Мы с ним в одной группе учились. Его тоже Мишей зовут, он толстенький такой, так мы его медвежонком звали. Представьте, приезжает к нам в город женщина из Канады по туристической путевке и внезапно умирает от инфаркта миокарда. Медвежонок ее вскрывал. И знаете что? У нее даже цвет подкожной жировой клетчатки абсолютно не такой, как у наших гражданок. Вот что значит другое питание, другая вода, другая экологическая среда. Вот мне кажется, что и у вас цвет подкожной жировой клетчатки резко отличается от цвета жировой прослойки наших мужчин. Встаньте, разденьтесь.

Увидела смущение, улыбнулась.

— Ну хорошо, хорошо, разденьтесь только до пояса.

Михаэль снял халат и остался в кальсонах.

Оглядела, подошла, положила ладони на мощно развитые грудные мышцы, поводила указательными пальцами вокруг сосков.

— Вы мне нравитесь. А вам нравится запах моих духов, понюхайте, как пахнет у меня за ушком.

Михаэль нагнулся, ощутил теплый аромат и нечаянно дотронулся губами до мочки уха.

Отодвинулась. Опустила глаза. Задержала взгляд на интересном. Отметила положительную динамику.

— Садитесь пока, милый Михаэль. Если вам холодно, можете накинуть халат. Не холодно? Я так и знала. А вы знаете, мне в первый раз приходится иметь дело с пациентом, утратившим память. Обычно профессор Минкин присылает ко мне молодых людей, я уже сказала, не старше двадцати пяти. Говорила или нет?

— Говорили.

— Очень хорошо.

— Спрашивается, какое отношение имеет сексопатолог, сейчас модно говорить «сексолог», какое отношение имеет сексолог к человеку, совершившему попытку суицида. Вы знаете, что такое суицид?

— Суицид — это самоубийство.

— Умница, можно я вас поцелую?

Дотронулась губами до краешка рта, и Михаэль вздрогнул от чудного томления внизу.

— А откуда вы знаете?

— Мне кажется, я знал это всегда.

— Так какое отношение я имею к молодым самоубийцам? Отвечаю. Самое прямое. В девяноста девяти и девяти десятых случаев основная причина самоубийств — непорядок в нижнем этаже мужчины. Нет, тут не Фрейд. Фрейда самого нужно было сдать в психлечебницу, и знаете почему? Потому что только законченный половой извращенец станет подводить сексуальный базис под взаимоотношения сына, матери и отца. Ну не ревнует сын отца к матери, а если и ревнует, то не на сексуальной почве. Животные ведь тоже ревнуют, без всякой на то половой причины. У меня есть два щенка, совершенно изумительные создания. Так вот, если я одного глажу, а другого нет, знаете как обделенный вниманием расстраивается? При чем тут взаимоотношения полов? Об этом не только писать псевдонаучные труды, об этом думать нельзя. Табу! Мужчина ласкает женскую грудь, у нее набухают соски и увлажняется от предвкушения близости лоно. Но тот же сосок женщина дает ребенку, и нет больше любовницы, а есть мадонна, кормящая младенца, у которой нет и не может быть никаких других чувств, кроме материнской нежности, умиления и благостности. Оставьте взаимоотношения матери и ребенка в их первозданной природной чистоте. Есть что-то грязное, нечистое во всех этих попытках осквернить святое, прикрываясь методом психоанализа. Самые мерзопакостные извращенцы в современном обществе — это душеведы-психотерапевты. Только всех других извращенцев презирают, а этим еще и платят за услуги. А как звали Фрейда?

— Зигмунд.

— Нет, я сейчас умру. Я прямо сейчас же позвоню милейшему профессору Минкину и сообщу, что вы коварный симулянт. Не помнит ни тяти, ни мамы, но знает, как звали гнусного специалиста по психоанализу. Именно гнусного. У них же как? Если вас влечет к замужним женщинам, значит, вы латентный гомосексуалист и хотите переспать с их мужьями-рогоносцами, а если интимный контакт с мужским телом вам противен, то это потому, что в душе вам это нравится. Следуя этой логике до конца, если вам отвратителен контакт с трупом, значит, вы тайный некрофил. А если такой психоаналитик попросит вас нарисовать что-нибудь на ваш вкус и вы нарисуете параллелепипед, это будет для него означать, что вы нарисовали гроб и готовитесь к суициду. Так вот, о самоубийцах. Представьте. Молодой самец, амбициозный, надутый как индюк, — и вдруг осечка в постели. Караул, импотенция, катастрофа! Боится неудачи, а раз боится, она обязательно повторится. А вокруг здоровые самцы-конкуренты, ну и как следствие — ревность, комплексы, неврозы ожидания, страхи, депрессия, петля. А органики никакой нет. Банальный сексуальный невроз, который прекрасно лечится. Методов множество. Подход строго индивидуальный. Все зависит от моего понимания сущности его натуры. Ограниченным, грубоватым — одно, усредненным — другое, утонченным — третье. Больше всего я люблю работать с пациентами, одаренными богатым воображением. Для них намек важнее действия. Воображение несравненно богаче, чем окружающая нас действительность. Вы, как мне кажется, абсолютно здоровы в сексуальном плане, и демонстрировать вам порнушку с последующим контактом — скучно и неинтересно. Мне вообще неинтересно чисто механическое действие. Давайте будем совмещать приятное с полезным. Давайте попытаемся разгибать пружину внизу и одновременно распрямлять извилины вверху. Говорят, что в известной европейской клинике, где пластические хирурги восстанавливают утраченные детородные органы, существует целый штат молодых женщин, которые на легальных основаниях помогают мужчинам поверить в себя и вернуть утраченную силу. Здорово, правда? Они же не развращают при этом мужчин, а ис-ку-ша-ют! Вот и я буду вас искушать, а вы потом будете думать обо мне, вспоминать, смаковать особо понравившееся, поразившее, будете хотеть меня, это я вам обещаю, и, что самое важное, станете сравнивать меня с вашими прежними любовницами. Но чтобы сравнить, нужно по крайней мере вспомнить хотя бы, как их звали. Убедила? Умная я? А вам нравится имя Матильда? Вам не приходилось спать с девушкой по имени Матильда? А знаете, кто деликатнее всех описывает эротические сцены? Не пытайтесь угадать. Самый изысканный и деликатный эротописец — это Николай Агнивцев.

Матильда Степановна взяла с полки книгу. Прочитала вслух название:

— «Похождение маркиза Гильома де Рошефора». Это такая прелесть. Здесь ровно десять прелестных любовных сцен. Пойдемте за ширму. Я лягу в гинекологическое кресло и прочту вам любую сцену, а вы попробуете все живо представить, ну знаете, конечно, «воображением мятежным ля-ля-ля-ля и сердцем пламенным и нежным».

Не раздеваясь, легла в кресло. Согнула ноги в коленях и положила их на никелированные полукруглые подставки. Широко развела гладко налитые бедра. Попросила подойти максимально близко. Раскрыла книгу. Поставила ее себе на грудь.

Лицо скрылось за обложкой, как будто она закрылась томиком Агнивцева от стыда.

Стала читать:

— И дар любви фривольно В неведеньи блажен Он расплескал невольно У розовых колен.

Он стоял перед призывно раскинутыми ногами и не видел ее лица.

Тонкая ткань юбки сместилась назад, в точности повторила форму бедер и, внедрившись между ними, заслонила сиреневую полоску нижнего белья. Создавалось впечатление полной обнаженности. Возникло непреодолимое желание приподнять подол и…

Она продолжала читать:

— Пустивши без уступок Все стрелы в оборот, Кивает из-под юбок Насмешливый Эрот.

Убрала с груди книгу. Посмотрела испытующе. Прикрыла глаза. Увлажнила языком губы и снова закрылась книгой.

Проглотил внезапно набежавшую слюну. Осторожно двумя пальцами приподнял ткань. Ощутила она оголенность или нет?

Она лежала слишком высоко.

— Если тебе кажется, что я лежу слишком высоко, можешь воспользоваться ступенькой. Она у тебя под ногами. Но послушай дальше:

И все забыв на свете, В тумане, как слепой, Блуждал он по Фаншетте Дрожащею рукой. И все шептал с опаской: «Прекрасная, смогу ль?» Тогда она с гримаской Сама взялась за руль…

Свела бедра, как будто хотела укрыть от его глаз наготу, разомкнула, еще раз крепко свела и, наконец, с запретной сладостью бесстыдства широко раскинула в стороны розовые колени.

— И опытной рукою К источнику всего Дорогой вековою Направила его…

Если ты хочешь снять с меня трусики, я не буду возражать…

…

— Да ты законспирированный Казанова, милый мой синеглазый Михаэль, — говорила она после, закурив душистую сигаретку.

— Она стояла за дверью, я точно помню.

— Не пугай меня, ты о чем?

— Я точно помню, как Матильда стояла за дверью дедушкиного кабинета.

— Хорошо, хорошо, уговорил, давай я буду тебе подыгрывать и притворюсь ненормальной. Не надо мне объяснять, кто такая Матильда. Тут какая-то странная ассоциация с моим редким именем. По всей видимости, мы имеем дело с реминисценциями или конфабуляциями, я в этом разбираюсь как свинья в апельсинах. А как ты узнал, что эта загадочная Матильда стояла за дверями дедушкиного кабинета?

— Я обратил внимание, что тонкий пучок света из-под двери разделен надвое. Это могли быть ее ноги.

— Вот видишь, милый, я разбудила у тебя сексуальную фантазию, и ты сразу же вспомнил о другой. Неблагодарный! У нее аппетитные ноги?

— Да, как у вас.

— Спасибо за комплимент. Она подслушивала?

— Да.

— Какая коварная! А зачем?

— Не знаю. Мы с дедом славно тогда надрались. Я пил мозельское, а дед «Дорнфельдер».

— А чем закусывали? Пармской ветчиной?

— Ну что вы. Пармская ветчина появляется в продаже только в декабре.

— Правда? А я всегда полагала, что в цивилизованном мире не бывает дефицита продуктов.

— Это не из-за дефицита. Ее же… не знаю, как это сказать, но точно помню, прямо ясно вижу, что на коробочке написано: «Прошутто ди Парма, оригинал Пармашинкен цвельф монат люфтгетрокен». Ее же не менее четырнадцати месяцев готовят. Нарезанная, она продается круглый год, а окороками или большими кусками — только в начале декабря. А мы закусывали шварцвальдской ветчиной. Она продается всегда.

— А какие еще продукты, кроме овощей, продаются у вас в строго определенное время? Я такая любопытная и ни разу не была за границей. Свозишь меня к себе? Я хочу попробовать мозельское, а еще «Дорнфельдер». Обожаю сухие вина, но ничего, кроме столовых грузинских, рислинга и кислой «Гамзы», не пила. Нет, я не поеду к тебе. Я передумала. Я там у тебя сопьюсь. Я ужасная пьяница. Мне один генацвале — мой бывший клиент и милейший человек — привозит иногда. Так я пока все вино не выдую — не успокоюсь.

— «Дорнфельдер» бывает трех сортов: сухой, полусухой и полусладкий. Дед любит сухие. Они крепче. А вообще, в нашей земле произрастают двадцать восемь сортов виноградной лозы, включая и «Шпэтбургундер» — позднее бургундское.

Он сидел на тахте, положив руки на колени. Так сидят за партой прилежные ученики.

Матильда подошла к нему. Запрокинула голову. Поцеловала глаза. Прижала его лицо к груди.

— Я всегда подозревала, что мыслительные центры мужчин располагаются не в лобной части мозга, а гораздо ниже пояса. Неужели так и есть? Пять минут назад ты говорил медленно, как будто бы тебе физически трудно было раскрывать рот. Одно хорошо мною подготовленное и предельно успешно реализованное эротическое упражнение, и ты заговорил. Заговорил! Валаамова ты ослица. Ты знаешь, что означает это выражение?

— Да, конечно, это из Библии. Там ослица прорицателя Валаама заговорила человеческим языком.

— Милый мой! У тебя красивое лицо послушного мальчика. И, кажется, я влюбилась в это лицо. Этого мне только не хватало! Так какие еще продукты появляются на европейских прилавках поздней осенью? Вспоминай. Это так интересно.

Присела на ковер спиной к нему. Раздвинула плечами его ноги. Ощутила затылком низ мускулистого живота.

— В октябре появляется молодое белое вино «Федервайсер». Точно в третий четверг ноября появляется молодое красное французское вино «Божоле», а в декабре, я сейчас вспомнил, продают еще «Прошутто валь Леоне», пишут «Проскиутто», а произносят итальянцы «Прошутто». А может, я что-то путаю, и итальянцы произносят по-другому. Не важно. Окорок пакуют на соломке в коробочки с двумя окошечками, а еще, а еще… вспомнил! В это время я пил крепкое, очень темное густое пиво «Доппель Бок» — двойной козел. Его варят перед самым Рождеством.

— А какая ветчина вкуснее, пармская или леонская?

— Я не вижу существенной разницы, но пармская, как бы это поточнее выразиться… Забыл слово… Сейчас, сейчас… Ага, вспомнил: «традиции». Так вот, традиции приготовления «Прошутто ди Парма» не изменились со времен римских императоров. Каждый окорок имеет свой номер и название района, где выросла свинья. А еще в каждый окорок перед засолкой вставляют жетон со знаком Ассоциации пармской ветчины, а после окончания всех манипуляций и выдержки окорок получает еще один знак — клеймо с короной и словом «Парма».

— А как зовут твоего дедушку?

— Этого я не помню, но чувствую, что обязательно вспомню. Только не сейчас. — Осторожно убрал с ее лба каштановый локон, нежно дотронулся кончиками пальцев до бровей, провел по ним, как погладил, положил ладони на виски и взял голову в нежные тиски.

— Я тоже чувствую, что ты все вспомнишь, только не сейчас. — И повернулась к нему лицом…

* * *

Он ушел от Матильды, держа в голове впечатления, а в руке — ее визитную карточку.

В отделении ожидал приятный сюрприз. Его перевели в маленькую палату на троих.

У окна стоял князь Мышкин, а на кровати у двери лежал под капельницей нарколог Савушкин.

Савушкин узнал своего пациента. Похмельная тревога удесятерила угрызения совести. Он закрыл глаза и притворился спящим.

— Относительно мистики имен, господин Никонов, специалист в области антропонимики — науки об именах, — Мышкин заметил недоумение в глазах Михаэля, — не смотри на меня так, дорогой мой, я же сказал, что ничего не забываю. О чем мы говорили последний раз? А говорили мы о значении имени в судьбе человека. Забыл? Ну так вот, Никонов в своей книге «Имя и общество» вспоминает рассказ Джека Лондона, где одна женщина называет своих сыновей именем погибшего любимого брата Самуила, и их всех четверых, одного за другим, уносит смерть.

— А ты не знаешь, Лев, как толкуют специалисты значение имени Матильда?

— Вредный ты человек, Михаэль! Шучу, про Матильду ничего не знаю, и именно о ней ты и спросил. Но имя мое ты запомнил, значит, выздоравливаешь. Рад за тебя. А почему ты не спрашиваешь, что пишут специалисты про Михаила?

— Спрашиваю.

Князь Мышкин на мгновение задумался.

— Михаил по-древнееврейски — «подобный богу». Наделен логическим складом ума. Любит домашних животных. Ты любишь животных?

По больничному двору хромая лошадь развозила ужин. Падал пушистый снег.

— Больше всего вот их люблю. — Михаэль показал рукой в окно.

— Ну и что это за особь?

— Беспородная больная лошадка.

— А какие породы ты знаешь?

— Легче сказать, какую не знаю.

— Что-то я не понял. Кто из нас потерял память, ты или я? Нет, я от тебя так просто не отстану. Давай называй породы. Савушкин, хватит притворяться мертвым. Вы присутствуете при чуде исцеления. Такое бывает не каждый день. Так какие, дорогой Михаэль, ты знаешь породы лошадей?

— Ну, их же очень много. Назови любую букву, так легче.

— А!

— Арабская, англо-арабская, английская чистокровная, ахалтекинская, андалузская.

— Буква «л»!

— Липпицианская. Выведена специально для ездового искусства венского королевского двора. Порода покоряет своим изяществом, легкостью и элегантностью.

— Ну, на «х» уж точно нет!

— Хафлингер. Масть соловая или рыжая. Идеальная психика. Невероятная устойчивость на горных склонах. «Альпийский трактор».

— Ш!

— Шайрская! Масть только вороная. Рассадник породы Линкольншир.

— Потрясающе! Я, выражаясь на ненавистном благородному князю сленге, балдею.

Князь Мышкин подошел к Савушкину. Потряс его за плечо:

— Проснитесь, это интересно. Провожу сеанс групповой терапии. Валаамова ослица заговорила.

— Меня сегодня уже обзывали говорящей ослицей.

— Савушкин, не спать! — Мышкин, точно гипнотизер, пощелкал пальцами перед глазами Савушкина. — Прошу следить за дальнейшим развитием эксперимента. Продолжим, дорогой Михаэль. А чем больна эта беспородная лошадка за окном, как ты считаешь?

— Я думаю, у нее банальные наминки. Кузнец — нишьт гут! Произвел неправильную бухтовку подковы, сделал ее короткой или узкой, и по этой причине лошадка травмирует при ходьбе основу кожи подошвы и заворотную часть копыта. Я уже сказал, что называется этот недуг «наминкой». Это легко лечится. Куется круглая подкова с прорезиненным дном и прослойкой пакли, пропитанной дегтем. Недельки две поносит лечебную подкову, и все пройдет.

— Савушкин, вы слышали? Дай я тебя обниму, мой дорогой Михаэль, и ради бога, дальше, раз процесс пошел. Признайся, вернее, вспомни твой род занятий. Ты либо ветеринар, чего по тебе не скажешь, либо, и это ближе к истине, имеешь отношение к криминальному ипподромному бизнесу. Ты перекрасил резвого арабского скакуна в соловую масть и выиграл в тотализатор большие бабки, выдав его за «неходягу» хафлингера. Такой зехер описан в литературе. На тебя затаили падло букмекеры, они же «жучки» или «буки», к ним примкнули ипподромники — «татошники», ну и наказали. Садись-ка рядом и, ради бога, не молчи.

— Ты играл на тотализаторе? — Михаэль спросил не из интереса, а чтобы прокатать на языке восстановленное в памяти слово.

— А как же! Во что я только в своей жизни не играл. Давай садись и поведай нам про лошадей.

Михаэль присел. Он вспомнил и рассказал, что такая же история с «наминкой» произошла с легендарным Пеплом в 1972 году на мюнхенской Олимпиаде — дедушка сидел в первом ряду и видел припухший сустав своими глазами.

В тот год из-за жесткого допинг-контроля было запрещено вводить в больной сустав новокаин, но Пепел — не простой конь. Он — личность! Осознал ответственность момента — Михаэль сам удивлялся, как легко ему стало говорить по-русски, как будто он излечился от временного онемения, — осознал ответственность момента вороной жеребец тракененской породы и менял аллюры так естественно, что никто и не заподозрил, чего ему это стоило. В результате невероятной самоотверженности коня эта русская композиция оставила у придирчивых судей незабываемое впечатление «слияния коня с наездницей», ну и, конечно, впечатление неповторимой грации, изящества и божественной гармонии.

…

Больно ткнул ключами под ребра Желтый Санитар Хидякин, выгоняя на ужин, но Михаэль не возмутился. Не хотелось отвлекаться на мелочи, чтобы не дать мраку беспамятства возвратиться на отвоеванную у него территорию. На самом деле мрака уже не было. Были сумерки, но не вечерние, а предутренние.

Темное пространство между настоящим и прошлым озарялось вспышками воспроизведенных в сознании фрагментов прошлой жизни, и светлело, как светлеет небо после грозы. Оставалось связать отдельные фрагменты воспоминаний в одно целое.

* * *

Бульк! Пауза. Бульк! Из полной бутылочки с узким горлышком можно вылить жидкость бесшумно, но для этого необходимо соблюдать оптимальный градус наклона, что сделать в полутемной палате практически невозможно.

Между началом тихого бульканья и моментом неохотного пробуждения прошло совсем немного времени, но именно в эти секунды Михаэль успел просмотреть яркий, насыщенный событиями сон.

Бульк! Крупные снежинки падают почему-то прямо на стол в кабинете деда. Он видит себя маленьким. На дворе время Адвента[19]. Он с мамой и отцом в автомобиле, а за рулем почему-то Матильда Степановна. Едут покупать подарки. Снова кабинет деда. Две Матильды за столом. Дед строит глазки обеим, но он не ревнует. Запах дорогого табака, гости, свечи, елка. Все поют трогательно и старательно: «О танненбаум, о танненбаум, ви грюне дайне блеттер!» — «О елочка, о елочка, как зелены твои листья». Он думает во сне: «А почему листья, а не иголки?» Бульк! Наполняют бокалы. Чокаются с Еленой Петушковой. Подносят шампанское Пеплу. Он просунул умную голову в окно и пьет из фужера. Чем меньше остается шампанского в бокале, тем горизонтальней дедушка наклоняет сосуд. Бульк!

— Нельзя животным шампанское! — кричит Матильда — чешская немка.

— Ввозить можно сколько угодно, вывозить нельзя, — говорит неприметный сотрудник таможни.

И на протяжении всего сна — гнетущее чувство вины перед дедом. Что-то он обещал и не выполнил. Стыдно так, как никогда раньше. Нужно сходить в туалет, но тоже почему-то стыдно. А уже нет сил терпеть, и доктор Савушкин не отвязывает, и мухи, мухи, мухи на груди. Бульк!

— Ах ты сука китайская! — Крик доктора Савушкина.

Он увидел желтое лицо Хидякина, склонившееся над Михаэлем, и принял его за торговца термосами на китайском рынке.

Гнев праведный, усиленный стыдом неврастенического испуга. Скрип покидаемой кровати. Удар, падение, возня.

— Ах ты, сука!

Упала на пол бутылочка с мочой, бульк-бульк-бульк!

Тень второго санитара.

Михаэль уже на ногах. Мокрые кальсоны. Лужица на полу. Все понял.

Шайзе![20]

Савушкин один против двоих. Хидякин пытается вылезти из-под тяжелого нарколога. Второй санитар пинает доктора. Не пинает, а топчет каблуком мощную шею. Увидел подбегающего Михаэля. Отклячил зад, широко расставил ноги, руки в положении защиты.

Рывок на себя. Мгновенный поворот с одновременным легким приседанием. Технически безукоризненный бросок через бедро. Умышленное падение всем телом на грудь поверженного врага. Хруст травмированной грудины. Шайзе!

Свисток Желтого Санитара. Успел-таки! Топот ног подбегающих к палате надзирателей.

— Ключи, — спокойный голос князя Мышкина.

Бьет по первому подбежавшему, как кувалдой, — упал, как умер. Удар по второму — лег рядом ногами к косяку, головой в коридор.

Хидякин пытается выбежать из палаты. Наперерез ему Михаэль.

Подсечка, падение, шея в капкане профессионально выполненного захвата. Хидякин на полу. Михаэль на боку сверху. Душит Желтого Санитара. Хрип, стук ботинок по полу.

— Ключи! — Князь поднимает одного из упавших надзирателей как штангу. Одной рукой схватил за пах, другой за воротник халата. Шмякающий звук удара тела о пол.

Наклоняется, вынимает из кармана лягушкой распластанного врага ключи.

Поворот ключа. Ловушка закрылась.

За всю историю больницы психи еще ни разу так не метелили санитаров.

— В лицо не бить, — рекомендация князя, — наказывать их же методами.

Удар! Еще удар! Удар! Ой, сука, яйца!

Звук разрываемых простыней. Фиксация санитаров к кроватям пациентов.

Барабанная дробь ударов по двери палаты снаружи.

Князь Мышкин спокоен, если не меланхоличен. Ходит по палате, живописно сложив мускулистые руки на груди.

— Геродот указывает точное число защитников ущелья при Фермопилах. «Там у селения Альпены за Фермопилами есть проезжая дорога только для одной повозки. На запад от Фермопил поднимается недоступная, обрывистая и высокая гора, простирающаяся до Эты. На востоке же проход непосредственно к морю и болотам». Так вот, мои психически ненормальные друзья, там кроме трехсот спартанцев были еще тяжеловооруженные гоплиты. Из Тегеи — пятьсот, из Аркадии и Фокиды — по тысяче. А почему только спартанцы вошли в историю? Объясняю… Предатель Эпиальт провел по горной тропе двадцать тысяч персов в тыл грекам, они ушли в свои города, и только спартанцы решили умереть, но не отступить. Что они и сделали. Честь им и хвала. Склоняю голову. Эпитафия на камне трогает до слез: «Путник случайный, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне. Все мы здесь полегли, повинуясь законам». Повинуясь законам! А вы подумали, что я сошел с ума, вспомнив про спартанцев. Просто я пытался провести аналогию. Нескромно, конечно.

— Яков Пинхацевич, — князь Мышкин подходит к двери. — Яков на древнееврейском означает «следует по пятам». Вот вам и доказательство. Такое впечатление, что уважаемый профессор не ложился спать, потому что точно прогнозировал ход событий и пришел за санитарами-карателями по пятам. Уважаю!

Мышкин повернул ключ. Профессор остановился на пороге. Оглядел связанных санитаров. Увидел лужицу на полу. Повернулся к стоящим за спиной санитарам.

— Все по отделениям.

Зашел в палату, затворил за собой дверь.

— Сосуд сохранили?

— Вот. — Михаэль подал профессору бутылочку из под кока-колы. На дне оставалось немного мочи.

— Я так и знал. Развяжите их.

Хидякин скрючился, держась за живот. Второй санитар поддерживал его при ходьбе. У него было тоже скорбное из-за боли в грудине выражение лица.

Минкин молча подождал, пока уйдут санитары. Присел на кровать Михаэля.

— Приходилось раньше драться?

— Да.

— С кем, когда?

— Последний раз — с венгром по фамилии Сабо.

— Из-за чего был конфликт?

— Из-за девушки.

— Как зовут девушку?

— Джессика.

— У вас есть родители?

— Нет, они погибли в автокатастрофе. Меня воспитал дед.

— Вспомнили фамилию?

— Нет, но знаю, что зовут деда Оскар.

Профессор встал, потрепал Михаэля по плечу. Улыбнулся.

— Все вспомнишь. Ничего, что я с тобой на «ты»? Теперь я за тебя спокоен и очень, очень рад. Жаль, что ухожу на пенсию. Подайте-ка мне орудие преступления. — Минкин взял брезгливо бутылочку с остатками мочи двумя пальцами за горлышко.

Уходя, обернулся:

— Я прикажу сменить белье и постель.

* * *

Михаэль лежал с закрытыми глазами, но не спал.

Он вспомнил все. Оставался темным лишь маленький, четко ограниченный кусочек жизни между поездкой в такси и пробуждением в палате с мухами. Он никогда не восстановит недостающие детали самого момента отравления в хронике событий, да это уже и не имеет большого значения. Ему достаточно было вспомнить события, предшествовавшие госпитализации, чтобы осознать масштаб катастрофы. Он проходил таможенный досмотр со ста тысячами марок в рюкзаке из красной кожи, а очнулся без одежды, без денег, без памяти, без документов и, что самое огорчительное, без малейшей перспективы выполнить поручение Оскара фон Деринга. Это угнетало больше всего. Михаэль всегда старался выполнять обещания, но в данном случае он не видел ни малейшей возможности исправить ситуацию и реабилитироваться перед дедом.

Тоскливый ужас, безнадега, невыносимое чувство вины, глубокое презрение к самому себе как к самому глупому, доверчивому, беспечному и ничтожнейшему человеку на земле — все это заполнило сознание и начисто вытеснило сон. Он перебирал в уме варианты спасения и не находил выхода из сложившейся ситуации.

Например, он обращается в милицию с подробным рассказом о происшедшем с ним несчастье. Его выслушивают и задают деликатный вопрос, касающийся въездной визы. Ах, нет визы? Ну так мы вам поможем, а пока пожалуйте-ка в обезьянник к бомжам до выяснения обстоятельств вашего появления на территории российского государства.

Или его не закрывают в камере предварительного заключения, а идут навстречу его пожеланиям и просят посольство Германии принять посильное участие в судьбе их соотечественника. Его содержат на территории консульства, выясняют обстоятельства и за свои деньги привозят в дом к деду. Сможет он взглянуть старому кавалеристу в глаза? Не сможет, потому что, если даже дед и простит утрату ста тысяч марок, сможет ли он простить утрату документа, зашитого в подкладку рюкзака? Не сможет! Господи, как тяжело! Что делать? Ни копейки денег, да о чем разговор? Штанов нет. Зима на дворе.

Вздохнул тяжело.

Закончится когда-нибудь эта самая черная ночь в его жизни? Пришла в голову и почти позабавила интересная мысль. Вынужден был признать, что когда он очнулся в боксе под нетрезвым взглядом сейчас лежащего рядом нарколога, то и тогда было легче, потому что не было еще полного осмысления происшедшего.

Князь тоже не спал. Встал, подошел к кровати Михаэля, присел рядом.

Странный получился разговор. Михаэль был так удручен, так раздавлен обрушившимся на него несчастьем, что не смог тотчас же переключить внимание. Он уже привык к манере изложения князя Мышкина и знал, что его многословие всегда заканчивается конкретным выводом, часто актуальным и в большинстве случаев значительным. Следовательно, начало можно пропустить.

— Американский психолог Филипп Зимбардо провел самый известный из экспериментов в социальной психологии…

«А что, если все рассказать князю, посоветоваться? — думал Михаэль, вполуха прислушиваясь к повествованию. — Человек он, судя по всему, честный, бесстрашный и многоопытный…»

— Все началось с обычного университетского семинара. Группа студентов Стенфордского университета под руководством Филиппа Зимбардо…

«Обратиться за помощью к Матильде? Нет, это исключено. Есть в самой мысли об этом нечто порочное и дурнопахнущее. Ну не альфонс же я!»

— Рассматривалось влияние тюрьмы на психологию заключенных и надзирателей. Миниатюрную тюрьму оборудовали прямо в подвале факультета психологии. Решетки, нары, карцер и прочее. В качестве консультанта пригласили старого зэка Карла Праскоту — восемнадцать лет тюрьмы. Среди участников эксперимента — ни одного асоциального типа. Ни одного наркомана, психически больного. Только законопослушные граждане. Полная обезличенность. «Заключенные» в робах. Называть всех только по номерам. Исполняющие роли надзирателей в строгой форме…

«Почему я все время думаю о ней? Она необыкновенная. С ней так просто и в то же время интересно. Сколько ей лет на самом деле? Говорит, что больше тридцати, но меньше сорока? Я бы ей и тридцати не дал. Ненужное кокетство, но оно ей идет. Откровенна до цинизма, и это тоже ее не портит. Безумно хочу ее. Безумно!»

— Представь, дорогой Михаэль! Ха-ха-ха! Эксперимент был рассчитан на две недели, а уже через три дня добропорядочные пацифисты так вошли в роль надзирателей, что стали натуральнейшим образом истязать нарушителей. Заметь, что все издевательства снимались на видеокамеру. Один заключенный отказался есть сосиски. Его кинули в карцер. Не желает есть, свинья! Связали и размазали по физиономии сосиску вместе с гарниром. Такова людская сущность, начисто опровергающая известный тезис, что добро должно быть с кулаками. Основываясь на данных эксперимента, осмелюсь выдвинуть его модификацию: «Если добру дать кулаки, оно быстро превратится во зло». И что нам в таком случае ждать от генетических мерзавцев, получивших неофициальное разрешение на использование кулаков в целях поддержания больничного порядка? Ничего хорошего я от них не жду. И если милейшему Якову Пинхацевичу с его врожденной иудейской способностью к администрированию удавалось сдерживать церберов на коротком поводке, то с его уходом здесь воцарится…

«Зачем нужно было зашивать документ в подкладку? Какая глупость! Нужно было свернуть в трубочку, распороть подкладку пояса брюк и вставить в прорезь. Никто и никогда бы не нашел».

— Знаменитая своим беспределом Казанка будет отдыхать…

«Брюки могли постирать. Ну и что? Проклятие! О чем я думаю? У меня же и брюк этих нет. Пусть чернила размоются, зато никто не сможет прочитать, если и найдут. Это хорошо, что постирают».

— В их арсенале разнообразные медицинские средства. Сульфазин в жопень — это, брат мой, похуже, чем на осиновый кол посадить. Температура сорок один, и ягодица воспалена, как при обширном нагноении. Шаг сделать нельзя — такая боль.

«Интересно, смог бы я узнать свои брюки?»

— Методы физического воздействия. — Князь заподозрил отсутствие должного внимания со стороны Михаэля и повторил, повысив голос: — Методы физического воздействия у них отработаны до автоматизма. Влажная укрутка, например. Объясняю. Больного пеленают мокрой простыней, виток за витком накручивая на тело. Ну и что страшного, спросишь ты? А то, что, высыхая, простыня уменьшается в размере и начинает постепенно сдавливать тело. Мучения такие, что больные кричат. Испанский сапог на все тело, только в условно гуманном варианте…

«А зачем мне мои брюки, если там нет документа. Рюкзак! Где, интересно, мой рюкзак?»

— Из режимных мер воздействия я отбрасываю мелочи типа лишения прогулок, запрета на курение, лишения свиданий, лишения права на переписку. Все это чепуха. А вот бессрочная отмена представления на выписку с одновременным помещением в палату к тяжелым психопатам — это уже существенно. Там кроме так называемых буйных полно симулянтов, укрывающихся от правосудия за совершение тяжких преступлений. Они легко покупаются незаконными льготами и элементарно натравливаются на непослушного. И это смертельно опасно. Эти суки не простят нам сегодняшнего унижения. Как только к власти придет Бетховен — нас расселят по разным палатам. Начнут с малого: с подначки, с пинка, с подзатыльника, с болезненного и очень оскорбительного тычка ключами под ребра, а когда, доведенные до известной черты, мы возбухнем, нас уничтожат поодиночке. Короче, курорт скоро закончится.

— И что же делать?

— Пока я не придумал ничего, заслуживающего обсуждения.

Михаэль поднялся с постели. Подошел к окну. Светало. Сквозь легкую изморозь окна просматривался занесенный снегом больничный двор.

В его земле далеко не каждый год выпадал снег на Рождество. Однажды родители специально повезли его на светлый праздник Рождества Христова на самый север страны в город Киль. За городом начиналась загадочная Дания. Вот был восторг! Мог ли он тогда предположить, летя на легких саночках с крутой горки в сугроб, что через двадцать лет судьба забросит его в столь же заснеженную родину его предков, где вместо радости он в полной мере ощутит сначала остановку потока времени, затем амнестическое отупение, неожиданное озарение с последующим осмыслением несчастья, а вместе с ним дикую тоску и крушение всех надежд.

По двору, чуть согнувшись и балансируя руками, чтобы не поскользнуться на обледенелой тропинке, прошла главная повариха. Она первая приходила на работу. Сейчас должны будут включить радио. Что делать дальше? Одному не вылезти из этой профунды[21]. Что делать?

«Ария Роберта из оперы Чайковского «Иоланта», — объявили по радио, и приятный баритон запел: «Кто может сравниться с Матильдой моей?»

Михаэль прослушал арию до конца, покосился на спящего доктора Савушкина, решительно повернулся и подошел к князю Мышкину.

— Князь, мне нужно с тобой посоветоваться.

* * *

Князь Мышкин не перебил Михаэля ни разу. Но начал ответ, как обычно, издалека, цитируя, как по писаному: «И, решительно откашлявшись, он рассказал Остапу Бендеру, первому встреченному им проходимцу, все, что было ему известно о бриллиантах со слов умирающей тещи».

Приосанился, как оратор перед выступлением и продолжил:

— Не удивляйся, дорогой мой Михаэль, что я цитирую неизвестных тебе авторов. Я уже выразил свое сожаление по этому поводу. Михаэль! Ты не просто честный немец, ты святой. А обманывать святых — это святотатство. Это все равно как украсть у слепого или нагадить в храме. Так что можешь на меня положиться. У нас мало времени, скоро завтрак, хочу успеть высказать свои соображения до того, как нас угостят спитым чаем и бутербродом с прогорклым маслом. Недавно в целях дальнейшего самоусовершенствования я прочитал священное писание мусульман — Коран. Там много интересного, местами противоречивого, нравоучительного, безусловно, мудрого, но вот конкретно, что касается твоей ситуации: «А может быть, вы ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, а может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас — зло». Смотри, что получается. Утрата памяти — большое несчастье, но представь, что после ограбления ты был бы в здравом уме и твердой памяти. Как бы ты себя повел? Не важно как, но в любом случае ты бы не стал скрывать от следователя свои паспортные данные. И что было бы дальше? А дальше был бы звонок деду, перевод денежек на обратную дорогу, бесславное возвращение в Германию и пожизненные угрызения совести. Теперь же, когда ты — человек без имени и паспорта, ты свободен во многих своих начинаниях. Ты сбежишь отсюда, и тебя не будут искать ни доктора, ни менты. Безымянных не ищут. А скажи ты свою фамилию, и тот же деликатный Яков Пинхацевич из самых лучших побуждений радостно передал бы их кому следует. Ну, а дальше все пошло бы по накатанной схеме. Пойдем пофрюштюкаем[22] и будем думать, что делать дальше. А пока совет тебе или, если угодно, рекомендация, заложенная в мудрой немецко-русской пословице: Schweigen ist Gold — молчание — золото. Ты не вспомнил свою фамилию и не знаешь, кто ты по национальности. Никому ни слова, иначе тебя могут депортировать в твой любимый фатерланд раньше, чем мы начнем твою реабилитацию перед дедом.

— Но я же говорил по-немецки, когда был не при памяти.

— На немецком, дорогой мой Михаэль, кроме тебя говорят австрийцы, швейцарцы, подданные датской короны, фарерцы и фризы. Граждане Люксембурга, заселившие берег реки Мозель, кроме французского владеют еще и немецким, итальянцы, проживающие в пограничных деревнях южной Тиролии, все старые мадьяры и приличная часть их детей, населяющих территорию бывшей Австро-Венгерской империи. Даже чешский соловей Карел Готт — и тот бегло изъясняется на немецком. Я уж не говорю про триста тысяч обрусевших немцев, проживающих в чистеньких деревнях Омской области, среди которых твой покорный слуга имел счастье дорасти до половой зрелости и выучить твой родной язык. Убедил я тебя? Вот видишь, как русские умеют напрасно терять время. Зачем, спрашивается, убеждать тебя в том, в чем ты разбираешься лучше меня? А твою настоящую фамилию и национальность в настоящий момент знают только те козлы, которые вместе с деньгами отобрали у тебя документы.

* * *

Профессор Минкин провел утреннюю планерку, отпустил сотрудников и задумался.

Как и следовало ожидать, больше всех возмущался ночным происшествием доктор, похожий на Бетховена. Пришлось показать присутствующим бутылочку с остатками мочи и пообещать уволить санитара Хидякина с последующим уведомлением о его поступке учебной части института и передачей вещественного доказательства его преступления в прокуратуру. А кроме того, профессор настоятельно потребовал разобрать позорный инцидент на расширенном медсовете.

Ближайший медсовет будет проходить уже без него (профессор ни на минуту не забывал последнего обстоятельства), но нужно было лишить Бетховена инициативы хотя бы на ближайшие шесть дней до его выхода на пенсию.

Профессор прекрасно понимал, что привлечь Хидякина к уголовной ответственности не удастся. Пациенты с нарушением психики с точки зрения уголовного права не являются дееспособными, следовательно, не могут давать свидетельские показания. А без них не то что отдать под суд, уволить подлеца — и то не получится. Он опротестует увольнение, и замучаешься ходить по судам. Нужно ему это на старости лет? Не нужно.

Но каков мерзавец! Без пяти минут врач. Родители с большими связями. Спит и видит себя психиатром. Он для того и пошел подрабатывать санитаром, чтобы… чтобы что? Чтобы насладиться властью над убогими и бесправными? Пожалуй. Можно себе представить, какие тут будут порядки через короткое время. Ну а ему-то, пенсионеру, что за дело? Ему, уходящему на заслуженный отдых, до них дела нет, но все равно обидно.

Он, как и все его коллеги, не избежал, конечно, профессионального ущерба от общения с душевнобольными, очерствел душой, даже не очерствел, а внутренне оградил себя от жалости к ним — и вот тебе на.

С первого взгляда он кожей почувствовал, что Михаил, Михаэль ли, сделан из другого, не совкового теста. Может быть, потому его так жалко, что он не приспособлен выживать в таких условиях. Дворняжки, брошенные хозяевами, приспосабливаются, быстро находят себе источники питания: побираются у пищевых ларьков, копаются в мусорных ящиках, пьют из луж, а породистые собаки гибнут.

Зима на дворе, а у него нет документов, и из одежды — одно атласное одеяло. Нет, он не уйдет на пенсию, пока не придумает, как ему помочь. Не уйдет.

Профессор рассеянно полистал настольный календарь. Взгляд уперся в номер телефона Матильды Степановны.

Ах, Матильда! Ах, чаровница! Откуда такое имя? Родители прослушали оперу и, потрясенные сюжетом, наградили девочку именем графини Лотарингии?

Он принимал у нее экзамен. Давно это было? Да не так уж и давно — лет пятнадцать назад. Завысил, конечно, оценку. Трудно быть объективным, когда такая прелесть, розовая от смущения, сидит напротив и зависит от твоего настроения, даже не от настроения, а от твоего к ней отношения. Хотела понравиться ему как мужчине? Явно хотела. И это ей удалось. Инсценировала доступность или на самом деле была готова на все ради оценки? И эта жилка на виске, и похотливая, но почти естественная для любого мужика, не утратившего потенцию, мыслишка: поставить красавице заслуженную двойку, а потом назначить вечером переэкзаменовку у себя в кабинете.

А сколько же ему тогда было лет? Пятьдесят? Да ведь он был совсем еще молодым по сравнению с нынешним возрастом. Больше всего на свете жалко утраченной молодости. Дело даже ведь не в физическом состоянии организма, а в том, что меняется отношение к жизни. Уходит веселость, приходит печаль.

Он знал ее мужа. Доктор Милославский был франт, умница и жуир. Подающий надежды ученый. Доклады на научных советах, симпозиумы, загранкомандировки. Почему ослабел душой и повесился в ванной на трубе водяного отопления? Причины самоубийства не знает никто. Впрочем, не исключено, что жена знала побудительные мотивы поступка.

Не потому ли Матильда стала специализироваться на лечении пациентов, склонных к суициду?

Доктор Милославский был приблизительно одного роста с Михаэлем. Значит, при желании бездетная Матильда могла бы одеть пациента. Еще как могла бы! На докторе Милославском не было ни одной отечественной нитки. Как узнать, понравился он ей или нет?

Профессор снял трубку, набрал номер.

— Матильда Степановна! Доброе утро… Это хорошо, что узнаете голос с первых звуков. Голос молодой? Вы мне льстите, но все равно приятно. Если честно, стал стесняться своего возраста… Да уж, да уж… Мне уже столько лет, что, когда что-то не получается, уже и не стыдно… Скажите мне, моя радость, я похож на сводника?.. Угадали. Именно о нем. Умница! Вот что значит интуиция! А может быть, вы и без моего звонка думали о нем? Думали? Значит, и я немножко умный. Буду краток. Я хочу его выписать, но у него из одежды — одно атласное одеяло. Я не шучу. Его нашли в лесу без сознания, голого, окровавленного, в новеньком и, что самое главное, в абсолютно чистом одеяле. Такое впечатление, что его сначала отравили с целью ограбления, потом избили, потому что он не хотел засыпать и сопротивлялся из последних сил, потом раздели, а когда взглянули на его холодеющее, прекрасно сложенное античное тело, пожалели, сбегали домой за одеялом и укутали, чтобы не замерз. Заинтриговал? Вот и я подозреваю, что среди грабителей была женщина. Ревнуете? Я бы тоже ревновал. А куда он пойдет? Вот вопрос из вопросов. Он с вашей помощью почти все вспомнил. Надо бы продолжить сеансы с вами, но обстоятельства складываются таким образом, что я в течение этой недели должен сочинить ему представление на выписку. Привести его к вам? Когда? Сегодня? Всенепременно, и спасибо вам, голубушка. Как это за что? За то, что вы есть.

Профессор положил трубку. Удовлетворенно потер руки и поймал себя на мысли, что, будь у него под рукой рюмочка коньяку, он — убежденный противник пьянства на работе — с удовольствием опрокинул бы стопарь.

Он не даст возможности Хидякину и иже с ним поглумиться над обидчиками. Не даст. Они ждут, когда он уйдет, а он перед уходом постарается решить судьбу Михаэля и выписать из стационара для дальнейшего амбулаторного лечения князя Мышкина и доктора Савушкина.

Профессор еще не знал, какой козырь против него появился у доктора, похожего на Бетховена.

Бетховен зашел в кабинет с таким сладким выражением лица, что у профессора не осталось никаких сомнений, что потенциальному преемнику не терпится сообщить какую-то гадость.

— Я к вам по поводу Хидякина…

* * *

Странную мысль обсасывал пациент на пути к кабинету доктора Матильды Степановны. Михаэль пытался проанализировать новое душевное состояние, в котором он пребывал после пережитой амнезии и полного осмысления произошедшего.

Без всякой видимой связи возник в голове и упорно не хотел покидать сознание кусок интересной телевизионной передачи. Давно, года за три до отъезда, он смотрел занимательное шоу, но почему-то именно сегодня вспомнил подробности.

Осень. На проселочной дороге между пшеничными полями установили переносной светофор, рядом с ним — плакат. В плакат вмонтирована миниатюрная камера наблюдения.

Подъезжает машина. Горит красный свет. Водитель терпеливо ждет, когда загорится зеленый. Проходит минута, другая. Светофор не меняет свет.

Водитель выходит из автомобиля, приближается к плакату, читает инструкцию: «Для того чтобы загорелся зеленый, нужно положить лежащий рядом кирпич на специальную педаль светофора».

Водитель послушно поднимает кирпич, ставит его на чувствительную к тяжести педаль, и тотчас же загорается зеленый свет.

Заходит в машину, трогается с места, и вдруг загорается красный.

Водитель повторяет прием, но теперь он уже не идет, а бежит от светофора к машине, чтобы успеть проехать раньше, чем загорится красный. Тщетно! Как только он трогается с места, загорается красный свет. Рядом — ни души. Он может проехать на запрещающий знак светофора, и никто об этом не узнает. Может, конечно, может, но он же хорошо выдрессированный законопослушный немец, а не какой-нибудь плохо организованный гражданин другой национальности.

Итог: семь водителей сдали назад — шоссе находилось рядом — и поехали к месту назначения по объездной. Три, всего три человека осмелились нарушить правила дорожного движения.

Михаэль вспомнил, что он тогда не осуждал тех дисциплинированных семерых, сдавших назад, наоборот, внутренне желал, чтобы трое, проехавшие на красный свет, были непременно наказаны. Теперь же, ощущая спиной недобрый взгляд сопровождающего охранника, он был убежден, что те трое поступили правильно. Почему? Он не мог точно сформулировать мысль, но знал, что, доведись ему попасть сейчас в точно такую же ситуацию, он бы обязательно промчался мимо, проигнорировав запрещающий знак. Да что там «промчался», он бы нарочно остановился, вышел из машины и помочился в знак протеста на идиотский в своей ненужности светофор.

Любой русский, по его мнению, сделал бы точно так же, потому что сотни лет крепостного права научили русских хорошо изображать покорность, в душе игнорируя любые запреты и ограничения.

Михаэль не мог провести аналогии между своим положением и положением тех, кто был поставлен перед ненужным, в сущности, выбором, но он понял, что трое, нарушившие правила и проскочившие на красный свет, могли таким образом уйти от предполагаемой погони и спастись, а семеро законопослушных — нет.

Все это предстояло еще осмыслить и переварить, а пока его усадили перед дверью кабинета на шаткий стул с изорванной казенной обивкой.

Ждать пришлось недолго. Из кабинета вышел пожилой человек с усталыми глазами, и по выражению его лица начавший уже ревновать Михаэль понял, что этому пациенту не читали деликатную эротику Николая Агнивцева.

* * *

— Только не говори, что я все это время не выходила у тебя из головы, — Матильда сидела за столом с официальным выражением лица, — но то, что я возбудила твою временно уснувшую память, ты как порядочный человек должен признать.

Она встала, подошла к Михаэлю, обняла за шею, дотронулась губами до рта легким, едва ощутимым и оттого необыкновенно чувственным прикосновением.

— Возбудила? — Не дала ответить. — Память, я имела в виду, па-мя-ть! И можешь обращаться ко мне на «ты». Разрешаю.

— Я думал о тебе и ужасно тебя хотел.

— Хотел? А сейчас не хочешь? Я тоже хочу, чтобы ты согласился примерить эти вещи. — Она подвела Михаэля к шифоньеру. — Раздевайся. Казенная одежда отдает, да что там отдает, от нее просто разит бедой. Если бы под этим серым халатом не скрывалось твое великолепно накачанное тело, я бы сказала, что твой халат пахнет нищетой. Только не обижайся. Это суровая правда жизни. Снимай эти тряпки и надень другие.

— Ой, какая прелесть! — оглядела Михаэля в новом одеянии.

— Мне кажется, брюки чуть великоваты.

— Ненавижу, когда ткань плотно обтягивает ягодицы у мужчин. Такие брюки носят только педерасты. Кстати, как на немецком будет педераст?

— Швуль.

— Как гадко. Хотя тут уж не до благозвучия. Ну-ка повернись. Туфли не жмут? Итальянские, между прочим, и ни разу не надеванные. — Захлопала в ладоши. — Браво! Брависсимо! Ну, самец! Вылитый жиголо. Только другим напрокат я тебя не отдам. И не надейся.

— Ну-ка примерь вот это элегантное кожаное пальто. Муж из Югославии привез. Супермодным будешь. С меховой подбивкой. Жарко станет — отстегнешь. Все на замках. Хотела тебе его дубленочку презентовать, но нахожу цвет слишком ярким — больше красного, чем бежевого. А как тебе свитерок? Великолепно! Видишь, как чудно сочетается зеленая нитка по вырезу и на ромбиках с твоими синими глазами.

Михаэль надел кожаное пальто, по-немецки основательно всадив в рукав до упора правую руку, а потом с не меньшим старанием левую; встряхнул плечами, поднял локти на уровень груди, свел их — убедился, что не тянет в подмышках, подошел к зеркалу, и последнее недостающее звено в цепи его воспоминаний, точно ключ в паз замка, вошло в сознание. Слово «красный», произнесенное Матильдой, высветило в памяти потертый на карманах красный рюкзак. Он вспомнил, как он мешал ему удобно усесться на заднем сиденье такси, и, кроме того, он вдруг точно воспроизвел в памяти ощущения от прикосновения колена девушки.

Только что услышанное слово «элегантное» нарисовало последнюю недостающую деталь образа — элегантные очки с простыми стеклами вместо линз. Сероватую зелень ее глаз он тоже вспомнил, глядя на зеленые ромбики свитера. Вспомнил все до мельчайших подробностей, и лицо его ожесточилось.

Зазвонил телефон. И по мере того, как Матильда слушала, с ее лицом тоже происходила метаморфоза. Оно становилось тревожным.

— Кто звонил?

Матильда молчала.

— Что-то случилось?

— Подожди, милый, я думаю.

— Кто звонил?

— Звонил профессор Минкин. Ему только что доложил негодяй Бетховен, что санитар Хидякин при смерти. У него закрытая травма живота, разрыв селезенки. В общем, вы перестарались.

— На проходной не пропустят человека в больничном халате?

— Ни за что не пропустят.

— А в гражданской одежде? В этом пальто, например?

— Пропустят, но куда ты пойдешь без документов и без денег?

— Я пойду на красный свет.

— Не поняла.

— Зато я все понял. В России, чтобы не пропасть и чего-нибудь добиться, нужно уметь переходить дорогу на красный свет. А немцы по поводу моей ситуации сказали бы очень подходящую пословицу с совершенно определенной рекомендацией: Geld verloren — nichts verloren — «Деньги потерял — ничего не потерял», Zeit verloren — viel verloren, — «Время потерял — много потерял», Mut verloren — alles verloren. — «Мужество потерял — все потерял».

Матильда порылась в сумочке и протянула ему бумажник.

— Возьми.

— Я верну. — Он взял деньги.

— Не надо. Деньги — дерьмо. Я буду ждать не деньги, а тебя. Ты не потерял мою визитку? Там адрес и телефон.

— Хорошо, что напомнила, там на обратной стороне князь Мышкин несколько адресов написал. — Он достал из халата визитку и положил в карман брюк.

Прижалась к нему, поцеловала и перекрестила.

— Господи! Ну почему мне так не везет?

— Что ты скажешь моему сопровождающему? Он ждет в коридоре.

— Скажу, что мой сексуально одаренный пациент убежал от меня голеньким на мороз.

— У тебя могут быть из-за меня неприятности?

— Обязательно будут, но уже придумала, как их избежать. Тебе по всем медицинским показаниям просто необходим электросон. Кабинет электросна — рядом через коридор. Больного укладывают на кушетку, надевают на глаза импульсные очки, и он засыпает. Процедура длительная. Твой охранник сам закемарит на стуле в коридоре. А сейчас разденься. Пройдешь в больничном халате мимо цербера и усыпишь его бдительность. Я занесу тебе вещи вот в этом целлофановом пакете и даже закрою тебя снаружи на ключ, чтобы сопровождающий видел. Через полчаса открою и подниму тревогу из-за побега пациента с амнезией.

Прошли в кабинет. Снял халат. Присел на кушетку. Она подала ему плавки и брюки. Взял за руку, притянул к себе. Уткнулся лицом в живот. Положил руки на голени сзади и медленно провел ладонями вверх по бедру — под подол. Запрокинул голову, посмотрел вопросительно.

Отстранилась. Покачала головой.

— Нет, мой золотой, нет, мой желанный. Сейчас не могу.

— Но почему?

— Потому что над тобой нависла угроза, а когда мой возлюбленный в опасности, я чувствую себя уже не любовницей, а матерью. Так устроены русские бабы. Не обижайся. Беги. И запомни, пожалуйста, если на моем кухонном окне занавески не задернуты, значит, я тебя жду.

Открыл окно. Осмотрелся. Махнул ей рукой и выпрыгнул на заснеженный тротуар.

Часть вторая

В каждом или почти каждом большом российском городе отдаленным, часто криминогенным районам придумывают незамысловатые названия, типа Шанхай или Камчатка.

В Омске, например, имеется район Порт-Артур.

Туда и направлялся Михаэль на поезде «Москва — Владивосток», неспешно прокручивая в уме детали последнего разговора с князем Мышкиным.

— А почему твои предки не закопали кованый сундук с золотыми монетами в укромном месте, чтобы при первой же возможности вернуться и забрать им принадлежащее?

— Не успели. Дед воевал в Белоруссии, а его родители не могли предположить, что на крышу именно их дома упадет пятисоткилограммовая авиационная бомба. Люди всегда надеются, что пронесет, что погибнет кто-то, а не они. Объявили воздушную тревогу. Старики спрятались в келлере[23]. Дом разнесло на куски, и их завалило вместе с сундуком. Дед утверждает, что в стене просторного, обложенного камнем подвала фамильного дома была сделана потайная ниша, где и хранились драгоценности.

— Ну это прямо как у Роберта Луи Стивенсона: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рома!» Тут еще стоит хорошенько подумать, прежде чем начать поиски. Найдем, откопаем, а там два скелета.

— Вот и предадим земле останки моих предков по католическому обряду.

— А может, и того хуже. Тяжелая авиационная бомба могла пробить дом насквозь и взорваться прямо в келлере. В таком случае монеты вместе с останками твоих предков должны быть разбросаны по земле в радиусе сотен метров. Исключаешь подобный вариант?

— Нет, конечно. Но попытаться найти хотя бы место, где родился мой дед, я обязан. Я ему обещал.

— Как найти без схемы? И где гарантия, что эти суки, ограбившие тебя, не найдут в рюкзаке документ и не воспользуются им?

— Я помню многое оттуда наизусть, а они, скорее всего, не поймут ничего. Там крестики, квадратики, месторасположение руин старого замка. Угол, образованный двумя улицами — я помню их название, — и воображаемая гипотенуза, от определенной точки которой на расстоянии двухсот метров в сторону кирхи должен находиться наш дом. Обыкновенный план города без малейшего намека на кованый сундук.

— Этого нам только не хватало.

— Дед даже прусские казармы обозначил. Там теперь располагаются русские военные части.

— Неужели прусские казармы сохранились? Шутка.

— Представь себе. Дед каким-то образом все разузнал.

— Снимаю шляпу. Но за полвека любые развалины сровняются с землей. Сверхпрочные прусские кирпичи растащили для своих нужд переселенцы, а все остальное заросло молодым леском и травой. Я как-то, собирая грибы, увидел в перелеске одну стену. Неплохо сохранившуюся стену дома. Походил-побродил вокруг. А где еще три стены? Куда подевались? Намека даже нет. Во как!

— В этом вся трудность.

— Есть еще одна проблема. Мы находим место. Начинаем копать, а к нам подходят товарищи в форме цвета хаки из особого отдела военной части, о которой ты упомянул, и спрашивают у нас задушевно, не шпионы ли мы. Мало мне того, что меня чуть за решетку не отправили за разглашение военной тайны? Спасибо профессору Минкину, а то бы я уже, выражаясь на ненавистной мне фене, чалился на нарах. И последнее: я все-таки хочу уточнить насчет украденного у тебя документа. Там было указано название реки?

— Нет. Зачем? Я же и так знаю.

— Очень хорошо. В области насчитывается сто сорок восемь рек. Пусть они погадают. Может быть, на Немане поищут. А тебе нужно смотаться на мою родину в Омск и заполучить до весны, точнее, до начала наших псевдогеологических работ липовый российский паспорт. Запиши, пока не забыл адрес.

— Родственник?

— Земляк. Алексеем зовут. Тесен мир. Омич попал на службу ко мне в батарею. Отслужил честно. А теперь этот бравый солдат подмял под себя всю блатоту и чуть ли не в крестных отцах Омска ходит. Бывает и такое. Зайдешь в ресторан «Маяк». Спросишь у любой официантки Леху Батарейца. Тебя к нему проведут. Он там ужинает. Передашь от меня привет. Расскажешь все как есть. Он подскажет, что делать. А я тебя ждать буду. Гнусные сатрапы из генералитета не дали мне стать великим полководцем и навесили на меня ярлык душевнобольного. Очень хорошо. Низкий им за это поклон. Они не врубились, олигофрены, что, объявив меня ненормальным, они, в сущности, развязали мне руки. С умалишенного какой спрос?

* * *

Михаэль смотрел в окно, облокотившись о засаленный откидной столик. Ему досталось боковое место в проходе плацкартного вагона. Напротив сидел чистенький благообразный старичок в седой окладистой бороде. Бородач занимал нижнюю полку.

Почти сутки он пролежал наверху, проголодался и спустился вниз.

Вначале было некомфортно. Он не привык к беспардонному разглядыванию. А старичок смотрел на него в упор из-под густых бровей, и Михаэль не знал, как себя вести в подобной ситуации.

Он попытался встретиться глазами с невежливым спутником и пересмотреть его, но спутник тут же капитулировал и отвел замутненные старостью глаза.

Михаэль стал смотреть в окно, раздраженно отмечая боковым зрением пристальное разглядывание. Потом привык и перестал обращать внимание на неучтивость.

Внимания не обращал, но вывод для себя сделал. Немцы не смотрят так внимательно на попутчиков. Почему? Потому что лучше воспитаны или потому что так заняты собственной персоной, что им неинтересны другие? После небольших раздумий Михаэль остановился на последнем варианте.

…

Мелькали полустанки. Глупые вороны часто летели наперегонки с вагоном и всегда проигрывали. Видно было, как зимний ветер задирает им перья на крыльях.

По-дорожному легко сменяли друг друга и не отягощали мысли.

Удивляли громадное расстояние между селениями и ужасающая нищета задворок. Фронтальная часть некоторых строений была недурна и с непривычки живописна. Попадались уютные рубленые домики с красивыми резными наличниками, но то, что стояло за домами, было ниже всякой критики. Пролетали мимо косые сарайчики, латаные-перелатаные кусками фанеры, ржавыми листами железа, обшитые толем или шифером. Он привык к мельканию за окном поезда добротных, на века построенных домов под красной черепицей, к ухоженным дворикам и полному отсутствию туалетов на улице.

Неужели они бегают в мороз по нужде в эти покосившиеся деревянные будочки с вентиляционными дырочками в виде сердечка? Судя по тропинкам, протоптанным в глубоком снегу, — да. А если так, почему туалеты стоят так далеко от дома? А детишки тоже голой задницей на мороз? Воды полно, не успеваешь мосты через реки проезжать, а у них удобства во дворе. Лень или традиция? Или прав Алексей Толстой, сказавший, что «земля наша богата, порядка в ней лишь нет».

Он восстановил в памяти хорошо знакомый отрезок железнодорожного пути от Франкфурта-на-Майне до Майнца и дальше до своего родного Винвайлера — и голову готов был дать на отсечение, что не видел там ни одного туалета на улице.

И эти нищие и ленивые дошли до Берлина и повергли сытую и работящую Германию в ужас?! Выходит, так. Хотя, с другой стороны, это какое же здоровье надо иметь, чтобы в такой мороз без штанов на корточках сидеть? Значит, русские здоровей оказались?

Где-то он читал, что русские употребляют много ржаного хлеба, в котором много витаминов группы В, а те якобы способствуют тому, что в мышечной ткани содержится больше миофибрилов, чем у тех, кто употребляет белый хлеб. Не оттого ли дед не признает пшеничного хлеба? А что? Он для своих лет еще о-го-го!

Хотелось есть, но не было ни копейки. У Михаэля оставалось пять рублей на дорогу, и ровно пять с него запросили за постель.

Он был уверен, что проводница поступает незаконно — обеспечение постельным бельем должно входить в стоимость билета, но спорить не стал, помня пословицу «В чужой монастырь со своим уставом не ходят».

Он мог, конечно, прожить два дня без пищи, но как объяснить беспрестанно жующим пассажирам причину воздержания?

Князь Мышкин придумал ему легенду по поводу акцента, а вот насчет голода рекомендаций не дал. Нужно отвлечься от мыслей про еду, думать о другом. Например, хорошо бы додумать про немецкий порядок. Говорил им преподаватель в гимназии: «Мы, немцы, — эмоциональные инвалиды», — чистокровный шваб говорил, знал предмет не понаслышке, и в качестве примера зачитывал интересные вырезки из газет.

Особенно запомнилось вот это: «В 1943 году по приговору суда в берлинской тюрьме Плетцензее была обезглавлена 43-летняя портниха Эльфрида Шольц. Ее старший брат писатель Эрих Мария Ремарк находился в это время в Америке. Портниху казнили «за возмутительную пропаганду в пользу врага». На нее донесла ее постоянная клиентка: «Эльфрида говорила, что немецкие солдаты — пушечное мясо, Германия проиграет войну, а Гитлеру она охотно влепила бы пулю в лоб». После приведения в исполнение приговора суда сестре Эльфриды был прислан счет за содержание преступницы в тюрьме, за суд и за ее казнь, включая стоимость марки на конверте, — всего 495 марок 80 пфеннигов».

Таков был порядок. Стыдно за такой порядок. Стыдно, но если по закону в стоимость железнодорожного билета входит стоимость постельного белья, ни один проводник Германии не осмелился бы нарушить инструкцию. Так что неизвестно, что лучше — порядок или его отсутствие.

Но, черт побери, как хочется есть! Украл бы, кажется, кусок хлеба. Честное слово, украл бы. Нужно не думать про еду. А про что? Судя по необъятности территории за окном, победа русских над немцами закономерна, а главное, справедлива. Как мог бесноватый осмелиться на подобную военную авантюру? Восемь часовых поясов и девять тысяч двести восемьдесят восемь километров — протяженность Транссибирской магистрали. Ведь если поставить на каждый квадратный километр всего по одному солдату, то и тогда не хватит всей армии, чтобы удержать завоеванную территорию. Хотя, с другой стороны, смог же Ермак с отрядом из нескольких сот казаков потеснить Кучума. Главное — это хороший форпост обустроить.

— Вот я и говорю, — донеслось с соседнего плацкартного места, как будто продолжая его мысль, — что у нас в Эвенкии на семьсот тридцать тысяч квадратных километров всего семнадцать с половиной тысяч населения. Такая плотность населения только в Антарктиде. А охотиться на зверя не дают. Инспекторов больше, чем охотников. Опричники! А чем семьи кормить? Чем, если работы нет?..

— Бог любит троицу, — поднял очередной стакан с водкой блондин у противоположного окна, приглашая двух солдатиков последовать его примеру.

А у немцев тоже есть пословица про троицу: «Алле гутэ динге зинд драй», — Михаэль стал вспоминать немецкие присказки и поговорки, находя аналогию с русскими. «Нойе безен керен гут» — «Новая метла хорошо метет» или «Дер апфель фэльт нихт вайт фом штамм» — «Яблоко от ствола недалеко падает».

Практически тот же смысл. Но есть одна русская пословица, аналога которой у немцев нет: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся». Кажется, для него лично более чем актуально. Он — нищий, впору милостыню просить, а если Хидякин умрет, то и до тюрьмы недалеко.

Еще одна ворона пошла взапуски с поездом. Скорость полета оказалась одинаковой со скоростью движения вагона, и возникло впечатление, что птица стоит на месте, бесполезно махая крыльями. Совсем близко от окна боролась с сильным встречным ветром пернатая воровка. Устала, наконец повернула блестящий черный клюв в сторону, подняла левое крыло и резко спикировала в ближайший лесок.

Трое у противоположного окна закусывали вареными яйцами, пирожками, солеными огурцами, белым салом. Неужели его можно есть? Немцы не едят некопченое. Считают такое сало сырым. Но пахнет вкусно, чесночком. Слюнки текут.

Благообразный старичок достал из полотняного мешка круг колбасы. Постелил на столик газету. Очистил, не торопясь нарезал на большие куски.

Дурацкое положение. Отвернуться, сесть к нему боком? Но тогда получится, что будешь заглядывать в рот той троице, что жрут и пьют напротив. Встать и переждать в тамбуре, пока дед поест, но там холодина. Придется переждать в закутке у туалетной двери. Там не замерзнешь.

«Странно, у сытых немцев в бутерброде — толстый кусок хлеба и тонюсенький — колбасы, а у малообеспеченных русских — наоборот. Зато в обед немцы обходятся без хлеба, а многие русские даже пельмени с хлебом едят».

Михаэль встал, еще не решив, в какую сторону пойти. Туалет рядом с комнатой проводника был закрыт для пассажиров. На дверях огорчительная надпись: «Для служебного пользования».

Очень хорошо! Весь вагон должен ходить в один загаженный туалет, а проводнику — чистенький в персональное пользование?! Нишьт гут!

— Накатишь? — Блондин дружелюбно улыбнулся, приглашая к столу.

Сто раз прокручивал Михаил в уме варианты разговоров, а сказал совсем не то, что отрепетировал.

Согласно легенде князя Мышкина, он латыш. Отсюда и акцент. Проживает в Риге на улице Петра Стучки. Дом расположен напротив магазина «Авотс».

Нормальная легенда. И только сейчас он, не умеющий врать, сообразил, что его могут свободно уличить во лжи. Где гарантия, что этот молодой человек не живет, не жил или, на худой конец, не бывал в Риге? А если рядом едет латыш? Каково ему придется, если к нему обратятся на латышском?

Нужно рассказать все честно, кроме нюансов. Легко разоблачается ложь, гораздо труднее — полуправда. Он не должен называть истинную причину его визита в Омск. А поведать спутникам все остальное — абсолютно не опасно. Ну не побегут же они в милицию на ближайшей станции сообщать, что с ними едет иностранец без визы и паспорта. И не потому, что стучать стыдно, а потому, что им глубоко плевать на наличие или отсутствие документов. Главное, чтобы человек был нормальный. А чтобы тебя держали за нормального, нужно раз и навсегда позабыть о пребывании в психушке.

Михаэль взглянул на блондина. Молодой, ироничный, крупный, ямочка на волевом подбородке.

— Спасибо, в дороге не пью и сразу скажу почему. Прилетел из Германии. Выпил пива в московском такси и очнулся с разбитым лицом, без чемодана, без денег и без документов.

— Тогда тем более нужно сесть, накатить грамулечку и пожрать.

Михаэль чуточку помедлил и шагнул к столу.

* * *

— Слушайте про интеллигентов. — Блондин пил водку как воду, пьянел хорошо, весело — алкоголь его бодрил, и все поглядывал на Михаэля: достаточно ли немцу смешно? — Приходит интеллигент к страховому агенту: «Застрахерьте меня, пожалуйста». — «Товарищ, здесь же дети!» — «А что ж я должен при детях сказать, застрахуйте меня, что ли?»

Дохлый солдатик смеялся подобострастно. Он — пехота, а блондин — бывший десантник. Изображал веселье второй отпускник, не находя анекдот смешным, но боясь в этом признаться. Кривил краешки губ в полуулыбке Михаэль, как это часто делают те, кто вынужден разделять общество смеющихся людей.

Он уже второй раз нарушил данную себе клятву: «В дороге — ни глотка». Но просто наброситься на еду было неудобно, а вот умеренно закусить — вполне.

Так он оправдывал свою слабость и пил осторожно, хитренькими маленькими глотками. В основном налегал на закуску. Белое сало таяло во рту, и он находил его если и не вкуснее, то, по крайней мере, нежнее шварцвальдской ветчины. «Не поел бы еще денек — так вообще вкуснятина», — не хотелось признавать преимущество российского продукта.

Он уже знал, что веселый блондин — нефтяник. Живет в Тюмени.

— Моя скоба в Москву за шмотками отправила, — говорил блондин про жену и все махал в окно проплывающим мимо пассажиркам на перроне.

Михаэль наелся и с удовольствием бы вздремнул после еды, но нужно было посидеть из вежливости. Он продолжал сидеть, даже когда вся компания выходила покурить, и тогда его донимал расспросами любознательный старичок, ухитрившийся в один присест умять круг колбасы.

Старичка интересовали германские цены на продукты. Отвечать было лень.

Михаэль дождался, когда вернутся остальные. Он хотел на обывательском уровне показать существенную разницу благосостояния российских и немецких граждан. Ну, скажем, сколько кур в час зарабатывает немецкий рабочий. Или сколько бутылок виноградного вина и колбасы может купить среднестатистический немец на одну зарплату.

Прежде всего он сообщит любознательному деду, но так, чтобы слышали остальные, что большая курица стоит четыре марки. На самом деле она стоит гораздо меньше, но он не будет мелочиться и округлит цифру для удобства подсчета. Столько же стоит бутылка хорошего виноградного вина. Ей он тоже прибавит несколько пфеннигов до четырех марок. А круг колбасы, похожей по размеру и качеству на ту, с которой только что управился бородатый дед, стоит и того меньше, но он будет великодушен и наврет себе не в пользу, что и круг колбасы стоит ровно четыре марки. Средняя зарплата немецкого бюргера, занятого неквалифицированным трудом, составляет двадцать марок в час. Значит, проработав всего один час, можно купить пять больших кур, пять бутылок вина или пять кругов колбасы.

Больше всего он надеялся ошарашить компанию конечными цифрами.

За месяц простой работяга может купить… Тут он стал умножать в уме количество колбас, заработанных за час, на восемь, затем — на количество рабочих дней в месяце, запутался немного, не зная точно, какое число рабочих дней выбрать для удобства подсчета, остановился на двадцати — умножать легче, — и получил результат, которым надеялся ошеломить. Получилось, что всего за один месяц… Да что там говорить! Даже если работать всего двадцать дней… Лопнешь, а не съешь и не выпьешь: восемьсот кур, столько же бутылок вина или столько же кругов Schinkenfleischwurst.

После того как на его голодных глазах любознательный старикан умял целый круг колбасы, этот продукт в его сознании стал мерилом материальной ценности.

А шестьсот литров классного рейнского вина за одну месячную зарплату — это как? Упились бы русские до белой горячки.

Очень хотелось удивить. Очень. Но удивлять не стал. Сообразил, что нельзя хвалиться, не имея ни копейки в кармане. Его кормят из жалости, а он им про их бедность?..

Кончилась водка. Слава богу, теперь можно будет вздремнуть.

Но вздремнуть не дали. Блондин пригласил всех в вагон-ресторан. Михаэль отказался, безошибочно прочитав по лицу, что блондин хоть и уговаривает, но в душе одобряет его поведение.

Попутчики вернулись, под завязку нагруженные закусками и алкоголем.

Михаэль не успел задремать. Его боковая полка почти закрывала окно. Он видел сквозь тонкую полоску стекла, как медленно-медленно наплывает серый перрон. Фальцетом пропели тормоза. Торопливо заскрипели по снегу шаги спешащих пассажиров.

— А как будет на немецком «трахаться»?

— Трах — это бумс.

— Вот мы ее щас и будем бумсать. — Блондин показал рукой в окно. — Ну-ка, убрали все пойло со стола, — приказал солдатам, — оставьте один бутыльмент, иначе она пить побоится. И в пиво водку, чтоб в пропорции один к одному, быстро зарядили, салабоны.

Он встал и резво пошел навстречу входящим пассажирам.

— Вот, сюда, сюда, красавица вы наша! — Блондин внес сумку. — Где желаете разместиться? Наверху или внизу? Внизу? Неправильно! Только наверх! — как о решенном деле сообщил приятной, пахнущей морозной свежестью хозяйке чемодана. — Неудобно залазить? А мы подсадим. Нас тут трое холостых неженатых, да вон еще один ограбленный иностранец, — ткнул пальцем в Михаэля, — неужели не справимся? Зато никто ночью на вас не усядется. Так ведь?

Необычайно деятельно и аккуратно для пьяного скрутил рулончиком матрац.

— Не беспокойтесь, мне всего шесть часов ехать.

Извлекла из сумки домашние тапочки, расстегнула молнии на сапогах. Присела. Наклонилась. Уперлась рукой в крутой подъем ноги, пытаясь снять тесную обувь.

Блондин упал на колени. Помог снять сапоги. Аккуратно поставил их рядышком. Одно голенище не хотело стоять — клонилось, падало. Он его усмирил, поставил вертикально и параллельно соседнему. Наклонился. Коротко поцеловал ей бедро, плотно затянутое в джинсы. Поднял глаза. Взглянул. Понял по выражению лица, что она не возмутилась. Встал с колен и спросил, торопясь, чтобы не дать ей возможность прокомментировать его поступок:

— Часто приходится ездить? — Сделал знак глазами солдатику. Тот понял и уступил место у окна.

— Почему вы так решили?

— По тапочкам и ваще.

— Ну, если ваще, то каждую сессию. Я на заочном педагогическом учусь.

— А в плацкартном веселее, чем в купейном?

Блондин открыл бутылку водки, и Михаэлю показалось, что он прочел во взгляде попутчика затаенную мрачность. Прочел и удивился этому обстоятельству.

— Веселее всего в общем вагоне, а главное, дешевле. — Она не удивилась, когда блондин пододвинул к ней стакан с водкой. — По какому случаю пьете? Транспортный алкоголизм?

— Обижаете. Вон у него сегодня день рождения, — показал пальцем на Михаэля, — а он с горя пить не хочет. Спускайся, пожалуйста, не заставляй девушку ждать. Сколько тебе стукнуло?

— Двадцать четыре. — Михаэль включился в игру и подсел к столу.

— Забыл тебя спросить, а в Омск-то зачем?

— У меня там друг детства немецкий в университете преподает.

— А где вы так хорошо русскому научились? — Девушка скользнула по нему взглядом, и Михаэль понял по ее тону, что не произвел на девушку ни малейшего впечатления.

— На факультете славистики.

— Вот, а теперь поучись у русских девушек пить водку. — Блондин поднял стакан. — Вернешься домой — расскажешь. Ваши так не умеют. Ну! За знакомство!

— Так мы еще не познакомились. — Девушка взяла стакан.

— После, после! Какое знакомство на трезвую голову. Взяли! — Поднял стакан, зорко следя за количеством убывающей жидкости в ее сосуде.

Девушка сделала большой глоток и хотела отставить стакан.

— До дна, до дна, чо тут пить-то? Похвастались перед немцем, а сами граммульку опрокинуть не можем? За державу обидно. — Блондин допил водку, и она последовала его примеру.

Запьянела резко и тяжело.

— Я так сегодня намерзлась! — Она поглощала еду с аппетитом, какой бывает после ожога слизистой желудка дрянной водкой.

— После первой и второй промежуток небольшой. — Блондин потянулся с бутылкой к ее стакану.

— Нет, я больше не буду. У меня язык заплетается.

— Позор! Позор! Позор всей нации! Давайте знакомиться. Сергей, — протянул он ей руку.

— Зина, — дотронулась до его кисти.

— А это Михаэль. Защитники отечества сами представятся.

Защитники не представились, зато перемигнулись и предложили выпить за знакомство.

— Нет, я больше не могу, — девушка закрыла стакан ладонью, — меня вырвет.

— Ни в жизнь! Пивцом запьем, и приживется как миленькая. Одну граммулечку. — Сергей убрал со стакана ее руку и плеснул действительно немного, на самое донышко. — Опозорились, конечно, перед Европой, но желание дамы — закон!

Она осушила стакан с непередаваемым отвращением и жадно запила целым стаканом пива.

— Ой, какое горькое!

Пиво, разведенное водкой, ударило в голову, оглушило и обмануло желудок. Пропало отвращение к спиртному, и утратился контроль. Она потягивала убойный ерш и пьянела на глазах. Понимала, что стала косноязычна, и сидела молча, стараясь казаться трезвой.

Сергей тоже запьянел и стал вульгарен. Он терял нить разговора, вскрикивал непонятное: «О, какой я ревнивый!» — откровенно хамил, осаживал себя: «Извини, что перебил», — хотя никого не перебивал. Анекдоты становились все соленее, взгляд — все сальнее.

Он смеялся громче и раньше других, и у Михаэля возникло стойкое желание уйти к себе на полку.

Не ушел. Сидел, исподтишка разглядывая пассажирку.

Смугла, скуласта и хорошо сложена. Ее можно было принять за очаровательную северянку, если бы глаза имели характерный для чукчей или ненцев разрез. Девичество позади. Не девушка, а молодая женщина. Внешнее различие между первым и вторым размыто. Телесная нежность на излете, но до женской зрелости еще далеко, когда студенистый жирок молодости приобретет невидимую глазом плотность и возрастную ячеистость — предвестник целлюлита. Возможно, уже замужем. Преподает где-нибудь в начальной школе и учится заочно, чтобы впоследствии больше зарабатывать.

Она не кокетничает. Это очевидно. С чего он решил, этот блондин с ямочкой на волевом подбородке (кстати, у него нечистая кожа — оспой переболел, что ли?), что она согласится на близость с ним?

Пошли курить в тамбур.

Она уже нетвердо держалась на ногах.

«Зачем она идет с ними курить? Никотин ее сейчас добьет».

Михаэль видел, что блондин отстал в проходе, коротко переговорил с проводницей, сунул ей деньги. Проводница провернула ключ в замке купе для персонала и ушла.

Долго стояли в тамбуре. Первым обратно шел Сергей. Остановился, дернул дверь служебного полукупе — энергичней, чем требовалось. Этот момент Михаэль наблюдал с особым вниманием, но все равно не мог бы сказать определенно, сама Зина туда вошла или этот с нечистым лицом втолкнул ее. Хотелось, чтобы не сама. Михаэль не мог объяснить причину такого желания, как и не смог бы объяснить нарастающее раздражение против блондина.

Сергей вернулся один. Подозрительно быстро. Сел у окна, взглянул в темень за стеклом, почувствовал щекой взгляд Михаэля.

Михаэль заметил кровавую ссадину на костяшке указательного пальца правой руки.

— Что у тебя с рукой?

— Поцеловала. Будешь ее?

«Солдатикам не предложил. Я должен быть ему признателен за такую милость? Или? Не знаю, как тут у них нужно вести себя в подобных обстоятельствах». Михаэль отрицательно мотнул головой.

— Как хочешь. Вообще-то, она не рабочая.

Михаэль не понял, но догадался, что означает это выражение. Одно из двух: либо девушка оказалась недостаточно темпераментна, либо пьяна настолько, что не могла адекватно реагировать на его действия. Из-за этого он ударил ее в лицо? Рассек руку, значит, попал по зубам. Может быть, разбил ей губы. Нет не из-за этого. Она его не хотела.

Он представил молчаливую борьбу в купе. Вот он сдирает с нее плотные джинсы, а она не дает себя раздеть. Или дала, но он настолько пьян, что ничего не может, и тогда предлагает ей… Она не соглашается, и он ее бьет. А теперь она лежит, и у нее на одной ноге джинсы, а другое бедро… Михаэль живо представил себе ее оголенность…Verdammt — проклятие! Он, кажется, становится таким же, как этот скот. Ну конечно, он испытал любопытство, смешанное с желанием. Verdammt! Ему хотелось убедиться, что нарисованная его воображением картина соответствует действительности, и он с трудом удержался от искушения пойти и заглянуть в служебное купе. Почему она не выходит? Спит или стесняется разбитого лица?

Михаэль забрался на полку и закрыл глаза. Тоска. Неприкаянность. Куда он едет? В сибирский холод, стынь, снег, неизвестность? Как жить среди них? А может, пойти в милицию, рассказать все как на духу и вернуться в спокойную, размеренную жизнь на берегу Рейна? А вдруг Хидякин уже умер? Странно, но мысль о смерти Желтого Санитара, в сущности, не взволновала его. Его больше интересовало физическое и моральное состояние скуластой девушки в служебном купе.

Он смертельно устал и впервые за сутки испытал сладкую, предшествующую глубокому погружению в сон дрему (голодное бодрствование минувшей ночью не в счет). Еще немного, и он провалится в небытие…

…Он увидел, как Сергей мнет на ходу сигарету. Вышел за ним в холодный тамбур. Сомнений не было. Таких надо бить. Это ничего, что он тяжелей. «Голова у всех приделана одинаково», — учил их тренер по дзюдо. Скользко в тамбуре? Это же хорошо! Подбил обе ноги сразу, и блондин распластался во весь рост на покрытом инеем железном полу. Не спросил и не удивился, но как-то странно окровавился ртом, хотя его ударили не в губы, а в челюсть. Ухватился за плечо, как кузнечными щипцами, сдавил плоть, и не было сил оторвать от себя окровавленное лицо, разящее перегаром….

— Михаэль! — Сергей тряс его за плечо, обжигая щеку перегарным шепотом.

Михаэль открыл глаза с радостным ощущением избавления от пережитого кошмара.

— Ну ты спишь, как хорек! Слушай, я выхожу. Подъезжаем к Тюмени. Я тут тебе на полях желтой прессы свой адресок нацарапал. Будешь в наших краях, заезжай. Ты правильный мужик. Меня не обманешь. У меня глаз приметливый.

Сунул ему в руку самодельный конверт из газеты и пошел к выходу.

Михаэль взглянул на соседнюю полку и не обнаружил на ней спортивной сумки. Значит, она уже вышла. Жаль, что он проспал этот момент. Очень жаль.

Зевая, открыл сложенную тугим солдатским треугольником газету с адресом.

Две крупные банкноты скользнули на грудь и, закручиваясь вокруг своей оси, точно сорванные ветром стручки акации, бесшумно спланировали на пол вагона.

Вскочил, поднял купюры, побежал по коридору, перепрыгивая через стоящие в проходе чемоданы. Выглянул из-за спины проводницы.

Сергей не успел отойти далеко.

— Сергей!

Тот обернулся.

— Деньги зачем?

— Тебя будут встречать в Омске?

— Нет.

— Ну и куда ты в такой мороз в твоих туфельках пойдешь?

Махнул рукой и спустился в переход.

* * *

Воздух привокзальной площади был так холоден и так насыщен выхлопными газами двигателей автомобилей, работающих на холостом ходу, что у Михаэля запершило в горле, и он закашлялся.

Тонкие подошвы летних ботинок мгновенно приняли температуру окружающей среды, и возникло впечатление, что он стоит босиком на грязном снегу. Замерзли кончики ушей. Растер их пальцами и спрятал руки в карманы. Огляделся.

Синее марево. Не из-за бензиновых ли испарений? Нишьт гут! Пар изо рта при дыхании. Заиндевевшие ресницы рядом стоящей девушки.

Перехватил ее удивленный взгляд.

— Скажите, пожалуйста, где здесь можно купить зимние ботинки?

— А вот, рядышком. Спуститесь в подземный переход. Ленинский рынок через сто метров. — Улыбнулась. — А перчатки и шапку купить не хотите?

— Хочу, но боюсь, денег не хватит.

— А вы купите не меховую, а самую дешевую лыжную шапочку. Уши не замерзнут.

— Спасибо. Я пошел, но если мне не хватит денег, пустите меня к себе погреться?

— По закону гостеприимства — да. Вы прибалт?

— Почти. А что? Заметный акцент?

— Не только.

— А что еще?

— Не знаю, но чувствую.

— Правильно чувствуете. Я тоже чувствую, что просто обязан познакомиться поближе, — не знаю, подают ли руку незнакомым девушкам в Сибири.

Извлек кисть из теплоты кармана, не решившись протянуть ее для рукопожатия.

— Подают, подают — варежку только холодно снимать, и пригласить вас к себе погреться не могу. Родители строгие.

— А как строгие родители назвали свою прелестную дочь? Меня, например, назвали Михаэлем, а вас?

— Леной.

— Очень приятно, Лена. Вы знаете, я никогда раньше не осмелился бы заговорить на улице с незнакомой девушкой. Что-то происходит со мной в России. Не пойму что. До свидания.

Махнул рукой, спускаясь к переходу и коря себя за болтливость. Кажется, он начинает бравировать своим иностранным происхождением. Это в его-то положении?! Нишьт гут. «Что-то происходит со мной в России». Кокетство? Бахвальство? Похоже. С другой стороны, должна же быть зацепка для разговора? Должна. И разговор необходим. Иначе ему не интегрироваться.

Зашел на территорию рынка.

«Семь одежек и все без застежек» — пришла на ум русская загадка при виде многослойно одетых для сохранения телесного тепла продавщиц. Казалось, румяных торговок, в массе своей прехорошеньких, совершенно не тяготит ни работа, ни чудовищный мороз.

Отметил про себя, что немки не используют так много косметики. Не потому ли кажутся блеклыми по сравнению с русскими? А приятных немок не меньше, но они все по офисам и солидным кабинетам. Уважающие себя красивые немки не шляются по улицам и не торгуют на рынке. Они ездят сами или их возят в дорогих машинах. Там умеют выгодно распорядиться очарованием.

Нет, ложь! Он лжет себе, прекрасно понимая, что русские — это совсем другой сорт женщин.

Они весело переговаривались, курили (как это, должно быть, вредно на таком морозе), покупали у снующих между палатками продавцов горячий кофе, чай, пирожки.

Девушка с воспаленными (скорее всего, от недосыпа) глазами пила из горлышка пиво и тоже была весела. Ни малейшего признака уныния на прелестном лице.

Мужчины оставляли желать лучшего. Сложены они были хорошо и по комплекции не уступали немцам, но бросались в глаза очевидная несвежесть лиц и неухоженные рты. И удивляла не столько желтизна зубов, сколько их отсутствие.

«Плохая водка в неумеренном количестве, дрянной табак, дорогая стоматология — и результат налицо», — обобщил наблюдения Михаэль и подошел к обувной палатке.

Он не спросил цену приглянувшихся теплых ботинок. Ему казалось, что он понял самое важное: русские женщины, может быть, и вправду «по одежде встречают», но провожают не по уму, а по своим женским ощущениям. Они не избалованы учтивым отношением. После случая с Зиной у Михаэля создалось впечатление, что русские мужчины относятся к своим красавицам не только с чувством необъяснимого превосходства, но и с еще менее объяснимым презрением. Почему? Это еще предстояло выяснить. Особенно интересно будет разобраться в психологии тех, кому подобное отношение нравится. Сергей из Тюмени хамил, сквернословил в присутствии Зины, а она — педагог — не возмутилась, не оскорбилась…

Странно, очень странно.

Но, во-первых, количество подобных женских особей незначительно — так он думал, — а во-вторых, он, Михаэль, не приемлет подобный метод обольщения даже в том случае, если он окажется гораздо эффективнее общепринятого. В массе своей, казалось ему, слабый пол отдает предпочтение не столько вежливым, сколько откровенным. Душа россиянки устает от азиатского лукавства и жаждет искренности. Искусно изображенная мужская откровенность провоцирует у русских женщин непреодолимое желание расширить ее границы, а главное — помочь или принять посильное участие в судьбе откровенного.

— Девушка, вы не могли бы мне помочь?

Взглянула, как сфотографировала. Настороженный взгляд, привычный к обману, к подначке, к рыночному вероломству.

Осмотрела снизу доверху.

— Какая я вам девушка?

Он достал из кармана деньги.

— Как вы думаете? Хватит на зимние ботинки, шапку и перчатки?

— А вы сами считать не умеете?

— Но я же не знаю, сколько стоит товар?

— Глаза разуйте, — с непонятным раздражением указала на ценники.

Отвернулась, и он расслышал, как она тихо сказала: «Трясет тут мошной».

Он «разул глаза». Действительно, на каждой паре обуви красовалась бумажка с написанной от руки ценой.

Дурацкое положение, но впредь он будет умней. Оказывается, можно нарваться на неожиданную грубость, хотя, в принципе, она права. Холод. Насквозь промерзла. Целый день на пронизывающем ветру за нищенскую зарплату, а тут он с идиотскими вопросами.

Можно понять причину ее раздражения, но покупать у нее уже не хотелось. Нужно было уйти молча.

Не ушел. Удобно ли?

— Ничего, девушка. Замерзли, зато разрумянились на морозе, как яблочко, — понял сам, что сказал нелепость, и тут же получил подтверждение:

— Да у меня не только лицо, — смахнула слезу, и непонятно было, порыв ли ветра тому виной или злость увлажнила глаза, — у меня уже жопа от такой дубариловки зарумянилась.

Неприятно поразил не смысл сказанного, а тон. В Германии услышать подобное от продавщицы невозможно. Абсолютно исключено. И дело не в воспитании, а в меркантильности. Ей продать товар нужно. Значит, нужно быть предельно вежливой и помнить о китайской пословице: «Кто не умеет улыбаться, тот не должен заниматься торговлей». Этой русской тоже нужно реализовать товар, но она хамит, прекрасно понимая, что грубость ей во вред. Перекраиваться, как немка, не умеет? Или умеет, но доведена до такого градуса раздражения, когда сладость высказанной гадости перебивает вкус выручки. Впредь нужно быть осторожней. Нужно научиться тоньше чувствовать грань дозволенного в разговоре с незнакомками. Нет, не так. Грань дозволенного у русских женщин трудно определить. Нужно научиться с первых же слов угадывать их настроение.

Молча шагнул к следующему лотку.

— Теплые ботинки ищете? — Пожилая продавщица с внимательными глазами притопывала на месте от холода.

— Не только. Мне еще нужны перчатки и спортивная шапочка. — Подошел ближе. — Не знаю, хватит ли у меня денег? Уже боюсь спрашивать. Легче самому подсчитать.

— Вы на нее не обижайтесь. У нее муж от рака крови неделю назад умер. Трезвый был мужик. Она квартиру продала, и все без толку.

— А зачем продала?

— Как зачем? На лечение. Лекарство из Москвы привозила. Страшно дорогое. Она уж договорилась, что ее костный мозг Виктору пересадят. А у нас в Омске анализы на совместимость не делают. Только в Новосибирске. Последние деньги за анализ уплатила, и вдруг ответ из Новосибирска: несовместимость.

— А разве у вас нет медицинской страховки?

— Не смешите! Какой с нее толк?

— Тогда у этой женщины нужно что-нибудь купить. Хоть какая-то выручка.

— Сердечный вы человек, но у меня хоть сумочку-то купите!

— А зачем?

— А вы туфельки свои итальянские в руках понесете? — Повернулась к соседке: — Верка! Хватит реветь. Давай-ка спасем человека от холода.

Денег хватило. Его усадили на ящик.

Приподнял штанины, примеряя теплые ботинки. Блеснул белыми икрами.

— Твою мать! Да он же без кальсон! — всплеснула руками пожилая. — Отморозишь себе хозяйство.

— А я думаю, почему мне так холодно? Зуб на зуб не попадает. А сколько, интересно, стоят кальсоны? Хотя все равно покупать уже не на что. Да, если честно, я их ненавижу. Мне кажется, будь я женщиной, никогда бы не полюбил кавалера в кальсонах.

— Точно, точно! Мой Витя тоже эти гандоны ненавидел. В моих старых гамашах зимой ходил. И то не так стремно.

— Дай-ка туфли. — Пожилая продавщица осмотрела подошвы, заглянула внутрь, прищурила глаза, прочитала этикетку. — Заморским клеем пахнут, новые.

— Три дня всего ношу.

— Сходи к Резо. Он в конце ряда в сапожной будке сидит. Усатый, как таракан. Купит. Только ты сразу не отдавай, поторгуйся. Он та еще бестия. Тебе до весны не понадобятся, а без кальсон пропадешь.

С воображением у пожилой было слабовато. Резо был похож не на таракана, а на тюленистого Сталина. Портрет недоучившегося семинариста, ухитрившегося впоследствии стать «отцом народов», висел на стене за спиной.

Усатый взглянул на обувь.

— Что хотел, дорогой? Набойки?

— Продать хочу.

Осмотрел, щелкнул по тугой подошве ногтем с черным ободком, покачал головой.

— Не продашь, брат. Не сезон. А мне малы, — с вежливой наглостью соврал Резо и сделал вид, что хочет вернуть туфли владельцу.

Михаэль протянул руку, чтобы взять обратно.

— Если только брату купить. — Сапожник не донес туфли до руки владельца. Спрятал туфли под прилавок. Молча протянул деньги. Упредил возражения по поводу малой цены: — Не сезон, брат. Весной бы больше дал.

* * *

Хорошо думается в общественном транспорте, но только если успел занять место у окна.

Михаэль успел. Правда, занятое им черное сиденье троллейбуса провалилось, отчего пассажир вынужден был сидеть, чуть согнувшись и как бы укоротившись в росте.

Привалился плечом к промерзшему окну. Кто-то любопытный оттаял пальцем лед на стекле. В эту дырочку размером с пятикопеечную монету смотрел на город одним глазом Михаэль, стараясь не дышать на стекло.

Мелькали серые однотипные дома. И общее впечатление город оставлял серенькое, но блеснул на зимнем солнце величавый контур изумительной церкви и облагородил восприятие.

Проплыли, точно по сцене древнегреческого театра, театральные маски на фасаде ТЮЗа.

Искусно сработанный из металлолома Дон Кихот остался за окном, оставив впечатление неправды — не может старый больной Росинант стелиться по земле таким бешеным молодым галопом. Связки не выдержат. А главная несообразность металлической композиции состояла в том, что не конь нес всадника, а всадник, точно пушкинский Балда, нес коня между неестественно длинными ногами.

Ветер заворотил начало плохо натянутого лозунга на стене здания и украл в слове «перестройка» первую букву. Получилось «ерестройка».

Двое подпивших в середине прохода громко сквернословили, игнорируя требование кондукторши приобрести билеты.

— Тогда выходите.

— Ты сама, крыса, сейчас выйдешь. Тебе сказали: денег нет. Одну остановку проехать жаба душит? Не на себе везешь.

У нее жалко кривились морковного цвета губы, и в какой-то момент она застыла перед ними, протянув руку, как за милостыней.

Пассажиры молча наблюдали сцену, но никто не пришел ей на помощь и не попытался усовестить нахалов.

Последнее обстоятельство било больнее всего.

С решительным видом направилась к кабине водителя, якобы чтобы остановить троллейбус, пока хамы не приобретут билеты. Но, дойдя до передней площадки, не обратилась к водителю, а присела на сиденье, стараясь не моргать, чтобы не выкатилась малодушная, по ее мнению, слеза.

«Того, который пониже, — представлял Михаэль, — можно вырубить одним ударом локтя в пьяную харю — безотказный и очень травматичный прием, а со вторым один на один проблем тоже не предвидится».

Он встал, прошел мимо них и протянул деньги девушке с морковными губами.

— Возьмите на два билета, — поймал ее недоуменный взгляд, — ну, за этих двоих. — Прочитал на ее служебной бирочке: «Любовь Васильевна Лебедева».

— Не надо. Вы же не миллионер за всех платить. Знаете, сколько таких у меня за день?

— Но вы же с выручки работаете. Возьмите, Люба.

Взяла деньги, оторвала два билета, заморгала еще чаще и отвернулась к окну.

Он отдал им билеты. Полыхнула зоологическая ненависть в залитых водкой глазах. А чего он хотел? Благодарности? Он им кайф сломал, покочевряжиться вволю не дал и милостыней унизил, козел.

Проклятый паспорт! Без него он без вины виноватый. Любой контакт с милиционером начинается с проверки документов. А жаль. С каким удовольствием он распластал бы их на полу троллейбуса. Агрессия витала в воздухе, и он, сам того не желая, впитывал ее. Нишьт гут!

* * *

Ему подсказали, что надо выходить на площади Ленина.

Чуть не упал, ступив на обледенелый асфальт. Огляделся. Никакой площади в общепринятом понимании этого слова не обнаружил. Направо — аптека, в двух метрах от него — подземный переход, чуть дальше и еще правее — здание музыкального театра с нелепой крышей. Крыша напоминала лыжный трамплин, ничего общего с высоким искусством не имела, и если бы в этот момент с ее заснеженной плоскости воспарил прыгун с прижатыми к туловищу руками, он бы не удивился.

На ступеньках подземного перехода торговали семечками. Он никогда раньше их не ел. Покупал в зоомагазине и насыпал их в кормушки для птиц.

Торговля шла бойко. Люди покупали семечки стаканами. Неужели сами едят? Судя по шелухе на асфальте — да.

Спустился в переход, затем — вниз по тротуару мимо цветочного киоска, потом — еще в один подземный переход, с гитаристами на выходе.

Гитары не строили, лады цыкали, певцы не попадали в ноты, но подходили девушки и требовательно трясли перед пешеходами пустыми фуражками.

Он хотел их хитренько обойти, сделав вид, что не слушает музыку и не видит протянутую фуражку, и это ему удалось, но у самого выхода его чуть не схватил за штанину инвалид. Калека сидел в толстых ватных штанах на фанерке и не просил, а требовал, молча тыкая в прохожего алюминиевой кружкой. Пришлось бросить в кружку мелочь.

С Иртыша дул ветер. Колючий, пронизывающий насквозь.

Зашел в ресторан «Маяк». В вестибюле вкусно пахло едой. Странно. Немецкие рестораторы ухитряются так организовать производство, что посетители на входе почти не ощущают запахов еды. Мощные вытяжки над плитами или национальная кухня убогая?

С тех пор как к нему возвратилась память, он не просто впитывал впечатления, он их оценивал методом сравнительного анализа: у «них» — так, а вот у «нас» — эдак.

Было время обеда, и свободных столиков не оказалось. Это было ему на руку. До вечера далеко. Можно посидеть в тепле на законных основаниях. Он пропустил несколько человек впереди себя, заметил, что на него обратил внимание гардеробщик, и подошел к раздевалке.

Разделся и вспомнил, что во внутреннем кармане пальто лежит зубная щетка с тюбиком пасты. Нужно было переложить средства гигиены в карман брюк, но он постеснялся.

Сел за освободившийся столик четвертым. Три продавщицы — одна молоденькая, а две нет — лениво перебрасывались фразами в ожидании официантки: «а вот у нас в отделе», «а вот наша мымра». Особого внимания на него не обращали, но стоило ему потянуться за меню — почти хором: «Днем только комплексные обеды, если хотите заказать что-то особенное, нужно пройти в банкетный зал».

Он не пошел в банкетный зал. Не с его деньгами заказывать «что-то особенное». Выбрал комплекс, который с котлетой. Покормили вкусно и недорого, но kotelett в Германии — это мясо на ребрышке, а то, что ему принесли, называется в Европе «тефтелями».

Выяснять гастрономическую разницу между русскими и немецкими котлетами не стал. Рассчитался с девушкой в кокетливом передничке. Спросил, понизив голос:

— Леху Батарейца знаете?

— Знала.

Может быть, не расслышала вопрос? Почему знала? Почему в прошедшем времени? Нужно поставить вопрос по-другому.

— Он ужинает у вас?

— Уже не ужинает. Убили его.

Хотел спросить, кто убил, когда, за что? Но не спросил. Какая теперь разница? Но как она ответила? С укором! Как будто это он укокошил щедрого клиента их ресторана.

Гардеробщик подал пальто. Нужно было взять за воротник, а он подхватил за талию, отчего оно безвольно сломалось пополам, при этом верхняя часть повисла на руке вниз плечами, и из внутреннего кармана вылетели зубная щетка и тюбик зубной пасты. И оттого, что щетка выпала не одна, а вместе с тюбиком, было особенно стыдно. Поднять щетку с грязного пола было неудобно, оставить лежать под ногами — тем более.

Поднял, нашел глазами урну, бросил в нее щетку и тюбик пасты и вышел на улицу, чувствуя спиной любопытные взгляды.

* * *

Это сколько же всякой дряни должно плавать в воде, чтобы в такой мороз река не замерзла?

Михаэль смотрел на полынью в месте слияния Оми и Иртыша.

Рейн чище? Несомненно. И быстрее, ну конечно, быстрее, судя по скорости движения вон того окурка.

Следил глазами за судьбой чинарика, пока тот не ушел под лед.

Первый шок от полученного известия прошел, но он еще не успокоился, и мысли не приобрели обычную стройность.

Такого поворота событий не мог предвидеть даже патологически умный и проницательный князь Мышкин. И что теперь? Поехать в Порт-Артур по имеющемуся адресу и нажать на кнопку звонка в квартире убитого криминального авторитета? Глупейшая мысль. А вдруг там засада? Это мысль еще нелепее… Надо было накостылять этой парочке в троллейбусе. Почему он все еще думает об этих мерзавцах? Как будто бы нет своих проблем. Не потому ли не может о них забыть, что подобное происшествие невозможно представить в Германии?

В общественном транспорте его родины говорят вполголоса. Никто не запрещает говорить громко — нет такого закона, но все понимают, что, говоря громко, ты будешь напрягать других пассажиров. Ну а что можно нахамить контролеру или, не приведи господи, отказаться платить за билет, и представить невозможно. Почему молчали пассажиры, почему не вступились за печальную девушку с губами морковного цвета? По-че-му?

Он вспомнил, как однажды в Майнце, игнорируя длинную очередь, не чтобы взять билет, а чтобы что-то спросить — был воскресный день, и честные бюргеры катили на халяву по низким праздничным расценкам куда попало, — подошел слепой.

Служащий вокзала не понял со спины, что имеет дело с незрячим. Хряк в униформе имел дефект: вместо кончика мизинца — капелька остренькой плоти без ногтя.

Он подошел и не больно взял за ухо мнимого нарушителя. Что началось! Тихие, дисциплинированные немцы гневным кольцом окружили толстого железнодорожника, вызвали полицейского и не успокоились до тех пор, пока на служащего вокзала не был составлен протокол.

Михаэль отметил тогда еще одну интересную, с точки зрения россиян, деталь. Было совершенно очевидно, что сотрудник железнодорожной полиции и служащий вокзала хорошо знакомы. В процессе составления протокола они обменивались улыбками, как и положено старым знакомым, и тем не менее служащий с дефектом мизинца на правой руке больше не вышел на работу.

Нет — он уже привык вставлять в речь это русское отрицание, замечательное тем, что, отрицая, оно только усиливало утверждение, — нет, нужно было непременно затеять драку в троллейбусе, накостылять сволочам, попасть в милицию и на этом закончить, — он забыл, как это по-русски и сформулировал по-немецки, — и на этом закончить das Abenteuer — приключение, похождение, авантюру.

Санитара Хидякина убил? А пусть не льет аршлох мочу в постель. Да и какой с него спрос, с беспамятного? А какое странное выражение губ у кондукторши! И дело не в морковном цвете ее помады. Такие губы, даже улыбаясь, сохраняют скорбное, если не страдальческое выражение. В этом есть какая-то незащищенность и несомненная женская привлекательность. Разумеется, есть. Она — Гуинплен[24] наоборот, но при этом трогательна и мила. Хочется погладить по нежной щеке и поцеловать светло-русый пробор… Если он не будет тратить деньги на гостиницу и питаться где-нибудь в мензе[25], ему хватит денег недели на три. А ночевать где? Как мерзнет на морозе лицо! Пора уходить с берега, тут страшный ветер, а куда? Как мало снега для Сибири и как много солнца для зимы! В его краях в это время пасмурно и сыро.

Он перешел крутой мост через Омку (ветер буквально сбивал с ног), постоял у гостиницы «Октябрь», мечтая, как о несбыточном, о горячем душе и теплой постели. Зайти внутрь не решился и направился — как это по-русски?.. — куда глаза глядят.

Зашел в магазин, купил зубную щетку и пасту, посидел в вестибюле медицинского института, наблюдая за студентами и еще раз убеждаясь: на каждую сотню женских особей количество красавиц превышало все предельно допустимые и воображаемые нормы.

Старушка, выполнявшая функции швейцара, относилась к своим обязанностям спустя рукава; точнее, она уютно сидела на шатком стульчике, довязывала рукав свитера (возможно, для внука) и не обращала ни малейшего внимания на сновавших вокруг студентов.

Михаэль забыл сходить в ресторанный туалет — проклятая зубная щетка!

Стыд какой! В Германии последний бомж и тот не носит зубную щетку в кармане. Надо будет присмотреть дешевенький портфельчик.

Он сдал пальто, заранее обернув носовым платком щетинку новой зубной щетки — в целях гигиены и чтоб не выпала, сходил в туалет, разведал местоположение дешевой студенческой столовой, и теперь оставалось только найди место для ночлега.

Поднялся на второй этаж. Присел в коридоре на длинную скамью у стены. Взял бесхозную медицинскую газету — ее оставил сидевший рядом студент. Сделал вид, будто внимательно читает, а сам думал, прикидывал, перебирал варианты, но ничего, абсолютно ничего путного в голову не приходило.

Постреливали глазками студентки на интересного новенького в молодой густой щетине и в модном свитере. Он мог бы свободно познакомиться с любой из них, но не заговорил ни с одной. А надо было заговорить, непременно надо было заговорить, рассказать свою историю как на духу, и нашлась, обязательно нашлась бы сердобольная, принявшая участие в его судьбе.

Не заговорил. Грязные ногти не позволили. Еще в ресторане заметил темные ободки на ногтях, как у обманувшего его сапожника Резо, и теперь он думал о том, что, кроме портфеля, необходимо обзавестись станком для бритья и ножницами.

Ощущение грязи телесной, дискомфорт душевный, безвыходность ситуации спровоцировали испугавшее его желание выпить. Он его решительно отмел, как и вновь появившуюся мысль о визите на квартиру убиенного криминального авторитета. Зря отмел. Но не мог же он знать, что селезенка Желтого Санитара цела, что гнусный симулянт Хидякин жив и здоров, не считая трещины девятого ребра, что князь Мышкин через четыре дня будет уже на свободе и разобьет телефон жены убиенного приятеля, пытаясь выяснить, куда пропал Михаэль.

Неспешно крутились мысли в разморенной теплом голове.

Он не пошел по нужному адресу, потому что хозяина квартиры убили? А теперь жена в трауре, поэтому он считает неприличным в такой драматический момент являться к ней со своими проблемами. А не он ли читал у Шолохова — «Тихий дон» был в обязательной программе на факультете славистики, — каким образом облегчил сотник Евгений Листницкий страдания безутешной Аксиньи. А ведь она дочь потеряла, а не мужа-уголовника… А Дона Анна? Долго ли хранила верность Дону Альвару? «Вдова должна и гробу быть верна!» И сколько времени понадобилось Дону Гуану — убийце ее мужа, — чтобы уговорить ее на свидание? Немного. И не явись вовремя командор — быть бы ему посмертно с рогами. «Маленькие трагедии» Пушкина он тоже проходил. Нужно было обязательно спросить у официантки, когда убили их клиента. Если недавно, визит к вдове исключается, а если давно? А если и давно, все равно она не поможет ему с паспортом.

Так он решил и направился к выходу.

Все могло бы быть иначе, посети он квартиру по указанному князем Мышкиным адресу, но он пошел своим путем.

* * *

Михаэль решил скоротать ночь в зале ожидания железнодорожного вокзала.

Было прохладно, может быть, поэтому вонь из туалета ощущалась особенно остро. Свободных мест не оказалось. Он простоял пару часов, опершись спиной о стену.

Динамик барахлил, и казалось, что диктор нуждается в услугах логопеда. Диктор заикался, шепелявил, проглатывал слова и произносил номера поездов столь неразборчиво, что многие пассажиры поворачивали головы к источнику звука, прикладывали к уху ладонь, и их лица становились тревожны, как и у всех внимательно прислушивающихся существ.

Поезда приходили и направлялись дальше, но ни один пассажир не прошел на посадку и не освободил ему места.

Два сотрудника железнодорожной милиции прошли мимо него несколько раз.

Михаэлю показалось, что на нем задержали взгляд и что, отойдя в сторону, они говорят о нем. Ну конечно, о нем. Вот один смотрит прямо на него и направляется к нему. Сейчас у него спросят документы и…

Нужно придумать алиби. Он сам никуда не едет. Зачем ему документы?[26] Он встречает жену. Нужно только точно знать, какой поезд приходит поздно ночью, а еще лучше — узнать название поезда, приходящего под утро.

Прошел в соседний зал и стал внимательнейшим образом читать расписание поездов.

Сотрудник милиции пошел за ним. Михаэль чувствовал, что он стоит за спиной, но не оглядывался. Опытный жандарм может по глазам заподозрить неладное.

Постоял, для большей убедительности шевеля губами, как это делают многие при внимательном чтении, поднял руку и как бы зафиксировал пальцем нужный рейс, скосил глаза и увидел, что милиционер проверяет документы у пассажира восточной внешности.

Пошел к выходу нарочито медленным шагом, борясь с желанием сорваться на бег.

Постоял на заснеженных ступеньках вокзала. Продрог. Увидел синий из-за обледенения стекол свет в окнах подходящего троллейбуса и побежал к остановке.

Уселся на заднее сиденье. Покрасневшими от холода пальцами посчитал на ладони мелочь. Доброжелательный сосед с приятной услужливостью протянул руку за деньгами. Прошел вперед и возвратился с билетами.

Благодарная улыбка с одновременным кивком за оказанную любезность.

Свернул билет в тугую трубочку, задумавшись, прикусил и обслюнявил кончик, спохватился, испугался, что таким образом может нечаянно стереться номер, потом успокоился (а кто его будет ночью проверять?), зажал билетик между большим и указательным пальцами, сунул руки в карманы, уселся поудобнее и смежил веки.

Что делать? Можно скоротать время, прокатившись по кольцу, а что потом? Интересно, как развиваются события в доме скорби? Его побег, по всей вероятности, должен дать возможность князю Мышкину и доктору Савушкину свалить всю вину на него. Это логично и совсем не подло по отношению к нему. Он поступил бы так же? Или нет? Пожалуй, он не смог бы полностью отрицать свое участие в избиении Желтого Санитара. Не смог бы, хоть это и глупо. Да его, аршлоха, убить мало. В этом месте мысли переместились в область лингвистическую, и Михаэль продолжил привычный уже сравнительный анализ немецких и русских бранных слов и выражений.

Немецкий мат направлен на органы выделения. Русский — на те же органы, но с переносом акцента на функцию размножения. В немецком языке нет аналога русскому шедевру из трех букв, а есть безобидно цензурный Schwanz — хвост. Но вот для женских гениталий придумано оскорбительно-уничижительное, как русское «фу» или европейское «пфуй», слово Fotze.

Он вспомнил, как один хороший, но из-за раскованности ума непослушный мальчик в популярной передаче про то, как детские психологи умеют дрессировать неуправляемых детишек, сказал в сердцах мерзкой педагогине: Verschwinden! Alte Fotze! — «Исчезни! Старая…!»

Прямым текстом на всю страну! Какой ужас! Может быть, даже сам канцлер Гельмут Коль слышал?

«Нельзя так, мальчик, — Михаэль улыбнулся, вспомнив замечательного маленького бунтаря, — и позволь мне опуститься до назидания и обратить твое внимание не на само слово, а на интонацию. Запомни и заруби себе на носу: если ты хочешь вырасти достойным уважения человеком, знай, что настоящие мужчины должны произносить любое определение вышеуказанного дамского места не иначе как с благоговением, чувственным придыханием и нескрываемым восторгом».

— Ну и что смешного вам приснилось?

Женский голос. Тихий и почти знакомый.

Михаэль открыл глаза.

Она уже съела за день губную помаду морковного цвета, но по кайме губ, особенно по линии Купидона на верхней губе, еще сохранялся ее оттенок.

— Приехали. Депо.

— Правда? А где это мы?

— В Нефтяниках. А вам куда нужно?

— Мне — никуда. — Горькая полуулыбка.

— Это как?

— Долго объяснять.

Они вышли вместе.

— Я вас подожду?

— Долго ждать придется. Мне еще выручку сдавать. Мелочь считать.

— А разве у вас не машина считает?

— Нет.

— Нишьт гут.

— Что вы сказали?

— Я подожду, Любовь Васильевна.

— Ну зачем же так официально?

— Как на бирочке написано.

…

Когда-то дед научил его самому эффективному способу согреть руки. Деда, в свою очередь, научили этой премудрости лютой зимой сорок первого года на фронте в Белоруссии.

Нужно не просто размахивать руками, а бить себя со всего размаха под плечи. С такой яростной силой и скоростью нужно сводить широко разведенные руки, чтобы кровь при ударе под влиянием центробежной силы принудительно устремлялась к кончикам пальцев.

Он опробовал дедовский способ на себе, ударил гулко со всего маха раз двадцать сам себя — и действительно, озябшие кончики пальцев приятно потеплели, как будто он подержал их над огнем.

Видно было в одном окне, в том, который ближе к углу, как она прошла к столу. Наклонилась, расписалась за выручку. Возвращаясь, остановилась на мгновение спиной к нему — это произошло уже у окна коридора, поднесла руку ко рту, освежая помаду — голову дал бы на отсечение, что это именно так, и пронзительная жалость к ней: помада в кармане, как у него — зубная щетка. Бедная девочка!

Ну конечно, помада в кармане, она вышла без сумки, потирая верхнюю губу о нижнюю — распределила краску равномерно. А зеркальце где? В другом кармашке? Или она красилась на ощупь?

— Нам далеко идти, — предупредила, взяв его под руку.

Скрип синхронно ступающих шагов. На его родине снег никогда не бывает так звонок.

Тягостная минута молчания, и как избавление от неловкости — ломкий от мороза ли, от усталости ли, от курения ли голос.

Она из деревни. Они с сестрой окончили библиотечный техникум в городе Канске. Их распределили в сельские библиотеки, и тут началась перестройка. «Колхоз просто развалился. А вместе с ним сама собой упразднилась и библиотека. Работы нет. Мужики спились и мрут как мухи. Тут уж не до чтения. Устроилась в городе кондуктором ради общежития и прописки, но это временно».

Слово «мухи» неприятно царапнуло слух. Он ненавидел их больше, чем Желтого Санитара и тех, кто его ограбил…

«Повезло, что койку в общежитии дали. Четверо в одной комнате. Хорошие девчонки». Последняя фраза прозвучала не очень убедительно.

И, боясь новой неловкой паузы, он рассказал тоже…

— Вот сволочи! Неужели совсем ничего не помнил? — Повернула голову, вопросительно заглянула в глаза.

— Ничего.

— Бедненький.

Свернули налево от дороги. Запетляли между домами.

— А Иртыш, — показала рукой, — справа внизу. Вот мы и пришли. Только ко мне нельзя. Завтра сестра уйдет в ночную, мы с ней близнецы, на одной кровати спим, и…

— А где она ночью работает?

— Детский садик сторожит. Да мы только что мимо него прошли. Вон он рядышком. Да не туда смотрите. Вон, за железными воротами.

Деревянный стук плохо подогнанной к косяку двери. Парное тепло сквозь щели. «Улицу русские отапливают. Нишьт гут».

Остановились в темноте перед началом лестничного проема. Прислонил ее спиной к горячей батарее. «Как хорошо, что нет света».

Какая-то девушка быстро прошла мимо, боясь взглянуть в их сторону. Оглянулась, когда поднялась на площадку, но увидела в сумраке только его спину.

Вкус помады морковного цвета ничем не отличается от вкуса косметического дамского средства других оттенков.

Расстегнул ей пальто. Полами своего взял, как в кокон. Просунул руки под толстый ворс свитера. Бархатистость кожи под мышками. Нежная жалость к ней до слез. Что это с ним?

— Ой, щекотно, — прервала поцелуй.

Сдвинула прижатыми руками его ладони из подмышек ближе к центру.

Понял. Положил руки на маленькие теплые груши и уместил их в ладони.

— А хочешь, я поеду с тобой на вокзал? У мужа с женой никто не станет проверять документы, хочешь?

— Тебе нужно выспаться. Уснешь завтра в троллейбусе.

— Завтра будем спать на детских матрасиках, как на перине. Положим на пол, каждому по три штуки — кайф!

— А там есть душ?

— Обижаешь. Есть, конечно. Слушай! Я придумала! Сколько времени? Давай, давай, милый, в аэропорт. Доедешь до «Голубого огонька», а там шестидесятый, или сбежишь вниз и поймаешь полтинник, он с Речного пойдет.

— А что в аэропорту?

— А там тепло, и на втором этаже удобные сиденья без подлокотников. Можно лечь в полный рост. Народу мало. Публика чистая. Спокойно можешь отдохнуть. Давай, Михаэль, до завтра. Спросят, не дай бог, документы, скажи, что живешь в Таре, приехал встречать родню из Москвы. Самолет прилетает утром. А ментов ты зря боишься. В таком шикарном кожаном пальто в пол, а я, по крайней мере в Омске, таких еще не видела, тебя никто ни в чем не заподозрит.

— А моя уголовная щетина?

— Она тебе безумно идет.

Проводила до остановки. Усадила в автобус. Махнула рукой, улыбнулась печально. Он вошел в теплый автобус, сел, повернул голову и увидел свое отражение в окне. Лицо выглядело озабоченным.

* * *

«Белые розы, белые розы! Беззащитны шипы. Что с ними сделали снег и морозы», — пел симпатичный мальчик с острым подбородком на экране телевизора. Голос комнатный, с трещинкой, но с трогательной альтовостью.

— Главный сирота перестройки, — подавила зевок женщина в дубленке.

— Не смейся, Надя, у него на глазах мать убила отца молотком, а потом в тюрьме заболела и умерла. — Голос женщины в мутоновой шубке.

— Да как ты, Валя, не понимаешь. Это же легенда, — сказала Надя, — обыкновенная легенда для раскрутки певца. Его отец жив и здоров. Живет в Тимертау. Я даже фамилию знаю, Василий Клименко. Шоу-бизнес.

— Да уж получше нашего.

Михаэль сидел в аэропорту и, высоко задрав голову, смотрел телевизор.

Люба была права. Народу мало. Тепло. Чистая публика. Буфет. Телевизор высоко под потолком, изображение сносное. Звук плохой.

Главного сироту перестройки сменил другой певец.

«Автомобили, автомобили, буквально все заполонили. Там, где вековая лежала пыль, свой след оставил автомобиль». — Небольшого роста солист ухитрялся издавать приятные звуки, почти не открывая рта.

— А этому, — назвала фамилию певца Надя, — ему только чревовещателем работать. Рот почти не открывает, верхняя губа вообще не шевелится, как приклеилась к зубам, а поет нормально.

— Не говори, сама удивляюсь. Рот не открывает, а поет хорошо. — Валя сняла сапоги, потерла затекшие за день ступни, пошевелила пальцами ног, наслаждаясь освобождением от обуви.

Михаэлю тоже хотелось разуться, но он боялся, что немытые ноги приобрели за время скитаний неприятный запах.

«Шоу-бизнес», «да уж, получше нашего». Интересно, что это у них за бизнес? Спросить? Могут так отбрить, что убежишь с теплого места без оглядки. «Глаза разуйте», — вспомнил рыночный конфуз. Нужно действовать иначе.

Он пошел к буфету, купил три эскимо, вернулся, молча угостил каждую и сел, нарочно отодвинувшись к самому краю сиденья.

— А вы всем незнакомым женщинам мороженое покупаете? — улыбнулась Валя.

— Нет, только симпатичным бизнес-леди.

— Тогда вы зря потратили деньги, — сказала Валя. — Мы не бизнесменши, мы — челноки.

— А что это такое? Я знаю только два значения слова «челнок» — это лодка и деталь швейной машинки.

— Надя, — Валя наклонилась, чтобы сидящая рядом не мешала смотреть на молодого человека, — Надя, нас угостил мороженым инопланетянин.

— Да он нас разыгрывает.

— Ничего подобного. — Михаэль пересел поближе. — Я неделю назад прилетел из Германии и на самом деле не знаю, что означает слово «челноки».

— Вы там живете? — спросила Валя. — А я думаю, что это за акцент?

— Жил. Переводчиком работал в военной части.

— А теперь?

— А теперь часть расформировали, и я оказался без работы. В Таре пока у мамы. Брата встречаю из Москвы.

— Но вы же можете в школу устроиться преподавателем немецкого.

— Могу, но платят копейки.

Славный шел экспромт. Главное, чтобы челноки сами не оказались из Тары.

— А вы откуда?

— Мы из Исилькуля. Утром в Москву за шмотками.

Чуть не спросил, где это. Вовремя спохватился.

…

К утру он знал, как зовут их знакомого оптовика на солидной торговой базе и где его можно найти, сколько нужно денег, чтобы начать дело, кому из администраторов гостиницы «Северная» или на «ВДНХ» можно дать в лапу, чтобы получить койку, какому барыге выгоднее всего сдать товар оптом в Омске, он узнал, что туда лучше самолетом — билет в два конца стоит пятьдесят рублей, а обратно поездом — больше увезешь. Узнал, что его югославское кожаное пальто с подкладкой из цигейки тянет на семьсот пятьдесят рублей (Надя не поленилась, примерила, повертелась перед окном и определила качество незнакомым ему словом: «Клево!»).

Он ознакомился с конъюнктурой и удивился, что в дефиците не только высококачественные лезвия «Жиллет», но и отвратительные, тупые от рождения лезвия «Нева», мужские носки — периодически, алкоголь — катастрофа, сигареты тоже, майонез — временами, импортное женское белье — всегда, заморские сервизы — всегда, мебель иностранного производства — по большому блату, ковры — только по распределению, обувь от капиталистов — по знакомству или очередь в магазин с ночи, фирменные джинсы — всегда! За настоящие «варенки» продадут душу дьяволу.

…

Поспать почти не удалось. Он проводил новых знакомых на утренний самолет, почистил зубы в туалете, покатался по кругу в автобусах, купил дешевый портфель, носки, трусы, носовые платки и станок для бритья, пообедал в столовой медицинского института, при этом изменил европейской традиции и нажимал на хлебушек — ел впрок, пошлялся по магазинам, нашел здание Драматического театра красивым, зашел в музей имени Врубеля — там тоже тепло и чисто, посетил выставку картин одаренных братьев Муратовых — оценил оригинальность замысла и необычность художественных приемов, купил билет в кинотеатр Маяковского и сладко спал во время фильма «Воры в законе» (не потому что фильм был скучным — наоборот, а потому что накопилась усталость, и от вынужденной бессонницы случилось что-то с вестибулярным аппаратом — стал не очень уверенно держать равновесие на скользком асфальте).

Зашел в универсам рядом с ДК Малунцева, увидел пустые прилавки в винно-водочном отделе, с удивлением узнал, что водку можно купить в такой час только у таксистов или в ресторане, купил буженины и вышел на мороз.

В десять вечера он вошел на территорию детского садика, воровато оглянулся и постучал в освещенное окно.

* * *

Как мало надо человеку для счастья! Всего-то иметь здоровье, свободу и крышу над головой. А если прибавить к этому еще и бутылку деревенского самогона после благословенного душа, самодельную ливерную колбасу, сало с розовой прослойкой мяса, банку соленых груздей, душистый бородинский хлеб и плюс к тому двух милых девушек-близняшек… Постиранные ими и развешенные для просушки его трусы и носки на огненной батарее, и как вершина благоденствия — штабель детских матрацев на полу. Что еще нужно для счастья? Ничего!

Родиться однояйцевыми близняшками выгодно по многим причинам: во-первых, можно дурачить школьных учителей и мальчиков, во-вторых, сестрам-близнецам гарантировано повышенное внимание мужского пола, даже если по отдельности каждая не представляет особого интереса, в-третьих, сестры-близнецы имеют неограниченные возможности для шекспировской интриги в случае знакомства с такими же близнецами-мужчинами. А с одним молодым человеком разве нет возможности для необычного флирта?

— Ну и кого ты вчера провожал?

Михаэль внимательно оглядел обеих.

Абсолютное сходство. Поразительно! Ни одной черты, ни одной детали, за которую можно было бы зацепиться. Неразличимы по тембру голоса. Одинаковые прически, халаты и тапочки.

— Вы, знаете, девочки, вы так похожи, что я не вижу необходимости в строгой дифференциации. Если вы так похожи внешне, значит, похожи точно так же и внутренне. Кровь, биохимия, набор генов, темперамент, нервная организация, психика — все одно и то же. Одна индивидуальность на двоих. Скажу больше, вы даже на вкус должны быть одинаковы.

— Коварный изменщик! — сказала та, что слева. — Ты поняла, к чему он клонит?

— Еще какой! — подтвердила та, что справа, и протянула руку: — Люда.

— Господи боже мой! Даже имена близки по звучанию. Давайте я отмечу карандашом одну из вас, чтобы не спутать.

— А зачем? Путай на здоровье.

— И правда, зачем? Я лично нахожу в такой ситуации неописуемый шарм, если, конечно, Люба не шутит.

— Не шучу. Давайте выпьем.

Понюхал пахнущий хлебушком огненный напиток, сдвинул с сестрами стаканы и выпил.

Хорошо закусил и не запьянел сильно, но испытывал такое блаженство от ощущения телесной чистоты, тепла, сытости и предвкушения близости с приятной барышней, что почти не принимал участия в беседе. Слушал, поддакивал, отвечал на вопросы, изображал интерес, а сам думал, какое немецкое слово лучше всего подходит для определения его душевного и телесного состояния: die Seligkeit — «блаженство» или die Wonne — «отрада, нега, восторг».

Сестры не могли похвастаться вызывающей роскошью форм, но грациозны были необыкновенно. Тонкая, изящной формы шея, маленькая, остро торчащая грудь и, без малейшего намека на худобу, совершенная линия бедра.

Похоже, они были близоруки, во всяком случае обе часто прищуривали большие серые глаза, и тогда становилась особенно заметна густота длинных ресниц.

Прежде чем ему приготовили постель, Михаэль знал, что подобное счастье — принять душ и выспаться на детских матрацах — выпадает нечасто, только в те дни, когда в ведомственной охране дежурит некто Шахов: напивается на работе до положения риз и по этой причине не ходит ночью по объектам, проверяя сторожей. В ту ночь дежурил он.

* * *

И опять Михаэль был вынужден бродить по городу в поисках тепла и ночлега, но в этот раз — уже с некоторой перспективой на изменение статуса бездомного бродяги.

Тетя Тамара могла изменить его судьбу.

«Живет одна, — шептала ночью Люба, — где-то в Амурском районе… завтра же съезжу домой и все узнаю… из нашей деревни… лет тридцать уже в Омске… мужа нет… частный дом… возьмет недорого и без паспорта… Сколько ей лет? А зачем тебе знать, сколько ей лет? Убью».

Он проводил Любу на автовокзал, а сам доехал до торгового центра и проторчал там до обеда.

Пообедал в столовой мединститута, обнаглел и зашел вместе со студентами в аудиторию. Уселся на задний ряд. Веселила мысль, что будь он зловредный шпион иностранного государства, то и тогда никто из присутствующих не удосужился бы спросить у него документы.

Несколько раз ловил любопытные взгляды, но вскоре к нему привыкли (видимо, сочли за коллегу) и перестали обращать внимание.

Профессор с асимметричным лицом и столь же косо завязанным галстуком читал лекцию по ортопедической стоматологии.

Оказывается, немцы подарили русским не только слово «рюкзак» — «мешок на спине», «фейерверк» — «производство огня», «бутерброд» — «маслохлеб»; усадили на козлы кучера — kutscher и привезли для великого князя Петра Федоровича из захолустного Ангальт-Цербского княжества потенциально распутную принцессу, урожденную Софью Фредерику Августу — Екатерину Вторую, но еще они внедрили в русский язык «бухгалтерию», научили солдат сооружать «бруствер» — «защиту груди», а дамскую грудь обозвали «бюстом». А еще они завели моду на «аксельбант» — бант на плече, навязали всю шахтную терминологию: «штрек» — «участок пути», stollen — «штольня», приучили русское ухо к словам «гезенг», «зумпф» и «квершлаг», обозвали «маркшнайдера» «маркшейдером» и плюс к вышеперечисленному внесли свой вклад в развитие русской стоматологии.

Во всяком случае, косолицый профессор несколько раз упомянул «бюгель» — «дужка» и «кламмер» — «скоба, сцепка».

То, что «коронка» произошла от немецкого слова krone, Михаэль додумывал уже на Иртышской набережной.

…

Стемнело по-зимнему рано и еще похолодало, хотя, казалось бы, уже некуда. Он пошел в сторону железнодорожного вокзала, прикрывая правую половину лица ладонью. С реки дул такой ледяной ветер, что у него занемели подбородок и губы.

Он увидел, как девушка в расстегнутой шубе вышла из такси и поднялась по ступенькам ярко освещенного здания. Ресторан «Омск» — прочитал Михаэль, увидел большое скопление людей перед дверями и подошел ближе.

Строгий швейцар проводил фейсконтроль и впускал выборочно. Тем, кто по каким-то причинам не соответствовал его требованиям, говорилось казенное: «Мест нет».

Девушка в расстегнутой шубе оглядела толпу, остановила взгляд на Михаэле, еще раз пробежала глазами по головам неудачников и подошла к нему.

— Можешь водки купить у официантов?

— А вы считаете, что меня пропустят?

— Конечно.

— Сколько вам нужно?

— Две бутылки. — Протянула деньги.

— А если я сам куплю вам еще две, возьмете меня в компанию?

— Без вопросов. Такси ждет. За все уплачено.

Михаэль протиснулся к дверям ресторана. Швейцар кивнул ему, как старому знакомому, и впустил в пахнущее весельем помещение.

Гремела музыка, танцевали пары, сновали официанты, держа подносы на уровне плеча. Вкусно пахло едой, уютом, благополучием.

Подозвал официантку, дал ей деньги, прикинув в уме, что две бутылки водки стоят гораздо меньше, чем он уплатил бы за ночь в гостинице.

В том, что его не выгонят ночью на мороз, он не сомневался. Вернее, не так: он сомневался, но надеялся, что этого не произойдет.

Сели в такси. Долго петляли по городу. Попытался завязать разговор, но девушка посмотрела на него с таким скучным недоброжелательством, что у него пропала охота к словоблудию. Она не проронила ни слова и ни разу не взглянула в его сторону.

— Где это мы? — спросил, выходя из машины.

— Частный сектор. На Северной.

Старый дом. Покосившиеся ворота. Сараи. Обшитый фанерой туалет в конце двора. Остатки зазимовавшего хмеля на стене веранды.

За столом — юркий молодой человек с перебитым носом, рядом — рыхлый, точно сделанный из муки увалень, две разномастные девушки.

— Четыре купили?

— Две он купил, — кивнула в сторону Михаэля.

— Гастролер? — Юркий коротко оглядел гостя и распечатал бутылку.

Михаэль молча кивнул. Нужно было уйти немедленно, но куда?

— Откуда прикатил?

— Из Риги.

— Ну и как у нас в Омске? Срубил чего-нибудь?

— Немножко.

Отступать было поздно, идти некуда. Главное — много не пить.

Его держат за вора. Судя по обстановке и внешности, хозяева тоже не принадлежат к законопослушным гражданам. Придется играть роль до утра. Не на улице же ночевать?

Познакомился с каждым и тут же забыл имена. Зато хорошо запомнил совершенно не подходящие им клички. Юркого доходягу называли Бугаевским, а вылепленного из теста — Красулей.

Пили много и безрадостно. Михаэль рассказал пару анекдотов (слышал от Сергея в поезде) — никакой реакции. То есть не просто не засмеялись по причине отсутствия юмора, а проигнорировали.

Неудобно, гадко, скверно на душе, и этот голос из магнитофона, где он его слышал? Ну конечно, слышал: «Заходите к нам на огонек — пела скрипка ласково и так нежно».

Говорили отрывисто и бессвязно. Дерзили. Сквернословили. Не смеялись — хохотали.

Малина? Притон? Куда он попал?

— Главное, я на его глазах колесо растолок и ему в стакан. — Бугаевский снял великоватый для его пальца перстень, и девушки стали по очереди его рассматривать. — Водка замутилась, он же не растворяется ни х…, и лох ведь просек: «А что это за напиток такой мутный?» — а я ему: «Я тебе с рассольчиком сделал, пей, б…, давай».

— Ой, я не могу, — визжала рыжая, — он уже совсем офонарел, уже в полном отрубе был и все буровил: «Высицкого включите, Высицкого включите», — главное, не Высоцкого, а Высицкого! Чурекам печатку нужно в Ташкент продать. У них бабок много, а золота нет.

Михаэль взял перстень. Тяжелый, безвкусный, крупная толстая печатка с пятак; наискосок, чтобы не поперек пальца и не параллельно, с претензией на изящество — две глубокие риски и между ними три камушка.

«Очень хорошо. Колеса — это, надо полагать, снотворное. — Михаэль вернул кольцо. — Опоили лоха, ограбили, сняли перстень. Славная будет ночь».

А голос из магнитофона продолжал терзать: «Дома ждет холодная постель, пьяная соседка, а в глазах — похоть».

Он слышал этот голос. Слышал, и с ним связано что-то страшное, ужасное, кошмарное. Это невыносимо. Почему так тревожно и страшно. Чувствовал, как позорно дрожит колено. Только бы не заметила сидящая рядом блондинка.

Михаэль сидел спиной к окну. Нелепая мысль заставила оглянуться и всмотреться в черную темень за окном. «А вдруг кинут с улицы кирпич и прямо в затылок? Или, что еще хуже, выстрелят».

Нужно успокоиться. В конце концов, что ему стоит уделать их обоих?

Взял стакан, сделал глоток — потеплело на душе и отпустило.

Успокоился и прикинул расклад. Девушек трое: смуглая ехала с ним в машине, рыжая — подружка Бугаевского, и она же, по всей видимости, хозяйка дома, блондинка — ничья.

Рыхлого Красулю за мужика не держат. Он тоже интереса ни у одной не вызывает. Смуглая ненавидит все человечество. Недурна, приятно телесна. Могла бы сойти за красивую, если бы не тяжеловатый подбородок. Блондинка — серая мышка, но тоже с формами.

Пришли агрессивные молодые люди, вызвали Бугаевского и Красулю «поговорить». Бугаевский вернулся один и с только что пережитым волнением в глазах. Еще раз сбегали за водкой.

Магнитофон сменил мелодию. Вскочили. Затоптались. Завихлялись с мрачным выражением лица.

«Не так танцуют в Германии, — опять сравнительный анализ. — Глухие они, что ли? Ломают ногами заданный ритм. Это же надо так завертеться под счет в две четверти такта… Так двигать ногами можно только под три четверти, иначе… Что иначе? Иначе это не просто безграмотно, это неприлично! Неприлично? Тут нужно подобрать другое русское слово. Лучше всего подошло бы «непристойно». Нет, лучше всего подходит «похабно».

Их уже не веселил алкоголь, а подстегивал ненадолго, отодвигая угнетение. «А где у тебя эротическая точка?» — «В… на самом дне!» — «Дай пощупать точку» — «Западло! Перебьешься». — «Я ссать хочу! Девки, кто со мной?»

Угомонились. Слава богу!

Бугаевского увела рыжая в соседнюю комнату. Михаэль разделся и прилег на широкую тахту. Других спальных мест не было.

Он лег первым и занял место у стены. Рядом блондинка. Смуглая — с краю.

Он должен лежать бревном? Или? Самое умное в такой ситуации — сделать вид, что уснул, и лежать неподвижно. Но как лежать неподвижно, когда спиной чувствуешь упругость девичьей груди и гладкое женское колено обжигает и дразнит прикосновением?

Повернулся к ней лицом, осторожно положил руку на грудь и получил небольный, но оскорбительный мазок по губам: «Западло! Ложись с краю».

Он лег с краю. Кажется, все ясно. Можно уткнуться лицом в спину смуглянки и уснуть.

Легко сказать, когда широкий зад смуглянки все плотнее прижимается к его чреслам. Не может быть. Ему показалось. Она же не давала повода и смотрела на него с необъяснимой ненавистью. А может быть, она спит и не ведает, что творит? Он произвел эксперимент. Отодвинулся назад, и тотчас же она прогнулась в спине, догнала и, требовательно шевельнув упругими шарами ягодиц, уютно прижалась роскошным тылом.

Рискнул. Коснулся кончиками пальцев. Прошелся трепетно, едва касаясь, по соблазнительной линии бедра. Нагота! Предусмотрительная нагота под рубашкой.

Поощрила. Погладила запястье. Прижала ладонь плотнее. И потянула его рукой подол на себя…

* * *

Он шел по городу пешком, потому что не было денег на билет. Было морозно, но он не чувствовал холода, как не чувствовала его вчера смуглая незнакомка. Так же как и она вчера, он не застегнул пальто.

Ветер трепал полы, шарил по бокам, он поворачивался спиной, делал несколько шагов задом наперед и снова весело шагал к центру.

Сегодня он прошел наконец на запрещенный красный свет, и будущее уже не казалось ему таким мрачным.

Ах, эти неласковые и внешне недоступные! Как скупы на слова и как щедры на действия! Он еще не знает, что искушенные русские сердцееды весьма ценят такой тип соотечественниц и называют их «тихариками».

— Пойдем вместе, я боюсь в туалет одна, — сказала под утро.

Оделся, вышел с ней в темную стужу. Она не пошла в будочку, обшитую фанерой. Присела рядом у него на глазах, по-бабски чувствуя, что ее поза не только не вызовет у него отвращения, но и возбудит необыкновенно. Растопила снежок и побежала в дом.

Михаэль зашел следом и сел на край тахты.

— Ты чего не ложишься? Рано еще. Ложись.

— У меня пропали деньги из кармана.

— Ты хорошо поискал?

— Лучше нельзя. Я их положил вчера в задний карман и застегнул пуговицу.

— Это Бугаевский, — уверенно заключила смуглая.

— Че ты на него волокешь? — Блондинка приподнялась на локтях. — Может, это Красуля взял?

— Волоку, потому что знаю. Красуля ушел раньше, чем мы легли, а Бугаевский давно уже крысятничает. Ему за это шнобель уже ломали. Следующий раз вообще убьют. Шурохался тут ночью.

Михаэль вспомнил. Вспомнил, где слышал так взволновавший его вчера голос. Этот голос пел в такси с зеленоглазой спутницей: «Гоп-стоп! Теперь пощады не проси».

Встал со словами: «Гоп-стоп, штинкер![27] Теперь пощады не проси».

Вошел в спальню. Светало.

Рыжая лежала на руке кавалера. Тускло отражала скудный свет за окном массивная печатка. Бугаевский храпел с открытым ртом.

Михаэль стоял в головах. Лежачего бить нельзя. Но очень заманчиво разбудить и размазать по стене. А вдруг не он?

Брезгливо взял его брюки, хотел проверить карманы, подержал в руках и повесил на спинку стула. Нет, он не будет шарить по чужим карманам, иначе чем он будет отличаться от них, шакалов? Он поступит иначе. Он снимет ворованное с руки грабителя, а утром — либо деньги назад, либо не получишь перстень.

Освободил без труда худой палец от украшения, убедился, что Бугаевский не проснулся, и вышел из спальни.

— Спят еще? — Смуглянка курила в постели.

— Как убитые.

— Еще бы! Столько выжрали вчера.

— Утром спрошу.

— Утром он слиняет и не появится, пока все не просадит.

— От меня не убежит, — сказал Михаэль чуть громче, чем требовалось.

Прилег рядом, шепнул смуглянке на ухо: «Заметишь, что крадется к выходу, молчи».

Проснулся от ее толчка. Нетвердо ступая, Бугаевский крадучись пересек комнату, оглянулся, снял с вешалки пальто и вышел, не затворив плотно дверь.

— Даже дверь не закрыл. Думал, что хлопнет. Разбудить побоялся. Чо ты его не остановил?

— А я его сейчас догоню.

Быстро оделся, вышел на улицу, увидел стремительно удалявшуюся фигурку Бугаевского, сказал негромко: Sehr gut[28], — и повернул в другую сторону.

«Дорого бы я дал, — думал Михаэль, увидев вдали золотые купола церкви и направляясь к ней, — чтобы увидеть его харю, когда он купит на мои деньги водку и закуску, расскажет, бахвалясь, таким же, как он, ворюгам, как очистил карманы у заезжего лоха, нальет, возьмет стакан и обалдеет, не обнаружив на пальце кольца. Сначала он решит, что потерял перстень во сне. Но вернуться тотчас же и перерыть постель не сможет, потому что побоится меня. Когда же он все-таки придет на малину, захватив для страховки парочку пьяных мордоворотов с кастетами, и не обнаружит в постели пропажу, он заподозрит в преступлении рыжую подругу и затаит на нее падло. Очень интересно».

Михаэль остановился перед церковью. Солнце еще не взошло, но первые лучи уже освещали самый верх купола, и он горел ярким огнем, слепя глаза.

Красота какая! Как получилось, что русские зодчие, позаимствовавшие у немцев слово kuppel[29], догадались его позолотить? Что-то такое вчера пел магнитофон: «Золотые купола душу мою радуют, а то не дождь, а то не дождь — слезы с неба капают». И еще что-то волнующее и берущее за душу: «Дом казенный предо мной, да тюрьма центральная. Ни копейки за душой, да дорога дальняя». Черт побери, это же про него пели. Но зачем он чертыхается у святого места? Вон старушка перекрестилась, проходя мимо церкви. Нужно и ему осенить себя крестом. Обязательно нужно. Какую он заповедь сегодня нарушил? Du sollst nicht stehlen — ты не должен воровать. Как громоздко на немецком и как лаконично то же самое у русских: «не укради». Всего одно слово.

Он перекрестился и пошел дальше, продолжая катать в голове привычное: «у них», «у нас». Вспомнил, с каким азартом студенты из славянских стран разносили немецкий вариант Библии. Особенно вот это место из Екклезиаста: «…потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Скорбь, скорбь, скорбь… Он недавно использовал это слово для характеристики чего?.. Вспомнил! Скорбная улыбка у Любы. Славная, милая, добрая девочка. Но он отвлекся от темы. Фразу «…кто умножает познания, умножает скорбь» немцы переводят так: Wer viel lernt der muss viel leiden — кто много учит, тот должен много страдать. Студенты находили немецкое толкование библейского текста слишком упрощенным.

Умно осаживал темпераментных славистов профессор. Он выучил язык Пушкина и Достоевского самостоятельно, знал в совершенстве кроме русского еще четыре языка и не верил Святым писаниям.

«Чтобы объективно оценить качество и точность перевода первоисточника на немецкий, необходимо прочесть Ветхий Завет на иврите, а Евангелие — на греческом. — В этом месте профессор смиренно улыбался и добавлял не без ехидства: — Дать вам такое задание на летние каникулы?»

«Нет! — позорно капитулировала аудитория. — Не надо».

Летом было не до заветов. Впрочем, зимой тоже.

Навстречу шла девушка.

— Вы не подскажете, где можно купить перстень? — Михаэль умышленно спутал глаголы «купить» и «продать», ибо покупают золото люди обеспеченные, а продают — обедневшие.

Оглядела недоверчиво. Неужели нагрубит? Впрочем, после знакомства со смуглянкой он уже не стал бы воспринимать грубость столь трагично.

— В «Жемчужине».

— Это далеко?

— Спуститесь до первой остановки и доедете до Ленинградской площади. Там сами увидите.

— Спасибо, красавица.

* * *

Каким словом, метафорой, эпитетом лучше воспользоваться для определения душевного состояния человека, оказавшегося в чужой стране без денег, без документов, без визы, без крыши над головой, с ворованным перстнем в кармане, с мрачной перспективой быть посаженным в тюрьму за убийство, к которому подошел милиционер со словами «У вас есть паспорт?»?

Сказать, что похолодел от ужаса, побледнел, покрылся холодным потом, задрожал как осиновый лист, наделал в штаны?..

Михаэль зашел в ювелирный. Пошарил глазами по витрине. Отметил с удовлетворением, что двойник его перстня стоит ровно шестьсот рублей. «Ого! Пять месячных зарплат рядового инженера. Неужели камешки не стекло, а бриллианты?»

Подождал, когда освободится пожилая продавщица.

— Скажите, пожалуйста, где можно продать этот перстень? Жена подарила, а он мне великоват.

— А вон в конце коридора ювелир сидит.

Перед окошком кабинета с надписью «Ювелир» образовалась очередь.

Михаэль видел, как продавщица подозвала охранника. Не слышал, но знал, что говорят о нем. Ошибки быть не могло. Продавщица указала на него кивком. Конечно, на него, иначе зачем бы человек в милицейской форме направлялся в его сторону?

Входная дверь осталась за спиной служителя закона, следовательно, путь к бегству был закрыт.

— Покажите.

Михаэль снял перстень и протянул охраннику.

Может, он и не задрожал как осиновый лист, но руки… Руки дрожали так, что он вынужден был спрятать их в карманы пальто.

— У вас есть паспорт?

— С собой нет. Могу привезти.

Поменяться бы местами с милиционером! Хоть бы он стал так, чтобы можно было рвануть к выходу. Бог с ним, с перстнем! Свобода дороже.

— Здесь принимают как лом, — сказал охранник.

— Как что?

— Как лом. Камешки выламывают и возвращают владельцу, кольцо перекусывают и взвешивают. Сколько граммов, столько и денег. Вам за него только полцены дадут.

— А где же за нормальную цену продать?

— Нигде. — Охранник вернул перстень и отошел в сторону.

С мокрой от пота спиной Михаэль вышел на улицу. Еще с какой мокрой! Бежало по спинной ложбинке под брючный ремень. Пронесло! Неужели роскошное пальто — подарок чудесной Матильды — защищает от неприятностей и мешает усомниться в его добропорядочности? Будет ли он столь же неуязвим, продав его? А продать придется. И зачем он стоит на крыльце магазина? Бежать отсюда, бежать, куда глаза глядят!

Он сошел со ступенек, сделал два шага в сторону проспекта и хотел было уже перейти на рысь, когда его окликнули:

— Молодой человек!

Обернулся.

Из-за угла магазина со стороны моста махали руками, предлагая приблизиться. Он только что видел эту парочку в магазине.

Убежать или подойти? Убегать стыдно, но и подойти страшно. Хотя чего он, собственно, испугался? Что они ему могут сделать? Могут попросить показать перстень и убежать? Не в их возрасте. Он догонит. А могут и купить. Но нужно быть очень осторожным.

— Покажи.

Протянул руку, показал на пальце.

— Пробу покажи.

Снял, приготовившись к самому худшему. Но мужчина достал из кармана лупу, взглянул на клеймо и вернул перстень.

— Четыреста дам. Больше тебе никто не даст.

— Пятьсот. Жена за шестьсот покупала.

— Если бы жена за такие деньги перстень покупала, она бы точнее палец промеряла.

— Как хотите. — Сделал вид, что хочет уйти.

Если бы сейчас ему сказали, что детективы нашли его рюкзак с деньгами и через неделю он получит назад свои сто тысяч марок, он бы, пожалуй, обрадовался меньше, чем этим предлагаемым четыремстам рублям. Потому что марки — через неделю, а есть хочется сейчас.

— Четыреста двадцать пять. Последняя цена.

— Если последняя, то я пошел. Надо мной не каплет. Я на днях в Ташкент лечу. Там с руками оторвут.

— Четыреста пятьдесят.

— Идет.

Подождал, пока отсчитают деньги, взял, расстегнул пальто, надежно упрятал во внутренний карман, застегнул молнию и только потом отдал перстень.

«Эти двое — мужчина и женщина — просекли, когда я показывал кольцо продавщице. — Михаэль шел быстрым шагом, почти бежал, анализируя на ходу удачную сделку. — Милиционер и продавщица с ними заодно. Подумать только: сотрудник милиции и… Криминальная страна. Замечательно криминальная страна! Замечательная! В ней можно жить, если наплевать на принципы. А лихо я им: «В Ташкент лечу…» Нужно позавтракать. Купить Любочке нормальную помаду — морковная ей не идет. Но объявить барышне, что ей не идет, ну, скажем, шляпка, — это значит обидеть. Сказать, что вещь ее старит, — значит нажить себе кровного врага. Лучше всего придумать что-нибудь обтекаемое, типа: «Эта помада тебя упрощает. Ты же броская девочка? А помада морковного цвета нейтрализует яркие краски твоей молодости». Ей будет приятно. А вечером я просто обязан сводить ее в ресторан. Можно и сестру захватить».

Он купил темную помаду и поехал встречать Любу на автовокзал.

* * *

Она вышла из автобуса с тяжелой сумкой.

Щедрое на свет и бедное на тепло зимнее солнце Западной Сибири усилило излом фигуры. Взял у нее сумку.

— Я увидел тебя и подумал, что русские, наверное, называют твой тип женщин словом «хрупкая». Но ведь это неправда. Ты не хрупкая, ты гибкая и выносливая. Как ты донесла это до автобуса? Тут центнер весу.

Нежное касание губ. Уколом в сердце тут же — задушенное волевым усилием угрызение совести. «А была ли та смуглая здорова?»

— Здравствуй, Любовь. Имя твое благозвучно и универсально. Ну как я шпрехаю по-русски? Поэтично? Никогда не знаешь, назвали тебя по имени или признались в любви.

— А не надо признаваться. Слова ничего не значат. Значат действия. Мама пела в молодости: «О любви не говори, о ней все сказано, сердце, верное любви, молчать обязано». У меня для тебя две новости. Одна плохая, а вторая… Не знаю. Сейчас выясним. Первая: тетя Тамара уже имеет квартирантку. Вторая: есть тут еще одна наша деревенская. Живет в старом Кировске. На Карбышева. Тетя Васса. Муж сгорел от водки. Детей не родили. Мама внезапно умерла. Никогда не болела, ни на что не жаловалась; пила чай, хлебнула не в то горло, закашлялась, и за минуту ее не стало. Берет недорого. Ей скучно одной ворованное мясо есть, она для веселья молодоженов к себе селит и держит их до тех пор, пока молодую не увезут в роддом. Писка новорожденных не выносит — тут же ищет новых постояльцев. Удобства не в доме, но под одной крышей, далеко бегать не надо. Банька рубленая во дворе. Русская печь в доме, а такое теперь нечасто встретишь. Все хорошо, но во избежание неприятностей она берет на постой только супружеские пары.

— Каких неприятностей?

— А таких, что кавалер будет водить девиц, а одинокая женщина — кавалеров. Что же касается тебя, то участковый рано или поздно спросит у тебя документы. У молодоженов, мнимых родственников хозяйки, не спросит никогда. В медовый месяц не до криминала. Хватит нам на первый случай одного паспорта на двоих. Я заказала девкам для тебя паспорт. Тебе не кажется, что я напрашиваюсь тебе в жены? Я всю ночь не спала. Думала, где ты там? Где ночуешь? Холод адский! И сколько времени вообще человек может болтаться по вокзалам и детским садикам? Ну вот скажи мне: где ты сегодня ночевал?

— Дремал на железнодорожном вокзале.

— Вот видишь! Я знаю, что рано или поздно ты уедешь к себе в Германию. А я останусь на перроне молча глотать сопли и слезы. Ты тоже, возможно, уронишь сентиментальную слезинку. Не перебивай, пожалуйста. Я хочу все сказать, чтобы не было никаких недоразумений. Любое твое слово будет неправдой. Не обижайся. Знаю, что потом будут плести обо мне в деревне. А мне наплевать. Зачем я все это затеяла? Причин много. Одна из причин знаешь какая? Никогда не догадаешься. Ну так слушай: я не хочу, чтобы ты думал, что в России живут одни только твари. Я маме все о тебе рассказала. Она у меня золото. Сказала: «Тебе жить», — и собрала сумку. Приданое! Тут хавки навалом и постельное белье.

— Ты тоже золото! Берем такси, я уже хочу, чтобы ты подмела меня веником в бане. А потом пойдем в ресторан.

— Подмела? Ой, я сейчас умру! Ты прелесть. А поедем мы на автобусе и вместо ресторана сварим у тети Вассы ее фирменных пельменей и скромно обмоем новоселье. Пока ты не научишься зарабатывать в России денежку — никаких ресторанов. Но что это я? Говорю как о решенном, вроде как сватаю тебя.

— Уже сосватала. Сегодня суббота? Значит, баня протоплена, надо полагать? Ни разу не был в русской бане. А что ты сказала про паспорт? Я не понял, где заказала?

— Ну, оставляют разини или просто пьяные вещи в транспорте. Чего только не теряют! Кошельки, сумки, документы, зонтики, шапки, перчатки, даже костыли и зубные протезы. У моей сменщицы есть паспорт. Завтра заберу. Давно уже, год назад, какой-то пассажир из Казахстана потерял. Руслан Имраев будешь. Нравится? Скажи спасибо, что не какой-нибудь Шагиахметов Кызымхан. Слишком было бы смешно. Синеглазый блондин — и с такой фамилией. А прописка в паспорте, между прочим, не где-нибудь в Караул-Кильды Актюбинской области, а в Воздвиженке — это рядом. И возраст примерно подходит.

— Но я же не похож. Скорее тебя примут за негритянку, чем меня за казаха.

— А кого это волнует? Лишь бы фотография твоя была. Может быть, у тебя мама славянка. Имя-то русское. Руслан и Людмила, Руслан и Любмила. Кстати, когда будешь знакомиться с тетей Вассой, скажи, что тебя зовут Руслан. Привыкай.

— Сколько лет дают в России за подделку документов?

— Платинский так все за четвертак слепит, комар носа не подточит. Я у мамы деньги заняла.

— Деньги есть, но все равно спасибо. — Поцелуй в висок. — А этот Платинский? Он мой конкурент?

— Еще одна такая шутка — и я уезжаю к себе в общежитие.

— Прости. Просто интересно.

— Говорят, он старенький, очень осторожный, болтливый, хитрый, но при этом классный специалист. Художник-график по профессии. Его ограбили однажды, и теперь он бдит. Берет не всех. Посмотрит в окно — и безошибочно определит, брать или не брать. Но это потом. Приехали, выходим.

* * *

Привычка — вторая натура. Когда-то в далеком детстве, а может быть, и в юности, тетя Васса, спасаясь от карающего родительского ремня, покуривала втихаря в дощатом туалете.

Прошли годы. Давно ушел из жизни и утратил педагогический контроль над дочерью отец. Мама умерла от горлового кровотечения на необъятной деревенской перине, и некому было уже следить за нравственностью и здоровьем дочери, а она все продолжала бегать перекурить в обледенелый туалет, принося с собой в дом целый букет миазмов и странное нечленораздельное восклицание: «Ой, наса, наса, наса!»

Настоянный на сигаретном дыму запах замороженного гуано отвратителен, неотвязно прилипчив к шерстяной одежде и трудно переносим.

Она была веселая, толстая, с подагрой. Страдала от одышки и от эпизодического несварения желудка, любила выпить с молодыми, хохотала над глупостями до слез, ими же обливалась, смотря индийские фильмы, и воровала мясо с комбината.

Процесс воровства был тщательно продуман и отработан до автоматизма. Когда-то она работала в колбасном цехе и сшила для удобства хищения специальный мешочек из брезента, куда влезал целый батон докторской колбасы. Мешок с краденым укладывался под нависающую над библейским местом жирную складку живота, а веревки, удерживающие его в горизонтальном положении, обвязывались вокруг необъятной талии.

Отвратительная крыса, упавшая на ее глазах в объемную горловину промышленной мясорубки и покинувшая последнюю вместе с фаршем, раз и навсегда отбила у Вассы охоту есть колбасу, и теперь она воровала только отборную, свежайшую мясную вырезку.

«Хрен бы я столько украла, — говорила тетя Васса, собираясь на дело и фиксируя пустой мешочек у себя под животом, — если бы была такая же тошшая, как ты».

— Она не тощая, а стройная. Это ее одежда худит, а без одежды она самое то.

— Тебе лучше знать. Я с ней не сплю и ночью ее не щупаю. В общем, когда вернусь, чтоб пельмени налепили.

— Какие, тетя Васса? — подлизывалась квартирантка, прекрасно зная, что хозяйка, хоть и бравирует умением готовить пельмени, путает названия и величает донские пельмени с квашеной капустой позами, а позы (пельмени «мешочком» с дырочкой, которые нужно готовить на пару) зовет пельменями «по-герасимовски», которые на самом деле готовятся из сложного фарша с костным мозгом.

— Любые, лишь бы вкусно было, иначе утоплю обоих, как Герасим свою Муму. И лед не забудьте.

Ледяную крошку тетя Васса добавляла в фарш для пышности.

Она уходила на работу, оставив квартирантам щи на обед.

…

Когда в чугунном горшке больше мяса, чем воды, и квашеная капустка не кипит с говядинкой ли, со свининкой ли, с баранинкой ли, а неспешно томится всю ночь в русской печи, нужно ли говорить о качестве и вкусе блюда? Черный перец горошком разбухал за ночь в чугунке и придавал наваристым щам в соединении с лавром дразнящий дух и необыкновенную пряность.

— Ой, больше не могу! Три тарелки съела. Если я буду каждый день есть эту вкуснятину, стану толстой, как тетя Васса. А немцы готовят такие щи?

— Я думаю, это невозможно сделать на обычной плите. И потом, немцы не умеют квасить капусту. Они ее делают с добавлением уксуса, а это уже совсем другой вкус.

— Совсем не умеют?

— Ну, делают бауэры[30], но редко и в основном на продажу. А в магазине — задушенная полиэтиленом, бледная, глистиками нарезанная кислятина без укропных семян и моркови.

— Вот видишь.

А еще тетя Васса в любое время года имела в доме чудный, ядреный самодельный квас из черных сухарей, что осложняло его воровство квартирантами. Легко воровать квас, изготовленный из фабричного продукта! Такой можно отлить, а потом добавить то же количество водички и подмолодить сахарком с двумя ложками квасной рассыпухи. Побродит пару часов, и никто не заметит подмены. Произвести ту же замену хозяйского кваса не представлялось возможным по причине отсутствия дочерна прожаренных ржаных сухарей.

— Я становлюсь квасным клептоманом, — говорил Михаэль, наливая в стакан из десятилитровой бутыли шипучий напиток. — В жизни не пил ничего вкуснее.

— А я — квасным патриотом. Между прочим, про русский квас даже Пушкин писал: «Они хранили в жизни мирной привычки милой старины. У них на масленице жирной водились русские блины», — тут я пропущу, но в конце: «Им квас, как воздух, был потребен, и за столом у них гостям носили блюда по чинам». А ваш Гейне писал про квас?

— Честно?

— А как будет по-немецки «честно»?

— Эрлих.

— Звучит. Так писал или нет?

— Про квас не писал.

— А про что?

— Про любовь, про разбитое сердце, про остроконечные, — расстегнул ей кофточку, приспустил бретельки, освободил грудь, стал на колени, — про остроконечные африканские соски с набухшей от избытка женских гормонов ареолой, как у милых дикарок, у которых попки дыньками, губки бретцелями[31], грудки бананчиками, — всосал алую вишенку, прижал языком к небу, ощутил вкус, проглотил слюну, поднял подол, зарылся лицом в тепло коленей, вдохнул аромат ее подлинного, взял на руки и унес на перину…

— Ой, какой растленный! Ой, какой испорченный! Любимый мой…

…

— А ты смог бы меня теперь отличить от Люды? Не мучайся, смотри главное отличие, только недолго. — Она повернулась на живот, положила руку чуть ниже спины. — Видишь родимое пятно?

— Ой, какое вкусное пятнышко. — Поцеловал начало разъема ягодиц.

— А у Люды такого нет.

— Надо посмотреть.

— Ты что-то сказал? Или мне послышалось?

— Послышалось.

— Смотри у меня! — Она попыталась встать, но он не позволил.

— Ну какой ты ненасытный! Только что, и опять. Я пожалуюсь на твое неблаговидное поведение благородному дедушке Оскару…

…

Они жили в малюсенькой комнатке. Спали на необъятной перине с плохо замытыми пятнами крови и были счастливы.

— Как страшно, должно быть, умирать от горлового кровотечения.

— Наоборот, у мамы тети Вассы, скорее всего, было нераспознанное онкологическое заболевание. Опухоль разрушила крупный сосуд, и она умерла мгновенно и без мучений. Не думай об этом.

— Не буду.

— Знаешь, наш профессор славистики настоятельно рекомендовал для более успешного погружения в язык заставлять себя думать по-русски. Я так и делаю, но пословицы и поговорки лучше всего раскрывают смысл на родном языке.

— Говори, что тебе пришло в голову.

— Боюсь сглазить. Хорошо, слушай: «Филе мэншен ферзеймэн дас кляйне глюк, вэрэнд зи фергэбенс ауф дас гроссе вартен» — многие люди упускают маленькое счастье в то время, когда они ждут большого.

— Не сглазь.

* * *

Художник-график на пенсии Борис Рувимович Платинский услышал звонок, но не нажал на кнопку, открывающую калитку, а взял с подоконника артиллерийский бинокль и приставил к глазам. Внимательно рассмотрел визитеров и только потом вышел на крыльцо бревенчатого дома.

Мохнатый волкодав рвался с цепи, роняя злобную слюну на снег.

— Борис Рувимович, здравствуйте! Вам насчет нас не звонили?

— Девочка моя, если бы мне не позвонили, я бы спустил кобеля и не вышел на крыльцо. Это во-первых. А во-вторых, я не запускаю в дом двух незнакомых людей. Только по одному. Зачем мне лишние свидетели? Но есть в ваших глазах что-то такое, что ради вас я изменю правилам. Заходите в дом. Я его придержу.

Они прошли мимо, опасливо косясь на беснующегося пса.

— Слушай, я его испугался до смерти. Серьезно. Это как нужно тренировать пса, чтобы он стал такой злобный?

— А его никто и не тренировал. Посади тебя на цепь, и такой же станешь. В Германии кобелей на цепи не держат?

— Нет, конечно. Придут члены общества защиты животных и навесят такой штраф, что сам залаешь.

— Отсталые вы люди!

Вернулся в дом хозяин. Животик, жилет, лысина, очки, седая бородка под Ленина.

— Что, похож? Вижу по выражению ваших лиц, что похож. Это же надо такое невезение! Смертельно ненавидеть человека и быть на него похожим. Впрочем, если быть справедливым, то облик Ильича придает мне некоторую респектабельность. Вы не находите? Давайте ваш документ и пройдемте в студию.

Штативы, светильники, старинный аппарат «Лейка» на треножнике, ширма, аммиачный запах реактивов.

Усадил Михаэля на стул. Долго смотрел в объектив.

— За такую длинную шею надо брать дороже. Вы знаете, в наше время не было таких длинных шей. Посмотрите на старые спортивные хроники, и вы заметите, насколько атлетичнее стали молодые люди и насколько похорошели современные женщины. Но длинная шея делает мне проблемы. Объясняю. Мы хотим содрать старую фотографию и вклеить новую. В чем трудность? А главная трудность в том, что часть круга старой печати, которую я изображу, должна уместиться на темном фоне плеча. Тогда ни один спец не заменит подделку. А если часть штемпеля ляжет на белое поле над плечом, что обязательно произойдет при длинной шее, тогда при тщательной проверке можно будет придраться к моей работе. Понятно? Ничего вам не понятно. Если вы будете просто втягивать голову в плечи, станете похожим на горбуна. Сейчас я дам вам зеркало. Смотрите, вы выдвигаете вперед подбородок, напрягаете мышцы затылка, не забывая при этом сидеть ровно и держать лицо параллельно оси тела. Ну-ка, ну-ка. Отлично. Вот в такой позе ваши уши получатся у вас на плечах. И когда я максимально подниму вашу макушку к верхнему краю фотографии, у нас останется очень мало белого поля. Показываю, как надо сесть.

Сел и показал.

— А теперь внимание. Снимаю.

Он накрылся темной накидкой, сверкнул вспышкой, достал рамку с негативом и вышел в другую комнату.

Вернулся, держа в руках бутылку.

— Все получилось, но фотографию нужно поджелтить для прибавления ей возраста, а мои старые мозги необходимо просветлить. Посему предлагаю вам по глотку хорошего армянского коньяку. Пройдемте на кухню.

Усадил за стол. Достал из холодильника лимон. Сноровисто нарезал кружочками.

— Квазиспециалисты утверждают, что лимон, которым мы обычно перебиваем терпкость напитка, якобы абсолютно гастрономически несовместим с виноградными спиртами, настоянными на дубе. Бред! — Фотограф разлил душистый напиток по пузатеньким бокалам. — Ничто так не оттеняет вкус благородного напитка, как тонко нарезанный лимон. Только надо обязательно съесть его вместе с корочкой. Ну, за успех вашего предприятия. — Он поднял бокал, не чокнулся, лишь изобразил соответствующий жест рукой и выпил, не дожидаясь, пока заказчики последуют его примеру.

Смачно всосал сок лимона. Пожевал. Просветлился лицом.

— Велеречив стал с годами. Вы знаете, я никогда не беру новые бланки паспортов. Неинтересно. А в смене фотографии на старом паспорте есть нечто мистическое. Ведь с чужим паспортом человек получает новые имя и фамилию, а это значит, что меняется судьба. Конечно, было бы безопасней работать с посредниками: вы даете человеку документ, он передает его мне, я делаю работу и остаюсь в тени. Что может быть проще? А я на это не иду. И не потому, вернее, не только потому, что с посредниками нужно делиться, а потому что не утратил еще интерес к людям. Вот вы мне очень интересны. Вы уйдете, а я буду думать о вас, гадать, строить гипотезы, хотя, в сущности, главное для меня ясно. А когда я утрачу к окружающим интерес, я умру сначала духовно, а потом и физически.

Он встал, взял деньги, словами сказал:

— Закончу работу — позвоню. Придумаю, как передать.

Вышли на веранду.

— Борис Рувимович, вы сказали, что вам про нас все ясно. — Люба теребила в волнении шарф. — Скажите, если не секрет. Пожалуйста.

— Э нет. Я ошибусь, а вы запрограммируете себя на мой прогноз. Так бывает.

— Ну пожалуйста. Ну одно слово.

— Нет, и не уговаривайте. Пойдемте, я собаку придержу.

Он вернулся в дом, проследил глазами, как Михаэль с Любой уходят гуськом по заснеженной тропинке, проговорил задумчиво: «У него здоровый, несгибаемый и, скорее всего, нерусский оптимизм, хотя он и узнал уже, по всей видимости, почем фунт лиха, а у нее, — он задумался, прошел на кухню, налил себе еще, — а у этой сероглазой девочки с печальным ртом я прочитал тоску обреченности в глазах. Почему? Ей же хорошо с ним. Это очевидно. Неужели предчувствие? Жалко ее. До сердечной боли жалко», — сокрушенно покрутил головой старик и выпил коньяк.

* * *

— Класс!

Михаэль восхищенно разглядывал свою фотографию в паспорте.

— Невероятно! Не придерешься. Но вот какая мысль меня не покидает: сколько людей знают, чем занимается Платинский? Много. Пусть не много, но достаточно, чтобы нашелся хотя бы один, кто сообщил бы органам о деятельности этого художника. Про Германию говорят, что мы страна осведомителей. Верно. У нас этот талантливый специалист давно бы уже сидел на нарах в тюрьме. Но разве русские не запятнали себя тем же в период сталинских репрессий? Разве не строчили друг на друга доносы? Почему молчат сейчас? Исправились? Застыдились скверны?

— Прямо! Не поэтому.

— А почему?

— Ментов боятся. Откуда кляузник знает? Написал заявление, а мент с преступником в доле. И кого накажут? Вот и получится, что «доносчику первый кнут». Это во-первых.

— А во-вторых?

— А во-вторых, зачем доносить на нужного человека? Ну посадят его, а доносчику-то какой прок? Куда за липовым документом пойдешь? В паспортный стол? А если он будет молчать, у него всегда есть шанс обойти закон и получить нужный документик точно так же, как это сделали мы.

— Понял. Кляузить стало невыгодно.

— Не кляузить, а кляузничать.

— Но почему? Тормоза — тормозить. Кляуза — кляузить.

— Будешь спорить?

— Я с красивыми барышнями не спорю. Но в толковый словарь Даля загляну.

— Не веришь мне?

— Верю, но когда читаю — лучше усваивается.

— Ты и так усвоил. Дай бог каждому. Не каждый русский так излагает. Молодчина! Но у нас сегодня много дел. Нужно сгонять на рынок и купить тебе обыкновенный пуховичок. А потом нужно продать твое роскошное пальто. Жалко, но иначе нам не насобирать нужной для начала дела суммы.

— Мне и самому жалко. Мне кажется, что, продав пальто, я утрачу…

— Ты хотел сказать «обаяние» и застеснялся. Глупый, глупый, как и все мужики. Да будь ты хоть в… Молчу. А то сглажу.

* * *

Мог ли предположить Руслан Имраев, утративший по пьяному делу документ, что человек с его удостоверением личности покупает билет на самолет, делает челночные рейсы Москва — Омск и останавливается в столичных отелях, нагло предъявляя его паспорт?

Честный механизатор не мог предположить подобного развития событий не потому, что сомневался в возможности подлого использования его кровного документа, а потому, что у него не хватало фантазии представить, как с помощью липового документа можно наладить легальный бизнес, наводняя рынки дефицитными шмотками из столицы.

— А знаешь, что мне пришло в голову? — под стук колес спрашивал Михаэль, не подозревая, что мысль эту возбудил резонансом не кто иной, как законный владелец его паспорта, тошнотворно загруженный тяжкой алкогольной абстиненцией.

— Какая? — Люба лежала на второй полке напротив.

— Я попадаю в историю, меня штрафуют и отправляют квитанцию на оплату бедному Руслану. Или еще хуже: я умираю — и ему приходит похоронка на самого себя.

— Типун тебе на язык! Что ты такое говоришь!

— Знаешь, о чем я мечтаю? Я представляю, как мы приедем, протопим баньку и…

— Я с тобой в баню больше не пойду. И не надейся. Сам себя будешь веничком подметать. Последний раз чуть тепловой удар не хватил. Говорю же, мне уже плохо, а он… Поучился бы у своих. Я видела по телевизору: сидят в сауне ваши голые мужчины с женщинами, и никакой реакции. Как будто одетые сидят. Что значит европейское воспитание!

— Когда мужчина не реагирует на сидящую рядом молодую женщину в одном венике, так это не воспитание, а импотенция.

Михаэль сделал губы трубочкой, изобразил поцелуй, и Люба ответила ему тем же.

* * *

Всю зиму практически без перерыва они мотались в Москву и обратно. Поначалу сбывали вещи оптом и даже на этом имели приличный навар, а потом открыли свою торговую точку и обалдели от неожиданной прибыли. Деньги валялись под ногами, нужно было только не лениться, чтобы их поднять. Кто бы мог подумать, что детские вещи и игрушки, приобретенные на оптовой базе в левобережье, чадолюбивые мамаши будут покупать в палатке напротив кинотеатра «Кристалл» с наценкой в четверть, а то и в половину номинальной стоимости. Пройдет немного времени, расчухают, выражаясь рыночным языком, простой до гениальности метод обогащения конкуренты — и наставят ларьков и палаток, образовав мини-рынок с многообещающим названием «Парадиз». Но это будет потом. А пока, закупившись утречком на левом берегу и реализовав к вечеру товар на правом, они возвращались в жарко натопленный уют своей комнатки с карманами, полными денег.

Кто бы мог предположить, что в тихой девочке с библиотечным образованием, далеким от всего суетного, скрыт такой дар предпринимательства? Это она придумала торговать детскими вещами, она настояла на открытии собственной палатки, она усадила за прилавок прибыльного заведения сестру, а сама продолжила поставку «варенки» в Омск. И потекла в дом живая копеечка. Но практичная Люба не давала банкнотам лежать без движения. Открыла еще две торговые точки и стала присматривать квартиру.

* * *

А между тем незаметно кончилась зима, и короткую сибирскую весну потеснило лето. Они договаривались с князем Мышкиным начать розыски сундука с золотыми монетами весной. Неожиданное ухудшение состояния Желтого Санитара и побег Михаэля резко осложнили ситуацию и спутали планы. Возвращаться назад без предварительной консультации с князем Мышкиным было опасно. Связаться с князем можно было только через жену убиенного сослуживца.

Михаэль нашел в Порт-Артуре квартиру Лехи Батарейца, оценил по достоинству качество входной двери и позвонил.

— Ну и где вы пропадаете, дорогой Михаэль? — спросила вместо приветствия ярко накрашенная молодая женщина с впечатляющей округлостью форм. — Везучий вы человек! Мы с командиром постановили: не появишься на этой неделе — и мы берем в дело другого экспедитора, хотя это крайне нежелательно.

— Стойте, стойте, вы Лена?

— Собственной персоной.

— А кто такой командир? Уж не командор ли Дон Альвар явился с ледяным рукопожатием?

— Ну, Леха князя Мышкина командиром звал.

— Он здесь?

— Давно. И давай-ка на «ты». Ты спрашивал у официантки в «Маяке» про Леху?

— Спрашивал. Неужели запомнила?

— Запомнила и описала тебя командиру. С тех пор он тебя по всему Омску ищет.

— С ума можно сойти!

— Можно. Проходи. Есть будешь? Глупый вопрос. Нужно не спрашивать, а ставить на стол. Я сейчас.

— Ради бога, не беспокойтесь. Я сыт.

— Тогда кофе. И расскажи, если не секрет, как можно выжить сибирской зимой без денег и документов. Выглядишь ты прекрасно. Признайся, бабы помогли?

— А как командир узнал, в чем я был одет? Меня же из палаты в больничном халате увели.

— А он там, на месте, провел расследование и узнал, кто тебя одел и во что. Иначе как бы тебя официантка вспомнила?

— Снимаю шляпу. Он гений. А где он сейчас?

— Гений — у родни в своей немецкой деревне. Но сегодня он обязательно вернется. Вот будет сюрприз!

— Лена, а давайте я вам расскажу о себе в двух словах, а вы мне про предстоящую работу экспедитора, если можно, поподробнее.

— Опять на «вы»?

— Прости, забываю.

«Про липовый паспорт лучше не распространяться, — решил он, — а про все остальное можно, но без хвастовства».

— Помогла девушка. Нашла квартиру, вернее, домишко с банькой. Она же организовала торговлю.

— Чем промышляем?

— Мелочовка. На левом берегу покупаем, на правом перепродаем.

— Тогда слушай. Леха организовал дело, но успел поработать всего пару весен. Вот эта квартира — результат его торговой операции. В Перми на заводе имени Дзержинского выпускают мотопилы «Дружба». Цепи и запчасти — чудовищный дефицит. Даже не так, дефицит — это когда чего-то мало, а запчастей и цепей вообще нет в продаже. Леспромхозы хватают с руками и платят наличными. Один завод на всю страну. Пилы выходят из строя, а запчастей нет. Чем лес валить? Как выполнять план? Пермяки организовали какой-то очень сложный механизм воровства. Я в этом не секу, но знаю, что схема работает только зимой. То ли темнеет раньше, то ли они в снег прячут ворованное, а потом каким-то образом извлекают, не знаю. Всю зиму воруют, а летом продают. Товар нелегкий. Все пакуется в тяжеленные ящики. Нужны два здоровых мужика, чтобы развезти товар по леспромхозам. Леха поставлял цепи на север Свердловской и Пермской областей, в Якутию, в Красноярск. Лехи, как ты знаешь, уже нет, а его товарищ — в тюрьме. Найти здоровых мужиков — не проблема, проблема в другом.

— Как только они познакомятся с продавцами и покупателями, ты станешь им не нужна.

— Конечно. Верно просек, Михаэль. Нужны физически сильные, надежные мужики. Дело нелегкое, рисковое, но навар такой, что один раз развезете товар и вернетесь на «Жигулях».

— А чем оно рисковое?

— Ну, например, в Соликамске, как мне вчера сообщили, бандюган по кличке Слон выдает себя за посредника. Как он пронюхал про бизнес — не знаю. Вы же сами не будете по леспромхозам мотаться? Вы должны будете в более или менее крупных городах встречаться с посредниками. Теперь представь: вы звоните по указанному телефону, договариваетесь о встрече с неким Юдиным, а вместо честного посредника приезжает этот Слон. В нем два метра росту, полтора центнера весу и ствол в кармане. Вы покупаете цепи в Перми, чтобы продать их в десять раз дороже, а он их у вас просто отберет. В Соликамске — целый лесозаготовительный комбинат, а за Соликамском тайги немерено и леспромхозов тоже. Клондайк! Сколько привезешь товару, столько и возьмут. Князь Мышкин в курсе и все тебе расскажет.

— А разве нельзя нанять грузовую машину и на ней развозить по точкам?

— По районам можно даже на такси развозить — все окупится, а на больших трассах, без которых вам не обойтись, без чистых сопроводительных документов, накладных и еще черт его знает чего первый же гаишник задержит машину и засунет вас в тюремную камеру, а товар заберет себе. Леха как делал? Отправлял тихим ходом багаж из Перми по железной дороге до востребования. Пока тот шел, они с приятелем успевали доставить товар в Чусовой, Кизел, Соликамск — в общем, на север области. Повторяю, дело нелегкое, рисковое, но настолько выгодное, что продавцы в Перми долго ждать не будут. На днях звонили. Так что завтра надо вылетать.

Мелкой птахой прощебетал звонок.

Лена открыла дверь, и в комнату вошел князь Мышкин.

— Ich bringe dich um! Wo hast du gesteckt? Ich habe dich vermisst[32]. — Он обнял Михаэля, отодвинулся. — А поворотись-ка, сынку. — Осмотрел. — Мой юный друг! Тяжелые испытания, ниспосланные жестокой судьбой, пошли тебе на пользу. — Повернулся к хозяйке: — Правда, Лена? Обращаю твое внимание на чистейший белок его синих глаз, что свидетельствует о безусловной честности и несокрушимом здоровье. Ну давай, рассказывай. Нет, сначала я тебя успокою, ибо вижу тревогу в лике твоем. Гнусный симулянт негодяй Хидякин жив и здоров. Профессор Минкин перед выходом на пенсию даровал нам свободу. Я вычислил Матильду. Необыкновенная особа. От нее узнал, во что ты одет. Кстати, а где твое роскошное кожаное пальто? Молчу. Это потом. Доктор Савушкин впал в радостный запой в первый же день после выписки. Его уволили с работы, и теперь он может смело пить, как он сам выразился, «не корча из себя трезвого». Ну, успокоил я тебя? А теперь давай, мой дорогой, рассказывай. А потом ты просто обязан познакомить меня со святой женщиной, которая спасла тебя от верной гибели. Я уверен, что такая существует. В противном случае грош цена моей проницательности. Давай, не мучай нас, Михаэль, и начни с романтического: «Я вошел в автобус. Глаза наши встретились и…»

— Вы меня пугаете, князь. Вольф Мессинг отдыхает. Все точно, кроме маленького нюанса. Я увидел ее не в автобусе, а в троллейбусе, но это сути не меняет. А дело было так…

* * *

Тяжелое русское пиво — надежное, безотказное и испытанное веками мочегонное средство. Сочетание же пива с водкой может довести чувствительные дамские почки до мочеизнурения.

Зачем, спрашивается, нужно было пить пиво зимой? А чем прикажете охладить организм, перегретый благословенным парком русской бани?

Тетя Васса столько раз выбегала в фекально замороженный туалет, что к приносимому ею смердюнчику на ворсинках шерстяной кофты привыкли и перестали обращать на него внимание. На ее «ой, наса, наса, наса», сопровождающее каждое возвращение хозяйки в дом, реагировал один князь Мышкин. Но даже при своем остром уме, феноменальной памяти, способности к абстрактному мышлению и глубокому анализу он не смог расшифровать значение слова «наса». Это был первый случай в его жизни, когда он, прокрутив в голове десятки, если не сотни вариантов, не смог прийти хоть к какому-то более-менее приемлемому.

Как и следовало ожидать, он не сказал лаконичное «сдаюсь». Он предложил наполнить сосуды и изрек как по писаному, хотя был уже предельно пьян:

— Крупнейший специалист в области семантики и синтаксической типологии Эмиль Бенвенист выдвигал критерии разграничения ярусов языка… О чем это я? Ага, вспомнил. «Ой, наса, наса, наса». Продолжим. Так, например, разрабатывая теорию высказывания, он последовательно применяет традиционный для лингвистики термин discours в новом значении — как характеристику «речи, присвояемой говорящим». Он понимает под дискурсом экспликацию позиции говорящего в высказывании… Я не совсем трезв и теряю мысль… Алкоголь дает ложное впечатление раскованности ума, а на самом деле… В данном случае объектом анализа выступает троекратное повторение неизвестного мне отрезка текста, который… Опять я сбился с мысли. Вспомнил. Размышляю о лингвистике. Если ива, то обязательно плакучая, если мерзлота, то вечная. Как это верно, господа! Неизбывной и вечной печалью веет от замороженной мочи. — Князь с пьяным недоумением оглядел присевшую рядом хозяйку, потом окружающих и поднял бокал. — Короче, предлагаю выпить за здоровье присутствующих здесь дам.

— Ну ты даешь. Ни хрена не поняла, но уважаю. Тебя, князь, в омский КВН нужно устроить. В чемпионы страны вывел бы команду. — Тетя Васса выпила очередную порцию мочегонного и тут же сорвалась в туалет.

— Князь, я расскажу вам нашу с Михаэлем версию значения слова «наса». Но это потом. Сейчас стесняюсь.

— Михаэль, где ты нашел эту прелесть? Любочка! Я скорее поверю в нечестность Михаэля, чем в женскую застенчивость, но все равно ты обворожительна. — Мышкин перегнулся через стол, качнулся, но устоял на ногах. — Позвольте ручку, «галант» по-французски «любезный», так, кажется? — Взял ее руку и поцеловал мизинец. — Господи боже мой! Это не пальчики, это спагетти! И эта хрупкая длань организовала дело и спасла от верной гибели Михаэля?! Склоняю голову. И коленопреклонен навек.

Пили за предстоящий отлет Михаэля с князем Мышкиным в Пермь.

— Я бы на месте уважаемой Вассы Никифоровны ни за что не мешал бы пиво с водкой, а если бы такое случилось, пил бы ерш, сидя прямо на унитазе. Но у нее его нет. Сортиры типа скворечник — это позор нации. На Волге ли, на Иртыше ли, на Байкале ли живем, а срать бегаем за ярангу. По-зо-р! Хозяйка — святая наивность — держит тебя за Руслана. Да, пока не забыл: утром нужно будет обязательно купить пачку одного лекарства, потом скажу какого, небольшой молоток, широкие бинты, йод, пару рулонов скотча и две велосипедные цепи. В Перми их может не оказаться, а они нам, судя по всему, пригодятся. Не смотри на меня с недоумением, дорогой мой Михаэль, он же Руслан. Я еще не двинулся умом и не перепутал цепи от мотопилы «Дружба» с велосипедными. Потом все объясню. Однако меня развезло. Надо было меньше париться. Кажется, я понимаю, почему у немцев и французов не прижилась баня, а у русских прижилась. Тут надо разобраться. И начать с письма Наполеона Бонапарта к Жозефине де Богарне, в котором император умолял возлюбленную не мыться перед его приездом как минимум три дня. Почему? Боялся, что туалетное мыло смоет запах и вкус ее естества? Гурман, однако. Опять я забыл, о чем хотел сказать. Любочка, ты уже обратила внимание, какой я болтливый? Найдется у вас местечко для моей захмелевшей головы? Пора ее уложить на подушку. «А завтра в бой, покой нам только снится». — Мышкин прилег на диван. — Любочка, познакомишь сестру с сорокалетним холостяком? Если она как две капли воды похожа на тебя, то я ее уже люблю. Или я слишком стар для нее? Между прочим, Иоганн Вольфганг фон Гете женился на юной работнице цветочной мастерской Кристиане Вульпиус в возрасте пятидесяти семи лет, что не мешало ему всю оставшуюся жизнь волочиться за молоденькими. Спроси у Михаэля, он расскажет, как поэт в более чем преклонном возрасте предавался любовным утехам с… Забыл фамилию… Спроси у Михаэля, он должен знать.

— Это был гражданский брак.

— Какая разница, Михаэль? Хорошо, другой пример. Умирающий, почти парализованный Генрих Гейне посвятил свое последнее стихотворение очаровательной авантюристке, обманом проникшей к нему в спальню, и назвал его «К Мушке». Но большинство стихов он все-таки посвятил Матильде.

— Ох уж эти Матильды! Но тоже ведь гражданский брак.

— Любочка! Девочка! С кем ты связалась? Ты когда-нибудь видела такого буквоеда? При чем тут гражданский или официально зарегистрированный брак? Какая разница, если они умели любить, невзирая на возраст? Все! Я с вами больше не разговариваю. Гутен нахт — спокойной ночи, друзья.

Вернулась тетя Васса. Подошла к Мышкину.

— Разлегся! Дезертир! А для кого я позы на огонь поставила? Ну что за мужики пошли? Поперек себя шире, и такой квелый. Бери пример с Руслана. Трезвый как огурчик. Вставай, пока не убила. Я в баньке дров подкинула.

— Драгоценная вы наша, Васса Никифоровна! — Мышкин поднялся с дивана. — Еще один заход в вашу парилку, и я умру. Единственное, что может меня взбодрить, — это рюмочка водки под ваши фирменные позы, но сначала я закушу грибком со сметанкой.

Михаэль взял со стола бутылку шампанского и один фужер.

— А мы, пока варятся позы, взбодримся в парилке холодным шампанским. Пойдем, Любочка.

— Он уморит меня своим мытьем. Учился бы у Наполеона Бонапарта.

…

Они разделись и вошли в баню.

— Не бойся, моя любовь. Я не буду плескать на каменку.

— Только попробуй, тут и так жара.

Взобралась на полог. Согнула ноги в коленях. Обхватила их руками. Прижала к груди, благосклонно позволяя рассмотреть себя снизу всю.

С громким хлопком бутылка освободилась от пробки.

— Ты же забыл для себя фужер.

— Ничего я не забыл. А здорово открывать шампанское в бане! Не боишься никого окатить пеной.

Налил и протянул ей бокал.

— Шампанское в бане я еще не пила. — Сделала глоток и вернула ему фужер.

Отрицательно покачал головой.

— Не хочешь пить?

— Хочу, но не так. Опусти, пожалуйста, ноги. Ставь их на ступеньку. Вот так. Нет, чуточку подними на носочках. Отлично. И сожми максимально. Я хочу запомнить этот вечер надолго. Навсегда.

Он наливал с шипением вино и пил его из чудного сосуда, образованного плотно сжатыми бедрами и ее пушистым лоном. Слизывал мелкий бисер пота с ее груди и перламутровой чаши живота и снова припадал к ногам.

— С солью пьют только текилу.

— А я пью тебя с шампанским.

— Ой, протекает! По губам текло, в рот не попало. Я чувствую, где по мне бежит. Стыд какой! Что ты со мной делаешь?!

— Выпиваю тебя до капельки.

Сделал последний глоток и разрушил в нетерпении вместилище для вина…

* * *

Замечательное свойство имело многословие князя Мышкина. Оно не напрягало, не надоедало, не раздражало и не мешало думать. Михаэль сидел рядом с ним в самолете, слушал Мышкина и думал о своем, одновременно воспринимая любопытную информацию из уст собеседника.

Князь объяснял причину покупки велосипедных цепей в характерной для него манере:

— Ты никогда не задумывался, как ведет себя бегущая по пастушьему бичу волна? Во-первых, она сохраняет энергию (за вычетом той малости, что расходуется на борьбу с силой трения), во-вторых, она неуклонно и постепенно ускоряется, поскольку кнутовище к концу сужается. Так вот, на тонком кончике плетеного шнура длиной не менее трех и шести десятых метра скорость волны достигает тысячи двухсот шестидесяти километров в час, или трехсот пятидесяти метров в секунду, что превышает скорость звука. Следовательно, хлесткий щелчок бича — не что иное, как акустический взрыв или преодоление звукового барьера. Именно по этой причине земляне слышат хлопок во время преодоления звукового барьера нашими отечественными сверхзвуковыми истребителями «МиГ».

Михаэль понимающе кивнул, думая при этом о другом. Вчера он случайно обнаружил в ее пальто упаковку таблеток. Он искал ключи от входной двери и на всякий случай проверил карманы. Почти сутки понадобилось ему, чтобы вспомнить, что это за препарат. Вспомнил — это смесь алкалоидов спорыньи. Кажется, этот препарат применяют для усиления родовых схваток — это он проходил на ветеринарном курсе. Зачем? Для каких целей купила препарат Люба? Девочка моя! У нее задержка, и она боится мне в этом признаться. Так что она решила сделать? Принять лекарство, чтобы спровоцировать выкидыш. Какой я болван! Почему раньше не удосужился узнать про фармакодинамику препарата? В любой аптеке мне дали бы прочитать аннотацию без проблем. Это, наверное, опасно. В больших дозах, скорее всего, опасно. Нужно обязательно позвонить, чтобы она не делала глупостей. Verdammt! У тети Вассы нет телефона. Ну что за страна? Спутники запускают, космос покоряют, из кожи лезут ради престижа страны и ни хрена не делают для людей. Во всей Германии не найдешь дома без телефона. Что же делать? Спокойно. А что я мог бы предложить, признайся она мне в беременности? Сделать аборт в медицинских условиях? Это подло. А что не подло? Родить ребенка от отца, живущего по чужому паспорту, — это как? Это по меньшей мере безответственно перед ребенком. Почему я не предохранялся? Надеялся на нее? А она на что надеялась? Она о чем думала? А вот это никому неведомо. Тайна. Любочка много думает и мало говорит. А если говорит, то всегда по делу. Не в этом ли секрет ее обаяния?

— Когда я впервые прочитал про акустический взрыв, — продолжал князь Мышкин, — я подумал, что неплохо было бы изготовить из сверхпрочного и очень легкого титана экспериментальную модель бича в виде конусной цепи, звенья которой были бы соединены не параллельными сцепками, а крестообразными для максимальной гибкости и приближенности к оригиналу. Представляешь, какую разрушительную силу имело бы последнее звено в цепи, достигни оно скорости звука? Убивало бы наповал. Брошенный камень оставляет синяк, а дробинка убивает. Почему? За счет скорости. А теперь прошу внимания. Главная сложность применения и самый большой недостаток цепи в том, что разящий конец имеет свойство отскакивать после удара и бить в лоб хозяина боевого оружия. Но это легко предотвратить, если не забудешь после нанесения удара повернуть кисть всего на один градус наружу. Бил левой — поверни кисть влево, нанес удар правой — поверни кисть чуточку вправо. Я не знаю человека, способного продолжать сопротивление после того, как его хорошенько пригладили велосипедной цепью по голове. Большая площадь поражения, выраженная болевая реакция на обширную травму, ну и, конечно же, сотряс примитивных мозгов. А кроме того, велосипедная цепь не является официально признанным холодным оружием, внешне она безобидна, компактна, легка и свободно умещается в кармане. Вопросы будут?

— А кого нужно бить? — Михаэль повернулся к князю Мышкину.

— Об этом я хочу с тобой поговорить.

«Любочка настаивала, чтобы я позвонил деду. Странно, но чем дольше я молчу, тем страшнее набрать номер его телефона. Свинство, конечно. Тем более что по существующему курсу марки по отношению к рублю я уже кое-что скопил и могу не признаваться в унизительном для меня ограблении. Но дед спросит про лошадей, а что я ему скажу? И как я объясню ему полугодовое молчание? Судя по тому, что придется кого-то бить велосипедной цепью, не исключена вероятность осложнения ситуации. Все-таки разумнее было бы позвонить после разведки на месте дома его родителей. Подожду».

— Лена рассказала тебе про соликамского Слона? — спросил князь Мышкин.

— Да.

— Ну и что ты думаешь по этому поводу? Подозреваю, что ты хотел бы развезти товар до Березников, а в Соликамск не ехать. Так ведь? Не осуждаю, но после знакомства с историей твоего ограбления я объявил всем этим козлам священную войну джихад. Я имею на них такое зубило, что при всей моей ненависти к марксизму-ленинизму вынужден эксплуатировать такое понятие, как «экспроприацию экспроприаторов». Иными словами, отныне я исповедую их мерзкий пролетарский лозунг «Грабь награбленное». По этой причине именно в Соликамск я и поеду. Не скрою, что кроме чисто морального удовлетворения и материального вознаграждения я надеюсь в случае удачного завершения операции получить еще кое-что. Молчу, ибо могу сглазить. Ну как? Впрочем, ты вправе отказаться.

— Я не откажусь.

— Вот и чудненько. Нужно все хорошенько обмозговать. Детали обговорим позже. Сейчас объявят посадку.

* * *

В Перми они нашли продавца. Закупили цепи и запчасти. Отправили багажом до востребования в Красноярск и Свердловск, а оставшуюся часть повезли с остановками по горнозаводской линии на север области.

— Если бы Соликамск не был конечной остановкой, — делился размышлениями князь Мышкин, неспешно обматывая велосипедную цепь скотчем с одного конца для удобства захвата, — никакие Слоны не смогли бы ограбить экспедиторов в прошлом году. Не стал бы он ни стрелять на вокзале, ни калечить. Но продавец, вынужденный ждать обратного поезда, попадает в невыгодную ситуацию. Слон, выдающий себя за покупателя Юдина, находится на своей и подвластной ему территории, а продавец — на чужой и враждебной.

— Не удивлюсь, если и сотрудник милиции на вокзале в одной компании с ним.

— Я тоже не удивлюсь, дорогой Михаэль. Скажу больше, я не удивлюсь, если узнаю, что сам Юдин уже плавает в Усолке или в Каме с пробитым черепом. Хотя нет. Сдается мне, что этот Юдин — обыкновенный наводчик. Как он им стал — дело темное. Пермяки рассказывали, что раньше он был честным покупателем. Это не должно нас волновать. А механизм обмана оригинальностью не отличается. Звонили Юдину, договорились о встрече. Вместо него подъехал Слон с приятелем на «Волге». Пригласили продавца в машину. Тот сел. Не на вокзале же товар показывать? Да и как не показать, когда бежать некуда. Отвезли в лес. Наставили ствол. Забрали все деньги, вырученные от продажи, и товар. Высадили в лесу и уехали. Спасибо, что не убили. А зачем им грех на душу брать? Они точно знают, что в милицию на них жаловаться не побегут. Вор у вора украл. Все продумано.

— Нужно поломать их сценарий.

— Верно, Михаэль. Именно поломать. Давай подумаем, какие могут быть осложнения? Первое: они могут приехать на двух машинах, и тогда нам не помогут ни твое дзюдо, ни моя тренированная штангой мышечная масса и никакие велосипедные цепи. Второе: Слон может приехать с приятелем, у которого тоже будет в кармане пушка. В это я мало верю. Придется рискнуть. Третье: они приедут вдвоем, только с одним стволом, но без денег. Тогда зачем нам вообще с ними встречаться? Четвертое, они вложат нас любому прикормленному менту, и нас просто повяжут за спекуляцию ворованным товаром. В этом случае мы будем вынуждены отдать им все вырученные от продажи деньги и плюс к тому товар. В главном ты прав. Нужно выходить в Березниках. Но свидание со Слоном не отменятся, а переносится на один день. Нам обязательно нужно несколько облегчить себя. С тяжелыми ящиками нас не возьмут ни в одну гостиницу, и вообще с ними мы утрачиваем столь необходимую нам мобильность. Купим два самых больших чемодана и максимально вместительный рюкзак. Перегрузим товар. Перетянем чемоданы ремнями для прочности. Позвоним из отеля квазипокупателю и постараемся повести разговор таким образом, чтобы прозондировать абонента, навязать ему свои условия сделки и лишить его привычного маневра. Если он согласится на предложенный вариант — доберемся до Соликамска на такси.

— Потащим оба чемодана в отель?

— Нет, Михаэль, один придется сдать в камеру хранения. Туда же будем вынуждены спрятать деньги.

— Это опасно. Может, лучше переслать деньги в Омск телеграфом?

— Спрятать деньги в чемодане не опаснее, чем ехать со всей суммой на встречу с предполагаемыми бандюганами. Про Омск я думал. Мне кажется, неразумно оставаться на чужой территории без денег. Мало ли что? Обмотаем чемодан скотчем, никто на такую тяжесть не позарится.

— А вдруг приедет настоящий покупатель?

— Ради честного покупателя смотаемся еще раз в Березники. Все окупится сторицей.

* * *

Они катили в Соликамск с молчаливым уральским бомбилой на нехилом моторе, и оба прокручивали в уме вчерашний телефонный разговор с посредником.

Князь звонил покупателю из гостиницы. Он уведомил клиента, что товару у них на три штуки, но разговор о продаже начнется только при одном условии: клиент должен сначала показать деньги, и только потом ему покажут товар.

«Вы, господин Юдин, поймите меня правильно. Я страхуюсь не по причине врожденной недоверчивости, а потому, что имею печальный прецедент». Он наврал Юдину про попытку кинуть их с напарником в Кизеле, в результате чего его партнер по бизнесу сломал в драке обе кости предплечья и теперь ходит в гипсе.

— На чем вы приедете? — спросили на том конце провода. — Как я вас узнаю?

— Узнаете по забинтованной руке, но давайте, дружище, наоборот. — Князь подмигнул внимательно слушавшему Михаэлю. — Лучше вы нам скажите, где вы нас будете ждать, и мы сами вас найдем.

— Белая «пятерка». Номер по порядку — один-два-три. Буду стоять у привокзальной площади. В одиннадцать утра устроит?

— Нас, кроме «Белого лебедя», все устроит.

Михаэль терпеливо дождался окончания разговора.

— А что такое «Белый лебедь»?

— «Белый лебедь» — это одна из пяти колоний для заключенных пожизненно.

— Странно.

— Что именно?

— Странно несоответствие романтического названия со столь мрачным местом.

— А мне показалось странным несоответствие тембра голоса с предполагаемой комплекцией абонента. Слон, по рассказам, крупный мужик, а голос… Собственно, при чем тут голос? Есть мелкие мужички с зычными голосами и, наоборот, внушительные самцы с подозрительно женскими фальцетами. Короче, комплекция не влияет ни на размер детородного органа, ни на голос. Что-то меня на прописные истины потянуло, аж самому противно. Мне вообще кажется, что мы под влиянием рассказов пермяков нафантазировали, сами себя напугали до смерти и демонизировали одноразового банального гоп-стопника по кличке Слон. Его, может быть, прошлогодний экспедитор специально придумал, чтобы напугать потенциальных конкурентов. Может такое быть?

— Сомневаюсь.

— Вот и я сомневаюсь, а «в сомнении, — как говаривал мой тезка Лев Николаевич Толстой, — воздержись». Давай будем следовать разработанному сценарию. Итак, что нужно сделать? Прежде всего нужно изобразить перелом твоей правой руки. Если все пойдет так, как я предполагаю, то… Молчу, молчу, молчу. Рукоятка молотка кругловата. Нужно ее основательно уплощить.

Князь Мышкин стесал перочинным ножиком лишнюю часть рукоятки и крепко прибинтовал сначала головку молотка к ладони, а потом рукоятку к предплечью.

— Сожми пальцы. Удобно для захвата?

— Вполне. — Михаэль прорепетировал захват.

— Отлично. Универсальный боевой инструмент. Хитроумным японцам такое и не снилось. Ты можешь расколоть череп врагу и одновременно не утрачиваешь хватательную функцию конечности. А может, лучше на левую? Чтобы правой ты мог выхватить велосипедную цепь и отоварить противника? Давай лучше левую.

— Нет. Я чувствую себя в большей безопасности, имея молоток в правой. Ты пробовал когда-нибудь есть левой рукой?

— Сейчас попробую.

Мышкин взял в левую руку графин и нацедил в стакан воды.

— Действительно, неудобно. Ты прав. Но чего-то не хватает для достоверности. Я понял! Нужно сделать петлю из бинта, надеть ее на шею, и ты бережно подвесишь травмированную руку для убедительности.

Осмотрел Михаэля. Достал пузырек и обильно полил йодом наружную сторону запястья.

— Ну нет, князь. Как человек с ветеринарным образованием могу ответственно утверждать, что ни один хирург не станет накладывать на гипс наружного средства.

— Я умышленно отяготил твой диагноз. У тебя закрытый перелом лучевой и локтевой и открытый перелом пястных костей. Это во-первых. А во-вторых, пятно йода должно свидетельствовать о недавно полученном увечье, хирургическом вмешательстве, следовательно, и это самое главное, пятно должно автоматически вычеркивать тебя из ряда потенциальных бойцов. Ты для них калека. Неспособный к сопротивлению, занятый только одной мыслью, как бы не ушибить травмированную лапку.

* * *

Они приехали задолго до встречи.

Михаэль остался с чемоданом на предпоследней перед вокзалом остановке, а князь Мышкин с тяжелым рюкзаком на плечах отправился на разведку.

Белая «пятерка» подъехала ровно в одиннадцать. Из машины вышел неприметный молодой человек лет тридцати. Зябко поежился. Огляделся. Взглянул на часы.

— Господин Юдин, — окликнул князь.

— Он самый. — Взглянул спокойно и доброжелательно. Улыбнулся. — А где ваш перевязанный напарник?

— Напарник рядом, и товар тоже, но мы договаривались… Извините, конечно, но…

— Пустяки. Все правильно, — Юдин вынул из кармана пачку денег, — нет проблем. Покажите товар.

— Поехали к остановке. — Мышкин указал рукой направление.

Водитель увидел Михаэля с перевязанной рукой. Вышел из машины.

— Где вы такой чемоданище откопали? В салон не войдет. Давайте в багажник. Заедем куда-нибудь в закуток. Там и посмотрим. Тут менты шныряют. Лучше не рисковать.

— А далеко закуток?

— Можно в школу заехать.

— А где эта школа?

— Да вот через двадцать метров.

Заехали во двор. Остановились между корпусом и кочегаркой.

— Что-то детишек не видно. — Князь озабоченно покрутил головой.

— Сегодня воскресенье.

Вышли из машины. Водитель открыл багажник.

— Ну что у вас там? Показывайте.

— Магнето, катушки, прерыватели, поршневые кольца, конденсаторы, цепи — в общем, сами смотрите. — Князь открыл чемодан.

— А в рюкзаке что? — осведомился покупатель, и Михаэля странным образом напряг внешне безобидный вопрос. Точно таким же голосом спросил у него неприметный таможенник про содержимое красного рюкзака.

— Цепи.

— Покажите.

Помог снять рюкзак. Михаэль поморщился, словно ему было больно двигать больной рукой.

— Маловато, — бегло взглянул на содержимое рюкзака, — по телефону больше обещали. Тут на три куска вряд ли будет.

— А мы себя после кизеловского кидалова страхуем. Нужно будет — завтра еще столько же привезем.

Увлеченные демонстрацией товара, они не сразу заметили, как большой человек в светлом плаще вышел из кочегарки и остановился у них за спиной.

— Самая капризная в мире техника, и ни одной запчасти в розничной продаже. — Человек взвел курок пистолета вместо приветствия. — Запчастей йок, а она, падла, не заводится. Обшманай их, Колян. — Двинул стволом в их сторону. — И тихо стоять. Не дрыгаться. Один скок — и восемь дырок в требухе. Это ясно?

— Лицом к стене, — жестко приказал Колян, — ноги шире.

Вывернул им карманы.

— Вооружились, — показал Слону велосипедные цепи. — А бабки где?

— Я же говорил по телефону, кинули нас в Кизеле. — Лицо Мышкина оставалось непроницаемым, и только интенсивная игра желваками выдавала волнение.

— Что ты мне втираешь? — Слон подошел ближе. — А в Лысьве, Губахе, Гремячинске, Чусовой, Александровске тоже кинули? Ну-ка выясни, Колян, где они бабки заныкали.

— На колени, сучары!

Михаэль взглянул на князя и понял, что нужно подчиниться.

Они встали на колени.

— Скотчем обмотали для удобства.

Колян поднял велосипедную цепь, и князь вдруг схватился за левую половину груди и уткнулся лбом в холод бетонного фундамента.

Свистнула цепь, рассекая воздух, и опустилась на голову князя.

Заструилась по голове кровь, потекла на шею. Князь закатил глаза и сполз набок, хватая себя за сердце. Обильная розовая пена наполнила рот и тошнотворно сползла на подбородок.

— Сдох, что ли, с пересеру? — Слон брезгливо дотронулся носком ботинка до его виска.

— У него врожденный порок сердца, — сказал Михаэль и без разрешения встал с колен.

— Schlag ihn[33], — слишком четко для умирающего от сердечного приступа приказал князь.

И в следующее мгновение Мышкин молниеносно выполнил железный захват обеих ног врага с одновременным рывком на себя.

Слон раскинул руки, пытаясь удержать равновесие.

Удар Михаэля пришелся ему чуть выше уха. Глухо, точно в сырой кирпич, бахнул по черепу перебинтованный молоток.

Слон выронил пистолет и завалился на спину.

Колян бежал к машине. Он успел заметить, что рука Мышкина ближе к пистолету, чем его.

Ухватился за ручку двери, но открыть не успел. Михаэль догнал. Выбросил ногу выше плеча и, почти упав, приложился взъемом ступни под подбородок.

Безвольно мотнулась голова, подогнулись ноги, судорожно дернулось туловище, как это бывает при тяжелом нокауте, и Колян улегся параллельно кузову — головой под переднее колесо.

Встал, шатаясь, на четвереньки. Повертел головой, приходя в себя, и распрямился, опершись на капот машины.

Князь поднял с земли цепь, приблизился, подождал, когда поверженный противник займет вертикальное положение, и только тогда взмахнул рукой.

— Это тебе за колени.

Перевернул упавшего ничком, взглянул на его рассеченное цепью лицо и опустил занесенную для второго удара руку.

Второго удара не потребовалось.

…

— Тяжелые грабители нынче пошли, — кряхтел Мышкин, волоча обмякшего Слона в кочегарку.

Усадили рядышком. Обыскали. Забрали деньги. Основательно связали скотчем. Заклеили рты. Ополоснулись тухленькой водичкой из котла. Сели в машину. Михаэль освободился от ненужных теперь бинтов. Скрутил тампон, смочил йодом, прижег рану на голове князя, завел двигатель и выехал со школьного двора.

Вышли из машины у вокзала. Протерли на всякий случай рулевое колесо, рычаг коробки скоростей и дверные ручки. Спустили воздух из всех четырех колес. Бросили в лужу ниппели и ключи зажигания. Прошли сквериком до привокзальной площади. Наняли такси. Докатили до Березников. Получили в камере хранения багаж и успели в последнюю минуту сесть на проходящий поезд № 654 Соликамск — Свердловск.

* * *

Они сидели в комфортабельном двухместном СВ, пили водку, закусывали пахучим ресторанным гуляшом, плохо ощипанной, но очень вкусной курицей, любовались пролетающим за окном пейзажем и вели нескончаемый разговор.

— Михаэль! Вредный ты человек, но как ты ухитрился за пять лет так хорошо выучить неподъемно тяжелый для иностранца русский язык? Как? Ты же не просто хорошо говоришь, ты излагаешь гораздо лучше многих моих соотечественников, у тебя невероятно богатый для иностранца лексикон. Каким образом это удалось?

— Это надо у профессора Счастье спросить.

— Его фамилия Глюк?

— Genau[34]. Замечательный славист. Он дал мне два экземпляра «Войны и мира». Один на русском, другой на немецком. Ежедневно в течение двух лет я по шесть часов в день переводил текст, сличая страницы. И когда дошел до эпилога, я понял, что выучил язык. Так что спасибо Льву Толстому. А кроме того, я умышленно пять лет смотрел только русское телевидение, слушал только русские песни и общался только с русскоговорящими эмигрантами. Но почему я вредный? Объясни.

— Потому что… Слушай, тебе нужно обязательно прочесть книгу известного психолога и специалиста по общению Лилиан Гласс. Книга называется «Вредные люди вокруг нас и как с ними бороться». Главный тезис в очень приблизительном пересказе: человек, который заставляет вас усомниться в собственной значимости, в ваших способностях, отравляет вам жизнь. Порвите с ним! Дружите с полезными! Я знаю сотни толкований имен, но ты ухитрился назвать имя, о котором я ничего не знал, и заставил меня усомниться в собственной значимости. Помнишь, какое?

— Матильда Степановна не жаловала психоаналитиков.

— Помнишь! Молодец! Слушай, а почему я так быстро пьянею? Алкогольдегидрогеназы мало в организме?

— Зато у тети Вассы ее много.

— Это да. Славная женщина. Приняла на грудь бутылку водки и полведра пива — и хоть бы что. «Ой, наса, наса, наса!» Что это значит? Я мозги узлом заплел и не догадался.

— Когда ты схватился утром за сердце, я тоже «ой, наса, наса, наса», да еще эта пена изо рта. Ужас! Я видел, как ты играл желваками, но не понял, что ты таблетку жуешь. Думал, от волнения. Как ты догадался?

— Мужик не должен рассказывать про романы и драки, но я вынужден в виде исключения. Одна моя пассия — сочная дамочка, доложу я, — предохранялась именно этим средством. Пены, должен тебе сказать, как от морского прибоя. Я не поленился и прочитал инструкцию. Слушай. Нет, давай сначала выпьем.

— Давай! За нас!

Худой пес с поджатым хвостом стоял на полустанке.

— Когда я вижу бездомных собак, мне всегда стыдно за мою сытость. — Михаэль ампутировал куриную ножку, попытался открыть окно, но не успел. Поезд тронулся.

— В Германии нет бездомных собак?

— Нет.

— Ни одной?

— Ни одной.

— Вот сволочи!

— Кто?

— Мы, русские, — законченные сволочи, а я — законченная свинья. И объясню почему. Я имел право рисковать своей жизнью, но не твоей. А как тебе русская машина?

— Чудовищно.

— Не понял. Ты рядом с Майнцем живешь? А ты знаешь, что наши из немецкой деревни смотались на «жигуленке» к вам в университетскую клинику — ребенка на консультацию возили, — и ни одной поломки. А от Омска до клиники в Майнце — ровно пять тысяч пятьсот пятьдесят пять километров. По спидометру засекали. А ты говоришь, чудовищно.

— Но в ней же нет гидроусилителя руля.

— А немецкие все имеют?

— Конечно.

— Как на немецком?..

— Серволенкум.

— Вот сволочи!

— Кто?

— Немцы. Лень им, капиталистам, баранку без усилителя покрутить. Но я не закончил. Читаю аннотацию: противогрибковое, противотрихомонадное, пенообразующее и, что самое главное, сперматоцидное средство. Вы чем предохраняетесь с Любой?

— Ничем.

— Но это же… Но она же… Ну конечно, уже… Я обратил внимание в тот вечер, что она практически не пьет. А раньше выпивала?

— Раньше — да.

— И что ты себе думаешь? Эгоист! Но я опять отвлекся. Идея с этим препаратом возникла у меня давно. Как только я стал в уме моделировать ситуацию. Но я не учел одного обстоятельства. Оказывается, в интересном месте пены образуется гораздо больше, чем во рту. Это первый прокол. Я жую, жую, а пены нет и слюны тоже — пересохло во рту, как назло. Кое-как насобирал. Ну а потом, как горечь распробовал, пошла слюна, тут и запенилось. А натурально получилось? Похвали меня. Я люблю.

— Хвалю. А в чем второй?

— А второй прокол в том, что я не помню дней недели. Если бы я сразу вспомнил, что сегодня воскресенье, я бы не согласился завернуть в школу. Цепь ему, козлу, на шею сзади — и повез бы нас, куда приказали. Деньги же при нем были. Я в школу не побоялся заехать, потому что думал, там детишки. Не стал бы он при школьниках волыной пугать.

Князь достал пистолет. Протер рукавом, любовно погладил и понюхал дуло. Натренированным до автоматизма движением извлек магазин. Осмотрел.

— Полный! — Легким, точно рассчитанным ударом с послушным и ожидаемым щелчком вставил магазин на место. — У меня такой «макар» на службе был. А вообще, они дебилы. Нужно было меня бить не тогда, когда я на колени опустился, а когда я стоял. Ты заметил, что я уткнулся лбом в фундамент? Зачем? А затем, что я точно знал, что, во-первых, этот козел меня пригладит моей же цепью, а во-вторых, я тебе уже объяснял механизм бегущей волны. Самым сильным поражающим действием обладают последние звенья цепи. Видел, как распластало морду Коляна последними звеньями? Так вот, когда я просек боковым зрением, что этот козел поднимает цепь, я уперся лбом в бетон и не дал опоясать себя через лоб. Цепь шаркнула по стене, утратила скорость, мазнула по темени, и я отделался незначительной пробоиной.

— А когда ты его за ноги схватил, он же мог выстрелить.

— В том-то и дело, что не мог. В процессе падения мог, конечно, пальнуть и, упав, свободно мог бы разрядить в нас пистолет, но вначале он обязательно должен был попытаться удержаться на ногах. Это физиология. Рефлекс. Это на уровне подкорки. На уровне подсознания. Когда человека резко дергают за ноги, единственное движение, на которое он способен в такой момент, — это балансирование руками в попытке удержаться от падения. Это закон, не имеющий исключений. Тут главное — не дать ему возможности освободить из захвата хотя бы одну ногу. Не случайно борцы любого стиля… да кому я это рассказываю? Ты знаешь это лучше меня. Не случайно борцы дают противнику плечи, локти, даже голову, но шею и ноги — никогда. Этот кретин не сообразил, что физически здоровый мужик, лежащий у его ног, гораздо опаснее противника, стоящего вертикально, принявшего боевую стойку. Не понял и, выражаясь вашим борцовским языком, дал мне возможность «пройти в ноги». И как только он раскинул рученьки для баланса, позабыв о пальце на курке, вот тут ты его и припечатал. Молодчина! Я слышал снизу, как у него чердак загудел. Хорошо, что тебе молоток на правую руку прикрутили. Однако я запьянел. Почему я так быстро пьянею? Уже спрашивал? Значит, действительно запьянел.

— А ты, князь, поспи немножко. Ехать еще далеко.

Князь прилег и закрыл глаза.

* * *

Поблескивая на весеннем солнце новеньким лаком, оранжевый «жигуленок» резво катил по Тюкалинскому тракту.

После Соликамска пошло без приключений. Они так выгодно продали товар в Свердловске и Красноярске, что рискнули вернуться в Пермь. Снова закупились и еще раз доставили товар поездом в Красноярск.

Купили на рынке машину вскладчину. Смотались в Тюмень к бывшему сослуживцу, ныне начальнику ГАИ, за водительскими правами для Михаэля и гнали теперь своим ходом домой без продыха, сменяя друг друга за рулем.

У Михаэля не было доверенности на автомобиль, поэтому он вел машину ночью, а князь Мышкин — днем.

— Ну вот, Михаэль, считай, мы дома. Пятьдесят километров осталось. Подъезжаем к любинскому посту ГАИ, а там ребята серьезные. Звери. Бдят как чекисты. Даже ночью не дремлют. Могут машину обшмонать. Транзитные номера всегда под подозрением.

— За деньги боишься?

— За пушку под сиденьем боюсь. Старайся не смотреть в их сторону. Они как волки — не любят, когда в глаза. Вперед смотри.

Почти миновали кольцевую. Осталось метров пять до прямой трассы на Омск.

Князь Мышкин показал правый поворот и увидел боковым зрением, как постовой махнул жезлом.

Подошел. Представился. Двинул лицом слева направо и чуточку вверх, указывая подбородком на машину.

— Новье? — Вопрос и утверждение в одном слове.

— Две тысячи было на спидометре.

— Значит, новье. Водительское удостоверение и документы на машину.

Изучал внимательно и долго. Не отрываясь от чтения, махнул, не глядя, проезжающему мимо грузовику. Водитель послушно прижался к металлическому ограждению и заглушил мотор.

— Не понял? — Сложил вдвое договор купли-продажи, но не вернул. — Купили в Красноярске, а едете из Тюкалы.

— К теще в Усть-Ишим заезжал.

— На блины?

Вернул документы и не торопясь пошел к грузовику. Сделал несколько шагов. Остановился. Точно знал, что смотрят в спину. Выдержал паузу. Повернулся и направился к машине.

Екнуло сердце у обоих. Застучал в волнении носком ботинка Михаэль. Князь Мышкин наклонился к бардачку, как будто укладывая документы, шепнул, чуть слышно: «Keine Angst»[35].

Постовой хотел наклониться к окошечку, но решил, что, наклонившись, утратит какую-то часть значимости. Повел властно жезлом, сказал, глядя мимо:

— Долго на транзитных не раскатывайтесь.

— Завтра же встану на учет.

Тихонько отъехали. Переглянулись.

— Ой, наса, наса, наса, — облегченно выдохнул князь Мышкин и надавил на газ.

Когда стрелка спидометра завалилась за сто сорок, сбавил обороты, уселся поудобней, спросил, не поворачивая головы:

— Как бы ты назвал нашу машину?

— Гельмут. У деда есть оранжевый BMW. Он называет его Гельмутом.

— Почему?

— Потому что у него работает огненно-рыжий конюх Гельмут.

— Дед — дальтоник?

— Дальтоник? Да он лучше меня цвета различает. У Гельмута шевелюра, как апельсин.

— Я должен это обдумать.

Михаэль откинул сиденье и прикрыл глаза. Легким облачком неспешно поплыли мысли, не мешая погружению в дремотную сладость.

Очень хотелось думать о заветном, о Любе. Приятнее всего было думать о Любе, она всегда незримо присутствовала рядом, но страшно было задумываться о будущем, и он прогнал эти мысли прочь. Он не мог поступить по отношению к ней непорядочно, а как поступить достойно, если она беременна, он тоже не знал. Может ли человек, живущий под чужим именем, позволить себе радость отцовства? Радость позволить может, а взять на себя ответственность за воспитание ребенка — нет. Его в любую минуту могут разоблачить — и с чем в таком случае останется Люба?

Лучше всего отвлекал от невеселых мыслей привычный уже сравнительный анализ, и Михаэль стал размышлять о том, что немецкий полицейский не имеет права без причины останавливать автомобиль для досмотра. А причин может быть сколько? Михаэль подумал и остановился на трех. Страж порядка имеет право остановить машину, если:

а) машина числится в угоне,

б) в машине едут преступники,

в) водитель грубо нарушил правила дорожного движения.

Четвертого не дано. И никакой письменной доверенности для управления автомобилем не требуется, если хозяин доверил тебе руль.

Он думал о том, что немецкий бюрократизм печально известен и отвратителен, но строго ограничен жесткими рамками инструкций, запрещающих параграфов и формуляров. Русский бюрократизм не ограничен ничем, поэтому он гораздо страшнее. Слово «страшнее» показалось Михаэлю неверным. Русский бюрократизм предпочтительнее, потому что у русского бюрократа встречается подобие души и его можно уговорить, разжалобить, подкупить. Немецкий — никогда.

Он покатал на языке аналоги и остановился на недавно услышанном слове «беспредел». Получилось: «Русский бюрократизм гораздо беспредельнее». Фраза отдавала уголовным душком, но по смыслу казалась точнее первого варианта.

— Самыми проблемными делами, а я имею в виду судебный процесс, — начал князь Мышкин, не обращая внимания на закрытые глаза Михаэля, — я считаю дела, связанные с доказательством литературного плагиата.

Михаэль не обиделся на беспардонное вмешательство в его полусонный мыслительный процесс. Он стал слушать вполуха, даже не стараясь предвосхитить конечный результат размышлений.

Ни разу за все время знакомства он так и не смог хотя бы приблизительно угадать ход мысли князя Мышкина. Ненормально сложный для обычного восприятия ум князя Мышкина исключал предсказуемость.

«Почему мы не договорились с Леной о конкретной сумме или ее проценте с выручки? Дать мало — обидим. Дадим много — окажемся в проигрыше сами. Складывается впечатление, что русские стесняются говорить о деньгах, находясь в приятельских отношениях. Конечно, стесняются, а зря. Есть же у них пословица: дружба дружбой, а табачок врозь. Очень правильно сказано, и, если не следовать народной рекомендации, конфликт неизбежен. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Пусть князь сам решает, сколько ей причитается».

— Помнишь, Михаэль, в «Трех товарищах» Матильду Штосс?

— А как же! Беззащитная вдова весом девяносто килограмм вылакала лучший коньяк у Отто Кестера, а потом ходила по мастерской с грацией бегемота и пела песню о верном гусаре.

— Обратил внимание на невероятную для немца снисходительность по отношению к нетрезвой работнице?

— Не обратил. Немцы — латентные пьяницы и поэтому не считают алкоголиков злодеями. На немецких предприятиях стоят автоматы по продаже пива. Я знаю многих законченных пивных алкоголиков, но у них, в отличие от русских, есть внутренние тормоза или, если угодно, ферантвортлихкяйт[36]. Поэтому они не выпивают по дюжине бутылок пива за короткий промежуток времени, как это сделал бы русский, не бьют, захмелев, друг другу морды, не кричат: «Вася, ты меня уважаешь?» — а, находясь в состоянии перманентного легкого подпития, выпивают такое же количество пойла, но не сразу, а подмолаживаются по бутылке каждые два часа и таким образом благополучно дорабатывают до пенсии. До тех пор, пока пьяницы могут хорошо справляться со своими обязанностями, в Германии им гарантирована кутузовская снисходительность.

— Почему кутузовская? Я что-то запамятовал.

— Ну ты же не переводил «Войну и мир» два года по шесть часов в день. Там был полковой смотр, и фельдмаршал увидел старого сослуживца, крепко зашибающего капитана Тимохина.

«Все мы не без слабостей, — сказал, улыбаясь, Кутузов. — У него была приверженность к Бахусу. Храбрый офицер».

— Хороший был мужик фельдмаршал Кутузов. А помнишь, Михаэль, как Бельвис — владелец фабрики дамских пальто и гонщик-любитель — посоветовал Отто Кестеру переделать свое приобретение в швейную машинку?

— В Западной Германии Ремарка не жалуют, но я его люблю и помню это место.

— Почему не жалуют? Классный писатель.

— Его считают красным.

— Вот как? Но я продолжу. Итак, Бельвис сравнивает машину со швейной машинкой, а вот что говорит Остап Бендер Адаму Козлевичу, глядя на его так называемый «Лорен-Дитрих»: «Смотрите, Шура, что можно сделать из обыкновенной машинки «Зингер». Теперь скажи мне, Михаэль, кто у кого украл фразу? Судя по всему — Ремарк, он ведь позже написал роман. Будем считать, что плагиат доказан, но как назвали машину три товарища? Они назвали ее Карлом. Карл — призрак шоссе. Тебе не кажется банальным называть автомобиль человеческим именем после ремарковского Карла и дедовского Гельмута?

— Кажется. Поэтому предлагаю обсудить тему на расширенном заседании с участием Лены, Любы, Люды и тети Вассы. Идет?

— Идет. Без тети Вассы заседание не начнем.

— Вообще-то, знакомство Лены с тетей Вассой не очень желательно. Для Лены я — Михаэль, для тети Вассы — Руслан. Предупредить Лену — значит засветиться с липовым паспортом. Разумно ли это?

— Мысль понятна и, с точки зрения европейца, разумна — использую твое же выражение. Но русские бабы устроены по-другому. В русской женщине, полюбившей фартового блатного, очень быстро формируется особое отношение к правоохранительным органам. Мировоззрение обожаемого бандита укладывается в размягченное инструментом любви сознание русской бабы, как патрон в обойму. А побывавшая замужем за криминальным авторитетом приобретает черты характера, абсолютно исключающие любой добровольный контакт с ментами. Это во-первых. А во-вторых, зачем ей рубить сук, на котором она сидит? Хотя в данном случае лучше подходит другое выражение.

— Зачем резать курицу, несущую золотые яйца?

— Вот именно.

* * *

Впервые в жизни Михаэль напился до бессознательного состояния.

Трудно сказать, что послужило причиной такого опьянения — превышение допустимой дозы, бессонная ночь или обычная усталость, но факт остается фактом: проснувшись ночью, он не мог вспомнить целые фрагменты вчерашнего застолья.

Странно, но он не отмечал у себя ни малейших синдромов похмелья. Не болела голова, не изводила тошнота. Даже сердце не частило, что всегда бывает при алкогольной интоксикации, а билось ровно и спокойно, несмотря на зажатые в локте сосуды.

Люба спала на его правой руке. Лицом к нему. Рука затекла, но он боялся пошевелиться, терпел — боялся разбудить.

За окном посветлело. Смог детально рассмотреть черты лица: «У нее реснички как опахало».

Осторожно поцеловал глаза. Дрогнули веки.

— Еще, пожалуйста.

Поцеловал еще раз. Опустился ниже. Утопил лицо между теплыми холмиками груди.

— Переживаешь? — Положила руку на затылок. Погладила. Утопила пальцы в волосы. — Прячешь лицо в женский бюст, как страус прячет голову в песок?

— Не то слово. Я не помню, как добрался до постели. Позор какой! Не помню, как уехал князь Мышкин.

— Его Лена увезла.

— У них роман?

— Нет, Лена уже имеет бойфренда.

— Рассказала?

— Мне не надо ничего рассказывать, и мне нет необходимости заглядывать в замочную скважину чужой спальни. Молодая женщина с такими вызывающе роскошными формами не будет долго спать одна. Ты ведь тоже вчера за ней волочился.

— Ничего не помню. Что я вчера городил?

— А я тебе расскажу. Я же не пила. Где-то после четвертой рюмки, а ты уже после первой откровенно строил Лене глазки, ты встал, попросил слова и сказал: «Господа! Самки двуногих в отношениях между собой гораздо хитрее и коварнее мужчин. Они завистливы, ревнивы и по-бабски наблюдательны. Они безжалостны к потенциальным соперницам и высокомерны. Мужчина, даже в случае неприязненных отношений, никогда так внимательно и детально не изучает вражеский прикид. Только женщина может спросить у мужа, встретившего на улице их общую знакомую: «Во что она была одета?» Подобный вопрос со стороны мужа может означать только одно — наличие в его организме сверхкомплектной дамской хромосомы». Короче, князь Мышкин, а он наклюкался тоже, вчера отдыхал. А еще ты противопоставлял изящество пышности, изысканность — роскоши (изящество и изысканность, разумеется, я, а роскошная пышность — Лена), а еще ты заклеймил позором и предал остракизму неизвестного тебе автора песни «Просто я работаю волшебником». Кстати, откуда ты ее знаешь?

— Нас заставляли на факультете славистики часами слушать пластинки с русскими песнями. И что я сказал?

— Ты сказал, что говорить женщине: «Хочешь, некрасивую тебя сделаю, как Золушку, красивой?» — по меньшей мере бестактно и что почтенные немецкие фрау забросали бы этого горе-сочинителя гнилыми помидорами.

— Прекрати, умоляю! Дай мне веревку, я пойду и повешусь со стыда у тети Вассы в туалете.

— А еще ты демонстративно разговаривал с князем на немецком, что мерзко. Никто же не понимал, о чем вы. Может быть, вы обсуждали присутствующих за столом.

— А что сказала тетя Васса?

— Эта добрая женщина ни хрена не поняла. Она думает, что Руслан Имраев научился немецкому у наших баптистов.

— Gott sei dank!

— Что ты сказал?

— Я сказал: слава богу. Но почему меня заклинило на взаимоотношениях двуногих самок?

— А потому что Лена пришла расфуфыренная, вся в золоте, а мы с Людой оделись скромно, но со вкусом, и между нами поначалу возникла легкая антипатия. Ты это каким-то образом просек и решил нас помирить. Антипатия быстро растворилась в водке — они уже через три рюмки целовались с Людой и клялись в любви и дружбе, а ты все не унимался и даже одарил Лену примирительным комплиментом про ее ошеломительную женственность и, чтобы нам с Людой не было обидно, снизошел и до нас, наврав про нашу нежную телесность. А еще…

— Прекрати. Я сейчас сдохну. Это чудовищно. Мне нельзя пить. Я алкоголик. Я не могу прилично себя вести. Так напиваются только отброски общества.

— Не отброски, а отбросы. Ой, наса, наса, наса?

— Еще как!

Она попыталась оторвать его голову от груди, но он не дал. Обнял и еще плотнее прижался лицом.

— В глаза мне, в глаза мне, кому говорят. Алкоголик несчастный! И не целуй мне соски — они стали безумно чувствительные.

— А можно я их буду лизать? Это так вкусно.

— Можно. Европеец мой любимый! Это ты-то себя не можешь прилично вести? Если бы все русские мужики, перебрав, вели себя так, как ты себя вел вчера, у нас закрылись бы все вытрезвители. А вместо них открылись бы роддома и детсадики.

— Со штабелем маленьких матрасиков и двумя прелестными близняшками?

— Не можешь забыть?

— Не хочу забывать. А вот интересно, беременная женщина сохраняет влечение или нет?

Вложил руку в теплоту пушистого разъема, и она податливо раздвинула ноги, не препятствуя пальцам.

— Ты в этом уверен?

— В беременности? Как в том, что меня зовут Михаэль, а не Руслан. У тебя набухла грудь и потемнела ареола, а внизу из-за венозного полнокровия ты стала малюсенькая и оттого необыкновенно заманчивая.

Она засмеялась, и он с восторгом ощутил кончиками ласкающих пальцев, как у нее чудно сотрясается внутри под животом.

— Повтори, ой, я не могу, повтори, какое там у меня полнокровие? Венозное? Это тебя на твоем кобыло-ветеринарном так хорошо научили?

— Породистые кобылы и вожделенные женщины, любовь моя, — самые прекрасные существа на свете, иначе бы ваш невинно убиенный озверелыми коммунистами Исаак Эммануилович Бабель не написал бы бессмертное: «Мы были молоды, и жизнь нам представлялась, как большой зеленый луг, по которому бродят женщины и кони». Но ты не ответила про сохранность влечения? Безумно интересно. Просто исхожу слюной от похотливого мужского любопытства. Знаю, что сохраняет, поскольку беременная женщина — это гормональный завод, но можно ли? Прекрасная, смогу ль?

— Только деликатно…

* * *

Гремела нарочито громко посудой тетя Васса, хлопала дверями, разносила по дому, как заклинание, уже привычное «ой, наса, наса, наса» и ворчала, поглядывая на часы: «До вечера лежать будут? Два часа уже!»

Знала, что молодожены съезжают с квартиры. Скучала заранее, хотела наговориться впрок, а они все не вставали с постели.

— Мне иногда делается так страшно, — шептала Люба, — так беспричинно тоскливо и тягостно, что я боюсь закричать от ужаса. Спроси меня почему — не отвечу. Это необъяснимо, это на уровне предчувствия.

— Обычная реакция на усиление работы надпочечников на ранней стадии беременности.

— Слишком заумно. И не только поэтому.

— А почему?

— Потому что я точно знаю, что после белой полосы в жизни наступает черная.

— Поэтому ты хотела принять таблетки?

— Нехорошо лазить по чужим карманам.

— Я ключи искал.

— А скажи, только честно: ты бы хотел, чтобы я спровоцировала выкидыш?

— Нет. Это опасно для жизни.

— Ты говоришь неправду, вернее, полуправду. Разумеется, ты бы не хотел, чтобы я подвергала опасности свою жизнь. Верю, но еще больше ты бы хотел, чтобы этой беременности не было вообще. Так ведь?

— Можно я отвечу в манере князя Мышкина? То есть начну издалека.

— Давай.

— Я поинтересовался процедурой получения заграничного паспорта, без которого я не имею возможности покинуть пределы России. Ну так вот. Кроме свидетельства о рождении, мне необходимо предоставить военный билет и трудовую книжку. Даже если представить себе невозможное, а именно, что криминально одаренный художник-график Платинский достовернейшим образом сфабрикует мне метрику, военный билет и трудовую книжку, все равно провал неизбежен. Они выборочно проверяют указанные там места работы, а в отдельных случаях требуют характеристики. Замкнутый круг. А теперь скажи мне: может ли потенциальный уголовник, если, конечно, он не последний кретин, радоваться предстоящему отцовству?

— Ты прав. Это безответственно перед будущим ребенком, но знай, что я не случайно залетела. Я знаю, я чувствую, я предвижу, что нас разлучат обстоятельства, и именно поэтому хочу родить от тебя ребенка. От тебя, слышишь, от тебя и больше ни от кого. Ты не переживай, я справлюсь сама, и не думай о плохом. Давай поговорим о смешном.

— Нет, давай договорим. Это важно для меня. Я немец. А немцы привыкли планировать свою жизнь. Когда у меня не было ни гроша в кармане и крыши над головой, я мечтал о любом удостоверении личности как о манне небесной, а теперь, когда появились деньги, машина и перспектива покупки собственного жилья, чужой паспорт жжет мне пальцы, и я не знаю, как от него отделаться. Ты вправе расценить мое поведение как черную неблагодарность по отношению к тебе, как проявление трусости, но уверяю тебя, что это совсем не трусость, а трезвый взгляд на вещи. Я не хочу, чтобы мой сын носил фамилию Имраев. Мой сын должен носить фамилию Деринг с сословной приставкой «фон», а для этого я должен каким-то образом вернуться в Германию и восстановить свое имя. Ты бы поехала со мной?

— Навсегда?

— Не люблю это слово. А слово «вечность» вообще ненавижу.

— А как по-немецки «вечность»?

— Die Ewigkeit.

— Противно.

— Ты не ответила на вопрос.

— У вас на факультете славистики в фонотеке не было такой песни, я ее петь громко не могу — реветь охота, я тебе ее тихонько промурлычу: «Нет, мой милый, никуда я не уеду. Шум проспектов и меня зовет и манит. Понимаешь, я не вынесу разлуки. Ты прости меня, избавь от этой муки, или сердце разорвется на кусо-о-очки»? Ты, думаешь, я не знаю, как у вас там все хорошо, чисто и спокойно? Знаю, но что я там буду делать без языка?

— Язык можно выучить. Женщины способны к мимикрии, а значит — и к изучению чужого языка. Русские жены немцев-переселенцев быстрее мужей овладевают языком.

— А кем я буду там работать?

— У деда такое состояние, что можно прожить не работая. Я — единственный наследник.

— Будем ждать, пока дедушка умрет?

— Почему ждать?

— Ну а как? Банковские счета и недвижимость наследуют, как правило, после смерти владельца. Приедем к тебе домой, засядем и станем подленько ждать? Здесь у меня, прости, у нас — твердый и очень приличный, даже по немецким меркам, доход, квартира будет в двух шагах от оптовки — торгуй, не ленись, а там?

— А там у тебя буду я.

— Навсегда, навечно?

— Отомстила! Коварная женщина. Меняем тему. Князь понравился Людмиле?

— Это Людмила ему понравилась. Ты вообще ничего не помнишь? Пьяница! Он же ей вчера песню пел: «Отчего ты мне не встретилась, юная, стройная. В те года мои далекие…» А когда дошел до слов: «Голова стала белою, что с ней я поделаю? Ты любовь моя последняя, боль моя», — прослезился даже. Хорошо поет, между прочим.

— А она?

— А она его дядей Левой зовет и ваще.

— Что вообще?

— Она на тебя запала. Давно уже. Младшие сестры часто влюбляются в мужей старших сестер.

— А ты старше?

— Конечно. На целых пятнадцать минут. Только не говори, что тебе неприятно ее внимание. Ты же нормальный мужик, а все нормальные мужики внутренне готовы к сексуальному приключению. Молчи, ничего не говори, а то обязательно скажешь неправду. — Закрыла ему рот ладонью.

Он не отнял. Наоборот, прижал ее кисть плотней и дотронулся кончиком языка до нежной ладони.

— Ой, щекотно! Прекрати, щекотно! Сейчас тетю Вассу позову.

Отпустил ладонь. Попытался раздвинуть ей бедра, но она не дала.

— С ума сошел! Тетя Васса пол моет в коридоре. Слышно каждый скрип. Давай расскажи про твой план.

— Про наш план. Давай. Что нам нужно сделать сегодня? Послать деньги в Тюмень Сергею. Долги нужно отдавать.

— Ты был в Тюмени, почему не отдал?

— Адреса не было с собой. Дальше. Нужно поставить машину на учет и получить доверенность на управление автомобилем. Дальше. На этой неделе нужно обставить квартиру и переехаться.

— Не переехаться, а переехать. А что нам перевозить? Нищему собраться — только подпоясаться.

— Не перебивай фона Деринга и не скромничай. Нищие не покупают за наличные деньги дорогие квартиры в новых домах с видом на Иртыш. Дальше. Мы едем с князем на родину моих предков. Я отдаю долг Матильде Степановне.

— Она красивая?

— Она привлекательная. Дальше. Мы пытаемся определить местонахождение дома прадеда. Это почти невозможно, не имея четкого плана, но мы попытаемся. Я многое помню из схемы. Дальше. Независимо от результатов поиска я должен каким-то образом пересечь границу, реабилитироваться перед дедом, восстановить документы и вернуться за тобой. Поедешь жить со мной на Рейн?

— Рейн больше Иртыша?

— Рейн быстрей и чище. Поедешь?

— Куда я денусь? Но ты сначала вернись.

* * *

Артур Шопенгауэр, любимый философ старого Оскара фон Деринга, отрицал случайность и полагал, что совпадения являются следствием мировой гармонии, которая приводит к взаимопересечению людских судеб. Согласно закону парных случаев, одна ситуация каким-то мистическим образом моделирует другую, очень похожую. И не только ситуация, но и произнесенное слово при определенных обстоятельствах может… Впрочем, судите сами.

В городе Омске в доме у добрейшей тети Вассы на жаркой пуховой перине, благодарно обнимая возлюбленную, пылкий Михаэль фон Деринг ровно в два часа дня по местному времени произносит: «…реабилитироваться перед дедом». И ровно в девять утра (разница во времени пять часов, следовательно, в то же самое время) в университетской клинике города Майнца, который находится в пяти тысячах пятистах пятидесяти пяти километрах (по спидометру засекали) от сибирской столицы, лечащий врач-невропатолог дает последние рекомендации ослепительно красивой молодой женщине перед выпиской ее родственника из больницы.

Он говорит, что нарушение мозгового кровообращения у ее дедушки — еще не катастрофа. В столь почтенном возрасте и не такое случается, и он еще легко отделался, а ей в ее положении (вежливый намек на выпуклый живот очаровательной фрау) нельзя волноваться, а нужно думать только о том, чтобы благополучно разрешиться от бремени и подарить мужу здорового ребенка. Доктор кивает на рыжеволосого спутника будущей мамы, принимая его за супруга.

«Господин Оскар фон Деринг, — тоном, близким к вызывающему, поправляет доктора беременная прелестница, — мой законный муж, а не дедушка».

Смущенный невропатолог извиняется, делает неуместную паузу — считает в уме разницу в возрасте супругов, — приходит в состояние тихого обалдения от предполагаемой цифры, но искусно скрывает изумление. Доктор произносит еще несколько дежурных фраз, мол, пациент больше не нуждается в интенсивном медикаментозном лечении, а нуждается всего лишь… Тут он на секунду задумывается, как будто ждет, когда в Омске произнесут нужное слово, смотрит на часы и произносит: «…нуждается в реабилитации».

Молодая супруга в сопровождении рыжего спутника спускается на бесшумном лифте в просторный вестибюль клиники и садится в мягкое кресло.

— Гельмут, а что такое «реабилитация?» — обращается дама к спутнику, движением кисти предлагая ему занять место рядом с ней.

— Он что, совсем ку-ку? — Гельмут делает маятникообразное движение ладонью рядом с лобно-височным углом черепа. Так немцы характеризуют психическое состояние, которое россияне обозначают обидным вращением указательного пальца у виска.

— Сейчас увидим. Вон его везут.

Жаль ребенка, родившегося малоумным, но куда жальче человека, пережившего свой ум.

Он еще не произнес ни слова, и невозможно было определить, насколько оскудела речь и снизился уровень суждений, но суетливое беспокойство, подергивание головой, не находящие положения руки и тревожно-виноватое выражение глаз — все это свидетельствовало о явном неблагополучии психического состояния.

— А Михаэль не пришел? — Он перевел взгляд с Матильды на рыжую шевелюру Гельмута, изменился в лице, будто вспомнил о чем-то очень неприятном, а на самом деле не вспомнил, тут же забыл про Михаэля и погладил дрожащей рукой теплое запястье жены.

Хорошо, что Оскар фон Деринг не вспомнил детали, предшествовавшие госпитализации, иначе его хватил бы еще один удар с гораздо более тяжелыми последствиями.

…

То злополучное утро мало чем отличалось от предыдущих и ничего плохого не предвещало. Как, впрочем, и хорошего.

Нужно сказать, что все, что было хорошего в начале бурного романа, резко подурнело после официальной регистрации брака потомственного прусского офицера Оскара фон Деринга с чешской немкой Матильдой, урожденной Вашковой-Браун.

Деспотичный и властный в прошлом хозяин незаметно для себя передал бразды правления молодой жене, и вот уже не он — повелитель, господин и фон барон — отчитывал челядь за мелкие прегрешения, а она — бывшая прислуга с гостеприимными бедрами — по-холуйски беспощадно наказывала себе подобных.

Казалось бы, дед поступил архимудро, завещав недвижимость и большую часть состояния не жене, а предполагаемому сыну. Чтобы держать на коротком поводке до самой смерти. Куда уж мудрей? Но Матильду это обстоятельство ничуть не смутило. Наоборот. Поскольку ожидаемый сын стал залогом ее личного благосостояния, у нее появились более чем веские причины для сохранения плода, и она, в нарушение строгого офицерского приказа, натянула на эротически бесподобный зад плотные шерстяные трусы.

«Чтобы не застудить бесценный плод», — объяснила непослушание Матильда, и этим логичным с точки зрения медицины поступком умышленно ускорила процесс одряхления старого кавалериста.

Она не отказывала ему в благосклонности — как можно огорчать мужа неисполнением супружеского долга? — но плотные, с трудом снимаемые увядающим кавалером панталоны (самой снимать трусы для греховного соития представлялось убежденной католичке и будущей матери деянием, близким к святотатству) становились непреодолимым препятствием на пути реализации задуманного.

Простые трусы за пять марок девяносто девять пфеннигов убили веру неисправимого сластолюбца в собственную несгибаемость, обесцветили яркие краски жизни и существенно приблизили конец существования.

Еще теплился в немощном теле огонек желания, но остывал в процессе раздевания и без того слабенький накал. После нескольких неудачных попыток у престарелого любовника сформировался обычный в таких случаях невроз ожидания неудачи, и с этого момента жизнь обнажила все печали свои и утратила смысл.

Alte geile Bock[37] утратил способность предаваться похоти. Угрызения совести отяготили клинику возрастных изменений психики и трансформировались в бред самообвинения. Честный прусский офицер впервые в жизни не сдержал обещания и предал внука.

Кто знает, может быть, природа специально запрограммировала слабоумие престарелых, чтобы не изводили себя запоздалым покаянием и не пытались наложить на себя руки от непереносимого стыда за содеянное в жизни? Несомненно, это предположение требует фундаментального исследования, но одно можно сказать с уверенностью: частичная утрата объективного восприятия функционально подобна подушке безопасности. Забыл, значит, не совершал. Почему спросил в больнице полубезумный: «А Михаэль не пришел?» Потому и спросил, что память стерла факт предательства, но намекнула на опасность, исходящую от симбиоза Гельмут — Матильда, и вот на задворках сознания замаячил спасительный образ внука. Внук хороший, добрый, он не такой, как эти злые и неблагодарные. Он спасет и накажет злодеев.

…

Старый кавалерист начинал день с посещения конюшни. В то злополучное утро он забрел к ковалю и указал на якобы неправильно выполненный отворот.

Отворот — тонкая пластина для лучшего укрепления подковы — был выполнен идеально и надежно защищал подошвенный край от повреждений, но находящийся в дурном расположении духа хозяин долго и нудно распекал мастера. Наконец он смягчил нотацию испанской пословицей: «Из-за гвоздя теряется подкова, из-за подковы — лошадь, а из-за лошади гибнет всадник», — и отправился дальше. Зашел в стойло к племенному жеребцу и увидел в кормушке нечищеную морковь. Морковь не только не почистили, ее не помыли! Злобный аффект, не до конца купированный нравоучительной испанской пословицей, снова достиг апогея и активизировал двигательную функцию ветхого организма.

Дед резво обежал денники, на ходу репетируя детали предстоящего разноса. Он укажет этому рыжему разгильдяю на недопустимость его поведения. Сначала ткнет его рылом в кормушку с нечищеной морковью и только потом объяснит этому Faulenzer[38], что нечищеная морковь является основной причиной гельминтоза. О, он знает, как заставить работать нерадивого! Он объяснит ему механизм возникновения параскоридоза и стронгилятоза и пообещает вредителю вычесть из жалованья стоимость лечения элитного жеребца.

Подобно многим престарелым, дед не только шевелил губами на бегу и энергично жестикулировал — он еще и кроил соответствующее монологу выражение лица.

Рыжий Гельмут на рабочем месте отсутствовал. Только одним словом можно было охарактеризовать происшедшее, и слово попахивало немедленным увольнением прогульщика. Саботаж — вот как называется подобное поведение. Но где саботажник?

Дед забежал на сеновал — пусто, вернулся в дом, прошел на половину прислуги — никого, кроме кухарки.

Поднялся, задыхаясь от быстрой ходьбы, на второй этаж и замер, увидев отражение в громадном зеркале гостиной.

Ложь — дама коварная и безгранично мстительная. Рано или поздно она всегда наказывает лжеца. И чем большую выгоду получил лжец в результате обмана, тем страшнее и неотвратимее месть.

Казалось, любовники продумали обман старика до мелочей. Они точно знали время, необходимое хозяину для инспекторской проверки конюшни. И выбрали место для свиданий не в спальне, не в каморке Гельмута, а в гостиной, потому что из окна можно было наблюдать выход старого рогоносца из крайнего денника. Все рассчитали до мелочей, а он взял да и возвратился незамеченным, потому что вышел не из конюшни, а с сеновала.

Матильда не была влюблена в Гельмута. Она вообще никого не любила и использовала конюха исключительно в качестве осеменителя и необходимого полового партнера. Необходимого, потому что прочла в женском журнале, что регулярные занятия «этим» продлевают молодость и весьма полезны для здоровья.

Матильда любила деньги. И как только почувствовала, что понесла, стала избегать свиданий. «Секс в моем положении, особенно такой интенсивный, — сказала она Гельмуту, — может быть вреден для малыша, а без него, ну ты же понимаешь…»

Гельмут был неплохим психологом. Он не уговаривал и не угрожал. Он шутил.

— Этот шиммель[39] все состояние завещал моему сыну? Ха-ха-ха! А мне он там ничего не отписал? Старый скряга! Это несправедливо. Ты все получишь как мать, а я? Что получу я? Вот в Майнце за донорскую сперму хорошие деньги дают. Надо было тебе ковалю дать, а не мне. Коваль по масти лучше подходит. А мой родится таким рыженьким, что мне и экспертизу для установления отцовства делать не надо. Ха-ха-ха. Нет, я, пожалуй, прямо сейчас к шиммелю схожу. Пусть отпишет и мне маленько.

Увидел, как исказилось страхом разоблачения ее лицо, выпятил небритую щеку кончиком языка, указал на ширинку. Матильда все поняла и с тайным удовольствием уступила шантажисту.

Зеркальное отражение в какой-то степени иллюзорно, потому что левая рука конюха была представлена как правая, но все остальное отразилось в стекле с беспощадной достоверностью.

Гельмут стоял к деду спиной и задумчиво смотрел в окно.

«Вместо того чтобы чистить морковь для племенного жеребца, этот наглый бездельник зашел в гостиную и праздно глазеет в окно?» — Дед раскрыл рот, но что-то случилось с голосовыми связками, и звук застрял в горле.

Старик увидел, как, стоя на коленях, его законная жена, мать его будущего ребенка, наследница его состояния, энергично обрабатывает бодро торчащую из полуспущенных штанов морковку Гельмута.

Жаль, очень жаль, что благородный Оскар фон Деринг не читал русского эротописца Агнивцева. Может быть, деликатная поэтизация увиденного хоть как-то смягчила бы горечь обиды:

И подняла в томленье Сверх всяческих программ Тот кубок наслажденья К пылающим губам.

Да он бы и без поэтизации простил неверную. Он стар, немощен, она молода, природа требует, против нее не попрешь, с кем не бывает, великодушие выше справедливости, главное, чтобы никто не узнал, главное, чтобы все тихо, без позора…

Да мало ли каким доводом утешился бы обманутый муж, если бы не освободились на мгновение пылающие уста и не произнесли нежным голосом: «Шиммель там случайно сюда не кривожопится?»

Да, действительно, старый вояка несколько кривит при ходьбе натруженный кавалерийским седлом низ спины, что правда, то правда, но ассоциировать его благородную дворянскую седину с белой лошадью или с плесенью? Это, это… Старик не нашел подходящего определения и побежал в кабинет.

Больно бьет сказанное за глаза. Невыносимо больно. И это ради нее он предал единственного внука? Так не бывать же этому! Завещание сейчас же будет порвано на мелкие клочки. Да что там на клочки! На молекулы, на атомы!

Дед вставил ключ в прорезь хитроумного замка, слабеющими руками потянул на себя дверцу сейфа, зашатался, упал и очнулся в палате университетской клиники.

…

Воистину слова обладают магическим свойством и, однажды произнесенные, могут при неблагоприятном расположении звезд материализоваться соответственно вложенному в них смыслу.

Сказал Оскар фон Деринг о Гегеле: «Хорошо хоть, в психушку не сдали, у них это запросто», — и через неделю его собственный внук оказался в лечебнице у профессора Минкина. Произнес, в свою очередь, внук мудреное латинское слово rehabilitation, восстановление, — и доктор в университетской клинике повторил, как попка, навязанный ему из далекой Сибири термин.

Матильда по-своему растолковала смысл рекомендации. Ровно через три дня после выписки супруга она записалась на прием к психиатру и поделилась с ним опасениями:

— Мой муж после перенесенного удара явно не в себе, и я просто боюсь за свою жизнь и за жизнь нашего будущего ребенка.

— Он стал агрессивен? — Доктор приготовился записать ожидаемый симптом.

— Нет, что вы, он любит меня и никогда не позволяет себе. — Тут Матильда подумала, что неплохо было бы наврать про зверские избиения, приступы немотивированной ревности, но потом решила, что доктор не поверит, ведь дед слишком глуп для проявлений подобных эмоций, и продолжила: — Нет, что вы! Ну, разумеется, он стал ворчлив, обидчив, слезлив, как и все выжившие из ума старики, но чтобы агрессия? Нет-нет, но он включает газ и забывает его поджечь.

— Ну, это не страшно. Во всех газовых плитах установлены специальные реле. Ровно через десять секунд сработает защита, и газ автоматически будет перекрыт.

— Но он курит трубку на сеновале! Мне даже страшно представить, какой может вспыхнуть пожар. Я же не могу в моем положении забираться с ним на сеновал.

Она говорила о почти полной утрате памяти супруга, что своим поведением он вредит ее репутации — ест за троих, а потом рассказывает соседям, что его морят голодом, но все это она как истинная католичка готова терпеть и безропотно нести свой крест, если бы не опасность поджога.

Заметила признаки тщательно скрываемого недоверия в глазах доктора и приврала для убедительности: «А вчера он разжег костер в подвале. Хорошо, что я вовремя заметила».

Умный доктор все понял и размышлял о том, что грязные намерения каким-то образом отражаются на лице и, безусловно, его портят. Вот эта дама казалась ему безумно привлекательной до тех пор, пока не открыла рот и не стала врать ему про мнимую пироманию ненавистного супруга.

Он хотел указать даме на то обстоятельство, что его страна давно и бесповоротно осудила фашизм, а вместе с ним — и карательную судебно-психиатрическую медицину. И уж совсем не к месту ему захотелось напомнить даме про чудовищные эксперименты «ангела смерти» — доктора Йозефа Менгеле, хотя никакой логической связи между ее намерениями и деятельностью садиста в белом халате не усматривалось.

Немецким студентам медикам хорошо преподают деонтологию. Но не совокупность нравственных норм профессионального поведения медицинских работников руководила доктором, а простой житейский расчет: «Частнопрактикующий врач обязан быть предельно вежливым, если он не хочет потерять клиентуру». Поэтому доктор премило улыбнулся и спросил:

— Вы хотите, чтобы я направил вашего мужа на принудительное лечение?

— Да я бы не хотела, но мне так страшно.

— Я могу направить вашего мужа на обследование, но уверяю вас, что через неделю вам вернут его обратно. Скажите, ваш супруг располагает достаточными средствами для помещения его в хороший пансионат, где ему будет гарантирован надлежащий уход?

— Он располагает большими деньгами.

— Очень хорошо. Я дам вам список самых лучших пансионатов Германии. Справку о состоянии здоровья вашего мужа я вышлю по первому же требованию после осмотра больного.

Матильда поблагодарила доктора и в скором времени отвезла мужа в дорогой Altenheim[40].

Часть третья

Князь Мышкин помог занести мебель в новую квартиру. Присутствие молодых женщин воодушевляло и подпитывало энтузиазм.

Бывший штангист не стал ждать, пока освободится лифт, и один занес тяжеленную стиральную машину. По его просьбе агрегат взвалили ему на спину, и он пошел на удивление легко, ни разу не остановившись для отдыха.

Закончили поздно ночью. Уселись за стол. Холодная водка взбодрила и прогнала усталость.

— Предлагаю тост. — Князь Мышкин встал, внимательно оглядел сидящих рядом сестер. — Нет, это невозможно! Я утрачиваю способность говорить. Я теряю и без того ускользающую мысль. Абсолютное сходство заставляет меня думать, что за столом присутствует всего одна, но она двоится в глазах в результате алкогольного опьянения. Пересядьте, если вам не трудно. Спасибо. Но я из-за вас забыл, о чем хотел сказать. Поэтому предлагаю выпить за наш завтрашний отъезд.

Он поднял рюмку, но не выпил.

— Вспомнил, что мы забыли сделать. Из-за вашего переезда мы забыли придумать название нашему транспортному средству. Нехорошо! Как корабль назовете, так он и поплывет. Поскольку я буду делить руль с человеком, влюбленным в лошадей, то я предлагаю… Минутку, минутку… Как там, у Игоря Васильевича Лотарева: «Она сошла с крутого тарантаса». Предлагаю на выбор: тарантас, карета, экипаж, ландо, кибитка, бричка, фаэтон, дилижанс, пролетка, кабриолет, долгуши, колымага, рыдван, шарабан и спальный дормез.

— Шарабан — это такая прелесть! — Люба подняла руку, точно школьница на уроке. — Хотя и кабриолет тоже благозвучно, правда, Люда?

— Мне больше нравится фаэтон, но шарабан тоже неплохо: «Ах, шарабан мой — американка, а я девчонка, да хулиганка», — пропела Люда. — Безумно романтично.

— Милые барышни, я двумя руками за, но, увы, шарабан и кабриолет имеют всего по два колеса.

— Ну и что, ну и что?

— Предлагаю выслушать специалиста по лошадям. Твое мнение, Михаэль?

— Катафалк.

— Во-первых, типун тебе на язык, а во-вторых, прошу не наезжать на наш родной автопром.

— Тогда рыдван. А другого названия наша колымага не заслуживает. Русские никогда не научатся делать хорошие автомобили. То, что мы купили, — это не машина. Это выкидыш, абортированный плод недоразвитой автопромышленности.

— Обоснуй. Кстати, милые дамы, вы заметили, как у Михаэля незаметно изменились манеры? Он, как и большинство наших соотечественников, научился после третьей рюмки резать правду-матку в глаза.

— А можно дружеский шарж на манеру изложения князя Мышкина? Мне еще ни разу не удалось угадать по первой фразе конечный зигзаг его непредсказуемой мысли. Попробуйте угадать вы.

— Давай, Михаэль! — Князь Мышкин сел и отставил рюмку в сторону.

— Даю. Итак. В мусорном ящике образцового немецкого производства вперемешку с использованными пластиковыми стаканчиками, бумажными носовыми платками и прочей дрянью лежат новенькие перчатки. Святотатство чистейшей воды, с точки зрения патологически экономных немцев. При более пристальном разглядывании содержимого мусорного ящика выясняется, что все целые перчатки — на правую руку, а рваные — на левую. Догадались? Нет? Замечательно! Хорошо, даю наводку. Шестеренка по-немецки называется «цанрад». Теперь догадались, о чем это я? Нет? Князь тоже не угадал? Большая честь для меня. «Цан» — это зуб, а «рад» — это круг. Зубчатый круг. Логично. Но чтобы шестеренка в коробке передач работала долго, ее необходимо правильно закалить. Недокалили — она завальцуется, перекалили — отломится зуб. Система конечного немецкого контроля не может существовать без так называемого магнотеста. Прибор с идеальной точностью показывает степень закаливания металла. Я видел работу умного изобретения во время школьной экскурсии по цехам предприятия цанрадфабрик. Фирма носит хищное название Hai — акула. Это преамбула. Теперь суть. По текучей ленте, а именно так переводится с немецкого на русский слово «флисбанд», бесконечной змеей выползают из цеха закаливания шестеренки. Рабочий хватает деталь с конвейера, быстро обмеряет шаблоном, поворачивается на сто восемьдесят градусов, делает шаг к магнотесту, сует шестеренку в специальную рамку и смотрит на экран. Если показатель зашкаливает допустимые параметры — деталь бракуется. Теперь внимание. Очень часто за месяцы работы контролеру не попадется ни одной неверно закаленной детали. За рабочим никто не следит. Шихтфюрер — начальник смены — занят своими делами. За восемь часов контролер может проверить несколько тысяч деталей. У него и без проклятого магнотеста онемела шея от бесконечных поворотов, одеревенели руки, и он использовал за смену три пары фирменных перчаток. В правой руке он держат отшлифованный до блеска многолетней работой стальной шаблон. Гладкий инструмент не рвет перчатку. А перчатка на левой руке за пару часов интенсивного труда рвется об острые зубцы в клочья! Получается избыток целых перчаток на правую руку. Отдохнуть нельзя — конвейер бесперебойно подает новые шестеренки. Человеческие суставы, связки и мышцы не приспособлены для такой каторжной работы, поэтому у всех, кто много лет работает на эндконтроле (конечном контроле), опухают кисти и руки становятся похожими на лопаты. Немцы называют такую работу «кнохенарбайт» — работа костей. Надо отдать должное: работа хорошо оплачивается, но ведь и эксплуатация чудовищная! Чудовищная, но он будет упорно совать деталь в рамку ненасытного магнотеста, потому что он немец. Потому что он подневольно честен, ибо быть честным в Германии выгоднее, чем быть лживым. Он будет гробить свой позвоночник, тысячи раз наклоняясь к рамке, потому что он с рождения запрограммирован на работу, как робот. Потому что он не работает для того, чтобы жить, как это делают русские, а живет, для того чтобы работать. А теперь вопрос: будет ли русский человек в обозримом будущем столь же усерден, терпелив и добросовестен? Станет он по восемь часов в день с двумя пятнадцатиминутными паузами (слово-то какое мерзкое!) изводить себя калечащим суставы магнотестом, зная, что можно проработать полгода и не найти ни одной неправильно закаленной детали? Не будет. Он оглядится с азиатской хитростью в глазах, убедится, что за ним не наблюдает начальник, и швырнет деталь на отводящий конвейер, избежав тягостной манипуляции с ненавистным магнотестом. Вот поэтому в нашем новом автомобиле что-то гадко позвякивает под капотом, дверцы с ублюдочным замком плотно закрываются только со второй попытки, опрыскиватель, как покойный муж тети Вассы, страдает хронической неприцельностью и брызгает мимо ветрового стекла, руль на малой скорости поворачивается со значительным усилием и при этом скрипит, как галерное весло, шум в салоне такой, что уши закладывает, а саму машину бросает в стороны, как безутешную вдову Матильду Штосс после бутылки коньяка. Так какого же названия заслуживает это стыдобище, кроме как катафалк?

— Убедил. Но неужели я так же многословен? И неужели мы никогда не будем жить как немцы? — удрученно спросил князь Мышкин.

— Никогда! Но самое парадоксальное, русским это и не нужно. Ведь чтобы так жить, нужно много зарабатывать, а чтобы много зарабатывать, нужно горбатиться, как немцу на цанрадфабрик. А может быть, следуя интуитивной житейской логике, разумнее жить немного хуже, зато не ишачить так, не рвать мышцы и не уродовать связки и суставы?

— Грустно. Но мы так и не решили, как назовем наше средство передвижения. Предлагаю выпить и бросить жребий. Консенсуса нам не достичь. — Князь Мышкин поднял сосуд.

Жребий пал на шарабан.

* * *

Всю ночь лил дождь.

Михаэль лежал на спине, круто запрокинув голову. Он крепко спал, а Люба не сомкнула глаз.

Дождалась рассвета, оглядела просторный неуют комнаты с большим заплаканным окном, обняла, шепнула жарко на ухо, как поцеловала:

— А хочешь честно? Ты будешь смеяться, но я хочу назад к тете Вассе на перину.

Он утопил губы в нежном изгибе ее локтя и промолчал. Русские женщины не любят бесчувственных, но еще больше они не любят опошления чувств словоблудием. Западло! Он мог бы, конечно… Михаэль попытался смоделировать продолжение разговора. Он должен был бы ответить:

— Это оттого, что гардины не прикрепили. Без штор неуютно.

— Шторы тут ни при чем. Когда мы жили у тети Вассы, у меня было все чужое, зато был ты. А теперь у меня будет все свое, но не будет тебя, — могла бы сказать она.

— Я буду звонить.

— Куда? На главпочтамт? И я там буду громко алекать, а нас будут внимательно слушать ожидающие звонка граждане.

— Ну проведут же когда-нибудь и в наш дом телефон.

— Я не хочу общаться с тобой по телефону. Я хочу все или ничего.

Он не успел продумать конец воображаемого диалога.

— Не обидишься, если я тебя кое о чем попрошу?

— Не обижусь.

— Не звони и не пиши мне, пожалуйста. Я не могу объяснить почему, но я так чувствую. Просто возвращайся, если захочешь, и все. Ключи от нашей квартиры возьми с собой. Договорились?

Молчал, ошеломленный. Стройная девочка с пушистыми, как опахало, ресничками считала его мысли, как с листа.

— Обиделся?

— Нет.

— А почему молчишь?

— Потому что у меня заныло вот здесь. — Он взял ее ладонь и положил себе на сердце.

…

Утренний ветер охладил капли дождя, и сестры надели одинаковые плащи с капюшоном. Они махали с балкона вслед отъезжающему Шарабану, и Михаэль не мог их различить.

Простились без слез. Ни слова о ночном разговоре. Ни малейшего намека на грусть с ее стороны.

Он любил ее за это удивительное самообладание и мудрую недоговоренность. Многословие надоедает и стирает смысл произнесенного. Недосказанность — иммунная защита любви!

Он точно знал, как повела бы себя в этой ситуации немка. Рука в руке. Все утро. Вспотевшая ладонь. Утрированное страдание: разлука ты, разлука! Подпольная трансформация себялюбия в сентиментальность. Обожание не объекта страсти, а своего чувства к нему. Гипертрофированная нежность в глазах и ревностное требование взаимности. Показательная до непристойности скорбь и удушение в объятиях на пороге дома. Тупая убежденность в том, что именно так и надо себя вести в данных обстоятельствах, при абсолютном непонимании того, что все это только притупляет остроту любви.

* * *

Михаэль осадил Шарабан. Взглянул на визитную карточку Матильды Степановны Милявской и передал ее князю Мышкину. Пробежал глазами по окнам хрущевки. На окнах предполагаемой квартиры не было занавесок.

— Я устал от вожжей шарабана, как российский зэк от лесоповала. — Михаэль потер запястья. — И имею звериный голод.

— Иметь звериный голод — это не совсем по-русски, но вожжи шарабана — это образно. В тебе пропадает беллетрист.

— Про беллетриста не знаю, но точно знаю, что на ее окне должны быть незадернутые занавески, а их нет вообще.

— Смотри не проколись, как профессор Плейшнер. — Князь Мышкин сопоставил количество окон с номерами квартир. — Это ее окна. Смотрел «Семнадцать мгновений»?

— А как же? Вся Германия смотрела. Симпатичных нацистов не часто увидишь.

— Давай так, Михаэль. Ты идешь на свидание к своей лечащей докторице, а я пока сгоняю за жратвой. Обмыть приезд надо. У меня в берлоге — шаром покати. Закуплюсь — подъеду.

* * *

Скамейки у дома — инвалиды дебильной конструкции. Грязный подъезд. Обшарпанные ступени. Сдохший звонок. Стук в дверь. Замирание сердца. Тишина в ответ.

Вышел. Присел на скамейку. Закрыл глаза.

* * *

Она прошла мимо с авоськой в руках, и он не узнал ее.

Стеклянный стукаток бутылок. Звук низкий, глухой, наполненный.

Зацепила сознание знакомая форма коленей. Черт возьми, это же Матильда Степановна! Быть не может! Чугунная темень лица, мешки под глазами, отекшие ступни в домашних тапочках.

Зашел неслышно за ней. Да это она, конечно. Проследил. Убедился. Постоял пару минут. Постучал.

— А я думаю, где я видела этого мачо? — Похмельный сушняк перевел голос в хрип. Шибанула перегаром.

Улыбнулся растерянно, но обмануть не смог. Подсмотрела в углах рта характерный для брезгливости изгиб к подбородку и не решилась броситься на шею.

Усадила. Прошла на кухню. Включила воду. Умно.

Но забулькало из бутылки в диссонанс вялой струе, перебило журчание, и чуткое ухо уловило суть происходящего.

Вернулась.

Водка выгнала слюну и освежила перегар.

Ожила.

По опыту знала, что за стадией возбуждения наступит стадия угнетения, и торопилась воспользоваться моментом. Говорила без умолку, а он успел между тем осмотреться.

Нельзя сказать, что бедно, но голые замызганные окна, столетняя пыль на всем и затхлая неухоженность, как у старых неопрятных холостяков.

Стыдом обостренное внимание проследило маршрут его взгляда: «Ой, я хотела шторы постирать, да не успела».

Возбуждена, не держит нить разговора, сбивается с мысли и говорит, говорит, говорит… Мерзавец Бетховен. Такая сволочь. Жалко, Минкин ушел — такая прелесть. А этот сразу же должность упразднил. Подвел под сокращение. Ему на больных наплевать. Кто их теперь будет реабилитировать? А без работы тоска. Безденежье. А тут старый пациент, ну этот, ну этот, ну я же рассказывала… Ой, я вчера блины сожгла дотла, главное, поставила на плиту и задремала. Представляешь? Поэтому и сняла занавески — все в дыму… Ящик цинандали… презент… Он такой гусар, волокита, этот грузин, а когда вино закончилось, пошла за водкой… Безделье — это ужасно… ужасно… ужасно, особенно вынужденное… Бессонница… пробовала амитриптилин — такая гадость… вяжет, угнетает, лучше уж водка, противно как без штор, правда? Но что это я все про себя? Ты-то как? Я тебя не забыла, Михаэль, но женщине нельзя злоупотреблять крепкими напитками, они растворяют женственность. Я стала абсолютно асексуальной. И сразу стало неинтересно жить. Жить стоит ради флирта, увлечения, любви, романа, а пьющая женщина катится по наклонной плоскости быстрее мужчин и гораздо ниже. Но я помню, я все про тебя помню, а ты знаешь, в каком состоянии тебя нашли? Это так романтично.

— В каком-то одеяле.

— Не в каком-то. Ты лежал в лесу без сознания, голый, избитый, в крови и завернутый в чистенькое и довольно дорогое атласное одеяло. Такое впечатление, что тебя сначала отравили, потом избили, потому что ты не хотел засыпать, ограбили, бросили умирать, а потом пожалели, сбегали за одеялом и любовно укутали, чтобы не замерз. Ну разве не романтично? Я даже ревновала тебя в мыслях к этой влюбленной в тебя грабительнице. Почему грабительнице? А к кому? Ну а ты как? Уже спрашивала, а сама не даю говорить, я сейчас.

Сбегала на кухню.

— Тебе не предлагаю, извини, ты такую гадость пить не будешь, а я выпиваю, ну, сам видишь. Проклятый генацвале, милый человек, но этот ящик цинандали — начало моего конца. Выпиваю, и серая мысль тут же делается цветной, критика на короткое время ослабевает, а потом снова тоска, тоска…

Он хотел отдать ей деньги в конверте. Так он раньше постановил для себя. Теперь передумал. Нужно показать и удостовериться, что не обидел и рассчитался с лихвой. Жалко ее безумно и хочется хоть чуточку доставить ей радости.

— Я вам должок принес.

Смял конверт и выложил пачку на стол.

Взглянула коротко и без жадности. Прикинула сумму по достоинству купюр.

— Тут слишком много. А у меня в голове все крутился вопрос, помогли ли тебе мои вещи и деньги, но потом я подумала, что это так бестактно. Но это слишком много. Я столько не возьму. Не обижайся, милый. Не могу.

— Денег много не бывает, и спасибо вам громадное за все. Я пропал бы без вас. Просто пропал бы, и все. Меня бы гнобил Желтый Санитар Хидякин, а Бетховен загрузил бы нейролептиками на всю оставшуюся жизнь до стадии идиотизма. Вы разбудили мне память, вы меня спасли. Не знаю, что бы со мной было, если бы не вы! Вы мой ангел-хранитель. Без пафоса говорю. И никогда вас не забуду.

Увидел в окне подъезжающий Шарабан. Поцеловал ей руки, лоб, еще раз руки, обнял и вышел, смахнув слезу.

…

— Ну, как там наша блистательная Матильда Степановна? С ней что-то случилось?

— Случилось. А как ты догадался?

— Не хотел тебе говорить, но когда я с ней разговаривал зимой, мне показалось, что от нее пахло вином. Пьет?

— Погибает.

— Жалко.

— Безумно.

«И нет больше Матильды Милявской, а есть Матильда Штосс», — хотел сказать князь Мышкин, но не сказал.

— Ну что, Михаэль? Заедем к бывшему саперу за миноискателем — я с ним штангой занимался, обмоем приезд, переночуем у меня — и завтра к твоим благородным предкам. И давай-ка избавимся от загробного выражения лица. Выше голову, камарад.

— А сколько стоит хороший миноискатель?

— Но он же его не покупал.

* * *

— Ничего не понимаю, — сказал Михаэль на второй час поисков.

— А что тут понимать? Во все века завоеватели меняли названия оккупированных территорий, чтобы добить противника морально и насладиться его огорчением. Турки-османы под предводительством Махмеда Второго захватили Константинополь и обозвали его Стамбулом. Думаешь, греки не огорчались? И наши не были исключением. Гумбиннен стал Гусевым, Кранц — Зеленоградом, Раушен — Светлогорском, Пиллау — Балтийском, Инстербург обозвали Черняховском. Тильзит переименовали в Советск, а зря. Тильзит нужно было оставить в знак уважения к исторической правде. Был же Тильзитский мир? Был. И Наполеону не пришло в голову навязать городу французское название. Едем к киоску Союзпечати. Купим карту города.

— Но ведь все улицы переименованы.

— Начнем плясать от печки. Печка — главный ориентир. Помнишь главный?

— Помню.

…

Главным ориентиром были руины старого замка. Он был обозначен на карте, и это было уже кое-что. За ним был найден шлостайх — монастырский пруд. По контуру улицы Партизанской определили ее старое название Мюленштрассе, воодушевились ненадолго и снова безнадежно заблудились.

Нужно было встать в точке пересечения Театрштрассе и Прегельштрассе и поделить угол надвое. Идти по воображаемой гипотенузе в сторону излучины реки. И не просто идти, а удерживать боковым зрением справа начало Боденбрюке — радужного моста — и чуть спереди и тоже справа лютеранскую кирху. Как только шпиль кирхи составит с глазом и началом моста условную прямую, нужно остановиться, повернуться лицом к кирхе, и ровно через двести метров будет искомая цель. Не так уж и сложно, если знать, что Театрштрассе была переименована в улицу Толстого. Графа, надо полагать. Но кто мог знать?

Петляли, кружили, приставали к прохожим — ни один не знал старых названий.

Вечерело. Постояли у реки.

— Можешь себе представить, князь, что на том берегу до сих пор сохранился ипподром, на котором мой дед, молодой и полный сил, гнал взмыленного жеребца тракененской породы к финишу?

— А ты можешь себе представить, что я сделаю с этими суками, если мне посчастливится их вычислить? Будь у нас сейчас схема — мы бы уже приложились лопатами к закромам твоих предков.

Зажглись фонари.

Потопали напрямую к Шарабану.

— Я сегодня нажрусь до поросячьего визга, иначе мне не уснуть из-за классовой ненависти к грабителям. Какая эта отравительница из себя?

— Светлые волосы, очки без диоптрий, зеленые…

Михаэль споткнулся взглядом о название улицы. Черным по белому крупным выпуклым шрифтом было написано: улица Прегельная, то бишь Прегельштрассе[41].

Как мог сохраниться вражеский корень в русском названии? Как? Когда бравую Уланштрассе подголубили именем Чайковского, а неподкупно строгой Герихтштрассе — улице Судебной — присвоили легкомысленное название Дачная? Все дороги, все без исключения, переименовали, а эту забыли.

Так гнусный истребитель волков, застрелив мать, шарит безжалостной рукой в волчьей норе, вынимает осиротевших волчат, кладет их в сумку, пересчитывает, курит, довольный, у норы, предвкушая мзду за убитых щенков, еще раз сует зловонную от пороха и никотина руку в логово и уходит, так и не найдя одного, самого везучего.

Так и здесь. Все вроде бы вытравили, чтобы и не пахло прусским духом, — и вот на тебе!

Михаэль напряг извилины.

— Я все понял. Улица Толстого — это Театр-штрассе. Вперед!

Определил направление. Обогнул дома. Быстрым шагом пересек пустырь. Остановился, сориентировался и пошел к реке так быстро, что князь Мышкин перешел на рысь.

— Вот здесь. Должно быть здесь.

Михаэль стоял на основательно вытоптанном клочке земли. Самодельные ворота из дюймовых труб ржавели без краски по обе стороны поляны.

— Этого не может быть! — Князь бил ногой по земле, как застоявшийся конь тракененской породы. — Здесь пацаны устроили мини-стадион. Этого не может быть! Что скажет по этому поводу начинающий беллетрист?

— И радость стекла в уныние.

— Я бы сказал, перетекла, утонула, растворилась в унынии и еще сто вариантов. Но давай подумаем и разогреем воображение. На щеках умершего отрастает несколько микронов бороды. Это медицинский факт. И на месте разрушенного дома, если только дело происходит не в Сахаре, всегда отмечается буйный всплеск растительности. Земля удобрена отходами жизнедеятельности, и это не всегда навоз. Почему в таком случае на месте дома твоих предков пусто, как на лысине? Ты точно помнишь, что от конца гипотенузы — двести метров?

— Нет, но мне кажется, двести.

— Мне так не кажется. Но проверить нужно. Стой здесь, Михаэль. Охраняй сокровища, а я миноискатель привезу. Чем черт не шутит. Знаю, что не может быть, но хочу пережить ощущения Кисы Воробьянинова. Я от тебя не отстану, пока не прочтешь бессмертное произведение. Там бриллианты мадам Петуховой, включая диадему, жемчужное колье и буржуинский фермуар, на который ушел урожай с пятисот десятин, тянули на семьдесят пять тысяч царских рублей, а советских — на сто пятьдесят тыщ. А заначка кардинала Спада на острове Монте-Кристо тянула на два миллиона скудо, или на пятнадцать лимонов тамошней капусты. Представляешь? А в рубликах — это сколько? Печку рваными можно вместо дров топить. Я побежал за Шарабаном.

— Темно уже.

— Зато и свидетелей нет.

…

Миноискатель издал мышиный писк.

Вдавили лопату по самый черенок. Четыре раза. Вокруг предполагаемой золотой монеты. Вывернули ком. Шаркнули в нетерпении и распластали суглинок острием полотна.

Царапнул нешибко металл о металл. Черный осколок артиллерийского снаряда был похож на кукиш.

Сделали шаг в сторону. Еще один писк, и еще один осколок. Еще один, еще один — и так до самых футбольных ворот.

— Завтра же куплю тебе книгу. Завтра же! Но как мельчает сюжет! Там на деньги, полученные от продажи бриллиантов, построили клуб железнодорожников, а здесь пацаны бесплатно натоптали стадион. Как это я — старший лейтенант артиллерии — дал такую пенку? Не зря меня поперли из рядов. Этот город сначала бомбили самолетами 291-го истребительного авиаполка, потом его утюжила английская авиация, а потом началась наступательная операция силами трех общевойсковых армий во взаимодействии с первым Прибалтийским фронтом. Восемнадцать дивизий на этот клочок земли. Говорят, в городе остался один живой, и тот не немец, а поляк. Бедолага навеки оглох и сошел с ума от жуткой канонады. Так что тут осколков — чертова дюжина на квадратный метр. Бросаем это дело. Без схемы ничего не найдем. У деда остался оригинал?

— В томике Шиллера.

— Снимаю шляпу! И большой ему респект от меня.

* * *

— За что уважаю евреев, так это за их высокий и неистребимый иудейский профессионализм. — Князь Мышкин сделал последнюю попытку оторвать фотографию, не повредив документа. — У них если предатель, так Иуда, если пассионарий, так Христос, если подделать документ, так это Платинский Борис Рувимович.

Они дышали на глянцевый лик, держали паспорт над кипящим чайником, пытались поддеть краешек фотографии острым лезвием — тщетно! Снимок Михаэля фон Деринга в паспорте Руслана Имраева можно было оторвать только вместе с листком.

— Предлагаю подрисовать мне казахские усики, такие же, какие носил Руслан, утяжелить веки, подчернить брови, сгустить прическу и в таком виде вернуть документ его законному владельцу.

— Лады.

…

Через неделю в почтовое отделение деревни Воздвиженка поступит ценная бандероль. Получатель: Руслан Имраев. Отправитель: Михаил фон Гниред.

Разорвет Руслан плотный пакет, а в пакете — журнал «Человек и закон». А в журнале — его паспорт с чужой фотографией, а между страничек, как сухие листочки в гербарии — жирные денежки, в сумме превышающие годовой заработок механизатора в загубленной реформами деревне.

«Аллах велик», — скажет Руслан и пойдет точить нож.

Он зарежет трех тучных баранов и созовет гостей.

Они будут пить за здоровье незнакомого благодетеля, закусывать нежным мясом, глушить сытую отрыжку золотистой от навара сурпой и задаваться вопросом: что это за фамилия такая Гниред?

И ни один не догадается прочесть фамилию не слева направо, а наоборот.

* * *

Белый особняк на улице Ленинградская, дом номер четыре.

Три этажа и три ряда колючей проволоки по периметру солидного забора.

На бронзовой пластине крупно: Deutsches Generalkonsulat — генеральное консульство Германии. Чуть ниже и мельче — часы приема, а еще ниже: Bitte vereinbaren Sie, um Wartezeiten zu vermeiden, telefonisch einen Termin[42].

— Перевел, князь? Как тебе это нравится?

— Зато очередей нет. Порядок.

— Какой порядок? Человека обокрали, например, а он должен им по телефону термин заказать? А потом ждать на вокзале — голодный, без денег и документов, — когда его соизволят принять. Кстати, именно так бы я раньше и поступил. Давай отойдем немного. Не хочется прощаться под прицелом видеокамер.

Остановились за углом.

— Ты мне так и не договорил на улице Прегельштрассе, какая она из себя. Светлые волосы, очки без диоптрий, зеленые глаза.

— А знаешь, князь, я последние дни все время думаю о ней. Ну давай я тебе в твоей манере объясню.

— Давай.

— Голый человек умирает от переохлаждения даже при плюсовой температуре. Два урода с фамилиями Орлов и Серов похитили с целью выкупа в Берлине мальчика, спрятали его в бункер, а он к утру умер. Хотя в подвале было плюс четыре. В одной маечке был пацан. Матиасом звали. Он уже умер, а эти уроды с отца деньги требовали за освобождение. Меня нашли в атласном одеяле. Это она меня завернула. Больше некому.

— Схвачено. Девочку с зелеными глазами наказывать не будем. Но проследим за ее перемещениями всенепременно. А что было с уродами?

— Там было интересно. Казематы в Германии строятся с немецкой основательностью. За всю историю тюрьмы не было совершено ни одного побега, а эти двое ухитрились сбежать. Охрана смотрела игру национальной сборной футбольной команды, хлопала, вопила, накачивалась пивом и не следила за мониторами. Русские слиняли через крышу. Заизолировали одеялом колючку под током над забором, перекинули самодельную веревку из простыней и сделали ноги. Сначала один залез другому на плечи, а потом тот придержал с обратной стороны веревку, пока карабкался подельник. Знаешь, как поступил министр юстиции? Он подал прошение об отставке с маленькой оговоркой. Дал три дня сроку своим подчиненным. Не поймаете за три дня — ухожу.

— Поймали?

— За час до истечения срока одна бдительная пенсионерка заметила в подворотне двух подозрительных типов и позвонила в полицию.

— Повезло вашему министру. А как будем с машиной? Половина Шарабана твоя.

— Мне повезло больше, чем министру юстиции. Если бы я не встретил тебя, если бы ты не научил меня симулировать заглатывание пилюль, если бы не дал адрес в Омске, если бы… Ну о чем ты говоришь, князь? У меня есть хорошая машина. Состарится — дед купит новую.

— Спасибо, дружище. Но ты хотел еще что-то сказать или я ошибаюсь?

— Ты никогда не ошибаешься. Я хотел сказать, что мне не нравится, что ты один собираешься с ними воевать.

— Хочешь принять участие? Вот если бы ты был не дзюдоистом, а каратистом! Шучу. Кстати, а почему дед не отдал тебя в секцию карате-сёкотан, асихара-карате, карате-кёкусинкай, карате-кудо, почему не в джиу-джитсу, айкидо, тхэквондо, в кикбоксинг, наконец?

— Дед не хотел, чтобы меня научили убивать, он хотел, чтобы меня научили защищаться. «Дзю» — мягкий, скромный. «До» — путь, манера держаться, склад ума. Конечно, лучше всего защищаться учит айкидо, но дед же не знал.

— Не бери в голову, Михаэль, и не скромничай. Я видел, как ты ногой достал до челюсти. Хватит с тебя приключений. А я постараюсь быть предельно осторожным. Волк показывает клыки, когда хочет устрашить, но никогда не скалится, если хочет скушать. Обменяю квартиру. Переберусь в район авиагородка. Займусь частным извозом. Внедрюсь в среду аэровокзальных бомбил. Это несложно. Подогрею главного — остальные шавки смирятся с моим присутствием. И буду пасти их, сук, пока не вычислю. Я вскрою их закрома, как консервную банку, а там есть что вскрывать. Давай-ка я тебя обниму, и иди уже. Я подожду, вдруг они тебя без термина не запустят.

— Это раньше бы не запустили. И я бы стоял, как последний нищий, и униженно просил принять меня без предварительной договоренности по телефону. Но это могло произойти десять месяцев назад. А теперь смотри, князь, как жизнь в России ломает укоренившиеся в немецком сознании стереотипы.

Он подошел к воротам. Нажал на кнопку. Самым хамским образом проигнорировал вежливый вопрос о термине. Как будто и не слышал.

Наклонился к диктофону и, чеканя слог, без малейшего намека на просительные нотки, произнес:

— Ich bin deutscher Staatsbürger. Man hat mich ausgeraubt. Ich brauche Ihre Hilfe[43].

Услышал щелчок открываемого замка, помахал князю и ступил на территорию, по всем законам международного права принадлежащую его родине.

* * *

Лощеный сотрудник консульства не верил ни одному его слову. И его можно было понять. Колоритный атлет в достойном прикиде меньше всего походил на ограбленного. Ответы на наводящие вопросы только усилили недоверие.

— Когда вас ограбили?

— Десять месяцев назад. Отравили, избили и ограбили. Забрали одежду, документы и сто тысяч марок.

— Сколько?

— Я же сказал, сто тысяч.

— И что было с вами дальше?

— Я утратил память, и меня привезли в сумасшедший дом.

Последние слова странным образом успокоили сотрудника и даже настроили его на веселый лад. Все ясно. Будет о чем сегодня посмеяться за обедом. Эта новенькая секретарша такая смешливая. Милая Гретхен!

— Ну и?

— А потом я от них сбежал.

— В пижаме?

— Да нет, в одежде. Мне одна женщина, мой лечащий врач в каком-то смысле, дала одежду своего мужа.

— И муж не был против?

— А он у нее повесился.

— До или после?

— До.

— Вы не помните фамилию этой доброй женщины?

— Это не важно. Давайте я вам лучше фамилию профессора скажу. Лечил меня профессор Минкин, вы ему позвоните, пожалуйста. Теперь он, правда, на пенсии, а сменил его нехороший человек — злым санитарам потакает, фамилию не знаю, но все зовут его Бетховен.

— Бетховен? Почему же? — Сотрудник подавил подступающий приступ смеха.

— Ну, у него прическа как у композитора.

— Это смешно, это правда смешно.

Сотрудник обрадовался возможности предаться веселью, смех подпирал под кадык, и терпеть было уже невмоготу. Над доктором Бетховеном можно было посмеяться, не опасаясь, что этот патологический врун примет смех на свой счет.

— Ха-ха-ха! Это же надо такое придумать! Ха-ха-ха, доктор Бетховен, ха-ха-ха…

Перекроил лицо. Вернул выражение деловитости и вопрос в лоб:

— А деньги у вас откуда, если вас ограбили?

— В Сибири заработал. А вчера обменял рубли на марки у фарцы.

— У кого?

— У валютных спекулянтов.

— А разве можно работать в России без документов?

— Мне сделали паспорт.

— И что же вы от нас хотите?

— Паспорт.

— Но у вас же есть паспорт.

— Уже нет. Тот паспорт был фальшивым. Вы мне не верите?

— Ну почему же?

— Ну я же вижу. Я бы на вашем месте тоже не поверил. Позвоните профессору Минкину и моему деду Оскару фон Дерингу. Они вам все подтвердят.

— Чай, кофе?

— Все равно.

Ему принесли кофе и оставили одного.

Осмотрелся, увидел на столе томик Виктора Пелевина. Рядом русско-немецкий словарь.

Взял без разрешения. Смотрел тупо в книгу, не воспринимая текст. Буквы скользили мимо сознания. Что он нагородил? Господи, что он только нагородил? Для пущего эффекта не хватало только рассказать про расколотый череп Слона и про поиски сундука с золотыми монетами. Этот хлыщ не поверил ни одному его слову. А что? Иногда действительность столь невероятна, что легче поверить лжи, чем правде. Кажется, он слишком рано вернул паспорт Руслану Имраеву. Хоть бы князь догадался не уехать. Сейчас этот щелкопер с дипломатической улыбкой наклонится над душистым пробором юной секретарши (Михаэль успел заметить ее в полуоткрытую дверь), шепнет, озираясь: «Быстро наряд милиции и скорую психиатрическую помощь», — и что тогда делать?

Отхлебнул кофе. Напиток остыл и усилил горечь.

Немец совершенствует русский язык с помощью Пелевина? Глупое и бесполезное занятие. Толстого надо переводить, а не модного писаку. Он когда-то пытался осилить «Жизнь насекомых», нашел в четырех предложениях три раза «сказал» и один раз «ответил», понял, что у автора не стреляют диалоги, и прекратил чтение. Кстати, как бы охарактеризовал граф выражение глаз этого клерка? Ну, это просто. У этого сотрудника застланный взгляд. У Толстого так и написано «застланность» во взгляде. Гениально! Такое выражение глаз Лев Николаевич подсмотрел у кого? У Бориса Друбецкого, конечно.

Михаэль вспомнил не только сам текст, но и место на странице: «Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем-то, как будто какая-то заслонка — синие очки общежития — были надеты на них».

Самое ужасное в его положении — это невозможность изменить ситуацию и полная зависимость от этого сотрудника с застланным взглядом. Он даже сбежать не сможет в случае приезда милиции или санитаров из психушки. Охрана не выпустит. Хоть бы князь не уехал! Он бы помог.

Вник, наконец, в смысл пелевинских строк и удивился актуальности текста: «Он никак не мог помешать происходящему, он просто чувствовал, что движется по какой-то мягкой упругой трубе, и, когда он изо всех сил захотел, чтобы это как можно быстрее кончилось, что-то пришло ему на помощь снаружи»[44].

«Извини, Виктор, — Михаэль закрыл книгу, — я был к тебе несправедлив».

…

К сотруднику посольства он тоже был несправедлив. Сотрудник действительно наклонился над трогательным пробором улыбчивой Гретхен и действительно упомянул дом скорби, но совершенно в другом смысле и, несомненно, с благой целью.

— Пробей по компьютеру, пожалуйста, точную дату вылета из Франкфурта Михаэля фон Деринга. Ориентировочно — октябрь прошлого года. Выясни время его поступления в стационар психбольницы, дату его побега и, самое главное, диагноз. Диагноз важнее всего. А я пока по нашим каналам выясню остальные интересующие нас детали.

…

Дозрел час, потом другой. Первое смятение уступило место глупейшему, но весьма успокоительному занятию. Он считал дубовые плитки паркета под строгой горизонталью плинтуса. На глаз. Дело нелегкое. Хотел, чтобы уместились парами, а получалось нечетно. Огорчало, но думать не мешало. Князь Мышкин, конечно же, уехал, и это обстоятельство пугало и успокаивало одновременно. Пугало, потому что в случае ареста и препровождения в сумасшедший дом ему никто не поможет совершить побег. Негодяй Бетховен придумает диагноз и закроет назло предшественнику надежно и надолго. Любимчику профессора Минкина пощады не будет. Успокаивало, потому что мирило с обстоятельствами и избавляло от необходимости придумывать варианты спасения.

Шорох открываемой двери. Именно шорох, а не скрип. В проеме — сотрудник. Благосклонен и учтив.

— Господин посол приглашает вас отужинать.

…

— Послушайте, Михаэль. — Посол находился под сильным впечатлением от рассказа. — То, что с вами произошло, — это сюжет для приключенческого романа. Жалко, что я лишен способности к сочинительству. Славный бестселлер мог бы получиться. Но, может быть, вам самому удастся описать ваши злоключения с максимальной достоверностью?

Посол сделал глоток, и Михаэль последовал его примеру.

— Соскучились по немецкому пиву?

— Если честно, то не думал про это. — Увидел подобие разочарования на лице посла, осудил себя за отсутствие деликатности и поспешил исправить ошибку: — Раньше не задумывался, а вот теперь могу оценить превосходное качество нашего пива. Русское пиво тяжелое. Плохая вода, некачественный солод, несоблюдение технологии, а недавно я прочитал на этикетке «Клинского» еще несколько странных ингредиентов: чайный экстракт и даже ароматизатор, близкий к естественному.

— Ужас.

— Ужас.

— Но я надеюсь, что вам не придется больше пить эту хлорсодержащую отраву. Переночуете у нас, а завтра мы снабдим вас разовым туристическим паспортом в один конец.

— Спасибо. Я вам очень признателен. А с деньгами не будет проблем? Таможня свирепствует, как всегда?

— Это самая маленькая проблема по сравнению с тем, с чем вам пришлось столкнуться во время ваших злоключений. Если таможня поставит препоны — мы переведем деньги на ваш счет в банке. А вообще должен вам сказать, по этой таможне давно уже плачет тюрьма. Вы себе не представляете, сколько жалоб мы получаем от соотечественников.

…

Тюрьма будет плакать долго, но не безутешно. Через много лет сам начальник оперативной таможни генерал-майор Леонид Грачков вдохновенно нарушит корпоративную солидарность и, упиваясь собственным бескорыстием, публично выразит неподдельное возмущение творящимися безобразиями в подведомственном ему отделении: «В Калининградской области в состав большинства организованных преступных групп, действующих на государственной границе, входят сотрудники таможни»[45].

Через месяц после сенсационного интервью вся смена таможенного поста «Калининградский» дружно сядет на нары, а чуть позднее клацнут замки «браслетов» на нечистых запястьях и самого начальника поста.

* * *

Странно, но впервые после отъезда из Омска он за целые сутки ни разу не вспомнил о ней. Не вспомнил ни ночью, ни утром, когда особенно остро ощутим подъем желания, и днем не защемило в груди при мысли о ней, когда похожий на серебряного кита немецкий авиалайнер перестал трястись на неровностях взлетной полосы, оторвался от земли и, опасно задрав нос, вошел в молоко облаков.

— Неужели меня никто не искал? — спросил он вчера за ужином у посла.

— Не хочу вас огорчать, но нет. По крайней мере, в Центральном полицейском управлении ваше имя не значится в числе пропавших без вести. Меня самого это обстоятельство безмерно удивляет. Ну, с дедушкой все понятно, он не совсем здоров после перенесенного удара и находится на попечении услужливых сиделок престижного заведения для престарелых, но его молодая жена… Она же, слава богу, находится в добром здравии и даже родила вам дядю. Я плохо разбираюсь в таких вещах, но если сын уважаемого Оскара фон Деринга приходится младшим братом вашему отцу, то вы приходитесь ему племянником. Или я не прав?

— Вы правы, и я полностью с вами согласен.

Хотелось, ох как хотелось, просто чесался язык, как хотелось выдать, презрев приличия: «Ну какая она ему жена?» — и определить сущность Матильды и ее место под солнцем всего одним емким словечком, но одернул себя и промолчал. Любое уничижительное определение избранницы деда ударило бы по репутации. И не только по репутации деда, но и по его собственной.

Промолчал. И проницательный консул все понял и оценил.

— Я вижу, вы еще не знаете, что ваш дед в ваше отсутствие сочетался браком с Матильдой Вашковой-Браун.

— Не знал и не мог даже предположить подобное развитие событий. Могу ли я узнать адрес дома престарелых?

— Разумеется. Завтра утром мой секретарь даст вам исчерпывающую информацию.

Часть четвертая

Солидный пансионат в курортной зоне Германии. Вышколенный персонал. Вежливость, не переходящая в угодливость. Персональная барышня для сопровождения.

Обнял деда и сам удивился искренности чувства.

В горле встал комок, и вскипела слеза от непереносимой жалости.

Сжимал легонько его резко похудевшие плечи, говорил что-то и плакал точно по умершему.

— Руди пришел. Я так ждал тебя. А где Михаэль? — вместо приветствия сказал Оскар фон Деринг, и Михаэль зарыдал с горькой сладостью обреченности.

Руди — это его погибший в аварии отец.

Слезой освободились зажатые прежде чувства: подспудное ощущение вины, ведь это он сам позволил себя обмануть и ограбить, потому что нарушил данный себе обет и выпил пива, и ведь он не звонил столько времени, а дед переживал. И слабеньким, но все же укором царапало совесть не найденное имение предков и так и не организованное акционерное общество по восстановлению тракененской породы. И жалость, всепоглощающая жалость к нему, последнему родному человеку на земле, готовому, судя по его виду и состоянию, уйти и оставить его одного.

— Опа, это же я, Михаэль, опа их бин дайне онкель, опа! — Дедушка, это же я, Михаэль, я твой внук, дедушка, — мешал Михаэль в смятении русские и немецкие слова, целуя снежный локон на виске.

— Никак не дает себя подстричь. — С упреждающим стуком вошла миловидная барышня для сопровождения и самим своим появлением внесла нежелательные коррективы в естественность отношений.

Присутствие третьего обязывает включить самоцензуру и оценивать свое поведение, как бы подглядывая со стороны.

— Извините, — незатейливо врала девушка, с тайным интересом разглядывая молодого человека, — я не знала, что у господина фон Деринга посетители. Вы его внук? Вы так похожи. Особенно глаза. Вчера мы с ним обедали в кафе на Тегельштрассе, а сегодня хотели прокатиться по Рейну. Он так любит Лорелею[46]. Вы знаете, у него бывают минуты абсолютного просветления, и тогда он рассказывает мне, как познакомился с вашей бабушкой. Именно в том месте, где установлена скульптура. Он даже стихи, посвященные ей, помнит. А я никак не могу выучить.

«Девушка в светлом наряде сидит над обрывом крутым, и блещут, как золото, пряди над гребнем ее золотым». — Михаэль позволил себе отвлечься от грустных мыслей декламацией знакомых с детства стихов, думая при этом, что милая девушка, сама того не желая, испортила «светлый наряд» очищающей душу печали. А еще он думал, что дед остался верен себе и выбрал в сопровождающие ту, которая посимпатичнее. И еще о том, как несовершенен человек и гадок по своей сути — ведь он, Михаэль, если совсем уж честно, где-то в самой глубине души, пожалуй, даже рад слабоумию деда, ведь оно избавляет его от такой неприятной процедуры, как оправдание.

— А что еще говорит дед в минуты просветления?

— Вспоминает молодость и жалуется на нехороших людей.

— А на меня он не жаловался? Мне это очень важно.

— Ну что вы! Он вас очень любит. Но кто-то обозвал фон Деринга шиммелем, и это его очень расстраивает.

— Не знаете, кто?

— Нет. Сам господин фон Деринг тоже не помнит.

— Его посещает жена?

— Очень редко.

— Как он к ней?

— К ней одной — нейтрально, а если она появляется не одна, господин фон Деринг ужасно расстраивается. Мы сообщили об этом шефу, и он категорически запретил Матильде фон Деринг появляться в апартаментах вашего дедушки с посторонними лицами.

— Спасибо вам. И последний вопрос, если я вас еще не утомил. Как выглядел этот, который его раздражает?

— Рыжий такой. Это ее шофер.

— Спасибо. — Подошел к деду. — Ну почему ты не даешь себя постричь, дед? Жалко локоны? Ну хоть усы дай подровнять, — говорил он, досадуя на себя за неестественность тона и на помешавшую свиданию девушку. — В следующий раз захвачу ножницы.

Обнял деда и вышел.

Не терпелось посмотреть на тех, кто осмелился унизить деда, обозвав его шиммелем.

* * *

Все колыбельные песни печальны. Они смиренны, как молитва, и трогательны, как мольба. Ритмичны, как удары в шаманский бубен, и строго размеренны, как белый стих. Они — заклинание и оберег. В них материнское тепло и нежность. Мелодия колыбельной важнее текста, а интонация важнее мелодии. Колыбельные трогательно просты и монотонны — и в этом их тайная магия и главный снотворный эффект.

Матильда баюкала младенца, а тот не хотел засыпать. Вертел головкой, сучил ножками и вздрогнул всем тельцем, когда слишком громко хлопнула входная дверь.

Матильда вздрогнула тоже, но не телом, а нутром.

На пороге стоял блудный внук ее законного мужа.

Иноземный загар. Широкие плечи. Светлые брюки. Майка в тон.

(К сведению непосвященных. На юге Западной Сибири солнце светит чаще, чем в Крыму. Сибирский загар гораздо интенсивнее и, несомненно, прочнее сочинского.)

— Где ты так загорел? — Красивой сконфуженной бабе нужно дать возможность открыть рот, и тогда, если она не безнадежно глупа, ей всегда удастся отыграть положение.

Сколько язвительных и обидных слов он приготовил, отрепетировал и заучил наизусть! И может быть, произнес бы их, оправившись от неожиданного вопроса, если бы не вошел Гельмут с паскудным выражением лица.

— Гельмут, сходи на кухню, подогрей ребенку молоко. — Тон откровенно свойский с легким оттенком каприза. — Да не переусердствуй! — крикнула вдогонку и выложила из бюстгальтера козырную карту — белую грудь.

Знала, точно знала кокетка с рождения, что вид молодой наполненной груди либо притупит злобу возбужденного самца до уровня снисходительности, либо направит агрессию в другое русло. В область вожделения, например.

— Представляешь, Михаэль? — Прошлась кончиком розового язычка по кайме припухлых губ с чувственностью, граничащей с непристойностью, дрогнула увлажненным ртом, формируя начало улыбки, а в ней — готовность покориться и желание покорить, легкий намек на раскаяние и удовлетворение от содеянного, показное целомудрие и скрытое распутство, а еще изрядно дьявольского и, безусловно, женского. — Представляешь, такая большая грудь, и не хватает молока, — утопила большой палец под бортик халата и обнажила теплый глянец плеча, — приходится подкармливать молочной смесью. — Прикрыла головку ребенка, но не прикрыла грудь.

Он должен был сказать: «Если старый седой человек, которому вы обязаны абсолютно всем, ассоциируется у вас с шиммелем, то как, интересно, вы назвали бы рыжего?..» Они бы промямлили нечто невразумительное. А он бы им — что-нибудь резкое и обидное, Гельмут бы возбух, возмутился, а он бы его… Нет, бить нельзя — штраф, он уже выплачивал венгру Сабо тысячу марок за один-единственный удар по печени (две недели в стационаре отлеживался, подлец). В Германии бить нельзя. В Германии нужно идти в полицию и писать заявление. Бред какой! Прошу наказать негодяев, обозвавших моего дедушку шиммелем, то есть плесенью или белой лошадью. Западло!

А бить нельзя. Такой штраф выпишут — разоришься. А избежать штрафа в Германии можно только тремя путями: сесть в тюрьму, эмигрировать или умереть. Четвертого не дано. Он вспомнил, как в уведомлении об уплате штрафа было написано: «Вы можете уплатить штраф частями или, если не хотите платить, должны будете отсидеть в тюрьме двадцать дней из расчета погашения долга пятьдесят марок в сутки». Ну и отсижу. Это такое удовольствие разбить морду тому, кто оскорбил деда! Нет, лучше не бить, лучше валять его на вощеном полу, как куклу, под истеричный визг этой неотразимой шлюхи. А проигрыш поединка в присутствии дамы особенно позорен и оскорбителен. Нет, это безумие. И откуда они знают значение слова «ассоциация»? Бред гнилого интеллигента — «мой дедушка ассоциируется у вас»… С ними нужно иначе. Нужно сделать все по-другому. Нужно заманить Гельмута в конюшню, высказать ему все, что он про него думает, спровоцировать козла на драку без нежелательных свидетелей, чтобы не смогли потом ничего доказать, уложить его ударом «шуто» или ударом «фронт кик», а потом наклониться над поверженным и сказать…»

Развела соблазнительные ноги. Широко. До самого интересного. Проследила за взглядом: «Туда, голубчик, посмотрел. Туда, куда надо».

Изобразила смущение, запахнула халат, точно зная, что шелк незамедлительно спадет и придаст бедру еще большую эротичность.

— А как назвали мальчика? — Он понял, что проиграл вчисту́ю.

— Руди. — Вздох фальшивого умиления. — Так предложил назвать своего сына Оскар в честь твоего погибшего отца.

«Нужно отдать должное ее самообладанию. — Последние слова зацепили и вывели из равновесия. — Она держит в руках рыжего мальчика — точную копию конюха Гельмута, зная прекрасно, что подлог очевиден, и продолжает нагло врать с благопристойным выражением лица».

— Тебе бы, Матильда, в «Штази» работать. Цены б тебе не было.

— Что, что? — Осознала тщетность женской уловки и закрыла теперь уже бесполезную грудь.

Не ответил. Подошел к окну. Увидел пустые денники.

— А лошади где?

— Продала. Зачем они мне?

— Чистопородных тракенов на колбасу?

— Откуда я знаю, на что и кому? Их с аукциона продавали.

— А конюх зачем, если коней нет? Впрочем, вопрос глупейший. По цвету волос, — указал пальцем на ребенка, — можно догадаться зачем.

Прошел в кабинет, услышал, как крикнули за спиной:

— Там ничего твоего нет. Гельмут, иди сюда.

Вошел Гельмут.

— Тебе же сказали, что здесь ничего твоего нет. Дом и все имущество унаследовал сын.

— Нетрудно догадаться. Я возьму мой томик Шиллера, мне дед подарил, и видеокассету с выступлением Петушковой. Деду отвезу. А больше мне ничего от вас не надо.

Пробежался взглядом по корешкам книг.

Матильда уложила ребенка и вошла в кабинет.

Взял Омара Хайяма. Раскрыл.

— Смотрите, как интересно:

Если гурия страстно целует в уста, Если твой собеседник мудрее Христа, Если лучше небесной Зухры музыкантша, Все не в радость, коль совесть твоя не чиста.

Не догнали? С умишком у челяди слабовато? С совестью, я вижу, тоже?

— Заткнись, умник, пока я тебя не вышвырнул. — Гельмут подошел ближе. — Забирай свою книгу и вали отсюда.

Сладкое ощущение неизбежности поединка напрягло мышцы и обострило внимание.

— Дверь закрой, Матильда, а то папаша ребенка разбудит.

С обидным спокойствием раскрыл Шиллера. Достал искомый документ. Сложил вдвое и сунул в задний карман.

— А ну-ка отдай! А ну-ка отдай! — протянул костистую руку Гельмут и неожиданно для себя растянулся на полу во весь рост.

Гельмут был выше на целую голову, а высокому падать больнее.

Михаэль не бил в лицо. Он ронял его, бодрил пинками, давал возможность встать на четвереньки, распрямлял мощным ударом в седалище, да так, что хрустело то ли в подъеме ноги, то ли в копчике врага, бил так, что Гельмут елозил на коленках, как по льду. И оба косили глазом на онемевшую Матильду, только один — с торжеством победителя, а другой — с отчаянием проигравшего.

— А это тебе за шиммеля, козел. — Согнул Гельмута в калач последним ударом в живот и пошел к выходу.

Странное онемение продемонстрировала Матильда, очень странное. Онемение, обалдение, ошеломление. Да мало ли каким определением можно заменить распространенные ныне термины типа эмоциональный шок или ступор.

А между тем пытливое око смогло бы разглядеть не только потрясение, но и интерес молодой самки, наблюдающей поединок самцов. А глаз, еще более изощренный, обнаружил бы такое, по сравнению с которым хрестоматийное «О женщина, ты — бездна, ты — тайна!» показалось бы жалкой театральной репликой начинающего лицедея.

Самый изощренный ум не смог бы представить себе силу пережитого ею восторга, когда, обнажив грудь и плечо, она прочла в синих глазах того, кого обокрала, тщательно скрываемый мужской интерес.

Смог ли бы кто-нибудь предположить, что одаренная неотразимым обаянием чешская немка не только не жалела поверженного отца своего ребенка, но тайно аплодировала каждому удачному пинку и борцовскому приему их общего врага.

А произнесенное по-русски слово «козел» усилило тайное восхищение загорелым красавцем до уровня влюбленности, ибо точно таким же словом, только с ударением на первый слог, называют на ее родине вонючее и похотливое существо с бесовскими рожками.

Но не с гладко выбритым, чистым, сильным, белозубым и прямодушным, а с неопрятным, прокуренным и подловатеньким сообщником ей предстояло жить, и потому пришлось изобразить негодование.

— Я вызову полицию! — неубедительно пригрозила Матильда.

— Никого ты не вызовешь. А если вызовешь, то знай, что моя страховка[47] заканчивается только через два месяца. У меня отличный адвокат. Он напишет встречное заявление и добьется разрешения на принудительный анализ ДНК. А когда он докажет подлог, а это я тебе обещаю, любой суд признает завещание недействительным.

…

«Чернь глупа не всегда, но всегда необразованна, — думал Михаэль, садясь в машину. — Ни один суд в цивилизованной стране не может заставить сделать анализ ДНК ребенка без согласия матери. Но эта хорошенькая сучка, судя по выражению ее лица, поверила мне и не на шутку испугалась. Никуда жаловаться не пойдут. Никуда».

* * *

Самые невнимательные те, кто сосредоточеннее других. Эта на первый взгляд нелепая мысль пришла в голову, когда проскочил ausfahrt — выезд со скоростного автобана на проселочную дорогу к дому. Пришлось тащиться километров пятнадцать до следующего указателя.

Сосредоточиться было на чем. И в ДТП попасть было немудрено при столь бурном развитии событий.

Деда обманули. Это ясно. На мякине провели. Но почему все, все абсолютно ей? Ну пусть не ей, а ребенку. Все равно ведь ей. Дед не знал? А надо было знать. А ему надо было позвонить деду из Омска, тогда, может, все сложилось бы иначе. Сам виноват. А почему это он виноват? Никто ни в чем не виноват, кроме этой… Деда можно понять. Да она любого вокруг пальца… Она невероятно обольстительна и универсальна в известном плане. Это видно невооруженным глазом. Она ради выгоды и маркизу де Саду под плеть нежное подставит, и сама хлыст возьмет, если богатенький адепт Захера Мазоха изъявит желание. И что самое интересное — и с первым, и со вторым сладострастие испытает. Уникум! Гетера! Но хватит о ней. Хорошо. Хорошего, впрочем, мало. Что он имеет в итоге? Родительский дом — это тоже немало. Семь тысяч марок — можно прожить несколько месяцев, если… А почему у него не отключили телефон? Телефон отключают сразу, а вот по поводу неуплаты за коммунальные услуги присылают сначала Mannung — извещение, потом Warnung — предупреждение, и только потом следуют неизбежные штрафные санкции.

И в конце каждого требования о незамедлительной уплате долга будет стоять неизменно иезуитское Mit freundlichen Grüβen — с дружеским приветом. С ума сойти! Штраф присылают с дружеским приветом. Классическое сочетание нордической честности с бюрократическим лицемерием.

Он оставлял ключ соседке. Соседка поливала цветы и проверяла почту.

В ящике пусто. Ни одного дружественного привета. Почему? Забыли уведомить или кто-то платит за все? Раньше платил дед, а теперь?.. Матильда? Не смешите. Скорее Гельмут раскошелится, чем она. Дед? Он недееспособен. Нужно проверить счета. Там минус — страшно представить. Но сначала нужно восстановить документы. И что дальше? Раньше он не мог быть полноценным отцом, имея на руках фальшивый паспорт, а теперь? А теперь он беден, как… Как церковная крыса? Чушь какая! Крыс богатых не бывает по определению. А в церквях крысы не водятся по причине отсутствия там жратвы. Работать надо. Работать! А где? У профессора Глюка? Звал когда-то на кафедру. Возьмет любимого ученика, если вакансия есть, а если нет? Что он там Любочке городил? «У деда столько денег, что можно прожить, не работая». Забыл, забыл русскую пословицу: «Загад не бывает богат».

…

А еще он забыл про документ в заднем кармане брюк.

Вспомнил перед самым домом и круто завернул в магазин.

Он слишком долго сокрушался по поводу его утраты, чтобы теперь впопыхах развернуть и пробежать по нему глазами, как по туристическому путеводителю. Судьбу нужно уважать. Кайф — тоже.

…

Немцы не ставят знак качества на продуктовой упаковке. Про экологичность упоминают, это есть, а вот про качество — нет. А зачем? В самой дешевой лавке продукты должны быть столь же свежи и соответствовать стандарту, как и в самом дорогом магазине.

Он не зашел в дешевый магазин. Он стал по-русски расточителен, и у него прорезался азиатский вкус. Не столько к еде, сколько к жизни.

Вкатил коляску в огромный, как аэродром, супермаркет, но в зал не вошел.

Знал, куда идти. Мимо касс. Мимо ларька с надписью «Лотерея».

Там, в конце длинного коридора, все немного дороже, но несравненно вкуснее. Там торгуют греки, турки, немецкие мясники и пекари. Там пряный аромат средиземноморской кухни, там дух свежей сдобы и дразнящий запах немецких копченостей.

…

Сервировал стол. Опустил жалюзи. Зажег свечи. Плеснул в бокал. Отпил. Достал из кармана сложенный вдвое листок. Три раза сплюнул через левое плечо. Развернул. Вгляделся в схему. Шайзе!

Сто метров не дошел. Все, все сделал правильно, в точности воспроизвел в памяти все ориентиры и не дошел. Не двести метров нужно было взять от условной гипотенузы, а триста. В сторону кирхи.

Он попытался вспомнить, что было за детским стадионом. Проклятие! Через сто метров от стадиона он своими глазами видел густой кустарник. Тот самый, который, по теории князя Мышкина, вырастает на месте пепелища.

Допил бокал, потом другой. Зациклился на греческих названиях блюд: лаханодолмадес, мелидзаносалат, сломал язык на каламаракии йемисте.

Надоело.

Пил, заедал жирной фетой, накалывал на шпажку крупные зеленые оливки — зиры не пожалели, а с ней вкусней маринад. Сменил вино на анисовую водку узо и взбодрился, повеселел, заговорил сам с собой, как это бывает при легком переборе в отсутствие собутыльников: «Мало накостылял Гельмуту, надо было больше, хотя… Это ее интрига. Сто процентов ее. А рыжий тут ни при чем. А пусть не лезет… Большой вырос? Укоротить надо… Сто метров не дошел. А офицер британских войск полярный путешественник Роберт Скотт не дошел до продовольственного склада базового лагеря восемнадцать километров. Не дошел и погиб. А он всего сто метров, но живой… Деда жалко. Надо будет ему фильм с Еленой Петушковой прокрутить. Обязательно надо. А князю Мышкину — книгу про лошадей выслать. Обещал — сделай. Или не обещай».

Снял с полки тяжеленный фолиант Die schöne Welt der Pferde — «Прекрасный мир лошадей». Покачал на ладонях, пытаясь определить вес.

«Килограмма три будет. Четыреста классных цветных иллюстраций. Максимально большой формат. А кто составители! Какие имена! Олимпийские чемпионы: Альвин Шокемеле, Гюнтер Винклер, Фриц Тигеман… А это кто? Этого не знаю. Этого тоже. Вот значительный лик — Ульрих Шрамм. Светлые волосы. Обветренное лицо. Глубокие носогубные складки много пережившего человека. Прямой взгляд. Ну, и что про него пишут? Окончил Дрезденскую академию. Кавалерист. Войну провел в седле. После проявил себя как талантливый художник и иллюстратор. Рисует и фотографирует только лошадей. Помешан на конном спорте… Надо выпить за кавалериста. Честное лицо. У всех составителей — честные немецкие лица. Хитрожопости нет. Как и в лошадях».

Закрыл фолиант. Погладил любовно: «Дед подарил. Но можно ли передаривать дареное? Нельзя! Но ведь князь не чужой. Все на свете, кроме Любы и деда, чужие, а князь не чужой. Завтра же вышлю. А деду привезу его Елену Прекрасную верхом на Пепле вороном. Увидит дед свою симпатию и просветлеет умом, как пить дать просветлеет. Он же просветлел, когда ему Матильда Степановна деликатную эротику Агнивцева читала. Гениальная была задумка. Какая женщина пропала! Жалко ее. А себя не жалко? А Любочку не жалко? А ребенка, что под сердцем у нее, не жалко? Девочка моя сибирская золотая, реснички как опахало! Любовь моя!»

А какую песню чудную она ему перед отъездом спела. Дай бог памяти. «Нет, мой милый, никуда я не уеду. Шум проспектов и меня зовет и манит…»

Дальше он забыл, но последнюю строчку вспомнил. Вспомнил, а пропеть не смог.

Невыразимо печален бывает русский мотив. Невыразимо. Как плач. Как прощание. Как колокольный звон по умершему.

Сдавило под кадыком. Прошептал сквозь слезу: «Или сердце разорвется на кусо-о-чки…»

* * *

Он сдал бумаги для восстановления паспорта, залег на диван и стал ждать.

В России каждый день был насыщен событиями. Не всегда приятными. В Германии имелся хорошо организованный быт, но ничего не происходило. После разборки с Гельмутом наступила тишь, похожая на забытье.

Безделье навевало тоску.

Облом с наследством понижал настроение до уровня фрустрации. Злобные мечты о призрачной возможности реванша могли каким-то образом скрасить разочарование в жизни. Конечно, могли. Еще как могли. Так приятно чувствовать себя подло обманутым — и мстить, мстить, мстить! Мысленно, разумеется.

Но культивировать ненависть к Матильде означало бить рикошетом по собственному деду за его простодырость. Чем-то гаденьким и в высшей степени непорядочным попахивали диванные мыслишки. Дед не заслужил порицания, дед заслужил участия.

А самым интересным в ситуации было то, что он не испытывал по отношению к Матильде не только ненависти, но даже неприязни. И не потому, вернее, не только потому, что неотразимая прелесть чешской интриганки обезоруживала и усмиряла. Дед любил Матильду, и он не имел права судить ни ее, ни его.

…

Нужно было восстановить кредитную карту. Позарез.

Нужно было, но не восстановил. Испугался. Не буди лихо, пока оно тихо. Молчат по поводу неплатежа за коммуналку, ну и пусть до конца года молчат. Русское «авось» не гарантировало удачу, но и не гасило слабенький лучик надежды. Авось пронесет.

С коммуналкой пока проносило, но покусилось на сбережения с другой стороны. Ударило, как всегда в таких случаях, неожиданно.

Соседка поливала цветы. «Ой, Михаэль, я даже свои столько не поливала. Боялась, что завянут. Как бы я тебе в глаза потом смотрела?»

Соседка не читала афоризмы Талейрана, а зря. Князь Боневетский, первый в истории Франции премьер-министр Талейран Шарль Морис, не случайно изрек: «Поменьше рвения!» Она вливала в кадки ведрами, но слабо топила и не проветривала дом. Стеснялась без хозяина подниматься на второй этаж. «Как я могла зайти в спальню к одинокому мужчине?»

Темные полосы и разводы на обоях не раздражали. Раздражал гнилостный запашок.

Пришел мастер и выставил зловещий, как чума, диагноз: «Черная плесень». «Все обои содрать, обработать стены антисептиком, просушить и поклеить новые». Составил смету. Труд в Германии дорогой. Ремонт грозил банкротством. Перспектива разорения рождала мысль о предзакатной выпивке.

Нет. Пьянство — это не выход. Нужно что-нибудь почитать и уснуть трезвым. А утро вечера мудреней.

Лежал на диване. Листал мамины книги. Мама увлекалась эзотерикой.

Открыл «Фэншуй для денежной удачи»: «Количество воды на картине не должно быть слишком большим. Избыток может принести больший вред, чем недостаток. Располагая на стене картину с изображением Ниагарского водопада, вы рискуете тем, что стихия смоет то, что у вас есть».

Послюнил палец. Перевернул страницу: «Ни в коем случае не вешайте напротив входной двери зеркало. Удача, войдя в квартиру, будет сразу же отражаться и уходить туда, откуда пришла».

Хорошо бы швырнуть эту ахинею в угол. Но нельзя, мамина. А хотелось.

Прочитал оглавление: «Эзотерика — это скрытые и тайные знания, собираемые разными народами на протяжении веков».

«А фэншуй, — бунтарский дух князя Мышкина незримо витал в воздухе и настраивал на ядовитость, — а фэншуй — это хаотичный набор китайских суеверий и предрассудков, при помощи которых предприимчивые жулики выманивают бабки у идиотов и простаков! Если для обогащения достаточно всего лишь правильно расставить мебель, почему же в таком случае семьсот миллионов китайцев живут за чертой бедности?»

Протянул руку и взял зодиакальный гороскоп.

Контраргумент зодиакальщиков был увесист, как булыжник, и убедителен, как вещдок. «На шесть миллиардов человек — двенадцать знаков Зодиака. На каждый приходится пятьсот миллионов. Ну и что? У всех одинаковые характеры, судьбы и прогнозы? Вот что там пишут про Львов? Просто интересно. Каков мой прогноз на этот месяц?»

Прогнозов не было. Характеры были, а прогнозы отсутствовали.

Включил телевизор. Специальный астрологический канал.

Ну, конечно, он так и знал, это же надо такое придумать: «Львы! Внимательно следите за своими финансовыми делами…»

Дальше слушать не стал. Он знал свои финансовые дела лучше всех остальных Львов на свете. Счет, выставленный за ремонт дома, облегчил слежение за собственными финансами до минимума.

…

Утром отослал обещанный фолиант князю Мышкину.

Обратно шел мимо банка, стараясь не смотреть на окна. Казалось, взгляни он пристальнее сквозь чисто вымытое стекло, и выскочит строгий клерк с гневно указующим перстом.

Немцу не стыдно быть бедным. Настоящему немцу позорно быть должником. Нужно не ждать конца года, когда пришлют разорительный «дружеский привет», а сегодня же пойти, выяснить свое финансовое положение, рассчитаться по возможности, а потом… потом обдумать варианты дальнейшего существования.

Говорил же ему дед, что иногда разумнее самому идти навстречу опасности, чем трусливо ждать ее прихода? Говорил. В конце концов, и болтуны-астрологи настоятельно рекомендуют сделать то же самое.

…

В пустом фойе шаги звучали гулко, точно поступь Командора.

— У меня украли паспорт и кредитную карту. Могу ли я узнать состояние моего конто или мне нужно сначала восстановить документы?

— У вас есть с собой водительские права?

— Немецких нет. Их тоже украли.

— Вы помните, как расписались на утраченной карте?

— Конечно.

— Распишитесь, пожалуйста. — Улыбчивый клерк подал чистый бланк. — И если не трудно, продублируйте подпись несколько раз.

Михаэль старался, как на уроке чистописания.

Служащий сверил подпись. Нажал на кнопки.

Стрекот всезнающего аппарата. Нервное подергивание выползающего листка.

— А новую кредитную карту вы сможете заказать после получения паспорта. Это не займет много времени. Вам ее пришлют по почте. — Служащий протянул ему листок и улыбнулся следующему клиенту.

…

Он знал два языка в совершенстве. И имел моральное право судить об их особенностях.

Русское слово «чайка» казалось ему благозвучнее немецкого «мевэ».

Немецкая «шпаркасса» — лаконичней русской «сберегательной кассы».

Русская «бабочка» двусмысленна и не так порхает при произношении, как немецкое «шметтерлинг».

«Арбайтсунфеихкяйтбешайнигунг» неподъемен для иностранца и длиннее русского «больничного листа» в два раза.

А вот немецкий «контоштанд» предпочтительнее любого языкового варианта, особенно если за ним стоит цифра из четырех пятерок и двух нулей.

«Только дебил не верит в эзотерику, когда это знания, собираемые народами на протяжении веков. — Он шевелил губами, неотрывно глядя на цифру, обозначающую состояние его конто. — Только кретин не верит магии чисел, когда от Омска до университетской клиники Майнца, где лечился дед, — ровно пять тысяч пятьсот пятьдесят пять километров. Не хватает двух ноликов, но ведь четыре пятерки совпадают. Ну не мистика ли? Пятьсот пятьдесят пять тысяч пятьсот надежных немецких марок! Я полумиллионер! Ай да дед! Не позабыл и не предал. Человек! Никогда не сомневался в его порядочности. Всегда ему верил. Всегда уважал. Всегда!»

* * *

Директора пансионата мучил голод. Он пренебрег завтраком и теперь, беседуя с посетителем, поглядывал на часы.

До обеда оставалось одиннадцать минут. Этого времени было достаточно, чтобы охладить любой самый благородный порыв.

Он проработал в занимаемой должности полвека и знал о взаимоотношениях отцов и детей все, что о них можно знать.

— Вы хотели бы забрать дедушку к себе? Ценю ваши родственные чувства, но позвольте задать вам один вопрос. Скажите, если это не секрет: вы собираетесь жить на пособие по безработице или намерены заняться какой-нибудь общественно полезной деятельностью? — Взгляд исподтишка на часы.

— Ну, я еще конкретно не…

— Не решили, — помог сформулировать директор. — Но знайте, что, предложи вам кто-нибудь завтра самое теплое и хорошо оплачиваемое место, вы будете вынуждены отказаться от самого заманчивого предложения. Я вам больше скажу: предложи вам завтра совершить кругосветное путешествие бесплатно — и вы откажетесь, потому что дедушка ваш большую часть времени дезориентирован не только во времени, но и в пространстве, и за ним нужен постоянный контроль. Бывают моменты просветления, и я очень рад за него, но чаще господин Оскар фон Деринг бывает, как бы это поточнее выразиться… Ну, скажем, он бывает неадекватен. Он может открыть воду и затопить дом. Может нечаянно спалить деньги и ваши документы.

При слове «документы» Михаэль почувствовал неприятный холодок в груди: этого только не хватало. Он слишком долго жил без настоящих документов, чтобы позволить их сжечь.

Наблюдательный шеф пансионата отметил у посетителя подобие легкого смятения, остался доволен произведенным впечатлением и усилил аргументацию:

— Он может спалить ваше жилище. Он может уйти из дома и забыть обратную дорогу. Сесть на поезд и уехать в другую страну. Он потеряется, а вы побежите в полицию. Я знаю, что вы человек холостой. Приведете в дом девушку — дело молодое, а дедушка будет входить в спальню в самый неподходящий момент. Вы же не будете его привязывать или закрывать на ночь, как заключенного в психиатрическую клинику?

У Михаэля похолодело сердце. Ему ли не знать, что чувствует привязанный к койке по приказу психиатра.

Лицо на мгновение омрачилось. И это не ускользнуло от внимания директора. Пора было подключать тяжелую артиллерию и сломить волю уже готового к капитуляции добросердечного потомка богатого клиента.

— У вас родятся дети. Сможете ли вы быть спокойны хоть одну минуту и сможете ли гарантировать безопасность ваших детей, зная, что в доме проживает психически неполноценный человек? Не обижайтесь на меня. Именно профессиональный опыт и подсказывает мне, что я скажу вам дальше. Самое ужасное происходит не тогда, когда родственники в благородном порыве забирают больных с сенильными психозами домой. Это еще не ужас. Ужас начинается, когда они осознают всю глубину совершенной ими ошибки. Держать неуправляемого в доме невыносимо, но еще невыносимее с точки зрения обыкновенной человеческой морали отправить больного обратно в соответствующее заведение. Угрызения совести, знаете ли, страшнее физических страданий. Я уж не говорю о неизбежных в таких случаях финансовых потерях, связанных с переоформлением страховых обязательств. Я лично нахожу парадокс в том, что в цивилизованных странах родителей сдают в дома престарелых чаще, чем в странах «третьего мира». Зато у нас нет детских домов — детей берут на воспитание чужие люди, это во-первых, а во-вторых, может быть, честнее и разумнее обеспечить пожилому человеку с нарушением психики достойный уход в специальном заведении, чем держать его в доме, тайно ненавидя и желая ему смерти как избавления от обоюдных страданий. Поймите и не обижайтесь на мои слова: ваш дедушка нуждается не только в постоянном уходе, врачебном контроле, но и в круглосуточном присмотре. Вы, конечно, можете нанять сиделку и оплачивать ее услуги из собственного кармана. А у вас есть гарантия, что в ваше отсутствие сиделка не будет третировать ослабевшего умом человека, давать ему тычки, подзатыльники — и вообще, вам хочется, чтобы у вас в доме поселился чужой человек?

Еще один взгляд на часы. До обеда оставалось две минуты.

— Мы выделили в распоряжение господина Оскара фон Деринга нашу лучшую сотрудницу. Изольда приятна в общении, она мила, хорошо воспитана, предупредительна, добра, и, что самое ценное, ее честность не вызывает сомнений. Ваш дедушка очень состоятельный и не менее предусмотрительный человек. Он оставил на свое содержание сумму, которую может позволить себе далеко не каждый. Он имеет столько карманных денег, что ему может позавидовать любой работающий гражданин Германии. Этих средств ему хватит, чтобы всю оставшуюся жизнь обедать в лучших ресторанах, если его не устраивает наше питание. — Директор сглотнул голодную слюну. — Как вы думаете, где сегодня будет обедать ваш дедушка? — Последний взгляд на часы с одновременным вставанием из-за стола. — Сегодня утром Изольда увезла вашего дедушку на своей машине в Бинген. Там они сядут на прогулочный теплоход, доедут до его любимой Лореляй и вернутся в Рюдесхайм, где совершат запланированный осмотр средневекового замка на правом берегу Рейна, построенного в 1224 году. А обедать они будут в кафе на знаменитой Дроссельгассе[48]. Там подают изумительные стейки в красном вине. — Директор потянул на себя ящик стола, достал пачку кассовых чеков. — Изольда отчитывается перед администрацией пансионата за каждый израсходованный пфенниг вашего дедушки. Хотите ознакомиться? — И протянул чеки Михаэлю.

Михаэль знакомиться не хотел.

— Подумайте, хорошенько подумайте над моими словами. — Директор пожал посетителю руку и вышел из кабинета вместе с ним.

Он увидел из окна вестибюля, как Михаэль садится в машину, и пришел в уверенность, что приятный молодой человек больше не обратится к нему с подобной просьбой.

Легко переубеждать тех, кто в душе готов к этому.

…

Директор оказался хорошим психологом.

Михаэль выправил документы. Отвез деду фильм с выступлением Елены Петушковой на элегантном жеребце тракененской породы. Заказал визу и вылетел в Омск.

* * *

Пять утра. Новый замок. Ключ не подходит. Домофон сломан. Когда успели? Как войти в подъезд?

Увидел силуэт в окне первого этажа. Постучал.

Дрогнули занавески. Герань. Заспанная старуха. Космы, морщины, настороженный взгляд, тревога, недоверие.

«Откройте, пожалуйста».

Мерзкий плевок на полу лифта. Запах мочи. Лучше уж пешком.

Задохнулся от быстрой ходьбы. Постоял. Отдышался. Вставил ключ и вошел. Тихонько разулся. На цыпочках в спальню.

Она спала лицом к стене. Поджав колени. Клубком. Как киска. Розовый бюстгальтер рядом на подушке. Девочка моя! Солнышко. Реснички как опахало.

Не стал будить. Слишком грязный с дороги.

Принял душ. Почистил зубы. Вернулся в спальню.

Она не проснулась и не сменила позы.

Приподнял краешек одеяла. Прилег рядом. Накрыл лицо чашечкой бюстгальтера. Вдохнул родной запах. Задохнулся от нежности.

Повернулась к нему лицом. Обняла молча.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал?

— Не знаешь.

— Я подумал о том, что из сотен чужих лифчиков я безошибочно определил бы твой по запаху. Не веришь?

— Веришь. — Легла на спину, развела полусогнутые в коленях ноги и закрыла лицо руками.

Откровенное благоухание подмышек. Безупречность живота под ладонью.

— Сделала аборт?

— Выкидыш.

Поцеловал впадинку живота. Взглянул снизу.

— Без осложнений?

— Без.

— Значит, можно?

— Значит…

…

Стекали слезы на подушку.

Что случилось? Он сделал что-то не так? Все было как раньше. Ему ли не знать приметы последнего содрогания у возлюбленной своей?

Прилег рядом. Отнял от щеки влажную ладонь. Прижал к губам. Так не плачут от радости, так плачут от горя. Что сказать? Как успокоить? Никак. Она же сказала однажды: «Слова ничего не значат. Значат действия». Она тогда еще мамину песню пропела: «О любви не говори, о ней все сказано…»

А о чем еще говорить, кроме как о любви?

— А помнишь, как я пил из тебя шампанское?

— Не помнишь.

— Не пугай меня, Люба, Любочка, любовь моя. Все будет хорошо. Поверь мне.

— Не будет. Раздвинь шторы. Посмотри на меня.

Заныло в груди от нехорошего предчувствия.

Она лежала на животе в лучах утреннего солнца, и там, где гибкая спина облагораживается воздушным началом идеальных по форме полушарий, у нее не было родимого пятна.

Он не спросил, где Люба. Не успел. Вернее, не так: он спросил мысленно, не спросил, а закричал молча, а она рассказала.

…В районе, на ярмарке. Возила вещи на продажу. Там с руками хватают. Выгодно… Торчал кусок железного уголка. Из земли. Прямо на входе. Все спотыкались, и ничего, а Люба упала, и отошли воды. В районной больнице ребенка кусками извлекали… Девочка… Всю ночь мерзла. Дали еще одно одеяло. Воскресенье. Гинеколог только в понедельник пришел. А она уже умерла. От кровотечения. Два часа доктора не дождалась. Всего два часа. Обидно… Похоронили в деревне. Народу много было… Пока крест деревянный. Памятник сейчас нельзя. Пусть земля осядет… А двойняшкам нельзя поодиночке умирать — это же моя половинка умерла. Так что меня теперь в два раза меньше… А князь Мышкин все названивает. Утешает. К себе зовет. А тебе он не звонил? Странно. Набери мне ванну, пожалуйста. Наревела глаза. Опухнут.

…

Хлестала вода из обоих кранов. Прокладка в горячем была с дефектом и примешивала к шуму извергающейся воды звук, похожий на «и».

И-и-и… и-и-и…

Сел на пол. Обхватил голову руками. Заскулил тихонько в унисон.

— И-и-и… или сердце разорвется на кусо-о-о-чки… и-и-и.

…

Застучала в дверь.

— Ты что там, плачешь, что ли? Открой сейчас же. И не смей реветь. Сам же говорил, что у нас один набор генов, вкус, запах и прочее. Говорил или нет?

Он открыл дверь.

— Говорил или нет?

— Хочешь выпить?

— Хочу. Только у меня хлеба нет. Забыла купить.

— У меня есть галеты, копченые колбаски «мини кабаносси» и самый мягкий в мире коньяк. Арманьяк называется. Французский.

…

Они сидели на кухне и пили янтарный французский коньяк.

— Ты дурачок! Ты сам не понимаешь, как тебе повезло. Мы же одинаковые. Одна в двух экземплярах. Забудь, что Люба умерла. Забудь, и все. Представь себе, что Люба живая, а Люда умерла. И все. Представил?

— Представил.

— Ну вот и хорошо. — И завыла в голос, забилась, как в падучей.

Взял на руки, поцеловал в слезы, прижал к груди и отнес в ванну.

Пощупал воду — не горячо ли? Опустил бережно, раздвинув телом душистую пену.

— Я хочу с тобой. Залезай тоже.

Он разделся.

Места для двоих было мало — только валетом.

Просунул ноги между ее скользких от шампуня бедер и погрузился.

Сползал низом по эмалевой кривизне дна. Неотвратимо. Он не виноват — это дно. Благодатная кривизна. Все ближе, ближе…

…

Она лежала на его плече. Все как с Любой. Одна буква в имени — вот и вся разница. А может, права эта девочка? Нет, не права. С той, что умерла, ушла в небытие, — частичка совместно прожитой жизни. Безвозвратно. Лучшая частица жизни. Неповторимая.

— Завтра съездим на кладбище в деревню. А к тете Вассе не поедем. Ее же поймали на проходной с мясом на животе. Уволили. И теперь она в унынии. Гостей кормить нечем, а без хорошего стола — нет хорошего настроения.

— А мы сами купим. Наберем всякой вкуснятины и придем. Замечательная женщина. И князь Мышкин от нее в полном восторге. Любит.

— Князь Мышкин любит меня. Потому тебе и не позвонил, когда Люба умерла. Знал, что ты приедешь и все случится так, как случилось. Он же умный.

— Не то слово. А ты не знаешь, что означает аббревиатура ВКК?

— Врачебно-консультационная комиссия. А почему ты спрашиваешь?

— Мы с Любой ходили становиться на учет к акушеру-гинекологу. Пока она была на приеме, я гулял по коридору и на двери кабинета ВКК прочел рекомендацию тем, кого направляют на стационарное лечение. «Больной, направленный на стационарное лечение, должен взять с собой ложку, кружку, халат, тапочки, постельное белье, две тетрадки для оформления истории болезни, ручку и две лампочки».

— А лампочки-то зачем?

— Вот и я думаю, зачем. Если не веришь, сходи, прочитай сама. Больница рядом.

— А почему вспомнил?

— Глупость, конечно, но я представил себе умирающую от кровотечения Любу и какую-нибудь дрянь в белом халате у постели: «А лампочки вы захватили с собой? Почему нет лампочек? Без лампочек к нам нельзя». Verdammt noch mal — проклятье!

Ударил себя по щеке. Со всей силы. Раз, другой, третий. Скрипел зубами и бил, пока она не ухитрилась поймать его руку.

Затих. Задремал. Сказалась бессонная ночь. Она уснула крепче его, но когда он попытался встать — открыла глаза.

— Спи, девочка, спи. Я за хлебом сбегаю.

Оделся. Пошел на кухню. Плеснул в рюмашку. Но не выпил. Смотрел в стену. Думал. Вгляделся в большой красочный календарь. По синему полю — месяцы с красными числами праздничных дней. Год — крупными белыми цифрами в кружеве заиндевевших веток. Красиво. Скотч по углам листка прилип к инею. Как примерз.

Сорвал. Написал на белом глянце обратной стороны: «Милая, добрая, славная, теплая девочка! Реснички, как опахало! Я не знаю, как правильно поступить. Но чувствую, как не надо. Прости и не ругай за трусливый побег. Не хочу видеть Любочку под крестом. Тяжело. Хочу запомнить ее живую в твоем лице. Я все обдумаю и позвоню».

Освободил место для листка. Сверху — деньги на памятник. Придавил банкноты полной рюмкой и вышел, тихонько закрыв за собою дверь.

…

Успел на дневной рейс до Москвы. А оттуда — до Франкфурта-на-Майне.

* * *

Легкой, как насморк, и весьма несущественной представляется жалоба на пониженное настроение. А между тем этот недуг совсем не так безобиден, как кажется.

Верховой лесной пожар затушить легче, чем едва заметное тление торфа.

Пониженное настроение вообще не диагноз, полагают дилетанты, так себе, каприз. Вот только грань между таким капризом и депрессией призрачна и размыта.

Михаэль не скучал по России. Это объяснимо. Странность заключалась в другом. По России не скучал, но и жизни в Германии не радовался. Почему, спрашивается?

Разве плохо съесть свежайшую франкфуртскую сосиску из говядины или нежнейшую венскую свиную, тоненькую, как мизинчик барышни? Совсем неплохо — и намного полезнее, чем любую русскую, независимо от названия, где сои больше, чем мяса. Ну разумеется, неплохо, о чем разговор? И мороженое из натуральных сливок, а не из восстановленной гадости, и колбасу из охлажденного мяса, а не из размороженного, и по гладкому, как стекло, автобану — с ветерком и без агрессии водителей? Плохо? А без гаишных поборов? Совсем хорошо! И в лифт без запаха мочи, и в электричку без пьяных, и в банк без очереди, и в стационар без тетрадки и лампочки, и водка без паленки, и коньяк без фальшака, и вино за копейки виноградное — не из порошка, и на пособие по безработице жратвы — лопнешь, не сожрешь, и рента в размере, близком к заработной плате (захочешь, не прогуляешь), и автомобиль — миллион километров без капитального ремонта, а не сто тысяч, как в России, а сломаешься, так придет техпомощь через пять минут, а не через пять часов, и лекарства за символическую цену, если есть страховка, а она таки есть… Плохо?

А получить номер на машину за пять минут — это как?

А разве плохо вкусно перехватить в бистро, твердо зная, что тебя не отравят гнилыми продуктами и не подсунут шашлык из кобеля?

Хорошо заказать шницель размером с суповую тарелку по цене в десять раз ниже, чем в любом российском ресторане.

Хорошо съесть шоколад из четырех узаконенных ингредиентов на экстрагированном какао-масле без незаконного, имя которому маргарин.

Хорошо намазать хлебушек чистым коровьим маслицем цвета яичного желтка без примеси растительного. Не нравится немецкое — купи ирландское. Оно еще желтее. В любом магазине. Всегда.

Хорошо купить сыр, приготовленный не из обсемененного бактериями маститного молока. Лежит себе месяцами — не портится. Подсыхает, истекает жирными слезками по бокам, а не плесневеет за три дня, как в России.

Хорошо не работать на кишку и не тратить львиную долю заработка на пропитание.

Хорошо сесть в чистенький автобус, с услужливо наклоненной ступенькой до уровня бордюра, где люди ведут себя так тихо, как если бы они находились в читальном зале, а не в общественном транспорте.

Хорошо проехать в такси по мизерному в сравнении с заработком тарифу и катить себе в удовольствие, зная, что не обсчитают, не отравят, не ограбят и не убьют.

Хорошо лежать на берегу Рейна в мире и согласии с единичными комариками-вегетарианцами без мух, без оводов и без слепней.

Хорошо гулять по тенистому незахламленному лесу, не боясь попасть в засаду к мерзкому энцефалитному клещу.

Хорошо отправить утром бандероль по почте, зная наверняка, что к вечеру она дойдет до адресата.

Хорошо не разуваться в доме, зная, что на улице так же чисто, как и в квартире.

Хорошо чувствовать себя защищенным в социальном и правовом отношении.

Хорошо, когда полицейский поможет в беде, а не обчистит и не подкинет наркоту с целью вымогательства.

Хорошо переходить по «зебре», зная, что тебя не сомнет отморозок с шестью сотнями «лошадей» под задницей и одной извилиной в голове.

А о том, что дежурная европейская вежливость предпочтительнее совкового хамства, и говорить не приходится.

Ну что не жить? А вот не радовало.

…

Нет, он не скучал по России.

Россия умерла для него вместе с Любой и с нерожденной дочкой, и он не включал, как раньше по утрам, русский канал. Раздражало.

Говорила же Люба: «Слова ничего не значат. Значат действия».

Грош им всем цена — от руководителя страны до рядового врача, если вместо переливания истекающей кровью дают одеяло. Грош им всем цена, если никто не ответит за торчащую на рынке железяку.

Он не включал больше русский канал, но из сотен немецких отдавал предпочтение государственным. По ним чаще всего показывали Россию. Свои впечатления у него были. Интересно было выслушать другое мнение.

Он просмотрел цикл передач про Транссибирскую магистраль. Про Байкал, про Волгу и Соловки. Прочитал роман Конзалика Die Verdammten der Taiga — «Проклятые тайгой». Знаток русской жизни. «Я спала, как бобер, — говорит у него одна дамочка, чудом спасшаяся пассажирка самолета, потерпевшего крушение над сибирской тайгой. — Я съела перед этим три тарелки бобов, и это сделало меня усталой. Я выросла на бобах с картошкой».

Ну что за вранье? Где он видел в Сибири, чтобы люди питались бобами с картошкой? Картошкой — да, гектарами выращивают, а для бобов оставляют маленькую грядочку для разнообразия. Не больше. О, этот брехун видел и не такое! У него рассольник — «розольник» готовится из капусты с яйцами. Ни хрена себе розольник!

И еще одна странность. Что-то такое случилось с ним в России, что он перестал воспринимать немецкую эстраду. Не трогало и не цепляло.

Русские песни он тоже не включал. Потому что все они про любовь, а значит, про него и Любу — Любочку, Любовь.

В самолете, сбегая из Омска, надел наушники. Откинулся в кресле и глотал крик, потому что пел Кикабидзе и рвал сердце: «Вот и все, что было, вот и все, что было. Ты как хочешь это назови. Для кого-то просто летная погода, а ведь это проводы любви…»

«Было время, был я беден и копейке лишней рад. На еду хватало меди только-только, в аккурат…». А почему «Любэ», почему ансамбль называется «Любэ»? Как похоже на Любу. Как похоже… «Было время, был я весел без причины, просто так. Износилось столько кресел на вокзалах в городах». Черт побери, как хочется надраться под такую музыку. А почему бы и нет? Профессор Глюк обещал вакансию к концу года. Есть время протрезветь. «Ночь яблоком стучит в окно, а в округе теряется птицы крик. Знаю, знаю, знаю одно: был душой я молод, а теперь старик».

Нет, это невыносимо, это про меня, это про меня, конечно.

Интересно, был ли оркестр на похоронах? Тропинка была. К русским погостам в деревне — всегда тропинки. А вот эти строчки — про измену. Что он имел в виду? То, что было с Людой? С ума сойти. Нужно отвлечься. Нужно отвлечься. А вечером выпить.

«Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер».

Это Ремарк, конечно. А кто это конкретно сказал? В чьи уста вложил перл?

Открыл «Три товарища». Полистал. Задержался на словесной дуэли Роберта Локампа с незнакомым толстяком. Столкнулись на улице. Обменялись любезностями: «задумчивый кенгуру, душевнобольной недоносок, заплесневелый павиан, коровья голова, разъедаемая раком, бродячее кладбище бифштексов».

Господи боже мой, какое убожество! Не проще ли было сказать: «Пшел на х… козел!»

Надо к деду съездить. Подстричь. Никому не позволяет приближаться с ножницами, кроме него. Упрямый. Все качества характера нивелировал, а упрямство оставил в неприкосновенности.

Захлопнул роман и поехал к деду.

* * *

Они столкнулись с Матильдой, как Роберт Локамп — с красноречивым толстяком. Только диалог сложился иначе.

Она выходила из пансионата. И на ней не было лица. Что, интересно, сказал ей супруг? Чем омрачил? Очень любопытно. Очень.

— Ну как дед? — Знал, что сарказм бьет больнее оскорбления, хотел спросить, любуясь замешательством: «Сыночка видеть не желает? Пора бы уже познакомиться».

Хотел, но не спросил. Поверженных не бьют.

— Оскару значительно лучше. — И пошла, забыв придать походке привычную для кокетки эротичность.

…

Дед сидел в кресле. Спиной к нему. Сегодня он изменил Елене Петушковой с ее высшей школой верховой езды и смотрел конкур.

Дымилась кубинская сигара Bolivar Royal Coronas. Высший сорт. Богатый аромат. Ручная закрутка. На столе классную сигару не свернуть. На шоколадном бедре мулатки катать надо. Пот молодой женщины придает вкусу особую ноту, так считал дед.

Рядом на столике — гильотина для сигар, ножницы для выравнивания обреза. Раскрытый томик Паллада. Безжалостная обводка двух цитат кровью фломастера: «Пусть никогда госпожою не станет служанка» и «Гессий не умер, повержен богинею Мойрой — напротив, сам он своею рукою Мойру низринул в Аид».

В последнее время дед уже не спрашивал при встрече: «А где Михаэль?» Хотя и по имени не называл. «Мой мальчик» — и все. И непонятно было, кого он имеет в виду: сына или внука.

Объятие. Поцелуй. «Я рад тебе, мой мальчик». Ни слова про Матильду. Словно и не видел ее пять минут назад.

— Ты снова стал курить?

— А я и не бросал. — Лукавый прищур. Оценка произведенного впечатления.

Зеркало на журнальный столик. Чтобы видел процесс. Накидку на шею. Чтобы не падали волосы на бархат пижамы. Чик-чик-чик…

— Как тебе удалось так сохранить волосы? Завидно даже. Гуще моих.

— Я не спал на чужих подушках.

— Да уж. А знаешь, дед, у русских есть песня: «Вторая молодость приходит к тому, кто первую сберег». Это про тебя.

— Не льсти мне.

Встретились глазами в зеркале. Синь в синь.

— Ранили тебя в России, мой мальчик? (Дед был ранен в Белоруссии.)

— Убили, — хотел ответить, но дед опередил:

— Все проходит. Не жалей ни о чем. И не кори себя за содеянное. Все проходит. Все! — Увидел изумление на лице внука, улыбнулся: — Ухо мне не отрежь.

Бог мой! Он же здоров. Абсолютно здоров. Он в ясном уме и твердой памяти. Говорил же Гиппократ еще в пятом веке до нашей эры о пользе верховой езды при многих заболеваниях, в том числе при атеросклерозе и умственной отсталости. Но чтобы излечиться, созерцая фильм с прелестной женщиной на коне, это… А если он давно уже пришел в себя и притворялся? Не позавидую я в таком случае Матильде. Не позавидую.

— Ну вот. — Снял накидку. — Нравится?

— На Дон Кихота похож. Неплохо. Спасибо. А ты знаешь, что Дон Кихот на испанском означает дон «конская задница»? Не веришь? Спроси у испанцев. — Дед смеялся, и нельзя было понять, шутит он или нет. — Купишь мне видео. Последний стипль-чез.

— Ты же его не любишь. Там кони ноги ломают о глухие препятствия.

— А я не для удовольствия, а для душевного здоровья. Микстура тоже горькая, но ведь ее пьют.

— Убедил. Тебе какой? Большой Пардубинский или Ливерпульский?

— Ливерпульский, конечно. Его проводят в апреле. Забыл? Большой Пардубинский состоится только через неделю, — протянул деньги.

— Обижаешь, дед, — отрицательно мотнул головой. — Я куплю.

— И слышать не хочу. Возьми. Моя мама говорила, когда я пытался за нее заплатить: «Теленок должен сосать корову, а не корова теленка». В этом и есть высший биологический закон. Кстати, о деньгах. У меня набежало двести тридцать тысяч марок по накопительному страхованию жизни, и теперь я шикую на проценты. Когда я уйду, эти деньги перейдут на твой счет. Так я распорядился. Не возражай, — сказал он с неожиданной сейчас, но такой привычной в прошлом властностью. — Теленок должен сосать корову, а не наоборот. И не смотри на меня как на восставшего из гроба. Тебе нравится Изольда?

— Хорошенькая.

— Мне тоже нравится. Пойдем, я тебя провожу.

* * *

И опять Михаэль чуть не проскочил выезд с автобана на проселочную. Анализ впечатлений мешал концентрации внимания.

«Ну дед дает! Вот что значит старая гвардия. Какая неистребимая воля к жизни, какой безошибочный выбор средства исцеления! Не он ли ратовал всю жизнь за гладкие скачки, а теперь стипль-чез заказал. Самый травматичный для лошадей вид соревнований. Сломанная нога — смертный приговор коню. Гневные письма писал. Глухие препятствия требовал устранить. А теперь будет смотреть. «Микстура тоже горькая, но ее же пьют». Звериное чутье. Хворые кошки и собаки безошибочно находят лечебную травку. А дед положился на лошадей. И не ошибся. Кони утроили ему родительский капитал, и они же способствуют выздоровлению. Интуиция. И я молодец. Догадался привезти ему фильм с Петушковой. Дед практически здоров. Не может ироничный и философски настроенный ум быть неполноценным. Не может. Странным — да. Ослабленным — нет. Ослабленный ум не вспомнит надпись на перстне царя Соломона, что все проходит. Больным мозгам не до любомудрия.

А почему он ни разу не спросил меня? Где это чисто немецкое: Wie war die Reise? — «Как прошло путешествие?» Кстати, «райзе» значительно короче и удобнее русского слова «путешествие». Почему не спросил? Забыл? Ничего подобного. «Тебя ранили в России, мой мальчик?» Все он помнит. Все понимает, но щадит меня и про сто тысяч не спрашивает. Человек! Личность! А что, интересно, он ей сказал? Что он ей такого сказал? Чем потряс и омрачил красивое лицо? Процитировал ей Паллада: «Пусть никогда госпожою не станет служанка»? Ну нет. Это исключено. Это бестактно и низко. Дед на такое никогда не пойдет. Аристократизм не позволит. Спросил про лошадей? Ну, здесь с нее взятки гладки. Она не конезаводчик. Она — мать его ребенка. И не простая, а мать-одиночка, поскольку отец серьезно болен и не может жить с семьей. Скорее всего, дед ничего оскорбительного не сказал. Но он продемонстрировал ясность ума, и она испугалась возможных осложнений, связанных с его исцелением. Забавно. Никто на свете не желает слабоумия законному мужу больше, чем бывшая возлюбленная. Гадость, конечно».

…

Приехал домой. Открыл бутылку пива. Включил телевизор.

Похудевшая до неприличия диктор (год назад была в теле) делилась с экрана сплетнями. «Зачем так худеть? Анорексия у нее, что ли?»

Осточертевший развод публичного человека. Глубокие морщины у известного певца. Как у старца. Почему? В самом соку мужик. А сколько постельных подробностей! Сколько грязи! Тошнит.

Тигр-альбинос покалечил дрессировщика. «Так ему и надо. Не мучь животное. А то подкалывают пикой втихаря, чтобы команды выполнял».

А вот это уже интересней.

Поздний вечер. Ухоженный сад. Высокие ворота из литого чугуна. Причудливая решетка ограды. Тоже литье. Дорого, основательно, богато. За решеткой в отдалении — фасад замка.

Подъезжает черный лимузин. Длинный, как вагон. Шофер услужливо открывает дверцу. Из машины выходит принц Ганноверский. Настоящий. Не сказочный. Принц Ernst August von Hannover. Идет к дому. Лет тридцати пяти — сорока. В руках — изысканный зонт с массивной и тяжелой на вид ручкой. Слоновая кость, не иначе. Из кустов выбегает папарацци и начинает снимать принца со спины. Принц заметил. Повернулся, приблизился к наглецу. Голос спокойный, почти приветливый: «Кто тебе позволил снимать меня, свинья?»

Удар! Камера падает, но продолжает записывать звук. Hilfe — «Помогите!» Удар! «Помогите» — уже на тон выше и с отчаянием. Удар! «Помогите!» — Истошно. Удар! «Помогите!» — Теперь уже визг со слезой.

«Ну, заткнись, ты, недоносок! — Михаэль сделал нервный глоток. — Заткнись! Не позорь нацию! Не бейсбольной же битой бьют. Ни один, ни один самый дохлый русский не станет так верещать и униженно просить о пощаде».

Переключил канал.

Шайзе! По ZDF показывали Калининградскую область. Он из-за этого трусована пропустил начало передачи. А на экране — кони.

Убить мало папараццу. Не папарацци, а именно папараццу. Хорошо бы этого козла не зонтиком пригладить, а велосипедной цепью.

Поплыли кадры. «Переселенец с Кубани решил возродить популяцию лошадей тракененской породы». Поле. За ним перелесок. Дощатый сарай. На стене — умывальник. Под ним — табуретка. Тазик. Огороженный жердями выгон. Кони вокруг кучи свежего сена. Молодой человек рядом. Лицо без претензий. Веснушки. Облезлый нос. Соломенный чуб. Взгляд умный. Но не от образования, а от природы. Хороший взгляд. Без подлянки.

Застучало, заплясало, забилось в груди. Затревожился. Задохнулся. И чтобы не загнуться от зависти, завредничал, заворчал злопыхательно: «А чего их возрождать? Вон рядом в Калининграде на Опытном конезаводе давно уж возродили. И не хуже немецких. Даже выше наших на один сантиметр по нижней допустимой границе. И фундамент крепче, и не такие тяжелые на рот, и психика стабильней. Тракенов не возрождать надо, а разводить».

«Конец первой части», — проплыли ленточкой титры, и Михаэль чуть не раздавил пульт управления. Программу телепередач на завтра искал.

Нашел. Слава богу! Завтра будет продолжение. Обещали! А пока надо выпить что-нибудь покрепче и все осмыслить.

Четыре кобылы. Гнедая, две серые и одна чубарая. Ну, это ни в какие селекционные ворота не лезет. У нее щетки, как у фриза. Гибрид. А еще и уши на хозяина закладывает, негодяйка такая. Тракен — конь добронравый, а заложенные уши говорят о стервозности характера. Нет, между собой — сколько угодно, а на хозяина нельзя.

Опростал полбутылки, и закрутились мысли… Один сарай. Да он же спит с лошадками. Там у него и спальня, и конюшня. А иначе в России нельзя — украдут… Хороший парнишка. Ну и что, что без образования? Зато энтузиазм. Но на одном энтузиазме далеко не уедешь. Кобыл покрыть надо. А у него, судя по всему, денег нет. А без денег хорошего производителя не найдешь. Сперму тоже даром не дают.

Подошел к телефону. Сто раз зарекался пьяным никому не звонить и сто раз зарок нарушал.

— Скажите, пожалуйста, можно купить билет в Калининград? Нет, не заказать, а прямо в аэропорту. Без проблем? Спасибо.

Вспомнил про визу. Он брал полугодовую в Омск. А использовал всего два дня. Можно ли с ней еще раз? Надо выяснить. Но не сегодня. Сегодня он уже не в форме. Завтра. Все завтра.

Уже засыпал, но колыхнуло дрему легким укором: «А как же дед? И почему он про Изольду спросил? И что означает «Мне она тоже нравится»? Он мне ее сватает? Старый сердцеед. Пришел в себя и увлекся? А почему бы и нет? Ничему уже не удивлюсь. Ничему.

…

Сгорел от нетерпения, пока дождался передачи.

Вертлявый журналист. Изображает неподдельный интерес.

— А вот эта рябенькая тоже годится для воспроизводства тракенов?

— Рябенькими бывают куры. А это чубарая. Нет, ее мы приобрели для хозяйственных работ. А вот эти отвечают всем требованиям. — Подошел ближе, погладил шею, положил ладонь на лоб гнедой. — Обращаю ваше внимание на экстерьер. Восточная породность. Прямой профиль лицевой части головы. Длинные уши. Большая глубина груди при средней округлости ребер, длинные линии…

«Ничего себе необразованный!» — Михаэль прибавил звук.

— Продали Топкого и Хоккея. В Германию. Вредительство в чистом виде… Равноценную замену попробуй найди… Персианера бы нам… Почему Персианер? А потому что из Персии. В восемнадцатом веке. Основатель первой линии… Ну конечно, от содержания зависит.

«Ничего себе необразованный».

— Не будет качественного содержания — не будет полноценного потомства. От чего содержание зависит? Прежде всего от уровня благосостояния государства и культуры нации. Пример? Пожалуйста. В 1925 году привезли тракенов в Первую конную армию. Покрыли чистокровными, а приплода не получили. Из-за разницы содержания в Германии и России кобылы скидывали плод… Конечно, затратно… Спонсор? Спонсор есть. Он меня и пригласил. Да вот он подъехал. Помощника мне привез.

В дальний план кадра въехала машина, и побежали ледяные иглы по спинному мозгу.

Из Шарабана вышел князь Мышкин с доктором Савушкиным. Но не это сразило наповал. Другое.

Открылась дверца, и вслед за ними вышла она. Плавный изгиб плеча. Знакомый до стона излом фигуры из-за отягощения — сумку держала в руке. Как Люба тогда лютой зимой в Омске на автовокзале. Как Люба, как Любочка, как Любовь тогда на вокзале…

Звонок телефона. «Не буду отвечать, не до вас».

Оператор перевел камеру на веснушки и соломенный чуб.

Истекало отведенное регламентом время. Пора было заканчивать интервью. Журналист — лицо подневольное.

«Верни камеру на место! Покажи мне ее еще раз! Покажи! Ну, что тебе стоит?!»

Но не внял оператор и не показал.

Снова звонок. Взял трубку. Выровнял дыхание, как мог:

— Слушаю.

— Михаэль? Это Изольда. Мы с господином Оскаром фон Дерингом направляемся в летнее кафе на Тегельштрассе. Там подают свинину на вертеле под федервайсер. Не хотите к нам присоединиться? Мы закажем столик на троих. Или у вас другие планы?

— Да нет. Никаких планов у меня нет. Сейчас подъеду.

…

Два венгерских цыгана — один со скрипкой, другой с аккордеоном — заприметили их столик, и Михаэль знал наверняка, что подойдут. Не мог объяснить почему. Знал — и все. И не ошибся. И за время, что они приближались, успел пригубить молодое вино, закусить мясом и отметить гримасой чрезмерную остроту горчицы. А еще успел подумать, что Изольда оделась сегодня с особой тщательностью. И еще о том, что русские люди в большинстве своем не столько верующие, сколько суеверные. Иначе не доверяли бы цыганкам-гадалкам.

Немцы тоже ходят в кирху скорее по привычке, чем по зову сердца, но никогда не позволят себя обмануть. Музыку цыган слушать будут, гадание — никогда. Ушлые цыгане об этом знают, но, будучи хорошими психологами, знают и то, как выманить деньги у прагматичных. Они водят с собой миловидную девушку с корзиной цветов. Им ли не знать, что кавалеру нельзя отказаться, когда красивая барышня предлагает купить розы для его возлюбленной. Попробуй откажись, когда скрипка нежно поет о любви.

— Что-то случилось, мой мальчик? — Дед пристально взглянул на него. — У тебя все в порядке?

— В полном порядке.

И лег смычок на струны, и полилась музыка. Сначала чуть громче, чем этого требует лирическая часть «Чардаша» Монти, а потом, словно застыдившись, все тише, тише, тише — почти за пределами звука. И когда показалось, что мелодия уже умерла от невыносимой меланхолии и цыгане отойдут к другому столику, так и не получив денег и не продав цветы, откуда-то из самой глубины, из печального сердца скрипки возродился звук. Тари-тари-там-м-м-м… тари-тари-тари-и-и-и…

Серебряной нотой по душе. Все громче, все насыщеннее. Все быстрее.

Удивительная магия музыки повернула реку времени вспять — и двое из троих обратились лицом к прошлому.

Одна Изольда жила будущим и переводила взгляд с одного на другого.

Неужели это свежее загорелое лицо годы обезобразят шрамами морщин? Неужели этот чеканный мужественный профиль просядет когда-нибудь в области рта и загнется вперед старческим подбородком? Ведь они так похожи. Как жаль, что увядание столь неотвратимо.

А между тем музыканты разогнали ритм, и старый кавалерист оживился. Гамма человеческих чувств — от печали до радости. О чем он думал? О чем вспоминал? Что такого любезного сердцу высветила музыка в кладовой его памяти? Храп лихого коня, топот копыт, ветер в глаза и пыль в прах под подковой? Венгерский трактир, юную мадьярку и солнечный запах ее волос?

А может быть, он вспомнил Шиллера: «Судьба и в милости мздоимец. Какой, какой ее любимец свой век не в бедствии кончал…»

Трудно сказать. Невозможно угадать.

А цыган уже не поспевал за заданным ритмом, но поймал кураж и не сдавался.

Цыган читает не по букве. Цыган читает по лицу. Этого сеньора он проймет. И этот сеньор заплатит.

Лавина, вихрь, поток звуков. И уже не «Чардаш» Витторио Монти, а вариации на тему бессмертного произведения рождали проворные пальцы.

Чувственно! Страстно! Восторженно! Искрометно! Зажигательно! Неистово! Невыносимо!

И встал старый Оскар, и перебрал ногами, и нагнул корпус в сторону Изольды, как бы приглашая к танцу.

И она вскочила и взяла его за руку. Но пожал благодарно старик девичью кисть и сел, осознав немощь.

Отпил вина, уронил слезу в бокал и бросил деньги в шляпу музыкантам.

— А розы барышне?

Свежие бутоны качнулись, прогнулись стеблями и просели, как в реверансе.

— Непременно.

Михаэль раскрыл портмоне.

— Сколько?

— Все. Вместе с корзиной.

Рассчитался. Поймал поощрительный взгляд деда. Улыбнулся Изольде. Поднял, приглашая выпить, бокал. Пригубил. Уложил подбородок на раскрытую ладонь и задумался.

О том, что прав мудрый, как Екклезиаст, дед, и все, конечно, проходит. Все! Но остается одна вечная ценность и величайшее чудо на земле — любовь. И если стоит жить на белом свете, так только для нее, для любви.

Реактивный самолет прочертил белую полосу на золотом небосклоне.

Тоненькая, она начала расширяться на глазах и размываться по бокам.

— А где у нас север, дед?

— Как где? Вон там.

И протянул пергаментную руку вслед исчезающему самолету.

Январь 2014. Омск

Сноски

1

Putzfrau — уборщица (нем.).

(обратно)

2

Fester Vertrag — договор о предоставлении постоянного места работы (нем.).

(обратно)

3

Es tut mir so leid — я очень сожалею (нем.).

(обратно)

4

Aussiedler — переселенец (нем.).

(обратно)

5

Sekt — немецкое игристое вино (нем.).

(обратно)

6

Doppel Korn — немецкая водка двойной очистки (нем.).

(обратно)

7

Der Opa — дед (нем.).

(обратно)

8

Gott segne den Winzerstand und das deutsche Vaterland — Боже, благослови виноделие и отчизну (нем.).

(обратно)

9

Pros(i)t — на здоровье (нем.).

(обратно)

10

Arschloch — (дырка в заднице) распространенное немецкое ругательство (нем.).

(обратно)

11

Глювайн — то же, что глинтвейн.

(обратно)

12

Verdammt noch mal — проклятие (нем.).

(обратно)

13

Zum Whole — на благо, на здоровье (нем.).

(обратно)

14

Gut gemacht — хорошо сделал, славно, здорово, браво (нем.).

(обратно)

15

Einverstanden — согласен, договорились (нем.).

(обратно)

16

Da ligt der Hund begraben — здесь собака зарыта (нем.).

(обратно)

17

Es freut mich — это радует меня (нем.).

(обратно)

18

Бред кверулянта — сутяжный бред.

(обратно)

19

Адвент — предрождественские недели.

(обратно)

20

Шайзе — срань (нем.).

(обратно)

21

Профунда — глубина (лат.). В данном случае — пропасть.

(обратно)

22

Фрюштюк — завтрак (нем.).

(обратно)

23

Келлер — подвал.

(обратно)

24

Гуинплен — персонаж романа В. Гюго «Человек, который смеется».

(обратно)

25

Die Mensa — студенческая столовая (нем.).

(обратно)

26

Закон об обязательном предъявлении паспорта при покупке железнодорожного билета будет принят лет через десять после описываемых событий.

(обратно)

27

Stinker — вонючка (нем.).

(обратно)

28

Sehr gut — очень хорошо (нем.).

(обратно)

29

Die Kuppel — купол (нем.).

(обратно)

30

Der Bauer — крестьянин (нем.).

(обратно)

31

Бретцель — соленый немецкий бублик.

(обратно)

32

Я тебя убью. Ты где пропал? Я тебя потерял (нем.).

(обратно)

33

Schlag ihn — бей его (нем.).

(обратно)

34

Genau — точно (нем.).

(обратно)

35

Keine Angst — не бойся (нем.).

(обратно)

36

Die Verantwortlichkeit — чувство ответственности (нем.).

(обратно)

37

Alte geile Bock — старый похотливый козел (нем.).

(обратно)

38

Der Faulenzer — лентяй (нем.).

(обратно)

39

Der Schimmel — белая лошадь или плесень (нем.).

(обратно)

40

Altenheim — дом престарелых (нем.).

(обратно)

41

Pregel — река в Восточной Пруссии.

(обратно)

42

Чтобы не тратить время на ожидание, договоритесь, пожалуйста, о дате приема по телефону.

(обратно)

43

Я гражданин Германии. Меня ограбили. Мне нужна помощь (нем.).

(обратно)

44

Виктор Пелевин. «Иван Кублаханов».

(обратно)

45

«Янтарный край» (Калининград). 2008. 11 июля.

(обратно)

46

Лорелея, Лорелей — прекрасная русалка, жившая на Рейне.

(обратно)

47

Rechtschutzversicherung — адвокатская страховка (нем.).

(обратно)

48

Маленький переулок в городе Рюдесхайм, ставший туристической Меккой Германии.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg