«За ущельем Семи Волков»

За ущельем Семи Волков (fb2) - За ущельем Семи Волков (Тропа Самагира - 3) 284K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Ильич Жигжитов

Михаил Жигжитов За ущельем Семи Волков

ГЛАВА 1

Самагир узнал это место, поросшее молодым кедрачом-колотовником[1], над которым кое-где возвышались коренастые великаны. Узнал и могучее дерево с горбатым седловидным корнем. Под этим кедром меткая пуля Чимиты прошлась по волосам, точно погладила.

То было тревожное время Одинокого Волка, и песня смерти для него была не нова.

Самагир сел на середину корня, запалил свою черную трубку и глянул вверх. С крутых плеч Баян-Ульского гольца быстро сползла туча и накрыла кедровник. В лесу стало сумрачно и неуютно, бесшумно посыпались беленькие бусиночки пороши. Дятел бросил долбить рябой ствол сухостоя, покрутил головой, поежился и улетел к речке Духмяной. Медленно нарастал шум. Тонконогие ели начали лениво раскачиваться и длиннолапыми руками сбрасывать с подружек заузжалый старый снег. С макушки соседнего дерева, обламывая сухие сучья, понеслась увесистая кухта — и тяжелая снеговая шапка бухнулась у ног Самагира. Осип словно бы вновь услышал сухой треск выстрела.

Тот выстрел и задержал Одинокого Волка в здешней тайге. По темному, с глубокими морщинами лицу Осипа промелькнула усмешка и спряталась в сивых усах.

Оська перестал быть Одиноким Волком, нашел свою новую тропу: стал честным охотником, про свои старые воровские волчьи тропы в заповеднике и вспоминать больше не хотел.

А что их, в самом деле, вспоминать? У него теперь, как у всех добрых мужиков, была ладная баба, работящая, смелая, куда лучше?

Все бы хорошо, да вот тоска… тоска по родному Подлеморью, по Малютке-Марикан, точно червь, разъедает душу.

Еще до этого в Подлеморье от Антона, охотника, он слышал, что вместо царя Миколки теперь сидит на золотой скамейке во дворце простой мужик Ленин Владимир, значит, Ильич — умом и душой батыр, шибко жалеет черный люд, а таких, как бедные тунгусы, — тем паче. Изо всех сил старается, чтобы у простых охотников была хорошая жизнь.

«Раз жалеет черный люд, пожалеет и меня, вернет мне Малютку-Марикан, — подумал Оська. — Дал же я зарок не хитить больше соболей в заповеднике и сыскать себе новую правильную Тропу. А то спросит Ленин: «Где, Оська, промышляешь?» Как ответить, ежели своего слова не исполнил? От стыда сгоришь. Не обманывать же Ленина, сроду никому не врал. Это самое пропащее дело, когда человек ложные слова говорит. Давно бы надо было покинуть Малютку-Марикан, только, вишь, духу не хватало. Ежели сам Ленин дозволит промышлять в тех местах, тогда другое дело».

Вот так, выходит, и оказался Оська Самагир за ущельем Семи Волков. Здесь он промышлял белку, соболя в Баян-Уле не было. Для заядлого соболятника такая охота одна морока. Как тут быть? Оська и надумал: добыл для подарка черно-бурую лису и пошел искать батыра Ленина.

Для этого он и разыскал Антона-охотника. Тот уже забросил охоту и сидел начальником в бывшем волостном управлении. Так у него жизнь повернулась при новых порядках.

Антон — бывалый человек. Воевал, помогал Большому батыру Ленину забрать у Миколки-царя его каменный чум. Миколку судили, отправили в Страну предков, в Нижнюю Землю[2]. Туда ему и черная тропа с колючками, так ему и надо.

Антон поведал Оське много дивного, Ленин, мол, дай бог ему здоровья в Стране предков, на Нижней земле, написал бумагу, чтобы люди хранили от разора тайгу и всю живность, чтобы не поганили всякой нечистью реки и озера, нерестилища. А нашего баргузинского соболька велел расплодить и расселить по всей сибирской тайге.

— Значит, и за ущельем Семи Волков будет соболь? — недоверчиво спросил Оська у Антона.

Антон твердо ответил:

— Будет, братуха.

Правду, видать, говорил Антон: через несколько лет Зенон Сватош со своими стражниками Егоршей Скосырским и Бимбой Бадмаевым привезли отловленных в заповеднике двадцать подлеморских собольков и отпустили их за ущельем Семи Волков. Плодитесь, мол.

На следующую осень, в покров, Оська увидел на пушистой снежной переновке много собольих сечек. В тот год был богатый урожай кедровых орехов, поэтому зверьки жировали в кедровнике. Следы были разные. Одни «двоили», другие «троили» — здесь пробежал «мужичок», а это напятнала «маточка».

Собаки, набежав на розовый соболий следок, подвизгивая в азарте, понеслись вдогонку за зверьком. И уже где-то там, на синем перевале, раздался их яростный лай. Кое-как добравшись до собак, Самагир брал их, рычащих, на поводок, тащил в сторону. Псы изо всех сил упирались, удивленно косили налитыми глазами на хозяина, мотали головами, отказывались понимать этот его поступок.

А у Осипа огнем горела душа — хотелось, как бывало раньше, добыть искрящегося на солнце черного красавца, громко запеть на радостях древнюю песню охотника.

Так бы он прежде и сделал, но теперь не то: хозяин этой богатой тайги нынче не Одинокий Волк, а Оська Самагир. А Осип, известно, понимающий хозяин; с большим трудом, но все же подавил в себе острое желание упромыслить соболька.

Уж кто-кто, а Самагир-то хорошо знал, каких трудов стоит добыть живого соболя, сохранить в пути, во время перевозки. Своими глазами видел, как Зенон Сватош выпускал их из клеток. Никому не доверял, все делал своими руками. В каждом ключе отпускал «мужичка» и «маточку», да чтобы были характером схожи, не то разбегутся. И на каждого соболя писал бумагу. Знал свое дело Сватош, с умом работал.

Как наяву видел Самагир добродушное лицо Зенона Францевича с ласковыми светлыми глазами.

— Слышь, Осип, ежели обережешь собольков — после будешь промышлять не хуже, чем по Малютке-Марикан, — сказал тогда Сватош, покидая Баян-Улу.

Однако, правду баил мужик.

А было время — между Самагиром и Сватошем была большая вражда. И все из-за Малютки-Марикан. Вспомнить стыдно… Сколько раз Одинокий Волк собирался убить Сватоша, но слава Миколке-богу, он отводил от греха.

Осип сидел у старого кедра, вспоминал свою жизнь. Ему было о чем вспомнить.

Старый бабай ушел в Страну предков, и в Баян-Уле, отрезанные от мира высокими горами, Оська с Чимитой жили вдвоем. Чимита продолжала ждать белых казаков и не расставалась со своей винтовкой. Управившись с домашней работой, она чистила ружье и уходила в ущелье Семи Волков.

Сначала она бесшумно, темной тенью плыла от дерева к дереву, достигнув ущелья, ныряла в колючий кустарник и ужом ползла к завалу.

У завала осторожно просматривала тропу, нюхала воздух и прислушивалась к звукам тайги.

— Сестра, здесь были злые люди?.. Нет?.. — шепотом спрашивала Чимита у любимой березки.

— Не-е, — качала головой березка.

Прислонив к завалу винтовку, Чимита долго смотрела в синеющую даль, где дремала степь, где дымились бурятские юрты.

«Ма-ма-а!» — разносился по ущелью стонущий зов.

«Ма-ма-а!» — передразнивали угрюмые скалы и сердито морщили свои каменные щеки.

Самагир, как мог, успокаивал ее и уводил домой.

Мирно текли воды Духмяной. Шло время. С каждым годом соболей становилось все больше. И пришло время, когда Самагиру дали вдруг пять каких-то бумаг с мудреным именем «лицензия». Он этакого слова отродясь не слыхивал… По каждой той бумаге дозволялось ему упромыслить одного соболя. Пять, значит, тебе бумаг, добывай, Осип, пять соболей. Самагир сгреб бумаги, заспешил к своему чуму. После с ухмылкой показал своим собакам вот, дескать, какая нынче мудреность.

Не откладывая, снарядился в тайгу. У речки Духмяной, в ельнике, собаки взбудили на жирах соболя. Зверек кинулся в сивер, в самую гущу ерника, багула и ольхи. Да куда денешься! Собачки свое дело знают: забрали след в середку и, не выпутывая хитрые петли, понеслись напрямую. Не успел Самагир пробежать и версту, даже упреть как следует не успел, на гриве раздался веселый, радостный лай. Осип подходил к лиственнице, на которой притаился соболь, точно там его поджидала любимая девка. Его вдруг даже бросило в жар. Перед выстрелом, по старой привычке, воззвал к Великому Мани и Миколе-чудотворцу.

Долго не спал в ту ночь Самагир. Не мог всласть налюбоваться своей удачей — черным головным соболем. Ведь сколько до того не держал в руках мягкой шелковистой шкурки… Встряхнул — словно искры посыпались. Прижал к щеке — и почудилось, что сердце его слышит нежную песню любви. А как же иначе, соболь-то был настоящий, «баргузинский», из родного, значит, Подлеморья, может, с Малютки-Марикан — вон откуда!

С тех пор Оська Самагир вроде бы стал постепенно отходить, оттаивать, что ли, все меньше тосковал по своей Малютке-Марикан. Прямо удивительно! А все потому, что сбылась его мечта — горы Баян-Улы по обе стороны ущелья Семи Волков теперь густо и навсегда заселились соболями.

Хорошо зажил Осип Самагир. Чимита родила ему сына Володьку. Имя сыну дал не пьяный шаман, а Антон, и записал Володьку Самагира в толстую книгу. Туда теперь всех ребятишек записывают.

Вечером, когда справляли «крестины», Антон пояснил Самагиру: «Слышь, братуха, сам Ленин носил это имя».

Оська сначала спужался: такое можно ли?

А потом запела его душа песню радости. Сам Большой батыр Ленин так прозывался. Это же понять-разуметь надо, какого человека доброе имя!

Жизнь Осипа потекла полноводной рекой. Светлее стало в чуме. Слышится в нем детский смех, забавный говорок. И Чимиту будто подменили. Стала разговорчивей, порой вовсе удивление — глянешь, а у нее улыбка на лице!

Быстро летели годы. При сытой жизни — ночь, говорят, коротка, теплее день.

Пришло время Володьке учиться, увезли парня к Антону. Там, у мамки Домны научился он баить на языке бледнолицых братьев, одолел грамоту.

В ту пору люди объединили скот и начали работать вместе, вроде бы одной семьей. Править большим хозяйством поставили Антона. И Осип с Чимитой не отстали от других. Скоро в Баян-Улу пригнали много скота: хозяйствуйте, эвенкийские люди, вместе с бурятами и русскими! Построили русские дома, скотине словно родня. Тут Чимита совсем выздоровела, перестала чуждаться людей. Только сильно скучала по сыну: он уже закончил в деревне школу, уехал в Улан-Удэ, обещал вернуться домой учителем. А что? При новой-то власти, при счастливой жизни такое неслыханное прежде дело совсем простым стало.

Пришла и поселилась радость в доме Самагира. Но ненадолго пришла… Наступил черный год войны.

Когда сын Володя ушел на фронт, Осип сразу сдал, сгорбился, почернел, сильно тосковал по сыну, сильно тревожился. Трясущимися руками набьет, бывало, трубку, жадно затянется и вдруг испуганно оглядится вокруг, будто ему почудится что-то страшное.

Вот как это было, вот что вспомнил Самагир, сидя на горбатом корневище старого кедра.

В ожидании приближающейся весны тихо дремала тайга. Сверху, сквозь зеленые кроны деревьев, смотрело холодное синее небо. Легкий ветерок гибкими пальцами ласково трогал лоб и щеки Осипа, вроде бы успокаивал. Да разве успокоишь израненное, осиротевшее отцовское сердце? Как сегодняшний день, помнит Осип весну сорок четвертого года. В хмурый день пришла худая бумага. Дочь соседки кое-как прочитала:

«…Ваш сын Владимир Осипович Самагир пал смертью храбрых в бою при защите Родины…»

Осип тогда еще ниже склонил свою сивую голову. В наболевшую душу старого таежника ворвалась колкая снежная метель и запела, нет, завыла протяжную песню печали. Никогда до этого дня не плакал старый эвенк…

Осип сидел, низко опустив сивую голову. Из густого тумана, из глухих заповедных воспоминаний всплыл перед глазами молодцеватый военный. На погонах блестят две звездочки.

— Эх, сынок, сынок! — с трудом выдохнул Самагир.

А рядом с Володей стоит старый вояка Антон, который тоже не вернулся с фронта.

— Эх, Антоха, друг мой! Говорят, ты комиссаром был, пошто не сберег ни Володьку, ни себя… А еще я слышал от Бимбы Бадмаева, который возвернулся домой, што вы с Володькой завсегда впереди всех шли в бой, — по таежной привычке вслух разговаривает Осип. В печальном голосе старика слышатся горделивые нотки.

Долго сидел старый Осип, а над ним с ветки на ветку тихо порхала кедровка. Наконец, не вытерпела, зашумела, сердито заверещала:

— Уходи, че-че-ловек, я жрать хочу! Жрать-жрать-жрать!

— Тише, не реви, дура, уже пойду домой…

— Жрать-жрать-жрать! — не унималась птица.

— О-бой, — вдруг понимающе усмехнулся старик, — наверно, под корнем орешки схоронила… то-то и ревешь. Ладно, пойду уж.

ГЛАВА 2

На кромке крутого калтуса у Самагира стояли три капкана на соболя и один на лису.

Лисенок тот был отменно хитер. Не доходя до собольей ловушки метров восемь-десять, он начинал копать в снегу глубокую канаву, таким образом, хитрый зверек добирался до привады на соболя, отбрасывая капкан и пожирал вкусную приманку.

Но сколько лисенок не хитрил, а беды не миновал — попался в ловушку охотника. Самагир сунул его в куль и притянул сыромятным ремнем к поняге.

«Вот и сезону конец, не заметил, как прошло время большого мороза», — подумал эвенк.

На перевале в Баян-Улу раздался глухой выстрел, затем, один за другим, еще два.

Самагир вздрогнул. «Этими добили», — промелькнула мысль. В глазах тревога и растерянность.

— Уши!.. отгрыз бы вас медведь! Оглохнуть бы Оське, — прерывисто заговорил Осип, — поди загубили мою Чолбон.

— Ш-шкрлы! При чем тут уши? — шепелявит старая сосна.

Самагир сердито отмахнулся.

— Не ной, воронье гнездо! — воскликнул эвенк.

Яркое февральское солнце клонится к закату. Густая синь неба окрасила молочно-белый снег нежно-голубым цветом. Деревья, одетые в снежные тулупы, тоже стали голубоватыми и празднично приосанились друг перед другом.

Одинокая фигурка эвенка, издали похожая на пень, растерянно топчется между двумя кедрами.

— Може, не в нее пуляли, а? — спросил Самагир у тайги.

— Чего трясешь штанами, сивый черт, топай быстрей! — властно каркнула ворона и улетела на перевал.

— Эй, черная! Кость те в глотку, штоб подавилась! — сердито крикнул Самагир вслед улетающей злой вещунье.

Осип, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону перевала, а вслед ему надсадным хриплым голосом шепелявит старая сосна:

— Ш-шпеши, ш-штарик! Шпеши, ш-штарик!

Самагир сердито плюнул и пригрозил ей на ходу:

— Доскулишь, воронье гнездо, срублю на дрова!

На перевале Самагир остановился у белой известняковой скалы. Вокруг нее весь снег был утоптан острыми копытцами, но следы были старые. Чтоб немного успокоиться, сел на камень и закурил.

«Моя Чолбон на этой бойче[3] спасалась от волчьей стаи. А здешние места, считай, самые кормистые в Баян-Уле. Бывало, когда наступит время больших морозов, Чолбон спускалась к Духмяной и ела из моей копны… Ха, зачем же ей покидать родные места?..» — рассуждал сам с собой Осип.

Охотник повсюду встречал следы изюбрихи, но они были старые.

Наконец, на склоне горы у густой кучки берез и кедростлани Самагир обнаружил свежее лежбище. По застывшему вчерашнему калу он заключил, что здесь жировала матка.

«Стреляли где-то в этих местах… меня, паря, не проведешь… Если Чолбон не прибежит на мой зов… значит…» — У Самагира опустились плечи, он весь съежился. Смуглое лицо стало бледно-желтым и покрылось глубокими морщинами. Во власти тяжелого предчувствия, он долго стоял с опущенной головой. Потом снял рукавицы и бросил их под ноги. Вытянул губы и приложил трубу, сложенную из ладошек. Над тайгой раздался протяжный призывный звук. Самагир поворачивается в разные стороны и ревет, подражая изюбру. Где бы ни паслась Чолбон, на зов Осипа всегда бежала сломя голову.

А сегодня ее нет.

Осип прислушался. Тишина. Звенит в ушах.

— Поди, ушла далеко?.. Замешкалась?.. — спрашивает он у Баян-Улы.

— Ухлопали, паря, твою Чолбон, — тихо прошептала тайга.

Пьяно переплетая ноги, Самагир поплелся вниз к Духмяной. В полугоре в нос ударил запах крови и внутренностей. Повернул на дух. В нескольких шагах от охотника сквозь деревья заалели цветы саранки.

«Зимой-то пошто цветут?» — мелькнула мысль.

Шаг за шагом вышел на кровавый пятачок, где были разбросаны внутренности и голова.

Самагир опустился на колени и повернул к себе мертвую голову. На него уставились пустые глазницы.

— Успел выклевать… окаянный… — со стоном выдавил эвенк.

Усевшись на старую лиственницу, ворона каркает с высоты:

— Каррашо! Каррашо! Карр-хы-хы!

Но Осип уже не спорит с глупой самодовольной птицей. Он ничего не слышит и не видит. Дрожащей рукой снял шапчонку, долго утирал ею лицо.

Рано утром зашел сосед Андрейка.

— Мэндэ, Осип-бабай!

— Мэндэ, Ондре, — буркнул Самагир и спрятал глаза.

Сосед удивленно посмотрел на Осипа, молча вынул из куля большой кусок свежего звериного мяса и положил на стол.

— Осип-бабай, тятя отправил меня с гостинцем. Он ходил с Кехой на перевал. Помог ему вывезти оттуда мясо.

Самагир поморщился, хотел забросать соседа злыми словами, но спохватился, стало смешно: «При чем же этот маленький мужичонка?» Уже мягко спросил у парнишки:

— Пошто, Ондрюха, не в школе? По маме соскучился?

— Не-е, шибко болел, отпустили отдохнуть.

— А-а… вон оно што, а как учишься-то?

— Да-а мне-то кажется ладно…

— А учителю как кажется?

— Когда как, — неопределенно протянул Андрейка. Черные с хитринкой глаза маленького соседа наполнились веселыми озорными огоньками.

На крыльце загремели ведра, послышался бодрый женский голос.

В избу вошла Чимита. Поставила рядом с кровянистым мясом подойник.

— Амар сайн, Андрейка! Ранний гость да еще с гостинцем, спасибо, спасибо, сынок. — Осмотрев мясо, добавила: — Зиме подходит конец, а зверь-то какой сытый. Ужо поджарю.

— Не надо, Чимита, не жарь… в горле застрянет.

— С ума спятил, старик, ты-то делишься же.

— Делюсь… мы все делимся… Я-то промышляю с бумагой, с ведома начальства.

— Зверь-то плодится для человека, а его волки пусть давят.

— Так-то оно так, но и сосед наш связался с добрым «волком»… Эту матку-изюбриху на перевале столько лет сберегал… Она сосунком привыкла ко мне, а нынче должна была отелиться. Не пожалел, паршивец.

Чимита молча положила в куль мясо и сунула его Андрейке.

Сосед покраснел и попятился к двери.

— Э, паря, садись-ка рядом, будем чай пить да разговор мужской поведем.

Андрейка облегченно вздохнул и сел на скамейку.

Самагир улыбнулся соседу, закурил и, окинув строгим взглядом Чимиту, заговорил каким-то глухим простуженным голосом. Он всеми силами старался подавить в себе горькое чувство утраты и кипящую злобу на браконьера.

— Вот у нас, Ондре, у эвенков, большой грех бить брюхатых маток.

— То-то и прозвали тебя Одиноким Волком, поди, таежную живность по голове гладил, — съязвила Чимита.

Самагир сердито крякнул.

— Волком был — хищничал в заповеднике… Тогда и человека отправить в Страну предков мог, а копытных бил с разбором — брюхатых маток обходил.

— Сам баил мне, неделями голодал. Попадись тебе в ту пору…

— При чем тут голод?.. Не-е, старуха, у эвенка всегда сидит в нутре совесть, всегда.

Осип запалил потухшую трубку и окинул суровым взглядом своих собеседников.

— Вот, Ондре, слухай, што будет тебе баить старый Самагир, може, и сгодится в жизни. Один раз я пошел с приезжими людьми на голец Двух Близнецов. Тропу показывал им. Привел, куда надо было. Смотрю на них и не узнаю. Глаза разгорелись. Жадно разбивают молотками камни и что-то пишут и пишут. Про еду забыли. Вечером я разыскал старшего начальника и говорю ему: «Уговор наш помнишь? Однако, Самагир пойдет домой?» Он согласился, похлопал меня на плечу и сказал: «Как же, помню уговор-то, помню! Спасибо, отец, к большим богатствам ты нас привел». Распрощался я и начал спускаться с гольца. Но вот беда — в пути занемог. То ли осерчал Горный Хозяин на меня за то, што его богатства выказал ученым людям, и вселил в тело хворобу, то ли простуда вкралась, не знаю. Хворь-то так сильно крутнула меня, што вся сила ушла, осталось одно дерьмо. Ноги отказали, ползу, как червяк. Долго тянулся к дому или нет — не помню. И вот, дополз я до крутого взлобка и понял, што не одолею его. Нет сил моих. А чую, што там вершина горы, вниз-то можно и боком скатиться… «Пропал Оська, тут тебе и сгнить суждено, — думаю. — Ужо закурю, пока пальцы держат спичку с коробком, а то без курева как душе улетать в Страну предков, тоскливо будет». Долго мучился, пока зажег спичку, и задымила моя трубка. Отлегло на душе.

Взглянул вверх, а надо мной, совсем рядом, стоит изюбренок. Подумал я, что злой дух оборотился в зверушку и хочет заманить Оську в свой грешный чум. Стал молитвы читать — не помогает. Ущипнул себя, протер глаза — нет, никакой не оборотень, а живая зверушка.

Кто-то шепчет мне: «Оська, чего мешкаешь, кровь-то изюбра одолеет твою хворобу».

Я послушался. Кое-как поднял ружье и приловчился пальнуть. Дело такое страшное: чуть ружьем не достаю зверушку, а она доверчиво смотрит на меня и большими влажными глазами заглядывает в мою душу. Опустились руки: лучше самому издохнуть.

Долго я лежал после этого. Набрался силы, поднял голову, а изюбренок тут же стоит. Присмотрелся — вроде как глазами манит меня, зовет к себе наверх. Подвинулся я на локоть вперед — изюбренок подался назад, а по глазам видать, доволен, бодрит меня, «так, мол, так». Я снова подался, зверюшка отпрыгнула и уже веселее смотрит на меня. Откуда-то взялась у меня сила — заполз на взлобок, одолел окаянную гору. Изюбренок мой отскочил в сторону на седловину горы, а вниз ни шагу.

Лежу, отпыхиваюсь. Проклинаю свою хворобу и немочь, распекаю на чем белый свет стоит всех злых и добрых духов и даже до самого Горного Хозяина добрался. Это все Антона — друга наука. Он всю дорогу мне толмачил: «Нет ни духов, ни «хозяев», все выдумали шаманы». Знамо дело, я и сам убедился в этом, но все же, когда смерть-то стоит за затылком, понятно, и молитву вспомнишь по старой привычке.

Малость отлегло, я поднялся на локти, огляделся кругом. Вижу, мой изюбренок насторожился и смотрит под гору. По всему видать, чего-то боится. Э-хе, думаю, не зря липнешь к человеку. Зарядил берданку боевым патроном и ползу вниз. Изюбренок мой не отходит от меня. Большими ушами поводит, а в глазах страх горит. Сполз, значит, я в ключ, тут меня и обдало дурным духом. Мне стало все понятно — медведь задрал матку, а теперь мясо душнит, чтоб для него слаще да мягче оно стало.

Подполз к большому дереву и стал осторожно осматривать колодник. Знаю повадку черного зверя, заколдуй его шаман, любит лежать под колодой, где сыростью да холодком веет. «Или хитрит, или дрыхнет обжора», — думаю я.

Вдруг ветер повернул. «Теперь набросит человечий дух на зверя, а он, так и знай, из-за мяса налетит драться», — только успел подумать, как из-за черной колоды показалась большелобая голова. Зверь вздыбился над колодой и взревел страшным голосом, сердитые глаза сверкают огнем — хотят увидеть супротивника.

Самагир достал свою трубку и не спеша начал очищать ее от нагара. Потом набил табаком и запалил. Любит старик делать паузу в самом интересном месте своего рассказа. Чимита знала эту манеру Осипа и потому молча продолжала мять шкурку ондатры. А Андрейка нетерпеливо заерзал на скамейке. Старик ухмыльнулся и продолжал свой рассказ:

— Дьявол его задери! Мешкать-то некогда, взял да и бабахнул в грудь. Завалило дымом. Смотрю, показалась колода, а зверя нет. Знаю его, чертяку, на обман шибко мастер, прикинется дохлым, а чуть сунься к нему, залапает, загрызет.

Нож в зубы и ползу к колоде. Прислушался. Приподнялся над колодой, заглянул: лежит. Пырнул ножом. Не тут-то было, всю силенку проклятая хворь отняла. Кое-как перегрыз горло и напился горячей крови.

Потом навалилась на меня дремота, давит, окаянная, удержу нет, чую, как проваливаюсь в мягкую утробу медведя, кто-то вертит меня и окутывает темным медвежьим пухом…

Долго я спал. Шибко долго. Проснулся на другой день. Лежу рядом с медведем. Небо надо мной смеется. Деревья тихо шепчут, уговаривают Оську, штоб он не умирал. Птицы весело поют — хвалу возносят солнцу, дающему тепло, изобилие и любовь.

На соседнем дереве бельчиха-мать распекает свою детвору, велит им сидеть в гнезде-гайне. Догадываюсь, соболь привалил к мясу. Говорю шумливой матери: «Не бойсь, сестра, соболько изюбрятины нажрался, не тронет твоих бельчат».

Тут и самого потянуло на еду. С трудом распорол зверю брюхо и добрался до нутра. Рву по-волчьи зубами, глотаю, давлюсь. Такого жору у меня, кажись, никогда не было, нет, не припомню.

Обжору всегда гнет на сон. Я снова спать. Так со мной было дня три. Утром на четвертый день встал на ноги. Кружится голова, тошнит, как с перепою. Подумалось: «Надо водицы испить и умыться, все будет легче». Дошел до Духмяной, наклонился над речкой, а из воды смотрит какой-то страшный зверь — лохматый, черный. «Злой дух пужат… эка, нашел время», — думаю я. Попятился, он — тоже. Тут я раскумекал. Стыдно стало, спужался самого себя. Осмотрелся кругом, вижу, ко мне наклонилась горбатая береза, бодрит меня и тихо смеется. Стало легче. Чую, кто-то подошел сзади и следит за мной. Я оглянулся. Из-за куста черемухи на меня смотрит мой изюбренок. Знамо дело, старые приятели, улыбнулись друг другу. Говорю:

— Ожил Оська-то, теперь держись возле меня, в обиде не будешь.

Привел я зверушку на перевал к скалам-бойчам, штоб знала глупышка место, где можно схорониться от хищников. Тут и собачки разыскали меня. Бросились чертяки на изюбрушку, но я взревел на них, унял. А изюбренок скок, скок с камня на камень, заскочил на бойчу-отстой и дразнит оттуда собачек.

— Теперь здесь и спасай свой живот, места тут кормистые, а придет время большого мороза, подкормлю тебя сенцом, — баю зверушке, а она смотрит на меня большими своими глазами, ушами хлоп-хлоп, дескать, все понятно, благодарствую, человек. Вот так и завелась у нас с Чолбон дружба. Иду на охоту — она встретит и проводит, с охоты плетусь — тоже.

В Медвежьем Ключе рассолил солонец, без соли-то зверю тоже худо. Там же есть полянка с мою шинель, в сенокосное время копешечку сенца ей сгоношу. И до чего же понятлива зверушка, до прихода времени большого мороза не подходит к сену, значит, бережет. Вот хитруха!

Самагир многозначительно посмотрел на Андрейку, набил трубку новой порцией самосада, запалил и опустил седую голову.

Не утерпел Андрейка, спросил у старого:

— А собаки-то как? Наверно, гоняли Чолбон?

— Э, паря, собачки-то с понятием народец! Ни-ни, даже наоборот, оберегали ее.

— От кого же, Осип-бабай, охраняли-то ее?

— Знамо, от волкоты да рысей.

— Но-о?! — неожиданно вырвалось у Андрейки, и он с недоверием посмотрел на Самагира. «Наверно, шутит старый бабай», — подумал он.

— Вот тебе и но-о… Как-то ночью собаки мои подняли шумиху на дворе, пришлось подниматься с постели. Оделся, обулся, выхожу на крыльцо. Псы мои гавкают в сторону перевала. Взглянули на меня и махнули в горы.

Утром старуха кликнула собачек к корму, а двор-то пустой. Пришлось брать берданку да шагать по их следам. Следы-то привели на перевал к Белым скалам. Смотрю вверх, на своей бойче стоит моя Чолбон, а по соседству с ней на выступе скалы притаилась матерая рысь, такую я отродясь не видывал. Собачкам, видать, надоело гавкать, лежат под бойчой и следят за хищником. О, паря, тут мешкать не будешь, пальнул, и рысь долой с бойчи. А моя Чолбон прыг, прыг ко мне, радехонька кружится вокруг меня, и собачки тоже ластятся, дескать, хвали нас, твою Чолбонку выручили. Так-то мне стало хорошо, будто грузную понягу с мозольных плеч сбросил.

Самагир закрыл глаза и задумался.

— И от волков тоже отбивали? — спросил Андрейка.

— И от волчья выручали… А вот от человека-то не сумели уберечь… Не вернешь теперь Чолбон… Куда пойду?.. Кому буду жаловаться?..

— Знамо, куда надо идти, только все боишься, што назовут тебя доносчиком, в худые люди попадешь, — сверкая черными глазами, укорила Чимита.

Самагир закрыл заскорузлыми пальцами лицо и еще ниже склонил седую голову.

Андрейка, не попрощавшись, выскочил на двор и мелькнул мимо окон.

ГЛАВА 3

— Возьми, Кеха, еще стегно, а мне хватит.

— Нет, паря, так-то тебе совсем будет обидно.

Буин взглянул на товарища и улыбнулся. Синие глаза Иннокентия кричали: «Давай, браток, лишне не будет!»

— Лишне не будет, бери, Кеха, — Буин бросил на кучу мяса заднее стегно.

— Ладно уж, с меня пара бутылок «московской», — Иннокентий, довольный дележкой, крякнул, хотел еще что-то сказать, но тут распахнулась дверь, в сени влетел Андрейка, сверкнул гневно глазами и сквозь рыдания крикнул:

— Зачем убили у деда Самагира Чолбон?

Мужики растерянно переглянулись. Буин боязливо выглянул во двор, бросил в угол окровавленный топор и сердито посмотрел на товарища.

— Оськину изюбриху ты убил.

— Разве она Оськина? Она же была в тайге, на перевале.

— Там она жила.

— Почем я знал. Был бы колокольчик или ошейник на шее.

— Застал бы он нас с Чолбонкой, надел бы на тебя ошейник.

— Чо будем делать, а? Он же в милицию заявит.

— Не-е.

— Вот те и не-е! Надейся на тунгуса. Тут, паря, мозговать надо, как ловчее выкрутиться, чтоб сухими выйти.

— Чо думать-то, нада Чимиту просить, штоб уговорила Самагира… Оська-то шибко ее слушает.

— Ладно… делай.

— Попробуем… пойдем, паря, похмеляться.

— Ханда, ставь мясо, — Буин устало плюхнулся на стул.

Смуглая, средних лет бурятка засуетилась у плиты. Иннокентий тоже вошел, без приглашения сел за стол и закурил.

На столе вскоре оказался тазик с большими кусками жирной изюбрятины и бутылка «московской».

— С такой-то закуской не грех и выпить.

Кеха отгрыз пробку и наполнил стаканы. Выпили и молча запустили зубы в сочное мясо.

— Спасибо Самагиру, вырастил нам «коровку», — ухмыльнулся Иннокентий.

Буин поморщился, сердито замотал головой.

Наступило неловкое молчание. Иннокентий трясущейся рукой наклонил бутылку, тишину нарушило бульканье водки. Буин хмельными глазами окинул товарища и бесшабашно махнул рукой. Из водянистых глаз брызнуло хмельное озорство:

— Правильно, Буин, махай на нее. Ну их к ядреной матери.

— О да, ладна, водка-то — свята водица, всех мирит, пойдем к Оське Самагиру. Мало-мало пить будем, мало-мало баить будем, може, простит старик.

— Вот это деловой разговор, молодец Буин, — Иннокентий вынул из рюкзака еще пару бутылок и сунул их товарищу.

Чимита через оттаявшее стекло увидела подходивших Буина и Кеху.

— Идут гости.

— Кто такие? — Осип отложил в сторону шкурку лисенка и подошел к окну. По темно-медному морщинистому лицу его пробежала тень, расширились и засверкали злыми огоньками глаза. Он скрипнул зубами.

— Ты, старый, мотри, не дури!.. Не забывай обычай.

— Знаю, но как стерпеть-то?

— Терпи. Уйдут, потом делай, што хоть. В тайге свои законы, блюсти их надо.

— Ладно, молчи, баба! — Осип трясущейся рукой поднес к пустой трубке спичку.

В сенцах послышался топот, кашель и пьяный говор.

«Обычай… долг гостеприимства… Почему, однако, старики не придумали, чтоб воров и браконьеров вместо угощенья встречать дрыном?!» — думал сердито Осип.

Открылась дверь. С морозным паром ввалились два друга.

— Амар сайн, суседи!.. Здоровате!

— Мэндэ, проходите, садитесь.

Расплывшись в пьяной улыбке, Буин вынул из кармана две бутылки «московской» и поднес одну Осипу, а вторую — Чимите.

Старики, не выдавая своей неприязни, отблагодарили за подношение, как положено. Чимита принесла большого сига, расколотила его обухом топора. Жирную расколотку посыпала солью и перцем, нарезала луку. Получилась холодная закуска.

«Век оба ишачили, а ничего нет, — оглядывая внутренность дома, думал Иннокентий. — Ему-то простительно, таежник-эвенк шмутьем не обзаводится, было б доброе ружье, а она-то, бурятка, должна быть домовитой… Все на честность жмут… Нет, это не нашего бога люди, и с ними пива не сваришь».

— Садитесь за стол, мужики, чем богаты — тем и рады, — услышал Кеха голос хозяйки и сел рядом с Осипом.

Из крохотного шкафчика Чимита достала бутылку водки и разлила по стаканчикам. Однако разговор не ладился. Буин по-бурятски заговаривал то с Осипом, то с Чимитой, но хозяева отвечали односложно, неохотно. Да, как ни говори, между соседями пробежала черная кошка. Иногда Чимита коротко взглядывала на Кеху. Ей давно не нравился этот с водянистыми глазами мужик, который спаивал слабохарактерного Буина и делал что хотел в его доме.

— Дядя Осип, ты уж не серчай… У мово товарища вкралась ошибка, — упрашивал Буин.

— Пей, ешь, сусед, а греховные дела разберем потом, в другом месте. — Самагир хотел еще что-то сказать, но сердито махнул рукой и отвернулся. В сердце старого охотника с новой силой закипела злость на бесчувственных людей. Чтобы немного успокоиться, он глотнул густого чая, поперхнулся, на глазах выступили слезы.

— Тетка Чимита, ты у нас заместо мудрой матери, рассуди нас, пусть дядя Осип простит нашу оплошку, — не унимался Буин.

— То не бабье дело, сами разберетесь.

Долго еще упрашивал стариков Буин, но ничего не вышло.

Иннокентий хотя и не понимал бурятского языка, но для себя он сделал вывод: «Прощения не будет, ухо теперь держи востро».

Самагир шел и думал. Теперь он часто ломает седую голову размышлениями о Реке Жизни и о темном прошлом. Он и сейчас думает, как бы хорошо было, если бы вернуть предков из Страны Духов, чтоб они пожили при новой счастливой жизни, которую дал эвенкам великий батыр Ленин.

Очнулся от раздумий лишь перед разломанной хаткой. Крыша из еловых веток была раскидана во все стороны. От стенок осталось всего три-четыре тычины, остальные лежали на снегу. Березовый прут, к которому был привязан капкан, лежал с обрывком проволоки.

— О-бой! Сто чертей вдогонку, штоб тя разодрали! — Самагир немного успокоился и стал рассуждать: ушел с капканом… Это произошло вчера вечером. Верно, как раз перед вечером сыпала пороша. Не должен бы утянуть далеко.

Осип пошел по соболиному следу по направлению мрачной пещеры, которую называли Чумом Покойников.

«А самец-то могутной, с капканом на лапе, а прет и прет без роздыху», — думает Самагир.

Соболь пересек свежую стежку и запустил в россыпь, у самого Чума Покойников. Осип стал проверять запуск. Чтоб удостовериться, что соболь находится здесь, нужно было охватить местность вокруг россыпи. Обойдя с боков, охотник вошел в пещеру и испуганно попятился. Перед ним кроваво краснели наспех разбросанные части свежей изюбрятины, а в углу возвышалась целая груда звериного мяса.

— О-бой! Пошто столько зверя сгубили?! — невольно воскликнул эвенк. Он понимал, что если мясо в казну сдавать, значит, не было б надобности прятать в пещере. Было очевидно, что били для себя. Шибко жадные люди, шибко худые люди.

Самагир решил съездить в контору и вызвать охотоведа. Присмотревшись, увидел рядом со свежим звериным мясом белые кости. В упор на Осипа смотрел пустыми глазницами человеческий череп и будто силился что-то сказать таежнику. Эвенку стало не по себе. Темно-медное лицо Самагира еще больше сморщилось, он поспешно закрыл глаза, забормотал заклинания против злых духов, охраняющих сон покойников, и, запинаясь о камни, поспешил из страшной пещеры.

Жадно глотнув воздуха, Осип торопливо запалил свою трубку. Вот какие люди появились за ущельем Семи Волков, прячут мясо в Чуме Покойников… Сгубили столько зверя. «Нет, тут охотоведа мало, надо заявить в милицию», — решил он.

Чуть в сторонке из-под снега торчит углом камень. Отсюда в сторону кедровника тянутся неровные следы.

— Ушел!.. Упустил соболя, старый слепой ушкан, — бранит себя эвенк.

Не успел шагу ступить, как над головой грохнул гром. Взглянул вверх, а оттуда с клыкастого утеса несется на него снежная глыба. «Отбежать!» — пронеслось в сознании, но не успел шагу шагнуть, чем-то ударило в голову, из глаз посыпались искры, тело обожгло острой болью.

«Вот и тропа к предкам», — подумал Осип, а потом вес оборвалось, упала тьма.

Иннокентий сложил на сани мясо, закрыл брезентом, сверху набросал несколько охапок сена и туго притянул веревкой.

— Буин, съездим вдвоем. У Кукана, так и знай, сани будут опрокидываться, замучаюсь.

— Э, паря, мне некогда, возьми Андрейку.

Иннокентий матюгнулся, глаза загорелись злыми огоньками.

— А где он?

— Чичас пошлем.

Андрейка примостился сзади. Приятно пахнет сеном. Самбу под гору трусит бодрой рысцой. Ночью выпала пороша, и сани мягко скользят по свежему снегу. Придорожный багульник расцвел белыми пушистыми цветами и наклонился к узкой колее. Тонкие стволы ольхи и черемухи выгнулись от снега дугой и низко кланяются Андрейке. Величаво стоят сосны и кедры, тоже одетые в снежные шапки и шубы. Громко стучат дятлы, с дерева на дерево бесшумно перелетают сойки, синицы, пищат, поползень деловито исследует янтарный ствол сосны, выискивая личинки, а в березняке пискливо свистят рябчики.

Андрейка пожалел, что не взял свой дробовик. В ноябрьские каникулы он целых три дня провел с Осип-бабаем в охотничьем зимовье на Духмяной. Осип-бабай тогда ставил капканы на соболя и учил манком подманивать рябчиков. Тогда Андрейка первого своего рябчика дал деду Самагиру для привады, и старик назавтра же принес соболя. Сколько было у них тогда радости! До полуночи в камине весело трещал огонь. Осип-бабай рассказывал веселые и смешные приключения из жизни охотников.

Вдруг сани накренились, и Андрейка вмиг оказался в снегу. Рядом с собой услышал мат: Кеха барахтался в сучьях свалившегося дерева. Кривой сук продырявил старую доху где-то под мышкой и крепко держал Кеху. Андрейка вскочил на ноги и расхохотался.

— Чо смеешься, щенок, помоги!

С помощью Андрейки Иннокентий кое-как высвободил доху и поднялся на ноги. Самбу смирно стоял на месте и щипал сухие листья иван-чая.

— Добрались, паря, до Кукана, теперь ты веди Самбуху на поводу, а я буду поддерживать сани.

— Нет, я сяду верхом, так учил меня папа. Говорит, путаешься в ногах у коня и мешаешь ему идти.

— Ладно, садись. У вас, у братских, все по-своему. На конях-то вы мастаки, слов нету. Дай подмогу.

— Нет, я сам!

С километр пробирались по валунам и кочкам. Сани бросало во все стороны. Кеха непрерывно матерился и проклинал дорогу. Наконец, Самбу уперся в крутояр. Дальше шла узенькая тропка к мрачной скале. Иннокентий развязал воз.

— Андрюха, разнуздай Самбушку и дай сена.

— Долго, что ли, задержимся?

— Покряхтишь с мясом, узнаешь.

Иннокентий привязал к поняге заднее стегно и грудинку, а Андрейке бросил осердие и камусы.

— В передке возьми куль и склади эту дребедень.

Через полчаса добрались до пещеры. Кеха огляделся кругом, прислушался.

— А зачем бояться-то?

— Эх, ушкан дикой, ничего-то не кумекаешь. Здесь мой склад, понял?.. Я хищничаю, а батя твой помогает. Попадусь в милицию, обоим капут. Мозгуешь?

Кеха взял у Андрейки куль.

— Жди здесь. Никуда не суйся, — приказал он и скрылся в темной дыре, уходящей под скалу.

В третий заход забрали остатки мяса и уже заметно медленнее пошли в гору. Вдруг Иннокентий остановился и, оглядываясь по сторонам, попятился назад.

— Мотри-ка, Андрюха, кто-то следит за нами, — прошептал он.

Андрейка разглядел следы. Неизвестный человек был в широких унтах. На носке правого унта пришита небольшая заплата.

— Это, дядя, охотник шел. Зачем его бояться-то?

— Молчи, щенок! Иди скорей, — сердито шепчет Иннокентий.

Когда подошли к скале, Кеха быстро сбросил в кусты понягу, вырвал из Андрейкиных рук куль и вышвырнул в сторону.

Андрейка разглядел те же следы, уходившие в темную расщелину под скалой, и хотел сказать об этом Кехе, но тот поднес к носу мальчика волосатый кулак, а другой рукой сгреб его в охапку и потащил на скалу, обрубленным орлиным крылом нависшую над Кехиным складом.

— Нишкни! — Иннокентий толкнул Андрейку к елке, а сам подошел к кромке скалы, где за зиму образовался толстый снежный карниз, готовый в любое время свалиться вниз.

Синие глаза Кехи, похожие сейчас на холодные льдинки, сердито пробежали по Андрейке.

— Отвернись! Сядь там! — услышал Андрейка повелительный шепот.

«Черт рыжий, больше никогда с тобой не поеду… Злюка, шипит, как змея», — ругал про себя Кеху мальчик.

Где-то внизу внезапно раздался страшный грохот. Иннокентий, бледный, с выпученными глазами, очутился рядом с Андрейкой:

— Паря… а… паря… чуть не оборвался… а… обвал… Слышь, обвал! — Он бегом спустился вниз, Андрейка кинулся за ним, запнулся и кубарем скатился к пещере.

Под скалой образовалась снежная гора, Иннокентий обежал кругом и вернулся уже успокоенный:

— Я спужался, думал, мужик там, тогда бы ему капут, а он, видно, успел уйти раньше. Вишь, какие бывают счастливчики, — как-то чересчур возбужденно говорил Кеха.

— Вот и хорошо, дядя Кеша, а то ты уже начал заикаться на скале-то.

— А што, поневоле будешь заикой, спужался-то как, дело-то сурьезное, убийство могли пришить запросто. В милицию затаскали бы нас с тобой обоих.

— Но-о?!

— Вот те и но-о! А ты как думал? Слышь, никому ни слова!

— Ладно.

Настоявшись на морозе, Самбу обратный путь бежит крупной рысью.

Кто же ходил по следам? Был в этой дыре, где Кеха прячет свое мясо. «Я хищничаю, а твой батя мне помогает. Попадусь в милицию, обоим капут…» — вспомнил слова Иннокентия. «И зачем отец связался с этим», — Андрейка с неприязнью посмотрел на Кеху.

— Вот и Баян-Ула, надо в ларек забежать, — услышал Андрейка и оторвался от своих мыслей.

Кеха бросил Андрейке вожжи и побежал к крохотному домику.

«Опять пить будут, — подумал Андрейка, увидев в руках Кехи две поллитровки, — надоели с этой водкой».

Чимита подоила свою Эрен, снова подогрела обед и села у окна. Где же Оська-то задержался? Ушел на полдня… Не случилась ли беда?

Не сидится. Принесла еще дров, бесцельно походила по избе. Стало совсем тоскливо, будто кто-то тяжелой рукой давит на грудь и плечи. А сердце-то стало совсем дрянь, ноет и ноет. Надо сходить к соседям, на людях-то, может, полегчает.

Дверь подперла коромыслом и направилась к воротцам. Сидевшая на привязи лайка загремела цепью и жалобно заскулила.

— Ой, Тумурка, прости старую, она, кажись, совсем рехнулась, — проворчала Чимита и вынесла из кладовки большого налима. Разрубила на куски и кинула в Тумуркино корыто.

— Ешь, Тумурка, на здоровье… а вот хозяин-то твой голодом бедует. Ох, беда, беда!

В ограде соседа стоит вспотевший бригадный гнедко Самбу.

«Куда-то ездили ихний тала с Андрейкой. Уехали утром, а вернулись только что. У мужиков-то много путей-дорог», — думает Чимита, а у самой перед глазами темно-медное лицо Осипа, усы и бородка в сосульках, измученные печальные глаза под изношенной ондатровой шапчонкой.

— Дьявол побери, чуть под обвал не угодил, — услышала Чимита.

Из дома доносился смех. Только открыла дверь, в нос ударило винным перегаром и свежим звериным мясом. — Амар сайн, добрые люди.

— Мэндэ, тетка Чимита. Садись отведать свежинки, — соскочил со стула хозяин.

— Спасибо, Буин, не могу.

— Садись, садись за стол, хошь чайку выпей, — приветливо приглашает хозяйка.

— Спасибо, Ханда. Пришла спросить, не встречали ли моего старика. Ушел на денек, а уж вторые сутки где-то пропадает.

— Э, суседка, не печалься, сама знаешь — дело таежное, — успокаивает Буин.

Сидевший за столом Андрейка вскочил на ноги.

— Бабка Чимита, а на одном унте Осип-бабая заплата пришита? На носке…

— А ты, сынок, где видел?

— Там, у скалы, где… обвалился снег.

Андрейке стало совсем худо, когда он увидел, как побледнела бабка Чимита, а Кеха, сделав страшные глаза, ввязался в разговор:

— Ой-ой, Андрюха, не тумань-ка бабке мозги! Ты, бабка Чимита, не слухай его, следы-то эвон у ущелья Семи Волков свернули с дороги в марник.

— Нет, нет, я видел следы у скалы…

— Куда вы с Кехой-то ездили? — спросил Буин, — Да там же ведь пещера Покойников.

— Это тот Чум Покойников, про который Осип-бабай нам рассказывал?

— Он и есть.

Андрейка выскочил из-за стола. Он почуял что-то неладное. «А может, Осип-бабай под обвал попал? Может, его нарочно?» — пронеслись тревожные мысли.

— Я, бабка Чимита, знаю прямую чумницу, на лыжах вмиг сбегаю, — выпалил он, надев куртку и нахлобучивая шапку.

— Может, не надо, сынок? Может, сам…

— Знамо дело, сам придет, не дитя, а охотник. Тебе бы только бегать. Ты, братуха Буин, заставляй-ка побольше Андрюху книжки читать да уроки повторять, не то все перезабудет, — вмешался Кеха.

Но Андрейка, никого не слушая, выскочил во двор.

Уже завечерело, когда Андрейка добежал до Чума Покойников. Мальчику было страшновато от угрюмого вида скалы и темного зева таинственной пещеры, о которой он наслышался немало таких жутких легенд… Ему казалось, что пещера ощерилась своим беззубым ртом и собирается проглотить Андрейку вместе с его дробовиком и лыжами. Но мальчик выстоял, потом шагнул мимо пещеры к куче снега. Ухожих следов не было. Зачем же дядя Кеха соврал, что ушел человек? А может быть… Андрейку озарила страшная догадка и он, не помня себя, громко закричал:

— Осип-бабай, где ты-ы!

«Где ты-ы!» — откликнулось эхо. Перед Андрейкой сгрудилась вся необъятная тайга, вздыбилась и с высоты насмешливо смотрит на него. Мальчик вскинул ружье и выстрелил вверх. Гром выстрела, прогремевший над тайгой, ободрил Андрейку.

— Осип-бабай! Ба-абай!.. Ты где-е!

Прислушался. Высоко, где-то на перевале гудит тайга. Там ходит ветер. Деревья шумят, будто грозятся кому-то.

Стараясь не глядеть в черный зев пещеры, Андрейка принялся разгребать руками комья снега. Кидает без устали. Уже получилось порядочное углубление.

Послышался откуда-то снизу слабый стон.

— Здесь! Он здесь! Живой! — шепчет Андрейка, еще сильнее налегая на снег. — Деда! Дедушка! Осип-бабай! Сейчас откопаю, потерпи.

Под большим комом показалась рукавица. До чего была знакома эта, из серой собачьей шкуры рукавица! Андрейка стянул с руки рукавицу и прижал к щеке теплую руку Самагира.

— Осип-бабай! — радостно закричал мальчик.

Андрейка изо всех сил навалился на большой ком снега. Наконец, он скатился в сторону, и в углублении между двух больших камней показалась голова и плечи Самагира.

— Осип-бабай, вставай! Дай я помогу тебе, — обхватив старого таежника за плечи, он приподнял его.

— Ондре… сынок… горячего чайку бы… — со стоном едва выговорил старик.

Андрейка осторожно очистил лицо старика от снега и земли.

— Ноет проклятущая рука… глотнуть бы горячего… Кисть левой руки, которую приподнял старик, болталась развернутая тыльной стороной.

Андрейка взглянул на руку, громко охнул, побледнел.

— Осип-бабай, как же будешь пить-то? — дрожащим голосом спросил Андрейка, потом справился с минутным испугом и начал уговаривать Самагира: — Ничего, бабай, ты самый крепкий и смелый охотник, такого, как ты, во всей тайге нет. Об этом знают все. Помнишь, как ты боролся с медведем? Ты его в тот раз зарезал, как поросенка! Помнишь?! А медведь-то какой был! О-о!

Мальчик быстро снял отцовский кушак и собрался забинтовать пострадавшую руку.

— Ондре, ты сперва поправь руку-то… поверни ее, суку неладную, на старое место, — посоветовал старик.

Андрейка снова растерялся, топчется, боясь притронуться к изуродованной руке.

— Осип-бабай, как же поверну-то? Тебе же больно будет. Я же каждый раз прошусь с тобой, — сквозь слезы упрекает мальчик, — разве тебе плохо со мной в лесу? Пугаю зверей, да? Шибко шумлю?..

— Нет, нет, ты молодец! Не жалей меня, Ондре, изо всей мочи тяни и поворачивай.

— Нет, бабай, это только доктор может, — уже твердым голосом возразил Андрейка.

— Эх, Ондре, спужался!.. Бабью жалость распустил. Ладно уж, делай по-своему.

Андрейка неумело забинтовал кушаком руку и осторожно подвесил ее на темляк.

— Вот теперь пойдем.

Самагир с помощью Андрейки поднялся на ноги, сделал два-три шага и плюхнулся на снег. Застонал, заскрежетал от боли и бессилия зубами.

— Не-е, Ондре, ты зря вернул меня из Страны Предков. Пропал Оська Самагир, пропал.

Некоторое время Андрейка стоял перед стариком в оцепенении, потом выхватил из поняги топор, подбежал к черному обуглившемуся пню, отрубил от него чурку, расколол ее на поленья, настрогал щепок и быстро развел костер. Смолистые дрова, шумно потрескивая, весело разгорались. На темно-медном лице Самагира появилась довольная улыбка.

— Моя-то наука не пропала даром, — сказал он, кивнув в сторону костра. — Ондре, чайник-то в куле, там же и заварку найдешь.

Вскоре на березовом тагане висел черный чайник и весело фыркал своим измятым носиком.

Андрейка налил кружку горячего чая и поднес Самагиру. Старый эвенк быстро опорожнил кружку и дрожащей рукой протянул ее мальчику. Андрейка снова налил, порылся за пазухой и вынул сверток, из которого достал мяса и большой ломоть хлеба.

— Случаем, мясо-то не Чолбонкино?

— Не-е, бабай, как можно есть Чолбонкино мясо. Ведь жалко Чолбонку-то.

— Она бы меня отыскала… Бродила бы тут, пока не ухлопали ее.

— А мы, Осип-бабай, другую Чолбонку вырастим.

Старый охотник окинул мальчика ласковым взглядом.

— Ты у меня заместо сына Володьки. — Самагир хотел еще что-то сказать, но закашлялся. В узких с красными прожилками глазах его сверкнули искорки радости и надежды.

ГЛАВА 4

Андрейке долго пришлось упрашивать, чтоб заставить упрямого старика лечь на его лыжи. И теперь он тянет за собой тяжелую поклажу.

На темном небе поблескивали звезды. Как-то вечером Осип-бабай говорил, что это богиня Бугады зажигает свечи, чтоб хищники не пожрали беззащитных копытных. Забавный бабай, разве могут быть на небе боги, богини и свечи. Андрейка тогда чуть не рассмеялся, но побоялся обидеть старика.

Вдруг, где-то совсем рядом, у ущелья Семи Волков, протяжно завыл волк, потом второй, третий. Андрейке стало жутко, волосы на голове стали дыбом, по телу пробежала дрожь.

— Ондрюха, ты пальни вверх? — посоветовал Самагир.

Андрейка быстро вскинул свой дробовик и нажал на курок. Из ствола вылетел огонек, раздался оглушительный гул, который покатился по горам Баян-Улы и затих в дебрях за перевалом.

Волки замолчали. Андрейка повеселел.

— Осип-бабай, волки-то меня тоже боятся!

— Э, паря, ты же грозный мужик-то, оборужен как надо!

От пещеры Покойников почти до самого ущелья Семи Волков дорога идет под гору, поэтому лыжи легко скользят по утоптанной дороге. А там пойдет подъем на гриву. Андрейка все это хорошо знает, поэтому приберегает силы.

— Бабай, тебе не больно?

— Э, паря, пошто больно-то будет, везешь как по маслу.

Андрейка облегченно вздохнул. Перебросил лямку на другое плечо, потянул дальше.

Тайга, как огромный, добродушный зверь, тихо дремлет и сквозь дрему прищуренными глазами следит за Андрейкой. Нет-нет да подмигнет и тихо шепчет ему: «Не сдавайся, парень, тяни».

Хороша тайга даже в полумраке ночи: деревья, смутно выступая, движутся одно за другим мимо Андрейки. Они сейчас походят на богатыря Ерноуля с его суровыми воинами из воинственной легенды деда Самагира. Эвон, из-за поворота навстречу идет матерый медведь; все ближе, ближе, а когда поравнялся — оказался обуглившимся пнем, торчит он из снега, качает кривыми лапами-сучьями. Вот несется куда-то вдаль черный дракон, а рядом сгорбилась баба-яга.

Все-то в этой таежной ночи загадочно, таинственно, все предметы, принимая формы страшных чудовищ, наполняют Андрейкину душу тревожным волнением и ожиданием чего-то необыкновенного, страшного.

— Сынок, запали-ка трубку — все легче будет на душе.

Андрейка долго и неумело набивает трубку терпким табаком-самосадом, зажигает несколько раз, но спички быстро гаснут на ветру. «Надо спрятаться от ветра», — подумал мальчик и прилег рядом с Осипом; наконец зажег трубку, глотнул дыму, захлебнулся, закашлялся.

— На, бабай, кури… А почему говоришь легче на душе?

Самагир долго не отвечает, жадно сосет трубку и мычит что-то, не разберешь. Потом выдавил:

— Чимиту-то спужаю… может снова рехнуться… она же долго болела. Вот и болит у меня душа, жалко ведь ее, бедняжку.

Наконец Андрейка дотянул до подъема на гриву.

— Э, паря, тебе теперь не утянуть меня… бросай и беги за народом.

Снова завыли волки. Стало холоднее. Студеная тайга отчужденно нахмурилась, стала враждебной.

— Как оставлю-то, тебя же волки съедят.

— О-бой, правду баишь, шоно-батыр просит у богини Бугады мяса.

— Вот видишь! Как же я тебя брошу?

— Если останешься — оба замерзнем.

— Нет, не замерзнем.

Андрейка всем телом навалился на лямку, сделанную из кушака, но лыжи словно прилипли к снегу — нельзя их стронуть с места. «Эх, сдвинуть бы их чуточку, а там заскользят», — думает мальчик. Напряг все силы, навалился всем телом, лыжи снова нехотя чуть тронулись, но тут поскользнулись ноги, и Андрейка головой ударился о затвердевший снег. Боль обожгла губы и подбородок, во рту почувствовал соленую влагу, сплюнул. На снегу показались темные пятна. «Кровь», — догадался мальчик. От боли и обиды на свое бессилие заплакал. «Вот какой я, а… у бабая кожа да кости… весу-то в нем… Эх, какой я слабак», — упрекает себя мальчик.

Осип услышал тихое рыдание. «Вот ведь в какое время я живу! Маленький бурятенок спасает тунгуса, а раньше-то, при царе Миколке-то, разве было такое?.. Ха, тунгусом бурятки пугали своих ребятишек, во как было. Была вечная вражда».

— О-бой, Ондре, мужик не должен хныкать. Это, брат, бабье дело.

— Я ударился… это от боли… пройдет, — заглушая рыдания, ответил мальчик.

— Ондре, подсоби мне малость… лягу на бок и буду здоровой рукой подмогать тебе, може, выйдет толк.

Андрейка помог Осипу повернуться на бок и налег на лямку. Самагир оттолкнулся рукой, лыжи тронулись и рывками, медленно пошли в гору.

Мальчик отсчитал сто шагов и в изнеможении опустился на снег. Сердце громко стучало, стало нестерпимо жарко, как в горячей бане, и едкий пот заливал глаза. Хотелось лечь на снег и долго-долго лежать. «Оба замерзнем!» — ожгла мысль. С трудом поднялся на ноги.

Лыжи снова тронулись. «Один, два, три… сто», — Андрейка снова плюхнулся на снег, который тихо шепчет ему: «Брось мучить себя, ляг на меня и усни».

В следующий раз сил хватило на пятьдесят шагов, потом на тридцать, потом на десять. Наконец Андрейка сделал два шага и упал.

Старик и мальчик лежали молча. Над ними наклонилась черная лохматая тайга и ждала, что будет дальше. Сможет ли этот маленький человек спасти большого.

Совсем рядом завыли волки. Андрейка приподнял голову и между двух толстых стволов увидел темный силуэт зверя. Глаза хищника сверкали жадными огоньками.

Словно чьи-то сильные руки подняли мальчика и поставили на ноги. Андрейка схватил ружье и стал целиться.

— Ондре, бери ниже… Ружье-то ночью всегда высит, — зашептал Осип.

Андрейка видел только ствол ружья, подвел его под волка и нажал на курок. Зверь прыгнул вверх и упал. Послышался сухой хруст сломанных веток багульника. Угрожающий вой сразу же прекратился. Наступила тишина.

— Ондре, ты будешь великим стрелком! — бодро заговорил Самагир. — Давай, закурим, тала.

Андрейка раскурил трубку и подал Осипу. На душе стало легко, весело, будто чья-то заботливая рука из волшебного кувшина влила в него силы, новые запасы бодрости и веры.

— Осип-бабай, я, кажись, пристрелил вожака. Теперь стая не решится напасть на нас, да?

— Ты, сынок, дал грозный отпор. Но черти учуяли мою кровь и немочь. Волчье-то забижает только слабых да хворых.

— Неужели нападут?

— Кто может знать, это же ведь волки.

— Отобьемся. У меня еще двадцать зарядов.

— Ондре, ты смелый парень, отобьешься… Вот бы огонька разжечь да горячего чайку хлебнуть всем волкам назло.

Андрейку тоже давно мучила жажда, и он, вынув из поняги топор, пошел искать сухое дерево. В темноте все деревья походят друг на друга, и Андрейка не знал, как найти сухое дерево. Сделав круг, нигде не нашел дров.

— Ты, Ондре, грохни топором по стволу, если ударишь по сушине — она закричит громче других.

Совсем рядом с мертвым волком Андрейка нашел сухое дерево. Потюкает, потюкает и садится на теплую тушу волка. Наконец, дерево щелкнуло, Андрейка еще раз-два тюкнул и отскочил в сторону. Сушина с грохотом свалилась на тугой снег. Мальчик отрубил вершину и собрал сухие сучья, которые разлетелись при падении дерева.

Над веселым костром повис чайник со снегом. Снег моментально растаял, Андрейка снова набил посуду. По тяжести определил, что воды теперь хватит.

— Немножко подкрепимся и снова в путь, — веселил себя и бабая мальчик.

Старый эвенк кивнул, соглашаясь с ним. Он спокойно улыбался, докуривая трубку. Вода в чайнике закипела.

Андрейка снял чайник с огня, поставил его рядом с костром и осторожно высыпал последнюю заварку чая. Самагир, обжигаясь, жадно глотал густой чай. Андрейка разделил мясо и кусочек хлеба.

— Ты, сынок, ешь… тебе нужна сила. Мне-то все равно лежать.

— Не-е, Осип-бабай, нам обоим нужно подкрепиться.

После чая стало веселее, не хотелось покидать этот уютный уголок под развесистым кедром с весело потрескивающим костром.

Самагир сидел разбитый и больной. Он смотрел в огонь и думал, как Андрейка одолеет эту гору. Осип знал всю тайгу, как волчонок знает соски матери. А у этой дороги на гриву знал каждую ямку, каждый бугорочек. Он вдохнул пригоршню дымного воздуха, лившегося от костра, в груди больно кольнуло, пошевелил руками, потом ногами. Все тело кричало от острой боли, просило полного покоя. «Нет, не смогу помочь парню. Скажу, штоб топал домой. Не застанут меня живым, значит, здесь кончится моя тропа, уйдет Оська Самагир к предкам на Нижнюю землю». Он взглянул на мальчика, следившего за ним из-за костра.

— Ондре, сынок, если у тебя не хватит силы вытащить меня на гриву, то ты должен меня бросить.

Мальчик вскочил на ноги.

— Осип-бабай, я тебя не брошу… Тебя оставлять нельзя. Ты же мне сам говорил, что волки нападают на слабых и беззащитных.

— Што верно, то верно, сынок. Но спасая Оську Самагира, загинешь сам. Сядешь отдохнуть, одолеет дрема, и замерзнем оба.

— Нет, я разожгу большой костер, и прокоротаем ночь. Я люблю спать в лесу, — проговорил Андрейка, наливая горячий чай эвенку. — А утром нас разыщет отец.

Самагир отставил чай, темно-медное лицо расплылось в довольной улыбке.

— Э, паря, ты силен духом.

— Ай, нашел сильного… слабак Андрейка.

Эвенк покачал головой.

— Пещеру Покойников даже мужики сторонятся, а ты не спужался, привалил туда один и меня вызволил, — сказал он. В его голосе звучала гордость. — Ты смелый и духом крепкий, Ондрейка.

«И все же ошибаешься, Осип-бабай. Когда я подходил к пещере Покойников, мне было так страшно, что не слушались ноги, а когда у входа в пещеру упал камушек, то я так струхнул, что волосы на голове встали дыбом и по всему телу прошел озноб; не-е, бабай, Андрейка слабак духом», — рассуждал сам с собой мальчик.

— Осип-бабай, а ты чего-нибудь боялся в жизни?

— О-бой, сынок, кто умом рехнулся, тот не ведает страху. Было дело, пужался и я, но не терялся… Придется, може, смотреть в глаза смерти, то не давайся страху в руки, не теряйся, зажми его крепко, тогдысь любой супротивник тебя не одолеет. Так-то вот, доведется встренуть медведя — не пужайся, режь ножом.

Над лесом показался бескровный ущербный месяц.

Где-то за ущельем Семи Волков послышался гул тайги, а рядом с костром зашелестели сухие листья ольхи. Гул быстро приближался. Языки огня будто испугались чего-то и начали кидаться, то вверх, то в сторону.

— Огонь ёхор пляшет. Ветер идет, кажись, за собой ненастье припрет, — старый охотник задумчиво разговаривал с огнем.

— Осип-бабай, пойдем дальше.

— Отдохни, сынок, закон тайги не велит спешить.

Андрейка покорно подчинился старику.

Бешеная пляска пламени и быстро меняющиеся светотени одухотворяют окружающие лесные предметы и наделяют их особой таинственной прелестью. Поэтому Андрейка любит сидеть у ночного костра. Его живое воображение рисует всевозможные картины. Они быстро сменяются, как отдельные кадры в кино. Вот сидят у костра голые, косматые первобытные люди. Увидев огонь, сверкая сердитыми глазами, уходит мамонт. Огромный пещерный медведь притаился за камнем и готов схватить неосторожного человека, а там, за рекой, полосатый тигр вытянулся вдоль свалившегося дерева и терпеливо ждет свою жертву.

Налетел сильный порыв ветра и сбросил с кедра кухту, которая плюхнулась у ног Самагира.

Старик кончил пить чай и спокойно докуривал свою трубку.

— Я… я отдохнул. — Андрейка с нетерпением ждал ответа.

На гриве снова завыли волки.

— Эй, серые паршивцы, не валяйте дурака! Обжоры трухлявые, захотели слопать Оську Самагира. Ха, быстро забыли, што у него есть грозный стрелок, — ругает хищников эвенк.

— Твой «грозный стрелок» готов везти бабая.

— Эх, Ондре, знал бы ты, как мне совестно ехать на тебе.

— А мне хорошо… Я рад, что выручаю бабая из беды.

— Што верно, то верно, от верной погибели спас ты меня. Быть бы мне в Стране Духов… Ладно уж, тащи.

Андрейка натянул лямку, напрягся, чтобы в одном движении сосредоточить свою силу, и сделал рывок. Лыжи нехотя, жалобно взвизгнув, заскользили по дороге.

Протащив тяжелую ношу метров сто, Андрейка остановился. Ниже, по склону горы, между черных стволов деревьев, весело горел костер и манил к себе. А на гриве, куда двигались они, протяжно выли волки, оплакивая павшего своего вожака. Они угрожали человеку с «железной палкой».

Андрейка погрозил им своей централкой и с удвоенной энергией протащил лыжи вверх.

Ветер яростно раскачивал могучие сосны и кедры и гнул в дугу молодые. В пепельном полумраке ночи Андрейка различил движущееся пятно. «Неужели волк?» — мелькнула тревожная мысль. Мальчик остановился и взял на изготовку ружье. Пятно тоже перестало двигаться, потом быстрая тень мелькнула в сторону и исчезла в чащобе тайги.

Мальчик нагнулся вперед, касаясь руками снега, рывком сдернул лыжи и двинулся к тому месту, где стоял зверь. Подойдя, он стал искать следы неизвестного зверя. На заузжавшем снегу он различил козьи копытца. И ему пришла в голову мысль, которая всегда тревожила его: «Куда деваются бедные козы и кабарожки от кровожадной стаи волков? Как спасаются лоси и изюбры от них?»

— Осип-бабай, мы спугнули козу.

— Пошто не пальнул в нее?

— Не успел, бабай… Хорошо, что не успел стрельнуть. Я долго мучаюсь, когда подстрелю копытного.

— У тебя, Ондре, в сердце вкралась бабья мякоть. Надо вырвать ее. Таежник должен быть твердым.

Андрейка снова впрягся и потянул лыжи вверх. Хотел пройти пятьдесят шагов, но отсчитал всего тридцать. Он стал чаще останавливаться, дольше стоял на одном месте и утирал едкий пот, который попадал в глаза, причинял невыносимую боль.

Мальчик взглянул вверх, чтоб по звездам определить время, но увидел лишь узкие глаза с одиноко мигающей звездой, которая сердито наблюдала за людьми через темные кроны деревьев.

Самагир лежал в полузабытьи и время от времени стонал. Его снова мучила жажда, но он терпеливо переносил ее. В груди ярко горел костер, который обжигал сердце и еще что-то, причиняя острую боль. Но зато сломанная рука молчала, будто ее нет совсем. По огромной лиственнице со сломанной вершиной он определил, что добрались до взлобка. До вершины горы осталось совсем мало, но зато это был самый крутой участок подъема. Он хорошо понимал, что Андрейке это место не осилить и придумывал, что делать и как ему помочь. Он услышал, как мальчик снова упал и медленно поднялся. Стало невыносимо жалко парнишку, и он решил сползти с лыж и остаться лежать на снегу, пока Андрейка бегает за помощью. Но как ни старался, а повернуться и скатиться с лыж не смог.

— Ондре, сынок, послушай старого Самагира, оставь меня здесь и иди за бабкой Чимитой.

Андрейка молчал. Надрывно гудела тайга. Повалил снег. В лесу стало совсем темно. Справа завыл волк, недалеко второй, дальше третий. Через минуту вой раздавался со всех сторон. Было ясно, что волки окружили двух таежников и постепенно сужают кольцо.

— Бабай, волки-то окружили нас.

— Раньше мы со своим шаманом так же выли, прося мяса у Горного Хозяина или у богини Бугады.

— А тут волки.

— А я тоже был когда-то Одиноким Волком.

— Так же выл?

— Выл… кровавыми слезами ревел от доброты белого царя и его людишек. Спасибо батыру Ленину. Это он Одинокого Волка сделал человеком…

Вой волков тем временем становился все ближе и ближе. Андрейке стало страшно.

— Осип-бабай, что будем делать?

— Э, паря, кому жить надоело, того отправляют в Страну Злых Духов… Там он станет собакой и будет пасти оленей князя Ерноуля.

— У какого Ерноуля? — не поняв смысла слов, спросил Андрейка.

Самагир застонал, закашлялся.

Бывалый таежник прекрасно понимал, что Андрейка пристрелил вожака и теперь стая во главе с волчицей собирается отомстить людям. Поэтому старик старался успокоить мальчишку и отвлечь его внимание от душераздирающего воя.

— О-ох, слопал бы шатун эту хворобу! — со стоном выдохнул Осип. — Ты, Ондре, видать, не слыхал про князя Ерноуля? Так слушай. Был батыр Ерноуль вождем чильчигиров. На всю тайгу славился он медвежьей силой и проворством молодой рыси. Но сердце имел злое, завистливое, черное. По всей тайге Верхней Ангары паслись оленьи стада князя Ерноуля. И не знал он счету своему богатству.

Любил князь Ерноуль быстроногих ездовых оленей и лютых медвежьих собак. На удалых оленях он нападал на соседей, громил и грабил их. Опосля погрому со своими воинами устраивал пиршество. Пили огненную воду, заедали сладкими оленьими языками. Устраивал борьбу и скачки, а в обхождении с людьми был лют и скуп.

Много бедного люда мыкалось на его стойбищах. Пастухи ходили в старых дырявых овчинах, питались падалью и были счастливы, коли успеют отнять у волкоты задавленного оленя. Освежевав растерзанную тушу, мясо поедали тут же, сырком и без соли.

— А соли-то не было, что ли? — спросил Андрейка.

— Хэ, соль… сказал тоже… Э, паря, в те времена ни хлеба, ни соли, ни мыла у тунгусов не было. В них хамниганы ни черта не кумекали. Мыло могли слопать, а хлеб выбросить на мусор. Вот какими были в те темные времена мои предки.

— Да-а! — удивленно воскликнул мальчик.

— Э, Ондре, в светлое время ты пришел на Среднюю землю, в Мир Солнца, и тебе не ведомы голод, холод и злонасилье. Чур, паря, ты думаешь, што враницу прет Оська Самагир, так али нет?

— Что ты, бабай, верю!.. Говорят тебе, верю!

Совсем рядом завыл, потом защелкал зубами волк.

— Сынок, пальни-ка на звук-то.

Андрейка выстрелил. Крупная картечь хлестко защелкала по деревьям и кустарнику. Наступила тишина.

— Ук-ты-ы, как грозно бьет! — воскликнул Самагир. — О-бой! Кто может остаться живым?! Вот, Ондрюха, лупишь дык лупишь! — хвалит, чтоб одобрить мальчика, старик.

— Удрали, черти серы! — обрадовался Андрейка и облегченно вздохнул. — Ну и что было с этим Ерноулем-то? — полюбопытствовал мальчик.

— Хэ! Запали сначала мне трубку-то.

Андрейка, прикуривая, захлебнулся дымом и закашлялся.

— Э-эх, Ондре. Ондре, в твои-то годы я уж давно курил трубку и на брюхо робил у купца Синицына, — старик молча покурил и усмехнулся. — Вот как-то взбрело старому богатею научить меня баить с книгой, дал гумагу, карандаш и наказал своему приказчику Ромке Серому обучить тунгусенка грамоте. Ромка научил меня играть в карты, и мы вместо учебы дулись по целой ночи. А букварь, гумагу и карандаш я отдал купцу.

Ромка похвалил меня: «Правильно, Оська, сделал, грамота тунгусу во вред… Глаза попортишь, ноги заленятся, какой черт охотник из тебя выйдет».

— Ха… грамота тунгусу во вред… Вот какой был дурило! — возмутился Андрейка.

Самагир снова застонал, закашлялся.

— Та ко время было, при чем тут Ромка.

— А что было с Ерноулем?

— Худо было ему, худо было чильчигирам и самагирам.

— А почему?

— Э, паря, как было тогда? Поехал, значит, Ерноуль в гости к брату своему, к Магдаулю, который был вождем у самагиров. И был тот батыр князь Магдауль могуч, хорош собой и сердцем добрый. Во время пира Ерноуль углядел младшую жену Магдауля, красавицу Чолбон, и крепко полюбил ее. Ночью он пробрался в чум Магдауля, зарезал брата и красавицу Чолбон увез в свое стойбище. Дело ясно, самагиры пошли войной на чильчигиров, и на широком лугу Герамдая было большое побоище, где погибли все самагирские и чильчигирские батыры. Издох сам Ерноуль — ушел в Страну Злых Духов. Вот какое было дело в седую старину. — Помолчав, добавил: — На том широком лугу Герамдая теперь люди косят сено и находят кости тех батыров.

— Да-а!.. Какой же плохой человек… этот самый Ерноуль, — в раздумье произнес Андрейка.

— Совсем худой. Своих собак кормил жирным мясом, а пастухов падалью да волкоединой. Это батыр Ленин научил бедный люд одолеть царя Миколку и его шуленгов, это он дал эвенкам свет и радость, а то жили мы в сумерках да потемках…

Где-то за ущельем Семи Волков раздался и сразу же смолк вой.

— Волчица жалобится богине Бугады на Андрюху.

— Ну и пусть плачет. Кто им велел пугать нас.

— Звезды бают, што время к полуночи, — сказал себе старик. — Надо будя придумать, что делать. — Помолчав минуты две, он обратился к другу:

— Ондре, развяжи оборки и намотай на ногу вместо базлуков[4]… Кхы-кхы, сто чертей в глотку, штоб не кашляла… Возьми топор и подруби снег… не будешь скользить…

Когда Андрейка сделал все это, ветер подул еще сильнее и стал назойливо лизать лицо, лезть за шею и за пазуху, затаскивал за собой колючий молодой морозец и студил тело. Мальчик начал брыкаться, как молодой бычок, и морозцу пришлось отойти в сторону. Рядом в обнимку стоят могучий кедр и молоденькая стройная сосенка, кивают на Андрейку и тихо смеются над Андрейкой, но они свои, родные и близкие. Когда нужно — согреют и приютят…

Взглянув на беспомощно лежащего Самагира, Андрейка вздохнул и надел лямку.

— Бабай, двинем?! — как можно бодрее произнес мальчик.

— Подсоби-ка, Ондре, повернуться на бок… може, и подмогу тебе.

Андрейка осторожно повернул старика и изо всех сил натянул лямку. Но как ни старается он, лыжи стоят на месте. Мальчик нагнулся, опустился на четвереньки и напряг все силы.

— Умун, дюр, илан! Умун, дюр, илан![5] — раздается сзади. — Нажмем, Ондрюха!

— На-а-жмем! И-и-их!

Лыжи тронулись.

Андрейка обрадованно спешит, сосредоточил всего себя на одном: только вперед, упасть без дыхания, но не остановиться. Он чувствует, что скоро конец склону горы. Где-то вот рукой подать, совсем рядом, ровное плато с наклоном к Баян-Уле — там спасение. Он напряг все силы. В ушах стоял звон, глаза застилало едким потом, во рту пересохло. «Еще раз!.. Еще два!.. Еще три!..» — подгонял он себя. Вдруг лямки ослабли, и Андрейка больно стукнулся о твердый снег.

— Забрались, паря, одолели шаманью гору, — услышал мальчик голос старика и медленно поднялся на колени.

Внизу, в Баян-Уле, ярко горели огни.

Сквозь боль и страшную усталость у Андрейки пробилась довольная улыбка, он облегченно вздохнул и оглянулся назад.

Восхищенная тайга радостно ревела и аплодировала смелому мальчику.

ГЛАВА 5

Самагир выплыл из густого красноватого тумана. Пошевелился. Заскрипела кровать. Он понял, что выплыл из сна. Сон был тяжелый и сколько продолжался, Оська не помнит. В груди горел медленный огонь. Он обжигал сердце и легкие, затруднял дыхание и причинял боль. Хотелось пить.

Осип начал поворачиваться на бок, кольнуло острым шилом, и он громко застонал.

Рядом шепотом заговорили женщины:

— Кажется, проснулся.

— Тише, возможно, еще спит.

Самагир открыл глаза. Видит синевато-снежный колпак, из-под которого кое-где выглядывают мягкие русые волосы, белый лоб и крутые дуги тонких бровей. «Вот эта бледнолицая женщина вчера наладила руку, — вспомнил он. — Молода, а уже дохтур…»

— Ну, как, дедушка, чувствуете себя?

— Весь грудь огнем горит.

— А рука беспокоит?

— Рука будто нет… совсем чужой.

— Ну, ничего, вылечим! — сказала врач уверенным голосом и ободряюще улыбнулась темно-серыми глазами.

От ласкового взгляда и уверенных слов врача у Самагира потеплело на душе и даже нудная боль на время куда-то исчезла.

Врача позвали по какому-то срочному делу, и она, кивнув Самагиру, легкими неслышными шагами вышла в коридор.

С соседней койки на Самагира смотрели большие глаза, седеющие кудри сползли на брови и закрыли уши.

— А как, батенька мой, дела, очухался? — бойко, с цыганским акцентом спросил сосед.

— Худо, паря… однако, пропаль охотник…

— Э, батенька, не горюй! Сиди на печке, а старуха жратву притащит.

— Не-е, пошто так… Бабе дома сидеть нада… Э-э, там на ферме коров доить, скотишко обихаживать мала-мала…

— А на то, батенька мой, она и баба, чтоб кормила мужика! На ядрену мать держать ее тогды! — цыган весело рассмеялся, цокнул языком и попросил закурить.

— Ук-ты-ы, кака веселый, — подавая кисет, улыбнулся Самагир. — Что болит-то?

— Нога, батенька… нога замучила, гниет, окаянная. Эх-ха, стерва! — глотнув дыму, цыган спрятал самокрутку под одеяло, взял больную ногу и начал раскачивать ее, как ребенка. — Гангрена, чухашь, батенька, чем пахнет дело-то… дохтурша сказала, что оттяпает ее. Отплясал Игнашка Золотарь, и все тут! — Цыган снова затянулся и, взглянув на Самагира погрустневшими глазами, опустил кудрявую голову. — Отплясал, батенька, — чуть слышно прошептал он.

— Где работаль?

— Тружусь, батенька мой… слесарничаю в гараже леспромхоза.

— О-бой, шибко ладный ты мужик. Я думаль, ты ездиль туды-сюды… шаляй-валяй, как медведь-шатун.

— Не-е! Теперь я не кочую, хватит мерить белый свет.

После завтрака Самагир задремал. Кто-то осторожно погладил одеяло. Открыв глаза, Осип увидел Андрейку.

— Ты, Ондре, когда приехал?! — обрадованно спросил старик.

— Сегодня утром… был в школе. Наш класс занимается с обеда.

— Шибко отстал?

— Догоню. — Живые черные глаза тревожно скользят по исхудавшему лицу, по толстой руке в гипсе.

— Скоро, Ондре, снова пойдем в тайгу, — заметив тревогу в глазах мальчика, успокоенно сказал старик.

— Вот и хорошо. Бабай, я еще раз ходил к пещере Покойников.

— Пошто?

— Там я обронил книжку из библиотеки.

— Нашел?

— Нашел.

— Вот и хорошо.

— Бабай… Это Кеха свалил на тебя…

— Чо свалил? Какой Кеха?

— Который у нас жил… Он столкнул на тебя снежную глыбу.

— Ты чо баишь, паря!

— Он… Я снова был на скале, там за дерево привязана веревка… Он за нее держался, а ногой столкнул снег… Следы-то остались на кромке снега, все видать.

— О-бой! Сын барсука и вонькой росомахи! Убил мою Чолбонку и меня хотел отправить в Страну Духов, в Нижнюю землю.

— Бабай, я сразу понял, что Кеха обманул меня.

— Как обманул?

— Он после обвала обежал вокруг пещеры и сказал мне, что человек успел уйти, а когда я искал тебя, то никаких следов не было.

Самагир сурово нахмурил седые брови. Темно-медное лицо стало сердитым и упрямым. Задумался. Зачем-то потер небольшой с горбинкой нос. Черные глаза стали жесткими, заискрились злыми огоньками.

— На-ка, Ондре, трубку, запали-ка ее.

Мальчик быстро раскурил трубку и подал Самагиру… Осип несколько раз затянулся и немного успокоился.

— Ондре, сынок, тебе ведомо, где милиция?

— Знаю, бабай.

— Вот, молодец. Там найдешь моево талу Воронцова. Скажи ему, што Оська Самагир лежит в больнице. Он шибко хочет с тобой баить. Пусть не мешкает, а то у Оськи дело худо. Раскумекал, чо сказать-то?

— Понял. Я, бабай, мигом добегу, — сказал Андрейка, собираясь уходить, потом спохватился, достал из кармана плитку шоколада: — Вот, бабай, с чаем покушаешь.

— О-бой, сынок, ты меня совсем маленьким хубунчиком сделал. Ешь сам… усладись вкусным камнем.

— Шоколад едят только больные. Разве ты, бабай, не слыхал про это? Спроси-ка у врача, — улыбаясь, сказал Андрейка и юркнул в дверь.

Через несколько минут запыхавшийся Андрейка остановился у здания милиции. Навстречу ему с высокого крыльца спускалась ярко разодетая девушка и, улыбаясь, рассматривала новенький паспорт.

На крыльце мальчик чуть задержался и про себя повторил поручение Самагира. Затем, открыв тугую дверь, оказался в небольшой комнате, где за столом сидел знакомый милиционер и разговаривал с мужчиной в нерпичьей шубе. Андрейка облегченно вздохнул. Сержант милиции Разуваев жил рядом со школьным интернатом. Он был очень веселым и общительным человеком, играл с ребятами в лапту, рассказывал смешные анекдоты и устраивал борьбу.

Вдруг распахнулась дверь соседней комнаты и оттуда вышел в сверкающих сапогах красивый лейтенант и позвал мужчину в нерпичьей шубе. «Сапоги-то как блестят!» — подумал Андрейка и вспомнил воспитательницу интерната Марью Алексеевну, которая часто бранила их за грязные ботинки.

— Здорово, сосед! Что случилось в нашем интернате?

— Здрасте, дядька Разуваев!.. Я… мне… меня послал дедушка Самагир… Велел позвать его талу Воронцова.

— Какой Самагир? А почему он сам не пришел сюда?

— Он лежит в больнице. Ему плохо, понял?

— Лейтенант Воронцов занят. Подожди, — сухо, по-военному, ответил Разуваев.

Зазвенел телефон.

— Дежурный по отделению сержант Разуваев. Вам кого нужно?.. А кто говорит?.. Хорошо, доложу… Нет. Он скоро придет.

Положив трубку, сержант потянулся и весело подмигнул. Теперь он походил на игривого соседа, а то был какой-то неузнаваемый, сухой, строгий.

— Ну, што, Андрюха, как дела-то?! — в голубых глазах забегали озорные бесенята. — Это ты с какой девчонкой вчера ходил в кино? А?! Уже одиннадцать, а ты с ней тары-бары у ворот!

— Ха, сказал тоже, вчера!.. Я только сегодня утром из дома.

— Фьюить! Верно, паря, я давно тебя не вижу.

— Болел гриппом.

— У-у, это плохо. Много пропустил?

— Две недели. Но я дома все время занимался, догоню.

Сержант закурил и загадочно улыбнулся.

«Сейчас что-нибудь выкинет! Уж я-то знаю дядьку Разувая!» — весело подумал Андрейка.

Милиционер взял лист бумаги и быстро написал несколько слов.

— Утром, Андрюха, я был на реке. Там обнаружил труп и составил вот этот акт. Прочитай-ка, товарищ, и скажи свои соображения. Проверим твою наблюдательность. — Андрейка взял лист и начал читать.

Акт

20 февраля 195… года.

Мною, сержантом Разуваевым, на берегу реки обнаружен труп. Пол неизвестен. По бороде — семейский[6].

К сему: сержант Разуваев.

— Читать быстро и без промедления обнаружить мою ошибку. Ну!

— Ха! тебя тоже называют семейским, а бороды-то нет.

— Ну, допустим, а еще что?

— Вай-вай! Ха-ха-ха! Пол неизвестен, а по бороде!.. Ха-ха-ха! Раз борода — то, значит, пол мужской! Ха-ха-ха!

Андрейка услышал позади себя шаги.

— О, у вас, товарищ, как на концерте Аркадия Райкина!

Веселое лицо Разуваева сразу стало сухим и строгим.

— К вам, товарищ лейтенант, по срочному делу, — милиционер кивнул на Андрейку.

В доме Буина сегодня большая радость. Буин привез из больницы жену с дочкой. Новорожденную нарекли Чимитой.

Бабка Чимита по-соседски домовничала у Буина и за эти дни вымоталась основательно. И сейчас, освободившись от тяжкого труда домохозяйки двух домов, она блаженно чаевничала.

— Значит, Осип-бабай в другой больнице лежит? — еще раз переспросила старуха.

— В другой, бабка Чимита, — убаюкивая дочку, ответила Ханда.

— Я-то уж разыскал бы его. Тайком бы и бутылку «московской» занес, — добавил Буин.

— Там, поди, Андрейка около бабая вертится… Вот уж дружба-то у них! Бедняжка, намытарился с Осипом, сколь страху принял.

— А виновница-то вот где! Твоя тезка! — приподняв ребенка, счастливо рассмеялась Ханда.

— Верно Ханда говорит. Тогдысь как было?.. Помните?.. Ханда свалилась на кровать и давай реветь, а бабка Чимита с ухватом наскочила на меня: «Пьянчужка, такой-сякой, запрягай скорей свою клячу!» Вот и забыли мы про Осипа с Андрейкой.

Взглянув в окно, бабка Чимита сердито отвернулась.

— Опять леший несет этого дьявола.

— Ты, Буин, не связывайся с ним… не давай ему коня, — робко попросила Ханда мужа.

— Ладно, не ной! — сердито огрызнулся Буин.

Расплывшись в широкой улыбке, ввалился Иннокентий.

— Здрасте, добрые люди. С прибылью вас. Дай бог здоровья Ханде и… как нарекли дочку-то?

— Чимита. Теперь у нас две Чимиты, — с гордостью сказал Буин.

Старуха сердито буркнула что-то, окинула неприязненным взглядом Кеху и пошла к выходу.

— Гони, Буин, этого, — старуха кивнула на Иннокентия, — эту рыжую собаку, душа у него черная, — сурово взглянула на соседа и вышла из дома.

Кеха был слаб в бурятском языке, но понял, что старуха крепко ненавидит его и велит не связываться с ним.

— И пошто она злится на меня? — Кеха состроил жалкую гримасу.

— Она не велит, штоб ты ходил к нам. Шибко ругает меня, — виновато качает Буин головой.

— Махай на этих старух. В девках они ангелы, а под старость чистые ведьмы.

— Не-е, Кеха, ты пошто такое болтаешь? Бабка Чимита у нас самый почетный человек. Она, паря, в молодости такой «ангел» была, охо-хо! В ущелье Семи Волков одна отбилась от белых солдат… Знаешь Чимитину скалу? Вот там она сидела, а тропа — только одному ходить. Один показался — она хлоп, второй вышел — его хлоп… Стрелять близко, ловко, беляки как на ладошке, а она на высокой скале — не достать ни рукой, ни пулей. …Э, паря, орел-девка была! Вот какая наша бабка Чимита, а ты — «ведьма»! — Буин сердито сплюнул.

— Ладно, Буин, не сердись. Была, значит, была, а теперь одна тень от былого.

— Не-е, Кеха, не болтай зря.

Мужики молча закурили. Кеха тихонько толкнул Буина и показал горлышко бутылки. Буин нахмурил брови и замотал головой.

Иннокентий удивленно поднял рыжие брови.

— Да ты што, Буин?! Девку-то надо обмыть… Хошь по старинке, хошь по-новому, все одно без водки не положено в мир вводить… Как-никак радость. У нас теперя на поминках упьются и песни играют, и в пляс пускаются… Там-то все-таки горе. А тут радость!

Буин угрюмо бросил:

— Сами сделаем. Ханда мала-мала поправится, — взглянув на Кеху, улыбнулся и продолжал: — Осипа-бабая из больницы привезем домой. Тогдысь барана резать буду, вина целый ящик куплю… Всех в гости! И ты, Кеха, приходи.

— Хы, паря, тебя не узнать, от бутылки попятился назад.

— Нет, дела много, трезва голова нада.

— Не хошь, как хошь… Буин, дай коня вывезти мясо… Чую, што сусед твой заявит в милицию.

Буин отрицательно трясет косматой головой.

— Сена нету, дров нету… коня самому нада.

— Мне же ненадолго. Вывезу мясо к ущелью Семи Волков и булькну его в Духмяную, пусть ищут… А потом достану и уволоку домой.

— Татэ-э, кака хитра!

— Небось будешь хитрым, когда прижимают тебя, как волка.

— Хэ, паря, дед Самагир-то, когда был молодой, тоже ходил Одиноким Волком, потом понял и сказал себе: «Неладно хожу по тайге». И стал самым честным охотником.

— Ну ево к лешему… со своей честностью — ни на себе, ни перед собой… Я накоплю деньги и куплю «Волгу». Посажу свою Мотю и пропылю по улице, пусть завидуют черти.

— Не-е, Кеха, мой Самбу надежней. Запрягу в сани и — чу, пошел! А твоя «Волга», глёзка, как налим… пока копишь деньгу, можно в тюрьму ходить. Не-е, паря, мой Самбу самый надежный машина, хе-хе!

— Чудак ты, Буин, ни черта не кумекаешь в жизни. Дык дашь конягу-то али нет?

— Нет, сама поеду. Сено нада тащить.

— Э-эх, испортился мужик… Ладно, на себе перетаскаю, — водянистые глаза Кехи загорелись злыми огоньками, стали сухими и даже красивыми.

Кеха завязал в понягу заднее стегно сохатого, огляделся кругом и покачал головой. «За два дня не перетаскать… Ничего, зато загребу кучу денег». При выходе из пещеры он увидел двух милиционеров, побледнел и, заикаясь, опустился на каменный пол.

— При-при-приветик… ка-жись, влопался…

— Нет, не кажется, а точно, — на суровом лице лейтенанта Воронцова появилась презрительная усмешка. — Что, струсил? А ну, веди-ка нас в свою нору.

Трясущимися руками Кеха достал из кармана пачку «Беломора», сунул папироску в рот табачной стороной и стал зажигать мундштук.

— Поверни папироску-то, кажись, очумел, — заметил сержант.

— О-очумеешь с вами, в такой дыре и то нашли.

Качаясь, словно пьяный, Кеха вошел в пещеру.

— Фьюить! — удивленно свистнул сержант Разуваев. — Вот это накромсал мяска, можно зимовать!

— Пра-правильно, мо-можно, — с надеждой в голосе проговорил Иннокентий, — а што если заберете половину мяса себе… Я — ящик водки поставлю, и по-мирному разойдемся. Ведь тайга…

— Ах ты, гад! Ты нас за кого признаешь? — в бешенстве повернулся Воронцов.

— Свои па-парни, а как волки, — простонал Кеха.

— Ты-то вот настоящий волчина, сколько зверей сгубил, подлец! — лейтенант закурил и кивнул Кехе: — Идем наверх, а ты, Коля, хорошенько прошарь все углы.

«Ох, господи, я ж забыл веревку-то снять!» — полоснула Иннокентия страшная мысль.

— Идем! — приказал милиционер.

— А там-то что делать, одни камни.

— Идем, идем!

Когда поднялись на скалу, Кеха заплакал.

— Сгу-сгубить со-собрались… Все ви-вижу…

— Вот что, гражданин Ерошкин, мы все знаем, и вам придется рассказать обо всем, не отпираясь. Сами видите, вы влипли так, что лучше некуда: все вещественные доказательства налицо… Мясо… вот эта веревка, за которую вы держались, чтоб не свалиться вместе со снежной глыбой. Снегопада не было, и ваши следы все тут. А ну, примерим.

Кеха безнадежно махнул рукой и опустил голову.

— Не надо. Все равно тюрьма.

— Да, придется отвечать.

«Кап, кап, кап»… — капают капели.

«Вот уж и марту приходит конец… У нас в Баян-Уле на маряне[7] растаял снег и там пасутся козы и изюбры. Наверно, Чимита уже посматривает в окно. Ондре вчера написал ей письмо, штоб, значит, готовила мясо на позы и пельмени. Сенца-то, наверно, Буин подвез… И зачем только эмчи-бацаган[8] держит меня в больнице. Кто бы знал, до чего надоели Оське эти белые стены, потолки, болезный люд и порченый воздух. На таком воздухе эвенку одна погибель. Нет, надо баить с эмчи-бацаган, не отпустишь, мол, добром, Оська, сбежит. Эвенк врать не будет», — размышляет Самагир.

— Дедушка Самагир, вас приглашает Елена Васильевна.

— Она где?

— У себя в кабинете.

«О-бой! Однако, шибко серчать буду, если не отпустит», — решил старик.

Осип торопливо прошагал по коридору и, не постучавшись, вошел к хирургу.

— Мендэ, эмчи! Чо, однако, звала?

— Здравствуйте, дедушка Самагир! Присаживайтесь, пожалуйста… Как себя чувствуем?

— Пасибо. Совсем здорова.

— Вот и прекрасно. Вы уж давно проситесь домой, — Елена Васильевна добродушно улыбнулась, — покажите-ка руку. Так… так… Ну что ж, придется отпустить вас. Только обязательно приезжайте через две недели, тогда снимем гипс. А сейчас — идите к Варваре Куприяновне и переоденьтесь в свою одежду.

— Пасиба, эмчи, шибко буду помнить тебя, шибко пасиба! — Осип весело заулыбался, засуетился и, поклонившись, вышел в коридор.

Через четверть часа, одетый в свою теплую зимнюю одежду, Самагир предстал перед Еленой Васильевной.

— О-бой, эмчи Лена Васильевна, ты стала — как родня. Будь добра, летом ездить к нам в Баян-Улу, ладна, а?..

— Постараюсь… обязательно приеду! Я люблю тайгу. Ведь мой папа тоже охотник, как и вы.

— Вот-вот! Зови его в Баян-Улу. Вместе ходите.

Прощаясь, Самагир легонько, чтоб не причинить боль, пожал маленькую ручку Елены Васильевны, низко склонил седую голову, болезненно сморщил лицо и виновато проговорил:

— Оська-то… отдуй ево бичом Игнашка Золотарь, хотель сердито баить, если не пустишь в Баян-Улу. Вот ведь какой тунгус!..

Елена Васильевна весело рассмеялась.

Выйдя из больницы, Самагир долго стоял посреди улицы, любовался далекими гольцами и с наслаждением дышал чистым свежим воздухом. «Давно ли я легонько переваливал через эти гольцы, а теперь… Коротка же тропа человека. — Наплыли невеселые мысли: — Э-эх, пошто так рано ушли в Страну предков Антон с Домной… Не успел бы перешагнуть через порог дома, как у Домны зашумел самовар… А Антон бы поставил бутылку!.. Э-эх, почему хорошие люди так по малу живут на этом свете, вроде бы сами спешат скорее уйти на Нижнюю землю… В ихнем доме живут незнакомые люди… Как зайдешь?..»

Горестно махнул рукой, ссутулился и шатко поплелся вдоль улицы в поисках попутной машины.

Повезло старику. Остановился «газик» с будкой. Из кабины высунулась черная кудрявая голова.

— Ты, дед, куда?

— В Баян-Улу нада.

— Садись в будку. Только я заеду в Глушман на лесосеку.

— Ладна.

Лихой шофер попался. Самагир выглянул в окошечко, и ему стало не по себе. Мелькают и кружатся деревья, ветхая будочка трясется, словно в лихорадке. Машина была загружена кормовой солью. «Груз-то дешевенький и такой же попутный старичонка сидит, вот и катит сломя голову, — думает Осип. — Какой уж там оленю, пуле не догнать. Ладно, пусть несется быстрее ветра, скорей довезет. Удалый парень попался, веселый. Скорей увижу свою Чимиту. Хороший чай она сварит, и мы долго будем пить: молча, степенно, не спеша будем пить. Хорошо будет! А потом попрошу ее сготовить позы или пельмени. Позову соседей и угощу «огненной водой»… А как встретит меня Тумурка?.. Будет скакать, лаять на меня. «Где пропадал, старый шатун?» — спросит он. О-бой, хорошо у нас в Баян-Уле!»

Долго трясся Самагир. То ли от качки, то ли от бессонной ночи — он крепко заснул.

Машина резко остановилась. Больно стукнувшись об перекладину, Осип проснулся. В окошечко он разглядел голую гору. «Шофер-то сказал, что заедет в Глушман. А это? Там же почти сплошной кедрач, днем солнца не увидишь», — недоумевал Самагир. Он, кряхтя, спустился на землю и подошел к кабине. Оттуда высунулась кудрявая голова, и на солнце блеснули ровные чистые зубы.

— Ну как, дед, здорово пропылили?

— Кака там пыль, одна соль, — не поняв смысла слов шофера, сердито ответил Осип.

— Ты, дед, покури, а я отвезу эту даму с ребенком в барак и вернусь. Потом сядешь ко мне в кабину, здесь мягко и тепло, как в Крыму.

— Ладна, будем курить.

— Вишь, дорога-то — одни ухабы, затрясет тебя.

— Ладна, ладна… Э, паря, ты баил в Глушман заедем?

— А это што?.. Разве не Глушман? Вот речка Глушман. Вот тайга Глушман.

— Эта… эта Глушман?.. А где тайга-то?.. И речки-то нету.

— А это што?! — шофер показал на голые горы, заваленные сучьями и обломками деревьев, дал газу и понесся куда-то в гору.

— Ты — Глушман? Пошто тебя не узнать? — по стародавней привычке вслух спросил у тайги Самагир.

И так же вслух ответил:

— Это Ерноуль искромсал мой душмяный кедровник!

— Где та говоруха-речка с проворным хариусом?

— Вот я, — чуть слышно прошептал грязный ручеек.

Не веря своим глазам, Самагир топтался на одном месте.

С грохотом подошел лесовоз и остановился у мостика. Из кабины выскочил молодой паренек, деловито осмотрел машину и покачал головой.

— Дотянем, нет? — спросил он у кого-то.

— Дотянем! — ответил сам и весело посмотрел на Самагира.

— Садись, отец, подвезу.

— Пасиба, мне в Баян-Улу нада.

— А-а, значит, не попутчик.

Лесовоз с грохотом умчался вдаль, и Самагир снова остался наедине с тайгой. Его внимание привлекла прилепившаяся к подножию горы белая, как церковь, известняковая скала.

«Лопни мои глаза, если это не та скала!.. Под ней ключик. А рядом стояла юрта Антона». Спотыкаясь о пни и обломки деревьев, старик поспешил к скале.

— Верно, паря, кажись, — прошептал старик.

У скалы стояла полусгнившая юрта.

Тяжело дыша, раскачиваясь, словно пьяный, Осип подошел к развалюхе. Через дыру в крыше заглянул внутрь юрты и на передней стенке разглядел вырезанное ножом клеймо: «А. С».

— Это талы Антона знак. Два дерева по краям, а в середине его имя.

Из далекого прошлого, словно из густых облаков, выплыл образ друга: русые волосы, широкое полнокровное лицо, из-под густых насупленных бровей твердо смотрят смелые глаза.

— Вот, тала, что сотворили с твоим Глушманом, — громко проговорил эвенк. — Мотри-ка, мотри-ка, паря.

Антон укоризненно покачал русой головой и снова исчез в густых облаках, несущихся на юг.

За горой стоял сплошной гул. Там валили лес.

Старик поднялся на бугорок и посмотрел на окрестность.

Искалеченная тайга умоляла Самагира прогнать жестоких лесорубов.

— Глаза мои, закройтесь, чтоб не видеть эту беду! — беззвучно воскликнул эвенк.

По темно-медным морщинистым щекам старика текли слезы.

Крепко спится после дальнего пути.

«Пусть отдыхает. Столько бед свалилось на плечи старика… Но теперь он дома, слава бурхану…» — шепчет Чимита. Осторожно, чтоб не звякнула ручка, старуха взяла подойник и бесшумно вышла на двор.

А Самагир спит себе и видит сон. Сидит он на вершине гольца Двух Близнецов и любуется тайгой.

Лучи сентябрьского солнца мягким теплом окутали таежную землю. Нежно-зеленая, убегая вдаль, она покрылась прозрачной голубизной, а там, далеко-далеко, где едва маячат горы, ее одела сочная синь.

Листья на деревьях походят на драгоценные камни, ласково перешептываясь в любовном трепете, весело сверкают зеленью, золотом и жарким багрянцем.

Под сентябрьским солнцем тайга, разнаряженная драгоценными камнями, радуется счастливому бытию и поет веселые песни.

Обласканная, она блаженно улыбается и снизу доверху наполнена светлой легендой.

Причудливыми изгибами вьется по тайге тропинка. Она начинается далеко за пределами здешнего леса, где горбатые горы своими могучими плечами подпирают небосвод и почти круглый год сверкают снежными шапками. С горы на гору, с холма на холм она торопливо бежит в долину Великих Солонцов — Мигдельгун. Знаменит Мигдельгун. До сорока изюбров приходят сюда на ночь лизать соленую землю.

Тропинка протоптана большими и маленькими копытами зверей, ходивших ею на солонцы с незапамятных времен.

Вон величаво шагает сохатый, а там дальше, грациозно, словно пританцовывая, бежит изюбр, стремительно несется напуганная кем-то коза. А за ними крадучись скользит по тропинке хищная рысь, чуть приотстал неторопливый медведь. Вокруг желтого калтуса воровато трусит волк, а по осиннику бесшумной поступью идет гадкая росомаха.

Но тайга чем-то встревожена. Она с волнением смотрит на юг и юго-запад, где стонет соседний лес, откуда разгоряченный воздух приносит волны едкого дыма. Там человек пускает пожары, там сплошь вырубают леса.

Вдруг появилась черновина, потом вторая, третья… Их так много, что не перечесть: как муравьи, они идут на тайгу. Все ближе, ближе. Да это же тот лесовоз с молодым веселым пареньком, который приглашал Самагира ехать с ним. А позади много-много лесовозов и тракторов.

— Ох, горе мне, горе! — запричитала тайга. Вначале такая празднично-веселая и прекрасная, вдруг она нахмурилась и окуталась свинцовыми тучами, и первые капли дождя рассыпавшимися дробинками ударились по сухим листьям деревьев, зашуршали в хвое. Посыпал мелкий осенний дождь. Тайга стала серой, морщинистой, неуютной. Зашатались, загудели лесные великаны.

Проснулся Самагир с тревогой в сердце и вспомнил, что сталось с Глушманом.

— Пошто рубят без оглядки?.. Брали бы зрелый лес, а молодняку давали бы подрасти: ущерба тогдысь не будет… Эх-ха, худо делают, — вслух ворчит Осип. — Слава богу, што Сватош мою Малютку-Марикан сделал заповедником. Теперь там даже траву не дают топтать, а не только срубить палку. — Заповедник! Добрую штуку выдумали люди.

По темно-медному лицу Осипа расплылась довольная улыбка. Он вспомнил, что батыр Ленин оставил бумагу, на которой своей рукой написал, чтобы люди хранили от разора тайгу и всю живность, чтоб не поганили всякой нечистью реки и озера…

— Не-е, не порубят наш лес! — уверенно сказал он и подошел к окну.

Спотыкаясь о камни, Духмяная стремилась вниз к Байкалу. А за рекой спала крепким сном безмятежной юности его любимая тайга.

Примечания

1

Кедрач-колотовник — молодые плодоносящие кедры.

(обратно)

2

По шаманской вере считалось три земли: верхняя — обитель богов, средняя — колыбель людей, нижняя — обитель мертвых.

(обратно)

3

Бойча — скала.

(обратно)

4

Базлуки — подковки.

(обратно)

5

Умун, дюр, илан — раз, два, три — по-эвенкински.

(обратно)

6

Семейский — старообрядец, раскольник.

(обратно)

7

Марян — поляна на солнечной стороне таежной горы.

(обратно)

8

Эмчи-бацаган — девушка-врач.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg