Геннадий Гусаченко Под крылом Ангела–хранителя Книга третья Покаяние
Исповедь отшельника, плывущего в Никуда
«Под крылом Ангела–хранителя» — остросюжетный роман–откровение о кипучих страстях, невзгодах и лишениях, благополучии и рискованных приключениях. В своём одиночном плавании по «жизни–реке» автор делится воспоминаниями с незримым собеседником, поверяя воображаемому читателю дневника сокровенные тайны души и размышления, порой, сумбурные, но идущие от сердца, о предназначении Человека на Земле, о сущности бытия.
На фоне окружающей автора действительности развиваются события детства, юности, зрелых и преклонных лет. Любовные интриги, захватывающие воображение эпизоды службы на подводной лодке, красочные сцены охоты на китов и диких зверей, яркие картины природы, мастерское описание моря, глубина чувств людских взаимоотношений, проявление стойкости и мужества нашли отражение в этом удивительном, и без сомнения, уникальном произведении. В нём с убедительной непосредственностью прослеживается тернистый путь грешника, с покаянием пришедшего к истинной вере в Бога.
«Под крылом Ангела–хранителя» — философско–приключенческий роман–исповедь отшельника, плывущего по реке–жизни, трилогия книг: «Жизнь — река», «Рыцари морских глубин», «Покаяние». Они бесспорно найдут реального читателя.
Откройте книгу на первой странице и будьте уверены: Вы дочитаете её до конца.
Бердск
2010
Ударил, ударил выстрел меткий, И вспенилась, и вспенилась вода, Недаром, недаром наши предки Открыли, открыли путь сюда. И хоть у нас сноровка, сноровка, сноровка, Но справиться с волной, с волной, с волной В Антарктике не просто, не просто, не просто, С добычей китобой. С добычей, китобой! Далеко от родных берегов В океане скиталец морей. Китобой к испытаньям готов И о Родине помнит своей. (Марш китобоев)Тетрадь пятая. «Alma mater»
«Скрываясь в неведомой дали, мимо проплывали суда…
Я вослед кораблю, что за островом в бухте Акаси предрассветной порой исчезает,
туманом сокрытый, устремляюсь нынче душою…»
(Нидзё, «Непрошенная повесть», Япония, 1408 г.)На «Советском Союзе»
Перед тем, как проснуться, я не ворочался с боку на бок, не крутился, дрыгая замлевшими ногами, — просто открыл глаза и тотчас зажмурился от ударившего в лицо яркого солнечного луча.
В моей походной жизни, близкой к спартанской, в этот утренний час мне не требовалось, подобно большинству людей, проснувшихся в мягких постелях на кроватях, диванах, софах, кушетках, шарить вокруг себя в поисках ночных туфель на пушистом белоснежно–курчавом коврике из меха овцы.
Чтобы ощутить внешний мир, не нужно было прислушиваться к шуму водопроводного крана в ванной и шелестящему свисту смывного бачка в туалете, к шлёпанью тапочек жены и бряканью посуды в кухне.
Я вспомнил, как вчера, в потёмках ночи засунул в планшет исписанную от корки до корки толстую дневниковую тетрадь, уже в полузабытьи выключил фонарик.
И сейчас, проснувшись, сразу ощутил себя во времени и пространстве, готовым продолжать плавание и прерванное сном романтическое повествование о жизни странствующего отшельника, каковым стал после многих лет учения, бесплодных поисков самого себя в круговертях мудрёной, но, если глубже вникнуть, — суетной жизни.
Сегодня 28 июня. Четверг, 45‑й день моего одиночного плавания на плоту–катамаране вниз по Оби. На Крайний Север, в тундровое Заполярье, в снежную Арктику.
В неведомое сказочное Лукоморье бегу я от мирской суеты к белым медведям и птичьим базарам.
Совсем рядом плещется, шумит великая сибирская река.
Рассвет вставал над Обью.
Где–то поблизости жалобно попискивает маленький длинноносик–куличёк. Мохнатый золотисто–чёрный шмель бьётся о стенки палатки. Нудно ноет возле уха комар.
Призывный трубно–звонкий лебединый крик доносится издалека: мой добрый Ангел! Слышу тебя!
Жгучее солнце, просвечивая брезент, подобралось к открытому пологу палатки, заблистало прямо в глаза.
Уклоняясь от ослепительного света, бьющего через открытый полог палатки, я прикрыл глаза, нежась в горячих солнечных лучах, растягивая удовольствие последних минут. Щедроты солнца проливались в душу, наполняя её светлой радостью.
С улыбкой блаженства я чувствовал себя беспечным путешествеником, плывущим на плоту без цели и задач. В Никуда.
Мысленно взирая окружавший меня бескрайний водный простор с высоты пролетевшей надо мной лебединой стаи, я осознавал себя хозяином этого огромного, необозримого взглядом пространства, представлявшего собой во множестве торчащие из воды вершины кустов и деревьев, залитых половодьем, тальниковые островки, плёсы, протоки. В этом затерянном от цивилизации нетронутом мире я — ненормальный чудик и странствующий отшельник–романтик один его властитель и повелитель: долго ещё не сунутся сюда «нормальные». Что им здесь делать? Что они здесь забыли? Где пятизвёздочные отели? Где комфорт и удобства для отдыха? Где рестораны, пляжи, сауны, площадки для гольфа? Ничего нет! А потому и рож самодовольных, наглых, хамоватых, вольяжно–развязных здесь нет.
Господи! Сделай так, чтобы жадные до нефти и газа грабители никогда бы не пришли сюда, не порушили бы этот прекрасный, очаровательный своей дикостью северный край, такой с виду величественный и вечный, но такой ранимый и хрупкий! Господи, отними память у алчных и безжалостных истязателей природы, сохрани то, что осталось на Земле нетронутым загребущей варварской рукой!
«Полной ненавистью ненавижу их; враги они мне». Библия, «Псалтирь», псалом Давида 138, (22).
«Восстань, Господи, во гневе Твоём; подвигнись против неистовства врагов моих, пробудись для меня на суд, который Ты заповедал». Библия, псалом 7, (7).
«Господи! Да не постыжусь, что я к Тебе взываю; нечестивые же да посрамятся, да умолкнут в аде». Библия, «Псалтирь», псалом Давида 30, (18).
Я дотянулся до полога и прикрыл его. Полежу ещё! Скрытый свет, лившийся сквозь стенки и щели палатки, высвечивал глянец планшета, зелёно–синий бок рюкзака и жёлтый корпус радиоприёмника, отражался в никеле фонаря и термоса, дрожал на алюминии котелка, струился на постель.
Хорошо лежать просто так и думать… Совершать экскурс в прошлое…
…Когда торпедный электрик с нашей подводной лодки К-136 Владька Рюмшин, хлюпая расквашенным носом, вернул мне украденную у меня нейлоновую японскую тенниску радужной расцветки, радости моей не было предела. И то правда — очень уж привлекательно я в ней смотрелся.
Конечно, каждый сам себе нравится, особенно, на фотографиях юных лет, но не каждый, словно Нарцисс, любуется своим отражением. То нос картошкой, то губы вареники. Волосёнки жиденькие на голове или уши оттопыренные торчат. Глаза бесцветные под белесыми ресницами смотрят невыразительно. Конопушки, веснушки, родинки — да мало ли других изъянов на лице?!
А я глядел в зеркало вполне довольный собой: не Ален Делон, но паренёк симпатичный, девчонкам нравлюсь, факт. Пора показать себя и на людей посмотреть.
Сбрызнув тенниску «Шипром», я вышел из каюты и поднялся наверх.
Модная тенниска в сочетании с приятной внешностью придавала уверенности прогулкам по просторной палубе «Советского Союза». Но праздное шатание по коридорам лайнера, однообразный свинцово–серый пейзаж Берингова моря скоро наскучили, да и прохладно было на верхней палубе, и я спустился вниз, на «улицу Ленинскую» — так на «Советском Союзе» называли длинный проход между каютами третьего класса.
Напомню, что это бывшее германское пассажирское судно, ранее называлось «Ganza» и досталось нашей стране в качестве трофея. Когда–то здесь прогуливались важные немецкие тузы: фашистские генералы, нацистские вожди. Теперь здесь прохаживались расфуфыренные уборщицы кают — номерные, официантки, работницы камбуза, медики и прочие девицы и молодящиеся дамы из судовой обслуги лайнера. Они надеялись подцепить на ночку–другую красавчика–отпускника. Офицерика, рыбака–промысловика или лётчика с полным карманом денег. А если повезёт, то и выйти замуж. Последнее, впрочем, не входило в планы молодых и резвых морячков, заполонивших судно. Дорвавшиеся до свободы служивые, блистая морской формой, пожирали взглядами выставленный напоказ «товар» на «Ленинской». Выбор большой, но у простого солдата или матроса, уволенного в запас, значительно меньше шансов против сияющих офицеров и моряков комсостава. Однако, будем посмотреть…
Центральный коридор с множеством боковых трапов, украшенных резными перилами, заканчивался входом в кинозал.
От нечего делать я пошёл смотреть фильм. В дверях меня остановила миловидная женщина лет двадцати восьми с короткой стрижкой тёмно–русых волос. Бросив короткий взгляд на мои флотские брюки, она, не приняв во внимание тенниску «на выпуск», безошибочно угадала, кто стоит перед ней.
— Ваш билетик, товарищ матрос?! — обнажая в улыбке золотые коронки зубов, спросила контролёр–билетёр. Улыбаясь сочными, накрашенными перламутровой помадой губами, поигрывая ключиком от каюты, чуть насмешливо спросила она, продолжая разглядывать меня, как смотрят на шаловливого котёнка, прежде чем схватить его.
— А что, разве для военнослужащих вход платный? — «включил я дурака».
— Да уж такого симпатюльку так пропущу, — кокетливо ответила она. — Демобилизованный, что ли?
— Да нет ещё… Еду во Владивосток сдавать экзамены в университет. Поступлю — тогда и службе конец.
— Во Владивосток? — зыркнула на меня зелёными глазами контролёр, отрывая между тем корешки билетов у кинозрителей, спешащих занять укромные места, где можно целоваться в темноте.
— Да, на отделение японского языка, — толкаясь в проходе и мешая входящим, ответил я, поймав себя на мысли, что любуюсь ложбинкой на её слегка декольтированной белой груди.
— Ну, так я пройду? — сделал я робкую попытку протиснуться в зал вслед за плюгавеньким сухопутным лейтенантом, ведомым за руку тучной пассией с «улицы Ленинской».
— А едешь к кому? К папе с мамой? — с загадочной улыбкой придержала меня за подол тенниски хозяйка кинозала.
— Да, нет… Мои родители в Сибири… Так, в квартире камчатской учительницы пока надеюсь перетолкаться…
Её глаза вспыхнули, щёки зарделись. А я не мог оторвать своих глаз от её открытых плеч. Присосаться бы к ним губами, утопить лицо в этой бросающей в жар ложбинке и целовать, целовать…
Она перехватила мой страждущий взгляд, и, видимо, чётко определила ход мыслей матросика, ищущего женской ласки.
Свет в кинозале погас. Влюблённые парочки, пожимая руки и всё другое, склонились для поцелуев.
Билетёрша прикрыла дверь передо мной.
— Фильм старый… «Баллада о солдате»… Не видел, что ли?
— Видел…
— Ну, так давай лучше по «Ленинской» пройдёмся… Меня Валей зовут.
— А я Гена.
— Сладкое имя. Конфетка… Как и ты сам. — Она зажмурилась и часто–часто постучала мелкими ровными зубками:
— Ам–ам… Съем тебя!
Подхватила меня под руку и повела по длинному межкаютному коридору, у стен которого со скучающим видом не солоно хлебавши стояли те, кто ждал царевну-Лебедь или царевича Гвидона. Валя с гордым видом, словно на подиуме, простучала шпильками туфель.
Под молчаливо–завистливые взгляды «ленинцев» миновали мы длинный коридор и поднялись на шлюпочную палубу.
Уже стемнело. В свете топовых огней мы стояли некоторое время, стиснутые обоюдными объятиями, слившись в долгом поцелуе.
— Всё, — сказала она. — Не могу больше…
— Да, — согласился я… — Ветрено… И прохладно…
— Конфетка! Ты, что, не понял? Терпенья нет! Салажо–онок! — залилась она смехом. — Пошли скорее!
Заведуя кинозалом лайнера, ей не составило труда взять у номерной ключ от самой дорогой каюты люкс–класса, в роскошных аппартаментах которой когда–то занимались любовью высокопоставленные особы германского рейха.
С широченной кровати красного дерева, инкрустированной слоновой костью, застеленной шикарными простынями, расшитыми по краям тончайшим инеем кружев, неслышно опустилась на ворсистый ковёр тенниска, шмякнулся вместе со штанами флотский ремень. Туда же полетели туфли на шпильках — «гвоздиках», трикотиновое платье и прочие прибамбасы секс–озабоченной труженицы кинопроката из Дальневосточного морского пароходства.
Сквозь тонкий нежно–розовый нейлон «комбинашки» виднелись очертания нагого тела. Не владея собой, я обхватил его, горячее и податливое, чувствуя, как оно тает в моих объятиях. Прикоснулся губами к её губам, и лёгкая дрожь пробежала по ней. Щёки Валентины порозовели, миловидное лицо с завитками волос у висков запылало, и глаза заблестели от возбуждения. Желание разгоралось в ней диким пламенем. Охваченная не сдерживаемыми эмоциями, разомлевшая, она схватила мою руку и прижала к груди. Ощущая, как и сам наливаюсь теплом, исходящим от упругой выпуклости, я подумал, что никогда прежде не испытывал чего–либо настолько приятного и совершенного. Потерявшись в мире пьянящих ощущений, трепетал от прикосновений и поцелуев, от рвущихся из неё стонов страсти. Отдавшись на волю чувств, она отзывалась на каждое моё движение бурными ласками.
Прохладный ветерок колыхал шторку над открытым иллюминатором, приняв нас в свои объятья, успокаивал разгорячённые тела.
— Тебе приятно, мой мальчик? — приподнявшись надо мной, спросила она и щёлкнула кнопкой ночника. В рассеянно–розовом свете лампы, вспыхнувшей в большой раковине, моему затуманенному взору предстало обнажённое красивое тело, очерченное безупречно правильными линиями. Скомканные простыни, разбросанная одежда. Цветастое покрывало из китайского натурального шёлка, столкнутое на пол, поблескивало золотистыми искорками. На бархатных оранжевых занавесях ширмы распустили хвосты парчовые павлины. Подушки, набитые лебяжьим пухом!
И рядом с тобой горячая, осыпающая тебя поцелуями женщина, ничего не требующая взамен.
Незатухающий огонь угадывался в глубине её взгляда.
— Чего молчишь? Тебе хорошо со мной? — поглаживая меня, допытывалась она.
В ответ я выключил светильник, погружаясь в тёплые волны страсти с этой красивой, нежной и ласковой женщиной.
— А-ах, — в изнеможении простонала Валя. — А ты молодец! Опытный мужчина!
— Да ну-у… Какой там у меня опыт? А вот ты — да! Красавица! Знаешь ты кого мне напоминаешь?
— Кого–нибудь из твоих подружек? Да? А говоришь — неопытный.
— Спящую Данаю с картины художника Рембранта, вот кого!
— Вот как! Ну тогда ты…
— Аполлон Бельведерский?!
— Нет! Просто сладкая конфетка! Будешь моим любовником на время всей твоей учёбы, а я буду тебе помогать учиться: красиво одевать тебя, обувать…
— А твой муж?
— Он китобой. Каждый год уходит в море на десять месяцев. А я без мужчины никак не могу. С ума схожу. Но теперь у меня есть ты. Алик, муж мой, на китобойной флотилии «Слава» в путину ушёл, не скоро возвратится. Мой семилетний сынишка на Седанке у мамы. Вдвоём с тобой будем пить сладчайший напиток любви.
— А как же твой кинозал?
— Да я всего на один рейс и пошла…Чтобы тебя найти! Пошли в душ!
Мы покувыркались в огромной ванне в шапках мыльной пены, освежились под прохладными струями душа. Обмотавшись махровыми фирменными полотенцами, упали в кожаное кресло, покрытое чехлом из белого шёлка, и пили из хрустальных бокалов болгарское вино «Бисер». Валя сидела у меня на коленях, её обнажённая грудь касалась моего лица. Ухватив меня за шею, увлекла за собой на ковёр, по которому в разные времена толклись босыми ногами важные пассажиры «Ганзы» — «Советского Союза». Наконец, утомлённые приятной усталостью, повалились в кровать, и забросив ноги друг на друга, заснули крепчайшим сном.
Когда мы проснулись, на палубе слышались крики, топот, грохот якорных цепей и брашпилей, завыванье сирен буксиров.
Океанский лайнер «Советский Союз», благополучно совершив рейс из Петропавловска — Камчатского, швартовался к морскому вокзалу Владивостока.
Восток — дело тонкое
Остров Назинский… Я не намеревался приставать к нему. Тем более, ночевать на чвакающем под ногами берегу. Если бы не маленький бурый комочек, бултыхающийся на сучковатом бревне посреди реки. Я не сразу понял, что это зайчонок. Малыш, обречённый на гибель, прижав уши, проплывал мимо. У меня сжалось сердце при виде удручающего положения, в котором оказалось несчастное животное. Выручить его из беды было моей первой мыслью, но как? Ствол дерева белел ободранными острыми сучьями, и приближаться к нему, раскачиваясь на волнах, было крайне опасно.
Рискуя пропороть борта лодок, я сделал несколько безуспешных попыток схватить зайчонка за уши. Всякий раз, как мне удавалось подплыть ближе, глупыш испуганно перескакивал вперёд или назад.
Я уже хотел оставить бесплодную затею по спасению ушастого пленника наводнения, но заметил, что река поворачивает влево, и течение тащит нас к острову.
Неожиданно оказавшись в роли деда Мазая, я подналёг на вёсла, чтобы обогнать заячий ковчег и выбраться на мелководье раньше, чем рядом проплывёт берёзовая коряжина. Едва успел завести плот на травянистую отмель, как плавунья с шумным плеском проелозила по кромке берега, подминая ветвями и корнями осоковые кочки. Стремнина уже разворачивала её, направляя по течению. Не мешкая ни секунды, шлёпая в ботинках по колена в воде, я подскочил к ней, схватил за уши мокрого, дрыгавшего лапами зайчонка и вернулся к плоту. И вовремя. «Дика» на метр–другой уже оттащило назад, и не подбеги я к нему, всё могло окончиться плачевно: в реку не бросишься в одежде, не догонишь на глазах уплывающий плот. С радостью я вскочил на него, засунул испуганного зайчишку–плутишку в рюкзак и взялся за вёсла. Однако, течение в этом месте настолько сильно, что я никак не мог отгрести от прибрежных кустов, обрушившихся в воду деревьев, и ещё целый час огибал остров, подбирая подходящее место для высадки.
К вечеру я присмотрел взгорок, и не раздумывая, направил плот к нему. Здесь я выпустил из рюкзака длинноухого «мореплавателя», тотчас ускакавшего в тальниковые заросли. Поставил палатку, приготовил дрова для костра, переоделся в сухую одежду, переобулся в «болотники» и отправился на прогулку по острову Назинскому неспеша размять ноги, подышать чистейшим воздухом томского севера, приправленного луговым ароматом.
Зелёный цветистый луг на поверку оказался мокрой почвой, из которой под ногами выдавливалась вода. Здесь было полно утиных гнёзд. Первые ранние кладки яиц затопила разлившаяся на сотни километров река. Утки устроили на острове новые кладки яиц и теперь в безопасности высиживали их. Изредка они взлетали из–под ног с недовольным кряканьем, но, сделав круг, скоро возвращались на гнезда.
Я брёл по острову, где оказался случайно в силу вышеназванных обстоятельств, и непонятная тревога давлела на меня.
Что это? Повсюду повалившиеся столбы с колючей проволокой, какие–то вросшие в землю бараки, сквозь прогнившие крыши проросли кусты калины, черёмухи и тальника. Почерневшие, трухлявые доски не то помоста с будкой, не то сторожевой вышки. Из зарослей шиповника торчит ржавый турник. Заросшая высоким дудником груда сложенных в штабель узких солдатских коек. Никель на их спинках облез, металлические рамы покрылись мхом. Мёртвое запустение во дворе заброшенных строений, сооружённых здесь, судя по всему, очень давно. Непонятно только: для чего и от кого они обносились колючей проволокой в этом совершенно безлюдном месте? Непохоже, чтобы это была ферма или загон для скота. Или охотбаза. Мрачные оконные проёмы с давно выпавшими из них сгнившими рамами с трудом угадывались через чащу ветвей, выглядывавших изнутри. У входов в эти не то сараи, не то жилища вместо дверей теперь высились толстые вязы.
— Сколько же лет прошло, прежде чем на этом бугорке, некогда бывшим крыльцом, выросли деревья? — вслух размышлял я, с трудом раздвигая ветви природных часовых, заслонившие вход в барак с развалинами кирпичных печей. Оловянные, алюминиевые чашки, подёрнутые мхом, плоские тарелки, горками составленные под стеной, выглядывали из зарослей крапивы. Очевидно, здесь была столовая. Я освободил от мха одну из них, протёр пучком травы. На донышке отчётливо проступила надпись: «З-д Металлист 1935».
С опаской поглядывая на прогнувшийся потолок, сохранивший кое–где пятна известковой побелки, я выбрался наружу с обыкновенной алюминиевой миской, за временем лет ставшей раритетом. Только зачем она мне? Походной посуды мне и своей достаточно. Поразмыслив, я зашвырнул миску, направляясь к другому бараку. Страсть археолога проснулась во мне. Или простое любопытство, сопряжённое с волнением и боязнью, подвигало меня проникнуть в тайну этого странного объекта.
В следующем бараке, низком и длинном, с прогнившим полом, с двумя грубо отёсанными брёвнами, служившими, видимо, парадными колоннами, готовыми уже вот–вот рухнуть, под слоем мшистых досок и обвалившейся штукатурки я обнаружил сопревшую, слежавшуюся в плотные комки бумагу. Бесформенная масса трухи, некогда бывшей книгами. А вот и остатки стеллажей — ржавые каркасы, покрытые рыжеватым мелким мхом. Что здесь было? Библиотека? Изба–читальня?
Роясь в куче неразделяемых рыхло–прелых листов, я не терял надежду отыскать в ней что–нибудь более–менее сохранившееся. И старания мои были вознаграждены «Мёртвыми душами» Н. В. Гоголя, «Обломовым» И. А. Гончарова и «Евгением Онегиным» А. С. Пушкина. Без обложек, источенные мышами по краям страниц, под листом оцинкованной жести эти ветхие книги преданно берегли в печатных словах мысли великих классиков русской литературы. На их титульных листах значился 1938‑й год.
Чьи руки прикасались к этим скромно изданным книгам? Кто вчитывался в эти полинялые строки? Кто пробегал глазами по их корешкам, блестевшим бронзой названий? Кто коротал с ними непроглядную вьюжную ночь при свете коптилки у горячей печурки?
Может быть, этот «кто–то» нашёл последний приют на гнетущем душу острове под одним из бугорков, что попадались мне на пути к баракам?
Я снял с себя камуфляжную куртку, бережно завернул в неё свои находки и вернулся к плоту.
Тихий тёплый вечер обещал ночь без дождя.
Быстро темнело. Пламя костра, возле которого я устроился на перевёрнутом вверх дном ведре с картой на коленях, высвечивало плот–катамаран, палатку, блики его отражались в реке.
Я развернул карту, надел очки и вгляделся в её замысловатые узоры, прикинул циркулем пройденное расстояние, ножка которого остановилась на крохотном зелёном пятачке. «о. Назинский», — прочитал я и невольно втянул голову в плечи: так вот куда занесла меня нелёгкая! Остров Смерти, как называют его аборигены этих мест! О том, что на острове Назинском располагался в годы сталинских репрессий лагерь политзаключённых, я слышал давно. Но вот воочию увидел его, представил лай сторожевых собак, окрики конвоиров, согбенные спины худых, понуро бредущих людей, морозную звёздную ночь, вышки с часовыми в окружении заснеженных болот, и жуткая оторопь мурашками пробежала по телу.
Мне расхотелось сидеть у костра. Я подбросил в него мокрого плавника, чтобы дым отгонял комаров, нырнул в палатку и скоро заснул…
…Забрезжил рассвет. И вот новый день и новая пища — на сей раз — для размышлений, поскольку основная еда у меня по–прежнему лапша «Роллтон». И первая запись в дневнике:
«29‑е июня, пятница, 11.00. Описывать, не мудрствуя лукаво то, чему был свидетелем». Кажется, я уже когда–то слышал эти слова. А может, они мои собственные? Но прежде, чем обратиться к далёким событиям столь же далёкой моей молодости, свидетелем которых был, вернусь в день сегодняшний, который не радует погодой. Вчерашний тихий и тёплый вечер, не предвещавший ненастья, оказался обманчив. Всю ночь косые струи моросящего дождя шуршали по целлофану, накинутому на палатку. Льёт дождь и сейчас.
12.30. Прогудел моторами «Метеор‑182», из Александровского на Каргасок пошёл. В салоне теплохода дремлют пассажиры. Нет им дела до седобородого старикашки–романтика, потерявшего страх, чтобы отчаяться на одиночное плавание на плоту из двух резиновых лодок. И уж подавно глубоко начхать им на исповедь странствующего отшельника, на его последнюю попытку рассказать мнимому читателю о плавании по реке–жизни.
15.10. Подшил пуговицы, заштопал носки. Решил пообедать остатками вчерашнего ужина, но каша испортилась, выбросил. Допил кисель, с тем и пойду дальше, потому что сидеть в палатке в ожидании погоды уже надоело. Донимают комары. Надел прорезиненный костюм, сапоги. Собираю и складываю на катамаран вещи.
Небо в грязных тёмно–серых облаках. Река пенится волнами, свежий ветер срывает верхушки с их гребней. Ворона нескладно машет крыльями, словно и не летит вовсе, а неуёмный ветер швыряет её и тряпкой несёт над сырым лесом. Сильный ветер — предвестник солнца, голубого неба и зноя. Он разгонит тучи.
15.30. При ужасном волнении на реке покидаю травянистый берег печального острова Назинский — острова страданий безвестных узников. Виновных или безвинных, поди теперь разбери?!
Вспомнилось капустное поле совхоза «Женьшень» в Анучинском районе Приморского края и его главный агроном — высокий, худой, немногословный мужчина с белой как у луня головой.
Отряжённый редактором газеты «Восход» Волосастовым Виктором Сергеевичем в качестве корреспондента сельхозотдела, я приехал в «Женьшень» взять интервью у этого знатного полевода, вырастившего большой урожай капусты. Невиданной величины тугие кочаны красовались в кузовах автомобилей, увозящих капусту с поля.
— Как вам удалось получить такую крупную капусту? — спрашиваю.
— Эка невидаль! — отвечает агроном. — В «Гулаге», бывало, и получше выращивал. В Томской области «двадцатку» отбыл…
И он поведал мне ужасную историю своей безрадостной жизни, в которой вместо счастливого смеха было много слёз.
— Весной тридцать седьмого… В конце апреля… Ещё кое–где снег лежал на полях, — спокойно начал свой рассказ агроном. — Сосед вечерком пришёл ко мне. Сидим, пьём самогонку. Ну, я возьми и скажи: «Райком сеять заставляет, а земля не отошла от зимы, не прогрелась. Нельзя в такую холодную пашню семена бросать, замрут и не взойдут. Да разве в райкоме понимают? Им отчитаться перед обкомом надо». А сосед и говорит мне: «А что они там в обкоме понимают? Им бы Сталину поскорее доложить!». Ну, я возьми и скажи: «А Сталин знает когда сеять? Сидя в Кремле, он, что, разбирается в агрономических сроках нашего района?!». Тут сосед и отвечает мне: «Верно, Степан Иваныч, какого хрена Сталин понимает в весеннем севе? А райкомовские да обкомовские подумали бы своими глупыми башками, что сейчас зерно в землю бросать — только губить!». Сказал так и домой засобирался. Проводил я его и думаю: «Надо бы пойти в район, заявить на соседа в ГПУ. Не то он на меня вперёд заявит. Больно много языками натрепали». Выглянул я на улицу: ночь беспросветная, грязь, распутица, мокрый снег валит. А до района двадцать километров чапать… Уехать не на чем… Не пойдёт сосед в такую погоду стучать на меня… И лёг я спать. А под утро гэпэушники нагрянули. «Собирайся!» — приказали мне. Я только и успел сказать жене: «Не жди, выходи замуж». Она глаза вытаращила, ничего не понимает. Забрали меня. Десять лет без права переписки всучили. Не поленился сосед в ту ночь… А я за свою лень почти двадцать лет отсидел. В пятьдесят шестом году реабилитировали. После хрущёвского выступления на двадцатом партсъезде о культе личности Сталина освободили меня.
— Что ж потом? — спросил я, поражённый услышанным, а главное, спокойствием, с которым человек рассказывал о своей несчастной судьбе.
— А что потом? Приехал домой… В Колывань. У жены новый муж, взрослые дети. Я им — никто. Посидели втроём обнявшись, поплакали. И всё… Уехал я из Сибири на Дальний Восток…
— Вы обещали про капусту рассказать, — напомнил я бывшему политзэку.
— Да то в зоне… Как узнали там, что я агроном, велели овощами заниматься. Выращивал свеклу, морковь, картофель, капусту, помидоры, горох, лук… Во время войны в том лагере очень голодно было. Зэки как мухи дохли… А я на поле украдкой овощами питался. Так и выжил…
— Ну, а сосед?! Встречали его?
— Убила его жена в пьяном скандале, утюгом навернула по лбу…
…Эх–ма! Тру–ля–ля! У одних — судьбы, у других — судьбишки. Кто — люди, а кто — людишки. Кому дела вершить, а кому делишки творить… И гласит заповедь Божия: «Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна». Исход, гл.20, Второзаконие, гл 5.
16.45. Не волны, а огромные валы поднимают и швыряют вниз катамаран. Скрипят скобы. Ветер с дождём треплет флажок на мачте, готовый разорвать его в клочья, швыряет в лицо брызги белой пены, терзает брезент на лодках и упрямо теснит меня к тальникам правого берега.
Попадаю в какую–то узкую протоку, защищённую с обоих стороной плотными тальниковыми стенами. Здесь полное безветрие. Моросит дождь. Гладкая река течёт тихо и спокойно.
Устало бросаю вёсла. Закрываю глаза. Благодать!
Ещё несколько минут назад меня швыряло на волнах, ветер выл, и что–то жутковато–гаденькое заползало в душу, оторопь сжимала сердце, мокрым становилось тело, дыхание прерывистым, и только руки, словно чужие, сами по себе без остановки мотали вёслами. И то был страх. Безотчётный, подсознательный, подленький.
Блаженство скоро кончилось. Вышел снова на Обь. Ветер понемногу стихает.
17.50. Прошёл речной знак «1805‑й км.».
Иду вблизи обрывистого правого берега с нависшими над водой деревьями, подмытыми течением и готовыми рухнуть.
!8.00. Пристаю под глинистым обрывом у лесосклада. Беспорядочное нагромождение старых бревён и досок. Хватит дров для костра!.
Поднимаюсь на обрыв и ноги тотчас утопают по колена в мягком пушистом мху, покрытом неизвестными мне белыми цветочками, пахнущими хвоей.
На ровной местности редкие худосочные ёлки с подгоревшими снизу сухими стволами. И как изваяние, чёткий профиль грациозного лося, застывшее на малиновом фоне заката в сотне шагов от меня. Я крикнул, помахал шляпой. Лось двинулся в бескрайнюю ширь простиравшегося впереди болота, легко, будто по твёрдому месту, побежал и скоро исчез в дальнем ельнике.
Вот оно, очарование Севера!
Неподалеку от меня высокий, красный, четырёхугольный знак, установленный для капитанов–речников.
Дождь перестал. Облачно. Всё в белесой дымке. Воздух сырой. Костёр развожу с трудом. Мокрая береста долго не загоралась даже от спецназовских спичек. Ставлю палатку, готовлю ужин: суп из пакета «Рисовый, с курицей», кисель «Клубничный», лапша «Роллтон».
Пасмурный и скушный выдался денёк.
Болят натруженные плечи, ноют суставы в локтях. Одно утешение: на сухом месте, на мягком мху, напоминающем перину, под песни «Радио России» отдыхаю я в тепле и сытости. Посвечивая фонариком, делаю пометки в записной книжке о пройденном пути, сверяюсь с картой.
Сине–фиолетовая ночь нависла над глухоманью тундры. Ещё один день плавания позади. Ещё на десяток–другой километров стала короче река–жизнь.
Однако, пора «включать машину времени». Закрываю глаза и мысленно нажимаю на пульте кнопку с надписью «Июль, 1965».
И… поехали!
У входа в здание Дальневосточного государственного университета, в фойе, в длинных коридорах его, устланных паркетными полами, толпятся озабоченного вида юноши и девушки с «дипломатами», сумками, портфелями, с тетрадками, книжками, блокнотами. Осаждают двери приёмной комиссии. Списывают с доски объявлений расписания консультаций и экзаменов. Суетятся, торопятся, спешат.
Абитуриенты…
Многие не поступят, но живут надеждой на золотые медали и хорошие знания. На удачные билеты и шпаргалки. На знакомства пап, мам и протеже влиятельных родственников. На взятки и дорогие подарки.
Толкутся простаки из деревенских школ в серых пиджаках и клетчатых рубахах, в скромных самошитых юбках и дешёвых кофтах — будущие педагоги: географы, литераторы, историки, биологи.
Бухают по коридорам кованые кирзовые сапоги солдат–дембелей, пожелавших стать физиками, математиками, океанологами.
Мягко ступают в лакированных кожаных туфлях франтовато одетые сынки высокопоставленных чинуш и парсоветских бонз, подавших заявления на юридический факультет, на отделения журналистики и востоковедения. Держатся высомерно и обособленно: сказывается барское воспитание, уверены, что займут прокурорские и судейские кресла, кабинеты редакторов и послов.
Цокают шпильками городские модницы — вчерашние десятиклассницы. Этим хоть куда — лишь бы студентками стать, а там… выйти удачно замуж, забросить диплом на пыльную полку.
А пока бойкие, пробивные мамаши, более уверенные в себе, чем ненаглядные чада, в чём–то убеждают их, утешают, нервно теребят платочки, заглядывают в двери приёмной комнаты, сверлят глазами проходящих преподавателей, доцентов, профессоров.
ДВГУ — «Alma mater» Владивостока, основан в 1920 году. Среди студентов Приморья известен под именем «Дуга». Поскольку женский пол заметно преобладает в стенах этого престижного учебного заведения, моряки, военные и горожане прозвали его «ЦПХ» — «Центральное п… хранилище».
Из этого неисчерпаемого кладезя образованных жён бравые женихи в погонах черпают невест и увозят туда, «где Макар телят не пас». Полярные снега Чукотки, сопки Камчатки и Курил для юных мечтательниц ещё впереди, и одна мысль гложет их: «Сдам или нет?»
Вот куда на неравную схватку интеллектуалов и профанов, эрудитов и тупарей, блатных и никому не известных простофиль направил я свои стопы прямо с морвокзала.
Во флотской форме и с коричневым дермантиновым чемоданом, преисполненный радостью долгожданной встречи с храмом наук, ввалился в кабинет секретаря приёмной комиссии, где, как скоро понял, меня не ждали. Сдерживаемая весёлость потухла во мне, лишь я переступил порог кабинета.
Тучная, необъёмная дама, холодная как глыба айсберга, встретила вынужденно–любезно со стандартной улыбкой на ледяном лице. Ответственное положение обязывало её держать на расстоянии штурмующих кабинет многочисленных просителей, намекавших на готовность предложить различные услуги в обмен на помощь при сдаче экзаменов.
— Молодой человек! Здесь не багажная кладовая! — охладила она мой пыл. Равнодушным тоном спросив фамилию, порылась в папках, нашла экзаменационный лист, не слишком почтительно подала мне. Да это и понятно: таких как я — в очереди не счесть, и все рвутся к ней со страстью голодающего получить хлебную карточку.
— Ну-с, молодой человек, желаю успешной сдачи экзаменов, — с холодной учтивостью проговорила она. — И впредь заходите без чемодана. — Ну-с, что ещё?
Я, не слишком полагаясь на свои знания, тяжело топтался на месте.
— Скажите, пожалуйста… Много желающих поступать на отделение японского языка? — неуверенно, извиняющимся тоном спросил я.
Громоздкий стул, принявший несоизмеримый с ним груз тела, резко скрипнул. На бесстрастном, ничего не выражающем лице дамы мучительно разошлись подведённые чёрным карандашом брови. В чертах его, в сжатых губах выразилось глубокое удивление наивностью сумасбродной идеи морячка подать заявление на самое престижное отделение. Блаженное неведение скромного абитуриента умилило её. Морщинки в тесной выемке между приподнятых грудей разошлись и подобрели. Тёмная синева пытливых глаз посветлела лазурью.
Наивность не порок, а свойство души, и потому неприступная наружность дамы сменилась выражением доброжелательности и снисходительности.
— Набираем группу из десяти студентов–японистов, — последовал ответ. — Подано четыреста с лишним заявлений. Конкурс более сорока человек на место.
— Так много? — совершенно растерялся я.
— Что делать? — развела руками секретарь приёмной комиссии. — Восток — дело тонкое. Все хотят стать дипломатами, военными атташе, консулами, послами.
За распахнутым настежь окном шелестели листья дуба. Лёгкий ветерок играл каштановой прядью увядающей женщины, упрямо не признающей приближение неизбежной старости. Открытое спереди васильковое платье с короткими рукавами обнажало припудренные пухлые руки и шею с явной целью немного щегольнуть их воображаемой свежестью.
— Может быть, пока не поздно, перебросить документы на другой факультет? На юрфак, к примеру, или на истфак?
Я нерешительно переминался с ноги на ногу, колеблясь в выборе жизненного пути. Одолевали сомнения: правильно ли сделал, сунувшись на японский? Откуда было знать, что сюда ломится такая прорва умников?
— Доводите до конца ваш авантюрный замысел, — ответила она, кончиком носового платка подправляя помаду на губах и посматривая в маленькое зеркальце. Подняла на меня тщательно ухоженное лицо:
— Но помните: все четыре экзамена надо сдать только на пятёрки. И ни на один балл меньше! Иначе — никаких шансов. А не пройдёте по конкурсу на японский — по итогам экзаменов поступите на другой факультет.
Её синие глаза, с которыми хорошо гармонировали васильки на платье, смотрели на меня со скрытой усмешкой. Казалось, в них можно было прочесть: «И куда тебя несёт, недотёпу? С избранными не от мира сего решил потягаться?». Вслух же она посоветовала:
— Верьте в свои собственные силы, кто бы что ни говорил вам.
Я поверил. Я сдал. Английский язык, сочинение, русский язык и литературу, историю — все на пять. Двадцать баллов из двадцати возможных. Меня зачислили.
1 сентября 1965 года я стал студентом–первокурсником отделения японского языка Дальневосточного государственного университета.
В аудитории я присмотрелся к тем, кто в беспощадной схватке наделённых властью людей с толстыми портфелями и кошельками пробил своему отпрыску место на студенческой скамье рядом со мной.
Счастливчиками оказались Пётр Григоренко, Юрий Кужель, Владимир Павлятенко, Константин Скакун, Владимир Кучук, Виктор Совастеев, Борис Шенвальд, Владимир Глущенко, Алексей Клименко и ещё две девушки, фамилии которых, к сожалению, не припомню. Одна из них невзрачная и бледная как моль. Другая — яркая, броская красавица–блондинка, стройная и неприступная как статуя.
Из них только один Совастеев, простой парнишка из Уссурийска — золотой медалист поступил ценой десятилетней школьной зубрёжки. Остальные — все без исключения — протеже. Например, отец Алика Клименко в то время был начальником Приморского управления КГБ. Павлятенко оказался сынком сахалинского туза из облисполкома. У Кучука папа был крупным военачальником в Дальневосточном военном округе. Красавица–блондинка — дочь одного из бывших партийных вождей Приморского крайкома КПСС. Мать Владимира Глущенко работала зубным врачом в штабе ВВС Тихоокеанского флота, лечила там генералов–авиаторов, заодно нашёптывала на ушко одному–другому похлопотать за сына. «Лохматые руки» нашлись у Григоренко, Кужеля, Шенвальда, Скакуна и неприметной девчонки.
Большинство из них сторонились студентов–выходцев из простых семей, избегали общения с ними. Напыщенные прыщи–очкарики расхаживали в дорогих японских костюмах фирмы «Канэбо», размахивали супер–элитными «дипломатами» и «кейсами», как называли обтянутые замшей чемоданчики с шифрами–замочками. Сверкали бисерными галстуками, небрежно повязанными на белоснежных нейлоновых сорочках, блистали лакированными югославскими туфлями.
От этих пижонистых выбражуль я держался подальше. Ещё во время вступительных экзаменов подружился с Вовкой Глущенко. Высокий, интеллигентный, красивый парень нравился сдержанностью, серьёзностью, рассудительностью, надёжностью. Он уже успел немного поучиться в Московском военном институте иностранных языков, где изучал индонезийский. Что–то у него там не пошло, Вовку выперли, о чём он нисколько не сожалел. Мы подолгу гуляли по вечернему Владивостоку, строили планы, рассуждали, находя между собой много общего. Особенно, наши интересы совпадали во взглядах на хорошеньких женщин. Неторопливые беседы о любви, браке, семейных отношениях и значении секса в этих насущных вопросах часто заканчивались практическим завершением теории знакомств. Глущенко, как истый джентльмен, подражая литературным героям вестернов, приподнимал край шляпы, представлялся симпатичным незнакомкам:
— Фрэнк… А это мой друг Хуго.
Откуда, из какого романа Глущеко вычитал эти имена, не знаю. Какая мне разница? Хуго так Хуго… Я кланялся кивком головы. Далее следовало несколько фраз на раскатисто–звучном индонезийском. Такое галантное поведение производило впечатление на неискушённых молоденьких продавщиц, официанток кафе «Пингвин» и даже более опытных дам городского телеграфа, не избалованных правилами хорошего тона.
Девицы неподдельно смеялись, и тут жестом фокусника Вовка запускал пальцы в нагрудный карман жилета и вынимал билеты в кино.
— Я не спрашиваю, дамы, что вы делаете сегодня вечером, потому что знаю: мы идём с вами в «Голубой зал» кинотеатра «Комсомолец».
«Дамы» с напускной скромностью смущённо краснели и… соглашались. После фильма свидания продолжались в квартирах подружек. Глущенко притаскивал громоздкий катушечный магнитофон «Айдас», что в значительной мере повышало наш общий имидж в глазах очаровательных простушек. Записи у моего приятеля тоже были модерновые. Не «Калинка–малинка». Песни Адриано Челентано, Мирей Матье, Джона Леннона и Пола Маккартни из рок–группы «Битлз», Ирвицы Шерфези, Шарля Азнавуи, Джо Дассена и других звёзд зарубежной эстрады. Плёнки часто рвались. Мы склеивали их уксусом, что не мешало сближению в медленном танго под негромкое звучание волнующей музыки и мигающий разноцветный свет.
«Айдас», модные шляпы, жилеты и красотки, которым нравятся прилично одетые молодые люди, появятся у нас позже. Пока же мы шлындали в выходные дни в поисках случайного заработка. До первой стипендии было далеко, и мы были рады устроиться посудомойщиками, грузчиками, дворниками, чтобы иметь в кармане хоть копейку денег. Приближалась зима, следовало подумать об одежде и обуви, и если Вовка Глущенко мог рассчитывать на помощь матери, то мне приходилось надеяться только на самого себя.
В этот трудный месяц студенческого становления я получил неожиданный денежный перевод на пятьдесят рублей от земляка–новосибирца Игоря Ставицкого. По его инициативе экипаж К-136 собрал небольшую сумму и прислал мне, чем помог моему существованию на первых порах. Никогда не забыть мне той бескорыстной помощи боевых товарищей–подводников.
Стоял сентябрь.
Владивосток нежился в тепле золотой приморской осени. На трамвайной остановке мы читали объявление, сорванное Вовкой с забора. Оно гласило: «Требуются маляры для покраски склада на 36‑м причале».
— Слушай, Хуго, сдаётся мне, это то, что нам нужно, — выразив на лице мыслящую физиономию, заключил Вовка.
— Да, Фрэнк, — тем же тоном подтвердил я. — Кажется, на этом складе проблемы, где найти подходящих парней, умеющих держать в руке кисть.
— В таком случае, Хуго, двинем стопы на 36‑й причал.
Подковки курсантских сапог несостоявшегося военного атташе в Индонезии Вовки Глущенко высекали искры из асфальта тротуара. Застиранные бриджи, полинялая гимнастёрка с зелёными следами погон, пилотка, засунутая под ремень, придавали ему вид бравого солдата Васи Тёркина, демобилизованного из армии.
Я выглядел не менее экстравагантно: флотские чёрные суконные брюки, ботинки с крючками и уже известная полосатая тенниска навыпуск с выглядывавшими из–за отворотов полосками тельника. Если к нашим нарядам прибавить гордость студентов–японистов, ещё не изучивших ни одного иероглифа, но уже мысленно гулявших по токийской Гиндзе, то представление будет полным. Приобнявшись, два закадычных друга брели вниз по улице Первого мая, спускаясь на берег бухты Золотой Рог, на Комсомольскую пристань. Отсюда паромы и морские трамваи, завывая сиренами, отходят на острова Русский и Попова, в бухты Диомид и Анна, на полуостров Голдобина, в Находку и другие порты Приморья.
К слову сказать, улица Первого мая — а ныне Петра Великого — одна из первых во Владивостоке. Сейчас трудно представить, что в год основания города, в 1860‑м, здесь протекал ручей, в котором водилась рыба.
На Комсомольской пристани мы разыскали контору, давшую объявление. Она оказалась рядом со складом Военторга. На крыльце конторы трое неопределённого вида мужчин, небритых, в рабочих блузах, ругались с начальником базы.
— Сам паши за одну тыщу! Меньше, чем по пятисотке на брата получается. Дураков поищи лазить с кистью на такую верхотуру… Пошли, ребята!
Как мы поняли, они тоже приходили по объявлению, но их не устроила оплата. Мы же с радостью согласились, не очень представляя, что нас ожидает. Ещё бы! За тысячу рублей! На двоих по пятьсот! Такие деньжищи студенту! Ого!
Обшитый листовым железом склад был огромен. Высотой с трёхэтажный дом стометровой длины. Начальник базы распорядился выдать нам по комплекту спецодежды. Переодевшись, мы раскупоривали жестяные банки с зелёной краской, опорожняли их в большую бочку, размешивали, и наполнив ведро, прихватив кисти, закреплённые на длинных шестах, по лестнице забирались на крышу. Обвязавшись верёвкой, один из нас ложился на живот, свешивался с крыши вниз головой, макал кисть в подвешенное внизу ведро и елозил краской по ржавым стенам. Другой страховал напарника, удерживая за верёвку. С большим рвением мы принялись за работу, но через пару недель, когда ещё оставалась не выкрашенной передняя стена склада, энтузиазма заметно поубавилось. Однако, страсть поскорее получить деньги, подгоняла нас.
Не обошлось без казусов и приключений.
Ранним воскресным утром, свежим и солнечным, к 36‑му причалу подошёл паром с мыса Чуркина. Пассажиры, в основном, морские офицеры в кремовых сорочках, в фуражках с белым чехлом, с жёнами и детьми, празднично разодетыми, высыпали на причал, торопясь в город. Походить по магазинам, посетить театр, цирк, сходить в кино. Отдохнуть, одним словом. А тут я со своей краской…
Только они ломанулись в проход рядом с передней стеной склада, как я возьми и вынь из ведра кисть. Не специально, конечно… Так, не подумавши… Ветер подхватил краску веером и отнёс на головы пассажиров, на их мундиры и нарядные платья. Что тут было! Визги, крики, угрозы достать нас и оторвать башки. И уж точно быть нам битыми, да спрятались на крыше, не видно снизу. И забраться к нам нельзя. Лестницу наверх затащили. Долго люди бегали вокруг склада, шумели, ругались, что испортили им выходой, да что могли мы поделать?! Не чистить же каждого ацетоном? Так почти час в страхе просидели на крыше, носа не высовывали.
А вечером, когда уставшие, перепачканные краской, сматывали верёвки и мыли в растворителе кисти, к нам подвалили две размалёванные и подвыпившие обработчицы сельди с плавзавода. Бутылка водки в руках одной из них, непечатные слова в устах другой говорили о том, что галантные манеры просоленным рыбачкам излишни: девицы, соскучившись в промысловой путине по мужчинам, сами напрашивались на общение и тратить время на пустые тру–ля–ля явно не собирались. Разобрав по принципу: которая повыше — та Вовкина, мы повели их на Партизанский проспект, в дом номер двенадцать, где на первом этаже располагалась Приморская картинная галерея, а на втором, в пустой квартире секретаря парткомиссии 15‑й эскадры подводных лодок капитана первого ранга Говорухи обитал я. Камчатские хозяева дали от неё ключи, сами обещали позже подъехать. Антураж «двушки» с раздельными комнатами составляли пара ужасно скрипучих коек с панцирными металлическими сетками, фанерный ящик вместо стола и старый расшатанный стул. Убогую обстановку дополняли допотопный холодильник «Саратов», отключенный из–за отсутствия в нём продуктов, драные обои с примитивным рисунком: блеклые коричневатые листья по выгоревшим на солнце мелким жёлтым листочкам. Выцветшая ситцевая занавеска на кухне, заменявшая мне полотенце, и небольшой аквариум на грубо сколоченном табурете. Вода в нём высохла, рыбки и водоросли погибли, стёкла покрылись сухой зеленоватой грязью. На койках ни матрацев, ни подушек, ни одеял. Пришли мы голодные как бобики, но напрасно девицы хлопали дверцей холодильника: в нём давно мышь повесилась. И даже тараканы, не находя крошки хлеба, сбежали с кухни. Водку, принесённую морскими чувихами, мы выпили, занюхивая рукавом. Девицы пьяно лезли целоваться, но любовь не состоялась: слишком не адекватно вели себя наши гостьи. Путали туалет с ванной, блевали и нечленораздельно бормотали, нехорошо поминая какого–то старпома Никишина.
— Слушай, Фрэнк, не намотать бы нам на винт от этих тухлых камбал? Как считаешь, старина?
— Ты прав, Хуго. Поднимаем этих любвеобильных венер и выдворяем.
Секс–страдалицы заупрямились, зароптали:
— Ну, что вам жалко? За так… Мы же с вас денег не просим. Водку нашу вылакали, а теперь гоните! Импотенты хреновы! Козлы вонючие!
Еле выпроводили блудниц. С долгой вознёй и со скандалом. Шибко ругались они на лестничной площадке, привлекая внимание соседей. И тоже, как те пассажиры на причале, облитые поутру краской, грозились оторвать нам башки. И ещё кое–что…
Вовка Глущенко ушёл, но скоро раздался звонок в прихожей. Я открыл дверь. Думал, вернулся мой приятель, но то была недовольная произведённым шумом соседка — толстая бабища с упёртыми в бока ручищами.
— Я-те ноги повырву, спички вставлю, студент, коли будешь безобразничать тутоте. Башку оторву, за одно место подвешу! Али милицию позову. Вот–те вправят мозги, будешь знать, как нарушать…
— Не надо милицию… Извините, больше не буду.
Бабища, громко ворча, удалилась, а я расстелил на полу матросский бушлат, в изголовье положил стопку учебников, взятых в универовской библиотеке, и раздевшись, голяком упал на непритязательного вида постель, крайне довольный пусть временным, но своим углом в большом городе.
В эту ночь я долго не мог уснуть. Мысли о прелестях Валентины Михалёвой будоражили, гоняли кровь. Я вскакивал, ополаскивался холодной водой, но душ взбодрил тело и разогнал сон. Лишь стоило мне на миг закрыть глаза, как мысленно взору представлялась обнажённая, ласкающая меня Валентина. Может, напрасно прогнали мы рыбачек, недавно вернувшихся из промысловой путины? На пищевой линии трудятся девчата, медкомиссии там проходят. Сбросил бы с себя дурной груз и спал бы сейчас легко и беззаботно.
Из–за учёбы, колымной работы совсем не оставалось времени посетить жену китобоя, утомлённую ожиданием встречи с молодым любовником. Она, как и я, сгорала желанием новой страсти, и двери её уютной квартирки на улице Баляева были готовы распахнуться передо мной в любую минуту. Скоро мы закончим покраску этого чёртова склада, и горячие объятья примут бедного студента–япониста.
Через неделю начальник базы обошёл склад, из рыжего ставший грязно–зелёным, и остался весьма доволен работой студентов. Ещё бы! Подрядившись за низкую оплату, мы сэкономили в его карман кругленькую сумму. Он пригласил нас в кабинет, попросил расписаться в ведомости и тотчас выдал по пятьсот рублей.
Мы одурели от счастья, и конечно, потратили бы деньги на всякую чепуху, но, желая отблагодарить добросовестных студентов, мудрый начальник пожалел нас и запустил в святая святых — в склад Военторга.
Наверно, и в пещере Али–бабы не было столько сокровищ, сколько таил их в себе неприметный с виду, обшарпанный склад, мимо которого ежедневно проходили тысячи владивостокцев, озабоченных поиском продуктов, предметов быта. А здесь! Чего только не было?! Шубы норковые и мутоновые. Костюмы, плащи, пальто импортные. Туфли и женские сапоги разных фасонов. Шляпы, шапки меховые из пыжика. Наборы косметики, ковры, чайные сервизы, стиральные и швейные машины, холодильники, электроплиты, цветные телевизоры и ещё многое другое..
— Берите в пределах своей зарплаты всё, что пожелаете, — предложил нам начальник базы. — Рекомендую приобрести кожаные лётные куртки. Чистый хром! И по госцене сравнительно не дорого: всего сто двадцать рублей. Туфли югославские со вставками из натуральной крокодиловой кожи. Перчатки английские на козьем меху. Шляпы из Германии. Костюмы польские с жилетами. Качественно и модно пошитые пальто рижкой фабрики. Шарфы из ирландской шерсти. Сорочки белые, шёлковые, с добавлением лавсана, не мнутся. Галстуки из Праги. Подарочные наборы французской косметики для ваших девушек и коробки конфет московской фабрики «Красный Октябрь». Берите, парни. Только для вас такой выбор. Заслужили. Я и адмиралам столько товаров враз не продам. Дефицит!
Мы взяли всё, что нам предложил начальник базы.
— Извините, а у вас есть чемоданы — «дипломаты», — спросил я, вспомнив чванливых однокашников.
Начальник базы снисходительно усмехнулся наивности студента.
— В Греции всё есть, — просто ответил он. — И чемоданчики тоже. Лишь бы ваших денег хватило рассчитаться.
Денег хватило. И даже немного осталось, чтобы купить Валентине три бархатисто–красных гладиолуса.
Очень сожалея, что сейчас не зима, и я не могу надеть на себя всё, что купил, с огромным удовольствием надел костюмные брюки, белую сорочку и жилет, обул лакированные чёрные туфли, украшенные желтовато–коричневыми врезками. Ноги понесли на улицу Баляева.
На Ленинской, у сидящих возле трамвайной остановки бабуль, купил роскошные цветы. Хотелось идти медленно, чтобы все видели, как я выгляжу. Но никто не смотрел на меня. Шли толпы моряков торгового флота, прекрасно одетых, не обращавших внимания на парня с букетом. И я ускорил шаги. Коробка конфет и косметический набор приятно утяжеляли мой чемоданчик.
И вот он, блаженный миг счастья! Заветная кнопка звонка. Торопливые шаги в прихожей. Чуть приоткрытая дверь. На пороге она. Воровато выглядывает на лестничную площадку, хватает меня за руку, и я мигом оказываюсь в тесной прихожей. Дверь быстро захлопывается, и Валентина повисает на мне.
— Что так долго? Истосковалась… Сил нет, как хочу тебя…
После душа, одетый в роскошный сингапурский халат мужа, причёсанный и умащённый женьшеневым кремом, я сидел на мягкой подушке в наволочке из зелёного атласа. Шёлковое, нежно–голубое кимоно Валентины, источая запах завораживающих сердце духов, проплыло по комнате, приближаясь ко мне. Руки, невидимые в широких и длинных рукавах, обвились вокруг моей шеи, и мои губы слились с её губами. Ароматом душистого, настоящего цейлонского чая пахнуло из заварника, когда Валентина наклонилась над ажурным японским столиком, разливая чай в белые чашки из тончайшего фарфора. Сквозь прозрачно–вышитые на ткани ветви цветущей сакуры проглянули не прикрытые лифчиком груди.
— Спасибо за подарки. Вот так… В один глазик… В другой… В носик… В губки… В ушки… — обцеловала она меня. — Кстати, у меня для тебя тоже кое–что имеется.
И подарила серую, приятную глазу рубашку из лавсана.
— Носи на здоровье. Я же обещала заботиться о тебе. И деньги на питание дам. Голодный, небось, сидел все эти дни? Сам виноват, что не приходил. И нечего стесняться, что денег не было. Студент, ведь ты… Люби меня и всё… Какие красивые цветы! Изрядно потратился! Дай ещё поцелую!
Валентина поставила гладиолусы в хрустальную вазу.
— Ну, вот, чем не икебана?! Раз ты изучаешь японский язык, помогу тебе познать обычаи японцев. Ведь недаром говорят: «Восток — дело тонкое», — с женственной грацией обратила она ко мне прелестное лицо. — А я, как–никак, несколько лет работала номерной на теплоходе «Байкал». Мы стояли на линии Находка — Иокогама. Приходилось бывать в Токио, в Осака, в Саппоро, в Нагасаки. Так что, имею некоторое представление о жизни японцев. Сегодня приготовлю тебе чай в восточном стиле, — ласково сказала Валентина и распустила оби — пояс на кимоно. С безумством бешеного быка я подхватил её, кинул на постель с заранее откинутым, воздушно–лёгким нейлоновым покрывалом.
— Осторожно, любимый, помнёшь причёску! — сдерживая меня, засмеялась Валентина. — А как же чайная церемония? Подождёт?
И сунула мне в рот пластинку японской жевательной резинки.
Нет, не зря я на восточное отделение поступил.
Кимоно в бело–розовой вишнёвой кипени. Чайная церемония. Японское покрывало. Мятная, сладко–кислая жвачка, придающая дыханию свежесть лимона. Икебана. Баюкающий, тихий голос Валентины, рассказывающей о поездке к вулкану Фудзияма.
Да-а… Восток — дело тонкое.
Радость жизни
30 июня. Суббота. Солнечный, ветреный день, едва не ставший моим последним. Едва… Впрочем, рано или поздно он станет для меня последним. Ведь жизнь такая штука, в которой никто не выживает. Но не сегодня. Хотя… Как знать? Вдруг ударит молния или треснет по башке тяжёлым суком старого дерева, влепится в грудь шальная браконьерская пуля или когтистая лапа выскочившего из бурелома медведя вспорет брюхо. Каждый шаг, каждый миг будь начеку, если жить хочешь. И прежде, чем взмахнуть веслом, встать на тропу или вздремнуть у костра, задайся вопросом: «А желаю ли я быть обглоданным рыбами, обклёванным птицами, превратиться в обугленную головёшку?».
Где, когда, от кого я услышал изречение: «Думай о смерти!» Или в книге какой прочитал?! Не помню. А вот втемяшилось в башку!
Размышляя об этих мрачных словах, недоумевал: «Чего мне об ней думать? С какой стати? Умирать не хочу и не собираюсь. Ну, а случись что… Ничего не поделаешь… Знать, судьба. Вот ещё не хватало! Здоровому, сильному человеку о смерти думать! Бред какой–то!»
Не все мудрёности сразу поймёшь в жизни, которую прожить, как известно, не поле перейти. Кто–то никогда не слышал этого гнетущего душу назидания, кто–то не придал значения ему или откровенно начхал на него. Иной же попросту не вдумается в смысл всего двух библейских слов, заключающих в себе понятие «жизнь человеческая», её суть и существование.
Состариться успел я, прежде чем открылось мне понимание вышеупомянутых слов. Фразу «Думай о смерти» я воспринимаю сейчас как призыв к правильному образу жизни, к соблюдению заповедей Господних.
Если у вас есть время, а у меня его здесь предостаточно, немного пофилософствуем.
Выходя поутру на работу или учёбу, торопясь к самолёту, поезду, автобусу, садясь в метро или в своё роскошное авто, отправляясь на рыбалку, в лес за грибами, на дачу, в театр, наконец, просто в магазин или на рынок, вы, не думая о смерти, рассчитываете скоро возвратиться, заняться делами. Напротив, не помышляя о костлявой бабушке с косой на плече, вы даже уверенно заявляете, что придёте во столько–то, встретитесь там–то, сделаете то–то и то–то. На этот счёт один хороший и мудрый человек однажды осадил меня так: «Молодой человек! Уверенность и самоуверенность — разные вещи!» Вот и вы, по–моему, не уверены, а самоуверены, я бы даже сказал: самонадеяны. Как вы можете гарантировать, что вас по дороге не сшибёт автомобиль с пьяным водителем? Не упадёт на вас рекламный щит? Не обрушится кровля в супермаркете? Не опрокинется лодка? Не шибанёт вас током? Не взорвётся рядом бензоколонка? Не треснет по башке пьяный хулиган? Что не поскользнётесь в гололёд и не расшибёте голову о бордюр? И ещё тысячи подобных вопросов.
А-а… Не гарантируете… В таком случае, представьте себя на мраморной лавке в морге, куда вас только что доставили с места происшествия. Санитары сдёргивают с вас одежду, и вы предстаёте их взору в рваных трусах, из нестиранных дырявых носков торчат давно не стриженые ногти. «Надо же! Работник солидного учреждения, а носки в дырках!» — скажет судмедэксперт, прежде чем вспороть вам брюхо. А как же?! Пряча в туфли ноги в рваных носках, вы не рассчитывали на их демонстрацию в морге. И всё откладывали на «потом» стрижку ногтей.
С высоты Небес, куда вознесётся ваша душа, с любопытством взирая на свои бренные останки, на собственные пышные либо скромные похороны, вы увидите грызню родственников из–за того, что при жизни не написали завещание. Услышите плач и проклятия жены, нашедшей в ящике письменного стола письма вашей любовницы. Посожалеете о дорогой вам коллекции монет, не сданной заблаговременно в городской музей и пропиваемой вашим внуком. О пачке денег, припрятанной от семьи в погребе и обречённой сгнить там. О близких людях и друзьях, коих обидели и у кого не попросили прощения. Да мало ли чего ещё вы сделали или не сделали, не думая о смерти?! А самое главное, будучи живыми, не попросили прощения грехов у Господа, не раскаялись в поступках неблаговидных, не обратили свой взор к Нему, потому что самонадеянно не рассчитывали так скоро предстать пред ликом Его.
Иллюстрацией к вышесказанному всплывает в памяти страшная картина бытовой трагедии, виденная мною во время работы в милиции. Молодая, красивая женщина, плавающая в бульоне из собственного мяса, отставшего от костей. Сидя в ванне, она закрыла холодную воду и открыла кран с горячей, но потеряла сознание от жары или по другой причине и заживо сварилась в кипятке. А кран всё хлестал, наполняя ванную паром, превращая в сауну. Здесь и обнаружила несчастную… хозяйка квартиры, вернувшаяся из отпуска раньше намеченного срока. В её отсутствие муж занимался любовью с замужней женщиной. Он ушёл на службу, оставил любовницу дома, не предвидя несчастья. И у всех их родственников жизнь пошла кувырком. Муж, оскорблённый предательством погибшей жены, отказался её хоронить. Покинутыми стали дети. Развелись супруги другой стороны. И опять пострадали дети. Не думали о смерти любовники, нарушая заповедь Христову: «Не прелюбодействуй».
«Блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь. Она, как разбойник, сидит в засаде и умножает между людьми законопреступников».
Притчи Соломона, гл.23, (27–28).
Это солнечное утро совсем не располагало к мрачным мыслям. Было ярко и тепло. Мокрые листья деревьев отливали изумрудным блеском.
Легко и быстро «Дик» шёл правым берегом, пронося меня мимо красивого приобского села Лукашкин яр.
Я не удержался от соблазна немного отдохнуть у пристани, выбрался на вылизанный волнами песок и с удовольствием растянулся на нём, предавшись сладкой дрёме беспечного путешественника.
От ровного плеска реки отделился нарастающий шум, и вой сирены подошедшей «Кометы» поднял меня с гладкого ложа. Столкнув катамаран с косы, я продолжил плавание, с любопытством разглядывая плескавшихся неподалеку ребятишек с раскосыми глазами — детей остяков. Разгулявшийся встречный ветер поднял волну, плыть стало труднее. Я с трудом ворочал вёслами, не оборачиваясь назад, и не заметил, как очутился в протоке, круто уходящей вправо. Ничего не оставалось, как подчиниться силе течения и следовать нежелательным курсом.
Причин для беспокойства не было: все протоки в конце концов впадают в Обь. Вот и эта скоро, должно быть, повернёт левее. Но время шло, близился вечер, а плот по–прежнему несло в противном мне направлении. Где я? Без навигатора трудно сказать, но окажись такой прибор под рукой, толку мало с него. Река осталась в западной стороне. Пробиться к ней сквозь стену тальника или возвратиться на вёслах обратно — нечего и думать.
Угодить на мраморную лавку или в ящик холодильника в морге у меня сегодня было мало шансов. Более вероятным представлялось сгинуть на бескрайнем плёсе среди высоченных кочек торфяного болота. Гряда густых ивовых зарослей уводила на северо–восток, всё дальше от Оби. Уклоняясь на десятки километров правее, я плыл, предоставив себя на произвол судьбы. Где конец половодью? До самого горизонта блестит вода с выступающими из неё кустами шиповника, калины, черёмухи, белыми стволами чахлых берёз, подгнившими осинами и тополями.
Чтобы не напороться на сучья, приходилось то и дело лавировать между деревьями, обходить чащи. Тучи комаров вились надо мной. Обвязал голову сеткой–москиткой, в страхе поглядывая на вялые бока лодок. Подкачивать не решаюсь из боязни проткнуть о корчи. Глубина здесь небольшая — не больше метра. Вёсла то и дело цепляются за кочки. Случись порыв — на воде дырку не заклеить. И выйти отсюда по горло в воде невозможно. И через стену затопленного тальника не пройти. А ну, как вода спадёт! Оголятся кочки, не проплыть по ним. И что тогда делать здесь? Кто придёт сюда на помощь? Никто! Паника охватила меня. Волосы стали мокрыми. Пни и коряги, преграждавшие путь, повергли меня в ужас. Из болота несло запахом тины, сероводорода, днище лодок шуршало по осоке качающихся кочек.
От жуткой мысли увязнуть здесь, остаться навсегда и быть заживо съеденным гнусом, я в отчаянии воздел руки к небу и громко повторил слова Давида:
— Господи! Спаси меня! К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже. Приклони ухо Твоё ко мне, услышь слова мои. Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Услышь, Господи, голос мой, которым я взываю, помилуй меня и внемли мне.
Псалом 16 (6), 17 (6).
И прокричав так, почувствовал я облегчение. Прилив необузданной радости обуял меня. Странно было бы со стороны видеть и слышать человека, диким визгом подогревающего себя посреди необъятного болота.
В самом деле! Чего раньше времени расписываться в бессилии?! Живы будем — не помрём! Еды хватит. В крайнем случае, рыбы наловлю. От жажды гибель тоже не грозит. А на плоту и спать можно.
Я уже прикидывал, как буду выживать здесь до заморозков, когда удастся выбраться по льду, как вдруг слева в стене тальника появился пробел, и в нём на минуту показался и пропал из виду силуэт буксира. Река! Обь рядом!
Строчки стихотворения индийского поэта–гуманиста Рабиндраната Тагора вспомнились мне:
Берег дальний манит, Тех, кто любит покой, не захватим с собой! Мы гребём, что есть сил, Взор вперёд устремим!С удвоенной энергией я налёг на вёсла.
Уже темнело, когда пристал к невысокому берегу с несколькими нежилыми избами. Заборы упали, крапивой заросли. От крайнего оторвал доску, развёл костёр, заварил чай в котелке и присел на пенёк, стараясь не вспоминать о недавно пережитом страхе. И невольно подумалось мне: «Как после всего не верить в Бога, в Ангела–спасителя, друга моего верного?»
«Извлёк меня Господь из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои». Библия, псалом Давида 39 (3).
Над самым горизонтом небо очистилось, и заходящее солнце окрасило облака в багровый цвет.
Лилово–сизая тяжёлая туча с золотистой желтизной по краям расплылась над солнцем, прижала раскалённый до красноты диск к воде. Он погружался в сверкающую гладь реки, окрашивая небо в той стороне в багровый цвет. И опускаясь, остывал и бледнел. Вспыхнул драгоценной короной, в последний раз полыхнул огнём по кромке горизонта и погас.
Стало темно и тоскливо. Но тотчас зажглись первые звёзды. Мрак отступил под их дрожащим светом.
В просветах между стволами деревьев показалась луна. Её свет, просачиваясь сквозь листву, освещал берег и стоящий возле него плот, серебрился на воде. Выпутавшись из густых ветвей, она поплыла над рекой, отражаясь в воде.
В безветрии подрёмывали сосны. Их чёрное кружево из переплетающихся ветвей причудливыми узорами украсило посветлевшее небо. Листья ив, калины, черёмухи, шиповника отбрасывали белесые отблески.
Складки дыма мягко и причудливо качались над затухающим костром.
Радость жизни… Дымок костра под открытым небом, усеянным яркими звёздами. Счастливое избавление из болотного плена. Ночная тишина, наползающая на заброшенный посёлок, чутко ловящая шорохи, всплески, шуршанья. Осторожные потрескивания сучьев. Шелест листьев и сухого камыша. Кружка с ароматным чаем. Жаркое пламя огня, освещающее палатку, отгоняющее комаров. Серп блестящей луны. Бледный свет Млечного пути. Жалобное попискиванье одинокого кулика. Сладкая истома блаженства.
Радость жизни и самое большое счастье — видеть мир, лицезреть белый свет. Любоваться голубым небом и плывущими по нему облаками, красивой бабочкой, порхающей с цветка на цветок, шоколадной шляпкой пузатого гриба–боровика, радугой, вставшей над лесом, умытым тёплым дождём, вечерним закатом солнца и всем прекрасным, что окружает нас.
«Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце». Екклесиаст, гл.2, (7).
Радость жизни — слышать пение птиц, жужжание шмеля, кряканье уток и курлыканье журавлей, журчание ручья и плеск волн, музыку и другие голоса и звуки, приятные душе и сердцу.
Радость жизни — не болеть, не испытывать жажды, голода и мучительных болей, чувствовать себя здоровым и ходить по земле, по лесным и горным тропинкам, по весеннему лугу, по зимнему саду, сидеть с удочкой по утру у сонного озера, белого от кувшинок, плести венок из ромашек, косить траву и складывать в стог душистое сено.
Радость жизни и великое счастье — дышать полной грудью чистым и свежим воздухом, быть свободным от плена и рабства, от начальников и пут домашнего бытовизма, от долгов и обязательств, от клятв и обещаний.
Радость жизни — слиться с Природой, ощутить себя её частицей, в уединении приносить молитвы Господу и в полном покое читать Библию, стараясь постичь величайшую мудрость слов, сказанных Христом и святыми апостолами.
Спросите слепого, глухого, безногого инвалида, парализованного человека, обречённого навсегда быть прикованным к больничной койке, если у вас достанет мужества спросить у них, что бы выбрали они между горами золота, бриллиантов и возможностью прозреть, слышать, встать с коляски, и выйдя ранним утром на улицу, воскликнуть: «Здравствуй, солнце! Я вижу! Я слышу!» И бегом припуститься босыми ногами по росистой траве. Что бы выбрали они?! А что бы выбрали вы, окажись, не приведи Бог, в их страдальческом положении мучеников?
Как жаль, что многие люди находят счастье в другом: в достижении власти и славы, в продвижении по службе, в деньгах и роскоши. Их цель — стать богатыми.
«Кто любит серебро, тот не насытится серебром; и кто любит богатство, тому нет пользы от того… Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им, разве только смотреть своими глазами… Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съест, но пресыщение богатого не даёт ему уснуть… Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем во вред ему». Екклесиаст, гл.5 (9 — 12).
О роскошной жизни, о славе и, тем более, о власти я и не помышлял, учась в университете, хотя голова была частенько забита, как прокормиться, где подзаработать денег, чтобы купить в зиму тёплые ботинки. Для этого было много способов. Я мыл полы в кинозале «Комсомольца» после вечернего сеанса. Рисовал рекламы фильмов для кинотеатра «Владивосток». Работал сторожем в детском саду, разгружал вагоны и трюмы сухогрузов.
Однажды зимой, в трескучий мороз с ветром, надеясь получить рубль, я помог женщине, купившей стол в мебельном магазине, дотащить его до её дома и поднять на пятый этаж. Я дул на закоченевшие пальцы, стоя на лестничной площадке с надеждой на возможный чай и честно заработанный рубль. Она сказала: «Спасибо» и закрыла дверь. Просить постеснялся и, не солоно хлебавши, возвратился в общежитие, в которое к этому времени я уже переселился. Покинуть пустую квартиру добрейшей Евгении Дмитриевны пришлось вот по какой причине.
Возвратясь после лекций в дом на Партизанском проспекте, неожиданно и к своему удивлению, близкому к разочарованию, я застал в квартире новых квартирантов, друзей капитана первого ранга Говорухи. Жирный и толстый хомяк в погонах капитана второго ранга и подстать ему сильно располневшая жена. Комнаты уже были заставлены мебелью и вещами неожиданных соседей.
— Света, — подала руку для знакомства необъёмная женщина. — А это мой муж Эдик. Мы займём гостиную комнату. Будем жить здесь, пока лодка Эдика в ремонте.
Эдик оказался командиром подводной лодки — «букахи» проекта 641.
Света, недавняя выпускница пединститута и не работавшая ни одного дня, моложе супруга–подводника на пятнадцать лет.
Эдик часто возвращался домой поздно и вдрызг пьяным. Открывалась дверь, и он валился на пол в прихожей, рыгал, мычал и бормотал что–то нечленораздельное. Света с воплями и плачем елозила тряпкой по полу, убирая за ним. Потом вдвоём мы с трудом поднимали укачавшегося маримана с пола и укладывали на кровать.
И всё бы ничего, но я привёл к себе давнюю знакомую Раису Железную, приславшую мне любовное письмо накануне моего отъезда с Камчатки, в котором она выражала желание встретиться. Я не оценил заботу обо мне Валентины Михалёвой, жены китобоя, за любовные утехи обещавшей поить, кормить, обувать и одевать студента, и черти потащили меня к Раисе. Её муж Женька, моторист с пассажирского теплохода «М. Урицкий», ушёл на этом судне в Японию. Мы с Раисой развлекались сначала у неё дома, а потом поехали ко мне. В полночь ко мне в комнату вломился пьяный Эдик, включил свет и громовым голосом, как привык орать с мостика лодки на матросов, прорычал:
— Сейчас же убирай это отсюда! — указал он пальцем на Раису.
— Пошёл вон, алкаш! — грубо ответил ему я, стараясь прикрыть простыней нагую Раису. — Командуй у себя на лодке, а здесь ты не командир, а пьянь!
Пойти вон, однако, пришлось не ему, а мне. Проводив Раису, я поутру собрал книги, чемодан и перебрался к друзьям–студентам, снимавшим комнату у старухи в частном доме. Бабка почти каждый вечер напивалась, угрожая выгнать нас на улицу. Но скоро мне выделили место в общежитии, в бывшей солдатской казарме царской постройки на 11‑м километре, что на бывшей окраине Владивостока, неподалеку от швейной фабрики. И надо же так случиться: вскоре я и Раиса сидели в городском парке и целовались. Рядом прошла Валентина и всё видела. Больше я к ней не ходил. А ещё через несколько дней Вовка Глущенко познакомил меня со студенткой инъяза Нинкой Брюхановой из Уссурийска. Мы шли обнявшись, а навстречу лицом к лицу Раиса. Пришлось и с ней расстаться.
Студенческие годы — незабываемое время!
Тощий живот, подтянутый до последней дырки на ремне. Блуждания по Океанскому проспекту в надежде встретить знакомых, у кого можно было бы поужинать или занять «трояк до стипона». Весёлые истории учёбы и общежития. Скушные лекции по общеобразовательным предметам. Сдавали экзамены «не мытьём, так катаньем». Но только не знаниями. Студент — он же хитрая бестия! В ступе его не утолчёшь, на одном месте не утопчешь! Палец в рот ему не клади — оттяпает!
Декан филологического факультета Татьяна Петровна Санникова, хромоногая старушка, преподавала «Введение в литературоведение».
Каждая её лекция начиналась примерно так:
— Сижу я как–то на даче у Шолохова… Разговор зашёл о его ранних донских рассказах… Кстати, именно в тот вечер Михаил Александрович согласился с моими замечаниями к учебнику Абрамовича… Можете его не читать… Готовьтесь к экзаменам по моим конспектам.
Или:
— В последний раз, когда мы встретились с Александром Фадеевым, в беседе за чашкой чая писатель согласился со мной, что Тимофеев в новом учебнике по литературоведению даёт не совсем правильную оценку соцреализму… Записывайте мои лекции и готовьтесь по ним…
А то:
— В личной переписке с Виктором Астафьевым мы не раз касались темы взаимоотношений человека и природы…
Ещё так:
— Василий Шукшин позвонил мне, пригласил в Сростки… Он тогда снимал «Калину красную»…
Со всеми–то известными писателями она встречалась, со всеми пила чай.
На одной из таких лекций я громче допустимого перешёптывался с какой–то студенточкой, чем вызвал недовольство самолюбивой и тщеславной бабуси.
— Гусаченко! — резким, скрипуче–дребезжащим голосом подняла она меня с места. — Развлекаетесь?! Сегодня вы пробежали по лестнице, чуть не сбили с ног и даже не поздоровались…
— Извините, Татьяна Петровна… Не заметил…
— Меня-я?! Декана факультета?! Не заметили? Не знаю, не знаю, как будете сдавать мне экзамен…
Я сел, как ошпаренный кипятком… Привычку Санниковой брать студентов измором знали все. Редко кто получал у неё положительную отметку с первого захода. Сидящие в актовом зале сокурсники сочувственно смотрели на меня: «Ох, и влип же ты, парень!» — говорили их взгляды.
Но служба на флоте не прошла даром.
На другой день я караулил декана у лестницы. Вот она, ступенька за ступенькой, шкандыбает, припадая на левую ногу, на четвёртый этаж. Перебегаю на другое крыло, взлетаю этажом выше, проношусь по коридору и спускаюсь ей навстречу.
— Здрасте, Татьяна Петровна!
Вежливо, с поклоном говорю.
— Здравствуйте, — сухо отвечает она.
Я не сдаюсь. Каждый день, то снизу, то сверху иду навстречу и всё одно:
— Здрасте, Татьяна Петровна…
Капля камень долбит. Если капать долго и в одну точку. Оттаяла душа зловредной служительницы «Альма матери». На последнее моё приветствие она ответила заметно подобревшим голосом:
— Здравствуй, Гена!
И вот экзаменационная сессия катит в глаза.
У дверей аудитории толпятся несчастные заложники «Введения в литературоведение». Какой–то шутник хохмы ради прилепил на них листок с надписью: «Оставь надежду, вся сюда входящий». Вырывают зачётки из рук тех, кто «имел удовольствие пообщаться с любимым литературоведом». «Неуды» следуют за «неудами».
Словно кролику перед пастью удава деваться некуда: надо входить.
Вошёл. Взял билет. Пробежал глазами и сердце захолонуло в зелёной тоске: «Концепция революционных мотивов в романе А. М. Горького «Жизнь Клима Самгина».
Мало того, что не читал этой книги, да ещё и «концепция»! Провал! Пролёт полный!
Полчаса сижу с умным видом, карандаш покусываю.
— Вы готовы, Гена? Идите отвечать…
Ласково так обратилась.
Делать нечего. Вдохнув тяжко, сажусь перед ней и с ходу — терять–то нечего:
— Татьяна Петровна, я готовился только по вашим конспектам. В них всё так ясно, так понятно. А Тимофеева почитал — такая белиберда… Абрамович тоже, не понять что… Вот если бы ваши лекции учебником издать…
— Вы… находите? И готовились по конспектам моих лекций? Похвально, похвально…
— Да, Татьяна Петровна… Не согласен я с определением соцреализма Тимофеевым… И с Абрамовичем не согласен… Ваша позиция в этом вопросе представляется более правильной…
— Хорошо, Гена… Ну, рассказывайте… Какая там у вас тема в билете?
SOS! Спасите наши души!
Бросаю последний козырь.
— Татьяна Петровна… А когда вы встречались с Шолоховым, вы касались темы соцреализма в его «донских рассказах»?
Оня сняла очки, протёрла стёкла платочком, опять надела, благодарно взглянула на меня. «Ну, хоть один поверил в мои встречи с писателями, в которые и сама начала верить», — наверно, подумала Татьяна Петровна и с упоением стала описывать встречу с Шолоховым, но уже не на даче у него, а на берегу Дона.
Вдруг спохватилась, взглянула на часы:
— Давайте, Гена, вашу зачётку!
Пять! И в скобках: «Отл.», — написала она.
Осторожно, на цыпочках, вышел я, словно боясь растрясти только что свершившееся чудо.
— Ни фига себе! Поверить невозможно! — изумлённо ахнули сокурсники, заглянув в мою зачётную книжку.
Ещё бы! Мне и самому не верилось.
С «закидонами» были и другие «преподы».
Особой придурью выделялся среди них преподаватель «Зарубежной литературы» Электрон Григорьевич.
Своим лекциям он неименно предварял рассказ о швейцарских часах, якобы доставшихся ему от бабушки — «ф, ганцуженки».
«Закидоны» же Электрона Григорьевича заключались в том, что на каждой экзаменационной сессии у него в почёте были либо «дураки», либо «умники». Старается студент показать знания, Электрон Григорьевич издевается над ним каверзными вопросами, «валит» бедолагу–умника. Оказывается, дураки на сей раз в моде у него. Несут они всякую чушь. Электрон Григорьевич хохочет, за живот хватается:
— Надо же! Орфей, говорите, чувак, который бродит по аду и на гитаре наяривает! Пять! Давайте зачётку!
А в другой раз «дураков» без ножа режет, «умников» восхваляет. И на каждой сессии все дружно восклицали:
— Кто прошлый раз у него в моде был? Дураки или умные?
И рядились из–за часов Электрона Григорьевича.
— Ты учил, ты и так сдашь… А я ничего не знаю… Я про часы спрошу…
Дело в том, что часы Электрона Григорьевича были спасительной палочкой–выручалочкой для самого нерадивого студента. Достаточно было на экзамене спросить:
— Электрон Григорьевич! Который час?
Преподаватель степенно тянул за серебряную цепочку, вынимал часы из карманчика жилета, говорил время.
— О, никак это швейцарские часы?
— Да, это часы знаменитой фирмы «Павел Бурэ»…
— О! И где вы приобрели такие дорогие часы?
Начиналась длинная, всем известная история про бабушку — «ф, ганцуженку», в ходе которой бралась зачётка и возвращалась с «пятёркой».
У преподавателя «Истории Японии» косоглазого Серова свой кураж. Входил в аудиторию, объявлял:
— Кто согласен на «тройку», зачётки на край стола!
Не успевал договорить — гремели, сдвигаясь, стулья, и стопа зачёток вырастала на столе.
Как жил в общежитии — кино и немцы! Смеху подобно!
Нас в огромной комнате проживало семнадцать человек с разных факультетов. Не все по утрам спешили на лекции.
Крепыш в очках, выпивоха и лодырь с физико–математического Юрка по прозвищу Скандальщик из–за прогулов и двоек не получал стипендию, но родители ему регулярно присылали с Сахалина деньги. Юрка до обеда спал, потом бежал в магазин за поллитровкой. Самой заветной мечтой Юрки было, проснувшись поутру, увидеть перед собой ведро водки и черпак в нём. Сговорившись втайне от него, мы сбросились со стипендии по пятёрке, купили двадцать поллитровок «Московской», раскупорили бутылки и слили водку в ведро. Потихоньку подставили к кровати спящего Скандальщика. Такой запахан пошёл по комнате, я вам скажу… Юрка проснулся, носом заводил. Голову приподнял, а перед ним ведро водки и ковшик плавает в нём. Ну, потом такая общая пьянка пошла… Прибежал комендант, долго грозился всех нас выселить.
Валера, сокурсник Скандальщика, играл на гитаре, разучивая новую песню из репертуара блатных песен типа: «Эх, Магадан, Магадан, столица Колымского края, машины не ходят туда, бегут, спотыкаясь олени…». Или: «Товарищ Сталин, вы большой учёный, в языкознаньи вы познали толк, а я простой советский заключенный и мой товарищ старый брянский волк».
Казах Юрка Успангалиев с юридического, будущий опер уголовного розыска, непрошибаемый и хладокровный, не взирая на гвалт, нахрапывал, отвернувшись к стене.
Долговязый и рыжий студент–биолог, которого все звали Ганс, лёжа в койке, лениво тасовал колоду карт, потом брал газету и задумчиво задавался вопросом:
— Итак, где мы сегодня будем обедать?
Пробегал глазами объявления в краевой газете «Красное знамя» и читал их нам вслух:
— После тяжёлой и продолжительной болезни скончался… Кто? Зав лабораторией? Нет, этот нам не подойдёт… Скудные будут поминки… А вот! Начальник конторы общепита Свиньин какой–то… Ну, этот нам сгодится…
В назначенное время похорон Ганс шёл по указанному в газете адресу, занимал место в автобусе среди участников траурной процессии и не выходил из него до окончания погребения, после чего автобус следовал к месту прощального ужина. Затесавшись в толпу друзей покойного, Ганс усаживался за стол с обильными кушаньями и вволю наедался. Вот уж про кого поговорка, так это про Ганса: «Объелся, как дурак на поминках!». С поминок Ганс возвращался под хмельком, с карманами, набитыми конфетами, кусками колбасы и сыра. Вытряхивал их содержимое на стол и, сытно икнув, предлагал:
— Налетай, подешевело!
Уговаривать нас не приходилось. Полтора десятка рук вмиг расхватывали поминальные гостинцы, а Ганс лежал на кровати, лениво тасовал карты и выслушивал слова благодарности за проявленную заботу о голодных товарищах. Позже Ганс прославился тем, что зевая, вывихнул челюсть.
Женька Коряковцев, мой однокурсник с отделения китайского языка, как–то притащил в комнату своих знакомых — двоих индийских военных моряков в чалмах. Нам было полезно пообщаться на английском языке, а гостям на русском. Уходя, индусы оставили в подарок стеклянную банку с красочной этикеткой, изображавшей диковинные плоды. Лишь только затворилась за индийцами дверь, как мы нетерпеливо сняли крышку. Содержимое банки отливало вишнёво–малиновым цветом, напоминая джем. Мы нарезали ломти хлеба и толсто намазали их предполагаемым вареньем. Женька, по праву хозяина деликатеса, с жадностью бабуина, первым сунул в рот индийское лакомство, закатил в ужасе глаза и, задыхаясь, принялся махать перед лицом ладонью. «Джем» оказался острой приправой из жгучего перца. Поминая на чём свет стоит посланцев из горячей Индии, их привязанности к острым блюдам, голодный студент запулил банку в открытую форточку.
Остальные личности ничем особо себя не проявили. Изредка посещали медвытрезвитель, каким–то чудом избегая сообщения в деканат, попадали в уличные драки и, похваляясь выбитым зубом, синяком под глазом, грызли гранит наук. Спорили о политике, о высоких материях, стараясь заглушить голод. Беспрестанные мысли о жратве вынуждали опускаться до поиска знакомых, где можно было бы поесть.
Позывы пустого желудка вынуждали забыть о таких понятиях, как совесть, скромность, наглость и часто навещать квартиру Евгении Артемьевны Анквич — матери моего товарища по службе. Весельчака, проныру и гуляку Игоря выперли за какую–то провинность из ТОВВМУ и он морячил матросом ледокола на Севере.
Бабушка Игоря — седая, подвижная старушка, чуткая и внимательная, не чаяла души во внуке. В отсутствие Игоря всю заботу обратила на меня. Изредка я помогал ей прибраться в большой квартире, бегал в магазин за продуктами, в аптеку за лекарствами. Она угощала меня пирожками, блинчиками, вкусным борщом, пловом, оладышками и другими вкуснятинами.
Мы говорили об Игоре, что доставляло бабушке несказанную радость.
Как–то за обедом бабушка, заговорщически понизив голос, сообщила мне удивительную новость:
— Завтра обязательно будь к обеду. Тебя сватать будут…
— Что-о?! — я чуть не поперхнулся супом. — Меня-я?! Сватать?
— Погоди, не кипятись… К нам в гости придёт друг бывшего мужа Евгении Артемьевны с женой и дочкой. Между прочим, он адмирал, командует бригадой подводных лодок. От Евгении Артемьевны они давно наслышаны о перспективном студенте–японисте, считают тебя подходящей партией для дочери.
— А как же она сама?
— Кто?
— Дочь! Она, что, согласна?
— Разумеется. Ты молодой, красивый, учишься на престижном факультете…
— А как же любовь? Она ни разу не видела меня…
— Глупенький, — подливая мне в тарелку супу, — сказала бабушка. — В адмиральских да генеральских семьях завсегда так — по знакомству женятся.
— А что? Неплохо обручиться с адмиральской дочкой. Связи–то у её папаши — ого–го! Глядишь, протолкнёт в военные атташе.
— Ну, вот, правильно понимаешь… Так мы завтра ждём тебя… Игорь пишет: из Арктики скоро вернётся, в аккурат твоим свидетелем на свадьбе будет.
Заинтригованный выгодной женитьбой, я пришёл на другой день в «тройке», в белоснежной рубашке: на манжетах запонки с опалами, при «бабочке» и с причёской — «канадкой», освежённой одеколоном «Шипр». Лакированные туфли, демисезонное пальто, шляпа и чемоданчик — «дипломат» вполне соответствовали импозантному виду жениха, достойного руки адмиральской дочки.
Не хватало, наверно, джентльменской трости. Но, увы, не то время, не те понятия о моде.
Я разделся и с лёгким поклоном вошёл в гостиную. За столом, помимо Евгении Артемьевны, сидели контр–адмирал и две не в меру раздобревшие женщины. Не обратив на меня внимания, они пили шампанское вприкуску с шоколадными конфетами. Евгения Артемьевна кивнула на стул рядом с адмиралом. Судя по двум пустым бутылкам «Столичной» и по измятой кремовой сорочке, он уже был «хороший».
Без обиняков, адмирал сразу взял «быка за рога»:
— Слушай, студент… Дарю тебе квартиру… Пока, правда, однокомнатную… Мебель в ней вся германская… Стенку мне по спецзаказу из Берлина прислали… Ещё дарю «Волгу» и впридачу катер «Адмиралтеец». А хочешь дачу на Океанской отдам? Мне там отдыхать некогда, а вы молодые, поразвлекаетесь на природе… Из университета тебя жена будет встречать на машине. Понял, студент? В шахматы играешь? Если выиграешь — плачу стипендию. Сколько тебе платят?
— Тридцать рублей.
— Тридцать рублей?! — адмирал пьяно расхохотался. — Маловато для свадебного путешествия. А, студент? Ладно, оплачу ваше турне в Болгарию. Что?! Молчать! Пошли, сразимся в шахматишки. Даю шанс выиграть тридцать рублей.
Уронив стул, адмирал поднялся. На привычно–волевом лице непреклонная решимость: брови строго сдвинуты, губы упрямо сжаты. Никаких сомнений относительно меня стать его зятем. «Куда ему, нищему студенту пырхаться против такого выгодного брака?», наверно, думал комбриг, не принимавший никогда в расчёт мнения подчинённых.
Сказал — и точка! Выполнять!
Засунув руки в карманы, свалив ещё пару стульев, вероятный тесть двинулся к шахматному столику. Расстёгнутые брюки расшиперились ширинкой, из которой торчал уголок тельняшки.
Адмирал плюхнулся на диван и надсадно захрапел.
Пользуясь моментом, я проскочил на кухню к бабушке, готовившей к столу большую коробку с тортом, перевязанную голубой лентой.
— А где же адмиральская дочка? — шёпотом спросил я. Добрая старушка удивлённо посмотрела на меня.
— Как… где?! Рядом с мамой, где же ещё ей быть?
— Эта толстуха — адмиральская дочка?! Да она же старая!
— Всего годков на пять старше тебя… С образованием невеста, мединститут закончила. Будешь у них как сыр в масле кататься. Иди за стол, а то неудобно…
Мы пили чай, ни слова не говоря о сватовстве. Я уже подумал, что всё это не серьёзно, но толстуха справа обратилась ко мне так, словно всё давно решено:
— Что же это вы, молодые, сидите с нами? Сходили бы в кино… В «Искре» сегодня «Полосатый рейс» идёт. Замечательный фильм!
— Да, смешной… Я видел уже, — поспешно ответил я, надеясь отказаться от совместного похода с адмиральской дочкой, внешне мало отличающейся от мамы.
— А я не видела, — сминая очередную шоколадную обёртку и облизывая пальцы, жеманно повела плечом толстуха–невеста. — Маман, позвони администраторше, чтобы мы не стояли в очереди за билетами.
Я вёл дочку адмирала под руку по проспекту Сто лет Владивостоку. Снег валил хлопьями. Чтобы, не приведи Бог, не увидели знакомые, я прятал лицо в её пушистом воротнике из меха чернобурой лисицы, ещё более полнившем фигуру предполагаемой невесты. Не доходя до кинотеатра, она показала на панельную пятиэтажку, придержала меня за руку:
— Здесь я живу… Ну его, кино это. Пойдём лучше ко мне. Поможешь замок вставить в шифоньер?
— Нет проблем…
В квартире, полной дорогих вещей, на столе ваза с белыми хризантемами. На полу корзина с румяными яблоками. Шапки нежно–розовых кораллов на полках полированных немецких шкафов. Оттягивая момент неизбежного сближения с толстухой — (иначе, зачем она завела меня к себе домой?), — я деловито осведомился:
— Где инструменты? Где замок, который надо вставить?
— Ах, да, замок, — нехотя ответила она, — Вот он. Старый сломался, я купила взамен другой. Нужно закрепить его на этой дверце.
Я быстро взялся за работу. Обчертил фланец замка, высверлил под него отверстие, вставил в него замок и …о, ужас! Замок провалился насквозь через дыру в дверце шифоньера, глухо брякнулся внутри. Вместе с ним что–то оборвалось внутри меня самого: дубина! Обчерчивать надо было торец замка, а не круглый фланец. Как теперь крепить замок? Я похолодел от страха. Испортил германскую мебель, привезённую аж из Берлина! Что делать?! Что-о дела–ать?!
— Как дела? Ты скоро закончишь? — поинтересовалась хозяйка модного гарнитура, причёсываясь перед трюмо.
Она уже переоделась и теперь была в шикарном халате — по синему шёлку золотисто–розовые узоры.
— Всё нормально… Вот только сбегаю сейчас в хозяйственный магазин за шурупчиками… Я там видел такие… подходящие для крепления этого замка — пролепетал я, загораживая собой дыру на дверце. Не по фланцу надо было обчерчивать, а по торцу замка. Да что теперь делать? Ретироваться надо!
— Поздно уже… Закрыт, наверно, магазин… Завтра и сходил бы…
— Да успею ещё… Я быстро… Туда и обратно…
— Беги да быстрее возвращайся, — подкрашивая губы, уступила она моей настойчивости уйти в магазин.
Я торопливо сбежал по лестнице и оглянулся на улице: не гонятся ли за мной? За углом кинотеатра перевёл дух: что теперь будет? Так подвёл Евгению Артемьевну! Наверняка нажалуются за испорченный шифоньер. А что делать? Не возвращаться же с повинной. Со стыда сгореть можно. Больше к Евгении Артемьевне я ни ногой. Прощайте, горячие пирожки. Прощай, душевная бабуся! Доброты твоей мне никогда не забыть.
Зимой, после первой сессии я занял денег у Вовки Глущенко и полетел в родные пенаты.
На «ТУ‑104» до Новосибирска. На электричке до Тогучина. Пешком до Боровлянки.
По дороге, уже перед самой деревней мне встретилась лошадь, запряжённая в сани. В них, закутавшись в тулупы, сидели моя двоюродная сестра Раиса, дочь тётки Лены, и её муж Анатолий Протопопов, деревенский забулдыга с пропитым красным лицом. Как я узнал позже, Раиса ехала в больницу на аборт. Они обрадовались встрече и, желая принять участие в семейной вечеринке по случаю моего приезда, повернули коня обратно.
В тот же вечер, в шумном застолье, когда перевалило за полночь, к нам прибежала соседка Раисы, истошно завопила:
— Рая! В твоём доме дыму полно!
— Как?! Там же маленькие Колька с Наташкой! — суматошно вскинулась Раиса и без шали, без пальто выскочила за порог. Следом за ней побежали все. Но было поздно. Пятилетний мальчишка и двухлетняя девчушка задохнулись в дыму неисправной печки. Детей нашли под кроватью, куда, задыхаясь, спрятались несмышлёныши. Прокопчённые, как головёшки, они лежали с растрёпанными волосёнками в ситцевых рубашёнках, и никак не верилось, что они мертвы. В угарную избу, несмотря на позднее время, набилось полно народу. Мужики молча курили, а бабы голосили. Было жутко.
Раиса не поехала на аборт и родила мальчика. Косвенным виновником случившейся деревенской трагедии стал я. Разминулся бы часом раньше с Раисой, остались бы живы её дети. Но тогда не родился бы другой малыш. Вот как бывает…
Недолгим было моё гостевание в родительском доме в мои первые студенческие каникулы, омрачённые гибелью ребятишек. Я уехал с тяжёлым камнем на сердце.
В зубрёжках конспектов и непроходящих мыслях о куске хлеба насущного проходили будни первого курса университета. И каждый день в них отличался от других какой–нибудь выходкой, неординарным поступком со стороны кого–нибудь из нашей братии, в тесноте населявшей комнату номер 17. Прыганье по койкам и битва подушками среди ночи, бросание ботинками, игра в карты до утра, разбросанные повсюду книги, тетради, немытая посуда, пух и перья на полу, пустые бутылки и огрызки селёдки на столе, посреди которого красовался настоящий человеческий череп, притащенный кем–то из мединститута и приспособленный под пепельницу, всегда полную окурков, табачный дым, хоть топор вешай — обычная обстановка студенческой комнаты номер 17.
Пришлось и мне отличиться. Мы отмечали в кафе «Мечта» день рождения Скандальщика, где я пил водку и вино. От этого «ерша» мне стало дурно в переполненном троллейбусе. На задней площадке, сдавленный толпой со всех сторон, я зажал себе рот, но сдержать приступы рвоты не смог. Вокруг меня сразу стало свободно, и я двинулся к выходу, поливая сидящих длинными струями то направо, то налево — в зависимости от того, куда меня заносило. Цепляясь руками за причёски дам, срывая с них шиньоны, парики и сеточки для волос, шёл я по проходу между сидящими пассажирами. Дикий визг и страшный вой поднялся в троллейбусе. Но вот и остановка. Двери открылись. Продолжая давать длинные смычки, я вышел, двери закрылись, и троллейбус укатил в темноту ночного проспекта Сто лет Владивостоку. Что там в нём было потом — не знаю. Но нетрудно представить…
А я приплёлся в комнату номер 17 и, не раздеваясь, упал на пол между кроватями. Там я и очнулся рано утром с ладонями, прилипшими к засохшей рвоте, из которой торчала резинка «бабочки». Я потянул за неё, бабочка вырвалась и шлёпнула по носу.
Не скажу, что этот урок пошёл мне впрок. Ещё много раз в жизни напивался до дурноты, о чём всегда сожалел на утро, клянясь: «Чтоб я ещё когда взял в рот эту гадость! Бррр… Никогда!»
Никогда не говори себе: «Никогда!».
Однако, терпению коменданта общежития на 11‑м километре пришёл конец. В разгар очередной ночной оргии он заявился в «семнадцатую» и застал всех, сидящими в трусах на спинках кроватей и с сигаретами в зубах. Мы травили анекдоты, выражая восторг диким хохотом, и замерли при виде неожиданного визитёра. Он с минуту стоял, молча и удивлённо взирая на обстановку в комнате, словно впервые глядя на пух и перья на полу, на рыбьи хвосты и окурки. Смерил нас уничтожающим взглядом и, стараясь быть спокойным, спросил:
— Что это у вас за сборище?
— Проводим комсомольское собрание… — ляпнул Ганс, не выпуская из рук колоду карт.
— Вот как?! И какой вопрос на повестке дня? — ехидно поинтересовался комендант, постучав ногтем по пустой бутылке из–под «краснухи».
— Да вот обсуждаем, что нельзя так жить дальше, — нашёлся Ганс.
— Правильно, давно бы так… Даю вам срок — один день. Если завтра приду и увижу такой же кавардак, тебя выгоню первого, — выходя из комнаты, предупредил он Ганса. А нам стало не до смеха: комендант шутить не намерен. Выдворит Ганса из общаги. Прощай тогда поминальные конфеты и пряники! Приуныли мы.
— А что, чуваки, давайте и впрямь наведём порядок, ну, хоть на один день, — предложил я. — Только, чтобы никто не знал.
Идея понравилась. Несмотря на поздний час, приступили к уборке немедленно. Расставили на полках книги, протёрли стол, вымели мусор, заменили простыни и наволочки, ставшие чёрными, на свежевыстиранные, белые. Выпросили у дежурной горшок с геранью и водрузили на стол. Перед уходом в университет на лекции, заправили конвертами одеяла, и любуясь порядком, призадумались: «Чего ещё не хватает в нашей «семнадцатой»?
— Телевизор бы сюда! — изрёк Юрка Скандальщик. — Возьмём на прокат.
Сбросились по рублю, и после обеда, тайно затащив громоздкий чёрно–белый «Сигнал» через окно, установили на тумбочке. Приходили соседи–студенты из других комнат, обалдевали, спрашивали?
— Откуда телевизор у вас?
— Пока были на лекциях, комиссия комитета комсомола проводила проверку на самую чистую комнату, — серьёзно объяснил Ганс. — Нашу комнату лучшей признали, телевизором наградили…
— Безобразие! У нас всегда чисто, а вы первый раз порядок навели, и вам приз? Будем жаловаться в комитет!
Приходил комендант. Остался несказанно доволен.
— Телевизор где взяли?
— Скинулись общаком и купили, — ответил Скандальщик.
Но как и предполагали, не на долго хватило терпения жить в чистоте. Телевизор сдали обратно в прокат. Горшок с цветком разбился, и земля таскалась под ногами вперемежку с пухом и перьями. На столе огрызки, карты, стаканы. Желтовато–бурый череп, полный окурков, оскалившись челюстью, бесстрастно взирал пустыми глазницами на студенческий содом.
По весне навестил нас комендант, увидел всё тот же бедлам, бутылки, покачал головой и понуро спросил:
— Телевизор–то где?
— Продали и пропили, — невозмутимо объяснил Скандальщик.
— Всех выгоню! Всех! — затопал ногами комендант. Может, так бы оно и случилось, но за окном цвела сирень, мы сдали весеннюю сессию и отправились на практику. Кто куда, а я и Вовка Глущенко в Дальневосточное морское пароходство на суда загранплавания. Нас направили матросами на пассажирский теплоход «Григорий Орджоникидзе», совершавший рейсы с японскими туристами на Камчатку, Сахалин и Курилы. Иногда этот белоснежный красавец–лайнер ходил в Японию. Нам представлялась хорошая возможность не только говорить с японцами, закрепляя на практике теоретические занятия языком, но и заработать за летние месяцы немного денег. К тому же, бесплатное питание «на убой» и целых три месяца проживания в каюте, напротив которой душ, сауна и бассейн. Короткие объявления по судовой трансляции «Команде завтракать… полдничать… обедать… ужинать… пить чай» приятно ласкали ухо студента, и глаза его загорались при виде жирного, наваристого борща с мясом, котлет с картофельным пюре и компота из сухофруктов. И как непременное дополнение к сытной пище обилие на судне хорошеньких девушек — работниц камбуза и ресторанов, медсанчасти, турагенства, кинозала, библиотеки, косметического салона, парикмахерской. Снуют по коридорам, палубам, верандам и трапам номерные, буфетчицы, пассажиры. Есть где разгуляться парню молодому, есть на кого глаз положить!
В сравнении с общежитием, где вечно голодные студенты рыскают из комнаты в комнату в поисках жрачки, жизнь матроса на теплоходе может показаться пансионатом, санаторием, домом отдыха, курортом. А что? Море необъятное рядом шумит. Шезлонги на палубах. Девицы в купальниках из–под чёрных очков ухажёров высматривают. Из динамиков задорная песня гремит:
Ах, белый теплоход, в гудках тревожный бас Крик чаек за кормой, сиянье синих глаз. Ах, белый теплоход, бегущая вода, Уносишь ты меня, скажи: «Куда?»Всё так… Если бы не штормы, напрочь убивающие мысли об этой самой еде, о любовных интрижках. Если бы не четырёхчасовые вахты дважды в сутки и авральные работы на судне. Если бы не старпом, предупредивший: «Увижу возле дверей ресторана — спишу на берег». Если бы не сердитый боцман, гонявший матросов как сидоровых коз с одной и той же угрозой: «Плохо надраите палубу — на цугундер надену!».
В остальном нормально. Сытый, вздрюченный старпомом и боцманом, я возвращался после вахты в каюту, где всецело погружался в непонятный для непосвящённых и потому таинственный мир иероглифов.
Часто приходится слышать удивлённо–восхищённые возгласы: «Как?! Вы изучали японский язык? О, это, вероятно, так сложно. Просто уму непостижимо, как можно читать, писать и говорить по–японски!»
Отвечаю: не сложнее, чем решать уравнения с интегралами, читать микросхемы компьютеров и городить мелом на классной доске формулу органического соединения. Не сложнее, чем выточить на токарном станке замысловатую деталь, починить электронику на «иномарке», сделать микрохирургическую операцию глаза, управлять авиалайнером, раскрыть преступление, совершённое неизвестным. Но ведь делают же! И я преклоняюсь перед их мастерством и знаниями.
Что же касается японского языка, скажу так: «Умницы — японцы!» Рациональны во всём, даже в языке, в котором всё подчинено строгим законам грамматики. В русском языке, наоборот, сам чёрт и тот ногу сломит. В одном и том же предложении переставляй слова как вздумается — значение не изменится. Скажем так: «В сосновый лес утром рано мужик пьяный поехал за дровами на хромой кобыле». Сколь ни меняй местами члены предложения в этой банальной фразе, смысл один и тот же. В японском языке такая вольность недопустима. Подлежащее там строго на первом месте, сказуемое — на последнем. Второстепенные члены внутри, а прилагательные опережают их. И вышеприведённый пример на японский лад будет выглядеть так: «Аса хаяку ни сакэ но отоко ва бикко но ума дэ маки но мацу но мори ни икимасита». Дословно: «Рано утром пьяный мужчина на хромой лошади за дровами в сосновый лес поехал».
Строгую закономерность составляет и японская письменность, позаимствованная в глубокой древности из Китая. Иероглифы состоят из 213 образных картинок — знаковых ключей, количеством и расположением черт, обозначающих основные жизненно–важные понятия: «дерево», «огонь», «вода», «земля», «солнце», «луна», «человек», «крыша», «металл», «ухо», «рот» и так далее. Составляя воедино несколько ключей, получается иероглиф со смысловым значением. К примеру, иероглиф «Konomu, suku de aru» — (любить) состоит из двух ключей, соединённых вместе: «женщина» и «ребёнок». Вот истинно возвышенное и чистое понятие любви! Не между мужчиной и женщиной! Два ключика в этом иероглифе тесно прижались друг к другу: женщина–мать и дитя–ребёнок. И нет чувства крепче и сильнее, чем их обоюдная бескорыстная любовь! Легко запоминается написание такого иероглифа.
Зная иероглифические ключи, нетрудно догадаться о значении иероглифа, который они составляют или найти его в словаре.
Надо отдать должное гению китайского мудреца, сумевшего придумать знак для обозначения такого аморфного понятия как «промежуток времени». Иероглиф этот состоит из ключа «солнце», написанного внутри ключа «ворота». Древний мудрец подметил, что солнце, проходя по небосклону, проникало своим лучом в щель между воротами, и этот промежуток времени всегда занимал одно и тоже время. Или взять, к примеру, иероглиф «утро»: солнце над землёй. В иероглифе «слышать» опять те же «ворота», а в них ключ «ухо». Увидел мудрец любопытного человека, который подставил ухо к воротам и подслушивает и готов иероглиф!
Проводя подобные аналогии, легче понимать и запоминать иероглифы.
Однако, рациональные японцы пошли дальше и придумали слоговую азбуку — хирагану. В таблице «годзю он» — (пятьдесят звуков) пять гласных: А, И, У, Э, О. Остальные готовые на них слоги: КА, КИ, КУ, КЭ, КО, СА, СИ, СУ, СЭ, СО, ТА, ТИ, ЦУ, ТЭ, ТО, НА, НИ, НУ, НЭ, НО и так далее. Так что, хочешь пиши иероглифами, не хочешь — пиши хираганой. Когда моему внуку Андрюше было пять лет, я методом слоговой азбуки научил его читать и писать всего за месяц.
Иностранные слова японцы обозначают катаканой. Принцип этой азбуки такой же, но значки отличаются написанием. А для «неграмотных» иностранцев придумали азбуку «Ромадзи». (Рома — Рим, дзи — буква). Латинскими буквами!
В Японии 100 миллионов человек пишут и читают иероглифы. Японцы очень гордятся своей письменностью, пишут иероглифы с любовью и даже устраивают соревнования на лучших писцов. Они любуются красивыми надписями, как произведениями искусства.
Вот так, приблизительно, обстоят дела с изучением и пониманием этого мелодичного, довольно приятного на слух языка, имеющего несколько степеней вежливости. С разными людьми надо разговаривать на определённом уровне, употребляя только вежливые, литературные слова или просторечные.
Так что, ничего сложного, необычного. При желании и прилежании научиться говорить по–японски за пол года вполне реально. У студентов–японистов на этот счёт бытует анекдот.
Спрашивают студента:
— Трудно выучить японский язык?
— А когда сдавать? — привычно чешет затылок студент.
Спрашивают профессора:
— Трудно выучить японский язык?
— Первые десять лет трудно, а потом привыкнешь…
Не пугайтесь. Если вас интересуют культура, быт, обычаи, традиции, история, экономика Японии, смело беритесь за учебники японского языка. И уверяю — не только достигнете определённых успехов, но, увлечённые этой интересной темой, получите огромное эстетическое удовольствие. Но не откладывайте в долгий ящик. Для начала выучите японскую поговорку: «Фуми ва яритаси каку тэ ва мотадзу». Буквально: «Хотел бы написать письмо, но всё руки не доходят».
Информацией о японском языке я отвлёкся от воспоминаний плавания на пассажирском теплоходе «Григорий Орджоникидзе».
Однако, уже слишком поздно. И о том, как я и Вовка Глущенко морячили на этом белоснежном красавце–лайнере, я расскажу в следующей главе.
Костёр прогорел. Тлеют угли. Я залил их водой, и посвечивая фонарём, пробрался в палатку. Под рукой положил топор и ведро, чтобы греметь в него среди ночи, отпугивая медведей, возможно, лазающих неподалеку.
«Медведей прорва развелось, по берегу шастают», — вспомнились слова охотника из Каргаска. Но комары злее медведей. Несколько этих гнусных тварей, напившись моей крови, уже краснели рубиновыми брюшками, прилепившихся на стенках палатки. Пришлось попшикать на них рефтамидом из баллончика–распылителя и самому потом дышать в палатке этой гадостью.
Темнота наползает, обволакивает сосны сизым как дым туманом. Сухая иголка крутится под пологом на невидимой паутинке. Ночная бабочка с шуршанием металась под лучом фонаря, тыкалась в него. Замолкли птицы, кроме неумолчно–противного коростеля.
— Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи, помилуй. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.
«Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня». Псалтирь, пс. 3 (6).
На практике
1 июля. Воскресенье. 09.10.
На синем фоне чистого неба резко очерчены зелёные вершины дальних холмов. Прозрачный воздух напоен стойким запахом речной свежести и луговой травы, поблескивающей росой. Тончайшая паутинка висит в нём. Чирок, просвистев крыльями, с лёту плюхается в медленно текущую воду.
Ослепительное солнце припекает и сулит жаркий день. В одиноком величии проплывает оно по голубой небесной равнине и льёт на расслабленную природу потоки горячих лучей. Всё живущее в ней укрылось от палящего зноя. Не слышно щебетанья птиц. Попрятались в густой листве.
«Июль — краса и верхушка лета, середина цвета, месяц ягод и зелёной страды, устали не знает, всё прибирает», — говорят в народе.
Июль — владыка тепла. Славянские народы седьмой месяц года нарекли седмиком. Первое его имя на Руси — липец: период цветения липы. Ещё звали его в Древней Руси червецом — в июле собирали насекомых–червецов, используемых для изготовления красной краски.
Июль — зелёное пиршество года, месяц душистых ягод, медовых трав, щедрый сладкоежка, буйный, пышный и многоцветный. Величают июль сеноставом, сенозарником, сенокосником, жарником, косенем.
Июль — зенит тепла, краса светозарная, баловень внезапных и скоротечныз дождей.
Там, куда стремится моя душа — за Полярным кругом под лучами незаходящего солнца сейчас кругом светло, яркими красками расцвели во влажной тундре северные цветы.
Нежилые избы на берегу оказались заброшенной деревушкой с красивым названием Тополёвая пристань. Из каких соображений бывшие жители так назвали её, непонятно: кругом одни сосны, берёзы и ни одного тополя. Да и вместо пристани — пологая канава, прорытая с берега в реку. Поваленные изгороди, на взгорке — водонапорная башня для фермы — всё, что осталось от колхоза.
Дымок вьётся над крайней избой. Из неё вышли навстречу мне двое мужчин в рыбацких одеждах, в сапогах–болотниках. Приветливо поздоровались.
— Владимир Ходырев, — добродушно протянул мне левую руку для знакомства первый из них: правая у него была занята пустой пластиковой бутылкой.
Второй незнакомец назвался Александром Велькиным. В нём я признал остяка: смуглое, чуть скуловатое лицо, слегка раскосые глаза, прямые чёрные волосы торчат из–под кепки. Неожиданно Велькин запрыгал, приплясывая и притопывая на месте. Вокруг его резинового сапога вертелась серая гадюка.
— Есть, держу! Давай, Володя, подставляй тару! — ногой прижимая гадюку к земле, Велькин палкой–рогулькой ловко заправил её ядовитую голову в горлышко бутылки, подсунутой напарником. Змея, как в нору, вползла в неё, свернулась кольцами.
— Полежит внутри бутылки до начала охотсезона, завоняется, хорошим прикормом для соболей станет, — навинчивая колпачок на бутылку, объяснил Велькин. — Противный запах, конечно, но лучше приманки не найти. Колонок, норка, соболь прут на неё, как кошки на валерьянку. — Сашка, смотри, ещё одна ползёт! Ну, и развелось нынче этих тварей у нас! Кишмя кишат. В огород, в стайки лезут. И в дом забираются. Просто, напасть! Тащи бутылку, изловим заразу…
— Да куды их нам? Солить, чё ли? На промысел запасли, хватит, — безразлично ответил Ходырев. Носком сапога отпихнул ползущую рядом гадюку, столкнул в воду. Та попыталась залезть в одну из лодок моего плота, но я отбросил её веслом. К моему удивлению гадюка резво поплыла, выставив из воды голову на высоко поднятой шее. Остальная часть извивающейся змеи была скрыта водой, чем плывущая гадюка очень напоминала всемирно известное лохнесское чудовище в миниатюре.
Я, как всегда, поздно спохватился о фотоаппарате.
А какой редкий и выразительный снимок бы получился!
Два одиноких жителя Тополёвой пристани, давно забытой теплоходами, узнав о моём путешествии, преподнесли мне в подарок пару копчёных язей и комки отварной карасёвой икры, обжаренной в масле.
Прежде, чем распрощаться с радушными приятелями–охотниками, я пошёл слоняться по берегу вдоль заросших бурьяном изгородей бывшей деревенской улицы.
Постоял у скромного обелиска–памятника воинам–сельчанам, не вернувшимся с войны. Низенький заборчик вокруг него разрушился от времени и дождей, краска на ржавой звёздочке облезла. Сорная трава густо проросла в почерневшей оградке, калитка в которой давно никем не открывалась. Сиротливо и прискорбно выглядят на потемневшей штукатурке памятника фамилии тополёвцев, навсегда ушедших отсюда в 41‑м. Кто вспомнит об этих героях — защитниках Родины, отдавших за неё самое дорогое — жизнь? Кто скосит траву в оградке и побелит памятник? Кто положит букетик полевых цветов на его постамент?
В глубоком раздумье стоял я у памятника тем, кто гулял по этому берегу, жил, любил, с надеждой на возвращение уходил на фронт. И вот лишь безмолвные фамилии напоминают о них. Некоторые выцвели и невозможно прочесть. Назову те, что удалось разобрать.
Усольцев А. В., Усольцев И. В., Усольцев Ф. В.
Шантин Г. А., Шантин И. А.
Савран И. Ф., Савран А. Ф.
Букша Д. И., Буйнов И. И., Ремыга П. И., Дубровин А. И., Гоношенко П. В., Москалюк А. И., Михайлов А. С., Цибуленко А. И., Серебренников И. П. Неводчиков И. Я., Журавлёв Ф. И. и другие: всего на обелиске 24 фамилии.
Вечная слава героям, павшим за Отечество! Помолитесь за убиенных воинов, люди. Помяните их словом Божьим. И в память о них зажгите свечу.
В 15.00 плот–катамаран «Дик» при попутном ветре и с распущенным парусом покинул Тополёвую пристань. Боковая волна била в левый борт. Чуть кренясь на правый борт и слегка зарываясь носом, «Дик» устремился навстречу новым заманчивым далям. И «Радио России» вдохновляло бодрыми голосами Стаса Михайлова и Евгения Кемеровского:
Играя с волнами судьбы пусть дует ветер в паруса, И берегом своей мечты Мы поплывём на край земли… И кто мне скажет, где мой дом? Он на этом берегу или на том?За Тополёвой пристанью лесистый остров разделил Обь надвое. Главное русло уходило влево, в сторону села Александровского.
Правый рукав, именуемый на карте протокой Верхний Утаз, уводил вправо, что являлось более коротким путём до Стрежевого — города газовиков и нефтяников.
18.00. Делаю пометку в походном дневнике: «Стрелки часов перевёл на тюменское время. Иду Верхним Утазом. Лодки стали вялыми, надо подкачать. Ветер переменился, я убрал парус. Накрапывает дождь. Село Александровское осталось где–то слева. Пора подыскать место для причаливания на стоянку. Ветер крепчает».
Небо обложили тучи. Громовые удары раздавались громче и ближе. Пошёл дождь, застучал крупными каплями по лодкам, по одежде. уВетер и дождь не ослабевали, но пристать к берегу не представлялось возможным: деревья, подмытые течением, вповалку нагромоздились в воде, преграждая подход осклизлыми стволами, корневищами, ветвями и острыми сучьями. Носовая часть правой лодки совсем ослабла без воздуха, грозя затоплением. Продолжать плавание опасно. Невозможно всё время бежать. Надо остановиться, осмотреться, а всё ли так?
Уже в сумерках высмотрел в буреломе зелёный мысок — подходящее место для подхода плота.
Торопясь поскорее ступить на сушу, я спрыгнул с катамарана и тотчас по грудь ушёл в воду: макушки высокой и густой осоки я принял за твердь берега. Ругая себя за оплошность, я уцепился за доски плота, пытаясь вскарабкаться на палубу. Вдруг в густом ельнике затрещало, раздался страшный рёв. Охваченный паническим ужасом, я едва не опрокинул в воду рюкзаки, залезая на плот. Зацепившись вёслами, никак не мог отгрести от предательского мыска. А рёв и треск, приближаясь, становились всё яростнее. Чёрное пятно мельтешило среди лесоповала, в котором я ничего не мог рассмотреть. Наконец, мне удалось выбраться из лабиринта упавших деревьев на чистую воду протоки. Течение реки подхватило плот, вынесло на середину. Озлобленный рёв не прекращался. Я схватил котелок и, боясь преследования, принялся стучать по нему топориком.
Ещё долго бесновался скрытый таёжными дебрями зверь. Отдалённый расстоянием, рёв становился всё глуше, тише и скоро затих совсем.
Придя в себя, я сразу вспомнил о дожде, о промокшей одежде с прилипшими к ней хвойными иглами. О тёплом ночлеге нечего было и думать. На полуспущенных лодках я не рискнул плыть в темноте, привязался к толстому топляку и, кое–как переодевшись в сухие одежды, закутался в плащ и стал дожидаться утра. Звериный рёв в полутёмном лесу, неожиданное купание и звенящие над ухом комары начисто отбили желание спать.
Волны покачивали плот, накрапывал по плащу дождь, а я лежал и думал… Вспоминал… О чём? О том самом беззаботном студенческом времени, когда вместе с Вовкой Глущенко вступил на палубу пассажирского лайнера «Григорий Орджоникидзе», куда мы прибыли по ходатайству университета на языковую практику.
И вот как всё было…
В отделе кадров Дальневосточного морского пароходства нам выдали удостоверения моряков морского флота и направили матросами второго класса на пассажирское судно. «Григорий Орджоникидзе» — белоснежный красавец–теплоход стоял у причальной стенки владивостокского морвокзала в ожидании круизного рейса, когда мы робко поднялись по крутому трапу на его борт. Вахтенный штурман — седоватый франт с нашивками второго помощника капитана проверил документы, окликнул проходящего мимо озабоченного вида мужчину в сапогах и в робе, испачканной краской. Из коротких рукавов торчали худые, жилистые руки, держащие кипу разноцветных сигнальных флагов.
— Степаныч! Пополнение прибыло! Принимай орлов. В каюту проводи…
— Держите! Несите в шкиперскую, — с ходу переложил Степаныч свою ношу в наши руки и, не оглядываясь, зашагал на полубак. Он оказался боцманом — блюстителем чистоты на судне и грозой матросов.
— Стало быть, матросами к нам? — отдраивая переборку шкиперской, — сухо спросил Степаныч. — И какого класса? Второго?! Не густо… Ну, да ладно, со временем и на первый сдадите… На руле приходилось стоять, салаги?
Я вспомнил, как рулевой–сигнальщик К-136‑й Женька Гаврилов объяснял мне градуировку на картушке гирокомпаса, показавшейся тогда совсем не сложной. Лодка находилась на привязи у пирса, Женька позволял крутить штурвал. Постеснявшись признаться, что имеем о руле поверхностное представление, я ответил за обоих:
— Стояли, конечно… Приходилось…
— Будете приборкой заниматься во время плавания: мыть дымовую трубу, швабрить палубу… Работать со швартовыми канатами, а в порту борта красить, — определил наши обязанности боцман. Мы с Вовкой понимающе переглянулись: «Слава Богу! Никаких рулей!».
Был чудесный летний приморский вечер. Швартуясь к нашему теплоходу, деловито пыхтели пузатые буксиры. Трапы уже убраны. Провожающие на причале морвокзала машут родным и близким. Нам с Вовкой никто не машет. Мы не пассажиры. Мы — матросы этого белоснежного красавца. Пыжась изо всех сил, буксиры оттащили его от причала. Из круглого иллюминатора нашей каюты мы наблюдали, как он удаляется с многолюдной толпой провожающих. Эхо разносило над бухтой Золотого Рога модную по тому времени песню, гремевшую голосом Эдуарда Хиля:
Уходят башенки вокзала, И удаляется причал. Как важно всё, что ты сказала, Всё, что в ответ я прокричал. Морские медленные воды — Не то что рельсы в два ряда И провожают пароходы Совсем не так, как поезда.За комингсом раздались тяжёлые шарканья ног, обутых в сапоги. Латунная блестящая ручка задёргалась на лакированной двери, и в каюту ввалился боцман Степаныч. Окинул нас быстрым взглядом, посмотрел на часы.
— Без четверти двадцать… Время заступления на вахту. У нас один рулевой по–семейным обстоятельствам на берегу остался… Старпом распорядился кого–нибудь из вас поставить. Так, салаги, кто на вечернюю вахту заступит?
— На к-какую в-вахту? — заикаясь, переспросил Вовка?
— Я же ясно сказал: у руля в рубке… Ну, так кто из вас идёт?
Мне ничего не оставалось, как вызваться первым. Вовка, пожав плечами и разведя руки, с усмешкой глянул на меня: мол, назвался груздем, полезай в лукошко.
Я легко взбежал на мостик, где за выходом судна из бухты наблюдали капитан, старпом и вахтенный штурман. Как положено в таких случаях, по всей форме обратился к старшему по должности:
— Товарищ капитан, разрешите заступить на вахту?
Капитан, заложив руки за спину и выпятив живот, внимательно осматривал акваторию бухты.
— Заступайте, — махнул рукой капитан, не оборачиваясь.
— Есть заступать!
Бравый рулевой в белой нейлоновой сорочке, стоявший «собачью» вахту, и желая скорее смениться, не счёл нужным расспрашивать о моём опыте управления судном. Коль прислали на мостик, значит, соображает парень что к чему. Торопливо отрапортовал:
— На курсе двести семьдесят! Вахту сдал!
— На курсе двести семьдесят! Вахту принял! — в тон ему бодро повторил я. После этих слов прежнего рулевого как ветром сдуло из ходовой рубки.
Я остался один на один с полуштурвалом, похожим на самолётный, всмотрелся в цифры и деления. Вроде всё понятно. Число «270» подрагивает вверху картушки, чуть смещаясь влево. Слегка повожу штурвалом вправо, и оно послушно перемещается в нужную сторону. Так, получилось… Но число почему–то не остановилось на месте, а продолжает уплывать вправо, и вот уже на румбе не «270», а все «285», хотя я и не верчу штурвалом. А, понятно: инерция судна. Быстренько перекладываю руль влево и жду, когда «270» вернётся на прежнее место, но проклятое число опять проскакивает верхнюю риску, уклоняется влево.
— Не рыскать, — делает замечание капитан. — Точнее держать.
— Есть точнее держать!
— Пять вправо, — спокойно командует капитан.
— Есть пять вправо!
Поворачиваю штурвал вправо. Нужные мне пять чёрточек–градусов поплыли мимо нулевой риски, и капитан довольно отметил:
— Так держать!
— Есть так держать!
Но картушка продолжала сдвигаться вправо, завертелась быстрее, и сколько держать на курсе, я уже не знал, поскольку совершенно не соображал, где должны быть эти «пять вправо». Чувствуя неладное, капитан обернулся, посмотрел на меня, но мой, как ему показалось, уверенный вид, успокоил его.
— Влево десять градусов, — попытался капитан исправить мою ошибку, но я уже и сам с перепугу заломил руль влево.
— Есть десять влево! — снова отрепетовал я, и всё повторилось: на какой–то момент нос судна оказался в нужном направлении.
— Так держать!
— Есть так держать!
А как держать?! Картушка дико закрутилась влево, и капитан дико закричал:
— Ты что творишь?! Право руля!
Я сам понял, что много взял влево, лихорадочно и до отказа переложил руль вправо. Но слишком много. Лайнер круто покатился вправо и не миновать бы катастрофы, но капитан подбежал к машинному телеграфу, дёрнул рукоятки на «Полный назад!», отшвырнул меня и сам схватился за руль. Выровняв теплоход на курсе, облегчённо вздохнул и подозвал к себе старшего помощника.
— Где вы нашли это чудо? Он же ни бельмеса не петрит в компасе!
— Из пароходства прислали… на замену отпускникам…
— Ну, я с вами ещё разберусь… Боцмана ко мне! А ты…, — он смерил меня уничтожающим взглядом, — а ты… пошёл вон с глаз моих!
Побитым псом я вернулся в каюту. Вовка лежал на диване и читал «Женщину в песках» Кобо Абэ.
— Чего так рано, Хуго? — откладывая книгу, поинтересовался товарищ.
Я рассказал о своих злоключениях на мостике. Вовка расхохотался.
— Ину мо арукэба бо ни атару, — тотчас привёл он японскую поговорку, что означало: «И собака, бегающая где–попало, получает палкой!».
За стеклом забрызганного водой иллюминатора уже плескались волны Японского моря, когда по судовой трансляции объявили:
— Матросу Гусаченко прибыть в каюту капитана.
У роскошной двери из лакированного красного дерева я потоптался в нерешительности и несмело постучал.
— Войдите.
Вошёл.
Капитан сидел в кресле, в пижаме и шлёпанцах, уже лысеющий мужчина лет пятидесяти пяти. Над прищуренными и совсем не злыми, как мне до этого показалось, чёрными глазами, торчали густые брови.
Как и полагается во всех морских романах, капитан пил кофе и курил трубку. На столе лежали журналы «Морской сборник», газеты. Высокий японский вентилятор шелестел их страницами.
Пол украшал большой персидский ковёр, а вход в спальню прикрывала ширма из голубого японского шёлка, расшитого золотистыми узорами и видами розовых пионов. В углу каюты, над холодильником попискивала в клетке жёлтая канарейка. Интерьер дополняли телевизор на тумбочке, привинченной к полу, шкаф с книгами и морскими картами, большой глобус и картина Ивана Айвазовского «Девятый вал».
Из открытого иллюминатора доносились звуки вальса: на палубе, освещённой прожектором, танцевали счастливые туристы.
Без кителя и фуражки капитан выглядел совсем домашним и нисколько не страшным.
— Что же ты, студент, якорем тебя по кнехту, обманул боцмана, сказал, что стоял на руле? — прихлебнув кофе, душевно спросил капитан.
— Очень хотелось научиться, товарищ капитан.
— Кто же учится на выходе из бухты? Ты мне чуть судно не угробил, осьминог тебя возьми! И тех пассажиров, что веселятся сейчас на юте. Им и невдомёк, что были на волосок от гибели. Ай–яй–яй! Благодарение Всевышнему, что не допустил столкновения, спас нас всех. Ведь ты завернул судно так, что в него чудом не врезался проходящий мимо рыболовный траулер. Не отработай я винтами, всё, студент, не сидел бы я сейчас за чашечкой кофе. И ты не стоял бы здесь! Даже подумать боюсь, что могло произойти. О-очень хоте–елось научи–иться! — передразнивая меня, нараспев протянул капитан. — Вот, вышли в море, становись на руль и учись. Вахтенный помощник всё объяснит. Я распоряжусь, чтобы тебя поставили на вахту. Ступай, студент… Эх, молодёжь, молодёжь…
Ещё не раз я заходил в капитанскую каюту.
В бухте Провидения увидел в магазине шикарный итальянский плащ. Висит свободно, никто не покупает. Кому на холодной Чукотке белый плащ нужен?. Денег нет, побежал к капитану. Дал взаймы до получки.
В японском магазине — мы тогда курсировали на линии Находка — Йокогама, по причине отсутствия валюты попал я впросак, из–за пухового свитера чуть было в полицию не попал. Капитан выручил: открыл сейф и отсчитал нужную сумму йен.
На Камчатке группа туристов уезжала к вулкану Авача. Обратился с просьбой съездить с ними, что не дозволялось членам экипажа. Разрешил.
Капитана звали Шалва Григорьевич Асатиани.
Не думаю, что он сейчас жив. Больше сорока лет прошло.
Вечная тебе память, добрый человек!
Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, православного христианина Шалву Григорьевича Асатиани, славного моряка, прости ему вся согрешения вольная и невольная и даруй ему Царствие Небесное за его человеколюбие. Аминь.
Не только капитана Асатиани и многочисленных его пассажиров помиловал Господь.
Ангел–хранитель незримо наблюдал за мной с Небес.
И терпеливо сносил мою самонадеянность порулить судном до поры, до времени. Но в минуту грозящей опасности рукой капитана отвёл несчастье от меня и от невинных людей, чьи жизни оказались во власти моего необдуманного и поспешного поступка. Всю жизнь охранял Он меня, бережёт и поныне.
— Ангеле Божий, хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя: ты мя днесь просвети, и от всякаго зла сохрани, ко всякому деянию настави, и на путь спасения направи. Аминь.
Тем летом во время швартовки к причалу морвокзала Петропавловска — Камчатского лопнул туго натянутый стальной трос. Оборванный конец пулей стрельнул возле моих ног, рассёк голенище сапога, не задев кожу, хлобыстнул по лебёдке и свился кольцами. Мгновение назад, нёсший смерть, разлохмаченный, измазанный солидолом, он безобидно расстелился у моих ног. Подбежавший бледный боцман глубоко выдохнул, загнул трёхэтажный мат, качая головой:
— Ты как швартовый набиваешь, раззява? Трос скрипит — дай слабины! Нога цела? Ну, слава Богу! В рубашке родился… Салага! Камбала дохлая! Вымбовкой тебя по рынде и на канифас! Студ–дент! Это тебе не с япошками балясы точить в Находке! Тут соображать надо! Башкой варить! Понимаешь?! Моли Бога, что цел остался! Чего торчишь пиллерсом? Бросай выброску, заводи конец!
В то августовское утро я первый раз в жизни украдкой перекрестился.
Заход в порт Петропавловска — Камчатского «Григорий Орджоникидзе» сделал на два дня для ознакомления туристов с достопримечательностями города.
Рядом, только перебраться через Авачинский залив — бухта Крашенинникова. Или Тарья, как ещё называют её камчадалы. А там К-136. Вдруг она не в походе и стоит родная у пирса! Ну, как не навестить дорогой сердцу корабль, друзей–подводников?
Сменившись с вахты, забыв о неприятном происшествии на швартовке, сбежал по трапу теплохода и бегом к военному коменданту за пропуском на военно–морскую базу. Объяснил хмурому подполковнику–пограничнику, что так, мол, и так… Служил на лодке, хочу проведать товарищей.
Тот выслушал и выдать пропуск отказался.
Галифешник зелёный! Обойдусь без твоего пропуска! Все входы и выходы знаю здесь. Не один день в Питере был!
На морском трамвае добрался до Тарьи. Но вот заковыка: на причале пассажиров встречают два матроса и офицер. Патруль! Проверка документов! Что делать? Возвращаться обратно? К тому же у меня за спиной скрытые пиджаком заткнуты за ремень две поллитры водки. Не с голыми же руками друзей навещать?
— Позвольте, я вам помогу! — выхватываю у какой–то женщины сетки с вилками капусты и, делая вид, что я её муж, не спеша спускаюсь по трапу.
— Ваши документы, товарищ…
Матрос замялся, не зная как обратиться. В приличном костюме перед ним пассажир, в белой сорочке с галстуком. Может, офицер или мичман. И такой хозяйственный, домашний. Факт, не шпион.
— Старший лейтенант… То ли не видишь, матрос, руки заняты, чтобы удостоверение показывать? Помоги лучше даме с трапа сойти. Споткнётся ненароком на шпильках своих…
— Извините, товарищ старший лейтенант, проходите, — виновато ответил матрос, подхватывая под руку хозяйку капусты.
Я прошёл с ней несколько шагов, вернул удивлённой женщине её тяжёлые сетки и почти бегом рванул в сопку известными мне тропами, через дырку в заборе мимо КПП и патрулей. Отдышался в радостном волнении и с высоты глянул на бухту: вот она, красавица!
Я её сразу узнал среди множества «эсок», «букашек», «кашек» и других подводных кораблей по характерному профилю, а главное — по белому номеру «496» на зелёной рубке, начертанном моей рукой с помощью земляка–новосибирца Игоря Ставицкого.
Цепляя камни югославскими туфлями, придерживая за поясом бутылки, чуть не кувырком скатываюсь с сопки и оказываюсь на пустом пирсе рядом с лодкой. Глазам не верю! Неужели это я вновь стою рядом с ней?
Незнакомый молодой матрос с автоматом у трапа.
— Вам кого надо?
— Позови вахтенного офицера!
— Гусаченко?! Ты ли это?! Какими судьбами? — раздаётся с ходового мостика знакомый голос старшего лейтенанта Малкиева. — Спускайся в лодку.
Через минуту я в четвёртом отсеке у ракетчиков. У них обед. Меня тискают Печёркин, Мунконов, Иванишко, Широкопояс. У всех уже старшинские нашивки на погончиках. Прибежали Игорь Ставицкий, электрик Толстых, рулевой–сигнальщик Гончиков, химик Платонов, моторист Мутанов и другие. Радости нет предела. Бутылки с водкой пришлись кстати. Я рассказал парням о своей жизни на гражданке, об учёбе, о плавании на теплоходе и последним трамваем покинул Тарью. Навсегда.
Я был первым и единственным человеком, посетившим К-136 после демобилизации.
Через день «Григорий Орджоникидзе», пришвартованный кормой к причалу, поднял якоря и взял курс на Чукотку. Мы зашли в Эгвекинот, в Анадырь, в Провидения и в Уэлен.
В Эгвекиноте загрузили носовой трюм железными синими бочками. Внутри них что–то пересыпалось, вроде щебёнки. Бочки, наполненные лишь на треть, были очень тяжелы. Стрела крана дрожала от напряжения, поднимая каждую из них. Место погрузки — безлюдный причал, оцепленный караульной ротой солдат.
Что везли мы в тех бочках — ведомо было, наверно, командиру той роты. И ещё нашему уважаемому капитану. Во Владивостокском порту бочки перегрузили ночью в крытые вагоны в присутствии военных.
В посёлке Провидения я и Вовка Глущенко посетили местный рынок. Чукчи в большом количестве продавали здесь сувениры из клыков моржа и оленьей кожи, торбаза, тапочки, сумки, украшенные бисером.
— Какая красота! Возьми, Фрэнк, будешь дома щеголять, — показал я на комнатные туфли с оленьими пушистыми хвостами, обшитые бисером. Моему приятелю они тоже понравились.
— Сколько? — взяв в руки искусно сработанные вещи, спросил Глущенко.
— Двадцать пять, — ответила старуха–чукчанка с разрисованным белой и синей глиной лицом. Слезящиеся щелки глаз, никогда не мытые и не чёсанные космы волос. В руках трубка с длинным чубуком. Старуха выбила из трубки пепел на грязную ладонь и забросила в рот. Пожевала редкими жёлтыми зубами, выковырнула пальцем из–за щеки табачную жвачку, посмотрела на неё и снова засунула в рот.
— Двадцать пять, — повторила она.
— Носи сама. — Глущенко брезгливо положил тапки обратно. — От них такой ужасный запахан, Хуго, что впору зажимать нос и не дышать.
— Боюсь, Фрэнк, тебе ещё долго не отмыть руки. Шкуры зверей чукчи выделывают мочой беременных женщин и детским калом.
— Фу-у… Что же ты раньше не предупредил? А ещё друг, называется…
— А чтобы ты не смеялся над моим ужином у чукчей в Анадыре.
— Ладно, один–один! Квито!
В деревушку–стойбище из десятка чумов, коптящих небо в анадырской тундре, меня затащил помощник капитана, с которым я коротал ночные часы у руля.
— В Анадыре три дня стоим. Сгоняем к чукчам в тундру. За спирт выменяем у них песцовые шкурки, — предложил штурман.
— А мне они зачем? — задал я наивный вопрос.
— Дурак, хоть и студент–японист! Шкурки на барахолке толкнёшь. Водка есть?
— Одна бутылка…
— Маловато… Ладно, у меня фляжка спирта. Потом сочтёмся.
Мы приехали туда с геологами на вездеходе.
В просторном холодном чуме, обтянутом шкурами, седой, молчаливый чукча и его неопределённого возраста жена терпеливо ждали, попыхивая трубками, пока я развязывал рюкзак с водкой и спиртом. В этом рюкзаке мы намеревались увезти вымененные шкурки.
— Давай, начальника… Лей спирта, сколько не жалко. Сейчас моя баба закуска сварит. Шибко скусная закуска…
— Меняем на спирт и водку, — придержал фляжку штурман. — Одна кружка — одна песцовая шкурка. Идёт?
— Про шкурка песеца говоришь? Будет шкурка… Хороший шкурка… Наливай… Чукча знает. Будет тебе шкурка, начальника. Много песеца. Полный кружка наливай. Шибко хороший шкурка получишь.
Чукча выпил одним заходом полную алюминиевую кружку. Закачался, затянул какое–то монотонное мычание, шлёпая себя ладошкой по губам. Надоело его слушать. Штурман поёжился от пронизывающего сквозняка, потянулся к бутылке.
— Однако, прохладно. Может, и мы употребим для согрева. Этот народный фольклорист, смотрю, не скоро очухается. Ты как?
— Плесни, только не много, а то на обмен не останется.
Выпили. Чукчанка на керосинке закуску поджарила, нам подала. Что–то белое… Не то лапша, с мясом обжаренная. Не то вермишель. Попробовали: вкусно. Сковородку мигом навернули. Ещё попросили.
— Сейчас надою, — сказала чукчанка. Взяла котелок и вышла во двор.
— Не понял… Кого она доить собралась? — вопросительно посмотрел на меня штурман и, хмыкнув, вышел следом за хозяйкой. Он застал её в корале сидящей под облезлым оленем, понуро опустившим рогатую голову у привязи. Бока несчастного животного, истыканные шилом, кровоточили, привлекая огромных оводов. Они вились над ним с грозным жужжанием, но олень с бесжизненным видом переносил боль. Чукчанка тем временем ловко нажимала большими пальцами на вспухшие ранки, выдавливая оттуда личинки больших мух. Червяки шлёпались на дно котелка, и уже целая пригоршня их набралась для угощения дорогих гостей лакомым кушаньем.
Штурман не сразу понял, чем занята чукчанка. Когда до него дошло, какую «вермишель» мы ели, рвота свалила его в судорогах за угол чума, превращённый хозяевами в туалет. Его долго рвало, и вконец обессиленный, он ввалился в чум, схватил пьяного чукчу за ворот рваной и грязной телогрейки:
— Песцов давай, свинья узкоплёночная! И мы отваливаем отсюда!
Тот открыл или не открыл глаза — до того они узки, пробормотал:
— Моя на охоту зимой в тундра ходи… Много песеца лови. Тогда твоя приходи, много спирт, водка неси. Хороший песеца будет, начальника, шибко пушистый потом бери.
Штурмана опять потянуло на рвоту. Схватив фуражку, он выбежал из чума и, шатаясь, побрёл на стоянку геологов к вездеходу.
Чтобы меня тоже не стошнило, я старался думать о румяных яблоках и персиках, о розах и тюльпанах и плёлся позади, сожалея о зря потраченной бутылке водки, припасённой для особых случаев.
К полуночи мы возвратились на судно и заступили на вахту, во время которой второй помощник капитана беспрестанно выбегал на крыло мостика, и наклонясь над планширем, стонал в приступах рвоты. Может, и мне тех мучений было бы не миновать, но я не видел ужасной сцены «доения» оленя. Знаю о ней со слов штурмана.
Вот над этой неудавшейся поездкой за песцами и смеялся Глущенко.
А в Уэлене я стоял вахтенным у трапа, когда на борт поднялся солидный мужчина, представился Алексеем Петровичем Никитиным, начальником местной конторы «Заготпушнина».
— И что вас интересует на судне, Алексей Петрович? — чуть насмешливо спросил я, не находя связи между морской профессией и работой посетителя.
— Напрасно вы иронизируете, молодой человек, — видя мою улыбку, сказал уэленский пришелец. — Меня интересуете вы…
— Я?!
— Да, именно вы… Как моряк, прежде всего…
— Я всего лишь студент, прохожу здесь практику по японскому языку. Следующий рейс намечается на Японию…
— Замечательно! Студенты всегда отличались предприимчивостью. Предлагаю выгодную сделку: по приходу во Владивосток вы покупаете ящик водки и высылаете мне. Я меняю водку на пушнину у чукчей… Выручка пополам.
— Что-о?! На пушнину?! Ха–ха–ха! Недавно мы уже пытались это сделать с одним человеком. Бр-р! — вспомнил я о чукчанской «вермишели» и передёрнулся.
— Нет, в самом деле. Здесь сухой закон, водки нет, а чукчей на это барахло — он потрепал мою нейлоновую курточку — не купишь. А за огненную воду они песцов мне мешками несут. Ты ничего не теряешь, парень. Вот мой адрес и деньги. Жду посылку. Будешь в деньгах купаться, студент. Пока.
А. П. Никитин вручил мне конверт с адресом и важно удалился. В его походке чувствовались уверенность, самодовольство и сытость. Он даже не обернулся.
В конверте я нашёл сторублёвку, а доллар тогда был дешевле рубля. Спокойно доверил незнакомому человеку большую сумму и даже не попросил расписки. Сколько же у него тогда денег? Миллион? Или больше?
Возвратясь во Владивосток, я заявился в гастроном, гонимый желанием лёгкого обогащения. Всего делов то? На чужие деньги купить ящик водки и посылками отправить в Уэлен. Деньги вложил в записную книжку, сунул в задний карман брюк. В толчее магазина книжка выпала из кармана, а может, её украли.
С отчаяния я готов был разрыдаться.
Сейчас понимаю, что не плакать, а плясать от радости надо было. Господь Бог навёл мои глаза на ту книжку, чтобы потерять её вместе с нечестно добытыми деньгами.
Следующим летом, когда мне вновь пришлось побывать на Чукотке, я прочитал в анадырской газете статью «Пушное дело», по которому судили за спекуляцию в особо крупных размерах начальника Чукотской конторы «Заготпушнина» некоего Никитина А. П. с подельниками. Быть бы и мне среди его соучастников, но не угодно было моё жульническое намерение Господу Богу.
Практику по японскому языку на старших курсах я и Владимир Глущенко проходили на судах загранплавания: отстоял вахту и восемь часов свободен. Знакомься с японскими пассажирами или в японском порту общайся с представителями Страны Восходящего Солнца.
Так поэтично называют Японию — Нихон.
Слово это состоит из двух иероглифов: ни — солнце, хон — основа.
Нихон — солнечная основа!
И где здесь знаки «страна», «восходящего»?
Так, выдумки иностранных журналистов, впервые попавших в Японию, в страну контрастов и удивительных красот, в страну устойчивых традиций и богатейшей многовековой культуры, в страну землятрясений и цунами, вулканов и долин.
С широко раскрытыми глазами бродит иностранец по Японии, не в состоянии постичь умом её экономическое чудо, идеалы и символы японцев, их быт и обычаи.
Европейцу не понять, почему японец с истинно самурайским духом с глубоким уважением относится к женщине, но оброненные им платок, зонт, перчатку ему поднимет и подаст она.
Женщина уступит место мужчине в автобусе, в электричке. И если вы сделаете наоборот, вы унизите её женское достоинство.
При необычайно плотном движении автотранспора никто из водителей–японцев не уберёт с проезжей части малыша, беззаботно сидящего на ней с игрушкой, а все будут осторожно объезжать его.
Восторженно любуясь розовыми лепестками цветущей сакуры–вишни, с большим искусством составляя сказочно–прекрасные цветочные композиции, японские зрители оставят после себя в кинозале много мусора.
Возводя завод–гигант, японские строители не тронут мешающую стройке хижину рыбака.
Приветливо улыбаясь начальнику, японский рабочий, выходя из цеха, исколотит палкой лицо манекена этого самого начальника за его придирки.
На свидании юноша стесняется есть мороженое при девушке, но вместе они нагишом плескаются в бассейне и заходят в общий туалет.
Японцы едят, в основном, рис и морепродукты, избегают употреблять в пищу хлеб и куриные яйца и отличаются высокой продолжительностью жизни.
На островах площадью сравнимой с нашей Камчаткой проживают 127 миллионов японцев! Причём, для жилья пригодно лишь восточное побережье. Западная часть — сплошные скалистые горы. Не жизнь, а непролазная толчея. А население России 149 миллионов человек.
Вот и прикиньте, как тесно жить у них и как просторно у нас. Кстати, наши народы близки друг к другу не только границами, но и общими трудностями в изучении языков, культуры и обычаев. Недаром говорят: «Умом Россию не понять!». Как и Японию. А чтобы понять, в ней, как и в России, надо родиться и жить.
Вот в такую Японию, с полицейскими в противогазах на перекрёстках, с шокирующими воображение витринами, витражами и рекламными щитами, с обилием всевозможных товаров в магазинах–супермаркетах, с шумящими над головой эстакадами автомобильных и железных дорог, с широкими и беспрерывными людскими потоками, с изящными букетами икебаны в окнах мы и пришли июньским дождливым утром на теплоходе «Григорий Орджоникидзе».
Порт Хакодате в южной части острова Хоккайдо.
Два иероглифа: Хако — коробка и дате (от дару — находить). Схоже с нашим приморским городом Находка. Хоккайдо — три иероглифа: хоку — север, кай — море, до — остров. Население Хакодате около трёхсот тысяч человек. Здесь университет, Центр морского рыболовства, предприятия нефтеперерабатывающей, судоремонтной, судостроительной, химической, лесопильной, деревообрабатывающей, рыбоконсервной промышленности.
Японский докер рассказывал нам, что планируется соединить Хоккайдо с островом Хонсю подводным тоннелем.
В составе группы моряков, руководимой первым помощником капитана, мы побывали в заповеднике Окума с большим заросшим озером и потухшим вулканом Комагатакэ.
Посетили храм русской православной церкви, построенной в конце девятнадцатого века на склоне высокой горы.
Осмотрели стены и башни старинной крепости Горёкаку.
Прогулялись по окраинам и паркам города, где много горячих минеральных источников.
И, разумеется, не миновали киосков и магазинов — главной цели экскурсии.
Наши знания разговорного языка способствовали покупке шариковых авторучек, дешёвых сувениров, настенных календарей, блескучих галстуков и носков, плавок, женских приколок и сеточек для сохранения причёсок, зажигалок–пистолетиков, брелков и прочих не дорогих вещиц. На большее у нас не было денег.
В больших японских магазинах первый этаж занят игрушками. Своеобразный детский сад. Заходит мамаша, оставляет капризное чадо на попечение продавцов и спокойно отправляется на эскалатор шастать по отделам. Дитё тотчас хватает любую игрушку и делает с ней, что хочет. Я наблюдал, как один мальчуган находил забаву в том, что, сидя на полу, бил об него игрушкой–грузовиком. Колёса от машинки отлетали, малыш хохотал и требовал другую. Девушка–продавец со стандартной улыбкой молча бросала в коробку поломанную игрушку и взамен подносила другую. И ничего. Это у них в порядке вещей.
Зато я опарафинился. Долго перебирал стопку свитеров, примеривал, прикидывал на себя, вертясь у зеркала, разглядывал этикетки и ложил на место.
Продавец–японец, терпеливо наблюдавший за мной, увидел, что выхожу без покупки и встал в проходе. Вежливо раскланиваясь и в улыбке обнажая безобразно торчащие зубы, безошибочно определил в покупателе русского моряка.
— Господин что–то искать? Могу помогай… Какой одежда господин искать?
Мне стыдно признаться, что денег нет, а роюсь в вещах просто так, из интереса. Практичным японцам такое не понять: смотришь, значит, конкретно ищешь нужную вещь и покупаешь.
Я нашёл выход из положения:
— У вас такого нет. Мне нужен свитер пуховый, чисто белый и с голубыми оленями на груди: один так, а другой вот так, — объяснил я ему на смеси японского, английского и русского, помогая жестами. Например, пух я показал, дунув перед собой, как дуют на пушинки. И для наглядности растопырил пальцы влево и вправо, изображая ими оленьи рога.
— Аната ва фунэ Орудзоникидзэ–мару–дэ ирассяимасита ка. Со дэс нэ, — спросил дотошный продавец, не желая смириться с тем, что покупатель не нашёл в его магазине нужную вещь. («Вы судном Орджоникидзе прибыли? Не так ли?».)
— Хай, со дэс. (Да, так), — смущённо ответил я.
— Сумимасэн, о-намаэ ва нан то оссяимас ка, — ощерился зубатой улыбкой японец. (Извините, как ваша фамилия?).
Чтобы поскорее отвязаться, назвал фамилию. Японец что–то начирикал в блокноте, и я поспешил убраться. Да не тут–то было! Вечером в порт прикатила «Тоёта». Из неё вылез всё тот же назойливый японец с красивой коробкой в руках. Как назло, я оказался вахтенным матросом у трапа.
— Ком бан ва! (Добрый вечер!), — поприветствовал он меня как старого знакомого. — Гусаитенко–сан! Корэ ва аната–но моно дэс. Кайтэ кудасай! Поджалиста! (Господин Гусаченко. Это ваша вещь. Покупайте!). И профессионально–привычным жестом раскрыл коробку:
— Доодзо! Тотэмо уцукусий моно дэс! Кайтэ кудасай! Ватаситачи ва коно моно-о росиадзин–ни ооку симасита. Гусаитенко–сан! Аната–но канэ ва кудасай…(Пожалуйста! Очень красивая вещь! Покупайте. Мы таких вещей для русских много сделали. Ваши деньги, господин Гусаченко…).
Японец развернул свитер перед моими изумлёнными глазами. Белоснежный свитер, пара голубых оленей скачут на груди. И снежинки–звёздочки серебрятся над ними. Супер–свитер. Загляденье! Глаз не оторвать. Показаться в таком в «Золотом роге» — все умрут от зависти. Шикарный свитер, с отворотом. Лёгкий, тёплый, из настоящего пуха, с лавсановой ниткой для прочности. Не носить, а повесить в каюте на переборку вместо картины и любоваться. Вот какой свитер привёз японец. Одна беда: чем платить?
— Моно ва амари ёросий дэс… Сицурэй дэс га, каимасэн, — ответил я, с сожалением возвращая свитер японцу. (Вещь слишком хорошая… Простите, но купить не могу). — Канэ-о … (деньги). В волнении я забыл как сказать «не имею» и заменил словом «не мочь, не в состоянии». Канэ-о дэкимасен…(деньги не в состоянии). В доказательство я вывернул пустые карманы.
Когда до японца дошёл смысл сказанного, его узкие глаза стали шире, улыбка с корявыми зубами сползла с лица.
— Гусаитенко–сан! Ваша капитана такаку кау. (Дорого платить) Вы заказывай… Мы делай. Не карашо. Оченна не карашо. Наша вызывай полиция.
Мимо старпом проходил. Всё сразу понял. По–японски немного говорил.
— Не надо полицию. О-канэ ва каимасё. (Деньги заплатим), — успокоил он японца. — Орудзоникидзе–мару–ни ёку ирассяимасита. (Добро пожаловать на судно «Орджоникидзе»).
Там из сейфа капитана Асатиани во избежание международного скандала, нужная сумма йен переложилась в портмоне настойчивого продавца, а я неожиданно для себя стал обладателем дорогого свитера. Покупатели — судовые барыги тотчас пристали: «Продай!», но я не уступил, решил рассчитаться своими силами.
Всё лето потом работал за этот свитер.
А японцы, им что? У русских мода на такие свитера? Нет проблем! На компьютере оленей нарисовали, на электронном станке–автомате нитки пуховые зарядили: одну белую, другую синию. К вечеру в магазине кипы таких свитеров лежали. Да наши барыги не успели ими затариться. Утром «Г. Орджоникидзе» отдал концы и проливом Цугару ушёл в Находку.
Следующей зимой во время ноябрьских праздников я слетал в гости в Иркутск к другу Петру Молчанову, студенту–заочнику юридического факультета. Вдвоём мы посетили в Улан — Удэ нашего товарища–подводника Гену Терёшкина, работавшего на заводе, после чего на «АН‑24» вылетели к родителям Петра в село Сахули на берегу знаменитой реки Баргузин. Сходили в тайгу, побелковали. Его отец — участник Великой Отечественной войны Пётр Николаевич и мать Наталья Аббакумовна радушно встретили меня и проводили, снабдив деньгами на обратную дорогу.
Последнюю практику перед защитой диплома я вновь плавал на т\х «Григорий Орджоникидзе», сожалея о том недалёком времени, когда придётся расстаться с полюбившимся мне судном.
Пусть вас не коробит слово «плавал». Те, кто любит говорить: «Плавает дерьмо, а моряки ходят», лишь повторяют эту избитую поговорку, сами чаще всего видели море с берега, либо, рисуясь, выставляют себя этакими просоленными морскими волками. Откройте любую книгу с мемуарами известного флотоводца и вы найдёте в ней достаточно фраз типа: «Когда я плавал на крейсерах…». Именно, плавал, скажет истинный моряк, имея в виду работу, службу. Но нельзя сказать: «Мы уплыли в Токио». Или: «Завтра поплывём в промысловую путину». Правильно говорить: «Мы ходили в Йокогаму». «Мы уходим в путину на промысел». «Мы пойдём ловить сайру у Шикотана». «Я пойду на этом судне в Австралию с заходом в Сингапур». Так что, повторяю: я плавал матросом на «Орджоникидзе» и на этом судне ходил из Находки в Хакодате, из Йокогамы в Гонконг и другие порты.
И ещё несведущие люди часто называют гражданское судно кораблём, что тоже в корне неверно. Кораблём может называться лишь то плавсредство, на котором имеется вооружение и поднят военно–морской флаг. Любое другое — это судно.
В Сангарском проливе, кишащем лодками, застрахованные рыбацкие шхуны, старые калоши, норовили подставить свои борта, чтобы получить страховки за свои хламиды. Требовалось очень чётко выполнять команды капитана, чтобы избежать столкновения. После удачного прохода пролива капитан Шалва Григорьевич пожал мне руку со словами:
— Держи краба, моряк!
Да, в то лето я уверенно держал курс. И, надо полагать, неплохой рулевой из меня получился бы, но учёба в ДВГУ подошла к концу. Весной я получил диплом об окончании восточного отделения этого престижного учебного заведения. Несмотря на мою хорошую языковую подготовку, лучшие места при распределении на работу получили «блатные» — дети высокопоставленных особ. Они ушли в консульства, в КГБ, переводчиками–референтами на международную выставку «Экспо», в торгпредство. На практике мои однокашники, имевшие «волосатую руку», не плавали матросами, а толкались в японских театрах, в синтоистских и буддийских храмах, в музеях и библиотеках, в торговых представительствах. Виктора Совастеева, как самого прилежного, оставили в университете преподавать на японской кафедре. Вовка Глущенко ушёл в турагенство.
Меня направили в Дальневосточный научный центр младшим научным сотрудником ворошить на пыльных полках подшивки японских газет и журналов, потрёпанных книг и брошюр, заниматься их переводами за грошовую зарплату, без какой–либо надежды на получение квартиры.
Возможно, я написал бы несколько научных статей и даже защитил бы кандидатскую диссертацию на их основе, перебиваясь с хлеба на квас в комнатушке общежития ДВНЦ. Возможно… Но не о такой стезе я мечтал, дённо и нощно заучивая десятки «кандзи» — иероглифов, слов и выражений. И мог ли я после ходовой рубки лайнера, с которой видел необъятный простор, сидеть в библиотечном складе, рыться в словарях и справочниках? Что мог видеть я там, глядя на мир через замочную скважину?
Судить о сложных и глубоких научных проблемах, событиях и явлениях жизни, исходя только из своих собственных ограниченных представлений о мире то же самое, что смотреть на безграничное небо сквозь игольное ушко. Японцы на этот счёт говорят так: «Ёси–но дзуй–кара тэн нодзоку» — «Смотреть на небо через трубку тростника».
Но лучше всего положение младшего научного сотрудника, сидящего в книжном подвале ДВНЦ, определяла японская пословица: «И-но нака–но каэру тайкай-о сирадзу» — «Сидящая внутри колодца лягушка не знает о большом море».
Я не захотел сравниться с лягушкой, сидящей в колодце, и снова ушёл в море. На этот раз электриком китобойного судна «Робкий» флотилии «Слава», о которой в советское время был снят замечательный фильм–оперетта «Белая акация». Я мечтал быть похожим на альбатроса, и стоя на верхушке мачты, раскинуть руки–крылья и парить над пенными волнами, лететь навстречу штормовой буре. Неодолимая с детства страсть вновь гнала меня искать приключения на свою беспокойную голову.
Тетрадь шестая. Китобойная одиссея
«Вот почему мы объявляем кита как вид бессмертным, сколь уязвим бы он ни был как отдельная особь. Он плавал по морям задолго до того, как материки прорезались над водою; он плавал когда–то там, где теперь находятся Тюильри, Виндзорский замок и Кремль. Во время потопа он презрел Ноев ковчег, и если когда–либо мир, словно Нидерланды, снова зальёт вода, чтобы переморить в нём всех крыс, вечный кит всё равно уцелеет и, взгромоздившись на самый высокий гребень экваториальной волны, выбросит свой пенящийся вызов прямо к небесам».
Герман Мелвилл. "Моби Дик, или Белый Кит"
По Пасолу и Ваху
2 июля. Понедельник.
05.15. Комары, дождливая морось извели меня. Ночь показалась нескончаемо долгой. Беспрестанно смотрел на часы, ожидая рассвета, но стрелки не спешили бежать по циферблату. Лишь немного забрезжила на востоке лилово–розовая полоска, высветив поверхность реки, как терпению моему тотчас пришёл конец. Отвязался от затонувшего у берега отжившего своё тополя и, поёживаясь от утренней прохлады, оттолкнулся от него веслом. Воздух сырой, влагой пропитаны кусты тальника, шиповника, трава на кочках, набухшая одежда, доски настила. Кутаюсь в дождевик, шевелиться не хочется, но желание поскорее убраться с этого гиблого места, заставляет подналечь на вёсла.
12.30. Солнце так и не пробилось сквозь пелену однообразно–серых облаков. Мутная акварель неба не располагает к плаванию. Вижу на берегу старый проржавевший буксир, крытый досками, приспособленный рыбаками и охотниками под зимовьё. Ни минуты не раздумывая, решаю подойти к нему, переждать непогоду под его неказистым навесом. И вовремя: дождь припустил сильнее, и скоро с крыши моего прибежища потекли ручьи. А внутри железного корпуса бывшего речного труженика сухо. Здесь оказались и дрова. Я быстро растопил печку–буржуйку и радости моей не было предела. Натянул шнур и развесил для просушки одежду. Сварил суп, кашу и черничный кисель. Постирал носки. Вымыл голову горячей водой. В кубрике буксира оказались просторные нары, застеленные соломой. После обеда, закончив дела, я с огромным удовольствием растянулся на жёсткой постели, укрывшись спальным мешком. После бессонной ночи у топляка, отдых в тепле и на сухих досках показался мне блаженством. Убаюканный свистящим ветром и дверью буксира, стонавшей на петлях, я быстро заснул и спал так сладко и крепко, как не спят в пятизвёздочном отеле.
Проснулся вечером. В щели иллюминаторов с разбитыми стёклами, прикрытых кусками фанеры, светили скупые лучи бледного солнца. Тёплый ветерок доносил благоуханье цветущего шиповника.
По ржавому трапу я взошёл на мостик буксира, соображая, каким образом эта речная махина оказалась на суше. Наводнение? Плавкран? Капитан сбился с курса и заехал на мель?
За громадой буксира зелёный луг с белыми пятнами ландышей. Согласно христианской легенде, слёзы Богоматери, пролитые на Святой Крест, обратились в ландыш. Convallaria majalis — ландыш майский, национальный цветок Финляндии, милый символ влюблённых. Карл Линней назвал его Lily of the valley — лилия долин.
От железного пристанища узкая тропа с отпечатками рубчатых подошв спускается к озеру с камышовыми краями. Лодка–обласок, чуть заметная среди бархатно–шоколадных коконов рогоза, дожидается неизвестного хозяина. На тихой глади озера белеют кувшинки–нимфеи. В их плавающих круглых листьях плещутся утки. Под густо цветущим кустом шиповника на моховой кочке, поджав одну ногу и вытянув шею, замерла цапля. Оставляя в ряске после себя борозду, плывёт ондатра. На вершине сухого тополя суетливо стрекочет сорока. И парящий высоко коршун зорко наблюдает за всем происходящим на земле. В этом будничном мнообразии природы и заключается ее простая красота, которая сама по себе есть правда жизни.
Звук моторки отвлёк меня от созерцания дивной картины: рядом с «Диком» качалась дюралевая «казанка». Двое мужчин, погромыхивая вёслами, вышли из неё, поднялись навстречу мне. Поздоровались. Старший руку для знакомства подал:
— Базанов, Александр Александрович. А это мой сын Денис, рыбачим в здешних краях. Куда путь держите?
— Сам не знаю… — пожал я плечами. — Так, плыву и плыву… В Никуда.
Мой неопределённый ответ обескуражил отца:
— Как это — в Никуда?! Где–то же должен быть конец?
— Конец приходит всему… Но где он, одному Богу ведомо.
— Так–то оно так… Ну, что ж, счастливого плавания! Ветра попутного и тихой воды! Принеси, сынка, парочку стерлядей! Да покрупнее выбери!
Денис послушно сходил к моторке и вернулся с парой больших стерлядей.
— Вот, держите на ушицу! До свидания. Бог даст, свидимся ещё. Будете в Александровском, заходите на Пролетарскую, четыре. Будем рады.
Моторка взревела мощным «Меркурием», и понеслась по протоке. Провожая благодарным взглядом отца и сына, я окрестил их тремя перстами и прочитал слова короткой молитвы:
— Спаси, Господи, раб твоих добрейшего Александра Базанова и его смиренного сына Дениса и всех православных христиан, и даруй им здравие душевное и телесное.
К ночи погода установилась. Небо прояснилось. Открылись луна и звёзды. Тишина и полный покой овладели рекой и её окрестностями. Лишь попискивания куличков нарушали этот чудный мир, в котором нет места лжи и предательству, хамству и лицемерию, рвачеству и подлости, зависти, жадности и ещё многим другим неизлечимым порокам–недугам. Хорошо отдохнувший в кубрике речного судна, обречённого ржаветь на берегу, я решился на плавание в ночь. И до утра шёл сначала Верхним, а после раздвоения протоки — Нижним Утазом, который местные рыбаки называют река Быстрая. Непонятно, из каких соображений: течение здесь очень медленное, мне всю ночь пришлось работать вёслами до боли в плечах и локтях.
На воде полно мусора: плыть мешают доски с гвоздями, палки, тряпки, бутылки, пучки травы, валежник и всякий другой хлам.
Будь моя воля, протоку Нижний Утаз я бы переименовал в Унитаз. Она идёт вровень с низкими берегами и часто, как бы решив вернуться обратно, делает крутые повороты. Над рекой, склонясь к самой воде, дремлют ивы.
Насчёт погоды я тоже просчитался. Под утро мелко закропил, а потом всё сильнее пошёл дождь. Скоро он превратился в ливень. Я опять промок и продрог.
Одиночество плавания в диком безмолвии реки под шелест дождя нисколько не тяготили меня. Напротив, чувство отрешённости от мирской суеты, ощущение близости с природой, слияния с ней вызывали несказанную радость, будоражили тело и душу, вызывая прилив сил и энергии, желание махать вёслами.
Но и здесь, в этом безлюдном пространстве, где на таёжных гривах не увидишь дымков, поднимающихся над стоянками охотников и рыбаков, заслышишь вдруг отдалённый гул мотора и к плоту неожиданно подрулит катер.
Так случилось и в то хмурое июльское утро.
Лодка с мотором «Судзуки» и двумя мужчинами в дождевиках пристала к борту «Дика». В ней оказались ещё два рыбака: авиатехники из Александровского аэропорта отец и сын Ивановы, Владимир Александрович и Сергей Владимирович. Душевные люди. Угостили самогонкой.
— Своя, доморощенная, — наливая в чашечку от термоса, приговаривал старший Иванов. — Булочку съешь, своя, домашняя. Младший Иванов грушу подаёт:
— Закуси, дядь Ген…
Чуть не насильно запихнули мне в ведро стерлядку.
— Куда их мне? — упираюсь. — Вчера Базановы уже дали две рыбины…
— А, Базановы… Нормальные мужики…
— Да у вас тут на реке плохих нет…
— Не скажи! Вот дойдёшь до Стрежевого — узнаешь. Вахтовики там, приезжие. Рвачи, хапуги. За деньгой понаехали, пообгадили берега рек, тайгу. Им на всё наплевать. Не своё, ведь, не жалко. Рыбкой не угостят и стакан не нальют за «просто так». Да, ладно, сам узнаешь, как повидаешься с ними. Счастливо, Григорьич! Ждём в гости! Запомни: Крылова, двадцать восемь!
В предутренних сумерках я не заметил слияния Нижнего Утаза с Обью: вода, повсюду вода. Был уже пасмурный полдень, когда толкающий баржу буксир дал понять, что иду правым берегом Оби. Справа потянулись высокие трубы, многоэтажные здания, опоры ЛЭП, телевышки — приметы Стрежевого — города нефтяников и газовиков. Через луг, залитый наводнением, я по мелководью добрался до моста через реку Пасол и, образно говоря, бросил якорь на пологом берегу. Три свадебные процессии приехали фотографироваться на мост. Посмотрев в бинокль на женихов и невест, я поставил палатку и начал готовиться ко сну: трудная ночь, проведённая на вёслах, давала о себе знать. Расстелив спальник, я плюхнулся на него и заснул безмятежным сном праведника. Приятно засыпать, сознавая, что никому ничего не должен, никому ничем не обязан, не совершил деяние, за которое жёг бы стыд и колотилось бы от страха сердце. Не пребываю в расстроенных чувствах по милости Божьей. Мой верный страж и заступник святой Ангел–хранитель незримо отводит от меня всякие напастья, избавляет от лукавств сатаны. Под белым крылом его легко на сердце и спокойно в душе, тепло и уютно. И прежде, чем сомкнулись глаза, прочитал я молитву:
— Святый Ангеле Божий, хранителю и покровителю окаянные моея души и тела, вся мне прости, еликими тя оскорбих во вся дни живота моего, и аще что согреших в прошедшую нощь сию, покрый мя в настоящий день, и сохрани мя от всякаго искушения противнаго, да ни в коем гресе прогневаю Бога, и молися за мя ко Господу; да утвердит мя в страсе Своём, и достойна покажет мя раба Своея благости. Аминь. — И сказав так, спал я сладко и крепко, без сновидений, а главное, без комаров, сдуваемых с косогора порывами прохладного ветра.
С наступлением темноты я выбрался из палатки. Пора разводить огонь и готовить ужин. У воды валялся ящик, разбил его на растопку. Собрал скрутки бересты, обломки дощечек, со старого пепелища от рыбацкого костра приволок обугленный чурбак, и скоро вода в котелке закипела над костерком. Я присел рядом, вытащил из рюкзака пакеты с провизией, раздумывая, что варить на ужин.
— Эй, мужик! Ты чого палишь? Цэ ж мий ящик? Як я будемо сидеть? — сердито окликнул меня неопрятного вида человек в штормовке, в резиновых сапогах, с удилищем и, явно, захмелевший. — Слухай, мужик, ты шо, в натуре, борзой?
— Откуда мне знать, что он твой? Валялся на берегу…
— Я туточки рыбачу на ём, и все наши не замають…
— Кто это — ваши?
— Цэ ж ми вахтовики с Украйны. Уси гарны хлопци! А та к–карак–катица твоя буде, чи шо? — ткнул «гарный хлопец» удилищем в сторону «Дика». — Ну, цэ ж з яких краёв занесло тебя сюды? — развязно спросил он. — Из Новосибирску? На этом пугале? Свистишь?!
— А мне зачем свистеть? Паспорт показать?
— Да, ладно… И дале поплывёшь?
— И дале поплыву…
— Выпить нэма? Бачу я, затарился, диду, горилкой? Плесни чуток, бо шарабан як колокол гудить…
— Отвяжись… Не плесну. Есть, но не про вашу честь.
— Дай на чикушку, сам в чинок сгоняю зараз. Вместе выпьем…
— Вот прилип как банный лист к заднице! Сказал же тебе: «Отвяжись!».
— Ну, и плыви, бисов москаль, хрыч старый! Шоб твоему корыту и тоби вмести з им ни дна, ни покрышки не було! — зло отмахнулся подвыпивший рыбак. Послонялся по берегу, ни разу не забросив удочку, и ругаясь, ушёл.
Первое знакомство с вахтовиками состоялось.
Рано утром, при ясном небе, окрашенном на востоке пурпурно–алой полоской зари, при полном безветрии, столкнул я «Дика» на лёгкую рябь Пасола и, пройдя под мостом стрежевских влюблённых, отправился в путь.
Впереди меня ждал Нижневартовск.
Плавание по заросшему густым тальником Пасолу — скушнейшее занятие. Вышки электропередач, провода между ними нависли над рекой, гул автомобилей с проходящей неподалеку трассы, вой электромоторов: насосы нефть качают. Сколько их здесь?! Слева, справа тянутся трубопроводы с вентилями, желтеют щиты с чёрными предостерегающими надписями: «Не приближаться! Огнеопасно!». Берега захламлены брошенной буровиками техникой, железными бочками, тросами, кабинами тракторов, фермами опор и прочим металлоломом. Неприглядная картина! Экологи! Где вы?! А–у–у!
Весь день плыл под монотонное жужжание нефтекачалок. Пасол — река шириной в пару сотен метров, ленивая, неторопливая. Крупная рыба играет у поверхности, разводит большие круги на гладкой воде. Сонная щука угодила под весло, тяжело перевернулась, с глухим всплеском ушла на глубину. Однообразие унылых пейзажей, чередой свалок сопровождавших меня на Пасоле, утомило. Желая разогнать скуку, размотал лесу с японской блесной–рыбкой. Часа четыре она болталась за «Диком», пока не зацепилась за корягу и не оборвалась. Без сожаления выбросил остаток лески за борт, всё равно ни одна хищная рыбина не польстилась на искусственную приманку.
18.00. Прошёл под мостом Тюмень — Нижневартовск. Стемнело. Справа — необъятная водная ширь. Лунная дорожка убегает к далёкому противоположному берегу, очертания его смутно угадываются в сгущающихся сумерках. Догадываюсь, что достиг водораздела — слияния Пасола и Ваха.
Дожди и ветры преследуют мой плот. «Дик» то почти на месте качается в круговерти течений, то лениво тащится, сдерживаемый встречным ветерком, то несётся вперёд.
Пока огибал остров, налетел страшенный ветер с грозой и ливнем, забил плот в кусты. В них и переждал бурю, накрывшись плащ–палаткой. На рассвете двинулся дальше. Теперь уже по Ваху. Ужасно хочется спать, но нет подходящего места для причаливания. Возможно, долгожданный привал у огня с горячим кофе и мягкой постелью в палатке можно устроить на возвышенном правом берегу? Там темнеет лесистая грива, но до него слишком далеко: не один час утомительной работы вёслами. Однако, именно туда, не боясь расстояния, устремилась лягушка–путешественница, встретившаяся мне на середине широкой реки. Целеустремлённо, по прямой держит она точное направление на сухой правый берег. Затопленные наводнением, торчащие из воды деревья, кусты — всё, что осталось от низменного левого.
Откуда болотная царевна–лягушка знает, что там, куда плывёт, сухо? Что надо плыть именно в ту сторону? И зачем отправилась пучеглазая Василиса Премудрая в столь опасное путешествие, рискуя попасть на обед щуке или утке?
Но ведь доплыла до середины реки! Размеренно дрыгает задними лапками, всем своим видом показывая стойкое намерение переплыть Вах. Быть может, хозяйка покинутого ею болота решила навестить дальних родственников в сосновых краях?
Загадка природы!
В одном не сомневаюсь: окажись я в холодной, неторопливой воде Ваха в этот ранний туманный час, не разглядел бы берега, не смог бы сориентироваться в какую сторону грести. Из любопытства и озорства ради подцепил квакушку веслом. Она плюхнулась животом вверх, перевернулась, покрутилась немного возле плота, и вновь безошибочно взяла прежний курс.
«Инстинкт!» — скажут учёные мужи. Удобное нашли объяснение всему непонятному в мире насекомых, животных и птиц.
И тому, почему пчела, улетев за взятком километров за пять и дальше, застигнутая непогодой на несколько дней, не потеряет свой улей.
И тому, как муравей, проблуждав день по усыпанной листьями и ветками лесной чаще, находит свой муравейник.
И синхронным поворотам косяка сельди в морских глубинах.
И возвращению птиц на родной Север из Африки.
Ещё многое, недоступное человеческому пониманию, объясняют они словом «инстинкт». Легко и просто утверждать: «Это аксиома, не требующая доказательств».
Нет, уважаемые учёные мужи! Ваша притирка ушей неучёным годится для объяснения безусловных рефлексов: пищевых, оборонительных, половых и других. Наступил пару раз у печки на кочергу — в другой раз ладошкой лоб прикроешь.
Врождённые акты поведения организма, возникающие в ответ на внутренние раздражения, не могут пролить свет на почти сознательное побуждение лягушки упрямо разворачиваться в сторону далёкого и невидимого ей леса. Казалось бы, какая ей разница?! Обратно на болото плыть километров пять или столько же в хвойный лес?
Я мешаю ей веслом, препятствую продвижению — она упрямо разворачивается: ну, надо ей в лес, хоть ты тресни! Не хочет она опять туда, где нет теперь осоковых кочек, с которых было так удобно ловить комаров, туда, где разлившийся широко полноводный и спокойный Вах стал похож на штилевое море.
Не поймёшь, течёт река или на месте стоит. Но завяжи голопузой «красавице» её бессмысленно выпученные глаза, и она поплывёт к нужному ей берегу. А я с открытыми заблужусь.
Приходится признать: болотная тварь лучше разбирается в навигации. Господь Бог, создавая лягушку, наделил её бесценным даром получать информацию на расстоянии и обрабатывать её непостижимым человеческому сознанию образом. Обладай люди такими способностями — не понадобились бы им сотовые телефоны, гирокомпасы, компьютеры, спутниковые навигаторы и прочие приблуды современной науки и техники. И то было мудрое решение Господа. Быть может, когда–нибудь позволит Он человеку понимать язык меньших своих братьев, сделает доступным то, что чувствуют и ощущают они, как определяют свой путь. Пока же без тех приборов и в непроглядной ночи, пасмурной и беззвёздной, я не найду в темноте ориентир в нужное место. Получается, глупая лягушка в этом смысле умнее меня, считающего себя совершенным созданием.
Вот до чего додумаешься, маявшись бездельем на маленьком плоту и борясь со сном!
Спать нельзя!
Заснуть — значит, наскочить на препятствие, оказаться в холодной воде, а поскольку лягушачьего опыта в переплывании рек мне явно не достаёт, то лучше крепиться и бодрствовать. Продолжать в дневнике записи наблюдений, впечатлений плавания по Оби и воспоминаний о пережитом. Например, о том незабываемом дне, когда я неожиданно для себя оказался в команде китобойного судна «Робкий». Есть такая страничка в моей автобиографии.
Так и назову её:
В команде «Робкого»
Ноябрьским мглистым утром, сырым и ветреным, я слонялся по причалам бухты Диомид, пытаясь устроиться матросом на промысловое судно. Какой–никакой опыт работы в Дальневосточном пароходстве имелся. Уйти в рыбацкую путину, чтобы вновь полной грудью вдохнуть воздух моря, оказалось делом не простым. Уверяю вас: поступить в университет при диком конкурсе среди «блатных» легче, чем подняться на палубу сейнера в качестве полноправного члена его команды. Но не все бьются в отделах кадров за рабочее место на судне, подобно мне, ради романтических побуждений. Деньги, хорошие путинные деньги, полученные за год–полтора тяжелейшего труда вдали от родных берегов, проживание бездомного моряка в каюте, бесплатное питание на судне — вот главная причина длинных очередей в отделе кадров «Приморрыбпром», в конторах «Сахалинрыбпром», «Востокрыбхолодфлот», в управлениях активного морского рыболовства, китобойных и крабовых флотилий.
У морской братии свои понятия элитности судов и плавания на них.
Моряков Дальневосточного морского пароходства за их склонность трясти на барахолке шмутьём, купленным за границей, называют «торгашами». Научно–исследовательские суда управлений «Турниф» и «Тинро» — «научники». Танкеры — перевозчики нефтепродуктов — за опасность от малейшей искры взлететь на воздух слывут «гробами». Промысловые рыбодобывающие суда — «рыбаки». Есть ещё «спасатели», «ледоколы», «гидрографы». Моряки прибрежного плавания, не имеющие виз и не ходящие в «загранку» — «каботажники». Суда «Портофлота» — буксиры, плавкраны, земснаряды, водолазные катера, морские трамваи — «портовики» — на низшей ступени в «табели о рангах». Толкутся по заливам и бухтам. Их работники, свободные от вахты, ночуют дома, получают мало.
Вершина иерархии — китобои, зверобои и краболовы. И если первых двух на гребень морской славы манит жажда денег, то краболовные плавбазы привлекают мужчин огромным числом женщин. Около пятисот и более молоденьких искательниц удачи на каждом краболовном судне раз в десять превышают численность команды плавсостава и ловцов краба. Есть где разгуляться любителям слабого пола!
Припорошённые первым снежком поскрипывают канатами низкобортные зверобойные шхуны. С завистью смотрел я как готовятся к выходу на промысел их экипажи. Загружают продовольствие, снаряжение, оружие и боеприпасы.
Скоро выйдут охотники на льды Охотского моря с карабинами и острыми ножами. Загремят выстрелы, обагрится чистый снег кровью морских котиков, и трюмы шхун наполнятся засоленными дорогими шкурами этих зверей, обладающих на своё несчастье очень красивым мехом.
Всё, как в любимом романе Джека Лондона «Морской волк». С одной лишь разницей: шхуны не парусные, и капитаны на них не «волки».
Я обошёл их все, получая везде один ответ: «Матросы? Не требуются…».
Подняв воротник, я уныло брёл по загромождённому ящиками пирсу, раздумывая куда податься. Может, опять к «торгашам», в пароходство?
Хотелось есть, а в кармане ни гроша. Из комнатушки общежития выперли после увольнения из ДВНЦ и теперь появилась проблема ночлега.
С последней надеждой стать зверобоем я остановился возле шхуны «Лахтак», окликнул проходившего мимо моряка в меховой куртке, в сапогах с высокими голенищами, в мятой фуражке — «мице» и с поблекшим «крабом» на ней. Из–под клетчатого шарфа виднелся вязаный светло–коричневый свитер. Несмотря на отсутствие лоска, присущего комсоставу «торгашей», я интуитивно почувствовал в нём капитана: строгий, взыскивающий взгляд внимательных, пытливых глаз уверенного в себе сильного, волевого человека.
— Товарищ…
— Капитан «Лахтака» Тихомиров. Слушаю вас…
Он пристально посмотрел на моё элегантное пальто, на модную шляпу и галстук, на блестящие туфли, прикидывая изысканный вид незнакомца к его образованию, должности, морскому опыту. Не найдя в моём облике ничего такого, что соответствовало понятию «просоленный мариман», капитан зверобойной шхуны взялся за леер трапа с намерением уйти. Задержал ногу на ступеньке и опередил мой вопрос:
— Мне нужен опытный моторист… Вы кто по специальности?
Про свой диплом об окончании университета я предпочёл промолчать. Кому на этой шхуне, засаленной котиковыми шкурами, нужен переводчик–референт японского языка?! Но в кармане лежало свидетельство электромеханика, выданное в учебном отряде подводного плавания. Решил рискнуть. Им и представился. Ещё добавил, что приходилось стоять на руле теплохода.
— Электромеханик? И в море не первый год? — с ноткой уважения в голосе переспросил капитан. — У нас все судовые роли, кроме одного моториста, уже утверждены. Не сегодня–завтра уходим бить зверя. Отыщи в рыбпорту китобоец «Робкий». Стармехом на нём Чупров — мой друг по сахалинской мореходке. Они недавно с путины вернулись, в ремонте стоят. Люди в отпуск уходят, замены им нужны. Пойдёшь к Чупрову, скажешь: «С корсаковским приветом от Тихомирова!».
Капитан подал руку на прощание, как бы признавая этим рукопожатием во мне моряка, и тотчас забыв о моём существовании, ругнулся на вахтенного матроса, слабо натянувшего капроновый леер. А я потащился в рыбпорт разыскивать неведомый мне китобоец «Робкий».
Полуденное солнце, выглядывая из–за серых облаков, высвечивало задымленные трубы больших морозильных и малых рыболовных траулеров «Востокрыбхолодфлота».
Лес мачт китобойной флотилии высился вдоль длинного причала рыбокомбината.
Пахло солью, пропахшими рыбой сетями и деревянными бочками, смолёными канатами. Под бетонными сваями плескалась замазученная вода Золотого рога. На её поверхности цветами радуги переливались масляные и соляровые пятна.
Катер с пассажирами провыл сиреной, отправляясь с мыса Чуркин на другую сторону бухты.
Я шёл вдоль ряда китобойцев, стоящих кормами к причалу, тесно прижавшись бортами и задорно задрав острые форштевни. На баках охотников за китами гордо красовались гарпунные пушки.
С неровно бьющимся от волнения сердцем читал надписи на фальшбортах: «Гневный», «Зоркий», «Звёздный», «Властный», «Разящий», «Резвый», «Резкий», «Быстрый», «Зовущий»…
Но вот и «Робкий». Оправдывая название, скромно стоит последним. Вахтенный матрос на юте, запахнувшись в тулуп, пьяный вдрызг, сидя спит на бронзовой лопасти запасного гребного винта.
Я прошёл по коридору между каютами комсостава и остановился перед дверью с потускневшей латунной табличкой: «Старший механик». За переборкой раздавались звуки музыки, слышались шумные возгласы подвыпивших мужчин, звон стаканов и смех.
Неожиданно дверь распахнулась. Передо мной, покачиваясь, стоял молодой моряк в форменной тужурке с двумя шевронами на рукавах: третий штурман или третий механик.
— Мужики!!! К нам г-гости! Выпить п, гинёс?! — сильно картавя, обратился он ко мне. — Нет?! А ты п-почему б-без пузы, гя… на «,Гобкий» явился?
Дальше шла ненормативная морская лексика в адрес некоего Юры Балдина, купившего мало водки.
— Пошли ду, гака за водкой — он по одной на б, гата и п, гинесёт! Это п, го Ю, гу Балдина сказано! В нату, ге Пном — Пень — столица Камбоджи! Гово, гил тебе: «Мало будет, бе, ги с, газу по па, ге бутылок на человека.
— Да пошёл ты в Катманду! А лучше в Гваделупу! — беззлобно огрызнулся крайний за столом моряк в тёмно–синей куртке с погончиками второго электромеханика. — Мало — ноги в горсть и бегом в магазин за добойником!
Этим термином, как я позже узнал, у китобоев называется гарпун с обрезанными лапами, предназначенный для добивания раненого кита, взятого на линь. В перебранке китобоев под «добойником» подразумевалась дополнительно купленная водка.
Нестройный хор захмелевших моряков заглушал их перебранку и звон посуды. Помогая своим осипшим голосам стуком кулаков по крышке стола, они дружно орали марш китобоев:
Ударил, ударил выстрел меткий, И вспенилась, и вспенилась вода, Недаром, недаром наши предки Открыли, открыли путь сюда…— Скажите, а кто здесь старший механик Чупров? — выбрав момент, когда певцы выдохлись и потянулись за папиросами, спросил я.
— Ну, я стармех Чупров…, — глянул на меня сидящий во главу стола моряк в тельнике. Наколка «якорь» на правой руке, корявое, словно изъеденное солью, лицо. В прокуренных зубах трубка с длинным чубуком — настоящий морской волк!
— Чего хотел, приятель?
— Я к вам с корсаковским приветом от Тихомирова! — выпалил я, рассчитывая произвести впечатление. Чупров спокойно вытряхнул пепел в пепельницу–раковину, набил трубку табаком, прикурил и, пыхнув дымком, глянул на меня.
— Ну, я старший механик… — повторил Чупров. — И что?
— Тихомиров сказал… Электрик вам нужен…
Мои слова не удивили Чупрова, ни коим другим образом не подействовали на него. Не обращая на меня внимания, обратился к сидящему напротив располневшему, круглолицему моряку:
— Лёха Тихомиров… Земляк из Корсакова. Капитанит на зверобое… Затащил недавно в «Золотой Рог». Нормально посидели. Приличных чувих закадрили… Лёха звал к себе стармехом… Навар у них, не то, что у нас… За котиковый мех, если по уму толкнуть, уйму баксов иметь можно. Ну, ты знаешь, не по мне это дело — драть шкуры… Так ты электриком? — вдруг обернулся ко мне Чупров. — Документ имеется? Покажь!
Я с готовностью подал свидетельство в замусоленной дермантиновой обложке, влажное от ладони, давно сжимавшей его в кармане пальто. Чупров приблизил книжицу к свету настольной лампы, внимательно прочитал запись.
— Электрики по твоей части, Виктор Алексеевич, — сказал Чупров, протягивая свидетельство всё тому же плотному мужчине с кругло–красным, разгорячённым выпивкой лицом, с которого не сходила блаженная улыбка.
Тот посмотрел, поглядывая на меня и на запись в свидетельстве, как бы сверяя одно с другим, положил в ящик стола, что было хорошим знаком.
— Подводником был…, — с теплотой в серых глазах кивнул в мою сторону Чупров. — Ладно, принимаем в машинную команду «Робкого». Временно! До весны… На период ремонта. А там посмотрим…
— Я в путину хочу, — вырвалось у меня.
— Ни одной вахты на «Робком» не отстоял, а уже в путину собрался, — добродушно, всё с той же неизменной улыбкой сказал круглолицый моряк. — Ремонт, это как проверка на вшивость. Понял? Не посмотрю, что тебя Лёха Тихомиров прислал. Будешь баклуши бить — спишу на берег. Завтра оформим твои документы в отделе кадров. А сейчас дуй в ресторан «Утёс», отрабатывай испытательный срок по полной программе!
Он бросил на стол пятирублёвку. Остальные участники пирушки не замедлили добавить рублей, трёшек, пятёрок, десяток. Не считая, я сгрёб кучу денег в шляпу, надел на голову и вышел из каюты. Перешагнув через храпящего на корме вахтенного, бегом сбежал по трапу китобойца. Я летел как на крыльях, подгоняемый радостными мыслями: «Меня приняли! И даже не матросом, а электриком! Я в команде «Робкого»! Пока временно… Ну, и пусть… Я постараюсь и весной уйду в море на китобойце… Ура капитану Тихомирову! Да здравствует морская дружба!».
Из ресторана я возвратился на такси. «Волга» подкатила к трапу «Робкого». Молодой водитель, помогая поднять из багажника ящик с бутылками «Столичной» и двумя каральками копчёной колбасы, завистливо присвистнул:
— Ничего себе гуляют китобои!
Вахтенный матрос, привалясь спиной к шпилю и раскинув руки, сидел на палубе. Осоловелым взглядом уставился на ящик с водкой, попытался встать, но запутался в полах тулупа и, завалившись набок, вырубился напрочь.
Я внёс ящик в каюту старшего механика под одобрительные возгласы. Зазвенели выставляемые на стол бутылки.
— Молодец, гонец! — одобрительно сказал мужчина с красным лицом. Как вскоре я узнал, это был первый электромеханик Чугунов. — Сегодня в ночь на пожарную вахту заступишь…
— Есть заступить на вахту! Разрешите идти? — с радостной поспешностью привычно вскинул я руку к головному убору, да так бойко, что все засмеялись.
— Стоп, машина! Полный назад! Крепко вас надрючили на военке! У нас не козыряют, — осклабился в улыбке Чугунов. — У нас, ежли что не так, просто гонят взашей с судна… Воспитанием нам тут некогда заниматься. Море не мать, а злая мачеха, с ним шутки плохи. Ошибок не прощает. Так, что, давай, парень, без козыряний, но с полной отдачей… Мы всей командой будем надеяться на тебя, а ты будешь надеяться на всех нас… Как у мушкетёров… Один за всех! Все за одного! Наливай, Валера!
«Столичная» забулькала в стаканы. Чугунов придвинул один мне:
— Накати за первую вахту на «Робком»!
Полный стакан колыхался в руке. Не доставало мужества поднести его ко рту. Видя мою нерешительность, Чугунов для поддержки отломил кусок колбасы, подал мне.
— За ваш успешный приход с путины, — оттягивая момент пития, начал было я, но Чугунов поднял руку:
— Стоп, машина! Травить якоря будем после, а сейчас, давай, полный вперёд!
Я выпил и жадно набросился на еду.
Скоро я знал всех сидящих в каюте: старший механик Юрий Петрович Чупров, электромеханики Виктор Алексеевич Чугунов, Юрий Балдин, Валерий Рыч. Электрики Виктор Обухов и Владимир Хохлов. Мотористы Юрий Гайчук, Анатолий Стукалов, Борис Далишнев и Анатолий Пенязь.
Все шумно обсуждали перипетии недавнего промысла, стараясь перекричать катушечный магнитофон, гремевший песней:
И всё–таки море останется морем,
И нам никогда не прожить без морей…
— Это здорово, что ты на флоте служил, — обернулся ко мне Чупров. — Мы все здесь бывшие военморы с ТОФа.
— А кто служил на флоте, тому в цирке не смешно! — разразился хохотом Юрий Балдин. — Вот у нас на эсминце был случай… «Рогатые» — артиллеристы воровали у своего «быка» — командира БЧ‑2 спирт из канистры. Он с деревянной киянкой затаился в каюте, караулит за рундуком. Медик увидел, говорит старпому: «У «быка» крыша поехала. По кубрику с киянкой бегал, а сейчас в каюте спрятался!» Старпом пошёл посмотреть, тихонько дверь открыл и заглянул осторожно в каюту, а «бык» ему по башке киянкой — тресь!
— А у нас в «мореходке» чудило был курсант Голубев — амбал двухметрового роста и в плечах — косая сажень, — рассказывает свою флотскую историю стармех Чупров. — Бузил этот шкаф, как напьётся… Его связали водолазными жгутами, а он лежит и жалобно просит: «Человек, идущий по среднему проходу! Подойди, пожалуйста!» Подходит курсант. «Развяжи меня, пожалуйста!» Тот развязал. Голубь ему со всей дури в пятак — на!
Все хохочут, каждый тотчас вспоминает комический случай из флотской службы.
— К нам на крейсер комиссия из штаба флота приезжала, — торопится рассказать Гайчук. — Один капитан первого ранга, серый как штаны пожарника, прислонился к выкрашенным леерам, кричит: «Зачем забор покрасили?»
— Это что… Один мичман приехал в командировку, живёт в гостинице, — нетерпеливо перебивает его Чугунов. — Пришёл в гости к другу на тральщик. Вахтенному у трапа представился особистом. «Вызывайте, — сказал ему, — ко мне матросов по одному». Потом говорит другу: «Вот тебе пачка листов. Здесь весь расклад на весь личный состав корабля».
Опять хохот, за животы хватаются.
— У нас на крейсере поговорка была, — говорит Гайчук, — «Любой советский офицер устоит перед врагом — перед короткой юбкой — нет!».
— А в нашем училище командир роты спрашивает: «У кого хороший почерк?» — опять травит байку Балдин. «Я! Я!» — орут все, кто не хочет сидеть на уроке. — «Ну, тогда возьмите этот карандашик — на лом показывает — и нарисуйте мне кучку льда, а вы в баталерке подпишите все робы, макая спичкой в хлорку».
— Наш п, геподаватель всегда гово, гил: «Если бы ку, гсант мо, геходного училища осилил учебник с, геднего об, газования, ему на флоте цены бы не было, — сказал Рыч.
Незаметно я покинул шумную компанию. Не терпелось спуститься в машинное отделение китобойного судна.
С завидной сноровкой скользнув локтями по поручням, спустился в гребной отсек, где предстояло нести вахту. Помимо распределительных щитов, здесь находился огромный электродвигатель, соединённый валом с гребным винтом.
Китобоец — дизель–электроход. Четыре дизеля вращают генераторы. Те вырабатывают ток, питающий гребной электромотор напряжением в тысячу вольт.
Дюралевые палубные поёлы в гребном отделении закисли и потускнели. Пылью покрылись кожуха электрощитов. Не до наведения марафетов было экипажу «Робкого» в штормовом море, в напряжённой путине. Поразмыслив, я решил скоротать ночную вахту приборкой. Переодевшись в рабочее платье, старательно, как на подводной лодке, металлической щёткой начистил поёлы, промыл соляром. Серебром заблестели дюралевые листы. Стал вытирать их насухо и вдруг заметил в проёме входного люка удивлённые физиономии пьяных китобоев. То один моряк, то другой заглядывал вниз, показывал на меня, головой качал. Пальцами на меня тычут, переглядываются, плечами недоумённо пожимают. Может, не нравится им, как работаю? Я с удвоенной энергией принялся надраивать палубу, но по ступеням трапа, переваливаясь, как в качку, с боку на бок, тяжело сошёл вниз Чугунов. По его упитанно–розовому лицу трудно заключить, сколько водки он выпил. Чёрные, с проседью вьющиеся волосы причёсаны на аккуратный пробор, глаза светятся благодушием, рот растянулся в довольной улыбке. Шатаясь, подошёл, положил на моё плечо широкую ладонь.
— У нас не военный флот… Брось ерундой заниматься… Всё равно скоро в док станем… Работяги с судоремонтного завода грязи нанесут, натопчут здесь… Вот выйдем в море, чисти потом сколь хочешь… А сейчас выручай… Ко мне жена приехала…, — понизив голос, заговорщически проговорил Чугунов.
— Не понял… Как выручать? — плохо соображая не совсем трезвой головой, спросил я. — Чего делать–то?
— Бабёнку одну встретить надо… Знакомая ко мне придёт, а тут жена соскучилась… Так ты, того… Вызови меня из каюты…
— Как вызвать? Что сказать?
— Ну, придумай что–нибудь… Подругу встретишь — в каюту боцмана проведёшь, он домой ушёл. Вот ключ…
Чугунов, пыхтя, поднялся по трапу. Я накинул пальто и вышел на корму. Вахтенный матрос безмятежно посапывал, уложив голову на канатную бухту.
Огни ночного Владивостока цветной мозаикой переливались на тёмной глади Золотого рога.
Палуба «Робкого» слегка дрожала от стояночного дизеля, монотонно гудевшего в глубине машинного отделения. Прохладный влажный ветерок доносил солоновато–йодистый запах моря, приятно освежал отяжелевшую голову.
Ждать пришлось не долго. Размалёванная тушью и помадой девица нарисовалась передо мной. Луч прожектора высвечивал рыжую копну взбитых лаком волос, стройные ноги, обтянутые капроновыми чулками, чёрную мини–юбку, белую распушённую кофту. Дама кокетливо взглянула на золотые часики, обнажив кисть руки, распухшую от разделки колючих крабовых клешней. Качнула длинными наклеенными ресницами, утяжелёнными тушью.
— Витю Чугунова позови… Да поживее шевели булками!
Покручиваясь на высоких шпильках и жеманно виляя задом, она обдала меня смесью резких запахов духов, мыла, пудры, крема и прочей косметики. Облик ночной визитёрши явно выдавал в ней работницу со стоявшего неподалеку краболова «Василий Блюхер». Дамы из «промтолпы» этого плавзавода не отличались разнообразием нарядов и светскими манерами.
— Входите… Он сейчас будет, — отворяя боцманскую каюту, пригласил я пассию Чугунова. Потом постучался к нему.
— Кого там принесло? Вахтенный электрик? Что случилось? — послышался за переборкой ужасно недовольный голос Чугунова. Ещё бы! Спать с женой не дают!
— Извините, Виктор Алексеевич! Пожарный насос не включается…
— Без меня, наверно, и в гальюн не сходите. Штаны вам снимать, да? Нет, уж точно говорят: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте!»
Он нехотя поднялся с постели, недовольно продолжал ворчать, оправдываясь за свой уход перед женой, лежащей в постели под одеялом.
— Наберут салаг на флот… Работай тут за них…
В шлёпанцах на босу ногу первый электромеханик протопал в каюту боцмана, клацнул замком. Я смотался в машинное отделение за клочком промасленной ветоши и стал караулить дверь боцманской каюты. Наконец, она приоткрылась, из–за неё воровато выглянул Чугунов с умильной улыбкой на пухлых губах, не сходящей с краснощёкого лица. Я сунул ему тряпку, и он жирно вымазал руки.
Проходя мимо его каюты с распахнутой настежь дверью, я увидел, как Чугунов намыливает руки над умывальником, выговаривая своему отражению в зеркале:
— Предохранитель сгорел в распредкоробке. Заменить не смог. Салага! Ну, я его завтра научу, как насос включать! Ну, я ему задам…
Утром, ожидая распоряжений на ремонтные работы, я сидел в гребном отделении. Чугунов, не спускаясь вниз, крикнул мне:
— Ступай в каюту, переоденься в чистое и жди моих цэу.
«Цэу» — ценные указания поступили ближе к полудню. Явился Чугунов, сунул деньги, коротко объяснил задачу:
— Пришёл с проверкой ремонта флагманский механик… Пьёт «Перцовую» и закусывает «Любительской» колбасой. Давай, по–шустрому…
На следующий день, облачившись в робу, я снова прохаживался по гребному отделению, от нечего делать надраивал медяшку на штурвале контроллера. От этого душевного занятия меня отвлёк знакомый картавый голос:
— Сюда иди! Быст, го! Де, гжи деньги и бегом в магазин! П, гишёл флагманский шту, гман с п, гове, гкой, гемонта навигационного обо, гудования. Любит «Экст, гу» и колбасу «Докто, гскую». Особа эта с начальником уп, гавления нако, готке…
На другой день проверять ремонт электроустройства пушки соизволил гарпунёр–наставник по прозвищу Ваня Рыжий — Герой социалистического труда, живая легенда китобойного промысла. Представитель элитной когорты китобоев пил только коньяк «Белый аист» и заедал трюфелями.
Каждый день кто–нибудь из флагманских специалистов «проверял» состояние материальной части и ход ремонта на китобойце «Робкий». Поутру я уже не утруждал себя одеванием спецодежды. После плотного завтрака в кают–компании ожидал «цэу» в каюте, принарядившись в костюм, пальто и шляпу. Грохоча башмаками по ступеням трапа, в каюту приходил кто–нибудь из комсостава машинной команды, давал деньги, а я деловито осведомлялся:
— Кто из флагманских спецов удостоил своей честью посетить «Робкий»?
— Флагманский электромеханик… Он с самим начальником управления по корешам, — следовал, к примеру ответ. И я знал, чем угодить важному посетителю: арабский ром «Абу симбэл» и растворимый кофе во вкусе этого «проверяющего».
Ближе к весне «Робкого» поставили в док судоремонтного завода. Загремели кувалды и гаечные ключи заводских рабочих. Засверкали искры элекросварки. Завизжали турбинки чистильщиков. Засвистели распылители маляров. Застучали пневмомолотки клёпальщиков. Зашипели резаки газорезчиков Завыли моторы портального крана, поднимая наверх снятые агрегаты и взамен опуская новые. Ремонт на «Робком» пошёл полным ходом. Путинные деньги к этому времени китобои поистратили. «Проверки» стали реже.
Теперь каждое утро в каюте первого электромеханика собиралась электрогруппа на планёрку. Озабоченно советовались.
— Надо бы изоляцию замерить на электромоторах и генераторах, — предлагал второй электромеханик Юрий Балдин.
— Да, и хо, гошо бы у них смазку подшипников заменить, — поддакивал третий электромеханик Валерий Рыч. — Аккумулято, гы на за, гядку поставить…
— Шпили проверить и рулевые сектора, — подсказывал первый электромеханик Виктор Алексеевич Чугунов. С неизменной улыбкой смотрел на меня:
— Справишься? Один ты из электриков остался. Хохлов и Обухов в отпусках.
— Успею…, — бодро отвечал я, радый тем, что на меня одного возложена работа. Больше шансов уйти в путину. Да и надоело бездельничать, носиться по магазинам в поисках деликатесов для особ, приближённых к начальнику управления китобойных флотилий. Наконец–то, настоящее дело!
С мегометром и «контролькой», с набором отвёрток, пассатиж, гаечных ключей, съёмников, с лампой–переноской, с мотками изоленты и проводов носился я целыми днями по судну, не обременённый семьёй, а потому до поздна засиживался в машине за работой, всё больше прикипая душой и сердцем к «Робкому».
Нет моряка, который не любил бы своё судно, свой корабль. И даже в минуты опасности, на краю гибели он будет думать о нём, как о родном, живом существе. В тоске по берегу, проклиная судьбу, штормовую качку, холод и голод, умирая от жажды в шлюпке, моряки не станут винить в своих несчастьях судно или корабль.
Любому члену экипажа всегда дорога его посудина, ставшая плавучим домом. Пусть неказистая, неброская, маломерная и тихоходная — моряк будет спасать её до последней возможности. И не только потому, что от живучести плавсредства зависит и его жизнь. Он спасает родственную душу.
У каждого судна, корабля есть имя. И рождаются они, и умирают как люди. Одни со звоном разбитого о борт шампанского, другие незаметно и скрытно выходят из доков. И каждому судьбой уготована счастливая жизнь или гибель в катастрофе, в кораблекрушении.
Одни тихо и мирно ржавеют, доживая свой век, на корабельных кладбищах, разбираются на металлолом на судоремонтных заводах.
Другие гибнут в геройской битве, в яростной схватке с огнём, с ураганом.
Но какой бы ни была посудина — маленький сейнер или огромный плавзавод, тральщик или крейсер — моряк смело держится на нём, уверенно скользит по гребням неистовых водяных валов.
Рядом у заводских причалов стояли и другие китобойцы, но мой казался лучше, красивее всех. Пушка у нас выкрашена синей краской, а у других — чёрной. Ватерлиния на «Робком» белая, чёткая, а у «Звёздного» — куда только боцман смотрит — расплывчатая, кривая. На трубе у «Робкого» красная полоса. Ярко–жёлтые на ней звезда, серп и молот — символы государственного флага СССР. Не то, что на «Гневном»: грязно–малиновая, облезлая. Якоря «Робкого» блестят свежим кузбасслаком, а у соседей суриком по ржавчине заляпаны. И всё у нас лучше ещё и потому, что в прошлую путину «Робкий» добыл рекордное на флотилии количество китов — 516 голов! На флотилии «Слава», в составе которой охотился «Робкий», десять китобойцев. Совсем не робкого десятка он оказался. Такой вот каламбур!
— За успехи в социалистическом соревновании наш славный экипаж был награждён переходящим Красным знаменем флотилии «Слава», — с гордостью поведал мне моторист Гайчук, когда мы вместе с ним красили белилами переборки в нашей четырёхместной каюте, подготавливая своё жильё к долгому плаванию.
— Где же знамя, Юра? Что–то не видел его…
— А и не увидишь…
— Сам же сказал, что наградили…
— Наградить–то наградили… Но не вручили…
— Как так?
— А так… Домой уже возвращались с путины… Вызвали нашего капитана Обжирова, партгруппорга Емельянова и профорга Балдина на плавбазу. Подошли мы к «Славе». Штормило сильно. В плетёной корзине наших представителей краном подняли на палубу плавбазы. Там, в торжественной обстановке под аплодисменты вручили им знамя. Незадолго перед этим сухогруз швартовался. Почту привёз. Посылки для «Робкого» они получили. А в посылках тех, само собой, водка. В грелках резиновых. А шторм такой разыгрался, что «Робкий» не смог подойти к плавбазе. Наши знаменщики не стали дожидаться хорошей погоды, когда можно будет вернуться на судно, решили обмыть знамя на «Славе». Укушались в ноль. Грозились набить морду помполиту, кого–то с трапа спустили, поколотили посуду в кают–компании и горланили там песни. В общем, когда море улеглось, и за ними пришёл «Робкий», в плетёнку все трое влезли без знамени. Отобрали знамя у них и вручили «Властному».
— Пропили, получается, награду…
— Выходит, что так… Да и фик бы с ним, со знаменем… Но к нему полагалась хорошая премия всему экипажу… Такая вот история вышла. На флотилии по сей день угорают с неё. «Робкий» наш далеко не из робких… Да ты и сам в этом скоро убедишься, — закончил рассказ Гайчук.
— Удачно ты в тот раз спичку обломанную выдернул, — переменил я тему разговора, закончив покраску койки.
— У меня целая была, — засмеялся Гайчук.
— Не понял… Ты же вытащил Валюху по жребию…
— Я ни одну спичку не обломил, а сказал: «У кого короткая, тот выиграл…» Ну, все подёргали свои спички, а я последнюю в пальцах зажал. Все и решили, что мне обломанная досталась.
— Прохиндей! Облопошил всех! Рисковал сильно. Мог и по тыкве схлопотать.
— Риск — благородное дело. Да толку–то? Поначалу обнимала и целовала, потом нечаянно с моей лысой башки беретку смахнула и всё… Как отворотило её. Крутились, крутились на диване… «Нет!» И хоть ты что! Потом вроде задышала неровно, да я уже никакой… Ладно, проехали! — шмякнул Гайчук кисть в банку с краской. — Пошли наверх, а то задохнемся тут, дышать уже нечем…
Мотористу явно не хотелось ворошить подробности попойки, после которой он потерпел фиаско с очаровательной блондинкой, выигранной обманным путём.
После рабочего дня на судне остаётся пожарная вахта. Толкутся в каютах и те, кому некуда податься: ни дома, ни семьи, ни денег на ресторан, где можно было бы на ночь закадрить любвеобильную жёнушку моряка, ушедшего в рейс. В такие вечера, само собой, из карманов выскребаются последние копейки, и за водкой засылается самый молодой, а потому бессменный гонец, то бишь я.
Неделю назад так и было. Я лежал на койке и взахлёб читал повесть о китобоях «Капитан Кирибеев». Светильник в изголовье освещал обмусоленные страницы, синюю фирменную занавеску, свисавшую с подволока. Вентилятор колыхал потрёпанную ткань, в матерчатых складках которой выгнулась жёлтая вышивка: «Робкий». Задрайки стукнули на кормовой переборке, и вниз по трапу засеменили сбегающие вниз ноги. Прежде, чем распахнулась дверь моей каюты, я с сожалением захлопнул книгу, безошибочно определив по шагам того, кто спешил вторгнуться в мой безмятежный мирок, отгороженный от шумной компании судовых выпивох занавеской, задёрнутой во всю длину койки.
— Сгоняй по–быст, гому за водя, гой… Т, ги пузы, гя бе, ги, — распорядился Рыч.
Я посмотрел на часы: двадцать два с четвертью.
— Магазины уже закрыты. В ресторане наценка. На три бутылки не хватит, — пересчитывая принесённые Рычом деньги, возразил я.
— Соби, гайся, сейчас ещё п, гинесу…
Третий электромеханик убежал и скоро вернулся с десяткой.
Без особого энтузиазма, ещё находясь под впечатлением повести, я притащился в «Утёс», отдал деньги швейцару, предварительно одарив его трояком. Это сейчас водки, коньяков, вин всяких разных хоть залейся–захлебнись. А тогда, чтобы раздобыть бутылку спиртного в позднее время, надо было в ножки покланяться какому–нибудь дяде Васе или тёте Фросе, денежкой их одарить.
Ресторан уже закрылся. В пустом зале, торопясь, сновали официантки, убиравшие тарелки, графины, бокалы, вилки, ножи, ложки. За крайним столом, бросая в мою сторону взгляды, курили две белокурые девицы. Крупные янтарные бусы на шее у одной и бирюзовый браслет на запястье другой броско контрастировали с их белыми блузками. Тщательно уложенные волосы модных причёсок, сбрызнутых лаком, прикрытых японскими сеточками с блёстками, завитушки — «завлекалочки» на висках не покорили в этот вечер сердца «настоящих полковников». На меньшее миловидные дамы, видимо, были не согласны, а потому остались при своих интересах. Изящные причёски, на которые потрачены время, деньги и старания парикмахера не оправдали надежд: уже разошлись все любители ресторанной охоты за любовниками и любовницами. Остались за столом, полным угощений, лишь две невостребованные дамы. Обидно сознавать такую участь, когда сердце, душа и тело ждут любви и ласки.
Размышляя так, я переминался у кадки с фикусом в ожидании швейцара и, делая вид, что крайне заинтересован этим не то цветком, не то деревом. На самом же деле незаметно рассматривал блондинок, потерявшихся в огромном зале, непривычно тихом после ухода весёлой публики и смолкнувшей музыки. Неожиданно для себя самого подошёл к ним с банальным вопросом:
— Скучаете?
— Вопрос, подкупающий новизной и оригинальностью, — сразу оживляясь, ответила дама с бусами. — Желаете пригласить в гости?
Не рассчитывая на такую податливость, я засмущался.
— Что же, вы, молодой человек, растерялись? — вы приглашаете нас? — поигрывая сигаретной пачкой, спросила дама с бирюзовым браслетом.
— Да…
Они переглянулись и засмеялись.
— На судно? — насторожённым взглядом синих глаз пронзила меня дама с янтарными бусами. Серьги с рубинами, перстень на пальце правой руки, в которой она держала бокал с вином, вспыхивали огоньками в лучах огромной люстры.
Белокурые красавицы при ближайшем рассмотрении выглядели зрелыми женщинами старше меня лет на десять. Отступать, однако, поздно: дамы ждут. Стесняясь своего возраста и нескромного предложения, выдавил из себя:
— Да… На судно…
— А уж не на китобоец ли? — испытующе посмотрела на меня кареглазая блондинка, обладавшая не только бирюзовым браслетом, но и более пышными формами. Роскошные округлости её выразительного бюста придали мне самоуверенной решительности.
— Да, на китобоец, — слегка ошарашенный осведомлённостью пышногрудой красавицы и столь непонятными совпадениями, несмело пролепетал я.
— А уж не на «Робкий» ли? — чуть не в один голос и с нотками тревоги воскликнули прелестные незнакомки.
Упасть — не встать! Бьют в самую точку! Представляете: где–то в большом городе, запруженном тысячами моряков, сотнями судов и кораблей, в каком–то ночном ресторане какие–то женщины вдруг спрашивают про какой–то никому не известный «Робкий»! Я так и сел на стул.
— Да… На «Робкий»…, — совершенно теряясь в догадках, ответил я.
— Ой, нет! Куда угодно, но только не на «Робкий»! — замахали они руками.
Не понимая причину бурной антипатии к затерянному в рыбпорту маленькому судёнышку, я поспешно поправился:
— Я пошутил, девчонки… Не на «Робкий». На «Звёздный»…
— За такие шутки, знаешь, что бывает? У-у! — игриво погрозили они мне. — Хорошо, пошли… Сейчас только прихватим со стола деликатесы.
Они сгребли в сумочки остатки пиршества: завёрнутые в салфетки купаты, ломтики колбасы, бутерброды с чёрной икрой, конфеты, яблоки и пару бутылок вина. Швейцар принёс сетку с водкой.
Позванивая бутылками, я обхватил за талию пышногрудую, вдобавок ко всему оказавшуюся ростом выше меня на голову. Она не возражала.
Всю дорогу до проходной рыбпорта подруги оживлённо беседовали, шутили, смеялись, словно не замечая меня. Ладонью руки, обнимавшей аппетитные телеса Гали — так звали пышку — я чувствовал: контакт установлен надёжно. И ещё меня поразило одно обстоятельство: на проходной рыбпорта, где я ожидал заморочки с охранницей, мои очаровашки вынули из сумочек пропуска и предъявили для проверки старухе в грубой синей шинели и с «ливольвертом на боку».
«Звёздный» стоял у причала первым корпусом, и белая надпись на его чёрном борту ярко высвечивалась портовым прожектором. Поднимаясь по трапу этого китобойца, мои гостьи, увлечённые разговором, не заметили, как пересекли его палубу и ступили на корму стоящего впритирку «Робкого». Я быстро завёл их внутрь и открыл дверь каюты второго электромеханика.
Взору расфуфыренных представительниц прекрасного пола предстали семь «витязей прекраснвх» — небритых, в замасленных одеждах подвыпивших мужиков и с ними «дядька Черномор» — пузатый, бородатый, лысый помощник гарпунёра Евгений Кузнецов. В каюте табачный дым — топор вешай. На столе огрызки солёных огурцов, ошмётки селёдки, окурки. Надо было видеть растерянно–удивлённые лица моряков, застигнутых врасплох неожиданным приходом нарядных красавиц! От стыда за свой вид они быстро слиняли из каюты, столпились в проходе. Извинившись перед Галей, я вышел вслед за ними, чтобы прояснить ситуацию. И не напрасно: как и следовало ожидать — намечался делёж «рабынь любви».
— Ну, молодой! Ну, даёт! Таких тёлок нам подогнал! Послал за водя, гой, а он умуд, гился девочек п, гита, гтанить, — потёр ладони Рыч. — Как делить будем? По ста, гшинству?
— Ты про командирские шевроны забудь — не в море… Предлагаю потянуть спички, — потряс коробком моторист Юра Гайчук.
— Правильно! По жребию! Никому не обидно, — поддержал его помощник гарпунёра.
— Прошу прощения, товарищи китобои, — вмешался я в толпу спорщиков, — одну забил для себя.
— Какую? — нетерпеливо уставились на меня восемь пар жадных глаз.
— Самую большую и сисястую, чтоб было за что подержаться… Угадал? — с усмешкой спросил моторист Толя Пенязь.
Я мотнул головой. Никто не возражал против моего выбора. И только Рыч, подняв большой палец, со смехом рыкнул:
— Губа не ду, га! Г, гом — баба!
Я вернулся в каюту, где гостьи навели марафет на столе. Выбросили в иллюминатор объедки, застелили стол чистыми салфетками, прихваченными в «Утёсе», выложили на них ресторанное угощение, выставили «Тамянку».
Я присоединил к вину четыре бутылки «Экстры» и распахнул дверь каюты, приглашая всех на выпивку, превращённую в праздничную ночь. Кое–кто успел в своих каютах переодеться в чистые одежды. В присутствии симпатичных женщин из разговора исчезли непотребные слова и выражения. Рыч включил магнитофон, и в каюте загремел мощный голос Муслима Магомаева:
Я завтра уйду опять в туманную даль, И снова ты будешь ждать, скрывая печаль. Будет слепить прибой словно слеза, Я сохраню в душе твои глаза.Все сыпали остротами, стараясь показаться галантными кавалерами. Я сидел рядом с «гром–бабой» Галей, поглаживая под столом шуршащий капрон на её обширных бёдрах. Подруга Валя — так звали блондинку с янтарными бусами — принимала большую часть знаков внимания.
«Интересно, кто останется с ней?», — гадал я, присматриваясь к захмелевшим китобоям, уже начавшим молоть чепуху. Постепенно они исчезали. Моторист Юра Гайчук — обаятельный парень с лучистыми чёрными глазами, выпускник металлургического института и перворазрядник по боксу вышел достойным победителем из битвы остряков–самоучек.
— Пора отдыхать, девчонки, — просто, словно мы в семейном кругу, проронил Гайчук фразу, избитую среди моряков в подобных случаях.
Я и Галя расположились на койке Балдина, ночевавшего дома, задёрнулись занавеской. А Гайчук и Валя устроились на обшарпанном диване. Они долго возились с недовольными шептаниями и среди ночи ушли.
Утром нас разбудили голоса и гулкие шаги моряков, явившихся на судно. Одеваясь, Галя увидела на занавеске вышитую надпись: «Робкий».
— Обманщик! Ты привёл меня на «Робкий»? — неподдельный ужас исказил её красивое лицо.
— Объясни, наконец, чем тебя так страшит наш китобоец?
— Да у вас на судне все больны гонореей!
Я понял, в чём дело. Был на «Робком» такой случай вонючий. Марсовый матрос Вова притащил вокзальную шлюху. Пока кто–нибудь развлекался со «жрицей любви», марсовый бегал по каютам в поиске других желающих. Забегал он и ко мне в каюту с таким предложением, но я отказался.
— С чего ты взяла, что все? Несколько человек только и намотали на винт. Я в том групповом общении с вокзальной потаскухой участия не принимал.
— Правда?!
— Что я сам себе враг?
— Верю. Приходи вечером на «Рефрижератор № 6». Мы стоим в рыбпорту в карантине не далеко от вас. Спросишь пекаря Галку…
— А что у вас за карантин?
— Кто–то из ваших китобоев поимел нашу буфетчицу. Та переспала с механиком, тот с официанткой, та ещё с кем–то… Ну, и понеслась гонорея по всему рефрижератору. Благо меня и Валентину беда стороной обошла. Ни с кем мы не встречались. В путину скоро, а нас не пускают, в карантине команда до окончания курса лечения. А всё из–за вашего «Робкого», где, как нам говорили, вся команда заразилась. Так, я жду тебя вечером…
Я проводил её под любопытные взгляды куривших на корме китобоев.
— Рядом с ней он как маленький китобоец возле плавбазы, — услышал я за спиной чью–то подначку, которую пропустил мимо ушей.
В тот же вечер, одолжив у Рыча чёрную форменную тужурку с золотистыми шевронами на рукавах и фуражку — «мицу» с «крабом», я отправился на «Рефрижератор № 6». Рыбопромысловое судно стояло на «бочках» на расстоянии пятидесяти метров от берега, с которого до него тянулся канат. У борта под спущенным трапом болталась шлюпка с матросом. Я помахал рукой, и шлюпка двинулась ко мне. Перебирая руками канат, матрос в грязной робе подтягивал шлюпку к берегу. Вот она ткнулась носом в песок, и матрос небрежно спросил:
— К кому?
— К пекарю Галке…
— А кто ты ей будешь?
— Брат двоюродный…
— Ладно, врать–то…, — ухмыльнулся матрос. — Скажи уж, что хахаль …
— Пусть будет так…, — пожал я плечами. — Хахаль так хахаль…
— Добро, садись в шлюпку.
Легко сказать: «Садись!». Банки — поперечные скамьи в шлюпке в мазуте, в краске, в солидоле, а я в наглаженных брючках сяду на эти замызганные сиденья. Ничего не оставалось, как спрыгнуть на нос шлюпки и остаться стоять на ней в полный рост. Матрос медленно тащил шлюпку к трапу, я стоял как на выставке, и за всей этой процедурой молчаливо наблюдали человек тридцать команды рефрижератора, облокотившись на планширь. Шлюпка стукнулась о нижнюю ступеньку трапа, и скучный голос вахтенного помощника нарушил вечернюю тишину:
— Колька, кого привёз?
— Хахаля Галке, — подвязывая шлюпку, просто ответил матрос.
И всё. Документы, фамилию гостя, кто он, откуда, морской этикет в таких случаях не позволяет уточнять. Хахаль Галкин — этим всё сказано. Под оценивающие взгляды моряков «рефа» я проследовал на ют в каюту Гали, стиснувшей меня в объятиях.
На этом приключения, злоключения и происшествия на «Робком» не окончились.
Второй штурман застал дома любовника жены и всю ночь выбрасывал в окно с пятого этажа телевизор, холодильник, мебель, ковры и другие вещи, бил зеркала, посуду, потом собрался и ушёл из дому.
Моториста Стукалова осудили на пятнадцать суток за уличную драку.
Марсовый матрос по имени Вова ушёл перед обедом за хлебом. Его ждали день, неделю, месяц. Нашли у железнодорожой насыпи. Несчастного сбила электричка на станции Океанская, но как он там оказался, никто не знает.
Горел стоящий рядом с нами «Рефрижератор № 4» за день до своего выхода на сельдевую путину. Нас разделяла неширокая полоска тонкого мартовского льда. Был выходной день. Команда «Рефа» ушла на берег к семьям попрощаться перед уходом в длительный рейс. Несколько человек вахты слишком поздно заметили дым в каюте радиста, оставившего включенным паяльник. Пока бестолково суетились, огонь заполыхал по каютам. Хорошо горят судовые переборки с несколькими слоями краски! Страшен пожар на судне, особенно в открытом море! Оплавляются борта изнутри!
На «Робком» сыграли пожарную тревогу. По ледку, рискуя провалиться в воду, я и моторист Боря Далишнев протащили от своего пожарного насоса шланг с брандспойтом на корму горящего «рыбака».
В проходе между каютами дымища, всё черно, а впереди по правому борту колышется светлое пятно. Пламя! Не медля, я направил на предполагаемый огонь мощную струю с напором, способным сбить с ног. Жёлтое пятно потухло, но высветилось по левому борту. Бью по нему струёй, с усилиями удерживая в руках толстый шланг, поддерживаемый сзади мотористом. Одному не справиться с ним. Яркое пятно потухло, но вспыхнуло вновь справа. Заливаю его всей мощью нашего гидранта, и оно исчезает в дымной черноте. Стёкла масок наших спасательных аппаратов запотели. Видимость — ноль. Продвигаемся наощупь. Вдруг впереди снова вспыхивает огонь… фонаря на груди пожарника, который мы приняли за пламя пожара. Так вот кого мы упорно «тушили»! Бедный пожарник изворачивался от сверлящей его водяной струи и так, и эдак, не понимая, что свет его фонаря мы принимаем за огонь. Разобрались, вылезли наверх. На пирсе полно пожарных машин. Оказывается, пока мы пробирались по кормовому коридору, какой–то пожарник нырнул вниз из бокового прохода и двинулся нам навстречу.
— Потушили, Генаха, мы с тобой пожарника! — снимая аппарат, смеясь, сказал Боря.
Трюмы рефрижератора, забитые мукой, наполнились водой. Разбитые иллюминаторы, через которые сбивали пламя в каютах, обгоревшие переборки, чад и дым, погром, как после бомбёжки. Таким увидели рыбаки своё судно, пришедшие поутру на пирс с чемоданами и сумками, приготовленными для долгой путины.
Беспечность всегда обходится дорого. Беда не миновала и бесшабашно–развесёлую команду «Робкого».
До отхода в путину оставалось несколько дней, когда случилась авария: после ремонта дейдвудного сальника на гребном валу не выставили ночную вахту в гребном отделении. Сальник плохо набили, забортная вода проникла через него и затопила гребной электродвигатель. Пришлось смывать с него морскую соль пресной водой из брандспойта и потом целый месяц сушить мощными лампами.
В то время, как другие китобойцы уже вовсю били китов, зарабатывая деньги, мы торчали на берегу в ожидании, когда поднимется уровень изоляции в обмотках электродвигателя до нужной нормы.
Электрик Виктор Обухов из–за болезни в путину не пошёл. Первый электромеханик вручил мне направление на медкомиссию, как всегда улыбаясь, пожал руку, торжественно произнёс:
— Поздравляю! Испытательный срок выдержал на «отлично». Дуй на комиссию. Пройдёшь — ты в штате «Робкого».
Медкомиссию в поликлинике рыбаков я прошёл успешно, если не считать посещения стоматологического кабинета. Здесь у меня обнаружили кариес, а без лечения зуба заключение не получишь. Я впервые сел в кресло перед бор–машиной, дрожа от страха. Обезболивающих средств, кроме слабого новокаина, тогда не было. Едва сверло вонзилось в дупло, как я дико заныл, отстраняясь и хватая врача за руки. Он посмотрел на меня выжидающе и лишь приблизил сверло к моему рту, как я закрыл его, чуть не укусив врача за палец. Здоровенный мужлан в халате выключил машину и поманил меня к себе этим самым пальцем. Я приклонил ему ухо, надеясь услышать что–то ободряющее, успокаивающее.
— Знаешь, что…, — тихо, почти шёпотом сказал он. — Вас тут много таких, а я один. Если хочешь пройти комиссию, сиди тихо и не дёргайся. А нет — пошёл на…
И он послал меня туда, куда ходят лишь одни гомики. Желание уйти в море было так велико, что ничего не оставалось, как вытерпеть адскую боль.
После того, как меня включили в судовую роль, я почувствовал себя полноправным членом экипажа. Дни ожидания отхода в путину тянулись медленно. Китобои, не обременённые семьями, скрашивали их любовными похождениями.
В эти предпутинные дни на меня напала страсть женитьбы. Хотелось, чтобы по приходу с моря на пирсе меня встретила любимая женщина.
Сначала был короткий роман с красивой буфетчицей Светой. Опьянённый её чарами, чуть было не расписался с ней. Однако, нашёл Светку пьяной в каюте старпома и мысли о женитьбе на ней отпали сами собой. К тому же моторист Боря Далишнев притащил на судно молоденькую собачку–дворняжку. Её все полюбили, кроме буфетчицы, потому что собаке дали имя Света. Иногда кто–нибудь спрашивал:
— Светку не видел?
— Какую? Светку–суку или Светку б…? — был неизменный вопрос–ответ.
Нет, с красивой буфетчицей никак нельзя было связывать свою судьбу.
Потом познакомился с девушкой–работницей Главпочтамта. Тасей звали. Не скажу, что полюбил её, но она была от меня без ума, это без сомнения. Её отец поляк по имени Ян неименно на лацкане старого пиджака носил медаль «За взятие Вены». Держал в тайге пасеку и был богат. Мне обещал купить дом, если женюсь. Но не лежала душа к Тасе. Не состоялась свадьба с этой тихой, скромной простушкой.
А вот Рита самого свела с ума. Очаровательная блондинка, не крашеная, а настоящая, такое со мной вытворяла, что я поверил в настоящую страстную любовь. Бывшая жена пехотного лейтенанта работала воспитателем в детском саду, имела однокомнатную квартиру. С мужем развелась год назад, детьми не обзавелась и всю страсть обрушила на меня одного. Так думал я, и так думают почти все мужчины, чаще всего оставаясь обманутыми «рогатыми козлами». В один из вечеров, перед моим уходом на пожарную вахту, мы долго и жарко целовались, и Рита уговаривала меня не уходить. Но я не мог не явиться на вахту, что для моряка свято. Она даже проводила меня до проходной рыбпорта, убедилась, что я ушёл на судно. Я же, находясь под впечатлением её ласк, пошёл к вахтенному помощнику с просьбой отпустить на берег.
— Если договоришься с электриком с соседнего судна, что в случае чего подменит тебя, я не против, — ответил штурман.
Я договорился и, не теряя время, поймал такси и рванул на свидание с любимой. Каково же было моё удивление, смешанное с разочарованием и обидой, когда застал Риту на коленях у крепко сложенного парняги. Дверь была не заперта. Я тихо вошёл, намереваясь своим появлением сделать Рите сюрприз, но сделал его себе. Парень — одесский амбал, забыв о своих кулачищах, испуганно смотрел на меня. Так пугаются рослые кобели, застигнутые маленькой собачкой в чужом дворе. Полосатая нейлоновая рубашка на нём — неопровержимое доказательство, что мой соперник — китобой с флотилии «Советская Россия», недавно вернувшейся из Антарктики. «Россияне» на обратном пути заходили в Сингапур, где отоварились одинаковыми жёлто–белыми рубашками. Во Владивостоке они ходили похожими на инкубаторных цыплят.
Рита выскочила из квартиры, оставив нас одних выяснять отношения.
— Геннадий, электрик с китобойца «Робкий», — верный морскому братству, миролюбиво подал я руку для знакомства. — Не переживай, я не муж Ритке. А ты с плавбазы или с китобойца? По рубашке вижу «россиянина».
Амбал облегчённо вздохнул и добродушно подал свою руку.
— Алексей Шматко… Электрик с «Вдохновенного».
Он торопливо наполнил стаканы водкой.
— За знакомство!
— За морскую дружбу!
— За ваш приход, Алёша!
— За ваш отход, Гена! И за счастливое возвращение из путины!
— Оставайся у Ритки, Алёша!
— Ни за что, Гена!
Мы допили водку, и обнявшись, как два закадычных друга, ушли. Ритка бежала за нами и ломала в отчаянии руки.
— Гена, не уходи! Я твой след целовать буду, прости!
— А ведь как горячо обнимала, провожая на вахту! Я жениться на ней хотел! Вот и пойми после этого женщин! — проговорил я в сердцах, расставаясь с Алексеем и всё ещё переживая о случившемся. Мой неожиданно приобретённый товарищ оказался склонным к философским размышлениям. Успокоил меня:
— Индийские мудрецы говорят: «Пусть будет дан в мужья женщине сам бог любви Аполлон — даже тогда она предпочтёт другого мужчину». Не расстраивайся. Я кабы знал, что она твоя подруга, да разве поехал бы к ней? На остановке такси подцепила меня. А я сам, понимаешь, недавно с путины, почти год без бабы. Ну и обрадовался. Девка — красавица. Такие верными не бывают. Обязательно снюхается с кем–нибудь, стоит её оставить на подольше. Учти, моряк: наш брат вообще не должен жениться, потому что на берегу полно желающих приласкать твою жену. Моя вот тоже спуталась, пока я деньги в путине зарабатывал, для неё же, курвы, старался. Да не горюй ты! Что ни случается, Гена, всё к лучшему!
Я вспомнил любвеобильную жёнушку китобоя Михалёву Валю. Вот и мне была уготована такая же. Но не суждено воссоединиться с Ритой — привлекательной женщиной–зажигалкой. А ведь и день для посещения ЗАГСа наметили. На всё, как известно, воля Господа Бога. Не женился на Рите, значит, так надо было. Ведь не случайно на соседнем судне электрик согласился стоять за меня ночную вахту, дав тем самым возможность съездить к Рите и убедиться в её неверности.
Лишь в конце мая после проверки пограничниками всех членов экипажа, «Робкий» ночью тихо и незаметно покинул залитую огнями бухту «Золотой Рог». Оставляя за собой пенный след, китобоец миновал стоящие у пирсов суда и корабли, портовые краны, морской вокзал. Мы уходили без оркестра и пышных проводов. В предрассветных сумерках спал Владивосток. Красным пятнышком высвечивалась телевышка на Орлиной сопке. И море без устали — волна за волной — накатывалось на мыс Эгершельд, мигающий вслед нам огоньком маяка.
В каюте стармеха магнитофон томил душу песней:
Далеко за кормой, за седой пеленой Затерялся в тумане огонь маяка, Но в туманной дали свет родимой земли Не погаснет в душе моряка…Отодвигался, бледнел, растворяясь в ночи, далёкий берег, таяли в ней очертания оставшейся за кормой Большой земли.
Позади Русский остров, пролив Босфор Восточный. Впереди Тихий океан. Великий, но совсем не тихий.
Всё будет абдемаг!
В голубом просвете на облачном небе надрывно гудел «АН‑24». Необозримая водная ширь открылась взору. Белоснежный буксир, толкающий вдали две огромные чёрные баржи, казался игрушечным.
Полноводный Вах вывел мой плот–катамаран к Оби утром 5‑го июля. В туманной дымке за вершинами леса, затопленного разлившейся рекой, виднелась тонкая нитка телебашни — верный признак большого населённого пункта. Я знаю — это Нижневартовск. Сделав большой круг вокруг то ли острова, то ли отрезанного наводнением от суши лесного массива, я подплыл к «стране дураков» — так в шутку называют скопище дачных строений. Течение несло меня по улице мимо домов на уровне их окон. Иногда из любопытства я подходил к стенам, заглядывал внутрь жилищ, где плавали матрацы, одеяла, тряпки, банки, бутылки, поднятые водой пустые кастрюли, чашки, веники и всякий мусор. Не скоро ещё откроется летний сезон у нижневартовских дачников. Огороды, садовые участки метра на полтора скрыты под водой, смывающей с них плодородный слой земли. Какой урожай возьмут любители заниматься «мартышкиным» трудом в «стране дураков»?
Забавно плыть по автотрассе. Слева, справа торчат из воды чёрно–белые столбики, дорожные знаки, указатели. Шлагбаум, краснеющий в воде, закрыт. Я проплыл над ним, слегка прошуршав по трубе днищами лодок.
Облитый заревом небесного пожара показался город. Заблестел оконными стёклами, горевшими радужным огнём. Засверкал позолотой церковных куполов. Засиял разноцветьем высотных зданий, похожих на островерхие замки: современная европейская архитектура!
Я встал на плоту, и придерживаясь за мачту, перекрестился трижды на горящие над собором золочёные кресты и возблагодарил Спасителя нашего Иисуса Христа и Матерь Божию Пресвятую деву Марию за благоволение ко мне и счастливое моё прибытие в этот сибирский град. Путешествуя по карте, нередко в романтических мечтах прокладывал сюда маршрут. И вот я здесь!
Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!
13.15 тюменского времени. Пришвартовался к причалу речного вокзала. На ровном, песчаном берегу зелёные газоны, асфальтированные чистые дорожки, скамьи с узорными подлокотниками. Киоски, кафе — всё культурно, цивильно. Неподалеку высятся жилые девятиэтажки. За небольшую плату я оставил плот под присмотром дежурной, пожитки сдал в камеру хранения и отправился на несколько часов побродить по городу, побаловать себя сладостями, прохладительными напитками, мороженым и просто размять ноги. Не сделал и нескольких шагов, как неопрятного вида мужчина, видимо, по моему облику небритого бродяги признав во мне «своего», пристал с просьбой дать денег на выпивку. На хлеб с голоду попросил бы — другое дело. И то не в лесу он заблудился, чтоб кормить его, лодыря.
— Здоровый мужик, кругом работы полно, — говорю ему, — пойди в порт, мешки покидай, двор помети, заработаешь денег. Пошёл вон, тунеядец! — грубо оттолкнул я побирушку, вспоминая речных тружеников, добрых и честных.
Мусоля каждодневно карту, Нижневартовск я представлял рабочим посёлком с деревянными сараями, с хлипкими дощатыми тротуарами, настеленными на заболоченных улицах. Кружочек на карте виделся мне даже хуже Болотного, Чулыма, Тогучина или Черепанова — занюханных, обрыдлых новосибирских городов, примечательных лишь непролазной грязью в дождливые дни.
Я шёл по мраморному тротуару, ограждённому от широкой проезжей части газоном с цветами и чугунными витиеватыми решётками. По обеим сторонам раздольного проспекта, запруженного автомобилями–иномарками, сверкают глянцем высотные здания, разнообразные по форме. Повсюду рабочие в оранжевых жилетах намывают стиральным порошком пешеходные дорожки, протирают пыль на узорчатом металле ограждений. Бог мой! Красотища–то какая! Наш Бердск и рядом не стоял с этим суперменом. Фонтаны, скверы, скульптуры, цветники, газоны, ровная и чёткая планировка кварталов. И ни одного деревянного дома! А главное — сколь не смотри под ноги — не найдёшь спичку, окурок, сигаретную пачку, обёртку, пакет, бутылку — всего того «добра», чем полны улицы Бердска, не говоря уже о Чулыме и схожих с ним клоаках нашей области.
250 тысяч жителей проживают в Нижневартовске — организационно–хозяйственном и культурном центре нефтегазодобывающего района. Здесь несколько музеев, высших учебных заведений, в том числе факультет Тюменского государственного нефтегазового университета, аэропорт, железнодорожный вокзал, речной порт, три управления буровых работ, предприятия «Нефтегаза» и многие другие.
Основан как дровяная пристань в 1909 году. До областного центра — Тюмени 940 километров. От Нижневартовска берут начало нефтепроводы Самотлор — Самара, Самотлор — Альметьевск, Самотлор — Александровское.
Сибирский край не частица Родины, а огромная её часть, и Нижневартовск один из лучших городов в этом богатейшем регионе. Американцы, их прихлебатели давно дуют в одну дуду: «Сибирь не освоена, она ничья, Россия не вправе одна владеть её массивами. Давайте делиться!». Некоторые недалёкие наши сограждане так и думают, гундося подпевают жадным до Сибири врагам нашим: «Да, Сибирь дикая, безлюдная, глушь да болота одни». Как бы не так! Нижневартовск — драгоценный камень в сибирской короне из приобских городов ярко сияет в ней всеми гранями! И как здесь не вспомнить известное изречение Михайлы Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью».
В Нижневартовске я посетил православный храм, поставил у алтаря зажжённую свечку, и помолясь на образа, обратился с молитвенным призыванием ко святому преподобному Геннадию Костромскому и Любимоградскому чудотворцу, имя которого ношу шестьдесят пять лет:
— Избранниче Божий и Чудотворче, преподобие отче Геннадие! Молю тя: буди заступник и ходатай пред Богом и Господом нашим, моли Бога о мне, святый угодниче Божий Геннадие, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.
В церковном киоске я купил десяток восковых свечей, чтобы в уединении зажигать их и совершать молитвы, очищать душу от скверны.
Поздно вечером, нагулявшись вволю, насытившись мороженым, с пакетом пряников и бутылкой лимонада возвратился на речной вокзал. Громко бабахающая музыка, шумные толпы молодёжи в прибрежном сквере, фырканье автомашин, яркий свет фар и отсутствие подходящего места для палатки вынудили меня отдать швартовы и отправиться в ночное плавание. Уставший от однообразия речного похода, я непрочь был задержаться на денёк–другой, но — увы! С чувством лёгкой грусти, сознавая, что больше никогда не придётся здесь побывать, покидал я чудо–город, засветившийся переливом бегающих на вывесках огней, разноцветьем неоновых реклам, бесчисленными лампочками в окнах. Ну, прямо, ни дать, ни взять Гиндзя токийская в пору моей молодости! Ещё бы подвесить над головами нижневартовцев несколько мостов с бегущими по монорельсам в разных направлениях электропоездами и совсем картина похожей станет. Когда–то шёл я по Гиндзе, широко тараща глаза на всполохи реклам и думал: «Вот было бы у нас так красиво!». И вот гляжу на ночной Нижневартовск и думаю: «Вот теперь и у нас так красиво!». Хотя, у японцев теперь, наверно, ещё наряднее стало.
Следующим большим городом на моём пути в Заполярье будет старинный город Сургут. Но до него, если верить измерениям моего циркуля, больше двухсот километров. Неделя пути с учётом стоянок, привалов и скорости хода не менее тридцати километров в сутки. Это возможно, если погода позволит.
Часы плавания, особенно, ночью, тянутся медленно. Иду правым берегом Оби под почти непрерывный гул электродвигателей нефтекачалок. То и дело в темноте фосфоресцируют предостерегающие надписи: «Огнеопасно! К берегу не подходить! Стоянка плавсредств запрещена!». В несколько рядов пересекают тайгу линии высоковольтных электропередач. Вот вам и глухая, неосвоенная Сибирь! Тысячи геологов, гидрографов, геодезистов, изыскателей, буровиков, энергетиков, охотников прошли здесь пешком, на лыжах и снегоходах, на собачьих и оленьих упряжках, на гусеничной и колёсной технике, облетели эти необъятные края на самолётах и вертолётах. Освоена Сибирь! Ох, как освоена! А лучше бы оставалась нетронутой. Такой, какой была триста лет назад.
Целыми днями нахожусь на плоту. Сплю под плеск волн тоже на нём, привязавшись к дереву и накрывшись плащом. Я вовсе не стремлюсь, пользуясь хорошей погодой, соблюсти график перехода до Сургута. Просто заболоченные рыжей водой берега, неприятно пахнущие сероводородом, запрещающие таблички–щиты, установленные на удобных для отдыха взгорках, не дают подойти к берегу. Возле нефтепровода огня не разведёшь, у костра не посидишь, уху в котелке не заваришь. Какой тогда смысл ночевать в таком пожароопасном месте? Кофе или лапшу «Роллтон» я всегда могу приготовить на газовой плитке прямо на плоту.
В светлое время суток я с удовольствием заново прочитал полуистлевшие книги, найденные на острове Назинском. Знакомые со школьной скамьи Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Гончаров. Но какая разница в понимании их произведений школьником и человеком, прожившим жизнь! Колоссальная! Нам вдалбливали в детские головы, как тяжело жилось крепостному крестьянину. Нас учили понимать, какой лодырь, бездарь и бесполезный человек Обломов. Какие «лишние» люди Онегин и Печорин. Какие угнетатели помещики Манилов, Собакевич, Коробочка. Совсем иного мнения я теперь, внимательно прочитав «Евгения Онегина», «Героя нашего времени», «Мёртвые души» и «Обломова». Культурный, благовоспитанный, образованный, безобидный Онегин своим поведением в обществе должен служить примером для подражания молодёжи. Печорин — храбрый, порядочный офицер, защитник и патриот Отечества, человек чести. Обломов — умница, милейший и добрейший человек, нашедший счастье с простой женщиной–мещанкой. Его друг Штольц так говорит о нём: «Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе! Его сердца не подкупишь ничем; на него можно положиться… Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не в встречал сердца чище, светлее и проще; многих любил я, но никого так прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя».
Побольше бы нам таких «лишних» людей — честных, благородных, справедливых, добрых и верных. Как прекрасно жилось бы всем на земле! Не этому ли учит христианская заповедь: «Возлюби ближнего своего». Любил ближнего Илья Ильич Обломов. На радость людям жил. Так за что же высмеивать его, называть «никчемным», «лишним» человеком? Он жил, никому не причиняя зла.
Доведись мне сызнова писать школьное сочинение на тему: «Образ Обломова», я бы назвал в нём лишними людьми нынешних чиновников–взяточников, предпринимателей–хапуг, наркоманов, пьяниц, бандитов, жуликов и прочих подонков. Судя по книгам классиков, вольготно живётся в Обломовке крестьянам, не обременён крепостным правом и Захар — лакей Обломова, не бедствуют крепостные Собакевича, Манилова, Коробочки, не считает для себя зазорным влюбиться в крепостную девушку барин в повести Пушкина «Барышня–крестьянка». Гораздо более закабалёнными были крестьяне в сталинских колхозах.
Книги эти — шедевры мировой литературы, не для детского ума, не для изучения в школе. Это — глубоко философские произведения, осмыслить которые в состоянии лишь человек с жизненным опытом. И уж если изучать их в школе, то не следует зацикливать учащихся на социальных сторонах. Нужно больше обращать внимание на искусство и талант писателя в отображении характеров своих геров, на умение раскрыть душу человека, на разнообразие литературных приёмов, на тонкий юмор, на обилие народных поговорок и выражений, обойдённых критиканами от литературы, в угоду соцреализму извалявших в грязи Печорина, Онегина, Обломова. Высмеивают ханыгу Чичикова, но не осуждают, а скорее, идеализируют франтоватого мошенника Остапа Бендера. «Рога и копыта» — предвестник нынешних лжефирм и финансовых пирамид, обманных турагенств и призрачных контор по строительству жилья. Люди вкладывают в них деньги, но фирмы испаряются, и как далеко до их надувательства безвредному Чичикову! Николай Васильевич Гоголь и представить не мог масштабы нынешней коррупции и воровства миллионов и даже миллиардов долларов! Но почему–то никто не высмеивает Лужкова, Чубайса, Абрамовича, Прохорова, Батурина, Дерипаску и подобных им именитых мошенников — миллиардеров, не называет их «лишними» людьми, «паразитами» общества, а ведь нынешние «хозяева» жизни таковыми и являются.
И, конечно, в часы спокойного безмятежного плавания, когда на пути «Дика» не вырастали преграды из мысов, мелей, завалов из упавших деревьев, когда не нужно было работать вёслами, я углублялся в чтение «Библии». В долгом размышлении, порой, заложив пальцем страницу, закрывал книгу. Много спорных вопросов возникало у меня, но кто разъяснит мне, кто скажет правильный ответ? Нет здесь священников, проповедников, преподавателей богословия и культуры православия. Один я здесь ломаю голову над тем, почему, к примеру, заповедь Божия гласит: «Не убий», а монах–католик, читая молитву, ведёт осужденного на казнь?
«Кто ударит человека так, что он умрёт, да будет предан смерти». Гл. 21, (12). Убить, выходит, надо ударившего… А вдруг, он защищал при этом свою жизнь или других людей?
«Не убий», сказано в святом Писании, (Исход, гл,20, Второзаконие, гл.5), но святой Сергий Радонежский благословлял русских воинов на битву с татаро–монголами, а на поле Куликовом монах Ослябя бился в поединке с татарским богатырём. На русских крейсерах в Цусимском сражении участвовали корабельные священники, вдохновлявшие матросов на смертельный бой. Ладно, японцы — иноверцы. Однако, священники были в рядах защитников Отечества в первую мировую войну, в Великую Отечественную, призывали бить врагов–христиан. Некоторые служители церкви не только словом Божьим, но и оружием добывали победу.
«Не радуйся, когда упадёт враг твой, и да не веселится сердце твоё, когда он споткнётся». Притча Соломона, гл.24 (17). Как же не радоваться? Под ударами советской армии пал фашизм — злейший враг человечества. В день Победы радостью и весельем переполняются сердца миллионов людей.
Или такая заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» А если, допустим, отец — убийца Чикатило, мать — преступница, осужденная за кровавые злодеяния к пожизненному заключению? Их тоже чтить?
«Не суди да не судим будешь». Тоже не понятно. Ведь и Соломон судил. И преступников судят во всех странах, независимо от вероисповедания.
В главе 31 (15) читаю: «И сказал Господь Моисею:
— Шесть дней пусть делают дела; а в седьмый — суббота покоя, посвящённая Господу; всякий, кто делает дело в день субботний да будет предан смерти. Помни день субботний, еже (чтобы) святити его; шесть дней делай, и сотвориши в них вся твоя, в день же седьмый — Господу Богу твоему».
Опять вопрос: «А как же быть врачу, продавцу магазина, шофёру автобуса, машинисту, лётчику, моряку, пожарному, спасателю, милиционеру и другим людям, находящимся на службе? Не выходить в воскресенье на работу?». И в храмах в дни воскресных снегопадов ведутся работы по уборке дворов и помещений.
Многие века минули с той поры, как была написана самая великая, самая мудрая книга — Библия. Многое переменилось в образе жизни и в сознании людей. Видимо, настала пора внести кое–какие коррективы в толкования некоторых христианских понятий. Да простит меня Бог за эти мысли, пришедшие на ум.
Однако, пора закончить чтение, взять карандаш, открыть дневниковую тетрадь, и наморщив лоб, вернуться к событиям сорокалетней давности, к воспоминаниям об охоте на китов.
И прошлое снова поднялось во мне вместе с грудью, поднимающейся от волнительных вздохов.
Неординарной китовой теме посвящены знаменитый бестселлер Германа Мелвилла «Моби Дик или белый кит», роман Франсиско Колоане «Дорога китов», книга советского писателя Анатолия Вахова «Фонтаны на горизонте», «Капитан Кирибеев» (автора не помню), научно–популярные книги Уильяма Эванса «Кит в океанариуме» и Виктора Шеффера «Год кита».
К этим изданиям необходимо добавить научные монографии А. А. Берзина «Кашалот» и Л. Метьюса «Кит», исследовательские работы А. Г. Томилина, А. В. Яблокова, Ф. Г. Вуда, В. Е. Соколова, Ж. И. Кусто, опубликованные в нашей стране. На английском языке напечатаны книги Д. Слийпера «Киты», Ф. Фрейзера «Киты и китобойный промысел».
В интернет–библиотеке любители морских млекопитающих могут разыскать многочисленные сборники статей Д. Колдуэлла «Поведение кашалота», Р. Келлога «История китов», Н. Саймона «О китах и китобойном промысле», М. Н. Тарасевич «Распространение кашалотов в водах Северных Курил» и многие другие. Все они, подобно статье Джона Уолша «Киты: упадок популяций, происходящий несмотря на ограничение добычи», написаны в защиту китообразных.
Три–четыре столетия залы дворцов, домов богатых купцов и промышленников во всей Европе, а позже и в Новом Свете, освещались спермацетовыми свечами, изготовленными из жира китов–кашалотов, дающими яркий свет и ровное пламя.
Амбра — восковообразное дорогостоящее вещество, извлекаемое из кишечников кашалотов и превращаемое в лабораториях в ароматное вещество, применялось в производстве духов, делая их необычайно стойкими и нежными, сохраняющими свой аромат годами. Во время разделки китов попадалась амбра серого, чёрного и коричневого цвета. Самой ценной является золотистая и белая амбра. Попадались куски весом до 13 килограммов, но самые большие «самородки» амбры обнаружены в убитых кашалотах весом 122 и 270 килограммов!
Китовый ус шёл на изготовление гребешков, тростей, шляп, удочек, кнутов, женских корсетов, зубочисток и прочих безделушек.
Ворвань — подкожный жир использовали для отопления жилищ, а позднее стали добавлять в смазочные масла для морозоустойчивости.
Китовое мясо использовалось в пищу.
Кости и прочие отходы перемалывались на муку, служащую витаминной подкормкой домашним животным.
Из печени китов получали витамин «А».
Самое ценное в кашалоте — жир–спермацет!
Все крема и аптечные мази приготовлялись исключительно на спермацетовой основе. Спермацет служил сырьём для сверхчистого машинного масла. «Продвинутые» химики научились производить из китового жира сначала мыло и маргарин, а потом нитроглицерин и динамит! Выражаясь языком статей и отчётов, жир китов применялся в пищевой, кожевенной, мыловаренной, текстильной, химической, фармацевтической, парфюмерной, косметической и других отраслях промышленности.
Охотились на китов с незапамятных времён. Первобытные люди, преследуя кита, подходили к нему вплотную на лодке, обтянутой кожей, и всаживали в него гарпун–копьё с каменным зазубренным наконечником. К гарпуну привязывали бревно. Раненый кит таскал тяжёлый поплавок, выбивался из сил, и тогда охотники добивали его. Умели древние китобои добывать китов гарпунами с отравленными ядом остриями, или, как японцы, ловили их прочными сетями.
Многие века жиром китов люди освещали и отапливали жилища. Мясо употребляли в пищу, из костей изготовляли предметы быта и украшения, из сухожилий делали нитки и плели верёвки.
С каждым столетием всё совершеннее становилась китовая охота. И если древние охотники отваживались бить кита в лагуне, в прибрежных водах, то уже в шестнадцатом веке парусные китобойные шхуны вели охоту с вельботов в океане. В безобидно плывущего исполина рослый и сильный гарпунёр метал остро отточенный гарпун с крепкой верёвкой–линем, привязанным к носу шлюпки. Кит уходил на глубину, шлюпка тащилась за ним, и порой уходила под воду вместе с китобоями. А иногда разъярённый от боли кит всплывал под вельботом, переворачивал судёнышко, разносил в щепки хвостовым плавником. Гибли китобои в ураганных волнах, в арктических льдах, среди айсбергов Антарктиды, на скользких от жира палубах во время разделки туш, но возможность заработать хорошие деньги гнала их искать удачу, гоняясь за китами.
Говорят, что первыми в открытом море начали промысел китов баски. Само слово «гарпун» происходит от бакского «arpoi». Со временем, баски появились у Ньюфаундленда и Скандинавии. Там охоте на китов от них научились норвежцы. Позднее англичане и голландцы. Люди оспаривали места обитания китов даже с помощью военных кораблей.
Китов добывали Норвегия, Швеция, Дания, Германия, Франция, Испания, Исландия, Соединённые штаты Америки, Чили, Канада, Япония, Китай, Великобритания, Голландия, СССР. Нетрудно представить масштабы этой массовой бойни, если ещё в 1767‑году в заливе Святого Лаврентия, у берегов Лабрадора, Ньюфаундленда и Новой Шотландии 300 шлюпов и шхун Новой Англии били чёрных гладких и серых китов, горбачей и кашалотов. В 1846‑м году лишь только американский китобойный флот насчитывал 735 судов!
Наиболее жестокие морские браконьеры–мародёры изощрялись в изобретениях убийства китов.
Начало невиданному по масштабам во все века смертоубийству животных положил в 1868‑м году норвежец Свенд Фойн. Он изобрёл пушку, стрелявшую гарпуном с разрывной осколочной гранатой — чугунным наконечником, начинённым взрывчаткой и дистанционной трубкой–детонатором.
В 1925‑м году его алчный соотечественник Сорль придумал для уничтожения китов и превращения их в доллары плавучий разделочный завод.
И отправились бороздить Мировой океан многочисленные флотилии под флагами разных стран. Напоминая военные эскадры, стаи судов–китоубийц с матками–плавбазами, оснащённые совершенной техникой добычи и переработки китовых туш, стали мировым круглосуточным конвейером почти на пол века!
В небывалой кровавой бойне только между 1904 и 1939 годами убито более двух миллионов китов!
Сколько их умерщвлено вообще с тех лет по настоящее время, точно никто не скажет, но не менее ещё нескольких миллионов.
В побоище участвовали не только китобои. Китов били с самолётов, с подводных лодок и с надводных кораблей, отрабатывая на них навыки бомбометания и артстрельбы. Киты подрывались на минах.
Флотилии уходили в путину на девять–десять месяцев, и за это время каждый китобоец добывал 400–500 китов. Все китобойные страны владели несколькими флотилиями, в каждой их которых в среднем по десяти китобойцев–охотников. Перемножив все эти хотя бы заниженные числа, получим ужасающую статистику: ежегодно сотни тысяч погубленных животных–китообразных, из которых такие как гренландский кит, горбач, синий кит (блювал), финвал, сейвал, кашалот, серый кит из–за своей малочисленности уже не существуют с точки зрения китобойного промысла.
Начало нашего отечественного китобойного промысла относится ко второй половине девятнадцатого века: в 1850‑м году создана «Российско — Финляндская компания», в 1864‑м китов промышлял владивостокский купец О. В. Линдгольм. В конце девятнадцатого века в Охотское море на промысел вышли три китобойных судна, построенных в Норвегии: «Николай», «Георгий» и «Геннадий Невельской». Капитаном последнего был морской офицер Аким Дыдымов. Он вышел в отставку, продал имение и все деньги потратил на строительство судна, на котором добыл более семидесяти китов. Позже китобоец «Геннадий Невельской» пропал без вести вместе со своим отважным капитаном. В 1925 году по договору с советской республикой у берегов Камчатки китов била норвежская компания «Вега». На плавбазу «Комодорен» и на суда–охотники «Анадырь» и «Селина» для обучения китобойному делу была направлена группа наших моряков.
Советский китобойный промысел получил развитие в 1930‑м году. В США Советское Правительство приобрело пароход–сухогруз «Глен Ридж» 1914 года постройки, переоборудованный под плавбазу для разделки китов. Его переименовали в «Алеут». В Норвегии заказали китобойные суда «Трудфронт», «Авангард» и «Энтузиаст». 25 октября 1932 в северной части Тихого океана флотилия «Алеут» добыла первых двух китов. Первым капитаном–директором стал А. И. Дудник. Гарпунёрами на судах — «паровичках» были приглашённые за золото чванливые норвежцы, мнящие себя непревзойдёнными мастерами по стрельбе из пушки, изобретённой их соотечественником. Норвежцы держались на советских китобойцах хозяевами положения, вели себя заносчиво и гордо, никого не подпуская к пушке.
В 1946‑м году под руководством героя Арктики ледового капитана В. М. Воронина в далёкую и суровую Антарктику отправилась «Слава» — трофейная немецкая китобойная флотилия в составе плавбазы с одноимённым названием и восемь китобойцев — «паровичков», работавших на угле, позднее их топки переделали под мазут. Они именовались: «Слава‑1», «Слава‑2», «Слава‑3» и т. д. Гарпунёрами на них были опять–таки норвежцы. Первого кита убил Ольсен 28 января 1947 года. Но позже русские парни в меховых полушубках и шапках–ушанках встали у гарпунных пушек на ледяных баках китобойцев. И начали бить китов не хуже заносчивых скандинавов, которым дали «от ворот поворот». Немецкие «паровички» вскоре заменили проданными Советскому Союзу бывшими американскими тральщиками. На бортах этих кораблей были надписи: «US аrmy», поэтому их прозвали «амиками», хотя у них были «погодные» имена: «Шторм», «Вьюга», «Циклон», «Пассат», «Буран», «Пурга», «Муссон», «Ураган», «Тайфун», «Шквал» и другие. В 1960‑м «Славу» перегнали во Владивосток.
О советских китобоях, закалённых солёными ветрами Антарктики, обдаваемых ледяными её волнами в жгучий мороз, в 1957‑м году создан замечательный фильм–оперетта «Белая акация». Китобаза «Слава» в кино переименована в «Салют».
В 1959‑м китобойный промысел в южных морях начали плавбаза «Юрий Долгорукий» — бывший немецкий пассажирский пароход «Гамбург» постройки 1926 года, приписанный к Калининграду, и сошедшая со стапеля Николаевской судоверфи «Советская Украина». Однотипная ей «Советская Россия» ушла в свой первый антарктический рейс в 1961‑м году. Экипажи этих двухсотметровой длины махин и водоизмещением по 45 000 тонн насчитывали по пятьсот человек!
В 1963‑м на Дальнем Востоке вступили в строй китобазы «Владивосток» и «Дальний Восток», построенные на немецких судоверфях. Они были водоизмещением по 26 500 тонн, оснащённые высокотехнологичными линиями по переработке китовых туш. К этому времени 99 современных китобойных судов проекта 393 типа «Мирный» с дизель–электрическими силовыми установками и скоростью хода до 19 узлов обновили советский китобойный флот.
Треском вертолётов, чётким кильватерным строем напоминая военно морские соединения, двинулись губительные армады на беззащитных животных, заполонили океаны, пришли в антарктические льды, которые Герман Мелвилл, автор знаменитого романа о Моби Дике, считал навеки неприкосновенным убежищем, где «…киты смогут, наконец, укрыться в полярных твердынях и, ныряя под последние ледяные барьеры, выплывать среди ледяных полей заколдованного царства вечного Декабря, презрев всякое преследование людьми».
Как глубоко он ошибался, не представляя себе возможности двадцатого века и масштабы гигантской бойни!
В те годы продолжались интенсивные поиски более лёгких и дешёвых способов убийства китов. Их пытались травить стрихнином, цианистыми препаратами, ядом кураре, пробовали умерщвлять электротоком. Стада китов обнаруживали в океанах эхолотами, вертолётами, изматывали ультразвуком.
В конце семидесятых годов двадцатого столетия человечество опомнилось, наконец, от дикого безумия. Международная конвенция запретила дальнейший промысел китов. Если бы этого не случилось, китов наверняка стали бы отслеживать с помощью спутниковых систем, подманивать ложными звуками, подражая зову китов, убивать лазерными пушками или каким–нибудь ещё столь же ужасающим оружием.
Отстрел китов в настоящее время разрешен под присмотром международных наблюдателей лишь в незначительном количестве для жителей Чукотки, Японии, Аляски и других народов, для кого морепродукты составляют их основной рацион питания.
В Нагасаки кишки кита употребляют в пищу, почитая их как символ долголетия.
Теперь же, после короткого экскурса в историю китобойного промысла, вернусь мысленно на уходящую из–под ног мокрую палубу «Робкого».
…В южной части небосклона чёрная туча слилась с пенным горизонтом. Там скрылись в пелене дождя белые вершины гор японского острова Хоккайдо.
Мы идём проливом Лаперуза.
Непроглядная ночь. Бушует шторм.
Ветер, порывами налетая с севера, свистит в снастях такелажа. Ураган разыгрался вовсю. Повелитель моря подводный царь Нептун треплет тенты шлюпок, звучным, могучим голосом бури завывает в вантах. Сатанинский хор свистящих, визжащих звуков. В их диком хаосе при блеске молний и под раскаты грома стойко борется «Робкий» с разбушевавшейся стихией. Содрогаясь под ударами волн, переваливаясь с боку на бок, китобоец упрямо держит курс в побелевшем от ярости море. Корма, захлёстываемая шипящими волнами, то проседает в них, и тогда дизеля замедляют ритм, работают с полной нагрузкой: ду–ду–ду–ду–ду… То взмывает она вверх, оголяя гребной винт, и дизеля легко вздыхают: та–та–та–та–та… И тотчас опять: ду–ду–ду–ду–ду… Та–та–та–та–та… Оголённый винт вращается вхолостую, на секунду–другую сотрясает корму, погружается, с шумом вспенивает под ней воду, упрямо толкает судно на водяной холм. Взобравшись на вершину вала, китобоец срывается с него, как с горы, с грохотом ударяется днищем о воду, зарывается в неё носом. Но вот выходит из неё, на несколько секунд показывается отмытая до блеска, отполированная волнами палуба, и вновь с шумом скрывается под ними. И так беспрестанно, в течение всей путины: ду–ду–ду–ду–ду… Та–та–та–та–та… Ду–ду–ду–ду–ду… Та–та–та–та–та…
По левому борту на траверзе «Робкого» желтовато–красными проблесками вспыхивает в потёмках ночи маяк на мысе Анива — юго–восточной оконечности острова Сахалин, мрачно известного в начале прошлого столетия как проклятого места ссыльных и каторжников, куда в 1890 году совершил поездку А. П. Чехов.
Японские милитаристы оккупировали Южный Сахалин в 1905‑м году. Но в августе 1945‑го советские войска и морские части Тихоокеанского флота в ходе десантных операций под жесточайшим огнём противника штурмом овладели бетонными казематами, вышибли оттуда самураев–оккупантов.
В наши дни Сахалин — высокоразвитый промышленный регион России по добыче нефти, каменного угля, рыбы, краба, морепродуктов, заготовке и переработке древесины. На эти богатства и позарились любители рисовой водки сакэ и чайных церемоний. Дали им хорошо по сопатке, до сих пор не рыпаются, помнят пинок русского сапога на своей заднице.
В ту дождливую грозовую ночь, подыхая от качки на корме «Робкого», я был далёк от подобных рассуждений. Ни о чём, кроме как о клочке неколеблемой суши, не помышлял. Боцман Александр Ануфриев, спускаясь со шлюпочной палубы, где проверял увязку тентов, мимоходом бросил:
— Видишь маяк? Сахалин шлёт нам последний привет… Чего торчишь на корме? Ступай в каюту, промокнешь.
На шее боцмана болтается на ремешке карманный радиоприёмник. Потрескивая помехами, то тише, то громче — в такт качке и в унисон погоде — транзистор дребезжит песней:
Всё как и прежде стучит машина, Бушует шторм, ревёт пурга, А где–то встречи, и тёплый вечер, И вы, родные берега…На мне уже давно сухой нитки нет. Но здесь, на свежем ветру чуточку легче. И как хочется туда, где сидит в тепле за чашкой кофе смотритель маяка, слушает потрескивающий радиопомехами транзистор, и пол под ним не ходит ходуном.
Всё менее различимыми в темноте ночи становятся далёкие вспышки. Всё яростнее швыряет «Робкого» кипящее пенистыми волнами ревущее море.
И понесла же меня нелёгкая навстречу бурям и штормам, ураганам и тайфунам! Сидел бы в подвале научного центра за переводами японских заумных статей!
Так нет же! Романтики захотелось!
Вот уже и вспышек маяка не видно. Прощай, Сахалин!
От дурноты морской болезни, выворачивающей нутро наизнанку, на ум приходят слова популярной песни:
Ну, что вам рассказать про Сахалин? На острове нормальная погода! Прибой мою тельняшку просолил, И я живу у самого восхода. А почта с пересадками летит с материка До самой дальней гавани Союза, А я бросаю камешки с крутого бережка Далёкого пролива Лаперуза…Вот бы мне сейчас туда, на крутой бережок, и камешки бросать! К смотрителю маяка ненароком забрести…
Но уже далеко позади мыс Анива, не видно никогда не гаснувших огней его маяка. За кормой пролив Лаперуза. И во властно–бушующем океане мотается на вздыбленных волнах маленький китобоец.
Буря рвала неистово вздыбленное море, и казалось, потонула в нём вся земля, и вся планета потрясена этим бушующим штормом.
Отвыкший от качки я исхожу рвотой на безостановочно летающей корме. Уцепившись за леер, то низвергаюсь в провал между водяными холмами, то взлетаю на них, словно на качелях с тридцатиметровым размахом. Стороной в нескольких милях, теряясь в волнах, встречным курсом движется японское судно. Топовый огонь на его мачте то появляется, то исчезает за водяными холмами. Блевать уже нечем. Лёжа грудью на леере, судорожно сотрясаюсь в приступах непроходящей тошноты. Дышу тяжело, со стонами, и слёзы катятся из глаз: не из жалости к самому себе, а от мучений качки.
Моторист Боря Далишнев сменился с вахты в «преисподней» — загазованном и жарком машинном отделении. Подставляя потную грудь холодному ветру, хлопал по ней ладонью, блаженствовал:
— О-ох… Хорошо–то как… О-ох… Что, плохо, Генаха?
— Сил нет, Боря… Помираю…
Широко расставив ноги, Борис вытирал ветошью замасленные руки, ободряюще, с весёлыми нотками в голосе, крикнул:
— Привыкнешь… Море — суровая школа. Терпи, моряк. Бог терпел и нам велел… Знаешь поговорку?
Я кивнул, согнувшись в позыве рвоты. Ища сочувствие, поспешил ответить:
— Нет, Боря, не привыкну… Шторм не утихнет… Никакой надежды…
— Надежда всегда есть. А ты к Богу обратись с молитвой. Знаешь, как русские мореходы в старину говорили: «Кто в море не хаживал, тот Бога не маливал». Ещё Давид говорил: «Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твоё, надейся на Господа…». Молись, испроси у Господа сил стерпеть муки качки.
— Не верующий я, Боря… И молитв не знаю. Как же мне молиться?
— Верь — не верь, а только Бог в тебе. Он в каждом из нас. Обратись к Нему.
— Тебе легко говорить, ты не укачиваешься… На что мне надеяться?
— И пророк Иова, настрадавшись, говорил в отчаянии: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек!.. Что за сила у меня, чтобы надеяться мне? И какой конец, чтобы длить мне жизнь мою?». Господь услышал молитву его и кит изрыгнул Иову на берег моря… Обратись к Господу… Но искренне, с верой в Него.
Пока он изрекал эти премудрости, меня окатило волной. Я глядел на него с бессознательным удивлением.
— Сказки рассказываешь, Боря… Не до них мне сейчас…
— Воздень руки к небу и скажи: «Господи, помилуй. Помоги мне». Потом оторвись от леера и ступай в каюту. К утру аклимаешься.
— Что–то не верится мне в чудесное исцеление от морской болезни…
— Ну, как знаешь… Ладно, всё будет абдемаг!
Моторист швырнул тряпку за борт, и наклонясь навстречу резкому порыву ветра, шагнул к переборке. Тяжёлая дверь захлопнулась за ним, и я остался наедине с отвратительным ощущением тошноты, сотрясающим меня рвотным иканьем. Спускаться вслед за мотористом в душную каюту я не хотел: здесь, на свежем воздухе страдания казались легче. И без веры, но с отчаяния прокричал я в непроницаемую темень неистовой стихии:
— Господи! Помилуй меня несчастного… Нет сил терпеть… Помоги выдержать адовы муки качки! Надели волей выстоять в этом испытании!
Продрогший и промёрзший насквозь, с мутными и жалкими глазами я мешком свалился по трапу в каюту, ёжась от холода, забрался на койку, где с особым удовольствием ощутил уют и тепло. В лежачем положении полегчало, но совесть мучила: «Чугунов один, без электрика стоит вахту в гребном отделении». Но нет силы, способной сейчас оторвать меня от койки. А ведь знал, что буду блевать, неистово пытаясь изрыгнуть внутренности, исходить прозрачно–зеленоватым желудочным соком, но всё–таки пошёл в море! Ещё и переживал, возьмут или нет в плавание. Безумец!
Обо всём этом думал я, цепляясь за цепочку, на которой висит койка, и в стенаниях проклиная свой никчемный вестибулярный аппарат. Ведь другим–то хоть бы хны! Счастливчики!
Под утро буря поутихла, качка стала слабее. Я выполз на верхний мостик, где было тесно от китобоев. Горя нетерпением поскорее добраться до «Славы» — нашей плавбазы и с азартом включиться в охоту на китов, моряки заполнили мостик, стояли на его крыльях, жадно всматриваясь в пенную даль. Встретили меня восторженными возгласами и шутливыми подначками:
— О, глазам не верю — Геннадий на мостике! Картина Репина «Не ждали»!
— Скорее картина Иванова «Явление Христа народу»!
— Держись, киты! Наш Гена ожил!
— Кого мы видим?! Светило собственной персоной!
«Светило» — прозвище электрика. Никто не упрекнул, что это самое «светило» двое суток не стояло вахту. Моряки — народ понимающий. Знают: «Аклимается парень, всё будет абдемаг!». А спроси Борю Далишнева, что означает его любимое словечко — засмеётся в ответ: «Нормально, абдемаг и всё!». На любые сомнения у Бори следовал быстрый ответ:
— Всё будет абдемаг! Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся. И взывай к Нему, когда тяжко тебе, но не приемли имене Господа Бога твоего всуе.
Меня ещё слегка мутило, но не так сильно, как ночью, и я, пошатываясь от слабости и лёгкой качки, явился на вахту. Чугунов встретил неизменной улыбкой на добродушно–красном лице. Сгрёб стопу журналов, которые читал.
— Ну, я пойду тогда. Вздремну чуток. Рули тут без меня… Но если что, сам знаешь… Поднимай меня.
И он, пыхтя, поднялся по трапу, а я уселся за конторку и, стараясь не думать о качке, стал записывать в журнал показания приборов. Зазвонил телефон. Я торопливо снял увесистую трубку с большим наушником. В нём страшный гул и грохот: работают дизеля.
— Гена, приди посмотри… Что–то пожарник не включается…
«Пожарник» — пожарный насос. Помимо своего прямого назначения, он гоняет забортную воду, охлаждая рубашки двигателей. Беру сумочку с инструментами, иду в машинное. Сначала в крутую гору лезу по проходу левого борта — это на волну «Робкий» взбирается. Потом вдруг — у-ух! Срывается в провал между огромными волнами. Глухой удар килем о воду. Узкий коридор становится крутой горой в обратную сторону. На заднице лечу по палубе, выставив руки вперёд, чтобы не ушибиться о переборку, но судно неожиданно кренится на левый борт, и я с больно припечатываюсь к железной задрайке двери, ведущей на камбуз. Ещё не успел подняться, как коридор встал на дыбы, и я кувырком покатился назад, шарахнулся о гальюнную дверь и только теперь ухватился за длинный поручень, тянущйся справа вдоль всего коридора. И снова карабкание в гору, сбегание вниз, но вот и люк машинного. Там свету белого не видать. В прямом и переносном смысле. Тускло дрожат на подволоке закопчённые светильники. Чад и гарь от выхлопных газов сизым туманом висят над грохочущими дизелями. Коллектора на головках дизелей раскалены докрасна, и жарища неимоверная. А грохот такой, что напрасно надрываться и кричать изо всей силы — всё равно ничего не услышишь. Борис, по пояс голый, со шлемофонами на голове. На груди, испачканной машинным маслом, болтается на суровой нитке простой алюминиевый крестик. Борис наклоняется к моему уху и щекотно кричит в него:
— Пожарник сдох… А без него труба дизелям…
Я молча киваю. До «пожарника», а вернее, до распредкоробки с предохранителями ещё добраться надо. Умудриться пройти между раскалёнными трубами коллекторов, между которыми всего один шаг, и не обжечься. И не просто пройти, а проелозить по замасленным поёлам, уходящим из–под ног и вскрытым в некоторых местах. При этом, отчаянно пытаясь устоять на ногах, не схватиться руками за горячие трубы, перешагнуть через открытую нишу трюма, где плещется грязный соляр. Мотористам часто приходится крутить в выгородке трюма топливные вентили и чтобы не утруждать себя поёлами, они не нашли ничего лучше, как убрать их с кронштейнов. Совершив почти акробатический этюд, подбираюсь с «контролькой» к коробке с предохранителями. Так и есть: сгорела плавкая вставка. Заменил её и, повторив те же немыслимые «па», вернулся к Борису, проорал ему:
— Включай!
Борису орать не обязательно: по губам, по жестам моим догадался, кнопку нажал. Стрелка манометра дёрнулась, замерла на нужном делении. На чумазом лице моториста радостная улыбка. Кричит мне в ухо:
— Всё абдемаг, Генаха! Я же говорил тебе, что аклимаешься с Божьей помощью. Господь с нами!
Борис хотел со мной ещё пообщаться, но чумовой от грохота и угарного газа, выедавшего слезящиеся глаза, я не в силах был терпеть «душегубку», от которой кружилась голова и страшно тошнило. Находиться в машинном отделении, прозванном мотористами «преисподней», без привычки невыносимо. Дело в том, что ветер часто меняется, дует то в одну, то в другую сторону. Вентиляторы, предназначенные нагнетать свежий воздух в машинное отделение, захватывают вместе с ним и выхлопные газы. Бедный Борис! Он стоит четыре часа вахты у четырёх дизелей плюс вспомогательный. Сменившись, полезет в «воронье гнездо» на марсе китобойца высматривать в бинокль китов. Но Борис всем доволен. Целует свой крестик и весело машет вслед мне рукой:
— Всё будет абдемаг!
Однажды, уже в тропиках, когда тоска по берегу стала одолевать меня, он заявился ко мне в каюту с томиком Библии.
— Помнишь, ты как–то уже брал её у меня из любопытства. Читай, и да поможет тебе Бог выстоять.
Не скрывая иронии, я посмотрел на него:
— Нет, ты серьёзно? Что подумает обо мне секретарь парткома «Славы», если узнает, что читаю Библию? Ведь я хочу вступить в партию…
— Вполне серьёзно. Знаешь такой анекдот: «Абрам с радостью сообщает Саре: «Я вступил в партию!» А она ему: «Вечно ты во что–нибудь вступишь. Вчера в дерьмо. Сегодня в партию»… Партия порушила церкви и продолжает рушить веру в Христа. Партия — дело политиков, борящихся за власть. А Библия — свод заповедей Божьих, выполняя их люди обошлись бы без войн. А войны, по утверждению Ленина, есть продолжение политики. Можешь не верить в Бога, но в Библии много полезных советов, которые пригодятся в жизни. Читай, и всё будет абдемаг! И хотя ты университет закончил, не можешь с полным основанием считать себя образованным человеком, если толком не знаешь Священного Писания.
— Логично, — ответил я, чтобы не обидеть приятеля.
Он ушёл, а я, озадаченный его словами, открыл книгу с православным распятием на обложке. Начал читать, и чтение увлекло меня в сладостный мир познания истин человеческого бытия. И неожиданно для самого себя, воскликнул:
— Боже мой! Как можно не читать Библию?! Ведь это кладезь мудростей, которые дороже всех земных богатств!
Славный, добрый Борис! Не знаю, как сложилась твоя дальнейшая жизнь, но всегда с благодарностью вспоминаю тебя, ибо ты первым заронил во мне зёрна веры в Бога. Пробиваясь наружу, на свет Божий, долго прорастали они в моей мятущейся душе слабыми ростками, пока созрели налитыми верой колосьями. Храни тебя, Бог, ровесник мой дорогой! Благ тебе всяческих, здоровья и долголетия!
Мой плот–катамаран «Дик», увлекаемый обскими волнами, подгоняемый короткими порывами ветра, продолжает неторопливый бег по реке–жизни в сказочное Лукоморье. В Никуда. К морю. От него ушёл, к нему и возвращаюсь. Ведь сказано: «Всё возвратится на круги своя». Откинувшись на сиденье и заложив руки за голову, смотрю в синее безоблачное небо, всё ещё находясь под впечатлением давно забытых и на удивление легко воскрешённых в памяти событий.
А река течёт, не стоит на месте. И вместе с ней течёт, ни на миг не останавливаясь, моя жизнь. И уж не далеко до конца пути. Но не будем огорчаться неизбежным. А пока присмотрим удобное местечко для ночлега на пологом песчаном берегу на окраине нефтегазовой столицы Сибири — Сургута.
Сегодня 12 июля, в четверг, поздно вечером, ровно через неделю после выхода из Нижневартовска, ступил я на землю предков–первопроходцев, основавших этот старинный русский город. И поклонился ему, отдавая должное памяти первых отважных поселенцев — добрых и чистых душой православных христиан.
В палатке, дважды перекрестившись и поклонившись перед походной маленькой иконой со священным изображением Христа — Спасителя, зажёг свечу — пламень любви к Богу, ко Пресвятой Богородице, ангелам и всем святым, коих почитаем мы её возжением.
Горящая свеча в храме, в монастырской обители, в богатом дворце или в жилище отшельника всегда есть причастность к Богу.
И обратясь к Нему, псалом прочитал:
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Памятуя сегодня о грешном участии в китовой охоте, нанёсшей непоправимый вред природе, о пролитой в море крови левиафанов, об убитых в тайге медведях, соболях, зайцах, утках, изюбрах и прочих животных, наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очиси мя: яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Святаго не отыми от мене. Избави мя и впредь от кровей, Боже. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне и дух прав обнови во утробе моей.
«Фонтаны на горизонте!»
На мыске песчаного берега на окраине Сургута меня поутру разбудил шум мальчишек, пришедших удить рыбу. Скоро здесь расположилась на отдых группа горожан, собравшихся на природе пожарить шашлыки.
Избегая непременных расспросов о моём плавании, я решил перебраться на лесистый остров, зеленеющий напротив густым сосняком.
Неожиданно возле меня остановилась иномарка. Средних лет мужчина–крепыш вылез из машины, восторженно воскликнул:
— Красота! Нет, вы только посмотрите, какой рассвет над рекой! Путешествуете? Замечательно! Я из местных, вырос здесь, люблю эти места. Откуда плывёте? Из Новосибирска? Ну, вы молодец! А поехали ко мне… Посидим, поговорим… У меня жена с моими любимыми дочками в отпуск укатила, так я один в квартире… Александр! — протянул он руку для закомства.
Так я познакомился в Сургуте ещё с одним душевным приобским жителем — с Александром Борисовичем Михониным. Он самолично стаскал в машину мои вещи, и скоро, приняв ванну, я отдыхал в кресле в двухкомнатной квартире номер 114 девятиэтажного дома пять дробь два на улице Югорской.
Саша, так я стал звать добродушного хозяина, приготовил салат из свежих огурцов, помидоров, укропа, редиса, зелёного лука, обильно политого растительным маслом. Пригласил меня к столу, и обратясь к иконе Христа, стоящей на «божничке» в светлом углу кухни, крестясь, прочитал молитву:
— Очи всех на Тя, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения.
Бывший нефтяник, ныне он работал электромехаником фирмы «Электронные системы», был человеком не употреблявшим алкоголь, и глубоко верующим.
Хорошо владея персональным компьютером, Саша с обожанием показывал мне цветные изображения симпатичных дочурок — Елизаветы и Анны и приятной внешности своей жены.
— В честь библейских героинь дал имена дочерям, — с горячей любовью нежного отца заметил Александр. — Анна — мать пророка Самуила. Елизавета — мать Иоанна Крестителя.
В приятной, спокойной беседе за душистым чаем из шиповника, выяснилось, что Саша прилично знает Библию, наперечёт помнит все церковные праздники, имена многих святых, и делает наброски книги размышлений о предназначении человека, о его месте под солнцем, о своём пути к Богу.
— Господь — мерило всего, и что необходимо, он уже создал. Человечество напрягается против воли Бога в умопомрачительных изобретениях, ведущих лишь к гибели, — подвигая мне вазочку с вареньем из морошки, убеждённо говорит Александр. — Вот нас всё воспитывают, пытаются адаптировать к новым экономическим и политическим условиям. А в какое общество хотят ввести? До той поры, пока все люди не приобщатся к Богу, никогда не избежать лжи, лицемерия, ханжества, предательства, преступлений и войн. Станут люди соблюдать заповеди Бога, тогда решатся все проблемы. Бог для меня — ориентир. Смотри на Него и пойдёшь правильно. Понять, что сказал Бог, к чему призывал и в чём наставлял — вот истина. Поднять голову к небу и вникнуть — только и всего, что требуется от нас. Иначе телега всегда будет впереди лошади. А что говорит нам Господь?
Я — Свет, а вы не видите Меня.
Я — Путь, а вы не следуете за Мной.
Я — Истина, а вы не ищите Меня.
Я — Учитель, а вы не слушаете Меня.
Я — Господь, а вы не повинуетесь Мне.
Я — ваш Бог, а вы не молитесь Мне.
Я — ваш лучший друг, а вы не любите меня.
И если вы несчастны, то не вините Меня.
Поражённый проникновенными словами в самое сердце, я молча пожал ему руку, ощутил ответное, горячее и крепкое. В сжатых ладонях незримо соединились наши схожие души. Я поимел огромное удовольствие от общения с Александром Борисовичем, человеком незаурядным, мыслящим и очень гостеприимным.
Мы стояли на балконе, выходящем окнами на Обь, и Саша показывал мне прекрасный вид на реку. Признаться, мне было искренне жаль расставаться с ним. Он привёз меня на берег, помог подтащить лодки, вёсла, палатку и рюкзаки.
Саша уехал, а я подумал, что верно говорят: «Мир не без добрых людей!». На таких, как Александр Борисович Михонин и держится этот самый мир. А без них, без добрых христиан, давно бы полетел в тартарары.
Солнце наливалось жарко, припекало вовсю, но чёрные тучи уже собрались на северо–западе, жара и духота предвещали дождь.
Палящий зной, ослабевая, сменился прохладой.
Я заштопал порванную сетку накомарника, подкачал лодки и столкнул плот с песчаной отмели на глубокую воду. С берега казалось до острова рукой подать, но пришлось усиленно грести не менее двух часов, прежде чем достиг его, и вовремя: крупные капли дождя забарабанили по настилу плота. Молния распорола небо, и всё содрогнулось от раскатов грома. Налетевший ветер то и дело сбрасывал плёнку, которой я накрывал палатку, и стоило трудов закрепить её прищепками. Ливень хлынул с грозой, поливая как из ведра, забил струями, и лужи запузырились, растекаясь ручейками. Бурные потоки размывали прибрежный песок.
Туча быстро пронеслась над рекой, погромыхивая над Сургутом. Этот важнейший в Приобье порт основан первопроходцами–казаками в 1593 году на месте остяцкой крепости. Ныне Сургут — крупный центр добычи нефти и газа (Салымское и Варьеганское месторождения).
В городе работают заводы моторного топлива и стабилизации конденсата, рыбоконсервный, стройматериалов, крупнопанельного домостроения. Культурные и образовательные учреждения: Сургутский госуниверситет, пединститут, краеведческий музей и другие.
В двадцати километрах от города на правом, возвышенном берегу Оби находится древнейший археологический памятник Барсова гора, насчитывающая шестьдесят городищ, три тысячи жилищ, могильников, святилищ каменного века!
Безветрие. Река спокойна под пасмурным небом. Мокрые листья, трава, хвоя. Сыро и уныло. К вечеру заморосил дождь. Отправляться в плавание в такую мерзкую погоду, всю ночь мокнуть в ожидании рассвета желания нет. Тем более, что в ночное время река опаснее вдвойне.
Закипятил воду на газовой плитке, заварил лапшу «Роллтон» и кофе.
Пока ужинал, стемнело. Свежий ветер разорвал облака, и между ними проглянули холодные звёзды. В их мрачном свете глаза различали на другом берегу смутные очертания Сургута. Далёкие, загадочные огни одиноко мигали там. Каждый из них — чьё–то окно, а за ним чужая жизнь. Один из огоньков — окно квартиры Саши Михонина, человека с доброй душой и чистым сердцем.
Подвесил фонарик к подволоку палатки, ключил. Он светил тускло. Поменял в нём батарейки, снова включил. Яркий свет животворящим лучом ударил в раскрытый дневник на странице, помеченной заголовком «Фонтаны на горизонте». Продолжу её…
…Шторм утих. Полоска зари обозначилась оранжевыми сполохами рассвета. Пустое небо бледно светлело. В расплывчато–белесом тумане матово поблескивали белые надстройки китобойца. Окутанный лёгкой сиренево–голубой дымкой, «Робкий» неслышно скользил по глади океана. И если бы не топовый огонь, мерцающий на мачте дрожащей звездочкой, его мутный силуэт вполне сошёл бы за призрачную тень «летучего голландца».
Зелёное, как малахит, море, не дыбилось пенными валами, а лениво колыхалось гладкой мёртвой зыбью. Тяжёлая пепельница из уральского камня уже не елозила по столу, не налетала с глухим стуком на ограничительные планки. Ночью кто–то оставил открытой дверь, ведущую в нижние жилые помещения электриков, мотористов, матросов. Шальные волны, накрывая кормовую палубу, нахлестали через комингс воды столько, что, проснувшись, я увидел свои китобойные сапоги плавающими по каюте. Чертыхаясь, принялся вычерпывать её алюминиевой чашкой. Наполнив ведро, карабкался с ним вверх по уходящему из–под ног трапу, выплескивал воду прямо на железный настил, до блеска отшлифованный подошвами сапог.
Слепящий глаза огненный диск солнца поднялся над горизонтом, и малахитовый цвет моря посветлел, преобразился в синь бирюзы. На востоке, где лазурь неба смешалась с лилово–бордовыми красками кучевых облаков, море зарозовело нежным александритом, зарделось рубином, засверкало алмазом. Но тёплый ветер уже нагнал с юга гряды перистых, молочно–белых облаков, и они протянулись причудливыми полосами, образуя фиолетово–розовые воздушные горы.
Ничто не сравнимо с чистотой и богатством тонов утренней зари в тропическом море!
В степи, в горах, в пустыне, в тайге, в тундре обзор заслоняют холмы, сопки, барханы, островерхие вершины гор, зубчатые кромки лесов. Нет там идеального круга, очерченного каймой горизонта, с игрой света, отражённого серебристо–зеркальной поверхностью моря. Впрочем, пытаться словами обсказать красоту заката или утренней зари в спокойном тропическом море — всё равно, что влюбиться по заочной переписке. Искусство отобразить эту несказанную красоту под силу лишь гениальным писателям и живописцам. Моё же перо, увы, бессильно перед ней. Её видеть надо! Оставим это непосильное занятие художникам–маринистам сродни непревзойденному мастеру кисти Ивану Айвазовскому. И всё же, порой, не сдерживаюсь от соблазна запечатлеть в дневнике свои восторги от созерцания красот морских зорь в тропических широтах.
Громыхнув в последний раз жестяной банкой из–под томатной пасты, заменявшей ведро, я зашвырнул её за борт и заторопился на вахту. Привычно скользнул на локтях в гребное электроотделение по обшорканным до блеска поручням трапа, посмотрел на часы: без четверти восемь. Не опоздал!
— Генаха! Скорее на мостик! — услышал я громкий оклик. Встревоженный зычным голосом, взглянул наверх: в дверном проёме Борис Далишнев с весёлым, радостным лицом машет призывно рукой:
— Фонтаны на горизонте!
В руке моториста поблескивает объективом фотоаппарат «ФЭД». Вслед гулко бухающим сапогам неунывающего моториста застучали мои. Через минуту мы оба втиснулись на крыло мостика среди других китобоев, взбудораженных криками:
— Киты! Три фонтана!
— Где? Не вижу…
— Да вон… Прямо по носу!
Охваченный азартом долгожданной охоты на китов, я возбуждённо всматривался в сверкающую на солнце гладкую, без ряби, даль. Там поочерёдно вздымались три фонтана серебристых струй, блёстками рассыпавшихся над водой.
— Они выше, чем у финвалов, — не отрываясь от бинокля, крикнул с марсовой площадки Максим Васильев.
— И не похожи на облачка пара как у кашалотов, — заметил боцман Ануфриев.
— Не гадайте… Это синие киты… Блювалы, — знающим тоном отозвался капитан Павел Иванович Обжиров. Пыхнул сигаретой, деланно–равнодушно перевёл рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».
«Робкий» качнулся, заметно убыстряя ход, понёсся на всех оборотах к спокойно фонтанирующим китам.
— Славно сегодня поохотимся! — потирая ладони, не сдержал восторга старпом.
Гарпунёр Михаил Курганович, кавалер ордена Ленина, широкими шагами пошёл по переходному мостику к пушке, возле которой хлопотал его помощник Евгений Кузнецов. Снял чехол и смертоносное орудие хищно ощетинилось гарпуном, торчащим из жерла. Курганович — широкоплечий, коренастый, немногословный, угрюмый, с красным обветренным лицом, встал к пушке. Часто оборачиваясь, бросает взгляды на рулевого: готов ли тот чётко выполнять его команды, подаваемые жестом руки. Заблестевшие глаза китобоя выдают его волнение от предстоящего выстрела. Промахнуться в такую погоду в первый день охоты да ещё в синего гиганта было бы стыдно. Гарпунёр притопывает, переминается с ноги на ногу, выискивая подходящие точки для них, вертит стволом влево–вправо, держась за длинную рукоять, приноравливается к стрельбе. Наша судовая любимица «двортерьерша» Светка вертится у его ног, нетерпеливым лаем выражает всеобщий восторг.
— Курганович стреляет, не глядя на прицельную планку, — наклонясь ко мне, заметил моторист Гайчук. — У него пять медных пуговиц нашиты на куртку. Упрёт в живот ручку со спусковой скобой до нижней пуговицы — ствол вверх задерётся. На верхней прижмёт — вниз опустится. Прикинет расстояние до цели и нужную пуговицу на брюхе найдёт. И набойки у него на каблуках под свой рост.
— Да ну-у… И не мажет никогда?
— Случается… Но редко… Под ласт кита бьёт. Верный выстрел. А промахнётся — злой сделается, лучше не подходи к нему.
Но вот и киты. Мы приблизились к ним метров на двести, когда напуганные шумом винта, могучие животные дружно «дали хвоста» — взмахнули огромными лопастями и ушли на глубину. Китобоец сбавил ход до «малого», и чтобы не терять время на разворот, почти на месте выписывал плавные круги. Взгляды всех устремлены в разные стороны: неизвестно, в какой стороне вынырнут эти исполины — скитальцы морей. Проходят напряжённые десять, пятнадцать минут, и марсовый матрос, высунувшись по пояс из «вороньего гнезда» на фок–мачте, будоражит всех истошным криком:
— Справа — тридцать! Выходят! Выходят!
Для пущей убедительности Максим машет рукой, указывая направление, но и без этого все видят, как вынырнувшие киты взметнули над водой высокие фонтаны брызг. «Робкий» резво рванул к ним, но гарпунёр, не оглядываясь и не отклоняясь от пушки, предостерегающе поднял руку: «Малый ход!». Мы подошли метров на пятьдесят к плывущим синевато–серым громадинам. Чтобы выдохнуть фонтан, они появляются из воды на пять–шесть секунд. Если учесть, что палуба под ногами гарпунёра наклоняется влево–вправо, поднимается и опускается, то поймать кита на мушку за это короткое время, дело не простое. Курганович припал к пушке, затопал ногами, широко расставляя их и прицеливаясь. Пальцы левой руки гарпунёра и впрямь, словно по клавишам, бегали по пуговицам, перебирали их, искали нужную. Вот сейчас, через секунду–другую грохнет выстрел. Кузнецов зажал уши ладонями, но, когда казалось, что вот–вот Курганович нажмёт на спуск, и пушка окутается дымом, киты исчезли из виду. Снова минуты томительного ожидания. Пристально всматриваемся в прозрачно–зеленоватую глубь.
— Миша, выходят, выходят! — нетерпеливо кричит с мостика боцман, но гарпунёр уже и сам видит, как по левому борту рядом с носом китобойца поднимаются из воды свинцово–серые спины блювалов. Курганович крутнул пушку, поводя стволом вниз. Левой рукой успевает подать знак рулевому подвернуть на пол румба влево и одновременно правой: «Стоп, машина!». «Робкий» закачался на месте, но внутри его корпуса глухо рокочут дизеля, от их шума киты снова занырнули, но надышались мало, и теперь погрузились не надолго и не глубоко.
Они плыли почти у самой поверхности и напоминали бледных призраков, быстро увеличивающихся в размерах.
Вот блювалы вышли, с шумом выдохнули высокие струи. Самый большой из них — гигантский кит, весь обросший моллюсками, губками и ракушками, всплыл на поверхность громадным живым рифом. Мокрая, блестящая бело–синяя спина гиганта отливала то сталью, то перламутром, то сияла королевской мантией, украшенной самоцветами. Набирая воздух, кит раскрыл широченную пасть. Столбы водяных брызг вырывались из неё, играя на солнце всеми цветами радуги. Но тут киты хлестнули по воде могучими хвостами и снова скрылись в глубине. Однако слишком мало находились наверху, запаса кислорода им не хватит на длительное погружение.
Совершенно неожиданно блювалы выплыли со стороны правого борта. Ближний кит каскадом воды окатил гарпунёра и его помощника. И словно в отместку прогремел выстрел. Глухо ухнула в теле кита чугунная граната. Раненое животное стремительно ушло в глубину. Разматываясь, с бака полетели в воду белые кольца капронового линя, быстро уходящего под воду. Вот канат уже распрямился, и тотчас провис блок пружинного амортизатора — загарпуненный кит с такой чудовищной силой туго натянул линь, что витые нити его заскрипели, угрожая лопнуть и хлёстким ударом перебить надвое любого зазевавшегося китобоя.
Всё на судне заходило ходуном. Забегали матросы, загрохотали блоки, и даже судовая собачёнка Светка, заскочив по трапу на бак, залилась лаем.
Старший механик Чупров с неизменной трубкой в зубах, управляя лебёдкой, зорко следит за натяжением капронового троса толщиной в два пальца, во время даёт слабину. Сейчас он вываживает кита подобно рыбаку, поймавшему большую рыбу: то отпускает кита «погулять», изматывая его, то подтягивает ближе к судну. Трос, выдерживающий на разрыв сто пятьдесят тонн, то звенит струной, то безвольно опускается, и Чупров быстро выбирает его, наматывая на барабан лебёдки.
Синий исполин то всплывал, то сразу, вскинувшись огромной тушей и всплеснув тонны воды, почти вертикально нырял. Ослабевшее, потерявшее много крови животное, не сдаётся, это видно по тому, как со стуком дёргается на мачте блок амортизатора.
Но вот кит поднялся из глубины совсем близко от «Робкого». Метким выстрелом Курганович всаживает в тело левиафана второй, с обрезанными лапами и без линя добойный гарпун. Ещё одна граната бухнула в китовых недрах. Чугунные осколки толщиной в ладонь разорвали лёгкие и сердце величавого красавца, ещё минуты назад являвшего собой чудо природы, её великолепие и гордость. Блок амортизатора с дрожью успокаивается, но кит ещё жив. Умирая, бьёт огромным хвостом по металлическому корпусу судна, и удары его отдаются стуком кувалды по пустой бочке. Наконец, перевернувшийся бело–полосатыми гофрами живота вверх, кит затихает возле борта. Изумрудно–зелёная вода вокруг него, окрашенная кровью, становится нежно–розовой, малиново–красной. И сразу топот ног на палубе: китобои бросились на обработку туши.
Быстро, без суеты делается дело.
Борис Далишнев щёлкает фотоаппаратом.
Матрос Федя Филинов втыкает в убитого кита полую пику со шлангом, накачиват тушу воздухом из компрессора. Помощник гарпунёра Евгений Кузнецов и боцман Александр Ануфриев заряжают пушку новым гарпуном. Рулевой Иван Безбородько удерживает судно рядом с плавающим китом.
Вахтенный электрик — в данном случае я — готовлю «плавучку» — длинный бамбуковый шест, воткнутый в кругляк пенопласта и с пустой гарпунной гранатой, надетой на нижний конец шеста для остойчивости на воде. К шесту подматываю изолентой щелочной аккумулятор, соединённый проводками с лампочкой на верхнем конце. Рядом с ней подвязываю «флаг» — полоску ткани, чтобы не спутать с чужим китом. Такой светлячок поможет ночью быстрее отыскать плавающую в темноте китовую тушу.
Для надёжности начальник рации Петрович (не помню имени, фамилии тихого, незаметного человека со сломанным носом) прикрепляет к бамбучине радиобуй: на периодически посылаемые сигналы он и выведет судно.
— Поторапливайтесь, ребята! — подгоняет старпом Юрий Емельянов.
Готовую «плавучку» боцман прихватывает капроновым шнуром к хвосту кита и бросает за борт.
Федя Филинов острым фленшерным ножом обрезает линь от гарпуна, торчащего в убитом ките, вокруг которого уже медленно бродят акулы.
На кусок китового мяса, нацепленный на крюк из толстой проволоки, моторист Стукалов поймал двухметровую акулу. Мы выволокли страшилище на кормовую палубу, чтобы получше рассмотреть хищницу. Шкура у неё как крупная наждачка. Шёркнет боком о тело и мигом кожу сдерёт. Желтоватый живот, выпученные глаза, широкая зубатая пасть вызывали неприятное зрелище, сравнимое с видом перевёрнутой вверх брюхом гадюки. Стукалов ножом распорол акуле живот, из него вывалились внутренности. От их гадостного вида нас чуть не стошнило, и Стукалов быстро спихнул морскую разбойницу за борт. Распотрошённая акула, как ни странно, пыталась плыть. Столь чудовищная живучесть объясняется отсутствием у этих животных нервной системы. Удалиться от борта истерзанной ножом акуле удаётся не более десятка метров: на неё тотчас набрасываются кровожадные собратья, и от грозной обитательницы океана остаётся лишь тёмное пятно на воде.
На всё–про всё уходит не более получаса.
Жил–был в необъятном море–океане столетний великан–кит. Плавал себе, одними крилями — мелкими креветками и планктоном — мельчайшими рачками питался, фильтруя воду через роговые пластины с бахромой по краям, густыми рядами заполнившими китовую пасть, за что и прозвали его усатым, а за непомерные размеры левиафаном–чудовищем. И вот пришли невзрачные рядом с ним человечки, отыскали безобидное животное среди необозримых просторов. Бах! Пол часа неравной борьбы, море крови и нет столетней жизни чудовища–левиафана. Так ничтожный скорпион убивает большого рядом с ним человека. Так маленькая мышь до смерти пугает слона. Так невидимый глазу микроб может убить миллионы людей и животных. Что же в таком случае говорить о гомо–сапиенс — человеке разумном, придумавшем гарпунную пушку с разрывной гранатой и китобойную разделочную плавбазу?! Разумный ли это человек?
Матрос–наблюдатель Макс Васильев, взобравшись по фок–мачте до самого клотика, не отводит бинокля от далеко ушедшей пары блювалов. Высокие, метров по семь–восемь, струи кажутся ему с марса–рея белыми пушинками на ровной линии горизонта.
И только два человека, не вмешиваясь в слаженные действия команды, свободно расхаживают — один, заложив руки за спину, с чувством умело выполненного дела, стоит на баке у пушки, другой попыхивает сигаретой на мостике.
Со стороны может показаться, что ни гарпунёру, ни капитану нет дела до всего происходящего на палубе. Нет, напротив, они внимательно следят за всем, они ответственны за судно, за жизнь этих людей, и любое даже незначительное нарушение мер безопасности может привести к непоправимой беде. Пристально посматривая с мостика вниз, Павел Иванович бросает короткие взгляды наверх: если марсовый молча смотрит в одну точку, туда, где в бликах солнечных лучей скрылись киты, значит, он ещё не потерял их.
— Готово! — колобком вкатывается на мостик старпом — низкорослый, крутобокий, с отвисшими щеками и животом. Снимает фуражку, вытирает вспотевший лоб. Военно–морской офицер, бывший штурман эскадренного миноносца «Вольный». Грамотный судоводитель, не придирчивый и компанейский Юрий Михайлович Емельянов стал уважаемым человеком на китобойном судне.
— Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь… Да, Павел Иванович? Ловко мы с ним управились… Метров тридцать с лишком будет малыш. Тонн на сто пятьдесят потянет, не меньше…
— Нам бы ещё тех догнать, — ответил капитан, переводя рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!».
— Курс зюйд–вест! — отдал он приказание рулевому.
Иван Безбородько заложил крутой вираж, отчего на камбузе у кока Володи Шитова съехала со стола кастрюля с рисовой кашей. Оставляя позади пенный бурун, «Робкий» помчался догонять далеко уплывших китов, в такую тихую и ясную погоду обречённых стать следующими жертвами безжалостной бойни.
Не прошло и часа бешеной гонки, как мы настигли китов. И всё повторилось, как по заранее написанному сценарию: уходы блювалов на глубину, короткие их преследования, меткие выстрелы гарпунёра, накачка туш воздухом. С единственной лишь разницей: последнего убитого кита мы не бросили на «флаге», а цепью, пропущенной через клюз, подобрали кита к левому борту и отправились подбирать двух, добытых раньше..
— С успешным началом путины, Михаил Сергеевич! — поздравил Кургановича старпом. Гарпунёр хмуро посмотрел на потемневшие к вечеру облака, на небольшие волны, с которых ветер уже срывал клочки пены, угрюмо ответил:
— Нам бы не потерять остальных. Погода портится. А путину добрые люди ещё пару месяцев назад начали, не в пример некоторым…
И он, по морской привычке, широко расставляя ноги, насупившись, ушёл в свою каюту, расположенную рядом с капитанской. Под «некоторыми» Курганович, понятно, имел в виду разинь, прозевавших затопление гребного отделения, из–за чего мы позже всех пришли в океан.
Прав был гарпунёр: погода и в самом деле менялась. Барометр в ходовой рубке показывал понижение атмосферного давления. Сине–лиловые, зеленовато–бирюзовые цвета неба слились с зеленовато–золотистыми красками моря, поражая богатством тонов и оттенков. Краски потускнели, и серые облака вытянулись в огромную тучу, под которой всё ниже к горизонту опускалось солнце. Туча увеличивалась в размерах, напоминая своими очертаниями старинную крепость с башенками, стенами, уступами. Она заняла уже пол неба, быстро мрачнела, закрыла собой остывающий солнечный диск, лучи которого ещё прорывались сквозь её рваные края. Заметно посвежело. Повсюду стали видны белые гребни волн. Шквалистый ветер трепал тенты на шлюпках. «Робкий» раскачивался, клевал носом, когда мы подбирали убитых ранее китов. Плавники и губы у них были объедены акулами. Вода рядом с китами, смешанная с их кровью, отражая свет красных облаков, отливала дорогим бургундским вином, переливалась малиново–розовыми волнами.
С шипением перекатывались через палубу волны, ударяли в ограждение ходового мостика, рассыпались мириадами брызг. Вой и свист ветра заглушали гул дизелей, непрерывно бухающих в машинных отделениях. С бортов стекали струйки воды из системы охлаждения — их горячий пот. Зазвонил телефон в гребном электроотделении. В трубке грохот и шум. И бодрый голос Бориса Далишнева:
— Гена! В машине темновато… Лампочка в плафоне перегорела… Сделай, чтобы всё абдемаг было!
Лампочек под рукой нет. Запасные в шкиперской на полубаке. Но как дойти до кладовой по палубе в такую волну? С минуту выжидаю, высчитываю секунды, за которые волны накрывают палубу и сбегают с неё. Вот нос судна погрузился, и вся передняя часть скрылась в зелёной воде… Вот носовая часть поднялась, и вода хлынула в клюзы, освобождая мокрую палубу. Успею добежать!
Я рванулся к двери шкиперской, но не успел ухватиться за рукоятку клинкета, поскользнулся, упал, вскочить не успел, как тотчас оказался по шею в воде. Палуба ушла из–под ног, и на несколько секунд я оказался плавающим в открытом море. Судно взлетело на волне, вода, стекая с палубы, протащила меня по цепям, болтам к правому борту, ударила о кнехты. С мостика в мой адрес полетели матюги вахтенного штурмана. Я попытался вскочить, но опять не успел, палуба опустилась, и я снова оказался на уровне забортных волн. И счастье, что, отхлынув, они не унесли и меня с собой. С ушибами, насквозь мокрый, я лихорадочно вскочил, открыл дверь и лишь захлопнул её за собой, как она вздрогнула от мощного удара волны. Обратный путь с коробкой лампочек я пробежал без падений, покрываемый с мостика всё теми же отборными ругательствами.
С одним блювалом, самым крупным, пришвартованным по правому борту, и с парой других, чуть меньше, подвязанных за хвосты один за другим по левому борту, мы потащились к плавбазе. Распространяя вокруг себя тошнотворную вонь от жиротопных котлов, в окружении стаи мельтешащих в прожекторном луче чаек–глупышей и сновавших в воде акул, «Слава» лениво качалась в сотне миль западнее Гавайев. За её кормой, в очереди на разделку, на стальных тросах тащились киты, добытые другими китобойными судами флотилии. К ней, к матке своей, на полную мощь четырёх дизелей упирался против шквалистого ветра «Робкий». В свете его бортовых огней на фоне тьмы и пенных волн ужасающим блеском сверкали плавники на хвостах чудовищ. Они по краям обрезаны для удобства транспортировки и затаскивания убитых китов в слип плавзавода. Время от времени судно сотрясается от тяжёлых ударов китовых туш.
С китами, подхваченными за хвосты слева и справа, «Робкий» напоминал собой запоздавшего охотника, тащившего к светившему в темноте костру длинные ветки — подхватив подмышки под обе руки. Или усталого дачника, убиравшего с участка срубленные старые яблони — комлями вперёд, ветвями, чтобы не мешали — назад. Шквалистый ветер навалился с такой силой, что «Робкий» начал раскачиваться, зарываться носом и принимать воду на палубу. Она гудела под ударами волн, которые, шипя, носились по отмытому до желтизны дощатому настилу, не успевая уйти за борт. Временами волна, разбившись о фальшборт, подхваченная ветром, проносилась над ходовым мостиком, обдавая нас тучей брызг. Брякали якорные цепи, вибрировал корпус, отчего дрожали поручни и тряслись переборочные двери, позванивали тарелки в посудном шкафу на камбузе. То и дело задиралась корма, и оголённый винт рвал воздух. Всё труднее судну взбираться на водяные валы с многотонными тушами. Всё яростнее накатываются волны на низкую палубу «Робкого», гремя цепями клюзов. Клочья белой пены срываются с их гребней. И вот уже всё тонет в рёве шторма, заглушающего перестук дизелей, молотящих на полную мощь. Слышны глухие удары о борта: китовые туши со скрежетом царапают их торчащими гарпунами.
Далеко за полночь визгливый лай Светки возвестил о подходе к «Славе», окутанной облаком пара, пропитанным тошнотворным запахом ворвани — китового жира. Мы отдали китов, и взлетая на волнах, заболтались рядом с плавбазой в ожидании почты. Днём раньше в район промысла приходил танкер из Владивостока, и каждый из нас надеялся на посылку или письмо. Стрела крана брякнула на палубу «Робкого» плетёную корзину, окованную обручами. В ней оказалось несколько обшитых серой тканью ящиков, мешок с газетами и письмами. Лишь только пустая корзина поднялась вверх, как «Робкий» затрясся в нетерпеливом ожидании бега и словно застоявшийся конь рванул в непроглядную штормовую ночь.
Одна из посылок предназначалась мне. Покинутая мною Тася, не теряя надежд, прислала бутылку прекрасного армянского коньяка «Арарат», коробку засахаренных лимонных долек, плитку шоколада и носовой платок, надушенный, с вышитыми инициалами. В письме, политом слезами, девушка клялась в любви, умоляла не забывать её, обещала встретить с путины. Вот этого ещё только не хватало! Однако, за посылку спасибо!
В такую болтанку мне опять дурно и не до выпивки. Я отдал коньяк и шоколадку милейшему Чугунову. Добродушное лицо первого электромеханика расплылось в благодарной улыбке. Ласково поглаживая бутылку и сочувствуя моей морской болезни, он готов хоть всю путину стоять вахту один. Набив рот кислыми лимонными дольками, я пластом упал в койку, где тошнота переносилась легче. Колыхалась в такт качке занавеска, и пепельница из уральского малахита, ударяясь в ограничительные планки, елозила по столу.
Охота на кашалота
14 июля. Суббота.
09.00. Солнечно, жарко. Блестят капельки росы. Ночью несколько раз принимался дождь, кропил мелкой моросью. Спал хорошо. В палатке тепло и сухо. Судя по испарению влаги и духоте к вечеру, наверно, опять соберётся дождь с грозой.
12.30. Подходил к борту танкера «ТН‑6–10», стоявшего на якорях посреди реки. Парни–курсанты из Новосибирского речного командного колледжа имени Семёна Дежнёва кинули мне «выброску» — капроновый конец с оплетённым металлическим шариком. Ухватился за него, и они подтянули плот к корме, преодолевая сильное встречное течение. Капитан танкера дал несколько навигационных советов. От него я узнал, что отсчёт километров после Сургута пошёл от Салехарда, то есть на уменьшение в числах, которыми размечен фарватер от Бийска до Обской губы.
14.00. Кучи облаков темнеют. При ярком солнце накрапывает дождь. «РТ‑736» с двумя баржами, гружёными песком, пошёл вниз. «БТ‑161» вслед за ним протащил баржу с вездеходной техникой. Идут грузы нефтяников и газовиков: балки–вагончики, бульдозеры, трубоукладчики.
18.20. Сизые тучи. Погромыхивает гром. Сверкают молнии. Быть грозе с ливнем. Ищу место для высадки. Подходящего нет. Тальники, травы, залитые водой. Но вот что странно: высоко надо мной в направлении через реку на противоположный левый берег, смутно угадывающийся в тонкой нитке на горизонте, летят большие стрекозы. Вот одна просновала — комаров на лету хватает. Вот другая. Там ещё и ещё. Летят стрекозы над широкой рекой, не боятся надвигающейся грозы. Хлынет дождь, такой как вчера — не сдобровать красавицам, негде им будет укрыться от ливня. Собьёт на воду, утонут. Но они преспокойно летят и все в одну сторону. Видимо, эти чуткие к атмосферным перепадам луговые модницы знают, что не будет дождя. И если так, то насколько же примитивны в сравнении с ними наши метеорологические приборы!
Капризный встречный ветер поднял волну. Под его напором гнутся ветки тальника. Шумит листва. Небо померкло, стало иссиня–чёрным: вот–вот хлынет дождь!
Плыву в Никуда! А если человек не знает, к какой гавани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным.
Я торопливо натянул на себя непромокаемый костюм — «химзащиту». Впопыхах напролом через траву и кусты заехал на плёс. Глубина по шею. Закрепился за чахлую берёзку, приготовился встретить бурю. Но гром погремел, тучи пронеслись, и небо прояснилось, расцвеченное радугой. Солнце брызнуло яркими лучами на мой плот, осветило плёс, реку, волны на которой, утихомириваясь, становились всё тише и скоро улеглись совсем.
Я стащил с себя прорезиненные штаны и куртку, кое–как выбрался на чистую воду. И снова подивился чуду природы: ведь знали легкокрылые «пилотессы», что не будет дождя, смело направились в полёт! Умнее меня оказались!
Близился вечер. Желтовато–бурая полоса грязно–серой акварелью размыла западную часть горизонта.
Устал грести, обходя тальниковые мысы и островки. И вдруг — вот он! Крутой бережок, пологий снизу, с небольшим заливчиком, такой удобный для причаливания и отдыха, что лучше и желать нельзя. Я спрыгнул на него, млея от удовольствия: мелкий галечник, обрамлённый у самой воды гладким песком, много сухого плавника поблизости — лучшие дрова для костра. Но счастье странствующего отшельника было недолгим. Взобравшись на пригорок, я изумлённо и растерянно уставился на жёлтые трубы газовых колонок, невидимые снизу. Зловеще краснели надписи: «Огнеопасно!». В сумерках уходящего дня, оставаясь один на один со смертью, таящейся в этих жутких ёмкостях, трубах и вентилях, у меня мурашки поползли по спине. Какой уж тут костёр?! Взлетишь на воздух как два пассажирских поезда «Новосибирск — Адлер», «Адлер — Новосибирск», роковая встреча которых произошла 4 июня 1990 года за Уфой на 711‑м километре пути. При взрыве газазопровода и крушении вагонов там погибли сотни людей, сгорели в огне, задохнулись в ядовитом дыму. Избавь меня, Боже, от ночёвки на таком берегу!
Не теряя ни минуты, я собрался, а скорее, сбежал оттуда. Уже впотьмах пристал к плашкоуту, пришвартованному к причалу возле огромной кучи гравия. Рядом плавкран грохотал лебёдкой, разгружая баржу со щебнем, скрежетал ковшом по железному трюму. На деревянной палубе плашкоута я поставил палатку, и ни о чём не тревожась, заночевал.
Утром мимо меня по дороге, в кюветах которой чернели лужи нефти, прошагал красномордый хохол–вахтовик с бутылкой минералки подмышкой. На мой вопрос: «Где взял?», он мельком глянул на меня, что–то буркнул, махнув назад рукой и пошёл к своему бульдозеру отгребать щебень. Я не удивился неприветливости чужака: о нравах временщиков, приехавших с «самостийной Украйны зашибать деньгу на северах», меня предупреждали добрые, славные жители приобских сёл. Но да Бог с ним, с хохлом этим вредным! Язык бы наверно у него отвалился сказать. Ясно одно: где–то неподалеку магазинчик есть. И точно. Стоило мне пройти по дороге шагов сто и свернуть налево, за худосочный сосновый лес, как на взгорке глазам предстал небольшой кирпичный дом с вывеской «Торговый павильон». Заспанная девица встретила так, словно не за деньги пришёл купить, а даром взять.
— Шо? Хлиба? Нэма…. Тильки для наших…
— А я кто? Японец или негр? Для каких это «ваших»?
— Не разумив ни як? Який не понятливый. О цэ хлиб для вахтовиков.
Купил четыре чёрствых пирожка с картошкой, бутылку минералки, три банки паштета и два баллончика с лосьоном от комаров. За эту покупку с меня сдёрнули триста сорок два рубля.
— Однако! — с негодованием изрёк Киса Воробьянинов, расплачиваясь с официантом за солёный огурец и водку.
— Однако! — вторя герою «Золотого телёнка», покачал я головой.
— А шо ж вы думалы? Север! Наценки! — ответила продавщица, бухаясь на кушетку досыпать сон, прерванный двумя покупателями.
На обратном пути я обратил внимание на то, что в лужах нефти и мазута растут поснежники. Жалкое зрелище! Белые цветочки тянутся к свету, к солнцу, чтобы радовать мир своим рождением. Но хапуге в погоне за длинным рублём не до любований красотами Севера. Слил из цистерны нефтепродукты в придорожный кювет, по которому потекли они в близкую реку. И плевать он хотел на подснежники, на дохлую рыбу в реке, вообще на всё здесь, кроме денег. Варвар?! Нет! Тот ломал, крушил, сжигал дворцы, храмы, памятники старины, произведения искусства. Этот опорожнил баки с мазутом на подснежники. Так кто он?!
Плыву дальше…
Небо ясное, ни облачка на нём после вчерашних туч. Неугомонные стрекозы всё так же летят через реку. Одна из них летела с зажатым в челюстях листком ивы.
Плыть здесь, как и по Пасолу, до тошноты скучно. Качалки нефтенасосов повсюду, краны, домики вахтовиков, электроопоры. И залитые водой кусты ивняка, лозняка, тальника. Мимо один за другим идут буксиры с баржами. Десятки речных судов везут в Заполярье стройматериалы, автомобили, промышленные и продовольственные товары.
Где оно, заветное Лукоморье?! Чем дальше иду на Север, тем заметнее «плоды цивилизации», тем с большей грустью думаю о том, что и нет там вовсе никакого Лукоморья — нетронутых мест.
Это сейчас я такой жалостливый и сентиментальный ко всему живому, кроме, конечно, паразитов, отвратительных тараканов, крыс, мокриц и подобных им тварям. И чем я отличался от мерзавца, залившего нефтью придорожные канавы, белеющие цветами весны, когда на баке китобойца «Робкий» навинчивал гранату на гарпун? Когда, обхватив руками клотик фок–мачты, радостно кричал: «Вижу фонтаны!», когда ревниво смотрел на экран соревнования с другими китобойными судами за количество убитых китов? Думал ли, что участвую в кровавой бойне беззащитных животных и наношу природе колоссальный вред?
Беспокоила ли мысль, что, горя желанием уйти в море на зверобойной шхуне, буду убивать котиков и тюленей, стану живодёром, окропляя чистый снег кровью морских животных?
О чём думал, охваченный охотничьей страстью, когда, «завязав» с морем, стрелял в тайге медведей, изюбров, косуль, кабанов, белок, ловил капканами колонков, соболей?
И уж, конечно, и в голову мне не приходило, что пройдут годы, и буду чувствовать угрызения совести и вину за содеянное.
— Прости, Господи, грехи мои тяжкие. Не ведал, что творил. Каюсь. Прости…
Произнеся эти слова, идущие из глубины души, я уже не испытывал прежней ненависти к человеку, слившему мазут на подснежники. Он, как и я, не ведал, что творил. И вина его меньше моей. Неизвестный негодяй загубил лесные цветы в канаве. Я же загубил немало жизней животных и птиц. Гордился своими охотничьими трофеями. Как наказание, до сих пор в глазах стоят застреленная мною собака и соболь, пойманный в капкан, со смертельной тоской следящий за тем, как я готовился его убить. И стон раненого изюбра, пытавшегося подняться с колен, слышится мне.
— Господи! Прости за содеянное! Понял гнусность поступков, осознал вину.
В последние дни путины, когда «Робкий» выполнил и перевыполнил план добычи китов, капитан Обжиров в виде развлечения позволил сделать выстрел по киту каждому члену экипажа. Подражая Кургановичу, я стоял у пушки на широко расставленных ногах. К большому финвалу «Робкий» подошёл метров на тридцать. На пару секунд я задержал прицельную планку на туше кита, круглой и гладкой, и нажал спуск. Выстрел грохнул, кит занырнул, и линь пошёл в глубину. Крики одобрения, аплодисменты на мостике. И громче всех мой голос с бака:
— Ура! Я попал!
В начавшейся суматохе по обработке убитого мною кита не сразу заметили китёныша, вертящегося в кровавой пене возле громадной туши финвала. Её накачали воздухом, подобрали к борту. Это оказалась кормящая самка. Из больших шарообразных сосков китихи обильно текло желтоватое тягуче–густое молоко. Немым укором жестокости по кровавому следу за нами долго плыл её детёныш, обречённый погибнуть от голода. Перед тем, как мне выстрелить, пятиметровый малыш плыл с другой стороны рядом с матерью, скрытый её огромным туловищем. Я не видел его. С наступлением темноты несчастный китёнок затерялся в волнах. Сравнима ли гибель той китихи и её детёныша с подснежниками, сиротливо и печально белеющими в нефтяных лужах?
Но если зашла речь о китах, положа руку на сердце, продолжу свой рассказ об охоте на них. В данном случае, на кашалотов.
… Пятый месяц промысловой путины…
После сдачи четырёх финвалов, «Робкий» отвалил от слипа плавбазы и сквозь ночную мглу устремился на юго–восток, где в тридцати милях от «Славы» ещё с вечера китобоец «Зоркий» обнаружил многочисленное скопление кашалотов.
Полная луна выкатилась из–за облаков, поплыла в небе, освещая ровную поверхность моря, гладкую, как расплавленное серебро. Ярко горят звёзды. В тропических широтах они кажутся более крупными и низко висящими. Вдали, на лунной дорожке чернеет крошечный силуэт «Зоркого».
Неслышно является рассвет в спящем океане. Вишнёво–розовыми тонами драгоценного турмалина отливают кучевые облака на востоке. Пенный след от винта «Робкого» прямой линией прочерчивает неподвижное, как стекло, море. Но вот он обрывается, расходится мелкими волнами: китобоец сбавляет ход, и плавно покачиваясь после быстрого бега, останавливается совсем. Неожиданно тишина оглашается восторженным криком дозорного из «вороньего гнезда»:
— Слева по носу фонтан!
«Дынь–дынь–дынь–дынь–дынь…» — гремят колокола громкого боя: сигнал охоты. Дворняга Светка тоже суетится, заявляет о своём пробуждении громким лаем. Во время охоты собака вертится на палубе, и не раз волны окатывали её, угрожая смыть за борт. Судно вздрагивает, сотрясается всем корпусом и срывается с места неутомимым рысаком. Вмиг всё на судне приходит в движение. Топот ног, лай собаки, громкие голоса, бряцанье цепей и гарпунов, буханье подвесных блоков на фок–мачте, скрип тросов на барабане лебёдки: с первыми проблесками зари трудовой день китобоев начался. Общая суматоха напоминает обстановку на корабле, где поднятый по тревоге личный состав разбегается по боевым постам.
Одинокий кашалот, старый, обросший ракушками, покрытый рачками, огромный, как плавающая чёрная глыба, мирно плыл, выпуская над собой облачко водяной пыли. Его могучие хвостовые лопасти без всяких усилий поднимались и опускались, не создавая завихрений в спокойной, зеленовато–серебристой воде, его обтекаемое тело, совершая волнообразные движения, словно парило в ней. Спереди кашалот схож с форштевнем подводной лодки, а голова составляет две трети туловища, отчего кит напоминает лягушачьего головастика.
Приглушённый расстоянием донёсся хлопок выстрела: «Зоркий» уже начал охоту. А «наш» могучий морской бродяга ушёл под воду. Куда он занырнул? Почуял шум винта и «дал хвоста» от опасности? Или тоже начал свою охоту на кальмаров? Ушёл в зелёную тень глубины, переходящую в фиолетовый сумрак, затем в чёрную тьму, где светятся рыбы и фантастического вида круглые, игольчатые, звездообразные моллюски. Быть может, пройдя сквозь толщу воды, неподвижной и мертвенно–холодной, кашалот хватает сейчас кальмара, сжимает его в пасти зубатой нижней челюстью? И там, во мраке, начинается битва гигантов? Длинными щупальцами, достигающими, порой, двадцать и более метров, кальмар обвивает голову кашалота, вгрызается ему в голову хищно изогнутым клювом, оставляя на коже рваные белые полосы — свидетельство смертельной схватки. Схватив добычу, кит устремляется наверх, где расправляется с хозяином мрачных глубин.
Удивительно приспособлен кашалот к ныряниям на километровую глубину, туда, где вечно царят мрак и холод. Там живут кальмары–исполины, с которыми один кашалот может вступить в единоборство.
Кашалот, воспетый в мифах и легендах как сказочное чудовище, легендарный Моби Дик из одноимённого романа Германа Мелвилла, один из загадочных и своеобразных морских млекопитающих, о которых слагались легенды ещё в античные времена. В них кашалот предстаёт перед нами как опаснейший и свирепейший обитатель океана. От него, от чудовища–кашалота спасает дочь эфиопского царя прекрасную Андромеду древнегреческий герой Персей.
Ни одно морское животное не порождает столько восхищения и страха. Полузверем, полубогом представлял себе Моби Дика капитан Ахав.
Какими храбрыми, бесстрашными должны были быть китобои, охотившиеся на кашалотов, потопивших немало ботов с людьми!
Этот кит и сегодня окутан покровом таинств. Как удаётся ему выдерживать колоссальное давление воды, погружаться столь глубоко и на длительное время? Кит не приемлет морскую воду — он обрёл загадочную для всех учёных способность превращать солёную воду в пресную. Киты живут, прислушиваясь к голосам сородичей, недоступным слуху человека. Они мигрируют из одних вод в другие, безошибочно ориентируясь в пространстве и во времени. Раскрыть эти тайны природы предстоит в будущем.
Раннее утро, тихое и спокойное, обещает славную охоту: помимо большого кашалота, которого гоняем мы, в разных местах моря, ограниченного круговым горизонтом, фонтанят стада китов.
Над поверхностью ещё дремлющего океана, залитого мягким светом встающего солнца, в голубовато–сиреневом небе висит лёгкая дымка. Изредка над поверхностью воды, рассыпаясь серебристыми искорками, мелькают летучие рыбы. Случается, выскакивая из воды вблизи судна, они падают на палубу, трепеща длинными узкими плавниками, судорожно бьются в руках счастливца, кому удалось первому схватить их. Мокрые бока рыб сияют радужным блеском, а спинки их отливают металлической синевой. Пойманных рыб китобои засушивают на сувениры.
Далеко не романтическое это занятие — охота на китов!
Скучная, однообразная работа по выполнению плана добычи мяса и жира. Известное изречение Юлия Цезаря: «Пришёл, увидел, победил!» капитан Обжиров переиначил на свой лад: «Увидел, догнал, убил!».
В тропиках жарища, духота. В северных широтах, в Антарктике холод, ветра с дождём. В редкие дни там тихая, ясная погода. Всё больше шторма, неуёмная качка. Завтраки, обеды, ужины часто всухомятку: бачки с супом, с компотом вылетают из квадратных углублений на электроплите. В такие непромысловые дни хмурыми, неразговорчивыми, вспыльчивыми становятся китобои. Молча, с унылым видом стоят вахту: на руле, у дизелей, в радиорубке, за штурманским столиком, в гребном электроотделении, в дозорной бочке на марсе. Что гнетёт их? О чём думают бородатые мужчины в сапогах из китовой кожи, в грубых штанах, подпоясанных широким ремнём, на котором висит нож? На шее каждого болтается брелок–амулет из кашалочьего зуба, а на переборке у койки приколота кнопками фотография любимой женщины, детей. Чем заняты их невесёлые мысли в часы вынужденного безделья? Невыполнением нормы добычи китов? Или тоской о родном доме? О лугах, пахнущих свежескошенной травой и полянах, пестреющих цветами, о грибном лесе и камышовом озере? Точит китобоя тоска по берегу. А придёт с путины домой и скоро заскучает по необъятным морским далям. Таков уж характер человека, которому уготована судьба бороздить океанские просторы. Море — его жизнь и призвание.
Чтобы не только выполнить, но и перевыполнить план по добыче китов так, как того требовали соцобязательства, принимаемые всеми трудовыми коллективами, и в их числе экипажами китобойных судов, нужно было в течение сезона доставлять к плавбазе не менее двух–трёх китов в день. В некоторые дни мы загарпунивали семь–восемь, а то и десять–двенадцать. А, бывало, за неделю–другую ни одного!
Но вот сегодня, кажется, денёк будет успешным. Погода — как на заказ! И китов тьма. Со всех океанов сплылись они сюда, что ли? Стада в десятки, сотни голов фонтанят вокруг. Бывалый китобой старпом Емельянов объясняет мне:
— Мы сейчас южнее Гавайских островов на триста миль. В здешних тёплых водах в это время года киты воспроизводят потомство.
Близость Гавайев подтверждают «Орионы» — тяжёлые американские самолёты–противолодочники. С тягучим рёвом низко пролетают над нами, но мы в нейтральных водах и нам дела нет до их наблюдений за нашей охотой.
Несмотря на непомерное количество китов, вспенивающих гладь моря на всей видимой глазу поверхности, мы продолжаем гонять одиночку–богодула, не примкнувшего ни к одному китовому стаду. В приморских портовых городах презренным словом «богодул» называют пожилых здоровых мужиков–выпивох, не имеющих жены и детей, нигде не работающих, не бритых, обросших, неопрятных, болтающихся без дела. Вероятно, с ними сравнивают и блуждающих по океанам китов–отшельников. Китобои говорят, что киты живут лет сто. Сколько лет нашему богодулу — поди, спроси у него! Но что старый и хитрый, как умудрённая долгой жизнью ворона, это точно. От многих гарпунов ушёл, наверно, этот древний самец–скиталец морей, не подпускающий на выстрел. Уже несколько часов мы не даём ему покоя, в то время как «Зоркий» уже несколько раз бахнул из пушки.
— Павел Иванович! Может, бросим этого дедушку к чертям собачьим? Вон сколько их вокруг! Мы бы уже давно несколько штук взяли…, — вслух выразил сомнение старпом. — Время только теряем. Богодул это… Учёный…
Обжиров непреклонен. Щурясь и попыхивая сигаретой, не отрывает глаз от чёрной спины кашалота, тёмной тенью скользившей у поверхности воды. Казалось, ещё немного и мы подойдём к нему на выстрел. Но опять нам не достаёт каких–то полсотни метров: взмах широких лопастей хвоста и кит исчезает в глубине. Молчит на баке у пушки и Курганович, не даёт команды повернуть на других китов. Что выражают амбиции приятелей, не одну путину проплававших вместе? Внутреннюю злость, упорство, задетое самолюбие, азарт охотников? Оба они опытные китобои, хорошо понимают море и друг друга. В каждом из них в соперничестве с изворотливым китом сейчас проснулся гордый, самонадеянный, властный и честолюбивый Ахав — герой всё того же романа Германа Мелвилла. Они не могли и не желали уступать, отказаться от дальнейшего преследования.
Охотиться на неповоротливых кашалотов легче, чем на проворных и быстрых синих китов, но зато они очень чутки: «наш» кит, едва заслышав шум винта, тотчас, задрав хвост, скрывается под водой. Застопорив ход, «Робкий» тихо скользит, разрезая острым носом зелёную волну. Все застыли на своих местах. Давно снят чехол с заряженной пушки. Не отходит от неё Курганович. Крутится у ног его Светка, но гарпунёр не отгоняет собаку. Встречная волна, ударяясь о нос судна, осыпает брызгами и гарпунёра, и собаку. Светка отряхивается, а Курганович, увлечённый погоней, не утирает мокрое лицо, не отрывает глаз от прицельной планки. Вдруг почти у самого форштевня с шумным сипением взметнулся фонтан. Кашалот наполовину выскакивает из воды, на секунду зависает на фоне сине–зелёной глади, и с оглущительным шумом, подняв тучу сверкающих брызг, обрушивается в море. И моментально прогремел выстрел. В облаке сизого порохового дыма пушка, гарпунёр и лающая собака.
— Эх! — враз вырвалось у всех, кто стоял на мостике. Хитрый кит вынырнул так близко, что угол наклона пушки не позволял опустить ствол ниже. Однако, нервы Кургановича сдали, он поторопился, взял прицел выше. Стокилограммовый гарпун, разматывая линь, ударил кита по корявой спине, отрикошетил и полетел ввысь на длину линя, дёрнулся и бумерангом пошёл назад.
— Ложись! — истошно заорали все, падая, кто где стоял, под защиту ограждения ходового мостика. Через пару секунд сработал детонатор, и рванула граната. Толстые куски чугуна с дребезжащим воем пронеслись над нами, пошлёпались в воду далеко за кормой. Там же упал и гарпун с линём.
— На войне как на войне! — пошутил кто–то. Происшествие никого не смутило: разрыв гранаты гарпуна, пролетевшего мимо цели, удары осколков по стальным бортам судна — явление не редкое в китобойной практике. Пушка заряжена новым гарпуном. Пока выбирался правый линь, левый уже подвязан, готов к выстрелу.
— Ну, теперь этот хитрец получил по хребтине, к нему не подойти будет, — выражая общее нетерпение, раздражённо сказал старпом.
Кашалот всплыл неподалёку, мощно фонтаня.
— Он играет с нами в кошки–мышки, — переводя рукоятку машинного телеграфа на «Самый малый!», — не обратив внимание на слова старшего помощника, буркнул капитан. — Этот умник откровенно издевается над нами. За пацанов держит нас. Ладно, посмотрим кто кого… Главное, создать одесский шум, похожий на базар…
Капитан и гарпунёр словно сговорились не прекращать охоту на «умного» кита. Кашалот чёрной горой всплывал метрах в ста то с левого борта, то с правого, то вдруг появлялся позади нас, шумно выдыхал фонтан и погружался. Временами казалось, что не мы его гоняем, а он заставляет нас крутиться, изматывает наши силы, испытывает терпение. Выходил почти рядом, но пока гарпунёр под крики с мостика: «Миша, бей на вскидку!» разворачивал пушку, «умник давал хвоста». Курганович дважды выстрелил по скользившей в воде чёрной спине кита, но оба раза промахнулся. Ему изменило самообладание и не хватило выдержки. Его раздражала неторопливость своего помощника, перезарязавшего пушку, и после каждого промаха Курганович был готов схватить гарпун и шарахнуть им по пушке.
Настырное стремление убить старого кашалота ни к чему не привело: в последний раз он всплыл на большом расстоянии. Постепенно удаляясь, «умный» кашалот–дедушка скрылся в лучах вечернего солнца, подкрашенный малиновым закатом. Курганович, ни на кого не глядя, и придерживаясь за поручни переходного мостика, прошагал в свою каюту. Светка, виляя хвостом, прыгала перед ним.
— Всё! Море на замок! Дым в трубу, дрова — в исходное! Останемся здесь до утра… Лечь в дрейф! — приказал капитан Обжиров, уходя с мостика. Быть может, он не терял надежду отыскать завтра упрямого кита…
«Зоркий» в этот день добыл четырнадцать кашалотов. Подошедшие позже «Гневный» и «Властный» — по девять. «Звёздный» и «Зовущий» взяли по семь китов. Остальные китобойцы тоже — кто два, кто три. Мы — ни одного.
Можно было представить изумление руководства флотилии, когда, капитан, сославшись на неисправность руля, который лишь к вечеру «починили», доложил о нулевом результате дневной охоты. И это при отличной погоде, при огромном скоплении китов! «Робкий» он и есть «Робкий»! — сказали на плавбазе.
К ночи небо стало мглистым и непроницаемо тёмным. Разыгрался шторм.
Ураганный ветер гнал огромные волны, срывал с них пенные верхушки, набрасывался на судно страшными, неукротимыми порывами, швырял брызги в лицо рулевому. Удары днища о воду сотрясали всё судно. Гигантские волны то поднимали его, то отхлынув, швыряли в раскрывшуюся бездну.
Повисая на вершине вала, китобоец резко кренится, падает в провал между водяными холмами.
Грохот падающего с полки незакреплённого по забывчивости радиоприёмника, звон разбиваемой стеклянной банки с болгарским вишнёвым компотом, стук пепельницы о края стола.
В такт качке раскачивается занавеска.
Прерывисто–попеременно жужжит в корме рулевое устройство: «жжжж…» — перо влево, «жжжж…» — вправо.
На мостике, в бледном свете топового огня, закутавшись в плащ, одиноким призраком маячит у руля Федя Филинов, стараясь удержать «Робкого» носом к волне.
Я знаю, что сейчас Федя, глядя на бушующий во мраке океан, отпускает тираду крепких морских слов, разъедающих моряку душу, если он будет держать их при себе, а злость разрывает её, рвётся наружу.
Могу даже поспорить на банку компота, что не ошибусь, если скажу, что смысл его ругани сводится к тому, что был славный день, предоставлялась возможность хорошо заработать.
Но этот чёртов кит!
Дался он капитану и гарпунёру! Сколько было кругом других, покладистых, непуганых…
И ещё этот проклятый шторм! Где их завтра найдёшь в такой кутерьме?!
И ещё я знаю, что, наругавшись, Федя запоёт свою любимую:
Пусть волны бушуют и ветер кружит, И пенный вздымается вал, Моряк не тужи и упорно держи Железной рукою штурвал.Привязавшись ремнём к койке, засунув между собой и переборкой подушку, чтобы не перекатываться с боку на бок, я с нарастающим беспокойством прислушивался к завыванию бешеного ветра в вантах, заглушающего уханье волн, перекатывающихся через низкую носовую палубу.
Ураган не утихал, и сморённый монотонно–ухающим гулом моря за стальной переборкой, отделяющей меня от бесноватой стихии и мрака глубин, я впал в глубокий и беспробудный сон.
Кораблекрушение
Сумерки становятся всё темнее и темнее. Не то поздний вечер… Не то предрассветная ночь… Свистящий ветер раскачивает вершины деревьев. Косматые тени мечутся вокруг меня, придавленного непонятной тяжестью. Хочется встать — не встанешь. Хочешь пошевелить рукой или ногой — не пошевелишь. Что–то давит на грудь. Грязь и холод кругом. И мрак. Ледяными струями льёт дождь. И крутящийся смерч порывисто силится оторвать меня от вязкой болотной тины, утащить в непроглядную чернь. Я противлюсь, внутренне напрягаюсь, но неумолимо сползаю вниз к неровному краю глинистого обрыва. Ещё немного и провалюсь в бездонную яму, откуда слышны дикие визги, хрюканье и завыванье. Какой–то плешивый мужичок прыгает возле меня, трясёт козлиной бородкой и хохочет.
— Помоги! — кричу. — Дай руку… Я не удержусь и провалюсь в пропасть… Разве не видишь? Ну, прошу тебя!
В ответ придурковатый мужичонка заржал жеребёнком в приступе необузданной радости. Потрёпанный френчик на нём, галифе рваные и сапоги стоптанные. Небритое худощавое лицо, бородёнка козлиная, очки над хитро бегающими глазками… Кого–то он мне напоминает… Силюсь вспомнить… Вот ещё один лысенький, тоже с бородкой клинышком, из–под кепочки рожки торчат, приплясывает рядом… И уже целая свора безумцев вокруг меня. Что им надо?! Ведь все они умерли! Покойники давно. И этот генерал с оторванным погоном. И какой–то лысый депутат Госдумы, я его по телевизору видел, в телогреечке скачет, из рукавов вата торчит. Губернатор покойный, то ли магаданский, то ли тверской, в шерсти весь. Другие тоже кто в чём. Магнат нефтяный, всё в политику лез, в валенках дырявых и в кальсонах бегает, когтистыми лапами их поддерживает, чтобы не спадывали. Хихикают, кривляются, зубы скалят, волосатыми руками на меня показывают:
— Вот он! Вот он утопленник! Он желал, чтобы мы задрали его, чтобы с квасом съели! Мы здесь! Ха–ха–ха! Готовы выполнить просьбу… — орали одни.
— Он ещё не отдал Богу душу, и она ещё не на Его весах, — кричали другие.
— Да куда денется?! Грешник он! К нам, к чертям пошлют… То–то потешимся!
Бесноватые твари лаяли, блеяли, ржали, хрюкали, блеяли, мычали, кудахтали, гоготали, даже по–индюшачьи клёхтали, но, к своему удивлению, я хорошо понимал их скотский язык. Гадостные, отвратительные вурдалаки, похожие на гуманоидов существа носились вокруг меня, и я к неописуемому ужасу увидел, что и не носы у них, а свинячьи рыла, и на лохматых ногах вовсе не сапоги, не калоши, не валенки, а копыта. И ещё много уродливых не то человечков, не то зверушек каких–то откуда ни возьмись обступили меня в дикой пляске. И уже трещат ветки куста, за которые я ухватился, и корни его обнажились под тяжестью моей. Совсем, совсем близко исходящая сизым дымком смрадящая яма, и сейчас, сейчас оборвутся ветки, и я свалюсь в пропасть. Отвратительные создания кошмарного сна или бредового видения носились передо мной, трясли страшными мордами, размахивали коровьими хвостами, вертели поросячьими хвостиками.
— Свят! Свят! Свят! Згинь нечистая сила! — закричал я и в порыве страха трижды перекрестился…
Необузданный ветер стих. Розовый рассвет озарил светло–голубое небесное поле, по которому курчавыми барашками бежали лёгкие белые облачка, и золотые лучи восходящего солнца струились искрящимся потоком.
Я очнулся, обласканный теплотой необыкновенно приятного утра и ощутил необъяснимую лёгкость и неосязаемость тела, словно парящего во времени и пространстве. Такое чувство, что и нет меня вовсе. И всё вижу я, тенью пролетая над рекой, над лесом. Вон плот мой, забитый в плавни, лодка одна сдутая… Рюкзаки плавают в ней… Рядом тополь толстый, корявый… Котелок возле него полоскается в воде. Вижу болотистый плёс, украшенный камышовыми шишками, за ним поросль тонкого ивняка и полоска берега. Мужик совершенно голый валяется на гладком мокром песке… Умер? А может пьяный… Или просто спит… На его ноги неслышно накатываются маленькие тёплые волны, омывают бережно и нежно: так мать купает в ванночке младенца. И приятно мужику. Он глаза открыл, смотрит на мир удивлённо–растерянно… Белый лебедь кружит, плавно крылами машет. Вот снизился, стал невидимым за стеной камыша, отделявшего болото от реки. Кажется, сегодня я его уже видел. Вдруг начинаю понимать, что этот мужик я и есть. Но почему вижу себя как будто со стороны? Странно… И почему я здесь? Где плот? Ах, да… Он там, за тополем. Откуда знаю? Никогда не был там… И это место мне тоже не знакомо. Не проплывал я здесь. Ничего не пойму… Однако, надо возвращаться к плоту. Не к тому ли тополю, что возвышается на дальнем мысу? Далековато до него… Ну и сон дурацкий приснился… Черти, лешие… Как это я спал? Голый на мокром песке?!
Меня как током стукнуло:
— Бог Ты мой! Да ведь я чуть не утонул! — вскочил я с песчаной отмели, намытой рекой.
Вмиг всё вспомнил. И то, как плыл и, млея от жары, разделся. Вместе с брюками снял ремень и пристёгнутые к нему для страховки собачьи поводки. В тот момент белый лебедь низко кружил надо мною. Трижды широкими кругами облетел с трубно–серебряным криком. «Какой кадр! Пролетающий вблизи лебедь! Редкий снимок!». Я кинулся за фотоаппаратом, но поздно сообразил и прозевал момент: лебедь, величаво взмахивая крыльями, улетел. Помню, ругал себя за оплошность: «Чтоб черти меня забрали! Не приготовил фотоаппарат заранее. Чтоб они меня с квасом съели!». Потом взял котелок и наклонился зачерпнуть воды. Я ещё не успел снять крышку, как раздутая от жары лодка неожиданно бахнула, лопнула по шву. Я качнулся, не удержался и полетел в воду, перепуганно замолотил руками, пытаясь догнать быстро уплывающий плот, всё отставал от него, и когда понял, что напрасно трачу силы, чуть было не захлебнулся со страху. Пловец я никудышный, хотя и моряком был. Кинулся плыть к берегу, но течение тащило мимо, и я порядочно нахлебался воды. Красные круги поплыли перед глазами, я отчаянно бился за жизнь. Кричать на помощь? Здесь никого нет. К Богу в припадке страха взывал. Вдыхая глоток воздуха, успевал не то крикнуть, не то подумать: «Господи, не оставь меня! Господи, помоги мне! Господи, спаси меня!».
У камышового плёса река сделала изгиб, меня выкатило на песок, где я и лишился чувств. То ли от переутомления, то ли от пережитого стресса. И вот почему я стою здесь нагим: трусы потерял во время кораблекрушения. Смыла их с меня быстрая вода…
По кромке берега, заваленного влажным плавником, шлёпая босыми ногами по тёплому илу, я с воплями отчаяния побежал к высокому тополю, желтеющему сухой вершиной, обломанной ветром. «Где плот? Куда унесло его? Что с ним? Там все мои вещи, без них я пропаду. На мне ничего нет… А если я не найду плот? Что будет со мной? У меня нет ни спичек, ни ножа, ни одежды…».
Так, всхлипывая, бежал я к тополю, надеясь найти там уплывший от меня плот. «Но ведь я видел его там, видел… И котелок… А одна лодка сдутая… Ничего не пойму… Как я мог видеть плот? Меня же выкинула река раньше…».
Я заметил ещё издали мачту плота. Флажок на ней лениво шевелился от лёгкого ветерка. Никогда бы не подумал, что только один вид его способен всколыхнуть во мне столько радостных чувств. Я уже не бежал, а длинными прыжками мчался к тополю. Забившись в подмытые водой корни, плавал котелок. Чуть дальше, скособочившись на левый борт, стоял застрявший на мелководье плот. В левой затопленной лодке мокли рюкзаки. На мачте обыденно висел планшет с картами и дневником. Как будто ничего особенного и не случилось.
Если бы меня кто–нибудь видел со стороны, то сравнил бы с папуасом, спрыгнувшим с кокосовой пальмы: так визгами восторга и дикими прыжками выражал я свою неописуемую радость. Но, опомнившись, я упал коленями на песок и воздел руки к необычайно голубому небу с плывущему по нему молочно–белыми облаками.
Тёплые лучи ослепительного солнца струились ко мне.
— Какой чудесный день! О, Боже! Ты бое си Бог милости, и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, со Отцом и Святым Духом во век. И многими чудесными избавлениями своими от гибели верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рождённаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога… ради нашего спасения сшедшего с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы…
Прочитав эти слова благодарения, вспомнил я, что сегодня 15 июля, а значит, церковный праздник Положение ризы Пресвятой Богородицы. Святой образ Её, явившийся мне в реанимационной палате, стоит в глазах: вот Она сделала шаг вперёд, развела руки передо мной, вот отступила назад, опуская руки.
— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословена Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего… Благодарю Тя безмерно, Пресвятая Богородица! Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице; Ты нам помози, на Тебе надеемся…
Белый лебедь сделал круг надо мной. Гнездо у него где–то здесь на плёсе. Вот протрубил призывно, скрылся за прибрежными кустами. А может, это он, Божий посланник и друг мой верный, Ангел–хранитель? В образе белого лебедя явился мне, успокоил волшебными звуками серебряной флейты, вернулся к делам своим небесным?
— Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости, елика согреших во днешний день. Ныне благодарною мыслию, благодарным же сердцем поклоняюся и величаю, и славословлю Тебя.
В несчастном случае падения в реку, едва не стоившем мне жизни, я искал и не мог найти объяснения странным видениям себя и плота со стороны. Рассудок был на грани помешательства, и чтобы окончательно не сойти с ума, я решил не ломать больше голову над тем, что непонятно, а заняться делом.
— Разве не ясно — то было провидение Господне. Я жив, здоров, вещи целы… И хватит изображать из себя Адама, — пришёл я к заключению всему случившемуся, ощутив новый прилив сил и желания продолжить плавание в неведомое Никуда.
С этими словами я отыскал среди намокших вещей сменную пару белья: трусы и футболку, натянул брюки и подпоясался, мысленно убедив себя не отцепляться на плоту от страховочных поводков. Подобрал возле тополя котелок. Выволок на песок плот и осмотрел лопнувшую лодку. Шов разошёлся сантиметров на тридцать. «Склеить! Прошить капроновыми нитками», — решил я, ругая себя за допущенную оплошность. Знал, что в жару баллоны раздуваются, лопнуть могут, так нет же! Поленился вовремя стравить лишний воздух, мучайся теперь. Растяпа!
Починить лодку не удалось. К великому моему огорчению в сумке с запасными частями к лодке я нашёл банку с резиновым клеем пустой. Крышка давно открылась, клей вытек и засох. Ничего другого не оставалось, как отбросить настил, отцепить исправную лодку, перегрузить в неё вещи и плыть по реке менее комфортно, чем прежде.
Прощай, плот–катамаран «Дик»! Оправдывая имя моего незабываемого друга–бультерьера, ты верно пронёс меня по обским волнам почти две тысячи километров, был надёжной и твёрдой опорой все эти дни. Стоп! Сегодня ровно два месяца плавания. Надолго останется в памяти сегодняшнее кошмарное происшествие со счастливым избавлением от явной гибели. Я бедный, несчастный Робинзон, сижу на обломках корабля, но не нужно унывать и опускать руки. Я взял тетрадь, карандаш, и сделал следующую запись:
«15 июля. 16.10. Воскресенье. Праздник Положения ризы Пресвятой Богородицы. Потерпел кораблекрушение. Остался с одной лодкой. Нет больше просторного плота. Река утащила из затопленной лодки гидрокостюм, пуховик, одеяло, подушку, прорезиненный плащ и спасательный жилет. Нет клея на случай ремонта оставшейся лодки — случись прокол или порыв, дело будет дрянь.
Но я цел. У меня есть лодка, спички, посуда, продукты, радиоприёмник, топор, часы, бинокль, палатка, рыболовная сеть и другие вещи. К счастью, дневниковые тетради висели на мачте в планшете и не замокли».
На карте я нашёл приблизительное место своего чудесного спасения после кораблекрушения — километрах в тридцати ниже по течению от Сургута. Я так и пометил его в дневнике: Берег Чудесного Спасения.
С грустью в последний раз я присел на дощатый настил — всё, что осталось от плота–катамарана. Отстегнул от него собачьи поводки, сдёрнул с мачты маленький российский флажок. Ножом вырезал из негодной лодки прямоугольный кусок прорезиненной ткани с надписью «Дик». Бросить его тлеть здесь означало для меня то же самое, что оставить на одиноком берегу и самого Дика — моего бывшего верного друга–бультерьера. Кажется, я обещал сказать о нём несколько добрых слов: он их заслужил. И вот этот день настал…
Ему было год или полтора, когда Ира привела его к нам домой. Дочь училась в восьмом классе, была заядлая собачатница, согласная собрать в городе всех бездомных дворняг, породистых, но беспризорных лабрадоров, догов, ротвейлеров, пуделей, колли, доберманов и прочих «шариков», «полканов», «джульбарсов». До этого у нас жил найдёныш русский спаниэль Рэм, погибший под колёсами автомобиля. Его сменил Бой — щенок такой же породы, купленный за шестьсот рублей, выросший до взрослого кобеля, хитрый, сообразительный, но доверчивый. Его поймали и сожрали пьяницы–бомжи. Ещё был шар–пей Чак — умница, серьёзный охранник, игривый домашний забияка. Во время прогулки понюхал падшую птицу, заразился чумкой и спасти его не удалось. Мы всей семьёй долго оплакивали гибель наших питомцев, ранившую душу и сердце.
— Никаких больше собак! — категорично заявил я.
Но она привела Дика. Лобатого, скуломордого, неказистого, низкорослого, но крепко сбитого, с упругими мышцами бультерьера. Он выжидательно стоял передо мной, не шевелясь и не моргая: короткошёрстный, тигрового окраса, с белым галстучком на груди и розовым тупорылым носом. Остроугольные уши и короткий хвост торчком.
— Папа, смотри какой красавчик! Он будет у нас жить, — заявила Ирина.
— Фу, — скривился я. — На крокодила похож.
— Нет, на свинью, — возразила жена.
— На крысу, — выразил своё мнение о собаке сын Виталий.
О вкусах не спорят. Неграм Африки симпатягами кажутся аллигаторы. Для индусов — кобры красавицы. Тайландцы обожают макак, а на Камчатке и ворона за павлина сходит.
Человека любят за достоинства, ненавидят за пороки.
Животных любят за то, что они такие есть. Так заботливые хозяева любят хомячка, черепашку, попугайчика, белку в клетке, тритона в аквариуме, ящерицу в террариуме, слона в зоопарке или скорпиона в коробочке.
О собаках разговор особый. О них, как о людях можно говорить много и долго. Как и люди, они бывают умные и дурные, добрые и злые, смелые и трусливые, отважные и подленькие, верные и готовые предать за кусок колбасы.
Всеми качествами, названными мною первыми, был наделён Дик. Я полюбил его сразу. Дочь недолго водилась с ним. Скоро она увлеклась конным спортом и всё свободное время проводила на ипподроме, поручив Дика мне.
Бультерьер сродни необыкновенному творению искусства. Одни хвалят, другие презрительно корчат гримасы. Равнодушных в оценке нет.
— Какая милая собачка! Красавчик! Можно погладить?
— Конечно. Не бойтесь, он бесконечно добр и ласков ко всем, — отвечаю.
— До чего отвратительная, уродливая псина! Людоед! Почему без намордника его водите? Эти собаки запрещены к содержанию, — разоряется какая–то истеричка.
— Вы на себя когда в последний раз в зеркало смотрели? Собака вам ничего плохого не сделала, а вы её всю обкусали. За что? — не сдерживаю и я своих эмоций.
— Глянь, братан, какого бойца мужик ведёт, — показывает бритоголовому ублюдку, швырнувшему из «Лэнд–крузера» пивную бутылку, его такой же развязный приятель — лысый выродок, харкнувший из «Хаммера» на чистый асфальт окурок.
— Слышь, мужик, давай твоего дуболома столкнём с моим ротвейлером. Даю сто баксов.
— Я же не обзываю твою машину шушлайкой, — отвечаю мордовороту. — Давай столкнём тебя с братаном. Сто рублей дам, — смеюсь я.
— Ты чё, мужик, в натуре, буреешь? Я реально… Триста баксов даю!
— Мой бультерьер в боях не участвует…
— А чё он у тебя охранник? Рожа у него страшная.
— Нет, это я охраняю его от людей. А насчёт рожи, так твоя пострашнее…
— А чё он может?
— Ест, пьёт, гуляет… Плавать любит, с ребятишками играть…
— Ну, и зачем такая собака?
— А ты зачем живёшь? От тебя только вред и мусор. Бычок вон бросил, наплевал… Между прочим, здесь подмели недавно. А мой Дик добрый. От него душе польза, а вреда никакого.
Такими диалогами я обменивался почти ежедневно все одиннадцать лет короткой собачьей жизни Дика, заступаясь за него перед злыми людьми. Да, он рычал, но только на собак выше его ростом и агрессивно настроенных к нему. Отчаянно и отважно бросался в уличную драку с овчарками и боксёрами. И не было ему равных в такой битве. Он никогда не отступал.
Приехали мы с ним однажды в Тогучин к моим родителям. Дик во дворе гулял. Я и отец на завалинке сидели, разговаривали о том, о сём. Смотрим: козёл Кузя идёт. Рогатый, бородатый, лохматый, как чёрт. Мать его для пуха держала. Начешет с Кузи пуха, клубок пряжи напрядёт, нам варежки вяжет. Увидел Кузя Дика, рога к земле, боевую позу принял. Дик тоже в стойку — хвост стрючком, молча стоит, не шелохнётся, внимательно за противником наблюдает. Козла, надо полагать, за большую собаку принял. Вдруг тот рванулся вперёд да ка–ак поддаст Дика рогами! Буль метров на десять колбасой покатился. Козёл опять в позу. Дик поднялся, башка гудит, ничего не поймёт, чем его так отоварили. На козла молча уставился. Стоят, друг на друга глядят. Нервы у Кузи сдали: ломанулся бежать! Нет бы ещё поддать Дику разок, а он через огород на зады помчался. Ну, тут бесполезно кричать: «Фу! Нельзя! Дик! Фу!». Догнал козла, в бочину ему вцепился. Кузя скачет, Дик на нём висит. Отец кричит:
— Убери собаку! Он мне сейчас козла задерёт!
Ничего, жив Кузя остался. А у Дика глаза от радости блестят. Ещё бы! Не каждый день фартит на таком чудище прокатиться!
Обнявшись для тепла, я ночевал с ним в палатке. Ел и пил у костра из одной чашки. Мы научились понимать друг друга. Я глубоко убеждён, что Дик понимал значение многих слов. Меняя интонации голоса, я говорил ему одну и ту же фразу, и он подчинялся тому, что я требовал от него. Я не менял интонации, но говорил противоположные по смыслу предложения, и он тоже выполнял их. Например:
— Чего лежишь? Пора собираться… Мы на дачу едем…
Он встаёт, потягивается, зевает, идёт к двери.
На другой день в том же тоне говорю:
— Дома остаёшься… Не могу взять тебя с собой. Мы на дачу не едем…
Он глядит на меня, не поднимая головы, вздыхает. Да так, что я сдаюсь.
— Ладно, — говорю, чего уж там… Как–нибудь доедем вместе. Собирайся.
Он вскакивает, с шумом отряхивается, подставляет голову под ошейник.
В другой раз говорю ему:
— Погоди, пока остынет… Суп горячий ещё…
Он лежит, терпеливо ждёт. Я хожу по комнатам, занимаюсь своими делами, как бы между прочим замечаю:
— Остыла чашка… Иди ешь…
Он встаёт. По полу когтями цок–цок, и уже у чашки. Лакает безобразно. Пасть широкая, чавкает, еда выпадывает изо рта. Я не сержусь. Прибираю за ним. Ведь я люблю его. Так за ребёнком ухаживает мать.
Забавный был пёс. Ласковый, добрый, исключительно безобидный к людям, которых устрашал его крокодило–подобный вид. Ну, так ведь и Квазимодо был страшен обликом, но добр душой. Он спал обычно на своём коврике, а иногда у двери, и пришедший, совершенно чужой человек, мог перешагнуть через него, или даже отодвинуть ногой: Дик как храпел так и дальше будет храпеть, сопя и поскуливая во сне. Пришла в наш дом работница домоуправления собак по квартирам переписывать, чтобы их владельцев налогом обложить. Позвонила нам.
— Вот если у вас нет собаки, так это сразу видать… А то некоторые прячут… А разве собаку скроешь? То загавкает, то в ванной царапается…
Она ушла, а жена Людмила вошла в комнату, где сладко дрыхнул Дик, и со смехом несколько раз поддала его ногой:
— Лодырь! Лежебока! Засоня! Посторонний человек явился, а ему и дела нет!
Как–то мы с ним ночевали в глухом лесу, зарывшись в кучу сухой травы. Глубокой ночью я продрог, выбрался из палатки, и подбросив хвороста в затухающий костёр, сел ближе к огню, чтобы согреться. Вдруг в кустах раздался треск и стал приближаться ко мне. Я в испуге схватился за топор: не иначе лось или медведь прёт на меня! Но из кромешной тьмы в свете костра появился лохматый человек, тащивший за собой сухое дерево.
Бросил дровину, бесцеремонно присел рядом.
— Я со своими дровами… Чаёк есть?
Спросонья у меня не было желания говорить с незнакомцем.
— Нет, — грубо ответил я ему. — По такой темноте по лесу ходишь…
— Я ночью по лесу не хожу… Я по нему бегаю…
С этими словами странный пришелец вскочил и со всех ног пустился бежать в кромешную тьму, где полно ям, пней, кочек, острых сучьев, корявых стволов, корневищ и других препятствий, на которые легко налететь, сломать шею, попросту убиться. Но человек убежал, и шорох от его ног быстро стих. Что это было за чудо в перьях, я так и не понял и отправился спать. А что же Дик? Закопался в траву и преспокойно посапывал там. Но сон его чуток. Знал, мерзавец, что не собака подбежала к костру, а человек, и не беспокоился. Он от собак защищал меня, а не от людей, не видя в них опасности. Простота! Я же, наоборот, от людей его спасал.
Осенью, перед моим отъездом во Владивосток за справкой о морском стаже работы в китобойном флоте, Дик тяжко заболел. Пожелтел весь, отказался напрочь от еды и питья, превратился в доходягу: кожа да кости. Разумеется, я с первыми признаками болезни отвёз его в ветлечебницу города Бердска. Главный врач этой шараш–конторы — широкозадая толстуха с глазами, заплывшими жиром, мельком глянула на Дика, поставила диагноз:
— Желтуха у него!
Рецептов кучу надавала. Я в аптеки. Лекарства все человеческие, цены на них бешеные. Изрядно я потратился. Хорошо — отпускные деньги получил, было за что набрать целый пакет коробок, шприцов, упаковок. Снова к ней явился с собакой. Она лекарства забрала, Дика на стол под капельницу уложила.
Недели две по четыре часа каждый день просидел я в слезах над почти бездыханной собакой. Так только над больным ребёнком страдают.
Пока сидел, поправляя иглу в вене на лапе и следя за флаконом с глюкозой, насмотрелся всякого. Целыми днями к врачихе вели овец, коз, собак, несли визжащих поросят, кур, кошек, птиц. Квитанцию врачиха заполнит на случай проверки ревизорами, на стол положит. Другую напишет, а первую порвёт и в мусорку, как вроде и не было посетителя с больным животным! И несколько раз в день в каморку зайдёт, из оттопыренных карманов халата деньги жменями вынимает, в хозяйственную сумку пихает. Опростает карманы и опять халтуру бить, чужими лекарствами уколы делать, таблетки давать, карманы халата набивать. Сунет таблетку из чужой коробки — плати пациент! Посмотрит на животное — плати! И вот уже оттопыриваются карманы халата от денег, опять надо их опорожнять. Я сбоку сижу, вижу, как в зеркале каморки отражается «золотое дно» Бердской ветлечебницы. А тут ещё черномазые дельцы мясо привезли. Справка им нужна, чтобы на базаре торговать. А мясо откуда? Может, ворованное, может, корова больной была… Пошептались с врачихой, денежку ей сунули, справочку получили. Браконьеры рыбу копчёную привезли. Может, описторхами заражена. Но для того и шепчутся с ветврачом. Дали деньги, справку взяли. Нормальная рыба! Кушайте, люди!
Совсем подыхал Дик. Чуть теплилась жизнь в нём. Всё новые лекарства велела покупать врачиха, понявшая, что я не буду скупиться на них. Но Дику не становилось лучше. Он угасал с каждым часом.
Потеряв надежду на его выздоровление, окропляя слезами его жалкую скрюченную фигурку, я с мольбой прошептал:
— Господи! Если Ты есть, спаси мою собаку! Ничего у Тебя не прошу для себя — ни денег, ни благ, ни здоровья. Спаси Дика, прошу Тебя!
У выхода из ветлечебницы встретилась мне миловидная девушка.
— Плох он совсем… Давно здесь лечитесь? — спросила сочувственно.
— Две недели…
— Он у вас издохнет скоро… Идите, пока не поздно, на проходную геологической экспедиции. Там в будке охранник сидит. Говорят, он врач, а в охране лишь подрабатывает… Пьёт водку, но собак лечит хорошо.
Я что–то хотел спросить у неё, но девушка уже ушла.
Сгрёб я Дика в охапку и потащился по указанному адресу.
Мужчина в дупель пьяный кинул на Дика удивлённо–осоловелый взгляд, на меня непонимающе уставился:
— Ты что… т-так … д-долго его не лечил? Ик…
— Каждый день в ветлечебницу ношу… Уже две недели.
— Ик… Странно… П-почему тогда до сих п-пор не издох?
— Но его лечили там… Капельницы ставили…
— Хм… И чем же его там лечили?
Я вывалил на стол содержимое пакета с почти пустыми коробками.
Охранник взял одну, с ампулами, прочитал и со словами: «От этого он должен был сразу подохнуть», отшвырнул в сторону. Взял другую, с таблетками:
— От этого ему должно быть только хуже…
Взял упаковку с порошками. Повертел в руках.
— Ну, это не так, ни сяк…
И перекидав подобным образом все лекарства, не нашёл ничего подходящего.
— Крепко тебя… вас… в ветлечебнице подоили… Надули, проще, говоря… У собаки пироплазмоз… Клещ укусил… Ик… У меня лечиться будешь…те?
— А дорого? — спросил я, уже не располагая на лекарства прежними деньгами.
Пьяный охранник назвал смехотворную сумму.
— Да, конечно…
Он раскрыл походный чемоданчик, достал пузырёк с азидином, заправил шприц и, покачиваясь, всадил иглу в заднюю ляжку Дика. Тот даже не шелохнулся.
— Купишь… те ещё три–четыре флакончика у м-моей студентки… Вот её телефон… Ик… Она вам на дому п-проколет собаку… Ик… В ветлечебнице ему печень посадили… Сегодня к чашке поползёт, но только бульон, кефир с мёдом… Извини… те… Д-добавь немного, на поллитровку не хватает… Ик…
Охранник оказался доктором наук из сельхозакадемии. Позже, как ведущий специалист, уехал на Алтай лечить скот от сибирской язвы. Приходила симпатичная студентка, сделала Дику несколько уколов. Он посвежел, аппетитно ел.
Я уехал во Владивосток, а когда вернулся, не узнал собаку: у дверей меня встретил крепко сбитый бультерьер с мощным, как прежде, торсом, лизнул в руку.
— Дик, ты ли это, малыш?
Я надевал на него ошейник с бляшками и поводком, который нюхаю сейчас — он ещё сохранил знакомый запах, а Дик нетерпеливо вертел коротким хвостом.
— Гулять? Соскучился? Ну, пойдём, малыш.
Он так двиганул меня в проходе, что я шарахнулся об косяк: ничего себе больной! Потащил за собой по лестнице, что я еле поспевал за ним.
Господи! Как не поверить после всего в Силу Твою Небесную?! И кто, как не посланница Божия была та светловолосая девушка, указавшая путь к исцелению?
Дик умер 31 марта с поседевшей мордой и почти ослепший. Пусто стало в моей душе, словно вырвали что–то из неё. Я долго сидел над ним на даче. Ярко и жарко светило апрельское солнце. Я не мог решиться набросить на него покрывало. Вот сейчас заверну его и никогда, никогда больше не увижу… Слёзы душили меня. Душат и сейчас: память безжалостно возвращает к счастливым дням, когда Дик азартно играл с нами в мяч, рыча, выволакивал из воды плавающее бревно, висел колбасой, уцепившись зубами за деревянную перекладину, гонял во дворе кур и щерился улыбкой, если на него усаживались внуки Андрей и Максим.
Я аккуратно свернул вырезку от лодки с надписью «Дик», бережно положил в рюкзак. Вставил вёсла в уключины, обмотал, чтобы не выскочили, изолентой. Пристегнулся поводками, на которых водил Чака и Дика гулять, столкнул лодку с мели и впрыгнул в неё. Течение завертело меня, и скоро пропал из виду берег с остатками моего кораблекрушения.
О том, как я был участником кораблекрушения на китобойце «Робкий», где только находчивость моториста Бориса Далишнева, его непоколебимая вера в Господа Бога спасла нас всех, я ещё расскажу. А сейчас нужно браться за вёсла, и упаси меня Бог опять очутиться нагишом на пустынном берегу без средств к существованию!
Итак, плывём дальше…
16 июля. Понедельник.
Прошёл деревню Тундровое. За ней, на левом обрывистом берегу среди дремучих елей высится одинокий, еле различимый невооружённым глазом, монастырь. Блестят на солнце золочёные маковки куполов, неожиданно попавшие в окуляры бинокля. Кабы знал, что храм здесь, отправился бы от Сургута левой стороной. А место там сказочно красивое! Кругом тайга, и в окружении её белокаменный собор!
Две стрекозы, шурша крылышками, привязались ко мне. Одной полюбилась моя голая пятка. Покружит, покружит возле меня и с жужжанием шлётнется на ногу. Далась же ей левая! Подставляю правую — нет, упрямо садится на левую.
Другая прилепилась на плечо с оводом, цепко схваченным лапками. Стала его есть, подвигая добычу ко рту. Я в это время тоже обедал тушёнкой — пять банок мне презентовал на прощанье Саша Михонин. Пришлось взять ложку в левую руку, чтобы не помешать её спокойной трапезе. Слишком интересно было наблюдать, как она расправляется с большим оводом. Съела, лапки почистила, умылась, присела отдохнуть на борт лодки. Подремала, и как только я взялся за вёсла, улетела. Никогда бы не поверил, что стрекоза может ловить и есть таких сильных мух, устрашающе гудящих и больно кусающих, если бы целых полчаса хищница не пировала на моём правом плече…
17 июля. Вторник. Очень жаркое утро. Донимают слепни, пауты, оводы. Последние просто мутанты — размером с шершня, зеленоголовые, медлительные, с глухим жужжанием кружат вокруг меня, норовят укусить. Без баллончика с отпугивающей жидкостью просто не обойтись.
Солнце догнало и перегнало. Сначала освещало спину, потом левый бок, затем, клонясь к закату, ударило ослепительными лучами в лицо.
19.30. Поставил палатку на отмели под крутым берегом. Место удобное. Берёзы, песок, много дров для костра. Приготовил ужин. Небо в красивых кучевых облаках. Душно. Хочу дождя. На реке тихо. Разводя волну и стуча дизелем, вблизи берега одиноко прошёл белый «ТБС» — тралово–буксирное судно.
Я сидел на стволе берёзы, подмытой течением, сквозь просветы в её сухой листве смотрел на красный диск солнца, опускающийся в горящую жаром речную даль. Вот он утонул в ней, расплавился, разлился по горизонту алой полосой. Сгущались сумерки. На прибрежной глади воды бледнели тени деревьев и кустов, а вдали, за рекой глухой стеной чернел сосновый бор. В воду упал листок, медленно поплыл по течению. С плеском прыгнула крупная рыба. Темнота наползала.
Очертания берега, палатка, лодка, перевернутая вверх дном, сливались, теряя форму.
Всё смолкло. И только комары надоедливо ныли возле лица.
Первая звезда зажглась, потом вспыхнула другая… Вон ещё и ещё… Приветливо, дружно мигают с небес, освещённых столь великолепным ночным светильником, возвещая о наступлении ночной тишины, о тех торжественных минутах, когда из глубин собственной памяти, камнем, скрытым долго под водой, и показавшимся на мели, выплывает прошлая жизнь, а она, как большой магазин. Бери, наваливай в корзину, сколько сможешь унести, но впереди касса. За всё надо платить. Много взял — по большому счёту и платить приходится. Из тьмы забвенья проступает свет правды, разящий совесть.
Невольно приходят на ум слова монолога Павла Корчагина из романа «Как закалялась сталь» Николая Островского: «Самое дорогое у человека — это жизнь. И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…».
«Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» Притчи Соломона, гл.6, (27).
Жжёт позор изнутри за прошлое, мелочное и подленькое… Занозой сидит в душе и ничем–то её не выковырнуть. Разве что, чистосердечным покаянием?
Боже милостивый! Боже правый! Прости за безвинно убиенную собаку! Молящий её взгляд стоит перед глазами, преследует долгие годы. Каюсь! Глупо я поступил и жестоко..
Случилось это печальное происшествие ранним январским утром в уссурийской тайге, за околицей села Ауровка. Есть такая деревушка в Приморье.
Той зимой я работал егерем Анучинского зверо–промышленного хозяйства.
Мой приятель и наставник в охотничьих делах Иван Гончарук молча накручивал руль «газика». Я подрёмывал рядом, прижав к себе десятизарядный карабин «СКС».
Миновали село, когда возле дороги увидели рослую, гладкошёрстную вислоухую собаку коричнево–шоколадной масти в серую крапинку. Не то сеттер, не то пойнтер, но явно породистый пёс резвился в пушистом снегу, игриво вымахнул из сугроба на обочину.
Принюхиваясь, собака рылась лапой в снегу, не обращая внимания на проезжавшую машину.
Просто выбежала из дому погулять поутру.
Мы уже проехали мимо, как вдруг Иван затормозил.
— Собака в тайге! Без присмотру! Непорядок! Изюбров, косуль, кабаргу распугает… Пристрели её!
Иван был для меня непререкаемым авторитетом. Я не спросил у него, зачем нужно убивать чью–то ухоженную, миролюбивую собаку вблизи деревни.
Повинуясь дикому азарту, обуявшему меня, выскочил из машины, передёрнул затвор, подбежал к собаке. Пёс поднял ушастую голову, внимательно глядя на меня карими глазами под высоким, умным лбом, дружелюбно помахивая хвостом. Он спокойно стоял в нескольких шагах от меня, видимо, привыкший к угощениям и доброму к себе расположению. Его живые, широко открытые глаза радостно поблескивали.
Я видел их через прорезь прицела и не мог выстрелить в них. Руки мои тряслись, когда я нажал на спусковой крючок. Ударом грома в то ясное утро прокатился по тайге грохот выстрела. Осыпался снежок с ветки кедра, и в ту же секунду душераздирающий собачий вопль заглушил эхо выстрела. Раненый пёс, не понявший откуда пришла ужасная боль, ища спасения, с визгом пополз ко мне. Я выстрелил вторично и опять неудачно. Он ещё сильнее заскулил, жалобно моля о пощаде, но третья пуля прикончила его.
Садясь в машину, я обернулся: убитый ни за что, ни про что пёс лежал поперёк дороги.
— Собака управляющего отделением совхоза, — равнодушно заметил Иван. — Браконьерит он… Соболей ловит без лицензии… Ничего… Как–нибудь изловлю и его самого.
Мучимый совестью, пишу эти строки со слезами на глазах, потому что до сих пор вижу в страданиях той собаки что–то более невыносимое, чем в человеческих.
Неутешен был хозяин убитого мною пса.
И наверно, чтобы понять его горе, мне тоже пришлось лить слёзы над умирающим Диком.
И так повелевает Господь: сотворил зло — к тебе оно и воротится.
И по–другому нельзя. Не прочувствовав несчастья, горя, беды, причинённых другим людям и всем живым существам, не осознаешь своей вины перед ними, не раскаешься в содеянном перед Богом.
Не забыть страдальческих глаз соболя, смотрящих на меня из–под рукавицы, в которой я сжимал ему горло. Пойманный в капкан задней лапкой, он долго не сдавался, хрипел, тяжело дышал. Я душил его, но не хватало сил удавить. В ослабевшей руке соболь отдыхал, облизывал губы красным шершавым язычком, чтобы продолжить борьбу, цепляясь за жизнь.
Никому не хочется умирать.
Скоро, однако, безвольно повис в моей руке.
В остекленевших, вытаращенных глазах красавца–зверька, ещё минуту назад являвшего собой прекрасное создание, застыло выражение недоумения, муки и страха.
А в моих глазах немым укором бессмысленности содеянного, безжалостного отношения к безвинным, беззащитным животным стоят убитые медведи, изюбры, косули, колонки, белки.
Грациозным изваянием застыл в них благородный олень, взметнувшийся в предсмертном прыжке.
Он стоял на лесной вырубке в окружении пушистых ёлочек, утопая в снегу, грыз кору молодой осины, тёрся об неё рогами, чувствуя себя в безопасности. Пуля из моего карабина пробила ему бок под левой лопаткой.
Олень взвился вверх, упал, выбросил передние ноги, силясь подняться, встал на колени и завалился совсем. Высунув язык, ревел в смертельной тоске, дрыгал задними ногами и затих, обагряя чистый таёжный снег алой кровью.
Не избежать бы и мне участи этих несчастных животных, но знал Господь, что рано или поздно поверю в него и приду с покаянием.
И Ангел–хранитель отводил от меня гибель.
Гоняя белку, цокающую на кедре и упрямо прячущуюся в хвое, я держал короткую «мелкашку» стволом к себе и ударял затыльником приклада в дерево, принуждая зверька перебежать на удобное для выстрела место.
В какой–то миг, запнувшись за камень, одновременно стукнул прикладом по кедру. От резкого удара взведённая винтовка тихо и как–то совсем безобидно хлопнула возле правого уха.
Не запнись я за камень — остался бы навсегда под тем кедром. Занесённый снегом. Обклёванный после мартовской оттепели воронами. Обглоданный харзами и колонками. Объеденный мышами. Источенный по весне муравьями. Размытый летними дождями. Засыпанный осенними листьями.
Неизвестный браконьер стрелял в меня на Муравейском перевале, заметивший мою зелёную егерскую куртку.
У ключа Каменного лиана лимонника китайского преградила мне путь.
Я пригнулся. В то же мгновение прогремел выстрел, и форменная шапка с кокардой слетела с головы, сбитая ружейным жаканом.
Я упал в снег, затаился, ожидая шороха шагов, приближения злого человека. Прислушиваясь, не треснет ли где сучок под его ногой, лежал, боясь шелохнуться.
Быть может, где–то неподалеку в кустах прячется мой враг, чтобы добить меня, ждёт, когда выдам себя шевелением. Стыли руки, коченели ноги, непослушным становилось тело, но велик был страх перед пугающей неизвестностью и тишиной угасающего зимнего дня.
Уже в сумерках, пятясь, я отполз от гиблого места, и сделав немалый крюк, ушёл в зимовье.
Кто стрелял? Почему?
Таёжную тайну скрыла разыгравшаяся к ночи метель.
Не выдали её и жители села Муравейки, на которых я неоднократно составлял протоколы за незаконный отстрел и отлов зверя. Кто–то из них и пальнул в ненавистного им егеря.
Однажды, стадо кабанов, вспугнутое тигром, стремительно неслось на меня. Огромный секач с обледенелой, словно бронированной грудью, пёр на меня длинными скачками.
В панике, хватаясь за карабин, я попятился, споткнулся о лежащие сзади толстые валёжины и упал промеж них.
Щетинистая чёрная громадина, обдав тучей снежной пыли и свинячей вонью, перемахнула через меня, содрав копытами кору с гнилых стволов. Десятка полтора–два диких взрослых чушек и визгливых поросят с тяжёлым сопеньем, размётывая снег, пролетели над валёжинами.
И быстро всё стихло. Лишь свежие борозды от них и трухлявые щепки остались в глубоком снегу.
Поднявшись и отряхиваясь, чудом избежав клыков разъярённого вепря, ещё не веря, что всё обошлось, я поднял затоптанный карабин и тупо уставился на валёжины.
Теперь понимаю: Ангел–хранитель толкнул меня на них.
Камень под кедром… Лиана лимонника… Валёжины…
Случайности? Обстоятельства? Совпадения?
Думайте, как хотите. Но всё было именно так, а не иначе.
В полной тишине уснувшей природы, обратя свой взор к звёздному небу, к Богу, с благоговением произношу слова раскаяния в поступках, которые теперь видятся мне постыдными и никчемными.
В этот благостный вечер долго горела свеча в моей палатке под маленькой иконкой Иисуса Христа. И молитвами к Нему я замаливал грехи свои. Ибо раскаяние в постыдных делах есть спасение жизни.
— Вседержителю Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым, даждь, Господи мне спасение Твое на ложе моём…
Вблизи Курил
Курилы — нежная суровость,
Дитя морской стихии и огня.
Курилы — вы для многих новость,
Открой Курилы для себя.
Евгений ВерещагинБыл сентябрь…
Далеко позади остались тёплые тропические воды, зеркально–гладкие, прозрачно–зелёные, с плавающими на них «португальскими парусниками» — физалиями, летучими рыбами, пурпурно–багряными закатами и нежно–розовыми рассветами.
В это время года киты плывут на север.
Китобойная база «Слава» медленно продвигалась за ними, оставляя за собой сизое, вонючее облако из труб жиротопных котлов. Пенно–рыжий след за кормой, непрестанно пополняемый кровавыми стоками с палубы, в котором с криками бултыхались глупыши, стелился за ней. Впереди шли китобойцы. Их силуэты, смягчённые дымкой расстояния, маячили у горизонта, откуда изредка доносились хлопки пушечных выстрелов.
Погода была относительно тёплая и ясная, видимость отличная, что в осенние месяцы в северных широтах чаще всего является признаком надвигающегося шторма.
Мы охотимся вблизи Курильских островов, с западной стороны Парамушира, обращённой к Охотскому морю.
В школьные годы, мечтательно путешествуя по географической карте, я много раз мысленно представлял себе Курильские острова: снежные вершины вулканов, безлюдные скалы, овеянные штормовыми ветрами, омытые океанскими волнами, первыми встречающие рассвет. Я пообещал себе, что когда–нибудь обязательно побываю там, где стойко защищал границу СССР мужественный моряк лейтенант Колосков — мой любимый герой из рассказов Сергея Диковского «Приключения катера «Смелый».
И вот не в мечтах — воочию вижу, как всего в нескольких милях от острова Атласова преследует стадо кашалотов разгорячённый охотой «Робкий». Моим собственным глазам предстали острова, вблизи которых ведёт промысел флотилия «Слава». Подобно охотнику на лис, она распускает своих гончих псов–китобойцев то у Северной гряды, состоящей из Шумшу, Парамушира, островов Атласова и Анциферова. То спускается южнее, к Средней группе островов. И тогда карта в штурманской рубке пестрит незнакомыми названиями: Маканруши, Скалы Авось, Онекотан, Экаруша, Скалы Ловушки, Матуа, Расшуа, Чёрные братья и другие. Но кашалоты в поисках кальмаров, каракатиц мигрируют ещё южнее, и в пределах видимости возникают Уруп, Итуруп, Кунашир, Шикотан и мелкие острова Осколки, где висят по утрам над морем туманы.
Подкрашенная пеплом курящихся белесым дымком вулканов, на 1175 километров протянулась цепь островов между Камчаткой и Японией.
Один из них — остров Атласова произвёл впечатление, сравнимое с чувствами, какие испытал, глядя на торжественно–суровые полотна Святослава Рериха и Рокуэлла Кента: холодные, неприступные вершины Гималаев, снежные пики, достающие до неба, олицетворяющие величие природы, её несокрушимую мощь, вечность мира, созданного Богом.
Незабываемая картина: на 2339 метров взметнувшийся в море вулкан Алаид — самая высокая точка Курильских островов!
Не сравнится с ним японская гора Фудзи!
Своё имя остров получил в честь первопроходца казака Владимира Атласова, совершившего поход на Камчатку в 1697 году. Тогда же казаки проведали о «столпе каменном, высоком без меры».
Аборигенами Курил — айнами придумана красивая легенда об Алаиде, объясняющая, почему он стоит особняком в море: затмил всех своей красотой Алаид и заслонил свет соседним горам, за что они изгнали его.
Японские художники приезжали посмотреть на него в поисках вдохновения.
Надводная часть вулкана и есть остров Атласова. Сизое облачко клубится над верхушкой кратера, срезанного сильным извержением в 1778 году. Реки огненной лавы текли по склонам, с шипением и паром обрушивались в кипящий прибой, столб раскалённых камней, пепла и серного газа извергал этот гигантский каменный конус удивительно правильной формы.
Ныне у подножия его зеленеют кустарниковые заросли ольхи, склоны покрыты высокими и густыми травами.
Здесь произрастают тимофеевка, мятлик, овсяница, горец, мытник, саранка, крапива, чемерица, герань, багульник, голубика, брусника, шикша, морошка.
В древности Курильские острова населяли айны — бородатые люди, давшие названия островам. На их языке «куру» означало «человек, пришедший ниоткуда». Русские первопроходцы называли айнов «курилами». От этого слова и произошло название архипелага, но не от слова «курить», как считают некоторые.
На Кунашире, на левом берегу речки Алёхина обнаружена неолитная стоянка древнего человека, жившего там четыре тысячи лет назад.
Ввиду большой протяжённости островов с севера на юг флора и фауна Курил чрезвычайно изменчива и разнообразна. Если на северных островах древесная растительность скудная, где, в основном, кустарниковые ольха, берёза, ива, кедровый стланик, то на южных островах растут пихта, ель, лиственница, дуб, клён, ильм, калопанакс, тис, гортензия, актинидия, лимонник китайский, дикий виноград, магнолия и курильский бамбук, образующий непроходимые заросли на склонах гор и опушках лесов.
На всех островах вследствие влажного климата распространено высокотравье.
На Кунашире, Итурупе и Парамушире обитает бурый медведь. На многих островах водятся песцы, лисы, мелкие грызуны. И огромное количество птиц: кайры, ржанки, чайки, утки, бакланы, альбатросы, глупыши, топорки, совы, соколы и многие другие…
Разнообразен подводный мир: нерпы, каланы, касатки, киты, сивучи, крабы, кальмары, осьминоги, трепанги, морские ежи, моллюски, ракообразные, морская капуста. Из рыб водятся сайра, кета, горбуша, навага, сельдь, камбала, минтай, скумбрия, треска, терпуг, палтус.
Большая часть Курил гориста. Около сорока действующих вулканов на них, много горячих минеральных источников. Богаты Курилы запасами ртути, природного газа, нефти, серы, золота, серебра, титана, рения, железной руды. Для России Курильские острова имеют важное военно–стратегическое значение и большое экономическое.
Высокая сейсмичность островов — землетрясения, часто подводные, вызывают крупные цунами с высотой волны до пятидесяти метров. Так, например, в 1952 году гигантская волна смыла город Северо — Курильск и посёлки на острове Парамушир.
Не затихая, бегут на юг гладкие, бледно–зелёные волны. Тени облаков скользят по ним. Такие краски моря, наверно, и дали название автоэмали — «цвета морской волны»…
— Выходят! Пол румба вправо по курсу!
Громкий голос марсового матроса отвлёк от размышлений о Курилах. Начинается привычная беготня на палубе, возня гарпунёра и его помощника у пушки. Шелест и плеск волны, встреченной высоким форштевнем «Робкого», рассыпавшейся брызгами на баке. Завывание моторов на лебёдках, подтягивающих тросы.
Спохватившись, что не приготовил «плавучку», бегу в электроотделение, возвращаюсь с аккумулятором, креплю его к бамбуковому шесту. Соединяю проводки — лампочка вспыхивает. Моя миссия выполнена. Матросы подвяжут «плавучку» к хвосту кита и швырнут за борт.
Поднимаюсь на мостик. Отсюда картина охоты как на ладони.
Над безбрежными волнами издалека виднелись парообразные облачка фонтанов. Словно гейзеры, они струями били из воды, распыляясь парообразными облачками.
Стадо кашалотов пытается уйти от преследования. Но куда им, бедолагам, состязаться с «Робким»?! Четыре дизель–генератора, без устали пожирая тонны соляра, гонят судно вперёд. Не проходит и десяти минут, как «Робкий» настигает их. Стадо то исчезает в воде — сверху видны скользящие в ней тени, то, выдыхая фонтаны, появляется вновь среди небольших волн. Китобоец на малых оборотах винта приближается к ним.
Крайний слева кит, самый большой в стаде, метров двадцати длиной, каменной глыбой выходит на поверхность, на несколько секунд подставляет бок, и тотчас гремит выстрел. Гарпун, молниеносно разматывая линь, почти целиком вонзается в тело кита. С проворством рыбы, взятой на крючок, кашалот вскидывается вверх, опрокидывается с оглушительным всплеском скалы, обрушенной в море, и от взмаха лопастей широкого хвоста стремительно уходит в глубину. Под водой раздаётся глухой стук: в теле кита разорвалась граната. Со скрипом провис блок пружинного амортизатора. Кит на лине!
Бурлит вода за кормой: «Робкий» отрабатывает задний ход, чтобы не наехать на линь, не намотать его на винт.
Такой случай уже был в нашей практике. Болтались в дрейфе, пока «Властный» не привёз водолаза с плавбазы.
А ещё — это было до меня — под «Робкого» поднырнул загарпуненный кит, прошёл под самым килем, и винт изрубил ему спину. Лопасти погнулись, пришлось вызывать водолазов и менять винт, благо, запасной всегда лежит на корме.
Недолго раненый кит остаётся под водой. Удачный выстрел! Гарпун поразил кашалота в убойное место — под левый ласт! Чёрная спина показывается в кровавой пене. Животное бессильно бьёт хвостом, выбрасывает кровавый фонтан, окрашивая воду вокруг себя в малиново–алые, красно–розовые тона. От боли кит изрыгнул съеденных кальмаров, и вокруг него плавают их ошмётки, привлекая прожорливых чаек–глупышей.
Какое–то время, тяжело вздыхая, кашалот мучается, борясь со смертью, но чугунные осколки разворотили ему лёгкие, и не вольный он уже обитатель океана, а сырьё китобойного промысла.
Если бы кит был наделен голосом, как слон, лев, медведь или тигр, какой чудовищный рёв разнёсся бы сейчас над морем, заглушая крики перепуганных китобоев!
Но молча, без стонов умирает самое большое млекопитающее на планете. Посылает прощальные ультразвуковые сигналы сородичам, не воспринимаемые человеческим ухом, делает последние кровавые выдохи. Затихнув, кашалот всплывает вверх светлым брюхом, покачивается в кровавых волнах.
Гудит лебёдка. Стармех Чупров, не выпуская трубку изо рта, равнодушно, как на живодёрне, подтягивает к борту тушу убитого кита. В неё моментально втыкается полая пика с воздушным шлангом. К хвосту накачанного воздухом кита подвязывается «плавучка» — светлячок с радиобуем, и вот уже нетерпеливым жеребцом «Робкий» несётся догонять уплывшее стадо.
— Вон они! Их там больше десяти! — снова кричит Макс Васильев. Высунувшись по грудь из бочки на фок–мачте, марсовый рукой показывает направление на китов.
Минут двадцать хода, и вдали можно различить лёгкий парок над волнами — то фонтанят кашалоты. Не уйти им и на этот раз! Слишком уязвимы они в спокойном море, бессильны перед стальным, грохочущим судном и беззащитны перед его пушкой калибра 90 миллиметров.
Опять гремит выстрел, и раненый кит уходит под воду. Несколько раз несчастное животное выныривает, шумно выдыхает пламенеющий кровью фонтан.
Учёные утверждают, что китообразные обладают интеллектом, развитым больше, чем у самых умных собак или у обезьян.
О чём «думал» кашалот, делая последние отчаянные попытки оборвать линь? Жаль, что ещё ни один писатель–мистик или фантаст не «оживил» в своём триллере изобретателя гарпунной пушки Свенда Фойна, вдруг ставшего по сюжету кашалотом. Много чего рассказал бы он людям о страхах и муках китов. Вот и говорят: «О покойниках либо хорошее, либо ничего». Что же хорошего сказать про злодея в мировом масштабе? И молчать никак нельзя — история китобойного промысла не позволяет.
Я тогда на мостике «Робкого» так не думал. Кутаясь в штормовку от свежего ветра, коротал время, свободное от вахты, возле рулевого.
Всё слабее рывки кита. Он делает отчаянные попытки оборвать линь, но крепко держат стальные лапы гарпуна, и не дремлет у лебёдки стармех Чупров. Перекидываясь словами с боцманом, он зорко следит за натяжкой троса. Провис блок: даст слабины. Поднялся выше — выберет её. И всё ближе, ближе подтягивает выбившегося из сил кита. Дымя курительной трубкой, стармех вовсе не чувствует себя живодёром, деловито и спокойно двигает рычагами лебёдки. А мне в тот момент вспомнились девушки–студентки технологического института на мясокомбинате Владивостока, куда мы, курсанты подплава, приезжали за каким–то грузом. Они стояли на подмостках, а мимо них по узкому проходу из досок один за другим шли быки.
Девушки хохотали над какой–то институтской историей и между делом тыкали в быков деревянными палками с электрическими наконечниками. Быки падали на ленту транспортёра и ехали дальше на боку. Ещё там тётя в фартуке хватала из загона поросят за заднюю ногу и живьём окунала в ванну с кипятком. Так запросто!
Слаженно работает команда «Робкого». Больше убьём китов — больше денег получим.
Со звоном вгоняет в ствол пушки новый гарпун Евгений Кузнецов. Медлительный, неповоротливый, с большим животом, но сильный как медведь. Не каждому по плечу управиться на скользкой палубе со снаряженным гарпуном весом почти сто килограммов.
Устремив взгляд вдаль, держится за пушку молчаливый Курганович. Время от времени, гарпунёр искоса посматривает на матросов. «Шевелятся как неживые…», казалось, говорил его взгляд.
Капитан Обжиров, не вмешиваясь в дела работавших на палубе, наблюдает за действиями команды. «Всё нормально… Молодцы, мужики», можно было прочесть на спокойном лице капитана. Его рука на машинном телеграфе.
Боцман Ануфриев выбрасывает за борт «плавучку» и кивает ему: «Готово!». Обжиров тотчас толкает рукоятку на «Самый полный!», и снова судно, дрожа всем корпусом, возобновляет погоню.
Но волны уже круче, перекатываются через низкие борта. «Воронье гнездо» раскачивается вместе с мачтой, и голова Макса торчит из неё. Уцепившись за края бочки, марсовый сидит в ней, не отводя глаз от редких фонтанов, облачками пара возникающими над белой бахромой волн.
Догнали… Убили… Накачали воздухом… Подвязали «плавучки»… Понеслись дальше…
Охота шла успешно. Ни разу не промахнулся Курганович. Но море уже разгулялось, словно пытаясь спрятать в волнах оставшихся в живых китов. Их свинцово–сталистые спины отполированными рифами показывались и скрывались в провалах между водяными валами. Но теперь кашалоты были в безопасности: отказавшись от их преследования, «Робкий» с трудом продвигался к убитым китам, туши которых, помеченные «флагами», невидимые глазу, плавали где–то милях в двадцати на траверзе острова Атласова.
В этот день мы убили девять кашалотов. Одного по просьбе капитана Обжирова подобрал «Звёздный», а остальных, принайтованных через клюзы цепями за хвосты, по четыре с каждого борта, «Робкий», измотанный качкой, прибуксировал к «Славе» далеко за полночь.
Едва доставая клотиком мачты до ходового мостика «Славы», «Робкий» болтался на волнах рядом с ней в очереди на сдачу китов.
Освободившись от неудобного, приятно тяжелившего груза — по принципу: «Своя ноша не тянет», усталый китобоец на всех оборотах винта поспешил в новый район промысла. С плавбазы получили радиограмму: «Следуйте к островам Малой Курильской гряды».
Мы легли в дрейф на виду острова Шикотан в ожидании «Славы». Вонючая немецкая посудина, прославленная героиня антарктических походов и фильма «Белая акация», теперь плелась старой клячей где–то далеко позади. Беспрерывно мотыляя огромными шатунами паровой машины, шипя тошнотворными трубами жиротопных котлов, китобойная матка давала знать о себе сиплыми гудками. Как курица–клушка, растерявшая цыплят и с кудахтаньем бегущая вслед за ними, чтобы подобрать под крыло, плавбаза торопилась догнать убежавших китобойцев.
Делая почти по двадцать узлов, «Робкий» резво обскакал «Резвого», «Резкого», «Быстрого», «Разящего» и других «собратьев» по флотилии, носителей звучных имён.
Сей примечательный факт, само собой, не остался без комментариев Бориса Далишнева. Моторист по команде с мостика заглушил дизеля, выбрался наверх, деловито осмотрелся и, не найдя на горизонте ни одного знакомого профиля, радостно хлопнул меня замасленной ладонью:
— Сделали мы их, Генаха! Как последних фраеров! Им сено вилкой косить, а не за «Робким» гоняться!
— Ещё бы! Ты такой жути нагнал на дизеля, что они чуть не выпрыгнули!
— Всё абдемаг! Пусть знают, ёшкин кот, что с «Робким» тягаться — только пуп рвать понапрасну. Ладно, пойду, мне ещё в машине прибраться…
Довольный сам собою, моторист ушёл, весело напевая.
Я остался на мостике, любуясь красками угасающего дня.
Море, принявшее золотисто–пурпурный оттенок полированной меди, сливалось с горизонтом сплошной бледно–золотой полосой, край неба принимал красноватый оттенок, и на фоне его горела обрамлённая огненной короной жёлтая половинка солнечного диска, медленно погружалась в сверкающую водную даль. Груды облаков, сбиваясь в кучи причудливых очертаний и форм, плыли над ней, окрашиваясь из пурпурно–лиловых в кроваво–красные цвета.
Края облаков, по мере того, как опускалось солнце, становились то нежно–бирюзовыми, то зеленовато–розовыми. Но вот оно скрылось, последний луч вспыхнул и погас. Краски заката потускнели, уступая синеве прозрачного тумана.
Сумерки тихого, тёплого вечера сгустились над атласной гладью моря. В непривычной уху тишине смолкнувших дизелей и уснувшего моря не слышно ни шелеста волн, ни шороха ветерка. Лишь стояночный двигатель, обеспечивая судно электроэнергией, напоминает о себе лёгким дрожанием палубы. Истинный рай для моряка: полный штиль, южная ночь и тишина на дрейфующем судне!
Вдали мерцают огни посёлков Малокурильского и Крабозаводского. Там круглые сутки, не останавливаясь, работают рыбоконсервные заводы.
А вокруг нас переливаются, сверкают разноцветные огни: жёлтые, зелёные, красные, синие. Словно большой плавучий город раскинулся в этой части океана: с лаем собак, музыкой магнитофонов, отрывистыми командами судовых динамиков, лязгом крановых стрел и вспышками прожекторов.
Акватория вокруг Шикотана — единственное место в Мировом океане, где водится сайра. Консервные банки с этой вкусной рыбёшкой, изготовленной на Шикотане, известны всем и каждому. С августа по октябрь рыболовные сейнеры России ведут промысел сайры в водах Шикотана. Ещё здесь добываются минтай, треска, камбала, навага, корюшка, терпуг, палтус, горбуша, сима, кета, осьминог, «морская капуста». Кстати сказать, подводные «луга и леса» водорослей «морской капусты» окружают все острова Курильской гряды.
Огни на сейнерах мигают, вспыхивают, тухнут, зажигаются вновь — такова специфика лова сайры. Вначале с борта сейнера в воду направлены рефлекторы синих ламп. Привлечённый мягким светом косяк сайры собирается в синем пятне. Вдруг его ошарашивает яркий красный свет. Ошалевшая от снопа красного цвета сайра мечется в его круге, не выходит из него, становится добычей рыбаков.
Десятки, сотни тонн этой ценной рыбы заполняют пузатые трюмы сейнеров. С осадкой корпуса «под завязку», пыхтя, отплёвываясь горячей водой из машин, корячатся большие и малые траулеры, сейнеры, шхуны, кунгасы, шлюпки, баркасы — всё, что плавает и может шевелить веслом, прут рыбу на Шикотан.
Да… А что же мы?
Первый электромеханик Чугунов — заядлый рыбак. Пока во Владике стояли в ремонте, он все выходные просидел на льду Амурского залива с подлёдной удочкой. Корюшку, пахнущую свежими огурцами, ловил. Не утерпел и сейчас. Пользуясь затишьем дрейфа, вышел на палубу с удочкой–кальмарницей и парой круглых сачков, насаженных на длинные бамбуковые шесты. За неимением синей лампы, включил обыкновенный прожектор, направил его луч на воду у правого борта. Высветился яркий круг. В нём, как в большом аквариуме, сновали блескучие рыбки, розовыми шапками колыхались медузы. Из глубины показались кальмары.
— Чего смотришь? Иди, помогай! — крикнул мне Чугунов, накрывая сачком плавающую у поверхности сайру. Поднял его — в нём билась всего одна рыбёшка. Остальные две или три, задетые сачком, безжизненно плавали, медленно погружаясь в тёмную глубину. На них пикировали кальмары, хватали щупальцами.
— Какие мы нежные! — недовольно ворчит Чугунов. — Чуть задел сачком — они и брюхом вверх, дохлые уже.
После каждого удара сачком по воде Чугунов черпает из тучи снующей у борта сайры не больше одной–двух рыбёшек: успевают они ускользнуть из сачка. Но те, что выпрыгнули, сразу безжизненно плавают, становясь лёгкой добычей кальмаров. Я тоже пробую подхватить сачком сайру, но черпаю лишь одну воду.
— Ладно, принеси обрез и не трать время, лови кальмаров! — увлечённый рыбалкой, азартно крикнул мне Чугунов. Возле него на палубе в беспорядке валялись мелкие, сантиметров двадцати, узкие серебристые рыбёшки.
— Куда нам столько? — собирая рыбу в ведро, то бишь, в обрез, спросил я.
Чугунов только отмахнулся. И вытряхивая рыбу из сачка, торопливо ответил:
— Мы с тобой одни на судне, что ли? Придём сейчас, на всех заварганим… Сайру в пергаменте, в духовочке запечём, со специями… Ребятам после вахты помыться надо… Им не до рыбалки…
И то правда. Забыл я, что считаюсь на судне привилегированной кастой. Судовой интеллигенцией, так сказать. Электриком — «светилой» балду пинаю. Лампочка и та за вахту не перегорит, чтобы поменять. Всё крутится, всё вертится. Не сравнить мою вахту в гребном отделении с работой матросов и, особенно, мотористов. Им достаётся, порой так, что обывателю на берегу и в страшном сне не приснится.
Бесполезно людям, далёким от работы в море, рассказывать, объяснять — всё равно не поймут, что такое в шторм менять вкладыши на коленвале дизеля, когда тяжеленная головка цилиндра, подвешенная на цепях, вырвавшись из рук, летает над головой. Её надо поймать, удержать, посадить на болты. И всё это в качку, когда не знаешь, как устоять на ногах. В машине жара неимоверная, не продохнуть от выхлопных газов, выедающих глаза, а нутро выворачивает болтанка.
По–настоящему знают, что такое быть сильным, парни на палубах, за штурвалами на мостиках, в штурманских рубках, в машинных отделениях. Быть сильным — это вовсе не обязательно иметь пудовые кулаки и, бахвальства ради, поднимать якоря или быков на ферме. Были, попадали на промысловый флот и такие, но при первой возможности списывались на берег. А попросту — сбегали. Жилка тонка оказывалась у некоторых силачей, а душа в пятки уходила. Иной парняга на берегу лом гнёт, а в море, в шторм, не в силах даже поднять этот лом, чтобы выйти с ним в мороз на ледяную палубу и скалывать лёд с бортов, с поручней, с брашпиля, окатываемых водой, замерзающей налету.
Ещё позавчера так и было. Механики и мотористы, не считаясь с тем, кто на вахте, кто свободен, меняли эти самые вкладыши, которые часто выходили из строя на втором дизеле. И потому днём и ночью можно было увидеть третьего механика в мастерской с шабером в руках. Потный, грязный, он с неприкаянным видом зачищал внутренние поверхности только что отлитых из боббита новых вкладышей.
Не до рыбалки сейчас матросам и мотористам. Рады прохладному душу, отдыху в чистых постелях. Матрос–дневальный Витька Ключкин по такому случаю поменял всем простыни, наволочки, полотенца.
Но как не вспомнить слова моего бывшего командира БЧ‑2 с подводной лодки К-136 старшего лейтенанта Тушина?! Николай Алексеевич говорил, бывало:
— Простите, киса, но кто на кого учился! Кому лимоны, а кому лимонные ящики. Кто любит конфеты, а кто конфетные фантики.
В круге жёлтого света прожектора появляется кальмар, привлечённый светом. Он поднялся поохотиться на сайру. Эта мочалка с плоским хвостом — живой реактивный двигатель. Ритмичными движениями выталкивает из себя струи воды и подкрадывается к стайке мельтешащей сайры.
Беру удочку–кальмарницу, опускаю за борт, подёргиваю лесу. Пучеглазый хищник не заставляет долго ждать: следует рывок, поднимаю толстое бамбуковое удилище, похожее на оглоблю, выволакиваю на палубу полуметрового кальмара. С непривычки боязно браться за это гладкое страшилище с жутко выпученными глазами под бахромой щупалец.
Забавно их ловить. Вот в прозрачной воде медленно и настороженно плывёт кальмар. Горизонтальные лопасти хвоста работают вверх–вниз. Кальмар движется вперёд. Распустил пучок шупальцев как дед бороду. Осторожно подвожу к нему кальмарницу, утыканную острыми крючками. Хитрец почуял опасность, выпустил чернильное облако, как за дымовой завесой укрылся за ним. Вот ещё один заметил болтающуся ярко–красную кальмарницу, но вдруг испугавшись, резко отъехал … задним ходом. Способный парень — реактивной тягой пользуется! Вытолкнет водяную струю и лихо отъедет назад метров на пять. Поплавал в сторонке и неожиданно на кальмарницу наехал, обхватил её щупальцами и попался дружок. Шмяк — и вот он, вытаращив круглые птичьи глаза, пищит в куче других моллюсков. Пищат они от того, что вода выходит из трубчатых тел–ракет.
Принесли мы свой улов на камбуз. Кок Шитов, понятно, спит. Свет, плиту включили. Почистили рыбу, кальмаров. Кстати, от последних у меня руки словно в чернилах побывали.
Сайру, слегка посоленную, перчиком посыпанную, лаврушкой сдобренную, пергаментом обёрнутую, в духовке запекли.
Кальмаров в морской воде отварили. Красные они стали, разбухшие, разопревшие. Потом кольцами нарезали, с луком репчатым на сливочном масле обжарили. Попробовали — вкуснятина! А тут и парни подошли. Распаренные душем, разомлевшие, расслабленные отдыхом. В чистое переоделись. За стол в кают–компании уселись. Ждут.
Чугунов свой поднос ставит. Сайра горячая, жирок из неё сочится, парком исходит, пряностями нос щекотит.
Я противень жареного кальмара подаю.
Витька Ключкин за перегородкой киноленту вставляет. Тухнет свет. На экране–простыне кадры фильма быстро–быстро вверх ногами побежали.
— Сапожник! — все враз ногами застучали. — Про любовь давай!
— Минуточку… Не с той стороны заправил, — оправдывается Ключкин.
— Заправить бы тебе тоже … не с той стороны…
Хохот, смех, шорох пергамента с сайрой. Звяканье противня с кальмаром.
Яркая звёздочка смотрит в открытый иллюминатор. За ним тёплая, непроглядно–чёрная ночь и гладь моря.
Ключкин запускает «Украину» — старенькую киноустановку, сам выглядывает в квадратное окошечко, из которого бьёт яркий луч. На экране бегут титры виденного много раз фильма «Свадьба с приданым». Поэтому сеанс сопровождается комментариями типа:
— Ну, и корова… Ей на пенсию пора, а она дивчину играет…
— А он–то… Тоже мне, парубок в сорок лет…
— Вот дурило! Девка сама напрашивается, а он… Вот лабух непонятливый!
— Куда прёшь, тормоз пятилетки?! Прощёлкал чувиху…
Шторка, свисающая с подволока над иллюминатором, не шелохнётся. Широта Шикотана — субтропики. Жарко и душно. Боцман Ануфриев, потягиваясь, произносит фразу, лишь косвенно имеющую отношение к фильму про любовь:
— Эх, кальмарчика наелся, на Шикотан бы сейчас…
— Да-а… В разгар сезона там семнадцать тыщ баб собирается со всего Союза, — поддакивает Макс Васильев, привалившийся на диване с полотенцем на шее.
— Сейчас в аккурат самый сезон… Всё молодняк! Студентки из стройотрядов, — уточнил из кинобудки Витька Ключник.
— Меня бы в ту малину хоть на один денёк… На размагничивание, — мечтательно вздыхает Федя Филинов. — Я бы навёл там шороху…
— Эх, приду с моря, разомнусь… Есть одна на примете, — голос из окошка.
— Не беспокойся, без тебя размяли уже… Будет она полгода ждать, пока вы соизволите отметиться…
— Ну, знаешь, не будь ты боцман…
— Да, будет вам… Пошли наверх, покурим… И на боковую. Радист Петрович сказывал, на подходе база… Выключай, Витька свою тарахтелку.
Покурили. Спать пошли.
Чёрные мачты «Робкого», освещённые топовыми огнями, казалось, задевали клотиками за низко висящие звёзды. То одна из них, то другая срывалась и, рассыпаясь трепетными искрами, падала в тёмное море, расцвеченное огнями сейнеров.
Океанский бриз принёс прохладу, приятно обдувая наши разгорячённые тела.
Отголоски далёкого шторма плавной, гладкой зыбью покачивали судно. В бархатной темноте августовской ночи море слегка фосфоресцировало от присутствия живых организмов, населяющих тропические воды. Блескучие зеленоватые складки воды разбегались от форштевня, разбрасывали дрожащие огоньки. Они вспыхивали на мгновения, и рассыпаясь во множестве, гасли. В зелёно–голубой пене ярким алмазами сверкали медузы. Полный штиль. Звёзды, рассыпанные в небе, отражаются на спокойной глади океана, словно в зеркале. Тёмную опрокинутую чашу небесного свода высветила широкая бледно–голубая дорога Млечного пути.
До чего же хороша, ты, тёплая южная ночь в спокойном море! Так и плавал бы в нём всю жизнь!
Сытоминские рыбаки
Смею вас заверить, уважаемый мнимый читатель, что я не шизик, тронутый головой, не графоман, страдающий болезнью бумагомарательства. Наивно думать, что кто–то, нашедший мои дневники, заинтересуется их содержанием. Безвестное произведение так и останется произведением, если при ознакомлении с ним оно не проникнет в душу, не взбудоражит и не взволнует её. Тем более, глупо надеяться на публикацию походных записей. И не столько из–за недостатка художественных достоинств, сколько по причине отсутствия финансов на издание. Совершенно бездарные авторы, располагающие большими деньгами, без зазрения совести печатают свои школьные опусы. И ещё, надо признать, что к великому сожалению, книга постепенно подменяется компьютером. Всё меньше становится желающих читать книгу, посидеть с ней, как с добрым другом, на скамейке парка. Но дневник для меня здесь, на одиноком берегу, единственный собеседник и товарищ, кому поверяю я свои мысли. А дойдут ли они до истинного читателя, пробудят ли в нём чувства раскаяния в грехах, в неблаговидных поступках, заставят ли задуматься над своими делами и помыслами, на то воля Господа Бога.
Сегодня 19 июля. Четверг. 1860‑й километр. Отсчёт речного пути от Сургута до Салехарда идёт теперь на уменьшение. Следующей отметкой будет «1855».
06.15. Собираю манатки и уношу как можно скорее отсюда ноги. Берегом Страшной ночи пометил я в дневнике место нынешней стоянки: с самого вечера, ветреного и дождливого, ревел в лесу медведь.
Подъезжали на моторке двое мужчин–здоровяков, про которых принято говорить «косая сажень в плечах». Назвались работниками пожарной охраны из Лямино. Сказал им про медведя. Они прислушались и говорят:
— Это он вас выгоняет из своих владений.
Разведали, кто я такой. Вдруг, рыбинспекторский стукач. Убедились, что «свой», принялись проверять сети. Угостили двумя стерлядками и укатили.
А я остался наедине с тёмным, шумящим лесом и ревущим в нём медведем. Не нравится косолапому моё присутствие. Мне тоже не нравится такое соседство. А куда идти?! Порывистый ветер хлещет дождём, волны набегают на берег, не отойти от него. Натянул вокруг палатки шнур, навешал на него чашку, кружку, котелок, ведро и пустую консервную банку. Набил травой куртку, приладил сверху шляпу и усадил пугало на пень. В рукав палку вместо ружья воткнул.
Отсыревший ветер раскачивает в непроглядной темноте «сигналки», шумит лес. Издали доносится злой рёв. Шипят угли костра, залитого дождём. Капли стучат по целлофану палатки. Не мокнуть же мне! Забираюсь в неё, топор и фонарь ближе к себе придвигаю, чтобы под рукой были в случае чего.
Неслышно горит свеча. Трепетный огонёк колышется в полумраке палатки. Страшно. И губы шепчут молитву Богородице, чей святой образ, явившийся мне в больничной палате, неотступно и зримо присутствует в памяти моей.
— Преславная Мати Христа Бога! Принеси молитву мою Сыну Твоему и Богу нашему, да спасёт Тобою душу мою… Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под покровом Твоим, как распростёрла Ты руки свои надо мною в палате реанимации, исцелила от болезни… Богородице Дево, не презри мене грешнаго, требующа Твоея помощи и Твоего заступления от зверя лютого, на Тя уповает душа моя, помилуй мя…
Лежу. Вслушиваюсь в шорохи и звуки. Вот опять медведь проревел. Прокричала какая–то вспугнутая птица. Ветер бренькатит «сигналками». То затихнет, а то вдруг: бам–бам! Или тихонечко так: дзынь–дзынь… Что это?! Медведь подкрадывается или просто стукаются друг об дружку котелок и ведро? Хватаю топор, включаю фонарь, осторожно вылажу на мокрую траву. Маячит в темноте пугало, и от его нечеловеческого вида мне самому не по себе. Луч фонаря высвечивает кусты, ствоы деревьев, висящие «сигналки». Непонятно: кого они больше пугают? Медведя или меня? Бью палкой по ведру, ору, что есть мочи, хохочу с истерическим визгом, хлопаю в ладоши с криком: «Бах, бах!». Нагнав жути на лес и на себя, залезаю в палатку. Сижу, тревожно ловлю шорохи и звуки ненастной ночи. Хорошо бы не выключать фонарь, но батарейки быстро разрядятся. Лежу, но заснуть боюсь. Кажется, только закрой глаза, и зверь набросится на тебя, на спящего. И брякалки на верёвке нет–нет да и забренькают. Какой уж тут сон?!
Так проходят час, другой, третий… Но, не напрасно просил я защиты у Пресвятой Богородицы: не тронул меня медведь. То ли услыхал мои крики и забоялся, то ли ему самому надоело надрывать глотку, а только далеко за полночь рёв прекратился, что ещё больше насторожило и обеспокоило меня: а вдруг он бродит где–то поблизости. И только, когда рассвело, я с облегчением вздохнул:
— Спасибо, Тебе, Пресвятая Матерь Божия!
Было пасмурно, свежо, но ветер угомонился, и волны не плескали на берег, а неслышно катились в нужную мне сторону — вниз по реке. Зацепив за ремень страховочные поводки, я уселся в лодку и спихнул её с мели, упираясь в дно вёслами.
Километров через пять взору открылась длинная песчаная коса, отделённая от берега узким заливом. Не раздумывая, я высадился на неё. Поставил палатку, развешал для просушки вещи, благо, выглянуло солнце, и подул лёгкий, освежающий ветерок. После ночёвки на Берегу Страшной ночи, это место показалось просто сказочным. Отполированный волнами тугой песок сверкал гладким мрамором. На нём было много сухого плавника для костра и гнёзд чаек. Яйца лежали в ямках–углублениях без всякой подстилки.
Я быстро натаскал сушняка, развёл костёр, подвесил над ним ведро с водой и отправился к заливчику. Вода в нём была тёплой и неглубокой, едва доходившей до пояса. Я искупался и ради развлечения забросил небольшую мелкоячейную сеть, но скоро пожалел об этом: большие щуки, окуни, язи, чебаки намотали её на себя. Я выволок сеть на чистый, гладкий песок и долго выпутывал рыбу и бросал обратно в воду. Оставил пару жирных окуней на уху.
Бессонная ночь давала о себе знать. Прелести пляжной косы, которой позавидовали бы и черноморские отдыхающие, уже не привлекали меня. Завалившись на перевёрнутую вверх дном лодку, я предался глубокому сну.
Сколько я спал, не знаю, но когда проснулся, в небе ещё сверкали звёзды, и на нём вырисовывались тёмные очертания ветвей, сквозь вершины деревьев косо висел месяц. В его бледном свете будто подёрнутые изморозью тёмно–зелёным блеском отливали мохнатые ели, нависшие над заливчиком. У края песчаной косы поблескивала вода. В стоячей воде заливчика раздавались шумные всплески крупных рыб. Из–за кустов тальника призрачно–белыми тенями показалась пара лебедей с важно поднятыми шеями. Вспугнутые моим присутствием, они замахали крыльями, и разогнавшись низко над водой, улетели. Одинокий куличок, жалобно попискивая, бегал как заведённый по песку.
Река! Она всегда хороша в любую погоду и в любое время. Как на пламя костра можно смотреть бесконечно, любуясь красками огня, так и на её бегущую воду. Она красива с её лесистыми берегами, островами и плёсами. Прекрасна, когда гладкая как стекло или взъерошенная волнами. Чудна белопенными бурунами теплоходов, стаями пролетавших над ней птиц, величава необъятными просторами.
Не хотелось покидать это дивное место, идеальное для отдыха и приятного провождения времени. Но не заметишь, как поплывут августовские туманы, от сентябрьских заморозков пожухнет трава и пожелтеют листья, тонким октябрьским ледком подёрнется река. До той поры, пока морозы не скуют её, надо успеть дойти до моря. А там…
Что будет там, не знаю. Накачиваю лодку, собираю вещи и отчаливаю от косы. В предрассветных сумерках не заметил, на каком километре отодвинулся правый берег, развернулась во всю ширь Обь, и навстречу мне побежала необозримая речная даль.
К полудню погода резко переменилась. Опять стало пасмурно, ветрено, свежо и сыро. Река вздулась, вспучилась волнами, катит огромные водяные валы. Лодка мечется, прыгает, окружённая пеной и тучей брызг, то взлетает на гребни волн, то зарывается в них, черпая воду. Почти невозможно грести. Налегаю на вёсла, не выпуская их из рук, чтобы удерживать лодку носом к волнам. Прозеваешь, подставишь борт и тотчас зальёт, опрокинет. Лодку мотает, швыряет, кидает. Северный ветер несёт меня к неясной полоске левого берега, размытой пеленой мороси. С проходящего мимо катера–путейца раздаётся голос, усиленный громкоговорителем:
— Помощь требуется?
— Нет! — кричу в ответ, но ветер крепчает, заставляет кувыркаться на волнах. Продолжать плавание, испытывая судьбу, желания нет. К тому же, у берега замечаю плашкоут, баржу–плавмастерскую и пришвартованный к ней катер «ТБС». Человек десять рыбаков, стоя в воде, вычерпывали из невода рыбу. Бросаю вёсла, и водяной вал, набегая на берег, выбрасывает меня на пологую травянистую отмель.
Скоро я сидел на палубе плашкоута в кругу радушных рыбаков–промысловиков Сытоминского рыбокомбината. Среди них сдержанным и строгим голосом выделялся высокий, волевой мужчина по имени Евгений, в котором легко угадывался бригадир. Он пригласил меня к столу — нескольким деревянным ящикам, стоящим на палубе, наполненным различной домашней снедью и сладостями из магазина. Были здесь рыбные котлеты, рыба жареная, пирог рыбный, стерлядь мелко нарезанная и нельма свежего посола, две дыни, арбуз, пачки с яблочным соком и бутылки с лимонадом, пряники, булочки и очень вкусный хлеб из местной пекарни.
Рыбаки, в основном, ханты, присев на корточки у ящиков, обедали неторопливо, молча, и несмотря на холодный день, без всяких «подогревов» — спиртные напитки во время рабочей смены здесь исключены. Работа на воде и возле механизмов сопряжена с опасностью и риском для жизни.
С юга надвинулись грозовые тучи. Небо сделалось фиолетово–чёрным. Ослепительная вспышка молнии блеснула в нём, распорола тучу, и оглушительный раскат грома сотряс воздух: ба–бах! Ещё трескучая вспышка, ещё удар, свист ветра, и проливной дождь захлестал по надстройке катера сверлящими струями, зашлёпал по воде, вмиг покрывшейся булькающими пузырями. С верховьев реки, сокрытой белесой и плотной стеной дождя, надвигался ещё более сильный ливень.
Из тёплой рубки катера я видел, как парни молча покурили, надели куртки и плащи и вышли под ливень продолжать работу. Я смотрел на них, вспоминал матросов рыбацких сейнеров, китобоев, окатываемых ледяной водой в зимнюю стужу, проникаясь уважением к нелёгкому труду сытоминских рыбаков, за грошовую зарплату вкалывающих по двенадцать часов в сутки.
— Куда вам в такую погоду плыть? Оставайтесь с нами, посмотрите, как мы рыбачим, — предложил капитан катера Вадим Поляков. И крикнул мотористу:
— Запускай дизель! Выходим на замёт!
Двигатель загремел, судно задрожало, отрабатывая задний ход и поднимая за кормой высокий бурун. Вадим крутанул штурвал, переключил реверс, и катер упрямо пошёл вверх по реке навстречу крутым волнам. Дождь заливал лобовое стекло рубки, куртки и плащи рыбаков, готовящих невод к постановке.
Минут через десять хода капитан завертел штурвалом вправо, развернул судно кормой к берегу, и включил задний ход. Один из рыбаков ловко подхватил брошенный ему конец невода, закрепил чокером за железную опору, и катер пошёл выписывать дугу в семьсот пятьдесят метров. С палубы плашкоута, пришвартованного к правому борту, сыпался в воду свёрнутый кольцами невод. Завершив полукруг, капитан Поляков подвёл катер к лебёдке, потащившей невод из воды. В ячеях его билась сверкающая серебристой чешуёй ценная рыба: муксун, нельма, осётр и разнорыбица, называемая здесь «чёрной»: щука, окунь, язь, судак, чебак, карась, плотва. Её рассортируют по ящикам, взвесят и в конце смены на плашкоуте доставят на рыбозавод в ближайшее село Сытомино.
— За смену делаем девять–десять замётов, — говорит Вадим, выводя катер на новый заброс невода. Обменивается сиреной со встречным буксиром, отвечает на вызов его капитана по рации:
— Слушаю, шестьсот сорок шестой… Здравствуйте, Иван Петрович! Вас понял: расходимся левыми бортами.
Вадим знает на реке всех капитанов. Неожиданно предлагает мне:
— Хотите порулить?
— Ещё бы! Постоять за настоящим штурвалом? Кто же откажется?!
Катер старый и штурвал его по нынешним временам — редкостный раритет, реально воплощённый в дерево и бронзу — символ флота всех времён и народов.
На современных судах такого рулевого колеса, известного с детства по рисункам в книжках, уже не встретишь. Их заменили рукоятки хромированные, кнопки компьютерные, рулевые колёса, похожие на автомобильные, полуштурвальчики типа авиационных. А тут — настоящий, с деревянными рукоятками, отшлифованными мозолистыми ладонями многих капитанов. Я с благоговением сжимаю их в своих руках, ощущаю прилив волнения, всколыхнувшего память о тех далёких днях, когда и сам нёс вахту на руле океанского лайнера. Чуть повожу штурвалом, подводя катер к «пескам» — оборудованному месту постановки невода. Судно послушно подворачивает, и Вадим, стоящий рядом, не поправляет: всё нормально. Сбрасываю обороты винта, вращаю штурвал вправо, разворачиваю катер кормой к берегу и даю ему малый ход назад. Я знаю: стукнется о грунт перо руля — лопнут штуртросы. Плавно осаживаю катер кормой, и корпус его мягко упирается в кромку берега.
— Всё, хватит, Вадим. Хорошего помаленьку, а то наломаю дров.
— Где вы так наловчились? — бросая катер наперерез волнам, спросил Вадим.
— Да было дело… Дразнил я этих хычников… Как говаривал, бывалочи, наш старпом: «Опыт службы не пропьёшь и за деньги не купишь».
— Хорошая поговорка… Заночуете сегодня у нас? Не торчать же вам в палатке в такую дождину… Мать моей жены в отпуск укатила, дом пустой.
— А что остаётся? Принимаю предложение!
В конце дня к плашкоуту подходили моторки. Выходящие из них люди под разными предлогами вымогали рыбу. Были здесь участковые сотрудники милиции, знакомые каких–то знакомых. Угрожали бригадиру и капитану, советовали быть посговорчивее, в чём–то убеждали, что–то обещали, на кого–то ссылались, но злые и недовольные уезжали ни с чем.
Уже впотьмах мы пришли в Сытомино. Встречать Вадима вышла на крыльцо его миловидная жена Таня. Дочурка Анжелика уже спала. Стараясь не разбудить ребёнка, мы тихо прошли на кухню, где нас ожидал горячий ужин. Вадим звонил Тане по мобильному телефону, и стол, щедро накрытый разнообразными кушаньями, подтверждал желание хозяйки хорошо встретить гостя.
Познакомиться с путешественником пришёл отец Вадима — заслуженный капитан–наставник речного пароходства Сергей Поляков, немногословный человек с твёрдым характером, выработанным годами ответственной работы судоводителем.
Водки и вина на столе не было, что приятно удивило меня. Мы пили чай, говорили о навигации на реке, и я был непрочь подольше посидеть на уютной кухне гостеприимных хозяев, но Вадим решительно поднялся:
— Пора, Григорьич. Вставать рано, поэтому пора отдыхать.
На личной автомашине он отвёз меня и мои вещи в дом тёщи, а сам уехал. В комнатах, со вкусом обставленных, где мне — приблудному человеку со стороны, предоставили роскошную кровать, я на цыпочках прошёлся по коврам и паласам, стараясь ничего не задеть и оправдать оказанное мне доверие. Долго плескался под умывальником, намывая ноги и тело, и наконец, вошёл в спальню. Забираясь в благоухающую свежестью чужую постель, я не совсем уютно чувствовал себя под взглядом красивой женщины, с улыбкой смотревшей на меня с фотографии, висевшей на стене. Обаятельная хозяйка аккуратного дома живёт одна, без мужа. В глазах на фото блеск и молодой задор. Судя по дорогой обстановке квартиры, бойка в делах, за словом в карман не полезет. Но каков характер симпатичной обольстительницы?
Подушка источала еле приметный запах тонких духов. Накрываясь одеялом, я мысленно поблагодарил хозяйку за роскошный ночлег. До чего же быстро всё меняется в жизни! Вчерашней ночью вздрагивал от страха, взывал к Богородице у дрожащей свечи, томительно ожидая рассвета под аккомпанемент дождя, бренчащих банок и медвежьего рёва, а сегодня млею в шикарной постели очаровательной незнакомки.
— Господи! Очисти смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа; и даждь ми, Господи, в ночи сей сон прейти в мире, да востав от моего ложа, благоугожду пресвятому имени Твоему… Царю Святый Иисусе Христе, спяща мя сохрани немерцающим светом, Духом Твоим Святым… Даждь, Господи мне, недостойному рабу Твоему, спасение Твоё на ложи моём… Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости ми; мирен сон и безмятежен даруй ми; Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла. Яко Ты еси хранитель душам и телесам нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Вадим, как и обещал, прикатил за мной ровно в пять часов. Мы ехали по прямым и ровным улицам ухоженного села, устланным бетонными плитами. Изумительная чистота улиц и переулков в Сытомино глаз режет. Здесь не то, что пакет или бутылка не валяются — спичку, окурок на земле не увидишь. Дома в селе добротные, возле каждого цветочные клумбы.
Он высадил меня в порту, у причала рыбзавода. Помог поднести вещи, накачать лодку. Положил в неё пару буханок ещё горячего сытоминского хлеба: заезжал, выходит, ради меня на хлебопекарню. Воистину, мир не без добрых людей!
— Счастливого плавания, Григорьич! — подавая на прощание крепкую, сильную руку, просто сказал Вадим.
— И тебе счастливо, капитан! Пусть ваш невод всегда будет с рыбой! Желаю здоровья родным и близким. Прощай.
Вадим стоял на берегу и смотрел мне вслед. Здоровяк–мужик, потомок казаков–первопроходцев, открывших путь за мягким золотом в «русский Клондайк» — северную Мангазею. Рыбаки в бригаде зовут его Батоном. За силищу медвежью, за то, что куртки трещат на широченных плечах. Кажется, даст такой парниша кулачищем быку между глаз и скопытится тот. Таким он и запомнился мне: сильный и добрый русский человек, приобский житель, капитан Вадим Поляков.
На Краю света
Пенный бурун за кормой рыболовного катера, его натуральный штурвал с резными рукоятками, с заклёпками по бронзовой окольцовке, рокот дизеля в машинном отделении, запах горелого масла, палуба, гулко звенящая под сапогами рыбаков, сирены встречных судов, треск рации в рубке — всё разом всколыхнуло во мне память далёких теперь уже лет китобойной молодости. И как прежде, я снова и снова вижу себя на мостике «Робкого», и рулевой Федя Филинов, уставший от монотонной вахты, предлагает мне:
— Хочешь порулить?
— Давай, порулю, всё равно торчу рядом с тобой, — с готовностью отзываюсь я.
Сменившись с вахты в гребном отделении, я два часа напрасно просидел в «вороньем гнезде», высматривая китов, ни одного фонтана не увидел, и теперь коротал время на мостике. Штурвала здесь нет. В ходовой рубке тоже нет. Вместо них вертикально торчащие рукоятки управления электроприводами. Нажал влево — электромотор в корме зажужжит, отвернёт перо руля влево. Нажал вправо — мотор зажужжит в обратную сторону, повернёт румпельный сектор вправо. Все дела! Поглядывай на стрелку компаса, держи на нужном градусе, следи за горизонтом.
Есть, правда, на китобойце ручное рулевое колесо на шлюпочной палубе — два больших трубчатых круга, соединённых перемычками, ничем не похожее на штурвальное. К нему протянуты штуртросы от румпеля на случай аварии электропривода, но им на «Робком» ни разу не пользовались: электрики своё дело знали, а потому на судне, как я уже говорил, всё крутилось нормально.
Да… И вот, значит, стою я и рулю. Китобойным судном! Скажи кому!
Что–то чёрное на волнах бултыхается. Старпом Емельянов бинокль к глазам поднёс, долго всматривался, плечами пожал.
— Посмотрим, Михалыч? Вдруг, человек, упавший за борт с проходящего судна, за ящик какой–нибудь цепляется? — спрашивает Федя Филинов. Старпом согласно кивает головой. Ручка влево и понеслись к незнакомому предмету. Всякое случается в море. Попадаются плавающие со времён войны мины.
Маневр не остаётся незамеченным капитаном. Из переговорной трубы обеспокоенный голос Обжирова:
— На мостике! Почему сменили курс?
— Слева по курсу в миле от нас плавает неопознанный предмет, Павел Иванович… Решили обследовать.
Подходим ближе. В волнах крутится деревянная сельдевая бочка. Над ней… Какая жалость! Над бочкой машет крыльями коршун. Он пытается сесть на неё, быстро–быстро перебирает лапами, бочка вращается, птица не может удержаться на ней. Бедный коршун! Каким ветром занесло тебя в океан? Ослабевший стервятник видимо, заметил с высоты полёта предательскую бочку, спланировал на неё с немерением отдохнуть, но увы… От Шикотана мы удалились к северо–востоку на двести семьдесят пять миль, а это, как сказал Федя Филинов: «Пол тыщи вёрст с гаком!». Не долететь ему до суши, отощавшему без пищи и пресной воды. И нет у него сил махать крыльями.
Подвожу корму «Робкого» к бочке: перелетай, садись на шлюпочную палубу!
Коршун тяжело отрывается от вертящейся бочки, отлетает недалеко, кружит над волнами. Мы убрали обороты, стоим, покачиваемся на месте. Стервятник из последних сил держится над водой так низко, что брызги волн обдают его уже намокшие крылья.
— Вот недотёпа, — бурчит старпом, поглядывая на часы. — Садись и катайся сколь хошь. Рыбы, мяса, воды дадим вволю. Не понимаешь, ястребиная твоя душа, что это последний твой шанс!
Минут через пять Емельянов перевёл рукоятку машинного телеграфа на «Полный, вперёд!» и отошёл к штурманскому столику.
— Ложиться на прежний курс, — вздохнув, расстроено сказал он.
— Есть на прежний курс, — так же огорчённо ответил я.
Было видно, как ястреб вернулся к бочке, пытаясь сесть на неё, махал крыльями и всё бежал, бежал… Скоро бочка снова стала пятнышком и совсем пропала из виду.
— Вот циркач, — шоркая стиральной резинкой по карте, пробухтел старпом.
— Крантец ему, — отворачиваясь, проговорил Федя Филинов.
— На, рули сам, мне за это деньги не платят, — отходя от нактоуза, сказал я ему, стараясь обратить в шутку свои слова.
На душе было так скверно, словно мы бросили в море утопающего человека. А вообще, случалось, перелётные птицы, какие–то пичуги облепляли надстройки «Робкого». Отдохнув, срывались стаей и улетали неизвестно куда. Ещё ночами на свет топовых огней иногда летели утки, врезались в мачты, падали с перебитыми крыльями на палубу. Ну, те, понятно, прямиком отправлялись на камбуз.
Невесёлые мысли о гибнущем коршуне вмиг развеяла команда капитана:
— Курс зюйд–вест! Сообщение с базы: «В тридцати милях юго–западнее наших координат «Разящий» обнаружил скопления китов».
Не прошло и двух часов, как боцман Ануфриев первым разглядел фонтаны. Море было относительно спокойным, но, казалось, оно кипело от множества всплесков и выдыхаемых китами струй. Сотни или даже тысячи китов собрались здесь в бесчисленное скопище. И слева, и справа — до самого горизонта море исходило белыми облачками лёгкого пара — то фонтанили киты. Но что это?! Они сплылись большими стадами в огромные круги. Тесно прижавшись боками, головами вовнутрь круга, киты приподнимали хвосты и неистово молотили ими по воде. Внутри замкнутого круга, как в огромном бассейне, плавали детёныши и молодые киты, брызгали жиденькими фонтанчиками.
Скоро стала понятна причина всеобщего китового сумасшествия: между круговыми стадами китов поверхность моря рассекали высокие плавники касаток. Узкие и длинные, они словно чёрные лезвия ножей, зловеще резали воду. Касатки шли одна за другой, чётко соблюдая кильватерный строй, и если первая поворачивала влево, все разом синхронно поворачивали влево. Вожак сворачивал вправо или шёл прямо, и вся стая касаток точь в точь повторяла его движения. Было жутко наблюдать их плавные пируэты, выписываемые торчащими из воды плавниками, и при этом не видеть самих касаток. Временами они выскакивали из воды, описывали крутую дугу и уходили на глубину. Зубатые хищницы за манеру охотиться стаями снискали злую славу морских волков, китов–убийц.
Взрослые киты, напуганные нашествием свирепых врагов, бешено отбивались мощными ударами хвостовых лопастей, попасть под которые означало для касаток остаться с перебитым хребтом. Не решаясь нападать на взрослых и сильных китов, они рыскали между стадами, выискивая малолетних одиночек, не успевших найти спасение в круге. Там, где ещё недавно фонтанил тот или другой молодой кит, вода окрашивалась в малиново–розовый цвет. Бескрайняя акватория моря в этом районе напоминала грандиозное сражение: касатки разрывают в клочья китов–одиночек, повсюду кровь растерзанных животных, снующие плавники хищниц между стадами кашалотов, которые, сбившись в кучи, отбиваются хвостами.
— Сколько лет плаваю, а такое зрелище вижу впервые, — признался Павел Иванович. — Со всего океана они собрались здесь, что ли?
— Китов жалко… Вон, смотрите, Павел Иванович, ещё одного задрали!
— Сейчас мы им поможем…
— Как это? Чем поможем?
— Гарпуном! Чем же ещё?!
Обыденное спокойствие, с каким были произнесены эти слова, неприятно отозвались в моей душе. Мне казалось подлым предательством подойти к лежащим на поверхности кашалотам, ищущим спасения в тесном кругу сородичей, и выстрелить им в спину. Но Курганович, по привычке широко расставляя ноги, уже пошёл по переходному мостику на бак к пушке. Прыгая перед ним и виляя хвостом, радостно лает Светка. Старший механик Чупров, пыхтя трубкой, проверяет лебёдку. Радист Петрович возится с радиобуем. Боцман Ануфриев и несколько матросов облокотились о планширь в ожидании выстрела.
И он прогремел. Трудно промазать в груду китовых тел, образовавших широкую бугристую гриву. Гарпун ударил в ближнего кита, пробил ему хвостовой позвонок и вонзился в спину другому. «Робкий» не успел отработать винтом задний ход, наехал форштевнем на раненых китов, двиганул их, и они ушли в воду, потащили левоблочный линь за собой. Евгений Кузнецов — помгарпунёра — уже зарядил пушку новым гарпуном, подвязал к нему правоблочный линь. И Курганович опять танцует у пушки, крутит стволом, выбирает в стаде кита покрупнее. А кашалоты — вот они! Лежат перед носом китобойца серыми глыбами, колошматят хвостами по воде, с шумом выдыхают из себя парообразные фонтаны. Выбирай любого — не промахнёшься! Мгновение — и на мушке прицельной планки самый большой кашалот. Бах! Ещё один кит на лине правого блока. Такого прецедента за всю путину не было: враз на двух линях три загарпуненных кита!
Ну, и началось! Левые киты занырнули вправо. Правый кит ушёл влево. Потом киты метались то в одну, то в другую стороны. Лини перепутались, перекрутились. Старший механик Чупров, управляя лебёдкой, ужасно ругался, с опаской поглядывая на звенящие от напряжения тросы. Лопнут — молниеносно хлестнут по чём попало, тут и до беды недалеко. На одном китобойце так и было: перебило матросу ногу лопнувшим линём.
— Жадность фраера сгубила, — негромко заметил моторист Стукалов. Павел Иванович услышал, нахмурился, как всегда, сдержанно, спросил:
— Кто здесь фраер, хотел бы я знать? Капитан, гарпунёр или все, кто пришёл сюда заработать — фраера? И жадность ни при чём. Азарт охотника — другое дело.
В разных местах виднелись мачты китобойцев. Раздавались выстрелы. Всплесков и фонтанов было ещё много, но стада кашалотов, напуганные людьми больше, чем касатками, начали распадаться, расплываться, и к вечеру только редкие фонтаны чуть заметными струйками пара виднелись вдали.
Мы проволындались с теми тремя китами до самой темноты. На «флаги» их не поставили, а принайтовали цепями к бортам и поволокли к «Славе». На плавбазе немало подивились тому, что «Робкий» в столь удачливый промысловый день взял всего трёх китов. Рация на мостике голосом секретаря парткома Каурых прохрипела, в пример поставила экипаж «Разящего», добывшего двенадцать китов.
Когда мы, отдав кашалотов в слип плавбазы, начали отходить от неё, кто–то с «Разящего», ожидавшего очереди на сдачу, крикнул в мегафон:
— Эй, на «Робком»! Что, сробели? Учитесь у «Разящего»!
— Чья бы корова мычала, а ваша бы молчала! — не остался в долгу боцман.
И то верно. Госплан по тоннажу добытых китов за время путины «Робкий» перевыполнил ещё в прошлом месяце, и на доске показателей соревнования прочно удерживал вторую строку, уступая лишь «Властному».
Однако, следующий день китобойного промысла внёс свои коррективы в трудовые будни экипажа «Робкого». Результаты их были плачевны для судна, но в народе говорят: «Что ни случается — всё к лучшему!». Случилось. Но к лучшему ли?
А было так…
В то дождливое утро я тянул в постели последние минуты перед утренней вахтой, когда звонки колоколов громкого боя возвестили о начале китовой охоты. В суматошном топоте ног на палубе, бухающих сапогами у меня над головой, я безошибочно определял каждого: за долгие месяцы путины научился распознавать на слух шаги всех китобоев «Робкого». Вот прошаркал подошвами помощник гарпунёра Кузнецов, а это протарахтел подковками боцман Ануфриев. Легко пробежал матрос Филинов. Тяжело протопал рулевой Безбородько. Прошагал к лебёдке старший механик. Ну, а это уже по мою душу громыхнула дверь кормовой переборки: стуча каблуками по ступенькам трапа устало спускается электрик Карпушин — солидный мужчина в летах, ветеран китобойного промысла. Идёт будить меня на вахту. Сейчас распахнёт дверь каюты и, не входя, гаркнет:
— Подъём! Кому тянемся? Живо на вахту!
Так и есть. Дверь открылась, но рявканье Карпушина я опередил быстрым соскоком с койки. Быстро умылся, глядя на своё отражение в зеркале: не может быть! Я ли это?! Чёрные усы и борода, наполовину закрывшие лицо, ожерелье из акульих зубов на шее, длинные, давно не стриженные волосы под шляпой с закрученными по–ковбойски полями. Из нагрудного кармана флотской рубахи–голландки торчит отвёртка. Кривой нож с рукояткой из кашалочьего зуба болтается в кожаных ножнах на широком ремне, сплетённым из капроновых ниток и украшенным затейливым орнаментом. Брюки–джинсы в обтяжку и яловые сапоги с подвёрнутыми голенищами–ботфортами завершают наряд, Неужели это тот самый модный джентльмен, пришедший на пирс рыбпорта в поисках «Робкого»?
Удивляясь переменчивости судьбы, я поднялся наверх, где всё уже было подчинено одной цели: настичь огромного, старого кашалота, умудрённого за свой долгий век частыми встречами с жестокими железными врагами, не знающими пощады. Не один раз уходил он от убийственного преследования, случалось, получал гарпуном по спине, но всё труднее стало выживать ему в океане, слишком много развелось охотников на него. Многое повидал на своём веку замшелый бродяга, поимевший немалый опыт в смертельных встречах с китобоями. Не подпускал на выстрел, «давал хвоста», уходя на глубину, и всегда выныривал далеко за кормой. Таких застарелых кашалотов–одиночек, как я уже говорил, китобои называют «богодулами». Пока мы разворачивались, он успевал как следует надышаться и вновь исчезал под волнами. На полных оборотах винта мы устремлялись к нему, дразнившему нас мощными, размеренными фонтанами. Казалось, ему нравилась игра «в поддавки», и наблюдая за выкрутасами кита, мы молча гадали, у кого раньше сдадут нервы: у нашего капитана, у гарпунёра или кашалоту первому надоест бегать от нас и он уйдёт одному ему ведомым путём.
Смутно блестела вода с нависшим над ней утренним туманом. Его клочья редели, открывая пенные волны, и тогда впереди можно было увидеть фонтан, периодически взметающийся парообразным облаком.
Несмотря на ранний час, на мостике не протолкнуться: сменившиеся с вахты моряки не спешат идти отдыхать. Азарт охоты удерживает их здесь мокнуть под моросящим дождём, в который перешёл туман. Волны катились к горизонту рябыми от дождя складками. Вспарывая их, «Робкий» мчался к фонтану полным ходом с такой быстротой, что от бортов отлетали брызги, блескучими искрами убегали в тёмную глубь. От бешеного вращения лопастей винта, свирепо рвущего воду, за кормой стлался пенный след. «Робкий» рвался вперёд необузданным мустангом, разрезая водяные валы и коптя сизым дымком из выхлопных труб.
До фонтана оставалось чуть более кабельтова, то есть около двухсот метров, когда кит всей своей гигантской тушей взметнулся лёгким дельфином и огромной скалой обрушился в море. Широкие чёрные лопасти хвоста мелькнули в волнах и пропали из виду.
— Опять ушёл, яззи его в душу мать, — выругался Обжиров, переводя рукоятку машинного телеграфа в положение «Стоп!».
Свежий ветер отогнал пепельно–серые тучи, из–за которых проглянуло солнце. Радужная мельчайшая водяная пыль, осевшая на чехлы шлюпок, на куртки и плащи моряков играла разноцветными блёстками.
— Наверно, это опять наш старый знакомый… А, Павел Иванович? — чтобы как–то разрядить общее угрюмое молчание, со смешком в голосе сказал старпом Емельянов. — Помните того богодула, что мы гоняли у Гавайских островов?
Напоминание о кашалоте, которого упорно гоняли весь день, но так и не смогли взять, видимо, неприятно задело самолюбие капитана. Обжиров отвернулся, достал сигарету, раздражённо крикнул:
— На марсе! Внимательней наблюдайте за горизонтом!
— Есть внимательней наблюдать! — ответил из «вороньего гнезда» Макс Васильев. И словно в подтверждение своих слов крикнул:
— Справа по корме фонтан!
Всё опять пришло в движение. Задвигался ствол пушки, забренчали блоки амортизаторов, взад–вперёд на бак к пушке и обратно на палубу забегала Светка, и судно, сорванное с места винтом, затряслось нервной дрожью, оставляя позади широкий пенный след. И всё опять замерло: кит снова ушёл на глубину. Где он вынырнет теперь? Слева по борту? Справа? За кормой? Или впереди по носу?
Курганович, не оглядываясь назад, выкинул правую руку, согнутую в локте, что служило знаком: «Право руля, малый ход…».
Чутьё, основанное на многолетнем опыте, не обмануло предположительного решения гарпунёра. Минут через пятнадцать справа раздалось громкое фырканье, и веерообразный столб водяной пыли взметнулся почти у самого борта.
— Миша, бей этого богодула! — заорал стармех Чупров, осыпанный фонтанным дождём. Вытирая полой куртки мокрую трубку, он не захотел ещё раз попасть под холодный душ китового фонтана и отбежал к левому борту.
— Бей, Миша, бей! — кричали с мостика. Гарпунёр, лихорадочно вращал ствол пушки, но поймать кита на уровень прицельной планки не мог: кашалот был слишком близко, а ствол ниже не опускался.
— Чего нюни с Муму разводишь? Топи её! — с хохотом орал Ануфриев, уверенный, что в эту минуту кит окажется на лине. Боцман держал в руках полую пику со шлангом, готовый вонзить её в тело кашалота и накачать тушу воздухом.
Будто зная о своей неуязвимости вблизи судна, кашалот спокойно плыл рядом. Вздымаясь непомерно огромной головой над волной, давал фонтан, и с его глянцево–гладкой спины, цвета серой стали, стекала вода. Он то блестящей каменной глыбой возникал совсем рядом, то приныривал не глубоко, испытывая терпение и нервы гарпунёра. Курганович приподнял согнутую в локте левую руку. Китобоец послушно покатился влево, и расстояние между китом и судном расширилось.
— Миша, бей, а то уйдёт! — раздался с фок–мачты истошный вопль Макса, и тотчас прогремел выстрел. С ходового мостика отчётливо было видно, как стокилограммовый гарпун, словно игрушечный, чиркнул спину кита и заскользил «блинчиками» по воде, подобными тем, что мы в детстве делали, бросая в воду плоские камешки. Размотав линь метров на триста, гарпун утонул с всплеском от бухнувшей гранаты.
Досадный промах вызвал всеобщий одновременный вздох.
— Поторопился Курганович с выстрелом, — высказал мнение штурман Николаев, хотя и так было ясно: надо было отойти от кита чуточку подальше.
Кит, как и следовало ожидать, тотчас занырнул. Курганович поднял руку, сделал над головой вращательное движение: крутиться на месте.
— Право на борт! — скомандовал Обжиров. Как и полагается капитану, Павел Иванович ни при каких обстоятельствах не терял самообладания. Со спокойным видом курил одну сигарету за другой, и кто знает, что творилось в его душе.
Тем временем помгарпунёра Кузнецов и боцман Ануфриев перезарядили пушку. Чупров выбрал из глубины линь с гарпуном. Всё готово к новому выстрелу.
Но где же кит?! Томительные минуты ожидания. Десять минут… Двадцать… Полчаса… И вдруг шумный выдох слева по борту!
— Миша, вышел, вышел! Слева! Здоровый богодул! Тонн на двадцать потянет… Всади ему по самые «не хочу»!
И чего кричать?! Гарпунёр и так видит, что кит всплыл неподалеку, но как и прежде, угол поворота ствола не даёт прицелиться. Курганович выкинул руку влево, поднял её вверх: подчинённый команде гарпунёра, «Робкий» качнулся влево, застопорил ход. Всё! Идеальная позиция! Левая рука гарпунёра скользнула по жилету до нужной пуговицы, определяя дистанцию, правая нажала спуск. И в то же мгновение кит «дал хвоста», над лопастями которого пронёсся гарпун.
Полчаса или больше мы простояли в ожидании, но кашалот вышел очень далеко и не имело смысла вновь сломя голову нестись к нему. И когда Обжиров и Курганович, обменявшись выразительными взглядами, способными испепелить каждого, кто мыркнет хоть словечко относительно неудачной охоты, не сговариваясь, поняли, наконец, бесполезность гонок за сноровистым китом, на горизонте показались мачты «Разящего». На тот момент кашалот фонтанил ближе к нему, и «Разящий» с ходу пошёл на него в атаку. Но кит скоро занырнул и минут через двадцать дал фонтан за нашей кормой. Естественно, мы тотчас заложили крутой вираж, дизеля взревели на «Самый полный!», и Курганович, не утирая мокрое от дождя лицо, красное, то ли обветренное, то ли злое, снова припал к пушке.
Чу–уф! Кит дал фонтан всего в тридцати метрах и несколько правее от носа «Робкого». Сейчас прогремит выстрел, и хитрец заполучит гарпун под левый ласт. Но не на того напали! Легко вскинув гигантское тело, кашалот вертикально ушёл в глубину, и гарпун пронёсся над широкими лопастями задранного вверх хвоста. Всё, как в прошлый раз. И вновь гарпун, рикошетя о волны, запрыгал по ним, «выпекая блинчики». Глухо бухнула граната, и линь вяло провис, погружаясь в воду.
И случилось непредвиденное. Светка, оглохшая от выстрела, затрясла ушами и с громким лаем шарахнулась к гарпунёру. Тот, раздосадованный третьим промахом, сгоряча отпихнул собаку носком сапога. Светка с визгом отпрянула и полетела с бака за борт.
Все, кроме капитана и рулевого, ломанулись с мостика к планширю правого борта. За ним в пенных волнах моталась вислоухая голова собаки. Но что мы могли сделать? Ничем не поможешь ей. Спасательный круг не бросишь. Рисковать людьми и шлюпкой, спуская её в такую погоду ради собаки, капитан не станет. Дать ход мы сразу тоже не могли из опасения намотать на винт болтающийся где–то под нами линь с гарпуном. Пока выбирали его, волны отнесли утопающую в них несчастную собаку далеко от судна.
— Светка! Светка! — орали мы, но скоро в пелене моросящего дождя уже стало невозможно что–либо разглядеть.
На Кургановича было жалко смотреть. Он скукужился у пушки, не отрывая рук от пусковой скобы, с бешенством волка вперив взгляд в свинцово–серую даль моря, выискивая там виновника гибели собаки и своих позорных промахов.
Да, это он, царствующий властитель безбрежного океана, рыцарь китового братства, откровенно насмеялся над ним, вынудил сделать опрометчивый выстрел и вспылить к собаке. Как теперь повернуть лицо к команде?
Курганович лишь на секунду оглянулся на мостик, но и этого мгновения хватило Обжирову, чтобы понять настроение человека на баке. Но никто не осуждал его. Светка — не первая собака на «Робком», нашедшая гибель в пучине моря. Каждую путину какую–нибудь из них смывает волнами за борт. Был даже рыжий и лохматый кот Макар с медным ошейником для размагничивания — кошки не выносят магнитных полей. Смыло его с кормы, где для Макара стоял ящик с песком.
С грустными лицами боцман Ануфриев и помгарпунёра Кузнецов выбрали линь, зарядили пушку порохом, всунули в ненасытный ствол гарпун с навинченной гранатой. Капитан Обжиров толкнул рукоятку машинного телеграфа на «Самый полный вперёд!», вытащил из пачки сигарету и устремил взгляд на фонтан, к которому торопился «Разящий». Рулевой Безбородько, не уточняя курс, без слов понял капитана, переложил руль на плывущего вдали кашалота.
От «Разящего» эхо донесло хлопок выстрела, но судя по облачку пара, вновь поднявшемуся над водой между китобойцами, кашалоту и на этот раз удалось уйти невредимым. Удручённая нелепой гибелью Светки команда «Робкого» всю злость обратила на неподдающегося кита.
— Вот богодул чёртов!! Ты посмотри, что делает! Ну, погоди, паразит! Вздрючу я тебя до самого клотика! — вырвалось у стармеха. В его трубке, подмоченной китовым фонтаном, не разгорался табак, и он сердито выколачивал её о планширь.
— Миша! Всади ему под ласт! — крикнул боцман.
— Павел Иванович! Смотрите: «Разящий» идёт к нему!
Обжиров нажал тангенту рации.
— На «Разящем»! Это наш кит…
— Вы подписали его или ещё как пометили? — раздался насмешливый голос.
— Мы первыми начали гонять его…
— Может, посоревнуемся? Кто загарпунит, того и будет… Ну, как, слабо?
Это уже слишком. Не ответить на хамскую самоуверенность капитана «Разящего»? Уступить ему нашего обидчика? Никогда! И за Светку мы полны решимости отомстить. Несчастье потрясло команду больше, чем недавнее исчезновение на «Гневном» третьего механика. Его хватились, когда пошли будить на вахту, но того нигде не оказалось: ни в каюте, ни в кают–компании, ни в машинном отделении. Облазили трюм, выгородки, кладовые, обошли палубы — нет, пропал! Три дня вся флотилия ходила параллельными курсами, бороздила океан, выписывая «восьмёрки» на штурманских картах. Три дня мы не охотились, хотя встречали стада кашалотов, не отнимали бинокли от глаз, и три ночи лучи прожекторов рыскали по волнам, выискивая среди них упавшего за борт моряка. Не нашли. Позже стало известно, что в ночь пропажи механика его жена родила мёртвого ребёнка. При каких обстоятельствах погиб моряк, так и осталось загадкой. Но то произошло на другом судне, нас как бы не касаемо. И особенно никто на «Робком» не печалился. Известное дело — море. Ошибок не прощает. А когда исчез раздельщик китов на самой «Славе», про него даже шутили: «Ушёл в слип бутылки сдавать…».
А до берега, между прочим, три тысячи миль!
До этого на плавбазе погиб раздельщик, запутавшись в кишках кашалота. Они неудержимо заскользили в клюз и уволокли за собой нерасторопного рабочего. На нём были яловые сапоги и спецовка. Стоимость этого имущества, утраченного утонувшим моряком, бухгалтерия «Славы» высчитала из его месячной зарплаты.
На «Зорком» был случай с гарпунёром, наступившим ногой в скойлонный возле пушки линь. После выстрела линь, разматываясь, сбросил китобоя за борт. Вот была потеха: кит на лине и рядом с ним гарпунёр плавает! К счастью, обошлось. Выловили его. А на «Властном» электрика черти занесли в высоковольтную камеру, где он под напряжением вздумал устранить какую–то пустяшную неисправность. В обугленную головёшку превратился.
Как не кощунственно звучит, но Светку было жальче тех неизвестных нам людей. И мы приняли вызов «Разящего». Теперь уже два китобойца не давали продыху киту. Оба судна во всю прыть носились навстречу друг другу, проходя встречными курсами, разбегались, сходились снова. В какую–то минуту «Робкий» не проскочил перед носом «Разящего». Тот, в свою очередь, не успел отработать винтом «Самый полный назад!», с ходу саданул острым форштевнем в правый борт «Робкого», распорол металлический корпус на два метра с лишком. В горячке капитан «Разящего» дал задний ход, что было непростительной ошибкой: в глубокую вмятину, зияющую узкой, с рваными краями пробоиной, хлынула вода в первое машинное отделение. Лежать бы «Робкому» веки вечные на дне океана, если бы не находчивость, самообладание, смелость, мужество моториста Бори Далишнева. Не сиганул, стремглав, по трапу наверх, а выбил кувалдой клинья навесной двери. Тяжёлая махина скользнула по направляющим вниз, наглухо закупорила второе машинное отделение: судно осталось на плаву. Правда, носовая часть «Робкого» скрылась под водою, из неё выглядывала гарпунная пушка и торчала фок–мачта. С фырканьем, словно бобр, вынырнувший из пруда, из люка выскочил моторист и неистово трижды перекрестился трясущейся рукой
— Это Господь надоумил меня клинкеты выбить… Это Бог дал мне силы, — шептали его побелевшие губы. — Спасибо, Боже…
Никто из стоявших на шлюпочной палубе, ставшей вдруг крутой и скользкой, как новогодняя горка, не усмехнулся, глядя на молящегося моториста. Позже за этот самоотверженный поступок капитан–директор «Славы» Каменев лично вручил Борису именные золотые часы. Пока же мы все столпились на высоко задранной корме «Робкого». Матросы «Разящего» подвязали его швартовыми канатами к своему левому борту, и медленно, в «час по чайной ложке», оба судна двинулись на остров Шикотан, обрисованный в мечтах команды «Робкого» вожделённым местом.
К вечеру заштормило сильнее. К нам подошёл «Звёздный», подхватил «Робкого» под свой правый борт, и так мы втроём, как три неразлучных брата–акробата, притащились в бухту Малокурильская на Шикотане, где «Робкого» поставили на кильблоки плавучего дока. Мечта боцмана Ануфриева и других сексуально озабоченных членов команды «Робкого» побывать на острове, заполонённом тысячами красавиц со всего Союза, сбылась. Только напрасно губёху раскатывали. Приказ капитан–директора флотилии в кратчайшие сроки восстановить судно начисто лишил всех нас возможности расслабиться на острове в объятиях шикотанских амазонок. Сутками мы работали как оголтелые, заваривали пробоину, смывали морскую соль с электродвигателей и приборов, откачивали воду, сушили обмотки моторов и электрощиты. Не до развлечений и любовных утех нам было на Шикотане. Мы спали по два–три часа в сутки и валились с ног от усталости.
Всё же, пользуясь случаем поездки за электрооборудованием на склады в бухту Отрадная, я сходил на мыс Край Света — самое красивое место острова. Смысл названия стал понятен, когда с высокой скалы, длинным уступом уходящей в море и обрывающейся у самой кромки воды, я любовался чудесным видом.
Внизу грохотал прибой, а передо мной расстилался океан. Орлан–белохвост парил над мысом, увенчанным елями, тисом, берёзами, увитыми лианами дикого винограда. У кромки берега желтели заросли бамбука.
Таким и запечатлелся в памяти Шикотан: в переводе с языка айнов: «хорошее место».
Как ни старались мы быстро справиться с ремонтом, но вышли из дока лишь в октябре. Китобойная путина к этому времени закончилась, флотилия «Слава» покидала район промыла и уходила во Владивосток.
Наш караван растянулся миль на десять.
Впереди, отряхиваясь от осеннего дождя, точно курица–клушка, ведущая цыплят, переваливалась с борта на борт плавбаза.
Первым в кильватер матке шёл победитель социалистического соревнования «Властный».
За ним, блестя после ремонта свежими белилами надстройки и кузбасслаком бортов, поспешал «Робкий», занявший по итогам трудового соперничества почётное второе место.
Третьим за нами ходко шёл «Звёздный».
Последним в кильватерном строю тащился «Разящий», ведомый новым капитаном: прежнего признали виновным в нарушении мореходных правил.
В таком порядке под гром гарпунных пушек флотилия вошла в бухту Золотой Рог.
На причале у морвокзала тысячи сияющих лиц.
Жёны моряков с невинно–томными лицами, с букетами цветов, приветливо и радостно машут руками. Заждались, бедные, мужей, блюдя верность, загодя вымели окурки в своих квартирах, выбросили пустые бутылки, проветрили комнаты. Напрасно, однако, наводили марафеты: к ночи многим быть битыми, к яркой косметике жён, театрально вздыхавших, старательно изображавших пылкую любовь, добавятся под глазами великолепные фингалы. Зазвенит посуда, визгами огласится дом, полетят в окна предметы одежды и быта. Соседи понимающе покивают головами: обычное дело — китобой вернулся!
Снуют в толпе встречающих «ночные бабочки»: ресторанные проститутки, вокзальные шлюхи, замужние потаскухи: будет им сегодня работёнка!
Носятся в залах официантки, предвкушая хорошие чаевые: привалят денежные гости! А для простых на каждом столике лежит картонка с надписью: «Стол заказан». Зайдёт китобой, зашелестит пачкой денег — и нет на столе картонки!
На «Волгах» заполонили площадь таксисты — шикующих пассажиров не меряно будет! А для простых на ветровом стекле картонка с надписью: «В парк». Небрежно сунет китобой таксисту солидную купюру, и картонка сразу окажется в багажнике.
И гул многоликой возбуждённой толпы перекрывает духовой оркестр, играющий марш китобоев.
Сурово, в Антарктике сурово, Кидает, кидает море нас, Но сильный, но сильный — он и ловок… Погода? Погода — в самый раз!Ещё два месяца во всех ресторанах и кафе Владивостока их посетителей будет будоражить этот задорный марш. Пока у китобоев не кончатся заработанные в промысловой путине деньги. Правда, их выдали не сразу: в кассе «Славы» огромной суммы на всю флотилию не нашлось.
В ожидании зарплаты, я как и некоторые другие бездомные «Робкого», целую неделю изнывал от скуки в добровольном заточении в каюте. А куда сунешься без рубля в кармане? Четырёх копеек на морской трамвай, чтобы переехать с мыса Чуркина на другую сторону бухты, и тех нет. Незавидное положение узника каюты усугублялось жестокой болью нарывающих пальцев левой руки. Осенняя простуда дала знать двумя страшными фурункулами на мизинце и безымянном пальце. Натянутая нарывами кожа, готовая лопнуть, горела адским огнём, вызывая нестерпимо–мучительную боль. Я не мог спать, не знал, куда положить руку, чтобы не задеть проклятых чирьёв, малейшее прикосновение к ним вызывало непроизвольный вскрик.
В один из таких бесцельных и унылых вечеров, чтобы хоть как–то отвлечь себя от скуки и боли, я решил готовиться к поступлению в университет на заочное отделение журналистики — профессия япониста–востоковеда не сулила больших перспектив, а с морем рано или поздно придётся завязать. И пора подумать о работе на берегу.
Я открыл учебник: кажется, это была «История СССР», но дёргала рука, в голову лезли самые паршивые мысли. И конечно, я обрадовался гулким шагам на трапе: то спускался ко мне в каюту второй электромеханик Юра Балдин — закоренелый холостяк, красавец–мужчина, любимец женщин. Никому ничем не обязанный, ничем и никем не обременённый, Юрка беззаботно прожигал жизнь, не задумываясь о её смысле и значении. Себя он сравнивал с котом, который живёт на крыше и гуляет сам по себе.
Балдин любил повторять: «Настоящий моряк должен быть опрятно одет, гладко выбрит и слегка пьян». Поэтому и в тот вечер баловень судьбы явился не в своей обычной форменной тужурке с шевронами и фуражке — «мице», а в отличном костюме — «тройке» шоколадного цвета, в шляпе и белом плаще с поясом. От гладко выбритого лица Балдина пахло лосьоном «Эдельвейс». И конечно, следуя правилу «настоящего моряка», был навеселе, пропустив стаканчик–другой водочки.
Балдин бесцеремонно сгрёб в кучу разложенные на столе конспекты, учебники и тоном, не допускающим возражений, скомандовал:
— Одевайся! Живо! Тачка ждёт на пирсе, счётчик мотает… Галстук сунь в карман, в машине завяжешь. Шевелись, приятель!
Зная авантюрный характер Балдина, я растерянно спросил:
— Куда? Объясни толком.
— Молодой! Много вопросов задаёте старшим по возрасту и по чину. Ладно, объясняю… Только ты, это… Давай, по–шустрому! Короче — всё чин–чинарём! Едем на хату к моей новой подруге. Там ещё две… Одна из них просила меня найти культурного кавалера… Ну, я рассказал про тебя… Востоковед… Японист… Она и загорелась желанием познакомиться с тобой.
— У меня на пальцах чирьи… Видишь, как их разбарабанило… Болят ужасно.
— Ерунда! Жаль, что не на другом месте! — расхохотался Балдин.
— Ну, ты, Юра, даёшь! Как ехать без денег?
— А это видал?!
Юрий вынул из карманчика жилета две сотенные купюры.
— Подруга одарила на первое время до нашей зарплаты. Муженёк–то её: аля–улю! Кэпом ушёл на танкере… Где–то шлёпает сейчас на пути в Гавану… Не скоро дома будет. Знаешь, как в песне:
А муж твой на вахте в море,
В суровом дальнем походе,
Шепчет: «Где ты, родная, с кем ты?».
— Которая со мной желает познакомитья… Как она? Дама комельфо? Такая, как в прошлый раз ты подсунул? С блинами–титьками и толстыми складками жира на пузе?
— А тебе что? Порядочные замужние женщины хотят любви. Между прочим, преподаватели из института искусств. Давай, поживее… Счётчик в тачке тикает, пока ты тут бреешься. Ну, всё? Поехали!
— Моргородок! — коротко сказал он таксисту, и мы покатили. По дороге Балдин купил цветы, вино и конфеты.
У подъезда одной из типовых панельных пятиэтажек «Волга» остановилась. Два изысканно одетых молодых человека вышли из неё. Первый нёс букет поздних хризантем и коробку конфет «Москва». Второй тащил сетку с бутылками болгарского вина «Бисер».
Белоснежная нейлоновая сорочка с опаловыми запонками. Японский галстук с блёстками. Сверкающие лаком туфли на высоких каблуках. В кармане наглаженный, сбрызнутый «Шипром» платок. На брюках «стрелки». Белый плащ, шляпа. Полный джентльменский набор придавал уверенности у двери капитанской квартиры, где ждут страстные поцелуи незнакомки, её жаркие объятия и нежные ласки.
Подмигивая мне, Балдин позвонил, и дверь тотчас открылась: нас ждали. Дама старше его лет на десять, мило улыбаясь, встретила нас в прихожей. В переднике, с кухонным ножом в одной руке и с яблоком в другой обняла моего приятеля, обцмокала всего и приветливо глянула на меня.
— Меня Таней зовут. А вы Геннадий? И знаете японский язык? Оригинально… Проходите, знакомьтесь… Юра! Вино на кухню, конфеты на стол, цветы в вазу! — распорядилась она, и увлекая Юру за собой, удалилась на кухню. Я вошёл в гостиную, устланную дорогим ковром. Стены комнаты оклеены заграничными обоями. Немецкий секретер уставлен хрусталём. На роскошном кожаном диване две приятной внешности дамы листают журналы «Советский экран». «Не худые, — отметил я про себя, — не толстые… Черноглазые шатенки. У одной из них платье оголяет плечи, на сочных губах блестит ярко–красная помада. Под шёлковыми блузками у другой выпирают аппетитные груди. Какую из них буду сегодня мять? Обе хороши…».
— Галя! — хитро щурясь, кокетливо подала руку сидящая слева.
— Нина! — загадочно улыбаясь, жеманно протянула руку сидящая справа.
Угадай, попробуй, какая из них хочет познакомиться со мной для приятных встреч! Придёт Балдин, всё прояснит. А пока, чтобы не ломать голову попусту, я, вежливо испросив разрешения, уселся между ними обоими. «Главное, завязать бой, обстановка покажет, как действовать дальше», — говорил Наполеон. В непринуждённо–светском разговоре я пытался определить, с какой стороны ко мне проявляется больше знаков внимания, но та и другая одинаково зыркают на меня подведёнными тушью глазами. Но вот готово коронное блюдо — картошка с мелко нарезанным мясом, запечённая под майонезом в духовке. Юрий наполнил бокалы вином.
— За тех, чья любовь помогает нам пройти через все бури и штормы! За милых дам! — провозгласил он.
Тост принят под одобрительные возгласы. Звон бокалов, шутки, смех, бряканье ножей и вилок. И тесно прижатые ко мне слева и справа бёдра женщин. Одна из них страждет романтической любви с японистом–востоковедом. Которая? Вот Галя придвинула мне салат с крабами. Наверно, она просила Юру привести ей кавалера. Вот Нина положила мне в тарелку ломтик помидора. Галя слева стряхнула ворсинку с моего плеча. Я нечаянно пролил вино на брюки, и Нина справа заботливо вытерла пятно полотенцем.
Балдин включил магнитофон. Зазвучала популярная мелодия из французского кинофильма «Мужчина и женщина».
— Белый танец! — весело объявил Балдин, плюхаясь в кресло. Пока жарилась картошка, капитанша и Юра подозрительно долго отсутствовали, запершись в спальне. И сейчас, сбросив пиджак, китобой радостно–оживлённо наслаждался вечеринкой, сытый, здоровый, удовлетворённый, всем довольный, и больше всего, самим собой. Счастливый вид моряка, ещё совсем недавно терзавшего подушку в каюте, красноречиво говорил: «Зачем жениться? Жизнь свободного человека так прекрасна! Ноу проблэмс!».
Галя пригласила на танец Юру. Нина подняла меня. «Так вот, оказывается, чей я избранник!», — подумалось мне, в то время как руки, обхватив партнёршу ниже талии, прижимали её к себе. Юра щёлкнул выключателем, люстра погасла, и комната озарилась розоватым светом раковины с вмонтированной в неё лампочкой. Волосы Нины, духи с тонким и нежным запахом, её грудь, прижатая ко мне, голые плечи обжигали в танце. Наши губы соединились в поцелуе, и оторвавшись от них, я прошептал в горячее ушко:
— Продолжим вечер у тебя?
В ответ она прильнула ко мне, слившись в новом, ещё более долгом поцелуе. Мы незаметно надели плащи и выскользнули за дверь. Последовала серия поцелуев на каждой лестничной площадке, потом у каждого дома. И так, часто останавливаясь, обнимаясь и целуясь, без ненужных признаний в любви, мы дошли до проспекта Сто лет Владивостоку. Остановились у дома с неоновой вывеской «Гастроном «Восход». У тёмного подъезда, обхватив друг друга, мы снова замерли в поцелуе, как вдруг что–то неимоверно сильное ухватило меня сзади за шиворот, приподняло так, что ноги еле–еле доставали до асфальта. Потом это «что–то» опустило меня, развернуло, и я увидел перед собой огромного роста усатого военного дядю в фуражке и шинели, перепоясанной портупеей. В свете дальних уличных фонарей тускло поблескивали на его погонах майорские звёзды. Рядом стояли ещё двое офицеров с каменными лицами, от которых ничего хорошего ждать не приходилось. Зацокав каблучками, Нина поспешно скрылась в подъезде, оставив меня на произвол судьбы. Я было рыпнулся защитить свою честь, униженную столь постыдным образом, но майор поднёс к моему лицу здоровенный кулачище и незлобиво сказал:
— Не ерепенься, штатская сволочь! Пока мы на полигонах Родину защищаем, вы чужих жён охмуряете. Это моя жена! Уразумел, интеллигентик паршивый?! Дать бы тебе в рыло, недоносок… Да, ладно… Попадёшься ещё раз — пришлёпну как муху. Всё! Свободен! Кру–угом! Шаго–ом… марш!
— Извините, тащ маёр…, — сбавил я пыл, — ничего не было… Просто проводил вашу жену… Ночь, темно…
— Видал, как вы лизались… Проваливай, пока я добрый… — гаркнул майор. Рядом стояли те двое, насуплено молчали, готовые обрушить на меня всю ненависть к службе, вынуждающей их исполнять свой воинский долг, в то время как их жёны гуляют со штатскими. Ещё секунда–другая и моя физиономия превратится в форшмаг. Поняв это, я быстро повернулся и зашагал прочь. И вовремя.
— Зря ты отпустил этого гражданского ловеласа. Надо было врезать ему, чтоб не волочился за юбками офицерских жён, — услышал я за спиной.
— Он–то при чём? Это она задом вертит… Сука! Ну, покажу этой потаскухе сейчас! — услышал я за спиной. И прибавил шагу.
В столь поздний час возвратиться на судно, не имея денег на такси, не представлялось возможным. И я направил стопы в квартиру капитанши. На мой звонок дверь открыла Галя. На её лице неподдельное удивление:
— А ты почему вернулся? Ты же с Ниной ушёл?
— Она попросила проводить её… Разве мог я отказать даме? Вернулся, чтобы продолжить этот чудный вечер с тобой…
Всё повторилось с изумительно–потрясающей схожестью. Танец, объятия в интимно–розовом свете раковины, нашёптывания на ушко и быстрый уход, остановки на улице для поцелуев, тёмный подъезд того же самого дома с мерцающей неоном вывеской «Гастроном «Восход». Перед тем, как войти в подъезд, я боязливо оглянулся: нет ли кого, кто ухватит за шиворот?
Галя сняла туфли и босиком стала подниматься по ступенькам лестницы.
— Какой этаж? — тихо спросил я.
Ступая на цыпочках, она приложила палец к губам. Я последовал за ней, не придав значения тонким полоскам света в неплотно прикрытых дверях. На лестничной площадке между третьим и четвёртым этажами все двери вдруг разом распахнулись, из квартир выбежали полураздетые мужики в тельниках.
— Б…! Сука! Стерва!
— Шлюха! Потаскуха! Муж в море, а она хахаля домой ведёт!
— Какой пример нашим жёнам подаёт! Распутница! — раздались крики.
Галя шмыгнула наверх, там хлопнула дверь, и больше я её никогда не видел. Сзади напирали обозлённые мужики. Всем скопом ревнивцы подъезда оберегали жён моряков–соседей, находящихся в плавании, от посягательств любовников.
— Бей тварь сухопутную!
— Шумовкой его! Шумовкой!
— Боцман! Вмажь этому моднику в шляпе! — кричали сверху.
— Поплавал бы с наше, щегол лощёный, не стал бы швартоваться к чужим бабам… — кричали снизу.
— А ну, давай сюда этого чилима! — наступал лысый мужичок в одних трусах, размахивающий совком для выгребки золы из печки.
Мгновенно оценив ситуацию, я решил прорываться через лысого мужичка. Мой пинок правой ноги, рассчитанный на удар ему в живот, повис в воздухе: от сильного пинка под зад я сам закувыркался вниз по лестнице, сшибая на пути разъярённых мариманов. Предохраняя голову, выставил вперёд левую руку и с размаху врезался больными пальцами в батарею парового отопления. Псом, застигнутым в чужой подворотне, я с воем вылетел из подъезда и кинулся бежать. Вслед летели выкрики:
— Шумовкой его! Шумовкой!
Отдышавшись от быстрого бега и убедившись, что никто не преследует, я медленно побрёл пешком. Путь предстоял не близкий. Шкандыбать пешкодралом до Партизанского проспекта, до Океанского, потом по всей Ленинской до Луговой, обогнуть Золотой Рог и той стороной до причалов рыбпорта.
— Ну, Балдин! Ну, погоди, эдельвейс хренов! — шагая по пустынной улице, рассмеялся я, вспоминая перипетии прошедшего вечера.
Светясь зелёными огоньками, мимо проносились пустые такси. Но разве у их водителей может проявиться сочувствие к одинокому путнику?
Ладно. Подумаешь, прошагать каких–нибудь километров пятнадцать. А то и меньше. Да я из Боровлянки в Вассинскую школу каждую неделю двадцать километров пёхом таскался туда и обратно. Непроглядной ночью по грязи и в дождь. По глубокому снегу и в метель. Не по асфальту при свете уличных фонарей.
Вдруг я поймал себя на мысли, что мне хорошо, легко и спокойно. Боже милосердный! Так ведь фурункулы на пальцах прорвали! И стержни из них повылетали. На месте их дырки остались. Это когда я рукой по батарее саданул. «Воистину, — как сказал бы сейчас Боря Далишнев, — нет худа без добра». Я замотал мокрые пальцы носовым платком и бодро зашагал, напевая свою любимую песню:
Колышется даль голубая, Не видно родных берегов, Мы с детства о море, о море мечтаем, О дальних огнях маяков. Летят белокрылые чайки — привет от родимой земли. И ночью, и днём, в просторе морском Стальные, стальные идут корабли…В гнездовье бурь
10 августа. Пятница. День моего рождения и Смоленской иконы Божьей Матери. Под неусыпным оком Пресвятой Богородицы, многажды спасшей меня, даровавшей мне счастье видеть солнечный свет, дивную красоту окружающей меня природы, нежиться в его тёплых лучах, предаюсь размышлениям о былом, подобно волнам, несущим мою лодку по реке–жизни.
— Благаго Царя благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу, и Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время живота моего без порока прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.
В этот солнечный летний полдень отраден вид густых тёмно–зелёных ельников, взметнувших остроконечные вершины на высоких крутяках правобережья. Освежителен чистый воздух хвойного леса, успокоительна его вечная тишина. Приятен неторопливый шелест ивовых листьев, тронутых пробегающим по ним лёгким ветерком.
По лазурно–синему небу плывут кучевые облака. Стать бы пушинкой и лететь вслед за ними в неведомую даль! Или парить над обскими просторами на пароплане, на воздушном шаре. «Радио России» подогревает сладостные мечты замечательной песней Александра Зацепина:
Надо мной небо синее, Облака лебединые И плывут, и зовут В дальний путь за собой…Исстари на Руси август называли «густоед–густарь — страды государь». В этом месяце лето навстречу осени бежит: до обеда — лето, после обеда — осень. Ещё в народе называли август «собериха», «припасиха», «капустник», «разносол». Старинный месяцеслов именует август «зорничником» или «зарничником» — от слов «зори» и «зарницы».
Август — венец и закат лета. Месяц этот назван именем римского императора Октавиана Августа, в 8‑м году нашей эры приказавшего устранить ошибку календарной реформы Юлия Цезаря, когда високосным (366 дней) считался каждый третий год, а не четвёртый, как сейчас.
В августе солнце находится в знаке созвездия Льва, называемого древними ассирийцами «Великий огонь». «Жгучим» назван Лев в «Божественной комедии» Данте Алигьери. Со знаком Льва астрологи связывают само солнце. Лев — царь зверей, и самая яркая звезда Льва — Регул — уменьшенное от Рекс — царь. Арабы, греки и древние персы именовали эту звезду «царской».
Ночами в тёмном августовском небе сверкают созвездия Козерога, Рыб, Кита, Водолея, Овена, вспыхивают и гаснут, рассыпаясь искрами, метеориты.
Итак, август…
Беспрестанная работа вёслами. Обь гуляет здесь крутыми волнами во всю многокилометровую ширь, и чтобы противостоять им, вёсла не выпускаешь из мозолистых ладоней. Даже в засушливые летние месяцы в месте слияния с Иртышом её ширина сорок–пятьдесят километров, а в нынешнее–то наводнение?!
Левый берег вообще не виден. Где–то там, в 1585‑м году «на диком бреге Иртыша стоял Ермак, объятый думой».
В начале семнадцатого века в Мангазею и дальше к Таймыру здесь спустились по Оби к Карскому морю кочи помора Луки «со товарищи казаками». Плыви Лука сегодня — он увидел бы величественные опоры ЛЭП на правом берегу и факелы горящего газа над нефтяными вышками, аленькими цветочками пламенеющие вдали. Ещё казаки приметили бы чёрные избы села Чернореченска на обрывистом берегу, вскинувшем к небу пирамидальные вершины мрачно–зелёных елей.
В эти однообразные дни плавания в моей памяти остались размытые утренней дымкой очертания посёлка Карымкары с двумя высокими деревянными трапами от дебаркадера, прошедшим мимо красавцем–танкером «Николай Животкевич» с парой сине–красных шлюпок на корме, маленький «ТРБ‑1», толкающий, как муравей, больше себя огромную баржу.
Прошёл Большие Леуши с диким, обрывистым и лесистым берегом, изрезанным промоинами от весенних ручьёв. Потом был Малый Атлым: как и раньше, чёрные избы, деревянная церквушка вросла в землю по самые окна.
Село Сотниково — напоминание о живших здесь казаках. Сотник — казачий чин, командир сотни казаков.
Плашкоут далеко от берега. Лодочник ждёт пассажиров с подходящего теплохода.
Октябрьское… Красивое село на высоком зелёном берегу, но какими должны быть глубокими колодцы на улицах, чтобы добраться до воды! За Октябрьским миновал 910‑й километр — столько осталось до Салехарда!
Село Приобье ощетинилось портальными кранами. Множество катеров, моторных лодок, буксиров, барж.
Шеркалы… Бетонная дорога взбегает в гору прямо от причала. Белые буквы на стеле гласят: «Шеркалы». И крутой, в елях берег. На высоком мысу два чёрных сруба — всё, что осталось от старинных строений. Ржавые лодочные гаражи под обрывистым берегом. Осторожно обхожу их. На лужайке у воды кучка отдыхающих. Дымит мангал. Приветливо машут мне, приглашая пристать к берегу. Велик соблазн отведать шашлык, но велик риск пропороть лодку торчащими из воды железными прутьями арматуры. Проплываю мимо.
Августовский день на исходе.
На мшистой лужайке полно невиданной мною доселе морошки. Краснеют незрелые ещё ягоды. Посреди этого великолепия устраиваю привал.
С заходом солнца всё более ощутимой становится ночная прохлада, всё заметнее суровое дыхание близкого уже Заполярья.
Костёр потрескивает еловым сушняком. Дразнящий запах стерляжьей ухи исходит от подвешенного над огнём котелка. Дым отгоняет надоедливых комаров, мошку, оводов. Хорошо сидеть вот так в тишине, смотреть на яркий огонь. Пламя освещает палатку, приваленную к ней лодку, бородатого скитальца с планшетом и тетрадью на коленях, встречающего своё 66-летие под сверкающими звёздами северного неба. Сидеть и думать…
С дружной командой дорогого моему сердцу «Робкого» к большому сожалению пришлось расстаться. Полюбился мне этот отчаянный пахарь моря, но покинуть судно был вынужден из–за поступления на заочное отделение журналистики Дальневосточного государственного университета.
После успешной сдачи вступительных экзаменов, с чемоданом, набитым методической литературой для выполнения контрольных работ, я поднялся на борт китобойца «Вдохновенный», готового к отплытию в Антарктику. Однотипное судно не отличалось от «Робкого» — всё те же механизмы, приборы, электрощиты и пульты.
Другой была его команда.
Китобои «Вдохновенного» не выделялись весёлостью, удальством, промотанием в «Золотом роге» зарплаты до последнего гроша и прочими лихими качествами, присущими команде «Робкого». Немногословные, без задорного блеска в глазах, с лицами сосредоточенными и суровыми — неизгладимыми следами антарктических штормов — выполняли они трудную, сопряжённую с риском работу, требующую терпения, отваги, мужества, выдержки и большой силы воли, чтобы противостоять почти непрерывным штормам, жгучим морозным ветрам, ледяным шквалам, превращающим палубу, трапы, рангоут судна в глыбы льда. С виду хмурые, молчаливые, с красными, обветренными носами и щеками, при более тесном знакомстве они оказывались добряками в душе.
Характер членов экипажа «Вдохновенного» свойственен всем «россиянам» — китобоям антарктической китобойной флотилии «Советская Россия». Их несколько угрюмые внешности я воспринял поначалу как недоброжелательность по отношению ко мне, но скоро убедился в обратном. К тому же, мне повезло: на «Вдохновенном» я встретил верзилу–громилу Алексея Шматко, того самого парня, которого застал в квартире моей бывшей любвеобильной подруги Риты. Он обрадовался встрече и, здороваясь, радушно протянул здоровенную лапищу.
— Вот так встреча! — пробасил Алексей. — Ну, что, ходил ещё к той красотке?
— Не-е… Иди она в баню!
— Анекдот хочешь? Армянское радио спрашивают: «На какой девушке лучше жениться — на красивой или на страшилке? Красивая ведь изменять будет…». Армянское радио отвечает: «Лучше торт есть хором, чем дерьмо в одиночку».
— И всё же каждый надеется, что уж его–то жена не будет изменять…
— Да-а… Нельзя королю без дамы… Нельзя королеве без валета… Все мы хотим не целованных, чтоб верно ждали нас… Но так не бывает. Женщины — они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Опять же физиология… Ждать мужа–моряка девять–десять месяцев из путины, когда вокруг столько желающих удовлетворить женщину — согласись, это такая для неё мука. А муж придёт, устроит сцену ревности, пробудет дома месяца два–три, пока судно в ремонте, и опять отвалит почти на год. И так проходит жизнь моряка.
— Что же делать? Не жениться?
— Женился — бросай якорь на берегу, завязывай с морем… Агата Кристи предупреждала: «Женщины не умеют ждать, помните об этом!».
— Всё философствуешь?
— На том стоим…
Моя койка в каюте электриков оказалась нижней. Верхнюю занимал Алексей. Когда этот «шкаф» забирался на неё, я боязливо сжимался в комок — вдруг цепочки не выдержат веса амбала–одессита, и десятипудовая махина рухнет на меня. Предложил Алексею поменяться местами, на что он безропотно согласился.
…Бешеные порывы ветра бросали судно, как щепку, швыряли в лицо ледяные брызги, заглушая слова капитана Позднякова.
— Идём… море Беллинсгаузена… курс…градусов… зюйд–вест…
По бескрайним просторам самого безлюдного на планете ледяного моря катились чёрные волны, напоминая отвороченные гигантским лемехом пласты свежевспаханного поля, а сорванные с них ветром пенные гребни улетали белыми птицами. В некоторых местах, в провалах между водяными валами пестрели пятнышки играющих на поверхности пингвинов адели, названных так Беллинсгаузеном в честь своей жены француженки Адели. Нипочём им мороз и беснующийся ветер.
Антарктика — логово ураганов, гнездовье штормов, прибежище бурь, пристанище тайфунов. Беспощадная стихия беснующегося моря. Из этой сатанинской круговерти всесильным джином вырвался на волю шквальный ветер. Я потерял счёт дням и ночам, во время которых, пытаясь изрыгнуть кишки, стоял вахты. Вокруг скрипело, грохотало, выло, стонало, сотрясалось, судно взлетало куда–то в поднебесную, низвергалось в пропасть и, казалось, мукам адовым не будет конца. Но однажды, проснувшись перед вахтой рано утром, привычно напялил на себя ватные брюки, свитер, шапку, полушубок и, громыхая сапогами по ступенькам трапа, вышел на палубу. Глазам предстала остекленевшая водная равнина. Жестокий шторм утих и, как это часто бывает в Антарктике, море замерло, словно неживое. Альбатрос, распластав трёхметровые крылья, низко парит, долгими часами сопровождает судно. Невольно вспомнились слова из песни В. Бунина:
Товарищ, товарищ, наш друг альбатрос Скиталец пустынных морей, Зачем ты покинул родимый утёс И спутником стал кораблей?Гористый остров Петра Первого, снежно–синий, багровый с западной стороны, длинной полосой, похожей на огромного белого кита, вытянулся по южной кромке горизонта. Прибой хлестал в угрюмые, безжизненно–ледяные скалы.
Оставляя за кормой ровную белую полосу, «Вдохновенный» малым ходом двигался вдоль острова. Над его снежными вершинами, разгораясь всё ярче, вставало солнце. Голубовато–сизая мгла, висевшая над островом, поблекла, и светлея, рассеялась. Отражая золотистый свет ослепительно вспыхнувшего диска, море из матово–зелёного стало маслянисто–жёлтым. Там, вдали, у подножия чёрных, неприветливо–грозных скал, оно лениво накатывалось на обледенелые камни, облизывало неприступный берег с глухим и сердитым ворчанием.
На мостике попыхивал трубкой капитан Поздняков. Капюшон кожаной «канадки» — память службы в подводном флоте — накинутый поверх шапки с таким же кожаным верхом, скрывал его лицо. Здесь же, не отнимая бинокля от глаз, осматривал ледяные берега скалистого острова штурман Норкин. В шапке–ушанке, в непромокаемом плаще, надетом на ватник, торчал от нечего делать сменившийся с вахты первый электромеханик Абашкин. Бородатого матроса–рулевого Ховрина спасали собачьи унты, тулуп, затасканный вахтенными, и меховые рукавицы. У пушки, наклонясь всем корпусом вперёд, вглядывался в морскую даль знатный гарпунёр Прокопченко, кавалер многих правительственных наград. Его фигура в утреннем антарктическом свете, голубоватом и ясном, на фоне моря, синего и холодного, как нависшее над ним небо, казалась резным ростром, украшавшим нос китобойца. На палубе, широко расставив ноги, стоял боцман Ильин. В бочке на фок–мачте крутил головой из стороны в сторону марсовый матрос Зорин.
— Справа тридцать фонтаны! — истошно закричал с марсовой площадки Зорин. Штурман нажал кнопку сигнала, и во всех помещениях судна раздались прерывистые звонки: «Охота!».
На проплывающей вдалеке льдине стая пингвинов. Рядом с ней взметнулся фонтан, рассыпался на сотни брызг. Вынырнула чёрная спина, за ней другая, третья. Взвились новые фонтаны.
«Уф!.. Уф!..» — раздаются тяжёлые вздохи, сотрясая застывший в тишине воздух.
В считанные секунды вся команда на местах. Капитан толкнул рукоятку машинного телеграфа на «Полный вперёд!». От форштевня «Вдохновенного» с брызгами начали разлетаться волны, за кормой заклубилась белая пена.
Осторожные и чуткие «усачи» тотчас ушли в глубину. Эти киты проворнее кашалотов и могут держаться под водой в два раза дольше. Полчаса, не меньше, пройдёт, прежде чем вынырнут на поверхность.
«Вдохновенный» застопорил ход. Все напряжённо всматривались в блестящую гладь, прикидывая, где появятся фонтаны. Поглядеть со стороны: все спокойны, но в душе каждого китобоя кипит страсть охотничьего азарта. Она захватывает даже кока, бросившего недочищенной картофелину и выбежавшего на палубу поглазеть на охоту. Именно эта страсть привела на мостик Абашкина и других свободных от вахты моряков. В такие минуты легко понять душевные порывы этих людей, оставивших дома семьи, променявших земную твердь на нескончаемую болтанку. Одна ли возможность хорошего заработка гонит их в ледяные просторы Антарктики, заставляет терпеть лишения и трудности? Ведь они могли работать на берегу грузчиками в порту, докерами, шофёрами такси и тоже получать приличные деньги. Аналогичный вопрос можно задать заядлым охотникам и рыбакам: за куском мяса или рыбиной, умирая с голоду, тащатся они в лес, на озеро, на тонкий ещё лёд реки? Нет, конечно.
Ещё и потому многие шли в китобои, что гордились этой профессией, свысока смотрели на представителей других трудовых коллективов. Кто для них бухгалтер, чиновник ведомства, директор ресторана или прораб на стройке? Так, никто… И даже на раздельщика китов, жировара или мукомола с плавбазы они посмотрят с чувством собственного превосходства. Китобойная плавбаза в понимании морских охотников — всего лишь плавучий завод по переработке китовых туш, производство которого всецело зависит от мужества, смелости, самообладания тех, кто, рискуя быть смытым волной, добывает китов.
По правому борту с громким шипением почти одновременно вырвались три фонтана. Прокопченко выкинул в сторону левую руку: «Вдохновенный» послушно забрал левее. Поднял руку, согнутую в локте: «Малый ход!». И взмах руки вверх: «Стоп, машина!».
«Вдохновенный» ещё продолжал по инерции скользить вперёд, но гарпунёр уже поймал на уровень прицельной планки синевато–блестящую спину финвала. В одно мгновение облако сизого дыма окутывает пушку и гарпунёра. Эхо относит гром выстрела, который лёгким хлопком звучит над акваторией моря. Со стуком дёргается блок амортизатора на фок–мачте: кит на лине!
Помимо основной вахты электрика мои обязанности во время охоты те же, что и на «Робком» — подвязать к бамбуковому шесту — «плавучке» аккумулятор с лампочкой–светлячком и флажок–метку «Вдохновенного». Наверх я выбежал налегке и, быстро справившись с немудрёным делом, поспешил вниз в гребное отделение, где тепло от жужжащего электродвигателя, горячих сопротивлений и включенной электропечки. Вид бьющегося в агонии финвала, малиново–красный, нежно–розовый цвет воды, окрашенной его кровью, уже не вызывал во мне прежнего восхищения. Но я не мог не замедлить шаги на трапе, любуясь величественно–суровым пейзажем Антарктиды. Запечатлел в памяти ещё одну из её незабываемых картин.
Над вершинами покрытого льдами острова Петра Первого сияло лазурное небо. Море сверкало алмазными брызгами, прибой кипел белой пеной у чёрных утёсов. Скалы казались рухнувшими в океан, среди которых плавали залитые искрящимся светом айсберги. Подмытые течениями прозрачные громады причудливых форм, подтаявшие снизу, оторванные от скованных мерзлотой берегов высились вдали сказочными дворцами, фантастическими фигурами. Морская вода, ветер и солнце сотворили настоящее чудо: припорошенные свежим снегом ледяные изваяния, отполированные океаном, сверкали хрустально–чистыми колоннами, арками, огромными драгоценными камнями в пурпурно–алой оправе нависших над горизонтом облаков. Полярные шквалы подламывают, опрокидывают ледяные стены, уступами уходящие глубоко в воду, представляя опасность для мореплавания.
Избегая столкновения с айсбергами, «Вдохновенный» держится подальше от плавающих ледяных гор. На их отлогих склонах темнеют пятна тюленей, моржей, морских львов. Нетронутый снег ослепительной белизной сверкает на вершинах безжизненного острова, открытого в 1821‑м году русскими мореплавателями Ф. Ф. Беллинсгаузеном и М. П. Лазаревым на шлюпах «Восток» и «Мирный».
В тот январский день Фаддей Фаддеевич записал в своём дневнике: «Солнечные лучи, выходя из облаков, осветили сие место, и, к общему удовольствию, все удостоверились, что видят берег, покрытый снегом, одни только осыпи и скалы, на коих снег удержаться не мог, чернелись».
Холодная и суровая красота! Однако, обжигающий лицо и руки ветер напрочь отбили желание стоять на верхней палубе и восторженно любоваться антарктическим пейзажем. Через минуту я согревался на раскладном стульчике у электропечки, размышляя, как должно быть, мёрзли здесь мореходы парусников, на которых не было электрогрелок.
К исходу дня все три финвала, за которыми поутру началась охота, волочились у бортов «Вдохновенного».
Барометр в штурманской рубке показывал высокое давление, предвещая сильный ветер. Появившиеся облачные шапки над вершинами высоких скал подтверждали приближение шторма.
Моряк не любуется морем с берега.
Оставаясь на суше, он мысленно скользит взором по его необозримой равнине, видит себя там, где кипящие волны, вздымаясь с рёвом необузданных исполинских чудищ, в космах белой пены, обрушиваются на палубу, сотрясая судно. И даже в жаркий пляжный день моряк помнит, как обдают они арктическим холодом и морозным шквалом Антарктики. Как в бешеной злобе бессильные сокрушить утёс, бьются в него и ропотно откатываются, чтобы ударить с новой, более яростной силой.
И ещё моряк знает, как обманчиво затихает море, становясь спокойным и гладким, как начинает едва приметно рябеть, и скоро вновь стремится обхватить судно несоизмеримо–гигантскими объятиями, повергнуть его в свою пучину.
Мёртвая зыбь — эхо дальнего урагана — не спеша катила пологие складки. На зеркальной поверхности больших отлогих волн снопами искр вспыхивали обломки льдин. По небу плыли перистые облака. Они растянулись длинными грядами, постепенно меняя окраску от пурпурно–лилового к сине–фиолетовому.
Огненный диск солнца, вспыхивая золотистыми брызгами лучей, освещал южное полярное небо и холодное под ним море Беллинсгаузена.
Вдали дыбились снежные, иссечённые льдами скалистые утёсы острова Петра Первого. В матово–голубоватой дымке белели айсберги причудливых форм и очертаний.
Облака сбились в плотные тучи и закрыли солнце. Проглянувшие, было, звёзды постепенно угасли под их пеленой. Барометр пошёл вниз, вода потемнела, и мелкая рябь — примета шквала — пробежала по морю. Сливаясь в разноголосом хоре стихии с гимном океанского раската, резкий, холодный, влажный ветер завыл в вантах, засвистел, загудел в снастях, захлопал брезентом шлюпок, погнал встречные крутые волны. Китобоец начал заметно покачиваться на усиливающейся волне, идущей с океана.
Жесточайший шторм надвигался разъярённым зверем. Крепчал с каждой минутой, и вот уже в неукротимых порывах, заглушая уханье волн, перекатывающихся через носовую палубу, схлёстнулся с ними, срывая пенные гребешки, поднимая тучи брызг и водяной пыли.
Рёв осатаневшего моря и бешеные раскаты водяных валов — это лишь начало. Вспенившись, оно гневно гремит, вторя далеко прошедшему урагану.
Страшен гнев моря!
В неукротимой злобе с феерическим хохотом дико мечется, бьётся неудержимо, обрушивает на маленькое судно водяные лавины.
В непроглядной тьме спуталось всё: бездна пучины, грозный шквал, скрежет гарпунов, торчащих из тел китов, удары тяжёлых туш о корпус.
Смятение, дрожь и хаос преисподней!
Ужасающей высоты волны одна за другой вырастают из кромешной темноты. В свинцовой мгле бушующая буря вздымает и подбрасывает судно, подвязанные к нему китовые туши, швыряет и бросает в провалы между водяными холмами.
Переваливаясь с борта на борт, отплёвываясь горячей водой из коллекторов, «Вдохновенный» медленно продвигался к плавбазе «Советская Россия».
Ночью ураганный ветер разогнал тучи, и в разрывах между ними над ледяными просторами поплыла матово–бледная луна. Непривычно светит с северной стороны. В её слабом белесоватом свете качались чёрные мачты «Вдохновенного», вычерчивая над головой замысловатые зигзаги.
Лунная радуга встала над южным горизонтом, расцветила полярное небо мягкими, прозрачными красками, разбавленными синевой ночи. Казалось, они пахли морем и низко висящими над ним мохнатыми звёздами.
К утру ветер стих, погасли гребни, но море не улеглось, и в разных направлениях шла зыбь. Китобоец то раскачивался с борта на борт, то подвергался стремительной килевой качке. Оголённый винт, бешено вращаясь, сотрясал судно.
Я выбегал на корму, изгибаясь в приступах тошноты, цепко хватался за леер и выл волком, в который раз проклиная себя за необдуманное решение отправиться в десятимесячное плавание. Ведь знал же, знал, что буду блевать, бездыханным трупом висеть на леере, тупо глядя на пенный бурун, и молить Бога поскорее унять ненавистную бурю и эту проклятую зыбь. Так нет же! Попёрся опять, да не куда–нибудь в Чёрное море с его персиково–абрикосовыми, виноградно–сливовыми, пальмово–кипарисовыми берегами! А в Антарктику, в самое пекло бесовской свистопляски сатанинских ветров!
Что заставило меня забыть о прежних мучениях морской болезни? Романтика китобойного промысла, жажда денег или неуёмная страсть, вроде той, что в мерзопакостную погоду гонит охотника на звенящее гнусом болото? Наверно, нельзя сказать, что здесь главное. И первое, и второе, и третье, как меню на обеденном столе, всё вместе взятое, составят то единое чувство, всегда тянущее в море, скрывающееся за далёким манящим горизонтом.
Надо признаться самому себе, что стремление заработать денег тоже подтолкнуло на отчаянный шаг. После китобойных путин на «Робком», набив карманы деньгами, я познал их властную силу. Без них, казалось мне, я не человек, козявка, никто. Это особенно остро ощущает тот, кто стоит голодный под окнами ресторана, откуда слышится веселье сытой публики. Тот, кто бредёт в дождливую ночь, не имея возможности остановить такси. Кто ночует в парке на садовой скамье, кто глотает в жаркий день слюну, глядя как человек с деньгами пьёт холодное пиво.
А имея в кошельке хрустящие бумажки, можно купить бутылку прекрасного коньяка и коробку конфет, букет роз и набор духов в подарок, хороший костюм или даже автомобиль.
За деньги можно снять женщину в ресторане, вкусно отобедать и мягко поспать.
Можно купить виллу на Канарах, экзотический остров или даже целую страну.
Можно запустить на Марс космический корабль, начать войну.
За деньги продают друга, мать, Родину, народ.
Вопрос лишь в количестве денежных знаков, в том, сколько их будет предложено за куплю–продажу.
Иуда, как известно, продал своего учителя Иисуса Христа всего за тридцать сребреников.
Без денег будешь стоять и мёрзнуть на остановке, и ни один таксист даром не повезёт. Умрёшь с голоду под забором раздетый и разутый. Будешь радоваться пятаку, найденному за подкладкой рваного пиджака и решать дилемму, как это было со мной в студенческие годы: купить с голодухи дешёвый пирожок с китовым мясом или, изнывая от жажды, выпить кружку квасу?
Так рассуждал я, толкаясь в отделе кадров управления «Дальморепродукт» за направлением на «Вдохновенный». «Вот схожу в путину, куплю машину… Нет, лучше квартиру… Однокомнатную… Красивый шкаф и в нём много книг… На полу ковёр… Секретер… Трюмо… Диван… В углу торшер… На тумбочке телевизор… Или положу все деньги на сберкнижку… Схожу потом ещё раз и куплю домик в Крыму…», — мечтал я, вышагивая к проходной Дальзавода, где в ремонте стоял «Вдохновенный».
Паскудненькое чувство неуверенности в свершение планов, их несостоятельности подтачивало изнутри, но я был непреклонен в намерении.
И вот я даю «смычку» рвоты, мгновенно подхваченную ветром и унесённую в штормовую ночь. И то самое паскудненькое, сидящее внутри меня, говорит мне: «Зря, парень, мучаешься… Ничего не будет и на этот раз… Ни машины, ни квартиры, ни сберкнижки…
Всё останется в мечтах, а денежки быстро и не заметно, как горсть снега в тёплой ладони, растают в ресторанах и гостиницах Владивостока, осядут в сумочках улыбчиво–жуликоватых официанток, в портмоне неприступно–строгих взяточников–администраторов, в карманах хамовато–наглых таксистов.
Обессиленный, я возвратился в электрогребное отделение, упал на поёлы. В лежачем положении легче переносится качка.
На трапе послышались шаги. Это спускается первый электромеханик Абашкин.
Увидел меня, недовольно сказал:
— Ты чего раскис, как медуза? Качку работой вылечивают… Держись, парень! Ты же мужик! Бабы и те в море ходят…
— Ага… Ходят… На плавбазах, которые не шкивает так, как нас… На китобоец бы хоть одну из них… Посмотрел бы я на тех морячек…
— Была одна такая… В послевоенные годы… Плавала капитаном на китобойце… Фамилия её не то Соколова, не то Орлова… Эта бой–баба понимала толк в китобойном деле! По рассказам старых китобоев она и сама становилась к пушке. А команду держала во–как! — Абашкин показал сжатый кулак. — Чуть что не по ней — ка–ак звезданёт промеж глаз! Мужики на судне боялись её. Слабаки на борту не держались… Она была стройна… Ходила в сапогах, в кожанах штанах в обтяжку, в свитере водолазном и всегда в фуражке–мичманке. Красивая была!
— Кто–нибудь из команды ходил у неё в любовниках?
— Об этом история умалчивает… Говорят, неприступная была, как крепость…
— Неприступных крепостей не бывает… Их штурмом берут или длительной осадой. А в путине за девять–десять месяцев неужто ей любви не хотелось?
— Хотелось, наверно, как и всякой женщине… Но, говорят, не находилось смельчаков забраться в постель к бабе–капитану.
— И где сейчас эта Соколова — Орлова?
Абашкин неопределённо пожал плечами.
— Кто её знает? Считай, четверть века минуло с тех пор… А может, выдумка всё… Легенда… Никто толком ничего не скажет… А ты, давай… Хватит валяться. Не можешь? Тогда я Шматко на замену пришлю… Пусть он за тебя повахтит…
Рассказ Абашкина глубоко запал мне в душу на всю жизнь, хотя героическими женщинами никого не удивишь: мифическая Афина — Паллада, богиня охоты с копьём в руке. Жанна д, Арк — предводительница рыцарского войска. Танцовщица–разведчица Мата Хари. Полковник авиации Марина Попович — лётчик–испытатель реактивных самолётов. Валентина Терешкова и Светлана Савицкая — космонавты. Капитан дальнего плавания Анна Щетинина.
Были и есть много других героических женщин, управлявших самолётами, паровозами, автомобилями, тракторами… Но чтобы почти на год уходить в штормовое море на маленьком китобойце, держать в повиновении три десятка отчаянно–бесстрашных моряков…
Даже Волк Ларсен в романе Джека Лондона «Морской волк» не мог справиться с разъярённой толпой матросов. А тут хрупкая на вид женщина… Какой волей, смелостью и мореходными знаниями нужно обладать, чтобы завоевать уважение и признательность экипажа?
Многие годы загадочный образ женщины–капитана, наделённой железным характером, вставал у меня перед глазами. Я представлял её у гарпунной пушки, в каюте над штурманской картой, за столом кают–компании, на мостике китобойца.
А если такая и вправду была..? «Вот разыщу её, распрошу обо всём и напишу роман… И померкнет в сравнении с «бой–бабой» Волк Ларсен…
Никого не разыскал… Ничего не написал…
Так и осталась бы она для меня красавицей–амазонкой из легенды о китобоях, если бы однажды — это случилось незадолго перед моим отплытием в поход по Оби — случайно не наткнулся в интернете на фамилию Орликова. Я чуть из компьютерного кресла не выпал! Она! Я столько лет обожал эту женщину, существующую лишь в моём воображении, и вдруг она выплыла из глубины прошлых лет в виде сухой информационной заметки.
Из материала Letopisi. Ru. «Время вернуться домой» узнал следующее:
«Орликова Валентина Яковлевна… Родилась в 1915‑м году в г. Сретенске в Забайкалье. Закончила Владивостокский водный техникум и Ленинградский институт водного транспорта. Во время Великой Отечественной войны работала штурманом на судах морского флота, участвовала в эвакуации раненых из Таллина. После войны стала первой в мире женщиной–капитаном китобойного судна «Шторм», а позже — единственной в мире женщиной–капитаном БМРТ — большого морозильного рыболовного траулера. Стояла на капитанских мостиках промысловых судов «Николай Островский», «Новиков — Прибой», танкера «Пирятин».
Герой Социалистического труда Валентина Яковлевна Орликова ушла из жизни в Москве 31 января 1986 года. Похоронена на Ваганьковском кладбище. Рыбаки Мурманского тралового флота установили на могиле В. Я. Орликовой бронзовый бюст. Её именем назван российский траулер, построенный в Германии. В Мурманске на улице Капитана Орликовой на доме номер 40 установлена мемориальная плита. На мраморе высечены слова:
«Орликова Валентина Яковлевна. (1915 — 1986). Капитан дальнего плавания, единственная в мире женщина — капитан китобойного судна. Герой Социалистического Труда».
Вот так, через сорок лет полуправдивая, полумифическая история, рассказанная мне Абашкиным, обернулась реальностью, получила достоверное подтверждение. Оказывается, все предпенсионные и последующие годы она жила в Москве. С ней можно было воочию увидеться, поговорить, написать о ней интереснейшую книгу.
Почему, откладывая на «потом», мы думаем, что у нас уйма времени. Что всё останется на своих местах, никуда не денется, будет ждать нас, и мы успеем найти, рассказать, сделать, создать?! Время — прялка, и годы — клубок. То их жалко, то наоборот… И оно не может быть ни плохим, ни хорошим, ни добрым, ни злым: какие люди — такое и время.
Не дождалась Валентина Яковлевна моего звонка в дверь её московской квартиры. Слишком долго я откладывал на «потом» наведение справок о ней. Такое вот грустное продолжение романтической истории, услышанной мною в штормовую ночь от первого электромеханика «Вдохновенного» Ивана Андреевича Абашкина.
Мог ли я тогда, мучимый морской болезнью, придать серьёзное значение судьбе женщины — капитана китобойца, наклонившись над жестяной банкой–обрезом, исходя в неё струйкой прозрачно–зеленоватого желудочного сока?
Абашкин посмотрел на меня, как на издыхающую никчемную собаку.
— Ну и видок у тебя! Размазня! Преодолей себя! Пойди на бак, помоги мужикам гарпуны потаскать… Смотреть противно, как ты корчишься… Тьфу!
Ну, и пусть плюётся… Мне всё равно. Какие, к чертям собачьим, гарпуны? До ведра только и хватает сил доползти… Никто сейчас не оторвёт меня от поёл, по которым, распластавшись, елозится моё чуть живое тело.
В гребное заглянул электрик Шматко. И даже он, которого я считал товарищем, осуждающе покачал головой.
— Я за тебя вахту стоять не буду… Тут не гавайские тропики, где вы загорали на «Славе»… Тут, братец, Антарктика!
Одессит без всяких усилий приподнял меня, усадил за конторку перед телефоном, словно нарочно тотчас зазвонившим. Я снял трубку.
— Электроплита не включается, — прогундосила трубка голосом кока.
И я, пытаясь поймать ногами уходящую из–под них палубу, потащился на камбуз, где запах отварной колбасы заставил меня выскочить за дверь, навалиться на планширь, сокращаясь в позывах дикой тошноты. Но кок ждать не намерен.
— Слышь, приятель… Война войной, а обед по расписанию, — крикнул он.
Я вернулся на камбуз, поменял плавкую вставку в предохранителе и больше не падал на поёлы.
Да-а… Это не «Робкий»… Здесь никто не сочувствует с дружеской иронией… Здесь нет улыбающегося Чугунова, не унывающего Далишнева, весёлого Балдина и других добрых, отзывчивых, бесшабашно–удалых, азартно–хватких в работе сорви–голов, где и сам капитан Обжиров под стать команде — красавец мужчина, в числе первых на промысле, в пьянке, в гулянке… Здесь я сам по себе…
Ещё несколько долгих месяцев, с упоением зачёркивая в календаре прошедший день, бесконечно пересчитывал, сколько осталось терпеть до окончания путины.
Следуя за китами, флотилия приблизилась к Южным Шетландским островам, вблизи которых и наступил долгожданный конец промысла. Ударили сильные морозы, повалил снег: в южном полушарии началась антарктическая зима, в то время, как в северном в это время лето. Проливом Дрейка мы вышли в Атлантику, миновали Африку, прошли Индийский океан, обогнули индонезийский остров Суматра и Малайзийским проливом пришли в Сингапур, куда «Советская Россия» традиционно заходила пополнить запасы питьевой воды и топлива. Китобои толпами устремлялись на берег, сметая товары в бесчисленных лавочках торгующих здесь китайцев, малайцев, японцев, филиппинцев, тайландцев. Мне ужасно не повезло: с разболевшимся животом угодил в медсанчасть плавбазы. В бананово–лимонном Сингапуре побывать не удалось. Хотя не всегда хорошо то, что нашёл, и не всегда плохо то, что потерял. Несколько моряков с «Вдохновенного» и с других китобойцев после нелегального посещения «жриц любви» в сингапурских притонах, образно говоря морским слэнгом, «намотали на винт».
Во Владивосток «Вдохновенный» возвратился в одиночестве. В Южно — Китайском море к нам на судно высадился учёный–ихтиолог, и ещё неделю мы болтались, выполняя указания очкастого лысого умника в белых шортах и панамке.
К пирсу на Мальцевской переправе мы тихо подошли поздним июльским вечером, без оркестров и встречающих, словно с рыбалки выходного дня. Едва перебросили трап, как все свободные от вахты моряки ломанулись на берег. Домой, к семьям, к любимым женщинам.
Я не мог сдержать эмоции от обуревавшей меня радости ступить на твёрдую землю и всё бежал, бежал. Ноги, приученные сопротивляться качке, высоко задирались в коленях, а я всё бежал, бежал… Наконец, утомлённый бегом, поплёлся неторопливым шагом. Куда? Ни семьи у меня… Ни дома… Ни любимой женщины…
На Луговой сел в трамвай и поехал по Ленинской. Просто так. Без цели и понятия зачем. Мне хотелось кричать, говорить всем, что вот он я, вернулся из Антарктики! Почти год не видел ничего, кроме воды и неба. Рядом сидели незнакомые горожане, шутили, смеялись, говорили о своём. Не было им дела до какого–то молодого моряка в форменной тужурке и в фуражке с «крабом», шитым золотистыми нитками. Мало ли моряков во Владивостоке!
Я вышел на остановке Океанский проспект. Ноги сами понесли в «Золотой Рог». У дверей стоял швейцар в ливрее, перекрыл вход.
— Мест нет! — разглаживая бакенбарды, рявкнул ресторанный цербер. Я сунул ему трёшку и беспрепятственно вошёл в зал. За двадцать пять рублей официант быстро «изыскал» место за столиком рядом с дамой уныло–томного вида. Вечернее платье из тёмно–вишнёвого бархата, укладка пышных волос, над которой долго старался парикмахер, не оправдывали пылких надежд дамы. Видимо, никто не приглашал её танцевать. Судя по скучающим лицам посетителей, оркестранты в который раз и без устали «на заказ» исполняли марш китобоев. В гудящем улеем, сизом от табачного дыма зале «Золотого рога» сегодня «правили бал» китобои «Советской России». Я подошёл к солисту оркестра, вручил полсотку и кивнул на даму в бархате.
— Сделаем! В лучшем виде! — мотая гривой длинных волос, ответил солист.
Я ещё не добрался до столика, как микрофон запищал, загудел и забасил приподнято–торжественным голосом подвыпившего певца:
— А сейчас для нашей гостьи, очаровательной незнакомки в бархатном платье исполняется песня «Эти глаза напротив…». Танцуют все!
Загремели стулья, задвигались столы, и кавалеры, заметно принявшие «на грудь», стараясь опередить соперников, ринулись расхватывать самых красивых.
— Позвольте пригласить вас, — с галантным поклоном подошёл я к даме, по спекулятивной прихоти официанта ставшей в этот вечер моей избранницей. Она благодарно улыбнулась. Маленькая мягкая ладонь элегантно легла на мою грубоватую руку. Волнисто–русые волосы, пружинящие лаком и приятно пахнущие жасмином, коснулись щеки. Обхватив обтянутую бархатом гибкую талию, я прижал женщину к себе, ощутив упругость груди. Вот она — минута блаженства, ради которой блевал с кормы «Вдохновенного»! И пропади они пропадом эти деньги! Ещё заработаю! А сегодня имею право устроить себе шикарный отдых!
— Официант! Шампанского! Коробку самых дорогих конфет и фрукты! Для дамы в бархате! И бутылку коньяка «пять звёздочек»!
…От приятных воспоминаний о возвращении из китобойной путины меня оторвали громкие стрекоты сорок и карканье ворон. Что–то не поделили между собой вездесущие кумушки, подняли в тальниковой чаще настоящий переполох.
Пора спускаться из виртуального мира грёз в мир реальный… Достаточно лишь закрыть дневник и выбраться из палатки навстречу новому ясному дню под чистым небом цвета жизни.
И всё вокруг ликовало и радовалось этому дню.
Тетрадь седьмая. Всегда на посту
Опер угро
На спящий город опускается туман,
Шалят ветра по подворотням и дворам,
А нам всё это не впервой,
А нам доверено судьбой
Оберегать на здешних улицах покой.
Да! А пожелай ты им ни пуха, ни пера!
Да! Пусть не по правилам игра.
Да! И если завтра будет круче, чем вчера,
«Прорвёмся!» — ответят опера.
Прорвёмся, опера!
Николай Расторгуев, группа «Любэ»19 августа. 19.00. Воскресенье.
Сегодня — один из главных православных праздников — Преображение Господне. Ещё его называют яблочным Спасом, символизирующим начало осени и наступление холодов.
Прежде всяких дел, облачившись в белую сорочку, в это праздничное утро я обратился к Господу:
— О, сиянием озаряющий мир! Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый ученикам Твоим славу Твою, якоже можаху; да возсияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Святодавче, слава Тебе! Величаем Тя, Живодавче Христе, и почитаем пречистыя плоти Твоея преславное преображение.
Развернув протёртую на изгибах карту Ханты — Мансийского национального округа, высчитываю расстояние до села Берёзово, лежащего на левом берегу Малой Сосьвы — притока Оби.
С памятного рассказа вассинского учителя истории об «Алексашке Меншикове» — сподвижнике Петра Первого, попавшего в опалу при малолетнем императоре Петре Втором и сосланного своими недругами в Берёзово, вынашивал я школьную мечту когда–нибудь побывать в этом далёком северном селе. И вот детско–юношеский замысел вполне осуществим. Так неужели пройду мимо? Но для этого надо переплыть через Обь, преодолеть её безбрежную ширь, выдержать не одну бессонную ночь. Хватит ли сил и мужества на рискованный переход? Ширина Оби в этом месте более шестидесяти километров — столько же в проливе Лаперуза между Сахалином и Хоккайдо!
Господь идёт навстречу: дует попутный юго–восточный ветер, свежий и как сказали бы синоптики: «умеренный, до сильного». Он будет подгонять лодку, и как не воспользоваться этим преимуществом в длительном плавании, где ориентирами будут солнце, звёзды и стрелка компаса. Трудность перехода по–прежнему заключается в опасности столкновения с баржами, в необходимости постоянного бодрствования. Сон на свободно плывущей лодке по судоходной реке — безумство, таящее в себе опасность неминуемой гибели под буксирами, баржами, катерами. И поглядывая на горизонт, где, словно в море, далёкая водная гладь сливается с краем неба, я прицепился к лодке собачьими поводками и решительно взялся за вёсла.
Предел есть всему. И человеческим возможностям тоже. Как и когда я заснул, сколько спал, убаюканный шелестом волн, покачиваемый ими, не знаю. Очнулся: надо мной пасмурное небо, у бортов тихо плещется вода, ветки тальника шуршат над головой, царапают лодку, постукивают вёслами. Где я?! Куда прибило меня?! Утро или вечер? Тревожно–беспокойные мысли неприятно знобили тело, пока я усаживался на рюкзак, уложенный в корме лодки. Представил, как безмятежно плыву, раскинув ноги по её бортам, напрочь вырубленный глубоким сном, и ужаснулся. Но, слава Богу, всё обошлось. Крыло Ангела–хранителя, укрывшее от возможного несчастья, спасло и на сей раз.
Становилось всё светлее, проглянуло солнце. Я вспомнил, что близился вечер, когда решил «немного полежать». Выходит, всю ночь спал, предоставленный воле волн и Господа Бога. Мимо проходили тысячетонные баржи, проносились моторки, плыли брёвна и подмытые рекой деревья. А я спал… О, ужас!
Выпутавшись из тальниковых зарослей, в которые забилась лодка, я налёг на вёсла, выгребаясь на чистую воду. Течение подхватило, понесло дальше. Скоро я догадался, что иду левым берегом Малой Сосьвы.
Я сделал это! С Божьей помощью перемахнул через Обь.
К концу дня на высоком взгорье показалось большое село. Блики вечерней зари играли на золочёных куполах собора. Сомнений нет — это Берёзово!
Ночь я провёл в палатке, поставленной на железной палубе заброшенного плашкоута. Поутру оторвал лиственничную доску от ветхого тротуара, заросшего травой, изрубил для костра. Лиственничное дерево, закаменев, живёт столетиями, и быть может, по этому тротуару ходил ещё Меншиков?
После завтрака, подгоняемый нетерпением пройтись по местам ссылки именитого князя, я отправился в село. С трепетным благоговением подошёл к собору Рождества Пресвятой Богородицы. построенному в 1786 году по благословению Тобольского митрополита Павла (Конюскевича) на месте деревянной церкви, построенной в 1729 году Светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым. У входа в собор мемориальная плита гласит: «Князь Меншиков А. Д. сослан в Берёзово в 1728 г. Будучи истинным христианином построил в ссылке церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, близ алтаря которой погребён в 1729 г.».
Вокруг шумят вековые ели и сосны. Сколько им лет? Может, как я сейчас, он стоял здесь, когда гулял среди них со своими детьми?
Неподалеку от собора на мраморном постаменте высится бронзовый бюст Меншикова. У его основания на каменных плитах высечены надписи: «Кавалер орденов Андрея Первозванного, Александра Невского, Прусского ордена Чёрного Орла, Польского ордена Белого Орла, Датского ордена Белого Слона». «Благодарная Россия сподвижнику Петра Великого Светлейшему князю Меншикову Александру Даниловичу». «Памятник сооружён по инициативе общества «Князь Меншиков». Передан в дар Берёзову в год 400-летия».
На окраине соснового бора, на высоком обрывистом берегу оградка с витиеватой вязью из металлических прутьев. Ажурный крест и надгробная плита: «Княжне Меншиковой Марии Александровне (1711 — 1729) от всех скорбящих».
Высоко в небе курсом на Салехард гудел самолёт. С реки доносился шум дизелей буксира, толкающего две баржи. В ветвях сосен копошились какие–то пичуги. По берёзовской улице, поднимая пыль, проезжали иномарки. Возле школы слышались звонкие детские голоса. А я грустно стоял у оградки покойной княжны. Восемнадцати лет умерла девица от оспы. Заразилась, надо полагать, во время длительного переезда из Санкт — Петербурга в этакую северную даль. Слегла в постель и больше не встала. Безутешен был в страшном горе её отец, ещё недавно всесильный вельможа. Вот здесь, у могилы дочери, обливаясь слезами, подолгу стоял он с непокрытой головой, глядя с высокого берега Сосьвы на белоснежную равнину схваченной льдом реки. Поскрипывали на морозе стылые вековые сосны. Было тихо и безлюдно вокруг. Лишь несколько приземистых изб чернели в сумерках уходящего короткого северного дня. От них к могиле княжны вела натоптанная в снегу тропинка. Больше некуда было ходить герою петровских баталий. Не было тогда здесь ни этого собора, ни речного вокзала, ни магазина–супермаркета, ни бетонной дороги на центральной улице Ленина. Не гудели в небе самолёты, не рокотали моторы речных судов, не носились по улицам села автомобили. Не было благоустроенных домов, школы, больницы, краеведческого музея. Ничего не было.
В тоске, убитый горем и обидой, нанесённой ему сворой многих врагов его былого величия, умер он вскоре после смерти дочери.
Слава тебе, достойный сын Отечества нашего! Ты многое сделал для России, для укрепления её могущества. Ты вместе с Петром Великим строил флот, был участником победных сражений при Азове, Гангуте и Гренгаме. Вечная тебе память, Александр Данилович! Потомки чтут твои заслуги и всегда будут помнить их. Величественный, дорогостоящий монумент, воздвигнутый на месте окончания твоего самоотверженного жизненного пути — лучшее тому доказательство.
На следующее утро я проснулся от хлопанья полога. Свирепый ветер чуть не сдул палатку с плашкоута. От реки, вздыбленной волнами, несло холодом. Небо, обложенное чёрно–фиолетовыми тучами, вот–вот могло разразиться ливнем. Я срочно стал убирать палатку, но дикой силы ветер вырывал её из рук. Я едва успел перенести вещи на возвышенное место, как метровой высоты волна накатилась на плашкоут, смыла остатки костра, схлынула, чтобы с ещё большей силой слизнуть с ржавой палубы мусор и шмотья мха. Не представляю, что было бы со мной, не проснись я раньше этого бешеного прилива. Ещё несколько минут я носился к речному вокзалу, перетаскивая туда свой походный скарб. Хлынул ливень. Под крышей пристани я переждал дождь.
Ветер стих так же неожиданно, как и налетел. Столкнув лодку на воду, я продолжил свой путь в Никуда, в конце которого никто не поставит мне даже деревянного креста, не говоря уже о бронзовом бюсте.
И снова мой резиновый челн покачивается на волнах между небом и водой.
День жаркий. Раздевшись до трусов, разбросав ноги по круглым бортам, закинув руки за голову, млею под солнцем. Спать не хочется. Читать или слушать трепатню из радиоприёмника тоже нет желания. Хочу лежать и думать. Перебирать в уме события прожитой жизни, погружаясь в скрытые глубины памяти.
А может не нужно ворошить прошлое? В противном случае придётся воссоздать и другие, далёкие от моря эпизоды, и дневниковые записи превратятся в нескончаемую «мыльную оперу» сродни «Санта — Барбаре».
Но из песни слова не выкинешь. Жизнь есть жизнь. Она кидала меня как судёнышко в шторм, в разные стороны. И кем я только не был в ней?! Оперуполномоченным уголовного розыска, учителем русского языка и литературы, корреспондентом газеты и егерем зверопромхоза, электриком на авиазаводе и машинистом электровоза, охранником на хлебокомбинате и офицером–воспитателем в казачьем кадетском корпусе.
Всего пережитого, доставшегося мне одному, хватило бы на десяток чужих жизней. И о каждой из них, полной встреч с интересными людьми, ярких впечатлений и рискованных приключений, можно писать книгу.
Но — увы! Уже не успеть. Поезд ушёл! Каждому овощу — свой сезон! Нет уже ни сил, ни желания раскручивать совсем не морские сюжеты на драматические, трагические и комические темы.
Близится Салехард. Там заканчивает свой неудержимый бег полноводная Обь. Вливаясь в Обскую губу, растворяется в ней, становясь частью Карского моря, Северного Ледовитого океана и всего Мирового. Испаряясь, поднимается влажными облаками к небесам, выпадает дождями и снегом. Ручейки побегут с гор, соберутся в речки, сольются в реки. Круговорот воды в природе!
Так и моя жизнь–река оборвётся в тундровом Заполярье, но продолжится ручейками–внуками Максимом и Андреем. И всё повторится. С той лишь разницей, что побегут они своими путями, пробивая себе новые русла.
Так было всегда. Так есть. И так будет.
Моя река–жизнь делала много крутых поворотов, резких зигзагов. Неожиданным поворотным моментом стала работа… в уголовном розыске. Я снова безрассудно сунул голову в петлю, которая легко могла затянуться на моей шее.
В последних числах октября, когда китобоец «Вдохновенный» готовился покинуть родной Владивосток и отправиться в Антарктику, на судно явились два парня. Потёртые рукава пиджаков, линялые вьетнамские рубашки, которые сколько не наглаживай, всё равно выглядят мятыми, стоптанные туфли красноречиво говорили, что у молодых людей серьёзные финансовые затруднения.
— Геннадий! Тебя какие–то бичи спрашивают… Возле трапа на пирсе дожидаются, — окликнул меня вахтенный матрос.
Бич (beach) — по–английски — пляж, взморье, приставать к берегу. «Бичами» в портовых городах в прошлом называли моряков, отставших от судна по разным причинам, скитавшихся на берегу в ожидании своего судна из плавания или в поисках другого, более подходящего. Позже «бичами» стали презрительно прозывать безработных, грязных бродяг, неопрятных тунеядцев и пьяниц. Впрочем, как я уже говорил, людей этого сорта ещё называли «богодулами».
Пришедшими ко мне «бичами» оказались мои старые друзья Виктор Филиппченко и Юрий Успангалиев. Первый был моим старшиной команды в резервном экипаже подводников. Второй — приятель по университетскому общежитию. Оба — оперуполномоченные уголовного розыска Первореченского райотдела милиции города Владивостока. Как они разыскали меня — догадаться нетрудно, но не это важно. Главное, вспомнили обо мне, навестили. Мы обнялись, радуясь встрече. Я достал из рундука бутылку коньяка «Плиска», плитку шоколада, банки с красной икрой, лососем, крабами, шпротами, кальмарами. Всё это я хранил на всякий «пожарный» случай, и вот сгодилось.
— Да-а…, — следя глазами за выставляемыми на стол продуктами, протянул Филиппченко. — В магазинах таких не купишь…
— Я этих деликатесов отродясь не видел…, — цокая языком, с завистью сказал Успангалиев. — Где достал?
— На плавбазе отоварили…
— На флоте, помню, у нас этого добра хватало…, — взрезая банку с лососем, сказал Филиппченко. Поинтересовался:
— Хорошо зарабатываете?
— Когда как… — пожал я плечами. — Месяц на месяц не приходится… Бывало и триста рублей… Бывало и по тысяче выходило…
— Вот это деньжищи, я понимаю… А у нас оклад опера сто тридцать рублей… Жена без сапог в зиму… Может, выручишь? Рублей двести взаймы…
— И мне бы рублей сто… На ботинки… Совсем ходить не в чем, — тыкая вилкой в банку со шпротами, не глядя на меня, произнёс Успангалиев. Трудно дались ему эти слова.
— Я по приходу из путины половину денег домой отправил… Остальные в кабаках просадил…
— Жаль, — огорчённо вздохнул Филиппченко. — И где перехватить пару сотен?
— Нам недавно премиальные выдали за экспорт продукции… Как раз триста рублей получил… Вот, возьмите… В море деньги мне всё равно не понадобятся.
— А ты уверен, что опять хочешь месяцами блевать? Не пора ли обосноваться на суше? — командно–наставительным тоном, каким разговаривал со мной на подлодке, спросил Филиппченко.
— На квартиру надо заработать…
— На деревянный бушлат там скорее заработаешь… — ответил Филиппченко, вкладывая взятые у меня купюры в своё служебное удостоверение.
— Что же вы предлагаете? Остаться на берегу? Где работать?
— В нашем угро, — принимая от меня мою последнюю «сотку», неожиданно предложил Успангалиев. — А квартиру получишь от райжилуправления… Бесплатно!
— Не по профилю как–то… Востоковед–японист… Сейчас на журналистике учусь заочно… Недавно окончил занятия в учебно–курсовом комбинате, в путину пойду уже третьим электромехаником… И вдруг — милиция!
— Ну, и что?! Поднатаскаешься, станешь классным опером… Я же знаю тебя по флоту. Парень ты хваткий… — сказал Филиппченко.
— Мы вятские — люди хватские! Семеро на возу — один подаёт, кричат: «Не заваливай!» — так, что ли? Ну, какой из меня опер? Да и кто меня возьмёт без специального образования?
— Диплом об окончании университета у тебя есть?! Этого достаточно для присвоения лейтенантского звания, — заверил Успангалиев.
— Офицерские серебряные погоны, пистолет, стрельба, схватки с грабителями, свет за шторами кабинета — романтика! При этом рыться в чужом белье за гроши…
— Приходится не только в грязном белье рыться, но и где похуже… Но ведь кому–то надо быть санитарами общества! Очищать его от мерзостей и пакостей. Охранять правопорядок и покой граждан от преступных посягательств, — убеждённо, с нотками правоты в голосе, сказал Филиппченко. Вот так же выступал он на комсомольских собраниях экипажа и потом первым нырял в трюм парохода на разгрузку угля. — Да, мы получаем грошовую зарплату, но работаем не за деньги, а по призванию… Знаешь, как во время войны… Шли добровольцами на фронт не за деньги, а Родину защищать…
— Ты же комсомолец… Смотрел фильмы «Жестокость», «Испытательный срок», «Место встречи изменить нельзя»? — напомнил Успангалиев.
Я вдруг увидел себя старшим матросом, а Витьку Филиппченко главным старшиной. И не в каюте мы на «Вдохновенном», а в отсеке лодки. И ослушаться старшину команды, кинуть его в трудной обстановке я никак не могу. Подогретый коньяком, дружескими объятиями и памятью о традициях подводников ценой своей жизни спасать товарищей, я дал согласие перейти на работу в Первореченский райотдел милиции. Оперуполномоченным уголовного розыска.
Я не мог представить, как можно в большом городе, в крае или области, во всей нашей необъятной стране отыскать вора, грабителя, мошенника, насильника, убийцу и других преступников, тайно совершивших гнусные дела.
Я ещё не знал, что как у тех, «кто честно жить не хочет», свои способы взламывания чужих дверей и сейфов, хищения вещей, денег и ценностей, им не принадлежащих, так и у оперов и следователей свои методы раскрытия уголовных преступлений.
«Чаши весов Фемиды» до сих пор не перетянули одна другую. Волна преступности захлёстывает правоохранительные органы — усиливается с ней борьба. Ослабевает преступность — менее активной становится деятельность силовых структур. Так и колеблятся «весы правосудия», никогда не опускаясь до конца в какую–либо сторону.
— Запомни, опер — нераскрываемых преступлений теоретически не бывает, — объяснил мне начальник отделения уголовного розыска Михаил Иванович Данилин, в то время ещё старший лейтенант. — Есть лишь уголовные дела, по которым недостаточно хорошо работали сотрудники. Причин для этого много: неопытность, лень, недобросовестность, нечестность и большая загруженность. У каждого опера, следователя, дознавателя в производстве десятки уголовных дел. И за какое братья? — Данилин вытащил из сейфа стопу синих папок — ума не приложишь. Вот в этом — он распахнул верхнюю папку — у бабушки пенсию украли. А вот в этом — Данилин выдернул из стопы пухлое уголовно–розыскное дело с грифом «Секретно» — богатую квартиру капитана дальнего плавания обчистили… А вот ещё… «Волгу» из гаража угнали… Вот «висячка» по грабежу женщины — шапку соболью с головы сорвали… А это «УРД» — уголовно–розыскное дело — убийством попахивает. Якобы девушка сама выбросилась из окна девятого этажа, но была в объятиях парня… И ещё куча таких же «висячек». По тяжести преступлений они значительнее, чем кража пенсии, но для бедной старушки остаться на месяц без средств к существованию куда более страшнее, чем директору ресторана лишиться «Волги». За какое же браться в первую очередь? Кому отдать предпочтение? Одинокой бабусе или вольяжному капитану?
Данилин щелчком выбил из пачки «Беломорканала» папиросу и, прикуривая от спички, повторил:
— Нет преступлений, которые нельзя раскрыть. Просто мы не в состоянии разом охватить все уголовные дела, находящиеся в производстве. Не хватает людей, слабая техническая оснащённость. «Уазик» на выезд и тот не всегда на ходу. Хватаемся за все дела сразу, потому что сроки жмут, и по каждому надо что–то сделать, найти какую–нибудь зацепку. А если на одно совершённое преступление наваливаемся всем личным составом отдела, результат всегда налицо, — подытожил свои слова Данилин. — Да ты и сам скоро всё поймёшь… Ну, желаю удачи!
Данилин пожал мне руку да так крепко, что я чуть не ойкнул. Как потом я узнал, Данилин — мастер спорта по самбо. Зазвонил телефон, он снял трубку.
— Да, хорошо, Василий Васильевич… Вас понял… Сейчас пришлю его к вам…
Он положил трубку, и лицо его приняло строгий вид.
— Ну, вот, и первое задание. Ступай к начальнику милиции, он всё объяснит.
Капитан милиции Горват Василий Васильевич, черноволосый, круглолицый, румяный мужчина с густыми бровями и украинским акцентом был тот, про кого говорят: «Настоящий хохол!». Встретил радушно, предложил сесть.
— Парня–студента рыбвтуза, совершенно голого, избитого привезли на «скорой помощи» в горбольницу. Капитан Лобанов выезжал туда, пытался опросить парня, но тот отказался давать показания. Вот рапорт Лобанова, — подал мне Горват исписанный до половины лист бумаги. — Лобанов делает вывод, что студента застал в постели своей жены разгневанный муж, избил и выбросил голым на улицу. Лобанову скоро на пенсию. Осточертело ему всё… Возможно, настрочил рапорт, чтобы отделаться. Есть у меня такие сомнения… Разберись.
Чувство, с каким я вышел из кабинета Горвата, можно сравнить, пожалуй лишь с тем, когда тебе только что нацепили на грудь медаль. Ещё бы! Сам начальник милиции поручил распутать сложное дело!
В рапорте Лобанова не значились улица, дом, квартира, откуда был доставлен студент. Старый сыщик и впрямь не стал утруждать себя расспросами потерпевшего, обвинив последнго в любовных шашнях с чужой женой. Студент, отказавшись говорить с ним, молча согласился на версию грубоватого капитана, и тот настрочил рапорт для отказа в возбуждении уголовного дела.
Я сел в троллейбус и поехал в больницу. Накинув на плечи белый халат, вошёл в палату. В щель между бинтами на меня тускло смотрели заплывшие кровоподтёками глаза.
— Привет студентам прохладной жизни! В детстве меня так отец называл, когда ругал за что–нибудь — дружелюбно сказал я. — Ну, рассказывай, как всё было…
— Не буду… Жена узнает, как потом быть?
— Ты женат?! И охота тебе было так рано хомут надевать? Ладно, тебе виднее… Ничего не узнает… Обещаю.
Глаза под бинтами оживились, раскрылись чуть шире.
— На вокзале ко мне подошла девица… Познакомились. Ещё двое подрулили… Один в кожаной куртке, представился её братом… Другой был с гитарой… Пригласили в гости… Сели в такси и поехали… Часов десять вечера было… И снег повалил… Куда ехали, не знаю. Помню, шли возле гаражей. Потом удар по голове… Очнулся в снегу, совсем голый… Даже плавки и носки с меня сдёрнули. Забежал в подъезд, стал стучать… Люди как увидят, что весь я в крови и голый, так сразу дверями — хлоп! Кто–то бросил мне солдатскую шинель… И всё… Не помню, как очутился здесь.
— Не густо… Приметы девицы… Как выглядела? Чёрная? Белая? Рыжая? Конопатая? Во что одета была?
— Светловолосая… С конопушками… Зуб у неё немного торчит спереди… Пальто на ней серое, в клетку, шапка лохматая… Из лисы, наверно…
— Какая одежда была на тебе?
— Костюм… зеленоватый такой… в полосочку. Водолазка белая… Пальто нейлоновое… Часы сняли…
— Марка часов?
— «Ракета»…
— Это уже кое–что… Ладно, студент, лежи, выздоравливай… Пока!
Я начал со «скорой помощи». По журналу регистрации выездов быстро установил, что подобрали парня из дома на улице Давыдова на Второй речке. Поехал туда. Напротив панельной пятиэтажки чернели металлические гаражи. Понятно, несчастный студент по морозу и снегу голяком долго бежать не мог. Где–то неподалеку стукнули его по башке. А вот и место происшествия.: возле тропинки, протоптанной между гаражей, следы крови на снегу, осколки бутылки из–под перцовой настойки. Я собрал их в носовой платок и направился в ближайший гастроном. На винных полках злополучные бутылки краснели этикетками с изображениями стручков перца.
— Вы не обратили внимание на парня в кожаной куртке и ещё одного с гитарой, покупавших вчера «перцовку»? — спросил я продавщицу. Девица в лисьей шапке была с ними… Зуб у неё торчит передний… Конопушки на лице…
— Ольга–почтальонка?! Тусовалась тут со своими кобелями… Нетрезвые были.
Бегу в ближайшее почтовое отделение.
— Есть такая… Отпросилась к матери в Находку съездить, — сказала начальник почтового отделения. — Сегодня вечером уезжает…
Я на вокзал. Узнал гоп–компанию сразу. Стоят родненькие у туалета, курят. Один на гитаре блатную песенку бренькает. Другой, в кожане, девицу лапает. На ней шапка рыжая лисья. Чемодан у ног стоит.
От волнения у меня затряслись ноги. На счастье увидел сотрудника линейного отдела милиции, дежурившего на вокзале. Предъявил удостоверение.
— Товарищ сержант… Помогите задержать эту троицу… Грабители они.
В комнате линейного поста милиции обыскали задержанных. В чемодане оказались вещи ограбленного студента.
В тот же вечер на квартире почтальонки Ольги следователь Кравцов произвёл обыск. Под кроватью обнаружили сотни неотправленных писем. Ольга держала их на растопку печи. Выгребли золу и нашли в ней множество металлических уголков, замочков, застёжек от сумок и чемоданов. Ограбление студента оказалось не единственным, совершённым подельниками. В этой истории меня больше всего поразили ботинки, брошенные в углу за печкой. Их оставил тот, в кожанке, ранее судимый за грабежи Макрушин. Носки ботинок в бурых пятнах крови. Так безжалостно грабитель пинал по голове студента, что оторвались у них подошвы. Переобулся Макрушин в новые туфли жертвы.
— Молодец! — похвалил меня Данилин. — Действовал смекалисто, смело, решительно и оперативно. Действуй и дальше в таком же духе.
И я действовал. По горячим следам раскрыл десятки грабежей, краж и других преступлений. Я научился давать ориентировки и работать по ним, вести слежку за подозреваемыми, обзавёлся осведомителями из числа бабушек, дворников, агентами и нештатными сотрудниками. Меня научили составлять материалы для возбуждения уголовных дел, работать с гражданами, не нарушая уголовно–процессуальный кодекс и многим другим премудростям, которые обозначаются грифом «Совершенно секретно». В моём сейфе хранились папки уголовно–розыскных дел, помеченные этим самым грифом, пистолет и наручники.
Мне дали комнату в общежитии, но в отличие от «женатиков», я не торопился вечерами домой, а брал дежурную машину и выезжал «ловить рыбу» — задерживать слоняющихся на вокзалах и других «злачных» местах сомнительного вида граждан: не работающих, пьющих, без документов. Владивосток по тем временам был закрытым городом, и въезд в него разрешался по пропускам. В отделе я до глубокой ночи беседовал с ними, выпытывая информацию. Нередко попадала «крупная рыба» — лица, находящиеся в розыске, проститутки, дающие сведения о преступниках взамен на обещание не отправлять их в нарсуд по статьям «Тунеядство», «Бродяжничество». Были тогда в УК РСФСР такие статьи.
Так однажды я привёз в отдел некую Валентину Шамину, вокзальную шлюху по кличке Камбала, похвалявшуюся тем, что в сутки её имели десятка два–три мужчин. Она дала наводку на квартиру–притон, где хранились вещи с краж. Руководил шайкой рецидивист Крест — симпатичный парень в спортивном костюме. На груди у него была татуировка в виде церковного собора с крестом. Поутру мы нагрянули туда всей опергруппой и взяли тёпленькими троих воров. Во время задержания Крест бросился на балкон. Я за ним, вцепился в него. Крест оказался высоким и сильным. Он схватил меня как кощёнка, перегнул через ограждение, намереваясь сбросить вниз. Падая, я ухватился за одежду Креста, поддал его ногой в промежность, и мы оба полетели вниз. Но ведь Ангел–хранитель всегда незримо рядом со мной. Мы перевернулись в воздухе и шмякнулись на газон, причём Крест приземлился спиной, а я на него сверху. Пинками я поднял стонущего преступника и затолкал в машину. Потом поднялся на этаж — слава Богу — это был второй. Всё произошло так быстро, что когда я вошёл в квартиру, Успангалиев удивлённо вытаращил на меня глаза:
— Вышел на балкон, а заходишь здесь?! А где Крест?
— В машине… В наручниках отдыхает…
Похищенными вещами нагрузили два грузовика. Магнитофоны, телевизоры, ковры, хрусталь, посудное серебро, импортная одежда и обувь — всё это барахло разложили на столах, развешали по стенам в ленинской комнате для опознания потерпевшими. Настоящий базар получился. Приходили граждане, находили свои вещи, и мы определяли, с какой квартиры они украдены. Кто узнавал свои носки, кто бюстгалтер. Одна женщина опознала… трусы с вышивкой, но и этого достаточно, чтобы закрыть «висячку» по уголовному делу, то есть, считать кражу раскрытой. В тот раз, благодаря «рыбе» — Шаминой было раскрыто пятьдесят две кражи, совершенных во Владивостоке за полгода. Желая сделать для неё доброе дело, я уговорил кадровичку швейной фабрики принять Шамину на работу. Ей дали аванс и предоставили место в общежитии. Девушки–швеи, проживавшие в комнате, отмыли потаскуху, причесали, одарили кофточкой, юбкой, навели ей косметику. Прихватив у них туфли на шпильках, Шамина смылась в неизвестном направлении. Больше я её не встречал.
Запомнился взлом сейфа в сберкассе. Преступник выпилил решётку, вырезал стекло да так аккуратно, что не сработала сигнализация. Спилил шарниры сейфа и расковырял его ломом. Добычей злоумышленника стали сорок две тысячи рублей — деньги тех лет не малые. По агентурным данным я вышел на некоего Белоносова. Вместе со следователем Кравцовым пришли к нему с ордером на обыск. Подозреваемого дома не оказалось. Пригласили понятых. Нас отборными ругательствами и непристойно–бранными словами встретила его мать — пожилая женщина, завладевшая диваном, с которого она, как с крепости, держала оборону. Под градом её непрерывных оскорблений мы обшарили всю квартиру, осмотрели полки, шкафы, столы, стулья, ящики, сундуки и чемоданы, простучали стены и пол, заглянули под ванну и даже в унитаз, но ничего не нашли. Во время обыска понятые не всегда уследят за движениями рук следователя и опера. Открываешь, к примеру, шкатулку, а в ней золотые кольца, перстни, броши, серьги, кулоны, браслеты, цепочки. Не составит труда незаметно «пригреть» вещицу. И всегда в таких случаях на ум невольно приходят слова Феликса Дзержинского: «У чекиста должны быть горячее сердце, холодная голова и чистые руки». И если драгоценности не имеют отношения к делу, торопливо, словно обжегшись о них, захлопываешь крышку.
— Всё, пошли, — не скрывая разочарования, буркнул капитан Кравцов. — Я же говорил тебе, что твои предположения бездоказательны, — тихо проговорил он, складывая бумаги в портфель.
Да, теперь жди нахлобучку от прокурора и начальника отдела. Вдруг меня осенила догадка: а почему мы не осмотрели диван?
— Встаньте, мамаша…
Что тут началось! Визги, ругательства, попытки укусить нас за руки. Чуть не силой стащили старуху с дивана, открыли и вот они, в углу — предметы, ради которых пришлось претерпеть оскорбления. Сморщенные, ссохшиеся после дождя кожаные перчатки, ножовка по металлу, несколько полотен к ней. Лицо Кравцова посветлело как у ребёнка, которому возле новогодней ёлки преподнесли игрушку.
— Вот недотёпа этот Белоносов, — сказал мне по дороге в отдел Кравцов. — Забросил бы эти вещдоки куда подальше. Так, нет, припёрся с ними домой…
Экспертиза показала: «Металлическая пыль на перчатках и ножовке идентична пыли на шарнирах сейфа»…
(Здесь в рукописи нет трёх листов. Прим. Ред.)
…Необозримая водная ширь простирается вокруг на десятки километров. Такое впечатление, что лодка замерла на месте посреди безбрежного речного простора. Но дальние ориентиры на горизонте — вершины затопленных деревьев — незаметно уплывают назад, удаляются, сменяются другими очертаниями.
Пора определиться с курсом. Достаю компас, карту Ханты — Мансийского автономного округа, транспортир, линейку, измерительный циркуль — полный штурманский набор! Не достаёт секстанта! А лучше бы иметь навигатор!
Иду курсом «норд–вест». Северо–запад. Если погода не переменится, дня через три–четыре течение прибьёт меня в Мужи — населённый пункт на левом берегу Оби, обозначенный на карте бледным еле заметным кружочком.
Разбросив руки и ноги, лежу, смотрю в небо. Лёгкие белые облачка парят в его синеве. С высоты небес лодка, надо полагать, почти не различимая песчинка, в которой, словно незримая молекула, разместился я вместе с походным барахлом и всей своей уже никому не нужной жизнью. А что, если, под микроскопом вовсе не простые молекулы, а в них заключены огромные жизненные пространства? А протоны и нейтроны — не что иное, как планеты, с кипящей на них жизнью, недоступной человеческому разуму? Ведь если поглядеть на всех нас с Марса, а это обязательно случится в ближайшем будущем, что увидят астронавты? Ни–че–го! Наша планета из далёкого космоса покажется им чуть мерцающей звёздочкой. Где там рассмотреть на ней города–мегаполисы, грохочущие поезда, дымящие заводы, морские лайнеры, летящие самолёты, шумные стадионы, не говоря уже о копошащихся на Земле живых существах?! И что представляет из себя Земля в масштабе Вселенной? Один из протонов или нейтронов, вращающихся вокруг ядра — Солнца? Кто–то большой и сильный видит всю нашу Вселенную всего лишь золотой каплей дождя среди многих других на радужном листе райского дерева. И миллиарды лет существования обозримой астрономами Вселенной соизмеримы с мгновениями Вечности бытия Высшей Силы, имя которой — Бог!
Однако, занесло меня в высокие материи. Напекло голову, не иначе. Зачерпнул ладошкой воды, смочил волосы, охладил лицо. Приподнялся на локтях, огляделся. Ни буксиров, ни моторных лодок. Вода, кругом одна вода. Ни ветерка, ни всплеска волны о резиновые борта. Ни угрожающего гудения оводов и нуденья комаров — не долетают гнусы сюда. Не слыхать посвиста утиных крыльев, журавлиных криков, гомона птиц. Приятно плыть, подобно пушистому облачку, отражённому в сверкающем светлыми бликами речном зеркале, нежиться, блаженствуя под ласковым августовским солнцем, млеть, закрыв глаза, наслаждаясь тишиной и покоем.
Этот тёплый, лучезарный, безмятежный день ниспослан Господом. Вечером, готовясь ко сну, сотворял я молитвы Отцу и Сыну и Святому Духу, Матери Божьей, Пресвятой Деве Марии, Ангелу–хранителю, коим поверял прегрешения свои, просил прощения, милости и заступничества. И молитвы не остались без внимания: поутру сквозь открытый полог палатки брызгами ярких лучей меня ослепило солнце. Поднимаясь всё выше над мокрым сосняком, оно озарило пурпурным светом высокий берег и воссияло над притихшей рекой, взывая к жизни мир Природы. И Рай Царствия Небесного мне видится похожим на сегодняшний божественный день.
Боже Праведный! Безмерно счастлив я созерцать красоту, Тобой созданную!
Пресвятая Богородица! Спасительница моя бескорыстная, любящая из любящих, добрейшая из добрейших! Ты вдохнула в меня жизнь, исцелила от смертельного недуга!
Ангел–хранитель! Защитник мой надёжный, друг верный! Под белым крылом Твоим в безопасности я. Не перечесть страшных случаев, в которых Ты отвёл от меня несчастье.
Не у всякого участника войны пять пуль просвистели у виска.
Три из них миновали мою голову во время работы в милиции. Две шевельнули волосы на ней в уссурийской тайге на охоте.
Об этих счастливых избавлениях от гибели расскажу позже, а сейчас с Вашего позволения, воображаемый читатель, подремлю немного в столь благостный час.
Наша служба и опасна, и трудна…
…Я шёл ночью и услышал звон разбиваемого стекла в киоске «Союзпечать». Неизвестный выскочил из него и кинулся наутёк.
— Стой! — крикнул я, бросаясь вдогонку. Неизвестный обернулся, блеснуло пламя, прогремел выстрел, и что–то ширкнуло справа возле уха. Я остановился, словно о стену ударился, лихорадочно размышляя, как поступить дальше. Пока думал, топот ног стрелявшего затих в темноте улицы.
…Позвонили граждане с улицы Кирова, сообщили, что некий гражданин палит из охотничьего ружья по прохожим из окна своей квартиры. Я и мой нештатный сотрудник Борис Белов немедленно сели в дежурную машину и понеслись на место происшествия. За углом «хрущёвки» столпились жильцы.
— Второй этаж, дверь прямо, — подсказали они.
Мы поднялись на площадку, постучали в дверь. Послышались ругательства.
— Откройте, милиция! — громко потребовал я. — Пока никого не убили, не ранили, откройте и замнём это дело тихо и мирно. Ружьё, конечно, не получите, но и протокол составлять не буду…
В ответ угрозы, обзывания нехорошими словами.
— В таком случае ломаю дверь, а вас привлекут за хулиганство, — крикнул я.
— Мой дом — моя крепость! Только тронь — башку снесу! — раздалось в ответ.
— Эта дипломатия через дверь без толку, — сказал я. — Всё, ломаем…
— А если и в самом деле пальнёт? — спросил Борис.
— Да ну… Он, что, совсем дурак? В милицию стрелять?
Несколько раз всем телом бухнулся в дверь, но бесполезно.
— Не колотись! Тут нужна моя масса, — расправил грудь Борис.
— Давай! — шагнул я в сторону, и в ту же секунду бахнул выстрел. Из пробитой дыры вылетели опилки, стружки и прочая требуха, чем в те годы набивались оргалитовые двери. Пыль, звон в ушах, и мы с Борисом летим вниз, не разбирая ступеней. Выбежали и к рации в машине:
— Управление?! Дежурный?! Срочно опергруппу на улицу Кирова… Да… Стреляет из окна…
Приехали. Окружили дом. Забросили в окно незадачливому стрелку «черёмуху» — баллончик со слезоточивым газом и все дела. Чихающего, залитого слезами пьяного хулигана вывели в наручниках, посадили в «воронок» и увезли.
— Ну, дела-а… Секунду задержался бы у двери и в аккурат в самое брюхо всадил бы тебе заряд дроби, — качая головой, сказал Борис.
…Сидел как–то в кабинете, писал бумаги. Звонок:
— В квартире… вор. Да, мы у подъезда караулим его.
Бегу… Люди почему–то шёпотом сообщают мне:
— На четвёртом этаже… Дверь открыта… Он там…
Неслышно вхожу. Заглядываю в зал, в кухню, в ванную… Никого. Балкон распахнут. Понятно, смылся уже. Я пистолет спрятал, расслабился: жаль, упустили домушника.
Вдруг он вышел из спальни, которую я поначалу не заметил. Мы оба остолбенели от неожиданной встречи лицом к лицу. Он быстрее пришёл в себя и бросился к балкону.
— Стой, стрелять буду! — крикнул я, хватаясь за кобуру.
Неизвестный выкинул руку назад, из чего–то пальнул в меня, и что–то будто ветерком шевельнуло волосы на левом виске, шлёпнулось о висящий на стене ковёр. Я отпрыгнул в прихожую, выхватил пистолет, передёрнул затвор.
Тишина. Слышно, как на улице чирикают воробьи. Осторожно выглядываю, выхожу в зал. На балконе никого. Посмотрел вниз — и там никого.
…В полночь шёл по улице Народный проспект правым тротуаром. По левому навстречу шли трое. Перешли на мою сторону. Я пистолет в руку и чуть за спину. На всякий случай…
Сошлись. Один ракетницу на меня наставил:
— Снимай плащ, дядя… Не по тебе сшит.
— Да вы, что, парни… Как я без плаща? Холодно, — заканючил я, незаметно подходя ближе. «Откуда она у него?» — в тот момент подумал я о ракетнице. Левой рукой отбиваю её в сторону, правой, тычком наношу удар стволом в лицо. Который с ракетницей, на задницу сел, остальные рванули «прочь во всю мочь». Я ракетницу забрал, а куда этого деть? Тащить отморозка среди ночи в отдел в мои планы не входило. Какая–то машина осветила фарами.
— Стой! — машу пистолетом.
Из машины, оказавшейся патрульно–постовой, два милиционера выскочили.
— Возьмите ракетницу и этого хмыря. Их трое было. Пытались меня ограбить.
— Посмотрите в машину… Не они? — открывая заднюю дверцу машины, спросил сержант. — Едем, смотрим бегут, сломя голову… Прихватили для выяснения.
— И правильно сделали! Они самые, голубчики!
…С оперуполномоченным Арсеном Марченко при свете уличного фонаря стояли на остановке «Кинотеатр Нептун» в ожидании автобуса.
Подошёл битком набитый людьми троллейбус. С военного завода вечерняя смена рабочих домой едет. Какой–то мерзавец начал пинать двери ногами, потом схватил камень и запулил им в окно. Звон осколков, вой пассажиров.
— Ты что творишь, урод? — подбежал я к нему. Троллейбус тронулся, хулиган вскочил на бампер, ухватился за лесенку и укатил.
— Вот нахал! Его счастье, что уехал… У меня сегодня на всякую шваль так руки чешутся, — возмущался Арсен.
Что–то звякнуло на асфальт, покатилось перед нами. Заблестело узкое лезвие заточки. Арсен отпнул её ногой подальше и быстро повернулся. Позади нас стоял тот самый тип, пинавший троллейбус. Очевидно, обозлённый мною, он спрыгнул, вернулся, чтобы отомстить мне. На моё счастье бандитское «перо» зацепилось за подкладку кармана, и негодяй выронил её нам под ноги.
— Надо же! Прокопченко! — узнал хулигана Арсен. — Дважды судимый за грабежи по кличке Прокоп! Отец — знатный гарпунёр, орденоносец, китов бьёт, в газете про него писали, а сынок людей бьёт, по тюрьмам ошивается… А ну, Прокоп, пошли, поговорим…
Арсен схватил сына знатного гарпунёра за шиворот и поволок за угол дома. Я подобрал пику, чудом не пропоровшую мои кишки, и поспешил следом. Вот так встреча с сыном гарпунёра «Вдохновенного»!
Когда я подошёл, Прокоп сидел на корточках, привалившись к стене и прикрыв ладонями лицо. Арсен замахнулся для удара, но я придержал его руку.
— Хватит с него на сегодня… Уважим трудягу–отца, с которым мне довелось почти год морозить сопли в Антарктике. Отец — нормальный мужик, трудяга… Для семьи старается, для тебя, гад! У, скотина неблагодарная! — не сдержавшись, я с размаху пнул его под дых.
Не думал я тогда ни о каком Ангеле–хранителе. Это сейчас я понимаю, что он оградил меня от пуль, и благодаря ему запуталась тычина в кармане Прокопа.
Подобные случаи, каждый из которых мог закончиться плачевно, стали неотъемлемой частью моей оперативной работы. Достаточно сказать, что казанки пальцев, сбитых о чьи–то зубы, практически не заживали. Драться приходилось часто, и совсем не потому, что мне этого хотелось. Выполнять первое правило каратэ: «Избежать поединка — значит, выиграть поединок», никак не удавалось. И всё потому, что сотрудник милиции не может, не имеет права пройти мимо правонарушения и не принять мер к его пресечению. Он всегда «при исполнении», обязан оказать помощь пострадавшему, встать на защиту граждан от хулиганов, грабителей, мошенников и прочего отребья общества. Он никогда не свободен от долга быть милиционером. Ни в кинотеатре, ни в магазине, ни в транспорте, ни в каком другом общественном месте. Независимо от того, в отпуске работник милиции или проводит выходной день на природе, в городском саду, едет на дачу или спешит на свидание с девушкой.
Сотрудник милиции всегда на посту!
Приведу несколько примеров из того многообразия деятельности опера, про которую сказано в известной песне из телесериала «Следствие ведут знатоки»:
Наша служба и опасна и трудна,
И на первый взгляд как будто не нужна…
…Стою в кинотеатре «Комсомолец» в длинной очереди за билетами на вечерний сеанс. Передо мной у окошка кассы седой очкарик интеллигентного вида. Учитель или инженер. Или даже профессор. Подходят двое подвыпивших наглецов. Дымят сигаретами. Один, с брелком — «черепом», висящем на шее, небрежно берёт интеллигента за воротник, вышвыривает из очереди, и оба становятся у кассы.
— Безобразие! Это возмутительно! Что вы себе позволяете?! — негодует интеллигент, пытаясь оттолкнуть нахалов от кассы. Тогда другой, с жёлтой коронкой — «фиксой» на зубе и с хамоватой ухмылкой прилепил ему на лоб окурок, надвинул шляпу по самые уши и дал пинка под зад. Толпа в очереди угрюмо молчит. Нет, в душе каждый, конечно, в эту минуту ненавидит разнузданных хулиганов, но то ли боятся, то ли не хотят связываться. Я рядом стою, внутри у меня всё кипит, там идёт борьба с самим собой. Вступиться за оскорблённого человека или тоже сделать вид, что меня это не касается? С одной стороны я в штатском. Могу промолчать, и никто не осудит меня за равнодушие, кроме внутреннего голоса собственной совести. С другой стороны — я работник милиции, и в нагрудном кармане у меня твёрдые «корочки» служебного удостоверения. Я должен заступиться. Но как? Предъявить удостоверение, потребовать прекратить безобразие? Но эти двое уже не безобразничают, выпрашивают у кассира лучшие места. А униженный ими человек беспомощно разводит руками. Попросить их отойти от кассы и вежливо сказать: «Парни, вы неприлично себя ведёте… Так делать нехорошо… Встаньте, пожалуйста, в конец очереди.». А они взяли и послушали меня… Как бы не так! Они нахамят мне и своего добьются, купят билеты без очереди. А рядом будет стоять человек, которого безнаказанно оскорбили. И я буду потом презирать себя за малодушие. Так что же делать? Бежать в ближайший телефон–автомат, звонить «02» и просить срочно прислать наряд милиции для задержания. И меня спросят: «За что задерживать? Они витрины побили? Избили кого? Нет?! До свидания!». Тогда, потрясая удостоверением, схватив за шкибло обоих негодяев, а заодно интеллигента, чтобы написал заявление, тащить всю троицу в отдел? Чтобы, значит, всё по закону оформить и привлечь хулиганов к суду. Но я знаю, что судить их за данный проступок никто не будет. Нервы, силы и время, порядком потрёпанные при защите прав человека и установлению справедливости окажутся напрасно потраченными. В лучшем случае история у билетной кассы закончится для мерзавцев ночлегом в медвытрезвителе и административным наказанием в виде ничтожного штрафа. А мне это надо? Я тоже в кино хочу… Говорят, фильм хороший… Билетов не достать… И вот теперь, когда я возле кассы, я должен бросить всё и… поступить по закону. К тому же я не Геркулес. Не могу взять их, словно детишек малолетних, и легонько потрепать за ушки, погрозить пальчиком: «Ай, какие плохие мальчики! Так делать нельзя!». Нет, увещевания подонков бесполезны. Они добрых слов не понимают, уважают только кулак. Хамы, подонки, отморозки — враги общества. А с врагами надо биться. Ещё Суворов учил: «Лучшая защита — нападение!». Главное, в такой ситуации успокоиться, хладнокровно сгруппироваться, не показать противнику, что на злую силу ответишь праведной силой.
Такие вот мысли вихрем пронеслись в голове. Решение принято. Резко, всем корпусом наношу удар правой снизу в челюсть ближнему обидчику. Чёткий аперкот! Он клацнул зубами, прикусив язык, и мешком завалился в угол. Второй ханыга не понял, что произошло, обернулся и заполучил удар коленом между ног. Согнулся, охнув, но получил добавку ребром ладони по шее и от толчка под зад вылетел за дверь. Вот теперь, неожиданной атакой сбив спесь с обоих подонков, подбираю с пола окурок, пришлёпываю на лоб вялому от нокдауна фиксатому, затем поднимаю его за ухо и той же ногой выставляю за дверь. Финита ля комедиа! Интеллигент благодарно жмёт руку. Из очереди сердито смотрят на меня. Кто–то ворчит:
— Мы пришли отдохнуть после работы, а не драку смотреть, которую из–за билетов затеял этот невоспитанный человек… И куда только милиция смотрит?! Нельзя было без мордобоя обойтись?!
…Поздно вечером еду в автобусе. Двое молодчиков, задрав ноги, демонстративно сложили их на спинки сидений, выставили перед лицами пассажиров грязные ботинки. Пассажиры с роптанием поднялись со своих мест, сочли за неудобство сидеть, когда возле головы торчат увазюканные в дерьме подошвы. Стоящий неподалеку капитан–морпех отвернулся к окну, сделал вид, что не замечает откровенно–издевательской выходки хулиганов. Понятно: боится мундирчик испачкать, ручки замарать, репутацию ретивого служаки подмочить.
— Вы что творите?! Немедленно прекратите! Сейчас же уберите ноги! — подбежала к ним девушка–кондуктор. — Вы не у себя дома!
Нахалюги поднялись, заграбастали девчонку, начали с хохотом лапать её, вырывать из рук сумку с копеешными деньгами, вырученными за проданные билеты.
— Ой, что вы делаете?! Помогите! — с визгом отбивается кондукторша.
Пассажиры молчат. Кому охота связываться? Кто газету читает, кто к окну отвернулся, кто просто молча и с любопытством наблюдает.
— Милицию позову! Отпустите сейчас же! Отдайте сумку! — тщетно пытается высвободиться девушка из сильных хамских объятий. Хулиганы шлёпают её по круглой заднице, запускают пятерни под блузку.
Что делать мне? Ситуация абсолютно аналогична той, в кинотеатре. Стоять с безразличным лицом, как этот нафуфыренный, надраенный до блеска капитан? Мой ненормированный рабочий день как бы закончился, я еду на свидание к Нине — прелестной продавщице из книжного магазина, проводившей мужа–штурмана в дальнее плавание. Но я опер, сотрудник милиции, а значит, всегда на посту. И долг обязывает меня защитить девушку–кондуктора, и как чаще всего бывает, вступить в неравную борьбу.
— Ха–ха–ха! Где ты сейчас найдёшь милицию? — заржали хулиганы.
— Не надо искать, я здесь! С конечной остановки в медвытрезвитель заедем… Сдадим этих гопников, — громко кричу водителю. — А вы, девушка, заявление напишите о том, что сумку они хотели у вас отнять.
Всё! Момент неожиданности, шокирующий противника, упущен. Не желая быть задержанными, они остервенело набросились на меня. Их кулаки замелькали у меня перед глазами, но я занял удобную позицию у стенки между сиденьями.
— Помогите! Люди! Сотрудника милиции бьют! — закричала кондукторша, но её вопли стали «гласом вопиющего в пустыне». Вдруг автобус резко затормозил, хулиганы отшатнулись, хватаясь за спинки сидений. На секунду–другую их руки оказались заняты, а лица открытыми. Несколько хлёстких ударов «в торец» и оба мерзавца сбиты на заднее сиденье. Не даю опомниться, продолжаю «окучивать» — иначе поднимутся, сомнут, запинают, ткнут под ребро отвёрткой. Ищи потом ветра в поле. А найдут — убитому от этого ни жарко, ни холодно. Прямо сидят передо мной, как на выставке, бить удобно. Прямые удары то левой, то правой, то в нос одному, то в зубы другому. Шмяк… Шмяк… Головы мотаются, на губах шкурки висят, из разбитых носов кровь течёт.
Автобус остановился. Задние двери открылись.
— Что, обязательно надо так молотить кулаками? Работник милиции, а позволяете себе избивать! — выходя из автобуса, укоризненно произнёс бравый морпех. — Безнравственно это!
— Пшёл вон, пехота, пока сам по сопатке не получил! — со злом, ещё не отдышавшись как следует, разгорячённый битвой, ответил я. — Безнравственно стоять и наблюдать, как на твоих глазах грабят кондуктора! Топай, топай! Моряк сухопутный!
— Не буду писать заявление… Не хочу связываться с ними, по судам таскаться — утёрла слёзы кондукторша.
— Мне тоже крутиться с автобусом, ехать к вытрезвителю нафик надо, — высунулся из кабины водитель.
А мне тем более возиться с этими уродами желания нет. Меня Нина ждёт.
— Чего расселись?! Пошли вон вслед за чистоплюем в погонах! — вытолкнул я из автобуса хлюпающих носами хулиганов. Посмотрел на свои руки: ссадины на казанках кровоточат. Опять содрал кожу о чужие зубы.
…Ехал в командировку в Хабаровск. Следователь Татьяна Мельник поручила допросить находящегося там в тюрьме осужденного, проходящего по другому, недавно раскрытому преступлению. В последнем купе, рядом с тамбуром, вместе со мной женщина и молоденькая девушка. Я читал журнал. Попутчицы о чём–то тихо разговаривали. Неожиданно в дверном проёме нарисовался высокий, плечистый парняга в свитере. Настоящий супермен. Бесцеремонно облокотился на верхние полки, начал приставать к девушке. Дочь испуганно прижалась к матери. Парняга вызывающе–надменно, уверенный в своей неотразимости, предлагал познакомиться.
— Оставьте мою дочь в покое… Прошу вас…
Супермен даже ухом не повёл, продолжая домогаться.
Оставаться безучастным к испуганной девушке и её матери, сидящей в страхе за дочь, я уже не мог. Вежливо так говорю пижону:
— Не приставайте к девчонке… Видите, она не желает с вами знакомиться… И мамаша волнуется… Освободите, пожалуйста, наше купе…
Он глянул на меня насмешливо, как на нечто мелкое и незначительное, недостойное внимания такого большого и сильного человека.
— Это кто там голос подаёт? Ты, букашка–таракашка? Тебя не спрашивают, не лезь, куда тебя не просят. И впредь, козявка, не в свои сани не садись… Пойдём, чувиха, ко мне в купе! Хватит за мамкин подол держаться…
Это уже слишком… Явный перебор! Наверно, никто не учил детинушку уму–разуму. По морде никогда не получал. За «базаром» не следит… А за него надо отвечать. В старые добрые времена за такие слова на дуэль вызывали. Но сейчас нет дуэлей, и вся надежда лишь на верный кулак. Поэтому я с деланно–равнодушным видом уткнулся в журнал. Злость — плохой помощник в схватке — закипела во мне, буквы заплясали перед глазами. Спокойно! Без эмоций! Можно козырнуть служебным удостоверением, но тогда верх одержат красные «корочки», а я так и останусь для него «букашкой–таракашкой–козявкой». Пусть расслабится, пусть думает, что я для него не существую. Минуты две–три сижу, закрывшись журналом, успокаиваю нервы. Медленно встаю, даю понять, что хочу выйти. Верзила не против. Снисходительно убирает левый локоть с верхней полки. В то же мгновение наношу свои коронные удары: снизу в челюсть, коленом в пах и головой в лицо. Супермен согнулся, заревел быком, распрямился, но удар в переносицу опрокинул его. Он взмахнул руками и грохнулся на спину.
— Не бойся великанов, — учил меня на занятиях по самбо начальник угро Данилин. — Чем здоровее шкаф, тем громче падает. Исход схватки с преступником решают не рост и сила, а быстрота и натиск.
Я выволок громилу в тамбур, двинул несколько раз по самодовольной харе и напослед, схватив за волосы, шваркнул башкой о своё колено. Он скис, опустился на корточки, не проявляя ни малейших попыток к сопротивлению, что–то мычал, прикрывая ладонями разбитое в кровь лицо.
— Хватит? Или добавить? — с трудом сдерживая себя, спросил я. Он замотал головой, поднимаясь с пола и размазывая кровь на пластиковых стенках тамбура.
— Иди в туалет, умойся и сделай так, чтобы я тебя больше не видел…
Пришла проводница, заохала:
— Весь тамбур уделал, свинота! Ночь не давал мне покоя… Всё выпрашивал… Ну, выпросил? Бери тряпку и замывай всё… А то пойдёшь пешком по шпалам!
…Прихожу в полночь в общежитие швейной фабрики. Проведать симпатичную татарку Зелю. Вахтёрша в слезах.
— Что случилось, тётя Дуся?
— Вон те двое пьяными заявились с гитарой… Кто такие, не знаю… Ещё одну бутылку водки здесь выжрали… Орут, девчонкам спать не дают… Плюют, в углу лужу наделали, туалет устроили, курят, матерятся, окурки бросают… Окно разбили… Хотела в милицию позвонить, так они, сволочи, провод у телефона оборвали…
— Понятно, тётя Дуся… Эй, граждане хулиганы, пьяницы, тунеядцы! Я работник милиции, оперуполномоченный уголовного розыска… Прошу зайти в комнату дежурной… Зачем? Задерживаю вас… Тётя Дуся! Позвоните из соседнего общежития в милицию. Эту ночку друзья проведут в медвытрезвителе, а утречком с ними участковый мило побеседует… За стекло, за телефон заплатить придётся…
По–хорошему сказал. Вошкотиться с ними никакого желания. Ласковая Зеля соскучилась, ждёт–не дождётся. Но не внемлют нарушители правопорядка требованию работника милиции. Болт забили на моё предложение зайти в «дежурку». Обязательно надо им «в рог» дать. Тогда поймут, что к чему. Загорланили под расстроенную гитару блатную песню:
Мама! Я мусора люблю! Ха–ха–а! За него и замуж я пойду! Ха–ха–а! Мусор мне права качает, но по морде получает, Вот за это я его люблю! Ха–ха–а!— Слышь, ты, мусор! А в пятак получить не хочешь? — подступил подзаборный музыкант, тыча в меня гитарой.
Нет, уж… Мусора простить не могу… И в пятак не хочу. Но если промедлю, получу обязательно. Выхватываю гитару и с размаху опускаю на коротко стриженую голову музыканта из подворотни. Где–то любовно делали этот замечательный инструмент, но совсем не для того, чтобы разбивать его о чью–то дурную башку. Гитара со звоном проламывается, надевается вместо шляпы. Тащу музыканта за гриф, словно упрямого быка за повод, заталкиваю в комнатушку вахтёрши. Его приятель не стал дожидаться оплеухи, сам, качаясь, вошёл. Примолкли, приуныли. Один репу чешет, обломки фанеры из–за ворота достаёт. Другой косится на гриф в моей руке. Куда подевались бравада и спесь? Можно ли было в той ситуации избежать потасовки? Можно, конечно. Я один. Пьяных хулиганов двое. Ночь. Телефон не работает. Помощи ждать неоткуда. Выход один: унижая своё достоинство, заискивая перед наглецами, уговорить их покинуть общежитие, не нарушать сон тружениц швейной фабрики. И они бы ушли с полной уверенностью в безнаказанность.
Я не оправдываюсь и не славлю свои «подвиги». Я рассказал об этих случаях, неправомерных с точки зрения адвокатов и уголовно–процессуального кодекса, лишь затем, чтобы показать незащищённость работника милиции при исполнении им служебного долга. Американскому полисмену нет необходимости пускать в ход кулаки, применять силу. За неподчинение полицейскому, за оказание сопротивления при задержании и, тем более, при нападении на него, там предусмотрены законом суровые наказания, вплоть до пожизненного заключения и казни на электрическом стуле. Никто не рыпается там на шерифа, следователя, детектива.
У меня, как и у всякого опера, было личное табельное оружие — пистолет Макарова. Я редко носил его с собой. Где и в кого стрелять? В общественном месте? В человека, оказавшего сопротивление при задержании? Затаскают потом по судам и прокуратурам. Замучаешься писать объяснительные и рапорта. Почему стрелял? Не было ли превышения пределов самообороны? Вызвано ли было применение оружия необходимостью явной угрозы? Был ли ты трезв и вменяем? Был ли предупредительный выстрел и где стреляная гильза? Долго будет тянуться разбирательство, мотая нервы работнику милиции, и долго ему придётся доказывать свою правомерность. А не докажет — выпнут из органов, а то и к уголовной ответственности привлекут. Нет, уж… Пусть лучше мой «ПМ» в сейфе лежит, от греха подальше. Это в нынешних сериалах типа «Глухарь», «Убойная сила», «Улицы разбитых фонарей» опера лихо стреляют на поражение в каждом фильме, по несколько человек убивают. Легко и просто. Как воробьёв из рогатки. И никто не требует с них отчёта за такую убийственную стрельбу. Глупости это. Остросюжетные выдумки сценаристов, навороченные фантазии режиссёров для подогрева скучающих у экрана телезрителей. Натуральное враньё! Поинтересуйтесь в любом отделе милиции, хоть самом убойном–заубойном, скольких преступников, пусть даже самых отъявленных бандюганов, убили их сотрудники. Над вами откровенно посмеются. Ну, не без того… Может, когда и было… Зато погибших работников милиции немало. Бандиту — ему что? Терять нечего. На «кичу» — в тюрягу на длительный срок не хочется. Пытаясь уйти, не задумываясь всадит пулю, пырнёт ножом, полоснёт бритвой. Одного такого, с опасной бритвой мы взяли в троллейбусе.
…Одно время задрали нас «щипачи» — карманные воры. Кстати, по карманам они шарят редко. Всё больше по сумкам и пакетам. Тактика этих мелких жуликов такая: в переполненный автобус, трамвай, троллейбус в часы «пик» входят пассажиры. Сзади их усиленно подталкивают карманники — разудалые приличного вида парни, весёлые, симпатичные. И не подумаешь, что они воры. С прибаутками, шутками умышленно создают толчею, отвлекая внимание ротозеев от их ридикюлей, сумочек, пакетов. Пихаются карманники, и при этом одним ловким движением расстёгивают сумочку, взрезают пакет.
— Ну, гражданочка, подвиньтесь немного… Так, ну, ещё немного… В тесноте, да не в обиде… А знаете анекдот: «Едет чукча в электричке… Тут контролёры… Ваш билет? А он два подаёт… Зачем два? А вдруг потеряю — один запасной! Ну, а если и этот потеряешь? А у меня ещё один есть». Пассажиры смеются. Вдруг вопль:
— Ай, сумка моя открыта, кошелька в ней нет!
Напрасно теперь обыскивать стоявшего рядом вора, заговорившего зубы и укравшего кошелёк. Он передал его подельнику, стоявшему сзади, тот другому, который уже вышел на остановке. Напрасно даже хватать карманника за руку с зажатыми в ней кошельком или документами. Он успеет бросить их на пол и в случае задержания начнёт «работать» на публику, голосить, привлекать к себе внимание пассажиров или прохожих.
— Не пьяный я! За что берёте! Люди! Смотрите! Где надо, там милиции нет, а если выпил чуть лишнего, они тут как тут! Какие деньги? Какой кошелёк? Это чей–то валяется… Это вам не тридцать седьмой год! Я буду жаловаться!
Вокруг немедленно собирается толпа, гудит возмущённо.
— И в самом деле… За что хватаете человека? Вам, что преступников настоящих мало, что вы к выпившему прицепились? Отпустите его!
А вор артистично распаляется ещё громче. Вой, шум, гам, крики…
— Это вор–карманник, — стараясь перекричать толпу, объясняет Вадим Мицкевич, работник опергруппы. — Это жулик… Он только что вытащил кошелёк из сумки этой женщины… Гражданка! Это ваш кошелёк?
Та испуганно шарахается от Вадима. Ещё чего?! Скажи, а потом вор тебя бритвой по горлу — чирк!
Это она так думает. И отпирается:
— Что вы, что вы?! Нет, это не мой кошелёк…
— Как же не ваш? В нём ваш паспорт…
— А-а… Правда, мой… Это я выронила нечаянно…
А вор смеётся довольно: уловка удалась!
Притащили его в отдел, да что толку? Кражу не докажешь — нет заявления. Нашли в кармане опасную бритву — ну, и что? Холодным оружием не является.
Щипач потом ходил перед окном моего кабинета и ухмылялся: «Что? Взяли?!»
В отличие от капитана Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя», подсунувшего карманнику кошелёк, позже мы по–другому того щипача «сделали». Мои нештатные сотрудники–дружинники Борис Белов и Юрий Филиппов подкараулили вора возле ресторана, затеяли с ним драку. Борис Белов саданул плечом по витрине, выдавил стекло. Осколком руку себе поранил, лицо в крови измазал. Притащили карманника в отдел, составили на него протокол за злостное хулиганство, за причинение телесного повреждения дружиннику, подписались свидетелями. На два года упрятали эту мразь за решётку. И угрызения совести нас не мучили: вор должен сидеть в тюрьме!
Так уж случилось, что именно какой–то вор–карманник уготовил мне встречу с красивой девушкой–студенткой института советской торговли. Она вошла в кабинет зарёванная, размазывая тушь с ресниц по пунцовым щекам.
— Успокойтесь, девушка… Что случилось? — спрашиваю.
— Паспорт в автобусе украли… И стипендию… Тридцать рублей… — горестно всхлипывая, ответила она. — Что я теперь маме скажу? У неё ещё не скоро зарплата… Может, не украли…
В отчаянии стала рыться у себя в сумочке. Не нашла.
Я придвинул ей стул, подал лист бумаги.
— Присаживайтесь к столу… Пишите заявление… Укажите, когда и при каких обстоятельствах у вас вытащили паспорт и деньги…
Роняя слёзы, она склонилась над столом. В их тумане расплывались буквы перед глазами. Плечи её вздрагивали. Мне стало жаль юную особу, пострадавшую от мерзкой руки подонка–щипача. Я чувствовал себя виноватым перед ней в том, что её обворовали. Внутри у меня всё кипело и негодовало. Ну, твари… Попадётесь вы мне!
— Зачем хныкать? Паспорт украли?! Ничего страшного! Новый получите… Лишние хлопоты, конечно… А деньги…
Слова возымели на неё действие. Она перестала хныкать.
Я открыл сейф и достал тридцать рублей. То были не мои деньги. Я и сам дня два ходил голодный, но прикоснуться к ним не смел: сорок рублей дал мне под расписку Данилин для оплаты стукаческих услуг осведомителя. Но здесь особый случай! Не для себя ведь! А стукач подождёт, с получки с ним рассчитаюсь…
— Вот вам вместо украденных… Чтобы мама растяпой не назвала…
Она одарила меня обворожительной улыбкой.
— Как?! Вы не шутите? Такие деньги! Вы же совсем не знаете меня…
— Напротив… Вы — Оля Уральцева… Проживаете в доме, где ЦУМ… На Ленинской… Рядом с кинотеатром «Уссури»…
— Да… Правда… Откуда вам известно? — взглянула она широко открытыми глазами.
Я от души рассмеялся.
— Вы в заявлении свои данные оставили…
— Ах, да… Конечно… Не знаю, как благодарить вас… Вы меня так выручили… Огромное вам спасибо!
— Не стоит благодарности… Рад оказать помощь такой красивой девушке.
Теперь уже я смотрел на неё широко открытыми глазами. Прелестное личико. Улыбаясь пухленькими губками, показывает ровные белые зубки. И ямочки при этом появляются на розовых щёчках. Носик прямой. Ресницы–хлопалки смиренно опущены на зелёные глаза, которые блистали как огонь зарницы, искрились проницательностью ума, живостью и добротой. Несомненно, и душа её вылита по форме прекрасной наружности. Тёмно–русые волосы уложены с явным подражанием причёске певицы Эдиты Пьехи. Бордовая блузка обтягивает выразительный бюст. Чёрная мини–юбка. На стройных загорелых ногах простенькие туфли. Словно чудо–колибри, однажды в тропиках впорхнувшее в иллюминатор моей каюты, так неожиданно в кабинете возникло это милое создание. Не ответить взаимностью на её многообещающую улыбку я просто не мог.
— Вы не будете возражать, если я… провожу вас?
Девушка смутилась, потупив глаза. Нет, она не возражала. Вспыхнула, зарделась, засветилась радостью.
В сейфе ещё оставалась десятка. Я сунул её в карман.
— Может, в кино сходим, Оля? А? В «Уссури»? Там «Трембита» идёт… Крамаров в этом фильме играет… Музыкальная комедия…
В ответ всё та же очаровательная улыбка.
— Решено! Идём в кино!
Помогая девушке встать, я взял её за руку и вдруг осознал, что она всецело в моей власти, и если захочу, будет моей навсегда. А что?! Привлекательная, милая… Учится в институте, не хала–бала… Восемнадцать лет… Скромница… Кого же мне лучше искать?
Мы долго шли по городу, без умолку болтали, и такое было чувство, что знакомы давно. Незаметно я приобнял девушку за талию. Оля оказалась весёлой, юморной девчонкой, напомнившей мне школьную любовь Тоню Борцову. С ней было легко и просто. Не требовалось изображать из себя умника, выпендриваться и выдрючиваться, чтобы понравиться. Об этом не думалось, потому, что мы оба потянулись друг к другу. До начала сеанса оставался час, который мигом пролетел для нас. В сквере мы сидели на лавочке и целовались.
— А может, не пойдём в кино? — оторвавшись от её влажных губ, выдохнул я.
— Давай, не пойдём… — обхватив меня за шею, согласилась она.
— Фильм, говорят, интересный, смешной… Может, всё–таки, пойдём?
— Давай, пойдём… — запрокидывая голову и подставляя губы для поцелуя, отвечала она. — Как ты скажешь, так всегда и будет…
Её покорность покорила меня. Готовность ни в чём не противиться мужу, не отказывать ему в его страстных желаниях, видеть в нём рыцаря, защитника, героя прежде, чем добытчика, было исключительной чертой характера Ольги и главным её достоинством. Кто внушил ей мысль, что жена должна гордиться мужем, поддерживать в делах, не перечить, не терзать за неудачи и одаривать лаской? Мать, рано овдовевшая после гибели в штормовом море мужа — тралмастера рыбацкого сейнера? Книги? Подруги? Или это — врождённый инстинкт мудрой женщины?
В кинозале, сцепив горячие ладони и прижимаясь коленями, мы больше поглядывали друг на друга, чем на экран. Во время сеанса какие–то пьяные нахалы, сидящие позади нас, очень громко разговаривали, не стесняясь в выражениях и не обращая внимания на замечания зрителей. От их ненормативной лексики свернулись бы в трубочки уши даже у забулдыги–боцмана с пиратской шхуны. На них шикали со всех сторон, но хамы на всё «положили с прибором». Что мне оставалось делать? Сидеть с девушкой и спокойно слушать развязно–грязные ругательства, вульгарные пошлости в адрес героев фильма? «Помни: ты — работник милиции. Ты всегда на посту», — говорил мне заместитель начальника отдела по оперработе Евгений Иванович Королёв, золотой души человек. Тем более, Ольга знает, где я работаю. Если не урезонить наглецов, как потом смотреть ей в глаза? Чего доброго, ещё подумает, что струсил… Очень бы хотелось знать, что в этом случае посоветовали бы блюстители норм права: адвокаты, судьи, присяжные заседатели? А, ну, да, конечно… Нужно было встать, выйти из зала, позвонить «02», обратиться к дежурной кинотеатра, пожилой женщине, попросить её утихомирить хулиганов.
— Парни, прошу вас, прекратите громко разговаривать и выражаться нецензурно, — повернулся я к ним, мельком рассматривая чмошников. Их было трое здоровых, крепких, не молодых уже мужиков.
— Не нравится — не слушай! — заржал в ответ сидящий за моей спиной. — Мурло отвороти, чувак, смотри кино и обжимай свою кралю…
— Больше повторять не буду…
— Пошёл ты на… Ещё повернёшься…
Он не договорил. Из моего неловкого положения бить крайне неудобно, но резким ударом левой с разворота точно в переносицу я заставил его замолчать до окончания сеанса. Притихли и остальные. Краем глаза, чуть поворотясь, я видел, что мой оскорбитель сидит, запрокинув голову, придерживая рукой носовой платок на лице. Я ожидал удара сзади, но его не последовало. Вспыхнул свет, зрители стали выходить, и троица дружков–приятелей начала оттеснять меня у выхода. Было ясно, что потасовки не избежать. Пара молодожёнов, свидетелей инцидента в кинозале, предложила пойти вместе.
— Вдвоём против троих отмахнёмся, — уверенно сказал парень.
— Нет, спасибо, друг. Мы уже пришли…
Подъезд, выходящий во внутренний двор дома, где жила Ольга, рядом с «Уссури». Пока мы шли до него, три «добрых молодца» поспешали сзади, едва не наступая на пятки.
— Эй, ты, фраер, смыться хочешь? Иди сюда, поговорить надо.
Я и Ольга вошли в тускло освещённый подъезд. Она вцепилась в меня.
— Не пущу! Их трое…
— Тебя долго ждать, фраерок?! Что, икру мечешь? Выходи, давай! — ввалился в подъезд мой «крестник» с разбитым носом. Подступил, по–блатному рисуясь, ко мне. Шагнул на ступеньку лестницы, что было промашкой с его стороны. Молниеносный удар крюком справа развернул его на месте. Он оступился, потерял равновесие и полетел задом, размахивая руками, пытаясь схватить пустоту и, не удержавшись, врезался спиной в висящую на стене оцинкованную ванну. Под ней и растянулся на бетонном полу. Ванна, покачавшись, сорвалась с гвоздя, со звоном упала на него.
— Как в ковбойском боевике! — восхищённо сказала Ольга. — Идём наверх!
Мне прорываться надо из подъезда, пока противников осталось двое, но Ольга чуть не силой потащила на четвёртый этаж. Там, в конце длинного коридора оказалась лестница парадного выхода. После короткого прощания я вышел из подъезда на другую сторону улицы. Во дворе дома, у чёрного хода, шныряли трое: тот, что лежал под ванной очухался и присоединился к ним. По их энергичным жестам нетрудно было догадаться, что с таким жаром обсуждали разъярённые неудавшейся дракой и разогретые водкой хулиганы.
— Ага-а… Побегайте, субчики… Поищите меня… Молодчина, Оля!
С ней мы прожили, как сейчас принято говорить, в «гражданском браке», почти год. Без единой размолвки или ссоры. Только обжимки, целования, ласки. Одно платье у Ольги: в институт, в кино, на танцы, в парк. Всё те же простенькие туфли. Старое пальто с вышарканным песцовым воротником и такая же шапка. Бутылка кефира и хлеб на завтрак. Жареная картошка на обед. Овсяная каша и чай на ужин. Всем довольна Ольга. Шутит, смеётся, напевает. Нет у неё претензий ко мне и жалоб на житьё–бытьё. Для неё главное — любовь! Это про таких, как она, сказано: «С милым и в шалаше рай!». Порой, соберёмся вечером в кино, уже одетые стоим. У неё лицо радостью сияет. Гляну на неё — огонь страсти так и полыхнёт во мне! Начну её мять, тискать, целовать. Какое там кино?! В разные стороны одежда полетела. Опомнимся потом, да поздно: на сеанс опоздали. Мы были счастливы, довольствовались тем, что есть, не переживали из–за скудного домашнего бюджета. Почему не регистрировались в ЗАГСе? Да всё по той же причине — денег на свадьбу не было. Правда, отсутствие штампа в паспорте нас мало заботило.
Мать Ольги — Любовь Андреевна Уральцева, машинистка — стенографистка, проживала с нами в однокомнатной квартире. По утрам набрасывалась на меня с гневом:
— Всю ночь моей девочке спать не давал… Разве можно так долго? Я тоже живой человек… Не сплю… От ваших воздыханий у меня голова весь день болит…
Я оправдывался, краснея и бледнея:
— А я что? Она сама не против…
— Она дурёха ещё… Ничего не понимает… А ты… Стольких перепробовал, а теперь до моей доченьки добрался! Кто ты для неё есть? Сожитель бессовестный! Уходи подобру–поздорову, а то милицию позову…
Любовь Андреевна приводила соседей, истерично кричала при них:
— Смотрите, заявился ко мне этот бесстыдник, выгнать не могу! Совращает мою дочь… Ей учиться надо, а не любовью заниматься. Разута, раздета… А с него, что с козла молока — ни денег, ни помощи… Люди! Помогите избавиться от фармазона! И как только таких в милиции держат?!
— Да они там все такие! Голодранцы и лодыри! Кто в милицию идёт? Те, кто работать не хочет… Балду там пинают, — поддакивали соседи. Советовали:
— Иди, Люба, к начальнику… Тот его быстренько турнёт со службы.
Послушала Любовь Андреевна советы «доброжелателей», накатала Горвату жалобу. Василий Васильевич вызвал меня, выслушал с отеческим пониманием.
— Перебирайся с молодухой своей в общежитие… Ребёнок родится — квартиру выхлопочем, — напослед сказал радушный начальник.
Однажды я сидел на диване с чашкой кофе. Любовь Андреевна закатила очередной скандал. Я молчал, проявляя терпение и выдержку, но это ещё больше бесило её. Ольга попробовала успокоить мать.
— Мама! Перестань его оскорблять! Ну, что он тебе плохого сделал?
— Ничего плохого! Но и ничего хорошего!
Распалясь, Любовь Андреевна вошла в раж и трудно было её остановить. Не давая себе отчёта в словах и действиях, влепила мне звонкую пощёчину. Кофе расплескалось на мою белую сорочку. Ну, это уже слишком! Не долго думая, я снял с ноги шлёпанец и с оттяжкой вмазал стоптанным тапком по губам взбешённой женщины.
После этого злополучного происшествия оставаться в комнате Уральцевых я уже не мог и вернулся в общагу. Ольга туда не пришла — мать не пустила. Разлука затянулась, и всё закончилось. Через год Ольга вышла замуж за инженера «Дальзавода», родила сына, ставшего впоследствии капитаном второго ранга.
Тридцать пять лет спустя она случайно открыла в интернете сайт Бердского казачьего кадетского корпуса. Узнала меня на фотографиях. Позвонила. Мы долго и взволнованно говорили. Напослед она сказала:
— Всю жизнь вспоминала и любила только тебя… Такой красивый, добрый, смелый и сильный… А кадетская форма тебе идёт…
— Кабы не твоя мать, мы бы не расстались… Да и я ещё глупый был… Надо было прийти и забрать тебя… Но тогда у тебя не было бы сына — морского офицера… Видно так уж Богу угодно было…
Об этом телефонном разговоре, надо полагать, стало известно Любови Андреевне. В марте по электронной почте я получил от неё прискорбное известие: «Ольга Уральцева скоропостижно скончалась».
Такой вот драматический эпилог той лирической истории, которую вполне можно назвать романсом о влюблённых.
После ухода от Ольги я не долго оставался одиноким изгнанником. Чуть ли не каждый вечер в мою холостяцко–общежитскую комнатушку наведывались случайные девицы, но ни одна из них не зацепила для создания семьи.
Однажды, глубокой ночью в дверь громко постучали. На всякий случай, прихватив пистолет, я в одних трусах подошёл к двери и открыл её. Передо мной стоял моряк во всей красе: гладко выбритый, опрятно одетый, слегка пьяный.
— Балдин?! Дружище! Каким ветром?! — обнял я приятеля.
— Попутным… Собирайся! Живо! Там такие тёлки! Тебя не достаёт…
— Тише… Подруга услышит, — прикрывая Балдину рот, шепнул я. — Заочница из кооперативного техникума. Классная бабёнка… Зажигалка! На сессию приехала…
— Давай, не тяни время! Счётчик в такси тикает…
Приходу Балдина удивляться не пришлось: «Робкий» доковался на судоремонтном заводе, и моряки из его команды частенько забегали ко мне выпить, по–дружески поболтать.
— Ты меня покидаешь? Куда собираешься? — придерживая меня за подол сорочки, обеспокоенно спросила заочница.
— Опергруппа за мной приехала… Срочный выезд на убийство… Ключ от комнаты не забудь вахтёрше отдать…
Я ещё ни о чём не успел поговорить с Балдиным, как «Волга» промчалась по Народному проспекту и притормозила у приземистого длинного барака. «Неподалеку отсюда с меня пытались недавно снять плащ, угрожая ракетницей», — подумал я, выходя из машины.
В небольшой уютной комнате нас ожидали две молодые женщины: белоголовая, коротко стриженая, и чернявая, с длинными волосами, перехваченными зелёной, в цвет глаз, лентой. Выбирать из них не пришлось: бесцеремонный Балдин сразу обнял блондинку и представил меня брюнетке:
— Познакомьтесь, Люба… Это Геннадий…
— Тот самый знаменитый сыщик, которого мы хотели увидеть?
— Экюль Пуаро ему в подмётки не годится, — хохотнул Балдин.
— Да, уж…, — только и смог ответить я на эту подначку приятеля.
Люба подала руку. Кокетливо прищуренные глаза, мягкая улыбка и ответное пожатие моей ладони дали понять, что прибывший кавалер вполне во вкусе дамы.
— Ну, время позднее, пора отдыхать, — всё так же, не комплексуя, заявил Балдин. — Пошли, Наташа…
В дверях он обернулся, помахал на прощание фуражкой, подмигнул мне:
— Я в соседней комнате, если что…
«Если что…» не понадобилось, потому, что лишь только за ушедшими любовниками закрылась дверь, как мы потянулись друг к другу и слились в долгом и жарком поцелуе. После этой страстной ночи я перенёс свой холостяцкий чемодан в комнату Любы. Она работала оператором норий на хлебоприёмном элеваторе. У неё была пятилетняя дочь Таня — милое, прелестное дитя, которое я с удовольствием носил на руках. Если женщину любишь, то всё, что связано с ней, будет тебе любо и дорого. Я полюбил Танюшу всем сердцем, и ни разу не возникло у меня мысли, что ребёнок не мой, что она мне чужая.
В любви, в согласии, испытывая друг к другу самые нежные чувства, мы прожили около года. Нашу любовь не мог омрачить даже приход её бывшего ухажёра в дождливую осеннюю ночь. Люба ушла на работу в ночную смену, я спал один, когда в дверь осторожно поскребли. Я поднялся, открыл и увидел перед собой статного, красивого военно–морского офицера. С чёрной шинели, с фуражки стекали капли дождя. Он растерянно и смущённо моргал глазами, явно не ожидая увидеть вместо Любы мужика в одних трусах.
— Слушаю вас, товарищ капитан–лейтенант… — сообразив о цели визита ночного пришельца, с улыбкой произнёс я. — Люба ушла на дежурство…
— Извините… Вернулись из похода… Хотел увидеть… Ладно, пойду, — огорчённо сказал офицер.
— Куда же вы пойдёте в такую погоду? Оставайтесь, переночуем вместе.
— Неудобно как–то…
— Неудобно на потолке спать — одеяло падает… Входите! — потянул я его за мокрый рукав. — Шинель просушим… Чаю выпьем… А может, покрепче чего? — достал я из буфета начатую бутылку «Экстры».
— Предложение актуальное, я поддерживаю, — в тон мне ответил гость.
— Рад выпить с морским офицером, — расставляя рюмки, заметил я. — Будем знакомы: Геннадий, бывший подводник, ракетчик…
— Олег, офицер штаба флота, — представился он, — тоже приходилось ходить на лодках в автономные плавания.
У нас завязался доверительный разговор о флотской службе, в которой нашли много общего. Почти час просидели на кухне, мирно беседуя, и как настоящие джентльмены, ни единым словом не обмолвились о Любе. Зачем? Всё и так ясно.
Скоро мы спали под одним одеялом — голова к голове. Два молочных брата. Титьку–то одну сосали. Он засунул руку под подушку, наткнулся на мой пистолет, вздрогнул от удивления, вопросительно посмотрел на меня.
— Не беспокойся… Я — оперуполномоченный уголовного розыска.
Лежащий рядом гость расхохотался.
— Чего смеёшься, Олег?
— А я — оперуполномоченный особого отдела…
Да-а… Чего только в жизни не бывает…
Утром пришла Люба с работы, и я рассказал ей о госте. Она испуганно глянула на меня, ища следы ревности на моём лице, но я не выразил таковой.
— И вы… спали вместе?!
— Как два закадычных друга… В такую погоду и собака на улице не ночует… Не гнать же приличного человека на проливной дождь… Тем более, моряка…
Люба вдруг разразилась смехом. Потом, счастливо улыбаясь, обняла меня и крепко поцеловала.
— Знаешь… Я тебя ещё больше люблю…
Наученная горьким опытом жизни с первым мужем–алкоголиком, она изо всех сил старалась угодить мне, проявляла нежную заботу и чуткое внимание. Жить бы мне да поживать, добра наживать, катаясь как сыр в масле, мотаться днём по городу, вылавливая преступников, а ночью спать, уткнув нос между её грудей. Но во Владивосток прикатила моя мать. Люба встретила её приветливо, назвала мамой. Но мать лишь горестно вздыхала и наедине выговаривала мне:
— Порадовал, сынок, нечего сказать… Ведь она — женщина! У неё ребёнок! Оставь её, пока не поздно. У тебя будут свои дети. Зачем растить чужих?
Она уехала, увозя с собой метровой длины чавычу, купленную мною по блату в рыбном магазине на деньги, занятые до получки у Вадима Мицкевича. После её отъезда на душе остался неприятный осадок. Проживание в комнате Любы начало тяготить меня. Тайком, словно вор, я прихватил свой чемодан и подло сбежал.
Два года спустя я встретил Юру Балдина. Вспомнили Любу и Наташу.
— Забегал я как–то к ним по старой памяти, — сказал Балдин. — Между прочим, Танюшка — дочка Любы, когда пошла в первый класс, в тетрадке написала отчество «Геннадьевна». До сих пор тебя помнит. Это мне Люба сама рассказывала. Замуж она не вышла… Всё, говорит, надеялась, что ты вернёшься… Ну, пока! Удачи!
Удача сопутствовала мне в раскрытии преступлений, но, если не считать нескольких мизерных премий, это никак не отражалось на моей нищенской зарплате, которую как ни растягивай, а до получки всё равно не хватит. Получишь голый оклад в 130 рублей, раздашь долги и опять остаёшься ни с чем. Моряцкие шмотки поизносились, и я уже ничем не отличался от владивостокских бичей, шатающихся по городу в надежде на халявную выпивку. Всегда хотелось есть, но в карманах гуляли сквозняки, и я стороной обходил вкусно пахнущие кафетерии, столовые, булочные.
В один из таких нестерпимо–голодных дней я сидел в кабинете за составлением отказного материала по заявлению о краже мотоцикла. Вишнёво–красную «Яву», отливающую эмалью, спилив замок, угнал из гаража «химик» — условно–освобождённый заключенный из мест лишения свободы. Под контролем спецкоменданта он работал маляром на стройке, решил сгонять к подруге в Находку, для чего и выкрал мотоцикл. Угонщик наскоро измазал полированную «Яву» чёрным кузбасслаком, чем вызвал у гаишников подозрение. Незадачливого маляра остановили на трассе и препроводили ко мне с рапортом о задержании. Мне стало жаль парня, глупо сломавшего себе жизнь. Я не стал выносить постановление о возбуждении уголовного дела. Заявитель — капитан морского трамвая, довольный тем, что дорогой мотоцикл нашёлся, и не желая таскаться по судам, охотно согласился с моим предложением не отправлять парня обратно в колонию. Из объяснения, написанного им, теперь явствовало, что никто вовсе и не угонял мотоцикл, что сам владелец, находясь в нетрезвом виде, забыл его на даче, и замок тоже сам спилил, потому, что потерял ключ. Смятый рапорт сотрудника ГАИ я выбросил в урну.
В дверь постучали и в кабинет робко вошли четверо парней. Они вежливо благодарили меня за то, что я не отправил одного из этих красавцев в кутузку.
— Не мне — хозяину говори спасибо, что не стал настаивать на суде. «Яву» ты ему классно выкрасил… Видал?! — показал я кулак угонщику, сидящему с низко опущенной головой. — В другой раз не пожалею… Надеюсь, урок тебе был на пользу… Всё… Ступайте! Мне работать надо…
Они вышли в коридор, долго не уходили, толкаясь у моей двери, о чём–то тихо договаривались. Я часто выбегал на минуту–другую то к следователям, то к дежурному, не закрывая кабинет на ключ.
— Чего толкаетесь здесь? — походя спросил я угонщика. — Вопрос решён… Живи, трудись, как все нормальные люди…
Они ушли, а после их ухода я обнаружил в ящике своего письменного стола свёрток мятых купюр. Подкинули!
Денег было восемьдесят шесть рублей. Взятка! Эта мысль ударила током, обожгла, заставила испуганно захлопнуть ящик.
Что делать?! Доложить начальству и сдать парня, которого пожалел, а заодно и себя за сокрытие кражи? Бежать вдогонку, чтобы отдать деньги? Но где найти «химиков» сейчас? До общежития спецкомендатуры далеко. Ладно, потом отдам…
А голодный червоточец, сосавший изнутри, настойчиво требовал идти в магазин, купить батон с изюмом и бутылку кефира. И пачку папирос. Курить хочется больше, чем есть. «Возьму немного, в получку возвращу», — убеждал я себя.
И потом ещё и ещё понемногу «брал взаймы» из подброшенной мне взятки, уверяя себя, что непременно разыщу угонщика и верну деньги. Но время шло, деньги потратил все, вернуть не смог, и на всю жизнь оставил на себе тёмное пятно, которое не смыть никаким «Fairy».
— Работник советской милиции ни в чём не может запятнать себя. Это я вам как член пар–ртии говорю, — выступая на заседании суда офицерской чести, — сказал замполит майор Капустин, ещё не сменивший зелёные штаны зоновского вертухая (из ИТК к нам пришёл) на синие милицейские. — Пусть Филиппченко и Гусаченко расскажут товарищам о своих проступках, позорящих честь офицера советской милиции… Я как член пар–ртии считаю — не место таким работникам в органах…
Слово «партии» замполит произносил важно и раскатисто, подчёркивая тем самым свою исключительность: «Моя совесть перед «пар–ртией… Пар–ртия ставит задачу… Мы в ответе перед пар–ртией…».
С замполитом Капустиным у меня трения. Не посещаю проводимые им политзанятия. Не хожу на его политинформации. Нет у меня времени на подобную чепуху, годную для просвещения африканских дегенератов. Я и сам могу кому хошь с три короба наболтать про «успехи советской экономики, которая, как сказал Леонид Ильич Брежнев, должна быть экономной…» Или про политическое положение в мире… Но некогда мне высиживать часами в ленинской комнате, слушая краснобайство замполита. Рано утром бегу по адресу, чтобы застать дома свидетеля происшествия, торчу в засаде, поджидая подозреваемого или преступника, объявленного в розыск. Но работа на пользу гражданам и отделу милиции Капустина мало интересует. У него своё понимание «целей и задач, поставленных пар–ртией перед органами внутренних дел». Ему до глубокой фени мои уголовно–розыскные проблемы. Замполиту не понять переживаний опера, слушающего его демагогические рассуждения, в то время, как надо срочно идти, бежать, ехать на задержание мошенника, вора, грабителя, работать по горячим следам совершённого преступления. Капустина бесит, что я ещё не коммунист и уже не комсомолец.
— Вот, пусть расскажут нам, как они пошли на сделку с совестью, а мы решим, имеют ли они право носить погоны лейтенантов милиции… — вытирая ладонью вспотевшую лысую голову, закончил «пар–ртийное» выступление Капустин и недовольно посмотрел в мою сторону. Добра от этого пар–ртийного послушника не жди: давно сожрал бы с потрохами за то, что игнорирую его никчемные трепалки, да Горват и Данилин не дают. Им толковый сыщик нужен, а не пустобрех.
Я и Филиппченко сидим в первом ряду. Витька наклонился ко мне, шепчет:
— Если ему уши постричь, точь–в–точь на хрена моржового будет похож…
Мне не до смеха. Спиной ощущаю жгуче–осуждающие взгляды собравшихся офицеров нашего отдела милиции.
Возмущённо качают головами следователи Борисова и Кравцов.
— Надо же! Вещьдок присвоить! Как не стыдно?!
— А повестки? Это же финансовый документ строгой отчётности! Раздавать их кому попало, значит, расхищать народные деньги…
— Срам то какой! Что граждане о нас подумают?
О чём–то своём тихо переговариваются участковые инспектора. Эти не осуждают. Эти и сами попадают в передряги похлеще нашей. Подбодряюще моргают нам Марченко и Успангалиев: «Держитесь, мужики… Мы с вами!».
Года два назад Филиппченко приволок в кабинет поношенную женскую шубу из искусственного, свалявшегося меха. Он запротоколировал изъятие её у пьяницы, продававшего шубу у дверей гастронома «Восход».
— Мне дали на бутылку и попросили продать шубу… Кто? Не знаю, — отвечал забулдыга.
Шубу Витька повесил на гвоздь в углу за сейфом, и с тех пор она собирала там пыль, и стала столь же привычной, как пепельница на столе, всегда полная окурков. Заявление о краже шубы ни от кого не поступило, и на неё уже никто не обращал внимание, но однажды в кабинет вошёл Данилин, и будучи не в настроении от взбучки начальника, придрался к Филиппченко:
— А эта облезлая рвань почему здесь до сих пор висит? Моль плодить? Выбрось на мусорку!
— Или лучше на погреб… Люк закрывать, чтобы картошка зимой не замёрзла, — со смешком вставил Арсен Марченко.
— Ну, так забери и накрывай!
— У меня погреба нет…
Потом шубы не стало, и о её существовании уже никто не вспоминал. Как вдруг — скандал! Какая–то пожилая женщина опознала свою шубу на… жене Филиппченко! Оказывается, тот сдуру не выбросил старую хламиду, пахнущую нафталином, а отнёс домой, отдал жене. Та отнесла шубу в химчистку, привела в порядок и вышла в «обнове» на улицу, где и столкнулась с бывшей хозяйкой этой самой злосчастной шубы. И карусель закрутилась…
Филиппченко вину признал. «Строгача» ему влепили с занесением в личное дело. Дошла очередь до меня…
Весной приходили ко мне друзья — подводники с «К-136» Саня Иванишко и Толя Широкопояс.
— Выручай! — сказали. — Две повестки нужны фифам нашим для отмаза за прогул на работу… Гульнули мы, понимаешь…
— Подведёте меня под монастырь…
— Да не боись… Всё будет шито–крыто…
— Ладно… Есть у меня одна висячка нераскрытая… Драка не установленных хулиганов, избивших таксиста… Пусть ваши фифочки скажут, если спросят их, что опер вызывал в отдел, спрашивал о драке возле ресторана… Показать повестки мастеру цеха, порвать и выбросить.
Вроде, всё понятно объяснил. Но кто мог подумать, что у подружек достанет ума предъявить повестки в бухгалтерию для оплаты?
— Мы были свидетельницами убийства, — похвалились они главбуху. Тот не поверил, переслал повестки в УВД Примкрайисполкома, оттуда с резолюцией «Разобраться и доложить» бумажки бумерангами вернулись туда, откуда вылетели — в Первореченский РОМ.
И карусель закрутилась. Теперь уже со мной.
Я вину признал к вящей радости Капустина. Мне «поставили на вид», что вызвало кислую мину замполита. Он жаждал более сурового взыскания.
На том заседание суда офицерской чести закончилось.
В тот день меня ждал ещё один «сюрприз»: глубокой ночью я выехал на машине опергруппы к железнодорожной опоре на Второй речке, на которой свёл счёты с жизнью некий тихий алкоголик. Судмедэксперт осмотрел висельника, и районный прокурор распорядился доставить труп в морг. Я изловил грузовик–самосвал. Проводник служебно–розыскной собаки помог мне забросить «жмура» в кузов самосвала. Я сел в кабину, и мы покатили.
В глухом дворе горбольницы, как в загоне у деревенской конюшни — темно и тихо. Стоило трудов отыскать сторожа. Явился полупьяный дед.
— Чего стучите?
— Где морг? Кто примет висельника?
— Кто ж примет его? Сами затаскивайте… Вон в подвал спустишься… Там дверь откроешь… Свет включишь … Где место сыщите, там и кладите.
И он ушёл в каморку, нисколько не озабоченный моей проблемой.
— Я не буду таскать мертвеца… Больно надо, — закуривая, заявил шофёр.
— Подними кузов, вывали горемыку на землю, а уж я сам как–нибудь…
— Это ничего… Это мы можем…, — включая мотор, сказал водитель.
Кузов поднялся. К моим ногам вместе с остатками щебня свалился несчастный самоубийца.
Я спустился в подвал, нащупал в кромешной тьме дверь. Вошёл, споткнувшись обо что–то мягкое — не то мешок, не то ещё что. Ногой ощупал «нечто» и холод ужаса объял меня: то был труп. Жуткая густая вонь, в сравнении с которой запах уличного деревянного туалета просто аромат сирени, окутала меня, тошнота подступила к горлу. Руки лихорадочно искали на стене выключатель, наткнулись на него, вспыхнул свет, и ледяные мураши поползли по моему враз взмокшему телу: на лавках и скамьях, на столах и стульях, на цементном полу вповалку лежали мертвецы. На куске брезента синели нагие трупы мужчины и женщины. Любовники угорели в гараже от выхлопных газов ещё зимой и лишь недавно их нашли. Какой–то молодой человек с открытыми глазами и распоротым животом полусидя оскаливался зловещей улыбкой. Застреленная женщина. Зарезанный поездом мужчина. Ребёнок с перекошенным лицом, сбитый автомобилем… Десятки трупов, словно пассажиры в войну на вокзале, плотно лежали в проходах. Отыскивая свободное место для вновь «прибывшего», заткнув платком рот, я просовывал между трупами ногу, чтобы ступить. Места для висельника не нашлось. По ступеням скатил его к дверям да там и оставил. Утром санитары определят куда надо. Да он и сам уже уготовил себе вечный ночлег…
(До гл. «Последний бой» страницы из дневника вырваны. Прим. Ред.)
Последний бой
Золотая приморская осень разгоралась багряными красками, когда весь Владивосток потрясли семь планомерных убийств.
Каждую пятницу в дубовых рощах Сахарного ключа, что на 26‑м километре автотрассы, в районе Океанской, находили убитую изнасилованную девушку со смертельной раной в спине, оставленной колющим предметом: возможно, узким ножом, кинжалом, стилетом или обыкновенной заточкой. Странно, что никому не пришла в голову мысль о военно–морском кортике. Наверно, потому, что сама мысль подозревать оружие офицерской чести стала бы кощунственной. Но в большой семье не без урода. Подозревать надо, не взирая на высокие принципы морали. Жертвами убийцы стали водитель трамвая, продавец универмага, кассир сберкассы, учительница начальных классов, десятиклассница, две студентки.
Выдвигалось много версий. Не исключалось, что сексуальный маньяк убивает их в другом месте, а трупы привозит в лес и выбрасывает.
Весь наш отдел два месяца «стоял на ушах» без сна и отдыха. Преступления взял под личный контроль министр внутренних дел генерал–полковник Щёлоков.
Начальник Приморского УВД то и дело звонил Горвату с одним и тем же вопросом:
— Какие зацепки?
— Работаем… Засады устраиваем в Сахарном ключе… Автомобили досматриваем… Сигналы граждан проверяем… — докладывал Василий Васильевич, вскакивая из–за стола при разговоре с высоким начальством. И неизменно из трубки в ответ слышался громкий сердитый голос:
— Хреново работаете! Вам жмуров на похоронах таскать и окурки на помойках собирать, а не тяжкие преступления раскрывать! Дуболомы!
Выслушав обидную тираду генерала, Василий Васильевич с гневом обрушивался на оперов, следователей, участковых уполномоченных, постовых милиционеров, гаишников и других сотрудников, собравшихся в ленкомнате на совещание. И каждый получал по «втыку».
А ложных сигналов от перепуганных жителей приморского города было множество.
Кто–то видел, как какой–то водитель целовался в лесу с девушкой и даже номер машины запомнил. Едем, проверяем. Какая–то дворничиха заприметила подозрительного вида мужчину, пристававшего к школьницам в скверике. Бежим, сломя голову, ищем тех девчонок, опрашиваем.
Или мальчишки распишут дверь зловредной старухе надписью: «Мы убили семь женщин… Ты будешь восьмая!». Беседуем с бабкой. Но всё понапрасну…
Надоедали звонками и заявлениями впечатлительные шизофреники. Одна женщина, на вид приличная дама, преподаватель или научный работник, вошла в кабинет участковых, таинственно понизив голос, сообщила:
— Я знаю, кто убийца…
Вмиг в кабинете наступила могильная тишина: не скрипят перья авторучек, не шелестят листы протоколов, не шелохнувшись, раскрыв рты, сидят милиционеры.
— И кто же? — осторожно, чтобы не спугнуть как яркую бабочку на лугу, спросил Ким Кувардин.
— Врач–гинеколог… Он украл у меня матку… И хотел убить…
— Не понял… Повторите… Что у вас украли? — наморщил лоб младший лейтенант Ким Кувардин — весёлый, бесшабашный парень.
Она повторила.
Кувардин, получивший при рождении модное имя КИМ — Коммунистический Интернационал Молодёжи — заморгал глазами часто–часто, а когда до него дошёл смысл сказанного, схватился за живот, сдерживая смех.
— Это не по нашей части, гражданочка…, — прыснул в кулак Ким. — Матками занимается сам начальник отдела милиции… Пройдите к нему.
Женщина вышла, а Ким и все другие участковые от смеха повалились на столы. Вскоре из кабинета Горвата выскочил, словно ошпаренный, дежурный по отделу капитан Фомин, получивший свою дозу «вливания» за то, что пропустил к начальнику шизофреничку. По хохоту учасковых Фомин догадался, чьих рук проделка и погрозил Киму кулаком, вызвав тем самым ещё больший смех.
У меня тоже не обошлось без инцидента.
Некая Валя — продавщица из кондитерского отдела центрального гастронома, желая показаться в глазах подруг героиней, наболтала, что «красивые парни в чёрных костюмах пытались затолкать её в чёрную «Волгу» и увезти». В доказательство показала синяки на ногах, якобы набитые о дверцу машины.
Разумеется, осведомители, имеющиеся в любом трудовом коллективе, тотчас сообщили «куда следует»… Проверить «сигнал» Горват поручил мне. Валентина оказалась пышногрудой блондинкой, довольно привлекательной и броской внешности. Про таких обычно говорят: «Не хватает ещё печати на лбу с буквой Бэ!». Её муж — капитан морской пехоты, отправился в Чехословакию усмирять там недовольных чем–то чехов, а перед отъездом рогатый ревнивец авансом наподдавал жёнушке тумаков, и, видимо, заслуженных. Под предлогом опознать в толпе горожан возможных насильников мы гуляли с ней по вечернему Владивостоку, и в постели усатого морпеха «свой закончили «поход». Бравый капитан молодцевато смотрел на любовные утехи жены с фотопортрета, украшенного выпиленными из латуни якорьками. Его пристальный взгляд и сжатые в усмешке губы под лихо закрученными усами словно предупреждали:
— Ну, погоди, красавица! Вернусь домой — ох, и всыплю тебе!
«Выполнив задание» Горвата, я доложил ему рапортом, что сигнал ложный.
Мы переодевались грибниками, бродили с лукошками по лесу в дождевиках и болотных сапогах, шуршали осенней листвой.
Несмотря на усиленные бдения, в пятницу где–нибудь в укромном овражке обнаруживали труп, наскоро закиданный ветками.
Попутно раскрыли несколько преступлений, не имеющих отношения к убийствам в Сахарном ключе. Допрашиваешь, к примеру, подозреваемого в убийстве, «берёшь на понт»:
— Вот вам бумага, ручка… Чистосердечное признание облегчит вашу вину… Учтите: нам всё известно…
Перепуганный гражданин подробно пишет о … краже кирпича со стройки. Или о хищениях краски со склада завода… Колбасы с мясокомбината…
В одном из анонимных писем неизвестный моралист сообщал о преподавателе физкультуры, якобы занимавшемся любовью со школьницами. Такой «учитель» мог быть потенциальным насильником–убийцей. Он отрицал половые связи с девчонками–подростками, но Арсен Марченко принёс милицейские штаны 58‑го размера, пообещал надеть их на него и забросить в камеру к уголовникам.
— Скажем им, что ты бывший легавый… Знаешь, что они с тобой сделают там? Так, что лучше признавайся сам, — примеривая штаны к физкультурнику, сказал Арсен. Я отвернулся к окну, чтобы скрыть смех. Приём со штанами Арсен практиковал часто, и даже самые упорные молчальники сдавались перед их видом.
— Не надевайте на меня эти ужасные штаны… Было дело с одной девятиклассницей… Сама напросилась… А больше ничего… — признался спортсмен.
Под подозрение попал некий аккордеонист из кафе «Лотос». Раскручивали его на причастность к убийствам, а в итоге раскрыли давнишнюю квартирную кражу, совершённую из квартиры тёщи… им самим. Захотелось выпить музыканту — инсценировал кражу собственных вещей. Жене наговорил, что воры обокрали. Та в милицию, настрочила заявление. Работайте, ребята! Ищите жуликов! Вешайте себе очередную «висячку». И вряд ли когда это «тайное» дело стало бы явным, если бы не выезд аккордеониста с девицей на природу, в Сахарный ключ. Там мы его и взяли в момент укладывания девицы на полянке, устланной дубовыми листьями. Перепуганного до смерти аккордеониста поместили в камеру с «подсадной уткой» — агентом. Тот, расписанный татуировками, нагло пинал дверь камеры, обзывал последними словами милиционеров, изображая из себя отпетого уголовника.
— За что взяли тебя эти волки позорные? — войдя в доверие к сокамернику, спросил агент. — Мусора вонючие, краснопёры легавые!
— Сам не знаю, — трясясь от страха, ответил подозреваемый. — Наверно, за тёщину хату, которую обворовал… Выпить хотелось, трубы горели…
— Вещички–то где? Не все прокутил?
— Ковёр остался… Сервиз, шуба… У дружка моего спрятаны…
— Заныкать надо в другое место. Мусора прошмонают — прищучат тебя! Ты говори адресок. По тюремной почте на волю сообщу, затарят вещички надёжно.
Когда помощник дежурного сержант Вася Саченко привёл задержанного в кабинет, тот дрожал осиновым листом в тихую погоду. Застрощал я бедолагу кражей, ответственностью за дачу ложных показаний, а главное, обещанием рассказать жене и тёще об истинном виновнике исчезновения домашних вещей. Завербовал в осведомители. Теперь он стал моими глазами и ушами в «Лотосе»: кто принёс «толкнуть» там ворованные туфельки на продажу, как расхищает продукты завпроизводством и всё остальное в таком духе. И первая информация от «Музыканта» не заставила себя долго ждать: узнал от него, что официанткой работает девица, больная гонореей. Вытаскиваю её, обязываю посетить венерологический диспансер, естественно, ловлю на компромате, обещая никому ничего не сообщать, если она периодически будет ставить меня в известность обо всём негативном, что делается в кафе. Скоро я знал, какие официантки и как обсчитывают посетителей. Конечно, это вотчина работников ОБХСС — отдела борьбы с хищениями соцсобственности, но мне нужен компромат для новых вербовок. Так коллектив «Лотоса» нашпиговался осведомителями, агентами, доносчиками, следящими друг за другом. В результате задержали Ферзя — вора–рецидивиста, предлагавшего официанткам купить у него краденый японский магнитофон. Под раскрытие пошли девять краж. Очень нужны оперу такие вот «добровольные» помощники, без которых, как без помойного ведра на кухне, не обойтись.
До самого ноября колготились мы по ужасающему уголовному делу с короткой надписью на обложке объёмной папки: «26‑й км.». Подключился КГБ: «Не исключено, что периодические убийства совершаются с целью создать паническую ситуацию в городе, дестабилизировать политическую обстановку…», сообщалось в секретной информации, зачитанной Горватом на оперативке.
Приехали на помощь московские зубры уголовного розыска из МУРа — два седоватых подполковника. Пили водку на берегу Амурского залива, нисколько не заботясь о раскрытии убийств. Они их там в своей Москве столько насмотрелись, что, пользуясь командировкой, проводили её как отдых у моря. Кима Кувардина, подначившего их «служебным отпуском», «прикупили приколом»:
— Хочешь, лейтенант, приёмчик покажу? Ничего не почувствуешь, как ты уже лежишь на полу… Только не бойся… — серьёзно предложил пожилой «муровец».
— А я и не боюсь… С чего вы взяли? Только сильно не бросайте, — согласился Ким, не подозревая подвоха.
— Ладно… Показываю… Обхватывай меня… Так… А теперь суй голову…
— Куда?
— Мне в задницу!
Чтобы не остаться в долгу, сконфуженный Ким тотчас пошёл показывать «приёмчик» другим участковым.
Всему приходит конец. Кровавые злодеяния владивостокского «Джека–потрошителя» — тоже прекратились.
Банально просто раскрылись эти особо тяжкие преступления. Зашёл я как–то в «Книжный мир»… Новинки художественной литературы посмотреть, с Ниной пообщаться, разведать, не удастся ли заглянуть к ней вечерком. Кстати, познакомился с ней на служебной волне: поймал на улице уборщицу этого магазина, торговавшую ворованными из отдела шариковыми ручками — дефицитом того времени. Недостачу пришлось бы возмещать продавцам. Нина благодарила, пригласила «на огонёк».
— Нашли убийцу? — спросила она и, наклонясь над прилавком, шепнула:
— Сегодня ничего не получится… Мой ещё в море не ушёл… Я позвоню…
И уже громко:
— Говорят, зэки сбежали с урановых рудников… Облучились там, поэтому убивают молоденьких девушек и пьют кровь у них… Это правда?
— Брехня…
— Вы спрашивали Омара Хайяма? — обратилась ко мне её подруга, уличённая в спекуляции книгами и внесённая мною в число осведомителей. — Пройдите к этому стеллажу. Вот новый сборник стихов поэта. — Негромко, чтобы другие не слышали, добавила:
— Светлану Сорокину, дочку нашей завотделом, какой–то мичман в кино приглашал сниматься… Съёмки, говорил, в Сахарном ключе… Артистка заболела, а Светка так похожа, что и гримировать не надо. Ну, та рада–радёхонька. Домой забежала переодеться. Мать спросила, куда она собирается, а как услышала про Сахарный ключ, выбежала на улицу, да мичмана того и след простыл. В школе имени Фадеева она учится, в десятом классе…
Я бегом в отдел. Не до персидской поэзии мне сейчас! Хватаю ручку, срочно пишу рапорт капитану Горвату о полученной информации. Вдруг в кабинет вошли начальник городского угро подполковник Сивенок Леонид Маркович и старший опер Толя Лайков. С обоими я был, как мне казалось, в приятельских отношениях, не раз выпивали вместе, закрывшись в кабинете.
— Что пишешь? — заглянул в рапорт Сивенок.
— Какой–то мичман уговаривал Светку Сорокину, десятиклассницу из школы имени Фадеева, в кино на 26‑м километре сниматься… — ляпнул, считая, что все мы сообща работаем на раскрытие убийств. Ляпнул, не подумав, да так и остался сидеть с раскрытым ртом, сожалея о своей болтливости. Спохватился, да поздно: ещё не договорил, как сыщики крутнулись из кабинета, прыгнули в «Волгу» и укатили.
Я понял, что безнадёжно «прокололся». Трясущейся рукой торопливо дописал рапорт и без стука вбежал в кабинет Горвата, положил перед ним простой лист бумаги, но уже обладающий незримой силой влиять на человеческие судьбы. Василий Васильевич устало пробежал глазами по этому обычному на вид бумажному листу, но вдруг схватил трубку прямого телефона с генералом.
— Установили… Мичман… Под видом артиста в кино сниматься предлагал… Что?! Знаете? Как? Сивенок по рации уже сообщил?
Горват вопросительно посмотрел на меня.
— Сивенок заглянул в рапорт, когда я писал… Лайков с ним был…
Капитан милиции положил трубку и посмотрел на меня укоряющее — уничтожающим взглядом, готовым испепелить в порошок.
— Два месяца весь Первореченский отдел выбивался из сил, а ты?! Просрал информацию Сивенку и Лайкову, чтобы эти чудаки на букву «эм» загребли жар чужими руками и пожинали лавры? П… ты! Что я тебе больше могу сказать? — со вздохом и с горечью в голосе проговорил Горват. Ругательно–оскорбительное слово он произнёс чисто по–хохляцки: через букву «э».
— П… ты, — повторил он, отбрасывая рапорт. — Сходи теперь с ним в туалет…
Тем временем «чудаки на букву эм» быстренько скатались за девицей, забрали из школы и отвезли в отдел кадров флота. Там десятиклассница из многих фото на личных делах «сверхсрочников» опознала мичмана Жесткова — боцмана крейсера «Адмирал Сенявин». Свои жертвы он убивал кортиком.
Сивенку за раскрытие убийств и задержание особо опасного преступника присвоили звание полковника, а Лайкову капитана. И наградили орденами Красной Звезды.
Ваше благородие, госпожа удача! Для кого вы добрая, а к кому иначе. Письмецо в конверте подожди, не рви, Не везёт мне с орденом, повезёт в любви…Мне только и оставалось, что, переиначив слова, напевать песню таможенника из фильма «Белое солнце пустыни». Держал я жар–птицу за хвост, но глупо упустил. Даже пёрышка не осталось. Конечно, не ради славы и ордена пришёл я на работу в уголовный розыск, но кто не мечтает о награде?
Подавленный утратой оперативной информации, я с унылым видом брёл по проспекту Сто лет Владивостоку и столкнулся с первым электромехаником китобойной базы «Дальний Восток» Бакшеевым Анатолием Михайловичем, которому в своё время помог приструнить скандальных соседей–пьяниц. Он затащил меня к себе домой, угодливо распахнул холодильник.
— Что будем пить? Коньяк? Виски? Ром? Ликёр? Вино? Водку?
— От рюмки коньяка, пожалуй, не откажусь…
— Что такой грустный? Неприятности на работе?
Я рассказал ему, как подло обошлись со мной старшие товарищи.
— Так тошно, что хочется бросить всё и уйти куда–нибудь… В школу… Учителем… Или опять в море на китобойце…
— И правильно! Ты же моряк в душе. И дороги твои — в морях. Приходи ко мне, устрою на лучшее место. На плавбазе условия лучше, чем на китобойцах.
Я и не предполагал, что слова Бакшеева так скоро обернутся реальностью.
За беседой с хорошим человеком и бывалым китобоем бутылка «Арарата» незаметно опустела. Я засобирался домой. На улице шумел дождь. Когда я набрасывал на себя плащ, Бакшеев увидел на поясе пистолет в кобуре.
— Ты выпивши… Может, оставишь оружие у меня?
Несколько мгновений я колебался в принятии решения: оставить — не оставить.
Мгновения определяют ход жизни.
— Нет, не могу…
— Ну, как знаешь…
Холодный ноябрьский ветер хлестал струями дождя по плащу и шляпе. Я тащился в полутьме, обходя лужи и стараясь не заляпать грязью брюки новенького, модного костюма, сшитого в ателье «на заказ» у мастера–закройщика. Вдруг меня окружили трое.
— Мужик, дай закурить, — грубо остановили они меня.
Я вытащил пачку «Беломорканала», достал из неё три папиросы. Стоящий справа вырвал пачку из рук.
— Давай все!
— Э, парни… Так не делается…
— Что, в хавальник захотел?! А ну, Колян, сдёрни с него плащец для меня. Шляпчонку себе подгони. А костюмчик Вовану я обещал… Что стоишь, фофан? Не понял, что ли? Сымай барахлишко и в темпе!
— Послушайте, вы, урки… Я — опер Первореченского угро… В другой раз вы уже лежали бы у меня мордами в грязь, но сегодня я и сам бухой, нет у меня желания рамцы с вами разводить. Идите, куда шли, и впредь мне больше не попадайтесь…
— Во! Мусор! Попался, легавый! Сейчас сам будешь грязь хавать! Бей его!
Я выхватил пистолет, передёрнул затвор.
— Стоять! Буду стрелять!
— На понт берёшь, начальник! На, мусор, получай!
Парень, стоящий напротив меня, пнул ногой, пытаясь выбить пистолет из руки. Это лишь в современных мыльно–оперных сериалах менты осторожничают с пистолетами на вытянутых руках. Настоящие опера прижимают пистолет к поясу над бедром, тогда его не выбить ни рукой, ни пинком. Во всяком случае, так меня учил Данилин, а уж он–то знает, как надо. Сильный пинок грабителя не достиг цели: пистолет остался в руке. Избегая его новой попытки завладеть оружием, я отступил назад, запнулся за бугорок размытой дождём глины и упал навзничь в неглубокую яму, полную воды. Шакалы в человечьем обличье набросились на меня всем скопом, стали топить. Я хлебанул грязной жижи, перед глазами поплыли красные круги и бессознательно, инстинктивно, я выбросил руку с пистолетом вверх, не глядя и плохо соображая, начал палить.
Выстрелы разметали нападавших. Двое убежали, а тот, который грозился заставить меня грязь хавать, замешкался на бровке ямы, заелозил, скользя, на глине. Тут я его и ухватил за штанину. Первый удар пришёлся рукояткой пистолета грабителю в спину. Второй по голове. Третий споднизу в челюсть. Обозлённый за извазюканную в грязи одежду, я бил его пистолетом по лицу жестоко и немилосердно. Я вымещал на нём одном свою накопившуюся злобу на всех преступников, не дающих нормальным людям спокойно жить. Я мстил ему за убитых девушек, за Ольгу, у которой украли паспорт и деньги, за студента, ограбленного Макрушиным, за всех потерпевших и пострадавших от мерзких рук преступной швали. Я раздвинул ему стволом пистолета рот, и ломая зубы, затолкал в него мокрую пачку папирос.
— Хотел курить? Кури, гад! На, кури! — с придыхом, захлёбываясь неукротимой яростью, хрипел я. Наконец, выдохся и обессилено поднялся. Пистолет в руке — комок грязи. Куда–то улетела выскочившая из него при ударе обойма. Плевать на неё! Запасная была. Родная в сейфе лежит.
Из окон дома струился свет, включенный встревоженными жильцами, разбуженными выстрелами и криками. Грабитель замычал нечленораздельно и сел. По лицу его струилась не то грязь, не то кровь. Тащить его в отдел, находясь при этом в нетрезвом виде, значит, наказать самого себя.
— Ты, скотина безрогая! Ещё хочешь курить? Нет? Надолго запомнишь, тварь, как ты сегодня накурился… Домой доберёшься? Или тебя в трезвяк отправить?
Грабитель, ещё минуту назад пытавшийся раздеть меня и отобрать пистолет, замотал разбитой башкой. Пробормотал, еле ворочая языком:
— Не надо… в трезвяк… Дойду сам…
Я тоскливо смотрел на свой костюм — шедевр портновского искусства, годный теперь лишь на подстилку у двери, вытирать об него ноги вместо коврика. Тёмно–коричневый, не мнущийся материал. Воротник со стоечкой, нагрудный карманчик обшит полоской бархата. Брючки, слегка расклешённые внизу. И жилет с карманчиками для часов. Ни в жисть, работая за скудную зарплату в милиции, не пошить мне больше такого, потому как этот мне достался бесплатно совершенно случайно. Присел покурить вечерком на перевёрнутую вверх дном дырявую лодку, лежащую у воды на берегу бухты. Смотрю: что–то белеет под ней. Вытаскиваю: свёрток! В нём отрез чёрной, дорогой ткани, размеченной мелом закройщика. Или украдена и спрятана здесь. Или положена и забыта. С этим свёртком я весь день ходил по ателье, распрашивая портных о пропаже отреза. И такой мастер нашёлся по имени Леонид Владимирович. Жаль, фамилию тогда не спросил. Радости его не было предела. Костюм был заказан для жениха — сына влиятельного в городе человека, но отрез неожиданно исчез при загадочных обстоятельствах. До свадьбы оставались считанные дни, и Леонид Владимирович не находил себе места от свалившейся на него беды. Позже, снедаемый чувством благодарности, он за свои деньги приобрёл ткань, сшил костюм и подарил мне. Теперь этот костюм никакая химчистка не спасёт.
Я обшарил карманы негодяя, нашёл кастет–свинчатку и справку об освобождении из мест заключения.
— Запомнил, паскуда, твою фамилию… Завтра явишься в девятый кабинет… Заплатишь за мой устряпанный костюм, плащ и шляпу — разойдёмся по–мирному. Ты меня понял, гнида?! — ткнул я его напослед кастетом по хребтине, помогая таким образом встать. Он опять мотнул головой, что–то промычал в ответ, и шатаясь, зашлёпал по лужам. А дождь всё лил…
Утром, как обычно, я заглянул в дежурную комнату.
— Мне есть чего за эту ночь?
— Хватает… Велосипед из подъезда украли… Сарайку обчистили, все осенние припасы вынесли… Кража из квартиры на улице Кутузова, фомкой дверь подломили, опергруппа из управления туда выезжала… Угон машины из гаража, ворота автогеном вырезали… Кража из аптеки… Попытка проникнуть в магазин «Промтовары», окно выставили, сигнализация сработала… Вот ещё телефонограмма из больницы… Кого–то отдубасили душевно… — подавая один за другим заявления граждан, сказал капитан Фомин.
Я прочитал телефонограмму и обомлел: «Доставлен в реанимационное отделение городской больницы неизвестный гражданин с челюстно–лицевыми травмами… избит неизвестными…».
Позвонил в больницу, справился о состоянии здоровья человека, избитого «неизвестными».
— Состояние критическое… — ответил врач… — Выбиты зубы, сотрясение мозга, переломы челюсти… Один глаз видеть не будет… Если и выживет, то останется инвалидом. Возможна потеря рассудка.
Да… Постарался я «душевно», как сказал Фомин.
Первой мыслью было скрыть, искать «неизвестных», спустить по–тихому дело «на тормозах». Одной «висячкой» больше, одной меньше. Но те двое, которые убежали? Знают, что я из милиции. Не в их интересах, конечно, трепать языками…
Я не стал усугублять своё незавидное положение. Явился в кабинет начальника отдела милиции и выложил ему на стол кастет грабителя, пистолет, ключи от сейфа, служебное удостоверение и телефонограмму.
— Шёл ночью, делал обход своей зоны… Напали, хотели ограбить… Ну, дал одному… Он сейчас в реанимации…
— Почему не стрелял на поражение? — насупился Горват.
Я промолчал.
— Ты был пьян… Слишком хорошо тебя знаю… Уж ты бы не отпустил грабителя… Притащил бы его в отдел…
— Я был трезв…
Он посмотрел на меня с усмешкой.
Особая инспекция — служба безопасности милиции, осуществляющая контроль за своими сотрудниками, не нашла доказательств моего алкогольного опьянения. В противном случае мне грозила тюрьма. Несмотря на благодарности, почётные грамоты и премии за успешную работу в уголовном розыске, меня уволили из органов МВД «за превышение пределов самообороны, использование оружия не по назначению» — гласили сухие строчки приказа по управлению.
В краткой характеристике, выданной мне после увольнения для последующего трудоустройства, подписанной В. В. Горватом, сообщалось:
«Тов. Гусаченко Г. Г. за время работы в уголовном розыске Первореченского райотдела милиции показал себя с положительной стороны. Инициативен, много времени отдавал раскрытию уголовных преступлений. К работе относился добросовестно. Активно участвовал в жизни коллектива, пользовался уважением товарищей по работе».
Почему так случилось? Почему, несмотря на самоотверженность, пришлось расстаться с милицией?
В ответе на этот вопрос не сомневаюсь: так Господу Богу было угодно! Ангел–хранитель отвёл от меня пули, бандитскую пиковину, помог остаться в живых в нескольких смертельных схватках.
На тернистом пути сыщика мне грозила неминуемая гибель, и Ангел–хранитель сделал так, чтобы я больше не работал в уголовном розыске, где запросто мог сыграть в ящик. Мой верный страж навёл на меня тех негодяев, чтобы я сейчас беззаботно плыл по реке, глядя в безоблачное небо и предаваясь воспоминаниям. И ещё одно знаю точно: в Первореченском райотделе милиции я встретил честных, порядочных людей, не в пример нынешним взяточникам — оборотням в погонах. С благодарностью, глубоким уважением и признательностью вспоминаю начальника РОМ В. В. Горвата, его заместителя по оперработе Е. И. Королёва, начальника отделения УР М. И. Данилина, оперуполномоченных Виктора Филиппченко, Арсена Марченко, Юрия Успангалиева, следователей Татьяну Мельник, Светлану Борисову, участковых инспекторов Кима Кувардина, Михаила Клызуба, Виктора Мандрыкина, работника опергруппы Вадима Мицкевича, дежурного по отделу капитана Фомина. И да простят меня те, кого запамятовал.
По–разному у всех сотрудников сложилась судьба. Как сказал великий Грибоедов устами своего героя Чацкого: «Иных уж нет, а те далече». Они остались верны своему долгу — бескорыстно защищать честь и достоинство граждан.
Они были всегда на посту!
Свободный, как ветер, как чайка в полёте, я шёл по Ленинской — главной улице Владивостока, не ощущая за поясом привычной тяжести пистолета, испытывая необычайную лёгкость души и тела. Словно вынырнув из омута, я вдыхал воздух полной грудью. Не нужно больше ломать голову над придумыванием версий преступлений, идти туда, не знаю куда, искать того, не знаю кого. Не придётся сидеть в засадах, ездить в командировки, спать в кабинете на стульях, проводить выходные дни на барахолке, выискивая там украденные вещи, выкуривать за день пачку папирос, заглушая голод. Однако, на всю жизнь останется привычка заступаться за слабого и беззашитного, приходить на помощь тому, кого бьют или оскорбляют. И нередко приходилось выслушивать реплику: «Бросьте, вы, Геннадий Григорьевич, свои милицейские замашки!».
Первые месяцы после увольнения из милиции я временно работал электриком–ремонтником на разных китобойных судах, стоящих в доках. На любое из них в отделе кадров меня могли включить в судовую роль, но слишком свежими оставались в памяти блевотно–штормовые ночи на «Робком» и «Вдохновенном», мучительно–долгие, от одного воспоминания о которых рефлективно начинало тошнить.
Я ждал возвращения из японского дока китобойной базы «Дальний Восток», на которой замечательный человек Анатолий Михайлович Бакшеев обещал мне «хорошее место».
В конце января долгожданная китобаза ошвартовалась у причала рыбного порта Владивостока. Мои скособоченные туфли простучали по трапу плавзавода, по огромной, словно футбольное поле, разделочной палубе и закончили торопливый бег у двери двухместной каюты электриков.
Через несколько суматошных дней погрузки продовольствия, закачки воды, топлива, гарпунов и другого снаряжения китобойная плавбаза «Дальний Восток» вышла на промысел. Седые волны Японского моря, бессильные раскачать такую махину, бились о её стальные борта, и далеко за кормой стелился пенный след от винта.
Радист включил магнитофон. Динамики судовой трансляции загремели песней, полетевшей над морем.
Только чайка над волною сиротливо закричит, Только сердце молодое одиноко застучит…Тетрадь восьмая. На круги своя
Chercez la femme! (Фр. — ищите женщину!)
24 августа. Пятница. 18.15.
Пасмурно. Ветрено. Прохладно.
Весь день шквалистый ветер треплет прибрежный тальник, поднимает волны, относит лодку на мелководье, сажает на мель, часто меняет направление. Приходится то отгребать от берега, чтобы не наскочить на корчи, то, наоборот, грести к нему, убегая с фарватера. «Роза ветров» измотала меня, и будь я навигатор, поменял бы это изящное название на «чертополоха».
Несколько дней однообразного плавания без особых приключений и происшествий. Остановка в селе Мужи Шурышкарского района Ямало — Ненецкого автономного округа.
Вдали тайга. По улице Республики лениво бродят белые остроухие лайки с туго закрученными хвостами.
Над зданием администрации развеваются три флага: России, округа и района. Рядом мемориал славы: два огромных штыка величественно вознеслись ввысь остриями в окружении мраморных постаментов с фамилиями погибших.
Оторопь берёт, когда читаешь их.
53 Коневых, 21 Рочев, 17 Ануфриевых, 17 Чупровых, 16 Артеевых, 9 Вокуевых, 9 Кондыгиных, 6 Истоминых. Погибли целыми родами и семьями.
Кто они, бившие белку в глаз, Погурчин, Ямру, Хатанзеевы, Хартагановы, Тояровы, Талигины, Севли?
Где сложили головы за Отечество северные парни–оленеводы, охотники, рыбаки?
Рядом с мемориалом мирно пасутся две коровы. Среди памятных плит, прячась за огромными венками, играют в войну дети — правнуки тех, кто однажды в последний раз видел Мужи с борта отходящего от причала парохода.
Дома в селе деревянные, двухэтажные, обшитые почерневшими досками. Некоторые отделаны цветным сайдингом, выделяются синими, зелёными, красными черепичными крышами. На улице Ленина не то кафе, не то пивнушка–забегаловка «У Григорьича». И скульптура вождя мирового пролетариата. Левая рука каменного идола в кармане, правая за лацканом пиджака. Устремлённо смотрит на реку Ильич. Что он видит там?
Часа ходьбы по улицам Мужей хватило размять затекшие в плавании ноги. Пустынно и неуютно. Ни машин, ни людей. Это в тайге без них хорошо, а в безжизненном посёлке становится тоскливо и мрачно. Может, в Салехард на заработки подались жители Мужей. Или всё ещё здесь сказываются последствия бойни на фронтах Великой Отечественной?
В местном магазине цены на продукты зашкаливают, заставляют вздрагивать. Всё привозное за тридевять земель. Купил банку говяжьей тушёнки, булочку и пачку молока. Присел на травку поесть. Булочка оказалась зачерствевшей, безвкусной, а молоко искусственным, с неприятным запахом. И то, и другое отдал подскочившей ко мне дружелюбной лайке. Собака понюхала угощение и побежала дальше.
Томный день угасал. Разгоревшийся лик солнца склонялся к земле. Небо вокруг него порозовело. Огненно–красный шар, полыхая заревом заката, опускался за почерневший ельник. Рои мошек толпились в его лучах.
Всё в северной природе, пользуясь последними благодеяниями солнца, радовалось и нежилось. Ветерок обвевал деревья, кусты и травы вечерней прохладой.
Сквозь густые ветви кое–где ещё прорезывались огненные полоски света, золотили островерхие вершины елей, но и те скоро погасли совсем.
Начинало смеркаться. Стремительно темнела высь.
Я вернулся на берег, где решил заночевать. Поставил палатку, развёл костёр и сварил отменный супец с ямальской тушёнкой производства Красноярского мясо–консервного комбината.
Хмурое небо заволокли большие, рыхлые облака, и неслышно опустилась ночь, тихая, тёмная и тёплая.
Коротая время, я удобно устроился у костра на перевёрнутой вверх дном лодке с планшетом, тетрадью и ручкой. Не терпелось вновь вернуться туда, где оставил вас, мнимый читатель: у дверей двухместной каюты китобазы «Дальний Восток».
…Я вошёл и онемел от изумления и восторга: да-а!
С каютой китобойца не сравнить. Две широкие двухъярусные койки из полированного красного дерева. На них мягкие поролоновые матрацы и подушки, чистые постели застланы одеялами из верблюжьей шерсти и узорчатыми покрывалами. Переборки обшиты нежно–голубым пластиком. Мягкий диван. Стол и кресло. Шкаф для одежды с выдвижными ящиками. Неоновое освещение. Настольная лампа. На полках книги, разные безделушки. На полу ковёр. Фаянсовая раковина, над ней блестит никелем кран с холодной и горячей водой, сверкает хромированной рамкой большое зеркало. По соседству душ и туалет. Над иллюминатором и койками фирменные синие занавески с шёлковым шитьём названия флотилии «Дальний Восток». Такая же вышивка украшает два полотенца. И на графине, и на чайных чашках по белому фарфору синие надписи: «Дальний Восток». На переборке, в углу за шкафом висят большие ветвистые рога северного оленя. Радиодинамик судовой трансляции, японские календари и сувениры дополняли интерьер.
— Что, нравится? — с добродушной усмешкой спросил электрик Толя Хантулин — высокий парень, с которым мне предстояло вместе жить долгие месяцы путины.
— Нет слов… Одни чувства… Всё для людей сделано.
— Плавбаза в Германии строилась, а немцы умеют делать. В каждом электрощите поначалу были наборы инструментов, да наши их все порастащили. Вот, смотри — немецкая отвёртка с переключателем… Дарю!
Хантулин вручил мне изящную отвёртку с прозрачно–жёлтой плексигласовой рукояткой невиданной мною конструкции и тем самым закрепил своё дружеское расположение.
— А почему перед выходом в море посуда на полках? И магнитофон не закреплён? Упадут в шторм, разобьются…
— Какой шторм? Это тебе не китобоец! Всё как стояло, так и будет стоять… Если, конечно, сам спьяну не уронишь…
На столе валялся журнал «Моделист–конструктор» с чертежами шлюпа «Восток», ходившего в Антарктику в прошлом веке. Я загорелся желанием построить модель и в свободные от вахты часы строгал, выпиливал, точил. К концу путины великолепная модель–копия красовалась на столе белоснежными парусами.
В тропических широтах, где китобаза дрейфовала в ожидании китобойцев с добытыми кашалотами, я под аплодисменты собравшихся у борта моряков опустил на капроновой нитке своё детище на изумрудную гладь океана. «Оморяченная» модель парусника по сей день величаво пылится на шкафу с любимыми книгами, покинутыми мною в день ухода в одиночное плавание со словами: «Прощайте, друзья!» — так, умирая, простился с книгами раненный на дуэли Пушкин.
О китобойном промысле я достаточно подробно рассказывал в предыдущих главах и нет надобности повторяться.
Меня уже не удивляли киты тридцатиметровой длины, волочившиеся на тросах за плавбазой. Ничего необычного не находил в грохоте храпцов, вытаскивающих гигантскую тушу на разделочную палубу, в криках рабочих, размахивающих на ней фленшерными ножами, в шуме пил и лебёдок, растаскивающих куски мяса и костей до горловин шнеков жаротопных котлов. И тошнотворный запах ворвани был столь же привычен, как старому коку запах борща на камбузе.
Но, как и прежде, меня восхищали необыкновенно красочные рассветы и закаты, парящие над волнами альбатросы, играющие с волнами дельфины.
И разве мог я оставаться равнодушным, глядя на безупречные обводы корпуса «Робкого», на его стройные мачты и стремительный бег после отдачи китов базе? «Славу» продали «на гвозди» в Японию, и теперь «Робкий» морячил в составе нашей флотилии. Всякий раз, провожая глазами лихого охотника за китами, идущего наперекор ревущему шторму, я восхищался мужеством его дружного экипажа — «спаянного и споенного», «спетого и спитого», как говорил Юра Балдин. Там, обдаваемый волнами, стоит у гарпунной пушки обветренный Михаил Курганович. Попыхивает трубкой невозмутимый стармех Юрий Чупров. Раскачивается в «вороньем гнезде» марсовый матрос Макс Васильев. Жарятся у дизелей, задыхаясь в дыму и копоти мотористы Толя Пенязь, Юра Гайчук, Боря Далишнев. Там, прихлёбывая заваренную в огнетушителе брагу, подрёмывает в гребном отсеке простодушный Виктор Чугунов. Спит после вахты, обняв подушку, Юра Балдин. Возится с аккумуляторами беспокойный Валера Рыч. Не сходят с мостика старпом Юрий Емельянов и капитан Павел Обжиров. Борясь с качкой, чертыхаясь, ловит сползающую с плиты сковородку Вова Шитов. Не отводит глаз от репитера гирокомпаса рулевой Иван Безбородько. Не снимает наушников с головы радист Петрович. И боцман Александр Ануфриев закрепляет тенты на шлюпках.
Там настоящие моряки!
Эх, если бы не морская болезнь, выворачивающая наизнанку моё нутро, ушёл бы вместе с ними туда, за горизонт, в туманную даль! И плевать я хотел на расшитые занавесочки, мягкую постель, кинозал, волейбольную площадку и столовую с официантками в белых передниках!
Пару месяцев путины на китобазе я работал дежурным электриком. Изучил расположение бесчисленных электродвигателей, электрощитов, коридоров, трюмов, закутков, которых на китобазе, как на авианосце, где старпому требуется месяц, чтобы обойти все помещения.
Верный своему слову первый электромеханик Бакшеев устроил меня на «хорошее место», которым оказалось кресло вахтенного электрика у пульта судовой электростанции. Четыре часа я сидел в нём, покачиваясь и поглядывая на сигнальные лампочки и стрелки приборов. В коротких шортах, в белой майке, обдуваемый вентилятором. Читал книги, зубрил учебники, готовился к экзаменационной сессии заочников. С возрастанием нагрузки или упадком таковой давал знать машинисту запустить ещё одну паровую турбину или остановить. В конце вахты записывал показания амперметров в журнал. И всё. Отдыхай восемь часов. Принимай душ. После вкусного и сытного обеда спи или загорай на верхней палубе. Играй в шахматы, обвязав голову мокрым полотенцем. Стучи на шлюпочной палубе по волейбольному мячу, привязанному к нитке. Греми гантелями, гирями и штангой. Купайся под струёй забортной солёной воды из пожарного крана. Ройся в книгах многотомной судовой библиотеки. Учись играть на гитаре, на баяне. Иди смотреть фильм. Забивай «козла» в домино! Много на плавзаводе возможностей повышать знания, развивать эрудицию и тело — было бы желание. Для тех, кто не получил в своё время среднее образование, на судне работает школа вечерней молодёжи.
И если бы меня сейчас спросили: «Из всех работ, которые тебе довелось испытать, какая была самая лучшая?» — не задумываясь отвечу: «На китобойной базе «Дальний Восток!».
По прошествии многих лет этот вопрос нередко задавал себе сам и всегда вновь и вновь хотел видеть себя в том кресле у пульта.
Так какого же, извините, хрена, искал чего–то лучше? Ответ прост и стар, как дерьмо мамонта: «Шерше ля фам!», — говорят в таких случаях французы. «Ищите женщину!». И они правы. Женщина — виновница и причина нежелательных обстоятельств, ключ к разгадке тайн.
Осенью, после увольнения из милиции, я некоторое время раздумывал: «У меня высшее филологическое образование… Учусь заочно на журналистике… А не пойти ли в школу учителем русского языка и литературы? Или в редакцию газеты корреспондентом?».
Позднее я прошёл обе эти стези, но тогда перевес в пользу моря решила та, о которой с чувством пел Рашид Бейбутов:
Я встретил девушку — полумесяцем бровь, На щёчке родинка, а в глазах — любовь. Ах, эта девушка меня с ума свела, Разбила сердце мне, покой взяла…Она такой и была. Изогнутые брови. Родинка на правой щёчке. И сердце разбила сразу, как только увидел её в аудитории университета, где моя давняя камчатская знакомая Евгения Дмитриевна Говоруха вела консультации по русскому языку.
Изумительной красоты девушка сидела вместе со мной за столом. Удивительно, просто невероятно похожая на даму–кокотку с портрета Ивана Крамского «Неизвестная»!
(В «бытовом» сознании прижилось другое название: «Незнакомка»).
Картина эта — шедевр русской живописи — воплощение высокой женственности в авторском замысле художника!
Мы писали диктант. От волнения дрожала рука, карандаш прыгал по бумаге.
С затаённым дыханием я поглядывал на неё.
Большие чёрные глаза под чуть приопущенными ресницами, пышные каштановые волосы, полные вишнёво–алые губы и аккуратный нос. И взгляд слегка надменный, чувственно–горделивый. Лицо, не знавшее косметики, дышало свежестью юности, пленяло полуцыганскими чертами, выражало тайную страсть любить и быть любимой. Евгения Дмитриевна, обращаясь к ней, называла её Ларисой, меня Геной, и отпадала необходимость знакомиться.
Мы вышли из университета вдвоём. На мне разбитые в дрободан туфли на кривых каблуках, мятые брюки, дешёвая рубашка, сморщенный после стирки пиджак. Смущаясь за свой обшарпанный вид, я проводил её до дому на улице Тигровой, что неподалеку от набережной Амурского залива и рядом с широкоформатным кинотеатром «Океан».
Надежд на свидание было мало, если не сказать — никаких.
Лариса Семёнова — студентка–первокурсница Уссурийского пединститута оказалась дочерью секретаря парткома Дальневосточного пароходства. Она равнодушно попрощалась и ушла.
Подъехать невзрачно одетому парню к такой именитой красавице, всё равно, что пытаться соблазнить дочь командующего Тихоокеанским флотом адмирала Амелько. Шансов — ноль. Но я словно обезумел. На последние гроши купил пять роз, и насмелившись, позвонил в квартиру партийного босса.
Дверь открыла женщина средних лет приятной наружности. Смерила меня оценивающе–пристальным взглядом матери, от которого не ускользнули стоптанные каблуки. Но букет изысканно–торжественных роз, их нежный аромат умилил женщину.
— Ларисе! От Геннадия! — опередил я её удивлённый возглас и торопливо сбежал вниз по лестнице.
— Она в Уссурийске… Приедет в пятницу… — услышал я уже внизу.
Сердце бешено колотилось. Щемящая истома разрывала его. Ведь недаром в японский иероглиф «Ai» — (любовь) входят ключи: «друг», «сердце» и «когти».
У Евгении Дмитриевны занял немного денег.
— На цветы Ларисе, — откровенно объяснил я этой доброй женщине.
— Хочешь понравиться будущей невесте — заручись сначала симпатией будущей тёщи, — наставляла она меня. — Будешь иметь надёжный тыл перед наступлением: слово мамы в защиту поклонника дочери играет не последнюю роль.
В пятницу вечером я пришёл к Семёновым с новым букетом роз.
Лариса показалась в японском спортивном костюме фирмы «Gold win», обтягивающем её стройную фигуру.
Венера! Афродита! Диана! Минерва! С кем сравнить её?!
Забрала цветы и удалилась. Я нерешительно топтался у порога, но выручила мать:
— Проходите, Гена… Будем пить чай с вишнёвым вареньем… Раздевайтесь, мойте руки и за стол! Не стесняйтесь… Меня зовут Клавдия Фёдоровна!
Легко сказать: «Не стесняйтесь!».
Я чувствовал себя Мартином Иденом — неуклюжим матросом из романа Джека Лондона. Не знал, куда деть руки, боялся опрокинуть чашку, уронить чайную ложку, капнуть на скатерть, не приведи Бог, чихнуть или поперхнуться.
Отец Ларисы, Михаил Фёдорович, обходительный, тактичный человек, капитан дальнего плавания, вежливо поинтересовался о моей профессии. Услышав в ответ, что молодой человек располагает университетским дипломом япониста–востоковеда и учится заочно на факультете журналистики, выразил одобрение. А когда узнал, что я плавал матросом на теплоходе «Григорий Орджоникидзе», ходил в Антарктику на китобойце, явно остался доволен.
— Клава! — воскликнул он. — Представляешь… Он стоял на руле «Орджоникидзе! А я на нём плавал старпомом!
Я боялся есть варенье, потому что оно с косточками. Что делать с ними? Но хозяева стали выкладывать их изо рта на чайные ложечки и затем на блюдца. Я последовал их примеру. Варенье подгорело, прогоркло и отдавало горчинкой.
— Прекрасное варенье, Клавдия Фёдоровна… Сами варили? Просто чудо! — робко слукавил я, памятуя о поучении Евгении Дмитриевны.
— Вы находите?! — обрадовано спросила Клавдия Фёдоровна.
— Ещё бы! Такое душистое! Ничего вкуснее не ел! Объедение!
Клавдия Фёдоровна — главбух Приморского крайкома КПСС, посмотрела на меня благодарными глазами: наконец, оценили её умение готовить варенье из вишни! «Какой приятный в общении молодой человек! — казалось, говорил её умильно–восторженный взгляд. — Верно в народе говорят: встречают по одёжке, а провожают по уму».
Вслух она сказала:
— Вы такой воспитанный, культурный человек. Вот, что значит, университетское образование, полученное на самом престижном факультете! Лариса! На улице так хорошо… Почему бы тебе не прогуляться с Геннадием…
От такой похвалы при Ларисе у меня запылали уши. В прихожей с трудом справился с порванными шнурками на туфлях, не попадая ими в дырочки.
Был тихий октябрьский вечер. Мы долго бродили по набережной, и я больше молчал из боязни сказать глупость. Лариса, напротив, чуть шепелявя, что придавало её голосу особенно приятное звучание, с грациозной осанкой вышагивала рядом, рассказывая весёлые истории из недавней школьной жизни. Незаметно переключилась на обсуждение дружбы своей подруги с неким курсантом ТОВВМУ.
— Он привёз ей из Франции мутоновую шубу! — с нескрываемой завистью проговорила она, чем задела моё самолюбие.
— Подумаешь, мутоновая шуба! Эка невидаль! Схожу в путину — я тебе норковую куплю! — неожиданно вырвалось у меня: ведь намеревался остаться на берегу.
— Правда?! Норковую?!
— А что?! Этот курсантик, наверно всю учёбу копил на дешёвку. Где ему с китобоями тягаться!
— Знаю… Они хорошо зарабатывают… И ты опять станешь китобоем?
— Вообще–то, я собирался пойти учителем в школу… Или корреспондентом в газету… Но теперь, коли пообещал тебе норковую шубу, пойду в путину…
— И золотое колечко хочу… С бриллиантом, — капризно протянула она.
— Будет, тебе, Ларочка и колечко с алмазным камешком… И браслетик золотой… Как куколку одену!
В порыве мещанской радости, сияя надеждой будущего счастья вырядиться в дорогие вещи, она порывисто сжала мне руку. Я, потеряв страх и пользуясь темнотой подъезда, всю неуёмную страсть выразил в долгом поцелуе. Она не отстранялась, позволяя целовать себя ещё и ещё. Обезумев от близости груди, упиравшейся в мою, я покрывал поцелуями её глаза, нос, шею, волосы, дурея от запаха дорогих духов, впивался в губы, наслаждаясь мятным запахом её дыхания. Лишь под утро мы с трудом расцепили объятия на лестничной площадке у двери заслуженного капитана.
Наши встречи стали частыми. Просиживали ночи в тёмной комнате в то время, как в соседней спали родители. А может, и не спали, переживая за дочь, прислушиваясь к нашим шорохам, воздыханиям и шептаниям.
Иногда я ездил в Уссурийск, забирал Ларису из общежития и отвозил в частный дом к старикам, у которых снимал на ночь комнату.
Её роскошные каштановые волосы, свободно распущенные, ниспадали на моё лицо. Их аромат напоминал запах свежей розы, возбуждал желание. Откидывая назад голову, Лариса встряхивала их, и они мягкими волнами взмётывались надо мной. Терпеть не могу фальшивых женских причёсок и шиньонов, и поэтому с особенным удовольствием, зажмурившись в блаженстве, запускал пальцы в шелковисто–пышные локоны, делавшие её без преувеличения прекрасной. Они вызывали восхищение, делали её больше, чем просто симпатичной девушкой.
Обнажённая Лариса позволяла всё, кроме половой близости.
— Нельзя, успокойся, — сдерживая меня, говорила она. — Мне учиться надо. Подождём, пока закончу… хотя бы два курса. Родится ребёнок, и накроется мой институт медным тазом. А я так хочу закончить инъяз…
Распустив волосы, наклоняла надо мной белеющие в темноте груди, подставляя для поцелуев. Я ловил их губами и не передать словами, сколько трудов стоило сдержать пыл и уступить её упорным сопротивлениям.
Так продолжалось до ухода «Дальнего Востока» на промысел. Февральской ночью, полной бурных страстей, мы распрощались в подъезде дома на Тигровой.
— Будешь ждать меня с моря? Отвечать на мои письма? — не сомневаясь в положительном ответе, спросил я.
— Да-а… — прошептала она, впиваясь своими губами в мои. — Сам знаешь — выходить замуж пока в мои планы не входит…
Одним счастливым мигом пролетели те сказочно–волшебные ночи, ставшие проверкой обоюдного терпения. Несмотря на все мои уговоры, Лариса так и не отдалась мне. Девять долгих месяцев путины я жил, не находя себе места от сжигающего пламени любви, мысленно вновь и вновь переносясь в объятия Ларисы. Я писал ей нежные письма, полные любовных изливаний. Она отвечала взаимными обещаниями и клятвенными заверениями в любви.
Прохаживаясь монотонным маятником вдоль пульта распредщита, я подсчитывал в уме сумму заработанных денег. Их явно недоставало на шубу, не говоря уже о кольце с бриллиантом.
Путина шла неудачно. Шторма, редкие киты. Все китобойцы флотилии, кроме «Робкого», не справлялись с выполнением госплана.
Часть денег, я как обычно, отправил в помощь родителям. Часть потратил на покупку одежды в судовом магазине, чтобы предстать перед Ларисой в лучшем виде. Оставалось полторы тысячи — деньги приличные, но на обещанные подарки всё равно не хватит.
В одном из писем я выразил сожаление неудавшейся работой на промысле.
«Милая, славная, дорогая, ненаглядная моя Ларочка! Скучаю безмерно. Считаю не дни, а минуты до нашей встречи… Должен признаться, что покупку шубы и золотого колечка с алмазным камешком придётся отложить до следующей путины, которая, быть может, будет более удачной. Китобойный промысел, как впрочем, и любой другой, это — лотерея, никогда не предугадаешь, выиграешь или проиграешь. Плохая погода, китов мало… В общем, заработал недостаточно, чтобы выполнить обещание… Извини, котик. Люблю по–прежнему горячо и нежно. Крепко целую всю, всю…».
Я оставил письмо на столе в каюте и отправился на вахту. Сидя в кресле за пультом, я передумал отправлять его. Порву и выброшу клочки в иллюминатор. Зачем поплакался в письме про шубу и кольцо? Объясню при встрече.
Сменившись с вахты, я не нашёл письма на столе.
— Танкер уже отваливал от борта… Вижу — твоё письмо лежит… Схватил его и бегом… Еле успел отдать, — объяснил Толя Хантулин.
В августе–сентябре письма от Ларисы стали приходить реже. В октябре я не получил ни одного.
Мы вернулись во Владивосток в начале ноября. Напрасно я искал глазами в толпе встречающих свою любовь. Лариса не пришла.
Лишь опустился на причал трап, как я бросился на берег. В новом японском трикотиновом костюме, в модном французском плаще и немецкой шляпе, в английских туфлях из натуральной кожи и с коробкой арабских духов «Чёрный ларец».
У ресторана «Челюскин» бабули продавали цветы. Я купил семь чайных роз и бегом припустил на Тигровую. Ноги, казалось, бежали впереди меня, сердце стучало, ещё несколько минут такой бешеной гонки и можно свалиться замертво.
Но вот и дом, к которому в плавании я столько раз мысленно подходил, и всякий раз выходило так, что мы подходим к нему вместе.
Запыхавшись, вихрем влетел на площадку и позвонил в дверь квартиры номер 14.
— Ой, Гена… И как всегда — розы, — холодновато встретила она меня: заспанная, непричёсанная, в измятом халате. Зевнула, подошла к трюмо.
— Всю ночь прозанималась… К зачёту по английскому готовилась…
Поражённый ледяным равнодушием, с которым она взяла цветы и духи, я молча смотрел на выразительные засосы на её шее и чуть ниже, в ложбинке грудей.
— Где обещанные подарки? — поднимая ворот халата и прикрывая им шею, жеманно сказала она. — Где норковая шуба и золотое колечко с бриллиантом? Обманшик! — наигранно рассмеялась, опять зевнула, запахиваясь глубже в халат.
— Извини… всю ночь не спала, просидела над конспектами…
— Ты… п-почему … не пришла м-меня встречать?
— На судно?! Ещё чего не хватало! Что я шлюха вокзальная по каютам таскаться? Была охота позориться!
— Даже так?! Ну, тогда прощай! — сгоряча выпалил я, берясь за дверную ручку.
Она пожала плечами.
— Прощай…
Я шёл в «Золотой Рог» с явным намерением напиться. В ресторане, гремящем маршем китобоев, надрался до чёртиков, на стоянке такси заехал в ухо лейтенанту–зелёнопогоннику, умыкнувшему у меня из–под носа чью–то смазливую жёнушку. Ночь провёл на кушетке медвытрезвителя. И если вы меня спросите, почему так получилось, отвечу: «Шерше ля фам! Ищите женщину!».
Спустя годы я узнал, что Лариса вышла замуж за моряка, развелась с ним. Родила мальчика.
Сын Михаил вырос, стал врачом–гинекологом.
Лариса много лет работала деканом факультета иностранных языков в ДВГУ. Сейчас на пенсии. Родители давно умерли. Живёт одна всё в той же квартире номер 14 на улице Тигровой.
Побитым псом, с оторванным хлястиком плаща и фингалом под глазом — достал–таки меня кулак лейтенанта, приплёлся на плавбазу. Порвал письма и приколотую над койкой фотографию Ларисы. Прошла любовь, завяли помидоры!
Я упал в койку и зарылся лицом в подушку. Беззвучные рыдания душили меня, слёзы ручьём текли из глаз, увлажняя наволочку. И до того мне стало жаль себя, что впору пойти и броситься за борт.
Ах, женщины, женщины! Коварные создания! Делаете с нашим братом, что вздумается. Крутите нами и вертите, как хотите. А мы, сильные, смелые, раболепствуем перед вами, стараемся исполнить ваши прихоти. И ради чего?! Только затем лишь, чтобы обладать вами, иметь счастье любить и целовать вас. И если, кто застрелился, подобно несчастному Желткову из рассказа «Гранатовый браслет», кого убили на дуэли, как поручика Ромашова в «Поединке» Куприна, кто сел в тюрьму за подлог, хищения, растрату, изменил Родине, предал своих товарищей как гоголевский Андрий — герой повести «Тарас Бульба» — кто подтолкнул их сделать роковой шаг?
Шерше ля фам!
Ищите женщину!
На «Дальнем Востоке»
Повествованию о незабываемых днях трёхлетней работы электриком на китобойной плавбазе «Дальний Восток» традиционно предваряю дневниковые записи о самосплаве по Оби на Крайний Север, за Полярный круг, к холодному Карскому морю и дальше…
Через пару дней после отплытия из Мужей ночевал на высоком берегу Сосьвы. Собирая сушняк для костра, обратил внимание на выпукло–длинные полосы мха, зеленеющего в пожухлой траве. Ровными сторонами просторного прямоугольника они напоминали основание какого–то строения, от которого остался всего лишь этот никем не тронутый мох. Расковырял его и обнаружил стлевшую сверху, но ещё довольно твёрдую внутри древесину. Лиственница! Сколько же столетий минуло, чтобы влагостойкое, долговечное дерево превратилось в труху?! И что здесь было? Изба первопроходцев–казаков? Скит староверов? Охотничье зимовье? Обитель пустынника? Схрон беглого каторжника?
От нечего делать и гонимый любопытством кладоискателя, сидящего в каждом из нас, я покопал землю топориком под разрытым мхом. Лезвие звякнуло. Камень? Нет. Звук от металлического предмета. Разгребая руками мягкий слой прелой хвои и листьев, сырой глины и песка, я наткнулся на железный стержень с изъеденными ржавчиной крючками и скобами. С трудом выволок непонятную штуковину из–под корней шиповника, обухом сбил с неё перегной и сел передохнуть на мягкий тёмно–зелёный бархат мха. Обыкновенные брёвна, вросшие в землю и покрытые лишайниками, странная железяка, выкованная давным–давно ушедшим из жизни кузнецом, жутко смотрелись на безмолвном речном обрыве, казались совсем не земного происхождения. Эти следы человеческих рук в таком безлюдном и глухом месте земного шара были полны особого и даже драматического значения. Присутствие здесь, в дикой тайге, несколько веков назад каких–то людей, от которых не осталось ни праха, ни имени, потрясло меня. Кто уложил эти брёвна, ныне уже гнилые? Кто бросил или забыл взять непонятный мне железный шкворень, источенный ржавчиной? Куда делись остальные брёвна строения? Быть может, люди разобрали его, построили плот и уплыли вниз по реке? Предположения, догадки…
Заходящее солнце касалось лучами вершин елей, перебирало каждую из них и затерялось совсем в гуще тайги.
Сумерки сгущались. Чернели мрачно–косматые ели, ветер шевелил их разлапистые ветви. В пёстром мареве надвигающейся ночи нудели комары, шумела река, и только тайга угрюмо молчала.
Я стоял будто на заброшенной могиле, случайно найденной в тёмном буреломном лесу. Оторопь знобила тело. Прихватив увесистую железяку, вернулся к воде, где было светлее, и не столь рьяно набрасывались комары. Ножом оскоблил загадочную находку и вдруг понял: держу в руках старинную пищаль! Ну, конечно! Кремнёвое ружьё! Стрельцы Ивана Грозного и казаки Ермака Тимофеевича были вооружены такими пищалями.
Радость находки, которой нашлось бы почётное место в краеведческом музее, однако, быстро угасла.
Куда мне тащить ржавый металлолом?
Ухожу туда, сам не знаю куда, где старинный раритет, никому не ведомый, вновь превратится в ничто, где для меня уже не будут иметь цены ни деньги, ни золото, ни даже бриллианты.
Конец жизни–реки близок, и ещё никому в этом мире не удалось вернуться в её истоки даже за целые горы алмазов.
Поколебавшись минуту–другую, я повесил пищаль на толстый сук молодой ели: авось, найдёт кто–нибудь. Маловероятно, конечно… Кто и когда ещё придёт в эту сонно–дремучую глухомань?
Несколько дней я плыл, находясь под впечатлением человеческого пристанища, давшего о себе знать из глубины веков стлевшими брёвнами и ржавым остовом примитивного ружья. И ещё происшествия, стоившего мне сломанного весла, из–за которого натерпелся страху. Пластмассовая лопатка треснула у основания и слетела с дюралевой трубки в тот самый момент, когда до буксира, толкавшего две махины с песком, оставались две–три сотни метров. Неуправляемая лодка выплыла на фарватер, и течение неумолимо несло меня под баржи. С воплями панического ужаса я бешено молотил одним веслом. Лодка крутилась, постепенно смещаясь вправо, но громадины быстро приближались, зловеще зияя тёмными пространствами между водой и высоко задранными носовыми частями днищ.
«Страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня».
(Псалом Давида 54, стих 6.)
— Господи! Спаси и сохрани! Господи! Спаси и помилуй! — выкрикивал я в отчаянии.
Совсем рядом, обдавая меня гарью сизого дыма, прогрохотал дизелями речной толкач. Из рубки выскочил капитан, перегнувшись через поручни, глянул вниз. Увидел лодку, человека в ней, сплюнул, головой покачал, что–то нехорошее крикнул мне и скрылся за дверью.
Ранним утром мой резиновый челн прошуршал по галечнику, и я ступил на обетованную землю на окраине Салехарда. В лучах низкого солнца горели мокрые после дождя крыши зеркальных высотных зданий.
Случилось это 28 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы.
Памятуя о своём чудодейственном спасении на койке реанимационной палаты, когда привиделась мне Богоматерь, воздевшая надо мной руки со свисающими с них покровами одеяния, преклонил я колени на мокрый песок и прочитал тропарь, осеняя себя крестом.
— В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася к жизни вечной, будучи Матерью Иисуса Христа и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша. Величаем Тя Пренепорочная Мати Христа Бога нашего, и всеславное славим успение Твое.
Салехард на ямальском наречии — «город на горе», встретил мелодичным перезвоном колоколов. Во славу Пресвятой Богородице звонят они. Храм, как тело, в котором живёт душа. Стало мне легко, светло и тепло в это солнечно–прохладное утро. Словами величания ответил я на услаждающий душу звон.
— Архангельский глас вопием Ти, Чистая: радуйся, Благодатная, Господь с Тобою. Радуйся Радосте наша. Покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.
В порту воют сирены теплоходов, скрежещат лебёдки плавкранов. Скопище лодок, барж, катеров. Трудно поверить, что я дошёл до устья Оби.
Каких–то семьсот километров отделяют от кромки Северного Ледовитого океана.
Что ждёт меня в конце пути — не знаю, но неизвестность не пугает: я готов рекой–жизнью влиться в Океан Вечности, раствориться в нём.
Но всё это ещё где–то там… Впереди…
А пока я сдал вещи в камеру хранения и отправился гулять по городу. Как и в Мужах, улицы Республики и Ленина.
Повинуясь призывному звону колоколов, ноги сами принесли к златоглавому православному собору.
Обратя взор на золочёные кресты, вознёс я молитвы благодарения Богу, Пресвятой Богородице, Ангелу–хранителю своему за поддержание во мне сил, духа и здоровья, за избавление от напастей во время плавания.
— Господи! Дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне настоящий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня… Господи! Дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события втечение дня. Руководи моей волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.
Прохожу мимо шахматной полярной школы Анатолия Карпова — вот куда занесло экс–чемпиона мира! Школа искусств, Ямальский полярный техникум, ледовый дворец спорта, скульптура белого медведя, магазин–супермаркет… Кафе «Льдинка», ресторан «Арктика», торговый центр «Белый медведь», казино и прочие атрибуты большого цивилизованного мегаполиса.
По гладкому асфальту широких проспектов движется множество автомобилей. По тротуарам, вдоль чистых, зелёных газонов спешат по своим делам жители Салехарда, основанного в 1595‑м году как казачья крепость Обдорск. В 1933 году город получил нынешнее название.
На берегу Оби, у паромной переправы огромная скульптура мамонта с выложенными на бугре большими белыми цифрами и буквами: «411. САЛЕХАРД».
На гранитном пьедестале гордо вскинул рогатую голову мраморный олень. На камне высечены слова ямальского поэта Леонида Лапцуя:
В сказках древнего Ямала, В песнях новых поколений — Всюду словом благодарным Люди чествуют оленей!Впечатляет подвесной мост «Ямал». У аэропорта высятся на постаментах самолёты и вертолёты полярной авиации, осваивавшей Крайний Север. Символическая многометровая стелла на границе Полярного круга.
Заполярье! Всё дышит здесь романтикой Севера: панно и рекламные щиты с изображениями оленей и белых медведей. Надписи на витринах «Рыба Ямала», «Дары Ямала», парикмахерская «Северное сияние», гастроном «Полярник».
К вечеру подул холодный ветер. Палатку на берегу не поставишь, костёр не разведёшь: склады, бараки, мастерские, причалы, кучи песка и щебня, лесопилки, стройки…
Я решил провести ночь в гостинице.
На железнодорожном вокзале Лабытнанги ко мне пристала пьяная ямалка. Грязная, с распущенными волосами, не знавшими мыла и гребешка.
— Купи мне пива, — запросто, словно давнишняя приятельница, сказала она.
Я купил ей бутылку «Жигулёвского». Ямалка отхлебнула, протянула мне.
— Теперь ты пей…
— Нет, спасибо… Это всё тебе одной…
Пить после неё?! Б-рр! Легче червяка съесть!
— А что ты мне подаришь? — с наивно–детской непосредственностью не унималась женщина.
Чтобы отвязаться, я отдал ей зажигалку–фонарик.
И эта ямалка — неотделимая часть северного колорита.
В гостинице я принял душ, выстирал полотенце, носки, майку, высушил их утюгом.
Как ни странно, но в мягкой постели, застланной свежими простынями, спать не хотелось.
Я включил настольную лампу, достал блокнот и открыл его на странице, озаглавленной «На «Дальнем Востоке».
…Клин клином вышибают. Пустоту в душе от неудавшейся любви к Ларисе заполнили ни к чему не обязывающие встречи с буфетчицей плавбазы Лидией Шаталовой. Красивая голубоглазая блондинка после развода с пьяницей мужем — майором искала счастье в море, надеясь найти спутника жизни среди многочисленной команды судна. Но шансы выйти замуж у тружениц моря с репутациями судовых потаскух равны нулю. И холостяки, и женатики не прочь в путине заниматься с ними любовью. Даже самые некрасивые, невзрачные на вид женщины вдали от берега имеют успех… до возвращения в порт, где их покидают прежние поклонники, и они остаются всеми забытые. Такая же участь постигла и Лидию. Всю путину крутила роман со штурманом китобазы, наобещавшим «златые горы и реки, полные вина», но лишь подали трап на причал, как на шее у того повисли жена и дети.
— Скучаешь, Лида? — подошёл я к ней, одиноко бродившей вечером по отмытой до желтизны палубе.
Город переливался огнями, отражаясь в глади Золотого Рога. За окнами залитых светом квартир, ресторанов и кафе наслаждались жизнью дорвавшиеся до берега моряки. А здесь, у кромки борта, разделявшего палубу и мутно–серую, в нефтяных пятнах воду, освещенную прожектором, было тихо и уныло.
Благодарный взгляд послужил ответом. В нём одновременно выразились печаль, тоска одинокой женщины, жалость к самой себе, радость, что на неё обратил внимание модно и со вкусом одетый молодой человек приятной наружности. Я взял её под руку и повёл в свою каюту, где наши одинокие сердца учащённо забились рядом.
Ранней весной, когда завыли сирены буксиров, выводящих плавбазу из бухты, мартовскими котами заметались по судну моряки в поиске любовниц. На расхват вновь шли застарелые уборщицы, прачки, посудницы, работницы медсанчасти, бухгалтерии, технологи и лаборантки жирзавода. Молоденьких и привлекательных официанток «забивал» на время плавания комсостав, располагавший более комфортными каютами и сервисом. Суматоха обще–сексуальной озабоченности не волновала меня. Оранжево–красное платье Лиды, наброшенное на спинку кресла, каждую ночь пламенело в моей каюте.
Под неумолчный вой паровых турбин во время вахты, грохот лебёдок, растаскивающих китовые туши и крики раздельщиков, незаметно проходили дни и ночи девятимесячной путины.
Сменившись с вахты, я находил Лиду в своей постели. Обходительно и приветливо относились ко мне товарищи. Не обходили вниманием начальники. Почётные грамоты, благодарности, премии, врученные мне за хорошую работу, мой портрет на Доске почёта «Наши маяки» — лучшее тому подтверждение.
Жить и радоваться. И я всерьёз подумывал: «Вот придём во Владивосток, распишемся с Лидой».
Но однажды она сказала:
— Все девочки, которые дружат в путине, получают за это подарки… Официантке Нинке Малышевой помполит сапожки финские подарил… Только ты ничего не покупаешь мне в нашем судовом магазине, ничего не даришь мне за то, что пользуешься мной…
Я чуть не захлебнулся растворимым кофе, поданным мне Лидой в чашке из тончайшего японского фарфора, прихваченной в капитанском буфете.
— Ты… что?! Проститутка?! — вырвалось у меня. — Нинка за подарки спит с обрюзгшим седым помполитом… А мы?! Я думал, ты работаешь… Я работаю… Вернёмся во Владик, сложим деньги в одну кучку… Жить начнём, как все…
Она обиженно пожала плечами, молча вышла из каюты с недовольным видом.
В тот же вечер ко мне пришёл хороший парень моторист Боря Архипов.
— Гена… Если бы ты знал, как трудно без женщины… Дай Лидку поиметь…
— Ну, ты нахал, Боря! Ты, что?! Очумел?! Даже если и разрешу, как ты к ней подкатишься? С какого боку? Она же считает себя моей женщиной…
— Уверен — не откажется от моих ухаживаний… Лишь бы ты был не против…
— А что? Это будет своего рода проверкой… Окажется слабой на передок…Что ж … Твоя взяла…
Мы ударили по рукам, и Боря ушёл, счастливо насвистывая арию тореадора.
Через пару дней проходя мимо каюты мотористов, через дверной паз, оставленный из–за тропической духоты, я увидел пламенеющий шёлк её платья, свисающего с кресла. На полу валялась картонная коробка с финскими сапогами. Я не испытал ни обиды, ни огорчения, ни душевной боли. Уверенность Бориса в овладении Лидой без особых усилий, объясняла всё. И ещё эти финские сапоги…
А плавучая китобойная база и дальше жила своей морской жизнью, комизмом, драматизмом и даже трагизмом напоминавшей береговую.
Здесь был магазин, где втридорога продавалась бутылка вина, а дефицитная вещь покупалась с «прицепом» — женской комбинацией 58‑го размера.
Здесь все знали всё обо всех.
Здесь случались пьяные драки раздельщиков — людей сомнительного тёмного прошлого и удивительной судьбы. Среди них в куче китовых кишок одинаково барахтались бывшие зэки, таксисты, спортсмены, офицеры, изгнанные из армии. Забрызганные кровью китов орудовали крючьями, подтаскивая к горловинам люков куски мяса, герой хрущёвской эпохи Иван Федотов, актёр, снявшийся в кинофильме «Кочубей», и другие, не менее оригинальные и примечательные личности. «Домашние» разборки любовников, сцены ревности и прочие душещипательные изъявления, подходившие под формулировку Маркса: «Я человек и ничто человеческое мне не чуждо», здесь не становились предметом долгих разговоров — обычное дело!
Никого здесь не удивляли выходки официантки Заремы, схваченной на камбузе буквально за руку старшим помощником капитана…
— Ты зачем это вылила в компот? — вскричал в испуге старпом, отбирая у осетинки стакан с остатками… менструальной крови.
— Хотела приворожить третьего помощника… — с плачем призналась Зарема.
— Так ему бы и подавала! Пусть бы пил! Зачем же в общий котёл?
— Я наливала ему, но другие раньше брали с подноса… Ему не доставалось…
В другой раз она пообещала штурману утопиться, если не женится на ней. И в самом деле бросилась за борт.
Что тут началось! Третий помощник кинулся спасать любовницу, прыгнул за борт, отбил себе живот, сам чуть не утонул. Боцман сиганул к ним на помощь. Спустили плетёную корзину. Крановщик второпях то штурману по голове этой корзиной проедет, то боцману. Наконец, выловили всех троих. С незадачливой самоубийцы вода, как с мокрой курицы течёт. Платье к телу прилипло.
— Хотела топиться, а туфельки сняла, у борта поставила, — ругается старпом. — Картину гонишь, зараза! Всё! Достала ты меня! Спишу с судна!
У старпома все основания списать Зарему: ночью застал её на камбузе на… поварском столе в окружении толпы раздельщиков.
— Вон все отсюда! Нашли место! — кричит. Те, бородатые, с ножами у поясов, полуголые, обрызганные жиром и кровью китов, схватили обнажённую Зарему, подняли на вытянутых руках, с гоготом понесли через разделочную палубу в глубинку своих грязных кают. Наутро Зарема ходила по коридору, стучала в двери кают, вежливо осведомлялась:
— Мальчики, извините… Я не у вас вчера трусы забыла?
— Нет, Зарема, не у нас…
— А, ну, извините…
И в соседнюю дверь: тук–тук.
Никого не удивила здесь выброшенная за борт и плывущая по изумрудно–зелёной глади океана новая каракулевая шуба.
— Маркович опять в своей каюте бушует, — комментируют сей факт моряки, загоравшие на шлюпочной палубе.
— Прошлый раз кофточки и платья выбрасывал в иллюминатор…
— Опять жёнушку ревновал…
Леонид Маркович — хирург. Жена Алла — зубной врач. Специалисты высокого класса. Достаточно сказать, что Леонид Маркович спас жизнь китобою, не подававшему признаков жизни.
Маркович — так уважительно звали его на судне, был и сам совершенно невменяем, когда к борту плавбазы подошёл китобоец с тяжело раненным матросом. Кто–то нечаянно выстрелил тому в живот из дробовика. Несчастного положили на брезент, расстеленный на палубе, где и начал чудодействовать над ним пьяный Маркович. Редко бывая трезвым, он и сейчас влил в себя дополнительно полкружки спирта и занялся разбитыми кишками матроса. Промывал, зашивал, и после нескольких часов изнурительной работы свалился рядом. Их обоих уложили на носилки и бережно унесли в палату медсанчасти, откуда уже через месяц чудом выживший матрос вновь отправился на свой китобоец.
— Маркович! Как ты смог сделать такую уникальную операцию? — с удивлением допытывались все.
— Пусть спасибо скажет, что я был пьяный… Трезвый ни за что бы не взялся… Собирать там было нечего… Одни лохмотья… — невозмутимо отвечал хирург.
Когда свалился за борт спящий на юте раздельщик, этот случай тоже никого не шокировал.
Дело ночью было. В тропическом океане, кишащем акулами. Спасаясь от духоты, парень настелил доски на поручни юта, улёгся на них в одних плавках, обдуваемый ветерком и млея от удовольствия прохлады.
В полночь судно, меняя курс, сделало крутой поворот, и спящий моряк улетел с кормы в воду. На его счастье кто–то курил неподалёку, увидел, сбегал на ходовой мостик, поднял тревогу. Тотчас все китобойцы, находящиеся вокруг на разных расстояниях, подключились к поиску «человека за бортом», освещая прожекторами зеркально–гладкую воду, всматривались в ночную мглу.
Через полчаса поисков «Робкий» дал радио: «Утопающего поднял. Самочувствие его нормальное. Следую к базе».
— Привет, Боря! — окликнул я Далишнева, выбежавшего из машинного отделении глотнуть свежего воздуха.
— А-а, Генаха! Салют! Всё абдемаг! Выловили вашего кадра… Еле руки оторвали от лееров… Вцепился в них и разжать пальцы с перепугу не мог…
— Как только его акулы не сожрали, — говорю Борису. — Кишмя кишат здесь…
— Крестик на шее у вашего пловца… Господь помог ему… — Ну, бывай, Генаха! Молись Господу и всё будет абдемаг!
«Робкий» вспенил воду винтом и скрылся в чёрной мгле тропической ночи.
Больше я Бориса не встречал. А жаль…
(Здесь и далее до гл. «О друге…» в дневнике не достаёт нескольких страниц. Прим. Ред.)
О друге, который «вне конкуренции»
Он родился 10 июня 1949 года в селе Власово Бердюжского района Тюменской области. Вырос в окружении берёзовых перелесков, наполненных щебетанием птиц и токованием тетеревов, среди цветистых лугов, горящих оранжево–красными огоньками, вблизи озёр, дремлющих в утреннем тумане под гогот диких гусей и кряканье уток.
Его отец Георгий Георгиевич Хлыстунов, участник Великой Отечественной войны, работал егерем, радел о сохранности природы в Бердюжском заповеднике. Любовь отца ко всему живому навсегда перешла к сыну.
После школы–десятилетки деревенский мальчишка, смотрящий на мир широко открытыми глазами и мечтающий увидеть его во всей полноте, поступил в Тобольское мореходное училище, успешно его окончил. Служил Родине комендором–артиллеристом на десантном корабле Балтийского флота. С дипломом рефрижераторного механика и фотографией любимой девушки старшина второй статьи Виктор Хлыстунов с западного конца необъятного Советского Союза приехал на его восточный край, где и стал четвёртым рефмехаником китобойной базы «Дальний Восток».
Сейчас не вспомнить, при каких обстоятельствах мы подружились. Друзей ведь не ищут. Не выбирают. Друзьями становятся. Словно кровные братья мы связались с ним в прочный морской узел, не развязавшийся и по сей день. Обоюдные симпатии, верность, надёжность, взаимовыручка, неделимость на «твоё» и «моё», готовность прийти на помощь — всё напоминало мне дружбу с Петрухой Молчановым, бок о бок с которым, «не разлей вода», служил в подплаве. Когда я сказал об этом Виктору, тот с присущей ему иронией вполне уверенно заявил:
— Не отрицаю, что Петруха твой друг, но я — вне конкуренции! Ведь так? Что ты на это скажешь, дружище?
Что я мог сказать в ответ на задорно–насмешливый взгляд лазурно–чистых глаз и весёлой улыбки на курносом розово–нежном лице, светлом, как луна в ясную ночь.
— Ну, конечно… Ты — вне конкуренции, — со смешком, но с чувством глубокой привязанности к доброму парню, навсегда вошедшему в мою жизнь, ответил я.
Как Петя Молчанов сох по Лидке Мацаевой, так и Витя Хлыстунов изнывал от неразделённой любви к Иринке — дочери начальника Тобольского аэропорта. Он познакомился с ней будучи курсантом мореходки, целовался, испытывая к ней самые пламенные чувства, но как и Лида Мацаева, долгую разлуку Иринка не перенесла, вышла замуж. Предав любовь горячо любящего её человека, кто знает, нашла ли она счастье с «более подходящей партией»?
Оставаясь в душе всегда оптимистом, Виктор говорил мне:
— Не будем унывать, дружище! Надо драться! Надо выстоять!
Доставал фотографию Ирины, прикладывался к ней, как к иконе, вздыхал и ободряюще повторял:
— Не будем вешать носы, дружище! В этой жизни не всё происходит так, как мы бы хотели…
Наш общий приятель Серёжка Пантелеев, рефмоторист, сидящий на диване с книгой, услышал, оторвался от чтения.
— На эту тему анекдот расскажу… Кацо говорит: «Получилось не так, как мы хотели… Думали, мама умрёт, папа женится на молодой, и мы все будем иметь её. Маленький Гога тоже хотел иметь. Но умер папа. Мама вышла замуж за армянина. Теперь он имеет всех нас… Маленький Гога умер».
— Жизненный анекдот, но пошлый, — утирая слёзы от смеха, сказал Виктор.
Вот эта особенность — не пошличать, не выражаться нецензурно, вести себя прилично не только в обществе, но и в грубоватой среде морской братии, всегда отличала моего друга. Всё в нём импонировало мне и радовало глаз: жизнерадостное лицо, опрятность, культура поведения, любовь к искусствам, отвращение к вредным привычкам.
Несмотря на разницу в возрасте на семь лет, мы прекрасно дополняли один другого, как губки, впитывали в себя лучшие манеры, заимствованные у героев классической литературы и кино. Старались повышать эрудицию, не отставать от моды в одежде и блистать в обществе красивых дам.
Однажды я сказал ему, что неплохо бы при случае сыпать афоризмами и цитатами из поэзии.
Виктору идея понравилась, и за время путины он выучил наизусть, от корки до корки, поэму Пушкина «Евгений Онегин» и рубаи Омара Хайяма!
За столиком ресторана искромётные стихотворные фразы, сказанные им вскользь, как бы невзначай, всегда вызывали восхищение очаровательных незнакомок, повышая наш имидж в глазах, ищущих экстравагантных любовников.
И хотя солист ресторана «Золотой Рог», рисуясь с микрофоном на сцене, нахально не отводил взгляда от роскошных блондинок, сидящих перед нами, его песни для них остались пустым звуком.
Наши изысканные манеры ухаживания за дамами, правила не комкать салфетки, держать вилку в левой руке, а нож в правой, пригублять вино, любуясь его рубиновым цветом сквозь прозрачный хрусталь бокала, заученные остроты, шутки и, конечно же, строки Пушкина и Хайяма покоряли сердца претензионных морячек, отправивших своих мужей в дальние плавания за импортными тряпками.
В другой раз бессмертные строфы великих поэтов, неоднократно прочитанные моим другом, не оставили шансов всё тому же ресторанному эстраднику, протащившему шнур микрофона до нашего столика. Напрасно он заливался соловьём, подражая Ободзинскому: мой друг, который «вне конкуренции», легко и непринуждённо отшил притязательного ловеласа в незримой битве соперников за право обладать женскими прелестями.
Подруги пригласили нас к себе, где чудный вечер продолжился под звучание танцевальных мелодий и звон бокалов.
Одна из них, Валентина Пожарицкая, отдавшая предпочтение мне, оказалась солисткой вокально–инструментального ансамбля «Бриз». Я было раскатал губёшку с мыслью жениться на ней, но певица, к сожалению, была замужем за оркестрантом Приморской краевой филармонии, укатившим на гастроли в Японию.
Не всегда наши ресторанные знакомства заканчивались красиво. Попасть в ресторан, закрытый на задвижку усатым, похожим на кота, швейцаром, в те времена было не просто. Мы хитрили. Я раздевался, отдавал пальто другу, сам подходил к дверям и стучал. Швейцар принимал меня за гостя, вышедшего на улицу подышать свежим воздухом, и впускал. Договориться с официанткой, сунув ей четвертак, не составляло труда.
— Нас двое, лапочка… — неизменно говорил я ей. — Желательно за один столик с дамами. Ну, только, чтобы… сама понимаешь… они были комильфо!
Изыскав места, давал знать швейцару, что у меня столик заказан, и он распахивал двери перед Виктором, держащим в руках пальто. При этом не забывал «позолотить» ручку старому хранителю гардероба. В момент закрытия ресторана, когда все ломились одеваться, достаточно было щёлкнуть пальцами: усатый дед тотчас подавал сапожки и пальто наших дам.
Порой, случалось и так: заглянув в зал, оглядев скушную публику, мы не находили там тех, на кого можно «глаз положить». Срочно ретировались в другой «кабак», где полным ходом шло веселье, мелькали причёски — «укладки», шуршали длинные вечерние платья, сверкали украшениями нарядные модницы.
— Славно поохотимся сегодня, дружище, — на манер старых китобоев говорил Виктор. Он «кадрил» одну пару дам, я другую В зависимости от того, где были лучшие условия для «продолжения» вечера, с теми и укатывали на такси, прихватив с собой «Шампанское» и конфеты.
Несколько таких «вечеров» прошли довольно оригинально.
В квартире пышногрудой хозяйки — жены стармеха–рыбака, «загарпуненной» вместе с подругой, тоже обладающей не менее внушительными телесами, мы пировали, горя нетерпением поскорее развести обоих матрон по комнатам. Сделать это мешал шестилетний отпрыск, вертящийся под ногами, тыкающий мне вилкой в задницу во время танца с его мамой. Когда же он, спрятавшись под столом, воткнул ту самую вилку мне в ногу, ужасная боль затмила все желания.
— Расскажу папе, как ты с дядьками целуешься! — зло крикнул малец, ревниво оберегающий честь мамы (или папы?) от посягательств непрошенных визитёров.
В другой раз мы с другом комфортно расположились в квартире официантки кафе «Дюймовочка». Я на правах любовника хозяйки в мягкой постели на широкой кровати. Он с её подругой–барменшей на ковре на жёстком полу. Намечалась бурная, страстная ночь, но сынок хозяйки, обалдуй лет пятнадцати, вдруг вошёл в комнату, включил свет и сердито спросил:
— Мам, где твоя сумочка? Её нигде нет…
— Как нет?! — поднялась она, высвобождаясь из моих цепких рук. — Где же она?
Начались поиски сумочки. Нигде нет её.
— Там деньги, ключи, паспорт, — запаниковала хозяйка. — куда подевалась?
Вдруг её взгляд упал на меня.
— Это ты взял! Или твой друг! Обокрали! Сейчас милицию позову…
— Не надо милицию… Найдётся сумочка…
Крики, брань, истеричные вопли…
Я поразмыслил немного. Опыт сыщика какой–никакой имеется. Я не брал. Виктор, разумеется, тоже. Хозяйка оставила сумочку на столе. Пропажа — дело рук вредного мальчишки.
Я поднялся, отодвинул стол от стены. Сумочка, прижатая столешницей, брякнулась на пол. Старый приём! Знакома эта уловка мне.
— Вот, возьми… Никто не брал её. Сама завалилась в щель…
Легли. Успокоиоись. Начали целоваться, обниматься. Вдруг свет вспыхнул. На пороге пацан с пылесосом. Включил его, принялся за уборку возле кровати. Пылесос дико воет среди ночи, громко стучит щётка. Бедный ребёнок! Это он таким образом выпроваживает маминых ухажёров. Это его способ борьбы с прощелыгами. Какая уж тут к хренам любовь?!
А пикантный случай с дородной супругой помполита какого–то сухогруза! О, это классика! Шедевр из серии «Джентльменские штучки»!
«Сняли» мы их в «Волне» — ресторане морвокзала. Приехали в богато обставленную квартиру в моргородке. Дорогая мебель, полки ломятся от фарфора, хрусталя, заграничных сувениров. Магнитофон с записями мелодий зарубежной эстрады. Стол с винами и фруктами. Кофе, сигареты. Танцы, жманцы. Расклад по «плацкартным» местам. Виктор удобно устроился с подругой на диване в гостиной, я с помполитшей на перине в спальне. Всё, как обычно… Легли. Задышали не ровно. В гостиной сопят.
Вдруг: трах, бах, тарарах! Стучат в дверь.
— Ой, неужели муж из рейса вернулся! — ломает руки помполитша. — Не должен бы… На Кубу, говорил, пойдут… А вы чего лежите? — напустилась на меня и Виктора. — Вставайте мигом, одевайтесь!
Стук не прекращался. Но вот оделись, свет включили. За шахматы сели. Играем, значит… Она дверь открыла и с налёту:
— Чего припёрся? Пошёл вон! Говорила тебе, чтобы не таскался больше ко мне?! Вылечи сначала зубы, а уж потом и приходи… Изо рта у тебя пахнет…
Захлопнула дверь перед носом неизвестного нам виновника ночного переполоха.
— Так… Хахали донимают… Узнали, что мой отвалил, вот и летят как мухи на мёд, — объяснила помполитша.
Легли. Успокоились. Начали целоваться, обниматься. Вдруг опять стук в дверь. Другой хахаль пришёл. Потом ещё один.
Взбудораженные стуком, мы лишь под утро, наконец–то, пришли в себя, но «сорвало крышу» у помполитши. Ни с того, ни с сего вскочила, закричала:
— Вы кто такие? Чего разлеглись тут?! Вам что здесь? Общежитие? Или гостиница? Убирайтесь вон!
В открытом шкафу висел, сверкая золотом галунов, помполитский китель.
Перед уходом, выбрав момент, пока помполитша вела разборки с моим другом в гостиной, я запустил руку в карман кителя, нашёл обложку удостоверения о сдаче какого–то техминимума. На развороте его оставил памятный автограф: «Я здесь был. Хахаль». В отместку за утраченные надежды на красивую ночь.
А то ещё другой, не менее забавный случай.
Мы с другом сидели в «Амурском заливе», высматривая дам, скучающих от разлуки с мужьями, ушедшими в море.
— Вон тех бы закадрить… У столика в углу рядом с фикусом… Видишь? — спросил Виктор. — Какие бюсты! Какие украшения! И на лицо приятные…
— Вижу… Слишком строгие на вид. Учителя или врачи. Не подъехать к ним.
— Приятный аппетит, парни, — подсел к нам обрюзгший, пузатый мужчина лет пятидесяти с поблекшими нашивками на засаленном капитанском кителе. Заказал водку, цыплёнка «табака» и принялся безобразно есть, чавкая, вытирая рот рукавом и ковыряясь в зубах вилкой.
— Коно вакай онна татчи ва уцукусий дэс нэ? — сказал Виктор, поднахватавшись у меня японских слов и закрепляя их на практике, что позволяло нам выражать сокровенные мысли вслух при посторонних.
В данном случае фраза, оброненная им, означала: «Эти молодые женщины прекрасны. Не так ли?»
— Хидари ни ва тотэмо ёй дэс. Кирэйна дэс… (Слева очень хороша. Красивая).
— Хай, со дэс, — (Да, так) согласился он.
Капитан жевал, шевеля оттопыренными ушами, изредка поглядывая в зал. Указав жирным пальцем на мадонну, понравившуюся нам, безапелляционно, как о добавочной порции цыплёнка, только что вновь заказанной им, заявил:
— Вон ту лахудру, что слева у фикуса, буду сегодня иметь…
Мы с Виктором понимающе переглянулись: куда тебе, лысый старпер, соваться? Мы молодые, элегантные, красивые и то боимся получить отлуп.
Просоленный ветрами всех широт морской волчара вытер смятой салфеткой руки, достал из кармана трубку, корявую как и он сам, прикурил, и выпустив облако дыма, спросил:
— Анекдот про Муслима Магомаева слышали?
Мы пожали плечами.
— Так вот… Сидит Муслим в кабаке… К нему чувак швартуется… «Слышь, Муслим, — говорит он, — я завтра здесь со шмарой буду. Ты пройди рядом и скажи: «Привет, Федя!». Ну, что тебе стоит сказать так?» Муслим согласился. Идёт на другой день, видит: сидит тот чувак с подругой. «Привет, Федя!» — сказал Муслим. «Да пошёл ты! — ответил Федя, — Надоел ты мне!». — Ха–ха–ха… — разразился смехом мариман, прокашлялся и, отпихнув ногой стул, прямиком направился к даме, избранной нами среди всех. Пригласил её на вальс. Она, к большому нашему удивлению, безропотно встала, положила свою обнажённую до локтя руку на его обсыпанное перхотью плечо.
Ещё не смолкла мелодия «Дунайских волн», как он, прихватив красотку за талию, повёл её к гардеробу. Проходя мимо нас, обернулся, подмигнул из–под густой брови выцветшим глазом, бросил коротко:
— Я же сказал, что сегодня буду иметь её…
Старый ушастый пройдоха утёр носы соплякам, возомнившим себя этакими Казанова, неотразимыми поклонниками и ценителями женской красоты.
Виктор, считавший себя знатоком женской психологии, вынужден был признать:
— Да-а…, дружище… Долго ещё придётся мне познавать женщин, чтобы разгадать тайны их душ…
— Индийский афоризм гласит: «Женщина таит в себе множество загадок. Разгадка одна: беременность».
В ту зиму «Дальний Восток» к сожалению всей многочисленной команды в Осака не пошёл: китобазу поставили на ремонт в Дальзавод.
До отхода в путину оставалось целых три месяца, в которые свободный от семейных пут китобой с шиком проматывал заработанные нелёгким трудом деньги. Лишённый в долгой путине многих благ, морской бродяга, дорвавшись до берега, отрывался вовсю. В «кабак» — то бишь, ресторан, ехал на двух такси. В первой «Волге» восседал сам, вторая везла его форменную фуражку.
В ресторанах «Золотой рог», «Арагви», «Амурский залив», «Утёс», «Волна», «Зеркальный», «Коралл», «Челюскин», «Лотос», в кафе «Мечта», «Ромашка» и других питейно–увеселительных заведениях перед ним ломились столы от вин и яств. Там под не стихающий марш китобоев пустяшным сором сыпались из его кармана красные «червонцы», синие «четвертаки», зелёные полсотни и сотни. Этот «сор» жадно подметали таксисты, официантки, швейцары и ресторанные шлюхи.
За пару недель, а то и раньше, в карманах разбитного гуляки, сколь их не выворачивай, не найдёшь и пятака.
И ещё совсем недавно не отказывавший себе ни в чём китобой–холостяк шкуляет четыре копейки на морской трамвай.
— Время ремонта плавбазы мы должны использовать как можно плодотворнее, — зайдя после вахты ко мне в каюту, сказал Виктор. — Я думаю вплотную заняться изучением женской психологии. В конце концов, кто–то должен разгадать тайну женской души, запечатлённой в улыбке Джоконды. Как считаешь, дружище?
— Неплохая идея… Когда думаешь приступить?
— Саша Жандров, машинист жирзавода и прекрасный гитарист, приглашает сегодня сделать «культпоход» на краболов «Василий Блюхер», где, как ты знаешь, около пяти сотен молодых особ женского пола, каждая из которых может послужить мне научным материалом для наблюдений.
— Да, в той многоликой среде обработчиц крабов наверняка отыщутся удивительные образцы для познания их внутреннего содержания.
Ведомые Сашей Жандровым мы поднялись на борт краболовного плавзавода, проследовали по длинному коридору, бесцеремонно заглядывая в каюты. Но то в них были гости–мужчины, то хозяйки кают казались староватыми и не привлекательными. Наконец, выбор пал на каюту, полную молоденьких работниц крабо–консервной линии.
— Привет, золотые рыбки! — сказал Саша Жандров и под аккомпанемент своей гитары спел романс «Ямщик, не гони лошадей», исполнил мелодию аргентинского танго, чем сразу завоевал общую симпатию. Девицы изобразили стеснение, типа: «Мы не такие», прятали под стол красные, распухшие кисти рук, исколотые крабовыми панцирями, старались выглядеть в наших глазах как можно выгоднее. Мы тоже вели себя сдержанно и вежливо, не решаясь пригласить тех, кто понравился, к нам на китобазу.
Рядом со мной сидела очаровашка — сама скромность. Я стеснялся заговорить с ней. Вдруг в каюту ввалился парень — сезонный рабочий, ловец краба, один из тех, кого называют «промтолпа». Вульгарно выражаясь, он развязно облапал девицу, с которой я не решался заговорить. Она ответила ему тем же слэнгом. Парень завалил «скромницу» в койку, задёрнул шторки, и они скоро ритмично закачались. Оказывается, этим «золотым рыбкам» вовсе не требуется джентльменский подход. Мы тоже немного принаглели, и в итоге, вернулись в свои каюты с избранницами.
Ещё дважды мы делали заходы на этот краболов, и всякий раз добывали там новые «экземпляры» для изучения женской психологии, из чего Виктор сделал вывод: «Женщины любят сильных и наглых мужчин».
Первой в моей каюте поселилась восемнадцатилетняя крабоукладчица Оля из Житомира. Приехала поступать в мединститут, наивно полагая, что на Дальнем востоке конкурс меньше. Провалила экзамены. Домой возвращаться было стыдно, ушла в море. Хорошенькая, смешливая девчонка с прекрасной фигуркой и не глупая. Мечтая о семейной жизни, я решил пойти с ней в ЗАГС. Пока стоял на вахте, хохотушка Оля «отметилась» в соседней каюте.
Потом кандидаткой в невесты ходила Таня — броская медсестра с «Василия Блюхера». В пылу страстей, обнимая меня, по забывчивости называла Артуром.
И на третьей работнице этого плавучего публичного дома я не прочь был жениться. Девятнадцатилетняя Валя — красавица, кровь с молоком девка! Всё при ней — крепкая, словно выточенная фигура, привлекательное лицо, пышные волосы, диплом техникума рыбной промышленности. Одно беда — тяга к выпивке. Пьяная женщина — чужая. Не годится такая в жёны…
(Здесь из тетради вырваны листы. Прим. Ред.)
— Меня оскорбили! — взволнованно тормошил он меня за отворот пиджака..
— Кто оскорбил? — пробиваясь через толпу к стойке гардероба, спросил я, размахивая номерками в попытке привлечь внимание швейцара. Но усатый служитель «Золотого рога» никак не замечал моих отчаянных стремлений раньше других посетителей завладеть шубкой и сапожками дамы.
Сожалея, что в этот вечер загодя не сунул ревностному хранителю шляп и пальто трёшку, я штурмовал гардероб и был близок к цели, но Виктор буквально вырвал из толпы.
— Гена! Меня оскорбили! — с обидой в голосе, настойчиво повторил он.
— Витя! Я насилу пролез, а ты…
— Меня оскорбили! Понимаешь?!
— Где? Здесь? Кто? Покажи!
— Нет… Они только что вышли на улицу… Идём скорее, а то уйдут…
Я замешкался, оказавшись перед выбором: оставить избранницу этого вечера на произвол судьбы, где её тотчас подхватят другие, более расторопные кавалеры, или броситься в погоню за неизвестными оскорбителями друга.
Последнее обстоятельство, побуждаемое нетерпеливыми подталкиваниями Виктора к выходу из ресторана, взяло верх. Через минуту мы оба мчались, если такое возможно после бутылки коньяка на двоих, вдогонку за обидчиками.
— Вот они! — крикнул на бегу Виктор, указывая на двоих парней, ведущих под руки девушек. Я забежал справа, Виктор слева. Мы почти одновременно нанесли удары кулаками в челюсти ничего не подозревавшим молодым людям. Парни завалились навзничь. Девушки завизжали.
— Гена! Это не они! Извините, парни, накладочка вышла, приподнимая своего мнимого «обидчика», сказал Виктор.
— Хулиганы! — бросились защищать своих ухажёров девицы, но мы быстро ретировались, унося поскорее ноги и сожалея о досадной ошибке.
— Ладно, поедем на Вторую речку… Там ещё кафе не закрылось, крутнём колесо истории в «Ромашке», — отдышавшись от бега, предложил Виктор… — Извини, дружище, обознался…
— Да, ладно… Парней жалко… Ни за что, ни про что получили по мордам…
На остановке такси очередной промах.
Подъехала «Волга». За ручку дверцы взялась женщина, но её опередил мужчина. Как мне показалось, нахально оттолкнул женщину и первым влез в машину. Такого хамства я потерпеть не мог. Схватил наглеца за воротник куртки и выволок из салона. Мужчина попытался пнуть меня, но я подхватил его ногу левой рукой выше колена, подтянул к себе, а правой ногой изнутри дал ему резкую подсечку, уложив противника спиной на асфальт. Крепкий и сильный как бык, он легко бы опрокинул меня, и ничего не оставалось, как оглушить его. Я схватил мужчину за голову, но стукнуть башкой об асфальт не удалось: женщина, за которую я вступился, вцепилась мне в волосы, а Виктор ухватился за неё. Как в сказке про репку, мы все трое потащили бедолагу по асфальту.
Вдруг набежал военный патруль: человек десять матросов и офицер. Нас скрутили и отвели в отделение милиции.
Я шепнул Виктору, чтобы не рыпался, сидел тихо. Незнакомец же, напротив, вёл себя неприлично, выражался нецензурно в адрес дежурного милиционера, не желавшего тотчас отпустить его. Как выяснилось, женщина та оказалось его супругой. Для неё он поторопился занять место в такси. Мужчина работал физруком в школе, был в нетрезвом виде.
— Ботинки у него скользкие, а то надавал бы вам обоим, — кричала жена. — Кандидат в мастера спорта по боксу… Да он бы вас… с дерьмом смешал…
— Уймитесь, гражданка… Ведите себя прилично, как эти молодые люди… — сделал ей замечание лейтенант милиции.
— А, так вы защищаете хулиганов?! То же мне, милиция! Легавый! Мусор!
Нас скоро отпустили, а незадачливый физрук и его крикливая жена остались в отделении, где привыкший ко всему лейтенант равнодушно и спокойно составлял на них протокол за оскорбление своей милицейской личности.
На этом наши потасовки в тот злосчастный вечер не окончились.
На узкой дорожке, протоптанной в снегу у кафе «Ромашка», трое пьяных молодчиков, зажали девушку, начали на неё мочиться. Она с плачем металась среди них, но они с хохотом удерживали её, продолжая измываться.
— Дадим? — глянул на меня Виктор, разгорячённый недавними драками, и желая реабилитировать себя за их неправомерность. Я тоже, чувствуя себя виноватым, не задумываясь поддержал боевой порыв друга.
— Дадим!
Ещё бы! Хулиганство налицо! Встать на защиту девушки — долг гражданина!
Я примерился пнуть одного ниже спины, но промахнулся и растянулся на снегу.
Виктор нанёс противнику удар споднизу, целясь в челюсть, промазал и крутнулся вокруг собственной оси.
Я вскочил. Стоявший передо мной хулиган с разворотом махнул кулаком, но я успел пригнуться, и дикий удар пришёлся в лицо его же приятелю. Тот упал ничком в снег, попытался встать, но я отключил его каблуком ботинка, одновременно нанеся несколько тычков головой в лицо схватившему меня за грудки молодчику. Рядом мелькали кулаки Виктора, молотящего его дружка.
Девица под шумок слиняла, и наша благонамеренная схватка превратилась в обычную драку подвыпивших хулиганов.
Перевес был явно в нашу пользу, но опять откуда ни возьмись набежали дружинники, зажали нас. Один из них втихоря ломал мне мизинец. Не желая сопротивляться, чтобы не навлечь на себя беды, я терпел, и неизвестно, чем бы всё кончилось, но подошёл участковый уполномоченный Мишка Клызуб, узнал меня.
— Генаха! Ты?! — удивлённо воскликнул младший лейтенант.
Мы обнялись, как старые добрые друзья.
— Пойдём, Мишель, с нами в «Ромашку»…
— Не могу, сам понимаешь, при исполнении…
Мишка, Мишка… Хороший, добрый, отзывчивый человек, красивый лицом и душой. Когда я работал опером, занимал у него деньги. Мишка, испытывая и сам крайнюю нужду, ни разу не отказал. Иногда приглашал к себе на скромный обед. Ничто не предвещало страшную беду.
Но однажды — это случилось несколькими годами позже, Мишка пришёл домой и застал в постелях жену и дочь с любовниками. Сгоряча выхватил из кобуры пистолет и расстрелял всех.
За столь тяжкое преступление полагалась высшая мера наказания, но судьи учли состояние аффекта и дали Мишке пятнадцать лет.
А в тот вечер мы с другом сидели в «Ромашке», выпивали за Мишку, так кстати выручившего нас, и танцевали с двумя обаятельными женщинами.
Потом продолжили вечер в квартире одной из них, оказавшейся врачом–терапевтом.
В шифоньере зеленел майорский мундир с медалями.
Ночью меня кусали клопы, и пальцы любвеобильной офицерской жены ощупывали меня всего.
— Вот эта жилка — предстательная железа, — комментировала она свои познания в медицине.
Её подруга — недавняя выпускница медучилища, уроки анатомии преподносила Виктору.
Уже в каюте китобазы Виктор, вспоминая перипетии прошедшего вечера, согнул руку в локте, и улыбаясь, больше констатировал, чем спросил:
— В стране отцов я был не из последних молодцов… Как считаешь, дружище?
Помнишь ли ты сейчас, господин транспортный прокурор, о наших бедах–победах теперь уже далёких семидесятых лет?
(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред).
…Ветер свистит на пустом берегу…
Шумят, бегут торопливо волны. Подобно им, незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за шестьдесят пять. Разом очнувшись от бытия, подобного кошмарному сновидению, навсегда расстаюсь с домом своим, с родными и близкими, с грешной жизнью, полной пагубных страстей и неуёмных желаний. Здесь, на голом берегу моря, каждое утро хожу в тундру, собираю хрупкие, побитые морозным инеем еловые ветки и подношу Создателю мира и его Спасителю.
Судьбоносная шапка
В ту зиму мне дали отпуск. Ранним ноябрьским утром я вылетел самолётом из Владивостока, после обеда был в Новосибирске и вечером того дня вышел из электрички на перрон тогучинского вокзала. Дул холодный ветер, срывая с головы немецкую шляпу. Снежная крупа сыпалась за поднятый воротник модного пальто, сшитого в стиле «редингот» лучшим портным Вдадивостока Леонидом Владимировичем. Шикарный чёрный костюм, белая сорочка с позолоченными запонками, японский галстук с блёстками, изящные туфли, кожаные перчатки и лакированный чемодан — так выглядел джентльмен, подошедший к воротам родительского дома номер 38 на улице Красноармейской.
Мать кинулась на шею, повзрослевшие сёстры окружили с радостными визгами. Лишь младшая Людка — ей тогда было всего девять лет — застенчиво сторонилась незнакомого дяди.
— Здорово, Василий, — обнял меня отец. — Молодец! В Новосибирской высшей партшколе учишься… Секретарём крайкома будешь, а то и в ЦК назначат…
Мать руками всплеснула:
— Да Бог с тобой! Какой Василий? Это наш Гена с Востока приехал…
Отец как–то странно взглянул на меня и быстро вышел в сени.
— Мам, куда это он? — растерянно спросил я.
— Плачет… Сына родного не узнал. Ты ж дома пять лет не был. С Васей Рогило, с моим племянником спутал. Он должен приехать на днях к нам в гости, вот отец и принял тебя за него.
На праздничной вечеринке по случаю моего приезда собрались соседи.
Родители переехали на жительство из Боровлянки в Тогучин, и потому пришедших людей, кроме тётки Поли и двоюродного брата Петьки Цыганкова, я видел впервые.
Шофёр–молдаванин Иван Мокон с миловидной женой Дашей: и он, и она — детдомовцы.
Монтажник–высоковольтник Виктор Непеин с женой–немкой Розой и сыном Сергеем.
Работники птицефабрики Иван и Зоя Фефеловы. Тракторист Николай и медсестра Мария Каменевы и сын их Сашка — прапорщик в зоне.
Пенсионеры Михаил и Таисья Завьяловы с сыном Виктором — шофёром автобуса.
Пенсионеры Крошкины — Иван, участник Великой отечественной войны, кавалер ордена Славы и его жена Татьяна.
Недавно освободившийся из мест заключения Алексей Чулымов.
Плотник Егор Ельчин.
По–соседски они оказывали отцу бескорыстную помощь по хозяйству. Крепкий и сильный Иван Мокон приходил по осени с большим ножом, помогал забить свинью. Витя Непеин ремонтировал летний водопровод. Его сын Сергей отгонял корову в стадо. Маша Каменева, когда мать болела, доила корову, давала корм животным и курам. Фефеловы по весне снабжали цыплятами. Алексей Чулымов колол дрова, таскал уголь. Егор Ельчин помогал по плотницкой части. Дружной семьёй жила улица Красноармейская.
Гости громко выражали отцу и матери хвалебные отзывы о их сыне. Обо мне, то есть. Захмелевший отец, горделиво принимал поздравления, выражая переполнявшие его чувства привычным мне с детства образом:
— Генка! Ети–твою в жерди мать! Мы свою фамилию не опозорим! Мне командир полка орден Красной Звезды вручал и сказал: «Это же Гусаченко!».
И кулаком по столу: бах!
Мать, не скрывая слёз радости, бегала в кухню и обратно, выставляя угощения на цветастые скатерти.
Никого из тех гостей сейчас уже нет в живых.
Ивана Фефелова задавила машина.
У Ивана Мокона конкуренты тяжело ранили сына — начинающего мелкого предпринимателя. Сердце Ивана не выдержало горя, был мужик и нет его.
Алкоголь свёл в могилу отца и сына Непеиных. Умирающему мужу Роза купила на похороны ботинки, попросила примерить. Он надел, снял. Жмут ботинки.
— Тебе не всё равно будет, когда помрёшь? — успокоила его Роза.
Туберкулёз лишил жизни двоюродного брата Петьку. В психбольнице нашла свой конец его мать, горячо меня любившая тётка Поля.
Ножницами ударом в горло убила сожительница спящего в пьяном беспамятстве Алексея Чулымова. Захлёбываясь кровью, он на минуту пришёл в себя, попросил пить. Злодейка подала ему заранее приготовленный стакан с серной кислотой. Тот глотнул и дух испустил.
Отравился денатуратом сын Каменевых прапорщик Сашка, а вслед за ним ушли на тот свет его безутешные родители Николай и Мария.
Во время разгула в стране ельцинского беспредела не вынес голодухи безработный Ельчин, повесился в сарае.
Умерли соседи Завьяловы. Их сын Виктор узнал, что болен неизлечимой болезнью и застрелился.
Умерла Зоя Фефелова. Вслед за ней сгорела от водки её дочь Людмила.
Умерли Крошкины.
Состарились, умерли мои родители.
А в тот вечер звякали тарелки и рюмки на столах от перестука ног пляшущих гостей. В табачном дыму качались красные лица нестройного хора. Пели: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…», «По Дону гуляет казак молодой», «Виновата ли я, что люблю?», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…», «На позицию девушка провожала бойца», «Ой, цветёт калина в поле у ручья…».
Витя Непеин брал веник, заменявший гитару, и пел:
С конца поля в конец всё гоняла овец Чернобровая Катя–пастушка, И понравился ей укротитель зверей Чернобровый красавец Андрюшка…Кто–то притащил гармонь, вложил мне в руки. Я столько лет не играл, но пальцы послушно забегали по клавишам, немного запинаясь, но скоро нашли нужные пуговки и уверенно взяли аккорды «Цыганочки» — любимой пляски моей матери. Это, конечно, она послала за гармонью, чтобы сын сыграл для матери. И я постарался. Она исполняла пляску по всем правилам цыганского танца: с медленным выходом, с прихлопами, с платочком в поднятой правой руке, а левой, упершись в бок, всё убыстряя темп, выбивала дробь каблуками темпераментно и красиво. Никогда — ни до, ни после — не играл я так самозабвенно и задорно, как в тот тогучинский вечер.
— Давай, Фая, давай! Ети–твою в панталоны мать! — грохотал кулачищем по столу пьяный отец. А когда я, вспотевший, несколькими плавными аккордами замедлил мелодию и окончил играть, мать, устало переведя дух под аплодисменты гостей, приклонилась ко мне, возбуждённо сказала:
— Спасибо, сыночек… Уважил… Вот кабы ещё внуком или внученькой порадовал, то–то счастье было бы мне! Жениться когда будешь, сыночек? А то и не дождусь на деток поглядеть на твоих…
— Не знаю, мам… В море какие невесты? А как придём с путины, то скоро и обратно в море… Знаешь, как в песне: «На земле не успели жениться, а на море невест не найдём…».
— Ну его к шутам, море это! Мёдом там, что ли намазано? И чем оно тебя так держит? — услышал мои слова отец. — Бросай, сынка, его к едрени фени, домой возвращайся. Мы тебя тут быстро оженим. У нас тут и учительши молоденькие есть, и продавщицы. Любая за тебя пойдёт.
— А что, Гена… И правда… — вступила в разговор сестра Галина. — Один мой знакомый на заводе имени Чкалова начальником цеха. Поговорю с ним… Он тебе на завод поможет устроиться…
Я представил себе цех, станки, проходную. По гудку на работу и с работы. Как в зоне. И так каждый день. Всю жизнь. Без приличных денег, ресторанов и такси? С тоски удавиться можно.
Я посмотрел на сестру насмешливо–пренебрежительным взглядом. Удивлённый столь наивным предложением, высоко поднял брови и расхохотался.
— Меня?! На завод?! Да ты что?!
Я вспомнил свой портрет на доске Почёта в ленинской комнате плавбазы «Дальний Восток», комфортабельную каюту, кресло в электрощитовой, в котором я, обдуваемый вентилятором, задрав ноги на пульт, потягивал прохладный лимонад, и поглядывая на приборы, листал японский журнал.
Вспомнил улыбчивое курносое лицо друга Виктора, добродушных, приветливых электромехаников, мотористов, электриков, матросов, раздельщиков китов и других замечательных товарищей.
Бросить их? Променять красивую жизнь моряка на серое, буднично–однообразное прозябание на заводе?
Ни за что!
Не знал тогда, что всё уже предопределено Свыше, и меховая котиковая шапка с козырьком круто изменит мою жизнь, заставит поступиться принципами и придётся навсегда оставить море, заживо похоронить себя в толкотне суетного бытия на берегу.
И по прошествии стольких лет, забегая вперёд, скажу:
— Всё у меня, как у большинства трудящихся людей: жена, дети, внуки, квартира, гараж, дача…
Но все эти годы я не жил, а существовал, иссушая себя зелёной тоской по морским просторам, страдая от сознания невозможности вновь вернуться туда, где необузданная стихия вздымает море, обрушивает на палубу судна лавины волн. Где рядом с тобой суровые, но такие надёжные люди!
Много работ переменил, но ни к одной не прикипел, все казались мне мелким и скучным делом, без риска и опасности, без героики и романтизма.
Долг мужа, отца, ответственность за семью, за воспитание детей держали на берегу прочнее швартового каната.
И все эти годы жадно ловил по телевизору сюжеты на морские темы, искал встреч с моряками, собирал флотские сувениры, строил модели кораблей.
Так списанный из авиации лётчик с замиранием сердца провожает глазами летящий в небе самолёт.
Так пойманный щегол бьётся в клетке, тщетно выискивая щелку между прутьями, чтобы упорхнуть в родной лес.
Да… Но шапка…
Её подарила мне мать перед моим отъездом во Владивосток.
— Зима на дворе, а ты в шляпе! Простудишься ведь… Шапку тебе купила…
— Завтра во Владивостоке буду, а у нас там теплее намного. Зачем мне шапка?
— Бери, не отказывайся, а то обидишь мать. Я еле выпросила шапку в магазине у знакомой продавщицы.
И вместо шляпы надела мне на голову новую пушистую шапку из меха морского котика.
Шапка судьбы! Мог ли я подумать тогда, что именно из–за неё вся моя жизнь круто изменится?
(Здесь из рукописи вырван лист. Прим. ред.)
И вот сентябрь! Замедля свой восход, Сияньем хладным солнце блещет, И луч его в зерцале зыбком вод Неверным золотом трепещет. Евг. Баратынский.Неслышно пришёл месяц поры увядания. Рассыпал золото и багрянец по склонам холмов, по чахлым кустарниковым зарослям тундры, завесил пеленой туманов уходящие к горизонту дали, погнал холодную рябь по сумрачным плёсам и поймам Обской губы. То радует погожими солнечными деньками, а то начнёт сеять затяжным скучным дождём.
Кочуют к югу стайки синиц. В глухих заводях курлычат журавли. В закатном небе трубные всклики улетающих лебедей. И верю я — один из них машет мне прощальным крылом — самый белый и величавый мой Ангел–хранитель.
Прощай, мой добрый друг!
…По полярному календарю сентябрь — «луна листвы».
В древней Руси сентябрь величали по примеру римского календаря — септемврием.
На страницах Остромирова евангелия можно прочитать: «Съборъникъ цьркъвьный начинается от мца сентября…» Хмурием величали этот месяц северяне за угасание солнца и частое ненастье. А жители средней полосы России, напротив, первые дни месяца, тёплые и солнечные, прозвали «бабьим летом» — коротким, как молодость крестьянки.
Сентябрь в произведениях поэтов и писателей — первенец осени, листопадник, багрянец, златоцвет, бархатный месяц с зелёным золотом, румянец осени, чародей цвета, самый пёстрый месяц, рябинник, мокропогодник.
Из всех этих восторженных эпитетов в адрес сентября годится лишь последний — сегодня моросит дождь, и однообразно–бурые тальниковые заросли тянутся вдоль берега Ямала.
18 сентября. Вторник. 20.45. Борт буксира «Малахит».
За иллюминатором кубрика непроглядная темень. Там, в ночи, над волнами Обской губы круговертит вьюга с дождём и метелью. А здесь, в жилом помещении матросов тепло, светло и шумно. Дрожат переборки, грохочут дизеля, гребные винты сотрясают корпус. Всё, как на солидном судне и в настоящем море. Брызги бьют в круглое стекло, заливают его, вода мутными ручейками стекает вниз.
По трапу прогремели шаги, и в кубрик вошёл боцман — сутулый, долговязый мужчина с окладистой бородой и усами, что затрудняло определить возраст. На его плечах таяли снежинки. Снял фуражку, постучал ею о колено, стряхивая влагу.
— Спать ложитесь, черти, — проговорил боцман — Часа через три к мысу Поёлава подойдём, а там не до сна будет… Баржу будем ставить.
«Черти» — четверо курсантов речного колледжа, незлобиво переругиваясь, азартно режутся в традиционного морского «козла», вколачивают костяшки домино в дубовую крышку стола. Бьют по ней с такой силой, словно вся игра в том и заключается, чтобы как можно резче ударить по столу. Со стороны кажется, что они хотят прихлопнуть невидимое на столе мерзкое существо.
«Черти» нехотя поднялись, разделись, улеглись на койки.
— Не передумали остаться на Поёлава? Может, вернётесь в Новый порт? — спросил меня боцман. — На мысу никто не живёт. Там всего лишь разгрузочный причал и балок для бригады вахтовиков. Они разгружают баржи и вертолётами отправляют технику и продовольствие вглубь Ямала.
— Мне чем дальше на север, тем лучше…
Боцман посмотрел на меня не то с сожалением, не то с восхищением. Из–под козырька мичманки глядели пытливо–восторженные глаза, и свет плафона искорками блеснул в них. Кем они видели меня? Законченным идиотом, ненормальным чудиком? Отважным путешественником, героем Арктики? Отверженным изгоем? Сбежавшим из тюрьмы заключённым или скрывающимся от правосудия преступником?
Боцман оценил хмурым взлядом мой походный скарб, уместившийся в одном рюкзаке, лодку — «резинку».
Хмыкнул, качнув головой, и поворотился к выходу.
— Ну, вам виднее… Так и доложу капитану.
Боцман ушёл. Я выключил ночник над изголовьем и вытянулся на койке. Парни–курсанты в полосатых тельниках уже посапывали, уткнувшись в подушки. Мне баржу не швартовать, вахту не стоять. Могу лежать, блаженствуя под равномерный рокот машины.
Продолжать одиночное плавание по Обской губе на своей драной «Омеге» в это время года я уже не мог. Штормовая погода, плотный туман, острые наледи, о которые так легко пропороть резиновые скаты лодки, вынудили отправиться в кассу речного вокзала за билетом.
В Новом порту, куда я добрался на теплоходе «Механик Гладышев», я обратился к капитану буксира «Малахит» с просьбой взять на борт до мыса Поёлава, куда «Малахит» буксировал баржу с трубами. Побережье Ямала — зона пограничного контроля. Капитан внимательно листал мои документы. Возвращая их, не то с недоверием, не то с восхищением, спросил?
— От Новосибирска до Ямала самосплавом? В одиночку?!
И подозвал к себе высокого бородатого человека в сапогах с ботфортами.
— Боцман! Проводите пассажира на камбуз, а после обеда определите ему койку в кубрике матросов.
За проезд и питание на борту буксира с меня не взяли ни копейки.
Счастливого тебе плавания, «Малахит»!
24 сентября. 17.15. Понедельник.
Залив Преображения. Мыс Поёлава. 72 гр. сев. шир.
Сегодня день рождения моей матери.
Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Фаины, крещёной Фёклы, и прости ей вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное.
Волны прибоя бьются в усыпанный галечником берег. Плотные тучи тяжело тащатся над свинцово–серым заливом, тяжёлый, солоноватый ветер глухо шумит, и тяжёлые мысли проходят в голове. Голая болотистая тундра с редкой порослью чахлых ёлочек простиралась прямо от берега, упираясь другим краем в юго–западную часть тёмного неба.
На мокром от брызг плашкоуте, заменявшем причал, бродят крикливые чайки. Сиротливо выглядят на нём мои скудные вещи: лодка, уложенная в мешок, вёсла, закопчённое ведро, топор, рюкзак с остатками походного снаряжения.
Отворачивая лицо от пронизывающего ветра, схожу на берег по шаткому трапу. Всё! Конец пути. Дальше ходу нет. Передо мной Карское море, дальше льды до самого полюса. Глобальное потепление, о котором так много говорят, ещё не скоро растопит их. Нет надежды, что в ближайшее время в этой тундре расцветут тропические растения, вырастут пальмы, и окрестности огласятся рёвом мамонтов.
Кстати, Карским это море названо в память о зимовке в устье реки Кары в 1736 году исследовательской экспедиции, возглавляемой опытным мореплавателем–полярником Степаном Гавриловичем Малыгиным.
Обуреваемый волнительными чувствами обозревал я эту необжитую оконечность северного полуострова, испытывая гордость за проделанный опасный путь: я выстоял, преодолел страх и усталость, я дошёл!
Я радовался окончанию утомительного плавания, сопряжённого с каждодневным риском и стрессовыми ситуациями. И вместе с тем одолевало отчаяние переселенца, заброшенного без средств к существованию на самый дальний край, суровый и безжизненный.
Как далеко мне до Робинзона, выброшенного бурей на тёплый южно–атлантический остров и обеспеченного богатым корабельным имуществом!
И близки мне тревоги первых колонистов, ступивших на американский континент. Понятны переживания ссыльных, высаженных на пустынный берег таёжной реки. Но я не конкистадор и не каторжанин. Я вольный скиталец и по своей прихоти пришёл сюда не за тем, чтобы обогатиться или отбывать наказание, а ради блага в спокойном уединении исповедаться перед Богом.
Хмуро, сумрачно, неприветливо и неуютно вокруг. Сейчас день, то есть сумерки, которые скоро переходят в ночь. Пейзаж вокруг пепельно–серый. Такое же тёмное небо. Только на юге горит узкая бледно–розовая полоска, постепенно переходящая в фосфорические нежно–малиновые тона.
Гудят электромоторы плавкрана, управляемого невидимым в кабине машинистом. На барже двое рабочих в оранжевых касках стропят трубы. Ещё двое принимают их на берегу, укладывают в штабель.
Вдали белеет будка–балок с телеантенной на длинном шесте. На растянутой верёвке полощется на ветру простыня. Оттуда доносится собачий лай.
У самых моих ног шумно прокатываются волны Карского моря, лижут захламленный плавником галечник. Глаза, уставшие от прибрежных тальниковых зарослей, беспокойно оглядывают зеленовато–белесую болотную равнину тундры.
Далеко позади меня остались отроги Полярного Урала — зубчатый гребень горного хребта с ледниками по лощинам.
Передо мной чернеет скованный льдами океан. Колючий ветер обжигает лицо и руки лёгким морозцем — дыхание Арктики! Там, в безлюдно–безмолвной части земного шара, освещаемой бледным лунным светом, вечную тишину нарушает треск ломающихся льдин. С грохотом пушечных выстрелов, сдвигаясь, сталкиваются они во тьме полярной ночи, наезжают одна на другую, встают на дыбы, нагромождая торосы.
На необозримых снежных полях, простёршихся до полюса, бродит, урча, хозяин Арктики — белый медведь.
Хаотичное царство льда, холода и мрака наступающей зимней ночи озаряет фантастический по красоте цветов, тонов и оттенков небесный свет магнитных бурь.
Бледными нежно–зелёными, лилово–розовыми, голубыми лучами расходится полярное сияние от севера к западу и востоку.
Вот появляется яркая малиново–красная арка. Скоро северный её конец бледнеет, а западный развёртывается в длинные перья сказочного павлина. Они сплываются в трепещущую пурпурную полосу, изгибаются в извилистую ленту, раскрашенную во все цвета радуги, растекаются в розовые, зелёные и малиновые пятна.
Луна пожелтела, а море стало совсем чёрным. Яркие пятна над ним поблекли и южная часть небосвода начала окрашиваться в медно–зелёный цвет. Луна высоко поднялась над горизонтом. Свет её посеребрил море, и зрелище сделалось ещё более захватывающим. Но вот луна подёрнулась зеленоватой дымкой, и вокруг неё зажёгся золотистый венец.
Картины игры теней, света и туманов, одна прекраснее другой, сменяются, как в калейдоскопе.
Суровая красота Севера!
Здесь заканчивает свой неудержимый бег могучая и полноводная сибирская река Обь. Жадно поглощает её ненасытный и ещё более могущественный океан, растворяет в себе до последней капли.
Здесь, достигнув предела, остановится течение моей реки–жизни, сольётся с окружающим неласковым, но величественно–спокойным миром, суровым, но прекрасным.
Короток полярный день. Скоро он угаснет совсем.
За мысом Поёлава вспыхнет солнце напослед снопом искр, и затухая, медленно опустится за неровную линию горизонта, вычерченную верхушками карликовых берёзок, худосочных ёлок и густого тальника. Над белым безмолвием тундры на целых полгода повиснет арктическая ночь.
В радужном свете северного сияния заскользят на снегу неслышные тени песцов, оленей, волков, белых полярных сов. Похрустывая наледью, по кромке залива, принюхиваясь и отряхиваясь, протопает невидимый в ночи белый медведь. Лишь глубокие ямки в рыхлом, мокром снегу, оставленные его могучими лапами, выдадут присутствие где–то неподалеку большого, сильного зверя.
Избегая ненужных вопросов рабочих, бросающих на меня любопытные взгляды, я взвалил на себя мешок с лодкой, рюкзак, вооружился ведром, топором, и потащил свой скарб по кромке берега, омываемой пенными волнами.
— Принесло же чудака на край света к белым медведям и птичьим базарам! — вслед себе услышал я. — Жду–не дождусь, как закончу работу и смотаюсь домой, а этот чумарик запросто так сам сюда припёрся…
— Каждый по–своему с ума сходит, — ответил другой рабочий.
— Нет, в натуре, камикадзе какой–то! Эй, на кране! Спишь, что ли? Вира давай!
Пропустив мимо ушей насмешливые высказывания в свой адрес, я бодро шагал в своё неведомое Никуда, от которого теперь отдаляло всего лишь энное количество шагов по берегу Ямала.
И в такт шагам по галечнику я напевал:
Буря, ветер, ураганы, ты не страшен, океан! Молодые капитаны поведут наш караван…Эта песня помогала мне выстоять на палубе штормующего китобойца, в охотничьих походах по сопкам уссурийской тайги и Забайкалья. Поможет и сейчас!
Мы не раз отважно дрались, Принимая вызов твой, И с победой возвращались К тихой гавани домой…Насчёт отважной драки с бурями и метелями, господствующими в этих широтах, и которые уже заявляют о себе порывистым морозным ветром, кто бы сомневался…
О победном возвращении в тихую гавань лучше не думать…
Им, этим работягам в касках, выгружающим трубы с баржи, приехавшим на Крайний Север в надежде «зашибить деньгу», не понять моего стремления достичь моря, и воздев руки к небу, воскликнуть:
— Господь милосердный! Я дошёл!
Я очистил в одиночном плавании свою душу от скверны. Я покаялся в грехопадениях своих, откровенно рассказав о них в походном дневнике. Предоставленный сам себе, я многое понял из того, что ранее не доступно было моему разуму.
Я каюсь в том, что жил без веры в Тебя, отрицал Тебя, хулил и вёл себя самым недостойным образом.
Молюся убо Тебе, Господи: помилуй мя, и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением.
В походе я терпел лишения, трудности и страхи, но не сравнятся они с мучениями Иисуса Христа на Голгофе, не совместимы со страданиями Его на кресте, не равнозначны болям христиан, казнённых душителями веры в Христа.
— О, Матерь Божья! Ничтожны мои невзгоды, беды, болезни в сравнении с муками Сына Твоего, распятого на кресте, и других святых мучеников. Я готов разделить их участь за веру и Отечество, за благое дело. И дабы утишить боль и страдания невинно убиенных, готов умереть на кресте. Пусть разопнут меня на нём, как римляне распяли шесть тысяч рабов вдоль дороги от Капуи!
И прежде чем испустить дух, пока вороны не расклевали моё бездыханное тело, обращу свой затухающий взор к небу, с радостью прошепчу: «Умираю за Христа! За веру православную! За Отечество! За святых великомучеников!»
Разопните меня на кресте!
Когда за мысом спрятались очертания плавкрана, я наткнулся на перевёрнутый вверх килем дырявый баркас, заиленный, глубоко осевший бортами в песок. На нём сохранилось ещё много прочных досок и брусьев. «А вот и строительный материал для зимовья!» — подумал я, освобождаясь от ноши.
В белом безмолвии тундры, на берегу седого океана, под нежно–розовыми всполохами северного сияния предстоит мне доживать остаток жизни.
— Господи! Как безмерно благодарен я Тебе за столь благостное место несказанной тишины и покоя, милостиво дарованное мне!
— Пресвятая Матерь Божья! Всю мою жизнь Ты исцеляла и берегла меня, и не забыть мне милости Твоей. Дозволь мысленно припасть к ногам твоим и коснуться губами края хитона Твого. Ныне отпущаеши раба Твоего, с миром и подаждь ми слёзы покаяния и исповедания. Твоими молитвами настави мя на деяния благая, да прочее время оставшейся жизни моей без пороку прейду и Тобою рай да обрящу, Богородице Дево, едина Чистая и Благословенная.
— Ангеле Христов! Белым лебяжьим крылом своим оберегал Ты меня всю жизнь, хранил от всякого лукавства, противнаго ми, избавлял. Покровителем души моей и тела был, молил за мя грешного и недостойного раба. Кланяюсь Тебе, и прошу прощения, если противился когда, по неразумности своей, предупреждениям Твоим. Прощай, мой верный и надёжный друг! Безгранична моя благодарность Тебе!
— Господи! Оцени по заслугам старания Твоего преданного слуги, моего Ангела–хранителя, столь ревностно и бережно хранившего меня до сего дни!
Под остовом судна я развёл небольшой костёр и поставил палатку. Сквозь дыру в проломленном днище выходил дым. Паром исходил булькающий над огнём котелок. Ветер не задувал в это низкое убежище, приютившее одинокого скитальца.
Нахлебавшись лапши «Роллтон» с сухарями, напившись чаю с печеньем, купленным в Новом порту, я залез в спальный мешок и предался приятной дрёме.
Вблизи старого баркаса, выброшенного штормом на мысе Поёлава, шуршат галечником холодные волны Карского моря…
Вблизи мраморной набережной Владивостока шуршали галечником волны Японского моря…
…Было холодно. С Амурского залива дул сырой ветер. Виктор, зябко поёживаясь, не то спросил, не то предложил:
— А не пойти ли нам на барахолку, дружище?
— Это ещё зачем? — удивлённо посмотрел я на него. — Денег нет ни копейки, чтобы по барахолкам шастать…
— Так вот и я о том же… Об отсутствии в наших карманах денежной массы…
— Не понял…
— Денег нет, а посидеть в кафе и выпить винца так хочется, — бросая камешки в воду, как всегда иронично сказал Виктор.
— Что предлагаешь?
— Пойдём на толкучку и продадим твою котиковую шапку…
— Ну, ты даёшь… Мать подарила… Менять на вино?
— Шапка — не икона. Износится, истреплется, всё равно выбросишь.
— Так–то оно так… Но как же я без шапки?
— Но я хожу… Голова должна быть в холоде, чтобы разум давлел над чувствами, а не чувства над разумом. Ты согласен, дружище?
— Абсолютно… В таком случае, чувство желания выпить вина должно уступить разумному решению…
— Пойти и продать шапку! — смеясь, перебил Виктор.
Трамвай, фуникулёр, и вот мы среди барыг–спекулянтов, моряков–торгашей и многочисленных покупателей.
Народу — не протолкнуться. Все машут, трясут куртками, носками, блузками, чулками, сапогами, туфлями, сумками, косметикой, джинсами, перчатками и прочим шмутьём.
— Граждане! Продам котиковую шапку! Новую! По госцене!
Что новая — точно. Два раза всего и надел её.
— Носи, сыночек, не застуди голову. По знакомству достала, — говорила мне мать.
А сыночек продаёт шапку, чтобы один вечер в кафе посидеть с другом…
— Сколько просишь? — подлетает покупатель.
— Тридцать! Сколько стоит в магазине, за столько и продаём.
— Беру!
— Я дам сорок! — теребит шапку из рук другой покупатель.
— Поздно, дорогой… Продана уже, — спокойно отвечает Виктор и отдаёт шапку первому покупателю. — Мы не барыги какие–нибудь…
И всё в обратном порядке: базар, фуникулёр, трамвай.
Но вместо унылого и холодного берега Амурского залива удобный столик в тёплом кафе «Театральное».
Белоснежная скатерть, две бутылки болгарского «Бисера» и два горячих бифштекса на ней.
Тонкий перезвон фужеров.
— Это ты здорово придумал… В самом деле — зачем мне шапка? За тебя, друг!
— Спасибо твоей маме! За неё, дружище! За лучшую из женщин, ниспославшую мне такого замечательного друга! За её заблудшего сыночка, пропивающего мамин подарок с философствующим повесой, мучимым желанием познать тайну женской души.
— И сказал великий поэт Востока:
Я снова молод. Алое вино, Дай радости душе! А заодно Дай горечи и терпкой, и душистой… Жизнь — горькое и пьяное вино!— В вине, как и в женщинах, я знаю толк. Наверно, из меня получился бы неплохой сомелье — дегустатор вин. Как считаешь, дружище?
— «Сын мой! Словам моим внимай, и к речам моим приклони ухо твоё», — обращаюсь к тебе словами Соломона.
— Я весь внимание, дружище…
— Твоя витиевато–пафосная речь, сдобренная куплетом Омара Хайяма — следствие «Бисера», большую часть которого ты изволил выкушать. А что сказано по этому поводу в Святом Писании? Знаешь?
— Любопытно услышать…
— Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше… Впоследствии, как змей оно укусит, и ужалит, как аспид… Притча Соломона, сына Давидова, царя Израилева… Глава двадцать три, стих тридцать два.
— Хочешь удивить меня эрудицией? Совет приму к сведению, ибо в Святом Писании сказано: «Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах — слово, сказанное прилично». Глава двадцать пятая, стих семнадцать… Как я тебя? Мы тоже, дружище, не лыком шиты… Ещё? Пожалуйста: «Приятная речь — сотовый мёд, сладка для души и целебна для костей». Глава шестнадцать, стих двадцать четыре… А не заказать ли нам ещё бутылочку винца? Как считаешь, дружище?
— И ты будешь, как спящий среди моря и как спящий на верху мачты… Глава двадцать три, стих тридцать четвёртый…
— Мне говорят: «Хайям, не пей вина!» А как же быть? Лишь пьяному слышна Речь орхидеи нежная тюльпану, Которой мне не говорит она!Ухмыляющееся, улыбчивое лицо, раскрасневшееся, выражающее мягкость, приветливость, добродушие. По нему не определишь количество выпитого спиртного. Речь связная, язык не заплетается, как у большинства любителей «посидеть, поговорить за бутылкой» Умение друга оставаться после выпивки опрятным и корректным импонировало мне. В противном случае наша дружба, предопределившая мою дальнейшую жизнь, не состоялась бы, потому как я нутром не переношу выпивох, стряхивающих пепел в салат, бросающих окурки в рюмки и несущих всякий пьяный вздор.
Кстати, правило «знать меру», не напиваться «до чёртиков», заметно повышало наш имидж в глазах дам.
Однажды мы встречали Новый год шумной компанией в одной из квартир Моргородка. Не знакомые друг с другом гости постепенно сбивались в пары под мелодии танго и хлопанье пробок «Шампанского».
Два военно–морских лётчика несравненно выделялись среди всех формой, выправкой, статью, галантностью, изысканностью манер и приятной наружностью.
Один из них — белокурый балагур с шелковистой шевелюрой, удивительно похожий на поэта Сергея Есенина, веселил присутствующих остроумными шутками, элегантно танцевал.
Другой — черноволосый сердцеед с греческим профилем и с орденом Красной Звезды, прекрасно играл на гитаре, пел, читал стихи Булата Окуджавы.
Лётчики танцевали с двумя самыми роскошными дамами — с хозяйкой квартиры — пышноволосой женой торгового моряка, ушедшего в дальнее плавание, и её вдовой подругой, обладательницей шелковистой русой косы.
Женщины не сводили безумно–влюблённых глаз с летунов. Охали, ахали, откровенно вздыхали. Во время танцев таяли в объятиях рыцарей неба словно шоколадные конфеты в тёплых ладонях.
— Покорители заоблачных высот не оставляют нам шансов. Не пора ли пойти на этих асов в лобовую атаку? Как считаешь, дружище? — наклонился к моему уху Виктор.
— Шансы всегда есть. Вариант первый: вызвать конкурентов на лестничную площадку и набить им морды.
— Не сомневаюсь, что чужие изорвать мундиры о русские штыки ты всегда готов, но грубое битиё изысканных кавалеров не найдёт одобрения у поклонниц авиации. Более подходящим считаю уже испытанный вариант второй: напоить противников до умопомрачения и без хлопот избавиться от них.
— Способ надёжный, хотя и коварный…
— Не будем терять время, дружище. Ввожу в штопор блондина, а ты сбиваешь гитариста.
Незаметно оттеснив от лётчиков других гостей, мы подсели к ним, завязали разговор, прерываемый фразами:
— Выпьем за славных соколов!
— За чистое небо!
— За равное число взлётов и мягких посадок!
— За морскую авиацию!
— За содружество авиации и флота!
— За рыцарей воздушных просторов!
— За прекрасных дам!
Пилоты дружно выпивали по полной стопе, закусывали, тыча вилками невпопад, недоумённо таращились:
— А вы…Что же… не вып… Не вып–пили?
— Да не пошла что–то…
— Мор–ряки … по эт–той части… против нас, летунов, слабаки.
— Да куда нам до вас… Давай, за тех, кто сейчас в небе Отчизны охраняет наш мирный покой!
Потерявшие контроль над собой крылатые «господа–ахвицера» уже не замечали, выпивали мы вместе с ними или нет. «Укушамшись», осоловело и тупо глядели в пространство, ничего не видя перед собой. Шатаясь, выбрались из–за стола, цепляясь за скатерть, роняя бокалы. Гитарист, опрокинув стул, в крутом пике влетел в кухню, схватился за дверной косяк.
— Лёша, вам дурно? — проявила сочувствие хозяйка. В ответ чернявый любимец женщин тоскливо посмотрел по сторонам, поднял крышку на кастрюле с винегретом, обильно рыгнул в неё и закрыл.
— Ай, что ты наделал?! Нажрался, как свинья! Пошёл вон отсюда! — толкала его взашей женщина.
Второй пилот не дотянул до «взлётно–посадочной полосы», упал в коридоре возле туалета, извазюкал в рвоте свой блистательный мундир, нёс какой–то бред и бормотал извинения.
— Вот паршивец! Ещё извиняется! Тоже мне — блондин в жёлтых ботинках! Нет, вы только посмотрите на них! Все люди как люди… А эти… Пришли, нагадили… Убирай теперь за ними! — возмущалась хозяйка. И нет в её глазах ни восхищения, ни любовной страсти. Одно разочарование. Я и Виктор помогли ей выставить несостоявшихся ухажёров за дверь, набросив на них шинели и нахлобучив кожаные шапки. Остальные гости торопливо ушли.
Мы с другом остались на этом новогоднем празднике жизни, всецело соглашаясь с хозяйкой и её подругой, что первое впечатление о людях часто обманчиво.
В зеркале большого трюмо отражались новогодние свечи. Шампанское искрилось в тонких фужерах. И на экране чёрно–белого телевизора куранты далёкой Москвы били дальневосточную полночь.
Об этом случае вспомнили мы, громко рассмеявшись, чем привлекли внимание буфетчицы, строго глянувшей в нашу сторону.
— Обошли мы тех воздухоплавателей на крутых виражах… Правда, не совсем честным образом…
— Мы им в рот не наливали… Ты согласен, дружище?
— Да и то так… Опять глянула в нашу сторону…
— Кто? Буфетчица?
— Да нет… Голубоглазая блондинка за стойкой роздачи…
— Красивая, каких поискать…
— Рискну встретить её после работы…
— Зачем рисковать? Подойди и предложи сегодня проводить домой.
Я поднялся из–за столика и решительно шагнул к роздаче. Она глянула на меня такими синими–пресиними глазами–озёрами бездонными, в которых я моментально утонул. На всю жизнь…
— Она согласилась… Людмилой звать… Это судьба, — возвратившись на место в сильном волнении сказал я.
— Ин вино веритас, дружище. Истина в вине. Теперь ты, надеюсь, ничего не имеешь против того, что мне захотелось выпить и мы продали твою шапку? — поднимая бокал и глядя сквозь него, с умильной улыбкой спросил Виктор. — Пусть это случайное знакомство станет началом вашей большой и светлой любви! А что такое любовь?
— Желание двух дураков сделать третьего?
— Любовь — это стремление добиться дружбы того, кто привлекает своей красотой. Марк Туллий Цицерон изрёк эту истину. Думаю, девушка с глазами, подобными сапфирам в изящной оправе, стоящая за стойкой роздачи, соответствует словам древнеримского оратора. Как считаешь, дружище?
— Считаю, что двух бутылок «Бисера» тебе вполне достаточно, чтобы философствовать…
Через несколько дней после моего первого свидания с Людмилой я и Виктор вновь ушли в море…
…В начале ноября через девять долгих месяцев путины китобаза «Дальний Восток» швартовалась к причалу морвокзала.
Я стоял вахту у пульта главного распредщита, выскочил на несколько минут на корму, чтобы поглазеть на людское море, кипящее на площади разноцветьем одежды.
Все машут платками, букетами, флажками.
Гремит маршем китобоев военный оркестр.
Не легко рассмотреть Людмилу в разноликой, бушующей страстями, массе народу. Быть может, она и не пришла. Всё прояснится, когда на берег подадут трап, и сотни родственников, друзей, знакомых, любимых жён и невест ринутся на борт плавбазы, растекутся ручейками по каютам.
С сильно бьющимся сердцем я окинул взглядом живое море, колышущееся огромным цветущим садом, и заторопился вниз.
На трапе столкнулся с Виктором.
— Буду караулить у слипа, дружище. Если она пришла, проведу в твою каюту, — успокоил он меня.
Что делается наверху неведомо в машинном отделении. Можно лишь представить, как там подали широкий трап, как хлынули на судно горожане, заполняя просторную разделочную палубу, старательно отмытую матросами к приходу в родной порт.
Я нетерпеливо елозил в кресле, поглядывая на приборы и чаще на часы, ожидая конца вахты.
Неожиданно на трапе, спускаясь всё ниже из люка, показались стройные ноги в белых туфлях, потом белая мини–юбка, затем белая водолазка и, наконец, вся она — с радостной улыбкой на прелестном лице, украшенном небесно–голубыми глазами. И если бы вдруг, как в шуточной песне про кочегара: «На палубу вышел, а палубы нет, вся палуба в трюм провалилась…», я бы удивился меньше, чем этому необыкновенному видению в машинном отделении китобойной плавбазы!
Восхитительная хризантема! Нежная незабудка! Изысканная белая роза! Изящная магнолия!
Что нимфа, что фея перед ней? Что Золушка или принцесса из сказки?!
Белые локоны со вкусом уложенных волос придавали ей особую строгую торжественность.
Но не всё то золото, что блестит. Не все белоголовые девушки — блондинки. Не все милашки–очаровашки ласковы и добры, как перед свадебным венцом, умны и мудры по прошествии лет. Крашенные волосы примут естественный цвет. Огрубеет голос, станет сердитым и недовольным. И лишь глаза останутся всё такими же васильково–синими, но уже без прежнего блеска в них, и смотреть будут отчужденно, а порой, с затаённой ненавистью и откровенным презрением.
Извечный вопрос: все невесты — ангелы, но откуда жёны–ведьмы берутся? Ответ прост, как пустой кошелёк в дырявом кармане старого пиджака: женщина никогда не может быть удовлетворена, ничем не насытится бездонная душа её, оттого становится злой, раздражительной и коварной.
Александр Сергеевич Пушкин гениально выразил эту истину в замечательной сказке «О рыбаке и рыбке». Внешняя красота жены не имеет значения для мужа, если в доме скандалы, ссоры из–за пустяков.
«Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками». Глава 14, стих 1.
«Непрестанная капель и сварливая жена — равны». Библия, Притча Соломона, глава 27, стих 15.
Истинная красота женщины — в кротости её характера, а прелесть её — в кротости её речей.
«Поучение писца Ахикара», Ассирия, 8–7 вв. до н. э. «Кто нашёл добрую жену, тот нашёл благо и получил благодать от Господа». Глава 18, стих 22.
Кто бы стал философствовать в тот волшебный миг чудесного явления?!
Зачарованно смотрел я на лебёдушку, белым ангелом сошедшую ко мне в электрощитовую. И пока она приближалась ко мне, грациозно ступая шпильками по блестящим поёлам, я с затаённым дыханием любовался совершенством фигуры, правильными очертаниями лица, безупречным нарядом.
Я чуть не задохнулся от счастья, осторожно обнимая этот хрустальный цветок: так бережно сжимаешь в ладони красивую бабочку из боязни повредить её нежные крылышки. «Боже мой! — подумалось мне в ту блаженную минуту, — за что Господь преподнёс столь прекрасный подарок в образе этой обворожительно–красивой девушки? Чем заслужил право назвать её невестой?»
— Ты выйдешь за меня замуж? — сгорая мотыльком в огне пленительных чар, спросил я.
— Да, — ответила она.
Вечером я, Людмила и Виктор отмечали встречу и приход с моря в ресторане «Лотос». Стол ломился от кушаний, вин и фруктов. Официантка, задобренная коробкой конфет и сотенной купюрой, не отходила от него.
Молодые офицеры–подводники, восхищённо глядя на Людмилу, передавали ей шампанское, на перебой приглашали танцевать.
Танцуйте! Но в ЗАГС с этой девушкой иду я!
В назначенный для регистрации день китобаза «Дальний Восток» уходила на ремонт в далёкий и загадочный Сингапур. Словно витязь на перепутье у камня с напутственными надписями, раздумывал я в нерешительности: остаться за бортом ради женитьбы или исполнить давнюю мечту о бананово–лимонном Сингапуре.
— Брось жребий, если не знаешь, как поступить, — посоветовал Виктор.
— Хорошо… Орёл — остаюсь. Решка — ухожу с тобой на ремонт, — волнуясь, сказал я, втайне надеясь на «орла».
Виктор подбросил монету. Она покатилась, звеня, покрутилась и упала на бок.
Выпала «решка».
— Нет, плохо подкинул, — запротестовал я. — Дай, сам брошу! В конце концов, это моя судьба, и мне выбирать…
Положил монету на ноготь большого пальца, щелчком подбил снизу вверх. Она сверкнула на мгновение в воздухе, звякнула на металл палубы и осталась лежать. Мы оба кинулись к ней.
— Решка! — радостно вскрикнул Виктор. — Идём в Сингапур вместе!
Глянул на меня и сник, заметив грусть в моих глазах.
— Вижу, дружище, остаться хочешь…
— Да, Витёк, не могу дышать без неё…
«В полу бросается жребий, но всё решение его — от Господа… Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».
Библия, Притчи Соломона, гл.16, (33, 9).
Её глаза «голубое озеро — голубой магнит» притянули сильнее «решки». И как оказалось, навсегда. Тридцать пять лет прожили вместе. Были ссоры, скандалы, раздоры. Была неприязнь ко мне, но я не в обиде. Богом послана она мне. В наказание и в радость. Не обижаться же мне на Бога!
Из–за неё и в тот раз я опять лишился возможности пройтись по фешенебельным кварталам и чудо–паркам фантастически–роскошного города–государства, где за сорванный с клумбы цветок, брошенный окурок или плевок на асфальт с бескультурного туриста взимают тысячу долларов штрафа.
Моряк ради любимой, образно говоря, бросивший однажды «якорь» на берегу, навсегда оставит его ржаветь заиленным в семейном грунте.
И чем страстнее любовь, тем сильнее терзает она ревнивое сердце, тем прочнее держат лапы «якоря», вцепившись в суетно–суматошный берег…
(Здесь из рукописи вырваны листы. Прим. Ред.)
…Под свист ветра и шум прибоя из досок разбитого баркаса соорудил я жилище. Голый остов судна, напоминающий скелет кита, послужит дровами для камелька, сложенного из камней, скреплённых глиной.
Два лиственничных бруса от палубных стрингеров отложены для изготовления Поклонного креста. Скоро уволоку его на гору Чаек — так назвал я возвышенное место на мысу — и воздвигну в честь помора Луки, на парусно–весельном коче пришедшего сюда с казаками Бердского острога в начале восемнадцатого века.
Труден и опасен был путь первопроходцев, осваивавших для России новые земли.
Вместе с казаками в рискованное плавание отправился иеромонах Никодим, дабы привести к православной вере язычников–ненцев.
Вечная память и слава первопроходцам Сибири!
Раскалённые камни очага пышат жаром. Шипит, запекаясь на них, сырая ещё глина. За камельком деревянная бочка. Много их валяется на берегу, выброшенных морем. Тает в ней снег. После ужина устрою японскую баню «фуро»: разбавлю снеговую воду кипятком, залезу в бочку по самую шею, плесну на камни и буду дышать горячим паром.
А пока на красных углях кипит вода в котелке. Пахнет варевом из оленины. Мясом угостили молодые ненцы братья Вогуевы — Степан и Фёдор.
Неделю назад два парня в куртках–алясках услышали стук моего топора, подвернули оленью упряжку к баркасу. Покачали черноволосыми головами, глазами–щёлками оценили, что к чему, без всяких расспросов принялись отрывать доски от баркаса. Словно знали меня давно. Немногословные, простовато–прямодушные. Не обманут, не украдут, не покривят душой. Сердца и помыслы их чисты, как первый снег в тундре. Недаром же слова «ненэй ненэць» переводятся как «настоящий человек»! Перепоясанные ремнями с подсумками для патронов, с карабинами, с ножами у поясов, в лохматых песцовых шапках они больше походили на партизан, чем на охотников–промысловиков.
Братья благоговейно молчали у божнички в углу зимовья, для которой я приспособил половинку днища, выбитого из бочки. На ней горела свеча.
Трепетный огонёк колыхался, бросая дрожащий свет на образок Христа — Спасителя.
Братья с минуту, не мигая, смотрели на иконку, потом обнажили головы и трижды перекрестились с поклонами. Один снял с шеи нитку с медвежьими зубами и положил на божничку. Другой порылся в карманах аляски, нашёл смятую сотенную купюру и подсунул под иконку.
В полумраке зимовья ничего не выражали узкие глаза ненцев. Что в их душах, ведомо лишь им самим и Богу. Одно ясно: пожертвование они сделали от всего сердца.
— Вы крещёные?
Спрашивать было излишне, но я не удержался от вопроса, тронутый столь почтительным вниманием к моей святыне.
Молодые люди нахлобучили шапки, намереваясь уходить. Который годами постарше задержался в дверях, с нотками гордости в голосе ответил:
— А то-о… В Салехард в церковь ездили. Там крестились… Его Степаном записали, меня Фёдором… Мы братья… Все люди на земле братья и сестры… На Рождество в Салехард полетим. Большой праздник… Народу много будет.
Фёдор вышел и скоро вернулся с мешком провизии.
— Возьмите… В другой раз печку железную привезём… Будете в стойбище Нядаяха, заходите в гости… Спросите Вокуевых… До свидания…
Вот как! И в далёкой малолюдной тундре чтут Бога Иисуса Христа! Не напрасны были труды и лишения никому не известного скромного иеромонаха Никодима, триста лет назад первым вошедшего в чумы ненцев с Библией и словами праведными!
Тёмные тени накрыли Заполярье, и разгулявшийся жгучий ветер задувал в дверь зимовья, чтобы потрепать пламя камелька.
Безликие в сумерках пасмурного вечера нежданные гости ловко вскочили на лёгкие нарты, запряжённые парой ветвисто–рогих оленей.
Фёдор включил аудиоплейер. В морозном воздухе девственно–чистой тундры раздалась звонкая песня.
Мы поедем, мы помчимся На оленях утром ранним И отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю. Ты узнаешь, что напрасно Называют Север Крайним, Ты увидишь, он бескрайний, Я тебе его дарю!Быстро удаляясь и затухая, песня унеслась месте с завихрённой нартами снежной пылью в неведомое мне Нядаяха.
На стылом ягельнике, присыпанном первой порошей, остались следы от копыт и полозьев.
Глядя, как удаляются пришельцы из просторов тундры, я подумал: «Велика матушка–земля, но и здесь, на самом её краю не укрыться от людского глазу».
А может, мой заботливый Ангел–хранитель всё ещё не покинул меня? И добрые православные ненцы набрели на стоянку отшельника влекомые им?
В мешке я нашёл соль, спички, кусок вяленой грудинки, копчёного муксуна, пакеты с овсянкой, вермишелью, сахаром, пачку цейлонского чая и две затвердевшие лепёшки. Немудрёные охотничьи припасы братьев Вокуевых — подарок Небес! Ничем иным это неожиданно свалившееся на меня богатство не назовёшь.
Перебирая в руке медвежьи клыки ненецкого украшения (или амулета?), бывшего у охотника в особой цене и щедро преподнесённого в дар Богу, я лишний раз убедился, что правильно поступил, бросив всё, отказавшись от мирских благ, от изнурительной борьбы за эти самые блага.
Братья Вокуевы, не испорченные нравами «цивильного» общества, своей безгрешностью подтвердили мою правоту.
Истинно, посланники Божии!
С чем и с кем сравнить их?
С прозрачным родниковым ручьём, журчащим в тундре по чистым камешкам?
С безобидными гагами, доверчиво уткнувшими носы в пух вблизи меня?
С чем и с кем сравнить надменно–хамских, заносчиво–высокомерных, пошловато–грубых, злобно–мстительных, жадных, завистливых жителей городов–монстров, кишащих и смердящих пороками?
С грязными водостоками канализации? Со злобными псами, с хитрыми крысами, с никчемными тварями–паразитами? Ведь многие из них пьянствуют, наркоманят, тунеядствуют, шарятся на помойках, подобно бродячим собакам.
А те, кто приличествуют в дорогих костюмах, подличают, восседая в креслах офисов и руководящих кабинетов, убивают конкурентов по бизнесу, воруют у государства, обманывают народ, занимаются вымогательством и шантажом, мошенничают — не перечислить всех мерзопакостей высокопарных городов.
Две строки поэта Александра Блока:
И вечный бой!
Покой нам только снится!
— девиз поколений советской эпохи.
Я не хочу боя. Я не странствующий рыцарь печального образа и не намерен, как дон Кихот, биться с ветряными мельницами.
Тишина тундры и покой в пропахшем дымом зимовье — вот моя вожделенная мечта. И слава Богу, она стала явью!
Оленина сварилась. Бульон остыл. Самое время, помолясь, разломить зачерствевшие хлебы и приступить к трапезе.
Мерцает огонёк свечи.
В углу топчан, устланный хвоей, покрытый спальником. На вбитых в стену гвоздях развешаны сеть, штормовка, рубахи, штаны.
Носовая часть палубы от баркаса — столешница на двух вкопанных в землю столбиках. Котелок, чашка, кружка, затрёпанный томик Библии, стопка дневниковых тетрадей на этом примитивном столе.
Одну из них, раскрытую на недописанной странице, освещает пламя камелька.
Что ж… Продолжим её…
Да… Я не пошёл тогда в Сингапур и навсегда бросил «якорь» сушиться на берегу. Я променял море на красивые глаза любимой.
Сказано в Писании:
«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею».
Екклезиаст, гл 7, (26).
Я не спасся. Я грешник.
— Прости, Господи! Каюсь в грехах своих во множестве содеянных. Не ведал, что творил!
«Беззаконие моё я осознаю, сокрушаюсь о грехе моём».
Библия, псалом 37, стих 19.
Жарко в зимовье, и вода нагрелась в бочке. Пора забраться в неё, поджав колени, поддать на камни и понежиться в мыльной пене.
Я отложил ручку и включил транзистор.
«Радио России» усладило слух задушевной песней:
А под небом церкви купола, И свеча заплакала уже, И звенят, звенят колокола По моей распахнутой душе…И видится мне синее небо, в котором торжественно плывут розовые вечерние облака, а под ним обрывистый берег сонной реки и высокая колокольня над лесом, являющая собой метафизическую вертикаль жизни: от земли к небу, от греховности к святости.
И мелодичный колокольный звон, который далеко разносится над вечным покоем, слышится мне.
На круги своя
«Проснулся поутру — сразу же приведи в поядок свою планету».
Мысленно произнеся эти жизненно–важные слова, принадлежащие Антуану де Сент — Экзюпери, я после утреннего чая принялся за уборку плавника, выброшенного волнами на берег. Обломки деревьев, доски, ящики, спасательные круги, деревянные бочки и прочий хлам, приносимый морем — всё служит дровами для камелька.
Когда собирал обглоданные волнами сучья, белые как кости, моё внимание привлекло что–то блеснувшее в стылом песке. Любопытства ради подолбил в нём топориком и… выкопал ложку. «Эка невидаль… Кто–нибудь из рыбаков или охотников потерял. Ладно… В хозяйстве сгодится». Подумал так, засунул ложку в карман и продолжил работу.
Вечером вспомнил о находке, очистил от грязи, помыл и протёр полой штормовки. Ложка тускло заблестела нержавеющей сталью. Надел очки, поднёс к глазам и ахнул, изумлённо выгнув брови. На ручке ложки отчётливо виднелся выдавленный прессом штамп: орёл, распластавший крылья со свастикой в когтях! И нацарапанная шилом надпись, в которую въелась грязь: «Rudolf»!
Вот оно — явное доказательство, что в годы войны в Карском море заблудшей кровожадной акулой рыскала, подстерегая добычу, немецкая подводная лодка «U — 365» под командованием корветтен–капитана Хеймара Ведемейера. У острова Белый фашистская субмарина потопила теплоход «Марина Раскова» из конвоя «БД‑5»: «Белое море — Диксон». Погибли 377 человек.
«U-365» заходила в залив Преображения пополнить запасы пресной воды. Где–то здесь бродили по берегу фашистские подводники, заросшие, грязные, лопотали на своём лающем языке. Уверенные в безнаказанности на этом безлюдном и пустынном ямальском берегу, жрали консервы у костра и пили шнапс.
Напрасно… Злодеев всегда настигает кара.
«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Притчи Соломона, гл.15, (3).
В конце войны бомба, сброшенная с самолёта союзников, отправила пиратскую субмарину на дно кормить рыб.
Ложка фашистского подводника! Со свастикой!
Я держал в руках вещь, за которую дорого заплатили бы коллекционеры. На барахолке раритетов в Берёзовой роще в Новосибирске торгуют немецкими касками, железными крестами, ржавыми автоматами и прочим барахлом, добытым «чёрными копателями» из окопов в местах боёв.
Я представил, как шкрябал в банке консервов этой самой ложкой некий Рудольф, давился и простужено кашлял. Как, раззявив прокуренный рот, совал в него эту ложку и облизывал её. Я словно воочию видел перед собой лохматого, небритого матроса. Давно не смотрелся Рудольф в зеркало. Вот он припал к луже с дождевой водой, чтобы полакать из неё, увидел своё отражение и в ужасе отшатнулся: страшный, бородатый бродяга, оскалившись, смотрел на него. По–волчьи взвыл Рудольф, проклиная судьбу, войну, фюрера, адмирала Деница, пославшего «волчью стаю» в арктические льды. Быть может, тогда и обронил он ложку, меченную своим именем, небрежно заткнутую за голенище ялового сапога, разбухшего в ямальских болотах.
Я размахнулся и без сожаления забросил ложку в море. Нержавеющая, из качественной крупповской стали, она вечно будет лежать там, храня тайну пребывания на дне залива, оставаясь памятником сгинувшему Рудольфу, подверждая непреложную истину: хорошие вещи живут дольше их хозяев.
Надвигалась полярная зима.
Маленькие озёра, в которые мимоходом смотрелись облачка, и которых здесь множество, затянулись льдом.
Со стороны океана всё чаще срывался ледяной вихрь, обжигая руки и лицо, дул в тундру, поднимая пургу.
Камелёк топился, почти не затухая. Промокший после постановки сети, я забегал в зимовье, согревал на огне промёрзшие ботинки. Глотнув горячего чая, заготавливал дрова, приносил из озерца куски прозрачного льда, растапливал в ведре. Потом снимал сеть с двумя–тремя муксунами, варил уху или запекал рыбу на углях…
(Здесь в дневнике не достаёт листов. Прим. Ред.)
…Скоро Рождество. Свежий лапник, оттаявший у печки, источает душистый хвойный аромат. Капельки смолы выступили на срезах веток, застыли янтарными бусинками.
К празднику братья Вокуевы привезли мне батарейки для радиоприёмника, картонную коробку с апельсиновым соком, конфеты, печенье, немного лука и чеснока, а главное, обещанную печку. Теперь в зимовье не дымно. Люблю сидеть возле неё, раскалённой до красна, и думать.
Непременно вспомнится что–нибудь.
Как обрывок сна промелькнёт в памяти эпизод, и чтобы не упустить ускользающую мысль, хватаюсь за карандаш, торопливо записываю, пытаясь раздуть огонь, тлеющий под пеплом времени. И поблекший цвет минувших лет озаряется светом прожитой жизни.
Здесь, на северном краю земли, у самой кромки Ледовитого океана, я совершенно одинок, и единственный мой собеседник, друг и попутчик — дневник. Ему поверяю сокровенные тайны души, с ним разделяю трудности и лишения скитальца–отшельника.
Так вчера, под натиском нахлынувших воспоминаний, я спешно зажёг свечу и сделал короткие записи о том, как работал электриком на авиационном заводе в Арсеньеве и там же корреспондентом городской газеты…
Как вернулся в родные сибирские пенаты и стал машинистом электровоза, а выйдя на пенсию, офицером–воспитателем Бердского казачьего кадетского корпуса имени Героя России Олега Куянова.
Как все эти годы тосковал по морю, лелеял надежду уладить все дела и снова уйти в океан…
(Здесь листы из дневника вырваны. Прим. ред.)
…Всё возвратится на круги своя…
«Всё идёт в одно место; всё произошло из праха, и всё возвратится в прах». Притчи Соломона, гл.3, (20).
…Пройдут годы…
Будут попытки вытащить «якорь» из тины бытовизма, но все потуги окажутся тщетны. Не поднять его, не порвать железную цепь, звенья которой — семья, работа, дача, гараж, машина. Слишком утяжелился он под грузом домашних и общественных дел и прочих забот.
Затуманенным взором закованного в кандалы каторжанина обречённо и с завистью смотрит старый морской волк на сверкающее солнце, которое с высоты небес видит море: белое от полярных снегов и льдов… Гладкое, изумрудно–зелёное… Вспененное штормами… Иссиня–фиолетовое, с мелкой рябью, подёрнутое предутренней туманной дымкой… Медно–золотистое в бликах вечерней зарницы… Бьющее прибоем в прибрежные скалы… Тёплое и спокойное, ласково омывающее песчаные дюны…
Завершая каждодневную прогулку по небосводу, уставшее солнце погрузится вечером в глубины океана, а утром, освежённое его волнами, вспыхнет ослепляющим диском среди розовых облаков и продолжит свой извечный путь в новой красе.
Вспомнит бывалый моряк, как купалось солнце в тропическом море, обагряя горизонт кроваво–красными зорями рассветов и закатов, роняя брызги пурпурного света.
Не забыть ему сырые, холодные ветры Атлантики, освежающие тихоокеанские бризы и морозное дыхание Антарктики.
Отринув годы, увидит седобородый старец себя молодым на фок–мачте охотника за китами, с марса которой, раскинув руки, кричал в лазурно–бесконечную даль: «Хочу объять океан!»
Словно наяву, всплывут в памяти морского бродяги картины давно минувших дней: резвящиеся у форштевня дельфины, трепещущие в воздухе летучие рыбы, фонтанящие киты, акулы и касатки, взрезающие остекленевшую гладь воды острыми плавниками, лунная дорожка и на ней силуэт скитальца морей — китобойца.
Глядя на солнце из–под ладони, давно утратившей запах смолистых канатов, он беззвучно, одними губами, шепнёт ему: «Поклонись морю… Скажи, что не предал его… В мыслях живу в нём…».
И то ли от ярких лучей, то ли от нахлынувших воспоминаний блеснут слезинки под прищуренными глазами, скатятся по небритым щекам и потухнут в морщинах лица, в проседи бороды…
«От мира отрешась, свободным стану!», — гордо заявил в одном из своих стихотворений великий индийский поэт Рабиндранат Тагор.
В этом холодном уголке планеты, далёком от мирской суеты, покаявшись в грехах пред образом Спасителя, с чистым сердцем, с душой, свободной от скверны, лёгкой и светлой, спокойно отхожу к непробудному сну.
Комментарии к книге «Покаяние», Геннадий Григорьевич Гусаченко
Всего 0 комментариев