«Третья истина»

Третья истина (fb2) - Третья истина 2396K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лина ТриЭС

Лина ТриЭС Третья истина

Книга 1

Предисловие

Есть фильм, и довольно известный. В нем живет персонаж, выходящий из ряда вон. Хороший или плохой человек — непонятно, но он именно живет и… погибает, не вместившись в заданное пространство, порождая уйму вопросов.

Откуда ты взялся, гастролер? Откуда твое странное прозвище? Зачем ты назвался им беспризорнику-мальчишке, если никто больше тебя так не зовет, а он и слова-то этого не понимает? Зачем тебе, бедняку без роду и племени, посланному на государственный кошт в Италию, шпаги? Для чего вернулся — чтоб пополнить славное племя старьевщиков? За что воспылал такой преданностью к своему работодателю-аристократу, что жизнью готов рисковать? И, вообще, почему выпираешь всеми углами из ладного «советского вестерна»?

Вопросов много, а ответ-то — один. И есть двое, которые его знают.

Ты попал в этот фильм случайно, у тебя была иная жизнь. Та, в которой мальчишка-беспризорник был девочкой-дворянкой. А Италия… да просто потому, что ты был богат и талантлив. Ты — подарок. Хотя и вынужденный временем, но — от души.

Шестидесятые. С человеком, носящим имя кузена библейского царя Саула, беседуют два автора, достаточно юных. На основе семейных архивов, воспоминаний и собственного трепетного опыта ими написано произведение в 22 томах (все не так страшно, как звучит, — томами считались общие тетрадки и канцелярские книги.) «Кузен Саула», авторитет, хотя и малознакомый, согласен прочесть.

Встреча вторая — вынесение вердикта, лестного и безнадежного:

— А она, эта ваша «Третья истина» — захватывающая. Вещь сотворили, что и говорить! Только ваш опус бесперспективный! Поскольку антисоветский, это и невооруженным глазом видно. Спрячьте подальше. Но главный герой, так или иначе, свет увидеть обязан, даже, обещаю, увидит. Прозвище заменим, что за второй де Бражелон? Не возражаете?

Зеленые авторы, радостным хором:

— Нет, нет! Будем благодарны…

Они и в самом деле благодарны всю жизнь, и теперь, когда стали маститыми оба, и когда получили признание в жизни за совсем иные опусы. Но и времена-то иные… Вот и родилась мысль — доставить людям удовольствие, абсолютно аполитичное, кстати. А заодно посвятить отшлифованную временем и людьми «Третью истину» исполнителю увидевшего свет варианта героя — незабвенному инспиратору и наставнику тех, молодых некогда, авторов, которому, разумеется, было открыто все.

Часть первая

Глава 1 Ну-с… Что же хорошего в отчем доме?

— Александрин, ты закончила, наконец, канву? — тягучий, низкий голос матери заставил Лулу поднять голову, но из оцепенения не вывел. — Слушай, ты что, не понимаешь? Я к тебе обращаюсь… Александрин!

В воздухе звенело последнее затихающее «дрин-н-н»: точь-в-точь, как доживающие свой век часы в библиотеке. Те тоже долго натужно хрипят что-то вроде «алексан…», и наконец, падает заключительное «дрин-н-н». Это ее имя. Оно ей раньше нравилось, такое торжественное, не то что слюнявое «Лулу», производное от ее второго, неизвестно зачем данного, имени Луиза, а теперь оно доставляет одни неприятности. Да, мать что-то сказала ей… Лулу заставила себя слушать эту смуглую черноволосую женщину — maman, маму, но Доминик уже не обращала на дочь внимания, а говорила тетке на русском:

— Чтё ви! Мсье Петрофф — это мон почти совьсем отьец, я кажди дьень говёрю: он делаль все, для мнье и Виктор, и для всей мальшишьки… Mais…[1] Я не могю сам ему говорить, стьесняюсь. Эвдокси, прошью, говорить ви, пюсть досталь мнье тот брильянт! Полин мнье говориль, Ростови есть, хороши …

Толстая тетка, презрительно поглядев не возбужденную maman и снова опуская глаза на вышивку, ответила:

— Да будет тебе! Надоело мне уже. Господин Петров привез третьего дня гарнитур, мне, небось, и не показала! А теперь бриллианты подавай! Да я для тебя, как ты замуж выходила, из ушей серьги вынула и исполовинила. Так половинки и ношу!

Тетка тряханула головой.

Лулу вытянула шею, пытаясь понять, почему эти блестящие капельки в теткиных ушах оказались вдруг «половинками». Спросить? А может быть, она опять что-то недопоняла? И тетка снова возденет глаза к небу: «Ай-яй-яй! Боже мой! Родного языка не знает! Ты — русская, кровь в тебе — русская, почему не просишь отца учить тебя? Не стыдно? Свой язык надо знать!». И польются на нее бесконечные наставления и нравоучения, как будто Лулу виновата в том, что только месяц, как приехала из своего Рамбуйе, что няня Катя умерла, и уже почти год Лулу не с кем было говорить по-русски. И кровь в ней русская, между прочим, только наполовину. Хотя отец, видимо, важнее, чем мать: от отца — и отчество, и фамилия. Она Александра Викторовна Курнакова. По-русски надо говорить «Александра» с буквой «а» на конце. Хотя это и некрасиво совсем, похоже на «драку» какую-то… Вот, Лулу может уже и по-русски придумать «дра — драка — драться», это же по-русски. А разве неправильно?

Она даже думать иногда пытается по-русски, а говорить все равно страшно и неловко. Непременно засмеются. Этот язык вообще приносит одни неприятности, и Лулу его не любит. Maman живет здесь уже много лет, а Лулу прекрасно видит, как все пересмеиваются, когда она говорит по-русски. Да и слышно, что неправильно. Лучше помалкивать, тем более что говорить здесь просто не с кем…

Тут Лулу заметила, что создалась благоприятная обстановка — тетка с матерью повернулись к ней спинами — и, сдержав ликование удачливого жулика, успешно испарилась из заставленной массивной, основательной мебелью большой гостиной родового имения Курнаковых — Раздольного.

Час спустя, по широкой сумрачной лестнице, не привыкшей к порханиям, весело стучали каблучки насладившейся прогулкой Лулу. Ах, насколько приятнее пробежаться, пусть даже просто вокруг дома, чем уныло высиживать в гостиной! Так, теперь поворот. И — наверх, в розовый будуарчик, отведенный господином Курнаковым под жилище своей единственной дочери. Кажется, время переодеваться к обеду.

— Ой! — на повороте разогнавшаяся Лулу врезалась во что-то белое, накрахмаленное и, подняв голову, сквозь кружевной воротник, разглядела удивленное, насмешливое лицо незнакомого человека. Не сделав ни малейшей попытки удержать Лулу или отстраниться, незнакомец только слегка отвел руки назад и предоставил ей полную возможность самой выпутываться из складок его полотняной рубашки. С этим-то Лулу справилась быстро, но важнее и труднее было выпутаться из неловкого положения, не показавшись при этом глупым ребенком! Отступив на шаг и присев в коротеньком реверансе, Лулу быстро заговорила, от волнения по-французски:

— О, мсье! Прошу прощения, я шла…. задумавшись, и, к сожалению, не заметила вас…

— Мне чрезвычайно жаль, — ответили ей на правильном, и даже немного небрежном французском, — что я столь резко вывел вас из тихой задумчивости.

Уже привыкшая здесь к провансальскому, грубоватому говору матери и ломаному французскому других, Александрин была поражена.

Стройный, выше среднего роста, русоволосый человек, стоявший перед ней, опершись локтем на колонну, на француза не походил. И одет странно, явно не гость… И потом… Да, кажется, он насмехается над ней???

Лулу заносчиво объявила:

— Я — Александрин! Дочь владельца этого замка! А вы … Не угодно ли и вам представиться?

— Виконт! — отвесил ей почти без улыбки придворный поклон молодой человек. В отведенной руке у него оказалась… шпага! А пышная рубашка с жабо и напуском? А узкие брюки с высоким корсажем, заправленные в сапоги?

Лулу не знала, что и подумать. Не для шуточек над нею, в самом деле, все это? Значит, действительно какой-то виконт прибыл в имение Раздольное (разумеется, из Франции)…Как, почему? Ну, неважно, как. Путешествует… приехал, осматривался на лестнице, а Лулу на него так безобразно налетела! Да, но ходят ли виконты просто в рубашках, пусть даже с кружевным жабо? А где же камзол, расшитый золотом? Туфли с пряжками? И шляпа с пером? Лулу прекрасно знает виконтов. В Дюма она, несмотря на свои десять лет, уже контрабандой заглядывала…

— Вы в растерянности или, может быть, в гневе? Мне следовало представиться первым, но, увы, я не смел… — виконт изящно повел рукой. Он так и стоял, прислонясь к колонне, уходить не торопился, напротив, укрепился, закинув ногу за ногу, — нарушить вашу величественную задумчивость.

Совершенно сбитая с толку его серьезностью, «дочь владельца замка», однако, уловила, что этот виконт, очевидно, намекает на неуместность ее скачков и прыжков, и сочла нужным еще раз объяснить:

— Да, я задумалась, но потом вспомнила одну чрезвычайно важную вещь и, ДУМАЯ О НЕЙ, слегка побежала по лестнице… Обычно у нас, здесь все ходят очень прилично и воспитанно, — добавила она, не отметая версию виконта-путешественника.

Тот засмеялся вполне откровенно, а Лулу, сделав независимое лицо, повернула назад.

— Мадемуазель, вы сбились с курса, — прозвучал выразительный голос.

Лулу развернулась. Виконт посторонился, давая ей дорогу. И когда она покорно последовала по указанному пути, незнакомец принял прежнюю позу. С высоко поднятой головой Александрин степенно повернула на узкую лестницу наверх, чувствуя, что он так и не ушел.

Наверху ее поджидала раздраженная maman:

— Слушай, Александрин! Если я из-за тебя опоздаю к обеду … то, — угрожающе начала она и зачем-то перешла на русский, — дрьянь девчьенка, сотнью разов ти биль звана, а пользешь, как сваренни….

В глазах молоденькой горничной мелькнула смешинка, и Лулу покраснела, как всегда, когда ей бывало стыдно за мать. За месяц она не могла привыкнуть к maman, с ее неловкостями и бесцеремонностью. Лулу рассеянно дала себя одеть, даже не порывшись в гардеробе, хоть это всегда было одним из ее любимых занятий. Мысли вертелись вокруг странного человека, встреченного на лестнице. Это событие оказалось, чуть ли не самым значительным со времени ее приезда в Раздольное. Размышления были прерваны матерью, которая, окончательно потеряв терпение, потащила ее в столовую.

Лулу и без стращаний maman знала, что опоздание к обеду, a тем более с гостями, для ее нервного отца — вопиющее преступление, но, тем не менее, мадам Доминик всю дорогу выкрикивала мрачные пророчества об их прибытии. В момент, когда она с Лулу на буксире влетела в столовую, говорил гость — господин Петров:

— Ну, дамочкам всегда позволено подзадержаться. Всякие там кокеты, туалеты…

— Я неоднократно говорил, — тут же загремел отец, — с девчонкой порядка в доме не будет! Превратили дом в шантан!!

— А! Так это ваша парижская мамзель… — протянул гость.

Устроившаяся на своем месте Лулу почувствовала себя под взглядами присутствующих весьма неуютно и не поднимала глаз. Она уже готовилась к резкому ответу отца, когда заметила, что внимание сидящих за столом переключилось. Причиной был бесшумно вошедший в боковую дверь… давешний виконт!

— Я, кажется, опоздал? — с любезной улыбкой осведомился он.

Отец ответил ему своей суховатой улыбкой, и, жестом пригласив к столу, объяснил гостю:

— Господин Шаховской только сегодня утром вернулся из Петербурга.

Вытирая салфеткой расшлепанные мокрые губы, гость поинтересовался:

— И за каким предметом ездить изволили, сударь?

— Пустячки, как всегда, — охотно ответил виконт.

Так это какой-то Шаховской, и отец его знает. Лулу была страшно разочарована и перестала прислушиваться к разговору.

Над самым ее ухом раздался знакомый хриплый голос:

— Quelle gamine vilaine![2]

Это могло относиться только к ней, но в данное мгновение Лулу не чувствовала за собой прегрешения. Оказалось, поправляя волосы, maman обнаружила, что в заботах о своевременной доставке дочери к обеду, забыла соорудить парадную прическу, и срывала досаду на виновнице.

— Ви билль свершено прави, Victor, дочь ведьет себья свершено pas comme il faut[3],— обратилась она через стол к мужу, возвращаясь к такой неприятной для Лулу теме.

— Да, — поддержал отец, — когда я, господин Петров, настоял, чтобы этого ребенка оставили у деда во Франции, я был трижды прав. В нашем доме — и вдруг девчонка! Шантан какой-то.

— Да что поделаешь! Покойник-то дедушка души в ней не чаял, как было не оставить ему, — приложила к глазам платочек Евдокия Васильевна. — Бедная девочка!

Лулу с интересом взглянула на тетку: оказывается, изредка навещавший ее в пансионе высокий старик — grand-père[4] Антуан очень любил ее? На минутку они пожалела, что жизнь ее так изменилась, и она потеряла его, не поняв этого.

А здесь все так плохо относятся к ней! Ее приезду никто не рад. Отец с матерью всегда, как будто нарочно, унижают ее в присутствии чужих… Лулу, задумавшись, машинально вертела в руках тяжелую серебряную вилку.

— Arrête![5] — дернула ее за руку Доминик.

Лучше бы Лулу не поднимать голову. Взгляд голубых глаз Шаховского, безразличный и, как ей показалось, иронический был направлен в ее сторону. Хорошо еще, что он и вправду не заезжий виконт, хотя до конца уверенной быть нельзя. Она уже уловила из разговора, что этот человек как бы подчиняется отцу. Но теперь и братья будут презирать ее! Противная девчонка, жалкая Лулу — кто же после этого захочет общаться с нею? Ну, раз так, терять нечего! С грохотом отодвинув стул и демонстративно прихватив со своей тарелки куриную ногу, кусая ее на ходу, Лулу вышла из столовой. Оторопевших отца и мать она не удостоила взглядом.

Глава 2 Откуда берутся виконты в Раздольном?

В комнате становилось все светлее. Солнечный луч настойчиво щекотал лицо Лулу, над ухом что-то противно жужжало. Глаза разлепились с трудом. Какой беспорядок вокруг! Опрокинутая этажерка… разбитые статуэтки. Здорово все-таки Лулу вчера боролась за свободу. Силы, в конце концов, оказались неравными, а Лулу — под замком.

Она вспомнила визг матери: «Дрянь! Как ты смела в присутствии отца! Что подумал господин Петров? Из-за тебя я должна позориться! Отец был вне себя. Скажи спасибо, что он не пришел сам учить тебя уму-разуму!».

Теперь в памяти отчетливо вставало каждое слово, но вчера, в пылу борьбы, Лулу различала только отдельные взвизги. Она поднялась с креслица, на котором вчера незаметно уснула, устав от сопротивления, обдумывания планов мести и слез… Оправила платье, отыскала под кроватью туфельку. Пора переходить к действию. Александрин влезла на высокий подоконник и глянула вниз. Ого! Выше, чем казалось вчера, в темноте. Но что решено — решено. Надо дотянуться до ближайшей надежной ветки, а уж лазить по деревьям она умеет отлично!

Ключ с неприятным скрежетом повернулся в замке. Доминик возникла в дверях в платье цвета яичницы с помидорами. Близоруко вглядываясь в ералаш, царивший в комнате, она, наконец, обнаружила дочь, стоящую коленками на подоконнике.

— Это что еще такое? Вместо того чтобы просить прощения, она продолжает безобразничать! Что за ребенок! Слезай сию же секунду!

Лулу угрюмо подчинилась.

— Не стоило выпускать тебя так скоро, но мы с отцом должны сделать визит и потому… выходи. Но на глаза, ни мне, ни ему не попадайся! Скажи прислуге, что я позволила дать тебе завтрак, — бросила Доминик уже из коридора.

Лулу прислушалась к быстро затихающим шагам матери. Она ощущала почти разочарование. Вместо героического побега, бесславное освобождение! С сожалением поглядев на заманчиво блестевшую за окном реку в ярко-зеленой оправе луга, Лулу со вздохом поплелась в коридор. Не придется ей, замирая от страха, красться по саду к пологому берегу, не придется переплывать реку в одежде и бежать в дикие леса…

После завтрака Лулу ощутила прилив бодрости. Родители уезжают — maman сама сказала — и остается только тетя, но она почти не обращает внимания на недавно обретенную племянницу. Значит — свобода! А тогда с побегом можно и повременить. Сейчас ей захотелось облазить хорошенько весь дом. По длинному, темному коридору можно вволю попрыгать, никто не услышит. Но Лулу более интересует длительный поход с какой-нибудь важной целью. О, она сообразительный человек и за месяц жизни в этом доме кое в чем разобралась. Но настоящая масса дел: игры, ссоры, драки, примирения, тайники, секреты, приключения еще не завязалась, не заварилась — и это плохо.

Темный тут не только коридор, а весь дом. С одной стороны тоже плохо — не видишь, куда прискачешь, но с другой — хорошо, в темных замках есть свои тайны и привидения… Однако всему свое время, пока не налажены контакты с партнерами по приключениям. Да! Здесь не товарищи, не партнеры. Здесь — братья! Уже открыто, что не только отец — военный, но и братья будут военными. И за это отец их заранее любит. Лулу бы это тоже нравилось, но от этого самого отца получено распоряжение, — и это не догадка, а сообщено maman, — что Лулу предписано быть всегда при женщинах и не действовать на его военные нервы. Чем, спрашивается? Очевидно, своим невоенным видом. Это потому, что Лулу еще не смогла себя показать во всей красе и, откровенно говоря, отец, да и братья, к этому не слишком располагают. Она видит их только за обедом, а обеды здесь — противное дело. Сплошное молчание вперемешку с надсадными гыками отца на братьев. Может, это русские военные команды? Но почему за супом? Еще хныканье одного малыша, младшего брата. Если нет отца, то разговоры матери с теткой о вещах, мебели, соседях… Как вчера, но еще длиннее и неинтереснее… Все это скучно и другой человек, не Лулу, рыдал бы по всем прелестям милого Рамбуйе. Но это другой. А Лулу не склонна падать духом. Вперед, к братьям!

О! Еще удача. В высокую прорезь окна — наверное, именно такое называется бойницей — она увидела у крыльца всех трех братьев. Что тут важно? Найти подход. Это вам не девчонки, нужно показать, какая она красивая, изящная, остроумная и, в то же время смелая. Нет, так думать слишком нахально, но кому же не лестно иметь такую сестру? Только дураку… Надо выбрать момент. Даже самый приятный человек противен, если вляпается не вовремя. Что они там делают? Странно, но ничего. Старший, вон он, Виктор, следит за попытками мухи выбраться из его зажатого кулака. Для мальчишек вообще другие мерки. Если бы на его месте была светловолосая коренастая девица в мешковатом костюме и вытворяла такое с мухой, было бы отвратительно. А для него это не жестокость и не гадость, а …просто мальчишки не брезгливые и любознательные. Выйти и сказать что-нибудь, например, о той фуражке, которая лежит на бревне. Военная! Можно спросить, что это на ней за герб? Приятно, когда спрашивают то, на что знаешь ответ. Только к кому обратиться? Ну, конечно, не к малышу Коко. Он и сидит в отдалении. Лулу понимающе улыбнулась себе под нос. Даже в ничегонеделании сохраняется субординация. Остается выбирать между Виктором и средним — гибким, черноглазым, смуглым Дмитрием. На этом костюм сидит ладно. Его, кажется, любит тетка и, возможно, ему не понравится, как Лулу говорит на русском. Лучше — к Виктору. Вперед! Довольно раздумий! Все подготовленное выходит хуже.

— Voilà![6] — Лулу возникла перед братьями. Три пары глаз разом уставились в ту сторону, где она, с гордо поднятой головой, спускалась по ступенькам крыльца. Коко даже подошел вплотную и стал, сложив на круглом животике короткие ручки. Сурок, да и только! После некоторого молчания Виктор отвернулся и засвистел, обдирая пленнице крылья. Двое других продолжали смотреть на Лулу, но обратилась она все же к старшему.

— Хогоши… non, Добги дьен! — правильно перевела она для начала bonjour — я имела давно желание спрашивать… — Что это есть? sur la casquette? Quel blason?[7] Это… на фюгашка?

Вот что получается, когда волнуешься! Ну, ничего! Лулу собралась посмеяться вместе с ними над собой. Это даже хорошо. Посмеются — и станут ближе и понятнее друг другу, они будут ее учить, поправлять. Молчание. Виктор только покосился в ее сторону.

— Это не ваш фюгашка? Разве нет? — упрямо, подавляя растерянность, повторила Лулу и заметила, как Дмитрий взглядом скользнул по неподвижному, казалось бы, лицу брата. Что-то в нем прочитав, он подошел ближе и присел, широко разведя колени — что это, реверанс? Книксен?

— Ах-ах-ах! Заморская селедка приплыла… Слышь, как она гундосит, а, Виктор? Фьюгашка! Ха! А, Виктор?

— Брось, Митька! — басом отозвался брат. — Я не я буду, Шаховской уже в оружейной. Плюнь. Нашел забаву — с этой фифой болтать. Еще с Николашкой поточи лясы, шут гороховый. За мной, давай.

Сжатые кулаки Лулу не могли произвести впечатление на две удаляющиеся спины. Выждав минуту, за старшими укатился и увалень Коко. Дураки! Топнув ногой, Лулу гневно повела плечами.

Ничего! Отныне бесстрашная путешественница будет одна исследовать эту местность, населенную невоспитанными дикарями. Лулу отошла под деревья и оглядела дом. Стоит, пожалуй, переждать плохое настроение, а потом придумать, чем заниматься дальше. Но только в первые минуты она глядела на узкие, в тяжелых дубовых наличниках, окна со злобой, думая: тюрьма. Настоящая тюрьма, замок Иф, Бастилия и все такое остальное. Потом ее развлекла игра стилей окон. Некоторым не повезло. Словно свинцом залиты — темно серые гардины отвечают «нежному» вкусу господина Курнакова — ее папа. Маман со своей стороны сделала все, что могла — ярко оранжевый шелк бьет в глаза из окон другой половины. Так. Над ними — второй этаж, где столовые и гостиные. Сюда, очевидно, с равным удовольствием ходят и папа и маман. Впрочем, может, и с равным неудовольствием. Цвет-то ни то, ни се. Какой-то буро-шоколадный. Это от него в гостиной так темно, будто им еще мало деревянной обшивки стен и мрачной мебели! Третий этаж начинается рядом зелено-серых квадратиков. Так им и надо, «молодым господам», фрукты недозрелые и уже пыльные! Дураки! Гнев на мгновение вернулся… Цепочка окон по центру, светло-серая — там гимнастический зал и туда Лулу еще не заглядывала. Ну и, наконец, здравствуйте, встретились! Глупый розовый цвет — это ее «покои». Сверху на доме налеплен другой, с балкончиком. Этот так и называется «мезонин» — домик. Дверь его балкона и два окна открыты и темно-вишневые маркизы надуты ветром, как многоярусные паруса.

Ветви старых груш лезут почти во все окна дома. Сад вообще очень старый и сильно заросший. Никаких качелей, качалок в нем нет. На заднем дворе, правда, есть турники и шесты. Этот двор — единственное людное место. Там сараи, летняя кухня, конюшни, хлев, псарня, кладовые. В дебри сада никто не ходит, так как там все запущено, по крайней мере, Лулу не замечала, чтобы ходили. Не бывала там еще и она, но за этим-то дело не станет! На деревья она уже лазила и видела великолепные вещи. За пределами усадьбы виднелись поля, домики и пологий луг, спускавшийся к речке. Да, там не то, что в доме. Лулу отошла от обиды, и даже необходимость ступить снова в этот самый дом, в темноту коридора, проходящего посередине и лишенного окон, не огорчила ее.

Наверное, родители уже уехали, но, на всякий случай, лучше начать свои исследования с чердака, куда, по ее расчетам, вела длинная боковая лестница. Взобравшись по высоким ступенькам. Лулу, как ни странно, оказалась в светлом пустом коридорчике-тупичке. Выше дороги не было! За широкими окнами пестрел задний двор, а напротив была одна-единственная дверь — светло ореховая и, кажется, очень легкая. Незаконченный резной орнамент придавал ей необычный вид. Порыв ветра вдруг распахнул окна, и дверь бесшумно приоткрылась. Из красноватого, мерцающего полумрака на Лулу глянула … косматая морда одноухого бурого медведя. Лулу попятилась, но в ту же минуту разглядела, что это только голова, висевшая на противоположной стене. Не посмотреть, что еще есть внутри странного помещения было свыше ее сил и, с замиранием сердца, она осторожно просунула голову в щель. И не напрасно. Здесь было на что поглядеть! Старинный корабль под всеми парусами на витом столике, видимо, ждал спуска на воду. В углу поблескивал подсвечниками небольшой рояль. Рядом на камень присел глиняный мальчик лет шести, трубящий в необычной формы, изогнутый рог. Лулу показалась, что она слышит трубные звуки! Бесформенный кусок глины на подоконнике, прикрытый мокрой тряпкой, завершался головой коня, а на золотистом ковре на стене висело оружие — шпаги, пиратские мушкеты и гвардейские аркебузы. По крайней мере, то, что висело, Лулу определила именно так.

Заинтересованная до крайности, ощущая себя Али-Бабой в чудесной пещере, Лулу все дальше вдвигалась в комнату. И вдруг… в поле ее зрения попала узкая, застеленная клетчатым пледом кровать, на которой лежала небрежно брошенная белая блуза. Здесь кто-то жил! Лулу поспешно захлопнула дверь, от стука внутри что-то зазвенело. Вот бы попало ей, если бы ее застукали в чужой комнате. Скорее вниз, пока не явился хозяин! Только знакомый душный воздух третьего этажа заставил ее приостановиться. Здесь, в безопасности, можно все хорошенько обдумать. Комната наверху смутно беспокоила ее, напоминая о чем-то неприятном. Лулу уже догадывалась, о чем именно, как вдруг ее неясные мысли получили вполне материальное воплощение — вчерашний «виконт» в рубашке с расстегнутым воротом выходил из гимнастического зала, возле которого Лулу, как оказалось, предавалась размышлениям. Без сомнения, комната в мезонине могла принадлежать только ему, а после всех вчерашних унижений в его присутствии, Александрин не хотела видеть ни самого «виконта», ни что-либо связанное с ним!

— Ну что, обрела свободу? — Шаховской на ходу потрепал волосы независимо ковырявшей дырочку в стене Лулу.

Слышал, что про нее говорили вчера, знает, что ее запирали и вот — издевается! Лулу мгновенно напружинилась:

— У меня всегда свобода! Хожу, где хочу. Делаю, что хочу…

— О! С этой вашей особенностью, мадемуазель, я имел возможность познакомиться вчера… — удаляясь, произнес «виконт».

Лулу порывисто бросилась за ним:

— А вам до этого дела нет! Я тоже… успела познакомиться, что вы врё… что неправду говорите! … Вы никакой не виконт!

— У вас есть основания сомневаться в моем титуле? Сообщите их. Я выслушаю со вниманием и не замедлю с опровержениями. — Он приостановился, повернулся к Лулу и с интересом ждал ответа.

Ответа, однако, не последовало, так как она слегка оторопела. Поддерживать разговор в таком тоне она не была готова и не понимала, где игра, розыгрыш, а где — всерьез. На горизонте, к тому же, появилась парочка молодых господ в спортивных костюмах.

Лулу почувствовала себя в ловушке. Но братья ее разговор с Шаховским как-то не восприняли, наверное, из-за плохого знания французского языка, ведь, подчиняясь кодексу господина Курнакова, они почти не общаются с матерью. Как бы там ни было, сейчас повода цепляться у них не нашлось. Да и вообще, они всем видом показывали, что обращать внимание на девчонку — ниже их достоинства. Пройдя мимо нее, как будто мимо пустого места, юные Курнаковы подошли к Шаховскому.

— Как вы считаете, мне ведь стал удаваться тот укол, которым я уколол Виктора напоследок? — кажется, в голосе Дмитрия прозвучали нотки подобострастия.

— «Уколол уколом…»Ждешь похвал? Хвалю. А что это за «тот» укол? Тот единственный безымянный в фехтовании? Может, профессионал подскажет? — «виконт» обратился к Виктору.

— Да тот, что по шпаге скользит, — после молчания громко отозвался Виктор.

— Куле! (coulé) с’est simple.[8]

Лулу поняла, услышав это, почему кошки крутят ушами при слове «сметана». Хорошо, когда разговаривают понятно, вот так бы и продолжал этот «виконт».

— А тебе самому понравился укол Дмитрия? Прокомментируй sine ire et studio[9].

— Ничего, — отвернулся Виктор, насупившись.

— У тебя отчего-то испортилось настроение? — участливо спросил «виконт», — что ж, поговорим с пока еще жизнерадостным Дмитрием. Тем — масса! — Он заговорил быстрее, судя по интонации, перечисляя что-то.

Лулу перестала понимать. Она устала напрягаться и разбирать слова, но почувствовала, что Дмитрий тоже получил какой-то «укол». Он вспыхнул и вскинулся, но ничего не ответил. Душа Лулу преисполнилась чувством удовлетворенной мести… Так им, задавакам, и надо! Ее собственная неприязнь к Шаховскому немного улеглась, уступив место любопытству. Лулу никак не могла найти этому человеку места в домовой иерархии. Вместо того чтобы пойти, как собиралась, в свою комнату, она крадучись последовала за «виконтом», стараясь не попасться ему на глаза.

— Александррра, — раскатился на весь этаж голос Евдокии Васильевны, — тебе что, опять одной потом подавать, как принцессе какой? Да где же эта девчонка, наконец? Витя, Митя! Вы у себя будете кушать или в саду? Покушали бы вместе, все дети, как положено.

Лулу опрометью скатилась с лестницы. Скорее поесть, пока не явились братья. Вступать с ними в контакты она больше не собиралась.

В этот день тетка, находившаяся по поводу отсутствия Доминик, в отличном настроении, накрывала на стол сама. Она даже снизошла до улыбки, когда Лулу, переводя дыхание, вбежала в комнату.

— Ну, вот и молодец! А то, видно, привыкла там, по заграницам, все не вовремя, все наспех, оттого и худущая. Не-е-т, у нас — не так, всему свое время, в еде толк понимаем и дело знаем. Оттого и сильные, и здоровые, тьфу, тьфу, не сглазить бы!

Под теткины приговоры Лулу с аппетитом уминала блинчики с мясом. После недавних скандалов слушать благожелательную речь было очень приятно, и она согласно кивала Евдокии Васильевне, хоть и не до конца понимала ее разглагольствования.

— Вот мать твоя… Сколько лет уже на наших хлебах, а все в тело войти не может. Потому и хворая… Что-то, знать, не так устроено. Одно слово — француженка. Их дело одеться, расфрантиться, да понавешать на себя побольше. А русские — нет, наша кровь даст себя знать! Вот, Павел Андреевич, например, уже, кажется, и чудной, и ездил Бог знает где. И по-французски балабонит так, что и Домна заслушивается. Видно, сама так не умеет. Да и откуда ей, с отцом-торговцем! Верно, вроде наших казаков, язык ломает. Их обычный русский человек и не разберет.

Лулу уже почти перестала улавливать нить теткиных рассуждений, но ухватилась за незнакомое промелькнувшее имя.

— А этот, Павьел Андреш, он кто есть?

— Да Шаховской это, учитель, княгинин воспитанник. Так вот он, хоть и худой, а и сильный, и здоровый! Русского человека никакая заграница не попортит! Вот как Платовские мужики ваш Париж брали…

— Шаковски? — сильно заинтересовалась Лулу, — а княгинь — это кто?

От изумления у тетки поползли на лоб глаза:

— Ну, знаешь… впрочем, что удивляться-то, матушка твоя об этом говорить не любит. Ей не резон вспоминать, что она твоему отцу неровня.

Лулу пропустила мимо ушей все теткины выпады, хотя та явно возвращалась к привычному ворчливому тону.

— Кто ж биль княгинь? — она постаралась задать более понятный вопрос.

— Кто-кто… Да бабушка твоя, Елена Александровна! Она и была «княгинь», — не удержавшись, передразнила тетка. — А вернее сказать — княжна! Портрет в гостиной видала? Ну, такая, вида изящного, благородного …в сером платье, с фестонами?

— Да, да, — закивала Лулу.

— Во-о-т. Это она и есть, мачеха моя… Ну, да на нее грех жаловаться! Царство ей небесное!

— Я уже зналь, что это grandmere, бабюшка, но не зналь имья. А monsieur Шаковски воспи-та-ник? Это ест beau-fils?[10] Не сам рождени син?

— Какой такой «боф»?? — поразилась тетя и явно потеряла интерес к разговору. Объясняй этой девчонке самые простецкие вещи… Кто это, да что это… на каждом слове перебивает, так и забудешь, что сказать хотела. Переваливаясь, но гордо выпятив грудь с животом, Евдокия Васильевна пошла из комнаты. Однако Лулу вовсе не собиралась отступать. Тайна, так занимавшая ее, случайно получила разгадку. Надо только успеть побольше расспросить, пока тетка все еще в духе. И Лулу отважно бросилась за ней. Добывать нужные сведения оказалось трудновато, но усилия Лулу увенчались успехом — тетка снова разговорилась… Ее речь понеслась потоком, на пути которого племяннице приходилось ставить плотины и заграждения из вопросов, слишком часто оказывающихся ничтожными препятствиями для столь бурного течения. И все же кое-что она поняла и узнала.

После обеда весело было бежать по саду, зная, что нет на свете сыщицы более ловкой и умной, чем Александрин. Лулу неслась вглубь сада, напевая на мотив любимой песенки: «Vous parlez trop vite, ma tante, mais je vous ai bien comprise…»[11]

И вдруг яркий свет брызнул в глаза. Сад кончился. Серебристой лентой блеснула река, та самая, которая по утрам манила пленницу, даря мечты о свободе. Опьяненная простором, запахом цветов и травы, Лулу подбежала к реке и замерла перед ней, сощурившись от лучей солнца. Возможностей было так много, родительский дом, с его строгими правилами, казался таким далеким.

…Что же выбрать? Искупаться? Набрать охапку цветов? Пойти дальше вдоль реки? О-о-о! Буквально в ста шагах стояла золотисто-рыжая лошадь под седлом, а хозяина рядом не было! Вообще, казалось, на много-много верст вокруг нет ни единой души. Больше Лулу для счастья не требовалось ничего. Скакать на коне, так, чтобы дух захватывало, чтоб ветер свистел в ушах! Это же предел мечтаний! Не очень задумываясь о том, как она справится с лошадью, впервые встретившись один на один, Лулу подбежала почти к самой лошадиной морде.

Золотистый конь покосился на нее, недовольно фыркнул, но не двинулся с места, а снова опустил голову и принялся, как показалось Лулу, что-то внимательно разглядывать в высокой траве. Раздвинув ее рукой, увидела это «что-то».

… Закинув руку за голову и согнув одну ногу в колене, в траве лежал с закрытыми глазами учитель фехтования. Шляпа с выгнутыми полями свалилась с головы, и конь, наклонившись, ласково дул в пепельные волосы. Не раздумывая о том, нужны ли какие-либо сведения спящему человеку, Лулу выпалила:

— Вы — воспи-та-ник, — щегольнула она русским словом, — мадам Элен Александр, моей бабушки! Вы — учитель фехтования, вас зовут Павьел Андрешь. Я не сомневаюсь в вашем титуле — я знаю: учитель не может быть виконтом!

Не открывая глаз, Шаховской медленно улыбнулся:

— Не привлекает ли мадемуазель прогулка на лошади в обществе непризнанного виконта?

Забыв сообщить массу других интересных сведений о нем, почерпнутых у тетки, Лулу завопила «Да-а-а!» и в этом вопле не было ничего от благовоспитанной барышни. Изумленный такой реакцией, «виконт» распахнул глаза и вскочил с земли.

— А где моя лошадь? — энергично озираясь по сторонам, осведомилась будущая наездница.

— Этот заморенный одер вам не подходит, как я понял?

— Он чудесный, — в упоении воскликнула Лулу, — но на какой же лошади будете скакать вы?

— Я скакать? — удивился Шаховской, — позвольте мне, для начала, побыть стремянным, чтобы ознакомиться с вашим стилем езды.

Не обращая внимания на его тон и не вдумываясь в слова, Лулу проговорила «ага, ну, хорошо…» и приступила к штурму недоумевающего коня.

Напрасно «виконт» поддерживал стремя, Лулу атаковала коня с другой стороны. Наконец, Шаховской окликнул ее:

— Вижу, вы пренебрегаете моими услугами, сударыня.

«Сударыня», слетев очередной раз со спины коня, на которую почти было влезла животом, поспешила к нему.

— Он какой-то слишком высокий, правда? — шмыгнув носом, спросила она.

Шаховской, которому надоело, видимо, поддерживать стремя, подхватил Лулу и закинул в седло.

— Ну, отойдите, я поехала, спасибо! — задыхаясь от счастья, поспешно проговорила амазонка, но бешеной скачки не последовало. Конь, не двинувшись с места, вопросительно глядел на хозяина, продолжающего держать в руке поводья.

Лулу нетерпеливо ерзала в седле. Минуту подумав, «виконт» одним взмахом вскочил на коня, сдвинув юную француженку вперед. Та не успела и рта раскрыть, как лошадь взяла с места ровной широкой рысью.

Это было восхитительно! Захлебываясь встречным ветром, Лулу пыталась повернуться и передать свой восторг спутнику, но тот настойчиво поворачивал ее голову обратно.

Конь остановился так же внезапно, как и пошел.

Еще! — закричала Лулу. — Еще! — Но увидев отрицательное покачивание головы, сразу заговорила о другом:

— Я и сама сумею, правда? Он очень славный, красивый, добрый коник. Он самый лучший, да? — Взгляд ее упал на реку. — А купаться он любит?

— Это ему и предстоит показать сейчас!

Сняв Лулу с седла, Виконт (мысленно она все же продолжала называть его так) расседлал коня и, похлопав по крупу, подтолкнул к реке.

— А завтра, завтра будем кататься? — заворожено следя за довольно пофыркивающим в воде конем, спросила все еще задыхающаяся Лулу.

— Мадемуазель проведет завтра день за вышивкой в гостиной. Вряд ли коня можно будет подать ей туда. — Виконт весело посмотрел на нее, произнося эти жестокие слова.

Удар пришелся по самому больному месту — ведь завтра порядок будет восстановлен. В том числе, и шитье в компании матери и тети.

— А я уже убежала из дома, вы же сами отвезли меня так далеко!

— Приглядитесь! Вы на том же месте, откуда начинали бег.

Лулу только сейчас заметила, что они сделали круг. Шаховской не оставил тему, видимо недооценивая ее остроты.

— Вообще-то, для девицы сидеть за пяльцами — одно удовольствие, тем более что с коня можно свалиться.

Вышедший из реки конь обдал их каскадом брызг. Лулу собралась что-нибудь возразить, но твердая рука взяла ее за плечо и развернула лицом к усадьбе.

— Жди меня здесь, Арно! — бросил Шаховской коню, как человеку. — Попасись, но далеко не уходи! — И, не отпуская плеча Лулу, пошел с ней к дому.

Оскорбленная Лулу всю дорогу молчала. Она так доверилась этому учителю, самозваному виконту, так хорошо было ездить с ним на коне, а он оказался не лучше всех остальных. Сейчас отец узнает о ее вылазке — и ей несдобровать. Она подняла глаза на беззаботно насвистывающего Шаховского. Лулу хотела сказать, что пошутила. Никуда она не собиралась всерьез удирать, но вместо этого язык упрямо выдал:

— А я все равно убегу! И Арно уведу! — Ответа не последовало.

Ну, вот. Теперь уж все кончено. Умей она подлизываться, могла бы разжалобить, но ее губы не пропускали ни одного слова оправдания или просьбы.

За думами она не заметила, как они очутились перед воротами дома. Из открытого экипажа, как раз в этот момент, не без ловкости выбирался господин Курнаков. Лулу почувствовала себя затравленным зверьком.

Шаховской, не замедляя шага, круто повернулся на каблуках, и Лулу, подхваченная подмышки, описала ногами широкую дугу в воздухе. Они свернули за угол и вошли в ворота заднего двора.

— Ну, ваши пяльцы ждут вас! До свидания, мадемуазель.

Лулу, сбитая с толку маневром Виконта перед коляской, послушно потопала в дом…

Глава 3 Тумаки и офорты

Лулу снова отбывала наказание. В комнате было так жарко и душно, что, осоловевшая, она не могла ничем себя занять. Единственное дело — смотреть в окно. Едва взглянув, она заметила Дмитрия, шедшего по широкой аллее ленивой развальцей. Она перегнулась, чтоб увидеть, войдет ли он в дом, и уронила вниз Жизель, куклу, всегда сидевшую на подоконнике.

Через секунду бедняжка лежала на аллее, беспомощно задрав обутые в атласные башмачки ватные ножки. Большая охотничья собака подошла и с интересом стала принюхиваться к свалившемуся с неба подобию девочки.

— О, Дмитри! Отнимай у нее, скоро-скоро. Совсьем скоро… — закричала Лулу.

Дмитрий небрежно поднял куклу. Посмотрел вверх, сделал замах, будто собирался закинуть ее сестре, но, когда та протянула руки, засмеялся и подманил собаку: «Ату, ату, куси!» Собака взвилась в красивом прыжке.

— Смертельный номер, хищник раздирает младенца! Ты, соплячка, видела римский цирк? Пореви, пореви, может, я и сжалюсь над твоей тряпкой.

Сжав зубы, Лулу беспомощно огляделась. Не успеть, выбраться невозможно, а бедную Жизель уже рвут острые зубы.

Стараясь не заплакать, она прислонилась к двери и… о, чудеса! Дверь оказалась незапертой. Если бы она знала об этом чуть раньше! Как она пропустила скрежет замка! Мать в последнее время взяла привычку отпирать двери, не входя к преступнице. Знала, что раскаяния все равно не последует.

Опрометью Лулу помчалась вниз. Собаки уже не было. На аллее лежала кучка опилок и цветных тряпок. Дмитрий, от нечего делать, перекатывал носком сапога круглую керамическую головку. Не помня себя от ярости, Лулу налетела на брата и принялась молотить его кулаками. Дмитрий, надо отдать ему должное, отреагировал мгновенно. Последовали увесистые ответные тумаки. Но она не отступила, обидчик будет наказан, так было в пансионе (хотя, не так уж часто ее там обижали), так будет и теперь! И …пошли в ход ногти и зубы. Сестра и братец уже катались по земле. Молодой человек, надо сказать, не гнушался теми же приемами, что и его противница. Круглолицая горничная, вышедшая на крыльцо, побоялась подступиться к ним и, охнув, побежала обратно в дом. Через минуту Шаховской оторвал Лулу, вцепившуюся хваткой бульдожки в Дмитрия. Тот, увидев воспитателя, залился краской стыда. Связаться с девчонкой!

— Она налетела, как бешеная! — вызывающая интонация превратилась в жалобную. — Царапалась и кусалась как дикая кошка!

— А ты, ты вел себя, как настоящий рыцарь. Поединок с дамой. Новое слово в джентльменском наборе. Сколько требует отваги. Теперь я вижу истинные плоды моего обучения! Заслужил отдых от утомительных прогулок верхом и некомфортного завтрака на берегу реки.

Дмитрий опустил голову и засопел. Встрепанная Лулу вздрогнула при упоминании о конной прогулке и, вздохнув, стала ждать своей порции наказания.

Но Шаховской сказал ей только, чтобы поднялась к себе и прибавил:

— Быть мужчиной — нелегкое дело, а синяки никогда не украшали барышень!

Хотя он впервые обратился к ней по-русски, Лулу поняла, что он пренебрегает ею или жалеет, как побитую девочку. Но ответить на этом же языке не решилась. Гордо вскинула покрытое ссадинами и царапинами лицо и заявила:

— C'est bien moi qui a commencé cette bagarre et c'est moi qui ne doit pas monter à cheval et aller déjeuner au bord du fleuve.[12]

По-французски Дмитрий, видно, так же как Лулу по-русски, лучше понимал, чем говорил:

— Да кто тебя вообще туда взял бы, этого еще не хватало, — злобно огрызнулся он, но осекся под взглядом учителя и, потоптавшись на месте, пошел к дому. Лулу, опустив избитые плечи, поплелась в глубину сада. Не попадаться же на глаза родителям или тете в таком виде!

— Ты храбро сражалась, — прозвучал за ее спиной голос и она, прежде чем успела оглянуться, оказалась на руках у Виконта, — и заслуживаешь забот армии сиделок.

Ей следовало вырваться. Она не маленькая! Но брести самой на саднящих ногах так не хотелось, что Лулу без рассуждений положила руку на его плечо.

Внимательно разглядывая ее боевые отметины, «виконт» задумчиво произнес:

— Ну, согласись, что сегодня ты не в лучшей форме для прогулки. Что скажешь, Александра Невская, Воительница?

Имя заинтересовало Лулу, но выяснять, что оно значит, не хотелось, мысли беспорядочно вертелись в голове, она все-таки поймала одну:

— Мы идем обратно в мою комнату? Меня надо снова запереть?

Виконт, не отвечая, посмотрел куда-то вверх:

— Обрати внимание на эту сойку, наше появление выводит ее из себя.

Никакой сойки она, как ни старалась, разглядеть не смогла.

Через несколько минут Виконт плечом толкнул маленькую скрипучую дверь под лестницей:

— Антонина! Будьте добры, постарайтесь стереть с этого ребенка следы баталии!

Давешняя круглолицая девушка затараторила:

— Пал Андреич, до чего ж я напугалась! Это как же можно, хозяйские дети, да так биться! И злость в них откуда такая? Не знаю как мальчишки, а эта, что ни день, запертая сидит. И все ей мало!

Со скучающим видом Шаховской слушал девушкины слова. Наконец, выговорившись, Тоня подошла, чтобы взять девочку из рук учителя. Тут уж Лулу забрыкалась — Lâchez-moi! Je ne suis pas malade et pas petite. Je peux moi-même aller où il faut![13]

— Вот еще несчастье. И не поймешь, чего там она говорит, ты по-русски-то можешь?

— Могу, — спохватилась Лулу, — я говориль, иду сама.

— Да куда идти-то, барышня? Я тут вас и умою, и вычищу, и смажу ранки-то.

— Итак, взаимопонимание достигнуто! — с этими словами Виконт, слегка наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку, вышел.

— Мсье, а вы… — начала было Александра. Но дверь, громко скрипнув, захлопнулась.

— Не смогла поехать, чтоби погульять, — огорченно обратилась девочка к хлопотавшей над ней Тоне, — у менья для это плёхий внешни вид, мсье Вик… Мсье Шаковски говорит.

— Ну, ты и скажешь! Это Вы-то, барышня собирались с молодыми господами на прогулку? И с Павлом Андреичем?

— Да, да, — заторопилась Лулу, — в реку, завтрак покушать. Можно очьень бистро поправлять внешни вид? У меня эти пьятна, где ударился… красньяки, вот! Может, крем или пудга? Я раньше не положила их. Но я знаю — очень-очень красиво, все закрито, матови…

Девушка заливисто рассмеялась.

— «Пьятна» ей замазывай, гляди-ка! Ну, цирк, а не девочка! Ты бы думала, как маменьке и папеньке в таком виде не попасться. Накажут же, если узнают, что вы дрались, да вся изорвались. Это что же будет, и не представляю! Приведу я вас в порядок, и идите тихонько к себе в комнату и спасибо говорите, что Пал Андреич выручил.

— Тонька! Вышла б, помогла. — В комнату заглянул усатый мужчина в соломенной шляпе.

— Щас, щас, Трофимыч! Да, не входите, я тут барышню одеваю. Не слыхали, как они тут с братом дрались? Вот было крику, визгу! Пал Андреич и тот еле растащил!

— Это что ж, та самая, из Франции барышня? — вошедший с интересом вгляделся в ужасно смущенную своим беспомощным положением Лулу.

— Она самая… И пожалеешь ее, знаете, говорит по-нашему плохо, порядков в доме не знает… Но боевая — ужас! Я, как ее привезли, думала, ну, кукла настоящая! Все реверансики делает, пальчиками платье придерживает, а она почище мальчишки иного — даром, что барин девочку не хотел. Правда, чудасит временами, щас говорит: мажь меня кремами и пудрами, я с Пал Андреичем гулять поеду, каково?

— А ты как же ее понимаешь, сама по-ихнему научилась?

— Считай, что научилась маленько. — Тоня засмеялась.

— Это что же, послабление в режиме вышло? Курнаков вроде: «близко девчонку к сыновьям не подпущу», а теперь за драку учитель ее в этот ихний «мужской поход» забирает?

— Почему мужски? — встрепенулась Лулу, — ведь в фамилие[14] всегда все детьи берутся прогульять себя?

— Да что вы ей говорите, Трофимыч, откуда ей, бедняжке, знать про здешние порядки? Да папенька опять ушлет вас, если будете к братьям вязаться! Не знаю, что Пал Андреич смотрит!

Лулу сникла. Виконт, учитель то есть, опять обманул её, на этот раз из жалости. И общаться с ней он не будет…

Проходили дни, Лулу, зарабатывая новые синяки и шишки, обживалась в доме. Отец с ней почти не разговаривал, но и не притеснял особенно, а Лулу великолепно научилась его избегать. Доминик порой устраивала ей шумные скандалы и не раз обещала «взяться за нее, как следует», но, видно, ленилась доводить обещанное до конца.

И уж меньше всего до Лулу было дело тетке, хотя та и угощала ее под настроение пространными разговорами.

Чаще всего Лулу сталкивалась с братьями, но эти столкновения приобрели характер мимолетных стычек. Изобретательная Александрин блестяще начинала с помощью какого-нибудь хитроумного приема, но в результате оказывалась побитой. Теперь уже не только Дмитрий, но и медлительный Виктор, и толстый Коко вступали с ней в потасовки, после которых Лулу привычно шла к Тоне под лесенку залечивать раны. Тоня встречала ее бесконечными причитаниями, но всегда предупреждала о появлении папаши. А когда Доминик кричала на дочь в ее присутствии, строила сочувственные гримаски. Из гордости Лулу старалась не встречаться и с учителем мальчиков, но часто с обидой глядела, как он занимается с ними фехтованием и борьбой, или как все они уезжают куда-то на лошадях. Виконт, конечно, на золотом Арно.

Несколько раз Доминик говорила, что Лулу нужно взять гувернантку. Но и до этого ее руки не дошли.

Любимым местом Александрин стал сад. Ей было запрещено бегать на реку, но в таинственную глубину сада она могла ходить беспрепятственно с приказанием не опаздывать к обеду.

Усатый Трофимыч, оказавшийся садовником, охотно разговаривал и позволял ей копаться под деревьями и сгребать листья, приговаривая:

— Работать полезно, руки размять. Отцу твоему это не понравилось бы. Ну, Тонька упредит, если что.

Благодаря Тоне и садовнику, Лулу стала лучше говорить по-русски, чем добилась еще большего их расположения. В свою очередь ее заинтересовало то, что Трофимыч, как оказалось, еще молодым парнем побывал на Японской войне, хотя не очень любил об этом распространяться.

— Дядья Гриша! — Лулу перебралась через ветви поваленной груши.

— Здравствуй, барышня! Гляди… Хорошо, что сад не запалился. Слыхала, какая гроза ночью была? Жахнуло в старую грушу и — наповал.

Гроза была! Вот почему она так плохо спала. Металась во сне. Лулу похлопала по стволу:

— Бедное дерево, жалко, да?

— Да нет, вот срубить и правда было жалко, рука не шла, а надо было давно… Не плодоносила… Молодым деревьям ходу не давала, теперь в рост пойдут…

— А будут фгукты? Когда это?

— Смотря какие, груши — только осенью, яблоки тоже, а вот вишан скоро покушаете…

Он пригнул ветку и показал начавшую розоветь завязь.

— Дядья Гриша, — неожиданно спросила Лулу, — ты биль солдат, воеваль, а работаешь садовник, а не сталь офицер, почему?

Трофимыч усмехнулся:

— Ну, что же. Правильный вопрос задаешь. На это свои причины имеются, что не офицер. Так скажем, все живое люблю: деревья, траву, собак и лошадей.

— Я тоже коника люблю всегда! — она уже совсем собралась поговорить о красавце Арно, как вдруг за деревьями послышалось сопение и почавкивание. За кустами стоял господин Петров и обмахивал платком потное лицо.

— Разговариваем, мамзель Курнакова, беседы беседуем? А батюшка знает, где вы гуляете? А фруктов вам к столу не подают, так у садовника выпрашиваете? Хе-хе… Ступайте-ка, а не то маменька, небось, заждалась, когда доченька сядет к ней на коленки посидеть… бегите, а то кого другого позовет… Хе-хе-хе…

Трофимыч незаметно шепнул Лулу, чтобы шла домой.

Слова семейного знакомого показались Лулу какими-то липкими, противными и она, не оглядываясь, побежала к дому, чтобы избежать развития беседы.

— Хоть бы «до свидания» сказала. Вот оно, воспитание пансионское, — донеслось до нее.

— Александра Невская спешит по важному делу? — окликнул ее, шедший с каким-то ящиком, Шаховской.

На полном ходу Лулу резко затормозила:

— Добрый вечер, господин Виконт! — От неожиданности она забыла, как его звать на самом деле, и выпалила так, как называла мысленно.

— Вы правы, Александрин, УТРО, действительно, доброе!

— Я спуталась… А почему вы зовете меня Невской?

— Потом объясню… Хотите пойти со мной или собираетесь все же ужинать и спать?

Лулу чуть не закричала: «хочу-у-у-у!», но вовремя спохватилась и тихо согласилась:

— Я бы пошла с вами. А куда?

— Увидите.

Лулу немедленно вцепилась в ящик, чтобы честно разделить со своим спутником его тяжесть. Виконт молча поднял ящик повыше. Быстрым шагом они проследовали в гостиный зал. Лулу поспешала следом, сгорая от любопытства. Жестом фокусника Виконт снял крышку:

— Раз, два… три! Прошу!

Лулу склонилась к ящику. Там лежали картины, но странные, таких она никогда прежде не видывала… Прочерченные тонкими штрихами, черно-белые, они очень понравились Лулу, и она сказала:

— Какие изящные, чудесные, но как же художник нарисовал такие?

— Удивительно, что тебе нравятся…

— А что, разве они плохие?

— Нет, очень даже нет… Это — офорты Лоррена. Смотри, как он штрихом обозначает свет!

— Как? Eau-forte?[15] Где ж тут вода? Почему она крепкая? Мсье Виконт? — Шаховской с интересом взглянул на раскрасневшуюся от любопытства Лулу.

— Я что-то не так поняла?

— Ты поняла верно, — серьезно ответил Виконт, — офорт — гравюра, вытравленная на меди азотной кислотой, это очень крепкая кислота понимаешь? Потому она и называлась eau — forte. А потом делают оттиски на бумаге. Вот у нас они и есть.

— И можно сделать сколько угодно оттисков?

— Вообще-то, да… но ценны только первые, авторские, потом матрица постепенно портится, Ну, к делу! — перебил сам себя Виконт и вскочил на стремянку, стоящую возле стены. — Подавай мне по одной, сначала вон ту, которая у тебя под левой рукой.

Лулу, подав картину, посмотрела, как он поискал ей надлежащее место на стене и стал осторожно вбивать в стену гвоздь. Потом на глаза ей попалась маленькая статуэтка, стоящая на полочке.

— О! Такой же мальчик, как там, только маленький и стоит. Вы видели, мсье Виконт, в комнатке наверху? — Лулу на последних словах прикусила губу: та комната до сих пор оставалась ее тайной.

Спрыгнув со стремянки и переставляя ее на новое место, «виконт» осведомился:

— Тебе понравилось? …Значит, ты была у меня в гостях, а я оказался нерадивым хозяином.

Лулу смущенно промолчала.

— А мои фрегаты? Боюсь, что ты их недостаточно разглядела. А картины? Нет, сударыня, придется повторить визит, — весело закончил он, ступил на первую ступеньку стремянки и галантно поклонился.

Не успела Лулу что-то ответить, как в комнату вошел отец. Она замерла. Наверно, Виконт думал, что его нет поблизости, и только потому взял ее с собой. Лулу его не подведет! Она самоотверженно ринулась наперерез господину Курнакову с гравюрой в руках.

— Мадемуазель Александрин, вас не затруднит подать офорт мне, — прозвучал спокойный голос Виконта. Лулу споткнулась, будто о невидимую преграду, и шлепнулась на гладко натертый пол. Поднимаясь на ноги, она услышала, как отец говорит Виконту:

— Это действительно ценные рисунки, Поль? Благодаря вам мой дом служит предметом зависти не только здешних, но и московских и даже петербургских офицеров.

— Поверьте, эти гравюры оценили бы не только офицеры…

Лулу, наконец, оправилась настолько, что смогла подать гравюру Виконту. Отец, взглянув на нее безразлично, продолжал:

— Я намерен завтра принять у себя господина Каледина — это тонкий ценитель. Вам будет, кстати, случай блеснуть и другим своим искусством. Может, он захочет посмотреть и сыновей…

Получив согласный кивок Шаховского, Курнаков удалился.

— Так как же, Александрин, приглашение принято?

Александрин вздохнула глубоко-глубоко, закрыла глаза и кивнула.

— Постарайтесь не оказаться запертой после завтрака — я зайду за вами.

Закончив работу, Виконт вывел ее из зала и, махнув рукой, отправился в спальни к мальчикам. В этот день они больше не виделись, но вечером Лулу впервые в этом доме уснула в предвкушении чего-то необыкновенно интересного.

Глава 4 Кто откажется от холодной курицы и паштета?

Стоит ли говорить, что на следующее утро в розовой комнате открыла глаза самая примерная и благовоспитанная девочка на свете. Она была одета и причесана задолго до появления Антонины, на которую за неимением гувернантки, была возложена обязанность следить «чтоб дьевочка выглядель, как следует бить…».

Розовые шторки радостно трепетали на свежем утреннем ветерке, и солнечные зайчики весело перепрыгивали с креслица на пол. У Лулу где-то в животе бегали счастливые мурашки ожидания. Она еще с вечера решила вообще не выходить из комнаты до «Его» прихода. Вдруг придется сцепиться с братьями? Или раскричится на что-то маман, или отцу покажется, что она ходит не там, где можно, или… да, мало ли что еще? Предусмотреть все возможные способы попасть под замок немыслимо! Поэтому Лулу упросила Тоню дать ей завтрак прямо в комнату, а внизу сказать, что она уже поела. Авось, это не слишком ужасное нарушение дисциплины.

Завтрак окончен. Лулу уже в десятый раз пересаживается с места на место, берется за книжку, откладывает ее, подбегает к двери и выглядывает в коридор: все тихо. Третий этаж вообще, как будто, вымер. И даже голосов братьев с их половины не слышно. Жалко, что в ее комнате нет часов, непонятно, сколько же сейчас времени. Наверное, все еще завтракают, успокаивала себя Лулу. А у нее есть время … переодеться, хотя бы! А то на ней какое-то чересчур детское платьице с ягодками, для визита оно, явно, не годится. Перевернув весь шкаф, Лулу выбирает голубое, с пышными пуфами и сборками. Тоню звать не стоит. Она управится сама, Тоня может и удивиться, зачем Лулу с утра понадобился такой наряд.

Закончив переодевание, очень довольная, Лулу посмотрелась в зеркало. Красиво чрезвычайно, но… слишком явно видно, что специально наряжалась. Лучше выбрать что-то попроще, но, конечно, тоже выходное, например, бежевое с кружевами. В одной рубашечке она перебежала комнату и случайно взглянула в окно. Сердце подпрыгнуло и упало: мало того, что солнце стоит так высоко, что не меньше двенадцати, но еще и вдалеке виднеются фигурки всадников. Вот почему не слышно братьев! Они с учителем отправились в поход, и он начисто забыл о своем шутливом приглашении. Лулу снова отброшена, снова лишняя. Ничего, она сейчас успокоится… потом побежит в сад к дяде Грише, или пойдет к Тоне под лесенку. Там интересно. Бывает, собираются девушки. А этот Дмитрий такой противный, вчера опять сбил горлицу, хвастал при этом, что знаменитый разбойник… Если Виконту такой нравится, что ж, значит, и он их не лучше! Вчера позвал помогать, разговаривал так по-дружески, а теперь…

Не в силах удержаться, Лулу, твердо решившая не переживать, начала громко всхлипывать. Ждала, ждала! Зачем было приглашать? Ведь она не навязывалась… Александрин знала, что плакать нельзя. Ее могут хватиться, хотя бы для того же шитья и за «беспричинные слезы» маман очень рассердится. Станет кричать: «Когда ее наказываешь за дело — молчит как истукан, хоть бы слезинку уронила, а то сидит и ревет, как ненормальная!». Так уже было однажды, когда Лулу читала про мальчика Реми и смерть его доброго учителя Виталиса. Надо срочно привести себя в порядок, а не сидеть в рубашке на полу. Чтоб не плакать, задерживают дыхание… Скорее, а то уже стучат в дверь! Лулу вскочила, побежала к умывальнику и… замерла на полдороге. Из-за двери донесся голос «виконта»:

— Вы готовы, Александрин?

Что ответить? Бормоча: «да, да, конечно», Лулу судорожно пыталась натянуть первое попавшееся платье. Наконец, удалось. С треском распахнула дверь и оказалась перед Виконтом. Заметив его округлившиеся глаза, Лулу спохватилась: Боже! Зареванная, растрепанная и … что это?… злосчастное платье с ягодками, да еще и задом наперед!

— Что, все-таки из заточения? — Виконт с удивлением взглянул на распахнутую дверь. Лулу так же стремительно, как появилась, кинулась обратно.

— Мсье Виконт! Я сейчас, я не успела — это просто так. Меня не наказали, нет! — и, мгновенно вспомнив Реми: — Я читала грустную книгу — вот эту. — Схватив книгу, Лулу кинулась обратно к Виконту, ставшему в дверях.

— Почитайте пока. Хотите? — перекручивая платье наперед, и одновременно нашаривая рукой расческу, ухитрялась совать ему книгу Лулу.

Но он, войдя в комнату, отложил книгу, отнял у Лулу нож для бумаг, который она через платье приняла за расческу, и поставил ее на стул перед собой.

— Вы позволите нанести завершающие два-три штриха в вашем туалете? Я не мастер по этой части, но придется обойтись моими примитивными услугами.

Изогнувшись, Лулу выуживала из-за креслица бежевое платье, но Виконт заметил:

— Не стоит, эти вишни как нельзя больше гармонируют с моим серым походным сюртуком. — Он покачал кончиками пальцев ягодки на завязках рукавов-фонариков. Только сейчас она заметила, что он и вправду одет по-дорожному.

— Вы уезжаете? — в отчаянии спросила Лулу.

— Напротив. Я только что приехал и … покорно прошу прощения за опоздание, — прибавил он, вглядевшись в ее заплаканные глаза.

Достав из кармана белоснежный платок, Виконт побрызгал на него водой из кувшина и тщательно протер физиономию рассмеявшейся от такого обращения Лулу. В завершение он пригладил рукой ее растрепанные волосы и спустил со стула на пол.

Сделав для порядка реверанс: «merci, Monsieur[16]», и не взглянув в зеркало, Лулу мигом очутилась у двери. Он прихватил свою запыленную шляпу и последовал за ней.

У себя наверху Виконт сбросил то, что назвал походным сюртуком, и остался в белой рубашке. Попав вновь в эту таинственную комнату, Лулу с интересом завертела головой. Вот знакомая медвежья морда, которая так напугала ее в первый приход… Кусок глины успел превратиться во вздыбленного коня, только задние ноги у него еще слиты с основой. Да это же Арно! Где же мальчик с рогом? А-а, вот он, переехал немного. А на стене, заметила Лулу, картина, да какая! Буря. Волны вот-вот захлестнут утлую лодчонку, кажется, еще немного, и бешеные брызги плеснут прямо в лицо стоящего перед картиной.

И оружие здесь! Грозное оружие пиратов. Теперь Лулу на законных основаниях может рассмотреть каждую завитушку на рукоятках… таинственные насечки на дулах… Поглощенная своими наблюдениями, она даже потеряла из вида самого хозяина комнаты и не заметила, как он вышел. Опомнилась только, когда он появился в дверях, держа в руках овальный серебряный поднос.

— Так. Я еще не ел. Александрин, ты составишь мне компанию?.. Прошу… Холодная курица и паштет… против этого трудно что-то возразить, не правда ли?

Лулу только успела повернуться и сообразить что к чему, а он уже расставил все принесенное на откидной доске секретера с затейливой инкрустацией.

Еще никогда ей не приходилось видеть такую странную сервировку: на больших, тяжелых тарелках были наложены вперемешку куски курицы, ломтики паштета, хлеб, вареная молодая картошка, редис, и все это увенчивалось веточками зелени. В громадных кружках с толстым дном поблескивал какой-то золотистый напиток.

— Благодарю вас, я уже завтракала, — нерешительно проговорила она.

— Что за разговоры я слышу? — воскликнул, уже пристроившийся к секретеру, Виконт. — Я голоден и добавочные реверансы делать не намерен. Садись…

Лежавшее на тарелках показалось Лулу таким аппетитным! Она ощутила зверский голод и возражать больше не стала. Какое это было удовольствие, держать в руках куриную лапку, макать в соль цельную картофелину или редиску, заедать все веточками мяты и укропа.

— А это что? Вино? — Лулу двумя руками подняла кружку и сунула в нее нос.

— Квас, — коротко бросил Виконт. — Пей. Вкусно.

Глядя с каким аппетитом он ест, Лулу спросила:

— А куда вы так рано уехали, не успев позавтракать?

— Дела государства, — подмигнул тот, энергично жуя.

С едой покончили очень быстро, на блюде остался один кусочек грудинки. Лулу потянулась к нему, чтоб составить композицию с редиской, хрустевшей во рту, но наткнулась на руку Виконта, также зависшую над кусочком белого мяса, и поспешно отдернула свою. Виконт торжественно взял курицу, с серьезнейшим лицом примерил, разделил ровно на две части и протянул Лулу ее долю. Лулу, которую охватил дикарский восторг от еды без вилок и ложек и от его серьезности, с хохотом выхватила мясо и, набив рот, слезла со стула.

Через пять минут Лулу стояла коленями на кресле, придвинутом к столику с фрегатом, а Виконт с упоением говорил об оснастке парусных кораблей, а заодно о знаменитых мореплавателях и пиратах. Колумб, Магеллан, Америго Веспуччи, Васко да Гама потрясали воображение Лулу. Кид, Флинт и Роджер со своими командами поочередно вплывали в комнату, приглашая ее на борт бригантин и каравелл. Зеленые волны шумели вокруг Лулу, пронзительно кричали попугаи на неведомом берегу, богатые корабли, груженые кофе и сандалом проплывали мимо. Лулу как раз пошла на абордаж, когда в дверь торопливо постучали и раздался громкий, ломающийся голос: «Поль Андреевич, вас зовут в гимнастический зал, гости приехали! А господин Каледин говорит, ваши сыновья недурны, кто обучал? А отец говорит, я вам сейчас фехтовальщика покажу — настоящее чудо. Послал меня, чтобы я вас позвал, а я — стремглав наверх…»

Тараторя, Дмитрий распахнул незапертую дверь и буквально остолбенел:

— Павел Андреевич??

Виконт пригладил растрепавшиеся волосы и повернулся к нему:

— Очень внятно излагаешь! Я все понял. Ступай, скажи, что я сейчас приду!

С трудом оторвавшись от созерцания сестры, Дмитрий в молчании удалился.

— Что ж. Пошли. — Виконт протянул Лулу руку.

Досадуя на выскочку Дмитрия, она неохотно позволила вывести себя из комнаты.

— А про книги, а про картину, а про Александру Невскую, а про пистолеты? Они от настоящих пиратов??? Когда же вы расскажете? Вы же обещали мсье Виконт? — Осмелев, настойчиво приставала к нему Лулу.

Тот пробормотал что-то утвердительное, кивнул и, оставив Лулу на лестнице, вернулся к себе.

Переполненная впечатлениями и огорченная внезапным концом, Лулу все еще стояла на лестнице, когда Виконт, переодетый, со шпагой снова оказался перед ней.

Лулу просияла было, но он сказал:

— Нет, нет, отбой, Александрин. — Взяв ее за плечи, свел вниз, отсалютовал шпагой и скрылся в дверях зала. Не успела Лулу перевести дух, как появилась захлопотанная Антонина, торопливо приговаривая:

— Мамаша не велели вам никуда из комнаты выходить. Это приказ отца. И в коридор не ходите. Здесь в зале чужие офицеры, бороться будут… А я вам пирожков принесу!

Не вслушиваясь, Лулу махнула рукой и, когда девушка убежала, пошла в свою комнату. На стуле еще валялись голубое и бежевое платья, значит, с утра никто сюда не заходил. Лулу показалось, что с тех пор, как она плакала тут на полу, прошел целый век! Сколько всего было! Вот бы, в самом деле, плавать по морям… Она непременно открыла бы хоть остров какой-нибудь. Виконт сказал, и сейчас в Океании сколько угодно неоткрытых островов. А есть, оказывается, и такие, что то появляются, а то погружаются в воду! Шутники-острова! Их открыли, а они — бац! — и пропали. А есть, как это он говорил, мираж? Видишь, вот он, остров, открывай пожалуйста, и горы и леса, а на самом деле — просто обман! Только кто же обманщик, Лулу не успела спросить. А пираты? Есть ли они поныне? Ах, если бы противный Дмитрий не помешал….

От возбуждения Лулу была не в состоянии находиться на одном месте. Походив взад-вперед по комнате, она подошла к двери. Интересно, что там происходит? Почему ей не велели выходить? Антонина сказала, будут бороться на шпагах, то есть фехтовать. А что если… Александрин… конечно, очень-очень тихо, очень осторожно, тоже посмотрит, как они сражаются? Что в этом плохого? Она вышла, огляделась. В коридоре никого не было, голоса матери и тетки доносились откуда-то снизу. Еще несколько шажочков вперед, и стали слышны мужские голоса из гимнастического зала. Вот говорит отец… ему отвечает чей-то гнусоватый голос… а это? Это лязгает оружие! Как-то Лулу ходила подглядеть за уроком братьев, но они делали такие скучные вещи: приседали, крутили рукой со шпагой, подпрыгивали, висели на шведских стенках… было совсем неинтересно и она быстро ушла. А сейчас… она сделала щелочку в двери… сейчас там шел настоящий бой!

Группа военных, вместе с отцом, стояла спиной к дверям и мешала обзору. Но все же было видно, что смуглый усач-офицер яростно нападал на кого-то. Шпага в его руках просто сверкала. Он притоптывал ногой, делал широкие выпады, подпрыгивал и что-то выкрикивал. Высокий худой офицер, загораживающий Лулу картину, наклонился к уху соседа, и Лулу увидела Виконта. В отличие от противника, он почти не двигался. Ей показалось, что и шпага в его руках движется лениво, вроде, нехотя. Лулу забеспокоилась: усатый побеждает! Ага! Вот Виконт шагнул вперед, выпад и … опять завертел шпагой, как бешеный, тот, другой. Длинная спина вернулась в первоначальное положение, и Лулу приходилось просто сворачивать шею, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Неужели Виконт так и не соберется с силами? Раз — шпаги скрестились, два — противник уже совсем близко к Виконту. Шпаги скрещиваются над головами… От волнения Лулу все шире открывала дверь. Он же просто устал! С утра ездил «по делам государства», потом прыгал с ней по креслам и поел не так уж много… Может, войти и сказать это? Ее, конечно, накажут,… но этот усатый так нагло наступает, наверное, целый день отдыхал, готовился…

Лулу шагнула вперед, и в этот момент Шаховской повернул голову, он ее заметил, и брови его дернулись. Она его отвлекла! И этот усатый сейчас ранит, а то и убьет его! Лулу шагнула еще, зажмурилась от страха и … шпага со звоном отлетела на пол, а все разом заговорили: «прекрасно, чудесный удар». И голос отца:

— Нет, нет, господа. Это как раз ничего особенного для Шаховского, поручик пока соперник не из сильных, правда, Поль?

Лулу открыла глаза: смуглый, со смущенной улыбкой, вытирал руки, а Виконт упер шпагу в носок сапога:

— Я к услугам более сильного. Прошу.

Офицеры заговорили между собой, наверное, выискивая нового кандидата, а Виконт быстрым шагом подошел к двери и плотно захлопнул ее, отодвинув, успевшую шепнуть: «Поздравляю!» Лулу в коридор. Лулу дождалась пока снова зазвенели шпаги и отправилась к себе.

Глава 5 Кто важнее: Данте, Клара или герцог Фердинанд?

С некоторых пор Лулу стала замечать, что обстановка в доме какая-то более беспокойная, чем прежде. Она пробовала спросить, в чем дело, но Доминик отмахивалась от нее, как от назойливой мухи. Как-то она услышала, что Виктор говорил Дмитрию… «тогда мне придется досрочно вернуться в корпус…». Лулу только было поставила ушки на макушку, как вошел отец и обрушился на Виктора: «Что болтаешь, молокосос?». Радоваться надо, что сумела быстренько убраться. А Виконт-Шаховской, с которым ей так хотелось поговорить, вообще куда-то исчез, и напрасно она бегала тайком в мезонин. Дверь была постоянно заперта.

В этот день Лулу сидела, как обычно, в гостиной за шитьем. Мать продолжала находить, что это для девицы comme il faut[17]. Сегодня Маман была с утра не в духе, и Лулу уже раз пятнадцать получила сердитые замечания. Она с тоской понимала, что увильнуть от возни с канвой не удастся… Ненавистному узору не было видно конца. За дверями послышалось кряхтение, Лулу втянула голову в плечи, посмотрела исподлобья: так и есть — господин Петров собственной персоной! Маман просияла:

— О! Какие пгиятни гости! Как я вас ждаль господин Петгоф!

— Домне Антонне — мое почтеньице, — надолго припал к руке маман осклабившийся Петров, — а барышням здороваться не положено, стал быть?

Петров фамильярно взял двумя пальцами Лулу за щеки. Задохнувшись от возмущения и оскорбления, Лулу молчала.

— Господин Петгоф, я ждаль ваш совьет, я пгосто умираль без этот совьет. О те bijoux… дгагоценности, может надо сгочно пгиобретать? Цена может вигастать?

Поймав взгляд дочери, отнюдь не восхищенный, она досадливо притопнула ногой и коротко распорядилась:

— Va chez toi. Tu finiras dans ta chambre.[18]

Лулу, захватив вышивку, немедленно прямиком отправилась в сад. Наконец-то избавилась! Сзади ее окликнула какая-то горничная, не Тоня:

— Барышня, не слыхали, хозяйка звонила?

Лулу отрицательно тряхнула головой и прибавила шагу. Зайдя за деревья, и убедившись, что уже не видна из дома, завернула вышивку в лопухи и спрятала в дупло. У нее уже давно образовался тайник в старой груше. В нем хранились разные нужные вещи: веревка, свеча на случай побега, ножичек, дедушкин еще из Рамбуйе, вполне сойдет за кинжал при необходимости. Пусть пока среди этих предметов полежит и противная будущая подушка, ничего с ней не станет. Не испачкается! Освобожденная полностью, Лулу побежала по заросшим дорожкам. Вишни уже почти красные, попробовать? Пока никто не видит, можно и залезть… Дядя Гриша всегда предостерегает, чтобы не ломать веточки, но она полезет на большое дерево, где ветки покрепче. Лулу еще раз оглянулась. Ладно, ягоды никуда не убегут, важнее порасспрашивать дядю Гришу, может он знает, какого Фердинанда убили в сарае? Здесь поблизости недавно убили одного Мишеля, тут надо говорить «Михаила». Тетка тогда пренебрежительно махнула рукой: «спьяну пырнул сосед, из-за жены ссора вышла…» Про такие вещи Лулу и раньше слыхала и читала. Дуэль за честь дамы. Только непонятно, почему «спьяну» и почему к этому так равнодушно относятся? Разве Михаил — не храбрый рыцарь? И почему теперь на все лады говорят об этом Фердинанде, или его убили не спьяну, поэтому? Не пираты ли тут замешаны? Наверняка знает Виконт, но его все нет и нет …

Что-то дяди Гриши тоже не видно, обычно он в это время возится с деревьями, проверяет, не появились ли гусеницы, обрезает сухие ветки. Придется бежать к его домику. Лулу свернула на кривую тропинку, пролезла через кусты смородины и очутилась прямо у выбеленной стенки домика с низким, занавешенным оконцем. Заглянуть в узенькую щелочку ничего не стоило, она часто так делала, зовя садовника… Правда, он всегда выговаривал: «Сюда не бегайте, барышня, отец заругает, встретила в саду, и ладно!» Но Александрин гордо пренебрегала опасностями, да и всегда можно сказать, что просто гуляла и случайно сюда забрела. В домик, однако, она никогда не заходила.

Лулу приподнялась на цыпочки, чтобы постучать в раму, но передумала и побежала прямо к двери. Дверь со скрипом приоткрылась и к ней разом повернулись сидящие в горнице люди. Все, кроме дяди Гриши, были ей незнакомы.

— Тебе что надо? — строго спросил светловолосый парень в косоворотке. Лулу, оробев, пробормотала:

— Я просто искала дядя Гриша, спросить о Фердинанде, но это не спешно…

В комнате засмеялись. Дядя Гриша, вытирая глаза, добродушно пробасил:

— Эх, барышня, у тебя-то, что голова болит об этом Фердинанде?

Пожилой сухонький мужчина как-то со значением посмотрел на Трофимыча.

— Ну, засиделись мы у тебя, брат, вот и барышня тебя требует, а там гляди, и барину понадобишься!

— Да, да, пора. — Худощавый человек, с желтоватым лицом порывисто встал с лавки.

Дядя Гриша гостей не удерживал. Взяв какую-то бумагу со стола, передал ее светловолосому и укоризненно покачал головой. Один за другим гости удалились по тропинке в том направлении сада, которое Лулу еще не изучила. Когда в дверях появился Трофимыч, Лулу немедленно ухватила его за рукав:

— Я плохое времья пришла, дядя Гриша?

— Да нет, вот отец бы не осерчал, что я с земляками заболтался маленько. — Он пытливо посмотрел в глаза Лулу.

— Так он же не видел тут? — вырвалось у нее.

— Ну, конечно, — усмехнулся в усы садовник, — а мы сейчас за работу примемся… Это я к тому говорю, что не любит барин, когда его работники без дела болтаются. Он дисциплинку любит.

Лулу мысленно согласилась.

Действительно, отец, который, как уже поняла Лулу, вовсе не интересовался подробностями событий в семье, требовал исключительно точного соблюдения особых правил, установленных им лично. Одно из них — не сидеть без дела! В случае нарушения влетало всем. На братьев, склонных к необъяснимому совместному ничегонеделанию извергались громы: «Расселись? Разнежились? Стыдно! Будущие офицеры. Каждая минута — для тренировок. Марш в гимнастический! Выпорю!» За нее, когда она вчера засмотрелась в окно, выговаривал матери: «Чтобы мне этих татьянинских штучек не было! Нечего делать — пусть отправляется в свою комнату. Не хватало, чтобы вы мне тут развели французские ахи, вздохи и шантаны!». А Лулу вовсе не вздыхала и, тем более, не пела. Только посмотрела, как посыпают дорожки гравием. Да, от отца вообще лучше держаться подальше, она понимает дядю Гришу! Она и сама старается, чтобы отец знал о ней поменьше.

— Помогать-то будешь? На вот, сгребай потихоньку, — прервал ее мысли Трофимыч. Лулу принялась сосредоточенно подгребать падалицы, которых было много, и жухлую траву.

— А земльяки, — задумчиво глядя на дождевого червяка, спросила Лулу, — это, кто на земле работает? Les agriculteurs?[19]

— Ну, с одного места, значит, города, там, или села!

— А-а! Les compatriotes![20] Так ли?

— Это ты уж Шаховского спроси, так или не так. Я твоих словечек не понимаю… Да и хватит об одном и том же…

— А Фердинанд кто?

— Фердинанд — так это герцог один австрийский, убили его, а тебе-то, что за дело?

Лулу обиженно замолчала, он не понимает разве, что ей необходимо разобраться в том, о чем все сейчас говорят, чем все головы только и забиты.

Григорий Трофимович продолжал:

— Тебе рано такими вещами заморачиваться. Иль мало другого интересного вокруг? Думаешь хорошо, когда маленькие во взрослые дела суются? Ну, пусть себе говорят, а ты книжки свои почитай, что ты мне давеча про моряков рассказывала? А то вишан, давай, соберем. С дерева-то вкуснее, чем на блюдечке.

Вот уж от чего Лулу никогда не отказывается!

— Помоги, дядя Гриша, — лезу на дерево.

Трофимыч пригнул к Лулу ветку, обсыпанную ягодами:

— Измажетесь, да и платье изорвете, вот, ешьте, или мало?

Но Лулу отрицательно мотнула головой — это почти, то же, что на блюдечке!

— Ну, дядя Гриша!

Трофимыч, покрутив головой, подсадил ее. Лулу устроилась верхом на развилке дерева и принялась за вишни.

— А косточки, зачем же в карман? — удивился Трофимыч.

— Это вот, нужно! — серьезно объяснила Лулу, в голове, у которой уже рисовались косточковые бои с братьями. Стеклянная трубочка для мыльных пузырей — отличное дополнение к таким снарядам. А то лежит без дела…

Она лихо спрыгнула. Как и предупреждал Трофимыч, платье оказалось в пятнах вишневого сока и еще в чем-то, кажется, в тягучем вишневом клею, и, вдобавок, все в зацепках и даже кое-где в прорехах. Глянув на себя, Лулу засмеялась.

— Эх, барышня, вид-то у вас! — хмыкнул садовник. — К Тоньке, что ль, беги!

— Я — к речке. — Лулу помчалась в противоположную от дома сторону. Трофимыч только покачал головой.

Свежеумытая Лулу в мокром платье, которому мытье не помогло, осторожно пробиралась в свою комнату. Дойдя, она замерла. В комнате кто-то был… слышался разговор и скрип кресла. Она прислушалась… Маман и …второй бесполый, с металлическим оттенком, голос, который она не узнала.

— Где эта девчонка в конце концов? — по-французски воскликнула мать и по-русски добавила:

— Кляра Ивановна, она у нас немнёга непослюшна, но ви будете бистро сделаль из нее…

Мать, говоря, подошла, к двери, и Лулу оставалось только ретироваться, не дослушав, что же собирается сделать из нее таинственное незнакомое существо. Но появиться в таком виде, значит усугубить ситуацию. Единственный путь — к Тоне, та что-то придумает, хотя платье взять явно неоткуда…

Выскочивший из-за поворота Дмитрий завопил: «У, лягушатница, скачет! Много наловила?». Отвечать не было времени, и Лулу без слов пронеслась мимо. Враг к счастью за ней не погнался. Его откуда-то сладким голосом призвала Евдокия Васильевна:

— Митенька, вишан иди, покушай!

Опять вишни! Лулу наконец-то толкнула желанную дверь. Ну, конечно, Тоня всплеснула руками. Ну, конечно, принялась тараторить, какая она невозможная девочка, но положительные преображения в ее внешнем виде, все ж таки, произвела. Оставалось только найти другое платье. И тут случай пришел Лулу на помощь. Оказалось, несколько платьев находились в стирке и как раз высыхали на заднем дворе. Тоне удалось незаметно сбегать туда, принести чистое, полосатенькое платье и, прогладив быстро и великолепно, как только она это умела, облачить в него мадемуазель Александру. Делом рук своих Тоня осталась чрезвычайно довольна.

— Можете идти, барышня. Картинка! Учительница подумает, что вы и впрямь скромница, тихоня, уж я вам говорю!

— Кто? Кто же? — поперхнулась Лулу.

— Последний разочек вы эдак побегали. С осени вас в гимназию сдадут, а пока учительку пригнали, аж с самого Миллерова! Теперь не побегаете!

— Все-таки взяли гувернантку! — в полном отчаянии прошептала девочка. — Но зачем, Тонья, зачем! Я би себья пгилично повела. Я би так постаралась…

— Вы уж стараетесь! Вон, какой замарашкой прибежали! Да нет, это я так, маменьке и не подумаю докладывать, — затараторила снова Тоня, увидев, что лицо Лулу вытянулось. — Не огорчайтесь. Может, она и не такая уж злыдня?

— Хорошо, я вверх ушла! — отозвалась печально Лулу.

Она появилась в своей комнатке вовремя, еще секунда, и Доминик пустилась бы на поиски, и уж тогда несдобровать. В маленькой розовой обители собралась вся женская половина семейства Курнаковых плюс вновь прибывшая гувернантка. Благонравная тоненькая девочка в полосатом, с большим белоснежным воротником платьице, причесанная и чистенькая, учтиво присев при входе, произвела, как и предсказала Тоня, отличное впечатление. Слова возмущения застыли на губах маман… приличное поведение надо поощрять, тем более на глазах у посторонних. Учительница тоже смотрела благосклонно. Чуть было не испортила все тетка, вдруг заговорившая:

— Куда это ты утром бегала? Катя сказала, как оглашенная в сад летела. Ничего вокруг себя не видела… Конечно, когда матери смотреть некогда… у ней дорогие гости… — уничтожающе закончила Евдокия Васильевна.

Лулу напряглась, но ее неожиданно выручила Доминик:

— Евдокси! Оставляйте это! Я хогошо зналь, что ребенек немножко побегаль… Я — мать, котори всегда смотрель, а теперь, — улыбаясь повернулась она к учительнице, — chère[21] Кляра Ивановна будут заняться ребенок, учить, воспитать…

— Главное, — вмешалась недовольная тетка, — языку ее научить, вот брат Виктор хочет, чтобы осенью в гимназии не опозорилась. Времени уж мало. Поторопиться бы… А воспитывать должна мать, так я думаю, не знаю, может, ошибаюсь, не знаю… какова мать, такова будет и дочь, уж поверьте!

— Э-э… с этой точки зрения волноваться не приходится, мне известны высокие моральные качества, как матери, так и отца… э-э-э… ребенка, — раздался металлический голос учительницы.

Лулу от неожиданности вздрогнула и неприлично уставилась на свою будущую наставницу — уж очень необыкновенным для человеческого существа был голос, как если бы железная печурка заговорила…

Но внешность у гувернантки была хоть и суровая, но довольно приемлемая: высокая, яркая блондинка неопределенных лет с неровной кожей на лице и крупным носом с горбинкой.

— Так-так, — продолжала скрежетать учительница, — дети в доме это зеркало родителей. Что закладываем воспитанием, то и получаем в результате. Что сочинили, то придется и читать. Как говорится, сочинитель сочинял, а в углу сундук стоял. Это я немного пошутила.

Доминик, не поняв, видно, про сундук, — остальные, впрочем, тоже не поняли, — тем не менее, со значением глянула в глаза дочери. Лулу чуть не фыркнула, представив себя отражением стоящих перед зеркалом отца и матери. Но вовремя сдержавшись, сделала на всякий случай еще один реверанс, они очень удавались ей в пансионе.

Железная рука опустилась ей на плечо, и над головой задребезжал голос:

— Занятия возможно начать немедленно.

— Вот и хорошо! — подытожила тетка. — У нас в доме теперь порядок, с вашим приходом, как вас там, Клара Ивановна, всем внимание. У мальчиков — наставник. И девочка — не в обиде.

Если бы перед ними стояла прежняя непосредственная Лулу, она бы тут же закричала: «И я, и я хочу заниматься с учителем мальчиков!», но нынешняя, набравшаяся за два месяца ума, только глубоко вздохнула и тут же опять чуть не фыркнула, представив себе, как этот манекен стал бы скакать по стульям, распевая пиратские песни. Еще один реверанс… Это уже чересчур, даже маман пихнула ее незаметно пальцем в бок. Лучше бы она этого не делала! Лулу стало еще смешнее. Она громко фыркнула, а потом расхохоталась. Противный смехунчик! Напал в такую неподходящую минуту. А окружающие, вместо того, чтобы не обращать на нее внимания и дать успокоиться, словно задались целью веселить все больше и больше.

Учительница, вздернув и зафиксировав высоко на лбу широкие брови, поджав тонкие губы, закачала равномерно головой, как фарфоровый болванчик на секретере у Виконта. Мать зашикала и затыкала Лулу в бок указательным пальцем мелко и часто, а тетка сделала широкий жест рукой, как бы предлагая полюбоваться всем этим, и громко многозначительно хмыкнула.

— Мне показалось, что ребенок застенчив, а теперь я вижу, что это не так, — отметила учительница, перестав качать головой. Доминик, потеряв терпение, позвонила и велела прибежавшей Антонине «немедленно ввести ребьенка в нормаль!». Тоня сама еле удержалась от смеха, глядя на захлебывающуюся в хохоте Лулу, и поспешно уволокла ее из комнаты. Тут же, в коридоре, она попыталась ее образумить:

— Барышня, ну что это с вами приключилось?

На это Лулу отвечала новыми взрывами хохота. Неожиданно Тоня сама стала смеяться, прикрывая рукой рот и глядя куда-то вверх. Лулу глянула туда и увидела на площадке Виконта, тоже весело смеющегося.

— Ур-р-ра! — не помня себя, закричала она, через две ступеньки взлетела по лестнице, и повисла на шее у растерявшегося Шаховского. Тоня, ойкнув, побежала оттаскивать Лулу, но та сама отскочила и стала прыгать вокруг него, выделывая немыслимые балетные па и выкрикивая: «Кто приехал! Кто приехал!!!».

Тоня, стараясь заслонить подпрыгивающую и вертящуюся Лулу от Шаховского, сама почти запрыгала, выпаливая шепотом:

— Ох, Пал Андреич! Чего это с ней сделалось! Прямо не знаю! Ой, барыни сейчас выйдут, вот будет дело! Еще и учительница новая объявилась! Строгая — ужас, ой, что же делать! Вы уж простите ее, бесстыдницу. Так разбесилась! Так разбесилась… Не понимает, что и делает…

Шаховской некоторое время взирал на все это удивленно, но не без удовольствия, и, наконец, посмеиваясь, произнес:

— Я не был готов к столь шумной встрече! Но, Александрин, боюсь, что ваша учительница, вызвавшая, как я понимаю, такую бурю восторга, сейчас появится на горизонте.

Лулу, не в силах больше смеяться, при упоминании об учительнице в изнеможении уселась на пол, повторяя: «восторг… учительница… восторг… учительница…!». Тоня совсем смутилась и, не зная, что делать, стояла над ней, схватившись за голову.

Слова Шаховского, увы, оказались вещими. Из комнаты Лулу одна за другой выплыли три дамы. Учительница первая сориентировалась и направилась на четвертый этаж. Став в картинной позе над все еще содрогающейся от смеха Лулу, она изрекла:

— Так, ребенок здесь. И он не успокоился! Милая, вас просили, кажется, привести девочку в норму, чтобы можно было начать процесс образования и воспитания. Нет, нет, — она энергично затрясла головой в сторону маман, — это пока не ваше зеркало, но она им будет!

Она собиралась продолжить тираду, но Виконт, неожиданно для всех, громко закашлялся и бросился в свою комнату. Тоня, глядя, как за ним захлопнулась дверь, тихонько хихикнула в рукав.

Рассерженная Доминик рывком подняла Лулу, схватила ее за ухо и поволокла по лестнице. Та не успела опомниться, как очутилась в своей комнате. Дверь с шумом захлопнулась. Голос матери гремел в коридоре: «День не выйдешь! Без обеда! Без сладкого неделю!», и еще много чего в этом же духе… Теткин голос величественно произнес: «Мне сказать тут нечего!» Наконец, голоса удалились. Только через некоторое время Лулу осознала свое положение. Что же она наделала! Ее теперь продержат взаперти неизвестно сколько… Теперь, когда Виконт здесь, и можно было узнать столько интересного! Нужно было ей хохотать, как сумасшедшей… Ах, будь, что будет… Сейчас он как раз у себя в комнате, нужно выбраться любым путем, а там… если поймают… «семь бед — один ответ», как говорит Тоня. Конечно, придется лезть в окно, но на всякий случай Лулу потрогала и дверь. И чудо опять совершилось. Рассеянная и так, в ярости Доминик вложила всю душу в оглушительный хлопок дверью, а ключ, видимо, провернула вхолостую.

Лулу выскользнула из комнаты, крадущейся походкой двинулась по коридору и тут же отпрянула назад: буквально в нескольких шагах, спиной к ней, стояла мать. Откуда-то снизу доносился знакомый глуховатый баритон, звучащий сейчас необыкновенно вкрадчиво:

— Нет, нет. Эта нудная работа не для вас, Мадам!

— Но книги нужно подобрать по цвету, чтобы было гармонично с портьерами, разве для этого не нужен женский вкус? Во Франции для оформления дома всегда привлекают женщин, вы этого не знали?

— Да, вкус отличает всех женщин Франции… Разве что за малым исключением. — Тон Шаховского был учтивым до чрезвычайности.

— Вы так считаете? — кокетливо откликнулась Доминик.

— Безусловно, в этом меня убеждают года знакомства с вами.

Маман заливисто рассмеялась:

— Вы способны на тонкие комплименты! Хотя, вообще вы правы. Эти библиотеки — просто наказание!

— А вас-то наказывать не за что, — подхватил ее собеседник, — может быть, выдадите мне малолетнюю преступницу для этих каторжных работ?

— О, эта девочка невыносима!

— Потому и заслужила столь суровую кару, — подтвердил Виконт.

Вытянув шею, Лулу увидела, как он склонился к руке матери.

Лулу кинулась обратно, в свою комнату, через минуту маман широко распахнула дверь и надменно произнесла:

— Ты заслужила суровую кару. Чем бездельничать в кресле, отправляйся перебирать до вечера пыльные книги в библиотеке…

Боясь показать, как она рада, Лулу на цыпочках проскользнула мимо матери, и, отойдя на почтительное расстояние, галопом помчалась в библиотеку.

Виконт, присев на край стола, перелистывал какой-то толстый том. Повернувшись на звук ее шагов, он сделал каменное лицо и голосом Клары Ивановны проскрежетал:

— Преступный ребенок, вы привели себя в норму?

Лулу с готовностью снова хохотнула, но он остановил ее движением руки и, отбросив дурашливый тон, проговорил:

— Оставим это, займемся книгами.

Лулу тут же деловито нахмурила брови и энергично спросила:

— Что я должна делать?

— Ты посвящена в тайны чтения, а также письма? — он выложил на полированную поверхность стола кипу бумаг.

Не отвечая, Лулу серьезно смотрела ему в глаза.

— Что, — не понял тот, — мой вопрос бестактен?

— Мсье Виконт, я должна вам признаться… я подслушивала, когда вы разговаривали с маман на лестнице.

Лулу опустила голову.

— Тебя же заперли? — помолчав, спросил Виконт.

Лулу еще ниже опустила голову и прошептала:

— Она забыла запереть замок. Я сразу вышла…

Виконт молчал.

С бьющимся сердцем Лулу подняла глаза:

— Вы очень рассердились, потому ничего не говорите?

— Что я могу сказать? Молодец! — разведя руками, наконец, отозвался Шаховской и еще несколько мгновений разглядывал ее смятенное лицо.

— М-да… Значит, чтò ты должна делать. Вот эти книги надо расставить по алфавиту и внести в каталог названия… каталог — это список. Перечень. Вот он. Кто-то из нас должен писать.

— Я читаю отлично. И пишу, — воспряла духом Лулу, — но только по-французски. Это подойдет?

— Ладно, рискнем. Вооружись стилом!

Лулу устроилась за массивным письменным столом, в ее распоряжение был предоставлен роскошный письменный прибор из бронзы. Она с важным видом сняла с чернильницы крышку, изображающую колокол. Тихонько насвистывая, Виконт водрузил на стол несколько книг — солидных толстых томов в скучных кожаных переплетах и начал четким монотонным голосом: «Almanach de Gotha pour l`année 1833».[22]

И остальные названия оказались такими же солидными и непонятными. Лулу даже вспотела, записывая.

— А интересных книг здесь нет? — не выдержала она, старательно выводя очередное длиннющее слово.

— Книги служат не для интереса, а для постоянных занятий и упражнений, — не своим голосом провозгласил вдруг Виконт по-русски.

Лулу с недоумением вслушалась. Какие знакомые интонации! Встретившись с ее взглядом, он как будто спохватился, порывисто встал, заглянул в ее писанину и перешел опять на французский:

— Значит, мы остановились на… о-о-о, мадемуазель, вы прилагаете все усилия, чтобы в библиотеке интереснее всего было читать это, — он постучал по написанному, — ну, хоть взять вашу последнюю запись: «Эта морока… я там была активной». Это что, ваше впечатление от нашего с вами времяпрепровождения?

— Что? Я такого не писала! — оторопела Лулу и уставилась в бумагу. — И вы же как-то не так говорили…

— «Стратегия и тактика», вот что я сказал всего-навсего. — И, улыбаясь, повторил скороговоркой то, что произнес вначале: «ce tracas, j'y étais active»[23].

A-a, это Виконт так ухитрился разбить на отдельные слова ее длинного непонятного уродца. И правда, звучит похоже. Она засмеялась было, но тут же кинулась объяснять:

— Ой, это у меня буквы не те вылезли, перескочили и слились. Мадам Клеро тоже всегда делала за это замечания… И слова какие-то… непонятные…

— Ну, об этих мелочах я уже не говорю… … Мадам Клеро — учительница словесности? Хотел бы я взглянуть на эту мужественную даму. Ежедневно читать такое…

— Я должна была за лето исправиться. Но уехала, — удрученно объяснила Лулу.

— Ergo[24]…пока писать придется мне. — Он стащил ее со стула и усадил на стол возле книг, — но если ты начнешь перевирать названия…

— Мсье Виконт! — немедленно закричала Лулу. — Но здесь и русские книги, и еще какие-то, я знаю только несколько букв… Что делать? Мсье?

— Положение критическое, — усмехнулся он, — найди среди книг французские. Начнем с них.

— А потом? Потом я уйду? Обратно в комнату? — голос Лулу задрожал, — а маман… она тоже не умеет читать по-русски…

— Значит, работать мне не с кем. Тебе остается укреплять мой дух, чтобы я справился с этой адской работой сам. Или ты сбежишь?

— Нет-нет, я, кончено, останусь, не беспокойтесь, — великодушно заверила Лулу. — О-о-о! какая книга! О войне. Просто замечательно. Интересно, и картинки есть? Написал мсье… мсье… Кла-у-зе-виц.

— Так, французский перевод Клаузевица, — записал Виконт, — давай дальше, Александрин. А что тебя так привлекает в войне, Афина Паллада?

— Как что? — поразилась Лулу. — Сражения, битвы… все справедливо, сильнейший побеждает… Вы же сами так здорово сражаетесь на шпагах!

— Это — другое дело. Это — красиво.

— А война? Редуты, ряды, канонада…

— Скорее, хаос, разрушение, развал. Хотя, вот твой Клаузевиц считал войну искусством.

Заинтересованная, Лулу отложила книгу и приготовилась слушать. Но он замолчал и кивнул ей, чтобы продолжала. Когда она выудила следующий тяжелый том, он отрицательно махнул рукой:

— Нет. Это оставь, эта книга случайно здесь…

— Почему? — На взгляд Лулу, она ничем не отличалась от остальных скучных изданий.

— Потому, что это — моя книга. Вот экслибрис. Видишь? — он указал на маленький черно-белый оттиск на внутренней стороне переплета.

— Что? Это корабль так называется? — Лулу внимательно разглядывала миниатюрную картинку: парусник разрезает острым носом крутую волну, а на переднем плане неясный женский профиль…

— «Экслибрис» значит: «Из библиотеки». В данном случае — из моей. Знак, который ставят на книгах. Разглядела инициалы? Впрочем, это русские буквы.

— Я знаю уже, — поспешно сказала Лулу и повела пальцем по линиям мачт и парусов, — вот… Ш… П…

— Шаховской, Павел…

— А откуда вы такую картинку взяли? Их продают? С разными буквами?

— Авторское творение пятнадцатилетнего Павла Шаховского. Довольно наивное. Но прижилось.

— Наверное, интересная книга, можно почитать? Это о путешественниках?

— О путешественниках, — засмеялся Виконт.

Лулу с жаром раскрыла книгу. Какие-то стихи. Да еще на непонятном языке.

— Афина — не только воительница, но и богиня мудрости. Тем не менее, тебе придется Данте пока оставить в покое. Поверь, это совсем не те путешествия, которые тебе понравились бы. Не горюй, я найду тебе что-нибудь интересное. Ну, что там еще?

— Тут уже нет французских… — рассеяно сказала Лулу. Она как раз вытащила из книги, про которую Виконт сказал, что она принадлежит ему, фотографию и принялась ее разглядывать. Нежные, тонкие черты уже немолодого лица, длинная изящная шея, вопрошающий взгляд выразительных миндалевидных глаз, чуть приоткрытый рот… То ли сейчас улыбнется, то ли заговорит. Очаровательная, всем обликом удивительно притягивающая к себе дама… Да ведь Лулу уже видела ее где-то! Ну, конечно же! На портрете в зале…. Это — ее бабушка, Елена Александровна???

— Придвинь книги, будь любезна, или передавай по одной… — Виконт, не глядя, протянул руку, но она повисла в пустоте.

— Вы купили эти книги в магазине?

— Разумеется, в свое время. Ну, давай!

Не получив ничего и на этот раз, он приподнялся посмотреть, чем там, за грудой книг, занимается его нерадивая помощница. Та подняла глаза от фотографии:

— Но ведь это — бабушка. Здесь, в книге — бабушка.

— Какая бабушка??

Лулу повернула фотографию так, чтобы он мог видеть, и на обороте прочла французскую надпись:

«Поль, милый, помните о вашей крестной, не делайте глупостей, и да хранит Вас Бог. Э.К»

Узкие буквы с росчерком немного выцвели, и Лулу подумала, что они тоже постарели, но такие же красивые, как бабушка.

— Крестная… — Виконт бережно взял в руки снимок.

Лулу было примолкла, но молчание становилось таким долгим, что она решилась:

— Это она вам подарила? Это вы — Поль?

— Что? — очнулся от задумчивости Виконт.

— Бабушка это вам подарила? На память?

— Ты знала ее, Александрин? — вместо ответа спросил Виконт.

— Не помню… я портрет видела в зале, но я знаю, она необыкновенная была, хорошая, правда?

— Да. Очень. — Он взял из рук Лулу книгу и снова вложил туда фотографию.

— Вот здесь она всегда и лежит, еще с Италии…

— А я думала, что вы эти книги только что купили…

Шаховской улыбнулся: — Прямо с портретом? Нет, это книги из Петербурга, они были у Семена… Васильевича. Это твой дядя, — пояснил он в скобках. — Предупрежу твой вопрос. Я жил там раньше, оттого моя книга среди этих. А фотография здесь потому… ведь я — вос-питан-ник! — подмигнув, напомнил он Лулу ее же слово. — Не сразу вспомнил, что моя крестная — твоя бабушка. Ну, как? Любопытство удовлетворено?

Нет, Лулу хотела спросить еще очень многое: что он делал в Италии, почему надо было привозить книги сюда, каких «глупостей» боялась бабушка, еще и еще! Но что-то удержало ее от дальнейших расспросов. Может быть, подчеркнуто доскональное объяснение, а, может быть, непривычная грусть в глазах всегда веселого и уверенного Виконта. Хотя он и улыбается снова и называет ее Александрой Невской и Афиной, Лулу же чувствует, что ему невесело!

Поэтому дальше она помогала ему молча. Расставляла книги на полках, пододвигала новые издания, пока старые часы не проскрипели пять раз.

Напоследок он бросил:

— Все. Конец. Спасибо за помощь! — И сразу ушел.

Глава 6 Видишь ли, Александрин, война!

В течение нескольких следующих дней Лулу непрерывно читала, писала, зубрила, отвечала уроки, получала новую порцию заданий и снова погружалась в книги. Вечером долго не засыпалось: в ушах гудел металлический голос, прямой длинный указательный палец тыкал прямо ей в лицо. «Я жду только русской речи! Запомните, ничего другого! Ужасающая безграмотность! Вы меня приводите в ужас! Не знаю, не знаю, сможете ли вы вообще усвоить то, что я вам даю!».

Лулу сначала тоже приходила в ужас по этому же поводу, а потом погрузилась в безнадежное уныние. Теперь отец и мать с полным основанием могли сложить с себя надзор за ее поведением. А она еще радовалась, что не наказывают, не ругают. Какое наказание может сравниться с каждодневными отупляющими занятиями, практически без перерывов, а главное, без надежды что-то понять и усвоить. Она вообще почти перестала показываться в «парадных» комнатах и за всю неделю могла по пальцам пересчитать мгновения, когда была предоставлена самой себе.

Как-то на Клару Ивановну напала мигрень. Она, охая и ахая, повторяла со злостью: «Адские муки!» и улеглась на диване с платком на лбу. Лулу, чувствуя себя виноватой в том, что ей совсем не жалко учительницу и нет сил самостоятельно повторять, повторять и повторять урок, выбралась в коридор и пошла на голоса, раздающиеся из гимнастического. Шаховской занимался там со старшими братьями, и в ту минуту, когда она заглянула в приотворенную дверь, что-то выговаривал Виктору. Дмитрий, с делано-равнодушным видом стоял чуть поодаль. В такой ситуации Лулу не решилась обратить на себя внимание, она и так чувствовала после работы в библиотеке какую-то неловкость при случайных встречах с «виконтом». Она только постояла немного у дверей, стараясь разобрать, о чем идет речь, но говорившие находились далеко от входа, и ничего слышно не было, тем более что говорил фактически он один, а речь его, хоть и отличалась особой четкостью, но громкой не была.

Обидно было уходить вот так, ни с чем, но делать нечего. Пришлось вернуться. Клара Ивановна ее еще и отругала сквозь стоны за нерадивость, сообщив: «В вашем возрасте я не давала себе ни минуты передышки».

В другой раз наставница задержалась, развивая перед снисходительно ей внимавшей Евдокией Васильевной преимущества своего интенсивного метода обучения. Лулу, в полной мере ощущавшая на себе особенности этого беспросветного метода, не стала дожидаться, пока Клара Ивановна наговорится и от теории перейдет к практике. Проскользнула в сад, который стал для нее полузапретной зоной.

Прогулки в саду случались у нее теперь только с Кларой Ивановной. «Нечего приличной девице делать одной в саду. Не на свидания же бегать…». Но каждый раз, когда наставница считала, что «ребенок» получил достаточную порцию знаний, она отправлялась вышагивать с Лулу по дорожкам сама, неутомимо прорабатывая ее на ходу. Госпожа Граббе подчеркивала, что ничего общего с гувернанткой не имеет: «Вы, девочка, должны твердо усвоить: с вами занимается не домашняя учительница, а преподаватель. Да, да, преподаватель женской гимназии».

Итак, покинув своего преподавателя, Лулу, наконец, очутилась в саду одна. Бежать к дяде Грише нет времени. Посмотреть, покраснела ли смородина — тоже, кусты далеко в глубине сада. Можно проверить, все ли на месте в тайнике. Высокие деревья шелестят, кажется, в самом небе, кусты, усыпанные нарядными желтыми цветами, выглядывают из-за дерева громадными букетами. А кто это копошится там, у корней кряжистого суковатого дерева? Наверное, Рекс. Лулу уже давно простила ему куклу, чтó он, бедняга, соображал… а сейчас есть с кем поиграть. Лулу посвистела. Из густой травы, удивленно оглядываясь, вылез Коко. Обычно встретить его одного практически невозможно, Доминик совсем не отпускает сынулю от себя. Для мужского воспитания он еще маловат, и к тому же Курнаков уже сейчас смотрит на него, как на пропащего. Пухлый, изнеженный, плаксивый, он представляет собой явно плохое сырье для создания полноценного офицера. Сначала отец кричал, требовал перестать портить сына, «развращать мальчишку». Как-то раз тетка, как бы полушутя, заметила: «А что, раньше младшего всегда по духовной части направляли. А Николаша для священника всем подошел». Как ни странно, эти слова произвели впечатление на господина Курнакова, он попросту махнул рукой на младшего сына, называя его теперь не иначе, как «попиком». Почему Коко сейчас не рядом с маман, Лулу не знала, но даже обрадовалась неожиданной встрече. Когда то в Рамбуйе она с удовольствием играла с малышами пансионского сторожа.

— Коко, ты спишь здесь, в траве, что ли? — приветливо спросила Лулу. Брат молчал, насупившись, и, судя по всему, собирался удрать.

— Я знаю такую интересную игру! Смотри! — Лулу взяла его за руку. — Берем камешки… Неси. Вон, с дорожки, видишь, какие красивые?

Коко вразвалку, с тем же надутым лицом, двинулся к бордюрчику из гальки, окаймлявшему дорожку, выковырял несколько камешков и протянул сестре. Та, очень довольная успешным началом, стала оживленно объяснять ему правила игры:

— Подбрасываем один, стараемся, пока он летит, схватить другой…

Она не заметила, как подошел совершающий ежедневную обязательную прогулку отец. Зато его сразу приметил ее слушатель. Глаза воровато забегали по сторонам. Он раздул и без того толстые губы и внезапно заковылял куда-то в сторону:

— Мама! Она ко мне пристает, говорит, вынимай камни, я сижу, а она пристает. Скажи ей!

До крайности пораженная Лулу поднялась, ловя ухом его затихающее канюченье. В ту же секунду отец схватил ее за плечо:

— Тебе что, делать нечего? Что от мальчишки хочешь?

С Коко, которого Доминик, все-таки, своему языку обучила, она, конечно, говорила по-французски. От волнения и необходимости резко перейти на русский язык, Лулу не смогла сразу подобрать слова. Губы ее не слушались. Наконец, она произнесла:

— Я только на одну минутку… Пгавда… — и опять замолчала, не смогла объяснить, что ничего плохого не делала.

А отец и не стал ожидать объяснений, он уже гремел:

— Девчонка! Бездельница! Сию минуту — марш к гувернантке! Попробуй опозорить меня осенью в гимназии, картавая кукла! Не смей подходить к мальчикам! Нечего тебе с ними делать!

От обиды у Александрин брызнули из глаз слезы. Она, круто повернув, стремглав побежала к дому. Обида смешалась с недовольством собой — нечего даже удивляться, что на нее накричали, какой же дурочкой она предстала! Дух перевела только в своей комнате, остановившись перед поджавшей губы Кларой Ивановной, как видно, давно наговорившейся с теткой. Больше Лулу не плакала, но затянувшийся, как бесконечный осенний дождь выговор учительницы и последующий урок, не дошли до ее сознания. Смутно она чувствовала, что отец был раздражен нытьем и поспешным бегством брата больше, чем ее появлением в саду и игрой, но от этого не было легче, досталось-то только ей одной! И за что! Неужели вся жизнь пойдет теперь только вблизи Клары Ивановны??? В ненавистной, дурацкой розовой комнате?

Сплошной чередой потянулись еще несколько тягостных дней. Завтрак, русский, арифметика, катехизис, чай, снова грамматика, диктант, чистописание, обед, приготовление заданий по всем предметам, ужин, наставления, спать.

А за окном алело лето! Воздух звенел от стрекота цикад и кузнечиков, на полях, тяжело колыхаясь, наливались колосья, траву уже скосили и над лугом разливался дурманящий запах подсыхающего сена. Ничего этого изнемогающая ученица Клары Ивановны не имела возможности прочувствовать. Жалостливая Тоня старалась чуть-чуть протянуть время, отведенное на одевание и причесывание, но госпожа Граббе всегда была начеку и спешила завладеть своей жертвой.

Как вдруг наступил день, когда Лулу, покорно севшая за стол в ожидании Клары Ивановны, почувствовала: что-то произошло… В доме хлопали двери, слышались взволнованные голоса.

Часы внизу пробили одиннадцать раз. Клара Ивановна не появлялась. Это было просто невероятно… Александра должна была уже два часа усердно заниматься. Не веря своему счастью, она осторожно выглянула в окно. Наверное, Клара Ивановна уже продвигается по двору, торопится начать урок. Но и перед домом учительницы не было видно. Зато по двору бегали взад и вперед люди, подъехала чья-то бричка, спустился с крыльца и сразу повернул назад Виктор. Навстречу ему, встряхивая в руках форменный мундир, появился денщик Дмитрия.

Даже, если в доме ждали гостей, даже когда приезжал Каледин, Лулу не видела подобной суматохи. Отворять окно она не стала, чтобы ее не заметили со двора. Убедившись, что на всем третьем этаже никого нет, она бочком, вжимаясь в стенку, спустилась вниз посмотреть на хозяйственный двор, видный из торцовых окон столовой. Удивительно, вот как раз там не было ни души. Лулу обводила взглядом сараи, пристройки, конюшню, выпряженную телегу с сеном возле конюшни.

Стоп! На сене ничком, свесив руку вниз, лежал человек, голова его была прикрыта шляпой.

— Виконт! — Лулу невольно вскрикнула. Шаховской не пошевелился. Она поспешно побежала вниз, боясь, чтобы он не ушел, а ее по дороге не перехватила Клара Ивановна.

Но ей удалось благополучно добраться до конюшни, хотя на нее несколько раз налетали куда-то торопящиеся слуги. Ухватившись за край телеги, Лулу привстала на цыпочки и тихонько позвала Виконта. Ответа не было. Недолго думая, она полезла на телегу. Шурша, посыпалось сено, телега слегка закачалась. Наконец Лулу сидела рядом со спящим Виконтом. Узнать, что происходит в доме, она могла только у него и, потому, поборов нерешительность, слегка потрясла его за плечо. Виконт промычал что-то нечленораздельное, медленно перевернулся — шляпа упала с его головы на сено — и открыл глаза.

— Мсье, что случилось? Почему все бегают в доме, почему вы здесь спите? Кто приезжает и … уезжает? Что привозят?

Лулу приостановилась, захлебнувшись потоком собственных вопросов.

Виконт чуть повернул голову в ее сторону и, посмотрев на Лулу долгим взглядом, сказал:

— Видишь ли, Александрин, — война!

— Ка-ак, война??? Настоящая?

— Более чем.

— Все пойдут воевать?

— Многие… пойдем отсюда, Александрин, солнце сильно печет.

Легко соскочив с копны сена, он подал ей руку:

— Ну, спускайся!

Лулу, держась за его руку, сползла с сена и сейчас же спросила:

— А мы что будем делать? Тоже пойдем воевать?

В ее воображении пронеслись всадники-паладины, и они среди них на золотистых конях со шпагами… Мечтания были прерваны коротким смешком Виконта.

— Я помню, что тебя манят ратные подвиги. Что касается меня, я рад, что пока могу избежать участия в этой кутерьме.

Лулу огорченно взглянула на него:

— Значит, вы не поедете сражаться? — Убегать на войну без него было не так заманчиво.

— А с кем мне там сражаться?

— С врагами!

— У тебя есть враги? Я к их услугам.

— Не у меня…

— Ах, у тебя их нет? У меня тоже. В таком случае сражение пока можно и отложить.

Не найдя, что возразить, Лулу безмолвно пошла рядом с Виконтом, изредка поглядывая на его лицо: не пригласит ли он ее помочь в каком-нибудь деле. Однако ее почти тотчас же позвали из окна. Подняв голову, она увидела, что зовет Тоня.

— Пардон, мсье! — Лулу церемонно присела перед Виконтом. Дождавшись кивка, которого согласна была бы подождать и подольше, пошла в дом.

В зале, куда Тоня втолкнула Лулу, собралось все семейство, кое-кто из прислуги и какие-то посторонние люди. Среди них Лулу узнала двоих офицеров, бывавших прежде в гостях в Раздольном. Господин Курнаков, выпрямившись, как на карауле, строго одетый, четко и жестко говорил о войне, манифесте государя-императора и о том, что все, в едином порыве готовы отдать жизнь и кровь за победу славянства. В Лулу все протестовало: не отец должен был говорить эти красивые слова. Почему их не сказал только что Виконт? С каким воодушевлением Лулу кричала бы «Ура!» и первая бросилась отдавать свою жизнь и кровь. В чем дело? Неужели здесь кроется какой-то обман? Беспокойно переминаясь с ноги на ногу, она всматривалась в лица окружающих ее людей: маман возвела глаза к потолку, тетка прослезилась, братья стоят со злодейскими лицами, выпятив груди, мужчины-слуги все мрачные, из девушек кое-кто плачет… Вот и Тоня у двери прикрыла лицо платком, как будто случилось большое несчастье. Лулу стало не по себе. Она понимала каждое слово и все-таки не поняла чего-то главного… ясного всем остальным. Отец выглядит уверенным и даже довольным, но если доволен отец… Лулу побоялась додумать до конца свою мысль, но она снова и снова упорно кружилась в ее голове. Послышался сдержанный говор, все стали расходиться. В сопровождении офицеров, звеня шпорами, отец направился к двери. Лулу сделала шажок, чтобы отступить за спину Тони, но вдруг услышала неприязненный вопрос:

— Господин Шаховской, почему вы не потрудились прийти? Что, честь Отечества для вас — пустой звук?

Виконт, только что появившийся в дверях, спокойно ответил:

— Отнюдь! И потому я здесь. Несмотря на хозяйственные дела, которые, если помните, отныне в моем ведении… — помолчав секунду, он добавил с еле уловимой насмешкой:

— Я не предполагал, что вы закончите так быстро.

Господин Курнаков отвернулся и проворчал:

— Вы всегда найдете отговорку.

Один из офицеров обратился к Шаховскому:

— Вы, очевидно, не подлежите мобилизации?

— Я считаю целесообразным оставить его здесь! — вмешался отец. — Не Пузыреву же, в конце концов, справиться в случае чего. Нет, в доме должен остаться крепкий мужчина.

— Благодарю за оценку! О делах, очевидно, располагаете поговорить позже? — Виконт слегка поклонился и отошел, не ожидая ответа.

Управляющего, Алексея Кондратьевича Пузырева, бледного, испитого, худенького человечка, Лулу видела всего несколько раз и всегда поражалась его заморенному виду и петляющей походке. Представить, что он способен вообще с чем-то серьезным справиться, невозможно. Тетка как-то обронила, что не будь он родней, давно пора б взашей. Незнакомое слово, но можно догадаться, что его бы уволили. Значит, Виконт остается оборонять дом? Враги могут появиться и здесь? Но обычного подъема при мысли о врагах, атаках и обороне, она не испытала. Виконт не захотел даже слушать, что скажет отец о войне, да к тому же еще и откровенно солгал: не считать же важным хозяйственным делом сон на сене!

Очевидно, у нее был такой растерянный вид, что тетка, проходя мимо, заметила:

— Ишь, чувствительная какая, переживает…

— Евдокия Васильевна, ваша племянница, очевидно, переживает из-за невозможности продолжать занятия. По поводу разлуки с почтенной госпожой Фон Граббе она буквально рыдала сегодня на заднем дворе, скрываясь от посторонних глаз, — печально произнес стоящий рядом Виконт.

Лулу с удивлением на него посмотрела.

— Нет, нет, брату в доме не нужна германская шпионка, — у Лулу от этих теткиных слов радостно потеплело на сердце. — Других сыщем.

Радость угасла. Призрак еще неведомого чудовища погасил ее.

— Стоит ли теперь утруждать себя поиском? У меня найдется свободное время… — скользнув взглядом по съежившейся Лулу, небрежно предложил Шаховской.

— Удобно ли, Пал Андреич? — притворно-нерешительным голосом осведомилась тетушка, поворачиваясь к отцу, приостановившемуся в дверях.

О! Как Александрин затаила дыхание, как замерла!

— Сейчас и впрямь не время для этикетов. Виктор и Дмитрий немедленно будут отправлены назад, в кадетское. Николай не дорос до обучения. Займитесь дочерью, Поль. Чтобы к осени была готова в гимназию! — отрубил отец.

Лулу готова была расцеловать его. Мысли о сражениях, врагах, доблестных героях немедленно покинули ее голову.

— Я, собственно, не имел в виду регулярные занятия… — пошел на попятный Шаховской.

— Ну, подыщите кого-нибудь ей сами, — нетерпеливо проговорил отец и, взяв Шаховского под руку, повел его в кабинет.

Лулу рванулась следом, но передумала. Нет, Виконта надо просить, когда он будет один, и когда она сама будет в достойном виде. Не теряя времени даром, она выбежала из зала. Ей уже не было дела до разговоров вокруг.

Запершись в своей комнате, она приступила к созданию «идеальной ученицы Александры Курнаковой», чтобы каждому захотелось с ней заниматься.

Прежде всего, следует надеть форменное платье. Оно приехало с ней из Франции и расположилось где-то в глубине шкафа. О! как она выросла из него, рукава до локтей, да и дырки откуда-то взялись, моль, наверное… Как выйти из положения? Лулу вспомнила, что такого же, коричневого оттенка платья носят в доме горничные. Значит, вниз, к Тоне. В комнатке под лесенкой никого не было. Лулу сорвала с плечиков платье, ничего, кто-кто, а Тоня, точно, простит. Она помчалась наверх. Платье очень понравилось Лулу. Длинное, ей — до пола и даже несколько длиннее. Оно придавало взрослый и серьезный вид. И не беда, что широковатое. Ведь сверху она наденет черный пансионский передник. Тоже не вырос, мал на нее! Что ж делать, раз другого нет? Пояс почти под мышками, но зато хорошо стягивает платье. Теперь голова… Локоны необходимо убрать. Узел на голове а-ля фрау Граббе, несомненно, самая подходящая к случаю прическа! Голова заскрипела — так сильно Лулу стянула волосы на затылке. Мелкие колечки надо лбом она тщательно намазала сахарным сиропом — растворила немного сахару в водичке. Посмотрев в зеркало, осталась очень довольна. Волос почти, совсем не видно, а то, что видно — как гладкая глянцевитая головка кегли. Забежав в библиотеку и схватив первый попавшийся толстый том на русском языке, Лулу решительно пошла в комнату Виконта. Рано или поздно он сюда придет! Вот здесь, на этом кресле, на самом краюшке, она и посидит, выпрямившись в струнку, как примерная ученица. Шаги… Лулу поспешно открыла книгу и с глубокомысленным видом уставилась в одну из страниц. Пусть видит, что она читает русскую книгу, не теряя ни минуты даром.

Быстро, расстегивая на ходу жилет, Виконт вошел в комнату и присвистнул от удивления. Лулу сделала вид, что ей ну, никак не оторваться от чтения.

Подойдя, Виконт охнул:

— Боже мой! Она добралась до половины «Воскресенья»!

Лулу не без достоинства кивнула. Выхватив у нее книгу, он простонал:

— Только не терзай меня этим зрелищем! Это и для барышни в шестнадцать чтение не слишком подходящее… — Лулу сообразила — схватила что-то не то. Тут же стала оправдываться:

— Я не прочитала еще. Только раскрыла. Потому, что я уже читаю русские книги. А вы еще не видели!

— Ну, слава Богу, — сказал Виконт и провел рукой по ее голове. Но тут же отдернул пальцы:

— Ты сегодня полна неожиданностей, Александрин. Это что — панцирь? Чтобы ничто чуждое не проникло в голову?

— Это, чтобы не кудрявились. — Лулу спохватилась: она же совсем позабыла о роли благонравной ученицы! Встала и заложила руки за спину.

Едва охватив ее взглядом целиком, Виконт зажмурился и потряс головой:

— А я думал, что уже отвык удивляться!

Сначала Лулу показалось, что он поражен ее деловым видом. Но не прошло и полминуты, как разглядела — его удивление какое-то не восторженное. От восторга так не улыбаются… Лулу не на шутку испугалась: своим видом и чтением неподобающей книги она, наверное, испортила все дело. Как можно более убедительным тоном, она сказала:

— Я пришла к вам на урок, Виконт, а мои платья такие легкомысленные, с противными оборками. Я одолжила форменное у Тони. Ведь вы будете со мной заниматься? — вздрагивающим голосом докончила она. — Пожалуйста!

Виконт сел на ее прежнее место, вытянул ноги, критически оглядел и, пряча улыбку, сказал:

— Лично меня кудряшки устраивают больше. — Он немного помолчал, — а заниматься будем с одиннадцати до часа ежедневно, исключая ВОСКРЕСЕНЬЯ. — Шаховской похлопал по отобранной книге, засмеялся, а затем серьезно заключил:

— И не у меня, а в библиотеке. Мое обиталище останется на случай дружеских визитов.

Лулу в полнейшем восторге чмокнула его в щеку и, прежде чем он что-нибудь сказал, вылетела за дверь.

Будущие уроки Лулу воображала в виде увлекательной игры вперемежку с веселыми историями и беготней. Не сдерживая блеска горящих от нетерпения глаз, наскоро проглотив утреннюю еду, без пяти одиннадцать она стояла перед дверью библиотеки, разряженная, как рождественская елка.

Виконт велел придти в оборках и кудряшках? Их на Лулу было в избытке. Она с презрением вспоминала унылую особу в коричневом платье, явившуюся вчера к Шаховскому. Вот глупая! Как будто, он по примеру Клары Ивановны собирается давать ей нудные уроки! Платье из оранжевой тафты с крылышками в несколько рядов и оборками по широкому подолу, светло-желтые туфельки с бантиками, а в довершение великолепия переливающийся абрикосово-красный бант в распущенных кудрях. Для того чтобы Тоня помогла ей так одеться, пришлось наспех сочинить что-то о дне рождения любимой пансионской подруги, свято соблюдаемом преданной Лулу. Ровно в одиннадцать к двери подошел Виконт, одетый, против обыкновения, в пиджак.

Лулу радостно кинулась ему навстречу, но он только кивнул:

— Доброе утро, Александрин, — и пропустил ее внутрь библиотеки.

— Садись в то кресло и оглянись вокруг! — он медленно обвел рукой периметр комнаты.

Лулу, шурша оборками, несколько удивленно, но послушно уселась и добросовестно завертела головой.

Шаховской оперся локтем о книжный шкаф, откинул светлую прядь со лба и так же медленно заговорил по-русски.

— На этих полках, Александрин, таятся несметные богатства. Путешествия и открытия, прошлое и будущее — здесь все! Но, как сокровища затонувших кораблей, они лежат мертвым грузом для тех, кто не умеет их извлечь! Путь ко всему этому — язык. Ты говоришь по-французски, немного пишешь и читаешь и уже поняла, какой волшебный ключ в твоих руках. Французский — чудесный язык: тонкий, острый и выразительный. Несомненно, ты и дальше будешь употреблять его. Но я намерено говорю сейчас на другом языке, пусть тебе труднее его слушать, на языке Пушкина, Гоголя, Толстого — на русском. Пройдет время и книги, с этими (и другими) именами на обложках, откроют тебе изумительный мир. Тебе будет трудно, может быть, досадно учить то, что твои сверстники впитали без усилий. Но результаты твоего труда, поверь, будут достойной наградой!

Лулу, как зачарованная, следила за губами, произносящими слова, действительно не до конца понятные, но переполняющие ее гордостью. С ней говорили, как со взрослой! Мысли о веселых развлечениях как-то незаметно испарились из головы. Она почувствовала себя значительной и способной на любые подвиги в учении. Прижав руку к груди, она проникновенно сказала:

— Мсье Поль Андрешь. Я буду очень стараться, всеми силами моего ума!

— Мое имя произносится «Павел Андреевич», но я вообще-то не настаиваю, чтобы ты его употребляла… — небрежно махнул рукой Виконт, усаживаясь в кресло напротив. Лулу не обратила внимания на смену его тона и с прежним подъемом продолжала:

— Все ругают, что я не хочу учиться, это никакая не правда! Я очень хочу! Начинаем прямо в эту минуту!

— Если ты собираешься начинать учение только сейчас, как, интересно знать, ты определяешь времяпрепровождение с незабвенной Кларой Фон Граббе? — спросил Виконт.

Лулу смущенно промолчала. Не затягивая паузы, Шаховской придвинул к себе одну из книг и шепотом пропел:

— Итак, мы начинаем!

И они начали. Предложения и слова, существительные и глаголы, корни и суффиксы, нагонявшие такую черную тоску, вдруг подмигнули Лулу и впустили ее в свой мирок, где жили собственной жизнью, образовывались одно от другого, сцеплялись и распадались, становясь то веселыми, то грустными, изменялись до неузнаваемости, но все же сохраняли родство, принесенное из глубины веков. И Лулу жадно запоминала: надо уважать букву «А», она неспроста идет впереди всего алфавита. Этот привычный значок не что иное, как бычья голова с рогами. Алеф, альфа, первая буква, на древнем фи-ни-кийском языке и значит бык! Главный, тот, что ведет стадо. А как не совать эту рогатую букву, куда попало в русских словах, если она всюду слышится? Почему, например, не написать «спасибА»? Потому что это древнее пожелание «спаси Бог»! Или «столица»… Она никак не может быть «стАлицей», потому что в ней стоял стол, на котором сидели, и скорее, можно было бы назвать ее «стулицей», так как когда-то стол был стулом… но это просто смешно, тут не ошибешься… А престол — это и вовсе выдающийся стол-стул, царь стульев… И приставка «пре» часто так работает: прекрасный — выдающийся по красе, сама же «краса» произошла от слова «кресить», что значит «высекать огонь»! То есть, красный — цвет огня! Вот это цепочка! Еще много-много таких играющих, танцующих слов и сочетаний пронеслись перед нею, а она с азартом писала под диктовку, сама подбирала похожие слова, запоминала новые … Это совсем не было игрой, как она ожидала, приходилось помучиться, но было так захватывающе, что она не заметила, как пробежало время и Шаховской объявил:

— Достаточно, беги!

— А уроки? Задаете мне уроки? — разохотившись, поинтересовалась она.

— Уроки? — уже рассеянно спросил Виконт. — А! Ну, конечно… Он полистал книгу и захлопнул ее.

— Кстати, ты несправедлива к моей предшественнице, она тебя все же чему-то обучила. Почитай детские рассказы Толстого. Два-три расскажешь мне завтра и разберешь слова.

— А что писать?

— Разве ты мало писала? Держи, — он передал ей книгу.

Лулу сейчас же уселась читать, но он положил на книжный лист руку и сказал:

— Не переусердствуй, а то завтра не захочется и подойти к книгам и тетрадям. Чувство меры — важнейшее из человеческих качеств! — он чуть подмигнул и вышел из комнаты.

Лулу посидела некоторое время неподвижно, переживая урок, затем встала и пошла к себе. Перед этим она взглянула на часы. Половина первого. Из всего обещанного Виконт не подарил ей только полчаса…

Глава 7 Все пошли на войну, герой остался дома

Нервно обмахиваясь платочком, маман говорила:

— Это будет такой тьяжели вгемя. Мой сегце просто остановляется! Завтра уежаль Виктор! Мальчишик уже отъехали… Эти ужасни работники опьять недовольни. Евдокси! Я не могу подумаль, что нам делать! Этот Пузирев, разве этот человьек можеть разбирать???

— Ты бы, Домна, не причитала раньше времени. Тебе-то что? Когда это ты хозяйством занималась? Я вот скажу, жаль, что конюхов забирают. Да и садовника тоже. Он и так один с трудом справляется. Сад большой, одичало все…

— А Виктóр может сказать, чтоби оставляли…

— Брат сам знает, сказать или не сказать. Раз забрили, значит с его ведома, тут разговора нет!

«Трофимыча забирают!»— вскинулась Лулу, до сих пор спокойно сидевшая рядом с матерью и теткой за чаем. В последнее время она, поглощенная новыми яркими впечатлениями от занятий, совсем забыла старого друга, не навещала его и вот … он уезжает. Лулу ощутила потребность немедленно, вот прямо сейчас увидеть дядю Гришу и хотя бы проститься, пожелать удачи…

— Мне еще надо урок прочитать, можно я пойду? — еле дождалась она паузы в разговоре.

Доминик без эмоций кивнула: «Иди, иди!».

…Белый домик был пуст. Он казался давно покинутым и заброшенным. Окно заколочено крест-накрест. На двери — большой висячий замок. Опоздала! Лулу уныло опустила голову, разглядывая валяющиеся на обычно чистой дорожке обрывки бечевки, клочки бумаги. Несомненно, хозяин домика уже уехал, и Лулу, вздохнув, повернула назад. Из-за кустов послышались голоса:

— Ну, будет, будет, Катерина! Они и до Каменской не дошли еще. А ты причитаешь! — уговаривал кого-то Тонин голос. Лулу вышла из-за дерева посмотреть, что происходит.

Веснушчатая Катя в сбившейся наколке тихо плакала, уткнувшись лицом в руки. Тоня, обнимая ее за плечи, вела куда-то, сама слегка всхлипывая. Лулу бросилась к Тоне:

— Что тут произошло? Кто обижает?

— Эх, всех нас обидели, барышня, всем несладко. У меня мужика нет, и то сердце саднит, жалко, свои все ж …что их ждет, кто знает? Эх, да что говорить-то! А ты, Катерина, успокойся. Слезами не поможешь. — Катя послушно утерлась рукавом коричневого платья. — Поторопись, лучше, а то уж и не застанем…

— Я ему белья тут собрала, мясца, может, позволят, — справляясь со слезами, жалко сказала Катя.

Как мало это похоже на проводы рыцаря на сражение! Лулу не вполне одобрила Катю, вместо этого надо было сказать гордые напутственные слова. Какое там белье, на коне… Но независимо от этого в носу защипало.

— Тоня я все поняла, я хочу с вами пойти… провождать, попрощаться… С дядей Гришей. Я отпросилась до вечера, — не моргнув глазом, добавила она полуправду, которая могла ей помочь увидеть дядю Гришу.

Против ожидания Тоня не возражала:

— Как хотите барышня, раз не заняты, и не заругается никто… Только веселого там мало…

Она пристроилась сбоку к Тоне, но оказалось, что надо не идти, а ехать. Это увеличивало степень вины Лулу за самоуправство, но не остановило. Тоня упросила проезжающего старого казака подвезти их на телеге. Поездка так увлекла Лулу, что, если бы не всхлипывания Кати, она совсем забыла бы о ее конечной цели: ведь она впервые попала за пределы поместья. Да еще ехала на телеге!

Неожиданно раздавшиеся звуки заставили вздрогнуть. Они въехали на окраину станицы. Перед длинным бараком толпились люди. Неловко топтались мужчины в одинаковых серых одеждах, мелькали нарядные казачьи мундиры. Беспорядочно двигались женщины, кто, утирая глаза, кто, пытаясь обнять родных или подсунуть в мешки солдатам съестное. Раздавались отрывистые приказания верховых. Встревоженные суматохой, лаяли собаки. Площадь была какая-то пыльная, грязная и пахла потом. Лулу не заметила, когда Катя слезла с телеги и увидела ее, уже припавшую к груди высокого сутуловатого Петра, молчаливого и сурового. Лулу мало знала его, да и с Катей говорила довольно редко. Но сейчас ей стало так жаль обоих, что она отвернулась, чтобы не расплакаться. И тут она увидела дядю Гришу. Он стоял чуть поодаль от всех, раскуривая цигарку. У его ног лежал полупустой мешок. Большой и сильный Трофимыч, среди всего происходящего, казался одиноким и потерянным. Лулу соскочила с телеги и бросилась к нему. Через минуту, она уже стояла возле него и заглядывала в ясные серые глаза.

— Так-то дело, Александра, барышня, вроде, мне не с кем было прощаться, а вы тут и подоспели… Все веселей. Не горюйте, живы будем — не помрем! Так-то, болезная! — он погладил ее по голове. Плакать он и не собирался, держался в отличие от других, спокойно. Лулу нахохлилась.

— Что говорить, Григорий Трофимыч, — подошла Тоня, — увидимся ли? Вот пирожков вам принесла. Сколько людей на беду гонят! Как же это, от сохи и за ружье? Разве мужик стрельнет, когда надо? Земля — его дело, в нее, бедолага и поляжет! — она высморкалась. — Это казакам да офицерам воевать — в привычке.

Лулу засопела носом, хотела сказать Тоне, что нехорошо так говорить дяде Грише, надо подбодрить его, но не справилась с голосом. Рядом как раз закричала женщина и, широко проведя руками по шинели пожилого солдата, повалилась на землю, цепляясь за полу. А Григорий Трофимыч и сам приструнил Антонину:

— Ну тебя, Тонька! Чего раньше смерти хоронишь? Мы с оружием сами знаем, чего делать… — и, видимо желая сменить тему, обратился к Лулу:

— Приедем, груш дам самой нарвать, как раз поспеют.

От необходимости что-то ответить, Лулу открыла рот и плач, сдерживаемый внутри, вырвался наружу.

— Ну-у-у, эдак не годится. Вы-то чего? Может, вспомнили, что и отец уезжает?

— Вас убьют, дядя Гриша? — плач вылился в вопрос, который превосходил по неуместности тонины причитания. — И всех их тоже? Они к своим женщинам не пгидут больше?

— Нас так легко не возьмешь, барышня! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Что дома, что в чистом поле… Не плачьте, чего уж там, Саня, вернемся, обязательно, груш нарвем, любите груши-то? Ты Антонина, зачем ее привезла сюда? Эх, Тонька, давай обнимемся что ли …

Речь Трофимыча прервала громовая команда к построению. Дядя Гриша, обняв Тоню и похлопав Лулу по плечу, не торопясь отошел к возникающей нестройной шеренге. Высокий, он оказался первым по росту и первым скрылся из вида, когда ряды двинулись в сторону большака. Некоторые из женщин побежали за колонной, выкликая имена близких.

Наконец, вся колонна растворилась в пыли проселка. Тихо разбредались люди, некоторые все еще стояли на дороге, глядя вслед ушедшим. Некоторые всхлипывали. Но так, как плакала Лулу, не плакал никто. Тоня взяла ее, захлебывающуюся подмышки и усадила к Кате, приговаривая:

— Ну, будет, будет, вот и верно, сдуру привела. Голова не соображала под такое дело, что и творила… И так одно расстройство, а тут вы еще…

Но она продолжала плакать и не обратила внимания, как телега снялась с места, покатила по дороге и, наконец, остановилась возле высоких ворот.

Спотыкаясь, Лулу понуро побрела по пустым коридорам. Весь дом показался ей вымершим, брошенным, как заколоченная лачуга дяди Гриши… Пытаясь отвлечь себя, отогнать тяжелые картины только что виденного прощания, она запела было веселый мотив и проскакала немного на одной ножке, но звуки получились фальшивыми и грустными, а скачки не в такт…

Тогда, прямо в коридоре, она уселась на пол, механически достала из кармана цветной мелок и стала безучастно водить им рядом с собой.

— Ты так готовишь материал к уроку? Тогда ошиблась временем и местом! — прозвучал над ней недовольный голос Шаховского. — Ты опоздала на час.

На уроках Виконт любил предлагать Лулу называть оттенки цвета по картинам или придумывать рассказы по ним. Услышав оклик своего учителя, Лулу тотчас вскочила с пола и подняла на него глаза:

— Они там так кричали! Так плакали… Их всех убьют! Она так его держала… А его все равно увели … одна там прямо упала. — С каждой фразой Лулу всхлипывала все сильнее и, наконец, снова заревела во всю силу.

— Кто упал? Что случилось? Чего ты опять начиталась? — отшатнувшись, подозрительно спросил Виконт, несколько смягчая голос. — Ну, успокойся!

— Я с Катей и Тоней ездила провожать Петра, — с трудом проговорила Лулу, — а там всех так провожали… все плакали… так плохо было…

— Так. Ничего больше мне не надо говорить, — сжав губы и нахмурив брови, прервал ее Виконт, — я понял. И Антонине я объясню, чего не следовало делать. А ты послушай. Да. Это очень тяжко, Александрин, и тем, кто уходит и тем, кто надеется дождаться. Но помочь, ни тем, ни другим, сейчас нечем.

— А что такое Санья? — невпопад, подчиняясь течению своих мыслей, спросила девочка.

— Саня? Какой Саня?

— Дядя Гриша мне сказал: «Не плачь, Санья!»— задушевно припомнила Лулу.

— А-а! Саня, Шура, Саша — так по-русски сокращается твое имя, Александрин. Однако «Саня» вам, мадемуазель, не подходит, — сказал он и быстро добавил:

— Занятия пропущены, мне пора по делам, а ты, Александрин, иди, поешь и не отчаивайся.

Она нуждалась сейчас в утешении, в понимающем собеседнике и в глубине души ожидала встретить его в Виконте, но тот, как видно, не желал распространяться на эту тему. Тем не менее, Тоню, видимо, не поленился найти, потому что позже, накрывая на стол, та сказала:

— Теперь через эту нашу поездку Пал Андреич и вовсе запретил всем девушкам уходить за ворота, не спросившись, — и запела под нос что-то жалостливое. Но на Лулу, видимо, не обиделась, потому что приветливо продолжала:

— А вы успокоились, барышня, и ладненько. А как будете кушать, со всеми или у себя? Отец приедет к обеду…

— У себя, — быстро сказала Лулу и, захватив ломтик хлеба и горчицу, сама понесла их наверх.

Минут через пятнадцать Тоня с небольшим подносиком втиснулась в полуоткрытую дверь. Лулу, вздохнув, приступила к трапезе. Тоня, подпершись, тоже присела боком к столу и сказала:

— Эх, всех мужиков угнали!

— А Вик… а мсье Поль? Он же остается? — с надеждой спросила Лулу.

— Пал Андреич? Какой же он мужик? Не помри ваша бабушка, он бы и в учителях не ходил…

— Моя бабушка желала, чтобы он был учитель? — не поняла Лулу.

— Да, Господь с вами, совсем наоборот!

Говорить о Шаховском Тоне явно нравилось.

— Она ж его, как родного, воспитала, да что, как родного — любимцем ее был, среди родных детей. Я-то все знаю, мне мать говорила, а она у них еще в Петербурге служила, мы, барышня, не здешние, оттого я эту их речь казацкую не восприму никак! Вот был случай, меня в станицу послали…

— Тоня, а бабушка, откуда с ним познакомилась? С Полем Анреевичем?

— А-а! Дак это такая история жалостливая, что вам и рассказывать не могу, чувствительная вы такая, да и рано вам…

— Почему? Говори, пожалуйста!

— Вроде, подруга вашей бабушки от большой любви заболела. Замужем несколько месяцев побыла, мужа лишилась — и пожалуйста…

— Как это «заболела от любви»?

— Да, говорю же, рано вам, ну, тосковала сильно… Слушайте лучше дальше, чего скажу. Павла Андреича бабушка ваша и покрестила — крестной, значит, его стала. Родная мать все по заграницам лечилась, а мальчик тогда при ней, бабушке, значит, вашей оставался. А как мать померла, ему лет десять было, крестная его насовсем при себе и оставила. Это правильно, это по-христиански. Она его, будто, усыновила. Свои дети тогда уже были взрослые, на беду все мальчишки, а ваш дедушка, земля ему пухом, еще и поважнее военный был, чем ваш папенька, а устав — точь-в-точь: мать сыновьями не ведай! Сызмальства — в военное учение. Она и привяжись к крестнику, а муж не встревал. Ей, вишь ли, военная муштра — как нож в горле… Она через это детей своих и не видела почти. А Павла-то Андреича стала по-другому, как барышню, учить — книжки, музыка, рисование. Мать говорила, как в дом новую картину или там фигуру какую привезут, она ее долго и сблизи и издаля рассматривает. И крестник с ней.

— И мы с мсье Полем картины смотрим! — выпалила Лулу. — Это так интересно! Ты что думаешь, Тоня? Снег — просто белый? О, нет! Он и серый, и желтоватый, и розоватый, и прозрачный, и тусклый бывает, и иск-ря-щийся… — старательно выговорила она.

— Гляди, каких слов понабралась! Да как выговариваете-то чисто! — поразилась Тоня.

— Да, можно смотреть, смотреть, и ничего не видеть! Надо учиться видеть и выражать словами увиденное, — важно произнесла Лулу и замолчала. Она вспомнила, что сегодня лишилась порции этого желанного учения, а вместе с тем и причину — пыльную страшную площадь, крики, плач…

На душе стало тоскливо.

— Да уж, Пал Андреич про это знает… Сам на рисовальщика учился по заграницам разным… Что-то засиделась я тут с вами здорово, — сказала Тоня, заметив выражение лица Лулу.

— Нет, нет, Тоня, немного поговори со мной… если бы Павел Андреевич видел сегодня утром, какие ужасы бывают…

— Вы скажете тоже, барышня! Думаете, поплакал бы с нами? То ли он еще видел, отчаянный такой! Вы думаете, барыня его барышней воспитывала, он барышней и вырос? Он, как назло ее сыновьям, их всех переплюнул в воинских науках, и на шпагах ихних этих, и на конях, и в драках. А дедушке вашему — по нраву, он поощрял, разрешал обучаться, не скупой был. И дообучался… такой еще задира стал женин воспитанник… Он в загранице своей такие штуки пошел откалывать, барыня все пугалась. Вот я вам случай расскажу… Как-то мою мамашу позвали в комнату, входит, а барыня чуть живая и плачет-заливается. Лиза, — говорит, — а это моя мать, Лизавета Григорьевна, — Лиза, беги сейчас на почту и пошли это письмо, чтоб сегодня же ушло. Ну, мать побежала, а как вернулась, ненароком услыхала, как барыня, Елена Александровна, рассказывала сыну, Семен Васильчу, с Полем такое, дескать, несчастье. Ну, я не могу передать, какими словами она говорила, а вышло вот что: Пал Андреич, а ему тогда уж, наверное, восемнадцать было, по ночам взял моду по городу гулять, какой город я не знаю, ну, где-то в загранице. Раз — ничего, два ничего. Ну, ссоры, драки, конечно, бывали — характер-то взрывной…

Тоня вздохнула, видимо припомнив недавние «объяснения» Виконта о том, что можно и чего нельзя.

— А тут как-то на сторону друга стал, в защиту, у того то ли сестру обманули… то ли зазнобу задели… А наш Пал Андреич обидчика и наказал, друг, кажется, сам хворый был. Только молодчик тот оказался сыном ба-альшого чина воинского. Он и упек нашего в тюрьму. Да еще и раненого! А Пал-то Андреич, вместо того, чтобы объяснить, кто он, да из какого дома — молчком. Молодой, гордый. Вместо этого несколько месяцев в тюрьме отсидел. Как рана зажила — убежать ухитрился. А все это время, где он, да что с ним было неизвестно. Только потом письмо отписал. Меня, дескать, ищут, адрес у меня другой, скрываюся, выберусь сам. Бабушка ваша чуть ума не решилась. Ну, она большие связи имела! Уладила! Это только один случай, а сколько было… Все время куролесил. Елена Александровна уж как старалась для него, но и он любил ее — ужас! Когда узнал, что она при смерти, денег не дождавшись, на корабле каком-то чуть не матросом до России добирался. А знаете, барышня, что за жизнь у матросов? И бьют их как… А потом посуху, на чем попадя во всю прыть, в дороге спустился до нитки. Ваш отец, да дяди едва его признали… Да уж бабушки в живых не застал…

Лулу слушала со странным ощущением жгучего интереса и страха. С ним могло что-то случиться тогда, и она не встретила бы его на лестнице в Раздольном! Она была готова слушать Тоню до вечера, начала было задавать вопросы. Вдруг дверь распахнулась и Доминик высокопарно произнесла почему-то по-русски:

— Дитья мое, простись с отцом, его визваль до срок, я поднимался к себе — голова кружит, я бессилен… — она сжала виски кончиками пальцев.

Ее взгляд упал на нечаянно фыркнувшую Антонину:

— А ти что здесь — пришит? Дель нет внизу? Иди отсюда!

Тоня, сделав книксен, убежала. Лулу приблизилась: теперь и маман, как те женщины, расстается с мужем, тревожится за него… Она помедлила, ища, как можно выразить сочувствие. Доминик нетерпеливо приказала:

— Allez, vas-y vite, ne tarde pas, ton père partira dans une demiheure.[25]

Лулу спустилась. Во дворе стояли офицеры рядом с оседланными лошадьми. Отец расправлял перчатки, сжимая и разжимая кулак, при этом он что-то отрывисто говорил Шаховскому. Лулу не в силах была отвести взгляд от Виконта. Несколько месяцев, оказывается, она жила в одном доме и общалась с настоящим героем из книги! Конечно, такого можно называть только виконтом, как же еще? Шаховской оглянулся, заметил ее, одобрительно кивнул и, пожав руку Курнакову, отошел от него, как бы освобождая место. Но отцу, видно, даже в голову не пришло попрощаться с дочерью. Или он не заметил ее… Только Лулу не успела и пошевелиться, как отец, вскочив на коня, направил его в ворота. Адъютанты потянулись за ним. Провожая отца взглядом, Лулу, как ни старалась найти в себе печальные ноты, — не нашла. И даже осознать это или побранить себя за равнодушие к отцу и его будущим подвигам было нечем: ее мысли были заняты другим человеком и другими подвигами.

Обернувшись, она поискала его глазами. Шаховской направлялся к дому. На ходу сорвал гордость сада — скороспелый персик и надкусил его. Лулу стало необходимо немедленно для себя самой подтвердить знакомство с ним. Сорвавшись с места, она подбежала, двумя руками схватила его свободную от персика руку, с восторгом заглянула ему в лицо и выдохнула:

— Мсье Виконт! Вы — необыкновенный!

— Необыкновенный урод или необыкновенный красавец? И персик в руках — усиливает впечатление? — привыкший за последнее время к неожиданным высказываниям Лулу, он не повел и бровью.

— Я не про это. Как вы ловко сбежали из тюрьмы!

Виконт засмеялся и затем спросил:

— А ты откуда знаешь?

— От Тони!

— Так. А она откуда знает? Я не припомню ее в товарищах по застенкам.

— Это ее мать узнала от нашей семьи…

— Оказывается, обо мне уже ходят легенды! Представляю, чего она тебе наговорила.

— А что, разве неправда? — упавшим голосом спросила Лулу.

— Не слыхал ее рассказа. Поэтому не могу сказать ни «да», ни «нет».

Лулу сбивчиво принялась пересказывать Шаховскому его приключения.

Тот ел персик и с отвлеченным интересом ей внимал. Лулу закончила и трепетно ожидала его реакции.

— М-да. В общих чертах. Досадно, когда доблесть человека измеряется сумасбродствами юности…

Лулу не поняла слов, но почувствовала, что он скорее огорчен, чем горд. Это ее удивило.

— Она успела мне рассказать только это, а вы… О, пожалуйста, расскажите что-нибудь еще, — набравшись смелости, с мольбой сказала она.

— Как-нибудь, в другой раз — обязательно. Я видел немало интересного, и в моей жизни были не только дешевые авантюры.

— А как вы были матросом, расскажете?

— Я не был матросом.

— А когда ехали на корабле к бедной больной бабушке Елене Александровне?

— Об этом я вообще не люблю говорить, — болезненно поморщился Виконт.

— Ну, а о чем-нибудь другом?

— Сказал, расскажу.

— А позанимайтесь со мной уроками? Хоть и арифметикой? Еще… я же пропустила, а у меня там вопросы записаны в тетради…

— Мы что, не занимались? А почему? Ах да. Ну, ты уже успокоилась, я вижу… Позанимаемся попозже.

Виконт круто развернулся и отправился на задний двор.

Лулу понеслась в комнату сочинять вопросы, которые были «записаны в тетради». Но в этот день Виконт на уроки так и не пришел, а на последующих уроках о ее расспросах не вспоминал. Сама же Лулу напоминать не решалась.

Глава 8 Хорошо… нехорошо… плохо… отвратительно…

Поступление в гимназию прошло на редкость гладко. Ездила Лулу с маман, та оставила ее на испытаниях и пришла только вечером, чтобы забрать. Лулу хотелось кого-то удивить своими успехами. Мать же ничуть не удивилась.

А в конце августа наступил день, о котором твердили ей на разные лады многие, но который был связан для нее почему-то с незабвенной Кларой Ивановной. С небольшим саквояжем, облаченная в дорожное платье, она стояла возле переливающейся всеми цветами радуги Доминик, не отказавшей себе в удовольствии поблистать в городе. Лулу не в первый раз ездила на поезде и потому поездка, тем более ночная, не оставила в ее сознании никакого следа. Она испытывала сложное чувство — любопытство, возбуждение и …пустоту. Разлука с домом, где ей было так неплохо в последнее время, усугубилась тем, что она не успела сбегать в сад побыть возле домика садовника, что только наспех обнялась с Тоней. Но эта пустота обозначилась еще раньше, когда в очередной раз прервались уроки. Виконт, как это часто случалось, уехал по делам. И получилось, что они даже не попрощались. Он, наверное, и не знал, что Лулу уже уехала надолго, а она так надеялась на его напутствия. Именно его слова, произнесенные на уроках и звучащие в ушах, провели ее так триумфально по всем испытаниям.

Страшно было оказаться в незнакомой русской гимназии. Хотя она и говорила по-русски несравненно лучше, чем прежде, а понимала практически все, уверенности в своих силах не было.

Маман внезапно прервала молчание:

— Занятия, мне сказали, начинаются завтра, а сегодня я покажу тебе дом, где ты будешь жить. Веди себя как надо.

Краем глаза оглядев себя и дочь в зеркальной витрине, Доминик направилась к извозчику. По дороге Лулу оглядывалась, рассматривая большой город — во время экзаменов ей было не до того. Перед высоким серым домом с лепными карнизами они остановились. Доминик оправила платье, надела роскошную огромную шляпу, которую в пролетке держала в руках, придала лицу особенно светское выражение и шагнула на ступеньку. Лулу отстала, засмотрелась на улицу:

— Как она называется?

— Что ты мне целый день нервы треплешь? — маман дернула ее за руку и повела на площадку второго этажа. Вторично сотворив светскую улыбку и уже не сгоняя ее, маман торопливо прошептала Александрин:

— Не забывай о приличиях! — и постучала в дверь.

Через мгновение они уже стояли в душной прихожей. После солнечного света трудновато было сразу что-то разглядеть. Глаз ловил отблеск зеркала, тень не то вешалки, не то этажерки. Тень раздвоилась, и половина ее оказалась принадлежащей какому-то крупному живому существу. Существо придвинулось и заговорило высоконьким жеманным голосом, слишком тонким даже для женщины более обычной конституции.

— Домна Антоновна, здравствуйте, дорогая, как поживаете, как дела, как детки?

Женщина говорила так, как будто они случайно встретились на улице, а то, что ее знакомая не одна, она просто не замечала.

— Софи Ёсипóв, я так радуюс вас видать… Дети тгудно, очень, очень тгудно… Вот дочь привезена для вам… ваш… — поправилась маман, — учить надо, все сама дольжен. Виктóр нет уже… уехаль. Мальчишик уехаль, а теперь и дочь отпускала от себя… — роняя слова, маман оправила прическу и постепенно продвигалась вперед. Хозяйка подвинулась, пропуская их в коридор, не менее душный, чем прихожая, но несколько более светлый. В спину им она сказала:

— Добро пожаловать! Будьте как у себя дома!

Навстречу гостям пропутешествовали три кошки, мотая хвостами. Первая, огромная с черной мордой и такими же лапами, остановилась перед Лулу, зашипела с недвусмысленным намерением вцепиться ей в ногу. Смущенная таким приемом, Лулу бросила взгляд на мать.

Та, брезгливо сторонясь, чтобы кошки не коснулись ненароком ее роскошного одеяния цвета танго — самого модного в сезоне — сочла необходимым восхититься:

— Quels beaux chats![26] Каки красиви у вас животни…

Хозяйка буквально простонала в ответ:

— О-о-о! Я просто не мыслю себя без них, до их пробуждения по утрам я изнываю от тоски!

Александрин незаметно рассматривала ее: удивительно, что эта женщина способна на такую горячую любовь к кошкам. Плоская, костистая, она напоминала скорее лошадь, причем достаточно неприветливую. В свою очередь и хозяйка рассмотрела девочку и воскликнула:

— Святые угодники! Домна Антоновна, голубушка, детка нисколько не похожа на вас и, видит Бог, на Виктора Васильевича еще меньше… Я бы ни за что не догадалась, что она из вашей семьи…

Доминик медлила с ответом, явно переваривая смысл, потом несколько неуверенно сказала:

— Это копи — моя свекрови! Это со сторони мужа внешнее все же к ней есть.

Хозяйка открыла дверь в какую-то комнату, осторожно, как будто там спал тяжелобольной. Лулу уже расслышала, делая автоматически поправки, что ее зовут Софья Осиповна. Комната была пуста, освещена сероватыми лучами, пробивающимися в окно, которое упиралось в стену противоположного дома. Здесь не верилось, что на улице яркое солнце, зато тянуло прохладой, хотя и слегка сыроватой. Комната была обставлена старой, но претендующей на стиль, мебелью. Лулу поразилась количеству икон и подушечек разных размеров. Больше всего привлек внимание угольник с зажженной лампадой. На него указала и хозяйка:

— Она горит постоянно, освещая мой путь! Некоторые зажгли только, когда началась война! Но не я! У меня свет, непрерывный Божий свет! Даруй, господи, победу российскому воинству, а нам просветление! Если бы все молились так усердно, как я….

Это вдохновенное выступление она внезапно завершила прозаически:

— Это и будет ее комната, есть же будет в столовой с нами.

Лулу была предупреждена, что будет жить у родственников, но то, что именно эта комната станет ее домом на время учебы, а с этой женщиной ей придется проводить время, подействовало угнетающе.

Доминик с выражением нетерпения выслушала речь Софьи Осиповны, которая излагала некоторые моменты будущего образа жизни Лулу, и коротко ответив: «Хогошо» на вопрос: «А как поживает сестрица?», вышла из квартиры, предупредив, что вернется часа через два.

Лулу осталась в компании с кошками. Их владелица, задав два-три вопроса о возрасте и состоянии здоровья, отбыла в другую комнату. Лулу не могла никуда выйти, так как не знала ничего в доме. Чтобы занять время, присела перед одной из кошек — самой маленькой и протянула руку, поглаживая ее. Киска под рукой уютно свернулась в клубок.

— Какая ты пухленькая, хорошая, мягкая, — приговаривала Лулу. Другие две кошки уселись на кровать в позах сфинксов и смотрели на эту фамильярность неодобрительно.

— Кисоньки! Сокровища мои! — раздался из коридора писклявый голос, и в комнату вошла Софья Осиповна, еще раз поразив Лулу несоответствием тоненького голоса и костистой фигуры.

— Ах! — испуганно прервала она свои призывы, — кисонек, детка, мучить нельзя, — и, схватив у Лулу с колен пусенка, наградила его крепким и долгим поцелуем.

— Кло, Иоланда, — позвала хозяйка двух других сокровищ, — пора кушаньки…

У Лулу заурчало в животе. Через несколько минут Софья Осиповна приотворила дверь и ласково пропищала:

— Детка не хочет пока кушать? Детка подождет мамочку?

«Детке» оставалось только кивнуть. Прошло часа три. Лулу сидела на диване и с горечью вспоминала сад, где можно было рвать сколько угодно фруктов, речку, на берегу которой Трофимыч угощал ее ухой, Тоню с ее сладкими пирожками… Даже парадные обеды с отцом не казались сейчас такими ужасными. Совсем уж растравило воспоминание о холодной курице и паштете. Совместная грусть желудка и сердца породила печальные мысли. Конечно, Виконт редко увлекался занятиями, бывало, и не приходил, уезжал куда-то, а, появившись, иногда был рассеян… Но как наполнена ожиданием была ее жизнь! Ведь время занятий, все-таки, рано или поздно, наступало: история, география, арифметика… Что было интереснее всего? Как он рассказывал! Эти лучшие, насыщенные, наполненные энергией и живостью часы стоили дней ожиданий. Теперь этого не будет… долго-долго. Она прерывисто вздохнула. Хлопнула дверь, Лулу вскочила, предполагая, что вернулась маман. Неподвижное сидение стало невтерпеж и, распахнув дверь, она полетела по коридору.

Снова очутившись в темной прихожей, она не разглядела еще, кто в ней появился, как почувствовала прикосновение к подбородку потной руки:

— Хе-хе, мамзель Курнакова! Вот подарочек!

Правду сказать, и для нее это был «подарочек»! — перед ней стоял, потирая мясистые ладони, господин Петров.

— А маменька где же? Небось, в комнате затаилась? Что молчишь-то, куколка? Ну, по-своему полопочи….

— Маман пошла покупать вещи в магазинах, — старательно подбирая слова, сколько возможно чисто, отозвалась упавшим голосом Лулу и от огорчения задала «восхитительный» вопрос:

— А вы зачем сюда пришли?

— Хе-хе-хе-хе, — затряс животом господин Петров. Софья Осиповна отозвалась тоненьким хихиканьем.

— Это вас, мамзель, можно спросить — в гости ко мне пожаловали? А там, гляди, и под присмотром останетесь? Уму-разуму учить буду?

Как же хотелось Лулу не понять смысл сказанного, но вариантов не оставалось: в этом доме живет господин Петров! Закономерно мелькнула мысль — уйти из квартиры. Просто уйти, не дожидаясь маман, уйти, куда глаза глядят…

Но в незакрытую еще дверь просунулись картонки и свертки, среди которых появилось раскрасневшееся лицо Доминик:

— Ух, этот жара! Господин Петгоф, какая радость вас увидеть! Ви — мой благодатель! Софи Ёсипóв, молю — рюмка холодний вода!

Господин Петров, посучил ногами, расшаркиваясь, поднес ей стакан.

— Пейте, матушка, запылились, щечки разрумянились. А мы — ручку, ручку облобызаем…

Доминик, слушая и высвобождаясь из-под свертков, сверкнула на него большими черными глазами и протянула руку. Приложившись к ней, хозяин дома умильно просюсюкал:

— А мамзель-то, пусики-мусики, сказала: в ласке будем жить, в радости непрерывной, чего лучше! Хе-хе-хе-хе….

Прежде, чем пройти в комнату, маман церемонно взяла Лулу за руку и, подведя к Петрову и Софье Осиповне, торжественно сказала на родном языке:

— Кузина твоей тети Евдокси и муж ее покойной сестры, большой друг нашего дома, любезно берутся за твое воспитание.

Ничего хуже она произнести не могла, но Лулу было уже все равно…

Часть вторая

Глава 1 «Новенькая Александра Курнакова»

Уехала Доминик через неделю, устав от магазинов и визитов, а Лулу почти не почувствовала перемены в жизни — она и так не видела матери целыми днями.

Она была предоставлена самой себе. Только за обедами и ужинами вдобавок к съестному получала порции библейских историй, как на подбор, наискучнейших из множества, поведанных миру пророками. Порции эти были густо приправлены непонятными и несмешными анекдотами, приторными поучениями, перемежающимися неизменным «хе-хе-хе». Но пуще всего Лулу претили частенько венчающие трапезу душещипательные истории…

— …грязный, вшивый, обсыпанный струпьями, — отправляя после каждого слова в рот очередную порцию еды, с особым смаком повествовал в таких случаях Филипп Федотович. — Вон как, мамзель, любезная, жизнь надругалась-то над грешным… Унизила ниже червя земляного… Он, раб Божий, без ропота, Его славя, душу Ему и отдал! Ан глянул… райские кущи перед ним открываются! Каково?

Тут господин Петров победно причмокивал, как будто сам лично походатайствовал за неопрятного горемыку перед Господом, Софья Осиповна издавала протяжный всхлип, крестилась и промокала глаза салфеткой, а Лулу представляла себе такого мерзкого страшного бродягу, что кусок застревал у нее в горле.

— Э-э, мамзель наша, — говорил тогда, глядя на ее невольную гримасу рассказчик, — видать, про себя нехорошее вспомнила… Что, небось, много грехов за лето накопила? А то, гляди, и пораньше того, в пансионе? А нуте-ка, секретцы свои выкладывай! Повинишься, пострадаешь, а мы, возьмем, да и спишем… Прощаем, скажем, нашу мамзель… Хе-хе-хе…

— Искупление грехов, детка, так сладостно! — вступала ростовская тетка. — Ты должна сама просто жаждать наказания за них, стремиться к нему…

Лулу опускала голову, бормотала «спасибо, я уже сыта» и выскальзывала из-за стола.

Никаких наказаний, однако, не следовало. Наоборот, Доминик, в угаре покупок, приобрела для нее массу шляпок, туфелек, блузочек. Только носить их было нельзя. Сиреневое платье с черным фартучком — вот во что она облачалась ежедневно, ибо такова была форма частной гимназии Берберова, в которую определили Александру Курнакову.

Едва переступив ее порог, Лулу столкнулась с массой правил и предписаний. По какой стороне ходить, в каком случае кланяться портрету монарха, как здороваться с каждой из дам. Вопросы этикета сами по себе Лулу не пугали — от недостатка грациозности она не страдала. Куда труднее было разобраться и запомнить, какая из учительниц больше, а какая меньше любима директрисой. Причем, именно сегодня — положение меняется чуть ли не каждый день! Любимица тут же переполнялась важностью, и горе той ученице, которая не чтила при встрече эту важность медленным и глубоким приседанием. Блестящие успехи Луиз-Александрин в пансионе мадам Клеро по части реверансов тут помогали мало, потому что она то и дело путалась в рангах классных дам.

Еще хуже было наткнуться на недружелюбие класса. Лулу поступила в гимназию, перескочив через подготовительный, и о том, что такое «обкатка новенькой» не имела понятия. Не знала, что перед группой надо несколько заискивать, а перед ее заправилами — вдвойне. Но даже, если б знала… Ей, которой в пансионе подражали, чьей дружбы искали многие девочки, к кому-то подлизываться?? Поэтому на первую же выходку одной из верховодок класса Таты Лавровой, которая монотонно дергала ее за локоны во время молитвы и делала издевательски недоуменные глаза, когда Лулу оглядывалась, она без дополнительных разговоров ответила тумаками.

Ясно, что любовь Таты она этим не заслужила. Немедленно последовала каверза, в которой приняли участие многие.

Перед уроком закона Божия к Александрин подбежала группа девочек. Наперебой, испуганными голосами, они стали говорить:

— Ой, она ничего не знает! Стоит здесь, а там всех новеньких в актовый зал зовут, правила им объяснять! Им же без этого на уроки нельзя!

Лулу, бросив благодарный взгляд, не мешкая, побежала: знать точно как вести себя в гимназии, было необходимо. Она уже несколько раз попадала впросак. В зале, с трудом найденном, многоголосо пел хор. Как? Они уже поют? Может быть, с новенькими разучивают какой-нибудь гимн? Лулу была наслышана о знаменитом гимне студентов «Гаудеамус». А тут, наверное, новичков учат здешнему, гимназическому… Немедленно пристроившись рядом, она попробовала уловить, поймать слова и мелодию и доблестно подпевала, до тех пор, пока на нее, крайнюю, не обратил внимания дирижирующий педагог:

— А вы, девочка, кто такая?

— Новенькая Александра Курнакова! — отрапортовала Лулу.

— Гм-м. Вас что, прислала госпожа директриса? Класс?

— Нет, не она. А какой класс?

Ну, в каком вы классе, быстро, быстро, задерживаете хор!

— В первом!

— Так немедленно возвращайтесь к себе. И больше здесь не появляйтесь. В хоре поют только старшие. Нельзя так туго соображать.

Лулу понуро направилась в свой класс, где получила еще один выговор от батюшки отца Адриана:

— Неслыханная дерзновенность! С первого дня прогуливать священный предмет! В угол до конца урока.

Лулу сказала было, что она новенькая, и ее послали в актовый зал, а она что-то, наверное, неправильно поняла, но услышав смешки в классе, осеклась. Над ней посмеялись! В углу она стояла навытяжку, не отвернувшись от класса, а пристально глядя на девочек. Дернуть за волосы, поддразнить — это она еще понимала. Но подвести перед учителем? Такое в Рамбуйе считалось подлостью. На перемене Лулу, наоборот, не захотела и смотреть на одноклассниц. Но те не оставили ее в покое.

Черноглазая девочка подошла к ней и доверительно произнесла:

— Меня зовут Роза. Агаджанова. Не обращай внимания. Они — тупицы, они такие вредные. Это ты из Франции приехала?

— Да, да, — мгновенно оттаяла Лулу. Как ни зла она была, но обрадовалась доброму слову. Может, она нарвалась на какой-то клан тупиц и вредин, и входят в него не все? — я училась, проживая в Рамбуйе, это близко к Парижу, а приехала лишь три месяца пока.

— Как интересно… А то я смотрю, ты говоришь как-то странно.

— А ты меня всегда поправляй каждый раз при ошибочном слове, — охотно пошла на сближение Лулу. Может, это будет такая же преданная подружка, как Ивонн? Вот она и похожа на нее, только потолще.

— А знаешь, сейчас словесность будет. Выучила стих?

— Какой?

— «Зимняя дорога». Это Пушкина. На лето задавали.

Лулу почувствовала приближение триумфа. Это было неслыханное везение. Они с Виконтом разбирали это стихотворение. Правда, она не учила с ним стихов наизусть. Он читал, она читала… разговаривали о прочитанном, и … оказывалось, что стихотворение плотно сидит у нее в мозгу. Так и теперь, сами собой, в памяти возникли строчки о волнистых туманах и печальном свете… Лулу радостно ответила Розе:

— Да, знаю, это необыкновенная словесная красота!

— Слушай, подними руку, многие не знают. Выручишь, а учительница сразу поймет, что ты хорошо учишься. Я научу, как у нас полагается декламировать.

— А как?

И Роза подробно рассказала.

Странноватые обычаи, подумала Лулу, но тут же сопоставила: если в этикет входит кланяться портрету в нижнем зале, то может быть, вполне, может… Прозвенел колокольчик, Роза отбежала и что-то зашептала соседке, может, уговаривает поменяться местами, чтобы сесть с Лулу… Но Розина соседка неприятно засмеялась, отошла и, в свою очередь, нагнулась к двум другим девочкам, которые рассмеялись тоже. Они смеются над Розой, за то, что она захотела общаться с Лулу! Она поймала Розин взгляд и ободряюще кивнула — подойти или защитить ее она уже не могла. Урок начался.

Учительница Лидия Степановна, с одутловатым лицом без подбородка и криво открывающимся ртом покрикивала:

— Уберите этот шум, слушайте сюда! Сейчас всех выставлю. Mesdames! Тихо! А вы кто такая? — обратилась она к Александрин.

— Я новенькая, Александра Курнакова, — заученно ответила Лулу.

— Дежурная! Почему мне не доложили, что в классе новенькая? А вы, почему сели вместе со всеми, когда должны были остаться стоять? Вы что с Луны свалились?

Пока Лулу обдумывала, почему именно на Луне люди встречают друг друга упорным сидением, Лидия Степановна повела опрос. Лулу было не по душе снова обращать на себя внимание, но, не желая подвести Розу, которая надавала добрых советов и обратилась к ней с призывом о помощи, она робко подняла руку.

— В чем дело, новенькая? У вас вопрос?

Выражение лица преподавательницы настоятельно рекомендовало воздержаться от всяческих вопросов, но Лулу решила не отступать:

— Я тоже знаю это стихотворение и я просила бы вас, чтобы декламировать…

— К доске и не коверкай язык!

Лулу вышла, припомнила данные Розой наставления, нашла взглядом портрет А. С. Пушкина, висевший на боковой стене. Кудрявый Пушкин, солнце русской поэзии, смотрел в сторону с затаенной тревогой и сочувствием, как будто не желал участвовать в чем-то нехорошем. И Лулу, подняв к нему, действительно, как к солнцу, голову, тихо и четко начала… Она так старалась, словно доказывала и Пушкину, и Виконту, что она любит и ценит этот язык. Не повернись она при этом спиной к Лидии Степановне, может быть, ее проникновенное чтение и не было бы прервано недовольным возгласом:

— Кому это она говорит? Кому вы это говорите, новенькая?

— Пушкину, — доверчиво объяснила Лулу и чуть не оглохла от крика:

— Мало того, что она показала мне спину, она еще и строит насмешки? На место и на два часа после уроков! Чтобы я вас больше не слыхала!

Класс исподтишка смеялся, прячась от гнева Лидии Степановны, но Лулу не задевал общий смех, у нее перед глазами прыгали только трясущиеся щеки Розы.

Она рванулась, чтобы объяснить, что ее подучили, но святой пансионский запрет «не выдавать» сработал и здесь. Лулу молча села, пересилив себя — очень хотелось выйти. Не для того, чтобы поплакать в уголке. Нет! Этого они от нее не дождутся! Просто умыться, постоять у окна. Впрочем, даже попытайся она объяснить что-то, вряд ли бы помогло. Учительница уже кричала на другую девочку, а до «новенькой» ей не было никакого дела.

Глава 2 Нет отрады

— Курнакова! — голос математика вывел из задумчивости. Седой учитель коротким жестом пригласил ее к доске. Она с неохотой поднялась — с задачками она была не в ладах. Пансионскую программу почти забыла, а Виконт гораздо охотнее знакомил ее со стихами, словами, историческими событиями и географическими открытиями, нежели учил правилам арифметики. Хорошо, что при поступлении математики почти не требовалось. А уж не продвинулась Лулу в этой почитаемой человечеством и пренебрегаемой ею науке ни на шаг, поглощенная борьбой с обстоятельствами и одиночеством.

Она подошла к доске, взяла мел. Есть, есть правило, по которому решается эта пустяковая задача, жалко только, что Лулу его не помнит… Ждать подсказки она не стала, хотя ей было бы достаточно крошечного толчка. Демонстративно отвернулась к доске и начала безнадежно возиться с решением.

— Умножь аршины на штуки, — зашептала ей со второй парты Татьяна Грицинина, тараща, для пущей убедительности, широко расставленные глаза.

Но Лулу упрямо дернула плечом — ясно, что нарочно и неправильно. Она теперь всегда была начеку и не поддалась ни разу.

Шум в классе, характерный для первых дней после каникул, мешал сосредоточиться, а старичок-учитель ничуть не стремился его ликвидировать. Лулу окончательно запуталась и, пристукнув мелом, опустила руку.

— Два, — бесстрастно отконстатировал математик, — садитесь, Курнакова.

Лулу напряглась, но никаких смешков не последовало. Вообще, отношение к ней с некоторых пор сильно изменилось, ее стали слегка побаиваться: сочетание острого языка, крепких кулаков, стремительной атаки и презрительного взгляда сделало свое дело. Некоторые пытались даже подлизываться к ней в последнее время, но неприступная Лулу так и не простила обид первых дней и всегда была насторожена, как индеец в дозоре.

Она села на место. Неудача у доски была лишь довеском к неприятностям, начавшимся на каникулах.

Перед Рождеством она жила несколько недель мыслью о поездке в Раздольное. Дом на Береговой все больше и больше принимал образ вражьего стана. Ее раздражало в нем все и, прежде всего, неестественный порядок. Каждая подушка имела свое, раз и навсегда заданное, место, и стоило переложить какую-нибудь мелочь, как неведомо откуда появлялась хозяйка с ахами и замечаниями: «Нельзя, детка, раскидывать вещи! У каждой пуговки у нас есть свой домик!.. Девочкины личные принадлежности никто не должен видеть! Спрячь, сейчас же!.. Кружевная салфеточка всегда лежит конвертиком, почему он раскрылся? Это детка такое плохое сделала?.. Кошенькиному блюдечку сорок лет! Из него лакала еще Кунигунда! Ни-ни пальчиком, а то разобьешь, и у меня будет разрыв сердца!..»

Этой беды с Софьей Осиповной не случилось, но как-то за то же блюдце, нечаянно задвинутое под шкаф, она так тряхнула «детку», что бесстрашная Лулу закашлялась от испуга. Ей показалось, что тетка вложила в этот рывок что-то большее, чем простое недовольство от перемещения старой никчемной плошки.

Даже с пушистыми домашними питомцами общаться по-хорошему не получалось. Старшие кошки понимали свое положение фавориток и надменно шипели на всех, включая хозяйку. Лулу удалось подружиться только с маленькой пухлой Беатрисс, которую она перекрестила в Бус, Бусю. Рыжий мягкий котенок любил сидеть с ней, спать рядом на подушке, вызывая нешуточную ревность Софьи Осиповны. Но так как, несмотря на нежный возраст, Бус оказалась изрядной соней, играть с ней было невозможно.

Лулу ждала двухнедельного освобождения, как сидящий в колодках пленник ждет помощи и избавления, она думала о нем каждую минуту. Прогулки, сад, река — все это казалось ей невозможно прекрасным. Прежних домашних обид она не помнила. Два месяца, прожитых перед началом занятий, являлись в прекрасных снах. Но рождественские каникулы начались, а никто и не заговаривал о поездке. Тогда Лулу решилась спросить:

— Почему же я не поехала домой все же?

Софья Осиповна, напустив на себя мину классной дамы, ответила:

— А как ты окончила треть, детка? Сколько у тебя плохих отметок? Будешь учиться получше, тогда и поедешь!

Вот это да! Родственники никогда ни слова не говорили об ее отметках. Когда она пыталась хоть что-то рассказать о гимназии, даже если ей случалось просто обмолвиться об уроках, равнодушие было полнейшим, разговор тут же сбивался на другие темы: сентиментальные истории, анекдоты… по известной программе. Поэтому она сочла ответ Софьи Осиповны неудовлетворительным и, дождавшись пока она вышла, решилась обратиться к самому господину Петрову:

— У меня нет единиц, только одна двойка и троек совсем немножечко, почему мне нельзя домой, я бы там позанималась, там ведь…

Господин Петров, охотно оторвавшись от газеты, прочмокал: — Занятия твои, мамзель, не при чем. Тебя что, пригласили домой? Думаешь, маменька только и плачет день-ночь: где моя мамзель? Нету! Она в соку, ей пожить охота! И ты, мамзель, вырастишь — погуляешь, а пока твое дело сидеть и не рыпаться. Ты бы в ножки мне поклонилась: спасибо, благодетель, спасибо, дядюшка Филя, что не гонишь гостьюшку, а ты дерзкие слова произносишь! Вот тебе и Франция!

Он еще долго говорил на эту тему, но Лулу не слушала, потрясенная горькой мыслью: «Она четыре месяца не была дома, но по ней не только не соскучились, ее НИКТО не захотел даже видеть!» И что впереди? Гимназия — хоть какое-то разнообразие, а две недели безвыходно (куда же она пойдет одна?) в этом сумеречном склизком царстве — настоящая пытка.

Но оказалось, что только дома ее держать не собирались. Начались хождения на службы. Православный храм Лулу посетила впервые, и с огромным интересом. Скоро, однако, обнаружилось, что кроме церкви Софья Осиповна ходит на странные домашние моления к разным старухам, и Лулу должна сопровождать ее туда ежедневно. На этих собраниях всегда бывали одни женщины, длились бдения очень долго, участницы молились исступленно, некоторые даже падали в обморок или дико вскрикивали. Ничего похожего на торжественность церковного богослужения, понравившегося ей! Лулу взбунтовалась и … познакомилась с совсем другой Софьей Осиповной:

— Богохульство! — задыхаясь, кричала та. — Богохульство! Что угодно, но только не это! Я тебя отучу! Не поешь, так быстро образумишься. Вот твой обед, вот, вот!

Содержимое обеденных тарелок было выплеснуто и вышвырнуто Лулу в ноги.

— Дармоедка! Еретичка! — Софья Осиповна зашлась в крике, ей и впрямь стало плохо, она позеленела, с шумом ловя воздух ртом.

Лулу была поражена дикой вспышкой елейной тетки. Вечером, привязав к груди пузырь со льдом, Софья Осиповна сообщила господину Петрову, что их бездушная нахлебница хочет свести ее в могилу, и рассказала довольно связную историю, в которой Лулу к удивлению своему оказалась отъявленной Бого- и тетко-ненавистницей.

Привычно захихикав, хозяин подытожил:

— Анархистка, значит, наша мамзель, вольнодумка… власть над собой признавать не хочет, так вразумить, чтобы…

Лулу не поняла слов, которыми ее называли, но перебила, порывисто воскликнув:

— Она обманула все!

— А вот за эти слова и впрямь надо наказать мамзель, — с удовольствием провозгласил Петров. — Хлеб и водичка — они быстро в порядок приводят. А то еще наши отцы на коленЬки ставили, на всю ночь. Маменьку в ее Франции, видать, премудростям взращивания девиц не учил никто, а мы просветим, покажем… еще спасибо нам скажет. — Он встретился взглядом с пылающей негодованием Лулу, крякнул и снова развернул газету, привоскупив:

— Так что впредь, мамзель, язык распускать поостерегись!

С этих пор Лулу перестала разговаривать с ними. Самое страшное было то, что хозяева, как будто не почувствовали перемены в ней. Елейное «детка» и смачное «хе-хе-хе» звучали в прежних тональностях. Лулу стало казаться, что им вообще все равно, говорит она или нет.

…Прозвенел звонок.

— Что же ты не слушала, что я подсказывала? Зацепилась бы за правило и поехала дальше сама, — Грицинина положила руку ей на плечо. — Может, голова у тебя болит?

— Ничего у меня не болит голова! — вскинулась Лулу, ни минуты не сомневаясь, что избежала случая быть посмешищем.

— Злишься, злишься, а чего — сама не знаешь! — отходя, пробормотала себе под нос Таня.

Лулу издали поглядела на Грицинину тем непреклонным испепеляющим взглядом, который она освоила, как средство обороны. Вернее, как одно из средств… Но Таня не смутилась. Она уже спокойно разговаривала с Соней и Маней Гинзбург, не оглядываясь на Лулу. Эти непохожие сестры всегда держались особняком. Остальные их тоже сторонились. Именно из-за этого Лулу к ним тянуло. Сестры в классе — изгои? Тогда она за них! Манера Сони и Мани обо всем говорить с иронией, иногда убийственной, способность абсолютно не поддаваться общему мнению, немедленно обрабатывать сарказмом все, что приходило в их союз извне, очень нравилась Лулу.

Однажды на перемене она случайно услышала разговор сестер:

— Заметила, как она ее утром по щекам отхлестала?

— Хладнокровненько, я бы сказала. Воспитательно!

— А эта великоразмерная серятина, конечно, гениально принялась пресмыкаться, видела?

— Что ты хочешь? Живут, как кошка с собакой!

Лулу представилась возможность сделать шаг навстречу этим симпатичным ей сестрам, тем более что она и вправду заинтересовалась. Изменив своей обычной гордости, она подошла с вопросом:

— Это происшествие нашего класса? Классная дама побила большую неумную гимназистку? Возможно ли, что так? Они всегда относятся, как кошка с собакой, или раз?

Сестры рассмеялись, и старшая сказала довольно приветливо:

— Курнакова, ты Шура, да? Так вот, Шуренький, они — всегда, потому что Пуш с Пардом!

Лулу таких прозвищ или имен ни у кого в гимназии не знала. Поняла так, что слаженный союз сестер Гинзбург ни в ком третьем не нуждается, а словечки свои расшифровывать не намерен. С тем и отошла.

В их классе, конечно, были и еще неплохие люди. Лулу за четыре месяца учебы их для себя отметила. Но почему-то все они не подходили ей по положению, принадлежали к так называемым «прочим сословиям». Для них был выделен некий «процент» и Лулу, не познакомившись пока с данным понятием в арифметике, предполагала, что оно обозначает особые условия обучения. Если это было не так, почему Грицининой учительницы не переставали напоминать какие-то милости, хотя она училась лучше всех, причем брала всем сразу: и зубрежкой, и способностями, и хитростями? Или почему у рыженькой Кати Кондратюк классная дама проверяла ежедневно чулки: нет ли штопки? Зачем классной штопка на чьем-то чулке? И учебники у них ежедневно требовались для досмотра, чистые ли, хотя они обращались с книжками бережнее, чем все другие. У Лулу, например, учебник по математике надрезан наполовину в знак «благодарности» за одну из двоек. Но никому в голову не приходит полезть к ней в сумку, чтобы проинспектировать учебники, а к Кондратюк — лезут!

Как ни смешно, но ближе всех «по положению» ей была Тата! Вот кто помнит всегда, что дочери управляющего главным в городе банком позволено побольше, чем другим. Для Лулу же всякие там сословия значили очень мало. В маленьком Рамбуйе она училась на положении внучки небогатого торговца, няне Кате никогда не приходило в голову поинтересоваться «из каких» ее подружки. Мадам Клеро тоже считала, что все равны перед Богом и требовала дружелюбия друг к другу, всех ко всем…

Здесь же, как будто, стеклянные ячейки, и в каждой сидят «подходящие друг другу» девочки. Поэтому Танино обращение к Александре Курнаковой было событием неординарным. Лулу стало совестно, зачем она так грубо ответила? Ведь Таня, наверняка, подумала, что «полковничья дочка из поместья» задается. С другой стороны, и Таня смеялась над ней в первые дни и, видно, хотела подшутить еще, оправдывала себя Лулу. Зачем Грицининой искать новой дружбы, если у нее есть неразлучная смешливая Катя? Вообще-то, Таня сегодня не в первый раз обратилась к Лулу, но Катя всегда оказывалась рядом. Начинала кричать: «Ой, не трогайте ее, сейчас вот так нос задерет, а сейчас вот так сделает!»— и, очень похоже на Лулу, упрямо дергала плечом. Лулу и сама хорошо умела изображать людей, но платить Кате той же монетой не желала. Просто уходила. Все предельно ясно: Тане она безразлична, остальные, та же Катя, например, ее ненавидят. Никаких слез, в гимназии она не заплакала ни разу, хотя у нее, бывало, щипало в носу, когда видела, как девочки секретничают, обнявшись. Ее никто не обнял ни разу за все это время. Она просто забыла, как это, сидеть рядом с подругой, касаясь плечом, а на перемене подхватывать ее «под ручку» и прогуливаться, обмениваясь замечаниями и вкусными кусочками из завтрака…

Для плача установились свои время и место: ночь, Береговая, темная спаленка. Немногословная прислуга, убиравшая по утрам во всех комнатах, появляясь у нее, отмечала почти каждый день: «Обратно ветром глаза надуло, ровно как у кролика!». «Обратно» — это почему, интересно? Лулу что, сама себе создает ветер? Может быть, прислуга заметила ее пушистые ресницы и заговорила идиомами? Еще и кролики ровные почему-то… За что она почти полюбила этот русский язык летом?

В середине февраля, возвращаясь из гимназии, Лулу неожиданно увидела на улице брата! Он показался ей совсем взрослым в своей серебристой длинной шинели, в фуражке с околышком. И он не выглядел сейчас мешковатым или неуклюжим. А главное это был ее РОДНОЙ брат! Вот, Агаджанова вечно хвалится, что ее брат учится в самой Москве, а когда приезжает, всюду берет ее с собой — и к друзьям, и в кондитерскую… Ничего такого Лулу, конечно, не ожидает, но можно расспросить Виктора, ездил ли он в Раздольное… Может быть, он тоже скучает у себя в Новочеркасске! Подойти надо. Ведь это так правильно! Убедив себя, она заторопилась вдогонку и нагнала его у магазина с искусно разбросанными в витринах тканями. Не обращая внимания на двоих спутников брата, Лулу, с трудом переводя дыхание, заговорила:

— Виктор, Виктор! Это я! Ты, наверное, не знал, что я уже в Ростове? Неожиданность, правда? Ты тогда раньше меня уехал, я даже не успевала…

— Однако, Курнаков, у вас, оказывается дама сердца из начальной? А то все скрывали… — рассмеялся длиннолицый кадет.

— За что вы ее жестоко покинули, коварный?

Виктор побагровел и, не глядя на тоненькую фигурку в меховой шапочке, переступавшую перед ним с ноги на ногу от нетерпения, буркнул:

— Болван! Сестра это! Чего тебе надо?.. кидается, как ненормальная… Я ее не помню даже…

— Сестра, но я ее не помню? Какие убедительные словеса! Может, припомните? Или у вас в первом и другие знакомства? — длиннолицый не унимался.

— Уходи отсюда, слышала? Пошли, господа, пошли, я требую! — он так резко развернулся, что полы шинели обвили его ноги.

— Курнаков! Погодите, нельзя же так, может, ей что-то нужно… сказать или спросить, — вмешался третий юноша, до этих пор упорно молчавший.

— Ерунда, я говорю. — Виктор свернул за угол. Рядом печатал шаг длиннолицый.

— Отправляйся туда, где поселили, — уходя, бросил ей брат, а третий, вступившийся за нее, нерешительно оглянулся еще несколько раз.

«Мануфактура Хохладжаева… мануфактура Хохладжаева», — Лулу, застыв на месте, читала и перечитывала вывеску, не понимая смысла написанного. Поймав себя на том, что перечитывает эти слова десятый раз, медленно повернула назад. Ей не хотелось сейчас ничего: ни отомстить, ни заплакать. Она даже не особенно удивилась поступку брата. Как она вообще могла рассчитывать на что-нибудь хорошее? Колючий порыв ветра заставил ее поднять воротник и глубже засунуть руки в муфту. Под ногами мела поземка, мороз пробирал, несмотря на теплое меховое пальто. Это потому, что холод охватил ее и снаружи, и изнутри. Сгущались ранние зимние сумерки. Прохожие попадались редко, в какой-то момент Лулу почувствовала себя единственным жителем пустого города, среди угрожающе темнеющих в синеватой мгле каменных домов. Она поежилась, но из упрямства шагу не прибавила. До страху ли, если нечего терять? Стараясь ни о чем не думать, Лулу шла по направлению к дому, к Бусе и … все. Однако она, как видно, напрасно считала, что обделена вниманием. Ее появление, более позднее, чем обычно, было замечено и прокомментировано. Господин Петров встретил ее в халате и шлепанцах на босу ногу:

— Раненько, раненько! Может, завтра мамзель и к утру заявится?

— Детка, детка, признайся, где ты пропадала? Знаешь, что случается с непокорными испорченными детками? — заклохтала, срываясь с кресла, Софья Осиповна.

С того самого случая с теткиными молитвенными собраниями Лулу, как правило, не отвечала на замечания или бормотала что-то несвязное и торопилась к себе, чтобы уткнуться в очередную, купленную на улице, тощую книжонку в бумажной обложке. Это всегда проходило без последствий. Но тут, словно какая-то пружина лопнула в ней и, вскинув подбородок, она закричала:

— Не говорю ничего! Какое вам здесь дело обо мне? — и, не глядя на остолбеневших Софью Осиповну и господина Петрова, ушла к себе, хлопнув дверью. Но на этот раз ее не оставили в покое, тетка пришла за ней:

— Прикуси язык! Вот это «спасибо» за стол и кров? Да не получай мы за тебя больших денег… О, Домна знает, что за сокровище подсунула!.. Я завтра бы выкинула тебя на улицу!

— Я и сама уйду! — выкрикнула Лулу. Если они вздумают поставить ее на колени, она будет драться, кусаться… и пусть хоть убьют. Ей все равно.

— Попробуй сделать шаг, отведу тебя в детское исправительное заведение! Пусть за тобой тюремщики смотрят! — Софья Осиповна как видно, не нашла другой угрозы и попала в цель. Лулу передернуло. Она не представляла, что это за заведение и как туда попадают дети, но догадалась, что это приют для воров и попрошаек. А может, туда и малолетних родственниц-грубиянок охотно принимают? Если бы кто-то мог заступиться и освободить ее из застенка, но о ней же никто не помнит! Иначе, разве посмели бы ненавистные хозяева, еще и получая деньги за нее, говорить такое? Закусив губу, она заставила себя не отвечать, а забилась под одеяло…

Нервная прогулка по ледяному ветру обернулась для Лулу простудой. Она проболела несколько дней, довольствуясь обществом Буси — теплым, и приходящей прислуги — никаким. Софья Осиповна, видимо, все-таки испугалась и приходила справляться фальшивым голоском, как себя чувствует «милая детка». Но Лулу неизменно отвечала резкостью. Даже когда зашел, потирая ладони, господин Петров, и с наслаждением сообщил, что маменька уже осведомлена о непотребном поведении дочери, а потому расплата не заставит себя ждать, она только презрительно фыркнула в ответ:

— Не боюсь, пустяки все! Что вам тут надо!

Она уже поняла за дни болезни, что угрозы, наказания и даже «исправительное учреждение» — это и правда пустяки. Ей нечего опасаться и не на что надеяться. Она никому не нужна.

Глава 3 Французский на пари

В классе очень жарко. Запах акаций пролезает во все щелочки душистым медовым облаком, стоит во всей школе. Лулу вздохнула… Пасхальные праздники прошли давно, прошли почти так же нудно и скучно, как рождественские. Молебны по случаю войны, в которых они участвовали с классом в церкви и, даже, прямо на улице, наполняли ее возвышенными чувствами. Но во время каникул она ежедневно должна была с тоской выслушивать натужный шепот мрачных подружек Софьи Осиповны. Женщину, которая кричала истошным голосом во время этих сборищ, Лулу просто боялась. Особенно страшно было, когда во время припадка старушки кидались к кликуше и, тоже крича, требовали пророчеств и сведений о потерянных или украденных вещах.

Все же пахло весной и, несмотря на все невзгоды, у Лулу было приподнятое настроение. В последнее время, она много вспоминала Рамбуйе, мадам Клеро и мечтала, что когда-нибудь попадет туда опять. Как чудесно они справляли праздники! Пекли громадный пирог с сюрпризами, и за столом мадам Клеро сама раздавала ломти под шутки и пожелания. Ну, и веселились же они, разглядывая свои сюрпризы, особенно когда выпадало что-то неподходящее, или наоборот, очень подходящее! А весной они всегда ездили гулять к королевскому замку или к молочной ферме Марии-Антуанетты!

— Мадемуазель Курнакова! По вашему мнению, слушать необязательно, ну, еще бы, вы же все раньше всех знаете…

Действительно, Лулу отвлеклась не вовремя — шел урок французского языка, казалось бы, для нее самый легкий и приятный. Но не тут-то было! На первом же занятии учительница Мария Михайловна решила проверить знания новенькой и вызвала почитать рассказ. Ха, да и только! Такие Александрин читала еще до школы! Но Мария Михайловна, сопровождавшая каждое слово каким-то многозначительным покачиванием головы, вдруг прервала ее:

— Нет, мадемуазель, это слово произносится не так!

Лулу несказанно удивилась:

— Что вы, мадам, конечно так — она еще раз повторила с малых лет знакомое слово — пуаль (poêle)[27].

— Вы что, спорить со мной собираетесь?

Лулу растерялась. В Рамбуйе пари с учительницами не заключали… Но и Мария Михайловна не собиралась доводить дискуссию до конца. Постояв немного с приоткрытым ртом, из которого выглядывало чуть больше зубов, чем у обычного человека в такой позиции, она потрясла головой, как если бы к ней в ухо забралось насекомое, и начала объяснять урок. Огорчительно было то, что кроме текстов, она почти все говорила по-русски. Когда Лулу, вовсе не желая нанести ей смертельное оскорбление, а, просто не подумав о последствиях, задала какой-то вопрос по-французски, та язвительно проговорила:

— Некоторым невтерпеж показать, что они умнее всех. По-французски на уроках говорят по программе с четвертого класса. Я и так даю вам больше, чем требуется! — И вернулась к тексту.

Когда все же несколько фраз произносились учительницей по-французски, Лулу не переставала удивляться тому, что она их говорила, пользуясь одними и теми же немногими словами. А читала так, как будто уже выиграла пари у всех жителей Франции! Лулу однажды не сдержалась, выкрикнула какое-то слово, которое в исполнении Марии Михайловны уж слишком странно звучало. И в то же мгновение получила по заслугам:

— Вы долго будете меня учить, Курнакова? Удивительно назойливая девица! Почему вы воображаете, что умнее учителя? Учитель всегда прав, запомните на будущее! Вы что, учили этот рассказ?

— О нет, мадам, я слышу его впервые, но я жила во Франции, и моя маман — француженка. Французский язык я знаю во много раз лучше, чем русский — сообщила Лулу, все еще надеясь на ликование учительницы, осознавшей, наконец, выгоду от такой помощницы. Сама-то она очень обрадовалась, узнав, что здесь преподают французский язык, на других уроках ее часто упрекали за акцент. По русскому она имела неоспоримую тройку, поражая учительницу разнообразием разговорных ошибок при твердом знании правил и сложных слов из разных областей жизни.

— Этого нам только не хватало, — от души откликнулась Мария Михайловна. — Ну, спасибо, Курнакова, что наконец-то почтили нас. Будет нам теперь у кого учиться!

В ее словах было столько яда, что даже твердо верящая в прелесть всего, что имеет отношение к Франции, Лулу не посмела больше и слова сказать на французском до конца этого урока. На последующих уроках она заметила, что Мария Михайловна, видимо, не всегда понимает ее и в таких случаях особенно злится. Вскоре учительница стала поступать просто: «не замечала» поднятой руки непрошено свалившейся ей на голову полуфранцуженки и не вызывала ее никогда. Так этот предмет стал одним из самых неприятных для Лулу.

Вот и сейчас Мария Михайловна буравила мадемуазель Курнакову гневным взглядом. Приливы злости были непредсказуемы. Иногда Лулу на ее уроках читала учебник, забегая далеко вперед, играла сама с собой в слова, даже посторонние книжки листала, но Мария Михайловна не обращала на это внимания. А сегодня безобидная погруженность в мечты разозлила учительницу. Может, они отразились на лице Лулу слишком предосудительной улыбкой?

Закончив объяснения по содержанию очередного рассказа, Мария Михайловна приступила к поучительным историям из своей жизни:

— Прежде всего, девица должна быть неприступной! Когда я, девочкой, юным топольком, присела как-то на подоконнике во время гимназического вечера, — я была очень непосредственна! — один развязный молодой человек, из приглашенных, подошел и положил руку около, извините, моего колена! Он думал, что со мной можно! Я немедленно дала ему пощечину! Чтобы знал, с кем имеет дело! — она увлеклась, отчетливо выговаривая все попадающиеся в словах гласные и несильно поплевывая фонтанчиками мелких брызг в особенно пафосных местах.

Лулу со своего места в третьем ряду видела и высокомерный взгляд Лавровой и то, как полегли на парте от беззвучного хохота сестры Гинзбург, и как преувеличенно внимательно слушала крик души Марии Михаиловны Лиза Нечаева, которую Александрин считала лицемеркой и подхалимкой. Сама Лулу не смела засмеяться или хотя бы отвернуться к окну.

Дверь распахнулась настежь, вошла директриса в сопровождении классной дамы и притворно ревущей Розы Агаджановой. Интересное что-то! По крайней мере, избавление от сентенций Марии Михайловны. Странно, как это Лулу не заметила, что Розы нет на уроке. Заметила — удивилась бы, ведь с утра она была.

— Медам, — делая страшные глаза, прогремела начальница, — чудовищное происшествие в стенах школы! У дочери таких родителей, — не плачьте, Агаджанова! — украли, именно в классе украли, зеркало в драгоценной оправе! Конечно, девочка ошиблась, такую вещь не надо было приносить в школу! Но это не снижает позора! Такого в нашей гимназии никогда не было. Если узнает господин Берберов…

— Либеральничаем, принимаем всякий сброд, — в сторону сказала классная дама. И обратилась к классу:

— Я знаю, кто это взял, но пусть виновница признается сама, это облегчит ее участь!

Дамы помолчали несколько минут. Лулу видела эту действительно чудесную вещицу в чеканной серебряной оправе. Роза только что, на прошлой перемене демонстрировала, как ловко зеркальце превращается в подставку для открыток, стоит передвинуть пружинку сзади. Дело оказалось неинтересным. Лулу была уверена, что толстая безалаберная Агаджанова сама положила свое сокровище куда-то, только неизвестно, случайно или нарочно.

— Хорошо-о, — голос учительницы стал угрожающим, — в таком случае… Кондратюк, Грицинина, встаньте и подойдите ко мне с сумками.

Таня, насмешливо глянув на класс, преспокойно протянула сумку, еще и реверанс сделала, а рыженькая Катя вспыхнула до корней волос и беспомощно огляделась по сторонам. Потом опустила голову и подтолкнула портфель, как чужую вещь, к учительнице по столу. Классная дама, вытряхнув содержимое из обоих портфелей, принялась перебирать вещь за вещью. У Кати из тряпочки вывалились семечки, и она еще ниже опустила голову.

Прозвенел звонок, но никто не двинулся с места.

— Ничего нет, я не знаю, что мы ответим вашим родителям, Роза! Возможно, гимназия компенсирует стоимость…

Классная дама наклонилась к уху начальницы и что-то прошептала. Та ответила ей громким шепотом:

— Опомнитесь, что скажут их родители? В классе дети высокопоставленных юристов, военных, коммерсантов… Разразится скандал! Ни в коем случае!

Лулу поняла и то, что классная предложила обыскать всех и то, что директриса шептала так громко не случайно.

Когда отпустили, наконец, она медленно отправилась в коридор, но не гулялось, опять стало досадно: девочки разошлись по две, три и зашушукались, очевидно, о происшествии. Лучше посидеть в пустом классе. Но класс был не пуст. Рыхлая Лиза, страдающая одышкой, что-то разглядывала, склонившись над партой. Лулу повернулась, чтобы уйти, меньше всего хотелось разговаривать с ней. Вот если бы Таня вошла, да еще одна, без Кати… Привлеченная шумом ее шагов, Нечаева дернулась и попыталась сунуть под фартук злополучное зеркало. Лулу узнала его мгновенно по блеснувшим в оправе камешкам.

Она подошла к Лизе и, глядя ей прямо в зрачки, отчеканила:

— Иди к классной даме и отдай, Из-за тебя обидели Таню и Катю. Или побью!

Но Лиза вдруг обхватила ее руками, стала мелко целовать в плечи и взахлеб, со слезами умолять:

— Я сама положу назад Розе, не говори, не говори никому, у нее столько всякого, а мне мама никогда не дает, у меня приступ был вчера, меня мама накажет, не говори, не говори, меня из гимназии выгонят по волчьему билету … Директриса перед классом поставит… не говори…

Как противно прикосновение бледных влажных пальцев, а она еще мечтала обняться с подругой! И все же Лулу стало жаль Нечаеву и она, не глядя, кивнула головой и вышла.

К концу дня Агаджанова, нашедшая свое зеркало в боковом отделении сумки, видимо, до конца не поняла: сама или не сама она его туда положила… Директриса сочла достаточным только мягко пожурить ее за невнимательность.

ВСТАВКА ИЗ ДРУГОГО РОМАНА. СТРАНИЧКИ ПИСЬМА.

…Дружище, чтобы ты не отнесся к просьбе об этом фотоснимке, как к непонятной блажи, попробую расписать причину в подробностях.

На днях я вернулся в Раздольное под вечер. Свидетельствовать свое почтение было некому — Виктор в отъезде, сражается за царя, Отечество и, естественно, за себя. Я подумал: «Черт с ним, с обедом, пошел-ка я спать!». Проходя мимо кабинета, машинально сунул туда голову и узрел Викторову половину. Не в присущих ей кружевах и перьях, а в капоте (ну, по крайней мере, я определил это одеяние так), за бумагами. От удивления я задержал голову в кабинете несколько лишних секунд: кто это ее, беднягу, писать-то заставил? На ней лица не было, хотя это, безусловно, ей шло. Делало благороднее, в ней появилось что-то от Юдифи… Итак, Madame рвала лист за листом. Сердечные неурядицы, или коммерческая переписка с поставщиками, — подумал я. Страсть одухотворяет, так или иначе.

В эту минуту мне показалось, что я подсматриваю, а по рангу, согласись, мне пристало разглядывать супругу Виктора вполне откровенно, если уж охота пришла. Стукнул в дверь позади себя, и обнаружил, что уже вдвинулся в комнату приблизительно на метр. Последовало: Entrez, Paul! — и мое — Madame, je suis venu.[28]

— Ах, Поль! — она была не в силах оторваться от переживаний и даже невнимательно посмотрела, произошли ли изменения в моей физиономии за четыре дня отлучки. — Я в ужасе. Что делать с этим ребенком? Позорит отца и мать, как будто не имеет приличного воспитания, что будут думать знакомые?

И т. д. и.т.п. Потом она выразила сожаление, что какой-то ребенок не был под ее влиянием с рождения.

Я решил было, что речь о младшем отпрыске, это скучно, и пора уходить. Тем более, что библиотечных пределов достиг аромат капусты — у нас ее отчего-то пристрастились готовить — и стало понятно, какую ошибку я совершил. Надо было вовремя заваливаться спать. По приезде запах казался отвратительным. Несло точь-в-точь, как из кухни трактира в мещанской слободке Кельна, где мы с тобой… ладно, где Я учинил дебош именно по поводу этого аромата: я и капуста «…две вещи несовместные»… Или повод был иной? Как бы то ни было, теперь тушеной капусты хотелось. Спросив, чье же влияние испортило дитя, думал участливо попрощаться. Но Madame прощаться не собиралась:

— Сколько бы мне ни говорили, что это влияние моего отца, я буду твердить: «нет, нет и нет!».

«Интересно, долго ли и мне ли?»— Это все, что я подумал в эту минуту. Но тут ее голос возвысился почти до визга. Пришлось сделать заинтересованное лицо.

— Виновата моя свекровь! Это она испортила ребенка!

«Свекровь» — то есть жена Виктора говорила о крестной. Понял, тем не менее, переспросил: «Елена Александровна?». Наверное, мне просто хотелось произнести это имя вслух.

— Конечно она. Своей волей забрала девочку, воспитывала в своем духе!

Только в этот момент я включился в разговор и попытался сообразить, о чем шла речь. Затрудняюсь сказать, что отразилось на моем лице, но тут она сказала, что тема неинтересная и лучше поговорить о чем-нибудь другом. Юдифь исчезла. Красивое смуглое лицо приняло обычное кокетливое и лишенное мысли выражение. Меня пригласили сесть в кресло.

— Кого воспитывала Елена Александровна? — постарался я еще раз дойти до сути, сочинив мимолетную обольстительную улыбку, чтобы зафиксировать внимание мадам на теме.

— Переезжая в Россию, я хотела дочь оставить во Франции, но свекровь забрала ее себе еще в пеленках, сама крестила и воспитывала, как хотела. А результат — девочка безнадежно испорчена.

И она заговорила о «свекрови» и ее «странностях». Не думай, что я взбесился. Ожидать от этой parvenu[29] иного было бы глупо. Да и кто, вообще, понимал крестную? В ответ на соответствующий вопрос мадам, я лишь подтвердил, что помню Елену Александровну, а про себя отметил, что речь, оказалось, шла о дочери. Дальше мадам застрекотала о своей молодости, а я прикидывал … На фразе «никто не верит, что я мать таких взрослых детей» вспомнил Катю и малышку, которую она пестовала… Ты должен был их тоже видеть, хотя бы в тот день, когда делал снимок… Катя… Катя… такой пасторальный венециановский облик… А между тем моя первая наставница в плотских играх. Девочку Елена Александровна звала Сашенька, это совершенно точно. Но восстановить ее облик в памяти я сумел лишь приблизительно — что-то маленькое, пухлое, красно- и круглощекое…

За всеми этими воспоминаниями, я запоздал с необходимым комплиментом. Мадам, видимо, в досаде на его отсутствие, заявила, что довольно говорить об этой несносной девчонке, что ей она, как чужая, что ребенок вышел неприятный, что на нее девочка абсолютно не похожа, а похожа только на бабушку, и что сама она СЛИШКОМ молода для такой взрослой дочери и поэтому ее хорошо бы куда-нибудь отослать… Да, Виктор, поистине поступил бесчеловечно, возложив на свою мадам толику обязанностей матери. Я ей это сообщил в виде долгожданного комплимента, примешав ее чрезмерную молодость и чувствительность. Тут мне стало тошно от собственной куртуазности, и я откланялся, даже не осведомившись, нужен ли ей еще. По опыту знал, что оказался бы нужен…

Глава 4 Лето все-таки наступило

Шли дни. Неотвратимо приближались летние каникулы. В гимназии Лулу резкостью и решительностью добилась определенного уважения. У родственников она дерзостями только усугубила их «любовь» к себе. Разговоры в гимназии о том, кто где проведет лето, нервировали ее, и она приняла гордую позицию человека, главным желанием которого было прочитать за лето всего Жюля Верна. Хотя он дороже обычно покупаемых ею книжонок, она накопит, ей же дается немного денег «на булавки»! Но сама-то она знала — ожидающее ее лето в обществе Софьи Осиповны и господина Петрова будет ужасным! К тому же Софья Осиповна стала поговаривать о намерении летом отправиться на поклонение мощам какого-то непризнанного святого. «Его святость не для всех, только для истинно верующих, способных провести жизнь в молитвах и сумерках, вдали от соблазнов!», «Это будет так живительно для меня! Я не переступала черты города уже пятнадцать лет», — твердила она целыми днями и добавляла: «А ты, необузданная детка, будешь приобщаться к благодати, сопровождая меня. Нет, нет, не благодари, это мой святой долг — помочь тебе очиститься от скверны непослушания и жестокосердия». Да, благодарность «жестокосердной детки» была воистину неописуемой!

… И вот, занятия закончились. Достойным розданы награды, а Лулу сидела в своей комнате, разглядывая табель, увы, пестрящий тройками. Особенно не хотелось смотреть в правый угол, где красовалась двойка по арифметике. Но к громадному огорчению примешивалось… торжество. Как боялись бы показать свои табели с двойкой другие девочки, та же Нечаева! Об Ане Гусовой нечего и говорить, после вручения табелей девочки вывели ее под руки, хотя его украшала всего одна тройка. А Лулу бояться нечего! Она не нужна никому и пусть попробуют сказать ей что-нибудь. Теперь она знает, как отвечать и как не обращать внимания на замечания! Закрытая комната? И что? Мало она сидела в закрытых комнатах? Мать только что не секла ее, как отец старших братьев.

— Детка, — голос тетки прозвучал слаще, чем обычно, — собирайся. Едем на вокзал.

Мощи! — пронеслось в голове у Лулу, — и так скоро! Сказать, что не поедет? Ой, это же значит остаться с господином Петровым! А так… Кто их знает, может, они и ничего, эти мощи? По сравнению… Вообще, все равно, куда-то ехать все же интереснее… И Лулу незамедлительно стала напяливать на себя дорожное платье. До чего же она рассеянна — умудрилась не заметить, что вещи ее уже уложены. Софья Осиповна так торопилась, что даже помогла ей одеться.

— Быстрей, быстрей, детка! — Видимо, ее нетерпение увидеться с мощами достигло предела.

Только в пролетке Лулу вспомнила, что не поцеловала единственное дорогое существо — Бусю. Ну, ладно. Она постарается, чтобы поездка была как можно короче. Надо сочинить план воздействия на Софью Осиповну в этом смысле.

Вокзал встретил их разноголосым гулом и свистками паровозов. По-прежнему суетливо, Софья Осиповна протиснулась к поезду и ввела ее в вагон.

— Присмотрите за деткой, — попросила она бледную женщину, сидящую на противоположной скамье, — я выйду. Такая духота!

За окном вагона было еще не совсем темно, и Лулу с интересом рассматривала толпу и огни вокзала. Вдруг у нее екнуло сердце. На перроне, привалившись к столбу, стоял ее знакомый из Раздольного Шаховской-«виконт» и жевал травинку. Лулу спрятала голову, ей не хотелось показываться ему на глаза. Он забыл ее давно! И, наверняка знает, что ее не захотели забирать домой… Пусть лучше он ее не заметит. Но она не сдержалась и выглянула еще раз. Теперь рядом с Виконтом стояла Софья Осиповна и тыкала зонтиком в сторону вагона. Поезд дал гудок, Виконт поклонился Софье Осиповне и побежал к поезду. Странно! Софья Осиповна ОСТАЛАСЬ на месте.

— Куда, куда мы едем?! — забеспокоилась Лулу, требовательно захлопав глазами на бледную спутницу.

— А станций много. Кому какая нужна… — успела только тускло произнести бледная, как в вагон вошел Виконт.

Лулу по гимназической привычке вскочила, потом, покраснев, села и отвернулась к быстро темнеющему окну.

— Добрый вечер, Александрин! — весело поздоровался Виконт. — Вот и встретились, — он откинул голову и протянул ей руку.

Лулу, не посмев дотронуться до его руки, буркнула:

— Здравствуйте… — Пусть сердце ее стучало в два раза быстрее обычного, она не показывала вида.

Шаховской заглянул ей в лицо:

— Нездоровится? Или устала — хочешь спать?

Насупившись, Лулу упрямо молчала, а поезд, между тем, набирал ход.

Виконт откинулся на спинку скамейки и, помолчав, тронул ее за плечо:

— Ну, труды окончены! Как гимназия, учение, ты ведь и моя ученица до некоторой степени… Похвастайся!

Лулу жаром обдало щеки, она резко обернулась, сбросила с плеча его руку и, не помня себя, выпалила:

— А это ваше дело? Чего вам от меня надо?

Вдруг до Лулу дошло: КОМУ она это говорит?! Сильно закусив губу, низко опустила голову и сидела, не шевелясь… Ей показалось, что прошло очень много времени, колеса настойчиво стучали, и у Лулу, словно в такт им, стучало в горле и висках.

Неожиданно Виконт обнял ее за плечи и придвинул к себе:

— Что случилось? Неужели я причина такого раздражения?

Лулу с усилием ответила:

— Нет, господин Шаховской…

— Ну вот, я лишен и титула, и милостей! Удивлен, — не отпуская Лулу, заметил Виконт.

Ей было приятно чувствовать ласковую руку, но настойчивая мысль говорила: он не мог отказать просьбе Софье Осиповне, поэтому приехал, а теперь притворяется обеспокоенным тем, что Лулу невеселая.

Она так и сказала, чуть откинувшись и глотая слова:

— Вам просто надо было на вокзал зайти по делам, поэтому вы и меня забрали. Это Софья Осиповна попросила — я ей надоела и всегда с ней ругаюсь, а вы от меня отдыхали и согласились, а сами совсем не помнили про меня! А теперь притворяетесь!

— Вот в чем дело! Виноват все-таки я. Тяжкое обвинение. Удовольствуйся мыслью, что ты не права, и спи спокойно. Утром разбужу.

Вокруг давно уже все спали, Виконт закрыл глаза и, по-видимому, тоже сразу уснул. Лулу же спать не могла. Она едет домой! Пусть даже маман не вспоминала о ней, и Коко тоже, и тетка, и Тоня… Пусть! Сад, речка…

Виконт все же приехал за НЕЙ — это следовало из его слов. А она такого наговорила… Что делать? Извиниться? Как же он, наверное, обиделся и разозлился! А табель? Что будет, когда он увидит его? От бесшабашного бесстрашия перед наказаниями не осталось и следа. Что он скажет?? Нет, просто невозможно показать, она подвела его!

Домой… Если никто не захочет видеть ее, а он больше не будет с ней разговаривать никогда, все равно у нее есть Рекс и Арно…

Она всхлипнула, прерывисто вздохнула и заерзала.

— Ну, не мучайся. Спи, ночью все кажется тяжело, утром будет легче, — вдруг ясно произнес «давно спящий» Виконт. — Не дует от окна? Спи.

— Вы не сердитесь… — тихо попросила Лулу.

— Мир, что ты, спи! — и он, так же решительно, как в первый раз, уснул.

Успокоенная Лулу закрыла глаза и незаметно, под стук колес, задремала…

Когда они на попутных лошадях добирались до Раздольного, Лулу тихо отвечала на его вопросы, прилагая все усилия, чтобы отвести разговоры от успехов в гимназии.

Виконт не очень-то и заставлял ее разговаривать, а больше разглагольствовал сам. За час дороги Лулу услышала о выходках Арно, о чудесной погоде в Раздольном, о новых шпагах в домашней коллекции, о том, откуда на кинжалах вуц и дамасской стали синеватые разводы, и что по этому поводу думал Ричард Львиное сердце. Слушая, Лулу, как будто, просыпалась от долгого сна.

Имение встретило их криками петухов, шелестом сада, свежим утренним ароматом трав. В воротах стояла Тоня с ведром. Поглядев, она с плеском поставила его на землю и кинулась навстречу приближающимся Лулу и Виконту.

— … Вот приехали! А я то с полным, к счастью! Барышня, да какая большая! Вытянулась как! А где это вы так извазюкались и запылилися?

Виконт засмеялся и спросил:

— Вы находите, Антонина, что мы явились в неприличном виде? — его костюм после ночи в вагоне и поездки на лошадях тоже оставлял желать лучшего.

— Ой, да я не про вас, — зарделась Тоня, что сделало ее очень хорошенькой, и поторопилась увести Лулу. Дорогой она продолжала частить:

— Да что это вы, барышня, как воды в рот набрали? А, барышня? Ну, точно подменили вас? Неужто, стесняетесь, это вы-то? Ну, расскажите, что в городе? Про войну, что нового слышно, мы в стороне, как сурки, мало чего знаем. А, барышня? Или удивляетесь, что маменька не встретила? Так она уже два дня как гостит. Аж в самом Миллерове. Пал Андреич просто не стал ее дожидаться. Он ведь ни с кем не советуется. Намедни сказал только Евдокии Васильне: еду, мол, за племянницей, уже пора. И все тут. Тетенька ваша и рта не успела открыть, как он мне уже велел, чтобы комнату вашу приготовила… Ох, барышня… — Тоня перешла не шепот, — а тетка с маменькой все грызутся. Как папаша ваш уехал, точно удила закусили обе: чего одна скажет, другая тотчас непременно поперек! Такие баталии случаются! А Пал Андреич, он дома мало бывает, но хозяйство хорошо ведет. Да ведь над ними — не начальник. Ему-то что, с ним не связываются, уважают, и тетка ваша, и маменька, — Тоня усмехнулась, — а мне, хоть в петлю. Одна — подай, другая — не подавай, одна — так поставь, другая сию минуту — эдак. Одна — накрывай, другая — погоди накрывать, одна то, другая се…

Лулу поворачивалась под руками Тони, кивая головой. Она отвыкла от такого обращения. Кроме того, ее так заинтересовали слова в начале Тониной речи, что рассказ о распрях маменьки и тетки проскользнул почти незаметно. Лулу огляделась: как все знакомо и привычно, словно, она и не уезжала, и Тоня, такая милая, как подружка… А главное — Виконт, действительно, сам вспомнил о ней — пело в душе Лулу. Ей захотелось вырваться из Тониных проворных рук и помчаться к нему. Но вдруг Лулу охватил приступ ужасного стеснения. На нее уже накатывало такое иногда в Ростове, удивляя своей силой и новизной. В эти моменты она не могла отвечать на вопросы, сама спросить что-то у старших учениц, например, который час, или обратиться к приказчику в магазине… Эти фокусы было настольно чужды ее характеру, что она распознала врага и повела борьбу, заставляя себя именно в такие мгновения отвечать особенно четко, задавать вопросы, ответы на которые ей были не так уж и нужны. Иногда, перегибая палку, даже грубила… Это там. А здесь? Как держаться? Виконт, наверное, ждет от нее остроумия, интересных тем, каких-нибудь взрослых новостей… Чрезмерная ответственность камнем легла ей на плечи. И этот проклятый табель…

— Так где же племянница? — тетку под руку ввел в комнату переодевшийся, улыбающийся Шаховской. Евдокия Васильевна подошла к Лулу и, сжав ее щеки двумя пальцами, неожиданно прослезившись, сказала:

— Похудела-то как! Да-а-а… Домне только бы с глаз долой, а девчонка — хоть помирай, мамаша называется. Таких матерей…

— Ну, трагедии нет. Возможно — свойство возраста, — поспешно вставил Виконт. Он с непонятным выражением рассматривал Лулу, прижавшуюся к Тоне боком.

— Да чего мы тут разговоры разговариваем! — тетка взяла Лулу за руку и повлекла за собой в столовую.

…Снова, снова она сама не своя. Язык прилип к гортани от теткиного взгляда, обращенного к ней. Она с трудом жевала, а Евдокия Васильевна, присев тут же с вязанием, очевидно, ожидала обстоятельных рассказов об учебе и ростовской жизни. Но поскольку Лулу уже битый час упорно отмалчивалась, тетка, довязав очередной ряд, приказала:

— Тонька, зови Павла Андреевича, мы тоже перекусим! — Перебралась за стол и приступила к племяннице вплотную:

— Чего ж не расскажешь ничего? Как там Софья? Все богомольствует?

— Что? — Лулу, не поняв вопроса, подняла глаза от тарелки.

— Как двоюродная моя, Софья, спрашиваю, что ж тут не понять?

— Хорошо, — коротко ответила Лулу, которой не хотелось допустить в неожиданно дарованное небесами летнее отдохновение даже намек на гадких обитателей дома на Береговой.

— Да ты подробнее расскажи, как ее здоровье, как дом, как Филипп? Небось, с год у них прожила… По жене-то, Ариадне, царствие ей небесное, — тетка перекрестилась, — тоскует или как? Софья-то, не пойму, у него вроде экономки, что ль? Иль, как свояченицу, чтит?

— Не буду говорить о них, не буду! — вдруг вспылила Лулу и вскочила.

— Да ты чего, как с цепи сорвалась, а ну, сядь сейчас же! — тетка пристукнула ладонью по столу, — я с ней по-хорошему, а она?

— Представьте, вода в реке уже теплая, — потряхивая влажным чубом, сказал, входя, Виконт. — Приятного аппетита. И мне тоже! — он взял вилку.

— Пал Андреич… — крошечный Пузырев влез в комнату, — пардон, Евдокия Васильевна, — он покачнулся, кланяясь тетке. — П-провизию для г-города самому, что ль прикажете в-везти? Л-людей-то нема?

— Вы свалитесь по дороге, идите, выспитесь, время терпит, — не отрываясь от еды, проговорил Шаховской.

— С-согласен, полнейшим образом с-согласен, — энергично закивал Пузырев и неверными шагами удалился.

— Снова нализался! — плюнула тетка в сердцах. — А ты думаешь, я на тебя управы не найду, коли матери с отцом нет? — цыкнула она на Лулу.

Вилка виконта остановилась:

— Что случилось, Евдокия Васильевна?

— Да вот, полюбуйтесь на нее — грубит ни с того, ни с сего!

Лулу и сама не понимала, для чего надерзила тетке. Может, по ростовской привычке?

— Грубит? Это от плохого ростовского питания, очевидно. А знаете, Евдокия Васильевна, наш добродетельный эконом прав: в самом деле — людей нет. Приближается сенокос, потом жатва, поставки продуктов повышаются с каждым днем, а рабочих рук меньше и меньше. — Ведя этот рассудительный разговор, Виконт поглядывал на тетку со смесью серьезности и лукавства. Та, заслышав свою любимую тему, мигом забыла о Лулу и с жаром включилась в беседу.

На короткое время Лулу почувствовала облегчение, но тут же приступили стыд и тоска. Он не стал разбираться в причинах, не объяснил про нее ничего тетке, а заговорил о далеких от Лулу вещах. Она встала и, спросив разрешения, ушла к себе в комнату. Там она достала с полки «Пятнадцатилетнего капитана» на французском. Хороший аппетитный томик. Не чета мягким книжонкам, что она покупала в Ростове! Собиралась летом читать своего любимого Жюль Верна, и будет! Какая разница, где? Стала прилежно переворачивать страницу за страницей… Нет, не читается. Она пять часов, как в Раздольном, но ничего хорошего не происходит, на душе неопределенно и зябко. Дело в ней самой. Даже, если с ней заговорят, она не сможет ответить, а только вызовет неприязнь к себе! Виконт, видно, вообще общаться с ней не собирается, даже не обратился к ней за едой, перевел разговор, как от ничтожного предмета, — обижалась она, забыв встречу и разговоры в дороге.

Вскочив с места — нет, Жюль Верн слишком хорош для этой никому не интересной особы, не умеющей не только начать, но и поддержать разговор. Она достала свои учебники и уселась решать задачи. В наказание себе. Так прошло еще часа два. Она действительно решала задачи, но решила их немного, потому что каждые десять минут останавливалась и думала о грустном.

Глава 5 Мустанг — это дикая лошадь

Перед завтраком готовилась. Придумывала слова поумнее, прикидывала, чтò ей ответят. Оказалось, зря. Тетка вопросами больше не донимала, насупилась после вчерашнего, хотя еду на тарелку накладывала щедро и зорко следила, чтоб ела. А больше никого за столом и не было…

Послонялась по дому, вокруг дома, перекинулась парой слов с Тоней… Лулу не тянуло ни к чему, даже из самого заманчивого. Пошла было в сад, но, рассердившись, то ли на себя, то ли на окружающий мир, круто сменила направление и вернулась в розовую комнату. Брякнулась со всего размаха на стул, с треском открыла задачник.

Снаружи кто-то похлопал по двери. Раздался голос. Виконт!

— Александрин, мне можно войти?

— Можно. — Лулу приняла независимый вид.

— Что, занята? Отдохнула с дороги? Хотел предложить тебе небольшую прогулку.

— Я решаю задачи…

— Задачи? Я не ослышался? Солнце, зелень, река, голубое небо, а ты — решаешь задачи?

Он взял отложенную вчера Лулу книжку:

— Вот «Пятнадцатилетний капитан», и то больше приличествует случаю, а, Александрин?

— Вы про меня не знаете… — Лулу собралась с духом.

— То есть?

— У меня почти все тройки, а по арифметике — двойка, — она рывком вытащила табель из-под подушки, где он дожидался своей роли главного обвинителя в ее позоре.

— Что ж так? — открывая его, беззаботно осведомился Виконт. — Большие требования?

Его тон внезапно расслабил готовую к обороне Лулу.

— А вы знаете, — изумленно прошептала она, — я и сама не понимаю, почему так плохо занималась…

— А я — тем более, — бодро откликнулся Виконт, присаживаясь на угол стола. — Насколько я помню, тебе дается легко… Что-то мешало? Ну, не язык же?

— Все было так плохо, Виконт! — убитым голосом сказала Лулу, почувствовав, что в эту минуту сумеет объяснить свое состояние не только ему, но и самой себе.

— Гимназия, дом, подруги, учеба — абсолютно все? Такого не может быть. Ты чего-то не разглядела, Александрин.

Лулу молчала.

— Ну, об этом можно еще поговорить, но потом. А сейчас, пойдем гулять, оставь в покое задачник! Каникулы есть каникулы! — провозгласил Виконт, вскакивая с места.

— А, может, надо переодеться? — боясь чересчур поддаться радости, засуетилась Лулу.

— Зачем? Как есть — отлично!

Они спустились, пересекли главную аллею, вступили в сад. Вот они, знакомые дорожки, пышные кусты. За поворотом будет сломанное дерево, а рядом, вспомнила Лулу, груша-тайник. До чего здесь хорошо! И все-таки надо не забывать держать корпус, продвигаться плавно, как требовалось на переменах, без чего старшие гимназистки считали первоклассниц просто не заслуживающей внимания мелочью. Виконт, напевая под нос какую-то мелодию, неторопливо шел рядом. Не скучно ему с ней? В особенно приятных и памятных для нее местах Лулу искоса поглядывала на него и не раз натыкалась на серьезный, задумчивый, обращенный к ней, взгляд прозрачных глаз. В конце концов она так смутилась, что перестала смотреть по сторонам и следила только за убегающей под ноги тропинкой.

— Что это мы с тобой, как институтки прогуливаемся? — вдруг нарушил молчание Виконт. — Аллеи, бордюры… Здесь все прекрасно, но пора углубиться в неизведанное. Ты за Быстрой была?

— А что это, Быстрая?

— Река. Вон, впереди. А ведь именно туда, насколько мне помнится, ты собиралась бежать когда-то.

— Я не знала, что река так называется, — Лулу сделала вид, что последнего замечания не расслышала. Так все время ей будут напоминать, какая она была глупая еще совсем недавно.

— Так что, привлекают тебя заречные дали?

— Там же сплошные поля?

— Да не поля, луга, трава по пояс, простор!

— А как бы мы туда добрались? — оживилась Лулу, не понимая до конца, на самом деле он предлагает нарушить домашние запреты, или просто проверяет ее.

— Ты забыла про Арно?

— На коне поедем?? — это уже было слишком сильное средство, от волнения даже голос захрипел. Виконт без улыбки кивнул.

— Жди меня здесь, — он указал на отлогий берег.

Лулу уселась на пенек, следя за удаляющейся палевой курткой. Он не изменил привычке чаще пиджаков носить короткие куртки по пояс. А если бы он был одет не так? И так же, как сейчас, уходил? Все равно она бы его узнала за километр по свободной походке, крепкой и гибкой спине. Лулу перевела взгляд на противоположный берег. Не верится, что сейчас она будет мчаться на золотистом коне. Она пыталась представить себя там, за рекой, предвкушая настоящее счастье.

Виконт на Арно показался не из сада. Рыжий на солнце конь, в ореоле радужных брызг, несся по самой кромке воды. Не в силах больше усидеть на месте, Лулу со всех ног кинулась навстречу. Он круто осадил коня и нагнулся к ней:

— Прошу!

Не успела она и глазом моргнуть, как подхваченная быстрым движением, переломилась в талии, взлетев вверх, и очутилась в седле, впереди Виконта, точно, как тогда, год назад. Сначала они помчались галопом, и ветер ударил в лицо. Лулу почти задохнулась от блаженства — бешеная скачка была самой сильной ее мечтой! Однако не прошло и нескольких минут, как Виконт перевел Арно на шаг. Лулу повернула к нему умоляющие, горящие восторгом глаза:

— Пожалуйста, еще так быстро, пожалуйста, Виконт!

Но копыта гулко зацокали по узкому деревянному мостику, а над ее головой прозвучало:

— Без привычки — достаточно. Скорости достигают постепенно!

Но у Лулу и спокойная езда вызывала ликование.

— Виконт, Виконт, посмотрите, Виконт, как высоко, как интересно ездить на коне, на живом! Правда, необыкновенно. Вот положите сюда руку, на шею, попробуйте. Попробуйте, там что-то бьется, он тоже рад!

Она прижала его руку, держащую повод, сбоку, к подрагивающей шее коня.

— Да, Арно горячий. Ты обратила внимание на его глаза? Человеческий взгляд. А как он умен — понимает все, что ему говорят. Постой-ка, Арно! Иди сюда, — обратился он к Лулу, спрыгнув с коня и протянув к ней руки.

Та очень неохотно дала себя снять с высокой спины Арно и очутилась в густой траве. Это Виконту она была по пояс, а Лулу почти тонула в зеленом море. Травинки щекотали лицо и шею, шершавые колоски лезли в нос, сморщившись, она чихнула и отчего-то преисполнилась радостью. Пролетавший по делам толстый жучина, врезавшись Лулу в лоб, заставил эту радость брызнуть из глаз. Она присела посмотреть, как выбирается из беды незадачливый летун, и скрылась в траве полностью.

— Арно! — раздался возглас. — Кушать подано! Чего же ты стоишь? Приступай!

Лулу медленно поднялась, держа в руках несколько листиков и травинок.

— Что это? — подбежала она к Виконту, — смотрите, вся разная, а как называется?

— Гм, это …клевер, а это… не знаю, — он засмеялся.

— Здесь так чудесно, — с небольшой долей укоризны сказала Лулу, — вот если б я тут жила, я бы каждую травиночку, каждый цветочек знала в лицо!

— Если это упрек, то он не по адресу. — Виконт перешел на русский, — я — коренной Петербуржец или, как теперь говорят, Петроградец. В этих благодатных местах такой же гость, как и ты.

Лулу повела глазами вокруг. Такая красота! А он как-то мало восхищается. Лулу ревниво спросила:

— А Петербург, где вы дома, он что, для вас лучше Раздольного?

— Не только Раздольного, и не только для меня. Даже в глазах увидевшего этот город впервые, он затмевает все семь чудес света. Что уж говорить обо мне!

— Я там же, в Петербурге, пожила, — сообщила Лулу твердо усвоенный факт своей биографии. И, усевшись на землю, затараторила снова по-французски:

— Я, когда была маленькая, уже жила в России. Я плохо-плохо помню, мне немного маман говорила, и даже не мне… Как раз в Петербурге жила моя бабушка, а мы с няней Катей — у нее. Бабушка помнится только как что-то очень хорошее, а отдельные слова и внешность — нет! Вот … вдруг такое вспомнила: … в полукруглой комнате с большущими окнами… я разбила беленькую фигурку, и мы с няней очень боялись. Я залезла под стол. Пришла бабушка, нежная, красивая, с высокой прической… — показала Лулу, вскидывая на Виконта глаза. Тот слушал ее болтовню внимательно, плотно сжав губы и похлестывая себя прутиком по сапогу.

— Катя убежала, а она, … бабушка, увидела, стала огорчаться и даже заплакала немного… Тогда я вылезла из-под стола и подбежала к ней… она посадила меня к себе на колени, гладила по голове, обнимала, говорила: «Ты испугалась, моя маленькая, моя капу-ля, — такое огорчение, ну что поделаешь!» Я вообще не помню, как она со мной говорила, может, даже по-французски, или и так и так, но это все — точно по-русски и я запомнила слова…

— Да. Похоже на крестную. А-а! Значит, это ты разбила Психею. Однажды по приезде… это был шестой — седьмой год, пожалуй… Елена Александровна просила как-то склеить, реставрировать. А статуэтку я потом не видел, затерялась, видно, где-то…

— Это было очень дорогая вещь?

— М-м, итальянская работа, век, скорее всего, семнадцатый…

— Это, когда я была глупая, совсем маленькая, про меня что-то вам помнится? — особенно трудно давались Лулу быстрые переходы с языка на язык.

Виконт почему-то смотрел на нее с укоризной.

— Помнится. Немного.

— О-о-о! Оказалось, мы давно-подавно узнали друг друга!

— Друг друга? Ты-то меня вряд ли помнишь.

— Да, — с огорчением сказала Лулу, — не помню, вряд ли.

— Александрин! — Виконт немного повысил голос. — Это Я, усомнившись в твоей памяти, могу употребить выражение «вряд ли», объясню тебе потом, откуда эта частица-сомнение взялась. «Нет, — должна ты ответить, — я вас совершенно не помню, Виконт». И вообще, откуда ты приехала, объясни мне, из Ростова или вторично из Рамбуйе? Хотя ошибки у тебя, пожалуй, не галлицизмы, а что-то сугубо оригинальное.

— Нет, я помню вас, Виконт, ну не сразу помню, а буду вспоминать. Вот бабушку не помнила, не помнила, и вспомнила! И про вас… вот уже… что-то всплывает… — она напряженно сдвинула бровки. Ей так хотелось вспомнить!

— Спасибо. Заранее. Давай немного помогу!.. Ты сидишь на маленькой скамеечке. Все время вскакиваешь, вымазалась акварелью… Даже Елена Александровна, а это она и привела тебя, не могла уговорить посидеть спокойно хоть две минуты. Пришлось от портрета отказаться. Решили сделать фотографию. Но и, позируя фотографу, ты прекратила свои безобразия только на руках у крестной. И мы на снимке вместе. Вспомнила, может, устыдилась? Хотя тебе было года три… Нет, этого помнить ты не можешь. Фотография пропала куда-то, к сожалению.

— А я и так помню, — заверила Лулу. — Вы еще дали для меня такую конфету, что ли…

— Ну-ну, не сочиняй! Голодная, раз вспомнила о конфетах.

— Нет, нет, я не голодная. Я могу до ночи гулять, давайте, покатаемся на Арно еще, цветы нарву, спустимся к самом… самой реке, дойдем до леса!!!

— Обширная программа. Давай-ка, отложим ее на потом. Мы ничего не захватили. В другой раз будем предусмотрительнее.

Лулу закивала, очарованная обещанием «другого раза»:

— Ага, да, ну, хорошо! Сейчас же я пойду, приведу вам Арно и — в дом, да?

Виконт засмеялся:

— Если за этим мустангом отправишься ты, мы не вернемся и к концу будущей недели. Я сам.

— Что такое мустанг? — Лулу побежала за ним. — Постойте, пожалуйста. Объясните же, что такое мустанг?

— Дикая лошадь! Куда ты, Александрин, мне некуда будет ее привести — ты же бежишь за мной. Стой на месте.

Лулу остановилась, заскакала на месте, споткнувшись о какой-то бугорок, шлепнулась на землю и оказалась нос к носу со странным существом, похожим на крота и на жука одновременно. Лулу принялась с интересом его разглядывать, как будто, разлеглась именно для этого.

— Александрин! — Лулу хоть и услыхала, но поглощенная своими исследованиями, не отозвалась.

Виконт присвистнул в две ноты и на тот же мотив позвал:

— Лу-лу!

Лулу высунула удивленное лицо из травы и сказала:

— Это в Рамбуйе мне придумали такое имя. Вы его знаете? Смешно, правда?

— Правда. Смешно. Ну, посмеялись — пора ехать.

— Только, пожалуйста, надо очень быстро! — сразу забыв о странном животном и о собственном имени, заказала Лулу.

— Александрин, если ты такая поклонница верховой езды, я научу тебя ездить, как следует, первым делом, не быстро, а правильно. Пока мы поедем в умеренном темпе. — Он снова посадил ее впереди себя.

— Будем каждый день заниматься?

— С одиннадцати до часа.

— Сама на Арно буду ездить?

— Сама, но на Ромашке. Арно — норовистый конь, а Ромашка — поспокойней, характером помягче, одним словом, дама, приятная во всех отношениях.

— Пусть лошадка. О! Я ее повстречала во дворе, хорошая, беленькая, она?

— Она. Оттого и Ромашка.

— Завтра начнем учиться?

— Ты у меня — верховой езде, а я чему?

А вы, — Лулу поняла свою ошибку и выкрутилась, — будете повторять пройденное!

Она первая засмеялась. Ему, видно, понравился ее ответ, он присоединился, потрепав ее по волосам. Когда они добрались до дома, она чувствовала себя с ним легче, чем с подружками в Рамбуйе, лучше, чем прошлым летом. Виконту едва удалось стащить ее с лошади, так она дрыгала ногами и вырывалась, заливаясь хохотом. Уже и Тоня пришла, чтобы отвести ее переодеваться, а она все цеплялась за Виконта, в азарте отбрыкиваясь от Тониных рук. Виконт не только не протестовал, а наоборот, делал вид, что защищает ее от атак девушки.

— Ну, беги, пока я прикрываю фланги, — наконец, крикнул он, ставя ее сразу на пятую ступеньку. Лулу опрометью бросилась наверх, услышав позади себя:

— Антонина, я пошел. Пойдите, посмотрите, чтобы девочка поела и улеглась отдыхать.

Глава 6 Натиск! Лошади презирают неудачника

— Барышня, да барышня же! Я вас бужу и бужу, одиннадцатый час, а вы и не завтракали еще… — Тоня коротенькими движениями, но энергично потряхивала ее плечо. Лулу открыла непонимающие глаза. Одиннадцать, что-то важное связано с одиннадцатью… Она прикрыла глаза: луг, речка, золотой коник… А Тоня чего хочет? Та продолжала тормошить Лулу и она, наконец, сообразила, что проснулась у себя в комнатке после длинного-длинного сна. Улеглась в семь, а теперь утро, и позднее… Убедившись, что она уже не спит, Тоня подала ей дневную рубашечку, наглаженное платье. Сонная Лулу начала медленно натягивать одежду на себя.

— Ну, и раздурелись вы вчера! Просто, еле угомонили вас… Даже я такой вас еще не видела. Надо же, приехала бука букой, а тут вдруг… — заплетая в косы кудри Лулу, приговаривала Тоня. — Даж Пал Андреич сказал: «Вот как разошлась», а Евдокия-то Васильевна вечером спрашивает: «Что, говорит, это, Тонька, по лестнице катилось с грохотом? Упало что?» А то я за вами гонялась, а вы передо мной всеми дверьми хлопали. А какая румяная приехали с прогулки! Аж красная, и лохматая вся…

Тут Лулу вспомнила разом вчерашнее, но вспомнила не в добрый час. Все предстало совершенно другим, заслуживающим осуждения и наказания.

— А…а Вик… Поль Андреич, еще что-то вечером говорил?

— Не, Пал Андреич пообедал, да уехал по делам.

— А про меня, про меня, что-нибудь говорил? — допытывалась шокированная своим вчерашним поведением Лулу.

— Да нет же, только и сказал, вот, мол, расшалилась…

— Разошлась? Или расшалилась?

— Да не знаю, и так, и так, может?

Лулу стало жарко-прежарко, стыдно так, как еще не бывало в жизни. Попробовала отодвинуть вчерашние впечатления, чтобы потихоньку обдумать потом, но картинки ярчайшим образом проплывали перед внутренним взором: вот она хватает учителя за руки, за плечи, прячется от Тони за его спиной… красная, лохматая… Что бы сказали на подобное обращение классная, математик, Мария Михайловна, наконец? Лулу сконфузилась полностью: и это гимназистка, чьи изящные реверансы отмечала даже директриса, это непреклонная Александра Курнакова, под взглядом которой теряется сама Тата Лаврова? С другой стороны, это тот человек, который иногда стесняется даже одноклассницу взять под руку? Как она посмотрит теперь на Виконта, и что же он подумал о ней?

А Тоня, не замечая ее глубокого смятения, продолжала бередить рану:

— Это еще хорошо, что мамаши вашей нету здесь до поры. Вот бы и посидели, под замком-то… Волюшка у вас пока. С Евдокией Васильевной подвезло вам знатно! — она понизила голос, как всегда, сообщая домашние секреты. — Домна Антоновна как раз на той неделе говорит, строгость, мол, нужна с детьми, чтобы они по струнке ходили, а то позорят перед людьми. Без того, дескать, много времени уходит возиться с ними! Ну, не такими словами, а как это она по-своему говорит, конечно… А Евдокия Васильевна понятно, тут же наперекор: ничего подобного, говорит, дети здоровеют, если сами по себе свободно бегают и растут на приволье. Так они покричали тогда увесисто! Заметили, барышня, тетя вам ни слова не сказала вчера, хоть и разобралась, что вас на прогулку взяли, а вы оттуда такая дикая прибыли… А завтра-послезавтра, как маменька приедет, потачки не ждите, чего-то сильно злая она на вас.

— Точно, — тупо подтвердила в уме Лулу, — маман будет запирать в комнате, ругать, говорить унижающие слова о ней за столом, хватать за ворот. И Виконт все это будет видеть и слышать… Нахлынувший ранее стыд имел веские основания! Лулу ярко осознала собственную вину и неприличие своего вчерашнего поведения. Все слова, все обещания Виконта показались неправдой. Нужна она ему, как же! Как и прежде, никому, никому… Пускай. Против его осуждения и выволочек матери у Лулу найдется универсальное оружие: она ответит, так ответит, что все узнают, с кем имеют дело, как выражается Мария Михайловна. Лулу, тряхнув головой, вырвалась, таким образом, из рук Тони, заботливо вывязывающей бантики.

— Я ведь еще не закончила, барышня, кольца ведь эти ваши и не раздерешь…

— Не нравится, не причесывай, — буркнула Лулу, уже примеряющая свою абсолютную броню.

— Чего это вы вдруг? Отчего ж не нравятся, такой волос поискать, причесывать, только, трудно…

Лулу посмотрела на нее мрачным взглядом и вышла из комнаты.

— А умываться? Барышня!

Лулу, упрямо не отвечая, пошла по коридору, твердо ставя ноги с пятки. Да, дерзость решает много проблем, не надо переживать из-за каждого слова или взгляда, не нужно мучиться стыдом от неудачной шутки, от неуместных поступков. Надо только быть одинаковой со всеми. Поэтому она резко вывернулась из толстых рук ни в чем не повинной тетки, встретившейся ей на лестнице.

— Хороша ты спать! — тем не менее, мирно заговорила Евдокия Васильевна. — Но сон, он еду не заменит. Станешь поздно просыпаться, гляди, не поправишься! Люди говорят, кто пораньше встает — тот грибки себе берет, а сонливый, да ленивый — иди после, за крапивой!

Тетке достался заготовленный для всех свирепый взгляд, что произвело худшее впечатление, чем уклонение от объятий:

— Чего опять молчишь, волчонком смотришь, куда собралась, не евши? Я что, не с тобой разговариваю? — Она крепко схватила племянницу за руку.

Лулу и тут вырвалась:

— Не хочу есть, не хочу! Раз поздно встала, опоздала, так и значит, что есть — не буду!

Она хотела сказать другое, порезче, имея в виду, что, и спит, когда хочет, и ест — тоже, ни у кого не спрашиваясь, но вышло именно так. Тетка неожиданно смягчилась:

— Чего там, самое себя наказывать, это некоторые мамаши, за то, что ребенок лишний часок поспал, прибить готовы… А сами — по гостям… В нашем же доме все по правилу, по благожеланию… Ну, что — проспала, зато усталость сбросила. Иди, ешь и не ерепенься.

С теткой схватиться не удалось, отказываться от еды дальше было глупо, кроме того приятно, все ж, когда так уговаривают! Сухо сказала, чтобы поесть принесли ей в комнату. Тетка только рукой махнула: «А ешь, где хочешь. Так и так, все отзавтракали уже». Пока она ела, Тоня, присев по старой привычке сбоку, с упоением рассказывала о домашних делах, найдя для самой себя объяснение огненным взглядам, которые бросала на нее Лулу:

— Вчера набегалась по самое «не могу», накричалась, и поспала лишнее, с такого всегда в голове — тяжесть.

Таким образом, завтракая, Лулу узнала от нее, что в доме осталось очень мало людей, Пузырев пьет без просыпа, на него уж и рукой махнули, Катя на полевых работах вместе с другими горничными на той же оплате, — вот до чего дело дошло, а другие хозяева платят за поле меньше, так от них девушки уходят в город.

Поев, Лулу принялась разбирать вещи, откладывая что-то для переделки, а что-то — просто отдать, малы стали. Она подбежала к косяку двери, где была прошлогодняя зарубка. Ого, она выросла на целый палец.

— А это я примерю. — Не теряя резкого тона, Лулу рванула за плечики светло-бежевое, с белым галстуком и юбкой клеш и надела его без помощи, охотно подбежавшей к ней, Тони.

— Антонина, вы здесь? — в комнату постучали.

— Да, Пал Андреич, — заторопилась Тоня, кинувшись к двери.

Готовилась, готовилась, а застали врасплох. Не сообразив сделать что-нибудь получше, Лулу подбежала к Тоне и крепко прижалась, уткнувшись ей в плечо.

— Антонина, вас по всему дому разыскивает Евдокия Васильевна! Здравствуй, отчаянная Ипполита! Мышцы не болят? — Виконт обратился к Лулу, которая не отпускала пытающуюся уйти Тоню.

Под действием своих настроений «Ипполита» не поняла ни слова, но ей почудился упрек и она нерешительно ответила:

— Я больше не буду… — и поглядела на него. Этого он ждал? Он в ответ посмотрел подозрительно:

— Почему не будешь, собственно? Испугалась? Вывести Ромашку из боевой готовности?

— Да пустите же меня, барышня, слышали, зовут… — вскипела вдруг Тоня. — Стою здесь, как дурочка, перекособочившись, платье с плеча тянете… Еще и растрепавшись… — она разжала руки Лулу и убежала. Лулу этого даже как-то не заметила.

— Умоляю вас, нет! — действительно взмолилась она. — Я, правда, больше не буду!

— Ну, знаешь, Александрин! Я отказываюсь тебя понимать. А! Понял! С утра натворила что-то. Угадал?

— Нет, вчера…

Виконт еще некоторое время наблюдал за ее смятенным выражением и вдруг, резко встав, решительно заявил:

— Быстро решай, занимаемся или нет!

— Да, — выдохнула Лулу, чувствуя, как сковывающий панцирь сползает с ее души, — только одно большое-большое «да»!

— Так долой психологические изыскания. Пошли!

— Я сейчас! — Лулу подзадержалась, вспомнив его вопрос насчет «… не болят». Болела — не сильно, но ощутимо, — растертая кожа под коленями. Вот когда пригодились хлопчатобумажные гамаши, которые в обычной жизни она терпеть не могла! Даже цвет подошел — кофейный. С белыми мягкими башмачками и бежевым платьем — очень хорошо!

— Алексей Кондратьевич! — обратился Виконт к переминающемуся на лестнице Пузыреву. — Вам опять предоставляется возможность поспать — бумагами займемся потом. Я уеду часа на два.

Лулу благодарно посмотрела на него.

Они пошли на луг. Ромашка послушно шла за ними… Арно на этот раз, был оставлен дома. Виконт предложил:

— Пока добираемся до подходящего места, давай поговорим. Ты не в своей тарелке эти дни. Можешь объяснить, что тебя угнетает? Или угнетало в городе?

— Я все время была совсем одна…

— Но почему? Подруги, я не говорю о родственниках… Да! Виктор с Митей совсем рядом, в Новочеркасске и часто бывают в Ростове.

«Мануфактура Хохладжаева», февральский день, Виктор, гонящий ее прочь… Это и вспоминать долго не надо, и так все время в памяти. Прерывисто дыша от вновь переживаемой обиды, Лулу поведала о той единственной, но незабываемой встрече с братом.

Виконт остановился.

— Жаль одного — что его нет сейчас здесь… Но я уверен, — он помедлил, — да, уверен, Дмитрий повел бы себя иначе. Виктор действительно грубоват и, не смейся, застенчив. Зависим от мнений, не уверен в себе, не умеет себя поставить и это его злит.

Лулу вдруг вспомнила свою встречу с Виконтом на вокзале. Это что же, она — как Виктор? Или Виктор — как она??? — Она поглядела на Виконта широко раскрывшимися глазами.

— Что — непонятно выражаюсь? — перебил сам себя тот.

Лулу почувствовала, что краснеет и прошептала: «понятно»

В глазах Виконта промелькнула смешинка, и губы тронула улыбка, такая заразительная, что Лулу не могла не ответить ему своей, смущенной. Они некоторое время помолчали, глядя друг на друга. Потом, согнав улыбку с лица, Виконт заговорил опять:

— Гимназия, студенчество! Нет, Александрин! Это все нельзя скомкать. Распробуй, рассмотри, не ершись. И не поддавайся обстоятельствам — они сами трепещут перед натиском!

— А Софья Осиповна и господин Петров? — привела Александрин убийственный пример неподдающихся обстоятельств. Она была уже готова выпалить, что жить с ними было невыносимо, и она их ненавидит, но Виконт остановил ее энергичным взмахом руки:

— Все! Все! Я уже все про них знаю. — И продолжал после паузы:

— А книги? Тебе одиноко и с ними? Не утешают?

— Я покупаю книжки — тоненькие такие. И читаю. Только часто дурацкие какие-то продают. Я люблю, когда попадается издание: «Весь Жюль Верн» и еще Дюма.

— Ну, так это же захватывает, Александрин! Книга! Ты — в ее власти, она — в твоей.

— Потому что придумывать можно еще приключения, которые там пропустились? — догадалась Лулу.

— Именно! — от энергичного кивка волна мягких густых волос упала ему на лоб, он смахнул их и посмотрел на Лулу одобрительно. Воодушевленная его взглядом, она продолжала:

— И еще я из дома альбом взяла с картинками. Там и фигуры есть…

— Скульптура? Репродукции?

— Наверное. Я люблю, когда не просто стоят, а когда что-то делают… Вот рыбак поймал большую рыбу, она бьется, как будто совсем живая, хотя сначала каменная, а потом еще и в книжке…

— Двойное отстранение, хочешь сказать? Понятно. Жанровая и анималистическая скульптура вас привлекают, мадемуазель.

— Ой!

— Что «Ой»! Учись, пока я рядом, — он коснулся пальцем кончика ее носа. — Ладно, коней Клодта покажу, напомни! Пока обратимся к живой лошади.

Он резко свистнул:

— Видишь, сразу подтянулась, это тебе не гордец Арно, к которому надо ходить на поклон!

Смирная Ромашка нежно заржала и, подойдя, потянулась губами к карману куртки Виконта.

— Ну, есть, есть! Умница! — он погладил кобылку по морде и вытащил из кармана сахар, которым Ромашка со смаком захрупала.

— А ты? Явиться к лошади без угощения хуже, чем к классной даме без реверанса, захвати в следующий раз. Она сладкоежка.

Ах, если бы он когда-нибудь на занятиях назвал умницей ее, Лулу! Она вздохнула и принялась двумя ладонями гладить Ромашку по морде и приговаривать хорошие слова. В это время Виконт вытащил из голенища короткий хлыст, поправил седло, сняв с него и бросив в траву какие-то приспособления. Он стал абсолютно серьезен, гораздо серьезнее, чем на занятиях по арифметике…

— Слева, Александрин, только слева. Она будет стоять неподвижно. Нет, не надо строиться с лошадью в шеренгу. Если поедешь туда, — он указал на дорогу, — стань спиной к этому направлению.

— Поеду спиной вперед??? — она искренне пришла в недоумение.

— Шутки в сторону, Александрин! — он взялся за стремя и повернул его к Лулу. — Левую ногу в стремя. Твоя задача — вскочить в седло. Перемахивая правой, развернешься. Стремя впоследствии будешь поворачивать сама, правой рукой.

Так вот что он делал тогда, будучи ее «стремянным» — разворачивал стремя!

— Толчок! Смелей!

Ромашка не проявляла никакой заинтересованности к попыткам Лулу вскочить в седло. После нескольких неудач, ей удалось, вцепившись в гриву, вскарабкаться на лошадиную спину. Сверху она выжидательно посмотрела на Виконта — сейчас, наверное, можно будет поскакать!

— Ты, вероятно, прослушала, Александрин! Вскочить, я сказал, а не вползти. Улитки на винограднике прыгают резвее! Слезь!

— А может… Я пока так поезжу, а потом…

— Нет. Поводья будут в твоих руках, это пока я их придержал. Если бы не это, ты рисковала так, на одной ноге, доскакать до места назначения. Я мог бы и подсадить тебя, но лошадь презирает увальня и неудачника, в лучшем случае, признает за ним право побыть грузом. Еще раз! Вскочила, чуть сжала бока лошади — и она подчинится! Ясно? Резче толкайся правой ногой! Не бойся упасть! Потренируешься дома в кувырках через плечо. Вот таких, — отчеканивая все это, Виконт вспрыгнул в седло несколько раз сам, то просто соскакивая, то, сгруппировавшись, падая на землю. Каждый раз он делал приглашающий жест Лулу попробовать еще раз самой вскочить на лошадь.

Она ни в коем случае не хотела быть поклажей. Наверное, Ромашка думает: «вот какой-то куль взваливают!» Разве мешок она слушаться будет? Она собралась с духом и после чуть ли не десятого приглашения приступила сама. Старалась изо всех сил и запыхалась, но похвалы не дождалась.

— Устала?

— Нет, нет. Не получается же пока. — Вот как надо учить русский язык! В этот момент слова «мышцы болят» стали для Лулу понятнее всех слов на всех языках мира.

— Упорство — твой конек, — он похлопал по спине лошади и впервые за все занятие улыбнулся, да и то каким-то краем губ, — все же присядь и посмотри вверх!

Лулу шмякнулась на траву, задрала голову к синему небу и засмотрелась на белые облака. Они были привешены, как гроздья, к туго натянутому блестящему куполу.

— Там тоже виноградник! — наконец, закричала она, — и виноград белый, потому что волшебный! И можно, летая, его собирать!

— Да… — почти про себя проговорил Виконт, — в тебе это есть. Передалось. — В его голосе была такая смесь оттенков, что Лулу и не попыталась разобраться, а только убедила себя, что это похвала, и расплылась в довольной улыбке. Не подозревает же он, что ей по наследству передалось умение порхать в небесах?

Заметив эту улыбку, Виконт поднялся и неожиданно строго заявил:

— Хватит, ты отдохнула, а то потом и вовсе не уговоришь себя, хотя бы, встать с места. Пробуй еще!

Лулу толкнулась, взлетела … и очутилась в седле.

— Отлично! Еще раз!

И опять получилось! Лулу казалось, что она невесомая, она была готова прыгать еще и еще, разве, что кто-то схватит и не пустит… Ее тренер это и сделал, ухватив, шутя, за распустившуюся косу.

— Сбереги немного сил, Александрин, — пристегивая Ромашку к длинному ременному поводу, посоветовал он, — если желаешь узнать, как получать от лошади вдвое меньше неприятностей.

— А что за неприятности, мсье Виконт?

— Она будет подкидывать тебя в два раза меньше, если научишься разгружать шаг.

О, это не мешало бы! Несколько взлетов на спину лошади с последующим соприкосновением с седлом были весьма ощутимыми…

Они попали домой только, когда солнце уже начало клониться к западу, все сроки обеда были пропущены, а бедняга Пузырев успел проснуться, крепко выпить снова и вторично впасть в забытие…

— Ты ешь, Александрин, я поднимусь к себе!

Лулу послушно закивала и с готовностью уселась за стол:

— Ага. Я очень голодная, мы ведь хотели взять с собой и забыли… То-о-о-ня! — закричала она на весь дом. Тоня прибежала. Сначала узнать что произошло, а узнав, что Лулу, попросту, ликует, вторично — с подносом.

— Тоня! …Что это за катание было! Как особенно, Тонечка!.. А он говорит… упорство — конек! А потом она — покруг, покруг! Завтра нам обед, обед с собой вдогонку! Не забудь хорошенько, ладно Тонечка?

— Барышня, да что вы такое говорите? Кто — по кругу? Кому обед собирать? Вы ешьте, вот суп, жаркое тоже….

Когда Лулу поела и обрела способность объяснять связно, она рассказала, что к чему, с большим удовольствием и подробностями.

— Чудеса! Чего это Пал Андреич? Скучно ему, видать, в нашей глуши, вот и придумал себе занятие — с вами возиться!

— Почему так — «возиться»? Почему, Тоня? Ему самому нравится!

— Да разве я что говорю? Прикидываю просто. Неужто, ему папаша приказал, как мальчишку, вас учить? Небывалое дело… А то, может, и вас в офицеры готовит? — Тоня громко фыркнула. — С вашего папеньки станет! Для него девка — вроде, не человек!

— А он не такой!

— Да вы о ком это?

— Павел Андреевич! Ему девка как раз самый отъявленный человек! Я даже не попросила еще, а он уже сам безразговорно согласился!

— Кто, чего согласился? Что ты лопочешь такое несуразное? — вошедшая тетка, видимо, была в брюзгливом настроении.

— Поль Андреевич учил меня на лошади ездить! — радостно сообщила Лулу и ей.

— О, Боже святый! Ну, и фокусы он откалывает! Чудасит не в меру! Да и власть какую в доме забрал! Уезжает, приезжает, девчонку вот, без спроса увез на полдня! А может, я не велю? А? Я дома за старшую, раз брат уехал!

Лулу напряженно вслушивалась: о Виконте говорится в недовольном тоне и она этому причиной! Она стала быстренько соображать, что сказать в его оправдание и как перевести теткино недовольство на себя…

Но Виконт появился раньше, чем что-то путное пришло Лулу в голову.

— Евдокия Васильевна! Если вы не поможете с бумагами — я пропал! Какой из меня эконом?

— Пал Андреич, а Пузырев-то, что же? — В голосе тетки не было и следа ворчливого тона!

— Спит безгрешным сном. — Он улыбнулся тетушке, склонив голову к плечу, явно ища одобрения, и серьезнейшим тоном прибавил:

— Этому пора положить конец. Вы — хозяйка, вы столь опытны в делах. Решать — вам и только вам.

— Да уж, Домна не позаботится ни о доме, ни о дочери, ни о делах… Наряды, тряпки, гости — тут она дока!

Виконт посмотрел мельком на Лулу, та засияла ему навстречу глазами, и повернулся снова к Евдокии Васильевне, продолжающей разливаться о некудышних хозяйственных способностях невестки.

— Так что, поможете?

— Да уж, видно, придется — милостиво улыбнулась Евдокия Васильевна. Виконт пропустил ее в коридор и плотно прикрыл за собой дверь.

Глава 7 Скандалы… скандалы. Мадам Доминик и Дантес

Лулу сидела в своей комнате и занималась мирным, не требующим физических усилий, но очень любимым, делом. Бумажные фигурки в старинных кринолинах и камзолах разложены по всей кровати. Как жаль, что их не было в Ростове! Карандаши наточены. Можно приступать. У нее собрался целый город этих бумажных людей с «многоэтажными» именами на оборотной стороне. Она разыгрывала с ними самые сложные сюжеты. Население города отличалось необычным составом. На сто человек приходилось не менее двадцати королев, штук пять королей и значительное количество их наследников. Попадались злые колдуны и просто непорядочные люди, которые рождались из забракованных ею монархов. Ощущался небывалый недостаток не только коронованных, но и простых мужчин. Лулу терпеть не могла разрисовывать скучные камзолы и панталоны, предпочитая этому пышность женских нарядов и причесок, на худой конец пурпурные кюлоты принцев.

Сегодня Лулу поставила перед собой особенное задание: король Ричард Львиное сердце, инфанта Изабелла (хотя неизвестно, что они делают вместе в одной игре, но такие имена…) и, главный, самый сложный для исполнения персонаж — белая лошадь.

Еще рисуя, Лулу знакомилась с героями, ведя с ними неприхотливую беседу:

— Как вас зовут?

— Виконт, сударыня! — Лулу недовольно прищурилась: плоское нарисованное лицо с невероятно крупными глазами и круглым сжатым ротиком гораздо меньше походило на Виконта, чем нарисованное подобие белой лошади на Софью Осиповну. Лулу поправилась:

— Ричард, сударыня!

— Почему на вас военная форма?

Вообще-то она была на нем потому, что рисовать эполеты было все же веселее, чем обычный мужской костюм, но Ричард имел об этом собственное мнение:

— У нас идет сражение, сударыня. Мы должны ворваться в каменную башню. Но, к сожалению, пушки палят, как только появится военный.

Лулу посмотрела на кровать, где сиротливо лежало десятка два вояк. Их еще надо разделить на врагов и «наших»!

— Единственное, что нас может спасти, — продолжал Ричард, не придавая особого значения противоречивости своих ответов, — если к башне поскачет инфанта Изабелла. Я как-то научил ее отлично ездить верхом, и у нее уже ничего не болит…

— Вы что, ее в офицеры готовите? С вас станется, — упрекнула Лулу Львиное Сердце по-русски.

— Ну что вы. Она просто так чудесно все понимала и так красиво сидит в седле, и коричневые гамаши так подошли… хотя я их почти не заметил… Главное, что совершенно сама скакала! Я даже повод ей передал…

Теперь ножницы в руки, и Ричард Львиное сердце отделился от родного листа бумаги, готовый к подвигам…

Снизу уже давно раздавались какие-то необычные звуки и Лулу, не в силах больше игнорировать их, вышла на лестницу и тихонько пошла вниз.

Звук превратился в глухой натужный крик:

— Чуяло, чуяло сердце, говорила я — не идить, не идить, Петруша! Ой, Петя! Ой, Петруша! Да что же с тобой исделали? Тонька, не держи меня! Пусти меня, несчастную, пусть бы мне ноги-руки поотрывало!

Лулу, не зная, как вступиться, обняла лестничный столбик и прижалась к нему лбом.

Катя, хватая Евдокию Васильевну за руки, стремясь не то поцеловать, не то, задержать, голосила:

— Отпущайте вы меня! Я же работать и так, и так не смогу! Не отпустите — сама уйду, ничего мне больше в этой жизни не надо… Пусть хоть помрет у меня на руках!

Тетка с подчеркнутой рассудительностью отвечала, уклоняясь так, что руки Кати цеплялись уже за воздух:

— Да Бог с тобой! Людей совсем нет, кому работать? Нам тоже трудно — продукты в город поставлять и вам платить…. Мало, кого ранит на войне? Бог даст, оклемается твой благоверный. В госпитале, не под забором лежит. И чего ты в доме делаешь, я же тебя за реку на работу послала?

Но Катерина кричала, не переставая, и, видно, обрывая все концы, все больше срывалась на обвинения и проклятия.

Лулу преисполнилась страхом, смешанным с жалостью, отчего глаза ее открывались все шире и шире, а нос заложило. В памяти тут же встала картина прощания с солдатами и та же Катя, припавшая к мужу. Но там помочь было нечем. Может быть, здесь, в доме, получится… Лулу выдвинулась ближе к переднему плану и приготовилась вступить в разговор. Виконт тоже спускался с лестницы, приближаясь к месту событий и оглядывая исподлобья группку, состоящую из тетушки, Тони и Катерины. Но прежде он достиг линии, на которой приостановилась Лулу, и на ходу тихо заметил:

— Александрин, поднимись к себе. Сейчас же.

Лулу, оробевшая от строгости его тона и от слез взрослой женщины, поспешила незаметно уйти с места событий. Однако весь остаток дня она находилась под впечатлением. Не могла больше играть, отложила одну за другой три книги… Как всегда в минуту смятения или недовольства собой обратилась к задачнику Евтушевского.

Даже ночью, во сне, вместе с лугами, конями и белыми гроздьями облаков, ей виделась рыдающая женщина, холодное, недовольное лицо тетушки и строгий потемневший взгляд Виконта. Со всем этим чередовались три основных правила арифметики…

Утром спокойнее не стало… Лулу уже знала, что «тихой обителью» дом в Раздольном не назовешь, но чтобы засыпать и просыпаться со скандалами…

Голос тетки на этот раз мешался с хорошо знакомыми хриплыми криками. Маман приехала, — сообразила Лулу, сейчас об учебе и табеле будет спрашивать. Она содрогнулась. Теперь, когда ей было что терять, от матери исходила очень серьезная угроза. Запретит! Инстинктивно покрепче завернулась в одеяло, но долго пролежать под его защитой и подумать не удалось. В комнату, постучав, вошла незнакомая светловолосая девица в привычном для горничных дома Курнаковых коричневом платье.

Лулу от удивления села в кровати:

— Ой, а где Тоня?

— А тебе что, милчка, все знать нужно?

— Да кто же вы такая? — немедленно вскипела Лулу.

— Хватит, что я перед мамашей отчитываюсь… Вставай, давай, милаша, тебя одеть велели, — в нос проговорила девица.

— Но я должна знать хотя бы ваше имя? — упрямо приставала Лулу.

— Ну, Вера, чего еще спросишь?

— Ничего, идите, оденусь сама! — Лулу мобилизовала всю свою надменность.

— Ой, напугала! Мне ж лучше!

Девушка закрыла за собой дверь. Где же Тоня? Почему вместо нее явилась эта особа с наглыми глазами и невнятным говорком? Наспех нацепив платье, Лулу бегом отправилась на разведку. Но для того, чтобы понять происходящее, подходить к эпицентру вулкана, бушевавшего в доме, было абсолютно необязательно.

— Ты думаешь, если тебя здесь поселили, так ты мне указ??? Мой дом, в приданое мне отказан. Ежели я вдова, и с братом поделилась, так ты командовать вздумала? Ноги ее здесь не будет! — басила тетка.

— Как ви сметь? Это мой девюшка, как? Я не мог взять кого хочешь мне? Oh, mon Dieu![30] За что мне этот мук? Грюбий, злой женщин! — как в истерике, вскрикивала Доминик.

— Кого привезла! По роже видно, что за тварь! Выбрала, ничего не скажешь. Может, для тебя она и хороша! Всяк на свой аршин меряет!!!

— Вы мне дали оскорблений, я буду написать Виктор! Ви живьете на наш деньги!!!

Лулу попятилась… Но… может быть, они увидят ее и не будут так кричать, тетушка уже багровая, а у маман слезы текут по лицу. Лулу тихонько приоткрыла дверь и вошла.

Мать с мокрым, перекошенным лицом, с упавшим на плечо тяжелым узлом волос, наполовину переодетая в домашнее, стояла, не находя больше слов, посреди комнаты перед теткой, воинственно упершей кулаки в бока. Мать показалась Лулу слабее…

— Мама, — тихо позвала Лулу, — а я уже приехала!

— Что-о-о! Кто разрешиль??? Как ти сметь??? Пошел вон отсюда! Ни шаг за порог свой комнат!

Лулу вылетела, как ошпаренная, не дожидаясь заступничества тетки, которое почти наверняка бы последовало. Ну зачем сунулась? Ведь знала, что маман рассердится… А теперь, что же? Запрут? Запрут??

Но ее вторжение возымело действие, за дверью больше не кричали. Прозвенел колокольчик, вызывающий горничную.

Мимо Лулу пронеслась, зажав голову руками, маман, навстречу торопилась Тоня. Лулу радостно окликнула ее по имени, но Тоня только приложила палец к губам: «т-с-с, барышня!» — и проскользнула в дверь. Некоторое время из комнаты доносились распоряжения тетки, а потом Тоня вышла и, не дожидаясь вопросов, потянула Лулу за рукав:

— Барышня, чего скажу! Теперь не я с вами буду! Маменька-то ваша новую наняла, с Миллерова! Да такую! Форсит… А Евдокия Васильевна как ее увидала, так лицо у ней и перевернулось. И в крик! Даже я забоялась там быть — так они кричали увесисто! А щас меня вызвала и говорит: сама к ней — это к маменьке вашей, не заявляйся и той — это форсунье, значит, — скажи, что б мне на глаза не попадалась! Вроде как поделили нас! — Тоня едва договорила и побежала на кухню.

Лулу не смогла даже спросить ничего. Вот, не успела и нескольких дней тут прожить, только поверила в хорошее, и пожалуйста — неприятность! По утрам к ней будет приходить эта нахальная девушка. Разве с ней поговоришь, как с Тоней? Ничего, Лулу будет сама пораньше одеваться и уходить разговаривать с Тоней, когда ей захочется. По утрам маман долго спит и не узнает.

— Александра! — раскатился голос тетки. Высунувшись в дверь, она продолжила нарочито громко:

— Ну, конечно, небось, до сих пор ты голодная не бегала, теперь, ясно, другие порядки, материнскую заботу сразу видать! Ничего, племянница, пока тетка жива, с голоду не помрешь. Иди, я накормлю тебя.

Лулу с интересом поглядела на тетку: не похоже, что она говорит это ей. Смотрит куда-то поверх…

Евдокия Васильевна энергично позвонила:

— Антонина, собирай на стол, и этой девке скажи, чтобы госпожу свою звала, де мол, к столу можно… А ее самое не надо здесь, без нее подадут. Павла Андреича пригласи, он, как, вернулся из станицы?

— Щас, щас, Евдокия Васильевна! — Тоня исчезла в дверном проеме.

Подталкиваемая мощной дланью тетки, Лулу оказалась у стола первая. Евдокия Васильевна или не заметила, или нарочито противилась приказанию Доминик относительно дочери.

— О, боже, еще и этот малолеток сейчас заявится. Курнаковского в нем ни на грош! — Тетка опять обращалась неизвестно к кому.

Лулу, разглядывая плетеную серебряную хлебницу, помалкивала. Она не знала, как развернутся события. С традиционным: «Я не опоздал?» на пороге показался Виконт. Лулу подскочила на месте:

— Здравствуйте! Доброе утро!

— Добрый день, — отозвался Шаховской, слегка поклонившись в сторону тетки.

— Садитесь, Павел Андреевич! Я говорю, в кого это Николашка такой уродился? Как будто не мальчишка, да и не девчонка, а, пожалуй, попик малолетний. Вот, попик — это точно про него. Гундит, гундит, спасу нет! А? Что скажете? Вам ведь его учить скоро придется?

— Ничего, выправится. — Виконт снял с подноса Тони большой кофейник.

— Ви будете ответить за мой расколовши голёва! Это боль … невозможни… — поджав губы, Доминик прошла к своему месту.

— Bonjour, Madame[31].

Виконт привстал и подвинул ей стул, на который, однако, немедленно залез мальчик и потянулся к чашке. Доминик уселась рядом, не дождавшись, что кто-то придвинет ей другой стул. Никто и не пытался. Доминик явно сердилась, ноздри ее раздувались от гнева, но мальчику замечания не сделала, а обрушилась на смуглую няньку-бельгийку — эта молчаливая особа была постоянно при Коко, и Лулу с ней никогда и словом не перемолвилась:

— Вы плохо смотрите за ребенком, я выгоню вас, идите отсюда, почистите ему обувь, от вас нет никакого толка!

Она выбрасывала злые слова, пока девушка не ушла, втянув голову в плечи и сжав руки на животе. Лулу, стараясь не попасть в поле зрения матери, пила чай. Как жаль, что ее место рядом с теткой, у всех на виду. Тоня, косясь на молодую хозяйку, ставила на стол принесенное. Доминик сверкала на нее глазами, но не обращалась.

— Молодец, Антонина! Расторопна! Все у нее спорится, на-ка вот тебе, — Евдокия Васильевна демонстративно извлекла из кармана рубль.

— Ребенку салфет, кто подать будет? Может я сам за ним пошель? — сквозь зубы процедила Доминик.

Цзынь! — с головы Коко соскользнуло хрустальное блюдце, которое он, несмотря на наличие в нем варенья, прилаживал себе на голову уже минут пять. Слетая, оно перепачкало материнский бок и, соприкоснувшись с полом, разлетелось вдребезги. Сиди он ближе к тетке, не миновать ему подзатыльника. Евдокия Васильевна и так угрожающе приподнялась над столом. Коко, не на шутку струсив, заревел и прижался к матери. Та пересадила его себе на колени и стала успокаивать, гладя по голове и целуя, крепче и крепче.

Что тут наделала тетушка, вовсе не желая Лулу зла! Махнув в сердцах рукой после порыва наподдать Коко, встала и, вроде, направилась к двери, но последнее слово решила все же оставить за собой…

— Вот, — сказала она, — вот! На девчонку плюешь, а мальчишку портишь! Верно, брат говорит — няньки, тряпки, нежности телячьи из него бабу делают!

Доминик подняла взгляд на Лулу, и он оказался таким тяжелым…

— Я на девчонка не плюваль! Я ее буду разносить на все сторона — мой рук еще не дошель! Я ей сказаль — в комнату, не поняль, — голос Доминик достиг максимального визга, — я ее туда носом, носом!!! Она, как гадин, вел себя у знакомий человек! Мне господин Петров — этот благодьетель, — письмовно сказаль!

Лулу, не закончив завтрак, поспешно вылезла из-за стола, намереваясь уйти вслед за теткой, которая вышла только сейчас.

Однако Доминик крепко вцепилась пальцами в ухо Лулу, пригибая ее лицо к столу, и выкрикивала уже на родном языке:

— Ты где-то целыми днями шаталась, хамила за благодеяния!!! Вещи портила! Все хотят отделаться от тебя!!! Подлая девчонка, кто сможет тебя терпеть, такую отвратительную? Ты думала, я не узнаю, что ты вытворяла? Все книжки твои изорву! — все более распалялась Доминик, а Лулу оставалось только мотать головой вслед за ее рукой, чтобы облегчить боль в ухе.

Виконт с шумом отодвинул стул, резко поднялся и пошел к выходу:

— Мадам, успокойтесь! Стоит ли? Столько нервов! — бросил он на ходу. Как всегда, его негромкий голос прозвучал четко и внятно. Доминик прервала свой визг, пальцы ослабили хватку. Она уставилась на Виконта. Лулу улучила минуту и вырвалась, а Коко схватил мать за руку, видимо, испугавшись тона Шаховского. Мадам отвела глаза и стала поспешно счищать с головы Коко остатки варенья.

Но, вырвавшись, Лулу не обрадовалась свободе. Потерянная, уничтоженная, с горящим ухом, она стояла посреди столовой, ожидая сквозь тоску и стыд нового шквала. Вдруг, заметив, что Виконт уже совсем близко к двери, она сорвалась с места, подбежала к нему и крепко прижалась к его поясу. Остановленный таким способом, Виконт непроизвольно обхватил ее свободной рукой за плечи, нахмурившись, посмотрел сверху на кудрявый затылок:

— Ну, что ты? Совсем растерялась?

Придерживая Коко, лезущего теперь на стол, Доминик, не в силах осмыслить происходящее, широко открыла глаза и сказала:

— Ах, Поль, вы не знаете …

Но Виконт, не проявив желания что-либо узнать, постоял еще секунду, будто в раздумье, а затем решительно вышел, уводя с собой Лулу. Только в библиотеке, куда они пришли, она решилась поднять глаза на своего спутника… Ей показалось, что лицо у него злое.

— Так, — оторвался он от своих мыслей, — что теперь?

Она не знала, что теперь:

— Что хотите… А я в комнату к себе? Пойти? А вы — по делам должны? — запинаясь, пробормотала она.

— Почему по делам? Кому должен? Я свободен сейчас, — сказал он и, скользнув по ней взглядом, добавил, словно продолжая давно начатый разговор, — я знаю, что тебе почитать. Пушкина. Только не вспоминай, пожалуйста, свою хрестоматию. Я почитаю тебе НАСТОЯЩЕГО ПУШКИНА. — Он снял с полки маленький черный томик, тисненный золотом.

Лулу, не садясь, нерешительно посмотрела вокруг, настороженно прислушалась к шорохам в коридоре. А если сюда придет маман и опять станет кричать? Она же не сможет ее остановить, не сможет заставить не произносить этих злых и постыдных слов.

— Садись поудобнее! — Виконт толкнул ее слегка в кожаное кресло, и она послушно шлепнулась, сразу почувствовав себя лучше: сзади спинка, с боков — высокие подлокотники, а прямо перед ней в такое же кресло опустился он сам, откинулся на спинку и закинул ногу на ногу. Во всем этом не было ни капли напряжения, и до Лулу все яснее и яснее стали доходить размеренные прекрасные слова. Он читал спокойно, почти наизусть, лишь изредка опуская глаза в книгу. Оказалось, что его манера говорить, слегка акцентируя каждое слово, присущие ему восходящие интонации удивительно подходили к чтению стихов, придавали им особую естественную красоту. Лулу с каждым словом наполнялась все большим восторгом. Он прочел одно, другое. На словах «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия…» перед ее мысленным взором встал знакомый и незнакомый величественный город, уже почти любимый, даруемый ей защитником и другом.

— Вы бы хотели вернуться туда? Очень? Значит, вы скоро уедете? — спросила Лулу тоненьким голосом, когда чудесные слова утихли.

— Почему скоро? Пока такой возможности нет.

Лулу перевела дыхание.

— А как же эти все слова получались в голове у Пушкина? Такими шеренгами волшебными приходили?

— Откуда берется все гениальное? От Бога. Это редкость, даровано единицам. Вот — Пушкину. И что происходит в голове у творца, как это рождается — не знает никто. Волшебство? Да, подходящее слово.

— А Пушкин уже давно умер?

— Он не умер. Он погиб.

— На войне?

— Нет, на какой войне? На дуэли. Его убил Дантес! Представь, Елена Александровна, говоря о дуэли Пушкина, всегда плакала.

— А мы в этом все-таки совсем разные с ней… Я вот совсем редко плачу и от такого не стала бы… А он что — француз, как дед Антуан, как маман??

— Француз, служил в России, в Кавалергардском полку, шалый, четыре десятка взысканий по службе. У Пушкина, видишь ли, была юная красавица — жена, и Дантес сумел произвести на нее впечатление.

— Это она виновата! Какое впечатление, когда — Пушкин???

— Ну, женщина, почти девочка, что ее винить.

— А другие? Дантеса этого товарищи? Родители? Он что им — не позор семьи? Они не сказали: Это же — Пушкин, гений! Извинись, сейчас же!?

— Александрин, способность распознать в человеке гения и приложить к нему особые мерки — тоже дар небес, и тоже — удел немногих. Ну, пусть не единиц — десятков. А большинство — это…

Он провел пальцем резкую черту в воздухе, и Лулу показалось, что он и скажет сейчас что-то резкое, но он закончил спокойно:

— … а большинству — это не дано. Нет, останавливать Дантеса не стал никто. Друзья поддержали его и участвовали в гнусной проделке, разослав издевательское письмо о Пушкине многим адресатам. А приемный отец Дантеса, нидерландский дипломат… Ты знаешь, что он сделал? Разжег вновь ссору, когда ее почти удалось погасить.

— Дурак какой!!!

— Не спорю.

— И… Пушкина застрелили? Этот Дантес? Сразу?

— Да сразу. С одного выстрела, но умер он не там, а у себя дома, на Мойке.

— Мойка?

— Река в Петербурге, ее набережную называют так же.

— Он успел сказать жене, что она — предательница?

— Ну что ты, Александрин, он даже не хотел пугать ее стонами. Знал, что пропадает, и боялся оставить беззащитной.

Слезы, которым, видимо, не было, часом раньше, дела до острых ногтей Доминик, впившихся в беспомощное ухо, полились сплошным ручьем. Виконт, сообщавший печальные подробности довольно бесстрастно, по крайней мере, спокойно, замолк и с некоторым удовлетворением завершил:

— Так что, позволь мне судить, кто на кого похож!

Обиды и унижения сегодняшнего дня на миг промелькнули в сознании Лулу и показались ей мелкими и ничтожными. Не стоит же из-за всего этого вызывать мать на дуэль? А вот Виконт мог пострадать на дуэли, где-нибудь в своих странствиях …

— Это ссора, как у вас, когда вы были в Италии?

— Александрин, — выдохнул он и засмеялся, — разве речь обо мне? Это кощунство! Сопоставляй величины!

Ну, раз он не хочет говорить сейчас о себе, пусть расскажет еще о поэтах, лишь бы говорил. Лишь бы не ушел!

И Виконт действительно рассказывал еще долго, часа полтора, до тех пор, пока истомившийся Пузырев не рискнул вызвать его из библиотеки. Лулу пошла к себе в комнату. Ей было что обдумать и чем заняться…

Глава 8 Важнее Верки и маман

— А, милчка, ты-то мне и нужна — чья-то рука фамильярно похлопала ее по спине.

— Для чего? — нетерпеливо отозвалась Лулу, не сомневаясь, что это Вера, и продолжая восхождение с первого этажа на второй.

— Отчего ты такая сердитая? — вкрадчиво проговорила новая горничная. — Я твои наряды хотела пересмотреть…

— Смотрите… — не задерживаясь, равнодушно ответила Лулу.

— У-у, какая смешная! Без тебя нельзя. Может, там оживить чего или подправить. Я, не смотри, я и у модистки поработала, умею! Так бантик какой прицеплю — другое платье! Ты что, наряжаться не любишь? Пошли, пошли, милчка, я тебя красоточкой сделаю!

Все еще нехотя, но уже несколько заинтересованная, Лулу развернулась в сторону своей комнаты.

Но особого усердия в пересмотре платьев Вера не проявила. Наскоро передвинув все вешалки, она извлекла почему-то гимназическую форму и заявила, что на ней нужно освежить воротник.

Так, значит ничего интересного. Лулу, хмуро глянув на ненавистную форму, направилась к дверям.

— Да постой, говорю же тебе, хочу кое-что померить. Куда бежишь? На пожар, что ли? Вот скажи, лучше… Кто этот молодой, что с вами кушает? Брат, что ли твоей мамаши? Еще наверху живет… Ты что, не понимаешь, о ком говорю? Ну, не тот плюгавый Алексей, или как там его, а другой, высокий довольно, и одет так по-господски…

Лулу прекрасно поняла о ком речь, потому и остановилась, как вкопанная…

— Как это кто? Это же Вик… ой!.. то есть Шаховской Поль Андреевич!

— Да, вот-вот, я тоже так слыхала. А чего еще — Поль? Не русский, что ли? Как мать, французик? Вроде, скорее на поляка смахивает, или на чеха? Я, как война началась, разобралась в них… Да ты сядь, что стоишь? Хочешь, кружевной прилажу?

— Это форма. Не разрешают.

— Ну, на другое прилажу, какая разница? Давай, давай, не таи, не томи: не русский?

— Русский. Это просто так зовут, и он не брат совсем никому. Маман не брат.

— А он ничего, симпатяга, и фигура такая… правда? Или не понимаешь еще ничего? Даже красавчик, подбородок какой, видала?

Лулу испытывала какое-то двойственное чувство: поговорить о Виконте — это такое интересное дело, но тон разговора смущает.

Она все же не ушла и сдержанно объяснила самое простое:

— Он тут учитель моих братьев и меня.

— Так он просто гувернер! — Вера, как будто, чему-то обрадовалась. — А заносчивый-то какой! А сам — нашего поля ягода!

Озадаченная, Лулу замолчала. Виконт — ягода? Чья и почему?

— Подумайте, и не глядит, и не повернется. А сам-то — невелика птица!

И птица еще? Но это выражение хотя бы понятно, и Лулу закипела возмущением:

— Я не хочу больше ничего перебирать и вообще сидеть здесь!

— Да чего ты, как на иголках? Ты вот чего скажи… Сейчас он что, тебя только обучает? Не младенца же этого вашего… А то просто, видно, болтается! Или причина есть, что хозяйка разрешает?

Сама виновата, казнилась Лулу, выложила все с первого раза. Но теперь и минуты она здесь не останется…

— Идти надо. Хотите — сами смотрите платья! — Лулу в сердцах хлопнула дверью, ей было досадно, что не ответила как следует. Как смéла эта девица с быстрыми горчичными глазами и крупным улыбчивым ртом говорить о Виконте подобным образом?? Злая на себя, Лулу должна была признать, что просто потерялась от развязного Вериного говорка.

Тетка позвала ее мотать нитки, и это было хорошо, все равно настроение сбито. За однообразной работой под ровное воркотание Евдокии Васильевны досада потихоньку улетучилась.

Хорошо, что тетка позвала ее, а то день бы начался и закончился вредной Веркой! Потом перед внутренним взором Лулу проплыли рука об руку маман и Дантес, потом, как всегда перед сном, река, луг, размеренный ход лошади… Она ощущала это движение так же, как бывает после долгого раскачивания на качелях. Такой длиннющий был день сегодня… Глаза стали слипаться, она мотала нить все медленнее, чисто механически. Тетка, заметив это, отправила ее спать.

Утро явилось яркое, полное новых начал. Лулу порадовалась, что солнце приходит к ней в комнатку, просачиваясь через многослойный ажур листвы. Даже поросячий цвет занавесок облагораживается, не говоря уже о том, что не так палит.

Скорее, скорее под кран — жарко, сил нет терпеть. Лулу стянула ночную рубашку, влезла в самое открытое платье и сунула голову под воду. Холодные струйки побежали за шиворот, и от этого нахлынуло веселье. Набрав воды в ладонь, она с силой дунула в нее. Сколько брызг! За плеском услышала, что в дверь постучали. Как здорово! Это Тоня, пришла пораньше, чтобы опередить Веру! Крикнув «да!», она выждала момент, когда Тоня должна была оказаться прямо за спиной и плеснула из-за плеча полную пригоршню воды. Сразу отскочила, готовясь получить ответную порцию — в жару они еще с прошлого года часто играли так. Но вместо Тони увидела Виконта, отряхивающего рубашку, от гладкого материала которой капли разлетались совсем целенькими.

— Безобразница! Так-то ты встречаешь гостей? — он метнулся к крану. Радостно завизжав, Лулу кинулась прятаться за креслами.

— Позволь и мне быть вежливым! — высунувшаяся Лулу получила ответный душ.

— После этого крещения можем говорить на равных. — Виконт сел верхом на стул. — Ты знаешь, для чего я пришел?

— Нет! — Лулу сдерживала смех, подпрыгивая от нетерпения.

— Нерадивая ученица! Ты даже не вспоминаешь об уроках!

— О каких уроках? С вами?

— А с кем же еще? Я простаиваю без повторения пройденного, так вы изволили выразиться, не правда ли?

А! Речь о верховой езде! Лулу подпрыгнула повыше:

— Едем, сейчас же едем!

— Сейчас же едем! — передразнил он ее тоненьким голосом и, повернувшись, уселся на стул, как следует. — Я, например, плотно позавтракал, а ты …

В этот момент, рассеянно щурясь, в комнату вошла Доминик. Виконт поднялся и дурашливое выражение лица сменилось обычным. Лулу непроизвольно вздрогнула и отряхнула платье.

— Мсье? Вы здесь? — удивилась Доминик и гневно развернулась к Лулу:

— Ты что, каждый день не даешь мсье покоя? Зачем ты вертишься около него, зазываешь к себе, ты что, не понимаешь, как это неприлично? Ах, Поль, простите, она так безобразно вела себя с вами вчера, цеплялась, мне было стыдно за нее. Ради меня, вы забудете это развязное поведение?

— Мадам, к чему вспоминать? Я тоже был буквально в ужасе. Я себе не прощу, если еще, хоть раз, допущу подобную сцену! — Он взял Доминик под руку и повел к двери. — И вообще я не понимаю, зачем вам так жестоко терзать себя из-за дочери? Она в доме, ей ничего не угрожает, пример с вас можно брать… и на расстоянии… Неужели эта возня с гимназией и родственниками так вас занимает? Это не для ВАС, это — удел матерей-дурнушек, — голос Шаховского как бы обволакивал, — воспользуйтесь разрешением Виктора и поручите заботы мне, уж я не потрачу на девочку ни лишнего времени, ни лишних нервов…

— Так вы здесь из-за меня? От сочувствия ко мне… Желания облегчить мне бремя… Вы разволновались из-за меня? Я поняла… Как это мило с вашей стороны… Проводите меня отсюда Поль… Мне что-то нехорошо … Головокружение, друг мой, как вы думаете, что мне поможет?

Лулу напрягала слух, не понимая как отнестись к этим едва слышным словам, почти шепоту. Виконт повернулся к ней и громче сказал:

— Завтракай. Не будем тебе мешать. — Продолжая тихо что-то говорить, он распахнул перед Доминик дверь и придержал портьеру.

Лулу спустилась в столовую и уселась за еще накрытый стол. Верить Виконту или нет? Неужели, отныне вместо матери воспитывать ее будет он? И маман не возражает, напротив, перестала обращать на нее внимание немедленно и охотно?

В столовой Евдокия Васильевна придвинула Лулу чашку какао, рулет на нарядной тарелочке и ушла, только один раз проворчав, что племянница не ест со всеми. Видимо, уже почти смирилась с этим. Лулу только начала жевать, как увидела Виконта в дверном проеме, уже без маман. Даже подавилась от неожиданности, он что, бегом отвел ее?

— Не торопись, — Виконт отошел к открытому окну и присел на подоконник, читая какую-то бумагу. Дверь приоткрылась, и в щели показался широконький курносый носик Веры, после чего она вся втянулась в комнату, с непринужденным видом прошла к аквариуму, захватив со стола горбушку хлеба.

Лулу, провожавшая ее взглядом, заметила, что она разглядывает Шаховского. Вера нарушила молчание:

— Слуш, милок, что ты там скучаешь? Может, на рыбок посмотришь? — Виконт поднял глаза от бумаги, в которой что-то отмечал, держа ее на колене, и воззрился на Веру с удивлением:

— Это вы ко мне обращаетесь?

— Ишь, догадливый какой! Рыбок, говорю, иди, покорми со мной, глянь, какие хорошенькие! Особо тот, со здоровым подвеском, что за полосаткой бегает!

Выражение у Виконта мало изменилось, но Лулу почувствовала, что он недоволен.

— Вас что, — начал он тихо, — взяли для обслуживания аквариума? Да еще не объяснив, что хлебом можно загубить рыб? — он встал с подоконника. — Ступайте, помогите Антонине, она перегружена. Ты позавтракала, Александрин?

Уязвленная Вера пробормотала:

— Еще чего, сейчас, разбежалась по вашим поручениям…

— Как-как? — удивился Шаховской, тихий голос которого незаметно окреп. — Вы что, нарываетесь на неприятности? Намерены взять расчет? — Лицо у него отвердело, глаза потеряли свою прозрачность, и Лулу вдруг поняла, что сейчас обнаружится тот самый его «взрывной» характер, который, бывало, упоминала Тоня. Но тут Виконт, заметил ее расширившиеся глаза, и выражение его лица поменялось, как будто щелкнул какой-то выключатель.

Сбитая с толку Вера, пожимая ладонь ладонью и часто облизывая остреньким языком губы, сбавила тон:

— Какой еще расчет, лан, пойду, посмотрю, чего там ваша Антонина… Только я ж при хозяйке…

Она замешкалась в комнате, а Виконт продолжил, хоть и жестко, но уже с некоторой долей шутки, которая была не очевидной, но слышимой для Лулу:

— У мадам вам пока делать нечего. До шести-семи она отдыхает, у вас хватит времени позаботиться о крыжовенной огневке. Вы знаете, что это такое?

— Нет, вроде, не обучена…

— Как и многому другому, заметьте! Ваша хозяйка, большая любительница крыжовенного варенья, будет довольна, если вы освободите кусты от этого вредителя. Делается это вручную, двенадцать кустов с северо-запада от ворот сада. Вам покажут. Снимать надо гусениц и паутину, переоденьтесь в свое. Не будет выполнено к шести — найму исполнителя в станице за счет половины вашего жалованья. И отправляйтесь поживее, пока я не вспомнил, что и стоки на заднем дворе засорились, а конюхи в разъезде. Кустики это все же почти цветы. А вы все-таки… женщина.

Вера хотела что-то сказать, но наткнувшись взглядом на затылок отвернувшегося от нее Шаховского, вышла. Он тоже не задержался, а, прихватив с собой преисполнившуюся чувством собственной значительности Лулу, отправился вон из дома.

Глава 9 Раненая героиня и галерея красавцев

…Беленькая Ромашка шла чуть впереди спесивца Арно. Ежедневные уроки в течение двух недель пошли впрок, Александрин гордо восседала в седле. Собственно, не гордо восседать и не могла, так как при малейшем сгибании спины, слышала сзади напоминающий оклик.

Она слушалась беспрекословно, еще бы! Сегодня Виконт объявил, что раз они отправились с утра, взяли с собой припасы, то можно заехать подальше. Это значит увидеть незнакомые места!

— Привал! — прокричал Виконт и спрыгнул на землю, не подавая ей руки, как сделал бы раньше. — Сегодня ты побила рекорд, так долго была в седле и неплохо держалась. Смотри, Ромашка запылилась. Пойду, помою, а то у нее пропадет аппетит.

Он взял лошадь за поводья и, не оглядываясь, пошел к речке. Возбужденная похвалой своего наставника, Лулу смело подошла к Арно: что, если его тоже повести искупать? Она хорошо держится в седле — вот будет красиво, когда она подъедет к Виконту верхом на Арно! Она уцепилась за высокую холку и попыталась взлететь одним махом, как учил Виконт. Но жеребец всхрапнул, внезапно дернул. Лулу, вскрикнув, отлетела метра на два и упала ничком на гальку. В первую секунду ощутила только испуг. Даже пошевелиться боялась. Наконец, приподнялась на руке и увидела подбегающего Виконта:

— Допрыгалась? Больно? Где? — с тревогой спросил он, опускаясь на корточки.

Лулу уселась и, осмотрев себя, судорожно вздохнула.

— Нет, ничего, — это было неправдой, но она старалась не морщиться и не признавалась, боясь, что он немедленно отвезет ее домой и не будет брать с собой.

— Ничего! А это? — он осторожно разогнул ей ноги. На обоих коленях, чуть ниже плотных штанишек, которыми она в такие жаркие дни успешно заменяла знаменитые коричневые гамаши, были огромные ссадины, содрана была и кожа на руках. — Как ты падала, объясни мне? Забыла, как надо? Потерпи…

Он намочил платок чем-то из маленькой фляги и стер кровь с ее колен и ладоней. На несколько минут боль стала еще нестерпимей, но тут же начала утихать. Взяв другой платок, свой, как всегда, белоснежный, разорвал его и перевязал ссадины. Посмотрел на Лулу, улыбнулся и расправил на повязках бантики.

— Ну, все! Арно, бандит, гуляет, как ни в чем не бывало. А ты молодец, я, признаться, ожидал потока слез.

— Я никогда не плачу! — стиснув зубы, заявила Лулу.

— Рад слышать, но должен тебя предупредить, что если ты хоть раз повторишь свои опыты с Арно, нашим поездкам — конец! А теперь тебе надо посидеть спокойно. Поедим пока.

В пергаментном пакете оказались котлеты с хлебом, ранние огурцы, зеленый лук, грецкие орехи. Лулу чувствуя себя хозяйкой на званом ужине, деловито разложила котлеты по ломтикам хлеба. Стараясь не поглощать еду слишком поспешно, степенно сказала:

— Я люблю с горчицей, Правда, жаль, что ее нет?

— Ничего, и так вкусно. Вообще, я больше люблю сладкое, чем горькое.

Он зажал в кулаке орехи и раздавил один о другой. Лулу, отложив котлету, занялась вытаскиванием ядрышек.

— Скоро ехать! Болит еще? — кивнул он на ее забинтованные колени.

Она замотала головой. Ей и вправду уже почти не было больно.

— Тянет только немного. Это — неважно. Вот в Ростове я видела раненых, они все перевязанные, а некоторых прямо на телегах по городу везли… Кому это нужно, чтобы солдат ранили и убивали? Не простым же людям! — Ей вдруг припомнились разговоры Тани с Катей Кондратюк, к которым она прислушивалась в последние месяцы там, в Ростове.

— Э! Люди во все времена устраивали бойни, придумав приличный повод. Не стоит копаться в причинах, тебе особенно, — он оглянулся, — Арно сегодня окончательно разбезобразничался, теперь его в реку понесло. Стой! — он вскочил и побежал к реке, на ходу приказав: — Александрин, не вздумай вставать!

Он вернулся, слегка запыхавшись, ведя в поводу игриво взбрыкивающего Арно, и разминая что-то в руке.

— Фу, поиграться ему захотелось! — он опустился на траву, вытянув, как всегда, одну ногу. Лулу снова принялась за котлетку. — Зато смотри, какая находка!

Она вытянула шею и увидела у него на раскрытой ладони… кусок земли.

— Ой, что же в этом такого?

— Это всего-навсего глина, но здесь — все. Заказывай!

— А-а-а, чтобы лепить. Вы сами будете? Вылепите меня!

— Тебя. — Виконт критически прищурился на нее. — Можно попробовать, только материала маловато. — Он принялся медленно и сосредоточенно менять форму комочка, поворачивая его в ладонях.

— Расскажи мне пока что-нибудь. Что ты там читала, «Капитана Гранта?»

— А вы это разве не читали? — подозрительно спросила Лулу.

— Ну, читал, забыл, — отмахнулся он.

Лулу принялась рассказывать сначала застенчиво, а потом все больше увлекаясь. Виконт опустил свою работу и смотрел, как она самозабвенно изображала Роберта Гранта.

— Интересно рассказываешь, — проговорил он, когда она остановилась.

— Ох, я уже охрипла, — смущенно засмеялась Лулу и потянулась взглянуть. Интересно, она получилась красивой?

— Держи! — в руках у нее оказалась влажная красноватая фигурка: тоненькая девочка, изогнувшись, приподнялась на коленях, порывисто взмахнула руками, голова запрокинута. Волосы развеваются. Лулу никогда не представляла себя такой изящной и гибкой! Удивительно, лица не видно, но можно поклясться, что вылепленная девочка кричит что-то и, наверное, радостное!

Она посмотрела восхищенно на Виконта, тот тоже слегка откинув голову, рассматривал их вместе: Лулу и свое произведение.

— В глине, на такой крошке, трудно четко передать детали. Так, намек.

— А мне очень нравится. Кажется, сейчас вскочит!

— Ты сама-то не вскакивай, раненая героиня! Значит, нравится? Что ж, приятно!

— Вы мне ее дадите?

— К чему? Потом сделаю потщательнее, обожгу.

— Ну, потом еще, а эту возьму. Пожалуйста! — запросила Лулу. — Ведь хорошо получилось и быстро!

— Дело твое. Только не воображай, будто на скорую руку можно создать нечто путное. Это просто игрушка, баловство.

Лулу кивнула и со всеми предосторожностями, чтобы не смялась, уложила фигурку в карман.

— Пора! — Виконт прикрепил Ромашку к Арно за уздечку. Лулу, кряхтя, поднялась. Виконт, сев на коня, поднял Лулу за талию и осторожно посадил перед собой:

— Что вы наделали?!

— Что такое, задел?

— Все испортилось. — Лулу горестно разглядывала смятую фигурку.

— Ах, это! Ерунда, какая!

Колени противно саднили при движении, кожу тянуло, а неприятность с глиняной поделкой довершила дело — ей захотелось плакать и, чтобы этого не делать, она стала хныкать, привалившись лбом к плечу Виконта:

— Я сама хотела… На Ромашке… Не болит уже ничего… А вы меня не спросили… как кулек какой-то… кровь, ведь, не идет уже… сами подарили и сами испортили…

— Не капризничай, Лулуша, — он забрал в руку ее волосы, слегка покачал ей голову из стороны в сторону и оставил руку на ее голове. Лулу притихла. Постепенно глаза у нее закрылись, и она погрузилась в приятную, несмотря на ссадины, дрему.

— …Ты что, у меня здесь, спишь? Мы приехали.

— Нет, не сплю… — Лулу вздохнула. Так приятно было себя чувствовать слабенькой и оберегаемой, мерно покачиваться в седле… Вот удивительно, как ровно идет у него строптивый Арно!

… — О чем задумались, барышня? Я битый час не могу стоять, дел невпроворот, замоталася! Давайте, где ссадины-то ваши, Пал Андреич пока вас ко мне на руки не сбросил, так вы и не просыпалися…

— Ой, Тонечка, подожди, я сейчас сама приду еще раз! — прихрамывая, она догнала Виконта, который задержался на первом этаже, и обхватила его ладонь двумя руками:

— Я хотела вас попросить!

— Что-то еще?

— Нарисуйте мне Пушкина, Александра Сергеевича!

— Как нарисовать? Портрет?

— Фигурку для игры! Вы сможете… У меня их много!

— Кого? Поэтов? Гениев? Потомков Ганнибала?

— Можно, я покажу вам? Вы все поймете сами… Можно, приду после обеда?

— Ну, заходи. Постучись погромче. И беги переодеваться, Антонина ждет.

…Лулу довольно сильно визжала, когда Тоня промывала ей раны и обрабатывала их:

— Да барышня, да не кричите так, неужто особо больно, и не такие свежие, раны-то, чистенькие… И что вы за девочка, то с братьями дралися, в синяках ходили, теперь вот…

— Тоня, ты приходи ко мне всегда, раньше Веры. Она — противная! — Лулу, как никогда, чувствовала симпатию и привязанность к Антонине.

— Это какой же скандал в доме будет, ежели каждый день, поймают! Мне и самой радостно вас утречком повидать, вы ж знаете, я, как улучу минутку… Верка и впрямь въедливая, да липучая. Давеча, как вы поехали, еще Евдокия Васильевна недовольная была, вот, мол, моду взяли, так она, Верка, значит, вцепилась в меня, как клещ иль репей какой, и давай про всех выспрашивать, этот кто, тот чей родственник… Ну, я и отшила ее… Хочу — говорю, а нет, так и отвали…

— Ты — огромный молодец, Тонечка, — с чувством заметила Лулу. Вот как ей надо было отвечать на приставания Веры!

— Пойдите, пусть тетушка на вас поглядит, что вернулися!

— Что она беспокоилась, я ведь с НИМ ездила!

— Не беспокоилась она! Кто ж беспокоиться станет, когда Пал Андреич сам присматривает? Правильно сказать — ворчала. Я-то только минутку слышала, верчусь здесь, как угорелая, и за себя, и за Катерину. Евдокия Васильевна-то, как Пал Андреич свое слово сказал, супротивничать не стала, послабление Кате дала. Отпустила-таки ее в город до Петра и Павла…

— Какого-какого Павла? — вернулась от дверей Лулу.

— Ну, до мужниных именин отпустила, инвалид он теперь, так чтоб хоть жена рядом побыла. Это аж до двадцать девятого числа. Петров и Павлов именины в этот день, или святцев не знаете? Катькин Петр, аккурат, на этот день попал.

Двадцать девятого июня… Еще почти пол месяца… Как бы не пропустить этот радостный день, подготовиться к нему… Лулу в задумчивости не заметила, как дошла до гостиной.

Тетка, едва завидев ее на пороге, принялась выговаривать:

— Неужто трудно понять, чтò девочке подобает, а что не подобает? На себя бы поглядела: точно с войны, прости господи, разбитая да исцарапанная… — она перекрестилась.

Еще пару недель назад Лулу бы непременно огрызнулась, а сейчас… такое хорошее есть на свете, и это хорошее — главное! Только для того, чтобы что-то ответить, она сообщила, что произошла случайность, что ей совершенно не больно, а полностью утихомирила тетку тем, что обняла ее толстую, мягкую руку и попросилась к столу. Тетка милостиво коснулась губами ее кудрей и сказала с чувством:

— Вот человек как человек, когда захочешь, ладно уж, садись, грибные пироги сегодня, ты любишь! И варенье персиковое, крыжовенное насточертело уже!

Вошла Доминик с нянькой и Коко, висящим у бельгийки на локте и подтягивающим каждую минуту ноги коленями внутрь. Увидев сестру за столом, он немедленно потянулся к ее тарелке:

— Это хочу!

Тетка подтолкнула ему тарелку с такими же румяными пирогами.

— Не-е-ет! Это хочу! — Коко настойчиво тянулся к порции Лулу. Лулу без слов поменяла тарелки и спокойно ждала, пока мальчик откусит от каждого из ее пирожков и от персика в ее розетке по куску.

— Вот не заявлился к обед, а теперь дразнить мальчик, он переест много! Он покушаль в свой время, токо-токо. Я потратить на тебя нерв больше не буду, но если так, что, мсье Шаховской будет жаловиться на тебя… Он взяль большой обуз… Хотья всегда много занятой… Если он пожаловился… Пеняй себя! — видимо, мать говорила больше для тетки, чем для Лулу, поэтому пользовалась языком, который, за чуть ли не десять лет, не открыл ей и половины своих тайн.

— Делать нечего Павлу, жаловаться на девчонку! Еще и тебе… — Евдокия Васильевна, как бы невзначай, отвесила-таки Коко по мягкому месту за посягательство и на ее варенье.

— Делать есть чего!! У нас accord… согласность, это есть приказ Виктор, мсье Шаховской имеет об’язанность здесь …И жалость к молодой женщин.

— Уж если жаловаться, то мне! — Евдокия Васильевна пристукнула кулаком по столу, чем стряхнула Коко на пол. Но Лулу не испугалась тетушкиного большого розового кулака, понимая, что происходит нечто великолепное. То, что робко промелькнуло в ее мечтах пару недель назад, подтверждено во всеуслышание. Ее «передают» в распоряжение Виконта.

Часы пробили семь, и она испугалась, что опоздала. Стремглав взлетела по лестнице. Заскочила в свою комнату за коробкой и побежала выше. На стук никто не отзывался, и Лулу, вспомнив, что велено стучать громче, заколотила двумя кулаками.

— Входи, входи, — раздался голос из-за ее спины, и рука Виконта толкнула дверь над ее головой.

— Ой, я вас не заметила…

— Не мудрено, ты пронеслась мимо меня на такой скорости…

Комната встретила Лулу знакомым красноватым цветом. В ней так много заманчивого, но если начать отвлекаться… Тем более, что хозяин, явно пришедший сюда с какой-то своей целью, что-то доставал из секретера и, похоже, собирался уйти снова. Лулу решительно подошла к столу и водрузила на него заветную коробку с бумажными куклами. Виконт, не садясь, оперся локтем о стол:

— Что это там, плюмаж?

— Нет, это бумажные куклы для игры. Я же говорила!

— К-у-уклы? Ты, что хочешь здесь в них поиграть? Можешь, пока я в гимнастическом зале.

— Нет, нет, подождите. На минутку хотя бы одну! — Лулу казалось, что некоторые слова по-русски звучат убедительнее.

— «Хотя бы одну минутку» — строй фразы правильно, Александрин! Жду. Минуту.

Лулу торопливо сняла крышку с вензелями и стала рыться в ворохе бумажных фигурок.

— Это не та, не та, сейчас найду Дантеса…, Вы сразу поймете… прошла минута?

— Постой, постой, это ты рисовала? — он взял несколько фигурок.

— Это я просто, чтобы играть, всякие принцессы, это не то… Понимаете, я вообще не хорошо умею рисовать, а тут такое важное дело!

— Почему? Своеобразно, цвета хорошо подобраны.

— А мужчины и вовсе никуда не годятся!

— Все или некоторые?

— Ой, что вы, я же о …

— Да понял, понял. Только почему они все у тебя с одним выражением и в одинаковой позе? Стоят, расставив руки? И рисовать поучу, только как-нибудь потом. Сейчас беги.

— Еще чуточку! Потом, правда, можно поучиться рисовать? У вас? А так удобнее играть! Они могут делать, что хочешь.

— Исходная позиция.

— Вот он! — Лулу протянула Виконту злобного уродливого карлика с огромной бородой, в черной одежде.

— О! Этот злодей тебе удался!

— Похож?

— На кого? Да, у него человеческие черты, это типаж.

— Дантеса звали Типажом?

— Почему Типажом? — Виконт рассмеялся. — Его Жоржем звали, вообще, при чем тут он?

— Это же он Пушкина убил, а здесь я ему не дам, — принялась тараторить Лулу, — вы мне нарисуйте Пушкина, нарисуете? У меня он совсем не выходит, я с портрета срисовывала, того самого, вы говорили, Тропинина, да? Он совсем ужасный вышел, и пришлось из него Дантеса делать… принести вам карандаши, или у вас есть? Наверное, есть!

— Стоп, стоп. Я нарисую тебе Пушкина, но не сейчас и не для игры. Пойми, Александрин, при всем благородстве твоего желания не дать погибнуть Пушкину, превращать его в бумажный фантик — не надо. Кстати, Дантес был весьма интересным мужчиной.

— Как вы? Такой же красивый? — спросила Лулу с превеликим огорчением.

— Опомнись! Я только что не урод!

Виконт с пристуком двинул туда-сюда ящиком секретера, и в его руках возник толстый короткий карандаш с колпачком. Росчерк по Сашиной коробке, и на ее картонном боку запечатлелся внушительный угол, несколько закругленный на вершине, — нос, снизу — двойная волнистая линия — губы, сверху — две дуги, удивительно передающие комично-сердитое выражение, — глаз под бровью… Второй угол образовал подбородок, тоже, отнюдь, не малого размера… Виконт поднес коробку поближе к носу Лулу:

— Хорош?

— Как вы можете? Это совсем, совсем неправильно! И непохоже!

— Ставишь под сомнение мои способности рисовальщика? Вылитый! Гляди. — Он повернулся в профиль, задрал нос, насупил брови и скривил губы.

Лулу вынуждена была мысленно согласиться: что-то есть… Но, засмеявшись, назидательно сказала:

— Это вовсе не лицо, это, знаете, как называется? Гримаса! Я еще не так могу!!!

— Не надо, не надо, сдаюсь. — К Лулу обратилось анфас знакомое лицо, с четко выписанными самой природой чертами.

Она взыскательно оглядела его: легкие русые волосы падают на просторный лоб, крепко сжатый рот, словно, удерживается от улыбки, глаза — сейчас большие, голубые и безмятежные, но она знает, как легко они меняют цвет или прячутся в веках, и как много выражений могут принять…

Она успокоено и убежденно повторила:

— Нет, вы очень красивый!

— Настаиваешь? Что ж, благодарю. Тогда согласимся на том, что Дантес был красавцем в другом роде. Это ты допускаешь?

— Это еще ничего… А вот Пушкин, он тоже красавец другого рода? Еще одного?

— Это ты не о внешней красоте говоришь.

Лулу не поняла его и спросила о своем:

— Так нарисуете Пушкина? Как сами хотите? Чтобы не Тропинина, а наш был?

Ей очень хотелось напомнить, что он еще обещал вылепить ее, но она постеснялась.

— Попробую. Сейчас покажу тебе альбомы с портретами, поищи еще красавцев в нашу компанию. — Он, наконец, улыбнулся и присел на ручку кресла, перегнувшись к нижней тумбе секретера, но тут же перебил сам себя и вскочил:

— Что это я? Заболтался. Надо идти. Прости, занят. Идем, идем, поторопись.

Он пропустил Лулу вперед и захлопнул за собой дверь…

Глава 10 Замок в мезонине

Так что же делать? — Лулу сидела в своей комнате, подперев кулаками подбородок. Духи, платочек, альбом — ну, совершенно все не подходит. Который день она мучилась проблемой, что же подарить Виконту в день Петра и Павла? Что может выразить ее восхищение их уроками и разговорами? Как он смеялся, когда она недавно спросила, любит ли он полосатые галстуки, — Тоня восторгалась такими, — и смотрел, будто ожидая, пошутит ли она еще. А она вовсе не шутила, хотела выяснить! Даже ночами мало спала от размышлений. Теперь остался один день. Значит, ничего не подарит, а так мечтала… Надо правду себе сказать, она и придумать-то не может, а уж откуда достать… Мечты., мечты… И вдруг грустные мысли завершились словами: «где ваша сладость?». Лулу посмотрела на портрет Пушкина, выполненный мягкими мелками-карандашами, тоже оказавшимися в ящике секретера Шаховского. У-у-у-у! «Я больше люблю сладкое, чем горькое!» — сразу вспомнилось ей. Торт, что может быть лучше торта! С кремом и цукатами! В приложение к этой идее сложился и план добычи. Фарфоровая свинюшка потеряла голову. Лулу специально выбрала этого несимпатичного зверя, чтобы не дрогнула рука перед казнью. Как жаль, что она не придавала значения росту накоплений! Оказалось, что у нее всего два рубля семьдесят девять копеек. Много это или мало? Хватит на торт? Ей выделялись карманные деньги, а покупать она почти ничего не покупала, разве что книжки в мягких обложках. Даже в кондитерскую, как другие девочки в Ростове, не ходила… Что радости, одной? Лулу пересчитала… Наверное, хватит! Теперь предстоит дать эти деньги Пузыреву, который почти каждый день ездит за городской провизией и другими вещами. Самое Лулу из дома все равно никто никуда не пустит. Лучше предупредить его прямо сейчас. Он не злой, лишь бы, не слишком пьяный был… Лулу мало чего боится, а вот пьяных — очень даже. Кстати, вон он стоит возле старой груши и разговаривает с самим Виконтом. Совсем не страшно будет подойти, но как уговорить Виконта не вникать?

Лулу выбежала из дома и нерешительно подошла сзади, со спины Шаховского. Нельзя терять момент, Пузырев может уехать. Лулу попробовала незаметно подать ему какие-то сигналы, но тот не смотрел на нее, а тянул свое:

— Ежели человек поразмыслит, то оно вроде бы ясно-понятно, а ежели он…

Зато Виконт, внимавший ему со скучающим видом, тут же оглянулся и заметил Лулу, которая стояла на цыпочках и помахивала рукой.

— Ты за мной? — оживился он.

— Нет, — с огромным сожалением, смущенно отозвалась она, — я к мсье Пузыреву. На минутку…

— А, с поручением. Прошу.

Лулу еще больше смутилась.

— Вот и выходит, с одной стороны так, а с другой — иначе, а мы грешники, без указки выбирать должны…

— Алексей Кондратьевич, — прервал его Виконт, — вот к вам гонец.

— А? Чего?

Что делать? Придумать что-нибудь? Обмануть Виконта! А ведь другого случая может не быть!

— Что изволите, спрашиваю…

Лулу в отчаянии взглянула на Шаховского и прошептала:

— Пожалуйста… У меня к нему секрет…

— Как? — Виконт безмерно удивился, оглядел Лулу и бесстрастно ожидающего Пузырева, потом снова Лулу и отошел:

— Господин Пузырев, я вас попрошу одну вещь, только никому не говорите. Совсем никому… Понимаете? — она оглянулась и увидела, что Виконт не ушел далеко, присел, почти касаясь одним коленом земли, возле большой корзины, стоящей в тени у стены сарая, и рассматривает в ней что-то.

— Пожалуйста, господин Пузырев, купите в Каменской торт, ну хоть небольшой, но очень красивый, я хочу подарить… подружке… по соседству…

— Рады были бы служить. Да вот капиталу свободного нету…

— Я дам, вот это…

— Хм, это что ж ее превосходительства ресурсы в ход пошли?

— Кого, маман? Нет, это мои, из копилки, я же сказала, никто не знает.

— Тогда отчего ребенку не побаловаться, — он пересчитал деньги, — маленький, значит, купить?

— Да, только прекрасный!

— За щедрость благодарствую!

— Вы скоро сейчас поедете?

— Завтра утром и пропутешествую в Каменском направлении, к часу доставлю в наилучшем виде.

— Спасибо, до свидания. — Лулу все время краем глаза следила за Виконтом и поторопилась подойти, пока он не ушел.

— Что здесь такое? — виноватым голосом начала она.

Он молча вытащил за шкирку очень маленького вислоухого щенка.

— Какай чудесный! — Лулу наклонилась над корзинкой. Еще два таких же — темно-медовых, копошились внутри.

— Это сеттеры, потомство Рекса и Астры. Они еще слепые. Вот этот — самый удачный. — Он потрепал первого по розоватому животику.

Лулу вытащила другого щенка под брюшко.

— Это, наверное, девочка, она самая тихонькая, спокойненькая. Правда?

— Это ты говоришь? Парадокс.

— Какой докс? Я не понимаю.

— Вот-вот, не понимаешь, и секреты появились от меня. Отчего это? — он глянул на нее, сведя брови.

Этого хватило, чтобы Лулу взволновалась:

— Вы что, обиделись?

— А было на что? У вас что, заговор против меня?

— Ох, нет, наоборот!

— Значит, дело все-таки касается меня? Союз в поддержку?

Лулу почувствовала, что еще секунда, и она проговорится, и потому, крепко взяв его за локоть, она, как можно убедительнее, сказала:

— Не спрашивайте, пожалуйста, Виконт, я не могу сказать. Честное слово, вам не на что сердиться!

— Хо-ро-шо, — по слогам произнес ее учитель. — Так пошли, позанимаемся арифметикой, что ли?

За целый месяц он ни разу не вспомнил, ни о каких занятиях, кроме верховой езды, а тут посвятил арифметике часа три, успев проверить чуть ли не весь курс, и отпустил Лулу только, когда она решила целую гору задач и примеров. Давая ей время обдумать, он, как и в прошлом году на занятиях по арифметике, просматривал какие-то журналы.

…Все утро она настороженно прислушивалась и приглядывалась, не поздравляет ли уже кто-нибудь именинника. Но ничего похожего не было, и сам он выглядел так буднично, что она засомневалась. Больше того, сорвалась и прогулка, потому что приехали какие-то люди из города, и Виконт повез их по имению в недавно купленном им для Раздольного автомобиле марки «Опель».

Все в доме, кроме Шаховского и отца, которые научились управлять, побаивались ездить даже пассажирами. Братьев Виконт заставлял садиться в авто чуть ли не насильно и пытался обучать, а дам даже не приглашал — столько треска и дыма производила эта повозка…

К часу Лулу бросилась на поиски Пузырева, тот, завидев ее издали, таинственно поманил пальцем. Лулу собрала все мужество. Пузырев был в скверном состоянии, а рядом на этот раз не было никого.

— Вот, как и было условлено… в полнейшем ажуре. — Лулу, стараясь не замечать ни сильного запаха, ни остекленелых глаз, с разбега подскочила, схватила маленькую коробку и, пробормотав «спасибо», убежала. Она слышала, как за спиной, видимо, в ритм покачиваниям, Пузырев повторял монотонно:

— Как было условлено,… как было условлено,… как было условленно…

Достигнув своей комнаты и повернув ключ, Лулу сначала заставила страх отступить, а затем взялась рассматривать добычу. Какая маленькая коробка — не больше десертной тарелки! Она осторожно открыла крышку. Нет, торт отличный: розы, лилии, цукаты, шоколадный крем, коричневое тесто… А как пахнет: сдобой, ванилью и еще какой-то прелестью!!!

Лулу стало невтерпеж! Скорей бы подарить, пока он свежий и аппетитный! У нее еще шевелилось в душе беспокойство, а вдруг она напутала с именинами? Но увидев из окна, как вернувшийся Виконт сначала неторопливо пошел по дорожке, а через несколько шагов вдруг подпрыгнул и, уцепившись за ветку, покачался и подтянулся на ней, успокоилась. Такое настроение подходит для именин. А если, вдруг, она и ошиблась, ничего, он не сердитый.

Лулу сосредоточилась: теперь не до шуток. Надо успеть нарезать розы, одеть самое нарядное платье — из нежно-золотистого кружева с абрикосовой шелковой подкладкой, приколоть к плечу коралловую брошь в виде цветущей ветки яблони или вишни. Потом распустить волосы, отросшие почти до пояса, и вколоть в них такой же, как платье, кружевной бант, только без подкладки и потому очень легкий. А вот и сафьяновые, нежно-карминные туфельки на маленьком каблучке! Платье немного длиннее обычного и маман предназначает его для особенно торжественных случаев. А может ли в жизни Лулу быть случай торжественнее этого?

Немало времени прошло, прежде чем ослепительно нарядная Лулу стояла перед дверью комнаты в мезонине. В одной руке — маленькая коробка, перехваченная лимонной атласной лентой, в другой — девять розово-палевых роз.

Она глубоко вдохнула и рассыпчато-громко постучала.

— Что, кто там? — раздался сонный голос.

— Это я — к вам! — торжественно сказала Лулу.

— Александрин? Погоди минутку. Приведу себя в порядок, я прилег, всю ночь не спал.

Лулу стало неловко:

— Может, я рано пришла?

— Я о чем-то забыл? — он распахнул дверь и предстал в белой рубашке навыпуск с расстегнутым воротом и растрепанными волосами. — Господи, я что, еще сплю?? Что за сказочное видение?

Не обращая внимания на его небрежное одеяние, Лулу присела в глубоком реверансе, отчего букет и торт разошлись в разные стороны, а Виконт посмотрел сначала на одно, а потом на другое и выпрямился, как перед флагом. Лулу от души произнесла:

— Поздравляю!

— С чем? — с минимальной мимикой спросил Виконт.

— С днем ангела! Вы еще не готовы?

— А! Действительно!

Он перестал изображать стойку «во фрунт», видимо, потеряв желание шутить, и сказал серьезно:

— Что ж, благодарен за внимание ко мне. — Принял ее подарки и еще раз сменив тон, на этот раз, на деловой, продолжал:

— Так! Буду готов через десять минут, присядь!

Лулу уселась на подоконник. Конечно! Она пришла рано, ему надо одеться покрасивее. Она по себе знает, сколько времени занимает тщательное праздничное одевание. Поэтому никаких сомнений не зародилось, когда прошло и десять, и двадцать и тридцать минут… Не улетит же он из комнаты… Можно и еще подождать.

— Заходи!

Она вошла и… ахнула! Комнаты, ее знакомой комнаты НЕ БЫЛО! Был угол огромного зала волшебного замка, так ей показалось, причем, угол, взметнувшийся вверх. Она стояла внизу, а две, неизвестно откуда взявшиеся сходящиеся линии, вдоль которых расположились неузнаваемые предметы, вели куда-то, вперед и вверх. Линии эти представлялись воистину бесконечными, и стремились к вершине загадочного угла. Фрегат плыл по направлению к нему по роскошной драпировке, которая покрывала бывшую кровать. Конь устремился туда же, в бешеном порыве развевая гриву, мальчик трубил во славу идущего к этой точке, а в подсвечниках рояля, обозначившего второй радиус, горели две толстые свечи — красная и белая. Это они, вместе с лампой, стоящей наверху секретера, и фонарем за дверями балкона создавали такой необычный, мерцающий свет, меняющийся от темно-красного до нежно-розового. А что же Угол, точка, к которой вело все это великолепие и ковровая дорожка, также изменившая свое направление, Угол, ради которого комната повернулась и потеряла свои границы? Там возвышался трон! К нему, покрытому малиновым бархатистым материалом, вели настоящие ступеньки, четко проступающие под ковром. Над высокой спинкой заломилась отодвинутая со своего обычного места маркиза, превратившаяся в надутый ветром величественный парус. Рядом с троном находился столик с витыми ножками, на котором стояли торт и ваза с розами. Именно они были высвечены больше остального и казались драгоценным центром таинственного мира! Прямо перед ней, вошедшей и остолбеневшей, стоял преобразившийся Виконт, в той же белой рубашке, но уже плотно заправленной, со шпагой и в чем-то, накинутом на плечи, как короткий плащ. Как только на него упал взгляд Лулу, не способный найти сразу главное, он отсалютовал и с поклоном сложил шпагу к ее ногам.

— Benvenuta nel mio castello solitario, mia bella Principessa![32]

Лулу изумилась — это не французский, хотя понятно, что прекрасную принцессу куда-то приглашают… наверное, в замок… Это же замок?

— Sua Altezza non è italiana? Ее высочество не итальянка?

— Лулу, сияя улыбкой, помотала головой.

— О, встретив вас, — он описал рукой в воздухе полукруг, — я был уверен…

Она так и думала — это итальянский! Какой красивый! Ей хотелось сказать что-нибудь достойное прекрасной принцессы. Хотя бы «рада оказаться в вашем замке, господин, Виконт!», но она постеснялась.

Он подал ей руку и без слов провел по двум высоким ступенькам к трону.

— Осваивайтесь. Обдумайте свои права — принцессы и гостьи. А мне разрешите удалиться…

Улыбка Лулу на минутку застыла и засияла вновь, когда он окончил фразу:

— … на пару минут.

Он быстро скинул свой плащ, или то, что изображало плащ, и было таким необычным и красивым!

Лулу поудобнее уселась на своем троне. Только сейчас она заметила, что оружие лежит на ковре, а в воздухе витает необычный пряный тонкий запах, смешиваясь с ароматом открытого торта. Вокруг все было так по-настоящему, что она и впрямь почувствовала себя принцессой, а волшебный облик почудился единственно правильным. И когда скрипнула дверь, и хозяин замка появился с серебряным подносом, на котором стояли высокий чайник, чашки и десертные тарелки, она уже могла говорить, причем, именно так, как надо.

— Я все обдумала, Виконт!

— И что же?

— Я принимаю ваше приглашение. Вы ведь меня пригласили в… какой-то замок?

— Si, mia bella signorina,[33] в свой уединенный замок.

Он поставил принесенное рядом с коробкой:

— Отведаем этот бесценный дар вместе? Sua Altezza[34] так беспокоилась, слала дворцового поставщика в страну, богатую сластями? М-м??

— Да, у него был долгий и опасный путь…

— Поэтому он вернулся, едва держась на ногах.

— Вико-о-нт!

— А что? Нравится ли вам у меня? Вам интересно?

— О да! В замке великолепное убранство! А как получилось, что ваш зал стал длиннее, я ведь уже бывала здесь?

— Изменил ракурс, обозначил перспективу, — он быстро набросал на обложке взявшегося откуда-то блокнота два легких чудесных рисунка и положил в ее карман. — Рассмотрите потом! А я приступаю к торжественному разрезанию торта, вы разрешите?

— Да, Виконт, я вам это разрешаю! А вы ДЛЯ МЕНЯ специально их поменяли?

— Кого?

— Ракурс на перспективу?

— Ваше остроумие, mia donna[35], как всегда, покоряет, но обязанности хозяина требуют серьезности, мне с ними не справиться, если вы намерены продолжать в том же духе. — Он взял нож и, пританцовывая, принялся колдовать над тортом, не прекращая при этом развлекать свою гостью разговором:

— Я не осмелился добавить к этому великолепию ни заморских фруктов, ни отечественных ягод. Этот шедевр должен царствовать на столе один! Ваше высочество, какого цвета розу и цукат вы предпочитаете?

— Я предпочитаю, чтобы вы выбрали мне этот цвет сами, — нашлась Лулу.

— О, этот изысканнейший ответ могла дать только настоящая принцесса. Я в затруднении… Моя гостья с таким вкусом одета, обойдясь при этом без услуг фрейлин, м-м? Даже дары подобраны в тон. Боюсь внести диссонанс в эту гармонию. Ну, попробую, белую розу и красный цукат.

— Это то, что я хочу!

— Si, mia bella signorina. Удача, я не смял именно их!

— Берите тоже поскорее, Виконт, — вышла из своей роли Лулу, — я такая голодная, как когда мы ничего не берем на прогулку!

— A voi piace viaggiare, mia bella donna? Вы увлекаетесь путешествиями, моя прекрасная госпожа?

Лулу успела ухватить пару слов и с удовольствием применила: Si, signor! О да, прогулками верхом! — Она не отставала от Виконта ни в расправе над тортом, ни в светской беседе. Ей приходилось только немного нагибаться, отвечая, так как ее собеседник уселся с тарелкой в руках, на одну из ступенек.

— Надеюсь, в приятном обществе?

— Меня сопровождает один… король, он только что вернулся из похода.

— И этот презренный неучтивец регулярно забывает покормить вас завтраком?

— О короле нельзя говорить непочтительно. Вы не представляете, какой он смелый, отважный и мужественный.

— Да, должен признаться, я его и впрямь не представляю. Если бы встретил — не узнал.

Лулу отряхнула крошки и вскочила с места:

— Вот сейчас, смотрите! У него такое лицо, смотрит так гордо и говорит этой… фрейлине: «Мадам, заберите ее и умойте, переоденьте и помажьте чем-нибудь — уже пора, набегалась!» И едет скакать дальше. — Лулу тряхнула головой, откидывая воображаемый чуб. При этом она чеканила слова, величественно расхаживая по ковру.

Виконт уткнулся лицом в согнутый локоть, плечи у него сотрясались. Наконец он поднял голову:

— Ваш король — чудной тип! И позер к тому же. Мне стыдно за него.

— Вы опять! — Лулу слегка топнула ногой. — Он имеет право на все! Он — это он! Ешьте торт!

— В жизни не ел ничего лучше, — сказал Виконт, не глядя на нее, — но, к сожалению, конец хорошего часто приходит, когда его не ждешь. Мы доели это чудесное лакомство до крошки!

Лулу подошла к шелковому морю, посмотреть поближе, как фрегат умудряется удерживаться на застывшей волне и откуда на него падает багровый, словно закатный, луч.

— Но мне хотелось бы отправиться и в морское путешествие. Мне обещали… — Лулу лукаво посмотрела на Виконта. Она знала, что одного упоминания о море достаточно, чтобы он загорелся и говорил долго и с воодушевлением.

Но на беду хитрый замысел был сорван криком тетки, очевидно, звавшей ее уже давно и теперь поминающей по старой привычке ее никчемное французское воспитание.

Лулу огорченно взглянула на Виконта:

— Надо идти?

— Мне жаль, что вы покидаете меня, — понимающе кивнул Шаховской, — но делать нечего, — и, скользнув взглядом по ее одежде, добавил:

— Я провожу, Александрин, идем!

Глава 11 Не плачь, дитя, не плачь напрасно…

Волшебные события этого лета мало-помалу стали для Лулу неотъемлемой частью жизни. Каждая прогулка, каждый день, сотканный из разговоров, новых впечатлений и надежд были ценны и желанны. Она со своим спутником объездила все притоки Быстрой и считала, что знает окрестности, как свои пять пальцев. На глазах домашних ей приходилось бывать не так уж много и, как ни странно, никто не протестовал… Когда Виконт бывал занят, или его не было дома, — а это случалось нередко, — Лулу не без удовольствия занималась. Могла перекопать весь учебник, чтобы придумать убедительный и естественный вопрос, от объяснений которого не отвертишься… Приятно было помогать девушкам, особенно, Тоне, когда они работали в саду, притаскивать тяжелые охапки цветов, купаться вместе с ними в теплых заводях, играть с быстро превращающимися в настоящих собачек Рексятами… Бедняга Жюль Верн, которому было уготовано главное место в этом ее лете, отступил и появлялся порционно перед сном, вместо колыбельной. Не было дня, чтобы, ложась в постель, она не думала: «А что же завтра? Скорее, скорей!». И если бы не Жюль Верн, пожалуй, думала бы на эту тему до самого утра. Когда Вера начала перебирать и откладывать ее вещи, Лулу демонстративно не обращала на это внимания. Она просто гнала от себя мысли о том, что это могло значить.

Двадцать пятое августа свалилось на нее внезапно. Доминик, видимо, получила какую-то депешу из Ростова и объявила ей за завтраком, что вечером они едут. Лулу, оглушенная новостью, не смогла проглотить больше ни куска и встала из-за стола. Встретив в дверях столовой входившего Виконта, она только горько поглядела на него, кивнула и прошла мимо.

Бредя по коридору, она услышала, как маман стала громко по-французски жаловаться, что ей предстоит кошмарная ночь в поезде, что Евдокси не хочет нисколько помочь, что магазины в Ростове открываются возмутительно поздно, и потому ее поездка абсолютно бессмысленна, прямо утром она уедет обратно в имение. А самоотверженному Полю, которому пришлось возиться с неуправляемым ребенком последний месяц, она очень сочувствует. Зато теперь он сможет отдохнуть и предаться более приятным занятиям…

Лулу даже не испытала обиды на маман. Она, не останавливаясь, отправилась к себе в комнату, безучастно поглядела на несобранные книги, рисунки и куклы, а потом до самого обеда просидела на подоконнике, упершись лбом в стекло. В столовую не пошла, вместо этого заперла дверь, ответив на зов, что собирается. Она не представляла конкретно ни Ростов, ни гимназию. Просто знала, что прекрасное меняется на ужасное. И это начнется завтра… Вот уже почти пять, надо же попрощаться с Виконтом! А вдруг он уехал, как в прошлый раз, или обиделся? Она даже не поздоровалась с ним сегодня, как следует. А он придает значение таким вещам! Занятая этой мыслью, Лулу вышла из комнаты. В доме она его не нашла, в саду — тоже. Побежала на хозяйственный двор. Если его и там нет… Ну, что ж… Значит, лето заканчивается не завтра, а уже сегодня… Но едва завернув за угол, она услышала укоризненный голос Шаховского:

— Я же просил вас, Алексей Кондратьевич, не запрягать Арно, он выше других коней, и холка у него стирается…

— Это значит, если поразмыслить, круглый дармоед у нас объявился, другие особи воюют, а этот в упряжке походить не может, — возражал Пузырев.

— Я что, должен повторять? Арно запрягать не надо! — уже с раздражением сказал Шаховской.

— Павел Андреевич! — тихонько позвала оробевшая Лулу.

Виконт повернулся и подошел к ней. Пузырев не унимался:

— Я могу не запрягать, не дубина же… Мне говорят, я же и сам понимаю, лучшего коня портить — это для чего же? Ваше дело приказать, наше дело — исполнять… Пал Андреич, целковый не ссудите?

— Посмотрите в куртке, — не оборачиваясь, откликнулся Виконт и обратился к Лулу:

— Ты что-то хотела сказать, Александрин?

— А вы… вы разве не знаете, что я уезжаю сейчас. Совсем!

— То есть, как это «совсем»?

Он пошел со двора, она, не отвечая, поплелась рядом… В самом начале сада Виконт присел на искривленный ствол, Лулу стала перед ним, опустив голову.

— Да-а. Сегодня у нас сплошной минор. Так, как же «совсем»?

— В Ростов! Маман везет, — убитым голосом прошептала Лулу. Она опустилась в горе на траву. — Прощайте!

Он смотрел на нее с высоты несколько минут молча, потом произнес:

— Мне скрыться после этих слов? А ужин? Твой поезд не раньше десяти, придется мне отсиживаться голодным у себя в комнате все это время. А?

Лулу не откликнулась. Не шутить же сейчас! Только посмотрела на него и отрицательно покачала головой. Поднялась и, нехотя, потащилась к себе.

— Александрин!

Она, так же печально, снова подошла к Виконту и некоторое время ждала, пока он заговорит:

— Может, твоя маман не будет против, если я сам отвезу тебя в город? Поговорить мне с ней? Или все же удалиться?

Время моментально расширилось, давая возможность соображать, действовать и… волноваться:

— Ой! Ой! А вдруг она не согласится? Я сейчас сама побегу, я так попрошу, так попрошу! Я скажу, что подружусь с господином Петровым… Я… — Она дернулась и, как одержимая, рванулась к дому.

Шаховской догнал ее в два прыжка и остановил, пригвоздив к земле:

— Нет! Стой здесь, на этом месте. Я сейчас вернусь, — и побежал к дому сам.

На месте! Да разве это возможно? Лулу нервно заходила по тропинке взад-вперед, стараясь делать шажки поменьше, чтобы не особенно нарушать его приказание:

— Вот, сосчитаю до ста, и он придет. А если маман скажет «нет», я к тете побегу, скажу, что с Софьей Осиповной молиться буду и кушать много, никуда из дома не выходить, сидеть спокойно, только пусть, пожалуйста, пожалуйста… — бормотала она вслух. — Не согласится, не согласится, разве маман часто соглашалась, когда я просила ее о чем-то? Только платья если, но тут же не платья…

В возбуждении Лулу казалось, что путешествие с Виконтом — единственное, что ей сейчас надо, а что будет дальше, это совсем не важно.

Прошли томительные минуты, показавшиеся Лулу часами, и, наконец, на тропинке появился Виконт с непроницаемым лицом.

— Ну, что? — со страхом и надеждой спросила она.

— Что — «что»? Едем, конечно, — коротко сказал он, — к восьми будь готова.

— Ур-р-ра! Мы едем с вами! Наконец-то! Согласилась! А вы собрались? Я вам помогу. Хотите? Мои вещи уже собрали, я — вам, я хорошо умею…

— Меня сборы не обременяют. — Виконт помотал головой, как бы стряхивая с ушей ее визг.

Потом все завертелось в предотъездной суете, и было жалко, что она раньше не собиралась с удовольствием — ведь это тоже интересное дело! К ужину ее не позвали, прямо в комнату принесли чашку бульона с гренками и ломтики домашней колбасы. Потом она наскоро приняла наставления тети, расцеловалась с ней и, потихоньку, с Тоней, лихорадочно влезла в серенькое дорожное платье с пелеринкой и ровно к восьми часам поступила в ведение Шаховского.

Тот спокойно взял ее чемоданчик в руку и сказал:

— Пешком не трудно? Вечер чудесный, а время у нас есть. По-моему, это приятнее, чем ждать на станции.

Естественно, Лулу приняла предложение с восторгом.

Беседуя о лучших с точки зрения конквистадоров породах деревьев для постройки галеонов, они шли с час, а потом сели на попутных.

Лулу было очень хорошо, конквистадоры казались лучшими из людей, а Ростов — нестрашным, хотя и призрачным. Она знала, что Виконт уедет на следующий день, но впереди было целых десять часов, зачем загадывать? Она, конечно, не уснет ни на одну минуту. Они станут разговаривать, есть пирожки. Это будет самое увлекательное и уютное путешествие в ее жизни!

Но Лулу сама расстроила свои планы. Устав за день от всех хлопот и треволнений, надышавшись свежим степным воздухом, она уснула, как только поезд тронулся. Сквозь сон она слышала, как Виконт разговаривает с соседом, смеется, завидовала этому соседу, но не могла разлепить веки.

Проснулась она внезапно, словно ее подбросило. За окном было темно, все вокруг, включая Виконта, безмятежно спали. Лулу потянула из его куртки за цепочку часы, щелкнула крышечкой… Пять часов… Уже! Она думала, что меньше. Все же, еще долго! Только, как бы разбудить Виконта? Она вздохнула, покашляла, поерзала. Даже попела немножко… Ничего не помогает. Спит, как убитый. Лулу взяла часы и стала «осторожно» укладывать их в верхний карман.

— М-м, — Виконт пошевелился, зевнув, открыл глаза и громко осведомился:

— Приехали?

— Нет, тс-с-с-с, я случайно разбудила вас, хотела посмотреть, который час.

— Посмотрела?

— Угу. Еще только пять! — радостно сообщила она.

— Спать больше не будем? — Он еще раз зевнул.

— Я не хочу, а вы спите, — благородно сказала Лулу.

— Я тоже не хочу, — невнятно ответил он, подавляя третий зевок.

— Как вы думаете, — начала животрепещущую беседу Лулу, — смогу я исправить двойку по арифметике?

— Только взяться, — он посмотрел на нее без особого подъема и протянул румяный Тонин пирожок. — На! — Сам откусил половину другого.

— Да! Я тоже так думаю, мы ведь с вами занимались целые три раза!

— Тем более.

— И вообще, там есть хорошие девочки, они даже хотели сами со мной дружить, и книги я буду читать, и рисовать, и летом приеду опять, да?

— Да. Зимой в Раздольном скучновато. Я и сам там бываю мало.

— А где вы бываете? — она была довольна, это уже разговор, и зевать он перестал.

— В станицах или в каком-нибудь городе. Вот почти всю прошлую зиму жил в Белокалитвенской. Как-нибудь, съездим туда, только не на лошадях, это не близко к Раздольному.

— Съездим! Вместе? — Лулу была поражена таким высказыванием, он, конечно, не выполнял и половины своих обещаний, но обещал-то всегда вероятные вещи… — А что вы делаете в этих городах?

— Как что? Работаю.

— Но вы же в Раздольном работаете?

— Кем это, интересно?

— Учителем?

— Мне казалось, твои тетя и маман обучены, сколько возможно.

— Значит, вы можете однажды не приехать совсем?

— У меня есть определенные обязательства по отношению к этому дому и семье. И я не склонен о них забывать.

За окном посерело, утро разгоралось, соседи постепенно просыпались, кто-то принялся за еду, кто-то оправлял измявшееся за ночь платье. Старушка напротив с жадным любопытством уставилась в окно, словно задалась целью навсегда запомнить проплывающие за ним пейзажи. Вислоусый старик изучал содержимое своего бумажника.

— Что, господин хороший, подъезжаем? Гляньте-ка на часы, — обратился он к Виконту.

— Да, — отозвался Виконт, открыв крышечку часов, — каких-нибудь полчаса, и мы на месте.

Лулу внутренне охнула. Через полчаса все будет кончено? На целый год? И неизвестно, что будет в следующее лето? И где-то на серой улице уже поджидают ее отвратительные Софья Осиповна и господин Петров? Она закусила губу.

— Александрин, — негромко обратился к ней Виконт, — мы скоро приедем, пройдись, приведи себя в порядок. Причешись.

В ответ Лулу неожиданно громко заплакала.

— Что это с тобой? — всполошился Виконт. — Александрин! Это — лишнее!

— Я не хочу… я не могу… я не останусь одна… останьтесь со мной…. Пусть зимой скучно, я хочу домой. Я хочу домой! Возьмите меня в эту Белокалитвинскую. Я… Только не в Ростов! Я не могу в гимназию… я не могу…

Виконт быстро встал, попробовал приподнять ее лицо за подбородок, похлопал по плечу, но сделал только хуже. Она, отчаянно рыдая, вскочила на скамью и обхватила его шею.

Шаховской оглянулся, постарался высвободиться, но безрезультатно. У Лулу свело руки, и разомкнуть их можно было только силой. Вокруг никто уже не интересовался ни собственной одеждой, ни бумажниками, ни пейзажами за окном. Посыпались реплики:

— Куда это везут ребенка?

— Успокоить девочку надо!

— Воды, может, принесть?

— Это все капризы, я своей внучке уже давно надавал бы…

— Или случилось у нее что-нибудь?

Лулу ни до кого и ни до чего не было дела. Она плакала и умоляла взять ее, куда угодно, только не оставлять в Ростове.

— Не нужно было мне ехать, — с досадой сказал Виконт. — Александрин! Ну, не знаю я, как тебя успокаивать! Перестань, пожалуйста. Просто выполни эту мою просьбу. Ты же не плачешь никогда, я точно запомнил.

— Да вы воды ей дайте, совсем зашлась девочка.

Виконт с сомнением посмотрел на стиснутые зубы судорожно цепляющейся за него Лулу, и сменил тактику.

Он перестал отрывать ее, усадил к себе на колени и успокаивающе, потихоньку заговорил по-французски, поводя щекой по ее волосам:

— Время идет незаметно, чего ты испугалась, одиночества? Какие пустяки! А Рождество? Ты что, забыла про Рождество? Вас отпускают?

Голове было на редкость хорошо возле щеки Виконта, и Лулу энергично закивала, не переставая при этом рыдать.

— Видишь! — он явно обрадовался ее реакции и уже увереннее продолжал:

— Рождество — замечательный праздник, проведешь его дома, а ты такая смелая, разве слезы — это для тебя?

— Вы забудете про меня, и я опять буду одна, — толчками набрав новую порцию воздуха, проплакала Лулу.

— Забуду? Никогда, никогда в жизни! Я? Что я когда забывал?

Лулу не захотелось почему-то напоминать, что, увы, очень многое. Она только постаралась проговорить:

— А прошлой зимой, вы же не приехали за мной!

— Ну-у-у, прошлая зима, это прошлая зима, ты просто смешные вещи говоришь… Сейчас ведь другое дело, правда, Александрин?

Она еще энергичнее закивала.

— Вот, — отметил он свои успехи, — совсем хорошо! И я буду приезжать, тут какие-нибудь несколько часов.

Лулу умолкла и навострила уши. Что?!

— Будете приезжать в Ростов?

— Непременно, — с жаром пообещал он, торопясь вытереть ей платком мокрое лицо. — Обо всем договоримся, интересно-то как, подумай. Сама назначишь место встреч, где-нибудь в уютной кондитерской! Мы же с тобой сладкоежки!

Лулу пришлось опять захватить порцию воздуха. Совсем недавно они ели вместе ее торт!

— Нет! Ни в коем случае. Не начинай снова. Я и так еле жив. Александрин, Александрин… — он разжал ее руки и на всякий случай держал их в своей.

— Я спать буду, — объявила Лулу, прислоняясь к воротнику его куртки и вспоминая конные прогулки, разбитые колени и другие чудесные вещи.

Он усмехнулся:

— Как-нибудь, в другой раз — обязательно. Идем, где твой чемоданчик? Он, кажется, открылся?

Лулу подняла голову, взглянула на крепко запертый чемодан, а тем временем Виконт стряхнул ее со своих колен, взял за плечи, в другую руку — пресловутый чемоданчик, и быстро направился прочь из уже опустевшего вагона.

Первое, что увидела через щелки распухших глаз Лулу, была плоская черная соломенная шляпа, венчающая угловатую фигуру Софьи Осиповны.

Часть третья

Глава 1 Что разглядела Александрин

— Курнакова, сообщите классу, что будет дополнительный урок французского.

Дополнительный? Неплохо… — Лулу молча кивнула классной даме. Лишний час посидеть с книгой в гимназии даже заманчиво. Вон, какой противный холодный дождь льет за окном. Плохо только, что нельзя будет чего-нибудь пожевать: Лулу в последнее время пристрастилась читать, грызя семечки, яблоко, орешки…

Но это, конечно, не для урока. Она вошла в класс, — неоспоримо лучшая осанка в гимназии, — и в пространство объявила:

— Еще один французский!

Несмотря на внешне надменное ко всем отношение Лулу, которое достигалось усилием воли и подавлением приступов смущения, девочки уже давно считали ее своей. Она занимала в их обществе вполне определенное положение «неприступной гордячки». Даже акцент, доставлявший ей самой столько огорчений, стал предметом подражания. А о походке нечего было и говорить! Кроме того, было известно, что Курнакова не выдаст, не наябедничает, а если что не по ней, может и отлупить.

Сейчас, на сообщение Лулу класс откликнулся гулом, в котором можно было расслышать все, кроме большой радости. Лулу подошла к своей сумке и достала бутерброд с сыром, оставшийся от завтрака, — хоть на перемене почитать, жуя.

— Шур, пересаживайся ко мне! Только не злись без причины!

Лулу подняла голову и наткнулась на серьезный взгляд Таниных светлых глаз.

— Почему? — пожала она плечами. — Я всегда отлично сидела одна!

— Раньше здесь места не было. А то, давай, я к тебе пересяду, хотя тебя скорее не поругают.

— Почему же твоя Катя не приходит? А когда придет, где же будет? Или она и тебя теперь дразнит? Вы поссорились? Но этого не может хватить, чтобы создать нового друга…

— Ты что, разве, ничего не знаешь?

— А что же произошло? — сбавила тон Лулу.

— На следующей перемене… — кивнула Таня на входящую Марию Михайловну.

Лулу села и открыла единственную книжку, привезенную из дома: «Приключения Гулливера». Она просто случайно оказалась среди ее учебников. Но хотя Гулливер и пребывал в весьма затруднительном положении: лежал весь опутанный лилипутскими веревками, Лулу не могла сосредоточиться, она все думала о Тане и ее словах. Неужели с рыженькой Катей произошло что-то ужасное? Или можно еще что-то сделать? Она едва дождалась звонка и с первым же его звуком рванулась со своего места:

— Курнакова, я хозяйка урока, звонок для меня, я вдалбливаю это вам второй год!

Лулу не рада была, что поторопилась… Началась перемена, а Мария Михайловна все еще аккуратно выговаривала слова очередного отрывка из собственной жизни. На этот раз речь шла об ее сыне Бобочке и «пеньюаре», из которого он вырос. На этом примере Мария Михайловна объясняла пословицу «Все течет, все меняется»:

— … ему было шесть месяцев, и он ходил в этом пеньюаре, как король. Но прошел год, и пеньюар перестал на него налезать. Вот где истинный смысл этой замечательной мудрости! — торжественно завершила она. — Теперь можете идти!

Лулу вмиг очутилась около Тани.

— Говори!

— Про Катю? Давай отойдем к окну. Катиного отца… уволили с железной дороги. Сама понимаешь, за что сейчас прогоняют. Я потому тебе говорю, что ты болтать не станешь.

— Совсем не понимаю, — взволновалась Лулу, ощущая одновременно и то, что ей лестно и то, что она глуповато выглядит. — Как уволили?

— Он в стачке участвовал и в забастовке. Так вот, из гимназии Катю исключили, как будто из-за того, что ей стало платить нечем, а на самом деле… они просто боятся, они всех таких выгоняют.

Лулу поняла, что с Катей поступили несправедливо, но разобраться в причинах — не получилось.

— Понятно, — вздохнула Таня. — Ты ведь где жила…

Лулу смутно припомнила по книгам, что именно там, откуда она приехала год назад, что-то похожее было.

Но сейчас она, пережившая целый год изоляции, думала не о непонятных стачках, а о Катиных переживаниях. Как ей одиноко!

— Таня, необходимо к ней пойти! Она без подруг, а привыкла всегда с ними…

— Так я же хожу, что ты думаешь? Ты тоже хочешь пойти? Она будет рада…

— Почему это? Ты забыла про нее и про меня?

— Она не сердито дразнится, а ты обижаешься всегда. Она уже даже боится дальше дразнить, а ты, все равно, драться начинаешь….

— Пойду, — окончательно решила Лулу.

— Тебе, наверное, надо дома спроситься?

— Нет! Я все решаю сама. Дома никто не знает, где я бываю.

Таня удивленно, но вместе с тем и уважительно посмотрела на Лулу, очевидно, не зная, верить или не верить. Другой девочке точно не поверила бы…

А Лулу говорила правду и только в одном погрешила против истины: ничего общего с понятием «дом» в Ростове у нее вообще не было.

Господин Петров, вот уже третий месяц, ездил по своим коммерческим делам, а Софья Осиповна, видимо, опасаясь, что одной ей из стычек победительницей не выйти, предпочитала поменьше общаться с неукротимой постоялицей.

С того самого мгновения, как опухшая от рева Лулу, стараясь не оглядываться на уходившего Виконта, села с ней в пролетку и с большим трудом отвечала на незатейливые вопросы, родственница твердо уверилась, что получила еще более несносную «детку», чем отправила.

Сиденьем в четырех стенах тоску по прекрасному лету было не заглушить, и Лулу пристрастилась к самостоятельным прогулкам после школы. Иногда даже начинала чрезмерно злоупотреблять своей свободой. Но Софья Осиповна в таких случаях, например, изловив ее, выходящую с циркового представления, только вздыхала, говоря, что этот крест на нее взвалили родственники, и она будет, стеная, нести его по жизни, хоть до смерти.

В тот же день, после занятий, Лулу отправилась с Таней к Кате, с такой интересной фамилией, немного напоминающей Францию. Дорогой беспокоилась, что помешает подругам, перебирала в голове разные слова, которыми хорошо было бы начать разговор. Но Татьяна доверительно рассказывала ей такие странные вещи, что беспокойство уступало место любопытству и желанию помочь.

Они вышли на набережную, нашли большой кирпичный дом и прошли по извилистому коридору со множеством дверей. Постучали в последнюю и очутились в кухне, размером с конуру Рекса, или чуточку больше. Но поместилось в ней немало: старушка, два мальчика, довольно толстый котище, столик, плошки, кастрюльки и прочее.

Лулу вежливо поклонилась старушке, сочтя реверанс неуместным:

— Здравствуйте, сударыня, я пока у вас не была, приятно познакомиться. Меня зовут Александра.

Таня слегка подтолкнула ее. Лулу замолчала, удивляясь, что старушка продолжает возиться у плиты, не отвечая.

— Таня, — прошептала она, — эта дама сердится на мой приход…

— Что ты! Она просто не слышит, глухая, понимаешь? Бабушка Зина! — закричала она. — Здорóво!

Старушка обернулась и напомнила Лулу Тоню, только сильно постаревшую. Это сразу согрело. А старушка сказала:

— Здрасте, здрасте! Сейчас Катю позовем, Васек, слетай-ка!

Старший мальчик, не одеваясь, выскочил во двор, а младший продолжал тискать кота.

— Да шел бы ногами, тяжеленный какой! — в дверь вошла Катя, подросшая, и, как всегда, рыжая и веселая.

Лулу широко открыла глаза: на Катиной спине, обхватив руками ее шею, сидел третий малыш, потому Катя шла, сильно нагнувшись вперед.

— Слазь, приехали! — она поставила мальчика на пол, тот качнулся и схватился за ее юбку. — У-у, кто пришел, Татьянка правильно говорила! А вас не позови, так на кухне и простоите до вечера? Ну и стойте, а мы с Тимкой пойдем в комнату яблоко кушать, да Тим?

Лулу всем опытом жизни в двух странах могла подтвердить, что встречаясь, надо здороваться, но бескультурное Катино поведение было каким-то забавным, а малыш и вовсе глянул Лулу прямо в душу.

— Ну, так вы стойте-стойте, может, встретимся, как я обратно проходить буду!

Таня засмеялась, и первая пошла в комнату. Настороженная и обезоруженная Лулу пошла за ней.

— Будете яблоки, как люди, поедать, или соляными столбиками на пороге стоять? Тима, ты реверанс этим ломакам сделай! — Катя постаралась переставить ножки брата в нужной последовательности.

Лулу вскинулась на «ломак», но возня улыбающегося толстячка, который шлепнулся на пол, пытаясь при этом укусить кусочек яблока, очаровала ее.

Девочки засмеялись.

— Ладно. Давай нам тоже. Только одно на двоих, а то мы в школе обе яблоки ели. Правда, Шур? Какой здесь стул сломанный, я всегда забываю…

— Не бойся, батька починил. У него теперь времени много.

Лулу все еще молчала, оглядываясь. Она никогда в жизни не была в комнате с такой странной обстановкой. Как можно было выбрать подобные вещи для оформления? Светлые занавески и столешник делали общий вид помещения веселеньким. Но если приглядеться…

Почему хозяева не выбросят этот большущий ободранный сундук в углу, больше того, на нем, похоже, кто-то спит по ночам? Покрыт одеялом… Это же столовая? Вот канарейка в клеточке. Наверное, поет хорошо… Птичек в Раздольном не держали, разве что куриц и гусей… Но стоит эта клеточка на странной этажерке, от которой отслоилась фанерка… И стулья почему-то разные, это же разнобой?

— Катя, ты, что теперь, как-то бедно живешь? — спросила в задумчивости Лулу и тут же поняла неловкость своего вопроса.

— Это чтó ты, из-за Тимки решила? Так его одень, через полчаса грязный и ободранный, как поросенок…

— Я ей сказала, Кать, — вступила Таня, — ты не обижайся. Мы же обсуждали с тобой. Помнишь? Она же одна только может против Лавровой, а та такие вещи говорит… И вовсе учиться нельзя будет. А вам и вправду, может, чего надо? И отец велел спросить.

— Ха, мы, что одни в чистом поле? Помогают же. Что, Шура, лучше по-твоему, когда всего вдоволь, но все друг с другом грызутся или, когда чего-то не хватает, но дружба?

Лулу не нашлась, что сказать, а Катя продолжала:

— И потом. У батьки профессия нужная, только вот плохо — уехать придется от вас. Железная дорога-то одна. Ничего, в гости позову. Наверное, в Миллерово подадимся, или в Белокалитвинскую…

Лулу вздрогнула:

— Лучше в Белокалитвинскую!

— Почему? Она поменьше, вроде.

— Там хорошо, особенно зимой. Мне говорили…

— Ну, ладно, поживем — увидим, как бабка говорит. Вы лучше расскажите, чего там, в гимназии откалывают? Как меня выжили, так, небось, все Лидии Степановны от радости краковяк танцуют?

— Катя, — Лулу уловила в ее голосе нотки обиды, — не жалей эту гимназию, я бы сама ее с удовольствием бросила!

— Нет, девочки, учиться надо, пока есть такая возможность, — рассудила Татьяна. И Лулу в очередной раз поразилась ее взрослости. В отличие от других девочек, Таня никогда никому не подражала и вела себя, как большая.

— Девочки, а какого я вчера петрушечника видела! Смешнющего, в соседнем дворе. Васек побежал, и мы с Тимошкой подались…

Лулу уже полностью освоилась и получала большое удовольствие от самых простых вещей, которые были так долго недоступны. Посмеяться вместе, переглянувшись с подружками, посидеть вместе. Как хорошо, что к изголодавшейся по общению Лулу подошла именно Таня. Хватило бы сил отказаться от дружбы с кем-нибудь другим?

— Здр-р-р-расти! Здр-р-р-расти! — закричала Катя тоненьким голосом. — Немножечко терпения и будет представление!

— Это как цирк? — спросила Лулу.

— Ой, лучше, хотя цирк — тоже здорово! Ты на каком представлении была, с пантомимой или борцами?

Лулу начала рассказывать про достопамятное представление, после которого она налетела на Софью Осиповну, и до сих пор неизвестно была ли это победа сыскных талантов тетки или случайность. А дальше пошло то, о чем Лулу столько мечтала еще в прошлом году. Они перескакивали с предмета на предмет, оживленно спорили, перебивали друг друга и понимали с полуслова, особенно, упоминая гимназию. И когда оказалось, что уже семь часов, стало жалко, что время пронеслось с такой скоростью.

Татьянка первая поднялась:

— Мы пойдем, смотри как темно уже. Да, Кать, а тетя Лиза где?

— А мамка с братом извиняться пошли. Сережка наш ненароком отдубасил сына хозяйки дома. Тот, дубина стоеросовая, на шесть лет старше Сергуньки, девочки, не поверите: во! — Катя раздула щеки и растопырила руки, — локти к бокам не прижмешь, жирдяй такой, а к мамке побежал жаловаться!

— А за что он его побил? — уточнила Лулу, не признающая расправ без причины.

— Да хоть и просто! Дерутся же мальчишки! Нет, вы представляете, — Катя опять прыснула, — а эта его мамаша, у нее целые три дома по нашей улице, вместо, чтоб со стыда сгореть, такого тюфяка вырастила, иль уж по шее Сергуньке настучать, говорит: «пусть этот ребенок извинится, причем, при всех!» А нашему извиниться — раз плюнуть, а если еще понадобится, он и снова отдует — ему что! Ладно, бежьте, чего вы меня слушаете, я до ночи с вами могу болтать, тем более, Шура пришла!

Александра Курнакова, лучшая осанка гимназии, высоко ставила извинения, даже предполагала, что именно в этой форме надо было решать конфликты А. С. Пушкину, но сказать ничего не сказала. Стало радостно, что насмешница Катя оценила ее приход. Была и еще одна причина, почему Лулу не высказалась: Тимка, который подошел к ней, как только она уселась на скамеечку, и потянулся поцеловать. Она ему понравилась! Растроганная Лулу втянула теплого толстячка на колени, где он и просидел все время, вертясь и запуская пальчики в ее кудри.

Когда Катя сняла его с колен Лулу, он залопотал что-то, грозя сестре пальцем.

— А сколько Тиме лет? Ты сама ходишь с ним гулять?

— Да, усидит он целый день дома, маму замучает, вертыш такой, полтора ему! Если понравился, могу подарить.

Жаль, что это шутка! Эх, даже в гости нельзя пригласить! Хотя мебель у родственников не в пример лучше старенькой разнокалиберной Катиной. А куда было бы можно, в великолепно обставленное Раздольное, что ли? Лулу представила один из скандалов с маман в присутствии приглашенных девочек. Да, ужасно… А вот Катя у себя дома — не последний человек, никто даже не удивился, что к ней пришли.

Поцеловав малыша в щечку, Таня и Лулу, распрощались и ушли.

Глава 2 Бить или не бить?

Лулу, затаив дыхание, заглянула в ответ. Точно. Последняя, самая трудная, задача решена… Ну-с, а что у нас за окном? В этом году дожди, видно, зарядили надолго. И не какие-нибудь, а холодные, которые могут лить с утра до вечера бесконечными, перпендикулярными земле, струйками, образуя водяную решетку. За ними чувствуешь себя медведем, запертым в зоосаде. Лулу ходила туда, когда было потеплей, и прониклась сочувствием к этому невеселому созданию.

Надо срочно, срочно придумать какое-нибудь занятие, чтобы не впасть в уныние. Не впервые она с огромным огорчением вспомнила, что сборы впопыхах все еще дают себя знать: забыла положить книги и карандаши в чемодан. В тех вещах, которые были упакованы при ней, а приехали потом, малой скоростью, их тоже не было. Когда багаж пришел, она бросилась распаковывать, втайне надеясь, что получит весточку из дома или какую-нибудь вещицу-напоминание. Но все вещи, увы, носили явные следы только Вериного представления о том, что ей может понадобиться в городе. И, как назло, закрылась книжная лавочка, в которой она покупала маленькие опусы. Здесь, у Софьи Осиповны, правда, есть библиотека, но ничего интересного Лулу в ней не нашла — розовые и черные книги, плотно стоящие в шкафу, оказались даже не разрезанными, а их названия совсем не заинтересовали.

Однако допускать тоску Лулу была не намерена. С самого первого дня занятий в этом году она старалась не давать себе распускаться. Оказалось, что для этого нужно два главных условия: держать под запретом воспоминания о лете и вечером выбрасывать из головы, случившиеся за день, неприятности. И то, и другое не всегда получалось. Первый месяц она каждый день с нетерпением ждала приезда Виконта. Но потом поняла, что он пообещал просто для того, чтобы успокоить ее там, в вагоне. Она не обижалась, наверное, он опять где-нибудь работает. Но ведь год рано или поздно пройдет. Как оттолкнешься от этого берега — сентября, так сразу становится виден и другой берег — лето!

Также она твердо решила не допускать позора с отметками. И выправить положение дел оказалось совершенно легко. Ей в этом году стало гораздо проще заниматься русским и арифметикой! Теперь она их хорошо понимала. Выросла, что ли? Самой досадной из отметок была неистребимая четверка по — французскому! И тут уж делать было нечего! Мария Михайловна никогда не спрашивала ее. А в журнале через равные промежутки времени появлялась очередная неизменная угловатая цифра. У Лулу не хватало решимости вступиться за себя: Мария Михайловна замечательно умела не отвечать на вопросы, а говорить свое, выруливая при этом на темы, крайне неприятные для собеседника.

Лулу снова взглянула в окно — ничего не изменилось. Она погрузилась в размышления.

Сейчас ей несравненно лучше, чем в пошлом году — у нее есть Таня с Катей! Собираясь втроем, они не только беззаботно болтали о всякой всячине. Им случалось вести серьезные разговоры о войне, о событиях, происходящих в гимназии и за ее пределами… В том, что творится за этими пределами, Лулу разбиралась довольно плохо и завидовала Кате с Таней, которые уверенно судили о взрослых проблемах. Ей хотелось уметь так же.

Но Тане гораздо реже разрешали задерживаться, чем могла это себе позволить Лулу. И она стала бегать к Кате сама. С ней они никогда не говорили об исключении из гимназии или про все еще не нашедшего работу отца. Обычно они разыгрывали представления, усадив четырех мальчуганов в качестве зрителей.

Насмешливая и живая в обычной жизни, в игре Катя стремилась к ролям томных героинь, принцесс, русалок. И к лучшему. Лулу все равно не могла бы принять Катю в мужской роли, например. Поэтому все подряд брала на себя: от ведьмаков до королей. Эти игры — представления у них назывались коротко: «будем наряжаться». В сундуке, привлекшем внимание Лулу в первый же приход, оказалось много интересных тряпок и лоскутов, из них при желании можно было соорудить и бальное платье, и тюрбан персидского принца.

Лулу очень удивляло, что Катя совершенно не любит читать:

— Ну, Катя, откуда тогда брать всякое интересное для игры? Только самим придумывать? В книжках же тоже сюжеты…

— Вот, ты мне и расскажешь, не закончила «Серебряные…». Помнишь?

Вот такой разговор был прошлый раз. Лулу осталась довольна собой. Что значит правильно подумать! Теперь ясно: надо попробовать найти «Серебряные коньки» у Софьи Осиповны, а вдруг? Кое-что подзабыто в начале, кто там сестра Питера Ван Хоупа? Хильда? Нет, она, кажется, Ван Глек… Может быть, Лулу слишком поверхностно прошлась по корешкам хозяйкиных книг в прошлом году… Пойти поглядеть?

На беду, в большой комнате, где находился книжный шкаф, сидела без света Софья Осиповна. Едва завидев Лулу, она запищала:

— Ты опять собираешься плохо себя вести, детка? Подальше, подальше… подальше стань от кисок! Ты почему свои уроки не делаешь? Опять плохие отметки будешь нам приносить? Ты только о себе думаешь, детка, а мои переживания?

Не вступать же в разговоры! Лулу пожала плечами и возвратилась к двери.

— Что такое? Ты что-то скрываешь? Зачем ты шла к шкафику? Хотела что-то потихоньку спрятать? Там вещи не для детей…

— Я знаю, — буркнула Лулу, отворяя дверь, — я просто книжку одну нужную поискать хотела.

— Стой, детка, стой, — я тебе сейчас дам книжечку, прочтешь и станешь послушной, покорной деткой. Читай не торопясь, можешь подержать ее у себя… Это мое послушание: наставлять заблудших, укрощать необузданных! Это Бог моей рукой протягивает тебе это!

Лулу посмотрела с сомнением. Она привыкла с уважением относиться к имени Бога, но сухая рука с тоненькой книжицей не была похожа на длань его почтальона.

— Прочти, детка, очисться и устрашись. Вот что бывает с испорченными девочками. И пусть это будет твоя настольная книга.

Лулу взяла книжку с собой и добросовестно прочитала. Вопреки мнению Софьи Осиповны ей понадобилось на это меньше часа, но впечатление было, ни в коем случае, не слабое. Непослушные дети последовательно теряли дом, родных, провиант и жалкие отрепья и опорки, после чего их расклевывали голодные птицы. В это же самое время противоположные им, послушные дети, в теплом помещении ели столько нездоровой пищи, что наверняка должны были страдать от страшных колик, но последнее не описывалось. Теперь понятно, почему Софья Осиповна странная. Лулу стало даже жаль ее, наверное, с детства читала такое…

«…Ты в ее власти, она — в твоей…». Все слова Виконта помнились Лулу очень точно, причем, звучали в голове его голосом и интонациями, но эта фраза, сказанная им о книгах, почему-то запечатлелась ярче всего и чаще всего всплывала в памяти. Наверное, потому, что она так много читает… Каково же было пребывать во власти этого кошмара маленькой Софье Осиповне? Очевидная ерунда, написана простенькими словами, но, тем не менее, страшно и противно… Да, тетка же сейчас придет, будет проверять, насколько Лулу усвоила и очистилась в результате.

Она вскочила, поспешно разделась и юркнула в постель. Лежа, попыталась представить себе Софью Осиповну маленькой девочкой. Но ничего, кроме сильно уменьшенной копии теперешней не получалось.

Как бы то ни было, «Серебряные коньки» не найдены. Таню спрашивать бесполезно, она читает, в основном, гимназическую программу, и дома у нее книжек почти нет. Правда, помнит прочитанное очень хорошо, до мельчайших подробностей, буквально вырывая похвалы Лидии Степановны. Единственное, что остается учительнице, это произносить одобрительные фразы несколько удивленным тоном.

….На следующий день первый урок, который как раз и вела Лидия Степановна, почти благополучно продвигался к концу. Лулу пару раз попала под ее обстрел, но это были обычные, рядовые разносы, которые она не допускала глубже ушей. По всем расчетам вот-вот должен был прозвенеть звонок, и тогда Лидия Степановна закрыла книгу и объявила:

— Предупреждаю, все, как одна, после моего урока отправятся исполнять свой долг — собирать пожертвования для фронта. И пусть какая-нибудь чересчур «умная» особа посмеет уйти домой! Завтра я не хотела бы быть на месте этой девочки!

Удивительная манера у Лидии Степановны — даже о хорошем говорить так, как будто это что-то отвратительное! Собирать средства для армии и лечения раненых! Во-первых — благородно, во-вторых — интересно, а в-третьих — уроков же больше не будет сегодня! День, наконец-то, сухой и тихий, пройтись по улицам с подругами и специальной кружкой в руках, выискивая лица подобрее… Чем тут грозить?

— Я уже минуту смотрю на Курнакову. Эта девочка отключила внимание и продолжает сидеть с совершенно глупой улыбкой!

Так, обстрел номер три! Лулу поспешно опустила голову, чтобы спрятать «совершенно глупую улыбку», которая никак не уходила с лица. Тем более, что сестры Гинзбург буквально уткнулись носами в свою последнюю парту. Смеются, конечно! Лулу было чем гордиться: после замечания Курнаковой Лидия Степановна уже ни на кого не обращала внимания, а сверлила ее взглядом вплоть до самого звонка. Когда учительница, наконец, неторопливо выплыла в двери, в классе зашумели.

— Пусть по улицам дурочки бегают, я пойду домой! — застегивая портфель, сказала Агаджанова Тате, которая с непроницаемым лицом выслушала объявление Лидии Степановны.

— Может быть, тебе только «за ручку» разрешают по городу ходить? Пожертвование — ерунда, а прогуляюсь я с удовольствием. — Тата посмотрела на Агаджанову, как на пустое место, явно недовольная, что та вылезла со своим мнением раньше нее. Роза тряхнула богатыми косами:

— Таточка, да разве я об этом? Идем, погуляем, где хочешь. Хочешь, в кондитерскую пойдем, я угощу тебя, там такие пончики с кремом! Бесподобные! А милостыню пусть за нас Грицинина собирает, ей, наверное, не в первый раз, а если подзабыла, как это делается, пусть у подружки своей, Катюши, поучится. Они, наверное, всей семьей просят….

Лулу ожидала, что Таня хоть как-то попытается защитить себя, а уж она тут же бросится на помощь… Но Таня лишь с укоризной взглянула на Розу и, покачав головой, стала собирать книги. Тогда Лулу накинулась на Агаджанову сама:

— Как ты это смеешь говорить? Молчи сейчас же!!!

— А ты чего, Курнакова? — недоуменно проговорила Тата.

— Ой, я не могу! Наша неприступная Шура нашла себе подружек… Таточка, святая простота, ты что не видишь, что она теперь с рванью водится?

Слова были уже неуместны. Смерив Агаджанову огненным взглядом и оценив явное весовое преимущество противника, «Шура» придала невероятную стремительность удару, пришедшемуся Розе в ухо. Почти свалив ее на парту, она развернулась в махе еще раз так, что воздух засвистел, и обрушила на нее всю силу сомкнутых в замке пальцев. На этот раз, она попала в тугое плечо врага и хорошо, что опять не в ухо, ему такого было бы не выдержать… Роза вцепилась Лулу в волосы и, видимо, поставила себе целью оторвать противнице голову. Но сопротивляться впавшей в ярость Лулу, было нелегко. Эх, Агаджанова, твой приличный брат водил тебя по кондитерским, а тем временем братья Лулу, каждый по-своему, преподносили ей жестокие уроки! Не обращая внимания на резкую боль от захваченных в Розины кулаки волос, она наносила стремительные удары по плечам и рукам Агаджановой. Если еще так же со всего размаху ударить по ноге, толстуха просто свалится, но это тут не годится… Лулу только заехала коленкой сбоку в объемистое бедро, и Роза, не выдержав, ослабила хватку.

Тата, подвинувшись и давая место им обеим для дальнейшего выяснения отношений, все же закричала:

— Девочки! Она с ума сошла! Утащите эту сумасшедшую! Идиотка, лезть к Курнаковой!

Перепуганные девочки даже не пытались их разнять, но кто-то сообразил побежать за классной. Только Таня, собравшись с духом, подступила к центру заварухи и стала оттаскивать свою неистовую защитницу. Наконец, ей удалось запихнуть брыкающуюся Лулу в угол.

— Ты только хуже делаешь, — зашептала Таня, — зачем ты вообще с ней связываешься?

— Ты можешь терпеть, а я терпеть не могу! — отмахнулась от нее гневная Лулу и крикнула в сторону Розы:

— Пусть кто-то убедит, что сам — лучше, а потом говорит презрительности другим!

В помещение вбежала классная.

— Что происходит, медам?

Таня стояла, заслонив фырчащую Лулу с растрепанными волосами. На совесть же вделаны в голову крупные кольца ее кудрей, если всего лишь выбились из кос… Агаджанова, чьи волосы, тоже кудрявые, но мелкой, проволочной завитушкой, остались более или менее прибранными, поставив широкие брови скорбным домиком, всячески старалась очутиться на виду.

— Что такое? Грицинина избила Агаджанову? — у классной дамы голос зазвенел от возмущения. Она взглянула на Тату, которая ей в ответ только развела руками. Лулу вылетела из-за Тани, как торпеда:

— Я ее избила самостоятельно, Грицинина мне не помогала!

— Вы? — Она еще раз посмотрела на Грицинину, как бы с разочарованием, но вид взлохмаченной Лулу и полуживой Агаджановой не оставлял сомнений в том, кто участницы побоища.

— Ну как вам не стыдно, медам? — зажурила классная дама. — В стенах гимназии? Вы ведете себя, как мальчишки, задираетесь, позор! Обе останетесь на два часа завтра после уроков. Такое время! Ваш отец, Курнакова, сражается за Отечество. Стыдитесь! Только потому, что ваши родители не здесь, я не вызываю их и не применяю более строгие меры.

Родители Агаджановой были как раз «здесь», но входили в попечительский совет, и потому тоже вызваны не были.

Классная дама ушла, приказав немедленно разойтись: «Чтоб я через секунду этого скопища не видела!». Однако инцидент рисковал иметь продолжение, если бы Таня буквально силой не уволокла с собой Лулу.

Агаджанова с остервенением крикнула вслед, идя по коридору:

— Я тебе это попомню!

Но когда Лулу приостановилась и посмотрела на нее через плечо, поспешно свернула на боковую лестницу.

Они с Таней получили кружки с замочками и, не глядя друг на друга, пошли по улице. Деловито, почти не разговаривая, собирали пожертвования. Наконец, Лулу спросила:

— Уже время домой пойти?

— Шур, я все время думала, ну как тебе сказать?.. Про сегодняшнее… Я понимаю, ты просто не стерпела, но все-таки, не нужно было. Борьбу с такими надо исподволь вести…

Лулу, давно ожидавшая чего-то в этом роде, вскинулась:

— Вот как раз ты терпишь, терпишь все время. Поэтому тебе так говорят! А надо было с самого начала Агаджановой и всем «таким» показать!

— Если бы я ей вздумала показывать, то меня просто не было бы в гимназии.

— Но она же негодяй!

— Шур, ну, неужели ты и впрямь не понимаешь?

— Что ж, ничего плохое нельзя останавливать? Ей все можно?

— Ты пойми, с такими просто нельзя связываться…

— Не свяжемся, не свяжемся, и что получится? Тебе нельзя, с тобой как с Катей могут, а я буду бить, как сегодня, и еще побольше. Могу и Лаврову…

— Ой, да видно, я не могу тебе объяснить…

— Вот так! — победно сказала Лулу. — Потому что я правильно сделала.

— Нет, совсем не потому. Знаешь, пойдем ко мне, тебе Ваня объяснит.

— А он кто, Ваня?

— Это же мой брат. Я тебе не рассказывала о нем?

— Нет. Это Агаджанова говорит и говорит про брата…

— А ты что думаешь, если у Агаджановой брат, то ни у кого больше нету? У тебя же тоже брат есть?

— Трое… — Лулу вздохнула: вот еще странный вариант брата. Ей и совместный поход в кондитерскую трудно представить, а чтобы брат начал разбираться в гимназических передрягах? Вообще в разряде невероятного…

Таня не заметила ее вздоха:

— Вот, а Ванечка — это мой брат. Только один, зато ему девятнадцать уже. Идем ко мне. Идешь?

Лулу, никогда не бежавшая на встречу с Софьей Осиповной слишком быстро, согласилась. Они сели на трамвай и ехали так долго, что, кажется, выехали из города. Татьянка подтвердила:

— Да. Мы живем на Темернике, это почти за городом. Зато у нас садик. Вот запоминай. Как проехала этот кирпичный дом, так и выходить.

Сойдя с трамвая, девочки довольно скоро дошли до двухэтажного деревянного дома со множеством пристроек и веранд.

— Тут, — сказала Таня, толкая скрипучую калитку.

Навстречу кинулся большой белый пес с коричневыми висячими ушами. Он повизгивал от радости и мотал из стороны в сторону роскошным хвостом, как опахалом. Этот хвост, перехваченный у основания темной широкой полосой, производил впечатление букета ковыля в темной вазе.

— Букет! Иди на место! — прикрикнула Таня, когда пес не в меру заинтересовался коленками и пальтишком гостьи. — Не бойся, он, хоть и большой, но не кусается. Даже не лает днем. Он ночной сторож!

Лулу чувствовала, что вступает в новый, но очень складный мир, живущий по каким-то своим правилам, которые сложены, как брёвнышки, в плотное строение. В этом мире было неплохо, он, как и Катин, был будто отгороженным от гимназии и склизкого окружения родственников с Береговой. Ее впустила в него скрипучая калитка. И хотя Лулу не была здесь своей, все вокруг излучало симпатию, даже хвостатый ночной страж. Она с удовольствием ответила:

— Что ты, я нисколько таких животных не боюсь. У нас дома есть сеттеры. Это для охоты. У них щенки сейчас, один явно удачный! Постой, а кто же с ними ходит на охоту? Вот не знаю… При мне не ходил никто…

— Татьянка! Я на тебя просто удивляюсь! Подружку привела и во дворе морочишь разговорами. Я полчаса назад вас увидела, сразу борщ налила, уже, может, остыло все, а знаешь, как говорится, «щи должны быть огневые»! Пришлось самой за вами вниз бежать. Ну, давай, Татьянка, знакомь и пошли.

Лулу не удивилась, что в этом мире матери веселые, говорливые, худенькие, ростом — по плечо мадам Доминик. Несхожесть родительниц: и толстый короткий носик вместо точеного, чуть удлиненного, и удивительно короткие волосы, тогда как у хозяйки Раздольного спадает ниже плеч темная копна, — показалась знаменательной. Ведь и тон здесь был совсем другой. Таня дома отнюдь не отличалась безответностью, она сообщила:

— Да, мам, Букета к столу не позовешь, а мы как раз его рассматриваем и обсуждаем. Это Шура, со мной учится!

— А! Это та, что к Катюше часто ходит? Молодчага, не оставила друга в беде!

Неужели? О ней говорили в этом доме! Лулу не знала, как выразить огромную признательность и приязнь, набиравшую обороты со скоростью повозки, несущейся с горы.

— А я — Полина Григорьевна! Для тебя — тетя Поля. Вот и познакомились. Проходите, проходите, мой борщ любит, чтобы его с пылу, с жару ели.

Через секунду девочки сидели за столом, покрытым кремовой скатертью с бахромой. Целый день хождения по улицам и кулинарное мастерство тети Поли сделали свое дело. Уплетая полную тарелку ярко-красного борща, по которому расходились тяжелые круги сметаны, Лулу признала, что в списке любимых блюд появилось новое. Но у тети Поли было на очереди и еще одно блюдо — вареники, да такие, что съев штук пять, Лулу почувствовала, что шестой либо останется на тарелке, либо его надо уносить с собой. Она выбрала первое, хотя этот шестой манил чуть прижаренными, политыми золотистым маслом боками.

Все вокруг обладали, вероятно, бóльшими ресурсами, так как продолжали с аппетитом поглощать еду.

— Ты что, Шура, может, с лучком поджаренным любишь?

Лулу помотала головой:

— Ой, спасибо, я так наелась уже! Особенно сильно!

— Правда, мама вкусно готовит?

— Очень! У нас, в Раздольном, ни повар, ни кухарка так не могут!

За столом повисла на минуту тишина, и Лулу, объевшаяся вареников, увидела устремленные на нее настороженно-удивленные взгляды.

Потом тетя Поля махнула рукой:

— Да, ладно, Татьянка же говорила… Тем более молодчага, насчет Кати. А стряпню мою на словах не хвали! Делом, делом доказывай! Вы сейчас вверх тянетесь… Я уж думала Татьянка худущая у меня. Ан нет, совсем худышка нашлась!

— Но Таня вовсе не худая, даже вовсе наоборот!

За столом засмеялись, и Лулу почувствовала себя совсем просто.

— Правда, мам, мы уже сыты!

— Ты смотри, Вань, как они в одну дуду поют. Татьянка не отстает, на равных, даром, что ей не кухарка готовит. — За столом опять засмеялись.

— Подруги… так и надо, — отозвался молчун Ваня. Лулу давно на него поглядывала. Он, как вышел из какой-то смежной комнаты, уселся за стол очень крепко и, буквально, слова не сказал. Но, похоже, тоже знал о Татьянкиной подруге. Хотя нет, он не все время молчал, а сначала представился Лулу: «Иван!» и подал шершавую руку. Потом спросил у Тани: «Как там делишки? Нормалек? Что-то ты припозднилась сегодня». И только после этого прочно замолчал. Не может быть, чтобы этот чужой человек разбирался как-то в гимназических делах!

Но Татьяна уверенно подошла к брату и стала подробно рассказывать о происшествии. Тот, пошевеливая пшеничными густыми бровями, которых была ровно половина от обычной длины, задавал вопросы и собирал складочки на переносице.

— Да, дела-делишки… — в конце концов, покрутив лобастой головой, произнес он. — Если вы, подружки, хотите знать мое мнение — зря вы это!

— Почему? — горячо вступила Лулу, сама себе подивившись. Чуть ли не каждую встречу с Виконтом-Шаховским, ближе которого у нее никого не было, она начинала с приступа застенчивости. Тут же — ничего похожего, а ведь видит этого пшеничноволосого Ваню впервые!

— Агаджанова и такие же другие, если их не бить, станут нахальными-пренахальными! — привела Лулу свой самый веский довод.

— А если бить, — подхватил лобастый Ваня, — она будет в жертвах ходить, а вы — в хулиганках! И виноватые окажетесь. И ничего никому не докажете.

— Вам хорошо, толстокожим, рассуждать, а если не стерпела душа! — вступила тетя Поля.

— Да, да! — обрадовалась Лулу. — Вот как раз, если душа?

— Знаете, как бывает, дети, на рынке, какая-нибудь баба разжиревшая так скажет, что еле стерпишь, чтоб не заехать по заплывшей щеке… А тут, представляю… каково Шуре. Если бы нам только голова советовала! А Шура вот такая! И дальше будет защищать!.. Вот отец придет, — засуетилась вдруг тетя Поля, — посмотрим, что скажет…

И Танин отец будет обсуждать ученические происшествия? Может быть, дело в том, что отец Лулу слишком важный, чтобы заниматься детскими вопросами? Она вспомнила всегда подтянутого, гладко зачесанного с брильянтином Виктора Васильевича и его короткие команды-обращения к братьям. А возможно, тетя Поля просто пошутила… Но вернувшийся с работы коренастый Татьянкин отец, действительно, с большой заинтересованностью вступил в общий разговор.

— Вы должны, пичуги, всегда веское слово за пазухой иметь. Чтоб кулаки не надобны были. Роза эта и не поймет, что глупость сморозила, а вокруг поймут. Задумаются… А Татьянка правильно сделала, что не полезла.

Несмотря на то, что Танина семья, вроде бы, осудила драку, Лулу совсем не было обидно или неприятно. Она чувствовала, что, не нравься она всем этим людям, они не давали бы ей советов на будущее, не видели в ней опоры для своей Тани. Впервые ее поступки так серьезно разбирались, это наполняло жизнь значительностью. Больше того, допускалась своя точка зрения, и даже с отцом можно было говорить на равных. Татьяна, например, заметила:

— Конечно папа, я же не могла забыть про конспирацию.

Ваня почему-то осуждающе посмотрел на сестру, а отец ухмыльнулся в усы, точно повторяющие цвет и фасон сыновних бровей:

— Конспирацию чего приплела, Шура тут причем? Она против хамства пошла, такие люди необходимы, а то мы для начальства удобнейшими людьми станем…

Лулу не совсем понимала, о чем теперь речь, но фразы Татьяниного отца, которые как будто смачно шлепались на пол, подействовали на нее.

— Как хорошо, когда своим родным можно рассказать про дела! — решилась она одобрить стиль семьи Грицининых.

— Вот это ты правильно сказала, — поддержал Танин отец, которого Лулу тоже почему-то совершенно не стеснялась, — от своих можно скрыть только в одном случае, когда их подвести боишься. Кто меньше знает — лучше спит!

— Хватит вам о делах говорить! Что за времена? Мужики соберутся или дети — все серьезные разговоры.

Тетя Поля подтолкнула их к дверям другой, видно, Таниной, комнаты.

— Совсем темно, я пойду?

— Вот те на! Вроде, на секунду по делу заскочила.

— Мать права, идите, идите, поиграйте во что, в игрушки там какие, а после Ванька проводит и дома объяснит, в чем причина задержки… Ты, Шура, на квартире в Ростове живешь? А хозяева как, хорошие, сговорчивые?

— Нет! Не нужно объяснять, они знают, — поспешно солгала Лулу для их же блага, как только что научили. Ване, явно, не пошло бы на пользу знакомство с Софьей Осиповной.

Они еще полчаса играли в шашки с Ваней и тетей Полей, пока высунувшаяся из часов кукушка не прокуковала девять раз. И тетя Поля сама заторопила:

— Ну, пора, пока дойдешь, да ляжешь, а завтра вставать рано. Ступайте, одевайтесь. Нечего, Татьянка, жалобно поглядывать, не последний раз у нас Шура.

Ваня, кольнув напоследок сердце Лулу завистью, посоветовал:

— Носы в шарфы засуньте, а то погода промозглая.

Лулу пошла чуть поодаль от них: они брат с сестрой, а она чужая. Но Таня крепко взяла ее под руку, и они дружно зашлепали по лужам.

Глава 3 Весенняя сказка в ноябре

Кроме «географического» отчества у Георгия Христофоровича, по мнению Лулу, не было ничего достойного звания «географ», ну, или хотя бы «учитель географии». Где ты, знаменитый путешественник, добрый, смешной и рассеянный Жак-Элиасен-Франсуа-Мари Паганель, добрый товарищ детей капитана Гранта? Георгий Христофорович был настолько тусклым и безжизненным, что даже приказчик из аптеки номер три, притулившейся возле гимназии, которого Лулу всегда мысленно сравнивала с заводной куклой, казался по сравнению с ним полным энергии и энтузиазма. Шелестящим, монотонным голосом учитель перечислял реки, моря, океаны, и вся география выглядела длинным и скучным реестром названий, имен и дат.

И, все-таки, Лулу географию любила — даже в таком невыразительном исполнении это все же были моря, по которым плавали Дик Сэндс и Роберт Грант, это были путешествия, о которых рассказывал Виконт. А на сегодня было задано такое интересное — открытие Америки! Девочки заранее перешептывались и хихикали, гадая, кому из них доведется произнести у доски имя Колумба. Георгий Христофорович на шум в классе, как всегда, не реагировал, привык, наверное. А, может быть, знал, что никто на его замечание внимания не обратит. Его длинный, выгнутый назад, палец прошелся по списку:

— Курнакова! Попрошу к доске.

Такого шанса больше не представится! Лулу не станет талдычить эту скучнотищу из учебника. Она поведает, как все было на самом деле. К счастью, Виконт рассказывал эту историю на русском, и ей даже не придется подбирать слова…

Сначала плоское, морщинистое лицо учителя ничего не выражало, потом в его маленьких глазках пробилось удивление, он пошевелил губами, собираясь что-то сказать, но не сказал ничего и продолжал молча слушать.

— За тридцать три дня бури и шторма страшно потрепали все три каравеллы Колумба. Вернее, две из них — «Пинта» и «Нинья», были настоящими каравеллами, а флагманская «Санта-Мария» — более тяжелой караккой. Ей приходилось труднее других, кстати, позже она и затонула, пропоротая рифом… У мореплавателей уже вовсе не оставалось пищи. Матросы, они были почти все из пиратов и преступников, подняли бунт и схватились за ножи. Что они хотели? Захватить те немногие крохи припасов, что еще оставались. И тут, именно в этот момент … — она сверкнула глазами и сделала драматическую паузу, как Виконт в этом месте, — раздался крик Родриго, впередсмотрящего с «Пинты»: «Земля! Земля!». Пышная тропическая зелень… Разноцветные стаи попугаев… Колумб назвал неведомый остров Сан-Сальвадором, хотя на самом деле туземцы называли его… не помню точно… Какой-то Гуан… но это для нас не так важно… А важно, то, что Колумб был счастлив. Он достиг цели, приплыл… Думаете, в Америку? Нет, он был совершенно уверен — в Индию! С Америкой разобрались, и свое имя она получила позже. Друг Колумба Америго Веспуччи, вслед за ним поплыл по тому же пути. И… догадался, никакая это не Индия, а новый громадный материк. Может быть, по его имени Новый свет стал Америкой? А может и не по его, ведь ни он, ни Колумб Северной Америки в глаза не видели, а имя «Америго» не было таким уж редким в Италии, Испании и вполне могло принадлежать кому-то, затерявшемуся в истории…

И уже поскучневшим голосом она процитировала строчку из учебника: «… двенадцатого октября 1492 года Христофор Колумб открыл первую землю Америки».

Девочки молчали, уставившись на Лулу, как завороженные, и на «Христофора» никак не отреагировали. Георгий Христофорович в недоумении пробормотал:

— Курнакова, но это же не по учебнику… Откуда вы это все взяли?

— Но это же правда! Или нет, не так. Это правда про Колумба и Веспуччи. А про Америку — неправда. Ее еще раньше открыли… Викинги, — припомнила она.

— Курнакова, а это уже совсем не по учебнику! — поспешно сказал учитель. — Я вас этого не спрашивал… Вы не продолжайте, зачем это? — мямлил он каким-то растерянным голосом. Лулу молча смотрела на него — неужели он ей сейчас поставит плохую оценку? Учитель встретился с ней глазами, помедлил и сказал:

— Садитесь, Курнакова, пять.

После уроков она встретила Георгия Христофоровича в дверях. Он обратился к ней:

— Вы что, увлекаетесь географией? Книжки читаете? — сейчас его голос не был таким сухим и монотонным, как в классе.

— Да, Жюль Верна, и вообще про путешествия. А про викингов — это правда! Мне говорил человек, который это точно-преточно знает! А еще он знает неточно, но это, потому, что точно не знает никто! — что за сто лет, перед Колумбом, Америки достигли рыцари, чтоб спрятать сокровища. Они назывались Тамплиеры. А потом, — с воодушевлением продолжала Лулу, — они все стали пиратами.

— Дитя мое, что у вас за фантазии!

— Нет! Это не фантазия! Это называется… ага, точно — версия! Какой у пиратов флаг? Черный, с черепом и костями. А у этих … тамплиеров был точно такой же! — Лулу с торжеством поглядела на Георгия Христофоровича.

— И такое трудное название вы так дословно запомнили? Удивительно.

— Ну, это же от слова temple (тампль) — храм по-французски, — в свою очередь удивилась Лулу.

— Ну-ну… Но все-таки, в классе вы ничего такого не говорите. Помните, отступления от программы не допускаются, Курнакова. Это только запутывает учащихся. И все же ваш интерес похвален, дитя мое, — он погладил ее по голове. Лулу внутренне сжалась — прикосновение чужих длинных, будто покрытых воском, пальцев было ей неприятным. Но, не желая обидеть учителя, который явно отнесся к ней по-доброму и даже дал возможность поговорить на любимую тему, она ничем это не показала, только слегка отвела голову назад.

С того дня Георгий Христофорович стал явно благоволить к Лулу, хотя спрашивал ее очень редко. Девочки, конечно, не оставили это без внимания и часто просили ее задать какой-нибудь вопрос географу или впрямую уговорить не спрашивать урока. Первое Лулу делала охотно, а на второе — сердилась:

— Почему я должна это говорить? Пусть просит, кто не учил к сегодняшнему дню ничего!

На это второгодница, тринадцатилетняя крупная Аля Муртаева заметила ей как-то:

— Но ведь старик ради твоих глазок послушает! Ты их только сострой!

— Сострой? — Лучшая осанка гимназии, Курнакова, прекрасно знала, как достигается хорошая форма — разве позволялось ей, хоть на минуту, ссутулиться в седле, как бы ни устала? Но как можно что-то построить из глаз? Интуиция подсказывает, что не стоит просить Виконта поучить этому.

Аля хихикнула:

— Ты как будто совсем младенец! Сама волосы завиваешь, а притворяешься, что ничего не понимаешь. Может быть, и ресницы завиваешь?

Лулу вовсе не младенец, и как раз по части одежды, причесок и украшений маман, бывает, преподносит ей взрослые уроки. Доминик иногда делали прическу при помощи щипцов. Но у матери совсем другие волосы — почти черные, очень густые, прямые и жесткие, а у Лулу — гораздо мягче, от природы в кольцах, цветом, как горчичный мед, и блестят.

Она вздохнула. Тоня умела так хорошо управляться с ее волосами, сама же она сквозь них продирается с трудом. Что касается глаз… Лулу представила себе свои веки, украшенные раскудрявленными ресницами. Ну и балда эта Муртаева! Только, как такое скажешь, если она свободно толкует о вещах, которые Лулу плохо понимает, но признаваться в своем незнании стесняется… Ей и сейчас было как-то неловко под намекающим взглядом этой взрослой девочки. Даром, что Лулу уже успела убедиться на уроках в ее туповатости. Хотелось бы легко, как Маня Гинзбург, бросить какую-нибудь двусмысленную шутку в ответ на слова Али, подловить на какой-то неправильности… Но можно ошибиться. Поэтому Лулу, помолчав, мрачно сказала:

— Я тут не при чем, это само собой завивается.

Муртаева, однако, не успокоилась и не отстала, а придвинувшись поближе, стала нашептывать:

— Курнакова, а ты уже целовалась? У тебя есть кавалер?

— А у тебя? А ты? — оторопело ответила Лулу вопросом на вопрос.

Аля закивала:

— Да, они с нами по соседству живут… Луньковы… Их Анатолий. Мы в беседке целуемся. По субботам.

Длинный белобрысый Толя Луньков учился в недавно открывшемся втором городском реальном училище. Лулу его видела иногда на совместных молебнах. Она в недоумении широко раскрыла глаза — ну и зачем, спрашивается, целовать это веснушчатое лицо с губами уточкой? Или еще того нелепее — дать ему поцеловать себя? Чему они так радуются вместе?

— А ты? — жадно допытывалась Аля. — У тебя ж походка и вообще данные… И Лаврова говорит..

— Какие такие данные? — Лулу начинала терять терпение, и разговор нравился ей все меньше и меньше.

— Ну, чтоб мальчики замечали. Если даже старик растаял… Кто твой кавалер, не скрытничай — я же тебе свой секрет рассказала…

— Никто мой кавалер, а целоваться вообще никогда не собираюсь вовек! — надменно ответила Лулу. — Потому что мне это совсем не нравится! И разговаривать так не нравится! — Заметив, что Аля, вроде бы, хочет еще что-то сказать, нахмурилась и спросила с ноткой угрозы: «Я что, должна повторять?». И получилось! Виконт, правда, при этом никаких кулаков не сжимал, а Аля не заюлила, как Пузырев, и не взяла все свои слова обратно, но, все же, пробормотав что-то вроде «чего взбеленилась?», тут же отошла. Больше она с Лулу ни о чем подобном не говорила и вообще стала держаться от нее подальше. Лулу этому была только рада — насколько лучше и приятнее разговаривать с Таней и Катей!

…Лулу еще раз перетряхнула содержимое своей рабочей корзинки. Ну, нет и нет! Скорее всего, потеряла. Не то, чтобы было очень жаль крошечного серебряного наперстка, но сильно колет. Она потерла палец о палец — как терка! Казалось бы, мелочь, а неприятно. Сегодня же надо купить наперсток, рукоделие — ежедневно, они шьют кисеты для фронта: «Медам, вы помогаете нашему доблестному воинству!». Конечно, поход за такой важной вещью, как наперсток, оправдает ее отсутствие дома. У Софьи Осиповны сегодня компания. Ее святые подружки пристрастились просить Лулу читать им «что-нибудь трогательное», а по сути, скорее, «что-нибудь противное». Вот прочитать бы им из «нехрестоматийного» Пушкина про ненабожный желудок! Лулу с удовольствием представила себе их лица при этом прочтении.

Сзади сестры Гинзбург, поминутно хихикая, обсуждали какого-то незадачливого Арошу. Заметив, что Лулу повернулась в их сторону, Маня подтолкнула ее:

— Шуренький, ты уже поняла, в чем дело? Мы тебя уже убили? Ты уже падаешь в обморок? Подожди, еще рано падать!

— Я хочу, чтобы она все поподробнее послушала, — подпрыгнула на месте Соня.

— У тебя крепкий желудок? — зашлась в смехе Маня, как будто подслушав слово из мыслей Лулу.

— Опять Курнакова развлекает сестер Гинзбург, а у девиц Гинзбург опять рот до ушей, — уныло отметила учительница рукоделия. — Будет этому конец, или мне опять к классной даме идти?

Девочки притихли, только Соня, задействовав ямочки на щеках, просигналила Лулу, что продолжение последует после урока. Маня дофыркивала в кулак. В последнее время в классе витало все больше и больше нелюбимых Лулу разговоров о молодых людях, и «девицы Гинзбург» были в передовых по этому вопросу. Куда интереснее, когда они рассказывают про своих питомцев: пса Парда и кота Пуша, уже хорошо знакомых понаслышке…

Лулу увлеклась своими мыслями, и однообразная работа не показалась ей такой уж долгой. Колокольчик звонка прозвучал резко и неожиданно. Маня сразу подхватила ее под руку и прижалась к ней боком. Захлебываясь и жестикулируя, она начала рассказывать. От смеха у нее, как всегда, потекли слезы. Соня изредка вставляла остренькое словечко. Несмотря на то, что Маня младше Сони на полтора года, она выше сестры на голову. Энергия в ней бьет через край, и всестороннее обсуждение «мальчиков» — ее тема. Таня подошла к ним и, не вступая в разговор, пристроилась рядом. Она, как и Лулу, только слушала истории про знакомства и ухаживания, но самой ей тоже рассказывать было нечего.

— Тут Ароша со всем своим остроумием… тупым… — заливалась Маня, — лезет к Москвину и передает записку для этой девицы, а Москвин подумал…

Что подумал Москвин, осталось неизвестным, их перебил усатый швейцар, окликнув:

— Поди-ка, сюда, господин ищет кого-то из ваших.

— Я уже нашел, — тихо, но внятно прозвучало в ответ, и Лулу, оттолкнув Маню, как на крыльях полетела по лестнице к господину — Шаховскому. Ей так хотелось его обнять, но стеснительность не замедлила сковать ее руки и вложила в уста короткое: «Это вы!»

Виконт посмотрел на нее с шутливым подобием умильной улыбки, и так же шутливо ее согнав, сказал:

— Здороваться надо!

— Здравствуйте, Виконт, здравствуйте.

— Все. Этого достаточно. Не затягивай церемонии приветствий, мы и так почти опоздали.

Лулу оглянулась и заметила, что не только сестры Гинзбург, но и Лаврова перегнулись через перила, наблюдая за ней со второго этажа. И если бы не ослепляющее великолепие момента, почувствовала бы, как ее авторитет стремительно летит вверх.

Но она не смогла продемонстрировать во всей полноте дружеские отношения с необычным гостем. Тому была очень странная причина: она никогда не видела его в зимней одежде и не смогла сразу освоиться… Черная бекеша со светлой опушкой, похожая на охотничью, делала его каким-то неродным.

Шаховской помог Лулу одеться и протянул руку в кожаной перчатке к ее школьной сумке.

— Придется ехать, я рассчитывал на прогулку до спектакля, но не учел, что вас могут так сильно задержать.

— Это рукоделие. Мы шьем кисеты, знаете, что это такое?

— Примерно.

Лулу принялась объяснять, но он перебил:

— Знаю, конечно.

— А про какой спектакль вы говорили?

— А ты, я вижу, не ждала. — Он посмотрел на нее краем глаза. — Разве мы не договаривались?

Лулу запуталась в объяснениях, стараясь сказать сразу и то, что ждала, и то, что о спектакле не договаривались. Тем временем Виконт окликнул извозчика, подсадил Лулу, сел сам:

— Я что, тебе еще не объяснил, куда мы идем? Островский. «Снегурочка». Увидел афишу и подумал, что это неплохо. Не стану пересказывать содержание, только имей в виду — ты увидишь одну из самых поэтичных русских сказок.

Как спросить, он по делам был в Ростове и увидел афишу с поэтичной сказкой, которая входит в программу изучения русского языка в его представлении, или… может быть… приехал, чтобы пойти с ней?

— Значит, мы пошли в театр? — спросила она вместо этого.

— Поняла, умная девочка.

— А вдруг меня не пустят? — раньше Лулу никогда не интересовалась, можно ли гимназисткам в театр — это ей было ни к чему. Театр — не цирк и не зоосад. Туда запросто, без взрослых, не пойдешь.

— Из-за формы? Опасаешься? Ну, отменим, провожу домой.

— Нет, нет, я так хочу в театр! Я не знаю такого правила. Я просто спросила, я всегда мечтала… именно об этом… в театр.

Виконт посмотрел на нее, пожал плечами и сказал:

— Многовато местоимений.

Лулу поежилась, но предвкушение чего-то таинственного, необычного, дополненное сознанием, что он, несмотря на прохладный тон, вряд ли выскочит из пролетки, помогли ей задать вопрос:

— А там поют, танцуют?

— Нет, мы идем на драматическое представление. Поют — в опере, танцуют — в балете. Впрочем, в «Снегурочке» могут быть и хороводы, и песни, слава Яриле и прочее! Потерпи!

— А у нас, в гимназии делали спектакль про ребенка без родителей — сиротка это называется. Я была мачеха.

— Значит, имеешь представление.

— А сиротка была Агаджанова — она такая толстая и румяная. Когда она вышла и спела, что умирает от голода на морозе, все так похохотали увесисто, — вспомнила Лулу Тонино словечко. Виконт только брови приподнял.

— А еще она на голову выше меня, а я — ее злая мачеха, обижаю сиротку, представляете?

— Что же не наоборот? Любишь характерные роли?

— Просто так выбрали! А я, между прочим, побила эту Агажданову и в жизни настоящей, недавно совсем. На тех днях!

— Побила эту румяную великаншу? Хм… И стоило?

— Очень стоило. На всей земле она самая противная. Я бы и еще ей дала, но с ними надо словами.

— Конечно, вы же девочки! — Лулу с огорчением уловила нотки равнодушия. Вообще, он говорил, как бы, не вдумываясь, и не глядя на собеседницу.

Они приехали. Лулу сказала:

— Удивительно. Я столько живу в Ростове, но не представляла, что где-то здесь есть театр. Смешно?

— Смешно. Кстати, я тоже тут не бывал.

— Вы тоже первый раз в театре?

— Ты шутишь? Я сказал, что не был в Ростовском театре. Посмотрим, многого ли я лишал себя. Впрочем, это, кажется, гастролеры.

Из магазина, на вывеске которого красовались замысловатые головные уборы, вышли две богато одетые дамы, одна из них — под руку с солидным господином.

Вторая, та, на которую посмотрела Лулу, вдруг удивленно и оттого громче, чем, очевидно, хотела, сказала своим спутникам:

— Это же Поль Шаховской! Он что, в Ростове? И что это за ребенок с ним?

Она чуть приостановилась, другая, потянув спутника за локоть, тоже замедлила шаг, и обе поздоровались с Виконтом, похоже, собираясь начать с ним разговор. Но он, ответив легким кивком, прошел мимо.

— Это кто? Такие нарядные?

— Кто? — задумался на ходу Виконт, — затрудняюсь тебе ответить. Не помню.

Дальше спрашивать не было времени. Они едва успели снять верхнее, причем Лулу стянула понезаметнее фартук и подсунула его под стойку гардероба, пока Виконт отдавал одежду и брал номерок. Проходя мимо большого зеркала, Лулу посмотрела, как они выглядят. Какой же он большой там, в зеркале! Лулу ему чуть-чуть выше локтя. Оба они одеты не особенно нарядно. На нем тот самый «серый походный». Значит, все-таки, по делам здесь… Добрый друг, воротник рубашки апаш, поражает белизной… И как же красиво все это смотрится, он лучше всех здесь, подтянутый и спокойный. Лулу преисполнилась гордости, но мысли ее бежали вперед. Впервые в театре! Она была полна предчувствий.

Свет погас, едва они успели усесться на свои места, занавес потянуло вверх, и Лулу растворилась в сказочном зачарованном лесу, где красавица Весна с великолепными синими ресницами говорила с Дедом Морозом о дочке. Лулу ни на минуту не отрывалась от сцены. Как хорошо! Хотя все время немножко хочется плакать. Жалко бедных Бобыля с Бобылихой, жаль Купаву, ее обманул Мизгирь, и самого Мизгиря тоже жаль — ведь снежная девочка не хочет его любить… А уж саму Снегурочку жалко-прежалко. У нее холод в сердце, она не может полюбить никого.

Как Лулу удерживалась на самом краешке стула, да еще вся устремленная вперед, непонятно. Она раскраснелась и, кажется, вообще перестала моргать. Купава побежала топиться, а Лулу вцепилась в ручки кресла.

Свет зажегся, зрители стали расходиться. КАК??? Неужели все? Не может быть! Они же пошли к царю. Это должны показать. Она повернулась к своему спутнику за разъяснениями и только сейчас подумала, что он и не пытался ее как-то успокоить, что-то шепнуть, объяснить или хотя бы посадить нормально. Он даже не смотрел в ее сторону, а бесстрастно разглядывал зал, в настоящий момент — потолок.

— Это что, перерыв? — осторожно начала Лулу.

— Да, антракт.

— Как переменка в гимназии?

— Угу, — продолжая свой осмотр, согласился Виконт. — Ну, это все эклектика!

— Где? Кто? Это она виновата? Я такой не заметила!

— Нет, мы определенно отвыкли друг от друга, — покрутил он головой. — Эклектика к страданиям Купавы отношения не имеет. Это я так, себе.

— Значит, кончится все хорошо? Раз не имеет?

— М-м-м, нет. Для Снегурочки нехорошо.

— Как ужасно! А что же такое будет? Умрет?

— Здесь дело не в судьбе ее даже. Видишь ли, она неестественна среди людей, — он помолчал. — Ты как-то слишком прямолинейно воспринимаешь сказку, я бы сказал, событийно. Ты же большая уже, пора понимать — здесь символика, поэзия.

— Снегурочка, что же, никого так и не полюбит?

— Смотри сама. Только особенно безоблачного конца не жди. — Виконт вздохнул и с удвоенным вниманием стал рассматривать стены и потолок.

— Я первую часть так смотрела! Ничего и никого вокруг не видела…

— Это я заметил.

Лулу тоже возвела глаза к потолку:

— Это там эклектика?

— Эклектика, — еще раз вздохнув, сказал Виконт, — это механическое смешение стилей, композиция разнородных элементов.

— Виконт, почему я никогда не понимаю слов, которые вы говорите?

— «Никогда», нечего сказать, обрадовала! Раньше ты находила со мной общий язык.

— Ой, нет, я не то хотела сказать, я вас лучше всех вообще понимаю!

— Зато я перестал тебя понимать.

— Виконт! — тихо позвала Лулу и только, когда он повернулся к ней и прозвучало характерное для него: «Что?», содержащее больше утверждения, чем вопроса, она заговорила, разгоняясь и стараясь, чтобы нахлынувшее волнение не помешало передать смысл:

— Вы знаете, вы думаете, я вас забыла? Я вас все время ждала, даже во сне. Потом подумала, что вы не приедете, и все равно ждала и ждала. Я каждый день про катание помню, и лето скоро вообще, уже ведь ноябрь! А вы ведь в какой-нибудь Белокалитвенской, как же я могла верить? А как вы про летучего голландца недорассказали… Я даже, когда чего-то не понимаю в книжке, представляю, как вы скажете это — и сразу лучше!

Ни русский, ни французский язык не помог Лулу объяснить, как же она счастлива тем, что он приехал, как ей хорошо и уютно возле него, сколько бы непонятных слов он не наговорил. Она хотела как раз сказать, что не поняла-то всего две последние фразы и просто неправильно попросила объяснить, но свет потух, и ее горячие излияния были прерваны. Не находя больше слов, она уткнулась в его плечо. Через мгновение почувствовала на голове его руку и услышала очень ясно, видимо, он наклонился:

— Не нервничай, Александрин, ты же умная девочка! Ты в театре, столько интересного! Я-то здесь при чем?

Дважды он назвал ее сегодня умной и как-то совершенно по-разному. Кажется, вот теперь, это был прежний, «летний» Виконт, но Лулу все не могла успокоиться: он перестал обижаться? Она пыталась заглянуть ему в лицо: когда он сердится, радужки становятся гораздо темнее. Но цвета глаз было в темноте не разглядеть, а по плотно сомкнутым губам и спокойному взгляду, устремленному на сцену, ничего нельзя было понять. Лулу осторожно подергала его за рукав.

— Ты рано забеспокоилась, до развязки еще далеко!

Но развязка была не при чем: она внезапно перестала жить в мире той сказки и переселилась в свою, в этот момент такую счастливую! Она — зрительница, пришла с родным человеком, он о ней заботится, а она с удовольствием смотрит спектакль. И если будет что-то страшное на сцене, или даже не на сцене — у нее есть надежная защита. Она так до конца спектакля и упивалась присутствием «своего» человека рядом — это было такое необычное и желанное ощущение для нее, что «не совсем безоблачный конец» не смог ее пронять.

Она снисходительно и сочувственно вздохнула, когда растаяла одинокая, чужая всем Снегурочка… но созвучнее всего ее настроению была приветственная песня Яриле.

…Когда они вышли из театра, причем Лулу так и не сумела извлечь свой фартук из гардеробной, было еще сравнительно светло.

Это время — ранние сумерки — Лулу обычно не любила. Уроки закончились, домой не хочется, не знаешь, куда себя деть.

Но сегодня! Она шла около Виконта, он не разговаривал, думал о чем-то, но Лулу все равно было интересно и приятно гулять. Так и бывает в семьях, она много раз видела, люди идут себе рядом, спокойно молчат, и радуются присутствию друг друга. Она представляла себе, что это привычная послеобеденная прогулка, каждодневная, и нет необходимости говорить что-то именно сегодня. Послеобеденная… немедленно засосало под ложечкой.

— Вот жалко, что я съела свой завтрак — у нас был бы большой бутерброд с ветчиной, а вчера у меня были пирожки. Вы тоже их любите…

Виконт остановился, улыбнулся и подтолкнул Лулу локтем в плечо:

— Решила, что я уклоняюсь от кондитерской? Нет. Мы движемся в нужном направлении.

— Правильно. Мы в кондитерскую. А только потом к Софье Осиповне? Да?

— Какая Софья? Кто это? А! Родственница Евдокии Васильевны! Вряд ли успею заглянуть к ней.

— Вы покушаете и уедете? Как это? Еще рано…

— Не хнычь, Лулуша!

Отворив стеклянную дверь, Виконт впустил Лулу в сытный и сладкий воздух кондитерской.

И вот уже съедены слоеные пирожки, на очереди — знаменитая ростовская «водовозка» из бисквита и шоколада. Лулу сбавила темпы. Ела она одна, Виконт прихлебывал кофе и с некоторым изумлением смотрел, как тридцатикилограммовая худышка Лулу поглощала произведения кондитера. Наконец он сообразил:

— Ты же с утра вне дома. А я отбиваю тебе пирожными аппетит. В котором часу тебя ждут к ужину?

— Я, когда приду домой, тогда и поем, хоть в десять часов!

— Какие десять часов, что за чепуха! Восьми нет.

Лулу представила, что бы он сказал, узнав о ее многочисленных опозданиях к ужину… У нее даже озноб прошел по телу, но одновременно она поняла, чего ей не хватает в жизни. Как же хорошо побаиваться того, кто заботится о тебе! Но объяснить, как обстоят дела, все ж таки не решилась.

— А я вторую половину плохо смотрела… и даже не очень жалко было…

— Понимаю, почему ты не в восторге. Дело в игре, декорациях. Сюжет идет, а атмосферы хорошего театра нет.

— Я не в восторге? Я… смотрите… смотрите…

Лулу вскочила и, встряхнув волосами, продекламировала:

— В… какой-то час обычной чередой Являюсь я на землю берендеев…

Она величественно выпрямилась и повторила жест Весны из спектакля: выбросила руку вбок и вверх, подкрутив пальцы.

— Час — «урочный», но вообще чудесно! — похвалил Виконт. — Это что — пародия? А еще кого можешь?

— Снегурочка вот такая, — она поникла всем телом и опустила руки в безвольном оцепенении, но тут же встрепенулась:

— А лучше — Вакула Бобыль! — и, заломив воображаемую шапку, потеребила подбородок, наморщила нос и почти сквозь зубы запела:

— У Вакулы Бобыля ни кола, ни двора! — тут она изобразила, что пошла вприсядку, и повторила: — ни кола, ни двора. Ни кола, ни двора!

Виконт весело рассмеялся и довольно блеснул на нее глазами:

— Ты же у меня жанровая актриса, я и забыл! Тебе, конечно, нужна не эта поделка. Если бы мы были с тобой в Петербурге… Петрограде, что я бы тебе показал! — он сам сделал какое-то вращательное движение рукой.

— Виконт, а вы танцевать умеете?

— Конечно, и даже люблю.

— А где такое место, в котором можно танцевать одному?

— Почему одному? Иногда приятнее с кем-нибудь потанцевать, чем уклониться.

Лулу не очень представляла себе, как и что, и, главное, с кем он может танцевать, но тема не показалась приятной, и она переменила ее:

— А давайте, вместо Калитвы, помните, вы обещали, в Петроград поедем? Я так хочу… Адмиралтейская игла, мосты повисли… как красиво и необычно!

— Александрин, Александрин, что себя растравлять? — он подтащил Лулу к себе за отвороты пальто и провел ладонью по ее щеке.

— А ты поправилась немного — вот приеду, Евдокию Васильевну порадую, — он отнял ладонь от ее лица и поднялся. — Идем, пройдемся по набережной до твоего дома.

По дороге он спросил:

— У тебя здесь есть Островский? Тебе хорошо самой прочесть «Снегурочку», чтобы синие ресницы не заслоняли всего остального.

— Здесь я читаю только о непослушных детях и, как их вороны живых едят. Это Софья Осиповна дает, свои я дома забыла. А знакомая лавка — закрылась. Летом буду читать, ведь скоро, правда?

— У тебя здесь абсолютно нет книжек? Это безобразие. Зайдем.

Скоро к портфелю в руке, обтянутой перчаткой, прибавилась стопочка книг, и Лулу, поворачивая лицо набок, старалась прочитать названия, но так как шли они уже достаточно быстро, ей это не удавалось. Она попыталась выспросить, что там написано. В этом нетерпении была еще и тайная мысль «завести» его на рассказ. Но ничего не получилось, он покачал головой и погрозил пальцем, как всегда, по-своему, один раз и, как будто, ударив им о невидимую преграду.

— Ну, нет. Портить удовольствие я тебе не стану.

— Ладно, тогда я сначала беру «Капитанскую дочку». Наверное, это про пиратов, я прочитаю и вам расскажу. Хорошо?

Виконт прислонился спиной к стене возле какого-то подъезда, до которого Лулу не было никакого дела, засмеялся и кивнул.

— Ой, Это что? Уже Софья Осиповна?

— Нет, это пока я!

— Я про дверь спрашиваю!

Услышав еще один короткий смешок, Лулу решила, что момент подходящий и попыталась затащить его к Софье Осиповне, но Виконт, посерьезнев, решительно отказался и сказал:

— Ну, иди.

Лулу, машинально взяв из его руки сумку и книги, стояла перед ним без слов. Он повернул ее и слегка подтолкнул к лестнице:

— Иди, мне тоже пора, поднимайся спокойно.

Вздохнув, Лулу медленно поплелась вверх по серой лестнице. На середине пути она оглянулась: освещенный фонарем, Виконт все еще стоял в дверном проеме.

Глава 4 Если ты за справедливость…

…Мерзавка! — Софья Осиповна, втянув нижнюю губу, ущипнула Лулу за руку. — Будешь у меня еще, будешь?

Лулу сильным движением вырвалась, бросилась в свою комнату, задвинула щеколду… Ну вот, почти в безопасности. Тяжело дыша, она уселась на кровать и прислушалась. Софья Осиповна, по своему обыкновению, не отходила от двери. Как часто Лулу, даже ночью, слышала характерное посапывание, производимое теткиным носом в коридоре. Подслушивает. Сейчас этот нос издавал протяжные свисты, похоже, тетка близка в своей ярости к предельной точке. Хотя для Лулу не было новым это осатаневшее существо, появляющееся время от времени из-за елейной занавески, но все же она каждый раз очень пугалась его. Все дерзости, всё презрение, которые предназначались обычной Софье Осиповне, тонули в этом страхе. Струйка воздуха, с шумом затягиваемая сквозь зубы, закаченные глаза, судорожно скрюченные пальцы… Лулу и сейчас вздрогнула. Ей всегда казалось, что Софье Осиповне было бы в такой момент приятно разорвать ее на части, но дело ограничивалось щипками и царапинами. Самое удивительное, что Лулу не могла нащупать, чем вызывается каждый новый припадок. Поздние возвращения, долгие отлучки, непослушание и дерзости могли не произвести на Софью Осиповну никакого впечатления. Как-то бдительная тетка учинила настоящий обыск комнаты Лулу и была ею за этим застигнута. Но даже в ответ на откровенное грубиянство возмущенной хозяйки вещей Софья Осиповна ответила только покачиванием головы и поспешила уйти. А сейчас из-за нарядного платья, надетого дома в зимний пост… Теперь придется сидеть в комнате до утра. Хорошо, что полосатая Буся спит на ее подушке. Она ласково подхватила кошку под теплый живот и пристроила к себе на колени. Пушистая Буся в ответ на такое перемещение пару раз мурлыкнула и помяла лапками ее ноги, устраиваясь поуютнее. Лулу приказала себе немедленно начать думать о чем-то хорошем.

Еще на прошлой неделе она договаривалась с Катей пойти сегодня на карусель и покатать четырех ее красавцев, а потом «наряжаться», как обычно. Но Лулу не пошла. Уже пять дней, как приезжал Виконт, а она все никак не может войти в привычную колею. Если бы она жила в нормальном доме, непременно уговорила бы его остаться… побыть в Ростове несколько дней. А так… Даже когда он уезжал, а она цеплялась за последнюю возможность побыть рядом с ним еще, в глубине души жило понимание, что сюда тащить его нельзя. А чувствовалось в тот день с утра, что случится необыкновенное? Лулу старательно перебирала в памяти все самые незначительные происшествия… Было сыро… Она чуть не проспала. На истории Аня Гусова получила двойку и прорыдала пол-урока. Чего она так с ума сходит из-за отметок? Наперсток потерялся… Все, решительно все, было самым обыденным… А потом… Они спускаются по лестнице, Лулу еще ничего не знает, Лулу спокойно разговаривает с Соней и Маней… «Я уже нашел!»— раздается снизу. Она зажмурилась, пытаясь восстановить мельчайшие подробности встречи. Буся, привлеченная каким-то шорохом, зашевелилась.

— Спи, спи, ты такая большая стала, выросла, ты ничего не боишься, правда?

Правильно, бояться нечего. Лулу напряженно всмотрелась в темноту. Кажется, ничего. Не думать о страшном… Не надо… Только о хорошем. Катя, наверное, возится сейчас с Тимкой, играет в какой-нибудь паровоз. Малыш такой смешной, все время хочет быть кондуктором. Они его прошлый раз уговаривали: «Тимоша, а теперь ты машинист, а теперь пассажир, Ну, начальник станции, хочешь?». Он вцепился в свою «кондукторскую» дудку — и нипочем не отдает! Они расшалились, дошли в своих предложениях до царя, но получали неизменный отказ! Жалко, что не поговоришь с Катей о взрослых вещах, как следует, ее без братишек и не увидишь, она даже спит с ними в одной комнате. Лулу вдруг вспомнила, что Катя прошлый раз сказала: «Скоро переберемся, батька в Миллерове работу нашел. Что я говорила? Профессия-то у него, о-го-го, нужная!». Вдруг они уже уехали? Лулу стало грустно. Завтра она побежит прямо с утра, бог с ней, с гимназией, у нее совсем нет пропусков занятий… Лулу вздрогнула очередной раз — снова сопение под дверью, или ей кажется? А может, это и не Софья Осиповна, а кто же тогда? Она усилием воли отогнала эти мысли и продолжала думать о подружках, заставила себя, хотя внутренняя дрожь не проходила.

Да, но если бы они уехали, Таня бы ей непременно сказала. Нет, она пойдет в гимназию и встретится с Таней, все узнает… Ах, если бы и ей уехать! Не приходилось бы сейчас обмирать от страха в тревожной темноте… Интересно, где сейчас Виконт — в Раздольном или в этой Белокалитвенской, а может, еще где-нибудь?

Лулу принялась мечтать: вот он поработал где-то, неизвестно где, и сидит дома, читает. Открывается дверь — на пороге она, Александрин. Он страшно удивлен. Что же он скажет? Ага. Он скажет: «Не ожидал. Удивлен!». Нет, пусть лучше говорит: «Не ожидал. Весьма рад. А я все время думаю, почему не учу тебя всему сам? К чему этот Ростов, гимназия? Зачем тебе заниматься с чужими?». Лулу подпрыгнула на кровати. И какая чудесная жизнь бы началась! Они бы гуляли, занимались, ездили на лошадях. Вот в такое время как сейчас, вместо того, чтобы бояться высунуть из комнаты нос, Лулу бы ужинала с ним… А потом — опять заниматься! Очень-очень много, она не лентяйка. А он столько знает, куда всей этой гимназии!

Или пусть такой же обычный день, как тогда. Вот она идет, а навстречу — Виконт: «Не затягивай церемонии приветствий, я за тобой, это уже не Софья Осиповна, это уже я!» И он гладит ее по щечке, а, может быть, и по головке, потому что абсолютно ни на что не обижается и не сердится. Лулу перестала понимать, видит ли она уже сон, или продолжает мечтать, но все страхи отступили перед этим знакомым голосом и ласковым прикосновением. Коленям стало тепло от уютно свернувшейся Буси, часы затикали на комоде доброжелательно, и Лулу, утешившись, сидя, уснула.

….Назавтра Таня не пришла в гимназию. Может быть, их общая подружка именно сегодня уезжает, и Таня пошла попрощаться? Нет, даже из-за такого дела, Таня не пропустила бы гимназию.

— Ой, простите, — Лулу, задумавшись, чуть не налетела на какого-то прохожего.

— Куда идешь, нельзя, что ли в сторону податься, места тебе мало? — пожилой прохожий недовольно на нее покосился, но сильно ругаться не стал.

Вот он, трамвай! Лулу нащупала в кармане мелочь. Как бы ни пропустить остановку. Спросить она боялась, вдруг знакомые Софьи Осиповны? Возьмут и проследят, куда это она ездит так далеко. Почти за город. А радость любимой тетушки, докопавшейся до дружбы Лулу с «низшими слоями общества» трудно переоценить…

Окно запотевает от мороза и ей все время приходится дышать на стекло. Вот, наконец, и розовый дом, все правильно, ей сходить.

Она заторопилась: Таня, наверное, больна, и серьезно. Состояние должно быть очень и очень неважным, чтобы Таня поступилась своим принципом: никогда не давать повода для придирки. Жаль, что Лулу не купила в центре чего-нибудь вкусного, здесь она ничего не знает. Но ничего, сегодня просто поухаживает за Таней, а завтра возьмет из дому конфет и сухих фруктов.

Лулу ускорила шаг и сильно поскользнулась. Если бы ее не поддержал молодой человек, проходивший мимо, она, пожалуй, растянулась бы. Такая гололедица!

— Хватайся за локоть. Не стесняйся! Я-то крепко держусь на ногах, в одну сторону идем, тем более!

— Спасибо. — Лулу пришлось последовать приглашению молодого человека, и она засеменила на разъезжающихся ногах, стараясь не отстать.

— Куда тебе? Давай уж доведу, а то, как раз, шлепнешься!

Лулу подняла глаза и, к своей радости, увидела, что они у самой Таниной калитки — не придется дальше висеть на чьем-то локте.

— Вот чудесно, мне как раз сюда! Спасибо! — она улыбнулась, довольная, что все так удачно складывается, и взглянула на своего провожатого, который замешкался в воротах. Удивительно, ей показалось, что она где-то видела это скуластое лицо!

— Дела! Раз так, добро, проходи вовнутрь.

Лулу вошла вовнутрь двора и отправилась прямиком к Таниному подъезду.

— Шура, ты ко мне? — прозвучал удивленный и даже, как будто, испуганный голос Тани.

«Болящая» Татьяна, закутанная в громадный шерстяной платок поверх пальто, сидела на морозце на лавочке с книжкой. Возле ее ног, прямо на снегу свернулся калачом пятнистый Букет.

— Таня, почему ты здесь? Холодно же???

Сзади заскрипел снег, к Таниному подъезду, опустив голову, пошел человек, в котором Лулу без труда узнала давешнего провожатого. Он что, где-то задержался? Или прогулялся по кругу? Проходя мимо, он взглянул на них. Нет, не на них, а на Таню, очень внимательно, но не поздоровался, хотя Таня и кивнула ему. Невежа какой-то, хотя выглядел на улице добродушным и приветливым.

— Таня! Это что, ваш знакомый? Он немножко странный… Привел меня к самому вашему дому, а потом какую-то необычную вещь сделал: отошел и пришел обратно…

— Ну, мало ли — вспомнил что-то… А я здесь сижу, читаю. Дома — уборка.

— А я в гимназии думала, что ты больная! Не пришла… Еще думала, что у Кати. Она не уехала еще?

— Нет еще.

Двое немолодых мужчин вошли в ворота:

— Танюшка, здорово! Ну что, поспели пироги-то? Не опоздали мы?

Таня смущенно повела глазом в сторону подруги и тихо произнесла:

— Не опоздали…

Лулу нередко бывало стыдно за близких, но за Таню впервые. Она сердито сказала:

— Я пойду, а то далеко добираться отсюда, у вас уже убрали, и гости подряд идут!

Таня покраснела:

— Шур, ну, Шур! Не обижайся ты! Я объясню… потом… я не могла сегодня…

Лулу круто повернула на каблуках, с горечью чувствуя, что теряет подругу.

— О! Это же Шурочка пришла! Редкая гостья, редкая гостья! Вот хорошо, посидите, поболтаете! — легкая маленькая рука тети Поли легла на плечо Лулу. — Вот дочке и не скучно будет здесь сидеть.

— Так вы это ее что, наказали? — предположила Лулу, прикидывая, стала бы, маман, заперев в комнате, искать для нее товарища в заточение. — Она же простудится?

Тетя Поля, сощурив глаза, засмеялась:

— А у Татьянки лицо действительно, как у наказанной. Ш-у-у-ра, добрая ты душа, не кидайся на меня, ради господа Бога! Никто ее не наказывал! Гостей у нас дома — не повернись. И все — курящие! Вот Танюшка на свежий воздух и пошла. А я тебе, Шурочка, сейчас такой теплющий платок принесу! И пирога заодно.

Теперь они сидели, как две матрешки, и жевали пирог, но Лулу так и не поняла до конца: а гимназия? Не проще было пересидеть дымящих родительских гостей на уроках? Тане тоже, видно, было не по себе, она несколько раз порывалась что-то сказать молчавшей Лулу и, наконец, решилась:

— Шур, я знаю, какой ты человек, что никогда не выдашь, все в гимназии это знают… Но ты дай еще отдельное слово, что никому не скажешь!

— Parole d'honneur![36]

— Это я здесь сижу и смотрю, чтобы никто не помешал. В случае чего должна дать знать. Букет залает… Если взрослый сидит во дворе — сразу ведь заметят, а у нас соседи такие… ненадежные. Мы скоро на другую квартиру переберемся.

Лулу почуяла приближение приключений. В то же время что-то пугало: чему помешают? Кто? Об этом она и спросила настороженно.

— Полиция или шпик какой… — на ухо прошептала Таня.

Белое сало с красным перцем помешает гостям курить?.. Наверное, опять идиома, как «поля ягода»… И Лулу уцепилась за знакомое слово:

— А что полиция вам может сделать? Вы же не разбойники?

— Шура? Ты за справедливость?

— Конечно так! Ты же знаешь.

— Вот и подумай: Катиного отца выгнали и еще многих, это разве справедливость? Они только хотели, чтобы зарплату повысили и еще депо отремонтировали, там проржавело все, опасно работать… А теперь покалечило одного, вот наши и решили, в такой момент можно народ расшевелить…

Лулу не верила своим ушам:

— Вы что заговор готовите? — затаив дыхание, спросила она.

— Не заговор, а демонстрацию, только учти, Шур, если полслова кто об этом узнает, — нам будет очень плохо, а тому, кому скажешь, — еще хуже. Помнишь, отец объяснял?

— Теперь мне будет хуже?

— Тебе — нет, потому что мне же — нет, а мы вместе, правда? Главное — другим не выдавать, они же не знают, как тут держаться надо, ну, и сами пропадут и нас потянут….

— Таня, да я скорей…

Букет поднял голову и лениво побил хвостом о снег: мимо скамейки проходил Ваня.

— Порядок, Танюшка? Не замерзла? Здравствуй, Шура. Хотите, девчата, валенки принесу, чтобы ноги не замерзали.

Таня покачала головой, действительно мороз ослаб, и было тихо — тихо, совсем не холодно. Лулу же едва ответила на приветствие, так она была поражена услышанным.

— Таня, мы что, стоим на посту?

— Да, а знаешь, полицейские у Катиного отца прямо дома были, нашумели там… Тимка испугался, так плакал, плакал!

Этого Лулу уже стерпеть не могла и мгновенно стала врагом несправедливых полицейских:

— Знаешь что, если такой сюда придет, обманем его. Ты мне сразу скажи громко: «Ну, я за книжкой побежала!» И — домой, чтоб всем сообщить… а я ему прямо наперерез и …

— Не надо ничего, просто встанем, из окошка увидят.

— Таня, — вдруг на Лулу нашло озарение, — а я знаю, где его уже видела!

— Кого видела?

— Этого человека светлоглавого! Я его видела, я его видела… у дяди Гриши! В саду, вот где! Он еще в такой рубашке был, — Лулу провела двумя пальцами по шее. — А дядя Гриша, Тоня говорила, совсем не пишет ничего…

— Это тот садовник, что ты рассказывала? Он что, на войне?

Еще не начав отвечать, Лулу отметила про себя, что рассказала Тане, так или иначе, обо всех своих близких и знакомых, может, утаив кое-какие неприятные моменты. Не рассказала только об одном, самом главном. Во-первых, ей казалось, могут не поверить, что она действительно знает такого человека, а во-вторых, не хотелось никого пускать в свои мечты, они от этого становились не такими реальными. Даже когда девочки штурмом приступили к ней с вопросами о необычном госте, она сказала только: «Это из дома. Чтобы театр посмотреть».

— Да, дядя Гриша уехал на войну. Что за люди такие? Всегда воюют, найдут приличный повод — и воюют! А без этого — не могут.

— Это ты неправильно говоришь, Шура. Они же не просто так воюют. Или землю хотят захватить, или поработить. Повод — это чепуха, если бы не было бедных и богатых — не было бы и повода. За равенство и братство воевать надо.

Красиво как Таня говорит! Но Лулу упрямо повторила:

— Все равно, война это бойня, надо просто не быть участником. Вот и все.

— Вот и опять не могу тебе объяснить! С Ваней поговорим. А пока лучше расскажи, что в гимназии было. Да, я завтра записку принесу, что нездорова была, ты имей в виду!

— Я скажу, что даже посетила тебя с объяснением уроков!

— Да не надо слишком врать, записку отдам и все, если много сочинять, не поверят, надо понемножку добавлять в то, что в самом деле… тогда верят! Так, что было интересного?

— Таня, что там может быть интересного, в гимназии? Сусик (так называлась у них классная дама Сусанна Сергеевна) опять меня ругала, она говорила: «Что картавишь, как слова произносишь? Уже пол гимназии заразила!» Неужели это так заметно?

— Не знаю, я привыкла, а вообще, наверное, заметно. У тебя тон какой-то необычный, да и слова не туда суешь иногда.

— Вот что интересно. Я могу других перекопировать, а вот говорить по-русски, как все, не совсем получается… Да, чуть с Соней и Маней не поссорилась на всю жизнь…

— Опять по поводу Пушкина прохаживаются? Но ты же им прошлый раз так хорошо про гениев ответила… Про особые мерки…

Лулу постепенно разговорилась насчет гимназии, и выяснилось, что там не так уж мало интересного. Вышла тетя Поля, посидела с ними, похвалила, было видно, что она очень довольна. И Лулу даже поняла почему: Таня просидела этот час не одна, да и выглядело это сидение гораздо естественнее.

Мимо них прошел человек, приведший Лулу к калитке. За ним прошли вразбивку еще несколько мужчин. Девочки побежали греться в «прокуренную» квартиру, но Лулу быстро ушла на Береговую. Ловко избежав встречи с Софьей Осиповной, отправилась к себе в комнату. Пока не заснула, все размышляла над тем, что узнала. Многое осталось непонятным. Но свобода и равенство — это, конечно, справедливо и великолепно.

Глава 5 Зимой в Раздольном скучно?

Нет, Лулу положительно не везло с рождественскими каникулами. В этот раз, казалось, все складывалось так удачно! О ней не забыли. За неделю приехала сама Доминик и держалась с дочерью довольно мягко. Было ли это следствием удачных покупок или еще чего-то, Лулу не знала. Господин Петров все еще не вернулся, и маман долго сокрушалась по этому поводу. На этот раз дамы нашли общий язык. Софья Осиповна так увлеклась рассказами об отсутствующем хозяине, что не слишком много комментировала их совместное с Лулу житье-бытье. Лулу, для которой все, кроме поездки домой, отошло далеко-далеко на задний план, высиживала с ними «вечерние чаи» без проявления, и даже без ощущения какого-либо неудовольствия. Доминик уезжала из города неохотно, не в пример Лулу, рвавшейся в Раздольное всем сердцем. Наконец, утомительное зимнее путешествие было позади, но… столь желанный дом оказался пустым.

Нет, Евдокия Васильевна, Коко, Тоня и еще всякие разные люди были на месте. Более того, гостившие летом под Петроградом у дяди старшие братья в эти каникулы приехали в Раздольное, под материнское крылышко. Молодые вояки чувствовали себя там весьма неуютно. Их денщики, зато, наслаждались жизнью — целыми днями играли в карты в пристройках, где жили конюхи.

Но на Лулу произвело впечатление лишь одно — Виконта в Раздольном не было. В первый же час, после того как она, взлетев по лестнице, обнаружила запертую дверь в мезонине и спустилась в расстройстве, ей было объяснено, что господин Шаховской уехал по поручению отца в город Кишинев. Лулу, выслушав это от тети, почувствовала, как холодно в доме и саду, и как близки, в сравнении с тридесятым Кишиневом, Ростов и станица Белокалитвенская…

Сущая правда: зимой в Раздольном скучно… Сиротливо горящие в доме светильники не в силах разорвать плотный полумрак зимних вечеров, ползущий из сада. Особенно неуютно, когда нет электричества и приходится зажигать керосиновые лампы или свечи. Тут и там законопаченные окна, запертые пустые комнаты…

Для Коко устроили елку, на которую он требовал каждый день навешивать новые конфеты и пряники, потом тут же их срывал и бежал прятать в спальню матери. Пойти посмотреть на елку, что ли? А то как-то не читается, мешает ветер, завывающий за окном. Вон как свистит! Плохо, наверное, тому, кто сейчас в дороге… Лулу поежилась и спустила ноги с кресла. Керосин и дрова надо привозить из города, а Пузырев пятый день не выходит из своей каморки. Видимо, так, опухший и одуревший от спирта, и встретит 1916 год. Маман вчера только говорила, что не может справиться с этим пьяницей и вообще с челядью. Суровая тетка не может тоже. И управляющий, и денщики сделают несколько движений по ее приказанию — и опять за свое.

Старший брат уже похож на мужчину, ведь ему целых семнадцать. Да и у Дмитрия над губой — черные усики. Но молодые хозяева даже не пытаются навести порядок: смеются над Пузыревым, требуют, то спеть что-нибудь, то сплясать… Или заводят с ним бессвязные, непонятные Лулу, разговоры. Бывает, что сами играют с денщиками в карты…

Лулу на лестничной площадке помедлила… Нет, не нужна ей эта елка! Вчера она хотела рассмотреть поближе золотистый домик с выгнутой крышей, но Коко вообразил, что она посягает на его мандарин и так завопил, что тетка даже плюнула в сердцах и на глазах прибежавших маман и Лиз — няни-бельгийки, смачно съела «яблоко раздора».

Стены имения потряс очередной знаменитый курнаковский скандал, на шум которого явился Дмитрий и с нахальной улыбочкой пристроился в дверях зрителем. При этом он принял неестественную картинную позу, опершись локтем о косяк двери и скрестив ноги в начищенных сапогах. Лулу не могла на это смотреть.

Отсидевшись в своей комнате, она решила порыться в библиотеке и поискать Островского и вдруг… Звон рапир в гимнастическом зале. Лулу, как завороженная, двинулась на этот звук и с бьющимся сердцем открыла дверь. Виктор и Дмитрий ожесточенно фехтовали. Особенно старался старший брат, теснил, пыхтя. Дмитрию, который опять пытался принимать красивые позы, приходилось туго. Напротив двери, упершись в бока и поводя плечами, стояла Вера. Вот уж о чьем существовании Лулу до сих пор не вспоминала!

Она вздохнула, гася волнение, но не отошла от дверей, стараясь видеть только шпаги и представлять, что одна из них — в руке Виконта. Напрасно! Стоило чуть-чуть расширить поле зрения, и она видела либо длинные, смуглые пальцы Дмитрия, либо круглый, поросший рыжим волосом, кулак Виктора, с трудом помещающийся на эфесе. Ни то, ни другое не походило на гибкую крепкую кисть Виконта.

— Будет драться-то! Красненькие оба! Витеньке это не идет… — Вера, сверкнув белыми мелкими зубами, послала Виктору широкую улыбку.

Вот теперь-то «Витенька» действительно стал багровым, а Дмитрий, вдруг заметив Лулу, запаясничал и завертел головой:

— Ах-ах-ах! Сама мамзель разЛюлю пожаловала! Бонжу’г, батон букле![37]. Мы тут по вас соскучились, просто изрыдались! Только, ах, какая жалость, соплячкам сюда просто так нельзя!

Лулу сжала кулаки, хотя их драки давно были прекращены строгим запретом, и она не могла кидаться на братьев, прекрасно зная, что им за это достанется. Шаховской не только сам строго следил за этим, но и тетку настропалил.

Дмитрий на полусогнутых ногах подошел к сестре и, вынув из кармана снежно-белый платок, накинул его Лулу на лицо, защемив через него нос:

— Мы им сначала носы вытираем!

— Митенька, ты ступай, милок, на лестнице сестрице носик утри. Мы с Витей соберем здесь все, — с придыханием проговорила Вера. Лулу так резко оттолкнула Дмитрия, что тот чуть не свалился на пол, но разозлился почему-то больше на Веру:

— Не-е-т, я вам подходящую обстановочку устраивать не собираюсь! Шалишь!

— Сказано тебе, вон отсюда! — набычился Виктор.

— Побежал уже!

Виктор подошел к демонстративно усевшемуся на полу прямо перед Верой Дмитрию и схватил его за шиворот. Теперь они были между дверью и Лулу. Дмитрий вцепился зубами в руку Виктора, тот залепил ему ладонью в лицо, и завязалась драка. Вера протиснулась к двери и поспешно скрылась. Лулу хотела было последовать за ней, чтобы позвать кого-нибудь, но барахтающиеся на полу мальчишки отсекли выход. Они же изобьют друг друга до смерти! Лулу улучила минутку, когда сверху был более легкий Дмитрий, и схватила его за куртку, стараясь оттащить. Напрасно! Кого позвать? Не маман же! И Тоне не справиться. Лулу перескочила через них, наступив на спину Виктора, который теперь оказался верхним, и закричала, как можно громче:

— Тетя, пойдите сюда скорей!

На ее счастье, тетка что-то делала в розовой комнате и появилась почти сразу.

— Что голосишь, Александра? — хотя голос Лулу почти тонул в рычании братьев.

Лулу, сама разгоряченная, только показала подбородком на дерущихся. Тетка прибежала вовремя, вместе с Лулу они успели растащить драчунов, прежде чем те по-настоящему покалечили друг друга. Из носа Дмитрия, правда, текла струйка крови, а Виктор с ободранным чубом держал шпагу за клинок, видимо, намереваясь опустить эфес на братнину голову.

— С ума сошли, оглашенные? Поубивать друг друга хотите?

— Чего вы суетесь, тетя? — простонал Дмитрий, ощупывая лицо. Он был, однако, заметно доволен тем, что тетя «сунулась».

— «Суетесь!» Ты поговори так еще со мной! Гляди, раскровенили всего, идем, умою!

— Действительно, какое ваше дело? Нагнали баб… лезут в мужские дела, — тяжело дыша, пробасил ей вслед Виктор.

Тетка на полдороге оставила Дмитрия, которого выводила с запрокинутой головой, держа за подмышки, и круто повернулась к Виктору.

— Повтори, щенок! Вот я тебе сейчас покажу бабу! — тяжеленная десница Евдокии Васильевны с треском опустилась на массивную спину старшего племянника. — Понял, кто старший в доме? Болван!

Виктор сжал зубы, но проскрипел что-то нарочито нечленораздельное.

— Тетя, я, что буду теперь стоять, как ненормальный? Обещали что-то, кажется? И эту, лупоглазую, уберите, раззявилась тут, — Дмитрий ткнул в сторону Лулу, которая, несмотря ни на что, сочувствовала ему, а не Виктору. И поэтому она не обиделась, когда тетка сказала:

— Вправду, шла бы к себе, Александра! Разбитый весь, как не злиться? А ты еще дождешься у меня, ирод! — бросила она на прощение Виктору и увела Дмитрия. Лулу в мгновение ока очутилась у себя и до позднего вечера безвылазно просидела за книжкой.

Доминик только на следующее утро поинтересовалась:

— Что такой за шум билль вчера на вечер?

Тетка всплеснула руками:

— А что у сына шишка с яйцо на голове, она не видит! — показательно обняла Дмитрия и звучно поцеловала в щеку.

— Мало они бегаль? — пожала плечами маман, — Коко кашлел весь матэн… утро. Ему на постель какао! Бессовестный Лиз, где он опять?

Разговор сошел на другую тему — о лени несчастной бельгийки, — и маман так и не узнала о побоище.

…Каникулы заканчивались, завтра в Ростов. Даже удивительно, как мало огорчала Лулу эта мысль. Там Таня, Катя, на Береговой — Буся. Спит, наверное, сейчас на подушке Лулу. Хоть бы последний день прошел без скандалов! Хорошо, что сегодня все притихло, наверное, после последних домашних бурь.

За завтраком братьев, так и не помирившихся друг с другом, не оказалось. Без них свободнее и проще… Тут же настроение было испорчено — Коко вышел к столу с обрывками ее бумажных кукол в руках. Очень большая неприятность, но она сдержалась и не позволила себе ни закричать на Коко, ни заплакать. Только сесть рисовать после завтрака, как намеревалась, ей не захотелось. Жалко было смотреть на остатки городского населения….

Лулу оделась и решила пойти поиграть «в снег». Сегодня в доме стало теплее, она увидела в окно денщиков и Пузырева, разгружающих большой воз дров, причем Пузырев, суетясь и заплетаясь ногами, хватался за самые большие бревна. Надо ж, вылез, наконец, на белый свет! Она, напоследок, решила сделать еще одну снежную бабу, чему научила ее Тоня. Давно собиралась, только выходить из холодного дома в холодный сад несколько дней не хотелось. Лулу спустилась и пошла искать, где пухлого снега побольше. Там, в глубине сада есть чудесная площадка, почему-то огороженная плотной сеткой. Ничего, узкий проем-вход ей известен! Она отправилась туда.

Что это? Оттуда доносились какие-то очень громкие хлопки! Лулу поспешила. Вот это да! Из-за толстого дерева она увидела необычную картину. Старшие братья держали в вытянутых руках блестящие черные пистолеты и целились в прикрепленные к стволам деревьев щиты с нарисованными концентрическими кругами.

Бах! Виктор опустил руку.

— Неплохо ударил, — на удивление миролюбиво отметил Дмитрий, — восьмерка, наверняка. Восьмерка, Поль Андреич?

— Прилично, правда, Павел Андреевич? Пистолеты-то непристрелянные, — промычал добродушно и Виктор.

У Лулу не укладывалось в голове, что происходит!!! Откуда-то сбоку появилась знакомая уже черная бекеша.

— Семь. Итак, оружие опробовано. Я иду спать.

Лулу, что было сил, бросилась наперерез. Сейчас, сейчас он появится на тропинке. Мимо прошли братья. Каждый — со щитом в руках. Тогда Лулу, не дожидаясь на тропинке, выбежала на площадку и помчалась к Виконту. Уйдет! Уйдет! Ноги увязли в снегу, она шлепнулась и завопила:

— Виконт! Не уходите!

Шаховской подбежал, поставил ее на ноги и воззрился с веселым изумлением:

— Кого я вижу! Ты что, на Рождество приехала, Александрин?

Лулу поначалу была не в состоянии отвечать, только радостно улыбалась. Наконец, получилось выговорить:

— Вы сегодня приехали? Утром? Как вы были отсюда далеко! В Кишиневске? Это где? А я здесь целые две недели…

— Жаль. Как я забыл? Мог приехать пораньше.

— Могли?!?

— Постарался бы. Возможно. Где Кишинев, ты спросила? В Бессарабии. Ты спросишь, где Бессарабия? Она на границе с Румынией.

— А где граница с Румынией? — грустно спросила Лулу, обдумывая его «мог приехать».

— Александрин! Прежде чем забираться в Румынию, скажем друг другу «Здравствуй!» — он широким жестом протянул ей обе руки ладонями вверх. Лулу с готовностью уложила в них свои:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, и беги за варежками, я дождусь, не бойся.

— Мои — вот, а вам принести?

— Да не надо мне! Ты на реке была? Должна бы уже стать. Коньки у тебя есть?

— Я не умею на них ездить!

— А я в твоем возрасте пропадал на катках! Чем же ты занимаешься?

— Ничем особенно. Ведь зимой здесь скучновато…

— Скучновато? Кто тебе сказал? Масса развлечений: санки, лыжи, коньки. Снежки!

— А я вот только лепила снежную бабу…

— Хоть это! Идем, покажи, где она.

Лулу мужественно сказала:

— Вы же устали с дороги, хотите спать?

— Я? Спать? С чего ты взяла?

— Вы же очень устали.

— Ну, устал немного. Лучший отдых — прогулка! Ты что, другого мнения?

— Нет, точно этого! Давайте будем гулять и учиться стрелять! — она показала на торчащие из его карманов пистолеты.

Он страшно удивился, но спросил подчеркнуто озабоченным тоном:

— Кто нас станет учить? Я не умею!

— Не умеете? Вот жалко. Братьев, наверное, в этом их корпусе научили… Они вам ведь только что показывали…

— А! Ты тоже видела! У них это ловко получалось, жаль, не запомнил подробностей. Но мы найдем способ проверить свой глаз.

— Правда, просто попробуем, это же не так опасно, мы же не будем друг в друга стрелять! — Она потянулась к его карману.

Виконт перехватил ее руку:

— К чему нам браться за оружие? Да и патроны эти ловкачи с собой унесли. Давай вот так. Снежками в то дерево. Катай.

Скоро у них уже было десятка два белых катышков, и Лулу первая открыла стрельбу. Оказалось, что попасть очень трудно. Дерево стояло метрах в десяти, а снежки Лулу снова становились просто снегом, падая шагах в семи от нее.

— Ну вот, это что же такое, если бы я знала, как повернется событие, научилась бы, наконец! А теперь… ни одного. Вот и стыдно!

— Не стоит огорчений. Не могу понять, отчего ты не попадаешь. Руку как-то странно заносишь, что ли? Последи за мной.

Он накатал еще таких же плотных шариков. Лулу побежала к дереву:

— Раз, два, три, четыре…… девять, десять.

Все шарики рассыпались, попав в глазок от спиленного сучка на стволе. Виконт азартно, прикусив край нижней губы, лепил огромный одиннадцатый снежок.

Она побежала подальше от него, крича:

— А этот… в меня попадите. Ни за что не попадете!

— В тебя? Куда? Беги еще дальше!

Лулу на бегу хлопнула себя по спине и тут же почувствовала в этом месте мягкий удар.

— Ур-р-ра!!!! Какой же вы молодец! Я бы ни за что не сумела! Ни за что! Ни за какую коврижку!!! — выкрикивала она на бегу.

— На твоем месте я бы так не радовался! — весело откликнулся Виконт, — куда ты бежишь? Догонять не буду, я же устал! Только что ты проявляла такую чуткость. — Он легко добежал до нее и остановился. По его сверкающим глазам и довольной улыбке было видно, что на самом деле он в силах бегать и дурачиться еще долго.

…Холодно и ни капелюшечки света… Нет, она точно решила: пока не дождется, что пробьет восемь — не постучит! Хотя здесь, на подоконнике и простудиться недолго. Интересно, почему в Ростове, даже при морозах не так зябко? Хорошо, хоть платок захватила. В нем Лулу помещается целиком. Этот белый пушистый платок тетка уступила ей, увидев, что она постоянно мерзнет. Чтобы согреться, она стала резко двигать рукой, повторяя уже усвоенный размах для метания снежных снарядов. Вот, часы, наконец, бьют. Раз, два…. пять, шесть. Не может быть! Она слышала, лежа без сна, как час назад пробило семь… Наверное, сейчас просчиталась. И спать совсем не хочется. Лулу поколебалась еще секунду и подошла к двери. В ответ на ее сначала нерешительный, а потом все более настойчивый стук, раздался сонный возглас:

— Алексей Кондратьевич! Я разве не говорил вам вчера, что месяц не двинусь из Раздольного? Едете один. С Богом!

— Это не Алексей Кондратьевич, а я. Откройте, прошу вас, мне поскорее… раз вы не спите, я уже замерзла тут.

— И давно ты замерзаешь? Что ты тут вообще ищешь?

— Не очень давно…

— Заблудилась в темноте?

Дверь открылась, и Виконт, с подсвечником, вышел ей навстречу.

— Я просто за вами пришла, уже ведь утро!

— Что ты говоришь! — Виконт оглянулся назад, в темноту комнаты.

— Конечно так. Просто зима и темно, — она снисходительно рассмеялась, — уже восемь часов. И я пришла вам это сказать.

— Допустим, ты меня убедила, проспал. Как, очевидно, и все остальные, — он вошел на минуту в комнату и вернулся с часами. — Так. Десять минут седьмого. Спасибо. Здесь действительно прохладно. Ну, морозить я тебя не стану, придумаю что-нибудь похуже. Пошли вниз.

Услышав, который час, — кстати, это не было для нее такой уж неожиданностью, — Лулу сейчас же упала духом. Конечно, он отправит ее спать. Но, увидев с облегчением, что третий этаж они миновали, она сразу осмелела.

— Мы идем в столовую позавтракать? Лучше туда не пойти… Поймают же сразу!

Он покосился на нее особенно ярким в свете свечи глазом:

— Поймают, и что?

Они свернули в библиотеку, он зажег еще несколько свечей в настольном подсвечнике и показал на кипу бумаг на столе.

— Видишь эту гору? Это мое любимое занятие во время бессонницы. Кстати, до тебя она меня не посещала. Мы будем сидеть и разбирать почту за два месяца, — он сделал паузу и трагическим голосом добавил:

— Голодные. В темноте и холоде.

— А здесь, во-первых, не холодно, во-вторых светло… — весело ответила Лулу. — И потом действительно! Видите, как удачно, что мы встали пораньше, кто бы это разобрал? А вы всегда сами разбираете почту?

— Всег-да. Не пытайся меня разговорить, не выйдет.

Некоторое время он молча просматривал конверты и с невеселым выражением лица прочитывал бумаги. Лулу безмятежно перелистывала пришедшие с почтой журналы мод, сидя на ковре, и с удовольствием поглядывая на Виконта.

Вдруг он встал и вышел из библиотеки. Лулу сразу почувствовала, что очутилась в крошечном светлом мирке, окруженном пугающей темнотой. Она подошла к двери и крепко взялась за ручку. Вот оно, наказание хуже холода! За окном заскрипело как-то незнакомо… Такого звука она никогда не слыхала… Вдруг вспыхнула и потухла одна из свечей. Круг света на столе еще более съежился. Блики от камина заиграли на стене. И сочетание света от огня с зеленоватыми обоями создало неприятное, угнетающее чувство. Дверь дернулась. Лулу бросила ручку и, зажмурив глаза, прижалась к стене:

— Что еще такое? Что тут без меня произошло? — вошедший Виконт обвел взглядом комнату.

Лулу самой стало удивительно, чего она испугалась? Свеча погасла… Подумаешь!

— Огонь какой-то… — попыталась она все же объяснить.

— Огонь? Ты обожглась?

— Нет. Я так просто, кажется, испугалась.

— Чего? Ну, ладно, оставим эти глупости. Бери, — он протянул ей золотистый брусочек.

— Сыр. Хлеба не нашел. Кот, которого я побеспокоил, до сих пор орет в кухне. Голову я чуть не расшиб о полку. Свою голову, я имею в виду. На кота — наступил.

— Вам больно? Надо поскорее монетку-пятак положить!

— Чуть не расшиб, я сказал. Если бы это свершилось, то с тобой, виновницей моих злосчастий, я бы поговорил по-другому.

— Вы и так, с таким серьезным тоном сегодня, я вас с ним и не слышала еще!

— Ну и как, нравится? А я способен и на большее. Кстати предлог «с» здесь не при чем. «Вы говорите сегодня серьезным тоном». Вот как надо!

Лулу согласно кивнула и предпочла сменить тему:

— Какой вкусный-вкусный сыр!

Виконт выудил из розового конверта лист, пробежал глазами и усмехнулся: — Весьма интересное послание. Как думаешь, о ком?

— О вас? Почитайте мне, пожалуйста, можно?

— Можно, — с готовностью ответил он, — почитаю.

Он боком присел на стол и с выражением отчаяния и обреченности прочел следующее:

«Любезные родственники!

Сестра Евдокия, невестка Домна Антоновна, дети!

Вчера, в гимназии Берберова произошло происшествие, которое вопиет к небесам! Увы, содеяно оно нашей бедной, не осененной божьей благодатью, заблудшей овечкой, Александрой. Я была призвана ее удрученной наставницей, ибо другие родственники детки в удалении. И вот, пишу вам, скорбя всем сердцем.

Я долго щадила вас, а также уповала на раскаяние заблудшей овечки. Увы, такового не последовало: она с преступной настойчивостью преследует госпожу Флигелеву — даму с весьма высокими и ярко выраженными моральными принципами. Вчера неучтивость злосчастной детки перешла все границы: на досточтимейшую госпожу ею был обрушен град оскорблений, на кои та смиренно отвечала лишь зажатыми ушами». — Тут Виконт, как бы, слегка подавился, но чуть помедлив, продолжал еще более обличающим тоном:

— «Тем не менее, наиболее вопиющее из сказанного было ею донесено до меня в целости и сохранности, и поразило своей недостойностью и крамолой. Почтенная наставница была обвинена не боящейся кары Всевышнего деткой в несправедливости и злонамеренности. Я страшусь подумать, чего заслуживает нечестивица!

И все же молю вас о снисхождении к блуждающей впотьмах Александре, хотя не в одной дерзновенности к госпоже Флигилевой она повинна. На уроках ею неуместно читаются книжки цивильного содержания, в коридорах она предается передразниванию классной дамы и даже (Прости меня, Боже!) изображению позорных номеров местного цирка.

Я денно и нощно молюсь за спасение нашей детки и надеюсь, с Божьей и вашей помощью привести ее к смирению и покорности!

Молящая Вседержителя за вас, Софья».

Во время чтения Лулу несколько раз порывалась вмешаться, но Виконт останавливал ее движением руки.

— Госпожа Флигелева! Это же Мария Михайловна! — вскричала она, как только он закончил чтение, положил письмо в карман и посмотрел на нее, склонив голову к плечу. — Вот скажите, знаю я французский язык?

— Ну, предположим.

— Разве плохо?

— Знаешь.

— Она мне только четверки ставит! Ну, пусть. Но я обнаружила в классе таких девочек, которые совсем не знали, и чуточку позанималась с ними. Они так хорошо ответили, а она даже не послушала, а про помощь разузнала и устроила крик! — Лулу продолжила, выделяя все гласные, как Мария Михайловна, — «Курнакова! Может, мне закончить учительскую работу? Наконец-то вы облегчили мне жизнь! Вы, надо понимать, теперь госпожа преподавательница!» Я только чуть-чуть пререкнулась, что я не ей, а девочкам помогала, а ей бы помогать никогда не стала! А она вызвала Софью Осиповну. Зачем? Она же не моя родительница?

— Мда. Отношения, я вижу, у тебя с этими дамами накаленные. Но неужели у тебя по французскому не высший балл?

— Только четыре шесть раз. Это не высший. Но я ведь не отвечаю совсем ничего…

— То есть как? Ты еще и бойкот объявила этой Марии?

— А вы, Виконт, когда-нибудь учились в гимназии?

— Что, на мне настолько незаметны следы образования?

— Я подумала, может быть, вас учил дома кто-то очень умный… Если бы вы меня всегда учили, на мне тоже были бы заметны следы…

— То есть, заметно образование, хочешь сказать. Но я меньше всего хочу быть причиной твоего нежелания учиться в гимназии. Один человек никогда не сможет столько дать… Так. Дальше нам на кусочке сыра не продержаться. Пошли завтракать.

В доме давно уже хлопали двери. Из столовой слышались голоса и звон посуды. Когда Лулу, забежав наскоро к себе, явилась к общему столу, товарищ по заутреннему бдению уже сидел между Доминик и Дмитрием, а ей пришлось опять устроиться возле тетки.

Он рассказывал мальчикам, по-видимому, о поездке, но Лулу не могла поймать нить. Тем более, что разговор шел о линии Румынского фронта, полках и других вещах, малопонятных ей. Отправив позавтракавшего Коко с бельгийкой в спальню, к разговору подключилась мать. Она выглядела весьма довольной и стала спрашивать Шаховского о какой-то коляске. Братья и маман разговаривали с Виконтом наперебой и все были очень оживлены…

Лулу же потихоньку, чтобы никто не заметил, пошла грустить в сад, вовсю ругая себя. Вместо того, чтобы расспросить его, где же он был и что интересного видел, она болтала всякую ерунду, предстала неумехой и неучем, да еще и разбудила его после тяжелой зимней дороги ни свет, ни заря. Одним словом, повела себя хуже и глупее всех. Она закуталась в платок и вышла на аллею перед домом. Рекс встретил ей радостным «а-гав». Припадая передними лапами к земле, звал играть. Она, глотая слезы, села прямо на снег, и потянула пса за ошейник. Рекс немедленно, с заливистым лаем повалил ее навзничь. У Лулу не было настроения резвиться, и она только отпихивала игриво взвизгивающую собаку. Наконец, Рекс отскочил. Она стала отряхивать снег. Рекс залаял еще громче и бешено завилял хвостом. Но подошедшего Виконта с ног сбить не попытался, а только носился вокруг, иногда подбегая и обнюхивая его сапоги.

— Для того ты будила меня посреди ночи, чтобы потом бросить на целый день? Дела я, спасибо тебе, переделал спозаранок.

Лулу виновато взглянула: распахнутая бекеша надета прямо на рубашку, соперничающую цветом со снегом вокруг, голова непокрыта, но лицо свежее, как будто никто и не будил его в ужасную рань. Чтобы что-то спросить, пока не придумала другого, она сказала:

— А почему Рекс на меня прыгает от радости, а на вас нет?

— Потому что позволяешь. Что за непочтительная радость?

С почтительной радостью было плохо не только у Рекса, и Лулу опустила голову, а Виконт, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Хорошо, что я глянул в окно. Мы же что-то искали в саду вчера. Нашли?

Повинуясь ходу своих мыслей, Лулу спросила:

— А если бы я жила просто, без каких-то скандалов, вам бы больше нравилось со мной говорить? Вы бы меня не ругали?

— Ругал? Ты имеешь в виду мое утреннее ворчание? Я шутил!

— Сначала шутили, а после прочтения письма стали ко мне плохо относиться. И за столом даже не посмотрели! — Лулу готова была заплакать, вдруг поняв, что ничего важнее в мире, чем его отношение, для нее нет.

— Ты как-то болезненно все воспринимаешь, — он повернулся к собаке. — Рекс! Хватит, набегался! Домой!. — Собака трусцой припустила к дому.

— А вечером я уезжаю….

— Все. Довольно об этом. Категорически. Тем более, не будем терять время. Пошли, поищем вчерашнюю потерю еще. Что это было?

— Снежная баба… Виконт! — она остановилась и, волнуясь, посмотрела на него. — Можно, я вам стихотворение расскажу? Только оно такое… взрослое…

Виконт засмеялся:

— С удовольствием послушаю! Давай, найдем подходящее случаю место.

В глубине сада он прислонился к дереву и кивнул Лулу:

— Я готов. А кто автор?

— Пушкин.

— О! Со «взрослыми» стихами Пушкина надо быть поосторожнее. Давай, попробуем, если остановлю — слушайся.

Лулу, не поднимая глаз, справляясь со смущением, начала произносить слова, поразившие ее своей красотой, непонятностью и созвучностью чему-то таящемуся глубоко-глубоко в душе. Обнаружив по приезде пустую комнату в мезонине, она стала искать в доме хоть что-то, напоминающее об ее хозяине. В руки попался томик, тот самый, черный с золотым тиснением, когда-то успокоивший ее и охранивший от неприятностей. И томик ответил на ее признательность, открывшись на изумительных строках:

— Храни меня, мой талисман, Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан.

Не зная, что такое талисман ни по-русски, ни по-французски, Лулу вкладывала в это слово смысл высшей защиты, любви, заботы. Всего, что так остро переживала, что обрела совсем недавно, всего полтора года назад. И сейчас, произнося чудодейственные слова, она чувствовала, как держит ее на поверхности волнующегося океана, отводит сверкающие молнии чья-то сильная рука.

— Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи, Храни меня, мой талисман.

А «уединенье чуждых стран»? Разве она его не знает? Разве не в ее беспросветное одиночество вторгалась, спасая, чья-то добрая и могущественная воля? Храни меня, мой талисман…

И когда кажется, что все потеряно, никому не нужна, и надежда пропадает, разве не появляется всякий раз ее опора и хранитель? Не выводит из бед? Храни меня, мой талисман!

К концу стихотворения голос ее окреп, слезы, за которыми стояли не только стихи, но и близость нового расставания, выступили на глазах, но не выкатились, и тогда она, наконец, подняла взгляд на Виконта. Тот стоял, застыв, и слушал с таким напряженным выражением, какого Лулу у него не знала и не ожидала увидеть сейчас. Он смотрел на нее, как будто заметил что-то странное, даже пугающее. Сглотнув, она несколько нерешительно подошла. Ему не понравилось? Почему он ничего не говорит?

— Я еще никому не читала. Только вы это можете понять. А? Вы все-таки сердитесь из-за французского? Это же все-таки четверки, не двойки! — уверенность Лулу постепенно ослабевала и она замолкла.

Виконт пробормотал:

— Какие двойки? Какой французский? Ты это с детства помнишь? ОНА тебе читала? Да? Такой малютке…?

— Кто «она»?

— Елена Александровна! Ее глаза, ее голос. Ты же ее почти не знала, но такое совпадение в выборе, такое созвучие в чувствах, повторение интонаций… Невероятно…

Виконт подошел, присел на корточки, пригляделся к чему-то в ней. И вдруг поднял на руки. Теперь его лицо было совсем близко. Брови сведены, отчего между ними наметилась легкая складка, серьезный взгляд скользит по ее лбу и глазам. Она почувствовала абсолютно точно, что сейчас имеет на него полное и неоспоримое право, обхватила за шею и прижалась головой к его плечу. Он медленно, без слов пошел с ней по аллее и молчал довольно долго. День был удивительно тихий. Деревья склонились, придавленные большими белыми подушками. И когда на мгновение стихал скрип снега под его сапогами, оглушительный в этом безмолвии, Лулу казалось, что пухлые горы, словно вата, наваливаются ей на уши и обрывают все звуки.

Что-то тяжелое с шумом плюхнулось на ветку. Толстая встрепанная ворона сбросила на лицо Лулу целый ком снега. Она от неожиданности засмеялась и передернулась:

— Что, холодно? — задумчиво спросил Виконт.

— Нет, на меня снег свалился!

— Конечно, холодно, ты ведь у меня южанка, — он присел на какой-то сугроб и, поставив Лулу перед собой, смахнул снег с ее лица и попытался затянуть на ней платок.

— Почему я южанка? — изнемогая от преданности и признательности, возразила Лулу. — В Петербурге, по-видимости, еще холоднее!

— «По-видимости»! — он, наконец, улыбнулся.

— Я северянка, вот! — она распахнула пальто и движением головы скинула платок.

— Не надо ничего мне доказывать. Я ошибся. Признаю, — он еще раз ласково улыбнулся, снова запахнул ей пальто и тщательно завязал платок.

На этот раз засмеялась и Лулу:

— Виконт, а вы знаете, на чем сидите?

— Знаю. На сугробе.

— У меня на снежной бабе, а вы ее еще повидать собирались!

— Да, встреча оказалась фатальной. Для нее. Смотрины не состоялись!

— Не огорчайтесь, Виконт, я изготовлю еще. Эта была кривая и маленькая. Новую я сделаю побольше, но у меня, знаете, роста не хватает.

— Воспользуйся моим.

— Тоня мне дала метлу и ведро, чтобы надеть снежной бабе на голову.

— Снеговику. Ведро — головной убор не для дам.

— Моему снеговику и кастрюлька велика, как я измерила, — она, пыхтя, скатала один шар, положила на него другой, не больше арбуза, — вот видите, а голова будет еще меньше.

— Ты не так лепишь! Всему тебя учи! — он подошел к недоделанной бабе и безжалостно разбил в снежные комья. — Давай еще снега.

Громадная белая куча, метра два высотой была утрамбована ими до невероятной плотности, после чего стала неуклонно приобретать под уверенными руками Виконта формы мешковатого мужчины с бородой и выступающими дугами бровей. Ведро было закинуто мужчине на голову и оказалось несколько маловато — лихо село на макушку. Нос шариком выдавал некоторые пристрастия сходные с Пузыревскими. Метлу в снежных рукавицах он, тем не менее, держал грозно, наперевес.

— C'est un vrai général![38] Я сразу поняла, он сердитый, но смешной такой. Не страшный!

— Он глуповат, «général», — больше смахивает на дворника.

— Вы, наверное, когда были маленький, тоже умели лепить. А я так не могу… И в дерево за два дня всего три раза попала, а вы — всегда.

— Нашла, чему завидовать. Тебе дано другое.

— Что? Что? Виконт, ЧТО?

— Я поговорю с тобой об этом как-нибудь. Не сейчас и не здесь.

Для Лулу это означало «никогда», — он много чего ей обещал «потом»! И для успокоения она спросила:

— Но что-то хорошее?

— Да.

— Барышня, вас ищут, ехать же пора, вы не кушали еще… Ой, Пал Андреич, а я вам чего сказать хочу! — Тоня поспешала к ним, проваливаясь в снег.

— Что вы мне хотите сказать, Антонина?

— Барышня вещей не собрала, не сказалась и убежала в сад, хозяйки лютовали, пока обыскались ее по всему дому, вы бы вступились за нее…

— Что за разговоры? Мы вместе ушли и вместе собираемся вернуться.

— А лучше бы не собирались! — с чувством вставила Лулу. — Зачем ты, Тоня, меня нашла? Можно к самому поезду прибежать, а и если бы опоздала… — Она почувствовала, что в носу забегали предвестники большого рева. Первый всхлип подавить не удалось.

— Адександрин! — предостерегающе протянул к ней руку Виконт. — Мы вас догоним, Антонина!

Тоня, обходившая со всех сторон «дворника — генерала» и восторженно всплескивающая руками, послушно закивала и пошла к дому.

— Послушай, не приступай к слезам. Прощаться с тобой я не собираюсь. Пусть в этот раз мы виделись мало…

— И всегда так!

— Постой, не перебивай меня. Тебе трудно там, я это понял. И при всем этом в необходимости системного гимназического образования — уверен. Но где бы ты ни была, хочу, чтобы помнила: у тебя есть дом, есть родные, есть я. Все, пошли.

Уже не в первый раз Лулу чувствовала, что ее проблемы становятся маленькими и разрешимыми, когда он говорит о них этим властным, не терпящим возражений голосом.

И Лулу, не менее послушно, чем Тоня и Рекс, пошла домой. Держалась и во время позднего обеда (ее действительно не ругали), и во время проводов, и в дороге с Доминик. Она вступила в Ростов во вьюжный день и, как будто подхваченная этой вьюгой, скоро окунулась с головой в свои гимназические дела.

Глава 6 Шпик — не только сало с красным перцем!

Сегодня ночевать домой Лулу не пойдет. Вторые сутки Софья Осиповна проводит неистовый домашний молебен. На фронте дела неважные. А на церковные службы, по мнению тетки, надежды нет, в них мало жертвенности, одержимости! Чтоб подействовало, надо простереться ниц перед иконостасом, расцвеченным десятками свечей, и твердить часами одни и те же слова, стукаясь на некоторых лбом об пол.

С утра девочки приметили опухшее лицо Курнаковой — заболела что ли? Или плакала? Не рассказывать же, как целую ночь повторяла за Софьей Осиповной нелепые слова придуманных той молитв? И не удерешь. Богомольная тетка объявила иконы в комнате Лулу какими-то особо чудотворными! Лулу была страшно недовольна собой. Прободрствовала с молящимися всю ночь! Получается, что вняла Софье Осиповне: «голос молоденькой заблудшей козочки скорее достигнет небесных пределов!». Не хотела своим уходом провоцировать очередную истерику? Или испугалась такого обилия женщин — их было человек восемь, и та самая, припадочная, среди них? Правду сказать, и то, и другое. Но, несмотря на смирение, «козочка» не заслужила ничего, кроме звания «прекословной строптивицы». Потому только, что отказалась утыкать нос в не обделенный вниманием кошек ковер, и даже на колени не стала, а повторяла самодельные молитвы, сидя на краешке своей кровати. Так они всегда молились в пансионе.

Нет! Решено! Останется у Тани и все! Лулу никого не посвящает в подробности своих домашних дел, даже ее. Просто, если попозже задержаться, то оставят. Тетя Поля даже сказала прошлый раз: «Что концы-то, на ночь глядя, мерить? Предупреждай дома и оставайся, квартира-то большая!»

Новая квартира Тани и впрямь была гораздо больше предыдущей. Семейство Грицининых вместе со всеми своими вещами и псом Букетом, оказавшимся их личной собственностью, смогли перевезти на новое место обычную для них основательность и гостеприимство. Таня уже, наверное, села за уроки. Надо поторопиться. Грицинины и сейчас живут в очень живописном, особенно по сравнению с Береговой, месте. Одно плохо: долго добираться от трамвая. Лулу идет и идет… Дорога далеко не оживленная, только несколько человек продвигаются в том же направлении. За ней, беседуя в полный голос, шествуют две женщины в платьях сестер милосердия, в стороне стоит лотошник, заботливо прикрывший чистыми тряпочками свой бакалейный товар. Совсем рядом с Лулу тащится нищий, приволакивая ногу. А вон, подальше впереди шагает Ваня, Татьянин брат. Рядом с ним — скуластый парень, имя которого Лулу так и не узнала до сих пор. Они степенно разговаривают. Догнать? Нет, не хочется. Ваня, конечно, очень хороший, но какой-то уж слишком. Всегда он критикует малейшее отклонение от правил, даже шутки не очень одобряет. Ему всего девятнадцать, но представить себе, что он вдруг пробежался, или, предположим, подпрыгнул, просто невозможно. И еще Лулу не очень нравится его манера крепко пожимать всем руки при встрече, хотя она вовсе не считает, что это плохая привычка. Правда, с ним интересно говорить о газетных статьях, которые он громит в пух и прах. Это ново и привлекательно для Лулу. Раньше она относилась к любому печатному слову, как к безоговорочной истине, исключая, разве что, душеспасительные книжки из «шкапика» Софьи Осиповны. А оказалось, в газетах и журналах очень много неправды.

А вот Танин папа, дядя Арсений, другой: и пошутит с ними, и про гимназию слушает совсем иначе — видит смешные черточки в их обычном житье. Он тоже правильный, но как-то не беспросветно…

Скуластый оглянулся, и Лулу совсем собралась все-таки их окликнуть: путь еще такой неблизкий, а идти одной, даже размышляя, надоело уже. Но вдруг заметила, что нищий, идущий рядом, посторонился, зашел за фонарный столб и слегка задержался там. Всегда готовая к самообороне, Лулу тут же напряглась: может, хочет напасть из-за фонаря? И оценила опасность — до ребят метров двадцать, она пробежит их за несколько секунд.

Но что-то заставило ее притормозить, наверное, то, что серое лицо нищего появилось из-за фонарного столба с другой стороны, и взгляд был направлен совсем не на нее … Она заставила себя еще раз посмотреть на грязно одетого человека, вышедшего из-за фонаря, и заметила… серебристую цепочку от часов, чуть свисающую из кармана. Или это вор или… «Лишь бы полиция не пришла или шпик какой» — как бы услышала она Танин голос. Ведь она слыхала разговоры о том, что адреса Тани в полиции, той самой полиции, которая обидела Тимку, еще нет, а уж там, Ваня говорит, интересуются всеми, кто борется против несправедливости! Конечно, полицейские за порядок, Лулу это понимает и старается оправдать их перед Ваней, но поспорить можно и потом, а сейчас… Окликнуть? Предупредить? «Нищий» заметит, он слишком близко и потом, может быть, ничего серьезного нет, их хотят просто проверить, а именно она создаст обстановку, как будто они преступники и им надо бежать от соглядатая.

Она шла, теперь уже сама не отставая от нищего, ускорившего шаги перед поворотом, и лихорадочно прикидывала: вот, предположим, кто-то из девочек играет в строго запрещенные в гимназии фантики, а сбоку крадется стоглазая Сусик… Окликнуть — значит подчеркнуть их незаконные действия, нет, надо по другому… Мгновенно вспомнив, как этот же скуластый провожал ее по ледяной корке к Тане, она еще ускорила шаг, вдруг зашаталась, оперлась о лоток, до которого как раз дошла, и тут же оторвалась от него. Спотыкаясь, и хватаясь за голову, как маман после очередного домашнего скандала, догнала и даже обогнала ребят. При очередном спотыкании она резко развернулась на каблучках и шлепнулась, закрывая лицо. Молодые люди остановились, наклонились к ней и начали наперебой спрашивать, что случилось, поднимать ее. Конечно, оглянулись, чтобы установить, откуда взялась здесь эта гимназистка.

— Дяди, — громко и даже надрывно заговорила Лулу, не давая им опомниться, — посадите меня на трамвай, у меня голова закружилась, мне надо домой! ВЫ МЕНЯ НЕ ЗНАЕТЕ, но это ничего, вы не бойтесь, я из хорошей семьи, у меня отец — полковник! А маман — жена полковника! А тетя — сестра полковника! А ВЫ ТАКИЕ ЧУТКИЕ! Мне на Садовую! — она не знала, что еще говорить.

Некоторые слова она подчеркнула не случайно. Они должны ее понять! Но Ваня только с удивлением заморгал веками: он, видно, никак не мог сообразить, что происходит.

— Ну, Ваня же! — Она дернула его за обшлаг. Это можно было себе позволить, нищий заметно отстал, как только скуластый начал энергично оглядываться в поисках разъяснения ситуации и помощи.

Но Ваня продолжал не понимать:

— Заболела, что ли девочка? Чего это с тобой? Смотри, побледнела вся, как мел… Я б за мамой сбегал, да далековато еще. — Лулу перепугалась: еще чуть-чуть и он назовет ее по имени! А нищий будет рядом! К счастью вмешался скуластый:

— Погодь, Иван, ну-ка сделаем, как она просит. Пойдем назад, к остановке…

Они взяли ее под руки и повернули в сторону, противоположную Таниному дому. Откинув голову, Лулу посмотрела из-под ресниц по сторонам: идет! Скуластый перехватил ее взгляд и тоже поглядел вокруг. Дальше события развивались стремительно. Скуластый подтолкнул Ваню в бок. Еще несколько минут, и они вспрыгнули в вагон трамвая. Стеклянная дверь с лязгом закрылась, трамвай тронулся, а нищий только-только подошел к остановке, нога у него и впрямь, видно, хромая. Оставайся с носом, шпик!

Лулу моментально «выздоровела» и засмеялась:

— Очень хорошо мы его разыграли! — сказала она тихо. Ваня так же тихо ответил:

— Шура! Ты молодчага! Вот представилась! Я же уверен был, что тебе и в самом деле плохо и память отшибло! Да если бы не ты, нам опять переезжать! Сергей, знакомься — это Шура, лучшая Татьянина подруга.

— Встречались, кажется… находчивая ты особа, Шура, прямо скажу!

Ваня досадливо покрутил головой:

— Ну, Серега, и ослы мы с тобой! Как же мы недосмотрели, из самого города его за собой притащили! Давай сходить. Надо с другой стороны к дому подъехать и батю порадовать, дескать, старый знакомый вокруг гуляет.

— Погодь, неблагодарный какой! Шуру отвезем на Садовую.

— Я там не живу, я на Береговой живу!

— И на Береговую не поедем, Сейчас Шурок к нам в гости пойдет, решено, не возражает никто?

Лулу, естественно, охотно согласилась — она же туда и шла! Ваня что, думает, она бродила почти за городом, вблизи их дома просто для удовольствия?

Таня, точь-в-точь, как недавно брат, заморгала от удивления, разглядев вошедших в комнату: парни втиснулись в дверь одновременно, а за их плечами то возникала, то пропадала голова ее ближайшей подруги. Дело объяснялось очень просто: Лулу слегка подпрыгивала, не терпелось все рассказать Тане. До этого они совместно предприняли некоторые меры безопасности: проникли во двор через разные калитки, Ваня, первым очутившись на лестнице, махнул рукой, а скуластый объяснил: «Все чисто». Лулу понравилось это выражение. Оно звучало как-то волнующе. Ваня с Сергеем ушли в заднюю комнату, а Лулу принялась с жаром рассказывать о происшедшем Тане и тете Поле. Впечатление превзошло все ожидания. Тетя Поля, всплеснув руками, бросилась на несколько минут в ту комнату, куда удалились мальчики, потом выскочила оттуда и стала переспрашивать Лулу, теперь уже прерывая рассказ той восклицаниями, похвалами и даже поцелуями.

Наконец, Таня сказала матери гордо:

— Вот видишь, я говорила, что Шура — надежный и нужный человек.

— Верно, — подхватила тетя Поля, — теперь сама вижу. Только хватит о шпиках, околоточных, обо всей этой нечисти говорить. Шут с ними.

— А он, наверное, хотел разузнать побольше о вашей новой квартире. Так бы прямо пришел и запомнил, а потом, например, сходка, — (вот тоже какое прекрасное слово теперь в арсенале Лулу!), — а он тут как тут.

— До чего, спасибо Татьяне, осведомленный товарищ! — в дверях появился дядя Арсений. — Несерьезный ты пока человек, Татьянка. Знаешь Шура, влетело твоей подруге по первое число за болтливость, но сегодня, вроде, и извиниться перед ней можно. Молодчина ты, Шура, даром, что такая маленькая еще. И взрослая такого бы не придумала. А теперь тебе ответственное задание. Оно трудное. Ты справишься?

Лулу закивала головой, но успела подумать: только чтобы не делать ничего страшного, ведь Таня рассказывала ей, что иногда надо убивать для правого дела, это называется террор, но всегда подчеркивала, что их товарищи на такое пока не идут.

А дядя Арсений, убедительно припечатывая почти каждое слово ладонью по столу, продолжал:

— Задание такое: надо молчать. Шибко молчать. Ты думаешь, это легко? Поди-ка, попробуй! Скажешь, не себя, другого подведешь, навеки предателем станешь. Что может быть хуже? Матери скажешь — ее под удар подставишь, брату — и его в могилу можешь спихнуть. Молчи.

— Ну, отец, напустил страху, она же Бог весть что подумает…

— Я все понимаю, буду молчать, как Таня, даже еще сильнее…

Но тетя Поля прервала ее, обняла и, глядя в глаза, заговорила:

— Как Таня — лучше не надо. Ты, Шурочка вот о чем подумай: у детей всегда есть любимые мама, папа или, скажем, сестричка… Врагу или просто товарищу легко секрет не рассказать, а им? А ведь они сами могут не подозревать, как им это знание обернется. У нас, вот, был случай. Ванин знакомый дедушке сказал про собрание, а тот подумал Бог весть что. И за ружье, внучка выручать! И погиб, болезный, на жандармский пост нарвался. Жандарм подумал — убийца какой, по голове — дубинкой. Не выдержал, старый… И еще случаи были… Что, отец, все ушли?

— Я тоже пойду уже, да? — не от души сказала Лулу.

— В одиннадцать-то часов? Неужели, опять не предупредила тетю?

— Предупредила, предупредила!

— Тогда, что же уходить собралась? Или это церемонии твои любимые? Я стелю в Таниной комнате. Прямо по-барски живем. Девчонка — отдельную комнату имеет. Забалуется! А ты с ней комнату делишь — мне на душе легче. Воспитываю, как надо, — тетя Поля, улыбаясь, энергично действовала почти квадратными ладошками, встряхивая подушки и простыни.

Такие ночи для Лулу были самыми лучшими, они допоздна тихо разговаривали, играли в слова. Правда, когда ей вдруг захотелось в этой дружелюбной обстановке поделиться своими фантазиями об островах, открытиях и подвигах, Таня соскучилась, перестала слушать и предложила засыпать. Завтра — в гимназию.

Глава 7 Борьба за справедливость и ее последствия

— Не шуметь, не тянуться, если надо, я обращусь сама, а ну, тихо! Шум на задних партах!

Добившись тишины, Тамара Георгиевна, учительница истории, ходившая этот месяц в любимицах начальницы по поводу удачно сказанного при попечителе хвалебного слова, вытянула сухопарое тело на стуле и ее длинные ноги достигли первых рядов.

Класс склонился над партами, класс писал контрольную по истории! Нововведение — письменные работы по гуманитарному предмету на двойном листочке было привнесено этой удачливой новой учительницей, которая получила уроки истории совсем недавно.

Лулу с сожалением покосилась на стопку отобранных, лежащих на подоконнике учебников. Легко сказать: «как можно полнее ответить на три вопроса!». Ну, про строительство Петрограда она написала столько, что еле уместилось на странице, а вспомнить, что там происходило в Валдайском уезде в XVIII веке и что такое Деревская пятина Новгородской республики трудновато… Рядом сосредоточено пишет Таня, но у каждого вертикального ряда свой вариант. На секунду у Лулу мелькает приятная мысль, что они пойдут после гимназии к Кате — ее отец все-таки один уехал на заработки в Миллерово.

Лаврова, не зная о контрольной, пересела назад, на предпоследнюю парту: замечаний она не получает, а подпиливать ногти маленькой пилочкой там гораздо удобнее. В результате перемещения она сейчас на одной параллели с Лулу, но в другой колонке. Видно, как Тата откровенно и даже нагло переписывает у Ани, оказавшейся за ней. Нагло потому, что совершенно не прячется ни от нее, ни от учительницы. Просто время от времени поворачивает к себе листочек Гусовой, и тогда та вынуждена приостанавливаться и ждать. Лулу противно видеть эту безответность. Но они с Татой, как бы, чувствуя силу друг друга, стараются не сталкиваться. Этот тон задала Тата, никогда не идущая прямо против Лулу, и Лулу приняла такие правила. Лаврова часто недоучивает, но она — отличница, хотя бы потому, что подобострастные подружки всегда готовы всячески помочь. Кроме того, оригинальная память позволяет Тате схватывать содержание главы за считанные мгновения, когда ее уже вызвали, и она медленно проходит к доске мимо ряда открытых книг. Нет нужды, что сразу по окончании ответа почти все из ее головы улетучивается. Поэтому сейчас Гусова — ее единственный шанс, хотя сведения Ани ничем не гарантированы.

А Тамара Георгиевна наклонилась над опытной Алей Муртаевой и выуживает из парты выдранные листки учебника.

Так, Муртаева отправлена за дверь, Валдайский уезд XVIII века и Деревская пятина Новгородской республики слегка прояснились в памяти. Гусова и Лаврова одновременно кладут ручки. Гусова иссякла.

У Таты больше нахальства — она сразу отдает свой листок. Учительница без слов принимает и проглядывает:

— Пять, возьмите вашу работу, садитесь и не шумите.

Еще несколько учениц сдают работы. Учительница заносит в журнал: четыре, четыре, три, три.

— Три, — говорит Тамара Георгиевна и когда дело доходит до Гусовой.

Та, едва получив листок в руки, начинает рыдать. Лулу и без того терпеть не может этот ее похоронный рев по недополученным баллам, но так она еще ни разу не ревела! Чуть на пол не садится. Учительница раздраженно отправляет за дверь и реву. Лулу ошеломлена, ведь работы у Гусовой с Татой одинаковые! Лаврова-то переписывала чисто механически. Значит, в ее листочке меньше или неправильнее, чем у Ани могло быть. А вот больше — никак!

Вдруг накатывает жалость к Ане. Мало того, что тройкой одарили, да еще, ни за что, за дверь выставили! Жалость смешивается со злостью против Лавровой, которая, видно, забыла, что в классе есть кто-то, способный противостоять ее наглости. Лулу бесшумно вскакивает. Тамара Георгиевна, не поднимая глаз, проверяет работы. Класс замирает: во всей фигуре Лулу, в ее резком взгляде вбок на Тату, — угроза, смешанная с уверенностью. Чего от нее ждать? Новой драки? Но Лулу так же бесшумно берет свою контрольную, разрывает ее пополам и резким жестом кидает на парту перед Лавровой. Потом направляется к столу учительницы, хватает на своем стремительном ходу листок Гусовой. Без слов протягивает его учительнице.

— Курнакова? Четыре. — Едва взглянув сначала на нее, потом в контрольную, выдает учительница.

— Вы поставили три разные отметки за одну и ту же работу, Тамара Георгиевна, — четкий и очень правильный русский Александрин прозвучал в абсолютной тишине класса. — Почему?

— А? Как? Что вы такое говорите, Курнакова?

Курнакова с подчеркнутым терпением разъяснила ситуацию:

— Я подала работу Гусовой Анны вторично.

Учительница пожала плечами и сказала, пока еще держа себя в руках:

— Я не заметила ошибки, вероятно! А почему вы подали чужую работу, где же ваша?

— А здесь… Дай! — Лулу протянула руку к Тате и та, неизвестно почему, после минутного колебания, отдала свою работу. — Тоже не заметили ошибки? И не заметили, что работы одинаковые?

— Как? Что? — в растерянности пробормотала учительница и, покраснев, вылетела из класса.

Поднялся шум, многие захотели высказаться по такому поводу.

Лулу сразу оказалась в кругу единомышленников: Таня, Гинзбурги, хмурая Женя Мордасова, другие девочки кричали наперебой:

— К-а-а-к ты сумела!

— Конечно, надо было сказать, раз несправедливо…

— Все было так просто — все сдают одинаковые работы, а Тамендра гениально решает: ты толстая — тебе два, а у тебя кудряшки — тебе четыре! Ну как же ты, Шуренький, ей все так испортить могла?

— Правильно, правильно сделала, только ругаться начнут…

— Подумаешь, какая красавица, все ей можно… эта Лаврова… А Шура ее в тысячу раз и красивее, и умнее…

Вернувшаяся из-за двери, Аля тоже пробурчала что-то одобрительное.

— При чем здесь «красавица»? — кинула Тата. Несмотря на ренегатство некоторых подруг, она великолепно держала себя в руках. — Еще бы она, эта швабра, три мне, МНЕ, поставила! Мой папа ее плешивого жениха в конторе своей из милости держит кредитным инспектором. Так что все верно… Три балла Гусовой, плюс два — папе за лысого дурачка. Итого — мне пять!

Несколько девочек с готовностью подхватили ее высокомерный смех. К «театру военных действий» подошла Юдина. Она в классе с неделю, и Лулу неплохо к ней отнеслась, памятуя, как подло встречать насмешками новенькую. Она — приятная внешне, темненькая, с тонкими косичками, уложенными на ушах в баранки, круглыми глазками, тоненькими ручками и ножками. Лулу уже много раз ловила на себе ее внимательно-кокетливый взгляд.

— Если тебе отличная оценка, то и ей, хотя бы четыре надо, вот что Курнакова хотела сказать, — чуть шепелявя, заметила она.

Опять поднялся невообразимый шум. И вдруг разом стих.

В дверях, вытянувшись, стояла классная дама. Очевидно, она уже не первую минуту слушала, о чем говорят в классе.

— Это верно, Курнакова, что вы нагрубили учительнице? Позволили себе возмутительную выходку…

— Я не грубила, я просто сказала, что это нечестно ставить разные отметки за…

— Судить учителей — не ваше дело, Курнакова. Учительница была права.

— Нет! Вы не знаете, я объясню сейчас, только не перебивайте меня!

— Курнакова, вы, кажется, и мне пытаетесь грубить?

— Да нет!

— А еще хуже того, вы собрали вокруг себя других учениц и провоцировали настоящий бунт! Вы останетесь в гимназии до прихода вашей родственницы. За ней послано. Это же просто анархия! Ваши родители будут извещены! Можно простить все, но не смутьянство.

Таня давно уже каким-то сверхчутьем поняла, что у Лулу дома неладно, она с тревогой спросила:

— Шура, а эта тетя Софья твоя… она тебя очень накажет?

Лулу только отмахнулась. Ну, что сейчас объяснишь?

Зареванная Гусова, давно тихо пробравшаяся к своей парте, пожалуй, одна не участвовала в шумном обсуждении, а без остановки плакала, закрыв лицо рукавом. Маня насмешливо скривила полные губы:

— Гусова, не умирай понапрасну, тут посильнее твоих трагедии есть!

Но Лулу жаждала и дальше утешать и защищать несчастную Аню.

— Ты не понимаешь, как это обидно, когда несправедливо! Лучше ничего не говори!

Соня обижено пробормотала:

— Мы, может быть, лучше нее понимаем, что же весь свет знать должен?

— Успокойся, Аня, — добрым голосом сказала взявшая страдалицу под опеку Лулу, — не думай о несправедливости. Дело сделано, уже всем ясно, что произошло.

— В трети… в трети… пятерки не будет! Ни за что… Она же не исправила…

— Эх, о чем думает! Хотя бы на минуту от отметок своих оторвалась! Как будто не замечает, что в классе творится! Человек из-за тебя, фактически, страдает, из-за воя твоего дурацкого! — накинулась на Аню Женя.

— Кто-то из-за вредности своей страдает! Аньке тройка, так кому-то нужно, чтобы и Таточке снизили. — Это уже, взяв за руку Агаджанову, расхрабрилась Лиза Нечаева. Сама Агаджанова тоже не заставила себя ждать:

— Мученица Курнакова страдает за неправедно оскорбленную… До чего красиво, насолить хотела Таточке, завидует…

— А ты вообще замолчи сейчас же! — оторвалась Лулу от уговоров не расстраиваться и не бояться сурового деда, адресованных Ане.

— А чего я буду молчать? Испугала тоже! — отступила Роза к своей парте. — Ябеда!

— Попробуй, скажи опять то же самое! — стремительно направилась к ней Лулу.

— Большое дело, и повторю. — Агаджанова зашла за Тату с Лизой.

— Ну! — сжала Лулу кулаки.

И тут между ними стала Таня, побледневшая, но решительная:

— Никакая она не вредина и тем более, не ябеда, она себя под удар поставила! А тебе Лаврова, я так скажу: ты давно не самая непобедимая в классе. Так и знай! На твоем месте мне было бы стыдно такую пятерку получать! — Танины слова были встречены взрывом восклицаний.

— Умрешь, на ее месте не будешь!

— А ты сама — просто зубрила, вот и молчи!

— Смотрите, кто заговорил, — валаамова ослица!

Лулу оглянулась. Соня и Маня незаметно отошли. Гусова сидит, зажав руками голову. Мордасова хмуро молчит. Ничего! Лулу сейчас ответит этой лавровской компании, так ответит, что им жарко станет! Но Таня взяла Лулу под ручку и настойчиво потянула:

— Пошли, Шура. Они сами прекрасно понимают, что неправы, но, ни за что не признаются.

У «Шуры» сделалось тоскливо на душе. Впереди — встреча с Софьей Осиповной, потом, наверное, полетит новое письмо той в Раздольное… и понятно, в чьи руки это письмо попадет. И ведь, как всегда, невозможно предсказать, какие мерзкие, лживые и позорные гадости придумает Софья Осиповна, для описания сегодняшнего события. А Лулу даже на этот раз не сможет оправдаться…

— Таня, я лучше одна побуду возле окна, в коридоре… Ты завтракай, ладно? Я сейчас приду, только подумаю немного… — И Лулу поскорее убежала, не давая возможности Тане что-то возразить.

Вниз, вниз, на первый этаж, там есть в уголке маленькое оконце, оттуда виден кусочек улицы, прохожие. Лулу прижалась лбом к стеклу.

— Аля! А-ля!

— Это ты ко мне обращаешься?

Новенькая Юдина мило улыбнулась:

— Это твое любимое место? Я видела, ты уже тут как-то стояла. Не подсматривала, не сердись, случайно видела. Я же пока приглядываюсь, привыкаю… всюду хожу…

Лулу не особенно хотелось, чтобы кто-то нарушал ее размышления, но как прогонишь одинокого человека! Она повернулась к окну спиной, оперлась и скрестила ноги.

— Тебя как зовут, Еленой?

— Да, но так я не люблю, Я — Лёля!

Даже имя такое же дурацкое, как у нее! И так же это младенческое имя к ней прицепилось, видимо, на всю жизнь.

— Я вообще не люблю, как у всех. Слышала, я сейчас тебя сразу Алей назвала? Так оригинальнее, правда? Куда лучше, чем Шура, как тебя эта… Таня зовет. Это как-то по-простецки.

Честно говоря, Лулу совершенно не в восторге от «Али». Это ж Муртаева — «Аля»! Но новенькая разговорилась, видно по румянцу, что она преодолевает смущение, и Лулу раздумала возражать.

— Неважно, как называть… Ты откуда, из другой гимназии?

— Нет, мы приехали из Белокалитвинской. Там у отца что за практика? Негде развернуться. Он только по состоянию здоровья в тихом месте сидел. А потом в город перебрался, обосновался и нас перевез в подобающее место.

На Лулу слово «БЕЛОКАЛИТВИНСКАЯ» подействовало, как укол. Она вскинулась. Но нет, сразу она ничего такого спрашивать не будет. И не время… Впереди — Софья Осиповна.

— А кто твой отец?

— Ты не слыхала, он уже модным стал в городе, Юдин, адвокат! А эти девочки у вас такие неприятные!

— Кто? — насторожилась Лулу.

— С косами эта, армянка что ли, и рыжая такая с маленькими глазками!

— Нечаева! Да, для меня они тоже…

— Ну эта, Гусыня, тоже не подарок. Она тебе что, нравится, что ты ее защищаешь?

— При чем тут «нравится», «не нравится». А справедливость? Она выше всего. Я от несправедливости даже… даже Агаджанову бы защитила!

Звонок прервал их беседу. Обе девочки, сломя голову, помчались на урок, получили замечание от дежурной воспитательницы, выговор от Марии Михайловны за опоздание и, наконец, оказались за своими партами. Юдина могла считать себя в безопасности, а у Курнаковой все было еще впереди…

Но Лулу и не предполагала, что впереди у нее не Софья Осиповна, а сам господин Петров, которого угораздило вернуться из своих коммерческих поездок именно сейчас. И он счел своим долгом лично явиться для выяснения «обстоятельств проступка девицы, за которую он несет полную ответственность».

Послушав Сусанну Сергеевну, ярко расписавшую «смутьянство» Лулу, господин Петров заверил классную, что девица, хотя и принадлежит к семье почтенной и благородной, сама обладает весьма сомнительными качествами, и любые строгости и наказания в отношении нее будут приветствоваться как им, так и отсутствующими родителями. Исключительно его досадная отлучка привела к столь печальным результатам не только дома, но и в гимназии.

Все это перемежалось возгласами «хе-хе», довольным потиранием рук и выразительными взглядами в сторону понурившейся у стенки учительской «мамзель» Курнаковой.

Классная была очень довольна результатами беседы. Начальница, избегая конфликтов, часто не приходила на подобные неприятные разговоры, особенно, когда дело касалось детей родителей с положением и амбициями. Все недовольство изливалось родственниками на классных дам. Но в данном случае такое понимание….

— В наших общих интересах, — сказала «Сусик», повторяя слова начальницы о происшедшем событии, — искоренить то дурное, что гнездится в воспитаннице Курнаковой. Очень хорошо, что гимназия нашла союзника в вашем лице. Эта девочка обладает способностью влиять на других, заражая дурным поведением, вот почему ее поступки надо рассматривать под микроскопом! Под микроскопом! Любой росток может привести к ужасным результатам в масштабе! В масштабе! Но мы хотели бы ограничиться четырьмя часами отбывания после уроков, надеясь, что главные меры будут приняты дома.

Господин Петров расцвел от радости, пространно обещая, что «меры» будут приниматься регулярно вплоть до отъезда провинившейся на каникулы. Что творилось в душе Лулу, не могли передать ни опущенные плечи, ни отчаянное выражение лица. Она-то надеялась, что сможет все объяснить! Эта речь господина Петрова, эти меры! Представляет она их: вечное стояние в углу, запреты на прогулки и чтение, многочасовые занудливые нотации отвратительного содержания… Каждый кусок пищи — под аккомпанемент рассуждений о хлебе с водой, которых заслуживает преступница. И оставаться в гимназии, наказанной к удовольствию злорадствующих противниц, тоже невообразимо обидно и унизительно. Ведь правда на ее стороне!

Лулу передернуло. Ну почему, почему у других есть нормальный дом, добрые родители… «Есть дом, есть Я» — тут же всплыло в памяти. Правда! Для чего же он это говорил? Конечно, чтобы она приехала, если будет очень плохо. Он ведь сам сказал, что понял — ей бывает очень плохо. Лулу уже не сидела в унынии за партой в пустом классе. Она в возбуждении вскочила и зашагала от угла до угла. Ясно — надо ехать, но не по-глупенькому, по-детски… Надо послать телеграмму. Ага, правильно… Ведь почту всегда разбирает он сам. Лулу вырвала листок из тетради, несколько раз черкала и перечеркивала и, наконец, остановилась на таком тексте:

«Здесь больше не буду, виконт, пожалуйста, будьте в восемь на каменской».

ВСТАВКА ИЗ ДРУГОГО РОМАНА. НОЧНОЙ ЭПИЗОД.

Телеграмма, да еще с пометкой «срочно» — не обычная почта, которую не торопясь, на попутных лошадях доставляют из Каменской в Раздольное к утреннему чаю.

Почтовый чиновник дело свое знал: телеграмма явно касается театра боевых действий, и его долг срочно доставить ее семье полковника Курнакова. Верховой был немедленно послан в Раздольное, и уже в пятом часу утра спешно разбуженная прислугой Доминик непонимающе щурилась на прыгающие слова.

Еще через полчаса, поднятый специально для прочтения и толкования загадочной депеши Шаховской с удивлением читал вслух:

— «здесь польше буду виконт завтра»… длинный пробел… «пожалуйста будьте»… опять пробел… «восемь каменская».

— Ничего не понимаю, про что это? — Доминик подняла и опустила длинные, как стрелы, прямые ресницы. — Это от Виктóра? Поль, друг мой, вы же знаете — я плохо понимаю по-русски… Умоляю, скажите, на что это похоже?

— Больше всего на бред.

— Без подписи, без обращения… Муж объявляет, что завтра в Польше получит титул? Ему это обещали пожаловать? Наконец, Виктóру перепало хоть что-то! Он так отстал в карьере… Интересно, это лучше, чем чин генерала? А Каменская, разве это близко к Польше? Виктóр где-то рядом? Нет, скорее, у них своя, польская Каменская!

— Мадам, не ломайте зря голову. Это ерунда какая-то. Возможно, плод веселого застолья. На карьеру Виктора сетовать не приходится. Он достаточно успешен и не станет сходить с ума, торопясь порадовать вас таким способом. Скорее станцует в водевиле. Бросьте думать!

— Ах Поль, — кокетливо рассмеялась Доминик, — вы правы… Виктóр никогда не научится танцевать, я поняла это давно! Но присядьте, расскажите мне обо всем этом побольше… Вот, например, разве виконт — русский титул?

Шаховской вдруг взял телеграмму и, еще раз пробежав, смял, сунул в карман и скороговоркой сказал:

— Мадам, обещаю, после завтрака вы получите исчерпывающие сведения о титулах русского дворянства. Темно на этаже? Я провожу. — Он взял Доминик под руку и вывел из комнаты, приговаривая по дороге:

— Ну-ну, мадам, морщинки на лбу из-за этой чуши? Просто забудьте! Вот и ваша дверь — отдыхайте безмятежно. Не смею беспокоить вас больше посреди ночи.

Несмотря на все свои безапелляционные утверждения, в восемь утра Шаховской уже шел по платформе железнодорожной станции в Каменской.

Глава 8 «Как снег на голову»

Наконец-то! А она уже отчаялась и измучилась ждать, думала он не придет. Но самой ехать, а тем более идти в Раздольное, хотя она, в общем-то знала путь, не было сил. Целый день хождения по городу, ночь в вагоне, которую она провела как на иголках, сидение с рассвета в Каменской, в зале — поезд почему-то пришел раньше… Еще эта история с продажей сережек! В ювелирной лавке так подозрительно на нее смотрели! Но на билет и телеграмму хватило, а вот на еду — нет. Голодная со вчерашнего дня. В зеркале дамской комнаты на вокзале она увидела воспаленные глаза, кудряшки, выбившиеся из-под шапочки, оттеняющие бледное лицо своей бронзовой яркостью… Виконт заметил ее сам, она даже не встала ему навстречу: ноги гудели, одолевала слабость, кружилась голова.

— Что такое, Александрин? — он присел рядом и оглядел ее.

Лулу вымучено улыбнулась:

— Здравствуйте, Виконт, вы сами телеграмму получили? Я так и думала. — Она говорила вдвое медленнее обычного.

— Вызвать надо было к себе. Разве можно в таком состоянии ехать? Там же есть около тебя люди. Они что, врача не приглашали? Невероятное что-то!

Ответа не последовало. Он, обхватив за плечи, заставил ее подняться со скамьи:

— Ясно. Это неважно сейчас. Едем.

Лулу покорно позволила себя вести. С появлением Виконта она лишилась остатков сил и внешне вполне оправдывала звание больной. Даже стоящий у самого выхода со станции автомобиль, со знаком в форме фиолетовой миндалины и красующейся в ней надписью «Опель», не вывел ее из апатии. Виконт помог ей устроиться на сидении, предложив: «Хочешь, приляг». Сам сел справа от нее на водительское место. Опель, кашляя и фырча, тронулся. Только на полдороге Лулу несколько взбодрилась и осознала: она же в первый раз путешествует на автомобиле! Совсем не страшно оказалось. Такой случай посмотреть поближе, как им управляют! Минуты две с интересом наблюдала, потом села прямо, потом придвинулась поближе и положила обе руки на руль сбоку…

— Это еще что такое? — практически повторил свой первый вопрос Виконт, однако, совсем другим тоном.

— Можно я немножко буду править сама? Ну, хорошо, не править, а просто за эту круглую штуку подержусь, как будто я тоже веду авто…

— Что за метаморфозы? Или там, на вокзале был триумф актерского мастерства? — Он посмотрел на нее и сбавил тон: — Да нет, ты нездорова, это видно.

— Просто я не ела ничего вчера, а сегодня и не спала, устала… А это что у него, гудок?

— Клаксон… Ничего не понимаю. В Ростове что, закончились запасы продовольствия? Ты едешь на обед? Боюсь, ежедневные прогулки с этой целью будут утомительны.

Лулу, вздохнув, заставила мысли вернуться к недавним неприятностям:

— Я поссорилась со всеми, я совсем приехала, вы послушайте…

Но рассказ получился, отнюдь, не драматичным. Вчерашнее ощущение безысходности напрочь испарилось: такое счастье, она добралась, вот Виконт, самый настоящий, крутит руль, передвигает какие-то рычаги… и, кажется, трагедией всю эту ситуацию вовсе не считает: послушал фразы две внимательно и серьезно, а потом стал сопровождать ее пылкое повествование то хмыканьем, то присвистыванием, то выразительными междометиями. Лулу невольно сама подбавила юмора в описание событий. На душе теперь было совсем легко. Только есть хотелось все больше, и чувство голода никакими разговорами не заглушалось. У Лулу уже не хватало запала вдаваться во все детали. Она закруглилась:

— Телеграмма — это так дорого оказалось, я последние медяки из кармана выгребала. В общем, вы поняли, почему я приехала…

— Да, теперь понял: просто захотелось домой.

— А телеграмму мою вы сразу поняли?

— Телеграмма — предмет твоей гордости, я вижу! Разобрал и заслуживаю уважения за это. Тем более, что благодаря соавторству безымянного телеграфиста это творение явилось совершенным образцом абракадабры.

— Ошибок понаставила, да? От волнения, наверное. А каждая ошибка в русском языке вам нож в сердце, да?

— Да. Нож. Вообще, ты щедро мечешь в меня ножи разных калибров. Это я уже не о русском.

— А о чем? За французский я ручаюсь. Неужели арифметика?

— Какая арифметика? Ты доконаешь меня своими фокусами. По-русски твой приезд называется: «свалилась, как снег на голову».

— Вы меня будете ругать?

— Нет. — Сменил он тон. — Буду кормить.

— А вот маман удивится, правда? И рассердится… Ой, а вдруг закричит и сразу отправит назад? Может, тетя…

— Евдокия Васильевна гостит в Луганской, у дочери… Мы отложим твою встречу с матерью на «послеобеда», ты не против?

— Я против? Что вы, было бы чудесно! Но как это сделать?

— М-да, горячие дочерние чувства… Грустно.

Лулу почувствовала упрек в его словах. И разве Тане, например, хотелось бы отложить встречу с тетей Полей?

— Но она сама ни на минуту не порадуется, вот увидите. Ни за что!

Виконт вздохнул:

— А было бы намного проще. Так. Пройдем боковой лестницей ко мне. Поешь, а там будет видно.

— Нам тогда нужно незаметно, чтобы не было слежки. Вы идите вперед и посмотрите. Если все чисто, махните рукой. А я уж хвоста не приведу…

Виконт с паническим выражением лица на минуту буквально вжался в стенку и сделал движение, словно собирался поползти по ней, но тут же прервал свои действия и спросил довольно громко:

— Что, Жюля Верна сменил загадочный автор Ната Пинкертона? Не время баловаться, идем.

Тем не менее, на пролете третьего этажа, он приложил ухо к перилам, сказал выразительно: «Погони нет!» — и уселся на ступеньку. Лулу остановилась и громко засмеялась. Он вскочил, обхватил ее рукой за талию и, перескакивая через две ступеньки, донес до комнаты в мезонине.

— Куда там скромной слежке где-то в кильватере! Ты жаждешь бурной встречи, я вижу.

Он поставил Лулу на ноги. У нее вдруг опять закружилась голова, и она закрыла лицо руками.

— Что это — слезы? Александрин… Прекрати, не начиная.

— Нет, уже прошло… А то все поехало так, — она показала руками, как именно «поехало».

— Тебе срочно нужно поесть. Сядь в это кресло, не растрачивай сил.

…Интересно, что он о ней думает сейчас? Смотрит так странно. Еще бы, худая, маленькая, а ест третий кусок круглой запеканки и пьет второй стакан молока. Наверное, думает: «надо остановить, а то лопнет…», или «хотел бы знать, сколько еще в это существо влезет еды…»

Лулу прикинула — если сложить куски запеканки, которые она съела, то, что получится, будет размером с книгу. А для него тогда, чтобы наелся, кусок должен был быть с портфель.

— А вы почему не едите?

— Сыт. Продолжай.

Нет, взгляд у него не странный, а скорее грустный. Почему?

— Я съела ваше тоже? И молоко выпила? Правда, два стакана же было…

— Другой человек. Бодрая. Не бледная.

— Выпила ваше молоко, съела вашу запеканку, еще бы не взбодриться!

— Я верю, что это была не последняя, отпущенная мне в жизни, запеканка.

— Виконт, а ведь я бы так и могла жить у вас тайком всегда. Маман сюда не ходит и отец… никогда не видела…

А действительно, почему? Лулу раньше эта мысль не приходила в голову, но за Виконтом всегда посылали Антонину, Пузырева или кого-нибудь из мальчиков. Лулу даже припомнила случай, когда их не было под рукой, и Виктор Васильевич, ежедневно обходящий дозором все остальные помещения дома, предпочел подождать, пока Шаховской сам не спустится, но не пошел к нему, хотя тот был ему очень нужен. Но, может, это случайность?

— А если кто-нибудь придет, по другому делу, не за мной, конечно, я вот сюда залезу. — Она постучала по огромному ящику комода.

— Как? Залезть в мой комод, чтоб скомкать наглаженные воротнички? Ты меня плохо знаешь. Я не терплю мятой одежды и наказываю виновных. Ладно, довольно ерунды, тебе надо выспаться, Александрин. Ты заговариваешься.

— Я вообще-то спать как раз не очень хочу сейчас, — она зевнула, — так себе… — Давайте лучше еще поговорим, где мне можно тут скрываться.

— Хватит шуток. Спи здесь, укройся этим. — Он указал на кресло и кинул ей темно-бордовый с коричневым пушистый плед. — Я ухожу…

— А скоро придете?

— Приду не скоро. Не жди. Лучше выспись. Проснешься — возьми в секретере книги, альбомы, займись, можно. Да! Зная твои предпочтения, должен предупредить: к оружию не притрагивайся.

Лулу посмотрела, как за ним закрылась дверь, обвела взглядом комнату. Ровно тикают часы… Шторы спущены… Полумрак… Тепло. Проплыла ленивая мысль: «почему у учителя фехтования самая красивая и, видимо, самая дорогая, мебель в доме? Все вещи такие необычные…» За ней сонная другая: «а вдруг кто-нибудь придет?» Лулу сама себе улыбнулась в полусне. Сюда? Разве есть на свете место надежнее? Виконт не допустит.

Она уже почти задремала, но внезапно ее заставил очнуться какой-то шум рядом. Нет, не рядом, это Коко раскричался внизу. Странно, Лулу так любит малышей, и они ее любят, а вот с Коко они за два года ничуточки не сблизились. И он как будто не меняется вовсе! Кресло большое, мягкое… Лулу свернулась калачиком… Дремота опять принялась покачивать ее… Нет, так лежать все-таки неловко, уставшему телу хочется вытянуться во весь рост… С полуприкрытыми веками, чтоб не перебить сон, она захватила плед и перебралась на застеленную вторым таким же кровать. Жестковато, но гораздо удобнее. Уставшая Лулу глубоко заснула и проснулась только в пять, от боя часов внизу. Она не сразу открыла глаза. Почему у ней так приятно на душе? Приснилось что-то хорошее? Какой сегодня день? А где Буся? Неужели уже завтракает? Тогда она опоздала в гимназию…

Лулу вскочила. Вон она где! И еще как улеглась — почти поперек кровати. Но было так уютно… Она потянулась. О! Он, видимо, приходил, пока она спала. У нее под щекой подушка, а откуда она? Лулу ее раньше не видела… белая — белая, как его рубашки. Горит лампа… Интересно, он уже сказал маман, что она больше не поедет в гимназию? Почему она не может никогда ему толком объяснить, что ей в Ростове действительно жить невыносимо? Все выглядит либо детскими капризами, либо незначительными пустяками, либо смешным до колик фарсом.

Ничего, Виконт сейчас придет, и она на этот раз объяснит убедительно. Тогда он перестанет думать: «просто соскучилась».

В этой комнате она не была со дня торжественного посещения «замка», но в ней и в обычное время не так, как в других. Может быть, из-за оружия? Его здесь больше, чем в оружейной — небольшой комнатке, примыкающей к гимнастическому залу. Она потянулась к самой красивой шпаге, с фигурным золоченым эфесом. Ой, он же не разрешил трогать оружие, а разрешил другое — найти в секретере что-нибудь интересное.

Она выдвинула сразу два ящика. О-о-о! Глаза разбегаются. Книги, наброски, альбомы, какие-то точеные палочки, инструменты и кисти, необычные мелки в большой коробке. А вот кусок дерева и резец — острый-преострый. Это будет еще один кораблик, наверное, каравелла. Только маленькая, как ладонь. На передней части кораблика вырезана голова кошки! Да, Виконт рассказывал как-то, что кошка всегда садится у борта, обращенного к дому, поэтому моряки из суеверия часто изображали кошачью морду на носу корабля — знак того, что корабль вернется. А прямо над ушами кошки — деревянное кольцо. Как же оно вдето, оно же цельное? Оснастки у крохотной каравеллы пока нет. Может, она глубже, в ящике? Лулу пошарила — и нащупала пачку бумаг. Тоже рисунки? Нет, что-то написано. Какой-то листок выскользнул из пачки. Много французских слов. И она, не задумываясь о том, хорошо делает или плохо, залпом прочла текст, написанный ровным наклонным почерком:

«Ma chère marraine![39] По возвращении Вы найдете у себя в столе все, чем я занимался в последнее время в хранилищах музея фон Штиглица (куда я все же попал и счел это большой удачей), включая несколько миниатюрных копий sculptures antiques.[40] Там же, и это доставит Вам радость, я знаю, — la première édition académique en un volume[41], и с автографом Пушкина. Vous pouvez vous imaginer, comme ce livre est rare![42] Мне это попалось в руки случайно, в более чем скромной букинистической лавке на Литейном.

Об этом все. Я поймал себя на том, что просто оттягиваю время.

Сейчас — главное. Понимаю, что причиню Вам огорчение, и все же иначе будет хуже. Уехать по-мальчишески, тайком было бы недостойно — мне уже пятнадцать, не уехать — не могу.

Потому пишу Вам и прошу Вас, ne vous en faites pas.[43] Поверьте, я бы презирал себя, если бы остался, я уже презираю себя за два дня промедления. Продолжаю видеть Петра, помня, что между нами это „le bâtard“[44]. О драке Вам расскажут, и подробно, другие… Я не могу. Сознаю, что позволил себе la folie[45], не смог держать себя в руках…»

Только теперь Лулу поняла, что это письмо и, видимо, важное, кто-то собрался уезжать, произошла какая-то ссора. Это некрасиво, читать чужие письма, но она никак не могла заставить себя положить его на место. Сознание помимо воли выхватывало отдельные строчки. Вот зачеркнуто… Что же это? Наконец она разобрала: «Если бы он не был Вашим сыном…», а потом зачеркнуто так резко, что даже бумага разорвалась. И дальше: «Я помню все, что Вы мне говорили: „peinture, Academic des Beax-Arts“[46] и постоянное „Paul est artiste“[47], но для меня это теперь отрезано ….»

Лулу быстро взглянула на обращение — дорогая крестная и это… «Поль». Глотая написанное, она не сообразила — это же Виконт писал! Писал ее бабушке! При Лулу он чаще говорит «Елена Александровна», вот она и не поняла сразу. Но как же? Куда он уехал тогда? Кто этот Петр? Ах, да, там же сказано «если бы он не был вашим сыном»… Получается, это об ее дяде? Странно, она слыхала, что его зовут Семен… И Виконту тогда было пятнадцать лет, всего на три года больше, чем ей сейчас. И что такое bâtard?

Сотня мыслей теснилась у нее в голове, жгуче хотелось узнать, что же случилось тогда, что ответила бабушка, почему это письмо находится среди бумаг? И этот совсем незнакомый пятнадцатилетний Виконт… Как это он сказал сегодня про нее? «Совсем другой человек…» Вот и здесь — совсем другой! Она не может подобрать слова — взволнованный, оскорбленный? Но такой понятный и близкий!

Лулу посмотрела в конец письма. Да, точно. Вот подпись Paul и рядом зачеркнуто, можно разобрать только «ne soyez pas tristes pour moi» [48] и приписку «Вероятнее всего, буду служить на флоте».

Она расстегнула воротничок платья. В комнате очень тепло или это ей жарко от волнения? Значит, он тогда стал моряком? А говорил, что никогда не был матросом? Что же другие бумаги в пачке? О! Это все узкие, уже знакомые буквы, написанные бабушкой. Значит пачка бумаг — ее письма, а это, видимо, было вложено среди них и выпало. Внезапно ей стало ужасно стыдно. Что же она делает? Роется в чужих бумагах, узнает чужие тайны… Если бы Виконт увидел!

Кровь прилила к лицу — шаги у двери, их она ни с чьими не перепутает. Захваченная врасплох, чувствуя себя последней из преступниц, она в панике задвинула ящик, захлопнула крышку секретера и через плечо глянула на дверь.

— Выспалась? — Виконт улыбался на редкость ласково. Незаслуженно ласково!

Лулу торопливо кивнула, пряча глаза. Он обратил внимание, что она сидит у секретера?

Он подошел и похлопал ее по руке:

— Не смущайся. Проснулась и не поняла, где ты и что ты? Угадал?

— Угадали… — она снова покраснела, оттого, что лжет.

— Я прикинул, что супник у меня в руках вызовет удивление домочадцев. Я его раньше по дому не носил! Ergo[49], придется ограничиться пайком.

Лулу не знала, что это такое, но поспешно кивнула и опять опустила глаза.

— Ты согласна? — Он помолчал, потом воскликнул:

— Да все в порядке, Александрин, не придавай значения! — и оживленно продолжал:

— Итак. Отныне, ежедневно таскаю из кухни провизию. Застигнутый врасплох, объясняю: «Люблю, знаете, помимо общих трапез, полакомиться в одиночку!». В результате меня начинают за глаза называть «обжора», возможно даже «прорва ненасытная». Те, кто подобрее, — «чревоугодник». Пусть! Я готов на этот позор… Александрин! Ну, улыбнись ты, это ж я для тебя стараюсь!

Вот этот самый человек, ласково ей улыбающийся, написал все те слова. Как там было?: «Я бы презирал себя, если бы остался»… Она с трудом заговорила:

— Нет, я уеду… я должна… Это некрасиво … перед вами, тут оставаться. Малодушно, нечестно…

— Разумеется, поедешь. Ты же почти взрослый человек… Все понимаешь… Но что ж нервничать так?.. Шутки мои подействовали?.. Репризы о комоде и провизии?

Он говорил с паузами, видимо, сильно удивляясь ее покрасневшему от стыда лицу и запинающейся речи… А она смотрела на него, будто увидев впервые. Никак не получалось соединить в своем сознании двух Полей — нынешнего и того мальчика, из письма. Как он может ни о чем не догадываться? Пусть бы спросил, что она тут делала без него, а то… очень страшно признаваться. Он доверяет ей, а она настоящий обыск тут произвела. Да, да, как Таня рассказывала, настоящий обыск, за который ненавидят сыщиков.

— Александрин, — Виконт направился было к двери, но вернулся, — ты обижена? Считаешь, я должен был сам принять решение, перевести тебя в другую школу? В другой город? Да пойми же, не имею я права вмешиваться в твою судьбу! Это я тебе уже серьезно говорю, как взрослой. Тебе сколько сейчас? Тринадцатый?

Лулу покивала:

— Нет, как я могу обидеться? Вы не думайте. Я сама решила, что поеду снова в город, что бы там ни было. Сама. Без фокусов. Я знаю, что у вас из-за меня одни неприятности, мне самой противно быть этой Александрой.

— Странное признание. Что оно значит? Давно тебе стало… м-м-м… неприятно быть собой? А, Лулуша? — он присел перед креслом, на котором она сидела, на корточки и взял ее за руки повыше локтей.

— Даже последний разбойник постыдился бы вытворять то, что я! — Если б он спросил, а что она такое натворила, она бы сейчас же ему рассказала о ящике секретера. Но он сказал:

— А, разобрался. Казнишь себя за необдуманный приезд? Зря. Соскучилась по дому, по мне, наконец. В этом нет ничего плохого. Я тоже рад тебя видеть. «Что бы там ни было» пусть тебя не страшит. Это я беру на себя. А у меня все получается великолепно!

— Правда, Виконт, у вас все получается великолепно.

— Я шутил! Я не настолько самовлюбленный субъект.

— Почему?

— То есть как «почему»? Считаешь, мне не хватает себялюбия?

— А если есть что любить? Это не себялюбие, а чувство собственного достоинства.

— Какие слова! Браво!

Лулу постепенно вовлеклась в разговор и мысль о письме куда-то отступила.

— Только в Ростове ничего не уладишь. Видели бы вы этих удавов. Разве что поменять их на что-нибудь приличное, но это же невозможно… Что же делать?

— Придумаем!

— Но вы сказали: «Все будет великолепно», я подумала, вы знаете…

— Знаю эффект, а не метод. Кстати, ты чувствуешь себя здоровой?

— Да, если можно ехать к господину Петрову и чувствовать себя здоровой…

В дверь постучали:

— Пал Андреич! Вы что, обедать у себя будете? Не спускаетесь чего-то?

— Да, Антонина, именно. Вы разобрались в моих желаниях лучше, чем я сам.

— Что говорите, не поняла я?

— Побольше принесите, Антонина, вот что я сказал. Теперь разобрали?

— Да, да, сию минутку.

— Все устраивается, как нельзя лучше! — он повернул кресло вместе с сидящей в нем Лулу спиной к двери и оперся о его спинку:

— Антонина — добрая девушка, но не в меру болтлива.

Через несколько минут вновь зазвучал голос запыхавшейся Тони:

— Пал Андреич! Вот! Я-то сразу сообразила, что к чему. Там хозяйка меня спрашивает, а что, говорит, мусье Поль не идет? А сама нарядная. И не Верку, а меня за вами послала. Чувствует, не любите вы ту… Я-то знаю, что не станете вы обедать внизу, когда не все в сборе… Ну, и говорю, сама, значит, за вас: «да он весь день по хозяйству, и в поля ездил, и в станицу, и туда и сюда, и, вроде, еще не вернулся…», а сама — на кухню и порцию приличную оставила.

— Весьма признателен.

— Приберу у вас, а, Пал Андреич?

— Антонина! Вы были так добры, принеся мне обед, а теперь намереваетесь создать невыносимые условия для еды.

— Ой, Пал Андреич, я же про потом говорю! Что вы, что вы, ешьте спокойненько! — Тоня замахала руками и отступила к двери.

— «Потом» я, разумеется, не возражаю. Хотя нет. Сегодня уже, пожалуй, поздно. Если не затруднит — завтра утром.

— Ага, хорошо! Все сделаю, как сказали…

Судя по звукам, Тоня вышла. Лулу выглянула из-за спинки. Виконт у стола тщательно делил обед на две части.

— Так, это хорошо. Размежевал. А вот что делать с рассольником? А! Тебе — тарелка с ложкой, мне — супник с половником!

Обед прошел весело. Виконт не возвращался к разговору о поездке, а шутил и болтал о вещах совершенно посторонних. И только, когда было покончено с муссом, являвшемся завершением трапезы, он пересел к ней поближе и сделал несколько плутовское выражение, приподняв бровь:

— Я придумал кое-что. Тебе следует только не преувеличивать радость от встречи с родственниками по возвращении в Ростов. Уныние и вялость. Поняла?

Лулу моментально опустила голову, подперла ее слабой ладонью. Испустила чуть слышный болезненный вздох.

— Достаточно! Только не переборщи. И не считай этот спектакль моим благословлением на ложь, как способ облегчения существования.

— Даже если бы я их обманывала каждый день по сто раз — им было бы мало!

— Они что — любители послушать невероятные истории? Ложь, видишь ли, унижает прибегающего к ней. Ну, ладно, выбора нет.

— Унизимся?

— Хм… Не загоняй меня в тупик. И в случае необходимости «унижаться» буду я, ты же — молчать. Все. Больше о предстоящем — ни слова.

Лулу выполнила это требование с большим трудом — была захвачена будущим разговором с господином Петровым и Софьей Осиповной и жаждала его обсудить во всех подробностях. Тем более, что выспавшись днем, в вагоне спать не смогла. Все гадала о планах Виконта, удивлялась, насколько не боится встречи. А еще вспоминала, как таинственно и захватывающе было, когда Виконт провожал ее в «розовую» комнату и сидел на ступеньках третьего этажа на страже. Сам туда отправил, сказав, чтобы привела себя в порядок и захватила необходимые мелочи. Вот кто умеет разведать дорогу, все предусмотреть и не попасться! Это тебе не Танин Ваня!

Виконт же, сев в поезд, по своему обыкновению, немедленно заснул. Лулу давно обратила внимание, что почему-то все, и она первая, стараются помешать Виконту выспаться. Поэтому, наверное, он всегда стремится отоспаться впрок, как только представляется возможность.

Перед дверью квартиры господина Петрова Лулу так натурально привалилась к руке Виконта и сникла, прикрыв глаза, что он слегка испугался:

— Александрин, ТАК не надо! В твои задачи не входит пугать меня. Или у тебя опять закружилась голова?

— Ну что вы! — тут же бодро отозвалась Лулу. — Я — вялая и унылая, как договорились.

— Стучу и готовлюсь ко вдохновенной лжи.

Впервые Лулу входила в двери этого дома с чувством озорства и заинтересованности.

— Спаситель великодушный! — заверещала Софья Осиповна, буквально не дав им переступить порог, — жестокая детка, что ты делаешь с моим несчастным сердцем?

— Дитя, — сурово и озабоченно сказал Виконт, — не виновно в собственной жестокости. — Он отодвинул Софью Осиповну и, поддерживая Лулу, которая почему-то, в довершение всех остальных симптомов, согнулась, — осведомился:

— Куда?

Софья Осиповна заметалась по прихожей и коридору этаким гигантским птенчиком, потерявшим гнездо, с удивительным постоянством оказываясь на пути «больной» и ее провожатого, застревая во всех дверных проемах. Наконец, Лулу была доставлена в ее обычную серо-коричневую келью и получила возможность спрятать улыбку в подушку.

Здесь Софья Осиповна возопила:

— Иесусе! Что случилось? Я сейчас умру от горя! Несчастная крошка! Детка! Она испускает дух! Господь прибирает ее к себе!

Виконт нахмурился:

— К чему это, сударыня? Компресс малютке! Это наверняка ее спасет!

Софье Осиповне явно не хотелось уходить, не досмотрев, как детка будет переселяться в мир иной. Но Виконт, оставив всякое лицедейство, недобро сверкнул на нее глазами и она, закудахтав что-то, удалилась.

— Вот видите, а вы говорили! Разве ее обманывать плохо? Она всегда обманывает — и ничего!

— Не будем искать себе оправданий! — Он беспечно взмахнул рукой, оглядывая комнату.

— Вот компресс для отходящей… Зажечь лампады и молиться, зажечь и молиться…

— Не надо лампад и молитв. — Виконт наклонился над кроватью, чтоб положить взятую из рук Софьи Осиповны салфетку Лулу на голову, но вдруг резко отпрянул и, держа компресс в руках, закашлялся.

— Боже, сударыня, ЧТО ЭТО? Это подходит только для истинного покойника, которого настоятельно требуется оживить. Нашатырь?

— Я пользуюсь им всегда, когда мне дурно, но дитя в худшем, многократно худшем состоянии. Я так ее люблю…

— Что не пожалели для нее целой бутыли.

Он шагнул к окну и распахнул форточку.

— Легче дышится? — спросил он у Лулу.

— О! — простонала та, — немного…

— Идемте со мной, — он кивнул на дверь, — компресс подействовал на расстоянии. Теперь покой — все, что ей нужно. А мне надо поговорить с Филиппом Федотовичем.

Лулу быстро стала приводить себя в должный вид: распустила собранные в хвост для дороги волосы, разметала их по подушке, брызнула на лоб водой из графина — испарина, склонила голову к плечу. Одна рука закинута за голову, чуть-чуть беспомощно шевелятся пальцы, другая — на груди, как будто не хватило сил расстегнуть, или разорвать душащее платье.

Теперь можно и прислушаться к голосам из столовой, тем более, что Виконт, увлекшись, перешел на прокурорские интонации:

— И если бы я случайно, повторяю, совершенно случайно не увидел девочку, дело могло бы повернуться плохо. Для нее, для родителей, но, главное, для вас, Филипп Федотович! Узнать имя, причины критического состояния и намерения дочери полковника Курнакова для полиции было бы несложно. И это ВАШЕ счастье, что я, приехав, сразу обратил внимание на заболевшего ребенка, неизвестно как оказавшегося на вокзале! И неизвестно сколько времени он провел там, в полувменяемом состоянии, окруженный равнодушными людьми. Они — посторонние, и то им нет оправданий, но вы, вы, Филипп Федотович, обязаны были знать, где находится ваша подопечная, и что с ней происходит!

— Пал Андреич, дело-то в чем… Девчурка наша и впрямь прихварывала. Меня не было тут, друг любезный, а компаньонша моя… сами видите… женского в ней, как в церковном служке. А здорово сказано, как припечатано!

До сих пор Лулу было просто приятно, что господину Петрову так здорово влетает, но теперь она поразилась: кто прихварывал? Кого не было? Разве не господин Петров одна из причин ее бегства? Ух, вот дрянной человек!

А господин Петров продолжал:

— Пойти, что ли посмотреть на болящую? Гостинчик захватить. Я ей всегда — гостинчик, если прихворнет. Значит, доктор, говорите, сказал — оправится?

Они вошли. Лулу медленно открыла глаза и поглядела бессмысленным взором, в левом глазу постояла и выкатилась слеза, а губы несколько раз с усилием разомкнулись и сомкнулись. Свет, серый от занавески, неровными пятнами ложился на лицо.

Господин Петров хмыкнул, крякнул и протянул:

— Хе-хе-хе, положеньице… Авось, и вправду поправится.

Хозяин дома пожевал губами, как будто намереваясь произнести еще что-то, бросил исподтишка взгляд на молчавшего Виконта и, заложив за спину короткие руки, едва достигавшие там друг друга, принялся, шаркая, вышагивать по комнате. Лулу тоже покосилась на Виконта. Тот с сомнением и тревогой провел глазами по ее фигуре, запрокинутой голове. Так и не оставил своих подозрений насчет того, что она и вправду больна… А Лулу совсем не хотелось, чтобы он из-за нее беспокоился! Или действительно так уж, похоже? Господин Петров застрял у окна, видимо, что-то обдумывая. Шаховской пододвинулся поближе к изголовью кровати и дотронулся рукой до ее влажного лба. Она быстро успокаивающе похлопала его по руке и весело сверкнула глазами — все в порядке!

Виконт сердито дернул головой и резко повернулся на каблуках:

— Возьмите себя в руки, Филипп Федотович, я верю в благополучный исход. Собственно, он уже благополучен. Девочка в доме, поправляется! — Он выразительно поглядел на Лулу. Та переменила позу и чуть-чуть прибавила жизни в лице.

— Какое же сомнение, Пал Андреич, какое сомнение? Небось, поправится наша мамзель, как же тут не поправиться при нашей заботе? А маменьку или не дай бог папеньку тревожить к чему же? Не к чему по такому-то поводу… мы тут сами разберемся, а? — он перестал смотреть на безмолвную Лулу и обращался только непосредственно к Виконту.

Тот изобразил на лице нерешительность:

— Взять на себя такую ответственность? Нет, нет…

— Пал Андреич, да вы же в доме все равно, что хозяин! Дамочку к чему волновать, посвящать? Ее дело шляпьки, да тряпьки … А отцу? Статочное ли дело, про такое на фронт писать? Или там выяснять, отчего, да почему — мало ли какие у мамзелей об эту пору в организме штучки-дрючки начинаются… хе-хе. А мы тут уладим дело и со здоровьечком, и с учением, сам в гимназию о нездоровье сообщу… И вам в любой день все в подробностях… Хотя вам-то до девчурки, как я понимаю, самому дела нет. Но поелику хозяйская дочь, обязаны нас упредить, это нам ясно. А сами скоренько забудете про эту досадность, верно же говорю? Молодому человеку до того ли, чтобы детскими делами заниматься? У вас, небось, раза в два постарше девочки на уме! Знаем, видели вас в Новочеркасске с таким бутончиком… Диво!

Виконт слушал и задумчиво кивал головой. Лулу надулась и отвернулась к стене. Что за глупости мелет отвратительный господин Петров? Почему это Виконт забудет ее ради кого-то другого? Ему следовало бы не кивать головой, а прямо оборвать господина Петрова, сказать, что они с ней друзья давным-давно, что он относится к ней, лучше, чем ко всем в мире. А вдруг нет? Вот, вот, он уже отвечает:

— Не станем касаться подобных тем при ребенке, Филипп Федотович.

— Понятненько, Пал Андреич! Воспитатель юношества, как можно! Так пусть мамзель тут в покое пребудет, а мы за водочкой обсудим «темы»… А? Хе-хе… Выпьете?

— При всей моей склонности к водке и приятным под нее разговорам, вынужден отказаться. Тороплюсь. Насчет случившейся «досадности»… Где гарантии, что девочка сама не пожалуется? Найдет способ. Похоже, этот ребенок способен на многое. — Он покосился на Лулу. — Предупреждаю, пол ее слова, и я вынужден буду, поддержать. Как очевидец.

— Пал Андреич, на райское житье, какие ж жалобы оказаться могут? И компаньонке моей накажу, чтоб пылинки сдувала!

— Что ж, будем считать инцидент исчерпанным.

Виконт подкинул перчатки из-за спины под стул и, нежно обнимаемый господином Петровым, покинул комнату. Через минуту, вернувшись «за забытыми перчатками» один, сказал:

— Прощаемся. Быстро. До лета. Надеюсь, все будет в порядке.

Лулу понимала, что его последние слова господину Петрову предназначались и для ее ушей. Но ей было не до этого:

— Вы, почему не сказали, что мы — лучшие друзья? И кто у вас в голове? Он откуда знает?

— О-о, Александрин! О содержимом моей головы поговорим в другой раз! — Он поерошил ей волосы рукой, уже в перчатке, и слегка прижал лбом к своему плечу:

— Все. Пошел. Без обид, я их не заслужил. И не советую говорить о нашем приятельстве. Это же господин Петров, какие могут быть откровенности?

Лулу приподнялась, хотела еще что-то сказать, но возглас: «Нашли, Пал Андреич?» заставил ее резко повернуться к стене.

Глава 9 Начало политической деятельности Александры Курнаковой

Никогда раньше не проводилось такое длиннющее богослужение. Было уже невыносимо стоять почти неподвижно в этом торжественном, несколько сумеречном зале Кафедрального собора Рождества Пресвятой Богородицы. Даже для Лулу, любившей в противовес кустарным бдениям Софьи Осиповны атмосферу истинной церкви, это было чересчур. И остальные, видно, очень устали от четырехчасового стояния. Лаврова и та потеряла обычный самоуверенный вид. Звучные распевные слова отца Адриана уже с трудом доходили до сознания. А сначала, свежая и бодрая, легче всех держащая спину, Лулу слушала очень внимательно и мысленно отвечала на каждое слово, доносившееся с кафедры.

Что он говорит о едином порыве, охватившем Россию? О дружном и радостном стремлении отдать до последней капли свою кровь? Лица людей на улицах мрачнеют день ото дня, в городе все больше причитаний и траурных одежд. А как же прощание Кати с мужем, они что, плача, мечтали оба погибнуть? И остальные, бывшие тогда, в Каменской, на пыльной площади — тоже? Все знакомые Тани… а они хорошие люди, говорят про войну совсем другое. Их мнение: «Офицеры — враги, они гонят солдат на смерть…» Сергей сказал так красиво: «Это братоубийственная война. Русским солдатам нечего делить с немецкими!». А офицерам — есть что делить? Совсем недавно Софья Осиповна со слезами восторга на глазах рассказала о том, что Виктор Васильевич собственноручно без суда и следствия расстрелял пятерых дезертиров. Тетка долго потом пищала, что гордится родством с этим восхитительным человеком: «Герой, герой! Такие, как он, железной рукой искореняют смуту в армии, держат солдат в страхе Божьем». Такие? Такие офицеры лучшие в армии? Лулу весь день, после рассказа о поступке отца, не могла проморгать слезы страха и жалости. Она была уничтожена, ей казалось, люди дружно думают о ней: «Вот, это дочь убийцы!» Не могла вызвать в памяти образ отца, он почти выветрился, но от этого ей было еще ужаснее.

А вот от Виконта Лулу по этому поводу слышала третье мнение, вообще не ни на чье не похожее… Она помнит, как он рассказывал о своем любимце — Иване Федоровиче Крузенштерне. Великий мореплаватель — без сомнения, прославленный путешественник «кругосветник» — нет спора, мужественный офицер — еще какой мужественный! Но была у него и доблесть, которую Виконт отмечал особо. Его экипаж возвращался из тяжелейших походов без потерь. Ни одной болезни, ни одного несчастного случая, ни одной смерти! Это не было простым везением. Крузенштерн придумал целую систему специальных мер. Были у него случаи неповиновения — и страшные, и курьезные. Он всегда находил выход. Всегда. Находил, не убивая. Не калеча. Этим он уникален в истории кругосветных мореплаваний.

Лулу восхищалась мужественным и добрым Крузенштерном. Ведь правда, если офицеры не жалеют солдат, разве может быть сильной и справедливой армия?

Есть и другие взгляды на войну. Агаджанова вчера только хвасталась похождениями на фронте брата, у нее выходит, что война это сплошные штабные пирушки, азартные драки и дуэли! Почти как Лулу думала, когда была маленькой… Но давно прошли те времена, когда она, бредя сражениями и битвами, мысленно укладывала замертво направо и налево своих врагов. Она как-то спросила Виконта: «вы так прекрасно фехтуете, вы могли бы легко убить своего противника, правда?» А он усмехнулся и ответил: «Что ты? Тогда бы я фехтовал не прекрасно, а ужасно». Она в то время не совсем его поняла, а сейчас понимает. Это то же самое — победить не убивая, не калеча.

Раздался особенно громкий возглас отца Адриана и все начали креститься. Дотрагиваясь рукой до лба, груди, плеч, Лулу думала, как часто приходится притворяться и лгать. И в доме Софьи Осиповны, и в гимназии. Не говорить же, что в кармане спрятан листок, в котором все написано: и про войну, и про то, как народ бедствует… Это Ваня дал, он всегда ей дает такую литературу, даже тайком от товарищей, среди которых многие против ее привлечения к деятельности. Она с благодарностью принимает эти листки и книжки. Так приятно, когда тебя считают достойной, взрослой! Ваня полагает, что Лулу созрела. Он так и говорит: «По-моему, эта девочка созрела для серьезного дела!». Лгать унизительно, но нельзя же выдать Таню, когда она выполняет поручение и не приходит в гимназию или, когда сама Лулу направляется к ней? Софье Осиповне сообщить? Так хочется откровенно поговорить о своих делах с Виконтом, но страшно за него. Он — человек действия, долго разговаривать, как товарищи, не будет. Сделает что-нибудь опасное-преопасное и… с ним случится беда какая-нибудь!!! Б-р-р-р. Мороз по коже от таких мыслей.

Софья Осиповна и господин Петров после ее возвращения не докучают замечаниями, наоборот, всячески стараются угодить, что тоже достаточно противно: господин Петров гладит ее согнутой ладошкой по голове, а Софья Осиповна готовит какое-то желто-серое варево специально: «для обессилевшей детки». Оно до невозможности жирное и сладкое. На счастье, Софья Осиповна ставит «лакомство» на столик и выходит из комнаты, а Лулу удается проскользнуть с чашкой на кухню для его ликвидации. Визит Виконта, видно, произвел впечатление. Ей все время рассказывают, какое райское житье у нее сейчас и в дальнейшем, как довольны будут отец и мать, когда она им станет рассказывать о его подробностях. И в гимназии все устроилось без ее усилий. «Филипп Федотович» — Лулу никогда не думала о нем так — отправился туда без дальнейших напоминаний и, как видно, добился нужного эффекта, обвинив классную даму, не заметившую явных признаков тяжелой лихорадки у дочери полковника Курнакова, в жестокосердии. Именно оно, очевидно, и явилось причиной нервного срыва, который грозил смертельным исходом, если бы не случайная встреча с родственником. Добрый человек отвез потерявшую сознание воспитанницу берберовской гимназии к врачу и, после ее возвращения к жизни, торжественно препроводил в пенаты на Береговой со словами благодарности за постоянную заботу, обращенные к нему, Филиппу Федотовичу. На робкие попытки классной напомнить абсолютную солидарность с ней, проявленную нынешним обвинителем в прошлый визит, господин Петров выказал желание немедленно отправиться к госпоже начальнице и сообщить о том, как бессовестно его ввели в заблуждение и попытались сделать орудием наказания ни в чем не виноватой девицы. Дома он неоднократно со смаком описывал свою победу и исказившиеся при его угрозах лица «мадамок», — он им еще и отцу на фронт пообещал написать. Дальше, как правило, следовали одобрительные оценки Виконта: хваткий, прыткий молодой человек и прочее в господинпетровском духе, почему-то с прибавлением к его имени непонятных слов — селадон и ловелас и неизменным «хе-хе». В этом месте Лулу особенно не нравился его тон, и она поспешно уходила к себе. Естественно, при новом положении дел никто ее не беспокоил.

Сама она старалась поменьше думать о Виконте. Вот поедет она летом в Раздольное… А пока — ни за что! На один день ни ей туда, ни ему сюда лучше не приезжать. А то, после таких встреч, она начинает скучать еще больше. Молебен закончился, и измученные люди медленно начали вытекать из ворот Собора на улицу.

Классная дама замахала платком, созывая «девиц». Зачем? Неужели… Да, опасения оправдались: надо отсидеть еще два урока в гимназии. Последнее время приветствуется, когда дети, молодежь не болтаются свободно по улицам, а находятся на глазах у воспитателей и педагогов. Уж лучше было бы до молебна пойти на занятия. Но делать нечего.

Под руку Лулу подлезла Леля и обняла за талию. Как выяснилось, Лулу вовсе не любит, когда к ней липнут. Но если сказать, Леля обидится, она осыпает ее поцелуями при встречах и расставаниях. Лулу привыкла все примерять на себя, и сейчас представила очень ясно, вот если бы она решилась обнять кого-нибудь при встрече или на прощание, а тот человек сказал бы: «не лезь, мне неприятно», или еще что-нибудь в том же духе? Ее обдала волна холода, стыда и страха, она зажмурилась, а потом прикрыла без того закрытые глаза еще и ладонями. Придя в себя, ответила Леле поцелуем и тоже обняла за талию.

— Как я неожиданно, да? Ты испугалась, Аля? Заметила, какое платье было на Луниной из шестого? Не форма, а такое, с прошвами и пелеринкой, она с мамой к директрисе на прием приходила…

Лулу тоже понравилось. Они почти всегда с Лелей сходились во мнениях насчет нарядов. Это была едва ли не единственная тема, на которую они болтали. Впрочем, еще балет, который Леля любила и даже брала частные уроки танцев помимо гимназии. Лулу пыталась невзначай расспрашивать ее о жизни до приезда в Ростов, о белокалитвенских знакомых, но ничего интересного не обнаружилось. Все же у Лулу существовал секрет, которым она была связана с новенькой, хотя последняя и не догадывалась об этом. Леля собиралась пригласить ее в гости в дачный домик, оставшийся в станице. Очень веский повод попросить проводить и встретить себя… Именно ради осуществления заветной мечты, Лулу стремилась терпеть эту, вроде бы, дружбу.

— Таня, Таня! — позвала она, завидев подругу, выходящую из ворот. Та, очевидно, не слышала и не откликнулась.

— Зачем ее звать? Придет, начнутся разговоры о занятиях, книгах, всякой скукоте… Тебе ведь только со мной одной не скучно, правда?

— Поговорим лучше о Лунинских пелеринках, — улыбнулась Лулу, но Леля вовсе не желала оставлять Таню в покое.

— Ну, зачем, зачем она тебе? Ты думаешь, я не поняла, Алечка, в чем у вас дело, как только пришла?

Лулу насторожилась. Откуда? И что отвечать Леле? Но, к счастью, Леля продолжала совсем не о том, чего она боялась:

— Тебе по настоящему подходит Тата, но она зазнайка и не захотела сразу подружиться, и ты тоже, извини, извини, Алечка, зазнаечка почище Татушки. Поэтому ты назло ей стала ходить с Таней, но теперь ведь я с тобой! И я, — танцуй, — все-все устроила! — Она очередной раз чмокнула Лулу в щеку и торжественно произнесла:

— Лаврова совсем не сердится и приглашает на именины сестры. Тебя персонально! Видишь, как я здорово все уладила? Аленок?

Лулу вскинула на Юдину непонимающие глаза. Она что, издевается? Непохоже!

— Ты пойдешь, к Лавровой в гости?

— Конечно. Я уже была один раз. У них такая мебель, посуда! С ума можно сойти! Все такое красивое, что хозяйка — самая неприглядная. Правда, Татка — некрасивая? Этот нос… И одевается, богато, но нелепо!

— Что же из этого похода в гости получится? Ты придешь, — Лулу делает резкий реверанс, — здравствуйте, я считаю тебя очень некрасивой и пришла посмотреть, насколько ты хуже своей собственной мебели!

Леля непонимающе хлопает круглыми глазами. Они у нее немного навыкате и, когда она ими моргает, впечатление, как будто две створки проходят по мячику. Эх, когда Лулу зла на кого-нибудь, она может так обидеть человека! И… прощай мечта о поездке в летний домик с провожатым. Лулу, буквально скрипнув зубами, извинилась перед Лелей, подбежала к Татьяне и схватила ее за руку.

— Ай! — вскрикнула от неожиданности Таня.

— Татьяна! Если ты еще один раз от меня отойдешь, я отучусь вести любые разговоры, кроме дурацких!

— Ну, тебя, Шура! — Таня засмеялась, но тут же посерьезнела. — Знаешь, я не вернусь сейчас в гимназию, дома дела, сама понимаешь…

— Понимаю! — У Лулу загорелись глаза. — Скажу, зуб заболел, пошла к доктору. Это не ложь, — быстро добавила она, — у тебя ведь действительно вчера болел.

Таня кивает и уходит. Без нее Лулу плохо сидеть, скучно. Но на призывы Лели она дипломатично не отвечает, якобы, рассеянно не замечая их. Может быть, она и неправа, но ей надо «перекипеть». Однако время проходит не так уж медленно, тем более, что Лулу спрашивают на обоих уроках — отлично и по арифметике, и по истории, удача! Действительно, только взяться. Лулу с ликованием понеслась по лестнице.

— Курнакова! Опять бегаете? Не забывайте, вам надо быть осторожной! Идемте со мной! — классная придержала Лулу за руку.

Неужели за припрыжку будут пробирать? Хотя голос такой участливый. Похоже, она ведет ее в учительскую.

— Курнакова, вы сидите за одной партой с Грицининой, случайно не знаете, почему она отсутствовала на уроках?

Лулу ответила про врача и зуб.

— Так… Их семья, кажется, переехала, она не говорила, где теперь проживает? Скажите адрес швейцару, если знаете, он будет послан к Грицининым с письмом.

А Танины «дела»? Она так же попадется на лжи, как и с Лулу в первый раз.

— Адрес… я не помню… Да! Я знаю зато, как идти, я передам, если хотите. Пойду, заберу свои тетради, они как раз случайно остались у Грицининой. А вдруг она и дальше будет болеть? Мне самой это нужно.

— Это вам не повредит? Но если все равно пойдете, передайте. И учтите, что это важно для нее, иначе она будет исключена. Господа попечители, в связи с расходами в пользу армии, ликвидируют бесплатное обучение, даже для отличников.

Лулу взяла конверт и, попрощавшись, направилась к двери. Неприятно, конечно, заявляться к Тане с такими вестями. Но что поделаешь? Главное — избавиться от швейцара, которого начальница послала-таки ее сопровождать. К счастью, все получилось, как по нотам. Услышав, что ей предварительно надо посетить домашний молебен «За спасение русского воинства», и что продлится он часа два, швейцар, как она и надеялась, нарушил приказ. Спросил у нее, ходила ли она уже сама по этому адресу и, наказав не попасть под извозчика, ушел восвояси.

Лулу, довольная успехом своей хитрости, тут же села в трамвай и, как всегда, аккуратненько отсчитала остановки. Она плохо ориентируется, легко теряется в городе, хотя ходит по нему немало. Даже, идя по тысячу раз хоженому пути из гимназии на Береговую, она всегда не уверена, что попадет, куда надо. Всматривается в дома, выискивая знакомые вывески.

…Лулу могла поручиться — хвоста она не привела. Но, чтобы удостовериться, прошла мимо Таниной двери, не только не останавливаясь, но даже не взглянув на нее. Поднявшись на пролет, остановилась, выждала минуты три, осмотрелась и только потом, непринужденно напевая, спустилась. Как жаль, ну, как жаль, что никто из товарищей не видит ее остроумных маневров!

— Шура, здравствуй! — Таня, открыв дверь, словно забыла, что они виделись сегодня. — Папа! Шура пришла! — в голосе Тани уже знакомые Лулу растерянность и смущение. Вот уж, действительно, здравствуйте! Забыла она, что ли, Лулу же все уже известно!

— Ох, Танюшка, — раздался голос Танинного отца, — беда с тобой, что ты, как в графском доме объявляешь? Ну, пришла и пришла, милости просим! Веди к столу.

Лулу, скинув пальто, поправила слабо сплетенные косы, пригладила волосы сверху (у нее всегда из массы крупных кудрей выбивалось несколько маленьких и более тонких, которые обрамляли лицо и лезли в уши и глаза) и вошла в комнату. Там за столом сидели Ваня, тут же подавший ей руку, и незнакомый мужчина с небольшой округлой бородкой. Он сидел, немного ссутулившись и наклонив подстриженную ежиком голову. Ладони больших рук неподвижно лежали перед ним на скатерти. Мягкий пиджак был накинут на плечи.

Танин папа положил на сложенные руки незнакомца свою ладонь и сказал:

— Знакомься, Шурок, это дядя Север. Мне — ближе родного брата, стал быть, Татьянке с Ваней, вроде, дяди.

— Добрый день! — Лулу внимательно посмотрела в его лицо, но ничего колючего или холодного в нем не заметила, наоборот, доброе выражение карих глаз, опущенные уголки мягкого рта придавали лицу выражение грусти и тепла.

— Добрый, добрый день! Вон ты, какая кудрявая! А учишься хорошо?

— Сегодня — две пятерки, — с удовольствием ответила Лулу. Вот удачно спросил! И сразу прониклась к бородачу симпатией и любопытством:

— А ваше имя — в честь Севера, который напротив Юга? Или в честь холодных стран света?

— На твои вопросы так сразу и не ответишь, а в общем и целом, наверное, в честь моей фамилии, Северов. А ты, значит, Шура!

— Полностью — Александра! Это «воительница» значит, или «защитница народа»!

— Какое-то слишком воинственное для девочки имя, — вступила Таня, — но Шуре подходит, она здорово дерется!

— Вот комедия! Такая хорошая девчушка и прямо — в кулачный бой? Пятерка-то, не по поведению, случайно? — Север рассмеялся мягко и глухо, как будто в войлок.

Лулу была очень приятна неподдельная заинтересованность гостя ее персоной. Ей захотелось рассказать о себе что-нибудь еще.

— А вы знаете, так получилось, что у меня есть еще одно имя — французское. Луиза. И совершенно случайно оно тоже значит «воительница»!

Дядя Север еще раз засмеялся и покрутил головой:

— Значит, не случайно. Ты, наверное, и в пеленках кулачишками махала, а? А французское имя откуда? Постой-ка, сейчас сам отгадаю. Значит так: на чисто русскую ты не очень похожа, да еще картавишь так славно. Ну и еще имя, конечно. Вывод — в роду французы есть, не иначе. Что скажешь?

Лулу засмеялась: как будто она и вправду загадала ему загадку, а он так здорово и быстро угадал.

— Правильно, это маман!

— А Шура как по-французски говорит! Как будто ручеек по камешкам катится, вот как красиво! — похвасталась подругой Таня. — У Марии Михайловны даже похоже не получается!

Танин папа обратился к дочери:

— Нет, дочка, Шура молодец, конечно, но ты нам зубы не заговоришь. Полинка задержалась — кто за хозяйку? Ваньку-то на кухню не отправишь, мне посуда женина дорога во всех отношениях, по той же причине и мне туда путь заказан. Одна надежда — на тебя. Корми гостей и своих не забудь!

Север, с добродушной улыбкой обратился к Лулу, видимо не замечая, что Арсению Афанасьевичу, судя по всему, хотелось пообщаться с ним без детей:

— А ты, голубчик, посидела бы с нами, рассказала б про эту самую гимназию, я ведь и сам учитель, а давным-давно не работаю по профессии…

Учитель! Прекрасное слово и еще больше красит нового знакомого.

— А чему вы учите?

— В те времена, когда работал в гимназии, — латыни, но мог позаниматься и историей, и географией, и математикой, если получше меня не находилось. Такой случай для учеников, правда, не самый благоприятный. А у вас кто историю преподает? А языки? Мария Михайловна эта, как видно, педагог не из лучших?

Лулу не без робости, крутя на лбу колечки волос, начала рассказывать об учительницах.

Добрые карие глаза в морщинках, похожие на шоколадные конфеты в приоткрытой обертке, так охотно реагировали на каждое ее удачное словцо, что Лулу вошла во вкус и начала вовсю представлять:

— И Тамара Георгиевна, когда все уже совсем разоспались от такой веселой Деревской пятины, — вот для чего она нужна? для чего? — вдруг потихоньку, потихоньку поднимает журнал… и как… бах… по столу! Мы все р-р-р-аз — подскочили и ойкнули хором …Тамара Георгиевна такого всеобщего «ой» испугалась, и ка-ак побежит из класса… — Лулу начала смеяться, присутствующие с удовольствием поддержали. — Привела начальницу, а что же произошло — объяснить не может! Ее ведь никто не обижал! Сама ни с того, ни с сего треснула журналом по столу… Кто же попросил? Все мирно покачивались и дремали.

— Сама нахулиганила, получается! Ну, Шура, я с московских времен такого театра не видал! Наверное, встречу Тамару вашу — тут же узнаю лицо ее вытянутое!

— Ой, — вдруг вспомнила Лулу, и настроение у нее мгновенно испортилось, — я ведь по делу пришла, причем по неприятному такому… Мне письмо дали, что больше бесплатно учить не будут, даже самых круглых отличников. Это ведь для Тани плохо, да?

Арсений Афанасьевич насупился, но Север потрепал его по плечу большой ладонью и обратился к Лулу:

— А мы, Шурочка, даже говорить Татьянке не будем об этой неприятности. Кто же сказал, что дети трудяг на чью-то милость рассчитывать должны? Поддержим.

— Ты, Север, не разбрасывайся. И без гимназии проживет. Курсы какие-нибудь…

— Нет, нет, — горячо, со знанием дела вступила Лулу, — гимназическое образование — это не обсуждается, это необходимо, даже если много плохого. Никто не даст столько, это сис-тем-ное.

— До чего умный малолетний товарищ! — изумился Север. — Все правильно! Лучше не скажешь!

Лулу смутилась, опустила глаза, но улыбнулась в ответ на эту приятную похвалу. Теперь она с успокоившейся совестью пошла на кухню, Тане в помощь, до этого как-то не решалась остаться с Таней и своим противным поручением наедине. На кухне вовсю кипели две кастрюли, а Таня нарезала хлеб и сыр. Лулу пристроилась помогать и узнала из рассказов Тани об этом необычном госте, что он приехал из Москвы, и будет жить у них долго. Поэтому, шепотом добавила Таня, они и сняли такую большую квартиру, надеялись, приедет. Больше всего понравилось Лулу, что, как оказалось, дядя или «товарищ» Север любит читать детские книжки. И так это подходило к нему, несмотря на крупные руки и широкие плечи, что Лулу не только не нашла пристрастие странным, но ей даже показалось, что сама могла о нем догадаться. Когда они вернулись в комнату с кастрюлей и тарелками, там шел разговор о студентах.

— …Удалось перевести из Казани в Москву, но и тут, под присмотром, они не угомонились. Двенадцать кружков за три месяца, каково? И все это с пылкостью, безоглядностью молодости… Вот так, граждане-товарищи…

— Как же второй эшелон? Кому университеты недоступны? — сердито заговорил Ваня. — Разве есть возможность их охватить, если они — по хозяйчикам, да по мастеровым разобраны?

— Нужно пробивать, где только можно, школы для обучения ремеслам. Вот я, прошлым делом, — Север заметил, что девочки вернулись и, мягко улыбаясь, закивал им, — когда работу потерял и переселился в Сибирь, добился ведь создания такой школы для подростков. От одного начальника к другому с прошениями ходил, два года ушло на уговоры. Зато, когда добился, стало ясно, это вырастут наши люди, понимающие. А уж тут, в больших городах, как говорится, сам Бог велел…

Лулу прислушивалась с большим интересом. Вот бы такой преподавал у них в гимназии! При этом она, стараясь не пролить, распределяла по тарелкам суп, потом нарезала какую-то зелень и для красоты и запаха присыпала тарелки.

— Любуюсь я нашими девчушками, Арсений, просто любуюсь, откуда что берется, смотри, как красиво все делают, причем и процесс и, так сказать, результат.

Захваленные Севером девочки, испытывали большое удовольствие от своей роли «главных хозяек». Но как раз в это время вошла тетя Поля и, едва переступив порог, ахнула:

— Господи, господи, это же Север, а говорил, ждите еще года через три. Стало быть, не ошиблись мы…

— Да, Полюшка, — крепко, троекратно целуя ее, сказал Север. — Такие мы ходкие. Стало быть, Полюшка, гостей не ждала?

— Ну, ты скажешь! Видишь же — ждала. Но другого кого. А ты просто подарок нам.

— Да-а-а-а, птицу даже моей комплекции весной на Родину тянет.

— А если птице, вдобавок к комплекции еще и характер твой… то встреча состоится. А ты был в Москве?

— А как же? Олюшка, вообразите, там и обосновалась. И отсель — ненадолго туда же. И Ивана Арсеньевича прихвачу.

— Молод еще, чтобы по имени-отчеству величать. — Тетя Поля положила руку на затылок сына.

— Не скажи. Ваня — человек сложившийся, не по возрасту силен духом и может сделать в жизни немало. Возраст — не главное в оценке человека.

Лулу в душе горячо согласилась. Хотелось рассказать Северу и о своих достижениях, но он, забрав Ваню, отправился на кухню разговаривать и пить там чай. О девочках, кажется, забыли. Таня стала показывать открытки, которые собирала. Но Лулу все вслушивалась в речь Севера: приятно как говорит. Как будто голос на самом деле сильный-сильный, а он его нарочно сдерживает, чтобы не напугать никого… Среди многих слов, Лулу уловила:

— …нет, девчушку пока задействовать не надо, можно испортить дело, да и жалко, красавица такая малолетняя, будто с картинки. А вообще, придумано остроумно… Только яркая слишком, запоминающаяся. Это помешать может…

О ком это он интересно, о ней или о Тане? Кажется, все-таки о ней. Неужели он тоже считает ее «незрелой», как Сергей и Валентин? Конечно, в его глазах она, наверное, совсем маленькая. Он весь такой сильный, могучий, сразу видно… Руки огромные, а когда знакомился с Лулу, почти не сомкнул пальцы, как будто боялся раздавить.

Лулу устала от разнообразия сегодняшних впечатлений. Вообще, когда их слишком много, ей всегда хочется спать. Только выспавшись, она может поразмыслить, соединить все увиденное и услышанное в единое целое, превратить сумбур, крутящийся беспорядочно в голове, в стройные мысли.

Как не хочется на Береговую! Но выбора нет. Новые «райские» условия имеют и свою обратную сторону. Она вообще может теперь пойти куда-то, только предупредив. Иначе, поднимается паника. А про ночевку у Тани не предупредишь, — Лулу вообще не афиширует эту дружбу. Укрощенные господин Петров и Софья Осиповна вполне даже могут за ней увязаться, чтоб «убедиться, что детка в безопасности». А как же конспирация? Поэтому, с этим, как ни жалко, придется покончить. Она печально сообщила тете Поле, которая прошла было с дополнительными подушками в комнату Тани, что уходит домой. Тетя Поля остановилась:

— Шура, ты как-то переменилась в последнее время. Ваня с Таней, конечно, проводят тебя, раз хочешь, но если что не так, ты прямо скажи, не отдаляйся от нас.

Тетя Поля говорила, с беспокойством глядя Лулу прямо в зрачки. В глазах Тани и Вани тоже застыл тревожный вопрос.

Книга 2

Часть первая

Глава 1 Дорогой гость

Подобает ли девице на четырнадцатом году жизни сидеть на дереве? Очевидно, нет, но Лулу это не останавливает. Удобно. Книга — на коленях, вишня — рядом, дорога обозревается полностью. А саму ее найти непросто, зеленая блузка и широкая, шоколадного цвета, юбка надежно маскируют в листве. Скоро тетка позовет к обеду и надо будет покинуть свой наблюдательный пост. Ей и так все время выговаривают — мало ешь, худющая, выглядишь, как десятилетняя. Ну и что? Кто из ее ровесниц, «обретших формы», взобрался бы на пятиметровую высоту? И про десять лет — это сильно преувеличено, вернее, приуменьшено… Когда она бросает взгляд в зеркало, где отражается рядом с Таней или, тем более, со случайно попавшей в орбиту, Агаджановой, то просто видит картинку под названием «разнообразие видов», как из учебника по естествоведению. Таня ростом невелика, но широкая, коренастенькая какая-то, Агаджанова — высокая, фигурой напоминающая кувшинчик с перехватом в талии, а Лулу… Ростом-то она не такая маленькая, нет, полтора метра уже преодолены, но вот объемы… То, что талия не больше полуметра в обхвате — это еще изящно, но то, что нет даже намека на агаджановский кувшинчик, иногда бывает жалко.

…Сидя в этом шелестящем мире, нелегко сосредоточиться на книге, а закончить «Мертвые души» до приезда Виконта просто необходимо. Позорно было, когда она не вполне уважительно отозвалась о Гоголе, а он поднял бровь, пожал плечами и синие глаза стали такими пустыми, незаинтересованными… Это одна из высших степеней неодобрения. По такому поводу ей никогда не влетает, то есть он не произносит резких фраз, не отправляет от себя «заниматься математикой» или «обдумать дальнейшее», но теряет интерес к разговору и человеку, с которым говорит. Это даже нечестно, рассказал бы, объяснил. Оказалось, вчитываться в каждое гоголевское слово доставляет огромное наслаждение, до чего остроумно! Чем больше она восхищается, тем острее ощущает свой позор. И это она обозвала скучным? Лучше честно признаться, что читала в гимназии невнимательно, хотя и это его в восторг не приведет.

…На дороге появляется невозможно тонкая фигура, перехваченная широким поясом. Дмитрий! Лето, и братья, конечно, здесь, в имении. Ожидают в отпуск и отца. Правда, говорят, положение на фронте очень тяжелое, так что неизвестно, приедет ли. Лулу чуть не слетела с ветки. Этого еще не хватало! Дмитрий тоже поджидает Шаховского, как это часто бывает в последнее время. Таскается за ним всюду! Лулу сжимает кулаки. Она видеть его не может рядом с Виконтом. Кривляка! С ним связано худшее происшествие недавнего времени. Казалось, после строгого запрещения, их драки канули в лету. Но Лулу сорвалась. Именно она кинулась на Дмитрия, когда он поднял на Ромашку хлыст, но вложила в драку и все другое накопившееся. Как смеет он мешать ее общению с Виконтом, подражать ему, да еще и видеться с ним значительно больше! Виконт и в комнаты к братьям заходит часто, а к ней теперь, практически, никогда, и в зале пропадает с ними часами… Лулу убеждена, в том чудовищном случае была и его вина. Зачем он пригласил на прогулку их обоих, зачем? Неужели, не понимает, что они ненавидят друг друга? Вот и стал свидетелем настоящего побоища, ибо Лулу кидалась на Дмитрия со всей яростью, даже после того, как вырвала хлыст, а Дмитрий, как водится, отвечал ей со всем старанием. Все началось, когда Виконт отвлекся. Снимал с лошадей припасы, ослаблял подпруги. А они… Даже вспоминать скверно, как Виконт подбежал, резко прикрикнул…. Дмитрий, схваченный за шиворот, отлетел от Лулу, на метр. Ей Виконт гневно бросил через плечо, не посмотрев: «Это безобразно! Сядь на лошадь и домой! Не смей гнать! Объяснять тебе что-либо бессмысленно!» А сам остался с Дмитрием! Правда, приехал брат поздно и буквально шатался, — от усталости что ли? Лицо мрачное, от ужина отказался. Тетка всполошилась: «Митенька, ты, вроде, избитый весь!» Дмитрий, не поднимая глаз, буркнул: «Павел Андреевич бороться учил…» — и пошел к себе. Лулу не спала всю ночь, вскакивала, несколько раз подходила к двери в мезонине, а утром, когда, наконец, так и не решившись постучать, дождалась Виконта, вся трепетала, извиняясь. Он послушал, кивнул и сказал: «Ну, допустим». И ничего больше. Ни: «успокойся», ни: «да все в порядке, Александрин!». А ведь раньше никогда долго не сердился!

Дмитрий еще не раз отравлял ей существование. При Шаховском близко не подходил и пальцем не трогал, но, когда рядом никого не было, задевал противными словами, твердо зная, что Лулу никогда не пожалуется. Вот сейчас стоит, высматривает… На повороте появилась темная точка, и Лулу начала поспешно спускаться: до чего же юбка мешает все-таки! Носила бы она брюки, как братья, с ней в ловкости никто бы не потягался, а как удобно было бы и на коне, и через заборы, и в окно лазить… Она в сердцах дернула зацепившийся за сучок подол. Темный материал с треском разорвался. Не придав этому особого значения, Лулу, спрямляя углы, побежала к воротам.

Темная точка уже успела к этому времени превратиться в лакированный экипаж, запряженный парой лошадей. Он остановился прямо перед воротами. Лулу всполошилась. С Виконтом, видимо, что-то стряслось, его привезли на чужих лошадях! Сейчас так неспокойно! Пузырев, например, в ответ на недавнее теткино замечание, убедительно сказал, что теперь без рюмки-другой и со двора сойти страшно, пораспустился народ, шалит. Как говорят, где-то в окрестностях скрываются дезертиры.

Если бы Лулу вовремя на бегу не заметила какого-то офицера, вылезающего из экипажа, она, пожалуй, сбила бы его с ног. Кто это? И где же Виконт? Лулу заглянула в открытую дверцу — изнутри как раз вылезал мешковатый Виктор. Виконта не было. Офицер с неодобрением наблюдал за ее маневрами и, наконец, заметил Виктору:

— Ничего себе, встреча под родственной крышей! Что эта особа здесь ищет? Или кого? Странная, назойливая девчонка какая. Кто это? Откуда взялась? Она вообще разговаривать умеет?

Лулу круто, на каблуках обернулась и поглядела прямо в глаза приезжему.

Усики. Высокий. Чуть-чуть свернутый, видимо, сломанный, нос. Уголки губ брезгливо опущены. Иногда подтягиваются в короткой улыбке. Его даже можно, пожалуй, назвать красивым. Правильный, немного удлиненный овал лица, аккуратные, бархатные брови… И такой весь лощеный. Офицер перевел глаза на Дмитрия и шутливо воскликнул:

— Юнкер Курнаков, приветствуйте штабс-капитана Курнакова по всей фор-р-ме!

— Здравия желаю, господин штабс-капитан! — вытянулся во фрунт Дмитрий. — Простите, тоже на нашу нахалку засмотрелся, прошу любить и жаловать, сестрица, и сразу во всей красе, хотя способна и на большее. Драная юбка — это не предел.

Бледный, раздраженный Виктор, которого, видимо, растрясло дорогой, проворчал:

— Черт знает, приедешь и тут же начинается грызня. У тебя, Митька, язык, как был помелом, так и остался. Не надоело еще? А ты, катилась бы в Ростов, к своей богомолке, если вести себя не умеешь,… Дядя Петя, чего на них глядеть — вечно цапаются, как кошка с собакой, пошли в дом…

— Ах, это племянница! Нет, отчего? Она довольно миленькая, юнкера… Переодеть, укротить немного… — длиннопалая изящная рука протянулась с явным намерением потрепать Лулу по щеке. Она резко отдернула голову со словами:

— Не знаю, умеет ли «дядя Петя» сам соблюдать этикет и вообще, каким окажется, — она еще раз смерила приехавшего неприязненным взглядом, моментально подхватив имя, и заключила, повернувшись к братьям: — но вы похлеще всех ростовских родственников вместе взятых!

Цели она достигла. Петр Васильевич, по-видимому, немало шокированный поведением своей, впервые увиденной, племянницы, удалился, ничего не ответив ей. Зато все его продвижение к дому сопровождалось нетихими словами:

— Мужчины называются!.. Будущим офицерам, чтоб так девчонку распустить… не уметь раз и навсегда на место поставить!

Лулу отметила про себя, что и он не смог поставить, но победного чувства не ощутила, на душе было неприятно. Ведь она не знает этого человека. И, честно говоря, он ей ничего плохого не сделал. Это она налетела и не поздоровалась. Никто бы не одобрил: «Здороваться надо!» — разве не так? Может, офицер устал с дороги, раздражен, а она, буквально отпихнув его, полезла в коляску, обыскала ее самым непонятным для него образом. А это ее дядя, она поняла. Вот так. Сама виновата, что родные ее не любят. Зачем она набросилась на этого «Петю», почему его имя вызвало такую неприязнь? Такое отторжение? Что-то, вертелось в голове, но никак не удавалось поймать мысль за хвост. Разнервничавшись, Лулу кляла себя на чем свет стоит. Она ведь даже с Виконтом умудряется быть резкой или … тупой. Взять хотя бы их встречу в нынешнее лето. Он так весело улыбнулся, когда, выйдя к завтраку, увидел, что она приехала. Подошел, разговаривая с теткой, постоял за ее креслом, положив руки на спинку, явно, ожидал, что она обрадуется, поздоровается. А она, как бесчувственный истукан, даже не обернулась… от смущения, конечно, — она так редко видела его в последний год! Растерялась до онемения, когда появился он, реальный, а не тот, который всегда присутствует в ее воображении. Ну и получила в ответ! Когда она окликнула: «Виконт!» на лестничной площадке, где уже специально его поджидала, ответом ей было непроницаемое выражение лица и бесстрастное: «А вы, мадемуазель, собственно, кто? По-моему мы с вами незнакомы». Дождался, пока ее лицо окончательно позеленело, и заулыбался: «Ну, здравствуй, здравствуй, Александрин! Такая большая выросла и такая серьезная! Или что-то беспокоит?».

Спасибо, хоть долго не мучил!

Она шла по дороге прочь от дома. Пусть уляжется первое неприятное впечатление о ней, а потом она постарается наладить отношения со «штабс-капитаном Курнаковым». Конечно, никаких извинений гордость ей не позволит, так же, как в гимназии или на Береговой. Но попробует просто обратиться к дяде поприветливей, улыбнется, может быть, что-нибудь спросит…

Она бездумно скользила глазами по сторонам дороги: тут и там валяются какие-то бревна, ящики, вон вдалеке сломанная повозка — военное время красоты пейзажу, явно, не прибавило.

— Что, ты так и промчишься мимо, не сказав «Здравствуй?»

Сумка на плече, выгоревшие волосы, сощуренные от солнца глаза… Виконт! Лулу вздрогнула от неожиданности:

— Здравствуйте, ой, здравствуйте! А я в таком виде!

— Да, сразу видно — ты человек чуткий. Я страдал от мысли о контрасте со щеголями из Раздольного. Пыль. Не помню, какого цвета костюм был на мне в начале пути. Александрин! Что у тебя такой растерянный вид? Ты не мне навстречу шла?

— Вам навстречу. Пожалуйста, давайте не пойдем сразу домой. Или вы торопитесь? Ведь нет, правда? — Лулу страшно не хотелось возвращаться, но и расстаться с ним она была не в силах. Если бы он отказался, она бы сию минуту пренебрегла своими желаниями и пошла, как миленькая, домой.

— Тебе надо со мной поговорить? — Виконт свернул с дороги и убавил шаг.

— Мне всегда надо с вами поговорить.

— Ты хочешь сказать «давно». Следи за своей речью. Что же ты медлила так долго? Сядем. — Он бросил сумку на землю, и уселся на одном из толстых, валявшихся в траве бревен, подтянув одно колено и обхватив его руками. Передвигать бревна было невозможно — они наполовину ушли в землю, и Лулу пришлось сесть немного наискосок от него.

— Я слушаю.

— Куда вы ездили? Опасно было?

— Опасно? Почему опасно? Что, облава? И во сколько оценена моя голова?

— Вы шутите, а сейчас такое тревожное время… Вон Пузырев всегда пьет рюмочку для храбрости. Значит, есть чего бояться …

— Уж если герой Пузырев… Ты что же и мне советуешь? Это суть разговора или вступление?

Лулу заметила тени у него под глазами. Жалко его удерживать, он все же с дороги, голодный, наверное.

— Ничего особенного не хотела сказать, Гоголя прочитала. Но это потом. Я не ошиблась: я не «давно» хотела поговорить, а «всегда» хочу поговорить, просто побыть с вами.

Виконт искоса поглядел на нее, но ничего не сказал.

— А сейчас еще так неприятно получилось, что домой идти не хочется. Дяде нагрубила… Сразу, не зная человека. Так себя некрасиво продемонстрировала! Это они виноваты… Да что сваливать? Сама… Теперь вот, погуляю немного… пусть время пройдет….

— Кто «они»? Какой дядя? Ну, давай, погуляем часок.

Он поднялся, подал ей руку, чтоб она тоже встала, и неторопливо пошел рядом с ней, по еле заметной в траве тропинке, покусывая сорванный стебелек и обводя глазами горизонт:

— Какой все-таки простор, да, Александрин? Если отвлечься от всего этого безобразия, — он кивнул на останки повозки, мимо которой они как раз проходили. — Так, кто «они»?

— Братья, но это я зря на них. Приехал, дядя Петя, как они называют, тоже Курнаков — брат отца, что ли? Не успел и в дом войти, как я с ним поссорилась… Потому что составила поспешное суждение, хотя вы говорите всегда — не составлять… Это мой бич.

— Бич? — Лулу с удивлением увидела, что Виконт внезапно остановился, от прежнего благодушия не осталось и следа, а лицо его замерло в каком-то ожесточении.

— Вы ТАК рассердились? Что вы! Это не такая уж грубость была. Мы просто не поняли друг друга. Он сказал «назойливая девчонка» и еще хотел по щеке похлопать в знак приветствия, а мне стало обидно что-то, и я не сдержалась… Это отвратительно, я знаю. Но даже … извинюсь, так не хочется, так не хочется, Виконт, но я себя заставлю… — лихорадочно говорила Лулу, побледнев. Схватила его за руку и пыталась поймать взгляд.

— Нет, нет, я тебя не осуждаю, — он рассеянно погладил ее по руке. — Успокойся. Неприятно, что уж говорить. Да не о тебе я, не вспыхивай. Идем, пора. — И круто повернул назад, к дороге.

Лулу видела, что настроение у Виконта совершенно испортилось, хоть и убеждала себя, что не она его расстроила. Молча, нахмурившись, от чего обозначилась продольная складка между бровями, он дошел до дома, не останавливаясь, кивнул ей и направился вверх по лестнице.

Что за день, что за день сегодня? Нервный, недобрый. Лулу, поглядев вслед Виконту, вздохнула и нехотя толкнула дверь столовой. Тетку она застала в серьезной степени раздражения. Так расправляет скатерть, что весь дубовый стол ходуном ходит. На пол полетели салфетки, стопочкой лежавшие на краю стола. Евдокия Васильевна, по-свойски помянув черта, нагнулась за ними, но не дотянулась. Лицо ее, и без того красное, сегодня, от напряжения совсем побагровело. Окончательно разозлившись, тетка рявкнула:

— Тонька, куда ты запропастилась? За смертью тебя посылать!

Лулу, как могла проворно, нырнула под стол и подняла салфетки:

— Опять на стол… или они грязные стали?

— Явилась, слава Богу! Ты бы сразу на неделю наедалась впрок, если каждый день за стол вовремя придти не можешь. Клади, велико дело, на ковре полминуты полежали…

— Никого же нет еще…

— Никого и не будет уже до ужина. Не видишь, я и скатерть переменила. А-а-а… Будет теперь, не дом, а бедлам! Принесла нелегкая… Александра! А ну, сядь живо. Тонька! Где тебя черти носят? Подашь ты нам обед, в конце концов? Думаешь, я ела? Как же, комнату готовь, проследи, прими по высшему разряду, а он, заноситься будет, хозяйчика из себя корчить!

— Тетя, это вы об этом приезжем… военном?

— Евдокия Васильевна! Пал Андреич приехал! К себе пошел, того не видал еще… — с оживленной и испуганной мимикой сообщила вбежавшая Тоня, сразу начав расставлять суп, тефтели, салат и хлеб.

— И не спросил, кто это в коляске прибыл?

— Нет, ничегошеньки не сказал, не спросил. «Здраствуйте, Антонина»— вот и весь разговор!

— Ой, будет дело, как встретятся! Ой, будет!

— Неужто, скандала ждать, Евдокия Васильевна?

— Иди, ладно, тебе-то чего ждать, не твое это дело и болтай поменьше!

Тоня обижено передернула плечами и вышла. Лулу, как ужаленная, вскочила с места:

— Почему, почему, скандал будет? Тетя?

— Ах, да ешь ты, не до тебя мне… И впрямь, голова кругом. Скандал! Хорошо, если не смертоубийство! Господи, приведи Виктора поскорее!

— Тетя, что вы такое говорите? Какое убийство? Когда отец приезжает? — от ужаса она стала почти заикаться.

— Ты, Александра, витаешь неизвестно где. Могла бы знать, что в семье делается! На мамашу-то твою только рукой махнуть, да плюнуть остается, проку с нее никакого. Ни помощи, ни совета… А ты-то! Пятнадцать скоро… Я в шестнадцать — замужем была, хозяйкой дома! А в семнадцать — матерью! Ты хоть бы приглядывалась, как что делается, как дом ведется, девушка ведь. Вот я замечала, готовить пытаешься, — уже хорошо… и правильно!

Лулу поняла по прибавленному ей году, что тетка не прочь ее во что-то посвятить, и в нетерпении почти прокричала той в ухо, не давая сбиться с темы:

— Я вам, тетечка, прямо сейчас помогать стану, смотрите, я уже помогаю, — она схватила злополучные салфетки и для чего-то отнесла их на буфет. — Этот Петр — плохо, что приехал, да? Для вас? Для Поля Андреевича? Почему, почему, тетя, скажите?

— Започемукала! Я-то этого хлыща, эвон с какого времени терпеть не могу, еще как мальчишкой приезжал, да такое позорище учинил, гостей, девиц нагнал прямо в дом, на всю губернию ославил… Чтобы Павел, когда в доме блуд устраивал?… Ты глазищи-то не таращь, не таращь! Я тебе про это и поминать не должна б, не твоего ума… Я приструнить хотела Петра-то, а он: «породы в вас нет!» Это он мне, щенок, отмочил!

— А …с Полем Андреевичем они что же, почему… он тоже мальчиком тут…?

— Да, они враги заклятые, из-за него Павел здесь и оказался, как раз, чтобы не встретились ненароком.

— Из Петербурга уехал?

— Уехал! Да Виктор, отец твой, его чуть не силком приволок сюда года четыре назад, когда Петр назначение в Петербург получил. А сперва Петра — стервеца в Москву услали. Виктор по военной линии тогда похлопотал, чтобы от Павла Андреича, и от скандала убрать, чтоб гадостей не плел. Павел ради памяти названной матери, мачехи моей, царство ей небесное, только и послушался. Толков не хотел… …. А Петра он убил бы, как пить дать убил бы!

— Как убил, по-настоящему? Павел Андреевич?? На поединке? Что вы говорите, тетя? Это же не может так быть? Ой, правда, и там же написано было! — Лулу внезапно со всей четкостью вспомнила когда-то тайком читаное письмо. Вот кто приехавший Петр, вот что вертелось у нее в голове все время, с тех пор, как прозвучало имя дяди! О нем, значит, Виконт написал: «Если бы он не был вашим сыном…». Он что, уже тогда хотел его убить? Убить?

Лулу в волнении схватила тетку за руки:

— Они что, с детства ненавидят друг друга? Петр его оскорбил ужасно, да? Постойте, как там было сказано…

— Эк вцепилась-то как… Ладно, Александра, ты сядь, и, коли так уж хочешь, то послушай. Ты девушка почти взрослая, уж лучше я тебе расскажу, чем сплетен наслушаешься… Ой, не миновать беды! Ой не миновать! А мне к Любе скоро: я свою половину дома на Виктора записала, а сама — к дочери, очень уж зовет, обе мы с ней теперь — вдовы безутешные… Пишет вот — помер муж-то, так от плена и не оправился, болезный! Уж как зимой Павел Андреич его вызволял-выкупал, в какое пекло, ради него полез! Столько радости было… как привез… — Тетка всхлипнула.

Ой! — Лулу, которая было села, вскочила вновь, но тут же взяла себя в руки. Страшно, конечно, слышать об упомянутом теткой «пекле», но все же дело прошлое… Важнее узнать, про опасность, грозящую Виконту сейчас. Она умеет «представляться». Пусть тетя думает, что ей просто любопытно.

— Да, да, тетя, расскажите, чтобы я сплетен не послушала… Такие важные семейные дела…

— У них не одна, а две ссоры были. Отец мой умер в одночасье, и завещания не оставил. Ну, все и поделили, как оно по закону положено, супруге, сыновьям, мне, конечно… А Павел то им не родной! Значит, ему ничего! Мачехе, Елене Александровне, это обидно показалось, она его, может, поболе, чем сыновей любила. Те-то от нее вечно в отдалении, сами по себе, а этот — рядом, утешение. Мою долю тронуть и не пыталась. Вот, как перед Богом — только добро от нее видала, высокой души была женщина! Но и характер не слабый. Она в девичестве Вяземская, род знатный, князья… Отец мой ее с трудом добился… Сыновьям, возьми, и выскажи — так, мол, и так, по справедливости надо, чтоб и у Павла свое состояние было. Виктор с Семеном не возражали, и без того знали, — успей отец, сам бы Павла не обидел. А Петька, по подлости… — тетка перевела дыхание, потыкала вилкой тефтелю в своей тарелке. — Эх, до того растревожилась я, кусок в горло не идет…

Лулу посмотрела на свою нетронутую тарелку — она вообще забыла, что это они тут обедают, — и снова перевела глаза на тетку в безмолвной мольбе: пусть не отвлекается, продолжает. Та встала, подошла к буфету, вытащила графин с наливкой и решительно плеснула себе из него в стакан для воды:

— Хоть так, что ль полегчает…

— Тетя, ЧТО по подлости?… Что он сделал?? — прошептала Лулу. Тетка выпила, вздохнула, села опять к столу:

— Не привыкшая я, аж в голову ударило… — И, после недолгого молчания продолжала:

— Петр матери-то смолчал, а в доме болтать стал, что эдак подумают, будто Павел на самом деле матери не крестник, а сын незаконный, на стороне прижитóй. И ему самому, Павлу, уж, не знаю намеком ли или впрямую… но, язык повернулся, брякнул.

— «Le bâtard» — потрясенно припомнила Лулу — теперь-то она знала это слово.

— Говорю ж, черная душонка, хоть и родная кровь мне! — покивала тетка на ее возглас. — Павел, тогда мальчишка совсем, чуть ли не как ты сейчас возрастом, из дому ушел и на корабль какой-то устроился. Елена Александровна на ноги всех поставила, сама поехала к знакомому адмиралу… Павла разыскали — не сразу, правда. Как там она ему плакала, как умоляла, — Бог ведает. Только вернула. А, как гимназию закончил, в Италию направила, учиться. Первоначально в России хотела, чтобы учился, от себя, значит, неподалеку, но раз тут такое дело… Петр-то, хоть его тогда и повиниться заставили — мать ли, братья ли… бесился на Павла все больше и больше: никто из детей такое образование дорогущее не получал и столько денег на жизнь…

— Тетя, а может быть, Поль… Андреевич и вправду бабушкин какой-нибудь тайный сын, как в романе? — замаячившее перед Лулу, призрачное родство с ним показалось очень заманчивым.

— Окстись! У нас в доме — незаконнорожденный? И чтоб отец потерпел??? Да Елена никогда ничего подобного и в мыслях не допускала, … как тебе такое в голову ударило, бесстыдница? Не знала ты бабушки, оттого и грешишь на нее!

— Ой, нет, тетя, это я просто, романов глупых начиталась… Вы мне еще давно все про него объяснили, помните?

— Когда это я тебе такое объяснять могла? — подозрительно спросила тетка.

— Не все, без подробностей, только что Поль Андреевич — бабушкин воспитанник. Я тогда маленькая была. А теперь выросла — сами говорите, скоро пятнадцать, Вы уже вот-вот замужем были… мне пора все понимать…

Тетка все еще качала головой укоризненно. Но ей, видимо, самой хотелось продолжать:

— Павел — сын подруги ее, Надежды. Там трагедия форменная приключилась. Его, Павла, то есть, отец себя лишил жизни, из-за карточного долга, чтобы семье хоть что оставить: такие долги на семью не ложатся по чести… Дворянам задолжал, не шантрапе какой! А Надежда, еще, когда выходила замуж по сильной любви, с семьей порвала. Шаховские, хоть и родовитые, но небогатые, а она — из Орловых, и жениха ей прочили, чуть ли не из царского дома. Так что это Павлу Андреичу самому Петру впору кричать: «У тебя породы нет!». А избранник Надеждин, мало, что не ровня ей, а еще на беду — игрок оказался! Семья-то и прокляни ослушницу. А Елена Александровна, она Надежду с юности знала, только та помладше была, не отступилась. Сына ее крестила и все мальчика привечала, особенно, когда подруга с горя от чахотки в этой самой Италии померла, там и похоронена. И до того полюбила крестника! Петр зубами скрипел от зависти, да ревности. Отец мой жену во всем одобрял, это ты твердо знай… Шаховского-отца, за то, что на смерть ради семьи решился, — уважал. В доме Павел с его полного согласия. Так что, Петр гадостями своими не только мать, он и отца-покойника оскорбил!.. Ой, Александра, это сколько ж мы с тобой тут сидим? Люди скоро ужинать придут, давай доедать… Тонька, если память ей вся эта катавасия вовсе не отшибла, вот-вот явится убирать, да приборы ставить для ужина…

— Но вы же сказали, еще была вторая ссора…? — Лулу обняла тетку и так умоляюще на нее посмотрела, что та сдалась:

— А как же. Хуже первой во сто раз. Это уже когда и Елена Александровна скончалась, а перед смертью, чтобы тот случай загладить, из своего, немалого состояния, львиную долю Павлу Андреичу оставила. Право имела перед Богом! Она его крестная мать была! А другим детям и так от отца состояние досталось! А Петр возьми, да и скажи — это про мать-то родную, вот ведь Ирод, что мать, видно, в воспитанника влюблена была, для себя самой его вырастила и еще хуже намеки делал. Дескать, если завещание обнародовать, то всякому станет такое понятно. Павел припозднился, даже на похороны не успел, приехал — хоть самого в гроб клади. И без того, как сумасшедший был, а тут еще сплетни эти, мерзкие, услышал!

Лулу отпрянула в ужасе:

— Что это вы, тетя, такое про Вик… и гроб говорите, так не надо говорить, это очень, очень нехорошее высказывание… от него просто страшно делается.

— Да не про Виктора я, про Павла, слушай, не обрывай! Говорю — значит, сама видала! Я на мачехины похороны в Петербург приезжала… Земля ей пухом, голубушке, ко мне всегда ласковая была, уважительная… Не то чтоб: «я — княгиня, а ты — Дунька с Дону!» И Пал Андреич такой же… а уж, кажись, мог бы тоже: «породы нет!». Куда, мне, Курнаковой, да еще с матерью моей покойницей, казачкой, до его кровей!.. — теткины глаза опять увлажнились и взгляд стал каким-то расплывающимся.

— Тетя, я не обрываю, что вы! Я просто… гроба испугалась… Вы говорите! В самом деле, должна же я понимать, что в семье творится!

Тетка посидела, горестно подпершись рукой, и молча следя за Тоней, действительно явившейся расставлять приборы к ужину. Тоня, видно, разобиженная давешним окриком тетки, подошла к ним, тоже не говоря ни слова, и потянулась убрать их тарелки. Тетка махнула ей рукой: «Ступай, это оставь!», а потом опять поймала ускользающую нить рассказа:

— Они с Петром сцепились на вечеринке у Семена, другого твоего дяди, он устраивал где-то в ресторане… Семен, дуралей, обрадовался, что жена в отъезде, а супруга у него, дай господи, строгая, закатил ужин холостяцкий, и обоих пригласил. Там Петр лишнего хватил, а, может, и Павел, хотя за ним не водится, но очень уж тосковал тогда… Слово за слово, и Петр ему, возьми, да выложи: такие, дескать, слухи, (хотя никому, кроме него, мерзавца, такая пакость и в голову не приходила!) молодого любовничка себе моя мать подготовила и сама себя всем выдала, раз столько ему завещала. Павел, как говорили, не то, чтоб пристыдить или на дуэль… сразу там же на него и ринулся. Оба сильные, дракам ученые, такую битву закатили, что весь ресторан расколошматили, человек пять их унять не могли. А когда уняли, и полицейские, и приятели семеновские, то Петра пришлось в приемный покой везти, а Павла Виктор из участка вызволял. Виктор, несмотря на то, что Павел брата измордовал, на его стороне был, уговаривал на Петькины слова наплевать и все, как мать велела, исполнить. Но Павел Андреич наотрез от всех денег отказался и хотел с семьей напрочь порвать. Только Виктор и Семен опять его тем взяли, что слухи пойдут… Тогда Павел согласился в доме остаться, при семье — у них там, в Петербурге знатный дом был, материно приданое. Только так остаться, чтоб вроде наемного, деньги получать, за какую-то работу. А ведь своего-то, законного, толику малую и получает на манер жалованья, вот какое дело приключилось! Завещание в узком кругу огласили, никто, кроме стряпчего и не знает, что Павел Андреевич по закону хозяин чуть не половины всего, что у семьи имеется.

Виктор мне говорил потом, что Павел Петру, когда тот, оклемавшись, потребовал поединка, так и сказал: «Убью, со спокойной совестью. Потому что сыном Елены Александровны вас больше не считаю». Это после таких, значит, слов о ней. И убил бы, вот что главное. Но Виктор памятью матери клятву с обоих взял, что это дело на том и останется. Без дуэли то есть. А от греха подальше, чтоб никогда и в городе одном не жили… И видеться, чтоб не виделись. С Петром поговорил на басах — в Москву услал, пока по службе его обратно в Петербург не перевели. Тогда, Павла Андреича — сюда. Наш-то честный. Дал слово — и в Петербург отсюда ездил только, когда Петра там не бывало. А Петька взял и заявился, креста на нем нет! Да еще когда! В Викторово отсутствие! Сцепятся, нам же не унять. Господи, может, улеглось за столько-то лет? А может, у Петра ума хватит не связываться… постарше все ж…

Тетка уже рассуждала сама с собой… Никогда еще она не говорила так долго, и с лицом то озабоченным, то гневным, то плачущим, но неизменно багрово-красным.

Лулу была потрясена всем услышанным, ее обуревала масса противоречивых переживаний, но, ни выразить их, ни даже разобраться в них она не успела.

— Добрый вечер, Евдокия Васильевна, все в порядке, съездил удачно. — Виконт спокойно подошел к тетке, и даже хорошо знающая его Лулу не уловила в его голосе ничего необычного. Только что не улыбается. Теперь все силы ее души были направлены на то, чтобы вот так же, как он, показать, что ничего не произошло — это самый обычный день. Или уже вечер?

— Ну и ладно, Павел Андреич, садитесь, садитесь и спокойно отужинайте, а то все на бегу. — Заискивание, вот что было в голосе поднявшейся с места тетки. А Виконт уже сел за стол, подумал минуту, потом встал, подвинул к своему стулу теткино кресло, а на другую сторону от себя передвинул стул, на котором сидела Лулу, прямо вместе с ней. Хоть что-то приятное в этот сумасшедший день — сегодня он будет сидеть рядом! Лулу тут же начала накладывать ему на тарелку давно остывшие, почти нетронутые тефтели. Чем иным могла она выразить свое сочувствие?

— Да что ты делаешь, святый Боже, это же твой обед, недоеденный! Убери, сейчас нормальным людям ужин принесут, — тетка протянула руку, чтобы поменять Виконту тарелку.

Виконт слегка улыбнулся:

— Не забирайте, съем и это. Вообще, мóй долг ухаживать за дамами, но внимание так приятно.

Лулу посмотрела на него с признательностью.

Коко, Доминик, Дмитрий, Виктор и, оказавшийся таким отвратительным, «дядя Петя» церемонной процессией вошли в двери. Лулу быстро оглянулась на своего соседа — он ел, не поднимая глаз. Лулу, разумеется, в знак солидарности заработала вилкой, тетка тоже начала есть, не обедала же. Ни пришедшие, ни сидящие не произносили ни слова, пока Доминик не обратилась к Шаховскому — Monsieur Paul, aujourd’ hui vous n’êtes pas aussi courtois comme toujours. Est-ce que j’ai mauvaise mine?

— Je vous demande pardon[50].

— Жалко, что с французским нелады у меня… «Cher Доминик» — все, что я могу. Тысяча проклятий тому, простите, сударыня, болвану, который меня обучал. Жалкий такой субъектишко, — засмеялся вдруг Петр каким-то раскатисто-нервным смехом, — трясся, трясся, боялся меня, мальчика, хуже чумы!

Голос Петра вызвал у Лулу омерзение. Сколько раз она думала: «ненавижу Софью Осиповну, ненавижу господина Петрова, ненавижу Дмитрия». Как это неверно! «Презираю и побаиваюсь Софью Осиповну», «питаю отвращение к господину Петрову», «враждую с Дмитрием». Ненавижу Петра. Его одного. Человека, который заслужил, чтобы его убили! Сказать ему об этом? Увидеть как, пусть на одно мгновение, но обрадуется Виконт? Или нельзя, нельзя! Петр ответит грубостью, Виконт не смолчит и … убьет? Это страшно, его же наказать могут! Из дома уведут? Ужас, какой!!!

— Дядя, что это за чепуха такая, Временное правительство? У меня не укладывается в голове… Россия без императора? Ведь все полетит к черту? — Виктор, задавая этот вопрос, старался быть, как можно, солиднее.

— В ваших головах вообще места не так много, но Россия без императора, действительно, слякоть, — отчеканил Петр.

— И Германия ее подомнет! — поддержал дядю Дмитрий.

— Да я любого немца предпочту рвани. Вы здесь сидите, что вы видите? — взревел Петр. — Разве эта размазня во Временном удержит страну на краю пропасти? Катимся, катимся. Анархия! Смутьяны — легальная партия? Эти бессильные болтуны — правительство? Карающая рука нужна! Свинцом поливать демонстрантов этих чертовых — единственное средство.

Лулу со своего места, прямо напротив дяди, заметила, что, Петр, выкрикивая все это и особенно усиливая голос на угрозах, взглядывал на Шаховского, словно ожидая его реакции. Виконт молчал.

Петр внезапно прервал себя, и, как будто это не он только что яростно высказывался о политике, заявил:

— У меня от этих разговоров портится аппетит, к черту политику, господа.

— И так ясно все, нечего и разоряться, — припечатала тетка, потянувшись за соусником. Доминик со скучающим лицом ощипывала листики салата и тоже время от времени взглядывала коротко на Виконта, так и не поднявшего глаз от тарелки. Его щека, видная Лулу, была похожа на высеченную из камня.

Вера, нарядная, в какой-то замысловатой наколке, играя глазами, подала чай. Дмитрий начал снова:

— Не миновать и нам в дело. Это я тебе точно говорю, Виктор.

— Бросьте, сказал ведь! — громче, чем следовало, произнес Петр и, откинувшись на стуле, закинул ногу за ногу. Вынул большой, серебряный с эмалью, портсигар. — Разрешите? — галантно спросил он у Доминик. Та томно кивнула.

Петр с шумом втянул дым и внезапно обратился к Виконту:

— Ну, что э … Поль, все художествами занимаешься, не забросил свою мазню?

Поль медленно поднял глаза от своей тарелки:

— Ты прибыл спросить меня об этом?

Петр, встретив его пристальный взгляд, передернул плечами:

— Вы по-прежнему много мните о себе, Шаховской, — ухмылка сошла с его лица, — я и не помнил о вашем существовании.

— Теперь вспомнили? — спросил Виконт, сделав ударение на слове «теперь». И замолчал. Над столом нависла гнетущая тишина. Даже Доминик что-то почувствовала и переводила огромные черные глаза с одного сидящего за столом на другого, вертя в руках скомканную салфетку.

— Так, — неожиданно продолжил Виконт. — Ты гость, а на мне лежит ответственность за благополучие этого дома. Во избежание недоразумений, потрудись не обращаться ко мне … до приезда Виктора. — Он встал из-за стола и вышел.

— И то, — поспешно поддакнула вслед ему тетка, в голосе которой звучала благодарность. Глаза Дмитрия пошарили по лицам сидящих, потом он вскочил и выбежал за Шаховским. Виктор недоумевающе повернулся к Петру, а сам Петр с озлоблением гасил сигару в пепельнице. Щека его нервно подергивалась.

Лулу охватила все это как-то сразу, единым взглядом.

— Я выйду, — шепнула она тетке. Та, сидевшая в необычной для нее растерянности, не успела ни согласиться, ни возразить. Скорее уйти отсюда. Сейчас Петр, очевидно, соберется с мыслями и скажет что-то ужасное о Виконте, Лулу не стерпит, и все будет испорчено. Она была рядом и видела, каких усилий стоило Виконту сдержаться. И, говоря по правде, невыносимо больше сидеть напротив этого человека, глядеть на его, пусть даже смятенное сейчас, лицо.

Щелкнула задвижка, Лулу, наконец, оказалась предоставлена сама себе. Она быстро разделась и потушила лампу. Заснуть она и не надеялась — просто хотела, чтобы ее не потревожили. Легла — и все тут. Устала. Ей казалось, что сейчас, в постели, она сможет все спокойно обдумать, но ничего не выходило. Навязчиво возникало ощущение неясной угрозы. В доме и так сгущается и сгущается тревога с тех пор, как не стало царя, а положение на фронте все ухудшается. О фронтовых делах домашние предпочитают помалкивать, хотя только недавно с энтузиазмом говорили о наступлении… Но у Лулу есть откуда узнать все точно! Пожалуй, она знает больше всех домочадцев. На минуту эта мысль наполнила ее гордостью, но она сама усмехнулась своему ребячеству. Во-первых, радоваться абсолютно нечему. Во-вторых, может быть, и другие знают не меньше нее, но просто молчат, не любят говорить о политике… Все эти мысли затмила другая, пугающая и невыносимая в темноте. Только приученная постоянными сообщениями в газетах: «убито столько-то, ранено столько-то», она смогла кое-как вынести теткино: «Он его, как пить дать, убьет!». А сейчас, в темноте сделалось жутко от одной мысли об этом, и дело было не в Петре… Она не сомневалась, что этот ее дядя достоин худшей из участей, раз Виконт так считает, но разве может Виконт УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА?? Виконт, чей идеал — добиваться своего, не убивая, не калеча! Наверное, он просто сгоряча сказал: «убью». Но он никогда ничего не делает сгоряча. Она сделала мысленное усилие, пытаясь увидеть его чужими глазами и примерить к нему слова: «жестокость», «беспощадность»… «убийство».

С рукоприкладством в семье Курнаковых дело обстояло немногим лучше, чем со скандалами. Отец мог устроить порку сыновьям по любому малозначительному поводу, такому, как праздное времяпрепровождение или случайный нелестный отзыв о них офицеров. Мать выкручивала Лулу уши, не гнушалась щипками и ударами ладонью по голове. Тетка без разбору под горячую руку залепляла пощечины и тумаки всем, случалось, и на спину Лулу опускалась ее длань. Но прикосновения Виконта всегда были наградой. Она с грустью и чувством нереальности вспоминала, что, когда была помладше, он обнимал ее за плечи, теребил кудри или даже ласково дергал за них. Сейчас всего этого нет… Однако представить себе, что даже в сильном раздражении, — а кто скажет, что Виконт не бывает сердитым? — он встряхнет ее, оттолкнет, причинит малейшую боль — просто дикая нелепость! Да, она побаивалась и побаивается его резких слов, не может выносить его недовольство, но это совсем другое дело! Да, он не щадил ее на тренировках, заставлял превозмогать усталость, делать усилия… но сам же всегда облегчал их: его руки помогали справиться с трудным движением, охотно делились своей силой. Она даже не знает — бьет ли он когда-нибудь братьев, как относится к отцовским экзекуциям? Об этом при женщинах не говорилось, они по уставу Виктора Васильевича не могли ни вмешиваться, ни обсуждать такие дела… Однажды Лулу видела, как старший брат, шедший с Виконтом и Дмитрием по коридору, яростно замахнулся на Дмитрия, видимо, задевшего его какими-то словами, а Виконт, посмеиваясь, как бы «повалился» на Виктора, прижав к стене, и некоторое время не отпускал, комментируя его трепыхания у себя за спиной. Он, конечно, шутил, и все же Лулу было странно понимать, что он вовсе не заботится в этот момент, чтобы Виктору не было больно.

Лулу и сейчас иногда находит удовольствие в описаниях отчаянных поединков. В прошлом году, да, только в прошлом году, она упивалась рыцарскими романами Вальтера Скотта. «Если вы говорите с намерением оскорбить меня, задеть мою честь или благородное происхождение, то я … готов сразиться против вас троих…». Сегодня, в словах тетки ей почудился отзвук любимых некогда романов. На долю секунды она представила, как, едва увидев Петра, Виконт выхватывает шпагу: «Вы посмели здесь появиться? Вы жизнью заплатите за оскорбление! На поединок!..». Но красивые, возвышенные слова восхищают в книге, а в жизни, если додумать эти красивости до конца… Конец — это смерть одного из участников… Петра или… о другом и подумать невозможно… Леденеет сердце.

У Лулу пересохло горло, она беспокойно заерзала на простыне. Мысли путаются, крутятся в голове с неприятной, болезненной настойчивостью. Как привести их в порядок? Отец расстреливает дезертиров за нежелание бессмысленно убивать людей, не являющихся их личными врагами. А, если бы были личными? Тогда убивать правильно? Дядя призывает поливать демонстрантов свинцом, товарищи готовят (и она знает об этом не понаслышке) оружие, тоже, видимо, чтобы лишать кого-то жизни… Тема убийств в последнее время обступила со всех сторон. Только Виконт всегда оставался уверенным в чем-то ином, и это было просветом в стене насилия и взаимной ненависти. Что же теперь? Если он тоже будет мечтать об убийстве? Просвет закроется?

Так хочется поговорить с ним обо всем этом, но разве они разговаривают по-настоящему в это лето? Может быть, виноват год разлуки? А может, ее действительно дикий характер? Они с Виконтом, конечно, видятся, и катаются, и гуляют — он очень любит ходить пешком далеко и достаточно быстро, может и побегать с ней, а может почитать что-нибудь по ее просьбе, рассказать. Внешне у них самые лучшие отношения. А на самом деле? Сколько раз она начинала серьезный разговор… Хотела объяснить, какое место он занимает в ее жизни и почему ей важно рассказать именно ему все, что беспокоит… Хотела дать понять, насколько жизнь ее стала бы яснее, вырази он свое отношение, подскажи, как действовать. Ей так нужно, чтобы он подумал о ней и ее проблемах! В конце концов, пусть, как бывало в детстве, впрямую разрешит какие-то ее действия или запретит. Но Виконт с удивительным упорством прерывает все ее тирады в самом начале, правда, мягко, полушутя, словно не желая в чем-то обидеть, переводит разговор на совершенно отвлеченные темы! Сегодня, как будто, наконец, собрался выслушать и что-то объяснить, но пришлось прервать разговор… А теперь… удастся ли вообще поговорить?

При всех, например, за столом, Лулу сама с трудом верит, что они с ним такие близкие друзья. Он разговаривает с ней абсолютно, как с другими, даже меньше, потому что всегда находятся домочадцы постарше, желающие обсудить с ним какие-нибудь дела. Сам он в последнее время, — еще и Петра никакого не было, — стал задумчивым, часто хмурым. Говоришь и чувствуешь, что мысли его далеко-далеко. Поэтому и не удается вести себя с ним, как она хотела бы. То болтает, как дурочка, о ерунде, то прорывается, как сегодня, совсем не то, что надо: «всегда надо поговорить, хочу быть с вами…». Лулу стало жарко — она соскучилась и нечаянно выболтала то, чего не следует, кому нужна эта сентиментальная болтовня! Он, наверное, тоже, как Петр, подумал: «какая назойливая»… Нет, не может быть, он хорошо, хорошо к ней относится! Ну, может, она и докучает ему иногда… Но ведь меньше, чем в детстве, сама удивляется, как тогда буквально проходу ему не давала. Он ведь сам, бывает, зовет ее … Надо только терпеливо ждать, обязательно позовет! А вдруг теперь, когда все это случилось, не позовет? Вообще, не до нее ему станет?

Какая бесконечная и жаркая ночь! По коридору кто-то долго ходил, топали, раздавались голоса. Но уже давно воцарилась мертвая тишина… Только, как заснуть, если ожидаешь, что не сегодня-завтра произойдет что-то страшное… Какой ненавистью блеснули глаза Петра, когда он сказал: «Я не помнил о вас» и насколько тяжелее был взгляд, которым ответил Виконт!

Все комками, и подушка, и одеяло, голова горит и, никак не найти удобного положения. Да еще отец должен приехать. Можно ли ждать, что станет лучше?

Июньский рассвет наступает быстро, но Лулу показалось, что такой тяжелой, долгой ночи не было и в декабре.

Глава 2 Конспирация. Слово. Курганы

Лулу подозрительно оглянулась на дом. Спокойно? Да, вроде. Рабочий момент для опытного конспиратора: представить себе точно, где кто сейчас находится. Тетка с Тоней производят ревизию кладовых. С продуктами трудно даже обитателям Раздольного, а в Ростове, говорят, громаднейшие хвосты за хлебом, о Петрограде же вообще рассказывают ужасы…

Маман, — Лулу так и не стала звать ее просто мамой, тем более что это сокращение почему-то звучало в ней именно по-русски, — спит еще, не выходила… Братья, кажется, у дяди. Вот это уже опасно и непрофессионально! «Кажется» или на самом деле? По крайней мере, в другом месте она их не видела… Зато все ясно с самим дядей. Захлебывающийся смех Веры раздавался как раз где-то возле комнаты, выделенной ему. А это уже — почти гарантия…

Виконта она видела из своего окна: он против обыкновения, сам разбудил Пузырева и под руку провел его, спотыкающегося и нечесаного, на задний двор.

Местоположение братьев так и не уточнено… Все же идти приступать к выполнению задания? И тут она с облегчением заметила их силуэты, мелькавшие в окне. Ошибки не было, они у Петра. Значит, путь свободен, можно, никого не опасаясь и никого не подвергая опасности, пробраться к беленькой, покосившейся сторожке.

— Сань, зайди-ка с другой стороны!

— Зачем, дядя Гриша?

— Да просто здесь я покуриваю, на завалинке!

— Еще не пришли?

— Ты, Санек, лишних слов, давай, не говори и в лишнюю опасность себя не вторгай! Поглядела, кто где, упредила, что все тихо-спокойно — вот и лады, вот и домой беги. А там тихонько, осторожно приглядывай, чтоб дать знать, если что. Сама, чтоб в полном курсе была, а семейству, чтоб и невдомек, что ты настороже. Вот и славно выйдет! — дядя Гриша покивал в подтверждение слов своей круглой головой с пшеничными плотными волосами.

— А что они задерживаются? Вдруг что-нибудь случилось?

— Случись, меня б упредили, дело налажено, ночью, возможно, стану здесь на постой.

— Конечно, сюда никто не ходит, даже заросло все как! Но, если будет опасность, если приедут, — я прибегу и предупрежу.

— Часто бегать — это и тебе, и нам всем лишняя опасность, ну как проследят тебя! Пошли Антонину лучше, что ли. Она меня и так видала. Да только… вот дал господь язык без костей, как говорится. На пятак сделает, на рубль разболтает. Ну, Санюш, домой топай.

— Я хочу Ваню увидеть и Сережу… И послушать…

— Что за «хочу» такие? Снова в тебе барышня любопытная вылезла, да разве ж дело так делают?

— Любопытство здесь совершенно не при чем, ты напрасно так говоришь, дядя Гриша! Я же их друг, а Ваня — брат Тани, я спросить хотела…

Послышался осторожный кашель.

— Григорий, Григорий! — позвал Трофимыча надтреснутый, словно болезненный голос.

— Вот и Валентин! — Лулу пошла навстречу очень худому желтолицему человеку с резкими провалами на щеках. — Здравствуйте, Валентин, надо кого-нибудь встретить? Будет кто-то новый?

— Нет, нет, Шура, никого нового. Ты свое дело сделала, теперь, сделай такое одолжение, иди.

Лулу так и не дождалась Вани. В самом деле, не игрушки. Ведь, если дядю Гришу поймают, то даже при нынешних послаблениях в армии, о которых все говорят, сильно накажут, а совсем недавно, точно бы, расстреляли. Он — дезертир. Тот самый, которых проклинают в каждом благопорядочном семействе, и в газетах, и в гимназии. А она, Лулу, помогает этому человеку… Этому смелому, справедливому человеку, который борется за счастье народа вместе с Таниным отцом, братом, Сергеем и другими товарищами.

Увидев его после разлуки — грязного и небритого, она ужасно обрадовалась тому, что он вернулся живым и целым. Но горестно вздохнула и должна была согласиться, когда он назвал ее отца изувером. «Здесь я, потому, — разъяснил дядя Гриша, — что у себя в логове волк добычу не ищет». Лулу — против убийств, а отец… еще свежо воспоминание о рассказе Софьи Осиповны, как он беспощадно расправлялся с дезертирами. Она и с товарищами всегда стремится поговорить о том, что всякий конфликт надо хотя бы попытаться решить без крови… без жертв. Но, наверное, не умеет быть убедительной — ее слова не принимаются всерьез. Ничего, надежда не потеряна … А в целом, ей уже доверяют, как взрослой. Именно ей поручили разузнать, как обстоят дела с садовым домиком. Она все тщательно разведала, высмотрела и написала Таниному отцу, что в заброшенной половине сада сейчас не бывает никто, не до этого, а покосившаяся сторожка выглядит совсем нежилой и заросла ежевикой так, что ни с одной стороны ее не видно. И это именно Александра Курнакова, дочь владельца имения, незаметно бродя по дому и саду в те часы, когда в сторожке собираются товарищи, сигнализирует им о возможной опасности.

…Лулу вошла в дом. Виконт, усвоивший в последнее время манеру ходить, не поднимая глаз, задел ее локтем, не посмотрев на что наткнулся, пробормотал в сторону этого «чего-то» все то же свое «прошу прощения» и пошел дальше.

— Виконт! Это же я!

— Что — ты? Должен я когда-то заниматься делами? — перешел он от задумчивости непосредственно к раздражению.

Лулу потащилась наверх. Что поделаешь? Она уже три дня терпит такое. Ей очень горько… и так жаль его. И нельзя показать, что жаль. Он издерган, ему трудно, не лезть же со своими обидами. На балкончике второго этажа она уселась на перила и спустила ноги на внешнюю сторону. Рискованная, но любимая Лулу позиция. Надо только крепко держаться за перила и быть в удобной юбке. Еще совсем недавно, когда Виконт замечал снизу, как она устроилась, всегда кричал что-нибудь приветственное: «Эй, на реях, держись, как следует!»

Иногда то же самое по-английски (Лулу давно уже знала от него, что именно этот язык употребляется на флоте): «Hey, aloft! Hold on!».

Один раз он ей закричал: «Эй, на марсе! что там по курсу?». Лулу это показалось смешно: «Почему не на Луне? Вы хотели сказать „на мачте?“». Он прищелкнул языком и шутливо потупился: «Прости, оговорился!». А когда через несколько минут они столкнулись у входа в столовую, чрезвычайно серьезно изрек: «марс — это площадка такая, на грот-мачте для впередсмотрящего». Подмигнул и подтолкнул по своему обыкновению плечом. Лулу оставалось только смущенно засмеяться: «Я не должна была возражать такому морскому волку».

— Вот! — подытожил он. — Ты вообще не должна мне возражать! А то, надо ж, — и он смешно передразнил: «Гоголь — это довольно скучно!».

Это как раз и явилось той последней каплей, после которой Лулу кинулась перечитывать Гоголя.

Ну, неужели, неужели все его шутки и поддразнивания теперь тоже попадут в разряд того, о чем она с печалью думает в прошедшем времени? Лулу тяжело вздохнула. Отсюда действительно далеко видно — луг, реку. Вон плавают хуторские мальчишки… Неожиданно сзади кто-то взял ее за талию и руку одновременно. Лулу повернулась:

— Вы… Вы не пошли по делам?

— Свалишься. — Глядя в пространство за балконом, без выражения сказал Виконт, помолчал, потом добавил:

— Помнишь, я обещал тебе рассказать о Вишневецких курганах близ Каменской?

Еще бы ей, запечатлевавшей все его высказывания, не помнить, что ни про Вишневецкие, ни про какие иные курганы, речь у них никогда не заходила!

— Степь, ковыль, запах чабреца — здесь сейчас все спокойно. Мир.

— Да, как будто нигде и войны нету, — подхватила с готовностью Лулу.

— Ты о чем? Не перебивай меня.

Теперь он стал спиной к предполагаемым курганам, прислонился к перилам, откинувшись немного назад, и через колени Лулу оперся ладонью о балюстраду, на которой она сидела. И хотя он не держал ее, даже не касался, Лулу сразу же почувствовала себя надежно застрахованной от падения, отпустила руки, которыми обычно вцеплялась в перила и вся обратилась в слух.

— Битвы, сражения — эти степи их как будто не знали, а между тем в каждом кургане находили и находят кольчуги, мечи, шлемы, медные топоры, наконечники стрел. Лет семь-восемь назад я был здесь с экспедицией Савельева — шли как раз от Каменской, то есть, от Вишневецких курганов до станицы Луганской. Видел своими глазами. Участвовал в раскопках. Расспрашивал местных.

— О-о, вот, наверное, интересно! А как вы туда, в экспедицию попали? А мы эти курганы в Каменской видели? Где они там? А почему они Вишневецкие? А кто сражался? — Лулу, несмотря на приказ «не перебивать», начала сыпать вопросами. В первую секунду — просто хотела дать понять, как это прекрасно, что он пришел и рассказывает, и, конечно, чтоб рассказывал подольше, но тут же почувствовала, что ей и вправду интересно. Он, однако, отреагировал только на последний вопрос:

— Кто сражался, ты спрашиваешь? Орды половцев таились по оврагам. Кончак — слыхала о таком? — и Гзак были их предводителями. Со стороны русских — Игорь. Князь Игорь, другие князья… Герой битвы — Всеволод. Что, вспомнила? Разумеется, это та самая книга, одна из череды обозванных тобой скучными. «Слово о полку Игореве» не летопись, нет, великий эпос! Пушкин, умирая, сокрушался, что не успел пересказать его современным языком. Кстати, Каяла — река, на которой разыгрываются главные события «Слова», по всей вероятности, наша с тобой старая подружка — Быстрая. Дальше, в междуречье с Калитвой, — помнишь ее скалистые берега? — река буквально вгрызается в горный кряж. Кстати, Калитва и сама может быть Каялой. Точной версии нет.

— Это когда вы меня прошлым летом в Усть-Белокалитвинск провожали? Конечно, помню. Только жалко, вы тогда сразу уехали, торопились куда-то… Обратно уж, с Юдиными пришлось… Не так интересно… Но когда еще с вами, и настоящее путешествие, я как раз, увидев скалы, подумала — какие прекрасные грозные места! Там же вниз с берега с одной стороны такие обрывы — вы сказали, саженей пятьдесят… А потом подумала, наверное просто не привыкла, поэтому так сильно впечатлилась — около нас ведь степи сплошные… А почему Каялу ищут там, где крутые берега?

— Каяла, kayalık — по-тюркски «скалистая», — отмахнулся Виконт. — Погляди, представь, эта земля слышала звон мечей. Ее топтали боевые кони.

— А кто победил, русские? — Лулу привыкла к пространным красочным повествованиям, а сегодня говорит быстро и отрывисто, даже уследить трудно. Но все равно, она упивалась беседой. Не отвечая, Виконт задумался. Лулу терпеливо ждала ответа, рассматривая его резко очерченный профиль, край синего глаза. Сбоку кажется, что он пристально разглядывает что-то, но Лулу знает — поймать этот его взгляд просто невозможно. Он устремлен в никуда, в пространство.

— Эта земля стóит, чтобы ее уважали. Стóит.

— Кто же победил, вы не ответили?

— А ты молодец. Сказала: «скучно» — и бросила. Куда только твои учителя смотрят? И не мое это дело объяснять тебе все подряд. Так, возможно, никогда и не узнаешь, что боль, а не гордость продиктовала автору «Слово». И то, что битва закончилась страшным, жестоким поражением русских — тоже.

— Ой, я просто с тем, что в гимназии говорилось, не связала как-то… А сама, правда, не дочитала… Я что-то такое вспоминаю, у нас одна девочка — она моя подруга и очень-очень по-взрослому разбирается, — говорила, что русские войска там какую-то ошибку сделали, надо было вовремя отойти и перегруппироваться. Оттого Игорь и в плен попал, кажется… Эта ошибка и есть причина поражения, правда? Бездарные полководцы…

Виконт вздохнул, посмотрел на нее долгим взглядом и сказал:

— Причин много, но эта, права твоя подруга, наверное, главная. Дружина Игоря, из отборных воинов, то, что теперь назвали бы гвардией, знала, что назавтра соберутся «бесчисленные полки половецкие», предполагала отойти и могла отойти, но не отошла.

— Вот видите! — Лулу ощутила гордость за умную Таню.

А Виконт, как будто продолжая внушать ей что-то не только словами, но и взглядом, говорил:

— Другие полки, обыкновенные лучники, не смогли бы идти — они преследовали половцев, только что вернулись. Кони и люди были измучены. Ипатьевская летопись об этом говорит так: «…Если ускачем, то сами спасемся, а простых людей оставим. И то будет грех перед Богом: предали и сбежали. Но умрем, или вместе живы будем». И что, Александрин? Бездарные? Надо было уйти?

Лулу могла только молча отрицательно покачать головой.

— Ну, перелезай сюда, меня ждут, — неожиданно заключил он и, для чего-то пожав ошеломленной слушательнице руку, поспешно ушел. Она не успела ничего спросить, ни о чем поговорить. Или успела? В его словах были какие-то отзвуки того, что так ее волновало. Звучали ответы на вопросы, сформулировать которые она даже самой себе не могла.

Глава 3 Последняя прогулка

То, что произошло назавтра, Лулу смогла осознать, как следует, только вечером, у себя. А сначала все было даже спокойнее, чем обычно. Счастливая тем, что Виконт вчера подошел к ней, сам подошел, и растревоженная его рассказом, она, припомнив недавнее теткино ворчание, и чтобы успокоиться, отправилась «по хозяйству». Посчитала и разложила по коробкам столовое серебро, приготовила под руководством кухарки гуся под острым соусом. Приятно было думать, о том, кто будет это блюдо есть, хотя, она знала, что постесняется сказать о своем авторстве. Пусть бы тетка обмолвилась при всех за столом! Пока что тетка пришла, если не в полный восторг, то, по крайней мере, в добродушное состояние:

— Ах, Александра, — произнесла она со всей доступной ей задушевностью, — когда твое французское с тебя слетает, так любо-дорого посмотреть, даром, что худенькая. И лицо — очень недурное… кабы только еще и мальчишку из себя не корчила, а, как подобает девице, себя всегда вела. Так, гляди, еще и хорошую партию сделаешь! Ты не бойся, как время выйдет, я об этом подумаю… А что делать станешь? Вроде сироты — при живой матери. Ой, что это я, про сирот-то? Еще накличу, не дай Бог! Виктору возвращаться, а я про сирот завела.

Лулу, не задумываясь о «партиях» и другом, мало ее интересующем, спросила, нельзя ли тетке не ездить к Любе? Но, оказалось, это дело решенное: «как Виктор приедет, чтобы, значит, хоть повидаться». Что и говорить, для Лулу замена была неравной. Разлучаться с теткой, тем более, неизвестно насколько, может быть, и навсегда, было для нее весьма и весьма грустно, а по отцу она абсолютно не скучала и даже угрызений совести не испытывала по этому поводу.

Потом она позанималась — попробовала самостоятельно разобраться в Ваниной брошюрке. Ваня все же, тайком от остальных, дал секретную книжечку, напечатанную на газетной бумаге. Он шепнул, что считает ее товарищем, оказавшимся по недоразумению в стане врагов. И еще долго горячился, прибавляя что-то насчет пропаганды. Он сказал, что, конечно, «придется попотеть — это тебе не слезливый романчик». Вот Лулу и устроилась возле стола, положив на всякий случай рядом книгу потолще, чтобы прикрыть в случае чего желтоватые листы. Старое кресло, которое по ее просьбе недавно притащили из библиотеки, делало привычную розовую комнату более солидной. Забравшись в него с ногами, Лулу почувствовала себя настоящей конспираторшей. Она честно «потела», но налоги, земельная реформа, прибавочная стоимость остались для нее туманностями, непонятно как связанными с сегодняшними событиями. На всякий случай она выписала вопросы, чтобы задать их Ване в удобный момент. И не просто выписала, а шифром, который они забавы ради придумали как-то с Виконтом. Если кто-нибудь узнает… Глубоко запрятанная, все же теплилась и другая мысль — вдруг Виконт по старой памяти постучит к ней. Она тогда сделает вид, что случайно сказала «да-да» и не успела спрятать книжку. Они бы поговорили, и жизнь бы стала понятнее и надежнее.

После не особенно плодотворных «занятий» встретила на лестнице направляющуюся в розовую комнату Доминик и вынуждена была вместе с ней вернуться. Мать приказала переодеться, сама выбрав одежду. Лулу влезла в светло-сиреневое с кружевными вставками платье неохотно, она предполагала до обеда пробежаться до хутора — интересно было послушать, что говорят собирающиеся на лужке люди. Теперь это невозможно — платье нежное-нежное, как пена, высоко поднятые на ленте волосы дочери Доминик тоже сама выложила длинными локонами и повесила ей на шею тонкие бусы из аметистовых квадратиков. Ну, куда в таком виде на хутор, еще и в сиреневых тканых туфельках на каблучках? Это не близко.

Селяне говорили о войне не совсем так, как дядя Гриша и его друзья, более растерянно, но Лулу жадно прислушивалась: вдруг среди этих противоречивых, корявых суждений блеснет что-то понятное. Ей разрешалось ходить на хутор вместе с Тоней, которая регулярно совершала туда походы за козьим молоком для нее же, для Лулу. Тетка считала, что при такой худобе ее необходимо отпаивать молоком и, предпочтительно, козьим. Горячо и настойчиво развивала эту мысль. Маман особо не заинтересовалась, как и всем, что исходило от «Эвдокси», даже сказала, что она в годы Лулу была гораздо тоньше и стройнее. А вот Виконт почему-то потом несколько раз спрашивал и ее и, тетку про это самое козье молоко — нашли ли, и расхваливал его вкус.

К Лулу хуторяне присмотрелись и, не стесняясь, высказывали в ее присутствии свои мнения. Бывая с Тоней в компании загорелых хуторских девушек, она, случалось, рассказывала о Франции, о которой у нее самой остались только смутные, но волнующие воспоминания, легкая картавость и неистребимая привычка думать о себе: «Лулу». Рассказывала подробно, добавляя к собственным воспоминаниям услышанное и прочитанное. Пользовалась большим успехом. Она знала, что говорить ей вообще-то надо о другом. Недаром, Ваня все твердит о пропаганде. Но другое так ладно с языка не лилось, она однажды попробовала, но сама показалась себе какой-то маленькой и неубедительной. С хуторскими записными говорунами о текущем положении ей было не тягаться.

Доминик сама была одета, как для визита, причесана и припудрена. Раз так, значит, заставит сидеть в гостиной с «дорогим гостем». Когда они вошли, Петр разом прекратил какие-то веселые разговоры с Дмитрием и Виктором, они втроем фыркнули и Петр, поиграв бровями, сказал:

— Домночка, какое великолепие, мы еле вас дождались, кавалеры без дам вянут и отчаиваются… не нальете ли чаю? — он раскатисто рассмеялся своему каламбуру и, встав, поцеловал Доминик в щеку.

— Это будет скоро-скоро, Пьер, я навсегда узналь, что русски не могу без чай, я повелю самовар, чтоб податься за стол. Сама распорядиться — кое-что, закуска. О! Хозяйка, это столько заботи…

Когда Доминик вышла, Пьер подмигнул братьям:

— Русские не могут без чего-нибудь покрепче. Употребляете, юнкера? — он ткнул пальцем в сторону буфета, где за стеклом отсвечивали бутылки.

Юнкера посмотрели на безмолвно сидящую Лулу. В ее присутствии они предпочитали в подобном не признаваться. Но она и без того знала, что они, бывало, составляли компанию Пузыреву, правда, только в отсутствие Виконта. Петр понял их по-своему:

— Ха, вы всегда такие застенчивые? Наша куколка, что, может разгласить? Что же вы ее не приручите никак? Смотрите, какая она хрупкая, как веточка, миленькая-хорошенькая, хотя женским обхождением здесь пока и не пахнет. Но со временем… Что ты смотришь сердито, киска, подойди и поцелуй своего дядю. Надо же помириться, наконец.

Что делать? Она и других-то никогда не целует, разве что Тоню или тетю, а подойти с таким к врагу???

— Я не киска… — вырвалось у нее, пока она обдумывала положение, — и не говорите мне так!

— А мне кажется, что именно киска-царапучка! — Дядя опять засмеялся.

Дмитрий одобрил со знанием дела:

— Что да, то да!

— Так подрезать коготки! Вот сейчас, сам подойду и… поймаю. — Петр встал, ловко выбросив свое длинное тело из кресла, и сделал полу-выпад в направлении Лулу. Та буквально взлетела над стулом, ей показалось, что тонкий материал платья помог ей двигаться легче, и отбежала за стол:

— Я не хочу разговаривать! И чтоб вы меня ловили, не хочу! Я тогда задам хорошенько! Или кину что-нибудь! Что за бессмысленные игры — беготня вокруг стола!

Дядя засмеялся:

— Форменная дикарка! Сестрица-казачка, что ли к воспитанию руку приложила? Мы же с ней, так сказать, обожаем друг друга!

Братья предпочли и о тетке не распространяться. А Лулу буркнула:

— Тетя все правильно делает!

Дядя продолжал, все еще улыбаясь, но уже с ноткой раздражения:

— А вот просто взять — и ушки надрать: не груби дяде! Моя дочь мне пикнуть не смеет!

Лулу решительно повернула к двери и через плечо гневно выпалила:

— Солдат-дезертиров хватают, наказывают. А вы всех бросили, с фронта сбежали — (тетка ей и это успела сообщить!) — и смеетесь тут, теперь, забавно вам что-то! Вокруг стола бегаете!

— Что-о? — взревел Петр, и ухмылка неправдоподобно быстро сменилась у него на лице свирепым оскалом, он рванул к ней уже по-настоящему. Она сильно испугалась и вылетела из комнаты…

— Дура — девчонка! Не хочешь по-хорошему, будешь научена! — услышала она позади себя вместе с перестуком каблуков. Бегала Лулу всегда очень хорошо и, когда она неслась наверх, дядя заметно приотстал. До своей комнаты не добежать, и она свернула в гимнастический зал — там две двери, если закроет перед ним первую, успеет выбежать во вторую. Она влетела туда такая запыхавшаяся, что не заметила Виконта, который, сидя на полу, между спортивными снарядами, что-то подкручивал на одном из них.

— Александрин, я — тут, если ты…

Фокус с дверью не прошел, и тихий голос Виконта потонул в потоке бессвязных ругательств, обрушенном дядей на голову Лулу. Лощенный офицер не гнушался солдатскими оборотами. Но Лулу теперь молчала, словно проглотила язык, она только подбежала к противоположной стене и вскочила на подоконник в тот момент, когда дядя докрикивал:

— Я солдат вышкаливал, тряслись передо мною, по струнке ходить будешь, руки целовать заставлю!

Как это ужасно — при Виконте! Пусть замолчит, пусть замолчит этот Петр, пусть лучше потом накричит на нее…

— Мерзость какая, — будто с удивлением произнес Виконт, поднялся с пола и подошел к Лулу:

— Почему ты так одета, Саша, куда-то собралась? Спустись с подоконника, пойди, пожалуйста, в свою комнату. Побудь там немного, если не затруднит.

Лулу обратила внимание сразу на три вещи: он не подал ей руку, не помог спрыгнуть с высокого подоконника, произнес фразу слишком вежливую для обычного распоряжения, но главное — назвал Сашей! Она спрыгнула сама и остановилась, не решаясь пройти мимо поперхнувшегося на полуслове и застывшего около брусьев дяди. Виконт еще раз чуть заметно повел головой, указывая на выход, отвернулся и подошел к Петру.

Лулу, конечно, тут же вышла, по инерции прошла несколько шагов, и вернулась, застыв в нерешительности за дверью. Что будет? Дядя такой разозленный, а Виконт, наоборот, какой-то неестественно спокойный…

— Судя по набору слов, вы искали здесь своего денщика? Не для ребенка же это предназначалось?

— Откуда вы здесь взялись? — Лулу различила в голосе дяди некоторую оторопь и еще что-то, хотелось думать, что испуг. — Что вы, черт возьми, вечно суетесь…. Племянница мне нагрубила… она распущена… я вправе…

— Девочку раз и навсегда оставь в покое. Не нарывайся.

— Похоже на дежавю, Шаховской, ты как будто снова пытаешься защитить чью-то честь, или и здесь есть о чем догадаться?

— Не трудись с догадками. Виктор поручил присмотреть за домом и семьей в его отсутствие. В том числе и за детьми, — голос Поля продолжал быть угрожающе спокойным. — Именно поэтому — не распускай язык и будь корректен, а лучше держись подальше. Особенно от девочки. Надерзила — сообщи мне, я разберусь.

— Как всегда, Шаховской, много о себе мните! — Лулу по звуку шагов поняла: дядя двинулся к Виконту.

Ей надо, наверное, войти и сказать, что она, вправду, ужасно надерзила — перевести внимание дяди на себя. Или так будет хуже? Она потихоньку приоткрыла дверь. Оба они стояли к ней боком. Дядя — очень близко к Виконту. Лиц было не разглядеть.

— Повторяетесь, — Виконт подбавил в голос равнодушия. Лулу ясно чувствовала, что именно подбавил, а не получилось так само собой. — А я повторять не намерен. Вы слышали, что я решил. Больше ничего сказать не имею.

Лулу с облегчением перевела дух. Виконт, судя по тону, усмехнулся, а значит, полностью взял себя в руки, и связываться с Петром не будет.

Верно. Виконт идет к двери. Она отскочила. Господи! Петр что-то говорит ему в спину. Лулу теперь у противоположной стены и до нее долетает только непонятный обрывок:

— Да, вы не теряетесь, Шаховской! Широта вкусов! И так удобно — опять в доме! Далеко не ходить…

Виконт останавливается, разворачивается на каблуках. Тихо, сквозь зубы, говорит:

— Тебе лучше замолчать.

Петр отвечает что-то неразборчивое. Слышно только: «…в точку…» Виконт подходит к Петру почти вплотную:

— Что ж, ты сам напросился. Я, видит Бог, не хотел.

Дальше в полуоткрытую дверь видны как бы мелькающие кадры синематографа. На лице дяди тает ухмылка и проступает страх. Ладонь Виконта мелькает где-то возле шеи Петра. Петр шатается. Теперь у него лицо бессмысленное. Виконт берет его за руку выше локтя, подталкивает к мату …

Лулу, плохо понимая, что происходит, отбежала и прилипла к стенке коридора. Из зала не доносилось ни звука. Дверь широко распахнулась. Шаховской вышел быстрым шагом, сосредоточенно глядя в пол. Дядя вслед за ним не появился. Лулу кинулась к Виконту:

— Идемте, пожалуйста. Не оставайтесь с ним больше! Если из-за меня что-нибудь случится… Идемте, он сейчас выйдет!

Ей, перепуганной, мерещились драка, бой, дуэль со «смертоубийством», как выражается тетя. Единственная мысль владела всем ее существом: увести Виконта подальше от Петра. Со стороны это, наверное, выглядело странновато: она то трясла его за плечи, то тянула за руки, а он смотрел на нее вопросительно, не сопротивляясь, словно ожидая, когда это кончится.

— Так-то ты ушла, когда просили по-человечески! Запомню, — наконец без малейшей эмоции заметил он, когда Лулу выдохлась. — Ну, пойдем, раз хочешь. — Они прошли молча несколько шагов.

— А в чем, собственно, дело? Что может случиться? Зачем ему выходить? Остался покурить. — Теперь он смотрел на нее с таким сверхпростодушным изумлением, что если бы перед этим взгляд Лулу не упал на побелевшие костяшки его сжатых в кулак пальцев, она бы усомнилась в себе, могла вообразить, что вообще все ей привиделось, а она зачем-то трясла и тащила прочь спокойно прогуливающегося человека.

— Правда, ничего не будет?

— А что может быть, я спрашиваю? И не к чему такие сильные средства. Ты же просто так покалечишь меня ненароком. Я сам хотел предложить: пойдем, погуляем, покатаемся, просто поговорим, наконец.

— Я ничего не буду говорить про то, что было. Я не могу. Он такие слова произносил…

— Забудь. Не останавливайся, пошли. Или это кружевное сооружение не для прогулки? Сбегай, переоденься. Красиво, красиво, это я так, от зависти.

Сбегав в комнату, Лулу, или, как она теперь о себе робко думала, Саша, прикинула, чтó сказать Виконту об ее отношении к Петру. Ей трудно было принять переход к шутливому тону, который так явно, служил просто прикрытием совсем другого настроения.

Он дожидался, сидя на ступеньках крыльца и протирая платком свою плоскую фляжку. Завидев ее, встал и энергично махнул рукой:

— Поторопись, время уходит. Я час назад имел неосторожность пробудить Алексея Кондратьевича Пузырева от сладостных снов. Если мы немедленно не перехватим, этот варвар отправит благородного Арно по хозяйственным делам.

Саша, едва подойдя, выпалила, как будто с разбегу в прорубь прыгнула:

— Я все знаю про вас и про… этого. Что вы — враги. Я больше близко к нему не подойду, ни за что в жизни. Я его ненавижу. Он приехал и все… просто невыносимая жизнь началась. Вы совсем другой стали… Такой, переживающий… Не переживайте из-за него, а то очень, очень грустно становится. Он уедет же когда-нибудь и все будет по-прежнему. Потерпите, Виконт!

Виконт вновь сел на крыльцо, сорвал цветок вьюнка, оплетавшего перила и, не отрывая от него глаз, после некоторого молчания, спросил:

— А тебе это «по-прежнему» нравилось? Все беды принес, по-твоему, Петр? Убрать его и все станет хорошо? Других неприятностей ты не замечаешь?

— Я не знаю, но до него вы были действительно веселый, правда?

— Ну, если я веселился, что ж говорить? — и заметив, что Лулу хотела еще что-то сказать, добавил:

— Не надо, Александрин, оставь. Это сложнее, чем ты думаешь… И не слушай ты сплетен, пожалуйста! — с досадой заключил он, и опять поднялся со ступеньки.

— Ладно, пойдемте скорее. Мы же торопились за Арно, — вздохнула Лулу: он не хочет ее сочувствия, не хочет делиться с ней и объяснять. Маленькой ее считает или ненадежным другом?

Виконт, хоть и поглядел сверху ей в лицо, приспустив веки, но разбираться в его выражении не стал, а сказал уже на ходу:

— Так, за пустяками можно забыть о самом главном. Где они? Арно и Пузырев? — он еще раз глянул на нее, дотронулся до ее плеча и добавил: — Мы во всем разберемся, м-м?

Она не успела отозваться, тишину взорвал пронзительный крик:

— Все! Хватит! Натерпелась я досыта! Евдокия Васильна уедет — и коли с собой не заберет, минуты тут не останусь. Мало, что Домне Антонне не угодишь, только тебя не хватало! Вот уж истинно, не так паны, як пидпанки! Ехидна ты Верка, ехидна сущая! — Захлебывающийся Тонин голос мог разбудить всех лежебок в Каменской. Вера загнусавила в ответ тише, но достаточно разборчиво:

— Пожалеешь, мил моя, что со мной связываешься. Мое дело, кого хочу — приглашаю, что у них за рожи, что тебе за дела? Петр Васильич, между прочим, одобряют… Не промахнись с доносиками, милая. Себе могилку копаешь…

— Что это они так громко ссорятся? — удивилась Лулу. Девушки, бывало, цапались между собой в этом скандальном доме, но не так шумно — крик был привилегией других персон.

— А-а, — махнул рукой Виконт, не останавливаясь, — женщины!

Но тут ссора перешла на такие невообразимо повышенные, даже для этих пределов, тона, что Лулу, без раздумья бросилась на звук, на помощь Антонине. Виконт недовольно поморщился, но на этот раз на крыльце не остался — догнал ее на лестнице. На площадке второго этажа, у открытого окна Тоня и Вера выкрикивали теперь что-то совсем нечленораздельное. Но Лулу уже поняла, что Тоня, возмущенная «приятельством» Веры с мужской половиной семейства, обвиняла, и не без оснований, ставленницу Доминик, в том, что она приводит в дом товарок, на которых «пробы негде поставить», да еще и в сад таскает непонятно кого… Лулу мимолетно подумала: разве еще совсем недавно Виконт допустил бы непорядок? Ему как-то вдруг стали безразличны и дом, и его обитатели… Неужели все?

— Они сами разберутся! — бросил Виконт, повернувшись уходить.

Тут же «в подтверждение», девушки, не найдя больше слов, вцепились друг другу в волосы и, надо признать, инициатива принадлежала Тоне. Ее коротенькие, крепкие пальцы захватили светлые волосы Веры так крепко, что та аж присела и, из такого положения, в свою очередь тянула обеими руками Тоню за косу, можно сказать, висела на этой косе. Обеим было больно, и визг не ослабевал.

Лулу, искушенная в «кудрявых войнах», попробовала было подступиться, чтоб оторвать Тоню, но Виконт крепко взял ее за локоть, и она не смогла никуда двинуться.

— Виконт, ну, Виконт, а что же делать? Они не останавливаются… И как глухие.

Виконт некоторое время наблюдал за происходящим молча, потом, не отпуская ее локтя, сильно перегнулся через перила и крикнул довольно громко, но спокойно:

— Алексей Кондратьевич, принесите мне ту самую бадейку, здесь надо кое-что отмыть!

Звук его голоса заставил девушек отскочить друг от друга. Тоня, ойкнув, закрыла лицо руками и убежала. Вера повела плечом и нарочито медленно стала спускаться по лестнице, выпятив грудь. Проходя мимо Шаховского, чуть задела его, но было заметно, что и ей неловко.

— Ну-ну, — сказал Виконт ей вслед и от души добавил: — Сумасшедший дом!

— Сумасшедший, да, — согласилась сердито Лулу.

— Ты со мной согласна? Тогда пойдем.

— Куда?

— Прочь отсюда, чтоб забыть все это, как кошмар!

Удивительно, но такое, казалось бы, невеселое происшествие настроило их на озорной лад, по крайней мере, внешне.

Они сбежали с лестницы, вышли во двор, влетели в конюшню. Виконт для лучшего «обзора» крутанулся вокруг своей оси.

— Так. Конюшня пуста. Увел. Успел.

— Глаз да глаз нужен за этим Пузыревым, — тем же притворно-сокрушенным тоном ответила Саша, уже мысленно утвердившаяся в таком для себя наименовании.

— О! Легок на помине твой Пузырев! Сейчас! Сейчас все станет ясно! Алексей Кондратьевич! Где Арно? Где Ромашка? Куда вы их дели?

— М-м-м — я… Я тут… с вашим рас-пр-жением, с бадейкой той самой… от колодезя значит… направляюсь. Ваши зовы… Что же вы на месте-то… не стоите, Пал Андреич?

— Алексей Кондратьевич, дорогой, это вы поспешаете на мой призыв с лестницы? Бодро! Что ценю в людях — так это расторопность. Ну, ну, друг, не прячьте глаз. Выдайте мне лошадей и ступайте с миром! И конюхи куда-то запропастились. Я что, их отправил по станицам? А, не помню, — он беззаботно взмахнул рукой в сторону Саши.

Но она уже вся разом напряглась и не могла больше соответствовать его забавному тону. Пьяный! Таким пьяным она Пузырева еще не видела. Глаза как у кролика и к тому же остекленелые, голова неестественно склонилась к плечу. И хотя она прекрасно знала, что это хорошо знакомый смешноватый Пузырев, ей стало не по себе, ее передернуло. Виконт мимолетно глянул на нее и бровь его вздернулась:

— Александрин?

Лулу схватила его ладонь и сразу успокоилась. И дело даже не в том, что Виконт гораздо крупнее Пузырева, а просто… Вот так — хорошо. И она может, как ни в чем не бывало, стоять перед потерявшей человеческий облик персоной, и не трясется как осиновый лист, а смело глядит на него.

— Лошади… а какие-такие лошади, куда-то разбежались… мы не осведомлены, может вот барышня…

Пузырев хотел просто указать на Лулу, но промахнулся и, плохо держась на ногах, схватился за ее плечо.

Лулу сжалась от отвращения, руки у нее мгновенно похолодели и повлажнели… Она выкрикнула:

— Ne faites pas cela! [51]

Виконт щелчком снизу сбил руку Пузырева с ее плеча:

— Толку не будет, это видно. Все, все, спать отправляйтесь.

А сам, не дожидаясь исполнения этого приказа, отвел Лулу к крыльцу:

— Сядь. Страх или что это было, я не знаю, вызван столь жалким субъектом? Воды принести тебе? Что ты нервная такая, объясни? Козье молоко пьешь?

— Пью, — прошептала Саша. — Но пьяные — это… Всегда страшно и противно… Бр-р-р-р… Мокрые, липкие, отвратительные, ой! Нет, нет, все уже прошло, не смотрите сюда, на мое лицо. Это недостойно, что я испугалась… Скоро научусь. Я к ним, к пьяным, еще в Ростове хотела подойти и сказать откровенно, что стыдно терять человеческий облик, но боялась. Но теперь, чтобы вы не думали, будто я не волевой человек, обязательно заставлю себя подойти и скажу!

— Начала шутить, это хорошо. Правда, как-то дико, но это, очевидно, последствие полуобморочного состояния. Да оторвемся мы когда-нибудь от этого крыльца? Или нас приковали к нему?

— Почему шутить? Это что, опять незрелые мысли?

— Если вообще мысли. Проповеди пьяным? Глупости это.

— Ой, Виконт, смотрите, где Арно! Да нет, вы смóтрите туда, где он может быть, а он там, где не может быть.

Из хлева, сопровождаемый гневным мычанием законных обитательниц, вышел Арно с совершенно глупым выражением на благородной морде. Он весь был в сене, отрубях, грива спуталась и казалась мокрой.

— Появился. Вот уж действительно, «не ждали». Похоже, что его били, — прокомментировал появление жеребца Виконт. — А что же Ромашка? Может, разъяренные коровы просто съели нашу неженку?

— Что же вы тут спокойно сидите с разговорами, надо же ее спасать?

Виконт встал. Арно, увидев хозяина, подошел и, грустно вздохнув, положил голову ему на плечо.

— Арно, бедняга! Ну, не расстраивайся! Может, сахар тебя утешит? Александрин, угости его! Пойду, посмотрю, что осталось от Ромашки.

В хлеву ни лошади, ни ее останков не оказалось. Ромашку нашли только у реки, куда, прихватив пришедшуюся кстати бадейку повели помыть Арно. Кобылка пребывала в полной растерянности. Она еще никогда не оказывалась так далеко одна. Неприспособленность к самостоятельности сделала свое дело: она сбила ногу. Тоже пожаловалась Виконту и получила полное сочувствие:

— Совсем расплакалась. Между прочим, дело даже серьезнее, чем она показывает… Терпеливая. А сбито здорово, только бы не брокдаун! Ох, этот Пузырев у меня дождется!

Он посмотрел на Лулу, ласкающую белую морду с темной метинкой на лбу. Она предложила со знанием дела:

— Смазать надо чем-нибудь жгучим.

— Жгучим! Нет, ей такого не вынести. Вернемся — полечу. Щадящими методами.

— Вот, вот видите! А меня, чуть что, велите обмазать с ног до головы! Я что, крепче Ромашки? И не ругаете ее никогда, и умницей… чуть что. А она и бегает и прыгает тоже… И ударяется… — это были, конечно, шуточные претензии, но какую-то долю серьеза Саша в них все-таки вкладывала.

— На дереве я ее, положим, не видел. И балконные перила ее не привлекают, как место для отдыха. Что возразишь, юный корсар?

Виконт, шедший немного впереди, развернулся и прошел несколько шагов вперед спиной, чтобы удобнее было говорить, его отросшие легкие волосы при этом подпрыгнули, он улыбнулся ее любимой, как будто, сдерживаемой, улыбкой и стал на короткое время самим собой, тем самым Виконтом, которого Лулу встретила на лестнице несколько лет назад.

— Возражу, что вы и сами сидели со мной на перилах, а корсар — это пират, да?

— Пират. Но я, когда истекаю кровью, не уклоняюсь от самой суровой обработки.

— А вы когда-нибудь истекли?

— Истекали, Александрин, истекали. Если бы истек, некому было бы вести с тобой нравоучительные беседы. Я бы просто умер.

— Давно это было? Вы были ранены?

— Бывал. Нашим общим другом Арно, например. Сейчас он дружелюбно жует мой воротник, а раньше, до твоего приезда, когда его только купили, у нас были весьма натянутые отношения. Вот их след, — Виконт отвел со лба прядь волос. Высоко, у самых корней светлел шрам, он уходил под густые волосы и где заканчивался, не было видно. Арно бросил воротник и весело заржал, наверное, Ромашке, которая, прихрамывая, подошла к нему.

— Узнал дело копыт своих. Обрадовался. А я рисковал после этого зверства остаться идиотом. Хорошо, вскользь пришлось.

Лулу помрачнела. Хотя Виконт казался ей всегда невероятно сильным и ловким, ей часто мерещились угрожающие ему опасности, и она пугалась чего-то «задним числом». Такие мысли были сродни внезапному осознанию уязвимости Земли и Солнца. Вот и сейчас она живо представила ужасную рану на его голове, слипшиеся от крови русые волосы… Как больно ему было! Она прикусила губу и, не отрывая глаз ото лба Виконта, болезненно вздохнула.

— Жаль меня? Молодец! — похвалил он. — Больше, чем Ромашку?

— Это не тема для шуток, — серьезно сделала ему замечание Лулу.

— Что — не тема?

— Ваша голова и раны.

— … многочисленные, покрывающие ее сплошь? Вынужден тебя разочаровать — больше их не было и, как видишь, нет.

Лулу, наконец, приняла его тон и рассмеялась:

— Разочаровали! Всегда так разочаровывайте! А Ромашку — жалко. Кто ее домой понесет? Давайте считаться…

— Пусть скажет спасибо, что ей не придется нести кого-нибудь.

— Виконт, а, сколько вы весите?

— Пудов пять с половиной, я думаю. Это что, Ромашка забеспокоилась? Передай, что я, как ни садился на нее, так и не собираюсь. А ты для нее — пушинка.

— А, может, больше? Шесть с половиной, может быть?

— Спасибо тебе большое. Ты решила начать издеваться надо мной?

— Разве плохо? Большой, сильный… Богатырь!

— Ладно, я понял тебя. Иди сюда!

— Что? Куда? — Лулу, говорившая абсолютно без задней мысли, подошла. Виконт сделал какое-то неуловимое движение, кажется, подсек ее под коленки, — и земля ушла у нее из-под ног. На миг она оказалась в воздухе, но была тут же подхвачена. Еще раз, восторженно визжа, взлетела в воздух — и опять успешно прибыла ему в руки. Не выпуская ее, он пустился бегом. Арно с громким ржанием помчался впереди. Даже раненая Ромашка бодро прыгала на трех ногах, стараясь держаться к ним поближе. Виконт смеялся — на этот раз по-настоящему весело, Саша — с удовольствием вторила.

Но продолжалось это поразительное передвижение недолго. Едва вдали замаячила усадьба, Виконт поставил ее на землю:

— Все! Дальше — ножками.

К дому они подошли совершенно чинно.

— Стоп. Что это? Опять гости? — остановился Виконт. — Ты — марш прямо в дом. К себе. А я, если это «подозрительные личности», как выражается Антонина, отправлюсь их выпроваживать. Кстати, я никого в саду не видел. Посторонних, я имею в виду, а ты?

Лулу хотела что-то сказать, но Виконт, сделав очень серьезное лицо, подмигнул ей и деловой походкой направился к дому.

Глава 4 Сюрприз за шкафом

С приездом отца — а именно он и был «гостем», который прибыл в тот день, сотканный, как лоскутное одеяло, из хорошего и плохого, — дом порядками стал напоминать казарму. Подъем — ровно в семь. Опоздание к столу — преступление. Непорядок в одежде — расхлябанность. Излишества в ней же — распущенность. «Шляпки, банты, финтифлюшки разные — прочь. В Петрограде женщины — в карательных отрядах, кровь проливают. А вы тут расфуфыриваться будете? Увижу пеструю тряпку — сдеру и сожгу!». С лица Доминик не сходило мученическое выражение. Зато аскетичные юбки и блузки Лулу, к которым она пристрастилась, пришлись отцу по вкусу. Ее стиль был даже поставлен в пример «франтихе» Доминик, «хлыщу» Дмитрию, «распустехе» Виктору и «разряженному болванчику» Коко. Только Виконт щеголял в ослепительных рубашках, словно нарочно выбирая самые нарядные и элегантные. В прорези всегда распахнутого ворота был виден его филигранный нательный крест, который, поблескивая, почему-то придавал ему еще более «невоенный» облик. Виктор Васильевич недовольно морщился, когда Виконт, с неизменным теперь опозданием, быстро входил в столовую, но ни слова по этому поводу не говорил, а приступал к обсуждению хозяйственных и денежных вопросов. За столом отец с Виконтом сидели рядом и про общение Лулу с тем из них, с кем хотелось, не могло быть и речи. Петр, выполнявший все предписания отца с офицерской точностью, напрягался и играл желваками на лице все время пребывания Виконта за столом, но ни разу не вступил в разговор. Впрочем, Виконт и уходил от стола первым, после чего Петр пытался неприязненно пройтись по его поводу, но Виктор Васильевич неукоснительно прерывал его и переводил разговор на военные темы.

Евдокия Васильевна, грозившая уехать так долго, что никто этого уже не принимал всерьез, неожиданно получила от дочери слезную телеграмму о каких-то совсем уж вопиющих трудностях вдовьей жизни на фоне разворачивающихся событий, собралась в два дня и уехала. Мало того, что Лулу было очень жаль расставаться с теткой, которая в последнее время заботилась о ней, делилась соображениями и вообще относилась к ней просто хорошо, так она увезла с собой еще и Тоню! А это уже было откровенным ударом. Теплому отношению к тетке, сложившемуся мало-помалу, Лулу и сама удивлялась, а Тоня была для нее в Раздольном наперсницей и подружкой с первого лета.

Дня через четыре после их отъезда, когда разлука уже почувствовалась полностью, Лулу сидела за столом и стискивала зубы, чтобы не расплакаться. Ее не замедлили бы одарить вниманием отец, мать, братья, может быть, даже, дядя:

— В то время как на фронте…

— Разверзлись хляби небесные…

— Цыц ты, нюня…

— Ой, ой я скорблю об отъезде возлюбленной горничной тоже!..

— Мама, не хочу рядом с ней сидеть…

— Sors de la salle à manger, fille méchante, tu ne sais pas comment te comporter en présence de ton père![52]

Нет, спасибо, она слишком хорошо представляет себе все это, чтобы допустить в действительности. Но допустила бы, не сдержалась, если б проводивший тетю до места Виконт не появился в середине обеда и, прежде чем упереться взором в полюбившуюся ему в последнее время точку на скатерти, не кивнул Лулу с сочувственной полуулыбкой. Как вовремя он вернулся! Как раз, когда слезы уже кипели у нее в глазах.

…С дядей Гришей и другими товарищами поддерживать связь стало совсем трудно. В первые же дни по приезде отца Григорий Трофимыч озабоченно сказал ей, чтобы сторожку она заперла, ключи спрятала понадежнее и от греха подальше в ту часть сада больше не ходила.

Дом снова наполнился офицерами. Лулу, не будучи подвергнута никакому наказанию, практически, не имела возможности выходить из комнаты. До нее доносились обрывки фраз: Донской войсковой Круг… Каледина — войсковым атаманом… (а, это тот самый, при котором фехтовали…), казачьи полки с фронта… целесообразнее развернуть здесь…

Лулу читала и вспоминала. Вспоминала и читала… И так до одурения.

Череда весенних дней в Ростове проходила в памяти в тяжелом ритме. Походы в госпиталь, раненые, попытки помочь, облегчить… Разговоры с искалеченным сотником, вернувшимся в Ростов с Румынского фронта… Обожженные женщины из-под Тернополя, где неизвестно кто и зачем, наверное, одна из воюющих сторон, в раже подожгла мельницу, давшую приют испуганным стрельбой людям…

В другом ритме, деловом и гордом, проносились подробности ее «политической деятельности». Вот они с Таней разносят какие-то записки по адресам, вот она беседует с дядей Севером о фронте, и тот своим приглушенным басом говорит: «война, Шурок, человечной быть не может, несовместимые это понятия…», и его слова странным образом напоминают ей о Виконте. Вот Ваня приглашает ее на собрание кружка и ему делают за это замечание. Вот Север отнекивается в ответ на их с Таней просьбу погулять с ними: «Чего-то ноги разболелись, девчурки!», а через час они встречают его, стоящего в кругу людей, около металлообрабатывающего завода Аксай.

Отвратительные, застрявшие в памяти эпизоды тоже тут как тут. Софья Осиповна на страстной неделе, в конце марта, доходит до исступления в своем «смирении», а когда искренне не получается — стенает и охает настолько притворно, что даже кошки ей не верят и шипят в ответ.

Лулу возвращалась мыслями к нынешней обстановке в доме и вздыхала. Надо перетерпеть. Что поделаешь! Потом, ну, когда отец уедет и Петра увезет, все снова будет, как раньше. А терпеть все труднее и труднее. От бесконечного чтения и обилия воспоминаний у нее в последние дни часто болит голова, одолевают слабость и вялость, она даже может внезапно заснуть над книгой и, проспав с полчаса, открыть глаза, не соображая, где это она. И кушать совсем не хочется, наверное, все-таки тетя настраивала «на аппетит», а теперь, после ее отъезда, на еду смотреть противно, горло свербит. Нет, так нельзя! Взять себя в руки и немедленно. Что сказал как-то Виконт? Хочешь развеселиться — представь, что надо развеселить друга. Она знает, что он частенько вечерами читает в библиотеке, и никто его не беспокоит там. А накануне она слышала, как он велел отодвинуть один из шкафов от влажной стены, чтобы книги не портились, и договаривался с мастерами о ремонте. Так он же еще не начался! Вечером, правда, голова болит больше и ужасная тяжесть в глазах, но, если засесть за шкаф пораньше, можно устроить розыгрыш с внезапным появлением или какими-нибудь звуками, колокольчиком, например. Как он будет удивляться, оглядываться, не понимая, откуда доносится этот перезвон. На минуту тупое сознание Лулу проясняется, и она сама поражается глупости своей затеи, но просветление длится только эту минуту, а после любой повод кажется ей очень даже разумным.

Она забралась за шкаф почти сразу после обеда. В тишине и безделье мысли опять пошли по кругу воспоминаний. Только теперь вспомнилось, как они с Виконтом «в наказание» за ранний подъем здесь, в библиотеке, разбирали письма и ели сыр. Она «прокрутила» это воспоминание несколько раз, скрипнула тяжелая дверь, и появился он. Зажег свечи одного из старинных канделябров и сразу вышел. Тут Лулу обнаружила, что колокольчик-то как раз и не захватила! Она не успевала удивляться нелепости своих поступков. Ведь именно об этом мечтала — разыграть! А главный атрибут забыла! Но вылезать отсюда и бежать за колокольчиком уже не было времени и сил. Память, обостренная в последнее время, тут же предложила ощущение страха, который она испытала когда-то, оставшись в темной библиотеке, наедине с мерцающими свечами и чувство полного облегчения, когда Виконт вернулся. Тревожный полумрак тогда сразу стал уютным. Лулу предвкушала, что это произойдет и сейчас. Ожидая, не заметила, как задремала. Поэтому, когда наступил кошмар, она не поняла, во сне это происходит или наяву.

Раздался голос и он почему-то был голосом не Виконта, а Петра:

— Что, Шаховской, не предполагал за приятным чтением, что с тобой придут расправиться? Этот калибр тебя устраивает?

Виконт, оказавшийся все же в комнате (пропустила она его, что ли?), тускло спросил:

— Что, надумал все же со мной стреляться? Прямо здесь?

Что-то не то ей слышится сквозь звон в ушах, он же не умеет стрелять, а дуэль для него — это шпаги? И вообще, какая дуэль, какой Петр, где сама Лулу? Надо проснуться немедленно…

— Ишь, чего захотел! Те времена прошли! Я с тобой, возомнившим приживалом, поквитаюсь! На коленях просить прощения будешь за свой гонор, за каждый раз, что ты на меня руку поднять осмелился. Иначе я твою смазливую морду изувечу. Отстрелить ухо или нос, разве не забавно? А то и вообще пулю в лоб получишь. Сейчас времена темные, мало кто мог в дом забраться… Спишется…

— А, так это ты с карательными мерами явился. Опыт имеешь, или на мне потренироваться решил перед большой работой?

— Заткни рот, или я тебе его свинцом заткну! Проси прощения, как следует, проси, любимчик чертов, и впредь знай свое место.

— Падаю на колени или ты стреляешь? Я правильно понял?

— А ты действительно умник, мать тебя недаром всегда превозносила.

— Из этого пистолета?

— Из этого, из этого, не тяни время.

— Посмотри на него. Паршивое оружие. И держишь паршиво.

По шкафу сильно ударили, как будто в него швырнули что-то очень тяжелое, стекла зазвенели. Лулу от этого сотрясения пришла в себя и, приникнув к щели, увидела и услышала, что совсем рядом, притиснутый к стенке шкафа, с вывернутой Виконтом рукой, скалится, рыча, Петр. Блестящий пистолет был теперь у Шаховского и он, тоже разозленный, тяжело дыша, спросил:

— Ну, что — теперь выстрел мой, а?

Если бы они были чуть дальше и, если бы у Виконта было хоть чуточку узнаваемое ею выражение лица, Лулу бы вылетела из своего укрытия — на помощь, за помощью, несмотря на страшное головокружение, стук в голове и застилающие глаза слезы. Знакомое мешалось с незнакомым, опасное со страшным, понятное с чудовищным. Рукав белой рубашки чуть не коснулся ее носа — Виконт поменял положение, все еще удерживая Петра у боковой стены шкафа. Теперь слышится поток гадких слов из уст дяди, в котором осмысленного только:

— Ты не посмеешь… Что ты Виктору…

— Думаешь, мразь, я, в самом деле, стал бы кровью мараться? — Виконт то ли фыркнул, то ли коротко засмеялся, но опять так не похоже на себя, что у Лулу мурашки поползли по телу.

Если бы ей было хоть чуточку лучше, может быть, она не так испугалась бы того, что делает и говорит Виконт. Но в том странном состоянии, в котором она пребывала, ужас ее каждый миг удваивался. Щурясь от света свечей, она увидела, как Виконт несколько раз ударил Петра локтем в грудь очень сильно, так что тот почти вдавился в стенку шкафа. Мелькнул задранный вверх синеватый выбритый подбородок — предплечье Виконта легло Петру на горло.

— Это чтоб не вздумал продолжать фарс, — и Шаховской прибавил слово, которое Лулу не поняла. Потом, придерживая уже обмякшего противника спиной и плечом, он немного нагнулся, высыпал из пистолета патроны, сунул их в карман и отшвырнул опустошенное оружие:

— Убирайся.

В том движении, которым он удержал пошатнувшегося Петра и развернул к двери, Лулу на минуту узнала «своего» Виконта, но Петр отнюдь не пошел в предложенном направлении, а схватив Шаховского за кисти рук, зашипел с остервенением прямо ему в лицо:

— Хватит изображать благородство. Ты, бессребреник, прикидывался, что тебе от нашей семьи ни копейки не надо, а сам, Виктора облапошил и домом, как хочешь, заправляешь? Рай себе устроил — сколько женщин! И служанки, и мадам, и девчонка! О твоей всеядности еще в Питере даже воробьи знали! Неужели и сестрицу-казачку не обидел? Она за тебя чего-то горой. А что? Матушка была в тех же годах, только попородистей… после этого смеешь ее крест носить!

Затылок Петра снова врезался в шкаф — Виконт рывком развел захваченные Петром руки в стороны и ударил противника головой в лицо. Саше казалось, что любой из этих звучных ударов может стать последним, однако, дядя и не думал умирать. Напротив, замолотил кулаками по ребрам Виконта. Саша зажмурилась и не видела, сколько ударов он успел нанести, и как Виконт смог захватить его сверху. Открыла как раз в мгновение, когда согнувшийся Петр получил коленом в лоб и отлетел к столу.

Шкаф, так жутко трясшийся около Лулу, успокоился. Зато заскрипел стол, и с него посыпались какие-то предметы. Один из них очутился в руках Петра. Тот, второй, незажженный канделябр, бронзовый, тяжелый. Он опустился на голову и лицо Виконта дважды. И если бы рука, которой тот его перехватил, не амортизировала удары, добил бы. Виконт вырвал подсвечник, и в этот самый момент дверь распахнулась. На пороге возник Виктор Васильевич, а за ним Лулу различила еще несколько человек-домочадцев, говорящих что-то громкими возбужденными голосами.

— Мон дье! — кричала громче всех маман. — Месье Поль, такой воспитанни молодой человек! Месье Пьер — офицер!

Лулу никогда еще не чувствовала такого облегчения от голосов матери и отца. Сейчас, сейчас это все прекратится.

По углам, растерзанные, растрепанные — у Виконта мокрая челка закрыла весь лоб — тяжело переводя дыхание, стояли недавние участники схватки… Петр с искаженным лицом трясущимися пальцами застегивал гимнастерку. Виконт, весь поникший, все еще держал подсвечник. Левая сторона лица и головы у него были испачканы кровью, вокруг глаза расплывался кровоподтек.

— Чтоб он сдох! — прохрипел Петр. — Я тысячу раз скажу: приживал чертов, все прикарманил, пользуется, как хочет, всем и всеми здесь. Моя маменька пригрела, Мессалина блаженная…

Виконт вытер пот и кровь со лба подрагивающей рукой с подсвечником. Поставил его аккуратно на стол. Отшвырнув стул, рванулся к Петру… и Виктор Васильевич не успел его удержать. Лулу зажмурилась. Опять стук, грохот, полузадушенный вопль Петра. Команды отца на надсадном крике:

— Все вон отсюда! Виктор, да, помоги, истукан! Петр, назад! Павел, ошалел, опомнись!

Лулу заставила себя снова смотреть и увидела, что Петр корчится на ковре, а Виконт сел на стул и уперся лбом в сгиб руки… Виктор Васильевич поднял Петра и подтолкнул к сыну:

— Держи его, уведи отсюда, — а сам подошел к Виконту и крепко взял за плечо, видимо, на всякий случай.

— Не трогайте меня! — передернулся Поль и встал.

Отец поспешил занять позицию между ним и Петром, которого теперь поддерживал старший племянник, и яростно загромыхал:

— Идиоты! С цепи сорвались! Петр, кретин! Как ты смеешь… память матери… А это еще что такое? Откуда оружие? Кто принес? Где твои мозги? Он мальчишкой тебе кости переломал! Соображаешь, что сейчас могло быть? А ты, Павел? «Приживал — не приживал», «блаженная — не блаженная!». Долго будешь, как институтка, на каждое дурацкое слово вскидываться? Ненормальный, да я что, брата должен был из дому выкинуть? — и снова зазвучали непонятные Лулу слова, теперь в исполнении отца.

— Вы забываетесь, — бесцветным голосом сказал Виконт и вышел. Лулу одной пришлось выслушивать из-за шкафа конец отцовской тирады. Она уверяла себя, что все увиденное — не реальность, а тяжелое, охватившее ее рассудок помрачение. Тем более, так горит голова. Но разве в бреду могут происходить вещи, которых она и представить не могла? Ее тошнило, смотреть приходилось через какую-то непонятную пелену… Наконец, она осознала, что в библиотеке темно и она давно уже, видимо, здесь одна… Ощупью, не отдавая себе отчета, как и куда идет, она добралась до своей комнаты, легла и … провалилась в беспамятство.

…Когда она пришла в себя и спросила у девушки в белой крахмальной косынке, который час, оказалось, что час — седьмой утра, а вот день… двенадцатое июля. Куда подевались почти десять дней, почему она с трудом приподнимает голову с подушки? Девушка объяснила — корь. Маман, узнав, что она пришла в себя, прислала ей засахаренные фрукты — самое лучшее при кори, сама она навестить дочь не могла — боялась заразиться. Оказалось, что Доминик — настоящий уникум, не болевший ни одной детской болезнью. Из разговора между сиделкой и толстым, с одышкой, доктором, у которого из-под белого халата виднелась военная форма, о кори на хуторе, о возможных переносчиках болезни, Лулу поняла, что болеть корью в ее возрасте поздновато, поэтому, болезнь и протекает в такой тяжелой форме. Отец заглянул как-то в дверь ее теперь всегда сумрачной комнаты (света она выносить не могла), и по его виду и по двум-трем словам было понятно, что болезнь дочери он воспринял как личное оскорбление и еще одно доказательство никчемности потомства женского пола. На что уж Коко, «попик», но и тот, оказывается, заболел после нее, переболел на редкость легко и давно бегает.

Ей было тягостно, душно и тоскливо. Голова — какая-то странно пустая, ни одной мысли не удается додумать до конца, просто фиксируются сменяющиеся картинки: тумбочка, на ней склянки с лекарствами, а теперь, вместо лекарств, поднос с тарелками… За опущенными шторами окна чувствуется день и, видимо, жаркий… Его сменяет свет затененной лампы… Иногда открывается дверь. Доктор, сиделка, изредка, Вера. Вот, один раз — отец. Больше — никого. Малейшая попытка сосредоточиться — и в голове что-то начинает болезненно пульсировать.

Сиделка молча приносила еду, молча помогала привстать, поправляя постель. Как-то раз Лулу заметила, что девушка потихоньку плачет и стала выспрашивать, что случилось, — ее все время не оставляло ощущение какой-то беды. Выяснилось, что у молчаливой сиделки совсем недавно погиб жених: какие-то бандиты, ограбили, отняв те немногие деньги, что у него нашлись, и убили прямо посреди белого дня. Потому что в городе порядка никакого и власти тоже никакой. После этого известия их общение стало совсем безмолвным — Лулу было теперь очень трудно обратиться к сиделке даже с простейшей фразой.

Потом она (ее как-то внезапно осенило) спросила принесшую очередную сладкую посылку от маман Веру, где Поль Андреевич. И с упавшим сердцем узнала, что его в Раздольном давно нет.

— Ушел, мил моя, не слыхала, какой скандальчик жуткий тут разразился? Подрались они с Петей. Ясное дело, нализались к ночи и выдали… Уж вторая неделька как будет… А утром, после того, наш господин главный управляющий, видно, уже далеко отшагал. Пехом, пехом, мил моя, — ни лошадь, ни авто не взял. Во, как оно бывает! Хотела бы я знать, куда он без вещичек отправился? Да, мил моя, не все коту масленица!

— Замолчи! — беззвучно выкрикнула Лулу, но Вера не услышала или сделала вид, что не услышала, и торжествующе закончила:

— Короче говоря, с тех пор о кавалере нашем ни слуху, ни духу!

Лулу зарылась в подушку лицом. Она все сразу вспомнила. Сцена в библиотеке встала перед ней и начала повторяться многократно, как будто отраженная в зеркалах, расположенных по кругу. Это были не воспоминания даже, а как бы явь, не имеющая конца. К вечеру у нее поднялась температура выше прежнего, и доктор заговорил что-то о волнообразном течении болезни, о ее особо токсичной форме и сетовал на нервное истощение своей пациентки, мешающее выздоровлению.

— Характерно, очень характерно, — приговаривал он, тряся щеками, — для такой конституции этот параллелизм — нервы и инфекция. Инфекция и нервы!

Лулу совершенно не стремилась выздоравливать — ей вообще ничего не хотелось, а кошмарам, мучившим ее теперь, она бы предпочла отупение тех первых дней, когда она пришла в сознание. Кошмаром было то, что никакого Виконта больше не существовало. Был страшный, чужой Шаховской.

Однако время и выносливость, приобретенная во время беспощадных тренировок, вместе сделали свое дело: она начала поправляться. Из разрозненных сведений, долетавших, как сквозь сон, а иногда и впрямь в полудреме, складывалась картина происходящего в доме. Не четкая картинка, а похожая на переводную. Отец уезжал в Петроград — там была какая-то смута, и для усмирения понадобились казачьи полки. Тот человек, чье имя вызывало у нее отвращение, тоже уехал с отцом и не возвращался, отец же через некоторое время вернулся. Братья перемещались как-то беспорядочно, и ей было трудно следить за их маневрами, но только в доме их постоянно был неполный комплект.

Однажды сиделка молча положила ей на столик двух смешных человечков из сучьев и коры. Лулу вскинулась: откуда? А девушка пожала плечами. Лулу придирчиво рассмотрела фигурки: нет, нет, грубоватые, сделаны почти по-детски. Она со вздохом отложила в сторону, потом снова потянулась к ним. Взяла, стала рассматривать и обнаружила у одного из человечков в полой голове записку: «Не годится болеть, Саня, поднимайся поскорее! Г.Т.».

Лулу все же обрадовалась, — ее не забыли. Одновременно встревожилась: откуда дядя Гриша узнал о ее болезни? Неужели они, несмотря на опасность, бывают в сторожке? Правда, дядя Гриша ей объяснял, что большевики теперь легальная партия, они уже могут не скрываться, («разве что самый чуток» — добавил он тогда), но к их дому это послабление никак не относится — неужели, они не понимают? У отца незыблемые убеждения, и он жестокий и решительный человек, поэтому, не колеблясь, свершит свой суд, несмотря на десять деклараций правительства. А теперь она услышала, как доктор с одобрением сообщил сиделке, что смертная казнь уже восстановлена на фронте и, того и гляди, в тылу ее тоже восстановят, а значит, порядок будет наведен. Ясно, что для дяди Гриши все стало особенно опасным.

Заботы и беспокойство стали понемногу поднимать Лулу с постели. Она ведь даже не осмотрела тогда сторожку, заболевая. А если там осталось что-то? Прокламации, например? Хотя их бережно раскладывали по двадцаткам и раздавали для распространения, но мало ли что? Еще надо написать Кате и Тане, — обе они собирались уезжать с семьями. Лулу старалась не вспоминать об этом и надеялась, что если не думать, то, может, ситуация «рассосется», как тогда, с Катей, когда ее отец уехал в Миллерово один. А тетя? Как там она? Ей ведь, наверное, даже не написали, что Лулу болеет, от кого этого было ждать, от маман? Лулу со слабой улыбкой представляла охи тетки на бумаге, в ответном письме, и расспросы о том, как она кушает после болезни и пьет ли козье молоко. А что, может, и оно, выпитое впрок, помогло ей поправиться… Вместе с болезнью отступал страх: пугающий Шаховской из ночного кошмара в библиотеке вытеснялся образом самого нужного человека в ее жизни — Виконта. И главное, что заставило ее встать, была мысль: Виконт не вернется сам, но где-то же он есть, значит, ЕГО НАДО ИСКАТЬ.

Глава 5 Смена декораций

….Итак, впервые ее никто не встретил, но она ничуть не растерялась. Закономерное звено в цепи громоздящихся друг на друга событий последнего времени, нелепых и тяжелых. Она сама поражалась своей стойкости и была твердо уверена, что не будь у нее физической и душевной закалки, которую дали долгие конные и пешие прогулки, ей бы не вылезти ни из болезни, ни из подступивших напастей. Одна из них — расставания. Дядя Арсений и Ваня исчезли первыми из всех товарищей. На все расспросы Лулу — куда, она получала от Тани и тети Поли непонятные, уклончивые ответы. Пришлось удовольствоваться обещанием дяди Севера: «Если будет нужно, они тебя сами найдут». Женщины и дети обеих семей, что самое грустное, Катя и Таня, покинули Ростов почти одновременно, в августе. Лулу стояла на перроне дважды, с промежутком в три дня и ощущала, словно никакого промежутка нет, она просто стоит на этом перроне много часов подряд. А поезда уходят от нее, уходят, исчезают вдали, вильнув змеиными хвостами. Один, другой… Проводы такие похожие: сдерживаемые слезы, и неудержимые слезы, поспешные объятия, от которых мало толку, ведь все сейчас закончится… Если бы дядя Север мог пойти провожать семью Тани, она бы перенесла прощание легче, но Север только замахал руками в ответ на ее вопрос и пробасил: «Шурок, Шурок, когда ж ты поймешь, что не то место, вокзалы и скверики, где мне пристало фланировать?». Лулу поняла и это, и то, что сам он собирается поступить наподобие Тани с Катей. Действительно, через несколько дней Северов тоже уехал. В Москву, по его словам. Эту неделю она с ним не виделась — тяжело было ходить в дом, где уже не живет никто из Грицининых…

Она ожидала, что оставшись «не у дел», будет очень переживать, ждать в нетерпении, когда ее «найдут», но оказалось, ей было гораздо важнее, чтоб ее нашел совсем другой человек. Именно ради этого она всю осень жила у Софьи Осиповны. Искала и ждала. Ходила в гимназию, пока она была открыта. Как не ходить, ведь, если кому-то захочется увидеть ее, минуя дом, разве не легче всего прийти туда? И возле стойки швейцара в гимназии Берберова раздадутся слова: «Я уже нашел… Саша!» Она упорно гнала теперь из мыслей свое детское прозвище. Новое имя стало для нее паролем, который должен притянуть его.

Потом начались все эти беспорядки, пальба… На улицах — то демонстрации с лозунгами и транспарантами, то выстрелы и взрывы. Труднее и труднее доставать продукты. Правда, до отъезда господина Петрова неудобства и затруднения обходили дом на Береговой стороной — его хозяин обладал гениальными способностями к материальному обеспечению. Настолько, что по мере обнищания города, он все больше богател. Откуда-то появлялись, причем, в огромных количествах, и дрова, и продукты. Ими были забиты не только кладовые, но и нежилые комнаты…

Все изменилось с той сентябрьской ночи, когда Софья Осиповна ворвалась к ней, разбудила и до самого утра, заламывая руки, визжала, что Филипп — подлец, и Домна — не лучше: совместно оставили ее, на бобах и с носом. Саша почти не удивилась, когда узнала, что маман, не вспомнив ни о ней, ни о старших братьях, воспользовалась одной из отлучек отца и, прихватив Коко, уехала из Раздольного неизвестно куда, причем, почему-то, вместе с господином Петровым. Засахаренные фрукты были, оказывается, последним проявлением ее заботы о дочери. Наверное, отправилась к себе, во Францию из ставшей такой неуютной России, — ей даже наряжаться теперь здесь не позволялось, а отец в последнее время настойчиво навязывал пример воительниц женских батальонов или, на худой конец, сестер милосердия.

После этого исчезновения тяготы времени дали о себе знать не на шутку. Впрочем, у Софьи Осиповны были припрятаны и крупа, и сахар и даже масло, но всего этого, надо отдать справедливость, даже сама владелица не касалась, предвкушая «черный день» впереди. О! Сколько было сказано слов о благородстве мученицы-Софьи, о бесконечной милости, из которой она держит у себя «детку», правда только до того срока, который оговорен и оплачен заранее. Особо усердно Софья Осиповна напирала на упомянутые ранее бобы, на которых ее оставили те, кого Бог непременно накажет. Здесь с ней делалась истерика. И Лулу, гордая Лулу, то есть, конечно, никакая не Лулу, а гордая Саша, терпела все ее слова. Во-первых, пытаясь разобраться в происходящем, а во-вторых, расслышав в причитаниях двоюродной тети нотки подлинного горя.

Потом они узнали о перевороте в Петрограде. Переворот — так называют события Софья и такие, как она. На самом же деле, это пролетарская революция — то самое, за что боролись дядя Север, Григорий Трофимович, Сергей, Танина семья! А Александрин им помогала и верила в эту правду, хотя иногда пугалась жесткости и непримиримости борцов за нее. Значит, они вместе — победители? Куда же разбежались ее соратники? Почему она одна? Саша раньше представляла все это совсем не так. Ваня говорил с ней о прекрасном мире, где нет бедных, все работают, заботятся друг о друге, после работы вместе управляют государством, борются с врагами, не забывая при этом время от времени петь и танцевать. Жизнь каждого подчинена общей идее — вот как красиво он сказал. И тут же вспоминается, как Виконт рассказывал ей о человеке, проведшем почти тридцать лет в тюрьме, порой в страшных пыточных камерах. В застенках он написал книгу о городе Солнца, городе справедливости и равенства.

Как раз, справедливости ради, надо признаться, что Сашин воспитатель далеко не всегда заботился, чтобы все его рассказы были ей понятны. Очевидно, они должны были восприниматься ею как данность, как что-то интересное, существующее само по себе в жизни, в природе… Можешь — вникни и пойми, что значит раскат грома, полет майского жука, сполохи, а нет — просто смотри, слушай и знай: это есть. Вот и тогда тоже, про этот великолепный город, Виконт сказал, усмехнувшись: «В такое можно верить только в тюрьме», и не стал объяснять, почему.

Что же действительно последовало за радостной вестью: «революция совершилась»? Осень холодная, подмораживает почти по-зимнему. Нет дров. Нет керосина. Тянутся длиннющие очереди к продовольственным лавкам. Саша надеялась, что если Виконт придет к Софье Осиповне, та этого не скроет. Поэтому старалась как можно больше времени проводить вне дома, чтоб не пропустить другую возможность — встречу на улице. Эти ее «прогулки» имели вполне легальный характер — она ходит в лавки за продуктами, простаивает в очередях. Для Софьи Осиповны, отсиживающейся, как крот, в темных комнатах это было сущим благословлением. Без энергичной «детки» заявление: «Ни за какие сокровища шагу не ступлю по улице, где кишат эти большевистские монстры» или обратилось бы в фикцию, или привело бы к катастрофе, несмотря на все запасы, которые с непонятной быстротой таяли, таяли. Видимо, «черные дни», были уже в душе провозглашены Софьей Осиповной для себя.

Виконта Саша искала без каких-либо планов, беспорядочно, сумбурно. Иногда ей казалось, что он обязательно должен быть в Ростове, иногда же встретить его представлялось абсолютно безнадежным делом.

Никого она в своих скитаниях по городу так и не встретила, ничего не решила и невольно стала представлять себе окружающее затянувшимся антрактом, безвременьем, гигантской сменой декораций. Пройдет время, еще день, еще, и взовьется занавес, начнется новая глава, в которой Саша будет действовать, жить…

Время прошло, и декорации сменились, да только так, что она не могла себе и представить. Снова зазвучали выстрелы и попрятались в домах порядочные граждане. Бои под городом, бои в городе. Слухи — казаки, как теперь говорили «белые», наступают, вот-вот будут в городе. Всю эту смутную, тревожную неделю Софья Осиповна молилась, распластавшись перед иконами. Саша, стоя у окна, тоже молилась, по-своему — пусть эта встряска имеет смысл, пусть поставит все на свои места, пусть поможет найти, кого надо. Скоро замелькали на улицах знакомые мундиры и погоны. Их даже стало гораздо больше, чем раньше, — говорят, офицеры понаехали сюда отовсюду, больше всего из «красного» Петрограда. Неизвестно почему, но и после того, как город была взят, Софья Осиповна не ослабила скорби в молитвах — может быть, боялась «белых» тоже? Однако на улицу стала понемногу выходить.

Одновременно с победой казаков закончился и оплаченный срок пребывания Саши в доме благолепной тетки. Тут же вспомнились «непутевая маменька», «тяжкий крест», «благодетели» и была осознана обязанность отправить «овечку» к родному стаду, чтобы в столь трудное время воссоединить остатки семьи… Саше было все равно. Она разочаровалась в своих ростовских планах и надеждах. В городе расстрелы, аресты, хорошо еще, что знакомые ей товарищи уехали раньше.

Софья Осиповна привезла ее на вокзал. Как же там было грязно, тесно! Все окутано едким махорочным дымом. Повсюду какие-то люди с мешками, ругань, толчки, иногда слышны выстрелы. Кое-как, под причитания «тетки-благодетельницы» Саша впихнулась в переполненный вагон. Поезд поехал и, несмотря на множество лишних остановок, доехал до Каменской.

И вот она сидит в Каменской, на скамейке, на которой когда-то нашел ее, прибывшую из «Польши», Виконт. Сейчас бы услышать: «Что такое, Александрин?». И ощутить, как в один момент «все такое» отступает и можно почувствовать спокойствие, радость, голод, усталость — просто жизнь…

Но ее, конечно, никто не встретил. Это навело на совершенно справедливую и все-таки удивительную мысль: а ведь у нее никого нет, ни в Раздольном, ни в Ростове. К кому она едет? Можно было бы к тетке Евдокии, в Луганскую. Но, во-первых, она совершенно не знает, как туда добраться. А во-вторых, и главных, у нее есть мысль. Есть новый план. Она едет в Раздольное, так как только там могут знать о Поле Шаховском — единственно незыблемой опоре в этом разламывающемся мире. Может знать отец. Надо исхитриться и выспросить. Ради этого она готова пройти весь курс военных наук и стать, выражаясь фигурально, юнкером или кем там еще.

Со станции пришлось уйти, никаких подвод или других средств передвижения там попросту не было, все заметено снегом, даже люди обсыпаны, и выглядят как сахарные головы, воткнутые кое-где в белое полотно. Саша ходила по заиндевевшим улочкам, закутанная в толстый (когда-то подарила тетя Евдокия) пуховый платок поверх пальто, с маленьким саквояжем в руках. Искала знакомых, выбирая дворы, где еще были лошади и телеги… У нее было чем заплатить — хлеб, кое-что из одежды. Когда пошла по второму кругу, заметила-таки подводу и копающегося возле нее человека. Ей почудилось что-то знакомое в согнутой фигуре, шинели без погон. Лулу нерешительно приблизилась и обратилась:

— Послушайте…

Человек обернулся, нахмурил лоб, и Лулу убедилась, что ей повезло:

— Валентин! Это же я, Александра Курнакова!

Исхудалое желтое лицо тронула улыбка:

— Да, да, да… Шура Курнакова… конечно, конечно, из этого поместья… Раздольного, да?

— Ну, конечно! — и Саша энергично, насколько смогла, и лаконично, поскольку к этому располагал холод, изложила свои проблемы.

— Конечно-конечно, я как раз в том направлении еду, если хотите, я бы мог вас подвезти, это абсолютно не трудно. Подвода, как видите, полупустая.

Саша вместо ответа развязала платок, и приоткрыла саквояж:

— Тогда эту булку мы съедим сами. А то я хотела вознице…

Глава 6 Пузырев с секретом. Нагайка. В дорогу!

… Неожиданно, после недельной отлучки, снова приехал отец. Саша не знала, как к этому отнестись. Опять не будет обращать на нее внимания? Трудно представить, что творится у него в душе после бегства матери. Ведь он по-своему гордился своей семьей, иначе не требовал бы такого порядка в ней, наверное, верил в ее правильность и незыблемость… Так или иначе, но взгляд его свинцово-серых глаз в прошлый приезд не останавливался на дочери, скользил и пропускал. И совершенно невозможно оказалось расспрашивать его о ком бы то ни было. Она меньше всего могла отвечать за поступок Доминик, но ей было стыдно перед отцом за него. Трудно объяснить причину… Возможно, сказывалась солидарная ответственность «женской половины семьи Курнаковых», призрачной общности, самим отцом и установленной.

Еще больше беспокоило другое: товарищи собираются в самом доме почти ежедневно. Идут очень горячие обсуждения, организуется какой-то комитет, который будет работать совсем рядом, в Каменской.

Сторожка становилась все неудобнее и неудобнее, летом — заросшая колючим, как вереница бесконечных ежиков, кустарником, зимой — холодная как ледник, потому что печурка обвалилась, а отремонтировать было нельзя. Не морозить же людей там! Саша сама придумала, чтобы собрания проводились в одной из комнат первого этажа. Казалось, будет не так тоскливо и хоть что-то полезное от отсутствия в доме хозяина мезонина — ведь при нем посторонние никогда не осмелились бы приходить в дом. Саша это понимала, хотя и надеялась, что попроси его она… А отца, конечно, не попросишь, но зато он не такой внимательный и вездесущий в доме…

Дядя Гриша говорит, что комитет будет работать открыто, вот-вот это будет можно. И Ростов вскоре опять возьмут «наши». Но, во-первых, — неизвестно, когда. Во-вторых, она уже тысячу раз им говорила: на их дом, никакие послабления не распространяются. Отец, даже один, — опасен. А уж если привезет офицеров, может начаться настоящая бойня. Только предельная осторожность и незаметность!!! Никакой легальности!!!

Север был прав — понадобилось, и ее нашли. Ваня даже попросился пожить пару дней в этой ледяной развалюхе — сторожке…

…Она глянула в окно. Так и есть: кони, пулеметы у крыльца. Следует распорядиться, чтобы Катя подавала обед в столовой, выяснив предварительно, на сколько персон, а самой спуститься через черную лестницу и дать знать Ване. А потом, через Катю, она отпросится с обеда, отец одобрит — что ей сидеть среди военных?

Катя, как по заказу, оказалась тут как тут, стояла, переминалась в нерешительности с ноги на ногу:

— Что делать, не знаю… Виктор Васильевич велели Пузырева к нему позвать, а он-то, сами знаете, не в себе опять…

— Вы меня спрашиваете, Катя? Скажите ему, что Пузырева невозможно привести в чувство. Спросите, сколько человек будет к обеду, и подавайте уже. А про меня сообщите, что поем в комнате, если он не возражает.

Лулу немного наклонила голову в ответ на послушный кивок Кати, спустилась, поговорила, как собиралась, с Ваней минуты две. Она уже шла по боковой лестнице назад к себе, и тут вдруг услышала нечто такое, что ее мгновенно взбесило: наверху, в комнате Виконта кто-то копался. Явственно (видимо, дверь осталась отворенной) слышалось, как открывается крышка секретера, отодвигается какая-то мебель. Лулу сразу поняла — Пузырев. Наверняка хочет что-то стащить и продать, пропить! Что делать? Она вспомнила, какой Пузырев отвратительный и страшный, когда пьяный. Ничего, пусть хоть убивает ее, но комнату Виконта она в обиду не даст. Перед Рождеством, в отсутствие отца, она велела Кате позвать кого-нибудь на подмогу и, как следует, прибрать во всем доме. И во время уборки она своими глазами видела: все вещи, которыми он пользовался, держал в руках, — на месте. Оттого и не пропадает ощущение его присутствия. В комнате сохраняется даже неуловимый пряный запах, который она то больше, то меньше ощущала во время своих визитов. Этот запах был ей необыкновенно приятен, напоминал о сказочном замке в мезонине: за те три четверти часа ожидания он появился и усилился там.

Лулу взвесила на руке тяжелые каминные щипцы и с ними наперевес храбро побежала наверх.

…Подло, наверное, бить человека, склонившегося к ящику секретера: он не видит Сашу и выглядит безоружным. Зато, это будет наверняка, и не так уж, чтобы совсем нечестно. Он ведь, все-таки, мужчина, сильнее, и, очевидно с Сашиного перепугу, кажется в сумерках далеко не маленьким. Она зажмурилась, сделала два шага вперед и, размахнувшись, неловко опустила свое оружие на плечо незваного посетителя:

— Руки прочь! Не смейте тут ничего трогать! Сейчас позову людей!

«Пузырев» разогнулся и повернулся к ней лицом:

— Господи! Саша, это ты! Что за нападение? Перепугала меня. Что ты агрессивная такая? Прониклась духом времени? «Людей позову!» Именно это и следовало сделать, завидев злодея, а не кидаться самолично, очертя голову.

У Саши внутри все перевернулось. Виконт!! В незнакомом полушубке, накинутом на плечи. Потер плечо, скрестил руки на груди, смотрит на нее, улыбаясь. Она схватила его свободной рукой за меховую полу — совершенно ошалев, выпустить из другой каминные щипцы она как-то не догадалась. Бессмысленно повторяя: — Виконт, Виконт, где вы были, где были, ну, где? — она дергала из стороны в сторону мех, зажатый в руке, как будто пыталась оторвать.

Виконт поставил Сашу на кресло и осторожно вынул щипцы из ее руки.

— Не сердись! Ты собираешься растерзать друга. Я оставил этот дом, но не тебя, Александрин. Я бы навещал. Дал адрес. Писал бы. Мы же и раньше подолгу не виделись. И это ничему не мешало.

Саша обхватила руками его шею — да, так бы и было, она опять всей душей верила этому мягкому взгляду, проникновенному голосу, но ничего членораздельного, по-прежнему, сказать не могла:

— …Пузырев… Это Пузырев…

— Не Пузырев я! — возмутился Виконт, потихоньку высвобождаясь. — Что за нежности предназначались для опустившегося субъекта? Он что — именинник?

— Я думала, вы — Пузырев… Грабите тут. Я защищала… вас, вашу комнату, а вы сами вернулись. Петра нет, и все будет хорошо. Кочерга — для Пузырева, чтобы гнать его, опустившегося субъекта, — Саша ухитрилась справиться с непослушными губами и даже попыталась пошутить.

— А-а! «Защищала»! Соскучился я по тебе. Только это не кочерга, такие вещи знать надо! — он ласково улыбнулся, шутя, толкнул ее слегка плечом, и она шлепнулась в кресло с высоты своего роста. Сам присел напротив, на крышку секретера, и предложил:

— Ну, расскажи мне что-нибудь.

— Вы так одеты непривычно, — Саша положительно не могла на него наглядеться и даже потрогала пальцем жесткое полотно серой рубашки, — но так тоже красиво… даже лучше чем было.

— Лучше? Ясно, со мной разобрались. Расскажи, как ты жила? С гимназии не начинай, там я был, приходил, как приехал из Москвы. И к твоей экзальтированной Софье — тоже. Говори, у нас совсем немного времени.

— Из Москвы? Вы были так далеко! Сразу уехали? А я в Ростове была, а до того, значит, когда вы — в Москве, болела и меня про июнь и июль лучше не спрашивать, я ничего не помню. Заснула — июнь, проснулась — июль.

— Невероятно! Что же это было с тобой? Упала откуда-нибудь? — он внимательно оглядел ее с ног до головы.

Саша посмотрела на его лицо. Какие были кровоподтеки вот тут, на лбу и под глазом, на скуле. Теперь все в порядке. Кожа чистая и матовая, как всегда, только не очень бритая… Сейчас Саша всему рада, хотя обычно не любит растительность на его лице. Он с ней старше и непонятнее. А если бы — почему-то подумалось ей, — лицо его вдруг приняло такое выражение, как тогда, в библиотеке? Она бы испугалась? Саша свела брови, сжала губы и, не мигая, смотрела на него. Он недоуменно спросил:

— Что, не хочешь мне говорить? Не можешь сказать? Но, ты ведь здорова сейчас? Выглядишь здоровой…

Саша сморгнула, встряхнулась:

— Почему не могу, я все вам могу сказать! Это корь была! Такая болезнь совсем не для меня, случайно… — тут она поняла, что Виконт может и знать, что корь — специальная болезнь для маленьких детей, и поспешила отвести разговор. — Но все эти болезни, просто ерунда. И, конечно, прошло все! Я давно выздоровела! Если сейчас мало времени, то я сразу о главном. Об остальном потом, хорошо? Главное — вот! Теперь вам знать не опасно! — Она торжественно извлекла из кармана газетный листок с отчеркнутой статьей и протянула ему. — Здесь как раз про Ростов, пишут, что скоро освободят.

Он взял, посмотрел заглавие, поднял брови и небрежно пробежал глазами столбик:

— И что?

— Я не успела вам сказать, я ничего не прятала от вас специально, не думайте, просто вам некогда было…

Она все же заволновалась, побаиваясь его реакции. Поругает?

— В городе подхватила? — Виконт неопределенно кивнул на газету.

— Нет, не в городе. Тут у меня товарищи собираются, я слежу, чтобы никто не знал, чтобы не схватили. Тут ведь белые пока. А ведь помогать товарищам, участвовать в правом деле — это, именно то, что человек должен делать, правда? — Она старалась говорить, как можно убедительнее, даже рукой взмахнула.

— Погоди, что ты болтаешь? Какие белые, какие товарищи? Чьи?

— Большевики. Я пока — нет, но я с ними заодно!

— Довольно, Александрин, что за выдумки? И как долго это все продолжается? — всякий намек на улыбку давно исчез с лица Виконта.

— Вы считаете меня несерьезным человеком, болтушкой? Вот сейчас — в сторожке Ваня живет, он брат моей подруги, хотите, я вас познакомлю? Вы сразу поймете — это нужное и важное дело! Для судеб человечества! Я и с Валентином вас познакомлю, это он помог мне сюда добраться… Только знаете, он очень, очень болен, кашляет. А самый главный тут не бывает, он в Москву уехал… А вы, оказывается, тоже… И это — не скоропалительное знакомство — я их всех уже два года знаю!

— Два года? — растерянно переспросил Виконт, потер лоб рукой и сказал, похоже, что сам себе: «Так. Приехали». И вдруг повысил голос:

— Александрин, тебе надо поехать к Евдокии Васильевне. Ты здесь одна. Это недопустимо.

— Но с вами же теперь?

— Где она? Ах, да, в Луганской. Я тебя провожу.

Поездка с Виконтом! Сиюминутный восторг и укол в груди. Проводит? Он что же не собирается оставаться? Не может быть. Пускай, Луганская, пускай. Там она уговорит его, уверена, что уговорит. С тетей он тоже как-то по-своему дружит, она поможет его не отпустить. Саша посмотрела на его нахмуренные брови с продольной морщинкой, и живо вспомнив, как эта морщинка расправляется, если Виконта рассмешить, или перевести в «игровое» настроение, уверилась — останется, они с тетей постараются. Для каждой из них у него есть своя улыбка, а его улыбка — знак расположения и залог согласия. Надо только Ваню предупредить. Может быть, у него есть какое-нибудь поручение в Луганскую.

— Я — за тетю! Я соскучилась как! Только ведь надо еще уговорить отца, а? Или не будем спрашивать?

— Почему же? Предупредим. Сейчас же. Пошли…

Через полчаса Саша нервно вышагивала по коридору. Задуманное предприятие сильно беспокоило ее, прежде всего, своей поспешностью. Почему-то Виконт даже не подумал обговорить с ней детали, почему-то не стал подробно расспрашивать о «политической деятельности». Хотя было видно, что это открытие его больше чем удивило. Саша ожидала гнева, одобрения, чего угодно, но только не полного нежелания комментировать такие сногсшибательные новости. А голоса в кабинете то затихали, то усиливались до крика:

— Я не понимаю, — грохотал отец, — как в эти минуты ты можешь перемалывать личные обиды! Да тебе, примкни ты к нам, цены не будет! В полку, со мной, рядом… Это твой долг…

— Виктор Васильевич, — прервал громыхания отца негромкий голос Шаховского, — я видел эту кровавую бессмыслицу в Москве. Мальчишки убивали друг друга, не понимая, за что… И тем и другим было сказано, что они выполняют свой долг.

— Черт побери! Не все марионетки! Есть же убеждения!

— И, считаете, наличие оных позволяет сажать пули в тех, у кого они иные?

— Не время философствовать! Каждый честный русский должен… обязан драться, раздавить сволочь… а ты, дворянин!

— Нам не понять друг друга. И вы напрасно возвращаетесь к этому разговору. Все решено. И обиды тут ни при чем. Карать? Нет, извините, не сумею.

— Какого черта было в молодечестве твоем, скачках этих, победах? Ты же гордился своим превосходством перед всеми нами в этом! А в решительную минуту — в кусты?

— Не собираюсь продолжать разговор об этом и в таком тоне, — повысив голос, отрезал Шаховской. — Я с другим к вам шел.

— Ладно, не бесись, поговорим об этом после.

— Ладно.

— Помнишь, мать пыталась отучить нас от этого «ладно», так и не вышло, что ты, что я… Павел, по-хорошему скажи, в чем причина разрыва? Забыл все? Разве мать не завещала семье держаться вместе? Помнишь? Да, не хочешь в полк, не надо. Но от семьи-то зачем? Помнишь, мать…

— Оставим Елену Александровну в покое. На этом играли достаточно долго, и пока я действительно был нужен, — я вас не оставлял. Уеду — это решено.

Саша не прилагала усилий, чтобы слышать, они говорили, не таясь. На этом слове она вздрогнула. Уедет?

— Я пришел с другим разговором. О вашей дочери. Она предоставлена здесь самой себе, вам некогда обратить на нее внимание. Согласен, не ваша в этом вина, не то время. Так отправьте ее к Евдокии Васильевне. Это же выход!

Отец глухо ответил:

— Евдокия Васильевна скончалась месяц назад от апоплексического удара.

За дверью некоторое время продолжалось молчание. Наконец, Шаховской удрученно произнес:

— Я не знал. Да, тяжело…

Сашин мозг отказывался принять известие о том, что тети Евдокии больше нет, он по инерции продолжал следовать за доносящимся из-за двери разговором. Тон отца вдруг стал обозленным:

— И что вам, Поль, за дело до девчонки? Не умирает с голоду, как другие, и хорошо! Может, маменьке достославной ее отправить прикажете?

— Да, действительно, а мадам Доминик, где же? Как же я забыл, Господи? Все-таки, мать…

— Тю-тю ваша мать… Мадам Доминик! — отец выругался.

— Вот как! И куда?

— Во Францию, к черту, какая разница? — бешеным голосом прорычал отец. — И, ради Бога, Поль, уезжаете, так уезжайте, не морочьте мне голову. Мои сыновья кровь проливают. Я из боя — в бой, а вы мне в нос — девчонку?!

— Да, что мы не договоримся никак? — сокрушенно воскликнул Шаховской, и отец, будто отрезвленный, сбавил тон:

— Вы как будто не понимаете, Поль. Все мысли мои — о судьбе России, да и кто думает сейчас о другом? Гнев мой — отсюда, прошу прощения за грубость. Езжайте, Поль, езжайте, куда хотите. Не поминайте лихом. Бог в помощь!

Она с удивлением поняла, что отец, очевидно, обнял Виконта и похлопал по спине.

— Спасибо. Но, Виктор Васильевич, надо же что-нибудь предпринять. Это не взрослый человек, это ребенок без присмотра. Ну, я не знаю, давайте найдем для нее кого-нибудь. Дочь Евдокии Васильевны очень нервная женщина, к сожалению… Но, как компромисс…

— Да что вам девчонка далась? Она в достатке. Пусть живет, как знает. Не младенец!

— Послушайте, — голос Поля, богатый обертонами, принял одну из самых любимых Сашей сердечных интонаций, — но если ее втянут в какую-нибудь неприятную историю… свяжется она, Бог знает с кем, попадет под влияние. Вы же будете клясть себя, что не подумали о ней вовремя.

— Не пойму, чем это вы меня стращаете? Экивоками подбираетесь?

— Можете поручиться, что ее уже сейчас не используют люди, не гнушающиеся ничем в достижении своих целей?

— А-га. Вот оно что! Ее значит рук дело??? Черт. Раньше-то я как не сообразил! В саду от меня шарахнулся молодчик один… По виду из этих, голодранцев…

— Давайте обойдемся без злобы. Это несмышленое дитя, к тому же девочка. Даже если она ошиблась в чем-то, поступила опрометчиво, нужно как-то оберечь, оградить. Вы говорили только что о Елене Александровне, а это маленькое существо — живое напоминание о ней! И какое трогательное!

— Обойдемся, обойдемся… без сантиментов. И сторожка нараспашку. И доносили мне… В моем доме? В моем доме?? Вы правы, Поль, это мой просчет, допустить такое! Я займусь этим вопросом, спасибо.

— Постойте…

Лулу медленно отошла от двери. То, что сделал Виконт, было настолько чудовищно, что все остальное, даже страшная весть о смерти тети, отошла на второй план. Она поднялась к себе, машинально открыла дверь в розовую норку и забилась в самый угол большого кресла, закрыла глаза. Сейчас… Сейчас… она обдумает, она хоть что-то поставит в голове на свое место, хоть как-то оценит то, что случилось, и что делать теперь. Время для нее стояло на месте и вдруг помчалось, подстегнутое криком:

— А ну, паршивая, говори, кого это ты пускала в дом? Отвечай немедленно!

Лулу вскочила с кресла, и стиснула зубы. Лицо отца, горящее благородным гневом, было даже красивым и очень, страшно близко к ней.

— Ты! Французское отродье! Выродок! Чертова кукла! Молчать будешь? — отец замахнулся в бешенстве, и Лулу ожег удар. Она не успела даже понять, что происходит. Отец никогда до сих пор не поднимал на нее руку. А тут еще дважды опустил плеть-нагайку, которую держал как-то странно, близко к краю короткой ручки и кожаный ошлепок на ее конце издавал каждый раз отвратительный чмокающий звук. Итого три раза. Третий удар сбил ее с ног. Лулу вскрикнула, но не попыталась встать, а сжалась в комок. Пусть, пусть, хоть до смерти засечет. Ей все равно теперь. Все пропало.

— Вы в своем уме? Ребенка! Девочку!

Лулу не хотела видеть и слышать Шаховского, но глаза сами собой открылись, и она увидела сначала его рывок от двери, а потом всю его подтянутую фигуру между ней и отцом. Шаховской придерживал Виктора Васильевича на расстоянии вытянутой руки.

— Не мешайтесь, Поль. Вами долг сполна выполнен. А мной — отцовский, нет! Она мне ска-а-ажет, убью, а скажет, — отец попытался оттолкнуть и обойти Поля, но безуспешно.

— Уйдите отсюда. Немедленно. Вы что — зверь? Господи, кому я это все говорил! — почти крикнув это, Шаховской добавил тише и убедительнее:

— Вы знаете, вам не справиться со мной. Уйдите.

— Дочерью это сучье отродье не считаю! Кормить и держать при себе не намерен! Чтоб к вечеру ее в доме не было!

Курнаков страшно выругался и, рванув на себя дверь так, что она только что не сорвалась с петель, вышел.

Лулу застыла, вжавшись в ковер: сейчас Шаховской что-то будет говорить, двигаться здесь. Лучше бы отец со своей нагайкой никуда не уходил. Лучше бы она потеряла сознание и вообще ничего не видела и не чувствовала. Невозможно остаться с Шаховским с глазу на глаз. Почему он не уходит? Пусть ее никто не трогает…

Но Шаховской осторожно отвел ее руки, прикрывающие глаза:

— По лицу не попал? А куда, по плечу, руке? Больно? Ну, что ты, Александрин, ну, поднимайся, посмотри сюда… Ты что, плачешь, а? Чем тебя утешить?

Глаза Лулу были сухими. Он, он может говорить об утешении! Шаховской осторожно дотронулся до ее руки. Не получив никакой реакции, поднял, перенес на кровать и усадил, прислонив к подушкам, как тряпичную куклу. Лулу отвернулась, чтоб не встречаться с ним взглядом. Шаховской походил по комнате, снял с этажерки фарфоровую фигурку, оглядел и переставил на столик, вытащил несколько книг из стопки на полочки, посмотрел на заглавия, сунул обратно, подошел, присел на стул рядом и взял по-прежнему безучастную Лулу за руку:

— Ничего, все пройдет. Я пока здесь. Придумаем что-нибудь. Ах, как вышло! Дикость какая-то. Погоди, послушай. Я уеду, и ты уедешь. Согласна? Я возьму тебя с собой. Конечно!

Лулу резко отдернула руку, в отчаянии помотала головой:

— Не надо со мной разговаривать! Не надо, не могу! Там… их поймают теперь… Вы ему все сказали…

— Что сказал? А, ты слышала наш разговор… — он помолчал, потом быстро заговорил:

— Я был там только что сам, хотел выяснить, поговорить. Там нет никого. О себе эти люди позаботились. Я не хотел никого подводить, меня это все не касается, эта «борьба». Дело в тебе… Да нет. Решено. Едем вместе в Петроград. Что ты молчишь? — не дождавшись ответа, он продолжал с еще большим напором: — Мы же с тобой всегда мечтали… И там Семен с Амалией Карловной!

— Я вам такую тайну сказала, я вам все могла сказать. Верила во всем… А вы — выдали меня! Вы — самый настоящий предатель! — прокричала она. — Теперь жалеете, что больно, так вы же сами этого хотели, раз сказали…

Шаховской отшатнулся:

— Ты… Что ты говоришь? Ты это МНЕ говоришь? Это просто ты в таком состоянии… что надо — потом. Ты не понимаешь, что ты говоришь! Я хотел причинить тебе вред? Я — тебе? Да если у меня кто-то есть… Сашенька, как ты можешь? Это ты чудовищные глупости говоришь. — Виконт сильно сжал губы и отвернулся. — Ты меня видеть не хочешь сейчас, хорошо, понимаю, уйду.

— Вы уезжаете? Уезжайте, я сама уйду… куда-нибудь…

Он встал, откинул ногой стул, и, глянув на нее ставшими странно прозрачными глазами, пошел к двери…

Саша вскочила и, позабыв о боли, кинулась за ним. «Сашенька», сказанная им ей первый раз в жизни, и тон, невероятный тон, каким он это произнес, просто перевернули ей душу. В носу сильно защипало.

— Виконт! — он обернулся, а она замолчала, испуганная выражением его лица. Расстроенное, поникшее… Это она его до такого довела. Предатель? Да этот предатель ей роднее, чем тысяча самых преданных товарищей! Первая необходимость в жизни — чтобы он не уходил, а уже потом можно упрекать, плакать, разбираться.

Он положил руку на медный ободок высокого умывальника и, прислонившись к ней лбом, ждал, для чего Саша его остановила. Она глянула на желтые краники и вдруг вспомнила жаркое летнее утро. Рассыпавшиеся брызги воды, она прячется за креслом… Он тогда смеялся, и капли скользили по его отглаженной рубашке…

— Я так не думаю… Виконт… я не хотела.

— Господи, да конечно, я виноват! Из-за моей слепоты могло произойти, черт знает что. Прозрел, наконец. И что? До кого решил достучаться?

Лулу опустила глаза, боясь снова посмотреть ему в лицо или подойти. Виконт повернулся и сделал к ней шаг.

— Что бы ты про меня ни думала, Александрин, каким бы подлецом не считала, — Лулу вскинула-таки глаза: опять Александрин? Да, у него теперь лицо, как обычно… почти, как обычно, — я не могу тебя так оставить. Подумай, там, в Луганской все-таки женщина, родственница, как звать забыл… Люба. Да и Антонина там. Ты отдохни, приди в себя… Потом мы поговорим, я пока наверх поднимусь.

Прикрылась дверь. Еще один, слабый стук другой двери — наверху. Лулу некоторое время пребывала в прострации и вдруг встрепенулась… Как она могла его отпустить? Сегодня встретила после стольких месяцев разлуки и снова теряет? Надо бежать за ним! Да что бы он ни сделал! Она заставила себя встать. Постояла, примерилась… Плечо, спина и рука горят, но идти сможет. Потихонечку, постанывая, доплелась до комнаты в мезонине и окликнула: «Виконт!».

Послышался скрип кровати, и дверь открылась. Не дожидаясь, пока она что-либо вымолвит, Виконт предупреждающе поднял руку:

— Нет, нет, Александрин, не отказывайся, прошу тебя. Позволь мне ограничиться единственной подлостью. Подумай, что я должен буду ощущать, если брошу тебя здесь одну. Да, практически одну, хуже, чем одну… Эта женщина — родня тебе. В какой-то мере. Антонина — почти близкий человек. Я не собираюсь тебе ничего приказывать. Прошу только послушать моего совета. Пусть в последний раз.

Лулу дернулась, задела спиной стул и ойкнула. Виконт страдальчески поморщился, но собрался, видимо, продолжать свой сумбурный монолог. Лулу испуганно перебила:

— Не хочу в последний. В Петроград… можно? Вы едете? И я?

— Едем, Александрин! Ты согласна? Решилась? Тогда, что я болтал все это время?

— Вы мне сказали «Сашенька», — прочувственно произнесла Саша, — это вы хорошо придумали.

Виконт посмотрел на нее исподлобья, мимолетно улыбнулся и с преувеличенным энтузиазмом заговорил:

— Голова — кругом! Вещи же надо собрать. И не со свойственным нам с тобой легкомыслием. Продуманно.

— А он? — вдруг вспомнила с содроганием Саша.

— Уехал. Так. Значит, ты отправляешься к себе. Нет, мы идем вместе. — Саша вдруг сообразила, что сегодня он не просто встретился с ней после полугода разлуки, он первый раз с детских времен заходил к ней в комнату.

…У нее никогда еще не бывало такого раскардаша. Она просто выкинула все из шкафов на кровать. Получилась большая разноцветная куча. Виконт, не сделав ни малейшей попытки принять участие в сборах и, вообще, посмотреть, чем она занимается, встал напротив этой кучи и, как будто, залюбовался:

— Какое сочетание красок! Оттенки, переливы! — он водрузил на ворох материалов ее лучшую шляпу, украшенную пряжкой. — Забавно? Посмотри, цвет слегка увядшей травы сам по себе приглушен, а рядом — лимонный и как он ожил, заиграл!

— Красиво, но это не для дороги — раз. Все эти вещи малы на меня — два. Маман ведь уехала. А я из Ростова вот это привезла, — Лулу указала на сложенные блузки.

— Практично, что ж говорить, — вздохнул Виконт. — Ладно, вернемся к прозе жизни. И вообще. Собирайся тут без меня.

— Подождите, а ваше не будем вместе собирать?

— Справлюсь. Вдвоем — в два раза дольше. Пререкания. Это возьми, это оставь. Что ты привязался к этой тряпке? Нет, возьму. Это моя любимая рубашка и т. д.

— А вы откуда знаете, что я такая сварливая? — развеселилась Саша, но тут же, конечно, пошевелилась слишком энергично и вскрикнула: — Ой, больно!

Виконт опять вздохнул, опустил голову:

— Хорошо, поднимусь. Времени в обрез. Дел — масса. А тебе… надо поухаживать за собой, понимаешь? Позови кого-нибудь из девушек в помощь. А потом отдохни и выспись.

Часть вторая

Глава 1 Начало длинной, длинной дороги

— А ты, девонька, — одна или с кем-то? Родители где?

Саша почувствовала, что кто-то трясет ее за плечо и, не открывая глаз, пробормотала:

— С ним я, — и повела рукой в сторону, где вчера сидел Виконт.

— С мешком что ли? Тогда не спи. Следи за своим добром.

Что? Какой мешок? Саша резко выпрямилась, озираясь по сторонам. Как же она заснула? Вчера, после бурного штурма вагона, который для нее был не таким уж и трудным за спиной ее спутника, в этой толчее, гомоне, беспорядочном нагромождении чемоданов, мешков, тюков, котелков и чайников, негде было даже приткнуться. Казалось, так и придется всю ночь коротать на крохотной прогалинке, отыскавшейся на забитой людьми и вещами скамье. Но довольно быстро утряслось — появились даже подобия проходов, правда, извилистых и с неожиданными тупиками. И люди обжились, притерлись друг к другу, попытались даже кто мешком, кто скатанной шинелью или ватником отметить границы своих личных крохотных владений. А Виконт сел так, что у них оказался собственный уголок с кусочком окна. Можно было подобрать ноги и почувствовать себя за его плечом отгороженной от всей шумной вагонной толпы. Наверное, с этим ощущением она и заснула. А теперь… Где же он? Поезд лязгнул, дернулся и потихоньку двинулся. Низенькие домики, еле различимые в утреннем тумане, поплыли за окнами. Женщина, разбудившая Сашу, сидела напротив, но не в Сашиных правилах было делиться тревогами с кем попало. Она сделала независимое лицо и пошла к выходу, соображая на ходу, что же предпринять? Спрыгнуть? А если он отстал на какой-нибудь из предыдущих станций? Саша миновала тамбур… Следующий, такой же крикливый и дымный вагон. Еще один… Она замедлила свой целеустремленный ход. Страх уже завоевывал ее душу. Что же делать? Идти дальше? Вернуться?

— Не стоит благодарности. Таскать чемоданы — исконное занятие мужчин. Я имею в виду пере-тащить, а не у-тащить, — Виконт приветливо улыбался, наклонившись к пожилой женщине и помогая ей разместить багаж.

— Нет, дружок мой, я вас отблагодарю так, что сил не хватит отказываться. Это же просто очень вкусно. Дурная голова, куда же я их засунула? Ручаюсь, вы забыли в этом голоде, как они выглядят… Я сама, например, начисто забыла! Спасибо золовке, угостила вчера на дорожку, — женщина с удвоенной энергией зашарила по своим многочисленным мешкам и баулам.

— Нет, нет. Я сыт, и вообще, позвольте мне упиваться собственным бескорыстием.

Саша, сразу успокоившаяся, смотрела во все глаза. Она вообще очень любила смотреть на него со стороны. Как красиво он все делает: двигается, жестикулирует, и вообще, какое это чудо, что они едут вместе. Он почувствовал ее взгляд, кивнул ей и подошел:

— Ну вот. Я успел все. Еду купил. Свежая вода во флягах до краев. А мы что, переселились в этот вагон?

— Я вас искала, думала вы не придете уже!

— Не приду? То есть как? Куда же я денусь? А-а-а… Это ты опять… Мне надо с тобой поговорить, Саша.

Они уже дошли до своего вагона и сели на чудом уцелевшие места. Чужой мешок нехотя потеснился. Виконт оперся о него локтем и, нагнувшись ближе к Сашиному уху, заговорил, к ее удивлению по-французски:

— Александрин, Александрин! Я понимаю: это не мир — перемирие. Пусть. Но тогда договоримся об условиях. Должна же ты хоть немного доверять мне? Не вернулся, удрал, бросил… Что ты обо мне думаешь, я не понимаю? Мы просто не сможем быть добрыми спутниками при таком отношении с твоей стороны.

Лулу настолько огорчила и удивила его речь, что она не сразу нашлась:

— Что вы! Я думала — отстали, честное слово. Я волновалась!

— Не сочиняй, пожалуйста. Я не калека и не старик, чтобы обо мне волноваться в таком смысле!

— Не верите… Мне не верите? А сами говорите.

— Нашлись, наконец, ватрушечки. Думала, забыла, что ли, старая дура? Чего удрали-то? Ватрушки ищи, вас, голубчика! — перед ними стояла давешняя пожилая женщина из другого вагона.

— Да не надо мне ватрушек, спасибо!

— Как это можно — отказываться? А что про вас девушка ваша подумает? Что же это, и не предложил девушке даже, скорее: «нет, нет!». Стыд-позор!

— Какой девушке? — оторопел Виконт. — Ах, это вы о ней! — он оглядел Сашу, в ее красивом пальто в талию с меховой золотистой опушкой, круглой шапочке и высоких ботинках на каблучке. — Ты что, хочешь ватрушку?

Саша была неконтактна, она еще пыхтела от возмущения: он думает, нет, не думает, а откровенно говорит, что она ему лжет!

Еще немного поломавшись, Виконт, наконец, легко улыбнулся и взял большую ватрушку.

— Еще, еще берите.

Он помотал решительно головой:

— Хватит. И эту — только потому, что я их очень люблю.

Женщина удовлетворенно кивнула и, похлопав его по плечу, отошла.

— Саша! У тебя есть выбор, — он многозначительно помолчал, глядя серьезно прямо ей в глаза, — дуться или приняться за свою половину ватрушки. Второе, право, лучше.

— Виконт, если договариваться, то, как следует!

— Да я все съем, пока ты будешь разглагольствовать!

— Подождите, Виконт, не смейтесь. Надо быть откровенными и искренними. Я обещаю, что буду говорить вам все, верить и доверять, но и вы тоже должны. Чтобы мы были хорошими товарищами по дороге. И мы ведь не только по дороге друзья? Теперь ведь мы только вдвоем, Виконт…

Виконт встал, торжественно положил ватрушку рядом с остальной снедью, прижал руку к груди и произнес, непонятно насколько серьезно:

— Полностью принимаю твою декларацию. Рад ее слышать. Единственное добавление, — он притянул ее голову, — оставь, пожалуйста, «Виконта» для больших оказий…. Эти люди… Они же, Бог знает, что подумают!

— Правда, пусть это будет между нами. Общая тайна. Все равно я буду думать: «Виконт пришел, Виконт здесь, Виконт ест ватрушку».

— Ну, не удержался Виконт, просит извинить. Ватрушки — его слабость.

— А как же называть? Павел Андреевич?

— Хм… напоминает наши уроки словесности, странно от тебя в вагоне это слышать. Наверное, просто — Поль, как все в семье, как она называла. А? Попробуй?

— Вот это да-а-а… А еще, если будете уходить, когда я сплю, будите. Не жалейте. А то мне потом хуже… Хорошо… Поль?

— Так. Проба удалась. Хорошо. Стану будить.

Глава 2 Иловайск. Разбойное нападение

— Вот она — истинная свобода! Прошлое — забыто, впереди — неизвестность. Ничто не сковывает: ни унылые стены собственной квартиры, ни даже крыша над головой. Простор! — Поль покрутился на каблуках, раскинув руки, в одной из которых был Сашин саквояж, словно обнимая упомянутый простор. Саша радостно подхватила:

— Какие звезды! Как будто звенят! Я знаю, это от холода звенит воздух, но пусть, как будто, звезды… Так хорошо! Легко!

— Вот что значит легкомысленно выбрать спутника. Человек постарше и более зрелый на твоем месте не радовался бы: «Свобода! Простор! Звезды!» Какая безответственность! Нам негде ночевать!

— Но мы же идем куда-то… И так уверенно…

— Не в фамильное же палаццо!

— Не куда? — приостановилась Саша.

— Я говорю, мы позабыли выслать вперед квартирьеров!

— Кого?

— Что бы мне еще такого сказать понепонятнее?

— Мы идем в город или нет?

— Ну, город, это пышно сказано. Мы, Поль и Александрин приближаемся к населенному пункту под названием Иловайск. Дорога пряма, удобна и луна освещает нам путь.

— В этом Иловайске и переночуем, но где, не на улице же? Значит надо попроситься к кому-нибудь, у кого есть лишнее место. Только, как скажем? «Здравствуйте, нас ссадили с поезда, его взяли для солдат, позвольте нам переночевать?» Или просто: «Нас судьбина забросила в ваш… он, кто — поселок тогда? И нам негде…»

— Приклонить головы? Трогательно. На меня бы подействовало.

— Но как найти этих, с лишним местом?

— А почему ты, собственно, перестала допускать, что ликующие иловайцы выйдут встречать нас с песнями и транспарантами? И на них в лунном свете крупными буквами будут сиять сведения о планировке, меблировке и прочих благах свободных помещений! — энергично шагая, весело проговорил Виконт.

Саша с большим сомнением повела головой. Городок из-за поворота дороги уже замигал редкими огоньками. Дорога пошла под уклон, и идти стало совсем легко. Саша шагала бодро, ей казалось, что идти так она может еще очень долго, хоть до самого Петрограда.

Там, на станции, когда внезапно в вагон вошли военные и приказали всем выходить — транспорт нужен для переброски частей армии, — от неожиданности она, признаться, немного растерялась. А когда выяснилось, что следующий поезд пойдет, может, через день, а, может, и через неделю, как объяснил Виконту замотанный начальник станции, она совсем приуныла. Но Виконт отнесся к этому сообщению с юмором и впал, вопреки ожиданиям, в прекрасное настроение, посвящая Сашу в свои планы. Неважно, что они, отклонились от прямого маршрута. Надо дойти пешком до ближайшего городка, переночевать и нанять лошадей до такой станции, где можно будет продолжить путь поездом. В его устах эта многоступенчатая программа превращалась в прекрасное приключение, будто даже желанное и, во всяком случае, — смешное…

Темная точка, замаячившая вдали, постепенно приближалась, принимая очертания человеческой фигуры. Саша на всякий случай взяла Виконта за рукав полушубка.

— Огоньку не найдется? — произнесла фигура, словно не удивившись поздней встрече. Виконт в ответ осветил усатое отечное лицо прохожего, подавая зажженную спичку.

Тот закурил, выпустив сразу целое облако дыма, довольно хмыкнул:

— Зажиточные, однако! Нынче спички — на вес золота. Может, и выпить есть?

— Нет.

— Ну, тогда тебе, брат, Михеева Степана сам Бог послал.

— Что ж, здравствуйте, Степа! Богу я благодарен. Остается узнать, чем при вашем посредстве он собирается украсить мою жизнь.

Саша с упреком посмотрела на Шаховского — что это он разговорился с этим подозрительным типом, который его все равно не поймет? В поезде, если о чем-то и говорили, так это о бандитах.

Михеев Степан, однако, враждебности не проявлял а, наоборот, с удовольствием сообщил:

— Место знаю. Выпивка — на большой, как в прошлой жизни. Хозяйка сторожкая, абы кого не пустит. А со мной… — кого угодно, хоть черта, — видимо, этим определением он давал знать, что Виконт пришелся ему по душе.

— Спасибо! — усмехнулся Шаховской.

— Ты ж, наверное, при деньгах? Да и с кралечкой. Приглашай, что ли.

— Господи, опять! — Виконт вздохнул. — Нет, Степан, не судьба. Иди один. Прощай. — И он стряхнул обнимающую руку со своего плеча.

Степан слегка обиделся и двинул прочь, ворча:

— Ишь, собственник. Пожадничал что ли? Ну и оставайся себе всухомятку…

Через несколько шагов Саша не выдержала:

— Что это он про меня говорил? Неприятно…

Виконт задумчиво разглядывал ушедшую от огорчения в меха Сашу, даже отодвинул немного воротник. Но ответил несоответственно серьезному выражению лица:

— А, ерунда, пьяные бредни!

— А вы с ним в разговоры пустились! С таким гадким!

— Ну, виноват… Что ж, живописно, — после этих слов он повернулся лицом к поселку и добавил: — патриархально, воистину «Вот моя деревня».

— Тише, Поль, а то она услышит и обидится, наверное, думает про себя, что она — город… А вы так быстро идете, что мы не успеваем приглядеть приветливый домик. Или, знаете, может быть, посидеть ночью на этой скамеечке, смотрите, какая хорошенькая?

— Ты жутко шутишь. Бр-р-р!

Виконт провел ее по улицам, покрутился по переулкам и решительно открыл дверь какого-то дома.

— Входи! — они очутились в сенцах с высокими потолками.

— Это мы тайком забираемся в чужой дом?

— Ну, разумеется, что за вопрос! Сегодня — начало нашей разбойной деятельности. Готова?

— А?

Виконт уверенно постучал и прокомментировал свои действия:

— Самое главное в нашем деле, мобилизовать хозяев, а то разоспались. Ага! Зашевелились, голубчики! — Он издал что-то похожее на кровожадное рычание.

Саша с изумлением взирала на откровенно валяющего дурака Виконта. Но тут к нему вернулась изысканная вежливость:

— Добрый вечер, Лукьян Иванович, простите, что так, не предупредив.

К ним приблизился дрожащий огонек керосиновой лампы, и послышался успокоенный вздох, вслед за чем зазвучал пронзительный тенорок:

— Ба-тень-ка! Да кто мог ожидать в такую пору? Опасно нос высунуть. Неужели в такое время — дела? Недели две назад стреляли совсем рядом!

Глаза за круглыми линзами испуганно сморгнули.

— Обстоятельства сильнее нас, кстати, мы на день, вернее, на ночь.

Откуда-то из недр квартиры раздался женский голос:

— Кто это, почему вы не говорите, папа? Что там такое? Я слышала, какой-то зверский звук за дверью! Разве я не говорила? Ваши, так называемые, негоции до добра не доведут! Опасно? Что, пришли? Уже пришли? Какие-то подъехали, да? И не просите выйти. Сами расхлебывайте. Если конец, — дайте знать, таз уроните, папа! Будьте же человеком! Я вас столько выручала и деньгами, и всяко. Помните, я давеча платила за вас? Загремите же чем-нибудь!

Интересно, о чем думала эта женщина с удивительным в такой момент капризно-самодовольным голосом, не переставая выкладывать новые сведения и высказывать упреки? Неужели грабители стали бы дожидаться конца ее речи или позволили ронять тазы?

— Нет причин беспокоиться, Раиса… м-м… Лукьяновна. Звериный рык — плод вашей слуховой галлюцинации. Это всего-навсего я, Шаховской.

— Камень с сердца! Дайте перекреститься. Я же православленная! Папа, подайте одежду, не могу я выйти в неглиже. Время ужасное: стреляют, всех хватают. Народ занимается какими-то глупостями. Особенно сейчас опасно привлекательным женщинам. По улицам идешь — комплименты вслух от всех дедов, которыми давно пора заселить кладбище. Довольно низкого пошиба и чреваты дурными последствиями, представляете, самочувствие молодой честной интересной особы, Павел Андреевич?

— Откуда бы мне? — пробормотал Виконт.

— Папа, заберите рубашку… — из какой-то двери, похоже, что в кладовую, протянулась плотная рука, держащая в цепких пальцах тряпичный комок в цветочек.

Виконт посмотрел на него и без приглашения прошел в другую комнату. Вслед за ним из предполагаемой кладовой появилась женщина среднего роста и возраста, с головой, всаженной в плечи чуть больше, чем следовало, одетая в пышное платье с рукавами буфф и с крупными розами, пришитыми к вороту. Это платье, дополненное огромной синей шалью, делало ее фигуру еще более коренастой, чем она, по-видимому, была. Сразу оттеснив на задний план своего папашу, который, вытянув губы трубочкой, собрался не то пошутить, не то посвистеть, она продолжала монолог, начатый в кладовой, убедительно заглядывая Виконту в глаза:

— Несмотря на свою затянувшуюся невинность, я понимаю, откуда ноги растут, и немедленно распознаю непристойные предложения. Естественно, Павел Андреевич, с их авторами я жестока. Но я безумно рискую при этом, правда? Чувствовать, что ваше присутствие избавит меня от предложений подобного типа, такое облегчение!

— Со своей стороны я вам твердо гарантирую их отсутствие, — с готовностью заверил ее Виконт.

Женщина зарделась, отчего у нее на шее ясно обозначился назревший фурункул, горячо поблагодарила: «Спасибо, это так по-мужски!», потом наморщила лоб, соображая что-то:

— Вот эти ваши шутки, — ведь вы сейчас пошутили, правда? — и заставили меня, чистую девушку, тогда представить… А вы, папа еще упрекали, что я вознеслась мыслями… Девичество — такая тонкая категория! Оно заставляет верить в лучшее жизнеустройство. Оно делает уязвимой даже такой камень и железо, как я, вы помните, мое падение?

Саша, разомлевшая в теплом помещении, не слишком следила за ходом беседы, хотя то, что до нее долетало, представлялось довольно странным. Тут женщина зацепилась за нее взглядом и перебила сама себя:

— Да вы не один! Станьте-ка к свету, голубушка! Раздевайтесь, раздевайтесь, снимайте шубку! Роскошь, какая. Погодите, я примерю, прикину просто… Не лезет… Как странно! Все же, кто ваша спутница? Девушка? Ребенок? Что это за особа, Павел Андреевич?

— Это? М-м-м… Это Саша. Раиса Лукьяновна, угловая ваша свободна? И та, с балконом?

— Родня вам? А я считала, что вы одинокий. Иначе бы я никогда… Я так наивна, просто обхохочешься! Для нее снять хотите, естественно? Можете оставить ее здесь, сколько нужно. Месяц, два? Плата — помесячно. Девочка, почти взрослая, должна вас стеснять в дороге, правда?

Саша насторожилась и вопросительно посмотрела на Виконта. Тот перехватил ее взгляд и с утрированной озабоченностью проговорил:

— Должна? Вы зря ей это сказали! До сих пор она была ко мне снисходительна. Ругала… — он помедлил, — изредка. Многое прощала. А теперь, я просто боюсь думать, что она со мной будет вытворять, чтоб стеснить, как ей, оказывается, предписано!

Саша с облегчением рассмеялась:

— Я буду халатно относиться к этому предписанию! Обещаю!

Женщина непонимающе поглядела на них и протянула: «безумно смешно!», поджала губы и опять приступила с жадными расспросами, теперь уже непосредственно к Саше:

— Сколько вам лет, голубушка? Ведь не больше четырнадцати? Так я и поняла. Люди такие мерзкие встречаются, что думают… Знаете вы этих татар?

— Татар? Они тут причем? — вместо Саши терпеливо спросил Виконт.

— У басурман другие понятия о предназначении девиц, мой дорогой! Как, вы не понимаете мои намеки? Я вас понимала тогда гораздо лучше. Понимание, естественно, усугублялось моим внутренним состоянием, — говоря, она, подобно собственному папаше, вытягивала губы трубочкой и наклоняла голову то к одному плечу, то к другому. Наверное, когда она была, как Саша или чуть постарше, эти гримаски делали ее привлекательной.

Тут через плотную завесу, сотканную коренастой Раисой из слов и многозначительного попутного смысла, прорвался хозяин, и, присвистнув-таки, потер руки.

— В нынешнем лихолетье вообще, есть, е-е-сть хорошие стороны. На ярмарки не ходите? Зря, дружочек, зря. Вчера вот… и неделю назад. Такие прелюбопытные вещички попадаются. Вообразите, мужик, только что не в лаптях, и торгует эдак, небрежненько, чем думаете? Кружевами валансьен! Купил у него десять аршин за буханку хлеба!

Виконт, не проявляя интереса к этой восторженной речи, тихо разговаривал с хозяйкой, опять очевидно, о комнатах на ночь. До Саши, навострившей слух после предложения разлучить ее с Виконтом и оставить здесь, донеслось:

— Моя комната достаточно просторна для двоих, Павел Андреевич, очень вам надо тратиться на две! Вы же практичный человек, зачем нам мудрить? Плюс возможность женской, идущей от нутра, заботы… Надо хвататься за случай, правда? — к прежнему вытягиванию губок трубочкой прибавилось еще их покусывание и складывание бантиком.

— Что вы! — Саша различила в глазах Поля не только насмешку, но и какой-то оттенок жалости, обращенный к вздернутому носу и скуластым щекам. — Экономить за ваш счет? Даже не просите. В столь тяжелые времена? Никогда. Вы предоставляете нам две названные комнаты, и я плачу со всей возможной щедростью, — от энергичного взмаха головой волосы упали ему на глаза.

Женщина поджала губы:

— Вас что-то не устраивает? Странно…

— Вообще, — вмешалась Саша, — я уже взрослая. Давно не боюсь спать одна.

Тут она несколько покривила душой, но надо же поддержать Поля, и потом меньше всего ей хотелось делить комнату с этой коренастой жеманницей с беспокойными глазами и лицом меркантильного поросенка.

— И никаких таких забот мне не надо!

Поль несколько раз кашлянул, переждал минутку, и подчеркнуто ровным голосом сказал ей:

— Il vaut mieux, quand même, que tu profites de la compagnie féminine qui est plutôt rare pour toi maintenant, et pendant que nous soyons ici, demandes tout le nécessaire,[53]— и вновь одарил вниманием обладательницу вздернутого носа и скуластых щек:

— Извините, Раиса Лукьяновна, что изъясняюсь на языке вам невнятном, но девочке так легче понять меня. А попросить вас о какой-нибудь услуге она, думаю, сможет по-русски.

— Пожалюста, — с энтузиазмом согласилась Саша, пренебрегая тем фактом, что только что отказывалась делить комнату с хозяйкой на чистейшем русском, — я буду постаралься вспоминать en russe.

— Tu pousses le bouchon un peu trop loin[54], — осадил ее на неизвестном хозяйке языке Виконт.

— Услуге? Ну, естественно… — Раиса облизала губы и послала им обоим взгляд, в котором мешались недоумение, почтительность и что-то похожее на зависть. Затем она, видимо, решила ступить на более твердую для себя почву.

— Очень, очень трудно с продуктами, — доверительно сообщила она. — Девочка, да кто же она вам, в конце концов, вы так и не сказали — племянница, малолетняя кузина? Видите, хотя папаша в свое время и пожадничал на мое воспитание, я кое-какие слова ухитрилась ухватить. Так, я говорю, ваша знакомая проголодалась, наверное, да и вы сами поели бы, а мы, как это ни стыдно, и на стол метнуть ничего не можем…

— Не страшно, — Виконт оглянулся на борющуюся уже со сном, Сашу. — Главное выспаться, а утром отправлюсь на рекомендованную Лукьяном Ивановичем ярмарку и выступлю в роли того самого мужика. Надеюсь, не только ценители кружев бродят вокруг.

— А чего, например, любезнейший? — остренький нос хозяина нацелился на Виконта.

— Этого, хотя бы. — Виконт вытащил из кармана золотистый кружок и покрутил перед исполнившимся любопытства носом.

— О! Империалы рискуете с собой по дорогам таскать?

Виконт, улыбаясь, молчал.

— Не советую, не советую так неосмотрительно поступать… И много их у вас? Раиса, что думаешь?

— Зачем по рынку, с утра? Сделаем так. Я всегда вам помогала, в том числе и материально, и сейчас помогу. Я не люблю мелочиться, вы помните. Вы дайте монету мне, а я уж достану провизию, это дело женское. Для вас я по-прежнему готова на многое… Ах, Павел Андреевич…

— Такого самопожертвования я не ожидал даже от вас, — с тихим пафосом сказал Виконт, вручая золотой.

Глава 3 Племянник Александр

…Встать сейчас же, сию минуту, никаких секундочек! Холодно вылезать? Пусть! Ведь ждут! Саша села в мягкой перине — она всегда была категорична к себе. Не прикажешь, так и проваляешься до вечера! А еще надо пойти и разбудить Виконта — он наверняка проспит! Дрожа, она начала искать платье, удивляясь, что так гудят ноги и спина. Это при ее-то привычке ходить долго пешком! Ну, вот, что еще такое? Там, куда, как помнилось, она положила вчера свое платье, лежат черные штаны, теплая серая рубашка, куртка со стоячим воротником. А еще шапка, шарф, полушубок, сапожки, пустой заплечный мешок. Наверное, не заметила вчера, что здесь расположились вещи какого-нибудь хозяйского сына… или внука. Однако холодно стоять в рубашке, где же платье?

В дверь коротко и решительно постучали.

— Саша, проснулась, готова?

— Да-да, — постукивая зубами, отозвалась она. Не признаваться же Виконту, что проявила глупую рассеянность и просто-напросто потеряла не что-нибудь, а юбку! Продолжая лихорадочно заглядывать во все уголки, она спросила, придавая своему голосу беспечность:

— А сколько времени? Уже восемь?

— И восемь было. Часов пять назад.

— Неужели, два? — вот напасть, и тут нет! Что же делать? Украли? Или она разделась вчера в другой комнате? Посреди изумленных зрителей?

— Немногим меньше! Иди, поешь, обмен удался, едой мы обеспечены, даже дня на два. Что значит, добрая душа. На все пошла. Достану, и достала, причем, не выходя из дому. Да что это я под дверью стою битый час? — упомянутая дверь явно испытала легкий пинок концом сапога:

— А-а! С одеждой не разберешься?

— Я ее потеряла, кажется, только не смейтесь, Виконт, и не сердитесь! — воскликнула отчаявшаяся и перетряхнувшая все Саша.

— Господи, да не ищи ты прежнюю, ее больше не существует. Там на стуле. Моя выдумка!

— Как? Это — мне?

— А кому же еще стал бы я покупать все это ни свет, ни заря? Одевайся и покажись мне, племянник Александр! Должно подойти — глазомер меня пока не подводил.

Саша, не до конца еще понимая, для чего все это, стала с интересом натягивать на себя непривычный костюм. Не дожидаясь больше приглашений, Виконт распахнул дверь и критически осмотрел новоявленного мальчика.

— Хм… Более чем идет тебе. Впрочем, я так и представлял. Нарисую как-нибудь. Однако, ты помолодела, прости, помолодел. Да! Содержимое саквояжа — переложи в рюкзак.

Саша в восторге подпрыгнула. Какая интересная игра начинается! Скорее к зеркалу! Из зеленоватой глубины на нее смотрел худенький стройный подросток в ловко сидящей курточке, перехваченной широким ремнем.

— Сапоги — моя гордость, — Виконт скрестив руки на груди, любовался молодцеватыми мальчишескими движениями, которые Саша в актерском упоении демонстрировала у зеркала.

— Ножницы, ножницы скорее, будем резать, — Саша потрясла кудрями, отросшими почти до пояса.

— Все-таки резать? Жалко. Может, под шапку? Хотя нет, ты права. Вот доказательство, что я сознавал такую необходимость, только колебался по этому поводу! — Виконт вынул из кармана ножницы.

— Ладно. Режу. Садись.

Через пятнадцать минут Саша вновь ринулась к зеркалу. Вот это да! Красиво как срезал! Еще бы колечки распрямить!

— Несовременный какой-то мальчишка вышел из тебя. Но живописный! Нечто в стиле Караваджо. Да не пытайся ты, ради Бога, развить эти колечки, волосы вьются и у мужчин. У некоторых.

Потрясенные Лукьян Иванович и Раиса, люди, которым явно надо было немало, чтобы онеметь, онемели-таки, провожая часа в четыре до саней Шаховского с мальчиком, твердо помня, что пускали его с девочкой и даже, в некоторых своих частях, эту девочку подробно обсуждали.

…Саша едва успевала увертываться от тычков и подзатыльников, которыми ее пытались наградить со всех сторон.

— Как вам не стыдно! — вопила она хрипловатым мальчишеским голосом. — Все на одного? Это честно? И еще здоровые такие?

— Еще разговаривает, стервец!

— Что за дети пошли?

— Да что говорить. Сплошная беспризорщина!

— Какая тут беспризорщина, вон как выряжен!

Ее, всей небольшой толпой, довели до какой-то двери и втолкнули в комнату, где за столом сидел седоусый рябоватый мужчина в шапке и пальто. В комнате было ничуть не теплее, чем на улице.

— Вот, товарищ Петраков, — предъявили ее седоусому, — на паровозе поймали чертенка. Брешет, что поглядеть лазил. Знаю я ихнее «поглядеть». Заяц, либо углем разжиться вздумал!

— Не собирался я поживиться ничем! Впервые вижу такую машину и заполучил возможность осмотреть ее как следует! Порассуждайте! Если бы у меня с собой были какие-нибудь пожитки, — значит заяц, вместилище какое-нибудь, — значит, за углем. А у меня вот, — Саша широким жестом раскинула свои честные пустые ладони. — Вдумайтесь же. А то так негодуете, как будто я бомбу туда протащила.

Все дружно открыли рты, внимая Саше, и даже не заметили, судя по всему, непростительной оговорки в конце.

— А ты говорил беспризорник, ишь, чешет как профессор!

— Да с ним, как будто отец, видел его где-то здесь, позвать надо! Моложавый такой…

Саша так и села на табуретку. Она всей душой надеялась обойтись в этом обсуждении без «отца», ставшего в последнее время достаточно непредсказуемым. Она то узнавала в его распоряжениях сухую требовательность и некоторую ворчливость, некогда слышанные ею в общении с братьями. То слегка обижалась на поддразнивания по поводу ее, не всегда ловких, попыток мальчишеской лихости, то таяла от вдруг мелькавшей снисходительной ласки во взгляде, явно ищущем в ее чертах прежнюю девочку, но почему то в давно пережитом малолетнем варианте.

— Да, у отца документ потребовать, а взгреет за самовольство пусть сам.

На столе у человека в шапке непрерывно дребезжал телефон, и он орал в трубку:

— Нет локомотива! Пути забиты. Не пропущу. А ты брось панику сеять! — и так далее.

Саша и компания так расшумелись, что он треснул по столу ладонью:

— Да дайте ему по шее и гоните… Позвали отца? Как фамилия?

— Проверить надо, кто такой? — сказал бдительный машинист. — А ну и впрямь, какую пакость подложил?

Саша осознала всю пучину своей глупости. Есть ли у Виконта документы? И зачем она сама подкинула мысль о бомбе?

— Да вон отец, возле колонки.

Саша поспешно взглянула в окно. Там, на удивление окружающим, Виконт сосредоточенно мыл руки, невзирая на мороз.

— Ну, признавайся лучше добром, отец это? Как звать, говори!

— А кто же еще? — озорство не покинуло Сашу даже в этот напряженный момент. — Отец, разумеется. Не видно, что ли — одно лицо! Александр Шаховской — мое имя. Его — Павел Андреевич Шаховской!

— Сейчас приволоку папашу, — машинист, сказав так, никуда, однако, не пошел, а крикнул в проем двери:

— Гражданин Шаховской!

Саша старалась поймать взгляд округлившихся глаз Виконта. Но он уже вошел в комнату, придав лицу почему-то максимально беспечное, с оттенком рассеянности, выражение. Сашу оттерли в угол. В ответ на требование о документах, Виконт подошел к столу и протянул бумаги, осведомившись:

— Ну, что-нибудь новенькое?

Начальник вернул Шаховскому документы:

— Да сын ваш нашкодил.

— Сын? Нашкодил? Беда с этими сыновьями, распустились. Который мой? Где он?

— Да Александр, их, что у вас, много?

Виконт поперхнулся:

— Как? Ах, Александр… Ну этот! Нет, удивительно, казалось, самый воспитанный из всех!

— Вот полюбуйтесь, а вернее, надавайте по шее, на паровоз лазил без спросу!

— Да-а-а. Создал мальчишку на свою голову. Вы не находите, — обратился он к окружающим, — что мне было бы спокойнее с дочерью?

Саша оценила угрозу. Неужели только что изведанные прелести и свободы мальчишеской жизни опять станут заповедными? Никуда не лазить, не шуметь, не бегать, а посиживать, скрестив ноги русалочкой? И это в охватившем ее буйном упоении жизнью? Виконт произнес свой вопрос с такой угрожающе комической интонацией, что присутствующие рассмеялись. Начальник в шапке прогудел, не отрываясь от телефона:

— Да уж. Не переделаешь. Жалобно как глядит на батьку. С испугом, как положено. Уже получал, похоже. Но все равно, накостылять не помешает!

Виконт улыбнулся мужчинам и доверительно поведал:

— Я, знаете, могу и за вихры его. Привык.

Он захватил Сашины кудри в кулак и покачал ее голову из стороны в сторону. Все опять засмеялись, а он под шумок, вывел ее из комнаты. Отойдя на несколько шагов, прислонился к стене, поставил ее перед собой и спросил:

— Что еще натворила? — Продолжил, загибая пальцы: — На прошлом разъезде племянник Александр дразнил девочку и чуть не висел на бороде у возмутившегося папаши, в поезде пытался сыграть в «ножички» с компанией сорванцов-ровесников… Добрались до станции, сын Александр вообще допрыгался до каталажки.

— А что это такое, «каталажка»? Пошла мирно осмотреть паровоз изнутри. А потом убегала, когда они хотели меня поймать. Вот и все! Всего-навсего!

В душе она все же надеялась, что ему все ее мальчишеские эскапады нравятся, для привлечения его внимания они, в принципе, и были предназначены.

— Значит, ты его не угоняла? Паровоз имею в виду. И на том спасибо. А я шел с хорошими новостями, — вздохнул он. — Нашему прозябанию — конец. Мы едем.

— Что, поезд будет? И пропуск есть?

Виконт жестом иллюзиониста вытащил из кармана розовую бумажку.

— Я — уполномоченный по охране спецгруза. Ты — неизвестно кто. Придумаем. Конечно, в идеале я должен бы знать, что за груз я охраняю, но жизнь не роман. Она далека от идеалов.

— Я ничего не понимаю. Кто это вас взял на такую работу?

— Взяли те самые трое, которые поджидали истинного уполномоченного. Без него их не выпускали. Я оказался резвее. Вернее, ближе.

— А нас не поймают?

— Поймать при желании можно кого угодно. Нас за что, собственно? Ты собираешься халатно охранять вверенный тебе груз?

— А что такое каталажка? Вы не объяснили.

— Происхождение слова — от искаженного «такелаж», чулан на корабле для снастей. А употребляется как милое название тюрьмы или ее преддверия, — как-то особо охотно объяснил Виконт.

— А за то, что вы задумали, туда не…?

— Неизвестно… — с преувеличенной артикуляцией отозвался Виконт. Он, по всей видимости, был радостно возбужден возможностью покинуть эту станцию, а Саша, та самая, боящаяся грозы, темноты и пьяных, понимающая опасность ситуации, Саша, абсолютно поддавалась его настроению. Под влиянием его бесшабашного веселья, в которое он впадал в случае опасности не впервые, она чувствовала себя совершенно уверенной. Тем более что и собственное ее настроение было радужным, как никогда. Энергия в последнее время била в ней ключом. Все мучительные думы и сомнения, посещавшие ее так недавно, впечатления от драматических, казалось бы, перевернувших все ее существо, событий последних дней в Раздольном, куда-то отступили. Даже желание завести с Виконтом долгие, все проясняющие, разговоры не одолевало ее теперь. Зачем? Когда так чудесно, так волшебно осуществились самые смелые мечты? Виконт с ней постоянно. И разговор идет… Один большой, непрерывно возобновляющийся и продолжающийся. И ни братья, ни Петр, ни кто другой, этому теперь помешать не могут.

Оказалось, что состав с их вагоном отправляется уже через два часа. На этой станции пришлось проторчать три дня. Даже углы сарая, именуемого здесь «зал ожидания», казались Саше привычными, как розовая комната в Раздольном, а женщины и мужчины — старыми знакомыми. Вот, хотя бы дядька, сидящий неподалеку, — он шикал на нее утром за беготню и шум.

В ожидании поезда они нашли себе местечко на грубо сколоченной деревянной скамейке. Виконт устроился на ней вальяжно — небрежно, как будто сидел на роскошном диване: нога на ногу, одна рука — на колене, другая — свободно расположилась на спинке, обозначая для Саши «их» территорию. Он тут же пустился в шутливое обсуждение ситуации, уснащая его такими комическими подробностями, что у слушательницы от смеха начались колики в животе. С головы свалилась шапка. Саша в изнеможении сложилась пополам и ткнулась в его лежащий на колене полусжатый кулак, который некоторое мгновение не отказывался служить ее щеке опорой. Но вскоре несколько мягких толчков костяшками пальцев и легкое подергивание свободной рукой за волосы побудили ее от этой опоры оторваться. Виконт вдруг спросил, понизив голос:

— Помнишь, Сашенька, Летний сад?

— Летний сад в Петрограде? — тут же отозвалась она, замерев, чтобы не спугнуть его новое настроение: «Сашенька»… — Я же маленькая была.

— Маленькая. Да. Года два, я думаю. В чем-то лимонно-желтом. Очевидно, твое пристрастие к золотистым тонам — с тех пор.

— Это вы вспомнили, как было? Как я была маленькой? Я с вами гуляла в Летнем саду?

— Не со мной. Тогда у тебя была другая няня. Вспомнилось вдруг… Я вас встретил… При тебе был женский эскорт, состоящий из Кати и нее… Елены Александровны. Несмышленыш размером с кеглю. Пришло в голову… тебе, тебе, не улыбайся так насмешливо, похлопать высокую статую по щекам и ты упорно добивалась своего, несмотря на запреты. Писк — вот что было твоим аргументом. Дамы были тверды как скала, а я — слабый человек, я внял, поднял тебя.

— Почему? Я вам сразу понравилась? Да?

— У меня было хорошее настроение. Мне кажется, ты после этого посмотрела на меня благосклонно. Обрати внимание, вот когда я начал потакать твоим капризам, баловать тебя!

— Это вы тогда баловали. А теперь, чуть что — за вихры меня!

Виконт засмеялся, смахнул ладонью колечки волос с ее лба. А потом надел ей шапку и принялся аккуратно заправлять под нее волосы:

— Подальше от искушения!

Саша зажмурилась под его рукой. Какой бы ни был холод, руки у Виконта всегда теплые. Не то, что у нее, лягушки… От его слов, растроганного взгляда, ласковых прикосновений, к глазам неожиданно подступили слезы. Она резко вскочила, чтоб он этого не заметил. Схватила кружку:

— Хотите пить, Виконт?

— Хочу. А ты? — он повернулся за флягой.

— Тогда я пойду выпью и вам принесу.

— Сашенька, есть же у нас! Куда ты?

Саша проморгалась и стремительно вернулась, споткнувшись на ходу, как назло, о того самого сварливого дядьку. Тот отреагировал сразу:

— Слушай, уймешься ты или нет? Не удивляюсь, впрочем! Разбаловали: сижу ни ушам не верю, ни глазам. «Сашенька-Яшенька», по головке гладит, это мальчишку-то, да еще такого шалопая!

— Да, безобразник он у меня! — Поль ласково потянул Сашу сесть. Но тут же спохватился и посуровел:

— Сашка! А ну немедленно дать мне воды! И быстро угомониться! Перед людьми стыдно!

Саша, раздосадованная тем, что сентиментальное настроение Виконта спугнули, и осталось неизвестным, до какого проявления симпатии он может дойти, фыркнула в кружку. Нет уж, исправляться она не собирается. Мальчишка должен быть отчаянным. Сейчас она еще подбавит, тем более что, видимо, именно контраст порождает в Виконте нежные воспоминания. Саша плеснула в кружку из фляги воды, подтолкнула ее к нему, шмыгнула носом и объявила гортанным голосом:

— Пойду-ка, еще пробегусь. Может, чего интересное найду… И паровоз не досмотрел.

Но Виконт как-то пропустил ее слова мимо ушей и сказал озабоченно:

— Да, вот что… мальчик мой, во избежание недоразумений. Там, в вагоне держись ближе ко мне и общайся, в основном, со мной.

— Почему? Не похоже?

— Слишком похоже. Они могут отбросить всякие церемонии.

— Виконт, а вы отбросили?

— Тебе показалось? Прости.

— Нет, наоборот, по-моему, у нас все хорошо. Мне нравится все, что вы делаете!

— Все? Ответственно для меня, что ж говорить. Вообще с женщиной, хотя бы с Антониной, тебе было бы во многих отношениях проще, легче.

— Это совсем, совсем разная простота, Виконт, с ней и с вами.

Виконт ответил усмешкой и внимательным взглядом.

Глава 4 Дороги, ведущие в Харьков

Саша ожидала, что они поедут в таком же переполненном вагоне, как и от Ростова. Но в сравнении с тем, что им выпало, ростовский вагон был верхом комфортабельности. Первое, пришедшее ей в голову при взгляде на уготованное им вместилище, было «ящик на колесах»! Если бы не многочисленные кривые щели, внутри была бы абсолютная темень, но если бы не они же, может быть, было бы, хоть чуточку теплее… Недаром старший из спутников, человек с короткой щеточкой усов и довольно вкрадчивыми манерами, предпочитает отсиживаться впереди, в пассажирском вагоне. Но Виконт и сам туда не пошел, несмотря на приглашение, и Сашу не отпустил, хотя вкрадчивый начальник ее приглашал даже настойчивее, чем Виконта. На станциях старший появлялся из своего убежища и, держа руки в карманах, сосредоточенно прогуливался возле их «ящика». Леха, — именно этим, странным для Саши, именем представился второй спутник, — объяснил, причем удивительно корявым и витиеватым языком, что так он охраняет вагон снаружи. Они же должны быть готовы (интересно, к чему?) внутри. Но, так или иначе, в болтающемся в конце состава, забитом доверху какими-то ящиками вагоне их было трое: Виконт, Леха и она. Виконт серьезно и даже сурово объяснил человеку с усиками, что применяемый им метод «круговой» охраны может быть осуществлен только при наличии и постоянном присутствии юного зоркого помощника. Щетиноусый против незапланированного усиления охранного состава не возражал: «Как хотите, там разберутся». Непонятно, услышал или не услышал Виконт в этом оттенок угрозы, но что бы там ни было, они поехали, становясь ближе и ближе к Петрограду, хотя из-за разрушенных путей и прихотливого наличия или отсутствия поездов двигаться приходилось не прямо, а, по широкой дуге, выгнутой к западу.

— Во! Мой пай-распайчик! Из наших запасиков — вашей милости. А то ж околеем напрочь без нутряного подогреву! — Леха поставил на расстеленную бумагу огромную бутыль.

— Откуда это, Алексей, в таком количестве?

— Это — количество? Это пшик и ничегошеньки! Я те количество продемонтрироваю немедля, безо каких ни на есть отложек! А че ж! Не одни же картинки туфтоватые возить взад-вперед? — он встал и с потрясающей легкостью принес ящик, в котором оказалось еще бутылок двадцать.

— Гляди — энтот продтовар будет получе золотишка. Не дробязник какой! Эрзац-валюта отдыхнуть могет! Только ты энтому охламону зубатому не выдавай. Эт я те под секретом!

Саша задумчиво смотрела из своего угла: что это за странные люди попались им? А Виконт ничему не удивлялся, а наоборот откликнулся вполне приязненно:

— Что ж, пожалуй, кстати!

— Пусть и малец подзаправится, не жаль ничуточки! Сашок, глотани, погрейся!

— Спирт? Ему? М-м-м. Да нет. Рановато.

— А че? Я с десяти употребляю…

— Вы у нас вообще молодец, Алеша!

Виконт встал, снял полушубок и накинул его на Сашины плечи.

— Вам же будет холодно! Вы же замерзнете!

— Ну, нет! Пользоваться двумя средствами обогрева одновременно — это для меня чересчур.

— Поехали с гудочком! — Леха разлил жидкость по жестяным кружкам. — От здорово, что у тебя, друг ситный, пропитание нашлось-отыскалося! Накормил, не заначил! Мы теперя с тобой вроде как дружбаны! А этот, акул живоглотный, рази подумает.? Так и катили бы, животы подтянувши, до самого Харькова! Он че? Сидит себе и трескает, небось, бакалею с гастрономией, а мы тут че? Картинки жевать-пережевывать, иль другие брунчалки-погремушки на зуб кидать? — Леха поморгал толстыми веками с весьма своеобразными ресницами: длинными, редкими и рыжими.

Саша смотрела, как Виконт пьет, задерживая дыхание, как прижимает ко рту тыльную сторону кулака после каждого большого глотка. При этом продумывала ситуацию.

Интересно, что бы сказал рябой Петраков, если бы увидел этот вагон, груз? Не отправил ли бы их всех сразу в ту самую «каталажку»? Пожалуй, эти двое и третий, белесый, оставшийся на станции, не по приказу властей везут свой непонятный груз. Картинки? Как он там сказал? И зачем под охраной?

Леха, прикладывавшийся к кружке гораздо чаще Виконта, постепенно пьянел, ругал почем зря того, в вагоне, уверял «собутыльника», что «шкуродер шахер-махер через их трупешники в силах произвесть…» В его речь прорывались совсем уж странные словеса, видимо ругательства, но Саша отметила про себя, что мужская половина ее семьи, не гнушавшаяся крепких выражений, располагала каким-то иным набором… В очищенном виде Лехина речь выглядела примерно так:

— Мальчонку в заклад хотел, — ишь, хитрован! Я ему… а он грит… подозрительный детина… это про тебя значит, а ты как раз-то и неподозрительный, мил друг-дружбанок, а он… во гад… грит, там разберутся… и шлепнут, коли понадобится… с дорожки-то им куда, дескать… Да и впрямь… куда ж тебе отседова, с чух-чухающего товарняка? Гад-то на остановках… кружит кругаля… вонючка кровопивная, пьява ненасытная… С дорожки… х-р-р… порожки… х-р-р…

По мере его опьянения Саша все больше натягивала на нос и глаза бекешу, страстно желая, чтобы ее владелец подошел к ней. Виконт осторожно убрал громадную Лехину голову со своего плеча, где тот уютно примостился, храпя и причмокивая во сне. Нахмурившись, несколько минут молчал, поглядывая на грубо сколоченную дверь вагона, потом вскочил на ноги:

— Ясно следующее: по одной дороге нам с ними в Харьков не прийти. Останься без меня на несколько минут!

— Нет!! Я с вами. С ним — ни за что.

— Саша, да он пошевелится часа через два. Останься.

Виконт направился к переду вагона, подкинув на ладони свой большой охотничий нож, повозился там. Неожиданно в глаза Саше ударил свет, а на пол с грохотом полетела оторванная доска.

Леха забормотал что-то во сне. Виконт подскочил к нему и заглянул в лицо:

— Тш-ш, тш-ш… Саша, перчатки вытащи там у меня из кармана. Металл, просто рукой не возьмешь.

— А что вы собираетесь делать, Виконт, зачем вы сломали вагон?

— Не весели меня сейчас, ради Бога, Александр. Не время. Ну, стань здесь, если он пошевелится, — дай знать.

Виконт через проделанную дыру высунулся наружу и принялся делать что-то, требующее, судя по его движениям и тому, как он зацепился ногой за упор внутри вагона, огромных усилий. Послышался скрежет, лязг…

— Ну вот, — с трудом переводя дыхание, произнес Шаховской, втянувшись обратно, — ну вот. На счастье, кустарные сцепления. Так и думал.

Вагон стал замедлять ход… потом остановился.

— Приехали. Забирай, что здесь наше. Пошли.

— Прямо так?

— А ты хочешь укатить с собой вагон? Нет уж. Пусть наш новый друг продолжает свою подпольную коммерцию в одиночку.

— Никогда не слышала, чтобы можно было так, на ходу, если вдруг надоест ехать, взять и отцепиться!

— Других причин, кроме «надоело», ты не уловила? Что ж, пусть это будет моим капризом. Готова?

Они спрыгнули на мерзлую землю и огляделись. Вагон стоял посреди чистого поля. Виконт посмотрел на него с неудовольствием:

— Чересчур громоздкое вещественное доказательство нашей проделки. Ну, да все равно. Пошли. Или нет. Погоди, — развернулся он обратно к вагону. — Проверим, что за картинки мы этапировали с такими предосторожностями.

— А вы знаете, Виконт, — поделилась своими давно назревшими соображениями Саша, — по-моему, они — жулики.

— Неужели? — глаза Виконта округлились, на лице изобразился испуг.

Саша поглядела на него укоризненно:

— Ну, Поль!

Он согнал с лица дурашливое выражение:

— Сейчас, сейчас… выясним, какого рода жулики.

Он подбежал к вагону и стал взламывать один из ящиков.

— Может, там провизия? — предположила Саша, вскарабкавшись по высоким ступенькам и помогая ему разгрести стружки. — А вокруг голод…

— На ощупь — впрямь картинки, — засунул руку глубже Виконт. — Постой, как это я не сообразил! Может, что-либо ценное?

В руках у Виконта оказалась ярко намалеванная картина на полотне, размером в половину приличной стены, с девицей, лебедями. Еще несколько таких же упали к его ногам. Он развернул одну на полу вагона и поморщился:

— Смотри, какая чепуха, Саша! Откуда это недоразумение в таком количестве? Даже если это декорация…

Он взломал еще несколько ящиков, вытаскивая из них варианты: девица, олени, розы, беседка, месяц…

Саша подошла поближе посмотреть: неужели все ящики битком набиты такой дрянью? И эти люди так всем этим дорожили?

Виконт нахмурившись, придержал ее:

— Довольно, насмотрелись. Мазня, отвратительно! Пусть те, кому было уготовано обладание этими «сокровищами» скажут нам «спасибо». Мы это уничтожим. Спрыгни на землю.

Он схватил их беспробудно спящего спутника подмышки, выволок из вагона, оттащил метров на двести, уложил в овражек, рядом заставил сесть Сашу.

— Его жечь не будем, хотя он и заслужил. Этим торговать! Повышенный спрос! Кошмар, какой! Посиди тут, не высовывайся, что бы ни было, поняла? — суровый голос не соответствовал, казалось бы, несерьезности затеи: по мнению Саши, расправиться с неугодившими его тонкому вкусу картинками можно было и у нее на глазах.

Он медленно пошел к вагону. Как ни старалась Саша, разглядеть, что он там делал, не смогла, овражек был глубоким, а она была обучена, когда можно Виконта слегка не послушаться, а когда нельзя. На этот раз тон был категоричным. Наконец, он спрыгнул к ним с насыпи:

— Вот и я. Пошли. Это дело сделано.

Он поставил Леху на ноги, поддержал плечом и закинул его руку себе на шею.

— Так. Приобрели нового товарища. И какого удобного!

Когда они отошли настолько, что высокая насыпь перестала загораживать оставленный горизонт, Саша обернулась. Вагон горел. Не успели отойти еще шагов на сто, как в ровном потрескивании большого костра стали раздаваться оглушительные хлопки, завершившиеся еще через пару минут страшным взрывом. От шума полностью протрезвел и, развернувшись в полный рост, оказался выше Виконта почти на полголовы, Леха.

— Эт че прогремело? От чегой-то? Взорвалося? Неуж, искра? А мы-то, тиканули, успели! От здорово! А он-то, погорел что ль? От здорово! А спиртишко-то? Пропал? От жалко! Не? А ты что ль, дружбан, меня выволок? Ну, силен! А паровоз-то где?

— Отцепился и бросил нас. Взрывчатка взорвалась?

— Она, родимушка, ясно, динамит и гранаты.

— Ах, и гранаты. М-да… — он посмотрел на Леху. — Действительно, ясно.

— А мальчонка, где ж? Неужто взорвался?

— Опомнись, вот он. Ты ведь здесь, Сашка?

Саша не успела прийти в себя, как оказалась прижатой локтем к боку Виконта, это помогло ей опомниться настолько, чтобы задать первый из множества вопросов.

— Виконт, Виконт, что все это такое?

— Че такое, че такое, расчекался! Не раскумекал по малолетству и не надо! Амба. Вот че! — доходчиво объяснил вместо отмолчавшегося Виконта Леха. — Разлетелися в щепы, вот это да, фейерперка! Я этому гаду, что нас бросил, как до Харькова дошкандыбаю, вязы сверну. Знаю, для немчуры старается, дрянище паразитное! Ошиваются тута безо всякого зазрения… И все мало им! Эх, путя разворотило! А спирту жалко, не, Викентий, не? А путя не нам подлатывать! Давайте мотать отселя, братовья, пока не застукали.

Так они шли под непрерывную болтовню Лехи, который, несмотря на невзгоды, был в великолепном настроении и о причастности своих спутников к организации «фейерперки» не догадывался. Наоборот, уверовал в героическое спасение своей персоны руками Виконта и время от времени награждал его пылкими объятиями. Виконт первые несколько минут так и шел, с Сашей «подмышкой», а потом отпустил, подтолкнув вперед, все время продолжая упорно молчать. Саша, вынужденная идти чуть впереди, оставила попытки добиться у него ответа.

Глава 5 Тяжко быть мальчишкой

Саша в изнеможении прислонилась к ограде и закрыла глаза. Ну, куда они опять пришли? Ну, сколько это может продолжаться?

— Ты че? Сашец? Че скуксился? Скукотища, да? Давай вот, в денежку сыгранем?

— Да оставь меня в покое. Ничего не хочу! — И мальчишкой притворяйся, и с этим Лехой разговаривай. Апатия и слабость овладели всем ее телом и она, не открывая глаз, медленно уронила голову на другое плечо.

— Вот это да! Вот это скис! С голодухи, ясно! Нам бы с тобой, братан-братишечка, в забегаловку какую смотаться, и на зубок кинуть чего, да Викентий велел отсюда ни ногой. Да че! Коли придет, а ты тут в бездыханку шмяканулся, то настучит мне по затылку, пожалуй. А пойти, нарушивши запрет, — опять же настучит! Сила! Че ж хуже? Вот и решай-думай! С этим Викентием сплошная работа башке! А с бездыханкой я не понаслышке знакомство имею, мой родный братушка как-то день-второй не кусал ниче, так в нее самую и опрокинулся…

Под эти разговоры Леха взял Сашу за воротник и повел по улице. Она отбивалась слабо и через некоторое время оказалась в довольно теплом помещении с воздухом, наполненном запахом съестного. От тепла ее совсем разморило и она безо всякого интереса, совершенно безразлично смотрела, как Леха демонстративно вывернул пустые карманы перед каким-то человеком в фартуке и тут же схватил его за ворот. Тот, будучи на две головы ниже почти двухметрового Лехи и раза в полтора тоньше, моментально съежился и засеменил к печи.

Леха, заломив шапку, победно уселся напротив Саши. Его огромные, желтые в крапушку глаза сияли наивным торжеством. Конечно, Саша была голодна, но и горячая похлебка не возвращала бодрости. Она даже ела через силу.

— Вон ты смышленый, Сашок, пораскинь мозгулькой. Туда, к церквушке, условленному месту, наведаться не грех. Как бы не осерчал Викентий-то. А ты тута как же?

— А что я? Иди.

— Ишь, хитрован! Иди, Леха под монастырь своим ходом! Тя оставить без догляду — хлопотишек не оберешься. Иль не велено мне: глаз не спускай, оно, по-нашенски, значит, лупетки навостри с целью доброкачественного надзору!!!

— Да иди, ничего! Я же сижу на месте, люди вокруг!

— Во! Я мигом смотанусь! Нога тута — другая тама. А коли, кто подойдет, отымать чего станет, ты сразу: Леха, братан мой, как придет, врежет, до конца деньков не очухаешься! Понял — нет, как гадам каким острастку дать?

Он ушел. Мимо окон прошли неправдоподобно правильным строем немцы в шапках с остриями. В который раз за сегодняшний день Саша слушала звук кованых сапог. Похоже, именно в эти дни немцы входили в Балаклею. У нее от клацающего звука поползли мурашки по телу.

… — А где мой суп? — весело спросил Виконт, войдя и усевшись верхом на стул.

— Сейчас вдругорядь кухаря встряхну, может, еще пару мисочек подсыпет, — прогудел пришедший вместе с Виконтом Леха, очень довольный, очевидно, тем, что все сошлось, и не надо держать ответ за отклонение от инструкций.

— Ему надо заплатить, мы уже две миски съели, — заставила себя произнести Саша.

— Ну, разумеется, я заплачу, что за разговор? — Виконт кивнул хозяину, который после некоторых колебаний приблизился к их столу с тарелками. Леха не отказал себе в удовольствии пугнуть его, двинув челюстью.

— Так, — не отреагировав на его тихое хулиганство, сказал Виконт. — Друзья мои, очевидно, уже вечером мы покинем прелестную Балаклею. Кстати, вы куда держите путь, Алеша?

— Как это? С вами держу, куда ж еще? Надо же тому вязы свернуть…

— Вы уверены, что это — конечная цель моего путешествия?

— А то нет?

— Пойдемте отсюда, что мы тут сидим? — чуть не со слезами в голосе сказала Саша.

— Куда, Сашенька? Погрейся, здесь тепло.

— Ты не видал, Викентий, чего он тута вытворял, чуть с ходуль не сковырнулся. Эт я только оттого и нарушил, по обстоятельствам мыслил, значит, как ты наставлял в прошлый раз! Че он такой хилый? Из буржуёв, не иначе. Я слыхал, таких несваренным мясом кровавым пичкать надо…

Виконт положил руку Саше на лоб:

— Нездоровится, Саша?

Она капризно ответила:

— Куда мы опять? Куда едем вечером? Я не хочу. Я шубу хочу снять, наконец. Она такая тяжелая. Сколько можно ее таскать? Да нет. Как хотите! Пусть поедем, мне все равно.

— Не понимаю, ты заболела или просто хандришь? Впрочем, так или иначе. Тебе надо полежать, отдохнуть. Отложим отъезд.

— Во! Из-за Сашки завязли. Ни тпру, ни ну!!!! Чего? Под его дудку? Не помрет, не сахарный. Поехали!

— Я знаю, что делаю, — отрезал Виконт.

— Оно, конечно, коли ты. Тута я кляпиком заткнулся. А че! Отдыхнем. Не уйдет, гад! А? Верно говорю?

— Надо искать пристанище. Квартиру, иными словами.

— Это я мигом.

— Почему вы так уверены в успехе этого предприятия, Алексей?

— Вам что в мыслю впало? Я немчуру напугался? Они тута в каждый дом на постой, чаи гонять, а мне — без места? Я че — хуже их? А тем более ты, Викентий! Ну и Сашок тож… Они ж нам в подметки не годятся. Да пущай эти чертовы балаклейцы попробуют меня в ихнюю лучшую залу не запустить, когда я за друзей хлопочу!

— Очевидно, это вашему отсутствию в Киеве в нужный момент, Украина обязана союзу с Германией. У вас что, Леша, личные счеты с этой державой?

— А че приперлись… А че лезут? Че им у себя не сиделось? Че у нас, своих не хватало? А…

— Не будем разбирать причины их вторжения. Отложим до лучших времен. Германия, между прочим, прекрасная страна. Я там бывал и неоднократно. — Виконт говорил, поглядывая на Сашу. Она ответила мрачным взглядом:

— А я их тоже видеть не хочу. Меня их присутствие просто давит. И как это мы к ним угодили! Вокруг — как часовой механизм. Везде металл. Везде серое, все движется, как заведенное, раз и навсегда…

— Ты че, за меня иль не за меня? Викентий, че это он несет, ты уразумел?

— Алеша, вы начали с приятных слов, что квартира — мигом. Так идите же!

Леха закрыл рот, подумал и, махнув рукой, поднялся.

— Да, кстати, не побейте там кого-нибудь в хлопотах. Вам сколько лет, Алеша, я все хочу спросить?

— Так чего ж стеснялися? — расплылся Леха. — Девятнадцать стукануло в темечко! А вам?

— Девятнадцать? Il est encore jeune[55] да, Саша?

— Ну и что же? Какая разница? — безразлично спросила она.

Виконт вздохнул и снова повернулся к Лехе.

— Мне порядочно. Тридцать.

— Двадцать девять ему, — ворчливо вмешалась Саша. Даже если бы она умирала от слабости, и то вступила бы в торг по поводу его возраста. Каждый год разницы казался ей дополнительным барьером между ними. — Или двадцать шесть, или еще меньше.

— Остановись, мой милый, пока не поздно, а то выяснится, что я самый юный и, следовательно, самый неразумный в нашей компании. Алеша! Вы что, уже вернулись?

— Ну да, скажете! Я ж слушаю, как умные люди говорят, шутют, жалко переть недослушавши…

— Я обещаю, что без вас мы не пророним ни одного умного слова.

Леха, очевидно, удовлетворенный обещанием, удалился. Виконт немедленно пересел на сундук, исполнявший у хозяина роль лавки, и оказался прямо напротив пригорюнившейся Саши.

— Вообще-то нам, мужчинам, положено в помещении шапки снимать, рискуешь прослыть невежей, а я — никчемным отцом.

Несмотря на удовольствие от звука его ласкового голоса, Саша продолжила свое сердитое выступление:

— Вы не похожи ни на какого отца!

— Что так категорично? Во-первых, похож, на своего собственного. Во-вторых, живи мы в петровские времена, вполне тянул бы на твоего, сынок, — он стянул с запарившейся Саши меховую ушанку и стал пальцем тщательно, чуть-чуть хмурясь, поправлять колечки ее вспотевших волос.

Саше стало легче и лучше, она потянула с себя и полушубок. Виконт помог избавиться от него, потом приблизил к ней лампу, изучил лицо и продолжил тем же тихим, мягким, чуть хрипловатым голосом:

— Тени как интересно ложатся… Я все понял. Ты истосковалась по духовной пище. Я расскажу тебе сегодня о Караваджо. Неестественно, что тебе, в твоем возрасте приходится столько сил отдавать заботам о куске хлеба, о ночлеге… Книги! Я сам стосковался. Кажется, даже Надсона, и того взял бы в руки без омерзения… А уж Чехова, Куприна! А-ах! В Петрограде, у Семена неплохая библиотека. Разговеемся. Много моих. Шиллер, Гете, Мольер, Бомарше, Мериме. Произносить приятно. Великолепные издания. У меня есть флорентийское издание Леонардо «Tutti gli scritti»[56].

— Нет, нет. Вы как следует… вечером, подробно. — Саша разом преобразилась. Она почти физически чувствовала, как усталость сползает с нее. — Нет, и сейчас немного расскажите. И вечером, когда никто не будет мешать… Нет, лучше сейчас не надо. А то скажете: «Разве я тебе уже не рассказал?»

— Какое коварство! Я на него не способен.

— Вы не способны? Вы сто раз так делали!

— Ах, так? — «ледяным» тоном произнес Виконт, скрестив руки на груди.

— Это я не ворчу, вы не думайте.

— А что это за выпад в таком случае, объясни мне?

— Это совсем не он, а обыкновенная справедливость, и потому что боюсь, что вы так сделаете, ведь на самом деле!

— Самое плохое, настолько привык к твоему языку, что не обращаю внимания на ошибки. А тебе природное упрямство не дает перенимать правильную речь. Мою. Что за фразу ты сейчас произнесла? Откуда взялась эта нелепая конструкция? Как тебя люди-то слушают?

— А Леха еще хуже говорит. Почему вы на него не кричите?

— Я не кричу. Я даже голоса не повысил, я почти прошептал! А разницу между собой и Алексеем ты признавать отказываешься?

— Ну почему? Я — девочка, он — мальчик. Виконт! И стихи мне вечером тоже! Когда Леша спать пойдет. А я буду следить за своей речью. Что я там такое сказала, скажите, я исправлю. Вы просто мало разговариваете со мной последнее время… Я обещаю в будущем внимательно следить за построением фраз.

— Так. Теперь пошла цитата из грамматики Кирпичникова.

— Не вы ли ворчите, Виконт?

— Я, я ворчу. Знаешь, ты мне почитаешь стихи. Мне тоже нужна духовная пища. Я люблю слушать, когда ты читаешь. Сегодня Беранже или Готье.

— Хорошо, хотите «L’Art» par Gautier?[57] А может «Art poétique» par Verlaine?[58] Только, Виконт, давайте, не только на французском! И русские. Ведь стихи — самая правильная, красивая речь. Вот и потренируюсь под вашим присмотром. Хотите Тютчева или Фета? Или вы все-таки не любите Фета?

— Не люблю. Знаешь, Сашенька, почитаешь Пушкина. Ты замечала, что французские поэты поверхностны рядом с ним. Их стихи прозрачны, изящны. Но они, как узор на стекле, за которым — жизнь.

— Просто, Пушкин наш. Ваш и мой. А вы подумали когда-нибудь, что у меня с ним одно имя? Хорошо, верно?

— Верно.

На них давно уже поглядывала какая-то женщина, видимо, имевшая отношение к хозяину. Саша, увлеченная разговором, только краем глаза отмечала ее настойчивое присутствие где-то неподалеку. Наконец, женщина решительно подошла к их столику. Улыбаясь, присела на тот же сундук, где сидел Виконт, и заговорила, с мягким украинским придыханием:

— Ось, дивлюся, що ви за людина така? Якщо хочете ще поїсти, чого ж мене не кличете? Сидить собі, розмовляє, нічого не робить[59]

— А вы, каких действий от меня хотели бы? — Виконт оглядел ее как-то по контуру и растянул губы в ответной улыбке.

Женщина, заслышав русскую речь, стала вплетать русские слова, возможно, считая, что полностью перешла на этот язык:

— А я к тому, — с коротким утробным смешком сказала она, — шо може хтось по наливке скучает, той що в погреби? Може бути, що так? А може бути, хтось поглядить на вси боки[60], чи не нравиться хто? — не сводя с лица Виконта взгляда, женщина сделала знак хозяину рукой.

— Вы, то есть? Я ведь смотрю уже, — тоже не отводя от нее глаз, заметил улыбающийся Виконт.

Хозяин поставил перед ними бутыль с переливающейся темно-малиновой жидкостью.

В «гляделках» принимала участие и Саша, в упор рассматривая женщину. Красивая! Сочная и стройная одновременно. Кожа гладкая, блестящая, глаза крупные и яркие, как сливы, щеки с румянцем. Да что же это? Неужели в ней нет никаких изъянов? Не может быть! Есть, есть, наверняка! Брови широкие, короткий носик — толстоват, на щеке — темная большая родинка, подбородок тяжелее, чем требуется по канонам изящества. Но, как назло, это ее совершенно не портит! И видно, знает, что красивая, такие томные тягуче-медовые движения! Самое неприятное, что на нее, Сашу, — никакого внимания. Хоть сгори от возмущения! Разговаривает с Виконтом, как будто сто лет его знала, да еще теребит кончиками пальцев обшлаг его тужурки! А рука Виконта даже не думает убираться!

— …Да, Серафима, Сима, Симочка для вас! Чи знаете, цей дом мне от чоловика остався, як наследство, не дарма ж я доглядала три года за семядисетилитним? Панасичу ось тепер здаю!

— Чему же вы смеетесь, раз ваш муж умер? — сурово, как обвинитель в суде, вставила свое слово Саша.

— Красивий хлопчик у вас какой! Не-е-жненький! От по кому дивчата помирать будуть!

— Не думаю, — засмеялся Виконт.

— Ий-богу, сама бы расцеловала! Задушила б просто! Ревнувать не будете? А може дочушка моя коли в него закохаеться…[61]

— Вряд ли мы задержимся здесь до этих времен!

Вот это он сказал правильно, но все равно Саша была недовольна ситуацией и возмущенно посапывала слегка заложенным носом.

— До цих, до тих, а поки поживите у мене, ради будете. Дом большой, светлий, покойний… Ви ж шукаете, я слыхала. — Она свернула округлым сдобным калачом руки на груди и потянулась. — От-дох-не-те…

Ведь хорошо. Саша так устала, еще неизвестно, что там найдет Леша и найдет ли вообще, а здесь, сама говорит, большой дом. И правда — чисто, уютно… Нет сил терпеть уже, кончились они, эти силы, даже высморкаться воспитанная Саша не может себе позволить при людях, а давно надо бы… Так хорошо, удачно, — убеждала она сама себя. Но, что же мучает ее в этой женщине, так, что расплакаться хочется?

Виконт оглянулся на Сашу, которая исходила тревогой, помолчал и с неопределенной полуулыбкой ответил:

— Да нет, пожалуй!

Серафима принялась его уговаривать. И опять, ничего такого — не хотела упустить явно выгодного жильца. Но чем горячее становились ее предложения, тем решительнее он отказывался. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, и сколько бы Саша гадала, в чем тут подвох у Виконта, если бы в сгустившиеся сумерки «залы» не вбежал запорошенный снегом, запыхавшийся, но радостный Леха.

— Раскатавасилося! Метет — во! Но Леха сработал! Все по фактуре! Старуха — мировецкая, хотя труха с ей сыплется без вопросов… От ведьма носатая, а домишко-то сдает! Мне уж невмоготу было. Куда ни ткнешься — обратно паразиты ошиваются. Врежу, думаю, хоть душеньку отвести, да тут ты, Викентий, встал передо мной, как лист перед травой, со своим наказом против колотушек, значит… Да еще и про страну распрекрасную… хотя, пусть се там бы и проживали. А че? И вот оно — тут же подфартило! Старушенция на отлете жизнь устроила и, грит,… хоть бы последний бандюган, да свой… — Леха шмыгнул носом то ли расчувствовавшись, то ли оттаивая. — А мы, рази, последние? Пущай, грит, чего хочут, того и делают в моем дому, и банька к тому же прилагается… А грабить, чтоб не очень, грит. Так рази мы будем? Мы че? Я ни-ни, а Викентий — антилигенция, ему не до того! Оттуда и лицо подозрительное для того гада оказалося! И где ж тот паразит теперя? В Харькове? А Викентий — антилигенция? Здесь, с Лехей, пуд соли делит напополамку! Да я такую антилигенцию за сотню фраеров…

У Лехи, по видимому, было и еще что сказать, если бы Виконт, зайдя сзади, не зажал, смеясь, ему ладонью рот и не подтолкнул в бедро коленом. Серафима тоже заливисто рассмеялась, а Леха, застеснявшись, надвинул шапку на лоб. Он так младенчески не понимает, что в действительности произошло в поезде, так накрепко прилепился к ним… Неужели до Петрограда доедет?

— В общем, я понял, — вытирая руку, а заодно и Лехину физиономию белоснежным платком, проговорил Виконт. — Пристанище есть. Так идемте: вечер, вьюга.

— Ось охота людям добираться до якойсь старой! — блеснула крупными зубами Серафима. — Так що ж? Насильно в рай не тягнуть!

Виконт с прежней улыбкой (Саша решила, что именно это и раздражало ее весь разговор — его непонятная улыбочка!), начал:

— Видите ли, Симочка, рай всегда…, — но не договорил и встал, — ну, всего доброго!

Еще и «Симочка»! Если бы не встал так решительно, то Саша, кажется, готова была устроить что-то, о чем бы сильно пожалела потом. Женщина еще раз потянулась и запрокинула голову, разметав по плечам длинные прямые волосы, лента, перехватывавшая их где-то внизу, соскочила…

— З Богом! Може бути, зайдете ще коли небудь погостювати?

— Что ж, в следующий раз — обязательно! — пообещал, выходя, Виконт, и Саша, чуть не впервые с удовольствием, отметила, что он очень часто нарушает свои обещания.

Леха сориентировался поздно, почти на пороге, зато, приметив Серафиму, посмотревшую на него вскользь, чуть не отвертел себе всю шею, оглядываясь.

На улице он, однако, принял вид презрительный:

— Подумаешь! Штучка! Видали мы… Гривой затрясла, а, Викентий? Ух ты! Подумаешь! А то че б? Могли б…

Резкий порыв ветра бросил им в лица колючую снежную крупу. Мела настоящая метель. Ноги скользили по бугристой корке, сковавшей то, что недавно было грязными лужицами, сильнее, чем по гладкому льду.

— Далеко? — осведомился Виконт, и только снег помешал Лехе пуститься в пространное объяснение.

— Не-а, — только мотнул головой он.

Скользя, Саша догнала Виконта и придержала его за руку:

— Виконт!.. А вы… почему отказались? Отказались остаться у этой Серафимы? Там же хорошие условия? Почему?

Если существуют на свете праздные вопросы, то вот сейчас, пожалуйста, она задала праздный вопрос. Она прекрасно знает Виконта и почти уверена, что он не ответит. И все же ее просто подмывало спросить.

Виконт приостановился, отфыркиваясь от хлещущего снега:

— А что? Хочешь — можем вернуться.

Саша настолько не ожидала, что растерянно забормотала, радуясь помощи забивающего ее слова ветра:

— Зачем же… нет… не надо… ведь Леха нашел, он же обидится…

Виконт отер рукой в перчатке лицо:

— Вот и я не решился пренебречь его стараниями.

…Домик оказался точной моделькой классической хатки с выбеленными стенами, небольшой печкой, примыкающей к высокой русской печи, утоптанным земляным полом. Старуха напоминала бабу Ягу не больше, чем сам Леха крошечку-зайчика. Носик у нее был малюсенький, кнопкой. И вся она была маленькая и опрятненькая.

Бедняга Виконт чуть не сел на порог от удивления, когда бабка с легкостью сухой веточки взлетела ему на шею и, стащив шапку, принялась звонко чмокать в волосы:

— Свои родименькие, русенькие, — запищала она. — Глазки-василечки, ах ты, Господи, ах ты, Господи! Ух, боюсь, ух, боюсь чужаков до смерти! Белобрысых, белобровых, ненашенских! Малороссы с ними замирилися, а я нипочем, нипочем!

Она стала топать в воздухе ногами. Виконт осторожненько поставил ее на пол и не стал защищать белобрысых немцев в характерных для себя традициях, а дружелюбно произнес:

— Вам только былины слагать. Я уловил, мы вам понравились? Рад. Как ваше имя-отчество, простите?

— Ах! — старушка от удовольствия закатила ярко-голубые глазенки. Росточком она была значительно ниже Саши.

— Капитолиной Карповной зовут-величают.

Она подала крошечную ладошку Виконту, который с серьезной почтительностью ее пожал.

— Былинщиком стать — степенность нужна, где уж мне, пискле? А я баньку, баньку стопила, коврижек-гречишников напекла, вкусных, сдобненьких. На сале, с сахаром. Банька в садике, горяченькая, с полочком.

— Банька! Ух, попаримся. А, ребята? Мослишки прогреем, затрещат! — обрадовался Леха.

Баба Капа суетилась вокруг, вытаскивая рушники, мочалки и даже длинненький кусок мыла.

— Леша, Леша, соколик! Ну и здоров же ты росточком, верста коломенская, скажи, скажи, как братцев-то кличут?

— Викентий старшой, — без запинки ответил Леха, — Сашок — младший.

— И превратился он из Павла в Савла… — пробормотал Виконт себе под нос, но возражать не стал. А Саша задумалась о теневых сторонах жизни. После вагона, взрыва, дороги, кажется, ничего так не хочется, как помыться. А как? Будь она и вправду мальчиком, а то одной… Она не умеет мыться в «баньках». По дороге к дому она заглянула в освещенное окно каменной конурки с чем-то деревянным внутри. Даже непонятно, где там сидеть или стоять. Где краны, ванна? Ее, кажется, нет вовсе. Еще мыться после них… тоже не хочется.

— Виконт, я пойду в эту… баньку до вас двоих, можно?

— Ну что ты! Не справишься, да и застудишься по дороге назад. Холод. Принесу тебе воды в комнату. Здесь печь, — спокойно, как о продуманном деле, сказал Виконт и, отколов кусочек мыла, положил его на скамью.

— Ну, во! Обратно Сашка — сахарный! Чего Викентий, баловать-разнеживать, без него скучно! Веселый малец! Знаешь, че он мне о молниевых шибаниях излагал? Схватились бы за животики и полегли бы прямо тама. Это, грит, заоблачное лектричество, а Илья-пророк этому делу посторонний!

— Нет. Вы добрый, Алеша, но нам он не компания. Слаб. Лишим его этого удовольствия.

— Во, точно! Слабый, каши не доел. Точно Викентий про тебя выразился: слабак, грит, он, нам, богатырям, не компания!

— Вот-вот.

— Хлопот, грит, потом невпроворот будет! А знаешь, Викентий, таких еще козлячим молоком отпаивают в народе…

— Да, в самом деле, козье молоко! Как это я забыл? Здесь наверняка можно достать. Завтра займусь.

— А я на что, братишки? Да не останется в этой Балаклее того козла, чтоб я… А ты, Сашок, отсидися, слыхал, что Викентий сказал? Он, грит, как зачихает апосля баньки: чхи! чхи! — и в постелю на неделю. И чай с малиной и козлячим молоком ему, слабаку, в эту постелю давайте! Так Викентий и сказал, слыхал, Сашец?

— Вы читаете мои мысли, Алеша, и причем почти дословно.

— Ну, Лешка, — возмутилась Саша, — въеду я тебе в поддыхало за эту иронию, тут особой силы не надо. Сам говорил.

— Comme c'est intéressant! Alexandrine, encore une fois, s'il vous plait.[62] — Виконт остановился с ведром дымящейся воды.

— Че? Че? — поперхнулся Леха.

— J'ai compris, Paul, je suis désolée, j'ai dépassé les frontiers.[63]

— Ne me fais pas devenir une gouvernante,[64] Саша.

Недоумевающий Леха молча отбыл в баньку первым, захватив с собой все выданные им купальные принадлежности. Саша поглядела на воду. Холодно даже подумать, что придется раздеваться. Она пошевелила замерзшими пальцами, даже в тепле они у нее не согреваются:

— Фу, лягушка! — она растопырила пальцы перед большим, увешанным вышитыми полотенцами, зеркалом. — Ля-гуш-ка!

— Саша, — строго и укоризненно произнес за ее плечом Виконт, — да вспомни ты, наконец, что ты девочка, красивая девочка! Как ты себя называешь? При чем тут лягушка? Что за глупости?

Саша зарделась от стыда и от удовольствия и смущенно улыбнулась ему в зеркало.

— Ухожу. Приступай… — дверь за Виконтом захлопнулась. Она посмотрела на себя еще раз, пригладила волосы, покрутила головой из стороны в сторону, следя за тем, какое получается выражение лица. На Серафиму похоже? Как там она смеялась? Привлекательно, что уж говорить… Да, но вода же стынет…

Саша поспешно закрыла дверь на задвижку. В ее распоряжении был деревянный тазик, ведро горячей, большой горшок холодной воды и деревянный черпак. Она с упоением начала мыться тщательно, не торопясь, намыливая и обтирая себя оставленным ей под кусочком мыла носовым платком.

Какое удовольствие! И совсем не холодно! Ворвавшись в комнату, едва запоры были сняты, бабушка Капа подтерла, прибрала, зашвырнула на печь какие-то тюфяки и объявила, что Саша «должен» немедленно лезть на печку согреваться. Очевидно, версия о ее выдающейся хилости достигла и бабушкиных ушей через Леху. Саша впервые слышала, что печь можно использовать вместо кровати и ей это показалось весьма странным. Сначала она даже предполагала дождаться Виконта и проконсультироваться у него. Потом походила вокруг, заглянула в печурку, приоткрыла заслонку, встала на приступочку и исследовала верх. Нет, поджариться здесь нельзя. Приятно греет. Просторно… И она рискнула забраться наверх. От мытья и тепла ее стало клонить ко сну. Но она не давала векам сомкнуться. Ведь самое главное и приятное — впереди: рассказ об итальянском художнике. Ее здорово отвлекла от сна лепешка, которая исполняла роль обещанной коврижки. Правда, ни пышностью, ни излишней мягкостью творение Капитолины Карповны на деле не отличалось. Зато козье молоко появилось, не дожидаясь утра, и Саша узнала привкус, который Виконт заговаривал еще в Раздольном, расхваливая на все лады. Саша выпила молоко с большим удовольствием, так же как перед этим сгрызла большую лепешку.

Баба Капа долго возилась в комнате, допытываясь, в тепле или прохладе любят спать «ребятки» и сколько кому класть подушек под голову. Потом она исчезла в соседней каморке, а Виконт с Лехой никак не шли. Саша все-таки задремала немного и встрепенулась от Лехиных громогласных восклицаний:

— Н-е-е-т! Кваском наподдать жарку — это да! Дух идет! Водой че! Тут полнейшей лафы не достигнешь!!! А еще знашь, чего могу? Железную палку — в кольцо! И даже без поднатужки. Слышьте, а этот фокус-покус, как вы за руку меня скрючили, научите, а? Пожалыста! Подучите, как стать-то? Ну, Викеш, батька родный, подучи!

— В другой раз, сынок, Сашку разбудим.

— У-у! Вредный, ему, небось, втихаря показываете. Чтоб он силу против меня имел! Любимчик!

— Спите, Алеша. Завтра. Я обещаю, с тем условием, что вы обучите меня гнуть железные прутья в руку толщиной.

— Это не уговор, — взвился успевший улечься Леха, — а дурилка! Ежели кто по натуре маломощный …

Виконт засмеялся необычно весело и, судя по звукам, свалил Алексея.

— Обратно покус! — сокрушенно простонал Леха, — да где же это видано, чтоб не сила, а арихметика какая-то ломила?

— Скорее анатомия. Алеша, надо понимать, как устроены суставы, мышцы, сухожилия, нервы, есть множество уязвимых точек.

Виконт похлопал Леху по спине, явно отправляя ко сну. Тот скоро захрапел. Виконт же перекладывал какие-то вещи, и в темноте была четко видна его белая рубашка. Со дня начала пути он впервые оделся так.

— Виконт!

— Не спишь? — он подошел к печи и положил на нее локти. В свете луны, падавшем из окна, его волосы были совсем светлыми. Она погладила его по голове. Так захотелось, что преодолела страх, но он и не возражал:

— Спасибо. А теперь — спи.

— А Караваджо!? — воскликнула Саша.

— Караваджо? Разве я тебе уже не рассказывал?

— И вам не стыдно, Виконт? — Саша чуть не закипела. — Вы опять???

— А что, собственно такое? Стыдно? Почему? Ладно. Подвинься. — Он подтянулся и сел рядом с ней:

— О! Какой обзор! Парим над землей! Возвышенные мысли, они уже посетили тебя?

Саша подозрительно заглянула ему в лицо. Так и есть. Широкая ухмылка на губах, глаза весело поблескивают под приспущенными ресницами — не остыл еще от дурачеств с Лехой. Ну что за непостоянный человек! Вот, уже невозможно вернуть его к нужному настроению. Сейчас поболтает о пустячках и спрыгнет, сказав категорическое: «Спи!» И почему у него желание рассказывать возникает только в самые неподходящие моменты? Например, о Лувре и французских королях он рассказывал в трясущейся и подпрыгивающей на бугорках бричке. У нее просто переболталось все внутри, растрясло ужасно. И все-таки она жалела, когда они доехали до городка, Харцызска, кажется, потому что все кончилось: и рассказы, и его смех при каждом подскоке брички. Или, когда им пришлось провести на ногах три часа на вокзале, где людей было больше, чем муравьев в центральном муравейнике леса. Там Виконту захотелось вдруг поведать ей о Каспаре Хаузере, тайне его рождения и смерти. Сашу так захватило это повествование, что посадку в вагон она восприняла как досадную помеху.

Виконт, между тем, болтал с удовольствием:

— Печь! О! Наконец-то я, русский человек, сижу там, где мне полагается, — на русской печи. Предел мечтаний. Емеля! Этот молодой человек всегда был моим кумиром. А Илья Муромец? Тридцать три года на печи! Сколько грандиозных планов зародилось в этой позиции! Интересно, сидел ли на печи, набираясь силы, наш богатырь? Кстати, его не видно. Но слышно отлично. Алексей, повернитесь и закройте рот, как вам не стыдно, вы же молодой! Не внемлет. Ну, я свой долг исполнил. Как там вьюга? Нет, вьюги, нет. Так, поговорим еще и о погоде. Есть умельцы, определяют по звездам, по небу, полету птиц… Я не из их числа… Ну что, уснула?

— Как я могу спать, когда вы тут кричите про погоду и руками размахиваете! — обиженно сказала Саша, опасаясь вместе с тем, что и это вдруг прекратится.

— Д-а-а… — Виконт вздохнул. — Итак, Италия, конец шестнадцатого века. Колыбель Возрождения, она стала ареной варварских войн. Кризис, упадок, искусство не движется в развитии. Леонардо, Микеланджело, Рафаэль, Джорджоне, Тициан — боги, идолы. Новых гениев быть не может. Это мнение знатоков. Эпигонство — если не прогресс, то покой, повторение пройденного, как ты любишь говорить, Александрин. Но есть и другое слово в искусстве — «маньеризм»— вычурность, фальшь, изломанность. Это — реакция. Шаг назад от истины. Поняла? Хорошо поняла? А теперь… отвлекись от всего этого. Представь. Рим. Ночь. Дымные факелы, смутные тени, широкие плащи. Вдруг ссора, шум, лязг оружия. Центр столкновения — невысокий, большеглазый смуглый юноша, пожалуй, немного женственный. Но не в движениях, нет, только внешне. Он ловок, силен… Лучший образец итальянской красоты. Кровь, падают тела. Не пугайся, это не наш герой. Он пока победитель. Обидчики наказаны, но снова и снова они будут травить его, доводить до исступления. Его ненавидят. Преследуют. За что? Кто он — государственный преступник? Вор? Политик? Инквизитор? Нет, создатель прекрасного, художник. Микеланджелло Меризи да Караваджо.

Глаза Саши разгорались все больше с каждой минутой. Только бы не перестал внезапно, это он тоже умеет: «заболтался, достаточно на сегодня». Но Виконт, видимо, увлекся сам. Он говорил так, словно был с Караваджо рядом в скитаниях по Сицилии и Мальте, бежал из мальтийской темницы, оборонялся от наемных убийц Варейса в Порт Эрколе. Караваджо — бунтарь и мятежник от живописи, первый художник-реалист мира, тот, кому поклонялся Рубенс и которого не поняли до конца и много столетий спустя. Саша воспринимала эту необыкновенную фигуру через своего друга-рассказчика и потому понимала и оправдывала в нем все: и чрезмерно болезненное самолюбие, и вспыльчивость, принесшую ему скандальную славу авантюриста. Где-то прокричал петух, но Виконт продолжал, не прислушиваясь:

— …и ощущение, пусть в последний раз, полноты жизни… А после — «Давид с головой Голиафа». Может быть, тебе доведется увидеть эту картину — разгляди в ней сознание неотвратимости судьбы.

Он взглянул на разгоряченную вконец Сашу. Она стояла на коленях, прижимая скрещенные руки к груди, и прерывисто дышала.

— В самом деле, машу руками, кричу, как ты можешь спать? Спокойной ночи.

Виконт неслышно спрыгнул с печи. Саша умоляюще зашептала, чтобы он вернулся и поговорил еще, не оставлял ее переживать рассказ одну, объяснил что-нибудь. Но снизу раздалось:

— Спи-спи.

И Саше не осталось ничего, как уткнуться горячим лицом в тюфячок.

Глава 6 Deus ex machina?[65] Нет, из трактира…

— … Хватит! Это последний раз. Доиграем и пойдем на главную улицу, если эту кривульку можно назвать так. Может, сами договоримся о бричке. Я тебе говорю, мы так ехали, и было очень хорошо. Нельзя, чтобы Виконт один все время бегал по делам. Шестой день пропуска достать не можем! Или мы иждивенцы?

— Да кидай ты, Сашка! Будь те молоть. Чо томишь? Проигрываешь и хочешь мне башку задурить!

— Она у тебя давно задуренная!

— Че? А сам что ли лучше? Трус, трусишка, Сашец! Шелбанов испугался?

— У нас щелчки неравноценные. Несправедливо!

— Эт точно. Мне твои вроде комариных жиганий, а тебе мой — гроб и крест!

— Чего хвастаешь, объясни мне? Лучше воды принеси.

— Ты нет-нет, да забалабонишь тютелька в тютельку, как Викентий. Ты ему что, впрямь родня?

— А ты думал!

— Еще думать про тя. Че у Лехи, других делов нет? На те воды, хоть все ведро дуй на здоровьишко, братышок-михрютка!

— Сам ты хрютка эта самая! За воду — спасибо. Ну, теперь, пошли.

Вот уж не думала Саша, что будет знать каждую улочку, каждый поворот в какой-то Балаклее. Она и вообще не подозревала, что город с таким названием существует. А вот, поди ж, почти неделю гуляет по этим закоулкам. Одна или с Лехой. Только на «главную» улицу идет впервые. Уж очень неприятно на каждом шагу натыкаться на серые шинели. Виконт, к огорчению Саши, дома почти не появляется. Зайдет раз в сутки, выложит новости насчет добычи пропусков и вещественные результаты обменных операций, пошутит со всеми и снова пропадает. Бабу Капу он переместил к Саше, Леху — в бабушкину комнату, сам тоже укладывается там поспать несколько часов, не соблюдая дня и ночи. Никогда с ними не ест. Саша беспокоится. А вдруг он голодает, отдавая им последнее? Он кормит Леху так естественно, как будто тот и в самом деле член семьи. Не очень похоже, что сам голодный, хотя, вдруг Виконт просто очень выносливый? …Правда, именно он со смехом доказывал недавно, что чем сильнее мужчина, тем больше страдает от голода. И добавил, что, судя по аппетиту, лично он — Голиаф. Но ходит не страдающий, а довольно веселый. Забегая к бабе Капе, рассказывает смешные истории, дарит подарки. Один раз Капитолине Карповне — красивый вязаный широкий шарф, в другой раз Лехе — жилетку, тоже вязаную. Саша пошутила, что теперь ее черед, а Виконт не особенно шутливо ответил, что она и он обойдутся своими вещами. Видно, рассердился, что она напрашивалась на подарок…

— Ну, че примолк? Лягуху из ведра глотанул? Скучно же!

— Леха, а у тебя какая цель путешествия?

— Че? Цель?

— Да, мы с Виконтом, например, пробираемся в Петроград, это наша Родина, в другом месте мы жить не можем, а ты?

— И я, знамо дело. Ишь, хитрованец. Он в Петроград, а Лехе — дырка от баранки? В Петроград и точка!

— Ты же в Харьков хотел?

— Без трепа, пока гада не гробанем, — из Харькова ни ногой! Викентий, хоть и помалкивает, а насчет паразиту вязы свернуть, во тебе головешку на отрез, одобряет на все сто! Во! Викентий, чо? Сазан вареный? Не! У него кровь — похлебка огневая!

— Это у тебя кровь — похлебка!

— А че? И у меня с огня. Тот гад и не смекнул, с кем связался, когда нас обоих в подозрительные записал! Мы воедино с Викентием такого наворочаем! Мы и этого плюгавца, что суп с задержкой принес, кочевряжился, обработаем в отбивную. Жадоба! А вот же его хибара! Да я прям щас!

Саша не успела удержать раззадоренного собственной похвальбой Алексея, и кусок булыжника полетел в окно трактира, около которого они, оказывается, и находились.

— Леха, у тебя есть голова на плечах? Нас же сейчас — в каталажку!

— Кого? Леху в каталажку? Да с братышком? А ну, подходи, кому жисть в тягость!

Из трактира выскочил упомянутый «плюгавец», а вернее, просто мужчина небольшого роста и в ужасе начал наскакивать на мощную Лехину фигуру:

— Платіть! За скло! А ну швидко! Я зараз поліцію покличу![66]

Леха, поразмыслив, сгреб его и привесил за воротник на ближайший сучок:

— Во, отсель голоси взаместо колокола, а то людям не слышно!

Вокруг незаметно собралось порядочно народа. Немцев и полиции, к счастью, поблизости не оказалось. Через несколько минут лицо у трактирщика посинело, так как Леха не подпускал к нему добровольных спасателей. Но вскоре его самого одолел приступ великодушия, и он широким жестом скинул неприятеля на снег. Однако стойкого трактирщика подвешивание на дереве не сломило — Вбивці, злодії, шахраї! Люди, чого дивитесь, бийте їх, тепер не ті часи — порядних громити![67]

Саша не выдержала:

— Бессовестный человек, вас самого били? Что подстрекаете?

— Кроши его, Сашка!

И Саше в ответ на попытку хозяина схватить ее за полушубок, действительно пришлось перейти к действию кулаками. Ее большой друг помочь не мог. Двое из зрителей, вняв призывам понесшего ущерб трактирщика, пошли на Леху, и он отпускал тычок хозяину только в промежутках, когда один из его противников падал, а другой еще не успел подняться. Дело приближалось ко всеобщей свалке, кто-то уже помогал Саше лупцевать хозяина, а кто-то — поддерживал двоих лехиных противников. Саше способствовало в ее правом деле то, что она обладала необыкновенной подвижностью и изворотливостью. Хозяину не удавалось нанести ей ни малейшего вреда. Её отбросило в сугроб, но она вскочила, снова нацеливаясь на хозяина. Дверь дома заскрипела. Саша мельком свирепо глянула туда. Неужели еще подмога хозяину? Но, к ее несказанному удивлению, из дома вышел Виконт. Саша, по инерции отпускавшая тумаки хозяину, почувствовала, что ее схватили поперек туловища и посадили в тот же сугроб:

— Остынь, хулиган!

После этого Виконт вытянул из кучи Леху и с чувством обратился к нему:

— Алексей, немедленно прочь отсюда, чтобы я вас больше здесь не видел!

Леха пытался объяснить ему, что они били этого живоглота поделом. Но тут завопил сам живоглот, ободренный усмирением атакующих:

— Не пущу! Поліцію сюди! У мене синець на синці! Бандити! Бандити!![68]

— Бандиты, — согласился Виконт и крикнул в сторону дома: — Серафима!

И тут, как по команде, на пороге возникла румяная, белозубая Серафима, уперлась в бока и заливисто засмеялась. Виконт ответил ей уже виденной, ненавистной Саше, улыбкой. Она от души пожалела, что Серафима не вылезла из дома раньше на подмогу хозяину и не получила причитающихся ей тумаков.

— Не трудно будет успокоить компаньона? Этого колосса, — он кивнул на копающего снег ногой Леху, — я возьму на себя.

— Чого легше? — пропела Серафима — Повертайся, коханий, через хвилинку, подивися на шовкового[69], — и под локти увела упирающегося хозяина.

— А теперь — все домой, сказал уже, — дал распоряжение Виконт своей компании. Но, как ни странно, первыми на его слова отреагировали зрители.

Потом и Саша вылезла из сугроба и мрачнее тучи зашагала прочь, гадая над непонятным словом «коханий».

Приведя домой (по улицам он шел позади, как конвоир), Виконт выстроил их вдоль печи и довольно долго смотрел на опущенные головы. Саша время от времени поднимала гневный взор с закипавшими слезами, но Виконт этого как бы не замечал. Наконец, воззвал:

— Капитолина Карповна! Вот полюбуйтесь: рыцари уличных боев!

Никакой Капитолины не появилось, возможно, ее вообще не было дома, но Виконт не ограничился этими словами:

— А вас, Алексей, предупреждаю, в следующий раз, если он наступит, перейду к физическому воздействию. Ну, мой, вообще буйный, с ним я еще поговорю. Он хочет, очевидно, чтобы его убили или изувечили. Придется остаться здесь еще на месяц, не пускаться же в путь с такими настроениями.

Леха встрепенулся:

— Да рази ж б я дал? Да я б костьми…

— Замолчите! Горе мне с вами.

— Да чем мы виноваты, нас оскорбили, мы отвечали! — забыв про булыжник, выкрикнула Саша. — А сами вы… а раз вы так… Мы с Лехой всегда этих хозяев будем бить! Ненавижу!

— Сашка, атаман, это что, твоя инициатива? Его-то за что? Я тебя этому учил?

— А че! Он как положено. Свово защищал!

— Вас? Вы в этом нуждались?

— А честь? И вы учили! — внесла свою лепту Саша.

— Так ты меня понял, Александр? Все. Я от тебя отрекаюсь.

— А это с вашей стороны, честно? Вы разве не наш? Вы чтó, нас не любите? Только ругаете, а другим каким-то…

— А че…

— Нельзя же терпеть!

— А ну-ка молчать обоим! Все. Я остаюсь, поживем в полюбившейся вам Балаклее. Вы предавайтесь молодецким забавам, держите местных жителей в трепете, встречаться будем на улицах, при случае. Мне с вами не по дороге.

Перспектива, нарисованная Виконтом в его полушутливом выговоре, показалась Саше вдруг чересчур реальной и непривлекательной, она заставила себя отогнать румяный белозубый образ и сказала смиренно:

— Бунт подавлен! Мы не будем, Леха, скажи, что не будем. — И, не находя больше аргументов, полезла к Виконту обниматься. — Миримся! Не остаемся! Пожалуйста! Ну, пожалуйста…

Знаток русских обычаев, Алексей, решив, что настоящего прощения без троекратных поцелуев ему не будет, тоже сжал Виконта в объятиях и, вдобавок, звучно расцеловал.

— Че! Не взыщи уж с меньших! Будя! По дороге! — Он прослезился и хлюпнул носом.

Виконт вывернулся и проговорил:

— Мальчики, да что это с вами? Дерутся, целуются, глаза — на мокром месте… Нет, распустил я вас. Так, спокойно. Наведем порядок в строю. Я требую от тебя, Алексей и от тебя, юный бандит… Боже, кошмар какой! И это Саша! Ты все про себя помнишь?.. Чтобы вы предупреждали меня обо всех вылазках, диверсиях, налетах и драках, которые собираетесь учинить. Никуда без моего разрешения, другими словами. И не пререкаться, когда я делаю вам выговор, который вы заслужили.

Он полюбовался произведенным эффектом, хмыкнул и одним взмахом взлетел на печь.

Глава 7 Большой плач

Они тогда тщетно добивались пропуска еще неделю. Саше было непонятно, проявлял ли Виконт по этой части особенное рвение, но рассказывал он обо всех сложностях с большим чувством. Дело у немцев, оказывается, было поставлено сверхстрого. Бесконечные: цель поездки, пункт назначения, способ следования… И все это подтвержденное документами, выданными немецкими же властями. У бродяг, каковыми они, особенно в отдельных частях, и являлись, не оставалось никаких надежд. Вырисовывались замкнутый круг и вечное проживание в Балаклее.

Ходили слухи, что в других местах за золотой портсигар или часы можно было просто-напросто купить разрешение на проезд. Балаклеевский же комендант оказался удивительно неподкупным и ревностным служакой.

И вдруг, в один прекрасный день Виконт заявил:

— А почему, собственно, мы не можем выйти из проклятой Балаклеи пешком? Мы что, прикованы к ней? Сообрази мы раньше, могли бы быть за много километров от этой надоедливой деревни. Пора! Довольно! Здесь просто не осталось необследованных достопримечательностей.

Поток его подарков Лехе и Капитолине Карповне, к этому времени достиг максимума и приобрел более изящные и изощренные формы: вышитые рушники, рубашки, ладанки.

Тройка путешественников в тот же день стремительно собралась и ушла, но в первой же деревушке их поджидала большая неприятность: немцы были напуганы партизанами, да и все здесь говорили только о них. Предупрежденные о жестокой каре в случае нарушения, жители отказывались пускать к себе незнакомцев на ночлег. Виконт, по непонятным Саше причинам, устроиться и не стремился. Леха же страстно тосковал по бабы Капиному уюту, пытался раздобыть для постоя что-то похожее, поэтому усиленно искал, но возвращался ни с чем. Придя из очередного рейда, он страшным шепотом поведал:

— Дело — табак! Партизаны-то — это, ей бог не вру, — мы на поверку оказалися! Сыск-то как раз по наши души идет!! Тама десяток дней назад военный поезд безо всякого предварения в гору пошел с грузами ихними… Рельсины, грят, — вдрызг, а кто разнес-то, кумекаете, братаны? Мы они самые и будем! Диверсанты отпетые! Товар у нас каковский был? Забытки, небось, не взяли? Теперя, ежели на том убаюкаться думаете, так зря, напастям еще конец не предвидится! Посреди крушения арестантики поразбежалися, грят, будто, там много всякого-разного народца перевозилося — и белые, и красные. Хватали-то в тюрягу без сортировки! Так нынче все деревни окрест под охраной. Погорели мы, братцы, сухими бревнышками!

Саша начала ужасаться и выдвигать отчаянные планы. Виконт же особых эмоций не проявил, только ограничился замечанием, что, во-первых, Леха — балда, нужно было сказать персонально ему, Виконту, а не разоряться при ребенке, а во-вторых, он не удивлен, так как ждал чего-то в этом роде.

Один из Сашиных сумасбродных планов, к ее изумлению, был принят.

— Да! — сказал «Викеша» — отойдем, сколько возможно, от путей, до темноты. Ночь скоротаем у костра. Сашка будет спать. Мы — нет, разумеется.

— Я тоже, разумеется, нет. Вы ведь не собираетесь, а две ночи нормально не спали уже, между прочим. Будем рассказывать страшные истории. Чтобы не уснуть. Я знаю одну — ужасную! Про привидения. От Агаджановой, как ни смешно. Глупо, но страшно. Леха точно перепугается…

— Да ты че! С кем дело имеешь? Я про мертвяков такое заверну…

— …И утро застало их бледными и дрожащими. Мальчики, если вы подарите мне сегодня немного спокойствия, я клянусь в первую же ночь под надежной крышей угостить вас такой ж-жутью … — Виконт многообещающе сверкнул глазами, — что все ваши потусторонние герои покажутся персонажами Розовой библиотеки.

— Ой, сейчас же, рассказывайте!

— Под надежной крышей, я сказал!

Они расположились в «чистом поле», укрывшись у какого-то шалашика. Леха выдвинул предположение, что это — курень бахчевников, а «чистое поле» — сама бахча. Сложенный Виконтом хитрый костер скоро достаточно прогрел пространство, в котором они приютились. Даже земля стала теплой.

— Будем дежурить по очереди. Сначала я! — Саша лихо надвинула шапку на лоб и уселась у костра.

— Угусь, а я — под утречко. С зари — ни в одном глазочке, — сладко зевнул Леха.

— Сашка, — Виконт тяжело вздохнул и перешел на спасительный французский:

— Mais tu m'as promis! Est-ce que tu veux que je dise: «C'est une fille. Elle ne peut défendre personne, au contraire, elle a besoin elle — même de double protection»?[70]

— Mais pourquoi méprisez-vous tellement les filles?[71] — ответила Саша.

Виконт укоризненно покачал головой и нравоучительно изрек:

— В обществе невежливо говорить на языке, непонятном хотя бы одному из присутствующих, не правда ли, Алексей?

— А эт, че? Язык был? А я думал, обратно дуреете.

— Я, что, обуза, скажите, честно? — не отвлекаясь на Лехину реплику, продолжала нападать на Виконта Саша.

— Ни в коей мере.

— А ты думал! — заржал Леха, радостно вклиниваясь в разговор, в котором он уловил, наконец, смысл. — Барчук! Заляжешь, и до утра — на все завертки, а мы с Викешей по очередку баюльки тебе распевать станем! Эх, Викеша, друг любезный, ну и мужик из него подрастет — курям на смех!

— Вот видите Виконт, какого люди обо мне мнения. И это благодаря вам.

— Ты че, обидки взяли? Я ж шутю. Понарошку дразнюся! Ты зато башковитый!

— Ну, какие могут быть обиды! Пей чай, Саша, остывает.

— Не загорись от костра, Сашец, то один, то другой бок подставляй под поджарку.

Проснулась она от отчетливого стука копыт, который сызмала не спутала бы ни с чем, ни во сне, ни наяву. Прежде всего, быстро оглянулась на своих товарищей: Виконт и Леха мирно спали, привалившись к шалашу, отчего последний сильно накренился. Удивительно, но Виконт, не обращавший, по-видимому, внимания на посторонние шумы, с первым же движением Саши открыл глаза и вскочил. Леха продолжал мирно похрапывать.

Прямо перед ними маячил всадник. Лица не было видно. Саша запалила ветку и, вывернувшись из-под руки Виконта, которая легла, было, ей на плечо, с факелом наперевес бросилась к морде лошади. Та заржала и привстала на дыбы.

— Кто такие? Документы! — раздалась неожиданная здесь правильная русская речь.

Виконт, выдвинувшись вперед, поймал Сашу и завел себе за спину.

— А почему, собственно, вас интересуют наши личности? — мирно спросил он всадника.

— Разговоры затевать бесполезно. Я патрульный офицер. Если есть оружие — сдать. В зоне, охраняемой мной, беспорядки недопустимы. Советую подчиниться. Настоятельно советую.

— Какое оружие? Откуда? Мы мирные путники.

В какой-то момент Саше показалось, что Виконт разговаривает с самим собой, до того интонации патрульного офицера были похожи на его обороты. И фигура на фоне темного неба, необыкновенно четко и красиво обозначившаяся в седле, посадкой напоминала самого Павла Андреевича. Виконт, видно, тоже что-то заподозрил, так как обернулся, взял у Саши факел и осветил всадника.

— Не шевелиться! — четко произнес офицер.

— Митя, ты? Какая выправка! — Виконт откинул факел в костер, подошел к лошади. В его голосе явно звучала радость. — Оставь коня, присядь к огню, или тебе нельзя? Ты в дозоре? Тогда почему один?

— Ой, Поль Андреевич, неужели это ВЫ? Я, собственно, с донесением ехал… Вот это встреча! Поль Андреевич!

Саша уже узнала всадника и пришла в ужас. Второй в ее реестре негодяев после Петра!.. Пока она ужасалась, Дмитрий, а это, конечно, был он, порывисто наклонился в седле, и они с Виконтом обнялись.

— Зачем, Поль? Что вы делаете? — выкрикнула Саша.

— Кто это с вами, Поль Андреевич? Неужто сестрица? Вот так номер! Навязалась в спутницы? А вы правду про нее знаете, Павел Андреевич, с кем она связалась? Отец вне себя, даже упоминать о ней запретил, поверьте. А это там кто? Один из той швали, с которой она водится? Я всегда так и думал, что она себя рано или поздно покажет во всей красе…

Ни горечи, ни возмущения, ни протеста слова Дмитрия в Саше не вызвали. В своем ошеломлении она просто механически фиксировала их. Виконт досадливо махнул рукой:

— Будет, Дмитрий, что ты говоришь, что еще за «связалась», «водится»? Расскажи, лучше, о себе!

Дмитрий так и не сошел с коня, и Шаховской разговаривал с ним, стоя рядом и положив руку на седло.

— Я на отличном счету, и во многом благодаря вам. В полку нет наездника лучше и стрелка успешнее! Мне доверяют. Поедемте со мной, я представлю вас, вы убедитесь, мое слово кое-что значит, никто не относится ко мне как к мальчишке… несмотря на мои восемнадцать.

— Рад слышать.

— Павел Андреевич, я не знаю, понравится вам это или нет, но этих двоих придется сдать в комендатуру. Если вы со мной, то нам вместе, если предпочитаете следовать своей дорогой — мне одному. Вы, разумеется, вольны делать то, что вам хочется… — В голосе Дмитрия трепетал отзвук рыцарских романов, он даже пафосно вздрогнул, когда произнес:

— Вы с детства были моим кумиром, и я не забуду об этом никогда. Вам я предоставляю свободу решения. И это все, что я для вас могу сделать, господин Шаховской! — Дмитрий гордо выпрямился в седле и даже сделал жест — нечто среднее между отдачей чести и приветствием.

— Хорошо же ты понял своего кумира за время знакомства. Может, лучше просто уедешь, чтобы я помнил тебя прежним и постарался забыть нынешним? — усмехнувшись, совершенно не в тон ему, спросил Виконт.

— Как? — не вник Дмитрий, но сменил пафосный тон на доверительный:

— Поймите, Поль Андреевич, по всему округу диверсии, и именно такие подростки, как она, — он ткнул в сторону Саши изящной рукой, — на побегушках у диверсантов, именно их руками голытьба пытается спасти положение, творит беззаконие… террор. Конечно, оказаться в застенке для девчонки — тяжкая участь, церемониться с ней никто не будет, это ясно, но никто и не просил ее способствовать…

— Упорствуешь…

— Обсуждаю, Поль Андреевич, надеюсь вас убедить.

— Здесь нечего обсуждать, Митя, — убрав руку с седла и разделяя слова небольшими паузами, тихо сказал Шаховской.

— Отойдите, Павел Андреевич, — поймав взгляд прищуренных глаз Шаховского, изменившимся голосом приказал Дмитрий. — Я вооружен, и у меня нет выбора. Этих людей я сдам, во что бы то ни стало, возможно, себе во вред… За такую сестру… могут быть неприятности. Но не забывайте, я под присягой, это мой долг. Вас отпускаю только потому, что всегда боготворил и могу поручиться и перед начальством, и перед совестью, что ваши действия остаются сообразными со званием дворянина. Отойдите, господин Шаховской, в вас стрелять не хочу.

Он вытащил пистолет, нацелил его на Леху и тронул шпорой коня, намереваясь, видимо, подъехать поближе к шалашу. Шаховской пропустил всадника чуть-чуть вперед и вдруг со словами: «Придется сбросить. Жаль. Так красиво смотрелся», убедительно сказанными самому себе, прыгнул на него сзади и обхватил, прижимая вооруженную руку Дмитрия к боку. Через мгновение, он покатился по снегу вместе с выбитым им из седла молодчиком. Пистолет все еще был у Дмитрия в руке, но сама рука была намертво прижата Виконтом к земле. Саша, подскочив, без особого труда разогнула пальцы брата и забрала оружие. Трясущимися руками, все еще не будучи в состоянии сказать ни слова, протянула его Виконту. Тот, крайне неосмотрительно, как ей показалось, уже отпустил Дмитрия, поднялся, повернулся к нему спиной, взял пистолет и сунул его в карман. Саша с ужасом поняла: он дает негодяю-брату время встать, не смотрит на него, чтобы тому было полегче перенести позор. Дмитрий ведь может броситься сзади! Но Виконт, видимо, знал жизнь и Дмитрия все же лучше, чем Саша.

Брат, сгорая от стыда, — Саше было знакомо это его выражение — действительно бросился сзади к Шаховскому, но только для того, чтобы ухватить его за руку. Причем точно так же, как делала это Саша, желая остановить или обращаясь с просьбой:

— Поль Андреевич, недоразумение, простите… я бы не стал стрелять на поражение…

Поль развернулся к нему, убрал руки за спину, улыбнулся краем рта как-то грустно и сказал:

— Оборону ты так и не усвоил… мой ученик. А поразить — поразил. Что уж тут говорить… Меня…

Дмитрий, опустив голову, переминался на месте:

— Павел Андреевич, следуйте, куда считаете нужным и с кем хотите, это все так неудачно… Ну, то есть, вам теперь моего разрешения не требуется… понимаю…. Что вы со мной предполагаете сделать?.. Даю слово, ее я даже не видел… И этого тоже…

— Интересно, интересно… А что бы ты пропел, если бы случайно удержался? Садись на коня, дурной, и убирайся. Противно смотреть на тебя.

Павел Андреевич не преминул под возмущенным взглядом Саши придержать коня, пока Дмитрий выученным рывком прыгал в седло, потом хлопнул коня по крупу:

— Прощай.

Дмитрий быстро скрылся в темноте, даже не вспомнив, что его оружие осталось в кармане Поля. А Саша злорадно подумала, что ему за это попадет, и это была ее последняя в этот час более или менее спокойная мысль. Виконт сел к костру и, обхватив колени, уставился широко открытыми глазами на пламя. Выражение лица у него стало печальным и даже обиженным.

— Че, никак не пойму, никак утро, что ли? Сашка, гля, ты че такой, разинув глаза дрыхнешь, че ли? Я грю, утро никак? Так на зуб бросить бы чего. И не пимши мы… ух, горяченького охота! Щас, братцы, кипяточку настроим…

Леха отходил от сна примерно как медведь по весне. Виконт, не оборачиваясь, спросил:

— Сладко спалось, Алексей?

— Эт вы че? Че, мол, раздрыхался Леха в свой черед на стреме быть? Не-е-е, я так, глаз закрыл, глаз открыл — все! Порядок! Тихо! Ни одна муха не прошпандорилася. Леха спит, а кур бачит!

Сашу, привалившуюся к стенке шалашика и медленно заполнявшуюся запоздалым ужасом, гневом и негодованием, прорвало:

— Сами сказали — дежурить! Что я не могу, а сами! Лешка! Спал, толку с тебя! А он бы стрелял, я точно знаю, даже в вас, Виконт! И в меня, и в Лешку. Мы вообще для него не люди! А вы, вы ему доверяете… и спиной повернулись… и вообще… а он бы стрелял. В вас, в вас, Виконт! Что бы мы без вас потом делали?

У Саши, когда она выкрикивала все это, дрожали коленки, стучали зубы, — пока еще не очень заметно, но она чувствовала, что приближается ее знаменитый «большой плач», и предотвратить его она не в состоянии. Виконт отозвался, все так же, не оборачиваясь:

— Да ну, бравада мальчишеская, ерунда. Хотя не ожидал. Обидно.

— Че? Че? Я б пулял что ли? Из откудова? Вы че, сбрендили на пару, иль как? Че несете? Слуште, вы слово с понятием могете произнесть? Викентий? Сашк? — недоуменно-испуганно принялся вопрошать Алексей.

— Вы что, не понимаете? — земля качнулась под Сашей, и она вцепилась в ветки шалашика, выхватила, сколько могла, бросила, уцепилась снова. — Вы всегда, ко всем, вы к отцу так же! Как будто, не видите ничего! Они негодяи. Они на всю жизнь во всем негодяи, негодяи, а вы с ними разговариваете… пока не убьют.

Виконт подошел, сел рядом и пригнул Сашину голову к своим коленям, приговаривая:

— А ты, какой молодец, отлично держалась! Не в пример нам с Алексеем. Ты нас просто посрамила! Чуткие стражи! А говоришь — обуза. Молодец. Ты у меня надежный товарищ! — Саша притихла под размеренным похлопыванием по спине. А Виконт задумчиво продолжал:

— Ты, возможно, права. Я не безразличен к нему, помню малышом… Он даже слегка похож на тебя, на нее… Елену Александровну. И он — Курнаков, должно же быть что-то общее с тобой, кровь одна.

— Ка-ак? — взвилась Саша, и его рука соскользнула с ее спины.

— Я — на него? У кого кровь одна — у отца, у Петра, у него… и у меня? Я их ненавижу, я их ненавижу, я не Курнакова!

Дрожь вернулась с новой силой, сухая без слез, но сводящая челюсти и пальцы. Леха с суеверным страхом попятился от нее, как от сумасшедшей, когда она, ударяя кулаками по земле, твердила: «Я не Курнакова, я — не Курнакова!» Что она еще выкрикивала, она просто не сознавала, но было что-то о выстрелах в Виконта, ее ненависти к семье и даже о матери, не любившей и бросившей ее.

— Хана, — только и сказал оторопевший Леха. — Сбрендил.

Внезапно над ней раздался строгий окрик:

— Саша! Сию же минуту прекрати! Что еще за истерика? Идем со мной. Живо. Я должен тебе кое-что сказать. Срочно.

Она машинально подчинилась. Виконт за руку потащил ее в поле по полузанесенному следу от саней в снежной целине. На быстром ходу он говорил, не переставая, обещал, расписывал прекрасную жизнь, ожидающую их впереди, мешал с этим обрывки каких-то историй, которые намерен рассказать целиком в ближайшем будущем, говорил по-русски, по-французски, даже что-то непонятное по-итальянски и по-английски. Он не прекращал до тех пор, пока судорожное напряжение не отпустило Сашу. Спазмы в горле прошли, она обмякла, прислонилась к нему и заплакала в три ручья. Это напугало его: он забыл, видно, что слезы у нее — последняя стадия, за этим последует успокоение. Виконт остановился, время от времени беспомощно поглаживая ее по трясущимся плечам и сокрушенно говоря:

— Все таки, упустил момент… Ну, тихо, тихо… Ну я не знаю, что мне делать, когда ты плачешь…

— Ничего, я уже не плачу, — смогла, наконец, выговорить Саша и, всхлипывая, попросила:

— Не обращайте внимания, пойдемте к костру. Спать хочу.

Когда они вернулись, ошалевший Леха прилаживал к козлам котелок с водой. Он дико взглянул на них и с тем же изумленным лицом отошел. Видно было, что он мучительно пытается сообразить что-то. Саша заняла прежнюю позицию — головой на коленях у Виконта и сразу отключилась. Когда она проснулась, все в молчании поели, затоптали костер и двинулись дальше, уходя от железной дороги. Виконт решил, что поскольку неизвестно, какое положение в Харькове и какая там сейчас власть, чтобы не подвергаться опасности, лучше обойти Харьков стороной и поискать какое-нибудь транспортное средство по дороге к маленькому городку Купянску.

Глава 8 Лехины прозрения

— Фантасмагорическое зрелище! Блики огня, мелькающие тени — вот что заставляло скульптуры оживать. Я видел это в Ватикане. А рисунки на амальгаме зеркал? Направленные особенным образом на свет в облаке пыли, они способны создать объемные изображения… — Виконт угощал этой познавательной лекцией слушателей, сидя на соломе в большой телеге, вытянув одну ногу вдоль бортика и привалившись к нему боком. Саша свернулась тут же. Очевидно, рассказ был предназначен для отвлечения «хулигана Сашки» от козел и вожжей. Виконт вообще умел заняться чем-то в утомительной дороге. Он и сейчас вырезал из дерева кочевника на коне. Сколько чудных фигурок было потеряно в пути! Виконт, как ни странно, не дорожил результатами своего труда и не заботился о судьбе своих творений. Он упивался самим процессом и скучал, если в руки ему долго не попадался подходящий кусок дерева или глины. На этот раз, провозгласив: «не руби сук, на котором сидишь…», он отколол от края телеги кусок в полкниги величиной и долго сокрушался, что материал чересчур твердый. Тем не менее, неторопливые движения руки, держащей нож почти за лезвие, не стали менее точными. Следить за его руками в такие моменты — настоящее удовольствие. От этого щемит где-то «под ложечкой». Даже Леха любит наблюдать за работой Виконта, не отрывает глаз, как завороженный. Сейчас его спина трясется впереди, на козлах. Что с ним случилось после той ночи, когда они встретились с Дмитрием? Он стал молчаливым, все время косится на Сашу, как будто стесняется. Может, стыдится, что заснул? Стоит Саше обратиться к нему, как он начинает рыть ногой землю, если, конечно, в эту минуту стоит на ней, грызть кулак и косить в сторону «Викентия». Единственный способ выражения согласия или отказа — верчение лохматой головой. Кстати, и у Виконта волосы сейчас растрепаны. Ее собственные волосы тяжелее и плотнее, чем его, их трудно расчесывать, но зато они никогда неприбранными не выглядят. И причесанные, и нечесаные лежат крупными кольцами. Что это он замолчал? Нечестно. Саша же не лезет на козлы…

— Микеланджело на лесах, лежа на спине, Ватикан расписывал или что? Еще потом мог читать, только поднимая книгу над головой?

— Откуда ты знаешь? — поворачивая в пальцах своего кочевника и разглядывая его, осведомился Виконт.

— Вы же и рассказали.

— Ах, я! Неужели? Так слушать надо было, как следует. Не пришлось бы переспрашивать. Ватикан, конечно, Сикстинскую капеллу, фрески потолка.

Разговор переходил в режим вытягивания каждого слова клещами. Видимо, Виконт не видел больше в Саше стремления к управлению лошадью или задумался над чем-то.

— Виконт, а почему у меня ничего не получается, когда я леплю, рисую? Вот однажды у бабы Капы слепила — что-то такое вышло, что стыдно было вам показать… Почему так?

— Я и не подозревал в тебе мастерства Марии Колло или Камиллы Клодель. Впрочем, не видел, что у тебя получается, ничего не могу сказать. Хотела слышать мое мнение — надо было преодолеть стыд. Не так уж и страшно, я был бы снисходителен.

— А почему вы меня не учите мастерству, когда-то обещали?

— Не приходило в голову. Талант к творчеству у тебя, на мой взгляд, не в этой области. Здесь — только талант восприятия.

Она еще не успела открыть рот, чтоб выяснить поподробнее, в какой же области у нее, по его мнению, талант, а заодно попросить рассказать в деталях о скульпторшах Колло и Клодель, как он попросил: «Саша, сделай-ка перерыв, потом еще почирикаешь», переменил позу и обратился к Лехе:

— Ну что, господин конокрад, устали? Отдохните. Надеюсь, вам попалась умная лошадь. Она обойдется без ваших указаний, а вы перебирайтесь поближе, обсудим ваш аморальный поступок. Я избегал этого разговора раньше. Не исключено, что мне удалось бы пробудить в вас совесть, и вы бы вернули телегу с лошадью под то дерево, откуда вы их угнали. Мы же остались бы без средств передвижения. Теперь, когда упомянутое дерево далеко позади, вопрос носит чисто этический характер.

Леха как-то очень быстро научился выхватывать из речей Виконта доступное его пониманию. У него даже выработалось особое напряженное выражение лица, когда он вслушивался в слова, произносимые на родном языке, но частенько темные для него по смыслу. И сейчас, несмотря на необъяснимое смятение, он ответил по существу:

— А че? Вроде ничейная кобыляшка стояла. И долготно не емши… Че ж? Такие дела ко наивернейшему издыханию скотинку привесть грозятся. Рази хозяин, коли живой, такое стерпел бы? Стало быть, вычеркнули его, горемыку, из накладной квитанции ныне проживающих, и кобылка эта сделалась ничейная. А я подкормил, наша стала. Я ж по доброте душевной, не то, чтоб к носу потереть… А, коли ненароком все ж хозяина со смертушкой разошедшегося встрену, може, и возверну, кто меня знает? Я ж не цыган какой?

— Да, действительно, — продолжал поддразнивать его Виконт, — вы сами привели мой самый веский довод. Вы же не цыган, Алексей!

Саша настолько привыкла считать Алексея полноправным членом их команды, что вполне добродушно снесла переключение внимания Виконта на среднего «братца». И сама с удовольствием поддержала:

— А может быть, цыган? Среди них есть разные люди… Или даже цыганский мишка. Вон, фигурой похож…

— Викентий! — Леха вдруг покраснел, как рак. — Ты глянь, не вели энтому, ну как его… про мою фигуру разговаривать иль про что другое такое. Вроде, непотребно как-то. Стыдоба.

— Да что с вами, Алеша, вы же не красная девица?

— Не! — возопил Леха. — Ей Богу, не!

Мимо проехала похожая на их телега, из которой с опаской поглядели на дюжего Леху, который чуть не со слезами на глазах уверял Виконта, что он не девушка.

— Викентий, ты ж меня видел! Ей бо! Не вру! И не был никогда!

— Алексей, вы это серьезно?

— А что? Что испугался? — рассмеялась Саша. — Бывают же крупные дамы! Очень даже похоже.

— Викентий, да побожись за меня! Христом Богом прошу!

— Успокойтесь, Алеша, что за бред, вас и под покрывалом не принять за женщину. С вашей-то статью.

— Викеша, друг, я те чо скажу под секретом, подь сюда. Ток чтоб тайна. Я энтому… как его, кто он ни на есть, — зла не желаю.

— Что у вас за секреты, ну, поговорим в селе, хорошо?

— Не… Я так порешил, у меня товар в Харькове… С одними дырками в кармане в Питере не жисть… Не все ж ваш хлеб заедать…

— Ерунда, это не в тягость. Вы хотите нас оставить? Зря, Алексей. Да! И не ищите в Харькове встреч с вашим компаньоном. Не советую.

— Лешка, зачем? Все забылось, ну заснул и заснул. Я вовсе и не обижаюсь, поехали, так веселее! — Саше действительно было жалко терять этого забавного увальня.

— Не насовсем я, чего разгунделись… — Леха всхлипнул и промокнул глаза рукавом. — Товару жаль, спирт тама! На тыщи! Токма поотстану, и в догонь! Вы ж на Белгород, так я кумекаю? Прибыли, а я — тама! Иль на распоследний случай — в Курске. Я прыткий. В ихнюю главную церкву сторожу объявлюсь. Как ты, Викентий, в Балаклееще, насквозь надоевшей, у церквушки встренуться уговаривался, так и в этих Курсках-Белгорадах ее, как пить дать, не минуешь! Вот пришел-заявился добравшись, а сторож тебе — новость: «Прибыл Леха. Доложился уже!». А то Викеша меня кормил, поил, — он окончательно захлюпал носом, — а заработать где ж ему, сердешному, антилигенту несчастному?.. Потерпи, батька, Леха заработает, копья не утаит. Карман нараспашку, пожалыста, Викеша, заходь. И с энтим, меньшим, небось устаканится к тому времечку. А там уж я братушков на горбу вынесу, коли надо… Эх-ма. Ми-лы-я-я-я…

— Не такой уж я беспомощный, каким вы меня изобразили в своей проникновенной речи, Алеша. Ну, не плачьте, крепитесь. Мы встретимся, — я верю. Вероятность этого события возрастет, если вы не убьете никого по дороге к нам. Держите себя в руках.

— Викеша, батька родненький! Да подь сюда, лопну, молчать не могу!

— Так это не вся ваша грустная тайна?

Леха сам сполз в телегу, обхватил Виконта за плечи и громко зашептал ему в ухо:

— Я тута третий день мозгую… А вы все — че это наш Леха помалкивает? А это он мозгой ворочал, тут, конешно, враз не обернешься! И до чего догадался… Викеш… С Сашкой-то нашим чего-то не того… Он как-то грит: «пришла, мол, я»… По случайности у него это вышло. А ту ночь, что я, опозорившись, на все завертки, храпака задал, Сашка как заладил: Куропаткина, мол, я и по множественному это бабское прозвание повторял. Ты-то все в антилигенции состоишь, тебе, конечно, несподручно по пустякам жисть рассматривать, для тя это и проехало без заметки, а я-то — все примечаю. Вдругорядь Сашка наш косынку нацепил и давай над лужей кривлять физию. И эндак прикинет и тындак. Смекаешь? Зажмурси, перекрестися: Сашка не парень! Точно! Я с той ночи допер, как он закатывался. Ты скажешь, дубина, мол, Леха, че выдумал, токма я за свой догад — горой. Че делать-то? Ты уж не бей его… а, Викеша? Не наказывай слишком. Он не со зла. На человека хочет походить.

Саша зарылась глубже в солому, чтобы не рассмеяться в голос, но громыхающий Лехин шепот доходил и туда. Она-то была уверена, что Леха давно все понял и принял условия игры. Она при нем в последнее время, практически, не давала себе труда изображать мальчика. И вдруг оказалось…

Саша высунулась из соломы, настолько, чтоб хоть одним глазом поглядеть, как Виконт, держится?

Виконт держался молодцом, только Саше было понятно, что он давится смехом. Он подмигнул ей и принялся удивляться:

— Да не может быть, Алексей! Просто гром с ясного неба! Я и не подозревал. Что угодно, только не это! Скандал, меня провели! Это неслыханно! Я же не выношу женского общества! Просто зверею. Не бить? Да я немедленно выкину эту лгунью с телеги!

— Викеша! Ты про баб верняком прошелся, я тоже не то, чтоб очень, тоска с ими зеленая. А скидать не надо, а? А, Викеша? Вот, мои родичи поразбросаны… Сеструшки… может, тоже шастают по дорогам где? Каб им в головешки ударило под мальчишку преобразиться — все ж легче. Петришь? Так не допрут, дурындаски!

— Лешенька, спасибо, ты хороший человек! Виконт шутит, он никуда меня не выкинет. Не оставаться же одному. Он так соскучится.

— Вот разве что только это меня и может остановить.

Виконт полюбовался еще Лехиной испуганно-озабоченной физиономией и сжалился:

— Успокойтесь, Алексей, я знаю это юное создание с малолетства. Не своего, разумеется. И никаких сомнений на ее счет не имею. Ее от меня защищать не надо…

Алексей хлопнул себя по голове и потрясенно произнес:

— Точно, Викеша, вот теперя я, башка с ушами, допер до последней точки: ты, как пить дать, знал… Оттого и ведра ему… ей… тягал заместо бани…

Виконт с доброй улыбкой наблюдал за вертящим в изумлении головой Лехой, который, наконец, пришел в себя достаточно, чтобы снова заговорить:

— Пошел я, Викеша. Не поминай лихом. Догоню, кровь с носу! Животину с телегой возвертать не надо, некому, не бери такое в голову. Так и катите себе! Со скотинкой токмо поласковее. От и развилка тута, аккурат на Харьков. Прощевайте, барышня, не знаю, как вас по батюшке.

Алексей покраснел напоследок и соскочил с телеги. Саша придержала его за космы и поцеловала в грязную щеку. Он встал, как вкопанный, и долго стоял, вытирая кулаками глаза и глядя им вслед.

Глава 9 Сердце — слева

Виконт распряг гнедую лошадь и давал ей соломы, служившей им подстилкой. Делал он это без вдохновения и ласки, наоборот, сопровождал свои действия глухим ворчанием:

— Абсолютно несимпатичная кобыла. Вялая, нечистоплотная… Подумай, Саша, хотел почистить ее снегом, она отнеслась к этому, как к посягательству на свои принципы, иными словами, попыталась меня укусить.

— То ли дело наши Арно и Ромашка, помните?

— Я неоднократно просил тебя не растравлять мое сердце воспоминаниями.

Несуществующие неоднократные просьбы, так же как и якобы уже рассказанные истории и отданные распоряжения Виконта были привычны для Саши и употреблялись то ли для проверки ее внимательности к его речам, то ли просто в качестве розыгрыша. Она реагировала по-разному — иногда бурно возмущалась, иногда, смеясь, подыгрывала. Но с воспоминаниями у нее были свои счеты, стоило только задеть эту тему, как ее начинала мучить навязчивая мысль:

— Виконт, а вы тогда действительно неслучайно вернулись? Вы не хотели бросить меня одну? Тогда, в Раздольном…

Виконт, отряхнув руки от соломы, произнес что-то неопределенное, вроде: «хм». Посчитав, видно, что дал исчерпывающий ответ, он задал встречный вопрос:

— Почему ты так перепугалась, едва увидев Дмитрия? Он что, грозил тебе когда-нибудь?

— Грозил по мелочам каждый день. Мы же были с ним как кошка с собакой. Ой, лучше, не говорите мне об этом!

— Ладно, не буду.

— Знаете, — Саша подошла к нагнувшемуся к колесу Виконту и положила ему на шею руку, — я очень боялась, что вы с ним подеретесь…

Виконт не разгибаясь, произнес сквозь зубы — в них он держал какой-то колышек:

— Подерусь и паду сраженным могучим Дмитрием? Это смешно.

— Подеретесь и будете таким страшным, как тогда с Петром.

Шея напряглась и замерла, но Саша не придала этому особенного значения, а положила на нее и вторую руку:

— Я уже заболевала тогда, после этого совсем разболелась. Врач говорил, для меня характерно пугаться и болеть вместе, и, пока в себя не пришла, все время бредила, какой вы жестокий, когда деретесь. Вы были такой, такой… страшный. Себя не помнили.

Виконт резко выпрямился, и Саша отлетела к бортику телеги.

— Саша! Да ты откуда знаешь обо всем этом? Какому сумасшедшему понадобилось тебе пересказывать подробности этой отвратительной сцены?

— Я сама была там, поджидала вас за шкафом…

Как только Виконт услышал про шкаф, недоумение и недоверие в его взгляде мгновенно сменились обреченной уверенностью. Видимо, именно такого рода действия в его представлении были присущи Александре Курнаковой.

— Я не подслушивала нарочно. Вы не думайте, не сердитесь. Не подглядывала, нет. Разыграть хотела… Просто так испугалась, когда все началось, не соображала что делать. Знаете, я вас гораздо больше боялась, чем Петра… хотя он, как настоящий убийца, пришел… Но он — это он, я знала всегда, что он негодяй. А к вам, если бы не побоялась, — бросилась бы… если б вы не были такой… страшный… А то была наказана, вы ушли, на полгода ушли. Но, наверное, если бы бросилась тогда к вам, вы бы и меня отшвырнули.

— Саша, ты невозможные вещи опять говоришь. Ты сочинила? Да нет. Откуда тебе знать? И эта твоя болезнь… Опять причина — я?

— Нет, что вы, это же корь. Просто доктор сказал, что от страха я ослабела сразу, а то, может, и не поддалась бы до такой степени, он похвалил, что крепкая… а от испуга стала слабая, наверное…

— И месяц ты пролежала? Это же похлеще прежнего! По моей милости? Потому что я не смог сдержать себя? Предстал каким-то бешеным чудовищем? Мало того, что я для тебя предатель, ты еще в глубине души ждешь от меня физической жестокости? — Виконт говорил медленно, как будто с каждой фразой взбираясь с трудом вверх по какой-то невидимой лесенке и, наконец, выдохнул: — «Отшвырнул»!

— Не всегда же, Поль, что вы так волнуетесь? Просто тогда к вам невозможно было…

— Замолчи! Я всегда контактен. Запомни. И если способен сцепиться с мужчиной, это не значит, что могу забыться настолько, чтобы причинить вред тебе. Ну, что ты на меня так смотришь? Отвлекись, прогуляйся.

Он так непривычно разволновался, что Саша была не рада, что затеяла этот разговор. Она отошла от телеги, все время оглядываясь. Виконт, облокотившись о дугу, потеряно уставился в одну точку. Саша уже подумывала вернуться и обыграть его же слова: «всегда контактен», затеяв непринужденный разговор. Она притормозила только, подбирая тему, и в этот момент услышала:

— Эй, парень! Вон там, на обочине, не ваша телега стоит?

Может быть, близко уже рубеж, к которому они так стремятся? Что-то русская речь звучит все чаще и чаще. Или это случайность? Саша сделала несколько шагов навстречу говорившему, прикидывая, не стоит ли позвать Виконта, использовав это как предлог, чтобы обратиться. Он много раз предупреждал, чтобы не заговаривала с посторонними. Может быть, возмутится и позовет, поругает? О! Да это просто мальчик. Она чуть не подумала «тоже мальчик». Ему лет пятнадцать, не больше.

— Наша, а что? Ты один здесь, посреди дороги? Идешь куда-то?

— Кабы шел, а то со стариками пешком много не нашагаешь… Два шага и притомились. Мы с под Ростова. Все разорили, с места согнали.

— Сочувствую. А кто разорил? Там кто сейчас? Красные, белые?

— А я почем знаю? Мы уже месяц в дороге. Были беляки. В покое никто не оставляет. Дали б жить. А тебе-то что?

— Я так просто спросил, — поосторожничала Саша, — а тебя как зовут? Меня — Сашкой.

— Колька. Давай лапу! Тебе сколько?

Так хотелось сказать, что пятнадцать, но Саша побоялась несоответствия и произнесла:

— Скоро четырнадцать.

— Ух ты, мне тоже, а ты мелковатый, городской, небось?

— Да.

— А я тоже, кстати, отец из скорняков, у него мастерская была, меха выделывали с моими старшими братьями. А твой?

— А мой, ну… вроде военный…

— Да, видно. Вон, как ровно стоит.

Саша вздрогнула, но тут же с облегчением увидела Виконта, который действительно стоял очень прямо, держа руки за спиной и глядя в их сторону.

— Слушь, Сашка, — умоляюще произнес мальчик, — а упроси батьку, вдруг он согласится, чтоб, значит, довезти нас. Нас семеро, да одна малявка.

— Разумеется, подвезем, — решилась Саша, надеясь что Виконта в его нынешнем состоянии уговорить будет нетрудно.

— Ну ты, погоди решать! Батька спроси.

— Идем. Я попрошу. Батё-о-к! — закричала Саша Виконту.

Виконт, не меняя положения рук, подошел:

— Что?

— Вот люди поедут с нами, можно? Тут семья с малышами попала в трудное положение…

— Пусть едут.

Колька с восхищением уставился на Сашу:

— Здорово, а я думал, подзатыльник схлопочешь за самоуправство.

— Он за вихры меня обычно дерет! — засмеялась Саша.

— Что за нелепости? Прекрати, Саша! — сердито оборвал ее Виконт.

— Так позвать? — безмятежно поинтересовалась она.

— Зови.

Идя с Сашей за своими, Колька несколько раз опасливо оглянулся на Шаховского:

— Ух, ты! А я думал, он покладистый, а он ни с того, ни с сего рассердился. Чего это он?

— Это к вам не относится, это ему стала отвратительна даже мысль, что меня можно побить.

— Моему бы так. Он, хоть и старый, а клюкой как даст! Стой, а твой-то про плату не спросил!

Саша подавила порыв великодушия и включила практичность, тем более, что они не запаслись едой.

— За еду, идет?

— Сашка, ты что, все сам решаешь? А мне спросить надо.

На счастье у этой семьи еды было предостаточно, и они с радостью приняли Сашины условия. Вообще, судя по всему, они были довольно зажиточными. Правда, и семейство было немалое. Мать с отцом — старики, три сына, младший из которых — Колька. Плюс семья старшего сына — жена и две девочки — постарше, лет девяти, и совсем маленькая. Это младшую Колька не сосчитал в человеческом составе. Конечно, к старшей Саша отнеслась с мальчишеским презрением, но не схватить на руки малышку было свыше ее сил. Колька, вроде, даже обиделся. Наконец-то дружок сыскался, едут, интересные места, а Саша, вместо того, чтобы обсуждать, — нянькается с Агашкой. Но выражать откровенное неудовольствие Колька не стал, видимо, самостоятельность нового дружка его поразила.

— Агашечка, — умилялась в это самое время Саша, не забывая «держать» в то же время мальчишеский голос, — что это такое, ну, что? Скажи еще раз так чудесно…

— Койзинка… дыячками. Койко тебе годиков?

Это она спрашивала Сашу уже десятый раз. Старшая дичилась, жалась к женщинам, дремавшим на своих местах. Дед девочек — сухощавый и носатый, взявшийся править, с козел неторопливо излагал Виконту причину переезда. Виконт, Саша могла поручиться, его не слушал, но время от времени вставлял какие-то неопределенные междометия. На всю компанию он едва посмотрел. Все признаки отвратительного настроения были налицо. Руки, скрещенные на груди, крепко сжатые губы, взгляд исподлобья. Лошадь шла шагом. Колькины братья брели рядом. Чем бы ни было вызвано дурное настроение Виконта, Саша лишний раз обращаться к нему не решалась. Только расположилась рядом. Агаша дотянулась до его мизинца и потянула:

— Как тея зовут?

— Павел, — строго и скучно ответил Виконт и посмотрел на девочку отсутствующим взглядом… К огромному огорчению Саши, Виконт никогда не разделял ее восторгов по поводу малышей, был к ним абсолютно равнодушен и даже, как бы, не замечал их присутствия.

— Койко тебе годиков?

— Сколько мне лет? Тридцать, — удовлетворил ее любопытство Виконт.

— По-о-о-ль! — не выдержала, наконец, Саша. — Ну, посмотрите, какая она толстенькая, хорошенькая, мягонькая.

Виконт покивал головой, не глядя на ребенка.

— А де твой домик?

— Нигде сейчас.

Мать девочки засмеялась в край платка и робко подняла глаза:

— Вот какая. Покою не дает, расторопная! Не то, что старшая. Надоест, прикрикните на Агашку.

— Настырная… — проворчал Колька. Саша не оправдала его ожиданий, и он дулся, но Агашку не остановило его осуждение:

— А как тея зовут?

— Павел, я же уже говорил.

— Ну, Павел, — рассердилась Саша. — Вы просто каменный и даже ледяной.

— Что, — неожиданно ласково отозвался Виконт, — холодно тебе стало? Это не от меня, Сашенька, — он еще и улыбнулся ей одной из своих лучших улыбок.

Саша прижалась к его боку, придерживая Агашку, которая целенаправленно пыталась перелезть на колени к «Павлу».

— А ты тё кусиись?

— Что-то новенькое, отвечайте!

— Ничего не ем.

Старшая девочка, опустив ресницы, тоже перелезла к Саше и поправила сестре платочек. Потом нерешительно взглянула на Виконта:

— А я знаю, это шапка из белки, правда?

— Да, из белки, — ответил он, и Саша с удовлетворением отметила, что и со старшей девочкой он говорил тем же тоном, что и с Агашей.

Телега накренилась, и девочка отчаянно напряглась, чтобы не оказаться зажатой между бортом и корзиной. Шаховской придержал корзину:

— Пересядьте, вам неудобно.

Девочка, в буквальном смысле открывшая рот от такого обращения, неловко полезла назад на свое место. Саша предалась воспоминаниям. Было время, он и ее называл на ВЫ, но все же она с гордостью припомнила, что с первой же встречи он разговаривал с ней заинтересовано, шутил, придумывал что-то. Но… хватит размышлять, пора подумать о еде. Он же голодный! Может быть, поэтому у него такие невеселые глаза. Саша видеть этого не может.

— Знаете что, ни к чему специальные остановки! Давайте, поедим на ходу! Ну, где у нас что? Вот здесь, на корзине разложим, — сказала она зашевелившимся тут же женщинам. Те извлекли хлеб, отварной картофель, сало и яйца.

— О! — воскликнула Саша, — какая прелесть! А малышке что дать — яичко? Поль, вам передать бутерброд с семгой или с икрой?

— Все равно.

Не понял ее шутки? Саша ругала себя. Зачем затеяла дурацкие воспоминания о Петре? Она старательно сделала Виконту бутерброд побольше: ломтики сала, кружки картошки и яйца, накрыла сверху вторым ломтем пористого хлеба. Старуха погладила Сашу по плечу:

— То-то хозяин растет! Счастье в доме, ласковый и домовитый…

…Колька перебрался к корзине, он, явно, не был уже голоден, но корзина стояла рядом с Сашей, а у него назрел животрепещущий вопрос:

— Сашка, твоему батьке только тридцать? Или я ослышался как-то? — шепотом спросил он.

Их с Полем компания почему-то сильно интересовала окружающих и не было станции, города или деревни, чтобы их не расспрашивали, кто они друг другу, и что-нибудь еще про них.

— Ослышался, ему двадцать шесть, то есть двадцать пять, — так же тихо сообщила она.

— Значит он что, не родной тебе?

Тут Саша возмутилась и неосторожно громко ответила, вооружившись Лехиной наукой:

— А если врезать за такие слова? — и тут же, не без опаски, посмотрела на спину Виконта.

Тот повернулся всем корпусом и, опустив вожжи, которые он, доев Сашино творение, перехватил у старика, одарил ее укоризненным взглядом.

— Чего петушишься? — сказал Колька примирительно. — Все равно для драки места нет, как приедем, уж тогда… но учти, у меня мускулы — во!

— Боялся я твоих мускулов позавчера вечером! Ты не поспел к этому счастливому для себя моменту… — быстрым шепотом парировала Саша.

— А ну уймитесь, петухи! — Колькин отец опередил Виконта, который тоже собирался что-то сказать.

— Чего взбеленился? — продолжал мысль мирный Колька. — Я же из-за лет говорю. Как ни крути — не получается, он что в одиннадцать на твоей мамке женился?

— Ха! Ты не понял? Ну и голова у тебя… пустая. Он… Нет, серьезно не понял? — Саша лихорадочно придумывала объяснение. Сказать, что крестный отец?

Колька только открыл рот для ответа, как телегу тряхнуло — это на нее навалился грудью, приотставший было, Федор, его средний брат.

— Там… Бежал, ух, говорить не могу… Бандюги… У колодца, воды хотел набрать… Тоже пили, коней… поят… Телегу нашу приметили, напасть сговаривались… Сам слыхал. Скорее, скорее, бердан давайте, отбиться надо… Добро тут… вся надежда… Отчаянные, видно…

Женщины запричитали. Старший брат побледнел и украдкой перекрестился:

— Вот напасть! Что делать будем? С детями, бабами? Неужто пропадать?

— Сколько их? — прервал его Виконт вопросом к среднему брату, сильно хлестнув при этом лошадь.

— Бандитов? — поспешно вытаскивая откуда-то из-под тюков берданку, отрывисто, перемежая слова судорожными свистящими вздохами, отвечал тот, — человек десять. Я смекнул, Прошки-кривого люди… Слыхали про такого?.. Из белых, из красных — сброд всякий… Люди говорят, лютые — подчистую грабят… Живым никого не оставляют… Догонят, как пить дать… Кони — не наша кляча.

— Хорошо, пошли! — Виконт бросил вожжи Кольке. — Гони! Сильно гони! — Спрыгнул с телеги, достал из кармана пистолет с тонким длинным дулом — Дмитриев маузер, посмотрел на него и что-то в нем подвигал.

— Верно, задержать надо, Василий, прыгай! — Федор чуть не насильно стащил перепуганного брата с телеги, которая уже начала понемногу разгоняться. Сунул брату в руки берданку, сам же достал откуда-то из-под тулупа пистолет с коротким дулом.

Как оказалось, они предусмотрели охрану своего немалого добра, которое, очевидно, и привлекло внимание лиходеев. Виконт уже на бегу крикнул женщинам:

— Сашку не отпускайте! Мы нагоним.

Но Саша, рванувшись изо всех сил, вырвалась из цепких рук женщин. Ее жгла мысль: он же не умеет стрелять! Сам говорил, а теперь что — забыл?

Колька нахлестывал их клячу изо всех сил и та неслась с запредельной для себя скоростью. Саша кубарем скатилась с телеги, плюхнулась на утоптанный снег, и ушиблась, а не разбилась только потому, что умела падать на ходу с лошади. Заметила, что Виконт махнул своим напарникам в сторону небольшого холмика у поворота дороги. Вскочила и побежала туда же — они не оборачивались, и видеть ее не могли. Едва она подоспела к холмику и пригнулась на противоположной от троих оборонявшихся стороне, как в ее поле зрения появилась цепочка из семи всадников. В руках у них были обрезы, из которых они начали с гиканьем постреливать вверх. Сомнений уже не могло быть: они целенаправленно догоняли телегу, которая в данный момент была для них скрыта за поворотом, и стремились выстрелами заранее навести ужас на ездоков. Но прежде всех ужасом проникся залегший в ложбинке за холмом Колькин старший брат Василий. Он принялся наобум палить из берданки, одновременно отползая от холма. Средний брат расставил ноги и, вытянув руку, тщательно целился из своего маленького пистолетика. При этом он выглядывал из-за закругляющегося склона, как из укрытия. Виконт, встроившись в небольшую расщелину, держал руку с оружием опущенной, не спуская глаз с приближающихся всадников. Двое из них повернули в сторону холма и открыли огонь по невидимому для них стрелку, а остальные продолжали следовать в прежнем направлении. Василий швырнул оружие в сторону и бросился к обочине, брат же его, напротив, выстрелил по двоим отклонившимся и, видимо, задел одного. Дуло винтовки другого тут же с треском вспыхнуло несколько раз подряд. Саша упала в снег за холмиком и вжалась в него, что было сил. Виконт по-прежнему ее не видел. Приподняв чуточку голову, Саша успела заметить, что он дернул было Федьку к себе, но тот, заметив бегство брата, ринулся за ним, крича на бегу:

— Василий, вертай назад! Трус! — Он наклонился над брошенной берданкой и в тот же миг, сраженный пулей, свалился в снег, даже не успев разогнуться. Саша снова прижалась к земле, потом заставила себя еще раз поднять голову. Что она может сделать, чем помочь Полю? Ему, наверное, надо как следует спрятаться, пока всадники его не обнаружили и не выстрелили в него тоже. Поль досадливо мотнул головой, глядя на упавшего, и поднял, согнув в локте, руку с маузером… Он стрелял! И так уверенно, что Сашин страх отступил, она смогла сесть. Почти не целясь, только слегка переводя дуло с одной движущейся мимо его укрытия мишени на другую, он мягко нажимал на курок. Четверо бандитов, начиная с ближнего, поразившего Федьку, один за другим повалились, как фигурки в тире: кто на спину лошади, кто слетел на землю, кто запутался в упряжи, и лошадь поволокла его, не сбавляя хода. Двое остальных не рискнули пересечь некую невидимую черту, оказавшуюся роковой для их сотоварищей, и поспешно повернули коней назад. К ним присоединился третий, подраненный Федькой. Виконт тотчас опустил оружие и подбежал, как-то нарочито раскачиваясь на ходу, к лежащему Федьке. Тот вдруг конвульсивно уцепился за него, потом руки его безжизненно разжались и он затих. Виконта теперь ничего не удерживало, но он внезапно дернулся и схватился за грудь: один из троих удиравших, обернувшись, выстрелил на полном скаку. Саша, не разбирая дороги, кинулась к Виконту. В это мгновение другой бандит швырнул что-то и раздался ошеломляющий взрыв. Саша увидела сквозь дым, что Виконт навзничь упал на землю. Дальше все для нее было, как в ужасном наваждении: она то ли брела к нему, то ли бежала: ноги не слушались, она проваливалась в снег, падала, звала его, снова вставала… Наконец, задохнувшись, упала рядом с ним. Его неподвижность и безмолвие были настолько немыслимыми, настолько чудовищными, что ее ум отказывался принимать непоправимость случившегося: и получаса не прошло, как он улыбался и спрашивал, не холодно ли ей рядом с ним, всего минуту назад он стоял, стрелял, бежал, наклонялся… Она втащила себе на колени его голову, зачем-то сняла шапку, мягкие густые волосы рассыпались на ее ладони. Увидела опаленную дырку около плеча его бекеши, несколько мгновений в ужасе на нее смотрела, потом зашлась в отчаянном плаче. Неужели вот так, вдруг, без предупреждения закончилась ее жизнь? Она не уйдет отсюда, просто, не уйдет никогда. Щеки и лоб Виконта стали мокрыми от ее слез. Совсем от них обессилив, она припала к нему и замерла. Сгущаются сумерки, ночью подморозит, она закоченеет, перестанет что-нибудь ощущать, наконец, умрет и все прекратится.

Она даже не почувствовала, не уловила того мгновения, когда он первый раз пошевелился, и поняла, что он жив, только услышав тихое:

— Сашка, ну что ты… Дышу пока…

Она не смогла произнести ни слова, только подняла голову. Губы дрожали, она смотрела ему в лицо, не веря в такое счастье — смерть отменяется. Он попытался приподняться:

— Черт! Голова трещит…

— Не вставайте, — рванулась Саша и продолжала, заикаясь, — нав-верное нельзя… или… к-как же вы… надо же идти, укрыться… Виконт! Вы не ум-м-рете? Нет?..

— Ну, если будешь меня так усердно оплакивать, придется. Сашка! Прекрати сейчас же, немедленно. Куда-то сюда, около плеча ранило. Голова — попутно. Оглушило, наверное, — он говорил с паузами, глухо. Замолчал и прикрыл глаза. Сашу опять накрыла волна испуга:

— Это ничего с-страшного, да? Он вам мимо сердца попал, правда?

— Если я не чудо природы с сердцем возле правой ключицы, то мимо, — губы Виконта тронула слабая улыбка, а в открывшихся глазах промелькнул иронический лучик.

Саша попыталась тоже улыбнуться — оказывается, в ужасе она не поняла, где лево, где право. Но почувствовала, что вместо смеха сейчас опять расплачется, и стиснула зубы. Надо немедленно взять себя в руки, если бы зубы так не стучали… Пусть только говорит, пусть только не замолкает, не закрывает опять глаза. Она со страхом осмотрела его голову.

— Ничего нет, крови нет… это хорошо, правда?

— Чудесно. Помоги расстегнуть полушубок. Не дрожи, довольно! Здесь где-то.

По белой рубашке растекалось яркое пятно. Виконт заметил, видно, испуг на Сашином лице и бодрее, чем прежде, сказал:

— Вот ерунда, какая! Не пугайся, видишь, рукой шевелю, — он закусил губу, видно, было очень больно.

Это, как в зеркале, отразилось на Сашином лице, но в целом его слова подействовали. Она встрепенулась, ее как будто что-то подтолкнуло к действиям по его спасению:

— Не двигайтесь! — она осторожно приподняла голову Виконта и подсунула под нее шапку. Рванула рубашку за полу, — это порву, перевяжу! Ах! Промыть же надо!

— Не надо, здесь снег грязный.

— Я с поля, нетронутый. Я сейчас. Быстро-быстро. Вы ничего, правда? Главное, рука шевелится. А кровь же всегда бывает. Даже когда с лошади…

Она, поминутно оглядываясь, понеслась в сторону больших сугробов, схватила громадный ком чистейшего снега и, спотыкаясь, прибежала обратно, вглядываясь, не хуже ему? Нет. Он теперь полусидел. Но это была не та привычная поза — небрежно брошенная рука покоится на согнутом колене — из которой он всегда поднимался неуловимо-легким движением. Нынешнее его положение было как бы замороженной попыткой встать: согнутые в коленях ноги крепко упираются в землю, левая рука, отведена за спину, как дополнительный упор. И только правая, лежащая на бедре, с неловко вывернутой вверх ладонью, в этой попытке движения не участвовала.

— А только что, — с радостной надеждой подумала Саша, — казалось, что он даже слегка приподняться долго не сможет!

Виконт перевел дыхание:

— Где они все? Уехали?

— Да… эти, которые… они швырнули что-то… и взорвалось, — Саша с робостью и решительностью одновременно пыталась расстегнуть рубашку, оторвать полоску от нее, стереть кровь с плеча. Хуже всего дело обстояло с полоской — она не отрывалась.

— В кармане нож. Возьми. Отрежь от рубашки по краю, — посоветовал Виконт, который наблюдал за ее действиями, не делая никаких попыток помочь себе или ей. Она испугалась было, увидев второе отверстие на спине, но он сказал, что, значит, рана хорошая: пуля прошла навылет и ее не потребуется извлекать, бинтовать же надо крест-накрест. Наконец, она криво, но плотно перевязала рану.

Пока она возилась, Виконт взял остаток чистого снега и поднес ко рту…

— Вы снег едите? Пить хотите? Как-то растопить… Спички у вас есть…? — и вдруг закричала в приступе ликования:

— Виконт! Мы пойдем дальше! Оба! Живые! Целые!

— Особенно я — живой и целый.

— Будете, будете! Мы здесь посидим, сколько нужно, хоть месяц…

— Уютно, что ж говорить…

— Вы с нами. Нам абсолютно нечего бояться! Как чудесно! Будем разговаривать, а я вас буду кормить и поить…

— …укладывать спать и будить на заре. Нет, дорогой племянник. Надо идти. И не через месяц, а сейчас же.

— Ой, а я вас не дотащу… — у Саши на мгновение упал голос, — или нет. Как-нибудь дотащу. Я читала про войну. Точно такие случаи бывали: совсем худая четырнадцатилетняя девочка вытаскивала из-под огня двадцатидевятилетнего человека…

— …И довольно плотного. Плохо, Александрин. Я поднимусь, не беспокойся, минут через десять, самое большее, через двадцать.

— Виконт, не вставайте! Вдруг будет больно? Вдруг кровь польется? Да! А с ним что же, может, и он… — Саша со страхом потянулась в сторону Федора, но Виконт ее удержал:

— Не надо, я видел. Посиди со мной.

— Ну, — она вздохнула, — что же… Подумайте, Виконт, а брат его так и ушел…

— Хотел догнать своих, видно. Там старики… женщины… дети. Беспомощные, — отрывисто сказал он.

Но Саша не поддалась. Насколько было бы легче сейчас, если б рядом были те люди и повозка! Поэтому она продолжала обличать:

— И они все уехали на телеге, даже за ним не вернулись. Про нас я не говорю. А наши вещи сбросили… — они там впереди, далеко, я разглядела, когда за снегом бегала… Не очень хорошие люди оказались… Леха бы не ускакал. И я бы не ускакала.

— Ты? Кстати, кто разрешил тебе прыгать, очертя голову, за мной?

— Разве лучше, чтобы я уехала с ними неизвестно куда?

— Нет, я, в самом деле, ослаб. Не могу придумать, что тебе ответить.

— Потому что для меня быть там, где вы, самое правильное, и спорить тут не с чем. Давайте приготовимся. Пистолет я забираю себе, оказывается, полезная штука… А вы к-а-ак стреляете… а почему вы мне когда-то сочинили, что нет?

— И ты моей слабостью безбожно пользуешься. Как ты разговариваешь?

— Простите, Поль. Дайте, пожалуйста, пистолет мне, у вас ведь правая рука раненая, вы все равно стрелять не можете.

— Для полного выражения твоего южного темперамента тебе не хватало только этой пушки. Главное не то, смогу ли стрелять я, главное — не дать воспользоваться им тебе. Что это? Шаги?

Саша вздрогнула и оглянулась. К ним подходила серенькая лошадка под седлом. Видимо, она принадлежала одному из подстреленных бандитов. Тонкие ноги ее дрожали, глаза выражали страх и застенчивость.

— Вот. Перепугалась. Хочет, чтобы люди успокоили. Молодая совсем, даже слишком, для верховой езды. Жаль, нечем подманить. Не двигайся резко. — Он медленно протянул в сторону лошади открытую ладонь. Она подошла и понюхала руку. Виконт, еще сидя, погладил ее по морде, сказал несколько ласковых слов и, Саша не успела обидеться, что не ей, как он, цепляясь за подпругу, встал.

Глава 10 Полушубок, отданный на съедение

Саша заботливо привязала серую кобылку под навесом бесформенно черневшего строения:

— Интересно, сюда можно? Это что — церковь? — она заметила вверху крышу луковицей.

— Да и, кажется, оставленная Богом и его служителями.

— Развалины… Темно внутри. Но деваться больше некуда… Войдем? Вы устали?

— Устал, — решительно отозвался он.

— Вам больно? — задала она мучивший ее всю дорогу вопрос.

— Больно.

— Ой, что же делать?? Давайте перебинтуем и уложим вас отдохнуть.

— Разве мы не для этого сюда пришли? Ночь. И позволь спросить, ты-то, что собираешься делать, когда я улягусь на отдых?

— Я — на стражу! Тут же нет запоров, хоть вы и придвинули эту штуку… вроде шкафа. Вы ляжете — и сразу пройдет, правда? А я все разведаю, что это за церковь такая. Вы не голодный?

— Голодный. И ты тоже. Но это праздный вопрос. Ты что, огорчилась? Не вижу твоего лица в темноте. Пустяки, завтра найдем что-нибудь. Я уверен.

— На ночь вообще есть вредно. Ужин отдай врагу. Я вообще могу не есть две недели!

— Две? Я — нет.

Его шаги гулко отдавались в помещении. Потом он, видно, сел. Саша напряженно вгляделась в темноту. Помещение, похоже, немаленькое и почти пустое. Действительно пустое? Не может тут во мраке кто-нибудь скрываться?

— Так. Судя по тому, с каким трудом поддалась дверь, обиталище сие никем не посещалось, по крайней мере, в обозримый отрезок времени, — будто ответил на ее мысли Виконт.

Она прислушалась: сел он? Тьма… хоть глаз выколи. Где же он сидит? И почему замолчал? Когда они взобрались на покорную серую лошадку, Саша сначала боялась, что Виконт не удержится в седле. Но он проявил свое недомогание лишь тем, что предоставил управлять лошадью ей. Только увидев, с каким трудом он здесь, у церкви, слез с лошадиной спины и какое у него осунувшееся, бледное лицо, Саша поняла, чего ему стоила эта поездка. Заставила себя подумать, что бледность преувеличена окружающей пеленой снега. Пусть немедленно ляжет, а она готова охранять. Теперь недостаточно вовремя уловить приближение опасности. Надо держать оборону самой. Он, конечно, этого не знает, но она все-таки вооружена: маленький пистолет Федора у нее в кармане. Она улучила момент и взяла его у мертвого, когда Виконт, уже взобрался на лошадь и прикрыл глаза, приходя в себя. Было жутко, но мысль о том, что есть шанс защитить Поля, оказалась сильнее страха. Пистолет придавал ей уверенность, и она всю дорогу посматривала на Виконта с теплым чувством покровительства. Правда, вот кто действительно не умеет стрелять, так это как раз она. Она-то думала, что учиться не у кого, и было неинтересно. А вот теперь может понадобиться.

— Виконт! Вам не плохо? — окликнула она темное пространство.

— Терпимо.

— Дайте мне честное слово, что выполните одну мою просьбу. Это вам совсем не трудно, ничего не нужно делать, только сказать… Даете?

— Даю. Бери.

— Как узнать, есть ли в пистолете пули? Вообще, где они у него?

Виконт, который, по звуку был где-то у стены, чем-то пошуршал, видимо, полез в карман:

— На месте. Или похищение еще предстоит?

— У меня свой. Вот.

Она двинулась на голос. Пистолет сверкнул в темноте.

Виконт существенно оживился:

— Свой, да? Страшно интересно! Дай посмотреть. Наказание ты мое!

Она в темноте нащупала протянутую руку и нехотя вложила в нее оружие.

— Как же вы будете его рассматривать? Темно же совсем!

— Завтра посмотрю. На ощупь — браунинг.

— Тогда отдайте пока?

— Ну что ты, придумала!

— Как это, «ну что ты»??? Вы же обещали!

— Отдать? Не обещал. А обещание исполню. Патроны — в магазине, магазин в рукоятке. Чтоб проверить, надо отвести защелку, вытащить магазин. В этом — четыре патрона, всего может быть шесть.

— Какой же вы коварный! И это недальновидно, оставлять меня без оружия! А еще, скажите… Я вас не очень мучаю, израненного?

— Продолжай, не очень. На пистолет не рассчитывай. Не дам. Нападешь с целью ограбления — отобьюсь.

Он зачем-то зажег спичку и осветил свою довольно нахальную улыбку. Спичка догорела, но огонек не пропал. Вдруг в темноте распространился такой знакомый Саше, незабываемый аромат замка в мезонине, и она не сразу поняла, что это такое, так как никогда прежде не видела, как Виконт курит. Она неимоверно поразилась и придвинулась, чтобы рассмотреть поближе это явление. Он панически отпрянул:

— Боже мой, что я наделал! Сейчас сигару попросит! Мы же все делаем наравне, я стреляю — она стреляет, мне оружие — ей оружие… я закурил Фонсеку — и ей дать… Лучше отойди, Сашка!

Немного обижено, Саша сказала:

— Вы спите, я тут у двери посижу.

Она уселась недалеко от порога и стала неотрывно смотреть на огонек его сигары. Он тут и еще не спит… Но вскоре огонек потух. В такой темноте Саша до сих пор не оказывалась. Она не видела своих рук. Чувство страха, с каждым шорохом, с каждым скрипом рассохшегося деревянного пола, захватывало ее все сильнее. Она тихо-тихо засвистела какой-то мотив. Странно и не по-человечески тонко отдался тихий свист где-то под высоким потолком. В голову полезли мысли о том, что вдруг появятся блестящие глаза и она не сможет узнать чьи это, или до нее вот сейчас… дотронется… непонятное… ледяное… В порывах ветра слух различал хаотические звуки и стоны, неявные, и от того еще более жуткие. По крыше что-то перекатывалось, не в такт порывам ветра. Внезапно, совсем рядом раздался писк. Наэлектризованной Саше показалось, что кто-то на неестественно высоких нотах засмеялся.

— Виконт! Поль! Поль! Вы где? — в ужасе закричала она, кидаясь наугад в темноту. В ответ раздался приглушенный хрипловатый голос:

— Я не сплю. Я тут.

— Я хочу к вам. Посидеть!

— Хочу к няне. Древняя формула! — он зажег огонек, и Саша с размаху ткнулась ему в локоть.

— Там кто-то смеется, свистит тоненько… и шуршит. Здесь же пусто? И плачет и воет как-то…

— Так. Это классика, Александрин. Буря воет и плачет. Смеются мыши, над тобой, очевидно. Они же шуршат. Еще какие звуки тебе истолковать?

— Вот вы смеетесь, и правильно, я трусиха оказалась. Но я могу же караулить около вас? Вы спите, а я буду держаться за руку и караулить. Вы не смейтесь только, но жалко, что вы не в светлой сорочке. Я бы вас видела.

Виконт вытащил воротничок рубашки:

— Достаточно? Ха! Не будешь рада, что разбудила, только задремал. Наконец-то я нашел подходящую обстановку для обещанной жуткой истории. Слушай! — обратился он к дрожащей от холода и страха охраннице, которая прижалась к нему, зажмурив глаза, и начал с жуткой задушевностью:

— Итак, «Пирушка с привидениями!»

— Виконт! — Саша полезла к нему под полушубок. — Не надо!

— Извини, Александрин, хочешь, терпи, хочешь — заткни уши, но я — человек чести. Дал слово — сдержу, — он обнял ее через бекешу и весело блеснул глазами.

Саша не понимала до конца, дразнит он ее или нет, но под бекешей, у его левого бока было тепло, как возле печки, равномерно билось, словно успокаивая, сердце, сверху мирно лежала рука и она не захотела упускать случая. Пусть говорит. Он же не вытаскивает ее отсюда…

— Рассказывайте. Значит, пирушка с этими… самыми…

— С ними. Пошутили, будет. Уселась тут, так уж не болтай.

Принужденная молчать, там под полой бекеши, в теплом кусочке темноты, Саша очень быстро и крепко уснула. Во сне она понимала, что спит, но почему-то казалось, что в ящике комода в мансарде Раздольного. В комнате как будто никого больше нет, за перилами балкона творится что-то невообразимое — гроза, стрельба, а она спит и думает: «Это же самое удобное место для спанья и самое надежное». Потом сон переменился, и она не сразу поняла, где находится на этот раз — какое-то мягкое помещение, и колышется, как гамак. Но услышав слова из «Снегурочки», поняла и во сне совершенно не удивилась: она стала маленькой, с палец, и забралась в карман его «серого походного» сюртука, в котором он был в театре. А его рука, чуть сжатая в кулак, лежит себе спокойно рядом, в кармане… И даже не жаль, что сцены не видно. Зато можно, как следует, отдохнуть — ведь так устала за последние дни…

Саша открыла глаза. Совсем рядом блеснула маленькая белая пуговица. Она сонно взглянула выше — на впадинку у горла, на которую съехал крест, распахнутый ворот, край повязки и, проснувшись окончательно, вскочила на ноги… Уф, затекли как! Она попрыгала, разминаясь, потом осторожно посмотрела на Виконта — стыдно ужасно за ночные страхи, сейчас они кажутся такими нелепыми. Глаза у него оказались открытыми и, встретившись с ней взглядом, он улыбнулся краешком губ:

— Доброе утро!

Кажется, никакого презрения в его взгляде не было, но Саше от этого не легче. Она давно знает, что Виконт за всеми женщинами, детьми, старичками и старушками мира оставляет право быть неумелыми трусишками. Но Сашу не устраивает такая позиция. Не давая ему возможности что-нибудь добавить, скорее всего, как следует из опыта, начать снисходительно подтрунивать, она принялась уверенно говорить сама.

— А вы что — не спали? Почему, спрашивается? Болело или… почему-то еще? А сейчас вы как себя чувствуете? Вам, наверное, холодно? А ну-ка, застегните рубашку и полушубок!

— Мне не холодно. Погоди, встану. Засиделся. Да не смотри ты на меня, будто я сейчас рассыплюсь. Все в порядке. А тебе как на карауле? Не скучала?

Несмотря на шпильку, она не сбавила тона:

— Сейчас придвину что-нибудь, там поищу, — она кивнула на обнаружившуюся при свете дня дверь в соседнее помещение, — и вы полежите, как полагается… Эти священники, хоть бы диванчик какой-нибудь здесь бросили! Ну что за люди, все утащили!

Приговаривая так, она посматривала на него краем глаза, а он молча следил за ее хлопотами, по-прежнему немного улыбаясь. Она пронеслась по всем помещениям этой заброшенной церквушки. Их оказалось три: самый большой зал был разрушен больше всего. Две-три лампады, рассохшаяся скамья — вот все, что удалось обнаружить. Счастье, что их вещи нашлись у дороги, а не уехали с Колькиной семьей в этот самый Купянск. Неужели они потом не вернулись? И не знают, что Федор убит? Вчерашнее отчаяние было так свежо в памяти, что стало страшно за Кольку и его родных. Вернуться и найти родного человека — мертвым! Саша сорвалась с места и влетела поскорее в комнату, где находился Виконт.

Ларь, припиравший дверь, был отодвинут, на нем стоял полупустой, явно только что почищенный, ковшик с водой. Сам Виконт полусидел в углу с закрытыми глазами. Она подбежала к нему. Спит. Дыхание ровное… Тихо, не разбудить бы. Дрожь в коленках прошла, она огляделась. Оказывается, самая «богатая» комната досталась им. Сломанные полки с остатками церковной посуды, ковшик с изогнутой ручкой, видно, оттуда. Но посуда-то, увы, пустая, а есть хочется ужасно и, самое главное, Виконту же необходимо восстанавливать силы! Куда они без них? Саша обшарила карманы — вдруг завалялось что-нибудь? И неожиданно нашла бумажную десятку. То-то ей показалось, будто Колька дернул за карман. Видно семья решила дополнить продукты наличностью, соблюдая справедливость. Придется оставить Виконта и пойти купить что-нибудь. Но можно ли оставлять его одного, спящего? Хотя, вокруг абсолютно пустынно, а она скоренько прибежит, надо только запомнить дорогу. Выскочив из церквушки и не оглядываясь по сторонам, Саша заторопилась к деревне, которую сразу обнаружила в низине, между холмами.

— Гей, Junge! Малшик! Komm her![72] Ходить сюда!

Немцы! Она с разбегу затормозила. Куда они? Если к церкви, надо отвлечь любой ценой. Но двое немецких военных тоже топали в деревню.

— Зачем бегаль? Где есть дом?

Спрашивали они, как можно было допустить по тону, скорее от скуки, чем по необходимости, но Саша подключила все свои артистические способности, чтобы быть убедительной в ответе:

— Дом? Мой дом? Ой, вы меня не узнали, что ли? Я же Колька, у меня еще сестра есть… толстая и другая… толстая, и дом… с красной крышей, — она быстро оглянулась и заметила, что крыши домиков, в основном, красные, черепичные и есть. Указала пальцем на одну. — А я так сразу признал… Сколько раз мимо нас ходили… В очках! Я все прикидывал, может, каску попросить померить… Забоялся…

Немец в очках, вдруг засмеялся, смешно приседая, видно услышал что-то знакомое:

— Толсти сестра? Eine Fette Schwester?[73]

Другой оборвал его довольно грубо, на своем языке и недовольно посмотрел на Сашу:

— Bist du Partisan?[74] Не из оттуда? Не от тот люди? — он ткнул пальцем на лес.

Саша решила, что лучше всего будет не оправдываться, а воспользоваться этой опасной встречей в своих целях.

— Шутите, дяденька? Меня на базар послали первый раз одного, а я заплутал. Мамка послала. Вот позору! Помогите, укажите!

— Базар? Und hast du Geld? Zeig deine Taschen![75] Показать! Карман!

Она медлила. Отнимут, наверное. И что же дальше? Она вывернула карманы, достала бумажку, попутно возблагодарив мысленно Поля, за то, что изъял пистолет. Держа денежку подальше от немцев, начала всхлипывать, на ходу представляя, как это сделал бы мальчик. На счастье перед глазами всплыл Коко. Только не перейти случайно на французский!

— Эти сестры, такие противные, они меня побьют… Они грозили… Вредины… Не отнимайте… А я сладкого хочу, год не ел…

Строгий немец поморщился:

— Пшель отсюда! Du bist ein Dummkopf! Ти ест дурак! Базар есть там.

Веселый что-то сказал ему. Саше показалось, что опасность на этот раз исходила от него. Пока приказ «убираться» не сменился каким-нибудь другим, она, не дожидаясь конца переговоров, рванула по скользкому спуску. Сердце выпрыгивало из груди от страха и сумасшедшего бега. Наконец, решилась остановиться и перевести дух. Она здорово вспотела и расстегнула полушубок. Все-таки, чувствуется уже весна, день ясный, тихий, ни следа вчерашней ночной вьюги. Только снег не тает пока. Напротив, намело новый пышный покров.

Оживленной торговли на маленькой площади не наблюдалось. Несколько человек неподвижно восседали на выпряженных телегах, в узких проходах между ними сновали еще люди. Из разговора замотанных в пестрые шали женщин выходило, что какие-то «хлопци» шалят в лесах. Саша бойко, по-мальчиковски обратилась к одной:

— Простите, где тут можно купить поесть?

Женщина повернулась и ответила:

— Дивись, який вродливий хлопчик! А за що купувати станеш? За карі очі? А коли багатий, так до возів йди, до дядьків, у них і пироги, і молоко, і ковбаска, і сало![76]

— Спасибо, а деньги у меня есть! Только где же? У них пусто на телегах!

— Ти що? З місяця впав? Заховане все, щоб податок німцям не платити! Дядько! Ось, хлопчина шукає, де б їжу купити![77]

— А гроши? Нема? — хмуро ответил коренастый «дядько».

— Есть. Вот. Только вы сначала скажите, что у вас есть.

— У-у! Так за десять карбованцив що ж? Можу крупчатки фунт, або каравая половинку.

— Как это? Полхлеба? За десять рублей??? Да у меня их даже немцы не решились отнять, не мелочь какая-нибудь!

— Німці? Забирали? От сказав! Та їм папірці не потрібні, їм золоті подавай! Ціна така. Хочеш — бери, хочеш — не бери.[78].

Вздохнув, она протянула бумажку. Мужик, тем временем, деловито помяв край ее распахнутого полушубка, причмокнул и сказал:

— Хороший кожушок! Пантелеймону б моєму!

— О! — осенило Сашу. — А если бы вы мне продали, как следует, продукты, я бы вам отдала… отдал полушубок.

— Як же це? З плеча? А сам? Підмерзнеш, мабуть?[79]

— Ничего, во-первых, потеплело, во-вторых — еще есть дома, — беспечно соврала она. — Но отдам только за о-очень хорошую еду! — она сама восхитилась своей практичности.

— Так я б пошукав: хліба, крупи, молока, масла, яєць…

По мере того, как торговец извлекал корзиночки и горшочки, Саша все больше приходила в восторг. Но вид на себя напустила озабоченный. Если перед немцами играла дурачка, то тут самое место сыграть бывалого человека.

— За такой дорогой полушубок? Только и всего? Нет, пожалуй… — ей эти слова стоили огромных мучений, при виде припасов страшно захотелось есть, но она терпела. И только, когда дядька торжественно выложил круг домашней колбасы, а сверху положил две румяные булки, она не удержалась. Дядька сообщил, что у них внутри «сирок», а это ведь почти любимые Виконтом ватрушки!

— Хорошо, согласен!

Нагруженная всеми этими яствами, разгоряченная удачей, она взобралась на пригорок с резвостью горной козочки. Чуть-чуть помедлила… Кажется, все спокойно? К счастью, никому не пришло в голову заглядывать в эти развалины. Виконт, вопреки своему обыкновению, даже не пошевелился при ее появлении и, очевидно, повел бы себя так же, появись кто-нибудь другой. Теперь настало время полного ликования. Она ни кусочка не съест до его пробуждения! Все разложит, порежет, подогреет молоко! Печурка у церковников оказалась в наличии. Но разжечь такую было Саше не по силам, и она сложила очаг из двух камней перед входом. Только спички же у него!

Она приблизилась к спящему, потихоньку отвела руку. Виконт дернулся и открыл глаза:

— Александрин, ты опять?

Саша торжественно отошла, открывая его взгляду разложенное великолепие.

Виконт даже привстал от удивления:

— Это что? Дары волхвов? Или тебя перепутали со священником?

— Чудно, да? И много!

— Да, странно. Ладно, разберемся позже, давай поедим.

Скользнув по ней взглядом, он первым сел возле скамейки, край которой Саша прикрыла одним из его носовых платков.

Саша, не выпуская бразды правления, отложила сегодняшнюю порцию. Она вскипятила молоко, приготовила омлет в каком-то подобии миски, распоряжалась «за столом». Ей казалось, что впервые она видела не желаемые, а настоящие элементы восхищения в его глазах. Вскоре это восхищение вылилось в слова:

— Так объясни, откуда это? Ты ведь не выходила без разрешения? Кто принес?

— Так… Колька сунул денег… тут дядьки на возках… ездят, продают.

— Ну, Сашка! Ты просто сокровище. Умница какая. Не поручусь, что половину этого раздобыл бы. А дальше?

— Вообще уже тепло…

— Люди подобрели, поглупели, денег не считают, сердца оттаяли. Ты поэтичный человек, я знаю! Так. Значит, расспрашивать бесполезно. Ну, пойдем, ознакомимся с местностью. Нам придется пробыть здесь некоторое время, ты сама понимаешь.

— Вам лучше не идти, а полежать.

— Належался уже, я ведь не медведь в берлоге.

— И вообще, погода никуда не годится.

— Не оценить эту благодать можно только, имея подозрительный умысел. У тебя его нет? Что-то не то, не пойму пока.

Ведь все равно узнает. Но как сказать? Саша, знающая его, как сама считала, вдоль и поперек, не понимала его тона и настроения:

— Впереди весна!

— Рад слышать. И..?

— Скоро тепло…

— Вскроется лед, расцветут цветы, и…?

— Можно будет ходить в белой рубашке. Я так это люблю… когда вы в белой рубашке.

— Понимаю. Маяк в темноте. Идешь ты, наконец? Продолжим фенологические беседы на свежем воздухе.

— Ладно, пошли, что ли… Там тепло, а полушубок я продала. Он ненужный сейчас… Виконт?

— КАК? Продала? Это что мы… съели треть полушубка? Это я тебя сокровищем назвал? Стоило на пару часов завернуть тебя в мою бекешу, как ты решила вступить пайщиком в обладание ею? Ты ведь на это рассчитывала? Александрин, если я имею силы смеяться, так это только от врожденного легкомыслия и… сквозь слезы. Так, морозы продлятся еще с месяц, если не больше, ах, Сашенька…

— А что б мы ели? За деньги давали только полхлеба. Я не виновата, что они такие… — он, кажется, не очень сердится, или сердится как-то грустно. — Мы что же, месяц никуда не двинемся отсюда? А когда это съедим?

— Продадим мою бекешу.

— Жалко, что вы!

— Жалко тебе? А себя не жалко? Саша, ты же южанка, ты уже сейчас дрожишь, глупышка!

— Это я вас боюсь… — сказала Саша, которой обращение показалось верхом нежности.

— Сиди возле огня. Я разжег печь, может, твой панический страх передо мной пройдет. Кому ты продала, проезжающие возы — фантазия, конечно?

— На базаре, он в ложбине, между холмами, видно сразу…

— Совсем от рук отбилась. Так кому?

Саша покорно описала площадь и дядьку на возу.

Она не решилась его остановить, когда он встал, вышел, отвязал лошадку и повел ее в деревушку. Когда он вернулся, а отсутствовал он часа два, в руках у него был Сашин полушубок, подбитый светлым мехом.

— Второй этап натурального обмена прошел блестяще. Держи. И это. Станешь тайком от меня менять на еду, когда придет настроение побаловать своего раненого друга Шаховского.

Он протянул ей большие карманные часы на цепочке.

— Друг Шаховской, а куда же мы без лошади?

— Ты что, ко мне претензии какие-то имеешь? А с лошадью куда? Ее кормить надо! Да! Это возьми на крайний случай. — Он вытащил из кармана две золотые монеты.

— Я виноват, раньше не подумал. Кстати, к твоему сведению, ты являешься подмастерьем странствующего иконописца.

— Это так вы назвались?

— И попал в точку. Такой род занятий оказался востребованным. Неподалеку начата новая церковь и многие желают завершения строительства.

— Что же вы сели, Виконт?

Как же его приглашение на прогулку? Отменяется?

— Нарушил этикет? Раньше ты великодушно позволяла мне сидеть в твоем присутствии.

— Ах, да, вы же устали. Ранены. Молчу. Я бессовестная.

— Да. Меня что, впереди ждет муштра? Я буду стоять перед тобой навытяжку, как рыцарь в присутствии короля? Как монах при виде кардинала? Или нет, здесь дело заходит дальше, они простираются ниц и пытаются поцеловать кардинальскую туфлю. Ну, останови, Сашка, я же сейчас доберусь до индусов, в привычках которых брать прах от ног священных браминов!

— Ой, как много всего! Рассказывайте по порядку. Я же уже сообразила, что гулять с вами нельзя.

— Почему, собственно? За непочтительность на меня наложен и домашний арест?

— Да. Кроме того, вы должны рассказать мне о браминах и о привидениях, что такое… фе-но-ло-гический, еще о Ломбардийцах, о механических людях Леонардо…

— Господи, это я все тебе наобещал? Расскажу как-нибудь обязательно, ты ведь меня знаешь.

— Знаю, — вздохнула Саша. — Да, как я забыла. Давайте, перевязку вам сделаем. А эти бинты, что на вас были, — постираю.

— Ты права. Перевязать нужно. Что порвать — найду. А это все выброшу, конечно.

— А потом как же?

— Потом бинт не понадобится. — Он стянул с себя полушубок и куртку.

Саша руками, ножом и зубами разорвала материал на полосы и решительно отвела его руки — Сама.

Глава 11 А если садист?

Саша волновалась. Опять его нет, а уже совсем ночь. Она бы не мучилась, если бы он был здоров, в деревеньке было спокойно, а вокруг их пристанища не так темно и пусто.

Правда, со здоровьем сейчас значительно лучше, не то, что вначале, когда она сильно тревожилась из-за прихватившего его жара. Неизвестно, случилось ли это оттого, что он в первый же день двигал тяжести, сидел ночь в неудобной позе, бегал с ее несчастным полушубком или потому, что рану сразу не обработали как надо? Он же заявлял, что никогда в жизни не болел, а раны заживают на нем, как на кошке. Действительно, промывая рану выменянной водкой и перевязывая ее, теперь уже настоящими, где-то им раздобытыми, бинтами, она ничего угрожающего не замечала — рана, безусловно, подживала…

Однако жар держался несколько дней, неуклонно усиливаясь к вечеру. Саша переживала, видя его воспаленные глаза, румянец на щеках — совсем не такой, как бывает после беготни на свежем воздухе. Его тогда все время клонило ко сну. Саша, предоставленная самой себе и связанная строгим запретом куда-то выходить из церковной пристройки, обнаруженной ими и занятой в первый же день, невольно целыми днями предавалась размышлениям. Поскольку насущные вопросы житья-бытья утряслись — еда, тепло и помещение у них имелись, мысли ее были заняты проблемами более общими. Очень хотелось разобраться в окружающей чехарде — красные, белые, теперь вот еще какие-то украинские части, сменившие в деревне немцев. Конечно, хорошо было бы послушать мнение Виконта насчет всего этого, но что-то, наверное, плачевный опыт «политической» беседы в Раздольном, удерживало ее от попыток заговорить с ним на эту тему. И потом — он же почти все время спит! Однако донимавший ее когда-то вопрос, может ли Виконт убить, обострившийся при виде огнестрельного оружия у него в руках, да еще так блестяще освоенного, настойчиво требовал обсуждения. И как-то, дождавшись, когда он открыл глаза, она не выдержала и спросила:

— Поль, а правда в этом случае убийство оправдано?

— Ты собираешься с кем-то расправиться? Настолько кардинально? — сипловатым после сна голосом отозвался он.

— Я о тех бандитах. Ведь это ради спасения стольких людей! У вас не было выбора. Это была необходимость — убить их. Правда?

— Необходимость стрелять — да, была. Необходимость убивать — нет.

— Как? Разве они не заслуживали смерти?

— Решать этот вопрос — прерогатива господа Бога. Не наша с тобой.

— Как же тогда? Ведь вы слышали, Колькин брат говорил, всех бы поубивали. И детей даже…

— Чтобы предотвратить это, надо было лишить их возможности продолжать преследование. Что я и сделал.

— Но, когда стреляешь, всегда можно случайно убить.

— Случайно? — удивился он и усмехнулся. — Стрелять надо УМЕТЬ. Ну, если оружие в руках новичка, не говоря уже о тебе, тогда конечно: и кого-то можно, и себя.

Заметив, что Саша обиженно надула губы, он тут же добавил:

— Мне тоже хвастаться не приходится — не учел, что у двоих посадка неправильная. Не заметила? Один в стременах запутался, другой вообще с коня свалился.

— А если б правильная была? — спросила пораженная Саша. Она и представить себе не могла, что подстреливаемые по его задумке должны были еще совершать правильные курбеты!

Он облизал пересохшие губы:

— Саша, если есть еще вода, дай мне, будь добра.

Саша с раскаянием следила за тем, как он пьет. Самочувствие у него, явно, было неважное — рука, вон какая, горячая и глаза не такие ясные, как обычно. А она тут пристала с разговорами! Но он, сделав несколько глотков, продолжил сам, более бодрым голосом:

— Они должны были упасть на спину лошади и остаться в седле. Тогда лошади сами бы вынесли их. А там уж, как суждено. Получилось только с двумя.

— Это вы как-то по-особому стреляли, чтоб так получилось?

Уж насколько Саша знала образ мыслей Виконта, но такой заботы о бандитских жизнях она за ним не предполагала. Он понял изумление в ее широко распахнутых глазах по-своему:

— Ну, умею, умею. Пошутил когда-то.

— Нет, ну я еще понимаю, не стремиться убить. Но фактически спасать убийц? Они ВАС чуть не убили… — с содроганием привела своей главный довод Саша.

Виконт пробормотал уже сонным голосом:

— Небезызвестный тебе Алексей тоже вполне мог бы лихо мчаться за кем-то и бессмысленно палить из обреза. Было б правильно — прикончить его? Смерть непоправима, Саша… Я еще посплю, хорошо?

Едва почувствовав себя лучше, Виконт в сопровождении «подмастерья» и заинтересованных местных отправился осматривать начатое строительство церкви. Осматривал долго, придирчиво, что-то вымерял, что-то прикидывал — ей было чрезвычайно интересно наблюдать за его, совершенно новыми для нее, действиями, В результате новостройка была беспощадно раскритикована. Оказалось, нарушена целая куча правил — и место не то, и ориентация по частям света не та, и пропорции искажены… Селяне в растерянности зашептались. Растерялась и Саша — как же так, Виконт, вроде, собирался пополнить их бюджет, расписывая церковь… Тут вперед выступил какой-то дедок, демонстративно пожал Виконту руку двумя своими, и с чувством сказал:

— Відразу видно, що людина в цій справі тямуща! Я ж казав![80]

Он поведал, что находились и раньше знатоки, хаявшие новое строение, да только так выходит, что молиться людям негде, потому что старая церковь здорово облупилась и много чего там порушено. Для новой все заготовлено, а дело из-за несогласия не движется. И тут Виконт предложил восстановить старую церковь, очень похвалив остатки росписи. Он займется ее реставрацией, а им, селянам, рекомендует отрядить людей для починки того, что сломано. Селяне согласились немедленно и с большой охотой. То, что приезжий обитает при храме, пусть обветшалом, но освященном, не в пример новому, было в глазах селян доказательством божьего промысла. Всевышний одобряет дела этого художника и его самого.

Так Виконт из иконописца на отдыхе превратился в действующего, а она — в самого настоящего, хотя и не слишком умелого, подмастерья. Целая компания селян истово трудилась в храме и работа кипела, тем более что командование расквартировавшихся к этому времени в деревне украинских частей, всячески эту работу поощряло. Та же компания нагнала толпу говорливых баб, очевидно, своих жен, которые сотворили для Саши с Виконтом максимально возможный уют в пристройке. Даже цветы в горшках притащили.

Несмотря на то, что плечо еще болело, и рука была сильно ограничена в движении, Виконт работал днями напролет. Может, поэтому рана заживала все-таки не как на кошке. Зато результаты росписи были, по мнению не только пристрастной Саши, но и деревенских знатоков и любопытствующих военных, просто великолепны. На стенах проступили святые с проникновенными очами. Помещение все больше приобретало торжественно-праздничный облик.

Как-то, отдыхая от своих трудов по реставрации, Виконт набросал портрет одного из местных жителей, пришедшего в церковь поглазеть. Людям моментальность и похожесть рисунка страшно понравились, и пошло-поехало. Виконт заимел в деревне большое количество знакомых и немалую для деревенских масштабов популярность. Его стали приглашать по домам, упрашивая написать портреты всех ближних. Он не отказывался, но «подмастерье» с собой в такие «гости» никогда не брал. Расплачивались с ним щедро, в основном натурой. У них теперь было вдосталь еды, а еще новые рубашки и расшитые украинским узором жилетки…

Саша самым серьезным образом уверяла, что все великие художники искали меценатов и что он просто очень тонко понимает вкусы окружающих, на что Виконт, смеясь, отвечал:

— Навязывать свои услуги нужным людям некрасиво. Творить по пять картин в день? Называется шарлатанство, великие себе такого не позволяли. Не будем тревожить их тени.

Итак, она сидит одна во время его «портретных» рейдов. Но если бы только во время них! Сашу обижает, что уже не впервые Виконт «приставляет» к ней какую-нибудь бабушку и требует, чтобы они проводили вместе почти целый день. На этот раз попалась невыразительная скучная женщина, не в пример бабе Капе. Сидя с Сашей, она целый день плела корзинки и уходила строго в шесть. С одной стороны это было неплохо. Саша после ее ухода стряпала что-нибудь в маленькой печурке. Оказалось, она помнила многое из тетушкиных рецептов и успешно могла придумывать свои… При бабке готовить было нельзя — та поразилась бы такому кулинарному дарованию у «хлопчика». Виконт Сашиными блюдами неизменно восхищался, и, даже на ее слух, без особого преувеличения. Но беда была в том, что Саша оказывалась одна именно, когда становилось темно. И приделанный к двери засов только немножко спасал от страха.

А еще жизнь их в последнее время омрачилась визитами офицера Долинина, явившегося как-то вместе с другими ценителями-военными поглядеть на работы в церкви, оказавшегося знакомым Виконта из прежних петербургских времен, и зачастившего к ним. Эх, не вошли бы в деревню украинские части, не пришлось бы выслушивать бесконечное долининское брюзжание и ругательства по поводу армии и украинцев, а главное, многоречивые, с пугающе жестокими подробностями, рассказы о работе по ликвидации партизан в лесах. По словам рассказчика, это были вовсе не «шалящие хлопци», а хорошо организованные преступники. Только «предельная и запредельная» жестокость могла, как он говорил, спасти положение.

В их тесной пристройке деваться Саше было некуда, разве что сесть на лавке у стены и отвернуться. Но ведь все равно слышно!

Кроме высказываний о методах расправы над партизанами, у Долинина была и вторая, излюбленная тема: воспоминания о каких-то петербуржских дамах, которых Шаховской должен был хорошо знать.

Однако и то, и другое Саша слышала не целиком. По мере развития разговора Виконт либо, накинув бекешу, кивал Долинину на дверь, и они куда-то уходили вместе, либо раздражался и без стеснения просил гостя удалиться. Тот хлопал дверью и уходил один. Это Сашу, конечно, устраивало больше. К сожалению, на следующий день Долинин неукоснительно заявлялся снова.

Некогда, в гимназии, которую Саша почти не вспоминала, подружка Таня сказала про кого-то: «Плюнь в глаза — скажет: „божья роса“». Барышню Лулу такая противная пословица покоробила, но сейчас она вспоминала ее ежедневно. Виконт, и сначала не слишком обрадовавшийся старому знакомому, скоро стал весьма недвусмысленно заявлять, что с недавних пор предпочитает молчаливых.

Вот и сегодня, Виконт, нахмурившись, увел Долинина и задержался с ним допоздна.

… Кажется, шаги. Наконец-то! Саша с трудом отодвинула болт.

— Я не опоздал?

— Опоздали к чему, Виконт? Если к ужину — да, если к моей панике — нет, я еще не успела, как следует, испугаться… Вообще-то уже поздно, конечно…

— Поздно? А старушка где?

— Ушла уже. Почему бы вам с этим Долининым не поругаться, как следует? И с этих пор — ни слова, ни встречи. Представляете, прелесть? Долинин не появляется, вы — дома. Хотите, я придумаю повод?

— Оставим Долинина, с меня его хватит, — он потер лоб и тряхнул волосами. — Целый вечер упиваться его обществом, а ночью припоминать подробности встреч — это свыше моих сил. Найдется у тебя там что-нибудь? — он кивнул на печурку.

— Ну, а все-таки? — Саша выложила на тарелку печеного гусенка с картошкой и сушеными сливами внутри и удовлетворенно на него посмотрела. Сметана для смазки была уместна — красиво запекся.

— Может, я завтра скажу, что вы уехали? — предложила она, воткнув в гусенка вилку.

— Лгать тебе не придется, я думаю. Готов биться об заклад, после нашего сегодняшнего разговора, он здесь больше не появится.

Виконт подмигнул ободряюще и даже прищелкнул краем рта — то ли в предвкушении печеного гуся, то ли гордясь результатом своей беседы с Долининым.

— Как вам удалось, Виконт? Это же просто отлично, я…

Снаружи раздался какой-то непонятный шум, и ни кто иной, как Долинин, снимая на ходу головной убор, вошел в комнату:

— Шаховской, мы с вами единственные на многие мили вокруг образованные люди, зачем эти раздоры между нами? Я докажу вам наглядно, что я не голословен и сам предмет спора исчезнет, будто его и не было. Сядьте и убедитесь воочию, что я прав! Сюда его! — крикнул он в проем двери, и Саша поняла, что заставляло ее слушать вполуха. Снаружи кто-то оставался. И теперь там раздались выкрики, топот сапог, а затем в дверь втолкнули какого-то человека. Усевшийся было Виконт, вскочил, а Саша вскрикнула и бросилась к человеку, а не от него, несмотря на то, что он был по-настоящему страшен. Лицо синее, распухшее, босые ноги, бесформенные, как лепешки, изранены в кровь, рубашка висит клочьями, под ней… живого места нет.

— Убирайся, вызову! — крикнул Долинин конвойному и обратился к Виконту на повышенном тоне:

— Так говорите, даже опыт инквизиции доказывает бесполезность пыток? Смысла нет? Сейчас мы с вами докажем обратное… — в глазах у него зажегся огонек нетерпения.

— Надеялся протосковать без вас хотя бы дня два. Здесь ребенок, кого вы приволокли?

— Хитрите, Шаховской, опять и опять хитрите. При чем тут может быть племянник? Не хотите участвовать? Призываете закрыть глаза на неповиновение? А я слышал, вы сами поборник строгой дисциплины в делах.

— Уберите его, отправьте, а потом присаживайтесь и старайтесь верить, что я рад снова вас видеть, — неотрывно глядя ему в глаза, тихо и раздельно сказал Виконт и, не поворачиваясь, бросил ей:

— Саша, отойди, мешаешь.

Человек, до которого Саше осталось пара шагов, упал на землю и сжался в дугу. Она посмотрела на него с ужасом но, повинуясь, отошла Виконту за спину.

— Не-ет! Сначала мы разыграем партию… — Долинин пнул лежащего.

— Потрудитесь объяснить, что это все значит? — Саша разобрала в голосе Поля первые звуки приближающегося гнева.

— Что значит? Заинтересовались? Любуйтесь. Над этим отребьем бились все. И поборники ваших методов тоже. Эффект нулевой. Он оттуда — из лесов, и не мелкая сошка! Подчинить его, значит добиться успеха, победить! Вы что, против побед? А если победу можно одержать только таким путем? Я начал с ним работать сегодня утром. На ваших глазах, извольте лицезреть, завершу работу, ручаюсь, не забудете до конца жизни!

— Пока это лицезрение действий, не имеющих ничего общего с элементарным рассудком. Саша, непонятно? Ты здесь мешаешь.

Саша понимала, что он хочет выслать ее из помещения, но, несмотря на страх, а, может, именно из-за него, не в силах была отойти от Виконта.

— Вы поймете, я помню ваш стиль боев. Вы жесткий, в вас нет ни грамма сентиментальности. Я открою вам великий секрет — не надо думать о результате, надо найти удовольствие в процессе… — тонкие пальцы Долинина нервически шевелились.

— В процессе истязания? — уточнил Виконт.

— Да, как у Пушкина. Помните, «есть упоение…»? В данном случае найти упоение в процессе физического воздействия на врага…

— У Пушкина? — переспросил Виконт, и Саша похолодела. Она слышала уже этот безразличный, противоестественно спокойный голос у него. Неужели несколько минут, и она снова увидит того пугающе взбешенного человека, которым становится Поль в гневе? Долинин же, видно, перемены в нем не заметил:

— Хотите пострелять по контуру? Я помню, какой вы стрелок. Упражнение чисто психологическое. Но ощущение должно быть острое. Не доставите? — он постукивал себя кулаком по губам и смотрел на Виконта даже просительно. — Кстати, еще одно правило: никогда не помнить имени и фамилии… того, над кем работаешь. Мясо в форме человека — и все. Это секрет номер два… — он поднял за остатки ворота притихшего пленного и прислонил к стене — Вот вам абрис, пожалуйста!

— Я ранен в плечо, о какой стрельбе может идти речь? — спокойствие голоса пока удерживалось.

— Не настаиваю. Я сам, сам добьюсь на ваших глазах всего: слов, признаний, фамилий, а главное — дислокации этих лесных сволочей. И получу не меньше удовлетворения, чем вы от Сонечки Савеловой, прибежавшей, как говорили, к вам, в изнеможении страсти. Нет-нет! — перебил он сам себя, — не глядите так, я не прошу подробностей, можете продолжать оберегать ее княжескую спесь. — Он ухмылялся, но глаза с расширенными зрачками у него не смеялись, а были сфокусированы где-то на узнике. — Я о том, что завтра у вас не будет аргументов.

— Надеялся, вы преувеличиваете в рассказах… Намерены говорить со мной и завтра? Вряд ли удастся.

Долинин подскочил к двери:

— Перейдем ко второму этапу.

Подозвав солдата, он отомкнул с его винтовки штык.

Саша кинулась вперед. Если Долинин посмеет поднять на Поля этот ружейный нож… если посмеет… она… она…

Но Долинин, не обратив, казалось, на нее ни малейшего внимания, сунул штык в печь. По губам у него пробежала судорога. Странно остекленевшими глазами он посмотрел на Виконта и медленно, как бы смакуя, поминутно сглатывая слюну, заговорил:

— Шаховской, я оставлю ему только ту часть, которая даст мне нужные сведения. Все остальное можно последовательно отсечь… — Долинин перевел тот же остекленевший взгляд на Сашу, оттолкнул ее локтем руки, в которой сжимал штык: — Кому дядюшка сказал не мешать… — и прикоснулся штыком плашмя к животу стоящего у стены. Тот дернулся и напрягся.

Виконт в ту же секунду обхватил Сашу раненой рукой, привлек к себе и бесстрастно произнес:

— Все. Убедили. Аргументов у меня больше нет.

Его левая рука, нырнув в карман, вернулась оттуда с маузером, и, не успела Саша моргнуть, как Долинин упал, сраженный выстрелом навскидку.

— Бежим! — тихо выкрикнул нашедший силы пленный. — К лесу… В деревне их части… Поторопиться… надо. Прости, товарищ, нет сил… благодарить, идемте, пусть… мальчик… вперед…

Виконт отрицательно качнул головой и, встав в дверях, жестом показал им не двигаться. Он, видимо, не обратил внимания на слово «товарищ», но Саша с волнением поняла, что перед ней — «красный». В дверь всунулся караульный и поднял винтовку. Ребро ладони Поля сбоку ударило его по шее, и Саша вспомнила это движение, уже виденное, в спортивном зале Раздольного.

Поглядев на безжизненное тело Долинина и, втянув оглушенного солдата внутрь каморы, Виконт заметил:

— При благоприятных обстоятельствах их хватятся только утром. Но рисковать не стоит. Уходим. Саша, на сборы минут двадцать.

Он принялся тщательно собирать сумку, не забыв и про гусенка, вытащил откуда-то из их запасов куски плотной холстины и бросил пленному:

— Ноги обмотайте.

— У нас бинты есть, — вспомнила Саша, глядя на израненную грудь пленного. — Я вас перевяжу, — обратилась она к раненному, — я умею.

Виконт недовольно взглянул на Сашу и забрал у нее бинты.

— Отойди! А вы, сядьте и постарайтесь сидеть спокойно.

Перевязка далась ему нелегко, но Саша решилась помочь только тем, что достала фляжку из сумки. Впрочем, раны спиртом Виконт обрабатывать не стал, а, снабдив их будущего попутчика еще и рубашкой из «гонорара» за портреты, плеснул из фляжки в ковшик и дал ему глотнуть. Тот заметно приободрился.

— Что ж. Пошли, — оглядывая напоследок помещение, наконец, произнес Виконт. Заперев двери, они двинулись к лесу. По мере того, как они приближались к темной махине, израненный человек двигался все с большим трудом. Задыхался, приговаривая:

— Близко уж… — его била крупная дрожь, плечи тряслись. Виконт на ходу стащил бекешу и протянул ее незнакомцу. Тот замотал головой, отказываясь.

— Наденьте. Не дойдете так, — настойчиво потребовал Виконт и сам накинул одежду на плечи раненого. Когда первые редкие стволы обступили их худыми силуэтами, Саша невольно приостановилась. До этих пор она знала одно: уходить как можно скорее, не раздумывая, не колеблясь. Если там, в деревне, вдруг быстро спохватятся, они погибнут все: и Виконт, и спасенный им человек, и она сама. Скорее вперед! Но теперь… впереди лес смыкается черным массивом, под ногами — вязкий снег, а их спутник уже не может идти — сел, скорее, упал, у разлапистого куста.

— Чуток передохну… Близко уж.

Виконт поглядел на него, потом на Сашу:

— Собственно, близко к чему? Спички есть, придется развести костер. К утру тронемся к Двуречной.

— Застегнитесь, раз уж у вас пальто на плечах. Может, не будете так дрожать, и идти сможете, — добавила Саша, не слишком приязненно, ведь Виконт, тоже раненый, остался просто в куртке!

— Спасибо, сынок! Послушай, товарищ, а тебя-то где подстрелили?

Виконт ничего не ответил. Чуть отдышавшись, человек продолжал:

— С костром, знаешь, не годится… И Двуречная ни к чему нам. Наши недалеко. А то, не ровен час, накроют нас. Ты, хоть и мастак до стрельбы, один не отобьешься. Эх, мне бы пугач какой…

— Держите. — Виконт протянул раненному пистолет Федора. — Но предупреждаю, стрелять только в крайнем случае.

— Зря только дураки палят. Ты помоги мне подняться, друг. Решили — все. Ты, чую, не возражаешь? Закрыли собрание… В сторону оврага двигать надо… Там сбоку тропа и посты, наши уже…

Саша встрепенулась:

— Лучше я пойду, я понял где, так быстрее будет, скажу, что вы здесь, приведу кого-нибудь!

— Нет, — жестко возразил Виконт и, не прибавив больше ни слова, подошел и помог бывшему пленнику встать.

— Будет, сынок, прав он. Чего нам разбредаться? Вместе мы — сила, — он попытался подмигнуть Саше и неуверенно зашагал по едва заметной тропке. Остаток пути он шел, поддерживаемый Виконтом, и как будто, немного пришел в себя.

Глава 12 Меж двух огней

— …Неистовый шторм. Наутро «Морской птицы» на ее необычной стоянке, на отмели штата Род-Айленд, не нашли. Корабль исчез. Исчез не менее таинственно, чем ранее пропал весь его экипаж.

— И этого Джона Дарема, капитана, так никто больше не повстречал?

— Тише. Нет. Никто.

— Но что же, что могло случиться, если еще утром их видели? Может быть, они столкнулись с чем-то страшным, испугались и бросились в море?

— Любая, самая таинственная трагедия могла разыграться на этом судне. Посмотри, если не трудно, который час.

— Уже семь. Удивительные люди, даже мои вопли их не разбудили. — Саша оглянулась. Всего в комнате подземного помещения с низким потолком вместе с ними было человек десять. Печи не было, но воздух, казалось, вибрировал, нагретый дыханием.

О, надо знать Виконта, чтобы понять: несмотря на то, что он практически целую ночь рассказывал ей истории, то есть занимался тем, что она больше всего на свете любила, он здорово недоволен всем происходящим и, как это ни печально, ею тоже. Непослушанием или явной радостью от встречи с «товарищами»… Не спросишь ведь, когда он такой, закрытый… Вот и рассказывал не как всегда, ни разу не обратился по имени: «понимаешь, Саша?» Или: «Представь, Александрин!» Или: «Приготовься Сашенька, сейчас самое главное!» И слова для рассказа выбирал какие-то суховатые. Эх!

Вчера, когда их отправили сюда — «отложить разговоры до утра!», — Саше показалось, что спать в такой комнате и в большой компании довольно забавно. Да и устала она порядочно, треволнения дня завершились бурной встречей и ликованием по поводу возвращения комиссара, товарища Ступина, из «ада». Хлопали по плечам, жали руки, обнимали. Саша с удовольствием и возбуждением вслушивалась в слова: «командир», «комиссар», «доложить в штаб», «смена постов». Она была горда Виконтом и охотно делилась со всеми желающими подробностями освобождения комиссара, пока не последовал тот самый приказ: «Разговоры до утра. Утром — к командиру». Виконт, как только они пришли, и Саша расположилась с рассказами у поваленного ствола большущего дерева, осведомился, где у них вода и отошел умываться, и умывался долго, на холоде, не обращая внимания на разговоры. Отправился в какую-то землянку, пробыл там с полчаса и вышел без ненавистной Саше русой бородки. Пусть она густая и мягкая, но, по Сашиному мнению, портит вид, он роднее без нее. Вот тут бы со спокойной и легкой душой — наконец-то у своих — отложив собственные водные процедуры на утро, и поспать бы Саше в той самой комнатке, на десятерых. Все так доброжелательно их встретили, с таким восхищением отдали должное и смелости Виконта, и ее, Саши, героическим действиям, что она наполнилась симпатией к ним по самые уши. Но не тут-то было. Виконт внимательно и даже настороженно оглядел помещение, уселся около стенки и довольно сухо заявил, что спать его лично совершенно не тянет, но она, ребенок, может спать, сколько заблагорассудится, хотя ему вспомнилось кое-что о Летучих голландцах и вряд ли найдется другое время о них поговорить. Разве могла она уснуть после этого? Сначала боролась со сном, а потом вошла в такой азарт, что ему приходилось сдерживать ее громкие возгласы и комментарии.

Все-таки, она отдохнула и, как ни странно, чувствовала себя довольно бодро. Однако нежеланный момент неотвратимо приближался. Саша недаром так оттягивала основательное умывание. Многие слабости ей удалось в себе подавить, но только не боязнь холодной воды. И утром она сильно замешкалась с умыванием, осторожно протирая лицо влажными руками до тех пор, пока сзади нее насмешливо не заметили:

— Ты, ровно девчонка. Красоту боишься спортить, что ль?

Пришлось со всего размаху бросить в лицо полную пригоршню. Тот, который сказал ей насчет воды, не уходил, ждал пока она доумывается, а на обратном пути в помещение пошел рядом и обратился по-свойски:

— А я думал-думал и придумал: точняк, бунт на корабле случился. Фактически! Они куда плыли? Обратно под власть богатеев? А тут, на корабле — свои допекли. Не иначе, с теми рыбаками стакнулись, классовую солидарность проявили, офицеров порезали — и в воду! А те рыбаки, опять же, в классовую солидарность, не выдали — видали их, де мол, утром, а потом куда девались — невдомек! Лихо?

Его маленькие карие глазки радостно блестели, все лицо выражало простодушную уверенность в собственной правоте.

— А вы как все это знаете? Подслушивали, что ли?

— Подумаешь, тайна, а почти никто и не спал, обсудили уж поутру, все похоже думаем. Не каждую ночь же такое! Соскучились все по развлечению, а тут… Не шевелились, чтоб не умолк, и от интереса затаились. Здорово, еще сто раз бы послушал… Я прежде про всяких сыщиков сколько знал! Нат Пинкертон, а еще Шерлок Холмс. И сам разгадывать мастак, видал, как я раскусил?

— И ничего не раскусил, — сердито ответила Саша. Так вот почему ее крики никого «не разбудили». Некого было будить. — Если так, куда же матросы с корабля делись? И потом, среди морских офицеров, знаете, какие герои бывали? Вот Крузенштерн, например, а еще Нахимов, Ушаков, Макаров… Они все о матросах заботились. А вы сразу — резать.

— А он сам-то, дядька твой — из капитанов? Я догадался. А может и вовсе просвещенный, из морского ведомства? Чересчур гладко докладает. А говорили, он свой братишка. Беляка шлепнул… А?

— Вас как зовут? — вместо ответа спросила Саша.

— Жоркой…

— Жорж? Неприятно…

— Новое дело! Чего тут неприятного? Вот, чудак! Ну, пускай Егор …

— Так. Егор лучше. Знаете, Егор, у вас так звучит, что «просвещенный» не может быть «своим». Вы не правы. Это просто значит, что у человека культура и образование проникли в самую плоть и кровь. А этого палача он действительно убил. Левой рукой!

— Да, наподобие… Ступин разъяснил, что такие нужны революции…

Выговаривая Егору, Саша буквально впилась взглядом в показавшегося у землянки высокого человека. Ужасно знакомый! И вдруг, сорвавшись с места, даже немного оттолкнув настроившегося на философский лад Егора, она подбежала к высокому.

— Дядя Гриша! Ой! Вот так встретились! Дядя Гриша! Вот она — я!

Григорий Трофимыч, а это был именно он, сначала, не узнавая, посмотрел на Сашу, а потом звучно хлопнул себя по бокам:

— Ба! Точно, Саня! Как говорится, гора с горой не сходятся… С неба ты, что ли свалилась? Родственники близко, или как?

— Да мы же вчера со Ступиным пришли, — она не задумалась над тем, что ей — «мальчику», пришел конец, так была обрадована встречей.

— С комиссаром? Докладывали — парень с мальчишкой… Ах ты ж! Вот теперь смекнул. От тебя-то всякой чудасии ждать можно, извиняюсь за выражение. Саня! Лихой казак! А с тобой кто ж? Может, Тонька переодетая? — Трофимыч добродушно загрохотал.

— Нет, что вы, Тоня — в Луганской!

— Так про тебя ж, — Валентин узнал случайно, — говорили, что отец, осатанев, из дома выставил и аккурат в Луганскую снарядил? Признаю, в этом и наша вина была. Пострадала ты, Саня, за мировую революцию, а не за понюшку табаку. Так кто ж тебя ведет? Случайный кто?

— Вы же знаете его! — она немного помедлил, — Я с Полем.

— Какой такой Поль? Неужто, Шаховской? Да нет! Быть того не может. Невозможно это… Ни в какие ворота не лезет…

Невозможный Шаховской вышел на крыльцо в рубашке без куртки и крикнул:

— Сашка, постреленок! Куда ты запропастился? Мы уже приглашены к здешнему военачальнику. Что за разговоры…

Он равнодушно скользнул взглядом по Григорию Трофимовичу, смотревшему на него, как на привидение. Только на секунду Саше показалось, что взгляд Виконта вспыхнул насмешкой и разочарованием.

— Точно… Павел Андреевич… Хоть через плечо по старорежимному плюй.

— Вы меня знаете? Откуда, интересно?

— Санечка вот меня сразу признала!

— Тише, тише, вы что, и ЕГО знаете, Сашу?

— Чего со мной-то в прятки играть?

— Поль! Это же дядя Гриша!

— Ах, дядя Гриша! Какой Гриша?

— Ну, Григорий Трофимович. Он у них… Курнаковых… работал в саду, неужели не помните?

— Приходится вспомнить. А вы молодцы оба. Здравствуйте, Григорий. Вот и знакомого встретили. Ну, проводите нас в штаб, или как это у вас называется?

— Ко мне идем, я и есть командир.

— Да, дядя Гриша? Это справедливо. Лучше вас я большевика не знаю.

— Хватила! А товарища Севера позабыла что ли? В Питере он.

— …дядя Север… все наши… А Ваня где?

— Ваня с Деникиным расправляется.

— С Антоном Ивановичем? — уточнил Виконт и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Поторопитесь, если вам не трудно, Григорий. Вы что-то хотели уяснить для себя о нас. Прошу.

Саша оглянулась и наткнулась на его холодный, отчужденный взгляд. Трофимыч закивал:

— Так я же… Ну, идем, идем, у меня поговорим.

— Без девочки, — сказал Шаховской.

— Поль, ну пожалуйста! — стараясь не терять своих позиций, проговорила Саша. — Я пойду с вами. Дядю Гришу встретили…

— И то. Идем, конечно, Санюша. Что вы, Павел Андреевич, что за тайны? Чаю попьем.

— Ну, как вам угодно. — Виконт пожал плечами.

Саша, добившись на этом этапе своего, пила сладкий чай с наслаждением, стараясь не думать о том, что будет дальше. Дядя Гриша сразу, как пришел, со смешком сказал, что вчера, услыхав о двоих геройских молодцах, прикидывал: надо бы, коли будет на то их желание, в отряд зачислить…

А что же здесь смешного? Было бы неплохо. Повоевали бы и с победой вернулись в Питер. Со щитом. Виконта еще вчера осмотрел и обработал фельдшер. Сегодня он гораздо свободнее двигает рукой.

Разговор за чаем тем временем принимал другой оборот.

— Я же в открытую хотел поговорить. Что уж тут замыкаться? Дело хорошее сделали, даже самоотверженность проявили, как говорится.

— Вы меня одобряете? Тронут.

— Кто же не одобрит? Поступили, как настоящий большевик, уничтожили палача. Они ответят за каждую каплю бедняцкой крови. Троих в распыл пустим за каждого убитого и замученного, потомкам завещаем: внуки и правнуки врагов будут кровью отвечать за пытки и издевательства над народом… — глаза обычно спокойного Трофимыча вспыхнули ненавистью.

— Настоящий кто? Не ищите идейную подоплеку в рефлекторной реакции на садизм.

Саша заметила, что доблестный командир как-то призадумался, но Виконт продолжал не слишком заботясь, понимают его или нет:

— И прекратим разговор. У меня отвращение к дискуссиям с недавнего времени. Следующие поколения будут, надо надеяться, смотреть на жизнь иначе.

— Да и без этого мы честных людей, даже беспартийных за собой ведем, в свои отряды принимаем. А что, Пал Андреич, людей-то у нас маловато. Саню в детдом определим. Сейчас есть хорошие на советской территории. Едет тут один товарищ… Кузьмин по фамилии… Так с ним отправим. Бумагу напишем, что она — наш товарищ. А вы оставайтесь. Пока не разобрались, что к чему, — потом разберетесь. Я одно понимаю: ежели вы на нашу сторону станете — не предадите. Подлости за вами не водилось.

— Ждете благодарности за то, что соблаговолили не считать меня подлецом? Благодарю. Это все, что вы хотели мне сказать?

— Поль? — Саша чуть не сказала «Павел Андреевич», таким недоступно взрослым и непроницаемым он сейчас казался. — Дядя Гриша? Как же я? Уеду одна? Что вы? Я не хочу, дядя Гриша!

Григорий Трофимович, ответил:

— Погоди, Санечка, будем еще думать, как с тобой поступить! Не к спеху.

Было видно, что он больше занят разговором с Шаховским. А тот не обратил ни на Сашу, ни на ее слова никакого внимания. Григорий встал и положил ему руку на плечо:

— Послушай, Павел, брось ломаться! Что благодетеля разыгрываешь, как говорится? Спас, дескать, от благородства великого, а теперь у меня дела поважнее? Забыл, вот когда мы с тобой на Курнаковых работали…

— Достаточно. Я не помню, чтобы возделывал с вами сады.

Виконт повернул голову в сторону лежащей на плече руки, как бы снимая ее взглядом. И Саше вдруг увиделись в этом повороте и взгляде поколения аристократов Шаховских и Орловых, не способных и не желающих снисходить до общения с теми, кто стоит хотя бы на ступеньку ниже. Между этим надменным человеком, убравшим-таки взглядом нежелательную ладонь с плеча, и веселым спутником Лехи, забавляющимся с ним борьбой, или приветливым художником, перешучивающимся с селянами, не было ничего общего. Саша была потрясена этим превращением: почему он говорит так зло и несправедливо? К чему такая фанаберия? Зачем он ищет ссоры? Отчего переменился к ней? Самоуверенная Саша вдруг почувствовала, что прямо сейчас, в эти мгновения у нее из-под ног уходит опора, жизнь может повернуться какой-то неизведанной и холодной стороной. Только, и Григорий Трофимович неправ. Разве можно так разговаривать с Виконтом? Но Трофимыч не чувствовал вины, напротив, он вспылил:

— Садов не возделывали? Презираете, стало быть? От хозяев своих переняли или сами похлеще них? Я, как к человеку, а он… Девочку за собой таскаете, чтобы ненароком дворянских идеек не растеряла? Чтобы затаившимся врагом среди народа была?

Сейчас, сейчас он будет вынужден в ответ что-то сказать о ней, Саша поймет его отношение и сможет заговорить с ним.

— Я, надеюсь, не пленник у вас? Могу идти?

Григорий Трофимыч пристукнул в сердцах ладонью по столу, хотел ответить что-то, но от двери раздался голос Ступина.

— Разговариваете промеж себя? Я тут маленько ожил, хотя меня еще качает, признаюсь, и саднит повсюду… А ты, друг, как? У фершела нашего в лапах побывал? Я-то от него сбежал… Все ко мне то с припарками, то еще с чем похуже приступал. У нас Ефремыч, как репей, въедливый! В тебя, небось, тоже впивался? Уложить, часом, на недельку не пробовал? У нас расположение спокойное — мышь не проскочит. И маскировка надежная… Впритык наткнешься — не заметишь… Чисто санатория — лечись себе!

— Я здоров, спасибо. — Виконт поднялся и направился к двери, оглядев напоследок комнату, стол и Григория с Сашей равнодушным взглядом.

— А коли здоров, сядем, побалакаем. Кто ты, да что ты? Что делать намерен? Я ж даже имени твоего не знаю, вчера не до знакомств было.

— Я, зато, распрекрасно знаю! — Трофимыч грозно свел брови. — Угораздило тебя, Сидор, на этого нарваться!

— Эвон! Да вы знакомы, что ль? Чудак, у тебя, что с ним счеты свои какие-то? Учти только, не угораздило б меня, мы бы с тобой только на том свете и свиделись бы. То, что он сотворил, другому не под силу. Я такого в жизнь не видал!

— Ты шутки шутишь насчет того света, а бойцы воспринимают!

— Трофимыч, что за муха тебя укусила?

Сашу разрывали противоречивые чувства. Что ей делать? На чьей она стороне? Решиться побежать за Виконтом у нее не получалось, легче было остаться с дядей Гришей. Но разве это мыслимо? Что будет дальше? Приход Ступина ослабил напряжение. Вот и Виконт притормозил у двери и говорит с ним вполне благожелательно.

— Спрашиваете, какие у меня планы? Прежние. Я направляюсь в Петроград.

— Трудненько, братишка, через неспокойные места путь. Немцев проскочите, так легче. Слышь, Трофимыч, а Кузьмин ворочается в Питер не сегодня-завтра?

— А то сам не знаешь?

— Мне дозволено не знать. Я, покамест, только куда германцы, да самостийщики передвигаются, могу сообщить. Уточняю, что ерепенишься?

— Едет Кузьмин.

— Вот и оказия. С ним надежнее. Он через эту полосу на Валуйки раза четыре пробирался. Да и ему с вами лучше. Сашка для отводу глаз пригодится, ты, друг, ну, ясное дело, ты — человек решительный. Ладно выходит.

Кажется, не зря они этого Ступина спасли. План комиссара устраивал Сашу гораздо больше. Виконт отозвался:

— Я еду. Рад спутнику.

Рад спутнику! Рад спутнику? А она что — уже не спутник? Он вообще не принимает ее в расчет? Он оставляет ее здесь??? Саша попыталась поймать взгляд Виконта, хотя прекрасно знала, что это невозможно, пока он не взглянет сам.

Она сжала волю в кулак, набрала воздух в легкие, сколько поместилось, и подошла к Шаховскому.

— Пошли? А то уже поздно. Мы и без этого… Кузьмина доберемся, да? — Саша подняла голову, глядя Виконту в лицо, и удивляясь, что между ними такая разница в росте. Обычно она ее не замечала. — Пойдемте? Пойдемте отсюда?

Григорий Трофимыч поерошил светлые плотные волосы:

— Вишь, какая закавыка, Сидор, Санька — не парень, а девочка. Знаю ее давно, даже заслуги имеет. Но жизнь у нее нелегкая и решать ей, что к чему, нелегко.

— Девочка, вон оно что! А и верно, для пацана слишком пригожая. Вот я перепутал, старый жук! Смотри ты! А за чем остановка? Ну, девочка и девочка. Дочка?

— Нет, — спокойно ответил Поль, и она, которая вовсе не любила, когда его называли ее отцом, почувствовала себя отвратительно. Трофимыч мотнул головой в сторону вконец потерявшейся Саши:

— Чья она дочь, я тебе потом разъясню. А сейчас, ежели в детдом не хочет, ей лучше здесь остаться, при нас. Ефремычу поможет. А, Санюш? — он развернулся к ней. — У нас и девчата есть. А после победы — в Питер, а может, еще куда… В Москву можно… Вся жизнь впереди, все в твоих руках… Решай, не маленькая уже, и время подумать есть… У меня передых, а победа, она не за горами. Так твою жизнь распишем, как по накатанной дороге пойдет, ты заслужила, Саня, и рисковала, и работала от сердца.

Виконт, взяв Ступина под руку, отвел его к двери, и, разговаривая, повернулся к Григорию Трофимычу и Саше спиной, и спина эта ничего не выражала. Справляясь, насколько получалось, с дрожью в голосе, Саша, как можно громче, ответила:

— Это нечестно! Или мы вместе уходим или вместе остаемся. Поль… Павел Андреевич обещал отвезти меня в Петроград… к дяде. Но если надо здесь остаться… все-таки… нет, — она запуталась и не смогла произнести обычное «правда, Поль?» или «правда, Виконт?». Боялась знакомого безразличного пожатия плечами?

Комиссар кивнул Саше ободряюще, видимо, заметив ее смятение. Григорий Трофимович покрутил головой: — Ну, насильно-то держать не стану… коли решаешь все ж таки, к дяде, так тому и быть… Поезжайте с Кузьминым… А лучше б оставалась…

— Дядя Гриша! — она наспех подала на прощание руку отходчивому Трофимычу, чьи брови уже разошлись, и выбежала за Виконтом, который сразу после ее слов, не оглядываясь, покинул помещение.

Глава 13 Третья лишняя

— … Поэтому, Павел Андреевич, я не женат и не имею детей. А сейчас время и вовсе не для сантиментов.

Кузьмин стряхнул пепел и снова глубоко затянулся. После нелегкого тревожного перехода к Валуйкам наступили относительно спокойные дни. Военный поезд, на который они попали вместе с Кузьминым, уносил их к Петрограду и никаких препятствий на пути больше не предвидится. Но мира и покоя в Сашиной душе нет. Со времени пребывания у партизан Виконт изменился к ней. На первые недоуменные вопросы, которые она, набравшись храбрости, обратила к нему, когда они вышли от Григория Трофимовича, он ответил тем самым пожатием плеч, которого Саша и боялась. Причем, одним на все, дождавшись конца потока слов. Сколько раз она видела этот жест, обращенный к людям, которые были ему глубоко безразличны или даже неприятны! Теперь он почти все время разговаривает с этим худым, словно вылитым из металла человеком, — Кузьминым, бывшим инженером, потом прапорщиком. Несмотря на суровую внешность, на отрывистую скупую речь — после каждой фразы сжимались челюсти и на скулах выступали желваки, — Кузьмин рассказывал о себе много и без дополнительных приглашений. А к ней Виконт обратился только пять раз за три дня:

«Насколько я понимаю, половина вещей осталась в лесу».

«Будет удобнее, если об этом мы с Виталием Константиновичем поговорим наедине».

«Это стекло держится на честном слове, поосторожнее».

«Разрешения на это можно и не спрашивать».

«Разумнее это просто выбросить».

Четыре раза из пяти пустое «это», делающее фразы еще более отчужденными и безразличными.

Что делать? Может, отстать от поезда? Вернется ли он за ней, чтобы найти? Она уже ни во что не верила… Кузьмин задумчиво припоминал, выпуская струйки дыма:

— Тогда было время для посещения театров. Я, хотя по натуре и не сентиментален, любил «Сверчок на печи» по Диккенсу. Святочная сказочка, но после окопных ужасов, согревала душу… Не доводилось видеть?

— В Первой студии МХТ? Видел… Моя спутница истекала слезами.

В прорезь перегородки заглянул солдат:

— Товарищ Кузьмин, вас к начальнику поезда.

— Извините, Павел Андреевич. Придется отлучиться ненадолго.

— Да, да, пожалуйста!

— Ви… Виконт! А вам трудно находить с ним общий язык, хоть он и образованный человек, правда? — несмело обратилась Саша с вопросом, который абсолютно не требовал немедленного разрешения и в принципе ни на чем не основывался. Ничего другого просто не пришло в голову. Не спрашивать же, что за спутница нахально ходила с ним в театр и почему так хочется разыскать ее и, как учил Леха, «отвесить леща».

— Нет, отчего же.

— У вас разные взгляды и интересы… А вы чаю хотите?

— Да, если не трудно.

— Вот, пейте, — она подала ему двумя руками кружку, — а мандат этот у вас? Это то же по значению, что индильгенция?

— Спасибо. ИндУльгенция. Нет.

— На остановке можно мне выйти, посмотреть?..

— Если хочешь.

— Мне не очень хочется. А вам?

— Мне? Нет.

Кузьмин вошел в вагон и возбужденно прошелся вперед-назад:

— Павел Андреевич, новости вот какие: в Смоленске придется задержаться на неделю… Может быть, вам это и не слишком удобно, но я бы не посоветовал продолжать путь без меня. Вы понимаете? — Кузьмин многозначительно посмотрел на Виконта. — Все эти обременительные хлопоты с пропусками… бесконечные выяснения личности… более мучительны, чем задержка на неделю. Что вы решаете?

— Что ж. Время терпит.

— Хорошо, что вы не возражаете, Павел Андреевич.

— Вы в Смоленске на меня каким-то образом рассчитываете, Виталий Константинович?

— Может быть, и понадобится ваша помощь, но не в военных, так сказать, действиях. Просто, как грамотного человека.

— Писаря? — хмыкнул Виконт.

— Сам пока не знаю. Верите, сам превращался уже и в писаря, и в счетовода. Управление — сложное дело, Павел Андреевич, энтузиазма тут мало. Чиновники частенько отказываются добросовестно выполнять свою работу.

— Что, саботажи у вас — частое дело? С этим трудно бороться, я думаю.

— Главное — некому. Против оружия можно выставить более сильное оружие. Но тут нужно выставить более сильное образование, а его-то и не хватает. И они чувствуют себя королями положения.

— Понимаю. Locus majoris resistentiae, — сочувственно кивнул Виконт. — Но чиновник из меня никакой.

— С латынью у меня всегда были нелады, — засмеялся Кузьмин.

— Это значит: «Место наибольшего сопротивления». — Саша одарила их парой слов и снова отвернулась к окну: ее ведь к разговору никто не приглашал.

— Любишь латынь, Саша? По гимназии помнишь? — вот на Кузьмина ее образованность произвела впечатление.

— В гимназии не было такого предмета. Это как раз Павел Андреевич любит, и я попутно запоминаю. А моя воля — mea voluntas — я бы близко к этому мертвому языку не притронулась.

— Не подошла.

— Да, да, Поль, не подошла, конечно, не подошла. Я бы лучше итальянский учила.

— Я все забываю, что ты девочка. В женской ведь совсем другая программа. А у вас, Павел Андреевич, филологическое образование?

— Нет.

— Какое же?

— Начинал в Риме, в Accademia di San Luca.

— Не слыхал, а чему там учат?

— Это один из трёх знаменитых художественных центров Италии.

— Значит, вы художник!

— Два года проучился. Не завершил. Параллельно прослушал курс физиологии и анатомии в Universita degli studi di Roma La Sapienza, в Римском университете, то есть. Это полезно для художника, коим я собирался в те времена стать.

— Война помешала?

— Нет.

После недолгого молчания Кузьмин начал снова:

— А я после этого случая с письмом думал, что ваша профессия — языки. Меня тоже учили французскому в свое время, но у вас, конечно, не гимназические знания, признайтесь, а то мне будет просто обидно.

— Признаюсь, не гимназические.

Совсем плохо: даже готового улыбаться Виконта она не может ничем заинтересовать. Он улыбается, но не ей!

Написанное по-французски письмо, упомянутое Кузьминым, нашли в брошенной усадьбе среди важных документов и доставили Кузьмину на одной из станций. Он принес его вчера в вагон, долго сидел над ним и, наконец, бросил:

— Поразительно, как женщины в серьезные годы умудряются заниматься такой дребеденью.

Кстати, именно эта фраза впоследствии выросла в исповедь о его разочаровании в невесте и горестном отказе ей. Но тогда речь шла совсем не о том. Виконт отозвался на его слова:

— Что, вместо военных планов найдены лирические записки? Женщины украшают и разнообразят нашу жизнь, Виталий Константинович, но не более того. Не стоит требовать от них многого. Будьте просто благодарны.

Пока Саша определялась с отношением к его словам, Кузьмин продолжал:

— Насколько я разобрал, какие-то излияния о прекрасных магазинах около музея Клюли.

— Клюни, наверное. О Париже речь? Там есть музей в hôtel de Cluny.

— Извините, но здесь именно так. Поглядите сами.

Виконт прочитал листок и, возвращая, заметил, что в письме почти в каждом слове ошибки и особенно перевраны некоторые названия. Сашу они не позвали посмотреть, и она сидела, готовая заплакать. В прежние времена Виконт обязательно показал бы ей текст. Хотя бы для того, чтобы проверить, заметит ли она эти самые ошибки. А тут… рассуждают о… Франции, французских словах… как будто не она наполовину француженка и пять лет безвылазно жила в Рамбуйе. Правда, ни отеля Клюни, ни какого-то последовавшего вслед за тем Бульмиша она не знала… но, все-таки, обидно до того, что невозможно уже терпеть. Пришлось опять набраться храбрости и спросить. Может быть, ей уже и не отвечают?

— Нôtel de Cluny — бывший монастырь ордена Клюни, ныне музей Средневековья в Латинском квартале, Бульмиш — так студенты называют Бульвар Saint-Michel. Он тоже неподалеку от Латинского квартала, — откликнулся Виконт ровным голосом, неизвестно к кому обращаясь, — но именно Boul Mich, а не Boar[81] Mich, — повернулся он к Кузьмину.

— Может быть, эта женщина, как я, путала буквы? — попыталась внести свою лепту Саша.

— Виталий Константинович, это письмо что, писала нерадивая гимназистка? Не похоже, обороты абсолютно верные, стиль литературный, я бы сказал. Не хотели бы, чтобы я подчеркнул ошибки?

— Да, да, пожалуйста, Павел Андреевич, мне пришла в голову одна идея.

— Охотно выполню вашу просьбу. Не составит никакого труда.

— Довольно странные ошибки. Вы не находите? — пробормотал Кузьмин, следя за рукой Поля и исправлениями.

— Нетривиальные, я бы сказал, — отозвался Поль, уколов Кузьмина взглядом.

Кузьмин забрал у него листок и отошел в дальний угол вагона.

— Любопытно, очень, очень любопытно. Эта дамочка не так проста, как казалась. Терроризмом дело попахивает…

— Жаль, мне не довелось прочесть аналогичное письмо другой стороны, — иронически отозвался Виконт.

— Простите, я вас не понимаю… — в недоумении свел брови Кузьмин. — Вы хотите сказать, нашу шифровку по такому же поводу? А почему вы решили, что она существовала?

— А вы хотите сказать, что не утруждали себя шифрами? Отдавали прямые директивы? Так или иначе, ваша акция предшествовала. Это недвусмысленно следует из текста.

— Павел Андреевич, вы преувеличиваете связь… — Кузьмин хотел было еще что-то сказать, но Виконт перебил:

— Виталий Константинович, вы теперь знаете, чтó планируется и где. Я думаю, по крайней мере, эти жизни можно попытаться спасти.

Саша сгорала от любопытства: что же они обнаружили в злополучном письме? Но Кузьмин поспешно вышел, а по лицу Шаховского невозможно было ничего понять. Она долго сидела у совсем потемневшего окна вагона, строя по этому поводу догадки. Может быть, они открыли какую-то громадную тайну? А потом дядя Гриша узнает, что самые важные бои и неожиданные победы им удались благодаря тому, что планы противника разгадал тот самый Поль Шаховской, которого он совсем не понял… Наивные мечты, но такие увлекательные! Упоенная ими, она вздрогнула от неожиданности, услышав вдруг голос, очевидно, потерявшего терпение героя ее грез:

— Ночью лучше спать, пока можно.

Оказалось, Кузьмин уже не только вернулся, но даже успел улечься и уснуть. Виконт тоже уже расположился спать. Она, конечно, сразу послушалась, но огорчилась, что он подумает, будто она нарочно не ложилось, чтобы он к ней обратился.

А сегодня, с самого утра, Кузьмин пустился с Виконтом в беседу, но о письме упомянул только, когда речь зашла об образовании Шаховского. Саша насторожилась было, но о тайнах никто ничего не сказал. А то, как будет Виконт освещать свою биографию, и так известно. Ну, вот хотя бы:

— Похоже, бывали в Париже, Павел Андреевич?

— Бывал.

И далее, если Кузьмину захочется еще спрашивать, последуют столь же «пространные» ответы. Кузьмин, вместо дальнейших расспросов, начал рассказывать о нехватке топлива, диверсиях на дорогах, разрухе. А Саша с тихой болью в душе вспоминала, что ей-то он много рассказывал о Париже, прибежище художников и артистов:

«Ты поднимаешься, буквально, карабкаешься вверх по крутому Монмартрскому холму. Взгляд упирается в новые и новые ступени. Вдруг, на каком-то лестничном марше поднимаешь глаза — над тобой, как белый мираж, парит базилика Сакре-Кер…»

И еще, и еще: Лувр, Монпарнасс, импрессионисты, Пале Рояль, Пале Бурбон… По таким рассказам Саша тосковала сейчас почти физически.

Паровоз, как будто для того, чтобы подтвердить слова Кузьмина, неожиданно остановился, и прибежавший солдат объявил:

— Все, стали. Топливо — фьють. Деревья на дрова рубить будем. Начальник поезда просил мобилизовать.

Кузьмин потуже застегнул ремень. Из-за фанерной перегородки было видно, как из других отсеков посыпались люди, побежали к деревьям и кустарнику. Виконт поднялся тоже. Кузьмин замешкался:

— Удивлены, небось? Вот так сами себя и тянем. Обычная практика сейчас.

— Нет, не удивлен. Приятно будет размяться. Пошли.

— Павел Андреевич, а девочка ваша, осталась бы, в лесорубы ей как-то не с руки….

Виконт, не оборачиваясь, произнес:

— Собственно, высоких деревьев нет, безопасно. Останется или пойдет — какая разница?

— Я буду сучья ломать, собирать, а чем вообще мы будем рубить? — обида чудовищная, но не надо давать ей прорваться. Саша придала голосу максимум оптимизма.

— Заметили, Виталий Константинович этот легчайший переход, от ломки сучьев к «мы рубить»? А, в самом деле, чем?

— На такой случай у нас имеются топоры, не в первый раз, — объяснил Кузьмин.

Работа по заготовке дров оказалась делом не быстрым. Горстке людей нелегко было создать нужный запас. Но работать было совсем неплохо. Саша очень старалась, бегала, собирала то, что было под силу, относила по паре поленец к паровозу. Но больше всего ей хотелось смотреть, как работает Виконт. Он рубил дрова с таким удалым и веселым видом, точно это были молодецкие игрища, а не вынужденная заготовка топлива.

— Перекур! — прокричали из-за деревьев. — ЧУ! Слышите? Перекур, потом грузить будем.

— Чу! — крикнула в ответ Саша. — Слышим! А знаете, — обратилась она к стягивающимся на поляну людям, — надо, наверное кричать не «Чу», а «Эй» или «Э-ге-гей»… «Чу» — это сигнал-предупреждение, Это значит: «чужой», «берегись», — ведя эти умные разговоры, Саша посматривала в сторону Виконта, слышит ли?

— Что бы ни кричать, лишь бы понятно было, что зовут, — закуривая, проговорил один из пассажиров их военного поезда.

— Нет, не скажите! Слова надо употреблять правильно. А действительно, как это я раньше не догадалась? Чудной — так и произошло от «чу». Это вообще ТАК ИНТЕРЕСНО разговаривать о том, как произошли слова.

— По-моему, твоя догадка — стоящая, — ответил Кузьмин, — а я слышал, что есть целая наука, посвященная этому… происхождению слов.

— Этимология, — вставил Виконт, не присоединившийся к призыву «перекур», — но насчет «Чу» не согласен. Почти наверняка опирается на славянский глагол «чуять».

— Ой, правда! Мы на Украине слышали такое сотню раз, да, Поль?

— Да.

Когда они уже направлялись к поезду, Виконт неожиданно в пространство произнес:

— Кстати, о происхождении слова «чужой», можно напомнить потом, довольно интересно.

— Вы и сами не забудете, я уверена, — светлый полушубок, меховая шапка, сапожки и Александра внутри всего этого просто запрыгали от надежды на лучшее будущее. — Идемте прямо сейчас в вагон, все равно все уже погрузили, вы чуть-чуть передохнете… сколько захотите, и сразу — рассказывать! Правда? Что откладывать? Отвлечемся, или какие-нибудь события произойдут…

Она тараторила до тех пор, пока не поняла, что уже пропустила первые слова, адресованные в то же пространство.

— …от Петрограда есть озеро. Чудское озеро. Названо оно по имени народа, живущего на его берегах. «Чудь» — так русские называли финнов, карелов. Что в них чудного, напрашивается вопрос? Народ, как народ.

— Обычаи наверно какие-нибудь странные? ЧуднЫе?

— Перебивать меня не надо. Как раз слова «чудной», «чужой» происходят от названия «чудь», а не наоборот. Дело в том, что когда-то соседями славян были готы. «Тьюдд» — называли себя они сами. На их языке это обозначало просто «люди». Для славян это прозвучало как «чудь». Готы исчезли, со славянами стали граничить финны, на них и было обращено теперь это слово в значении «иноплеменники», «странные», «не такие как мы».

— Значит, если я скажу «чудак», это такое же как «француз» или «немец»?

— Довольно странное замечание. Хотя есть примеры, как названия национальностей переходят в нарицательные — варвары, варяги, басурмане, гунны, наконец. Но это либо искаженные названия, либо самих народов уже нет.

— Виконт! Поль! Вы сами догадались обо всем этом?

— Нет, конечно, читал.

Все-таки, не тот. Не смотрит на нее, когда говорит. Что она — Кузьмин или какой-нибудь Лешка? У Виконта есть такая манера — не глядеть на людей, которые не очень его занимают. Но на нее-то он смотрел всегда, когда рассказывал. И где это видано, чтобы она так волновалась, задавая вопрос, и потому несла всякие глупости? Саша отважилась на крайнюю меру: подошла к нему решительным шагом, зажмурилась и… опустила воротник бекеши. Потом запела что-то и независимо отошла. Виконт промолчал. Зайдя в вагон, Саша мимоходом глянула в оконное стекло. Ого! Она даже приостановилась, так вдруг самой понравилось: золотистый мех красиво контрастирует с темными волосами и белой кожей. Румянец такой яркий и глаза блестят почему-то… Как бы он к ней не относился, смотреть на все это, явно, будет не противно.

— Виконт, мне совсем не идет такая шапка, правда? Лучше было бы платочек или волосы косами… что ли, — она, чуть-чуть покачивала головой, разглядывая себя и поправляя кольца отросших за два месяца волос.

Виконт повернулся всем корпусом и усмехнулся:

— Кокетничаешь, Александр? — И… в первый раз за все эти дни ни в его взгляде, ни в голосе не было холодного отчуждения.

— Нет, я серьезно, — взглянула на него Саша из-под ресниц, чувствуя, что голос у нее звенит от прилива радостной уверенности в себе и, стараясь не расплыться в улыбке. — Как-то не так… Вот если тут приподнять, сюда выпустить, а тут затянуть, может быть, и ничего… на первое время.

— Что ж, Александрин, у тебя получается. — Он непонятно улыбнулся.

…Медленно, очень медленно продвигались они на север, как будто вслед за отступающей зимой. Какой бы северянкой не величала себя Саша, она начинала сердиться: что это такое, март прошел, а тепла нет и нет. Единственное оправдание, что в этом году после 31 января «наступило» сразу 14 февраля. Так что, если судить по-старому, март едва-едва достиг середины.

На одном разъезде им чуть было не пришлось вступить в перестрелку. То ли местные жители ударились в бандитизм, то ли по несчастной случайности не разобрали, что за состав проходит мимо полустанка, только их внезапно обстреляли. По всему поезду скомандовали боевую готовность. Но, к счастью, окончилось миром. Они благополучно проскочили агрессивную станцию, не было за ними и погони. Кузьмин осведомился у дежурного, запросили ли по телеграфу полустанок, что там у них случилось? Оказалось, что был «маленький налет», с которым уже справились. Тогда Кузьмин обратился к Виконту, кропотливо чистящему свой маузер:

— Судя по вашей готовности, вы вовсе не так равнодушны к происходящим событиям, как пытаетесь показать.

— Я не равнодушен к происходящим событиям.

— Следовательно, как-то для себя определяете, на чьей вы стороне в этой борьбе?

— Я вообще не участвую в настоящее время ни в какой борьбе.

— И, тем не менее, при нападении хватаетесь за маузер.

— А из моих слов или действий следовало, что я исповедую непротивление?

— Трофимыч говорил, вы прекрасный стрелок. И фехтуете мастерски. Странно — такие полюса. Казалось бы, где художник, где — приверженец боевых искусств.

— Что тут странного? Общее есть. Первое, что требуется художнику — верные глаз и рука. Стрелку и фехтовальщику — то же самое.

Саша поразилась про себя — а ведь, действительно! Но почувствовала потребность вставить свое слово:

— И вообще, есть люди, которые умеют все! Называются многогранные. А если кто-то нападает, надо отбиваться, но чтоб чересчур не убивать.

— Саша, вот как-то было дело, мы чуть не задели своих, потому что просто отвечали на огонь. А они тоже перепутали, ожидали противника… — как всегда, с трудом подбирая слова для разговора с девочкой, разъяснил Кузьмин.

— «Ошибкой я пустил стрелу над домом и ранил брата…» — Виконт, улыбаясь, смотрел на Сашу. Он и теперь не очень-то с ней разговаривал, но, время от времени, она ловила на себе его взгляд, сопровождающийся пробегающей по губам улыбкой. Она под этим взглядом чувствовала себя немного зверьком в зверинце. Кузьмин, между тем, продолжал расположено:

— Павел Андреевич, я не хотел бы терять с вами связь в Петербурге. Я вижу в вас интересного человека и собеседника.

— Взаимно. Но наш обмен любезностями ни к чему не приведет, я сам не знаю, где найду себя через месяц.

— А у дяди Семена же найдете!

— Неужели, вы не имеете конкретного плана? Зачем же тогда так стремиться в Петроград?

— Планы есть, уверенности в них нет.

— А есть в Смоленске какие-нибудь достопримечательности? — поинтересовалась Саша.

— Лично я, — отозвался Кузьмин, — в Смоленске никогда не был. Кроме того, не до них сейчас, Саша.

Саша, замолчав, перешла к окошку и стала мастерить себе из остатков деревенской шерсти яркий шарф. Как это все время получается, что либо они бросают где-то большую часть вещей, либо вещи бросают их? По крайней мере, едут они удивительно налегке.

Глава 14 Выкарабкивайтесь, signore Sandrino

— Ваше равнодушие к моим проектам, signore Sandrino, заставляет меня быть категоричным. Итак, жить будем в этой, далеко не тихой, обители. Пока. Как долго продлится это «пока»? Что за вопрос, signore? Наслаждайтесь моментом! Смоленск — мечта венецианских мореходов и только расположение в глубине материка спасло его от их паломничества.

Только сейчас, с блаженством следя за легкими, но решительными перемещениями Виконта по большой чужой комнате и прислушиваясь к аккомпанирующей им беззаботной болтовне, Саша осознала, каким тяжелым потрясением был недавний духовный разлад с ним. Нынешняя слабость — явное его следствие. Под впечатлением наметившегося между ними, наконец, тепла, она принимала умиротворенно и этот дом с кошмарным количеством детей, где для них с Виконтом нашлась наиболее приемлемая комната, перегороженная полустенкой, и легкий звон в ушах, и ломоту во всем теле… Хотелось просто бездумно слушать и слушать его, но она посчитала необходимым ответить:

— Да… тут очень хорошо… с вами.

— Ваша светская учтивость, синьорина, меня не обманет, — продолжая передвигать хозяйскую мебель и не меняя легкомысленного тона, отозвался Виконт. Занимался он этим уже битый час, стараясь создать в отведенных им «апартаментах» хотя бы минимальный, с его точки зрения, уют и тщетно пытаясь привлечь к этому преобразованию безучастно приткнувшуюся на сундуке Сашу. — Вам безразличны и я, и мои дерзания.

Он схватился за ее сундук, намереваясь оттащить его в то место, где он стал бы выигрышным элементом созданного им интерьера. Этим движением он опередил Сашу, которая как раз начала сползать со своего места. Она безотчетно обхватила его голову и лбом уткнулась в щеку… Подольше бы он не шевелился… Она бы так дремала… Он прохладный… приятно…

— Александрин, что ты горячая такая, объясни мне? Болит у тебя что-нибудь? Или устыдилась своего вызывающего хладнокровия?

— Устыдилась… Нет, просто натоплено… У меня ничего не болит.

Поела она через силу, отказалась бы совсем, но он мог подумать, что она просто кривляется ради привлечения к своей особе внимания. Многодетная хозяйка с морщинистым лицом притащила им подушки и тюфяки.

— Я лягу сразу спать, хорошо, Виконт?

— Ну, пожалуйста. Когда ты уставшая, с тобой уже не поговоришь.

И это несмотря на то, что она старалась поддерживать беседу. Пока она шевелила сонными мыслями, выискивая среди них подходящую для возражения, он заговорил сам:

— Александрин, выслушай, прежде чем уснуть. Я уйду сейчас, и меня не будет дня три. Пожалуйста, не наделай тут глупостей. Живи в мире и покое. Отдыхай. Спрашивай, что понадобится у нашей плодовитой хозяйки. Ей заплачено с избытком, не стесняйся.

— Я же не маленькая, — печально отозвалась Саша. — Вы ведь им, чужим на полгода не подбросите меня… А так, вы все время от меня уходили, на неделю, на две, на еще больше… по своим делам. Не в первый раз…

— Не знаю, о чем ты. По-моему, в первый. Все. Dixi[82]. Спи.

Приподнявшись к оконцу, Саша проследила глазами, как он неторопливо пересек палисадник, толкнул хлипкую калитку. Надо раздеться и улечься, как следует. Ничего, она сделает это все потом, только отдохнет немного…

Веки закрылись, и она забылась тяжелым сном.

…Надо торопиться, а то она опоздает и опять упустит единственную возможность спастись… «Корабль одинокий несется… несется на всех парусах…». И как за ним угнаться, когда она не умеет плавать, а вокруг не вода даже, а какое-то горячее месиво… «Лежит на нем камень тяжелый…». Это же дальше, сначала надо доплыть… до острова… но камень лежит, давит на грудь и тянет откашляться, чтобы сбросить, иначе не догнать… «Опять его сердце трепещет и очи пылают огнем…», да, пылают… еще как пылают! И сердце колотится прямо в глотке где-то… Ах, это же не вода, а песок …«под знойным песком пирамид…»… Да, снова давит… не дышится… Но в чем-то — спасение, надо только вспомнить, в чем. И успеть! «На нем треугольная шляпа и СЕРЫЙ ПОХОДНЫЙ СЮРТУК…»…

Рядом что-то звякнуло, что-то холодное коснулось лба, и Саша с трудом разомкнула веки. Доносятся чьи-то невнятные голоса, кто это говорит? От этого холодного мысли проясняются, с глаз сползает пелена. Виконт же ушел… кто же это?

— Лучше тебе, слышишь меня? — незнакомая женщина в застиранном серо-белом халате, остро пахнущем дезинфекцией, низко склоняется к ней и специально раздельно произносит слова.

— Что это тут? — шевелит губами Саша.

— Больница, миленькая, больница. Как тебя зовут, можешь сказать?

— Саша… Я болею?

— Приболела, Саша… выздоровеешь, Бог даст.

— Он же меня не найдет…

— Кто, милая? Не говори много, нельзя тебе, — женщину, видимо, отозвали, и она исчезла. Саша сомкнула горячие веки, но корабль не успел появиться перед ее внутренним взором, ей удалось снова открыть глаза и даже слегка оглянуться. Вокруг много кроватей, слышны хрипы, кашель, пахнет чем-то противным, над головой — потолок, как белая пустыня без краев. Саше дают пить тепловатую воду, протирают лицо, становится немного легче. Шум у двери — втаскивают еще одну кровать. В окне — голые ветки, на кроватях — женщины, постарше, помоложе. Все чужие. Саше становится жутко… а по густым, вязким волнам снова скользит мертвый, пустой корабль… Она опять забывается, но на этот раз полководец в сером походном сюртуке появляется скорее, и сознание проясняется, хотя жар не проходит. Тот же потолок, те же ветки, давит на грудь одеяло, то ли вязкие волны, то ли песок… Опять та же женщина, и Саша слышит ее, как будто, через толщу густой воды:

— Доброе утречко, Саша! Вот, кажись, и лучше тебе. Глаза открыла. Скажи-ка откуда, как фамилия… Только тихонько, легкие не напрягай. Не стони, не стони, бедненькая, не надо, раз так, говорить.

С кровати рядом доносится:

— Сестра! Не могу, в глотку не лезет. Тошно прямо! — какой противный голос и запах противный.

— Миленькая, да откуда ж я возьму лучше? Ну, нету ничего другого, нету и все! Ты себя пересиль и ешь, взрослая бабонька, гляди, тут молоденькая какая в жару почти неделю, а терпит. Хорошая девочка, Саша, терпеливая…

Женщина, значит, это сестра милосердия, протирает губы Саше влажной тряпочкой.

— Мне туда надо… Где калитка и палисадник, там он, три дня прошли… Какая улица это? Он не найдет меня так… не найдет…

— Тише, тише, слышь, Саша? Я тебе все принесу, доктор завтра посмотрит, все будет ладно… И покушать надо. Худенькая ты какая…

Сашу гладят по голове, которая оказалась почему-то без кудрей и колючей.

— Где они? Зачем?

— Волосы положено стричь, Саша. Не горюй. Еще гуще пойдут, вон за пять дней какой ежик поднялся.

Саша почувствовала усталость и снова забылась, но не успела доплыть до острова и поискать слова, которые помогали, как ее привел в чувство громкий, очень громкий разговор, и тут же она ощутила прикосновение к руке:

— Пришли к тебе, миленькая… Есть силы поговорить?

Саша даже приподнимается. Нет. Женщина какая-то. Где то она ее видела?.. На корабле ее, точно, не было… Там никого не было… Но не слышать ее невозможно. Так кричит…

— Не понять вовсе: та или не та? Сестра, да скажи ты за ради господа Бога, эту, когда с приемпункта привезли? У кого брали, не сказывали? Он же душу из меня вынул! Вспомни, ради Христа, отца нашего! Как будто я заразных нанималась держать! У меня своих — восемь, небось… Заявился, увидел, что нет… «Куда взяли, зачем взяли?» Я ему как человеку: увезли, плоха была, должно, померла… А он… ну, бешеный… спаси меня, Боженька милостивый, — женщина перекрестилась. — Верно, и впрямь, та померла, эту что-то не признаю. Не та. Да за что же мне такая напасть, горемычной — точно, не та. Ищите, говорит, кому отдали, и чтоб сегодня же найти! А где ж мне найти? Не с Нижнемоховой, пятнадцать девчонка эта?.. Да что ж мне теперь ему, ошалелому, сказать, как заявится, не отпустит он меня живой-то… Куда свезли, как смела отдать, почему не записала… а мне-то что за дело? Кабы знать, что такой черт сумасшедший, записала бы… — женщина стала громко всхлипывать и сморкаться.

Сестра милосердия с ласковым голосом стала теснить крикунью к выходу. Саша, повернув голову, смотрела на все это, силясь ухватить какую-нибудь мысль. Но она так и не смогла вспомнить, кто эта женщина или разобрать смысл ее слов. Голова сильно заболела от крика, и мысли расплылись, а кашель, сотрясая все тело, усугубил боль. Сестра подняла подушки, теперь Саша поневоле полусидела, боль чуть-чуть утихла, но находиться в таком положении было очень трудно. Уж лучше бы положили обратно. Сестра принесла миску, стала подносить ко рту какую-то гадкую жижу, так похожую на ту, в которой вяз летучий корабль.

— Это суп из овса, миленькая, больше ничего нет. Ешь, и того не хватает. Он чисто сготовлен. Доктор сказал — можно. Потом чаю дам. Хоть морковный, а вкусненький…

Ее снова позвали. На этот раз из-за двери. Оставив миску на подоконнике, она вышла. Саша осталась бессильно лежать на подушках.

… Когда он появился на пороге и стремительно направился к ее кровати, силы, чтобы рвануться навстречу, неизвестно откуда, нашлись.

— Ну, вот какой вы настырный, миленький, ну здесь она, Саша, и ладненько вам! Отлежится, всякие чудеса бывают. Вот, на свидания приходите. Ой, что вы делаете, голубчик! Положите, заразная ведь инфлюэнца-то, сами свалитесь. Да и дергать нельзя. Осложнение у нее.

Виконт отмахнулся, подхватил Сашу в одеяле на руки и чуть не бегом ринулся к выходу.

— Это МОЯ девочка! Не может она здесь оставаться! — он обвел глазами комнату. — Ужас! Не останется она здесь!

— Куда же вы ее, миленький? — сестра не отставала от его быстрого шага и в коридоре.

— Да, действительно, куда? Но здесь она не останется. Нет. И она же не ест, наверное, ничего? Видите? Не ест! А жар есть? Сильный? А она разговаривает? Нет, конечно. Ослабела. Господи, она ж невесомая совсем стала!

Виконт остановился, смотря на Сашу перепуганными глазами. Саша же потеряла последние силы от своего порыва и не могла ничего сказать. Губы только бесшумно шевелились, как это бывает во сне, не издавая ни единого звука. Ей стало плохо от того, что она не может выразить, как рада его приходу, и на глазах выступили слезы.

— Нашли, батенька мой? Ах! — перебил сам себя голос врача. — Да что это вы делаете? Сейчас же назад! Ребенок в тяжелом состоянии!

— Что вы говорите, она же испугается! Я здесь, и все будет хорошо, Сашенька. Ты меня слышишь? Обещаю. Все, я ее забираю.

— Где вы найдете питание, жилье? Вы же приезжий. Повсюду голод, а больницу хоть как-то снабжают… Последнее отдают. Даже если удастся… ну, вы понимаете… Здесь, девяносто процентов вероятности, пневмония… Выходить после такой болезни еще труднее, чем из кризиса вывести.

— Оставить ее здесь? Нет, это немыслимо. Ей нужны уход и максимально возможный комфорт. Вы ДОЛЖНЫ поспособствовать. Устройте для нее это, и я выполню любые ваши условия.

Сестра нерешительно предложила:

— О еде не говорю, а комната есть у меня при больнице. Я одна теперь. Комната пустая, вы не думайте. Вас — нет, конечно, а дочку оставьте пока там. Потом, может, чего получше сыщите. В палате и верно тесно очень, душно, да и инфекция разная, в отделении всего две палаты. Ей воздух нужен, миленькой…

— Спасибо, — выдохнул Виконт, опуская глаза, — спасибо. Пойдемте поскорее, пожалуйста, она устала, наверное.

Врач тронул его за плечо:

— Полно, папаша, полно! Организм на редкость в таком тельце выносливый, иначе уже не выдержал бы. Впрочем, понимаю. Простите за бестактность — такие годы, такие годы, — видимо из всей семьи осталась одна дочь?

— Да. Одна. Вы, сказали, крепкая девочка? Но вы будете заходить, верно? Сегодня. Завтра. Мы поговорим еще с вами об этом. Об условиях. Я устрою ее и вернусь.

— Да, да, буду вас ждать, какой вы напористый! Трудно что-то возразить…

— Идемте, миленький… Сюда, теперь налево и во флигелечек. Тут. Правда, пустая комната. Я не держу никого. Здесь и нельзя постояльцев. Кровать лишняя есть, кладите.

Саша все еще не могла говорить. Хотелось подольше побыть на руках, но ее собственные руки были настолько слабыми, что Виконт не понял ее попытки удержаться за шею.

— Как вас зовут? Дарья? Послушайте, Даша, я найду белье, одеяло, все, что нужно, что скажете. Голод… найду продукты. Для нее и для вас. Ручаюсь. Деньги, что-нибудь в этом роде, — тоже. Оставьте ее здесь. Прошу вас. У вас есть опыт ухода. Я боюсь, другая женщина, без медицинских знаний, может ошибиться, принести ей вред. Не беспокойтесь, я здесь не останусь. Буду приходить. Ежедневно.

— Почему же и нет? Если вы так просите, я присмотрю, конечно. Мне близко и ночую я тут через день.

— Поль… я поговорить… не уходите… — собрав все силы, прошептала Саша.

— Нельзя ей разговаривать, раскашляется. Прикажите ей, чтобы не говорила…

— Помолчи пока, Сашенька, я приду очень скоро. Веришь мне?

Она слабо пошевелила рукой:

— Честное слово?.. Вы скоро вернетесь?

Виконт улыбнулся ей одними губами, глаза сохраняли тревожно-напряженное выражение:

— Умница ты у меня, Сашка, так хорошо разговариваешь. Je viendrai sois sûre, ma petite courageuse! Ma parole d'honneur! Mais couche-toi tranquillement, d'accord?[83]

Этот переход на французский как будто очертил круг, в котором находились только она и Виконт. Она мгновенно почувствовала прилив сил. Даже смогла улыбнуться в ответ, и постаралась, чтобы улыбка была храброй. Он поправил на ней серое колючее одеяло, — доктор разрешил оставить пока больничное, — постоял еще минуту, как бы оценивая ситуацию, круто повернулся на каблуках и решительно двинулся к двери. Тут же вернулся и спросил:

— Может быть, пить хочешь?

Она качнула головой отрицательно, она только что пила. Он сокрушенно обратился к Даше:

— Она что, и не пьет ничего?

— Пьет, как не пить. От жара пить всегда хочется. Запросит — дам водички скипяченной. Идите себе.

Только что, в битком набитой палате, Саша была покорна и безучастна ко всему. Сказывались бессилие от болезни и полная зависимость от чужих… Теперь же она вдруг уверовала, что способна и имеет право чего-то хотеть:

— Не… буду больше… водичку эту гадкую, кислое хочу… дайте пить!

— Хочет, видите? Что делать?

— Дайте, дайте водички, чего ж еще?

— Она кислое хочет. Вы же слышали!

— Миленький, да нет у меня ничего кислого. Не время нынче для баловства.

— Она больна, какое баловство? Как вы не понимаете? — Синие глаза просто источали укоризну. Бедная Даша аж голову опустила. Виконт взял Сашину руку в свою:

— Ты потерпишь, Сашенька? Потерпи. Я скоро вернусь, очень скоро.

В Сашином слабом кивке была доля великодушия. Он быстро вышел. Даша с любопытством поглядела ему вслед:

— А брата у тебя не было, а, миленькая?

— Три брата… — по инерции выдала слабым голосом анкетную справку Саша.

— Святой Боже! Четверо деток было! У такого молоденького! Усни, миленькая, я посижу тут. Мое сутошное дежурство окончено, сутки дома, с тобой буду…

Долго спать ей не пришлось, потому что Виконт вскоре с шумом ворвался в комнату в обнимку с громадным тюком и с сумкой через плечо. Приговаривая неизвестно для кого: «Тш, тш, тш!», водрузил тюк на стол, потом вытащил запотевшую бутыль из сумки, стал с ней, как вкопанный, над кроватью и обратился к вскочившей при его появлении, Даше:

— Вот морс. Спит? — он, не выпуская из рук бутыли, заметался по комнате, видимо, в поисках чашки.

Даша опустилась на табуретку, сложила руки на коленях крестом и с изумлением, даже некоторым страхом, следила за ним.

— Вы, извините уж меня, только… спросить хочу.

— Да, пожалуйста, — он резко остановился прямо перед Дашей. Та после паузы спросила:

— Как мне называть вас?

— А! Извините, я что — не представился? Павел Андреевич. Так что вы хотели спросить?

— Да это. Про имя.

Саше не хотелось разлеплять горячие веки, и она сквозь завесу ресниц удовлетворено-лениво следила, как он развернул тюк и выкладывает целую кипу простыней, наволочек, полотенец, пододеяльников, розовое шелковое одеяло.

— Откуда это, Николай-угодник, да где ж сейчас такое сыскать? Павел Андреевич!

Виконт, не отвечая, снова, как в больнице, поднял Сашу на руки и кивнул Даше, а та, поняв, быстро постелила все свежее. Саша, как только ее опустили на подушки, ощутила чудесный холодок тонкого пододеяльника и расслабила ноющее тело, осознав, что колючее, с ежеминутно сползающей простыней, одеяло добавляло телесных мучений. Ее напоили морсом. В первый раз за время болезни что-то показалось ей вкусным, но есть она категорически отказалась, несмотря на все уговоры Даши:

— Ешь, миленькая… Не поправишься так, ешь чего дают, через «не хочу!», ну-ка…

Виконт несколько минут безрадостно взирал на Дашу, потом молча удалился, и на этот раз Саша не смогла оценить, долго ли он отсутствовал.

Ей и потом трудно было ориентироваться во времени. Здесь, в узкой, чистой комнатке время текло по своему особому закону и отмерялось приходом и уходом Даши, насильными кормлениями или их попытками, а также внутренним ритмом Сашиного самочувствия. Свежее она, бодрее — значит, утро. Устала, сникла, лень шевелиться — день. Лихорадит, тяжело закрываются веки, сознание уплывает — вечер… Совсем уплыло, забылась — ночь. Она не сознавала, что ее «сутки» длятся всего несколько часов.

А Виконт… То ей казалось — он постоянно здесь, сидит рядом, наклоняется к ней, рассказывает что-то очень приятное, легкое… не дает уйти в плаванье по гуще враждебного океана. Краткое забытье, и опять он: держит рукой под спину, проводит другой, с губкой, по телу, раздается запах уксуса, и давящий на сознание жар отступает перед благодатной прохладой. А теперь он стоит перед Дашей и голосом классного наставника объясняет, как смешивать принесенное им жидкое мыло с ледяной водкой, и как пользоваться смесью, чтобы не было необходимости в купании. У Даши получается. После обработки, Саша чистенькая-чистенькая, как будто только что приняла ванну. И снова жар не выдерживает, Сашино «утро» наступает быстрее.

То он отсутствует долго-долго — несколько Сашиных суток. Потом он появляется и сокрушается по поводу ее аппетита. Последнего просто нет. Отлучки Виконта становятся все длительнее, а еда — все изощреннее. Яблочный мусс, взбитые сливки с кусочками сухофруктов, мягкие котлетки, овощи… Но Саша не чувствует вкуса. Однажды, просто чтобы отвлечь их от навязывания ей имеющегося в наличии овощного рагу, она попросила фруктовое желе. Оно появилось вскоре на прикроватной тумбочке и подрагивало в стеклянном блюдечке, создавая ощущение сказки. Саша его съела целиком, с удивлением чувствуя, что на земле есть и приятные разновидности пищи.

Как раз при волшебном появлении желе, или несколько раньше, Даша, сидя за столом, озабочено проговорила:

— Я просто ума не приложу, миленькая, откуда твой папа берет все это? Человек он, вроде, хороший… порядочный. Так, не из-под земли же? Мне кушать это прямо неловко. Кругом голод беспросветный… И странно как-то… Он так красиво говорит: уход, забота, де мол, бóльшего стоят… Но я же по сочувствию человеческому… Ну, если б мучицы или крупы какой в благодарность, а тут… а ты еще капризничаешь. Все тебе не хочется. Извела отца совсем. Да еще такого золотого. Я все приглядеться не могу, он сам-то ест что-нибудь из этого? По-моему, и не притрагивается… С лица совсем спал…

Саша забеспокоилась, и это было ее первое активное чувство за время болезни. Она с нетерпением дождалась, пока он снова появится, постаралась сесть, обхватив колени, — вышло. В такой трудной позе и приступила к допросу:

— Вы где ходили? Вы уже ели?

Виконт тут же охотно и выразительно заговорил, но, по сути, произнес что-то маловразумительное:

— Парадные обеды, фриштыки, приемы, рауты, визиты — это так утомляет. Синьорина! Где меня носит — уму непостижимо. Я имею в виду, в том числе и свой собственный ум.

— Вы бываете в каких-то разных местах? Но с какой-то же общей целью, да? Там еду продают?

— У вас, милая синьорина, не брезжит в голове представление о таких прелестных созданиях — иезуитах? Я вспоминаю их в последнее время часто и с умилением. Особо мил мне их девиз.

— А… что…

— Не стану его цитировать, не просите, синьорина.

Саша уже поняла: он просто радуется тому, что она способна вести беседу — вон какой у него довольный взгляд, на серьезный разговор его сейчас не развернуть — но продолжала настаивать:

— Но что же вы делаете под этим девизом?

— Скажу скромно: ваш покорный слуга вступил, и небезуспешно, в корпорацию негоциантов. Занятная среда — в этих делах можно запутать кого угодно. Но не меня! Жулик на жулике. Я нашел достойное место среди них. Иногда важно оказаться в позиции «Tertius guadens»[84].

Виконт уселся верхом на стуле, подперся двумя кулаками и прищуренными глазами смотрел на огонь в маленькой Дашиной буржуйке. Помолчал, потом спросил:

— Мы ведь с вами рыцари вечных категорий, мой славный сотоварищ, не правда ли? Так стоит ли придавать значение мелким проделкам, на которые толкает нас жизнь?

Он поглядел на нее, насторожившуюся, подмигнул и засмеялся.

— Вы шутите все это, да, Виконт? — захотелось убедиться Саше.

— Конечно.

Глава 15 Наследственная тиранка

Даша с утра ушла на суточное дежурство. Лекарство, вода, что-то в тарелке под салфеткой — все это было оставлено Саше на расстоянии вытянутой руки. Можно и встать, осторожно сделать несколько шажков. Ее уже поднимали. Но она не встает. Так противно кружится голова, едва оторвешь ее от подушки. И потом… тогда в зеркале рискуешь увидеть бледное треугольное лицо со щеточкой волос надо лбом, торчащие ключицы и тонкие, беспомощные руки. Ясно, почему ее никто не любит, почему уходят все время от нее. Конечно, может, ее и жалеют, как больного котенка в подворотне, но тем более, уходят, чтобы пожалеть, не видя. Когда перед тобой такое пугало с тонюсенькой шеей и слезящимися глазами-плошками, невозможно чувствовать ничего, кроме отвращения! Нарочно ей вчера ночную рубашку с кружевами надели, она точно знает, нарочно, чтобы не было так противно…

Саша, растравив себя, уже всхлипывая, стянула красивую нежно-голубую рубашечку и влезла в полосатую тельняшку, выменянную ею лично за пару расшитых рушников и скатерку еще на Украине. Саша припрятала ее до поры, чтобы в удобный момент угостить Виконта комичной морской сценкой.

Через каждую минуту ее переодевание прерывалось шмяканьем на подушку и немелодичным ревом в голос. Закончив, она вообще перестала шевелиться и уткнулась полными слез глазами в дверь.

Виконт, отряхивая капли весеннего дождя с волос, вошел в комнату. Скинув куртку, он посмотрел на Сашу и сказал:

— Добрый день. Что грустишь, Сашенька? Хочешь — спою?

Саша поспешно уничтожила следы слез. Он пел ей, она помнила, когда-то в детстве, во время игры, но сейчас предложение было неожиданным и пленительным.

Виконт прокрутил на руке куртку и негромко запел на итальянском языке что-то про cara Sandrina, balcone, chitarra, и canzone[85].

Он пел шутливо, явно, подбирая на ходу слова. Но, хотя он просто сидел на табуретке, у ее изголовья, наклонившись вперед и сцепив руки между колен, было как-то понятно, что это серенада, и куртка, описавшая прихотливую дугу вокруг его локтя вначале, очевидно, играла роль плаща.

— Это, моя синьорина, — пустился он в объяснения, едва допев, — моментальный вольный перевод, мой, — он притворно потупился, — любимого нами обращения к Инезилье. Пушкина. Спроси меня, для чего было переводить? Потому что серенада — это, простите, Александр Сергеевич, все-таки, не Россия. Будем считать, что я обратился к истокам. Что ж тогда не Испания? А потому что испанского я до такой степени не знаю. Почему Сандрина, а не Инезилья? Это вообще нельзя назвать вопросом. И так ясно. И последнее, самое главное, — откуда взялся балкон вместо окна? Это — сугубо творческое: к окну — finestra в голову лезла рифма — minestra[86], а суп, согласись, более походит к застольной, чем к серенаде. В то время как к balcone нашлось вполне достойное созвучие canzone. Ну, развлек я тебя? Так улыбнись, Сашенька.

Развлечение? Слабо сказано! Все поклонники Маттиа Баттистини и Феличе Варези, вместе взятые, не восхищались своими кумирами больше, чем Саша — исполнителем и исполнением домодельной серенады. Она прошептала с мольбой:

— Еще! На итальянском. Настоящую итальянскую.

Он присвистнул:

— Для настоящей итальянской голос нужен. Я же, к прискорбию, не Карузо.

Виконт встал с табуретки и завершающим разговор жестом потрепал ее, как прежде, в детстве, по головке. Но Саша дернулась под его рукой, мгновенно представив, как неприятно ему прикасаться к этим колючкам, и уткнулась в ладони. Тут же их мягко отняли от лица, и убедительный голос потребовал:

— Смотри на меня Саша, не отводи взгляд.

Он гладил ее по крошечным волосикам на темени еще и еще, теперь уже не бегло, а долгими медленными движениями. В его глазах была самая неприкрытая жалость, но смешанная с такой нежностью и уверенностью, что положение котенка, попавшего в облезлом виде из-под дождя в руки доброго человека, показалось Саше верхом уюта и счастья. Она не нашлась сказать ничего более подходящего, чем:

— Вы гораздо лучше, чем этот… Карузо. Пойте!

— Пожалеешь об этих словах… Ладно, я попробую… Sotto voce[87], — он переменил позу, откинулся к стенке, забросив одну руку за голову, и потихоньку запел:

Pecché quanno me vide, te 'ngrife comm'a gatto? Nenné', che t'aggio fatto, ca nun mme puó' vedé? Io t'aggio amato tanto E t'amo, e tu lo saie! Io-о-о… te voglio bene assaie e tu, nun pienze a me! Io te voglio bene assaie e tu nun pienze a me! [88]

Саша, собравши все внимание, впивала звучание каждого слова. Раньше, когда он произносил что-то на итальянском, она улавливала общий смысл. Теперь лишь отдельные, похожие на французские, слова позволяли робко догадываться об их значении, да и то не наверняка. И все-таки, завораживающие звуки каким-то странным образом превращали ее из попавшего в передрягу котенка, правда, уже обласканного и вполне счастливого, в восхитительную «bella principessa»[89] далекого замка в мезонине. Саша взлетала на гребень и, с замиранием сердца, летела вниз: «te voglio bene assaie»! Так, покачиваясь на волнах выразительного, то глуховатого, с придыханием, то обволакивающе-бархатистого голоса Поля, сама не заметила, как провалилась в легкий сон. Проснулась, судя по тому, что он сидел в прежней позе, очень быстро. Она чувствовала себя отдохнувшей и преисполненной любви и благодарности. Но обниматься не потянулась, а довольно строго спросила:

— Почему я ничего не поняла в такой красоте?

— Все-таки понравилось? Это неаполитанский диалект. Я его сам с трудом понимаю.

— А переведите?

— Лет через пять переведет кто-нибудь, — он засмеялся, встал и снова тем же, завершающим разговор, жестом, потрепал ее головку. Стало совсем хорошо, но она не убавила строгости. Срочно, сейчас необходимо узнать, не мучает ли он себя, ухаживая за ней:

— Куда это вы все время ходите без меня? И под дождем?

— Под другими балконами я не пел и это главное. Довольно разговоров. Будешь есть.

— Через час или, может быть, через два… Лучше меня итальянскому учите.

Она устыдилась своих привычно-капризных, как всегда теперь при упоминании о еде, интонаций и просительно добавила:

— Не заставляйте, Поль. Я не «не хочу», я «не могу».

— Так, значит, без меня ни к чему не притронулась. Молодец, что тут можно сказать? Молодец.

Виконт снял салфетку с тарелки, под ней оказалось пюре.

— Без пререканий. Спорить со мной будешь? Может быть, драться? Нет шансов. Я сильнее, и одержим мыслью тебя накормить. Ни слова больше. Это я себе.

Саша и не пыталась ничего возразить на обойму коротких безапелляционных фраз. Как ни смешно, она действительно почувствовала, что отказываться и капризничать сейчас больше не сможет. Виконт поставил тарелку себе на колено (Даша обычно ставила ее на расстеленное на одеяле полотенчико) и, притянув Сашу, направил к ее рту ложку. Она машинально открыла рот, но ложка замерла в воздухе.

— Что я делаю? Холодное. Без молока. Так. Замашки холостяка. Прости, прикрой пока ротик. Две минуты.

Саша рассердилась на то, что не сообразила закрыть рот сама, и на противное слово.

— Зачем это вы так себя называете? Я не хочу, чтобы вы были «холостяк». Лучше скажите…

— «Вот, я привел тебе мачеху, прошу любить и жаловать!»— засмеялся в ее сторону от печи Виконт.

— Это что еще такое? Как вы можете? Вы думаете, какие вещи говорите? — она повалилась в подушки. Трудно было разобидеть ее после песен, но он сумел… — Не буду кушать никогда!

— Александрин, это же все несерьезно.

— Не говорите больше никогда, что вы мой отец! Какой из вас отец?

— Никакой…

— Вы же совсем на немного старше меня, лет на пять — семь. Вам рано про отцов говорить, вы — мой друг.

— Да-а. Уместнее задушевное «мой СТАРЫЙ друг». Поистрепался твой двадцатилетка на все тридцать.

— Кто поистрепался? Кто поистрепался? Вы откуда слова такие выдумываете? Я и разговаривать с вами после этого не хочу…

— «И держать тебя, старец, возле себя не стану, ступай в богадельню…»

— Это вы нарочно? Нарочно?

— Не будешь есть — продолжу.

— Буду, без фокусов. Оно само получается. Не буду больше дурить. Вот вам крест. Ей-богу.

— Александрин, твоими устами заглаголил Алексей. Перевоплотись, а то мое раболепие прозвучит диссонансом.

Виконт сегодня сам был явно расположен поиграть. Он подскочил к Саше с перекинутым через локоть полотенцем, заговорил с лакейскими интонациями, расписывая вкусовые качества пюре, от которого теперь поднимался ароматный пар. Тут же переменился и, изображая теперь заботливую итальянскую нянюшку, вторично приступил к Саше с ложкой: — Questo cucchiaio per la mia salute… Questo, per favore, in onore… di Leonardo da Vinci… Questo, in onore… di Raffaello Santi… L'appetito vien mangiando.[90]

После двух-трех ее успешных глотков, он заявил: «с меня достаточно», буквально подкинул ложку Саше, брякнул тарелку на тумбочку и превратился в самого себя, закинув ногу на ногу и опять откинувшись к стене.

— А я сразу поняла. Это почти как по-французски: L'appétit vient en mangeant[91]. А еще что-то про Леонардо и Рафаэля.

— Именно. Я наблюдаю, не замедляйся. Когда поешь, подарю тебе что-то.

Надо ли говорить, что еда проскочила совсем не так трудно, как раньше. Забежавшая проведать больную Даша застала Сашу и Виконта, склонившимися над Сашиной рукой.

— А… это из чего? — выпытывала в этот момент Саша.

— Из старого золота, это итальянская работа. Но выполнено в египетском стиле, я ценю его… Следи: два параллельных кольца, вернее, по три четверти кольца, а между ними… следи, следи: пеликан, кошка, скарабеи, как кружево. Тонкая работа! Но такая техника, хотя ей и больше пяти тысяч лет, не свойственна настоящим египетским мастерам. Это филигрань, или как мы, русские, говорим, скань.

— А смотрится или не смотрится? И так высоко. Выше локтя! Так же не носят?

— Носили. Египетские жрицы, например. Поверни. Я сам еще не насмотрелся.

Даша заглянула сверху и тихо сказала:

— Такого, Павел Андреевич, подарка ей еще от вас не было. Это же не для маленькой… Не забава. А она и не понимает еще. Вон, какую сорочку переодела на полосатку!

— Да, действительно. Матросик. Я в подобном одеянии смахивал бы на беглого каторжника.

— Конечно, у вас — мускулы… А у меня — нет.

— О чем ты, собственно, сожалеешь — о внешности каторжника, или об отсутствии геркулесовой силы?

Даша тронула его за плечо:

— Я спросить у вас хотела, Павел Андреевич… Новое ей постелить можно?

— Это вы меня спрашиваете? Да, смените! Вы же в этом лучше разбираетесь. Что вы нерешительная такая, Даша?

— Это правда, сущая. Нерешительная я. Все могу сделать, на все сил хватает, только чтоб кто-то указал. Плохо, когда главного над тобой нет, чтобы его одного слушать. А так я у ста подружек спрошу, прежде чем дело самое малое решить. Был жив мой Вася, и все было просто. Он скажет, я сделаю. Хоть и не всегда ладно выходило, ну так что ж, тоже ведь живой человек. Я не роптала.

Даша говорила спокойно, как всегда, мягко, то поднимая, то застенчиво прикрывая необычно светлые чистые глаза в рамке темных ресниц.

— Я думаю… Иногда, бывает не спится ночью, ну вот и лежишь, думаешь… Так я вот про что: как трудно мужчинам… Сам себе голова, сам все решай. И не попросишь подсказать, стыдно, тут тебя и спросят: «Какой же ты мужчина, миленький?». Павел Андреевич, а можно я еще вас спрошу, я бы не стала, неудобно, вы не родня мне. Но вы сами заговорили, а я привыкла к вам за пятнадцать дней. Можно?

— Да спрашивайте, что вам захочется. Зачем такие приготовления?

— Ой, извините вы меня! Мне бежать пора, больные не кормленные…

— Как бежать? Вы же сказать что-то хотели?

— А можно?

— Почему вы, собственно, сомневаетесь так долго, Даша, объясните мне? Будьте поувереннее.

— Да вы прикрикнули, я подумала: «Осерчал». Это дочка с вами смелая. Я даже удивляюсь.

Дочка только открыла рот, чтобы гневно возразить, что она как раз не дочка, но Даша уже журчала дальше:

— Павел Андреевич! Вот не знаю, ехать мне в деревню или нет? Сестра приглашает — хозяйство у нее под Курском, коровы, пчелы. А я не знаю, ехать или остаться… Как лучше будет.

— Да что я вам — оракул, что ли? Не зная подробностей вашей жизни. Нет, конечно. Какие коровы? Вы же городская жительница. У вас тут жилье, работа. Хорошая квалификация. Решать надо самой, Даша. О чем тут думать? — и после паузы добавил:

— Вы сейчас на работу? Я тоже ухожу.

— Да, это я проведать забежала, узнать, как и что. Спасибо вам большое, Павел Андреевич, значит, не еду… Я этих коров, как чумы, боюсь с детства…

— А я нет, — заявила с вызовом Саша, — и вообще — встаю. Дайте мне халатик.

— Нет, Александрин, что ты, доктор сказал: не больше получаса в день. Ты вставала уже сегодня.

— А вам хочется, чтобы я лежала тут все время, как неодушевленная? Ходят, куда хотят, а я должна лежать? И разучиваться ходить? Видели, как я спотыкаюсь? Пустите, буду тренироваться, возможно, до утра.

Даша осуждающе покачала головой и, накинув платок, вышла, затем опять просунула в дверь голову:

— Я ночью на дежурстве буду, пусть спит, Павел Андреевич, или хотите, с собой прихвачу?

— Пусть спит. Ну что, до завтра, Александрин? Спи! — он взялся за ручку двери. Сашина агрессия моментально улетучилась, как будто вылетела в дверь, вслед за Дашей.

— Поль, не уходите еще немножко, я вам расскажу. Нашла тут книжку про Шерлока Холмса. Среди старых «Нив», там в углу. Мне говорили про него, а я даже, вскользь, устыдилась, что не знаю. Читала, читала всю жизнь и на тебе — на Холмса не наткнулась!

Виконт приостановился по Сашиной просьбе и обводил на прощание глазами комнату, выискивая устранимые несовершенства. Не прислушиваясь, о ком идет речь, он машинально ответил:

— Потому что читаешь бессистемно.

— И теперь… не было бы счастья… Нашла, наконец, этот шедевр английской литературы. А что, Виконт, действительно своеобразный шедевр. Жуткая вещь. «Собака Баскервилей!»

— Вот, ты о ком! О Конан-Дойле. Я прослушал. Принесу тебе книг завтра, раз уже читать можешь.

— Спасибо, давно бы так, Поленька, хороший. А пока садитесь, без пререканий. А то буду плакать! Сильно.

Виконт послушно стянул куртку и, как будто удивляясь собственной сговорчивости, смущенно улыбнулся:

— Вот как, оказывается, со мной надо — кнутом и пряником!

— Теперь свет прикройте чем-нибудь, режет!

— Прикрыл. Так хорошо?

— Да, хорошо.

— Хо-го-шо, — спокойно передразнил Виконт.

— Когда я избавлюсь от этой картавости и акцента? Просто годы идут, а воз и ныне там! — щегольнула Саша знанием идиом.

— Нет, продвинулся немного… — он подавил зевоту, проморгался и шевельнул плечами, как бы встряхиваясь.

— Итак, «Собака Баскервилей». А вы не читали случайно?

Виконт вздохнул, снова опускаясь на стул:

— Кто-то кому-то подавал сигналы, ловил бабочек. Кто-то светился фосфором. Калитка вела на болото. Все. Такие вещи забываются, Саша.

— Лучше б совсем не читали, а то по ходу событий, станете припоминать и перебивать, высказывать версии…

— Ergo[92], полет моей фантазии тебя не интересует.

— Не вставайте, Поль, Поль! О-о-о! Так и сделаем. После каждого малюсенького события, там, в повести, станете высказывать предположения всякие, догадки. Посмотрим, сколько раз вы пойдете по ложному следу?

— Не трать силы, отдыхай. Посижу, пока заснешь.

— И уйдете?? Но мне спать — гораздо хуже. Все кружится, слабость такая… во сне… и я спала днем… — Саша взяла его за руку и прижалась к ней щекой.

— Давайте расскажу, разрешите, Поль!

— Рассказывай. Как бы ни ударить в грязь лицом. Преступник, наверняка, уйдет у меня из-под носа со своей собакой.

— Вот. Уже забегаете вперед. Откуда вы знаете, что это собака преступника?

— А чья же? Порядочный человек водит своего питомца на поводке и не пускает слоняться по болотам. — Он снова сел на стул верхом и устроился поудобнее: положил руки на спинку, голову на руки и сомкнул веки.

— Виконт, вы опять знаете! Поэтому засыпаете! А если это привидения?

— Все, Александрин, сведения исчерпаны. Стра-ашно интересно, — растягивая слова, заявил он и открыл глаза. — Ну, значит, кто-то куда-то приезжает. Кто? Куда? Зачем? И что ему на месте-то не сиделось?

Саша начала рассказ, стараясь держать слушателя в непрерывном ужасе, о котором, по-видимому, свидетельствовали периодически округляющиеся глаза и короткие смешки.

Она добралась до поимки дворецкого и произнесла заготовленную фразу:

— На сегодня достаточно, ложитесь спать, завтра утром все узнаете.

— Я не доживу с этим до завтра. Умру от любопытства. Нет, каков! Роковая фигура! Вероятно, собаки и вовсе не было. Я припоминаю, что у Конан-Дойля кто-то бегал на четвереньках. Не дворецкий ли с фонарем? Оттого и светился… Ночью все кошки серы, все, что на четвереньках — собака.

— Или вы балуетесь, или я рассказываю. Tertium non datur[93].

— Дано, маленькая. Ты будешь спать, я пошел. До свидания. Полночь.

— Вы же обещали не уходить, пока я не засну, Поль? Ну, пожалуйста! — Ее охватил страх остаться одной, особенно, когда лампу следует выключить. Возможно, это было одним из признаков выздоровления — ведь она никогда не была любительницей темного времени суток.

— Ну, что же, — Поль во второй раз безропотно сбросил с себя куртку.

— Поль, а вы далеко отсюда живете?

— Я не намерен развлекать тебя разговорами. Молчу. Колыбельных не знаю.

— Поль, а откуда у вас этот браслет и вообще все?

Виконт не сделал ни малейшего поползновения ответить.

— Вы что, совсем отказываетесь разговаривать?

— Категорически.

Саша закрыла глаза. Она убедила себя, что это не просто предчувствие страха, а сейчас снова поплывут мучительные видения, как это бывало совсем недавно, едва приходила дремота. Поспешно открыла глаза и страдальчески посмотрела на него:

— Не могу спать.

— Свет выключить? Уйти?

— Нет, что вы. И так мне плохо, то кружится, то прыгает перед глазами, я не могу лежать… Так плохо… Не уходите. Возьмите меня с собой. Мне каждую ночь так. Я думала, если вы тут, то не будет. А оно опять…

— Должно отступать уже. Ты же выздоравливаешь. Просто боишься, ждешь. Давай руку.

— Одну руку мало. Поднимите меня на свои руки целиком… на минуту. Вы ведь можете…

— Могу. Пожалуйста.

— Вот так хорошо. Даже глаза могу закрыть. Какая разница!

— Ну, спи! — он поудобнее перехватил Сашу и стал прохаживаться по комнате.

— Почитайте мне стихи…

— Что мне спеть в этот вечер, синьора? Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось?

— Вы же не знаете колыбельных?

— Есть такой поэт. Блок. Наш современник. Это его слова.

— Стихи? А я, почему не читала?

— Потому что читаешь бессистемно. Впрочем, рано тебе.

— Раньше вы меня подобными высказываниями не оскорбляли…

— Господи! Раньше я тебя с ложечки не кормил и на руках не укачивал.

— Сейчас я вывернусь и упаду на пол. Есть больше не буду. Если я вам надоела, так и скажите. И уходите тогда. Просто бросьте на пол и идите…

— Ну, какие там песни пела тебе Катяшка? Без этого не обойдется, я вижу. Начинай. Может быть, мне удастся уснуть. Лошади спят стоя, я попробую на ходу.

— Поленька, — она повернула обеими руками его голову, чтобы видеть синие глаза, — прошу вас, так прошу, спойте еще раз эту: «Йо те вольо…».

Виконт неопределенно хмыкнул:

— Ты и в самом деле уснула на первом куплете. От восхищения, видимо. Что ж спою еще. Вот, как нельзя, к случаю…

Он, улыбнулся с оттенком иронии и совсем тихим голосом пропел куплет, которого в первый раз не было:

La notte tutte dormeno, e io che buo' durmire?! Penzanno a Nenna mia, me sent' ascevolí! Li quarte d'ora sonano a uno, a ddoje, a tre… Io te voglio bene assaie e tu, nun pienze a me! Io te voglio bene assaie e tu nun pienze a me![94]

— Про кого вы поете? Про Ненну какую-то? А браслетик мой не упал? — Теперь Саша решила поговорить, раз он сказал, что она засыпает от его пения. Но он встряхнул ее и тихо прикрикнул:

— Спи, кокетка!

Странно, но от этого Саша и в самом деле притихла, а вскоре и уснула, но, как худший из младенцев, открывала глаза и начинала капризничать всякий раз, стоило ему перестать ходить.

…— Сашуня, ты сейчас смотришь повеселее, чувствуешь себя получше. Теперь вот скажи мне, чего отца вымучиваешь? На него же сегодня утром смотреть страшно было: глаза ввалились, осунулся весь… Не стыдно тебе было его заставлять себя всю ночь на руках проносить? На гóре его играешь? Я ночью, когда заглянула тебя проведать, уговаривала его, уговаривала… Да разве его убедишь: «Она иначе спать не может.» Ты ж спала как-то раньше? И похуже было — спала…

Саша пристыжено молчала, ковыряя одеяло. К стыду примешивался страх. А вдруг с ним что-нибудь будет от переутомления и недосыпания? Он ведь и до этого днем где-то по делам ходил, и сегодня с утра пошел… Ей просто не верилось, что вчерашняя бессердечная черствая негодяйка — это она, Александра. В ней сидит эгоизм. Причем, очевидно, наследственный. Вот в чем проявилась вся прелесть сочетания Курнаковых с Мадам Доминик. Александра — хуже их всех! Умножено и перемножено! Сашу передернуло от отвращения к себе. Даша смотрела на нее недовольно:

— Сегодня я дома ночую, а завтра уж, пожалуйста, пересиль себя, не терзай ты его. Он, коли хочет, пусть и остается, поспит… Я не боюсь уж его… Не просто человек — сокровище, вот и доктор говорит… А сколько разговоров о нем по больнице… Сашуня, а ты лицом на маму свою похожа, прости что спрашиваю?.. Любил верно… Такой уж, коли полюбит, так насовсем…. Я не против, чтоб оставался. Как же я могу быть против? И говорила уж ему… Сам не хочет, где-то в городе живет.

— На маму? — Саша, не будучи в силах сейчас понимать связную речь, уловила слово. Мысленно она продолжала себя четвертовать. — На какую маму? Нет. Нет. Нет. Я на свою собственную бабушку похожа.

— Не угадала, значит… Так вон оно что, оказывается! Но все равно, в тебе память ему.

— Память… Это сидение в этом городе — память. Здесь все такое… все будет напоминать, как себя вела… нужно уже уезжать. Я в дороге все для него буду делать… Беречь.

— А ваш знакомый дней десять назад приходил, ты спала, Сашуня, приходил и звал Павла Андреича ехать куда-то, обещал после за тобой проводника прислать. Вроде, дело какое-то у них было, Андреича уговаривал. Я не разобрала.

— Кузьмин приходил? — встрепенулась Саша. — И что? Даша, ну что вы так медленно рассказываете?

— Как что? Отказался наш Павел Андреевич, сказал: «это исключено». Очень серьезно сказал, недовольно так, словно ему Бог весть что предлагают. А может быть, здесь, в Смоленске, хочет обосноваться? А что? Город у нас неплохой…

— Мы из Петрограда! Мы только туда! Это знаете что? Это значит, что Кузьмин сам уехал! Это из-за меня, конечно, вечно я… А такой мандат был… Мы прямо в Петроград могли. Без задержки. Что же теперь?

— Не волнуйся, не волнуйся, миленькая… Ты что — одна? Да ты счастливица! Где б ни была, чтоб ни случилось — такой отец рядом, все придумает, все сделает и тебе, что делать, подскажет.

— Да не отец он мне! В конце концов! Как вам не надоедает повторять это слово?

— Ну, папа, папа, все одно. Ты такую глупость при нем не сморозь. Он до смерти обидится. Отец — так в народе всегда говорят.

— Любому человеку?

— Как тебе не стыдно! Он всей душой к тебе! Себялюбка, капризная!

Даша занервничала, стала кусать конец воротничка и отошла от Сашиной кровати, чуть не плача. Саша подумала-подумала… Нет, никакого другого надежного объяснения, кроме «отца», не найдешь… Длинно, путано, неправдоподобно. Друг, но ведь друзья разные бывают, как объяснить, что это самый родной на свете человек, ближе, чем все отцы, матери и братья мира? Даша, конечно, не имела никакого права говорить «наш», но жалко ее, это чувство Саше легко понять — тоска по опоре, товарищу умнее и сильнее, чем сама. Значит, надо мириться:

— Дашенька, не надо возмущаться! Я просто с детства его по имени называю. Мне странно слышать… вот и сболтнула.

— Ну, смотри, чтобы капризов больше не было. Пожалей отца, папу, то есть.

…Как только Даша ушла, после ночи Сашиных угрызений совести, которые не утихали даже во сне, наступила пора созидательной деятельности. Вялости она больше не поддастся! Слабые ноги? Покруживается голова? Ерунда! Залежалась. Он должен почувствовать, насколько лучше, когда она — умелая, расторопная, заботливая, — рядом. Чем проявить все это? Конечно, главным своим козырем — умением вкусно готовить! Распалила себя хорошенько — активности прибавилось! Теперь следует посмотреть, что у них есть из запасов. О, да они по продуктам — Крезы! Половинка курицы, баночка масла, блюдечко томатной пасты, понемногу муки, лука и картошки.

Хлеба будет маловато — это подсказывает Саше опыт общения не с Виконтом даже, а вообще с русскими людьми. Она всегда удивлялась: сколько в России едят хлеба! Этого кусочка, величиной с ладонь, ей хватило бы на два дня. Но ему, очевидно, нет…

— Так. Приступаем…

Вот если бы Саше предложили: хлопни в ладоши и превратишься в мальчишку, она бы перед хлопком мало о чем задумалась. Может, пару раз вздохнула бы о нарядах и прическах. Еще жалко было бы потерять снисходительность и шутливую галантность Виконта. Но с другой стороны — может, стал бы больше уважать? А то у него есть такой насмешливо-великодушный взгляд, что Саше становится стыдно не только за себя, но и за само существование женского пола!

Но кухня, кухня! Вот куда мальчишке Александру ход был бы заказан. Хотя во Франции и мужчины успешно готовят… Их кюре в Рамбуйе, например, готовил такую индейку под ореховым соусом, что в восторге был весь город. Да что далеко ходить — дед Антуан. Если бы не котлеты и соусы — удавшиеся и неудавшиеся, им не о чем было бы говорить во время его редких посещений пансиона.

Девочка Саша стряпню обожает. В Ростове часто готовила себе сама. И в Раздольном бывало… Как-то у нее получается… новые рецепты придумываются, старые усовершенствуются. Итак, возьмем имеющуюся половину курицы и слегка потушим. Лук, пускай, кипит в масле, пока к нему не присоединится томат и немного бульона. Теперь не торопиться, пока кусочки золотистого лука полностью не разойдутся. Настоящий соус! Как жаль, что нет вина, сюда бы несколько ложек! Белое, сухое Chardonnay[95] лучше всего, и специи… их, конечно, тоже нет. Когда курица уже начнет поджариваться, добавить эту золотисто-красную прелесть.

Виконт вошел без стука, со словами: «Саша, ты не спишь?» Здесь, в Смоленске, он вообще отбросил эту полезную привычку, стучать, которой неукоснительно следовал даже в дни ее нежно-зеленого детства.

Поэтому Саша постоянно прислушивалась к шагам, четко отдающимся в длинном коридоре, и спешно приводила себя в порядок, если не позаботилась об этом заблаговременно.

— Добрый вечер. О! Ты встала? Отлично. Вот. Буду читать вслух. Чехов. После завершения увлекательной истории о четвероногом друге. Ела?

— Добрый вечер, Виконт. Меня вы видите, а то, что на столе, — нет? Мойте руки.

— Я что, имею отношение к этому великолепию? Какой аромат!

— Обедаем, вернее ужинаем. Я приготовила.

— Видишь ли, Александрин… — Виконт с сомнением посмотрел на стол. — Лучше мне этого и не пробовать. А то… Ты ведь меня знаешь. О! И Великий пост же еще!

— Ну, тогда и у меня тоже, — упавшим голосом: что же, он ничего и не попробует?? — сказала Саша.

— Нет, это вовсе не так строго, особенно после болезни. И для путешествующих необязательно. Я просто дал обет во младенчестве, что именно в восемнадцатом году стану держать строгий пост.

— Какие вы странные вещи говорите. И улыбаетесь. Шутите так?

— А впрочем, — Виконт махнул рукой, — мой обет, но запомни, Александрин, это свято, вступает в силу с завтрашнего дня. Ты как раз успела. Иду мыть руки.

Сияя, Саша не стала задумываться о его странных обетах, тем более, что еда ему очень понравилась, и это было видно не только из похвал. За одним столом с ним и сама она поела с удовольствием и даже пожалела в душе, что мало. От стакана козьего молока, которым Саша хотела завершить подачу, Виконт отказался решительно и бесповоротно, заявив, что убивать такое послевкусие — тяжелый грех. Саша придирчиво осмотрела его лицо.

— Все равно. Сразу не проходит. Еще немножко осунулось. Знаете, вам, наверное, надо пить вино… Надо найти…

— Трезвый я тебе приелся? Любопытствуешь, что буду вытворять в подпитии? Хотя, припоминаю, ты с малолетства мечтала пристрастить меня к рюмочке. Алексея Кондратьевича ставила в пример…

— Ах, вы… Нет, какое подпитие? Подогретое вино. По десертной ложке в день.

Виконт фыркнул:

— Это что еще за изощренное издевательство?

— Опять вы на меня, как на смешную зверюшку, смотрите, я же серьезно! Я же о вашем лице забочусь!

Виконт смеялся, стараясь не пропустить ни слова, видимо, воспринимая ее слова, как репризу клоуна-новобранца, и подал свою реплику:

— Тогда я ослышался. Не пить, а протирать лицо? Подогретым вином? И какие мои дефекты ты надеешься ликвидировать таким способом?

— Какой вы несерьезный! Еще и дефекты, ну где же они у вас? У вас? Оставим вино, раз вы не хотите. Вашим рукам надо хорошенько отдохнуть.

— А это еще зачем? Почему именно рукам?

— Вы же ими носили меня целые… несколько часов. Ой, вы же еще после ранения! Как я могла не подумать! — У Саши начинался новый приступ самоедства.

— Да я про него давно забыл!

— Нет, все, я иду с вами.

— Куда это, интересно?

— Вы же тут не живете… Я пойду туда, где вы, буду следить, чтоб вы после обеда спали и вечером — вовремя… Сколько мы тут еще пробудем? До завтра? До послезавтра? Не будете мотаться туда-сюда и окрепнете сразу. Вы ведь, наверное, где-то очень далеко живете?

— Почему далеко? С чего ты взяла?

— А вы несколько раз приходили — сапоги заляпаны, а я в окошко смотрела — было сухо.

— Если бы ты так воспринимала все, что читаешь! Дедуктивный метод! Аналитический ум! Между прочим, живу на соседней улице. Плохо ты меня знаешь, если предполагаешь, что я неудобно устроился. Просто, ездил куда-то. По делам.

— Тем более… Виконт! Это плохо, что мы с вами в разных местах. Мы же еще в поезде, в самом начале, договорились, что будем поддерживать друг друга. И про откровенность… А вы не все мне говорите, я чувствую…

Виконт поднялся и подошел к окну.

— Ложись, довольно разговоров, ты слишком долго на ногах. Укладывайся, пока я любуюсь красотами Смоленска. А переезды ни к чему. Ты почти здорова. День-два и мы продолжим путь.

— А Кузьмин уехал, — переодеваясь, сказала Саша. — Как же мандат, он оставил вам эту бумагу?

— А ты разве не спала, когда Виталий Константинович сюда приходил?

— Спала. Мне Даша сказала.

— Ты легла уже? — Виконт обернулся, медленно прошелся взад-вперед по комнате, наконец, остановился перед ней и прищелкнул пальцами:

— Доберемся, Саша! С мандатом, без мандата. Доберемся. Ты что, сомневаешься во мне? Я дал повод?

Саша, натянув одеяло до подбородка, посмотрела на него. Он такой сильный и непобедимый! Как никто. Она, действительно, ни разу не видела его поражения. И никакой жалости, участия, просто, не допускает, смеется. Даже, если принимает заботы, то, как будто приятное угощение, а не что-то необходимое! Это он сам ее распустил так, что она стала настоящей тиранкой. Она ведь сейчас абсолютно не знает о его затруднениях, огорчениях. А может быть, их нет? Такой удачливый человек? Ведь правда, удачливый. Иногда приходит к удаче каким-то странным путем. Но приходит всегда! Что касается внешнего вида… Пусть Даша сто раз говорит, что он усталый, но такой необыкновенный, взрослый, красивый. И не просто красивый, а как это говорится в романах? Неотразимый! Дойдя до этого места в своих размышлениях, Саша слегка прерывающимся голосом сказала:

— Идите домой, ничего, я буду здесь одна. Зато вы восстановите силы, взрослым людям это необходимо.

— Синьорина, третьего дня вы были так деликатны, что всего лишь раз назвали преданного вам Виконта престарелым. Вижу, что за два дня эта мысль пустила в вашем сознании глубокие корни и дала плоды. Средство от морщин, слабые руки, всеобщее измождение, наконец. Намеки стали чересчур явными. Значит, вы просите меня удалиться? Это больно.

— Я прошу? Как вы можете? Просто напоминаю о вашем отдыхе, вот и все. А что, разве юноши не отдыхают? Особенно после тяжелой нагрузки.

— Такая формулировка меня утешила. Я не уйду никуда пока. Не надейся.

Саша задохнулась:

— Это я надеюсь?

— Итак, раскроем наугад. «Учитель словесности». «… Послышался стук лошадиных копыт о бревенчатый пол…» — голос его понизился, как всегда при чтении, Саша откинулась на подушку и наполнилась предвкушением удовольствия.

Глава 16 Мозаика — забава салонная

— Сколько вы можете где-то бродить, Виконт? Мы ведь так опоздаем! Я все уладила, все узнала. Вы же сами разрешили пойти с Дашей, куда хочу. Так вот, я пошла на станцию! И все оказалось очень просто. Народу уйма, но проездных документов почти ни у кого нет. Я обратилась, — сама сообразила к кому! — и мне объяснили: надо поставить всего одну подпись, начальника станции, и можно ехать! У вас же есть паспорт, а вы у нас — старший, и мандат в порядке! — Саше нравилось ощущать свою предприимчивость и самостоятельность, особенно сейчас, после болезни. В ответ флегматично прозвучало:

— Да не мандат это. Обыкновенный пропуск. Был. — Виконт стоял около подоконника, вернее, расслабленно полусидел на нем, и следил за ней тем самым великодушным взглядом, который не давал ей чувствовать себя полноценным индивидуумом.

— К-а-а-к был??? А теперь во что превратился???

— В ничто для нас. Я его потерял. Ну что ты на меня так смотришь? Ждешь слез раскаяния?

Она молчала, ни в силах поверить в сказанное. Он шутит? Не может быть, что этим снисходительным тоном он говорит о крушении их надежд? «Все оказалось очень просто…». Не так уж и просто. Она вчера звала погулять самого Виконта, но он, сославшись на неотложные дела, позволил ей пройтись с Дашей. И тогда она решила действовать самостоятельно, наведаться на вокзал. Оставив безропотную Дашу сидеть на скамейке, бегала по вокзалу, искала начальника… Там очереди, ругань, патруль. А он, мало того, что пришел только сегодня…

— Поль, тогда вам, наверное, надо пойти в штаб или комендатуру, есть же здесь, думаю, такое? И объяснить что к чему, что случайно потеряли… Восстановят, наверное…

— Так надо поступить? — с преувеличенным интересом спросил Виконт. — Разумно. Разумно. А что именно объяснить, посоветуй.

— Сказать, что задержались не по своей вине, что вещи некоторые потерялись, что много работали…

На этом слове Саша заметила, что он смотрит на нее с улыбкой, в которой вместе с великодушием просматривалось еще и сожаление об ее умственных способностях, невысказанное, но весьма очевидное. Вздохнул:

— Довольно разговоров. Иди, собирайся. Только все это не бери.

К огорчению Саши «это» относилось почти ко всем их вещам. Еще более того она огорчалась, что не увидит, как Даша прочитает их записку и поймет, что стала хозяйкой почти всего, нажитого ими в Смоленске, и их прежней, ненужной теперь, зимней одежды. Она была сегодня на дежурстве, а задерживаться Виконт не намеревался. Собираясь, Саша контрабандой прихватила еще и фигурку всадницы. У нее накопилось в тумбочке немало разных деревянных, вырезанных Виконтом во время ее болезни, вещиц, везти их все было немыслимо. Но эту лошадку с развевающейся гривой, на спине которой сидела девочка с летящими волосами, она оставить не могла. Она полюбила эту фигурку, так же, как браслетик с филигранью, который теперь всегда охватывал ее руку выше локтя. Лошадку не пришлось прятать особенно тщательно, так как Виконт даже не взглянул на собранный ею в дорогу рюкзачок.

Он настолько не выглядел расстроенным из-за потери документа, что Саша поверила: это была просто шутка. Но, по мере их отдаления от помещений вокзала, вера стала ослабевать. Совсем она пропала, когда они заявились вовсе не на ту станцию, где она была накануне… Вагоны, паровозы, цистерны, платформы — все это в тишине и покое громоздилось на маленьком разъезде, вдали от вокзальной суеты. Здесь Виконт, наконец, снизошел до объяснений:

— Я не склонен к банальным поездкам с пропуском и подписью на нем, особенно, когда нет ни того, ни другого. А ты?

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Но чувствую, нас по головке не погладят… так вы зловеще начали…

— Зловеще? Торжественно я начал, торжественно и романтично.

— Я поняла уже — пешком пойдем. Что ж, лежачего не бьют! Вот, говорят, победителя не судят, я лично считаю, что и провинившегося и казнящегося, конечно, тоже судить не надо. Идемте пешком…

— Александрин, я вместе с тобой презираю этого лежащего провинившегося пораженца, который поднимется лишь за тем, чтобы тащиться пешком до Петрограда. Я компании ему не составлю. Ты со мной?

— Тогда я уже не знаю, что можно выдумать, даже если за выдумки взялись вы.

— Тише, а то сбудется начет «головки».

Она осмотрелась: сонное царство, сюда, похоже, свезли и бросили поезда, для которых нет больше топлива, вагоны, которые забыли, отправляясь в дорогу. На путях вдали еле мигают красные и зеленые огни, свистнул паровоз — но это все на станции, там, где толкотня, движение, жизнь. А Виконт стоял уже около длинного товарного вагона, снабженного огромным висячим замком.

— Держи, — он сунул ей в руки объемистый пакет, — сумка его осталась висеть на плече, — привстал на выступ и к ужасу Саши вывернул из скобок замок. Она затаила дыхание. Они что — грабят?

Широкая дверь коротко проскрипела, и Сашиному взору открылся задник какой-то мебельной принадлежности. Виконт отодвинул неожиданно легко поддавшийся шкаф, повернулся к Саше, подхватил ее, поставил внутрь вагона и вскочил за ней. Комнатка! Изумительная крошечная комнатка-купе с невообразимо изящной гнутой мебелью. Виконт взял замок, закрыл дверь, просунул руку в щель и довольно долго скрежетал чем-то снаружи. Задвинул дверь шкафом, обращенным теперь к Саше великолепной инкрустацией.

— Все! — он повернулся к ней и тряхнул кистями рук жестом хирурга, окончившего трудную операцию и не уставшего от нее:

— Ну, Александрин, как тебе это нравится? Варварство! Перевозить ценную старинную мебель без упаковки в вагоне для скота! Вот и окошки, чтобы лошади дышали. Оглянись! Мы заслужили эту поездку. Работал, как вол. Грузил с коллегами Федором и Михаилом три вагона.

— И они вам разрешили поехать?

— Кто? Федор и Михаил? Что за шутки? Они — солдаты и намеревались сложить все это в некое подобие поленницы. Справедливости ради, надо добавить, что сооружали они эту поленницу довольно почтительно.

— А вы устроили эту комнатку, да? Тайком? Когда они отвернулись? Разместили аккуратно, и осталось место? Да? — она торопилась убедиться, что все им сделано правильно и даже хорошо. А свернутый замок ничего не значит. — Но что это за комнатка? Куда ее везут и зачем?

— В музей. Так я слышал. Между прочим, в этом есть смысл. При альтернативе — изрубить на дрова, тем более, есть. А упаковки нет. Нужны доски, солома. Все это сооружение в пути, от тряски, развалилось бы. Еле сообразил, как зафиксировать. Установил пустые ящики в торцах вагона. Туда можешь пройти, осмотреться, вон проход.

Саша провела рукой по плотно вышитому шелку дивана: — А сидеть на нем можно? Это же музейный экспонат?

— Проявим максимум осторожности и утешим себя мыслью, что это все же только подражание Булю… Придворный мастер Людовика Четырнадцатого, — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Саши и усмехнулся. — Вообще, я сиживал и не на таких диванах. И экспонатами их не считал. Взгляни на часы. Так. Отправление через час. Будет, вероятно, проверка. Не пугайся. Мы — в безопасности.

Он оказался прав. Спустя полчаса снаружи началось движение, топот, короткие команды. Вдоль состава побежали люди.

— Ермилов! Выдели пяток человек на открытые платформы! — крикнул совсем рядом высокий тенор и сейчас же прибавил:

— Запоры проверить!

Кто-то открыл дверь их вагона, Саша вся напряглась, но, наткнувшись на стенку шкафа, этот кто-то спрыгнул вниз, проворчал: «что ж, замок-то повесили, а замкнуть позабыли…». Металлический звук… Защелкнуто. Они заперты снаружи. Саша тревожно взглянула на Виконта, который, вместо того, чтобы прислушиваться к происходящему снаружи, с ленивым любопытством наблюдал за ее испугом. Его свободная поза на диванчике с локтями, лежащими на спинке и произнесенные им все-таки слова: «Да все отлично, Сашка, едем!», убедили ее. Пришло бесшабашное, озорное чувство. Все получилось! И так здорово, так красиво! Когда бы она еще путешествовала в крохотном сказочном купе, опираясь на странный, весь усеянный дырочками лакированный столик, ловя свое смутное отражение в темном зеркале высокого, под потолок вагона, резного буфета. Толчок вперед, назад. Что-то лязгнуло. Саша ощутила движение, увидеть его она не могла, длинные поперечные окна были под самым потолком. Некоторое время она смотрела на Виконта довольная, в сумерках, потом он извлек из кармана свечу — розовую и толстую. Саша нагнулась под столик, чтобы достать бумагу, которая при этом вывалилась из его куртки, и вскрикнула от изумления:

— Виконт — вот же он! В вашем кармане, самом ближайшем! Мандат! Пропуск!

— Нашелся? Вовремя!

— Виконт, вы не рады? А почему не удивляетесь?

— Да, верно. Это, просто, подозрительно. Сейчас, сейчас выражу всю бездну удивления… Откуда взялся? Как тебе удалось? Что это? Прекрасный сон?

— Значит, вы… нарочно? Зачем? Ради романтики?

— Безусловно. Как и все, что я делаю, ты разве не заметила? Прекрати расспросы, моя очередь. Что это, как ты думаешь?

— Виконт, о чем вы сейчас? — она проследила за его рукой, которая легла на столик. — Нет, скажите, а почему вы ушли, не попрощавшись с Дашей, ведь и на работу к ней можно было зайти, а еще комендант, к нему тоже не зашли… и к начальнику станции…

— Неужели непонятно? Проводы, объятия! Рыдания! Мольбы задержаться подольше… С Дашей ты и я простились письменно… Поблагодарили…

Саша засмеялась:

— А с начальником и комендантом? Тоже письменно?

— Нет, убедительных слов, способных примирить их с разлукой со мной, я бы не нашел…

— Каким странным тоном вы это говорите…

Она пытливо глядела в его лицо, которому отсветы играющего пламени придавали какой-то фантасмагорический вид.

— Виконт, вы загадочный, как дракон какой-то, или улыбка Джоконды!

— Ящер с улыбкой Моны Лизы. Достойная месть! Так, что это? — Он еще раз постучал по столику, стоящему вплотную к дивану, на котором они расположились: Виконт на сидении, Саша боком, на валике. Тоном лучшей ученицы класса она проговорила:

— Инкрустированный, лакированный столик, украшенный дырочками для красоты. Предположительно, семнадцатый век.

— Да. Семнадцатый век — это прекрасно. Украшенный для красоты — много хуже. Это тавтология.

— Что это?

— Разновидность плеоназма.

— Что?

— Риторическая ошибка.

— Вы — грамматический педант, Виконт. Кончится дело тем, что я буду говорить с вами только на французском.

— Ха! Найду оплошности и в твоем французском.

— Кто же из нас француз, в конце концов?

— Кто? Мы с тобой русские оба, если не ошибаюсь. Елена Александровна была русская.

— Нет, конечно, я русская, как вы, как бабушка, что за разговоры…

— … и вообще, что ты Поль, ко мне привязался? — спросил он голосом, имитирующим ее собственный. — Животрепещущий вопрос, Александрин! Вернемся к столику. Это мозаика. Ну, уникальная, ну, старинная, ну, работы изумительной — цены ей нет. Дело не в этом. Это мозаика и ею можно заняться. — Он выдвинул боковой ящичек, в котором оказались переливающиеся перламутровые разноцветные кнопки с выпуклыми гранеными шляпками.

— Знаю! — обрадовалась Саша. — К ней должны быть рисунки с советами.

— Ни рисунков, ни советов, о чем они только думали, в семнадцатом веке? Или в начале восемнадцатого, так вернее.

— Ну, уж думы нашлись, не о шпаргалках же для нас с вами. Или бумага истлела.

— И, слава Богу! Саша, а фантазия?

Наступали самые любимые Сашей мгновения, когда «запертый» обстоятельствами Виконт со всей серьезностью предается какому-нибудь несерьезному делу. И, конечно, с ней. Она постаралась заинтересовать его:

— Пусть будет так: вы начинаете что-нибудь со своей необыкновенной фантазией, а я порчу. Правда, интересно?

— Просто замечательно! Ты что, издеваешься надо мной? Мелкокалиберный Герострат. Тяжелый рост! Начала с Психеи и добралась до моих мозаик? А дальше что? Страшно подумать!

— Виконт, вы мне эту Психею никогда не простите? Вы уже сто раз меня поругали за нее. Иносказательно, но все же… Неделикатно поминать человеку его неуклюжесть.

— Злостное сокрушение, хотела сказать! Ведь восстановить ту же Психею, как следует, так и не удалось… Кстати, ты и сейчас чересчур порывистая в движениях. И точностью они не отличаются.

— Опять ругаете? — Саша съезжая с валика, «боднула» Виконта в ухо. — Это точное движение?

Он засмеялся, слегка хлопнул ее пальцами по лбу, ухитрившись одновременно водрузить снова на валик дивана:

— Вот точное! Вернемся в наши дни. Ты грозишь изничтожать мои замыслы, а я должен молчать?

— Поль! Это же игра…

— Игра вандалов, игра ордынцев!

— Ну, Виконт, вы же несерьезно, правда? Правда? Вам скучно или вы улыбаетесь, я не пойму… Ну, послушайте меня, поподробнее: вы начинаете. Так? Раз, два, три, четыре…, девять, десять… Вы имеете в виду что-то, а я изменяю… «Порчу» я неправильно сказала просто…

— Вообще-то, желательно четко формулировать свои мысли. В этом у тебя тоже пробелы.

— Виконт, ну послушайте же до конца: я изменяю — вы придумываете. Я придумываю, вы изменяете… мы друг другу ничего не говорим при этом, только изменяем и изменяем…

— Никогда еще, Александрин, тебе не удавалось произнести ничего более бестолкового.

— А кто виноват? Я поспешила, чтобы отвести напраслину, понятно, что пострадало качество объяснений. Слушайте еще раз, только, чтобы я не боялась ваших замечаний.

— Еще раз — это чересчур. Слушать такое! Кое-что я уловил: намечаю десятью фишками контур, не открывая тебе, что за фигуру я имел в виду. Ты дополняешь рисунок по своей фантазии и так далее. Верно?

— Поль, Вы уловили ВСЕ!

Виконт очень быстро попрал ее авторские права, вводя в игру свои дополнения и правила:

«Нет, Александрин, уговоримся: выкладывать изнутри можно только в замкнутом контуре. Если я стану работать над правым нижним углом, а ты начнешь, по неизвестным соображениям, изукрашивать противоположный, игра потеряет смысл… Линию надо продолжать» и тому подобное.

Они оба умели увлекаться, и не смогли бы сказать, сколько прошло времени, прежде чем Виконт снова облокотился о спинку дивана:

— Все. Собирай, протри платком. — Он дернул плечом, давая понять, что платок лежит в верхнем кармане рубашки. Саша достала платок, как всегда поражаясь его ослепительной белизне. Свои Саша стремилась держать в чистоте, и стирала, и гладила. Но им было далеко до собратьев, принадлежащих ее воспитателю.

— Виконт, а когда вы свои платки стираете? Я что-то не вижу. И как?

— Я стираю? Ладно, Саша, шутки в сторону. Перекусим и надо поспать, силы еще потребуются.

В принесенном им пакете оказалась не только всякая снедь — от пирогов из серой муки с разнообразной начинкой до моченых яблок и китайского чая в термосе, — но и скатерка, которой он аккуратно покрыл столик-мозаику. Поев, он подвинулся от центра дивана к валику. Саша привычно устроилась головой на его колене. Поглаживания по ее коротенькой стрижке становились все реже, потом вообще прекратились, наверное, Виконт уснул, но руку с ее головы не убрал. Вскоре и она погрузилась в приятный сон. Спала долго, по ее ощущению, часов двадцать, временами просыпаясь. Отдавала должное пирогам с чаем — после болезни она все время чувствовала зверский аппетит, наблюдала, как давно вставший со своего места Поль что-то подправляет в мебели и снова засыпала.

Когда Саша проснулась в очередной раз, он стоял около шкафа, взявшись за боковину. Она услышала снаружи отдаленные голоса и вскочила. Виконт стал медленно отодвигать шкаф.

— Поль, вы хоть приготовьтесь. Вы знаете, в чьи объятия мы сейчас попадем?

— Нет, а ты что — знаешь?

— Вот потому и страшно…

— Никого там нет, Александрин, да и нечего нам бояться, если ты, конечно, поставишь на место буфет, намеченный тобой на вынос.

— Да ну, Виконт! Вы скажете… в критической ситуации… Давайте, я первая выскочу! И побегу. Отвлекая…

— Куда выскочишь?

— Навстречу опасности!

— А!

Он задул свечу, спрятал ее в карман, сильно тряхнул дверь — она распахнулась. Замок, судя по звуку, упал на землю.

— Вперед, героиня. Страшно интересно, как они будут все это принимать. Эксперт прибудет, очевидно. Если раньше никто не «примет». Любуйся, бесполезная железка, — он подкинул на руке замок, который так помог им своей беспомощностью, — оберегает все эти ценности. Она выбрасывает белый флаг даже перед таким взломщиком-дилетантом, как я. Так. Этой скобой ему полагается намертво крепиться к двери. Возвращаю на место.

Раздался свисток.

— Ага, хорошо, — удовлетворенно произнес Виконт. — Охрана все-таки есть. Слава Богу! Раз так — все в порядке. Пошли!

— Побежали!!!

— Куда торопиться? Не больше четырех утра. Он подождет.

— Кто???

— Тот, который свистит.

— Да от него! Вот нас поймают, я скажу, что кто-то дурачился — поэтому попались.

— Александрин, не увлекайся. Никто не собирается нас ловить.

Они пошли медленно и их никто не догонял.

Часть третья

Глава 1 Петра творенье

До Петрограда было еще далеко, как до Солнца. Ну, может быть, чуть-чуть ближе. Короткими переездами они добирались и на попутных, и в каком-то украинском, специальном, не подлежащем проверке, вагоне, подкупив неподкупного проводника. Деньги, золото (откуда все это у Виконта?) мало интересовали потомственного железнодорожного служащего — «пятьдесят лет при вагоне», скорее, пугали. Но брелоки на цепочке в виде слонов, башенок, туфелек и чего-то уж совсем никчемного привели его в состояние восторженного трепета:

— Внучушке… внучушке… Шонечке… Шолнышку дедулину яшному-прекрашному… штучечки-игрушечки… Дедуля привезет Шонечке-шчаштьицу. Шейчаш, мои хорошие, шейчаш, в моей купе поедете…. Кипяточка рядом, по надобношти — рядышком… Вы Шонюшке моей радошть дарите, а штарику — шонюшкину любовь…

Так и доехали в купе проводника до Пулкова. А дальше Виконт почему-то решил идти пешком. Саше, которая еще по прибытии на станцию, где Виконт решительно покинул «меблированную комнатку», была уверена, что оказалась непосредственно в сердце Петрограда, этот пеший довесок пути был не в радость. Поэтому в отличие от неунывающего землепроходца в темно-синей куртке, барышня в специально надетых для встречи с бывшей столицей приталенной желтой жакетке и кокетливом тоненьком платочке, держала путь в хандре и брюзжании.

Она обратилась к Виконту с хмурым вопросом, долго ли идти, и услышанное в ответ безаппеляционное: «Не меньше трех часов! Если назрели претензии, Александрин, обрати их к Петру Великому, это он затеял строить город так далеко от Пулкова, то есть от шведской мызы Пурколовской» — доконало ее окончательно. Не обделенная в литературе популярностью «последняя капля» сочно шлепнулась в чашу ее терпения и, разумеется, оказалось, что там и без нее было полно. Саша начала все больше отставать и смотреть исподлобья в спину Виконта взглядом, в котором последовательно сменялись усталость, жалость к себе, обида, тоска, боль тела и сердца, разочарование и, наконец, негодование, почему он всего этого не замечает. Так увлечен предстоящим, думает о своем, видно, вспоминает что-то… И несется, несется вперед!

Слезы, закипев на «тоске», стали медленно изливаться на «боли». В тот момент, когда «негодование» готовилось к превращению в «отчаяние», спина Виконта, преломившись в слезах, сменилась не менее искаженным фасадом, который стал быстро приближаться.

— Александрин! Это уже совсем не к чему, не жалей себя. Здесь нет изверга, влекущего за собой ослабевшее от болезни дитя. Прогулка по Царскосельской дороге! При прекрасной погоде. Вокруг, заметь, весна, сады цветут, птицы. Рай.

— Вы как-то уже рассказывали про весну и про птиц, — проплакала Саша.

— Я не рассказываю, я обращаю твое внимание… Они вокруг! — он широко взмахнул руками, приглашая полюбоваться. Но Саша упрямо смотрела вбок, сознавая, что слезы уже свободно скатываются по щекам:

— Не пойду дальше ни шагу, ни к чему все это. Мыслимое дело — идти пешком из города в город? Мы живем в двадцатом веке…

— Не напоминай мне несчастья моей жизни…

— Какое, какое несчастье?

— Да что говорить. Идем. Средняя Рогатка совсем близко, а это, можно считать, мы в Петрограде.

— Ну, и не говорите. Не надо. Вы — всегда так! Вы меня ничуточки не уважаете, не верите в мой ум, хотя бы немного, дразните и мучаете, не смóтрите совсем! — она села на обочину и горько зарыдала, добавляя все более и более надрывные ноты. Он присел рядом и развернул ее к себе:

— Александрин! Что за выяснение отношений посреди дороги? Для этого необходим хотя бы минимальный комфорт. Отложи. Умыть тебя? — Он отвинтил крышку их большой фляги и, плеснув на руку воды, тщательно и бесцеремонно вымыл ей лицо. Потом в ход пошел очередной платок. Саша не сопротивлялась. Это лучше, чем идти впереди, не обращая на нее внимания!

— Еще поплачешь, или уже спать?

— Ладно, — шмыгая, согласилась Саша. — Спать.

Виконт поднял ее на руки, а она, обретя нежданное, но желанное удобство, сочла за необходимое выразить одобрение:

— Помните, Поленька, как вы когда-то терялись, если я плакать начинала? А теперь: раз, раз — и приводите меня в порядок!

— Александрин! Ты говоришь о себе, как о стихии!

— Виконт, — теперь, когда ее голова покоилась на его плече, она почувствовала тягу к задушевной беседе, — а вот вы всегда так спокойно воспринимаете беспощадно-коварные пинки судьбы…

— Саша! Я же все-таки мужчина, а не истеричная дама-психопатка! И какие такие беспощадно-коварные? Что за слог у тебя?

— Опять не нравится? Закончились ошибки в орфографии, теперь вы недовольны стилем?

— Закончились? Ты меня радуешь, просто радуешь. Только этого не может быть. — Виконт отвечал, приязненно оглядывая окрестности, и изредка, с таким же выражением посматривая на нее. Она сочла момент уместным:

— Знаете, что? Давайте поговорим.

— Давай. Самое время.

— Вот, я обращала внимание, что другие люди, ладно, не улыбайтесь, дети моего возраста, как-то постепенно становятся взрослыми…

— А ты стала внезапно и бесповоротно. Понимаю.

— Поль! Посерьезнейте, пожалуйста. У них происходит, ну как будто постепенное растворение взрослого в детском. А у меня — как это вы тогда, в церкви говорили, когда расписывали? — эмульсия.

— Что у тебя? А! Молодец, запомнила! Сравнение подходит: детское и взрослое присутствуют, но не смешиваются. Мне тоже приходило такое в голову. О тебе.

— Виконт! Именно это называется родство душ! Точно так думали?

— Слово в слово.

— Вы опять… А хорошо ли, что вы несете и несете меня, я же уже не больная?

— Хорошо.

Саша немедленно успокоилась этим более чем необоснованным ответом и уснула. Проснулась, уже, когда дорога оказалась освещенной не утренним, а дневным светом. В голове пронеслись смутные воспоминания о просыпавшейся, пока сама она спала, совести. Она тотчас попросилась вниз и объявила привал. Забота, забота о нем и немедленно. Она сумеет проявить ее только на остановке. Не нести же теперь ей его, такого огромного.

Саша подождала пока Виконт сядет, и, не откладывая дела в долгий ящик, приступила к заботам. Вон веточки какие-то в волосах. Начала с причесывания, но увлеклась вариантами зачесов, и вместо материнского ухода в ее действиях проявилось нечто, что позволило Виконту изречь:

— Вот, и в куклы играть любишь еще.

— Виконт, знаете? Я очень мучаюсь.

Чтобы отдохнуть, они сошли с дороги. Поль сидел на деревянной лавочке возле заборчика, из-за которого лезли цветущие ветки, и сплетал жгутик, подозрительно смахивающий на веночек. Саша стояла за его спиной и, глядя на русый затылок, ждала реакции на свои слова.

— Вырастешь, что ж расстраиваться?

— Я не о куклах, а о собственном поведении.

— Жаль, что Петербург не на горе, а то он был бы уже виден, представляешь наше настроение? И даже тумана сегодня нет.

— Вас действительно увлекла эта мысль, или вы просто не хотите разбираться в моем характере? Я — самоед, как вы говорите, да? Неприятное впечатление?

Он свернул жгутик, с прихотливо вплетенными цветами, обернулся и водрузил ей на голову:

— Приятное. Если, Александрин, я не разберусь, не разберется никто. Приходится. Долг.

— Значит, не хотите… — уже рассеяно проговорила Саша, пытаясь разглядеть себя в придорожной луже. Лицо все еще слишком худенькое, какое-то треугольное! Но, надо думать, светло-розовые цветы и ее палево-желтая косыночка, цвета которых смутно угадываются в воде, красиво сочетаются. И это улучшает общее впечатление?

— Хочу, — сказал Виконт и вкрадчиво добавил: — Но ты не торопись, не торопись, любуйся…

Саша тут же отвела взгляд от своего отражения и завела заготовленную песню:

— Потом я могу раскаиваться, но в тот момент, когда я вытворяю, не могу себя заставить прекратить… Точно знаю, что надо делать противоположное и не делаю.

— А что, собственно, вытворяешь, я ничего не замечал такого. Самоедство это. — Он улыбнулся. Это слово всегда было ответом на все Сашины попытки разобраться в себе.

— Вот вас мучаю. Эгоистка… — не говорить же, что стремление всегда быть центром его внимания толкает ее порой на странные поступки и слова.

— Меня мучаешь? Чем? Мне твои разговоры не в тягость. Я понимаю — они естественны в твои годы.

— Я не о разговорах. Но знаете, Виконт, я думаю, раз у человека есть теоретический контроль над собой, то и практический рано или поздно появится.

— Нет, отчего же, есть очень противоречивые натуры. Но у тебя предостаточно практического контроля. — И легко спросил:

— Ты ведь не все мне говоришь о своих «мучениях», так?

Смущенный кивок получился у Саши сам собой, прежде чем она подумала, стоило ли его делать. Сразу же заставила себя поднять на него глаза:

— А можно любить эгоиста, неуравновешенного, нытика, слабовольного, трусливого, слабого, никчемного …

— Где ты видела это скопище пороков?

— …без талантов, надоедливого, с какой-то дурацкой внешностью: с обтянутыми скулами, худющего, мелковатого, да к тому же, женского рода?

— Почему тебя интересует, добьется ли эта бедняжка любви? — рассмеялся Виконт, вставая, — Сашенька, да все у тебя хорошо. Оставь это.

Саша уткнулась носом в его плечо и тихо спросила:

— В ваших словах есть хоть малая доля правды?

— Есть.

…Даже, если в его словах не было и капли правды, все равно, ей удалось преодолеть его поглощенность предстоящей встречей с городом, и это восстановило, пошатнувшуюся было, веру в то, что она останется для Виконта важной частью его жизни и тут, в Петрограде. Он не оставил без внимания ее ропот и устроил настоящий отдых, продемонстрировав в который раз свою способность вынимать из рукава все необходимое. Так или иначе, но когда он встал и заглянул за заборчик, там, как по заказу, оказался ворчливый старикашка, который начал беседу с Виконтом с ругливых претензий по поводу явления его головы над забором, но, проникшись стремительной симпатией, после посулов угощения с вином, завершил свое выступление приглашением посидеть в горенке.

Выспавшаяся Саша села с ними за стол, и поглотив с аппетитом немало пищи, согласилась поиграть со старичком в домино. Виконт не лег спать, а сидел тут же и читал нашедшиеся в доме газеты. Это делало игру еще приятнее: время от времени он бросал взгляд на выстроенную ими линию костяшек, заглядывал в Сашины и, указывая пальцем, подавал неординарные советы: «верхняя и нижняя части что-то не симметричны, вон ту — вниз для баланса», «эта линия слишком монотонна, нужен излом, вот эту — налево». Старичок выигрывал, был в восторге и приглашал остаться на пару дней, но ближе к вечеру Виконт решил, что пора покинуть этот гостеприимный кров.

Глава 2 Дом на Лиговке

…Город появился в опустившемся все же, несмотря на ветер, тумане неясными очертаниями колон. Саша давно видела впереди эти сгустки в темноватом воздухе, но не осознавала что это уже Петроград, пока Виконт, указав на них, не объявил:

— Ближняя застава. Московские Ворота.

Ни одного зажженного фонаря, ни одного человека, ни одного звука. Виконт большей частью молчал, она только временами слышала, что он вдыхает полной грудью туман и эту странную серую темноту. Он шел в ней очень уверенно, произносил вполголоса названия улиц: Лиговка… Болдыревская… Расстанная… Разъезжая… Они звучали так ласково и по-свойски в его устах, что ревность к любимому Полем творению Петра грозила вернуться. К тому же Саша с удивлением замечала тут и там груды мусора, а как-то раз ей почудилось, что в пересекаемом ими переулке лежит что-то похожее на лошадь. Она вздрогнула и быстро взглянула на Поля. Но тот только бросал на все это неопределенные взгляды, не теряя приподнятого настроения. Его рука с нежностью, как ей казалось, дотрагивалась до перил мостов, стен, чугунных решеток, и если бы другая не придерживала Сашин локоть, она бы подумала, что он забыл о ее присутствии.

— Кузнечный переулок прошли. Здесь.

Они поднялись по широченной и темнющей лестнице громадного дома и остановились перед массивной дверью с бронзовым кольцом. Постучали.

— Кто? — отозвался испуганный голос.

— Я к Семену Васильевичу, откройте, будьте добры.

— Квартира одиннадцать, первый этаж. Там такой проживает.

— Вы забыли, Виконт? — запустила Саша осторожный вопрос.

— Я сам здесь жил. Видимо, они переехали, но зачем? Это первый этаж? Это — подвал! Кто их сюда выкинул? Чудовищно!

Они стояли перед поцарапанной дверью с криво написанной мелом цифрой.

— Экспроприация экспроприаторов? — предположила Саша.

— Думаешь, по политическим соображениям? Он далек от этого. Хотя… — Виконт сердито постучал еще раз.

— Да что он, оглох?

Саша примолкла, видя, что ему такой оборот дел здорово не нравится. Кроме того, она впитывала новые впечатления, стараясь прочувствовать момент — в темном гулком подъезде серой громады, где молочный туман клубился за арками вытянутых окон, начиналась новая жизнь. Потому и дверь, и ручка, и даже скомканная тряпка на каменной ступени были преисполнены особого смысла. В них, как в затрапезном платье Золушки, таилось предчувствие сказочного великолепия.

Дверь как-то толчками отворилась, и на пороге зашатался трезвый мужчина. И то, что он трезв, и то, что это уникальное в своем роде для него состояние, было очевидно с первого взгляда, даже в жалком свете ночника, проникающем из квартиры в щель. Он безмолвно стоял и пошатывался, по привычке пьяницы, ища опоры в стенах. Наконец, вскричал напевно, слегка в нос:

— Поль, родной! Это ты ли? Ах, ты лис золотой! Ах, брат, все пропало, все в тартарары! Обними, брат! Это ты передо мной? Как поверить? Как будто вернулся с Миллионной… Или с Крестовского… Как много лет назад! Призрак былого, сладкий призрак! — он повис на двери, моргая слезящимися глазами.

— Здравствуй, Семен! Не пой на пороге, застудишь горло. Что это с тобой? На тебя же смотреть страшно. Впусти меня.

Мужчина заморгал еще чаще, как бы силясь сдержать слезы: — Проходи, милый, единственный, садись на этот пуф — остаток былой роскоши. Дай я тебя поцелую, лисик мой золотой! — Он продолжал покачиваться, но только корпусом: ноги установились довольно твердо. Саша незаметно приглядывалась: лицо слегка помятое и распущенное, но черты правильные, аристократичные. Нос с небольшой горбинкой и это усиливает «признаки породы».

— Целуй. — Согласился Виконт.

Сашу передернуло, когда влажные губы троекратно прикоснулись к сжатому рту Виконта. Как он терпит?

— Поль, mon ami[96], да ты не один, ты с дамой! — Саша, вежливо улыбнулась, поправила косыночку, оправила, непривычную теперь, юбку. Веночек она потихоньку припрятала в рюкзачок еще у деда.

— Вот что делают годы, ты изменил себе, — к восторгу Саши мужчина перешел на гладкий французский. Но хорошего ничего не сказал, хотя лицо его озарилось приятной мягкой улыбкой, на щеках обозначились ямочки:

— Поль, ты ж всегда предпочитал пышногрудых нимф… Длинноволосых русалок… Ах сколько же их было, белых и изящных… Наверное, я отстал от моды, теперь ценится этот детский стиль? Прекрасно помню, мода в стиле для тебя всегда была важна… Кто, как не ты, первый воспринял дам без корсетов… еще в начале века…

— Это ничего, Саша, — на том же языке объяснил Виконт. — Он пьет, видишь ли. То, что ты слышишь, — следствие. Не обращай внимания. Семен, Амалия Карловна, где?

— Кажется, я оконфузился… Мадемуазель, дорогая, вы — нашего круга, простите, простите, — дядя довольно мило склонил перед ней голову. — Можете гордиться, он знаток и ценитель женщин, и если вы растопили это ледяное для них, сердце — да, да, несмотря на страстность нашего общего друга, на моей памяти это никому не удавалось… — то я скажу: пусть вы сейчас юны, но будущее у вас большое. Сколько вам, наяда, семнадцать?

Последнее замечание сделало дядю поприятнее, хотя всякий раз, когда в разговоре задевали чуждые ее опыту общения черты Виконта, она чувствовала себя, как оглушенная хлопком по голове.

— Уймись, тенор! Где Амалия Карловна, я спрашиваю тебя! Что это за дыра, в которую ты забился? Зачем? Это племянница, между прочим, знакомься…

— О боже, опять конфуз! Ни слова больше… Любаша, душечка, я о тебе слыхал. Приди в объятья дяди! — дядя распахнул руки. Саша слегка попятилась, покосилась на Виконта и кончиками пальцев пожала правую руку Семена. Тот продолжал с надрывом:

— Одна, одна душа родная… Обломок прекрасного семейства… Сиротка милая… Мы с Полем не дадим тебе пропасть… Поль, ты ведь не оставишь меня? Как ты жила, несчастная сиротка? Скончалась мать, погиб отец… — Семен всхлипнул и горестно сложил руки на груди.

— Виктор убит? — дернулся Виконт.

— Не Виктор, Петр. Сражен в уличном бою шальною пулей. А Виктор бьется в одних рядах с Деникиным…

— С Антоном Ивановичем? Петр, говоришь, погиб? Пусть упокоится с миром… — Виконт к изумлению Саши тяжело вздохнул.

— Но это дочь Виктора. Александра, Саша.

— Разыгрываешь ты меня, родной, лисик?

— Не называй так, ради Бога, ты же должен понимать…

— Да… понимаю. Так мать звала тебя… А еще, ты помнишь как? Светлой головкой, ненаглядным… Веришь, Поль, мы, родные дети, не слыхали от нее такого… Не знаю, как Виктор, а я, уже студентом будучи, завидовал, не скрою… Ну, а уж Петр… Все, все, молчу, — поспешно перебил он сам себя, заметив, что Поль нахмурился. — Однако, насчет племянницы, ты разыграл меня, признайся.

— Послушай, Семен. У меня от твоих песнопений — голова кругом.

Саша все еще стояла у него за плечом, и голова у нее тоже в порядке не была. Виконт уселся на пуф и, уже сидя, взял ее за руку и перевел к большому рундуку:

— Саша, сядь сюда. С чего ты взял, про розыгрыш?

— У Виктора — все сыновья. От этой… провансальской мадам, я им счет потерял, — в голосе дяди Саше почудилось пренебрежение.

— М-м. Несчетное число сыновей и одна дочь. Не пускайся, ради Бога в рассуждения! Отвечай быстро и коротко, главное — коротко. Где Амалия Карловна?

— Бросила…

— Давно?

— Оставила…

— Давно?

— В шестнадцатом еще… я скрывал…

— По какой причине оставила?

— Если бы я знал…

— Так. Не знаешь. Что ж это вы все женились-то не по-человечески? А допустить, чтоб бросили, это для мужчины… — Виконт посмотрел на Сашу и переменил тему:

— Сколько у тебя комнат?

— Одна. И чулан, что главное. Вещей нет.

— Я о вещах не спрашивал. Понимаю, поддерживать себя в подпитии, это сейчас, видимо, накладно…

Саша чуть не рассмеялась: большой, довольно высокий дядя стоит и отвечает, как ученик на экзамене. Она уже хорошо рассмотрела его: он не был похож ни на отца, ни на Петра. В отдельных чертах проглядывали явные намеки на любимый портрет в гостиной Раздольного.

— Следовательно, ночевать у тебя негде. Что ж. Направимся к Вениаминовым или Ламздорфам. Я зайду к тебе еще, не пей без меня. — Виконт поднялся и кивнул, было, Саше, но был охвачен кольцом рук Семена, который покачался вместе с ним и все так же нараспев произнес:

— Поль, мой милый мальчик… и так она говорила… ты помянул пропавших — расстреляны, убиты, уехали — кто знает? Но суть не в этом, я знаю, у тебя полгорода — друзья, приятели твои, но, к сожалению, другая половина с оружием пошла на улицу и грабит. Ты не дойдешь живым до первого угла. Это бедствие, Поль, это принесли большевики, как дикое и сильное животное, с которым научились мы мириться, зная обычаи и правила его, несет мириады вшей, клопов и блох, а уж от них и тех болезней, что они распространяют, — спасения нет! Заклинаю тебя, останься!

— Странно. Значит — проскочили? А я ничего не заметил. Мы прошли по городу. Все казалось спокойным. Безлюдно только. Постой. А ты выходишь отсюда? Ах да, за животворной влагой! Ладно. Перестоим ночь у тебя, лежать негде, сидеть не на чем. Великолепно.

— Зато у многих все реквизировали и тянут до сих пор, а у меня… на нет и суда нет. Других изволят величать «проклятыми буржуями» и ставят время от времени к стенке, а я другая категория — «люмпен — пролетариат», пролетариат же с любым прицепом дорог сердцу класса — гегемона.

— Перестань гаерствовать, Семен, посмотрим, как нам устроиться. Не верится, что сейчас все так страшно. Не исключено, настоящее мракобесие — впереди. В любом случае, возьми себя в руки и не ной.

— Ах, Поль, какое счастье — это твое появление! Возле тебя можно освободиться от необходимости думать, решать… Устроимся, и не только на сегодня, мы ведь — родные друг другу. Смотри, у деточки глазки такие выразительные, когда распахиваются вдруг, ты заметил? Они тебе никого не напоминают? Поль?

— По-моему, слипаются эти выразительные глаза, ей спать давно пора. Болела недавно. Пусть приляжет здесь, пока я осмотрюсь. — Поль положил свою куртку на атласное покрывало, которым был застлан рундук, бросил Сашин рюкзачок в изголовье, и Саша, повинуясь его взгляду, прикорнула, но необычная обстановка и жесткость ложа мешали ей полностью забыться сном. В небольшой комнате было так мало мебели, что Виконту пришлось пересесть с пуфа на этот же рундук, хотя бы для того, чтобы Семен не опустился прямо на пол.

Виконт и Семен разговаривали вполголоса, но в необычайной тишине каждое слово звучало громом. Наверное, этот эффект был следствием исключительно толстых стен, которые можно было оценить по глубине подоконника, заставленного разными несущественными предметами. Разговор достигал Сашиных ушей, но усталость и дремота мешали ей воспринимать его связно.

— Ты здорово меня подвел своим упадком.

— Прости, Поль, прости… А племянница невообразимо похожа на нашу мать, ты замечал?

— Жаль, что ты не осознал этого прежде, чем разразиться всей той белибердой, которой угостил ее на пороге. Я предполагал, она станет жить у тебя и Амалии Карловны. У вас ведь не было детей. Я был бы рядом. Навещал.

— Ты и так будешь рядом. Дорогой мой, бесценный, звездочка, озарившая путь в ночи! Я брошу пить или стану пить через день. Я буду тебя слушаться. Продадим пуф. Начнем новую прекрасную жизнь. Голый человек на голой земле… Я анархист душой, лисик…

— Вроде Андреевского Саввы? Или ты стал поклонником акмеистов?

— Ах, Поль, ты еще что-то читаешь? Как мы любили с тобой литературу… Но сейчас… Думать об этих красотах в сплошном мраке? Луговской убит, Хитрово, Юровские — в застенках, Долгопольский — расстрелян …

— Нет. Этот — нет. Я встретил господина Долгопольского с семейством в Смоленске… или неподалеку. Даже помог перебраться в Лифляндию. Предприятие не из легких. Не удивляйся, я не изменил к ним отношения. Мне просто были нужны средства, и немалые. А где Долгопольским жить — какая разница и кого это касается? Впрочем, ничего ценного они с собой не потащили, так… камни, золото. В результате кое-что перепало и мне. Вспоминать противно. — Виконт передернулся, утрируя отвращение. — Вот, гляди, остатки.

— Поль, драгоценный, это же опасно страшно. Но ты умница, ах какая умница! Как ты умеешь собраться, вычленить главное и подчинить ему все остальное. Но обыски. Обыски… ищут все подряд: «контру»— так они называют своих врагов, оружие, золото… Документы беспрерывно проверяют… Домкомы их эти. Дай слово, Поль, что не отправишься к нашим… к твоим прежним друзьям, а если увидишь на улице невзначай, не поздороваешься и шляпы не поднимешь — ведь не поверят, что шляпу снял — по волосам рукой провести… Схватят… Дашь слово?

— Нет, конечно. Не неси ерунды.

Саша, было, проснулась и пробормотала: «Мы, кажется, попали к врагу революции!». Но не дождалась, пока Виконт отсмеется и что-нибудь ответит, а снова задремала.

Глава 3 Житье-бытье у Семена

…Расстановка фигур в доме Сашу явно не устраивала. Сама она обитала в чулане — огромном, раза в три больше комнаты, но без окон и потому очень темном. Вместе с ней переехал в чулан рундук. Виконт обосновался у Семена в комнатушке, где посередине царствовал пуф, а они спали на полу по обе его стороны: Семен на своем тюфячке, Виконт — на подобии ковра, сложенном вдвое. Они много болтали по ночам, и Саша удивлялась, что Поль относится к этому студню явно неплохо. Виконт целыми днями ходил где-то, ища, как предполагала Саша, работу и жилье. И только вечерами, которые с каждым днем становились светлее, они гуляли. Саша знакомилась с Петроградом воочию. Виконт прежде рассказывал ей о нем с таким вдохновением, что по логике вещей, она должна была разочароваться. Этого не произошло. Набережные, острова, мосты, как нельзя более точно, ложились на знакомые стихи, прежние мечты. А если огорчала погода или разорение, если пустые витрины, заколоченные двери и окна вдруг кололи Сашин взгляд, достаточно было только перевести его на спутника, чтобы сердце наполнилось ликованием — он рядом и видит эти же стены, эти колонны, и даже этот же дождь. На Виконта каждая свежая выбоина, каждая щербинка действовали как болезненный укол. Он смотрел на них огорченно, с озабоченным вниманием, как бы прикидывая способы восстановления. Однако долго гулять было нельзя: с наступлением ночи, пусть даже светлой, в городе становилось опасно, и Саша, не желая никаких схваток, сама утаскивала Виконта в Семеновские пенаты.

Не прошло и двух дней, как стали наведываться соседи, чтобы пообщаться с Полем. Поджидая его, под сочувственные охи Семена, рассказывали чудовищные истории о грабежах и налетах. В присутствии Виконта Саша ловила движение синих глаз, указующих на нее, а соседи и сам дядя, осекались, доходя до душераздирающих подробностей. Но она и своими глазами видела жертву одного из «слабеньких» нападений — соседа сверху, которого отдубасили из-за карманных часов на другом конце города, в подъезде у сестры.

Саша не приставала к Полю с вопросами, хотя ее страшно интересовало, какого рода занятие он подыскивает для себя. Он был полон молчаливого оптимизма, а она верила в его силы и возможности. Ей же следовало пойти в школу, она давно решила, что в Петрограде отправится в советскую школу, как там у них… какие-то ступени? Ей следует записаться во вторую… Она продумала все: и четырехдневный отдых (не так уж и много после трехмесячной дороги), и предстоящий поход по школьным делам. Виконт как-то обмолвился про знаменитую гимназию княгини Оболенской. Это, кажется, не очень далеко. Может, посмотреть, что сейчас на ее месте? Виконта загружать этими проблемами она принципиально не хотела. Прекраснейшим образом понимала, что без нее трех месяцев ему для дороги бы не понадобилось, и что все это время его замечательные силы и способности были отданы ей, Саше. Чем отплатить? Она знает… Она знает… Может, он и рассердится. Но, скорее, будет приятно поражен. Она знает, как назовется в школе, все равно потерянные в Смоленске документы надо восстанавливать. Поэтому, все надо сделать самой, без его участия.

Саша думала об этом, сидя на прибранном подоконнике, поджав под себя ноги. Сидеть туда отправил ее Поль: он сколачивал в тесной комнатке нечто, похожее на лежанку, и не желал каждый раз, вскакивая за инструментом или доской, натыкаться на Сашу, а беседу с ней вести желал. Саша с «раздольных» времен знала его привычку вовлекать других в свою работу, или звать, хотя бы, просто присутствовать при ней…

— Сегодня вечером отправимся на Мойку.

— Ту самую? В библиотеке, помните?

— Когда говоришь, Сашка, представь, ЧТО слышит твой собеседник. Без шлейфа воспоминаний. Мойка в библиотеке? Что это? Откуда это?

— Там же Пушкина квартира была. Вы рассказывали о ней, сидя в библиотеке… на кресле. — Сашу всегда посещала обида, когда она обнаруживала, что его память вовсе не сохраняла в подробностях моменты жизни, столь незабвенные для нее.

— Теперь верно. Приготовься увидеть одно из красивейших мест Петрограда. Мосты через Мойку: Инженерный, мой любимый… Конюшенный. Река извилистая. Каждый поворот — новая, потрясающая панорама! — руки его были заняты, но выразительные движения глаз и головы вполне компенсировали нехватку жестов, — дом, с последней квартирой Пушкина тебе покажу, конечно.

Он замолчал, прикидывая, как поточнее пригнать обструганные уже доски, потом продолжил с не меньшей экспрессией:

— Жаль, что не поехать в Петергоф. Я его очень люблю, ты знаешь. И Павловск! Саша, какие места! Славянка — красавица! А ты заметила, что вода во всех каналах и речках, и в Неве разного цвета? Свой характер и настроение… Между прочим, Семен тебе не компания. Не заводи с ним задушевных бесед. А то я слышал вчера начало твоей душеспасительной речи… Хуже не бывает.

— Виконт, он единственный Курнаков, которого можно, если не исправить, то нейтрализовать как врага. Добиться пассивности.

— Этого у него и без твоего вмешательства хоть отбавляй.

— А почему не поехать туда?

— Теперь прыгать пошла. С мысли на мысль. И понимай ее, как хочешь, — посетовал Виконт, обращаясь, по-видимому, к лежанке, над которой работал. — «Не пойти». Ехать сейчас, можно сказать, не на чем. Это далеко. Но! — он «ударил» пальцем по воздуху и многообещающе подмигнул. — Сыщу автомобиль — отвезу!

— Автомобиль? Будет тарахтеть и дымить, как ваш в Раздольном? — поддела Саша. — Виконт! А вдруг во всех этих событиях разобьют скульптуры, памятники? Разрушат дома?

— Страшно даже, как допущение. К несчастью история знавала и такое, — он опустил молоток и остановил хмурый взгляд прямо перед собой, как будто там уже лежали в руинах бесценные шедевры. Потом перевел глаза на Сашу и, убеждая ее и себя, сказал:

— Но ведь все-таки люди и с той, и с другой стороны. Рука не должна подняться. Это общечеловеческое сокровище.

Саша энергично покивала головой, но спросила о другом:

— А если мне нельзя, зачем вы с ним говорите, пьете?

— Семен — не общечеловеческое, если речь о нем. Даже не наше с тобой. Мое. Опять метнулась в сторону?

— Поэтому я и хочу разобраться, чтó вам в нем нравится. Может, и я его полюблю. Пожалею. Он жалкий? Вы ведь к нему лучше относитесь, чем например, к Виктору Васильевичу Курнакову?

— К кому? А! Пожалуй. Хотя…

— Значит, подводим знаменатель: он не совсем потерянный человек.

Виконт присел после трудов на пуф, что в их спартанском быту означало крайнюю степень удобства и неги.

— Задумала его перевоспитать? Оставь эти бредни, ради Бога! «Знаменатель!» М-м-м… У меня-то с ним связаны воспоминания детства.

— Да? — Саша спрыгнула, подошла к нему и засверкала глазами.

— Нет, нет, Александрин. Рассказов не будет, я пошел. О-о! Зачем это? Я же не ребенок. А тебе все равно, какую? — Виконт озорно глянул на мятную конфету, которую Саша сунула ему в руку и другую, лимонную, оставшуюся у нее. — Мне — ту, пожалуйста.

Саша засмеялась, наблюдая за его выражением, и поменяла конфеты:

— Мне — лишь бы сладкое, все равно их не фунт, а для меня не меньше надо, чтобы только распробовать! А что это вы ее в карман кладете? Растает, знаете, какой у вас горячий бок? Ешьте при мне, — Саше очень хотелось увидеть, как он прожует конфету, почувствует вкус. Наверное, улыбнется.

— С Семеном поделюсь. А то ему закусывать нечем.

— Это он и подарил, пьяницы не едят сладкого. По этому даже проверить можно…

— Да? Ну, пожалуйста, раз это проверка. — Виконт энергично задвигал челюстями. — Прошел?

— Вы, — растроганно и умиленно сказала Саша, — совершенно несолидный бываете иногда. Как мальчик.

— Господи, распустил как тебя. Безобразница! Ухожу, ухожу. Пока ты мне еще какую-нибудь пилюлю не преподнесла.

— Это конфета! Такая невкусная?.. Подождите! Я ведь тоже иду.

— Как? Со мной? Нельзя.

— Значит не с вами, что уж делать… А может, все-таки…

— Нет.

— Я ведь ничего не говорю. Ваше слово — это закон.

— Подлизываешься? Все равно — нет.

— Вы только скажите, вы в каком месте квартиру ищете?

— До свидания, Саша, допоздна не разгуливай.

— Не уходите еще немножечко. Успеете. Мне вот сейчас очень не хочется, чтобы вы ушли. Например, хотелось бы узнать, что может поспособствовать полному раскрытию творческих способностей человечества??? Это привело бы к гармонии, правда?

— Несомненно. Еще что-то интересует, такое же простенькое и неотложное?

— А можно я вас просто провожу, пойду немножечко?

— Вот, вот этого я и ждал. Ладно, прогуляемся!

— После четырех «нет»! — радостно завопила Саша. — Такого еще не было.

— Пиррова победа, скоро убедишься. Еще одна такая… Я никогда и не утверждал, что с трудом терплю тебя и прогулки. Кстати, имей в виду, это пока я тебе потакаю. Через некоторое время будем устроены, наведу порядок. Пригласим старушку какую-нибудь.

— Зачем она вам? Куда пригласите? На прогулку?

— Жить, жить с нами! А! Ничего ты не понимаешь!

— Почему старушку, а не симпатичную, расторопную, если Вы имеете в виду горничную? Как Антонина, расторопную.

— Александрин! Ты же взрослая девочка. И какие горничные теперь? Ты заметила хоть одну у Семена?

— Я у Семена и стола не заметила… Как, вы рассказывали, в Одессе говорят? Чтоб и мы так жили?

— Ха! — обрадовался Поль. — Ты всегда запоминаешь накрепко всякую дребедень. А как мы будем жить?

— Ну, уж не как разложившийся асоциальный oncle Simon[97]. Где книги у него, объясните мне немедленно!

— Да. Он пропил обе библиотеки. Свою и мою. Все пропало. И, оказалось, давно. Я заходил к букинистам, нету, конечно. Если бы такие книги остались, это значило бы одно — Петербург заселили дикари. Ничего бы не пожалел, чтобы восстановить.

Саша задумалась. В памяти всплыли обрывки разговора: золото, «помог перебраться в Лифляндию…» И на что они сейчас живут? Она спросила в обход:

— Виконт, а как бы вы смогли купить их? Деньги же нужны?

— Были бы книги. Ладно. Разошлись. Тебе куда? Ты просто гуляешь?

— Ну, не совсем… — Саша поколебалась: «Туда же, куда и вам?». Прикинула, варианты ответа. Кроме «Нет», никаких не оказалось. Она вздохнула:

— По делам я.

— Ты тоже по делам? Каким, интересно? Иди. Не нарвись на неприятность по горячности и необузданности нрава.

— По школьным. А вот интересно еще и другое… — вновь завелась Саша, подтягиваясь на парапет, — почему я не обладаю ледяным спокойствием и уравновешенностью, если всю жизнь смотрю только на вас?

Виконт немедленно снял ее с возвышения, повернул от себя и слегка подтолкнул, сказав в спину:

— Моему льду не побороть твой пламень. Ступай.

Саша живо обернулась:

— А у вас под этим льдом, между прочим…

Но он махнул рукой и, зажав уши, ушел.

Глава 4 Прощай, Курнакова!

Саша прижалась к сырой стене и заплакала. Сердце все еще колотилось толчками, с запястья потихоньку капала кровь, а на смену красным пятнам на руках уже проступала синева. Ничего, ничего, — успокаивала она себя, — главное, что вырвалась… Она вспомнила просочившиеся сквозь запрещение Виконта рассказы соседей и Семена. Еще хорошо отделалась! Она помотала головой, чтобы мысли стали на место. Зачем ей понадобилось только надевать эту яркую белую курточку, ведь жарко же! Тем более ее не к чему было надевать к мальчиковой одежде — по городу одна она все-таки предпочитала разгуливать так. Не надевала бы — не пришлось бы нести ее в руках по улице, ведь весна. Не несла бы — не вырвал бы ее этот не то старик, не то подросток. Не вцепись она в нее, — а как не вцепись, если, не далее, чем вчера, Виконт почтил их с курточкой комплиментом: «Изящная. Тебе идет», — не стал бы воришка выкручивать ей так больно руки. Вон даже кожа на сгибах лопнула. Наверное, все же это не настоящий преступник, в этом Саше повезло, те выходят на промысел по ночам. Но бацилла бандитизма так победно распространилась, что захватила очень многих, хоть мало-мальски признающих грабеж, как род деятельности, людей. Саша постаралась представить все происшедшее с комической стороны. Вроде получалось: ее двухминутная драка с существом, скорее напоминающим крупную мартышку, чем человека, увенчалась тем, что участники разбежались, один с трофеем, другой с потерей, со страхом оглядываясь друг на друга. Не самое трагическое происшествие. Но щипала ранка, ныли руки, и Саша с трудом модулировала в мажор. Кроме того, ее на секунду обдало ужасом: там, в кармане куртки — документ в школу, полученный с такой славой. Но она тотчас успокоилась — нет, вот, он, в брюках. Она развернула плотный, серый, шероховатый лист и вызвала в памяти просто невероятную встречу с дядей Севером!

Утром, расставшись с Виконтом, и поразмыслив, она решила отправиться в Петроградский комиссариат народного просвещения, прямо к комиссару. Проверила несколько раз цепь рассуждений, приведших к такому решению: порочных с точки зрения логики звеньев в ней не нашлось.

Понятно, что, чем выше начальник, тем шире его полномочия. Значит, выбор такой: обегать кучу мелких начальничков, пока найдется нужный, или идти к одному, крупному, который либо отправит в школу сам, либо укажет, кто может это сделать. Второй выбор вернее, это ясно. Это лучшее, что способен выдать по этому поводу, Сашин ум. Другие же умы к разбору данной проблемы привлечены быть не могут. Советов на улице из окошечка не выдают, не вокзал. Виконту говорить нельзя по двум причинам. Во-первых, тогда не будет «большого сюрприза», задуманного ею. А во-вторых, сейчас «Советы» — очень важное слово. Только с Виконтом оно не совмещается, ни вообще, ни в частности: о Советах он не высказывается и советов Саше, обычно, не подает. Если она обратится к нему за советом, он воспримет это, как призыв заняться данным вопросом самому. Где ж тогда ее благое намерение разгрузить его?

Итак, хотя два ума лучше одного, но в данном случае можно уповать только на качество того единственного, что располагается в Сашиной голове. На этом месте раздумий по дороге к избранному для осады учреждению, ей следовало покрыться довольным румянцем. Кем-кем, а дурочкой она себя не считала, несмотря на отдельных «глупышек», редких и желанных.

Сашу остановили в первых же дверях два красноармейца. К кому, куда? Саша поняла, начни она объяснять, ее, пожалуй, не пропустят.

— Важное дело, — коротко бросила она в ответ на недружелюбную попытку схватить ее за руку. — Простите, но ВАМ я этого сказать уж никак не могу!

К ее удивлению, подействовало.

— Ясно, раз так, объяснить же надо, а не лезть, не спросивши. Вон в те двери иди, там разбирают вопросы населения.

Саша, конечно, в «те двери» не пошла, а, сориентировавшись на местности, притормозила, дожидаясь, чтобы стражи у дверей отвернулись. Дождавшись, рванула вверх по лестнице и нацелилась топать к самым внушительным дверям, возле которых на скамье сидел человек. Сделав сверхозабоченное лицо, повернулась к комнате спиной и, решительно потирая лоб, пошагала к лестнице на следующий этаж. Потом хлопнула себя по лбу, воскликнула «ах, да!» и сменила направление на прямо противоположное. И тут Саше не повезло: она влетела в совершено пустую комнату, и некому было оценить ни важность вопроса, ни логики, по которой Саша прикатилась именно сюда, ни блеска, с каким это было сделано. Ее выволокли за шиворот, и сивые усы, проходящие над губой незнакомца, того самого, со скамьи, прямо параллельно полу, задергались в такт громогласным выкрикам:

— Ты куда это? Не спросяся? Да я те уши надеру! Постреленок. А ну, говори адрес проживания? Или родичи внизу? Это что тебе здесь контору построили в бирюльки играть? Чтоб сопляки здесь, как оглашенные, бегали?

— Емельянов! Я попивал довольно приличный морковный чаек в буфете на первом этаже, но был вынужден бросить его на произвол судьбы и выскочить оттуда, потому что от твоих воплей все решили, что начался очередной этап мировой революции, и ты трубишь всеобщий сбор.

Даже в столь критической ситуации Саша с первого звука узнала тихий рокот доброго-предоброго баса, прозвучавшего в противовес звонким громам усатого.

— Емельянов, перестань на некоторое время вытряхивать из этого мальчонки пыль. Отставить, отставить, Емельянов! А тебя, молодой человек, каким ветром сюда занесло? К кому это ты так отчаянно рвешься?

Саша, которую Емельянов по приказу оставил в покое, смотрела на Севера, улыбаясь до ушей, и ничего не говоря: пусть узнает сам!

— Лыбится еще, нарушитель! — рассердился Емельянов.

Прежде, чем предаваться воспоминаниям, Емельянова следовало осадить.

— Я пришел по вопросу образования, недавно приехал. Нужно направить меня в Советскую школу. В хорошую…

— Это что тебе канцелярия бухгалтерская? Это комиссариат. По важнейшим вопросам здесь люди сидят. Тут всероссийский комиссариат заседал… — захлебнулся эмоциональный страж.

— Ты опять разоряешься, Емельянов? Причем, не вдумываясь в дело. То, что для парня его школа — вопрос самой высокой категории и его должен решать наивысший орган — это очень хорошо, Емельянов. За это сознание в человеке, пусть даже в самом маленьком, ты и воевал, Емельянов. Ты же не с пустой головой на врага шел?

— Я что говорю, может, пацан дверью обознался? Дисциплины он не понимает. А принцип — на-аш. В школьный отдел отправлю, это верно по ранжиру будет, а, товарищ Северов?

— Теперь ты, браток, Емельянов, бюрократию развел. Пришел уж человек, надо посодействовать. Мировая революция от этого не пострадает, как думаешь? Пусть за меня у тебя душа не болит, чай свой я допил все-таки. Оставайся на посту, Емельянов, стереги так же бдительно. Лови мальчишек, тащи ко мне. Сколько раз уж ставил вопрос: не нужно мне никакой дополнительной охраны, так нет, спорят, черти. Ну-с, молодой человек, — нацелил Север на Сашу круглое пенсне, заводя ее в кабинет, — откуда и как зовут? Может, Дмитрием Антонычем? Тогда будем с тобой двойные тезки.

— Вот смотрите, мир тесен, говорят! Я дядей Севером вас звать буду. Как всегда. Или возраст уже не тот?

— Вот так на! Удивил, ты меня, молодой человек… Где ж это мы встречались, дай сообразить. А насчет возраста… На твоего дедушку еще не тяну.

— Я же себя имела в виду! Мне пятнадцатый!

— Я думал поменьше, но это ничего. Ты не горюй, некрупные, они по жизни шустрыми бывают. Ты, как раз, сам тому доказательство. Так, кто ж такой будешь?..

В кабинет вошел бритоголовый человек с черными усами и остановился у стола, пытаясь привлечь внимание Северова к папке, которую он принес. Дмитрий Антонович отвлекся от Саши и добродушно заметил:

— Перестань, Юнусов, махать на меня документом, где тебя учили так обращаться с начальниками? Бумагу, что принес, брось на стол. На совещание приду, не забыл, не переживай!

Он еще немного поговорил с осчастливленным его вниманием Юнусовым, после чего последний отбыл, приговаривая укоризненно в сторону Саши:

— Человек за три сутка на пятнадцат минут перерыв делал. Надо диван полежат, чай попит… Давай, да, малшик, шагаем уже…

На смену ему пришли еще трое, Саша переждала и этих. Наконец, улучив момент затишья, она начала рассказывать Северу о своих делах. И он сам вспомнил, как ее зовут. Извинился за свою плохую память. Выглядел он очень обрадованным встречей с «юным товарищем по Ростовской работе»:

— Какой из тебя мальчик? Это я маху дал, заработался, видишь ли, до потери зоркости. Ты даже не девочка, а уже настоящая барышня. Тут понятно, что тебе четырнадцать. Расти, Шурочка, хорошéй! Не иначе, красавица из тебя получится.

Саша порозовела от удовольствия и смущения, но тут же осудила себя — разве это сейчас уместно? Она пылко воскликнула:

— Дядя Север, это второстепенное. А главное то, чтоб я не пассивно существовала. Мне бы работу. Революционную!

Она вовсе не страдала от отсутствия революционной работы, в последнее время вообще как-то не до нее было, но Север своими убедительными речами возродил в ней былой политический порыв.

— Вся работа в школе — революционная. Ты образованная — не растеряла дорогой гимназических знаний? Подучи. А там, в школе — разные люди собираются, их не по знаниям, а большей частью по возрасту по группам определяют. Помоги. И в идеологическом отношении. Не все понимают смысла образования, его значения. Или думают: жизни вокруг мне видеть ни к чему, для общества ничего делать не надо, я учусь — и молодца! Главное, — продолжал говорить Север, зацепившись в то же время вниманием за какую-то бумажку на столе, — создать монолитный коллектив молодых сознательных, активных членов нового общества.

И, дочитав бумагу, поинтересовался:

— Документы, говоришь, у тебя пропали? Так я же тебя знаю. Выпишут по моей записке и метрику, и направление в школу. Подскажи, какого ты года?

— Тысяча девятьсот четвертого, восемнадцатого марта.

— Поздравляю с давно прошедшим днем рождения. Та-а-к, Александра… Отчество как?

— Викторовна, — машинально произнесла Саша, готовясь к следующему вопросу. Вся напряглась… Сейчас.

— Фамилия твоя?

— Шаховская! — вскинулась Саша и сердце застучало. А вдруг он знает и помнит про Курнакову?

— Звучная фамилия! Ну, все, живи-поживай у дяди, ходи в школу, приноси пятерки. Отметки, правда, отменили. Но это временно, по моему… Погорячились. До свидания, Шурочка! Помнишь друзей? Танюшку, Ваньку? Полюшку? Они в Москве, я говорил уж тебе… А тебе на-ка вот, адрес мой и телефон. Дома я почти никогда не бываю, но все же поймать можно. А с Олюшкой, женой моей, вы скоро сойдетесь, она у меня, такого же… воспитания, что и ты … образованная. Ну, давай лапку, родственнику — привет.

…Да, так оно и было. Саша открыла глаза. Стоять, прислонившись к уже теплой от ее тела стене было не очень страшно, но оторваться от нее она не решалась. Очень захотелось, чтобы рядом оказался Виконт. Она знала себя — страх улетучился бы мгновенно. Она даже любила в его присутствии представлять всякие ужасы — от этого становилось особенно уютно. Но сейчас его поблизости нет, кроме того, она плохо понимает, где находится, хотя, вон те двери кажутся знакомыми… Саша смотрела на эти двери, прикидывая, где она уже с ними встречалась, пока из них не вышел с грязным мусорным ведром сосед, побитый в сестринском подъезде. И тогда к Александрин вернулось чувство юмора. Она представила, чтó должны были подумать соседи, увидев из окон ее, зажмурившуюся, битый час стоящую напротив дома, в котором живет. «Молодец, что тут скажешь? Молодец!» — как выражается Виконт.

— Ты опаздываешь, — сказал он, не поворачиваясь, когда она вошла.

— Саша, наш тонкий стебелечек, дитя мое! — протянул к ней руки Семен. — На тебе кровь, тебя изранили? Ужасно. Поль, ты привез ребенка в ад.

Поль, собиравший из частей, найденных в чулане, кресло, живо развернулся на сто восемьдесят градусов, окинул ее быстрым взглядом и заговорил сердито и требовательно:

— Это что? В какую переделку ты сразу же умудрилась попасть? Покажи руку! Что, кроме этого?

— Это абсолютно несущественно! Поль, не надо так смотреть! Послушайте!

Школа! Вот о чем стоило рассказать. Поэтому она, бегло осветив уличное происшествие, перешла было к желанной теме, но Виконт отнесся к эпизоду на улице необычайно серьезно.

Под соболезнующее бормотание Семена, он поставил Сашу на уже завершенную лежанку — ее лицо оказалось на одном уровне с его, и, обрабатывая ее повреждения, принялся отчитывать, впрочем, обращая недовольство и к самому себе:

— Разве нечетко тебе было сказано, что ходить надо по людным улицам? Выбирать пути… чтó, больно?.. близкие к траекториям передвижения солидных дам? Нет, разумеется, я не сумел довести это до твоего понимания. Объяснял поверхностно. Думал, что этот неписаный кодекс знают все. Оказалось — кроме тебя.

— Мы же с вами ходили и по пустынным улицам и закоулкам, — стала оправдываться Саша и постаралась перевести в шутку. — Все, значит, вы тоже дéржитесь поближе к толстым женщинам?

— Я?? О-о-о! Да. Да. Да, — он кинул чуб на три стороны и на последней стороне подержал голову склоненной. — Я рассчитываю в жизни только на них. Вижу в них защиту и надежду. Удовлетворяет эта чепуха?

— Поль, а не твоя ли манера лезть все время на рожон передалась этому цветочку? И ты, неужели ты надеешься вылезти из передряги, если попадешь в нее? Безумный мир, и мы — песчинки, носимые ветром по его лабиринту. Вот объяснение! Вот причина моего питья! Я пью, чтобы забыть кошмар вокруг.

— Ты предвосхитил события лет на пять, — бросил через плечо Виконт, главным же объектом его внимания по-прежнему оставалась Саша. И, видимо, наступало время санкций:

— Так. Опыт прогулок в одиночку не удался. Отменим. Побудешь дома.

— Виконт, но вы же не слушаете! Я в школу поступила… понимаете, в школу! Знаете, я сегодня разыскала… — Саша приостановилась, размышляя, как сказать о Севере, памятуя о прохладном отношении Виконта к большевикам в целом и отдельным представителям, в частности. Семен покосился на Поля и протянул руку к граненому стакану с остатками мутной жидкости. Он поболтал ею, посмотрел на свет и натолкнулся на взгляд Саши. Она как раз в эту минуту замолчала и неприязненно следила за его манипуляциями. Семен отставил стакан, сделав вид, что его интересовала лишь эта проверка оптических свойств самогона после взбалтывания. Он заложил ногу за ногу и, подняв указательный палец, наставительно произнес:

— Послушай увещеванье дяди. Ты — дочь брата моего, и мой священный долг предостеречь тебя. Я говорю тебе, что ты должна сидеть в норе и не высовываться. Родная кровь — не дай ей иссякнуть!

Виконт кинул на него недовольный взгляд:

— Симус, займись чем-нибудь. Не вмешивайся.

— Ну, как ты можешь, Поль! Я дядя, ты привез ее ко мне. И это правильное действие, конечно. А значит, я опекун… Уже себя им чувствую…

— Какой опекун? — на этот раз Виконт полностью развернулся к Семену. — Шутишь, очевидно? Брось эти мысли раз и навсегда. Александрин — почти взрослый человек, в опеке не нуждается. — Виконт снова повернулся к ней и строго посмотрел в лицо. — Я поговорю еще с тобой, куда, когда и как тебе ходить.

— А я, — с некоторым подобострастием, добавленным в голос специально для ушей Семена, отозвалась Саша, — никогда не поступлю так, как вам не нравится, Павел Андреевич. Я и сама знаю, как можно было избежать неприятности… Чтобы скоротать дорогу, пошла через проулок, а можно было вполне этого не делать. Если надо — буду всюду только с вами ходить.

Виконт, усмехнувшись на «Павла Андреевича», глянул на нее с иронией:

— Утешила чрезвычайно.

— А школа? Тут вы же не скажете — «сиди дома»? Будем вместе ходить? — Саша с удовольствием прикинула ежедневные проводы и встречи, но с сожалением вспомнила: — она, правда, не так уж далеко…

— Со школой, разумеется, никаких препятствий чинить не стану. Требую осмотрительности. А в остальном… За ручку тебя водить совершенно не собираюсь.

Свободолюбивая Саша не позволила себе сильно расстроиться от этих слов и вскочила:

— Как раз собираетесь. Если не передумали… Нет? На Мойку! Вы же не отменили? Честное слово, это просто мелочь, я буду осмотрительной! Осмотрительнее всех на свете! Пойдете?

Семен всю заключительную часть беседы только меланхолично переводил светло-карие глаза с Виконта на Сашу и обратно и, в конце концов, установил элегический взгляд, на пресловутом граненом стакане.

— Пойдем. — Виконт на секунду взглянул на «Симуса» и предмет его вожделений, поднялся тоже рывком, сунул Саше в руку какой-то кусок, взял себе, и в мгновение ока они выпорхнули за дверь.

Глава 5 Семья и школа

…Здесь все куда-то торопились, сталкивались в длинных оштукатуренных коридорах обветшавшего дома, таскали взад и вперед множество вещей: от подушек и ухвата до глобуса и каких-то непонятных приборов. Два противонаправленных человеческих потока иногда распадались на группки, создавали водоворотики. Люди, шустрящие в этих потоках, были на удивление разнокалиберные — и по стилю, и по размерам. Мелькали крупные и мелкие фигуры обоих полов в старых гимназических мундирах, косоворотках, матросках и заплатанных штанах, в городских платьях и сельских кофтах со сборчатыми юбками. По сбитым ступеням топали сапоги, штиблеты, ботинки, калоши и даже, неожиданные в мае, валенки.

Саша нацелилась и выделила из этого, беспорядочно, на ее взгляд, снующего муравейника, толстогубого взъерошенного мальчишку добродушной наружности. Он только что снес вниз кипу чего-то мягкого и подпрыгивающей походкой возвращался к лестнице.

— Добрый день, — сказала Саша решительно, — что это здесь происходит? Разве сейчас не время уроков? И зачем вам в школе сковородки и утюги? Объясни мне.

Мальчик оглядел ее с нарочитой бравадой, за которой, видимо, крылась детская застенчивость, и определил, заикаясь:

— Ты н-новенький, я п-п-онял. Айда со мной. Тащить будем вместе, а н-н-овые у н-нас не в дик-к-ковину. У н-н-ас к-каждый день — н-новые. Я сам н-н-овый, н-на той н-н-еделе п-пришел. Меня П-петром звать. А теперь — бац, — и п-переезжаем. Нам п-п-помещенин-н-овое дают, мы в коммуну п-п-переформировываемся. Т-ты слышал, чего это б-будет? Это т-тебе не п-приходская, где линейками лупятся. Тут если учителя за л-лупцовку п-примутся, т-то и мы в от-твет лупить станем, п-потому что равноправие. Айда, п-парень, п-п-потом впишешься.

— Вряд ли мы их, хотя кое-кого из наших, гимназических, неплохо бы!

— Петька! — грубовато окликнул срывающимся с баса на дискант голосом, оказавшийся рядом, длинный парень с тяжелыми надбровными дугами. — Обрадовался, что есть с кем лясы поточить? Бегом, там тряпки разные вязать пора и выносить. А ты кто такой? Наш? Беги тож, потом разберемся!

— Н-не стану я! — шепнул Петя, с чьим именем Саша смирилась с трудом. — Это п-платья д-девчоночьи разные, реквиззированные там… П-п-латки-б-банты… Они вечно меня… айда, где п-парты тащат.

— Платья… — у Саши чуть дрогнуло что-то внутри. Она — спартанка, она обходится минимумом, она не франтиха-барышня… Но она так давно не имела дело с платьями… с ворохом платьев, пусть даже приправленных непонятным и неприятным словом «реквизированные». — Много их? А где это… девочки, где этим занимаются? Покажи мне!

— А тебе зачем? М-мы же п-парты б-будем?

Но Саша уже приметила дверь, из которой вынесли кипу разноцветной одежды, и рванулась туда, бросив оторопевшему Пете:

— Я лучше — туда, я хорошо умею, я знаю … я хорошо сложу.

Девочки встретили влетевшую Сашу визгом. Они мерили вытащенную на свет божий летнюю одежду самых разных покроев и фасонов, и стояли, кто в трусиках, кто в рубашечках, кто в наполовину надетом платье. Саша закричала с порога:

— Ой! Сколько! А тебе подходит как замечательно!! — обратилась она с налету к луноликой девочке. Ее толстенная коса, сплетенная из плотных пшеничных волос, свободно струилась по платью из шотландки. Саша подняла эту косу и стала укладывать на затылок:

— Платье просит дополнения! — Она подхватила со стула легкий шарфик подходящего цвета и стала приспосабливать: — Сейчас, сейчас, это же в тон.

Недаром Саша настраивала себя так долго на внезапность и легкость знакомства. Так хотелось миновать неприятную процедуру внедрения новенькой в коллектив! И получилось! Она вела себя непринужденно и весело. Но девочки в некотором изумлении уставились на странного мальчишку, вдохновенно глядящего в зеркало на дело своих, умелых в украшении голов бантами, рук, и не стесняющегося их полуголой компании.

— Мальчик, ты откуда? Ты работал у парикмахера, да? — спросила, часто моргая, одна из девочек, а другая, внушительного роста, темноволосая с пушком над губой, добавила с чрезмерной рассудительностью:

— Ты лучше к мальчишкам иди, чтобы не дразнили, так же не делают, а то.

— Меня дразнить? Да мальчишки — хорошие люди, чего бы вдруг? — засмеялась Саша, — дайте-ка мне то, красненькое, я тоже прикину. Всегда нравились такие маленькие оборочки!

Девочки не успели потрястись ее словами, как в комнату вошли «хорошие люди» в составе Пети, двоих незнакомцев и давешнего длинного. Застыли на секунду и, как по команде, отвели глаза.

— Что за ярмарка, девчата? А ты, пацан, что здесь крутишься? Место тебе? — недовольно проворчал длинный.

— Я об нем г-г-говорил, — вмешался Петька, — это он сам з-запрягся девочкам п-п-омогать… П-пусть помогает, Степ, если малах-хольный, а я — на п-п-арты!

— Брось, Голубятников, равноправие нарушать! Может, малец жидковат столы волочь, — вроде защищая, длинный, тем не менее, воззрился на Сашу с удивлением. Она чувствовала, что, с тех пор, как ее волосы обозначили первые кольца, ее маскарад отнюдь не так убеждает, как раньше, вот и у длинного в глазах появилось сомнение. Наконец, он оторвался от созерцания странного мальчика и продолжал:

— Однако прикрывай лавочку, женское отделение, не у модистки!

— Степа, уважаемый товарищ, — задушевно обратилась к нему Саша, не заботясь более о тембре голоса и манерах, — все успеется. Я ручаюсь. Мы немного попримеряем еще и все уберем, а мальчики пусть парты потаскают, так как таскать — исконное занятие мужчин. Имею в виду пере-тащить, а не у-тащить!

Вокруг засмеялись. У Степы глаза даже слегка выкатились из-под тяжелых надбровных дуг:

— Ну, ты силен! Парень, да ты в уме?

— Разве еще непонятно, что это переодетая и стриженая девочка? — без особых эмоций, доброжелательно промолвила луноликая, которая, надо признать, с самого начала появления Саши и во время возни с косой, не проявила ни малейшего удивления.

— А вы что, сомневались все? Просто так было удобнее путешествовать, и я пока иногда одеваюсь так. Была, например, такая женщина-гусар Надежда Дурова, воевала наравне с мужчинами. Так она все время ходила в мужской одежде. Хотя, лично мне Дурова неприятна — она была непонятно что такое — ни женщина, ни мужчина. А я ценю, когда это в человеке ярко выражено.

Степа развел руками:

— Значит, это в вашем полку прибыло. Пополнение, сразу видать, языкастое. Ладно, че там хотите, а чтоб через час все было готово. Заметано?

Саша с достоинством кивнула:

— Очень хороший срок, я думаю.

Петька, уводимый ребятами, затормозил на пороге и косолапо вернулся к Саше:

— А эт-та в какую войну воевала? В Г-германскую? Яп-понскую?

— С Наполеоном. В тысяча восемьсот двенадцатом. Я тебе подробнее расскажу как-нибудь. Напомни мне.

— С-с-пасибо, — Петя смущенно пожевал толстыми, как у африканца, губами и исчез.

В ходе последующей девичьей трескотни, Саша уже на равных выяснила, что школа в двух смыслах «смешанная»: мальчики учатся с девочками и среди учащихся, сразу по переезде, будут живущие в школе и приходящие. Она рассказала немного о себе, назвавшись «Саней», то есть наиболее пролетарским вариантом имени. На гимназическую Шуру она больше не была согласна. А назвать себя Сашей было для нее равносильно тому, чтобы представиться «Родная» или «Милая». Ей было не по себе, даже когда Сашей, вторя Виконту, называл ее дядя.

С уходом мальчиков воцарилась менее «концертная» обстановка, и Саше стало труднее. Былые застенчивость и замкнутость, как выяснилось, вовсе не сдали позиций полностью. Иссяк кураж, который она в себе копила специально для «первого выхода», и обнаружилось, что она отвыкла от девочек. Она притихла и старалась держаться поближе к луноликой «Василисе», которая назвалась Юлией Громовой. С ней было спокойно и не надо было придумывать остроумные речи. Но довольно скоро к Саше подсела та, что моргала в три раза чаще, чем средне-нормальный человек: «Ты Санка, да? А я — Стелка!», — и зачастила:

— Я только с мамулькой живу… Я ее обожаю! А про отца ничего лучше не спрашивай, умоляю тебя. Не надо! Он ее бросил, — давно. Я его за отца не считаю. Ненавижу его! Отправил нас с мамулькой отдыхать на воды, а сам женился. Бедная моя мамулька, узнав, побелела, как мел! Он не подлец, он — убийца! Мамулька с ним невенчанной жила. А ты придешь сюда жить, если, вправду, коммуну организуют? Приходящих почти не будет! У тебя кто: семья, родители? Или умерли? Ты мне все-все расскажи…

Саша сдержанно ответила:

— У меня родственники здесь, — ей стало неловко от жаркого шепота девочки и устремленных прямо в лицо светло-серых глаз с выражением запредельной искренности и доверия. Тут собеседница перевела взгляд куда-то вверх и перешла к еще более проникновенному шепоту, как будто поверяла заветную тайну:

— Я о коммуне мечтаю! Все вместе. Тесно прижавшись друг к другу… Рядом — дыхание друзей.

В данный момент Саша была бы не прочь, чтобы это дыхание было подальше, но она не захотела обидеть, и безропотно слушала дальше:

— С мамулькой придется расстаться, но что же делать? Иначе не заживет общий организм, а он должен, должен родиться. Так Степа говорит, он — бог, правда? Ты его видела? Я тебя провожу сегодня и все-все расскажу о себе, а ты мне о себе. Про свои горести. Мамулька, правда, будет беспокоиться… метаться — где я… Но она поплачет, поплачет и поймет…

Саша машинально кивала, старательно укладывая вещи, связывая стопки тесемками. Ей больше хотелось послушать остальных, но эта, чрезмерно ясноглазая, плотно взяла ее в полон. Саша могла только исподволь приглядываться: есть здесь еще такие, как она, скрывающие свое позорное дворянское происхождение? Ее фантазия всегда работала очень бурно, вот и сейчас она невольно прикидывала, кем бы могла быть каждая. Юля, наверное, дочка врача или учителя… черноволосая, высокая — из рабочих, и та, в углу, и та у шкафа… А приклеившаяся к ней восторженная Стелка, наверное, дочь модистки или швеи… Нет, здесь все — простые. Им стыдиться не приходится. И держатся они совсем не так, как гимназистки. Саша попыталась мысленно призвать себе на помощь Пушкина. Но что-то не очень получилось…

Глава 6 Семейный вечер

Дни шли шумно, суматошно, наполнено. Уроков не было и в помине, хозяйственные проблемы затмили все остальные. Записанных в школу кормили кашей-размазней, поили чаем с сухарями. Сказали, что в коммуне будут кормить три раза в день, и платить не надо будет ни за что. Саша вместе со всеми любовалась особняком, отданным в их распоряжение. Выбитые кое-где стекла его не портили, а вселяли мысли о преобразованиях и планах на будущее. Оказалось, летом не будет каникул, занятия на днях только начнутся. В сравнении с гимназическим порядком все это создавало ощущение той самой анархии, которую поминал ее вечно жаждущий дядя. Саша старалась поскорее освоиться, запомнить будущих товарищей и учителей, но всех было так много, они мелькали с такой калейдоскопической быстротой, что к концу дня голова распухала.

Именно с такой, переполненной всеми событиями дня, головой, она возвращалась домой светлыми вечерами. Шла и думала, как это правильно и восхитительно, когда человек идет из школы не к Софье Осиповне какой-нибудь, а к тому, кто действительно олицетворяет дом, семью, защиту. Горы можно свернуть! Даже, несмотря на то, что Виконт в последнее время возвращался домой позже нее. Уже который вечер она, отдав все силы вихрю школьных дел, боролась, как могла, с властно охватывающей дремотой, прикорнув на сотворенной Виконтом для нее весьма удобной лежанке. Боролась до тех пор, пока не раздавалось тихое: «Спишь, Саша? Все хорошо?». Она приоткрывала глаза: тусклого света горящей в комнате лампы было достаточно, чтобы ясно увидеть его, стоящего в дверном проеме. Она проговаривала заплетающимся голосом: «Все хорошо. Рассказывать?», слышала неизменное: «Спи, маленькая! Тебе рано вставать», и ее немедленно охватывал глубокий сон.

Наутро картина была прямо противоположной. Саша, повинуясь мелодичному перезвону доставшихся ей на Украине в результате «лошадиного» обмена часов, вскакивала с лежанки и чуть ли не переступала через спящего на полу возле ее чулана Виконта. Она тихонько окликала его: «Спите, Поль? Я пошла уже». Он садился, спрашивал: «Все помнишь, что говорил?» Далее следовал взмах руки в сторону стола, вернее, завернутого завтрака на нем: «Там. Не оставь, второпях!». С последним словом в этом призыве, он валился назад, на свое ложе, и засыпал, не дожидаясь ее ухода.

За все это время он поинтересовался только, где находится школа, и, узнав, что они переезжают на набережную Фонтанки, удовлетворенно покивал. А так хотелось рассказать ему все в подробностях, во всех мелочах, порассуждать, разобраться в море впечатлений. Может, в воскресенье?

Но в воскресенье Виконт отправился куда-то с раннего утра и, так получилось, что они остались на целый день вдвоем с Семеном. Это, — Саша знала, — обычно Полем не приветствовалось, несмотря на то, что только после его вечернего прихода Семену не возбранялось приложиться к спиртному. «Симус» до сих пор безропотно подчинялся этим строгим инструкциям Виконта. Правда, все время до желанного прихода Поля сетовал на слабость и дрожь в руках.

На этот раз, Поль оставил их вдвоем на целый день сам, и Саша с удовольствием убедилась, что к стакану дядя не притрагивается. Семен то и дело заговаривал с ней, проявлял всяческую заботу — не голодна ли, хорошо ли выспалась, интересную ли книгу читает. Саша сначала сидела, уткнувшись в «Ярмарку Тщеславия» и отвечала односложно, но тут Семен, умиленно приспустив густые загнутые ресницы, заговорил о том, как она похожа на бабушку, перешел на свои молодые годы в родительском доме. Когда прозвучали имена Поля и Петра она поймала себя на измене Теккерею. Семен же, раскачиваясь и изыскано жестикулируя, повествовал:

— Матушка… О! Она была так счастлива приездом ее дорогого мальчика из Италии на каникулы! В театр — вместе, скульптуры купленные лицезреть, о книгах рассуждать, о делах с ним, таким молодым, советоваться, слушать его рассказы об Италии — он с детства был прекрасным рассказчиком… Она его не отпускала от себя. С ним даже пошутить могла, чего не делала с другими. Мы с Виктором, твоим отцом, (а нашего в ту пору в живых уж не было!) кивали в понимании. Поль… в нем что-то притягивало. Он был любимец и друзей в гимназии, и всей домашней челяди. А позже, спустя немного лет — его превозносила вся петербургская молодежь. Я о нашем круге, конечно…, понимаешь? Для матушки же он вообще был праздник, свет в окошке… А Петр — злился, страшно злился… О, ревность, ревность… Чудовище с зелеными глазами! Петр всегда, всегда, всю жизнь задеть старался лисика — дразнил мазилкой, «нашей барышней»… И тут, приметив увлеченье, с которым Поль с матушкою обсуждали что-то…

Саша старалась представить себе Виконта юным, почти мальчиком, — и не могла. Не смела приблизить его к себе, лишить той недоступности, которая была в нем даже, когда он дурачился и шутил с ней.

А еще ей мешал слушать и вникать напевный голос дяди, и она прилагала все усилия, чтобы отделить содержание рассказа от грассирующего прононса. И в результате сумела воссоздать для себя историю, рассказанную Семеном, Симусом, как называл его Виконт, будто видела все это сама воочию:

В гостиной, где находились Елена Александровна и молодой Поль, присутствовали и другие: Виктор, Семен, Петр и несколько их товарищей — блестящих офицеров. Петр предложил пойти заняться чем-нибудь «приличествующим мужчинам», хотя бы, провести бои на саблях, которыми увлекались в их окружении все офицеры, — мать, мол, скучать не будет, с ней ее «маленький аббат». Это прозвище, одно из многих, Петр приклеил к Полю потому, что художественная Accademia di San Luca была при Ватикане.

И тут наш «маленький аббат», встает, извиняется перед бабушкой: «Елена Александровна, вы не возражаете, если договорим после?». Затем смиренно обращается к молодым людям с просьбой разрешить и ему попробовать свои силы. Тут бы Петру и заподозрить неладное — смирение никогда не отличало Шаховского. Но Петр только рассмеялся, сказав, что саблю удержать будет потруднее, чем кисточку. Бабушка попыталась ласково отговорить: «Поль, ну не надо, милый, они все взрослые, тренированные, а ты еще совсем мальчик…». Поль беспечно махнул рукой: «А-а! Не убьют же они мальчишку! Только попробую!» Саша представляет себе, какой он весь внутри собранный, взведенный за этой показной беспечностью. Компания переходит в другой зал. Бабушка идет вместе со всеми, огорченная и испуганная… Бились в черных нагрудниках, без масок, сабли были слабо затуплены, с большой гардой. Пока рубились другие, Поль нервно переступал с ноги на ногу, складывал руки, то за спину, то на груди. Неотрывно следящая за ним Елена Александровна, понимая его волнение, приписывала его необдуманности решения драться и невозможности отступить, поэтому чуть не плакала. Петр подгадал так, чтобы стать в пару с Полем, побоялся, что другие пожалеют мальчика, подыграют ему. Удивление охватило наблюдающих с первых же рубящих ударов: у Петра перевеса не было. Впрочем, поначалу его не было ни у одной из сторон. Семен объяснил, что, видимо, Петр отнесся к бою несерьезно, предполагал, что справится с невоенным «неженкой» очень легко и заботился более о внешних эффектах, желая развлечь публику и выставить противника смешным. А Поль нервничал — это был его первый и принципиальный поединок с Петром. Но … несколько минут — и ситуация меняется. Петр раздосадован — ему почему-то не удается ни потеснить юнца, ни нанести ему удар. Поль же, осознав, что противник ему по силам, обретает себя… Петр получает несколько ударов, в злобной растерянности начинает обороняться, делать ошибки… Офицеры перешептываются: новичок не прячет свободной руки, его удары негромки и вполне профессиональны. Сабля Петра летит наземь. (Позже Виконт любил применять этот прием, и Саша видела сама, в детстве, как эффектно он это делает на шпагах). Поль наклоняется, поднимает саблю и подает ее Петру. Говорит с ударением на местоимении: «Я… — и после паузы… — удержал». Когда бабушка подозвала его, чтобы поцеловать, а Виктор и повествующий ныне Симус, подошли пожать руку, он признался, что втайне брал уроки у лучшего тренера в Риме. Семен подчеркнул, что Поль, очевидно, тренировался со свойственной ему неистовой настойчивостью, поэтому результаты были столь великолепны…

На этом упоительном моменте повествования в дверях возник сам его герой. Виконт выглядел очень довольным, принес пакеты со съестным. В них оказались любимые им сыр и твердое печенье и еще что-то менее роскошное, но тоже очень заманчивое по голодным временам — селедка, картошка, лепешки…

— Так! — провозгласил он, поведя пальцем над недавно сколоченным столом. — Будет семейный ужин! — И обратился к ней с жестом дирижера, показывающего вступление первым скрипкам:

— Саша, хозяйничай!

Саша, возбужденная рассказом Семена, радостно захлопотала, расставляя на столе их более чем скромную утварь, нарезая и раскладывая царское угощение. Время от времени она поглядывала восхищенными глазами на Виконта, он отвечал ей несколько удивленной улыбкой, даже спросил: «проголодалась?». Едва приступили к трапезе, она не выдержала:

— Поль, а расскажите сами, что потом было, когда вы победили на саблях Петра — посрамили при бабушке. Вам тогда, сколько было — семнадцать, я думаю?

— А! — неторопливо прожевав картошку, усмехнулся Виконт. — Это значит у нас не просто семейный ужин, а вечер воспоминаний. Семен постарался. Сказитель, новоявленный Баян…

— Ну, Поль! Ну, пожалуйста! Вот вы подняли саблю, отдали Петру…

Виконт медленно положил себе на тарелку еще еды, сделался очень серьезным и, сдвинув брови, начал тоном сурового обличения:

— И сказал: «как смел ты, подменить клинок с предохраненьем голым, боевым? И, где ж твой жемчуг?»

Саша с самого начала подметила веселые искорки у него в глазах и была начеку:

— Вы нам теперь до конца Гамлета рассказывать будете?

— Так я себя в мальчишеском гоноре Гамлетом и воображал! Не меньше, — фыркнул Виконт и посерьезнел по-настоящему. — Ладно, что теперь гордиться, человека нет уже.

И Саша не в первый раз отметила про себя, что он как будто жалеет о кончине Петра.

Потом они сидели втроем допоздна, как истинная семья: Виконт был в ударе — шутил, смеялся, что-то рассказывал. Семен попытался было компенсировать дневное воздержание, но Виконт на этот раз решительно отставил его стакан. Наконец, к Сашиному великому сожалению у нее стали слипаться глаза. Виконт присвистнул, окликнул: «Эй!», слегка ударил ее пальцем по носу, как делал с ней, маленькой, и мотнул головой в сторону чулана, отправляя спать. Лежа, она слышала, как он оживленно говорил Семену:

— Ты на трезвую голову послушай, я с… — и назвал какое-то имя, кажется, Георгий, отчества Саша не расслышала, — встречался. Плодотворно.

Семен изумился:

— Неужто? Он, помню, родич тебе какой-то? Что же это — везенье или невезенье? Такие времена… Все может быть…

Кажется, Виконт сказал — мой дядя, то ли двоюродный, то ли троюродный… И добавил:

— Грандиозные планы, убеждают. Дел будет невпроворот. Оцени масштабы: вся Россия. Не пей, Симус, бросай это. — Поль даже пристукнул кулаком по столу. — Что толку плести пьяные беседы по кухням?

Дядя слабо защищался, ссылаясь на чьи-то слова:

— …он сильно сказал: «Дураки и подлецы профукали Россию. Остается ее только оплакивать…»

Поль нетерпеливо перебил:

— Слыхал эти песни: дураки не додумали, недоучки не справились, подлецы предали. Давайте, зальемся слезами бессилия! Нет, в любой ситуации можно затеять игру, в которой ты — фигура. Способная действовать и выигрывать! Не приговорили же тебя к этой бутыли? Ручаюсь, твой университет окажется кстати. Найду квартиру, выберешься из этой дыры. Будешь в семье.

Больше Саша ничего не слышала, уснула.

Глава 7 У нее есть миссия

Саша летела домой — на сегодня все дела были закончены, все готово к завтрашнему великому дню — начинаются уроки! Как давно Саша не сидела за партой!

Сначала довольно долго никто не отвечал. Потом дверь открылась, и на пороге возник неожиданный в это время Виконт с напряженным лицом. Саша тут же из-под его руки увидела причину: Семена, мечущегося на лежанке с мокрой почему-то головой. Из комнаты пахло нашатырем.

— Что с ним? — испуганно воскликнула Саша. — Заболел?

— Перепил. Александрин, жди здесь. Не входи. Это безобразие тебе ни к чему.

Он вышел минут через двадцать с двумя лепешками в руке:

— Притих. Идем, Саша. Скоротаем время на свежем воздухе, пока это убоище не проспится. Я старался привести его в порядок — сам вернулся недавно. Почти безрезультатно.

Они некоторое время молча шли по Лиговке, свернули в Кузнечный переулок, пошли по нему. Это было поистине движение «куда глаза глядят». Впрочем, глаза Виконта глядели в никуда, в пространство. Саша, наконец, решилась прервать молчание:

— Не огорчайтесь, Виконт, я так не люблю… я не могу просто, когда у вас такие глаза. Огорченные. Вы же найдете квартиру.

— Да, невесело. Хороший, человек. Добрый. И так безнадежно слаб. Найду квартиру, конечно. У тебя в глазах, зато, горит страстное желание чем-то со мной поделиться. Давай, послушаю.

Они дошли до скверика, уселись на скамейку. За ними вздымались пять глав Владимирского собора. Саша откусила кусок лепешки и с жаром приступила к долгожданному разговору:

— Виконт, это интересно, быть среди новых и хороших людей. Они новые в двух смыслах, понимаете? У них в лицах есть что-то общее, как будто всем раздали какое-то воодушевление…

— Ты это о школе? Как тебе кажется, приживешься?

— Там же все свои! Но все-таки… трудно. Есть люди, любят новое, неустроенное. Я — нет. Вот только когда в комнате перестановка… и только потому, что вы любите все переделывать. А тут… Боишься, что тебя примут не за то, что есть, или даже за то… но разные же стороны есть в человеке…

Она доела лепешку, выбросила плотную бумажку, которой ее держала, и привычным жестом потянула двумя руками его руку. Ей казалось, что на ходу в голову легче приходят нужные слова. Шла некоторое время молча, силясь привести мысли в порядок. Что-то говоришь, тут же вспоминаешь, что еще вот это хотела сказать, а уже настойчиво стучится следующая мысль… Он не торопил, задумчиво шагал рядом.

— Вы сегодня не ругайте, что я сумбурно объясняю. Я сама слышу, что безобразие получается. А вы меня понимаете?

— Понимаю, конечно.

— Я начала так легко, шумно. Меня, как будто, несло и обстоятельства помогли: суматоха, переезд, не до церемоний. Я уж думала и дальше так пойдет, но потом, стало старание проявляться, естественности поубавилось, а я не хотела, чтобы это заметили, еще больше старалась, и так по кругу… Но я же не притворяюсь, мне действительно интересно… Что же делать?

— Не улавливаю сущности твоих огорчений. Некоторая натянутость при первом знакомстве вполне нормальна. Десяти дней не прошло! Но ты не к естественности стремилась, хитренькая, а к иллюзии уже сложившейся дружбы. Что, поймал?

— Поймали, — удивилась Саша. — А вот еще парадокс! Мне с мальчиками легче, чем с девочками. У девочек какие-то более сложные переплетения.

— На головках, косички называются. — Не меняя серьезного выражения лица, подсказал он.

— Виконт! Я душу имею в виду…

— Ах, душу! Прости, пожалуйста.

— Мальчики прямее, откровеннее, шире, честнее, если хотите. Но все — настоящие, новые люди. Мы о фронте говорили, об армии. А девочки… там одна красивая такая. Вот вы говорите часто: «красота — относительное понятие». А тут — абсолютное: лицо круглое, глаза голубые, коса — золотая, кожа — белая с розовым…

— Канон, одним словом. «Кругла, красна лицом она…». Знаешь, Александрин, нетривиальная красота, если трогает, то глубже. Так чтó, про абсолютную красавицу со сложными переплетениями?

— Ой, вот у нее как раз на голове коса так коса… А душа, по-моему… кристально простая…

— Бывает, — сочувственно заметил он.

— И еще, — не отвлекаясь, спешила высказаться Саша, — неприятный момент. Надо рассказывать о себе подругам, со мной одна девочка, как один раз пошла, так все время ходит. Хочет послушать рассказы о семье, а я злостно ничего не говорю… У нее-то все хорошо: отец, хоть и был чиновник, но их бросил, а мать работает в мастерской… А у меня… Как это представить, чтобы не было так стыдно?

— Саша, — Виконт сдвинул брови, — а что ты, собственно, хочешь представлять?

— Конечно, не аристократку потомственную, дурацкую. Отмолчусь. Скажу — никого не помню. Проглотят, как вы думаете? Главное — это изжить дворянское происхождение в себе, и не выпендриваться.

— Слова, Александрин, надо подбирать органичные для себя. В твоих устах жаргон матросов и портовых рабочих дик, смешон и жалок.

Саша немного удивилась, что на незначительное отклонение от словесных норм, он отреагировал так жестко, но тут же сдалась:

— Простите, Поль, я знаю, что вы этого не терпите. Откуда-то пристало.

— Нет, я требую, чтобы ТЫ не терпела у себя этого. А заодно поняла, что за «отмолчусь» не обязательно следует: «изживу в себе».

— Виконт, я так завидую детям рабочих и крестьян ведь они несут новые прогрессивные идеи…

— Ладно, я понял тебя. — Саша почувствовала, что больше на эту тему он говорить не хочет. Притихла и не возобновляла разговор до самого Чернышева моста. Он заговорил сам:

— Ты не узнавала, может быть, при твоей школе есть нечто вроде пансиона? Жить эти дни у Семена тебе нельзя. Судя по всему, сегодняшним днем он не ограничится.

— Вообще, я могу потерпеть… А вы как же с ним… Если мне нельзя видеть, то и вам…

— Так. Рецидив ложной идеи равенства. Еще раз объяснить?

— Ну… — неохотно, очень неохотно призналась Саша, — у нас говорили, что будут жить все вместе. Коммуна. Даже учиться будут в основном те, кто живет. Но я не знаю…

— Отлично! — Виконт оживился и даже пальцами прищелкнул. — Это же здесь, рядом — я верно понял? Тебя, конечно, не будут выпускать ко мне после занятий, будешь сбегать. Выпадать в окно, я — ловить. Интересно-то до чего, Сашка!

— В бумаге есть разрешение, чтобы там жить. — Она сердито добавила: — Дядя Север… Дмитрий Антонович сказал, что раз у меня нет ни отца, ни матери, я там под какую-то категорию подпадаю… но я не знаю… Какая категория, раз я с вами!

— В конце концов, что за раздумья? Я же не в монастырь тебя отдаю навечно! Несколько дней не больше. Тебе легче будет сойтись с соучениками, появится естественность. — Поль подчеркнул слово, многозначительно повел глазами и, подражая ее интонациям, добавил: — Ведь это приятные тебе люди, «свои».

— Свои, да… И верно, чего это я без причины сквасилась?..

Квас, упомянутый в ее словах, был, очевидно, не в меру кислым, потому что лицо Виконта исказилось, будто он хлебнул именно такого.

— Простите. Я опять. Очень липучий этот жаргон…

— Саша, Казанский Собор все же давит. Не находишь? Пошли лучше к Исакию. Или устала?

— Нет, конечно, пошли.

…Он кивнул на проступившую в тумане громаду Исаакиевского Собора.

— Смотри, — это творение…

— Монферана, — немедленно откликнулась, уже давно просвещенная им по части Петроградских шедевров, Саша.

— Да. Но в нем сохранились и более ранние фрагменты здания Ринальди, оно украшено работами Брюллова, Клодта и многих других. И, хочет кто-нибудь этого или нет, помнит или нет, знает или нет — это великолепие создано всеми ними. Единственный путь уничтожить их вклад — разрушить собор.

— Это же варварство! Почему вам в голову пришло?

— Разрушить себя, уничтожить в себе предыдущие поколения, отречься от их наследия — тоже варварство, Саша.

— Виконт, — оторопевшая, она попыталась парировать неожиданный выпад: — но, вспомните «Интернационал»: «весь мир насилья мы разрушим»? И разве это не прекрасно?

— Насколько я понимаю, к разрушению ВСЕГО мира этот гимн, при всей своей дерзновенности, все-таки не призывает. Насилье — лишь один, не самый приятный его атрибут, — он вздохнул. — Парадокс в том, что, именно он оказывается нерушимым. Разрушение — тоже насилие.

— Вы о чем? О нынешних… жестокостях, да?

— Это я так, к слову. Я о другом. Ты можешь создать новую, родства не помнящую… как там тебя этот садовник звал, Григорий… Саню, только уничтожив Сашу, в которой живут Елена Александровна, ее дед, Петр Вяземский, — поэт, друг Пушкина, прадед Андрей Вяземский — сенатор и философ, написавший «Наблюдения о человеческом духе…», и многие, многие другие, бывшие цветом нации. Наверное, в таком новом качестве тебе будет легче, удобнее, проще. Но свою миссию на земле ты не выполнишь.

— А у меня, вы думаете, есть миссия?? И у вас?

— Да, есть. И она не в разрушении. В защите.

После долгих раздумий под его выжидательным взглядом, Саша спросила:

— Поль, наверное, Федор Шаховской и Михаил Орлов, декабристы, гордились бы, что у них такой потомок, правда? А бабушка, — что крестник?

Поль усмехнулся:

— Хоть не стыдились бы.

— И бабушка — меня, да? Ну, тогда пусть во мне та ипостась, которую надо разрушить, будут Курнаковы Виктор и Петр Васильевичи.

Поль засмеялся:

— Все ищешь, что бы разнести, воительница? Как с Психеи начала…

— Который раз… — вздохнула Саша.

Он помолчал и серьезно добавил:

— Ты только пойми, я о том, что в твоей душе, говорю. Кричать о своем происхождении на всех перекрестках — не призываю. Ладно, чего это меня понесло сегодня? На, держи, вот еще пастила тебе, вкусная, я пробовал, — и, улыбнувшись, сокрушенно добавил: — Оттого так мало. Ты ж меня знаешь!

— Поль, — не могла успокоиться Саша, — а вы… Виктору и Дмитрию тоже про миссию говорили?

— Нет, не доводилось, — он поглядел на нее, взволнованную и гордую, и без перехода предложил:

— Саша, пойдем-ка по Невскому, на Аничков!

— А помните, вы мне еще давно-давно, в Раздольном обещали показать коней Клодта?

— Представь, помню.

— А теперь мы на них чуть ли не каждый день любуемся! Сбылось, да, Поль?

Ответом была ее любимая улыбка, которая в списке его улыбок называлась у нее «сдерживаемая», и короткое:

— Это — да.

Глава 8 Магнит попритягательней…

… Занятия шли неравномерно, нерегулярно. Многих преподавателей еще не было, и потому расписание объявлялось только утром. Внеклассных упражнений не задавали, не хватало бумаги, в классе писали на каких-то обрывках и обертках. Книг тоже было недостаточно. Была и другая причина: в школе приветствовался демократический стиль, даже с некоторым перекосом в пользу учащихся.

Саша помнила курс по всем предметам очень хорошо и на уроках не вслушивалась особенно в объяснения, а просто с удовольствием впитывала школьную атмосферу: доска, парты, чернильницы, пусть, частенько пустующие. Школа вместе с тем непрерывно переживала всплески всяческих событий, компаний под сменяющими друг друга лозунгами: «Горбушки твоей половина спасет бедняцкого сына!», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!», «Трудись и ешь!» «Победим безответственность и хамство!». По каждой проводились бурные митинги, агитбригады подготавливали специальный репертуар, рисовались плакаты… Все это с неслыханной быстротой и энергией развернулось за ту пару недель, что Саша переселилась в школу. Кроме того — ежедневные жаркие споры о будущем коммуны, обсуждения бытового устройства, когда кругом настоящие голод, разруха и нищета… Времени и денег на то, чтобы сначала оборудовать предоставленный старинный особняк, а потом неторопливо въехать, им не давалось. И того и другого было в обрез, следовательно, все надо было делать на ходу, проявляя находчивость и фантазию. Разобраться и принять участие во всем этом на равных Саша не могла, несмотря на все старания. Для нее выявились и дополнительные трудности: не спится в громадной спальне с двадцатью койками, непривычно все время быть на людях… И все-таки интересно…. Она кидалась во все мероприятия с энтузиазмом, сразу привлекшим к ней внимание.

Энтузиазм был тем большим, чем громче в уши шептала политическая совесть: «Хорошо ли: в бурлящем потоке новой жизни самым интересным и главным остаются вечерние встречи с человеком, так естественно носящим свое антиреволюционное прозвище…». Этот человек появлялся каждый вечер крайне изобретательно. То он спрыгивал с решетки пустынного сквера напротив, то оказывался на крыше длинной пристройки и они шли некоторое время параллельно — она по земле, он поверху… Бывало, он возникал под окном, шутливо маскируясь у стеночки, а иногда даже слегка пугал Сашу, внезапно отделяясь от густой тени какого-нибудь проема, в тот момент, когда она уже считала, что сегодня он не придет. Эта таинственная игра, а он, конечно же, и сам ею забавлялся, имела свой результат. Ни один человек в коммуне Сашиного друга не видел, и все были уверены, что просто у Шаховской есть странная привычка прогуливаться вечерами часа два-три невесть где, в одиночку. Нет, в окошко выпрыгивать, как сулил Виконт, ей не приходилось, но ее отлучки замечались и не вызывали нареканий только по причине общей неразберихи после переезда.

Виконт постоянно пребывал в прекрасном настроении, по отдельным репликам она догадывалась, что его поиски подходящей для себя деятельности увенчались успехом. На Сашин вопрос, что же он делает, Виконт, блеснув глазами, убежденно ответил: «Именно то, что неотложно». Но никаких подробностей не рассказал, применив хорошо известную ей формулу: «В следующий раз — обязательно».

Их походы из торжественных и благоговейных свиданий с Петроградом превратились в озорные, веселые, полные смеха и мелких проделок прогулки. Они играли на ходу в буриме, используя для рифм слова из вывесок и афиш, он благосклонно взирал на то, как Саша, таясь от глаз жильцов, закидывала в окна нижних этажей цветы. А однажды, вместо цветов, они оделили неизвестных людей конфетами из большого пакета, принесенного Виконтом, сказочного богатства в такие скудные времена. Он со смехом сказал, что сладости достались ему по ошибке, а случайным даром небес следует делиться.

Он, не делая замечаний, подстраховывал, когда она усаживалась на балюстрады и перила, смеялся до упаду ее сценкам «из школьной жизни», разыгранным в каком-нибудь пустынном скверике, сам рассказывал всякие короткие смешные истории, связанные с местами, где они проходили.

За это время они сделали два необычных приобретения. Одно так и осталось у Виконта, а другого они лишились в тот же день и весьма забавным образом.

Как-то, на Аптекарском они приметили на углу чистенькую белоголовую старушку, застенчиво прятавшую что-то под платком и провожающую редких прохожих робкими взглядами.

— Бьюсь об заклад, — сказал Виконт, когда возвращаясь, они застали старушку в том же положении и на том же углу, — эта дама вознамерилась что-то продать, и крайне заинтересована в результате сделки.

— Почему вы так уверены в таком странном предположении? Может быть, ждет кого-то?

— Потому что, Александрин, когда мне случалось выступать купцом на рынке сбыта, я подавлял порывы вести себя примерно так же. Добивался иного образа действия и оставался в выигрыше.

— Какого же иного?

— Напористого, чтобы не сказать навязчивого. Шучу, конечно. А ждет эта дама понятливых покупателей, — он решительно направился к старушке. — Сударыня, нам нужно именно то, что вы продаете. Он склонился к пожилой даме с хорошо известной Саше ласковой, всепрощающей улыбкой.

— Что вы? — поразилась дама. — Быть того не может, у вас вид культурного человека. А это такая чепуха, что и показывать стыдно.

— А все-таки, — мягко упорствовал Поль, — разрешите мне судить…

— Бог с вами, смотрите… Там бумага прекрасная. Вы курящий? Вероятно, для этого… — она, покраснела, как редко умеют старушки, и вытащила книжку в расписном переплете, — … делать самодельные папиросы.

— Сонник! Гадатель! О-о! Я об этом мечтал всю жизнь. Понимать людей с первого взгляда, раскалывать их, как орешки… Теперь это осуществимо, благодаря вам. Мадам, прошу вас, — он протянул буквально расцветшей в улыбке от его слов женщине маленькую золотую монетку.

— Не могу и не могу, такого человека обманывать, вы, очевидно, не разобрались, сударь… Это же пятирублевок. Царский… Книга стоит совсем не столько… — шепотом добавила старушка.

— Прошу прощения. — Виконт порылся в кармане и вытащил еще одну монетку.

Старушка растерялась до онемения, попыталась вернуть обе монеты. Но Поль пылко уверил, что эта книга многим необходима как воздух, что жить без нее лично ему было невыносимо плохо, что некоторые книги чрезвычайно дороги, приплел не к случаю прижизненные издания классиков. Осевшая под его напором, смущенная дама взяла деньги и пригласила к себе попить морковного чаю с сахарином.

Виконт отказался и уже шутливо помахал рукой, прощаясь, но на сторону старушки неожиданно для самой себя решительно стала Саша. Ей почудилась возможность прямо сейчас решить жилищную проблему. Квартира и одинокая старушка в комплекте. Это, как сказал Поль, им и требуется. Но… квартиры, как таковой, не оказалось. Был закуток — отгороженная часть заставленной мебелью, точно вещевой склад, галереи. От этой встречи им остался только сонник, который они, впрочем, так и не открыли.

В другой раз пути привели их в разоренную явно бандитским налетом лавочку. Раскрытые настежь двери гостеприимно манили внутрь, обещая укрытие от застигшего их проливного дождя.

Виконт сел на прилавок и перегнулся вниз:

— Не бросили ли здесь впопыхах зонтика?

Саша подхватила шутку и принялась разбираться в груде разорванных пустых коробок. К своему изумлению, извлекла из-под них небольшую целую. В ней оказалась маленькая шляпка с вуалеткой и сидящей сбоку парой птичек с растерянным выражением кругленьких глазок. Саша надела это комичное сверхмодное чудо, и они, под восхищенные возгласы Виконта, посвященные ее тонкому вкусу при выборе головных уборов, пошли по тем самым переулкам, которые он так настоятельно рекомендовал обходить стороной. В самом глухом тупичке, где Виконт продолжал веселиться: «Так. Головку чуть-чуть набок. Да не твою, непонятливая! Чижика! Прибавим ему, таким образом, томности во взгляде…», Саша оскорбленным тоном сказала, что его издевательства можно компенсировать только лишь полюбившейся ей в Смоленске итальянской канцоной. Поль, вняв, напел полтора куплета странным голосом «в нос», дав понять в заключение, что только этот тембр соответствует придурковатому виду Сашиных пернатых друзей. Для завершения чудной сцены из незамеченного ими окна на втором этаже высунулась миловидная женщина в ночной сорочке с широким вырезом, размахнулась и… Виконту осталось только подхватить камешек, обернутый денежной бумажкой, и отвесить поклон в сторону ценительницы пения. Женщина скрылась, а Саша весело засмеялась. Виконт, не разворачивая, подкинул камешек на ладони и обратился к своей спутнице:

— Мы ведь с тобой не обычные бродячие музыканты, не так ли? Дай-ка мне этот венец!

Саша с любопытством протянула ему свой головной убор и коробку, он аккуратно уложил шляпку внутрь, в хрустящую шелковую бумагу, примерился, оценил взглядом стену и балкончики на ней, не торопясь, забрался сначала на воротца, потом на крышу притулившейся будки и дотянулся до окна. Поставив коробку на подоконник, он соскользнул вниз. Саша, замерев, следила, восхищаясь его верными, лаконичными движениями.

Эти, казалось бы, пустяки, цену, а вернее, бесценность которых Саша ощущала предельно остро, и были причиной того, что она не могла предаться школьным делам всем сердцем.

Глава 9 Если бы она знала…

Саша торопливо шла к месту назначенной встречи в три часа, раньше обычного. Она предвкушала целый час ожидания. Это особое удовольствие.

В понедельник он пришел очень поздно, и прогулка получилась скомканная. Да еще сказал, что несколько дней будет сильно занят и не сможет приходить. Договорились вот, на сегодня, на воскресенье.

Она тогда нипочем не хотела примириться с таким скорым: «Тебе пора, Саша». Отказывалась возвращаться, доказывала, что не уснет, не погуляв хотя бы еще час. Последовал летучий и не совсем ясный для Саши разговор:

— Если отправишься сейчас без этих ненужных упрашиваний, можешь рассчитывать: в ближайшее время возьму тебя в гости.

— В гости??? К одним из ваших, как дядя говорит, бессчетных знакомых?

— Не совсем. Скорее мы отправимся в гости к самим себе.

— Ка-а-ак? Туда, где мы будем жить? Вы нашли???

— Неуместное любопытство. Куда поведу — туда поведу.

На основании этого можно помечтать: а вдруг это будет как раз сегодня и вдруг это все-таки их квартира?

Интересно, как он обставит свой приход на этот раз? Надо быть начеку, чтобы заметить то завихрение воздуха, которое будет предшествовать его волшебному появлению. Но фигуру на набережной она увидела издали. Он стоял, бросив скрещенные кисти рук за перила и глядя на воду.

— О! Откуда вы знали, что я приду раньше?

— Прежде всего, здравствуй, Саша!

— Здравствуйте, конечно, Поль. Это само собой разумеется. У нас была дезинфекция, перетряхивали все, потом я сразу убежала, а вечером по санитарному просвещению занятия. Это очень важно сейчас. Куда пойдем?

— А куда ты хочешь, Сашенька? Может, попозже? Постоим пока.

— Постоим, как Лиза у Лебяжьей канавки? Или она у Зимней канавки стояла?

— У Зимней.

— А, по-моему, памятники надо устанавливать и литературным героям. Только не Лизе, конечно, ни бедной, ни этой… Я почему-то не люблю Лиз, вы заметили? Калитина еще. Тоже унылая особа… Разве что Лизанька у Грибоедова? Ну, Виконт, а почему вы не говорите: «А Лиза Муромская? Чем она тебя не устроила, Александрин? Это же Пушкин, мы же у него все любим…». Ой, а Лиза у Зимней, это же тоже Пушкин! Тогда…

— А это ты у Пушкина знаешь, Саша:

«Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живет; Настоящее уныло: Все мгновенно, все пройдет; Что пройдет, то будет мило»?

Нравится?

— Да. Только я согласна, если речь идет о МИНУТЕ настоящего уныния, а не вообще о настоящем. В сто раз лучше «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». Вы тоже любите. Почитать?

— Нет, Сашенька, потом как-нибудь.

Саша взяла его за руку и посмотрела в лицо. Выглядит как-то непривычно… Глаза… невеселые, и не смотрит почти на нее.

— Вас Семен допек, огорчил? Или что? Вы необычный сегодня. А, Поль? — она задержалась взглядом на светлом шарфе, свободно висящем под воротником его синей курточки, на часах, прикрепленных к руке, как у военных, которые он очень редко носил, и повторила: — А, Поль?

Он тряхнул головой:

— Да нет. Так. Все в порядке.

Но она продолжала молча ждать правды.

— Голова болит, Саша.

Неслыханное дело! У Виконта никогда ничего до сих пор не болело, только раны, он сам говорил, что за тридцать лет ни разу не болел и даже не знает, что такое зубная боль! Может, он ударил голову обо что-то? Или его ударили???

— Даже не знаю, что предположить, отчего это у вас? Переутомились? Или… напал кто-нибудь?

Мысль о том, что боль велика настолько, что неуязвимый и веселый Поль отводит глаза и жалуется, полоснула ее, как ножом по сердцу. Она положила ладонь ему на лоб.

— Не надо. Не беспокойся, Саша, просто хотел объяснить неважное настроение. Неудачно.

Еще того не легче. Одно ясно, что без Семена тут не обошлось… Скорее всего, Виконт мучился с ним всю ночь, не спал… Да, она теперь ясно вспомнила, Виконт говорил, что у «Симуса» бывают настоящие приступы белой горячки, с бредом… Вот и объяснение. Конечно, старался привести в чувство, волновался. От этой болезни даже умирают… Саша подняла на Поля глаза, осененная догадкой:

— Он что, уже не живой?

— Не живой? Кто? — напряженно спросил Виконт. — Почему? Как ты можешь знать?

— Дядя, дядя Семен, он в порядке?

— Ах, он. В относительном, хотя не представляю, что же с ним будет дальше…

Виконт безнадежно покрутил головой и уткнулся лбом в ладони.

Так. Причина выяснена. Да как он смеет, Семен, дядя, так огорчать Виконта! Саша безжалостно сжала губы. И, наступая на горло собственной песне — ведь осуществление ее мечты отдалялось, произнесла:

— Уйдите от него, Поль. Просто повернитесь, уйдите. Вы же сами говорили, что можете жить один, где угодно, а мне в школе пока совсем неплохо. Я могу и потерпеть, обо мне не волнуйтесь.

Виконт, наконец, повернулся к ней и наклонил голову, чтобы посмотреть в глаза:

— Да? Правда, неплохо? Продержишься пока?.. Сашенька! Почему ты всегда ко мне на «ВЫ» обращаешься? Я ведь тебе ближе, чем другие, наверное, все-таки. Не так?

— Правда, можно? — она переменила догадку, допустив на этот раз, что именно ее неустроенность среди чужих и есть причина его переживаний и, наверное, угрызений совести: он привык чувствовать себя таким молодцом, а вдруг не может наладить их жизнь быстро, как собирался… Хорошо, что Саша не решилась сразу же спросить про квартиру, а то причинила бы лишнее огорчение.

— Поль, обниму, можно? — он улыбнулся, не пошевелившись.

— Как красиво, как прекрасно! Вот, когда разрешили по имени, — это другое, я все равно про себя называю «Виконтом», а это… как подарок роскошный! А вы сами рады?

Поль отвел ее от себя, и кивнул.

— И совсем не фальшиво в моих устах, верно? Я имею еще и потому на это право… Это я уж сама распорядилась… Но я вам, ой тебе, тебе, Виконт, потом скажу, когда будет торжественное настроение!

— Не забудь сказать. Потом. «…Сердце в будущем живет…»— он опять слегка улыбнулся. Устало, как показалось Саше, которой тут же снова представилась сцена изнурительной ночи у постели умирающего. Она чуть было не прочитала в ответ: «мой дядя самых честных правил…». Но сочла такую шутку неуместной и, под впечатлением «сердечного „ты“», пустилась в воспоминания:

— А что ты подумал, Поль, когда я налетела на тебя на лестнице? И почему представился Виконтом? А не герцогом или королем, например? Тебя где-то так прозвали? Не без оснований, должна тебе сказать…

— Я не помню, Саша, — он провел рукой по ее голове. — Вот. Отросли. Видишь, как быстро. А ты огорчалась. Вьются опять. Колечки. Ну что, пойдем? Или нет. Попрощаемся сегодня, Александрин, Сашенька, а? Погода плохая.

— Мы гуляли и в дождь. Но тебе надо отдохнуть, я вижу. У тебя глаза не такие, как всегда…

Виконт отвел взгляд.

— И, пожалуйста, уйди от этого Семена, уйдешь?

— Уйду. Провожу тебя. Пойдем.

По дороге он не проронил больше ни слова, слушал все с той же улыбкой Сашино упоенное щебетание, в котором только и слышалось: ты, тебе, тебя, твой.

Они остановились перед порогом, Виконт стоял открыто, без всяких фокусов, и, если бы кто-то оказался рядом, то впервые Поль был бы замечен школьной братией.

— Виконт, зайдите ко мне, посмотрите, как я устроилась, ой… посмотри! — раз уж впервые подошел, может быть, и войдет? — Разве тебе совсем не интересно? Зайдешь? Раз я здесь пока остаюсь…

— Это лишнее. Ну что, до свидания?

— До завтра. Помните нашу шляпку, Поль? Интересно, она здорово удивилась?

— Жаль, я не показал тебе дом Елены Александровны. Это на Английской Набережной. Его нетрудно найти.

— Найдем, конечно. Вы такие улочки, крохотные местечки знаете, ой, знаешь, ты знаешь! Только он занят, наверное, жить там, наверное, нельзя…

— Да. Скорее всего, этот особняк нам занимать не придется. Разве что очень попросят.

— Завтра и пойдем, я настроюсь хорошенько… А может быть, и в комнаты впустят? Всякие люди бывают, смотря, чтó там… Загадывать не надо, но, может, и пустят… Только я ровно в четыре приду, ты сможешь так рано?

Ей показалось, что он хочет что-то сказать, и она заторопилась объяснить:

— А то у меня в семь собрание уже, будем обсуждать будущее коммуны. Все такие активные… Надо не отставать… А Степа там один есть, ТАК говорит, что сразу чувствуешь величие идей революции. Даже страшно подумать, если бы он придерживался не наших идей. Так умеет агитнуть…

— Агитировать, Сашенька, умеет агитировать. Ну, я пошел.

И Саша не удержала, не задержала, не задала на прощание несколько, отнюдь не животрепещущих, вопросов, как обычно делала, чтобы только постоять с ним лишних несколько минут. Махнула рукой и побежала в дом, надеясь, что он отдохнет, и завтра все будет лучше, чем сегодня. Просто побежала, оглянувшись на бегу всего пару раз.

Откуда же ей было знать, что со следующего дня для нее начнется совсем другая жизнь, в которой не будет больше Поля Шаховского, ее Виконта из Раздольного?

Часть четвертая

Глава 1 Пропал

Саша перегнулась через кипу книг и заглянула еще раз в конец речи. Оратор нашел яркие и точные слова, а ей все не удается передать по-русски оттенка этой страстной убежденности. Задумавшись, она подула на красные замерзшие пальцы. Очень холодный день в этом не очень холодном ноябре. Большая старинная печь, возмущенная скудным дровяным питанием, была в силах обогреть только участок в радиусе метра от себя. И вместиться в это теплое пространство с громоздким столом, заваленным книгами, — невозможно. Поэтому в тепле оказалась только бездействующая Стелла. Время от времени она заглядывает внутрь печи и шевелит сырые, постоянно порывающиеся погаснуть дрова. Придя в эту комнату и подтянув скамейку к огню, она так и попросила:

— Ребятки, а я, чур, за печкой смотреть буду!

При этом она неровно, пятнами покраснела, как будто просила что-то неприличное. Саша пожала плечами:

— Если тебе скучно не будет!

— Ничего, Белахова помечтает над печкой. А нам только на руку — не придется каждую минуту вскакивать. Но это, конечно, если по науке. На практике она там, в тепле вполне может прикемарить, печка и останется бесхозной. Хотя, вообще-то говоря, нам здесь, у стола, от этой печки не жарко и не холодно, — отозвался за Стеллу Сережа. Стелла восторженно хохотнула.

Сейчас Сережа сидит, ерошит жесткий козырек волос, щурит и без того узкие глаза на пламя коптилки и бормочет: «противник», «против»:

— Шаховская, посмотри. Заело капитально.

Саша глядит, читает подчеркнутое: «on est contre» и произносит:

— Можно перевести: «мы против», «люди против». А здесь просто: «это против». Это разговорная речь, живая.

— Ну вот, «ларчик просто открывался». А я пытался сообразить, а в голове вертится «он — контра» — и все тут.

Стелла снова залилась хохотом:

— Сережка, как остроумно!

Сережа, будто не слыша, обратился опять к Саше:

— И еще, Саня, глянь, словцо, заодно уж: «defendre».

— Защищать. Слушайте, вот хорошо сказано, — и Саша по-французски прочла понравившийся ей отрывок из статьи Лафарга.

— Вы вот сидите такие понятные, близкие. Санка и Сережка, и вдруг произносите что-то непонятное, странное… Что это?

— Белахова, ты бы на уроках не хлопала ушами, тогда бы не пришлось сейчас глазами хлопать!

— Сережка, а я не хочу, чтобы все было понятно. Мне будет неинтересно жить.

Саша молча посмотрела на мечтательно запрокинувшую голову Стеллу, которой интересно жить среди непонятного. И в Стеллу из Наташи переименовалась именно потому, что не знала значения этого изысканного слова. Правда, узнав, что оно означает «Звезда», утвердилась в ставшем понятным имени с еще большим жаром.

Саша сухо сказала:

— Мы не делаем и не говорим ничего непонятного. Готовим доклад о Парижской Коммуне — и все.

— Ненавижу французов! — вдруг со всей страстью заявила Белахова. — Они такие сытые, выхоленные!

Сережа постучал пальцем по лбу:

— Белахова, ты в уме? Ты их вообще видала?

Саша, не продолжая разговор, снова склонилась над книгой. Надо закончить до шести вечера, потом часа два поработать на расчистке двора. Потом еще столько же посидеть над уроками — и спать. Такую размеренную жизнь она себе придумала и больше всего на свете боялась хоть на секунду выбиться из железных тисков расписания.

Стоит расслабиться, и снова ею овладеет беспросветность — состояние, которое так страшно вспоминать.

Горе обрушилось на нее тогда не вдруг, не разом. Она долго не осознавала, какая беда с ней приключилась.

Шел июль, заканчивались прекрасные белые ночи и то, что Виконт не пришел однажды, не показалось ей особенно тревожным.

Саше тогда надо было учить историю, не по устаревшему учебнику, а по конспектам, даваемым молодым, восторженным историком. Он, собственно, не был учителем, он был всего-навсего студентом второго курса, но его метод, как нельзя лучше, отвечал пафосу времени. Не приснопамятной же Тамаре Георгиевне из берберовской гимназии, или ее таким же замшелым петроградским коллегам излагать историю нового мира. Ее надо выкрикивать! И розданные молодым энтузиастом листки для такого крика как раз самое то.

Итак, она учила историю, потом собирала и подклеивала рассыпающиеся учебники. Делала еще что-то…

Он не пришел ни назавтра, ни через неделю. Когда Саша всерьез забеспокоилась, когда позволила тревоге вползти в сердце, это все-таки еще была не безнадежность, а суета, метание по городу, дни бесконечного ожидания, выискивание тысячи объяснений. Отчаяние подкралось исподволь, незаметно. Она проснулась ночью оттого, что подушка была мокрой от слез, оттого, что во сне она умоляла чего-то не делать, отменить. А это «что-то» неотвратимо надвигалось, и невозможно было остановить его никакими мольбами. Она проснулась и спросила себя, почему не идет к Семену, почему не пошла к нему в первый же «пустой» день? Она… боится. Чего?

На следующий день она отправилась к Семену на Лиговку. Прямо утром, уйдя с уроков. Шла медленно, выбрав самый длинный маршрут, долго стояла у Владимирского собора, потом не выдержала — побежала, влетела в подъезд и с силой дернула ручку знакомой нелепой двери. Семен был дома, сидел в кресле и жестикулировал указательным пальцем — философствовал сам с собой, но был относительно трезв.

Тарелка с черствым хлебом на непокрытом столе — Фениксе, возрожденным Виконтом из каких-то фрагментов прошлого благополучия, старый тюфяк на новой лежанке… Смесь попыток обустройства и вопиющего хлама Семеновского «люмпен-анархизма». Наконец, ей на глаза неестественно белым пятном кинулись висевшие на гвоздиках рубашки и полотенце, и она медленно перевела дух… Просто решил не приходить, не мешать ее новой жизни? Неужели, из-за ее восторгов по поводу новой школы, согласия остаться жить там? Как он мог так не понять ее?? Да она сегодня же оставит школу, просто с этой минуты останется здесь и дождется…

Семен неожиданно поднялся и, описывая сложные зигзаги, насколько это было возможно на скудной площади комнатушки, приблизился к племяннице, показав этим, что не оставил без внимания ее приход.

— А… Поля, что — нет? — небрежным тоном спросила Саша. Семен остановился, наклонив туловище под неестественным углом к полу, и забормотал:

— Дитя мое, дочь брата, Саша, посмотри на меня. Ты видишь, что мое лицо искажено страданьем? Да, я страдаю! Я — ничтожный человек, я — пьяница! Мышковский сказал мне это, смотря в глаза. Руки, представь себе, не подал, потому что я есть не что иное, как ничтожество, позорящее братьев-воинов. Живого и павшего. Впрочем, кто поручится, что еще живого? Пусть! На все плевать! И на Мышковского! Но кто посмеет сказать, что ничтожество не может страдать? Могу! Я сохранил способность… Лучший из моих братьев пропал, и я страдаю.

— Где Поль?! — Саша шагнула так, чтобы оказаться лицом к лицу с Семеном и заставить его прекратить бормотание. — Дядя Семен, постарайтесь, скажите ясно, пожалуйста!

— О нем и говорю — пропал. Сгинул. Не вернулся сюда дней десять как. Все оставил. Впрочем, у него почти ничего и не было. А? Как ты помнишь? С чем вы пришли ко мне в ту ветреную ночь? Я думаю, с двумя-тремя рубашками. Они висят. И это все. Да, еще — золотые монеты, цепочка — то, что он мне дал… А сам это не любил, нет, не любил…

Саша в отчаянии махнула рукой: Семен при их появлении не заметил ни сумки Виконта, ни ее рюкзачка. Значит, унес ли Виконт сумку в день своего исчезновения, или ее уже не было и раньше, дядя знать не будет!

— И… он вам ничего не сказал? — сдавленным голосом спросила она.

— Что он мог сказать, подумай! В наше время, когда жизнь человека стоит ровно грош, может быть, еще меньше гроша… Ушел утром и не вернулся вечером. Погиб, погиб, наверняка. Он был отчаянный! Никогда не берегся. Пуля, нож…

— Он квартиру искал! Он мог переехать! — выпалила Саша, цепляясь за последнюю соломинку. Семен скорбно покачал головой.

— Он этого намерения от меня не таил. Меня он порицал, ругал, но презренья, как Мышковский, не имел. Считал заблудшим братом… Я был почти что конфидент. Он обещал: мы будем жить одной семьей, перестань я… Да ты, маленькая, — Саша вздрогнула… — он тебе так говорил… разве ты не доброжелательный свидетель того, как я боролся… Я при нем… сумел бы, не сразу, но сумел бы… — у Семена из глаз закапали слезы. — Я понимал, что ради тебя, нежной чистой девочки… он на время моего сражения с проклятым змием, скажет: «Симус, мы отдалимся». Но «отдалиться» не значит «оставить»… Никогда… Он разрывался бы между тобой и мной, но никогда не бросил… Поль… лисик… Он не мог не попрощаться. Не уведомить об отъезде. Он не пришел, и это может значить только одно, только одно… — Семен уткнулся лицом в ладони, сотрясаясь от рыданий.

Саша не в силах была дальше слушать его всхлипывающее бормотание. К своему катастрофическому ужасу, она должна была признать, что дядя говорил правду. Из всех живущих он, своей аморфной душой, понимал Поля правильнее других. Виконт бы не бросил ни ее, ни Семена. Пришибленная страшным ударом, она выбежала на улицу, пробежала, не разбирая направления, квартал, бессильно опустилась на мостовую у стены дома и замерла в оцепенении. Она сидела так не меньше часа, не понимая, что делать, как двигаться, куда идти. В голове стучал только обрывок мысли: «надо подумать… надо подумать…». А о чем подумать, Саша вспомнить не могла. Мимо, с удивлением глядя на нее, шли прохожие, что-то говорили ей, спрашивали о чем-то… Она видела людей, слышала голоса, но не понимала ни слова и не сознавала, что ее неподвижная поза на мостовой — странна. Какая-то женщина потянула ее за руку — встать… Саша руку отняла, и женщина, покачав головой, ушла. Постепенно обрывки мыслей стали упорядочиваться, гул в голове прошел — она заплакала. Еще посидела, плача, наконец, встала. Теперь голова лихорадочно заработала. Силы Виконта — духовные и физические всегда казались Саше не имеющими равных, удача — незыблемой. Что же могло случиться?

Глава 2 Помрачение

В тот первый день ей так и не удалось отогнать от себя сознание очевидности его гибели. Она не видела другой возможной причины его отсутствия, находилась под впечатлением слов Семена. Погиб, пропал… Саша произносила эти слова про себя, но представить себе, что его больше нет на земле — не могла. Прошел день, второй, и Саша стала вспоминать последние встречи, последние дни с ним. Она восстанавливала в памяти все по секундам.

«Вы уйдете от Семена?» — «Уйду». Все-таки, несмотря на уверения Семена, ушел? Просто ушел на следующий же день? И ни разу не навестил? Так рассердился на Семенову слабохарактерность? Но почему не пришел к ней? Ответа на эти вопросы у Саши не было.

То, что он ее любит, было не просто известно, это было опорное для ее жизни знание. Он не мог просто взять и перестать приходить к ней! Значит — погиб?? Нет, спасение только одно: ушел, уехал куда-то, а почему — тайна… Если это так, то в неизвестном «где-то» существуют его синие глаза, неповторимая улыбка, завораживающий голос, уверенные, красивые руки, легкие движения… Весь он. И он может вернуться когда-нибудь.

Прошло еще несколько дней. И все эти дни Саша заставляла себя поверить в спасительное: «просто ушел». Решил уйти — и ушел. Как прошлым летом из Раздольного. Уходу не видно было причин, он был необъяснимо несправедлив и жесток, но Саша все равно принуждала себя верить в это зыбкое и неустойчивое объяснение его отсутствия. В глубине же сознания росло и формировалось безнадежное понимание: он пропал навсегда. В голове билось все настойчивее: в последний раз он уже знал, что больше не придет, или может не прийти к ней. Перед глазами вставал силуэт у моста, грустный взгляд, в ушах звучали тихие слова: «Если жизнь тебя обманет»… Она в мучительном недоумении спрашивала себя — как она могла быть слепой настолько, чтобы не понять — он пришел попрощаться. Что за жизнь он вел там, за пределами ее осведомленности? Его могло ждать что-то страшное, даже гибель, и она теперь с беспощадной ясностью понимала — он знал или догадывался об этом. Дни она тратила на то, чтобы затянуть это понимание пленкой надежды, иногда ей это удавалось, но и в этом случае оно было только прикрыто и всегда присутствовало в ней.

Тоска стала неизбывной. Саша садилась у окна, глядела на улицу, но не воспринимала происходящего там. Просто смотрела. Не шла на занятия, на завтраки и ужины — не видела в этом смысла, не могла себе объяснить, зачем это нужно. Да и не старалась объяснить. Ее единственным желанием было оставаться все время одной, не слышать разговоров. Но люди, как нарочно, ходили вокруг нее, куда-то звали, насильно старались поднять. Она вставала, шла с ними и уходила от них, как только ее переставали удерживать. Снова садилась. Смысл и содержание ее существования составляли бесконечные воспоминания. У внезапно гибнущего человека, в последнюю минуту, проходит перед глазами вся жизнь. У Саши было то же самое, только в растянутом виде. Картины жизни «при Виконте» проходили в строгой последовательности, ярко, с деталями, казавшимися давно забытыми. И в эту прошлую невозвратимую жизнь она погрузилась полностью. Настоящего не существовало. Последняя картинка — его пальцы скользят по завиткам волос на ее голове: «Вьются опять. Колечки». А дальше ничего нет. Значит, снова лестница в Раздольном и так по кругу до бесконечности.

Это было не беспамятство, нет — она прекрасно понимала, чтó ей говорят, но отвечала либо односложно, либо вообще не отвечала. Из общего фона каких-то слов, приглашений, увещеваний выделились и привлекли внимание слова заведующего кому-то: «С ней невозможно заниматься… Специальная школа… Внезапно… Расстройство…», а потом обращение к ней: «…поедем со мной. Доедешь?»

— Доеду.

Даже не спросила, куда. Потом лицо Севера. «Что с тобой, касатка?» — «Ничего!» Она помнит, когда-то, в далекой ушедшей жизни она с удовольствием с ним беседовала, но что-то говорить теперь… Немыслимо. Разговор Севера с заведующим при ней и о ней. Доктор. «Встаньте, сядьте, на что жалуетесь? Расскажите о себе.» Встала, села. — «Ни на что». Рассказывать не стала. Разве это можно? Постороннему? Ее оставили в школе, прописали покой и уколы. Она была благодарна и за первое, и за второе. Ей понравился этот ритуал: прокипятить шприцы, собрать, набрать раствор, проколоть кожу… Какая хорошая работа: механические движения, ни о чем не надо думать, а внимание занято. Научилась колоть сама. Очень медленно, очень аккуратно, без боли… В коммуне нередко хворали и, если было лекарство, ей охотно стали доверять процедуру уколов. Она начала заниматься. Приходила в класс и уходила из класса, отсидев положенное. Избегала любимых книг. Боялась открыть Пушкина: «…Если жизнь тебя обманет…» Разговаривала с ребятами, с девочками. С Юлей. Любила ее за такт: Юля ни словом не обмолвилась о странной Сашиной депрессии, не спрашивала, как она себя чувствует.

Саша знала о шушуканье других девочек за ее спиной, но не прислушивалась к нему. Как-то к ней обратилась Стелла:

— Санка, какое счастье, что ты вернулась к жизни! Чувствуешь, наш локоть? Ты снова среди друзей! Посмотри на нас, — мы рядом! Санка! Какая у тебя стала внешность волнительная! Как шикарно — веки подрагивают и в глазах, как будто слезы застыли… Я тебе так завидую!

Саша только брови подняла удивленно и вдруг вспомнила, что два месяца не подходила к зеркалу. Встала из-за стола, пошла к зеркальному шкафу и в первую секунду не поняла, что глядящая оттуда худая, бледная девочка с горестно вздернутыми бровями и есть она. И ростом эта девочка выше, чем была Саша, и волосы другие: длиннее и светлее. А веки и впрямь вытворяют что-то едва заметное: то чуть прикрываются, то распахиваются и дрожат. Саша удивленно усмехнулась на такое превращение — девочка в зеркале улыбнулась слабой горькой улыбкой.

В оцепенении прошел еще месяц. Саша именно тогда научилась ничего не вспоминать — как будто, до прихода в школу вообще ничего не было. Это стало возможно, когда тело поневоле окрепло от лечения, а мозг, ища возможность жить дальше, закрыл доступ в запретные сферы. На все вопросы насчет семьи она отвечала коротко: «Я всех потеряла»— и ее не тормошили больше. Только Белахова выступила в своем стиле: «Наплачься, облегчи душу… Я ведь тебе рассказываю все-все. Ну, говори, какая у тебя мамулька была? Добрая?»

И Саша вытерпела — не накричала, не оттолкнула. Просто встала и ушла. Только с опасливой неприязнью косилась с тех пор в сторону чувствительной Стеллы, старалась не оставаться с ней наедине.

В Петрограде свирепствовала холера. В школе дезинфекция следовала за дезинфекцией. Дежурства по кухне превратились почти в священнодействие. От дежурных требовали аптекарской чистоты. Скудная пайковая пища поступала в столовую чуть ли не отфильтрованной.

Их повариха, Людмила Кирилловна, работавшая по совместительству и медсестрой, была одержима чистотой. Раньше она являлась объектом насмешек, теперь превратилась в героиню — ни один человек в школе, чем-чем, а холерой не заболел.

Сверхэнергии этой женщины не было предела. Она стала главнокомандующим. Сам заведующий, получивший свой невоенный пост только вследствие сильной хромоты, и пользующийся в комиссариате просвещения колоссальным уважением, как полный георгиевский кавалер, в вопросах гигиены оказался в школе на втором месте. Людмила Кирилловна умудрялась кричать сразу в десяти комнатах, присутствовать одновременно на кухне, в медпункте и в посудомоечной. Ее жужащий голос постоянно вдалбливал всем на всех этажах школы: «Встал — ликвидируй грязь вокруг… Протри пол влажной тряпкой, хлоркой промой. Мусорные ящики из дома — вон. Руки мыть перед едой, после еды… Еще до чего и после чего — говорить не буду… Мне лучше самой все сделать, чем сто раз вдалбливать в ваши капустные кочаны: „Сырое мясо и хлеб на одних и тех же досках разделывать за-пре-ще-но!“»

Заведующий и хозяйственник постоянно затевали с Людмилой Кирилловной скандалы из-за ошпаривания всех овощей кипятком, чистки посуды только что не до дыр, еженедельного проваривания белья, что быстро приводило его в негодность.

Саша ходила за Людмилой Кирилловной хвостом. Ее увлекала четкость цели, мысль о спасении ребят от опасности находила какую-то глубокую, подготовленную заранее, нишу в ее душе. Никто не должен заболеть — как матросы у Крузенштерна. Повариха громко ставила ее всем в пример, заставляя подражать размеренной аккуратности Сашиных движений.

Чуть ли не каждый день Людмила Кирилловна обращалась в совет коммуны с требованием отрядить Шаховскую для работ к ней. «Молчаливая. Попусту не трещит. Проблем ваших, мировых не обсуждает. Только я хоть отвернуться от нее могу! Гаврилова вчера кочерыжку с пола подняла — и в миску. Немедленно, при мне назначьте выговор».

Но Шаховская не могла все время проводить на кухне и в санчасти. Она училась и училась серьезно.

Глава 3 «Литературу» — на помойку!

Уже на уроке математики класс завелся. Посреди тишины — писали летучку — тоненько чихнула Гаврилова: «Апти!» Так умела чихать только одна она. Ребята грохнули. Гаврилова толкнула сидящую впереди Сашу:

— Шаховская, почему все смеются?

Саша молча посмотрела на массивную Маргариту.

— Шаховская, ты что, оглохла?

Тоненький голосок смягчал грубость тона. Саша опять не ответила, только плечами пожала, и маленький инцидент забылся. Но Гаврилова много пропустила — болела, класс от нее отвык, и потому каждое ее слово встречалось взрывами хохота. Гавриловой же было все равно, что думают о ней окружающие:

— Подождите, не частите так. Чего вы вперед бежите? С Инус — это с кем? Инус — это кто такая?

— Гаврилова, — высокой скороговоркой отозвался Исаак Львович. — Если б я не знал, что ты не умеешь шутить, я бы счел твое замечание верхом остроумия. О чем, по-твоему, я с утра тут распинаюсь? И для кого — для себя? Мне что, больше всех надо?

Класс, знавший склонность математика к насмешливым словесным выкрутасам, положил ручки и приготовился слушать.

— Кручу пластинку для первой ступени. Ничего не слушаете, а потом станете локти кусать.

— Как? — поразилась Гаврилова, — я разве вас про локти спрашиваю?

— Тэ-э-экс, я догадываюсь, что ты хочешь разузнать, что-то другое, — сухощавый, в круглых очках, со впалыми щеками и вечно воздетыми высоко на лоб бровями математик приподнялся на цыпочки и задушевно поведал: — Инус — девица не из серьезных… Замечена на танцульках как с «ЭСом», так и с неким «КОСом». А ты, пай девочка, Гаврилова, ни с синусом, ни с косинусом не танцевала? Прошу тогда подойти после уроков, а то здесь остальные сдохнут от тоски, пока я тебе буду разжевывать таблицу умножения.

Звонок застал класс в состоянии изнеможения от смеха. Гаврилова так и стояла около стола, и гнула свою линию — требовала разжевать ей таблицу умножения немедленно, не откладывая, раз и это надо.

Просмеялись и перемену. Илларион Ипполитович, словесник, как всегда, подошел к классу раньше звонка и с улыбкой смотрел через позолоченное пенсне на веселящихся ребят. Но со звонком он привычным «гимназическим» шагом подошел к столу и потребовал тишины. Класс относительно успокоился.

— Ну-с, — он помедлил: за «господа» его жучили на всех советах и собраниях. А «товарищи» никак не шли у него с языка. Поэтому он предпочитал, пока не забывался, обходиться без обращения, — приступим к делу. Сегодня у нас не повторение грамматики, а, как я и предупреждал, литература. Толстой. Плетнеев, пожалуйте к доске.

Маленький вихрастый Борька вскочил и стал коленками на парту.

— Прежде, чем к доске, у меня вопрос. — Он только слегка подражал Гавриловой, но все поняли, чего он хочет. Нового представления.

— Пожалуйста, но только если он имеет отношение к уроку. Слушаю вас.

— Это Толстой, который граф?

— Вам, Плетнеев, самому следовало бы знать факты биографии великого русского писателя Толстого, творчество которого мы сейчас изучаем. Да, Лев Николаевич Толстой был графом. Это положение наложило определенный отпечаток на его творчество, поэтому обходить его вниманием не следует.

— Все, — сказал Борька и демонстративно плюхнулся обратно на скамью. — Ясно. Смешно. Не для того революцию делали, чтоб буржуйских писателей учить. Об этом отвечать не желаю. Спросите другое, если хотите.

Илларион Ипполитович пригладил несколько раз волосы:

— Голубчик, но Толстой меньше всего буржуазный. Если уж на то пошло, аристократ по происхождению и глубоко народный по сути.

Борька пренебрежительно махнул рукой:

— Аристократ — еще того похуже. Самые паразиты и были. В квадрате.

Учитель снял пенсне и, размахивая им, заговорил о Толстом. Он рассказывал, как гнало его правительство, как предали анафеме церковники, как относился Толстой к народу, но все зря. Его не слушали, вернее, не слышали. Фактически это было продолжение шалости, но, неожиданно, оно переросло в настоящий бунт. Был выкинут лозунг: «Буржуйскую литературу — на помойку истории!». Его нелепость легко мог бы понять каждый из ребят по отдельности, но их охватила буйная упертость толпы. Орали все, и запойный читака Валерка Гладков — староста, и всегда ответственно учащий все «от и до» Сережа Мацко — член школьного совета… Учитель явно растерялся и занервничал. Оттого усугубил дело. У него вырвалось:

— В гимназии была, по крайней мере, дисциплина, а с вашим самоуправлением пришла безалаберщина, развал. Я даже не знаю своих полномочий. Вынужден молчать и наблюдать, как вы тут беснуетесь, — он потеребил свою бородку.

Класс ответил ему возмущенным воплем:

— Старых порядков захотел? Долой! Топай отсюда!!!

Стелла, покачиваясь, повторяла: «Мы хотим читать про нас, про нас, про нас!» Гаврилова демонстративно руками и зубами рвала учебник в клочки. Один учебник на пятерых!

Саша не поддавалась общему психозу с прошлого урока — ей не было смешно. Она бесстрастно взирала на бенефис Гавриловой перед Исааком Львовичем, молча ужаснулась словам о литературе, пожалела в душе о неудачной реплике Иллариона Ипполитовича. Но когда она увидела разлетающиеся страницы книг — учебников, томика Толстого, кровь бросилась ей в голову. Она обязана была защитить их с Виконтом святыню — книгу. «Ты в ее власти, она в твоей…» Но не в безумной же! Саша вскочила и дала волю зазвеневшему голосу, снижая его по мере того, как в классе наступала удивленная тишина.

— Разве мы варвары? Настоящие люди замерзают от холода, но не жгут книг! Рвать? Уничтожать? Доблесть, какая! Только это невозможно уничтожить. Свои собственные души искалечить — это да, это получится! Те, кто писал о сиюминутном, — давно забылись. Но то, что превращается в эти минуты в клочки… это — непреходящая ценность! Получить такое наследие и пренебречь? Не стараться дотянуться и понять, а вот так, завладеть и разорвать?? Великие о людях писали. Значит, и о нас, если мы смеем называть себя людьми. В «Интернационале» говорится: «отречемся от старого мира!». Так ведь от старого, а не от всего мира! Вы знаете, что хотим мы этого или не хотим, мы говорим на языке, созданном Пушкиным? Отречемся и от этого, он ведь не пролетарий? Отречемся? Так давайте сразу — в пещеры, к первобытным дикарям!

Класс оторопел и… отрезвел. Вышел Сережка, долго говорил, правильно говорил, о том, что дисциплина нужна везде — она вовсе не признак старого режима, что они должны овладевать культурными ценностями… Говорили и другие. Юля среди них. Под конец вылез откуда-то староста — Валерий и произнес смущенное извинение Иллариону Ипполитовичу от имени класса. И все его поддержали.

На Сашу оглядывались. Ее выступление не прозвучало бы так сильно, не будь оно абсолютно неожиданным. То, что Шаховская «проснулась», очень на всех подействовало. Голубятников, всегда преданно ходивший за ней, даже, когда она была на дежурстве у Людмилы Кирилловны, сейчас смотрел на нее с восторгом. Мамаева произнесла на перемене, собрав, как она это любила, вокруг себя кружок любительниц посудачить:

— Какая странная Шаховская у нас. То молчит, то сразу кричит. Разве так делают?

Лида, дочь служащего и почтенной домохозяйки, была одна из немногих приходящих. Она являла собой свод правил, ограничений, запретов, и не понимала минимального отклонения от этого кодекса. Она тщательно считала, кто поздоровался с ней, кто нет, как поздоровался, и каждому отвечала «по заслугам». Самое интересное, что на новые советские мероприятия: митинги, походы, собрания она тоже имела откуда-то свои законы.

Юля была видимо обрадована Сашиным всплеском, обняла ее за талию и сразу после уроков утащила подклеивать Толстого, заведя разговор о том, что сама не читала ни его, ни Чехова, помешала война, и Саша, начав рассказывать, незаметно увлеклась.

C этого дня не слишком внимательному наблюдателю Саша показалась бы самой собой, той, что была прежде, до ее потери. И только она одна знала, насколько пусто и неблагополучно у нее в душе. Раньше, при Виконте, Саша иногда пыталась разыгрывать грустную, страдающую личность. На это толкали запомнившиеся пронзительные глаза мадонн, трагические героини книг. Но самое большее через пару часов она срывалась на обычную череду бурных всплесков жизнерадостности, обид, огорчений, ликования. Насладиться впечатлением, производимым на окружающих (прежде всего, на него!) глубокой и настойчивой мировой скорбью, не удавалось.

Теперь она делала усилия, чтобы показаться легкой, беззаботной, но стоило ей чуть-чуть отпустить вожжи, как улыбка сходила с губ, и лицо застывало в строгом и печальном выражении. И на людей падал напряженно-грустный взгляд, пульсирующий в неспокойных взмахах ресниц. А именно теперь она бы все отдала за то, чтобы быть беззаботной и ничем не выделяться из своей, всегда деловой и бесшабашной, компании.

Глава 4 Нечаянная исповедь

Дежурил по школе Илларион Ипполитович. Поэтому дежурные из ребят особенно рьяно выискивали правонарушителей и позже собственноручно приволакивали их к ответу в угловую комнатку на заседания совета. Илларион Ипполитович, несмотря на свое зловещее гимназическое прошлое, был мягок, рассеян, по первой просьбе или стандартному обещанию: «больше не буду» прощал виновного. Ребята брали всю ответственность за дисциплину в день его дежурства на себя. После вечернего обхода мягкосердечного учителя свой обход совершал и Любезный — председатель школьного совета, или, как говорили, Совета Коммуны, чьи крутость и жесткость являли явный контраст фамилии. Это был тот самый Степа, который так хорошо умел агитировать…

Илларион Ипполитович не запрещал читать в спальнях вечером, наоборот, он всячески поощрял чтение, пусть, и в ночное время, и выходил на цыпочках, заметив кого-то с такой редкостью в руках, как книга. Любезный говаривал:

— Илларион Ипполитович чего-то из третьей — мальчиковой пулей выскочил и с хитрой физией. Салага какая-нибудь в книжку уткнулась, как пить дать.

Однако добродушный Илларион Ипполитович столь твердо был убежден, что чтение — святое дело, и стоит любых распорядков дня, что даже рисковал вступать в споры с неумолимым Любезным и его коллегами по Совету.

— Они читают, значит, становятся лучше, а вы стараетесь добиться того же результата посредством выговоров. Почему вы запрещаете им? Я, будучи гимназистом, читал ночи напролет.

Любезный вдобавок к постоянно сведенным бровям грозно сверкал глазами:

— Чтение во время для спанья — нарушение дисциплины, такое же точно, как драка в любое время. Днем ходят квелые. Если вы будете им потакать, они превратят день в ночь, а ночь — в день. На ваших же уроках дрыхнуть будут. Это, по-вашему, дело?

— Надеюсь, этого не произойдет, надеюсь… — волновался Илларион Ипполитович и торопился уйти, оставляя своих подопечных под открытым огнем Любезного, более известного, впрочем, под именем Люпуса.

Это Саша, как-то отвечая на уроке биологии, походя назвала серого хищника латинским названием, известным ей по афоризму «человек человеку волк», и принялась подробно описывать: тяжелые лобные кости, хмурый взгляд, серая щетина надо лбом, шея — малоподвижная, ворочающаяся вместе с корпусом… Сзади, где заседал с компанией Борька Плетнеев, в этот момент раздалось: «Да это же наш Любезный! Любуз он и есть…» «Люпус» — машинально поправила Саша, и прозвище накрепко пристало к председателю совета.

— Спасибо, Шаховская, удружила, — сказал на одном из собраний Любезный. — Звездануть не звездану, потому что ты девочка и обычно за справедливость, хотя, надо бы… Проходу, сволочи, с твоим Люпусом не дают. А меня, между прочим, Степа звать…

Сегодня Люпус с шефами увел всю гоп-компанию в синематограф, и Илларион Ипполитович был вечером предоставлен самому себе. Пустые спальни… Тихие коридоры. От походов в кино, обычно, не отказывался никто, и можно было не выискивать оставшихся. Но Илларион Ипполитович все же методично обошел спальни, поправляя вьюшки у печек.

В четвертой девичьей спальне Саша сидела на своей кровати и грела в руках деревянного конька. К нему она относилась, как к реальному существу. Если подержать его подольше в ладонях, то он влажнел и теплел. Появлялось ощущение живого тельца. Илларион Ипполитович подошел к ней с вопросом: «А вы, Шаховская, почему остались — нездоровы?» в тот самый момент, когда она подняла конька и, прищурившись, смотрела на него сквозь дрожащие ресницы и слезы: Арно… и она, наездница…

Илларион Ипполитович с недавних пор относился к Саше очень приязненно. Здоровался с улыбкой, интересовался, что она читает, и был очень доволен ее литературной образованностью.

Саша встала:

— Я не больна. Не было настроения просто. Я не люблю кинематограф.

— Да, это чудо техники, но, по-моему, оно никогда не станет искусством… Подождите, подождите… — он поправил пенсне и присмотрелся к фигурке. — Оригинальная вещица. Такую не купишь. Неужели, вы сами делали? Нет, не может быть… Здесь рука мастера. Позвольте?

Саша следила за ним, за каждым его прикосновением к маленькому Арно с каким-то щемящим чувством.

— Нет, что вы! Конечно, нет, это делала не я. Мне это подарил… мой… один человек. Шаховской это делал. Поль Шаховской…

— А, знакомое имя. Вернее, сочетание имени и фамилии. Позвольте, вы ему не родственница?

— Почему знакомое? Что вы такое говорите? Поль, да. Почему знакомое? — Саша прижала руки к отчаянно забившемуся сердцу.

— Что вы так взволновались? — удивился учитель и сделал округлый жест рукой, как в классе, побуждая ее сесть. — Есть люди, о которых понаслышке знают многие. Мне говорили о нем ученики и их родители. Его имя носилось в воздухе. В среде блестящей молодежи он был идолом, кумиром, ему подражали. Одно знакомство с ним для юношей было чем-то вроде пропуска в высшее общество. А уж заполучить его, как наставника в особом аристократическом стиле стрельбы, фехтования, верховой езды, считалось пределом шика. Это было нечто вроде моды, доступной не каждому и стоящей очень больших денег… Ну, что я еще про него помню? Он был известен также, как знаток живописи, архитектуры и к нему часто обращались за советом, если требовалось выбрать, или обставить особняк. При этом, поверьте, я не знаю, каков был его основной род занятий. Он слыл острым на язык, большим оригиналом… Так это ваш родственник!

— Да… он мне очень родной… Но вы как-то странно о нем говорите… «Мода», «Идол», «Шик». Он совсем другой, что вы! — Саша вообще усомнилась бы, о Виконте ли говорит Илларион Ипполитович, но знакомые метки: «фехтование», «живопись», «верховая езда» не оставляли сомнений.

— Возможно. Я ведь его и не видел никогда. Но я не думал, что у него есть семья. Такие экстраординарные личности всегда представляются лишенными обыденных уз.

— Нет… нет… вы ничего не знаете! Я не могу, чтоб кто-то считал его таким… Идолом для каких-то спесивых снобов. Модной картинкой… Все, что я знаю, все, что понимаю — от него… Нет, это я неправильно говорю. Потому что слабо… А! Вот: «он создал нас, он воспитал наш пламень». Это точно. Это верно. Если бы не он, я знаете, какая была бы? Угрюмая, одинокая… озлобленная… или, может, забитая. Я должна была такой стать. Не рассказать, какая у меня была семья, совсем чужая мне… и я им чужая…. Я их и стеснялась, и боялась, и ненавидела даже. А он… один, все это преодолел во мне… сумел… Поль… он необыкновенно глубокий человек… как океан. Представляете? И умный, талантливый такой, что даже пытаться понять, откуда берется то, что он делает, или говорит невозможно… Его просто надо слушать, наблюдать — и это уже счастье!.. Он скульптор, на стольких языках говорит, причем великолепно… в стольких странах побывал… И от каждой взял самое лучшее… Он так поет… прекраснее итальянцев… он веселый, остроумный… как француз. И, знаете, не остряк, вот как бывают записные… Он просто скажет… таким тоном, так точно, так обыграет, что выходит самая чудесная шутка… То, что он знает — это просто необъятно. Хвалите за литературу? Меня? А это та часть, та мизерная часть его, которую он мне успел передать. А как он стихи читает! Если б слышали! Как никто в мире! Как будто говорить стихами — самое естественное… Рядом с ним было надежно, легко, нечего бояться, все плохое улетучивалось сразу. Просто от его присутствия. Это особый мир — вокруг него. А если еще поговорить — все делалось понятно — и в себе, и в окружающем… Опять неправильно получается! Может показаться, он поучал, наставлял… Нет, это я ему все рассказывала, сейчас понимаю, сколько глупостей наговорила за все детство… Я выкладывалась, а он… может быть, всего несколько слов скажет, но таких!

Она говорила уже не Иллариону Ипполитовичу, а в пространство. Слезы беспрепятственно скатывались по разгоревшимся щекам, руки нервно поправляли падающие волосы.

— Не надо так волноваться, что вы, голубушка! — испуганным голосом произнес Илларион Ипполитович, сделал движение погладить ее по голове, но, видно, не решился. Рука так и повисла в воздухе.

— Просто ужасаюсь, насколько я не могу про него объяснить… Когда он рассказывал… это волшебство было просто, а в чем — я даже не понимаю, хотя помню все его слова… Он со всеми разный был. А самый настоящий — со мной. И вот как это могло получаться? Чуткий, добрый… и при этом… недоступный. Но, вы не думайте, что всегда. Иногда — он удивительно близкий… Вы сказали — аристократический стиль! Это Его стиль был, так никто не мог. И научить нельзя! Он на лошадь не садился, он взлетал!.. Когда я болела, — а я очень болела, — он, вот такой необыкновенный, талантливый, яркий, не задумываясь… тратил себя, делал все… чтоб меня вытащить. Он невозможное сделал… Я бы умерла, если б не он… Это я точно знаю… Точно… Он так о Петрограде мечтал… мы так стремились сюда! А я… сейчас именно в Петрограде… я без него… не знаю… просто, как заводная кукла. Я говорю со всеми, могу уже, но как-то с поверхности. А по-другому — не получается. Ни с кем. Это только с ним можно было. Он так слушал… у него такой взгляд… Даже если какая-нибудь чепуха, ему неинтересная… он, как будто укоряет глазами… зачем это такое скучное… А смелый… знаете, какой он был смелый? Даже представить невозможно, что он чего-то испугался! Он думал всегда о людях только хорошее, всегда… всем… доверял… зачем-то… Вы про него: «Оригинал»! Не оригинал — единственный. Других таких не бывает…

Саша уткнулась лицом в ладони. Она плакала навзрыд, но это были не мучительные слезы первых страшных дней. Ей было легче от того, что она решилась рассказать о Виконте, нашла силы произнести вслух то, что непосильным грузом давило душу, и тем самым хоть чуточку ослабила его тяжесть.

Илларион Ипполитович сел рядом. Саша почувствовала осторожное прикосновение к плечу:

— Не буду вам, голубушка, говорить слов утешения. Скажу одно — это действительно счастье, что в вашей жизни был такой человек, не каждому на долю это выпадает, — и то, что вы сумели понять его и оценить. Горе пройдет. А след в вашей жизни останется навсегда. Вы, благодаря этому человеку, выросли чуткой. Я не забуду, как вы помогли мне тогда. И теперь я понимаю, почему именно вы это сделали.

— Но вы же теперь не думаете… «мода», «кумир»… правда? Это оскорбление для него.

Саша отняла руки от лица и посмотрела в растроганное лицо учителя. Илларион Ипполитович протирал пенсне. Ей понравилось, что он, не сказал того, что она опасалась: «вы его любите и поэтому видите не таким, как он есть», не проявлял любопытства. Главное, не спрашивал, что с ним случилось сейчас.

Она боялась, что теперь, напомнив себе и растравив себя, вообще не сможет жить, но, странное дело, этого не произошло. Вечерним разговором и ночными размышлениями после него, когда расстроенный своей беспомощностью Илларион Ипполитович ушел, она определила место Виконта в себе, а тогда и окружающее тоже вновь получило доступ в ее душу.

Глава 5 Perpetuum mobile

Света опять не было. Жалкие керосиновые лампы коптили и выглядели абсолютно сиротливо в огромном холодном зале. Вечера пропадали: ни учиться, ни читать. Выходить на улицу тоже было нельзя: город — на военном положении.

Преподаватели требовали в «темные» часы обязательного совместного пребывания малышей, средних и старших. Иногда учителя что-то рассказывали ребятам, иногда ребята разговаривали сами, обсуждая насущные вопросы коммунской жизни. Сегодня обсуждали особый вопрос, и поэтому было особенно оживленно. Даже не замечали темноты и холода. А к недоеданию уже как-то притерпелись: даже они, которых обычно старались, сколько возможно, подкармливать, давно уже не видели ничего кроме жидкого рыбного супа и скудной каши из дробленой крупы. Вопрос заключался в том, что их Коммуне, которая считалась образцовой, городской совет предложил помочь в ремонте большого здания по соседству, и содействовать созданию там еще одной такой же коммуны. Сашу очень захватила эта идея. Она представляла, как они будут рассказывать, показывать, объяснять…

Издалека прогудел гудок завода, возвещающий начало ночной смены.

— Двенадцать? Почему же ребята не спят? Колкер, Любезный, Мацко, — плохо выполняете обязанности свои! — дежурный воспитатель повысил голос, чтоб перекрыть шум.

— Завтра, — задумчиво сказал Фима Колкер, ероша мелкокучерявые черные волосы, — с ребятами будет проведена беседа о том, что по ночам надо спать, а не митинговать. Но поскольку мы сегодня такой беседы не проводили, мы не имеем морального права требовать от неохваченных пропагандой масс своевременного укладывания.

— Ты просто какой-то казуист, Колкер, — с оттенком восхищения отметил воспитатель, уже несколько оперившийся молодой историк.

— А это что, Антон Игнатьевич, за слово такое? Не объясняйте, не надо мне! Только успокойте, скажите, что это не ругательство, дошедшее из вашего любимого Древнего мира.

— Нет, нет, — невольно расплылся в улыбке историк. — Вам неоткуда, да и не к чему знать этот термин, Колкер, он, скорее, из области юриспруденции, чем из истории… Вы мне лучше вот что скажите, Фима: что делали в сегодняшний день дежурные по часам? Почему нет боя?

— Скорее всего, что салажки забыли завести их. Однако можно допустить и другое: — механизм часов попросту сыграл в ящик. При таком положении дел, Антон Игнатьевич, ругать малышню не за что. — Фима сохранял отменное спокойствие. И даже его выпуклые серые глаза не смеялись. — Семиков и Пустыгин, дети мои, скажите Антону Игнатьичу, что забыли завести, пока я не ушел. Без меня вам будет давать по шее ни кто иной, как сам Люпус. Дети мои, это очень стря-я-я-яшно. — Фимка выкатил на младших глаза.

— Да, не трезвонь, Фимка! — ощерился и впрямь показал острые зубы Люпус. — Вот уж что не мешает мне раздавать затрещины, так это твоя дохлая фигура.

— Степочка, я же моральный укор! Ты взгляни в мои глаза — они же полны страха за то, что ты окончательно одержимордишься!

— Сколько я тебя, Фимка, вразумлял: имеешь замечание — на Совете скажи.

Тем временем, обиженные недоверием, семилетки Семиков и Пустыгин смотались наперегонки к часам и примчались назад потрясенные:

— Там пусто! Там пусто! Нет ничего! Антон Игнатьич! Там нет ничего! Фима, пусто! Люпус, пусто там! — пищал Семиков. Пустыгин отталкивал его: «постой, я скажу!» — и повторял баском то же самое слово в слово.

— Часы увели, что ли? — не понял Степка.

Саша придержала Семикова за плечо:

— А ну-ка, считай до десяти и дыши ровно. Посчитал? Теперь, отвечай, где пусто?

— В часах! В часах!

— Стоп! Поняла. Еще скажи, маятника нет, или всего механизма?

— Всего! Всего!

— Чудеса, какие-то, — поразился Антон Игнатьевич. — Как же они работали раньше? Кому понадобилось? И как? Ведь ключи у Пустыгина! У тебя? Проверь-ка! Зачем же вор футляр-то оставил?

— Вот, вот, вот, вот — посмотрите! — Пустыгин разжал кулачок. — Вот он — ключ!

Обсуждая бурно это происшествие, и не найдя ему какого-либо объяснения, ребята стали разбредаться по спальням.

Было темно. Трудно идти без света по коридорам, но Саша была обеспечена освещением на весь длинный путь. Колкер с фонарем пошел проводить Юлю и вместе с ней — Сашу. Саша давно заметила, что Фима теряется в Юлином присутствии, но неуклонно ищет повода потеряться, не отлипая от нее. Ему то срочно была необходима какая-то книга, то справка о чем-нибудь, то еще что-то, причем обставлялось все так, будто он собирался подойти с этим делом к любому в школе и лишь по случайности начал свой опрос с Громовой. Сначала Саша старалась улизнуть в таких случаях, но как-то раз Фима поймал ее на перемене и отвел в сторону:

— Санька, у меня к тебе громаднейшая просьба. Я, разумеется, никаких старорежимных влюбленностей не приемлю и даже презираю. Тем более, в наше героическое время войны с мировой буржуазией и конкретно с Юденичем, который прет на Питер. Однако какое-то несообразное отношение к Громовой у меня, надо признать, наблюдается, в том смысле, что я при ней впадаю в ступор и выступаю в невыгодной роли пня. Поэтому необходимо, чтоб ты при нашем общении присутствовала. Ты меня вдохновляешь на юмор, который, как известно, сражает наповал.

— Я что, смешной тебе кажусь?

— Вот чем ты не кажешься, так это смешной! Просто третье лицо — и лицо к тому же такое архистрогое и глазастое — снимает напряжение. Получается некая связь — я, вследствие твоего присутствия, совсем свободно говорю — и нравлюсь Юле. Ну, то есть в смысле, вызываю у нее одобрение, как личность.

— Ты меня удивляешь, Фима. По-моему, любым друзьям, — Саша посчитала такое определение наиболее подходящим, — есть, что сказать друг другу с глазу на глаз. Но, как хочешь.

С тех самых пор Саша, Юля и заместитель председателя совета по пролетарскому сознанию составляли верную тройку. Но на Сашин взгляд, ее присутствие Фиму не выручало. Он выпадал из бессловесности лишь для того, чтоб начать нести чепуху.

— Ну, что, факельщик, что ты безмолвствуешь? Вот скажи, так и будем без часов сидеть? — Саша подала Фиме «корягу» для зацепки. Ведь так и промолчит, бедняга, все время!

— Мне попадались в школе и другие часы, — уныло блеснул Фима.

Юля не согласилась:

— Неужели ты не понимаешь? Гостиные часы были особые.

— Но нам не придется делать песочные часы или узнавать время по солнцу. Спасибо, Ефим, обнадежил, или ты что-то другое имел в виду? — подстегнула Саша.

— Не иди так быстро с лампой, Колкер, — массы же за тобой, не отрывайся! — рявкнул голос сзади.

— Люпус! Ну, где ты, Люпус! Разгони эти чертовы массы спать! Что они тут среди ночи маршировку устроили? Я им что — светляк? — завопил Фима, хватаясь за возможность передохнуть на мгновение от необходимости кружить остроумием голову Юле.

Какими бы старорежимными ни были чувства Фимы, они, так же, как ответная спокойная благосклонность Юли, пользовались у Саши симпатией. Этого нельзя было сказать об иных отношениях, постоянно подспудно бродящих в школе, а иногда и прорывающихся на поверхность. Парочки шептались, обменивались записочками, прятались по углам, рассыпались, возрождались в новых комбинациях… Жаркие признания девочек друг другу ночами в спальне после тайных возвращений под утро, нахальная рука под чьей-то юбкой во время обеда в столовой… До тех пор, пока все это действительно оставалось более или менее тайным, все, включая самого заведующего, этого как бы не замечали. Но стоило кому-нибудь, как противно выражались ребята, «фраернуться» — попасться вдвоем где-нибудь в кладовой, быть застуканными дежурным при ночных вылазках, засветиться на людях с объятиями и поцелуями, — как запускался неумолимый механизм обсуждения и осуждения. Случалось, и выгоняли. Речи, долетавшие до Саши ночами в спальне — особенно усердствовали Кувакина, по прозвищу Кува, и пара ее подружек — вызывали у нее настоящую тошноту… И даже без подробностей все эти свидания, поцелуи взасос, тисканье, щипки, прижимания казались странной и малопривлекательной возней. Сашу, к счастью, побаивались и не подступались. Наверное, играли роль ее необычная внешность, отличающиеся от других манеры, сохранившаяся, как добрая память, осанка, причастность к медицинскому колдовству и постоянная сосредоточенность. Был, впрочем, случай. Новичок, недавно пришедший в старшую группу, проходя рядом, вдруг неожиданно, как бы споткнувшись, обхватил ее за плечи и процедил: «А ты красуля-девочка. Погуляем?». Саша так сильно передернулась от его прикосновения, и на лице у нее, видимо, отразилось такое отвращение, что парень моментально отпрянул в сторону, пробормотав: «Придурошная, что ли? Чего дрыгаешься, как от зачумленного?!» Потом, Саша видела, как ему довесил Люпус, отпустив тычка. После этого Саша уже твердо знала: ничего из области свиданий и объятий она для себя не хочет, ни в настоящем, ни в будущем.

…Саша проснулась под утро: по ее ноге что-то постукивало. Она открыла глаза — было еще темно. Провела рукой и поймала тонкую веточку, тянущуюся к двери. Полежала, рассуждая. Так: или это балуются малыши, или Петя пришел высказаться. Tercium non datur.[98] Саша обреченно вздохнула и встала, накинув на ночную рубашку одеяло, как тогу.

— Кто это?

— Ш-ш-аховская, это я, П-петька! Д-д-ело важное есть. П-п-потише, только!

— Опять дело, опять важное и опять ни свет, ни заря. Петя, а ты сменить расписание не можешь?

— Уз-з-знаешь — ахнешь. Г-г-гордись, что я т-т-тебе говорю. Одной.

Саша улыбнулась. Какой забавный и милый этот Петька, с его детскими представлениями и идеями! Особенно на фоне всезнающих, пребывающих в современных и несовременных отношениях, ребят из их, старшей в следующем году, группы. Да, Саше уже пятнадцать, скоро — выпуск. Опять сменится судьба, должно будет установиться что-то прочное, на всю жизнь, но что это будет, она думать не может. В школе нет времени копаться в себе. А представить, что она окажется наедине со своим непоправимым одиночеством — страшно.

— Что, Петька? — шепотом сказала она. — Говори, скорей! Опять на фронт собрался? Мне холодно, между прочим!

— С-с-санька, фронт я на в-время отложил. Это, м-м-может, в-важнее. Когда ты ув-в-видишь, т-т-ты от уд-дивления об-балдеешь!

— Ну, пошли удивляться. Дай, туфли надену.

Петька притащил ее в мастерскую — хорошо, что она освещена! — и подвел к какому-то ящику. Саша с интересом заглянула внутрь:

— Вижу подобие адской машины, как я ее представляю по рассказам знающих людей. О-о-о, да это же колесики явно от часов! Ой, Петька, я догадалась: это ты умыкнул внутренность гостиных часов? Зачем, зачем, объясни мне? Ты что, взрывать кого-то хочешь, диверсию готовишь?

— С-с-санька, я ж в т-т-ылу… П-п-окровский, вот удрал на фронт…

— А! Это механическое пугало вдогонку Покровскому! Или оно нам его заменит временно?

— Не издевайся, — обиделся Петька. — К-когда доп-п-етришь, б-б-будешь жалеть, что не п-п-приобщилась.

— До-Петришь, то есть поймешь твою, Петр, гениальность? Ты сам виноват, Петя. Если б ты толком объяснил сразу, возможно, я б оценила значение твоего изобретения. Ведь это изобретение, я догадалась?

— В-в-ерно. Это я п-п-ридумал. Это т-т-акой механизм… Я п-п-одумал, вот часы надо заводить, — начал давать объяснения Петька, — а эта штука не нуждается в з-з-аводе, п-п-подкрутке… П-п-представляешь? Будет крутиться в-всегда. Установить в Москве громадину, на всю республику С-с-оветов…

— Петька, там же не крутится ничего!

— Нужно з-з-запустить! Я тебя на т-т-акой момент п-п-позвал… А ты смеешься!

Саша стала перед ящичком на колени и принялась рассматривать переплетение колесиков, грузиков, тросиков…

— Петька, странно. Если в ней, если это «она», машина, была бы какая-то, ну, внутренняя сила, что ли… Ее же невозможно было бы остановить. А ты собираешься ее толкать. Разве это не тот же завод?

— Эх, надо б-было т-т-ебе его показывать, п-п-ока он к-крутился. Я его, ну честное с-с-лово, С-с-санька, с-с-ам остановил. Он крутился с-с-оврешенно один. Не веришь? Г-гляди.

Он отпустил какой-то рычажок. Смотреть на это было действительно интересно: грузики сами задвигались, завертелись колесики…

— Знаешь, Петька, может, ты сам не представляешь, что сотворил, но, по-моему, что-то очень интересное. Я такого не видела никогда. Что она может делать, как ты думаешь?

— Что хочешь, — расцвел от ее похвалы Петька. — Ты автомобили в-в-идела? Они на б-б-ензине работают. А где с-с-ейчас б-б-ензин? А т-т-акую штуку вставить — и само п-п-оедет.

— Петя, автомобиль — я заглядывала внутрь — как-то внушительнее. А такими вот я представляла, ну скажем, древние изобретения — Архимеда, например, или Леонардо. С другой стороны, понятно, у тебя нет материалов, навыка. Важен принцип.

— К-конечно, С-с-анька! К-конечно! Я знал, что т-ты поймешь! — аж захлебнулся от полноты чувств Петька. — Ты, С-с-анька, хороший человек, вот что я т-т-ебе скажу! Жалко, что ты не п-п-арень, я б с тобой и п-п-ри всех дружил!

— А я уже собиралась тебе «спасибо» сказать за «хорошего человека». Отбил охоту. Ладно. Будем надеяться, что тебя не взгреют за часы. Цель оправдывает средства. Слыхал такое? Это, правда, иезуитский девиз, а они не были в моем понимании образцами для подражания. Но что-то в этом есть…

— С-с т-тобой, С-с-анька, говорить, — через каждое слово т-то фамилия непонятно чья, т-то, т-т-еперь изутиты какие-то п-п-пошли…

— «Словечка в простоте не скажет…», — засмеялась Саша. — На нервы действует, да? Напомни потом, расскажу!

— Да т-ты п-потом никогда не рассказываешь, если в т-ту минуту т-только… П-помнишь, про механических людей обещала, и что, рассказала? — попенял Петька.

Тусклая лампочка внезапно замигала и погасла. У Саши сразу же прошел по спине озноб.

— Знаешь, Петька, идем отсюда… жутко. Все не рассветает чего-то, темно… Пошли отсюда.

— С-с-анька, да я ж з-здесь каждую ночь вкалывал. В м-мастерских днем, знаешь сама, — как в улье. А ночью х-хорошо было так. Н-никто не лазил. Чего т-ты б-боишься? Лампочка т-тут всегда горит, чтоб не с-сперли чего, я п-подкручу сейчас, отошла…

— Нет, Петька, ты, как хочешь, а я пойду.

— Вот и з-здрасьте, — разочарованно протянул Петька.

…После подъема они с Петькой поставили устройство на стол посреди столовой.

Раньше всех заявился Фима и потребовал объяснений. Саша с Петей загадочно промолчали. Заинтересованный Фима подошел вплотную к механизму:

— Странная штуковина. А по чьему заданию вы ее делали? И зачем она? Может, фокусы будете показывать, чтоб чечевица легче лезла в глотку? Или для антирелигиозного вечера? У меня тоже свечи самовозгораются.

Столовая постепенно заполнялась ребятами. Входящие сразу же кидались к центральному столу и старались выяснить, для чего предназначена «эта штуковина».

— Прошу всех по местам! Что за собрание в столовой? — Илларион Ипполитович постучал в первую попавшуюся зрительскую спину. — Пропустите-ка, меня поближе к центру вашего внимания!

Петька, как можно более безразлично, принялся давать объяснения. Когда он пустился в нудные технические подробности, Саша перебила и стала с жаром описывать грандиозные перспективы применения Петькиного детища.

— Так-так… Судя по всему, вы мне описываете один из вариантов perpetuum mobile.

Петька гордо оглянулся и кивнул головой.

— П-правильно, я тоже думал, что это еще к-кому-нибудь в г-голову может придти. И п-пусть п-п-под таким названием будет, мне не жалко.

Илларион Ипполитович разогнал всех по местам и, почему-то посмеиваясь, положил руку на плечо Саше:

— А вы, Саня, являетесь соавтором?

— Нет, это он сам. Но я понимаю, как это важно. А вы видите в этом что-то?

— Друзья, очень жалко вас разочаровывать, право слово, но я должен донести до вас истину. Даже до меня, словесника, и то докатилась молва о том, что создать perpetuum mobile, то есть вечный двигатель, невозможно в принципе. Исаак Львович объяснит вам, в чем суть. Однако, дети, Исаак Львович, не в обиду ему будь сказано, человек насмешливый и суховатый. Не отчаивайтесь, Голубятников, если он во время своих объяснений станет попутно вас высмеивать. Поверьте мне, — создание perpetuum mobile — ступень, через которую прошли многие знаменитые впоследствии ученые. Сам факт творческих дерзаний в условиях, которые многие злопыхатели объявляют катастрофическими, говорит о громадных возможностях. Голубятников, вы напрасно поникли! Я призываю вас сейчас же взбодриться! И продолжайте, не опуская рук, дерзать! Учитесь — и дерзайте!

Между ними просунулся Фима:

— Илларион Ипполитыч, если я правильно оценил обстановку, Петька пока что дерзнул часы распатронить. Илларион Ипполитыч, вы остановитесь в своих восторгах, вы подождите его подстрекать. Я вас умоляю! У нас же, худо-бедно, а кое-что есть, мастерские с инструментом, всякая там кухонная всячина. Я уж не говорю о кроватях и тумбочках. Кто ж знает, к чему этот психический механик задумает их присобачить! Вы остановитесь, Илларион Ипполитович!

И строгим тоном Фима прибавил:

— Ну-ка, коммунары, рассыпались, навстречу новому дню! Распорядок дня нарушаете. У нас по расписанию уже давно утренняя уборка. Если кто вместо завтрака на это чучело глазел, пусть подтянет поясок до обеда, вперед, веники зовут!

Как жаль, что такое грандиозное изобретение кончилось ничем. А Саша уже представляла, как по всей стране устанавливают вечные двигатели, как они выполняют самую тяжелую работу. А люди читают, пишут стихи и ставят спектакли: в театре тоже можно было бы такие машины использовать для эффектов всяких. С тех пор, как Илларион Ипполитович с трудом уговорил ее пойти в Мариинку на детское бесплатное представление, Саша много думает о театре. На том спектакле она сначала безучастно взирала на сцену — очень уж наивной была пьеса, а потом все больше и больше заинтересовывалась, как это все сделано — декорации, костюмы, грим. Кто-то же это придумал, кто-то оживил написанное на бумаге своей выдумкой и фантазией, «увидел» все это воочию.

— Илларион Ипполитович! А, может, вы про что-то другое знаете? Оно ведь вертится! Все время! Почти, как у Галилея, да? «И все-таки оно вертится!» — она с надеждой посмотрела на учителя.

— Н-н-ет, — мрачно сказал Петька. — Оно, в-в-верно, п-п-пока через два часа ос-станавливается. С-сбалансированно п-п-лохо.

— Голубятников, Голубятников! Все-таки, не верите! Адресуйтесь, голубчик, к Исааку Львовичу, он вам принципиальную ошибку укажет. Потом, после работ на огороде. Я предварительно переговорю с Исааком Львовичем, чтоб не очень уж… изощрялся, — доверительно шепнул Илларион Ипполитович Саше.

Если бы Саше пришлось пережить такой крах, она, наверное, очень бы расстроилась и не знала, куда деваться от стыда. В ближайшем сквере, приспособленным, как многие другие в Петрограде, под огород, она, разбивая лопатой комья земли перед посевом, все время представляла себе, что сейчас чувствует Петька. Как она сама была раздосадована, когда вызвалась приготовить запеканку и — ничего не вышло! Не было яиц — откуда их сейчас взять? — и все распалось. Обыкновенная каша овсяная получилась. Саше казалось, что все презрительно смотрят на нее — взялась и не сумела. А Петька работал невозмутимо, только лицо у него было рассеянное, словно он что-то обдумывал. Саша не подошла к нему с утешениями и после работы не пошла с ним к Исааку Львовичу — наедине Петьке будет легче все выслушать, а Исаак Львович без зрителя не станет так насмешничать.

Вечером Петька, опять прибегнув к помощи будильной палочки, вызвал ее из спальни. Не успела она рта раскрыть для утешения, как он восторженно принялся рассказывать, как Исаак Львович камня на камне не оставил от его конструкции:

— И к-как же я, д-дурак, сам не сообразил! Она и не будет все время работать! А Исаак!!! Он меня кинул на ржавый гвоздь!!! — тут Петька стал с увлечением объяснять, где у него была ошибка, а Саша с удивлением думала, как это человек может радоваться от того, что у него ничего не получилось. Странный Петька, слишком добродушный, что ли… Для него неудача — в порядке вещей, как необходимое звено в цепочке размышлений… Вот, говорит:

— У м-меня уже новая з-задумка есть! Там все в-верно!

Пожалуйста, и побежал в мастерскую, и будет делать новую машину! Значит, его не убедили, что такой машины вообще нельзя сделать, принципиально, нельзя? Нет, Саша никогда до конца не разберется в мире железок, пружинок, шестеренок, сил и ускорений. И как это человек может вообразить механизм? Но еще таинственнее — умение увидеть в камне или дереве линии и выпуклости будущей фигуры… Саша вытащила деревянную лошадку провела пальцами по неровностям — следам ножа… Наплыла картинка:

… Лампа занавешена Дашиным платком. Саша дремлет, время от времени ее словно подбрасывает толчок, подушка уходит из-под головы, она приоткрывает глаза… Равномерные движения узкого лезвия в родных руках, постукивание по черенку ножа кулаком, еле слышно падающие кусочки дерева… Это завораживает, делает дремоту легче, спокойнее. Крепкие, гибкие пальцы проводят по лошадиной морде, проверяя изгибы, так, как сейчас это делают Сашины… Еще немного, и ее окликнет самый дорогой на свете голос: «Как тебе сейчас, Сашенька?»…

Плохо, Виконт, все еще плохо, куда хуже, чем тогда, год назад. Саша поспешно уложила фигурку в ящик тумбочки, бросилась в кровать и до боли крепко зажмурилась. Ведь, казалось, поуспокоилась… Но что заставляет двигаться по вечному кругу одни и те же картинки, образы, звуки… не тускнеющие, не отпускающие? Перпетуум мобиле существует, оно в Сашиной памяти и не вечно только потому, что не вечна Сашина жизнь.

Глава 6 Маски, маски

Исаак Львович прошел к столу обычной своей походкой — огромными шагами, с приседанием на каждое колено. Группа следила за ним с напряжением: если поднесет к подбородку ключ, будет все же контрольная работа, если достанет огромный, величиной с небольшое полено, карандаш, — значит, объяснение, и можно вздохнуть свободно. Ребята к сегодняшней работе не подготовились и перед уроком пошли гурьбой к Исааку Львовичу, стоящему перед классом, как на часах, с просьбой ее отменить. Такие хождения Исаак Львович именовал почему-то «мусорными процессиями». В ответ на мольбы он обычно загадочно улыбался и говорил только: «Идите, идите!», а затем, после летучего совещания с компетентными инстанциями, вроде собственной левой ноги, либо откладывал работу, либо, все же проводил ее. На общих собраниях ссоры ребят с Исааком Львовичем были привычным и даже обязательным делом. Когда определялась повестка дня, кто-нибудь обязательно вставлял: «Накинь полчасика! С Исааком Львовичем ведь еще надо поговорить…» И накидывали. Перебранки, как правило, имели одно и то же содержание с разными вариантами:

— Это вам не гимназия!

— Я в жизни не преподавал в гимназии.

— Все равно, так в пролетарской школе не поступают, никакого уважения к мнению коллектива!

— По-моему, в пролетарской школе изредка готовятся к контрольным. Вы для себя учитесь, мне что, больше всех надо?

— Вы материал даете не в подъем. В башку не лезет!

— Я знаю, что большинство не семи пядей во лбу, но я не догадывался, что программа, рассчитанная на недоразвитых детей, для вас сложна.

— А кто ее рассчитал, а? Для недоразвитых…

— Я, конечно, кто ж еще стал бы с вами возиться? Я ее приспособил под вас…

Ключ, зажатый в сухощавой руке, взлетел к губе. Ребята выдохнули и разом обернулись к надежде класса Петьке. Петька — математик и мыслитель, у которого от беспрерывного думанья, по мнению Исаака Львовича, «голова скоро разбухнет под шестидесятый размер шляпы», являлся неизменным поставщиком шпаргалок. Одним из лозунгов в Коммуне было: «Подсказки — возврат к гимназическим порядкам! Долой их!!!» Этот лозунг свято чтили, и любой преступивший его «разбирался» на собраниях. Однако Исаак Львович, даже в жаждущем знаний ангеле умудрился бы породить желание выехать на чужом горбу. Еврейское училище, где он преподавал раньше, выпускало виртуозов по шпаргалкам. Учитель считал страсть к списыванию вполне естественным порывом ученика, никогда за него не наказывал, руководствуясь принципом: «не пойман — не вор», и с упоением рассказывал о проделанных в стенах отдушинах, шпаргалках-манжетах, шпаргалках-подтяжках и других изощрениях в этой области, встречавшихся на его пути. В силу огромного опыта, пресекать робкие и неуверенные попытки коммунарских дилетантов в шпаргалкоделании было для Исаака Львовича, что семечки щелкать. Он выжидал, пока Петька и иже с ним с сотней предосторожностей напишут заветное послание почти до конца, и только тогда позволял себе реплики:

— Голубятников, поторопись, ему же еще переписать надо успеть, и пиши разборчивее!

— Кому это передать? Скажи — я отнесу, тебе же самому несподручно в моем присутствии.

— Эту дай мне и начинай новую, как раз к перерыву закончишь.

И все же Петька — пусть слабая, но надежда. И вдруг взошла новая заря. В класс вошла Гаврилова и направилась прямо к Исааку Львовичу. Группа стала радостно предвкушать разговор увлекательный, и что самое важное, длинный.

— Исаак Львович, всю ночь какие-то кошки кричали. Мне поэтому надо пойти поспать. Я не буду сидеть на вашем уроке.

— Почему ты, Гаврилова, не выспалась на предыдущих занятиях?

— Говорю же вам, я пойду, посплю, отвечайте, можно или нет, и я пойду, что вы волынку заводите?

— Иди, ради Бога. Все равно математика была и будет для тебя темным лесом.

Гаврилова от радости тоненько засмеялась и… ушла. А до конца урока еще тридцать пять минут. Фима обернулся к Юле и сказал полную смысла и живого ума фразу:

— Чего ты так сидишь-то?

Вместо того чтобы засыпать его вопросами: а как ей сидеть? что его, собственно, не устраивает? и так далее, жалостливая Юля уловила просьбу поговорить с ним и, мило улыбнувшись, шепотом сказала:

— Жалко, что она ушла, не потянула. Она бы могла на весь урок… Теперь, кажется, не отвертеться от контрольной.

— «Жалко» — у пчелки, «кажется» — перекрестись, — спрятав серые радужки в складках кожи, пролепетал крамольное слово атеист Фима и перевел взгляд на Сашу, смотревшую на него тоже с улыбкой, но другой, понимающей.

Удивительно, но Фима ей бывает приятен именно в минуты, когда он смущается перед Юлей, и в серых глазах проступает обреченность утопающего, отчаивающегося дождаться спасательного круга. Она тут же подхватила разговор, чтоб ему не было неловко от собственных неудачных слов, которые, как каждые слова, сказанные последними, висят в воздухе до тех пор, пока не будут произнесены новые.

— Хотите, я попытаюсь?.. Кто знает, может, в Гавриловой живет гений-одиночка, безошибочно находящий выход из положения? Попытаемся скопировать ее метод в надежде на тот же эффект. У Борьки когда-то вышло неважно… Посмотрим, как у меня…

Фима, в своем невменяемом состоянии ничего не понял:

— Что ты имеешь в виду?

— Увидишь.

Не все ли равно, какую маску надевать? Саша подняла руку.

— Шаховская?

— Исаак Львович, я ведь не понимаю, как решать, как же я решу? Это не задачи, а кошмар какой-то, — голос Маргариты ей удавался всегда, но фирменные высказывания не приходили в голову. — Объясните все заново! Начиная с таблицы умножения.

— Что за фокусы, Шаховская?

— Почему вы не объясняете? Говорю же вам, у меня все перепуталось: синусы зашли за косинусы, а таблица умножения пересеклась с биссектрисой, той, что бродит по углам, делит угол пополам!

Группа засмеялась — не узнать монотонного покачивания головы и сонного взгляда любимицы общества было невозможно.

— Может, вам, Шаховская, для ваших пародий больше подойдет коридор по ту сторону двери?

— Какой коридор? Там же никого нет! Что это вы, Исаак Львович, сами выгляньте!

— Так сейчас там кто-то будет. Выйдите, Шаховская. Я подожду, пока вы уйдете. Потом объясните мне, что это на вас наехало. А вы, — обратился он к классу, — сами у себя крадете время.

— Так, — сказала, смущенная произведенной ей самой неловкостью, Саша своим обычным голосом, — Quod licet Jovi, non licet bovi. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

— У нас Шаховская, — подала голос Мамаева, — всегда из себя чего-то непонятное строит. Разве так делают?

Саша кивнула Исааку Львовичу и вышла с тяжелым сердцем: ну зачем ей надо было паясничать? Хотела выручить группу, протянуть время, или на эту нелепость толкнула сложившаяся в последнее время привычка постоянно прятать себя за чужими образами? Так или иначе, получилось, что просто увильнула от контрольной, сама ничем не рискуя, — Исаак Львович никогда не мстит и не поминает ученикам дерзости — а ребята все равно пишут работу, да еще по ее с Гавриловой милости, в цейтноте.

Она подошла к окну и простояла молча и не шевелясь, тоскливо глядя на проливной дождь, до тех пор, пока не прозвенел звонок.

Через неделю Саша и Юля возвращались из клуба, вернее, сбегали оттуда. С Голубятниковым не было никакого сладу. Притащил в клуб «Красная звезда», наобещал нечто из ряда вон выходящее, а оказалось — научная лекция в сопровождении фильмы. Все это называлось: «Научный синематограф». И добро бы еще действительно научный: что-нибудь о звездах или биологии, или о новых открытиях в физике — это не очень понятно, но грандиозно. Нет, целых полтора часа шел разговор о роторах, статорах, паровых машинах, прессах и так далее в том же роде.

Саша, честно начавшая слушать, вскоре поймала себя на том, что почти спит — сегодня так много работали: и на огороде, и в новом доме, и в политическом кружке… Юля долго разглядывала плакаты по стенам, сидящего с открытым ртом Петьку, собственные ногти, и наконец, наклонилась к Сашиному уху:

— Саня, по-моему, мы уже достаточно посидели. Это ты можешь изображать сосредоточенность и внимание, а я, как хочешь, набралась храбрости и говорю: мне неинтересно.

— Это ты мое клевание носом так расценила? Я сосредоточенно пытаюсь не свалиться со стула. Хватит, приобщились к технике. Толкни этого Эдисона сумасшедшенького, чтоб нам не одним идти: далеко и темнеет уже.

— И здесь мощность увеличивается почти втрое! — радостно сообщил докладчик. Петя, разделяя его радость, подпрыгнул на стуле, и удовлетворенно закивал, а когда Юлька попыталась привлечь его внимание, только нетерпеливо отмахнулся.

Веснушчатый парень, давно уже не сводивший с пышнотелой Юльки глаз, пододвинулся и сел на стул, ближайший от прохода:

— Я, кстати, тоже отчаливать собрался и в ту же сторону, что и вы.

— А откуда вы можете знать, в какую нам сторону? — спокойно и без улыбки спросила Юлька. Она всегда ровна, невозмутима. По ней трудно понять, нравится или не нравится ей собеседник. А вот по Саше, об этом, как ей кажется, сразу можно догадаться. Но ведь, даже если собеседник не нравится или стесняет, даже если настроение совсем не то, от разговора, зачастую, уклониться нельзя. Тогда спасает изобретенная ею выручалочка — маска. Она мысленно воображает себя, ну хоть той же Юлькой, например, или запавшей в память белозубой Серафимой. И тогда смущение исчезает, неприязнь удается скрыть. Иногда, столь успешно, что подступает другая проблема — отваживать воодушевленных ее «расположением» собеседников мужского пола, а потом выслушивать последующие обвинения общественности Коммуны. Почему-то ее игра колет глаза этой самой общественности, больше чем шепотки и щекотки по углам.

На вчерашнем Совете разбиралось ее поведение на математике — демарш, как выразился Колкер. Начали с обвинений в саботаже и даже в трусливом бегстве от своего долга. Их без особого энтузиазма выдвигал Люпус. Саша тогда так и взвилась:

— Я трус? Ты мне такое можешь сказать?

Присутствующий Голубятников мог бы поведать собранию о ее боязни темных комнат и воя ветра под крышей, но промолчал, а Люпус почему-то отвел свои глаза от ее:

— Ладно, прикрой глазищи-то. На сердитых воду возят..

На этом бы дело и закончилось, но Фима, на которого действовали только небесные очи Юлии, посчитал необходимым «дать принципиальную оценку» и не преминул в сотый раз напомнить про некоторый случай с художником, произведший глубокое впечатление на очевидцев.

Случай был вот какой:

Поскольку Саша из-за Юльки много времени проводила с Колкером, а также в силу того, что малоподвижная, поворачивающаяся вместе с туловищем, холка Люпуса, нередко, была повернута именно в направлении ее местонахождения, она была в курсе всех докук Совета Коммуны. Как-то, нагулявшись по самостийным выставкам, педагогический состав во главе с заведующим решил придать стенам коммуны наисовременнейший вид. Пригласили для малярных работ художника-кубиста, благо он оказался дешевым — в голодном городе его творчество было явно невостребованным. На радостях и из уважения к таланту, выдали и дрова, и крупу, о которых договаривались, авансом. Художник разрисовал половину актового зала зигзагами, треугольниками и заглавными в своем творчестве кубами, после чего, видимо, почувствовал, что продешевил, сел на ведро с краской и загрустил. Он принимал эту позицию день за днем, являясь на работу к восьми утра и намекая, что есть вполне вещественные средства, способные излечить его от творческого простоя. Не дождавшись понимания, ровно в четыре он покидал насиженное ведро. Саша, заинтересованная словом «художник», отправилась с Колкером и Люпусом посмотреть. По дороге узнала, что с живописцем, предположительно, южного происхождения, беседовали все и на любых тонах: убеждал заведующий, издевался Исаак Львович, орал сам Люпус, упрашивали многие и многие из числа педагогов и старших ребят. Результат был нулевой. Коммуна чувствовала себя новобранцем, которому недобрые старослужащие побрили голову наполовину, но подчиниться шантажу было немыслимо по всем пунктам: и неоткуда взять «доплату», и нельзя поощрять хищный оскал торгашества. Саша пошла с Люпусом и Колкером именно в тот момент, когда они выпросили у заведующего разрешения плюнуть на аванс и вышибить эту жлобскую душу из стен коммуны. Уже подходя к заветному ведру, Саша почувствовала прилив вдохновения. Ситуация увлекала: люди в затруднении и только она, возможно, может спасти положение.

Остановив мальчиков легким движением руки и кивнув на окно, она бросила через плечо:

— Полюбуйтесь-ка красотами Петрограда! Я сама с ним поговорю.

В этом САМА была уже не она, тон и движения изменились настолько, что ребята красотам Петрограда предпочли пристальное наблюдение за ее знаменитыми «фокусами».

Представив себя не кем-нибудь, а Агаджановой из берберовской гимназии после обретения кувшинных форм, она подошла к художнику, меланхолически взиравшему на окружающее, и сказала звучным контральто с модуляциями:

— Когда же наша знаменитость намерена нас порадовать завершением этого восхитительного панно?

Сами слова, правда, вряд ли могли родиться в устах Агаджановой, но южные печальные глаза, обратившись к ней, увлажнились и оживились быстрее, чем закончилась ее фраза, а полные сочные губы приняли подковообразную форму:

— Для такой красавицы, как вы, через два часа, а потом я — ваш целиком, и душой и телом.

Саша сообразила, что одной Агаджановой на грани бескорыстного восхищения его не удержать, и добавила в образ что-то от несчастной возлюбленной Демона, а также от царицы Тамар. Саша слышала рассказ о необыкновенной жизни этой властительницы и ее похоронах в десяти гробах. Это было в Раздольном, и слушала Саша, будучи водруженной на крышу «Опеля», которому рассказчик параллельно с экскурсом в историю Грузии производил дотошный осмотр.

— «Клянусь, красавица такая под солнцем юга не цвела»? Благодарю. Признательна. Да вы образованный человек! Но, прошу вас, поторопитесь, многое зависит от вас …

И… указала небрежным поворотом гордой головы на стену. Изумлены были все присутствующие — и сам художник, взявшийся, как сомнамбула, за кисть, и верхушка Совета. Она в том же образе удалилась и вечером только усмехнулась, увидев в окно задумчивую фигуру с ведром, явно поджидающую кого-то у ворот. Но Фима с Люпусом, придя в себя, стали поминать ей это выступление чуть ли не ежедневно, и непонятно чего было больше — упрека в непролетарском лицедействе или желания вспоминать этот неординарный эпизод снова и снова.

Не отказал себе Фима в удовольствии и на этом собрании:

— Удивляешь ты меня Саня, ты же сама совершенно не такая, это просто какая-то ты наоборот. Где ты только научилась этим штучкам? У Веры Холодной, что ли? А на математике Гаврилову вздумала из себя валять. Как Чарли Чаплин! Удивляюсь! Расцениваю это все, как двуличие и притворство, несовместимое с прямым и ясным пролетарским мировоззрением.

«Прикидывается», «притворяется»… Или, вот как Мамаева говорит: «строит из себя». Если бы эта игра была ради удовольствия! Когда-то, угощая веселыми представлениями своего несравненного зрителя, она хотела нравиться, знала, что нравится, и от этого было так радостно! А сейчас? Она просто устала от очевидности ее душевного неблагополучия. Надеть маску, представиться другим человеком — это то единственное, чем она может себе помочь. Ну, иногда, как с художником, не только себе, но и другим. Ей так легче. Не понимает Фима! Фима? Если бы он один!

Юлька давно успела объяснить набивающемуся в провожатые парню, что его довод: «по глазам вижу, что в ту же сторону», никак не может быть признан весомым, и поэтому ему разумнее оставаться в зале и дослушивать про пресс и паровые машины. Следовательно, возвращались они одни, клеймя фанатика Петьку.

— Юля, а как на тебя действует… ну, внимание, интерес? Я все не могу понять, тебе приятно?

— Так себе, я же не графиня какая-нибудь, у которой только ахи и охи на уме.

— Интересно ты понимаешь графинь… Ты, значит, как Лиза у Грибоедова… равнодушна к комплиментам: «Тебя… От скуки… прошу подальше руки»? Ну, так ей эти приставаки были чужды по классу, а ты — ты их тоже презираешь?

— Да нет, почему? Мне как-то, ну, немножко приятно… А ты как относишься?

— Никак. Точно знаю — никак. Даже, может быть, к сожалению?.. Вот нашим девочкам такое интересно, они рады, и наверное это нормально?.. А я… слишком никак… А уж если надо «просить подальше руки», то мне просто… отвратительно!

— Ну и я, как ты… Вообще, по-моему, отжило это все: ухаживания, проводы… А когда руки распускают — тем более. Нехорошо это… Саня, прочти лучше, пока идем, как там дальше, только подряд… ну, «Горе от ума». У тебя так интересно получается Молчалин. Ипполитыч всем советовал тебя слушать, как ты читаешь.

— Я Лизу больше люблю изображать. «Веселое созданье ты, живое». А ты мне реплики за Молчалина подавай… Нейтральным тоном, да?

— Я не помню все, как ты, наизусть. Ты же это явно давным-давно знаешь, верно? И вы это разыгрывали, наверное?

— С кем… разыгрывали?

— Не знаю, — искомым нейтральным тоном сказала Юля, — с подругами, наверное, у тебя же в гимназии были подруги?

— Да… Юля, я потом как-нибудь, в другой раз, не возражаешь? Грустно сейчас что-то… Наверное, после паровых машин накатило.

Юля не стала спорить или упрашивать, она только крепче подхватила Сашу под руку:

— Почти пришли уже, прибавим ходу.

А когда они открывали тяжелую дверь на пружине, добавила:

— Я тоже часто о маме вспоминаю, об отце… Только знаешь, я потом с четырнадцатого года столько намучилась по углам, да по родственникам. Я вычеркнула все. Сейчас все у нас в жизни выравнивается и хорошо, надо это ценить. А то — детство, как сон почти забытый.

— Да… как сон. И не верится, что было.

Глава 7 Играем в театр

— Саня! Саня! А у тебя ЕСТЬ снова другие обязанности сегодня, есть? Обратно писать станешь? А, Саня? Или лечить?

— «Опять писать…», — поправила Саша, придерживая разлетевшихся к ней Семикова и Пустыгина. — А сообщите-ка мне, уважаемые синьоры, как у ВАС с обязанностями? Станете уверять, что все сделано, и выучено?

Семиков запрыгал на одной ноге, а солидный Пустыгин посторонился, давая ему пространство полнее выплеснуть свои эмоции.

— Станем, станем, выучено! — в упоении выпевал Семиков. Пустыгин веско переступал с ноги на ногу.

Конечно, эти закадычные дружки прибыли звать ее играть «в театр». И все-то они ее словечки перенимают — это она, когда уж очень пристанут, отвечает, что у нее «другие обязанности», занята, мол! А они все равно ходят, выискивают ее по коммунским помещениям, влезают и в политкружок, и в медпункт, и на кухню… И не то, чтоб она была с ними особенно ласкова, хотя с младшими ей всегда легко и приятно. Просто у нее с этими крикунами само собой завелось общее дело.

Началось все с ее дежурства у «мелюзги». В коммуне с недавних пор прибавилось маленьких, дошколят даже. Воспитателей не хватало — они-то сначала были просто школой! Назначили ежедневное дежурство старших. Стелла отказывалась было, сказала, что детский шум мучительно напоминает ей мамульку и ее самое, обливающуюся слезами в колыбельке, но это серьезным аргументом не посчитали. Первой выпало дежурить Саше. Когда она вступила в вопящую, подскакивающую компанию, то даже растерялась. Что с ними делать? Рассказать что-то, но что? Будут ли слушать эти кипящие энергией шарики? И как их утихомирить?

— Что это?

— А тот дяденька Люпик, куда ушел?

— А в разбойников?

— А кушать еще дадут?

— А каша будет сладкая или солененькая?

— Тут будем всегда?

Не в силах разобраться в несущихся со всех сторон выкриках, спасая свои барабанные перепонки, Саша закричала:

— Тихо! Мы с вами сейчас затеем очень интересную вещь!.. — чтó, она и сама в тот момент не знала.

— В разбойников — это больно?

— А я не буду, не хочу потому что!

— Ты большая девочка, или маленькая тетенька?

Наконец-то она услыхала какой-то более или менее связный вопрос. Спрашивала рыжая девочка с носиком-кнопкой, напомнившая ей гимназическую Катю.

— А ты что думаешь по этому поводу? — приветливо нагнулась она к рыженькой. Девочка наморщила лобик, но промолчала.

— Девочка. Но, действительно, большая, — не стала томить Саша.

— Ее Саней зовут! — завопили вот эти самые неразлучные Семиков и Пустыгин, старожилы Коммуны, — она уколы делает и запеканки!

— А почему у тебя глазки не радуются? У девочков такие не бывают, — упорствовала «Катя». «А какие, интересно, бывают? — мимолетно подумала Саша — наверное, беззаботные.»

— А… это я для игры. Чтобы изобразить… Вот что! — внезапно решила она. — Мы все сейчас будем кого-нибудь представлять, изображать. Я вам расскажу. Про Синюю Птицу! Это сказка.

Саша легко подтянулась на подоконник и устроилась там, поджав под себя одну ногу. Она видела, что ее удачный прыжок привлек внимание всех малышей. Они примолкли.

— Но не просто так играть будем, Построим все, что полагается. Домик, комнату, придумаем, кто откуда будет выходить… Ну, это я потом расскажу. Сейчас садитесь все на пол вот так. — Саша лихо уселась «по-турецки», благо, широкая юбка позволяла. Она вдруг поняла, как вести себя с малышней. Надо обращать внимание не только на слова, но и на движения. Такие маленькие не будут и не должны сидеть неподвижно, слушая ее. Значит, надо этими движениями руководить. Она будет диктовать, какие позы надо принимать. Вот так же, как подавались команды ей, во время длительных конных прогулок: «Перемени позу!». «Расслабь мускулы!» «Пригнись к луке, сосчитай до десяти и выпрямись!», «Теперь без стремян!» И… такое удовольствие было слушаться…

— Что это вдруг так тихо стало? Неужели такие умники, что слушать будете? Итак… Жили-были Тильтиль и Митиль — девочка и мальчик… — И она рассказала им недавно вычитанную Метерлинковскую сказку, стараясь приспособить так, чтоб им было понятно. Говорят, это идет в Москве, в Художественном театре. Она все представляла себе, как это у них там поставлено — и напридумывала свое, какими должны быть Сахар, Огонь, Вода, Кот…

Предложение играть «Синюю Птицу» ребятишки приняли с восторгом. Саша боялась, что они слишком маленькие — самым старшим было не больше восьми, а маленькому — пять лет. Но этот пятилетка очень старательно растопыривал свои, якобы, сладкие пальцы и «приклеивался» ко всем. А потом даже стал предлагать другим полизать себя — еще бы! — такое редкое сейчас лакомство!

Лизание Саша пресекла, но и без этого Сахар получился прекрасный. Они построили домик: сбегали в мастерскую за рейками, сделали из них окна и двери. Из стульев — кроватки для Тильтиля и Митиль. Играли долго и с упоением, но стихийно — кто во что горазд. Саша на ходу придумывала текст.

Успех подвигнул ее на новые свершения.

Ей захотелось, чтоб это было настоящее представление с выученными ролями, занавесом и зрителями. Занавес она скоро раздобыла — старые портьеры. Догадалась, что ставить надо не «Синюю Птицу», а что-то совсем простенькое, вроде, Красной Шапочки. Только со зрителями было плохо — все хотели сами играть! Договорились, что будут по очереди: одни — на сцене, другие, незанятые, смотрят. Огородили веревкой часть спальни малышей — и пошло. Сыграли «Колобка», «Красную Шапочку»… и с тех пор гоняются за Сашей повсюду. Умоляют прийти «в театр». Это она настояла, чтоб их игра называлась не просто как очередная сказка. А именно так: «играем в театр».

Малыши все вместе ходили в Мариинский театр на детский утренник и показали себя очень квалифицированными и подготовленными зрителями: смотрели и слушали, затаив дыхание, бурно обменивались впечатлениями в антракте, а потом дома немедленно кинулись изображать все виденное.

Сама Саша почти никогда не имела роли. Только в Толстовском Филиппке, которого они разыгрывали, вплетая кусочки настоящих уроков, она, как единственная «взрослая», была учительницей. Обычно же она наряжала своих маленьких артистов, учила с ними слова. Придумывала песни и танцы… И никогда не упускала из виду незанятых — они делали упражнения и принимали по команде различные симпатичные позы.

Пустыгина некоторое время что-то мучило:

— А чего! Коты бывают как раз и хорошие! Чего это я в «Синей птице» плохой кот был? Ладно, пусть там плохой. Теперь я, наоборот, хочу хорошим быть.

И Саша решила играть с ними «Кота в сапогах». Пусть Пустыгин будет хорошим котом! И она знает, как можно быстро сделать из жилища людоеда прекрасный замок. Сначала у них будет беспорядок, все раскидано, стулья нагромождены один на другой, а потом все это прямо на глазах разберется… Нет, не разобрать, накинуть на них ткань какую-нибудь, можно скатерть взять, чтоб заструились складки. Если бы все это еще можно было подсветить… Свет создает самые изумительные эффекты. Может быть, и эти малявки смогут пережить то счастливое потрясение, какое пережила она сама, когда в сером, размеренном, душном мирке родительского дома засиял восхитительный волшебный замок мезонина…

— Итак, кот приходит в замок, вернее, влезает через окно.

Он полон свойственной котам решимости, путей к отступлению нет, время не терпит. Маркиз и король уже стучат за занавесом ложками. Кто у нас с ложками? Застучали.

— Это лошади скачут, а, Саня?

— Кони, да…

— А я буду свистеть, как будто ветер от них во все стороны от быстроты.

— Свисти, ветерочек, свисти. Толя, лезь в окно, оставь в покое ботфорты. Это я боты тети Люси имею в виду, они у нас тоже играют роль. Раз, два, три, начали, и без перерыва до конца. Зрители! Послушали, где сердце стучит, повернулись на этот самый бочок, оперлись на руку, другой покачали колено.

Ребята были в упоении, и Саша сама засмотрелась. Каждый раз она поражалась, сколько фантазии малыши вкладывают в репетиции. Сначала она заставляла их учить слова ролей, но потом поняла, что требовать от детей точности в тексте — это значит лишить их удовольствия играться, придумывать, и теперь настаивала только на схожести с сюжетом. Пустыгин ведет свои переговоры с людоедом-Гошкой из-под стола. Юный Геннадий — Сашино наказание. Самый робкий и бесхарактерный из всех, он чуть не с плачем просит давать ему роли ведьм, людоедов и других хищных чудищ, которыми изобилуют сказки. Саша дает, может, он станет решительнее? Но пока у них всегда в спектаклях действуют милые беспомощные людоеды и толстые уютные бабы Яги. Странно, как остальные действующие лица умудряются видеть в нем злодея. Но видят, очень натурально пугаются.

После репетиции из какого-то дальнего уголка возник незамеченный Сашей Илларион Ипполитович.

— Очень хорошо, Саня, голубушка. Здравствуйте, дети! У вас просто настоящий драматический кружок. Что же вы не покажете всем? Было бы очень интересно. Ребятки! Хотите сказку для всех сыграть?

Переждав вопли: «Да! Да! Хотим! Идемте всем играть!», Саша улыбнулась:

— Да нет, это мы сами себя так развиваем, по секрету. У нас бывают остановки, перестановки по ходу действия, неожиданности всякие.

— Идемте, Санечка, через полчаса ужин. Вот и смена ваша пришла, ребят строить.

— Да, мое дежурство окончено. Не удивляйтесь, Илларион Ипполитович, сразу ведь не придумаешь, во что играть с двадцатью, да так, чтобы не устраивать землетрясений местного значения.

— Нет, нет, какое удивление. У вас есть определенные склонности к режиссерской работе, способности к ней. Почему бы не подумать о таком будущем, Саня?

— Илларион Ипполитович, вы все не верите, что во мне нет особых талантов?

— И зря, зря вы, голубушка, не соглашаетесь почитать стихи. У вас должно получиться. Мне, учителю литературы, просто досадно — на час поэзии я не выставляю свою лучшую ученицу.

— Я подумаю… Вообще, когда я соревнуюсь, ничего особенно хорошего не происходит… Я уже имею одно четвертое место… соревновались на станках, по рейкам.

— Именно потому, что это рейки. Разве это может быть вашим призванием?

— Ну, еще рано говорить. Мы, наш выпуск, решили все идти работать вместе туда, где мы нужнее, где принесем пользу Родине. Собственные интересы — второстепенное дело сейчас.

— С этим трудно спорить, конечно, все верно, — сразу увял Илларион Ипполитович.

— Я прочту, — не захотела огорчать его Саша, — знаете, Блока: «Медлительной чредой нисходит день осенний»… Нет, скажут, пессимистическое… И, наверное, все еще рано мне… Я люблю особенно: «Окна ложные на небе черном…» Да, пожалуй это… Ой это же… Именно там: «Что вам спеть в этот вечер…» Нет, это я вслух никак… сама не знаю почему, тоже рано… Я поищу что-нибудь, Илларион Ипполитович…

— Вот и хорошо.

Поздно вечером Саша достала свою тетрадь со стихами. Чудные строки любимых стихов, родные, знакомые рифмы задерживали на каждой странице. «Ты, солнце святое, гори…», «И избушка стала замком…», «Редеет облаков летучая гряда»… Что же это такое! Неужели нет ни одного, не сжимающего душу так сильно?? А вот еще больнее: «Друзья мои, прекрасен наш союз… Служенье муз не терпит суеты…» — она быстро перелистала сразу потерявшими послушность пальцами страницу. Он знал это большущее стихотворение наизусть, как и многие другие. Сколько раз она слышала эти слова… Сколько раз упрашивала повторить… Сколько раз… Хотя запомнила с его голоса давно и не забывала никогда…

Сюда, в эту тетрадь — Сашино сокровище — надо переписать еще одно, прочитанное, к ее стыду, совсем недавно, но затронувшее в ней самые горькие и нежные струны. Что, если прочесть на «часе поэзии» его? Нет, это не понравилось бы, возможно, многим: странная тематика, вразрез с духом времени. Ее бы не одобрили, кто по идее, кто из страха. Разве объяснишь, что за запретной сейчас одой деве Марии, звучит тема одержимости, преданности прекрасному идеалу, любви к великому, как к своему, родному и близкому. Они не виноваты… Просто у них эти стихи не связаны ни с чем, разрывающим сердце… «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду…»

— Саня!

Саша подняла голову. Перед ней испуганно блестели четыре кругляшка, пара прозрачно-карих и пара почти черных. Друзья, Пустыгин и Сёмиков, в трусиках стояли перед ней и по обыкновению перебивали друг друга. Понять в таких ситуациях их могла одна Саша. Она выразила свое удивление их неурочным появлением при помощи экспромта:

— Волька-Толя, Воля-Толька, Ну откуда шуму столько? Если будете кричать, Мне придется вас прогнать. Если вдумчиво и смело Мне расскажете, в чем дело, Волевым предстанет Воля, Будет виден в Тольке толк,

— медленно произнесла она, переводя глаза с одного на другого и давая мальчикам время успокоиться, — что, Воля, что, Толя, что там случилось такое жуткое? Почему вы прибежали без рубашек? Или вы оба хотите заболеть? Или вы думаете, что уже наступил июль? Рановато для него.

— Саня, — Толя шмыгнул носом, — мы пришли сказать: «до свидания».

— Спокойной ночи, может быть, было бы вернее?

— Нет, Саня, нас выгоняют, — и из его глаз покатились слезы.

— Куда? Кто вас выгоняет? Нашкодили, уважаемые? И трусите, что исключат? Что, синьоры, угадала?

— Нет, Саня, — вступил в разговор, также орошающий щеки слезами, второй «синьор», — нас выгоняют в новый дом, что все строили, строили и построили… А теперь нас всех… которые не старшие… гонят туда жить…

— Фу, Воля. Сразу бы говорил! Чудак-парень. Это же хорошо! Отлично! «Выгоняют»! Придумал!

— Мы хотим дома…

— Дома хорошо…

— Тут тетя Люся…

— Тут все…

— Тут ты…

— Тут Петя с штуковинами!

— Люпус со взбучками!

Саше удалось поуспокоить расстроенных приятелей. Договорились на том, что она завтра утром сама проводит ребятню, а если вдруг им не понравится, они придут обратно по той же дорожке домой… В душе она понимала, что перевод — дело решенное, их коммуна, в общем-то, не для малышей, но надеялась с помощью шуток и убеждения по дороге повернуть дело так, чтобы новый дом показался им заманчивым и привлекательным.

Глава 8 Юный коммунар в отдушине

Наутро ей неожиданно повезло. Вернее, это она так сначала подумала, что повезло. Семиков с Пустыгиным были заинтересованы чуть ли ни с первой минуты: не успели они в группе остальных детишек переступить порог нового дома и начать осматриваться, как откуда-то возник круглолицый человек в кожаной куртке. Он остановился именно напротив Саши, державшей дружков за плечи, сунул руки в карманы, будто двинув себя этим вперед, и как-то особенно твердо выговаривая слова, обратился к ней:

— Я вас уже двадцаТ минут поджидаю. Это мне неожиданно: встретиТ такую неорганизованносТ. В наше времЕ мы участвуем постоянно в бою, как можно в бой опоздаТ?

— Какой бой? Это вы образно говорите? Я ребятишек привела, пяти — семи лет, — изумилась Саша, — и я ни о чем с вами не договаривалась… Вы представьтесь, пожалуйста. Вы, наверное, здешний зав?

— Недоразумение, — нахмурился круглолицый. — Я, пожалуйста, Айварс Круминьш. Но вы не участник команды для акции. Я правильно определяю?

Саша едва начинала чувствовать признаки стыда за то, что не только не участник акции, но и даже не понимает о чем идет речь, как на них налетела запыхавшаяся полная женщина с воловьими глазами, в ватнике и платке. Не обращая внимания на Сашу, ребятишек около нее и другие столь же незначительные детали, она шумно выдохнула воздух и виновато обратилась к Круминьшу:

— Не нашла, товарищ Айварс! Мне преподнесли какую-то слаборазвитую мелюзгу. Им о пролетарском самосознании и Мировой революции талдычить, — просто зря время терять. Здесь сопли вытирать надо! Ничего себе, — она заметила, наконец, весь Сашин «выводок», замерший от ее смерчеподобного наскока. — Это ты их для акции привела? Девушка, соображать же надо! С нашим делом — не потянут, опозоримся с такими перед классовым врагом.

Да, сообразить не мешало. Саша как раз собиралась задать пару-другую вопросов, могущих помочь пролить свет на загадочное негодование налетевшей особы. И вдруг в разговор встрял звонкоголосый Семиков:

— А я знаю! А мы с Толькой знаем — про мировую революцию: как у себя всех не наших перебьем и пойдем дальше у всех других бить, так она и нагрянет. Еще знаем: «С Красной Армией пойду я походом, Смертный бой я поведу с барским сбродом».

— Видите, плохо иШете, товариШ заведуШая, — укорил тяжело отдувающуюся обладательницу ватника Круминьш и обратился к Семикову, нетерпеливо подпихивающему друга, дескать, «ты тоже себя покажи!» — Ты знаеШ, что такое револУционный долг?

— Знаю, — заторопился вновь блеснуть Семиков, — это когда революция дает, дает, а мы должны ей потом все отдать обратно!

Пустыгин, явно не имевший такого твердого мнения о революционном долге, как приятель, принялся внимательно разглядывать свои башмаки, чтоб «кожаный» не зацепил и его.

— ЗнаеШ. Все отдаТ — это правильно, — ввинтил взгляд в Семикова Круминьш. — Готов идти с нами? Отдавать револУционный долг?

— А у меня пока ничего нету… — усомнился в своей кредитоспособности Семиков.

— Что вы такое говорите? — опомнившись, воскликнула Саша, — куда вы их приглашаете? Их в этот дом жить перевести хотят… я привела… посмотреть пока… — ей что-то сильно захотелось забрать Семикова и Пустыгина обратно. — Им по семь лет всего…

— Борцов надо воспитывать сызмала, — отрезала полная женщина, как выяснилось, заведующая нового дома. — И мы это здесь будем делать. Так вы из Коммуны Лафарга, что ли? Что через дорогу? В Наркомпроссе поговаривают, там у вас мягкотелая интеллигентщина процветает!

Круминьш повернулся к Саше и сказал приветливо:

— Не беспокойтеС, девушка. Это так говорится: «бой». Я намерен взяТ ребенка, можно обоих, для помоШи… Это важное револУционное дело. Они будут гордиТся собой, что внесли свою долю в обШее дело. И товариШ заведуШая будет с нами. Это нискоЛко не вредно для детского здоровя.

Саша растерялась. Это, судя по манере держаться, какой-то ответственный деятель, и сюда пришел не из-за пустяков. Возражать? Не соглашаться? Сейчас, действительно такое тяжелое положение… Может, срочно надо что-то мелкое перебрать или почистить? Детали какие-нибудь?

— Может, я могу сама вам помочь? Вы бы могли мне объяснить, что нужно делать, товарищ?

Но непреклонный латыш объяснил, что женщина у них уже есть — это товарищ заведующая, нужен еще ребенок, а она, Саша, слишком большая. И все быстренько решилось — Семиков и Пустыгин изъявили полную готовность идти на дело, которым они будут гордиться, и которое Саше чем-то смутно не нравилось.

Опасения ее оправдались: «дело» оказалось обысками. Об этом Семиков и Пустыгин поведали ей на следующий день, когда она их разыскала в новом доме. Поведали по-разному: Волька был воодушевлен и взахлеб рассказывал, как лазил под кроватями и в какие-то отдушники, как выволок из какого-то закутка «вот та-а-акущую» банку пшена:

— Товарищ Клава — так, оказывается, звали их волоокую заведующую, — говорит: «Вот отчего все с голодухи помирают, всё буржуи, проклятые, попрятали!».

— Вы, вообще, что искали там? — Саша слышала, конечно, об обысках, об этом все говорили, но никогда особо о них не задумывалась. Они были где-то там, в стороне от их школьной жизни.

— Золото, ружья, цены всякие…

— Ценности?

— Ага, их.

— Нашли?

— А как же! Пшено, ну, что я нашел! Это ж ценность, да, Саня? Товарищ Айварс сказал: «Так держать, юный коммунар!»— было видно, что Семиков упоен собой до чрезвычайности.

А «добрый кот» Пустыгин был растерян и повторял:

— Тетенька плакала… Им теперь есть нечего будет… она про запас просто. И когда письма рвали, плакала…

— Какие письма? — упавшим голосом спросила Саша.

— Белогвардейские, — бодро объяснил Семиков.

— А тетенька плакала и не давала, — на той же растерянной ноте прогудел Пустыгин, — она как закричит: «он еще в пятнадцатом погиб!» А он тогда какого цвета был, белый, или красный, а, Саня?

— Никакого, я думаю. Это, видимо, просто с войны были письма от офицера какого-то. Память о нем, зачем же понадобилось рвать?

— А то, как понять, чтó товарищ Айварс проверил, что нет, — с готовностью ответил Семиков, — товарищ Клава задание дала: что он посмотрел, — рвите.

— А она как заплачет! Ее жалко стало, — шепотом признался Пустыгин.

— Ничего не жалко — она ж крокодил, ты ж слышал, Толька!

— Почему крокодил? Как это — крокодил? — совсем перестала понимать Саша.

— Товарищ Айварс ей как скажет: «Прекратить крокодиловские слезы!» Она вся затряслась и замолчала!

У Саши в мыслях образовалась такая круговерть, такая сумятица, что она только в замешательстве переводила глаза с Пустыгина на Семикова и обратно. Объяснить им, что это ненужная бесчеловечная жестокость? Но они-то при чем? И вправе ли она породить в них протест? Ведь на самом деле, — уговаривала себя Саша, — надо бороться с врагами всеми доступными средствами, и таким образом тоже: изымать все опасное, все запрещенное. Это по-своему должно помочь одолеть катящиеся на Петроград белые орды. Значит — нужно, правильно и справедливо. Неожиданно, на чашу ее сомнений подбросил свой камень Пустыгин:

— А ты вот тогда картинки рисовал, помнишь, в тумбочку положил, берег. А я бы взял и разорвал все! Ты б не ревел?

Но Семиков сомнений не знал:

— Дурак, ты, Толька! Сравнил тоже! Ты — наш и я — наш. Чего б ты рвал? Я б тогда не ревел, а избил бы тебя хорошенько! А тут — враг-крокодил! Пусть ревет!

В Сашиной голове выкристаллизовалось: какими бы юркими и всепроникающими ни были малыши, им на обысках бывать нельзя. И она помчалась к Люпусу. Здесь она уже не колебалась и не искала слов. Она требовала у Люпуса немедленно забрать Семикова и Пустыгина обратно:

— Слушать Вольку страшно и жалко! А Тольку — просто жалко, он переживает ужасно. Он же добрый, чуткий… Ребенка нельзя учить так думать, так чувствовать! Даже если это будущий непреклонный боец. Ты должен выступить! Мы все должны пойти объяснить этой… Клавдии недопустимость вовлечения детей…

Люпус сурово сдвинул брови:

— Зря нюни развела, Шаховская. Если этот Толька у тебя — слюнтяй, так для него же хуже! И, как пить дать, — вина твоя. Всякими сказочками их пичкаешь — короли, маркизы, принцессы! На Совет вызовем, ответишь, с какой стати ты антипролетарскую мораль малышне насаждаешь!

— Степка, ты серьезно? — спросила Саша в гневном изумлении, забежала так, чтобы быть точно напротив Люпуса и заставила встретиться с собой взглядом. Они глядели друг на друга какое-то мгновение, потом Люпус опустил голову и принялся перебирать бумажки на столе. Саша наступала:

— В сказке — победа Кота в Сапогах, то есть ума и находчивости над тупой силой — людоедом. Это антипролетарски? Кстати, так называемый Маркиз Карабас, как раз, лишенный имущества человек! А принцесса — просто образ прекрасной мечты!.. — она старалась теперь говорить спокойно и доходчиво. Ну, должен же Степка понять ее!

— Я тебя в контре не обвиняю, конечно, — не глядя на Сашу, пробормотал Степа, — «Добро побеждает зло», «мечта»… Малышне сгодится… Чего там, может, в семь лет и вправду еще рановато на борьбу… Не перегибай, только… А только те, белые гады, с нашими не церемонятся, мал, не мал. Ты, Шаховская, главное, по сути, согласна? В нашей критической обстановке надо обыски делать?

— Приходится, — не могла не согласиться Саша.

— Если пацан куда-то слазить может, куда взрослый не пролезет, надо его использовать?

Саша промолчала. Она ощущала себя в каком-то замкнутом кругу и понимала бесполезность и обреченность своего разговора с Люпусом.

— Мы, может, Клавдии этой посоветуем, чтоб постарше привлекала, ну там с девяти что ли… А этих пока в кружки, на плакаты, на агитки, — окончательно убрал жесткость в голосе Люпус и собирался сказать еще что-то. Но она устало кивнула — и ушла.

Ночью она старалась было думать о новой постановке, но поняла, что о малышах сейчас — лучше не надо. Стала перебирать в уме вопросы к завтрашнему спросу по истории, но сосредоточиться не удавалось: в сердце сидела заноза и вылезать не желала. И когда, наконец, пришел сон, он оказался недобрым. Она увидела любимую комнату, а в ней… все переломано и разбросано. Кто посмел? На полу — грязные, затоптанные, разорванные листки с узкими выцветшими буквами: «Поль, милый…». И где-то рядом синие глаза глядят на нее с печальным укором, а затем кто-то отвернулся и ушел… «Не смотрите так! Я пыталась защитить! Не оставляйте меня!» — закричала Саша и проснулась в слезах.

Семиков и Пустыгин остались в новом доме и на обыски ходили еще не один раз.

Глава 9 Падающая звезда

— Саня, я вернулась, твоя очередь, — под Юлей заскрипела кровать.

Саша вскочила, будто подброшенная пружиной. Ей пора! Сутки теперь поделены на эти трехчасовые уличные дежурства. Иначе — нельзя: положение угрожающее. Все пригороды в руках Юденича — каждую минуту можно ожидать, что белые ворвутся в город. Занятий нет, хотя уже осень, и остальное время у них, кроме текущих коммунских дел, занято помощью на строительстве укреплений и в госпитале.

Сегодня Саша дежурила с Сережей Мацко. Стелла, конечно же, с ними. Белые ночи давно позади. Вокруг все черно, непроглядно. Они до боли в глазах всматриваются во тьму улицы — света сегодня опять не дали. Для Саши это особенно тягостно — фонарь-то все время включенным держать не будешь, а ее личные взаимоотношения с темнотой с детства не улучшились.

— Ребятки, — в темноте голос Стеллы прозвучал с каким-то особым воодушевлением, — а вы слыхали, на Шлиссельбургском парней, девчат, еще моложе, чем мы с вами: и тринадцати-, и четырнадцатилетних, на фронт мобилизовали уже?

— Ну, и какая от них польза? — откликнулся рациональный Сережа. — Небось, и стрелять толком не умеют. Пойдут, перестреляют их всех в первый же день — и кранты.

— Сережка, разве не здорово — грудью остановить пулю? Санка, Сережка, мы ж поем: «И как один умрем в борьбе за это!»

Стеллины слова, вроде бы, исполненные смелости и благородства, как всегда, вызвали неприятие в Саше:

— Погибнуть ради гибели? Остроумно, что говорить! Цели, в твоем порыве, звездное создание, прости меня, не вижу. Если, конечно, это не цель для пули. Другое дело, если безвыходная ситуация. Например, вот сейчас бы на нас напали. Кто единственные защитники нашего дома в этот момент? Мы. И мы отстреливались бы, пока не подойдет настоящий военный отряд. И пусть погибли бы все, как Гавроши, так хоть со смыслом!

— Санька, ты, по-моему, забыла, что у нас одна берданка, да и та незаряженная, — дружелюбно сощурил на нее глаза Сережка.

— Санка, это расчет какой-то получается! Искать смысл — это низко, это для обывателя! Я от тебя не ожидала такого! Ты ж все сожгла в себе, тебе терять нечего! Я всегда думала — у тебя мечта — положить жизнь на алтарь революции! А ты! — Стелла говорила с восторженным исступлением, но Саша различила в ее голосе нотки враждебности. Она сухо отозвалась:

— Не понимаю, какое самосожжение ты мне приписываешь. Ерунда! Извини, не оправдала твоих ожиданий.

Сережа повернулся в сторону Стеллы и со злостью сказал:

— Саня ходит в госпиталь. Ей благодарность недавно выносили, без каких-то там алтарей. Как она уколы делает, за ранеными ухаживает, так, может, и Людмила Кирилловна не сумеет! А ты, Белахова, ступай и останавливай грудью пули, если приспичило, все равно от тебя никакого другого проку нет!

Стелла вскрикнула: «Сережка, у меня вдруг открылись глаза!!», рванулась, вскочила, и, зарыдав, побежала от них в черноту улицы.

— Сережа, ну, как ты мог такую грубость ей сказать? Пошли, догоним.

— Ничего, — безжалостно отозвался Мацко. — Побегает — успокоится. Ты, слышь, сядь, мне с тобой поговорить надо.

Но Саша не могла допустить, чтобы, пока она сама станет с Сережей разговоры разговаривать, где-то на улице, плача, бродила, пусть и раздражающая, но несправедливо оскорбленная Стелла.

— Что это у тебя за черствость такая? Вставай! — она решительно пошла в том направлении, куда помчалась Стелла, и Сережа нехотя поплелся следом.

Луч фонаря высветил Стеллу за первым же углом. Она стояла неподвижно, закинув лицо к своим небесным тезкам и растопырив в стороны руки с вывернутыми вперед ладонями.

— Чего психуешь, Белахова? — «любезно» обратился к ней Мацко. — Это ты пулю искать, что ли помчалась?

Саша перебила его:

— Стелла, разве стоит таких переживаний неудачное слово? Просто слово? Несколько слов? Успокойся, пожалуйста. Тем более что сейчас последуют искренние извинения. — Саша мимолетно улыбнулась в сторону Сергея.

Мацко сказал: «уф», с неприязнью покосился на Стеллу и пробурчал:

— Ладно, Белахова, извиняй, — помолчал и отчеканил: — раз Саня просит.

Саша вздохнула. Этот, второй треугольник ее общения, в отличие от того, где катетами служили Фимка с Юлей, давно ее беспокоил. Не надо быть особо проницательным, чтобы понять: Стелла перенасыщена пламенными чувствами, а ее предмет отличается полнейшим отсутствием ответных. Неудивительно, впрочем, — он, отнюдь, не стоик, а кто еще был бы способен выносить Стеллу в больших дозах? Но дело усугублялось тем, что если он кого-то и дарил вниманием в доступном для его суховатого характера объеме, так это ее, Сашу. Увы, это было именно то, на что в нынешнее злосчастное дежурство открылись глаза у Стеллы, последней из всех.

На следующий день, вернее, на следующую ночь, Стелла вдруг неожиданно возникла около ее кровати, в длинной ночной рубашке, с разложенными по плечам и груди волосами, и лихорадочно зашептала:

— Санка, я тебя заклинаю, отдай мне Сережку! Он мой, слышишь, он мой! Отдай!

— Наташа, — Саше почему-то показалось, что настоящее имя скорее приведет в чувство потерявшую голову Белахову. — Сделай паузу, вдохни глубоко и призови здравый смысл. Сережа, чтó, украденный платок? Как его можно отдать? У меня со всеми — общие дела, работа… И с Сергеем. И какие тут причины для заклятий? Может, в бубен еще побьем, как шаманы?

Стелла, зажав уши, трясла головой и никаких доводов рассудка слушать не желала:

— Он из-за тебя… Не отнимай, не отнимай Сережку, мы с ним пойдем рука об руку, станем мечтать, разговаривать, спорить… Он — мой Бог, пойми, пойми!

Саша хотела было, шутя, напомнить, что не далее как два дня назад Стелла яростно отрицала всякое наличие Создателя, клеймила и самого Бога и имя Его, делая доклад в кружке «Юный атеист», но вовремя спохватилась — какие тут шутки, когда Белахову всю трясет.

— Хорошо, Стелла, что от меня требуется? Отказаться от всякой совместной с ним деятельности? Убегать, едва завижу? Возьми себя в руки и спокойно, внятно объясни мне. Без истерики.

— Скажи ему, что он тебе не нужен. Усталый, печальный, бледный, как смерть… Он нужен только мне!

— Что за умопомрачительную ерунду ты несешь? — соскочила Саша со своего рассудительно-участливого тона. — Ты о ком это? Сергей — вполне бодрая и позитивная личность. С крепкими нервами. Не весельчак, конечно, но это его не бледнит. Просто, мы все сейчас не слишком румяные.

— Уходи, уходи! — зарыдала Стелла, забывая, что это она сидит на Сашиной кровати и при обозначившемся в разговоре тупике, из них двоих естественнее удалиться именно ей. — Я этого не переживу…

— Хорошо, — скрепя сердце, сказала Саша. — Я попробую поговорить с Сережей.

Она мечтала, чтоб визит Стеллы поскорее закончился. Эта девочка как будто Сашино кривое зеркало. И это делает разговор о ее страданиях неприятным вдвойне. Вот и глазами хлопает, словно дразнит.

Про себя она решила, что, конечно, всю эту чушь насчет «мой», «твой», «отдай», она Сергею пересказывать не станет, но попытается объяснить, что над человеком вообще не стоит издеваться, а уж если ты ему нравишься, то это еще и жестоко.

Однако результат ее разговора с Сережей получился противоположным искомому. Тот, не дав ей развернуть приготовленный тезис о чуткости и милосердии, безапелляционно заявил, что Белахова — дура, от которой надо держаться подальше. Саше удалось только вырвать обещание воздерживаться от доведения этого мнения до сведения самой Белаховой. Сережка дал его торопливо-небрежно и тут же завел другой разговор. Начал он с изложения ей своих планов после школы идти на рабфак, а дальше — в институт, чтоб стать инженером-электротехником. Саша с уважением и завистью подумала: «как он четко и определенно все наметил и расписал. И не просто „инженер“, а именно инженер-электротехник». А потом оказалось, что в этих планах есть место и для нее, Саши. Сережка, сощурив глаза, увлеченно объяснял:

— У меня, сама знаешь, с языками плохо выходит, даже с русским, а уж с иностранными — полная хана. До других не доходит, а я-то сообразил, без них настоящей высоты не видать, так чтобы со старыми «спецами» потягаться. А вместе с тобой — я добьюсь! И я для тебя — то, что нужно. Думаешь, я не понимаю, что ты — из «бывших»? Слепым надо быть — у тебя ж всё: повадка, походка, разговор, французский тот же — вопит просто об этом. Это тебе не Белахова нескладушная! Я уж про фамилию не говорю. Ну и какая у тебя с такой фамилией дорога? А я — потомственный пролетарий. И я в лепешку расшибусь, а пробьюсь! Ну, и ты со мной. Возраста достигнем, распишемся, станешь Мацко, — и дело в шляпе. Про Шаховскую и не вспомнит никто!

— Сергей, — прервала его Саша, — если надо, я с тобой позанимаюсь и русским и французским. Буду рада помочь. Но ты ничего другого не придумывай. А главное — запомни, твердо запомни: моя фамилия у меня на всю жизнь! Другой не будет!

— Саня, — смущенно сказал Мацко, покраснел и опустил голову. — Я ж не только из-за французского… или фамилии…

Тут за дверью раздался какой-то не то всхлип, не то вскрик, а затем быстрый удаляющийся перестук башмаков. Они с Сережкой переглянулись, не сговариваясь, кинулись к двери, но увидели только спину Белаховой, исчезающую за дверью красного уголка. Сережка в сердцах махнул рукой и пошел в противоположную сторону. А Саша, будто ее кто-то подталкивал, направилась вслед за Белаховой. С другой стороны подходили Фима с Люпусом и еще несколько ребят. Она вспомнила, что вот-вот должен был начаться обзор текущего положения на фронтах. И вдруг из-за двери раздался стук открываемого окна, и голос Белаховой прокричал: «Прощайте! Стелла уходит к своим сестрам — другим звездам!». Все гурьбой ворвались в красный уголок и взорам их предстала Белахова, стоящая на подоконнике, раскинув руки, спиной к улице. Завидев Сашу, она устремила на нее неподвижные вытаращенные глаза и страшным шепотом произнесла: «Санка, я прощаю тебе все! Живи, забудь обо мне. Теперь он безраздельно твой! А если хочешь искупить, дай руку, шагнем вместе…». И она принялась медленно отклоняться назад, запрокидывая голову к небу. Времени хватило, чтобы Люпус, оказавшийся ближе всех к подоконнику, подскочив к окну, помешал Белаховой осуществить намерение стать звездой падающей. Бесцеремонно стянутая с подоконника, она опустилась на пол и застыла. Двигались только ее руки, отталкивающие всякого пытающегося помочь подняться. Прибежала Людмила Кирилловна и увела в медпункт сопротивляющуюся звезду, невнятно выкрикивающую в сторону Саши: «клялась поговорить…», «все — ложь, ложь!».

Дальше были шумные расспросы, бурное заседание Совета, где от Саши сначала требовали объяснений, потом осуждали за скрытность, потом подбадривали и уверяли, что никто ее ни в чем виновной не считает. Она никакого участия во всем этом не принимала. Не жаловалась, не оправдывалась. Как будто все это относилось к кому-то другому, не к ней.

Слушая отчужденно, как обсуждается ее личная жизнь, в которой ее роль была не главной, она твердо знала — надо уйти… Оставаться в школе она больше не может. Уйдет до того, как Белахова выйдет из медпункта. Сережа весь день держался где-то поблизости, намереваясь, видимо, поговорить с ней, но Саша тщательно избегала такого разговора. Они с этим мальчиком чуть не стали причиной смерти человека. Если бы Люпус промедлил одну секунду… Ей пришла в голову мысль, что Стелла знала про назначенное именно на это время собрание в красном уголке. Значит, она хотела броситься на виду у всех, хотела обвинить ее, Сашу, указать, как на виновницу, а потом броситься. Иначе, зачем же она стояла на подоконнике и пошевелилась только когда вошли ребята? И тут же Саша одернула себя — вот, опять она плохо думает о Белаховой. Как всегда, в минуту душевного смятения обратилась мысленно к Виконту, стараясь представить, что бы он сказал, как бы отреагировал. Пристыдил бы ее, напомнил об абсолютной ценности человеческой жизни, каким бы этот человек неприятным ни был? Образ возник тут же, и Саша почти явственно услышала насмешливый голос: «Кошмар какой! Барышня рисковала поскользнуться и выпасть из окна по-настоящему…». Это несколько ослабило Сашин порыв к самобичеванию. Но, так или иначе — жить в одном доме с Белаховой и Сережей она больше не должна!

Глава 10 По сожженному мосту

Из-за напряженного обдумывания последних школьных событий Саша к утру так измучилась, что ей невольно захотелось чем-то их перебить, разрешить душе окунуться в потерянный навсегда мир. Она пойдет к Семену. Прямо сейчас. Конечно, он опустившийся жалкий пьяница. Но связанные с ним досада и неприятности давно улеглись. Помнится только теплота, с которой Виконт относился к этому ее дяде, и одолевает желание услышать хотя бы имя Поля из чьих-то уст.

Она не была у Семена с того, искалечившего всю ее последующую жизнь, дня, когда услышала от него о гибели Виконта. Если попадала на Лиговку, старалась даже не смотреть в сторону массивного, с облицовкой, каменного здания. Но сейчас ей необходимо видеть дядю… Дай Бог, чтоб он оказался в состоянии связать два слова. Тогда они сядут, она найдет в себе силы заговорить о Поле и попросит вспомнить что-нибудь из их прошлой жизни. Побольше, поподробнее. И ей будет казаться, что Виконт жив, что вот-вот возникнет в дверях… Как тогда…

Она шла на Лиговку — пешком, знакомой длинной дорогой с остановкой и молитвой во Владимирском Соборе. Восстанавливала в памяти все подробности дней, что они провели втроем, и те неустроенные дни казались ей счастливейшими.

Не заметила, как дошла. И вдруг, уже у самого жилища Семена, вспомнила про какого-то родственника, с которым Виконт, по его словам, повстречался здесь, в Петрограде. Действительно он это когда-то говорил или она напридумывала в череде предположений и поисков причин случившейся с ней беды? Нет, это не выдумка… Вечер «семейного ужина»… Она почти засыпала тогда, оттого в голове слабо отложилось и затмилось более ярким воспоминанием о рассказе про сабельный поединок с Петром. Дядя — значит, или Шаховской или Орлов? Если двоюродный или, тем более, троюродный, то совсем не обязательно… Но Семен-то явно знал этого человека. Даже, кажется, как-то комментировал эту встречу, что-то вроде: может быть это хорошо, а может быть и нет… Вот о чем надо его спрашивать в первую очередь, а не просто тревожить себе душу. У Саши зародилась слабая надежда.

Она постучала в дверь. Дверь отворилась и перед Сашей предстала скуластая женщина с глазами-буравчиками в платочке, завязанном по рабочей моде назад:

— Кого надо? Говорить будешь-то? Чего застыла, как неживая?

— Простите, пожалуйста, — оправилась от неожиданности Саша, — здесь Семен Васильевич жил, вы не скажете, где он?

Женщина, завелась на высокой ноте, ни разу не переведя дыхания:

— Да какой еще Семен Васильевич? Нет здесь никакого Семена Васильевича! Я здесь проживаю — мне квартиру завком предоставил… Да разве эта каморка — квартира? К черту идите с такой квартирой, тут и повернуться негде… Как Зимний брать, так давай, рабочий класс, лезь на ворота, а как квартиру его бездомной частице предоставить, так на тебе, Нюрка, погреб на три аршина — живи.

С большим трудом Саше удалось вставить еще один вопрос, была ли квартира заперта и пуста, когда в нее вселялась вот эта голосистая Нюра.

Вселившаяся по закону пролетарка разразилась тирадой на еще более высоких тонах, из которой Саша кое-как разобрала, что о судьбе прежнего жильца она, Нюра, знать не знает и ведать не ведает, и что права являться и устраивать ей, Нюре, допрос ни за кем категорически не признает.

Тут Саша вспомнила свои неоспоримые права и поведала голосистой, жилице, что она, не «кто-то», а родная племянница Семена Васильевича по имени Александра.

Нюра посмотрела на нее с подозрением, но сразу сбавила тон:

— Соседи болтали, вроде как в деревню с женой подался. На Юга, кажись.

— Это Амалия Карловна, жена? Простила его все-таки? — обрадовалась за дядю Саша.

— Этого я уж знать не знаю, Амалия или Розалия…

— Все-таки, — настаивала Саша, — может, он хоть что-то оставил? — она так уже настроила себя на разговор с дядей о Виконтовом родственнике, что не могла смириться с тем, что ей нет от Семена даже крохотной записочки, что-то проясняющей. — Ну не может же быть, чтоб ничего! Вы ничего не находили?

Она не то, чтобы верила, будто действительно что-то есть, просто было ясно: как только она повернется к этой женщине спиной и уйдет, делать дальше будет нечего. Но женщина осеклась и посмотрела на нее с испугом.

— Иди к черту! Ничего я не находила. А тебе, откуда известно? Твоя что ли, цацка? Чего ты на меня вылупилась, как икона Богородицы?

Саша молча смотрела на женщину. Она ничего не знала ни о какой «цацке». Она надеялась на письмо. Нюрка неловко затопталась на месте:

— Тебя как, сказала, звать-то?

Саша тихо, вновь во что-то поверив, напомнила: «Александра».

— Ладно. Было, вроде, чего-то… Мне чужого вовек не надо! Твое — так бери, черт с тобой! — Нюрка метнулась на мгновенье вглубь коморки и вернулась с зажатой в кулаке цепочкой. В другой руке она держала надорванный конверт. Саша схватилась за него, не обращая внимания на цепочку. Но конверт был пуст. Только на месте адреса было написано: «Не прикасаться. Цепь и монеты — племяннице Саше и только ей. Считать завещанием Поля, не сметь преступать. Не пить, ни сейчас, ни потом — в память о нем, лучшем из братьев».

Саша вдруг вспомнила: Семен говорил ей в последний день об оставленных Виконтом золотых вещах. Бедный Симус! Он спрятал вещи в конверт ОТ СЕБЯ. Ждал, что она придет. И не пропил! На глазах у нее выступили слезы. Женщина настойчиво, с видимой досадой, совала ей цепочку:

— Держи — держи, Нюрка не воровка какая-нибудь. Только монет нет — хоть ты меня режь. Была… одна, там, другая… — на жратву сменяла в голодуху. Сала б отрезала — и того сто лет, как нет! А эту — на, бери. Да бери живым манером, говорю, не трави душу.

Саша посмотрела на цепочку. Зачем ей? Зачем ей вообще что-то, когда порвана последняя ниточка, связывающая ее с прошлым? В нем растаяли Александрин и Виконт… Саша и Поль… В настоящем есть только она одна, Александра Шаховская. И ей надо начинать новую жизнь, уже ни на что не надеясь и ни на что не оглядываясь.

Нюрка догнала ее в парадном и насильно вложила в руку цепочку, считая, что ради нее-то и было это посещение:

— Сказала же, забирай, черт тебя дери! На что мне потом по ночам во сне твою перевернутую рожу видеть!

Помогая в этот день в госпитале, куда она пошла вне всяких графиков, прямиком с Лиговки, просто чтобы ни с кем не общаться в школе, Саша все соображала и прикидывала, что ей делать, куда деваться дальше? Будь дядя Север в Питере, можно было бы попросить его дать ей возможность доучиться в какой-нибудь другой школе. Но его уже с полгода, как перевели в Москву. Надо найти работу. В госпитале? Наверное, возьмут, ее хорошо тут знают… А где она будет жить? Нет, надо на завод, попроситься на любую работу и там, наверное, дают место в общежитии. У них в группе многие собираются на завод, но в школе вообще никому ни о чем говорить не хочется. Может, спросить эту женщину, Нюрку, на каком заводе она работает, и попросить помочь? А можно прямо на Шлиссельбургский, там, возможно, опять отправляют на фронт. Саша стрелять, правда, не умеет, ее так и не научили. Она тяжело вздохнула. Но можно было бы сестрой милосердия… Все эти варианты реальные: советская власть не оставит, не должна оставить человека за бортом… Но почему она чувствует себя такой потерянной, как котенок, выброшенный из дома… Котенок? Мгновенно вспомнился Смоленск. Там у котенка была счастливая судьба — он попал в добрые руки. А теперь некому провести рукой по голове, поникшей и взъерошенной, а значит никогда она не почувствует себя дома. Нигде.

Она пришла в коммуну поздно, после отбоя и принялась тихонько собирать все свое небогатое имущество. Деревянного конька, тетрадку со стихами, одежду. Еще не рассвело, а она уже с тючком в руке пробиралась к выходу. Только бы не увидели. Только бы не разговаривать ни с кем, не объясняться. Вдруг она столкнулась лицом к лицу с Илларионом Ипполитовичем: со свойственной ему обязательностью он, дежуривший в ту ночь, обходил здание.

— Санечка, голубушка, куда это вы собрались ни свет ни заря?

— Я… Я ухожу Илларион Ипполитович. Извините, не могу объяснить причину…

— На вас просто лица нет, что случилось? Когда-то вы сочли меня достойным откровенности. Думаю, я не заставил вас в этом раскаяться. Поймите, я не могу вас так отпустить… — учитель снял пенсне, участливо заглянул в глаза. Саше захотелось плакать, но она изо всех сил старалась этого не делать, чтобы не уподобляться Белаховой. Превозмогая себя, коротко объяснила, что в школе оставаться больше не может, с утра пойдет устраиваться на завод. Туда надо пораньше прийти, до смены, да и объяснений здесь, в коммуне она не желает… Саша посмотрела виноватым взглядом на Иллариона Ипполитовича: они оба в этот момент вспомнили его слова о Сашином призвании или, наоборот, «непризвании»… Пусть Илларион Ипполитович ее извинит и отпустит.

Учитель задумался, придерживая Сашу за край тючка и тем самым давая понять, чтобы она подождала конца его раздумий.

— Что ж, — наконец сказал он, — догадываюсь в какой-то мере о причинах вашего решения. Видите ли, голубушка, даже до такого малоосведомленного человека, как я, доходят какие-то разговоры. И я вам скажу — будьте выше пересудов. Неуравновешенные особы всегда могут встретиться в жизни, не стоит жертвовать собой, своим будущим… Для меня совершенно очевидно, то, что вы во всей этой истории абсолютно чисты.

— Видите, вы сами говорите! Даже вы… что разговоры, пересуды. Да дело и не в этом. Как я могу жить тут, зная, что во мне — причина чьего-то несчастья? Спасибо, но все решено. Я не останусь.

Илларион Ипполитович подумал еще и, наконец, сказал:

— Голубушка, если вы так тверды в своем намерении, я попробую вам помочь.

Он попросил Сашу подождать в учительской, пока у него окончится дежурство. Она, после двух бессонных ночей, продремала это время в кресле, а он, освободившись, заставил позавтракать, потом засуетился, попросил у заведующего освобождение на несколько часов и повел ее к какому-то своему знакомому, тоже бывшему преподавателю гимназии. По дороге он объяснил Саше, что учителем тот больше не работает: проблемы со здоровьем не позволяют ему вести уроки. Но, будучи человеком начитанным, любителем музыки и театра, он работает заведующим клубом завода, и по счастливой случайности, того самого механического, куда по проторенной дорожке идут выпускники их школы. Это — хорошее место, там рабочая карточка, жилплощадь. Он сравнительно недавно обмолвился, что хотел бы иметь молодого расторопного помощника: идей и замыслов у него полно, а здоровья и сил — не хватает. И еще один аспект, даже можно сказать хитрость, — молодой привнесет необходимые современные веяния и избавит от опасных упреков в старорежимности… Вот этому-то хитрецу он, Илларион Ипполитович, и намеревается порекомендовать Сашу.

— И, вы думаете, он меня возьмет? — недоверчиво спросила Саша. Работа показалась ей очень заманчивой и оттого недостижимой.

— Думаю, мои слова для него что-нибудь, да значат. И потом, я надеюсь, сыграют свою роль и другие рекомендации.

— Какие? — удивилась Саша.

— Ну, там видно будет… — неопределенно ответил Илларион Ипполитович.

Завклубом оказался человеком старым, старше Иллариона Ипполитовича, но относился к породе людей, именуемых «живчиками». Плотный, с крупной головой, с лысиной, окаймленной пушистым венчиком волос, с еле слышным свистящим голосом, он произвел на Сашу впечатление сгустка энтузиазма. Илларион Ипполитович перебросился с Аркадием Игоревичем (так представился завклубом) парой-другой слов, вводя его в курс дела, и старенький энергичный Аркадий тут же пустился выяснять, что она знает, что умеет: — играет? поет? танцует? декламирует? Попутно сам он демонстрировал зачатки всех этих умений, но по старости и дряхлости, только слегка их обрисовывая. Ах, сама ставила спектакли с детьми? Какие? Может ли описать? Хорошо знакома с поэзией… И с живописью?.. Отлично. Знает французский… Прекрасно… Но молода, слишком молода, совсем ребенок… Рановато, пожалуй, на трудовую стезю выходить? Видели бы вы, какие тут здоровые лбы клуб посещают. Он, вообще-то мечтал о помощнике соизмеримом с ними, могущим на них влиять, а эта юная, хрупкая особа…

Саша, до этого чувствующая, что производит благоприятное впечатление на заводного старичка, сникла. Откажет…

— Аркадий Игоревич, — Илларион Ипполитович оглянулся на Сашу, ободряюще кивнул ей и сказал:

— Эта особа, Александра Шаховская, — родственница и воспитанница Поля Шаховского, помните такого?

— Кого, простите, вы сказали? Действительно где-то слышал, но что-то не припомню…

— Аркадий Игоревич, вспомните трогательную историю сына вашей квартирной хозяйки. Вы же мне и рассказывали когда-то с таким чувством…

Аркадий Игоревич театрально наморщил лоб и принялся почесывать лысину. Илларион Ипполитович продолжал напоминать:

— Тот, которого не убили на дуэли, вспоминаете? Вот его несостоявшийся противник и есть вышеупомянутый Поль Шаховской. Вы еще, помнится, рассказывая, сожалели, что нет случая, хотя бы посмотреть на такого уникума.

Саша задохнулась от неожиданности: вдруг возник Виконт! Стоило прийти только ради этого!

— Ах, — хлопнул себя по лбу Аркадий Игоревич. — Ну конечно, помню, слышал из первых уст, от матери этого самого неубитого юнца. Только она его Полем не называла. Ага, вот всплыло в памяти сейчас: она свечку ставила за здравие раба божьего… Павла! И, конечно, я тогда назвал вам фамилию, а вы сказали, что он очень известная личность… Эх, память… память…

Он приблизился к Саше и принялся рассматривать ее с нескрываемым любопытством.

— Чертовски увлекательно связаны порой люди и события!..

— Аркадий Игоревич, давайте сделаем маленькую интерлюдию в нашей беседе. Я думаю, что моя протеже будет рада послушать эту историю.

— Илларион Ипполитович, батенька, сделаем поправку на давность события, тому не менее шести лет, на провалы в моей дряхлеющей памяти… Да и дражайшая Галина Леонидовна могла что-то упустить…

По всему было видно, что он кокетничает, рассказывать ему хочется, и рассказывать он умеет, несмотря на почти полное отсутствие голоса.

— Итак-с, — начал он с видимым удовольствием, — действующие лица: небогатая вдова, из дворян, живет на пенсию и на деньги от квартиры, которая сдается скромному преподавателю словесности Аркадию Игоревичу Капитанову, которому вы в данный момент внимаете. Позволю себе некоторый каламбур — живет сыном, единственным, обожаемым. Сын — тоненький фертик, нервный, заносчивый, только-только произведен в офицеры. Мечтает пробиться в высшее общество. И главное действующее лицо — некто, пока за занавесом, для которого это вожделенное общество — привычная среда обитания. Офицерчик мечтает с ним познакомиться, впивает рассказы об его эффектных поступках и феноменальном удальстве. Сам с наслаждением передает слухи об этой опасной и блестящей личности, присочиняя и частенько выдавая за своего знакомого. Его имя буквально не сходит с его уст. Даже мать осведомлена о том, что сын бредит этим «заочным» кумиром. Все это увертюра, после которой поднимается занавес. Действие первое: свежеиспеченный офицер со товарищи получил приглашение на званый вечер, гвоздем которого была заезжая оперная дива. Офицерчик не нашел ничего лучшего, как, хватив для храбрости рюмку-другую, начать диву обхаживать, полагая, что победа над ней сразу обеспечит ему лестную репутацию в обществе. Как и следовало ожидать, дива не только осталась холодна, но даже высказала пренебрежение. Офицерчику в досаде показалось, что дива улыбнулась как-то особенно некоему присутствующему в зале штатскому господину… Думаю, я не должен называть его «товарищем»? — осведомился рассказчик. И продолжал, увлеченно присвистывая: — Наш герой оскорбился, выпил еще и, специально подгадав, попытался грубо протиснуться в дверь впереди не угодившего ему господина, заявил, что тот закрыл ему вход… Короче говоря, стал спьяну задираться. — Аркадий Игоревич, несмотря на собственное предупреждение о неточности рассказа, повествовал так подробно и уверенно, как будто дело происходило вчера, и он лично был всему свидетелем. — Тут следует первая реплика господина — это, кстати, ваш родственник и был.

Саша встрепенулась: Виконт сейчас что-то скажет!

— Он офицерчику нашему в глаза посмотрел и, безо всякой аффектации говорит, вы, мол, господин поручик, дверью не ошиблись часом, вам, говорит, не лучше ли пройти в ту, что к выходу ведет и ехать домой спать?

— Нет! — непроизвольно воскликнула Саша, — Вик… Павел Андреевич (Полем она его назвать почему-то постеснялась) сказал бы коротко: «Думаю, поручик, дверью ошиблись. Вам — в ту. Домой. Спать» — Это было какое-то странное наитие. Она ощутила себя — им. Даже голос сам собой изменился — осел, понизился. Или просто она так сильно волнуется?

Оба учителя — бывший и действующий — посмотрели на нее с одобрительным удивлением. Затем Аркадий Игоревич продолжал, избегая, однако, прямой речи.

— Офицерчик окончательно взбеленился и завопил что-то о неминуемой дуэли. А молодой господин в ответ добродушно рассмеялся: боже, мол, меня упаси от такого греха, чтоб с пьяным мальчиком дуэли затевать.

— «Стрелять в мальчика? Да еще пребывающего в подпитии? Я такого греха на душу не возьму», — перевела на «виконтский» Саша.

— Да, да, похоже, «припомнил» Аркадий Игоревич и промокнул лысину громадным клетчатым платком. — Позже его слова приятели сына передавали матери почти дословно, с восторгом. Юнца приятели эти самые стали уводить, порядочно уже оттащили, а ему спьяну вовсе нестерпимым показалось, что над ним посмеялись и за ребенка посчитали… Он, как рванись назад, к Павлу Андреевичу вашему… Я, говорит, вас, штатский трус, драться заставлю, я, говорит, вам по физиономии залеплю, должны будете стреляться, мне наплевать, что вы — не военный, знакомы или нет вы с оружием … — Аркадий Игоревич разошелся и, не вставая с кресла, но бешено крутясь на нем, изображал, как офицер рвется дать пощечину.

— Это он кому посмел: «трус», «не знакомы с оружием»? Поль всегда прекрасно стрелял! — забыв о «Павле Андреевиче», возмутилась Саша. — А храбрый он… беспредельно!

— Да-а-а-с. Хотел интригу потянуть, но раз это вам без меня известно… Да, в тот вечер фортуна отвесила шлепок злосчастному юноше. Он умудрился с дурных глаз вызвать на дуэль стрелка не просто хорошего, а выдающегося. Бывавшие с ним на охоте, рассказывали, что с большого расстояния он попадал в глаз жертве, почти не тратя времени на прицел.

— И что же, он Поля ударил?? По лицу??? — Саша просто не могла себе такого вообразить.

— Господин Шаховской не пошевелился, напротив, руки за спину спрятал и… хотите верьте, хотите нет, как бы взглядом остановил, ну, может, два, три слова тихо произнес, — он покосился на Сашу, но та молчала, не смогла представить, да и разволновалась уже сверх всякой меры. — В общем, фертик наш руку-то поднял, а ударить — не решился… А господин Шаховской, когда офицерчик поник, визитку ему дал и сказал, де мол не хочет обижать его отказом, и, если завтра, проспавшись, он вызов повторит, то готов быть к его услугам, но поспать порекомендовал основательно. И в довершение такой великолепной улыбкой офицерчика одарил, что дамы зааплодировали.

Саша перевела дыхание. А что бы Виконт сделал, если бы поручик его ударил? И тут же поняла с такой достоверностью, словно прочитала, — он был уверен в силе своего воздействия, знал, что тот — не осмелится.

— Антракт длиною в ночь, и действие второе, — объявил Аркадий Игоревич. — Место действия — дом офицерчика. Он просыпается назавтра, действительно поздно, добрые товарищи по полку объясняют ему, что раз обидчик — он, стало быть, первый выстрел — за противником. Это значит, поручик, будет гарантировано отправлен на тот свет. И в юношеской впечатлительности живописуют ему хищную многообещающую улыбку противника.

— Никогда! Никогда Поль не убил бы даже глупого задиристого щенка! — выкрикнула Саша. Аркадий Игоревич недовольно отмахнулся и с театральным пафосом продолжал:

— И последняя, но самая едкая, капля! Поручик разглядывает визитку и обнаруживает, что господин, не кто иной, как тот самый Шаховской, о чести познакомиться с которым он мечтал больше всего на свете… Друзья, действительно не на шутку встревоженные, умоляют написать покаянное письмо — и не ходить. Юнец перепуган, уничтожен, он в отчаянии, но все-таки считает уклонение — полным позором, а себя — достойным смерти. Он причащается, пишет прощальное письмо мамаше, и отправляется с другом, которого просит быть секундантом, к Шаховскому. Там лепечет, что он обязан повторить вызов, но перед этим он извиняется за то, что наговорил вчера с пьяных глаз. И вы знаете, что сделал Шаховской?

Саша прекрасно понимала, что, конечно же, Виконт стрелять не стал, но, не желая портить самолюбивому рассказчику эффект, промолчала.

Аркадий Игоревич выдержал паузу и торжествующе сказал:

— Он юнцу наставительно так заметил: «Мой вам совет, поручик, определите для себя ту меру пития, когда вы еще совершаете поступки, за которые не приходится извиняться, протрезвев. И — прощайте, всего вам наилучшего.» Руку первым подал — и все! Ни слова о дуэли. А ведь это редко кто осмелился бы сделать! Простить публичное оскорбление мог либо трус, либо небывало самоуверенный человек! Вернее даже, беспредельно уверенный в себе и своей репутации.

Саша прикинула — да, Виконт мог так сказать и сделать… четче бы сказал, наверное, но по сути именно так. Совсем уже без голоса, Аркадий Игоревич завершил:

— Мать, а она, слава Богу, письмо сына получила, когда все уже было в прошлом, не то, наверное, скончалась бы на месте от разрыва сердца, не единожды мне эту историю рассказывала, и обязательно добавляла, что с тех пор она сына пьяным не видела вообще. Илларион Ипполитович правильно тут вспомнил, я тогда очень господином этим интересовался, Шаховским. Любопытно было б разгадать, так сказать, загадку его колоссального самообладания, влияния на людей, на того же поручика… на дам, наконец.

Саша уже готова была сказать, что разгадать это он вряд ли смог бы, даже после многолетнего знакомства, но Илларион Ипполитович вернулся к цели их визита:

— Смею сказать, Саня Шаховская имеет, в дополнение к своему, как вы имели случай убедиться, разностороннему образованию, и волю, и характер, очевидно, воспитанные им. Это к вопросу об ее хрупкости.

— Да-а… — в задумчивости протянул завклубом. — Незаурядная личность ваш дядюшка… Ведь он вам дядя?

— Сводный, — прошептала Саша. В такую минуту она, как ни странно, впервые в жизни, назвала самым точным образом их семейные связи.

— Сейчас за границей, конечно? А вы, получается, застряли здесь?

— Почему вы так думаете? — мысль о загранице никогда Саше в голову не приходила. — Нет, нет, этого не может быть… Это исключено совершенно. Он всегда в России жить хотел, здесь, в Петрограде, — голос ее задрожал. Вдруг на самом деле?..

Илларион Ипполитович отвел своего приятеля в смежную комнатенку и что-то ему там тихо говорил минут пять. А на шестой минуте они вернулись, и Сашина судьба была решена: Аркадий Игоревич официально пригласил ее на должность помощника заведующего клубом. Велел приходить прямо завтра, вопросы с жильем обещал утрясти сам. Выходя от вдохновенно расписавшего планы будущей работы Аркадия Игоревича, Илларион Ипполитович торжествующе сказал Саше:

— Видите, я говорил, у вас есть как минимум две рекомендации: ваша, Санечка, личная неординарность и ваша фамилия.

— Одна рекомендация, не считая, конечно, вашей, — горько усмехнулась Саша. — И то, и другое — это он.

Продержаться несколько тяжелых переходных послешкольных дней Саше помогла превращенная в муку, масло, сахар цепочка — последняя из «побрякушек», раздобытых когда-то Виконтом для спасения ее жизни.

А потом она получила первые в своей жизни рабочий паек и аванс.

Конец второй книги

Примечания

1

Но — (франц.)

(обратно)

2

Какая гадкая девчонка! (франц.)

(обратно)

3

не как надо (франц.)

(обратно)

4

дед — (франц.)

(обратно)

5

— Прекрати! — (франц.)

(обратно)

6

Вот! — (франц.)

(обратно)

7

на фуражке? Какой герб? — (франц.)

(обратно)

8

куле (название укола в фехтовании), это просто — (франц.)

(обратно)

9

без гнева и пристрастия — (лат.)

(обратно)

10

пасынок — (франц.)

(обратно)

11

Вы говорите слишком быстро, моя тетя, но я вас правильно поняла… (франц.)

(обратно)

12

Эту драку я начала, и это я не должна ехать кататься и завтракать у реки.-(франц.)

(обратно)

13

— Пустите! Я не больная и не маленькая. Я сама пойду, куда нужно! (франц.)

(обратно)

14

Семье — от «famille» — (франц.)

(обратно)

15

Крепкая вода — (франц), вид гравюр.

(обратно)

16

спасибо, сударь — (франц.)

(обратно)

17

то, что подобает (франц.)

(обратно)

18

Пойди к себе. Докончишь в своей комнате. — (франц.)

(обратно)

19

Фермеры? — (франц.)

(обратно)

20

Соотечественники — (франц.)

(обратно)

21

дорогая — (франц.)

(обратно)

22

Готский Альманах 1833 года — (франц.)

(обратно)

23

«ce tracas, j'y étais active — Эта морока… я там была активной» — (франц) приблизительно напоминает по звучанию «Stratégie et tactique» — Стратегия и тактика.

(обратно)

24

таким образом — (лат.)

(обратно)

25

Иди, иди скорее, не задерживайся, отец уедет через полчаса — (франц.)

(обратно)

26

Какие красивые кошки — (франц.)

(обратно)

27

печка — (франц) «пуаль», должна была бы по правилам чтения произноситься «поэль»

(обратно)

28

Войдите, Поль! — Сударыня, я пришел — (франц.)

(обратно)

29

разбогатевшая выскочка — (франц.)

(обратно)

30

О, Боже мой! — (франц).

(обратно)

31

Добрый день, сударыня! — (франц).

(обратно)

32

Добро пожаловать в мой уединенный замок, моя прекрасная принцесса! — (итал.)

(обратно)

33

Да, моя прекрасная синьорина — (итал.)

(обратно)

34

Ее высочество — (итал.)

(обратно)

35

моя госпожа — (итал.)

(обратно)

36

Честное слово! — (франц).

(обратно)

37

от французского bonjour, bâton bouclé! — здравствуй, кудрявая палка!

(обратно)

38

Это настоящий генерал! — (франц.)

(обратно)

39

Моя дорогая, крестная — (франц.)

(обратно)

40

античная скульптура — (франц.)

(обратно)

41

первое академическое издание в одном томе — (франц.)

(обратно)

42

Представляете, какая это редкая книга! — (франц.)

(обратно)

43

Не беспокойтесь — (франц.)

(обратно)

44

бастард, незаконный сын — (франц.)

(обратно)

45

безумие — (франц.)

(обратно)

46

живопись, академия изящных искусств — (франц.)

(обратно)

47

Поль — художник — (франц.)

(обратно)

48

Не грустите обо мне — (франц.)

(обратно)

49

следовательно — (лат.)

(обратно)

50

Мсье Поль, Вы сегодня не так учтивы, как всегда. Я что, плохо выгляжу? — Прошу прощения. — (франц.)

(обратно)

51

не делайте это! — (франц.)

(обратно)

52

Прочь из-за стола, противная девчонка, не умеешь себя вести при отце… (франц.)

(обратно)

53

Ты все ж воспользуйся нечастым для тебя теперь женским обществом: пока мы здесь, обратись за всем необходимым.

(обратно)

54

дословно: «это ты слишком далеко кидаешь пробку» — выражение из игры, в переносном смысле «ты переходишь границы» — (франц.)

(обратно)

55

он еще молод — (фран.)

(обратно)

56

«Все написанное.» — (лат), в русском переводе «Книга о живописи»

(обратно)

57

«Искусство» — Готье — (франц.)

(обратно)

58

«Искусство поэзии» — Верлен (франц.)

(обратно)

59

Вот, смотрю, что вы за человек такой? Если хотите еще поесть, то почему меня не зовете? Сидит себе, разговаривает, ничего не делает. — (укр.)

(обратно)

60

стороны — (укр.)

(обратно)

61

А, может, дочка моя когда-нибудь в него влюбится — (укр.)

(обратно)

62

Как интересно! Александрин, еще раз, пожалуйста — (франц.)

(обратно)

63

Я поняла, Поль, простите, переборщила. — (франц.)

(обратно)

64

Не заставляй меня превращаться в гувернантку — (франц.)

(обратно)

65

Бог из машины? — (лат.)

(обратно)

66

Платите! За стекло! Сию же минуту! Я сейчас полицию позову — (укр.)

(обратно)

67

Убийцы, воры, мошенники! Люди, чего смотрите, бейте их, теперь не те времена — порядочных громить! — (укр.)

(обратно)

68

Полицию сюда! У меня синяк на синяке! Бандиты! Бандиты! (укр.)

(обратно)

69

возвращайся, любимый, через минутку, посмотри на шелкового. (укр.)

(обратно)

70

Ты же мне обещала. Ты что, хочешь чтобы я сказал: «Это девочка. Она не может никого охранять, а сама нуждается в двойной охране»? — (франц.)

(обратно)

71

А почему это вы так пренебрежительно относитесь к девочкам? — (франц.)

(обратно)

72

Иди сюда! — (нем.)

(обратно)

73

Толстая сестра? — (нем.)

(обратно)

74

Ты партизан? — (нем.)

(обратно)

75

А деньги у тебя есть? Покажи карманы! — (нем.)

(обратно)

76

Ишь, какой красивый мальчик! А за что покупать станешь? За карие глаза? А коли богатый, так иди к возам, к дядькам, у них и пироги, и молоко, и колбаски, и сало — (укр.)

(обратно)

77

Ты что? С луны свалился? Спрятано все, чтоб налог немцам не платить! Дядька! Вот, паренек ищет, где б еду купить! — (укр.)

(обратно)

78

— Немцы? Отбирали? Вот сказал! Да им бумажки не нужны, им золотой подавай. Цена — такая, хочешь — бери, хочешь — нет. — (укр.)

(обратно)

79

— Это как же? С плеча? А сам? Подмерзнешь, небось? — (укр.)

(обратно)

80

Сразу видно, что человек в этом деле понимающий! Я же говорил. — (укр.)

(обратно)

81

Кабан — (англ.)

(обратно)

82

я сказал — (лат.)

(обратно)

83

Я приду, будь уверена, моя храбрая малышка. Честное слово! Но ты лежи спокойно, ладно? — (франц.)

(обратно)

84

третий радующийся — (лат.)

(обратно)

85

дорогая Сандрина, балкон, гитара, песня — (итал.)

(обратно)

86

название супа — (итал.)

(обратно)

87

вполголоса — (итал.)

(обратно)

88

перевод старинной неаполитанской песни, которую пел Виконт 1

Почему, когда ты видишь меня, У тебя, как у кошки, встает шерстка дыбом? Девочка, что я сделал, Что ты не хочешь меня видеть? Я так тебя любил! И люблю, и ты это знаешь! Я очень сильно люблю тебя, А ты не думаешь обо мне. Я очень сильно люблю тебя, А ты не думаешь обо мне. (обратно)

89

Прекрасная принцесса — (итал.)

(обратно)

90

эта ложка — за мое здоровье… Эта, пожалуйста, — в честь… Леонардо да Винчи… Эта — в честь… Рафаэля Санти… Аппетит приходит во время еды… — (итал.)

(обратно)

91

Аппетит приходит во время еды. — (франц.)

(обратно)

92

Следовательно — (лат.)

(обратно)

93

Третьего не дано — (лат.)

(обратно)

94

перевод старинной неаполитанской песни, которую пел Виконт 2

 Ночью все спят, а я, как мне заснуть? Думая о своей девочке, Я чувствую, что теряю силы! Бьют четверти часа, одна, вторая, третья… Я очень сильно люблю тебя, А ты не думаешь обо мне. Я очень сильно люблю тебя, А ты не думаешь обо мне. (обратно)

95

Шардоне — марка вина — (франц).

(обратно)

96

мой друг — (франц.)

(обратно)

97

дядя Семен — (франц.)

(обратно)

98

третьего не дано — (лат.)

(обратно)

Оглавление

Книга 1

  Предисловие

  Часть первая

    Глава 1 Ну-с… Что же хорошего в отчем доме?

    Глава 2 Откуда берутся виконты в Раздольном?

    Глава 3 Тумаки и офорты

    Глава 4 Кто откажется от холодной курицы и паштета?

    Глава 5 Кто важнее: Данте, Клара или герцог Фердинанд?

    Глава 6 Видишь ли, Александрин, война!

    Глава 7 Все пошли на войну, герой остался дома

    Глава 8 Хорошо… нехорошо… плохо… отвратительно…

  Часть вторая

    Глава 1 «Новенькая Александра Курнакова»

    Глава 2 Нет отрады

    Глава 3 Французский на пари

    Глава 4 Лето все-таки наступило

    Глава 5 Мустанг — это дикая лошадь

    Глава 6 Натиск! Лошади презирают неудачника

    Глава 7 Скандалы… скандалы. Мадам Доминик и Дантес

    Глава 8 Важнее Верки и маман

    Глава 9 Раненая героиня и галерея красавцев

    Глава 10 Замок в мезонине

    Глава 11 Не плачь, дитя, не плачь напрасно…

  Часть третья

    Глава 1 Что разглядела Александрин

    Глава 2 Бить или не бить?

    Глава 3 Весенняя сказка в ноябре

    Глава 4 Если ты за справедливость…

    Глава 5 Зимой в Раздольном скучно?

    Глава 6 Шпик — не только сало с красным перцем!

    Глава 7 Борьба за справедливость и ее последствия

    Глава 8 «Как снег на голову»

    Глава 9 Начало политической деятельности Александры Курнаковой

Книга 2

  Часть первая

    Глава 1 Дорогой гость

    Глава 2 Конспирация. Слово. Курганы

    Глава 3 Последняя прогулка

    Глава 4 Сюрприз за шкафом

    Глава 5 Смена декораций

    Глава 6 Пузырев с секретом. Нагайка. В дорогу!

  Часть вторая

    Глава 1 Начало длинной, длинной дороги

    Глава 2 Иловайск. Разбойное нападение

    Глава 3 Племянник Александр

    Глава 4 Дороги, ведущие в Харьков

    Глава 5 Тяжко быть мальчишкой

    Глава 6 Deus ex machina?[65] Нет, из трактира…

    Глава 7 Большой плач

    Глава 8 Лехины прозрения

    Глава 9 Сердце — слева

    Глава 10 Полушубок, отданный на съедение

    Глава 11 А если садист?

    Глава 12 Меж двух огней

    Глава 13 Третья лишняя

    Глава 14 Выкарабкивайтесь, signore Sandrino

    Глава 15 Наследственная тиранка

    Глава 16 Мозаика — забава салонная

  Часть третья

    Глава 1 Петра творенье

    Глава 2 Дом на Лиговке

    Глава 3 Житье-бытье у Семена

    Глава 4 Прощай, Курнакова!

    Глава 5 Семья и школа

    Глава 6 Семейный вечер

    Глава 7 У нее есть миссия

    Глава 8 Магнит попритягательней…

    Глава 9 Если бы она знала…

  Часть четвертая

    Глава 1 Пропал

    Глава 2 Помрачение

    Глава 3 «Литературу» — на помойку!

    Глава 4 Нечаянная исповедь

    Глава 5 Perpetuum mobile

    Глава 6 Маски, маски

    Глава 7 Играем в театр

    Глава 8 Юный коммунар в отдушине

    Глава 9 Падающая звезда

    Глава 10 По сожженному мосту Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg