«Опасности диких стран»

Опасности диких стран (fb2) - Опасности диких стран (пер. Анна Николаевна Энгельгардт,О. Роговая,Е. Юношева) 1802K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Отто Гофман

Отто Гофман Опасности диких стран

ОПАСНОСТИ ДИКИХ СТРАН ПРЕДИСЛОВИЕ

Лет восемьдесят тому назад штат Кентукки в Северной Америке был далеко не так густо заселен, как теперь, когда огромные девственные леса большей частью вырублены, и на тех местах, где когда-то была непроходимая чаща, возвышаются красивые города и деревни. Те немногие смельчаки, которые когда-то отважились проникнуть в эту дикую местность, чтобы выстроить на присвоенных землях дома и начать посевы, должны были вынести бесконечные мучения и невзгоды. Им приходилось карабкаться на горы, перебираться через болота и потоки, проходить леса на виду у неприятеля, глаз которого зорок, ружья которого всегда заряжены и готовы послать предательскую пулю в грудь отважного пришельца. А когда им удавалось благополучно преодолевать трудности путешествия, то им еще приходилось отбирать участки земли, на которых они намерены были основаться, у храбрых, суровых и хитрых индейцев, которые не выказывали ни малейшей охоты добровольно отдавать цветущие поля и богатые дичью места для охоты незнакомым чужестранцам. Они подкарауливали отважных переселенцев в лесах, и горе тому, кто имел неосторожность попасться им на глаза. Часто белых будил вой диких, и кровавый бой решал, кому должен принадлежать спорный участок земли, уступить который не хотели краснокожие и завладеть которым стремились белые. Переселенческие колонии были, правда, довольно многочисленны в графствах Джефферсон и Линкольн, но они ютились вблизи станций или фортов, которые были единственными убежищами, представлявшими некоторую защиту в том случае, когда индейцы, потрясая своими томагавками, начинали борьбу. Эти форты были, в сущности, не что иное, как несколько, наподобие деревенек, скученных хижин, обнесенных крепкими запорами, как стеной. Во всяком случае, они представляли слабые укрепления, которые все-таки могли противостоять нападавшим, вооруженным только ножами, томагавками и ружьями.

Из предлагаемого рассказа вы познакомитесь с теми опасностями, которые угрожали переселенцам, вторгавшимся в эти дикие страны. Рассказ этот передает большей частью истинные происшествия и не только представляет верную картину мрака, уединенности и ужаса почти бесконечных девственных лесов Америки, но рисует также характер, нравы и обычаи племени, печальная судьба которого зависит не исключительно от злоупотребления белых своей властью, но также, и главным образом, от собственных ошибок и страстей.

Приключения странствующего Натана, так же как и конокрада Ральфа Стакполя, фактически верны и, без сомнения, будут способствовать увеличению интереса, производимого рассказом о чудесных происшествиях, сражениях, грозных опасностях и счастливых избавлениях.

Глава первая ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Это было в августе. Послеобеденное солнце еще ярко и ласково освещало красные частоколы и хижины одной из самых больших станций графства Линкольн, когда отряд переселенцев стал приближаться с юга к плодородным маисовым полям, окружавшим со всех сторон маленькую крепость и простиравшимся вплоть до границы диких стран. Отряд был многочисленным — в нем насчитывалось до ста восьмидесяти человек и состоял он из женщин, мужчин и детей. Мужчины были вооружены винтовками, ружьями и ножами. Даже несколько 15-ти, 16-тилетних мальчиков с гордостью несли огнестрельное оружие, которым были снабжены и два-три негра, находившиеся в отряде. Группа мужчин верхами ехала впереди; на небольшом расстоянии от этой группы ехали женщины и дети на вьючных животных или на великолепном рогатом скоте, нагруженном ценными хозяйственными предметами; шествие замыкалось хорошо вооруженными мужчинами, охранявшими отряд сзади. Все свидетельствовало о большой осторожности и почти военной бдительности, необходимыми в этих лесах, где в их непроходимых чащах могли скрываться кровожадные индейцы.

Впрочем, теперь, когда отряд приближался к безопасному, хорошо укрепленному убежищу, на лицах переселенцев не было заметно следов боязни или озабоченности.

Скорее, на всех лицах сияла радостная улыбка, которая выражала высшую степень довольства, когда отворились ворота крепости, и ее обитатели вышли навстречу приближавшимся переселенцам. Хозяева тоже были верхом и приветствовали гостей громким, радостным криком, на который последние отвечали громогласным «ура». В знак радости стреляли из ружей, бросали вверх фуражки, и переселенцы шумно кинулись вперед, чтобы пожать руки, протянутые дружески и гостеприимно.

В те времена в этих краях всегда так принимали переселенцев: каждого вооруженного человека особенно ценили, как подкрепление в случае нападения индейцев. Кроме того, переселенцы привозили с собой известия о далеких друзьях, о незабвенной родине; рассказы их слушались всеми с живейшим интересом.

И только один молодой человек не принимал участия в общей радости, хотя он, по положению своему, должен был бы более всех быть доволен.

Это был предводитель отряда, капитан Роланд Форрестер.

Он был избран на эту должность, несмотря на свою молодость, так как обладал большим военным опытом, который приобрел во время войны за освобождение штатов. Из двадцати трех лет своей жизни пять лет он уже провел в лагерях и битвах; трудности и лишения, перенесенные им, способствовали его преждевременному возмужанию. Его можно было назвать красивым, несмотря на серьезное, какое-то даже печальное выражение лица; он был высок ростом, строен и статен, а его осанка выдавала в нем, несмотря на его зеленый охотничий костюм, солдата и, наверное, храброго и сильного солдата. Он и вооружен был лучше, чем его товарищи. На передней луке его седла висела пара пистолетов; к поясу была прицеплена тяжелая сабля и, кроме того, за плечами у него было превосходное ружье, обычный спутник переселенцев в диких странах. Конь его был великолепен.

В то время как почти весь отряд бросился вперед, около предводителя осталось только три человека: два вооруженные негра-невольника, верхами следовавшие за своим господином на некотором отдалении и ведшие в поводу вьючных лошадей, и молодая, прекрасная дама, взор которой покоился с выражением самого теплого сочувствия на мрачном лице ее спутника.

Она была так похожа на него, что в них легко можно было узнать брата и сестру.

— Роланд, дорогой брат! — сказала Эдита Форрестер, кладя руку ему на плечо. — Что печалит тебя? Почему не торопишься вместе со всеми поздороваться с добрыми людьми, которые встречают нас так дружески?

— Эдита, — возразил Роланд, — неужели ты думаешь, что мне не больно от мысли, что я должен ввести тебя в низкую, убогую хижину как та, которую ты видишь вон там впереди? Ведь лучшего дома нельзя построить для тебя в этой дикой стране.

— Да я и не требую лучшего! — прозвучал решительный ответ. — И в таком доме надеюсь я быть так же счастлива, как и в доме моего отца, если я буду с тобой и ты будешь охранять меня.

При этих словах на лице Роланда появилось выражение радости.

— Я обещаю тебе, — сказал он, — сделать все так, чтобы ты устроилась как можно лучше. Я молод и силен. С помощью нашего старого невольника Цезаря я проникну в лес и выкорчую гигантские деревья, а на том месте, где поднимались к небу их гордые вершины, посею столько маиса и пшеницы, сколько нам потребуется. Ах, если бы наш дядя был не так суров и не принуждал тебя вместе со мною искупать мою вину! Все было бы по-другому: у тебя было бы теперь прекрасное имение со всеми удобствами, со всем его богатством. А сейчас, по моей вине, ты вынуждена скитаться по лесам, точно безродная. Меня угнетает сознание того, что я, я один виною твоего несчастья!

— Ты ошибаешься, Роланд, — возразила Эдита. — Не может быть, чтобы наш дядя так сильно рассердился на нас за такую маленькую провинность, и заставил скитаться меня по свету, лишив наследства. Время покажет; а пока я буду жить с тобой и с радостью делить все труды и лишения, которые ты так великодушно предпринял ради меня.

— Так может говорить только моя благородная и великодушная Эдита, — уже веселее сказал молодой человек.

— Но посмотри! Кто это скачет к нам? Этот статный человек, судя по его наружности и одежде, должен быть начальником форта, храбрым полковником Бруце, которого так боятся индейцы.

Она еще не успела договорить, как к ним подскакал тот, о ком говорил молодой Форрестер.

Полковник Бруце был человек лет пятидесяти, хотя на вид он казался гораздо моложе и свежее, так как в его густых, черных волосах, спадавших красивыми кольцами на плечи, совсем не было видно седины. Это был храбрый и отважный человек, обладающий всеми качествами и добродетелями, необходимыми на его опасном посту. Подъехав к молодому Форрестеру, он дружески пожал руку ему и его сестре, дав этим понять, что считает их за особо приятных гостей, при этом он с большой теплотой отозвался об одном из их близких родственников, с которым он был очень дружен и который недавно умер. Эта сердечная встреча согнала последнюю тень удрученного состояния с лица молодого воина; веселее прежнего ехал он рядом со своим новым другом, который еще до прибытия в форт представил ему своего старшего сына, ехавшего вместе с другими навстречу вновь прибывшим. Том, казалось, был достойным сыном своего отца. Несмотря на свои двадцать лет, он был шести футов ростом, а его поведение было так просто и сердечно, что он тотчас же расположил к себе Роланда Форрестера.

— Да, да, он хороший малый, — сказал полковник Бруце, когда его сын отъехал. — Когда ему было только четырнадцать лет, он уже снял скальп со взрослого индейца из племени шавниев. И это в честном бою, один на один, когда никто не мог прийти на помощь. Это случилось так. Том искал в лесу лошадь одного соседа (она вырвалась из конюшни и убежала) и вдруг увидал около нее двух больших, сильных шавниев. Том выстрелил из ружья, так как индейцы бросились на него, и это ничего хорошего не сулило. Но он попал не в индейца, а в лошадь, которая, падая, увлекла за собой и седока. Том тотчас схватил ружье и бросился на упавшего индейца. Другой шавний, пеший, выстрелил в Тома и спрятался за дерево. «Э! — воскликнул мой Том, — лучше синица в руках, чем журавль в небе!» и бросился к упавшему индейцу, раздробил ему череп как раз в тот момент, когда тот хотел подняться. Затем, не мешкая, Том поспешил к форту. Второй индеец долго гнался за ним, но не смог его настичь, и мой Том остался победителем… А ему было только четырнадцать лет! Но довольно об этом.

Вот мы и у форта, я еще раз приветствую вас, молодая прекрасная дама! Желаю вам никогда не переступать порога дома, где вы были бы менее желанной гостьей, чем здесь!

Глава вторая СТРАНСТВУЮЩИЙ НАТАН

Когда в крепости увидали переселенцев, все бросились встречать их, кроме жены коменданта и ее дочерей, старшей из которых едва минуло семнадцать лет. Они приняли гостей, которых им представил полковник Бруце, так же сердечно, как и все остальные жители крепости. В комнате, кроме хозяек, находилась еще молодая девушка, которую звали Телия Доэ. На ее лице отразилось волнение и беспокойство, когда она услышала имя капитана Роланда Форрестера.

Полковник Бруце поведал капитану, что эта молодая особа не приходилась ему ни дочерью, ни даже родственницей. Девушка являлась дочерью одного старого знакомого. И когда ее отца взяли в плен шавнии, беспомощная малютка осталась одна. Но отец Доэ, Авель, сам сделался впоследствии индейцем: он присоединился к индейскому племени, как будто сам происходил из него, и нисколько не заботился о своей дочери, предоставив ее попечению полковника Бруце. Капитан пожалел покинутое беспомощное дитя и сказал бы девушке несколько слов утешения и участия, если бы полковник всецело не завладел вниманием своего дорогого гостя.

— Так завтра вы намерены уже продолжать путь? — спросил он молодого офицера. — Я не могу просить вас остаться, так как хорошо знаю, как дорого время в нашей стране. Но я был бы очень рад, если бы вы погостили у нас месяца два.

Капитан поблагодарил хозяина за любезность и спросил его, много ли опасностей и трудностей ожидает их на пути к водопаду на Огио.

— Никаких! — возразил полковник. — Тропинка широкая и ровная, и через лес ведет превосходная дорога. Индейцев вам тоже опасаться нечего, так как с прошлого года, когда у нас с ними произошла довольно жаркая стычка, в этой местности они больше не показывались. В сущности, вам нет необходимости углубляться в лес. Оставайтесь здесь, рядом с нами: в этой местности индейцы появятся не скоро. Здесь вы найдете защиту для вашей сестры, и, кроме того, почва здесь лучше, чем где-либо в других местах Америки. В деньгах ведь у вас, без сомнения, не может быть недостатка, так как вы, конечно, наследовали состояние вашего дяди?

— Нет, не наследовал, — ответил капитан, — это-то обстоятельство и явилось причиной того, что я вынужден искать такую местность, где земли дешевле, чем здесь.

— Что за чудеса! — воскликнул полковник. — Старик Форрестер, как я часто слышал от моего старого друга Бракслея, был самым богатым человеком в стране принца Георга и, насколько я знаю, был бездетен. Кто же получил после него наследство?

— Ричард Бракслей, ваш старый друг, как вы его назвали, — ответил Роланд. — Поэтому я и вынужден эмигрировать в Кентукки, как искатель приключений и счастья, так так моего капитанского жалованья не хватает, чтобы содержать себя и сестру.

Любопытство полковника было возбуждено; он задал капитану еще несколько вопросов и узнал из его ответов то, что мы должны сообщить и нашим читателям, так как это находится в тесной связи с теми событиями, о которых мы намереваемся рассказывать.

* * *

Майор Роланд Форрестер, дядя нашего капитана Форрестера и Эдиты, был главой богатого семейства и старшим из двух братьев. Младший должен был после смерти своего отца, как это обыкновенно бывает в Виргинии, сам добывать себе средства к жизни, тогда как старший унаследовал владения своих предков. Между братьями вспыхнула вражда, когда Америка стала вести борьбу за освобождение от владычества англичан. Младший брат взялся за оружие в защиту интересов народа, тогда как старший был всецело на стороне короля. Он никогда не мог простить своему младшему брату того деятельного участия, которое тот принимал в борьбе; из злобы он составил духовное завещание в пользу приемыша, которого он воспитывал в своем доме.

Этот ребенок, однако, скоро умер, а точнее, сгорел в доме своей матери, где был в гостях. Это несчастье нисколько не изменило отношения Роланда к брату, и только тогда, когда его брат погиб в честном бою с оружием в руках, взял он к себе оставшихся сирот. Это были — молодой Роланд, который в то время был пятнадцати летним юношей, и десятилетняя Эдита. Старый дядя, до сих пор такой суровый, полюбил сирот и не раз высказывал намерение сделать их своими наследниками. Но судьба устроила так, что Роланд Форрестер прогневил своего дядю тем же, чем когда-то его отец: он покинул дом своего покровителя через два года после того, как вступил в него, и поступил корнетом на службу в полк, который вел борьбу с Англией. После этого он никогда больше не видал своего дяди и не тревожился о его гневе, будучи уверенным, что он оставит наследство сестре. Но он ошибся. Когда умер дядя, и Роланд покинул армию, чтобы сделаться защитником сестры, он не нашел Эдиты ни в доме дяди, ни в родовом имении их предков: она находилась в чужом доме, как бездомная сирота.

Дядя не оставил никакого духовного завещания, кроме когда-то составленного им в пользу приемыша; это завещание было предъявлено Бракслеем, адвокатом умершего: Бракслей назначался в этом завещании опекуном девочки, которую считали погибшей в пламени.

Предъявление этого духовного завещания и все последующие действия Бракслея вызвали всеобщее удивление. Он предоставил от имени наследницы иск на наследство, утверждая при этом, что малютка жива и вскоре появится, чтобы заявить о своих правах. Он вызвался доказать, что наследница не погибла при пожаре, а была похищена неизвестными людьми; пожар же в доме ее матери был только предлогом, чтобы убедить всех в смерти девочки. Он также уверял, что не знает, кто похитил ребенка, хотя и делал такие намеки, которые для Эдиты и Роланда были тяжелее, чем потеря самого наследства. Он старался возбудить против Роланда подозрения в том, будто он постарался скрыть ребенка, чтобы упрочить за собой и своей сестрой право на богатое наследство после дяди.

Бракслей так правдоподобно представил дело, что капитан Роланд Форрестер оставил надежду выиграть тяжбу.

Приняв быстрое решение, он вышел в отставку, так как в то время окончилась война, продал все свое имущество, кроме самого необходимого, и направился в западные леса со своей сестрой, счастью которой он решил посвятить себя с этой минуты. Его намерением было, как уже сказано раньше, купить земли и сделаться колонистом.

Положение юноши, который был настолько великодушен, что пожертвовал всей своей будущностью, своей надеждой на славу, отличия и почести, благополучию любимой сестры, в высшей степени заинтересовало полковника Бруце. Он с силой и от всего сердца пожал руку юноше и сказал ему с чувством:

— Послушайте, капитан, я люблю и уважаю вас, как будто вы были моим собственным сыном. Что же касается Бракслея, то в сущности он ни более ни менее, как мой простой знакомый, которого я только по старой привычке назвал своим другом. По правде сказать, я теперь считаю его настоящим мошенником и не сомневаюсь, что в основе предъявленного им духовного завещания лежат подлость и ложь. Помяните мое слово, что правда еще выйдет наружу; а до тех пор считайте меня своим другом, который с радостью пожертвует за вас душу и тело, когда он вам понадобится.

Телия Доэ, которая оставалась в комнате, тогда как остальные женщины удалились еще в начале разговора между полковником Бруце и капитаном, только теперь была замечена первым из них. Она прислушивалась с напряженным вниманием к рассказу капитана и теперь устремила на него взгляд с таким глубоким и жгучим интересом, что это сейчас же было замечено полковником.

— Что ты тут делаешь, Телия? — воскликнул он. — Иди к женщинам, там твое общество. Незачем тебе оставаться с нами.

Телия покраснела и тотчас же исчезла.

Как только она удалилась, в комнату вошел молодой Том Бруце с таким радостным видом, как будто он принес с собой хорошие вести.

— Что случилось, Том? — спросил его отец, несколько удивленный.

— Необыкновенные вещи творятся, отец, — ответил юноша. — Дшиббенёнозе опять бродит в лесу.

— Где же? — с поспешностью воскликнул отец. — Неужели в нашем околотке?

— Нет, — возразил Том, — на северной окраине штата Кентукки, неподалеку от нас. Он оставил там такие знаки, как будто все свершилось сегодня утром.

— А ты точно знаешь, что тут нет ошибки? — спросил отец с любопытством.

— Точно. Правильный крест на груди и череп раскроен ударом томагавка! Все до последней йоты верно!

— В таком случае нечего и сомневаться, что Дшиббенёнозе бродит по лесу, — сказал полковник.

— Нам, без сомнения, предстоит борьба.

— Кто же этот Дшиббенёнозе? — спросил удивленный Роланд Форрестер.

— О, это лесной дух… одним словом, лесной дьявол! — воскликнул Том.

— Это мне ничего не объясняет, — сказал Роланд Форрестер. — Кто же этот лесной дьявол?

— Это не так легко объяснить, — ответил Том. — Одни думают о нем одно, другие — другое, а есть такие, которые считают его за воплотившееся божество.

— А что это за знаки, о которых вы сейчас так таинственно упомянули? — спросил снова Роланд.

— Это легче объяснить, — ответил Том. — Это один или два крестообразных надреза ножом на груди того дикого, которого он убивает. Так отмечает он каждого убитого им. Но вот уже прошел целый год с тех пор, как мы в последний раз что-либо о нем слышали.

— Капитан, — сказал старик Бруце, — если бы вы предложили Тому еще тысячу вопросов относительно Дшиббенёнозе, он не мог бы ответить вам ничего больше того, что вы сейчас слышали. В лесах живет существо, которое бродит от крепости к крепости и охраняет всех нас; оно убивает всякого индейца, попадающегося ему на пути, скальпирует его и отмечает своим особенным знаком. Индейцы называют его «Дшиббенёнозе», что означает привидение, и если верить их преданиям, то это существо — не зверь и не человек, а могущественный дух, которому не могут причинить вреда ни нож, ни ружье. Во всяком случае, мы должны быть благодарны ему, так как он избавит нас на долгое время от дикарей.

— Но как можно верить таким сказкам? — воскликнул Роланд.

— А почему бы и не верить им, раз мы испытываем на себе их действительность? — возразил полковник. — Все индейские племена, особенно шавнии, так боятся его, что ни один из этих дикарей не приблизится к крепости на протяжении трех лет, так как он особенно усиленно бродит в ближайших к нам лесах и убивает диких, где бы ни повстречал их. Так как он, по-видимому, особенно преследует шавниев, то другие племена называют его «Шавневанновином», т. е. жалобным криком шавниев, потому что он всегда схватывает их за горло и заставляет выть. Во всяком случае, вы должны же допустить, что раз вы находите убитого и скальпированного индейца, должен же быть кто-нибудь, кто убил и скальпировал его.

— Без сомнения, — ответил Роланд, — но убийцей его мог быть и человек, а не сверхъестественное существо.

— Чужестранец! — сказал полковник, улыбаясь и покачивая головой. — В наших местах нет обычая, убив индейца, отказываться от этой чести. Во всем штате Кентукки не найдется человека, который не испытал бы особого удовольствия, убив в честном бою дикаря, показать его скальп своим соседям. И все-таки никто никогда не показывал скальп индейца, труп которого найден в лесу со знаками Дшиббенёнозе. А кроме того, капитан, — добавил совершенно серьезно почтенный полковник, — есть люди, которые собственными глазами видели привидение.

— Это действительно доказательство, против которого я ничего не могу сказать, — согласился капитан Форрестер, который заметил, что его недоверчивость была неприятна его новым друзьям.

— Да, конечно, видели, — повторил полковник. — Вениамин Джонс, Самуил Шарк и многие другие видели его бродящим в лесу, и все утверждают, что он высок, а голова, с рогами и густо поросшая волосами, похожа на голову буйвола, и что впереди него бегает какое-то существо, похожее на медведя, указывая ему дорогу. Его встречали только в чаще девственных лесов и поэтому его прозвали лесным дьяволом. Он по-доброму относится ко всему живому, кроме индейцев, и никто никогда не слышал, чтобы он причинил какой-то вред белому. Я не суеверен, капитан, но что касается Дшиббенёнозе, то я уверен в его существовании, хотя собственными глазами никогда не видал его. Увидеть его в лесу — верный признак того, что индейцы появились где-нибудь поблизости; если же он оставил след за собой, то это хороший знак, и можно почти с уверенностью рассчитывать, что кровожадные воющие существа опять удалились, потому что индейцы не выносят присутствия Дшиббенёнозе и исчезают, как только он появится. Он для них слишком хитер и силен. Прежде он никогда не уходил далеко от нашей крепости, но несколько лет тому назад он начал расширять границы своих набегов. В прошлом году, летом, его видели в низовьях Соленой реки, в Джефферсоне, а потом он опять появился на севере штата Кентукки. Да кроме того, рассказывают, что он преследует шавниев до самого их лагеря, хотя я не могу утверждать это с уверенностью. В сущности, кто же принес известие о Дшиббенёнозе? — обратился полковник к Тому.

— Рыкающий Ральф, Ральф Стакполь! — ответил улыбаясь Том.

— Как, Рыкающий Ральф? — воскликнул полковник. — Поди-ка позаботься, чтобы лошади были целы, голубчик!

— Конечно, конечно, — согласился Том с отцом. — Необходимые предосторожности уже приняты. Как только стало известно, что показался капитан Ральф, так шесть регуляторов (т. е. людей, которые добровольно взяли на себя обязанность судей в тех малозаселенных странах) сошлись и приняли решение караулить всю ночь напролет. Среди лошадей вновь прибывших есть такие, а в особенности благородный конь капитана Форрестера, которого негр называет Бриареусом, которые покажутся Ральфу Стакполю достойными его внимания, а поэтому надо принять все меры предосторожности.

— Кто же этот Ральф Стакполь и что он будет делать с моим Бриареусом? — спросил капитан Форрестер.

— О! Он бравый молодец! — воскликнул Том. — Однажды, например, он, совсем один, убил двоих индейцев на медвежьем лугу и украл у злодеев очень много лошадей, чего они никак не могут ему простить. Но у него есть большой недостаток, а именно то, что он иногда принимает лошадь честного христианина за клячу индейца и уводит ее с собой.

— И таких-то воров производят в офицеры в колониях? — невольно вырвалось у Роланда.

— В общем, нет, — возразил полковник Бруце. — Здесь речь идет не о настоящем звании капитана. Нашим людям, когда они отправляются за лошадьми и у них появляется желание угнать у индейцев табун (что считается вполне дозволенным грабежом, так как мы при этом отбираем у дикарей то, что они у нас похитили), необходим опытный предводитель, а опытнее и ловчее Ральфа нигде не найдешь. Он с головы до пят конокрад, и никто не может сравниться с ним в изобретательности, с которой он выдумывает хитрости, чтобы провести индейцев. Правда, нехорошо то, что он иногда не делает различия между белыми и дикарями, и поэтому его не везде охотно принимают.

После разговора мужчины вышли на улицу, где довольно большая толпа любопытных с большим удовольствием слушала рассказы Ральфа о новых делах Дшиббенёнозе. Этот Ральф был коренастый, широкоплечий человек с грубым лицом; но все его существо дышало таким хвастливым и при этом веселым самодовольством, что он скорее возбуждал смех, чем неприязнь. Его одежда состояла из грубого, грязного полотняного сюртука, кожаных брюк, которые по грязи и затасканности не уступали сюртуку. Старая круглая, разорванная меховая шапка покрывала его черные, растрепанные волосы, придавая его лицу еще более смешное выражение тем, что с одной стороны полей у шапки недоставало, а с другой стороны обрывок полей болтался по лицу. Он был вооружен ружьем, ножом и томагавком. Потрясая ружьем, он делал при этом такие удивительные жесты, гримасы и прыжки, что слушатели его не раз принимались хохотать над ним до упаду.

Когда он увидал коменданта крепости, то подскочил к нему и схватил его руку прежде, чем тот успел додуматься спрятать ее.

— Радуюсь, что вижу вас, полковник, — воскликнул он. — И вас также, чужестранец. Какие новости привезли вы из Виргинии? Знайте, друг, я — Ральф Стакполь, аллигатор с Соленой реки.

— Ну так делайте свое дело и оставьте меня в покое, — ответил капитан Форрестер, которому не особенно понравилась фамильярность этого человека.

— Разрази меня гром! — воскликнул Ральф Стакполь, — я джентльмен и жажду боя! Кулаком и всей рукой, зубами, ногтями или лапой, ножом, ружьем или томагавком уложу я своего противника! Кукареку!

И, произнеся эти слова, он подпрыгнул высоко и захлопал руками, как петух, который хлопает крыльями перед боем. Полковник Бруце, смеясь, смотрел на него, а потом сказал:

— Скажите-ка, Ральф, где вы украли гнедую кобылу?

Возбуждение, которое, казалось, только что воодушевляло Ральфа, мгновенно исчезло, и он стал смущенно оглядываться кругом, что вызвало всеобщий громкий смех. Но он тотчас же пришел в себя и возразил:

— Я не крал никакой гнедой кобылы. Посмотрите-ка на нее. Я краду лошадей только у индейцев, и если кто осмелится утверждать противное, я разделаюсь с ним по-свойски, разрази меня гром!

— Тише, тише, Ральф, успокойтесь! — сказал полковник холодно. — Я знаю эту лошадь: это старая кобыла Петра Гарпера, который живет на противоположном северном берегу.

— Да, вы правы, конечно, — сказал Ральф, еще более смутившись, чем прежде. — Но я все-таки взял ее у него только на время, и, если хотите, вы можете оставить лошадь здесь, у себя. Скажите только, где бы мне достать другую лошадь, так как я еще до заката солнца должен ехать дальше.

— Куда? — спросил полковник.

— В крепость Св. Асафа, в 15-ти часах езды отсюда.

— Слишком далеко, чтобы регуляторы могли уследить за вами! — возразил полковник и вызвал этим новый взрыв смеха у слушателей.

Ральф Стакполь, чтобы скрыть свое смущение, вел себя в это время очень глупо: хлопал руками, кричал петухом, фыркал и ржал как лошадь, ревел как бык, лаял как собака, кричал как индеец, рычал как пантера, выл как волк и закричал, наконец, что вызывает на бой:

— Где тот человек, который обвиняет меня? Кто хочет бороться со мной? Я буду драться с каждым, будь он так же силен, как буйвол, или ловок, как кошка!

Все знали, что этот вызов не что иное, как хвастовство, которым Ральф хотел замять дальнейший разговор с полковником Бруце, а поэтому никому из молодых людей не пришло в голову поднять брошенную конокрадом перчатку. Они, напротив, дразнили Рыкающего Ральфа и старались еще больше возбудить нараставшую в нем ярость, упрекая его и перечисляя тех лошадей, которых он в своей жизни увел, никогда не помышляя об их возвращении.

Капитану Роланду вся эта комедия уже надоела, и он хотел вернуться в дом, как вдруг на сцене появилось новое лицо, и появление его обещало вызвать еще большее веселье.

— Послушайте, Рыкающий Ральф, — сказал молодой Том Бруце, — если вы действительно очень хотите бороться, то вот идет человек, который как раз подходит для борьбы с вами! Смотрите, вот идет кровавый Натан!

При этом страшном имени поднялись хохот, крики, рукоплескания.

— Где он? — воскликнул Ральф Стакполь, высоко подпрыгивая и испуская громкий, торжествующий крик. — Разрази меня гром, если я не поколочу его! Выходи на бой! Кукареку!

— Вот так, Ральф Стакполь! — говорили окружавшие конокрада молодые люди, хлопая его по плечу. — Покажи свою храбрость и докажи нам, что ты настоящий мужчина.

Внешность вновь прибывшего не шла ни в какое сравнение с внешностью конокрада. Но Роланд, видя необыкновенную веселость кентуккийцев, сразу понял, что в кровавом Натане заключалось нечто большее, чем можно было судить по первому впечатлению. За спиной пришедшего он увидел старую, хромую белую лошадь и маленькую собачку с длинной, темной шерстью, которая бежала за лошадью, робко озираясь и поджав хвост.

— Да, да, — воскликнул полковник Бруце. — Это старый кровавый Натан. Он тащится со своей старой клячей и со своей трусливой собачонкой! Замечательно милосердный человек: несет свою поклажу на спине, а лошадь ведет на поводу, дурак!

Когда Натан подошел ближе, Роланд заметил, что его длинная, тощая фигура сверху донизу была закутана в кожаные одежды. Даже головной убор его состоял из каких-то кожаных полос, сшитых вместе. Верхняя же одежда, перехваченная поясом, походила на обыкновенный охотничий костюм, ей только недоставало одного украшения, которое обыкновенно надевает каждый охотник. Одежда была слишком широка для тщедушной фигуры кровавого Натана и так же ветха, как и кожаные панталоны, а кроме того, на ней было множество кровяных и других грязных пятен, что придавало ей крайне неопрятный вид. Наружность Натана на первый взгляд была крайне суровая и дикая, и это впечатление еще более усиливалось благодаря длинному ружью, которое он носил через плечо, и ножу, торчавшему из-за пояса. Оружие Натана было также старо, служило, очевидно, давно и было неказисто; особенно приклад ружья был такой грубой работы, что можно было подумать, не был ли он сделан Натаном собственноручно.

Такова была внешность человека, который, судя по внешнему виду, не напрасно носил прозвище «кровавого». Разглядев поближе его, капитан Форрестер понял, что кличка «кровавый» была дана Натану скорее в шутку и иронически, чем по какой-либо другой причине. На вид ему можно было дать лет сорок пять — пятьдесят; у него было много морщин, длинный горбатый нос, выдававшийся вперед подбородок, впалый рот с тонкими губами. Выражение его глаз говорило о том, что Натан был человек необыкновенно кроткого, уступчивого и простого нрава. Походка его была неуверенной и выражала такое отсутствие силы, что сразу можно было понять — этот человек скорее сам будет обижен, чем станет обидчиком. А то обстоятельство, что он на собственных плечах тащил довольно тяжелый сверток оленьих и других шкур, вместо того чтобы навьючить эту поклажу на лошадь, заставляло делать вывод, что весь его образ мыслей скорее склонялся к уступчивости, чем к жажде борьбы. Во всяком случае, внешний вид этого человека был совсем не таким, чтобы можно было принять его за сильного и кровожадного, хотя его прозвище подтверждало это. Сначала Роланд сам не знал, должен ли он сочувствовать ему или смеяться над ним, как большинство окружающих. Взглянув же на Натана попристальнее, он отнесся к нему с участием, и насмешливая улыбка, блуждавшая на его устах, уступила место его обычной спокойной серьезности.

— Ну, Ральф Стакполь, что же? — спросил молодой Том Бруце, хлопнув по плечу Ральфа. — Будете вы бороться с Натаном?

— Непременно и так же верно, как то, что я аллигатор с большой Соленой реки! — воскликнул неистовый Ральф. — Пусть-ка подойдет он, этот кровавый человек! Я проглочу его живьем!

— Надеюсь, вы не позволите безумцу обидеть этого бедного человека? — спросил Роланд Форрестер полковника Бруце.

— Нет, нет, он ему ничего не сделает. Мы только немного позабавимся.

— Да кто же такой, в сущности, этот кровавый Натан, и зачем ему дали такое странное прозвище?

— Ради шутки и из пренебрежения! — ответил полковник. — Потому что он единственный человек во всем штате Кентукки, который не хочет сражаться. Он квакер из Пенсильвании и Бог его знает, зачем он переселился сюда, в Кентукки. Некоторые утверждают, что он немного тронутый, и это, может быть, правда, так как он нигде не находит покоя, бродит, не переставая, по всей стране, и то тут, то там охотится за дичью, чтобы добыть себе шкуры. Многие его также называют странствующим Натаном. Он не особенно боится индейцев, вероятно, потому, что всем известно — индейцы не причиняют вреда пенсильванским квакерам. Он часто приносит пользу, отыскивая следы индейцев там, где никто не ожидает их найти. Найдя следы, он приходит в крепость с этим известием, и не для того, чтобы вызвать борьбу, а наоборот, чтобы избежать кровопролития. Года три тому назад он пришел ко мне и, как вы думаете, что он сказал? Вместо того чтобы сказать: «Друг Том, на нижнем броде Соленой реки находятся двадцать индейцев, которых вы можете взять в плен», он совершенно серьезно провозгласил: «Друг Том, послушай, не пускай своих людей к нижнему броду, потому что там скрываются индейцы, которые могут причинить им вред». Сказав это, он потихоньку скрылся, тогда как я, само собою разумеется, собрал отряд в двадцать пять человек, напал на кровожадных дикарей, часть из них убил, часть же взял в плен. Странствующему Натану иногда попадало от нас! Мы все сердимся на него за то, что он не проявляет ни малейшего желания сражаться и никогда не убил ни одного из этих разбойников. Я даже однажды, рассердившись на него, отобрал ружье. Но потом сжалился-таки над беднягой, узнав, что у него нет ни дичи, ни хлеба, ни оружия, чтобы убить хотя бы оленя в лесной чаще. Тогда я отдал ему его винтовку, сказав, чтобы он продолжал убивать ей пернатую дичь во славу Божию, если уж у него такой жалостливый нрав.

Пока полковник Бруце рассказывал своему гостю о характере кровавого Натана, молодые люди окружили этого человека, избрав его мишенью для своих острот. Наконец к нему приблизился и Рыкающий Ральф и вызывающе крикнул ему:

— Послушай-ка ты, кровавый Натан, если ты когда-нибудь нуждался в молитве, то это именно теперь! Долой твою поклажу с плеч, так как я желаю проглотить именно тебя, а не твои оленьи шкуры!

— Друг, — кротко ответил кровавый Натан, — прошу тебя, оставь меня в покое. Я человек мира и покоя.

С этими словами он хотел пройти мимо, не обращая больше внимания на Рыкающего Ральфа. Но конокрад преградил ему дорогу, сорвал с его плеч поклажу и разбросал шкуры. Зрители смеялись; но Натан перенес оскорбление с образцовым терпением.

— Друг, — сказал он, — зачем ты так грубо обходишься со мной и чего ты от меня хочешь?

— Борьбы, борьбы, кровавый Натан!

— Ты от меня ее не добьешься, а поэтому иди и не мешай мне!

— Как? Разве ты не кровавый пенсильванский медведь? — воскликнул Ральф, становясь все задорнее и несноснее.

— Я не медведь, конечно, нет, я мирный человек! — сказал Натан покорно и кротко.

— Да, действительно, действительно! — воскликнул Стакполь, делая вид, что он все более раздражается и злится. — Я кое-что слышал о тебе. Ты человек, который считает грехом защищать невинных женщин и слабых детей от кровожадных краснокожих только потому, что он мирный человек и будто бы не имеет права сражаться… Ты — длинноногий, трусливый и жалкий человек! Но постой-ка, я сделаю тебя другим. Брось ружье и, разрази меня гром, если я не выбью из тебя трусливого черта!

— Друг, — возразил Натан с нескрываемым пренебрежением, — ты, вероятно, сам жалкий трус, если ищешь намеренно ссоры с человеком, о котором ты знаешь наверняка, что он не имеет права бороться с тобой. Уйди! Ты, наверное, хвастался бы меньше, если бы имел дело с подобным себе.

Не обращая больше никакого внимания на Рыкающего Ральфа, он нагнулся и стал собирать разбросанные шкуры; но Стакполь помешал этому, схватив Натана за ворот и тряся его изо всех сил. Но и это не вывело кровавого Натана из себя. Лицо его омрачилось лишь тогда, когда Рыкающий Ральф с такой силой оттолкнул его маленькую собачку, которая стала лаять, защищая своего господина, что она с визгом отскочила футов на шесть.

— Друг, — сказал Натан серьезно, — ты сам, должно быть, жестокая тварь, если можешь ударить бедное существо. Что тебе от меня надо?

— Борьбы, борьбы, — зарычал Ральф. — Сколько раз еще надо тебе это повторять?

— Ты знаешь, что я не имею права и не желаю бороться с тобой, — возразил Натан. — Но если ты непременно желаешь получить урок, хорошо, я тебя проучу. Ты хвалишься своим мужеством и силой: не хочешь ли померяться силой со мной в дружественном поединке?

— Ура кровавому Натану! — закричали молодые люди, тогда как Форрестер очень удивился проявленному квакером мужеству, а Ральф Стакполь подпрыгнул как сумасшедший.

— Ну, так долой твое ружье и твой кожаный картуз! — закричал он своему противнику. — И берегись, потому что я намерен до тех пор стукать тебя об землю головой, пока ты не вообразишь, что сегодня долетишь до центра земли.

— Может случиться так, что ты и ошибешься, — возразил Натан, хладнокровно передавая свое оружие одному из стоявших подле него молодых людей. — Я готов, друг, подходи!

— Кукареку! Кукареку! — закричал Ральф и, подскочив вслед за этим к Натану, схватил его одной рукой за левое плечо, а другой за правое бедро.

— Ну! Готов ли ты!

— Да, — ответил Натан.

— Ну берегись, я сейчас повалю тебя на землю!

С этими словами Ральф напряг всю свою необыкновенную силу, чтобы повалить квакера на землю; но Натан стоял, к великому удивлению Роланда, непоколебимо и даже не переменил положения.

— Друг, — сказал он Ральфу, — ты ошибся… ну, а теперь пришла моя очередь.

Он схватил Ральфа, и, прежде чем кто-либо успел опомниться, ноги Ральфа опрокинулись кверху, а голова грохнулась о землю.

Зрители сначала удивленно переглянулись, а потом раздался возглас удивления. Форрестер сказал:

— Он убил этого человека. Но мы все должны засвидетельствовать, что убитый сам виновен в своей позорной смерти.

— Нет, о нет, чужестранец! — воскликнул Стакполь, медленно поднимаясь и потирая с необыкновенно комическим жестом голову обеими руками. — Я еще не совсем умер, как вы думаете, но голова моя, кажется, находится уже не на прежнем месте. Да уж на плечах ли она у меня или слетела?

— Ура кровавому Натану! — закричали окружающие. — Он победил хищного крокодила с Соленой реки? Ура! Ура!

— Да, действительно победил, — сказал Ральф, все больше приходя в себя и протягивая кровавому Натану руку:

— Дай лапу, товарищ, — крикнул он ему. — Я тебе по чести говорю, что с меня довольно и что мне от тебя больше ничего не надо! Но плохо то, что такой сильный человек, как ты, — пожалуй, самый сильный во всем штате Кентукки, — оставляет в покое индейцев. Я думаю так, что всякий, у кого целы ноги и руки, должен бороться за благо своего отечества; а кто не делает этого, тот в моих глазах и есть и будет трусом! Аминь!

Сказав это, Ральф обратился к полковнику и спросил его:

— Где лошадь, которую вы мне обещали, полковник? Я побит и не могу дольше оставаться здесь. Дайте мне лошадь и верьте моему честному слову, — я ее вам возвращу.

— Хорошо, я вам дам лошадь, хотя и не особенно доверяю вашему честному слову. Я кое-что знаю, на что могу более положиться. Вы получите лошадь, но берегитесь, если вы на ней поедете дальше, чем до Логана. Бели вы ее там не оставите, я даю вам слово, что вам никогда не ездить ни на одной из моих лошадей. Помните об этом и подумайте хорошенько о законе Линча.

Сказав это, полковник, не дожидаясь ответа от конокрада, повернулся к Натану, который сел в стороне на пень. Маленькая собачка Натана сидела перед ним. В руках он небрежно держал ружье и в этой спокойной позе невозмутимо выслушивал насмешки, которыми его стали осыпать молодые люди, как только рассеялось первое впечатление, произведенное на них такой неожиданной победой. Когда начальник крепости подошел к этой группе, насмешки прекратились, и Натан воспользовался наступившей тишиной, чтобы сказать несколько слов своей маленькой собачке, которая смотрела на него удивительно умными глазами.

— Ну, Петр, — спросил он, вздыхая, — что-то ты на все это скажешь?

Собака как будто поняла вопрос своего хозяина; она встала, потерлась носом о его руку, а потом быстро отбежала на несколько шагов от него, как бы желая этим показать, что им надо как можно скорее удалиться из крепости, где их так негостеприимно встретили.

— Да, да, Петр, — сказал Натан, кивая головой, — чем скорее мы уйдем отсюда, тем лучше, потому что здесь нет никого, кто приветливо относился бы к нам. Но прежде чем уйти, мы должны достать порозу и дроби и рассказать этим бедным людям то, что мы с тобой только одни и знаем.

— Натан, — сказал полковник, прерывая квакера, — скажите-ка, какие же это новости вы хотите сообщить нам, бедным людям? Расскажите-ка лучше мне, странный вы человек, а не вашей собаке, которая все равно ничего не понимает. Вы, может быть, повстречали где-нибудь в Кентукки Дшиббенёнозе или видели его знаки?

— Нет, не то, — возразил Натан. — Но ходят слухи, что индейцы готовятся к большой войне. Эти злые люди хотят напасть на Кентукки таким многочисленным войском, которого до сих пор никогда еще никто не видывал.

— Пусть придут, — сказал полковник Бруце с презрительной усмешкой. — Если они явятся к нам, то избавят нас от труда разыскивать их по их селениям.

— Они, может быть, уже близко, — продолжал кровавый Натан. — Пленный, которому с огромным трудом удалось вырваться от них, говорил мне, что они хотели идти на протяжении двух дней, не останавливаясь ни на минуту.

— Откуда тебе это известно?

— От самого убежавшего пленного, которого я встретил на низком берегу Кентукки. Он предупредил колонистов в Лексингтоне и…

— Все это пустяки! — воскликнул полковник. — Капитан Ральф только что рассказывал нам ту же историю и вскользь заметил, что в Лексингтоне ни одна душа не верит этой глупой сказке.

— Но все может быть, что друг Ральф ошибся, — сказал Натан кротко. — Я говорю вам совершеннейшую правду, что во всем штате Кентукки имеются следы индейцев. А теперь, полковник Бруце, если вы будете так добры дать мне взамен мехов, которые я принес, пороху и дроби, то я отправлюсь дальше и не буду дольше вас беспокоить.

— Я почитаю за стыд и грех снабжать порохом человека, который изводит его только на то, чтобы убивать робких косуль и оленей! — сказал с пренебрежением полковник Бруце. — Но все-таки я не желаю причинять никому вреда, даже квакерам. Том, поди с этим человеком в погреб и дай ему за его рухлядь столько, сколько она стоит.

Молодой человек удалился с квакером, покорно следовавшим за ним. Вскоре появилась Телия Доэ, приглашая мужчин ужинать. Все они были рады приглашению, и капитан Форрестер вернулся в дом под руку с полковником, не думая больше ни о Рыкающем Ральфе, ни о кровавом Натане.

Глава третья КОНОКРАД

Эдита удалилась в отведенную для нее комнату и только собралась лечь в постель, чтобы отдохнуть после утомительного путешествия, как кто-то тихонько постучал в дверь, и в комнату вошла Телия Доэ.

— Что тебе нужно? — спросила Эдита, не совсем довольная тем, что ее побеспокоили. — Я очень устала и хочу спать.

Телия смущенно и боязливо огляделась: казалось, она подыскивала слова, чтобы рассказать о своих намерениях.

— Я не долго буду утруждать вас… — сказала она наконец. — Но…

— Так почему же ты колеблешься и не говоришь? — спросила Эдита.

Телия подошла поближе и сказала, собрав все свое мужество:

— Леди, не сердитесь на меня: я пришла просить вас взять меня к себе в услужение. Я знаю, что вы знатная молодая дама и привыкли к тому, чтобы вам прислуживали. Возьмите меня с собой в леса, они мне так хорошо знакомы. Я буду вам верной и заботливой служанкой.

— Это невозможно, — возразила удивленная Эдита. — Твоя мать никогда бы этого не допустила.

— Моя мать? — печально произнесла Телия. — У меня нет ни матери, ни родных.

— Как? Да разве полковник Бруце не отец твой?

— Нет, мой отец сделался индейцем.

Телия произнесла эти слова с выражением глубочайшей печали, и Эдита поняла, как больно она переживала то, что отец изменил своим обычаям и привычкам и покинул свою дочь беспомощной и одинокой. Она с состраданием протянула Телии руку, которую та тотчас же покрыла поцелуями.

— Да, да, — сказала Телия, — я сказала правду, и вы теперь видите, что мне нечего стыдиться стать служанкой. Позвольте же мне следовать за вами и служить вам, леди! Наверное, о наверное, я могу оказать вам большие услуги, чем вы даже можете ожидать!

Она произнесла эти слова с такой искренностью, что Эдита не смогла отказать ей.

— Бедное дитя, — сказала она, — я должна приучаться обходиться без посторонней помощи и услуг. Я ведь сама ищу себе новое отечество и не могу взять тебя с собой.

Телия покачала головой.

— Я уже слышала все это, — сказала она, — но подумайте только: я привыкла жить в лесах и могу о вас позаботиться, пока вам не построят дом. Я моту и хочу для вас работать, и, наверное, когда вы узнаете, какие лишения и опасности ожидают вас в диких лесах, вы сумеете оценить мои услуги и мой опыт.

Эдита старалась приложить все усилия к тому, чтобы отговорить девушку от ее намерения; она старалась доказать ей, что с ее стороны было бы большой неблагодарностью покинуть дом своего благодетеля без всякой причины.

— О, причин у меня для этого достаточно, — сказала Телия. — Напротив, я не права, сидя у него на шее, тем более, что у него много собственных детей. А потом — мой отец! Ах, леди, о нем здесь говорят только с пренебрежением и все ненавидят его, хотя он не причинил никому ни малейшего зла. Но это считается большим позором перейти на сторону индейцев, и все здесь заставляют меня искупать вину моего отца. Может быть, в глубине лесов ничего не знают об Авеле Доэ, и там никто не будет с пренебрежением называть меня дочерью белого индейца.

— Телия, на самом деле твои страдания вымышлены, — снова заговорила Эдита. — Здесь ты будешь счастливее, чем у меня, среди совершенно чужих тебе людей.

Телия с отчаянием заломила руки.

— Возьмите меня с собой, если не ради меня, то ради себя, — умоляла она. — Уверяю вас, что вам было бы очень хорошо и выгодно, если бы Телия Доэ находилась при вас, когда вы поселитесь в лесах.

— Этому не бывать! — мягко, но твердо возразила Эдита.

Ответ этот отнял у молодой девушки последнюю надежду.

Несмотря на это, она попыталась еще раз уговорить Эдиту и вложила столько силы и страсти в свои мольбы, что Эдите стоило большого труда противостоять ее взглядам, просьбам и слезам. Но все-таки она осталась непреклонной, и Телия должна была наконец убедиться, что ее мольбы напрасны; она поднялась с колен и вышла из комнаты глубоко опечаленной. Эдите так стало жаль бедную девушку, что она едва удержалась, чтобы не вернуть ее. Но вовремя спохватилась и послушалась голоса рассудка, который подсказывал ей, что с ее стороны было бы непростительной глупостью навязать брату лишнюю обузу при тех стесненных обстоятельствах, в которых они находились. После ухода Телии она легла и вскоре задремала.

Роланд в это время тоже ложился спать. Ему было отведено помещение вместе с другими мужчинами на открытой галерее. Завернувшись в свой плащ и подложив седло под голову, он вскоре заснул. Ему снились более счастливые дни, чем те, которые наяву ожидали его в ближайшем будущем.

Вдруг, около полуночи, он вскочил со своей жесткой постели: ему показалось, что тихий голос прошептал ему: «Переходите через реву по нижнему броду, у верхнего брода вам грозит опасность!»

Он огляделся кругом, но ничего не увидел и ничего больше не услышал, кроме глубокого, ровного дыхания мужчин, спавших около него.

— Кто это говорил? — спросил он потихоньку, но не получил никакого ответа. «Странно, — пробормотал он про себя, — река, брод, опасности… Я бы мог поклясться, что кто-то говорил со мной, а на самом деле это было, вероятно, во сне».

В течение нескольких минут он прислушивался, но, не услышав ничего, вскоре снова заснул. Он спал спокойно до тех пор, пока восходящее солнце не окрасило восток ярким пурпуром. Он открыл глаза и по глухому звуку приглушенных голосов и по шуму шагов заключил, что большинство спутников уже встали. В то же время раздался голос коменданта крепости, который пожелал капитану доброго утра и подошел к нему с покрасневшим от гнева лицом.

— Что случилось? — спросил Роланд, вскочив. — Не стряслось ли какой беды?

— Случилось то, что вам не может понравиться, мой достойный друг, — ответил полковник громовым от негодования голосом. — Черный волк ворвался сегодня ночью в наш табун, а говоря просто, этот мошенник Ральф Стакполь увел сегодня ночью вашего Бриареуса.

— Увел? — воскликнул капитан, неприятно пораженный этой новостью.

— Да, черт возьми, украл! — повторил полковник в ярости. — И это он сделал в то время, когда мы все спали крепким сном и, несмотря на то, что я дал этой твари, только чтобы отделаться от него, одну из моих собственных лошадей. Мошенник этот вчера вечером действительно уехал, но только для того, чтобы обмануть и успокоить всех нас; потому что он прекрасно знал, что мы всю ночь не сомкнули бы глаз, если бы предполагали, что он тут. Проехав несколько миль, он вернулся назад, прокрался к нам ночью, оставил мою лошадь вместе с другими лошадьми, потом отыскал лучшего коня, вашего гнедого, капитан, и угнал его.

— Нам надо догнать негодяя, если это только возможно! — с гневом воскликнул Роланд. — Не будем мешкать ни минуты, дорогой друг!

— Я об этом уже побеспокоился, капитан! Через пару минут, после того как открылось воровство, Том с дюжиной молодцев сели на коней и погнались за этим негодяем.

— От всего сердца благодарю вас за это, полковник! А как вы думаете, получу обратно я своего коня?

— Без сомнения, если только свежие лошади могут бежать быстрее, чем усталые. А кроме того, этот безумный вор не удовольствовался тем, что угнал вашего Бриареуса; он украл также двухлетнего жеребенка, который, наверное, выдаст его. Жеребенок этот пуглив и дик и будет мешать ему быстро передвигаться. Меня возмущает бессовестность этого негодяя, который позволил себе украсть лошадь моего гостя, находящегося под моей кровлей. Но теперь его час настал. Я буду очень удивлен, если с ним теперь не расправятся по закону Линча. Правда, он храбр по отношению к индейцем, и я его за это долго терпел и оберегал от расправы, но он неисправим как конокрад, а такового, право же, терпеть нельзя!

Роланд был очень опечален пропажей своего коня, но еще больше его огорчало то обстоятельство, что он, а с ним и все остальные, должны были дожидаться, пока лошадь его не будет возвращена.

Приветливый хозяин, правда, охотно предложил ему взять любую лошадь из его конюшни, но, после короткого размышления, Роланд предпочел дождаться результата погони, а пока отправить вперед своих путников одних. Полковник уверил его, что он не подвергается никакой опасности на лесной дороге, а кроме того, Роланд надеялся очень скоро догнать на своей быстрой лошади опередивших его товарищей. Он решил подождать до полудня, а потом пуститься в путь. До этого же он сделал некоторые распоряжения. Вьючных лошадей он отправил вперед со всем отрядом, под охраной негра, и обещал догнать их у нижнего брода. Переселенцы собрались в путь, поблагодарив хозяев и пожав им у ворот крепости от всего сердца руки. Вскоре они исчезли из вида в темноте девственного леса, и Роланду даже не приходило в голову, что он может не увидеться с ними так скоро, как он надеялся.

Спустя час после отъезда путешественников, небо, ясное до сих пор, покрылось темными тучами, и стал накрапывать крупный дождь, обещавший немного уменьшить удручавшую жару, чему Роланд был чрезвычайно рад. Дождь шел с промежутками до девяти часов, как вдруг в деревне раздались громкие возгласы, и вслед за этим явился Том Бруце, ведя с триумфом Бриареуса.

— Вот вам ваша лошадь, чужестранец, — сказал он радостно капитану. — Она оказалась слишком резвой для Рыкающего Ральфа и сбросила его с себя, как муху. К счастью, мы догнали его вовремя, пока он не успел снова сесть на лошадь.

— А что же сталось с этим негодяем? — спросил полковник.

— Я этого точно не знаю, отец, но охотно расскажу вам то, что мне известно. Мы ехали по следам конокрада по лесу и вскоре заметили, что он с трудом справляется с лошадьми. В одном месте было совершенно ясно видно, что его сбросил Бриареус, которого он пытался догнать на своем кленпере, что было, конечно, напрасно, в чем он и убедился. Мы могли свободно ехать по его следам, которые были ясно видны, и большая часть преследователей гналась за ним. Некоторые же из нас, в том числе и я, отправились по следам Бриареуса и нашли его на лугу, недалеко от станции, где он спокойно отдыхал от ночных приключений. Что же касается Стакполя, то мы о нем ничего не узнали, но, — прибавил Том со значительным видом, — можно не сомневаться, что с ним поступили по закону Линча. Во всяком случае, мы скоро получим известие о нем.

— Если это действительно так, — сказал полковник Бруце, — то многие теперь будут спокойны за своих лошадей. Как бы круто ни поступили с этим негодяем, он вполне заслуживает того, и совершенно не стоит жалеть его, какая бы судьба его ни постигла.

Потом он обратился к Роланду, поздравил его с возвращением его превосходной лошади и предложил проводить его с молодыми людьми, когда он отправится догонять товарищей. Роланд с радостью принял это предложение, но судьбе было угодно устроить так, что любезное намерение полковника не было осуществлено, и молодой капитан должен был пуститься в путь один.

К часу дня тучи превратились в сплошную черную массу и заволокли все небо. Молния ярко сверкала. Раздавались страшные раскаты грома, и, наконец, поднялась буря, грозившая повырывать с корнем старые деревья. Ненастье продолжалось до двух часов пополудни, и Роланду, конечно, пришлось отложить свой отъезд, так как он боялся подвергать опасности сестру. Полковник уговорил его провести в крепости еще одну ночь, убеждая его в том, что спутники, уехавшие раньше, не смо1ут продолжить путешествие в такую непогоду, и что они отъехали наверняка на расстояние не более, чем пять часов езды от крепости, и капитану будет легко догнать их на следующее утро. Роланд охотно согласился с доводами хозяина.

На другой день, утром, проснувшись в хорошем расположении духа и размышляя о случившемся, он любовался ясным солнечным лучом, который пробился сквозь тучи, — как вдруг до слуха его долетел дикий, отчаянный крик. Они с полковником поспешно вышли из дома и увидели во дворе всадника, забрызганного грязью с ног до головы, окруженного толпой мужчин, женщин и детей; вид этого человека ясно говорил о том, что он явился с дурными вестями. На вопрос полковника, что случилось, он отвечал, что тысячи индейцев — шавнии, делавары, виандоты и другие северные племена — напали на соседнюю крепость, осадили ее, а в настоящую минуту, наверное, уже перебрались в Лексингтон, где убивают, грабят и жгут.

— Нам нужна помощь, полковник! — прибавил он, переводя дух. — Соберите всех своих людей как можно скорее и спешите к нам на помощь, потому что нам угрожает величайшая опасность.

— Где Ричард? — прогремел полковник и оглянулся, отыскивая своего второго сына, который тотчас же подбежал к нему. — Ричард, садись сейчас же на свою длинноногую рыжую лошадь и скачи во весь дух в крепость Св. Асафа. Расскажи коменданту все, что ты видел и слышал, и скажи ему, что, прежде чем он успеет подпоясаться, я уже буду на северной окраине Кентукки. Отправляйся, мальчик, торопись, как будто речь идет о твоей собственной жизни. Погоняй, погоняй лошадь, не жалей шпор! Слышишь?

Юноша издал вопль, как молодой индеец, и, не теряя ни минуты, исполнил приказание своего отца, потому что ему самому хотелось испытать себя в борьбе с кровожадными дикарями.

В то время как он умчался что было духу, отец его продолжал отдавать приказания с привычной решимостью: он велел созвать все мужское население крепости и объявить им, что они все должны сойтись с ним на броде через Кентукки. В случае, если они там не встретятся с ним, они должны идти за ним туда, где индейцев особенно много.

— А теперь, — крикнул он окружавшим его людям, — ура! Где ваши ружья, лошади, ножи и томагавки? Где Джон, трубач? Он должен протрубить веселый военный марш, и тогда мы отправимся на дикарей, которые угрожают опасностью нашим матерям, женам и детям. Тот, кто через двадцать пять минут еще не будет сидеть верхом на лошади, величайший негодяй и хуже всякого краснокожего индейца. Вперед, дети, и да здравствует Кентукки!

Огонь, воодушевлявший почтенного начальника, моментально передался собравшимся людям.

Через несколько минут в мирной колонии раздалось бряцание оружия, топот копыт и воинственные кличи. Оседлывали лошадей, пробовали ружья, точили ножи и сабли, и все наперебой старались как можно скорее исполнить приказание храброго полковника Бруце.

Новое известие не оставило безразличным и Роланда Форрестера. При таких обстоятельствах ему и в голову не могло прийти рассчитывать на обещанные проводы, он понял, что ему нужно надеяться только на свои собственные силы и сообразительность. Теперь он сожалел, что отстал от своих спутников и пожелал как можно скорее догнать их. Он надеялся, что под их охраной путешествие его будет менее опасно, чем путешествие в одиночку; он был уверен, что защита понадобится, так как индейцы, по своему военному обычаю, делились на мелкие отряды и рассыпались по всей стране.

Роланд сказал полковнику о своем намерении тотчас же отправиться в путь, так как дождь перестал и тучи рассеялись.

— Так вы хотите нас покинуть? — спросил полковник. — Я думал, что вы выступите с нами в поход и дадите почувствовать индейцам свою силу. Но нет, будет действительно лучше, если вы присоединитесь к вашим спутникам. Предупредите их об угрожающей опасности и, если в вашем отряде есть храбрые люди, вернись с ними и присоединитесь к нам для борьбы с краснокожими.

— Конечно, я не буду удерживать их, если они захотят участвовать в сражении, — сказал Роланд. — А чтобы иметь возможность поскорее вернуться, я сейчас же отправляюсь в путь.

— Но как же быть с проводами, которые мы вам обещали, капитан? — спросил полковник Бруце, немного смущенный. — Вы видите, как сложились обстоятельства…

— Конечно, я и не помышляю о том, чтобы уменьшить ваши силы, необходимые для борьбы, — возразил Роланд. — Мне довольно и одного проводника, я буду очень рад, если вы мне его дадите.

— Он вам и не нужен, капитан, нельзя не найти дороги к верхнему броду.

— Верхнему броду? — спросил Роланд, который вдруг вспомнил свой сон. — Разве есть и нижний брод?

— Да, есть, но там неудобно переправляться, — ответил Бруце. — Кроме того, это место избегают с тех пор, как дикари убили там Джона Асбурна и скальпировали всех членов его семейства. Там делается как-то жутко, в особенности потому, что там много мест, удобных для засады. Поезжайте, капитан, и не беспокойтесь о дороге. Часа через полтора вы достигнете бука, расщепленного молнией, а еще часа через два догоните ваших спутников. Да, да, тропинка широкая и открытая, и проводник был бы вам только лишней обузой.

Капитан, однако, не согласился с последними доводами полковника; ради сестры он боялся сбиться с дороги. Полковнику пришлось исполнить его убедительную просьбу. Он приказал одному из своих подчиненных проводить капитана до брода. Человек этот повиновался с явной неохотой, и через несколько минут Роланд пустился в путь со своими спутниками. Прощание с полковником и его семейством было недолгим: всем не хотелось терять время на лишние разговоры.

Полковник Бруце проводил гостей за ворота, пожал капитану и Эдите руки и обещал им верную и скорую помощь, если бы с ними случилось несчастье в дороге. Потом он распрощался с ними, и брат с сестрой быстро направились к тенистому, таинственному и молчаливому девственному лесу в сопровождении негра и недовольного проводника.

Глава четвертая КАЗНЕННЫЙ

Солнце ярко светило на голубом небе; вершины деревьев тихо покачивались от легкого ветра. Хорошая погода благотворно повлияла на Роланда, который ехал с веселым, беззаботным видом, разговаривая с сестрой. Было что-то торжественное во всем, окружавшем спутников; эта торжественность была способна настроить их на серьезный лад. Девственный лес, под сенью которого они находились, носил тот величественный и мрачный характер, который придает ему богатая растительность, покрывающая плодородную почву на западе, особенно вблизи рек.

Дубы, ильмы, буковые деревья и орешник гордо поднимали к небу свои могучие стволы, раскинув во все стороны пышные ветви и образуя темно-зеленый балдахин. Огромные деревья стояли тесно, образуя арки и своды, через которые в течение нескольких столетий не проникал ни один солнечный луч. Их корни, скрытые под пышной порослью и под тростником, который образовывал непроходимые изгороди, виднелись только там, где лес прерывался прогалинами, на которых виднелись упавшие стволы и побеги гигантских вьющихся растений, спускавшихся, как канаты, с ветвей до земли, тогда как их роскошные вершины сливались в одну темную массу с зеленым сводом, вокруг которого в вышине они обвивались. Эти огромные, тенистые прогалины сильно действовали на воображение путешественника и порождали в душе смутное чувство одиночества и покинутости. Чувства эти были бы не так сильны, если бы взор человека не наталкивался на густую стену непроницаемой зеленой листвы.

Дорога, которая вела наших путешественников по этой безмолвной, дикой стране, представляла собой обыкновенную тропинку, границы которой были отмечены звездами, т. е. отметками топора на деревьях. В тех местах, где возвышался тростник и виднелась густая поросль, была прорублена узкая дорожка, по которой едва могли проехать два всадника рядом.

Несмотря на это, путешественники быстро и весело продвигались вперед, но чем дальше они проникали в глубь девственного леса, тем чаще дорогу им преграждали лужи и топкие места, образовавшиеся вследствие дождей. Это обстоятельство вызывало чувство тревоги у капитана Форрестера, который опасался, что ему придется пробыть в дороге дольше, чем он рассчитывал. Но так как он все еще мог различать следы своих спутников, уехавших утром вперед, он старался подавить в себе все возраставшее чувство беспокойства и надеялся, что до наступления темноты достигнет переправы и догонит дожидавшихся его товарищей. Самое же большое опасение вызывал у капитана проводник, который с самого начала выказал крайнее недовольство приказанием полковника Бруце и ехал хмурый и молчаливый, совершенно не обращая внимания на попытки Роланда привести его в лучшее расположение духа. Он не изъявлял ни малейшего желания поддерживать разговор и коротко отвечал на все вопросы суровым, не располагающим к беседе тоном.

Часа через два после отъезда из крепости путешественники достигли болота, которое было значительно шире и глубже встречавшихся раньше. Роланд, беспокоясь о своей сестре Эдите, какое-то мгновение колебался, прежде чем пустить лошадь вперед, и эта короткая остановка вызвала у проводника такое грубое восклицание, что Роланд возмутился. Но он все-таки промолчал и только тогда обратился к проводнику, когда тот не пожелал помочь Эдите перебраться через небезопасное место, которое его сестра преодолела исключительно с помощью негра Цезаря.

— Друг мой, — сказал он ему, — жили ли вы когда-нибудь в такой стране, где вежливость по отношению к гостям и уважение к женщине составляют непременные качества всякого мужчины?

Проводник ни слова не ответил на это; он только зло посмотрел на Роланда и пришпорил свою лошадь, которая быстро понеслась вперед. Но Роланд не отставал от него и осыпал его справедливыми упреками, так как проводник вел себя в высшей степени невежливо и по отношению к нему, и, в особенности, по отношению к его сестре. Довольно долго проводник выслушивал упреки; наконец, видимо, осознав свою неправоту, он проговорил довольно мягко:

— Чужестранец, я ведь не собака и не краснокожий, и не негр, хотя мой нрав и суров. Поэтому я готов попросить прощения у дамы, если мое поведение оскорбило ее, и надеюсь, что вы этим извинением удовлетворитесь. А теперь вот еще что. Вы задали мне вопрос, и я поэтому считаю вправе и вас кое о чем спросить. Считаете ли вы справедливым и благоразумным отсылать из крепости человека, способного сражаться, назначив его проводником людей, идущих по такой дороге, по которой каждый слепой проедет не заблудившись, — отсылать человека в такое время, когда индейцы убивают наших жен и детей, когда все европейские колонии в ужасе и смятении? Вот о чем я хочу спросить у вас и прошу вас, как человека и солдата, ответить мне на него определенно и откровенно.

— Мой добрый друг, — возразил Роланд, смущенный вопросом этого человека, — вы лучше всех должны знать, нужен ли нам проводник по этой дороге или нет, и вы поэтому сами можете ответить на предложенный вами вопрос. Если вы не считаете грехом покинуть нас, то идите с Богом домой! Но только подумайте хорошенько, правильно ли вы поступите, если покинете беспомощную…

Но проводник не дал договорить Роланду.

— Вот ваша дорога, — быстро проговорил он, — она пряма, как стрела, а вот эта дорога приведет меня к воюющим индейцам. С Богом!

При этом восклицании он быстро поворотил лошадь, взмахнул ружьем над головой, испустил громкий, ликующий крик и в один миг скрылся за деревьями, раньше чем Роланд успел остановить его.

Роланд был глубоко возмущен поступком проводника, однако он несколько успокоился, когда увидел, что сестра его спокойна и, по-видимому, рада, что проводник покинул их. Кроме того, он хорошо помнил указания полковника Бруце и так твердо надеялся на свою память, что считал почти невозможным сбиться с дороги к броду.

Во всяком случае, ему больше ничего не оставалось, чем как можно скорее продолжить путь, не предаваясь бесплодным размышлениям, и сделать все возможное для того, чтобы достичь цели благополучно. А они продолжили путь…

Около получаса путешественники двигались без всяких помех, как вдруг негр, нагнав Роланда, сообщил ему, что слышит позади себя лошадиный топот.

— Не возвращается ли к нам наш угрюмый проводник, чтобы загладить свою грубость? — предположила Эдита.

— Мы это сейчас увидим! — ответил Роланд, повернув лошадь, чтобы узнать в чем дело.

Ему не пришлось, однако, ехать далеко, так как в ту же минуту из-за поворота показалась лошадь. К величайшему своему изумлению, Роланд увидел, что на лошади сидела Телия Доэ. Она была в дорожном костюме, а ее сияющая улыбка свидетельствовала о том, как она была рада, что догнала путников.

— Я заменю вам сбежавшего проводника, — закричала она брату и сестре. — Нехорошо, что вас оставляют одних, и я поэтому собралась в путь, чтобы предложить вам свои услуги.

— А знала ли ты, Телия, что проводник наш не вытерпит до конца? — спросил Роланд серьезно. — Он, вероятно, встретил тебя в лесу?

Телия покраснела, она не могла скрыть своего смущения.

— Я не хочу лгать вам, — ответила она. — Я приехала сюда не случайно. Я знала, как неохотно ваш проводник отправился с вами, боялась, что случится то, что на самом деле и случилось. Кроме того, совсем не так легко отыскать дорогу, как вы, кажется, думаете. Она очень извилиста, и следы так смыты дождем, что, только хорошо зная тропинку, можно не сбиться с пути.

— Но как же ты рассчитываешь вернуться к своим друзьям, после того как проводишь нас до места? — спросила Эдита, у которой возникло подозрение, что Телия приведет в исполнение свой прежний план и захочет сопровождать ее, помимо ее воли, в качестве служанки.

Но ответ Телии рассеял эти подозрения.

— Возьмите меня с собой только до крепости «Джэксон», — сказала она. — Там у меня найдется довольно друзей, а может быть, за мною туда приедут и свои, так как они часто навещают соседние станции.

— Ну так веди нас с Богом, — сказал Роланд. — Если ты так твердо уверена в том, что благополучно вернешься домой, то мы охотно возьмем тебя как спутницу и проводника. Но едемте скорее вперед: время дорого, и нам нельзя терять ни минуты.

При этих словах Телия радостно поскакала впереди отряда. Все последовали за ней рысью и с такой скоростью ехали полчаса, чтобы как можно быстрее достигнуть берега реки. Вдруг в чаще леса показался просвет, с правой стороны которого виднелось буковое дерево, расщепленное молнией. От этого дерева, как сказал полковник Бруце молодому капитану, дорога поворачивала к верхнему броду. Однако Телия поехала в противоположную сторону, что заставило капитана придержать свою лошадь.

— Ты ошибаешься! — воскликнул он.

— Нет, нет, это и есть настоящая дорога, — возразила Телия, но при этом зарделась, как огонь.

— Этого не может быть, — сказал Роланд. — Вот расщепленный бук, который мне описывал полковник. — И все-таки ты нам указываешь неверный путь, девочка. Та дорога, по которой ты идешь, приведет нас к нижнему броду, поэтому мы не должны ехать по ней. Я очень хорошо помню указания полковника.

— Совершенно верно, господин. Мы должны оставить бук по правую руку и затем идти по направлению к воде.

— Наоборот, бук должен остаться у нас по левую руку. Говори правду.

— Конечно, конечно, я приведу вас правильно, — пробормотала Телия.

Капитан пристально посмотрел на нее, подумал с минуту, а потом решительно принял то направление, которое считал единственно правильным. Эдита и негр следовали за ним, Телия же остановилась в нерешительности.

— Что же ты медлишь? — закричала ей Эдита. — Поезжай! Поезжай! Ты, наверное, ошибаешься!

— Я не ошибаюсь! — возразила девушка торжественно-серьезным тоном. — Твой брат раскается в том, что не поверил моим указаниям.

— Как так? — спросила Эдита. — Почему ты так думаешь?

— Я… я… не могу этого сказать, — ответила Телия в замешательстве, — но та дорога иногда бывает опасна.

— Иногда-то и все дороги бывают опасны, — сказала Эдита несколько нетерпеливо, когда она поняла, что Телия то ли не хочет, то ли не может представить никаких доказательств в подтверждение своих слов.

— Поедем же, брат мой дожидается, и мы не должны терять время напрасно.

С этими словами она поехала дальше, и Телия, после некоторого колебания, сочла более благоразумным последовать за ней. И все-таки она решилась на это очень робко, и весь вид ее выражал при этом такой страх и отчаяние, что это не осталось не замеченным всеми, особенно Эдитой, которая часто оглядывалась на печальную и напуганную девушку.

Таким образом, молча, продвигались они вперед, как вдруг Эдита положила руку на руку Роланда и воскликнула дрожащим голосом:

— Брат, ради Бога, что это? Разве ты не слышишь?

Роланд тотчас же остановил лошадь и прислушался.

— Слушай! — сказала сестра, — вот опять раздалось! Страшный звук, который наполняет мое сердце ужасом!

— Да, я тоже слышу! — воскликнул в испуге старый Цезарь. — Наверное, индейцы! Требуют крови!

Роланд ясно услышал, как из глубины леса, с правой стороны, раздался звук, похожий на человеческий приглушенный крик. Крик повторился и протяжно звучал в тишине леса; это был крик смертельного ужаса и отчаяния, который заставлял трепетать каждое сердце тайным страхом.

— Это Дшиббенёнозе! — прошептала Телия дрожащим голосом, — он чаще всего бродит в этих лесах… люди рассказывают, что он извещает о своей добыче этим криком. Прошу вас, вернемся. Еще есть время.

— Нет, нет, это индейцы! — сказал негр, дрожа от страха всем телом. — Но не бояться, миссис Эдита! Старый Цезарь сражаться и умереть хочет за вас!

— Тише! — приказал Роланд, как только новый протяжный крик раздался и страшно прозвучал в этой дикой местности.

— Это крик отчаяния человека, попавшего в беду, — сказала теперь Эдита. — Это не может быть ничем иным.

— Ты права, сестра, — согласился Роланд. — Останьтесь здесь, на дороге. Или нет, следуйте за мной на некотором расстоянии; я отправлюсь туда и посмотрю, что там такое. Если со мной случится что-нибудь недоброе, то с вами, по крайней мере, Телия, которая может проводить вас назад, в крепость.

При этих словах отважный молодой человек пришпорил свою лошадь и направил ее в чащу, прямо в том направлении, откуда доносился страшный звук. Через несколько минут он очутился вблизи от того места, откуда теперь снова раздался крик, — в густой буковой роще, сплетавшиеся ветви и листва которой образовывали такой густой шатер, что едва можно было различить белесые огромные стволы.

Чем ближе подъезжал Роланд, тем ужаснее становился крик, перемежаясь со стонами, воем, мольбами, проклятиями, бессвязными словами, в которых можно было угадать мольбу, приказание, угрозы, обращенные, как казалось, к другому лицу.

Несколько минут Роланд с напряжением прислушивался. То ему казалось, что он натолкнулся на толпу дикарей, которые истязали несчастного пленника; то представлялось ему, что он слышит стоны охотника, которого рвет на части медведь или пантера. Чтобы положить конец мучительной неизвестности, Роланд бросился через чащу с поднятой винтовкой и с пистолетами наготове. Глазам его представилось совершенно неожиданное зрелище. Он увидел человека в разорванной полотняной куртке, сидевшего на лошади под большим буковым деревом. Ужасный крик, который так напугал путешественников, казалось, не мог исходить от человека. Присмотревшись, Роланд убедился, однако, тотчас же, что несчастный человек имел достаточно оснований, чтобы испускать эти дикие крики. Ужаснее его положения Роланду трудно было что-либо представить. Его руки были связаны за спиной, а вокруг шеи у него был привязан недоуздок, концы которого, казалось, были прикреплены к толстой ветви над головой. Этот недоуздок был, по-видимому, снят с его лошади, которая стояла непривязанной под своим седоком, и ее малейшее движение могло оказаться губительным для несчастного человека, который повис бы в воздухе, не имея возможности сдерживать лошадь ничем иным, кроме своих ног и голоса. Вероятно, он уже давно находился в этом ужасном положении, потому что его одежда и волосы были насквозь промочены дождем. Его темно-красное, налитое кровью лицо, его взбухшие, вылезшие из орбит глаза выражали смертельный ужас.

Как только этот человек увидал капитана, тотчас же отчаянный крик его превратился в громкое, восторженное восклицание:

— Благодарение Богу! — воскликнул он, — помощь подоспела! Ради Христа, чужестранец, освободите меня, освободите!

Роланд тотчас же приготовился оказать ему помощь и уже выхватил саблю из ножен, как вдруг по голосу несчастного он догадался, что видит перед собой конокрада Ральфа Стакполя, похитившего у него Бриареуса. Он догадался, что это судьи схватили мошенника и наказали его за преступление. Преследователи догнали его, связали ему руки, сделали петлю из недоуздка украденной лошади и оставили висеть его между небом и землей, до тех пор пока лошади не надоест держать на себе ношу. Это было обыкновенным наказанием, назначавшимся по закону Линча неисправимым конокрадам: украденная лошадь делалась до некоторой степени палачом вора, который увел ее с привычного пастбища или из конюшни ее владельца.

Как только Роланд узнал его, он выхватил меч: сострадание уступило место презрению и безжалостности. Даже негр, который тоже узнал вора, закричал ему:

— Так, так, капитан! Он украл гнедого Бриареуса. Повесить его! Не ударить ли мне его лошадь? Очень мне хочется… да?

С этими словами он уже приготовился прогнать лошадь из-под ног Ральфа. Этому не помешал знак его господина, который между тем собрался вернуться к дрожавшим от страха девушкам.

— Разрази вас гром, капитан! Ведь не оставите же вы меня в этом положении? — воскликнул Ральф в полном отчаянии. — Ведь это было бы противно духу христианства. Помогать следует тому, кто нуждается в помощи!

— Вам-то, по крайней мере, не следует помогать, и я воздержусь от оказания вам какой бы то ни было помощи, — возразил Роланд холодно. — Вас осудил закон, а у меня нет ни малейшей охоты вмешиваться в решение судей. Кроме того, вы хотели причинить мне такой вред, что на мое-то сострадание вы не имеете права рассчитывать.

— Разрази меня гром, я не нуждаюсь в сострадании! — воскликнул Ральф в ярости. — Мне нужна только помощь. Сначала развяжите меня, а потом браните, сколько вам угодно. Я украл вашу лошадь! Хорошо! Но кому это повредило? Вам-то нисколько, потому что ваше животное опять при вас! Но меня, меня сбросила лошадь и привела меня к смерти! Развяжите же меня и поскорее, — иначе пусть кровь моя падет на вас!

— Ради Бога, помоги ему, Роланд, — попросила Эдита, подъехавшая тем временем к ним. — Ведь не дашь же ты умереть человеку такой ужасной смертью!

Роланд, который очень переживал пропажу лошади, не выказал ни малейшего желания так скоро исполнить просьбу своей сестры.

Но она не переставала умолять его, пока он наконец снова не выхватил свою саблю и не перерубил одним ударом недоуздок, который был надет на шее Стакполя.

— А теперь еще ремень, которым связаны мои руки! — простонал Стакполь. — Разрубите его, разрубите!

Удар сабли освободил руки, связанные сзади, и теперь раздался такой взрыв радости, подобный которому едва ли когда слышали эти древние леса. Ральф соскочил на землю и начал выражать свой восторг совершенно новым, бессмысленным образом. Прежде всего он обхватил руками шею своей лошади и с жаром стал целовать ее в морду, как бы благодаря ее за терпение, сохранившее ему жизнь; после этого он стал подпрыгивать кверху, комическим жестом стал тереть себе шею, а потом испустил громкий, далеко раздавшийся крик, как будто хотел проверить, не пострадала ли его глотка. Теперь он спросил капитана, сколько времени прошло с тех пор, как его казнили: было ли это вчера, третьего дня или год тому назад? Послал множества проклятий своим судьям, выкрикивал свое «ку-ка-ре-ку» и, наконец, подбежал к Эдите и бросился перед ней на колени.

— Ангелоподобная дама! — закричал он, целуя с жаром край ее платья, — небесный ангел, лучезарная дева! Перед вами лежит Ральф Стакполь, аллигатор с Соленой реки, который перед всем светом обещает, что пойдет за вас на край света, готов ради вас сражаться, умереть, просить милостыню, работать и красть лошадей. Разрази меня гром, если я не буду готов ежечасно быть изжаренным и съеденным вами. Я человек, у которого не пропадает даром оказанное ему благодеяние, особенно если оно спасает его от повешения, а потому с этой минуты я делаюсь вашим рабом и последую за вами через все Кентукки до самого края земли!

— Замолчите, жалкий вы плут и паяц! — прервал Роланд его речь. — Вот ваша дорога! Отправляйтесь!

— Чужестранец, — возразил Ральф на эти недружелюбные слова. — Вы разрубили недоуздок и освободили мои руки, положим, после долгих просьб моих и этой ангелоподобной дамы. Поэтому вы можете бранить меня и я не рассержусь на вас за это, если бы меня даже разразил гром. Я, напротив, посвящу себя этому небесному ангелу и не покину его в ту минуту, когда ему со всех сторон грозят опасности!

— Опасности? — спросил Роланд, немного озадаченный. — Что вы хотите этим сказать?

— Чужестранец, — сказал Ральф серьезно, и это произвело впечатление на его слушателей, — чужестранец, я видел собственными глазами Дшиббенёнозе. Когда я еще висел там на недоуздке и кричал, и рычал, и проклинал, то я увидел — разрази меня гром, если это неправда, — я увидел огромную фигуру, шагавшую по лесу гигантскими шагами привидения, а перед нею, вон там, около того упавшего дуба, шел медведь, страшнее которого я никогда не видывал.

— Ну, и какое же это имеет отношение к опасностям?

— Ну, довольно, — воскликнул Стакполь, — каждый знает, что дикие скрываются в кустах, где только появится Дшиббенёнозе. А потому я советую вам идти со мной из лесу полным галопом, не останавливаясь ни на минуту. И если я тогда не спасу даму от опасности, разрази меня гром! — то вы можете целыми днями играть мною, как мячом.

— Нет, нет, нет, мне нечего делать с вами, — возразил Роланд, бросая на него презрительный взгляд. — Идите своей дорогой и поезжайте куда хотите, наше общество не нуждается в таком молодце, как вы.

— Не горячитесь так! — воскликнул Стакполь с сердцем. — О вас я не беспокоюсь ни на йоту. Но вы, молодая дама, должны решить, что мне делать. Я последую вашему приказанию, и если вы только поманите меня, то я пойду за вами на край света и даже дальше.

— Нет, нет, не беспокойтесь о нас, — ответила Эдита, у которой тоже не было особой охоты путешествовать с таким бродягой. — Мы не нуждаемся в вашей помощи.

— Тогда еще раз большое спасибо и до свидания! — закричал Ральф, садясь на лошадь. Через несколько минут он скрылся за густыми кустами, и все кругом затихло, так, как будто ни один звук перед этим не тревожил безмолвной дикой пустыни.

Глава пятая ЗАБЛУЖДЕНИЕ

Телия смотрела вслед уезжавшему конокраду и видела, что он поехал по дороге, которая вела к нижнему броду. Она обратила на это внимание Роланда и еще раз стала настаивать, чтобы и он двигался в том же направлении, дабы избежать встречи с подкарауливавшими в лесу индейцами. Но Роланд и теперь ничего не хотел об этом слышать.

— Почему мы должны верить в то, что индейцы обитают в лесу? — спросил он. — Только потому, что этот полупомешанный малый видел в лесу привидение? Нет, нет, дорогая моя Телия, ты должна была бы запастись лучшими доводами, если хотела заставить меня изменить направление. Я не верю в вашего Дшиббенёнозе!

Не дожидаясь ответа и решив не задерживаться более в пути, капитан поехал опять по прежней дороге. Но его намерениям помешали новые, неожиданные препятствия.

Как только Роланд выехал на прежнюю дорогу, он заметил по свежим следам от копыт, что всадник, ехавший от реки, куда они именно и продвигались, проехал мимо в то время, как он в чаще леса освобождал конокрада. С одной стороны, это обстоятельство радовало, поскольку, казалось бы, доказывало, что на пути не было дикарей; с другой стороны, он досадовал на то, что упустил возможность разузнать о своих спутниках, уехавших раньше, которых всадник мог повстречать, а может, и говорил с ними. Его досада еще больше возросла, когда он заметил по солнцу, как много времени он потерял, пока освобождал Ральфа, потому что теперь день уже клонился к вечеру. И поэтому он настойчивее прежнего стал поторапливать своих спутниц.

Вдруг позади них, на довольно большом расстоянии, раздался залп, как будто враз выстрелили из пяти или шести огнестрельных орудий. Вслед за этим раздался громкий крик и вскоре послышался лошадиный топот. Одинокий всадник подскакал к Роланду, который в изумлении озабоченно приостановил свою лошадь. Незнакомец был без шляпы, волосы его развевались по ветру, а вся его внешность выражала испуг и смятение. Тем не менее он был хорошо вооружен: при нем была длинная винтовка, охотничий нож и топор. Он оглядывался назад, как будто его преследовали враги, и был в таком страхе, что не заметил группы всадников, находившихся перед ним. И только тогда, когда Роланд окликнул его, незнакомец от неожиданности так сильно натянул поводья, что лошадь его поднялась высоко на дыбы.

— Адские существа! — воскликнул он в отчаянии, схватив свою винтовку и бросаясь с высоко поднятым оружием на Роланда, — если вы причините мне малейший вред, то вы узнаете, чем пахнет моя винтовка! Подходи, ядовитый червяк!

— Да что вы, сумасшедший, что ли, что принимаете нас за индейцев? — закричал ему Роланд.

— Великий Бог, да неужели же вы христиане? — воскликнул незнакомец, и его ярость перешла в радостное ликование. — Да, вы положительно христиане, и один из вас негр. Вы капитан Роланд Форрестер? Я уже слышал о вас. О, святая Пасха, я думал, что в лесу есть только индейцы, и потому так ошибся! Но, капитан, ради Бога, зачем вы здесь остановились? Пришпорьте лошадь и скачите как можно скорее, как только могут бежать ваши лошади. Эти негодяи преследуют меня. Их шестеро… нет, пятеро, потому что я застрелил одного из них… Они преследовали меня и, обогнав, преградили мне дорогу; мне ничего другого не оставалось, как отправить одну из этих тварей на тот свет. Он растянулся, а я ускакал.

— Послушайте! — воскликнул капитан, — серьезно вы это говорите? Действительно позади нас индейцы?

— Индейцы! Да это так же верно, как то, что я живу! И их пятеро! — повторил незнакомец. — Когда я застрелил одного, то остальные подняли крик и вслед за тем раздался выстрел из всех их ружей, так что я благодарю Бога за то, что унес от них свою шкуру! Они преследовали меня, и если мы задержимся еще на четверть минуты, то воющие черти будут около нас. Но куда же нам деться? Позади нас — пятеро индейцев, а впереди — брод, где индейцы кишат, как муравьи в муравейнике!

— Как, около брода? — воскликнул в испуге Роланд. — Не встретили ли вы там отряд переселенцев?

— Я не там видел их! Я видел, как они шли по грязи на полпути от Джексона. Они мне солгали, что в лесу нет индейцев, а теперь, святая Пасха! — ими полно тут все!

— Да правду ли вы на самом деле говорите? — спросил Роланд, который все еще, казалось, сомневался в правдивости слов незнакомца.

— Конечно, он говорит правду, — подала теперь голос Телия Доэ, решительный тон которой в другое время вызвал бы удивление. — Нам нельзя более мешкать, потому что кровожадные плуты с каждой минутой приближаются к нам. Вперед! Вперед! Лес перед нами свободен и, без сомнения, нижний брод еще не занят ими!

— Если ты можешь проводить нас туда, то не все еще потеряно, — сказал поспешно Роланд. — Будь нашим проводником и поспеши, потому что я вижу, — мы скоро будем окружены со всех сторон.

Эти слова, сказанные торопливо и озабоченно, подсказали Эдите, что ее брат начал смотреть на настоящее положение вещей, как на нечто серьезное. И на самом деле, Роланд боялся не за себя, но за своих слабых спутниц, которые были не в состоянии противостоять нападению индейцев.

— Хорошо, я поведу вас, — сказала Телия, — и надеюсь, что вы никогда не раскайтесь в том, что последовали за мною. Дикарям, наверное, не придет в голову подкарауливать нас около нижнего брода;

И они тотчас же въехали в лес, за ними последовал и незнакомец, по имени Пардон Фертиг. Вскоре они оказались на почтительном расстоянии от дороги, по которой ехали до сих пор.

Пока они быстро скакали вперед, Пардон Фертиг рассказывал капитану еще раз, точно и подробно, что случилось с ним. Потом он стал рассказывать и о других своих приключениях: как он вел торговлю на верхнем Огио, как дикие еще раньше чуть не отняли у него все имущество, и сетовал за злую судьбу, которая не раз сводила его с этой кровожадной породой людей. Роланд слушал его не безучастно, хотя изо всего того, что он слышал, вынес впечатление, что Пардон Фертиг чересчур боялся дикарей и что, в случае встречи с ними, мало можно рассчитывать на его помощь. Между тем, его внимание было вскоре отвлечено совсем в другую сторону, так как Телия, которая до сих пор с уверенностью вела путников, вдруг начала колебаться и выказывать явные признаки замешательства.

И на самом деле, были достаточно серьезные причины для колебания.

Широкие и открытые поляны, через которые путешественники ехали, стали уже и все чаще прерывались кустарником; лес становился все гуще и мрачнее; местами стали попадаться обрывы и топкие болота, через которые трудно было найти дорогу.

— Неужели ты не найдешь дороги? — спросил у нее Роланд.

— Я совершенно запуталась, — ответила Телия. — Мы давно уже должны были выехать на настоящую дорогу, которая мне хорошо известна, но болота и овраги сбили меня с толку, так что я теперь даже не знаю, где мы находимся.

Этот ответ наполнил отчаянием сердце Роланда, который рассчитывал на то, что Телии хорошо известен этот лес. Теперь он понял, что должен взять инициативу в свои руки, что было особенно трудно, так как солнце почти уже зашло и день быстро клонился к вечеру. Он поехал наудачу, полагаясь на счастье, и надеялся, что инстинкт его лошади доведет его до брода, который, как ему казалось, был уже недалеко. Телия, которая тоже оправилась от растерянности, поехала вперед и зорко следила за тем, не появится ли какой-нибудь старый след знакомой дороги.

В то время как она, оглядываясь, медленно продвигалась вперед, ее старый клеппер вдруг начал фыркать, становиться на дыбы и выказывать другие признаки нетерпения. Телия тоже забеспокоилась. Она вернулась к своим спутникам, а глаза со страхом перебегали с куста на куст, как будто она ежеминутно опасалась увидеть врага.

— Что случилось? — спросил Роланд, поспешив к ней. — Мы точно в заколдованном лесу, где наши кони пугаются, как и мы сами.

— Я опасаюсь, что вблизи нас индейцы, — сказала Телия с дрожью в голосе.

— Пустяки! — воскликнул Роланд, быстро оглядываясь и ничего не заметив вокруг, кроме открытого места в лесу, которое, казалось, не могло служить защитой для подкарауливающего врага. Но в эту минуту Эдита схватила его за руку, а лицо ее выразило страшное отчаяние, причем она так испугалась, что ее дрожащие губы не в состоянии были произнести ни одного звука. Она пальцем указала на какой-то темный предмет, и Роланд содрогнулся, увидев перед собой индейца, который лежал, растянувшись, под деревом, наполовину прикрытый зеленой веткой, которая, вероятно, была положена посторонней рукой, потому что когда Роланд повнимательнее присмотрелся, то, к удивлению своему, увидел, что дикарь был мертв.

— Палач до нас побывал здесь, — воскликнул он. — Человек этот мертв и уже скальпирован!

Он подъехал ближе к дереву. Остальные в молчании последовали за ним. С ужасом они рассматривали тело огромного индейца, лежавшего лицом вниз, кровь еще струилась с его раздробленного и скальпированного черепа. На земле были разбросаны обломки ружья и, кроме того, тут же валялись сломанная пороховница, расщепленный нож, рукоятка томагавка, которые, без сомнения, были распотрошены неизвестным победителем. Убитый воин, по-видимому, пал после жестокой битвы. Земля, на которой он лежал, была взрыта и истоптана, а руки его, судорожно захватывавшие землю, были обагрены или собственной кровью или кровью его противника.

В то время как Роланд с ужасом созерцал это страшное зрелище и раздумывал о том, каким образом погиб этот несчастный, он заметил с отчаянием, что по безжизненному телу пробежала дрожь. Судорожно сжатые руки раскрылись, раздался глухой стон, и индеец, опираясь на руки, поднялся во весь рост и показал изуродованное, залитое кровью лицо. Это было последним его движением. Будучи слишком слабым, чтобы стоять прямо, он упал навзничь, вытянулся на спине и испустил со стоном последний вздох. Теперь путники увидели то, чего не могли увидеть раньше: два кровавых разреза на груди убитого. Они имели форму креста. Роланд невольно содрогнулся с суеверным ужасом, а Телия в отчаянии воскликнула:

— Знак Дшиббенёнозе. Лесной дух опять бродит по лесу!

Глава шестая ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ

Капитан Форрестер, в сущности, был менее всего склонен к смешному суеверию и поэтому сумел побороть первый свой испуг при виде знаков Дшиббенёнозе. Он соскочил с лошади и внимательно осмотрел мертвеца, причем ему было совершенно непонятно, как могли убить человека так близко от них, а до их слуха не донеслось никаких признаков происходящей борьбы. На правом плече убитого он нашел рану от пули, которая, по индейскому обычаю, была заткнута листьями и травами; но вид этой раны доказывал, что дикарь получил ее в одном из прежних сражений. Смерть его произошла, несомненно, от удара топором по затылку, и это объяснило Роланду, почему он и его спутники ничего не слышали: ни шума, ни звуков выстрела. Но тем непонятнее было то обстоятельство, как мог враг подойти к убитому так близко, чтобы ему не понадобилось даже ружье, чтобы убить индейца. Он так много слышал о хитрости и бдительности диких, что считал бы такое совершенно невозможным, если бы у него перед глазами не было неопровержимых доказательств.

Пока он был погружен в разгадывание этой, по-видимому, неразрешимой загадки, внимание его было отвлечено криком Телии. Он с удивлением увидел невдалеке фигуру, которая в наступающих сумерках казалась такой высокой, что ее можно было принять за сверхъестественное существо. Оно шло большими шагами по лесу и, казалось, неотрывно смотрело на маленький черный предмет, который двигался впереди и служил, по-видимому, путеводителем.

Сначала казалось, что удивительное существо двигалось по направлению к путешественникам; потом Роланд заметил, что неизвестный повернул влево и быстрыми шагами удалился от них, продолжая все так же следовать за предметом, который путники склонны были принять за медведя, сопровождавшего, согласно преданию, Дшиббенёнозе. Роланд, однако, не намерен был дозволить видению исчезнуть бесследно. Он вскочил опять на лошадь и поскакал вперед, громко крича:

— Послушай! Человек или дьявол, Дшиббенёнозе или леший, остановись и дай ответ!

Спутники нерешительно следовали за Роландом, а мнимое привидение, услышав крик капитана, вдруг остановилось и подняло голову, затем оно двинулось навстречу путешественникам, не выказывая ни малейшего желания бежать; все, к своему удивлению, узнали в страшном лесном духе безобидного и миролюбивого странствующего Натана, гигантская фигура которого, по мере его приближения, становилась все меньше и меньше; спутник его при приближении превратился из медведя в маленькую черную собачку, с которой Ральф Стакполь так грубо обошелся на станции.

Удивление было так велико, превращение привидения в кроткого квакера так комично, что Роланд не мог удержаться от смеха. Но странствующий Натан не ответил на его смех. Он с изумлением посмотрел на Эдиту и на Телию, — какое безумие привело девушек в такой час в дикую пустыню, а потом с серьезным, неодобрительным тоном обратился к Роланду:

— Друг, ты так громко смеешься, точно находишься дома, в своей гостиной с этими дамами. Разве ты не знаешь, что ты в диком кентуккийском лесу, где кругом подкарауливают кровожадные индейцы?

— Этого я не боюсь, — возразил Роланд. — А смеялся я только потому, что мы на одно мгновение приняли вас, миролюбивого человека, за кровавого лесного духа, и вы должны сознаться, что это очень смешно. Очень может быть, что в лесу есть индейцы: наш спутник, Пардон Фертиг, видел шестерых, а я сам видел там, под деревом, убитого индейца. Но надеюсь, что мы легко победим их.

— Друг, это вовсе не так легко, как тебе кажется, — возразил Натан, покачивая головой. — Наверное, тебе придется иметь с ними дело.

— Теперь-то, надеюсь, не придется, потому что вы, без сомнения, выведете нас из лесу. Скажите только мне, в каком месте мы находимся и куда движемся.

— На это трудно ответить, — сказал Натан. — Если вы поедете прямо, то менее чем через двенадцать минут достигнете верхнего брода и очутитесь в толпе кровожадных индейцев.

— Великий Боже! — воскликнул в испуге Роланд, — так мы только и торопились, чтобы попасть к этим душегубам?! Слава Богу, что Он привел вас к нам. Заклинаю вас, проводите нас к нижнему броду, или назад, к станции, или куда бы то ни было, где бедные девушки могли бы быть в безопасности. Я вижу, что я больше не в состоянии вести их.

— По правде сказать, — ответил Натан, очень смутившись, — я очень хотел бы сделать для вас все, что в моих силах, но…

— Но? — переспросил Роланд грубо. — Ведь не хотите же вы, чтобы мы погибли?! Вы здесь один, который может посоветовать и помочь!

— Друг, — возразил кротко и покорно Натан, — ты знаешь, я человек мирный. Ведь может легко оказаться, что нам встретятся индейцы, и тогда они не пощадят меня так же, как и вас, потому что они убивают всех — и тех, кто может сражаться и носить оружие, и тех, кто не может этого делать. Поверьте мне, я дрожу за самого себя, хотя одному человеку всегда легче увернуться, чем целому обществу.

— Нет! — воскликнул Роланд, дрожа от негодования, — если вы действительно такой трусливый негодяй, что хотите предоставить бедных, беспомощных женщин их судьбе, то клянусь вам, что первый ваш шаг будет и последним. Я прострелю вам голову, как только вы двинетесь, чтобы нас покинуть.

На эту угрозу Натан ответил кротко и спокойно:

— Друг, я не считал тебя таким безбожником. Но знай, что я вовсе не имел намерения вас покинуть. Мое намерение — отказать тебе в моем содействии, если бы дело дошло до рукопашного боя, потому что, ты знаешь, мы — квакеры — должны быть миролюбивы и не должны воевать. Но, если придут краснокожие дикари и ты мне скажешь: «Натан, вскинь свое ружье и стреляй!» и если я отвечу: «Нет!», то ты будешь угрожать мне, как сейчас, и захочешь пустить мне пулю в лоб, хотя я человек мира… Если ты поэтому…

— Не беспокойся об этом, друг Натан, — прервал Роланд квакера, — мы будем стараться избегать всякой борьбы.

— Это не от тебя будет зависеть, друг, — возразил Натан, — потому что индейцы окружают тебя.

— Хорошо, значит, если сражение будет неизбежно, — сказал Роланд, возмущенный трусостью этого человека, — то я требую от вас только того, чтобы вы бежали с женщинами, тогда как мы, трое мужчин — я, Пардон Фертиг и Цезарь — будем прикрывать ваше отступление. Если мы не одержим победы, те можем, по крайней мере, сражаться и умереть.

Эти смелые слова нашли отклик в душах мужчин.

— Да, капитан, — вскричал старый Цезарь, — я с радостью умру за миссис и за тебя!

Пардон Фертиг рассыпался в подобных уверениях, и Натан выслушал их с заметно посветлевшим лицом.

— Хотя я и человек мира, — сказал он, — но не могу порицать других людей, если совесть позволяет им поступать как людям озлобленным и жаждущим боя. Попробуем же пробраться, хотя я уже недоумеваю, что мне делать: потому что перед нами, позади нас, около нас кишат индейцы. Сказать по правде, это очень смущает меня!

Натан погрузился в глубокое раздумье, покачал головой, побарабанил пальцами по прикладу своего ружья, не обращая внимания на слова Роланда, который умолял его как можно скорее ехать к нижнему броду, куда еще, по всей видимости^ не успели пробраться индейцы. Натан наконец обратился к своей маленькой собачке, с которой он заговорил так, вроде она была разумным существом:

— Петр, — сказал он, — маленький Петя, я не знаю, что придумать! Что ты думаешь обо всем этом!

— Друг Натан! — нетерпеливо воскликнул Роланд, — надо решать серьезный вопрос, а вы спрашиваете совета у собаки!..

— И все-таки, — возразил Натан, — здесь нет никого, кто мог бы дать нам лучший совет, чем маленький Петр! Если же кто может посоветовать что-то разумное, пусть выскажется! Ты не знаешь маленького Петра, друг, иначе не относился бы к нему с таким пренебрежением. Он много лет следует за мной по лесу, часто выручал он меня из большой беды, из которой никто не сумел бы меня вытащить… даже я сам. Посмотри-ка, что делает собачка! Она бежит по следам и машет хвостом, и я совершенно одного мнения с нею.

— Чьи же это следы? — спросил Роланд, следуя за Натаном по тропинке, по которой тот двигался. Маленькая собачка обнюхивала землю, иногда поднимала голову и махала хвостом, как будто хотела привлечь внимание своего хозяина.

— Чьи следы, спрашиваешь ты? — повторил Натан, глядя на Роланда сначала с изумлением, а потом с сострадательным пренебрежением. — Положительно, друг, — прибавил он потом, — ты искушаешь Провидение тем, что осмелился проникнуть в лес с бедными, беспомощными женщинами. Неужели ты не узнаешь следов твоих собственных лошадей? А здесь — неужели ты просмотрел эти следы?

— Да, действительно, здесь следы пеших людей, — сказал Роланд. — Но я не понимаю, как они сюда попали?

— Друг, я вижу, что ты в лесу совсем новичок, — сказал Натан. — Посмотри, это следы пятерых индейцев, которые все время, уже более часа, на цыпочках, крались за тобой.

— Ужасно! — воскликнул Роланд, содрогаясь при мысли об опасности, так близко угрожавшей ему.

— Да, конечно, ужасно, друг! — повторил Натан. — Но ты будешь немного больше ценить маленького Петра, если я тебе скажу, что он открыл мне этот секрет в то время, как я спокойно охотился за дичью в лесу. Он показал мне следы пятерых бродящих людей, которые шли по лесу так, как ястреб летает в воздухе, все время по кругу, по кругу, по кругу, и он показал мне также, что пятеро злодеев-шавниев все время выслеживают их. Тогда я подумал: несчастье может случиться с этими пятью существами и собрался, и пошел за маленьким Петром, чтобы отыскать их. И сказать по правде, друг, ты всем этим обязан одному маленькому Петру, который помог мне найти тебя среди огромного леса.

— Если это так, то я никогда не подумаю ничего дурного ни об одной собаке, — сказал Роланд. — Но поспешим. Я думал, что дорога ведет нас к броду. Теперь я вижу, как я жестоко ошибся. Мы должны отправиться в противоположную сторону.

— Конечно, нет, друг! — хладнокровно возразил Натан, — Петр хочет, чтобы мы отправились по этой же дороге, и я совершенно с ним согласен. Мы должны следовать за этими пятерыми индейцами, если дорожим своей жизнью.

— В уме ли вы, послушайте! — вскричал Роланд. — Ведь это значило бы добровольно отдаться в руки этих душегубов! Нет, нет, бежите в ту сторону, где лес открыт перед нами.

— А как думаешь ты, друг, долго ли она будет открыта? — спросил Натан. — Я говорю тебе, что ты окружен индейцами. На юге они находятся у брода, на западе бушуют глубокие волны потока, а впереди бродят выслеживающие нас шавнии. Друг, мы должны направиться к северу, следом за пятью, жаждущими убийства, тварями. Тогда мы будем знать, какая опасность угрожает нам, и сумеем ее избежать, тогда как если мы пойдем в другую сторону, мы можем вслепую попасть в опасность.

— Но как нам избежать этих пятерых негодяев? — спросил Роланд.

— Просто тем, что они будут впереди нас, — ответил Натан. — Мы будем следовать за ними, пока они не повернут назад. В лучшем случае, мы дадим им пройти мимо нас и выиграем тем, что очутимся впереди их, что очень защитит нас от их преследования.

— Ну, делайте, как хотите: вам лучше знать, — согласился Роланд. — В крайнем случае, нам придется иметь дело только с пятью противниками, и если вы спасете девушек, то мы, остальные, уже справимся с этими негодяями!

— Не беспокойся, друг, — сказал Натан. — Мы не натолкнемся на индейцев. — В этом мы можем положиться на маленького Петра. Ты скоро увидишь, что за превосходный друг этот маленький Петр. Для такого миролюбивого человека, как я, необходимо иметь проводника, который возвещал бы о близости опасных людей.

Сказав это, Натан выстроил путешественников в ряд, приказав им следовать за ним в таком порядке и хранить глубокое молчание. Вслед за этим он смело зашагал вперед, держась впереди остальных шагов на двести, что, как он считал, было необходимо, так как все остальные путники были верхами.

— Как только ты увидишь, что я машу рукой, — сказал он Роланду, отдавая последние распоряжения, — тотчас же останови своих людей. Если же ты увидишь, что я бросаюсь на землю, то в ту же минуту сверни в первое попавшееся потайное место, так как будь твердо уверен в том, что грозит опасность. Но не пугайся очень: верь, что с помощью маленького Петра мы сумеем преодолеть все трудности.

После этого утешительного заверения он пошел вперед с маленьким Петром и, отойдя шагов на двести от всех остальных, пустил собаку вперед. Вслед за этим весь небольшой отряд двинулся в путь.

Если бы Роланд шел впереди и имел возможность наблюдать за маленькой собакой, то он удивился бы уму животного. Тихо и без шума собака продвигалась вперед, посматривала то вправо, то влево, время от времени поднимая нос, обнюхивала воздух и вела себя при этом так, будто сознавала всю опасность и понимала, что благополучие шести человек зависит от ее умения и находчивости. Расстояние не позволяло видеть все это, и он должен был довольствоваться тем, что следил глазами за высокой фигурой Натана, который в чаще леса шел, поднимаясь с холма на холм, легкими и свободными шагами, совсем не такими, как его обыкновенная неровная походка. Он как раз взбирался на пригорок, когда маленький Петр показал первый раз свои способности. Не успела собака взойти на вершину холма, как вдруг она остановилась, припала к земле и слегка завиляла хвостом. Потом она лежала неподвижно, как камень, словно мертвая. Натан остановился и стоял тихо, подав остальным знак остановиться тоже, и стал красться с величайшей осторожностью на вершину холма. Как только он приблизился к вершине, Роланд увидел, что он бросился на землю, и понял, что им угрожает опасность.

Без колебания последовал Роланд указаниям Натана, данным ему на этот случай. Он быстро оглянулся, ища подходящее место, где бы можно было спрятаться, и повел своих спутников в густой кустарник. Там он приказал им стоять тихо, безмолвно. Из-за кустарника он мог наблюдать за своим проводником, который все еще лежал на земле и только изредка, как змея, проползал на животе вверх, пока лежащий по ту сторону холма лес не открылся его взору.

В таком положении Натан пробыл несколько минут; Роланд наблюдал за ним с напряженным вниманием до тех пор, пока мог сдерживать свое нетерпение. Наконец он передал поводья своей лошади негру с тем, чтобы самому взобраться на холм и собственными глазами убедиться, насколько велика опасность. При этом он принимал такие же меры предосторожности, как и Натан: подобно ему, бросился на землю, как только достиг вершины холма. Таким образом подполз он к Натану и узнал причину его осторожности.

По ту сторону холма лес был редок, и на большом расстоянии совсем отсутствовала поросль, так что деревья далеко отстояли друг от друга; пространство между деревьями затемнялось лишь тенями надвигающейся ночи. На краю горизонта Роланд заметил темные и неопределенные тени, которые, иногда походили на людей, шедших друг за другом гуськом. Они бесшумно и быстро, подобно диким кошкам, приближались к холму, на вершине которого лежали Натан и Роланд. Их было пятеро.

— Это дикие? — прошептал Роланд Натану.

— Да, индейцы-шавнии, — ответил тот и спокойно прибавил: — они снимут скальпы с тебя и твоих дам, если мы не сумеем обмануть их.

В глазах Роланда появилась решимость, и руки его сжались, как бы приготовившись к борьбе.

— О! — прошептал он. — Их только пятеро, и мы не можем избежать встречи с ними, так как лошади наши измучены, чтобы выдержать побег.

— Ты совершенно прав, друг, — согласился Натан. — Мы не сможем убежать с бедными, испуганными женщинами от этих тварей.

— Да мы и не хотим этого, — сказал Роланд смело. — Эти существа долгие часы преследовали нас, чтобы отнять жизнь, и я знаю только одно средство удержать их, а именно: отплатить им тем же.

— Но, друг мой, есть только одно средство отплатить им: это — вступить с ними в борьбу, — сказал Натан боязливо.

— И я жажду борьбы, — ответил Роланд. — Их только пятеро и все они пешие. Право же, мы должны встретиться с ними, напасть на них и освободить от них лес! Четверо сильных мужчин, защищающих женщин… Это должно принести победу!

— Четверо? — переспросил Натан с видимым смущением. — Не думаешь ли ты, друг, что уговоришь меня вступить в бой? Нет, друг, ты не должен забывать, что я мирный человек.

— Как? — спросил Роланд горячо. — Вы не хотите защищать свою жизнь от этих негодяев до последней возможности? Вы хотите, не сопротивляясь, позволить им искрошить вас томагавком, тогда как вам довольно только нажать курок ружья, чтобы спасти свою жизнь?..

— Друг, я хотел бы скрыться, — сказал Натан, — а если этого нельзя сделать, то я ничего лучшего не придумаю, как позволить умертвить меня.

— Но, — вознегодовал Роланд и схватил руку Натана, — если вы действительно так трусливы или безумны, что не желаете бороться за самого себя, то неужели вы и в самом деле откажетесь сражаться за двух беспомощных девушек? Подумайте, если бы у вас была жена, ребенок, мать, которым бы грозила смерть, неужели вы могли бы спокойно стоять и смотреть на то, как их убивают?

При этих страстных словах молодого человека загорелое лицо Натана стало бледно, как мрамор, и рука его задрожала в руке капитана. Он страшно, дико посмотрел на него и в волнении, сквозь зубы пробормотал ответ:

— Друг, тебе дела нет, как бы я поступил в таком случае. Я человек, как и ты, и у меня, как и у тебя, есть совесть. Если ты хочешь бороться, то борись и имей дело с собственной совестью. Если ты хочешь защищать свою сестру и если у тебя есть призвание к борьбе, делай все, что можешь, своим ружьем, ножом и томагавком! Убивай, поражай, наноси раны — словом, как хочешь. Если ты не испытываешь угрызений совести, то я не стану упрекать тебя. Но что касается меня, то оставь меня в покое. У меня нет ни жены, ни ребенка, и если ты обойдешь весь свет, то нигде не найдешь ни одного человека, который мог бы быть моим другом или родственником.

— Но я спрашиваю вас, что бы вы стали делать, если бы у вас была жена или ребенок?..

— Да нет же у меня ни жены, ни ребенка, — прервал его Натан, вспылив. — Зачем ты говоришь о них, друг? Оставь мертвых в покое, их голос более не достигает моего слуха. Думай о своей собственной крови и делай все, чтобы спасти ее от опасности!

— Я, конечно, стал бы защищаться в том случае, если бы мог рассчитывать на вашу поддержку. Я говорю вам, что чувствую, как кровь закипает во мне, когда я вижу этих крадущихся тварей и думаю о том, с какой целью следуют они за нами по пятам. Я отдал бы целый год жизни за то, чтобы обмануть их и отомстить за себя.

— Ты можешь, по крайней мере, помешать их злому умыслу, если доверяешь людям, которые сопровождают тебя, — сказал Натан. — Конечно, — прибавил он при этом, — мы должны быть готовы к кровавой встрече, потому что эти твари сошли с тропинки и идут на нас.

— Они останавливаются! — воскликнул Роланд, — они оглядываются… они потеряли след… и вот — они идут… Натан, если ты не можешь сражаться, то можешь дать, по крайней мере, хороший совет. Скажи же, что я должен делать?

— Друг, — ответил на это Натан поспешно, — я не в состоянии сказать тебе, что ты должен делать, но то, что сделал бы в этом положении безбожный воинствующий кентуккиец, это я могу сообщить тебе. Он бросился бы в чащу, где спрятал женщин, и притаился за деревом со своими товарищами; а если бы злоумышленные индейцы были настолько безумны, что приблизились бы, он выстрелил бы по ним из трех ружей, напугал бы их этим, а может быть, и уложил бы добрую половину из них на месте, а потом…

— А потом, — вмешался Роланд с жаром, — потом он сел бы на лошадь и прикончил бы остальных мечом или пистолетом.

— Нет, этого бы он не сделал из опасения, что пуля индейца прострелит ему череп, как только он высунет голову из-за дерева, — возразил Натан. — Нет, кентуккиец взял бы свои пистолеты и выстрелил бы из них по индейцам, чтобы они могли подумать, что врагов столько, сколько огнестрельных орудий. И если бы они после такого залпа не обратились в бегство, они были бы самыми безумными существами на свете.

— Право, — воскликнул Роланд, — это хороший совет!.. Я последую ему!

— Совет, друг? — сказал смущенно Натан. — Я не советую, я только рассказываю тебе, что стал бы делать кентуккиец в твоем положении. Кентуккиец не только считает дозволенным, но даже считает своей обязанностью убивать индейцев, где бы он их ни нашел.

— О, если бы только один такой человек был около меня! — вздохнул Роланд. — Но сожаления ничему не помогут — я должен сам делать, что могу!

— Ну, в таком случае, — сказал Натан, — у тебя своя совесть и, если ты хочешь сражаться с индейцами, то я не стану порицать тебя или склонять к не-сопротивлению. Если ты можешь положиться на обоих мужчин, твоих спутников, то сумеешь устроить этим тварям жаркую баню.

— Ах, — сказал Роланд, — вот именно в этом-то мы и слабы. Я опасаюсь, что Пардон Фертиг трус, а старый Цезарь не лучше его. Они будут сражаться только тогда, когда их к этому принудит полное отчаяние.

— Тогда, — сказал с грубоватой досадой в голосе Натан, — тогда с твоей стороны было безумием явиться в лес в таком обществе. Ну, все равно! Я вижу, что ты здесь беспомощен, как дитя, и я с моим Петром должны сделать для тебя все, что сможем. Счастье еще, что ты, по крайней мере, можешь бежать, так как сражаться с индейцами в твоем положении бесполезно, а для твоих бедных дам будет самое лучшее, если ты покинешь эти леса с миром!

Индейцы, за которыми наблюдали оба мужчины, наконец опять нашли потерянный след и сообщили об этом друг другу знаками, не издав при этом ни малейшего звука. Теперь они стали опять приближаться, следуя друг за другом, но направились они к той отдаленной части холма, куда сначала взобрались Роланд и его спутники.

Как только Натан заметил это, он прошептал:

— Теперь спустись к твоим спутникам и, как только увидишь, что я подаю тебе знак, веди их смело через холмы, не мешкая, не то ядовитые твари увидят тебя и тебе несдобровать…

Роланд, видя, что борьба с индейцами при подобных обстоятельствах была бы чистейшей глупостью, быстро повиновался. Возвратившись к спутникам, он сразу же понял, что не ошибся в отношении негра и Фертига: теперь они были в страхе и отчаянии.

— Мы должны бежать, — сказал он Эдите, с презрением взглянув на мужчин. — Еще несколько минут терпения и глубокого молчания! Наше спасение висит на волоске!

Все замерли, а Роланд с нетерпением ждал знака Натана. Наконец тот подал знак, и уже через минуту путешественники находились по ту сторону холма в лесу, предоставив обманутым преследователям гнаться за ними.

— Теперь, — сказал Натан, подходя к Роланду, — теперь, друг, эти твари позади нас. Мы там их и оставим. Но если ты хочешь, чтобы бегство удалось, гони твоих лошадей во весь дух, чтобы достичь переправы засветло. Слушай, друг, ты слышал! — добавил он после короткого молчания, прерванного страшным криком, раздавшимся в лесу, с той стороны холма. — Не говорил ли ты, что натолкнулся в лесу на убитого индейца?

— Да, конечно, мы нашли страшно изуродованный труп с известным знаком Дшиббенёнозе! — ответил Роланд.

— Ну, так я могу сообщить тебе, друг, кое-что утешительное для твоих дам, — сказал Натан. — Эти пятеро индейцев нашли мертвую тварь, и она, несомненно, была одним из разведчиков… Говорят, они в таких случаях всегда отказываются от своих злых намерений, так что нам впредь нечего опасаться их преследования. Следуй же за мной смело, друг! Если я и маленький Петр можем что-либо сделать, то на этот раз с твоими дамами не случится никакой беды.

С этими словами Натан быстро повел путешественников из лесу в лабиринт низкого кустарника и болот по тропинкам, которые, казалось, скорее были проложены волками и медведями, чем людьми. Ночь надвигалась быстро, слышались отдаленные раскаты грома, предвестники грозы. Роланд боялся, как бы Натан не сбился с пути, хотя он и хорошо знал лес. Но настала ночь, а проводник все шагал вперед с такой же уверенностью и с тем же проворством, выказывая полнейшее пренебрежение ко всем опасностям и преградам, встречавшимся в лесу, и доказывая не один раз, что далеко вокруг не было ни одного уголка, которого он не знал бы так хорошо, как карманы своей кожаной одежды.

— Когда я в первый раз пришел в эту страну, — сказал Натан, — построил я себе на этом месте маленькую хижину. Но индейцы сожгли ее, и, если бы маленький Петр вовремя не предупредил меня, я, без сомнения, сам сгорел бы вместе с нею. Не беспокойся нисколько, друг! Я проведу тебя через весь этот тростник и кустарник, и ты не успеешь опомниться, как будешь около переправы и догонишь своих товарищей.

Эти слова успокаивающе подействовали на слушателей. К тому же лес стал редеть. Роланд подъехал ближе к Натану, чтобы расспросить подробнее этого человека о его прошлом. Натан же не проявлял ни малейшей охоты отвечать на его вопросы. Вот только то, что удалось узнать Роланду: как только Натан прибыл в Кентукки, то, подобно другим одиноким переселенцам, построил себе хижину, из которой время от времени злые шавнии выгоняли его, причем при этом он подвергался различным опасностям. Его преследовали, и он должен был уйти дальше в лес, где пробавлялся охотой.

Больше он ничего не хотел рассказывать о своей прежней жизни и так искусно избегал вопросов Роланда, что тот был вынужден прекратить свои попытки.

Тем временем лес стал еще реже: вместо свода из листьев над головами путешественников проглянуло небо, и перед ними лежал глубокий овраг, откуда раздавался глухой шум быстрого потока.

Глава седьмая РАЗВАЛИНЫ

Рев шумящего потока, делавшийся все сильнее и сильнее по мере того, как Натан с путешественниками приближался к броду, пугал их.

— Не бойтесь, — говорил Натан, заметивший это, — один подкарауливающий шавний гораздо опаснее двадцати таких шумящих лесных ручьев. Переправа хорошая, друг Роланд, а если вода немного и смочит одежду твоей молодой спутницы, то вспомни только, что томагавки скальпирующих дикарей оставляют гораздо более безобразные пятна.

— Замолчите вы, старый чудак! — промолвил Пардон Фертиг. — Я не боюсь воды, потому что подо мною хорошая лошадь, которая плавает, как утка.

— Коли так, то я сяду позади тебя, если ты мне позволишь, — сказал Натан.

Пардон Фертиг не возражал, но только Натан хотел вскочить на лошадь, как маленький Петр начал царапать пятки своему хозяину, слегка повизгивая, как будто старался обратить на себя внимание. По крайней мере, Роланд так понял это. Каково же было его изумление, когда Натан, поспешно вынув ногу из стремени, соскочил на землю и стал оглядываться по сторонам с признаками беспокойства.

— Петр, — сказал он, обращаясь к собаке, — твои глаза не хуже твоего носа. Ты не хочешь, чтобы бедные женщины были убиты!

— Что случилось? — встревоженно спросил Роланд. — Что вы там говорите об убийстве?

— Говори тише и посмотри на противоположный берег реки, — ответил ему Натан. — Разве ты не замечаешь отблесков света между скалами?

— Да, вижу. Это как будто блуждающий огонек.

— Нет, друг, это головня в руках сторожевого шавния! — ответил Натан серьезно. — Посмотри, он раздувает огонь, сейчас будет освещен весь берег.

Слова Натана оправдались. Свет, вначале слабый, все разгорался, пока не разросся в большое пламя, осветившее горы, реку и даже лица путешественников. При этом можно было видеть фигуру человека, который был занят тем, что подбрасывал дрова в огонь. Нельзя было угадать, сколько еще индейцев залегло тут же, в кустах.

Путешественники пришли в крайнее волнение, потому что они убедились в том, что оба брода были захвачены и что последний луч надежды на спасение угас.

Роланд впал в отчаянную ярость, что могло послужить причиной его необдуманных поступков, привести его к ужасным опасностям. Он настаивал на том, чтобы немедленно переправиться на ту сторону, несмотря на индейцев: он рассчитывал, что рев потока заглушит шум, производимый людьми при переправе.

— А если бы они нас даже и заметили, — прибавил он, — то мы угостим их сильным залпом и воспользуемся их смятением, чтобы спастись бегством. Натан, позаботьтесь о женщинах, а вы, Пардон Фертиг и Цезарь, следуйте за мной и делайте то, что буду делать я.

— На самом деле, друг, — сказал Натан спокойно, но с видимым удовольствием, — ты мужественный молодой человек, но человек благоразумный лишь до тех пор, пока не столкнешься с опасностью лесов. Твой план невыполним: нас увидели бы раньше, чем мы достигли бы берега. Конечно, в нас будут стрелять: ты видишь, как огонь освещает воду. И, по правде сказать, я был бы огорчен, если бы бедные женщины были при этом ранены. Нет, нет, мы должны избежать индейцев.

— Но куда мы денемся? — спросил Роланд печально.

— Мы отправимся в безопасное и спокойное место, по крайней мере, для мертвых, — ответил Натан удивительно тихим и дрожащим голосом, опять подводя своих друзей к берегу. — Девять бедных человек спят там последним сном — отец и мать, бабушка и шестеро детей. Да, да, очень немногие решаются проходить ночью мимо несчастных убитых, потому что есть предание, будто они встают в полночь и с жалобными стонами обходят свое прежнее жилище. Но при всем том это хорошее убежище для людей, находящихся в беде. Я и маленький Петр часто спали под развалившейся крышей, не боясь ни привидений, ни индейцев, хотя мы часто слышали под деревьями жалобные звуки. Да, это печальное и убогое место, но оно будет верным убежищем для твоих спутниц до тех пор, пока мы не переправимся через реку.

Эти слова напомнили Роланду историю Асбернов, рассказанную ему полковником Бруце. Люди эти все вместе были убиты индейцами в своих владениях. Поэтому Роланду не очень-то хотелось туда отправляться. Но речь шла о безопасности его сестры и Телии, а потому он, не размышляя более, не стал удерживать своего проводника, а наоборот, поторопил его отправиться к разоренному и одиноко стоявшему строению.

Через несколько минут путешественники снова ехали по берегу и в последний раз оглянулись на брод и на огонь, который так своевременно предостерег их об угрожавшей опасности. Вскоре по заросшей, глухой тропинке достигли они полянки, которая была когда-то обработана и занимала довольно большую площадь. Повсюду виднелись стволы старых деревьев, безжизненные, мрачно поднимавшиеся в темноте к небу и представлявшие печальное зрелище. Глубокое одиночество леса, поздний час, мрачный вид покрытого облаками неба, порывы ветра, проносившиеся по лесу, нараставшая вдруг за ними гробовая тишина, отдаленные раскаты грома, которым вторило эхо в горах, а более всего воспоминание об ужасном убийстве, заставлявшее обходить это страшное место, — все это придавало пейзажу пустынный и мрачный вид.

Когда путешественники въехали на поляну, случилось одно из тех обстоятельств, которые часто наполняют души людей в этих местах ужасом. Ветер смолк, ни один лист не трепетал; воздух, казалось, был неподвижен целую минуту. И вдруг путешественники увидели, как стройный, величественный ствол дерева, склонившись, медленно рассек воздух и упал на землю с ужасным треском. Падение дерева очень напугало женщин. Эдита сочла это событие дурным предзнаменованием. В маленьком Петре и его хозяине оно невольно пробудило грустные воспоминания. Первый, подойдя к дереву, стал его обнюхивать и потихоньку повизгивать, а Натан тотчас сказал, обращаясь к собаке:

— Да, да, Петр, ты хорошо помнишь все, хотя пять лет огромный отрезок времени для твоей маленькой головы. Именно под этим деревом убили они старую бабушку и разбили голову беспомощному ребенку. Это было страшное зрелище, которое потрясало до глубины души.

— Как? — воскликнул Роланд, стоявший рядом с Натаном, когда тот как бы про себя произносил эти слова, — как, вы присутствовали при этом кровопролитии?

— Ах, друг, — это было не первое и не последнее кровопролитие, при котором я вынужден был присутствовать. Я в это время жил в хижине, немного подальше от реки, и эти несчастные Асберны были моими соседями. Они относились ко мне не так, как следовало бы относиться соседям: напротив, смотрели на меня, по причине моей веры, неблагосклонно и часто с насмешкой и недоброжелательством отгоняли меня от своего порога. Несмотря на это, они все-таки иногда пускали меня к себе в дом ради своих маленьких детей, и когда я однажды увидел в лесу следы шайки индейцев и заметил, что они ведут к моему маленькому домику, то я решил, что, пока они поджигают мою хижину, я успею предостеречь Асберна, чтобы он мог бежать со своими детьми и скотом, пока еще есть время, в ближайшую крепость, которая состоит, как вам известно, под начальством полковника Бруце. Так я и поступил. Но они не поверили моему рассказу и осмеяли меня. Уже и тогда многие были недовольны тем, что совесть моя не позволяет мне убивать индейцев, как убивают они. И они не послушались меня и прогнали меня от своего порога. Когда я понял, что эти бедные люди как бы околдованы и сами себя толкают к погибели, я помчался к полковнику Бруце, рассказал ему все и посоветовал тотчас же отправиться с сильным конным отрядом к тому месту, чтобы прогнать индейцев. Но в крепости меня приняли не лучше, а пожалуй, даже хуже, чем у Асбернов. Я пришел в отчаяние и решил уйти в леса и спрятаться и больше не возвращаться к реке, чтобы не видеть убийств. Не мог я присутствовать при убийстве бедных женщин и детей, а помешать этому убийству я был не в состоянии. Все-таки мне пришло в голову, что если индейцы не найдут меня в моей хижине, то спрячутся где-нибудь вблизи, будут ждать моего возвращения и, таким образом, отложат нападение на жилище моего соседа, что дало бы мне время еще раз побывать там и предостеречь его от опасности. Эта мысль так крепко засела у меня в голове, что я собрался и, взяв с собою маленького Петра, побежал сюда. Когда мы пришли на это поле, Петр почуял, что индейцы уже находятся вблизи нас. Ты не знаешь маленького Петра, друг! Он замечательно чутко умеет выследить индейцев. Вот и теперь: слышишь, как он повизгивает и обнюхивает траву? Если бы я не был уверен, что он вспоминает теперь это кровавое место и злодейство, которое когда-то произошло здесь, то по его визгу предположил бы, что где-нибудь поблизости находятся индейцы. Так и тогда: едва я успел спрятаться в маис, который в то время возвышался здесь, как услышал ужасный, пронзительный крик, которым кровожадные существа, окружив дом, будили испуганных жителей… Я не хочу разрывать сердце рассказом о том, что я видел и слышал тогда. Странное было зрелище! Не было заметно никакого движения; даже животные, казалось, находились в оцепенении, дворовая собака спала так крепко, что враги смогли наносить хвороста и сухих листьев в сени и подожгли его раньше, чем кто-либо догадался об опасности. Только тогда, когда пламя стало пробиваться отовсюду, раздался воинственный клич. Проснувшиеся люди увидели вокруг себя только шавниев, скачущих у пламени. Тогда, — продолжал Натан, и голос его дрогнул, и он стал говорить тише, так что только Роланд один мог слышать его, — тогда, друг, мужчины, женщины, дети выскочили из дому, — винтовки стали стрелять, томагавки звенели, ножи блестели, а крики и рев были так ужасны, что сердце леденело, слыша их… О! Ты не знаешь, что приходится видеть тем, кто проводит жизнь в соседстве с владениями индейцев. В то время как они убивали самых сильных, я видел, как самые слабые из них — бабушка с младшим ребенком на руках — бросилась бежать, чтобы спрятаться в маис, но успела добежать вот до этого дерева, которое только что свалилось, как будто хотело напомнить мне о том событии. Я видел, как индеец догнал ее и уложил на месте своим томагавком, потом выхватил ребенка из рук умирающей женщины и раздробил его тем же окровавленным топором…

— А вы, — воскликнул Роланд, грубо схватив рассказчика за ворот, потому что хладнокровие Натана приводило его в ярость, — вы, несчастное создание, вы стояли здесь и дозволили умертвить ребенка!

— Друг, — как всегда кротко отозвался Натан, немного озадаченный неожиданным нападением, — не будьте несправедливым! Если бы мне было так же легко проливать кровь, как и тебе, даже тогда я все-таки никак не мог бы спасти бедного ребенка, потому что у меня не было винтовки, я был безоружен. Я забыл сказать тебе, что полковник Бруце, когда я рассказал ему о дикарях, отнял у меня ружье, назвал меня бабой и прогнал из крепости безоружным. Конечно, он был не прав, забрав у меня оружие, которым я добывал себе пропитание, и тем более был не прав, что это стоило жизни ребенку, потому что, когда я стоял в маисе и видел большого грубого индейца, убивающего ребенка, — я не дал бы ему совершить это кровавое дело, если бы только оружие было у меня в руках, хотя и сам не знаю, что бы я предпринял тогда!

— Я так и думал, — сказал Роланд, отпуская Натана. — Ни одно человеческое существо, даже самая трусливая баба, не могло бы, держа оружие в руках, не употребить его в дело при таких обстоятельствах. Но вы все-таки хоть что-нибудь сделали?

— Друг, я сделал все, что мог тогда сделать. Я выхватил ребенка из рук индейца и бросился бежать, надеясь, что дитя, как бы оно ни было тяжело ранено, может быть еще спасено. Но не успел я отбежать и мили, как ребенок умер у меня на руках. Я с головы до ног был облит кровью. Это было прямым укором для полковника Бруце, который приехал со своими людьми к переправе, чтобы проверить мой рассказ. Когда я ушел из крепости, он не мог успокоиться — а вдруг я сказал правду? И вскоре он убедился, что мой рассказ — сущая правда, потому что в жилище Асбернов он не нашел ничего, кроме трупов и пожарища. Ни один из членов семьи не спасся.

— А отомстили за них? — спросил Роланд мрачно.

— Да, потом из четырнадцати разбойников одиннадцать были убиты еще до рассвета: преследователи настигли их там, где они разложили свои костры. Что касается трех остальных, которым удалось уйти, то о них было известно от пленных, которые возвращались от индейцев. Только одному из них удалось добраться до своих, остальные же погибли, неизвестно как, в лесу. Однако, — заметил вдруг Натан, — маленький Петр беспокоится более обыкновенного. Ему никогда не нравилось это место… Я знавал людей, которые утверждали, что собака чует присутствие духов.

— А по-моему, он чует новую толпу индейцев, а не каких-то духов, — сказал Роланд.

— Очень возможно, — согласился Натан, — что индейцы проходили сегодня по этому полю: лес полон ими и вполне возможно, что некоторые из них пробрались сюда, чтобы посмотреть на эти развалины, где их собратьями была пролита кровь девятерых белых. Наверное, при этом вспомнили и тех индейцев, которые поплатились своей кровью за кровь своих жертв… Нет, друг, у моего Петра, как и у людей, есть свои склонности и свои убеждения, и он с ужасом приближается к этому месту, как и я сам. Потому-то я и бываю здесь только тогда, когда меня к этому вынуждает необходимость. Но если ты беспокоишься, то я войду перед тобой в развалины, которые виднеются на краю обрыва.

— Нет, не нужно, — ответил Роланд, увидев совсем рядом хижину, которую они искали.

Он заметил, что Петр успокоился, и решил сам убедиться, насколько прочны развалины, так как им он собирался вручить судьбу существа, которое любил больше всего на свете.

Убежище представляло собой низкий бревенчатый сруб и стоял он, как казалось, на самом краю обрыва, на дне которого бурно шумела река; хижина разделялась на два флигеля небольшими сенями, но оба были соединены общей крышей.

Как бы мало предосторожности ни выказали строители, судя по постигшей их судьбе, но они все-таки не преминули предпринять некоторые меры предосторожности для своего одинокого жилища и которые были типичными для этих мест: ряд изгородей, которые, может, были возведены неумело, но все-таки в какой-то мере защищали жилище, образовывали два маленьких двора, один спереди, другой сзади, где содержался скот. Здесь же мог поместиться и целый гарнизон в случае нападения. Загородка сзади тянулась до самого берега, который заканчивался обрывом вышиной в 40–50 футов. Здесь никакой частокол не был нужен. Спереди же забор огибал часть открытой поляны. Теперь же строение обрушилось и имело унылый вид. Частокол, в основном спереди, где колья были вытащены дикими, был почти разрушен; правый флигель чернел обгоревшими бревнами. Единственная часть здания, сколько-нибудь уцелевшая, был левый флигель, который состоял только из одной комнаты; он был почти без крыши и вот-вот мог обрушиться. Трудно было представить себе что-либо более унылое и мрачное, чем вид этих развалин, а дикий рев реки внизу, который еще более усиливался тем, что в этом месте вода спадала с крутого обломка скалы, придавал особенную суровость всей этой местности.

Еле-еле Натан уговорил Роланда остаться здесь на несколько часов. Он доказывал ему, что брод, по которому он хотел перебраться через реку, лежит в нескольких милях отсюда. И лишь когда взойдет месяц или разойдутся тучи, а звезды будут освещать им дорогу, можно будет попытаться переправиться; что дорога туда ведет через овраги и болота и что поэтому нигде не сыскать более спокойного места для измученных, усталых девушек и, наконец, что развалины вполне безопасны.

— Право, — заключил он, — я не стал бы советовать что-нибудь опасное. Зачем предоставлять себя случайности, когда есть в лесу хоть один индеец, будь он даже за десять миль от меня? Я же стану караулить с маленьким Петром, пока твоя бедная сестра спит; и если ты и твои двое спутников-мужчин тоже можете не спать, тем лучше.

— Пусть будет так, — согласился Роланд, — пусть оба мои спутника сторожат.

После этого Роланд вошел в развалины с негром и зажег свечу, а потом ввел туда усталую сестру и Телию.

Натан же и Пардон Фертиг отвели тем временем лошадей в овраг, где было вволю травы и воды и откуда они не могли убежать.

Глава восьмая ОСАДА

Вскоре на развалившемся, давно покинутом очаге разгорелся огонь, и когда он осветил все помещение, путники могли рассмотреть скромную обстановку их пристанища. Хижина слева состояла из одной комнаты, стены которой представляли голые бревна и из щелей уже давно высыпалась замазка. В некоторых местах щели просвечивали насквозь, так что ветру и дождю был открыт широкий доступ. Потолок обрушился под тяжестью изломанной крыши, от которой остался небольшой кусок; пол из толстых досок тоже провалился, так как дерево местами сгнило и смешалось с землей. Окон и дверей не было вовсе; но два отверстия на передней и задней стенках и третье — большего размера, которое вело в коридор, загроможденный теперь обгорелыми бревнами, показывали, где прежде были дверь и окна. Другая половина хижины так развалилась, что нельзя было определить, где что находилось, и войти туда можно было только через заднюю часть здания. Пол тут совсем пришел в негодность и, вероятно, был снесен водой.

Но Роланд недолго смотрел на эту мрачную картину опустошения; посмотрев на Эдиту, он стал настаивать на том, чтобы сестра хорошенько отдохнула и набралась сил. Он стал оглядываться, ища подходящее место для того, чтобы устроить постель из листьев и мха.

— Смотри-ка, — здесь уже есть постель, — воскликнула Эдита, стараясь улыбнуться. Она показала на угол, где лежала куча листьев, таких зеленых и свежих, как будто они недавно были сорваны. — Положительно, Натан не для того пригласил меня в это убежище, чтобы предложить мне плохое помещение или отправить спать без ужина. Посмотри-ка, — прибавила она, заметив под листьями маленький металлический котел; вслед за этим негр нашел еще и другой, и оба они пахли недавно приготовленной едой, — посмотри, Цезарь: где кухонные принадлежности, там, наверное, и кушанье недалеко. Я держу пари, что Натан позаботился о хорошем ужине.

— Может быть, это ужин какого-нибудь лесного жителя, — сказал Роланд, который был несколько удивлен огромным количеством посуды Натана (он не сомневался, что она принадлежала ему) и стал при этом рыться концом винтовки в куче листьев, пока не наткнулся на сумку, полную хлеба.

— Этот Натан престранный человек, — пробормотал он про себя. — Уверял, что давно не бывал в этих развалинах, тогда как очевидно, что он провел здесь прошлую ночь. Кажется, он желает облекать в тайну все свои поступки. Но таковы уж идеи квакерской секты, к которой он принадлежит.

В то время как Роланд и девушки были заняты поисками, проводник сам вошел в комнату. На лице его проявилась озабоченность. Верный Петр, следовавший за ним по пятам, тоже выказывал беспокойство, нюхал воздух, повизгивал и жался к ногам своего хозяина.

— Друзья! — проговорил поспешно Натан. — Петр говорит слишком ясно, чтобы не понять его: несчастье близко, хотя я, глупый и грешный человек, не могу сказать, где именно. Мы должны опять покинуть это место и искать убежища в лесу.

Эдита побледнела. При входе Натана она взяла было весело сумку с хлебом, чтобы подать ее проводнику, но вид и слова Натана заставили ее замолчать, и она остановилась, окаменевшая, безмолвно держа в руке сумку. Как только Натан увидел сумку, он выхватил ее из рук Эдиты, стал с удивлением и даже с беспокойством рассматривать ее и только тогда отвел от нее взгляд, когда маленький Петр, побежавший в угол на кучу листьев, больше прежнего засуетился и стал громче повизгивать. Сумка выпала из рук Натана, когда он увидел блестящий котел, и он стал пристально вглядываться.

— Что случилось?.. Говорите, ради Бога! — просил Роланд, который и сам не на шутку обеспокоился. — Вы пугаетесь собственной посуды?

— Моя посуда?! — воскликнул Натан и всплеснул руками с крайней растерянностью. — Если ты захочешь убить меня, друг, то едва ли ты будешь неправ, потому что я, несчастный, слепой грешник, привел бедных женщин прямо льву в пасть — в убежище и главный лагерь индейцев, которые угрожают твоей жизни. Вставайте же, скорей идем отсюда! Разве вы не слышите, как маленький Петр визжит у входа? Тише, Петр, тише! Поистине, здесь можешь ты, странствующий Натан, проявить свою ловкость! Послушай, не близко ли они? Ты ничего не слышишь!

— Я слышу только крик совы и больше ничего, — ответил Роланд, но не успел продолжить — собака завизжала громче, и Натан воскликнул:

— Идем же, идем! Бери женщин за руку и следуй за мной!

При этих словах Натан выскочил в дверной проем, но его остановил окрик Роланда. Он оглянулся и увидел, что Эдита без чувств лежала на руках молодого человека.

— Я спасу бедное дитя! — воскликнул Натан. — Помоги другой!

Он поднял Эдиту легко, как перышко, и снова поспешил к выходу, но вдруг замер на месте: послышался испуганный крик Цезаря, а за ним дикий, грубый, гортанный смех раздался у входа. Когда Роланд и Натан посмотрели в ту сторону, они увидели огромного нагого индейца с винтовкой в руке, он был страшен, и его улыбка выглядела свирепой.

— Добрый день, брат, — индеец хороший друг!

Так воскликнул индеец и, дружески кивая головой, быстро вошел в хижину, а из-за его плеча сверкнули глаза и раздался ужасный смех троих или четверых диких, кровожадных его спутников.

— Вперед, — крикнул Натан голосом, более походившим на звук военной трубы, чем на голос испуганного мирного человека.

Он опустил Эдиту на пол и показал пример нападения, бросившись смело пришельцу на грудь. Оба они повалились через порог, и Роланд, сделав отчаянный прыжок, растянулся во весь рост в проходе, избегнув этим верной смерти, потому что в эту самую минуту на расстоянии трех шагов раздались выстрелы из трех винтовок.

— Брат! — ревел дикарь, и пена падала с его губ, — брат, — повторял он, радуясь своей победе, и еще крепче обвивал руками тело молодого человека: — я сниму скальп, я — шавний!

С этими словами он спрыгнул с порога сеней, где началась борьба, таща за собой Роланда.

Хотя Роланд и чувствовал, что он в руках человека, обладавшего большей физической силой, но решимость и энергия спасли его от участи, которая была бы столь страшна, сколько и позорна. Он собрал все силы и ту минуту, когда индеец, соскочив с порога, ослабил свои объятия, он схватился за оружие. Пистолетов, которые предусмотрительно взял с собой в развалины Натан, при Роланде не оказалось: он забыл их в этой спешке. Винтовка же была выхвачена у него из рук и отброшена в сторону. Но, как настоящий житель лесов, он имел за поясом нож и теперь собирался выхватить его. Но, в силу многолетней привычки, рука его схватила саблю, которой он был опоясан. Вскакивая, он пробовал вытащить ее: он не сомневался, что один удар стали освободит его от дикаря. Но индеец, который также был проворен, да еще и более опытный и привычный к таким диким поединкам, вытащил свой нож раньше, чем Роланд поднялся на ноги. И не успел капитан выхватить саблю из ножен, как почувствовал, что его с гигантской силой схватили за руку, и увидел, как индеец занес над головой свой нож и со страшным хохотом и победным криком собирался вонзить его в горло Роланда. При свете пламени Роланд хорошо видел дикое лицо, ужасное по окраске и еще более ужасное по выражению. Уцепившись за поднятую руку врага, чтобы отвести удар, он имел возможность следить за малейшим движением оружия и выражением лица дикаря. Но даже в таком положении им не овладело отчаяние, так как во всех случаях, когда дело шло о нем самом, он был человеком неустрашимым. Вдруг в хижине погас свет, как будто кто-то растащил и загасил хворост. Теперь Роланд стал опасаться, что враг одолеет его. Однако в то мгновение, когда он, ослепленный темнотой, ожидал смертельного удара, отвратить который он уже был не в состоянии, смех дикаря перешел в крик смертельного ужаса. В ту же секунду Роланд почувствовал, как справа потоком хлынула кровь, и индеец, пораженный ножом или пулей, пролетевшей в темноте и неизвестно кем пущенной, упал мертвым к ногам Роланда и увлек его за собой на землю.

— Скорей поднимайся и поступай так, как тебе велит совесть! — воскликнул странствующий Натан, рука которого, еще более сильная, чем рука индейца, вытащила его из-под убитого. — Ты борешься, как молодой лев или как старый медведь; и право, я не стану порицать тебя, если ты погубишь целую дюжину этих безбожных душегубцев. Вот твоя винтовка, вот твои пистолеты. Стреляй! И кричи громче!.. Твоя решимость привела врагов в смятение. Пускай они себе думают, что ты получил подкрепление!

Миролюбивый Натан возвысил при этом голос, стал перепрыгивать по развалинам с одного бревна на другое и кричать дико, как будто эти крики исходили из множества глоток. Он продемонстрировал этим столько мужества и отваги, что приободрился и Пардон Фертиг, спрятавшийся в скалистом ущелье оврага, и Цезарь, негр, который укрылся позади развалин около входа, и оба они уже присоединили свои голоса к неистовым крикам Натана.

Все, что произошло с того мгновения, как дикарь появился у двери, до крика осажденных путешественников, заняло несколько минут. Нападение Натана на предводителя, ранение одного и смерть двух других дикарей были, как показалось Роланду, делом одного мгновения, и он не успел опомниться, как все миновало. Неожиданное и успешное сопротивление маленького отряда белых, которое так несчастливо закончилось для индейцев, привело всю толпу дикарей в смятение и беспорядок. Тогда Натан подскочил к Роланду, который поспешно заряжал ружье, схватил его за руку и сказал с величайшим волнением в голосе, хотя лица его не было видно в темноте:

— Друг, твоя бедная сестра из-за меня попала в опасность, так что нож и топор были близки от ее невинной головы.

— Ни слова теперь об этом! — приказал Роланд и поспешно добавил: — Это вы убили высокого индейца, который первым вошел в хижину?

— Убил? Друг, я убил?! — переспросил пораженный Натан, и голос его задрожал сильнее, чем когда-либо. — Уж не хочешь ли ты назвать меня убийцей? Я переполз через него и покинул хижину.

— И вы оставили его там живым? — воскликнул Роланд и хотел броситься в хижину. Но Натан удержал его и сказал:

— Не беспокойся! Он, должно быть, разбил себе голову о какой-нибудь чурбан или поранил себя сам… может быть, кто-нибудь попал в него ножом… но случилось так, что кровь его брызнула мне на руку, вероятно, из раны, которую он получил… так что я оставил его мертвым…

— Пусть так, но, ей-богу, я думал, что вы как настоящий мужчина отправили его на тот свет. Но время идет, мы должны вернуться в лес, он открыт перед нами.

— Ты ошибаешься, — сказал Натан, и в ту же минуту, как бы в подтверждение его слов, послышались громкие воинственные крики и раздались выстрелы из дюжины винтовок. Все это говорило о том, что развалины были окружены индейцами.

— Овраг! Река! — воскликнул Роланд. — Мы можем переплыть на лошадях!

— Поток бурный, я боюсь, что он увлечет за собой и тебя, и твоего коня, — проговорил Натан. — Слышишь, как он бьется о скалы? Здесь он глубок, узок и скалист; и хотя в некоторых местах ребенок может прыгать с камня на камень, сейчас же он переполнен после ливневых дождей и превратился в водопад. Но мы должны испробовать все. Во-первых, советую тебе не унывать и делать все, что от тебя зависит, чтобы уменьшить число врагов, так как ты не можешь увеличить число друзей. И если ты хочешь застрелить того злоумышленника, который, как змея, подползает к развалинам, то я ничего не имею против этого.

При этих словах Натан отвел молодого человека за кучу бревен, около которой они стояли, и показал ему индейца, которого он заметил. Но глаз Роланда еще не привык различать предметы в темноте леса и он не смог разглядеть врага.

— Если ты не сочтешь это с моей стороны грехом или душегубством, — сказал несколько нетерпеливо Натан, — то я подержу винтовку, и тебе останется только спустить курок.

И прибавил:

— Нападай на них, если совесть твоя позволяет тебе это!

Так воскликнул Натан, и в следующую минуту из хижины раздался выстрел.

— Клянусь небом! Ни разу в жизни ни одному индейцу не сделал худого! — раздался робкий возглас негра.

Пуля раздробила руку краснокожего и из нее выпал топор, занесенный им над Роландом. Ошеломленный индеец испустил крик боли и ярости, перескочил через груду бревен, нагроможденных перед входом, и избежал, таким образом, удара прикладом винтовки, которым Роланд со своей стороны угрожал ему. На крик убегавшего индейца ответили (по крайней мере, так показалось Роланду) голосов пятьдесят его товарищей; в двух шагах от себя он увидел двоих, потрясавших своими топорами, как будто они хотели дать почувствовать безоружному всю их тяжесть.

В эту минуту к нему подоспела помощь оттуда, откуда он менее всего ожидал ее. Из оврага раздался выстрел, и в ту минуту, как один из индейцев, смертельно раненный, упал на землю, Роланд услыхал отчаянный голос Пардона Фертига:

— Я его доконаю! Это точно!

— Браво! Молодцы Пардон Фертиг и Цезарь! — воскликнул Роланд. Этот благородный порыв его спутников вселил в него искру надежды, сменившей безумное отчаяние. — Мужайтесь и стреляйте! — крикнул он и, не колеблясь, кинулся на дикаря, отбросил своим ружьем поднятый топор и хотел ударить его в лицо. Но кто-то выхватил у него винтовку из рук, и вдруг он почувствовал, что его схватили. Смелый противник прижал его к груди с такой силой, что ему показалось, будто он попал в объятия медведя.

Мирный человек уже собирался оказать Роланду дружескую услугу, ради которой он пошел на сделку со своей совестью, но его намерения не осуществились: дикарь вдруг вскочил на ноги и с дюжиной других дикарей, выросших как будто из-под земли, бросился к развалинам. Воздух огласили страшные крики.

Быстрота и стремительность нападения наполнили страхом душу Роланда. Он выстрелил из винтовки и схватился за пистолеты, причем его воображение уже рисовало ему, что один из дикарей схватил светлые локоны его сестры. Но вдруг Натан воскликнул:

— Пусть кровь эта падет на мои руки, а не на мою голову! Вперед на убийц-собак!

С этими словами он выстрелил в толпу; Роланд тотчас же вслед выстрелил из пистолета, и получилось впечатление настолько сильное, что нападавшие, за исключением одного, остановились в нерешительности; только один из них мужественно продолжал наступать на осажденных, приглашая товарищей своих следовать за ним.

— Ты не забудешь, что я сражаюсь только для того, чтобы спасти жизнь твоей невинной спутницы? — прошептал Натан Роланду на ухо.

И теперь, казалось, его воинственный дух навсегда вытеснил его мирные обеты: мужество, жажда крови, даже в большей степени, чем у молодого человека, пробудились в нем. Он набросился на приближавшегося шавния, ударил его прикладом своей тяжелой винтовки и раздробил ему голову, как будто она была стеклянная. Тогда с легкостью оленя бросился он назад в развалины, чтобы избежать пуль остальных дикарей, схватил за руку изумленного Роланда, пожал ее изо всей силы и воскликнул:

— Ты видишь, друг, до чего ты меня довел. Ты видел, как я проливал человеческую кровь! И это все для того, друг, чтобы негодяи не убили твою бедную сестру и не тронули ни одного волоса на ее голове и на голове Телии.

К счастью, поступок миролюбивого человека поддержали Пардон Фертиг и Цезарь: один стрелял из своей засады в овраге, другой — из-за развалин. Враги, которые получили такой отпор, побоялись подходить к тому месту, в котором, как они естественно предполагали, находилось восьмеро сильных мужчин — потому что так получалось по числу огнестрельного оружия. Они быстро вернулись под прикрытие леса, однако продолжали пугать, то стреляя, то издавая дикие крики.

Роланд воспользовался уходом врагов: он прошел в хижину, чтобы посмотреть на свою сестру. Но она выказала такое спокойствие, какого он и не ожидал. Это спокойствие, однако, было результатом оцепенения и отчаяния, а также сильного нервного перенапряжения. В таком состоянии, не сознавая действительности, она и пребывала.

Глава девятая БЕГСТВО

Враг, которого два раза отгоняли и который каждый раз отступал со значительными потерями, наконец увидел, что было бы безумием подвергаться открыто выстрелам противника. Несмотря, однако, на то, что индейцы вынуждены были отступить, они не выказывали намерения уйти совсем или отказаться от нападений. Индейцы попрятались за стволы деревьев, скалы, кустарник и разделились так, что образовали круг около развалин. Круг этот не замыкался только со стороны реки, бегство через которую дикари считали невозможным. Они старались не спускать глаз с хижины и время от времени стреляли по ней, испуская при этом страшный рев, чтобы еще больше напугать путешественников. Те дикари, которые были похрабрее, пробовали подползать поближе и стреляли во все, что они принимали за белых людей. Однако последние позаботились о том, чтобы укрыться в таком месте, которое было бы хорошо защищено от пуль, и хотя они пролетали очень близко, все же никто из путешественников ранен не был. И пока они находились под покровом ночи, у них не было причин особенно беспокоиться. Но они хорошо понимали, что это была только временная безопасность, так как враг еще не понял своего преимущества. Расположение развалин было таково, что дюжина мужественных и решительных людей без труда могла ежеминутно прокрасться в любую часть хижины и захватить осажденных. Открытое же и дружное нападение всех осаждавших, которых Натан насчитывал до двадцати человек, привело бы к тем же последствиям, только стоило жизни многим врагам. Выстрел наугад мог ежеминутно убить или ранить и вывести из строя одного из людей маленького гарнизона.

Больше всего осажденных беспокоило то, на что Натан указывал раньше: если бы им удалось пережить все опасности этой ночи — какая судьба ждет путешественников на рассвете, когда врагам станет очевидна слабость путешественников? Роланду казалось, что помощь должна прийти до рассвета. Но они могли рассчитывать только на самих себя: Роланд помнил, что полковник Бруце давно выступил в поход, чтобы принять участие в войне на севере Кентукки. А друзья его — остальные переселенцы, — как они могли узнать о его положении? Он думал о том, как бы пробиться через ряды осаждающих, и придумывал тысячи планов побега. То он хотел сесть на своего верного коня, броситься на врагов, сделаться мишенью для их выстрелов, отвлечь их внимание, а может быть, заставить их преследовать его, в то время как Натан с Эдитой и Телией побегут в противоположную сторону; то хотел он с ними броситься к бурному потоку и на лошадях перебраться на противоположный берег.

В то время как Роланд строил различные планы, Натан, несмотря на угрызения совести, не выказывал ни малейшего желания отказаться от борьбы: напротив, он с величайшей охотой стрелял в каждого шавния, который показывался, и уговаривал Роланда делать то же самое.

Ночь близилась к концу, нападавшие становились смелее и, судя по усилившемуся крику и по более частым выстрелам, число их не уменьшалось, а пополнялось разведчиками, прибывавшими к ним из лесу. Роланд с горечью заметил, что у них скоро закончатся порох и дробь.

— Друг, — сказал Натан, когда Роланд сообщил ему об этом, — не пришлось бы им (и он кивнул в сторону Эдиты и Телии) погибнуть на твоих глазах. И все-таки я сделаю все, что смогу, чтобы их спасти. Я должен покинуть тебя и привести подкрепление. Можешь ли ты до утра продержаться в хижине? Нет, нет, чувствую, что глупо спрашивать: ты должен продержаться, если бы у тебя даже не было никакой другой помощи, кроме старого Цезаря и Пардона Фертига; потому что я должен пробраться сквозь ряды индейцев, чтобы привести тебе помощь.

— Но как вы пройдете? — спросил Роланд. — Впрочем, знаю как: мы все вместе сделаем вид, будто собираемся напасть на этих негодяев, а в это время вы сядете на моего Бриареуса и с быстротой ветра помчитесь на нем.

— Хорошо было бы, если бы я мог уехать на твоей лошади, — сказал Натан, — но проехать верхом мимо шайки кровожадных индейцев не так легко, как ты думаешь. Нет, я должен проползти через ряды неприятелей тайком, чтобы у них и в мыслях не было, что твои силы ослабли.

— Ну, это невозможно, совершенно невозможно! — воскликнул Роланд печально.

— Конечно, это небезопасно, но ради бедных женщин надо попробовать сделать это, — ответил Натан. — Если мне удастся пробраться и найти твоих друзей, то я, без сомнения, спасу жизнь вам всем. Если же мне это не удастся, ну тогда, по крайней мере, избегу страшного зрелища — не увижу, как будут снимать скальпы с бедных женщин. Я должен проползти здесь мимо врагов и надеюсь, что это мне удастся с помощью моего маленького Петра.

— Ну, так идите, и Господь с вами! — сказал Роланд, который в своем отчаянии не заметил благородного порыва Натана. — Наша жизнь в ваших руках. Не раздумывайте, действуйте, и то немногое, что я имею, будет с этих пор принадлежать вам.

— Друг, — ответил гордо Натан, — то, что я делаю, я делаю не ради жалкой наживы, а из сострадания к беспомощным женщинам. И сделаю то, что смогу, лишь бы догнать твоих друзей. Поэтому не бойся изводить порох и продолжай сражаться. Я же вовремя возвращусь с верной подмогой.

Роланд пообещал ему держаться, и тогда Натан стал готовиться в путь. Он отдал порох и пули Роланду, подобрал полы своей кожаной одежды, чтобы они не мешали ему при ходьбе, и позвал, наконец, маленького Петра, который все время спокойно лежал в безопасном углу хижины. Таким образом, вооруженный винтовкой и ножом, с единственным зарядом пороха, пустился Натан в опасный путь. Его приподнятое настроение вдруг пробудило подозрение в Роланде.

— Натан, — сказал он и сильно сжал ему руку, — если вы уйдете, чтобы покинуть нас навсегда и позорно предать нас смерти, клянусь небом — Бог покинет вас в час самой тяжкой нужды!

— Друг! — возразил Натан спокойно и холодно, — если бы ты знал, чего стоит пробраться сквозь лагерь дикарей, ты скоро убедился бы, что трус и предатель избрал бы другой способ для своего спасения. Будь ты на своем посту так же верен, как я на своем, — и все будет хорошо. До свиданья! Или я погибну — и тогда не услышу стонов бедных женщин, или я останусь жив — и тогда ты и все остальные будут спасены.

С этими словами он пожал руку Роланду и мужественно отправился на опасное дело, которое несомненно возбудило бы удивление Роланда, если бы он сумел оценить его в полной мере. Натан бросился на землю и прошептал маленькому Петру:

— Теперь, Петр, если ты когда-либо верно служил своему хозяину, покажи, что ты можешь сделать.

Потом он бесшумно прокрался через развалины и стал пробираться от ствола к стволу, от куста к кусту, следуя за собакой, которая, казалось, раздумывала, куда идти.

Через несколько минут Натан исчез из глаз Роланда, который, оставшись с друзьями, сделал залп по неприятелю, чтобы отвлечь внимание от Натана. Ему отвечали выстрелами, сопровождаемыми дикими криками, и это дало возможность Натану судить приблизительно о том, где именно находятся индейцы. Еще второй и третий залп были выпущены, и, когда крики и смятение улеглись, Роланд стал прислушиваться к каждому шороху, чтобы следить за Натаном — но все напрасно. Ничего не было слышно; только время от времени раздавались ружейный выстрел, вой дикаря, шум потока и раскаты грома. Потом снова наступала тишина, и Роланд уже стал надеяться, что Натану удалось пробраться, как вдруг на той стороне, куда направился Натан, раздался ужасный крик, от которого, казалось, кровь застыла в сердце Роланда. Ему показалось, что Натан пойман, и в этом он убедился еще больше, когда вдруг выстрелы и вой прекратились, и в продолжение десяти минут царила такая тишина, что шелест ветра в вершинах деревьев стал еще слышнее, чем прежде.

«Поймали его, несчастного! — вздохнул Роланд, — наша судьба решена!»

Это предположение, казалось, подтвердилось громким, ликующим воем врагов, и затем развалины стали осаждаться как бы соединенными силами врагов. Это вновь возвратило Роланду его решимость.

— Стреляйте! Стреляйте! — закричал он громовым голосом своим товарищам. — Если нам суждено умереть, то, по крайней мере, погибнем геройски!

Он сам выстрелил из ружья и пистолетов по темным фигурам, которые бросились на развалины. Пардон Фертиг и негр поддерживали его, стреляя из пистолетов и ружей, и эта решительная защита вновь заставила нападавших отступить… Они опять заняли свои прежние места и поддерживали оттуда непрерывный огонь. Некоторые удальцы осторожно подкрались ближе и спрятались в отдаленной части развалин, откуда они, не желая вступать в рукопашный бой, продолжали сражение, так что Роланд был очень обеспокоен: их пули пролетали так близко, что он опасался, как бы какая-нибудь не залетела в их засаду.

Он уже размышлял о том, не лучше ли будет, если он отправит женщин в ближайший безопасный овраг, но вдруг блеснула, как ему показалось, молния. Но то была стрела, пущенная неприятелем; она пронеслась над головой и, пламенея и дрожа, вонзилась в обломки крыши. Все это утвердило Роланда в решении увести женщин в более безопасное место. Одновременно участившаяся стрельба вызывала в нем все большее беспокойство. Ему, правда, нечего было опасаться, что мокрая, пропитанная влагой крыша загорится; но тем не менее, каждая стрела, пока она горела, служила врагам факелом, который скоро должен был выдать им беспомощных, слабых путешественников.

Преисполненный этими заботами, он отвел женщин в овраг, спрятал их там между скалами и кустарником и вернулся в развалины, хотя безо всякой надежды, но с твердым намерением защищать свою жизнь до последней возможности.

Огненные стрелы все еще летели на крышу, но так как они, вследствие сырости крыши, не достигали своей цели, то индейцы вскоре прекратили свои попытки. Казалось, лучшим союзником их хотел стать месяц, который взошел над лесом и время от времени бросал слабый луч сквозь тучи. Он светил достаточно ярко, чтобы проникнуть сквозь черный мрак, который до сих пор служил единственной защитой Роланду и его спутникам. Роланд хорошо понимал это. Тем не менее, он сохранял внешнее спокойствие, хотя душа его была преисполнена тревожного ожидания. Все его мужество, бдительность, решимость не могли отнять у противника того преимущества, которое он получил, окружив развалины снаружи. Пять или шесть воинов поддерживали отсюда непрерывный огонь, направленный на хижину, из которой, к счастью, были уведены женщины.

Прошло уже около полутора часов с того времени, как ушел Натан, и снова в сердце Роланда воскресла надежда на то, что он избежит преследования врагов.

«И если это так, — думал он, — то Натан должен быть уже близко от лагеря моих друзей и теперь уже недолго ждать, пока оттуда явится помощь. Благодарение небу! Месяц снова прячется за облака и снова слышатся раскаты грома. Если бы я мог продержаться здесь хоть один час!»

Желание молодого человека, казалось, должно было исполниться. В то время, когда месяц исчезал в облаках, выстрелы неприятелей становились все реже и реже и наконец совсем затихли. Роланд воспользовался этой минутой покоя, чтобы спуститься к реке и подкрепить свои силы глотком воды, что было ему необходимо при его усталости. Он еще раз пристально посмотрел на пенившиеся струи потока и снова задумался над тем, нельзя ли как-нибудь спастись бегством через реку. Вода, правда, дико бушевала, но напротив оврага река расплывалась в широкую и спокойную заводь, переехать через которую было бы можно, если бы посреди не было острова, который запруживал ее.

Пока он раздумывал над этим, блеснувшая яркая молния дала ему возможность увидеть, что остров был не что иное, как верхушки деревьев, стволы которых находились под водой. Одновременно при яркой вспышке молнии он увидел быстрое течение, которому нельзя было довериться, так как это грозило быть разбитым о стволы деревьев. Так угас для него последний луч надежды, и Роланд, вздохнув, сказал сам себе:

— Итак, мы осаждены со всех сторон… и само небо отступилось от нас!

Не успел он договорить эти печальные, унылые слова, как заметил, что к бухте подплыл маленький челнок и врезался в кусты. Из челнока выскочил человек. Роланд испугался: он решил, что дикие нашли средство напасть на него и со стороны реки. Он собрал все свое мужество и с саблей в руке бросился на незнакомца, который прикреплял лодку к берегу, и нанес ему такой удар по голове, что тот, по-видимому, мертвый, упал на землю.

— Умри, собака! — воскликнул при этом Роланд и поднял уже ногу, чтобы сбросить тело в воду, как вдруг незнакомец по-английски прокричал:

— Разрази вас гром, белый! Что с вами?

К изумлению своему, Роланд узнал голос Ральфа Стакполя, конокрада. Быстро он вскочил на ноги, сбросив свою шляпу, которую меч Роланда разрубил пополам, не поранив, однако, головы, и накинулся на Роланда, чтобы отплатить за нападение, которое, как он думал, было сделано со злым умыслом. Новая молния осветила лицо капитана Форрестера, узнав которого Ральф громко зарычал от радости, хлопая в ладони и ударяя пятку о пятку:

— Разрази меня гром! Это вы, капитан! Я ведь знал, что вы тут сражаетесь, потому что слышал ружейные выстрелы и вой индейцев. Разрази меня гром, я подумал: ты должен отправиться туда на защиту ангелоподобной дамы, которая спасла тебя от виселицы. А теперь, друг, я здесь и буду сражаться со всеми тварями, белыми или красными, черными или пегими, чтобы только ничего дурного не приключилось с той, которая спасла мне жизнь. Отведите меня к ней, и я съем и проглочу ваших врагов так, чтобы от них не осталось ни одного волоска или ноготка!

Роланд мало обращал внимания на эти слова полу сумасшедшего человека и только спросил его, каким образом он переправился сюда.

— В челноке! — отвечал Ральф. — Я нашел его под кустами, живо вырубил себе топором весло, вскочил в челн, подумал о даме и переехал через поток, как водяная муха. Чужестранец, вот я! Но я прибыл не для того, чтобы болтать, а затем, чтобы показать вам, что я, как собака, готов умереть за моего ангела. Где эта дама? Где она, чужестранец? Покажите мне ее, чтобы ярость волка овладела мною, и я бросился бы на краснокожих, как серый на овец!

Роланд ничего не ответил ему, и без дальнейших разговоров отвел его к женщинам, которые сидели на скале и горько плакали, сознавая свое положение.

— Разрази меня гром, — прорычал Ральф, увидев бледное лицо Эдиты, — если такое зрелище не сделает из меня пантеры, то пусть я буду сам проглочен с кожей и волосами! О, прекрасная дама, взгляните на меня и скажите хоть словечко, потому что я готов сражаться, как дикая кошка! Ободритесь и не унывайте! Разве я не Ральф Стакполь, не раб ваш? Разве я не для того пришел, чтобы сожрать всех, кто против вас, — шавниев, делаваров и прочих? О, ангел мой, не умирайте теперь, а лучше посмотрите, как я их проглочу.

— Ну, полно же вам вздор городить! — сказал Роланд, который, несмотря на свое недоброжелательное отношение к конокраду, все-таки был обрадован его рвением. — Покажите вашу благодарность на деле и скажите мне, как удалось вам пробраться сюда, и есть ли у нас надежда выбраться отсюда?

После долгих усилий Роланду удалось заставить Стакполя рассказать, что с ним произошло. Теперь оказалось, что этот день был таким же несчастливым, как и для молодого капитана. Не успел Ральф избавиться от своего опасного положения, как молодая лошадь, на которой он ехал, сбросила его и ускакала. Он некоторое время гнался за ней, но напрасно, и должен был отказаться от намерения поймать ее. Ночь застигла его, когда он подходил к берегу реки, а так как река бурно шумела, то он не решился перейти через нее. Поэтому он разложил костер при дороге с намерением провести там всю ночь.

— А! — воскликнул Роланд, — так это значит ваш огонь помешал нам переправиться через реку? Мы сочли его за огонь, разложенный индейцами!

— Индейцы, говорите вы? И вы правы, — ответил Стакполь, — я видел целую толпу индейцев, переползавших через брод, и как раз тогда, когда я прицелился в них и думал уложить зараз двоих одним выстрелом, раздался выстрел позади меня и выгнал меня из моего убежища. Тогда я бросился в кусты и убежал, так как думал, что вся шайка гонится за мной. Так добежал я до оврага и скатился вниз головой со скалы. А пока я еще почесывал голову, опять послышались ружейные выстрелы, и я тотчас же подумал о даме. И в то время, когда я размышлял о том, что предпринять, увидал я челнок, вскочил в него при свете молнии и стал грести, пока, наконец, среди опасностей, резни и смерти я не попал сюда. А если вы меня спросите, зачем? — то я отвечу: единственно ради ангелоподобной дамы! Я раб ее!.. Да, чужестранец, разрази меня гром, я хочу сражаться с шавниями и умереть за нее, и для меня смерть — веселый праздник и ничего больше!

— Несчастный! — воскликнул Роланд, весь гнев которого против конокрада снова вспыхнул, когда он понял, что именно он и огонь, зажженный им у переправы, довели их до теперешнего безвыходного положения. — Несчастный! Положительно, выродились на пагубу нам. Без вас моя сестра была бы теперь в безопасности! Если бы она оставила висеть вас на дереве, то вы не были бы на реке и не отняли бы у нас единственное спасение, когда кровожадные шавнии гнались за нами по пятам.

Этот упрек открыл Стакполю, что именно он, правда, невольно, принес несчастье своей благодетельнице. Его чувство перешло в раскаяние и отчаяние, и он бросился перед Эдитой на колени.

— Разрази меня гром, — воскликнул он, — если я ввел вас в опасность. Но я же и спасу вас! Где собаки-индейцы? Я проглочу их!

При этом он снова вскочил, зарычал, как безумный, побежал в хижину, стал бегать взад-вперед и при этом беспрестанно испускал свой громкий рев, так что вскоре враги стеши отвечать на него.

— Слушайте вы, длинноногие, змееобразные собачьи морды! — ревел он из хижины, куда и Роланд поспешно последовал за ним. — Слушайте вы, гологоловые, прокопченные краснокожие! Исчадие негров! Еноты, жабы, гады! Слушайте вы, подлецы, радующиеся тому, что пугаете ангелоподобную даму, слушайте, как я вызываю вас на бой! Вперед, и покажите ваши скальпы! Я сниму их… я, аллигатор с Соленой реки! Кукареку! Кукареку!

После этих нелепых слов тотчас же послышались ружейные выстрелы, направленные на конокрада, который также отвечал на каждый выстрел, сопровождая воем, превосходившим силой даже дикий крик индейцев. Он долго бы еще находился в этом положении, если бы Роланд не стащил его с груды бревен. Но и отсюда он продолжал стрелять, выть, как будто он каждый раз убивал десятерых врагов.

Роланд наблюдал за ним с удивлением и не без удовольствия.

Вскоре, однако, дикие возобновили свои нападения: выстрелы их стали чаще, рев еще более неистов и дик, и они подвигались все ближе и ближе к развалинам. Положение осажденных стало вскоре так опасно, что Роланд, боясь нападения, тайно покинул развалины и спрятался у спуска в овраг.

Враги, не подозревая, что хижина опустела, и, вероятно, полагая, что они загнали осажденных вглубь, выпустили по строению дюжину залпов, наверное, для того, чтобы подготовить общий штурм, которого так боялся Роланд. Тогда он обратился к Стакполю и спросил его, не считает ли он возможным перевезти в своем челноке женщин и спрятать их в безопасном месте.

— Разрази меня гром, — воскликнул Стакполь, — это трудное дело, но я попытаюсь перевезти ангелоподобную даму!

— А почему вы об этом не подумали раньше? — спросил его Роланд.

— Э, да просто потому, что я хотел прежде всего сражаться за нее! — воскликнул Стакполь. — Ну-ка, выстрелю еще раз по этим бестиям, а потом, чужестранец, бежим. Но я наперед скажу вам: это не будет приятной прогулкой и трудно будет переправить лошадей через поток.

— Нечего и думать о нас и о лошадях, — возразил Роланд. — Спасите только женщин. Я буду очень этому рад. Мы же, остальные, будем защищать овраг, пока не подоспеет помощь, если Натан еще жив.

Без дальнейших бесполезных разговоров отправился Ральф к потоку, чтобы приготовить челнок для переправы женщин, тогда как Роланд уговаривал своих товарищей, Пардона Фертига и Цезаря, мужественно и стойко защищаться от нападения индейцев.

Глава десятая ПЛЕН

Шум потока и раскаты грома, раздававшиеся все громче и громче, объяли страхом Роланда, когда он поднял с земли сестру, чтобы отнести ее в челнок. Страх еще более усилился, когда он внимательно осмотрел лодку и заметил, что она была так мала, что едва ли могла нести в себе нескольких человек. Она представляла собой выдолбленный ствол дерева, заостренный к обоим концам, который скорее походил на корыто, чем на ладью. Роланд уверял, что мужчинам сесть в лодку нельзя, так как она сможет выдержать разве что троих. Поэтому он решил, что в лодку должны войти только Эдита и Телия, а все остальные поедут на лошадях.

— А теперь вперед, молодцы! — закричал Стакполь мужчинам, которые один за другим спустились к реке. — Если вы хотите ехать верхом, то дайте мне ваши ружья и торопитесь, потому что, разрази меня гром, негодяи уже осаждают хижину!

Роланд совершенно отказался теперь от намерения дождаться прибытия Натана. Не успел Ральф закончить свою речь, как головни полетели по воздуху и через разоренную крышу внутрь развалин, после чего дикари напали на хижину с ужасными, ликующими криками. Но вслед за тем раздались и крики изумления, а потом топот, поспешно приближающийся к оврагу.

— Вперед! — закричал Ральф. — Чужестранцы, держитесь ближе к челноку, если вам дорога жизнь!

Челнок отчалил. Роланд, ведя в поводу лошадь своей сестры, направил своего Бриареуса в пенившиеся волны и позвал за собой Пардона Фертига и Цезаря. Послушались они его или нет, он не мог судить, потому что уже находился в стремительном водовороте. Яркая молния, за которой наступил полный мрак, ослепила его. Течение неудержимо влекло его дальше, а гром своим треском заглушал всякий другой шум, кроме шума волн. Еще раз блеснула молния, и при свете ее Роланд увидел, что яростный поток несет его к узкому проходу между двумя стенами: стеной скалы и стеной леса. Он содрогнулся: эти мрачные и крутые стены по обеим сторонам и пенившийся между ними омут представляли зрелище, способное потрясти самое отважное сердце. У Роланда захватило дух, когда он увидел, что челнок подъехал к узкому месту в водовороте и в следующую минуту, прежде чем погас блеск молнии, исчез в нем, как будто был им поглощен.

Но в эти страшные минуты ему некогда было раздумывать. Он бросил повод, за который держал лошадь своей сестры, повернул своего Бриареуса к омуту, быстро понесся между стен, и вот он уже видит, что конь его плывет по сравнительно спокойной воде. Новая молния осветила маленький челнок, плывший в полной безопасности, и слышно было, как конокрад ликовал, радостно потрясая веслом над головой.

Как бы ответом на веселое ура рычащего Ральфа Роланд вдруг услышал позади себя такой громкий крик, который на мгновение заглушил даже шум потока и потом вдруг затих, как будто мгновенная смерть прервала его. Роланд сразу понял, в чем дело: перед тем, как повернуть коня вверх по течению, он заметил в волнах при вспышке молнии два или три темных предмета, похожих на лошадей, как раз возле него вынырнула из глубины потока человеческая фигура. Он крепко схватил человека, перекинул через седло и увидел, что спас жизнь своему верному негру, старому Цезарю.

— Держись за седло! — крикнул он ему; и в то время как тот с инстинктивной поспешностью послушался, Роланд повернул лошадь опять вниз по течению, чтобы еще раз взглянуть на челнок. В следующую минуту, однако, лошадь его стала на твердую почву, и Роланд, к своей неизмеримой радости, заметил, что он на мели, к которой волны прибили также и легкий челнок.

— Ну, меня следует назвать лягушкой! — ликовал Ральф Стакполь, приветствуя капитана. — Стремись, яростная вода! Я могу тебя поглотить ради ангелоподобной дамы. А теперь индейцы могут, пожалуй, снять скальп с реки, потому что наши скальпы они едва ли получат.

Роланд радостно обнял спасенную сестру, а потом оглянулся: не видать ли где Пардона Фертига, которого что-то не было слышно. Он громко позвал его, но ответом ему были лишь рев воды и раскаты грома. Старый Цезарь тоже ничего не мог сказать о нем. Про себя самого он помнил только, что потоком его отнесло к стене леса, где он потерял сознание, и пришел в себя только тогда, когда его господин схватил его. Поэтому Роланд, к немалому своему огорчению, предположил, что бедный Пардон Фертиг погиб в волнах. Это предположение подтверждалось и тем, что из пяти лошадей только три достигли берега — Бриареус, лошадь Эдиты и, по всей вероятности, лошадь погибшего Пардона Фертига. Остальные же, наверное, разбились о скалы или о плавучий лес, или унесены потоком.

Эти потери опечалили Роланда, но ему некогда было долго сожалеть о них. Его спутники ни в коем случае не могли считаться спасенными, и он должен был спешить укрыть их еще до рассвета в безопасном месте. Ральф вызвался провести путешественников к безопасной переправе и оттуда проводить их к тому месту, где остановились опередившие их переселенцы. Это предложение было принято с радостью. Роланд помог своей сестре сесть на лошадь, посадил Телию на лошадь погибшего Пардона Фертига, дал своего Бриареуса совершенно изумленному негру, а сам собрался продолжать путь пешком. Он составил как бы арьергард, Ральфа Стакполя поставил впереди отряда, и путешественники опять вступили в девственный лес.

Тем временем утро уже брезжило, и первые лучи света виднелись бы на востоке, если бы небо все еще не было покрыто густыми тучами. Поэтому путешественники должны были воспользоваться немногими минутами оставшейся ночи, чтобы успеть уйти от коварных индейцев до рассвета.

Все они, несмотря на крайнюю усталость, напрягали последние силы; густой кустарник и топкие болотистые места часто ставили им преграды; но когда свет проник в густой лес, Роланд все-таки был уверен, что они удалились от развалин, по крайней мере, на час езды. Путешественники вздохнули с облегчением: их радостная надежда еще более усилилась, когда облака вдруг раздвинулись и солнце во всей своей красе осветило землю.

Прошел еще час. Они все еще двигались по кустарнику и болотам, которым Ральф отдавал предпочтение перед открытым лесом. И на самом деле, он поступал предусмотрительно, потому что натолкнуться на индейских лазутчиков гораздо скорее можно было в лесу, чем в этих мрачных кустарниках, где совсем не было тропинок.

При всем том, вскоре оказалось, что хитрость Стакполя в этом случае была неудачна: для него самого и для всех других было бы гораздо выгоднее, если бы он, по крайней мере, в течение первого часа бегства двигался по прямой, вместо того чтобы терять часть драгоценного времени, пробираясь по непроходимым болотам. Теперь же беглецы вышли из кустарника и вступили на узкую тропинку, протоптанную буйволами. Тропинка вела к глубокому оврагу, откуда доносился шум воды. Путники увидели сверкавшую реку, через которую должны были переправиться.

— Вот, прекрасная дама! — воскликнул Ральф, радуясь, — вот переправа! Вода тут настолько мелка, что вы не замочите даже своих подошв. Теперь наша взяла, и мы можем осмеять плутов-индейцев! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!

С этими словами, которые отозвались эхом в лесу, Ральф направился было к спуску, как вдруг ликующий крик его оборвался и сменился криком ужаса. Ружейная пуля, пущенная из кустарника шагах в шести от него, прожужжала у него в волосах и даже вырвала из них клок. В то же время дюжина других выстрелов обрушилась на остальных путешественников, и четырнадцать или пятнадцать дикарей выскочили с громкими криками из-за кустов, где они до сих пор скрывались. Трое из них схватили поводья лошади Эдиты, шестеро бросились на Роланда Форрестера и прежде, чем он успел поднять руку для защиты, его повалили и связали. С ошеломленным Ральфом, казалось, дело было не лучше. Четверо индейцев бросились на него с поднятыми ножами, радостно восклицая:

— Вот конокрад! Вот он, Стакполь!.. Теперь-то уж мы тебя не отпустим! Зажарим на большом костре!

— Разрази меня гром, — прорычал Ральф, — так-то скоро я не поддамся!

Он выстрелил из своей винтовки по диким наугад, одним прыжком скрылся в ближнем кустарнике, где был довольно крутой обрыв, и побежал с быстротой оленя. Вслед ему раздались выстрелы, и трое или четверо индейцев немедленно бросились преследовать его. Их крики, все удалявшиеся, перемежались с победным ликованием дикарей, оставшихся с белыми. Роланд был как бы оглушен; он видел, как индейцы попирали ногами старого окровавленного Цезаря, как стащили с лошади его мертвенно бледную, лишившуюся чувств сестру… Страшная ярость наполнила его сердце… Он стал делать огромные, но напрасные усилия, чтобы освободиться от оков. Но ничего не достиг, кроме насмешек своих врагов, которые с варварским удовольствием смотрели, как он мучался. Еще крепче связали они его и прикрутили руки к спине ремнями из буйволовой кожи так, что он едва не кричал от боли.

Впереди предстояли еще другие, более жестокие муки. Он видел, как полно ужасом бледное лицо его любимой сестры, видел, как умоляюще она протягивала к нему руки, видел грубую радость бессердечных дикарей и ожидал каждую минуту, что голова его будет разрублена томагавком. Он даже хотел просить о пощаде и милосердии, но отчаяние отняло у него голос и он лишился чувств, впал в полное забытье. Так пролежал он некоторое время, к счастью для себя, не видя и не понимая, что происходило вокруг него.

Глава одиннадцатая ПОПЫТКА

Когда Роланд пришел в себя, все вокруг него совершенно переменилось. Громкое издевательское ликование диких утихло, и ничто, кроме шума листвы и журчания воды, не нарушало глубокой тишины. Дикари тоже исчезли, и Роланд, осмотревшись, не увидел ни одного живого существа, кроме маленькой птички, порхавшей в ветвях над головой. Движения Роланда были, однако, еще стеснены: он был связан, и в голову ему пришла страшная мысль, что у дикарей могло возникнуть свирепое намерение оставить его томиться здесь, в пустыне, одиноким и беспомощным. Недолго было, однако, это опасение, потому что когда он сделал отчаянное усилие, чтобы освободиться от своих пут, то почувствовал чей-то грубый кулак у своей шеи и чей-то голос прохрипел ему на ухо:

— Длиннонож, лежать тихо! Увидишь, как Пианкишав убивает братьев Длинноножа. Пианкишав — великий воин!

Роланд с трудом повернул голову и увидел в кустах за собой дикого, свирепого, старого воина, взгляд которого с равнодушной жестокостью дикой кошки то следил за ним, то обращался к склону горы, где совершалось что-то особенное. Роланд, который все еще ничего не понимал, хотел обратиться с несколькими вопросами к своему сторожу, но едва он открыл рот, как дикарь приложил блестящий меч к его горлу и выразительно сказал:

— Если Длиннонож будет говорить, то тут же и умрет! Пианкишав сражается с братьями Длинноножа! Пианкишав — великий воин!

Роланд замолчал и предался своим грустным мыслям. Вскоре, однако, они были прерваны отдаленным шумом, который Роланд сначала принял за топот стада буйволов, пока не заметил, что шум производили лошади, мчавшиеся во весь опор по каменистой тропинке, по той самой, где они были взяты в плен.

Сердце забилось в радостной надежде: кем же могли быть эти всадники, как не отрядом кентуккийцев, быть может, призванных Натаном к нему на помощь. Легко мог он себе теперь объяснить исчезновение индейцев, засевших вновь в свои засады ввиду приближения воинского отряда.

— Прячьтесь теперь, чудовища! — пробормотал он сердито, — на этот раз вы уже не уйдете, теперь вы имеете дело с отрядом храбрецов, а не с испуганными, бежавшими от вас женщинами!

В волнении попробовал он поднять голову вверх, чтобы как можно скорее увидеть приближающихся союзников. Против его ожидания, старания его были остановлены диким, который проговорил с устрашающей усмешкой:

— Так, теперь можешь ты увидеть, как Пианкишав снимает скальпы с Длинноножей, твоих братьев! Пианкишав — великий воин, Длиннонож- ничто!

Несколько раз индеец повторил эти слова. Роланд же тем временем внимательно осматривал местность, которая, вероятно, должна была скоро сделаться местом жестокого боя.

На горе, откуда вела злосчастная тропинка, почти не было деревьев. Только кое-где поднимались из травы несколько искривленных стволов кедра, земля была в глубоких трещинах и расщелинах, сильно затруднявших движение всадников. Дикари расположились у склона, где было очень мало деревьев, которые могли бы защитить нападавших, сами же индейцы заняли пространство, так хорошо защищенное скалами и и кустами, что могли нанести немалый вред. При всем этом Роланд почти не сомневался в исходе предстоящего сражения. Число дикарей, по его мнению, едва ли могло равняться пятнадцати или шестнадцати воинам, а отряд его друзей был, вероятно, многочислен.

Но как было велико его разочарование, когда отряд вышел из лесу, и его глазам представилась только маленькая группа молодых людей, приближавшихся с такой поспешностью, что, по-видимому, они не имели ни малейшего понятия об устроенной им засаде. В предводителе он тотчас же узнал молодого Тома Бруце, за которым следовало не более десяти юношей. Все они, правда, были хорошо вооружены и держали ружья наготове. Из опасения, что они как раз попадутся в руки врагов, Роланд, забыв о своем собственном тяжелом положении, закричал, как только мог, громко:

— Берегитесь засады! Стой!

Больше он не мог произнести ни слова, потому что сторож схватил его за горло, высоко подняв над ним нож, и, казалось, готов был воткнуть его в грудь. Но Роланд все-таки заметил, что крикнул не напрасно: кентуккийцы вдруг остановились и соскочили с лошадей, которых один из молодых людей увел немедленно за хребет горы. Том Бруце поднял свое оружие, указал рукой на засаду дикарей и закричал своим спутникам:

— Ну, господа, — пленные женщины и краснокожие дикари там! Сражайтесь во славу Кентукки и на радость женщинам! Пусть каждый стреляет в какой-нибудь куст, и каждая пуля пусть попадет в краснокожего. Выгоним этих бестий из их засады!

Ответом на эту речь было громкое ликование молодых людей, которые сразу же исполнили приказание молодого предводителя. Они разделились, а индейцы, как только заметили это, выстрелили шесть или семь раз, недалеко от Роланда, не принеся никакого вреда.

— Вот они где, собаки! — закричал Том и побежал со спутниками в ближайшие кусты. — Покажите им свое мужество!

— Длиннонож — большой дурак! — закричал старый дикарь, стороживший Роланда, и с этими словами быстро удалился, оставив Роланда одного.

Борьба, начавшаяся теперь, представляла для Роланда что-то совершенно новое, особенное. Во всех стычках, в которых ему приходилось участвовать раньше, враждебные отряды стояли открыто друг против друга, лицом к лицу. Здесь же никто не видел своего врага, но обе стороны лежали, спрятавшись в траве, и так старательно скрывались за кустами и скалами, что только по случайному выстрелу можно было заметить их присутствие. Кроме того, здесь каждый сражался за себя, тогда как в сражениях белых обыкновенно масса стояла против массы, и воины, поддерживаемые своими товарищами, черпали постоянно новое упование, новую отвагу. Роланд полагал, что при таком бое, как начинавшийся, ни одной из сторон не могло быть нанесено большого вреда.

Но вскоре он увидел, что ошибается. Сражавшиеся подползали друг к другу все ближе и ближе, старательно скрываясь, и выстрелы, которые прежде были довольно редки, теперь раздавались все чаще и чаще. Ликование индейцев или лихой воинственный крик одного из кентуккийцев доказывали по временам, что пыл быстро разгорался с обеих сторон. В то же время Роланд заметил, что обе стороны вытянулись в одну широкую линию, и заключил из этого, что кентуккийцы остерегались показать тыл, а наоборот, решили стать с противником лицом к лицу.

Таким образом, сражение продолжалось несколько минут. Наблюдая за ним, Роланд испытывал неимоверное душевное страдание, ему было не все видно и сам он не в силах был вмешаться в битву, от исхода которой зависела его судьба.

Вдруг три индейца, увлекаемые яростью и жаждой крови, выскочили из своей засады и напали на кентуккийцев с громкими криками. Роланд задрожал: он боялся, чтобы эта смелая выходка не была началом нападения всего отряда индейцев, который в таком случае, без сомнения, победил бы своих малочисленных противников. Но молодой капитан ошибся: как только медно-красные лица дикарей показались из травы, в них выстрелили одновременно из трех ружей. Каждый выстрел нанес осмелевшим противникам удар: двое из них упали на месте мертвыми, а третий, дико размахивая топором и шатаясь, сделал еще несколько шагов вперед, но тут же упал, испуская дух. Громко возликовали кентуккийцы и не упустили момента благоприятного, чтобы воспользоваться своим успехом.

— Да здравствует наше старое Кентукки! — радостно закричал Том Бруце. — Еще раз, товарищи! Зададим им хорошенько и освободим слабых женщин!

Голос друга, раздавшийся на таком близком расстоянии, наполнил сердце Роланда надеждой, и, не обращая внимания на индейцев, он громко закричал о помощи.

Но его крик был заглушен диким, бешеным ревом, которым индейцы выражали свое горе и ярость по поводу гибели трех своих товарищей. Гнев ослепил их настолько, что они совершенно забыли о своей прежней осторожности. Все они, как будто понукаемые каким-то толчком, выскочили из своих засад на свободу и кинулись с пронзительными воплями навстречу кентуккийцам. Но каждый кентуккиец наблюдал за противником, и когда раздались выстрелы, индейцы все снова поспешно попрятались в траву и кусты. С обеих сторон стреляли теперь непрерывно, особенно кентуккийцы: подбодренные первым успехом, они выступали все храбрее и храбрее вперед, подвергая себя опасности только в крайнем случае.

Надежды Роланда все более и более росли, и его прежние опасения исчезли совершенно. При том живом участии, которое он, как наблюдатель, принимал в сражении, он совсем забывал о боли, причиняемой ему оковами, глубоко врезавшимися в тело, и бодрое «ура» сражавшихся товарищей благотворно действовало на него. Он слышал, как Том Бруце закричал, стараясь перекричать шум сражения:

— Ну, товарищи, выпустим еще по заряду, а там — за палицы, ножи и топоры!

Казалось, что тяжкие потери, постигшие индейцев на первых порах, решили сражение в пользу кентуккийцев: Роланд заметил, как индейцы начали медленно отступать к своей прежней засаде. Восклицание Тома Бруце должно было положить конец сражению, так как звучало с несомненной уверенностью в победе:

— Скорее, друзья мои! — услышал Роланд снова его голос. — Нападем теперь с заряженными ружьями!

В эту минуту крайней решимости, когда Роланд уже не сомневался в благополучном исходе сражения, произошел случай, сразу изменивший положение дел и отнявший у храбрых кентуккийцев возможность привести в исполнение свое смелое, мужественное намерение.

Едва успел Том Бруце проговорить эти слова, как из соседнего куста раздался еще более пронзительный голос, проревевший кетуккийцам:

— Так, так… верно! Разрази меня гром, а потом и их, собак, с зубами и когтями, злодеев и убийц! Дайте-ка собакам попробовать вашей стали? Кукареку! Кукареку…

При этом крике, раздавшемся так неожиданно, Том Бруце посмотрел назад и увидел лицо Ральфа Стакполя, который только что расчистил себе дорогу сквозь низкий орешник. В смущении смотрел Бруце на конокрада, и храбрость его, до сих пор такая отчаянная, уступила место удивлению и страху: он думал, что Ральф давно повешен, и вдруг теперь услышал его столь знакомый голос, наполнивший его сердце суеверным страхом, и юноша забыл и свою роль, и положение спутников и дикарей, — все, кроме того факта, что ему встретился дух повешенного.

— Небо и земля! — вскричал он. — Ральф Стакполь!

С этими словами, в смятении пустился он в бегство и направился прямо к неприятелю, но вдруг пуля, едва он сделал шагов десять-пятнадцать, сбросила его на землю.

Появление Ральфа поразило и других воинов: и их, подобно Тому, охватил панический страх. Тут индейцы воспользовались их смущением и набросились на них. Все это, а главное — падение предводителя, привело людей в окончательное замешательство. Они бросились бежать, и бежали с места сражения так, как будто за ними гнались тени. Остались там только тяжело раненный Том Бруце и двое других кентуккийцев, убитых пулями индейцев. Напрасно ревел Ральф, понявший только теперь, какое впечатление произвело его неожиданное появление, — напрасно ревел он, что он вовсе не дух, а такой же, как и они, человек: никто не слышал его в своем страхе, и ему ничего не оставалось, как спасать как-нибудь свою жизнь.

— Разрази меня гром! — проревел он и только хотел бежать, как стоны Тома Бруце остановили его.

— Вы еще живы, Том? — спросил он. — Так поднимайтесь, потому что здесь все кончено.

— Со мной все кончено, — вздохнул Том. — Я рад только, что вы не дух и еще раз избежали веревки. Бегите, Ральф, бегите скорей!

— Разрази меня гром, если я вас покину! — крикнул Ральф, осматриваясь кругом, как бы ища помощи.

Счастливый случай помог ему. Бриареус, конь капитана Форрестера, сорвался с привязи и свободно бегал на поле брани. В одно мгновение поймал его Ральф, поднял на него раненого Тома и с радостью смотрел, как Том скорой рысью поехал за товарищами. Затем сам он бросился в кусты, чтобы не попасть под пули индейцев, и так как все потайные пути были ему хорошо известны, то он вскоре мог не опасаться никакого преследования.

На все это Роланд смотрел с таким чувством, которое трудно описать. От бодрой надежды, которая на минуту было поселилась в его сердце, перешел он к тяжкому, горькому отчаянию…

Глава двенадцатая РАЗЛУКА

Преследование, которое началось после горячей, хотя и краткой стычки, продолжалось около часа. Сперва дикие возвратились со своей добычей, двумя лошадьми, на которых сидело столько индейцев, что они едва помещались. Все они радовались и ликовали и вели себя скорее как шаловливые школьники, чем воины, только что выигравшие сражение.

Но их ликование не было продолжительно: когда они прибыли к месту сражения, раздался горестный вопль, которым они (Роланд не сомневался в этом) поминали своих павших соплеменников. Однако плач уступил место другому излиянию чувств: когда индейцы заметили тела павших кентуккийцев, то плач перешел в ужасный, бешеный рев. Они набросились на свои жертвы, наступали на них ногами, прокалывали ножами безжизненные тела, наносили им глубокие раны боевыми секирами и старались — так велика была их ярость — превзойти друг друга в выражении своих чувств.

Во время этого варварского неистовства несколько диких, среди которых находился также и их вождь Пианкишав, подошли к несчастному Роланду. Стоя перед ним, Пианкишав поднял свой топор и, смотря на него злобным взглядом, хотел одним ударом разможжить ему голову. Но его спутники наклонились к нему и прошептали несколько слов, которые обратили его ярость в громкий, безудержный смех.

— Хорошо! — закричал он и кивнул капитану с язвительной насмешкой: — Ничего не сделаем Длинноножу! Возьмем тебя в пианкишавский народ!

После этих слов, смысла которых Роланд не понял, они удалились хоронить павших воинов. Они относили их к подножию горы, где молча складывали в чаще деревьев или в ущелье. После этой церемонии они возвратились к Роланду и, едва только Пианкишав увидел его, как у него снова появилось желание убить пленника. Однако спутники вторично остановили его, прошептав слова, которые, как и прежде, обратили его ярость в веселость.

— Хорошо! Длиннонож перейдет в пианкишавский народ. Пианкишаву большой смотр сделаем!

И он начал плясать, кружась, и делал при этом такие ужимки, так изворачивался всем телом, что Роланд смотрел на него с величайшим удивлением. Затем они отправились к тому месту, где уже собрались другие индейцы, чтобы решить судьбу пленного.

Роланд следил за ними и за собранием. Он видел, что индейцы в сражении потерпели значительные потери, но не заметил при них ни своей сестры, ни Телии. Вдруг за одним из кустов Роланд увидел великана-индейца, вероятно, стража. Из этого Роланд заключил, что дикие могли спрятать бедных женщин там же. Недалеко от него лежало тело его старого слуги Цезаря, убитого индейцами.

Среди добычи, дележом которой индейцы занялись в первую очередь, было, кроме кусков сукна, кораллов, оружия, трубок и пороха, также и несколько бочонков водки. Один человек, с более светлым цветом лица, выдавал каждому индейцу его часть, и по тому, как он себя при этом вел, видно было, что он пользовался у индейцев некоторым уважением, хотя окончательное решение было за старым дикарем. У последнего было особенно дикое и свирепое выражение и он сильно походил на разъяренного волка. Он сидел на камне, погруженный в мрачные мысли, серьезно, с большим достоинством отдавал приказания насчет раздела драгоценностей.

Когда дикари покончили с этим делом, их взгляды обратились с насмешливой гордостью на пленного, и старый вождь, очнувшись от своей задумчивости, встал и сказал на своем языке речь, перемешанную, однако, с английскими словами, которые Роланд старался привести в порядок, чтобы понять хоть часть того, что он говорил. Главное состояло в том, что он, дикарь, великий предводитель, убивший многих белых, содранная кожа которых висит в его жилище; он очень храбр и еще никогда не пощадил из сострадания ни одного белого, и потому с полным правом может носить прозвище «жестокосердного», которого он себе и требует, так как сердце его так жестоко и крепко, как скала под ногами. После этого он бранил пленника, который доставил столько хлопот его воинам и убил некоторых из них; сказал несколько гневных слов против Дшиббенёнозе и клялся, что он его убьет и сдерет с него кожу, где бы он его ни нашел.

За этой дикой речью последовало совещание, убить ли пленного теперь, или перетащить его на родину, чтобы там растерзать. Старый Пианкишав говорил последним. Его слова сопровождались такими выразительными жестами, что произвели впечатление даже на самого предводителя, который называл себя жестокосердным. Этот подал знак молодому воину, и тот сейчас же привел одну из отнятых у неприятеля лошадей и подвел ее к Пианкишаву, который передал ее двум индейцам, принадлежавшим, по-видимому, к его роду.

После этого Пианкишав получил бочонок с водкой и стал нюхать ее с видимым восхищением. Наконец передали ему и скованного Роланда. Послышались громкие, радостные крики всех индейцев.

Это всеобщее ликование, казалось, было знаком к прекращению совещания. Все вскочили на ноги и продолжали пронзительно кричать, пока Пианкишав прикреплял петлю кремню, охватывавшему руки Роланда, и старался притянуть его к лошади, на которую молодые дикари уже нагрузили бочонок с водкой.

Последняя надежда Роланда быть вблизи несчастной сестры исчезла. Главный отряд диких распрощался с меньшим отрядом Пианкишава, и уже все было готово к отъезду, как вдруг появилась Телия Доэ, кинулась к Роланду и старалась вырвать у старого Пианкишава веревку, за которую он вел пленника.

Она схватила веревку с неожиданной силой, и ее горящие глаза быстро метались от человека к человеку, пока не остановились на лице человека с более светлым лицом, который раньше занимался раздачей наград.

— Отец, отец! — закричала она ему, — что вы делаете? Вы не должны выдавать его убийцам! Вы обещали…

— Молчи ты, глупая! — прервал ее человек, к которому она обратилась. Он схватил Телию за руки и, стараясь оторвать ее от пленного, проговорил: — Ступай на свое место и молчи!

— Нет, я не хочу молчать, я не буду, отец! — продолжала Телия. — Вы белый человек, отец, а не индеец, и вы обещали мне, что ему не сделают никакого зла. Правда ведь? Обещали?

— Проклятая дура! Прочь, говорю тебе! — проревел этот человек и еще раз попробовал оторвать Телию. Но девушка с такой отчаянной силой вцепилась в Роланда, что другие индейцы должны были поспешить на помощь, чтобы разнять ее руки. Но и им она противилась, пока отец не вытащил нож и с яростью не занес его над нею. Испуганная, бледная, бросилась она к ногам варвара-отца и молила его пощадить. Этим воспользовались индейцы, оттащили Роланда и удерживали Телию, которая напрасно делала отчаянные усилия, чтобы последовать за пленным и отнять его у врагов, жаждавших его крови. И уже издали Роланд все еще слышал ее крики, и они терзали его душу, хотя горе от разлуки с бедной сестрой, казалось, заглушало в нем все другие горькие чувства.

Когда Пианкишав и его спутники спустились с холма, старик вскочил на лошадь, схватил конец веревки, которой был привязан Роланд, и поехал в брод, таща за собой несчастного пленника. Брод был широк, глубок и каменист, течение в нем было так сильно, что Роланд срывался несколько раз и, несомненно, погиб бы, если бы два других дикаря не поспевали к нему на помощь. Наконец перебрались через реку, и воины поспешили выйти на берег, где они еще раз остановились, чтобы послать последний поклон своим соплеменникам.

И Роланд бросил последний взгляд на уезжавших дикарей, и сердце защемило у него, ему показалось, что среди них сидела на лошади Эдита, поддерживаемая великаном-индейцем, которая вскоре исчезла за деревьями.

Меньший отряд индейцев стоял еще на хребте горы и отвечал на прощальные крики Пианкишава, который потом повернул на запад и, таща за собой пленника, исчез в чаще леса.

Глава тринадцатая ПИАНКИШАВ

Боли, которые причинял несчастному Роланду крепко затянутый ремень, были так сильны, что он несколько раз терял сознание. Это несколько замедляло продвижение индейцев; наконец они освободили его от уз. Сострадание, или, вернее, опасение потерять пленника побудило их принять некоторое участие в нем. Они вымыли распухшие суставы его руки свежей водой из ручья, на берегу которого они отдыхали некоторое время, перевязали ему раны, приложили к ним какой-то травы и для подкрепления сил предложили ему маленький деревянный кубок водки. Но Роланд отказался от такого подкрепления, что доставило Пианкишаву большое удовольствие, так как он сам опорожнил кубок, предназначавшийся для пленного.

— Хорошо! — закричал он. — Очень хорошо! Пианкишав друг белых. Белые хороший напиток делают!

После этого отношение к Роланду стало еще мягче, и, хотя старый Пианкишав вскоре накинул пленнику веревку на шею, чтобы он не мог убежать, они, однако, что-то дружелюбно говорили Роланду, который не понимал ни слова. Сам Пианкишав, казалось, находился в самом веселом настроении. Он ударял своего пленника по плечу, объяснял ему на ломаном английском языке, как мог, что он поведет его в главный город своего племени и усыновит его, и заверял его в своей дружбе. Но настроение у него постоянно менялось по мере того, как он отпивал глоток за глотком из бочонка. То он становился до крайности ласков, то вдруг в нем вспыхивала ярость, и он уже несколько раз грозил убить своего пленника на месте. Только присутствие обоих молодых воинов спасало Роланда от внезапной смерти. Оба воина укоряли своего спутника в его поведении и говорили ему, что его склонность к пьянству вовсе не соответствует достоинству воина и предводителя. Но он все пил и пил и, по мере того как уменьшались порывы его ярости, увеличивалась болтливость, и он принимался рассказывать на английском языке о несчастьях, которые ему пришлось пережить на протяжении всей его долгой жизни. Свои жалобы он обращал и к Роланду, который наконец узнал причину его ярости: Пианкишав потерял своего сына в сражении с белыми.

— Потерял сына! — восклицал он. — Был хороший охотник, убивал буйволов, медведей и оленей. Был великий воин! Убивал кентуккийцев, сдирал с них кожу! Теперь он мертв! Теперь уже больше не великий охотник и воин! Уже не вернется! Пианкишав не увидит больше своего храброго сына!

Так жаловался он и снова неистовствовал, угрожая Роланду, а через минуту опять нежно ласкал его и умолкал только тогда, когда прикладывался губами к бочонку. Наконец, он совсем охмелел. Когда солнце зашло, он уже раскачивался в седле и передал ружье своему пленному, так как оно стало для него слишком тяжелым. Роланд жадно схватил его; но оружие тотчас же было отнято у него одним из молодых воинов, который был слишком умен, чтобы не сообразить, что ружье нельзя оставлять в руках у пленника. Старому же Пианкишаву, казалось, было все равно. Он спокойно уселся в седле, поехал рысью вперед, болтая и плача, поддаваясь сиюминутному настроению. Он то запевал индейскую песню, то раскачивал головой. Наконец его окончательно одолел сон. Он был не в силах управлять конем, и, когда усталое животное остановилось на минуту, чтобы пощипать с куста зеленых листьев, Пианкишав потерял равновесие и, как чурбан, вывалился из седла на землю.

Оба молодые воина, которые уже давно едва сдерживали свой гнев, разразились в каком-то припадке бешенства. Они схватили бочку с водкой, сбросили ее на землю, разрубили топорами, и остатки водки разлились по траве. В это время старый Пианкишав поднял голову, обвел кругом бессмысленным взглядом и, вспомнив свое падение, яростно схватился за ружье, приставил дуло к лошадиной голове и застрелил коня на месте.

— Проклятая! Сразу видно, что от белых! — ревел он, — сбросила старого Пианкищава! Издыхай же, собака!

Этот порыв пьяного буйства еще более рассердил обоих спутников Пианкишава. Они яростно выбранили его. Однако он оправдывался и укорял их в том, что они понапрасну уничтожили водку. Спор их закончился тем, что и он, и они выместили свою злобу на ни в чем не повинном бедном пленном. Их хорошее настроение мгновенно улетучилось. Старик Пианкишав подошел, шатаясь, к Роланду и стал его всячески оскорблять; тем временем молодые воины снова связали ему руки и нагрузили ему на спину два тяжелых мешка, а также седло и узду застреленной лошади. К этому добавили еще кусок мяса, отрезанный Пианкишавом от лошади и предназначенный для ужина. С этой ношей Роланд должен был следовать за своими повелителями всю дорогу, которая, к счастью, вскоре не могла быть продолжена. Наступала ночь, и так как они достигли ручья, то остановились, чтобы здесь разместиться для ночлега.

Разожгли огонь, зажарили на вертелах лошадиное мясо. Индейцы лакомились им с большим наслаждением, тогда как Роланду приходилось довольствоваться тем, что горстью он черпал воду из ручья, до которого с трудом мог дотянуться. По окончании ужина индейцы принесли кучу листьев, из которых устроили себе постель вблизи очага, под деревом. Роланда заставили лечь здесь же. Дикари привязали его на ночь так крепко, что о побеге нечего было и думать. Они срубили дерево и, обрубив на нем ветви, изготовили кол, который положили поперек груди пленника и привязали к нему вытянутые руки Роланда у кистей и локтей. Потом положили шест вдоль тела и к концам привязали ноги и шею; таким образом, Роланд оказался привязанным к кресту, который не давал ни малейшей возможности двигаться. Кроме того, дикари обвязали его шею веревкой, и один из молодых воинов другим концом этой веревки обмотал себе руку, так чтобы почувствовать малейшее движение пленника. После этих мер предосторожности индейцы легли по обеим сторонам пленника и сейчас же погрузились в глубокий и крепкий сон.

Роланд заснуть не мог. Не только тревога о судьбе своей и сестры, но и страшные боли, вызванные крепко стянутыми оковами, заставляли его бодрствовать некоторое время. Он сделал несколько попыток, чтобы освободиться от уз, но должен был отказаться от этого, так как они охватывали его и держали, словно железные. Время от времени он возобновлял свои попытки, но всякий раз напрасно. Крест лежал на нем и держал его так крепко, что ни на волосок не поддавался его усилиям, и Роланд понял, что он беспомощный пленник…

Однако Роланд не терял присутствия духа и рассчитывал на то, что во время длительного путешествия, которое им предстояло, вероятно, представится случай, которым он не замедлит воспользоваться для побега. В таких размышлениях прошла большая часть ночи. Месяц поднялся над лесами и слабо осветил непроглядную тьму, и, наконец, на небе показалась полоска света, предвещавшая начало нового дня. Огонь в костре к этому времени почти погас. Кругом царила тишина, нарушаемая только едва слышным шорохом трав и кустов, когда кролик или какая-то пичужка пробирались через них или когда затухавшее пламя костра вновь разгоралось и начинало потрескивать. Эта тишина была тягостна для Роланда и он с нетерпением дожидался наступления дня, который должен был, наконец, освободить его от оков, приносящих ему такие мучения. В таком положении даже самая незначительная перемена была для него радостью. Поэтому он так внимательно наблюдал за костром, в котором, потрескивая, перебегали огоньки. Наблюдал он и за игрой света в густых ветвях, рдевших от огня, и на мгновение забывал о своих горьких, мучительных страданиях.

Внезапно он вздрогнул: как раз в ту минуту, когда головня ярко вспыхнула, он услышал сильный треск, который прозвучал от неожиданности как удар грома, и Роланд, в оцепенении, не мог решить, действительно ли это гром или ружейный выстрел. Едва он немного пришел в себя, как вдруг огромная черная тень перескочила через него, и он услышал глухой удар топора, который тяжело опустился на спавшего рядом с ним дикаря. Последовал пронзительный крик, вырвавшийся из груди раненого индейца. Потом Роланд услышал шум убегающих ног; слышал, как кто-то бросился в глубину леса, преследуемый другим, быстро его догонявшим. После этого опять наступила тишина, нарушаемая только стонами раненого да шелестом листвы под его содрогающимся телом. Роланд был ошеломлен. Он готов был поверить в то, что это сон, если бы стоны молодого индейца не подтверждали действительности происшедшего. Но что могло это означать? Пришла ли ему помощь, которой неоткуда ему было ожидать? Был ли выстрел, так напугавший его, выстрелом рукой союзника? Промелькнувшая вдруг мысль, что такое возможно, наполнила его сердце огромной радостью, и, забыв обо всем, он громко закричал:

— Вернись, друг и спаситель! Вернись, освободи меня!

Но никакого ответа на этот отчаянный крик не последовало. Зато, к ужасу Роланда, из травы показалось темное, окровавленное лицо, и кто-то бросился к Роланду, но споткнулся о тело убитого воина и потом со стоном и вздохом подполз к груди Роланда. В это время в костре вспыхнул огонь и при его свете Роланд узнал Пианкишава. В его судорожно сжатой руке блеснул нож, которым он уже и раньше столько раз угрожал Роланду. Теперь же, перед смертью, он хотел выместить всю свою ненависть на пленном. Дрожащими пальцами ощупал он одежду и нанес Роланду в грудь несколько неверных и слабых ударов, которые едва проникали сквозь одежду молодого человека. Во время этих бесплодных попыток убить пленного он шатался от слабости и напрасно старался придать своему телу удобное положение, упираясь левой рукой об землю. Наконец последние силы оставили его, удары ножом становились все слабее и слабее; он изнемог и всей тяжестью своего грузного тела упал на Роланда. Еще несколько стонов вырвалось из его груди, еще несколько движений слабеющего тела — и, вытянувшись, он наконец замер. Роланд стал очевидцем, как скончался, лежа на нем, его злейший враг.

Роланд, оказавшись в таком положении, никак не мог обойтись без посторонней помощи, и он снова стал кричать, взывая о помощи к своему неизвестному другу и союзнику. Крик его эхом отзывался по всему лесу. Но опять не последовало никакого ответа, и ничьи шаги не нарушили лесного безмолвия… Роланд весь дрожал при мысли, что он освобожден своими друзьями, чтобы беспомощно, в отчаянии томиться среди кровавых трупов. Этот страх и неимоверная тяжесть трупа Пианкишава подрывали его и без того уже ослабевшие силы. Он потерял сознание…

Глава четырнадцатая ОСВОБОЖДЕНИЕ

Когда Роланд открыл глаза, он уже не лежал под крестом, на нем не было тела Пианкишава. Его тело не было сковано путами, и голова его покоилась на коленях человека, который заботливо смачивал ему лоб и грудь водой из протекавшего тут же ручья. Вероятно, он перенес сюда Роланда во время его обморока. В смятении Роланд стал оглядываться, и взор его прежде всего упал на окровавленные трупы индейцев. Содрогнувшись, он отвел глаза от этого ужасного зрелища и, подняв голову вверх, посмотрел на своего освободителя. Каковы же были его удивление и радость, когда он узнал в нем своего верного и отважного квакера Натана. Последний невозмутимо продолжал свое дело, а маленький Петр стоял рядом с ним, виляя хвостом, как будто радуясь, что узнал в Роланде старого знакомого.

— Натан, это вы? — воскликнул Роланд, схватив за руку квакера и делая напрасное усилие подняться с его колен. — Во сне ли я все это вижу или наяву?.. Скажите, как вы попали сюда? И вы ли это на самом деле?

— Это я, друг, — ответил Натан, улыбаясь, — я и маленький Петр. Больше никого тут нет!

— А я? — закричал вне себя от радости Роланд, — я опять свободен? А дикие? А Пианкишав? Все ли они мертвы, убиты?

— Все, все, — сказал Натан, немного помедлив. — Злые существа не будут тебя никогда больше беспокоить…

— Кто же освободил меня? — спросил Роланд с жаром. — А, Натан, что я вижу? Ваше лицо и руки обагрены кровью! Так это вы освободили меня из плена? Говорите же, Натан, честный, храбрый, добрый Натан!

— Значит, ты не считаешь за грех и безбожие, что я схватил винтовку и выстрелил в бездельников-индейцев, чтобы спасти тебе жизнь и дать тебе свободу? — спросил Натан. — Ведь правда, друг, только потому я это и сделал, что видел — никаким мирным способом невозможно тебе помочь. Я видел врагов, лежавших рядом с тобой и готовых раздробить тебе череп секирами, и тогда уж я не смог удержаться. Надеюсь, что совесть твоя не упрекнет меня за этот поступок?

— Упрекнет? — вскричал Роланд, горячо пожимая руку Натана. — Ей-Богу же, это был поступок, за который я буду век вам благодарен, — поступок, которым вы приобретете всеобщее уважение, как только я поведаю о нем!

— Нет, друг, рассказывать об этом ничего не надо, — прервал его Натан. — Довольно, если ты сам убежден в правильности моего поступка. Поэтому молчи обо всем, что ты видел и увидишь, и не забывай, что я человек мирный!

— Но, Натан, — спросил наконец Роланд, — что теперь с моей бедной сестрой? Вы ничего не слышали о ней? И не видели ее? Амой друзья-переселенцы? Где они? Не последовали ли они за дикими и не освободили ли Эдиту?

— Не спрашивай сразу обо всем, — ответил Натан, причем его радостное до этого мгновения лицо омрачилось, на нем появились грусть и смущение. — Лежи пока спокойно. Дай согреться твоим холодным, как лед, ногам, позволь мне перевязать твои раны. Когда ты станешь и сможешь ходить, ты узнаешь все, что известно мне — все доброе и недоброе. Пока же радуйся тому, что ты в безопасности!

— О, вижу по всему, что моя сестра еще в плену» ~ грустно промолвил Роланд. — А я должен лежать здесь, свернувшись, как червь, и ничего не могу сделать, чтобы помочь ей! А мои друзья, переселенцы, они-то хоть, по крайней мере, не настигнуты дикими?

— Ты приводишь меня в смущение своими вопросами, — сказал Натан. — Если ты хочешь освободить свою сестру из плена, то должен прежде всего иметь терпение и снова крепко стать на ноги. Таким образом, прежде всего подумаем об этом. А когда настанет время освобождать твою сестру, я согласен быть первым твоим советчиком.

С этими словами Натан начал старательно растирать окоченевшие конечности Роланда и перевязывать ему раны. Роланд терпеливо сносил все и продолжал просить все же Натана рассказать обо всем, что ему известно. Наконец квакер сдался и начал свой рассказ.

Попытка его пробраться сквозь ряды дикарей, осаждавших развалины, увенчалась успехом, несмотря на все опасности, и он поспешил прямой дорогой по лесу к станции, как вдруг случайно встретился с группой молодых людей, ехавших верхом под предводительством Тома Бруце. Натан сообщил им о тяжелом положении Роланда, и они тут же изъявили готовность поспешить ему на помощь, не требуя никакого подкрепления от переселенцев и от соседей. Том Бруце посадил Натана за собой на лошадь, и они поскакали по лесу, но, ко всеобщему удивлению, нашли развалины покинутыми, а так как в лощине можно было легко различить и проследить до самого края следы лошадей, то из этого они заключили, что путешественники сделали отчаянную попытку спастись вплавь, причем, наверное, все погибли. Тут возгорелись гневом сердца храбрых кентуккийцев. Они искали индейцев в низком кустарнике. Натана отпустили, так как в его услугах больше не нуждались. Но храбрый человек и не собирался уходить, хотя ему очень не хотелось, чтобы другие узнали о его воинственном настроении. Его мучило чувство вины за то, что Эдита оказалась в беде, так же, как и ее спутники, и он не мог успокоиться, пока не узнает, что они действительно больше не нуждаются в его помощи. Сначала он безуспешно осмотрел все в лощине; затем последовал за молодыми людьми, осматривал то место, где они на индейцев напали, и вскоре убедился, что путешественники невероятным образом спаслись, выбрались из бушевавшего потока. Прежде чем Натан прибыл к месту стычки, все было решено не в пользу кентуккийцев, и один из них, которому удалось бежать, рассказал, что всему виной оказался Ральф Стакполь. Потом он предложил Натану сесть к нему на лошадь. Но Натан отказался, желая продолжить поиски. Спрятавшись со своим маленьким Петром в чаще, он поджидал, пока индейцы закончат преследование и вернутся к месту сражения.

— И вот, друг, — продолжал Натан, — тут-то я и спросил совета у маленького Петра, что нам теперь делать, и, правда, мы оба были одного и того же мнения, что должны следовать по пятам злодеев, пока не узнаем, что случилось с тобой и с бедными женщинами. Мы переползли по склону горы и увидели, что индейцы разбрелись. Здесь меня смутило то, что индейцы, наверное, разделились: их главный отряд поехал дорогой через гору, тогда как меньшая его часть с одной лошадью и пленным отправилась через реку. Хотелось думать, что пленный — это ты, и я был уверен, что, следуя за тобой, могу тебе помочь, так как сопровождавших тебя было немного. Так перешли мы вброд реку и последовали по твоим следам, пока не наступила ночь. Долго шли мы, пока не наткнулись на то место, где дикие разбили бочонок с водкой. Запах водки одурманил Петра, и я боялся, что придется расстаться со всеми надеждами разыскать тебя. Но мне пришла в голову мысль обмыть ему нос свежей водой из ручья, который я отыскал. Это было очень кстати: ведь ты знаешь, друг, что от его чутья зависело многое. Только благодаря чутью собаки мне удалось отыскать твой след. Мы наткнулись на место ночлега злодеев, нашли его скорее даже, чем я ожидал. Я подполз к тебе совсем близко и видел, как крепко ты был привязан к этим шестам и что ты не можешь даже пошевелиться. Увидел я и дикарей, лежавших рядом с тобой с ружьями наготове. Я был в нерешительности: не знал я, как поступить, и раздумывал почти целый час, как бы мне лучше и вернее помочь тебе.

— Ах, Натан, Натан! — воскликнул Роланд. — Отчего же вы заставили меня так долго томиться, почему не разрезали веревки и не дали мне нож?

— Это я, пожалуй, и мог бы сделать, — ответил Натан, — но для этого, так как ты был связан очень крепко, понадобился бы по крайней мере час, чтобы освободить тебя. Кроме того, я понимал, что все твое тело так сковано, что ты не сможешь быстро двигаться. Наконец, невольный крик радости или даже единственное слово могли легко выдать и меня и тебя диким! Нет, друг, этого нельзя было делать. Целый час думал я, как помочь тебе. Когда вдруг свалилась головня на тлеющий огонь, я увидел, что двое индейцев лежат так близко один к другому головами, как будто они выросли из одних плеч, и так близко от меня, что я мог бы дотронуться до них ружьем. Тут я случайно или с намерением — не могу сказать точно — дотронулся до курка, раздался выстрел, и я лишил жизни обоих дикарей. Потом я набросился на последнего плута и… ох, грехи, грехи!.. ударил его топором. Он вскочил и побежал, а я за ним, из страха, что он может скрыться, а потом убить тебя. Таким образом случилось, что я и его убил, за что ты, наверное, не будешь меня порицать: ведь я совершил этот грех ради тебя. Право, друг, удивительно, к чему меня привела дружба с тобой!

— Успокойте свою совесть, Натан! — сказал Роланд, крепко пожимая ему руку. — Вы сделали это ведь ради меня, вашего друга.

Натан молча выслушал Роланда, продолжая тем временем делать примочки к телу Роланда, пока тот был уже в состоянии подняться и более или менее уверенно стоять на ногах. При этом Роланд заклинал своего освободителя довести до конца доброе дело, так удачно начатое, и освободить сестру, все еще находившуюся во власти кровожадных дикарей.

— Призовите на помощь, — говорил он, — приведите людей сражаться и будьте уверены, что никто не будет лучше биться за Эдиту, как я, ее брат, который обязан быть ее верным защитником.

— Если ты непременно хочешь освободить ее, то…

— Да, я хочу освободить ее или умереть! — воскликнул Роланд. — Ах, если бы вы пошли за ней и спасли бы ее, как спасли меня!..

— Ну, нет, — возразил Натан, — десятерых индейцев не так легко убить, как двоих или троих. Но, друг, прежде чем я сообщу тебе о своем намерении, расскажи мне, что было с тобой после того, как я вас покинул. Мне нужно все знать, потому что от этого зависит больше, чем ты можешь предполагать.

Роланд, несмотря на свое нетерпение, рассказал все, что знал, как можно подробнее, и подчеркнул особенно то обстоятельство, что Телия Доэ горячо вступилась за него.

Натан слушал с напряженным вниманием.

— Где только Авель Доэ, — сказал он, — там всегда какое-нибудь плутовство. Но ты не видел больше ни одного дикого?

— Нет, — ответил Роланд. — А вот, — продолжал он после минутного размышления, — какого-то высокого человека в красной чалме я припоминаю. Быть может, именно он был белым?

— А кто командовал отрядом? Он? — спросил Натан.

— Нет, не он, — ответил Роланд. — Предводитель был сердитый, старый начальник, которого они называли Кехога, или Кенога, или…

— Венонга? — закричал Натан с особенной живостью и глаза его заблестели. — Старый, высокий, плотный человек, с рубцом на носу и на щеке? Немножко прихрамывает? Средний палец на левой руке на один сустав короче, и на голове видны следы клюва и когтей хищной птицы?.. Это Венонга, черный гриф! Ну, Петр, и простофиля же ты, потому что не подсказал мне этого!

Роланд с удивлением заметил необычайное возбуждение Натана и не мог удержаться, чтобы не спросить:

— Кто же этот Венонга, из-за которого вы забываете обо всем, даже о моей бедной сестре?

— Кто он такой! — воскликнул Натан. — Друг, ты еще дитя лесов, если никогда не слыхал о Венонге. Не один колонист полег под его топором. Недаром он славится своим бессердечием и жестокостью: этот человек пил кровь женщин и детей. Ах, друг, опасаюсь я, что скальп твоей сестры висит уже на его поясе.

При этом ужасном предположении кровь застыла в жилах Роланда и так исказились черты его лица, что Натан вздрогнул и попытался смягчить впечатление, произведенное его словами:

— Но я ведь только высказал предположение, — воскликнул он. — Быть может, твоя сестра укрыта от злодеев и, хотя в плену, жива!

— Нет, вы сказали мне, что она убита и что с нее снят скальп… — сказал Роланд и прибавил с горечью: — У этих злодеев нет ничего святого, даже жизнь женщин и детей для них ничего не значит. Нет, я защищу ее, и Бог мне в этом поможет!

— Ты говоришь смело, — радостно воскликнул Натан, так крепко пожимая руку Роланда, что у того даже хрустнули пальцы, — не беспокойся, сестра твоя еще жива и надо надеяться, что жива и останется. А теперь, чтобы ты сам в этом убедился, я поделюсь с тобой своими соображениями. Ответь мне только на вопрос: есть ли у тебя враги среди индейцев, например, какой-нибудь перебежчик белый, как Авель Доэ, который бы желал тебе причинить зло?

Роланд, удивленный, ответил отрицательно.

— Но, может быть, у тебя дома есть враг, который так ожесточен против тебя, что готов войти в союз с индейцами, чтобы убить тебя? — снова спросил Натан.

— Конечно, есть у меня враги, — ответил на это Роланд, — но ни одного я не считаю таким злобным, как ты полагаешь.

— Этим ты приводишь меня в смущение, друг, — сказал Натан, качая головой. — Потому что так же верно, как то, что я стою здесь, так же верно видел я в ту ночь, когда я покинул развалины и пробирался сквозь толпу индейцев, — видел, что какой-то белый сидел с Авелем Доэ в стороне от других и держал с ним совет, как бы лучше осадить хижину, не подвергая опасности женщин. Я и до этого был удивлен, что дикие не наносили нам такого вреда, какой могли бы нанести, а теперь убедился, что просто они щадили женщин. Эти двое сговорились учинить какую-то каверзу, я слышал, как они спорили. Авель Доэ требовал себе от другого награду за услугу, которую он ему оказывал, чтобы заставить тебя и твою сестру попасться. Я не ошибаюсь, друг, я все это отлично слышал, потому что когда я увидел красную чалму на голове у человека, сидевшего у огня, то подполз к ним совсем близко. Да, да, я слышал все, что сейчас рассказал, слово в слово.

При этих словах в душу Роланда закралось подозрение, и он очень хотел удостовериться в своих сомнениях.

Натан тем временем продолжал:

— Ты думаешь, что ружья, кораллы, сукно и все, что они делили между собой после битвы, было добычей, отнятой у молодых кентуккийцев. Нет, это была награда, которую белый человек в красной чалме дал плутам за то, что они взяли в плен тебя и твою сестру. Верь мне! Его наемниками были разбойники из всех племен, как я заметил, а старый Венонга был самый отчаянный плут, лишенный предводительства в своем собственном племени за пьянство и другие пороки. Я думаю, что белый человек жаждал твоей крови: он поручил тебя старому Пианкишаву, который, без сомнения, умертвил бы тебя, когда ты добрался бы до его деревни. Но какое намерение у него было насчет твоей сестры, я не могу догадаться, так как не знаю твоего прошлого.

— В таком случае выслушайте меня, — сказал Роланд, — чтобы нам было легче разгадать все хитросплетения. Так или иначе, но есть какой-то человек, которого я давно считал своим врагом, хотя и не допускал мысли, что он способен на такую подлость. Это уже переходит все границы. Этого человека зовут Бракслеем; он лишил меня и мою сестру имения нашего дяди, настоящими наследниками которого мы оба были после его смерти.

И Роланд рассказал, как этот Бракслей принес завещание, написанное задним числом; по этому завещанию все владения покойного переходили к приемному ребенку, который, никто в этом не сомневался, погиб во время пожара несколько лет тому назад. Бракслей клялся перед судом, что ребенок жив, и основывал свою клятву на показании одного молодого человека по имени Аткинсон, который будто бы видел и узнал девочку, не выдавая, однако, в какой стране и в каком месте. Этот Аткинсон был человек с дурной славой: он шатался по границам страны, чтобы избежать наказания за совершенные им преступления. Бракслей, однако, уверял, что он постарался его найти и через него снова разыскать потерянную наследницу. Роланд чистосердечно признался Натану, что считает всю эту историю ложной выдумкой Бракслея, чтобы самому под именем исчезнувшей наследницы войти во владение богатыми землями дяди Роланда. Роланд обвинял Бракслея и в том, что он якобы уничтожил первое завещание дяди, которое тот написал за несколько месяцев до смерти и по которому Эдита была назначена его наследницей. То, что это завещание существовало, подтверждалось отзывами умершего дяди об Эдите, и даже Бракслей согласился с этим, уверяя, однако, что дядя сам опять уничтожил свое первое завещание.

Натан внимательно слушал подробные объяснения Роланда. После недолгого размышления он сказал:

— Я теперь почти не сомневаюсь, что человек в красной чалме и есть плут Бракслей, который теперь подкупает индейцев, чтобы сжить тебя со свету и запрятать Эдиту куда-нибудь подальше, чтобы его не беспокоили ваши права на богатое наследство. Но будь мужественным, мой друг! Господь не оставляет правых. Он откроет и то, что этот Бракслей на самом деле вор и разбойник, в чем я не сомневаюсь. Еще ложь никогда не торжествовала долгой победы над правдой. И подлинно: в этом случае такое чудо совершится не в первый раз. Мы должны теперь подумать, как нам освободить твою бедную сестру.

— Надо искать помощи, Натан! — воскликнул Роланд. — И тогда — за ней!

— А где нам найти помощь? — спросил Натан. — Ты забыл, что большой отряд индейцев находится на севере Кентукки и что все мужчины, способные держать оружие, призваны воевать с ними? Нет, друг, я думаю, что никто тебе не сможет помочь!

— А переселенцы! — воскликнул в отчаянии Роланд, — не оставят же они меня в беде!

— И на них нельзя рассчитывать, — возразил Натан. — Услышав о прибытии индейцев, они, как я узнал, внезапно продолжили путешествие, не дожидаясь тебя у брода. Итак, никто кроме меня не сможет прийти к тебе на помощь!

Роланд в отчаянии заломил руки.

— Как я несчастен! Нет у меня друзей! — сказал он печально. — Лучше бы мы оба — Эдита и я — погибли, тогда мне не пришлось бы так ужасно беспокоиться за нее. Действительно, мне легче было бы узнать, что она умерла, чем слышать, что она будет в вечном плену у диких!

— Друг! — сказал Натан, которому явно не понравились слова Роланда, — как же ты малодушен, если начинаешь унывать и не уповаешь на помощь Всевышнего. Ты желаешь смерти той, которая еще может стать тебе утешением в жизни? Друг, ты не знаешь, что значит потерять самое любимое существо на свете!.. Посмотри, — продолжал он и ласково потрепал Роланда по плечу, — ты видишь здесь, перед собой человека, который тоже был в свое время молодым и счастливым, так как и ты, и, может быть, еще счастливее… Жила с ним верная жена и много детей, которые его любили и которых он любил больше жизни. Да, друг, уверяю тебя, десять лет тому назад я был другим человеком и куда счастливее!.. Теперь же у меня никого не осталось. И живу я один-одинешенек, тоскующий, старый человек, — один, как перст. И не найти мне такого места, где бы хоть единственное существо вспоминало обо мне с любовью… Тогда я жил на границе Бетфорда, далеко отсюда в горах Пенсильвании. Там стоял дом, который я сам построил. В нем было все, что я любил и что мне было дорого. В нем жила моя старая мать, моя добрая жена, детишки. Их было пятеро, сыновья и дочери, все здоровые, цветущие, маленькие, невинные создания, которые никому не причинили зла… Но вот, — продолжал Натан после тяжелой паузы, — окружили нас индейцы, так как я безбоязненно поселился на их границе: ведь моя вера делала меня мирным человеком, который сам друг всем людям и считает всех своими друзьями. Но пришли дикие, обагренные кровью моих соседей, которых они умертвили, — пришли и подняли руку на моих невинных детей. Ты спросил меня один раз в лесу, что бы я стал делать в том случае, если бы у меня было оружие? Нет, друг, было у меня тогда оружие в руках, но я доверчиво передал свое ружье и свой нож предводителю, чтобы он знал, что я не смею и не хочу биться с ним. Друг, если ты хочешь знать о моих детях, я все скажу тебе. Моим собственным ножом предводитель заколол моего сына. Моим ружьем он застрелил мать моих детей! Верь, что если бы ты дожил до седых волос, то тебе все же не увидеть того, что видел я в тот день. Только тогда, когда у тебя самого будут дети и если они будут убиты индейцами у тебя на глазах; когда жена твоя будет в страхе смерти обнимать твои колени, в то время как из ее простреленной груди будет струиться кровь; когда старуха мать в последнюю минуту напрасно станет молить тебя о помощи, — только тогда получишь ты право пасть духом, потерять жажду жизни и считать себя несчастным. Здесь вот был мой маленький сын — видишь ты? Здесь были обе его сестры — понимаешь ты это? Здесь схватился я за оружие, чтобы им помочь, — но было слишком поздно! Убиты все, друг, все убиты… свирепо заколоты у меня на глазах!

Голос Натана прервался, он опустился на землю, закрыл лицо ладонями и слышно было, как он тяжело дышит. Роланд с бесконечным участием смотрел на него, и слезы блестели у него на глазах… А маленький Петр с жалобным повизгиванием крутился у ног своего хозяина и, казалось, горевал, разделяя с ним безграничное горе, постигшее его…

Но вскоре Натан пересилил себя. Через несколько минут он поднялся, лицо его было спокойно, хотя и мертвенно-бледно. Он заметил слезу на ресницах Роланда, схватил руку молодого человека и с чувством пожал ее, благодаря за участие. Потом он решительно произнес:

— Теперь ты слышал, друг, ты знаешь, что сделали мне дикари… они воспользовались моим доверием. Скажи, друг: как бы ты поступил на моем месте?

— Я? — вскричал Роланд, и скорбь и горе, лежавшие на его лице, сменились яростью и злобой. — Я бы объявил им вечную войну и искал, и преследовал бы их без конца! Днем и ночью, зимой и летом, на границах и в их собственной стране я преследовал бы этих злодеев! И это была бы не только месть: это был бы долг по отношение к моим собратьям, которых могла постигнуть та же участь.

— Уверяю тебя, что и я сделал это! — произнес Натан громовым голосом, и его глаза заметали молнии. — Я думал о своих детях, о своей жене и старой матери, и небо даровало моим рукам мощь, и я, по мере сил, помогал уничтожать этих гадин с лица земли. Благодарю тебя, что ты с таким участием отнесся ко мне, спасибо тебе за дружбу. Ты храбрый человек и не насмехался, и не бранил меня, как остальные. Теперь же у нас одна только забота: твоя бедная сестра должна быть возвращена тебе!

— Но где же, где, Натан, нам найти помощь? — спросил Роланд. — Вы и я — мы одни в пустыне.

— Мы должны надеяться только на себя, — ответил Натан. — Мы будем преследовать этих злодеев-разбойников и освободим твою сестру, вырвем ее из их рук!

— Мы одни, только вдвоем!? Без посторонней помощи? — удивился Роланд.

— Одни, друг, одни! — ответил Натан, — уповая только на вечное Провидение. Я уже все продумал. Мне кажется, что мы можем надеяться на победу. Ты знаешь, что воины-дикари занимаются хищническими набегами на севере Кентукки. Поэтому деревни сейчас пусты, никем не оберегаются, разве что только слабыми стариками, женщинами да детьми. Поэтому живо, вперед! Мы не встретим ни одного препятствия, которого не смогли бы преодолеть при помощи хитрости, силы и мужества!

— Но как нам напасть на след диких? И где взять оружие?

— Друг, — ответил Натан, — оружия у нас достаточно: ты можешь выбрать себе все, что нужно, среди того, что осталось от тех злодеев, которых я убил, чтобы освободить тебя. Что же касается следов, то об этом не беспокойся: мой верный Петр и я отыщем их.

— Тогда, — сказал Роланд решительно, — не будем медлить. Каждая минута нам дорога!

— Это правда, и, если ты достаточно окреп…

— Мне придает силы надежда. Вы словно воскресили меня, и я с радостью пойду за вами хоть на край света.

Не произнеся больше ни слова, Натан пошел к убитым индейцам, снял с них ружья, забрал порох, ножи и другое оружие, из которого Роланд выбрал себе то, что посчитал нужным. После этого они отправились в путь. Шли быстро, пока не достигли края прогалины, где Натан остановился и оглянулся на убитых индейцев. Решительность на его лице сменилась смущенным и робким выражением.

— Друг, — сказал квакер нерешительным, тихим голосом: — ты храбрый воин и умеешь сражаться с кентуккийцами. Считаешь ли ты в знак победы необходимым содрать кожу с убитых разбойников? Если у тебя есть такое намерение, я не буду мешать тебе.

— Скальпировать?.. — воскликнул Роланд. — Мне их скальпировать? Кто же я тогда — мясник или честный солдат? Нет, Натан, бороться с индейцами я буду, где только их найду, но скальпировать… этого вы не можете требовать от меня.

— Поступай как знаешь, друг, — сказал Натан и без дальнейших возражений пошел в лес.

Вскоре он достиг того места, где за день перед тем дикие разрубили бочонок с водкой. Здесь он остановился и сказал, как будто мучимый укорами совести:

— Присядь здесь, друг, и подожди минутку. Я видел на дороге два индейских ружья, и это пугает меня. Как бы злодеи не нашли их случайно! Тогда они могут нанести вред нашим белым собратьям. Я хочу их спрятать в дупле дерева.

Не дожидаясь ответа, он поспешил уйти, но через несколько минут возвратился. С гордой походкой, с горящими глазами, и Роланд расслышал, как он произнес:

— Никогда не стоит останавливаться на полпути!

Кроме того, Роланд заметил, что нож его был окровавлен, но не посмел задать ни единого вопроса, а Натан в это время молча шагал впереди своего молодого друга.

— Не быстро ли я иду, — спросил он, — ты не должен сегодня утомляться до наступления темноты, потому что дикие намного обогнали нас. Ночью же можешь спать спокойно, чтобы назавтра чувствовать себя бодрым и свежим. Силы тебе пригодятся.

С такими словами Натан обращался к своему спутнику не раз, продолжая шагать впереди так же быстро, чем приводил Роланда в величайшее изумление, потому что Роланду было известно, как мало спал Натан в последние три ночи. При такой быстрой ходьбе путешественники вскоре достигли брода. Здесь Натан опять свернул с широкой торной дороги, перешел реку вброд, и через четверть часа они углубились еще дальше в лес. Наконец Натан остановился у скалы, поросшей деревьями и кустарником, всем своим видом показывая, что именно здесь они должны остановиться на ночлег.

— Здесь будет хорошо, — сказал он Роланду. — Никогда не следует располагаться на ночлег вблизи от дороги, если хочешь избежать нападения. Здесь же нам никто не помешает, мне это известно по собственному опыту.

Он быстро набрал хвороста, притащил его в ущелье, где вскоре запылал веселый огонь. Потом он вытащил из кармана припасенные хлеб с сушеным мясом и, показав на что-то, стал уверять, что это превосходный кленовый сахар.

— Он выглядит лучше, — добавил он, — если он лучше обработан. Но так как индейцы сожгли мою хижину и похитили всю медную посуду, то я должен был изготовлять сахар в деревянном корыте и варить его на раскаленных камнях. Сахар этот во время дальних переходов отлично утоляет голод и не раз подкреплял меня.

Роланд был так утомлен, что ему совсем не хотелось есть. Хотя Натан все свои припасы обмыл в прохладной воде ручья, чтобы они выглядели аппетитнее, однако Роланд съел только несколько кусочков и тотчас же растянулся на своей постели из листьев, чтобы подкрепить свои силы сном. Через несколько мгновений он заснул. Вскоре его примеру последовал и Натан; только сперва он принес охапку дров и приготовил на всякий случай оружие. Потом, посадив маленького Петра сторожить, он через ми-нуту уже крепко спал, как человек, который в течение 48-ми часов не сомкнул глаз, в течение которых ему пришлось немало потрудиться.

Глава пятнадцатая НАТАН, РОЛАНД И СТАКПОЛЬ

Утренняя звезда еще ярко горела на небе, когда Натан уже разбудил Роланда и стал уговаривать его съесть хоть что-нибудь. Молодой воин охотно послушался, так как порядочно проголодался, хотя и чувствовал, что силы его восстановились. Он чувствовал себя спокойнее и бодрее: в нем появилась уверенность, что ему удастся освободить свою сестру из плена. Натан это отметил с удовлетворением и выразил свою радость несколькими скупыми словами.

Покончив с завтраком, они снова пустились в путь, направляясь вдоль глухой тропинки, которая привела их в непроницаемую чащу дремучего леса. Протискиваясь с трудом среди деревьев, Натан старался объяснить нечто, что, как ему казалось, предвещало успех их походу, и очень скоро убедил окончательно в этом Роланда.

Разговаривая таким образом, они все шли вперед, пока с наступлением ночи не достигли берега Кентукки. Здесь они переночевали и на следующее утро направились по реке на сколоченном ими плоту. На другой день они добрались до берегов реки Огайо. Здесь они сколотили новый плот, и, когда они ступили на противоположный берег, они приготовили оружие, как и подобало людям, которые знали, что находятся на земле врагов и где на каждом шагу их подстерегает опасность.

Они продвигались так быстро, что к концу дня находились уже, по расчетам Натана, в десяти часах ходьбы от деревни Черного Коршуна и на следующий день могли легко дойти до нее. На рассвете они опять двинулись в путь, избегая проторенных тропинок и дорог, с большой осторожностью пробираясь сквозь густые заросли леса, которые надежно скрывали их и помогали им в достижении цели их благородного дела.

До сих пор, на протяжении всего длительного пути, с ними не приключилось ничего особенного… Но вскоре произошел случай, который сильно повлиял на судьбу путешественников.

По составленному ими плану они только с наступлением ночи должны были добраться до индейской деревни, поэтому они теперь очень медленно продвигались вперед, так что к полудню они прошли только половину пути. Они добрались до небольшого ущелья, такого дикого и пустынного, что Натан предложил Роланду остановиться и отдохнуть несколько часов, подкрепив силы обедом, которого они были лишены в последние дни, питаясь только маисом и сухарями. К тому же счастливый случай помог им в этом. Они наткнулись на оленя, который попал в лапы пантеры. Отбив оленя у хищника, они, таким образом, приобрели себе вкусное жаркое. Внимательно осмотрев тушу, они заметили, что до того, как олень попал в когти пантеры, он был ранен пулей. Это обстоятельство обеспокоило осторожного и подозрительного Натана. Более тщательный осмотр животного убедил его, однако, что легкая и несмертельная рана не могла помешать животному бегать несколько часов, до тех пор пока совершенно обессилевшее животное не попало в лапы пантеры. Это успокоило Натана. Он отрезал оленье бедро, вскинул его себе на плечо, принес в ущелье и расположился, чтобы приготовить вкусный обед.

Место, где находились путники, было окружено горами. Одна сторона, откуда они пришли, спускалась к долине отлогим, поросшим деревьями склоном, а другая круто, почти отвесно, поднималась вверх. Маленький ручей струился по долине, образовывая местами болотистые заводи. Здесь, в этом диком ущелье, Роланд и Натан сняли свое оружие, чтобы расположиться поудобнее. Но маленький Петр был не так спокоен, как его хозяева. Он все время поднимал кверху нос, фыркал, тщательно обнюхал берег ручья, у которого они стояли, вглядывался во все уголки ущелья и, наконец, взбежал на скалистый хребет горы, постоянно оглядываясь назад, стараясь привлечь внимание хозяина.

— Ну, — сказал, вскочив, Натан, хватаясь за винтовку, — не думаю, что во второй раз ты меня тревожишь напрасно. Хотя я, право, не знаю, кого ты мог почуять. В этом месте не должно быть следов ни белых, ни диких!

С этими словами он сам вскарабкался на гору. Его примеру последовал и Роланд, хотя не придавал суетливости собаки большого значения. Поднимаясь с большой осторожностью, путники скоро достигли вершины хребта, с высоты которого они могли осмотреть ущелье, футов в пятьдесят глубиной, где в самом низу раскинулась дикая, прекрасная долина.

Их глазам представилась картина, заставившая их порадоваться тому, что они были осторожны и послушались предостережения своего маленького четвероногого друга. Долина переходила в равнину, где протекала речка, которую они видели раньше. В нее впадал ручей, который плескался и бурлил у подножия хребта, откуда он брал свое начало. Гора с другой стороны была крута и обрывиста, похожа на гору, на которой стояли наши путешественники. Соединяясь вершинами, горы образовывали полукруг. В долине, здесь и там, были видны расщелины, и только с одной стороны она поросла деревьями, зеленые и роскошные ветви которых что-то наподобие крыши над журчащей речкой.

Под этими деревьями, шагах в четырехстах, Роланд и Натан заметили сначала дым большого костра, свет от которого падал на пятерых индейцев, сидевших вокруг и оживленно переговаривавшихся. Недалеко от них сидел белый, по-видимому, пленник, так как он был крепко привязан к дереву за ноги. Внезапно дикие вскочили, стали плясать вокруг своей жертвы и бить связанного пленника прутьями и хлыстами по голове и плечам; а он, обороняясь от них, улучив удобный момент, бил их кулаками так свирепо, что один из них, неосторожно подошедший слишком близко, от тяжести удара кулаком свалился на землю. Других это еще больше развеселило, и они с еще большим увлечением продолжали свои издевательства.

Это зрелище произвело удручающее впечатление на путников, с большим участием следивших за страданиями своего собрата, за которыми должны были последовать, без сомнения, еще большие мучения и, наконец, смерть. Они посмотрели друг на друга, и Натан сказал, стиснув в руке приклад ружья:

— Ну, друг, что ты думаешь об этом?

— Натан, — ответил Роланд, — их пятеро, а нас только двое… Но на этот раз нет там Эдиты, которая прежде связывала мне руки, так как я боялся не за себя, а за нее!

Натан бросил задумчивый взгляд на диких и озабоченно посмотрел на своего спутника.

— Друг, ты прав, — сказал он. — Нас только двое, а диких пятеро. Да и нападать среди бела дня — далеко не шуточное дело. Но при всем при том мы храбры и сильны, и мне кажется, что мы могли бы освободить несчастного пленника и разогнать злодеев. Но не забудь… Сейчас ты говорил о своей сестре, но ведь вступая сейчас в бой с дикими, ты можешь никогда больше ее не увидеть…

— Если меня убьют, — с жаром возразил Роланд, — то…

— Нет, не об этом ты должен думать, — сказал Натан. — Ты можешь сражаться с дикарями и победишь их. Но если твоя совесть не позволяет тебе их всех убить…

— Зачем же всех убивать? Достаточно, если нам удастся освободить несчастного пленника.

— О друг, это не так просто. Потому что, если только хоть один из них возвратится живым в деревню, он поднимет тревогу и все будет кончено. Тогда не спасти тебе твоей сестры!.. Теперь выбирай, кого спасать — этого пленника или сестру?

Роланд смутился. Натан подал ему неожиданную мысль, и Роланд испугался, что все это помешает осуществить ему задуманное. Но он не мог малодушно оставить в опасности своего соплеменника, своего земляка: в силах ли он помочь ему или нет, но его совесть возмущала даже мысль о том, что он может оставить его в руках дикарей. Он вспомнил о своем беспомощном положении, из которого его выручил Натан, и, решительно повернувшись к Натану, он твердо сказал:

— Натан, мы можем и должны освободить несчастного! Я был сам пленником… подобно ему, я лежал беспомощный и связанный, трое индейцев стерегли меня; и только один друг спас меня… Стыд мне и горе, если я теперь покину этого несчастного! Во власти Господа Бога участь моей сестры; мы же, Натан, должны освободить этого человека!

— Правда твоя, друг, — сказал Натан и радость промелькнула в его глазах. — Право, ты человек, лучше которого я не знаю. Исполним же наш долг, и как знать? Быть может, твоей сестре не будет от этого хуже!

Не тратя больше слов, он с Роландом подкрался к краю холма и замер, обдумывая, что предпринять дальше. Роланд предложил одному из них остаться наверху, другой же должен спуститься в долину с таким расчетом, чтобы окружить врага, подползти как можно ближе и выстрелить. Прежде чем дикие оправятся от растерянности, они оба должны накинуться на них и с топорами в руках довести сражение до конца.

— В самом деле, — ответил Натан, — мы должны подойти так близко, чтобы каждый из нас одним выстрелом мог убить двоих дикарей. Или же нам необходимо выждать удобный момент, когда индейцы отойдут от своих ружей, собирая хворост для костра. Тогда мы можем угостить их залпом из их собственных ружей. Если же из этого ничего не выйдет, то я уж и не знаю, как одолеть злодеев.

Он зарядил свое ружье и приказал маленькому Петру спрятаться в кусты; потом он пустился вслед за Роландом вдоль хребта, пока они не достигли густого кустарника, под защитой которого Натан надеялся добраться незамеченным в долину.

Но счастливая случайность превзошла все их ожидания. Глубокая канавка, размытая дождевыми потоками, спускалась отсюда в долину и была покрыта сводом, который образовывали кусты, густо разросшиеся по обеим ее сторонам. По ней струился маленький ручеек, и его плеск и журчание могли заглушить и скрыть всякий шум.

— А ведь плуты в наших руках! — сказал Натан со злорадной усмешкой. — Не уйти им от нас!

С этими словами он быстро спустился в ложбину, Роланд последовал за ним. Вскоре они достигли такого места, откуда могли осмотреть долину. Отсюда они могли легко со своими ружьями расправиться с дикими. Индейцы находились от них шагах в сорока и, по-видимому, совершенно не чувствовали никакой опасности, которая нависла над ними. Они наконец прекратили свои свирепые забавы с пленником, человеком сильным и мощного телосложения. Растянувшись под деревом, он часто дышал, и находившиеся совсем близко от него Роланд и Натан могли видеть, как часто вздымается его грудь от учащенного дыхания. Два индейца с топорами в руках сторожили его. Ружья свои они прислонили к стволу полусгнившего дерева. Двое других индейцев скорчились у костра, следя с жадностью за тем, как над костром жарилось мясо. Взгляды, которые они время от времени бросали на пленника, не предвещали несчастному ничего хорошего и, казалось, давали понять, что вскоре и он будет поджариваться на таком же костре.

Размещение индейцев нарушало план Натана одним выстрелом уложить на месте сразу двоих дикарей, что, однако, нисколько не охладило его пыл и не расстроило. На все случаи у него что-то имелось про запас, и вот он уже шепотом что-то сообщил Роланду. Последовав его указаниям, Роланд положил на край канавки свой топор, а на него положил свою шапку, наблюдая за одним из сидевших у огня дикарей. Натан направил дуло своего ружья на другого дикаря. Дикари по-прежнему не замечали опасности. Но вот какой-то шум, быть может, это был камень, покатившийся из-под ног Роланда, достиг теперь их слуха и заставил подняться и оглянуться с беспокойством.

— Теперь, друг, — прошептал Натан, — гляди в оба! Один промах может стоить тебе жизни. Готов ты?

— Готов, — ответил Роланд.

— Ну, стреляй! — решил Натан.

Винтовки выстрелили, и оба индейца упали мертвые на землю. Остальные испуганно вскочили, с ревом схватились за оружие и стали осматриваться, ища невидимого врага, который так внезапно унес жизни двух их сородичей. Пленник также поднял голову. Звуки выстрелов вывели его из состояния безысходности. Два облачка голубого дыма, поднимавшиеся из-за кустов, выдали индейцам место, где находились их враги. Сквозь зелень они увидели блестящие шапки и, приняв их за головы своих врагов, слепо кинулись прямо в ловушку, которую так ловко и хитро расставил им Натан. С диким ревом они стали стрелять из своих ружей. Шапки свалились, и тут раздался громовой голос Натана:

— Теперь, друг, вперед! Руби индейцев!

Едва прозвучал этот возглас, как кусты раздвинулись и оба, Натан и Роланд, с громким «ура» бросились к костру, где все еще лежали ружья убитых индейцев.

Дикие, продолжая дико орать, бросились наперерез нападавшим, чтобы не дать им захватить ружья. Но вдруг один из дикарей остановился, у него вырвался ликующий возглас. Он, по-видимому, разгадал хитрость Натана. Его ружье еще было заряжено, и с насмешливой радостью он направил дуло прямо в грудь Натану.

Но торжество его длилось недолго. Выстрел, угрожавший жизни Натана, был, к счастью, остановлен неожиданным происшествием. Пленник, лежавший все это время на земле, увидел спешащих к нему на помощь друзей. Он сразу же почувствовал прилив сил и бодрости. Сделав неимоверное усилие, он разорвал свои путы и с радостным криком бросился на индейца, выбил у него из рук ружье, схватил в охапку индейца и с криком «Ура, да славится Кентукки!» повалил его на землю и сам повалился на него. Началась ужасная борьба, один на один. Они кувыркались один через другого, скрежетали зубами, громко выли, как дикие звери, и, наконец, их тесно переплетенные тела покатились по крутому высокому берегу вниз, пропав из виду.

Пока это все происходило, остальные тоже вступили в рукопашный бой. Никто не думал уже о ружьях, но они накинулись друг на друга как люди, у которых была единственная мысль — победа или смерть.

Натан поднял высоко свой топор и кинулся на более сильного из противников, который также держал свою секиру наизготове. Страшное оружие зазвенело в воздухе, встретилось налету, ударилось друг о друга, и оба противника, обессиленные, но еще не причинив друг другу вреда, упали на землю. Индеец успел было вскочить на ноги и схватился за свое ружье, но рука Натана с исполинской силой схватила его за плечо, и одного удара было достаточно, чтобы бросить противника снова на землю. Натан изловчился и уперся коленом в грудь противника, схватив его одной рукой за горло, а другой нанес топором удар по голове. Индеец был мертв.

Натан вскочил, с пронзительным криком поднял над головой окровавленный топор и оглянулся на Роланда. Он увидел его стоящим коленями на груди дикаря, у которого не хватало сил оказать сопротивление отчаянной храбрости молодого воина. Перед этим оба метнули друг в друга свои секиры, но ни один из них не достиг цели: Роланд мало упражнялся в употреблении этого оружия и плохо владел им, а дикарь в свирепой ярости споткнулся о труп и сам упал на землю. Роланд не дал ему подняться. Стоя на нем, он его крепко держал. Убить его он, однако, не мог, так как у него не было оружия. Увидев все это, Натан поспешил к нему на помощь. Одного-единственного удара топором было достаточно, чтобы одержать победу над индейцем.

Теперь друзья вскочили, надеясь увидеть пятого индейца, сцепившегося с пленником. Шум, который доносился со стороны ручья, крики, брань, вздохи, проклятья привели их к берегу, и здесь они увидели сцену, которая, пожалуй, была самой ужасной из всей стычки.

Индеец лежал на спине, по горло в воде и грязи, и чуть не захлебывался, а пленник сидел на нем верхом. Не имея при себе оружия, он, однако, в отчаянной ярости наносил противнику удар за ударом в голову, и эти удары были так сильны, что дикарь, который уже при падении с высоты был ранен, находился теперь на последнем издыхании. При этом из уст победителя несся непрерывный поток проклятий, которые, не меньше, чем удары, должны были выражать его злость по отношению к врагу, мучившему его несколько минут тому назад совершенно безнаказанно.

В эту минуту Роланд и Натан подскочили и, ухватив человека за плечи, оттащили его от дикаря.

Последний вскочил на ноги, отряхнул руки и закричал хвастливо:

— Отлично я его отделал! Да здравствует Кентукки и аллигатор с Соленой реки! Кукареку, кукаре-ку-у-у!

Роланд, услышав это, не поверил своим ушам. Оба они — и Роланд и Натан — по голосу и петушиному крику узнали теперь конокрада Ральфа Стакполя, так как раньше кровь и грязь помешали этому.

Глава шестнадцатая РАССКАЗ РАЛЬФА

Радость Ральфа Стакполя, когда он заметил, кому обязан своим неожиданным освобождением, была не меньшей, чем удивление Роланда и Натана, и сразу же приняла самое нелепое выражение. Ральф обнимал странника Натана, обнимал Роланда, который всячески сопротивлялся, прижимал их обоих к груди с какой-то страстной любовью и шумными восклицаниями.

— Чужестранец! — кричал он, повисая на шее Роланда. — Когда-то вы спасли меня от петли, хотя это случилось только по настоянию ангелоподобной женщины. Теперь же вы спасли меня по доброй воле, хотя я и не просил вас о помощи. Я ваш, я ваш, понимаете? Я, Ральф Стакполь, ваш и буду вам вечно верен, и если вам когда-нибудь понадобятся мои услуги, то можете рассчитывать на меня… Если же вам нужен солдат, то с сегодняшнего дня Ральф Стакполь ваш вояка!

— Но, ради Бога, скажите, какими судьбами вы попали сюда? — прервал Роланд излияния Ральфа. — Я ведь собственными глазами видел, как вы убегали от диких!

— Чужестранец! — возразил Ральф, — если вы будете меня спрашивать хоть до самого Страшного суда, я все же дам вам только один ответ. Я желал освободить ангелоподобную даму из когтей индейцев и был уже совсем близко, но убитые теперь злодеи поймали меня и связали!

— Что? Что? — вскричал Роланд и вдруг преисполнился каким-то нежным чувством к конокраду, услышав, что тот так верно следовал за его бедной сестрой. — Вы хотели помочь ей? Вас не притащили сюда насильно? Она была здесь, так близко?

— Что хотите делайте со мной, хоть застрелите, если я вру! — воскликнул Ральф Стакполь. — Эти собаки поймали меня очень близко отсюда, как раз тогда, как я выстрелил в оленя, и не успел я перезарядить ружье, как они набросились на меня. Так я попал к ним в лапы. Нет, лучше позвольте, я вам расскажу все по порядку. После того, как Том Бруце пришел в себя…

— Как? — прервал его Роланд, — разве молодой человек не убит?

— Нет, нет, только ранен. Он тогда внезапно ослабел, как это обыкновенно бывает, если пуля пробьет кость. Тогда я сказал Тому Бруце, что я уйду помогать ангелоподобной женщине. Но прежде я его самого устроил так, чтобы он был в безопасности, и Бруце поклялся мне, что тотчас же придет со своим отцом и другими людьми, которых удастся собрать, чтобы освободить пленных.

Далее Ральф рассказал, как он крался вслед за дикарями, идя все время за ними по пятам. Его надежды освободить Эдиту были небезосновательны: он знал индейские деревни, где он не раз крал лошадей. Так как у него было мало припасов и у него не было возможности охотиться, чтобы стрельбой не привлечь дикарей, то, конечно, вскоре он съел все, что имел. Три дня боролся он с голодом; наконец, природа победила его волю, и, когда подвернулся олень, он пустил в него пулю. Что он попал в оленя, он не сомневался: от животного остался кровавый след, по которому Ральф долго шел, причем так увлекся преследованием, что забыл зарядить ружье. Это было большой неосторожностью: вскоре пятеро индейцев, вероятно, отставшие от большой шайки, которую он именно и преследовал, услышали его выстрелы, внезапно напали на него и захватили в плен. Дикари сразу признали в нем известного конокрада и так озлобились на него, что, вместо того чтобы следовать за главным отрядом, расположились в долине, чтобы насытиться мучениями пленного. Они его связали и бичевали, и продолжали бы делать это еще дольше, если бы Роланд и Натан вовремя не освободили его.

Из всего сказанного Ральфом можно было заключить, что главный отряд разбойников с их пленными находился еще в пути, хотя и далеко впереди, чтобы его можно было быстро догнать. Однако Роланд стал уговаривать Натана начать преследование дикарей немедленно, сразу же после обеда, за который они принялись, одолев пятерых индейцев.

— Я не сомневаюсь, — говорил он, — что и они остановились где-нибудь, подобно этим пятерым, и мы можем также подкрасться к ним и из засады убить их, тем более, что нас теперь уже не двое, а трое.

Натан спокойно слушал его, но, казалось, мало склонялся к его доводам.

— Я думаю, — ответил он наконец, — что для меня будет лучше, да и для тебя и твоей сестры, если мы попытаемся ее выкрасть ночью из деревни, чем осмелимся нападать на весь отряд. Будь только терпелив, и ты увидишь, что так будет лучше.

Роланд, признавая большой опыт Натана, вынужден был согласиться с его доводами, хотя страстно желал как можно скорее помочь своей сестре.

Натан предложил бросить тела дикарей в какую-нибудь размытую дождями яму, чтобы никто не мог их заметить. Перед этим Ральф и Натан обыскали карманы дикарей и забрали все ценные вещи. Квакер снял с одного из индейцев легкую охотничью рубашку, с другого полотняный плащ, вынул женский платок, мешочек с какими-то травами; у третьего — разные мелочи: иголки, погремушки и мешочек с красной и другими красками, основными косметическими принадлежностями индейцев. Все эти вещи Натан связал в узел. С какой целью он все это делал, он ни в коем случае не хотел признаться своим спутникам.

После этого он взял ружья убитых, отвинтил замки и спрятал их в расщелины скалы, где, только внимательно присмотревшись, можно было их заметить; старательно стер следы борьбы с дикими и, наконец, к радости Ральфа Стакполя и Роланда, сказал, что пора идти.

Глава семнадцатая НАТАН ПРОБИРАЕТСЯ В ДЕРЕВНЮ

Уже начало темнеть, когда наши друзья увидели наконец с вершины одного из холмов долину, в которой была расположена деревня Черного Коршуна. Облака, освещенные заходившим солнцем, отбрасывали красноватый свет на зеленые лужайки. Светлая речка, то прячась в тени деревьев, то струясь меж лугов, придавала всей местности особенно живописный вид. Вдалеке виднелись поля с дозревающим маисом. С другой стороны, где долину окружали горы, поднимавшиеся голубоватые облачка дыма указывали на то, что именно там раскинулась деревня индейцев.

Путешественники, наконец достигнув цели, некоторое время в глубоком молчании осматривали места предстоящих боевых действий, и каждый ясно представлял, какие опасности и трудности им придется преодолеть, чтобы одержать победу. Они нашли глубокое, скрытое от глаз ущелье и спрятались там, чтобы все детально обговорить. Натан хотел идти в деревню первым, чтобы хорошенько рассмотреть ее расположение и, если это окажется возможным, отыскать место, куда упрятали похищенную Эдиту. Ральф настаивал на том, чтобы это предоставили ему.

— Почему же вы думаете, старый Натан, что я только для того и бежал по следам ангелоподобной женщины, чтобы позволить кому-нибудь другому освободить ее? Я лучше всякого другого знаю эту деревню, так как не раз уводил отсюда лошадей.

— Конечно, не спорю, — ответил Натан, — и ты мог бы помочь девушке. Но, друг, я одного боюсь: такой уж ты несчастливый — куда ни появишься, непременно принесешь несчастье с собой и другому. Право, я боюсь… уверяю тебя…

— Бойтесь-ка лучше своего собственного носа, кровопролитный Натан! — возразил смеясь Ральф. — Какое же это несчастье, что я освобожден из когтей пятерых индейцев? Пойдемте лучше вместе. Вы разыскиваете ангелоподобную даму, я тем временем уведу из деревни лошадь, на которой она могла бы ехать.

— Я уже об этом думал, — с одобрением отозвался Натан. — Так вот, если ты убежден, что можешь достать лошадь, не будучи замеченным и схваченным, то я ничего не имею против того, чтобы ты шел со мной.

— Вот! Что умно, то умно! — воскликнул Ральф. — Нет ли у вас веревок: надо сделать недоуздок, и вы увидите, что я такой конокрад, какого больше нет на всем белом свете!

— А можно сделать недоуздок из кожи? — спросил Натан.

— Можно.

— Ну так возьми мой кожаный сюртук и разрежь его на ремни. Мне он все равно сейчас не нужен. — И Натан снял свой сюртук, который Ральф быстро разрезал на тонкие полосы и сплел из них недоуздки. Натан же вместо сюртука надел ту рубашку, которую он снял с убитого индейца, и сверху накинул полотняный плащ. На голову он повязал цветной платок и повесил на себя мешочки и разукрашенные кушаки. Потом он обмазал себе лицо, руки и грудь полосами красного, черного и зеленого цвета, которые должны были изображать улиток и ящериц, и превратился сразу же в дикаря, такого страшного и свирепого, каким его могли сделать только эта одежда и раскрашенное тело вместе с его высокой худощавой фигурой.

Пока происходило превращение Натана в индейца, Роланд настаивал на том, чтобы и его взяли в деревню.

— Я ничего не боюсь! — говорил он, — и хочу разделить с вами все опасности, которые вас ожидают!

— Если дело было только в опасностях, — возразил Натан, — то ты мог бы идти с нами и был бы для нас желанным спутником. Но ты можешь оказать нам только небольшую помощь и, напротив, вовлечь нас в еще большие опасности. Все зависит от ловкости, хитрости и присутствия духа. Так как малейшая опасность может погубить нас всех.

Наконец Роланд должен был уступить всем этим доводам, но с условием, что он спрячется у самой околицы деревни, чтобы при первом же крике о помощи оказаться рядом с ними.

Когда сумерки наконец перешли в ночь, они спустились с холма в долину со всеми предосторожностями. Лай собак, случайный выкрик полупьяного дикаря, красный свет огня, пробивающийся из входа в хижину, — все это указывало им путь к деревне. Она была расположена на другом берегу реки и, как говорилось раньше, как раз на изгибе долины, у подножия крутой, но невысокой горы, которая возвышалась недалеко от реки и оставляла место только для сорока-пятидесяти хижин, из которых и состояла деревня. У берега, где находились путешественники, долина была шире и вспахана.

Достигнув края полей, они отправились вброд по реке и поднялись по пням и корням деревьев к подножию горы, где много лет тому назад какой-то прилежный индеец вспахал землю. Здесь они и притаились, чтобы переждать, пока затихнет шум в деревне — по заключению Натана, признак буйства, которому предались победители. Ждать пришлось довольно долго. Из своей засады они могли расслышать крики, то свирепые и дикие, то жалобные и скорбные.

По временам эти крики перемежались громким смехом, гоготанием женщин, писком детей и тявканьем собак. Все указывало на то, что в торжестве принимала участие вся деревня и что было выпито немало.

Наконец шум затих, и около полуночи Натан объявил, что настало время проникнуть в деревню.

Он встал, приказав Роланду не удаляться от этого места, и на прощание дал совет: как только забрезжит рассвет, а Натан с Ральфом к этому времени не вернутся, он должен бежать отсюда как можно скорее.

— Потому что, друг, — сказал Натан, — индейская деревня часто бывает подобна западне, в которую легко попасть, но едва ли оттуда выберешься. Если я не вернусь, пользуйся услугами маленького Петра, будь его хозяином. Он выведет тебя сквозь чащу. Он тебя любит, ведь ты всегда ласково обращался с ним и он это помнит.

После этого он отложил в сторону ружье, как вовсе ненужный предмет, уговорил Ральфа сделать то же самое и сказал собаке:

— Петр, оставайся здесь, будь послушен, как всегда, береги себя, не попади в беду.

Казалось, Петр понял своего хозяина: он свернулся комочком на земле и даже не сделал попытки последовать за Натаном. Роланд остался один на один с тревожными мыслями и чувствами.

Глава восемнадцатая НАТАН И ТЕЛИЯ

Ночь была светлая и звездная — обстоятельство, которое было совершенно не по душе странствующему Натану. К счастью, большая часть деревни находилась в тени, которую отбрасывала гора, покрытая высокими кленовыми деревьями. Эти деревья скрывали Натана и его спутника. Они пробирались к деревне, из которой по временам доносился рев пьяного дикаря, сопровождаемый лаем собак. Это тревожило Натана, но он старался отгонять от себя мрачные мысли. В нескольких шагах от одной из бедных хижин, сооруженной из веток и кож, он вдруг остановился, отвел Ральфа немного в сторону и спросил шепотом:

— Ты говоришь, друг, что часто уводил из этой деревни лошадей и хорошо знаешь ее?

— Как свои пять пальцев! — ответил Ральф, — точнее, все те места, где находятся лошади. Дорога к лошадям проходит здесь, прямо мимо хижины, а потом к тому ущелью, откуда, если прислушаться, всегда слышится ржание.

— Друг мой, — продолжал Натан, — от тебя зависит больше чем от меня сейчас исход всей нашей затеи. Если ты будешь поступать разумно, то, может быть, нам удастся не только отыскать девушку, но и увести ее из плена, прежде чем индейцы что-нибудь заметят. Если же ты поступишь неосмотрительно, — чего, по правде сказать, я очень опасаюсь, — то не только не поможешь ей, но и помешаешь это сделать другим.

— Натан, — ответил Ральф, и по звуку его голоса можно было понять, что он говорит искренне, — Натан, разрази меня гром, если я не сделаю все, что смогу. Вот я перед вами… я готов выслушать вас и последовать вашим советам. Говорите, в чем дело, я внимательно слушаю!

— Так вот, — начал Натан, — мой совет, чтобы ты остался здесь и предоставил мне действовать одному. Если тебе известна только дорога, которая ведет к лошадям, то было бы глупо тебе пробираться к хижинам. Оставайся здесь, а я все разузнаю.

— И все-таки, вы не можете утверждать, что знаете деревню лучше меня. Разве вы крали отсюда лошадей?

— Друг, — возразил Натан, — знай, в этой деревне нет ни одной хижины, которую я хорошо бы не знал. Незачем тебе идти к загону прежде, чем мы не узнаем, сможем ли спасти девушку. Согласись: может случиться так, что все наше предприятие придется отложить до завтра.

— Да, да, теперь я вижу: глупо было бы воровать лошадей прежде, чем будет спасена ангелоподобная дама. — Ну, раз вы считаете, что я помогу вам тем, что ничем не буду помогать, то я свернусь здесь под деревом и буду тихо лежать, пока не понадобится моя помощь.

Натан облегченно вздохнул. Он еще раз заклинал Ральфа сдержать свое слово и дождаться, чем кончится разведка. Потом он с предосторожностями двинулся в путь. Однако он не пробирался боязливо, медленно и неуверенно, крадущимися шагами шпиона, но, укутавшись в плащ, пошел уверенно и быстро, ничем не отличаясь от индейца. Этот маневр, показавшийся Ральфу поначалу чистейшей глупостью, послужил, однако, к тому, что одно из первых и опаснейших препятствий на пути было устранено. У первой хижины находилась целая стая собак, которые с дружным лаем кинулись на Натана. Однако звон погремушек успокоил их, они поджали хвосты и поспешили уйти с дороги, как будто боялись удара топора, который был для них обыкновенным наказанием за их дерзкий лай на воина.

— Вот так выдумка! — пробормотал Ральф с удивлением. — В следующий раз, как заберусь красть лошадей, непременно возьму связку погремушек… Ведь именно собаки всегда портили мне дело.

Хотя Натан и продвигался вперед с кажущейся беззаботностью, полагаясь на свой внешний вид, однако он старался все-таки избегнуть опасности. Там, где блестел в хижине огонек, он крался с большой осторожностью и обходил стороной хижины, где еще ревели и не спали пьяные дикари. Его предосторожности не были лишены основания. Деревня вовсе не была оставлена без охраны, как предполагал Натан ранее. Воины Венонги не все последовали за своим предводителем для нападения на Кентукки; довольно большое число дикарей оставалось в своих хижинах. По крайней мере, так заключил Натан из того, что кое-где у костров он видел заснувших индейцев. Натан тихонько прокрадывался мимо них, даже проползал на четвереньках, чтобы не разбудить их нечаянно, пока благополучно не добрался до середины деревни. Несколько хижин, сколоченных из стволов деревьев и отличающихся красотой и прочностью постройки от других хижин, указывали на то, что здесь обитали вожди племени или белые, которых Натан заметил среди сражающихся дикарей. Квакер тихонько приблизился к одной из этих хижин, заглянул между стволами и сразу заметил, что здесь устроил себе жилище беглец из белых. Полдюжины детей, у которых цвет кожи был значительно светлее, чем у дикарей, спали на рогожах вокруг огня, у которого, подремывая, сидела индианка, вероятно, их мать.

Натан долго не стал задерживаться у этой хижины. Мельком взглянув на эту сцену, он с еще большей осторожностью, чем прежде, подкрался к другой хижине. Она была похожа на все остальные, только еще прочнее и красивее, к тому же над ней поднималась глиняная труба — ни в одной из хижин такого больше не было. Густые, красноватые облака дыма поднимались из трубы. Заглянув сквозь щель внутрь, Натан увидел голые бревенчатые стены, законопаченные мхом и обмазанные глиной, несколько стульев грубой работы, такой же стол, постель из звериных шкур и несколько висевших по стенам военных и охотничьих принадлежностей. При бледном свете свечи у догоравшего очага сидели двое белых. Один из них, высокий, видный мужчина, с красной чалмой на голове, был одет в полотняные одежды. Ему было около сорока. Лицо его могло бы показаться красивым, если бы дикие, необузданные страсти не оставили на нем своих следов. В другом человеке, не такого высокого роста, как первый, Натан узнал отца Телии Доэ, которого раньше, во время осады дикими развалин, он видел среди индейцев. Вид этих двух мужчин возбудил в Натане страшное любопытство, и он напрягал зрение и слух, чтобы не пропустить ничего из того, о чем говорилось и что делалось в хижине. Доэ был мрачен и хмур. Он сидел неподвижно и смотрел на огонь, не обращая внимания на своего товарища, который снял с головы свою красную чалму, бросил ее в сторону и прошептал на ухо отцу Телии несколько слов, которых Натан, несмотря на все старания, не мог расслышать. Он повторил свои слова несколько раз, но так как Доэ не обращал на них внимания, то, к радости Натана, тот потерял терпение и громко произнес:

— Слушайте вы, Як, Аткинсон, Доэ, Шавгенав, гремучий змей или какое имя вам еще нравится! С ума вы, что ли, сошли или пьяны, что не слушаете меня? Проснитесь или скажите мне, по крайней мере, о чем вы думаете, если вам больше нечего сказать мне!

— Уж если вы непременно хотите знать правду, — ответил Доэ гневно, схватив глиняную кружку и сделав из нее большой глоток, — я скажу вам, что я думал о молодом человеке, которому мы уготовили такую позорную смерть.

— Ах вот что! Глупости! — возразил высокий. — Мы были в сражении, а побежденный должен выносить жребий, который ему выпадает.

— Положим, что это так, Ричард, — ответил Доэ. — Однако вы забываете в этом деле одно обстоятельство^ которое мне кажется важным: это были не индейцы, а христиане, которые выдали молодого человека на бойню. Мне даже страшно становится, когда я думаю об этом.

— Ба! Да вы совершенный дурак! — закричал Ричард презрительно. — Это происходит от того, что вы терпеливо слушаете бессмысленные речи глупой Телии.

— Не смейте говорить о ней, — вскричал Доэ гневно и мрачно. — Обо мне вы можете говорить все, что вам угодно, потому что я злой и дурной человек, но я не потерплю, чтобы вы оскорбляли ее!

— Ну, ну, только не так сердито, — сказал высокий сдержанно. — Если бы она не была так предана Эдите, которая так дорого мне стоила…

— Да, дорого обошлась всем нам эта девушка, — сказал Доэ, поднося опять к губам до половины наполненную кружку. — Она стоила нам одиннадцати человек, и счастье для нее, что только четверо из них были из нашей деревни. В противном случае она была бы беспощадно убита и скальпирована несмотря ни на что! Да, четверых из нас и двоих оттуда унес Дшибеннёнозе. Знаете, Ричард, я не трус, но то, что злой лесной дух появился как раз, когда мы брали в плен девушку и ее брата, кажется мне дурным предзнаменованием. Так же точно думают и все индейцы, потому что вы ведь видели, как трудно было заставить их снова ринуться в сражение, когда они увидели крестообразно прорезанные ребра убитых. Право, Дшибеннёнозе — это воплощение нечистой силы. И я думаю…

— Ну вот! И опять дурак! — засмеялся товарищ Доэ. — Я не такой осел, чтобы верить подобным вещам!

— Это правда, — пробормотал Доэ, — кто не верит в ад, который его ожидает, не верит и в злого духа. Однако подумайте, — прибавил он громче, — вы ведь собственными глазами видели того индейца мертвым под деревом, тогда как пятеро лазутчиков покинули его живым!

— Правда, я это видел, — ответил человек в чалме, — но он был ранен всадником, которому вы дали возможность улизнуть у брода, и я нахожу вполне возможным, что молодой солдат, нашедший его, распорол его, подобно вашему Дшибеннёнозе, чтобы воспользоваться суеверным страхом индейцев.

— Хорошо, пусть так, — возразил Доэ. — Но что вы скажете о воине, который, когда мы осаждали развалины, был убит и отмечен точно так же? Вы не можете утверждать, что солдат, который в развалинах был тоже взят в плен, разрезал поясницу и этому индейцу?

— А все-таки я это утверждаю, — ответил другой, — это хитрость, которую храбрый человек, пользуясь темнотой, легко мог привести в исполнение.

— Пусть и это так, — продолжал Доэ с досадой, — но как вы докажете, что это тот самый молодой человек, солдат, который прежде никогда не бывал в Кентукки, убил здесь, в этой деревне, нескольких дикарей, и случилось это десять лет тому назад?!. Да, да, Ричард, более дюжины индейцев убито и скальпировано здесь, в этих хижинах, и всегда глубокой ночью, так что утром не найти ни единого следа… оставался только знак Дшибеннёнозе, по которому мы, к нашему ужасу, узнавали убийцу. Среди наших воинов нет ни одного, который ночью спал бы спокойно, потому что каждый предполагает, что на него может напасть Дшибеннёнозе. Вы должны знать, что несколько лет назад в этих краях была совершена ужасная, кровавая расправа с ни в чем не повинным семейством, члены которого погибли все до одного от руки Веронги. С тех пор Дшибеннёнозе прочистил и их ряды, что индейцы и воспринимают как месть их племени. Это, без сомнения, так и есть. Поэтому и старый начальник стал таким мрачным разбойником, так как совесть его не дает ему спокойно уснуть. Все племя сердится на него, никто не хочет идти за ним в бой, кроме несчастного сброда, не лучше его самого. Поэтому он ненавидит Дшибеннёнозе и не раз обещал убить привидение, потому что Веронга — отпетый негодяй, не боящийся самого дьявола.

— Ах, постой! Это все суеверная болтовня, — отвечал собеседник Доэ. — Мы одержали победу и должны ею теперь воспользоваться. Однако мне пора идти к моей племяннице.

— И к чему все это может привести? — спросил Доэ. — Девушка едва жива и почти не в своем рассудке, говорила мне Телия.

— А вот Телия-то как раз все и испортит, — вскричал высокий. — Вы должны держать ее подальше от девчонки, потому что та должна знать, где находится, и должна чувствовать, что значит быть пленницей у диких.

— К чему все это? К чему эта бесполезная свирепость?

— Не так уж она и бесполезна, как вы воображаете, Доэ! Девушка обеспечит нас!

— Я думаю, вы и без нее были отлично обеспечены, — возразил Доэ.

— Удивляюсь! Вы владеете землями и так мало понимаете в этих делах, если полагаете, что владение останется надолго неприкосновенным. Я должен иметь более верные права на землю, чем то, которое мне доставила эта мнимо живая наследница старого владельца. Наша ложь еще не так хорошо соткана, чтобы долго продержаться, и потому мне надо закрепить ее: остается одно — жениться на Эдите! Она истинная и единственная наследница всех владений, после того как мы того молодца, Роланда, отправили на тот свет, и значит, если она станет моей женой, тогда я с полным правом могу быть хозяином всего имения.

— Но вы забываете о завещании! — вскричал Доэ. — Что может значить законная наследница против завещания? Если бы вы даже женились на Эдите, то все-таки будут спрашивать, где законная наследница, та, сгоревшая девушка? Мне кажется, что тут вы запутались в собственных сетях.

— Не совсем так, — ответил Ричард. — Потому что если Эдита будет моей женой, мы начнем действовать честно и после настойчивых поисков наконец найдем второе и последнее завещание старого владельца.

— А помните, вы как-то говорили мне, что сожгли его? — удивленно спросил Доэ.

— Верно, говорил, но только, чтобы успокоить вас. На самом же деле я заботливо спрятал документ, чтобы у меня на всякий случай был выход. Вот оно! — добавил он, вынимая из кармана сверток пергамента и разворачивая его перед Доэ: — Вот завещание, по которому Роланд и Эдита назначены наследниками. Но так как Роланд мертв, то все имущество переходит к Эдите. Ну, что? Убедились вы теперь, что мы твердо стоим на ногах, милый Доэ?

— Да, конечно. Ни один суд на всем белом свете не может придраться к вам при таких обстоятельствах.

— Верно, товарищ. Ну, где же Эдита. Мне нужно с ней поговорить.

— В хижине Венонги, — ответил Доэ. — Однако вы не сказали, какова же будет моя награда за участие в вашем деле? Мы оба, по правде сказать, сущие плуты, и потому я доверяю вам так же мало, как вы мне!

— Хорошо, завтра вы обо всем узнаете, — пообещал высокий.

— Нет, нет, теперь же, этой ночью, — возразил Доэ. — Я не дам вам обмануть себя и вам не найти девушку, пока вы не назначите цену.

— Понимаю, старик, — сказал Ричард одобрительно, но с усмешкой, бросив при этом гневный взгляд на Доэ, что хорошо было видно Натану в его засаде.

Потом Ричард стал успокаивать своего товарища, но так тихо, что Натан не мог расслышать слов. Однако из их разговора он понял, что Роланд и Эдита сделались жертвами обманщиков, и он ни на минуту не сомневался в том, что чужестранец в красной чалме был не кто иной, как Ричард Бракслей, про которого Роланд с самого начала говорил, что он виновник всему.

Однако Натан не стал долго раздумывать над этим; теперь он узнал, где находится в заключении Эдита, а это было сейчас для него самым важным. Ее темница была в жилище Венонги, и Натан решил отправиться туда немедленно. Но как отыскать хижину предводителя среди других, таких же точно вигвамов? Он тихонько отошел от хижины Доэ, свернул за угол и уверенно пошел вперед, точно наверняка знал, куда ему идти.

В то время как Натан стоял у хижины Доэ и подслушивал, произошла перемена, которая благоприятствовала его планам. До сих пор светлое и звездное небо покрылось тучами, и непроницаемая темнота повисла над деревней. Иногда над вершинами гор проносились порывы ветра, издавая жалобный вой. Под прикрытием темноты Натан продолжал свой путь. Через несколько минут он уже находился на площадке, где стоял простой сарай, открытый со всех сторон, но под крышей из дерева и ветвей. Площадка была четырехугольная, вокруг, среди деревьев и кустарников, стояли хижины. Издали доносилось журчание воды в реке. По краю площадки возвышались могучие стволы деревьев, остатки дремучего когда-то леса.

Через эту площадку и должен был пройти Натан. Он двигался без страха, хотя возникшее на его пути препятствие кого-то другого очень испугало бы. Рядом с сараем он увидел костер, который уже догорал. Однако порывы ветра время от времени раздували затухающие искры, и вспыхивавшее пламя освещало в эти мгновения место вокруг костра. Натан заметил нескольких индейцев, которые лежа дремали, а их ружья стояли рядом с ними, прислоненные к столбу.

Эта неожиданность не испугала Натана, наоборот, натолкнула его на некоторые мысли. Сперва он подумал, что это ночные караульные, потом ему показалось, что это гости, оставшиеся ночевать в деревне, — казалось, хозяева позаботились об их удобстве, дав им для ночлега кучу сена и маисовой соломы. К тому же их позы свидетельствовали о том, что они все пьяны.

Натан остановился, но не надолго. Он обогнул площадь и стал тихо красться от дерева к дереву, от куста к кусту, пока миновал спящих. Он подошел к просторному вигваму, который можно было принять за жилище вождя. Вигвам был построен из грубо сколоченных досок и бревен и состоял лишь из одной комнаты. Но, наподобие флигелей, к нему с двух сторон было пристроено еще несколько летних комнат — палатки из звериных шкур. Должно быть, они соединялись внутри, хотя у каждой из палаток была своя дверь из циновки и выходила на площадку.

Все это Натан рассмотрел при свете затухающего костра. Строение, как и подобало жилищу вождя, стояло в стороне. Вокруг рос кустарник, и только одно высокое дерево простирало ветви, как руки великана-сторожа, словно стараясь предохранить хижину от посторонних взоров. Натан еще раз оглянулся назад и заметил палатку, в которой был виден свет и, как ему показалось, слышался шепот. Он пополз вперед, не сомневаясь в том, что Эдита совсем близко. Он надеялся, что путь окажется совершенно свободным. Но ошибся. При свете в очередной раз вспыхнувшего костра он заметил темное лицо дикаря, который находился на расстоянии протянутой руки. То был индеец, который, вероятно, будучи пьяным, споткнулся о куст, свалился, и сон сразу одолел его. Натан содрогнулся. Но не от страха — не мог же в таком человеке, как он, возникнуть страх при виде пьяного индейца. Индеец был в полном забытьи и притом без всякого оружия. По крайней мере, Натан не заметил ни на нем, ни поблизости от него ножа или топора. Но в свирепом лице, сморщившемся от старости и изборожденном рубцами, в изувеченной, но мощной руке, покоившейся на груди, было что-то такое, что будило воспоминания Натана и вызывало в нем смешанное чувство ярости и ужаса.

В первую секунду Натан отскочил и поспешно бросился на землю, чтобы спрятаться, если индеец проснется. Но дикарь, одурманенный напитком, которого он, по-видимому, хлебнул через меру, спал непробудным сном. Натан снова поднялся и склонился к лицу индейца.

Однако свет костра снова померк и не освещал лица спавшего. Со смелостью, которая была только следствием напряжения и любопытства, отогнул теперь Натан кусты в сторону и с удовольствием отметил, что свет костра снова скользнул по лицу врага. С чувством, которое заставило забыть его обо всем, он ясно различил черты лица, которые неизгладимо врезались в его память. Это было лицо воина, старое, покрытое рубцами, такое, каким мог гордиться только отличнейший герой племени. Глубокие шрамы бороздили также и голую грудь спавшего. Одежды его из дубленых кож, хотя и очень грязные, были украшены множеством серебряных иголок и пучками человеческих волос, местами на коже сверкал широкий испанский талер. Во всем облике виделось что-то особенное, не позволявшее принять старца за обыкновенного воина. В каждом ухе висело по цепочке из серебряных монет, больших и маленьких — роскошь, которую может позволить себе только предводитель.

Человек этот и был, верно, предводителем: на его голове было украшение, состоявшее из клюва и когтей коршуна, а также целой дюжины перьев этой птицы. Это было, как уже раньше рассказывал Натан, особым отличием Венонги, Черного Коршуна. Итак, Венонга, старейший, знаменитейший и некогда могущественнейший предводитель своего племени, лежал теперь перед Натаном, грязный и пьяный, у двери своего собственного жилища, добраться до которой он был не в состоянии.

С ненавистью смотрел Натан на дикаря. Злая усмешка блуждала у него на устах, когда он осторожно вынул из-за пояса свой старый, но все еще блестящий и острый нож, и стал нащупывать уязвимое место на груди дикаря, в полной уверенности, что тот не проснется. Венонга, между тем, продолжал спать, хотя рука белого человека лежала уже на его груди, на ребрах, ощущая биение сердца врага. Стоило сделать один удар, и нож вонзился бы глубоко в сердце, которое никогда не ведало ни сострадания, ни раскаяния. Натан и намеревался нанести такой удар. Казалось, он забыл обо всем окружающем. Он видел только свою жертву, которая была распростерта перед ним в глубоком сне. Мускулы были напряжены, но рука Натана дрожала от волнения.

Еще минуту медлил он, преодолевая это волнение. Но вдруг до его слуха донесся голос из хижины и решимость его сразу ослабела. Он отступил, и к нему вернулась рассудительность. Он осознал снова, в каком положении и для чего он здесь находится. Жалобные звуки женского голоса пробудили новые чувства в его сердце. Он снова вспомнил о бедной пленнице; ведь он пришел спасти несчастную! Он должен был руководствоваться чувством любви и милосердия, а не злобы и мести… И глубоко, с болью вздохнув, он тихо сказал:

— Нет, не напрасно будешь ты меня звать.

Тихо и осторожно он опять вложил свой нож в ножны, покинул Венонгу и как змея проскользнул сквозь кусты и приблизился к самой палатке, откуда доносились жалобные звуки. Ползком, на животе, он достиг дверей палатки и заглянул в щель сквозь циновку. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы убедиться, что он достиг цели своего опасного путешествия.

Палатка была небольшой. Но так как она была плохо освещена и наполнена густым чадом, было трудно разобрать, что происходило в дальнем, темном углу. Вся палатка была сделана из циновок, натянутых на столбы. Один столб посредине поддерживал крышу, и на нем, так же как и на стропилах, висели разные кухонные и домашние принадлежности: деревянные кубки, глиняные горшки, медные сковороды, а также ружья, топоры, копья, сушеные коренья, полотна, кожи и много других вещей, которые, вероятно, были когда-то похищены у белых. Здесь были и недоуздки, узды, шляпы, сюртуки, шали, передники. Бросался в глаза узел со скальпами, среди которых были и скальпы с длинными волосами: по-видимому, дикари считали локоны женщины такими же ценными трофеями, как и пучок волос старого, опытного воина. На полу вигвама лежали кожи, служившие постелями. На них валялись разбросанные в беспорядке полотняные платки, одежда и другие вещи. Все говорило о том, что хижина долгое время служила чем-то вроде кладовой, которую вдруг, наскоро, оборудовали для нежданных гостей.

Однако Натан на все это мало обращал внимания. Его внимание было приковано к женщинам, одной из которых несомненно была Эдита с распущенными волосами и смертельно бледным лицом. Она схватилась за платье другой женщины и как будто молила ее о сострадании и пощаде. Второй женщиной была Телия, которая старалась уклониться от объятий Эдиты и, также проливая слезы, что-то говорила, утешая и успокаивая пленницу. С ними была старая морщинистая индианка, которая так походила на колдунью, как одно яйцо на другое. Она свернулась у огня и отогревала свои костлявые руки, по временам бросая на Эдиту и Телию свирепые взгляды. В них светились ненависть и подозрение.

Хотя продолжал шуметь ветер, Натан все же мог разобрать почти каждое слово пленницы, которая молила Телию не покидать ее в таком положении. Телия же, проливая слезы, казалось, и от боли, и от стыда, просила ее, напротив, ничего не бояться и позволить ей уйти.

— Вам не сделают зла, — говорила она. — Мой отец мне обещал, а здесь вы находитесь в доме предводителя, к которому никто не смеет приблизиться. Вы в полной безопасности, Эдита, а меня… Ах! Отец убьет меня, если найдет здесь!

— Твой отец! — воскликнула Эдита. — Да, верно, то был твой отец, который предал нас, ввел в несчастье, который бросил моего бедного брата в объятия смерти! Иди, иди… Я ненавижу тебя, потому что и ты предала нас. Нет, небо не простит тебе этой измены и смерти Роланда. Ну, уходи, меня убьют, и пусть так… По крайней мере, тогда все будет кончено…

Под тяжестью таких укоров и обвинений Телия даже не делала попытки уйти. Наоборот, она пыталась схватить руку Эдиты, которая ее отталкивала, покрывая ее поцелуями. При этом она горько плакала и несколько раз повторяла клятву, что она ничего злого против Эдиты не замышляла.

— Не замышляла? — вскричала Эдита, снова схватив руку Телии. — Телия, ты не похожа на отца и не предашь меня опять, как в тот раз. Останься со мной, останься… и все тебе простится. Этот человек, этот ужасный человек, убивший моего брата, — он придет! Останься здесь, Телия, и защити меня от этого ужасного злодея!

Эдита трепетала от волнения. Телия же клялась, что ни один человек не думает о том, чтобы причинить ей зло, и что старуха у огня только затем и приставлена, чтобы охранять ее от всякой опасности. Потом она снова стала просить позволения уйти, высказывая опасения, что отец убьет ее, если она останется, потому что он запретил приближаться к пленнице.

Ее клятвы, как искренни они ни были, не могли, однако, убедить Эдиту. И только тогда, когда, ослабев от страданий и горя, она без чувств упала на ложе,

Телия освободилась от ее рук. Она прижала руку пленницы к своим губам, оросила ее слезами и потом на цыпочках выбралась из хижины, бросая на Эдиту взгляды, полные скорби и сострадания.

Натан быстро спрятался, когда она выходила, и терпеливо выждал, пока она перебежала через площадь, а потом снова стал подслушивать и наблюдать. Он еще раз заглянул в шатер, и сердце его наполнилось скорбью, когда он увидел отчаявшуюся Эдиту, сидевшую со склоненной головой, со сложенными на груди руками и дрожащими устами. Картина полной безутешности.

Казалось, она молилась, но ни единого слова не слетало с ее губ.

— Бедная девушка, — прошептал Натан, — ты молишь небо о помощи, и небо услышало тебя прежде, чем ты просила… Ты не покинута!

Он вынул нож и устремил взгляд на старую колдунью, которая все еще сидела у огня и смотрела на пленницу. Натан крепче сжал нож и осторожно поднял край циновки, как казалось, решив умертвить старуху. Но другие чувства взяли верх; он помедлил, опустил циновку и тихонько отошел от двери. Прислушиваясь чутко ко всему, проверив, спит ли еще предводитель и пьяные индейцы у костра, он перебрался через площадку и возвратился к тому месту, где оставил Ральфа. Тот крепко спал.

— Разрази меня гром! — воскликнул он, когда Натан схватил его за руку и сильно встряхнул. — Я чуть не погрузился в вечный сон! Хорошо, что плуты не слышали моего храпа. Ну, что скажете о длинноногих бездельниках и о нашей прекрасной даме?

— Все идет хорошо, — ответил Натан. — Дай-ка мне один из твоих недоуздков и слушай внимательно, что я тебе скажу.

— Недоуздок? — сердито вскричал Стакполь, — неужто хотите взяться за мое дело и также красть лошадей?

— Нет, друг, — возразил Натан. — Этим недоуздком мне надо связать старуху, которая сторожит девушку, сестру Роланда. Убить старуху я не могу. Мне не позволяет совесть обагрить руки кровью сонных женщин.

— Так вы ее нашли, кровавый Натан? — радостно спросил Ральф. — Ну так позовем капитана и не медля примемся за дело.

— Нет, — возразил Натан. — Хотя капитан человек храбрый, однако он не может нам помочь, когда дорога ведет в индейскую деревню. Она битком набита индейцами. Четырнадцать дикарей спят на площади. Но не пугайся: все они пьяны, и даже если бы с ними была дюжина кентуккийцев, мы бы с ними расправились так, что они и не пикнули бы. Ну, слушай. Иди теперь скорей к выгону, где пасутся лошади. Это ты можешь сделать без всяких опасений. Выбери несколько сильных и быстрых лошадей и уведи их. Заметь хорошенько, ты должен скакать потом вверх по долине, как будто спешишь не в Кентукки, а к Большому озеру. Когда же ты проедешь по этой дороге с полчаса, то пойдешь по ручью, а потом горами вернешься к тому месту, откуда мы начинали разведку. Там, — слушай меня хорошенько, друг, — там найдешь ты девушку, которую я теперь уведу из деревни. Не мешкай же! Ты в точности все должен исполнить!

— Кровавый Натан! — воскликнул Стакполь. — Если я не приведу лучших лошадей с выгона, вы можете назвать меня обманщиком. А вот моя передняя лапа, что я точно исполню ваше приказание!

Натан сделал вид, что доволен усердием Ральфа, и мужчины расстались, чтобы совершить подвиг, в котором капитан принимал так мало участия.

Роланд, между тем, мучимый тревожными мыслями; оставался в засаде, там, где его покинул Натан. Прошло около часа. Он уже не мог больше сдерживать свое беспокойство и решил приблизиться к деревне и, если представится возможность, разведать положение дел. Подойдя довольно близко к Натану и Ральфу, он хотя и не расслышал всего, о чем они говорили, однако понял, что Эдита найдена и что последний шаг к ее освобождению близок. Но его товарищи разошлись прежде, чем он успел приблизиться к ним. Ральф пропал в кустах, а Натан пошел снова в деревню. Роланд тихо окликнул его. Но ветер отнес в сторону звук его голоса, и Натан продолжал идти вперед, не замечая Роланда. Роланд остановился, раздумывая, надо ли ему следовать за Натаном или вернуться к маленькому Петру, который остался на месте, которое ему указали. Однако нетерпение взяло верх над благоразумием: он решил пойти за Натаном, он не мог оставаться безучастным зрителем, когда речь шла о благе и безопасности Эдиты. Подражая виду, осанке и походке Натана, шел он вслед за ним, надеясь вскоре догнать его, и через несколько минут очутился в деревне, где со всех сторон подстерегали опасности.

Глава девятнадцатая НОВЫЙ ПЛЕН

Между тем, Эдита сидела в палатке дикаря, объятая ужасом, понимая всю безнадежность своего положения. Все, что она пережила в пути — взятие ее в плен, разлука с Роландом, страх перед будущим — все это казалось ей страшным сном. Она очнулась от тяжких своих мыслей под свирепыми взглядами сторожившей ее старухи. Та продолжала сидеть, скорчившись, у огня, наблюдая за каждым движением Эдиты и выражением ее лица. На ее же лице не было и следа сострадания и милосердия. Чтобы скоротать время, она запела песню грубым, хриплым голосом. Это варварское пение наводило еще больший ужас на пленницу; однако это однообразное пение производило действие, на которое старуха вовсе не рассчитывала. Мало-помалу эти звуки успокоили Эдиту, отогнали мрачные мысли и голова ее опустилась на грудь, девушка впала в забытье. Очнулась она от внезапно прекратившегося пения. Она подняла голову и, к своему ужасу, увидела стоящего перед ней высокого мужчину. Лицо его было скрыто широким полотняным покрывалом, из-под которого были видны горящие глаза. Она отвела взгляд и заметила, что сторожиха намеревалась потихоньку улизнуть. Охваченная страхом, девушка хотела броситься за нею, но пришелец крепко схватил ее за руку. Покрывало упало. Лицо, которое открылось, вызвало у Эдиты отвращение. Но мужчина не грубо, а напротив, тихо прошептал:

— Не бойтесь меня, Эдита, я ведь не враг вам. Знаете вы меня?

— Да, конечно, я знаю вас, — ответила Эдита, причем отвращение к этому человеку чувствовалось в ее голосе. — Я вас отлично знаю. Вы — Ричард Бракслей, который обокрал меня, сироту, преследовал меня, вы тот, чья рука, которая теперь крепко держит меня, обагрена кровью моего несчастного брата… О, злодей! Мало вам моего несчастья, в которое вы ввели несчастных сирот?!

— Эдита, вы ошибаетесь! — ответил Бракслей с улыбкой. — Верно, я Ричард Бракслей, но вам я не враг и не преследователь ваш, а верный и честный, хотя немного упрямый и грубый, друг. Выслушайте меня спокойно, и, я убежден, тогда вы будете по-другому думать обо мне.

Пока Эдита слушала обманщика, он старался убедить ее, что она пленница свирепых и беспощадных дикарей, и описывал ей все те ужасы, которые угрожали ей в плену. Потом он объяснил ей, что только он может освободить ее из плена, и что он ни минуты не будет медлить, чтобы освободить ее, если она только решится стать его супругой.

Таким образом бессовестный лжец старался присвоить себе законным путем владения покойного брата и не сомневался, что Эдита, перед страхом смерти, с готовностью согласится на его предложение.

Но неожиданно он натолкнулся на упорное сопротивление.

— Нет, — сказала Эдита, — прежде чем стать вашей женой, женой решительно недостойного человека, я лучше умру! Убейте же и меня, как вы убили моего брата.

— Я никого не убивал, — ответил Бракслей дерзко. — Ваш брат жив и так же здоров, как я и вы.

— Вы лжете, лжете! — воскликнула Эдита. — Я сама, своими собственными глазами видела, как он истекал кровью.

— Да, из раны, которая ничуть не была смертельной, — сказал Бракслей. — Его жизнь в безопасности и его освобождение, — потому что я не отрицаю, что он в плену, — зависят только от вашего решения. Отдайте мне вашу руку, и в ту же минуту он будет свободен как птица в воздухе!

— Нет, никогда, никогда! — вскричала Эдита, в отчаянии ломая руки. — Даже за эту цену я не хочу связать свою судьбу с таким предателем, как вы!

— Ну так погибай же и стань рабыней свирепого и грязного дикаря, — вскричал Бракслей яростно, увидев, что все его алчные планы рушатся. — Я не двину рукой для вашего освобождения!

— О Боже, помоги мне ты! — взмолилась Эдита и обратила кверху полные слез глаза.

— Напрасно вы призываете небо, — сказал Бракслей со злорадным смехом. — Здесь никто не поможет, кроме меня!

Но едва он произнес эти слова, как его вдруг схватили сзади две сильные, словно железные руки, и в одно мгновение он очутился на земле… Чье-то колено уперлось ему в грудь, руки схватили за горло, и нож, сверкая при свете огня, готов был вонзиться ему в глаз.

Это неожиданное нападение было произведено с удивительной и непреодолимой силой. Бракслей лежал, задыхаясь, на земле, и страх совершенно лишил его всякого мужества, так что он не делал ни малейшей попытки к сопротивлению. Нападавший уронил нож, вытащил длинную веревку, сплетенную из кожаных полос, и связал поверженного с такой быстротой и ловкостью, что можно было только этому удивляться. Сначала он связал ему руки и ноги, потом заткнул ему рот платком и тут же вырвал у него из бокового кармана завещание и быстро спрятал его к себе в карман. Затем неизвестный оттащил его в угол, закидал кожами, пока его не стало видно совсем, и оставил там одного. Все случилось так быстро, что Бракслей едва успел взглянуть в лицо своего врага, в котором, к своему удивлению, он узнал индейца. Теперь он лежал в углу, совершенно беспомощный, а кожи и шкуры давили на него своей непомерной тяжестью.

Между тем, Эдита сидела в ужасе, не менее пораженная внезапностью нападения, чем ее преследователь. Неизвестный подскочил теперь к ней и прошептал ей, предостерегая:

— Не бойся, не говори ни слова, встань и пойдем!

И, схватив ее на руки, чтобы ее унести, — потому что он заметил, что она слаба и не сможет идти сама, — он шептал ей на ухо:

— Не беспокойся, твои друзья близко и ты спасена!

Потом он замолчал и без малейшего шума выбрался из палатки. Ночь стала еще темней; огонь на площади уже более не освещал палатку Венонги, и буря, хотя и немного приутихла, но шумела еще настолько, что заглушала легкие шаги.

Пользуясь этими благоприятными обстоятельствами, Натан, которого читатель, должно быть, узнал в освободителе Эдиты, шел смело от хижины к хижине и не сомневался ни на минуту, что все закончится благополучно.

Но его подстерегала опасность, которую он не мог даже предположить. Едва он отошел от шатра, как вдруг недалеко от площади, по которой он шел со своей драгоценной ношей, поднялся страшный шум, топот, фырканье и ржание лошадей, как будто дюжина голодных медведей или волков вдруг забралась в загон и перепугала весь табун. Через некоторое время шум усилился, будто вырвавшиеся из загона лошади мчались прямо в деревню.

Натан мгновенно спрятался в кустах близ хижины, но заметив, что шум усиливается и приближается, а спавшие до того индейцы проснулись, он с быстротой молнии вскочил на ноги, набросил полотняный платок на Эдиту, которая все еще была без сил, и решился на новую попытку к бегству, пока темнота и всеобщее смятение благоприятствовали этому смелому решению.

И на самом деле, ему не следовало терять ни минуты. Сон диких был нарушен, опьянение проходило. На пронзительный крик, поднявшийся в одном месте, отвечали криком в других местах. Через несколько минут площадь огласилась диким ревом… Дикие голоса скрежетали: «Белолицые, длинноножи!» — они думали, что целый отряд храбрых кентуккийцев ночью проник в их деревню.

В это время Натан по краю площади спешил к реке, надеясь укрыться в густом кустарнике ольхи, у берега реки. И ему, действительно, удалась бы эта смелая попытка, если несчастье не подкарауливало его.

Когда он поднялся из-за куста, один дикарь, посмелее других, бросил тлевшую еще головню на кучу сухих листьев и сена, служившую постелью гостям. Вспыхнул огонь и, сразу осветив всю площадь, открыл причину всего переполоха.

Более дюжины лошадей мчались к центру деревни, а позади фыркал и метался еще больший табун, в страхе становясь на дыбы, как будто их преследовал отряд злых духов. Но вскоре индейцы с громким ликованием поняли, что дело не в злых духах, а весь этот шум — дело рук человека. Натан при первой яркой вспышке костра понял всю опасность своего положения и не надеялся уже скрыться незамеченным. Однако лошади, которые как бешеные скакали по площади, а также фигура белого человека, который напрасно противился буре, вихрем которой его увлекало, отвлекли внимание индейцев от квакера. Натан сейчас же сообразил, что при царившем всеобщем смятении он до сих пор оставался незамеченным и что на него едва ли обратят внимание…

— Плут своим безрассудством ввел нас всех в большую опасность, — пробормотал он про себя, — но, к сожалению, я не могу ему помочь, и он поплатится теперь своим собственным скальпом. И едва ли нужно сожалеть об этом, так как от его гибели зависит спасение молодой девушки.

Он торопливо шел вперед, но его неосторожные слова были услышаны одним человеком, который также лежал в кустах вблизи хижины Венонги. Он вскочил, и смущенный Натан узнал в нем молодого капитана Форрестера, который бросился к нему, вырвал у него из рук обомлевшую, почти безжизненную Эдиту и вскричал:

— Вперед! Ради Бога, вперед, вперед!

— Ты все испортил, — сказал Натан с горьким упреком, когда Эдита, очнувшись, узнала своего брата. Она громко и радостно вскрикнула и этот крик, крик восхищения, прозвучал пронзительно, громче шума ветра и шума всей толпы…

— Ты погубил нас всех! — повторил Натан. — Себя самого и девушку! Спасай теперь хоть свою собственную жизнь!

С этими словами он старался вырвать Эдиту из рук Роланда и сделать еще одну отчаянную попытку к спасению. Роланд отдал Эдиту Натану и, заметив, что целая дюжина индейцев подступает к ним, поднял свою секиру и кинулся навстречу преследователям, чтобы дать Натану время скрыться от них.

Этот неожиданный и беспримерный по своей отважности поступок вызвал громкий возглас удивления даже у дикарей, которые до сих пор испускали только крики бешенства. Но вскоре они начали дико хохотать и, не обращая более внимания на угрожающую позу Роланда, накинулись на него и, ловко увернувшись от ударов, которые он старался нанести, в одно мгновение схватили его и обезоружили. Двое из них остались его охранять, а остальные погнались за Натаном, который напрягал все силы, чтобы убежать от преследователей. Он бежал с Эдитой, совершенно не чувствуя тяжести ее тела, словно он нес пушинку, бежал удивительно быстро и перескакивал через кусты и дождевые ямы так ловко, что даже дикари удивлялись этому. Без сомнения, он мог бы спастись, если бы не Эдита, которую он ни за что не хотел оставить на произвол судьбы. Он уже почти достиг кустарника, окаймлявшего берег реки, и оставался еще один шаг, чтобы, по крайней мере, на какое-то время оставаться в безопасности. Но Натану не удалось сделать его. Когда он приблизился к кустарнику, двое коренастых дикарей, которые там нашли себе ночлег, выскочили из чащи, ответили диким ревом на крик своих собратьев и накинулись на Натана. Натан бросился было в сторону и побежал к одиноко стоявшей хижине, окруженной деревьями, в тени которых он надеялся спрятаться, но было уже слишком поздно. Дюжина свирепых дикарей выскочила из хижины и набросилась на него, подстрекаемая своим повелителем. Они преследовали его по пятам, хватали его руками и даже зубами, так что он не мог стряхнуть их с себя и бежать дальше. Их крики пронзительно звенели в ушах, их цепкие руки не давали возможности сделать ни одного шага. Тогда Натан повернулся к дикарям и с отчаянием закричал:

— Здесь, черти! Рубите, колите! Наш час настал, я последний!

И, произнеся эти слова, он сорвал с себя одежду и обнажил грудь, подставляя ее под удары своих противников.

Но индейцы, по крайней мере в эту минуту, не думали убивать его. Они схватили его и Эдиту и потащили обоих с бесконечным ликованием к костру, куда еще раньше был приведен Роланд. В это же время раздался ликующий крик и с той стороны, где были лошади, и он подсказал Натану, что Ральф Стакполь также схвачен.

Слова, которые Натан бросил дикарям, были его последними словами. С терпеливым молчанием подчинился он своей судьбе и ни единым движением не выдал своих мыслей, когда десятки голосов выражали и удивление, и радость по поводу победы. Его индейская одежда и раскрашенное тело, очевидно, возбудили их удивление, которое еще более усилилось, когда при свете костра они заметили рисунки, которыми Натан расписывал себе лицо и грудь. Натан совершенно спокойно относился к тому, что его так внимательно рассматривали. Не отвечал он также и на вопросы, которые ему задавали на ломаном английском и на индейском языках. Не трогали его и насмешки и угрозы. На все это он отвечал только презрительным суровым взглядом, который на некоторых молодых индейцев нагонял страх. Наконец, когда они подошли к огню совсем близко, старый индеец махнул рукой толпе, которая тут же почтительно очистила ему место. Потому что пришел не кто другой, как сам Венонга, старый Черный Коршун. С яростью, не совсем еще оправившись от опьянения, заковылял он к пленным, положил руку на плечо Натана, а другую поднял с секирой, удар которой несомненно раздробил бы Натану череп.

Но удар этот был вовремя отклонен Авелем Доэ, который пришел вместе со старцем, и шепнул ему что-то на ухо, чем на минуту укротил гнев старого дикаря.

— Я индеец, — сказал предводитель, обращаясь к пленнику по-английски: — Я убиваю всех белых! Я, Венонга, пью кровь белых, потому что во мне нет сердца!

И чтобы его слова глубоко запали в душу несчастного, он положил руки на плечи Натана и долго стоял так, и кивал, и качал головой перед его лицом, устремляя на него взгляд, полный ненависти. В ответ на этот взгляд Натан смотрел пронзительно на индейца, и в этом взгляде сквозила такая ненависть и страсть, что даже Венонга, этот храбрый, непоколебимый предводитель, который находился к тому же в возбужденном состоянии, медленно отступил и снял руки с плечей пленника. Натан же от долгого нервного напряжения упал на землю в судорогах, так что дикари в смятении еле удерживали его.

Насмешливое и радостное ликование поутихло. Испуганно они отступили от несчастного пленника и осматривали его с нескрываемым удивлением и страхом. Единственный, кто при этом не выказывал страха, был Авель Доэ, он увидел торчавший у Натана из-за пазухи уголок бумаги, которую он еще несколько часов назад видел в руках своего товарища, Ричарда Бракслея.

Он нагнулся к Натану, встал так, будто хотел взять на руки корчившегося в судорогах человека и, вынув при этом незаметно для других бумагу, спрятал ее к себе в карман. Потом он встал и ожидал вместе со всеми, пока не прошел припадок.

Натан снова поднялся, дико озираясь кругом и, казалось, не сознавал некоторое время ни своего припадка, ни даже своего плена. Однако его вскоре привел в себя и очень удивил старый предводитель. Его ярость вдруг прошла и уступила место чувству уважения, которое ясно выражали его глаза.

— Мой белый брат! Ты великий человек! — сказал он. — Я Венонга! Я великий индейский предводитель, убиваю мужчин, женщин и детей. Белый человек будет братом великого индейского предводителя. Он мне скажет, где найти Дшибеннёнозе. Где Дшибеннёнозе? Я его убью… я, великий предводитель, секирой зарублю духа лесов. Великий человек скажет предводителю индейцев, почему он пришел в индейскую деревню? Почему крадет пленных у индейцев? Почему крадет индейских лошадей? Я, Венонга — добрый брат великого человека!

Старый предводитель сказал свои слова с необыкновенной мягкостью и торжественностью. По-видимому, он принял пленного за великого колдуна из белых, который мог разгадать ему некоторые тайны и ответить на некоторые вопросы, на которые он до сих пор напрасно искал ответа. Вероятно, он еще долго не закончил бы своей речи, так как его воины слушали его с большим вниманием, если бы индейцы, которые охраняли Роланда, не испустили вдруг громкого крика. Авель Доэ, белый индеец, увидел, что пленник их был не кто иной, как капитан Форрестер, который недавно, беспомощный и связанный, был передан в руки беспощадного Пианкишава. Его бегство, а также неожиданное появление в деревне Черного Коршуна были для дикарей таким же удивительным происшествием, как и мнимая чудотворная сила белого колдуна, и поэтому крик сторожей привлек всю толпу дикарей к костру, к которому положили Роланда.

Но чудеса продолжали совершаться. Третьего пленника тоже приволокли к огню, и почти в ту же минуту индейцы узнали в нем неисправимого конокрада Ральфа Стакполя. «Чудесный» колдун, Натан, и «чудесный молодой длиннонож», Роланд, — оба они были забыты, потому что капитан конокрадов был для индейцев более важной добычей. С громким ревом называли его имя, оно переходило из уст в уста и каждый повторял его… В скором времени Ральф увидел себя окруженным всеми жителями деревни — мужчинами, женщинами и детьми. Все они, привлеченные шумом, собрались на площади. Победный крик ликования и радости, что пойман такой знаменитый и ненавистный человек, произвел шум, в десять раз сильнее того, который до сих пор оглушал пленных.

В самом деле, это был Стакполь — Ральф Стакполь, раб прекрасной дамы, которой он своими удивительными неудачами доставлял только несчастья, тогда как изо всех сил старался спасти ее!..

И на этот раз он опять принес узы рабства себе и своим товарищам. Потом рассказывал он, что для того проник в загон, чтобы в точности выполнить указания Натана. Он выбрал четырех лучших в табуне лошадей, и ему, при его необыкновенной ловкости, стоило небольшого труда накинуть на них недоуздки.

Если бы он удовольствовался этой добычей, то мог бы удалиться с выгона, не опасаясь, что его заметят. Но вид превосходных сорока лошадей, этих милых, прекрасных созданий, как он их сам называл, подал ему несчастную мысль увести весь табун из загона, чтобы обрадовать даму доставшимся им богатством.

Раз задумав это, он быстро решился исполнить все до конца. Как раньше Натан, он снял свой кожаный сюртук, разрезал его на ремни, быстро связал недоуздки, перекинул их на полдюжины лучших лошадей и поспешил с ними, а также с четырьмя пойманными раньше, прочь, не сомневаясь ни на минуту, что весь оставшийся табун последует за ними добровольно. Выезжая из загона, он направился к месту, назначенному для свидания. Однако стадо не имело ни малейшей охоты следовать в этом направлении. Произошла моментальная борьба между Ральфом и украденными лошадьми, и через несколько минут все закончилось тем, что весь табун ринулся к центру деревни. Лошадям не только удалось добраться туда, они принесли на себе и несчастного Ральфа, который напрасно старался направить их назад. Бурный конский поток уносил его вперед, и он не смог ему противостоять.

Таким образом, капитан конокрадов попался в западню, которую он сам себе устроил, как это случается со многими, и мысль, что он своим безграничным легкомыслием сделал несчастными всех своих союзников, мучила его несказанно. Его притащили к костру и стали громко глумиться над ним. Но индейцы, еще не пришедшие в себя после пиршества и опьяненные такой легкой новой победой, вскоре перестали его мучить и решили, к радости своих соплеменников, на следующее утро заставить его хорошенько побегать сквозь строй.

После этого единогласного решения он был точно так же, как Натан и Роланд, связан. Всех их посадили в отдельные хижины под строжайшим караулом.

Через час деревня затихла, как будто в ней не произошло ничего особенного. Потом Аведь Доэ и Ричард Бракслей пришли в свое жилище. Ричарда Бракслея нашли и освободили из неожиданного плена товарищи по оружию, когда Эдиту снова принесли в ту хижину, которую она незадолго до этого покинула. Войдя в жилище Доэ, Бракслей сразу рассказал ему, что у него похитили завещание, на которое он возлагал так много корыстных надежд. Его испуг и замешательство при внезапном нападении Натана были так велики, что он вовсе не заметил, как квакер вытащил у него из кармана документ. Доэ же, напротив, у которого теперь, как мы знаем, находилось завещание, кажется, не собирался отдать его добровольно. Он уже строил план, как самому воспользоваться им. Поэтому он притворно утешал своего товарища, говоря, что он мог и случайно потерять документ, уверял, что завещание, без сомнения, найдется на другое утро, так как исписанная бумага, будь она самого серьезного содержания, не имеет для индейцев ни малейшего значения.

Бракслей, которому такие доводы показались вероятными, успокоился. Его, однако, чрезвычайно занимало, откуда мог вдруг взяться капитан Форрестер, которого он считал давно уже убитым. Но и тут Доэ его утешал, уверяя, что Роланда можно и теперь считать умершим, как будто двадцать пуль пронзили ему грудь.

— Он в руках Черного Коршуна, Ричард, — сказал он со злостью, — и если мы сами не спасем его, то его сожгут. Это так же верно, как то, что мы когда-то будем в аду.

— Мы, Авель Доэ? — подхватил смеясь Бракслей. — В этом мы должны быть уверены! Однако, кто знает, куда еще занесет вас ветер. Еще недавно вы испытывали укоры совести, думая, что молодой человек погиб, и теперь, когда, как вы говорите, участь его решена, вас это ничуть не беспокоит…

— Так-то оно так, но ведь есть разница между тем и этим разом, — возразил Доэ. — Когда Пианкишав его жег, или, скорее, я думал, что он это сделает, я, я один был виновен в его несчастье. Я подстроил ему этот костер. Но теперь дело обстоит иначе. Он сам пришел сюда, индейцы поймали его и теперь могут сжечь, если им охота. Я до этого не касаюсь, потому что не я заманил его сюда. В этом-то обстоятельстве, дорогой Бракслей, и заключается разница, и значительная разница.

Такое объяснение Доэ было достаточно для недоверчивого товарища. Поговорив еще немного, оба злодея отправились на покой и спали до утра.

Глава двадцатая АВЕЛЬ ДОЭ

На следующий день индейцы, как заметили пленные, вели себя особенно оживленно и шумно. С восхода солнца до полудня слышны были по временам ружейные выстрелы, которые раздавались в отдаленных концах деревни, а вслед за ними гремело пронзительное «ура». Казалось, все в деревне — и мужчины, и женщины, и дети — присоединялись к этим радостным крикам. Шум все усиливался, что говорило о том, что индейцы не прочь во второй раз отпраздновать победу, устроить торжество, подобно вчерашнему, а значит, предаться безумному пьянству.

В это время Роланд Форрестер лежал связанный в хижине под стражей двух старых и свирепых воинов. Обязанность их, по-видимому, тяготила: иногда они даже покидали жилище, хотя не более чем на несколько минут. Потом они снова усаживались рядом с пленным и глумились над ним на непонятном ему языке. Он же, погруженный в горькие думы, жестоко обманутый в своей последней надежде, казалось, был равнодушен к своей судьбе, которая всецело находилась в руках врагов. Целый день лежал он на голой земле и каждую минуту ожидал появления толпы индейцев. Он был уверен, что они должны прийти за ним и увести его на мучения, которые были жребием всех пленных.

Однако проходил час за часом, а его одиночество не было нарушено никем, кроме двух старых сторожей. Только под вечер, когда стало смеркаться, увидел он еще одного человека. Телия Доэ, дрожа, прокралась в хижину, принесла пленному еду и при этом была так грустна, что Роланд не мог этого не заметить. Сначала он подумал, что это происходило от стыда и раскаяния, так как Телия тоже была повинна в том, что он попал в плен. Но потом он отбросил такие мысли и понял, что Телия старалась отвести от него опасность. Появление Телии пробудило в нем воспоминания о сестре. Он спросил о ней, но едва Телия открыла рот, чтобы ответить Роланду, как один из старых индейцев грозно подошел к ней, схватил за руку и вытолкнул ее за дверь хижины.

Роланд остался предоставленным своей собственной судьбе.

Когда настала ночь, он услышал чьи-то шаги у шатра и вслед за этим короткий разговор между пришедшим и сторожами. Вскоре сторожа покинули хижину. Пришедший подошел к огню, и Роланд узнал в нем Авеля Доэ, черты лица которого он запомнил на всю жизнь. Он устремил суровый взор на пленного, не произнося ни слова, пока, наконец, Роланд сам не прервал томительного молчания. Хотя Роланд и старался быть равнодушным, но сам вид этого человека вызывал в его душе бурю гнева и ярости. Потому что все злодеяния происходили при помощи такого сообщника, как Авель Доэ. С его помощью Бракслею удалось осуществить все его низменные планы. Кровь закипала в жилах Роланда, когда он смотрел на Доэ, и он сделал несколько отчаянных и совершенно бесполезных, попыток освободиться от пут и накинуться на обманщика.

— Подлец! — крикнул Роланд Доэ, увидев, что все его усилия освободиться от уз тщетны. — Подлый, недостойный плут! Ты осмеливаешься еще являться сюда, чтобы хвалиться своими отвратительными преступлениями. Подлый, несчастный, низкий плут!

— Это верно, капитан! — согласился Авель Доэ, кивая головой в знак согласия. — Вы дали мне верное имя, которое мне вполне подходит. Плут — это именно такое слово, чтобы с него начать; но оно будет еще и последним словом, чтобы им закончить. Посмотрим, чем кончится дело.

— Прочь, несчастный! — закричал Роланд, полный гнева. — Не томи меня своим присутствием. Все равно мне нечего тебе сказать, кроме того, что я призываю на тебя проклятия с неба!

— И это я нахожу справедливым, — отвечал хладнокровно Авель Доэ, — я согласен, что до некоторой степени заслужил его. Но при этом всему есть конец, даже и проклятию, и, может быть, если вы спокойно выслушаете меня, вы обратите свое проклятие в благословение. Пословица говорит: сегодня друг, а завтра враг. Поверните-ка ее и, может быть, выйдет верно, в том отношении, что я сегодня пришел к вам совсем не как ожесточенный, упрямый враг. Я хочу держать перед вами мирную речь, хочу зарыть секиру и курить с вами трубку мира. Таково мое намерение и его не отменит даже ваше проклятие. Можете клясть сколько хотите, я вам в этом не мешаю. Но и не уйду. Я пришел, чтобы заключить условие, и, если вы выслушаете мои предложения, то, надеюсь, не будете так сердиты на меня, как до сих пор. Но прежде чем мы начнем говорить о деле, скажите мне, каким образом вы освободились от старого Пианкишава и его спутников?

— Если вы хотите сделать мне предложение, — ответил Роланд, стараясь немного смягчить свой гнев, — то говорите кратко и прямо, что вам нужно, и не утруждайте меня излишними вопросами.

— Ну, ну, не так горячо, сударь, — ответил на это хладнокровно Доэ. — На вежливый вопрос, думаю я, должен быть и вежливый ответ. Если вы кололи старого плута и его спутников, вам нечего бояться сказать мне об этом: я ничего худого о вас не подумаю. Не так-то легко убить пленнику индейцев, которые связали его крепкими ремнями. Но я предполагаю, что разбойники были пьяны: индейцы всегда будут индейцами и никогда себе не изменят. А вы напали на них и заплатили им долг сполна, как индейцы этого заслуживали. Если вы это сделали, то доставили мне тем большое удовольствие, ведь это я предал вас в их руки, и это мучило, сильно мучило меня: я знал, что плуты сожгут вас, как охапку дров, если вы от них не сбежите. Но с вашей стороны глупо было нас преследовать. Впрочем, об этом я промолчу. Что делать? Прошлого не воротишь… Скажите мне только: где нашли вы этого молодца, который одет индейцем и едва было не утащил вашу сестру? Индейцу уверяют, будто он великий колдун; я же никогда не слыхал о колдуне среди белых, пока находился среди них, поэтому я не верю этой выдумке. И очень хотел бы узнать, в чем дело. Заметьте, я ставлю вам вежливый вопрос и нет у меня никакой задней мысли. Никто не может объяснить, кто этот малый, и Ральф Стакполь, которого я тоже спрашивал о нем, никогда в жизни не видел этого человека.

— Если вы хотите, чтобы я отвечал на ваши вопросы, то сначала должны ответить на мои, — сказал Роланд. — Итак, какая судьба ожидает человека, о котором вы только что говорили?

— Я думаю, сожжение, — ответил Доэ. — Однако это зависит еще от настроения Венонги, старого Черного Коршуна. Если этот человек объяснит то, чего не мог открыть ни один индейский колдун, то старый предводитель накормит его, пожалуй, самым лакомым блюдом и сделает своим собственным колдуном. Он как раз занят переговорами с ним.

— А что сделают с Ральфом Стакполем? — спросил еще Роланд.

— Тот, без сомнения, будет сожжен, — прозвучал ответ. — Они только ждут возвращения уехавших воинов, и потом малый будет предан огню живым, как полено.

— А мне? И мне предстоит та же участь?

— Да, вероятно. И в этом тоже нельзя сомневаться, — ответил Доэ и в глазах его блеснули зловещие огоньки. — Некоторые индейцы, правда, хорошо отзываются о вас; вы достаточно храбры и могли бы быть приняты в их племя. Но большинство диких настаивает, чтобы вы были сожжены, и вы будете сожжены, если…

— Стой, еще один вопрос, — прервал поспешно Роланд каркающего ворона. — Какая судьба ожидает мою бедную сестру?

— О! Что касается ее, то вы можете быть совершенно спокойны, по крайней мере, относительно сожжения. Мы не за тем поймали ее, чтобы изжарить. Ей не грозит опасность; есть человек, который принял ее под свое покровительство.

— Да! Этот человек не кто иной, как Ричард Бракслей, злейший и гнуснейший негодяй, который когда-либо зачумлял прекрасную землю своим дыханием. — А вы?.. Как вы могли доверить девушку такому негодяю?

— А почему же нет? — холодно возразил Доэ, — Он хочет жениться на ней, чтобы завладеть землями, которые остались после вашего дяди и которые, собственно, принадлежат вам и вашей сестре. Видите, вот почему мы поджидали вас у Соленой реки и старались захватить вас.

— Вы сознаетесь, значит, — сказал Роланд с гневным упреком, — сознаетесь, что вы продались этому негодяю… Несчастный! Как мог ты из-за денег разрушить счастье моей сестры и уничтожить мою жизнь?

— Очень просто, потому что я сущий негодяй, — послышался ответ Доэ. — Но не станем тратить на это слова. Все равно ведь я согласен с вами. Когда-то я был честным человеком, капитан, да… Но тогда были лучшие времена! Теперь же я негодяй до мозга костей. Не смотрите же так, как будто вы удивлены этим. Вы услышите от меня нечто такое, что еще более поразит вас. Сперва ответьте мне на вопрос: хотите вы уйти из индейской деревни и избежать костра, который обратил бы в пепел ваши крепкие кости?

— Хочу ли я быть свободным? Бессмысленный вопрос?

— Ну так что же, капитан, если вы так страстно желаете быть свободным, то я как раз тот человек, который вам в этом поможет. Я готов освободить вас и избавить от смерти… Ведь только подумайте: попасть в костер! Но прежде между нами должен быть заключен торг. Я поставлю вам довольно легкие условия, — легкие в том плане, что вы теперь без того совсем погибли.

— Ну, говорите! Если я в состоянии выполнить эти условия, то вы можете рассчитывать на мое согласие.

— Капитан, — продолжал Доэ, — я должен вам теперь сказать, что я куда еще более плут, чем вы полагаете. Уверяю вас, ровно шестнадцать лет стремлюсь я к тому, чтобы отнять у вас имение вашего дяди. Прежде чем пришел этот Бракслей, я был честным человеком. Только когда он сказал мне: «Убери эту девушку, которая должна со временем унаследовать имение майора, и я устрою твое счастье», — только тогда, говорю я, стал я мошенником.

— Это вы, значит, убили бедное дитя? — вскричал Роланд.

— Убил? Нет! — возразил Доэ. — Речь шла только о том, чтобы спрятать девочку, и мы убрали ее в дальний угол, потом сожгли хижину и распространили слух, будто дитя погибло в пламени. Потом я отправился на индейскую границу, где меня никто не знал, принял другое имя и выдавал украденное дитя за свою дочь.

— За вашу дочь? — воскликнул удивленно Роланд. — Значит, Телия — настоящая наследница моего дяди?

— А если бы она и была ею, так что ж из этого? Едва ли вы могли бы помочь ей восстановить ее права!

— О, клянусь, я помог бы ей, если бы знал! — возразил Роланд.

— Это я только и хотел знать, — пробормотал Доэ. — Да, да, в этом и есть разница между мошенником и честным человеком. Нет лучшей девушки на свете, капитан, чем Телия, — продолжал Доэ. — Вы этого не знаете. Но это боязливое дитя, которое пугается даже собственной тени, храбро жертвовало собой, чтобы освободить вас из плена; ночью, когда вы спали в палатке полковника Бруце, а мы у брода поджидали вас, она плакала, просила, умоляла, угрожала даже рассказать всю историю о засаде вам и полковнику Бруце, пока я не направился к ней с топором. Тогда она испугалась и поклялась мне, что будет молчать. Когда же она потом последовала за вами в лес, она ни о чем больше не мечтала, как перехитрить нас, а вас спасти, причем она провела вас к старому броду, где у нас не было и засады, и, наверное, ей все хорошо удалось бы, если бы ваше упрямство не помогло нам. При этом я не солгу, сказав, что Телия вовсе не наследница майора, а моя дочь. Первая же заболела и умерла через год после того, как была похищена нами. Итак, не помогли нам ни наша ложь, ни воровство и поджог, ничто… Правда, дитя и без того умерло бы. Капитан, я рассказываю вам всю эту длинную историю откровенно. Но дело в том, что я ничего не приобрел, впал в нужду и, наконец, должен был сделаться несчастным индейцем. Полковник Бруце взял мою дочь к себе, и это было очень хорошо с его стороны; но меня мучит, что всякий насмехается над нею и презирает ее из-за мошенника-отца. Все это должно перемениться, капитан, потому что я ее люблю, она мое дитя.

Авель Доэ помолчал некоторое время, потом продолжал:

— Видите, капитан, судьба бедного ребенка все беспокоила меня и наконец я пошел к Бракслею, чтобы поговорить с ним об этом. Тот сказал, что он женится на девушке, и она будет наследницей майора! Причем мы выдадим ее за умершего ребенка. Все это было бы хорошо, если бы я не боялся доверить плуту свою дочь. Тогда мы придумали другой план: когда ваш дядя умер, Ричард послал за мной и плутни наши начались. Сперва мы хотели…

— Меня убить! — вскричал Роланд, слушавший с напряженным вниманием рассказ Авеля.

— Нет… по крайней мере, не собственными руками… — возразил Доэ. — Все же мы хотели убрать вас куда-нибудь подальше, чтобы вы не стояли у нас на дороге и никогда не вернулись бы сюда. Бракслей должен был тогда жениться на вашей сестре и по второму завещанию вашего дяди вступить в права наследования — по тому именно завещанию, про которое он утверждал, будто ваш дядя его уничтожил.

— Ну и что же? Завещание еще у него? — спросил Роланд.

— Нет, оно теперь в лучших руках, — ответил Доэ и вытащил документ из бокового кармана. — Вот, читайте. Все его состояние завещано вам и Эдите и должно быть разделено между вами, как вы захотите. Читайте его сами.

Роланд поспешно поднялся и при первом взгляде на завещание убедился, что Доэ верно передал его содержание. Оно было написано рукой его дяди и составлено умно и вразумительно. Особенно порадовало Роланда то, что дядя, казалось, вовсе не сердился на него, хотя Роланд, как мы знаем, тайно покинул его дом, жаждая воинской славы.

— Это, действительно, ценная находка, — сказал Роланд, глубоко взволнованный. — Освободите меня из плена, спасите мою сестру и других пленников, — и лучшая муза во владениях моего дяди будет вам наградой. Да, вы можете сами назначить условия себе и своей дочери.

— Да, именно в условиях и заключается все дело, — сказал Доэ и задумчиво положил завещание к себе в карман. — О них мы должны поговорить детально, чтобы не случилось какой ошибки. Но прежде чем я выскажу условия, знайте, капитан, что вы будете жариться на огне у индейцев, и это так же верно, как и то, что вы сейчас греетесь у этого костра. У вас нет выбора… вовсе нет… вы должны это знать.

— Говорите же ваши условия скорее, — сказал нетерпеливо Роланд, — я думаю, что мы недолго будем торговаться.

Однако Доэ не торопился исполнить желание пленного.

— Так вот, капитан, — сказал он после минутного молчания, — вы ведь знаете, кто такие мы с Бракслеем. И я должен ему помогать. Вот вам условия: во-первых, вы должны половину имения отдать моей Телии, чтобы она была полностью обеспечена в будущем и чтобы никто не смел бы более колоть ей глаза, что ее отец индеец, а во-вторых, ваша сестра должна выйти за Бракслея, а с ней перейдет к нему и другая половина наследства. Вот мои условия и знайте, что я ни на мизинец не отступлю от них.

Роланд сидел некоторое время молча, ошеломленный.

— Что? — вскричал он наконец. — Вы требуете, чтобы я этому негодяю отдал свою сестру? Никогда! Лучше мне увидеть ее умирающей на моих глазах, чем нанести ей такой позор, такое страдание. Берите половину нашего наследства, берите все, но этого не требуйте от меня!

— Я должен настаивать на этом, капитан, — возразил Доэ. — Если я обману Бракслея, то его месть падет на меня. Он — закоренелый негодяй и знает, чем может нанести смертельную рану. Он сживет тогда мою дочь со свету, а этому-то я и должен помешать, потому что я люблю Телию; люблю больше жизни.

— Но моя сестра… никогда, никогда! — закричал Роланд. — Вы безумный человек! Назначайте другие условия, берите наследство майора, хоть все целиком, только…

— Ничего более! Я сказал вам свои условия и повторяю, ни на волос не отступлю от них. Итак, решайте скорее — согласны вы или не согласны!

— Не согласен! — ответил Роланд твердо. — Лучше смерть, чем такой позор!

— Хорошо, будь что будет! — сказал Авель Доэ. — Своим отказом вы ничему не препятствуете. Эдита силой будет отдана Бракслею, а я… я буду спасен от сетей этого злодея. Не говорите же, капитан, что я ввел вас в погибель. Не вините меня, пеняйте на самого себя. Я хотел освободить вас. Вы не можете не согласиться с этим!

Сказав это, полный мрачной решимости, Авель Доэ встал и покинул хижину, не обращая внимания на слова Роланда, который еще раз заклинал его взять наследство дяди и за эту цену освободить его и остальных пленных. Едва Авель удалился, как оба индейца снова вошли в комнату и провели подле Роланда ночь в полном молчании. А он весь отдался думам о своем безвыходном положении и тоске по своей загубленной сестре.

Глава двадцать первая ЧЕРНЫЙ КОРШУН

А что же другие товарищи Роланда? В то время как его посетил Авель, в хижине Венонги произошло приключение, в котором одному из товарищей Роланда по несчастью приходилось разыгрывать важную роль. В этой хижине держали Натана, несчастную жертву не столько своей смелости, сколько чрезмерного усердия своих неосторожных помощников. Только несколько минут тому назад он был приведен сюда, после того как прошлую ночь и весь день он провел в менее почетном заключении.

Его необыкновенный вид, который делал его столь похожим на индейского фигляра, произвел сильное впечатление на его врагов, склонных к суеверию. Этому помог и случившийся с Натаном припадок. Несчастный упал на землю в страшных конвульсиях, а дикари думали, что их пленник бесноватый и что могучий бес вселился в его тело. Когда припадок закончился, Натан, как и другие товарищи, был связан ремнями и отправлен под строгим надзором; однако ему оказывали до некоторой степени милость и даже почтение, веря в его сверхъестественную силу.

На другой день индейцы толпами теснились у хижины, где содержался Натан. Некоторые приходили, чтобы поглазеть на него, другие — чтобы задать вопросы о тайнах будущего, а менее легковерные старались разгадать загадку его появления, прежде чем поверить в его сверхъестественный дар. К последним принадлежал Авель Доэ и некоторые старые опытные индейцы, которые забрасывали пленного вопросами.

Но все это не производило на Натана ни малейшего впечатления. Мнимым колдуном как будто овладел бес молчания, и он не обращал внимания ни на индейцев, ни на отца Телии. Он сидел пред ними равнодушный и молчаливый.

Авель Доэ уже до этого пытался узнать о Натане у пленника, Ральфа Стакполя; но Ральф из осторожности клялся, что видит этого человека впервые. Он также утверждал, что не знает ни капитана Роланда, что он не причастен к краже лошадей, а всю вину брал на себя, уверяя, что сделал это ради собственного удовольствия и что никто ему ни в чем не помогал. Одним словом, от него ничего нельзя было добиться толком, и индейцы еще больше предались суеверному страху.

С наступлением ночи Натана привели в хижину Венонги, где предводитель, окруженный знатными, опытными воинами, держал перед ним речь на ломаном английском языке и все повторял, что он, Венонга, великий предводитель, а пленник — великий знахарь. Под конец он выразил желание, чтобы знахарь своим колдовством вызвал Дшибеннёнозе, тайного убийцу его соплеменников, для того, чтобы он, предводитель, не боящийся ни воинов, ни чертей, мог сразиться с ним, как с человеком, и убить его. Натан выслушал и эту речь, не проявляя к ней ни малейшего интереса. Дикари уже стали отчаиваться, что могут заставить пленного выполнить их волю, но все-таки надеялись, что со временем он смягчится и уступит их просьбам. Они оставили его, осмотрев предварительно ремни, которыми он был связан, и убедившись, что узлы крепко затянуты и уйти он не может, поставили ему пищу и питье, также полагая, что он, если он колдун, может принять пищу со связанными руками.

Как только Натан остался один, от его напускного равнодушия не осталось и следа. Еще шаги удалявшихся дикарей слышались в кустах, а Натан уже вскочил на ноги и осмотрел все помещение, скудно освещенное тлевшим на земле огоньком. Все здесь было по-прежнему: кучи шкур в углу и разные хозяйственные принадлежности по стенам. Однако он заметил, что на стенах уже не было оружия, которое висело раньше, пока здесь находилась Эдита. Убедившись, что никто за ним не следит из темноты, он начал пробовать, крепки ли ремни, которыми были связаны его руки; но они не поддались его усилиям. Передохнув, он еще раз собрался с силами, и еще, и еще раз попытался разорвать ремни, но, увы, напрасно. Наконец, убедившись, что из оков вырваться невозможно, усталый, он облокотился на кожи и задумался.

Вдруг в одном из углов шатра, снаружи, послышался слабый визг, что-то зашуршало и заскреблось о стенку, словно какое-то животное пыталось пробраться в хижину. Натан вскочил… и как-то дико заблестели его глаза: он догадался, что это за животное, явившееся утешить его.

— Милая моя собачка! — прошептал он тихо: — докажи теперь, какая ты умная собачка.

Визг прекратился, но царапание и шорох продолжались еще несколько минут непрерывно и, наконец, из-под стены, из шкур показался маленький Петр, этот верный, преданный и до сих пор неразлучный спутник Натана.

— Я не могу тебя обнять, — сказал связанный и беспомощный пленник, когда маленький Петр подбежал к нему, уперся лапами в его колени и пристально смотрел ему в глаза. — Да, Петр, я не могу тебя обнять, а как бы я этого хотел! Но ты видишь, индейцы так крепко связали меня, что я даже не могу пошевелить рукой. Однако, Петр, я знаю: где ты, там есть и надежда. Скорее, — добавил он, подставляя ему свои связанные на спине руки, — скорей! У тебя острые зубы и ты ими ловко справляешься. Освободи же меня! Грызи, грызи ремни!

Умная собака, казалось, понимала каждое слово хозяина. Не медля она принялась грызть ремни, стягивавшие суставы рук Натана; а Натан все время подбадривал свою ученую собачку, тихим голосом лаская и поощряя ее.

— Один раз ты уже перегрыз ремни на мне, — говорил Натан, — помнишь, в ту ночь, когда четверо краснокожих связали меня и уже готовили для меня костер? Да, да, ты сделал это, маленький Петр, пока негодяи спали крепким сном. Грызи же и теперь, не бойся, если зацепишь мне руку зубами. Я прощу тебе это, даже если ты прокусишь до костей. Вот так, так, живей! Скоро, скоро твой хозяин будет на свободе!

Так подбадривал и торопил Натан свою собачку, которая продолжала свою работу. Потом Натан напряг мускулы, чтобы помочь маленькому Петру. Сильным движением натянул он ремни, и вдруг они затрещали, как будто в них надорвались волокна.

— Ну, Петр, грызи, дергай, сколько можешь! — вскричал Натан. — Ну, Петр, еще немножко… Да, скоро мы опять будем свободно бродить по лесам!

Но Петр, до тех пор так усердно работавший, вдруг перестал грызть ремни и стал тихо повизгивать.

В ту же минуту Натан услышал шум приближавшихся к хижине шагов.

— Да, Петр, правильно. Краснокожие приближаются к нам! Ну, иди, иди! Потом ты закончишь свою работу!

Собака послушалась приказания своего хозяина: он быстро юркнул под кожи, разбросанные на полу, и исчез из виду. Даже Натан не знал, ушла ли собака или только спряталась в углу. Шаги между тем приблизились к двери. Пленник тотчас же бросился на спину, положил голову на кожи и устремил взгляд на циновки, которые закрывали вход в жилище. Вот кто-то раздвинул их, и в ту самую минуту вошел предводитель Венонга, вошел медленно и с достоинством опытного воина. Он нес в руках оружие, как будто приготовился к бою. Его свирепое лицо с одной стороны было выкрашено ярко-красной краской, с другой — черной. На его кушаке блестел длинный нож для скальпирования, а в руке сверкал топор, весь — и рукоятка и клинок — из шлифованной стали.

В таком вооружении подошел он к пленнику. Глаза его горели бешеным огнем, как будто он собирался одним ударом топора разрубить Натана. Сразу было видно, что он исполнен гнева. Но вскоре выяснилось, что кровавых намерений он еще не имел. Он остановился в трех-четырех шагах от пленного и устремил на него взгляд. Кровь застыла в жилах Натана от этого дикого взора. Потом протянул руку с топором, но не для того, чтобы убить пленного, а для того, чтобы принять еще более угрожающую позу и чтобы еще грознее казалась речь, которую он стал произносить.

— Я — Венонга! — закричал он по-индейски. — Я Венонга, великий предводитель шавниев. Я воевал с белыми и пил их кровь! Они дрожат, когда услышат мой голос! Когда дикари их бичуют, они бегают перед костром, как собаки! Никто никогда не мог устоять перед Венонгой! Венонга победил своих врагов и убил их! Никогда не боялся Венонга белых… Зачем же ему теперь бояться белого? Где Дшибеннёнозе? Где пагуба моего племени! Где вопль моего народа? Он убивает моих воинов, он в темноте ползет по их телам, но он боится одного предводителя и не осмеливается предстать перед ним. Кто же я? Собака? Дикарки и дети проклинают меня, когда я прохожу мимо них; они называют меня убийцей их отцов и мужей; они уверяют, что я нагнал на них белого дьявола; они кричат: если Венонга храбрый предводитель, он должен извести проклятие их племени! И я, я — Венонга, я человек, который ничего не боится, я хочу найти Дшибеннёнозе. Но Дшибеннёнозе — трус. Он прокрадывается в темноте, убивает воинов, когда они спят, и боится сразиться с храбрым предводителем! Мой брат — колдун, он белый, он знает, как найти белого дьявола. Пусть брат заговорит со мной. Пусть он откроет, где мне найти Дшибеннёнозе, и он станет сыном великого предводителя, потому что Венонга примет его в сыновья, и он станет шавнием!

— А! Наконец-то Венонга чувствует, что навлек проклятье на свой народ! — воскликнул Натан.

Это были первые слова, которые он произнес во время своего плена, и старый Венонга был немало удивлен, услышав их. У Натана же на лице появилась насмешливая улыбка. Он произнес эти слова на языке шавниев так правильно и так бойко, что Венонга уже только это показалось чудом, и он еще более убедился в том, что перед ним колдун. Он отступил и боязливо осмотрелся, как будто пленник уже вызвал духа.

— Я слышал голос мертвых, — воскликнул он. — Мой брат — большой колдун, а я великий предводитель и не боюсь ничего.

— Предводитель лжет мне, — возразил Натан, который, раз уже начал говорить, не хотел более молчать. — Не существует такого белого дьявола, который бы наносил вред шавниям.

— Я старый человек и говорю правду, — продолжал Венонга не без гордости. — Знай, у меня были сыновья и внуки, были молодые воины, еще мальчики, они также должны были вскоре отправиться на войну… Где же они? Дшибеннёнозе был в моей деревне, в моем жилище. Никто из них не остался жив: Дшибеннёнозе их всех убил!

— Да! — воскликнул пленник, и глаза его сверкнули. — Да, они пали от его руки! Никто не был помилован, потому что они были из семьи Венонги.

— Венонга — великий предводитель! — вскричал Черный Коршун. — У меня теперь нет детей, но он отнял также детей и у белых!

— Да, у белых! Отнял и сына у доброго отца — у мирного квакера, которого шавнии называли Онваес, — сказал Натан.

Венонга пошатнулся, словно громом пораженный, и диким взглядом уставился на пленника.

— Мой брат — великий колдун! — воскликнул он. — Он знает все и говорит правду. Венонга великий предводитель: он снял скальп с квакера.

— И с его жены и детей! — добавил Натан громовым голосом, бросая на предводителя гневные взгляды. — Никого из них ты не пощадил! Ты убил их всех! А он, несчастный супруг и отец, был другом шавниев, другом Венонги!

— Белые — собаки и разбойники! — возразил предводитель. — Квакер был мой брат, но я убил его потому, что я люблю кровь белых. Мой народ горевал о квакере, но я… я воин! Я не раскаиваюсь в этом и не боюсь ничего!

Натан взглянул туда, куда с торжеством указал предводитель: там он увидел скальп и кудри, которые когда-то украшали головки невинных детей. Он задрожал всем телом, в глазах у него помутилось, и в каком-то судорожном припадке он бессильно откинулся на кожи.

— Мой брат великий колдун! — продолжал Венонга. — Он должен указать мне Дшибеннёнозе! Или же он умрет.

— Предводитель лжет! — вскричал Натан насмешливо: — Он боится Дшибеннёнозе и только хвастается перед пленником.

— Я — предводитель и великий воин! Я буду сражаться с защитником белых! Укажи мне Дшибеннёнозе!

— А вот когда ты можешь увидеть его!.. — крикнул Натан с необыкновенной живостью: — Разруби мои оковы, и я приведу тебе Дшибеннёнозе!

Сказав это, Натан протянул ему свои ноги, чтобы Венонга одним ударом топора мог освободить его от уз. Венонга, однако, медлил из привычной осторожности и предусмотрительности.

— Ха! — крикнул Натан с той же насмешкой. — Предводитель хочет поразить Дшибеннёнозе и боится безоружного пленного.

Насмешка подействовала. Топор упал и разрубил ремни. Натан подставил руки, но Венонга вновь помедлил.

— Предводитель увидит Дшибеннёнозе! — вскричал Натан, и последние ремни распались.

Пленник обернулся и, устремив дикие, огненные взгляды на Венонгу, пронзительно засмеялся и подвинулся к нему на шаг ближе.

— Вот, смотри! — громко закричал он. — Твоя воля исполнена! Я губитель твоего народа! Это я принес несчастье тебе и твоей семье!

И, прежде чем пораженный неожиданностью Венонга успел прийти в себя, Натан, как голодный волк, кинулся на него с бешенством, схватил его одной рукой за горло, другой вырвал у него стальной топор, бросил врага на землю и, не выпуская его из мощной руки, с такой силой нанес ему удар топором, что кровь потоком хлынула из разрубленного черепа. Еще удар — и Венонги уже не было в живых…

Точно так несколько лет тому назад сам он с нечеловеческой свирепостью погубил жену и детей Натана.

— Умри, собака! — крикнул ему теперь Натан. — На-конец-то, наконец ты в моей власти!.. Да, ты умрешь!

И еще один удар нанес он врагу; потом вонзил топор ему в грудь, сорвал с его пояса нож для скальпирования и быстро, одним надрезом отделил кожу от головы индейца. Затем он сделал крестообразный надрез на груди — знак страшного Дшибеннёнозе. Потом он с тоской посмотрел на скальпы, локоны и волосы своих собственных детей, убитых Венонгой, и, содрогнувшись, поспешно бросился к. двери хижины и ушел из деревни. Но в каком-то безумном, диком возбуждении не удержался он, чтобы не испустить пронзительного крика, который возвещал об исполнении давно желанной и наконец удовлетворенной мести. Крик этот, пронзивший тишину ночи, разбудил не одного воина и не одну мать. Но подобные звуки были так привычны для деревни, что беспокойство вскоре улеглось: женщины и воины снова погрузились в сон, а тело их предводителя остывало в собственном жилище, на голой земле, незамеченное и неотомщенное.

Глава двадцать вторая НАПАДЕНИЕ

Роланд ночью спал беспокойно. Проснулся он рано утром от страшного шума, поднявшегося в деревне. Сперва послышался долгий, пронзительный, зловещий женский крик; ему в ответ раздался дикий мужской, а на этот отозвались и повторялись вновь и вновь другие голоса, пока они не слились в единый вопль ужаса и отчаяния.

Пленник, ничего не понимая и не имея возможности разузнать, что случилось, поглядел на своих сторожей. Те тревожно вскочили при первом звуке, схватившись за оружие и глядя друг на друга в растерянности и в каком-то напряженном ожидании. Крик повторился… Сотня голосов завыла, и воины бросились вон из хижины, оставив своего пленника в полном недоумении. Роланд напрасно старался что-то угадать. Сначала он подумал, что Том Бруце с отрядом храбрых кентуккийцев явился освободить его и других пленников. Но эту мысль он вскоре отбросил, так как среди всего этого шума, поднятого индейцами, ни разу не раздалось ликующего «ура» и не раздалось ни одного выстрела, возвещающего начало сражения. Прислушавшись, Роланд отметил, что в криках индейцев слышались не только удивление и испуг. В неистовых голосах слышалось бешенство. Чувство ярости вскоре заглушило все другие ощущения у диких.

В эту минуту в хижину неожиданно вошел Авель Доэ, испуганный, бледный.

— Капитан! — закричал он, — они убьют вас… Нельзя более медлить. Соглашайтесь на мои условия, и я сейчас же спасу вам жизнь. Вся деревня в смятении: мужчины, женщины и дети вопиют о крови, и нет человека, который бы остановил их в подобные минуты.

— Но… что случилось? — спросил Роланд.

— Небо и ад разверзлись, — продолжал Доэ. — Дшибеннёнозе был в деревне и убил предводителя в его собственном жилище, у собственного очага. Венонга лежит мертвый в своей хижине, он скальпирован, с крестом на груди… Колдун ушел. Наверно, его освободил Дшибеннёнозе, а Венонга уже окоченел. Разве вы не слышите завываний? Дикари жаждут мести, и она постигнет вас! Они убьют, сожгут вас, разорвут на клочки. Это верно! Пройдет всего лишь минута — они будут здесь, и тогда горе вам!

— И нет никакого спасения? — спросил Роланд.

Казалось, кровь застыла у него в жилах, когда он

услышал дикий вой, звучавший все громче и громче.

— Только одно! — ответил Доэ. — Примите мои условия, и я освобожу вас или умру с вами. Ну, говорите же скорей, и я разрублю ваши ремни. Живей, живей! Слышите, воют как волки. Они уже близко. Давайте руки, я разниму ремни… Хотите или нет?

— Я много отдал бы, чтобы спасти себе жизнь, — ответил Роланд. — Но если я могу купить ее только позором и несчастьем Эдиты, то по мне в тысячу раз лучше смерть!

— Да говорю же вам, вы будете убиты! — горячился Доэ. — Они идут, а у меня нет ни малейшей охоты видеть вас заколотым у меня на глазах. Капитан, решайтесь скорее!

— Я уже сказал вам свое решение и никогда не соглашусь на позор! — твердо сказал Роланд. — Никогда, говорю я, никогда!

Доэ все еще надеялся, что капитан согласится на его условия: пока тот говорил, он уже разрезал ремни на его руках, хотел было разрезать и остальные, как вдруг более десятка диких ворвались в хижину, кинулись на Роланда, выли и поднимали свои ножи и топоры, как будто хотели разрубить его на куски. Таково, без сомнения, и было намерение многих из них. Они и сделали бы это, если бы более старые и более выдержанные воины не отстранили их, хотя и не без труда. Поднялся спор, завязалась драка, борьба, подобная борьбе стаи разъяренных собак над раненой смертельно пантерой. Лишь несколько мгновений продолжалась яростная свалка; потом Роланда схватили трое сильных людей и на руках унесли его из хижины. На улице на него набросилась толпа женщин, детей, они кололи его, били палками, что воины едва могли защитить его. Однако к ним на помощь подоспели другие воины и вынесли пленного.

Шум разбудил и Эдиту, которая находилась в хижине Венонги. Крик старухи, жены Венонги, которая первая нашла труп, вызвал общую суматоху. Жители деревни врывались в хижину, в ужасе и смятении громко выли и поднимали такой шум, что мог бы разбудить даже мертвого. Она поднялась со своего ложа и слабая, вся дрожа, свернулась в темном углу хижины, чтобы хоть как-то укрыться от беспощадных существ, которые жаждали ее крови.

Страх ее еще больше усилился, когда в комнату вдруг ворвался человек и, схватив ее, кинулся с нею к двери, а на ее отчаянные мольбы не убивать ее отвечал хорошо знакомым голосом Бракслея:

— Не бойтесь! Я пришел не за тем, чтобы вас убить, но чтобы спасти. Обезумевшие индейцы убивают теперь всех, только потому что они белые, и мы должны поэтому бежать. Моя лошадь оседлана, леса открыты для всех, и я спасу вас!

Не обращая внимания на сопротивление Эдиты, которая готова была умереть, лишь бы не быть обязанной спасением такому злодею, Бракслей вынес ее из хижины, крепко обхватил руками и подсадил на лошадь, которая, стоя под вязом, дрожала в страхе от производимого шума. Здесь же собралось все население деревни. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть всю эту объятую яростью орду. Даже Бракслей вызывал у Эдиты меньше страха, чем вся краснокожая толпа.

Из хижины стали выходить индейцы, и их вой, менее пронзительный, сменялся часто краткими жалобными возгласами. Они несли кого-то на руках. Сначала Эдита не могла понять, кто это был; но когда они приблизились, она с ужасом увидела индейца с окровавленной и обезображенной головой.

Но самое ужасное было еще впереди. Жена Венонги вдруг выскочила из хижины, держа в руке головешку. Она подбежала к телу мужа, посмотрела на него взглядом тигрицы, у которой только что отобрали детеныша, потом вдруг издала вой и бросила пылавшее полено себе на голову. Волосы ее запылали ярким пламенем. Она побежала на середину площади, подобно фурии, наполняя все кругом криком, на который толпа отвечала не менее диким, ужасным воем.

Когда народ расступился, Эдита увидела площадь. Там находились двое пленных. Их приковали к столбам, привязали руки высоко над головами, а под ноги положили вороха рисовой соломы. То были белые. В одном из них Эдита узнала Ральфа Стакполя, конокрада; в другом же, к своему ужасу, она узнала брата… Да, это был Роланд! Она не ошиблась… Он был привязан к столбу и окружен толпой индейцев, которые с нетерпением ожидали ужасного зрелища, пока жена Венонги стояла на коленях и уже поджигала костер головней.

Вырвавшийся из груди Эдиты жалобный крик при виде этого ужасного зрелища, казалось, тронул бы даже каменные сердца. Но индейцы не знали ни сострадания, ни жалости: они как будто и не слышали этого крика. Сам Бракслей, потрясенный ужасным зрелищем, забыл на минуту о своем злостном намерении. Но скоро пришел в себя, схватил в охапку Эдиту, пришпорил лошадь и пустился в бегство. Никто из индейцев не заметил его, вероятно, еще и потому, что он был одет по-индейски. Даже в эти страшные минуты он успел бросить несколько взглядов на жертву бесстыдного обмана. В это время на площади раздался крик радости: в кучке дров показалось пламя, и видно было, что казнь началась…

Да, началась! Но не за тем, чтобы продолжиться… Еще не стихли в воздухе ликующие возгласы дикарей, которые потрясали воздух и будили эхо в соседних горах, как вдруг раздались выстрелы, по крайней мере, из пятидесяти винтовок. В то же время прогремело «ура», и белые, на лошадях, с шумом ворвались в деревню, производя смятение и всеобщий ужас. Выстрелы повторились, и к площади ринулось около ста всадников на хороших лошадях. Кони были взмылены и едва не падали от усталости. Вслед за ними двигалось вдвое большее число вооруженных пешеходов. Громкими, бодрыми криками отвечали они своему предводителю, ехавшему впереди.

— Гибель разбойникам! Вперед на собак! — заревел он громовым голосом на всю площадь.

Индейцы пустились в бегство, ища пристанища и убежища под скалами и кустами. Но едва они приблизились к горе, как и здесь их настиг сильный ружейный залп. Другие бежали в поля и луга. Но и здесь их настиг конный отряд белых. Вскоре оказалось, что деревня Черного Коршуна была осаждена со всех сторон столь многочисленным войском, подобно которому не видывали в индейской области. Только немногим, в том числе и Бракслею, удалось бежать из деревни. Он старался достичь реки, так как надеялся отправиться по ней вплавь.

Между тем, хотя неожиданное появление земляков и подало несчастным пленникам надежду на освобождение, они все еще подвергались опасности быть сожженными на костре. Хотя большинство дикарей и пустились в бегство, однако нашлись и такие, которые вспомнили о пленниках. Жена Венонги, раздувая огонь в горящей куче дров и напуганная криками и стрельбой, взглянула наверх, схватила нож, брошенный в смятении одним из индейцев, и с диким, злобным криком бросилась на Ральфа Стакполя, который был ближе всех к ней. Конокрад постарался, насколько это было возможно, избежать опасного удара. Ноги его не были связаны, и едва старуха, подобно тигрице, бросилась к нему, он ударом ноги в живот отбросил ее в сторону. Без чувств она упала в костер, который сама же разожгла для пленников. Пламя охватило ее, прежде чем она успела подняться. В это же время рослый воин с десятком других, таких, как и он молодцов, размахивая топором, бросился на Форрестера.

Молодой капитан, казалось, совсем растерялся, но как только индейцы собрались нанести ему смертельный удар, какая-то фигура ужасными прыжками перескочила через раненых и убитых и даже через костер, сквозь пылавший огонь. То был мнимый колдун. В левой руке он держал скальп убитого Венонги. Его легко было узнать по перьям, клюву и когтям Черного Коршуна, которые были прикреплены к скальпу. А в правой руке Натана сверкал стальной топор, которым прежде так часто угрожал сам Венонга.

Дикарь, собравшийся нанести Роланду удар, в ужасе отскочил и пустился наутек с громким криком: «Дшибеннёнозе, Дшибеннёнозе!» Другие последовали за ним. Натан же набросился на одного из убегавших индейцев и ударом топора раздробил ему голову. В эту минуту к ним с громким «ура» приблизился отряд конницы. Часть его продолжала преследовать бежавших индейцев, тогда как другие соскочили с лошадей, чтобы освободить пленных. Капитан Форрестер был уже освобожден. Топор Венонги, весь в крови, одним ударом разрубил ремни, и Натан, схватив руку Роланда, горячо пожал ее и вскричал радостно:

— Видишь, друг! Ты думал, я покинул тебя? Нет, ты ошибся!

— Ура! Честь и слава старому кровавому Натану! — закричал другой голос, в котором Роланд узнал голос молодого Тома Бруце.

— Ура! Да здравствует Кентукки! — закричал полковник Бруце, соскакивая с лошади рядом с Роландом и крепко пожимая ему руку. — Вот и мы, капитан! Вот вас уже и вырвали из когтей смерти! Мы поклялись освободить вас или умереть, собрали отряд в тысячу с лишним человек, поспешили сюда, встретили в лесах кровавого Натана, он и рассказал нам о вашем положении. И вот уже мы наголову разбили краснокожих!

Но Роланд все еще не мог прийти в себя от всего случившегося. Казалось, он не понимал ни слова из речи полковника. Но как только он очнулся, первая его мысль была о сестре. Но не успел он спросить о ней, как вдруг Ричард Бруце, младший сын полковника, с громким криком подскочил к ним, радостно бросая шапку в воздух и указывая пальцем на человека позади себя, в котором Роланд, к своему величайшему изумлению, узнал Пардона Фертига. Как быстрый ветер, спешил он сюда и — о радость! — на руках его лежала Эдита… В восхищении протягивала она руки к брату, и он одним прыжком очутился рядом с ней и прижал ее к груди.

— Вот она, капитан! — радостно крикнул Пардон Фертиг. — Увидел плута-индейца, убегавшего с ней, выстрелил в него, так что он с лошади упал на землю, посадил девушку перед собой на седло, и вот мы здесь, целы и невредимы!..

— О! — произнес Том Бруце слабым голосом и схватил своего отца за руку, указывая на счастливых брата и сестру. — Вот минута, в которую можно умереть!

— Умереть, мой мальчик?! — воскликнул удивленно отец. — Но ведь ты же не ранен?

— Я ранен, здесь, у сердца, и я чувствую — близок мой конец! — произнес Том. — Но я только хочу спросить вас, честно ли я исполнил свой долг?

— Конец? Что ты говоришь, сын мой? — повторил отец и схватил руку своего сына. Остальные в страхе смотрели на изменившиеся черты Тома. — Как, Том, мой милый мальчик, что ты говоришь?

— Нет, теперь уже поздно, — ответил юноша слабеющим голосом. — Скажите мне только, отец, исполнил ли я свой долг? Верен ли я был ему?

— Верен, верен, сын мой! — успокаивал его полковник, глубоко взволнованный, — ты исполнил свой долг по отношению ко всем нам…

— И к Кентукки?

— И к Кентукки, конечно, — отвечал отец.

— Ну, тогда, отец, я умру спокойно. Пусть Ричард заменит вам меня, он добрый малый. И вот еще что, отец…

— Что же, мой мальчик, говори?

— Отец, прошу вас, не отпускайте никогда бедного путешественника в леса, не дав ему в проводники надежного человека.

— Да, Том, ты прав: никогда, никогда больше я этого не сделаю!

— И еще, отец. Не позволяйте никому насмехаться над кровавым Натаном и не наказывайте очень Ральфа Стакполя, если он украдет у вас лошадь. Он помог мне, когда мы хотели освободить капитана.

— Пусть крадет, мой мальчик, пусть его! — говорил старик, утирая украдкой слезу.

И вдруг молодой человек крикнул с сильным напряжением:

— Ура! Да здравствует Кентукки!

Потом он откинулся назад… Взгляд его потух… Он пожал в последний раз руку отцу и брату и умер. Улыбка радости все еще играла на остывающих губах.

Глава двадцать третья КОНЕЦ

Итак, индейцы были изгнаны из своей деревни и вовсе не выказывали намерения оказывать сопротивление. Но так как они со всех сторон были отрезаны нападающими, и то натыкались на ружейные залпы, то на всадников, скакавших по лугам и полям, они должны были вернуться в деревню, где, доведенные до отчаяния, они, казалось, решились продать свою жизнь за большую цену.

У околицы они наткнулись на отряд всадников и пеших, которые их и изгнали. Индейцы вступили с ними в яростную схватку. Они добрались до площади, где только что умер молодой Том Бруце. Площадь, до тех пор пустовавшая, заполнилась группами людей, которые, спасая свою жизнь и теснимые отрядом, отбивались как могли. Женщины и дети кричали и плакали…

Шум привлек внимание людей, присутствовавших при кончине Тома. Ральф Стакполь тотчас схватил лежавший на земле топор и в утешение или в знак участия сказал глубоко опечаленному отцу:

— Не отчаивайтесь, полковник. Я принесу вскоре вам один скальп.

Натан перед этим исчез с большинством всадников, прискакавших с полковником на площадь. Очевидно, он был слишком возбужден, чтобы оставаться без дела во время сражения. На площади остались только полковник и его сын Ричард, брат и сестра Форрестер и Пардон Фертиг, который, по старой дружбе, не хотел сразу же расстаться с Роландом. Но общее внимание было отвлечено от покойника, когда сражение разгорелось уже на площади.

— Теперь не время плакать, — сказал полковник Бруце, тихо кладя на землю тело усопшего сына. — Он умер как храбрый воин. Встань, Ричард, защищай даму! Нам предстоит еще много дел. Окружите даму! — повторил Бруце.

В это время десяток индейцев пустились в бегство, преследуемые втрое большим числом белых, и направлялись прямо к тому месту, где стоял полковник Бруце.

— Я к вашим услугам, — вскричал Пардон Фертиг и выстрелил в первого индейца, который тотчас же упал мертвый на землю.

Дикари, испуганные смертью своего предводителя, бросились в разные стороны. Кентуккийцы начали их преследовать. В это время произошло зрелище, возбудившее сострадание и ужас среди белых. Дикарь, которого убил Пардон Фертиг, был немедленно скальпирован им же; в это время пять или шесть его товарищей с ножами и топорами бросились к другому человеку, а он с воздетыми к небу руками молил о пощаде. Рядом с ним находилась девушка, которая надрывно кричала.

— О Боже! Ведь это Телия Доэ! — закричал Роланд и с быстротой молнии бросился к ней на помощь. За ним последовал полковник Бруце, узнавший Телию по голосу, сообразивший, что ее отец спасается от смерти.

— Стойте, друзья, стойте! — кричал Роланд, бросаясь в толпу сражавшихся и отталкивая на минуту жертву. Доэ воспользовался этим, чтобы бежать прочь. Но сделав несколько шагов, он упал. Рассвирепевшие кентуккийцы снова набросились на свою жертву. Но Роланд заслонил собой раненого человека. В это время подоспел полковник Бруце и закричал громовым голосом:

— Прочь! Что вы делаете? Вы убиваете человека на глазах у его собственной дочери! Мало вам индейцев? Варвары!

Люди опомнились и поспешили назад, чтобы искать других врагов. Но вряд ли им это удалось… К победным крикам белых все меньше и меньше присоединялось криков дикарей…

Между тем, Роланд пытался поставить на ноги раненого Авеля Доэ, но тщетно, хотя раненый и сам старался помочь ему. Он продолжал поднимать руки, как бы защищаясь от ударов беспощадных врагов, и продолжал надрывно кричать:

— Мне-то ничего! Я только за дочь боюсь! Не убивайте отца у нее на глазах!

— Не бойтесь, вы в безопасности! — сказал Роланд, а Телия бросилась в объятия отца:

— Они ушли, отец. Встаньте, они больше ничего вам не сделают. Добрый капитан спас вас, отец!

— Капитан? — спросил Доэ, вновь пытаясь подняться. — Так это капитан? Значит, вы неубиты? Это радует меня, капитан. Теперь, когда мне это известно, мне будет легче умереть! А Эдита? Она также спасена?.. Слава Богу! Теперь все хорошо, капитан. Скажите мне только, где Ричард Бракслей? Ведь вы его не убили?

— Не думайте о нем, — сказал Роланд, — я ничего о нем не знаю.

— Ах, капитан, — вскричал Доэ, — я как будто знал, что таков будет мой конец. Если Ричард в плену, приведите его сюда и дайте мне с ним поговорить. Это и вам будет полезно, капитан!

— Я ничего не знаю о нем, — повторил Роланд. — Думайте только о себе самом!

— А! Да вон его красный платок! — закричал Доэ, указывая на Пардона Фертига, перевязавшего себя чалмой, как шарфом.

— Этот платок? — переспросил Пардон Фертиг. — Я снял его с одного индейца, который бежал отсюда с сестрой капитана. Я закричал ему, чтобы он остановился, но так как он этого не сделал, я выстрелил ему в спину, сбросил его на землю и живо снял кожу с черепа. Вот она!

С этими словами он вытащил пучок черных волос, при виде которого Эдита чуть не упала в обморок.

— Роланд! — сказала она и прислонилась к своему брату, чтобы не упасть. — Это был он… да, он! Ричард Бракслей… Он увез меня!

— Да, да, — заметил Авель Доэ, слышавший слова Эдиты. — Я всегда говорил Ричарду, что судьба отыщет нас, вот она и настигла его еще раньше меня! Застрелен, скальпирован… Точь-в-точь как индеец! Итак, мы оба получили награду, капитан, — продолжал он, обращаясь к Роланду, — плут я был, плутом и умираю! Но не могу я умереть совсем уж плутом: надо же сделать хоть напоследок доброе дело. Вот здесь, капитан, завещание вашего дяди. — Он с трудом вытащил завещание из бокового кармана, — возьмите его, возьмите… Но, капитан, вы не забудете Телию, мою дочь? Вы позаботитесь о ней, капитан? Да?..

— Пока я жив, она всегда найдет во мне друга, — решительно сказал Роланд.

— Ну, тогда я умру спокойно, — и Доэ умер.

А Бруце закричал с упреком:

— Телия никогда не нуждалась в друге и защитнике, пока не убежала из моего дома. Я всегда обходился с ней, как отец!

Но напрасны были его слова: Авеля Доэ уже не было в живых…

Между тем, кентуккийцы вернулись полными победителями. Для большего триумфа вся деревня вместе с хлебными полями была предана огню и окончательно уничтожена. А победители отправились в обратный путь, на родину.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

На этом, собственно, и заканчивается наш рассказ. Но прежде, чем распроститься с читателем, мы хотим рассказать ему кое-что о судьбах действующих лиц или разъяснить то, что оставалось неясным во время рассказа.

Сначала несколько слов о Пардоне Фертиге. Казалось, он утонул в потоке — и вдруг каким-то образом оказался жив и здоров. В его появлении не было ничего чудесного. Смытый потоком, он добрался до деревянной запруды, которая преграждала поток. Зная силу течения, он не сомневался в том, что все его спутники погибли, и полагал, что ему одному предстояло сражаться с дикарями, а потому скрылся за деревянными балками и пробыл там остаток ночи и большую часть следующего дня, пока не убедился, что поблизости нет индейцев. Затем он спустился по скалистому берегу реки, крадучись, миновал лес и, наконец, счастливо достиг отряда Бруце, к которому и примкнул.

Что касается Натана, то он после своего освобождения убежал, чтобы привести других на помощь своим друзьям. Он натолкнулся на отряд Бруце и поторопил его с походом. Только на обратном пути Натан возвратился к своему обычному состоянию: воинственный огонь уже не горел в глазах, шаги его утратили уверенность, и он смотрел на людей, осыпавших его похвалой, с беспокойством, замешательством и даже ужасом. Чтобы скрыть свои чувства и отвлечь от себя внимание, он занимался своей собакой.

Вдруг он увидел Роланда, ехавшего верхом рядом со своей сестрой, и поспешил к нему, чтобы рассказать о существовании завещания.

— Натан! — сказал Роланд, протягивая руку Натану, — вам мы обязаны своей жизнью, имуществом, всем — и этого мы никогда не забудем! Но почему это, Натан, — прибавил он с лукавой усмешкой, заметив скальп, который квакер все еще нес в руках, — почему вы так явно выказываете знаки вашей храбрости? Прежде ведь это не было у вас обыкновением?

— Друг! — сказал Натан, бросая смущенный взгляд сначала на Роланда, потом на скальп: — Ты видишь эти локоны? Некогда они украшали головы моих детей. А вот здесь, — прибавил он, указывая с нескрываемым торжеством на скальп Венонги, — здесь скальп убившего их. Но довольно, друг… Ты знаешь всю мою историю… А теперь мне надо сказать тебе о том, что тебя особенно касается. Существует завещание твоего покойного дяди, по которому тебе и твоей сестре…

— Совершенно верно, Натан, — прервал его Роланд, доставая документ. — Вот оно! Оно делает меня богатым человеком, и вы, Натан, будете первым человеком, с которым я поделюсь своими землями. Вы должны оставить эту дикую жизнь и идти со мной на мою родину!

— Я, друг? — переспросил Натан. — Нет, судьба предназначила меня для лесов! В них я хочу жить и умереть. Я нахожу себе в них все, что мне нужно — пищу, одежду, а более мне ничего не надо. Но я хочу просить тебя о милости: ее ты можешь исполнить!

— Говорите, Натан, она уже исполнена!

— Вот, друг, — пробормотал Натан, бросая умоляющий взгляд на Роланда, — я прошу тебя никогда не говорить о том, что ты видел, что я делал в лесу!

Роланд обещал, и Натан хотел было уже уйти. Но Эдита остановила его:

— Пойдемте с нами, добрый Натан, пойдемте в наш дом! Там никто не будет насмехаться над вами, никто и никогда не упрекнет вас за вашу веру… Но вы, кажется, боитесь?

— Хорошая вы девушка! — воскликнул Натан, с благодарностью взглянув на Эдиту. — Последовать за вами я не могу, потому что нет у меня более родины на этой земле. Никого не осталось у меня, кто бы встретил меня со смехом и радостью, никого, кто приветствовал бы меня, когда я возвращаюсь с поля или из лесу, — нет, решительно никого, никого! И пускай я останусь в пустыне: тут вид чужого семейного очага не напомнит мне о моем горе.

И когда Натан говорил это, голос его дрожал, губы тряслись, и все его лицо выражало глубокое горе одинокой, исстрадавшейся души. Молча отошел он прочь и исчез в чаще леса. Роланд надеялся еще встретить его у Бруце. Но Натан не пришел, и никогда больше Роланд не видел его верного, честного лица. Натан как бы зарыл себя и свое горе в глубоком одиночестве и никто, никто после того не слышал о нем… Роланд прогостил еще несколько недель у полковника и, уезжая, щедро наградил Телию, которая предпочла остаться в семействе полковника. Он не забыл и Ральфа Стакполя и Пардона Фертига: каждому из них он подарил землю, которая вполне обеспечивала их на всю жизнь.

Через несколько лет Роланд услышал, что Телия стала женой Ричарда Бруце и что Ральф Стакполь, который уже никогда больше не возвращался к своему прежнему ремеслу, и Пардон Фертиг прослыли зажиточными и достойными людьми.

Сам он счастливо жил с Эдитой, и только мысль о Натане, так верно служившем ему в дни опасности и не захотевшем принять от него никакой награды, иногда омрачала его спокойную жизнь, которой больше не угрожали никакие бури.

АФРАЙЯ — ГЕРОЙ ЛАПЛАНДЦЕВ Глава первая НОВЫЙ МИР

На этот раз, мои молодые друзья, вы последуете за мною на самый север Европы. Что за мир страха и безмолвия скрыт здесь! Как трепещет от ужаса сердце одинокого путешественника, блуждающего в пустынных фиордах и зундах, где море теряется в тысяче лабиринтов среди увенчанных снегами суровых скал, в непроходимых расщелинах и пещерах. Удивление, смешанное со страхом, овладевает им, когда корабль его скользит между бесчисленными обломками и гигантскими глыбами скал, между черными гранитными стенами, которые ужасным длинным поясом тянутся по берегам Норвегии на протяжении многих сотен миль.

Правда, и в этих страшных пустынях живут человеческие существа, но они рассеяны кое-где. Они принуждены вечно скитаться по скалам и болотам, кочевать вместе с оленем, который их кормит; разрозненно и в одиночестве живут они в бухтах и береговых расщелинах, занимаясь рыбною ловлею, перенося тысячу трудов и опасностей.

На берегу же селится и купец, и рыбак-норвежец, а подле них приютились поселения квенов (финнов) и лапландцев.

Над ними, на снежных вершинах, дикарь лапландец пасет своих коров-оленей с ветвистыми рогами; когда же он охотится за волком или медведем, звуку его выстрела вторит эхо суровых морских бухт.

Чем дальше на север проникает корабль, тем глуше и уединеннее становится страна. На протяжении целых миль ни дома, ни костра, ни встречного паруса, ни лодки с сетями и удочками. Впереди корабля играют и барахтаются тюлени, кит пускает фонтаны воды на воздухе, целые тучи чаек бросаются на плывущие косяки сельдей. С утесов с криком прыгают нырки и чистики, на пенистых волнах трепещется гага, и в вышине, в ясном резком воздухе, пара орлов описывает круги около своего гнезда.

Сто лет тому назад, в одно пасмурное мартовское утро, большое судно плыло между этими извилистыми скалами. Это была яхта из северных стран, самой крепкой постройки. Такие яхты еще и теперь существуют на крайнем севере; они ездят на юг в Берген, отвозят туда рыбу или рыбий жир и возвращаются на родину, нагруженные необходимыми жизненными припасами.

Посреди судна возвышалась тупая мачта; спереди выдавался нос необычайной величины, сзади стояла каюта; там же толстые столбы с железными кольцами прикрепляли угол крепкого паруса, под напором которого яхта с шумом рассекала волны.

Приближался день, и холодный туман постепенно рассеялся; по высоким глетчерам пробежал, наконец, слабый, сейчас же потухший, солнечный луч. Со скал дунули порывы ветра, подняли гребни волн и разбили их в целый дождь мелких брызг; яхта тяжело накренилась на бок и задрожала от посыпавшихся на нее ударов.

У руля стоял молодой человек, смотревший ясными голубыми глазами, как скользила яхта между бесчисленными изгибами рифов и утесов.

Мускулистые руки его твердо лежали на руле; он направлял тяжелое судно с таким видом беспечности и веселого ожидания, с такой силой и искусством, что, казалось, будто оно признает в нем своего повелителя и послушно повинуется его слову и взгляду.

Время от времени молодой штурман пристально смотрел вдаль, и выражение радостного ожидания озаряло смелые черты его лица, окаймленного длинными развевавшимися из-под черной глянцевитой шляпы волосами. Радостные чувства вылились у него в веселой песенке, но он скоро был прерван: отворилась дверь каюты, на пороге показался другой обитатель яхты. Новый пришелец был только немногим старше штурмана, но совершенно отличался от него и наружностью, и всею своею осанкой. Вместо темной рыбачьей куртки и плаща, на нем был надет тонкий камзол со множеством пуговиц. Волосы его были зачесаны назад и связаны лентою; стройный и высокий, он имел вид человека, привыкшего к изящным манерам и светскому обращению.

Это был молодой господин Генрих фон Стуре, отпрыск благородной семьи в Копенгагене; все его имение было прожито его предками при копенгагенском дворе. Отец его, каммергер короля Христиана VI, умер в долгах, а сын, каммер-юнкер и офицер гвардии, пережил много черных дней и теперь ехал по пустынному полярному морю на яхте купца, жившего в глубине утесов, на самой границе Финмаркена. Сын и наследник этого купца, Густав Гельгештад, стоял у руля.

Судно выехало из Трондгейма раннею весною, и везло соль и жизненные припасы на Лофоденские острова, где рыбная ловля была в полном ходу.

Молодой барон был принят в качестве пассажира; в кармане его лежала королевская дарственная запись на большой участок земли, простиравшийся далеко в неизмеримой пустыне северной Европы, там, где нет ни владельцев, ни рабов. Когда Генрих фон Стуре вышел на палубу, он оглянул голые скалы и пенящееся море довольно сумрачным взглядом. Сырой туман так бесцеремонно обдал дождем его лицо и платье, что он с дрожью плотнее застегнул свой камзол; потом кивнул своему товарищу, стоявшему у руля, в ответ на его громкое приветствие. Когда он подошел ближе, штурман начал веселую болтовню.

— Ну, — сказал он с гордым, вопрошающим взглядом, — что ты теперь скажешь? Разве тут у нас не чудесно? Посмотри налево, ты можешь заглянуть в глубину страшного фиорда и увидишь громадные гекули, которые целыми ледяными пирамидами сбегают к самому морю. Когда их освещают утренние лучи, они кажутся растопленным серебром. Там идет путь в Зальт, а здесь, по другую сторону низких скал, ты скоро увидишь Вест-фиорд. Вест-фиорд! Слышишь ли, приятель, великий фиорд с его рыбами! Ура! Что ты на это скажешь? Видал ли ты когда-либо подобную красоту?

— Глупый Густав! — с насмешливою улыбкою воскликнул Генрих, — ты, кажется, воображаешь, что мы едем прямо в рай, что на этих печальных, покрытых снегом скалах цветут миндальные деревья, что твое ледяное бурное море обвевается теплым южным ветром; я же в действительности ничего не вижу, как только ужас, только мрак, туман, вихрь, скалы и бушующее море!

— Если тебе здесь так не нравится, — сердито отвечал Густав, — ты бы остался там, где ты был!

Но в эту минуту молодой штурман уже раскаялся в своих жестких словах: меланхолическое безмолвие Генриха, закрывшего свой лоб руками, достаточно показывало, как трудно было ему решиться искать счастия в этой пустыне.

— Не предавайся слишком мрачным мыслям, — ласково продолжат Густав, — тебе здесь кажется хуже, чем это есть в действительности. Как придет лето, и в Тромзое созревает ячмень, в садах цветут цветы, а фиельды на целые мили кругом покрываются клюквою, как пурпуром. Тебе надо познакомиться со страною, где ты будешь жить, и научиться любить ее. Я бы не променял ее ни на какую другую страну в мире, потому что нет ничего на земле лучшего и более прекрасного.

Он еще не кончил, как вдруг из густых облаков победоносно выступило блестящее солнце и, как бы по мановению волшебства, сразу осветило бесчисленные скалы, бухты, утесы и острова. Вест-фиорд открылся перед изумленным взором датчанина, земля и море расстилались во всем их величии и красоте. С одной стороны лежали берега Норвегии с их скалами, увенчанными снегом; к ним прислонился Зальтен с игольчатыми скалами, гладкие вершины которых неприступно смотрятся в небо со своими глетчерами, оврагами и пропастями, потонувшими во мраке. По другую сторону, на расстоянии шести миль, занимаемых Вест-фиордом, терялась далеко в море цепь островов, как гранитная стена, о которую уже многие тысячелетия разбиваются ужасные волны океана. Бесчисленные отвесные скалы, черные, обветрившиеся, разрозненные, возвышались над кучею островов; длинное покрывало облаков окутывало их смелые вершины, а из блестящих снежных равнин, как чудные голубые очи, гляделись гекули в пенящиеся воды фиорда.

— Видишь теперь, как это прекрасно! — воскликнул Густав с радостною гордостью. — Это Лофодены! На двадцать миль кругом можешь ты обозревать и землю, и море! Смотри, какими серебряными столбами всползает прилив на утесы; взгляни теперь на этот громадный пояс из скал, которые еще никто не мерял, на которых не может удержаться ни одна человеческая нога, куда взлетают только орел, да морской ворон, да ястреб с чайкою. А на верху небо так сине и спокойно, воздух свеж, резок и возбуждает силы. Разве здесь не прекрасно, разве не величественно и не неизмеримо?

— Да, это прекрасно, это беспредельно прекрасно! — сказал Генрих Стуре, увлекшись чудным величием северной природы.

— Взгляни теперь туда, на множество черных точек на волнах, — продолжал Густав. — Это лодки рыбаков. Три тысячи лодок с двадцатью тысячами храбрых мужей, а в бухте Вагое ты уже можешь различить вымпелы и мачты яхт, принадлежащих купцам. Там мы найдем моего отца, он распоряжается двадцатью лодками. Он тебе, наверное, понравится и охотно поможет, насколько это будет в его силах.

— Как тебе известно, у меня к нему письмо от трондгеймского губернатора, генерала Мюнтера, — сказал Стуре.

— Э, что там! Ты для нас хорош и сам по себе, — возразил Густав, — в Лингенфиорде, где мы живем, мало значат письма твоего генерала. Мне в тебе то нравится, Генрих, что ты умеешь хорошее слово сказать, что рука твоя всегда готова помочь в беде, вот это у нас любят, за это я и хочу быть твоим другом.

Он снял руку с руля, протянул ее Генриху и сильно пожал ему правую руку; тог ответил также не менее сильным рукопожатием.

Стуре чувствовал себя одиноким в этой новой среде, и грубая сердечность его нового друга была ему гораздо более по душе, чем вежливые речи участия, которые ему прежде так часто приходилось выслушивать.

В то время, когда друзья мирно разговаривали, яхта поспешно продолжала свой путь и быстро приближалась к рыбачьим стоянкам на другом берегу фиорда. Маленькие черные точки, плававшие в воде, мало-помалу увеличивались и оказались, наконец, большими шестивесельными лодками, в которых кипела хлопотливая деятельность. Над шумными волнами перекатывался тысячеголосый оклик, сети и удочки беспрестанно то поднимались, то погружались в воду; лодки с быстротою молнии спешили к берегу и снова возвращались в море; все это соединялось в такую разнообразную картину, что не могло не произвести впечатления на чужестранца: он почувствовал мало-помалу непреодолимое желание тоже окунуться в этот пестрый водоворот. Горячий интерес к делу, возбужденный в нем кипучею деятельностью, заставил его забыть о холодных ветрах, разгуливающих по морю, несмотря на солнечные лучи, о диких ледяных вьюгах, которые здесь в полярном поясе могут явиться в несколько минут и уничтожить людей вместе с их лодками. Ему представлялось на первый раз только веселое зрелище: рыболовы, развевавшиеся пестрые флаги, дома и хижины, увешанные вымпелами… Как истый рыболов-северянин, с криком присоединился он к общему веселью, когда увидел поднятую сеть с извивающейся в каждой петле трескою.

Он подбросил свою шапку, как и все рыбаки, когда их яхта с надписью: «Прекрасная Ильда из Эренеса» появилась между сотней рыбачьих лодок, которые ее радостно приветствовали; она обогнула утесы, направилась к гавани и там бросила якорь между множеством других больших и маленьких яхт, бригов и шхун.

У Густава теперь оказались полные руки дел, так что пассажир его надолго был предоставлен самому себе; он воспользовался этой свободой и пробрался на заднюю часть судна, откуда мог наблюдать за рыбною ловлею во всех ее подробностях.

При выходе из бухты, около голого, скалистого острова видно было особенное оживление. Пятьсот или шестьсот лодок с тремя, четырьмя тысячами сидевших в них рыбаков занимались здесь ловлей трески. С веселыми песнями и криками закидывали они одни невода и вытаскивали другие: пойманных рыб было так много, что приходилось их вынимать из воды осторожно, освобождая понемногу из петель, чтобы не порвать нитей. Во многих других местах в воду погружали громадные бичевы, на которых сидело более тысячи удочек; тогда ловля на удочки была гораздо в большем употреблении, чем теперь. Потом рыбаки спешили с полными лодками в бухту, в которой возвышалось много красных каменных утесов. Туда свозили рыбу, там ее хватали окровавленными руками и бросали на столы, где и потрошили. Острыми ножами распарывали брюхо, одним взмахом пальцев вынимали внутренности, еще взмах ножа, и голова валилась в одну бочку, а жирная печень — в другую; через минуту то, что сейчас было живым существом, висело уже распластанное и покачивающееся на сушильном шесте. С ужасною быстротою исполняли эти люди свое кровавое дело; жадно выбирали они самые большие и сильные жертвы, с особым наслаждением выполняли над ними обязанность палачей и насмехались над страданиями сильно бьющихся несчастных немых осужденных. Стуре скоро почувствовал отвращение к этой бойне. Он отвернулся и сказал про себя: «Это ужасное, жалкое побоище; я не могу больше видеть этого. Так вот зачем приезжают на эти голые утесы двадцать тысяч человек, вот почему они радуются и ликуют как полуумные, и борятся с бурями полярного моря? Какой грубый, ужасный народ! Впрочем, нет, — поспешил он прибавить, — я несправедлив к ним; наверное, они бы избегали этих негостеприимных утесов и предпочли бы сидеть дома, в четырех стенах, если бы их не гнала сюда нужда. И разве со мною не тоже самое? Разве не гонит и меня борьба за существование, чувство самосохранения в этот мир льдов и снегов! — прибавил он тихо. — Но я не хочу ловить рыбу, да будет проклято это грязное, кровавое дело!»

Размышления его в эту минуту были прерваны легким ударом по плечу; он быстро обернулся и очутился лицом к лицу с Густавом Гельгештадом, который громко воскликнул:

— Ты уже опять в мрачном настроении? Я не понимаю, как это можно, когда вокруг такое веселое зрелище. Мне самому так весело, как будто бы мне принадлежали все рыбы в Вест-фиорде. Сестра Ильда приехала с отцом. Смотри, вон они сидят в той лодке.

Он увлек за собой Генриха Стуре навстречу лодке, которая только что подъехала к судну. В нее спустили веревочную лестницу. Крепкий мужчина в синем сюртуке из грубого сукна помогал выходившей из лодки девушке с роскошными, темнорусыми волосами.

— Держись за лестницу, Ильда, — закричал старик.

Через минуту девушка стояла уже на нижней ступени, медленно, но с полной уверенностью влезла по лестнице и протянула руку брату, который и помог ей взобраться на палубу.

— Ну, вот и я, — ласково воскликнула она, — рад ты или нет, что нашел меня тоже в Вест-фиорде, Густав?

— Я почти рассчитывал на то, что отец возьмет тебя с собою, — нежно отвечал он. — Благослови тебя Господи, Ильда! Счастливо доехала?

— Да, хорошо. А ты — тоже, брат?

— Все благополучно, Ильда. Я вижу, рыбная ловля в полном ходу?

— Удивительно богатая ловля, Густав. Все сушильни полны. Вчера был день на редкость: все это говорят. Жирные, большие рыбы, так что сети рвались; просто веселье, Густав, я не могу вдоволь насмотреться.

Тут она оглянулась, и ее улыбающееся лицо приняло более серьезное выражение при виде чужого человека. Она была высокая, полная девушка, истый тип норвежки и очень походила на своего брата; у обоих были те же правильные черты лица, тот же твердый, широкий лоб и ясные, блестящие глаза. Генрих Стуре едва скрыл добродушно-насмешливую улыбку при виде этой девушки в ее грубом наряде, вспоминая, какие похвалы расточал ей ее брат; в честь ее- го красоты и яхту назвали «Прекрасной Ильдой из Эренеса». «Северная красавица, родившаяся между китами, трескою и оленями, конечно, должна быть немного не в нашем вкусе, — сказал он про себя, — но эта девушка в своих толстых кожаных башмаках, в меховой кофте и кожаном переднике, в белых шерстяных перчатках на сильных, хоть и красивых руках, имеет слишком уж медвежий, полярный вид».

Густав, между тем, прошептал что-то своей сестре и прибавил громко:

— Я привез друга, Ильда, который хочет у нас поселиться. Это Генрих Стуре. Дай ему руку, сестра.

Девушка вскользь окинула пришельца серьезным, испытующим взглядом своих ясных глаз, прежде чем исполнить, приглашение брата; но потом поклонилась ему и с непринужденной лаской проговорила:

— Привет тебе в этой стране, господин. Да будет над тобою благодать Божия.

— Очень благодарен за прекрасное пожелание, Ильда, — отвечал Генрих Стуре, вежливо наклоняя голову.

Она обернулась к отцу, которому Густав от всего сердца жал руки.

— Ты снова здесь, молодец? — воскликнул купец из фиордов. — Привет тебе! Все ли благополучно на судне?

— Все исправно, отец, — ответил сын с достоинством, — ты будешь доволен.

Старик одобрительно кивнул головой.

— Ну-у, — ухмыльнулся он любимым норвежским восклицанием, выражающим удовольствие, — ты проворный малый, Густав, и у тебя легкая рука. Так, что ли? Но что это? — прервал себя купец, полуоборотив свое длинное, желтое, суровое лицо к Стуре, которого он смерил сметливым, пытливым взором. — Ты никак привез с собою пассажира, Густав? Это кто-нибудь, кто хочет посмотреть нашу местность или совсем остаться жить у нас. Не так ли?

— Думаю, что так, отец.

— Ну-у! — снова протянул старик, и вокруг его рта заиграла улыбка, которая быстро исчезла. Он подошел к Стуре и протянул ему свою грубую ладонь.

— Приветствую вас, господин мой, на Лофоденах, — проговорил он, — вы принесли с собою хорошую погоду. Она бы нам и раньше была кстати, но и то хорошо. Вы приехали как раз к концу удивительно счастливого улова, какого целые годы не бывало.

— Я прежде всего счастлив, что нахожу здесь вас, — учтиво отвечал Стуре, — так как нуждаюсь в вашем совете и помощи. Я приехал сюда попытать счастья и привез письмо из Трондгейма, которое вас ближе познакомит со мною.

— Ну-у! — воскликнул старик, — всякому желаю счастья. Можно было уж догадаться, что у вас на уме. Вы не первый к нам залетели из Дании в надежде, что на лапландских фиельдах растет золото: стоит только протянуть руку, да и набрать его. Только ничего из этого не выйдет, сами увидите. Мягкие руки и ноги здесь мало годятся; я уже видел многих, кто не мог вынести тяжелого труда и погиб.

При последних словах он бросил на молодого датчанина взгляд, полный предостережения и сострадания. Стуре хорошо его понял. Потом Нильс Гельгештад взял письмо, распечатал его, прислонился к болверку и стал читать, поглядывая время от времени то на своего гостя на палубе, то на рыбную ловлю. Наконец, он скомкал бумагу и, пряча ее, сказал:

— Теперь знаю все, чего вы хотите; знал уже и без исписанной бумажки. Сделаю честно все то, что может сделать человек, чтобы помочь своему собрату. Что вы думаете теперь начать, господин Стуре?

— Прежде всего я бы хотел предъявить судье в Тромзое мою дарственную запись и выбрать участок, дарованный мне королевскою милостью,

— Очень прекрасно! — насмешливо возразил старик. — Ну, а если судья действительно скажет вам: там, на верху, лежат фиельды, господин Стуре, соблаговолите пойти и выбрать себе их по желанию! Что вы думаете тогда предпринять?

— Тогда, — сконфуженно сказал Стуре, — я думаю, не трудно было бы выбрать самую плодородную почву.

— Плодородную почву! — со смехом вскричал купец. — Да благословит вас небо, господин! Кто вам рассказал сказки о плодородии здешней почвы? Не думаете ли вы построить здесь житницы и собирать ячмень и пшеницу? Нет, из этого ничего не выйдет, — продолжал он спокойнее, когда заметил смущение своего гостя, — вы незнакомы с пустынею, которая лежит там, за скалами. Тем не менее, глаз умного человека может отыскать, с помощью вашей записи, такой клочок земли, который принесет свои серебряные плоды.

Некоторое время он критически рассматривал пришельца и тогда спросил:

— Привезли вы денег с собою?

— Я не совсем без средств, — возразил Стуре.

— Ну-у, — сухо сказал купец, — много-то у вас не будет, были бы у вас деньги, так вы бы спокойно сидели дома и жили бы как другие ваши собратья по сословию. Значит, говорите прямо: сколько денег привезли вы с собой?

— Тысячу ефимков, немного больше, — отвечал молодой дворянин, покраснев и запинаясь.

— Тысячу ефимков, — повторил Нильс Гельгештад и прибавил после краткого размышления:

— Для начала этого довольно, если только вы хотите послушать моего совета, господин Стуре.

— Мне было бы всего приятнее узнать ваш совет, — отвечал последний.

— Кто хочет жить здесь и зарабатывать деньгу, — многозначительно начал купец, усаживаясь на край судна, — тот должен заняться торговлею, иначе ничего из него не выйдет. Из вашей дарственной записи пора извлечь то, что в ней есть хорошего; все зависит от первого удачного хода и теперь как раз тому время. Кто бы стал здесь жить, если бы не море с его рыбами? Но море неисчерпаемо, господин Стуре. Каждый год в марте месяце треска заплывает в Вест-фиорд, чтобы метать икру, сколько бы ее ни ловили и не истребляли, она снова вернется, и, что главное, никогда не убудет. Знаете ли вы, сколько в этом году было поймано в течение четырех недель? Больше пятнадцати миллионов. Все сушильни обвешены так, что ломятся от избытка; все яхты наполнены соленою рыбою и печенью. Тресковый жир вздешевеет, господин Стуре, рыбу можно будет получить по пол-ефимку за вогу; а вога ровно тридцать шесть фунтов. Что вы на это скажете?

— Я ничего не понимаю в рыбном промысле, — сказал Стуре, — потому вряд ли решусь на это. И кто мне их продаст, если прибыль так значительна? — Прибавил он, заметив, что лицо купца нахмурилось при первых его словах.

— Вы говорите, конечно так, как вы понимаете, — возразил этот последний. — Но знайте, что только теперь и можно дешево купить рыбу, потому что каждый охотно уступит кое-что от обильного улова, если увидит чистые денежки. Вы незнакомы со страною, сударь, не знаете ее нравов и обычаев. Здесь все меновая торговля, деньги редкость. Рыбак, норвежец, и квен, и лапландец, все берут у купца в долг, он целый год дает им то, в чем они нуждаются; они ему за то отдают все, что попадется в их сети. Купец же занимает, в свою очередь, у крупных торговцев в Бергене, посылает им полные яхты сушеной и соленой трески и трескового жира. Все люди, которых вы здесь видите, состоят на службе и записаны в долговые книги береговых купцов. Каждая рыба оплачивается и оценивается, когда она висит на шесте; попадет она в Берген, и цена ее возрастет втрое и вшестеро, смотря по обстоятельствам — поняли, сударь?

Стуре стоял задумчивый и нерешительный.

— Так как ловля была очень обильная, — возразил он наконец, — то, я думаю, ото всей этой спекуляции нельзя ожидать чрезмерного барыша. В Бергене легко будет удовлетворить все текущие заказы; но при избытке все магазины будут все-таки переполнены, вследствие чего, естественно упадут и цены.

В первый раз со времени их знакомства купец оглядел молодого дворянина с видимым удовольствием.

— Не предполагал такой способности к торговому делу, — проговорил он, кивнув головой, — это редкость в вашем сословии, сударь. И все-таки, с делом вы незнакомы. Может случиться совсем иначе, чем вы ожидаете. Сегодня у нас день Св. Гертруды: нехорошо, что солнце так светит. После придет бурная погода, это так же верно, как следует прилив за отливом. Теперь смотрите: рыбы остаются там на утесах висеть на шестах до месяца июня, а мы все уедем домой добывать жир и доставлять его в Берген. Когда в июне яхты воротятся оттуда, то сейчас же приплывут сюда, чтобы нагрузить улов; но многие найдут при этом, вместо ожидаемой прибыли, только обманутые надежды и многие раскаятся, что не построили свои сушильни повыше. Рыбаки беспечный, легкомысленный народ, не думают о том, что может случиться, жалеют труда и хлопот. До мая месяца мы здесь не ограждены от снежных вьюг, и если шесты не окажутся достаточно прочными, то зачастую эти вьюги погребают их вместе с рыбою; тогда приехавшие за рыбою рыболовы находят только червей и гниющее мясо. Они должны тогда похоронить в море свои мечты о наживе и терпеть горе и нужду. Часто так бывало, господин Стуре, и опять может так быть.

Хитрая усмешка играла на его губах, а в сердце датского каммер-юнкера явилось внезапное желание торговать и доверие к рыбному промыслу. Он взглянул на обоих детей купца, стоявших подле и слышавших, конечно, каждое слово из их разговора.

Девушка смотрела на него равнодушным взором, из которого нельзя было уловить, интересуется ли она переговорами или нет; но Густав доверчиво кивал ему, и на лице его виднелось выражение некоторого удивления, вызванного откровенною и прямою речью отца.

Генрихом Стуре овладела непонятная для него самого внезапная решимость, несмотря на то, что надо было рискнуть последним имуществом.

— Хорошо, — сказал он, — я решусь торговать; конечно, я надеюсь, что вы поможете мне заключить сделку.

— Можете рассчитывать на Нильса Гельгештада, — отвечал тот и крепко пожал руку юноше. — Значит, условие между нами заключено, а слово мужчины крепкое слово, таков уж обычай в Норвегии. Сегодня мне с разных сторон предлагали большое количество рыбы, но я отказался, мне довольно и собственного улова. Теперь я осмотрюсь, и думаю, что заключу выгодную сделку.

— Оле, — крикнул он за борт яхты, — приготовь лодку, малый. Вы, сударь, останетесь на судне с детьми моими, пока я вернусь, а ты, Густав, ставь-ка на стол, что у тебя есть в твоей кладовой. Ильда тебе поможет, а я сам пришлю сейчас свежей рыбы.

С этими словами он спустился по лестнице и, когда лодка отчалила, можно было заключить по выражению его лица о его хорошем расположении духа.

Глава вторая ПЕРВАЯ ТОРГОВАЯ СДЕЛКА

Проводив отца, Густав Гельгештад, тоже в веселом настроении, подошел к своему гостю.

— Друг Генрих, — сказал он, — теперь, когда мой отец взял в руки твое дело, можно поручиться за его успех. Обыкновенно он идет своей дорогою и мало смотрит направо и налево, что предпринимают другие; но ты ему, должно быть, понравился, и он взял твои заботы на свои плечи, а они довольно широки и могут нести эту новую ношу. Будь же весел и спокоен, Генрих, и пойдем к столу, который для нас приготовила Ильда. Да, сестра моя, — воскликнул он, — девушка, которая твердо стоит на своих ногах и гордо держит голову на плечах. Ты должен танцевать с нею в Оствагое, сегодня вечером бал в гаардгаузе. Ты увидишь, как она проворно поворачивается.

Когда они вошли в каюту, Ильда уже занималась приготовлениями к обеду. Она двигалась медленно и задумчиво, но, тем не менее, все у нее спорилось под руками; уверенно и не колеблясь ходила она взад и вперед по кораблю, который покачивался на беспокойных волнах, вносила посуду и приводила в порядок все находившееся в тесной каюте.

Наконец, стол был накрыт и на нем красовалось национальное блюдо, овсянка с черносливом и солеными сельдями. У Густава просияло лицо.

— Вот это хорошо, сестра, — воскликнул он, — что ты приветствуешь нас любимым норвежским блюдом.

Храбро берись за дело, друг Генрих, принимайся, ты, верно, тоже голоден.

Последнее предположение было, конечно, справедливо относительно молодого дворянина, но Стуре удерживало внутреннее отвращение к этому сладкому супу с соленою приправой; только уважение к хозяину перемогло это отвращение: он взялся за ложку и погрузил ее в миску; рука Ильды удержала его руку прежде, чем он успел поднести ее ко рту. Она серьезно посмотрела на него и также серьезно сказала:

— Прежде чем вкусить пищу, следует помолиться.

— Это верно, Ильда, помолимся, — возразил Густав и прибавил, как бы извиняясь: — я совсем об этом позабыл, слишком долго не был дома и пожил между дикими моряками.

Когда Ильда окончила молитву, Густав обратился к Генриху.

— Надо тебе знать, — сказал он, — что сестра моя набожная девушка и не пропустит ни одной поездки в церковь, какова бы ни была погода. А, между тем, не шутка зимою ехать по фиорду две мили в церковь, в открытой лодке, да еще при снежной вьюге, которая гонит лед по морю. Тут и мужчина предпочитает запереть дверь на засов, развести огонь на очаге и удовольствоваться библией, предоставляя пастору держать свою проповедь для самого себя. Зато, конечно, иногда спускаются в церковь лапландцы с фиельдов, слушают проповедь и не понимают в ней ни слова.

— Ты судишь неверно и несправедливо, Густав, — сказала Ильда с неудовольствием.

— Ну, хорошо, — смеясь продолжал брат, — я уж знаю, что ты хочешь сказать. Я тебе объясню, что Ильда думает. У нас здесь есть пастор, Клаус Горнеманн, он вбил себе в голову обращать в христианство и крестить язычников финнов и оленьих пастухов лапландцев из фиельдов, кочующих взад и вперед по неизмеримой пустыне. Сестра моя усердно помогает ему в этом трудном деле. Она упросила отца, чтобы он позволил ей взять к нам в дом дочь одного злого старика, который владеет тысячами оленей и слывет между своим народом чем-то вроде князя и мудреца, или даже чернокнижника и колдуна. Старый Афрайя согласился на это очень неохотно; он делал такие гримасы, как волк, попавший в западню; они, ведь, чувствуют к нам такое же отвращение, как женщины к паукам. Согласие его отпустить к нам девушку стоило порядочной порции табаку, водки и жестоких угроз на прибавку. Она теперь у нас в доме, и Ильда ее приручила, выучила читать, вязать и всяким искусствам. Ты увидишь ее, Генрих, она способная девушка, которая понимает дело, да это они могут и все, Бог им не отказал в разуме. Девушка эта отвыкла от недостатков своего племени, она не ворует, не ленится, не терпит грязи, стала добра и приветлива; вот по-тому-то Ильда и думает, что все соотечественники ее приемной дочери также способны к воспитанию и одарены хорошими задатками; она меня упрекает в несправедливости к этим лапландцам, до которых не дотронется ни один норвежец, которых каждый оттолкнет ногою.

— Учение Христа — любовь, — сказала Ильда, и глаза ее ярко заблестели. — Поэтому ты должен почитать своего ближнего, как брата, и протягивать ему руку всюду, где бы ты его ни нашел.

— Лапландец мне не ближний и не брат, — сердито воскликнул Густав, — он грязное животное, или еще того хуже!

— Стыдись, брат! — сказала Ильда строго, — ты точно также говоришь, не подумавши, как и все они. Но, — продолжала она, и выражение лица ее смягчилось, — пока мы болтаем, время уходит, и у нашего гостя, кажется, пррпал весь аппетит, он студит суп.

Генрих положил ложку, потому что вкус его никак не мог примириться с этим кушаньем.

Густав громко засмеялся, заметя отвращение на лице Стуре.

— Вы, датчане, не понимаете, что вкусно, — сказал он. — Это прекрасное древненорманское блюдо; каждый норвежец тоскует по нему, если он его лишен.

— Ну, — сухо возразил Генрих, — я тебе и твоим соотечественникам не завидую; напротив, желаю вам всегда иметь его вволю, но мне, как датчанину, ты должен извинить, если я не буду есть.

— Кто оставил свою родину и пришел к чужому народу, чтобы жить с ним, тот должен принять его обычаи и нравы, пищу и питье, как они есть, — возразила Ильда. — Ты не прав, господин, если хочешь быть между наши не тем, что мы.

Это было такое замечание, к каким молодой дворянин не привык; но строгие слова девушки сопровождались такою дружескою, ясною улыбкою, что Стуре, сам не зная как, опять почувствовал ложку в руке и положил ее только тогда, когда на тарелке ничего не осталось.

Громкий смех брата с сестрой, когда он выпрямился после этого труда, как герой, одержавший победу, возбудил и его веселость. Он с радостью вторил им, ответил на шутливое поздравление и нашел, что дочь купца, из фиордов теперь относилась к нему с гораздо большим доверием, чем прежде.

На столе красовались теперь и рыба, и мясо; настроение стало еще веселее, когда Густав принес из кладовой бутылку старой мадеры. Чокнулись за хороший прием в стране, за счастие и преуспеяние, за вечную дружбу и, наконец, за то, чтобы Генрих Стуре выстроил свой дом вблизи Лингенфиорда и прожил бы там мирно, как добрый сосед, всю свою жизнь.

— Смотри, — воскликнул Густав, — тебе здесь понравится раньше, чем ты думаешь, а если ты раз полюбишь эти скалы и бурные воды, то ничто в свете тебя больше не оторвет от них. Я сам видел людей, которые, приехав к нам, в первые годы близки были к самоубийству, так им казалась невыносима жизнь среди этих пустынь. Но скоро они опять становились веселы и, наконец, так уживались, что находили все прекрасным; ничто не могло заставить их возвратиться на родину, хотя у них достаточно было для этого и денег, и имения.

Стуре смотрел перед собой. Ему казалось непонятным, чтобы были люди, которые добровольно оставались в этой пустыне, тогда как благая судьба позволяла им дышать более теплым воздухом и гулять под буками и дубами.

— Это странно, — бормотал он, — очень странно!

— Я нахожу это естественным, — отвечала ему девушка. — Люди, которые приезжали сюда, были чужими и одинокими. Мало-помалу они приобрели друзей, их благосостояние увеличилось, они почувствовали благословение труда и нашли мир и спокойствие в своей семье. Ты, Генрих Стуре, пришел к нам из мира развлечений и удовольствий, и потому мысль об ожидающем тебя здесь одиночестве тяготит тебя вдвойне. Да, в глуши одиноко, очень одиноко, это правда! У нас ты должен будешь довольствоваться только своим домом, и недели и месяцы могут пройти, пока чужая нога переступит твой порог. В доме твоем ты должен найти все то счастье, которое дано тебе на земле.

При этих словах она встала, но взоры ее были с ласковым блеском устремлены на незнакомца.

— Вот и отец вернулся, — воскликнула она, — я слышу его оклик. Лодка его уже причалила к лестнице.

Через несколько секунд тяжелые шаги купца раздались на палубе и потом спустились по лестнице.

— Ну-у! — воскликнул он, входя, — я вижу, вы славно очистили стол, дети! Но это не беда, я удовольствуюсь и остатками. Густав! Поставь-ка на стол новую бутылку, а ты, девочка, принеси мне, что у тебя там еще есть. У меня явился здоровый аппетит ото всех переговоров и хлопот. Да, да, господин Стуре, в свете ничто не дается без труда.

Он снял свою просмоленую шляпу, придвинул к столу кресло и откинул обеими руками спустившиеся на морщинистое лицо длинные, изжелта седые волосы. Несколько минут он сидел молча, точно обдумывая то, что хотел сказать; потом он поднял голову и сказал Стуре:

— Итак, сделка заключена. Я велел выбрать для вас две тысячи вог хорошей рыбы и повесить ее сушиться; это составит тысячу ефимков, которые надо уплатить чистыми деньгами сегодня в шесть часов вечера, напротив, в Оствагое.

— Хорошо, — отвечал Стуре, — деньги будут готовы.

— Все как следует, — воскликнул ласково купец, — чокнетесь же полными стаканами и не раскаивайтесь в вашей покупке. Если вам посчастливится, то вы можете заработать впятеро и вшестеро; если не посчастливится, то, я уверен, вы ничего не потеряете. Знаете старую, испытанную пословицу: в торговле надо сперва все обдумать, а потом рисковать. И это правда. А теперь, чокнетесь снова за удачу первой торговой сделки!

Стуре исполнил желание купца, причем спросил его, что же он посоветует еще предпринять в текущем году.

— Я вам охотно сообщу мои мысли, — отвечал Гельгештад весело. — Вы знаете, что дом мой стоит у Лингенфиорда. Это прекрасное место. В течение года там бывает три ярмарки, да и всегда большой наплыв рыбаков, квенов и лапландцев из фиельдов. Там ведь целый лабиринт зундов, которые лучами сходятся к лапландской границе; но несмотря на то, там есть еще не одно благословенное пустынное местечко. Я знаю одно, лучшее из всех, где способный человек мог бы построить дом и прекрасно обеспечить свое существование.

— Там мне и поселиться? — спросил Стуре.

— Думаю, что так, — сказал старик. — Пока построят вам дом, вы будете жить у меня в Лингенфиорде; потом купите лодки, рыболовные снаряды и яхту для поездок в Берген, так как вам следует самому привезти все, что нужно для мелочной лавочки.

Лицо Стуре покрылось ярким румянцем.

— Я должен содержать мелочную лавочку? — воскликнул он полусмеясь, полуиспуганно. — Мелочную лавочку для лапландцев и квенов?

— Конечно, вы должны, — возразил хладнокровно купец, — или вы полагаете, что можете жить здесь и остаться каммер-юнкером? Здесь у многих тысяча ефимков лежит в сундуке, а они, все-таки, открыто ведут мелочную торговлю.

— Но, если бы я на это и решился, — возразил Стуре, как бы извиняясь, — для постройки и устройства лавки нужны деньги, много денег — где я их достану?

— Покажите-ка мне вашу дарственную запись, — сказал Гельгештад.

Стуре, немного удивленный этим внезапным желанием, достал королевский указ. Купец прочел его с величайшим вниманием, точно изучая каждое слово. Возвращая бумагу ее владельцу, он сказал, кивнув головой с видимым довольством:

— Все, как следует. У вас есть друг в Лингенфиорде, и вы ни в чем не будете нуждаться. У меня довольно денег и товару, чтобы устроить вас, как нужно, потом, конечно, вы встанете на свои собственные ноги. Если вы, как я уверен, человек дельный, то вы сумеете взяться за дело и ни при каких обстоятельствах в грязь лицом не ударите; если же нет, то это уже будет по вашей собственной вине, и другие съедят те каштаны, которые были вытащены из огня для вас.

С этими словами он встал, вынул большие часы и продолжал:

— Теперь время отправляться, иначе мы не окончим нашего дела до начала бала в гаарде Оствагое. Доставайте-ка ваши деньги, господин Стуре, и садитесь в лодку; Густав и Ильда последуют за нами в другой лодке.

Под руками двух коренастых рыбаков лодка по-летела к утесистому берегу, где уже ее, по-видимому, ждали три норвежца. Они остановили ее и вытянули на берег, покрытый камнями.

Деревянная лестница поднималась на скалу, где стоял гаард Оствагое, бревенчатый дом с маленькими окнами, выкрашенный красною краскою. Узкий проход между бочками, сетями, удочками и китовым усом вел из передней в большую комнату, которая служила в одно и то же время и гостиною, и танцевальной залою. Гельгештад и датский дворянин вошли в залу. Здесь купец познакомил Стуре с двумя продавцами, вошедшими вслед за ними. Все они сели вместе за стол.

— Вот трое лучших людей Норвегии; слово их крепко как сталь и железо. Итак, к делу. От Олафа Гедвада я купил вам восемьсот вог рыбы, от Генриха Нильсена шестьсот, от Гуллика Стефенсона шестьсот, всего две тысячи отобраны по моему указанию и переданы мне для вас. Ударьте по рукам, господин Стуре, вы видите, они вам протягивают руки. Теперь возьмите свой кошелек и высыпайте ваши деньги на стол; на нем уже лежал не один блестящий ефимок.

Стуре послушно отсчитал деньги; деньги эти осторожно пересчитывались и осматривались привычным взглядом, потом уже исчезали в глубоких карманах трех рыбаков. Когда Стуре спрятал свой пустой кошелек, на него напал страх, и он почти раскаивался в том, что сделал. Что, если эти незнакомые люди сообща обманут его и отнимут то немногое, что у него осталось? Он очень хорошо заметил, как они тайно посматривали друг на друга, хитро подмигивали, как насмешливо были обращены на него взоры всех зрителей. А сам купец? У него, казалось, была широкая совесть, он смотрел на звенящие ефимки с жадною улыбкою, как мошенник, которому посчастливилось устроить отличную плутню. Но Стуре, хотя с усилием, стряхнул с себя все мрачные мысли, денег больше не было и воротить их нельзя. С этими грубыми коренастыми людьми нельзя шутить; ему приходилось волею неволею мужаться и отвечать за свою покупку. Подоспел и магарыч, состоявший из пунша в больших стаканах, налитых до верху. С ним выпили, пожали ему руку, и скоро около пришельца собрались рыбаки и купцы, внимательно слушая его рассказы о датской столице.

Мало-помалу большая зала значительно наполнилась, началась музыка: две скрипки, одна труба и нечто вроде флейты затянули странную плясовую мелодию; все, и старые, и молодые, быстро закружились, поднимая пыль столбом.

Шестифутовый норвежец, Олаф Вейганд, с которым Густав поздоровался как с другом, начал танец с Ильдою. За ними бешено последовали другие пары, с шумом, смехом и громкими восклицаниями. Так как уже порядочно стемнело, то на столе зажгли с дюжину сальных свечей, воткнутых в пустые бутылки, но их слабое мерцание оказалось недостаточным, чтобы осветить большую залу, наполненную, к тому же, густыми клубами табачного дыма.

Генрих Стуре одиноко прислонился в углу и, по-видимому, только он один и испытывал отвращение к окружавшей его дикой толкотне. Никто, казалось, не заботился о нем, как вдруг старик Гельгештад схватил его через стол за руку и вытащил из-за угла.

— Ну-у, — сказал он, — не нравится вам эта суетня? Могу себе представить! Хотите, я покажу вам и еще кого-то, кому здесь тоже не по себе. Вон там стоит племянник тромзоеского судьи, его помощник и писец, Павел Петерсен; это человек, скроенный по вашей мерке; только он не всякому нравится. Я должен вам сказать об этом, сударь, прежде, чем вы с ним познакомитесь, — продолжал он. — Он все равно, что крапива, нельзя до него дотронуться голыми руками. Но будьте с ним поласковее, он может вам пригодиться, когда вы предъявите вашу запись его дяде в Тромзое.

С этими словами, держа Стуре за руку, он зашагал через залу к двери, где, подле нескольких судей и коронных писцов, сидел молодой человек. Гельгештад тронул его за плечо, он обернулся и уставил свое бледно-желтое, изрытое оспой лицо, обрамленное темно-красными волосами, на купца и его провожатого. Увидав их, он сейчас же встал и ласково протянул руку Стуре. Гельгештад сказал ему:

— Слушай, Павел Петерсен, мой друг хочет с тобою познакомиться. Он из Копенгагена, где тебе так понравилось. Я думаю поэтому, что вы подходите друг другу и будете хорошими друзьями.

— Господин фон Стуре, — вежливо сказал молодой человек, — я слышал о вашем приезде и побывал бы у вас сам, если бы меня не задержали два-три добрых знакомых. Приветствую вас в стране, с лучшей прелестью которой, рыбною ловлею на Лофоденах, вы уже имели случай познакомиться. Мне нечего вас спрашивать, как вам нравится бал в гаард-гаузе, — со смехом прибавил он. — Я вижу по вашему лицу, какое вы испытываете удовольствие. Но не теряйте решимости остаться у нас; человек ко всему привыкает, и через несколько лет, может быть, вы с таким же удовольствием будете здесь кружиться, как и все эти добрые люди. Садитесь теперь к нашему столу; я познакомлю вас с несколькими из наших судей, и потом мы осушим стакан в честь нового знакомства.

Стуре тем охотнее последовал приглашению, что нашел, наконец, в этой пустыне человека, который бывал в свете и имел претензию на образование. Писец прожил несколько лет в Копенгагене, изучал юридические науки, практиковал в Христиании; наконец, перебрался помощником своего дяди в Тромзое, где он, по-видимому, хорошо был обставлен.

Попивая пунш с несколькими судьями и писцами, Стуре почувствовал мало-помалу, под влиянием возбуждающей речи Петерсена, что отвращение его к окружающей обстановке исчезает. Когда Ильда, в сопровождении брата своего Густава, подошла к нему и оказала ему честь, пригласив его на танец, внимание, вызвавшее насмешливую улыбку на губах рыжего судейского племянника, то он последовал за нею весело и с благодарностью в душе. Скоро они закружились в вальсе быстрее всех остальных пар.

На второе утро после этого бала, лодка Гельгештада снялась с якоря и поплыла к северу. Накануне купец покончил свои дела и передал Стуре закупленную для него рыбу, при чем дал ему несколько полезных советов на основании своей опытности. Густав остался с лодками и рыболовными снарядами, которые ему следовало отвезти потом домой на второй яхте своего отца.

Когда Стуре взошел на палубу, Лофоденские острова лежали уже далеко, окутанные густым туманом, из которого торчали только самые высокие вершины. Все казалось ему как во сне. С трудом мог он себе представить, что там, за утесами, качается на шестах его рыба; когда же разразилась дикая снежная вьюга и закутала в свои тучи землю и небо, он почувствовал заботы владельца, и, в боязни за свое имущество, беспокойно зашагал взад и вперед по палубе. Он теперь был одет как купец, в тулуп и оленью шапку; и то, и другое он купил в Оствагое по настоянию Ильды. Нильс Гельгештад, тоже показавшийся на палубе, с удовольствием осматривал своего гостя в его новом наряде.

— Господин Гельгештад, — с беспокойством крикнул ему Стуре, — такая злая вьюга, наверное, принесет много вреда рыбным сушильням.

— Ага, вас уже и заботы одолели! — с громким смехом сказал старик. — Для меня это хороший знак, а для вас — лучшая рекомендация; значит, вы будете зорко смотреть за своим имуществом. Но не заботьтесь, наши шесты прочно поставлены, их не одолеют никакие снежные вьюги.

Успокоенный этими словами, Стуре мирно прожил и этот день, и еще три последующих, пока яхта плыла через зунды и фиорды. Наконец, течение и ветер погнали тяжелое судно по проливу Тромзое, и взорам путешественников предстала церковь, окруженная несколькими деревянными домами, выкрашенными в красную краску.

По совету Нильса Гельгештада, они должны были здесь остановиться, отыскать судью Паульсена и склонить его к немедленному узаконению королевской дарственной записи. Таким образом Стуре сейчас же получал законные права для выбора подходящего участка земли.

— Лучше, — сказал старый купец, хитро подмигивая, — когда дело будет обделано до возвращения писца, а то как бы он не нажужжал своему дядюшке чего-либо в уши!

Уступая мнению умного старика, Стуре должен был нарядиться для этого визита в свой пурпуровый, расшитый золотом гвардейский мундир. Его изменившаяся наружность вызвала в каюте легкую насмешливую улыбку на губах Ильды, а со стороны старика жесткую остроту; но зато высший властитель Тромзое сумел оценить по достоинству пестрый, хорошо знакомый ему наряд и принял барона с полной вежливостью и вниманием.

В доме судьи Стуре встретил известного всем друга и доброго пастыря лапландцев, Клауса Горнеманна. Он нашел в нем достойного проповедника и прекрасного человека, вполне оправдывавшего свою репутацию. Сам судья произвел на него впечатление грубого, коварного человека, скрывавшего свою жестокость под светскостью обращения, которая ему давалась с большими усилиями. Вряд ли Стуре удалось бы так скоро склонить этого чиновника к исполнению его просьбы, тем более, что, несмотря на вежливость, в нем проглядывало известное недоверие, особенно, когда он услышал о королевской дарственной записи; но Нильс Гельгештад увел его в соседнюю комнату и там долго с ним шептался. По возвращении их в общество миссионера и молодого дворянина, завязавших горячий дружеский разговор об условиях жизни в стране, судья стал опять воплощенною вежливостью и предупредительностью.

— Я убедился в справедливости ваших желаний, барон, — сказал он, — и занес указ Его Величества в регистровую книгу, хотя мне бы и следовало подождать возвращения моего племянника Павла, который ведет у меня списки. Но я слышал, что Петерсен сам читал дарственную запись и послал вас сюда, значит, дело в порядке. Это дает вам право выбрать себе участок земли, где вы пожелаете. Как только вы сделаете выбор, я вас введу во владение. Затем, желаю вам счастия, барон! Если вам нужен совет, пожалуйте ко мне в Тромзое. Впрочем, вы не могли найти более разумного советника, как Нильс Гельгештад!

Его хитрый взгляд скользнул от Стуре к старому купцу; тот снял шляпу и взялся за полный стакан, стоявший перед ним.

— Чокнемтесь, судья, — воскликнул он, — и выпьем за исполнение всех наших желаний.

— Прекрасно, Нильс, — смеясь, сказал Паульсен, — пусть исполнятся все наши желания! Вы не останетесь у меня?

— Нет, судья, нельзя.

— Ну, так поезжайте с Богом, Нильс! Кланяйтесь Ильде; я держу пари, что Павел не долго усидит у меня и последует за вами. Еще стакан, Нильс, за здоровье Ильды.

Надо было исполнить желание судьи, который охотно сидел за стаканом и никак не мог решиться отпустить своих гостей.

Лодка быстро подплыла к яхте. Генрих Стуре выскочил, не дожидаясь старого Гельгештада, легкими шагами спустился по лестнице, ведущей в каюту, и заглянул в полуоткрытую дверь. Ильда сидела за своей работой, но игла покоилась в ее руке. Она стиснула пальцы и в глубоком раздумье молча смотрела перед собой. Эта серьезность придавала ее лицу благородное выражение, невольно затрагивавшее сердце. Услышав шорох у двери, она подняла глаза и увидела Стуре; радостный луч осветил ее черты.

— Вот и я, Ильда, — воскликнул он, — и думаю, что я тебя не так-то скоро покину. Моя запись внесена в книгу, отец твой живо это устроил. Итак, я могу теперь искать себе землю, где хочу, и построить себе дом, где мне понравится, например, вблизи тебя, если ты меня не прогонишь.

— Ты знаешь, что все мы тебе рады, — отвечала она.

— И каким я себе кажусь странным в этом красном с золотом платье, — продолжал он. — Отец твой прав, мне в нем жарко и не по себе; тулуп и кожаный воротник — вот самый подходящий для меня теперь наряд.

Взоры девушки становились все ласковее, пока он говорил, и она сказала с видимым участием:

— Это я слышу с удовольствием, Стуре. Ты скоро привыкнешь к своей новой родине.

Стуре ушел и скоро вернулся в своей норвежской шубе, причем Гельгештад выразил ему свое одобрение. Ильда, между тем, накрыла на стол. Яхта плыла ночью при лунном свете под напором свежего ветра, а путешественники еще долго сидели вместе, весело болтая и приятно проводя время.

Глава третья В ЭРЕНЕС

По утру Генрих Стуре проснулся поздно; было уже совершенно светло, у него над головою слышалась деятельная суетня.

Он вскочил, быстро оделся и вошел в каюту, но там было пусто. Тогда он поспешил на палубу как раз в ту минуту, когда яхта вступала в широкую бухту, в глубине которой между низкими скалами стояли на якоре еще одна яхта и несколько лодок.

Ильда стояла на носу и ласково кивнула ему, когда он к ней^подошел.

— Ты слишком долго спал, — сказала она, — ты бы мог полюбоваться на Лингенфиорд. Вдали ты еще увидишь лингенфиордскую церковь.

— А там, за скалою, — прервал ее Стуре, — без сомнения стоит дом твоего отца?

— Ты угадал, — отвечала она, — это гаард Эренес. Нравится он тебе?

Генрих посмотрел на рассеченные оврагами черные зубчатые скалы, которые торчали из снегов и льда, и ничего не ответил.

— Тебе здесь все покажется прекрасным, когда придет лето, когда всюду зазеленеют березы, а ручеек оденется муравою и цветами, — сказала Ильда.

Яхта между тем обогнула скалы передних гор и вблизи показался дом купца. Окрашенный красною краскою, с белыми окнами, с дюжиной хижин сбоку и большими амбарами спереди, он имел довольно привлекательный вид; на крыше, крытой березовой корой, развевался большой флаг, приветствовавший хозяина. Когда яхта приблизилась к частоколу, все домашние вскочили с радостными криками в лодки и поплыли навстречу давно ожидаемым путешественникам.

Странные это были люди, с длинными желтыми щетинистыми волосами, в меховых куртках и камзолах; Стуре казалось, при виде их, что он попал в иной мир. Это впечатление еще усилилось, когда он ступил вместе с другими на землю; вдруг он увидел девушку, которая поспешно прибежала на берег, обвила обеими руками шею Ильды и покрыла ее поцелуями и ласками.

— Бог помощь, милая Гула, — сказала дочь купца. — Как тебе жилось?

— Хорошо, Ильда, прекрасная сестра моя, — отвечала девушка с нежностью. — А вы все здоровы, и ты, и Густав?

— Все здоровы, Гула. Густав вернется с яхтами. Был большой улов, мы очень радовались. Но я вернулась не одна, — продолжала она, заметив подле себя Стуре. — Мы привезли с собой гостя, датского господина, он будет жить у нас.

Гула подняла голову и озадаченно посмотрела на иностранца; черные большие глаза ее выразили бесконечное удивление и со смущением глянули в сторону. Стуре тоже смутился, он совершенно иначе представлял себе эту девушку лапландку, о которой уже слышал. За исключением миссионера, пастора Горнеманна, все норвежцы, с какими он до сих пор встречался, рассказывали ему о лапландцах с таким отвращением, что он представлял себе это несчастное племя созданиями, обиженными природой, близкими к обезьяне, внушающими ужас и отвращение своим безобразием. Но Гула не оправдывала этого предубеждения. Она была мала ростом, но необыкновенно изящно сложена. Темная юбка плотно обтягивала бедра, а стан скрывался в куртке из тюленьей шкуры, обшитой белым пухом северных морских птиц. На шее висела цепь из монет, а блестящие черные косы, переплетенные темно-красною лентою, низко свешивались по спине.

Таким образом, несмотря на желтоватый цвет лица, она имела вид прехорошенькой молодой девушки.

Купец тоже поздоровался с Гулою и расхвалил ее за найденный порядок; потом, весело шутя, он повел своего гостя в дом, в большую низкую комнату, где, стоял уже накрытый стол. Обед был роскошный, и все так усердно за него принялись, что разговоры смолкли. Только когда хозяин осушил последний стакан вина с водой, разговор стал оживленнее и естественно обратился скоро к будущему, которое предстояло Стуре.

— Теперь вы узнаете, — сказал Гельгештад, — как живут в доме норвежского купца. Вы мне будете по-

могать в разных делах, в добывании трескового жира, в амбарах, в торговых сделках с рыбаками и другими соседями. При этом учитесь, вот в чем вся суть.

— Я вижу, что должен учиться, — возразил Стуре, — дайте мне работы, сколько хотите.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, — будьте деятельны, и все пойдет лучше, чем вы ожидаете. Когда вернется Густав, мы поговорим об этом подробнее. Теперь нам надо присмотреть за выгрузкой бочек из яхты; печень надо положить под прессы.

Стуре сейчас же собрался и скоро принялся вместе с Гельгештадом за работу на яхте и в амбаре. Они работали вплоть до вечера. Яхта значительно опустела, и Гельгештад весело пожал руку своему прилежному помощнику.

— На сегодня будет, — воскликнул он. — Теперь хорошо посидеть у теплой печки, со стаканом в руке. Не правда ли?

Они пошли домой и вошли в уютную комнату, устланную большим ковром из оленьих шкур.

После ужина Гула подала всем голландские глиняные трубки и стаканы с пуншем. Она умела при этом так внимательно и расторопно всем услуживать, что Стуре невольно высказал купцу несколько вежливых замечаний по поводу ее милых манер.

— Ваши похвалы моей маленькой Гуле вполне справедливы, — сказал Гельгештад. — Я должен подтвердить, что она славная девушка. Я бы хотел иметь возможность доказать ей свою любовь; но думаю, что она это и так знает. Не правда ли?

— Да, господин, — отвечала Гула тихо. — Я знаю, что ты меня любишь, что и все меня любят, знаю тоже, как многим я тебе обязана.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, пуская большие клубы дыма, — ты редкость, какой не найти во всей Лапландии; лапландцы самые неблагодарные существа, какие только создал Господь.

— Позвольте, — возразил Стуре, — мне кажется, что им и не оказывают таких чрезвычайных услуг, которые бы могли возбудить в них благодарность.

— Ого! — воскликнул купец, — вы, кажется, вбили себе в голову хвалить этот народ.

— Я его не хвалю, — сказал Стуре, — но зачем же мне его бранить и проклинать? Гула тоже дочь этого заброшенного народа, но с помощью вашего воспитания стала же она и добра, и разумна; почему же не быть и другим такими же, как она, если только добрые люди сжалятся над ними?

В глазах Гулы блеснула невыразимая благодарность. Ильда взглянула из-за прялки, и взор ее внимательно остановился на Генрихе, но Гельгештад допил свой стакан и, с сожалением оглянув дворянина, воскликнул:

— Ну-у, вы говорите точно пастор, но скоро вы перемените ваше мнение, когда с ними поближе познакомитесь, а за этим дело не станет. Оставим это, — продолжал он уклончиво, когда заметил, что Стуре намерен возражать, — не будем себе портить веселого настроения. Притом, уже пора спать. Завтра опять рабочий день.

После всеобщих пожеланий «спокойной ночи», он свел своего гостя на верхний этаж, где стояла в маленькой чистой комнате большая кровать с периной.

— Спите с миром! — сказал он и запер за собой дверь.

Стуре погрузился в мягкий пуховик, и скоро им овладел глубокий сон, не покидавший его до самого утра, когда яркие солнечные лучи, наконец, разбудили его.

Подобно этому первому дню, в гаарде прошли и все последующие в труде, чередующемся с отдыхом. Настало первое воскресенье. Стуре был рад, что, наконец, можно прожить день без счетных книг и трески. Накануне вечером хозяин пригласил его ехать в церковь.

— В Лингене пастор Гормсон будет говорить благодарственную проповедь по поводу богатого улова на Лофоденах, — сказал он. — Вам следует сопровождать нас туда, господин Стуре. Там вы увидите всех добрых людей и здешних, и дальних. Необходимо для вас завести как можно больше знакомств.

Приглашение нельзя было не принять. В церковь поехали все за исключением Гулы, которая должна была стеречь дом; выехали еще с рассветом и прибыли только после тяжелого двухчасового плавания. Стуре в своем красивом зеленом суконном камзоле с золотым шитьем возбудил всеобщее внимание; кое-кто смотрел на пришельца с неудовольствием и недоверием, но рекомендации Гельгештада было достаточно для большей части прихожан, которые приветливо пожимали дворянину руку и приглашали к себе в дом. При таком приеме Стуре скоро освоился с окружающими и так развеселился, что на возвратном пути все время шутил со своими хозяевами, которые не уступали ему в веселости.

Дома всем им предстояла неожиданность.

Когда Стуре помогал Ильде взбираться по скользким ступеням прибрежной скалы, оба они тщетно искали глазами Гулу.

— У нее гости, — сказал смеясь подоспевший артельщик купца, — у нее, я думаю, со страху ноги отнялись.

— Какие гости? — спросила Ильда.

— Вон сидит у двери, — отвечал тот. — Посмотри сама, узнаешь.

— Афрайя! — воскликнул Гельгештад, шедший позади. — Что нужно старому мошеннику? Уж он, наверное, не к добру явился.

Они приблизились к дому, и Стуре с любопытством рассматривал человека, чье имя он уже столько раз слышал. Старый, одетый в оленьи шкуры, пастух, сгорбившись и низко опустив голову, сидел на скамье у двери. В руках он держал длинную палку с блестевшим внизу железным острием; у ног его лежали две небольшие собаки с жесткою шерстью; пристальные взгляды их останавливались то на неподвижной фигуре их хозяина, то на приближавшихся незнакомых людях.

Когда, наконец, эти последние подошли, старый лапландец поднял голову. Нечто вроде приветливости отразилось в поблекших чертах его лица, покрытого глубокими складками и морщинами; только маленькие огненные глаза его смотрели необыкновенно хитро и пристально.

Старик встал со своего места, низко поклонился купцу и сказал густым горловым голосом, употребляя совершенно непонятное для чужестранца местное береговое наречие:

— Мир и благословение тебе и твоему дому, батюшка!

— Принимаю приветствие, — отвечал Гельгештад, — ты его, должно быть, принес издалека, это видно по твоим грязным комаграм (башмакам). Не видал я тебя с осени, думал, что ты в яурах.

— Ты справедливо говоришь, батюшка, — подтвердил старик, кивнув головой. — Олени мои паслись у Таны и по ту сторону ее до самого великого моря.

— Так какая же нелегкая принесла тебя зимою на этот берег, к порогу моего дома? — с удивлением воскликнул Гельгештад. — Ведь ты сделал страшное путешествие! Где у тебя твои сани, твои стада?

Афрайя взглянул на горы и не без некоторой гордости откинул с лица седые пряди волос.

— Ты знаешь, — сказал он, — что я обладаю большими стадами. Сын сестры моей, Мортуно, стоит с одним стадом у истоков реки, которую вы зовете Зальтен. Я пришел к нему, чтобы назначить место для летнего пастбища, а оттуда уже было не так далеко и к тебе, батюшка. Дитя мое живет у тебя в доме, сердце мое тосковало по нем; я становлюсь стар и слаб. Не бойся, что я тебя стесню надолго; еще до наступления ночи я уже буду далеко отсюда. Но Гула будет мне сопутствовать, господин.

Несколько секунд Гельгештад смотрел на лапландца, остолбенев от удивления; потом он испустил протяжный свист.

— Так вот куда пошло, — сказал он и нахмурил лоб, — я уж знал, что твое старое, сморщенное лицо не принесет нам добра. Но этому никогда не бывать. У тебя, брат, плохая память, но зато у меня хорошая, и я отлично помню, что ты отдал мне девушку навсегда за пять фунтов табаку и за бочку водки.

— Ты христианин, — монотонно сказал старик, — твой Бог все видит и все слышит. Он знает, что я не продавал своего ребенка; ты дал мне подарок, и я его принял; скажи только слово, и я тебе возвращу его вдвойне; хижина моя пуста, мне недостает в ней моего дитяти.

— Отстань ты от меня с твоею болтовнею, — закричал купец, надвинув свою меховую шапку. — Я вытянул девушку из нищеты, господин Стуре, я сделал из нее христианку и никогда не возьму на себя ответственности перед Богом и перед людьми, не отпущу ее снова в глушь, к оленям, собакам и язычникам. Давай сюда, дурень, твой лапландский мешок, я наполню его табаком и налью твою флягу водкою по самое горло; надеюсь, что этого с тебя будет довольно. Но Гула останется здесь! Это мое последнее слово.

— Мне не надо ни табаку твоего, ни водки, — сказал Афрайя с гневным презрением, — я требую у тебя моего ребенка. Тебя расхваливают, как справедливого человека. Не захочешь же ты взять то, что принадлежит мне.

— Довольно и чересчур! — сердито вскричал Гельгештад. — Жалуйся судье в Тромзое, если хочешь; а теперь убирайся прочь, или я покажу тебе дорогу.

Он ушел в дом и оставил стоявшего Афрайю, который молча смотрел перед собою и, казалось, не слышал ласковых слов Ильды.

— Ты знаешь, — говорила она, — что я люблю твою дочь, как свою сестру. Что ты будешь с ней делать на пустынных, снежных горах? Она заболеет и умрет; ей не жить больше там, на вершинах. Оставь ее у меня, где она весела и счастлива.

Вместо ответа, Афрайя бросил на нее взор, полный ненависти и горя.

— Юбинал сидит на своем облачном троне, — выразительно сказал он, поднимая глаза к небу, — он видит и наказывает несправедливых.

Не прощаясь, повернулся он и стал подниматься по скалам, которые образовали полукруг за домом Гельгештада; он шагал с такой легкостью, какой нельзя было предполагать в его слабом теле. Обе собаки следовали за ним, и через несколько минут он исчез из виду.

— Ушел этот старый мошенник? — спросил Гельгештад, высовывая голову из окна. — Войдите, господин Стуре, нам нечего бояться лапландца и его проклятий. Конечно, — прибавил он уже в комнате, — в своих снежных горах он повелитель; кто поднимется к нему наверх, должен остерегаться, несмотря на то, что этот злой народ и труслив, и осторожен. Не один человек исчез там, наверху, навсегда; но здесь, внизу, наше царство, и мы тут так же безопасны, как в лоне Авраамовом.

Пока купец справлял свой воскресный послеобеденный сон, Стуре сидел с обеими девушками в комнате. Ильда уговорила Генриха прогуляться с Тулою.

— Мне самой надо кое-что справить дома, — сказала она, — Гула же сведет тебя в местечко, которое она называет моим садом. Там наверху прелесть как хорошо; в другой раз я сама с тобой туда пойду.

Стуре тотчас согласился и скоро поднялся с Гулою по отвесной тропинке. Скалистый берег фиорда круто поднимался на значительную высоту. По нем вилась твердая, узкая дорожка, которая с другой стороны спускалась в овраг; там журчал ручей, впадавший в пролив, вблизи Гельгештадова дома.

Вода высоко поднялась в нем от таявшего снега; с пеной прыгал он через утесы и скалы и образовал два прекрасных водопада; шум и водяная пыль наполняли воздух. Вдали виднелась вершина скалы, покрытая блестящим снегом гора Кильпис, с которой стекая ручей.

Легко прыгала лапландка все выше и выше, Стуре несмотря на все усилия, не мог за ней успеть.

Надо было лезть с большим трудом и опасностями, но Гула, по-видимому, не замечала этого, между тем, как датчанин, наконец, совершенно выбился из сил и остановился. Она вернулась и подала ему руку.

— Смотри, — сказала она ему в утешение, — там в черных камнях ведут наверх ступени. Густав крепко сложил их. Опирайся на меня, через несколько минут мы будем наверху:

По обломкам скал Гула и ее товарищ достигли террасы, и когда они прошли через расщелину скалы, как сквозь ворота, перед ними открылось удивительное зрелище. На тысячу футов под ними лежал фиорд с гаардом Эренес, и взор мог обнимать далеко за Лингенской церковью целую массу суровых скал и зеркальных озер, вплоть до самых отдаленных зундов и островов.

Над самыми головами их громоздилась другая стена скал, громадные обломки которых свешивались разорванными массами, будто грозили каждую минуту обрушиться.

— Они не упадут, — со смехом сказала Гула, когда она поймала взгляд Стуре, сидевшего подле нее на грубой скамье, которую тоже сделал Густав. — Они висят с тех пор, как создан мир и образуют глубокие пещеры: там мы не раз спасались от непогоды. Сегодня мне тоже небо не нравится, — продолжала она, указывая налево. — Вон те облака не предвещают ничего хорошего. Пойдем, пока нас не застала буря; дорога скользкая, а дома будут нас ждать.

Поспешно запрыгала она вниз по ступеням. Птицы взлетали и с криком кружились над фиордом; солнце быстро спряталось за темной полосой облаков. Поднялся порывистый ветер. Слабый блеск пробежал по вершинам фиельдов в ту минуту, когда они достигли гаарда; из комнат блеснул им навстречу яркий свет.

По-видимому, предстояла бурная ночь. Буря завывала все сильнее и сильнее. Бревенчатый дом дрожал под напором ветра и скрипел всеми своими скрипами. Полосы северного сияния пробегали по мрачному небу, и, наконец, на юге фиорда над снежными вершинами собрался целый венец горящих облаков, осветивший своим чудным огнем пенившиеся волны.

Гельгештад послал людей в амбары, а сам присматривал за яхтами, которые укрепили двойными цепями.

— Бурная ночь, — сказал он озабоченно, возвратившись, наконец, в комнату мокрый от дождя и снега. — Ветер дует с юго-запада, точно хочет потопить в море старые скалы; завтра у нас будет снегу на несколько футов. Погасите огни и спрячьте головы под одеяла. Надеюсь, что Густав в Тромзое с яхтами или что он где-нибудь в бухте на якоре. Он проворный малый, господин Стуре, я о нем не забочусь и буду спать спокойно.

Стуре долго еще не мог заснуть. На улице так бешено выла буря, что дом трясся и колебался, а маленькие окна звенели, будто хотели рассыпаться вдребезги, когда в них ударяла снежная вьюга.

Наконец, шум и стон укачали его, и он проспал, может быть, несколько часов, как вдруг его разбудил подавленный крик. Прислушиваясь, он поднялся на кровати; вот послышался второй крик — он вскочил и накинул одежду. Буря еще бушевала, но вьюга унялась. Послышалось несколько глухих ударов, и снизу донесся неясный шепот людских голосов.

В несколько шагов дворянин был у двери, но, к удивлению, почувствовал, что деревянный засов не подается; он сильно стал трясти его и снова услышал полуподавленные стоны под полом внизу.

Стуре обладал храбростью и решимостью. С минуту он соображал, что делать, потом подскочил к окну и одним сильным движением открыл его. Глубокий снег покрывал землю, и на этом белом покрывале он увидел две человеческие фигуры, которые пробирались у самого дома. Не задумываясь ни на секунду, он пролез через окно и спустился вниз. Упав на землю, он почувствовал сильную боль в ногах; но, не обращая на это внимания, поднялся и побежал за одной из теней с криком: «Стой, кто там?»; тень исчезла в широко открытой двери дома; другая с помощью мрака, вероятно, скрылась за домом. Стуре не успел еще схватить беглеца, спасшегося в прихожей, как вдруг на него напали четверо мужчин, выскочившие ему навстречу.

Он получил сильный удар кулаком, так что должен был соскочить назад с порога. Трескучие горловые звуки его противников не оставляли сомнения, что он имел дело с лапландцами.

В течение нескольких минут Стуре подвергался не малой опасности. Нападавшие подступали к нему с длинными палками; но враги оказались слабыми трусами; стоило только сильному датчанину вырвать у одного из них оружие и нанести два-три удара, и все остальные разбежались, оставив своего товарища в руках Стуре.

После короткой борьбы он повалил своего пленника в снег и притащил его обратно к дому, где было так тихо и темно, точно все в нем повымерли.

— Убили вы их, негодяи! — в страхе и смущении закричал дворянин, и гнев его еще удвоился, когда он не получил ответа от лежавшего у его ног человека.

— Говори, или я тебя задушу! — вскричал он, вне себя от ярости.

— Сжалься, господин. О, сжалься! — послышался тогда задыхающийся голос позади него, и две дрожащие руки схватили его за руку.

— Гула! — воскликнул Стуре, и, держа своего пленника, испуганно прибавил: — Боже мой, неужели это твой отец?

— Пожалей его седую голову, — прошептала она, — не дай ему попасть в руки врагов. Ни с кем не случилось ничего дурного. Они пришли, чтобы увести меня силой, но я хочу остаться; Афрайя, отец мой, слышит это. Прошу, о, прошу тебя, добрый господин, отпусти его! Он не придет в другой раз.

Датчанин невольно оставил при этих словах своего пленника. Афрайя сейчас же поднялся, быстро прыгнул в сторону и скрылся в темноте ночи.

— Он убежал! — вскрикнул дворянин. — Но где Ильда? где Гельгештад?

Девушка не отвечала, только с горячей благодарностью пожала ему руку; через минуту она уже исчезла в доме. За ней медленно последовал и Стуре, который теперь почувствовал сильнейшую боль в ногах.

Полоса света привела его в спальню Гельгештада; он нашел там и молодую лапландку. Купец лежал в постели, стянутый кожаными ремнями, с заткнутым ртом, так что он с трудом дышал.

В одну секунду Гула вытащила у него изо рта затычку, перерезала ножом втрое и вчетверо перетянутые твердые ремни и подождала вместе со Стуре, чтобы ослабевший, едва дышащий купец пришел в себя. Наконец, он с проклятием вскочил на ноги, схватил свечу и, прихрамывая, подошел к большому сундуку, обитому железом. Тут хранились его наличные деньги и ценные бумаги. Найдя сундук нетронутым, он успокоился, опустился в свое кресло и некоторое время сидел молча, в раздумье смотря перед собой.

— Странное дело, — сказал он, — я бы никогда не поверил, что это возможно. Но где же Ильда? Где служанки?

— Все спят спокойно и ни с кем ничего не случилось, — кротко отвечала Гула. — Я прислушалась у их двери и сняла ремни с запоров.

— Могу себе представить, — сказал купец, — что они в той половине ничего не подозревают. На улице, ведь, бушевала такая буря, что я и сам ничего не слышал и не чаял, пока не почувствовал у себя на горле пальцы этих мошенников. Тогда, конечно, я узнал, чьи это проделки. Этот Афрайя отъявленный плут и смышлен, как никто! Но уж я ему это попомню, — прибавил он мрачным шепотом, рассматривая кровавые шрамы на своих членах. — Не долго будет хвастать этот бездельник, что он связал Нильса Гельгештада, как старый парус. Я никогда не предполагал, господин Стуре, чтобы лапландец мог на это отважиться!

По-видимому, он долго не мог прийти в себя от изумления, когда же он осведомился обо всем совершившемся и узнал, чем он обязан Стуре, он в самых признательных словах выразил ему свою благодарность.

— Я сейчас понял, сударь, — сказал он, — что у вас голова на месте, ваш скачок случился как раз вовремя. Сидеть бы теперь Гуле в саночках, мчаться бы сквозь вихрь и вьюгу в кильписские пещеры, а мне бы лежать здесь до утра, всему Финмаркену на смех. Это удивительное происшествие, господин Стуре, надо, чтобы никто о нем не узнал. Слышите? Никто.

С привычным самообладанием, купец принудил себя успокоиться и послал обоих своих избавителей в постель, чтобы, как он говорил, проспать остаток ночи.

Но Стуре не спалось; ноги его страшно болели. Когда настало утро, он лежал в сильнейшей лихорадке. В тех уединенных местностях каждый должен быть своим собственным врачом. Хозяин, поэтому, тоже умел лечить легкие болезни. Вывихнутые ноги больного крепко обернули бинтами, смоченными известью с уксусом, а против лихорадки дали ему горького чаю генцианы (горечавки). Гула по собственному желанию приняла на себя уход за нетерпеливым больным и без устали развлекала и утешала его. Между благородным аристократом и бедной лапландкой скоро установилась самая искренняя дружба.

Так прошло несколько дней. Как-то раз утром на фиорде послышались радостные восклицания, и сиделка Генриха отошла от постели к окну. Она взглянула на улицу и вскричала, хлопая в ладоши:

— Они едут! Все они едут! Яхты едут с Лофоденов!

Через минуту она исчезла в дверях. Стуре попробовал тоже подойти к окну. Это ему удалось, и он увидел, как приставали лодки. На берегу происходила веселая толкотня; но внимание Генриха привлекала в особенности одна группа: Густав Гельгештад, племянник судьи из Тромзое, Павел Петерсен, и, наконец, вылитый из стали норвежец, Олаф Вейганд, который открыл с Ильдой бал в Оствагое.

Все трое шли к дому в сопровождении Нильса Гельгештада и его дочери, весело болтали и смеялись.

Стуре отодвинулся от окна, заметив, что речь шла о нем.

— Он может считать свою болезнь за счастье, — говорил с громким смехом коронный писец, — за ним ходит такая сиделка, как наша маленькая желтолицая принцесса; прекрасное общество для каммер-юнкера Его Величества!

Стуре больше ничего не слышал: в гневе на нахального писца он сел на кровать. Но скоро послышались шаги по лестнице, и через минуту к нему вошел Густав в сопровождении Павла и Олафа.

После первых приветствий и выражений сожаления по поводу нездоровья Стуре, трое молодых людей сели у кровати больного и стали рассказывать о своем путешествии. Они проводили Густава погостить немного в доме его отца; но Генрих отлично понимал настоящую причину этого посещения: оба, очевидно, добивались расположения Ильды, как богатой наследницы. Олаф Вейганд был достаточный землевладелец в Бодое и принадлежал к хорошей семье.

В продолжение всего веселого разговора Густав Гельгештад, по-видимому, относился к датскому гостю своего отца с той же сердечностью, как и прежде, но по временам Стуре казалось, что он чувствует на себе наблюдательный, недоверчивый взгляд молодого моряка. Эту перемену он приписывал нашептываниям писца; и слепой увидел бы, какое нехорошее влияние приобрел Павел Петерсен своим хитрым, лукавым характером на брата Ильды.

Стуре спросил писца, долго ли гаард Эренес будет пользоваться его присутствием. Он отвечал со смехом, что заключил с дядей условие оставаться у Гельгештада до тех пор, пока его оттуда не выгонят.

— Конечно, господин Стуре, — прибавил он, — вы сами, наверное, желаете как можно скорее взять свой посох и двинуться дальше. Но, надеюсь, что мы еще проживем не один веселый день, пока вы не найдете своей новой родины.

— Это случится, как только стает снег, — отвечал каммер-юнкер.

— Вряд ли снег стает раньше конца мая, — сказал Павел, — а вы уже отыскали себе местечко?

— Нет еще. Господин Гельгештад говорит о Бальсфиорде.

— Ну, где бы то ни было, это все-таки будет насиженное местечко, которое возбудит споры, — засмеялся Павел, — где только есть пастбища, всюду лапландцы уверяют, что это их давнишняя собственность и кричат о несправедливости и насилии. Впрочем, — продолжал он, — ведь у нас здесь в доме дочь могущественного князя-колдуна, Афрайи, а с его помощью можно многое уладить.

— Ты опять говоришь глупости, — сказал Олаф полушутя, полусердито.

— Честью могу уверить, — возразил Павел, — если кто хочет иметь без труда лучший клочок земли и быстро обогатиться, ему стоит только достигнуть того, чтобы Афрайя стал его тестем.

Все засмеялись.

— Я говорю серьезно, — сказал писец. — У старшего колдуна по крайней мере шесть тысяч оленей, он сберегает сокровища в потаенных пещерах, драгоценнее тех, какими когда-либо обладали норвежские короли; если верить рассказчикам, то он знает, где находятся богатые шахты серебра, о которых упоминают старые саги, и которые, будто бы, лежат высоко в пустынях. Иногда он по целым неделям пропадает; лапландцы думают, что он работает со своими духами в подземных шахтах, и никто не решается следовать за ним.

— Вы нас угощаете славными сказками, — улыбаясь, сказал Стуре.

— Пожалуй, — отвечал Павел, — я согласен, что волшебство и серебряные шахты старого скряги и сказка, но все же еще остаются зарытые горшки с деньгами и олени, что составляет пару лакомых кусочков — но довольно о лапландском князе-пастухе, поговорим о других вещах.

Он с легкостью переменил разговор, заметив, что шутки его не находили сочувствия; заговорил о соседних знакомых ему семьях, которые он думал посетить, говорил об участках земли и об их владельцах и показывал во всем близкое знакомство с теми предметами, о которых рассуждал. Молодые люди просидели у кровати больного несколько часов и, прощаясь с ним, весело желали свидеться на другой день.

На следующий день Стуре удалось сойти вниз по лестнице, и вся семья радостно приветствовала его. Все были в самом веселом настроении; Ильда сказала ему несколько ласковых слов, но особенно сердечно встретил его почтенный, седой старик, в черной одежде, сидевший на почетном месте у печки.

— Вот, господин Стуре, и пастор Клаус Горнеманн, который, как вы говорили, так вам понравился. Он приехал из Тромзое и останется у нас, пока ему можно будет взобраться наверх к своим питомцам.

— Надо вам объяснить, господин Стуре, — сказал пастор, улыбаясь, — что я уже лет двадцать подряд совершаю летние поездки в Финмаркен и теперь получил поручение от правительства довершить, с несколькими другими помощниками, обращение этого несчастного, покинутого народа, который обитает на негостеприимных плоскогорьях.

— Значит, лапландцы еще не все обращены в христианство? — спросил Стуре.

— Номинально, может быть, и все, — отвечал пастор, — им запретили молиться старым богам Юбиналу и Пекелю и многие, может быть, и послушались; но кто воспитывает их в христианской вере? Никто. Поэтому, я теперь завязал сношения со своим старым другом и покровителем, губернатором Трондгейма, генералом Мюнтером, и он выхлопочет, чтобы выслали еще несколько служителей Божьих, которые бы странствовали от одного племени к другому, и, переходя из семьи в семью, проповедывали бы святое Слово Господне.

— Слова ваши, благочестивый отец, многое мне поясняют, — воскликнул молчавший до тех пор Павел Петерсен, злобно кивнув головой. — Вероятно, это вы посылали губернатору в Трондгейм и в Копенгаген ужасные отчеты о тех насилиях и гнусностях, которые совершают норвежцы над благородным лапландским народом? Не указали ли вы при этом особенно на судью в Тромзое и на его племянника, коронного писца, этих обоих заклятых врагов и притеснителей ваших несчастных питомцев?

— Мои обязанности, — возразил старик, взглянув на него с достоинством, — заставляют меня оказывать помощь и исправлять зло, по мере моих сил; раскрывать злоупотребления всюду, где только я могу их найти; но доносить на кого-либо не мое дело.

Его спокойствие и укоризненная строгость его речи произвели впечатление даже на писца. Высокая, сильная фигура старца, его длинные волосы, ниспадавшие по плечам почти белыми локонами, его блестящие ласковые глаза придавали ему вид, внушавший уважение.

Серьезная Ильда и Гула смотрели на своего старого наставника и друга с почтительной нежностью; Стуре тоже чувствовал, что пастырь со своим человеколюбием и кротостью, с упованием на Бога и с почерпаемою в этом уповании силою становится для него все более и более утешительным, отрадным явлением в этой среде людей, жадно стремящихся только к наживе и к богатству.

В следующие дни, когда погода стала мягче, пастор посетил различные поселения по обоим берегам Лингенфиорда; Стуре несколько раз сопровождал его в этих экскурсиях, которые становились раз от разу длиннее и, наконец, закончились целым путешествием, длившимся три дня. На этот раз Клаус Горнеманн не рассчитывал скоро вернуться в гаард Эренес. Стуре же, сопровождавший его, напротив, обещал быть назад ровно через восемь дней. Молодой дворянин рад был хоть ненадолго избавиться от общества писца; на него крайне неприятно действовала та власть, которую забирал в свои руки мало-помалу этот человек в доме купца. Сам Гельгештад не имел ничего против этого путешествия, так как было условлено, чтобы молодой поселенец познакомился со страною и с людьми.

Оба путешественника отправились в ближайшее торговое местечко на лодке. Там их встретили с радостью и угостили с чисто северным гостеприимством. Рядом с торгашеством и жадностью к наживе и богатству Стуре везде находил и хорошие качества норвежского народа: простые, мирные обычаи, трудолюбивую жизнь и гостеприимство.

Как-то утром, когда он ходил с пастором по хижинам, разговор коснулся Гельгештад а и его дома.

Стуре выразил беспокойство и недоверие по поводу исхода своего предприятия и очень заботился о своем будущем.

— Всякий исход в руках Божьих, — сказал старик. — Если только я могу помочь вам словом или делом, мой благородный молодой друг, я всегда это сделаю. Что же касается советов, то примите один на прощанье. Учитесь в Эренесе, как можно больше, примите помощь Гельгештада, которого считают самым богатым, самым смелым, хотя и самым хитрым спекулятором во всей стране; но никогда не забывайте, что вы имеете дело с расчетливым купцом. Чем больше вы ему покажете, говоря его словами, что вы понимаете вещи, тем откровеннее он будет с вами. Что касается детей Гельгештада, — продолжал пастор, между тем как Стуре внимательно слушал его, — то они совсем иные. У Густава, в сущности, откровенный характер, жаль только, что на него слишком вредно влияет племянник нашего судьи. Ильда же с ее твердым умом, с сильною и доброю душою стоит выше многих обитателей этой страны.

— Вы так хвалите ум и чувства этой девушки, — спросил каммер-юнкер немного сухо, — но возможно ли тогда, чтобы он хотела стать женой этого Петерсена?

— Вы не точно выразились. Скажите лучше, что она должна стать его женою.

Датский дворянин быстро взглянул и пробормотал, что нельзя подумать, чтобы можно было принудить девушку с такою твердою волею к подобному союзу.

— Вы ошибаетесь, — отвечал Горнеманн. — Гельгештад уже несколько лет тому назад заключил эту сделку с судьей из Тромзое, который помог ему тогда завладеть островом Лоппеном с его значительной торговлею пухом. Что же касается его племянника, который, во всяком случае, будет и его преемником, то это единственный человек, могущий сравняться с Гельгештадом и даже превзошедший его кое в чем.

— Кажется, вы правы, — пробормотал Стуре с презрением.

— Гельгештад никогда не откажет, как только писец посватается за его дочь, — продолжал Клаус Горнеманн. — Ильда же не может колебаться, потому что такая партия делает честь; ни одна девушка Финмаркена не стала бы раздумывать. Притом, дети в этой стране привыкли беспрекословно повиноваться воле родителей. Взвесьте все это, и вы иначе будете судить об Ильде.

На другой день наши путешественники, ставшие такими друзьями, несмотря на различие возраста, расстались. Клаус Горнеманн обещал снова побывать в гаарде Эренес через месяц.

Глава четвертая У БАЛЬСФИОРДА. АФРАЙЯ И МОРТУНО

Генрих Стуре беспрепятственно достиг Лин-генфиорда и был принят в доме Гельгештада с прежней лаской. Сам купец встретил его у самой ограды.

— Ну-у, — сказал он после первого приветствия, — я хорошо воспользовался несколькими днями вашего отсутствия и порядком поработал для вас. Я нанял дюжину плотников и рабочих, которые теперь же начнут рубить деревья и приготовлять их для постройки вашего дома. Постройку эту следует начать еще в середине лета. Я думаю, на будущей неделе мы предпримем наше путешествие к Бальсфиорду, к прекрасному Бальсфиорду и там, в силу вашего королевского указа, вступим во владение землей. Увидите, господин Стуре, что это за местечко, оно, наверное, понравится вам. — Ну-у! Я больше ничего не скажу.

Он повернулся и указал на свою самую новую и самую большую яхту, которая стояла у амбара и, по-видимому, была тяжело нагружена.

— Посмотрите, — продолжал он, — судно это до палубы наполнено самым чистым, самым прозрачным тресковым жиром; нынче я надеюсь быть первым на месте и продать товар по хорошей цене.

Яхта должна была немедленно отправиться в Берген, как только они возвратятся из Бальсфиорда; по дороге они заедут на Лофодены, чтобы взглянуть на сушильни. Гельгештад пригласил Стуре сопровождать его в этом путешествии, чтобы самому позаботиться о своей рыбе и ознакомиться в Бергене с торговлею в больших размерах.

— Тогда ваше ученичество кончится, — сказал купец на пути к дому, — и вы будете в состоянии сами о себе заботиться.

Теплой погодой спешили воспользоваться, и уже на второе утро по приезде молодого поселенца предприняли поездку к Бальсфиорду. Нужно было кое-что приготовить из провизии на два дня; навьючили двух здоровых лошадей посудой и припасами.

Кроме Гельгештада и Стуре участвовали еще в поездке Олаф Вейганд и Павел Петерсен; оба они просили доставить им это удовольствие: Густав остался оберегать дом.

Рано утром маленький караван приготовился к переходу через высокий фиельд, разделяющий Уласфиорд от Бальсфиорда. С лошадьми были два проводника. Гельгештад, в кожаной куртке, с длинной, остроконечной палкой в руке, шел впереди, молодые люди с ружьями и ягташами следовали за ним. Небо было синее и ясное; скалы Кильписа блестели в утренних лучах солнца. Освещаемые этими лучами мало-помалу они взобрались на высокий фиельд и наконец достигли после долгого и затруднительного перехода берегов Уласфиорда, простиравшего внизу под ними свои прекрасные зеркальные воды.

Здесь общество весело позавтракало, но Гельгештад не дал долго отдыхать и советовал спешить, чтобы еще до наступления ночи достигнуть Бальсфиорда. Перед путешественниками лежал еще один крутой хребет, через который надо было перебраться; вершины его были покрыты глубоким снегом. Бодро взобрались они на самый гребень крутого снежного хребта, что стоило им не малых усилий; но наверху на уставших путников пахнуло более мягким воздухом с Бальсфиорда, который виднелся как прозрачное зеркало между зеленеющими берегами. Блестящие, пенящиеся ручьи, точно молочные, падали из расщелин, высокие деревья окаймляли южный берег залива, в глубине которого с шумом выливалась в море Бальсэльф из своей долины. Лес перемежался с потоками и маленькими участками лугов, а вдали, на востоке и на севере неизмеримые белоснежные линии лапландских Альп смешивались с облаками.

Наконец достигли наскоро сколоченной избушки у глубокой бухты фиорда. Там путешественники увидели множество срубленных древесных стволов, уже очищенных от сучьев. Дюжина коренастых людей мало-помалу подходили и радостно здоровались с посетителями. Пока развьючивали лошадей и развязывали корзины с провизией, Стуре выслушивал от-четщ рабочих.

Все были довольны; никто им не помешал, и только раз медведь подошел ночью к самой избушке, но при первом шуме он опять убрался в лес. Путешественники устали и скоро разбрелись по простым койкам, намереваясь на следующий день, не торопясь, осмотреть окрестности.

Утреннее солнце осветило своим красным светом высокие снежные поляны и согнало туман из леса и долины. Путешественники позавтракали и пошли на берег фиорда. Воздух был резок и свеж, природа величественна, и на сердце у Стуре стало легко и весело. Он впервые испытал счастие бродить с ружьем в руке, лицом к лицу с лесом, не чувствуя над собой ничьей чужой воли.

Лес, покрывавший долину бурной Вальс-эльф, был северный девственный лес; в него редко проникала человеческая нога, и еще никогда не касался топор. Тысячелетие тому назад здесь росли гигантские горные сосны, которые сгнили и мало-помалу образовали плодородную почву. Стуре никогда еще не видал чудес северного горного потока; здесь же Вальс-эльф представляла их во всей красоте и великолепии: она то блестела прекрасной синевой своих вод между глетчерами, то укутанная инеем и снегом падала в пропасть, откуда высоко вздымалось целое облако водяной пыли. Генрих едва мог оторваться от этой живописной картины и последовать за своими товарищами, которые обращали внимание совсем на иное. Петерсен и Стуре углубились в долину, а Гельгештад с Олафом взобрались на вершину, чтобы поискать такую точку, с которой можно было обозреть всю область. Северный землевладелец мало имел способностей к купеческому делу, по крайней мере такого мнения был о нем его старый спутник, так как Олаф никак не мог себе уяснить практической пользы этих лесных богатств. Он указывал на трудности и на значительные издержки, с которыми сопряжена будет рубка деревьев и отправка их к фиорду; ему казалось, что всегда будет дешевле привозить дрова с юга. Гельгештад молча слушал его, время от времени постукивая своею большою палкою по самым могучим стволам.

— Ты принадлежишь к тем, — сказал он наконец, — которые верят только тому, что видят; но я уверен, Олаф, что ровно через год у Бальсфиорда будут стоять яхты, нагруженные досками и бревнами, и повезут их в Норвегию и даже в Голландию.

— Может быть вы и дальновиднее меня, — возразил Олаф, качая головой, — но, наверное, надо употребить много денег и трудов, чтобы осуществить ваши планы. Всего же менее может мечтать о таких великих трудных спекуляциях этот датский господин: где же он найдет такого дурака, кто бы ссудил его такой значительною суммою?

— Ну-у, — сказал Гельгёштад, лукаво улыбаясь, — этот дурак — я.

— Как? — воскликнул простоватый Олаф, — вы и вправду хотите это сделать? Это может показаться заманчивым, но я предостерегаю вас. Вы богатейший человек в стране, но вы уже в тех годах, когда человек думает о спокойствии.

Здесь разговор их был прерван отчаянным криком в долине. Через секунду два выстрела последовали один за другим, и звук их повторило эхо в горах; потом послышался страшный рев и вскоре за тем опять звук выстрела, точно удар плетью. Над вершинами сосен поднялся дым; кто-то с большой поспешностью бежал по неровной поверхности долины и громко звал на помощь. Олаф с Гельгештадом сейчас же поняли, в чем дело.

Норвежец побежал с ружьем в руке навстречу писцу, так как он-то и оказался беглецом, и должен был силою удержать его; он, по-видимому, вовсе лишился рассудка со страху. Петерсен потерял во время побега шляпу; волосы развевались у него на голове, глаза дико блуждали.

— Стой, брат! — закричал Олаф громовым голосом. — Где Стуре?

— Медведь! — заикался писец, — он его разорвал!

— Аты, трус, убежал! — отвечал Олаф, отталкивая его. — Стыдись!

С этими словами он сбежал вниз по краю долины, чтобы оказать помощь покинутому другу, или, по крайней мере, отомстить за него.

Несколько раз он изо всей мочи звал Стуре по имени и, наконец, к великой своей радости, услыхал его голос. Там, где поток образовал поворот, лежало почти плоское пространство, окруженное с трех сторон разрозненными скалами и покрытое низкими кустами березы. Стуре стоял посреди этого пространства, опираясь на ружье. У ног его лежал в предсмертных судорогах громадный медведь. Храбрый Олаф выразил шумную радость; спрыгнув в долину, он поспешил к стрелку и с горячностью потрепал его по плечу.

— Клянусь честью! — воскликнул он, — тебе не нужно было этого труса-писца, ты и сам сумел своей пулей прикончить живучую жизнь медведя. Могучий зверь, я такого еще никогда не видал.

С новым изумлением смерил он длину туловища страшной дичины и позвал Гельгештада, который, наконец, явился в сопровождении Павла Петерсена. Писец извинялся, как умел. Он дошел со Стуре до самого этого места и, ничего не подозревая, приблизился к скале, когда он услышал, как раз позади себя, глухое рычанье и, оглянувшись, увидел медведя, который высунул свою громадную голову из кустов и сейчас же приготовился к нападению, встав на задние лапы.

— Я схватил ружье, — сказал Павел, — и, кажется, попал в чудовище. Медведь испустил ужасный рев, я же побежал искать помощи, предоставив Стуре добить его.

Олаф громко засмеялся и ответил с насмешкою.

— Он это и сделал. Д ты так уж, правда, рыцарь без страха и упрека!

Гельгештад предупредил ссору. Он отдавал справедливость рассудительности писца, но в то же время приписывал всю славу Стуре и расточал самые искренние похвалы его храбрости.

В полном согласии вернулись в избушку и известили рабочих, которые с криками радости собрались в путь, чтобы спасти богатую добычу от лисиц и волков. Через несколько часов медвежье мясо уже варилось в котле. Стуре принудили снова рассказать свое приключение и вторично поздравили его с победой. После веселого обеда, Гельгештад взял Стуре под руку и, прохаживаясь с ним взад и вперед перед избушкою, еще раз описал ему все выгоды осмотренного поселения.

— Главное дело, — добавил он, — чтобы мы немедленно заставили Павла Петерсена выправить вводный акт. К фиорду принадлежит еще плоский остров Стреммен, лежащий в проливе перед самым Тромзое; этот остров тоже должен быть закреплен за вами.

— Разве этот голый, скалистый остров так важен? — спросил Стуре.

— Еще бы, — возразил старик, с неудовольствием качая головой, — это как раз самый лучший клочок. Легко заметить, сударь, что ни один корабль, плывущий в Тромзое, не может его обойти. Это лучшее местечко для поселения, с ним вы приобретаете и рыбную ловлю на всем зунде.

— Я не отрицаю тех преимуществ, которые представляет эта местность и, в главнейшем, не могу не согласиться с вами, — возразил Стуре, — но должен сообщить, господин Гельгештад, что меня тревожат многие тяжелые сомнения, которые еще более усилились после разговора с Олафом.

— Оставьте вы эту глупую голову! — возразил сердито купец. — Я знаю, что вас тревожит. Все на счет денег, не так ли? Но будьте на этот счет спокойны; у меня лежат для вас десять тысяч ефимков, а если не хватит, то могу достать и больше. Сейчас же можете и получить их, как только мы воротимся из Бергена; я не требую от вас иного обязательства, как только простой расписки и возьму общепринятые восемь процентов.

— Ваше предложение очень заманчиво, — возразил Стуре, колеблясь, — но не одни только деньги меня беспокоят. Я знаю, что правительство обещало лапландцам сохранить за ними их пастбища, и что именно эти фиорды и полуострова лапландцы признают за свою древнюю собственность. Что скажет губернатор, генерал Мюнтер, что скажет Клаус Горнеманн, если мы снова оберем уж и без того преследуемый народ?..

Гельгештад не дал ему договорить. Остановившись между обломками скал, он поднял свое грубое лицо и сказал:

— Я теперь больше не буду настаивать, но до завтра вы должны непременно решиться. Если вы хотите построить свой дом в Бальсфиорде, то смело принимайтесь за дело, и Нильс Гельгештад, самый влиятельный человек во всем Финмаркене, будет на вашей стороне; если не хотите, то делайте, как знаете, и начните лучше… Я ни к чему вас не принуждаю, обдумайте теперь это дело и завтра скажите мне только да или нет, больше ничего не нужно.

Он пошел к дому и оставил Стуре между утесами, покрытыми мхом и кустарником, которые были в беспорядке разбросаны по берегу фиорда.

Настал вечер, и спустился туман, который медленно клубился над проливом; последний солнечный луч угас; глухо и с шумом ударялись волны о берег, на котором стоял Стуре, погруженный в глубокое раздумье. Одной рукой Гельгештад давал ему средства приобрести богатства, другой он указывал на дверь, если он не примет его денег. Выгода, о которой он ему говорил, действительно существовала; Стуре вполне понимал, чего стоило такое имение, но все-таки внутренний голос ему шепнул, что все люди, уважающие закон, осудят его. Другой голос возбуждал в нем недоверие, и наконец он не громко произнес:

— Это не может быть иначе, он намеревается обмануть меня!

Вдруг он вздрогнул, потому что за ним кто-то произнес ясно и твердо:

— Юноша, ты говоришь правду!

Датчанин быстро обернулся и увидел в нескольких шагах от себя человеческую фигуру, сидевшую на камне, полуокутанную туманом.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Он не сомневался, кто был этот старик, своей неподвижностью походивший на камень, на котором он сидел. Ночной ветер развевал его седые волосы, и он медленно, суровым, монотонным голосом повторил снова:

— Ты говоришь правду; Нильс Гельгештад обманывает всех, кто попадет в его руки.

— Афрайя, — возразил Стуре, — сегодня я обязан тебе жизнью, это ты убил медведя, твоя пуля пронзила его, когда я его только ранил. Я пришел сюда с намерением завладеть этой областью; но теперь я ни за что этого не сделаю, я не хочу нарушать твоих прав, напротив, я их буду ограждать, насколько у меня хватит сил.

Старик молча покачал седой головой.

— У тебя кроткое сердце, — сказал он, — ты не презираешь детей Юбинала! Я знал, что Гельгештад приведет тебя к Бальсфиорду и ожидал тебя. Я был с тобой, когда угрожал тебе медведь, и сохранил твою жизнь. Я и всегда буду с тобой и охраню тебя от твоих врагов. Живи здесь в мире и спокойствии. Если ты уйдешь, то жажда наживы скоро приведет сюда другого худшего. Судья в Тромзое и Нильс Гельгештад не отстанут больше от этого куска земли, если даже им придется выдумать и новый план.

Все это Афрайя сказал на датско-норвежском наречии, на котором он выражался совершенно свободно.

— Значит, ты уверен в том, что купец и судья с его племянником хотят мне зла? — спросил Стуре.

— Твой королевский указ слишком ценное приобретение, и не мудрено, если Гельгештад и его сообщники разлакомились на него. Они уже давно знают, что Бальсфиорд слишком богат и лесом, и рыбою. Он взял тебя в дом и даст тебе денег, чтобы ты мог рубить лес и заняться торговлей; но ты неопытен, потеряешь капитал и попадешь в нужду. Этого-то времени он и ждет, рука его тогда закроется для тебя, он покажет тебе твои векселя и прогонит тебя при помощи судьи, с которым разделит добычу.

— Ах, если ты только говоришь правду, — вскричал он, сжимая кулаки, — но это возможно, я и сам думаю о том же.

— Не думай, — продолжал старик, — что дети Гельгештада могли бы тебя защитить. Они скажут тебе: у тебя были глаза и уши, ты слышал не одно слово и видел не одну примету. Зачем не был ты мужчиной, зачем не стоял твердо на своих ногах.

— Но я буду стоять твердо на своих ногах, видит небо, я буду. Я не нуждаюсь в помощи Гельгештада.

— Не будь дураком и возьми его деньги, — прошептал лапландец.

— Как! — с неудовольствием воскликнул юноша. — Так вот твой совет! Не сам ли ты мне сказал, куда заведет меня его помощь?

Афрайя помолчал с минуту; фигура его уже едва виднелась между темными каменьями, и хриплый смех как-то призрачно доходил до датского дворянина, который испуганно оглянулся. В эту минуту издали послышался голос Гельгештада, звавшего его по имени.

— Возьми деньги жадного человека, — прошептал лапландец, — и надейся на Афрайю, он друг твой. Придет час, я помогу тебе и покажу сокровища, каких не видал еще ни один человек твоего племени. Обмани обманщика и мужайся. Мои боги, которые могущественнее твоего Бога, помогут тебе.

— Старик, не богохульствуй! — воскликнул Стуре. — Где же ты, отвечай мне?

Он искал руками вокруг себя; но лапландец уже исчез.

С высоких фиельдов сорвался порыв ветра, закачал кусты и зашумел волнами фиорда. Тяжелые башмаки Гельгештада застучали по камням.

— Э, — вскричал он, — где вы, сударь? Что вы стоите в тумане и мраке и вызываете русалок, чтобы они дали вам хороший совет?

Он смеялся полуиронически, полусердито; но Стуре овладел собой и подошел к нему.

— Вы правы, господин Гельгештад, — сказал он с резкой суровостью. — Ночные духи дали мне совет, чтобы я принял вашу помощь и выстроил дом на Бальсфиорде.

— И это хороший совет! — весело воскликнул купец. — Значит, дело решено, сударь, ударим по рукам.

На следующий день пустились в обратный путь к Лингенфиорду. Поздно вечером общество благополучно прибыло в Эренес и было весело встречено детьми Гельгештада и Гулою. Но Стуре не мог долго наслаждаться отдыхом: яхту уже снарядили для поездки в Берген. Все припасы были заготовлены. Густав все хорошо запаковал и уложил в порядке. Стуре еще раз все обдумал и решился положиться на слова старого Афрайи; одно только было достоверно, что лапландский князь не мог иметь корыстных намерений, подобно Гельгештаду.

Стуре чувствовал себя счастливым оттого, что мог спокойно ждать событий, и его пылкость с энергией подталкивали его воспользоваться предложенным. Гельгештад был прав, предполагая в этом молодом человеке скорее природные качества проницательного купца, чем ловкого царедворца. Стуре уже теперь чувствовал влечение к свежей зелени и прекрасному лесу Бальс-эльфа и мечтал обо всех прелестях, которые возникнут там, благодаря его прилежанию, его творческому таланту и ефимкам Гельгештада. Он уже видел там действовавшие лесопильные мельницы, слышал стук дровосеков, заглядывал в узкие долины, где жили его бесчисленные колонисты и ленники; он представлял себе свои амбары, яхты и лодки, плывшие вверх и вниз по фиорду, свой красивый гаард, стоявший под развесистыми березами, садик с резедою, гвоздиками и левкоями, и, наконец, нивы, зреющие в тиши благословенной бухты. Несмотря на хитрость и силу своих врагов, он заставит этих бессердечных, хвастливых рыбаков уважать себя; он не позволит подчинить себя… При одной этой мысли сердце его билось сильнее.

Но еще одно происшествие прервало однообразную жизнь в гаарде до поездки в большой торговый город. За день перед отъездом Стуре предпринял с Густавом прогулку на утес: они хотели при наступлении весны осмотреть садик Ильды, расчистить и прибрать его к лету. С того дня, как Гула водила туда Стуре, он не делал такой длинной прогулки. Тогда долина была еще покрыта снегом, и горы стояли еще в своей зимней одежде; теперь только на высоких фиельдах, среди которых торчала вершина Кильписа, лежали еще длинные ослепительные покрывала. Солнце тепло и приветливо освещало глубокие бухты и мысы; молодая трава только пробивалась в лощинах и расселинах скал, а площадка сада была покрыта мягкой, бархатистой зеленью. Двое мужчин быстро справились с небольшой работой. Полюбовавшись на прекрасную даль, они спустились вниз по тропинке между скал. Густав говорил о яхте, о путешествии, о друзьях в Бергене, о том, что в это время года ветер постоянно дует с юго-востока и обещает счастливое и скорое плавание… Вдруг он остановился на последнем уступе и взглянул на гаард, вблизи которого они уже были. Стуре тотчас догадался, в чем дело. На небольшой площадке перед домом стояли три животные, похожие на оленей с вилообразными рогами. Он тотчас же признал в них лосей, которых ему не приходилось еще встречать. На их широких хребтах лежали вьючные седла, и веселый звук колокольчиков, висевших на их стройных шеях, доносился к верху. На скамье перед дверью сидел Павел Петерсен, а перед ним стоял человек в коричневом шерстяном плаще с широким поясом вокруг стана и в высокой, остроконечной шапке, украшенной несколькими перьями.

— Клянусь честью! — сказал Густав, немного погодя, — это мошенник Мортуно, сын сестры Афрайи и его любимец. Что нужно этому отвратительному, надменному малому здесь? Пойдем скорее вниз, друг Стуре, и узнаем в чем дело. Он, наверное, пришел не даром, старик послал его узнать о Гуле.

Он поспешил вперед. Когда Стуре нагнал Густава у дома, писец встретил его веселым смехом.

— Это по вашей части! — закричал Петерсен. — Вот вам новое доказательство прекрасных качеств наших братьев лапландцев. Позвольте вам представить молодого господина Мортуно, племянника мудрого Афрайи и изящнейшего щеголя гор; он обворожил весь свой народ своим блеском и обходительностью.

Лапландец обернулся к Стуре и засмеялся расточаемым ему похвалам. Лицо его, конечно, с норвежской точки зрения можно было назвать безобразным, это был истый монгольский тип: но в огненном его взоре светились ум и храбрость; в каждом движении его проглядывала сила и необыкновенная ловкость. Он был одет чисто и щеголевато. Особенно обращал на себя внимание его пестрый, богато вышитый пояс и висевшая на нем сумка из перьев различных редких птиц, искусно подобранных цветов и оттенков. На комаграх из самой тонкой лосины было такое же пестрое шитье, как и на поясе. Стуре не мог удержаться от сравнения этого стройного молодца с остальными окружавшими его фигурами, и это сравнение было в пользу Мортуно. Ни гигантский Олаф в своей короткой куртке и высоких рыбачьих сапогах, ни Густав, ни Павел Петерсен в сюртуке на байковой подкладке не смогли с ним равняться. А через несколько минут оказалось, что этот осмеянный сын пустыни не боялся и умственных способностей своих противников. Не стесняясь давал он ответы на норвежском языке и платил шуткою за шутку, так что скоро возбудил полное сочувствие Стуре.

— Зачем ты спустился к нам из твоих болотистых березовых лесов? — спросил, наконец, Густав, когда прекратились взаимные шутки.

— Я соскучился по тебе, — сказал, улыбаясь, молодой лапландец, — и знаю, что старый отец Гельгештад всегда рад моему приходу, — прибавил он, заметив, что при всеобщем смехе Густав нахмурил лоб.

Едва ли дерзкий полудикарь имел намерение насмехаться над гордыми норвежцами, но Олаф положил свою мускулистую руку на его плечо, потряс его раза два взад и вперед и так безжалостно надвинул шапку молодого лапландца, что она закрыла ему глаза и нос. Грубость этой шутки рассердила Стуре; но он промолчал, так как Мортуно сам присоединился к общему смеху, поднявшемуся на его счет.

— Спасибо, господин, за твои труды, — ответил он, отвесив несколько поклонов.

И только Стуре заметил, какой дикий огонь блеснул в его глазах.

— Однако, — прибавил он уклончиво, — вот и мои провожатые, они несут покупки.

Два лапландца тащили из лавки купца бочонки и корзинки с припасами. Все это под надзором Мортуно было навьючено на лосей. В эту минуту Гельгештад с Ильдой вышел из дома. Купец ласково разговорился со своим покупателем и просил его рассказать новости. Молодой лапландец сообщил ему, что он подошел к берегу со стадом более, чем в две тысячи лосей из внутренней страны, так как от необыкновенной в нынешнем году жары животные его стали беспокоиться. При этом Стуре узнал, что кочевой лось имеет тираническое влияние на своих обладателей. Как только настанет весна, это создание, привыкшее к перекочевкам, стремится оградить себя от жары и оводов, и если не исполнять его желание, само убегает на прохладный морской берег. С приближением зимы оно опять стремится от моря к ледяным Альпам и опять убегает от своего повелителя, если он замешкается. Мортуно рассказал, что снег, большей частью, стаял, зима была теплая, на березах уже появились почки; сытые и веселые стада его прыгают по свежей траве.

— Должно быть, с радости ты и надел на ноги новые комагры, — сказал весело Гельгештад, — и опоясался пестрым кушаком; но, — прибавил он, — зачем тебе эта хорошенькая сумка? Я у тебя куплю ее, Мортуно, и дам тебе четыре ефимка.

При этом предложении Стуре удивленно взглянул на расчетливого купца. Он узнал только впоследствии, что эти изящные работы из перьев, которые попадаются на ярмарке в Бергене, а оттуда зачастую привозятся в Лондон и Париж, ценятся очень дорого.

— Я не продаю ее, — сказал молодой лапландец, отстегнул прекрасную сумку от кушака и передал эту ценную безделушку Ильде.

— Нравится она молодой девушке? — спросил он.

— Да, она очень хороша.

— Ну, так возьми и носи ее, бедный Мортуно просит тебя об этом.

Ильда была приятно поражена, но еще более ее строгий отец. Не обращая внимания на отказ дочери, он, без дальнейших рассуждений, овладел этим прекрасным подарком и выразил лапландцу благодарность тем, что сильно потряс его и предложил ему наполнить его флягу вином; но Мортуно великодушно отклонил его предложение.

— Ну, хорошо, — засмеялся купец, — так мы сосчитаемся в другой раз.

Мортуно управился со своими лосями, и Гельгештад проводил его еще несколькими веселыми замечаниями. Эти замечания делали лапландца мишенью их дешевого остроумия. Но он, по-видимому, принимал их с тем же добродушием, как и прежние.

— Ну же, поезжай, Мортуно, мой милый, — воскликнул наконец, Гельгештад, — да ворочайся поскорее, привози еще новую сумку, получишь за нее тоже.

— О! Я надеюсь тебе доставить много еще удовольствия, батюшка, — отвечал Мортуно, при громком смехе окружающих. — Посмотри, как у меня разорвана шапка и как помяты на ней перья.

— Вон в высоте летит орел, добудь себе новых, — вскричал Олаф.

Мортуно схватил ружье и взглянул вверх. Лоси и их проводники двинулись в путь и взбирались на скалу по ту сторону лощины.

— Беги же за ними, дурень! — кричал норвежец. — Не трать даром пороху.

Вместо ответа Мортуно прицелился, раздался выстрел, и птица, перевернувшись в воздухе, упала с высоты почти к ногам стрелка. Это был большой морской орел. Пуля прошла навылет. Удивление такому искусству и меткости выразилось во всеобщем молчании.

— Если бы я этого не видел, — сказал Олаф, — я бы этому не поверил, хотя и знаю, что эти молодцы хорошо стреляют.

— Я сделаю тебя своим лейб-егерем, — воскликнул Петерсен.

Мортуно вырвал из крыльев орла пару прекрасных перьев и воткнул в свою шапку.

— Хорошо, писец, — сказал он смеясь, — я буду твоим егерем, прими же первую добычу.

И, бросив птицу к ногам писца, он с громким криком убежал за своими товарищами. Несколько человек бросились было его преследовать, но скоро вернулись, так как это было бесполезно: лапландец, как серна, скакал через камни и карабкался по утесам. Через несколько минут он вскинул ружье на плечо и разразился злобным хохотом.

— Злая обезьяна, — прошипел сквозь зубы писец. — Ну, уж, наверное, когда-нибудь он попадется мне в руки, и я ему заплачу за мои окровавленные чулки.

Мертвый орел, действительно, забрызгал Петерсену чулки, что возбудило насмешки.

Наконец, Гельгештад пригласил все общество в дом, чтобы весело справить прощальный пир, так как с рассветом наступал прилив, и яхта должна была покинуть бухту.

Глава пятая ПОЕЗДКА В БЕРГЕН

Взошло солнце. «Прекрасная Ильда» подняла свой парус и поплыла при свежем попутном ветре мимо старой Лингенской церкви в море. Мы не будем описывать прощание, рукопожатия и добрые пожелания. Гельгештад сам стоял у руля; шесть здоровых моряков исполняли его приказания, а Стуре облокотился на перила палубы и до тех пор кричал оставшимся «прощайте», пока гаард не скрылся за скалой. Путешественники быстро продвигались вперед, и уже вечером перед ними лежал Тромзое; а через два дня яхта подошла к месту рыбной ловли, которую Стуре видел три месяца тому назад в полном разгаре. Теперь тут все было пустынно, и люди отсутствовали; среди скал раздавались только крики морских гусей, нырков, чаек, гагар. Огромные стаи их покрывали утесы и волны. Спустили лодки и осмотрели сушильню.

Суровое лицо Гельгештада все больше и больше выражало злую насмешку. С торжествующим видом показывал он на множество шестов, из которых одни были опрокинуты, другие стояли пустые или только с остатками сушившихся на них рыб.

— Я ведь вам говорил, — воскликнул он, — эти рыбаки ленивый и беспечный народ! Чем больше их посещает благодать Божия, тем меньше они умеют ею воспользоваться. Смотрите-ка, что наделали снеговые вьюги, бури и черви! Больше половины всего улова пропало, а значит рыба вздорожает в Бергене вдвое. А теперь, посмотрите-ка туда, — продолжал он, когда лодка повернула к утесу, на котором он укрыл свою собственную богатую добычу и покупку Стуре, — здесь не пропало ни хвостика, ни косточки, все сухо и твердо. Вам везет, господин Стуре, надо надеяться, что и во всем остальном вы будете иметь удачу.

Не желая утомлять внимание наших читателей, мы не будем следить шаг за шагом за ходом яхты около скалистых извилистых берегов. Достаточно сказать, что за двенадцать дней «Прекрасная Ильда» прошла более двухсот миль, и счастие настолько сопутствовало ей, что город Берген, где редкий день обходится без дождя, предстал пред нею, освещенный яркими лучами солнца.

Яхта Гельгештада прибыла не первой с севера, но она первая пришла из Финмаркена, и ее встретили в гавани громкими приветствиями. Южная сторона гавани вся была застроена огромными амбарами, а в самой бухте стояли корабли разных наций. Французы, итальянцы, испанцы и португальцы, множество немецких кораблей ожидали флота северян. Стуре с палубы рассматривал город и его окрестности. В мае здесь была уже полная весна; перед ним расстилались зеленые сады, цветущие луга, сельские домики тонули в зелени деревьев, нивы покрывали холмы до голых вершин утесов, а на выступах блестели белые стены фортов Бергенгууз и Фредериксборг. Из батареи порта послышалось несколько пушечных выстрелов, пестрые флаги развевались на мачтах кораблей, мимо которых плыла «Прекрасная Ильда», чтобы занять свое место у Немецкого моста. Всюду царствовала деятельность, песни матросов у ворот и кранов, крики и поклоны с лодок, приветствия старых знакомых, которые со всех сторон взошли на корабль вместе с маклерами и купцами, осведомления и вопросы, смех и пожелания удачи. Стуре держался немного в стороне от эта суетни: его внимание обратил на себя маленький плотный мужчина в коричневом фраке, который, перелезая через натянутые канаты, добрался до Гельгештада и дружески поздоровался с ним. По его опрятному, представительному виду Стуре признал в нем богатого влиятельного купца. Между купцами завязался длинный разговор о торговых делах. Купец из Бергена тотчас же купил весь тресковый жир и заплатил ту цену, которую с него спросили. Он намерен был немедленно отослать товар в Гамбург, так как при большом предложении можно было ожидать падения цен. От сухой и соленой трески, напротив того, ждали значительных барышей, так как уже распространился слух, что большая часть улова пропала и испортилась.

— Как можно скорее привези сюда весь твой запас, Нильс, ~ сказал Бергенский купец. — На этот товар будет большой спрос, и мы устроим такие цены, каких уже давно не было.

Потом он вдруг замолчал, вероятно, вследствие того, что норвежец показал ему на стоявшего вблизи дворянина. Он бросил неприязненный взгляд на своего собеседника.

— Какого это молодца ты привез с собой? — спросил он шепотом Гельгештада.

— Пожалуйте сюда, господин Стуре, — сказал Нильс громко. — Я вас познакомлю с господином Уве Фандремом. Это мой дорогой друг, который может быть вам полезен.

В коротких словах он рассказал о судьбе и планах Стуре, сообщил о его новом поселении на Бальсфиорде и изо всех сил хвалил молодого человека. Фанд-рем кивал головой во время речи своего товарища по торговле, потом приподнял свою треуголку, обшитую золотом на целый вершок, и сдержанно сказал:

— Мой дом и моя рука к вашим услугам, господин Стуре; обыкновенно, я никогда не вхожу в сделку с молодыми начинающими торговцами; но в этом случае, ради моего друга Нильса, я сделаю исключение.

Он протянул ему правую руку. Стуре почувствовал, что ему можно вполне довериться и ответил ему крепким рукопожатием.

В то время в Бергене не было еще гостиниц, хотя уже насчитывалось тридцать тысяч жителей. Каждый иностранец, приезжавший сюда, должен был рассчитывать на гостеприимство какой-нибудь семьи. Норвежские торговые люди жили у маклеров и купцов, с которыми они имели дружеские, отношения; капитаны кораблей оставались на своих судах. Таким образом, без дальнейших церемоний, как нечто вполне естественное, Уве Фандрем принял обоих приезжих в свой дом, стоявший у Немецкого моста. Старый дом, просторный и удобный, служил зимним помещением. С наступлением теплого времени года все переезжали на дачи. Фандрем тоже следовал общему обычаю. Берген был окружен такими летними резиденциями; они утопали в густых садах по склонам гор. Фандрем ненадолго удалился, а Гельгештад сообщил тем временем своему спутнику все, что он считал необходимым.

— Я еще не говорил с вами об Уве, — сказал он, — потому что хотел это сделать здесь, по приезде. Он дельный человек и везде на своем месте, принадлежит к здешней гильдии и член магистрата; составил себе кругленькое состояние. Тридцать лет тому назад у него ничего не было. Я тогда сошелся с ним, потому что мне понравились его быстрая сообразительность и ум. Мне никогда не пришлось раскаиваться в этом знакомстве; с той поры мы постоянно держимся вместе.

— Значит, вы участвуете в делах Фандрема, — спросил Стуре.

— Прежде, да, — отвечал Гельгештад, прищурившись, — но я должен был по опыту убедиться, что товарищество в торговых делах никуда не годится, если один живет в Лингенфиорде, а другой за сто миль в Бергене. Я не умею проверять толстые торговые книги и изучать длинные счета; а между тем, мне вовсе не с руки, чтобы другие подсчитывали за меня, и получать то, что мне хотят дать.

Стуре улыбнулся; ему пришло на ум, что хитрый торговец из Бергена, вероятно, лучше умел сводить счета, чем норвежец в своей долговой книге для рыбаков, квенов и лапландцев. Гельгештад, по-видимому, заметил, что происходило с молодым датчанином. Он не распространялся далее, а прибавил только, что они порешили с Фандремом брать друг у друга столько товару, сколько им потребуется; во всем же остальном вести торговлю каждый за свой счет.

Бергенский купец возвратился к своим гостям и пригласил их в столовую, где надо было выпить за благополучное прибытие. Не обошлось при этом без переговоров о предполагавшейся торговой сделке. Относительно груза «Прекрасной Ильды» оба купца уже порешили. Гельгештад потребовал кредита для Стуре, и Фандрем тотчас же согласился. Владелец Лингенфиорда давал в распоряжение Стуре свою яхту, чтобы отвезти все необходимое для поселения в Бальсфиорд, и обещал ему составить список нужных товаров, а Фандрем, со своей стороны, обязывался отпустить только лучший товар и назначить не высокие цены. Вся сделка была окончена в несколько минут и закреплена рукопожатием. Выпив еще несколько стаканов за продолжительность дружбы и за добрые деловые отношения, хозяин пригласил своих гостей на дачу.

Когда они шли втроем вдоль гавани, навстречу им попался офицер, который раскланялся с Фандремом и вдруг остановился, удивленно взглянул на Стуре и назвал его по имени.

— Герман Гейберг, — воскликнул Стуре.

— Возможно ли, — сказал офицер, — ты в Бергене и в каком странном наряде. Самый блестящий кавалер Копенгагенского двора, в норвежской фризовой куртке и в обществе самого продувного, черствого старого ростовщика с Немецкого моста, — прибавил он шепотом.

Между тем, Фандрем с Гельгештадом прошел дальше, но встреча с датским офицером, видимо, испортила его доброе расположение духа. Он сердито оглянулся и наморщил лоб, когда заметил радость Стуре при этой нечаянной встрече. Молодые люди следовали за ними под руку и сообщали друг другу о своих приключениях.

Герман Гейберг командовал датским пехотным полком, расположенным гарнизоном в Бергене. Он служил со Стуре в Копенгагене, но внезапно был переведен в Норвегию, что тогда считалось до известной степени ссылкою. Это случилось вследствие влияния одного из начальствующих лиц, о неправильных действиях которого Гейберг донес высшему начальству. Его услали в глубь страны, но он умел приобрести благоволение генерала Мюнтера в Трондгейме, которому он понравился своими способностями. Мюнтер назначил его сперва своим адъютантом, дал ему полк в Бергене и обещал, при первом удобном случае, снова его приблизить к себе.

— На это я надеюсь, и чем скорее бы это случилось, тем лучше, — закончил капитан свой рассказ. — Право, для человека с образованием невыносимо оставаться в этом селедочном и тресковом гнезде. Но скажи же мне наконец, — продолжал он, — как ты попал в эту глушь?

Стуре рассказал ему, и Гейберг слушал его с великим удивлением.

— Как! — разразился он, наконец, неудержимым смехом, — ты поселился среди лапландцев, оленей и грязных рыбных торгашей? Ты так называемый купец в твоем Бальсфиорде и приехал в Берген, чтобы запастись товаром для мелочной лавочки? Да ты с ума сошел, Генрих! Конечно, не ты первый приобрел королевский указ, обратил его в деньги и поправил свое состояние; но, наверное, никто не воспользовался им по твоему способу.

— Стрелы твоего остроумия не поразят меня, любезный Гейберг, — со спокойною улыбкою возразил Стуре. — Я все- гаки буду купцом в Бальсфиорде. Я сам избрал свою судьбу и знаю, что мне предстоит суровая трудовая жизнь, но, по крайней мере, я останусь свободным независимым человеком. Никто не изменит моего решения, оно непоколебимо.

— Кто тебя поймет! Возможно ли, чтобы человек твоего положения и с таким именем сам себя осудил на такое бедствие.

— Спроси этих норвежцев, — серьезно возразил Стуре, — что они понимают под бедствием; и они найдут твою жизнь в пыльных городах, твою зависимость самым невыносимым бедствием. Это правда, я буду ловить рыбу и ездить в Берген на своей яхте; но я надеюсь, что когда-нибудь мои соотечественники повсюду, куда бы я ни приехал, примут меня с уважением, и все честные люди протянут мне руку. Если я достигну этой цели, то все мои желания исполнятся, и никогда меня не будут тянуть назад блестящие королевские залы в столице.

— Ты остался все тем же добрым малым, что и был! — воскликнул растроганный капитан. — Кто знает, может быть ты и прав; взгляды на счастие у каждого свои, и главное дело не заблудиться на том пути, который раз избрал. Вон твои почтенные друзья и покровители ждут тебя на горе и делают тебе нетерпеливые знаки. Иди же к ним, Генрих Стуре, и наслаждайся мудростью этих корыстных селедочных душ. Завтра я к тебе зайду, а до тех пор прощай!

Когда Стуре достиг вершины, он нашел одного только Фандрема, Гельгештад пошел вперед. На все его извинения Фандрем сердито покачал головой с недоверием.

— Я вам дам хороший совет, господин Стуре. Мы в Бергене считаем за ничто этих солдат с их шитыми золотом красными кафтанами и позументами. Вашей репутации, как деятельного бюргера, только повредит, если вас увидят рука об руку с таким господином. Купец должен строжайшим образом оберегать свою репутацию, малейший дурной слух сильно подрывает его кредит. А теперь, — воскликнул он ласковее, — пойдемте, сударь, вот там мой дом. В его стенах вы будете желанным гостем, как долго вам понравится.

Весь день обозревали хорошенький, веселый участок земли, а также рассматривали безделушки и редкости, которые капитаны кораблей и купцы привезли из чужих стран в подарок влиятельному торговцу. Только на другой день после завтрака снова стали говорить о делах. Сегодня должны были совершенно разгрузить яхту и затем приняться за новую погрузку. На четвертый день Гельгештад собирался в обратный путь, а до тех пор предстояло много дел. Все припасы, предназначенные для Стуре, надо было выбрать и упаковать. Опытный купец быстро составил список, и при первой же смете выяснилось, что для этого потребуется сумма не менее восьми тысяч ефимков. За это Стуре обязался ему доставить ту рыбу, которая сохла в Вестфиорде. Порешили ее доставить Фандрему при первой поездке. Купец предложил ему тотчас же заключить сделку и назначить цену за вогу в тридцать шесть фунтов по три ефимка. Но когда Стуре не согласился на это, то он без спора прибавил еще четверть ефимка; но Стуре все еще не решался на эту сделку, несмотря на то, что Гельгештад предлагал своему товарищу весь свой большой запас.

— С тобой, — сказал Фандрем Гельгештаду, — я не могу заключить такой сделки, по той простой причине, что рыба все-таки может значительно подешеветь, и тогда при твоих больших запасах я понесу чувствительный убыток. Поэтому я могу порешить с тобою только у Немецкого моста и по той цене, которая будет стоять в тот день, когда ты вручишь мне твою рыбу. За твой товар я должен заплатить деньгами, а от этого молодого человека, которому я желаю добра, я получаю ее в обмен.

— Твои соображения, друг Уве, во всяком случае вполне справедливы, — отвечал Гельгештад в раздумье. — Не будем больше говорить обо мне. Все возможно: цена на рыбу может и повыситься, может и значительно упасть. По всему Норвежскому берегу до самого Трондгейма много рыбы наловлено и посолено. Мое мнение таково, кто может выдержать, выдерживай, кому же нужно действовать наверняка, господин Стуре, пусть будет рад, что в такое короткое время он утроил свой капитал.

— Благодарю вас, — возразил Стуре, нисколько не сомневавшийся в том, что ему нужно было делать, — будьте оба уверены, что я принимаю ваш совет с полнейшим почтением; но я не желаю, чтобы вы, господин Фандрем, получили убыток, вследствие вашего великодушного предложения. Лучше уж я предпочту ограничиться меньшею прибылью. Поэтому я буду ждать, пока мои лодки с рыбой не прибудут к Немецкому мосту, и тогда возьму ту цену, которая будет стоять в то время. Если я потерплю убыток, это будет мой убыток, если же получу прибыль, то ею воспользуюсь.

Гельгештад одобрительно кивнул Стуре. Фандрем взглянул на Нильса и сказал:

— Всякий должен знать, что он делает. И так решено, я заплачу вам по той цене, которая будет стоять, когда ваша рыба прибудет.

Затем они вернулись в город, где, благодаря прекрасной весенней погоде, в гавани давно уже кипела работа. Член магистрата повел своих гостей в контору, где уже были приготовлены все счета, и где Стуре должен был подписать условие, что будет вести торговые отношения только с Уве Фандремом в Бергене. Контора богатого купца оказалась маленькой и мрачной. В одном углу в шкафу за решеткой стояли большие торговые книги. Тяжелый дубовый стол занимал, середину комнаты. За ним работал у конторки старый бухгалтер. Стуре не удивился малочисленности служащих, он знал, что Бергенские купцы, несмотря на значительные дела, имеют больше надсмотрщиков и работников в своих магазинах, чем помощников в своих конторах. Все свободное место в конторе, также как и проход, были завалены ящиками и сундуками, бочками, тюками с перьями и тюленьими кожами. Все помещения внизу дома были пропитаны специфическим запахом жира и разлагающегося мяса, и это неприятно поражало свежего человека.

Фандрем подвел своего покупателя к конторке и заставил его прочесть и подписать контракт. Затем Гельгештад взял перо в руки и подписал особое поручительство на сумму, на которую Стуре забрал товаров у Фандрема.

— Следовательно, мне нужен еще поручитель? — спросил Стуре раздраженно и с удивлением. — Я думал, что за данный мне кредит я достаточно ручаюсь моим имуществом, словом и честью.

— Если вы взвесите, сударь, — возразил спокойно Гельгештад, — что здесь в Бергене никто не знает ни вас, ци вашего имущества, и если обдумаете, что, несмотря на все ваши надежды, планы в Бальсфиорде все-таки могут не осуществиться, то вы увидите, что не легко будет найти кого-нибудь, кто бы вам открыл кредит без поручительства.

Стуре с трудом победил в себе неприятное настроение. Он рассчитывал, что открытый ему Фандремом кредит облегчит его обязательство относительно Гельгештада и думал освободиться понемногу от владельца Лингенфиорда с помощью этих новых связей. Вместо этого он увидел, как он все дальше и дальше затягивался в сеть паука, который, казалось ему, жадно протягивал над ним свои лапы.

Он взглянул в глаза Гельгештаду, и ему показалось, что он прочел в них злую насмешку над его беспомощностью; недоверие его возросло в высшей степени и пересилило осмотрительность. Почти невольно он произнес:

— Нет, нет, мне достаточно и тех обязательств, которые уже существуют, я не желаю увеличивать их число. В этом деле я не принимаю вашего поручительства.

— Хорошо, как вам угодно, сударь! Может быть вы знаете кого-либо другого в городе, кто бы за вас поручился? — спокойно спросил Гельгештад.

Этот вопрос смутил Стуре; он должен был объявить, что знаком только с капитаном Гейбергом, и произнес его имя немного нерешительно.

До сих пор Фандрем присутствовал при переговорах молча и не вмешивался; но когда его новый покупатель назвал поручителем датского капитана, это уже ему показалось слишком. Изо всей силы ударил он кулаком по столу и вскричал:

— Этот-то молодой ветреник — поручитель? Господин Стуре, вы, кажется, намерены надо мной смеяться? Конечно, когда капитан шагает по улицам, он гордо вытягивает свои ноги…

Дальше он не договорил, потому что в эту минуту послышался громкий голос в смежной комнате, и в открытой двери показалась стройная фигура Германа Гейберга.

Купец так удивился неожиданному присутствию офицера в его доме, что в первую минуту ничего не мог сказать. Капитан сказал с иронией, что, кажется, разговор коснулся его достойной особы, и он просит общество не стесняясь, продолжать начатое; Фандрем быстро овладел собою — он был не из тех, кого легко смутить.

— Не знаю, сударь, — начал он, — что могло вас побудить посетить мой дом и мою контору; но как это уже случилось, то нечего делать. Я могу во всякое время повторить мои слова.

— Я вполне понял вас, господин Фандрем, — возразил молодой человек с гордой улыбкой, — и вижу, что мое слово не может быть для вас поручительством, так как вам недостаточно и слова барона Стуре, моего уважаемого давнишнего товарища.

— Я полагаю, Фандрем, — сказал Гельгештад, поднимая свое суровое лицо над столом, — что мы здесь заняты делом, которое неудобно продолжать при постороннем.

— Совершенно с вами согласен, — отвечал Фандрем.

— Я полагаю, — сказал самонадеянно офицер, подражая манере норвежца, — что вам не следует вмешиваться в дела, касающиеся меня. Я не треска, не несчастный лапландец, и у меня нет в кармане королевского указа, и потому я, конечно, имею право уклониться от ближайшего знакомства с вами. Что же касается вас, господин Фандрем, — с достоинством продолжал он, — то я сейчас же избавлю вас от своего присутствия, как только скажу несколько слов этому господину.

И он указал при этом на Стуре.

— Стуре, — обратился он к своему товарищу и положил руку ему на плечо, — если ты занят, я не буду мешать тебе, выслушай только вот что: генерал Мюнтер с курьером вызывает меня назад в Трондгейм. Завтра я уже должен выехать из Бергена; навряд ли мы с тобой сможем сегодня еще раз увидеться, и потому, прощай, дружище, если ты не предпочтешь последовать за мной.

— Ты знаешь, Гейберг, что этого не может быть, — твердо отвечал Стуре.

— Я так и думал, — печально проговорил Гейберг, — я знаю твою железную волю. Ну, так Бог да хранит тебя всегда и повсюду; да избавит Он тебя от всех норвежских плутов # да соберет всех рыб морских в твои сети! Господин Фандрем, я теперь покидаю ваш дом и желаю ему всякого благоденствия. Сохраните обо мне добрую память.

Он пожал руку своему другу и пустился в обратный путь, немилосердно разбрасывая ногами все, что ему мешало на ходу.

— Пускай его бежит! — презрительно сказал ему вслед Гельгештад, но мрачно наморщенный лоб ясно показывал, как трудно ему подавить свой гнев. — Я бы желал, чтобы этот офицерик не попадался больше на моем пути, иначе может окончиться хуже, чем сегодня.

Потом он выпрямился во весь свой рост и опустил тяжелый кулак на обязательство.

— Господин Стуре, — сказал он, — вот бумага, и вот я стою здесь. Объясните же теперь окончательно, желаете ли вы принять мое поручительство, или вы рассчитываете на чью-либо чужую помощь.

Очевидно, тут был только один исход; купец, по-видимому, принял твердое решение. Стуре больше не колебался, противиться было бы бесполезно и даже опасно; таким образом он дал свое согласие, и Гельгештад подписал этот многозначащий документ. Когда это совершилось, оба купца опять рассыпались в уверениях, что все это только одна формальность;

никто не сомневается в том, что владелец Бальсфиорда через год полностью уплатит свои счета и тогда будет пользоваться открытым кредитом, безо всякого поручительства; но здравый смысл Стуре ясно говорил ему, как мало можно было полагаться на эти речи.

Целый день прошел в выборе и осмотре товаров, которыми предполагалось нагрузить «Прекрасную Ильду». Гельгештад и сам купил кое-что, но при этом не забывал осматривать и пробовать все, предназначенное для Стуре. Все закупленные товары сейчас же переносились работниками и слугами на яхту, где матросы занимались погрузкой; через два дня яхта должна была уже пуститься в обратный путь.

В тот же день вечером купцы задали пир владельцам гаардов и капитанам кораблей в зале той же самой старинной башни, где в былые времена танцевал король Христиан II. Но на этот раз танцев не было. Бергенские дамы не присутствовали на пиршестве, но зато кутеж продолжался до рассвета. Фандрем так усердно подчевал своих гостей, что около полуночи Стуре должен был проводить его домой. Сам Стуре рад был уйти от беспорядочной попойки; на него со всех сторон сыпались насмешки за воздержность.

Гельгештад вернулся уже только с рассветом, но в его крепких мускулах и жилах было столько несокрушимой жизненной силы, что после часового отдыха он снова занимался делами и окончил их только тогда, когда яхта его была совершенно готова к отплытию.

Прощальный тост выпили с Фандремом на палубе яхты; когда лодка его удалилась, путешественники воспользовались еще несколькими часами отдыха. Но только что утро осветило самые высокие вершины, окружавшие Берген, «Прекрасная Ильда», снялась с якоря и при утренней свежести проплыла мимо батареи порта. Все еще было тихо в гавани; на безмолвном городе лежала полутьма; над фиордом подымался легкий туман, тянувшийся около береговых скал как колеблющееся покрывало. Приветливые маленькие долины скрывались еще в ночной мгле. Большое судно описывало дуги, то проходя сквозь узкие проливы, то перерезая большие водные бассейны; оно как бы будило сонное море, и шептавшиеся волны разбивались о его бока, будто вопрошая, зачем тревожат их покой.

Гельгештад в непромокаемой теплой одежде моряка стоял у руля и направлял яхту в этом лабиринте скал и утесов. Время от времени он зорко поглядывал в сторону, измеряя пространство, пройденное судном; потом он смотрел опять вперед, где уже виднелась колокольня Гаммерской церкви и открывался Алезунд. Позади быстрого судна, с шумом рассекавшего волны под напором легкого ветра, солнце освещало снеговые вершины у Гардангерфиорда; лучи его покоились на лесах, на громадных массах скал, подошвами упиравшихся в море, а главами своими достигавших облаков. Путь около берегов Норвегии постоянно идет между бесчисленными островами и группами скал, оставшихся после мировых переворотов и образующих множество заливов и проливов. Но кое-где они вдруг исчезают, и воды Атлантического океана и Северного Ледовитого моря беспрепятственно разбиваются о берег материка, и часто корабли должны целыми днями пережидать в каком-нибудь уголку, не решаясь пуститься по бурному морю. На третий день пути, когда показался Штатенланд, Гельгештад тоже не решался обогнуть его ночью. Но ветер стих. Купец, уступая просьбам нетерпеливого пассажира, спешившего в свои новые владения, решился двинуться вперед, но лишь с тем условием, что они проведут всю ночь за стаканом пунша, и в минуту опасности он тотчас же сменит рулевого. Стуре согласился и вечером нашел в каюте чисто накрытый стол с разными кушаньями, а на печке кипящий чайник, около которого хлопотал старый моряк.

Гельгештад был, очевидно, в наилучшем расположении духа. Когда приготовили пунш, этот северный нектар, он храбро наливал его из дымящейся чаши и смеялся над серьезным лицом Стуре, утверждая, что он походил на снеговую вершину Кильписа.

— Ну-у, — сказал он, — я не знаю, что вас мучает, но должно быть что-нибудь очень тяжелое. Вернитесь же в Бальсфиорд человеком, который уверен в своих барышах. Вы умно придержали рыбу, показали, что у вас верный взгляд; вы везете полную яхту товаров, дом ваш уже, вероятно, готов; вам остается только в нем поселиться. Но я знаю в чем дело, — дразнил он дальше, — вас страшит одиночество в Бальсфиорде, и вам следует позаботиться о хозяйке. Если вам не повезет, поможет колдун Афрайя своим волшебным напитком. Не правда ли?

Эти шутки вывели Стуре из его молчаливой задумчивости.

— Афрайя! — сказал он, не думая, что говорит, — это, конечно, такой человек, помощь которого мне желательна. — Но он тотчас же спохватился и, желая рассеять недоверие своего слушателя, небрежно продолжал: — Так как оба мы случайно назвали имя Афрайи, ответьте мне на один вопрос: что вы думаете делать с Гулой, когда ваша дочь покинет родительский дом?

— Ну-у! — отвечал Гельгештад, — я думаю, она всегда предпочтет мой дом грязной лапландской хижине.

— Мне недавно приснился сон, — сказал Стуре, улыбаясь, но пристально смотря на купца, — если Афрайя действительно колдун, то это он его послал.

— Не буду отрицать, — отвечал старик, — сны, во всяком случае, странная вещь; они часто являются в человеческой душе как предзнаменования и, конечно, посылаются нам сверхъестественной силой. Расскажите ваш сон, господин Стуре.

— Мне снилось, — начал дворянин, — что я живу на Бальсфиорде, хорошо устроился, много тружусь, но имею и много забот…

При этих словах его слушатель хитро прищурился, но не прерывал рассказчика. Тот продолжал:

— Оказалось, что все окружные маленькие долины были плодородны, и там могло поселиться много колонистов. Но то, что было для меня особенно важно — извлечь пользу из векового леса при Бальс-эльфе — то мне и не удавалось.

Оказалось, что трудно было сплавлять бревна из лесной глуши. Поток с глубокими водопадами мешал их сплаву; нигде нельзя было устроить лесопильную мельницу. Я сделал целый ряд бесполезных попыток, стоивших больших денег, но все мои труды были напрасны.

— Это совершенно ясно, — воскликнул Гельгештад с ироническим смехом, осушая свой стакан.

— Я находился в тяжелом положении, — продолжал Стуре, — мне казалось, что меня схватили невидимые руки, которые, с одной стороны, тянут меня в пропасть, с другой — удерживают, называя все мои начинания нелепостью. Я не мог ни на что решиться, все меня покинули, вокруг меня царствовала глубокая тьма. Вдруг я увидел свет: Афрайя стоял у моей кровати, его маленькие глаза метали искры.

— Пфа! — воскликнул купец, слушавший с большим вниманием, — не описывайте мне воровских глаз этого плута, я хорошо их знаю.

— Он осклабился и стал плясать вокруг меня, делая странные прыжки. ’Ты не можешь себе помочь! — воскликнул он хриплым голосом. — А люди твоего гордого, мудрого народа разве не могут подать тебе совета? Э! Но подожди, дружочек, зато ты получишь помощь от презренного лапландца: я покажу тебе, как ты должен приняться за дело». Он повел меня к какому-то месту, взмахнул своим длинным посохом, и вдруг на реке явилась мельница с двойным колесом. Потом он указал на долину, и я увидел странную постройку из бревен, стоявшую на крепких сваях, которые смачивались водами ключа и вследствие этого оставались постоянно скользкими. По этому желобу деревья скатывались с быстротой молнии со скалы, и их можно было без особенного труда доставлять на мельницу.

— Странный сон, — пробормотал Гельгештад, когда рассказчик остановился, — но я не могу всего этого представить. Я бы, Бог знает, что дал, если б мог.

— Может быть мне удастся вам все это разъяснить; она передо мной стоит так ясно, что я мог бы схватить ее руками. Дайте мне бумаги и карандаш из стола, я вам нарисую эту постройку.

Гельгештад послушно передал ему требуемое, и на лице его можно было прочесть нетерпение, с которым он ждал, что из этого выйдет. Стуре набросал несколькими твердыми штрихами долину Бальс-эльфа и поток в пропасти. Потом с крутой скалы спустил искусную постройку или каток для бревен, какие и теперь еще употребляются в горных странах, чтобы легче сплавлять с высоких гор в долину древесные стволы.

— Смотрите, — объяснял Стуре, — здесь рубят и освобождают от сучьев деревья, направляют их на гладкую наклонную поверхность, которая орошается водою, чтобы бревна, скатываясь, не слишком разгорячались. В холодное время вода застынет, по льду деревья будут скользит еще легче и достигнут вот этой тощей, где следует построить лесопильную мельницу.

Очевидно, что это лучшее место, потому что лежит за водопадами на реке, которая отсюда до самых фиордов представляет мало препятствий.

Гельгештад то смотрел в рот своему рассказчику, то с жадным вниманием следил за рисунком.

— Это верно, — сказал, наконец, он, глядя на бумагу, — это должно удасться. Это был мудрый сон, господин Стуре, кто бы его ни послал.

Он откинулся на спинку стула и пытливо посмотрел на своего собеседника.

— Вы умный человек! — воскликнул он, — я должен вас похвалить. И вы верный истинный друг, который от меня ничего не скрывает. Не правда ли? А теперь, — продолжал он, вынув свои часы и взглянув на них, — вам следует отдохнуть еще часок. Уже глубокая ночь, и недолго до рассвета. Я же пойду на палубу и буду править судном до наступления дня. Будьте здоровы!

Он вышел из каюты, а Стуре пошел спать довольный собой. Он не даром рассказал этот сон. С одной стороны, развивая свои планы, он хотел склонить купца, чтобы тот дал ему необходимые для этого средства; с другой — он хотел дать почувствовать Гельгештаду, что проникает в его нечистые намерения. И то, и другое ему удалось.

Глава шестая ПРАЗДНИК ИУЛА

Давно уже стояла ясная погода. Над «Прекрасной Ильдой» расстилалось безоблачное голубое небо, и она плыла несколько недель по тихому морю. Она оставила уже за собой и берег Трондгейма, и горы «Семи сестер», и множество причудливых скал, которые как сторожа стоят при въезде в Норвегию. Теперь она быстро приближалась к родине. Настал июнь, и чем дальше продвигалась к северу яхта, тем светлее становились ночи. Вблизи Лофоденских островов солнце уже не заходило за горизонт. Оно описывало на небе круг, и лучи его весь день освещали высокие глетчеры. Наконец, перед путешественниками появился Тромзое, и когда на церковной колокольне пробили полночь, паруса и верхушки мачт освещались красноватым светом. Еще один день прошел, настала ночь, и «Прекрасная Ильда» вошла в Лингенфиорд. Длинный ряд высоких гор стоял освещенный солнцем, а в глубине Кильпис подымал свою громадную голову, как седовласый исполин между молодежью, потому что только на его вершине еще блестела снежная и ледяная мантия. Полночное солнце стояло большим багряным шаром над волнами Лингенфиорда, которым теперь предстояло непрерывно отражать его в течение четырех недель. Но хотя свет не потухал, на природе все-таки лежало таинственное покрывало, и глубокое молчание ночи царило над волнами. Стаи птиц неподвижно сидели на утесах, со спрятанными под крылья головами; в воздухе не было слышно звука, свидетельствующего о жизни, и только корабль с ослабевшими парусами, изредка колеблемыми легким дуновением ветра, скользил по Лингенфиорду, как будто им управляли духи. Наконец, при одном из поворотов вдруг появилась Лингенская церковь. С высокой башни ее развевалось большое знамя, а в бухте виднелось много лодок с пестрыми вымпелами и венками из березовых и сосновых ветвей на мачтах. Люди на яхте сбросили свои куртки. Было так тепло, как будто они покачивались на волнах Неаполитанского залива; они весело смотрели на родную церковь, пожимали друг другу руки и обменивались взаимными поздравлениями. Так быстро и удачно редко им приходилось совершать поездку в Берген, и Господу Богу угодно было, чтобы они как раз возвратились в день первого весеннего праздника, празднуемого на Севере. В церкви сидело все население фиордов и островов, пело, молилось и хвалило Господа в святую ночь, когда в первый раз солнце не заходило; оно просило хорошего благодатного года. За молитвой следовали веселые шутки, игры и танцы. Когда яхта достигла пристани, лежащей ниже церкви, там не было ни одного человека. Одиноко стояли длинные ряды лодок, и старый моряк заметил между ними, к своему удовольствию, большую шлюпку с вымпелом гаарда Эренес.

— Мы пришли как раз вовремя, чтобы отпраздновать наш весенний праздник. Забрасывайте якорь, дети!

Люди уже нетерпеливо ждали этого приказания и не заставили его повторить. Живо завертелся ворот, и якорь устремился в глубину. Потом все поспешили вниз, чтобы надеть праздничные одежды. Гельгештад тоже вошел в каюту, где он нашел Стуре уже одетого по праздничному.

— Ну-у, — засмеялся старик, — вы уж, как я вижу, привели себя в порядок. Вот мы стоим у самой Лингенской церкви, при ярких лучах света, а нас еще никто не заметил, как будто гном надел свою шапку-невидимку на нашу мачту. Все сидят теперь в церкви. Это старый обычай из рыцарских времен праздновать в этот день, — сказал он, повязав на шею шелковый платок. — Много стоило крови, пока его изгнали из Норвегии, и пока христианские священники добились, чтобы его перенесли на Рождество.

— Так празднование Иула в древние времена было весенним праздником? — спросил Стуре.

— Совершенно верно, — отвечал Гельгештад. — Это был самый большой праздник, когда испрашивали у Всевышнего, чтобы Он был милостив к Своим детям. Мы удержали его здесь, только придали ему христианский характер. А теперь пойдемте. Мы сойдем на берег и удивим детей нашим появлением в церкви.

Он надел шляпу и первый спустился в ожидавшую их лодку, которая несколькими взмахами весел приблизилась к каменным ступеням лестницы на берегу. Мужчины поднялись на скалу, предоставив матросам идти своей дорогой. Гельгештад снял шляпу и сложил руки. Льняные с проседью волосы рассыпались по его плечам, а на суровые черты его упал небесный луч и смягчил их. Этот смелый и хитрый человек преклонялся перед невидимой силой, которая подчиняет и дерзкого смертного. Но такое набожное настроение недолго могло продолжаться у расчетливого и корыстного человека. Он искоса взглянул на Стуре, который взволнованно смотрел на величественную панораму, его окружающую, и сказал:

— Многообещающее утро, не правда ли? Мы сначала остановимся в притворе; оттуда можем видеть своих, а они нас не заметят. Я думаю, что мой добрый друг Оле Гормсон не слишком-то будет утомляться, особенно, если вспомнит о богатой жертве после проповеди.

При этом кощунстве всегдашнее расположение духа вернулось к Гельгештаду. Он открыл низкую дверь церкви и вошел в темное пространство притвора. Отсюда он мог видеть прихожан и пастора, и лоб его наморщился, когда он узнал в нем, вместо своего доброго друга Оле Гормсона пастора Клауса Горне-манна. Потом он посмотрел на прихожан, среди которых заметил много знакомых, долго и тихо смотрел на своих детей, которые сидели вместе на церковной скамье. Подле Ильды виднелась рыжая голова писца, за ними возвышался Олаф, а с Густавом рядом сидел человек, которого Гельгештад, к своему удивлению, признал за судью из Тромзое.

Итак, сегодня все можно будет привести в порядок, рассчитал он; но прервал свои приятные размышления, так как прихожане запели последний псалом. Затем Клаус Горнеманн благословил всех и молящиеся поднялись со своих мест. Первые, вышедшие в притвор, увидели Гельгештада, послышались радостные восклицания, его назвали по имени, и через минуту это имя всеми повторялось.

— Ну-у! — воскликнул купец, — вот я и вернулся домой, добрые друзья и соседи. Я принес благодарение Богу здесь, в притворе и имею хорошие новости для вас из Бергена. Рыба сильно поднимается в цене, будет подыматься с недели на неделю и дойдет до четырех ефимков и более, а теперь дайте мне посмотреть на моих детей; я долго их не видал.

Потом он вышел из церкви и стоял на солнце с сыном и дочерью. Всем хотелось пожать ему руку и слышать его речь. Те, которые были знакомы со Стуре, подходили к нему с вопросами и приветствиями. При виде яхты послышались радостные крики: ура! И только через некоторое время общее возбуждение немного успокоилось. Олаф Вейганд завладел Стуре; он много рассказывал ему о его поселении и с откровенной задушевностью выражал свою радость, что снова видит его на Лингенфиорде. Как Сильно отличался этот сердечный прием от свидания Стуре с обоими детьми его покровителя. Ильда холодно подала ему руку и приветствовала его несколькими спокойными словами; Густав же глядя в сторону, небрежно протянул ему два пальца и быстро что-то пробормотал, что, при желании, можно было принять за приветствие. Стуре справедливо чувствовал себя оскорбленным этим приемом, в то время как он видел, совершенно чужие семьи, едва раз его видевшие, встречали с участием, ласково расспрашивали его и приглашали принять участие в их веселье. Но он овладел собою, отвечал шутками на шутку и присоединился ко всеобщему веселью, царствовавшему вокруг. Он почувствовал облегчение, когда внезапно очутился вне толкотни, наедине с Олафом. Этот последний ласково потрепал его по плечу и сказал, пытливо смотря ему в лицо:

— Ты окреп и загорел в путешествии, друг Генрих, но на лбу у тебя глубокая серьезная складка, которая свидетельствует о скрытых заботах.

— Как же мне не заботиться, добрый Олаф, — возразил Стуре, — разве ты не чувствовал бы себя так же, если б тебе предстояла неизвестная будущность.

— Это правда, — задумчиво отвечал норвежец, — твоя судьба тяжела, и, откровенно говоря, я не хотел бы быть в настоящую минуту в твоей шкуре. Но ты проворный, деятельный человек, дом твой построен, яхта с товарами может пристать к твоему порогу и, может быть, тебе посчастливится, если ты оставишь свои планы извлечь выгоды из девственного леса на берегах Бальс-эльфа. Может быть, тебе больше посчастливится, — тихо прибавил он, — чем мне.

Стуре промолчал при этом признании, но потом спросил с участием:

— Ты совершенно оставил всякие надежды, бедный Олаф?

— Я бы уж давно не был здесь, — отвечал тот мрачно, — если бы я не обещал старому Гельгештаду помогать Густаву в его отсутствие и если бы не дал тебе слова кое-когда присматривать за работами в Бальсфиорде.

— Тем более я должен благодарить тебя, что ты соблюдал мои интересы, — искренне сказал Стуре.

Олаф махнул рукой.

— Многое изменилось с тех пор, как ты уехал друг Генрих! Взглянц на Ильду, как она ни скрывает своих чувств, а я всвттаки приподнял ее маску.

— И что же ты увидел? — спросил Стуре, идя рядом с ним.

— Я вижу, что в душе ее темно. Что весеннее солнце, которое теперь стоит на небе и не заходит, не освещает ее сердца. Она всегда была молчалива, — продолжал он, видя, что его спутник ничего не отвечает, — но прежде за нее говорили ее лицо и глаза; теперь блеск их исчез; я слышу ее голос, и мне делается больно; я смотрю на нее, на ней лежит точно снежный туман.

— Может быть она больна, — сказал Стуре.

— Да, душою. Только никто, кажется, этого не видит, кроме меня, — отвечал нетерпеливо Олаф. — Посмотри туда, — продолжал он с затаенным гневом, — вон сидит судья из Тромзое; он положил руку на плечо Гельгештада и шепчет ему что-то на ухо. Теперь повернись к березам и посмотри на писца, как он идет с Ильдой. Этот жадный, отвратительный плут надеется еще сегодня надеть ей кольцо на палец, и до начала зимы она должна будет последовать за ним в Тромзое. Посмотри, как старики жмут друг другу руки: они уговорились и вполне сошлись в условиях.

— И ты полагаешь, что этот союз и есть причина горя Ильды? — в раздумье спросил Стуре.

— А что же иное? Я бы хотел видеть девушку, которая охотно бы последовала за этим коварным писцом к алтарю, а особенно Ильда. Ты думаешь, она не знает этого хитрого малого, не знает, что он весь состоит из лжи и обмана. Никогда она не дотронулась бы до него пальцем, если б эта чудная девушка не считала послушание отцу выше всего другого. Это видно в ее взоре, в ее голосе, это я читаю в выражении ее лица. Ты теперь видишь, отчего я не ухожу, хотя она еще вчера сказала мне, что мне пора домой, в мое имение Бодоэ, к старухе матери, которая обо мне скучает.

— А Густав, — спросил Стуре нерешительно, — знает он то, что ты мне передал?

— Нет, — отвечал Олаф, — да Густав и не может помочь; при всем своем добродушии, он сын своего отца; да притом же теперь совершенно подпал под дурное влияние писца. Этот последний умеет разжигать в нем ненависть к лапландцам; хотя я и сам недолюбливаю этих грязных обезьян, но отвращение и ненависть Густава граничат с глупостью. Я долго сомневался, какие намерения преследует писец своими насмешками, потому что без определенных намерении этот малый ничего не делает: но случайно я подслушал болтовню, которая мне все объяснила. Представь себе, дело идет о тебе: писец старается возбудить в Густаве недоверие и охлаждение к тебе; ему это уже удалось, так как Густав знает, что ты при всяком случае защищаешь несчастных лапландцев. Я только недоумеваю, к чему все это ведет. Что писец тебя ненавидит, это понятно: он ненавидит тебя за Ильду; но зачем ему нужно привлечь на свою сторону Густава — этого совсем не понимает моя голова.

Стуре молчал и с горькой улыбкой на губах, сложив руки, смотрел на море, освещенное солнцем.

— Мужественный Олаф, — проворчал он, — твоя честная душа не предвидит тех мошенничеств, которыми стараются меня опутать. Я прекрасно понимаю цель Павла Петерсена: Густав Гельгештад должен меня покинуть для того, чтобы когда его почтеннейший отец затянет своей сетью чужестранца, послушный сынок не принял бы сторону обиженного. Но не ошибитесь в расчетах, — прибавил он, переводя дух, — вам не слишком-то легко удастся привести в исполнение вашу мошенническую проделку!

Он повернулся к Олафу, который снова заговорил:

— Густав вернулся сюда с неделю назад, — сказал он, — целых три дня он бежал через яуры вверх по Кильпису, и я с ним, и еще много других людей…

Увидя вопросительный взгляд своего товарища, Олаф равнодушно рассказал:

— Это тоже новость, друг Генрих, которая тебя удивит. Лапландка, маленькая Гула, убежала или украдена, или погибла.

— Гула! — воскликнул Стуре, забывая все свои заботы. — И вы не нашли ее?

— Ни малейшего следа. Ильда так плакала, как никогда. Тогда Густав, который не мог видеть горя сестры, да и я, конечно, тоже, мы собрались в путь, на поиски лапландки. Мы бродили по болотам, пока наконец не встретили колдуна, отца ее, который сидел в яурах Кильписа со своими стадами.

— И ее с ним не было?

— Он клялся и Юбиналом, и Пекелем, что в глаза ее не видал; проводил нас ужасными проклятиями; но, тем не менее, я убежден, что старый плут знает, где она находится, и сам увез ее в сообществе со своим милым племянником Мортуно.

— Бедное дитя! Бедная Гула! — печально сказал Стуре. — Зачем меня не было, я бы, наверное, спас твою жизнь.

— Ты бы сделал не больше нас, — возразил Олаф, недовольно качая головой. Но он не докончил, так как разговор был прерван Гельгештадом, который подозвал Стуре и сказал ему:

— Я вижу, что вы уже знаете новость. Ну, не хочу себе портить веселого расположения духа в это блаженное утро. Пусть бежит эта девчонка и доит оленей или варит дьявольские напитки у старого колдуна, мне все равно! Придите, подсядьте к нам, господин Стуре: судья хочет пожать вам руку. Вы можете от всего сердца ответить ему тем же и взглянуть поласковее, потому что он и его племянник вполне заслужили вашу благодарность.

Судья, между тем, поднялся и сделал несколько шагов навстречу молодому поселенцу. Его расшитый золотом синий сюртук с высоким стоячим воротником указывал на занимаемую им важную должность; маленькая треуголка с золотым позументом величественно красовалась на голове; черные бархатные панталоны до колен, блестящие сапоги с отворотами и испанская трость с золотым набалдашником завершали представительность его особы. Как бывший офицер датской армии, он носил в петлице орден Данеброга; держался по-военному, прямо, а серые глаза его энергично смотрели на сердитом лице.

— Здравствуйте, господин барон, — сказал он, снимая шляпу. — Я долго напрасно ожидал вас в Тромзое и радуюсь, что случайно имею теперь в кармане нечто, что я хотел оставить вам в Эренесе.

Стуре хотел извиниться, что не посетил его, но судья удержал его за руку, дружески усадил подле себя и налил ему полный стакан. Они выпили за обоюдное здоровье; судья вытащил из сюртука большую кожаную сумку и вручил Стуре бумагу, выправленную, сообразно с законами, с подписью и печатью, в которой ему на вечные времена передавалась в полное владение долина Бальсфиорда-эльфа, второстепенные долины по обоим берегам его, берега реки на значительном протяжении с включением и острова Стреммена у морского берега против Тромзое. Все было точно определено, и Стуре откровенно высказал самую живую благодарность.

— Мои ожидания более чем исполнились, дорогой господин (удья: имение гораздо обширнее, чем я мог надеяться.

— Король мог бы здесь еще много чего раздать, что принесло бы пользу и Его Величеству, и стране, если бы попало в хорошие руки. Мой долг избирать достойных, затем я здесь и поставлен, поэтому я не спрашивал, господин барон, велик или мал участок, а дал то, что у меня требовали.

— Вы исполнили все мои просьбы, господин судья, — отвечал Стуре, — исполните же и еще одну: зовите меня просто по имени. Я оставил титулы в Копенгагене и здесь, в моем новом отечестве, буду только Генрих Стуре, купец из гаарда Бальс-эльф.

— Вы дельно говорите, господин Стуре, — воскликнул Гельгештад, — полагаю, с такими принципами все будет вам удаваться.

Судья тоже одобрительно кивнул; чокнулись, и стакан последовал за стаканом, сопровождаемый добрыми совётами и пожеланиями. Они сидели в тени тихо колебавшихся берез. Солнце поднялось выше, перед ними расстилалась на зеленой лужайке оживленная картина. Молодые мужчины и девушки собрались на ровном месте для танцев; в других местах составились группы бросавших в цель тяжелые круглые камни; дальше стреляли в цель из ружей и раздавались награды лучшим стрелкам. Всюду слышался смех, всюду царствовало веселье.

Судья поднял трость и указал ею по направлению к церкви. Там стояли его племянник и Ильда в кругу прихожан, толпившихся около пастора.

— Я готов прозакладывать ефимок за селедку, — воскликнул он, — что Павел заказывает там свое оглашение. У нас такой обычай, господин Стуре, — со смехом продолжал он, — вызывают жениха и невесту в праздник Иула, и пастор дает им свое благословение. Я только что говорил об этом с Гельгештадом. Красивая парочка, не правда ли?

— Я только могу пожелать счастья, насколько это в моих силах, — отвечал Стуре.

Гельгештад встал, пошел к своей дочери и привел к тому месту, где сидел судья, обрученных, их друзей и знакомых и почтенного старого пастора, который уже посте службы успел дружески поздороваться со Стуре.

— Музыку вперед и сыграйте самую лучшую пьесу, какая только у вас найдется, — воскликнул Гельгештад, — обойдемте три раза вокруг церкви по старому доброму обычаю, а потом, Клаус Горнеманн, совершите свою обязанность и благословите жениха с невестой.

— Так ли это, дети мои? — спросил старик. — Хотите ли вы принадлежать друг другу в горе и в радости и верно сдержать обет, который держите ныне в сердцах ваших?

Он взглянул на Ильду, стоявшую подле Павла Петерсена.

— Да, — сказала Ильда, и ни одна черта не изменилась на ее строгом лице.

— Так идемте, — сказал Горнеманн и повел жениха по правую руку, невесту по левую.

Родные и знакомые последовали за ними, грянула музыка, развевались знамена, на кудрях молодых девушек появились венки из свежих весенних цветов. В первом часу дня, когда солнце ярко блестело на небе, Клаус Горнеманн призвал благословение неба на обрученных.

На следующий день в гаарде Эренес толпилось множество гостей, и кипела работа. Судья тоже был там и хотел остаться на два дня, чтобы вернуться в Тромзое вместе с Гельгештадом; старый купец решился сейчас же отправиться еще раз на Лофоденские острова и свезти самому свою рыбу в Берген.

Поспешно выгрузили из яхты товары, предназначавшиеся для Эренеса, заменив их той утварью и материалами, которые Стуре купил у Гельгештада, желая сейчас же деятельно приняться за устройство своего гаарда. Поселенец торопился как можно скорее уехать. Дом его был готов, и теперь ему самому приходилось докончить остальное. Гельгештад два дня сводил с ним счета; оказалось, что Стуре был должен ему десять тысяч ефимков, со включением долга Фандрему.

Зато, Гельгештад обязывался продать его рыбу и списать со счета полученную сумму; но можно было предвидеть, что за вычетом всех расходов это покрыло бы не более половины всей суммы.

— Вот, — сказал, наконец, купец, открывая свою кассу и вынимая шесть кожаных кошельков, — здесь шесть тысяч ефимков, которых на первое время вам хватит. Сосчитано верно, за это я отвечаю. Таким образом, вы мне должны шестнадцать тысяч ефимков; если этого недостанет, придите ко мне, спросите хоть шестьсот тысяч, вам не будет отказа.

Стуре хотел благодарить, но Гельгештад прервал его, сердито покачав головой, и сказал:

— Лучше чем благодарить, смотрите теперь во все глаза, чтобы не сказать потом, что другие были зимнее вас. Теперь сядьте к столу и пишите вексель, просто: «Должен шестнадцать тысяч ефимков Нильсу Гельгештаду из Эренеса в Лингенфиорде. За восемь процентов со ста всю сумму сполна получил».

Стуре написал, не говоря ни слова, а Гельгештад тоже молча, прочитав написанное, сунул бумагу в старую коричневую кожаную сумку, к другим векселям и документам. Потом оба пошли в амбары, присмотрели за окончанием погрузки яхты, так прошел день, последний день пребывания Бальсфиордского владельца в этом доме.

Вернувшись вечером домой, он встретил Ильду перед домом.

— Я ожидала тебя, — сказала она, — чтобы еще раз поговорить с тобою.

Они прошли через лужайку, окаймленную кустами березы. Ильда наняла двух девушек для нового гаарда, которые могли вести хозяйство и заботиться о нескольких коровах и о прочей живности. Молодые люди из Лингенфиордских семей тоже были согласны поступить в услужение к Стуре, если он им даст хижины и пищу. Ильда дала несколько полезных советов относительно первоначального устройства. Наконец, разговор замолк. Оба, стоя под свежей зеленью кустов, смотрели на фиорд.

— Завтра, — сказала Ильда, улыбаясь, — это солнце будет тебе светить в Бальсфиорде; пусть все твои желания исполнятся.

— А что мне тебе пожелать, Ильда? — спросил Стуре.

Он поднял глаза, взял ее за руку, и вопросительно посмотрел.

— Пожелай, чтобы мне хорошо жилось в Тромзое. Если ты будешь в этом городе, не забудь и нас.

Они снова замолчали. Немного погодя, Ильда обернулась, посмотрела на далекий Кильпис с его гигантской вершиной, утопавшей в лучах света.

— Эта дикая гора напоминает мне, — сказала она, — что я должна поговорить с тобою о Гуле. Ты знаешь, что она нас вдруг покинула, что Густав и друзья наши напрасно искали ее.

Стуре молча кивнул головой.

— Когда ты будешь жить у Бальсфиорда, — продолжала девушка, — ты будешь иметь случай видеться со многими лапландцами. Стада Афрайи тоже пасутся на этом полуострове, хотя у него есть и другие, которые кочуют вплоть до Белого моря. Расспроси о Гуле, может быть, тебе удастся ее видеть или, по крайней мере, слышать о ней.

— Разве ты знаешь, что она еще жива? — спросил он.

— Она жива, — отвечала Ильда и вынула из кармана сложенную записку. — Эту бумажку я нашла вчера на столе в бобовой беседке, куда я обыкновенно хожу рано утром.

Она подала ее Стуре.

«Не заботься обо мне, милая Ильда», было там написано: «мне живется хорошо. Как здесь прекрасно! Всюду цветут красные и синие цветы, молодые олени приходят лизать мои руки. Благоухающие ветви берез склоняются над моей головой. Я не дрожу больше, сестра моя. Бог милостив, Его золотое солнце светит на меня, когда я сижу у ручья с блестящим водопадом и думаю о тебе. Думай и ты обо мне, милая Ильда, и молись за меня».

— Милое доброе дитя! — прошептал Стуре.

— Ты видишь, ее мысли с нами, — сказала Ильда. — Одиноко сидит она в неизмеримой пустыне, и никто не понимает ее тоски. Ее голова украшена цветами и ветвями березы. Ты знаешь, что это значит? Она должна избрать себе мужа, и муж этот Мортуно. Я уже говорила с моим почтенным учителем, — продолжала она. — Клаус Горнеманн посетил Афрайю, но я думаю, что все труды его окажутся напрасными, если ты не поможешь ему в розысках, насколько это будет в твоих силах. Афрайя не станет откровенничать с пастором, он будет обманывать и лгать и не выдаст ему Гулы.

— А разве пастор хочет, чтобы ему выдали девушку, — спросил Стуре.

— Да, мы все здраво обсудили. Гула должна посещать школу в Тронденеесе, туда свезет ее наш почтенный друг. Разве ты не видишь, что слезы смочили ее записку, разве ты не догадываешься, что Афрайя стоял подле нее и подсказывал ей слова, которые она должна была писать.

Стуре покачал головой; он не разделял взгляда Ильды. Но даже, если девушка и действительно была права в своих предположениях, он не видел несчастия в том, что Гула находилась на родине. Отец, ведь, любил ее и, вероятно, предоставил ей полную свободу во всем остальном.

— Если Афрайя во что бы то ни стало хочет оставить свою дочь у себя, — сказал он, — то буду ли я иметь возможность найти ее и вмешаться в ее судьбу?

— Когда ты будешь жить в Бальсфиорде, то этот старый хитрый человек, наверно, скоро придет к тебе; он питает к тебе особенное доверие, ты сумел его приобрести.

Стуре покраснел. Он спрашивал себя, как могла дочь купца узнать о его встрече с Афрайей.

— Умный человек, — сказала Ильда, — сумеет воспользоваться и соломинкой, и колосом, но он должен знать, как далеко можно зайти, чтобы не действовать вопреки своей совести.

Стуре чувствовал, что смущение его растет, потому что в словах Ильды было не только предостережение, но и упрек. Он не мог говорить ей о том недоверии, которое ему внушал образ действий ее отца; но в то же время ему не хотелось, чтобы на нем лежала тень подозрения. С некоторой гордостью он сказал:

— Благодарю тебя за хорошее мнение о моем уме. Могу тебя уверить, что никогда не сделаю ничего такого, что бы шло вразрез с моей совестью.

Ильда почувствовала, что гость ее оскорблен, и ответила мягким примирительным тоном:

— Так расстанемся же добрыми друзьями, Генрих Стуре, и будем надеяться, что мы всегда делаем то, что, по нашему мнению, справедливо.

Она протянула ему на прощание обе руки, и они расстались.

Глава седьмая ВЛАДЕЛЕЦ БАЛЬСФИОРДСКОГО ГААРДА

В тот же вечер или, вернее сказать, в те часы, которые должны соответствовать вечеру и ночи, хотя солнце тепло и ярко светило в окна, в гаарде шумно веселились в честь отъезда Стуре: смеялись, играли, танцевали, пили за преуспевание нового поселения в Бальсфиорде, и только поздно утром, после долгих прощаний и рукопожатий, Стуре очутился, наконец, на корме яхты, которая, натянув паруса, поплыла вниз по фиорду. Бесчисленные ура сопровождали судно; оно быстро удалялось при свежем попутном ветре. Странное чувство охватило вдруг Стуре, когда он остался один в каюте своей яхты, которая несла его к неизвестной будущности. Некоторое время он сжимал голову под влиянием заботы, но скоро бодро поднял глаза к небу и повторил обет твердо идти к цели, преодолевая все препятствия неустанной деятельностью. К счастью ему повезло, он нашел друзей и поддержку; королевский указ дал ему громадный участок земли, ему принадлежало это судно со всем, что на нем находилось, считая и тяжелый железный ящик, стоявший в углу, наполненный ефимками; у него были здоровые люди, готовые к его услугам. Весь день с нетерпением следил он за яхтой, которая плыла вдоль берегов и на следующее утро бросила якорь перед Тромзое. Судья рекомендовал ему несколько рабочих и дровосеков, которые были готовы ехать с ним на хороших условиях и за хорошее вознаграждение. Вообще он нашел гораздо больше охотников, чем ожидал. Слух о новом поселении на Бальсфиорде и о датском господине, собирающемся построить там мельницу и обратить Бальс-эльфский лес в бревна и доски, достиг Тромзое раньше его самого, и хотя большая часть смеялась над этими затеями, так как Бальсфиорд считался пустынным и безрыбным заливом, однако, все были не прочь принять участие в предприятии, чтобы получить свою часть денег, брошенных на ветер.

На третий день яхта вошла в морскую бухту, которая мало-помалу стала суживаться, и рабочим представился вид, не имевшии ничего страшного. Прекрасные луга блестели яркой зеленью и расширялись по мере того, как яхта углублялась в бухту. Голые скалы мало-помалу отодвигались назад и уступали место маленьким долинам, поросшим лесом, по которым кое-где серебряными змейками извивались ручейки. Наконец, показался новопостроенный гаард, имевший с возвышенности очень внушительный вид. Между береговыми камнями строили пристань, которая была настолько готова, что яхта могла пристать к самому берегу. Стуре первый выскочил на землю, где кучка столпившихся поселенцев приветствовала его троекратным ура. Этот чужестранец, этот датчанин, этот каммер-юнкер стоял теперь на своем собственном клочке земли и должен был доказать, способен ли он на что-нибудь иное, чем скользить по гладкому паркету королевских зал.

Началась разгрузка, и первые дни этой новой жизни переселенца прошли в суете и беспокойстве; но Стуре скоро показал такую сообразительность и такое спокойствие в своих распоряжениях, что деятельность мало-помалу урегулировалась, и через неделю не только хозяйство было приведено до некоторой степени в порядок, но и разгружена яхта, и все приготовлено для рыбной ловли. С полнейшим напряжением всех рабочих сил принялись за постройку амбаров и за рубку недостающего для этого леса. При этом Стуре пришлось близко познакомиться с теми затруднениями, которые необходимо было побороть, чтобы устроить сколько-нибудь удобный путь в долине Бальс-эльфа; через овраги пришлось построить мосты, проложить, сравнять и поднять дорогу, и часто нужна была не малая изобретательность, приходилось делать несколько неудачных попыток, прежде чем устранялось тяжелое препятствие. Мало-помалу, эта дорога в горный лес стала главной задачей предприимчивого владельца. Он нанял еще рабочих в Малангерфиорде, и энергия его, по-видимому, росла по мере затруднений. Но вместе с тем увеличивались и заботы, которые черной тучей скоплялись над его головой. С раннего утра до поздней ночи он был занят, то у рабочих, кончавших амбар, то у плотников, строивших мельницу, то у землекопов, проводивших дорогу, то в боковых долинах фиорда, где работали дровосеки. Когда он возвращался домой, его ожидал новый труд и новые заботы, множество рабочих требовали от него пищи, денег и одежды. Здесь должен он был мирить ссорившихся, там успокаивать недовольных и нетерпеливых и при этом должен был оставаться купцом, соблюдающим свои выгоды и держащим в порядке свои счетные книги. Горы полуострова соседнего Уласфиорда были населены кочующими лапландскими семьями; с вершин доносился звон колокольчиков, а с залива звуки выстрелов; вечером приходили люди в коричневых рубашках, в остроконечных шапках на головах и комаграх на ногах; они с любопытством смотрели на работы и приносили в обмен на порох, свинец и ножи, птиц, оленьи рога и шкуры. Так шли дела, как вдруг в один прекрасный день Стуре, к великому своему удивлению и радости, встретил на пороге своего дома гостя, честного Олафа. Новости, которые он привез с собою, были не слишком утешительны. Гельгештад еще не вернулся из своей поездки в Берген, зато писец так безгранично хозяйничал в доме, что даже Ильда, несмотря на свое спокойствие и на разумное самообладание, не смогла сдержать нахальство своего жениха. Густав был в полной зависимости от Петерсена и, по мнению Олафа, его опутали такими чарами, что он стал на себя не похож.

— Все это меня так раздражало, — закончил Олаф свой рассказ о происходившем в Лингенфиорде, — что я не мог более выносить этого и бежал в яуры, причем чуть-чуть не лишился жизни.

Он снял шляпу и показал Стуре порядочную дыру в войлоке, пробитую пулей.

— Посмотри, — сказал он, — пуля на полдюйма пролетела над моей головой. Будь я проклят, если я не знаю, чья рука направила эту пулю.

— Ты шутишь, добрейший Олаф, — возразил Стуре, — кому охота посягать на твою жизнь?

— Взбирался ли ты когда-нибудь на громадную скалу Кильписа?

— Нет, — сказал Стуре, недоумевая к чему ведет вопрос его гостя.

— Ну, вчера я себе доставил это странное удовольствие. Туда ведет лесистый изрытый фиельд. Ты встречаешься то с глубокими долинами, поросшими лесом, то с бушующими водами, то с голыми расщелинами черных разрушенных скал, то с плоскими поверхностями, покрытыми камнями и обломками, которые странно стоят в известном порядке, рядами, как будто их поставила рука человека. Стадо диких оленей бежало через эти утесы, преследуемое небольшой стаей волков, я с быстротой молнии пустился за ними вслед, стараясь отрезать им путь, так как олени всегда бегут только против ветра, но все мои труды были напрасны. Все стадо бросилось в овраг, и издали я услышал только треск их рогов и хриплый вой их преследователей. Когда я, наконец, взобрался по другую сторону оврага, я находился как раз против черного колосса Кильписа, которого вершина возвышалась еще на тысячу футов. У подошвы его расстилалось черное озеро, на нижних склонах находились бесконечные фиельды, поросшие желтыми генцианами и красной клюквой. Мертвенная тишина и уединенность царили по всей окрестности, только по временам скатывался камень с крутой главы великана и падал в озеро, подымая брызги.

Рассматривая странную скалу, я вспомнил, что лапландцы поклоняются ей, как священному месту пребывания своего бога Юбинала. Я взглянул вокруг, рассчитывая увидеть какого-нибудь грязного лапландца; так как мне сильно хотелось есть и пить; но мои ожидания были напрасны. Тогда я взобрался на бугор у края оврага и оттуда заметил к моему великому удовольствию над одной из вершин тонкую струю дыма. Не малого труда мне стоило пробраться через болота, лес и воду к этому месту. Я несколько раз терял направление, но наконец добрался до вершины и увидел внизу необыкновенно приветливую зеленеющую долину, которая вдавалась в черные скалы Кильписа. И здесь не было видно ни одного живого существа, но мне казалось, что я слышу звук колокольчика, какие надевают на вожаков оленьих стад. Я уже и раньше слышал об этих прелестных райских местечках, лежащих среди пустыни, но всегда считал эти слухи сказками. Теперь я сам убедился в их существовании. Как очарованный глядел я вниз, вдруг раздался звук выстрела, шляпа слетела с моей головы, и я почувствовал как все мои волосы поднялись дыбом. Одним прыжком соскочил я со скалы и присел за камень. Я поворачивал дуло ружья во все стороны, но вокруг все было тихо. Я не заметил дыма от выстрела, вероятно, плут стрелял в меня с долины, где я его не видал. Я не стыжусь признаться, Генрих, что побежал, за мною раздался адский смех, как будто сам Юбинал кричал мне вслед с вершины Кильписа. По колено в болоте, продирался я по кустам клюквы и был сердечно рад, когда очутился снова у черного озера и знал, какого направления мне надо держаться. Вечером я опять был у истоков Вальс-эльфа, которые стекают с Танаяуры. И кого я там встретил? Никого иного, как косоглазого Мортуно, заломившего свою шапку с пером на левое ухо и так коварно посматривавшего на мою голову, что я клянусь быть повешенным, если не его пуля пробила мою шляпу. У ключей паслось его стадо, и стояло четыре палатки, а перед ними вокруг костра сидела целая куча мужчин и женщин, осклабившихся на меня своими плутовскими отвратительными физиономиями.

— Ты ведь помнишь, — продолжал Олаф, — что Мортуно был в Лингенфиорде, где мы с ним позволили себе несколько шуток. Эти плуты всегда прикидываются смиренными, когда находятся в нашей власти; тогда он благодарил за все, и сам смеялся больше всех. Но теперь я сидел в его хижине, куда он меня пригласил; я должен был принять его предложение, так как устал смертельно и не в силах был в тот же день продолжать путь. Вот тут то он и припомнил, что я его кружил волчком, а Павел Петерсен назвал его своим лейб-егерем. «Вот видите ли, — воскликнул он, на своем ломаном языке с гримасами и смехом, — я этого не забыл, батюшка. Мортуно никогда ничего не забывает». Взор, которым меня смерил этот мерзавец, заставил меня взяться за нож. Но он ударил в ладоши, бросился от радости на спину и издал горловые звуки, приведшие в восхищение всех присутствовавших. Все они смотрели на меня своими круглыми предательскими глазами, как настоящие дьяволы, я чувствовал, как у меня мурашки забегали по спине, и я должен был собрать все силы, чтобы не выдать им своего страха. Наконец, Мортуно положил мне руку на плечо и отвратительно погладил меня по шее и голове. Я терпеливо перенес это и не сказал ни слова даже тогда, когда он сорвал шляпу с моей головы и, ухмыльнувшись, рассматривал пробитые в ней дырки.

— Эге, батюшка, — вскрикнул он, — это пара отвратительных дырок, берегись на следующий раз.

Затем он вытащил у меня из кармана трубку, взял кисет и начал курить с полным удовольствием… Бессовестный негодяй!.. Целый вечер он таким образом насмехался надо мною, и я до сих пор не понимаю, каким образом я остался на утро жив и невредим. Я проснулся, почувствовав, что меня будят, и поднявшись, увидел перед собой своего любезного хозяина, предлагавшего мне горшок парного оленьего молока с накрошенными ржаными лепешками, что оказалось очень вкусным. Потом он мне показал ближайший путь через густы и скалы, рассказал мне, что я должен следовать по берегу реки, и держал себя в это время с таким достоинством, что невольно произвел на меня впечатление. Я бы ему охотно оставил по себе хорошую память, но не был уверен, не сидит ли за каким-нибудь камнем такой же мошенник. Впрочем, если когда-нибудь эта черная обезьяна попадется в мои руки, то он должен будет сторицей заплатить мне за все оскорбления, которые я перенес.

Стуре слушал, улыбаясь. Он отлично понял, что Мортуно зло отплатил гордому норвежцу, который его чувствительно унизил. Он старался успокоить его и повел в гаард, к различным рабочим, в лес к дровосекам и к строящейся мельнице. По мере того, как Олаф знакомился со всеми работами, недовольство его все более и более росло, и, наконец, он не мог удержаться от осуждения и сомнений.

— Я твой друг, Генрих Стуре, и принимаю близко к сердцу твое благосостояние, поэтому и решаюсь сказать тебе, что ты падаешь в пропасть. Ты затеваешь такие вещи, которые едва под силу богачу и никогда не удадутся начинающему. У тебя большое поселение и, без сомнения, ты скоро бы нажил состояние, если бы только трудился, как рассудительный человек, у тебя есть рыба в фиорде, тебе принадлежит море до самой бухты Стреммена, но у тебя нет рыбаков. Где твои сушильни, на которых должны теперь висеть и сохнуть рыбы, где твой амбар, прессы, каково устройство твоего дома и всего гаарда? Все запущено, все неготово, а между тем, ты уничтожаешь провизию, прокармливая громадное количество ленивых и бесполезных людей. Ты расходуешь и силы, и деньги, и провизию для того, чтобы проложить дорогу к этому заклятому лесу.

Стуре старался оправдаться, но Олаф остался при своем мнении.

— Осмотрим твои запасы и прикинем, сколько ты израсходовал, и сколько еще придется израсходовать.

Произвели осмотр и нашли, что молодой поселенец в шесть раз больше израсходовал, чем он мог израсходовать. Если бы он продолжал так хозяйничать, то истребил бы свои запасы до наступления осени. Его наличные суммы также значительно испарились; а долговая книга показывала, что он не только был нерасчетлив, но и вообще во многих случаях позволял злоупотреблять своим добродушием.

— Принимая все это во внимание, я считаю тебя совершенно потерянным человеком, если ты сейчас же не исправишь свои ошибки. Прогони половину этих воров, оставь бревна лежать там, где они лежат, брось свои мельницы и пилы в фиорд, открой, наконец, свои глаза и примись за полезное. Ты должен съездить в Лингенфиорд и просить о помощи. Я останусь здесь за тебя, заведу порядок и окончу постройку твоего амбара.

Стуре не мог не признать справедливости этих упреков, но гордость не позволяла ему сознаться в своей необдуманности. Во всех окрестностях до самого Финмаркена говорили о новом предприятии. С Тромзое, с островов, с Малангерфиорда и даже из Норвегии стекались люди, которые с любопытством осматривали его работы и высказывали удивление. Притом же Стуре и теперь нисколько не сомневался в исполнимости своего предприятия, напротив, был доволен всеми своими начинаниями и знал, что победит все трудности. «Только теперь не следует оставлять начатого дела, — думал он, идя один по берегу эльфа, — это значило бы сделаться мишенью насмешек и осуждений всего света». В глубоком раздумье дошел он до уединенного места, где когда-то было приключение с медведем, взглянул кверху и на обломке одной из скал увидел сидящего Афрайю.

Старик был одет по-летнему, в коротком коричневом шерстяном балахоне. Подле него стоял необыкновенной величины олень с громадными рогами, на спине его было нечто вроде седла. Обе желтые собаки старика лежали теперь у его ног, а он сам сгорбился, опираясь на длинный посох. Собаки встали с ворчаньем. Афрайя поднял голову и без малейшего удивления ждал приближавшегося к нему Стуре. Лицо последнего озарилось внезапной радостью: перед ним был человек, который мог бы ему помочь, если бы захотел.

— Садись ко мне, я тебя ждал, — сказал лапландец, не без достоинства ответив на поклон Стуре.

— Почему ты знал, что я приду? — спросил Стуре, недоверчиво улыбаясь.

— Я знал это, — многозначительно ответил Афрайя, — я многое знаю.

— Скажи-ка мне, — продолжал Стуре, вспомнив обещание, данное им Ильде, — как поживает Гула?

— Ей живется хорошо, — был ответ.

— Она у тебя здесь поблизости?

Афрайя подумал с минуту, прежде чем ответить.

— Она сидит в своей гамме у ручья на берегу, усеянном цветами по милости богов. Она смеется и радуется, что может прыгать под зелеными березками и не живет в тесном доме скупца.-

— Гельгештад делал ей добро, — сказал Стуре с серьезным упреком, — а тебе я не верю, Афрайя, ты жестокий отец и силой упрятал свою дочь в какую-нибудь пустыню.

— Ты можешь мне поверить, — сказал старый вождь, — глаза моей дочери ясны, а губы смеются.

— Хорошо, может быть, — живо отвечал молодой человек. — Но если даже это и правда, скажи мне, что ожидает Гулу в будущем? Ей придется из года в год кочевать с тобой к Ледовитому морю? Да она пропадет от такой жизни, а ты уже стар. Афрайя, если ты покинешь этот свет, что с ней будет тогда?

— Что тогда, спрошу и я тебя, юноша? — однозвучно спросил Афрайя. — Ты хочешь быть мудрым, так обдумай, что ты говоришь. Гула дочь презираемого народа, где же следует ей жить, чтобы быть счастливой? Разве у вас, чтобы над ней смеялись и презирали ее, как служанку? Кто загнал нас в эту пустыню? Кто отнял у нас страну наших отцов? Кто принуждает нас кочевать с нашими оленями?

Стуре не мог ничего возразить, потому что признавал справедливость слов старика.

— Ты, конечно, — продолжал Афрайя, — умнее и добрее этих жестоких, жадных людей; но ввел бы ты Гулу в свой дом, разделил ли бы ты с ней свою трапезу?

Он громко захохотал, усиленно закивал своей высокой остроконечной шапкой и сгорбился над посохом, когда увидел, как его вопрос подействовал на Стуре.

— Вот видишь, батюшка, вот видишь! — вскричал он тогда, — разве ты справедливее, разве ты лучше?.. Но ты и не можешь быть иным, потому что тогда они обращались бы с тобою, как с нами, они оттолкнули бы тебя, как собаку, и тебе оставалось бы только бежать в пустыню к моему презренному народу.

Афрайя сказал эти последние слова ясным громким голосом, исполненным достоинства. Растроганный Стуре с участием слушал его речь.

— Значит, если ты справедливо рассуждаешь, ты и сам не должен желать, чтобы дитя мое вернулось в Лингенфиорд, пусть оно останется с теми, которые ее почитают дочерью Афрайи. А теперь, — продолжал он в своем обычном насмешливом тоне, — поговорим о твоих делах, юноша, только за этим я и пришел сюда; Часто, когда ты лежал в постели без сна, губы твои шептали мое имя, ты звал меня.

— Ну, так ты знаешь больше, чем я сам, — сказал Стуре.

— Ты звал меня, потому что я тебе нужен, ты расходуешь много денег и кормишь много народу, так что твои мешки и сундуки пустеют.

— Ты говоришь правду, — сказал поселенец, — и я боюсь, что буду не в состоянии окончить своего дела!

Афрайя хрипло засмеялся.

— Не бросай твоего дела, батюшка, твое дело хорошее. Гельгештад придет и тебя похвалит. Твоя мельница ему понравится и трудолюбие твое также.

— А если Лигенфиордский купец не захочет снабдить меня деньгами и товаром, могу ли я рассчитывать на твою помощь, Афрайя?

— Будь спокоен, я сдержу свое обещание, — усмехнулся старый колдун, кивая головою. — Когда придет время, что тебе понадобится моя помощь, сойди вниз к фиорду на то место, где ты уже раз встретил меня между обломками скал; там позови меня в тот час, когда на небе появляются ночные светила, и где бы я ни был, я услышу твой голос. Назови мое имя тихо, так тихо, как бог ветра порхает по верхушкам молодой травы, и Афрайя будет стоять перед тобой.

Владельцу гаарда почти показалось, что он заключает договор с самим дьяволом, и действительно маленький лапландец казался ужасным со своими высматривающими, вращающимися глазами.

— А что ты потребуешь от меня за свою услугу, Афрайя? — спросил он его наконец.

— Ничего, батюшка, ничего, — сказал старик, приложив в знак уверения руку к сердцу. — Ты получишь мои деньги даром. Но теперь мне надо идти, так как мой путь далек. Когда-нибудь ты сам придешь и увидишь страну, которую они называют пустыней; но я тебе покажу то, чего никто никогда не видал, и ты будешь удивляться. Теперь же, прощай!

С этими словами он подошел к оленю, вскочил на него, взял в руки недоуздок, свободно висевший на шее умного животного. Легким ударом он заставил его двинуться, желтые собаки последовали за господином, и олень быстро взобрался со своим старым седоком по крутой стене, с которой спадал Бальс-эльф.

Стуре смотрел ему вслед, пока он не пропал на вершине. Потом он в раздумье повернул назад и почувствовал, что обещание Афрайи значительно успокоило его. Когда он вернулся домой, он решил тотчас же отправиться в Лингенфиорд, так как Олаф высказывал убеждение, что Гельгештад должен вернуться. Добродушный норвежец еще раз заявил полную готовность принять на себя надзор за всеми работами до возвращения владельца и обещал к тому времени окончить постройку амбара. Он объявил, что не будет заботиться о бесполезных работах по постройке мельницы и расчистке дороги, но и не будет им мешать, так как всякий человек сам должен знать, что ему вредно или полезно.

Деятельный и заботливый поселенец сделал необходимые распоряжения на время своего отсутствия, на следующее утро взял лучшую лошадь и отправился в путь. Молодое сильное животное быстро перенесло его через горный хребет, отделяющий Бальсфиорд от Уласфиорда, и в поздний послеобеденный час он увидел с вершины плоскогорья, по которому ехал, блестящий Лингенфиорд.

Далеко внизу лежал этот синий морской залив, а у бухты из зелени берез выглядывал красный дом. Молодым человеком овладело чувство, похожее на тоску по родине. Бальсфиорд с приветливыми маленькими долинами, с лесом и шумящим потоком был, без сомнения, более плодороден и имел романтический характер, но здесь Стуре находил все и прекраснее и привлекательнее. Он погнал лошадь, въехал в круто ниспадавшую долину, через полчаса был уже внизу и с громким «ура!» замахал шляпою Ильде и Клаусу Горнеманну, которые Сидели за столом, на лужайке перед домом. Пастор поспешил навстречу вновь прибывшему и весело его приветствовал. Ильда только положила работу и не сделала ни шагу, но когда давно ожидаемый гость подошел к ней и протянул ей руку, радость пересилила ее всегдашнюю сдержанность.

Она улыбнулась, и в глазах засветилось искреннее, сердечное приветствие.

Сколько было тут разговоров и расспросов!

Павел Петерсен и Густав уже с неделю тому назад уехали на остров Лоппен на птичью охоту. Ильда оставалась одна дома, и Клаус Горнеманн, возвратившись с Кильписа, согласился побыть в гаарде в качестве ее защитника до приезда молодых людей с охоты. Ильда сейчас же велела принести кресло своего отца; быстро появились красивая трубка и голландский табак; также живо поспел под искусными руками Ильды и кофе. Сидя между седовласым защитником и длиннокосой белокурой защитницей, Генрих должен был рассказать им всю свою жизнь и занятия в Бальсфиорде. Взамен ему сообщались события, совершившиеся в гаарде Эренес во время его отсутствия.

Стуре осведомился о Гельгештаде и услышал, что его ждут со дня на день. Третьего дня вернулся из Бергена один из соседей и привез известие о чрезвычайно высоких ценах на рыбу, а также, что обе яхты Гельгештада могут прийти с часу на час, так как они стояли в бухте уже совершенно готовые к отплытию, когда он уехал.

Это были хорошие, утешительные известия для молодого поселенца. Он сидел, улыбаясь, в кресле своего покровителя и его осенил расчетливый дух этого последнего; на скорую руку вычислил он высокие барыши от продажи рыбы, и в глубине души у него мелькала надежда на дальнейшую удачу!

Сперва он только мельком спросил о Густаве, Петерсене и их путешествии, он был рад тому, что в гаарде не было коварного писца: теперь он подробнее осведомился о них. Скалистый берег Лоппен принадлежал Гельгештаду: там были гнезда бесчисленных птичьих стай, и их перья приносили значительный доход на осенних ярмарках в Бергене. Густав снарядил шлюпку, чтобы собрать нынешний запас перьев, а Петерсен вызвался его сопровождать.

— Значит, я выбрал удачное время, — воскликнул Стуре, — и останусь до тех пор, пока яхта господина Гельгештада не будет стоять на якоре у амбара. Я буду помогать всюду, где только можно оказать помощь, позабуду о своих работах в Бальсфиорде и вспомню то время, когда моя добрая защитница Ильда была моей учительницей и оказывала мне свое благоволение.

— Разве ее благоволение к вам когда-нибудь прекращалось? — улыбаясь, спросил Клаус Горнеманн. — Вы оставили здесь по себе такую хорошую память, мой добрый друг, что во всем Лингенфиорде говорят о вас с любовью и доброжелательностью.

— А что скажет Ильда? — перебил Стуре.

— Все мы о тебе скучали, Генрих, — отвечала Ильда, — а теперь, когда ты снова у нас, мы не отпустим тебя до тех пор, пока это будет возможно.

Глава восьмая ЭГЕДЕ ВИНГЕБОРГ

Какие чудные дни проживал теперь Стуре в уединенном гаарде! На другое утро он проснулся, когда первые солнечные лучи проникли в комнату, в ту же самую, где он жил уже и прежде. Как все было опрятно, светло и приветливо, как тихо было в доме и его окрестностях; как заманчиво блестела зеленая лужайка перед домом, окаймленная молодыми березками. Долго стоял он у маленького окна, и никогда еще одинокое поселение это не казалось ему таким прекрасным. Он увидел Ильду; она выходила из дома, и почти в ту же минуту золотое дневное светило поднялось над разрозненными скалами и осветило садик, цветы и девушку, которая набожно сложила руки, подняв глаза к солнцу. Но серьезное выражение лица быстро сменилось шаловливой улыбкой, она поспешно нарвала пестрых цветов и составила из них букет. Через несколько минут она опять скрылась в доме, на лестнице послышались легкие шаги; кто-то прошел в соседнюю комнату, и когда Стуре, немного погодя, отворил дверь, он нашел на столе стакан с благоухавшим разноцветным букетом.

Он рассматривал его растроганным взором. Тут были гвоздика и резеда, темно-красные левкои и астры, а посредине пучок небесно-голубых незабудок. Он нагнулся к ним и жадно вдыхал их аромат. Потом весело сошел с лестницы, решившись оправдать дружбу девушки, заслужить всеобщее уважение страны.

Пять раз всходило солнце, чередуясь с вернувшейся короткой ночью, так как был уже август; но дни стояли еще теплые, как летом, а когда над фиордом расстилался мрак, над темной вершиной Кильписа поднимался месяц и освещал своими серебряными лучами черную морскую бухту.

В такой прекрасный теплый вечер Генрих плыл с Ильдой по фиорду в маленькой лодке. Они направлялись к страшной пучине, где вода образовала водоворот, терявшийся в расселине скалы. Глухие стоны вырывались из пещеры, то росли и слышались, как раскаты грома, то ослабевали до легкого журчания, перемешанного с нежными, жалобными звуками. Всюду царствовала безмолвная тишина, только таинственный свет месяца обливал скалы, стоявшие здесь уже целые тысячелетия.

Генрих положил весла, сел возле Ильды, и оба они внимали чудным звукам, долетавшим до их слуха.

— Я припоминаю, — сказал, наконец, Генрих, — что слышал когда-то сказание об этой пещере. Кажется, там стонет и плачет несчастная морская царевна?

— Да, прекрасная фея, которая путешествует в несокрушимых цепях, — отвечала Ильда.

— Теперь я вспомнил. Исполин похитил фею. Он был дикий, коварный малый, могуществен и велик, король глубокого подземного царства великанов. Иногда он позволял ей выходить из пещеры, состав-лявшеи вход в его дворец, сделанный из хрусталя и золота. Тогда она садилась при свете месяца на скалу, плела венки из травы и цветов и пела сладкие песни: когда же мрачный супруг трубил в рог, она должна была снова печально спускаться вниз. Случилось, что ее увидел молодой рыбак, и каждую ночь, когда прекрасная королева поднималась на скалу, он садился рядом с ней, смотрел в ее нежные, ясные очи и с любовью улыбался ей. Он не говорил ей ни слова о том, что наполняло его сердце, но она и сама все знала.

— Тогда случилось, — тихо прервала Ильда, — что они за своими задушевными разговорами прослушали звук рога. Когда рог напрасно прозвучал и в третий раз, огромная рука высунулась из пещеры, а за ней показалась и громадная голова. Исполин встал во весь свой рост, голова его возвышалась надо всеми скалами; одним пальцем раздавил он рыбака, а фею потянул за собой в черную пропасть.

— Это случилось, — сказал Генрих, — только потому, что фея не могла решиться стать свободной и счастливой. Иди за мной, шептал ей юноша. Видишь ли ты там серую полосу на востоке? Скоро она станет багряной; скоро появится солнце; тогда дети ночи не будут больше иметь власти над тобой. Доверься мне, у меня сильные руки, я унесу тебя; будем жить счастливо! Но она думала о клятве, которую дала злому духу, она колебалась, и вот ее схватила черная рука, и теперь она лежит в цепях, и адский великан насмехается над ней.

— Пусть она и плачет, и жалуется в тишине, — твердо сказала Ильда, — все-таки ее должно утешать сознание, что она не нарушила клятвы.

Потом Ильда прибавила, возвыся голос и с укором взглянув на своего спутника:

— Пора тебе, Генрих, взяться за весла, иначе мы попадем в пучину и погибнем.

— Для меня смерть не страшна, — горько сказал Стуре.

— И для меня тоже, — кротко отвечала Ильда, — но я хочу жить, потому что это мой долг; мне дарована жизнь для добрых дел, и я не хочу взять греха на душу.

С мольбой, достоинством и утешением взглянула она на него; он не успел еще ответить ей на ее последние слова, как вдруг над головами их послышался смех, потрясший Стуре до глубины души.

— Святой Олаф! — воскликнул кто-то со скалы. — Это ведь Ильда плавает около заколдованной пещеры. Сюда, Густав, иди наверх! А это кто? Господин Стуре, жизнью клянусь, что это он!

— Это ты, Павел, — закричала ему Ильда. — Откуда ты? Где ваша шлюпка?

— Она едет за нами, — отвечал писец. — Мы вышли в Маурзунде на берег, потому что езда в затишье оказалась слишком скучной. Пожалуйста, господин Стуре, причальте там в бухте и возьмите меня с собой. Густав бежит вперед, как ласка, а я до смерти устал.

Стуре послушно направил лодку к означенному месту, писец легко вскочил в нее; потом он сбросил ружье и ягдташ, сел подле Ильды и обменялся приветствиями со своей невестой и со Стуре. Ильда расспрашивала об исходе путешествия и об их пребывании на Лоппене, а молодой датчанин усердно греб.

— Была ли ты когда-нибудь на этом острове? — спросил Павел девушку.

— Нет, я его не знаю.

— Клянусь небом, это благословенное местечко! Высокие, крутые скалы, о которые разбивается страшное море. Только в одном месте можно пристать, а внутри острова скалы полны расселин и пропастей. В этих пещерах и пропастях можно бы десять лет скрывать человека, и никто бы его не нашел.

Общество скоро достигло лестницы у амбара. Когда все они собрались в комнате, Петерсен должен был подробно рассказать о поездке. Густав был мрачен, как всегда, и весь погружен в себя. Он даже не спросил Стуре о цели посещения и небрежно с ним поздоровался. По словам Петерсена, шлюпка была наполнена мешками с пухом, так как в нынешнем году ловля была особенно удачна. Большие чайки, чистики, многие породы уток, зимородки, северные пеликаны, бесчисленные нырки, ласточки, кайры доставили им богатую добычу. Павел оживленно рассказывал об опасной ловле птиц на высоких отвесных утесах, где они ощипывали птенцов в самих гнездах, из которых тоже обирали мягкую пуховую подстилку, и палками убивали целые тысячи старых птиц, кружившихся в воздухе.

— Эти бестолковые существа так глупы, — сказал Павел, — что с громкими криками целыми тучами кружатся над своими гнездами вместо того, чтобы благоразумно спастись в безопасном месте.

— В сущности, это бесславная бойня, — сказал Стуре, — я бы не мог найти в этом удовольствия. Мужчине приличнее испытывать свою ловкость и силу в охоте на волка, на рысь, на быстроногого оленя или на медведя.

Стуре сделал это замечание безо всякого предвзятого намерения; но все общество приняло его слова за намек на приключение Петерсена с медведем и разразилось веселым хохотом. Писец благоразумно присоединился к общему смеху на его счет; но в его коварных глазах заблестела затаенная злоба, так как он предполагал в словах Стуре насмешку.

— Так, в следующий раз уж мы пошлем вас в Лоппен, храбрый господин, для того, чтобы вы научились превозмогать свое отвращение к северным охотам на птиц. Там вы достаточно найдете случаев выказывать свою храбрость и хладнокровие, кроме того, даром можете насладиться гостеприимством храброго Эгеде Вингеборга и его жены Анги.

— Кто такая Анга и кто такой Вингеборг? — спросил Стуре, желая замять разговор, чтобы не вызвать еще больших неприятностей.

— Вингеборг зайтра сам предстанет пред вами, когда прибудет шлюпка. Гельгештад сделал его на Лоппене единственным хозяином, а я, без сомнения, ему обязан жизнью и без него, наверное, разбился бы о камни.

— Так ты был в опасности? — спросила Ильда.

— Немного, но Эгеде оказался вблизи. Ты знаешь, — продолжал он, — что кайры гнездятся в расщелинах скал, в отвесных стенах, часто на расстоянии тысячи футов от вершины утеса и в тысяче же футах от уровня моря. Там они сидят в глубоких щелях целыми дюжинами. Если поймать одну, то и все будут в руках; одна схватит другую за хвост, и таким образом можно вытянуть их всех. Такая ловля восхитительна. Сверху с утеса спускают на блоке канат в тысячу двести футов длины. Нечто вроде чурбана служит сиденьем для охотника, под ним висит корзина, куда он бросает птиц. Шесть или восемь человек спускают его до тех пор, пока он достигнет гнезд. Если он не может достать птиц рукою, то в корзинке сидит собачка; он посылает ее в расселину скалы, она хватает первую птицу и тащит ее наружу. Вот и все. Охотник тащит собаку, зубы собаки впиваются в шею птицы, остальное совершается само собою. Но, конечно, не обходится и без опасностей. Люди наверху, разумеется, не так-то легко отпустят канат, хотя и это случалось; охотник умеет удержаться на своем чурбане, хотя случалось иногда, что тот или другой терял равновесие и ломал себе шею; но всего хуже, если канат начинает вертеться, и охотник вращается в воздухе, как волчок; тогда у него делается головокружение, он теряет сознание и падает вниз, или же разбивает голову о какой-нибудь утес. Это и было бы моею участью, если бы не поддержал меня Эгеде. Я висел на канате в семьсот футов длины; подо мной могли бы уместиться десять мачт; как вдруг налетел порыв ветра, и я начал кружиться. Сперва я смеялся, потом рассердился, потом закричал в смертном страхе, потому что вокруг меня стало темно. Вдруг по канату спустился ко мне человек, встал на чурбан справа и слева ногами, вырвал у меня из рук палку с крючком, уперся острием в расселину скалы и одним прыжком вскочил на выступ ее, шириною в руку. В одно мгновение он притянул к себе канат и удержал его, потом осторожно раскрутил его и грубо засмеялся. Через минуту я и сам не знаю как стоял уже подле него. Мы шли по ребру, и оно стало расширяться. Над нами висела разрушенная стена, под нами блестело море; над нашими головами кружились стаи кричавших птиц, которые бешено били нас своими крыльями и клювами; оба мы, забрызганные кровью, ловили и убивали, до тех пор, пока все затихло.

Потом Эгеде привязал меня, подал знак, и я беспрепятственно поднялся кверху; его самого мы втащили после.

Писец говорил так живо, что даже Стуре с участием следил за его рассказом. Долго еще продолжалась беседа о том, о сем, пока, наконец, природа не вступила в свои права, и усталые собеседники разошлись на покой.

На следующее утро Павел Петерсен старался узнать, что, собственно, привело нежеланного посетителя в Лингенфиорд. Стуре выказал при этом большую сдержанность, но хитрый писец сумел из немногих, по необходимости данных ответов, обрисовать себе положение дела. С тайным удовольствием увидел он, что планы Гельгештада исполнились в более широких размерах, чем он ожидал. Он выслушивал с большим участием, давал добрые советы и, заключая совершенно основательно, что Стуре сделает как раз противоположное, живо поддерживал взгляды, высказанные Олафом.

— Могу себе представить, — сказал он, — с каким ужасом честный малый смотрел на ваши работы, и, это правда, господин Стуре, мало найдется людей, которые не сочли бы ваше предприятие с мельницей за невыполнимое.

— Вы и теперь, кажется, разделяете это мнение, — сказал Генрих с пренебрежением.

— Во всяком случае, я и прежде думал также, — подсмеивался писец.

— Благодарю вас раз и навсегда за ваши добрые советы.

Павел Петерсен не успел вызвать неудовольствие Стуре дальнейшими насмешками, так как один из рабочих заявил, что прибыла давно ожидаемая шлюпка. Стуре шел последним; он медленно приближался к пристани и с тяжелым сердцем равнодушно смотрел на причаливавшую шлюпку. Через некоторое время он заметил, что рядом с Петерсеном стоял коротконогий человек с чрезвычайно длинными руками, и что Павел подвел это странное существо к Ильде. Очень уж отвратителен казался этот малый со своими спутанными грязно-желтыми волосами и толстыми губами; но всего неприятнее были его глаза, совсем косые, так что нельзя было определить, куда он смотрит.

— Ильда, вот Вингеборг, мой храбрый друг Эгеде, — воскликнул Павел со смехом. — Превосходнейший человек по качествам головы и сердца, рук и ног. Впрочем, что касается сердца, мы его не можем видеть, но должно быть в нем много истинного чувства собственного достоинства, так как он питает глубокое презрение к ничтожному племени лапландцев; не ведет дружбы ни с кем из принадлежащих к этому грязному народу, и никогда не позволит ни одному из этих желтокожих пастухов высадиться на Лоппен, чтобы пасти там стада.

— Послушай, Петерсен, — отвечал квен, весело смеясь и показывая при этом большие белые зубы, — я мало понял из всего того, что ты сказал, но благодарю тебя; а что касается до меня и до лапландцев, то всю мою жизнь мне пришлось иметь дело с этими жадными ворами, и я чую их за целые мили.

— А чего ты сам не чуешь, дорогой властитель Лоппена, то чуют твои верные спутники. Где они у тебя?

— Здесь, — отвечал Вингеборг, показывая на мешок, лежавший у его ног.

Он открыл его, и оттуда выскочили две маленькие собаки с желтыми пятнами, такие же странные, как и их господин. У них были острые головки, как у ласки, короткие ноги, куцые уши и чрезвычайно длинные хвосты; движения их отличались живостью.

— Посмотрите, — сказал Павел, — вот настоящая порода птицеловов. Природа даровала им такой нос, каким не может похвастаться ни один таможенный чиновник. Дайте этим маленьким плутишкам чей-либо башмак или кусок одежды, хотя бы и давно ношеные, и если есть какой-нибудь след их обладателя, они его скоро найдут.

Обе собачки стали предметом расспросов и ласк, на что они отвечали радостными прыжками, ласкаясь в свою очередь.

Эгеде остался у шлюпки, присматривать за вы-грузкой и счетом мешков с пухом, прочие же вернулись в дом.

Весь этот день был днем веселья, и каждый по-своему помогал отпраздновать его. Даже Павел Петерсен соблаговолил казаться любезным, не позволяя себе злых шуток. Он долго занимался книгами Гельгештада, делал из них выписки. После же обеда присоединился к обществу, собравшемуся на лужайке перед гаардом. Однако, хитрому писцу невозможно было долго оставаться скромным и беспритязательным; случилось одно обстоятельство, при котором он снова во всей силе проявил свой ядовитый характер. В горах вдруг послышался выстрел, и эхо его отдалось во всех скалах. Все смотрели еще на утесы, как вдруг наверху появился Эгеде Вингеборг. Быстро он скакал с камня на камень и остановился только тогда, когда достиг края долины, где лежал гаард. Под мышкой левой руки квен нес одну из маленьких собачек, а в правой он держал свою матросскую шапку. Длинные волосы его спускались на потное лицо, на котором выражалась смесь испуга, ужаса, ненависти и невыразимой ярости. Когда он подошел к шедшим к нему навстречу, эта ярость вылилась отдельными словами, проклятиями и воем, как у дикого животного.

— Что с тобою случилось? — воскликнул Густав.

— Там, там! — кричал он, показывая на скалу. — О, господин, что случилось, она убита, убита!!

Он произнес страшное проклятие, ударил себя по лбу, так что затрещало, и обеими руками вцепился в волосы.

— Кто убит, кто убит? — в смятении кричали все.

Павел схватил обезумевшего птицелова за руку и тряс его изо всех сил.

— Да говори же, наконец, толком, — сказал он строго. — Впрочем, я догадываюсь, что с тобой случилось. При тебе только одна собака, а ты ушел с обеими; убили другую?

Вингеборг кивнул головою.

— И выстрел, который мы слышали, был направлен в твою собаку?

— Как раз передо мной, не больше как в двадцати шагах… О, господин, никогда больше не будет такой собаки!..

— Кто ее убил? — спросил Густав.

— Вор, разбойник, мошенник, питающийся оленьей кровью, — вскричал квен в новом припадке ярости. — Я задушу его своими собственными руками.

— Значит, лапландец, — сказал писец, — я так и думал. Ты его видел?

— Ни тени его! Я поднялся на скалу, чтобы посмотреть, не видно ли яхты Гельгештада, и шел между большими камнями, где во всех направлениях текут ручейки. Собаки бежали впереди и ничего не чуяли, между тем, как обыкновенно, они лапландца узнают за сто шагов. Тут, верно, было дьявольское наваждение. Вдруг я вижу, что собака бросается к одному из ручьев и поднимает громкий лай; в ту же минуту сбоку из-за обломка скалы, лежавшего шагах в восьмидесяти, блеснул свет и раздался выстрел. Я знаю все лапландские штуки и понял, в чем дело: в русле передо мной спрятался один из них, а за большим камнем — другой… И Бог знает, сколько их там еще было! Гильф лежал мертв и недвижим. Я испустил крик. О, с этим криком они знакомы, мошенники! Схватил другую собаку и побежал, как только мог. Позади себя я услышал смех. Они смеялись, желтокожие волки, но я научу их плакать и выть, как бабы.

— Дерзость этих воров день ото дня становится сильнее, — сказал Павел. — Они застрелили собаку Вингеборга только из низкой злобы. Кто бы это мог быть? Когда я шел с Густавом из Маурзунда, то в узкой котловине паслось несколько оленей и, если я не ошибаюсь, под остроконечной шапкой одного из пастухов я узнал воровское лицо Мортуно. Наверное, этот плут еще шатается там наверху, а он достаточно дерзок, чтобы в насмешку выкидывать подобные штуки. Если б только мы могли его схватить, — прибавил он со злобой, — его бы следовало привязать в Тромзое к столбу и наказывать кнутом до тех пор, пока отстанет мясо от костей. К счастью, для таких преступников в нашей стране еще существуют наказания, даже и пытка остается еще в силе, хотя на юге, в Пруссии, молодой мечтатель-король ее отменил.

— Но разве мы наверняка знаем, что это был Мортуно, — возразил Стуре, — к тому же, по поводу какой-нибудь ничтожной собаки нельзя говорить о пытке и кнуте.

— Да мы еще не знаем, действительно ли смертельно ранена собака Гильф, — прибавила Ильда.

— Что бы ни случилось, — возразил сердито Павел, — здесь достаточно найдется заступников за эту сволочь. Поднимемся наверх, Густав, может быть, нам удастся поймать малого или найти какие-нибудь следы, чтобы притянуть его к ответу.

Они собрались в путь в сопровождении квена и нескольких рыбаков. Ильда вошла в дом, Клаус Горнеманн и Стуре медленно последовали за ней.

— Я думаю, что это преследование будет напрасно, — сказал Стуре. — Если Мортуно и действительно убил собаку, то он не будет там ждать. Вы думаете, что это он стрелял?

— Да, я думаю, — отвечал Клаус.

— Но к чему эта дерзость? — спросил молодой человек. — Разве эти всеми преследуемые дети пустыни мало еще выносят ненависти и вражды, чтобы возбуждать новую месть?

— Надо скорее удивляться кротости этих грубых пастухов, — возразил старик.

— Вы называете это кротостью?

— Да, кротость, — повторил Клаус Горнеманн. — Никто так не мучал, не истязал лапландцев, как этот Вингеборг. Он совершал над ними всякие насилия, он обагрял руки в их крови. Этот человек пришел сюда более чем двадцать лет тому назад и поселился в Лингенфиорде. Тогда лапландцы еще всюду пасли свои стада, но владельцы гаардов не позволяли им соседства с собой, стреляли по их стадам, немилосердно били женщин и мужчин под предлогом, что они воры, и похищали у них детей, как бы ради того, чтоб воспитать из них христиан, в действительности же затем, чтобы обратить их в слуг и служанок. Жестокий судья из Тромзое до крови стегал каждого лапландца, который решался жаловаться. Из Лингенфиорда Вингеборг прогнал тогда этот несчастный народ, для которого не существовало ни права, ни суда. Он был слугою Гельгештада и его управляющим. Уже и тогда очень искусный птицелов, он держал собак, и они разыскивали не одни только гнезда чистиков и кайр, но и лапландцев, к которым проявляли странное отвращение. Они находили лапландские хижины в самых сокровенных расселинах, они чуяли малейший след лапландца, а за ними следовал Вингеборг со своими товарищами и убивал всех, кого находил. Много несчастных погибло таким образом, и это открытое насилие только тогда прекратилось, когда слухи о совершавшихся злодействах достигли Копенгагена, и оттуда последовал строжайших приказ — не трогать лапландцев. Конечно, не было и речи о следствии; Гельгештад послал Вйнгеборга на Лоппен, там он хозяйничает уже десять лет и приносит своему господину громадную прибыль. Но на Лингенфиорде у лапландцев нет больше пастбищ; они приходят сюда только на большую осеннюю ярмарку, которая бывает около старой Лингенской церкви, и закупают товары у Гельгештада, потому что он здесь самый состоятельный купец; его товары считаются лучшими и самыми дешевыми. Но жестокости все еще продолжаются, и если Вингеборг когда-нибудь встретится с лапландцем, этот последний, наверное, постарается от него поскорее убежать.

— Подумайте же, — продолжал пастор, — этот человек теперь вдруг приходит сюда с двумя собаками, о которых лапландцы с твердой уверенностью говорят, что они даны ему самим дьяволом. Представьте себе, что этот человек исследует фиельды в сопровождении своих адских спутников, совершенно также, как тогда, когда он убивал и ранил каждого лапландца, попадавшего ему в руки. — Спросите же себя, не кротость ли это, если пуля Мортуно убила только собаку, а не безбожного ее господина?..

Они, между тем, вошли в комнату, где пастор продолжал рассказ о несчастном положении своей паствы. Через час вернулись и мужчины, которые, как и можно было предвидеть, ничего не нашли.

— Я уж схвачу этого мошенника, — суверенностью сказал Павел, — и даю тебе слово, Вингеборг, что ты будешь иметь удовлетворение. Если позволить этой сволочи такую дерзость у дверей нашего дома, то они решатся и на большее. Я строго исследую это дело, а лапландцы слишком болтливы, чтобы молчать о нем. Теперь же пойдемте веселиться.

Глава девятая СНЕЖНАЯ ВЬЮГА. ГЕЛЬГЕШТАД ПОДНИМАЕТ ЗАБРАЛО

Еще в тот же день рыбаки сообщили, что видели большую яхту перед Реенеен. Действительно, на другое утро оказалось, что это была «Прекрасная Ильда», которая вошла в Лингенфиорд. Старый купец выпрыгнул на берег и был принят с большой радостью своими детьми и друзьями. Он никогда еще не казался таким энергичным и бодрым, лицо его выражало довольство, он возвратился с богато нагруженною яхтою и оставил позади себя удачно законченные выгодные дела. Сидя в своем большом кресле и наливая себе стакан вина, он слушал рассказы и для каждого припас веселое словечко, только со Стуре избегал особого разговора. Он ограничивался общими фразами, кивал головою на известие, что Олаф остался в Бальсфиорде и, ухмыляясь, выслушал уверение Стуре, что он прикладывает все силы к осуществлению своих планов. Семья весело просидела до глубокой ночи. На другое утро Стуре решил воспользоваться первым удобным случаем, чтобы обратиться к Гельгештаду со своими просьбами, тем более, что еще вчера он сказал, что послезавтра рано утром он думает вернуться в Бальсфиорд. Старый купец встал рано и предался своей обычной деятельности. Просмотрев книги и осмотрев амбар с товарами, он принялся за разгрузку яхты. Прошел день, настал вечер, а Стуре все еще не нашел случая поговорить с ним о своих делах. Гельгештад теперь далеко не был так весело настроен, как в день своего приезда. Его гостю казалось иногда, что взгляд его останавливается на нем испытующе; тогда молодым человеком овладевало боязливое чувство, и он невольно понимал, что полностью в руках Гельгештада. Наконец, вечером он отправился в контору, где находился купец.

— Войдите, сударь, войдите, — закричал Гельгештад своему посетителю, который в нерешительности взялся за дверь. — Вы мне не помешаете, я теперь готов переговорить с вами обо всем, что вам угодно, и услышать многое, что мне не понравится.

Стуре принял приглашение, тон которого, однако, ничего хорошего не предвещал и, по-видимому, подтверждал его дурные предчувствия. Заняв предложенное ему место, он подробно рассказал о положении дел в Бальсфиорде, указал на свое прилежание, на успехи, но не мог умолчать, что деньги на исходе, и припасы требуют значительного пополнения. Гельгештад слушал, не прерывая и не делая упреков; он, по-видимому, даже обрадовался, когда услышал, что лесопильная мельница строится, что дорога почти уже готова, и что все подготовлено для постройки громадного катка, по которому можно будет спускать в поток самые крупные бревна.

— Ну-у, — воскликнул он, — могу себе представить, как все разинули рты и вытянули носы и не хотели верить в исполнимость вашего предприятия, хотя дело вполне понятно и очевидно. Я уже слышал кое-что об этом, но хочу сам посмотреть на это чудо. Как только справлюсь здесь со своими делами, буду у вас в Бальсфиорде. Через несколько дней ждите меня, и тогда мы вместе все обсудим и устроим, будьте в этом уверены. Вы ведь тоже будете на ярмарке, на большой ярмарке у Лингенской церкви? — спросил он его вдруг.

— Не думаю, — отвечал Стуре.

— Не может быть, чтобы вы говорили серьезно, — сказал Гельгештад. — Осенняя ярмарка самая большая из всех. Лапландцы уже теперь выбирают самых жирных животных, собирают кожи и рога, приготовляют комагры и покрывала, чтобы явиться на ярмарку с полными мешками. Меновая торговля приносит громадные деньги, ни один купец в окрестности не пропустит этой ярмарки.

— Но ведь вы знаете мои дела, — отвечал Стуре в смущении, — и кроме того товары мои мало еще приведены в порядок, так как я совсем один.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, качая головою, — странная история, вы ведь уж давно в Бальсфиорде. Но я не хочу вас упрекать, — прибавил он тотчас же в его успокоение. — Я хочу сперва сам все увидеть. А теперь еще одно слово о продаже рыбы в Бергене.

Стуре узнал, что он хорошо сделал, что не продал рыбу тотчас же. Цена возвысилась больше четырех ефимков, и Фандрем списал в своих книгах со счетов Стуре кругленькую сумму.

— Я не ради нашей дружбы, — продолжал Гельгештад, — заставил Уве Фандрема заплатить вам высшую цену. Откровенно вам говорю, это и моя выгода, чтобы счет ваш, за который я поручился, скорее был оплачен. Вы знаете в торговых делах нет дружбы даже между братьями.

Он весело засмеялся и бросил книги в ящик в знак того, что считал разговор оконченным, потом пригласил гостя в соседнюю комнату к семье, чтобы выпить стакан вина.

Владелец гаарда на следующий день отправился в обратный путь в Бальсфиорд; но на сердце у него было тяжело. Стояло пасмурное, темное утро, когда лошадь его, взбираясь по утесам, достигла вершины фиельда. Все отдельные круглые главы скал были окутаны таким тяжелым серым туманом, что за ним даже не было видно солнечного диска. Каждый опытный человек, знакомый со страною, принял бы это за признак дурной погоды и постарался бы поспешить. Но Стуре мало думал о погоде и медленно ехал вперед, предоставляя лошади искать дорогу, так как за густым туманом ничего не было видно. Он невольно вышел из задумчивости, когда пошел дождь, смешанный со снежными хлопьями, и он очутился вдруг перед крутым скатом. Лошадь, фыркая, остановилась. Он посмотрел, откуда дует ветер, и подумал, что едет куда следует. Вдруг целые тучи крутящегося мелкого снега пронеслись над ним и пронизали его до самых костей. Они поднимались миллионами тонких игл с земли и неслись далее, подгоняемые холодным ветром, который все крепчал более и более. Он слышал о Фана-Рауке, о снеговых вьюгах, убивающих все живое, и ему стало не по себе. В несколько минут, пока он стоял у края пропасти, снег занес его, плотно примерзнув к мокрому платью. Лошадь его совсем побелела. На обширном пространстве, как далеко мог проникнуть его взор, все густо покрылось белою массою, которая так внезапно упала с неба. Нельзя было стоять и раздумывать, Стуре знал, что ему неоткуда ждать помощи, что он должен рассчитывать только на свои собственные силы в борьбе с грозной стихией. Он быстро решился, соскочил с лошади, схватил ее за повод и уже собирался спуститься вниз, как вдруг неожиданно, среди снежной вьюги, увидел перед собою человеческую фигуру. На голове ее была остроконечная шапка, на плечах коричневая кожаная рубаха, в руке длинный пастуший посох, а через плечо висело ружье. Лапландец не двинулся. Стуре подошел к нему и к своей радости узнал Мортуно.

— Эй, друг, — крикнул он, — помоги мне в моем затруднении, не знаешь ли ты, где бы укрыться от этой вьюги?

— Ты хочешь вниз, батюшка? — спросил лапландец.

— Это было бы, пожалуй, лучше всего, — сказал Стуре.

— Ну, так попробуй, может быть тебе и посчастливится, — сказал Мортуно, осклабясь и делая насмешливые гримасы.

— Послушай, Мортуно, — сказал заблудившийся, — от Клауса Горнеманна я знаю, что ты разумный, не злой человек. Благодарю небо, что встретил тебя, и надеюсь, что ты не откажешь мне в помощи.

С минуту лапландец, по-видимому, обдумывал, потом тотчас же принял серьезный вид, соскочил с камня, на котором до тех пор стоял, и взял лошадь за повод.

— Туда вниз вам нельзя, — сказал он, — если бы вам это и удалось, то было бы бесполезно. Это узкая крутая долина, и по ней течет бурная река. Если погода не скоро переменится, вас там наверно засыплет снегом. Следуйте за мной, я вас проведу в такое место, где можно лучше укрыться от Фана-Раука.

Четверть часа они блуждали и лазали по утесам; наконец достигли скалы, выступившей перед ними из снежного тумана. Она перегибалась в виде рога, и глубокая расселина вела в нее. Здесь, по-видимому, лапландцы часто останавливались со своими стадами и находили убежище. Зола и сажа на камнях свидетельствовали, что здесь не раз горел костер. Мортуно вытащил из углубления сухой мох, березовые сучья, траву, и скоро затрещал костер, перед которым Стуре с наслаждением мог отогреть свои окоченевшие члены. За седлом висел у него мешок с хлебом, мясом и бутылкой хорошего вина. Путешественник расставил все эти сокровища на своем шерстяном одеяле и разделил их с Мортуно, который не заставил себя просить и жадно принялся за еду. Когда они утолили голод, Стуре спросил своего товарища, что же им делать, если ненастье долго продолжится. Лапландец пожал плечами и хитро посмотрел на него своими маленькими глазками.

— Не знаю, мой добрый господин, — в раздумье сказал он, — снеговые метели часто продолжаются целые недели. Если снежная пыль достаточно глубоко покрывает землю, то в ней вырывают яму и остаются, пока вьюга уймется.

— Что? — с ужасом спросил Стуре. — Разве это приключение может так дурно кончиться?

— Это часто случается, — отвечал Мортуно. — Я сам, однажды, девять дней пролежал в такой снеговой пещере и съел с голода половину своей шубы. Да, — продолжал он, — если б у вас был олень, и вы были бы лапландцем, вы бы легко отделались. Ха-ха-ха, вы, гордый господин, норвежец, и хотели бы теперь быть лапландцем. Не правда ли, батюшка?

Он растянулся на теплых камнях и смеялся во всю мочь, а Стуре сердито смотрел на бурную погоду.

— Если бы я был Олаф или Гельгештад, — мрачно сказал он, наконец, — я бы отплатил тебе за твою дерзость и заставил бы тебя показать мне дорогу. Берегись, Мортуно, — продолжал он, — если тебя встретит Олаф, то лучше бы тебе лежать в реке. Если тебя поймает писец, то он велит тебя привязать к столбу в Тромзое и стегать до крови. Если ты попадешь в руки Гельгештада, то тоже тебе вряд ли будет лучше. Ты убил собаку Вингеборга, и квен поклялся отомстить тебе смертью.

— Разве этот жадный волк схватит Мортуно за горло? — закричал он, ударив в ладоши. — Пусть-ка он придет сюда, пусть-ка они все придут сюда; у нас довольно свинца, батюшка, чтобы угостить их порядком.

В ту минуту, когда он это говорил, за скалой залаяла собака, и странная фигура Эгеде Вингеборга показалась у входа. Молча, как тень, скользнул он мимо Стуре и в один миг схватил длинной рукой Мортуно за горло, прежде чем тот успел встать на ноги. Все это произошло так быстро и неожиданно, что Стуре только тогда опомнился, когда Вингеборг выхватил свой длинный нож из-за пояса и хотел его всадить Мортуно в горло. Но Стуре подскочил к ним и изо всей силы оттолкнул квена от его жертвы. Только, когда Мортуно почувствовал себя на свободе, он испустил крик страха, ужаса и гнева, схватил свое ружье и в один прыжок был за соседним обломком скалы, откуда прицелился в Вингеборга.

— Зачем вы мне помешали? — закричал Эгеде, едва сдерживая свой гнев. — Вот так прекрасная благодарность человеку, который вызвался отыскать вас в такую погоду, потому что госпожа Ильда о вас беспокоилась.

— Благодарю вас от всего сердца, что вы взялись отыскать меня, — отвечал Стуре, — но вам не удастся совершить убийства, пока я могу этому помешать. Если вы имеете что-нибудь против лапландца, вы можете на него жаловаться; он такой же человек, как и вы, а закон для всех один.

— Человек! — воскликнул квен. — Это лапландец, животное, а не человек. Выходи из-за угла, вор, я тебе сверну шею и ощиплю, как кайру.

Конечно, Мортуно не последовал этому совету; напротив, присел ниже и не спускал пальца с курка.

— Что он за дурак, чтобы послушать вас!

— Хорошо, пусть он идет со мною, — сказал Вингеборг, — мы все пойдем. Я его обвиню перед писцом, так как вы это находите нужным. Отнимите же у этого труса его ружье, а потом мы свяжем ему руки.

— И в этом я не могу вам помочь, — отвечал Стуре, — потому что Мортуно сделал мне добро. Без него я блуждал бы и теперь среди снежной метели, а, может быть, и совсем бы погиб. Я разделил с ним свою пищу и питье. Не горячитесь, Эгеде Вингеборг, лучше сядьте с нами и согрейтесь глотком вина.

— А! — кричал Эгеде злобно, не обращая внимания на протянутый кубок, — вы не хотите помочь мне поймать этого мошенника, который причинил столько оскорблений моему господину и едва не убил Олафа Вейганда. Ну, я расскажу, где и как я с вами встретился. Я бы лучше пролежал на десять футов в снегу, чем пробыть час в таком обществе и пировать с лапландцем! Фу!..

Он ушел с угрозами и проклятиями, и никто его не окликнул. Стуре был вне себя от гнева, когда думал о том, что теперь этот жалкий малый о нем расскажет. Мортуно положил свое ружье, когда убедился, что квен больше не вернется, и приблизился к датчанину. Он бросился перед ним на колени, схватил руку своего защитника и поднес ее к своим губам.

— Это что значит? — воскликнул Стуре, выходя из своего раздумья.

— О, дай мне, господин мой, дай мне… — и в темных глазах его светилась благодарность, которая смягчила черты его лица и сделала их приветливее. — Ты добр и честен! Что только Мортуно может сделать, он сделает.

— Я бы был очень доволен, мой бедный Мортуно, — отвечал снисходительно Стуре, — если бы ты мог дать хорошую погоду, чтобы нас не засыпало снегом.

— Не заботься, господин, — отвечал Мортуно, вскакивая, — снег будет идти не долго, и если ты хочешь, мы сейчас двинемся в путь, я тебя доведу. Снежные метели носятся только по фиельдам, а в долину они не проникают. Через несколько дней снег обратится в воду, часто он стаивает в несколько часов. Еще много недель у нас будет теплая погода. Ты увидишь, что в зеленом Бальсфиорде никто и не знает о снежной вьюге.

Быстро подошел он к лошади, оседлал ее, упаковал провизию, и через несколько минут все было готово к отъезду. Они тотчас же двинулись в путь. Через полчаса ветер стал стихать, снежная метель уменьшилась, как предсказал Мортуно. Путешествие пошло быстрее и с большими удобствами. Они были уже несколько часов в дороге, когда проводник показал на что-то видневшееся сквозь колеблющийся над равниной туман.

— Вот и Бальсфиорд, вон он там лежит, это ваше владение, господин, там вы можете сидеть и ловить рыбу, а нам предоставьте спокойно пасти на горах наших оленей.

Стуре посмотрел вниз на долину, расстилавшуюся перед ним, и действительно, увидел зеленеющие берега Бальсфиорда. Невдалеке рассмотрел он свой дом, освещенный пробившимися сквозь тучи лучами солнца.

— Благодарю тебя, добрый Мортуно, за твою помощь! Прошу тебя, проводи меня до дома и отдохни у меня.

Лапландец покачал головой.

— Не бойся Олафа, — возразил Стуре, — я тебя помирю с ним.

— Ты не можешь сделать, чтобы он дал мне руку, да я этого и не хочу. Прощай! Мортуно не забудет тебя.

С этими словами он прыгнул в туман, не откликаясь более на зов Стуре.

Стуре нашел при своем возвращении, что Олаф прилежно работал. Амбар был достроен, дом прибран, товары и припасы были приведены в порядок. Остальной дрянью, как называл Олаф, он не занимался. Стуре смеялся над этим. Когда он осмотрел работы, то заметил, что в его отсутствие они не подвинулись вперед. Лесопильная мельница не была готова; только когда он сам взялся за дело и стал работать с утра до вечера, ему удалось направить дело, как следует. Благодаря искусству в механике, он нашел возможность устроить свою мельницу гораздо целесообразнее, чем обыкновенно это здесь делалось. Норвежские рабочие сначала смеялись над умным датчанином, но теперь с недоверчивым удивлением увидели, что блок мог двигать пилу взад и вперед, и что хорошо установленным зубчатым колесом можно поднять и повернуть больше, чем могут это сделать двенадцать человек.

Этот успех возбудил в Стуре самые радостные надежды. Через неделю со множеством планов в голове он возвращался с прогулки по своему маленькому владению и увидел у дверей своего дома Гельгештада, Павла Петерсена и Эгеде, только что подъехавших верхом. Стуре поспешил навстречу гостям и радушно, вместе с Олафом, вышедшим на крыльцо, приветствовал их.

— Это прекрасно, господин Гельгештад, что вы так скоро посетили меня в Бальсфиорде; благодарю вас за это, — сказал Стуре. — Сядьте, пожалуйста, я посмотрю, что у меня есть дома.

Приезжие болтали с Олафом, когда вошла служанка и поставила на стол остатки бараньего окорока и краюху черного хлеба. Стуре, вошедший вслед за девушкой, извинился с некоторым смущением, что не может больше ничего предложить.

— Удивительно! — воскликнул, смеясь, Гельгештад. — У вас тут довольно дичи, и море полно рыбы, а, между тем, ваша кухня так бедна.

— Право, — отвечал Генрих, — я это время мало заботился о своем столе, да и Олаф не напоминал мне об этом. Оба мы работали с утра до вечера, не думая об охоте и о рыбной ловле.

Гости сели без церемонии за стол и, справившись с мясом, принялись за хлеб.

— Значит, у вас нет масла в доме? — спросил купец.

Стуре должен был сознаться, что нет.

— И ни куска сыра, — прибавил Павел не без иронии.

Ничего подобного не оказалось.

— Эге! — воскликнул писец со смехом. — Что же вы не попросили у вашего доброго друга, Мортуно, лапландского сыра, когда вы сидели с ним вместе под скалой? Господин Стуре ничего не принес тебе, Олаф?

— Что же ему было принести?

— Ну, может быть, новую шляпу вместо твоей простреленной. Мортуно, ведь, очень вежливый господин!

— Я его проучу, — сказал Олаф с угрозой.

— Он может себя считать счастливым, что нашел такого великодушного друга. Вингеборг до сих пор не может этого забыть.

— Ну-у, — вмешался Гельгештад, — ваше поведение, господин Стуре, всем нам не особенно-то понравилось. Могли бы не защищать этого мошенника, по крайней мере, ради Олафа.

— Разве ты ничего этого не знаешь? — спросил Павел у норвежца.

Олаф отрицательно покачал головой.

— Вы должны понять, — продолжал купец, — что теперь самое время подать пример. Эта сволочь день ото дня становится нахальнее и своевольнее. На лапландцев отовсюду приходят жалобы. В Маурзунде они жестоко избили ненавистного им человека; у одного рыбака подожгли дом, всюду происходят неслыханные воровства; и всю эту похлебку заварил нам колдун Афрайя, а Мортуно — его первый помощник. Для примера надо его наказать, тогда они опять станут кроткими. Мортуно посягал на жизнь Олафа, уже ради этого вам следовало его поймать, а не способствовать его бегству.

— Ты способствовал его бегству? — гневно спросил Олаф.

— Да, — сказал Стуре. — Не махай на меня рукой, а выслушай сперва; ты бы сам то же сделал.

Он рассказал все, что случилось и под конец живо воскликнул:

— Разве я мог допустить, чтобы этот несчастный убил человека на моих глазах? И мог ли я ловить того, кто принял во мне участие, когда я заблудился? Никогда рука моя не сделала бы этого. Вы жалуетесь, что лапландцы возмущаются; обращайтесь с ними по человечески, и они сдадутся.

— Будь проклят тот, кто может стать другом лапландцев, — воскликнул Олаф и страшно стукнул кулаком по столу.

Гельгештад встал и просил успокоиться.

— Оставим это, — сказал он, — господин Стуре делает то, что он считает лучшим. На юге люди думают иначе, чем на севере. Пойдемте, господин Стуре, посмотрим, что вы создали. Идемте!

Стуре последовал за ним и должен был призвать все свое самообладание, чтобы превозмочь овладевшее им беспокойство. «Я должен быть рассудительным и осторожным», — прошептал он про себя, — «у этого человека вряд ли доброе на уме; иначе он не привез бы с собой писца. Но я думаю примирить его с собою; он должен меня похвалить, когда увидит, что я создал на Бальсфиорде». Он спокойно смотрел, как Гельгештад заглянул в большой сарай, где еще было довольно пусто, и как он, ворча, покачал головой, увидев, что в лавке не все товары лежали в порядке.

— Терпение, господин Гельгештад, — сказал Стуре, — в будущем году вы и этим останетесь довольны. Я начал с самого трудного, и оно мне удалось. Посмотрите, что я наработал. Сколько трудов стоила дорога; вот мосты, плотина, мной построенная; а теперь осмотрите мою мельницу и каток, который стоил мне больших усилий. Будущей весной надеюсь его окончить.

Он повел Гельгештада дальше, красноречиво объяснял ему все свои планы и каких выгод он от них ожидает. Взоры старого купца мало-помалу просветлели. Хитрая усмешка свидетельствовала о его возрастающем одобрении. Новое устройство лесопильной мельницы особенно ему понравилось. Он высказал, что это хорошая постройка; лучшей он нигде не видел.

— Итак, я надеюсь, — сказал Стуре, — что ваше доверие ко мне не поколеблется. Я прошу вас оказать мне новую поддержку. Хотите выслушать, что я вам могу предложить за это?

— Ну-у, очень любопытно, начинайте, — ответил Гельгештад.

— Мое предложение состоит в том, — сказал Стуре, — что я, в благодарность за вашу великодушную помощь, честно разделю с вами пополам всю прибыль, вытекающую из моего предприятия. Довольны вы этим?

— Половиною? — воскликнул Гельгештад, усмехаясь, — не в моем характере идти в половину. Да я и не великодушен, а потому не желаю делить, а желаю иметь то, что мне принадлежит. Одним словом, я приехал, чтобы восстановить мое право.

— Что вы этим хотите сказать, господин Гельгештад? — с удивлением спросил молодой владелец гаарда. — Что вы называете своим правом?

Купец снял шляпу и отбросил назад жесткие волосы.

— Ну-у, — сказал он, — пришло время прямо смотреть в лицо. Я ознакомился с вашим хозяйством, Стуре, и рассчитываю, что так не может идти дело. Вы расточили ваши припасы и разбросали мои деньги. В Бергене надо заплатить восемь тысяч ефимков, да в Эренесе — восемь. Теперь вы хотите снова занять, но все уйдет тем же путем. Смотрю я на ваш гаард, каков он есть, и думаю, что если его придется продавать в

Тромзое, то вряд ли найдется человек, который даст за него и двенадцать тысяч ефимков. Я рассчитываю, что не следует его допускать до продажи, если вы сами до этого не доведете.

— Я, господин Гельгештад? — воскликнул Стуре в смущении и смотрел то на купца, то на Олафа и Петерсена, подошедших к ним.

— Вы, сударь, — продолжал тот, кивнув головою. — Если вы не примете моего предложения, то имение ваше поступит в продажу с аукциона. Можете тогда посмотреть, что от него останется.

— Если я вас верно понял, — сказал Стуре, и губы его задрожали, — вы хотите меня лишить всякой дальнейшей помощи?

— Ну-у, — ответил старик, с насмешливой улыбкой, — я был бы дураком, если бы дал еще хоть полушку. Вместо этого я требую, чтобы вы возвратили мне мои деньги назад.

— Пусть будет по вашему, — гордо возразил Стуре, — назначьте мне срок.

— Срок? Вы не поставили срока, об этом ничего не помечено в вашем векселе, сударь. Поэтому вы должны уплатить ваш долг в течение сегодняшнего и завтрашнего дня.

— Как? — воскликнул Генрих с горячностью, — вы не можете этого требовать. Это значило бы отнять мою собственность по заранее составленному хитрому расчету.

— Подумайте, что вы говорите, господин Стуре, — сказал Петерсен, вмешиваясь, — вы наносите Нильсу тяжелое оскорбление; он может вас привлечь к уголовной ответственности.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, — я требую только моих денег и в присутствии этих двух свидетелей предъявляю вам долг на сумму шестнадцати тысяч серебряных ефимков. Если до завтра долг не будет уплачен, я накладываю арест на ваше имение.

— Со стороны закона можно это исполнить без малейшего препятствия, — прибавил писец.

Стуре молча слушал; презрение и гнев наполняли его душу.

— Господа, — сказал он, наконец, стараясь принудить себя быть спокойным, — мне трудно поверить тому, что я услышал. Мне кажется, что я с самого начала попал в расставленные сети, к которым каждый прибавил по петле. На твоей честной дружбе, Олаф, — прибавил он, — я готов был построить целое здание, но и ты, кажется, радуешься моему горю.

— Если ты в горе, — отвечал норвежец, — то ты сам его заслужил.

— Чем заслужил?

— Ты датчанин и ты коварен. Ступай туда, откуда ты пришел, или беги к твоим лапландским друзьям.

— Ты тоже жесток, если можешь так зло насмехаться надо мной, — сказал покинутый. — Что же вам еще нужно от меня? — торопливо продолжал он, обращаясь к Гельгештаду. — Вы хотите мое имение? Ну что ж, возьмите эту добычу. Несправедливость и постыдное дело никогда не принесут благословения.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, не обращая внимания на эти упреки, — вы, как и всегда, горячитесь. Я вам давал советы, но вы не хотели слушать моих предостережений, значит, не имете права упрекать меня за свое же неблагоразумие. Думаю, что да. Разве не так? Но я еще раз протягиваю вам руку в ваших собственных интересах, — прибавил он, видя, что Стуре стоит молча, — я хочу купить у вас гаард. Заплачу вам двадцать тысяч ефимков чистыми деньгами; спишу со счета шестнадцать тысяч и приму на себя все долги. Четыре тысячи можете получить во всякое время, можете возвратиться с ними в Копенгаген. Я приплачу вам еще то, что вам следует получить за вашу рыбу в Бергене. Будьте благоразумны и ударим по рукам.

Последовала длинная пауза.

— Я не могу вам тотчас же дать ответ, — сказал, наконец, Стуре, тяжело переводя дыхание, — я слишком поражен неожиданностью, мне необходимо обдумать все это.

— Имеете на это право и достаточно времени до завтрашнего дня, — отвечал купец, — мы можем оба одуматься, и я тоже не хочу себя связывать своим предложением.

— Так как во всяком случае я до завтра господин в своем имении, — горько продолжал Стуре, — то прошу вас быть моими гостями и не взыскать за угощение. Между завтрашним и сегодняшним днем лежит целая ночь, а утро вечера мудренее.

Возвратившись домой, он приказал собрать скромный ужин, а между тем слушал с мрачным молчанием, как Гельгештад расписывал своим собеседникам те улучшения, которые он здесь намеревается предпринять. Вообще, он так говорил об имении, как будто оно было уже его неоспоримой собственностью. Но хозяин не обращал на это внимание, мысли его были заняты тем человеком, от которого одного он ждал помощи, он думал об Афрайе. Он насилу дождался, когда гости разошлись по своим комнатам после ужина. Немедля хотел он идти на место, назначенное Афрайей для свидания. Рассудок его сомневался в появлении колдуна: как мог знать Афрайя, что Гельгештад в Бальсфиорде, и если бы он действительно явился, то каким образом этот старик мог сейчас же собрать такую значительную сумму? Но горькая нужда превозмогла все эти сомнения. Его даже не страшила молва, что он, свободный человек и христианин, занял у лапландца. Стуре слишком хорошо чувствовал, насколько ненависть против этого несчастного племени теперь возбуждена. Ему невозможно было открыто сознаться в помощи колдуна, к нему бы отнеслись, как к зачумленному.

Глава десятая КОЛДУН АФРАЙЯ. ГЕЛЬГЕШТАД ПЕРЕХИТРИЛ

Все эти сомнения овладели Стуре, когда он, наконец, оставил гаард и пошел вниз по берегу к фиорду на свидание с последним своим защитником. Была ночь. Темные тучи нависли над морской бухтой; только вершины гор освещались слабым светом северного сияния, блестевшего на противоположной стороне горизонта. Но у Стуре были хорошие глаза; он легко справлялся с препятствиями, встречавшимися на пути, и достиг вершины каменной скалы, на которой лежал большой обломок. Здесь, вдали от всего живого, он вздохнул свободнее. Дикая природа и одиночество так подействовали на его душу, что он со страхом, с какой-то робостью, едва мог произнести три раза: «Афрайя!»

— Я здесь, — ответил голос по другую сторону обломка, когда Стуре позвал в третий раз. Кусочки камня и валуны скатились по холму вниз, и какая-то фигура точно поднялась из гранитного обломка.

Несмотря на храбрость, Стуре стало не по себе при этом появлении, им овладела дрожь, язык прилип к гортани и глаза широко открылись.

— Ты меня звал? — сказал голос снова. — Садись со мной, дай мне твою руку.

Стуре почувствовал на правой руке прикосновение холодных пальцев. Он услышал у самого уха знакомый ему хриплый смех, и ему казалось, что маленькие глаза колдуна светятся в темноте.

— Я был далеко, когда услыхал, что ты меня зовешь, — сказал Афрайя. — Но я пришел, так угодно Юбиналу.

— Если ты так могуществен, Афрайя, — отвечал молодой человек, — то ты знаешь, зачем я здесь.

— Так, юноша, — отвечал Афрайя. — И во мраке я вижу твое сердце; я знаю твои мысли, от меня ничто не скрыто. В гамме твоей спит волк; завтра, лишь только забрезжит день, он растерзает тебя.

— Ты обещал мне помощь, Афрайя, — возразил Стуре. — Если ты говорил серьезно, то дай мне в долг денег, чтобы я мог насытить жадность этого человека.

— Сколько тебе нужно? — спросил Афрайя.

— Большую сумму, — воскликнул молодой человек, — шестнадцать тысяч ефимков требует с меня Гельгештад; но с этого счета надо скинуть то, что стоила рыба, которую он продал в Бергене.

— Это много денег, — пробормотал старик, — но ты их получишь, если исполнишь один обет.

— А что я должен обещать тебе?

— Немного, юноша. Клянись мне, что ты придешь, когда я тебя позову.

— Куда?

— Ты узнаешь это.

— Хорошо, я клянусь!

— Так слушай меня, юноша, — сказал колдун, — слушай и доверься мне. Возвратись домой и спи спокойно до утра; Юбинал защитит тебя. Когда Гельгештад потребует у тебя денег, подойди с ним к конторке, но отопри ее не раньше, чем этот ненасытный человек будет стоять подле тебя. Скажи тогда ему: «Вы получите то, чего вы требуете!» Опусти в ящик руку во имя

Юбинала, и ты найдешь, что тебе нужно. Теперь же иди и помни твое обещание.

— Как? — воскликнул Стуре в смущении и гневе, — так это-то твоя помощь? Не шути со мной, старик, не фокусничай своим колдовством. Где деньги?

Он протянул руки к тому месту, где сидел Афрайя, но схватил только голый камень.

— Где ты? — кричал он в отчаянии. — Ответь мне, обманщик! О, если бы я мог тебе поверить!

— Верь! — прошептал глухой голос, который, казалось, выходил из земли.

По темным соснам пробежал порыв ветра, луч света скользнул по пустынному холму, а на вершине разрушенной скалы Стуре увидел высокую, громадную фигуру в развевающемся плаще.

Ужас охватил его, он устремился вниз через обломки и гальку; громкий хохот прозвучал ему вслед.

Несчастный, покинутый человек незамеченный вернулся к себе домой. Он провел тяжелую, печальную ночь, сидя у стола и неподвижно устремив взор на письменный стол в углу. Он не верил в волшебство Афрайи, но и не решался им пренебречь. В нем зашевелилось суеверие, которое в случае опасности может овладеть самым храбрым героем.

Все зависело от того, было ли в письменном столе серебро; около этого вопроса вращались все его сомнения и предположения. То ему казалось, что нелепо питать какую-либо надежду, то опять всплывала мысль о возможности, и он взвешивал, зачем бы Афрайе его так бессовестно обманывать.

— Что же меня удерживает, — сказал он про себя, — открыть ящик и убедиться, что меня обманули? Зачем мне ждать насмешливого хохота писца? Если тяжелое, твердое серебро, действительно, там лежит, то оно не пропадет, если же место пусто, как я и думаю, то до завтрашнего утра, наверное, ничего туда не попадет.

Но, вопреки рассудку, тайный страх и тайная надежда все-таки усиливались. Старый колдун с большим знанием людей установил свои условия и запрещения. Пришло утро, а Стуре не решился преступить их.

Утомленный тяжелыми заботами и горем, он заснул сидя. Вошел Гельгештад в сопровождении Павла Петерсена и Олафа Вейганда. Через окно падал отблеск утренней зари на лицо спавшего и делал его спокойным и прекрасным.

— Он спит, — сказал тихо Нильс, — мне бы не хотелось будить его, он, наверное, провел тяжелую ночь.

— Это не должно нас удерживать! — громко вскрикнул Петерсен. — Вот уже причалила лодка с судом из Тромзое, я вижу судью Гуллика у руля. Нам нельзя терять времени, если мы желаем все покончить к полудню; разбудите его!

— Я еще раз поцробую добром, — сказал Гельгештад, тронув Стуре за руку.

Стуре открыл глаза и растерянно посмотрел вокруг.

— Вы точно с того света, сударь, — сказал Нильс, — но пока вы в Бальс-эфльгаарде. У вас было достаточно времени для размышления, — сказал он, — вы человек, понимающий дело. Предлагаю вам сегодня то же, что и вчера, и надеюсь, что мы расстанемся друзьями. Не правда ли?

Он протянул руку, но Стуре мрачно смотрел перед собою, и губы его презрительно сжались.

Вошел судья в длинном мундире с гербом на груди. За ним стояли его двое рассыльных.

— Взгляните, господин Стуре, — сказал Нильс, — вот слуги закона, которые явились исполнить свою обязанность. В последний раз предлагаю вам руку для мировой; берите, у вас нет выхода.

— Вы думаете? — спросил Стуре, вставая, — ну, мы посмотрим. При вас ли мой вексель и бергенское поручительство? Предъявите то и другое.

Гельгештад взглянул на него, как на человека, потерявшего рассудок.

— Ну-у, — сказал он, — вы хотите видеть мои документы, вот они оба. Подойдите, судья Гуллик. Вот вексель более чем на шесть тысяч ефимков, полученных чистыми деньгами; вот другой более чем на две тысячи за товары и утварь; подпись под обоими, нельзя от нее отказаться!

— Конечно, нет, — отвечал дворянин, — я признаю долг как и бергенское поручительство. Но к Фандрему у меня встречный счет, так как я заплатил ему более половины долга рыбою; следовательно, я никак не могу уплатить Нильсу Гельгештаду полную сумму.

— Поручительство должно быть оплачено тогда, когда его предъявляют, — вмешался Петерсен.

— Нисколько, сударь, — возразил судья, — поручительство только тогда должно быть оплачено, когда поручитель не видит средств возместить свой убыток. Если господин Стуре не может уплатить, и мы наложим арест на его имение, то поручительство причислится к общему долгу. Но пока он сидит в своем имении, надо выяснить, не в состоянии ли он сам заплатить своему настоящему кредитору, и что тот с него потребует.

— Ну-у, — воскликнул Гельгештад со смехом, — это пустые споры, я не настаиваю на уплате поручительства, господин владелец Бальс-эльфгаарда, я желал вам только добра и не хочу, чтобы меня считали жестоким человеком. Здесь перед лицом суда предлагаю вам еще раз двадцать тысяч ефимков, покрываю ваш бергенский долг и беру за то выручку с рыбы. В итоге это будет двенадцать тысяч ефимков, значит, выплачиваю вам чистыми деньгами восемь тысяч ефимков.

— Соглашайтесь, — сказал Гуллик, желавший Стуре добра, — слово сказано.

— Сказано, все вы слышали, — воскликнул Гельгештад. — Возьми перо, Павел Петерсен, и запиши все это.

— Подождите еще одну минуту, — возразил Стуре, — а если я вам выплачу долг?

— Ничего против этого не имею, если вы только можете заплатить, — ухмыльнулся Гельгештад.

— Так вы получите то, чего желаете, — сказал Стуре и с ключом в руке подошел к конторке.

Сердце его сильно билось, и он дрожал всеми членами. «Помоги мне, Афрайя!», — пробормотал он про себя, и вдруг его страх превратился в радость, потому что в глубоком ящике он увидел ряд кожаных завязанных мешков; на каждом из них ясно было написано число «тысяча».

Действительность ли это, или обман и волшебство? Стуре схватил ближайший мешок и конвульсивно сжал его рукой, как будто он мог исчезнуть; потом он его вытащил и бросил на стол, так что серебро зазвенело. Услышав этот звук и взглянув на Гельгештада и писца, Стуре почувствовал невыразимое блаженство; оба плута стояли теперь перед ним безмолвно, с вытаращенными глазами и не могли надивиться чуду.

— Возьмите ваши деньги, господин Гельгештад, — сказал Стуре, овладев собою. — Вот восемь кошельков, в каждом по тысяче ефимков.

— Ножик! — пробормотал Нильс, стараясь развязать шнурок.

Стуре разрезал узел; кошелек раскрылся, в нем лежали светлые серебряные ефимки. Гельгештад запустил в кошелек руку и пересыпал их.

— Совершенно верно, это серебро, приходится поверить.

— В кошельках из самой тонкой лосиной кожи, — прибавил Петерсен. — Лучшая лапландская работа, какую только можно увидеть.

Пересчитали и нашли счет верным. Гельгештад отсчитывал тысячу за тысячей, никто не сказал больше ни слова, но сердитые, холодные лица окружающих недоверчиво смотрели на Стуре.

— Господин Гуллик, — обратился Стуре к судье, — призываю вас в свидетели, что я уплатил долг.

— Дело окончено, господин Стуре, — отвечал чиновник. — Нильс Гельгештад объявил, что не имеет к вам больше претензий; значит, я могу вернуться в Тромзое.

— Но сперва вы разделите мою трапезу, — возразил Стуре. — Хозяйство мое, конечно, бедно обставлено, на будущие времена я позабочусь о нем лучше.

Мужчины были голодны и утомлены, и от завтрака не отказались. Гуллик тоже остался, а Стуре вышел распорядиться и посмотреть, что есть из провизии.

Уже вчера в доме ничего не было, значит, сегодня трудно было ожидать, чтобы нашлось что-либо съестное, и, все-таки, было бы стыдно не пригласить к завтраку. У него было теперь в кассе много денег. Он насчитал шестнадцать кошельков, и с радостью отдал бы один из них за полную кладовую провизии. Озабоченно отодвинул он запор, рассчитывая полюбоваться пустыми полками; но если когда-либо он чувствовал особенно сердечную благодарность к Афрайе, это было теперь. В кладовой лежал большой, жирный лосиный окорок, старательно зажаренный и обернутый в холодные листья; несколько маленьких вкусных зайцев, одевающихся зимой в белых мех; целая связка тетеревов и с другой стороны три больших хлеба.

Стуре поспешно позвал служанок, передал им окорок и зайцев, чтобы они поскорее сунули их в печь и разогрели, велел приготовить кофе, принести молока и накрыть на стол.

Пока он занимался всеми этими приготовлениями, искал посуду и намеренно держался дальше от своих непрошенных гостей, они с оживлением говорили о случившемся и старались объяснить себе странный факт.

Спутники Гуллика грелись на солнце перед домом, остальные же сидели за столом.

Расходы на путешествие суда из Тромзое были довольно значительны; Гельгештад должен был их оплатить.

— Пусть так, — сказал он, — я не прочь, но никогда бы этому не поверил.

— Вы слишком поторопились, — отвечал Гуллик с легкой усмешкой.

Купец сердито взглянул на него сбоку.

— Но из какого же источника полилось на него это благословение? — спросил Павел Петерсен. — Вчера еще ничего здесь не было, я, наверное, это знаю. Откуда у него серебро? Кто вмешивается в дела Нильса Гельгештада? — Норвежец сосед, наверное, этого не сделает, значит остается только один Афрайя. Этот датчанин с пастором Горнеманном давно уже имеют тайные сношения со старым колдуном, которого следовало бы сжечь в пример другим.

— Я все еще не могу этому поверить, — сказал Гуллик, качая головой. — Лапландец скорее даст отрезать себе руку, чем выложит на стол хоть один ефимок; да и не один человек, у кого в жилах течет благородная кровь, не войдет с ним в сделку и не займет у него.

— Деньги остаются деньгами, — возразил купец. — Но если Павел Петерсен прав, то тут кроется предательство, и долг каждого из нас оградить себя от погибели.

Тут вошли служанки с кофе, посудой й приборами, а за ними последовало жаркое и хлеб; наконец, сам Стуре внес стаканы и бутылки.

— Принимайтесь, господа, — сказал он, восхищаясь всеобщим изумлением. — Я не могу вам предложить многого, вы привыкли к лучшему. Не прогневайтесь и не осудите.

Гельгештад был знаток сочного жаркого и почувствовал сильнейший аппетит. Он взял нож, отрезал пару громадных ломтей и сказал:

— Это редкость, господин Стуре, такое нежное, вкусное мясо. За ночь вы изобрели особые средства пополнить и кассу, и кладовые.

— Для таких гостей делаешь, что только в силах, — смеялся владелец гаарда.

— Приступимте! — воскликнул Гельгештад. — Пища и питье всюду дар Божий. Беру стакан, господин Стуре, чтобы выпить за ваше преуспеяние во всех делах.

Разговор принял общее направление, а вкусное угощение привело всех в хорошее расположение духа.

Гельгештад уверял, что будет очень рад, если предприимчивому поселенцу удастся привести в исполнение свои планы; если сам он и потерял охоту в них участвовать и переменил мнение, то не потому, чтобы не верил в их успех. Он как бы извинялся за свои поступки, говоря, что всякий должен беречь свое состояние и охранять его там, где он видит опасность.

— Верьте, — прибавил он, — что с первого дня, как вы ступили на нашу землю, я охотно оказывал вам услуги; надеюсь дожить до того времени, когда вы составите обо мне более справедливое мнение.

Стуре не считал нужным вести бесполезные споры; он отвечал миролюбиво, и слова его вызвали нечто вроде соглашения, которое каждый мог истолковать по-своему.

— Я думаю, господин Гельгештад, — сказал Стуре, — что никогда не позабуду искренней благодарности, поскольку я вам ею обязан. У вас были причины к недовольству мною, так как гаард запущен. У меня не было ни сил, ни возможности всюду успеть. Но теперь, с Божьей помощью, я надеюсь скоро привести в порядок свое лесопильное дело, и тогда к зиме я приведу в хорошее состояние и дом, и двор. Мои владения велики и заключают в себе многие источники доходов, а средств у меня хватит, чтобы сделать эти источники производительными.

— Вы нашли состоятельного компаньона? — спросил Гельгештад, наливая себе кофе в стакан. — Должно быть, что так. Не правда ли?

— Очень возможно, что вы правы, — засмеялся Стуре.

— С кем бы господин Стуре ни вступил в соглашение, это не может оставаться втайне, — сказал Павел. — Поэтому, конечно, в ваших собственных выгодах сообщить нам об этом. Ваш компаньон ведь добрый христианин? — прибавил он с насмешкой.

Стуре хотел ответить ему резкостью, но в эту минуту за дверью послышался шум.

Все встали. Раздался голос Эгеде, и когда вышли на двор, то увидели квена, рассказывающего что-то с проклятиями слугам судьи и рабочим.

Первое, что услышал Стуре, было имя Мортуно.

— Смотрите, — кричал Эгеде, — он стоял здесь. Смотрите, как моя собака бежит по следу. Мортуно был здесь, это так же верно, как то, что я сын своего отца! Вон весь его комагр виден в мягкой почве.

— Так значит, здесь были лапландцы? — многозначительно спросил Гельгештад.

— Да, господин, — воскликнул квен. — Трое оленей стояли там у кустов; вокруг них вся трава истоптана.

— Как давно это могло быть? — спросил Павел.

— Менее восьми часов тому назад.

— Выи олени навьючены или нет? — продолжал писец.

— Тяжело навьючены, — вскричал Эгеде, — иначе ноги их не оставили бы таких глубоких следов.

— Ну, — засмеялся Павел, — значит ночное посещение и внезапное появление серебряного клада достаточно объясняется.

— Придержите язык у меня в доме, — с гневным взглядом сказал Стуре ядовитому насмешнику.

— Зачем же вы отрекаетесь от своих друзей? — дерзко возразил Павел. — Это не пристало благородному рыцарю. Мортуно сделал вам визит; Нильс Гельгештад получил свои деньги; каких обещаний они вам стоили, это ваше дело. Прощайте, господин Гуллик, счастливого пути! Приведите лошадей, мы тоже уезжаем. Там, где находит защиту и дружбу такой парень, как Мортуно, ни один норвежец не может больше сидеть за столом.

— Трудно этому верится, — сказал Гельгештад, — мне жаль, господин Стуре, уходить от вас с дурными мыслями. Это такое обвинение, от которого вам следует очиститься, и оно серьезнее, чем вы думаете. Лапландцы замышляют недоброе у себя в горах, скоро последует день расплаты, тогда соберут все доказательства. Но ни один самый последний норвежец не окажет доверия человеку, который завязывает сношения с его злейшими врагами; никто не захочет даже есть его хлеб.

Он отвернулся, не прибавив более ни слова, велел навьючить свои деньги на лошадей и, не прощаясь, покинул гаард с Олафом и другими спутниками.

Когда путешественники поднялись на плоскогорье, Гельгештад придержал свою серую лошадь и вместе с писцом взглянул на зеленеющую внизу долину. Олаф и Эгеде уехали вперед.

Лицо жестокого человека выражало ядовитую насмешку. Посмотрев на реку и на лес, он разразился злобным хохотом:

— Труды мои не пропадут даром, — сказал он, — я должен иметь Бальсфиорд, зачем он этому дураку? Я запою ему другую песню, от которой у него уши завянут.

— Удивительно, любезный тестюшко, как мы сходимся в мыслях! — захохотал Павел.

— Вот как, — сказал, ухмыляясь, Гельгештад, — так ты знаешь мои мысли?

— В точности, — отвечал его спутник. — Придержите поручительство, оно нам пригодится. Я думаю, мы скоро упрячем дворянчика, которого оба так нежно любим, в прекрасное местечко, где ему никакой колдун не поможет.

— Так ты серьезно хочешь за него приняться?

— Зачем мне за него приниматься? — засмеялся писец, — напротив, я хочу оградить его от всякой опасности; притом, он останется вместе со своими друзьями, с которыми я не желаю его разлучать.

— Ну-у! — пробормотал Гельгештад, — я чувствую, что мы на одной дороге, только конца еще не предвижу.

— Конец будет такой, каким мы его сделаем, — сказал Павел. — Я уже заранее на все случаи условился со своим дядей. Надо ловить птицу, пока на ней перья, и теперь самое время. Предоставьте лапландцам делать все, что они желают, не мешайте им, не угрожайте, будьте ласковы, как только можете. Через три недели будет большая ярмарка, тогда они должны спуститься со своих скал и пустынь, для закупки припасов на зиму; вот при эт(*и то оказии мы и выберем себе тех козлищ, которые нам нужны.

— Афрайю не так-то легко поймать, — возразил Нильс.

— Нет, — сказал писец, — старого плута мы непременно должны захватить. Правда, у нас нет солдат, зато не чувствуется недостатка в сильных руках и ногах. Я уже втайне переговорил со многими смелыми людьми, которые готовы оказать всякую помощь, и могу еще рассчитывать на многих других.

Гельгештад одобрительно осклабился.

— Смотри хорошенько, что ты будешь делать, — возразил он.

— Конечно, — сказал Павел, — у меня есть шпионы даже между лапландцами. Я знаю парня, который даст мне верные сведения, где логовище волка. Скоро я ему сделаю почтительный визит. Маленькая охота, — воскликнул он злобно, — с Олафом и Густавом на Кильписе. Там он сидит. Мы выследим его в гамме; думаю так все устроить, что он не уйдет от нас.

Нильс кивнул головой в знак согласия.

— А дворянчика? — спросил он. — Ты их обоих поймаешь на одну веревку на ярмарке.

— Огонь, который сожжет колдуна, — засмеялся Павел, — должен и ему опалить, по крайней мере, кожу и волосы.

При этих словах Гельгештад стал серьезнее.

— Не заходи слишком далеко, — сказал он. — Лапландец такое существо, которое можно засечь кнутом до смерти или повесить ему камень на шею и бросить его в фиорд. Крик его не далеко услышат; но у дворянина есть голос и его услышат далеко за морем; это племя не покидает своего; если и насмеются над ним свои и изгонят из страны, все-таки товарищи его поспешат к нему на помощь, как только мы сделаем ему что-либо дурное.

— Не заботься, отец Нильс, и дядя мой, и я знаем, как обходиться с предателями.

— Ну-у! — воскликнул купец, взглянув на него с удивлением.

— Вот путь, — тихо продолжал писец, — который приведет тебя в Бальсфиорд и избавит нас от всяких забот. Выскочку-дворянина следует осудить, как предателя; а потом мы пошлем его в Трондгейм в цепях, со всеми актами и со всем, что к этому относится. Тогда ты выступишь со своим поручительством, и некому будет оспаривать права и земли тестя Павла Петерсена.

Глаза Гельгештада горели злобной радостью.

— У тебя верный взгляд, Павел, — сказал он. — Схвати же проклятого колдуна и вынуди у него признание, даже если бы пришлось употребить в дело и пытку. Жомы скоро заставят его говорить, где находятся серебряные клады в пустыне. Сегодня ты видел небольшой образчик богатства старого плута.

Павел, в знак согласия, кивнул головой и протянул Нильсу руку. Оба ничего больше не сказали, но они понимали друг друга и, повернув коней, поспешили догнать уехавших вперед спутников.

В гаард они приехали только вечером; их встретили радостно и ничто не помешало хорошему настроению, так как они решили ничего не говорить Ильде о происшедшем в Бальсфиорде. Густаву, конечно, сообщили самое необходимое. К великому удовольствию Павла, он вышел из себя, когда узнал, с чьей помощью Стуре избавился от расставленных ему сетей, и успокоился лишь тогда, когда хитрый писец сделал ему несколько намеков о своих дальнейших планах.

В гаарде кипела шумная деятельность по случаю приближающейся ярмарки. Осматривали запасы товаров и предпринимали беспрестанные небольшие поездки по соседству, чтобы заключать меновые сделки с другими купцами. Отобранные припасы нагружали в лодки и переправляли в Линген, где наполняли лавку Гельгештада самыми разнообразными предметами; обходились с ними очень бережно, защищая их от сырости. Так проходили целые недели в труде.

Между тем, писец съездил в Тромзое и вернулся оттуда. Олаф провожал его. Гельгештад и все домашние думали, что он не вернется. Однако, Павел Петерсен знал средство не только заманить его с собой, но и заставить вернуться. Олаф сделался в его руках мягким воском, из которого он лепил все, что ему угодно. Он заставил норвежца решиться на поездку с ним, упрашивая его по нескольку раз, а в Тромзое с такой задушевностью представил ему, как Ильда будет скучать, если он теперь покинет Лингенфиорд, и что неприлично уезжать перед самой свадьбою.

— Я знаю, добрый Олаф, — говорил он ему, — какие желания ты лелеял и, право, после себя я всего охотнее отдал бы тебе Ильду. Но я не могу этого переменить, ты знаешь Гельгештада, знаешь, что случилось. Очень возможно, что Ильда сделала бы и другой выбор, я этого не отрицаю, но обстоятельства сложились так, а не иначе, и нам не хотелось бы из-за этого терять друга.

Таким образом, Олаф вернулся. На возвратном пути Павел употребил в дело всевозможную лесть, чтобы уничтожить малейшее недоверие в честной душе своего спутника. В одном пункте они сходились оба — это в ненависти к Стуре и на этом-то писец основывал свой план, желая воспользоваться помощью Олафа в своем новом предприятии, Достаточно подготовив его, он ему открыл то, что придумал.

— Я сообщу тебе, — начал он, — как хочу поймать самонадеянного дворянина в его собственные сети и наказать его. Ты знаешь, что теперь делают лапландцы, никто не уверен в своей жизни, покидая свой дом. Ты сам познакомился с их дерзостью.

— Этот пес, Мортуно, поплатится мне за то, что он сделал, — воскликнул Олаф, которого всегда раздражало воспоминание о его приключении.

— Я думаю, что он попадется в твои руки, — отвечал Павел, — но еще более того ты можешь отомстить и его сообщнику Стуре. Без него этот малый никогда бы не осмелился тебя оскорбить. Стуре с Афрайей одним лыком шиты. Все постыдные дела старого плута поддерживаются им. Я слышал, как он говорил, что не удивляется тому, что лапландцы, побуждаемые отчаянием, стремятся сами восстановить свои права, что это положение дел не может продолжаться, что притесненным надо оказать защиту.

— Что же, он хочет стать во главе их? — спросил Олаф.

— Ба! — отвечал предатель, — он не бессмысленно глуп, он хочет взять с собой принцессу Гулу и отправиться с ней в Копенгаген; там он всех поднимет на ноги; а я знаю, что можно там сделать с деньгами. Говорю тебе, нагрузи только Афрайя свой корабль серебром, и ты увидишь, сколько на нас налетит хищных птиц.

Олаф недоверчиво посмотрел на него. Павел Петерсен серьезно продолжал:

— Афрайя обладает громадными сокровищами, он действительно ими обладает; частью богатства его заключаются в деньгах, накопленных его предками и им самим; частью же, и это гораздо важнее, там наверху в пустыне есть серебряные копи, о которых знает только он один. То, что я тебе говорю, я знаю из достоверного источника. Собственные люди Афрайи рассказывают об этом чудные истории.

Олаф был истый норвежец; он почувствовал внезапную жадность к серебру, и это отразилось на его лице.

— Ты видишь, приятель, — воскликнул Павел, — нам необходимо завладеть стариком и выведать у него его тайну. Лучшее к тому средство — поймать Гулу. Тогда он сам придет и подставит себя под нож. В то же время мы разрушим все планы благородного дворянина и с ним тоже справимся. Проберемся же в яуры Кильписа; там мы их найдем. Ты будешь проводником, покажешь ту долину, где нашел тебя Мортуно, и натешишься вдоволь.

Сделка была заключена, Олаф обещал свою помощь. Храбрый охотник до приключений, он готов был гоняться за колдуном, увезти Гулу и предать ее во власть Гельгештада. Павел советовал ему хранить глубокое молчание, чтобы оградить себя от измены.

Они вернулись в Лингенфиорд в самый разгар деятельности в гаарде; Гельгештад был этим доволен, так как сильные руки Олафа можно было употребить в дело, а голова Павла и его способность к счетоводству были очень полезны в конторе.

— Итак, — сказал Павел, оставшись с Нильсом наедине и дав ему отчет о своем путешествии, — как вы видите, в Тромзое все обстоит благополучно, тес-тюшко. Дядя уступил мне половину своего дома и скоро, вероятно, он мне его отдаст и весь.

— Значит, ты скоро думаешь сделаться его преемником? — спросил Гельгештад.

Писец улыбнулся.

— Он часто сам чувствует, что стареет. Когда же я буду жить у него с молодой женой, то снова возьму на свои плечи все дела, как и прежде. В Трондгейме, да и в Копенгагене знают, что я всем заправляю; я имею верные сведения, что новая администрация, которой я послал свой план, не оставит меня без внимания.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, — ты хочешь сделаться судьей, это мне приятно. Я не могу поставить в вину трудящейся руке, что она за свой труд требует должного вознаграждения. Но ты будешь заботиться о своем дяде?

— Насколько я в силах, — отвечал Павел. — Впрочем, вы знаете, что у дяди останется довольно средств, чтобы каждый день пить столько пунша, сколько в него войдет.

Гельгештад кивнул головою, долго они смеялись, и хитрые глаза их встретились.

— А теперь, — продолжал Петерсен, — мы можем завтра или послезавтра предпринять нашу охоту в Кильписе. Я все хорошо подготовил; об Афрайе я позаботился, он попадет в наши сети, и вам пока об этом нечего беспокоиться.

— Я доволен, что ты им займешься, — осклабился Гельгештад, — буду молчать и ждать.

Писец провел рукой по рыжим волосам и продолжал с улыбкой:

— Нам с вами надо покончить еще одно дело. Обычай требует, чтобы тот, кто женится, переговорил и о приданом. Я не сомневаюсь, что Нильс Гельгештад о нем уж позаботился, но до сих пор мы еще ни о чем не условились.

— Ты прав, — отвечал Нильс, — я также бы поступил; но, посмотри сюда.

Он выдвинул один из ящиков и показал находящееся там серебро.

— Тут десять тысяч ефимков, ты возьмешь их в Тромзое в свой дом. А пока я жив, я буду ежегодно прибавлять к твоему хозяйству по две тысячи. Если же Богу угодно будет позвать меня к себе, то Ильда получит большую часть в моем наследстве.

— Я надеюсь, — сказал Павел, — что вы на этот случай сделали определенное распоряжение, так как человек не знает, когда настанет его час.

— Я все сделал, и ты можешь сам взглянуть, — ответил Гельгештад, открывая другой ящик и вынимая бумагу.

Павел взглянул в нее. Тесть указан ему на многие места и спросил:

— Надеюсь, что ты доволен?

— Доволен, — отвечая писец, — только против одного пункта я желал бы возразить. Вы завещали Ильде разные владения, но между ними нет Лоппена. Пусть этот остров перейдет к нам.

Гельгештад сердито покачал головой.

— Это тяжело приобретенное имение, оно должно перейти к прямым наследникам.

— Но если я вас прошу, тестюшко, — смеялся Павел. — Лоппен голый утес. Если птиц станет меньше, он ничего не будет стоить. Возьмите взамен что-нибудь другое, отдайте мне эту скалу, и подумайте, вы ее никогда бы не получили без нашей помощи.

Гельгештад рассердился.

— Ты мне кажешься сомом перед стадом сельдей. Чем больше их вплывает в его пасть, тем шире он ее открывает и никогда, кажется, не насытится. Помощи твоей в споре за Лоппен ты именно обязан тем, что Ильда стала твоей.

— И вы воображаете, что это меня вознаграждает, — воскликнул Павел со смехом, — я полагаю, что честь иметь меня зятем также велика.

— Ничего я не дам, — закричал Гельгештад в ярости.

— Стойте, — сказал Павел, — не наделайте глупостей, мы ведь все-таки не можем расстаться. Обдумайте, и будем мирно держаться вместе, хотя, может быть, мы друг друга и побаиваемся, или, если хотите, ненавидим. Умные люди умеют быть осторожными и оставаться друзьями. Удержите Лоппен, я больше ничего не скажу. Завтра мы предпримем охоту и увидим, что поймаем. А теперь расправьте морщины на лбу и скажите, в чем я могу еще помочь вам в ваших счетных книгах.

На следующее утро компания охотников покинула гаард. Павел Петерсен, Олаф и Густав были хорошо вооружены: их сопровождал квен Эгеде со своей собакой и две вьючные лошади со всевозможной провизией на несколько дней.

Между тем, Стуре приходилось бороться в своем одиноком поселении со многими тяжелыми заботами. Денег у него было довольно; но ему не хватало припасов, которые не легко было добыть даже и за деньги.

Сам он не смел покинуть гаард, боясь больших беспорядков. Он сделал все, что можно, чтобы получить необходимое из Тромзое и других местечек, и это стоило ему больших усилий. С каждым днем он убеждался, что среди его прислуги и рабочих распространяется недоверие и неуважение к нему. До сих пор его считали другом и доверенным лицом крупного торговца из Лингенфиорда, первого во всей стране. Теперь же этот купец открыто разорвал с ним всякое сношение, показал к нему вражду и презрение. Скоро появились различные слухи, что старый страшный колдун Афрайя дал ему денег для постройки, что датский дворянин ему продался за это и отступил от Христа, закона и чести. Последствием было то, что большая часть не любивших датского дворянина теперь осмеивали и презирали его, как сообщника Афрайи. Он потерял всеобщее уважение. На свои выговоры он получал дерзкие ответы, на свои понуканья — противодействие и грубость. Через две недели дело зашло так далеко, что большая часть рабочих упрямо потребовала денег и ушла от него с угрозами, говоря, что не желает иметь дело с человеком, который находится в сообщничестве с лапландцем. У молодого владельца гаарда осталось мало таких, на которых он мог положиться в нужде; остались только подонки, которые не знали, куда деться; и оставались ради денег, не принося никакой пользы. Еще хуже было то, что поселенцы и купцы соседних торговых фиордов и местечек тоже повернулись к нему спиной. При каждой попытке он встречал отвращение вместо помощи. Те, кто были прежде ласковы с ним, запирали перед ним двери, и только теперь он вполне понял, что значило многократное предостережение Гельгештада, чтобы он избегал стать отверженным. В цивилизованных странах, в больших городах самый запятнанный все еще найдет себе и друзей, и товарищей; здесь же так называемые честные люди с презрением отвернулись от него, да и кроме того с этим были сопряжены еще и другие трудности. Никто ничего у него не покупал и не хотел ему продавать. Ни один рабочий, несмотря на хорошую плату, не хотел у него служить; его подвергли насмешливому презрению; те, кому он больше всего сделал добра, теперь первые старались оскорблять его, причинять ему вред и всячески его поносить.

Он убедился, что не может продолжать своих работ; что же с цим будет? Как ему перенести одиночество, лишения и неурядицу в делах? Ни один друг не постучится в дверь, ни одно человеческое существо не окажет ему сочувствия, пустынный дом будет единственным его убежищем. Было сомнительно, чтобы остал; ась у него даже и немногочисленная домашняя прислуга, да если бы и осталась, чем бы он кормил и себя и их.

Он думал и о феврале, когда половина жителей Финмаркена уезжает на Лофоден для рыбной ловли; какое утешение мог он себе в этом почерпнуть? Ему казалось невозможным принять участие в ловле; чего только не требовалось для снабжения лодок и яхт различными рыболовными снаряжениями и, главное, провизией для людей. А где он это все возьмет? Если бы он начал; с того, что населил долины и берега колонистами, если бы он позаботился о гаарде, и оставил до времени своё лесное хозяйство, тогда дело было бы иное; Гельгёщтад не решился бы затронуть его в таком благоустроенном имении. Даже если бы он и решился, то можно было легко найти помощь. Многие богатые купцы ссудили бы тогда его деньгами; теперь же его осмеяли во всей стране и расславили датским дураком, который хозяйничает без головы и без смыслу Все это он обдумал, все увидел и все осознал, но было уже поздно!

Надо было много мужества и стойкой энергии, чтобы в таком положении не предаться отчаянию. Единственный друг, от которого Стуре мог ожидать истинного Сочувствия и всевозможной помощи, был Клаус Горнеманн. Но где находился старый служитель Божий?. В какой глуши? Может быть, на самых северных окраинах у Таны. И если бы он и, действительно, приехал в Лйнгенфиорд на свадьбу в дом Гельгештада, разве Стуре мог отрицать, что взял деньги у Афрайи, разве пастор мог примирить с ним всеобщую ненависть, разве он мог доставить ему уважение, почтение, средства противостоять могущественным врагам? Стуре все еще твердо держался решения не поддаваться, не дать себя ограбить и выгнать из страны. Уверенность, что честь его ничем не запятнана и что совесть его чиста, поддерживала его силы. Он всячески изыскивал средства к помощи, но, покинутый всеми, не мог ни одно признать действительным. Деньги Афрайи ничем ему не помогли и все-таки около этого старика вращались все его соображения, все его невеселые мысли возвращались к нему; когда он проводил бессонные ночи, и ветер стучался в окна, он радостно вскакивал, надеясь увидеть колдуна. Но Афрайя не показывался.

С такими тяжелыми мыслями шел он раз вверх по долине Бальс-эльфа, за водопад. Вдруг он услышал позади себя тихий голос, назвавший его по имени. Через обломки скал, поросших деревьями, прыгал к нему Мортуно, как ловкий олень, молодецки надвинув шапку с орлиными перьями на черные волосы.

— Я давно тебя не видал, Мортуно, — сказал Стуре, когда тот приблизился.

— Да будет над тобой мир! — ласково отвечал лапландец. — Ты догадываешься, конечно, зачем я пришел?

— Афрайя послал тебя?

— Да, начальник хочет тебя видеть, — продолжал Мортуно. — Хочешь ты исполнить его желание?

Стуре сейчас же согласился.

— Так я буду ждать тебя здесь, — сказал Мортуно и сел на камень. — Скажи твоей прислуге, что ты дня два не будешь дома; и еще одно. У дверей своих ты найдешь двух человек. с оленями; они хотят кое-что у тебя купить. Дай им, что у тебя найдется, это люди Афрайи.

Возвратясь домой, Стуре действительно нашел двух лапландцев, которые купили у него различные вещи и, между прочим, бочонок пороху.

Через два часа владелец гаарда был готов к путешествию. Он оставил хозяйство на верную служанку и на берегу эльфа нашел Мортуно. Увидев датчанина, лапландец сейчас же вскочил и, не дожидаясь его, стал подниматься по скале.

Он остановился только наверху, у фиельда, и повел Генриха Стуре на восток. Они шли несколько часов подряд. Кильпис приблизился, но все еще до него было порядочно далеко, а между тем, надвигалась ночь. Датский дворянин не привык к таким утомительным, опасным дорогам; он почувствовал усталость, но проводник обещал ему скорую помощь. Через час они спустились в глубокий овраг. Здесь Генрих услышал собачий лай и особенное ворчанье оленей, указывавшее на присутствие стада. Оба спутника остановились у ручья, протекавшего в овраге. Мортуно попросил своего спутника немного подождать и через несколько минут вернулся, ведя на ремне оленя.

— Вот тебе обещанная помощь, — сказал он. — Влезай, это сильный олень, он тебя выдержит.

Дворянин не заставил себя просить. На спине странного верхового коня лежала подушка; на шее висел колокольчик, и его слабый звук раздавался в ночной тишине. Мортуно слегка ударил оленя и прокричал ему пару незнакомых грубых гортанных звуков. Олень сейчас же проложил себе путь сквозь кусты, а молодой лапландец скакал впереди него.

— Далеко еще до того места, где нас ожидает твой дядя? — спросил, немного погодя, Стуре.

— Ты ближе к нему, чем к Бальсфиорду, — коротко отвечал лапландец, не желавший, по-видимому, пускаться в разговоры.

Они продолжали путь во мраке ночи. Над ними расстилалось небо с бесчисленными звездами. Олень зашлепал, наконец, по воде, наполнявшей, как казалось, обширный бассейн. Вдруг вдали заблестел красноватый свет; олень вышел с седоком, из воды на сушу, которая поднималась все выше и круче. Собаки громко залаяли; Стуре больше не спрашивал, он знал, что находится вблизи Афрайи. Через некоторое время навстречу им вышли несколько человек с горящими лучинами и повели их к остроконечной палатке. Мортуно пригласил своего гостя войти. Пол у палатки был густо усыпан березовыми листьями; посреди находился очаг; направо мягкое ложе из мха, покрытое шубами и холстами.

— Побудь здесь, — сказал Мортуно. — Афрайя приглашает тебя отдохнуть.

— А где он? — спросил дворянин.

— Кто может знать это? Когда придет время, он будет у тебя. Если ты устал, то спи без забот; если ты голоден и чувствуешь жажду, ты найдешь здесь на очаге все, что мы можем тебе дать.

Он вышел из палатки, повторив просьбу, чтобы Стуре терпеливо ожидал его дядю.

Ничего другого и не оставалось при таких обстоятельствах. Была глубокая ночь, и длинный путь порядком утомил путешественника. Утолив голод, он бросился на мох, закутал голову в мягкие шкуры и скоро заснул так крепко, что не видел снов.

Глава одиннадцатая РАЙ ГУЛЫ

Уже светало, когда Стуре проснулся. Он сейчас же вскочил, подстрекаемый любопытством, но, подняв занавес палатки, очень удивился, потому что находился совсем один в дикой пустыне. Позади его лежала громадная скала Кильпис, и глава ее освещалась утренней зарей. То место, где стоял Стуре, представляло уступ у подножия могучей скалы и отделялось от нее глубоким оврагом. С трех сторон этот маленький фиельд ниспадал почти отвесно к довольно большому озеру; с четвертой стороны он присоединился к горному хребту, по которому ночью и взобрался олень со своим седоком, перейдя вброд часть озера. Но где же теперь этот олень? Где Мортуно? И где, в особенности, Афрайя со своей дочерью? Стуре вскочил на один из больших обломков скалы и с удивлением увидел, что обломки эти образуют правильный круг, и все покрыты странными линиями и чертами. Он часто слыхал о таких местах для жертвоприношений у лапландцев, и не сомневался, что и это место посвящено какому-нибудь божеству.

Между тем рассвело. Стуре шел по краю оврага. Ему показалось, что камни положены в виде ступеней, и можно спуститься вниз. Попытка удалась. Спустившись, он увидел, что дно оврага оканчивается в расщелине, которая углубляется в Кильпис, как вход в пещеру. Овраг принял здесь вид хода со сводами, из глубины виднелся свет, как будто из солнечных лучей. Стуре скоро убедился, что это та самая стена, перед которой стоял Олаф, и с нетерпением пошел дальше. Предчувствие говорило ему, что тут должна жить Гула, что тут он найдет Афрайю, и, действительно, из прохода он увидел перед собою прелестную зеленеющую долину, каких никогда не встречал в этой стране. Посреди ее протекал ручей, окаймленный кустарником; всюду росла роскошная густая трава, усеянная пестрыми полевыми цветами; всюду, куда Стуре не обращал взоры, он видел прекрасный сад, возращенный прилежной рукой. Вдруг, также как и Олаф, он услышал вдали звон колокольчиков и увидел почти в то же время девушку, вышедшую из-за густых кустов. Она приблизилась к ручью; это была Гула.

Изящная фигура девушки была окутана светло-коричневой одеждой, а подле нее шел белый ручной олень с красной лентой на шее. Девушка смотрела вниз, на землю; вдруг олень остановился и стал нюхать воздух; Гула подняла голову и увидела перед собою чужого человека.

— Гула! — воскликнул Стуре, протягивая к ней руку.

Глаза Гулы заблестели, страх ее превратился в сильную радость.

— Милая Гула, — сказал Стуре, — как долго я жаждал увидеть тебя. Скажи, как ты живешь? Слава Богу, глаза твои ясны!

— Мир да будет над нами обоими, — отвечала она. — Мне хорошо, я счастлива. Но что это? — продолжала она, рассматривая его. — Ты побледнел, и лицо твое носит следы забот. О, отец мой говорил мне об этом, они тебя преследуют и обманули тебя, все, все против тебя!

— Так ты знаешь о моем несчастии? — Спросил он. — И знаешь, как твой отец мне помог?

— Он помог тебе? — живо спросила она. — Да будет над ним благодать Божия! Вчера только отец сказал о тебе, верно он хотел подготовить меня к тому, что ты здесь.

— А где твой отец, милая Гула? — Ласково спросил Стуре.

— Здесь! — Отвечал голос у входа в скалу.

Там стоял Афрайя, положив руки на горный посох, и блестящие глаза его остановились на Стуре.

— Приветствую тебя, юноша, в моей стране, — сказал он, — благодарю, что ты пришел. Желаю, чтобы тебе понравилось в раю Юбинала.

Потом он взглянул на Гулу, провел рукой по ее волосам, пробормотал ей несколько слов, и, обращаясь к гостю, сказал громко:

— Пойдем, я покажу тебе своих оленей, а дочь пока позаботиться об угощении.

Гула поспешила уйти. Ручной белый олень побежал за ней. Афрайя же повел своего гостя по извилистой долине, перебрался с ним через высокую гранитную стену, и Стуре увидел себя на плоскогорье, против жертвенных камней, у которых он провел ночь. Палатка его уже исчезла, но внизу на краю оврага было теперь пять других палаток, от которых тянулась изгородь, и внутри ее толпилось множество рогатых коров-оленей.

В первый раз дворянин находился в самом центре лапландского лагеря, и оживленная деятельность открывалась его взору. Большое стадо за изгородью заключало в себе более тысячи голов. Сегодня происходил осенний осмотр. С дюжину мужчин и женщин доили молоко, другие подводили сопротивлявшихся животных. Мортуно обходил с двумя опытными помощниками все стадо, выбирал известное количество оленей для продажи и вырезал им волосы из гривы в виде метки. Молодые животные стояли в куче, оленята прыгали вокруг матерей, толкались, гонялись друг за другом и весело кричали; старые подзывали их предостерегающими звуками и нетерпеливо выжидали момента, когда их выпустят из загородки на свободу. Колокольчики передних оленей мелодически звенели, мужчины и женщины работали с песнями. Всюду, по-видимому, царствовали смех и веселье. Пастухи бегом уносили большие сосуды с молоком то в кладовую, которая была больше всех остальных палаток, то в двойную палатку, служившую, по-видимому, жилым помещением для семей, так как из-за ее откинутой занавеси виднелся яркий огонь и выходил густой столб дыма. Все эти палатки или гаммы были устроены очень просто; они состояли только из семи или девяти довольно высоких шестов, связанных в остроконечную верхушку и образовавших внизу круг. На этих шестах висело покрывало из грубого коричневого холста, укрепленное канатами из крученой кожи и деревянными кольями на случай вьюги. У некоторых гамм это покрывало, было пропитано жиром, все они находились в хорошем состоянии, а около самых больших висели на нескольких шестах одеяла, посуда, деревянные чашки и одежда. Стуре смотрел на эту пастушью жизнь и деятельность с пытливым удовольствием.

День был ясный, небо прекрасное, голубое, как летом; несмотря на утро, солнце порядком пригревало. Афрайя, оставил Стуре в раздумье, и пошел за Мортуно, отозвавшим его, чтобы решить окончательно выбор оленей.

— Так проходит человеческая жизнь, — сказал Стуре, долго сидевший на камне и смотревший вокруг, — там во дворцах, здесь в хижинах, у одних на шелковых подушках, у других на голых скалах, покрытых снегом; то, что кажется баловням судьбы страшной нищетой, для этих сынов природы составляет их счастье и наслаждение.

— Теперь я понимаю, — продолжал он, когда вернулся к нему Афрайя, — почему бедные лапландцы, живущие на берегу, так вам завидуют. Такая свободная пастушечья жизнь восхитительна в сравнении с жизнью в душных землянках.

— Тё там, внизу, — с радостью отвечал Афрайя, — нищие, питающиеся милостыней. Я избрал сто оленей из этого стада и продам их на ярмарке целиком, со шкурой и рогами. Другие мои стада принесут мне не меньше; карманы мои будут полны светлыми ефимками, и при этом мы из году в год не нуждаемся в хорошей разнообразной пище. Мы кочуем взад и вперед по своей обширной стране, живем там, где нам нравится, не терпим нужды, ни в чем себе не отказываем. Не гораздо ли больше забот у людей, считающих себя и умнее, и лучше нас? Как велики их потребности? Чем глубже ты посмотришь, тем больше убедишься, что я говорю правду. Люди были справедливы, пока они довольствовались малым; чем дальше они ушли в деле разных хитрых искусств, тем они стали жаднее и бессовестнее. Мы не живем еще по примеру наших праотцов. Мы ничего не хотим чужого, но твой народ притесняет нас, берет у нас то, что нам принадлежит и не оставляет нас в покое.

— Если бы твои слова были справедливы, — отвечал Стуре, — то на всей земле были бы только пастухи и охотники. Мы бы жили, как звери в лесу. Но человеку дарована от Бога способность стремиться дальше, учиться, созидать и употреблять в дело разум.

— Разве он должен употреблять его затем, чтобы делать несправедливости? — спросил Афрайя.

— Нет, — отвечал Стуре, — образование должно делать нас лучше, добрее и справедливее.

— Пойдем, — продолжал Афрайя, — мое стадо собралось на утреннее пастбище. Ты, я думаю, хочешь пить, раздели с нами хлеб наш и возблагодарим Создателя, Которому принадлежат все существа.

Пока он говорил, тесная толпа оленей пришла в движение. Дюжина щетинистых собак, до тех пор стоявших вокруг стада и стороживших его, загоняя каждого удалявшегося оленя, теперь подняла громкий лай. Передовые олени встали во главе своих многочисленных семей, и все двинулись, на росистый луг, поросший мхом, вниз, к озеру, на водопой, а оттуда в лесистый овраг, где был богатый корм. Весело было вырваться на свободу: олени бодро скакали, собаки звонко лаяли, пастухи громко кричали, помахивая длинными палками: оставшиеся собрались в большой палатке, где висел на цепи котел над очагом, в котором пылал огонь. Старуха кипятила в нем жирное свежее оленье молоко на завтрак.

Женщины, дети и мужчины сидели вокруг на корточках, получали свою порцию и закусывали мучными лепешками, которые тут же горячие снимались с раскаленного камня. Все они бросали смущенные, пытливые взгляды на чужого господина, любовавшегося их прекрасным аппетитом.

Афрайя взял одну из деревянных чашек, старуха налила в нее питья, и он подал ее гостю.

— Прими то, что мы можем дать, — сказал он, — здесь нет ни у кого ни лучшего, ни худшего.

Молоко было очень вкусно. Стуре почувствовал, что освежился и высказал это Афрайе. Тот одобрительно кивнул головой.

— Я надеюсь, — сказал он, — тебе еще более понравятся наши кушанья; даже такие люди, как Гельгештад, не пренебрегают ими.

Это имя напомнило владельцу гаарда об истинной цели его посещения.

— Ты позвал меня к себе, — сказал он, — и я тем охотнее исполнил свое обещание, что нуждаюсь в твоем совете. Ты, наверное, знаешь, в каком положении мои дела. Дом мой опустел, работа стоит, и я, право, не вижу средств вырваться из этого тяжелого положения.

— Я знаю, — сказал Афрайя, в раздумьи глядя вдаль, точно взвешивая свой ответ.

Вдруг он указал на какой-то предмет, появившийся по ту сторону озера. Там росли ивовые кусты. Стуре взглянул и не верил глазам: он узнал Олафа, подле которого стоял писец, а за ними Густав.

— Сын Гельгештада! — с удивлением воскликнул он.

Лапландец кивнул головой; он, по-видимому, не испугался и не озаботился. Зрение у него было острое, он перегнулся вперед, и, казалось, прислушивался и слышал, о чем они совещались.

Через несколько минут, все трое сошли с холма и приблизились к палаткам.

— Они не должны со мною встретиться, — сказал Стуре.

Афрайя поднял посохом холст близлежащей палатки и знаком показал своему гостю, чтобы он в ней укрылся. На его пронзительный свист Мортуно вышел из кладовой. Когда он увидал троих норвежцев, на лице его отразилась дикая жажда мести.

Быстрым движением схватил он ружье, висевшее на шесте у входа, но строгое приказание Афрайи заставило его опять повесить его на прежнее место. Афрайя шепнул ему что-то на ухо, и он удалился. Повелитель лапландцев сел у очага. Собачий лай и веселые голоса возвестили ему о прибытии гостей.

— Отзови собак! — сказал писец, заметив Аф-райю. — Не захочешь же ты, чтобы они напали на твоих лучших друзей.

Афрайя снова пронзительно свистнул, и собаки сейчас же замолчали.

— Здравствуй, славный повелитель; да хранит Юбинал твою драгоценную главу! — весело воскликнул Павел. — Ты, конечно, желаешь узнать, чему ты обязан честью видеть нас в своей гамме. Слушай же: вчера утром мы собрались на охоту, и нам так повезло, что мы уже отправили в Лингенфиорд лошадь с богатой добычей. Сами же мы пробрались дальше и дошли до Кильписа. Увидав твои палатки, мы решились сделать тебе визит, чтобы заручиться твоей могущественной дружбой.

— Приветствую вас, — сказал Афрайя. — Садитесь со мной; все, что у меня есть, к вашим услугам.

— Вы слышали, — со смехом вскричал Павел. — Все, что у него есть, к нашим услугам. Ну, так признавайся, старый скряга, где ты прячешь свои сокровища!

— Поищи, — отвечал лапландец в том же тоне, — и возьми, батюшка, все, что найдешь.

— Так ты и на это согласен, — воскликнул писец, — ну, кто знает, что может случиться. Но где же твои люди? Где же любезнейший Мортуно?

— Моя молодежь со стадами в долине, — отвечал Афрайя. — Позвольте мне теперь взглянуть, что я могу предложить своим гостям.

Он подошел ко входу к кладовую, подозвал женщину и отдал ей свои приказания.

— Если старый колдун действительно один, — тихо сказал Олаф, — то с ним бы можно было побеседовать.

— Плохие шутки, приятель, — возразил Павел, который без устали все высматривал, — я думаю, ты в точности знаком с лапландской пулей, а из кладовой, как мне показалось, косится на нас желтое лицо Мортуно. Следовательно, спокойствие и хладнокровие!

Молодые люди уселись вокруг очага. Павел вытащил полную бутылку и подал ее возвратившемуся Афрайе.

— Прими этот божественный напиток, — воскликнул он, — им не пренебрег бы и сам Юбинал. На лингенской ярмарке ты получишь побольше. Ведь ты сам приедешь на ярмарку!

— Приеду, батюшка, приеду! — отвечал лапландец, самодовольно ухмыляясь. — Привезу оленей более двухсот штук!

Он пересчитал другие свои товары, и завязался разговор по поводу ярмарки. Две лапландки принесли, между тем, кушанья и поставили их перед гостями.

Стуре лежал под покрывалами и мог расслышать каждый звук из того, что говорилось подле; но того, что он ожидал, не случилось. О нем не упомянули ни единым словом. Охотники были голодны и хотели пить, хвалили кушанья и напитки и смеялись шуткам Петерсена.

— Во всяком случае, ты должен прийти на ярмарку, — сказал писец с набитым ртом, — тебе даже дядя мой будет за это благодарен. Возникло много споров. Ты имеешь влияние на твоих соотечественников. Держи их в порядке, чтобы они не проявляли дерзости.

— За это же ты меня не обвинишь, батюшка, — отвечал Афрайя.

— Никто тебя не обвиняет, — продолжал Павел, — но твой собственный племянник выкидывает дурные шутки. Где он? Здесь у тебя?

— И он в долине со стадом, — ухмыльнулся старик. — Не трогай его, он еще молод и исправится со временем.

— Неправда ли, тогда, когда женится? — сказал Павел, — или он уже ввел в свой дом госпожу Гулу?

Афрайя задумчиво покачал головой.

— Гамма Мортуно будет пуста, — сказал он, — до зимнего снега.

— Зачем взял ты Гулу из дома моего отца? — нетерпеливо и с угрозой спросил Густав.

— Афрайя хорошо сделал, — быстро вмешался писец, — каждый отец может распоряжаться своим ребенком. Что было делать девушке в Лингенфиорде? Ильда не может взять ее к себе, я бы не желал иметь ее в Тромзое; разве Олаф нанял бы ее в Бодое в качестве экономки?

— Я бы охотнее окружил себя медведями и волками, чем взять эту желтолицую колдунью! — с гневом. возразил Олаф.

— Не принимай этого к сердцу, Афрайя, — сказал Павел, — хотя Олаф и ворчит, он любит тебя больше, чем ты думаешь. Впрочем, у него до тебя просьба. Через несколько дней он отправится в путешествие, и ему нужны попутный ветер и прекрасная погода. Ты колдун, — весь свет это знает, можешь заговаривать бури и непогоды. Хочешь ли ты доставить моему доброму другу, Олафу, хорошее, быстрое путешествие?

Афрайя сделал отрицательный знак, и хитрая улыбка заиграла у него на губах.

— Отчего ты не хочешь, старина? — грубо спросил Олаф. — Напиши свои нелепицы; я дам тебе за это ефимок.

— Ты называешь это нелепицами, — отвечал лапландец, — что же ты хочешь с этим делать?

— Не заботься о неверующем, — вмешался Павел, — когда он увидит действие, он уж поверит в твои чудеса. Дай-ка сюда твои заговоры.

Афрайя засмеялся про себя, потом взял молча из сумки, висевшей за поясом, кусочек меди, имевший форму человеческой головы. Он взял его за один конец, другой должен был держать Олаф и, пробормотав что-то про себя, он обмотал его тонкой струной, которую тоже достал из кармана. Прошептав про себя еще длинное заклинание, он передал талисман норвежцу, который смотрел на всю эту церемонию с крайне недоверчивой миной.

— Что же мне делать с этой дрянью? — спросил Олаф.

— Носи при себе, — сказал Афрайя, — ветер и волны будут к твоим услугам.

— Пустяки! — воскликнул дюжий норвежец. — Не думаешь ли ты, старик, что я поверю твоему обману? Довольно дурачиться, пойдемте.

Он уже хотел было бросить амулет в горячую золу, но писец удержал его руку и сказал настойчиво:

— Тебе не следует так принимать готовность Афрайи. Прими с благодарностью это заклинание и испытай, какую оно принесет тебе пользу.

Он сунул амулет в сюртук Олафа и надел шляпу.

— Дай Афрайе ефимок, — продолжал он, — а затем и пойдемте, если хотите еще к ночи вернуться в Лингенфиорд. До свидания на ярмарке, Афрайя. Ты будешь нами доволен.

Они ушли из гаммы, и Афрайя проводил их. Когда Стуре вышел из своей засады, он увидел, что они стояли у леса в овраге и затем пропали между каменными скалами по ту сторону озера.

Стуре беспокоился по поводу этого странного посещения.

— Они ушли, — сказал он Афрайе, — знаешь ли ты наверное, что они не искали меня здесь?

— Они и не подозревали твоего присутствия, — отвечал старик и с тихим смехом прибавил:

— Они ждут меня на ярмарке. Афрайя придет и рассчитается со строгим судьей.

— Берегись! — сказал Стуре.

Им овладело дурное предчувствие, когда он взглянул в суровое лицо Афрайи. В глубоких складках и морщинах отражалась злобная насмешка и затаенный гнев, блестящий взор устремился туда, где исчезли его недавние гости.

— Скажи мне теперь, — начал датчанин, — чего ты от меня требуешь. Я тебе обязан, и готов тебе служить, если только это будет не против моей чести.

— Не здесь, — отвечал старик, вставай, — пойдем, следуй за мной.

Он зашагал вперед и привел его к тому уступу скалы, где был священный алтарь.

— Сядь сюда ко мне, юноша, — сказал он. — Ты находишься в таком месте, где нельзя ни лгать, ни лицемерить. Это священный алтарь Юбинала, на котором в течении многих веков прославляли отца всех творений.

Старик как будто окреп, говоря эти слова, и голос его звучал громко и торжественно.

— Сперва я буду говорить о тебе, — продолжал он, — чтобы убедить тебя, что я с тобой откровенен. Ты пришел сюда, в страну раздора и горя, присоединился к тем, кто знает только одну жадность к деньгам и к наживе. Они выжимают сок из своих, как же им не притеснять нас, владевших страной, когда их здесь не было? Ты искусен в чтении книги в письме, значит, слышал, что эта неизмеримая страна принадлежала нашим отцам. На далеком юге, на берегах восточного моря находят еще их кости в гробницах скал; а, между тем, мы принуждены кочевать на этих безлесных фиельдах, даже и эти пустыни жестокие люди отнимают у нас.

— Не думай, чтобы это было так всегда, — продолжал он после тяжелого молчания, — не думай, что прежде олень был нашим единственным кормильцем и достоянием. Много сохранилось преданий о том, что прежде мы жили в прекрасных, светлых долинах, где стояли плодовые деревья и росла богатая рожь. Нас прогнали оттуда силой; нас гнали и преследовали, и нам ничего больше не осталось, как безлюдная пустыня и животное, которое одно только и может существовать в ней. Впрочем, к чему жалобы! Каждое племя видело еще более худшие времена, и если так продолжится, то нам скоро придет конец. Наши лучшие пастбища потеряны, в преследователях наших нет ни уважения к праву, ни совести, одного вида нашего им достаточно, чтобы осмеять нас, одно имя наше возбуждает их презрение. Где найти справедливость у тех, кто считает нас хуже последнего животного, кто перебил бы нас, если бы мог нас достать, и если бы не получал с нас двойной выгоды при купле и продаже на ярмарках?

— Юноша, — продолжал он с благодарностью во взоре, — ты родился с кротким сердцем. Ты принял участие в отверженных, но что с тобой стало ради этого? Тот, кто пригласил тебя в свой дом, сделал это с целью погубить тебя, а люди, которые должны бы управлять страной, взяли его сторону.

— Правда! Все правда, что ты говоришь! — перебил Стуре. — Но где же спасение? Скажи, что должен я сделать, чтобы уничтожить эти козни и посягательства?

Афрайя молчал некоторое время, потом отвечал:

— Что бы ты ни делал, ты не минуешь их мести. Ты никого не найдешь, кто бы подал тебе руку, перед тобою закроют все двери, никто не будет с тобой торговать, никто не захочет есть твоего хлеба. Для услуг ты найдешь только негодных людей, которые будут тебя обманывать; рыбы ловить ты больше не можешь; где бы ты ни показался, всюду тебя оттолкнут, что бы ты ни предпринял, все испортят и разрушат.

— Ты, может быть и прав, — с горечью сказал взволнованный Стуре, — злая воля и невежество нападают на меня, я уже много имею доказательств к тому; но со спокойствием и благоразумием можно многое сделать и уничтожить их злобу.

— Делай, что хочешь, — сказал старик, — они, все-таки, окажутся проворнее тебя. Судья и писец самые могущественные люди в Финмаркене; они враги твои, и потому тебе нигде не будет от них покоя. Они замыслят твою погибель, опираясь на свои книги законов, они ограбят тебя, схватят и сделают нищим.

Он хрипло засмеялся и продолжал:

— Ты ведь знаешь, что могут сделать у твоего народа судьи и законы. Кого хотят сделать несчастным, того предают в руки правосудия; у кого хотят отнять то, что он имеет, тому посылают в дом коронного писца. Будь уверен, что Павел Петерсен уже закрутил веревку и притянет тебя ею к суду, а Гельгештад завязал узел.

— Но разве нет средства избавиться от этого постыдного рабства?

— Да, я знаю средство, — отвечал лапландец, пристально смотря на него, — и это средство может помочь нам обоим. Послушай! Сколько купцов живет в зундах и фиордах? Менее пятисот. Кто их любит? Никто. Разве это храбрые, сильные люди, могущие охотиться за волком и медведем? Нет, они ленивы, считают свои деньги и сидят дома у очага. А мы? Мы народ более чем в десять тысяч человек мужей, ружья которых не знают промаха, которые не боятся ни бурь, ни туманов.

— Как? — с удивлением и страхом воскликнул юноша, — ты хочешь возбудить восстание, бороться против короля и властей?

— Не против короля и властей, — сказал Афрайя, — а против наших врагов, делающих насилия во имя твоего короля.

— Не будь несправедлив. Король ничего об этом не знает. Если бы он это знал, или если бы эти слухи дошли до губернатора в Трондгейме, многое бы не совершилось. Надейся, что старания миссионера Горнеманна скоро принесут вам помощь.

— Если король и не знает, — сказал Афрайя, — то тем для него хуже. И как он может знать, когда живет за столько сот миль? Нет, господин, я ничего не ожидаю ни от твоего короля, ни от его слуг, ни от старого пастора.

Стуре подумал немного.

— Не дай своему ожесточению, — сказал он убедительно, — победить разум. Купцы и поселенцы квены, и рыбаки не так-то легко дадут себя одолеть. Народ твой рассеян по всему северу до самого Ледовитого океана. Ты не имеешь над ним власти. Но если бы даже тебе и удалось то, что никогда не может совершиться, если бы ты и разрушил всюду поселения норвежцев и одержал победу, то скоро бы приехали военные суда с солдатами и страшно бы отомстили тебе.

Афрайя засмеялся про себя.

— Пусть придут, — отвечал он, — твои солдаты не привыкли несколько дней подряд идти по колено в болоте или подниматься вверх по яурам, не имея хорошей пищи.

Дворянин должен был согласиться, но чем более он убеждался, что Афрайя не шутит, тем менее сочувствовал его планам.

— Если бы я знал, — сказал он наконец, — что ты можешь затеять такое кровавое дело, я бы исполнил свой долг и донес бы об этом властям.

Афрайя ответил ему взглядом, ужасное значение которого Стуре вполне понял.

— Предатель, — медленно проговорил колдун, — не увидел бы снова Бальсфиорда. Но ты не можешь предать меня, даже если бы и хотел. Юбинал избрал тебя своим орудием, и ты исполнишь его заповедь. Не думай, что я безрассудно подвергаю себя опасности. Мортуно бесстрашный муж, молодежь изо всех гамм готова за ним последовать. Ты же будешь с ними, чтобы возбуждать в них мужество.

— Кто? Я? — воскликнул Стуре. — Скорее моя рука отсохнет!

— Ты знаком с военным делом, — невозмутимо продолжал Афрайя, — и многие тебя боятся. Но ты могуществен и в своей стране, и там послушают твоего голоса. Говорят, что в Копенгагене тот может все сделать, у кого серебряные руки; Юбинал даст тебе эти руки. Ты бросишь в жадную пасть груды сокровищ, пусть только они сами назначат цену, за которую они хотят нам продать землю наших отцов.

— Если у тебя столько денег, — с удивлением сказал дворянин, — то, конечно, можно многого достигнуть, во всяком случае лучшего и более справедливого управления, строгого надзора за купцами и судьями.

Афрайя насмешливо покачал головой.

— Прочь всех их, мы не хотим их долее терпеть! Если бы ты дал им целые мешки серебра, то завтра они бы пришли и потребовали больше. Нет, дети Юбинала спустятся к ним, Юбинал получит свои жертвы!

Гневные взоры, которые он бросал при этом на камень, видевший уже не одну кровавую жертву, потрясли датчанина. Страшная мысль мелькнула у него в голове: может быть, и его самого принесут в жертву мрачным идолам, если он откажется исполнить волю Афрайи. Но гордость его и честь не позволяли ему лицемерно подчиниться. Он с полным спокойствием еще раз попробовал отговорить Афрайю от насильственных мер, хладнокровно рассмотрел возможность удачи при попытке к восстанию и доказал, что оно не может иметь успеха. С убедительностью истины он нарисовал последствия, которые оно бы за собой повлекло. Тогда бы вполне поверили всем гнусным обвинениям и клевете, взводимых на несчастное племя. Никто бы не посмел возвысить голоса в его защиту; все ужасы фанатического преследования разразились бы над ним, и настало бы, наконец, полное его уничтожение, сопровождаемое величайшими злодействами.

— Ты хочешь предложить серебро и с помощью его купить свободу своей родины, — сказал он наконец, — а между тем ты сам сознаешь, что этим возбудишь только новые жадные страсти. Если справедливо то, что утверждает Павел Петерсен, будто бы в недрах этих гор сокрыты богатые серебряные руды, о которых знаешь только ты один, то берегись, как бы этой сказке не поверили. За серебро в Перу испанцы перебили целые народы, а судья из Тромзое не один жаден до денег; он и в Копенгагене найдет довольно сообщников. Придут целые толпы на поиски сокровищ; для тебя мало будет выгоды в том, что ты прогонишь рыбаков, если на место их появятся гораздо худшие пришельцы.

Афрайя внимательно слушал и, казалось, по-сво-ему признавал доказательства своего гостя.

— Имей терпение, — заключил свою речь Стуре, — так же, как и я. Положение мое, право, довольно несчастно, и ты не сказал мне ничего в утешение; напротив, доказал мне, что я потерянный человек. Тем не менее я не отчаиваюсь. Я постараюсь перетерпеть; Бог, помощник слабых, укажет мне путь, по которому я должен следовать. Я найду помощь, обращусь сам в Трондгейм и Копенгаген, и будь тогда уверен, Афрайя, я возвышу там свой голос и за тебя всюду, где только могут его услышать.

Старый глава племени несколько минут хранил молчание, потом, как будто не слыхав уверений Стуре, продолжал начатое:

— Когда мы их прогоним, тогда время позаботиться о том, чтобы не явились другие. Слова твои врезались у меня в памяти; ты прав, мы только тогда можем завладеть этой страной, когда сами станем вести торговлю и жить оседло. Но скажи мне, почему же мы этого не можем? С сетями мы так же умеем обращаться, как и с пастушьим посохом и с ружьем охотника. Нам тоже Юбинал даровал разум, и мы умеем употреблять его в дело. Руки наши искусны во всяком деле. Кто шьет такие тонкие башмаки, кто делает такие пестрые пояса, кто изготавливает прекрасные сумки и воротники? Отчего бы и нам не строить судов и домов? Отчего и нам не ездить на Лофодены для рыбной ловли, не продавать рыбы в Бергене? Отчего и нам не разбогатеть и не быть принятыми повсюду?

Стуре смотрел на него с удивлением. То, что говорил Афрайя, звучало хорошо, но было мечтой, сказкой, невозможной, неисполнимой в действительности. Как могли подняться до цивилизации эти полудикие оленьи пастухи, эти горные охотники, это глубоко презираемое, униженное, с незапамятных времен задержанное в своем развитии племя, до цивилизации, которая бы сделала из него торговый народ, занимающийся рыбной ловлей и возделывающий поля?

Чувство глубокого сострадания овладело молодым человеком: в вопросах Афрайи лежало что-то трогательное. Лицо лапландца дышало благородством, в глазах светились мысли, наполнявшие его голову.

— О, Афрайя! — воскликнул Стуре, — если бы только я мог поверить, что все это действительно может совершиться, что твой народ способен подняться на эту высоту. Да, если бы все они были похожи на тебя и Мортуно. Но посмотри, какова большая часть из них… Оставь это, старик, слишком поздно!

Старый вождь несколько минут сидел в раздумьи.

— Юбинал всемогущ, — сказал он, наконец, вставая с места, — он обратил твое сердце. Молчи пока, юноша, пойдем. Гула уже, верно, давно нас ждет.

С этими словами он зашагал вниз по ступеням скал, сопровождаемый своим гостем.

Как приветлива казалась теперь скрытая долина, освещенная теплыми лучами полуденного солнца!

Гула нарядилась для гостя в лучшие одежды, переплела роскошные черные волосы красными лентами, а на лоб надела золотую повязку, придерживавшую косы. Юбка из синей шерстяной материи была искусно вышита красными нитями, за поясом висела дорогая сумка из перьев, на шее было надето ожерелье из золотых монет; солнечные лучи играли в них.

— Где ты был? — воскликнула она, идя навстречу Стуре, — как долго я ждала отца и тебя. Пойдем, я покажу тебе свой дом и водопад, ты с удовольствием отдохнешь там. Когда Клаус Горнеманн увидел его впервые, он воскликнул, что ничего прекраснее не видел взор человеческий. Но ты устал? Глаза твои мутны, и уста не смеются? Болит у тебя что-нибудь? Или отец мой тебя оскорбил?

Она оглянулась на отца, который остался позади.

Никто не оскорбил меня, милая девушка, — отвечал Стуре, подавляя печаль и страх.

Она успокоилась и повела его дальше. Долина примыкала в виде круга к склону Кильписа. У подошвы его крепкие сосны перемешивались со стволами берез, и за прекрасной лужайкой, под охраной скал, стоял маленький домик, сложенный из бревен.

— Мортуно с трудом построил его для меня и отделал, — сказала Гула с улыбкой. — Он дорого заплатил за окна и привез их издалека. Я нашла его уже готовым, когда пришла сюда.

Она провела его мимо дома, через березовую рощицу, где, пенясь, быстро мчался ручей. Еще не видя чудного водопада, к которому его вели, Стуре заслышал уже его глухой рев, и, наконец, он открылся перед ним во всей своей красе. Поток свергался с крутой скалы Кильписа на несколько сот футов над долиною; он казался расплавленной массой серебра и низвергался в черную котловину скал, откуда высоко вздымалась водяная пыль. При блеске солнечных лучей сыпались миллионы блестящих искр; они образовали великолепные мосты и арки, отливавшие цветами радуги. Вокруг же сырость вызвала роскошную растительность. Там росли такие альпийские розы, каких Стуре никогда еще не встречал.

Он видел целый сад с синими и ярко-красными грядами; душа его полна была восторга и удивления, глаза его с восхищением созерцали величественное явление природы.

Он сидел на скамье, против темной пещеры, в которую ниспадали рассыпающиеся воды, и слушал рассказы Гулы.

Здесь жили боги ее народа, а наверху, в тайных, сокровенных садах, жил Юбинал с блаженными духами. Они спускались ночью, при лунном свете, в долину и носились по воздуху.

С мечтательной улыбкой слушал он ее, смотрел вверх на каменные утесы, которым Гула приписывала форму и значение, и любовался на ее лицо, полное внутреннего мира.

Несколько часов оставались они в этом прекрасном уголке. Пришел Мортуно и позвал их к дяде, ожидавшему их на солнце, перед дверьми дома. Гула побежала в дом, а Стуре сел подле Афрайи, который рассказывал ему много о своих путешествиях более, чем на сто миль к северу и внутрь страны.

Он описывал семейный строй, домашний быт и занятия своего народа и говорил с некоторой гордостью о том, что в этой стране, несмотря на отсутствие законов и чиновников, почти никогда не совершается преступлений.

— Они обзывают нас ворами, разбойниками и обманщиками, — сказал он, — а я никогда не слыхал, чтобы было совершено воровство или грабеж, разве береговыми жителями. Там живет другой, бедный народ, притесняемый и угнетаемый; он с трудом влачит свое жалкое существование. Здесь же ты находишь только свободных людей, которые повинуются одному Юбиналу и не имеют подчиненных, потому что все равны. Мы живем в общей гамме, едим из общего котла, одеваемся в одинаковую одежду; мы братья, делим все между собой и никогда не хотели бы расстаться со своей свободой.

Он мог сказать это. Даже сам Гельгештад признавал эту необузданную любовь к свободе, говоря, что ни один лапландец не променяет своих гор, своей гаммы и своего стада ни на какое благосостояние, ни на какие царские дары. А этот старик хотел покинуть эту жизнь, хотел прогнать врагов своего народа и занять их места за конторскими книгами и за прилавком. Странно было думать об этом, трудно было этому поверить. Да и сам Афрайя, сжившийся с пастушеской жизнью, мог ли превратиться в рыболова и в моряка? Кто же другой мог бы вынести такое превращение? Сколько столетий потребовалось бы даже для сильного народа, при благоприятных условиях, чтобы стать из охотников и пастухов земледельцами; как же могло это забитое племя занять место в ряду других народов? В раздумьи, с уважением, смотрел Стуре на старца, у которого могла родиться подобная мысль и созреть такой обширный план.

Гула выскочила опять из дверей. Разгоревшись, весело крикнула она, что обед готов, и скоро все сидели за столом. Гула неутомимо заботилась о милом госте и очень была довольна, что обед ему пришелся по вкусу. К удивлению Стуре, Мортуно принес деревянные кубки, и несколько бутылок хорошей, старой мадеры, которую Афрайя купи л на последней ярмарке.

Часы проходили в серьезных и веселых разговорах. Солнце село, глубокая долина потонула во мраке, и звезды взошли на небе.

Афрайя встал первый, заткнул трубку за пояс, еще раз наполнил кубки и подал один из них своему гостю.

— Довольно на сегодня, — сказал он, — я подношу тебе сонный напиток.

Это был, должно быть, действительно, крепкий напиток. Стуре вдруг почувствовал, что голова его стала тяжела, как свинец, и Мортуно должен был его поддерживать, когда он нечаянно пошатнулся. Он пошел с обоими мужчинами, и они повели его, как ему казалось, через овраг, вверх по ступеням в палатку, которая снова стояла на месте жертвенника. Ему казалось, что он видит пылающий факел у себя перед глазами; потом ему показалось, что его подняли и понесли, и вдруг он как будто упал в неизмеримую пропасть. Он хотел удержаться и потерял сознание.

Глава двенадцатая СМЕРТЬ МОРТУНО. СЕРЕБРЯНЫЕ ПЕЩЕРЫ

Было за полночь. В кругу камней жертвенника стояло несколько человек, тихо совещавшихся между собой.

— Мы, без сомнения, сломим себе шею, — сказал один из них. Это был Павел Петерсен.

— Где же остался Эгеде? — спросил Олаф.

— Он спустился вниз по скале за своей собакой, — отвечал Павел. — Вот он и возвращается.

— Важное открытие! — прошептал квен. — Ступени ведут со скалы вниз, внизу просторная пещера, и в ней свищет ветер. Я держал собаку за веревку и она тянула меня дальше; я следовал за ней и, наконец, услышал шелест деревьев и плеск воды. Тогда Иорн остановился и зарычал; я сейчас же вернулся.

— Это, должно быть, та самая долина, которую ты видел, Олаф, — сказал писец. — Я прозакладываю голову, что принцесса там спрятана.

Густав, сидевший на жертвенном камне, встал и сказал:

— Иди вперед, время не терпит.

— Добрый мой мальчик, — засмеялся Павел, удерживая его, — ты еще достаточно поспеешь разбить голову о камни или сделать неприятное знакомство с лапландской пулей. Успокойся же еще на несколько минут и дай мне все обдумать.

— Зачем же мы пришли сюда, если теперь будем трусить? — сердито возразил Густав.

После короткого военного совета, решились предпринять тщательный осмотр. Когда они благополучно достигли глубокого оврага, то убедились, что там есть проход в скалу. Скоро они стояли у выхода и слышали вдали глухой шум водопада. После нового совещания, Олаф остался стеречь у свода; другие сползли по камням вниз и достигли ручья; тут собака Эгеде стала принюхиваться. Все осторожно двигались вдоль ручья, следуя этому направлению, как вдруг собака с ворчаньем остановилась, и они, к удивлению своему, очутились перед красивым домиком; при тусклом мерцании звезд в нем можно было различить даже окна.

— Вот тебе и раз! Блокгауз, — пробормотал Павел. — Кто бы там был?

— Пощупайте, как ощетинился Иорн, — сказал квен, положивший руку на спину собаки. — Там спят лапландцы. Афрайя! Мортуно! Погодите-ка, я вас разбужу!

С тихим смехом он вытащил нож из кожаного чехла и прислушался.

— Дурак! — прошептал писец, — Афрайя не будет спать в деревянном доме; я думаю, скорее, что он выстроил этот дворец для лапландки.

В ту же минуту он удержал Густава, который нетерпеливо протянул руку к двери.

— Остановись, если ты не хочешь испортить все дело, — тихо сказал он. — Вот маленький фонарь, вот огниво; Эгеде, зажги огонь!

Эгеде быстро исполнил приказание. Без шума повернулась дверь на петлях из березовых прутьев, и Павел вошел с поднятым фонарем, в сопровождении своих товарищей. Свет от фонаря постепенно озарял комнату; вдруг Павел молча указал в угол, где, на ложе из подушек и шкур, тихо и безмятежно спала Гула.

Писец, не колеблясь, подошел к ней, повернул фонарь и устремил весь свет его в лицо бедной девушки.

Действие последовало немедленно. Гула вздрогнула как от электрического удара и через секунду уже сидела на кровати. Волосы ее откинулась назад, глаза устремились на Густава, и хижина огласилась ужасным, резким криком.

— Заткни ей рот! — воскликнул Петерсен.

Эгеде набросил ей через голову одно из одеял, повалил ее и схватил за горло своей разбойничьей рукой. Густав только что собирался удержать его, как вдруг Эгеде получил с другой стороны сильный толчок. Он упал через голову на пол, и над ним поднялся белый оборотень, топтавший его со странным ворчаньем. Это был олень Гулы; он выскочил из угла на помощь к своей покровительнице.

Эгеде так испугался, что лежал сперва тихо и безмолвно; но скоро он узнал своего противника, и нож его вонзился между ребрами верного животного. Олень зашатался, доплелся до кровати Гулы и, не испустив ни одного звука, упал на передние ноги.

— Выслушай меня, Гула! — сказал Густав, в котором проснулось сострадание. — Не бойся, это я, Густав.

— Кровь, кровь! — вскричала бедная девушка, увидев страшного квена и умирающее животное.

— Довольно, Эгеде, — сказал Петерсен, выступая вперед. — Этому конца не будет. Такой крик лапландское ухо услышит за целую милю.

При звуке этого голоса Гула, казалось, потеряла всякую способность к сопротивлению. Как только она увидела писца, кровь застыла у нее в жилах. Молча принялся Эгеде за работу и скоро связал девушку и заткнул ей рот. Ничто не пошевелилось на дворе. Петерсен послушал за дверью, вернулся и осветил хижину. С замечательным проворством осмотрел он все ящики и то, что нашел, привело его в немалое удивление. Там лежали ножи, несколько дюжин новых ружей и разное другое оружие. В другом ящике он нашел несколько бочонков пороху и порядочное количество слитков свинца. На самом большом бочонке стояло имя Стуре. С минуту Павел неподвижно смотрел на эту надпись, и мало-помалу дьявольская улыбка исказила его лицо. Он подозвал Эгеде и велел ему весь порох бросить в ручей. Когда квен исполнил приказание и вернулся, все они вместе со своей пленницей покинули избушку.

Олаф стоял на старом месте под сводом, и ему сообщили об удаче; во время их отсутствия он ничего не слыхал и никого не видел.

— Тем лучше, — сказал Павел. — Теперь скорее в путь! Нам еще целых два часа путешествовать, а с рассветом мы должны добраться до спрятанных лошадей и сидеть в седле.

Эгеде поднял девушку и понес ее кверху по лестнице в скале. Отсюда они пошли вниз вдоль отвесной стены, потом шли некоторое время вброд по озеру; наконец, достигли болота и кустов, где дикое плоскогорье стало расширяться. Густав, Олаф и Эгеде попеременно несли девушку, целыми часами шагая с выносливостью истых норвежцев. Наконец, на сером небе засквозил свет, и мало-помалу ночная мгла рассеялась. Обернувшись, Петерсен увидел громадную блестевшую пурпуром вершину Кильписа, выступавшую из облаков и тумана.

— Там лежит Питсаяур, — воскликнул он, — а здесь в долине должны стоять наши лошади. Густав, посади теперь принцессу на землю и отдохни от трудов. Эгеде приведет ей четвероногого носильщика.

Но Эгеде не исполнил приказания. Он остановился и слушал; собака, послушно бежавшая за ним, вытянула нос по воздуху, ворчала и скалила зубы.

— Что это? — сказал Павел. — Разве эти негодяи гонятся за нами по пятам? Спрячьтесь за камни! Эгеде, отыщи лошадей, как можно скорее. Смотрите-ка, Мортуно, клянусь жизнью! Он бежит один, как молодая рысь. Погоди-ка, ты пришел как раз кстати…

Писец стоял на площадке, за которой были рассеяны громадные обломки камней.

На далеком пригорке появилась человеческая фигура, которая вблизи, действительно, оказалась племянником Афрайи. Он бежал прямо на Петерсена; но в тридцати шагах от него лапландец вдруг остановился и перевел дух.

— Как? — закричал Петерсен, — это ты, любезный друг, делаешь нам такой ранний визит? Приди, сядь с нами, наш огонь согреет тебя.

— Где ты оставил Гулу? — воскликнул лапландец, подняв ружье.

— Невеста твоя убежала от тебя, бедный малый? — отвечал писец. — Подойди поближе, мы поможем тебе сыскать ее.

— Лжец, ты украл ее? — кричал Мортуно. — Отдай ее! Где она?

— Здесь, Мортуно, здесь! Гула сама известила нас о себе, как бы мы могли ее иначе найти? Ее искреннее желание жить снова у своего благодетеля Гельгештада. Как ты можешь за это так сердиться?

— Ты лжешь! — воскликнул Мортуно. — Меня разбудил крик; я нашел верного оленя Гулы, которого ты убил. Всюду, где ступает твоя нога, там кровь; куда посмотрит твой взор, там сохнут трава и цветы.

— Я всегда говорил, — засмеялся Павел, подымая ружье и натягивая курок, — что в тебе есть поэтическая жилка. Но теперь, прошу тебя, не двигайся с места; как только ты сделаешь хоть одно движение, быть несчастью!

При этих словах писца Мортуно услышал пронзительный крик. Он стоял прямо под дулом направленного на него ружья и не мог сомневаться, что при малейшем движении хитрый писец уложит его на месте. Но, услышав крик, он устремил взор на камень. Гулы не было видно, но он узнал ее голос; с быстротой молнии пригнулся, сделал скачок к засаде и выстрелил в Павла в то самое мгновение, как пленница выбежала к нему навстречу из-за камня. С проклятием пустил Павел пулю в лапландца, но тот, без сомнения, остался бы невредим, если бы не прозвучал еще другой выстрел, оказавшийся удачнее.

Мортуно безмолвно упал на землю, а Гула бросилась к нему, не пытаясь более убежать, да и всякая попытка к бегству была бы бесполезна, потому что Густав стоял позади нее, а Олаф с дымящимся ружьем подскочил к нему. Однако, все остановились, даже и злой Павел не сказал ни одного дерзкого слова, когда увидел бедную девушку на коленях перед трупом несчастного юноши. Она откинула назад его волосы и смотрела безмолвно без слез в его неподвижные помутневшие глаза.

— Зачем вы дали ей крикнуть и побежать? Мы бы, наверное, взяли его живым, — с гневом сказал Павел.

— Она усердно просила Густава развязать ей руки, — отвечал Олаф, — а когда услышала голос этого малого, точно взбесилась.

— Она его больше никогда не услышит, — пробормотал писец. — Ты возвратил ему ловкий его выстрел в шляпу, только на добрый дюйм пониже, этого хватит навсегда. Но, право, — продолжал он, взявшись за бок, — мне кажется, плут этот испортил не одну только твою шляпу, но и мой сюртук.

Он только теперь вспомнил, что Мортуно пустил в него пулю, и, схватившись за бок, увидел, что на пальцах осталась кровь.

Олаф взглянул и сказал:

— Оторвана кожа, а с ней и порядочный кусок мяса.

— Ну, он получил уже за это награду! — сказал Павел. — Но теперь пора положить конец этой сцене. Вот и Эгеде с лошадьми, смотри, как он любезно улыбается при виде этого неподвижного малого, которым он уже так давно хотел завладеть и не мог; теперь он уже никогда от него не ускачет. Здесь наши пути разойдутся. Я поеду прямо в Лингенфиорд: завтра там откроется ярмарка, а ты поедешь с Густавом, Эгеде и лапландкой влево, на высокую яуру, которая виднеется там при свете утренней зари. За яурой лежит Квенарнерфиорд. Эгеде хорошо знает эту местность, двоюродный брат его живет на Лахс-эльфе; лодка его к вашим услугам, вы можете переехать на Лоппен, где мы пока и скроем девушку.

— Ты не передашь ее Гельгештаду? — спросил Олаф.

— До конца ярмарки нет, — возразил Павел. — Если бы мы теперь свели туда Гулу, это наделало бы шуму и крику. Она должна исчезнуть до тех пор, пока старый плут Афрайя не очутится в нашей власти. Где у тебя кумир, который он тебе продал?

— В кармане.

— Хорошо. Припрячь его. Юбинал прекрасно о нас позаботится. Ветру будет довольно, судя по небу. К моей свадьбе ты, во всяком случае, опять вернешься в Эренес-гаард. Ильда будет скучать без лучшего танцора, тем более, что и датский каммер-юнкер в отсутствии.

Норвежец понял насмешку.

— Послушай, — сказал он, мрачно взглянув на него, — не на того ты напал с твоими остротами. Я застрелил этого малого, потому что не мог поступить иначе: он бежал прямо на тебя, да он этого и стоил, но я не могу смеяться ни над его смертью, ни над горем этой девушки. Все зло в этом деле падет на тебя.

— Не можешь смеяться, так и не смейся, — сказал Павел, — во всем остальном я беру последствия на себя.

Внимание их привлек теперь Эгеде. Он стоял перед мертвецом и показывал ему сжатые кулаки, прыгал, хохотал с безумной веселостью и произносил самые гнусные ругательства и насмешки. Мортуно ничего более не мог слышать, но зато все это слышала Гула. Она тихо молилась и плакала, стоя на коленях, но вдруг встала, выпрямилась и заслонила собой мертвеца.

— Бесстыдный человек, — сказала она, — и ты смеешь смотреть на него? Пока он жил, ты его боялся, пока он жил, он презирал тебя и смеялся над тобою. Иди и оставь в покое этого мертвеца, за которого ты когда-нибудь дашь ответ перед судом Божьим.

Достоинство и сила этих слов так поразили квена, что он струсил и удалился, сжав кулаки и щелкая зубами; мысль о суде Божьем, хотя и на минуту, подействовала на него.

— Довольно болтовни, — закричал Петерсен, — пора отправиться в путь. Эгеде, принимайся за дело, посади принцессу на лучшую лошадь и убирайтесь-ка все!

Тяжелая рука квена уже собиралась схватить несчастную жертву, но Густав оттолкнул его и взял руку Гулы. Он имел кроткий, убитый вид, глаза его испуганно блуждали.

— Пойдем, Гула, пойдем со мной, — сказал он тихо. — Я не покину тебя, никто тебя не тронет, тебе нечего бояться.

— О, Густав! — отвечала она, — возможно ли, чтобы ты был в обществе этих кровопийц? Сжалься над моим горем, свези меня назад, к отцу. Милый Густав, о, свези меня к нему!

— Я не могу свезти тебя к отцу, Гула! — пробормотал Густав. — Я дал тяжкую клятву.

— Клятву, Густав? Ты клялся сделать злое дело?

Она с мольбой смотрела на него, он стоял бледный и немой, но Павел крикнул:

— Мужчина ты или нет, Густав?

Это восклицание сразу заставило колеблющегося Густава решиться. Как перо поднял он девушку и посадил ее в седло. Схватив повод, он быстро побежал с лошадью через фиельд, усеянный обломками камней, направляясь к высокой яуре.

Эгеде скакал впереди со своей собакой и искал лучшую тропинку, Олаф следовал за ними… Когда они удалились на порядочное расстояние, Павел сел на другую лошадь и самодовольно потрепал ее по шее.

— Выпроводили мы их, — сказал он, — а теперь, конь мой, неси меня вниз, в Лингенфиорд. Теперь все они у меня в руках: и Гельгештад со своими деньгами, и Афрайя, и жалкий датчанин… Клянусь и Юбиналом, и Пекелем, никакая сила не вырвет их у меня из рук!

Он стегнул лошадь, не взглянув на мертвеца, от которого та отскочила в сторону, пробрался сквозь кусты и обломки камней, и погнал ее галопом по фиельдам, покрытым мхом.

Генрих Стуре, наконец, очнулся и пришел в себя. К великому своему удивлению, он увидел, что находится под просторными, высокими сводами. Вокруг царствовало полнейшее безмолвие и мрак, в котором, по временам, блестел красноватый свет.

Собравшись с мыслями, молодой человек припомнил все, что случилось с ним, но это не была ни палатка на месте жертвенника, ни избушка Гулы. Он сидел на земле, в углу скалы; в одной из расщелин пылал факел, а перед ним скорчилась фигура, в которой он без труда узнал Афрайю.

— Афрайя, где мы? — спросил он. — В пещере?

— Ты говоришь это, — отвечал старик.

— Зачем я здесь? Как я сюда попал?

— Слуги Юбинала перенесли тебя сюда, это была его воля. Встань и следуй за мной. Не говори ничего, открой глаза и смотри.

Он вынул факел из расщелины и пошел вперед. Самый тихий звук с удесятеренной силой раздавался под сводами, свет факела падал на ущелья и ходы. Стены блестели вблизи, как будто были усеяны бесчисленными бриллиантами и звездами. Наконец, стена в скале раздвоилась, и Афрайя осветил ход вниз, а изумленный спутник его не мог подавить восклицания.

Ему казалось, что он заглянул в волшебное царство фей и эльфов. Яркий блеск осветил его взоры; это был блеск настоящего металла. Пещера была полна серебра, чистого, тяжелого, кристаллического серебра. Он слыхал сказки о пещерах, где все было из серебра, где росли серебряные цветы и деревья, где земля была покрыта серебряным мхом; здесь же он увидел все эти чудеса перед собой. Сверху свешивались ветви и листья, большие блестящие цветы и гирлянды. Они выходили из зубчатых стен и обвивали гладкие ступени, которые лежали под ними, как под сетью и образовали гроты.

Здесь можно бы без труда собрать громадные богатства. Этот невзрачный старик, в лохмотьях и в оленьей шкуре, обладал большими сокровищами, чем какой-либо король.

Афрайя опустил факел и молча осветил ряд больших горшков и старых сундуков, стоявших в углублении. Они были наполнены большими монетами, позеленевшими и потускневшими от грязи и сырости; эти сокровища скопили его предки в течение столетий. Не говоря ни слова, Афрайя глядел на дворянина и торжествующая улыбка показывала, как он был доволен произведенным впечатлением.

— Это не сон! — сказал Генрих, схватившись за голову. — Я, действительно, вижу это, или это только волшебство?

— Удостоверься, — отвечал старик, сорвал одну из гирлянд и положил ее в руки Стуре.

— В Энаре Треск, — продолжал он, — есть другие пещеры, еще больше этих, все пронизанные серебряными жилами, и ты все получишь, все будет твоим. Ты видел то, чего еще не видал никто из твоего народа; я привел тебя сюда, чтобы ты знал, какими средствами я обладаю для своей цели. Помоги мне, ты смел, я люблю тебя. Я буду благодарнее, чем твое родное племя.

— Все, что я вижу, изумительно! — воскликнул дворянин. — Я поражен… и ничего не понимаю… Но даже если бы все эти сокровища могли стать моими, я бы скорее отказался от них, чем решился на то, чего ты желаешь.

— Так ты не хочешь? — спросил лапландец, и пытливо остановил на нем пристальный, блестящий взор.

— Я не могу, — отвечал Генрих. — Я не совершу преступления.

— Здесь тебя никто не накажет, — пробормотал Афрайя.

— А моя совесть! Я человек, я христианин! Я клялся помогать тебе во всем добром. Я охотно поспешу в Копенгаген, брошусь к ногам короля, расскажу ему твою историю… Оставь твое намерение; оно погубит и тебя, и твой народ.

Афрайя гневно покачал головой. При красном свете факела он казался одним из коварных колдунов-карликов, живших когда-то в северных пещерах и ущельях; Стуре взглянул на него и не мог удержаться от невольной дрожи.

— Пойдем, — поспешно сказал он, — что мне тут делать посреди твоих сокровищ?

— Ты хочешь предать меня, — воскликнул Афрайя, — но ты не уйдешь отсюда!

— Что ты хочешь сделать? — спросил Стуре и схватил за руку лапландца, догадываясь по его дикому, угрожающему виду, что он замышляет недоброе.

Но Афрайя с юношеской гибкостью отскочил в сторону и, разразившись ужасным хохотом, исчез вместе с факелом в ходах. Вокруг Стуре вдруг стало темно и безмолвно.

Беспомощный Стуре сделал несколько неверных шагов и должен был оставить эту попытку. Ощупью он дошел до стены пещеры, и ему вдруг с неотразимой силой представилась мысль, что он здесь может погибнуть посреди всех этих сокровищ, если только жестокость Афрайи допустит это. Он не имел никакого понятия о том, где он находится, близко или далеко от Кильписа, в недрах ли этой священной горы, или в глубине какого-нибудь фиельда.

— Я не знаю, слышишь ли ты меня, — сказал он, наконец, стараясь подавить в себе возрастающее чувство ужаса, — но я надеюсь на твою честность. Ты хочешь испугать меня, но ничего этим не достигнешь; лучше я тысячу раз погибну, чем погублю свою душу.

Он замолчал; прошло некоторое время, и не было слышно ни звука. Покинутый, он не смел двинуться с того места, где находился. Он боялся, не упадет ли в пропасть, если сделает еще один шаг, или не заблудится ли окончательно в этих ущельях и ходах, если будет искать выхода. Чем более он размышлял, тем менее мог вспомнить, как он сюда попал; он был уверен только в одном, что Афрайя дал ему какой-нибудь одуряющий напиток, и, воспользовавшись его беспамятством, перенес в это скрытое место. Может быть, он был у самой долины, может быть, совсем вблизи Гулы, за стеной ее избушки, и она могла услышать его зов. Мысль эта овладела им, и он вдруг громко крикнул ее имя.

— Гула! Гула! — звал он, и эхо гремело ему в ответ «Гула, Гула!» из расщелин и ходов.

— Гула! — вскрикнул он еще раз в отчаянии.

— Идем! — сказал Афрайя и взял его за руку.

Должно быть, он стоял близко около него.

Одно это слово оживило Генриха. Только в эту минуту он вполне почувствовал весь ужас быть покинутым и лихорадочно ухватился за вероломного лапландца.

— Ты зовешь Гулу, — сказал старик, — я сведу тебя к ней, упрямец! Пусть она попробует смягчить твое сердце в пользу ее народа.

Стуре последовал за своим путеводителем, который, несмотря на мрак, шел уверенно, но так долго, что, судя по времени, своды эти были обширны. Наконец, оба достигли ущелья, круто спускавшегося вниз, и навстречу им вдруг подул сквозной ветер. Стуре взглянул вверх и увидел над собой звезду. Он вздохнул свободно: перед ним снова небо и воздух!

Первые лучи утренней зари проникали теперь сквозь мрак, но Генрих тщетно старался узнать, где он. Ущелье спускалось все глубже и глубже, и на дне его струился ручеек, который путники перешли вброд. Они поднялись на другую сторону, попали во второе ущелье и снова поднялись; за туманом ничего не было видно, хотя, по времени, был уже день. Вдруг ветер рванул свинцовое покрывало, разорвал его и разбросал по изрезанным скалам. Окрестность вдруг открылась, и изумленным взорам датчанина представились высокие снежные горы и блестящая багровая вершина Кильписа прямо напротив, на расстоянии нескольких часов ходьбы, между тем, как он думал, что находится совсем вблизи его.

— Куда мы пойдем, Афрайя? — спросил Стуре, когда тот остановился.

— К той, кто тебя ожидает… Ты ничего не слышал?

— Нет, — сказал Генрих.

— Крик! — пробормотал Афрайя. — Еще раз! Ты все еще ничего не слышишь?

— Мне показалось, что раздался выстрел, но я мог и ошибиться.

Большая коричневая чайка с белой грудью с криком пронеслась против ветра, покружила над их головами, поднялась все выше, выше, потом опять издала свой жалобный дикий крик и полетела по тому же направлению, откуда она явилась. Лапландец смотрел ей вслед.

— Кто ищет меня? — спросил он. — Не душа ли это посылает мне прощальный привет?

Стуре не удивился этому вопросу, он знал суеверие лапландцев, но неохотно пошел за Афрайей, когда тот, вместо того, чтобы идти прямо к Кильпису, последовал за улетавшей птицей и, не заботясь о его оклике, зашагал по тяжелому пути через высокий фиельд, усыпанный обломками. Все лапландцы сильные пешеходы; Стуре невольно убедился, что этот старик был гораздо выносливее его.

Прошло с час времени: Афрайя сильно опередил Стуре и скрылся на вершине фиельда. Датчанин тоже, наконец, с великим трудом добрался до верха и увидел перед собой котловину, окруженную скалами. Посреди этой котловины сидел Афрайя и рассматривал человека, распростертого перед ним на земле. Это был Мортуно.

Когда Генрих увидел кровавое лицо мертвеца, он испустил крик ужаса. Кто мог убить его? Кто совершил это дело? Как попал сюда Мортуно? Раздробленный череп, лужа крови и истоптанная вокруг него земля доказывали, что борьба и смерть совершились на этом месте.

Им овладело предчувствие, но он не смел его высказать.

Лицо Афрайи было строго и полно достоинства; горе его, по-видимому, было велико, но он умел выносить его. Рассматривая мертвеца, он, казалось, погрузился в раздумье; наконец, по обычаю своего племени, начал причитанье в честь умершего:

— Вот ты лежишь здесь, — говорил он, — а еще вчера ты легко и бодро ходил по лугу, как молодой олень, которого разбудило утреннее солнце. У кого были такие ноги, как твои, у кого были глаза, как у тебя, у кого твое сердце, исполненное отваги и преданности? О, Мортуно! Зачем ты ушел от нас, зачем Юбинал не охранил тебя? Горе моей седой голове!

Горе твоим ранам! Плакать будут по тебе все, у кого есть слезы; даже олени прольют слезы, только убийцы твои будут радоваться. Лети, лети душа в объятия Юбинала, он поведет тебя в вечно цветущий сад, где тебя обступят его дочери… О, не печалься, не печалься; те, кто убили тебя, будут побиты; тело их пожрут змеи, души их превратятся в лед!

— На кого ты думаешь? Кто бы это мог быть? — спросил Стуре.

Афрайя поднялся и указал на следы разных ног.

— Смотри сюда, — сказал он, — это были мужчины с твердыми подошвами на сапогах, а здесь и копыта лошадей.

Он замолчал и, нагибаясь над следами, пошел дальше, до той скалы, из-за которой целился Олаф. Вдруг он что-то поднял; это был маленький синий платочек, вышитый красными нитями. Афрайя сразу узнал, кому этот платок принадлежал. Посох упал у него из рук, он держал перед собой этот лоскут, без мысли, неподвижно, не веря своим глазам.

Залаяли собаки, и на вершине фиельда показались люди в коричневых балахонах с дикими, испуганными лицами.

— Добрый отец! — воскликнул передний. — О! Что случилось! Гамма твоя пуста, разбойники украли твою дочь. Все разбросано, верный олень Гулы мертв. О, горе! Горе! Что же нам делать?

Афрайя потерял мужество. В бессильной ярости поднял он сжатые кулаки к небу; гнев, злоба, отчаяние отразились на его лице, глаза его широко раскрылись и блестели, губы тряслись, он не находил слов. Наконец, из уст его вырвался дикий крик; он упал лицом на землю, руки его хватались за камни и скребли пыль.

Чем могли помочь утешения и соболезнования! Немного погодя, Стуре поднял его. Старик, казалось, совсем ничего не чувствовал. Он не отвечал на обращенную к нему речь; люди понесли его к Кильпису. Некоторые пошли с собаками по следу убийц. Стуре присоединился к ним, исполненный гнева и отвращения.

Глава тринадцатая ЛИНГЕНСКАЯ ЯРМАРКА

Два дня спустя, у Лингенской церкви открылась большая осенняя ярмарка. Со всех зундов, фиордов и островов стекались квены, колонисты и рыбаки для зимних закупок у купцов и, в особенности, у лапландцев, которые спустились со своих гор с целыми стадами жирных оленей, с мехами, кожами, комаграми, сумками и поясами. Осенняя ярмарка имела серьезное значение для всех этих людей. Все их помышления и расчеты клонились к тому, чтобы собирать и копить, иметь возможность покупать и продавать на лингенской ярмарке.

Эта ярмарка была посвящена не одной только торговле; это был в то же время и день всеобщего суда и платежа податей; тут разбирались старые споры, составлялись приговоры, возвышалась поголовная подать. Судья из Тромзое воздвиг свой трон посреди площади и явился с судейскими слугами и помощниками; коронный писец, племянник его, произносил приговоры от имени короля; подле него лежала большая книга вместе с актами, бумагами и всякими другими орудиями закона, внушавшими уважение и страх.

На этот раз ярмарка представляла странный вид. Лапландцев пришло довольно много, но женщин и детей мало: они привели с собою оленей и привезли товаров далеко не в таком количестве, как обыкновенно. Они ходили взад и вперед со своими длинными посохами или с короткими ружьями, дерзко заброшенными на плечо, собирались в кучки и осматривались с любопытством, как будто ожидали чего-то особенного. Купцы разбили палатки перед своими лавочками и заманчиво выставили на показ все свои товары, но торговля шла вяло. Море было покрыто яхтами и большими лодками, и недовольство росло с каждым часом. Никто хорошенько не знал настоящей причины такого дурного сбыта.

Многие объясняли это погодой, так как ночью свирепствовала страшная буря, опрокинувшая палатку Гельгештада. Тяжелые тучи еще и теперь носились по небу и время от времени орошали частым дождем.

В домике Гельгештада многочисленное общество собралось вокруг Ильды и, несмотря на неудачи, там был довольно весело.

— Просто стыд! — воскликнул один из купцов, входя, — такого дня еще не бывало!.. Не слышно ни крика, ни смеха, ни веселья, а уж скоро полдень. В прошлом году многие покупали у бедных островитян жирного оленя за ефимок, шубу за пол-ефимка и пару прекрасных комагров за глоток вина; сегодня эти парни стоят и глазеют на наши товары, но свои собственные изделия продают только за чистые деньги и по высокой цене.

Гельгештад тоже только что вышел; но на лице его отражалась скорее насмешка, чем досада.

— Надо иметь с ними терпение, — злобно засмеялся он, — они опомнятся до вечера. Идите-ка теперь, девушки, — продолжал он, обращаясь ко всему обществу, — оживите рынок, проводите Ильду, ее ожидает Петерсен. Он хочет купить ей свадебный подарок, лучшее, что только найдется. Помогите поискать, где самая лучшая пуховая накидка.

Девушки охотно послушались и побежали искать великолепнейшее пуховое украшение.

Гельгештад несколько раз прошелся перед дверью взад и вперед, стараясь подавить свое нетерпение. К нему с веселым смехом подошел Павел Петерсен и спросил, где Ильда.

— Она только что пошла тебя искать, — сказал Гельгештад. — Подожди немного, Павел, меня очень беспокоит то, что должно случиться. Я бы хотел, чтоб Густав был здесь, мне бы хотелось, чтобы и колдун был в ваших руках.

— Не заботьтесь, — возразил писец. — Чего колеблются лапландцы и чего ждут они? Они ждут своего господина и повелителя и рассчитывают, что тогда-то и начнется представление.

— Так вы отправили Гулу в Маурзунд?

— Она там в полной безопасности.

— Бурная была ночь, — пробормотал старик, — не случилось ли несчастия?

— Откуда взяться несчастию? Мы приняли все меры предосторожности. Предоставьте мне все.

Сказав эти слова в утешение, писец пошел на ярмарку, которая немного оживилась. Лапландцы, по-видимому, не знали, чем объяснить отсутствие Мортуно и Афрайи. Мало-помалу, они перестали верить, что те придут. Поэтому в некоторых местах уже началась торговля, сопровождаемая смехом и криками; появились бутылки, наполнились стаканы, и только небольшая толпа молодежи выжидала, держась вместе. У всех почти были ружья и острые ножи за поясом.

Девушки пришли на площадь, где торговля была в полном ходу. Они начали выбирать предлагаемые прекрасные украшения. Когда Петерсен в своем служебном мундире подошел к Ильде, девушки торговали красивую пуховую накидку; молодой лапландец требовал высокую цену. Павел осмотрел покупку, накинул ее на плечи Ильды и сказал:

— Вещь эта мне не нравится; разве в ваших гаммах нет более искусных рук, которые сделали бы лучше?

Продавец не успел ответить, как накидка выпала из рук писца, и он устремил взор по направлению к церкви. Оттуда послышался крик и двигалась странная процессия: толпа лапландцев несла своего рода носилки. Но Павел не смотрел на носилки; его внимание было обращено на людей, шедших во главе процессии. Дикая радость блеснула в его глазах, когда он между ними узнал Афрайю и Генриха Стуре. Он растолкал стоявших на дороге и поспешил к судейскому месту. Скоро по всей площади разнеслась весть о прибытии опасного лапландца, и народ двинулся к судейскому возвышению; взоры всех устремились на дряхлого старца, поддерживаемого датчанином. Когда Афрайя остановился на ступенях, он снял свою шляпу и обратил голову к тому месту, где сидел судья. Но помутневший взор его вдруг загорелся, когда он увидел писца. Он протянул к нему руку и резким голосом воскликнул:

— Где мое дитя, моя Гула, отдай ее, куда ты ее дел?

— Что это значит? — спросил судья и сердито нахмурил свое жестокое лицо. — Ты пришел с жалобой? Хорошо! У нас тоже есть на что жаловаться. Ты пришел к суду, суд ожидает тебя.

— Я жалуюсь, господин, да, я жалуюсь, — сказал старик, не смущаясь. — У меня похитили мое дитя; разбойники вторглись в мою гамму и этого не довольно. Мортуно…

Павел Петерсен соскочил со своего места и крикнул, что было силы:

— Стой! Такой плут и изменник, как ты, недостоин, чтобы ему верили и его слушали. Прежде чем обвинять других, послушай, в чем тебя самого обвиняют. Ты давно возмущаешь лапландцев, подговариваешь их нарушить мир в нашей стране. Своими угрозами ты заставляешь их продолжать служение идолам и мешать распространению христианской веры. Этого мало. Ты находишься в связи с дьяволом, ты колдун и волшебник. Я обвиняю тебя во всех этих гнусных преступлениях и докажу их. Я, судья из Тромзое, налагаю на тебя руку и арестую во имя закона. Схватите и уведите его!

Толпа судейских слуг не успела еще исполнить этого приказания, как раздался сильный повелительный голос датчанина.

— Я протестую против такого насилия, — воскликнул он. — Если этот старик не заслуживает доверия, то я буду свидетельствовать вместо него. Взгляните сюда, продолжал он, здесь лежит жертва, а там сидит ее убийца.

Он быстро подошел к носилкам, сдернул покрывало, и у всех опустились руки. Труп Мортуно с зиявшей на лбу раной лежал перед ними.

— Судья, — сказал Генрих, при всеобщем безмолвии, — во имя высшей власти, во имя короля я требую от вас справедливости. Вы первый представитель закона в этой стране; вы должны преследовать каждого преступника, даже если это ваш собственный племянник!

Судья остолбенел на своем месте и не мог сказать ни слова от ярости и злости. Павел вскочил.

— Это ложное, гнусное обвинение, — сказал он, вполне овладев собою. — Мне не следовало бы и отвечать на него; но я это делаю, чтобы мои сограждане и друзья не подумали обо мне чего-либо дурного. Вы меня обвиняете, Генрих Стуре, приведите ваши доказательства, я их слушаю.

— Два дня тому назад, — начал обвинитель, — вблизи Кильпис-яуры появились трое мужчин. Они приблизились к палаткам Афрайи и зашли к нему. Это были писец Павел Петерсен, Олаф Вейганд из Бодое и Густав Гельгештад. Они уверяли, что зашли с охоты, были радушно приняты, закусили и через час покинули гаммы. Ночью они вернулись назад, без всякого сомнения, в сопровождении четвертого, о чем свидетельствуют следы ног и рукоять сломанного ножа; на ней стоит имя Эгеде. Эти четверо мужчин, сопровождаемые собакой, проникли в маленькую скрытую долину, лежащую у подошвы Кильписа. Там в избушке спала дочь Афрайи Гула, которую здесь многие знают. Они напали на девушку, связали ее, о чем свидетельствуют порванные ремни, разорили избушку, уничтожили имущество и увлекли за собою похищенную. Мортуно, племянник этого старца, по-видимому, первый узнал о случившемся. Он хотел освободить девушку; но пуля положила его на месте, и если это было не дело Павла Петерсена, то, наверное, одного из его товарищей. На месте найдена полусожженная бумага, пыж того ружья, из которого был сделан выстрел, кусок письма, написанного Петерсеном. Пусть он откажется от своего почерка!

— Я и не отказываюсь, — презрительно сказал Петерсен, когда ему подали бумагу, — но клянусь честью и совестью, что этот лапландец пал не от моей руки. Прежде чем защищаться, я сделаю несколько вопросов обвинителю. Вы умели так точно рассказать ход всех событий. Разве вы были вблизи или, может быть, присутствовали, когда нашли убитого?

Стуре молчал.

— Невозможно, чтобы Афрайя послал в Бальсфиорд за вами; слишком мало было для этого времени; да и притом известно, что несколько уже дней вы оставили свой гаард, сказав, что едете в Малангерфиорд. Но там вы тоже не были. Вы были, следовательно, на Кильписе, у лапландцев, с которыми вы уже давно завязали сношения, чего не делает ни один норвежец.

— Я не обязан вам давать отчета о моих сношениях, — сказал Стуре.

Между окружающими послышался неодобрительный ропот.

— В настоящую минуту нет, но впоследствии — наверное! — воскликнул Павел. — Теперь же достаточно знать, что вы скрывались в гаммах этого старого преступника. Я открыто признаю, вы говорите правду; да, я был на Кильписе со своими друзьями Густавом и Олафом и могу объявить во всеуслышание, что нас к тому побудило. Этот мертвец был самый отъявленный злодей. Он близкий родственник Аф-райи и поверенный его во всех планах против безопасности страны. Я, как слуга короля, должен был изобрести средство схватить этих изменников и соединился для этого с обоими моими друзьями. Мы пришли на Кильпис, нашли там Афрайю, которого я хотел испытать лестью, причем он продал нам изображения идолов для попутного ветра на море. Мы удалились и спрятались в овраге. Вечером вернулись, нашли девушку и взяли ее с собой. Ей не причинили ничего дурного; мы намеревались только выманить старого хитрого злодея из его гор и предать его в руки правосудия. Что же касается этого мертвеца, то я не знаю, как он убит. Я расстался с моими друзьями, которые должны были доставить девушку в Квенарнерфиорд, чтобы потом, когда отец ее будет в нашей власти, возвратить ее законному ее господину Нильсу Гельгештаду.

— Ты лжешь, — сказал Афрайя, — и ты это знаешь. У моей дочери нет господина, и я ее никогда не продавал.

— Ну-у, — отвечал Гельгештад, выступая вперед. — Я ведь тоже здесь, Афрайя, и могу сказать, что лжец-то ты! Я купил у тебя твою дочь и заплатил табаком и водкою больше, чем она стоит. Все верно, что сказал Павел Петерсен, все вы меня знаете, верьте моему слову.

В эту мйнуту сквозь толпу пробился человек, и видя его дикое искаженное лицо, все расступились.

— Вот Эгеде — новый свидетель! — воскликнул писец. — Где Густав, где лапландка?

Дикий квен схватился за волосы и сжал их в руках. Язык отказывался ему служить, из горла вырывались только стоны. Судья соскочил со своего места и протянул к нему руки:

— Ты с ума сошел, — воскликнул он, — говори же! Боже мой! Что случилось? Стойте, Нильс Гельгештад, стойте! Оставьте его!

Гельгештад приблизился к своему слуге, с такой силой схватил его за плечо, где Эгеде упал на колени. Нильс нагнулся к нему, и пристальный взор его точно хотел проникнуть в сердце Эгеде. То, что он увидел, привело его в ужас. Этот железный, несокрушимый человек задрожал. Подле него стояла Ильда, бледная, стараясь совладать со своим испугом. Кругом царствовала глубокая тишина. Затаив дыхание, все обратили взоры на вестника несчастья. Какие вести он принес, никто еще не знал. Но что же это могло быть, когда такой человек, как Эгеде Вингеборг, рвал на себе волосы и бил себя в грудь. Наконец, Гельгештад выпрямился, стараясь победить свой страх.

— У меня хватит мужества, — сказал он беззвучно, — вынести то, что следует. Говори, Эгеде, что случилось? Я уже почти знаю, что ты скажешь. Где мой сын?

Эгеде опустил голову на грудь, судорожно сжал руки и тихо сказал:

— Умер, господин!

Все молчали. Гельгештад стоял со сжатыми кулаками; на губах его играла гневная улыбка; глаза были широко открыты.

— Сильный был малый, — пробормотал он про себя. — А Олаф? Где же Олаф?

— Всех нет, господин, все умерли, — простонал Эгеде.

Гельгештад медленно повернул голову, взглянул кверху на безмолвные облака, и длинное болезненное «о-о!» вылетело у него из груди. Его взор блуждал по лицам присутствующих, многие плакали, и самые черствые души были тронуты.

— У вас есть еще дочь, Нильс, — сказал судья.

Гельгештад положил руку на плечо Ильды; она взглянула на него, и в ее преданном твердом взгляде он нашел поддержку. Потом он обратился к Эгеде.

— Рассказывай, — сказал он с принужденным спокойствием. — Как могла смерть побороть мужей, которые умели ей противостоять?

— Ты ведь знаешь, господин, — отвечал квен, — что мы добыли колдунью с Кильписа и хотели ее перевезти в Лоппен.

— Знаю, — перебил Нильс. — Кто же освободил ее и кто убил Густава? Этот старый дьявол, что ли, подослал своих убийц?

Он указал на Афрайю. Эгеде оглянулся, увидел лапландца и лицо его исказилось яростью и удовольствием.

— Он в ваших руках! — вскрикнул он. — Пошлите же его туда, где они лежат бледные и холодные на морском дне.

— Так значит не рука человеческая, а бурное море лишило их жизни?

— Нет, не человеческая рука, — отвечал Эгеде. — Никто не мог оказать нам помощи. В Квенарнере мы взяли лодку. Я увидел туман, окружавший Гекульнфиельды и длинные полосы пены, тянувшиеся от Ареноена. Я предостерегал, но все было напрасно. В Каагзунде нас застигла непогода. Вихрь схватил лодку, поднял ее над волнами, покружил как соломинку, и бросил нас в море. Олаф ударился головой об утес. Смерть последовала мгновенно, он не выплыл более. Я лежал на полуразбитой лодке и обхватил ее в предсмертном страхе, я видел, господин, твоего сына, как он выплыл посреди самой пучины, как девушка уцепилась за его руки; я хотел спасти его за длинные волосы. «Оставьте ее, оставьте эту колдунью!» — кричал я ему, но он не хотел отпустить ее. Три раза крикнул я ему… Вдруг налетел яростный порыв ветра и громадный вал — я не мог долее держать его. вставьте ее!» — крикнул я еще раз. «Боже, прости мне грешному!» — сказал он, и это были его последние слова… Плут, разбойник! — продолжал Эгеде, потрясая кулаком и обращаясь к старому пастуху, — ты продал Олафу талисман, который должен был принести хорошую погоду, а, между тем, вызвал свои адские силы и напустил их на нас.

Гельгештад взглянул на Афрайю, который ведь тоже потерял ребенка. Но лапландец стоял прямо, без страха, без горя; на его лице, полном ненависти, выражалось только дикое восхищение, в его блестевших глазах было только злобное торжество.

— Проклятый колдун, ты заманил его в море! — вскричал Гельгештад и, подняв могучую руку, он ринулся к своему вра1у. Но тут он пошатнулся, качнулся в сторону и упал на руки спешивших поддержать его.

Дикие крики, смешанный гул голосов поднялись теперь. Вокруг Афрайи и Стуре собралась толпа, жаждавшая мести, и только строгий голос судьи удержал их от немедленной кровавой расправы.

— А теперь, — сказал Павел, когда прошло первое замешательство, — теперь, господин Стуре, я обращаюсь к вам. Я арестую вас, как изменника, потому что вы продали этому лапландцу значительное количество пороха и свинца и были с ним в сообществе.

— Надеюсь, — сказал Стуре, спокойно озираясь, — что никто не поверит этому вздору.

Но взоры его встретились только с суровыми лицами; до слуха его долетели угрозы. «Дело, писец! — шумели многие голоса. — Прочь датчанина! Убейте его, предателя!»

— Намерены вы повиноваться? — спросил Павел.

— Берите меня, я один и бессилен, — сказал Генрих, — но знайте, вы за это ответите.

Целая толпа вооруженной молодежи бросилась на обвиненных; часть их повалила Афрайю, связала его и вместе с каммер-юнкером отвела на берег; остальные бросились на лапландцев и схватили тех, кто был вооружен. Бедный народ рассыпался в диком бегстве, а квены и рыбаки бросились на оставленные припасы и со смехом принялись за дележ. Труп Мортуно подняли с проклятиями и с крутого утеса бросили в море.

— Это, право, самое лучшее, что только можно было сделать, — сказал про себя Павел, но вслух он осуждал поспешный поступок толпы и велел всем успокоиться.

Судья велел открыть дверь в церковь и вступил со своей свитой в притвор. Там было до тридцати пойманных лапландцев; увидав сумрачные лица вошедших, большая часть из них повалилась на колени и просила пощады. Афрайя сидел у стены. Ноги его были связаны, руки скручены за спиной. Судья взглянул на него и погрозил ему рукой.

— Ты, старый злодей, на этот раз не уйдешь от правосудия, — сказал он. — Много лет ты занимался колдовством, наконец-то ты в наших руках. Все зло падет на твою голову! Больше ты никому не причинишь вреда, не станешь насмехаться и богохульствовать, и думать о смутах и преступлениях. Что же касается остальных, — продолжал он, — то я вас пощажу, если вы сознаетесь в истине. Я выбью из ваших мошеннических голов истину, в этом уж будьте уверены. Подумайте об этом, пока вас доставят в Тромзое. Там вы дадите показания. А теперь, вперед! И кто только заикнется или сделает попытку к бегству, тот горько раскается. Возьмите старого злодея и стащите его в лодку.

О бегстве нечего было и думать. У всех были связаны руки, но теперь нескольких развязали и велели им отнести Афрайю на куттер судьи, стоявший уже под парусами. Старик не проронил ни слова, ни одна складка в лице его не выражала беспокойства или боли, хотя с ним и обращались не по-человечески и жестоко стянули его веревками.

Судья Паульсен прошел теперь в главный притвор, где сидел Стуре. Его отделили от лапландцев, у дверей стоял вооруженный часовой, для того, чтобы помешать его переговорам с Афрайей. Он погрузился в тяжелые размышления и имел довольно времени подумать о своей судьбе, но то, что случилось с ним самим, он считал далеко не таким важным, как то, что делалось вокруг него.

Внезапная смерть Густава, Олафа и бедной Гулы сильно потрясла его. Он думал об Ильде, о горе Гельгештада и о несчастном старике, который попал в руки жестоких врагов. Что с ним будет? Что они с ним сделают? Более чем на сто миль вокруг не было такой власти, которая могла бы сдержать их свирепость. Он боялся если и не худшего, то, все-таки, довольно дурного и ужасного, а что мог он сделать? Единственный его друг, единственный защитник несчастного Афрайи был Клаус Горнеманн. Где он был теперь? Зачем не было его здесь? Не болен ли он? Не умер ли? Кто это знал! Но Стуре был уверен, что он придет, если только жив, и эта мысль оставалась единственной надеждой, единственным лучом утешения в его путанных, невеселых мыслях.

Когда вошел судья со свитой, Стуре с неудовольствием отвернулся от его красного порочного лица.

— Встаньте, сударь, — сказал Паульсен строгим деловым тоном.

— По какому праву меня арестовали и дурно со мною обходятся? — возразил Стуре.

— Это вы узнаете в Тромзое, — отвечал судья, — где займутся вашим процессом.

— Я требую, чтобы мне объявили мое преступление.

— Вы уже слышали, вас обвиняют в государственной измене.

— Если так, — воскликнул заключенный, — если действительно, вы настолько безумны, что взводите на меня такое тяжкое обвинение, то никто не может здесь быть моим судьей. Я дворянин королевства и подлежу королевскому суду. Я офицер и уже как таковой подлежу приговору норвежского губернатора.

— Вы во всем заблуждаетесь, — отвечал судья. — Вы поселились и живете в Финмаркене, а эта область имеет свои собственный высший суд с правом жизни и смерти. Этому суду подлежат все, не исключая и дворян. Суд в Тромзое пополняется в особенных случаях шестью добавочными присяжными заседателями из самых уважаемых людей в стране, и против приговора этого суда нет апелляции.

На лице Стуре отразилось смущение, вызвавшее торжествующую улыбку со стороны судьи.

— Я отдал приказание перевезти вас в Тромзое, — продолжал он. — Вы были дворянином и офицером, я сам носил когда-то шпагу. Я буду обращаться с вами сообразно с вашим бывшим положением, если вы дадите мне слово терпеливо покориться и не делать попытки к бегству.

— А если я этого слова не дам?

— Тогда я должен буду употребить в дело все средства, чтобы помешать вашему бегству. Все ваши соучастники лежат связанные в каюте.

— Клянусь Богом, — воскликнул каммер-юнкер, сжав кулаки, но тотчас же опустил руку и сказал хладнокровно, — я терпеливо подчинюсь всему, что вы от меня потребуете; но не думайте, что ваши действия останутся без суда и расправы.

— Молчите, — сказал судья, — это бесполезные слова. Вы заслужили вполне то, что вас ожидает. У нас есть суд и законы. Вы должны вынести то, к чему вы будете присуждены по совести и по букве закона. Никто не может с нами не считаться по этому поводу, даже сам король.

В этом объяснении была ужасная правда, и Стуре понимал его значение. Его хотели уничтожить не самовольно, а на законном основании; и если только удалось собрать против него какие-либо доказательства, то он погиб.

— Следуйте за мной, — сказал судья.

Он пошел впереди, по обе стороны заключенного находилась вооруженная стража. Когда кортеж проходил мимо Павла Петерсена, он посмотрел на арестованного, стараясь сделать серьезное опечаленное лицо, но Стуре ответил ему презрительным взглядом.

— Как чувствует себя Гельгештад? — спросил он судью.

— Он лежит без сознания, — отвечал Паульсен. — Вы причинили ему великое зло.

— Не я! О, не я! Другие это сделали, и они ответят за это.

Судья ничего не сказал, так как на площади их встретили криками и проклятиями. Вооруженная стража теснилась около заключенного с серьезными озабоченными лицами, стараясь защитить его от толпы, которая хотела вырвать из их рук вероломного датчанина и отомстить ему. Дикая масса полупьяных, грубых людей, упустивших из рук Афрайю и его товарищей, теперь дошла до такой ярости, что Стуре ждал момента, когда нож или камень попадут в него и покончат с ним. Он не дрожал перед такой смертью и спокойно глядел на бушующую толпу; но все-таки до некоторой степени потерял мужество. В толпе были многие, кому он делал добро, а теперь его осыпали бранью, и ни один голос не раздался в его пользу, ни одна рука не поднялась на его защиту. Ему даже показалось, что некоторые владетели гаардов и купцы с радостью готовы были выдать его буйным квенам и островитянам. Вдруг перед ним появился Павел Петерсен, так как судья охрип и ничего не мог сделать: его, очевидно, никто не уважал. Петерсен положил левую руку на плечо арестованного, а правую протянул над толпою и закричал изо всей силы:

— Повинуйтесь и расступитесь, или вы будете раскаиваться. Этот человек во власти закона, по закону и должно его судить. Он не уйдет от своего наказания. На гласном суде в Тромзое над ним будет произнесен приговор его судьями. Вы же убирайтесь теперь прочь, если не хотите чтобы вас схватили и строго наказали.

Слова эти подействовали сразу. Все боялись писца, потому что хорошо знали его. Руки с зажатыми в них ножами опустились, образовался свободный проход, и Павел сказал с участием:

— На этот раз я вам спас жизнь! Да поможет мне Бог, господин Стуре, чтобы я мог вас оправдать и в качестве судьи!

Он сделал знак слугам, и они поспешно свели каммер-юнкера в лодку казенного куттера, который сейчас же поднял паруса и быстро помчался по волнам.

Час спустя Гельгештада той же дорогой снесли в его большую лодку, положили на мягкие подушки и отправили в Эренес. Он был уже в памяти, но не мог говорить.

— Печальная ярмарка! — со вздохом сказал Павел, пожимая руки Ильде. — Заботься о своем отце. Как только я здесь справлюсь, я приеду к вам.

— Да будет воля Божья! — отвечала девушка твердо.

Прошла неделя и в Тромзое все уже было подготовлено к суду. Всю процедуру торопились ускорить, больших приготовлений не требовалось. Преступники находились в строгом заключении, свидетелей было достаточно, шестерых присяжных заседателей назначили, а настроение массы так благоприятствовало, как только можно было желать. День суда, по старинному обычаю пятницу, ожидали с нетерпением. Озлобление и жажда мести увеличились, так как слухи о происшедшем на Лингенской ярмарке распространились по всей стране с добавлениями, раздражая в высшей степени все норвежское население. Говорили, что лапландцы явились большими вооруженными толпами и хотели убить всех купцов. То, что Афрайя носил в своих мыслях, к чему он тайно и долго готовился, здесь выдавалось почти за правду. Допросы заключенных выяснили и подтвердили все, что было нужно. Дрожа от страха и ужаса, они сознавались в том, чего желал от них писец. Афрайя устраивал сходки, распространял ненависть и презрение ко вторгнувшимся чужестранцам, склонял лапландцев к сопротивлению властям и, наконец, устроил большой заговор, который должно было привести в исполнение на Лингенской ярмарке. Мортуно был деятельным помощником в исполнении всех планов, и только его внезапная смерть помешала успеху. Павел Петерсен открыл с опасностью жизни заговор и поймал страшного лапландца. Его выставляли везде смелым и решительным человеком, оказавшим согражданам большие услуги. Только благодаря его уму, все были спасены от грозившей им тяжелой опасности; только благодаря его бесстрашной любви к отечеству, был арестован датский каммер-юнкер, находившийся в сообществе с изменниками. Относительно этого последнего пункта были однако же некоторые неверующие. Многим казалось невозможным, чтобы дворянин и гвардейский офицер возмутился против короля и правительства, чтобы он мог участвовать с лапландцами в заговоре, который всякий благоразумный человек долж: ен был считать нелепостью и безумием.

Но датчанин этот, пока жил в стране, заступался за лапландцев, он был во всяком случае их защитником и другом. Притом на допросах выяснилось, что он действительно был у Афрайи в Кильпис-яуре, когда туда явился отважный коронный писец. Об отношениях Стуре к Гельгештаду, о его деятельности в Бальсфиорде рассказывали самые ужасные вещи. Его упрекали в величайшем безумии и постыднейшей неблагодарности. Он заплатил за дружбу предательством. Несчастие Гельгештада давало новые поводы к обвинениям, падавшим на Стуре. Как ни много было завистников и тайных врагов у хитрого купца, гордо стоявшего на своих ногах, тем не менее теперь все соболезновали горю и скорби отца, удрученного болезнью.

К концу следующей недели в Тромзое были изготовлены все акты, приглашены заседатели, и на следующий день назначено заседание. Вечером Павел Петерсен сидел в своем судейском кабинете и приводил в порядок тетради и бумаги. Время от времени он останавливался, прислушивался к ветру и с легким стоном откидывался в кресле; но тотчас же оправлялся и продолжал работу. За дверью послышались знакомые голоса и шаги, направлявшиеся к его двери. Он прислушался с мрачной улыбкой. Наконец дверь открылась. Оглянувшись, Павел увидел своего дядю в дорожной шапке.

— Здравствуй, Павел! — сказал он, — все здесь, я прямо из Лингенфиорда с Гельгештадом и Ильдой. Но что с тобой, — продолжал он озабоченно, — ты болен?

— Нет, — отвечал Петерсен со смехом, — я много работал и очень измучился, возясь с подсудимыми. Как здоровье Гельгештада?

— Так себе, — сказал судья, — он спокойно говорит о смерти Густава и имеет твердую опору в твоей невесте.

— Ну, — засмеялся Павел, — этой опорой он будет пользоваться еще только одну неделю, оставшуюся до моей свадьбы. Как все хорошо идет, дядя!

Дядя и племянник переглянулись с легкой улыбкой.

— Смотри, только будь молодцом, — прошептал судья. — Думаю, Гельгештад тоже недолго протянет. Ему трудно говорить, от этого удара он вряд ли оправится. Скоро он все тебе оставит.

Павел слушал равнодушно.

— Как себя держит Афрайя? — спросил дядя.

— Из него не выжать ни одного слова, — сказал Павел.

— А что нашли вы на Бальсфиорде?

— Ничего, ни одной записки, ничего такого, что могло бы нам сослужить службу; только вводный лист и несколько мешков с деньгами.

— Они все-таки могут нам служить уликою, — пробормотал писец. — Гордый каммер-юнкер отказался нам отвечать, но мы ему покажем, что ответы его нам и не нужны. Дайте-ка сюда акт, дядя. Вот так!

Он положил руку на бумагу, посмотрел на нее и в глазах его заблестела злобная насмешка и радость.

— Клянусь Богом, этот дурак никогда больше не получит ее назад.

— Я думаю, что не получит, — сказал тихо судья, — но что ты сделаешь с ним самим?

Павел посмотрел в пространство и через некоторое время отвечал:

— Всего лучше было бы мне не вмешиваться у Лингенской церкви, когда квены и рыбаки обнажали свои ножи. Впрочем, кто знает, что еще можно с ним сделать.

— А колдун? — прошептал судья.

— Тише, — сказал писец, — я слышу кто-то говорит. Идите к гостям, дядя, я скоро приду к вам.

Когда судья ушел, он встал, взял свечку и посмотрел в зеркало. Лицо его осунулось и хотя было краснее обыкновенного, но имело страдающий вид. Он снял сюртук и обнажил рану на боку. Она не зажила, распухла, потемнела, воспалилась и имела отвратительный вид.

— Проклятие! — прошептал он. — Надо что-нибудь сделать! Я страдаю от боли и все-таки не хотел бы кому-нибудь довериться.

Он намазал рану какой-то мазью, забинтовал ее и тщательно оделся.

Когда он вошел в гостиную, Гельгештад сидел в большом кресле у огня; Ильда и судья стояли около него. Гельгештад держал в руке стакан, но всегдашняя веселость его исчезла. Нагнувшись над дымящимся напитком, он неподвижно смотрел на него. Услышав голос писца, он медленно поднял голову и протянул ему похудевшую руку.

— Сердечный вам привет! — сказал Павел, — а тебе, Ильда, мой особый поклон!

Ильда тоже изменилась. Прежде, несмотря на свой серьезный характер, она все-таки иногда смеялась, и тогда лицо ее становилось ясным и привлекательным. Теперь губы ее крепко сжались, а неподвижного взгляда ее Павел не мог выносить. Он старался казаться веселым, но это ему не удавалось. Он очень хорошо видел, что все к нему присматриваются, а Гельгештад покачал головою и сказал едва двигающимся языком:

— Ты был другим, Павел, когда жил Густав, будь им снова, это и тебе поможет.

— Если бы я мог это сделать с помощью Божиею… — отвечал писец, — но я могу только наказать виновников этого несчастия.

— Ну, хорошо, — едва пробормотал Гельгештад, — а все было бы лучше, если бы Густав был здесь!

— Всегда он так говорит? — прошептал писец Ильде.

— Иногда его память, по-видимому, оставляет, а потом он опять все твердо и ясно помнит.

— Он скоро поправится, — сказал судья. — Выпей свой стакан, Гельгештад, я дам тебе другого хорошего сына. А как пройдет день суда, мы втихомолку отпразднуем свадьбу наших детей.

— Верно, — сказал Гельгештад, — сперва должен пройти день суда. Вы ведь крепко держите Афрайю, он не уйдет от вас?

— Не заботься, он сидит внизу, в подвале за крепкими запорами.

— А где Генрих Стуре? — спросила Ильда.

— Как раз под крышею, как и следует благородной особе, — отвечал судья.

— Что же сделают с обоими подсудимыми? — спросила Ильда.

— Лапландец будет стоить порядочной доли углей и смолы, а если и каммер-юнкеру посчастливится, то он может тоже войти с ним вместе в костер.

При этих ужасных словах Ильда, как окаменелая, поднялась со своего стула. Она еще больше побледнела, но Павел отворил дверь в боковую комнату и сказал ей ласково:

— Пойдем, душа моя Ильда, сядь в первый раз за твой собственный стол, в твоем собственном доме, и будем веселы, насколько это возможно.

Но какое могло быть веселье за этим обедом? Один только Гельгештад оживился; крепкий напиток привел его кровь в движение и вывел его из обычной молчаливости. Естественно разговор вращался около предстоящего дня, при чем выяснились некоторые особенные обстоятельства. Из Лингенфиорда получено известие, что Клаус Горнеманн больной лежит в Альтенфиорде. Судья заметил с насмешкой, что это к лучшему, так как иначе пастор не замедлил бы вмешаться в дело.

— А я так все-таки сожалею и желал бы его присутствия; он бы мог сам убедиться, что все совершается согласно с законом и правом. Он написал мне письмо, в котором предлагает отложить дело и доложить о нем губернатору; но я не могу на это согласиться, как бы я не желал этого.

— А почему же ты не можешь? — спросила Ильда.

— Спроси об этом моего дядю, — сказал он. — Вся страна требует справедливости, всякий знает в чем дело. Область Финмаркен имеет свой собственный суд, апелляция к губернатору всеми была бы отвергнута и осуждена. Возбуждение так велико, что на нас смотрели бы, как на предателей прав и привилегий страны.

— Но как можно произвести справедливый приговор там, — воскликнула Ильда, — где, как ты говоришь, так велико и повсеместно возбуждение и озлобление.

Павел пожал плечами.

— Я бы искренно пожалел, если бы приговор был несправедливым. Но преступления Афрайи так ясно доказаны, что ни один суд в мире не может в них сомневаться.

— Измена, восстание, убийство, и при этом колдовство и языческое варварство! — воскликнул судья.

Гельгештад открыл глаза и ухмыльнулся, как в прежние времена.

— Ну-у, — сказал он, — а особенно необходимо, чтобы этот дьявольский старик признался, где лежат его сокровища. Необходимо выжать из него все, что нам нужно знать. Думаю, что ты помнишь, Павел, о чем мы с тобой уговорились. Рассчитываю, что хоть это будет мне служить утешением во всем горе, какое мне причинили эти плуты.

Писцу очень была не по вкусу эта откровенность, он сделал знак Гельгештаду, чтобы тот замолчал, и сказал:

— Если у него, действительно, есть сокровища, то он должен будет в этом сознаться, и имущество его покроет судебные издержки. От сообщников его все равно ничего не получишь.

Гельгештад долго и насмешливо смотрел на него.

— Ты умный малый! — сказал он, — крепко будешь держать то, что получишь. Хотел взять Лоппен, а теперь прихватишь и Бальсфиорд. Только держись верного расчета, Павел, верного расчета!

Посреди речи он вдруг потерял нить своих мыслей, опрокинулся на спинку кресла и пробормотал про себя:

— А все-таки я хотел бы, чтоб Густав был здесь, хотел бы послушать, что он сказал бы на это.

Павел поторопился положить конец этой сцене. Он говорил кротко, стараясь успокоить Гельгештада, уверяя, что крепкий сон укрепит его. Затем он поручил его заботам своего дяди и Ильды.

Вернувшись в свою комнату, Павел с беспокойством стал ходить взад и вперед, бросился в кресло, снова вскочил, взял свечу и пошел в канцелярию. Там он открыл огромный, мрачный шкаф, почерневший от времени, и осветил его. На полках лежали всевозможные страшные орудия пытки: жомы и клинья, ржавые цепи и пыльные шнуры. Наконец, он выбрал одно из них — широгдгю полосу, которую, при помощи винта, можно было плотно свинчивать.

— Как изобретателен человеческий ум, — пробормотал Павел, — когда приходится ему служить истине.

Он услыхал шорох и, обернувшись, испугался: Ильда стояла перед ним.

— Что это у тебя? — спросила она, прежде чем он успел оправиться.

— Испытанное средство против лжи и измены.

— Так вот что тебе нужно! — воскликнула она.

— Завтра может быть и понадобится, — отвечал он.

В величайшем испуге она сложила руки и неподвижно смотрела на него.

— Я хочу говорить с тобой, — начала она, — это необходимо.

— Ведь я с тобой всегда охотно болтаю, Ильда! — отвечал Павел любезно, — или ты мне хочешь сказать что-нибудь особенное?

— Да, у меня до тебя просьба!..

— И я ее, наверно, охотно исполню, если только это в моей власти.

Ильда тяжело перевела дух, некоторое время голова ее, как будто, склонялась под тяжестью давивших ее чувств; но потом она вдруг высоко подняла ее.

— Спаси его, — прошептала она, — спаси Генриха Стуре от позора, который ему угрожает, и я буду благословлять тебя!

— Как мне спасти его, дорогая Ильда?

— Ты знаешь, что он невинен, — продолжала она. — О, ради милосердного Бога! Не улыбайся такой коварной улыбкой и не лицемерь!..

— Ты слишком дурного обо мне мнения, — насмешливо сказал Павел.

— Нет, — отвечала она, взяв его за руку. — Я буду твоей, что бы ни случилось. Буду служить тебе, как раба, и ты не услышишь ни одной жалобы, только спаси этого невинного человека, на коленях молю тебя!

Когда она опустилась перед ним на колени, злобная насмешка отразилась на его лице. Но он нежно поднял девушку и сказал ей с сердечностью:

— Благородная душа, твоя первая просьба для меня священна, и я сделаю все, что от меня зависит, чтобы спасти того, которому ты покровительствуешь. Если только он сам, — прибавил он коварно, — не уничтожит возможности спасти его своими признаниями при допросе. А теперь ступай, дорогое дитя мое, ты, может быть, нужна твоему отцу; ему необходим отдых.

С ободряющим рукопожатием проводил он свою неуспокоенную невесту до двери, а сам вернулся в кабинет.

— Только недоставало, чтобы я дал себя смягчить просьбами этой дуры! — пробормотал он про себя.

Он взял свечу, захватил из шкафа ключи и вышел в сени. В одной из боковых комнат сидел слуга, облокотившись на стол и положив голову на руки. Когда вошел строгий писец, он вскочил.

— Отвори дверь, — сказал Петерсен.

Слуга отодвинул тяжелый засов и впустил своего начальника в коридор, куда спускались с полдюжины ступеней. Дом судьи был построен из бревен, как и все другие дома, но он покоился на могучих обломках скалы, которые образовали крепкие своды. Писец спустился вниз в коридор. Направо и налево были толстые железные запоры. На одном из них висел большой замок. Он отворил его и вошел.

В тесном низком пространстве, в котором Павел не мог даже выпрямиться во весь рост, сидело существо, похожее на тень. Павел поднял свечу и осветил бесформенную массу. Она не пошевелилась. В углу к стене была прикреплена цепь с железным кольцом, охватывавшим шею несчастного заключенного. Голова и лицо его были закрыты длинными исхудалыми руками и спутанными жесткими волосами.

Писец сел на камень у двери, поставил свечу перед собою на пол и сказал кротким голосом:

— Плохое местопребывание, Афрайя, для человека, который состарился на свежем воздухе в гамме. Завтра день суда, и Бог да сжалится над тобою! До сих пор ты не давал никакого ответа и упрямо презирал все увещания. Я пришел к тебе в последний раз спросить, смирился ли ты, раскаиваешься ли? Подумай, — продолжал он, не получив ответа, — может быть, я и найду средство помочь тебе. Быть сожженным заживо — ужасная смерть! А теперь осень, олени твои хотят в горы, где холодный ветер гуляет по равнине, и семь звезд блестят над Кильписом.

Продолжительный глухой стон послышался в темном углу. Петерсен улыбнулся.

— Лучше жить, — сказал он, — чем обратиться в пепел; лучше просить снисхождения, чем как животное бессмысленно ожидать своей судьбы. Ты мыслящий человек! Ты не можешь безумно надеяться, что твоя нога свободно будет попирать фиельды, что глаза твои снова увидят стада.

Он приостановился и затем прибавил тихим шепотом:

— Я могу тебя отпустить туда, я один только в состоянии возвратить тебе свободу, и я это сделаю, если только ты будешь благоразумен.

— Ты сделаешь это? — спросил Афрайя.

При этих словах он поднял голову и отбросил волосы с желтого осунувшегося лица.

— Бедный старик! — сказал Петерсен. — Как ты побледнел; но сырой воздух помог твоим глазам, они стали больше и смотрят так, как никогда. Да, я это сделаю, повторяю тебе. Ты вернешься в свою гамму, к своим оленям; голова твоя будет покоиться вместо пламени на свежем снегу. Только будь благоразумен и открой уши. То, что я сделаю, конечно, я сделаю не даром, — отвечал он на неподвижный взор Афрайи. — Это само собою разумеется. Даю слово, что ты не сгоришь, если завтра ты будешь лежать на коленях и раскаешься; если признаешь свое колдовство за суеверие и обман; если откажешься от Юбинала и от всех остальных богов, попросишь святого крещения и будешь молить о помиловании за все содеянные тобой злодеяния: Тебя запрут, дадут тебе значительное число ударов, но спина твоя останется цела, и я сам отворю тебе эту дверь.

— А ты? — спросил старик.

— Я? Обо мне речь в конце; я потребую только одного. Ты стар, у тебя нет детей: храбрый Мортуно умер, Гула лежит на дне моря, я хочу быть твоим наследником; из благодарности ты должен меня им сделать. Вот все, чего я от тебя требую; это, конечно, немного. У тебя есть деньги, кому они останутся? Открой свое сердце, Афрайя, и доверься мне. Клянусь Богом! Ты в этом не раскаешься; будь откровенен, старый плут. Я знаю, что у тебя есть тайна, что тебе известны сокрытые шахты, серебряные жилы в пещерах, где блестит самый чистый металл. Не лги, у меня есть улики. Не так ли?

— Да, господин, — сказал Афрайя, — кто тебе это сказал, тот говорил правду. Там так много серебра, что на всех оленях Финмаркена его не увезти. С потолков там свисают длинные блестящие кисти, издающие звон; из всех стен выступает оно; блестящие слитки глядят из всех расселин, выходят из глубины и свешиваются сверху. В доме Юбинала не лучше, и в морской глубине, где, как вы говорите, водяные нимфы лежат в гротах из блестящего камня и золотых сетей, нет того, чем я обладаю.

Писец внимательно слушал; глаза его жадно открылись, он вытянул вперед голову, руки его дрожали, им овладело жгучее желание.

— И ты знаешь не одну такую пещеру? — спросил он, робко озираясь, не подслушивает ли кто.

— Много, много, — сказал Афрайя, — такие просторные и большие, что ни одна нога их не измерит.

Они наполнены серебряными цветами и деревьями — это такой сад, которого не видел ничей взор.

— Хорошо, — пробормотал Петерсен, — ты сведешь меня туда, ты ничего не скроешь от меня. Поклянись твоим Юбиналом, что сведешь меня, и я тебе помогу.

— Правда, ты поможешь? — прошептал заключенный.

— Можешь на меня положиться, у тебя не будет лучшего друга.

— Ты мой друг?

— Говорю тебе, что буду тебя охранять до самой смерти. Посмотри сюда, вот тебе целая бутылка нектару. Завтра же я выведу тебя из твоей ямы, и тебе будет хорошо. Каждый день ты будешь получать пищу и питье, какие захочешь. Не пройдет и двух недель, и ты будешь в своих горах.

Афрайя поднялся, зазвенела цепь о железное кольцо; его старческое худое тело колебалось, но он гордо поднял голову, и в глазах его заблестело дикое восхищение.

— Возьми и веселись, — сказал Петерсен. — Но сперва поклянись Юбиналом, такую клятву ты сдержишь.

— Писец, — сказал старик, простирая свою руку, — я знаю горы серебра, горы; никто их не знает. Но если бы я мог жить до тех пор, когда настанет царство Юбинала, если б я должен был гореть до тех пор, пока Пекель уничтожит свет, ты ничего о них не узнаешь!

— Одумайся, глупец! — отвечал Павел с мрачным смехом. — Одумайся! Ведь в огне больно гореть.

— Мне будет хорошо в огне, мне будет хорошо! — закричат Афрайя, — потому что я вижу, как ты корчишься. Волк, твоя кровавая пасть мне не страшна. Огонь в твоих глазах, жгучий огонь в твоих жилах. Выть будешь ты, как дикое животное, а я смеюсь, смеюсь!..

И он захохотал как безумный.

Писец постоял с минуту, с трудом стараясь подавить свой гнев. Потом он сказал:

— Подожди до завтра, тогда мы посмотрим, будешь ли ты смеяться, жалкое существо! Образумишься ли ты?

— Будь проклят! — закричал Афрайя.

И в тюрьме отдалось страшное длинное проклятие. Павел в ярости толкнул ногой лапландца и тот упал.

— До завтра! — вскрикнул писец подавленным голосом, грозя ему кулаком. — До завтра! Или тебе будет конец!

Он захлопнул дверь, запер ее и ушел. Резкий, насмешливый хохот Афрайи проводил его.

Взойдя наверх, Павел Петерсен остановился. Голова его лихорадочно горела, мозг тоже раздавался и давил на стенки черепа. Все вокруг него закружилось, а сердце было исполнено страха, жадности, злобной ярости. Ему хотелось знать и иметь то, чего он не имел и не знал, и это чувство было гораздо сильнее ощущения, что он болен. Он поднялся на одну лестницу, потом на другую и прислушался у потаенной каморки. Тихо отодвинул засов, отпер замок и вошел.

Это была тоже тюрьма, но лучше той, которую он только что оставил. Маленькое окошко с решеткой пропускало свет и воздух, а на кровати в углу лежал Стуре, спокойно дыша.

— Он спит, — пробормотал Павел, — он может спать, крепко спать!

Он подошел к кровати; луч света упал на лицо Стуре. Спящий улыбался и, наконец, сказал:

— Это ты, Ильда, ты пришла ко мне?

— Вставайте, вставайте! — вскричал Петерсен, тряся спящего за руку. — Мне надо с вами поговорить.

Стуре очнулся.

— Зачем вы меня тревожите среди ночи? — спросил он с неудовольствием.

— Если хотят кого-нибудь спасти, когда рушится дом и падают балки, тогда не спрашивают ни о времени, ни о часе, — отвечал писец.

— Ну, ваша-то рука, господин Петерсен, была бы в этом деле последней, — сказал Стуре.

— Я думаю, — вскричал Павел, — обоим нам некогда об этом спорить. Ответьте мне на один вопрос, от которого многое для вас зависит. Желая завлечь вас в свои жалкие планы, Афрайя открыл вам, где находятся серебряные сокровища, о которых он знает?

Стуре ничего не отвечал.

— Господин Стуре, — снова начал Петерсен, — я могу многое изменить, если только вы захотите. Я сожалею о вашей судьбе и желал бы что-нибудь для вас сделать. Есть некто, — продолжал он тише, — кому я дал обещание вас защищать.

— Мне не нужно вашей защиты! — воскликнул заключенный, быстро вставая.

Петерсен не обратил на это внимания.

— Мы могли бы прийти к соглашению, даже и Бальсфиорд мог бы принадлежать вам.

— Бальсфиорд мой и моим останется!

— Если только вы не предпочтете себе избрать лучшего для себя местопребывания. Бог знает, до чего может дойти мое сострадание! Неприятно предстать пред гласным судом и быть окруженным фанатическим народом. Может быть, лучше удалиться и переждать где-нибудь в тиши, чтобы буря поуспокоилась.

— Я бы не пошел, если бы все двери были открыты, — сказал Стуре.

— Хорошо, так оставайтесь. Я надеюсь, что при искусной защите ваша честь будет вполне восстановлена.

— Я надеюсь, что ложь и зло будут посрамлены.

— Примите мой совет и мою помощь, и что только я могу, я сделаю. Если бы мы прежде лучше узнали друг друга, то все бы было иначе.

— Прочь лицемерие, — сказал каммер-юнкер, — я думаю, мы довольно знаем друг друга. Говорите прямо, господин Петерсен, чего вы хотите?

— Я повторяю свой вопрос, — отвечал Павел, — где серебряные пещеры, куда водил вас Афрайя?

— Я не знаю ни о каких серебряных пещерах.

— Вы ничего не знаете? — спросил Павел и опустил руку в карман. — Смотрите сюда, этот слиток нашли у вас в кармане. Он оторван от камней и совсем похож на серебряные цветы, растущие в богатых шахтах. Теперь ваша память окрепла?

Заключенный подумал с минуту, потом сказал:

— Нет, я ничего не знаю! То, что я знаю, не принесло бы вам пользы, и если бы я даже знал то, чего вы желаете, я бы никогда не согласился на ваши предложения.

— Нет?

— Нет, никогда!

— Обдумайте, что вы делаете.

— Обман и только обман, — сказал с презрением Стуре. — Козни и бессовестные деяния без конца… Вы ничего от меня не узнаете.

— Вы не хотите принять мою руку? Так Ильда напрасно умоляла меня на коленях о вашем спасении?

— Презренный! — закричал Стуре. — На коленях перед тобой? Ты лжешь!

Он оттолкнул его от себя, и писец поспешно удалился.

— Теперь кончено! — пробормотал он, сходя с лестницы. — Он должен умереть, даже если бы сам король был его братом!

Глава четырнадцатая ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СМЕРТЬ АФРАЙИ И СПАСЕНИЕ ГЕНРИХА СТУРЕ

Настал день суда, ясный, веселый. Толпы народа из ближних и дальних селений пришли в город Тромзое. Они стекались с островов и фиордов, помощники судей и коронные писцы, торговцы и купцы и много еще всякого народа.

Они расположились на площадях и в избушках на берегу, варили и пировали, бегали смотреть на кучу дров для костра. Мало-помалу, однако, масса столпилась у дома судьи и образовала большой круг около площади, где посреди стояло возвышение. На нем был стол, покрытый черным сукном; вокруг стояли стулья; на краю стоял другой стол с кроваво-красной покрышкой.

Зазвонил колокол, и суд вышел из залы. Судья впереди, в расшитом мундире, сопровождаемый ви-це-судьями, приказными и экзекуторами, за ним его помощник писец; наконец, в парах шестеро заседателей. Судья занял место посреди, писец по правую руку, заседатели по левую.

Всюду царствовало глубокое молчание, и все взоры были обращены на судью. Он встал, ударил белым жезлом по столу и сказал громким голосом:

— Заседание открыто! Да поможет нам Всемогущий совершить правый суд. Приведите подсудимых.

Через несколько минут их вывели. Глухой ропот рос, как морская волна, и провожал шествие. Старый согбенный Афрайя, одетый в чистый коричневый лапландский балахон, с трудом держался на ногах, хотя с него и сняли цепи. Седая голова его была обнажена, длинные волосы закинуты за плечи, лицо выражало серьезное достоинство. Когда он взошел на низкие подмостки, он так ослаб и опустился, что его знатный сотоварищ по несчастию должен был его поддерживать. На Стуре был надет синий гладкий мундир; стройная осанка возвышала его над окружающими; прекрасные каштановые волосы были перевязаны лентой. Взошедши на эстраду, он казалось собрался говорить, но сел и ожидал прихода бедных арестованных лапландцев; их привели дрожащих, испуганных и поставили в стороне.

Писец встал и начал обвинительную речь. Во вступлении он заметил, что в Финмаркене уже с давних времен не было обвинения, влекшего за собою смертную казнь; описал ряд злодеяний, совершенных лапландцами; потом говорил об Афрайе, о его кознях и коварных хитросплетениях, указал на многочисленные попытки обратить этого лапландца в христианство, и, наконец, обвинил его в идолопоклонстве, колдовстве и изменнических замыслах произвести в Финмаркене убийства и грабеж.

— Что же касается, — продолжал он, — второго подсудимого, Генриха Стуре, датского барона, бывшего офицера и каммер-юнкера Его Величества короля Христиана VI, то существует сильное подозрение, что он знал обо всех злодеяниях Афрайи и участвовал в заговоре.

Когда писец назвал имя Стуре, этот последний встал. Только что писец успел окончить, как он произнес твердым, громким голосом:

— Каждое слово, сказанное обо мне, постыдная ложь!

— Молчите! — сказал Павел Петерсен, — теперь еще не время вам говорить.

— Время это настало, — отвечал каммер-юнкер. — Объявляю перед судом, что я невинно оклеветан, что по злобе желают завладеть моим имуществом и посягают на мою жизнь. Я возвращаю обвинение тому, от кого оно исходит. Вы, писец, один только вы сплели всю эту сеть лжи, я обвиняю вас, как худшего и главного злодея в стране!

Всеобщее удивление выразилось в молчании. Громадный круг неподвижно смотрел на писца, который несколько минут, казалось, находился в нерешимости и смущении. Скоро, однако же, он вполне овладел собой. В его злобно блестевших глазах исчезло выражение бешенства; он протянул руку и сказал:

— Вы не можете оскорблять меня, господин Стуре, потому что вы подсудимый. Успокойтесь, народное собрание! А вы, сударь, не ухудшайте своего дела. Вам и так довольно придется вынести на своих плечах.

В ответ ему послышался всеобщий одобрительный шепот. Стуре повсюду видел мрачные, яростные лица, не предвещавшие ничего доброго.

— Я говорю в последний раз, — воскликнул он, — и торжественно протестую против всего, что здесь происходит! Я не только был, но и теперь остаюсь датским дворянином, офицером и каммер-юнкером. В чем бы меня не обвиняли, ни по каким законам, никакой суд не может произнести надо мною приговора, кроме того, во главе которого стоит сам король. Делайте со мною, что хотите, но будьте уверены, что это не останется без наказания. Я предаю себя Его Королевской милости, высшему государственному совету и норвежскому губернатору.

Эти восклицания произвели впечатление. Народная масса хотя и отвечала ропотом, но кое-кто и задумался и опустил глаза при имени короля и при намеке на угрожающее с его стороны возмездие. Писец не смутился этим.

— Все эти возражения нельзя принять во внимание, — сказал он, — здесь наш закон и наши права. Вы не хотите отвечать?

— Нет.

— А ты, Афрайя? — обратился он к лапландцу. — Отрицаешь ли ты, что поклоняешься своим языческим богам?

— Нет, — отвечал старик ясно и громко, — отцы наши молились Юбиналу, и я тоже.

— Так значит ты презираешь христианское учение? Сознаешься ли также, что ты колдун и волшебник?

— Да, я служитель Юбинала, я знаю заклинания, боги слушают меня, — медленно сказал Афрайя.

Удивление овладело всеми присутствующими.

— Знаешь ли ты это изображение? — спросил писец, взяв со стола небольшой металлический амулет, полученный злополучным Олафом и переданный им потом Эгеде Вингеборгу.

— Я знаю его.

— Ты обещал дать попутный ветер, но ты солгал. Разразилась буря, Олаф утонул, с ним единственный сын Гельгештада и твое собственное дитя.

Голова Афрайи задрожала, но когда он ее поднял, глаза его блестели и он твердо ответил:

— Я знал, что будет; я видел знамения на небе, которых никто не видел, я слышал громовой голос Пекеля.

— Значит ты продал этот амулет, чтобы погубить людей?

— Тебя я хотел погубить, тебя, так как ты хуже волка и медведя! — воскликнул Афрайя.

— Значит ты совершил сознательное убийство? — невозмутимо продолжал Петерсен. — Ненавидь меня, сколько ты хочешь, но скажи мне, зачем ты хотел погубить невинных людей?

— Кто невинен между вами! Разве все вы не разбойники, разве не взяли вы у нас то, что нам принадлежало, разве вы нас не ненавидите, разве вы нас не презираете, как змей и ядовитых гадов?

— И потому ты намеревался прогнать всех нас из этой страны, чему ты хотел положить начало на Лингенской ярмарке, если бы твой племянник, Мортуно, не оставил тебя?

Афрайя опустил голову на грудь и сложил руки.

— Юбинал принял детей моих в объятия свои, и скоро я буду с ними, я не боюсь тебя, а ты окончишь жизнь в мучениях и стыде.

— Ты был так смел, — воскликнул писец, — что подтвердил все твои преступления. Теперь сознайся еще, в каких сношениях ты был с Генрихом Стуре из Бальсфиорда?

Афрайя обратился к Стуре, поднял руки и сказал:

— Мир и благословение над тобой! Я был твоим другом, потому что ты добр и справедлив!

— Не давал ли ты ему денег для уплаты долгов?

— Я это сделал, потому что ты и Гельгештад хотели его погубить.

— А чем он тебе заплатил за это?

— Я ничего не требовал, я был ему благодарен.

— Не лги, изменник! — воскликнул писец с дико блуждавшими глазами. — Он был с тобой в заговоре и продал тебе порох, который я нашел у тебя в избушке. Сознавайся! Или я тебя доведу до сознания!

По его знаку один из экзекуторов снял красное покрывало с бокового стола. Как ни была груба и жестка окружавшая толпа, она невольно содрогнулась. Там лежали жомы, железные проволоки, острые колы и кляпки, хранившиеся в шкафу в канцелярии.

— По закону дозволено, и теперь необходимо приступить к допросу пыткой, так как закоренелый злодей не хочет сознаться в истине. Экзекуторы, схватите лапландца и примитесь за жомы!

— Стойте! — закричал голос вне круга. — Остановитесь во имя Господа Бога!

Павел Петерсен сжал кулаки, глаза его горели, на лице отразилась дикая ярость; он узнал Клауса Горнеманна, которого всего менее ожидал здесь, и при виде пастора им овладело неописанное бешенство и сильный страх.

— Суд Тромзое, — сказал благородный миссионер, — я требую от вас отложить судебное разбирательство. Я был болен, а то пришел бы раньше; но, слава Всемогущему Богу, еще не поздно!

— Зачем я буду откладывать народное собрание? — спросил судья раздражительно и грубо.

— Потому что в этом несчастном деле еще много остается расследовать.

— Здесь надо расследовать только одно, — возразил писец, — знал ли Генрих Стуре о преступлениях этого лапландца. Афрайя же сам сознался, что он язычник и колдун.

— Господи Боже! — воскликнул старый пастор. — Не осуди его. Да, он язычник, но разве мечом открывают глаза слепому? Безумный, как можешь ты сам себя называть колдуном? Если бы ты был им, ты бы не сидел здесь покинутый. А вы, господин судья, — продолжал он, обращаясь к высшему представителю власти, — вы, действительно, хотите применить эти жестокие средства, уцелевшие от варварских времен? Вы не можете и не смеете сделать это.

— Тут стоит довольно достойных и честных граждан, — воскликнул судья, — и я спрашиваю их, имеем ли мы право судить этого изменника лапландца по существующим законам?

— Так, судья Паульсен, так! — закричали голоса.

Некоторые повскакали с мест и подняли руки; другие пришли в ярость и хотели стащить старого пастора с эстрады.

— Именем Бога, именем Спасителя! — воскликнул старец. — Не препятствуйте мне!

— Нарушение мира, нарушение суда! — кричали заседатели.

— Выведите его, экзекуторы! — приказал судья.

Старик стоял униженный и плакал. В скорби поднял он кверху руки; наступила тишина, и он еще раз мог сказать:

— Если я не могу спасти этого несчастного, то, по крайней мере, свидетельствую в пользу Генриха Стуре. Не увеличивайте вашего преступления: его может судить только губернатор.

— Прочь его! — кричал Павел Петерсен, — его свидетельство злонамеренное.

Экзекуторы окружили его.

— Я сам, я сам! — кричал он. — Меня вытолкали из народного собрания… Я буду жаловаться перед троном короля на это насилие.

Посреди крика и беспорядка происходило совещание судей. Писец некоторое время лежал в изнеможении в своем кресле. Потом он вскочил и стал с жаром говорить, но заседатели, по-видимому, не разделяли его мнения. Когда собрали голоса, восстановилась тишина. Павел Петерсен обратился к Афрайе и громко произнес приговор:

— Так как ты сознался, что ты идолопоклонник и колдун и совершил убийство и государственную измену, то сегодня же еще твое грешное тело будет сожжено и пепел развеян по ветру. Что же касается вас, Генрих Стуре, вы будете присутствовать при исполнении этого приговора, затем вы навсегда изгоняетесь из нашей страны, и для дальнейшего наказания вы будете в цепях препровождены в Трондгейм. Так решает высший суд Тромзое, во имя короля, на основании закона и прав страны.

Вечерело. Солнце освещало красным отблеском высокие главы скал, возвышающихся по ту сторону Тромзоезуйда. Овраги окутывались синим тумайом, и в городе царствовала тяжелая тишина.

Вдруг с холма послышался дикий крик многих сотен людей; он пронесся над страной и морем и замер. Поднялся столб дыма, тяжело и мрачно закрутился он кверху, и за ним взвилось пылающее пламя. Широкий круг людей задернуло черным облаком, как будто оно хотело скрыть их деяния; наверху светило еще солнце, там был еще день. Большие белые птицы полетели в голубые небеса; они взяли душу Афрайи и понесли ее в сады Юбинала.

В доме судьи двое людей, услыхав крик, упали на колени и стали молиться, — это были старый пастор Клаус Горнеманн и Ильда Гельгештад.

— Отче Всемилосердный! — молился старик. — Прими милостиво в руки Твои все, что в нем вечно и бессмертно. О, Господи и Боже мой! Помоги этому созданию в его страданиях, охлади пламя, призови страждущего к Себе, облегчи его муки так, как Ты облегчил муки Распятого на кресте!

В эту минуту молитва их была неожиданно прервана выстрелом из пушки. Он заглушил крик толпы, возвращавшейся с холма. Два судна приближались на всех парусах с южной стороны порта; оба под королевским флагом. Крест Данеброга развевался, освещаемый лучами вечернего солнца, а на палубе толпились вооруженные люди, солдаты и матросы. Народ удивленно смотрел на корабли; подошел и судья со своей свитой. В некотором расстоянии от него следовал коронный писец Петерсен, его вел Гельгештад, он едва двигался. Но он пересиливал и боль, и страдания, и видя его с красным пылающим лицом и слыша его смех, нельзя было подумать, что он болен. Мимо них только что провели Стуре. Его окружали экзекуторы; цепь сковывала его руки; но он шел бодро, лицо его бесстрашно и спокойно. Поравнявшись со своими врагами, он с таким презрением взглянул на них, что Гельгештад отвернулся, а писец стиснул зубы.

Как раз в этот момент раздался второй пушечный выстрел. Петерсен воскликнул:

— Какой дурак сторож расходует так порох!

Они достигли домов, когда судья вернулся к ним с очень расстроенным лицом.

— Иди скорее! — сказал он. — У нас странные гости. Два военных судна бросили в гавани якорь и спустили лодки. Красные мундиры так и толпятся.

— Они пожаловали ко мне на свадьбу, — засмеялся Павел. — Как это, дядя? Вы сами были офицером и боитесь солдат.

— Добра они не принесут, — проворчал важный чиновник.

— Ну, так пусть это будет зло! Разве у нас недостаточно рук для защиты. Идемте, идемте! Поднимите повыше голову, дядя. Я тотчас научу эти красные мундиры вежливости.

Навстречу им несся барабанный бой. Когда они пришли в гавань, там стоял отряд солдат, только что высадившихся на берег. Несколько офицеров строили их. Кругом стояли любопытные. Даже экзекуторы остановились со своим арестантом и прислушивались. Судья с племянником приблизился к начальствующим. Судья снял треуголку, поклонился и вежливо заговорил:

— Господа офицеры! — сказал он, — приветствую вас в Тромзое, но так как я не получил никакого уведомления, то позвольте спросить, отхода вы пожаловали и каковы ваши намерения?

Старый сердитый капитан, по-видимому, не особенно был расположен разговаривать. Он посмотрел через плечо на судью и небрежно сказал:

— Командир обо всем вас уведомит.

— А где же этот господин командир?

— Вот он едет, — отвечал другой офицер.

От большого корабля отчалила лодка с вымпелом. Посреди нее стоял молодой стройный воин. Когда лодка пристала, раздался барабанный бой, и солдаты взяли на караул. Офицер быстро взошел на берег, он проницательно и мрачно посмотрел на кланявшегося ему человека, который вместе с племянником подошел к самой лестнице.

— Вы судья Тромзое? — спросил он.

— Да, сударь!

— А вы коронный писец, его племянник?

— Я самый, а вы кто?

Офицер гордо улыбнулся.

— Адъютант губернатора Норвегии и королевский комиссар. Прислан расследовать ваши деяния в этой стране.

— Гейберг! — вскрикнул голос из толпы.

Произошла давка, зазвенела цепь. Стуре оттолкнул экзекуторов и освободился.

— Что это? — воскликнул комиссар, — офицер, каммер-юнкер короля, дворянин и в цепях. Кто осмелился покрыть тебя таким позором?

— Я! — отвечал Павел. — Этот человек осужден как государственный изменник, и я приказываю вам чтить закон и приговор суда.

— Государственный изменник! — сказал Гейберг, — так вот что они на тебя взвели, бедный мой друг! Снять цепи, — приказал он. — К сожалению, я опоздал и не спас старика, которого вы убили. Но трепещите перед следствием и перед гневом короля. Судья Тромзое и вы, коронный писец, я арестую вас именем его величества.

— Вы меня, вы арестуете меня? — воскликнул Павел Петерсен.

Глаза его горели, все тело тряслось.

— Сограждане, друзья! — воскликнул он. — Неужели вы дадите солдатам надругаться над вашими правами?

По знаку Гейберга несколько гренадеров окружили судью и писца. Остальной отряд наклонил вправо и влево штыки. Толпа отхлынула. Угроза королевского возмездия громом раздалась в их ушах, и ни один голос не решился противоречить. Тогда открылась дверь судейского дома, и старый Клаус вышел рука об руку с Ильдой.

— Проклятие! — стонал Павел Петерсен. — Освободите меня, пустите меня; я этого хочу!

Он старался вырваться из рук своей стражи. Ильда стояла подле пастора, Стуре опустился перед ней на колени. Девушка взяла его голову обеими руками, и слезы ее падали ему на лоб.

— Ильда, — воскликнул он в восторге, — я свободен, я с тобою!

— Бог да благословит тебя! — сказала она, — я никогда тебя не покину.

Павел Петерсен испустил ужасный крик и упал без памяти.

Через месяц следствие в Тромзое окончилось. Судью Паульсена препроводили на королевское судно и отправили в Трондгейм; там его заключили в Мункгольмскую тюрьму, где в одно утро нашли его в камере мертвым. Племянник его умер на второй день по освобождении Стуре в состоянии бешенства. Рана его воспалилась; последние часы его были ужасны. Ум Нильса Гельгештада совершенно помрачился; его отвезли в Лингенфиорд и окружили нежными заботами.

Прибытие королевских кораблей было делом Клауса Горнеманна. В письме к своему другу губернатору он описал положение Стуре и выразил опасения, что благородный каммер-юнкер сделается жертвой тайных козней судьи, писца и корыстного Гельгештада. В приписке сообщалась и история Афрайи. Старый генерал, прочитав все это, позвал своего адъютанта и сказал ему:

— Вперед, молодой друг мой! Вырвите вашего товарища из рук этих мошенников и, вообще, установите там порядок! Экспедицию надо снарядить в два дня.

Так Гейберг поспел вовремя, чтобы спасти, по крайней мере, хотя бы своего друга. Благодаря этой экспедиции, уже на следующий год последовал указ из Копенгагена об отмене пытки. А несколько лет спустя, королевским повелением лапландцам была дарована равноправность с остальными подданными его величества.

Но задолго до того, в прекрасный осенний день, когда солнце освещало черную вершину Кильписа, через Лингенфиорд плыла лодка к старой церкви. Там Клаус Горнеманн благословил Генриха Стуре и Ильду и соединил их руки. Нильс Гельгештад сидел при этом в своем кресле, как дитя улыбался и кивал головой. Целые годы после того сиживал он на скамье перед гаардом, смотрел на фиорд и время от времени бормотал про себя:

— Я бы хотел, чтобы Густав был здесь. Хорошо бы было, если бы он пришел.

У Стуре было многочисленное потомство. Он выстроил на Стреммене большой дом. Имя его было известно повсюду и пользовалось большим уважением. Он обладал в избытке почестями, влиянием и счастием. Когда старый благочестивый пастор возвращался из своих скитаний по гаммам, он отдыхал в Бальсфиорде и читал письма Германа Гейберга из Трондгейма к Стуре.

Сокровищ Афрайи никто не нашел; но сохранилось много преданий о чудесах серебряных пещер, и часто, хотя напрасно, отправлялись смельчаки на их поиски.

НА ДАЛЬНЕМ ЗАПАДЕ Глава первая ФРАНЦУЗ И МЕКСИКАНЕЦ

Известно, что Луи Наполеон, президент французской республики, достиг императорской короны посредством государственного переворота 2 декабря 1851 г. и последовавшей за ним двухдневной резни в Париже и водворился на французском престоле под именем Наполеона III.

Ужасная ночь 4 декабря прошла, и завеса утреннего тумана медленно поднималась над столицей. Испуганные жители нерешительно выходили из домов отыскивать тела своих домочадцев, случайно или нарочно оставшихся на улице и вследствие того погибших насильственною смертью.

На опустевших площадях и бульварах расположились солдаты: пешие и конные патрули прохаживались и разъезжали по безлюдным улицам. При виде солдат испуганные жители убегали в свои дома и, только убедившись, что все снова затихло, решались продолжать свое печальное занятие.

Около 7 часов утра на одну из великолепных улиц, примыкающих к бульварам, вышли двое мужчин и, останавливаясь по временам, рассматривали опустошительные следы, оставленные на стенах, окнах и дверях домов пушками и ружьями озлобленных солдат. По-видимому, эти двое людей направлялись в предместье Сен-Дени.

Один из них, более важный на вид, был человек лет 30–40, атлетического телосложения, что, впрочем, не лишало его грации и изящества. Руки его, в тонких шведских перчатках, были малы, так же как и безукоризненно обутые ноги; тонкие черты его лица, обрамленного темными кудрями, имели решительное выражение, усиливавшееся благодаря огненным глазам. Вся его наружность обличала знатное происхождение, и, действительно, граф Сент-Альбан мог бы похвалиться происхождением по боковой линии от королевского дома Бурбонов. Спутник его, маленькая подвижная фигурка, состоявшая, казалось, только из мускулов, костей и нервов, казался по крайней мере на десять лет старше графа и, судя по сильно загоревшему лицу, темным глазам и черным как смоль волосам, был южанин. Одет он был просто, но хорошо; в его движениях, во всем его существе чувствовалось какое-то стеснение, как будто ему мешало его платье и он мечтал о легкой одежде рыбаков Лионского залива, где была его родина.

Граф Сент-Альбан, которому события минувшей ночи помешали вернуться домой из Версаля, куда он отлучался вчера, торопился к себе. Когда он уже почти достиг дверей своего дома, его невольно остановил стон, раздавшийся из полутемного углубления в стене.

— Если вы христианин, помогите мне, — произнес чей-то слабый голос, и эти слова, сказанные на испанском языке, тем более привлекли внимание графа, что он отлично говорил по-испански. Он и его спутник поспешно подошли к нише, находившейся в стене, и увидели человека в полулежачем положении: бледное, как смерть, лицо его указывало, что он был тяжело ранен при столкновении народа с войсками.

— Вы ранены, сеньор? — спросил граф по-испански.

— Карамба! Пуля одного из этих солдат угодила мне в спину и свалила меня на землю, как мешок; я едва дополз до этого убежища. Конечно, всякому придется когда-нибудь умереть, но я лучше желал бы испустить дыхание на моей жаркой родине, Мексике, в битве с моими естественными врагами, краснокожими. Злой дух в виде мошенника-янки привел меня в эту страну, где вместо удачи я нахожу злую кончину.

— Надеюсь, что этого не будет. — утешал его граф. — Во всяком случае, следует сделать все для вашего спасения. — Евстафий!

— Monsieur le comte!

— Мы должны укрыть этого человека в моем доме, так как туда всего ближе. Возьмите его осторожно и помогите мне перенести его.

Спутник графа улыбнулся.

— Хотя я и не обладаю вашей исполинской силой, граф, однако моих мускулов хватит на то, чтобы снести одному этого беднягу, иссушенного тропическим солнцем.

Последнее замечание как нельзя более подходило к фигуре раненого, так как он был еще более худощав и сух, чем сам Евстафий. На нем были надеты мексиканские панталоны из коричневого бархата, с разрезами по бокам, куртка из той же материи и поверх куртки синий полотняный китель, какой обыкновенно носят французские работники и поселяне.

— Ну так бери его, — сказал граф, — я следую за тобой.

Евстафий взвалил на плечи мексиканца, который невольно застонал от боли, и вся группа вышла на улицу, где, по-видимому, не было солдат. Только при входе на бульвар находился жандармский пост. Один из жандармов, кажется, заметил подозрительную группу, потому что поскакал по направлению к ней.

— Поспеши со своей ношей в дом, — крикнул граф провансальцу, — я буду прикрывать отступление.

Пока провансалец дошел до дома, находившегося в нескольких шагах, и дернул шнурок колокольчика, граф, не имевший при себе никакого оружия, кроме тоненькой тросточки, поджидал жандарма, скакавшего к нему с обнаженной саблей и кричавшего: «Стой! стой!»

— Что вам угодно, сударь? — спросил граф.

— Мне угодно, — закричал полупьяный жандарм, — арестовать этого проклятого бунтовщика, которого вы стараетесь унести, да и вас тоже… вы, видно, также мятежники! Прочь с дороги, иначе эти мошенники уйдут в дом.

— Позвольте, сударь, — сказал граф с холодным спокойствием, тем более зловещим, что оно было предвестием вспышки бешеного гнева, — я граф Сент-Альбан и настолько известен в Париже, что всякий сумеет найти меня, если ему это будет нужно. Тот человек ранен, он отдался под мое покровительство, и я намерен спасти его, так как нахожу, что довольно уж было резни.

— Значит, вы сами бунтовщик, как я и думал! — с бешенством крикнул жандарм. — Вот же вам!

Он замахнулся саблей, но быстрее молнии граф бросил трость, схватил одной рукой ногу всадника, другой — седло, затем — одно страшное усилие, и всадник с лошадью покатились по мостовой.

— Mort de ma vie! Я тебя научу, милый мой, быть вежливым, когда говоришь с потомком своих старых королей.

Он вошел в дверь, так как увидел, что товарищи жандарма спешили к нему на помощь, и затворил ее за собою;

Приказав швейцару не беспокоиться о суматохе и как можно скорее привести доктора, он поднялся по лестнице в прихожую. Между тем Евстафий, с помощью другого слуги, уже раздевал в соседней комнате раненого, чтобы уложить его в постель.

Граф Генри де Сент-Альбан, родившийся в древнем городе Авиньоне и принадлежавший к одной из богатейших фамилий в крае, был одним из тех мужественных, но легкомысленных и любивших приключения людей, которые блистали при французском дворе во времена Филиппа II. Молодой, богатый, одаренный особенной мужественной красотой и исполинской силой, образчик которой мы уже видели при вышеописанной сцене с жандармом, он с юношеским задором предался прожиганию жизни и в течение нескольких лет спустил большую часть своего состояния Вскоре за тем его беспокойный нрав привел его в Алжир, где он своим беззаветным мужеством приобрел дружбу маршала Бюжо и отличился на его глазах во многих сражениях, так что получил чин полковника. Возвратившись во Францию, где в это время королевская власть была свергнута и водворилась республика, он был избран в народное собрание. Депутатство досталось ему тем легче, что его земляки, а в особенности известное товарищество авиньонских носильщиков, питали большую привязанность к Monsieur le Comte — как его называли там. Мужество, щедрость, древняя провансальская фамилия и исполинская сила графа еще с молодости привязали к нему этих людей; из их среды вышел Евстафий, уже в течение многих лет бывший его верным спутником, наполовину слугой, наполовину товарищем и другом. Евстафий полез бы в драку со всяким, кто вздумал бы неуважительно отзываться о графе, к которому провансалец питал смешанное чувство собачьей преданности и материнской любви.

Когда граф, переодевшись, вошел к раненому, там уже находился врач, осматривавший рану. По выражению его лица граф тотчас догадался, что рана внушала серьезные опасения. Эта догадка подтвердилась, так как врач отвел графа в сторону и шепотом сообщил, что пуля засела между спинными позвонками и раненый через несколько часов умрет. Произвести операцию невозможно, не потревожив нервы спинного мозга, что вызовет неминуемую и мгновенную смерть. Итак, он поручает графу сообщить о неизбежной кончине больному, который, быть может, пожелает сделать какие-нибудь распоряжения, а сам считает излишним свое дальнейшее пребывание здесь, так как никакой помощи он оказать не в силах.

После этого неутешительного сообщения человек науки удалился, предоставив графу печальную обязанность уведомить несчастного чужестранца о предстоящей кончине. Граф исполнил это с сердечным участием солдата и, к своему утешению, нашел мексиканца более покорным судьбе, чем ожидал. На вопрос о последних распоряжениях умирающий выразил желание поговорить с графом наедине, на что последний и согласился, между тем как Евстафий, по просьбе мексиканца, отправился в Сент-Антуанское предместье, чтобы отыскать в одной из тамошних гостиниц американца по имени Джонатан Смит и уведомить его об участи больного. Последний сообщил графу, что упомянутый американец, хотя и был его спутником и компаньоном, но мошенник с головы до пят; подробности об их отношениях граф тотчас узнает.

— Я бедный человек, сеньор, — продолжал мексиканец, с трудом выговаривая слова, — хотя, без сомнения, видел больше золота, чем любой князь его имел в своих руках Я — гамбусино, то есть золотоискатель, за что и получил в пустыне прозвище Золотой Глаз, хотя мое настоящее имя Хосе Гонзага Семьи у меня нет, но есть двое верных друзей, которые, вероятно, находятся теперь на берегах Рио-Гранде и только тогда узнают о моей смерти, когда я в назначенное время не явлюсь в Сан-Франциско.

— Но как же вы попали в Париж? — спросил граф, невольно заинтересовавшийся сообщением чужестранца.

— Сейчас я вам объясню, сеньор. Мой отец был, как и я, золотоискатель и кончил жизнь под томагавками краснокожих; мой брат занимался тем же промыслом, и кожа с его головы украшает палатку Серого Медведя, главы племени апачей. Но мне творец послал особенную удачу, и вот теперь перед лицом смерти, быстрое приближение которой я чувствую, я говорю, что не раз находил богатые залежи, за которые мог бы взять огромные деньги, но этот желтый металл, из-за которого я так часто подвергал свою жизнь опасности, имеет так мало цены в моих глазах, что я при первом удобном случае проигрывал или дарил эти залежи.

Граф Альбан с возрастающим удивлением посмотрел на странного рассказчика.

— Около девяти месяцев тому назад я и мои друзья, француз Фальер, или Железная Рука, как его прозвали апачи за его силу, и молодой предводитель команчей, Большой Орел, находились в дикой пустыне, в стране апачей. Среди тысячи опасностей проникли мы так далеко во враждебную землю для того, чтобы проверить справедливость рассказа об удивительной залежи, в которой золото лежало кусками на поверхности земли, рассказа, уже несколько столетий передававшегося из поколения в поколение среди племени Большого Орла.

— Что же, — спросил граф, — нашли вы это место?

— Мы нашли золотую руду, — отвечал золотоискатель, — и подивились чуду, которое Господь показал нам в пустыне. Да, сеньор граф, — продолжал он, повышая голос, — сокровища этой руды так велики, что вся Франция со всеми ее городами и деревнями, полями, лесами и виноградниками не могла бы окупить их.

Хотя граф думал, что больной вследствие лихорадочного состояния преувеличивает в своем воспоминании количество найденных сокровищ, но так как в правдивости рассказчика нельзя было сомневаться ввиду близкой смерти, то, несмотря на преувеличения, воображение графа было ослеплено. Он, беспечно промотавший сотни тысяч, чувствовал теперь странное внутреннее волнение; но пересилил себя и попросил гамбусино продолжать.

— Пробыв в этом месте два дня, мы отправились в обратный путь к палаткам команчей и в доказательство нашего открытия захватили с собой кусок золота, весом около двух фунтов, который нам удалось отбить от огромного самородка.

— Этот кусок теперь у вас? — спросил граф.

— Он у Джонатана Смита, моего спутника. Нужно вам сказать, сеньор граф, что я заключил договор с этим янки, познакомившись с ним в одной из американских гаваней, Чтобы добыть сокровища, требуются целый отряд смелых людей и такие средства, коих не могут доставить три бедных охотника. Мы не могли обратиться к мексиканцам, так как, к сожалению, я сам должен сказать о своих соотечественниках, что они по большей мере лживые и ненадежные плуты; поэтому Железная Рука, сохранивший привязанность к своей родине, предложил открыть нашу тайну королю французов. Я был выбран для этого путешествия и, как человек не сведущий в языках, взял спутником американца, который говорит на всех языках. Он хитрый малый и охотно бы выманил у меня тайну, да я и сам хитер и дал ему только некоторые общие указания, возбудившие его жадность и побудившие его сопровождать меня сюда. Несколько дней тому назад я прибыл сюда с Джонатаном Смитом и убедился в справедливости его уверения, что французский король, лишенный престола, умер в изгнании. Итак, я очутился в беспомощном положении и колебался, не доверить ли нашу тайну племяннику великого Наполеона, слава которого в свое время проникла и в нашу пустыню. Но теперь и об этом поздно думать, так как скоро я стану таким молчаливым человеком, который никому ничего не разболтает.

Граф стоял, погруженный в глубокую задумчивость,

— Я полагаю, — сказал он наконец, — что задуманная передача сокровища покойному королю должна была послужить на пользу и народу французскому; так по крайней мере я понимаю желание моего земляка, вашего товарища. Теперь спрашивается — согласились ли бы вы и ваши товарищи сделать то же предложение потомкам законных королей Франции?

— Что вы хотите сказать, сеньор?

— Я хочу сказать, роду Бурбонов, у которого похитили его законное наследство, французский престол и один из членов которого имеет удовольствие беседовать с вами в настоящую минуту.

Больной попытался приподняться, но со стоном упал на подушку и сказал слабым голосом:

— Должен ли я так понимать ваши слова, сеньор граф, что в вашем лице я вижу перед собою потомка Бурбонов?

— Да, именно, — сказал граф.

— А вы бы взялись за это дело? — продолжал гамбусино со сверкающими глазами. — То есть могли бы вы снарядить в Сан-Франциско экспедицию из 200–250 решительных людей, так как по меньшей мере столько людей нужно, чтобы отразить Серого Медведя со всем его племенем; могли ли бы вы снабдить экспедицию съестными припасами на два, на три месяца и сами стать во главе ее?

Беспокойный дух графа неудержимо побуждал его взяться за такое многообещающее предприятие, и он немедля ответил:

— Почему же нет, сеньор? Если предприятие вообще исполнимо и если ваши товарищи согласятся оказать мне поддержку, то есть быть проводниками, то я готов.

Теперь раненому удалось приподняться, но видно было, что его силы быстро иссякают.

— Итак, все прекрасно, — прошептал он, — и я радуюсь, что мое последнее дело в жизни будет вместе с тем делом благодарности. Подойдите поближе, сеньор граф.

Граф придвинулся к постели.

— Помогите снять этот мешочек, — сказал умирающий, раскрывая воротник своей рубашки и указывая на кожаный мешочек, висевший на крепком шнурке на его груди.

Граф повиновался, снял шнурок через голову тяжело дышавшего больного и минуту спустя держал мешочек в руке.

— В этом мешочке, — продолжал мексиканец торжественным тоном, — скрывается тайна золотой руды. Вы найдете в нем кусочек кожи с точным обозначением местности и дороги к ней от Рио-Гранде и берегов Бонавентуры. Только тот, кто владеет этим планом и понимает его значение, может отыскать сокровище. Мы приготовили его в трех экземплярах, и каждый из нас владеет одним. Они служат также доказательством нашего права на находку, и каждый волен продать или подарить право на свою часть.

Глаза графа с напряженным вниманием следили за губами говорившего, которого возрастающая слабость заставила снова лечь, хотя голос его еще был ясно слышен.

— В благодарность за ваше человеколюбие и согласно желанию Железной Руки, чтобы это сокровище досталось потомку королевского рода Бурбонов и вместе с тем послужило на пользу французскому народу, я решился передать вам мешочек и мое право на находку, если вы только согласитесь на два легко исполнимых условия.

— Объяснитесь, — сказал граф.

— Во-первых, я бы желал, если уж мне не пришлось умереть в свободной пустыне, быть похороненным на христианском кладбище, по христианскому обряду.

Граф кивнул головой в знак согласия.

— Мое второе условие — оставить во владении Джонатана Смита кусок золота, о котором я говорил, передать ему те из моих вещей, которые он захочет иметь, и… — при этих словах лукавая улыбка мелькнула на истощенном лице мексиканца, — … и не мешать ему обыскать мой труп, если он захочет посмотреть, нет ли на нем чего-нибудь ценного.

— Оба условия, собственно говоря, подразумеваются само собою, — серьезно сказал граф, — но я охотно даю слово в там, что исполню их, если это может вас успокоить.

— Вы истинный дворянин, сеньор; все идет к лучшему, — пробормотал гамбусино. — Теперь выслушайте самое важное, пока еще силы не оставили меня. Найти моих друзей, без поддержки которых вы не в состоянии будете выполнить предприятие, не так трудно, как вы, может быть, думаете. Как я уже сказал, мы назначили два свидания. Первое состоится через 9 месяцев, в первый день первого полнолуния в сентябре, в Сан-Франциско. В ту минуту, когда часы на соборе, находящемся на восточной стороне Plaza Major в Сан-Франциско, пробьют 10 часов, Железная Рука и Большой Орел будут как раз на том месте, где верхушка колокольни бросает свою тень.

— Вы уверены, что ваши друзья будут так верны своему слову? — спросил граф, который теперь, когда предприятие приняло осязаемую форму, был весь огонь и жизнь.

— Непременно, если только они еще живы. Впрочем, мы условились, что прибывшие на свидание будут наследниками неявившихся. Вторичное свидание назначено на 6 месяцев позднее, в пустыне, у источника Бонавентура. Это место обозначено на плане красной отметкой. Вот все, что вам нужно знать, сеньор граф, да и пора мне кончить: силы мне изменяют… Но, постойте, кто-то стучит. Это наверно янки, итак, мне придется его увидеть еще раз перед смертью.

В самом деле, дверь отворилась, и вошел Евстафий в сопровождении какого-то незнакомца.

— Вот американец, за которым меня послали, граф.

Янки был типичный представитель своей расы: худощавое лицо, квадратный лоб, острый нос. Выдающийся подбородок и беспокойный взгляд обличали характер решительный и злобный. На голове его была измятая шляпа, которую он не потрудился снять, даже войдя в комнату; коричневый сюртук, в карманах которого были засунуты его руки, болтался на его тощем теле.

— Я слышал, мистер Золотой Глаз, — сказал этот нелюбезный субъект, обращаясь к больному, — что вы по собственной вине подверглись несчастью, выйдя без всякой надобности на улицу, когда эти ветрогоны-французы подняли там пальбу; и так как я вижу, что вы должны умереть, то и думаю, что вы обманули меня насчет следуемой мне платы.

— Карамба! — простонал раненый. — Вы должны быть довольны, что я избавляю вас от забот обо мне. И перед лицом смерти я призываю этих сеньоров в свидетели того, что… — он должен был остановиться, чтобы перевести дух, — … что у меня нет никаких обязательств относительно вас… Согласно нашему договору, вы должны получить только четверть миллиона долларов, в случае, если… — тут его голос превратился в шепот, — … если вы исполните до конца взятое вами на себя дело.

— Я думаю, для вас будет большим облегчением, если вы перед своей кончиной откроете мне вашу тайну насчет известной нам залежи и передадите мне ту вещь, которую носите на груди. Мне кажется, я имею на нее право.

Глаза умирающего были пристально устремлены на американца, прежняя насмешливая улыбка, или отражение ее, мелькнула на его губах. Три раза пытался он заговорить, и всякий раз у него прерывался голос. Наконец он произнес прерывающимся голосом:

— Мешочек… ваше право… Казнитесь за свою жадность, из-за которой я терпел нужду в дороге… Убирайтесь к черту, от которого вы явились!..

Послышалось хрипение, голова больного упала на подушку — он умер.

Граф с ужасом вскочил, но Евстафий еще быстрее очутился у постели; он приложил руку к груди мексиканца, наклонился к его бледному, истощенному лицу и, убедившись, что последнее дыхание жизни отлетело, произнес вполголоса краткую молитву, перекрестил усопшего, тихонько закрыл ему глаза и сложил руки и после непродолжительного молчания сказал:

— Всякая помощь теперь излишня: он умер. Ваше сострадание к чужестранцу не могло его спасти, милостивый господин.

— Очень жаль. По крайней мере я могу исполнить его последнюю волю.

— Я думаю, — сказал мистер Джонатан Смит, подходя к постели, — что никто не будет оспаривать у меня право наследства после покойного.

— Ваше право никто не думает нарушить, — сказал граф. — Я похороню тело за свой счет.

— Это меня не касается; я хочу только взять то, что мне принадлежит, и затем освободить вас от моего присутствия.

Он расстегнул воротник рубашки у мертвого, но в ту же минуту он отшатнулся с криком испуга:

— Мешочек, где мешочек? Hell and Damnation! Меня обокрали.

Глаза его блуждали по комнате и остановились на одежде покойного, лежавшей на стуле подле кровати. Он бросился к стулу и поспешно обшарил платье. Не найдя и там ничего, он повалился на стул бледнее смерти.

— Мешочек, — закричал он, — мешочек, который этот человек носил на шее; это моя собственность, я должен получить его.

Внезапно его блуждающие глаза остановились на графе; в ту же минуту он схватил своими руками руку графа.

— Он у вас; вы его взяли! Отдайте мне его сейчас же, или я вас убью.

Едва заметным движением руки граф далеко отбросил от себя американца.

— Mort de ma vie! — сказал он, не скрывая своего презрения к негодяю. — Этот человек смеет дотрагиваться до меня! Еще одно слово, мошенник, и ты узнаешь графа Альбана. Смотри сюда и затем убирайся.

Рядом с ним стоял стол палисандрового дерева, доска которого была не менее дюйма толщиной. Без всякого усилия кулак графа опустился на этот стол, и кусок шириною в руку отскочил от доски, как бы отрубленный топором.

Американец задрожал при виде такой неимоверной силы, холодный пот выступил на его лбу и глаза невольно опустились перед взором графа, полным гордого презрения,

Но вдруг он бросился на колени и, обнимая ноги графа, завопил жалобным голосом:

— Простите меня, я совсем обезумел; вы, я вижу, все знаете. Но пожалейте бедного обманутого человека и отдайте мне мешочек.

Граф задумался.

— Если бы я и захотел снизойти к вашей просьбе, — сказал он наконец, — хотя я обещал умершему совершенно противоположное, то это не принесло бы вам пользы, пока вы не посвящены в тайну.

— Я посвящен, я знаю тайну, поверьте мне.

— Ну, — сказал граф, — докажите мне это, укажите, где и когда вы сойдетесь с остальными участниками дела.

Американец недоверчиво посмотрел на него.

— С остальными участниками? Я их не знаю и не понимаю вашу милость. Я единственный наследник мистера Золотого Глаза, который один нашел залежь.

— Лжец! Так я и думал. Ты ничего не знаешь, кроме того, что касается твоего условия с гамбусино, и ты достаточно вознагражден куском золота, который у тебя находится. Покойный передал свое право мне, а не тебе.

— Это ваше последнее слово?

— Последнее, и больше я с тобой говорить не хочу.

Янки вскочил, глаза его загорелись свирепым огнем.

— Не будь я Джонатан Смит, если не отомщу за это. Не радуйтесь вашей победе, вы увидите, что я не такой человек, который позволит ограбить себя знатному разбойнику.

Произнеся эту угрозу, он связал в узел платье покойного и вышел с ним из комнаты.

Глава вторая В САН-ФРАНЦИСКО

В светлое зимнее утро, через несколько недель после описанных нами происшествий, граф Сент-Альбан в сопровождении своего верного Евстафия отплывал из Гавра в Нью-Йорк на одном из больших атлантических пароходов. Для того, чтобы снарядить экспедицию, он продал все свое имущество, выручив за него значительную сумму. Путешествие было счастливо; без всяких приключений граф и его спутник достигли через несколько недель Нью-Йорка; здесь они отдыхали не более двух недель, по истечении которых отправились на пароходе в Сан-Франциско.

Джонатан Смит следовал за ними как тень и в апреле 1852 года прибыл вместе с ними в Сан-Франциско.

Евстафий, суеверный, подобно большинству южан, видел дурное предзнаменование в этом преследовании. Но граф, в гордой уверенности, смеялся над опасениями своего товарища и ревностно принялся вербовать всевозможных авантюристов для отыскания «сокровища инков» в Соноре. Такое название своему предприятию он дал для того, чтобы сохранить тайну и в то же время дать приманку авантюристам и золотоискателям, так как уже целые века по всей Южной Америке ходил рассказ о спрятанных сокровищах прежних владетелей Мексики, инков.

К сентябрю месяцу, когда, как читатель, вероятно, помнит, должны были явиться в Сан-Франциско Железная Рука и Большой Орел, граф уже навербовал для экспедиции около 150 человек, и постоянно объявлялись новые охотники, в числе которых было немало всяких проходимцев, которые в то время отовсюду стремились в Калифорнию.

Нашим молодым читателям известно из географии, что полуостров Калифорния составляет часть западного берега Северной Америки и отделен от материка Калифорнийским заливом. Против этого полуострова по берегу материка лежит провинция Сонора с гаванью Сан-Хосе. На востоке она ограничена цепью Кордильер, на севере отделяется рекою Гила от Новой Мексики, которая уступлена Соединенным Штатам. В этой области находятся необозримые равнины и прерии, населенные дикими индейцами, племенами апачей и команчей.

Летом того же года, в котором граф Сент-Альбан прибыл в Сан-Франциско, эти дикари несколько раз врывались во владения белых, сопровождая свои набеги страшными опустошениями. Ходили даже слухи о союзе двух больших, доселе враждебных друг другу, племен апачей и команчей с целью общего нападения на мексиканские колонии.

До сих пор, однако, жители прибрежных городов Соноры, равно как и богатые владельцы гасиенд внутри страны, тщетно просили правительство принять меры для их защиты.

При таких обстоятельствах граф послал своего верного слугу Евстафия в Мексику, чтобы переговорить с правительством о своей экспедиции в Сонору и предложить ему свою помощь в деле усмирения диких индейских орд.

Отсутствие Евстафия продолжалось уже три месяца, и граф с нетерпением ожидал его возвращения.

В 8 часов вечера 3 сентября, в первый день полнолуния в этом месяце, следовательно, в тот день, когда должно было состояться свидание трех товарищей на Plaza Major, граф Сент-Альбан, нетерпеливо считая минуты, прохаживался взад и вперед по своей комнате, между тем как его секретарь, мексиканец, сидел за заваленным бумагами столом и читал графу список людей, заявивших в этот день о своем желании присоединиться к экспедиции; их оказалось двадцать человек.

— Родриго, — читал он, — бывший староста цеха носильщиков в Сан-Хосе; из-за удара ножом, имевшего несчастный исход, убежал в рудники, там услыхал о предприятии вашего сиятельства и явился в Сан-Франциско. Принимать ли его?

— С какой стати человек станет наносить удары ножом? — спросил граф. — Не могу же я принять явного убийцу.

— Карамба, сеньор генерал! У моих соотечественников кровь горячая, и ссоры из-за пустяков часто случаются в кабаках, — спокойно возразил мексиканец, для которого удар ножом казался почти тем же, что удар кулаком.

— Ну, ладно, запишите его, хотя у нас и так уже набралось много всякой дряни. Дальше!

— Два английских матроса, бежавших со шхуны, которая стоит там на рейде.

— Их капитан не потребует назад?

— Сеньор, мы находимся в свободной стране.

— Ну, хорошо, примите обоих. Они, наверное, пьяницы, но, может быть, честные ребята!

— Только на матросов-янки нельзя положиться. Кстати, я вспомнил об одном американце, который, как он говорит, приехал вместе с вами из Европы. Я уже несколько раз отказывал ему, согласно приказанию вашего сиятельства, но он утверждает, что имеет право участвовать в экспедиции и жалуется на свою крайнюю нищету.

— Его имя — Джонатан Смит?

— Да, кажется, так.

— Дайте этому нахалу несколько долларов, и пусть он оставит нас в покое. Ни в коем случае не принимать его Кто там еще?

Секретарь прочел еще несколько имен различных наций. Почти все были приняты.

— Кончили вы? — спросил граф.

— Еще двое. Один оставил свою карточку… вот она; другого зовут Крестоносец.

— Странное имя; откуда он? — спросил граф.

— Это француз из Канады; он поклялся на серебряном кресте, который носит на груди, убивать каждый месяц по крайней мере четырех апачей. Я не знаю в точности, что за причина такой ненависти, но кажется, что апачи напали на него с его семейством в пустыне, убили его жену и детей, а самого его захватили в плен и держали в рабстве, пока ему не удалось убежать. С тех пор он из года в год исполняет свою клятву, и, понятно, что его враги боятся его, как черта.

— Как же он явился сюда?

— Вероятно, услыхал о нашем походе и захотел в нем участвовать, так как он направлен против его заклятых врагов, апачей.

Это объяснение показалось графу достаточным; он взглянул теперь на карточку, переданную ему секретарем, и прочел: «Барон фон Готгардт, поручик в отставке». Очевидно — немец, вероятно, бывший прусский офицер. Посмотрим. Здесь ли волонтеры, сеньор?

— Я велел им всем прийти сюда, чтобы представиться вашему сиятельству. — С этими словами мексиканец встал, отворил дверь в сени и впустил толпу людей, которые с поклоном остановились перед графом.

Тут были люди всевозможных национальностей; двое английских матросов, которые, как и угадал граф, были сильно под хмельком; несколько испанцев, шведов, итальянцев и мексиканцев. Между ними особенно выделялся один датчанин, геркулесовского телосложения, уже довольно пожилой и с отталкивающей физиономией, в котором с первого взгляда можно было угадать моряка, если не морского разбойника. Рукой он все время держался за рукоятку маленького кинжала, заткнутого за кожаным поясом.

Несколько в стороне от толпы стояли еще двое людей. Один был молодой человек, лет двадцати, в поношенном но чистом сюртуке, застегнутом доверху; лицо его, носившее отпечаток благородства, было бледно и худо, как бы после долгой болезни или нужды, в глазах виднелась тяжелая печаль.

Человек, стоявший рядом с ним, резко отличался от него. Он был по крайней мере вдвое старше, судя по изборожденному морщинами, обожженному от ветра лицу и густой белой бороде. Поверх кожаной индейской рубашки, составлявшей вместе с кожаными штиблетами его костюм, висел на шнурке серебряный крест — редкое украшение у трапперов — длиною в три дюйма. Вооружение его состояло из длинного ружья, на дуло которого он опирался, ягдташа, сумки для пуль, рога для пороха и ножа, заткнутого за поясом.

Окинув взором толпу, граф в течение нескольких секунд с видимым удовольствием смотрел на обоих людей, в которых он угадал прусского офицера и Крестоносца; потом он подошел ближе и сказал:

— Итак, вы хотите присоединиться к экспедиции в Сонору и вам уже известны условия. Первое и самое главное — это безусловное подчинение моим приказаниям. Согласно договору, вы присоединяетесь ко мне и к моему предприятию на год. Задаток — 40 долларов, ежемесячное жалованье — 4 дублона. Кроме того, пятая часть всего золота, которое мы найдем или добудем, разделяется поровну между отрядом.

— Хорошо, или, лучше сказать, довольно плохо, — произнес грубый моряк, когда граф замолчал, — а кто нам поручится, что и это немногое не будет уменьшено или вообще достанется нам?

— Порукой в том слово графа Сент-Альбана, — гордо возразил граф.

— Карай! — сказал моряк с усмешкой. — Этого мне мало. Самое лучшее — это глядеть в оба и держать кулак наготове, чтобы сохранить свои права.

Граф сделал шаг вперед и сказал, по-видимому, без всякого раздражения:

— Как вас зовут?

— Ну, — проворчал корсар, — мое имя довольно хорошо известно, чтобы избавить меня от всякой неприятности. Меня зовут Черная Акула.

— Морской разбойник, заслуживший такую дурную славу?

— Да, если вам угодно знать. Всякий добывает свой хлеб, как умеет, и так как мой корабль погиб, то я хочу попытать счастья на суше. Но я вам вперед говорю, господин граф, что Черный Пират не станет подчиняться всякому вашему капризу,

Граф понял, что необузданность этого человека повредит его авторитету в глазах других, если останется ненаказанною, и решился поступить сообразно с этим.

— Ну, любезнейший, — сказал он холодно, — теперь я вас знаю и постараюсь обеспечить себе повиновение с вашей стороны, если только еще позволю вам присоединиться к экспедиции. Во всяком случае, я вам даю добрый совет никогда больше не выражать сомнений в честности графа Сент-Альбана, иначе…

— Что иначе? — нахально перебил корсар.

— Иначе с вами каждый раз будет случаться то же, что сейчас. — При этих словах кулак графа с такою силою поразил разбойника в лоб, что тот грохнулся навзничь. Заревев, как раненый буйвол, он вскочил, выхватил кинжал и бросился на безоружного графа.

Гибель последнего казалась неизбежной; общий крик ужаса огласил комнату; но разбойник пользовался такою ужасною славой, что, несмотря на гибель его корабля и банды, несмотря на то, что он сам теперь скрывался в Сан-Франциско от преследования, никто не смел подступиться к нему.

Только молодой пруссак бросился между двумя противниками, чтобы отвести удар пирата, но в ту же минуту был устранен рукою графа, который очутился лицом к лицу с разъяренным разбойником. В то же время зрители увидели, что правая рука графа, оцарапанная острием кинжала, схватила руку разбойника немного выше кисти.

Последовавшая затем сцена была столь же ужасна, как и поразительна. Ни одна черта не изменилась в лице графа, ни малейшего движения его руки не было заметно, а между тем атлетическое тело корсара изгибалось подобно змее, силясь освободиться от руки графа. Лицо разбойника побагровело, пена выступила на его губах, стоны его становились все сильнее и сильнее, и наконец этот сильный человек, отказавший в пощаде, быть может, не одной сотне жертв, упал на колени и простонал:

— Пощадите!

Граф выпустил его руку и оттолкнул его.

— Я заплачу за твое лечение. Когда ты поправишься, заяви моему секретарю о твоем желании присоединиться к экспедиции; я даю свое позволение.

Побежденный корсар отвечал на это стоном и, поддерживая беспомощно висевшую руку, вывернутую из суставов, другой рукой, шатаясь вышел из комнаты.

Оставшиеся молча поглядывали друг на друга. Происшествие произвело глубокое впечатление на этих заносчивых людей, и граф увидел, что его цель была достигнута.

Он подошел к молодому пруссаку и протянул ему руку.

— Вы один поспешили ко мне на помощь! Узнаю в этом солдата. Я принимаю вас в участники моего предприятия и, если вам угодно, назначаю вас своим адъютантом.

В глазах офицера выразилась радость при таком отличии; он от души поблагодарил графа и представил ему старого траппера с серебряным крестом как своего испытанного друга и товарища в странствиях по пустыням Скалистых гор.

— Я слыхал о вас, господин Крестоносец, — сказал ему граф приветливо, — а также о том, что вы поклялись мстить апачам за то горе, которое они вам причинили.

— Будь прокляты эти ядовитые гады! — произнес старый траппер, и лицо его приняло мрачное выражение. — Я надеюсь благодаря вашей экспедиции привести свою месть к окончанию.

— Как так?

— Как только предводитель апачей, Серый Медведь, падет от моей руки, мой обет будет исполнен.

— Я уже слыхал имя индейца, о котором вы говорите, только не помню, где и когда.

— Это самый храбрый, но и самый свирепый воин из племени апачей, — сказал Крестоносец. — Благодаря его силе и дьявольской хитрости его товарища Черного Змея, народ апачей сделался ужасом Соноры. Кроме меня, — прибавил он с гордостью, — только двое решатся вступить в единоборство с ними — француз Фальер, прозванный Железной Рукой, и его неразлучный товарищ Большой Орел из племени команчей.

Можно себе представить, с каким вниманием граф стал слушать Крестоносца, услыхав эти имена. Между тем ничего не подозревавший охотник продолжал:

— Странно, что нам ни разу не пришлось встретиться, хотя весьма вероятно, что и они слыхали обо мне. Они предпочитают охоту в горах, я же — в прерии; впрочем, я надеюсь познакомиться с ними здесь.

— Как здесь? — вырвалось у графа.

— Да, я слышал, что они отправлялись в Сан-Франциско повидаться с одним старым товарищем.

Граф чуть было не выразил своего удовольствия; теперь он видел, что его планы сбываются.

— Messieurs, — сказал он с благосклонной улыбкой, — вы можете передать своим товарищам, что через несколько дней мы отправляемся водою в Сан-Хосе. Теперь же позвольте мне пригласить вас как своих гостей в ближайший ресторан.

Угощая своих новых спутников, граф раз десять посматривал на часы, как будто бы мог ускорить этим течение времени, и глубокий вздох вырвался из его груди, когда наконец назначенный час наступил. Он встал как раз в то время, когда рассказ о каком-то охотничьем приключении приковал к себе внимание собравшихся в зале, и надеялся уйти незаметно; но это ему не совсем удалось. Два внимательных глаза, принадлежавших янки Джонатану Смиту, который тоже находился в ресторане, упорно* следили за графом, и как только он подошел к двери, американец вышел из-за колонны, за которой прятался, и незаметно последовал за графом в некотором отдалении.

Как нам известно, это был первый день полнолуния. Тени зданий резко обрисовывались при лунном свете. Граф медленно пошел к собору, и вдруг ему показалось, что он видит три темные тени на назначенном месте. Число это удивило его, так как, по словам покойного золотоискателя, только двое людей, знавших о сокровище, должны были явиться на свидание. Граф ускорил шаг, чтобы узнать, в чем дело, как вдруг хорошо знакомый голос заставил его остановиться.

— Вон там находится жилище графа, моего господина, — говорил этот голос. — Мы сейчас будем там, дон Альфонсо.

В ту же минуту граф увидел пять или шесть всадников, ехавших через площадь.

— Евстафий! — крикнул граф.

— Клянусь душою, это его сиятельство! — раздался радостный голос верного слуги. В то же мгновение он соскочил с лошади и, передав ее одному из своих товарищей, поспешил к своему любимому господину и другу.

— Я являюсь к вашей милости с почетными гостями, — сказал он после первых приветствий, — и с самыми счастливыми известиями.

Между тем подъехали остальные всадники, и при свете луны граф увидел впереди всех пожилого господина и молодую даму; в испанских костюмах и, очевидно, принадлежавших к знати. Евстафий выступил вперед и с поклоном представил друг другу графа и вновь прибывших:

— Дон Альфонсо де Гузман, и вы, прекрасная донна Мерседес де Гузман, позвольте вам представить моего господина, графа де Сент-Альбана, начальника Сонорской экспедиции. Граф, вы видите перед собою одного из знатнейших сановников Мексики и его дочь. Дон Гузман является в качестве посланника от его сиятельства, господина президента мексиканской республики, чтобы переговорить с вами лично о различных частностях контракта, который вы предложили правительству.

Окончив это церемонное представление, храбрый провансалец вздохнул с облегчением и присоединился к свите; испанец же слез с лошади и со свойственной его нации величавостью приблизился к графу.

— Сеньор граф, — сказал он с церемонным поклоном, — я явился сюда, чтобы передать вам предложения его сиятельства, господина президента. Он вполне сочувствует вашему предприятию и желает вам славнейшей победы над язычниками-апачами.

Как ни была неприятна графу эта неожиданная помеха, однако он был настолько умен и вежлив, что проводил гостей к своему жилищу и сделал распоряжения принять их как можно лучше. Затем он попросил у них позволения оставить их на время и вторично поспешил на Plaza Major. Неожиданное прибытие гостей отняло у него около получаса; но граф не беспокоился об этой отсрочке, так как теперь он знал, что двое людей, столь важных для успеха его предприятия, прибыли в Сан-Франциско, и был уверен, что у тех, кто прошел тысячу миль, хватит терпения подождать каких-нибудь полчаса. Итак, он дошел до места, где соборная колокольня бросала тень, но тут никого не оказалось. Ужас графа, обыкновенно так хорошо умевшего владеть собой, был беспределен. Он еще раз осмотрел местность — это было то самое место, о котором говорил гамбусино; посмотрел на часы — они показывали половину одиннадцатого. Оставалось только предположить, что какое-нибудь неожиданное препятствие помешало обоим людям явиться вовремя, так как граф не мог думать, что они ушли, не дождавшись его. Итак, он решился подождать их и стал медленно прохаживаться взад и вперед перед собором. Но время текло, и никто не являлся. Наконец, когда соборные часы пробили полночь, терпение графа истощилось. Надеясь, что завтра ему удастся отыскать запоздавших где-нибудь в городе, при помощи Евстафия или еще лучше Крестоносца, он вернулся домой и, по примеру своих гостей, лег спать. Но если бы он знал, что произошло на месте свидания в эти полчаса, его сон не был бы так спокоен.

Глава третья ДРУЗЬЯ ГАМБУСИНО

Читатель, вероятно, помнит, что Джонатан Смит следовал за графом, как шакал за тигром. Они находились шагах в пятидесяти друг от друга, когда неожиданное появление всадников заставило графа уклониться от своего первоначального пути. Хитрость подсказала американцу, что граф изменил таким образом свой первоначально задуманный план. Подстрекаемый жадностью и смутным сознанием, что граф должен был встретиться с какими-нибудь лицами, янки продолжал идти по прежнему направлению и минуты через две заметил в тени соборной колокольни трех лиц, из которых двое были мужчины, а одна — женщина. Вид их тем более возбудил внимание Смита, что он вспомнил, как часто покойный золотоискатель говорил о своих друзьях, оставшихся в пустыне.

Вдруг словно молния озарила ум почтенного Джонатана: это, наверное, те два участника великой тайны, имена которых граф спрашивал у него в Париже в доказательство его права на мешочек; ради них-то граф так долго медлил в Сан-Франциско вместо того, чтобы отплыть в Сан-Хосе.

Можно себе представить, с какими чувствами смотрел янки на незнакомцев, которых он мог хорошо разглядеть при лунном свете. Один из них был человек лет пятидесяти, крепкого телосложения. Он был одет и вооружен совершенно так же, как Крестоносец, описанный нами выше, только, конечно, не носил серебряного креста.

Другой незнакомец был индеец высокого роста в полной силе юности. Два орлиных пера, украшавшие его голову, указывали в нем предводителя племени. Сквозь рубашку из оленьей кожи, раскрытую спереди, виднелась его высокая коричневая грудь; панталоны из такой же кожи были обшиты вместо бахромы скальпами; на ногах он носил красиво вышитые мокасины. На груди его висело ожерелье из зубов и когтей серого медведя, этого страшнейшего из обитателей Скалистых гор.

Вооружение молодого вождя состояло из испанского карабина, ножа для скальпирования в кожаных ножнах и национального оружия его соплеменников томагавка. Нож и томагавк были заткнуты за пояс, рядом с ними висели короткая трубка, кисет с табаком, рог для пороха и сумка для пуль.

Рядом с прекрасным лицом юноши виднелось не менее красивое личико молодой девушки такого же цвета, как и первое. Нежная и стройная как лесная лань, она прислонилась к юноше, подобно лиане, обвившейся вокруг мощного ствола, и глядела на него с выражением детской невинности. У ног ее лежал узелок со скудными припасами, которые они захватили с собой в дорогу согласно обычаю своего народа.

— Любопытно мне знать, — говорил траппер своему спутнику, — неужели мы напрасно пришли сюда и следует ли нам в будущем году отправиться к источнику Бонавентура. Назначенный час наступил, а Золотого Глаза нет. Я начинаю думать, что нашему другу понравилась жизнь в больших городах и он забыл о нас.

— Разве мой отец может заставить буйвола жить вместе с домашними быками? — серьезно возразил индеец. — Золотой Глаз — сын прерии и может жить только там, где желтый металл растет в земле.

— Пожалуй, ты прав, — сказал охотник, — водяная птица никогда не сделается орлом, и всякое создание стремится туда, куда влечет его инстинкт. Ну, так с нашим другом могло случиться какое-нибудь несчастье, помешавшее ему явиться сюда. Ты не знаешь, команч, какие опасности угрожают христианину в цивилизованной стране?

— Великий Дух всюду со своими детьми, — сказал индеец с тем же спокойным достоинством. — Если скальп Золотого Глаза сушится над очагом его врага. Большой Орел со своим белым отцом будут одни странствовать по пустыням.

— Не одни, команч, — возразил траппер, который был не кто иной, как знаменитый Железная Рука. — С тех пор как апачи разрушили свою деревню и твоя сестра Суванэ сопровождает нас, мы уже не одни странствуем по пустыне. Эта девушка, — прибавил он, бросив ласковый взгляд на молодую индианку, — истинное утешение для нас, как по своему искусству шить и варить пищу, так и еще более по своей милой болтовне; но я боюсь, что ее нежное тело не вынесет трудностей нашего странствия, и думаю, что на возвратном пути нам следует зайти в гасиенду дона Гузмана и оставить Суванэ на попечение донны Мерседес.

Лицо команча омрачилось.

— Суванэ дочь вождя и никогда не будет прислужницей белой женщины, — сказал он гордо. — Апачи же собаки, и их скальпы будут украшать новые палатки команчей.

В эту минуту Суванэ прервала разговор мужчин восклицанием «хуг!», обычным восклицанием индейцев, когда они хотят выразить свое удивление или привлечь чье-нибудь внимание.

— Что случилось, Суванэ? — спросил траппер.

— Какой-то незнакомец смотрит на Железную Руку и Большого Орла, — сказала индианка своим нежным голосом, указывая на то место, где стоял американец.

Этот последний, видя что его заметили, не стал дожидаться, пока его окликнут, и пошел прямо к незнакомцам.

Сначала траппер, обманутый лунным светом, подумал, что его ожидаемый друг позволил себе невинную шутку с ними.

— Это ты, Золотой Глаз? — крикнул он.

Но ответ незнакомца тотчас вывел его из заблуждения.

— Это не Золотой Глаз. — сказал янки, — а только его посол, который радуется, что находит обоих друзей мистера Гонзага. Я являюсь к вам с важным поручением, только здесь неудобно нам беседовать, так как поблизости находится ваш опасный враг, которого вы не знаете. Пойдемте в мое жилище, сеньоры, там никто нам не помешает.

— Это невозможно, незнакомец, — возразил траппер. — Мы обещали нашему другу Хосе Гонзага, которого индейцы называют Золотой Глаз, ожидать его здесь, а вас мы знаем только из ваших слов. Итак, если у вас есть какое-нибудь поручение от Гонзаги, говорите здесь же.

Янки понял, что его наскоро задуманный план рухнет, если граф скоро отделается от своих неожиданных гостей и, вернувшись на Plaza Major, еще застанет тут друзей золотоискателя. Он решился действовать напролом и сказал наудачу, припомнив все то, что ему удалось заметить, находясь подле гамбусино и графа.

— Хорошо, я вам приведу доказательства. Вы послали вашего друга во Францию, чтобы там навербовать отряд людей для отыскания золотой залежи в стране апачей. Я являюсь к вам послом сеньора Хосе Гонзага прямо из Франции.

— Так Золотого Глаза нет в Сан-Франциско?

— Честное слово, нет.

Траппер задумался, потам обратился к индейцу:

— Как ты думаешь, вождь, следует ли нам остаться здесь или идти с этим человеком?

— Пойдем, — отвечал индеец, не задумываясь, — если он лжет и Золотой Глаз здесь, в городе, то мы скоро узнаем о нем; след белого человека не затеривается.

— Твои слова разумны, вождь, и должны быть исполнены, — решил охотник. — Указывайте нам дорогу, незнакомец; мы выслушаем ваше поручение, где вам угодно.

Американец немедленно пошел вперед, за ним последовали траппер и индеец со своей сестрой, гуськом, по индейскому обычаю.

Едва успели они свернуть в одну из улиц, выходивших на площадь, как с противоположной стороны показался граф, поспешно шедший к назначенному месту, где он, однако, как мы уже знаем, не нашел никого и бесполезно проходил до полночи.

Хотя Джонатан Смит, для более удобного наблюдения за графом, поселился поблизости от него, но он не хотел вести своих спутников по прямой дороге, опасаясь встречи с графом. Только после длинного обхода пришли они на двор гостиницы, в глубине которой находилось жилище Смита, грубо сколоченное из досок. Внутренность его была, однако, уютнее, чем можно было ожидать по наружному виду; там находился даже довольно роскошный шкаф, из которого хозяин вынул хлеб, кусок жареной оленины и бутылку водки.

— Милости просим, господа, — сказал он, разыгрывая радушного хозяина, что вовсе не шло к его грубой натуре, — вы, конечно, много прошли сегодня и должны чувствовать голод и жажду. Если эта девушка устала, она может отдохнуть в соседней комнате, пока мы будем беседовать.

Охотник не заставил себя долго упрашивать и, вооружившись ножом, с поразительною быстротою проглотил добрую часть мяса, запив его водкой. Напротив того, индеец удовольствовался своей провизией, которую Суванэ вынула по его знаку из узелка и которая состояла из нескольких кусков сушеного бизоньего мяса и черствого маисового хлеба. Вода, принесенная индианкой из колодца, находившегося на дворе, помогла проглотить эту скудную пищу.

Только когда брат кончил есть. Суванэ решилась, в свою очередь, приняться за ужин. Американец, познакомившийся с обычаями индейцев во время своего пребывания в Техасе, с тайным неудовольствием смотрел на эту сцену, так как знал, что нежелание индейца принять предлагаемую ему пищу служило признаком его недоверия к хозяину.

Наконец, почтенный траппер насытился и утолил свою жажду последним сильным глотком. После этого он взглянул на своего краснокожего друга, но, убедившись, что тот вовсе не выказывает желания закурить трубку мира, обратился к янки:

— Ну, чужестранец, — начал он, — теперь вы можете сообщить нам ваше поручение. Где вы оставили нашего друга?

— В столице Франции.

— Клянусь моей душой, это довольно далеко. Что же там делает Золотой Глаз так долго?

— Он спит.

— Как так?

— Он спит, — произнес команч, — тем глубоким сном, от которого люди пробуждаются только в обителях великого Духа.

Смущенный и испуганный траппер взглянул на обоих своих собеседников, потом поглядел по направлению руки индейца, указывавшего на одну из стен, где висели ружье и ягдташ.

— Глаз моего белого отца затемнен огненной водой, — иначе он бы давно уже узнал оружие нашего друга.

В одно мгновение траппер очутился у стены и с первого взгляда убедился в истине слов индейца.

Он сорвал со стены ружье и ягдташ и, показывая их американцу, крикнул громовым голосом:

— Человек, говори правду? Откуда у тебя взялось это, и что ты сделал с нашим другом?

Американец из осторожности подался назад и сказал:

— Потише, сеньор Железная Рука, не подозревайте невинного, но поберегите вашу ненависть для убийц вашего друга. Эти вещи — наследие сеньора Гонзаги, который, к несчастью, как уже угадал ваш товарищ, не находится более в живых.

При этих словах на лице траппера появилось выражение глубокой скорби.

— Двадцать лет, — сказал он, — мы странствовали вместе по пустыням и делили всякую опасность. И вот случилось то, чего я боялся. Проклятое золото погубило его, и мы виновны в этом, так как дали свое согласие на его отъезд. — Произнеся эти слова, он погрузился в задумчивость под влиянием внезапного прилива скорби, но вдруг опомнился и бросил угрожающий взгляд на американца.

— Вы говорили об убийцах Золотого Глаза, чужестранец, — сказал он мрачно, — значит, это не был честный бой, и на нас лежит обязанность отомстить за его смерть, если только это возможно.

— Вполне возможно, — отвечал коварный янки, — вам не нужно для этого переплывать океан, так как злодеи сами отдаются в ваши руки.

— Как так? Говорите яснее, у нас нет ни времени, ни охоты отгадывать загадки.

Янки увидел две пары глаз, с угрозой глядевших на него, и почувствовал, что ему нужно пустить в ход свою ловкость и хитрость, чтобы уничтожить недоверие своих собеседников. С успокоительным жестом взял он у траппера ягдташ, открыл его и вынул окровавленную одежду гамбусино. Порывистое движение траппера показало ему, что тот узнал одежду своего друга. Судя по неподвижности индейца, можно было усомниться, узнал ли он ее тоже, если бы не взгляд, полный ненависти и жажды мести, брошенный им на печальные улики.

— Выслушайте меня, сеньор Железная Рука, и вы также, вождь, — сказал американец, — и вы узнаете все, что мне известно о вашем друге.

Он рассказал, как гамбусино нанял его в провожатые для путешествия в Европу; как он не хотел верить, что король французский умер в изгнании, пока не узнал об этом в Париже, и как он потом, не зная, что делать, сообщил свою тайну одному знатному французскому господину и воину. Во время одного восстания в столице, — продолжал лживый рассказчик, — этот господин велел одному из своих слуг застрелить неосторожного золотоискателя, напавши на него сзади, и похитил у него план, на котором была обозначена дорога к золотой мине. Он, янки, которого умирающий назначил своим наследником и мстителем, сам едва спасся от убийц, но, благодаря своей осторожности, успел незамеченным переплыть вслед за ними через море и выследить их до этого города, где он рассчитывал также встретить обоих друзей покойного, что и случилось действительно, и вместе с ними предпринять дело мести и помешать злодеям найти золотую залежь.

Эта лживая сказка была рассказана с таким лицемерием, выражением печали и негодования, что и люди, более знакомые с хитростями света, чем эти простодушные дети природы, поддались бы обману.

Янки мог быть доволен впечатлением, которое произвел его рассказ, потому что в то время, как траппер мрачно нахмурил лоб и судорожно схватился за рукоятку ножа, индеец без всякого приглашения опустился на стул, от которого до сих пор отказывался, и сказал:

— Косая Крыса, — этим нелестным именем он довольно верно охарактеризовал наружность янки, — сказал Большому Орлу, что убийцы Золотого Глаза здесь; пусть он укажет их или назовет их имена, и нож Большого Орла пронзит их сердца.

Подобный результат переговоров вовсе не согласовывался с намерениями Смита, который покачал головой и сказал трапперу:

— Я думаю, сеньор Железная Рука, что вы, как человек более спокойный и благоразумный, поймете, какими тяжкими для нас последствиями будет сопровождаться безрассудное убийство здесь, в городе. Притом я уже сказал, что зачинщик преступления — знатный господин; поэтому, прежде чем я вам скажу его имя и через это, может быть, сам попаду в петлю, я хочу знать, ради чего я это сделаю. Короче сказать, если вы согласны признать меня наследником золотоискателя Гонзаги, имеющим право на третью часть сокровища, и дать мне обещание не прежде привести в исполнение свою месть, чем мы будем в пустыне, то я вам назову убийц.

Почему янки хотел пощадить своего врага? — спросит удивленный читатель. Дело в том, что ему пришла в голову дьявольски хитрая мысль, осуществление которой казалось вполне возможным. Он знал, что без помощи траппера и индейца ему не удастся отыскать сокровище, но понимал также, что и их помощь недостаточна, так как два сильных препятствия мешали овладеть сокровищем: а именно опасности пустыни и Соронская экспедиция графа Сент-Альбана. Поэтому он не хотел мешать походу графа, надеясь, что последний расчистит для него путь, победив и разогнав апачей; при этом, думал он, три четверти отряда графа погибнут в битвах с индейцами. Останется незначительное число людей, с которыми он легко справится при помощи своей хитрости и, таким образом, овладеет сокровищем, пройдя через труп графа. Вот какие мысли мелькали в голове американца, пока он с бьющимся сердцем ожидал ответа товарищей.

Эти последние в течение нескольких минут говорили что-то между собою на языке команчей, и результат этих переговоров превзошел все ожидания американца.

— Чужестранец, — сказал траппер торжественным тоном, — кровь нашего друга вопиет к небу, но великий вождь квахади (одно из команчских племен) и я решились отложить месть до более удобного случая, так как мы видим, что здесь не место для нее. Что касается до обещания нашего друга относительно вас, то оно, само собою разумеется, будет исполнено. Не правда ли, вождь?

Команч презрительно улыбнулся.

— Железный металл имеет цену только для белых людей; пусть Косая Крыса присоединит к своей и мою часть сокровища.

— Черт возьми! И мою также! — воскликнул траппер. — Хотя в моих жилах течет кровь белого человека, но я так же мало дорожу золотом, как любой краснокожий. Доставьте нам пороха и свинца и два хороших новых ружья, чужестранец, и берите себе все сокровище.

Несмотря на все свое хладнокровие и лукавство, янки едва успел подавить внутреннее волнение, услыхав, как равнодушно эти простые люди, едва снабженные самым необходимым, уступают ему громадные сокровища. Его косые глаза засверкали, но он успел овладеть собой, опасаясь, что его жадность снова возбудит недоверие в его собеседниках и, чего доброго, разрушит все его планы. Итак, он как можно спокойнее подошел к шкафу, достал оттуда чернила, перо и бумагу и, поставив их на стол, сказал:

— Я думаю, сеньор Железная Рука, что следует нам составить письменное условие; не потому, чтобы я не доверял вам или этому храброму предводителю, но во избежание всяких могущих случиться недоразумений.

— Черт бы побрал ваше писание, — сердито крикнул траппер, — всякое зло происходит от него. Слово мужчины стоит в пустыне больше, чем вся ваша пачкотня.

Команч сделал нетерпеливый жест.

— Пусть мой белый отец позволит Косой Крысе написать условие. Глаза вождя открыты, когда он рисует свой тотем.

— Ну, — сказал добродушно охотник, — если ты согласен, вождь, так и я могу согласиться. Пишите же, чужестранец, только, смотрите, не вздумайте обманывать нас.

Не теряя ни минуты, янки сел за стол и написал короткое и ясное условие, стараясь сообразоваться с понятиями своих собеседников.

Окончив его, он прочел следующее:

«Жорж Фальер, или Железная Рука, и глава племени квахади, по имени Большой Орел, обязуются своим словом и подписью, в течение года, считая с настоящего дня, помогать Джонатану Смиту против его врагов, провести его через страну апачей к золотой залежи и передать ему сокровища этой залежи в его неотъемлемую собственность. Со своей стороны, Джонатан Смит обязуется снабдить своих защитников и проводников порохом и свинцом и двумя новыми ружьями, принять на себя издержки экспедиции и передать в руки своих компаньонов убийц золотоискателя Хосе Гонзага до истечения срока этого договора».

Траппер взял перо и поставил три креста вместо своей подписи, так как он был неграмотен; индеец же нарисовал свой тотем — грубое изображение царственной птицы, от которой он получил свое имя, и сверху какие-то таинственные знаки.

Луч торжествующей жадности мелькнул на лице американца, когда условие было подписано. Теперь он объявил им, что убийцы Золотого Глаза были граф Сент-Альбан, начальник знаменитой Сонорской экспедиции, и его верный слуга Евстафий. Это сообщение вызвало гневное «хуг!» со стороны индейца и свирепое проклятие у траппера. Этими выражениями гнева они и ограничились, так как больше привыкли действовать, чем говорить; вскоре затем трое детей пустыни спали крепким сном, тогда как янки еще долго ворочался на своей постели.

Проснувшись поутру, граф велел Евстафию позвать Крестоносца, чтобы попросить его помочь ему найти тех, кого он вчера тщетно ожидал на Plaza Major. Но тщетно Евстафий и Крестоносец, привыкший выслеживать людей и зверей, целый день потратили на поиски; они не нашли никаких следов индейцев и траппера и, наконец, пришли к убеждению, что те либо вовсе не являлись в Сан-Франциско, либо ушли ночью из города.

Джонатан Смит был слишком хитер, чтобы не догадаться о возможности поисков. Поэтому он убедил своих гостей скрываться в его доме, а сам, чтобы отклонить всякое подозрение, как можно чаще показывался на улицах и на площади, пользуясь этими прогулками для того, чтобы закупить все необходимое для своего путешествия. Он решил отправиться, как только отплывет Сонорская экспедиция.

Среди участников экспедиции кипела оживленная деятельность и возбуждение; каждый спешил достать себе вооружение, прежде чем экспедиция отплывет в Сан-Хосе.

В следующие дни поиски Евстафия и Крестоносца также не привели ни к какому результату, и граф не мог уже скрывать от себя, что прозевал случай встретиться с друзьями Золотого Глаза, если только они вообще явились в Сан-Франциско, и что теперь ему придется довольствоваться только неполными указаниями, находившимися на плане покойного гамбусино. Но граф Альбан был не такой человек, чтобы прийти в уныние из-за этой неудачи. Прежде всего он полагался на свое счастье, а кроме того, надеялся отыскать в пустыне обоих людей, столь необходимых для него, при помощи Крестоносца, славившегося как искатель следов.

Во всяком случае, он не должен был обнаруживать перед другими свою неудачу или откладывать отъезд экспедиции, так как это возбудило бы недоверие у ее участников; поэтому приезд дона Гузмана оказался как нельзя более кстати.

Последний, один из самых богатых и знатных пограничных землевладельцев, получил от президента республики предписание помогать графу и сопровождать его в экспедиции. Хотя граф понимал, что это содействие имело целью также и надзор за ним и его действиями; но он чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы в случае надобности устранить всякое неприятное вмешательство в свои дела.

Купечество Сан-Хосе, а также общество крупных землевладельцев обязались доставить графу 150 000 долларов на вооружение экспедиции и жалованье ее участникам и, кроме того, наделить всякого, кто по окончании войны пожелает остаться в стране, известным количеством моргенов удобной земли.

Следующие два дня были посвящены приготовлениям к экспедиции; на третий день, после полудня, отряд был перевезен на корабли. Когда все было готово, пушечный выстрел дал знак столпившимся вокруг кораблей шлюпкам приблизиться и высадить находившихся в них людей. Однообразное пение матросов, вертевших кабестан, сливалось со скрипом снастей и канатов. Граф вместе с доном Гусманом и его прекрасной дочерью стоял на палубе, окруженный толпою участников экспедиции.

Раздался сигнал к отплытию; якоря были вытянуты на бушприт, и капитан прогремел в рупор приказание поднять паруса.

Корабли отплыли в Сан-Хосе.

Публика, толпившаяся на берегу, напутствовала медленно отплывавшие корабли прощальными криками, махала платками и кидала шляпы кверху. Из толпы лодок, теснившихся вокруг, внезапно отделился легкий челнок и быстро приблизился к кораблю, на котором стоял граф. В челноке гребли двое мужчин, индеец и белый, на корме сидела индейская девушка Третий человек стоял на носу. Когда они проплывали мимо шхуны, стоявший снял свою широкополую шляпу, и граф увидел злобное, лукавое лицо. янки.

— До свидания в Соноре, сеньор граф!

Это длилось не более минуты, но граф узнал своего презренного, но все же опасного врага. Взглянув еще раз на спутников янки, он сразу сообразил, что последний предупредил его и успел сойтись с друзьями золотоискателя. Он хотел закричать им, но голос капитана, приказывавшего шкиперу лечь в дрейф, и окружающий шум заглушили бы его слова. Шхуна пошла быстрее, и челнок предателя скоро исчез в толпе окружающих лодок.

Глава четвертая ГУБЕРНАТОРСКИЙ ПОДАРОК

Плавание было счастливо, и экспедиция благополучно достигла гавани Сан-Хосе. Как только суда стали на якорь, граф Альбан в сопровождении дона Гузмана решился сделать визит губернатору провинции Сонора, полковнику Хуаресу, резиденция которого находилась в Сан-Хосе. Полковник Хуарес был индейского происхождения; впоследствии он заслужил себе печальную известность, расстреляв австрийского принца Максимилиана. Молва о предполагаемой экспедиции для отыскания сокровища инков опередила графа, и городское население давно уже с нетерпением ожидало его.

Когда шлюпка графа пристала к берегу и исполинская фигура знаменитого предводителя появилась перед столпившимся на берегу народом, раздались оглушительные виваты.

Граф поклонился с достоинством знатного человека и обратился к дону Гусману, которого уже окружила толпа знакомых, сообщивших ему печальную новость о вторжении индейцев в мексиканские владения. Члены общества землевладельцев, с нетерпением ожидавшие прибытия графа, почти все собрались в Сан-Хосе, и граф тотчас же получил приглашение отправиться в собрание, тем более что губернатора не было в городе: он отправился с отрядом войск на помощь городу Ариспе, которому угрожали индейцы.

Ввиду этого пришлось отказаться от визита к губернатору, но граф утешался тем, что купцы и землевладельцы обещали ему доставить деньги для двухмесячного жалованья отряду, а также и лошадей, необходимых для него, и без содействия губернатора; притом же последний, как местный уроженец, относился враждебно ко всем вообще иностранцам, а следовательно, и к графу.

На пути в собрание землевладельцев, куда граф отправился немедленно, ему пришлось на деле убедиться в недоброжелательстве губернатора, хотя оно и скрывалось под видом подарка. Офицер в мундире мексиканских драгунов приблизился к графу и остановился перед ним.

Двое здоровых солдат вели за ним взнузданного вороного коня, огненные глаза и бешеные движения которого показывали, что он еще недавно оставил прерию. Двое солдат с трудом удерживали его, и толпа боязливо расступалась, испуганная его порывистыми движениями.

Офицер, молодой человек с мрачным, решительным лицом, вежливо поклонился сенатору дону Альфонсо, с которым был знаком, и обратился с таким же приветствием к его спутнику, одетому во французский полковничий мундир:

— Так как я полагаю, что имею честь видеть перед собой его сиятельство графа Сент-Альбана, начальника Сонорской экспедиции, то позволю себе передать его сиятельству это письмо господина губернатора, полковника Хуареса, который весьма сожалеет, что не может лично приветствовать графа.

Граф с вежливым поклоном взял письмо и сказал, что прочтет его, как только придет в дом собрания.

— Я имею еще одно поручение от господина полковника, — сказал офицер с насмешливой улыбкой. — Он полагал, что вы, сеньор граф, прибыв в Сан-Хосе водою, еще не успели достать себе лошадь. Поэтому господин полковник посылает вам этого благородного коня, произведение нашей страны, в знак своего к вам уважения.

— Карамба, сеньор, — сказал дон Альфонсо, обращаясь к офицеру, — эта лошадь, кажется, только что из прерии. Невозможно чужестранцу сесть на нее, притом же у меня довольно лошадей.

Насмешливая улыбка мелькнула на лице графа, который тотчас же понял, что этот двусмысленный подарок был сделан только для того, чтобы уменьшить его обаяние в глазах толпы, с любопытством теснившейся вокруг них.

Он значительно взглянул на испанца, давая ему понять, что не желает дальнейшего вмешательства с его стороны, и обратился к посланцу.

— Очень благодарен полковнику, — сказал он с выражением насмешливого высокомерия, — за прекрасный подарок, а также и вам, сеньор, за его доставку. Я сейчас же воспользуюсь им сообразно его назначению.

С этими словами граф спокойно подошел к лошади.

— Осторожно, сеньор, — послышались голоса из толпы.

— С этим чертом пришлось бы повозиться самому лучшему укротителю лошадей.

Граф поблагодарил народ за это участие к его особе дружеским кивком головы, но продолжал спокойно идти и остановился в трех шагах от лошади, которая при его приближении громко заржала и поднялась на дыбы, увлекая за собою испуганных солдат.

— Крепка ли эта узда, сеньор? — хладнокровно спросил граф у следовавшего за ним офицера.

— Она сплетена из буйволовой кожи и вполне надежна, — отвечал офицер, на которого хладнокровие графа начинало производить впечатление. — Но у вас нет шпор, сеньор граф! Позвольте мне…

Он взглянул на свои тяжелые серебряные шпоры.

— Я надеюсь и так справиться. Дайте узду, ребята!

Солдаты тотчас исполнили его приказание и отскочили в стороны, между тем как граф, схватив узду, стал по левую сторону лошади, которая взвилась на дыбы.

Внезапно затаившая дыхание толпа увидела, что граф протянул руку и схватил левую ногу лошади.

Испуганные женщины вскрикнули в один голос:

— Помогите кабальеро! Он погибнет, лошадь опрокинет его!

Но, странное дело, конь стоял как стена все в том же положении; он попробовал опустить ноги на землю, но сила человека превозмогла силу животного.

Огненные глаза лошади, казалось, хотели выскочить из орбит, она била свободной ногой по воздуху, но не могла достать своего укротителя. Тогда граф схватил узду ближе к морде и, выпустив ногу лошади, так сильно дернул поводья, что лошадь тяжело упала на ноги.

В то же мгновение смелый укротитель схватил правою рукой ноздри лошади и с такой силой нагнул ее голову, что лошадь опустилась на колени. Теперь, по-видимому, она признала себя побежденной, так как осталась на коленях и хриплый стон вырвался из ее груди.

Граф увидел, что победа осталась за ним, выпустил морду лошади и в один прыжок очутился на высоком мексиканском седле.

Громогласное «браво!» толпы потрясло воздух, между тем как конь, поднявшись на ноги, дико озирался по сторонам. Еще раз попытался он вернуть утраченную свободу и взвился на дыбы; но граф так сильно сдавил ему бока, что конь, задыхаясь, стал на ноги и потерял всякую охоту к дальнейшим штукам. Он признал господство человека и, сделав по воле графа два круга, как вкопанный остановился перед смущенным мексиканским офицером.

— Великолепный подарок сделал мне господин полковник, — сказал граф с полнейшим спокойствием. — Господа, пора в путь. Господин офицер, я попрошу вас сопровождать меня в собрание.

Казалось, народ только и дожидался этого доказательства хладнокровия графа, чтобы дать волю своему восторгу. Виваты гремели без конца; женщины подымали кверху детей и показывали им храброго иностранца; девушки вынимали цветы из своих волос и бросали их графу; мужчины клялись своими патронами, что он первый вакеро в мире. Со стороны народа, в котором даже последний бедняк привык путешествовать верхом, такой восторг не покажется странным.

Граф отдал Евстафию приказания насчет высадки экспедиции и отправился со своими спутниками в дом собрания.

Когда он вошел в обширную залу, в ней оказались не только крупные землевладельцы, но и много именитых купцов; они радостно приветствовали его и сенатора.

— Нужно принять меры как можно скорее, — сказал старший из купцов после обмена приветствиями. — Мы все помним, какие убытки пришлось нам потерпеть от прежних нападений индейцев; мы знаем также, что со стороны правительства нечего ожидать ни защиты, ни вознаграждения за убытки, если индейцы перейдут Сиерру. Сеньоры гасиендеро согласятся с нами, так как опасность и потери угрожают прежде всего им.

— Стены гасиенды дель Серро достаточно крепки, — гордо возразил сенатор, — ей уже не в первый раз выдерживать осаду апачей.

— Но на этот раз соединились все племена, — настойчиво сказал старый торговец, — так что опасность сильнее, чем прежде. Поэтому я предлагаю порешить сообща спорные пункты касательно экспедиции и…

В эту минуту граф, который тем временем распечатал и прочел письмо губернатора, остановил говорившего движением руки.

— Прежде чем вы примете какое-нибудь решение, сеньоры, — сказал он, — не угодно ли вам познакомиться с содержанием письма полковника Хуареса, так как оно касается Вас столько же, сколько и меня?

Он прочел вслух письмо, которое в самых вежливых выражениях обращалось к собранию с просьбой оказать содействие графу Сент-Альбану, чтобы он мог как можно скорее отправиться на восток, укрепить пограничные форты и Отрезать индейцев, между тем как правительственные войска займут северную границу до Рио-Гила.

Пока собравшиеся в зале молча обдумывали это предложение губернатора, граф велел одному из слуг сенатора сходить на площадь и пригласить в собрание офицеров экспедиции; затем он вынул из кармана карту Соноры.

— Я прежде всего обязан, — сказал он, обращаясь к присутствующим, охранять ваше имущество, и потому прошу вас указать мне пункт, который подвергается наибольшей опасности, все равно, находится ли он в той местности, которую указывает мне полковник Хуарес, или нет.

— Самый опасный пункт, разумеется, гасиенда дель Серро, — сказал представитель купечества.

Несколько голосов поддержали его.

— Стало быть, ваше имение, дон Альфонсо? — спросил граф испанца.

— Да, граф. Я не хотел сам говорить об этом, но нет сомнения, что индейцы нападут на мою гасиенду, так как она защищает проход из Сиерры в равнину. Уже дважды выдерживала она нападение индейцев и, клянусь моим патронам, выдержит и третий раз, если еще есть время, так как я через полчаса отправлюсь туда и приму свои меры.

Граф наклонился над картой и отыскал пункт, о котором шла речь.

— Mort de ma vie! Это как раз в середине указанной нам местности; невозможно найти места более удобного для главной квартиры, если только вы согласитесь принять нас, дон Альфонсо.

Между тем офицеры, за которыми было послано, один за другим входили в собрание.

— Мой дом к вашим услугам, — сказал испанец, видимо, обрадованный решением графа. Это было неудивительно, так как с потерей гасиенды он лишился бы половины своего состояния.

— Во сколько времени вы можете доставить нам лошадей, сеньоры? — спросил граф, обращаясь к присутствовавшим землевладельцам.

— Не ранее 48 часов, — был ответ. — Лошадей нужно привести из коралей, а ближайшие из них находятся в 12 милях от города.

— Ну, так следует отправить вперед столько всадников, сколько у нас найдется. Господин Бельский!

— Здесь, генерал!

— Прикажите вашим людям седлать коней; через час они должны быть на площади. Сколько лошадей вы можете выделить нам, дон Альфонсо?

— Не более шести, — остальные шесть необходимы для моей дочери и ее свиты.

— Как? Разве вы не оставите донну Мерседес здесь, в городе?

— Вы не знаете моей дочери, — сказал сенатор с улыбкой, — она ни за что не согласится остаться; притом, я думаю, под нашей защитой она будет в полнейшей безопасности.

Граф кивнул головой в знак согласия.

— Господин Крестоносец!

Крестоносец подошел.

— Приготовьтесь сопровождать нас вместе с вашим товарищем, я знаю, что вы оба можете оказать нам большие услуги. Капитан Марильос, позаботьтесь о вооружении людей и через два дня отправляйтесь с остальными вслед за нами.

Вслед за тем были сделаны остальные распоряжения; сенатор так живо собрался, что через час уже выезжал из Сан-Хосе в обществе своей дочери и сопровождаемый Крестоносцем и поляком Бельским.

Спустя несколько часов граф также был готов и вышел из дома к тому месту, где стоял его вороной конь. Половина населения Сан-Хосе, а также все оставшиеся участники экспедиции собрались перед домом сенатора, чтобы проститься с генералом; тут же находился и доктор экспедиции. Громовое виват встретило графа, который поклонился с гордой, но благосклонной улыбкой и сказал, обращаясь к толпе: «До счастливого свидания!»

Затем он хотел сесть на коня.

В эту минуту случилось нечто странное, ужасное, о чем мы расскажем впоследствии, а теперь обратимся к остальным лицам нашего рассказа.

Глава пятая В ПУСТЫНЕ

Вечером того же дня, в который граф Альбан высадился в Сан-Хосе, небольшая группа людей быстро, но осторожно шла по высокой, сухой траве через дикую пустыню, окаймленную горными цепями, недалеко от Рио-Казас.

Впереди всех шел молодой вождь команчей. За ним следовала его сестра Суванэ, несшая узелок с провизией и ружье, принадлежавшее прежде гамбусино; за ней шел янки, а Железная Рука замыкал шествие.

Когда солнце уже склонялось к западу и путешественники достигли предгорья по тропинке, протоптанной дикими зверями, янки остановился, выказывая признаки совершенного изнеможения.

— Я не могу больше, — простонал он, вытирая платком вспотевшее лицо, — поищем здесь ночлега, краснокожий.

— Разве Косая Крыса хочет подарить свой скальп апачу? — спросил команч, останавливаясь.

— Мы не встречали никакого апача с самого озера Гузмауль, — проворчал мистер Смит, вскидывая, однако, снова ружье на плечо при воспоминании о скальпировании.

Индеец снова пошел вперед, ответив на вопрос траппера о близости врагов, что между ними и апачами около двух часов расстояния. Через четверть часа им стали попадаться деревья и обломки скал, а вскоре затем им удалось найти место, вполне удобное для ночлега.

У подножия крутой и неприступной скалы находился отлогий холм, на котором рос огромный пробковый дуб, густо обросший белым испанским мхом, свешивавшимся до самой земли. Из узкой трещины у подошвы скалы вытекал светлый ручеек, стремившийся в прерию.

Индеец первый пролез под ветвями дуба; товарищи его последовали за ним и увидели перед скалой несколько белых костей.

— Бедренная кость оленя, — сказал равнодушно траппер, — дикие звери разорвали его здесь.

Команч покачал головой,

— Где дикие звери терзают свою добычу, там остаются их следы; а я не вижу их здесь.

— Может быть, ты заметил, вождь, к какому племени апачей принадлежат эти непрошенные гости?

— Между ними находится тот, которого мой белый отец поклялся убить. — Черный Змей мескалеро.

— Проклятие мошеннику, который завлек твоего отца в ловушку, где его убил Серый Медведь!

— Ну, а больше ничего не случилось с тобой, сын мой?

Вместо ответа команч развернул складки своей рубашки, и траппер увидел на его поясе окровавленный скальп.

— Ого! Это плохо, — проворчал траппер. — Как это случилось, вождь?

— Один из их шпионов встретился со мною, когда я возвращался назад, и я возбудил в нем подозрение.

— Ну, — сказал Железная Рука, — нечего делать! Что же ты сделал с трупом?

— Я спрятал его в рытвине и закрыл травою, насколько позволяло время.

— Дай Бог, чтобы они его не нашли. Но теперь, сын мой, ложись спать; нам еще понадобятся наши силы.

Молодой индеец повиновался и, растянувшись на земле, заснул. На рассвете Железная Рука разбудил его.

— Пора вставать, команч, — сказал он, — через четверть часа мы услышим крики и выстрелы апачей.

Затем траппер сообщил Суванэ, которая тоже проснулась, о задуманном им и индейцем предприятии и приказал сидеть вместе с янки в убежище и ни в коем случае не выходить из него.

После этого он вышел с индейцем в степь, где они разделились: траппер — направо, команч — налево.

Пропускаем последовавшие два часа, в течение которых охота на буйволов была во всем разгаре. Индейцы рассыпались по степи группами и поодиночке, но еще ни один из них не подходил близко к убежищу наших странников.

Железная Рука все это время сидел в расщелине, надеясь, что какой-нибудь счастливый случай пошлет ему раненого буйвола. Наконец, наскучив ожиданием, он хотел выйти из своего убежища, как вдруг пронзительный крик, раздавшийся вблизи, заставил его остаться на месте. Он прислушался, но крик уже не повторился более; зато с противоположной стороны послышались топот и шорох сухой травы и показалась колоссальная фигура раненого буйвола, который грохнулся на землю почти у ног охотника. Осторожный траппер подождал в своем убежище еще несколько времени, чтобы посмотреть, не гонятся ли за буйволом; но все было тихо; казалось, охота перенеслась в другое место равнины.

Железная Рука выполз из расщелины, положил ружье возле себя и принялся вырезать лучшие куски из своей добычи. Совершенно погрузившись в это занятие, он внезапно должен был прекратить его, так как услышал вблизи чей-то голос, он оглянулся и увидел, на расстоянии пяти-шести шагов, апача верхом; за плечами у него висел карабин, левая рука беспечно опиралась на копье, а в правой, как это хорошо заметил траппер, он держал лассо.

— Мой белый отец, — сказал индеец на плохом испанском языке, — достаточно стар для того, чтобы знать охотничьи правила. Моя рука убила этого буйвола.

Канадец был застигнут врасплох этой опасностью; даже его мужественное сердце невольно сжалось, когда он подумал, что участь его и его друзей зависит от его хладнокровия в эту опасную минуту.

— Моим друзьям, краснокожим воинам прерии, — сказал он с притворной беспечностью, — сегодня посчастливилось на охоте; они, наверно, уступят это мясо своему голодающему белому брату.

— Мой отец, должно быть, очень голоден, — сказал индеец, насмешливо указывая на значительное количество мяса, завернутого траппером в кожу буйвола.

— Ты прав, апач, — отвечал канадец. — Притом мне еще нужно много пройти до поселений, и я должен запастись пищей.

Говоря это, он как бы невзначай протянул руку, чтобы взять ружье, лежавшее по другую сторону буйвола; но мрачный взгляд индейца заставил его отказаться от этого намерения.

— Пусть отец мой поглядит назад, — сказал индеец, сохраняя наружное спокойствие, — он увидит еще четыре глаза, которые недоверчиво смотрят на его страшное ружье.

Траппер поспешно повернул голову и в самом деле увидел двух апачей, державших свои копья наготове. Сердце охотника забилось сильнее; он почувствовал, что ему нужно на что-нибудь решиться.

— Если мой отец друг апачей, — сказал индеец, лицо которого приняло теперь мрачное выражение, — то как это случилось, что труп апача, с оскальпированной головой, лежит в степи?

Этот вопрос не оставил в траппере никакого сомнения насчет того, что ему делать; им объяснялся также и крик, слышанный охотником раньше и, очевидно, вырвавшийся из груди апача, когда тот нашел труп своего товарища. Траппер схватил ружье; но прежде, чем он успел направить его на врага, какая-то черная полоса мелькнула перед его глазами и петля лассо обвилась вокруг его шеи. Он бросил ружье и схватился обеими руками за лассо, но индеец уже успел повернуть лошадь и, несмотря на всю силу траппера, лассо опрокинуло его на землю.

С криком: «Бледнолицая собака! Пусть твои члены послужат пищей степным волкам!» — апач пришпорил лошадь, и Железная Рука, глаза которого стали выступать из орбит от ужасного давления лассо, счел себя погибшим, как вдруг раздался выстрел, всадник, державший лассо, с раздробленным черепом повалился на землю, и в следующее мгновение полузадушенный траппер почувствовал, что кто-то приподнимает его и освобождает его шею от петли.

— Пусть отец мой сядет на лошадь, которую его сын привел ему, — послышался дружественный голос около самых ушей траппера, — эти волки сейчас будут здесь.

Железная Рука глубоко вздохнул и в недоумении осмотрелся кругом. Рядом с ним стоял команч, держа под уздцы двух лошадей, прежние владельцы которых лежали на траве с раздробленными черепами.

Времени для объяснений не было. Охотник собрался с силами, схватил свое ружье и завернутое в буйволовую кожу мясо и вскочил в седло. Индеец в то же мгновение вскочил на другого коня, и оба помчались к своему убежищу возле дуба.

Да и пора было им бежать, потому что со всех сторон слышались крики апачей, спешивших к месту происшествия.

Пока траппер и его молодой спаситель мчатся к убежищу, мы расскажем читателю, как произошел последний подвиг команча.

Молодой команч, который, подобно своему товарищу и в небольшом расстоянии от него, дожидался, спрятавшись в траве, не пошлет ли ему судьба раненого буйвола, был замечен одним из апачей. Прежде чем последний успел опомниться, команч убил его ударом томагавка и овладел его оружием и лошадью. Благодаря своей окраске, он был так похож на апача, что индеец, проезжавший мимо и привлеченный криком, который слышал также и Железная Рука, принял его за воина своего племени и позвал с собою к тому месту, откуда раздался подозрительный крик. Команч не мог отказаться от этого приглашения, но надеялся легко найти случай уехать, и сохранил все свое хладнокровие, когда они приблизились к индейцу, который захватил врасплох траппера. Большой Орел догадался, чем кончится разговор между апачем и Железной Рукой. Поэтому, когда апач кинул свое лассо, ружье команча уже было наготове и пуля раздробила голову метавшего лассо. Затем, с быстротою молнии схватил он дуло еще дымившегося ружья и, прежде чем его спутник успел сообразить в чем дело, с такою силою ударил его прикладом по голове, что тот замертво свалился с лошади. Команч схватил ее за узду и секунду спустя был подле своего старого друга.

Глава шестая СЕРЫЙ МЕДВЕДЬ И ЕГО ТЕЗКА

Беглецы находились шагов за тысячу от холма, на котором рос пробковый дуб, но их догоняли около полудюжины апачей, за которыми виднелась еще целая толпа.

Железная Рука и молодой вождь увидели, что минуты через две их догонят, и, обменявшись взглядом, без слов поняли друг друга. В ту же минуту они разом остановили своих усталых коней, соскочили на землю и скрылись в высокой траве. Преследователи испустили бешеный рев, видя, что их перехитрили, однако, продолжали нестись вперед, как вдруг с вершины холма раздался выстрел и опрокинул лошадь переднего всадника. Второй выстрел свалил с лошади одного из всадников, преследователи остановились — торжествующий крик индейца и громовое «ура!» траппера достигли их слуха; они увидели, как их враги, пробежав по холму, скрылись под завесой мха, и должны были сами отступить от холма, чтобы избежать пуль беглецов. Пока эти последние переводили дух, красивая фигура Суванэ, державшей в руке карабин своего брата, спустилась с дуба и остановилась перед ними.

— Эти два выстрела были сделаны вовремя, — сказал наконец траппер. — Так как у мистера Смита только одно ружье, то второй выстрел, должно быть, сделан тобою?

— Суванэ видела, что ее брат в опасности, — отвечала девушка застенчивым, но сердечным тоном.

— Это хорошо, — спокойно сказал команч. — Возьми это мясо и разведи огонь.

Говоря это, он снова зарядил ружье и подошел к трапперу, который уже сидел на корточках перед завесой мха, просунув сквозь него дуло своей смертоносной винтовки.

Один из апачей, которого Железная Рука заметил со своего возвышенного пункта, пешком пробирался сквозь траву и неосторожно приподнял голову; этого было достаточно для траппера. Раздался выстрел, несчастный апач высоко подпрыгнул и упал ничком на землю.

Снова раздался дикий рев; но удачный выстрел произвел свое действие, и апачи поспешили благоразумно удалиться из пределов действия ужасной винтовки. Зато к ним прибывали все новые и новые толпы товарищей.

Янки тоже спустился с дерева и в разнообразных ругательствах выражал свой страх по поводу их действительно опасного положения.

— Что ты думаешь, Орел, о нашем положении? — спросил Железная Рука у команча, не обращая ни малейшего внимания на жалобы американца. — Я, со своей стороны, считаю его весьма неприятным, хотя еще вовсе не собираюсь запевать свою предсмертную песнь.

— Нас погубит трава, а не апачи, — отвечал индеец.

— Ты прав, вождь. Как бы мы ни остерегались, но рано или поздно некоторым из этих плутов удастся подползти так близко, что их стрелы будут попадать в нас.

— Нам еще остается огонь. Пусть отец мой остается на своем месте, пока я все устрою.

Траппер кивнул головой; индеец вернулся к костру и взял из него несколько головешек. Затем он вынул из колчана три стрелы, обернул мхом, привязал к каждой по тлеющей головешке и, вернувшись к трапперу, пустил эти стрелы по трем различным направлениям. От трения во время полета пламя вспыхнуло, и лишь только стрелы исчезли в высокой траве, из этих мест поднялись облака дыма и вслед за тем показалось пламя.

Новый бешеный рев апачей был ответом на хитрость осажденных, и скоро перед холмом не оставалось ни одного врага; они спасались от пламени, которое теперь в виде огненной стены окружало холм и распространялось дальше в степь.

При виде бегущих врагов Железная Рука разразился веселым хохотом.

— Эти мошенники должны поторопиться, если не хотят сжариться лучше, чем наше буйволовое мясо; или же они догадаются бежать к пруду, который мы видели по дороге сюда. Во всяком случае, их лагерь погибнет от огня.

— Черный Змей мескалеро собака, — возразил команч, который, стой рядом с траппером, с таким же интересом следил за распространением огня, — но он вождь. Отец мой не должен забывать, что огонь можно одолеть огнем. Пусть он взглянет туда.

Говоря это, он указал на нескольких всадников, которые с быстротою ветра мчались к лагерю, чтобы зажечь там на удобных местах другой огонь, как это доказало облако дыма, поднявшееся с той стороны. Между тем остальные апачи по зову своих вождей собрались к пруду.

Так как почва могла охладиться настолько, чтобы по ней можно было пройти, не ранее двух часов, то осажденным оставалось достаточно времени, чтобы утолить свой голод и обсудить свое положение. Теперь местность вокруг убежища была открыта, так что никто из врагов не мог подкрасться незамеченным; но что делать, когда наступит ночь? Бегство было также невозможно, потому что враги, без сомнения, подстерегали вблизи, чтобы напасть на беззащитное общество; в то же время янки, который снова взобрался на дерево со зрительной трубкой, объявил, что с той стороны, откуда они пришли вчера, подходит новая толпа индейцев.

Тем временем вождь смыл с лица краски апачей и заменил их военными цветами своего племени, тогда как траппер разговаривал с человеком, жадность и корыстолюбие которого завлекли их в это опасное положение, утешая его тем, что двух смертей не бывает и что апачи возьмут на себя их месть французскому графу. Как вдруг среди разговора американец испустил крик ужаса и шлепнулся с дерева на землю так, что уголья полетели во все стороны.

— Что с вами, мистер Смит? — воскликнул изумленный траппер. — Уж не увидали ли вы апача на дереве?

— Ради Бога, там, там! — стонал испуганный янки, указывая рукою на дерево, сквозь ветви которого слышалось теперь какое-то глухое ворчанье, становившееся все громче и громче.

Железная Рука, по-видимому, еще не мог сообразить, в чем дело, тогда как индеец уже влезал на дерево, откуда он через несколько минут спустился опять к трапперу и сказал ему серьезно, но с полнейшим спокойствием:

— Отец мой не нашел Серого Медведя липанов в числе своих врагов, зато теперь он может найти поблизости серого медведя Скалистых гор.

Траппер поспешно схватил винтовку и прошептал: «Где, Орел, где чудовище?»

Команч без шума подвел канадца к дереву и показал сквозь ветви на скалу, с которой снова послышалось свирепое ворчанье.

На гладкой скале, на расстоянии около 12 футов от земли, находилась трещина шириною около трех с половиной футов, которую раньше никто не заметил, так как она была закрыта мхом. Из этой норы глядели на траппера два зеленоватых блестящих глаза, глубоко сидевших между серо-бурыми волосами над страшной пастью, которая иногда, разеваясь, показывала два ряда острых белых зубов, способных перегрызть железную полосу.

— Черт возьми! — прошептал охотник. — В самом деле медведь! Почему ты мешаешь мне выстрелить в это животное, Орел? Если он спустится, по крайней мере двое из нас погибнут.

Но молодой вождь снова удержал его и подозвал американца.

Мистер Смит подошел, дрожа от страха, так как появление страшнейшего зверя гор и прерии, убить которого считается величайшим подвигом у индейцев, лишило его последних остатков мужества.

— Что ты думаешь о нашем теперешнем положении, Орел? — спросил Железная Рука. — Мы должны поскорее решиться на что-нибудь и пустить в голову зверя разом три пули.

— Если апачи услышат наши выстрелы, они слетятся сюда, как жадные вороны, — возразил индеец, бросая гордый взгляд на свое ожерелье из медвежьих зубов, которое он добыл с помощью томагавка, после того как семь пуль не могли уложить животное.

— Правда, — но что же делать?

— Отец мой видит кости оленя, — продолжал индеец, улыбаясь, — но никаких следов медведя. Пусть он измерит глазами расстояние от земли до трещины и, вспомнив, что серый медведь не может лазить по гладкой скале или по дереву, пусть скажет мне, каким образом зверь забрался в эту берлогу?

Железная Рука тотчас понял, что хочет сказать индеец.

— Это верно, Орел, — воскликнул он, — ты умнейший из нас! Трещина должна иметь другой выход, сквозь скалу, который мог бы спасти нас, если бы зверь не загораживал дорогу. Стало быть, я все-таки прав: мы не можем уйти без борьбы с ним.

— Почему же не свести этого врага с другими нашими врагами? — возразил команч. — Мой отец, Косая Крыса и Суванэ взберутся на дерево, я же останусь здесь и раню медведя стрелой, так что он бросится вниз, чтобы дать мне почувствовать силу своих когтей и зубов. Тем временем друзья Большого Орла переберутся в трещину по ветвям и поспешат к выходу.

— Все это прекрасно, но что будет с тобою, Орел?

— Серый медведь, — сказал индеец, — неповоротлив, хотя и быстр на бегу. Пока он оправится от падения и соберется напасть на меня, я успею взобраться на дерево, так что апачи найдут под деревом только своего четвероногого друга.

— Он хорошо примет мошенников, — сказал траппер, улыбаясь. — Твой план хорош, Орел; приступим к его исполнению.

После этого Суванэ и янки взобрались на дерево, первая захватила узелок с припасами, второй ружье команча, которое теперь могло бы только помешать ему.

Между тем Железная Рука привязал к нижней ветке дерева кожаный ремень, которым раньше был обвязан узелок Суванэ, чтобы команчу легче было влезть на дерево, подошел к своему молодому другу и протянул ему руку.

— Кажется, пора, сын. Я знаю, что мы можем положиться на тебя, но прошу, не играй бесполезно с опасностью. Если будешь нуждаться в помощи, крикни меня, я тотчас явлюсь.

— Хорошо; отец мой может быть спокоен.

Железная Рука влез на дерево и в последний раз осмотрел окрестность. Хотя ему и показалось, что он видит несколько подозрительных теней позади обломков скалы, но теперь для них было все равно, рискнут ли апачи пробираться дальше или нет.

Между тем Большой Орел перекинул свое шерстяное одеяло на левую руку, ощупал за поясом томагавк и нож, взял лук и подошел к скале, с которой медведь все еще ворча смотрел вниз.

Команч натянул лук и положил стрелу. Затем он тщательно прицелился и спустил тетиву. Стрела глубоко вонзилась в самое чувствительное место животного, то есть в его черный нос.

Зверь испустил страшный рев и от ярости и боли бросился вперед, хотел было стать на ветку, которая почти касалась трещины, но ветка переломилась под его тяжестью, и он тяжело рухнул на землю.

Тотчас вслед затем траппер и его спутники с помощью ветвей перебрались в трещину. Суванэ, следовавшая за траппером, еще раз бросила взгляд на своего брата, и так как увидела его уже под самым деревом с ремнем в руках, то поспешила за охотником. Янки замыкал шествие.

Железная Рука, которому пришлось пробираться ползком, пока высота трещины не позволила встать на ноги, спросил немного погодя у американца, идет ли за ним вождь, но успокоился, получив в ответ, что все обстоит благополучно; на самом деле янки с трепетом спешил вперед, так как ему казалось, что позади раздается пронзительный крик. После этого канадец как можно скорее пошел вперед, пока наконец по прошествии четверти часа мелькнул перед ним слабый луч света. Еще сто шагов, и Железная Рука вышел из отверстия трещины на маленькую площадку, у подножия которой расстилалась дикая равнина, усеянная каменьями и редкими кустами и деревьями.

Они были спасены! Подняв благодарственный взор к небу, которое так чудесно спасло их, траппер обернулся к товарищам, чтобы поздравить их.

Суванэ выскользнула из отверстия; за ней следовал янки, которого чуть не задушил удушливый воздух трещины; за ними не было никого — Большой Орел команчей исчез.

Суванэ вскрикнула от ужаса, траппер стремглав бросился к отверстию, опрокинул по дороге янки, крикнул изо всей мочи имя своего молодого друга, но только эхо отвечало на его зов. Свалившись на землю, медведь переломил стрелу, но острие ее еще глубже воткнулось в его морду, и некоторое время он катался по земле, рыча от боли и ярости.

В это время индеец легко мог бы убежать; он уже схватился за ремень, чтобы взобраться на дерево; но вдруг остановился как вкопанный и пристально посмотрел на своего врага.

Очевидно, охотничья страсть овладела им, и когда он подумал, какую славу доставит ему вторичная победа над медведем, и притом один на один, то забыл обо всем остальном.

Медведь приподнялся и увидел своего врага. Он встал на задние лапы и направился к индейцу, испуская страшный рев, между тем как пена и кровь струились с его разинутой морды. Это был один из самых крупных медведей и имел действительно ужасный вид.

Теперь было поздно бежать, да команч и не думал о бегстве. Он смотрел на страшного зверя хладнокровно и решительно, взял в правую руку нож, в левую одеяло и, бросившись на медведя, накинул ему на голову одеяло, и всадил нож в его тело по самую рукоятку.

Два раза с быстротою молнии повторился удар, пока медведь освобождался от одеяла, затем чудовище бросилось на охотника и повалило его на землю. В течение нескольких минут оба противника катались по земле в бешеной борьбе. Удар за ударом сыпались на зверя, но и он схватил индейца зубами и когтями и наконец сжал его как в тисках своими лапами.

Это ужасное объятие решило победу зверя. Окровавленная рука индейца беспомощно упала, нож выскользнул из разжавшихся пальцев, голова опрокинулась назад и помертвевшие глаза увидели перед собою окровавленную пасть зверя с двумя рядами ужасных зубов.

В эту минуту блеснул топор, сильные удары посыпались на голову зверя, и чудовище тяжело рухнуло на землю.

Когда лапы животного разжались, индеец опустился на землю и словно во сне увидел перед собою странную сцену.

Над убитым зверем стоял индеец сильного телосложения и уже в зрелых летах, в волосах которого развевались два орлиных пера; его грудь была украшена таким же ожерельем из когтей и зубов серого медведя, как у предводителя команчей. Мрачное, суровое лицо его было раскрашено военными красками липанов, в правой руке он держал тяжелый томагавк, по которому струилась кровь убитого зверя.

За этим индейцем, который, очевидно, был воин первого ранга, стояли полукругом ряд темных, угрожающих фигур, опиравшихся на копья или ружья.

Суровый индеец поднял руку и с торжеством указал на убитого зверя.

— Серый Медведь апачей великий вождь, — сказал он, — ожерелье молодого вождя квахади — ложь. Большой Орел команчей у ног своего врага.

Торжествующий крик апачей, когда они услышали имя страшного врага, попавшегося в их руки, отозвался в скалах. Этот крик достиг до ушей янки и заставил его солгать, будто команч идет за ними.

Возвратимся к Железной Руке и его спутникам. Несмотря на все просьбы и ругательства янки, желавшего во что бы то ни стало продолжать путь, траппер вернулся в трещину, чтобы отыскать своего друга.

Через два часа он вернулся и с гневом набросился на янки, укоряя его во лжи, так как команч, очевидно, вовсе не входил в трещину, как показывал ремень, оставшийся на дереве и указывавший на способ их бегства, — ремень, которого осторожный команч ни за что бы не оставил на дереве.

Затем почтенный охотник попытался утешить плачущую сестру Орла, уверяя, что ее брат должен быть жив. Он нашел около дуба несомненные доказательства того, что Орел вступил в борьбу с медведем, был им ранен и захвачен апачами, которые взяли его в плен и увели в свой лагерь.

В настоящую минуту его жизнь была в безопасности, так как Суванэ очень хорошо знала, что краснокожие никогда не убивают своего пленника, пока он не вылечится вполне, чтобы предать его пытке вполне здоровым.

Железная Рука предложил отправиться к лагерю апачей, который нужно было обойти, чтобы подойти к нему с противоположной стороны; Суванэ должна была прийти в лагерь и просить гостеприимства, выдавая себя за девушку союзного племени, также объявившего войну бледнолицым, заблудившуюся в равнине. Таким образом можно будет иметь сообщение с Орлом, без чего его спасение невозможно.

Суванэ тотчас одобрила этот план и стала торопить с его исполнением, и трусливый янки горячо восстал против него, требуя исполнения договора и говоря, что команч должен сам выпутываться из беды, в которую попал по своей вине.

Но когда траппер, с трудом скрывавший свое презрение, объявил, что без Большого Орла им невозможно добраться до залежи, так как для предприятия требуются вся хитрость индейца и ловкость юности, янки дал свое согласие, хотя и сопровождая его самыми страшными ругательствами, и вслед затем все трое спустились в долину, под предводительством траппера, несшего оба ружья, свое и индейца.

Глава седьмая ДОННА МЕРСЕДЕС В ПЛЕНУ

То, что мы будем теперь рассказывать, происходило на пятый день после вышеописанных событий и отъезда дона Альфонсо с всадниками экспедиции из Сан-Хосе, в двадцати с лишком милях от того места, где был взят в плен молодой индеец.

Соединение индейских племен совершилось, но после продолжительного совещания они снова разделились, чтобы опустошать всю границу Соноры. Но при этом была не упущена из виду главная цель — нападение на богатые города запада, для чего должны были проложить путь соединенные племена апачей, которым было поручено захватить и разрушить гасиенду дель Серро, известную у индейцев под названием «Каменного угля».

Так как граф Сент-Альбан ни на первый, ни на второй день не присоединился к дону Альфонсо, то последний, заботясь о своем имении, поспешно отправился в гасиенду дель Серро вместе с поляком Бельским, Крестоносцем и отрядом всадников, между тем как донна Мерседес с несколькими вооруженными слугами должна была дожидаться прибытия графа.

Это решение было принято на третий день после их отъезда из Сан-Хосе, и сенатор Альфонсо уже в течение суток находился в хорошо укрепленной гасиенде и с большим нетерпением ожидал прибытия дочери и подкрепления, так как некоторые вакеро уже заметили следы индейцев в горах.

Крестоносец, которого трогали опасения отца и беспокоило продолжительное отсутствие генерала, предложил наконец отправиться ночью на поиски и действительно выехал в одиннадцатом часу ночи в сопровождении молодого вакеро Диаса, любимца сенатора, так как последний ни за что не хотел отпустить охотника одного.

После непродолжительного размышления Крестоносец согласился взять проводника, так как ему могло оказаться необходимым послать какое-нибудь известие в гасиенду; теперь оба они находились на дороге из гасиенды в Сан-Хосе.

Часом раньше отряд апачей также вышел из своего лагеря в одной из котловин Сиерра Верде, под предводительством Серого Медведя липанов, Скачущего Волка чоконен и Летящей Стрелы мимбреньо, тогда как Черный Змей мескалеро остался стеречь пленника Большого Орла команчей.

Суванэ уже находилась в лагере апачей. Ее рассказ, будто она отстала от своих и заблудилась, был принят доверчиво; ее не только приняли, но и позволили разговаривать с пленником, относительно которого она держала себя как чужая, чтобы она, по возвращении к команчам, могла сообщить им, что последний вождь квахади, несмотря на заключение общего союза, решился поднять секиру войны и убил нескольких апачей, и за это по решению Серого Медведя ему назначена мучительная казнь после того, как гасиенда дель Серро будет взята.

Молодой вождь, который в страшной борьбе с медведем пострадал не столько от когтей или зубов зверя, сколько от его ужасного объятия, довольно быстро поправлялся. Хотя он был подвергнут строгому надзору, но ему позволили ходить не связанным.

Суванэ уведомила его, что Железная Рука находится поблизости.

Причиною ночного похода Серого Медведя было известие, которое хитрому Черному Змею удалось выманить у Суванэ, а именно, что знаменитый бледнолицый воин с большим отрядом идет на помощь Каменному Дому.

Хотя это известие показалось невероятным вождям апачей, но оно было подтверждено Большим Орлом, который в своей ненависти к французскому графу не имел причин скрывать его поход, хотя умолчал о цели, которая привела в пустыню предполагаемых убийц гамбусино.

Так как на следующий день было назначено нападение на гасиенду, то известие было очень важно для апачей, и целью их ночного похода было узнать, вступил ли уже французский воин в гасиенду или находится так близко от нее, что может помешать нападению индейцев.

Крестоносец и его молодой спутник, оставив гасиенду, спустились по ущелью, находившемуся около кораля для рогатого скота и лошадей, а потом повернули на юго-восток к броду через речку Ваквиль.

Луна взошла, и Крестоносец, который уже несколько раз нагибался к земле, внезапно остановился недалеко от одиноко стоявшего дуба.

— Здесь есть подозрительные следы, которые все ведут к броду, а ни одна из лошадей или коров, стоящих в корале, не выходила из него уже двое суток, как мне сообщил старший вакеро.

Молодой вакеро стал на колени и начал рассматривать следы.

— Эти следы совершенно свежие, — сказал он, — тут проезжали не более получаса тому назад. Вероятно, — прибавил он, вскакивая с испугом, — здесь прошли индейцы.

— И я могу назвать тебе племя, даже вождей, — отвечал старый искатель следов. — Посмотри сюда, сын мой, — он указал на землю, — их тридцать человек, и они отправились на разведку, так же как и мы. Так как они пришли с той стороны, а мы знаем, что там расположились липаны и мескалеро, то это и должны быть они. Несомненным подтверждением моих слов может служить это место, тут стоял Серый Медведь липанов на своей белой лошади.

— Почему вы это знаете, сеньор? — спросил удивленный юноша.

— Три года слежу я за этим дьяволом, по милости которого я теперь одинок и который так гордится своим именем, что вырезает свой тотем на всех своих вещах. Вот и здесь я вижу на земле отпечаток его копья, украшенного когтями серого медведя. Посмотри сюда, след виден ясно; теперь нам следует постараться разрушить какой-нибудь из его дьявольских планов, если только еще не поздно.

Они поспешно пустились в путь и через четверть часа услышали в отдалении выстрел. За ним последовал второй выстрел и непродолжительная беспорядочная пальба.

— Вперед, Диас, — крикнул Крестоносец, — и будь хладнокровен.

Они бросились вперед и уже подбегали к броду, когда ветер донес до них пронзительный вой.

Крестоносец остановился в ужасе.

— Боже, помилуй их души, — сказал он, — мы опоздали! Эти черти одержали победу. Посмотри туда — это зарево пожара!

— Хижина перевозчика Хосе на их пути, — прошептал взволнованный юноша, но тотчас замолчал, так как Крестоносец схватил его за руку и вместе с ним спрятался за большой камень.

— Ни звука, мальчик, или ты лишишься скальпа. Они кончили свою кровавую работу и идут мимо нас.

Говоря это, Крестоносец едва успел приложить к щеке ружье, так как дикая толпа уже неслась мимо них; впереди всех виднелась сильная фигура вождя липанов, который держал левою рукой какую-то женщину, платье которой развевалось по ветру. Две другие человеческие фигуры лежали поперек седел у следующих всадников; другие вели за узду нескольких прекрасных коней.

Крестоносец прицелился в вождя липанов и уже хотел спустить курок, но когда он увидел женщину, ружье его опустилось — и мрачная толпа пронеслась мимо, как буря.

Крестоносец поднялся и погрозил кулаком вслед своему смертельному врагу.

— Я еще встречусь с тобой, — сказал он и прибавил, обращаясь к своему спутнику: — Пойдем, мальчик, я думаю, нам придется увидеть ужасное дело.

Наши молодые друзья помнят, что на третий день после своего отъезда из Сан-Хосе дон Альфонсо оставил свою дочь, Мерседес, с горничной и несколькими слугами дожидаться прибытия графа Альбана. Однако нетерпеливая сеньора, гордость которой была задета медлительностью французов, отдыхала только одни сутки, а затем отправилась в дальнейший путь, так что на пятый день вечером достигла брода через речку Ваквиль.

Перевозчик явился на зов со своим челноком и, целуя платье сеньоры, объявил, что было бы неблагоразумно переправляться через реку до восхода солнца, так как апачи бродят в окрестностях гасиенды.

— Тем скорее следует быть мне дома, — отвечала молодая дама. — Когда мой отец переправился через реку?

— Вчера, за час до заката солнца.

— С тех пор никто не переходил?

— Никто.

— Возьми же свое весло и перевези нас. Я подожду в твоей хижине, пока взойдет луна, и тогда отправлюсь в гасиенду. Так как оставаться здесь опасно, то ты можешь сопровождать меня со своей семьей.

Никто не осмелился возражать сеньоре, и через десять минут все были на другом берегу. Здесь, перед хижиной, развели огонь, подле которого сеньора села на принесенный из хижины стул.

Прошло около часа, пока горничная варила на костре шоколад, а пеоны поили коней, как вдруг послышался топот лошадей со стороны Сан-Хосе. Оттуда могли явиться только друзья, и в самом деле, скоро на противоположном берегу реки показались семь или восемь всадников, и послышался голос, спрашивавший, не свита ли благородной госпожи донны Гузман находится на противоположном берегу.

Получив утвердительный ответ, всадники переехали на другой берег.

Донна Мерседес думала, что между ними находится граф Альбан, но вместо него предводителем маленького отряда оказался ее знакомый, молодой немецкий барон фон Готгардт, который сообщил ей следующее:

— Граф хотел около полудня отправиться с главными силами в путь и уже протягивал руку, чтобы сесть на коня, но вдруг, к ужасу всего отряда и присутствовавшей толпы, на него напал столбняк. Рука его неподвижно повисла в воздухе, здоровый цвет лица сменился смертельною бледностью, глаза остановились неподвижно и рот остался открытым. Человек двадцать бросились к нему, подбежал доктор, который покачал головою с озабоченным видом и приказал отнести больного в дом и уложить в постель. Все испробованные им средства оказались бесполезными, так что пришлось предоставить болезнь ее естественному течению. Но по мнению доктора, припадок графа был следствием раны от малайского кинжала, нанесенной ему морским разбойником, но можно было надеяться, что болезнь будет иметь счастливый исход, хотя неизвестно, через сколько часов или дней.

Евстафий остался при графе, а офицеры экспедиции собрались на совет и решили подождать сутки, а потом, как и было решено с самого начала, отправиться в гасиенду дель Серро.

Поручику Готгардту было назначено отправиться вперед и уведомить сенатора. На следующее утро он выехал с семью всадниками, в числе которых был один пеон в качестве проводника; по дороге у них захромала лошадь, которую пришлось заменить другой, найденной в покинутой хозяевами гасиенде; это и другие обстоятельства задержали их, так что они только теперь могли присоединиться к сеньоре.

Последняя не без смущения выслушала сообщение о положении графа, так как замедление экспедиции ставило ее отца в затруднительное положение, и хотела было сообщить офицеру о появлении апачей, как вдруг раздался выстрел — один из мексиканских слуг взмахнул руками и упал в предсмертных судорогах.

Раздались крики: «индейцы! апачи!», поднялась страшная суматоха, толпа страшных темных всадников появилась откуда-то и бросилась на испуганных людей.

Один, уроженец Кентукки, случайно державший ружье в руках, свалил пулею апача, но потом бросил ружье в кусты и сам спрятался в них.

Поручик Готгардт, так неожиданно прерванный в разговоре, едва успел заслонить сеньору и отразить охотничьим ножом удар копья, направленного на него вождем липанов.

Острый клинок перерубил древко, и Серый Медведь, не успев остановить коня, промчался мимо, а молодой офицер воспользовался этим временем, чтобы схватить на руки сеньору и броситься с нею к челноку.

Но это ему не удалось, так как Скачущий Волк и двое пеших индейцев, лошади которых были застрелены, догнали его.

Офицер должен был положить почти лишившуюся чувств сеньору на землю и выхватил из-за пояса револьвер:

— Проклятые убийцы! Ступайте в ад!

Первая пуля пробила грудь одному из воинов, другая раздробила руку Скачущему Волку, но третий индеец, сильный и ловкий воин, бросился на офицера и обхватил его руками; началась борьба, во время которой оба все более и более приближались к высокому, скалистому берегу.

Между тем сражение продолжалось, апачи убивали всех, и хотя полдюжины их товарищей пало от руки двух солдат, дорого продавших свои жизни, однако перевес силы был на стороне диких, и меньше чем через четверть часа последние белые пали под ударами топоров и копий индейцев, которые украсили свои пояса кровавыми скальпами.

Когда окончилась резня, один из индейцев увидал при свете зажженной хижины спрятавшегося в кустах уроженца Кентукки; безоружный был после кратковременной борьбы связан и привязан к коню.

Когда по окончании своей кровавой работы индейцы тронулись в путь, они оставили за собою двенадцать трупов, между которыми не было, однако, офицера и его противника.

Серый Медведь держал на руках свою добычу, донну Мерседес; уроженец Кентукки был привязан самым неудобным образом к лошади, горничную сеньоры захватил один из воинов.

Когда апачи с торжеством вернулись в свой лагерь, Большой Орел сразу понял, что произошло, и горечь, и сожаление сменялись в его сердце. Горечь потому, что он был бессильным пленником, который не мог ничего сделать для спасения сеньоры, и сожаление, так как должен был сознаться, что его сообщение о французском воине, вероятно, вызвало этот ночной поход и, следовательно, было причиной захвата в плен сеньоры.

В эту минуту кто-то дотронулся до его плеча; он оглянулся и увидел Суванэ. Никакое лицо не могло быть в эту минуту приятнее для индейца; он ласково улыбнулся и прошептал:

— Я рад видеть свою сестру. Пусть Суванэ выслушает поручение своего брата. Видит ли она эту белую девушку, которая попала в плен к Серому Медведю?

— Я вижу ее! — отвечала Суванэ.

— Это цветок Каменного Дома, и Большой Орел хочет, чтобы она была свободна. Сестра моя оставит лагерь до восхода солнца, отправится в дом великого гасиендера, и сообщит ему, где находится его дочь. Я сказал.

Девушка сложила руки на груди.

— Мой брат не захочет, — сказала она печальным тоном, — чтобы Суванэ оставила его в беде. Она убежит или погибнет вместе с ним.

— Суванэ забыла, — сказал он сурово, — что друг Большого Орла находится вблизи и что белые освободят и Орла вместе с цветком. Суванэ подчинится словам последнего в нашем роде.

Девушка наклонила голову в знак согласия и, не возражая больше ни слова, исчезла в темноте.

Когда Крестоносец и молодой вакеро прибежали на место схватки, хижина перевозчика рухнула.

Оба разведчика осмотрели местность, но должны были убедиться, что никто не остался в живых. Они нашли ружье и сумку с пулями, брошенную кентуккийцем, а также маленький чемодан, не замеченный индейцами.

Они принесли эти предметы к огню и в это время услышали слабый голос: — Крестоносец, вы ли это? — В то же время кусты раздвинулись, и появился прусский офицер, мокрый с головы до ног.

Можно себе представить удивление Крестоносна.

— Во имя неба, — воскликнул он, бросаясь к офицеру, — вы здесь? Где генерал?

— В Сан-Хосе, лежит больной. Меня послали вперед, уведомить дона Альфонсо об этом несчастии; когда же я догнал донну Мерседес и сообщил ей другую весть, на нас напали индейцы.

Он рассказал о сражении и о том, как ему удалось спастись. Во время борьбы с индейцем оба противника упали в реку, и так как офицер был превосходный пловец, то ему удалось держать голову индейца под водой до тех пор, пока тот не задохнулся и не выпустил его. Разбитый и окровавленный при падении, офицер с трудом выбрался на берег и спрятался в кустах, так как сражение уже давно окончилось. Теперь он, несмотря на свою слабость, убеждал Крестоносца догнать индейцев и положить жизнь за сеньору.

Крестоносец, однако, не согласился с этим.

— Излишняя торопливость, — сказал он, — редко ведет к добру. Притом же мы не догоним краснокожих, итак, подождем до рассвета. Вы можете воспользоваться этим временем, чтобы подкрепить ваши силы кратковременным сном, В этом чемодане есть для вас сухое платье, порох и пули, а на берегу мы нашли ружье.

Хотя офицер чувствовал, что отдых для него необходим, однако он еще попытался спорить, но должен был уступить настояниям Крестоносца, положившего конец спору словами:

— Положитесь на меня! Мы освободим пленников или по крайней мере сообщим в гасиенду, где они находятся, — это так же верно, как то, что я смертельный враг этого красного дьявола.

Глава восьмая ЛАГЕРЬ АПАЧЕЙ. БИТВА У ГАСИЕНДЫ ДЕЛЬ СЕРРО

Несмотря на ужасную обстановку, поручик с хладнокровием солдата проспал два часа. Затем все трое отправились к Сиерре и после трудного перехода достигли гористой местности, в которой находился лагерь апачей.

По дороге они встретили Суванэ, которая отправлялась в Каменный Дом по приказанию своего пленного брата. Сначала девушка отнеслась к ним недоверчиво, но потом рассказала о местоположении лагеря, о захваченной в плен сеньоре, о несчастном кентуккийце, который был осужден на мучительную смерть, и, наконец, о Железной Руке, который находился где-нибудь поблизости. Крестоносец, недоверие которого к индианке исчезло, когда он узнал, что она сестра вождя квахади, был очень доволен, услыхав, что знаменитый траппер находится вблизи, и просил девушку сопровождать их. Она охотно согласилась, так как благодаря этому могла оставаться поблизости от брата и содействовать его освобождению. Крестоносец, слава которого, как смертельного врага апачей, была хорошо известна ей, выразил сомнение, не возбудит ли подозрение ее бегство из лагеря; но она застенчиво объяснила, что этого бояться нечего, так как ее ожидают в соседнем лагере чоконен, предводитель которых просил ее быть его женою.

После этого Крестоносец предложил отправиться в путь, но сначала офицер дал индианке револьвер, найденный им в чемодане, и объяснил, как его употреблять.

Затем общество двинулось дальше по гребню горы, и после двухчасовой ходьбы Крестоносец посоветовал всем быть как можно осторожнее, так как теперь нужно было зайти в тыл лагеря.

Дорога становилась все труднее и труднее, взбираться на высоту можно было только по сухим руслам горных потоков. Наконец, Крестоносец велел своим спутникам остановиться и пошел вперед один. Минут через десять он вернулся.

— Как я думал, — сказал он с досадой, — так и есть. Единственный путь, которым мы можем пройти, проходит под скалою, на которой стоит часовой-апач. Стрелять нам нельзя; значит, остается только пустить в ход твое лассо, молодец.

— Что должен я делать? — спросил молодой вакеро.

— Скала, на которой стоит часовой, — отвечал Крестоносец, — вышиною около 20 футов и очень крута. Ты должен без шума взобраться на нее, для чего тебе потребуется лишь несколько минут, так как ты мастер лазить. Взобравшись на скалу, крикни, как кричит Большой Орел. Мы привлечем внимание часового — у тебя есть лассо, остальное твое дело.

Диас обмотал лассо вокруг правой руки и стал взбираться налево по скале; между тем его товарищи тихонько проползли вперед до осколка скалы, из-за которого можно было видеть часового. Тут они дожидались около четверти часа, когда послышался крик Орла.

— Слава Богу, — прошептал траппер, — теперь наша очередь.

Он несколько раз топнул ногою о землю, затем вскочил на камень, испустил радостное восклицание и бросился вперед большими прыжками, не обращая внимания на офицера, который с удивлением увидел на противоположной скале темное тело, полувисевшее в воздухе.

Диас отлично исполнил свое дело. Взобравшись на скалу, он крикнул, подражая голосу орла, что заставило часового взглянуть вверх. В ту же минуту апач услыхал внизу топот и схватился за оружие. Этого ожидал Диас, и на это рассчитывал Крестоносец.

Первый набросил на апача петлю лассо, уперся ногами в камень и, натянув изо всех сил ремень, приподнял полузадушенного апача в воздух. Но у юноши не хватило сил долго оставаться в таком положении, и Крестоносец подоспел как раз вовремя, чтобы заколоть апача, которого Диас снова опустил на землю, и тем помешать ему крикнуть.

Офицер, в глазах которого только крайняя необходимость могла оправдать такой отвратительный способ войны, тоже взобрался на скалу и помог Диасу втащить наверх труп часового, чтобы скрыть его от зорких глаз апачей, между тем как Крестоносец старался, насколько было возможно, уничтожить следы происшествия.

После того, как они снова спустились со скалы, Суванэ взяла ружье и сумку с пулями убитого апача, и все четверо продолжали путь к лагерю, которого они достигли в шестом часу вечера.

Лагерь находился на дне ущелья, заросшего лесом, и с трех сторон был окружен скалами, но тогда как вышина их с этой стороны доходила до 70–80 футов, с противоположной стороны, где стояла палатка сеньоры и неподвижно сидел на камне молодой вождь квахади, она была гораздо меньше. Маленький ручеек стремился вниз по скалам, между которыми пряталось наше общество, и протекал далее по ущелью, на южной стороне которого стояли лошади, привязанные к копьям, воткнутым в землю.

Воины племен мескалеро и липанов толпились у костров, между тем как Серый Медведь и Черный Змей сидели в стороне; но предводителей чоконен и мимбреньо не было видно.

Страх смерти и хитрость Черного Змея вынудили у захваченного в плен кентуккийца признание, что вследствие болезни предводителя отряд белых не поспеет в гасиенду дель Серро раньше вечера следующего дня. Поэтому было решено, что Скачущий Волк и Летящая Стрела отправятся к своим отрядам и ночью подойдут к Каменному Дому с юга и запада. В третьем часу утра должно было последовать общее нападение на гасиенду с западной стороны, так как только с этой стороны можно было действовать на конях. С другой стороны, гасиенда, выстроенная на холме, была недоступна.

Но если кентуккиец думал спасти свою жизнь изменой, то он жестоко ошибся, так как, выслушав его признание, Черный Змей приказал привязать его к столбу для пыток. В таком положении он оставался до вечера, и опытный Крестоносец тотчас понял, что ему предстоит мучительная смерть.

Толпы воинов уже собирались по зову знахарей, увешанных змеиными кожами, сушеными жабами и звериными хвостами, и становились в круг перед несчастным. Когда все собрались, Черный Змей подал знак к ужасному зрелищу. Оно началось тем, что толпа женщин, размахивая ножами и горящими головнями, подобно фуриям, бросилась на несчастного, чтобы напугать его, что им и удалось вполне.

Затем выступили молодые воины и стали бросать в пленника томагавки и метать стрелы.

Хотя эта ужасная игра также имела целью лишь напугать пленника, но она была так опасна, что вскоре кровь стала струиться из мелких ран и царапин, нанесенных несчастному.

Эта пытка, сопровождаемая насмешками дикарей, еще продолжалась, когда выступил один из знахарей, державший над головой заостренную и зажженную лучину, которую он воткнул в бедро пленника.

Кентуккиец заревел как раненый буйвол и в отчаянии рванул петлю, привязывавшую его к столбу, как вдруг почувствовал себя свободным.

Один из брошенных томагавков наполовину перерезал ремень, и так как у пленника были связаны руки, то он, воспользовавшись минутным замешательством апачей, пробежал сквозь толпу и бросился к соседней скале.

Хотя замешательство апачей продолжалось только несколько мгновений, но длинные ноги беглеца успели воспользоваться этим временем, и когда погнавшиеся за ним индейцы подбежали к подошве скалы, он уже взбирался по ее склону. В эту минуту раздались два выстрела; двое апачей упали мертвыми, остальные в ужасе остановились.

В ту же минуту раздался голос Серого Медведя, призывавшего всех к оружию.

Вслед затем апачи, стоявшие на дне ущелья, увидели, что беглец остановился перед отвесной скалой, на которую ему невозможно было взобраться со связанными руками. Объятый ужасом, осыпаемый градом стрел и пуль, он в смертельной тоске закричал о помощи; в эту минуту петля лассо упала ему на плечи и чей-то голос произнес: «Постарайтесь опустить петлю и усесться в ней». Он последовал этому совету, дрожа от страха, и вслед затем почувствовал, что его поднимают наверх.

Таким образом он был поднят на вершину скалы и тотчас спрятался в кустарнике, между тем как его спаситель встал во весь рост и, сняв с груди серебряный крест, показал его врагам.

Страшный крик: «el crucifero!» доказал ему, что он был узнан. Почти половина воинов бросилась преследовать страшного врага своего племени, а он между тем присоединился к своим товарищам и посоветовал им бежать как можно скорее.

— Теперь нам следует навострить лыжи, — сказал он, — времени у нас немного, а Серый Медведь не такой человек, чтобы с ним можно было шутить.

Эти слова он произнес уже на бегу. В течение 10 минут маленькое общество спешило вперед, как вдруг Крестоносец, находившийся впереди всех, остановился и произнес проклятие. Причина остановки тотчас стала ясна для всех. Перед ними простиралась широкая и глубокая трещина, на дне которой бежал ручеек. Нельзя было ни перескочить через нее, ни обойти, так как она далеко простиралась в горы. Спуститься на дно и влезть на противоположную сторону нечего было и думать: индейцы успели бы в это время догнать и застрелить их.

С первого взгляда все поняли, что им остается только подороже продать свою жизнь.

— Пусть каждый спрячется куда-нибудь, — сказал Крестоносец, — через несколько минут они будут здесь.

В эту минуту молодой пруссак подошел к своему старому товарищу и объявил, что он попытается перепрыгнуть через пропасть и укрепить на противоположной стороне конец лассо.

— Это безумие, молодой человек, — сказал офицер. — Если ширина этой трещины около 20 футов, — кто же в состоянии сделать такой прыжок!

— Я прыгал и дальше, — сказал офицер. — Если мне удастся, то я крикну вам, и тогда следуйте за мною.

Он подошел к трещине, подозвал к себе Суванэ, объяснил ей, что она должна делать, затем разбежался и прыгнул.

Хотя только одна из его ног коснулась противоположной стороны, но он успел ухватиться за ветку ели, росшей на краю расселины, и таким образом встал на твердую почву. Тотчас затем индианка перебросила ему конец лассо, который он обвязал вокруг пня. То же самое Суванэ сделала с противоположным концом, таким образом был устроен летучий мост, по которому индианка и кентуккиец тотчас переправились через пропасть.

Теперь офицер крикнул Крестоносцу; да и пора было, так как выстрел старика, ответом на который был целый залп со стороны апачей, послышался уже очень близко.

Крестоносец и Диас с разряженными ружьями подбежали к трещине, и первый тотчас увидел мост, устроенный офицером.

— Ловко, молодец, — крикнул он, — ну, Диас, перелезай на ту сторону; враги близко.

Молодой вакеро, не теряя времени, последовал совету и счастливо перебрался через пропасть; но Крестоносец не мог за ним следовать, так как враги были уже слишком близко. Он обернулся, бросил свое ружье и схватил за дуло ружье офицера, которое также было с ним. Три воина, опередившие своих товарищей, бежали к нему на недалеком расстоянии друг от друга.

Крестоносец выбил томагавк из рук переднего воина и так сильно ударил его по голове, что тот упал мертвым, а приклад разлетелся вдребезги. Несмотря на то, что в руках Крестоносца осталось одно дуло, он бросился на другого апача и нанес ему такой удар по лицу, что тот покатился в пропасть.

Хотя, таким образом, двое врагов было убито, но Крестоносец уже не надеялся на спасение, так как третий воин, человек атлетического телосложения, был в десяти шагах от него, а за ним шагах в пятидесяти бежала целая толпа апачей.

Индейский вождь подбежал к своему противнику, махая ножом, который он направил в грудь Крестоносца — способ борьбы, в котором особенно искусны южные племена индейцев. Он уже готовился нанести удар, и дьявольская радость отразилась на его лице; но в эту минуту раздался выстрел, апач взмахнул руками и упал на землю. Следовавшая за ним толпа остановилась, напуганная выстрелом, и попряталась за каменьями и кустами.

Крестоносец понял, что от этой минуты зависит его спасение. Он поднял свое ружье, бросился к ремню, перебрался на другую сторону ущелья и, перерезав лассо, сделал переправу невозможной для индейцев. Затем он скрылся в кустарниках, где встретил своих товарищей.

— Где же девушка? — был его первый вопрос, так как индианки не было видно.

— Здесь, — отвечал тихий голос, и Суванэ вышла из-за обломка скалы, сопровождаемая человеком высокого роста в костюме траппера.

— Кто это с тобою, дитя мое? — спросил Крестоносец, останавливаясь при виде незнакомца.

— Этот человек был для Суванэ отцом с самого ее детства. Железная Рука стоит перед Крестоносцем.

Обрадованный Крестоносец подошел к ним и пожал руку трапперу.

— Итак, — сказал он, — я вижу наконец знаменитейшего траппера пустыни.

— Я рад, — отвечал траппер, — что своим выстрелом мог оказать маленькую услугу человеку, слава которого распространилась от Рио-Колорадо до Мексиканского залива.

— Благодарю, — отвечал старый искатель следов, тронутый этим обращением, — я думаю, что если бы нам удалось найти хорошее место для засады, то мы вдвоем могли бы защищаться от всего племени апачей! Но я боюсь, что времени для объяснений остается немного, так как эти плуты, которых я так же ненавижу, как и вы, найдут другую дорогу для нашего преследования.

— Я знаю эту местность, — сказал Железная Рука, — и буду вашим проводником. Но сначала мне нужно позвать одного человека, с которым я уже два дня брожу здесь. Наш путь лежит к гасиенде дель Серро, то есть в том направлении, где стоят кони апачей. Если нам удастся достигнуть до этого места, мы сядем на коней и умчимся отсюда. Через пять минут я вернусь к вам.

Минут через пять траппер возвратился в сопровождении своего ворчливого спутника, Джонатана Смита, и все общество двинулось в путь. Скоро они услышали фырканье коней. Железная Рука раздвинул ветви кустарника и осмотрел местность.

— Лошадей охраняют только двое часовых, но в отдалении я вижу целую толпу апачей. Вперед! Вперед!

Он бросился к лошадям, но прежде чем добежал до них, молодой ваккром вакеро опередил его и вскочил на лошадь. Кентуккиец и янки последовали его примеру. Крестоносец, Суванэ и поручик Готгардт были последними.

Часовые, молодые люди, еще в первый раз бывшие на войне, устремили все свое внимание на суматоху, происходившую в ущелье, и теперь, устыженные своей беспечностью, бросились на беглецов.

Крестоносец, уже собиравшийся сесть на коня, бросил поводья и кинулся на молодого апача, который при виде страшного креста бросил лук и томагавк и обратился в бегство.

Другой апач, зная, что неисполнение обязанности покроет его несмываемым позором, решился хоть сколько-нибудь загладить свою вину убийством, но по крайней мере одного врага. Он подскочил сзади к офицеру, помогавшему Суванэ сесть на лошадь, схватил его за волосы и замахнулся томагавком.

Молодой офицер был на краю смерти, но его спасла решимость Суванэ. Вспомнив о револьвере, данном ей офицером, она выхватила его из-за пояса и почти в упор выстрелила в апача, который упал мертвым.

— На коня, сеньор, и вперед, я буду прикрывать отступление, — крикнул Крестоносец, сидевший верхом и державший за узду другую лошадь для офицера. Последний одним прыжком очутился на ее спине, и все трое помчались вслед за остальными.

Можно себе представить бешенство апачей. Многие из них вскочили на лошадей и погнались за беглецами; но эти уже далеко опередили их, так что через полчаса апачи поняли бесплодность преследования и вернулись в лагерь.

В это время начинало темнеть. Железная Рука остановил наконец своих товарищей и сказал им:

— Вот поистине славная была скачка. Но теперь я дожжен слезть с лошади и вернуться к лагерю, так как не могу оставить в беде моего молодого друга.

Суванэ молча пожала руку трапперу.

— Я не согласен, — крикнул янки. — Вы должны подумать о моей безопасности, мистер Железная Рука, и» я запрещаю вам возвращаться.

— Я буду сопровождать вас, — сказал Крестоносец, не обращая внимания на возглас янки. Притом это вовсе не так опасно, как кажется с первого взгляда, так как апачи уверены, что мы отправились в гасиенду. Теперь мы знаем, когда они нападут на нее; оба американца могут предостеречь дона Гузмана, а мы подождем в убежище Железной Руки ухода апачей и тогда освободим пленников из рук стражи.

Это предложение было всеми одобрено. Кентуккийца и мистера Смита проводили до того места, откуда они одни могли найти дорогу в гасиенду; затем Железная Рука, Крестоносец, Диас, офицер и Суванэ снова пошли к лагерю апачей.

Для того, чтобы привести дело к счастливому концу, потребовалась вся хитрость и мужество маленького отряда. После того как главные силы индейцев двинулись в поход, они поспешили к лагерю.

Суванэ, оставив своих друзей в засаде, открыто пошла в лагерь и, воспользовавшись удобной минутой, подошла к своему брату, который стоял, прислонившись к дереву. Она шепотом сообщила ему о намерении друзей и просила его быть наготове. В то же время она украдкой опустила в траву кинжал.

Команч молча наклонил голову, между тем как его сверкающие глаза остановились на оружии.

Затем Суванэ проскользнула в палатку донны Мерседес и просила ее не выходить из палатки, какой бы шум она ни услышала, но приготовиться к бегству.

Нападение немногих друзей вполне удалось; они одолели стражу, освободили пленников, затем все сели на коней и немедленно удалились из лагеря.

До гасиенды они добрались как раз в то время, когда около нее происходили последние сцены сражения.

К сожалению, по дороге к гасиенде Суванэ была увлечена толпою бегущих апачей.

Но не будем опережать события и перенесемся в гасиенду, обитатели которой с минуты на минуту ожидали нападения апачей, так как ни Крестоносец, ни молодой вакеро не возвращались.

Хотя целый день ничего не было слышно об индейцах, но никто не осмеливался выходить из гасиенды, и дон Гузман с поляком Бельским воспользовались этим временем, чтобы усилить, насколько было возможно, средства защиты.

Целый день прошел таким образом в оживленной работе, а о войске графа Альбана не было ни слуха, ни духа. Поздно вечером перед восточными воротами гасиенды явились два американца, и когда их впустили, они, к ужасу дона Гузмана, сообщили, что его дочь захвачена в плен апачами, которые собираются напасть на гасиенду нынче же ночью.

Настроение, овладевшее защитниками гасиенды после этого сообщения, было серьезное, но мужество их нисколько не поколебалось, хотя их было не более 60 человек, между тем как индейцев было несколько сотен.

Уже два дня тому назад лучший скот и лошади были приведены на широкий внутренний двор гасиенды и здесь привязаны, но еще более тысячи лошадей и две тысячи штук рогатого скота находились в больших коралях на равнине, по которой должны были прийти индейцы.

Так как апачи могли воспользоваться этими животными, чтобы под прикрытием их тел подойти к воротам гасиенды, то дон Гузман решился пожертвовать этою частью своего состояния и уже хотел отдать приказание отворить ворота кораля и выпустить скот, когда один из мексиканцев, принадлежавший к отряду Бельского, предложил другой выход. Предложение его было принято тем охотнее, что два вакеро вызвались помогать мексиканцу при исполнении его довольно опасного плана.

Трое людей отправились в ближайший кораль, раскачали там некоторые из столбов загородки, так что она должна была обрушиться при первом натиске животных, затем связали двух быков и одного жеребца, повалили их на землю, недалеко от ворот кораля, и привязали к ним пучки сучьев, обмазанных смолою и маслом. Устроив все это, они спрятались за связанными животными, а мексиканец поместился на внешней стороне кораля. Наступил уже второй час утра, и с минуты на минуту можно было ожидать индейцев. Вскоре послышался шум, какой бывает, когда неподалеку идет толпа людей. Шум затих по направлению к востоку. У защитников гасиенды невольно сжалось сердце, как это случается с самыми мужественными людьми, когда они чувствуют приближение невидимой опасности.

Мексиканец слышал топот удаляющегося отряда и отлично понял его значение. После этого его внимание удвоилось, он прислушивался к малейшим звукам и вскоре заметил, что окружавшие его животные стали выказывать признаки беспокойства. Он осторожно встал на колени, посмотрел через спину лежавшего рядом животного и увидел перед собою два глаза, блестевшие, как у пантеры.

Оба противника смертельно испугались, увидев друг друга, но мексиканец опомнился скорее, чем апач. С быстротой молнии протянул он руку, схватил апача за горло и, прежде чем тот успел крикнуть, дважды воткнул ему в горло кинжал по самую рукоятку.

Покончив таким образом с апачем, он как можно скорее пополз к своим товарищам.

— Готовы ли вы? — спросил он.

Чуть слышное «да» было ответом.

— Так зажигайте во имя Бога и Пресвятой Богородицы!

Пучки хвороста тотчас были зажжены, веревки, связывающие животных, перерезаны, и трое людей бросились к воротам, считая бесполезным скрываться далее и надеясь только на быстроту своих ног. Сотни индейцев бросились за ними, перепрыгивая через лежавших животных и оглашая воздух пронзительным криком.

По свистку дона Гузмана одна из дверей отворилась, чтобы принять беглецов, которые и успели скрыться за нею, прежде чем их догнал хоть один апач.

Между тем выдумка мексиканца принесла свои плоды. Обезумевшие от огня животные бросились в стадо, и без того испуганное криком индейцев, и произвели страшную суматоху. Множество индейцев погибло под копытами или на рогах, многие были тяжело ранены, и только две трети апачей спасли свою жизнь быстрым отступлением. Между тем взбесившиеся животные опрокинули перегородку и рассеялись по равнине.

Насколько сильна была радость в гасиенде при этом успехе, настолько же велико было бешенство индейцев; однако они не стали терять время в бесплодных сожалениях, и так как число способных к сражению воинов все еще было более семисот, то Серый Медведь и другие вожди немедля приступили к совещанию об атаке гасиенды.

Таким образом наступила пауза, длившаяся около четверти часа. Начинало уже светать, облака позолотились на востоке, и вскоре защитники гасиенды увидели странное зрелище.

По равнине медленно двигался ряд коров, по направлению к крепости, и знакомые с обычаями индейской войны защитники гасиенды очень хорошо знали, что за каждым животным скрывается апач, защищенный таким образом от выстрелов. Несколько коров были убиты, но скрывавшиеся за ними индейцы тотчас прятались к своим товарищам. Таким образом, они неудержимо двигались вперед, пока не подошли на близкое расстояние; тут целая туча стрел, обвязанных горящим мхом и обмазанных смолою, полетела в гасиенду. В то же время апачи открыли огонь из ружей против окон и балюстрад гасиенды, и хотя их плохо направленные выстрелы не могли нанести особенного вреда защитникам гасиенды, но все-таки мешали им хорошенько прицеливаться.

Вскоре дикий рев нападающих ознаменовал их первый успех. Один из сараев, крытых камышом, загорелся; хотя вред от пожара не мог быть значителен, пламя напугало лошадей и коров, которые вырвались из стойл и произвели страшную суматоху на дворе, так что нескольким вакеро пришлось сойти вниз и отвести лошадей в конюшни.

Этого только и ждали апачи.

Внезапно среди общей суматохи послышался резкий протяжный звук — то был сигнал Серого Медведя к общей атаке.

Теперь было уже довольно светло, так что можно было видеть нападающих. Несмотря на выстрелы защитников гасиенды, индейцы бросились вперед, и хотя пушечный выстрел поляка уничтожил около 30 апачей, хотя выстрелы из другой маленькой пушки, которую направлял сам дон Гузман, разносили смерть и опустошение в рядах нападающих, — угрозы Серого Медведя заставили их преодолеть свой страх, и вскоре они уже толпились под стенами гасиенды и пытались влезть на них с помощью лестниц, которые принесли с собою.

Серый Медведь, вскочив на плечи двух индейцев, прицепил поданную ему лестницу к перилам балкона, взобрался на него и проник таким образом в комнаты донны Мерседес, откуда был выход в главное здание и пристройки гасиенды.

В то же время торжествующий крик индейцев возвестил, что им удалось в разных местах взобраться на стены.

Женщины и дети, собравшиеся в большой зале, выбежали на двор с криком: «Мы погибаем!»

Темные фигуры показались на платформах нижних крыш и соскакивали во двор, за ними следовали другие; в то же время ворота затрещали под ударами кольев, вынутых из загородки кораля, и вскоре были сорваны с петель.

Гасиенда была взята.

В эту критическую минуту в степи послышался резкий звук трубы.

— Ура! Смелей, друзья! — крикнул поляк, выхватывая саблю и бешено бросаясь на врагов. — Это граф! Наши идут на помощь!

Сильный удар старого солдата поразил предводителя толпы апачей, пробравшейся в гасиенду по крышам. Выстрелы загремели снова, звук трубы снаружи становился все сильнее и сильнее, и наконец послышался сильный залп перед самой гасиендой.

— Ура! Граф! Ура, Альбан! Ура! — слышалось со всех сторон. Снаружи гремели залпы за залпами и раздавались команды офицеров: «Смерть краснокожим плутам! Не щадить никого!»

В самом деле, это был граф, подоспевший в самую критическую минуту.

Наши молодые читатели помнят, в каком ужасном состоянии оставили мы графа, но это состояние так же быстро прекратилось, как наступило. На бледном лице внезапно появился румянец, больной приподнялся и, к ужасу ухаживавших за ним людей, крикнул громовым голосом:

— Вперед! Оседлайте мою лошадь! Через час мы должны быть в дороге!

Напрасно верный Евстафий пытался удержать его на постели. Граф, казалось, знал все, что происходило вокруг него во время его обморока, и потребовал только отчет об отправке экспедиции. Через час после своего выздоровления он уже находился во главе отряда, который встретил его радостными криками. Не теряя времени, граф двинулся в поход со всею энергией полководца, умеющего, в случае необходимости, быть беспощадным, и, таким образом, как раз вовремя явился в гасиенду.

Он первый вступил в нее в сопровождении четырех или пяти всадников и бросился на толпу апачей, проникших вслед за Серым Медведем в главное здание. Двое или трое из них были растоптаны его конем; привыкшая к фехтованию рука графа, вооруженная тяжелой дамасской саблей, отбила направленный на него томагавк и разрубила голову апача до самого туловища.

Это доказательство необычайной силы навело такой ужас на остальных индейцев, бросившихся было на графа, что они без всякого сопротивления были перебиты спутниками графа.

Между тем граф соскочил с лошади и, бросившись к балкону, заставил отступить новую толпу индейцев, выбегавших во двор,

При виде знаменитого француза можно было вспомнить предания о страшных богатырях, сохранившихся в северных сказках. Лицо его было бледно, как мрамор, что у некоторых натур служит признаком уничтожающего гнева; глаза его метали молнии, он размахивал тяжелой саблей, как перышком, хотя от каждого удара валился кто-нибудь из врагов.

Пораженные ужасом, апачи бросились назад в здание, но ужасный враг преследовал их по пятам.

Достигнув главной залы, он остановился, так как навстречу ему выступил сам Серый Медведь, который слышал звук трубы и хотел было вернуться на место битвы перед гасиендой, но был задержан толпами апачей, проникших в здание.

Противники приближались друг к другу со сверкающими глазами. Оба сразу узнали друг в друге вождей.

— Сдайся, и я дарую тебе жизнь! — сказал граф по-испански.

— Бледнолицая собака, умри сам! — крикнул вождь липанов и бросился на своего врага, замахнувшись томагавком.

Граф отразил удар с такою силою, что томагавк вылетел из рук индейца. Тогда граф бросил саблю, ступил шаг вперед и схватил вождя одною рукою за пояс, а другою за короткие кожаные штаны.

В течение нескольких мгновений индеец боролся со своим противником, затем граф поднял его кверху и с такою силою бросил на пол, что тот растянулся без движения.

— Свяжите его! Я после решу, что с ним делать, — сказал граф своим спутникам, которые вошли в залу, истребив всех индейцев, встреченных ими внутри здания.

Не обращая больше внимания на побежденного врага и бросив только беглый взгляд на двор, где еще происходили отдельные сцены сражения, так как апачи потерпели решительное поражение внутри и вне гасиенды, граф поздравил дона Гузмана, который вошел в залу усталый, опираясь на свою длинную испанскую шпагу.

— Победа, господин сенатор! Победа, благородный дон! — воскликнул он и прибавил: — Где же донна Мерседес?

— Мое несчастное дитя в плену, — сказал испанец. — В руках апачей. На что мне победа, если я должен заплатить за нее потерей дочери!

— Пусть они осмелятся тронуть хоть волосок на голове ее — за это ответит краснокожий дьявол, которого я взял в плен. Скажите, дон Гузман, где находится донна Мерседес, и тогда на коней, друзья, и в погоню за краснокожими плутами!

— Вчера вечером, — отвечал сенатор, — я получил известие о Мерседес через двух послов и знаю, что верные друзья находятся поблизости от нее.

— Если эти послы еще здесь, — сказал граф, — то пусть они явятся ко мне.

Сенатор приказал отыскать их, но оказалось, что кентуккиец тяжело ранен в битве, а янки исчез неизвестно куда.

Услыхав об этом, граф спросил у сенатора, какие друзья находятся поблизости от его дочери.

Сенатор назвал Крестоносца и двух охотников: Железную Руку и Большого Орла команчей.

Граф вздрогнул, он чувствовал, что эта случайность не лишена значения для него и что не следует опять упустить случай встретиться с друзьями гамбусино.

— Всякий, у кого лошадь еще может двигаться, пусть приготовится в путь, — приказал он. — Загоним лошадей, лишь бы спасти сеньору.

Он хотел проститься с сенатором, но в эту минуту снаружи послышалось громогласное виват, и на лестнице появились Крестоносец, поручик Готгардт и Диас, сопровождаемые толпою; из-за них проскользнула легкая фигура донны Мерседес и бросилась в объятия обрадованного отца.

Мы уже рассказали читателям, каким образом сеньора была освобождена из рук апачей, теперь нам осталось только объяснить, почему Железная Рука и Большой Орел не явились в гасиенду. Дело в том, что они не хотели являться туда, где находился предполагаемый убийца их товарища, гамбусино Хосе. Что касается до Суванэ, то, как мы уже знаем, она была увлечена бегущими апачами, когда неосторожно вышла из кустарников посмотреть на поле сражения.

Глава девятая ВЫЗОВ НА РЕЧНОМ ОСТРОВЕ. У ИСТОКОВ БОНАВЕНТУРЫ

Была ночь. Великолепное звездное небо, блеск которого сливался с мягким светом луны, расстилалось над гасиендой. В промежутке между лагерем графа и гасиендой появилась человеческая фигура — при лунном свете можно было видеть, что то был индеец, носивший два орлиных пера на голове. Молодой вождь квахади, так как это был он, по-видимому, очень хорошо знал, что в лагере белых воинов все, не исключая даже часовых, спали мертвым сном. Он подошел к гасиенде и ловко взобрался на балкон, откуда проник в комнаты, где прежде помещалась донна Мерседес, а теперь — связанный вождь липанов.

Через четверть часа команч вернулся на балкон в сопровождении другого человека, в котором читатель не без удивления узнает свирепого вождя липанов, и оба без шума спустились на землю. С минуту они стояли прислушиваясь, потом неслышными шагами пошли по направлению к Сиерре. После часа ходьбы они пришли к долине, простиравшейся далеко на восток в горы. Здесь индеец, шедший впереди, остановился и сказал:

— Оружие бледнолицых осталось далеко позади, и ни один белый не помешает вождю возвратиться к своему народу.

— Хорошо. Серый Медведь сумеет найти своих друзей.

— Квахади освободил великого вождя липанов из постыдных уз, потому что тот спас его от когтей своего четвероногого друга. Но вождь липанов убил родителей Орла. Их скальпы украшают стены его хижины. Серый Медведь не станет отрицать права молодого воина. Когда он согласен выйти с ним на поединок?

— Когда в третий раз появится полная луна, — отвечал вождь липанов после некоторого размышления.

— Хорошо! Пусть будет так. К тому времени война с белыми окончится.

— Пусть мой молодой брат назначит место!

— Серый Медведь знает истоки реки, которую белые называют Бонавентура?

— Знаю.

— Поблизости от нее стоят три пробковых дуба. Великий вождь липанов встретит там в назначенное время Большого Орла с двумя товарищами.

— Хорошо. Серый Медведь явится туда с двумя вождями. Нет ли у моего брата еще какого-нибудь желания?

— Сестра Орла попала в руки мескалеро. Будет ли она наказана за свой обман?

— Я возьму ее под свою защиту, пока Великий Дух не решит нашего спора.

— Благодарю вождя липанов. Желаю ему счастливого пути.

Произнеся эти слова, квахади повернулся и пошел назад, между тем как Серый Медведь отправился дальше через долину.

Так расстались два смертельных врага, после того как вызов был сделан и принят.

На следующий день в гасиенде поднялась большая суматоха. Бегство предводителя апачей было скоро замечено, и граф строго наказал часовых, которым поручено было стеречь пленника.

Посланные лазутчики вернулись около полудня и донесли, что индейцы направились в горы в юго-восточном направлении, вероятно, для того, чтобы соединиться с другими племенами. Решено было отправиться в погоню за ними, и отряд выступил из гасиенды в тот же день. Что касается Железной Руки и вождя квахади, о которых граф тоже велел навести справки лазутчиков, то об них не было ни слуха ни духа, и граф едва мог скрыть свою досаду при этом известии.

События следующих месяцев мы передадим в нескольких словах.

Граф Сент-Альбан счастливо продолжал свой поход против индейцев, несмотря на зависть и интриги местных властей, старавшихся даже помешать его предприятию. Нападение индейцев можно было считать вполне отбитым. Между племенами апачей и команчей уже во время войны возобновились прежние распри, и воины обеих наций вернулись на обычные места своего жительства.

Зато и отряд храброго Сент-Альбана понес большие потери в битвах, а также вследствие лишений всякого рода, неразлучных с жизнью в пустыне. Только уверение графа, что теперь, после окончательного поражения индейцев, наступило время добыть сокровище инков, могло удержать при нем около пятидесяти авантюристов, тогда как остальные оставшиеся в живых члены экспедиции вернулись в гасиенду дель Серро, а оттуда в цивилизованные страны.

Через шесть месяцев после отъезда экспедиции из Сан-Франциско небольшой отряд графа находился у истоков реки Бонавентура в весьма незавидном положении.

Зная приблизительно местоположение золотой залежи, граф мало-помалу приближался к истокам Бонавентуры в надежде встретить здесь в назначенное время товарищей Гонзага и остановился однажды на берегу ручья, в котором оказался золотоносный песок; это обстоятельство, разумеется, наполнило авантюристов новыми надеждами Здесь на них напал многочисленный отряд апачей; энергия, с которой велось нападение, доказывала, что отряд состоит из отборных воинов. В самом деле, Крестоносец заметил среди нападающих своих давнишних врагов: Серого Медведя, Черного Змея и Летящую Стрелу.

Несмотря на мужество графа и его спутников, перевес оказался на стороне индейцев, и отряд, потеряв около 20 человек, принужден был отступить на островок, находившийся посреди реки. Здесь он мог пользоваться по крайней мере относительной безопасностью.

Как выяснилось впоследствии, отряд апачей отправлялся в горы, на охоту, и только случайно наткнулся на белых.

Мы сказали, что отряд находился в сравнительной безопасности на острове, куда он переправился при помощи челнока, найденного подле берега, так как вследствие быстрого течения по обе стороны острова переплыть реку на конях было невозможно. Несмотря на это, отряд вскоре убедился, что ему придется выдержать настоящую осаду, так как индейцы переправились через реку повыше острова, где течение было спокойнее, и расположились по обоим берегам.

Так прошел день, другой, и граф уже начинал приходить в отчаяние, так как через день должно было наступить полнолуние и следовало явиться на место свидания. Он отыскал Крестоносца, который стоял на страже подле челнока, и тот сообщил ему, что источник реки находится в пяти или шести милях от острова.

Француз колебался, не зная, довериться ли старику, но времени оставалось мало, и он наконец решился.

— Мне известно, — сказал он, — что, когда наступит полнолуние, к источнику явятся двое людей, с которыми мне необходимо повидаться и с которыми я, к несчастью, до сих пор не мог встретиться. Вы знаете этих людей. Это Железная Рука и его друг, молодой вождь команчей.

Крестоносец подумал с минуту, потом обратился к графу.

— Я бы не хотел вмешиваться в ваши тайны, — сказал он, — но считаю своею обязанностью предостеречь вас от этих людей; они готовят вам кровавую месть.

— Кровавую месть? Мне?

— Да, они думают, что вы и Евстафий убили за морем их друга, одного известного золотоискателя.

— Кто вам сказал это? — быстро спросил граф.

— Сам Железная Рука, когда мы скрывались подле лагеря апачей, поджидая случая освободить сеньору.

— Mort de ma vie! — воскликнул взволнованный граф. — Тем более, необходимо мне увидеть их и уничтожить их ложное мнение, благодаря которому наше предприятие до сих пор не удавалось.

Затем он объяснил Крестоносцу в чем дело, и тот посоветовал ему попросить у отряда отпуск на три дня, дав клятву вернуться по истечении этого срока, если только останется в живых. Сам Крестоносец предложил свои услуги в качестве проводника и уверял, что им удастся пробраться ночью в челнок незамеченными мимо осаждающих. Во время этого разговора они заметили на поверхности реки какое-то темное тело, и граф уже прицелился, когда чей-то голос произнес: «amigo! друг!»

Крестоносец бросился к реке и протянул свое ружье пловцу, который успел схватиться за него, иначе он был бы унесен быстрым течением.

Через несколько мгновений перед Крестоносцем стояла сестра команча.

— Суванэ! Дитя мое, откуда ты взялась? — воскликнул он с изумлением, между тем как граф поспешно подошел к ним.

— Из лагеря Серого Медведя и его друзей, — отвечала девушка, — мой белый отец может видеть отсюда их огни.

— Так ты ничего не знаешь о Железной Руке и о своем брате?

— Суванэ давно, давно не видала их и ради них боролась с волнами Бонавентуры. На следующую ночь Большой Орел со своими друзьями ожидают Серого Медведя у источника Бонавентуры, но тут его погубит предательство Черного Змея.

Не ожидая дальнейших расспросов, она рассказала им о предполагаемом поединке между ее братом и Серым Медведем, о покровительстве, которое ей оказывал вождь липанов, о своем бегстве из лагеря апачей и, наконец, об изменническом плане Черного Змея, который приказал отряду своих воинов следовать, без ведома Серого Медведя, за тремя вождями, когда они отправятся к источнику Бонавентуры, и там напасть на Большого Орла и его друзей и умертвить их. Ей удалось подслушать этот план, после чего она бежала из лагеря апачей.

Эти известия имели огромную важность для графа Альбана и доказывали безусловную необходимость явиться на место свидания, прежде чем состоится поединок. Поэтому он отправился вместе с Крестоносцем и Суванэ к отряду, который расположился подле костра посреди острова. Здесь граф поручил Суванэ покровительству поручика Готгардта, столь же удивленного, сколько обрадованного, а сам, по обычаю индейцев, попросил у своих спутников отпуск на три дня. Они охотно согласились на его просьбу, после того как он поклялся, что вернется через три дня, если только останется в живых.

Час спустя граф и Крестоносец сели в челнок и, простившись с отрядом, провожавшим их до берега, отплыли от острова.

Мы у истока Бонавентуры. Долина, из которой вытекает эта река, защищена горами от северных ветров и представляет всю роскошь южной природы.

Пышная растительность указывает на близость воды. Ветви пробковых дубов, магнолий и красильных деревьев обвиты лианами, цветы которых блестят всевозможными красками. В ветвях олеандра и душистого дикого жасмина поет мексиканский соловей, голубые сороки скачут по цветущему лугу, а зеленые ящерицы с быстротою молнии шныряют между камнями.

За час до солнечного заката у небольшого костра, разложенного на берегу реки, сидели трое людей, в которых мы узнаем Железную Руку, квахади и янки.

Несмотря на роскошную природу, долина имела в себе нечто мрачное главным образом благодаря развалинам древнего храма ацтеков, находившимся у подошвы высокой скалы. Даже местный житель-индеец боязливо удалялся от этих остатков древних времен, опасаясь духов, населявших, по местному поверью, развалины.

Янки, который тотчас после поражения апачей у гасиенды дель Серро присоединился к своим товарищам, был наконец недалеко от цели своих корыстолюбивых стремлений и надеялся завтра увидеть сокровище. Он было хотел продолжать путь сегодня же, но Железная Рука заявил, что сегодня уже поздно пускаться в такую затруднительную и даже опасную дорогу. В эту ночь, как нам известно, должен был произойти поединок.

Пока небольшое общество ужинало, в долине стало уже темнеть и появилась сильная роса, заставившая янки встать и пойти за сюртуком, который он положил в нескольких шагах от огня.

Вдруг он вскрикнул и отскочил к огню; перед ним появилась исполинская фигура графа Альбана, рядом с которым стоял Крестоносец,

— Ад и черти! Граф! — заревел американец, оправившись от первого испуга, и схватил ружье. — Убейте его! Застрелите его!

— Тише! Не шевелись, — крикнул Крестоносец, выступая вперед, — или моя пуля пробьет твой подлый мозг. Железная Рука и ты, команч, выслушайте графа, а потом поступайте как знаете.

— Пусть он говорит! — серьезно сказал траппер, опуская ружье, которое он тоже схватил.

Квахади спокойно сидел перед огнем и только иногда бросал угрожающий взгляд на графа, который скрестил руки на груди и спокойно стоял перед людьми, поклявшимися убить его.

— Я пришел сюда, — сказал он серьезным тоном, — согласно желанию вашего покойного друга гамбусино Хосе, после того как тщетно ожидал вас в Сан-Франциско.

В то же время он расстегнул свою охотничью рубашку, снял с шеи кожаный мешочек, достал из него небольшой кусок кожи и протянул Железной Руке.

— Посмотри, Орел, — сказал Железная Рука, — это тотем Золотого Глаза.

— Он украл его у меня, это моя собственность! Сеньор Хосе подарил его мне! — закричал янки.

— Негодяй! — сказал граф. — Не пятнай своей ложью память несчастного. Хосе Гонзага передал мне, когда умирал в моем доме; он не хотел, чтобы этот план достался тебе.

— Ложь! Жалкая ложь! — закричал янки, опуская руку в глубокий карман своего сюртука. — Но Джонатан Смит не такой человек, чтобы позволить обобрать себя какому-нибудь авантюристу. Умри, негодяй!

Янки сделал шаг вперед и выхватил из кармана тяжелый нож, но в ту же минуту выронил его и с криком тряхнул рукой. Маленькая черная полоска, не толще ивового прута, обвилась вокруг нее.

— Боже мой! — culebrilla!

Крестоносец, у которого вырвалось это восклицание, прикладом ружья стряхнул змею на землю и растоптал ее каблуком.

Но все, не исключая команча, с ужасом глядели на укушенного.

— Положи свою руку на камень, — сказал траппер. — Дай сюда томагавк, Орел, я отрублю ему руку.

— Вы с ума сошли! — закричал напуганный американец. — Я должен потерять руку из-за ничтожного укуса змеи. Несколько листьев вашей целебной травы достаточно для того, чтобы вылечить ее к завтрашнему утру.

— Человек, — сказал Крестоносец со страшной серьезностью, — понимаете ли вы, что случилось? Вас укусила редко встречающаяся, но тем более страшная черная culebrilla, и через десять минут вы умрете. Это суд Божий!

— Умру! — Несчастный бросился на колени и протянул товарищам руку, которая уже почернела и вспухла. — Отрубите мне руку! Железная Рука, Орел, помогите!

— Слишком поздно! — сказал охотник. — Подумайте о спасении вашей души и просите у Бога прощения вашим грехам.

Янки бросился к ногам графа:

— Пощадите! Я признаюсь, что лгал! Что вы заботились о Хосе в его последние минуты, — вам следует половина всего золота, только не дайте мне умереть!

Глаза его выступили из орбит, голос становился все слабее и наконец совершенно умолк. Джонатан Смит умер.

Крестоносец перекрестился, и наступило продолжительное молчание, которое никто не решался прервать.

Наконец Железная Рука и квахади подошли к графу и протянули ему руки.

— Простите, сеньор, — сказал траппер, — что мы относились к вам несправедливо, и будьте уверены, что мы признаем вас наследником нашего Друга.

Так как было слишком темно, чтобы закопать труп, то Железная Рука и индеец отнесли его пока в развалины; затем все уселись вокруг огня и с равнодушием людей, привыкших ежедневно видеть смерть, принялись за прерванный ужин. При этом граф и Крестоносец сообщили о бегстве Суванэ, о предательском замысле Черного Змея, и граф со свойственной его нации любезностью предложил заменить янки при поединке, если он состоится, несмотря на изменившиеся обстоятельства.

— Как ты думаешь, Орел? — гордо спросил траппер у своего молодого друга.

— Слово вождя неизменно, — отвечал команч. — Большой Орел будет ожидать Серого Медведя на этом месте.

— Я так и думал, — заметил Железная Рука, — и не отстану от тебя. Пусть мошенники подавятся своей изменой! Но вы сказали смелое слово, граф, и мы с благодарностью принимаем ваше предложение. Не правда ли, Орел?

— Двое вождей будут сражаться друг подле друга, — отвечал команч, — и сделают все, что от них зависит.

— Вы затеяли глупость все трое, — сказал Крестоносец. — Я уж не говорю о неравном бое, но, кроме отряда Черного Змея, вы со всех сторон окружены врагами. Я нашел на дороге несомненные доказательства того, что другая толпа индейцев бродит поблизости. Вот в доказательство стрела.

Едва команч взглянул на находку, из уст его вырвалось восклицание «хуг!».

— Это стрела команча, — сказал он.

Траппер вскочил на ноги при этом неожиданном известии и закричал:

— Ура! Мы соединимся с ними. Воины твоего племени не бросят в беде квахади. Очевидно, они отправляются в Сиерру охотиться на медведей и дошли досюда. Если бы мы могли послать кого-нибудь в их лагерь, то они, конечно, вовремя поспели бы сюда.

— Пошлите меяя, — предложил Крестоносец, — пусть команч даст мне какой-нибудь знак, чтобы мне поверили его соплеменники, и если лагерь их находится не дальше трех миль отсюда, то я приведу их еще до восхода солнца.

После непродолжительного совещания было решено, что Крестоносец отдохнет два часа и затем отправится в путь. Квахади снял с своей шеи тотем и вручил его Крестоносцу вместо удостоверительной грамоты.

После этого все, за исключением Железной Руки, который остался на страже, улеглись спать. Через два часа Железная Рука разбудил Крестоносца и проводил его в горы.

Когда он возвратился, команч заменил его, а траппер лег подле француза и спокойно спал до тех пор, пока слабый свет на востоке не указал на близкое появление луны и начало дня.

Индеец встал, прислушался и разбудил спящих.

Железная Рука и граф в одно мгновение были на ногах.

— Пора вставать, — сказал траппер, — я слышу топот их коней.

— Теперь, сеньор, — сказал Железная Рука, — согласно нашему вчерашнему уговору, лягте подальше, закройте вашу одежду одеялом, а лицо шляпой.

Пока граф приводил в исполнение этот совет, на востоке появился полный диск луны и озарил долину мягким светом.

В ту же минуту у входа в долину показались три всадника; они неслись с быстротою ветра и через две минуты остановились перед индейцем и траппером, которые, опершись на ружья, неподвижно ожидали своих соперников.

— Третье полнолуние наступило, — сказал вождь липанов. — Серый Медведь явился сюда с двумя товарищами, согласно своему обещанию.

— Большей Орел ожидал его, — сказал команч, наклоняя голову с достоинством владетельного князя.

— Серый Медведь, — продолжал апач, — привел с собой Черного Змея и Летящую Стрелу, но глаза его видят только двух противников.

— Должно быть, его глаза ослабли от старости, — сказал траппер, — вон лежит третий, но он спит, потому что пришел издалека и устал.

Взоры трех вождей с любопытством обратились к тому месту, куда указывал траппер, но индейское самообладание тотчас заставило их подавить это любопытство.

— Какие условия боя предложит молодой вождь квахади? — спросил Серый Медведь.

— Каждый сражается тем оружием, которое у него есть, пешком или на лошади. Сражение начнется, когда солнце бросит в долину свой первый луч.

— Хорошо, будь так! Едемте.

Он повернул лошадь и медленно поехал ко входу в долину, не принимая никаких мер предосторожности; двое других вождей последовали за «ним.

Граф тотчас присоединился к своим товарищам, которые сообщили ему об условиях боя. В случае если появится отряд Черного Змея, решено было бежать в развалины храма, где можно было легко защищаться, и наклеить мошенникам великолепный нос, — как заметил смеясь траппер, но затем его лицо приняло серьезное выражение, и он сказал товарищам:

— Не следует забывать, что сражение может кончиться смертью того или другого из нас, так как мы имеем дело со знаменитыми воинами. Что будет с твоей сестрой, Орел, если тебя убьют?

Молодой вождь молчал.

— Обещание за обещание, — сказал граф. — Если я останусь в живых, то буду заботиться об этой девушке, как о своей дочери; если же буду убит, — тут он вынул записную книжку, вырвал из нее листок и написал на нем несколько слов, — то передайте эту записку моему старому слуге и другу Евстафию. Из сокровища вы возьмете столько, чтобы заплатить моим людям.

— Благодарствуйте, сеньор, все будет исполнено согласно вашему желанию. Но теперь станем по местам, так как сейчас покажется солнце.

Все трое стали в одну линию, на расстоянии двадцати шагов друг от друга, и ожидали своих противников, пронзительный боевой крик которых послышался в эту минуту, так как первый луч солнца озарил долину.

— Они приближаются. Стойте твердо, друзья, и цельтесь хорошенько.

Трое вождей, наклонившись к гривам своих коней, неслись во весь опор, направив длинные копья на своих противников. Хотя последние приготовились к нападению, но всадники неслись так быстро, что никто из их противников не решился выстрелить, так как при таких обстоятельствах считалось постыдным ранить коня вместо всадника.

Команч, знакомый со всеми способами индейской войны, бросился на землю в ту минуту, когда Серый Медведь готовился нанести ему удар, и вождь липанов промчался мимо. В ту же минуту команч вскочил и прицелился. Но и липан с непостижимою быстротою уже успел повернуть лошадь, бросил копье, привязанное к седлу длинным ремнем, и схватился за ружье. Два выстрела раздались разом, но ни одна из пуль не попала в цель вследствие быстрых движений апача. Тогда апач бросил ружье на землю, снова схватил копье и помчался на своего противника.

Железная Рука ожидал такого же нападения, но он не принял в расчет хитрость Черного Змея, и это едва не стоило ему жизни. Хотя Черный Змей тоже замахнулся копьем, которое траппер отбил ружейным дулом, но это была только хитрость. В другой руке мескалеро держал ружье и, проезжая мимо траппера, бросил копье, откинулся на седле и выстрелил в своего противника почти в упор, так что опалил ему волосы.

Вероятно, только это обстоятельство и спасло жизнь трапперу. Пуля, направленная слишком высоко, сбила с него шляпу, оцарапала его голову и на несколько мгновений оглушила его, так что он зашатался как пьяный. Пока он успел оправиться и прицелиться в хитрого апача, последний уже был вне выстрела и мчался к выходу из долины, вовсе не желая вторично схватываться с опасным противником, так как знал, что ему не удастся еще раз обмануть его.

Совершенно другой исход имел поединок графа.

Летящая Стрела, уже находясь близко от графа, узнал страшного предводителя белых и с криком ужаса натянул поводья своего коня, который поднялся на дыбы перед самым графом. Последний, не долго думая, бросил свое ружье, схватил коня за ноги, и опрокинул его на землю вместе со всадником.

Ужасный крик был ответом на этот смелый поступок. В течение нескольких мгновений лошадь барахталась на земле, затем вскочила на ноги и умчалась, волоча за собой копье. Но всадник лежал неподвижно, и когда граф подбежал к нему с охотничьим ножом, то увидел, что Летящая Стрела был мертвый, — он разбил себе череп при падении.

Все это происходило почти одновременно. Когда граф, освободившись от своего противника, повернулся к своим товарищам, он увидел траппера, который смотрел на происходящий перед ним поединок.

Мы оставили команча в ту минуту, когда он выстрелил столь же неудачно, как и вождь липанов, и этот последний вторично бросился на своего противника. Квахади ожидал нападения с томагавком в руке, но изменил свой план, так как в эту минуту лошадь Летящей Стрелы неслась мимо. Команч заткнул томагавк за пояс, схватился за ремень, на котором висело копье, вскочил в седло и, схватив копье, помчался навстречу своему противнику.

Теперь началось состязание в верховой езде, и граф должен был сознаться, что ему никогда не приходилось видеть такой ловкости и смелости. Но вскоре стало очевидно, что лошадь Серого Медведя была сильнее лошади его противника, который все более и более был тесним к реке. Наконец Серый Медведь решился сразу окончить поединок одним ударом и во весь опор помчался на команча. Боязливое восклицание вырвалось из уст траппера; но его испуг оказался преждевременным. Команч внезапно остановил лошадь, откинулся на бок и нанес своему противнику такой удар копьем, что острие, воткнувшись в бок липана, вышло под правым плечом, а рукоятка, переломившись от сильного напора, выбила из седла самого команча. Кровь хлынула рекою из раны Серого Медведя, но с силою, напоминавшей упорство и силу зверя, имя которого он носил, он выхватил из-за пояса томагавк и хотел бросить им в своего врага. Но тут его мощное тело зашаталось, и он упал с лошади в ту самую минуту, когда у входа в долину раздался пронзительный рев.

В ту же минуту послышался голос траппера: «В развалины! К развалинам!» — И все трое, не теряя ни минуты, поспешили к храму, которого достигли, прежде чем передние воины отряда, состоявшего из тридцати человек, успели отрезать им путь. Тотчас затем апачи увидели трупы двух вождей, и ужасные крики, огласившие воздух, показывали, какое бешенство и горе возбудила в них гибель двух храбрейших воинов.

Черный Змей тотчас велел напасть на развалины, с предусмотрительностью опытного воина не желая дать остыть бешенству своего отряда. Все слезли с лошадей, спутали их и затем разделились на две части: одни должны были под прикрытием травы и камней ползти к храму, а другие открыли огонь по какой-то человеческой фигуре, неосторожно появившейся у входа в храм.

Наконец пули свалили на землю этого неосторожного человека, и в ту же минуту апачи по сигналу Черного Змея с диким ревом бросились к храму и ворвались в него, не встречая никакого сопротивления. В храме было пусто, только почерневший труп янки, изборожденный пулями апачей, валялся у порога.

Суеверный ужас охватил индейцев, они бросились вон из храма.

Но снаружи их ожидал новый испуг.

Нападение на развалины так заняло Черного Змея, что он не обращал внимания ни на что остальное и теперь был немало смущен, когда, случайно обернувшись, увидел в долине толпу воинов по крайней мере в 60 человек. Сначала он думал, что это остальная часть отряда, оставленного вождями для осады острова и почему-либо последовавшего за ним, но фигура Крестоносца, замеченная им среди всадников, доказала ему, что это толпа враждебны» индейцев.

По его свисту воины бросились к лошадям, но было уже поздно, толпа команчей настигла их, и после слабого сопротивления апачи были разбиты. Никто не избежал копья или томагавка нападающих, и сам Черный Змей нашел заслуженную гибель в кровопролитном сражении.

По окончании битвы, продолжавшейся не более четверти часа, из развалин вышли граф, Железная Рука и Орел, исчезновение которых скоро объяснится, и приветствовали Крестоносца, подоспевшего так кстати с отрядом команчей.

Разумеется, все были согласны довершить одержанную победу и напасть на апачей, осаждавших остров. Во время совещания об этом нападении граф объявил, что он с Железной Рукой и команчем останутся здесь и явятся на остров на следующий день. Около полудня отряд команчей двинулся в путь, граф проводил их немного и дал Крестоносцу указания относительно своих людей. Но при этом он умолчал о причинах, заставлявших его остаться в долине, а Крестоносец не счел нужным спрашивать о них.

Глава десятая ЗОЛОТО! ЗОЛОТО! ЗОЛОТО!

Когда граф вернулся к своим спутникам, они стали снаряжаться в путь, к золотой мине. Несмотря на все свое самообладание, француз не мог скрыть волнения, думая о сокровищах, которые ему придется увидеть через несколько часов. Он нетерпеливо торопил своих спутников, которые совершенно спокойно увязывали одеяла на спину, чтобы не быть стесненными в движениях. Команч нарубил из сосновых веток несколько факелов, которые они также привязали себе на спину. Ружья были спрятаны внутри храма.

На первый взгляд в храме не было заметно никакого другого выхода. Но когда трое путников вошли в темный угол храма, перед ними оказалась узкая лестница, сложенная из камней и ведшая наверх. Здесь-то они и скрылись во время нападения апачей. Место было так удобно для защиты, что один человек мог бы задержать здесь всю толпу, если бы она сама не рассеялась под влиянием суеверного страха.

Через несколько мгновений все трое стояли на первой террасе храма. Здесь перед ними открылась такая же пирамидальная каменная постройка, как и та, по которой они взобрались, но никакого другого входа не было видно.

— До сих пор, сеньор, — сказал Железная Рука, — дорога вам известна. Мы также не знали, куда идти дальше, когда случайно открыли это место, и только искусство Хосе, внимание которого было возбуждено кусочком золота, найденным им на лестнице и, вероятно, лежавшим здесь уже целые столетия, помогло нам отыскать дальнейший путь. Его баррета, которую мы найдем в руднике и которой он стучал в каждый камень, открыла нам путь.

С этими словами он изо всех сил толкнул квадратный камень, который повернулся на железных петлях и открыл вход в постройку. Внутри нее также находилась лестница, ведшая на третью террасу, на которой виднелась еще пирамидальная постройка, прислоненная к скале. На внешней стороне этой пирамиды были выбиты ступени, по которым наши три странника выбрались на маленькую площадку. Перед ними возвышалась на головокружительную высоту почти отвесная скала, по которой в разных местах струилась вода. В скале были выбиты ступени на расстоянии двух футов одна от другой, поросшие мхом кольца из сплава цинка с медью, заменявшего у древних мексиканцев железо, были вделаны в стену, чтобы облегчить восхождение.

— Нам нужно подняться туда, наверх, граф, — сказал траппер, указывая на ступени.

— Однако здесь не долго сломать шею, — отвечал граф

— Но это единственная дорога к золотой мине, и до нас по ней прошли тысячи, если только верить преданию.

— Какому преданию?

— В древние времена, — сказал траппер, — у князей этой страны всегда было много золота, так как они одни и некоторые из священников знали места, в которых золото просачивается из недр земли и теперь еще лежит в огромном количестве, несмотря на то, что из этого источника черпали в течение столетий. Великие кацики ежегодно в известный день отправляли за золотом сотню рабов, и, когда они возвращались из пещеры нагруженные золотом, священники убивали несчастных, чтобы они не могли разгласить тайну. Их кости покоятся под курганом, который мы видели в долине.

— Теперь, Орел, — продолжал траппер, — ступай вперед и показывай нам дорогу, а вы, сеньора, прижмитесь крепче к скале. Опасность не так велика: нужно только быть осторожным.

Квахади начал взбираться на стену, за ним последовал француз, а Железная Рука замыкал шествие. Около часа продолжалось это трудное и утомительное восхождение, наконец скала сделалась более отлогой. При этом граф заметил, что камень принял пористый вид, чем объяснялось просачивание воды из верхних бассейнов. Восхождение продолжалось еще час, наконец индеец остановился и сказал:

— Дух Желтых вод близко, следует обратиться к нему, прежде чем вступить в его владение.

Траппер пожал плечами.

— Это бедный язычник, — сказал он графу, — он еще не избавился от суеверий своей нации.

Индеец протянул руку поочередно на все четыре стороны, произнося какие-то заклинания. Потом он встал на колени и три раза прикоснулся головою к земле.

Граф схватил траппера за руку.

— Итак, это верно? — сказал он. — Мы недалеко от золотой мины.

— Опомнитесь, сеньор, — сказал траппер почти невольно, — и не дайте индейцу увидеть, как храбрый воин белых теряет самообладание при мысли о негодном металле.

Индеец встал.

— Пора, — сказал он. — Дух Желтых вод разрешает нам вступить в его владения.

— Ну, так вперед, во имя Господа, — сказал Железная Рука.

Индеец поднялся на последние двадцать ступеней, и все трое остановились на вершине скалы.

Перед ними простиралась золотая долина.

Граф стоял и смотрел; единственные слова, которые, наконец, вырвались из его уст, были: «Золото! Золото!»

Последние лучи солнца освещали долину, которая казалась вся в огне.

Когда граф пришел в себя и мог рассмотреть подробности, он увидел перед собой котловинообразную долину около ста шагов в длину и около пятидесяти в ширину, окруженную с боков крутыми стенами и замкнутую высокой каменной стеной, у подошвы которой виднелась широкая трещина. Из множества других мелких трещин и дыр просачивалась грязная вода, протекавшая по долине в виде ручейков и собиравшаяся на той скале, где стоял граф, откуда, по-видимому, не было никакого истока. Легко было понять, что она просачивается сквозь пористый камень и, стекая вниз, образует источники Бонавентуры.

На дне долины были видны многочисленные высохшие русла, наполненные блестящим песком и камнями.

Этот песок, эти камни — было золото!

В лучах заходящего солнца котловина казалась каким-то огненным снопом. Отложение золота в течение столетий было так громадно, что некоторые зерна превратились в огромные комки, и когда солнечные лучи проникали внутрь котловины, глаза едва могли выносить ее блеск, потому что вся она, сверху донизу, была одета самородным золотом.

Граф едва мог преодолеть свое волнение при этом удивительном зрелище, он хотел сойти в долину, но сильная рука траппера удержала его.

— Успокойтесь, сеньор. Будьте человеком, не дайте золотой горячке овладеть вами. Следуйте осторожно за команчем.

Индеец спустился по широким ступеням, граф последовал за ним, и, остановившись на дне долины, мог воочию убедиться, что гамбусино говорил правду, что сокровища были действительно неисчислимы.

Итак, граф достиг наконец цели трудного, утомительного странствования, стоившего жизни стольким людям!

Пока Сент-Альбан стоял, как очарованный, думая о том, как мало людей из его храброго отряда остаются еще в живых, какими опасностями и затруднениями грозит им ближайшее будущее, — солнце село, долина оделась тьмою, и только звезды отражались на золотых скалах.

Наконец граф очнулся от своего забытья, чувствуя, что какие-то смутные опасения овладевают им против его воли.

Он стоял у входа в котловину и, вспомнив, что его проводники захватили с собой факелы, крикнул Железную Руку и попросил его зажечь факел.

Траппер молча исполнил его желание. Зажегши факел, он пошел впереди графа в котловину, стены которой заблистали тысячами огней.

Глаза графа блуждали по сверкающим стенам. Вдруг, как бы желая убедиться, что он не грезят, он схватил железную палку Хосе, оставленную в котловине еще два года тому назад, и со всей мощью своей исполинской силы принялся отбивать огромные куски золота от стен котловины.

— Все это и в тысячу раз больше, — сказал он трапперу, который, качая головой, следил за его лихорадочными движениями, — должно достаться людям, делившим со мной труды и опасности, — никто из моих друзей не должен быть забыт.

Вдруг он остановился и провел рукою по лбу, как бы чувствуя какую-то тяжесть или боль в голове.

— Вы правы, Железная Рука, это золото туманит мой рассудок. Уйдемте скорее, пока грезы снова не овладели мной.

Он поспешно вышел из котловины и подошел к индейцу, который сидел молча и неподвижно. Там он укрепил факел между камнями, выпил глоток воды из фляжки траппера, собрал в кучу несколько кусков золота и помог увязать их в одеяло, которое они принесли с собой. Он говорил теперь без умолку и казался в бреду.

Наконец он умолк, подпер голову руками и погрузился в глубокую задумчивость.

Железная Рука, по-видимому, ждал этого момента утомления. Он кивнул индейцу, давая ему понять, что графа следует оставить в покое, затем оба растянулись на земле. Минуту спустя их тихое дыхание показало, что они погрузились в глубокий сон.

Граф все еще сидел на том же месте, в том же положении. Грезы, самые фантастические, наполняли его голову, разгоряченное воображение создавало гигантские образы.

Чего не может он достигнуть с этими бесчисленными сокровищами?

Франция под владычеством новой ветви Бурбонов — военная сила, какой нет ни у одного народа в мире, — Париж, прекрасный, величественный Париж у его ног, — сила, блеск, все земные почести в этом золоте, и он его единственный господин!

Он встал, лицо его налилось кровью. Факел почти догорел, граф зажег новый, неслышными шагами пошел к котловине и исчез в глубине ее.

Когда траппер проснулся, солнце уже взошло.

Железная Рука протер глаза, вскочил и осмотрелся, — графа не было подле них. Индеец, который тоже проснулся, также не знал, куда он девался.

Они стали искать графа, пошли к котловине; там было еще темно. Железная Рука послал индейца за факелом, а сам несколько раз крикнул графа, но только эхо отвечало на его зов. Им овладело страшное беспокойство, он вырвал факел из рук подошедшего индейца, и бросился в котловину.

Волосы встали дыбом на его голове, — этот сильный бесстрашный человек должен был прислониться к стене: перед ним лежал бездыханный, окоченевший труп графа с широко раскрытыми глазами.

Сначала траппер не решался поверить глазам; но, убедившись в печальной истине, он закрыл лицо своей широкой, мозолистой рукой; крупные слезы показались между его пальцами и скатились на холодный металл.

Между тем индеец стал на колени возле тела и попытался было вернуть его к жизни, так как он слыхал от Крестоносца о странной болезни графа и думал, что с ним опять случился припадок. Однако, посмотрев в безжизненные глаза графа, он убедился в его смерти.

Предсказание немецкого врача в Сан-Хосе сбылось; припадок, вероятно, вызванный сильным нервным возбуждением, возобновился и окончился смертью.

Товарищи вышли из котловины и, усевшись у входа, стали совещаться, как им поступить с трупом. Вырыть могилу в каменистой, проросшей металлом почве было невозможно, поэтому они решились оставить тело там, где его постигла печальная участь.

Железная Рука вспомнил, что граф положил свой бумажник под камнем в долине. Поэтому он ограничился тем, что снял с руки графа кольцо с гербом, чтобы передать его спутникам графа, как знак удостоверения; прочел еще один Pater noster за душу усопшего, перекрестил тело и вышел из котловины.

Вспомнив последние слова покойного, он решился исполнить его волю и отнести его спутникам золото, увязанное графом в одеяло. Лошадь, на которой граф провожал Крестоносца, должна была перевезти тяжелый груз к лагерю экспедиции.

Навьючив на себя золото, траппер и индеец поднялись на стену; Железная Рука еще раз бросил печальный и негодующий взгляд на котловину, сиявшую в лучах солнца, затем они стали спускаться со скалы.

Так как Железная Рука не принимал на себя никаких обязательств относительно членов экспедиции, то он поклялся, во избежание новых несчастий, что мертвец, оставшийся в котловине до судного дня, будет последним, кому открылась тайна сокровища.

Перенесемся теперь на остров, оставленный графом двое суток тому назад.

В отсутствие графа его спутники занимались постройкой плота вместо челнока, время от времени обмениваясь выстрелами с апачами, но не ожидая серьезного нападения. Конечно, на острове не знали, удалось ли графу и Крестоносцу добраться до берега, но по крайней мере можно было быть уверенным, что они не попались в руки апачей, так как последние непременно отпраздновали бы свою удачу торжественным криком.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Однако члены экспедиции начинали беспокоиться и с удвоенным вниманием держали стражу. Съестных припасов оставалось только на один день, так что необходимо было принять какое-нибудь решение.

Наступила третья ночь, под покровом которой должны были вернуться граф и Крестоносец или по крайней мере хоть один из них, если только оба не были захвачены в плен или убиты.

Поручик фон Готгардт расставил на берегу часовых и хотел еще раз пройти вдоль реки, как вдруг на правом берегу реки раздался выстрел. За ним последовал другой, на левом берегу; потом страшный рев сотни индейских глоток; потом загремели залпы один за другим.

— Ура! Люди, сюда! Где наш плот? Граф дерется с апачами, спешим к нему на помощь!

Молодой пруссак с быстротою оленя сбежал к реке, за ним бросились остальные.

Залпы следовали за залпами, и гром выстрелов сливался с криками авантюристов и ревом избиваемых апачей.

Восходящее солнце осветило картину полного поражения и истребления апачей. Немногие избежали пуль и томагавков команчей и спаслись бегством в пустыню и горы. Белые освободились от осады и находились уже на левом берегу реки, между тем как команчи и Крестоносец ожидали графа и его товарищей на правом берегу.

Несмотря на победу и освобождение, члены экспедиции находились в беспокойном состоянии и нетерпеливо ожидали своего предводителя, который должен был вести их к давно обещанному сокровищу. Евстафий, чувствовавший, сам не зная почему, какое-то смутное беспокойство, переправился на правый берег, чтобы поговорить с Крестоносцем о графе, вместе с ним отправился поручик фон Готгардт, которому хотелось поболтать с Суванэ.

За час до заката солнца один из команчей вернулся из степи и сообщил, что с юга к лагерю команчей идут двое людей и ведут с собой лошадь.

Вскоре все узнали Железную Руку и вождя квахади. К общему удивлению, они шли одни.

Когда они подошли, все окружили их и с беспокойством спрашивали траппера о графе.

Лицо траппера было серьезно и непроницаемо. Он обратился к Крестоносцу и спросил:

— Где сеньор Евстафий? У меня есть поручение к нему.

— Я — Евстафий. Где мой дорогой господин? С ним не случилось никакого несчастья?

— Граф умер, — отвечал Крестоносец. — Божья воля назначила ему могилу в пустыне. Вот его кольцо в доказательство истины моих слов.

Он протянул Евстафию кольцо графа.

Удар был так неожидан, так ужасен, что в первую минуту никто не мог произнести ни слова. Верный Евстафий закрыл лицо руками и горько заплакал.

— Железная Рука, — сурово сказал пруссак, — я знаю и уважаю вас, и не сомневаюсь в истине вашего печального известия. Но граф оставил здесь многочисленных друзей, которые потребуют у вас отчета о его смерти, так как Крестоносец оставил его в обществе вас и индейца целым и невредимым.

— Мы не приглашали к себе покойного, — сказал траппер, — он пришел к нам по собственному желанию, и никто не мешал ему вернуться. Поэтому никто не может сделать нас ответственными за его участь. Однако я готов, насколько мне позволяет клятва, рассказать об его кончине человеку, которого он сам указал. Сеньор Евстафий, я хотел бы поговорить с вами наедине.

Спокойная твердость траппера не допускала мысли о каком-нибудь подозрении. Евстафий тотчас согласился и отошел с ним в сторону. Траппер вынул записку, которую граф написал на случай своей смерти, и передал ее Евстафию.

Последний развернул записку и прочел следующее:

«Моему старому другу и товарищу Евстафию, — привет и благодарность! Бог не хотел, чтобы я достал сокровище. Траппер Железная Рука и его товарищ, молодой вождь квахади, — оба честные люди, — сообщат тебе о моей смерти. Живи счастливо, и пусть Бог вознаградит тебя за твою верность и любовь ко мне.

Генри Сент'Альбан».

Евстафий, глотая слезы, прочел эту записку трапперу, который внимательно слушал.

После этого они долго беседовали и вернулись к огню уже поздно вечером. По зрелом обсуждении они решились скрыть от всех тайну смерти графа в золотой котловине, — о которой траппер и Евстафию рассказал только то, что мог рассказать, не нарушая клятвы, — но сообщить доверенным людям о последних распоряжениях графа и посоветоваться с ними, как удовлетворить членов экспедиции.

Крестоносец, молодой пруссак и Суванэ, мирно беседовавшие между собой, были приглашены на совещание, и Железная Рука показал им золото, привезенное на лошади. По приблизительной оценке его было около 200 фунтов.

— Друзья, — сказал Евстафий, — я должен сообщить вам, что граф, мой господин, умер, отыскивая золотую залежь. Железная Рука доставил мне несомненные доказательства этого и сообщил последнюю волю покойного, — ни этот храбрый человек, ни его спутник ни в чем не виноваты; напротив, я благодарю их за их добросовестное и честное отношение к графу. Они привезли сюда золото, найденное графом, которое должно быть разделено между членами экспедиции. Я сам возьму на себя этот дележ.

Золото было снова завязано в одеяло и положено у огня, затем все легли спать. На следующее утро Евстафий переправился через реку с лошадью, нагруженною золотом, и с частью команчей на случай ссоры между членами экспедиции.

Оставшиеся на правом берегу могли наблюдать за всем, что Происходило на левом. Они видели, как члены экспедиции окружили Евстафия и его спутников. Евстафий в коротких словах сообщил им о смерти графа, разделил между ними золото с помощью наскоро устроенных весов, и наконец простился со своими товарищами.

Тогда как эти последние отправились к гасиенде дель Серро, чтобы оттуда разбрестись во все концы света, Евстафий, Крестоносец и молодой пруссак решили остаться некоторое время с траппером и по приглашению команчей посетить их родину. л

Впоследствии Евстафий вернулся во Францию; но молодой пруссак так полюбил свободную жизнь в степях, что сделался траппером, подобно Железной Руке и Крестоносцу, и через год после описанных выше событий воспользовался прибытием миссионера в команчские деревни, чтобы обвенчаться с Суванэ, которая была окрещена в христианскую веру.

ЛАЗУТЧИК Глава первая

Был теплый летний вечер. Лучи заходящего солнца позолотили уже горизонт, когда одинокий путник, в зеленом охотничьем платье и с ружьем за плечами, пробирался на взмыленной лошади через густой, огромный лес, простиравшийся по всей северо-западной части штата Огайо. Всадник ехал шагом, с трудом прокладывая себе дорогу между гигантами-деревьями, ветви которых переплетались наверху, образуя над его головой громадные своды зелени.

Наконец, всадник достиг реки, известной под именем Миами. Остановив измученную лошадь, он соскочил на землю и стал отыскивать брод. После долгих, но напрасных поисков он ласковыми словами заставил лошадь войти в воду и поплыл к противоположному берегу. Достигнув его и сильно пришпорив лошадь, он через несколько минут скрылся в небольшом лесу, где уже царствовали глубокая ночь и тишина, только изредка прерываемая воем голодного волка да криком совы.

После получасовой езды всадник выехал на поляну и остановил лошадь перед дверью маленькой хижины. Бросив поводья на шею лошади, он поспешно спрыгнул с седла и постучался в дверь.

— Кто там? — спросил голос из хижины, по произношению которого сейчас же можно было узнать уроженца Новой Англии.

— Эдуард Штанфорт, — отвечал приехавший.

Тотчас же дверь отворилась, и приезжий увидел несколько человек, приветливо смотревших на него. Обитателями этой, одиноко стоявшей в лесу хижины были высокий, крепкий мужчина с смуглым лицом, выражавшим твердую волю; его жена, худая, бледная женщина приблизительно лет сорока; их приемный сын, высокий юноша, возбуждавший отчасти жалость, отчасти смех своим болезненным видом, льняными волосами, бесцветными глазами и лицом, покрытым веснушками; наконец, приемная дочь, прелестная девушка, с роскошными черными волосами и темными приветливыми глазами.

— Ну, Эдуард, вот уж никак не ожидали тебя видеть, — сказала старшая женщина, подавая ему руку, — кто бы мог подумать, что ты так поздно приедешь к нам.

Тот, кого встретили такими словами, был красивый, статный, сильный и цветущий здоровьем молодой человек, с умным, открытым лицом, светлыми выразительными глазами и длинными вьющимися волосами.

— Я хотел во что бы то ни стало побывать у вас, тетя, хотя вы меня и не ожидали, — отвечал он, войдя поспешно в комнату и затворив за собой дверь. Если бы мне не удалось приехать к вам, то боюсь, что вас постигла бы другая, более страшная неожиданность.

— Силы небесные! Что случилось? — вскочила тетка в сильном испуге, между тем как остальные ожидали ответа, затаив дыхание.

— Во-первых, — начал Эдуард, — знаете ли вы, что война с Великобританией уже объявлена?

— Нет, — отвечал тут дядя, приближаясь к нему, — это тяжелое известие еще не проникло в нашу глушь. Это действительно событие, Эдуард?

— Да, — отвечал тот, — наше правительство формально объявило войну англичанам 8-го июня, хотя и говорят, что старый изменник Гулль ничего еще не знал, проезжая здесь в конце того же месяца.

— Что это значит, Эдуард, что ты так непочтительно отзываешься о старом, заслуженном генерале Гулле? — вскричал дядя.

— Накажи меня Бог, если я лгу, — ответил сердито Эдуард. — Да будет проклят тот день, когда ему поручили начальство над храбрыми солдатами, которым он так постыдно изменил.

— Что ты говоришь, молодой человек? — говори яснее, нетерпеливо спросил дядя.

— Он, — отвечал Эдуард, — отдал англичанам все наши военные запасы и несколько крепостей, не позволив нам сделать ни одного выстрела в защиту их.

— Всемогущий Боже, это непостижимо! — вскричал старый Штанфорт, бессильно опускаясь на близстоящий стул; жена же его громко вскрикнула от испуга и залилась слезами. Эдуард посадил тетку на стул, дал ей успокоиться и продолжал:

— Это несчастье заставляет нас искать спасения в бегстве. Индейцы, собравшиеся под предводительством Текумзе, разорили почти не защищавшиеся северные штаты, двинулись на юг и вскоре вторгнутся сюда, и я боюсь, что они уже близко.

— О, Эдуард, — вскричала молодая девушка, которая до сих пор молчала, но была очень внимательной слушательницей, — что же будет с нами?

— Не знаю, — отвечал Эдуард озабоченно; но, заметив страх своей кузины, он горячо пожал ей руку и, придав голосу спокойный тон, сказал: — Успокойся, Мабель! Пока мои руки в состоянии двигаться, ни одна вражья рука не коснется тебя.

— Дядя, — обратился он к названому отцу девушки, — нам нельзя терять времени, если хотим спастись; надо уезжать скорее; если возможно, сию же минуту.

— Отлично, — отвечал дядя, — но куда?

— Ты знаешь, что у нас есть шлюпка, которую оставил нам капитан Вельс. Я думаю, ее надо поскорее исправить, насколько позволит нам время, потом собрать все самое необходимое и плыть к большому озеру, а все остальное предоставить Всемогущему Провидению.

— Однако ты принес действительно тяжелые вести, — сказал старший мужчина, еще раз обдумав все услышанное им. — Гулль изменил нам; и наша храбрая армия побеждена… Да не ошибся ли ты, Эдуард?

— Нет, дядя, тут не может быть никакой ошибки, так как я сам был в войске, когда он предал нас.

— Ты, Эдуард, ты?

— Да, дядя.

— О, небо, сжалься над нами! — простонала жена Штанфорта в величайшем ужасе. — Кровожадные индейцы уже близко, и вскоре они убьют нас. Если бы мы остались в Коннектикуте, где были в совершенной безопасности, и не заехали бы в такую глушь, то не подверглись бы такой опасности. Я говорила тебе это, Амос, но ты не хотел меня слушать.

— Ну, будет, жена, довольно, — успокаивал ее муж: он знал ее трусость и боялся ее нескончаемых жалоб. — Ведь все равно не будет никакой пользы, если мы станем так много говорить и ничего не делать. Успокойся, дело еще не так дурно, как говорит Эдуард.

— Я думаю, что оно еще хуже, нежели я рассказал вам, — отвечал Эдуард серьезно.

— Ну, расскажи мне все, только покороче и поскорее, — сказал дядя.

— Да, я должен говорить как можно скорее, так как мне нужно торопиться домой: я еще не предупредил своих об угрожающей опасности… Но мне пришла в голову счастливая мысль, — вскричал он, живо оборачиваясь в ту сторону, где сидел уже упомянутый нами юноша. — Слушай, Пелег, сбегай к нам и предупреди отца, чтобы и он мог приготовиться к бегству. Скажи также, что через несколько минут я приеду сам.

— Я… я… я не хочу идти, — отвечал Пелег, забившись в угол и озираясь по сторонам.

— Неужели же ты боишься?

— Ничуть не боюсь, — отвечал Пелег задорно, — но я не понимаю, зачем мне идти, когда ты сам через несколько минут приедешь туда?

Положение было слишком серьезно, чтобы смеяться над очевидной трусостью юноши. В это время Мабель, слушавшая молча весь разговор, вызвалась сходить к родным Эдуарда и уже надевала свою соломенную шляпу, но Эдуард горячо восстал против этого, говоря, что он не допустит ее подвергаться опасности из-за него..

— Тем более, — прибавил он, — что я в коротких словах предполагаю объяснить дяде положение дел и вовремя поспеть домой.

— Я хочу рассказать тебе, дядя, про измену генерала Гулля, — начал он свой рассказ.

— Около двух недель тому назад наше войско, в котором я был добровольцем, придя в Детруа, с удивлением узнало, что уже начались враждебные действия между Соединенными Штатами и Великобританией. Прошло не более суток, как неприятель подступил со всей своей силой, пробился через окопы и потребовал сдачи форта, но ему было отказано в этом, и началась бомбардировка, продолжавшаяся всю ночь, но не причинившая большого вреда. На следующий день вследствие непростительной беззаботности и легкомыслия Гулля неприятелю удалось достигнуть наших укреплений.

Он приблизился, чтобы атаковать нас; мы же, будучи вполне уверены в славной победе, ждали только сигнала броситься на врагов, как вдруг, к невообразимому ужасу, услышали приказ сложить оружие и признать себя военнопленными.

— Как?! Не сделав ни одного выстрела? — вскрикнул удивленный Штанфорт-дядя.

— Да, дядя, мы не сделали ни одного выстрела из наших ружей. Представь себе только, что чувствовали храбрые американские воины, когда они были преданы своим собственным генералом я отданы в руки врагов, тогда как при небольшом усилии они могли бы легко победить их.

— Только сумасшедший мог совершить такое страшное дело, — проворчал дядя. — Но как же мог ты, Эдуард, при таком положении дел приехать сюда?

— Английский генерал возвратил нам свободу и позволил вернуться в отечество, но все-таки старого Гулля и регулярное войско он взял с собой в Канаду. Как только я получил позволение возвратиться, то поспешил к вам. К счастью, мне удалось выкупить своего коня и ружье и предупредить вас об угрожающей опасности.

— После таких известий нам действительно нельзя оставаться здесь, — серьезно сказал дядя.

— Но почему ты хочешь ехать по озеру и таким образом прямо идти навстречу опасности?

— Опасность есть везде, куда бы мы ни поехали, но, мне кажется, безопаснее плыть по реке и озеру в нашей лодке, нежели странствовать по лесу, где в скором времени появится множество индейцев, если их тут уже и теперь нет. Если удастся, мы можем поселиться в каком-нибудь американском владении, в худшем же случае принуждены будем прибегнуть к покровительству англичан: все же это лучше, чем попасть в руки дикарей.

— А наши лошади, коровы и овцы, — сказал озабоченно дядя. — Что станет с ними?

— Мы должны будем оставить их на произвол судьбы. Хорошо и то, что мы можем спасти свою жизнь.

— Это жестоко! — вскричал старший Штанфорт, начиная ходить по комнате с мрачным видом. — Это чрезвычайно жестоко! Все, нажитое с большим трудом и приобретенное долгой работой, должно погибнуть; но нам ничего не остается, Эдуард, как следовать твоему совету. Ступай же теперь к своим и скажи, чтобы они приготовились к бегству. Пойдем, жена, пойдемте, дети, мы сейчас же примемся за работу.

— Я скоро опять приеду, — сказал Эдуард.

Он поспешно вышел, сел на лошадь и поскакал к дому своего отца.

Около двенадцати часов ночи общество, состоявшее из восьми человек, четырех мужчин и стольких же женщин, тихо пробиралось через маленькую полянку в лес, к правому берегу реки Миами, где стояла средней величины лодка. Когда они все вошли в лодку и убедились, что пожитки их также перенесены в нее, они снялись с якоря, выплыли на середину реки и спокойно поплыли по течению.

Читатель, наверное, уже догадался, что это маленькое общество состояло из нашего друга Эдуарда Штанфорта, его отца, матери и сестры, а также его дяди, тетки, Мабели Дункан и Пелего Вайта. Мабель Дункан была племянницей Амоса Штанфорта; она еще в детстве осталась сиротой и была принята вместо дочери дядей и теткой, у которых не было детей. Пелег Вайт также был сирота и должен был оставаться у Амоса Штанфорта, своего опекуна, до совершеннолетия, привыкая к сельскому хозяйству.

Все члены этого общества были уроженцами одного маленького городка штата Коннектикут, где постоянно и жили до своего переселения на берега Миами.

Объяснив отношения между лицами нашего рассказа, мы представим читателям картину той трудной и опасной жизни, которую приходилось вести нашим бедным беглецам, прежде нежели они достигли тихого пристанища, где нашли мир и покой. Лодка, на которой плыли наши беглецы, была довольно велика, так что все члены обоих семейств свободно поместились в ней, но она была тяжела, грубой постройки и плохо слушалась руля. Она была снабжена одной только снастью, на которой было укреплено что-то вроде паруса. При попутном ветре лодка шла довольно быстро, но при противном управлять ею было трудно. На лодке кое-как приладили палатку, чтобы было где укрыться женщинам на ночь и в непогоду.

В то время как лодку тихо несло по течению, Эдуард совещался с отцом и дядей, и они порешили бросить невдалеке от берега якорь и остаться тут до рассвета. Все это, однако, было решено после долгих прений; сначала Эдуард настаивал на том, чтобы ехать сейчас же, не медля ни минуты, но родственники его на согласились на это и советовали ему отдохнуть.

Действительно, молодой человек два дня не сходил с седла и страшно утомился. Наконец только после долгих убеждений и обещания сторожить он бросился на сваленные в лодке кули и почти тотчас крепко заснул, другие же были не так сильно утомлены, как Эдуард, долго не могли заснуть под впечатлением последних происшествий и тихо разговаривали между собою о несчастии, постигшем их. Наконец, по просьбе Давида Штанфорта, отца Эдуарда, здоровье которого было так слабо и расстроено, что он не мог переносить ни малейшего напряжения, все улеглись, и вскоре на маленьком судне царил сон. Даже Пелег Вайт, самый трусливый из всего общества, и тот наконец задремал. Но вдруг он вскочил с ужасным, диким воплем, упал на колени и просил раздирающим душу голосом пощадить его жизнь. Его вопли разбудили всех и страшно перепугали женщин, вообразивших спросонья, что на них нападают индейцы. Несколько минут на лодке все были в смятении.

— О, не делайте этого, милый, добрый господин индеец! Добрый, милостивый господин дикарь! Умоляю вас, не убивайте меня, — кричал Пелег в смертельном страхе. — Я отдам вам все, что у меня есть, даже свой прекрасный перочинный ножик, который я купил в Коннектикуте за 2 шиллинга. Ах, милосердный Боже, сжалься над моей душой и направь этого старого язычника… я… я хотел сказать, доброго, милостивого господина индейца… направь… на путь истинный!

— Несносный дурак! — вскричал Амос Штанфорт, схватив его за ворот и сильно встряхнув. — Дурак! Жалкий трус! Что это значит, что ты из-за пустяков поднимаешь такой ужасный крик?

— Вы… вы, вероятно, милостивый господин индеец? — бормотал Пелег, дрожа всем телом и обливаясь холодным потом.

— Я твой опекун, глупый трусишка! — закричал ему на ухо рассерженный Штанфорт. — Я твой опекун, который советует тебе зажать рот, если ты не желаешь познакомиться с его кулаком.

Пелег, уже совершенно очнувшийся во время этого не совсем нежного увещевания, шмыгнул в сторону, не проронив ни одного слова, так как боялся рассерженного дяди почти так же, как индейцев. Теперь, естественно, не было уже и речи о сне. Женщины, за исключением разве Мабели Дункан, будучи не в силах преодолеть страха, разразились жалобами и рыданиями, и только отец Эдуарда мог несколько успокоить их.

— Если индейцы близко, то вы своим криком только откроете наше убежище. Поэтому последуйте моему совету и будьте по возможности спокойны. Эдуард, Амос и я будем настороже.

— Я не могу допустить, — сказал Эдуард шепотом отцу, — чтобы дикари проникли уже в эту местность; неужели слух о них не дошел бы до нас?

— Во всяком случае, я чувствую себя неспокойно на этой старой, неповоротливой лодке ночью, в ожидании неизвестного врага, — заметил Штанфорт-отец. — Скоро ли по крайней мере день?

— Скоро станет рассветать, — отвечал Эдуард, — посмотри там, на востоке, кажется уже занимается заря.

— Я вижу красноватое облако, но сомнительно, чтобы это была заря. Как ты полагаешь, Амос? — обратился Штанфорт к брату, который между тем старался рассмотреть что-нибудь на берегу в почти непроглядной тьме.

— Насколько я. могу судить, этот свет вовсе не заря, — тихо отвечал Амос.

— Что же это такое? — спросил Эдуард.

— Огонь! — был лаконичный ответ.

— Огонь? — повторил, видимо, испуганный, племянник.

— Это худой признак: индейцы близко. При таких обстоятельствах лучше всего поднять якорь и плыть дальше, так как все равно мы не можем помочь соседям.

— Тсс… тише! — сказал шепотом дядя. — Твои уши моложе моих, разве ты ничего не слышишь?

Все стали прислушиваться, затаив дыхание, чтобы не пропустить ни малейшего шороха.

— Я слышу только плеск воды, — сказал наконец Эдуард, понижая тон.

— Мне показалось, что хрустнули на берегу сухие ветки, но, может быть, я ошибся, — заметил Амос Штанфорт.

— А все-таки я полагаю, что было бы благоразумнее выплыть на середину реки; там безопаснее, чем здесь, под ветвями деревьев, где всякое нападение можно заметить только тогда, когда уже будет слишком поздно, — предложил Эдуард.

— Я разделяю твое мнение, — сказал дядя, — примемся-ка тотчас за дело!

Якорь, как и сама лодка, был очень незатейлив: это был тяжелый камень, навязанный на крепкую веревку; камень, падая на тинистое дно реки, удерживал лодку в любом месте.

Этот простой якорь поднимался и опускался при помощи столь же нехитрого ворота, который вертели два человека. Дядя с племянником уже принялись было за дело, как вдруг громкий крик, вырвавшийся у одной из женщин и повторенный другими, заставил их обратиться к винтовкам и затем узнать, в чем дело.

Глава вторая

Но прежде чем Эдуард и его дядя успели узнать причину новой тревоги, испуганные женщины были уже около них и цеплялись дрожащими руками за своих защитников.

— Что случилось, Эсфирь? — спросил Амос Штанфорт свою жену, обезумевшую от страха.

— Мы видели голову индейца, — отвечала за нее мать Эдуарда, — он подплыл к лодке и смотрел через край.

— Где, на какой стороне? — вскричал Эдуард, бросившись с ружьем в руках к борту лодки.

— Здесь, Эдуард, — отвечала подошедшая к нему Мабель, поспешно схватывая его за руку и подводя к указанному месту. — Здесь, — повторила она, — прямо против этого места, где ты стоишь.

— И ты, Мабель, тоже видела индейца?

— Я видела что-то…

Я видела что-то темное, осторожно поднявшееся над бортом лодки и поспешно скрывшееся при крике тетки Эсфири. Мне кажется, что мы все в одно время видели индейца и незадолго до этого слышали легкий шум, как будто кто-то осторожно поднимался из воды около лодки, когда мы, затаив дыхание, обратились в ту сторону, то увидели этот темный предмет.

— Опасность очевидна, — озабоченно прервал ее Эдуард. — Ложитесь все на дно лодки, — повелительно произнес он, обращаясь к женщинам. — Ложитесь скорее все, а то один несчастный выстрел может отнять чью-нибудь дорогую для нас жизнь.

— Тогда, Эдуард, ты должен сделать то же самое, — сказала боязливо Мабель, — твоя жизнь драгоценнее нашей. Что мы будем делать без тебя?

— Я должен прямо смотреть в лицо опасности и защищать вас, пока хватит сил, — отвечал твердо Эдуард, — я ведь не Пелег Вайт, который со страху запрятался в угол, У тебя же, Мабель, есть другие обязанности, и потому еще раз прошу тебя, ложись на дно лодки.

— Нет, Эдуард, нет, никогда! Я хочу вместе с тобой переносить Опасности!

— Но почему же ты хочешь без нужды рисковать своей жизнью?

— Тише, ради самого Бога, тише! — прошептала храбрая молодая девушка. — Я как будто слышала плеск воды. Стреляй скорее, Эдуард, в ту сторону! — вдруг вскричала она. — Может быть, мы увидим что-нибудь при свете выстрела.

Этот совет был тотчас принят. Через несколько секунд раздался выстрел, и вслед за ним послышались болезненные стоны.

Вдруг Мабель вскричала:

— О, Эдуард! Индейцы напали на наш след. Я заметила при свете выстрела на поверхности воды несколько отвратительных лиц.

— Подымайте якорь! — вскричал Давид Штанфорт.

— Сюда, Эдуард, сюда! — звал Эдуарда дядя.

— Ложитесь все, — приказал Эдуард женщинам, — спрячьтесь как можно лучше и будьте спокойнее, если вам дорога жизнь!

На этот раз его совету последовала и Мабель. Все женщины, дрожа, улеглись на дно лодки, только изредка, сдержанным шепотом, выражали свою боязнь. Между тем Эдуард и его дядя серьезно работали, зная, что дело идет об их жизни.

Мистер Штанфорт держал наготове ружье, намереваясь сделать выстрел по первому показавшемуся врагу.

Минута ожидания показалась им целою вечностью; наконец, тяжелая лодка начала медленно подвигаться. Дядя с племянником быстро закрепили ворот и, взявшись за весла, работали до тех пор, пока не вывели лодку на середину реки, где течение было самое сильное. Тогда Амос Штанфорт снова занял свое место кормчего, а Эдуард, зарядив опять ружье, стал настороже. Около получаса на лодке была мертвая тишина, и, хотя наши беглецы еще не вполне избавились от опасности, тем не менее утешали себя тем, что они более не стоят на одном месте, а свободно плывут по течению.

Но еще долго нужно было им плыть этим страшным лесом. Эдуард невольно думал об опасностях, угрожавших дорогим для него людям, и чувство безотчетного страха не давало ему покоя.

«Лодка, — рассуждал он мысленно, — должна все время плыть на ружейный выстрел от лесистых берегов, откуда даже днем единственный враг, не говоря уже о большом числе, не подвергаясь сам ни малейшей опасности, может легко перестрелять всех нас».

Но вот первые лучи света на востоке становятся все ярче и ярче, и наконец, к величайшей радости наших беглецов, стало рассветать. Сероватый свет небосклона стал принимать светло-желтый оттенок, после чего загорелась заря, золотистые лучи которой перешли наконец в огненно-пурпуровые; черные тени ночи рассеялись, тускло светившие звезды потухли, деревья на берегу начали принимать более ясные очертания, и наконец при довольно уже сильном свете путники с радостью увидели, что на поверхности реки незаметно ничего другого, кроме их лодки.

— Благодарение Богу! — вскричал радостно Эдуард, вздохнув свободнее. — Благодарение Богу, — повторил он, — за то, что свет не открыл нам ни одного врага.

И это «Благодарение Богу» прозвучало хотя и не громче, но нашло отзыв во всех сердцах.

Женщины, бледные, измученные тревогами ночи, поднялись со своих мест, и даже на лице храброй Мабели не было ничего отрадного.

— Ну, — начала маленькая тетка Эсфирь, окинув быстрым взором окрестности, — ну, теперь мы, кажется, избавились от этих страшных язычников? О, если бы нам можно было поскорее покинуть эту страну и снова очутиться в Коннектикуте!

— Я боюсь, что наши несчастья еще далеко не кончились, — сказала другая мистрис Штанфорт, бросая заботливый взгляд на своего слабого мужа, стройного сына и дочь, — но если мы уже находимся в таком печальном положении, то должны сделать все, что от нас зависнет, а в остальном положиться на Бога.

— Ну, как твое здоровье сегодня, Давид? — любовно спросила она своего мужа, который лежал утомленный непривычным трудом.

— Очень плохо, Мария, очень плохо, — отвечал тот слабым голосом. После этих слов с ним сделался сильный припадок кашля, который душил его до изнеможения. — Я боюсь, что не буду в состоянии вынести много таких ночей, как прошедшая, — продолжал он, придя в себя.

— Прошу тебя, милый папа, приляг и отдохни немного, — сказала Карри, его любимая дочь; она подбежала к нему, покрыла поцелуями его щеки и горько заплакала, между тем как Эдуард успокаивал отца.

— Теперь тебе незачем будет так утомляться: мы ушли уже от наших врагов, и я не думаю, чтобы они вздумали преследовать нас.

— Страшно даже об этом и подумать, — прошептала мать, но тотчас же постаралась преодолеть тяжелое предчувствие. — Пойдем, Давид, я найду тебе под навесом спокойное местечко, там тебе можно будет отдохнуть.

— А Эдуард? — спросил мистер Штанфорт. — Бедный юноша! Он, я думаю, совершенно измучился, потому что едва он заснул, как Пелег разбудил его своим криком, который, по моему убеждению, и выдал нас индейцам.

— Но где же сам Пелег? — спросила вдруг Мабель, озираясь кругом.

— Да, в самом деле, где же Пелег? — повторил Эдуард. с удивлением взглянув на остальных. — Где же наш храбрый герой? После первой нашей опасности я нигде не видел его.

— И я тоже, и я, — раздалось почти в одно время со всех сторон.

— Может быть, бедный мальчик упал за борт и утонул, — сказала Мабель с непритворным участием.

— Или же его захватили индейцы, — добавила Карри.

— Будем надеяться, что с ним не случилось ничего дурного, — сказал Эдуард, — хотя он и был большим трусом, все-таки мне было бы жаль, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье.

Все начали искать Пелега, но нигде не могли найти его и порешили, что бедняга при первой тревоге от страха прыгнул в воду и утонул, как вдруг мать Эдуарда, делавшая под растянутым парусом постель для своего слабого мужа, гром. ко вскрикнула, и ее крик был повторен теткой Эсфирью и Карри. Эдуард, схватив ружье, бросился к матери со словами: «Что с тобой, матушка? Что там случилось?»

— О, Эдуард! Мне кажется, под кроватью спрятался дикарь, — отвечала испуганная женщина, дрожа всеми членами, — когда я дотронулась до кровати, то под ней что-то зашевелилось, как будто человек.

Эдуард быстро сдернул постель, и — о чудо! — вместо отвратительного дикаря он увидел заспанного и глупо озирающегося Пелега Вайта, который залез под кровать для большей безопасности и крепко спал все время, пока его искали.

— О, чтоб тебя, трус! — вскричал Эдуард и так грубо вытащил Пелега за ворот, что тот не мог удержаться от

— Стыдись, Пелег, — бранила его Мабель с сверкающими от гнева глазами. — Мы беспокоились и боялись за тебя, а ты в это время спокойно спал.

Пелег, пристыженный, не смел поднять глаз, но вскоре лицо его приняло задорное выражение.

— Вы вечно шумите из-за пустяков, — сказал он вызывающим тоном, — что такого, что я запрятался под кровать? Я видел, что вы все отлично сторожите, и порешил отдохнуть, с тем чтобы явиться на смену со свежими силами, когда придет моя очередь.

Прежде чем его спутники успели прийти в себя от негодования при виде такого нахальства, раздался с кормы строгий голос Амоса Штанфорта.

— Пелег! — вскричал он.

— Мне послышалось, — продолжал тот, — ты сказал, что лег спать лишь для того, чтобы после быть бодрее. Хорошо, сын мой! Ты поступил предусмотрительно. Займи теперь мое место и правь так, чтобы держаться середины реки, не приближаясь к берегам, потому что там находятся дикие, которым, чего доброго, может прийти в голову избрать тебя целью своих выстрелов.

— Боже мой! Сэр, неужели индейцы действительно близко? — простонал Пелег, побледнев и отступая от указанного ему места. — Я бы с удовольствием стал править лодкой, но я, право, ничего не понимаю в этом, не лучше ли взяться за это Эдуарду?

— Пелег! — возразил Амос Штанфорт строгим голосом. — Ты сейчас же возьмешься за руль и будешь править до тех пор, пока я тебя не освобожу, иначе твоей спине достанется уже не по-прежнему.

Эта угроза подействовала. Пелег опустился на скамью и стал править рулем, бросая беспокойные взгляды на страшные берега. Так как он мало смыслил в данной работе, то ему приходилось работать, напрягая все свои силы. Он обливался потом, чему, впрочем, еще способствовали усиливающаяся жара и его собственное внутреннее волнение.

Целых два часа держал Штанфорт бедного Пелега на этом опасном месте, не оказывая ему ни малейшей помощи; он желал просто наказать своего воспитанника за небрежность, но сам не думал отдыхать; он достиг своей цели вполне, что ясно доказывало багровое, вспотевшее и испуганное лицо кормчего. Затем Амос и Эдуард взялись за весла, что значительно облегчило труд Пелега и тем самым заставило лодку скользить быстрее по реке.

Целый час дядя с племянником прилежно гребли. Солнце, поднявшееся уже высоко над вершинами деревьев, сильно палило своими почти отвесными лучами; в воздухе стояла полная тишина. Лодка находилась вблизи маленького лесистого островка, и дядя Амос предложил пристать к нему и позавтракать, ибо все путники устали и проголодались. К тому же не было видно и следа индейцев, так что все без исключения приободрились.

Отыскав на острове местечко, где можно было причалить, Эдуард с помощью дяди провел лодку между двумя нависшими над водой кустами, выскочил на берег с канатом в руке, привязал лодку к дереву и, захватив с собой ружье, сказал, что отправляется осмотреть остров, прежде чем на него сойдут женщины.

— Это разумно, Эдуард, — сказала тетка Эсфирь. — Хорошо, что ты подумал об этом: остров смотрится пустынно и неприветливо; здесь, может быть, есть дикие звери или даже индейцы.

— Эдуард! — боязливо заметила ему мать. — Я не хочу, чтобы ты уходил. Место это действительно имеет предательский вид, и, по-моему, лучше еще немного подождать завтрака, пока мы не придем к другому острову, который покажется нам безопаснее.

— Эти островки все лесисты, матушка, — отвечал Эдуард, — и поэтому все покажутся тебе подозрительными. Едва ли будет опасно пристать здесь, ибо диким нет расчета засесть на таком необитаемом месте; им скорее можно было бы рассчитывать на поживу, идя по обеим сторонам реки.

— Вернись, милый брат! Не оставляй нас, — просила также и Карри.

— Опасности нет, сестра! — отвечал Эдуард, чтобы успокоить ее. — Но все-таки нельзя вполне ручаться за это, так как весьма вероятно, что мы окружены врагами, и я советовал бы вам держаться на некотором расстоянии от острова, пока я буду его осматривать.

— Но если в самом деле будет опасность, Эдуард, то ты тогда будешь совсем отрезан от нас, — возразила встревоженная Мабель.

— Да я ведь могу приплыть к вам, — отвечал Эдуард. — Какая польза была бы для меня в том случае, если бы я действительно подвергся нападению индейцев, а вы оставались бы у берега? Индейцы могут тогда достичь вас так же легко, как и я. Нет, нет! Отчаливайте на всякий случай подальше от берега. Я буду гораздо спокойнее, зная, что один только подвергаюсь опасности.

— Не лучше ли будет идти мне с тобой? — сказал Амос Штанфорт, осматривая свое ружье.

Но Эдуард только отрицательно покачал головой и бросил канат обратно в лодку.

— Течение здесь за исключением одной стороны довольно слабое, — сказал он, — и если вы изредка сделаете удар веслами, то этого будет достаточно, чтобы задержать лодку на месте. Остров мал, я в короткое время осмотрю его и скоро извещу вас.

Не успел он еще окончить, как лодка, которую уже ничто более не задерживало, увлекаемая течением, стала тихо выходить из-за кустов, а Эдуард немедленно принялся за осмотр острова. Пройдя несколько шагов, он достиг холма, вокруг которого была открытая луговина.

Рассчитывая, что с вершины холма может быть виден противоположный берег, он стал взбираться, держа ружье наготове и зорко смотря по сторонам. Шаг за шагом, осторожно поднимаясь, он в одну минуту достиг вершины и вскарабкался на большой плоский камень, который венчал холм; с этого места он мог видеть довольно далеко.

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он огляделся, была небольшая кучка индейцев, намеревавшихся переправиться через реку на неуклюжем плоту. Индейцы устроили этот плот, связав ивовыми ветвями несколько деревьев, выкинутых на землю волнами, и в ту минуту, как Эдуард увидел их, они уже отталкивались от берега. На плоту было шесть полунагих индейцев в военном наряде; но Эдуард особенно был поражён, когда убедился, что, кроме виденных им индейцев, на берегу было еще много дикарей, из которых некоторые стояли в воде между кустами, наблюдая за отправлением товарищей.

— О, Боже мой! Это ужасно! — прошептал Эдуард и пригнулся к скале, чтобы не быть открытым зоркими индейцами. У него тотчас же мелькнула мысль о лодке: «Хорошо, если она осталась незамеченной, иначе мы погибли».

Осторожно сойдя с камня, он с быстротой оленя пустился бежать с холма и скоро достиг воды.

Раздвинув кусты, росшие на берегу, он заметил лодку, которая спокойно покачивалась на волнах футах в 15-ти от берега. Амос Штанфорт, стоявший на корме с длинным шестом в руках, один конец которого упирался в дно реки и таким образом удерживал судно на одном месте, заметил знаки Эдуарда и с помощью Пелега Вайта направил лодку к берегу. Когда лодка подошла достаточно близко, Эдуард сильным прыжком очутился в ней и тотчас же взглянул на реку. С радостью увидел он, что оконечность острова с левой стороны делала такой изгиб, за которым индейцы никак не могли видеть их судно. Он решил, что можно скрыть неповоротливую лодку между нависшими кустами так, что самый зоркий наблюдатель, находясь даже вблизи, не смог бы заметить ее.

Но теперь нужно было предупредить всех об угрожавшей опасности. Эдуард прервал горячие поздравления своих родных, радовавшихся его возвращению.

— Тише, ради Бога, тише, если вам дорога жизнь, спрячьтесь на дно лодки! На западном берегу находятся индейцы, часть которых в настоящее время переправляется через реку. Одно громкое слово или крик могут легко нас выдать.

— Поскорее, дядя, — обратился он к Амосу Штанфорту, — поставим лодку в надежное место, пока мы еще не открыты индейцами. Счастье, что мы пристали здесь, потому что если бы поехали дальше, то были бы в руках диких.

— Ну, теперь они не могут безопасно подойти к нам, — отвечал хладнокровно дядя, — но было бы лучше, если бы краснокожие нас совсем не заметили, Эдуард, — обратился он к племяннику, — я открыл ниже шагов на сто маленький залив, и если мы успеем достичь его прежде, чем какой-нибудь предательский глаз заметит нас, то, я думаю, там мы найдем надежное убежище.

— Да, да, но только поскорее, — торопливо сказал молодой человек, — куда-нибудь, только поскорее!

Дядя Амос был прав: в ста шагах от того места, где стояла лодка, находился маленький залив, который, казалось, предназначен был для того, чтобы скрыть наших путешественников.

Постоянный прибой волн к извилистому берегу острова размыл землю на расстоянии приблизительно 15 шагов; образовавшаяся таким образом бухта была вся густо окаймлена ольхами так, что даже лучи солнца едва проникали сквозь их нависшую почти над самой водой листву; царствовавший под их ветвями полумрак походил на свет потухающего дня.

Когда была снята мачта со снастями и парусом, то судно без особенного труда было введено в бухту; затем, привязав его недалеко от кустов, они так искусно скрыли его, что самый наблюдательный глаз не мог бы его заметить с другого берега.

Сделав это, путники вздохнули свободнее.

— Да, будет благословенно небо! — вскричала мать Эдуарда, прижимая к сердцу дрожавшую Карри.

— Аминь! — прошептал ее бедный слабый муж.

— Так ты думаешь, что мы действительно избежали опасности, Эдуард? — спросила Мабель, подходя к корме, где стоял ее двоюродный брат и смотрел сквозь кусты на реку.

— Я надеюсь, Мабель, я надеюсь. Дай Бог, чтобы это было так! — отвечал он тихим голосом, не отводя глаз от западного берега реки.

— Гм! — прошептала быстро Мабель, — ты, кажется, все еще беспокоишься, Эдуард. Что с тобой? Твое лицо выражает мало хорошего.

— Я не знаю наверно, Мабель, но мне кажется, что на той стороне шевелятся кусты. Может быть, я ошибаюсь, но меня пробирает дрожь при мысли, что мы поздно скрылись сюда и уже открыты врагами!

— Ты не должен смотреть на все слишком мрачно, — попробовала ободрить его храбрая Мабель, хотя у самой щеки побелели, как мрамор.

— Я не забочусь о себе и о своей безопасности, ты знаешь, Мабель, — произнес храбрый молодой человек, — но на том конце лодки лежит старый слабый отец, там находятся моя мать и сестра, а здесь стоишь ты, Мабель, и разве не на мне лежит обязанность защищать вас? Правда, я имею поддержку в дяде Амосе, но что значим мы оба, если нам придется бороться с целой толпой диких? Да, если бы мы были все сильными мужчинами, на открытой реке нечего было бы беспокоиться, потому что на восьмерых искусных стрелков навряд ли напала бы даже значительная толпа диких; но так как нас — защитников — только двое, то дело может принять другой оборот, в особенности если они заметят нашу слабость. Хотя у нас и четыре ружья, но недостает рук, чтобы действовать ими, так как на моего слабого отца надежда плоха.

— Я ведь тоже умею обращаться с ружьем, — сказала огорченная Мабель, — надеюсь, что ты не можешь на меня пожаловаться.

— Я знаю это, Мабель, — сказал Эдуард, смотря с удивлением на говорившую, — но разве не стыдно для нас, мужчин, что девушки станут сражаться, а мужчины будут вести себя трусами? Хотя этот Пелег на самом деле и хороший стрелок, но его выходящая из ряда вон трусость делает его более чем бесполезным: он нам в тягость.

— Но разве дядя Амос не может точно так же заставить его стрелять, как заставил править лодкой? — спросила Мабель.

— По-моему, ничто не в состоянии заставить его вести себя так, как подобает мужчине, — возразил Эдуард. — Мы ни в каком случае не можем рассчитывать на него.

— Да, действительно мы не в завидном положении, — произнесла со вздохом девушка.

— Ну, будем надеяться, что индейцы не откроют нас, — утешал ее двоюродный брат, — в этом наше спасение. Мы останемся тогда здесь до наступления ночи и под покровам темноты будем в состоянии без особой опасности направиться к озеру.

— А что, когда мы его достигнем, Эдуард, куда отправимся мы далее? — спросила Мабель.

— Этого я еще сам не знаю, — отвечал он задумчиво.

— Я думаю, что самое лучшее будет направиться на восток и держаться поблизости к берегу, пока не достигнем какого-нибудь форта. Чем далее мы будем подвигаться к востоку, тем незначительнее будет, по моему мнению, опасность, так как полагаю, что между Детруа и Вайне будет сражение и здесь соберется множество индейцев.

— Ах, сюда идет наш храбрый Пелег, — сказала Мабель, видя подходящего трусливого юношу.

— Слушай, Эдуард! — сказал Пелег голосом, вовсе не выказывавшим того страха, какой обнаруживал его взгляд. — Я знаю, ты считаешь себя гораздо умнее меня, и это очень может быть, но я тебе скажу кое-что, о чем ты, конечно, не думал.

— Ну, что там еще?

— Предположим, что индейцы нападут на нас, что тогда помешает им стрелять в женщин, которых мы должны оберегать прежде всего? А? И что может помешать им перестрелять точно так же и нас?

— Наши ружья, я полагаю?

— Это была бы неравная борьба: целая толпа против нескольких. И враг защищенный, а мы открытые для его выстрелов. Нет, принимайтесь-ка лучше за работу, пока еще есть время, и устройте какое-нибудь прикрытие.

— Да! — вскричал Эдуард, пораженный этой мыслью. — Это действительно не лишняя предосторожность. Нужно привести твой план в исполнение.

— Конечно, это будет недурно, — сказал Пелег торжествуя. — Ну, Эдуард, я ведь не такой дурак, каким ты считал меня до сих пор?

Эдуард почти не слыхал этого полувопроса, который был рассчитан на его чувство справедливости, он торопился посоветоваться с дядей.

— Эта мысль действительно недурна, — сказал Амос Щтанфорт подумав. — Единственное затруднение, которое предстоит нам, это то, что дикие могут услышать звук топора, когда мы будем рубить нужный для нас лес.

Наконец они порешили, что мысль Пелега будет приведена в исполнение при первом удобном случае.

Весь приведенный выше разговор происходил шепотом, причем все были настороже на случай опасности.

До этого времени не было заметно еще ничего, что бы могло возбудить беспокойство, как вдруг произошел неожиданный случай, от которого у путников не только замерли слова на языке, но даже в груди захватило дыхание.

С противоположной стороны реки раздался дикий, дьявольский крик, в котором выражалось такое адское торжество, что у слушателей застыла кровь в жилах.

Глава третья

Прошло несколько минут, прежде чем беглецы пришли в себя от ужаса. Тогда взоры всех в страшном недоумении обратились к западному берегу, откуда раздался этот дьявольский крик. В первое мгновение они ничего не могли открыть, но после непродолжительного наблюдения заметили, к своему величайшему беспокойству, что на том месте, где течением больше всего нанесло деревьев, кусты сильно зашевелились и из них мгновенно выскочило несколько человек, которые один за другим бросились в воду и поплыли к острову. В переднем из пловцов Эдуард признал белого, он напрягал все свои силы, чтобы уплыть от своих преследователей-индейцев, которые и в воде не прекращали своего отвратительного воя.

— Господи, помилуй нас, — вырвалось невольно у мистера Давида Штанфорта, совершенно забывшего о страхе женщин. — Теперь потеряна всякая надежда остаться незамеченными.

Но, увидев испуганные лица женщин, он поспешно прибавил:

— Я думаю, что самое лучшее будет тотчас же отплыть от острова и попытать счастья на открытой реке.

С этим предложением он обратился к Эдуарду и его дяде, которые вместе с дрожавшим Пелегом стояли перед женщинами, готовые к дружному залпу, когда враг будет на достаточно близком расстоянии, чтобы стрелять уже наверняка.

— Можно ли нам еще подождать здесь индейцев и дать по ним залп, прежде чем выйти из бухты? — спросил Эдуарда дядя. — Или же мы должны опасаться другой шайки индейцев, которая может напасть на нас сзади?

— Нет сомнения, что враги угрожают нам со всех сторон, — отвечал Эдуард, — но мы еще не знаем достоверно, на нас ли они намерены напасть. По моему мнению, это нападение имеет совершенно другую цель, хотя несчастный случай заставляет и нас подвергаться опасности.

— Но почему плывут все индейцы так поспешно к нам? — спросила Мабель.

— Мне кажется, передний принужден убегать от плывущих за ним, — отвечал Эдуард. — И хотя он так же, как и другие, полунагой, все-таки я считаю его белым.

Эти слова возбудили всеобщее изумление, но в то же время и слегка успокоили всех, потому что никто, кроме Эдуарда, не отгадал правды, а все думали, что индейцы открыли их убежище и хотят теперь напасть на них.

— Если тот, кого преследуют, действительно белый (мне теперь самому кажется, что индейцы преследуют переднего), тогда дело еще не так плохо, как я думал, — сказал отец Эдуарда, который, подобно другим, пристально смотрел на маленькие круглые пятна на воде, которые были не что иное, как головы плывущих.

— Наша обязанность очевидна, — произнес он после небольшого молчания. — Принимая во внимание, что опасность с других сторон невелика, мы должны спокойно оставаться здесь и попробовать спасти этого бедного человека, стреляя по его врагам.

Конечно, тогда нам не останется ничего другого, как выплыть на открытое место для предупреждения дьявольских военных хитростей индейцев, но возможно также, что они добровольно оставят преследование и возвратятся на берёг, не открыв нас.

— Это немыслимо, Давид, чтобы они прекратили преследование и возвратились назад, — возразил ему брат, — они знают, что их друзья, находящиеся на берегу, захватят белого, если он попытается выйти на землю. Они все будут приближаться к нам, пока мы не сделаем первого выстрела; а мы должны сделать его прежде, чем они сойдут на землю, иначе нам трудно будет бороться с ними.

— Конечно, мы не должны ни в каком случае допустить их выйти на берег, — прибавил Эдуард. — И как ни неприятно начинать враждебные действия, но я не вижу другого исхода, чтобы избавиться от этих краснокожих чертей!

Все притихли и, затаив дыхание, следили за движениями темных голов, приближавшихся к острову. Не подлежало никакому сомнению, что передний пловец, обогнавший остальных, был белый: теперь уже ясно можно было различить черты его лица. Он, казалось, прямо плыл к тому месту, где стояла лодка беглецов; хотя он напрягал все свои силы, но по отчаянному выражению его лица видно было, что он терял надежду спастись от своих страшных врагов, из которых ближайший был от него на расстоянии не более 40 шагов; он не предчувствовал, что живые существа одного племени с ним находились так близко.

— Он плывет прямо на нас и будет здесь прежде своих преследователей, — прошептал Эдуард, — подождем стрелять, пока не переговорим с ним, а в это время наши общие враги подплывут на такое расстояние, что можно будет стрелять, не опасаясь промаха.

Убедившись одним взглядом, что отец его, дядя и Пелег готовы стрелять по первому знаку, Эдуард обратил все свое внимание на преследуемого.

Еще одна минута томительного ожидания, и беглец был уже в кустах, которые находились у самого борта лодки. Он сначала в испуге подался назад, но луч радостного удивления мелькнул в его глазах, когда он разглядел лица беглецов.

— Не говорите громко, незнакомец, — прошептал Эдуард поспешно. — Мы следили за вашим бегством с самым живым участием, и вы найдете здесь убежище, какое мы только в состоянии дать вам. Но дайте нам поскорее совет: должны ли мы стрелять в ваших врагов?

— Да, — отвечал незнакомец, и тень ненависти пробежала по его лицу. — Если же у вас есть лишнее ружье, то я также могу помочь вам.

После этих слов, несмотря на чрезмерную усталость, человек лет сорока с помощью Эдуарда быстро влез в лодку. Он был сильного телосложения, с темными, сверкающими глазами и обыкновенными, не лишенными, впрочем, приятности чертами лица, которое от влияния непогоды из белого сделалось бронзовым. Его грудь, спина и руки были обнажены; вся одежда состояла из штанов оленьей кожи, стянутых кожаным поясом, к которому был привешен в кожаных же ножнах нож для скальпирования. Всю остальную одежду, а также и оружие он бросил, чтобы легче убежать от своих врагов, следовавших за ним по пятам более двух миль. Его окровавленное, пораненное тело показывало, что он имел дело не с одним только кустарником.

Между тем один из его преследователей подплыл уже к берегу на такое незначительное расстояние, что можно было хорошо рассмотреть его отвратительное лицо; тут он поплыл медленнее и, приподняв голову над поверхностью воды, стал смотреть по тому направлению, куда скрылась его жертва. Он, по-видимому, хотел обезопасить себя от нападения, опасаясь, что враг бросится на него прежде, чем подоспеют его товарищи.

— Теперь пора, — прошептал мистер Штанфорт, который принял на себя команду. — Пелег, ты бей ближайшего, я буду целить во второго, Амос в третьего и ты, Эдуард, в четвертого; но чтобы не пропала даром ни одна пуля! Готовьтесь! — вслед за сим раздалась команда: «Стреляй»!

Последовал единодушный залп; первые четверо индейцев наполовину выскочили из воды, трое из них мгновенно исчезли; передний же индеец, раненный в голову, громко стонал. Это был тот самый дикарь, в которого стрелял Пелег, юноша попал бы в него вернее, если бы индеец в ту минуту, когда раздался сигнал, не сделал бы быстрого движения назад. Индейцы, находившиеся вдали в числе 6 и 7 человек, услышав выстрелы и видя судьбу своих товарищей, испустили громкий крик изумления и боязни и поспешно поплыли назад, к западному берегу.

Когда дым от выстрелов рассеялся и можно было видеть вблизи раненого индейца, незнакомец выхватил поспешно нож, перепрыгнул, не говоря ни слова, через борт лодки, подплыл к индейцу и вонзил ему в грудь нож так, что несчастный тотчас же умер. После того он схватил индейца за его длинные, украшенные перьями волосы и, ловко обведя ножом вокруг черепа, сорвал скальп и поднял его с торжеством над своей головой. Этот отвратительный поступок, к счастью, видели только мужчины, так как женщины, как сказано было выше, при команде стрелять легли на дно лодки, закрыв лицо руками. Эдуард посоветовал им остаться там еще несколько времени, чтобы не быть свидетельницами страшного происшествия, и те очень охотно повиновались ему.

— Кажется, мы спасли такого же дикаря, как убитые нами! — сказал мистер Штанфорт, отвернувшись от страшного зрелища.

— Без сомнения, это охотник за индейцами и ненавистник их, — отвечал Эдуард. — Снимая скальп со своего врага, он действует только согласно воспитанию и обычаям своей страны!

— Тогда это весьма вредное воспитание и ужасные обычаи, сын мой! — возразил мистер Штанфорт. — И даже мысль об этом леденит кровь в моих жилах. Я могу, когда необходимость заставляет меня, в защиту своей жизни застрелить дикаря, и Господь видит, что я не желал зла ни одному из Его созданий; но убить человека лишь для того, чтобы взять его волосы, — это отвратительный поступок!

— С волками жить — по-волчьи и выть, — сказал Эдуард, который был слишком обрадован появлению нежданного товарища, чтобы строго осуждать его поступок.

Затем он зарядил снова свое ружье, и его примеру последовали все его спутники.

— Я думаю спросить незнакомца, что нам теперь предпринять, — сказал дядя Амос, — так как он привык к битвам с индейцами, то в подобном случае его мнению следует придавать больше значения, нежели нашему.

— Вот он возвращается, — прошептал Эдуард.

В это время незнакомец поднялся из воды, ухватился за борт лодки и в одно мгновение очутился в ней.

— Вот скальп одного из этих проклятых леших! — вскричал он с диким смехом.

— Друг, — начал тогда спокойно, но решительно Амос, — у вас свои обычаи, которые осуждать не наше дело, но и у нас есть также свои. Я вижу, вы имеете обыкновение скальпировать врага, мы же оставляем мертвеца в покое; так, пожалуйста, спрячьте ваши трофеи, чтобы женщины не испугались при виде их.

Незнакомец, который не был, в сущности, злым человеком, как мы это вскоре увидим, стоял с минуту неподвижно, с удивлением глядя на серьезные лица мужчин.

— Пусть будет так, друг, если вы этого хотите, — сказал он наконец, — я не желаю, чтобы вы имели обо мне дурное мнение.

И, тотчас же бросив скальп в реку, он продолжал, как бы извиняясь: — Я хотел только показать эту вещь генералу гарнизона и всем другим, когда я возвращусь; я думаю, вы поверите мне на слово, и к тому же я ни за какие деньги не согласился бы сделать неприятность людям, которые помогли мне и выручили меня из отчаянного положения.

— Вы говорите о генерале и гарнизоне, что вы под этим подразумеваете? — спросил Эдуард.

— Я говорю о генерале Винчестере, который с порядочным количеством солдат занимает теперь форт Дефианс. Я один из лазутчиков, через которых он собирает сведения о диких. На этот раз мне пришлось плохо, потому что эти лешие преследовали меня по пятам. Имя мое Питер Брасси, зовут меня обыкновенно Питером, а некоторые мои знакомые — Питером-Дьяволом, потому что я во время моих странствий при встрече с индейцами никогда не уклоняюсь с дороги, а всегда иду прямо на них.

— Ну, Питер, — сказал Амос Штанфорт, — мы в очень затруднительном положении, как вы видите, так как, помогая вам, мы выдали себя. Вы лучше нашего знакомы с хитростями индейцев, потому посоветуйте нам, как благоразумнее всего поступить теперь.

— По моему мнению, вам грозит здесь опасность со стороны краснокожих. Вы им порядочно насолили, и они, конечно, не упустят случая отплатить вам. Конечно, нам нечего спешить скрываться, так как они не сунутся зря под выстрелы; они окружат вас и будут проделывать с вами дьявольские штуки. Вот вам верное изображение индейской натуры.

— Но в настоящую минуту в безопасности ли мы? — спросил Эдуард озабоченно.

— Отчего же нет, — возразил ему лазутчик. — Вы видели ведь, что змеиное отродье дало тягу.

— Разве вы не знаете, что на другой стороне также находятся индейцы?

— Гм! — вскричал Питер, поспешно озираясь кругом. — На другой стороне острова, говорите вы? На другой стороне острова?

— Нет, на другом берегу реки, хотя, может быть, они уже сделали попытку переплыть сюда?

— Там никто не сторожит?

— Теперь нет, — отвечал Эдуард, — а недавно я был на той стороне острова, на холме; оттуда заметил я нескольких диких, которые собирались переплывать реку на небольшом плоту; они, вероятно, принадлежат к той же шайке, которая преследовала вас.

— Да, они следовали за мной по пятам, — начал рассказывать Питер, — и многих трудов стоило мне убежать от раскрашенных чертей! Как я уже вам сказал, я из форта Дефианс; мне нужно было идти в Райзин, чтобы там получить как можно больше сведений для генерала, который только что узнал о постыдной измене Гулля; в нескольких милях отсюда я открыл первые следы индейцев и пошел по ним. Прежде чем я узнал, в чем дело, позади себя я услышал пронзительный крик и, обернувшись, заметил приблизительно около двадцати индейцев, которые бежали ко мне как сумасшедшие, а из-за кустов выглядывало еще больше раскрашенных рож. Тогда я убил переднего и пустился бежать, а за мной с воем понеслась вся толпа.

— Удивительно, как они тотчас же не застрелили вас, — заметил Эдуард.

— Ах, они не хотели причинять мне вреда, потому что, полагаю, я им хорошо знаком, осторожные негодяи. Я отправил нескольких из них к праотцам, конечно, в честной битве. Мстительные дикари! Они желали поймать меня живым и, если бы я им попался, зажарили бы меня или сожгли живым. Но я пробился через них и бросился к реке, которая, как я знал, находилась только в двух милях; по дороге я бросил свое ружье и все, что мог сорвать с себя из платья; жадные дикари тотчас бросились поднимать все это и таким образом дали мне время достичь реки, и вот теперь я здесь.

— Действительно, это — чудесное спасение! — воскликнул Эдуард.

— Да, это было затруднительное положение, — отвечал лазутчик, спокойно осматривая свое исцарапанное и окровавленное тело. — Но мы, старые охотники, привыкли уже к таким случаям и, когда мы выходим невредимыми, то снова готовы затянуть ту же песенку.

— А много ли диких? — спросил Эдуард.

— Судя по тому, что я сам видел и что слышал от вас, должно быть, очень много!

— К какому племени принадлежат они?

— Разных племен, — отвечал Питер, перегибаясь через борт лодки, чтобы смыть кровь с руки. — Мне кажется, большая часть индейцев из шайки Текумзе, и я нисколько не удивился бы, узнав, что и сам он с ними.

— Но что же нам предпринять? — спросил Эдуард. — Как вы думаете, не опасно ли нам оставаться здесь?

— Долго оставаться, конечно, неблагоразумно, молодой человек; на той стороне находятся индейцы, которые, пожалуй, найдут, что наши скальпы и имущество стоят того, чтобы напасть на нас. Одолжите-ка мне ружье, я выйду на остров. Осмотрю его хорошенько и тогда уж дам вам какой-нибудь совет.

— Поскорее, — вскричал Эдуард, подавая ему ружье Пелега, — взойдите поскорее на ту возвышенность и как можно внимательнее исследуйте всю окрестность! Я боюсь, что мы слишком долго пренебрегали этой предосторожностью.

— Приготовьтесь вывести лодку из залива, — сказал Питер, — но не трогайтесь прежде, чем я принесу вам верные известия.

— Питер, — сказал Давид Штанфорт, — вы едва ли будете в состоянии идти без одежды через густой кустарник; у нас есть лишняя охотничья рубашка и мокасины; нам будет очень приятно, если вы примете их от нас.

Питер Брасси был слишком простой человек, чтобы заставлять долго просить себя; с благодарностью принял он предложенные вещи и поспешил одеться. Затем, оглядев себя с видимым удовольствием, он заметил, что теперь ему недостает только хорошего ружья, пороху да пуль, чтобы быть вполне мужчиной.

— Ну, Питер, выведите только нас поскорее из этого опасного положения, и вы не будете в убытке, — возразил ему Давид Штанфорт, в то время как Эдуард повторил Брасси обещание, что в случае спасения их он может надеяться на хорошее вознаграждение.

— И без ваших обещаний я счел бы своей обязанностью сделать все возможное, чтобы спасти вас, — серьезно отвечал лазутчик. — Питер Брасси никогда не имел неблагодарного сердца; мне было бы крайне прискорбно, если бы с вами случилось несчастье!

С этими словами он выскочил из лодки и мгновенно исчез между кустами. Взоры всех еще были устремлены на то место, где скрылась мощная фигура Питера, как Эдуард Штанфорт вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку и, обернувшись, увидел Пелега.

— Слушай, Эдуард, — сказал юноша с упреком. — Вырвав у меня ружье, ты показал, что считаешь меня совершенно бесполезным человеком. Но я хотел бы знать, кто убил того старого индейца, как не я?

— Хорошо, Пелег, хорошо, — возразил Эдуард приветливее прежнего. — Ты сделал свое дело, но, подумав немного, ты увидишь, что твое ружье теперь находится в лучших руках, и потому тебе должно безропотно примириться со всяким планом, который мы придумаем для нашей общей безопасности.

— Ну, не будем больше говорить об этом, — прервал Пелег, польщенный благоприятным отзывом, — хотя, я думаю, ты мог бы отдать Питеру свое ружье, которое было ближе к тебе. А что мешает нам теперь, до возвращения разведчика, приняться за работу и построить на лодке прикрытие, о котором я говорил?

— Да, действительно! — вскричал Эдуард. — Почему бы нам и не заняться этим. План превосходен: раз наше убежище открыто врагами, нам нечего бояться, что стук топоров наведет их на наш след. Чтобы построить для женщин надежное убежище, понадобится несколько часов работы, кроме того, в случае нападения оно будет хорошей защитой от выстрелов и для нас самих.

Так как предложение Пелега было одобрено и отцом Эдуарда, и дядей Амосом, то мужчины тотчас же приступили к работам.

Между другими полезными вещами у Штанфортов оказались топоры, пара больших плотничьих буравов и другие инструменты.

Захватив все необходимое, мужчины, исключая Давида Штанфорта, оставшегося наблюдать за западным берегом, вышли из лодки и направились через кустарник к более высокому лесу, где и принялись за рубку деревьев. Во всем остальном они полагались на бдительность разведчика, который в случае опасности успел бы вовремя предостеречь их.

Вскоре посреди лодки появилось нечто вроде каюты, вокруг которой еще оставался свободный проход. Бревна, имевшие в поперечнике от шести до восьми дюймов, плотно прилегали друг к другу, и, таким образом, были выведены четыре крепкие стены вышиной около шести футов и покрыты довольно грубой крышей. В одной из стен был сделан небольшой проход, так что нужно было низко нагибаться, чтобы проникнуть внутрь; в каюте было еще сделано несколько бойниц, и от этого она приняла вид настоящего укрепления, которое хотя и было воздвигнуто в несколько часов, но вполне удовлетворяло своему назначению.

— Эдуард, — сказала Мабель, осматривая оконченную работу вместе со своим двоюродным братом, — я начинаю думать, что Пелег все-таки годится на что-нибудь, потому что, не приди ему в голову эта мысль, пожалуй, мы не догадались бы сами. Ну, как идут наши остальные дела? — спросила она, увидев его расстроенное лицо.

— Я сам еще хорошенько не знаю, — отвечал тот, качая головой. — Если бы наши враги были другого племени, тогда я подумал бы, что они действительно ушли и оставили нас в покое, но разведчик, который сторожит на вершине холма, говорит, что это внезапное исчезновение индейцев и тишина, царствующая вокруг, не предвещают ничего хорошего, хотя он и не может еще определить, какая именно угрожает нам опасность. Он полагает, что враги нападут на нас сегодня, по крайней мере на этом месте, но все-таки он советует ночью быть готовыми на все.

— Разве ты находишь, что нам лучше остаться здесь? — спросила Мабель.

— Конечно, нет. Я сам хотел предложить разведчику этот вопрос. Теперь, когда мы выстроили это маленькое укрепление и вы, женщины, будете защищены от неприятельских пуль, мне кажется, нам нужно как можно скорее выехать из залива и направиться к озеру. Теперь еще рано, и если мы будем плыть безостановочно, то достигнем озера еще до наступления ночи.

— А как далеко оно?

— Не более как в двадцати милях.

— Ты уже переговорил об этом с дядей Амосом и со своим отцом?

— Нет еще. Я прежде хотел бы посоветоваться с разведчиком, который больше нас всех знаком с хитростями индейцев и может дать лучший совет.

— Не переговорить ли тебе тотчас же с ним, милый Эдуард?

— Конечно, и я сейчас же отправлюсь по его следам.

И молодой человек хотел было уже привести в исполнение свое намерение: он взял ружье и собирался прыгнуть на берег, — как вдруг восклицание его собеседницы заставило его остановиться.

— Вот разведчик! — вскричала девушка, показывая на Питера Брасси, который в эту минуту раздвигал кусты около лодки.

— Ну, что нового? — спросил Эдуард, лишь только разведчик влез в лодку.

— Ничего такого, о чем стоило бы говорить, молодой человек. Эти лешие сохраняют зловещее спокойствие, и как я ни старался, но не мог открыть их следов.

— А я только что намеревался идти отыскивать вас и посоветоваться, не лучше ли будет нам тотчас же отплыть к озеру, — сказал Эдуард.

— Затем-то я и поспешил к вам, — ответил Питер, — чтобы сделать то же предложение, потому что если мы останемся здесь до ночи, то вся шайка нагрянет сюда, как коршуны на добычу. Э, — прибавил он, увидев маленькое укрепление, — это мне очень нравится: отличный уголок для женщин и при случае может служить и для нашей защиты.

— Я сердечно рад, — ответил Эдуард, крепко пожимая руку Питера, — что вы намерены продлить еще свое пребывание у нас. Как долго можем мы рассчитывать на вашу помощь и совет?

— Я хочу спуститься с вами к озеру, а может быть, и дальше, если встретится что-нибудь опасное.

Затем все мужчины держали военный совет и решили, что лодка покинет свое убежище и что нужно употребить все силы, чтобы достигнуть озера до наступления ночи.

Мабель Дункан, услышав, что им не угрожает теперь большая опасность, попросила отложить на несколько минут отъезд, чтобы приготовить всему обществу горячий завтрак, а разведчик тем временем пошел еще раз осмотреть остров, дабы вполне убедиться, что им не угрожает никакое нападение.

Глава четвертая

Питер Брасси еще раз сошел с лодки и направился берегом вниз по реке. Дойдя до конца острова, он повернул назад, уже по другой стороне, внимательно осматривая все встречавшееся на пути, а также и противоположный берег реки. Он почти уже достиг противоположной оконечности маленького островка, не заметив ничего особенного, как вдруг ему бросилось в глаза старое, дуплистое дерево, плывшее по течению прямо на остров, так что в скором времени оно должно было или пристать к кустам, росшим на берегу, или же проплыть на очень небольшом от них расстоянии.

Нет сомнения, что старое, сломанное дерево, плывущее по течению само по себе, не может возбудить никакого подозрения, потому что обыкновенно в дождливое время множество таких стволов несется по реке; но разведчик был человек, уже много лет боровшийся с дикими и привыкший к их различным хитростям. У него вошло в привычку относиться недоверчиво ко всему окружающему и тем самым предотвращать опасность, а потому и плывшее мимо него дерево показалось ему подозрительно, и он не оставил его без внимания, хотя и не мог объяснить себе, какого рода опасность могла угрожать ему.

— Кто знает, — ворчал он про себя, спрятавшись за густой куст и устремив пытливый взор на дерево, — кто знает, не скрывается ли под этим старым стволом индеец, который плывет сюда с целью разведать о наших силах, чтобы донести потом обо всем подробно своим раскрашенным чертям? А может быть, вместо одного в густых ветвях дерева скрывается полдюжины их? Я слишком хорошо знаю проделки этих негодяев, и если они думают надуть старого Питера, то жестоко ошибаются. Должно быть, мне придется пустить пулю в это дерево!

Тут разведчик притаился и спокойно выжидал в продолжение нескольких минут.

Между тем дерево, подплыв, остановилось в нескольких футах от острова. Питер не заметил ничего особенного, кроме пучка сухих ветвей, которые, казалось, сами собой застряли между крепкими сучьями дерева. Он уже решил было, что потерял напрасно время, как вдруг сухие прутья зашевелились, и из них вылезла голова индейца, осторожно озиравшегося по сторонам.

«Погоди, старый приятель, я пошлю тебе кое-что на память», — подумал Питер со злой улыбкой, тщательно прицелился и выстрелил.

«Пф!..» Вспыхнул порох на полке, но выстрела не последовало, а громкий удар курка открыл индейцу близкого врага. Он мгновенно нырнул в воду, схватился за один из нижних сучьев, стараясь из всех сил придать дереву другое направление, чтобы оттолкнуть его от берега и таким образом избежать угрожавшей ему опасности. Но дерево оказалось чересчур тяжелое; силы одного человека не могли заставить его так быстро изменить направление, и потому, несмотря на все усилия индейца, один конец ствола уперся в берег, и все дерево стало поворачиваться к нему, так как и течением его сильно прибивало к берегу. Индеец, Видя, что все его старания напрасны и что опасность неизбежна, выпустил из рук сук, поплыл под водой к восточному берегу и вынырнул между нависшими густыми кустами, чтобы перевести дыхание.

Здесь он был на минуту в безопасности, не рискуя быть замеченным Питером, который в это время, подбежав к дереву, ожидал появления врага на поверхности воды.

Заняв этот пост, он насыпал свежего пороха на полку, не переставая зорко следить за деревом; но так как индеец не показывался слишком долго, то разведчик, начиная отгадывать истину и боясь, чтобы враг не ушел от него, принялся слишком неосторожно и торопливо осматривать все кусты.

Скрывшись в кустах, как было уже раньше сказано, дикарь мог видеть каждое движение Питера, который мало-помалу приближался к нему. Глаза хитрого индейца сверкнули огнем мести при виде одного бледнолицего и при мысли о возможности выскочить из своего убежища и тотчас же покончить с ним. «Ах! Если он выйдет победителем из этой битвы, если ему удастся добыть скальп белого, какую зависть возбудит он в своих товарищах!» Одну секунду он, казалось, совсем поддался этой мысли и уже готовился сделать прыжок, но успел вовремя остановиться, заметив, что ненавистный белый был вооружен винтовкой и ножом, тогда как у него был только нож и томагавк. Превосходство вооруженного врага заставило осторожного дикаря снова спрятаться и ждать более удобной минуты.

Разведчик, неутомимо отыскивая индейца, шел прямо на него. Дикарь без шума нырнул в воду и оставался там до тех пор, пока белый, осмотрев кусты, пошел дальше. Мысль, что ненавистный враг ускользнул, убежал от него, до того разозлила Брасси, что он безрассудно предался своему гневу. Он неосторожно раздвигал и осматривал все кусты на берегу и при этом бранился такими непозволительными словами, которые не были бы особенно приятны для слуха образованного человека; но брань не производила никакого впечатления на того, кому предназначалась, так как индеец ни слова не знал по-английски. По тону разведчика он тотчас смекнул, что этот последний страшно рассержен, что сильно обрадовало его и подало надежду легко справиться с противником.

— Только высунься, только покажись, красное чудовище! — вскричал Питер. — Ты и все твое отродье можете только ползать и пресмыкаться, как ехидны, при приближении человека. Но если я увижу хотя только на секунду твое размалеванное лицо и если это проклятое ружье не изменит мне, то ты будешь помнить Питера-Дьявола. Проклятое пресмыкающееся чудовище!

Дав волю своим чувствам, Питер прошел таким образом шагов тридцать по берегу, но все-таки не находил и следа своего врага. Тогда он бросился налево, в кустарник, чтобы пройти на ту сторону острова, где находились его друзья; но едва сделал он несколько шагов в этом направлении, как услышал позади себя шорох. Мигом прыгнул он в сторону и укрылся за стволом дерева, чем только и спас себе жизнь, так как в ту минуту, как он отпрыгнул, дикий, следовавший за ним, твердой рукой пустил томагавк в его голову.

Разведчик, снова увидев неожиданно своего врага, с быстротой молнии схватил ружье и, почти не целясь, выстрелил в него в то время, когда тот перепрыгивал от одного куста к другому. Снова произошла осечка… Питер с проклятьем бросил ружье на землю, схватил нож и кинулся за диким, который уже собирался соскочить в воду. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедить индейца, что теперь его противник вооружен не лучше его самого; с криком ярости он обернулся к нему, и через мгновение началась кровавая борьба. Эта непродолжительная борьба должна была кончиться смертью одного из них. Хотя белый был выше ростом и обладал большей силой, но дикарь был ловчее и увертливее. Пользуясь тем, что Питер в ярости забыл всякую осторожность, дикарь нанес ему значительную рану в грудь и тем еще более взбесил его; разведчик повел свою атаку еще неосторожнее, давая тем самым перевес индейцу, который нанес ему еще три раны — две в правую руку и одно в бедро. К счастью Питера, ни одна из этих ран не была опасна.

Разведчик спохватился и начал действовать осмотрительнее против своего врага и стал больше защищаться, чем нападать: он понял, что иначе битва будет иметь для него дурной исход.

Тихо, шаг за шагом, отступал он, чем возбудил ярость индейца, который, не подозревая в этом маневре военной хитрости бледнолицего, все смелее и смелее нападал на него; вдруг Питер совершенно- неожиданно увернулся от дикаря и так сильно ударил его в грудь, что тот, почти бездыханный, повалился на землю.

С криком торжества вонзил разведчик нож прямо в сердце своей жертвы и по привычке собирался уже скальпировать убитого, но вспомнил недавний выговор своих друзей и, ворча, оставил свое, намерение, довольствуясь лишь поясом и ножом индейца. После этого он взял себе томагавк, торчавший в дереве, поднял брошенное ружье и тогда только обратил внимание на свои раны, из которых текла кровь. Он зажал их рукой, чтобы хотя бы немного остановить кровь, потом взошел на ближайшее возвышение и начал осматривать противоположный лесистый берег. На этот раз он не заметил ничего подозрительного.

День был жаркий, солнце стояло довольно высоко, и река, на гладкой поверхности которой не видно было ничего, спокойно извивалась серебристой лентой. Торжественная тишина царила в девственном лесу; ничто не обнаруживало, что под его зеленой листвой живут тысячи диких зверей и что там таятся человеческие существа, помышляющие лишь о разбое и кровью утоляющие свою адскую кровожадность.

— Если не ошибаюсь, красные черти выдумывают еще какую-нибудь дьявольскую проделку, — проворчал разведчик. — Я знаю эту тишину: они, очевидно, дожидаются возвращения этого молодца, чтобы прежде узнать результаты его рекогносцировки, но я выманю лисиц из норы.

С этими словами, как бы пораженный неожиданной мыслью, он поспешил назад, в кусты, и встал на стволе дерева, на котором прибыл несчастный индеец.

— Я здесь, презренная сволочь! — вскричал он и огласил лес воинственным криком на целую милю вокруг, махая над головой томагавком.

Но едва этот дикий крик замер вдали, как мимо его головы просвистела пуля и сорвала у него с левого виска прядь волос. Питер бросил быстрый взгляд на восточный берег, откуда до него донесся звук спущенного курка, и увидел небольшое облако дыма, поднявшееся над густым кустарником.

— Да, это похоже на вас! Теперь я знаю, куда вы спрятались, раскрашенные обезьяны! — прошептал хладнокровно Брасси и, испустив насмешливый крик, сошел со своего опасного места — он не хотел больше служить целью для стрелка, который промахнулся только на дюйм. Спрятавшись за кустарником, он еще раз насыпал свежего пороха на полку и выстрелил по тому направлению, откуда поднялся дым; но по-прежнему порох только вспыхнул, а выстрела не последовало. Проклиная того, кто заряжал ружье, Питер небрежно перекинул его через плечо и пошел к лодке, чтобы рассказать беглецам о случившемся и посоветовать им немедленно отправиться в путь.

Едва он сделал несколько шагов, как услышал что-то вроде ружейного залпа. Опасаясь, что его друзья подверглись нападению, он ускорил шаги и через некоторое время достиг маленькой бухты, но лодки там уже не было. Он побежал опять к нижней оконечности острова и тут заметил судно, стоявшее футах в тридцати от берега. Все находившиеся на нем были в крайне возбужденном состоянии.

Но возвратимся к нашим друзьям.

Вскоре после ухода лазутчика они решили выйти из своего убежища, что и привели в исполнение, когда Мабель принесла с берега готовую пищу и потом по просьбе Эдуарда вместе с другими женщинами разместилась в каюте.

Сначала Эдуард и его дядя имели намерение направить судно по течению, держаться у входа в маленькую бухту; но страшные крики, раздававшиеся на острове, виновниками которых, как мы знаем, были Питер и его противник, заставили их тотчас же отплыть дальше. Удалившись на такое расстояние, чтобы можно было достигнуть лодки вплавь, они бросили якорь и стали дожидаться возвращения лазутчика.

В напряженном ожидании путники не сводили глаз с острова, но вдруг воздух огласился воинственным криком, который они приняли за крик дикаря; вслед за этим раздался отдаленный выстрел, а за ним последовал новый крик. Все это привело путников к заключению, что Питер или убит, или захвачен в плен, почему решили тотчас же сняться с якоря. Но беспокойство их еще более усилилось, когда с восточного берега раздался залп, так верно направленный, что некоторые пули ударились в борт лодки, хотя, к счастью, никто не был ранен. Этот же самый залп заставил Питера поспешить с возвращением.

Теперь лазутчик, завидев друзей, известил их о своем прибытии громким одобрительным криком. Держа ружье в левой руке высоко над водой и действуя одной правой, он вплавь достиг лодки, в которую и влез с помощью Эдуарда.

— Вы, кажется, ранены, Питер? — был первый вопрос молодого человека после того, как он молча приветствовал лазутчика пожатием руки. — Ваш вид говорит, что вы выдержали жестокую схватку с врагом.

— Вы делаете из мухи слона, — с невозмутимым спокойствием отвечал раненый. — Один из индейцев приплыл сюда под стволом дерева, но я выследил шпиона, и если бы не это проклятое ружье, которое каждый раз, как я хотел употребить его в дело, давало осечку, то вся эта история окончилась бы скорее, и я возвратился бы сюда уже давно. А тут пришлось схватиться врукопашную… Кто победил, об этом говорит мое присутствие здесь…

— Только одно слово, — прервал его Эдуард, слушавший до сих пор с нетерпением. — Одно слово, Питер, но только сюда, сюда! — И с этими словами он увлек его под защиту маленького укрепления. — Скройтесь от врагов: из чащи кустов сделан был залп в нашу лодку. Но скажите поскорее, есть индейцы на острове?

— Только один мертвый, — спокойно отвечал Питер. — Несмотря на это, по моему мнению, чем скорее мы достигнем озера, тем лучше. Я думаю, что днем нам будет безопаснее плыть, потому что индейцы не смогут попасть в нас с берега, а в воду не посмеют сунуться под наши выстрелы.

— Давайте же тотчас вытаскивать якорь, так как каждая минута, которую мы потеряем здесь, уменьшает нам возможность спасения, — торопил Эдуард.

— Я тоже думаю так, — отвечал Питер, — но мне кажется, что больному старику, — прибавил он с сочувствием, указывая на отца Эдуарда, — было бы лучше, если бы он вошел в каюту и немного отдохнул. Мы справимся и без его помощи.

— Милый отец, — упрашивал с детской нежностью Эдуард, — войди, пожалуйста, в каюту и отдохни. Ты слишком слаб, чтобы оставаться здесь с нами.

— Но оставьте мне ваше ружье, — сказал Питер, — потому что мое уже несколько раз давало осечку, а в случае появления какого-нибудь красного негодяя без ружья я буду, как без рук.

— Что сделалось с вашим ружьем? — спросил Эдуард, вытаскивая шомпол из ружья. — Вы говорите, что оно отказывается служить?

— Три раза, молодой человек, я стрелял, и три раза только вспыхнул порох на полке.

— Нет ничего мудреного, — отвечал Эдуард, опуская шомпол в дуло ружья, — здесь только одна пуля без пороха. Пелег, это опять твое дело?

— Что это значит? — строго спросил дядя Амос дрожащего Пелега. — Пуля в дуле без пороха, и это в такое время?

— Я… я… думаю… я забыл положить… пороху, — запинаясь, отвечал Пелег, дрожа всем телом под мрачным взглядом своего опекуна.

— Ну, — сказал тот, взяв кусок каната, — я думаю, что лучше сделать тебе раз навсегда хорошее внушение.

«О Боже мой, Боже мой!» — прошептал Пелег, падая в смертельном страхе на колени. Он знал, что дядя беспощаден, когда рассердится.

— О! Только на этот раз не бейте меня, милый дядя, и я никогда не буду делать этого, никогда, во всю мою жизнь!

— Брат Амос, прости ради меня бедного мальчика, — просил больной Давид Штанфорт рассерженного брата.

— Давид, — твердо сказал Амос, — не вмешивайся и предоставь мне сделать свое дело. Он должен наконец понять, что по его вине наша жизнь может подвергнуться опасности.

— Но не наказывай его на этот раз, Амос! Может быть, это последняя милость, которую я прошу у тебя, потому что, не знаю почему, но чувствую, что вскоре с одним из нас случится несчастье. Подумай только, — прибавил больной с ласковым упреком, — что он еще молод, робок и не привык к борьбе с индейцами. Он впервые стрелял в человека, немудрено, если в минуту сердечной тревоги он сделал ошибку, зарядив ружье не так, как следовало.

— Ну, хорошо, — отвечал ему мягко брат, — из любви к тебе я прощу его, но он должен помнить, что в день расчета я не забуду этого.

— Ах, брат! День расчета предстоит и всем нам, — торжественно произнес больной, — и при нашем положении он может наступить очень скоро. Мы должны быть сострадательны и милостивы, чтобы иметь надежду на то же у Великого Судьи.

Его слова были слишком справедливы.

Все мужчины находились на западной стороне маленького форта и, таким образом, были защищены от тех индейцев, которые сделали первый залп с восточного берега, и в то же время совершенно открыты для выстрелов тех дикарей, которые могли засесть на западном берегу. Но до этого берега было довольно далеко, и, кроме того, им нечего было особенно опасаться, так как индейцы вообще не пользуются славой хороших стрелков. Замечательно, что это племя за немногими исключениями не может освоиться с употреблением винтовок, тогда как белые в самое непродолжительное время выучиваются стрелять из них и часто с замечательным искусством. Амос Штанфорт бросил тотчас же канат, предназначенный для наказания Пелега, и был уже около Эдуарда, чтобы помочь ему поднять якорь, как вдруг он услышал выстрел и увидел на западном берегу белое облако дыма. В то же мгновение брат его упал на руки Пелега, который испустил громкий крик ужаса.

— О мой отец! Мой бедный отец убит! — вскричал Эдуард, подбежав к Пелегу и взяв отца себе на руки. — Дядя Амос! Посмотрите сюда. Боже мой! Дорогой, милый отец! — И, заливаясь горькими слезами, он указал на маленькую круглую рану на лбу отца.

Невозможно описать сцену глубокого отчаяния, которая затем последовала. Женщины, забыв об опасности, выбежали из каюты и столпились в смертельном страхе вокруг умирающего, который хотя еще и дышал, но уже совсем потерял сознание.

Бедная вдова в немой скорби ломала руки, дочь в изнеможении опустилась на колени, а тетка Эсфирь жалобно молила о помощи. Мабель, бледная как мрамор, была живым изображением горя и сожаления, а Пелег бегал по лодке и как безумный кричал: «Убийцы, убийцы!» Брат, скрестив руки и поникнув головой, стоял, опершись на ружье, и тихие слезы текли по его щекам. Лазутчик стоял возле с серьезным лицом, бросая беспокойные взоры то на один, то на другой берег. Эдуард же припал к отцу, крепко сжимая его в своих объятиях, и просил его сказать последнее «прости» прежде, чем он переселится в вечность.

Но старик был безмолвен. Печать смерти лежала на лице этого любимого отца и мужа. Через несколько минут сердце Давида Штанфорта перестало биться, и душа его перешла ту невидимую границу, которая отделяет нас от того мира.

— О Боже мой, он умер! — простонал Эдуард, кладя бережно на дно лодки труп отца, и отвернулся, чтобы в слезах излить свое горе.

Между тем целый град пуль посыпался в лодку; с обоих берегов раздавались выстрелы, сопровождаемые громким криком диких, торжествовавших, что им удалось отомстить за смерть своего товарища. Вслед за тем на одном берегу появилось около двадцати красных воинов, а на другом человек десять.

— Скорее, если вам дорога жизнь! — закричал Питер испуганным женщинам. — Спрячьтесь в форте, а то нам придется оплакивать еще новую, большую потерю. А мы, — обратился он к мужчинам, когда женщины исполнили его приказание, — покажем красным чертям, что мы не все умерли. Нас трое с заряженными ружьями, и мы можем положить троих из них. Но поскорее, а то негодяи опять спрячутся в свое зеленое убежище, и мы упустим хороший случай.

Эдуард и его дядя, которые, подобно лазутчику и Пелегу, укрылись за бортом лодки, подняли при этом приказе головы; каждый прицелился в того или другого из толпы индейцев, давших такой гибельный залп.

— Готово! — скомандовал Питер. — Стреляй!

Раздался дружный залп, и, когда рассеялся пороховой дым, наши друзья заметили большое движение в толпе диких, и вслед затем они исчезли, как будто бы их поглотила земля.

— Дурни, могли бы догадаться об этом, — прошептал Питер, разражаясь смехом.

Но этот смех вовсе не был приятен ушам его огорченных спутников и вызвал болезненный стон в каюте.

— Простите, друг, — сказал Эдуард тоном упрека, — если я скажу вам, что ваш смех неуместен. Для нас всех этот час есть час скорби. Подумайте, что здесь рядом лежит труп моего бедного отца.

— Да, правда, — прошептал честный охотник, смущенное лицо которого тотчас же сделалось серьезным, — я не подумал об этом. Мы, суровые воины, слишком привыкли к смерти. Мне сердечно жаль, что я оскорбил ваши чувства; я сделал это без всякого намерения. Да, наверное, отец должен быть очень близок сердцу человека, я чувствую это, хотя никогда не знал отца.

— Хорошо, хорошо, — отвечал Эдуард, крепко сжав его мускулистую, сильную руку. — Нужно только посмотреть в ваши честные глаза, чтобы убедиться в искренности ваших уверений. Дело сделано. Ни слова больше об этом.

Лишь только Эдуард и его дядя вытащили якорь, и лодка, увлекаемая течением, стала тихо скользить по реке, Питер снова зарядил ружья, а дядя с племянником вернулись к своему умершему родственнику, положили его на дно лодки и прикрыли парусиной, чтобы защитить его от лучей солнца. Оба опустились на колени перед дорогими останками и молча предались отчаянному горю, от которого сердце разрывается на части.

В это время лазутчик, который стал на место рулевого, направил лодку на середину реки и таким образом достаточно обезопасил себя от неприятельских пуль. В таком положении ему удобнее было наблюдать за окрестностями. Но вдруг, когда судно через некоторое время достигло крутого изгиба реки, находившегося ниже острова, и лазутчик внимательно осмотрел правый берег, то по его серьезному лицу пробежала тень заботы; он отскочил от руля к якорю, спустил его без помощи своих спутников и вскричал:

— Товарищи, я не хотел бы пугать вас, но если это не называется опасностью, то пусть больше никогда в жизни я не возьму ружья в руки!

Глава пятая

— Нагнитесь! Нагнитесь! — вскричал Питер, увидев, что Эдуард и его дядя быстро поднялись. — Разве вам пришла охота улечься рядом с тем, который заснул уже вечным сном? Если же вы хотите осмотреться и убедиться в присутствии врага, то в таком случае не показывайте ничего, кроме голов, и не оставайтесь долго на одном месте.

— Но что же это такое? — спросил нетерпеливо Эдуард, невольно подчиняясь приказанию лазутчика и прячась вместе с дядей за борт лодки.

— Индейцы опять начали свои дьявольские хитрости — вот что! — отвечал Питер, и выражение его лица сделалось еще беспокойнее, нежели в то время, когда он спасался от своих преследователей. — Приподнимите-ка еще головы, — продолжал он, — но только осторожнее. Так, ну посмотрите теперь на правый берег и скажите мне, что вы там видите?

Дядя с племянником последовали его приказанию, и после нескольких минут внимательного наблюдения первый сказал:

— Я ничего не вижу.

— И я тоже, — прибавил Эдуард.

— Я так и думал, — проворчал лазутчик, — и красные черти думали также, что вы ничего не увидите; и если бы я не был с ними давно знаком, то легко попался бы в ловушку, как некая лисица. Ну, — прибавил он, — так я скажу вам, в чем дело. Посмотрите еще и, может быть, вы заметите массу кустов, которые немного больше других выдаются над поверхностью воды.

— Да, я вижу это, — сказал Эдуард.

— Видите ли вы что-нибудь сзади?

— Мне кажется, что там находится груда бревен, хотя кусты так закрывают ее, что я едва могу рассмотреть.

— Ну, молодой человек, а если я скажу вам, что это действительно груда бревен — что тогда?

— Да, что тогда? — повторил Эдуард вопрос.

— Я спрашиваю вас, как она туда попала?

— Гм! Вы хотите сказать, что индейцы сложили эти бревна?

— Совершенно верно, молодой человек, совершенно верно! — вскричал лазутчик.

— Ну, что же дальше? Чем же она так страшна?

— А если я вам скажу, что эти бревна образуют род бруствера, который индейцы устроили на проклятом плоту, на котором они переплыли сюда?

— Гм! — вскричал Эдуард, обнаруживая величайшее беспокойство. — Я начинаю понимать вас, Питер: вы думаете, что индейцы выстроили укрепление, чтобы иметь возможность подплыть в большом числе к нам, когда мы поплывем мимо них.

— Так, мой сын, так! Наконец-то вы напали на истину, — отвечал лазутчик. — Пока вы были в заливе и строили форт, проклятые индейцы успели тоже нечто соорудить, и так как мы должны были проплыть мимо этого места, то они поставили свой плот сюда, чтобы пересечь нам дорогу.

— Но что нам делать теперь? — спросил Эдуард озабоченно.

— Я хотел было сам предложить вам этот вопрос, — отвечал Питер, сдвигая шапку с одного уха на другое.

— Если мы пробудем здесь целый день, то ночью ведь мы не уйдем от них? — вмешался в разговор Амос Штанфорт.

— Подумайте только, если бы вы попали в их гнездо, разве вы могли бы выбраться оттуда живым, — обратился Питер к этому последнему. — Нет, нет! Если мы останемся здесь до вечера, то гадины окружат нас, как мухи падаль. Мы одни могли бы еще прорваться, но с женщинами мало надежды.

— Но что нам делать? — со вздохом произнес Эдуард.

— У нас одна только надежда, да и та весьма слабая; я не предвижу большой пользы от нее.

— Что такое? — спросил Эдуард, и на его прекрасном лице выразилось мучительное беспокойство, все более увеличивавшееся потому, что он слышал жалобы женщин, до ушей которых через тонкие стены каюты доходил весь разговор.

— Буря, — отвечал он. — Видите ту тучку на западе — это предвестник страшного урагана, от которого наша лодка так быстро понесется по реке, что сам черт не догонит нас.

— Ну, на это действительно нельзя рассчитывать, — отвечал Эдуард с отчаянием, глядя на ясное голубое небо, где у самого горизонта виднелось чуть заметное облачко.

— Ведь я говорил вам, что надежда эта очень слабая, — продолжал лазутчик, — и, к сожалению, тем более что предвестница бури еще очень далеко.

На этом разговор прервался, и несколько минут царило молчание; каждый был занят своими собственными мыслями. Лазутчик не переставал наблюдать за приближением тучки, в то же время осматривал и берег, боясь, чтобы неприятель не сделал новой попытки к неожиданному на них нападению; затем снова погружался в апатичное спокойствие.

— Эта нерешительность ужасна! — вскричал Эдуард после некоторого молчания.

Он вскочил со своего места и стал ходить взад и вперед.

— Нагнитесь, нагнитесь! — приказывал лазутчик. — А то не успеете оглянуться, как вас подстрелят.

И вслед за этим просвистело несколько пуль мимо Эдуарда; одна из них задела рукав его охотничьего платья, и затем гром дружных выстрелов показал, что бдительные враги не выпускали лодки из вида.

— Вы видите, — спокойно заметил лазутчик, когда Эдуард поспешно спрятался за борт лодки, — вы видите, негодяи не спускают с нас глаз, и мы ничего не выиграем, если безрассудно будем подставлять себя под их выстрелы.

— Если вы того мнения, что всем нам предстоит умереть, то все-таки, по-моему, мы должны испробовать все средства, чтобы спастись, — предложил Амос Штанфорт.

— Я соглашаюсь на все, что вы найдете лучшим, — отвечал Питер, — для меня невыносимо сидеть сложа руки. Куда бы вы ни направили вашу лодку и будет ли от этого лучше или хуже, мне решительно все равно.

— Нет, — возразил ему Эдуард, — незачем предпринимать этой последней отчаянной попытки. Дальнейшее пребывание здесь не может ухудшить нашего положения, а, может быть, к вечеру наступит какая-нибудь благоприятная перемена.

— Конечно, — отвечал охотник хладнокровно, — конечно, что-нибудь да будет. Я вспоминаю, что со мной некогда был такой же случай и при подобных же обстоятельствах. Я был…

— Тише! — воскликнул в это мгновение Эдуард, и луч надежды промелькнул на его бледном лице. — Что это? Выстрел или гром?

— Гром, гром! — ликовал лазутчик, причем он быстро поднялся, осмотрел своими зоркими глазами горизонт и снова исчез за бортом прежде, чем индейцы успели прицелиться в него.

— На юго-западе действительно видна туча, и если подымется порядочный ветер, то мы поставим парус и проведем лодку под самым носом красных негодяев.

— Дай Бог, чтобы это удалось нам, — прошептал Эдуард, скрещивая руки.

— Ура! — закричал Питер, услышав в отдалении раскаты грома, подобные пушечным выстрелам.

— Что такое? Что случилось, Эдуард? — спросила Мабель, все время сидевшая с Пелегом у входа в каюту.

— Буря! Буря! — вскричал радостно Эдуард в ответ девушке. — Проси Бога, чтобы была буря, Мабель, чтобы была гроза, ураган! Только тогда будет возможно наше бегство. Она приближается! — прибавил он после короткого молчания. — Черная грозовая туча несется сюда. Вот она, вот! Слышите ли вы, как гремит гром? Это голос ангела-хранителя, это голос Всемогущего, вещающего нам: надейтесь и не отчаивайтесь! О, Боже, не дай нам ужасно разочароваться в своих ожиданиях!

Язык человеческий имеет свои пределы, и невозможно выразить ощущения надежды и страха, волновавшие сердца бедных измученных беглецов при раскатах грома и при виде черной тучи, время от времени пересекаемой ослепительными молниями. Гроза быстро приближалась; уже передние тучи, гонимые сильным ветром, застилали небо тяжелыми темными массами; яркая молния все чаще и чаще прорезывала тучи, и оглушительные удары грома следовали без перерыва один за другим. Казалось, все стихии ополчились друг на друга.

— Ставьте мачту! — вскричал Амос Штанфорт, когда наступила минута, в которую беглецы должны были поставить на карту свою собственную жизнь. — Пусть двое вытащат якорь.

— Обратите внимание: буря начинается, будьте наготове! — распоряжался Эдуард, когда была окончена работа, исполнение которой, однако же, не обошлось без нескольких выстрелов со стороны неприятеля, но, к счастью, из наших друзей никто не был ранен.

Раздался ужасный удар грома, и могучий дуб на берегу с треском грохнулся на землю. Воздух становился все удушливее и темнее; несколько лесных птиц с пронзительным криком пролетели мимо; ветер срывал листья с деревьев. Вдруг сильным порывом ветра чуть не опрокинуло лодку; женщины вскрикнули. Парус мгновенно надулся и грозил разорваться; мачта гнулась и трещала; казалось, на судне стонала каждая доска.

Под давлением этого страшного напора ветра тяжелая лодка неслась по течению, словно бешеный конь, сбросивший с себя докучную узду. Дождь лил ручьями.

— Я буду править лодкой, — вскричал Питер и поспешил к рулю; он стал прямо, не заботясь о пулях, свистевших вокруг него; дикари дружно стреляли по удалявшимся беглецам и испускали крики ярости при виде ускользающей добычи.

— Приготовьте ружья! — приказал Питер, посмотрев вниз по реке и увидев, что дикари тоже вывели свой плот на середину реки, надеясь остановить лодку, гонимую бурей с быстротой молнии и рассекавшую пенистые волны.

Питер направил лодку к левому берегу с целью обмануть индейцев, которые изо всех сил стали грести по тому же направлению, надеясь отрезать путь беглецам. Брасси смеялся в душе, видя успех своей хитрости, и неуклонно держался принятого им направления до тех пор, пока лодка не очутилась футах в 15 от индейцев. Тогда он круто повернул ее в другую сторону, и, прежде чем индейцы поняли этот маневр, лодка пролетела в самом незначительном расстоянии от плота.

На этом плоту с трех сторон было нечто вроде бруствера, под защитой которого скрывалось около 12 индейцев, но благодаря маневру Питера судно прошло как раз мимо четвертой незащищенной стороны. В ту минуту, когда лодка поравнялась с плотом, охотник оставил руль, схватил заранее приготовленное ружье и выстрелил, почти не целясь. Несмотря на это, пуля попала в одного дикаря, прошла навылет и ранила другого, стоявшего за ним. С торжествующим криком Брасси исчез за бортом лодки и сделал это вовремя, потому что тотчас же над его головой просвистели пули, пущенные взбешенным неприятелем; после этого смелый лазутчик еще раз приподнялся и, злобно смеясь, замахал над головой поясом убитого на острове дикаря.

Громкий вой выразил ярость индейцев, которые, потеряв порядочное количество храбрых воинов, видели теперь, что их последняя надежда отомстить врагу, так дерзко издевающемуся над ними, рушилась и что он быстро ускользал от их выстрелов.

— Вот вам урок, чертово племя, не начинать дела с людьми, из которых один стоит двадцати ваших. Отправляйтесь назад в ад, из которого вы вышли.

Таково было последнее прощание с дикими смелого, неустрашимого лазутчика. А между тем лодка неслась все вперед, и расстояние между ней и индейцами быстро увеличивалось.

Ураган продолжал свирепствовать во всей своей силе в продолжение почти двух часов, затем буря стала мало-помалу ослабевать, темные тучи проясняться; река расширилась, а вдали, насколько можно было разглядеть сквозь проливной дождь, виднелись бурные, мутные волны бухты Мауме.

— Хвала Богу!.. — вскричал Эдуард, стоявший рядом с дядей и смотревший на реку, берега которой все более отдалялись. — Хвала Богу! — повторил он со вздохом, вырвавшимся из глубины души. — Там лежит озеро Эри, и теперь мы спасены. О, если бы бедный отец, подобно нам, счастливо отделался от опасности! — прибавил он, и глаза его наполнились слезами, которые тихо потекли по его благородному, мужественному лицу.

— Для нас очень тяжела эта потеря, но я нахожу, что ему лучше теперь, — сказал дядя Амос, утирая глаза грубой, загорелой рукою. — Подумай, милый Эдуард, сколько выстрадал твой отец за последние годы, и мы рано или поздно все равно должны были лишиться его. Тебя должно утешать то, что его смерть, хотя и внезапная, была легка и что он теперь переселился в лучший мир.

— Я говорю о своей потере, дядя, — отвечал Эдуард, — но я не желал бы возвратить отца опять к жизни, чтобы он снова страдал так, как страдал до сих пор. Я принимаю его смерть за милость Того, Который печется о судьбах этого и еще миллионов других миров; горесть моей потери не уменьшает моей благодарности за наше чудесное спасение.

— Аминь! И да ниспошлет нам Бог спасение во всех предстоящих и неведомых нам опасностях! — прибавил торжественно Амос Штанфорт.

Оба благоговейно обнажили головы и сотворили краткую, но горячую молитву Всевышнему.

После этого Эдуард задал вопрос, по-видимому очень занимавший его.

— Ну, дядя, теперь мы уже достигли озера, но где же, скажи мне, проведем мы ночь?

— Может быть, мы совсем не будем бросать якоря и всю ночь будем плыть далее, — отвечал дядя задумчиво. — Но знаешь что, Эдуард? — продолжал он поспешно, как будто неожиданная мысль осенила его. — Я хочу поговорить об этом с лазутчиком, а ты пойди к женщинам и укрой еще чем-нибудь каюту, чтобы она лучше была защищена от дождя.

После этих слов он направился к корме лодки, где Брасси продолжал занимать место рулевого, а Эдуард принялся отыскивать нужный материал для покрышки каюты.

Дядя дал ему эту работу больше для того, чтобы он не был свидетелем его разговора с лазутчиком: он боялся снова расстроить Эдуарда.

— Питер, — начал Амос Штанфорт свой разговор с мужественным, теперь совершенно беззаботным охотником. — Нужно похоронить поскорее моего брата. Мне не хотелось бы опускать его труп в воду, если вы думаете, что можно, не подвергаясь опасности, перенести его на твердую землю. Не зайти ли нам в ближайшую бухту и исполнить эту печальную церемонию, если только, повторяю я, мы не подвергнемся случайной опасности?

— Мне кажется, что мы ничем не рискуем, — сказал Питер, — хотя я, собственно, думал употребить это время на то, чтобы еще до ночи достичь одного из островов озера, где вы могли бы переночевать. Как вам это покажется?

— Отлично, — отвечал мистер Штанфорт, — я буду очень доволен, если удастся похоронить брата на твердой земле; на острове ему будет так же спокойно лежать, как и на этом берегу.

После нескольких минут разговора с лазутчиком Амос Штанфорт возвратился к своему уединенному месту.

Разговор прервался, и глубокое молчание царствовало на лодке, которая, гонимая постоянным ветром, направилась к северо-востоку и оставила далеко за собой правый лесистый берег, так что скоро он совсем почти исчез из виду вместе с своими бухтами и мысами. Только вдали на юге виднелась темная неправильная полоса.

Успокоившись немного от пережитых волнений, Мабель предложила управлявшему лодкой охотнику остатки приготовленного еще утром завтрака, которые тот съел с жадностью, поблагодарив девушку за ее заботливость, и таким образом утолил страшно мучивший его голод, который до сих пор переносил безропотно.

В остальную часть этого страшного дня не случилось больше ничего замечательного.

— Приведите все в порядок! — вскричал наконец Питер. — Видна земля.

Все вскочили и устремили свои взоры на темное пятно, находившееся еще на довольно далеком расстоянии. Тут путники вздохнули свободнее при одной мысли, что скоро они будут на маленьком острове и найдут там временное убежище от своих страшных врагов. И действительно надежда не обманула их.

Через два часа киль лодки ударился о пустынный берег острова. В одну минуту путешественники были на твердой земле, а лодка соединенными усилиями вытащена на песок, чтобы волны не унесли ее. К счастью, порох наших путешественников, находившийся в большом плотно закупоренном кувшине, который был завернут еще в покрывало и стоял в закрытом от дождя месте, не подмок; но все ружья так отсырели, что их нельзя было тотчас употребить, да, к счастью, теперь в этом и не было нужды,

— Ну, — сказал Эдуард, — как же мы расположимся здесь на ночь?

— Я сейчас осмотрю кусты и поищу место, где бы можно было разложить огонь и прилечь отдохнуть, — отвечал лазутчик, поспешно насыпал свежего пороху на полку ружья, разрядил его и затем снова зарядил.

— Вам, молодой друг, — обратился он к Эдуарду, — я советую сделать то же, чтобы все было готово на случай опасности, хотя я и не думаю, чтобы на расстоянии двадцати миль был бы хотя один дикарь.

С этими словами он перебросил ружье через плечо и при слабом свете звезд направился вдоль песчаного берега к едва заметной кучке деревьев и кустов. Эдуард последовал совету охотника и, разрядив ружья одно за другим, снова зарядил их, после чего вернулся к матери и сестре, которые очень нуждались в его утешении.

Дядя же Амос с Пелегом принялись выкачивать из лодки воду, порядком набравшуюся туда во время проливного дождя. Когда все были таким образом заняты, кто работой, кто своими мыслями, раздался довольно далеко выстрел, который произвел сильный переполох между путниками.

— О Эдуард, неужели индейцы снова напали на наш след?! — вскричала мать Эдуарда, ухватившись дрожащими руками за своего сына.

— Ах, спаси меня, спаси меня, милый брат! — умоляла еще более испуганная Карри, крепко прижимаясь к брату, единственному своему защитнику.

— Что это значит, Эдуард? — спросил с беспокойством дядя Амос, оставляя свою работу и спеша к прочим, между тем как Пелег, следовавший по пятам за ним, старался укрыться за его спиной и, наконец, спрятаться за тетку Эсфирь.

— Вероятно, выстрел, который мы слышали, сделал Питер, — сказала поспешно Мабель.

— Едва ли бы Питер стал стрелять: он прибегнул бы к этому лишь в том случае, если бы встретил врага иди же хотел предупредить нас об опасности, — заметил с беспокойством Эдуард. — Но может быть, он сделал выстрел, чтобы позвать к себе на помощь. В таком случае мне нужно. вооружиться и идти к нему.

— Нет, Эдуард, нет! — вскричали разом все женщины. — Нет, Эдуард, не ходи!

— Ну, хорошо, хорошо, я не пойду, — успокаивал Эдуард тетку Эсфирь, кричавшую больше всех. — Но все-таки мы должны ответить на выстрел, чтобы дать понять нашему другу, что мы слышали его сигнал.

— Это мы, конечно, можем сделать, — прибавил дядя Амос, — но прежде всего женщины должны войти в лодку и сидеть там как можно спокойнее. Как только ты выстрелишь; Эдуард, то тотчас же заряжай опять ружье, между тем я с Пелегом буду готов стрелять во всякого, кто приблизится, в случае если индейцы вздумают напасть на нас!

Эдуард выстрелил и, снова торопливо заряжая ружье, бросал беспокойные взгляды во все стороны. После нескольких минут ожидания, во время которых не обнаружилось ничего опасного, молодой Штанфорт услышал шорох в кустах. Он уже направил свое ружье в эту сторону, дав знак дяде и Пелегу последовать его примеру, как из кустов раздался хорошо знакомый голос лазутчика, который теперь показался нашим беглецам какой-то небесной музыкой.

— Эй! Что с вами, друзья? — вскричал он.

— Все в порядке, Питер, — отвечал ему Эдуард, — мы боялись только, не случилось ли с вами какого-нибудь несчастья.

Темная фигура охотника появилась из-за кустов, зашагала по песку, и через несколько минут он был уже подле путников.

— Я слышал ружейный выстрел гораздо позднее того, как вы разрядили свои ружья; я думал, что вам что-нибудь понадобилось, и поэтому поторопился возвратиться, — отвечал Питер.

— Наш выстрел был ответом на ваш, — возразил Эдуард.

— На мой? — спросил лазутчик с удивлением. — Но я вовсе не стрелял.

— Как?! — вскричал Эдуард, делаясь озабоченнее прежнего. — Но выстрел, который мы слышали, разве был сделан не из вашего ружья?

— Нет, молодой человек, у меня остался в ружье тот же заряд, с которым я ушел.

— Небо, защити нас! Тогда, значит, враги снова напали на наш след!

— Но в какой стороне слышали вы выстрел? — быстро спросил Питер.

— Он донесся издалека, но все-таки как будто с острова.

— Нет, нет! Не может, быть, чтобы он был сделан на острове, а то бы я его слышал, — возразил Брасси. — Да сколько раз вы стреляли?

— Четыре раза.

— Я так и слышал: три раза быстро один за другим, а последний раз вот недавно.

— Это очень странно! — заметил Эдуард. — Но что же вы советуете теперь, Питер?

— Я думаю, самое лучшее будет идти в лес, где я уже развел хороший огонь и в это время услышал ваш выстрел, — отвечал лазутчик.

— Как удалось вам развести огонь после такого дождя? — спросил Эдуард.

— Я постоянно ношу в поясе кремень, огниво и трут; несколько сухих листьев, найденных мной под камнем, сделали остальное, — был ответ старого, опытного охотника.

— А лодка, Питер? Разве мы можем ее оставить, когда, может быть, индейцы близко? — заметил задумчиво мистер Штанфорт.

— Мы должны оставить ее или остаться около нее: нельзя же ее взять с собой, — отвечал сухо лазутчик. — По моему мнению, следует оставить ее, захватив с собой все наиболее нужное.

После короткого совещания предложение лазутчика было принято. Беглецы решили прикрепить лодку длинным канатом к ближайшему дереву, чтобы ее не унесло волнами, а все оружие, инструменты, съестные припасы, кухонные принадлежности, а также и большую часть одежды перенести на место стоянки так, что если бы лодка была открыта и украдена, то по крайней мере потеря не была бы так чувствительна. Так как все вышеупомянутые предметы не были особенно тяжелы и наши путники могли за один раз захватить их, то переноска их не причинила большой задержки — понадобилось лишь несколько минут, чтобы собрать все и вытащить на берег. Путники скоро миновали узкую песчаную береговую полосу и скрылись. Питер служил проводником и вскоре привел их к небольшой ложбине, где над выступом скалы он развел большой огонь.

— Здесь, — сказал он, снимая с себя ношу. — У этого пламени вы можете обсушиться и согреться, а также и соснуть, что, по моему мнению, гораздо лучше, чем сидеть на берегу и мерзнуть.

— Спать! — повторила мать Эдуарда с глубоким печальным вздохом. — Даже если бы нам нечего было бояться индейцев, то все-таки горе не даст мне спать.

— Да-да, я забыл того, кто не может уже прийти сюда с нами, — произнес с участием Брасси, вспомнив о трупе бедного Давида Штанфорта, лежавшего еще в лодке.

— Мария! — начал мистер Штанфорт, обращаясь к своей невестке. — Я думаю, нам следует похоронить Давида, пока не предвидится никакой опасности; мы не можем возить его с собой!

Напоминание об этом горестном, хотя и необходимом деле вызвало новый порыв печали у тех, для кого дорогой мертвец был все еще добрым, снисходительным отцом и супругом, дорогим братом и другом, и несколько времени только вздохи, тяжелые стоны и рыдания прерывали мертвую тишину ночи. Даже грубый, суровый лазутчик был тронут и отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие против воли на его глазах. Наконец Амос Штанфорт взял молча пару заступов, дал знак Пелегу следовать за ним и пошел на берег, где начал свою печальную работу; скоро могила, последнее убежище его брата, была готова в мягком, сыром песке.

Мы не станем описывать погребение и страшную горесть присутствовавших: каждый из наших молодых читателей может представить себе печальное, достойное сострадания положение путников. Мы прибавим только, что на могиле были принесены Создателю горячие мольбы о свидании с умершим в другом мире, после чего мужчины с нежной настойчивостью увели женщин, а услужливый лазутчик остался, по просьбе Амоса Штанфорта, насыпать холм над усопшим.

Кончив свою работу и при слабом свете звезд осмотрев еще раз окрестности, храбрый Питер поспешил без дальнейших замедлений на место стоянки. Он нашел своих спутников сидящими в горестном молчании вокруг огня.

Подойдя к ним, он набрал сучьев и сухого хвороста и бросил их в огонь, потом посоветовал беглецам как можно лучше высушить платья, постели, одеяла и лечь отдохнуть, чтобы следующее утро застало их бодрыми и свежими.

— Я убежден, — прибавил он, — что здесь, на острове, нет ни одного индейца и что выстрел, который вы слышали, если вы только в самом деле слышали его, потому что часто чудится то, чего боишься, — так если это действительно выстрел, то он был сделан или на воде, или на одном из близлежащих островов, и поэтому это нас не касается. Но если вы все еще беспокоитесь, то я сейчас обойду остров, а вы до моего возвращения держите ружья наготове.

Это предложение было принято с благодарностью. Питер ушел и был в отсутствии около часа, после чего он вернулся и принес известие, что все спокойно и обстоит в лучшем порядке. Затем из покрывал и из платков была сделана просторная палатка, и когда она была готова, то пришлось еще уговаривать женщин воспользоваться отдыхом, так как они отговаривались, что не смогут сомкнуть глаз всю ночь.

Но усталость взяла свое, и еще задолго до полуночи все Спали глубоким сном. Мужчины тоже прилегли около костра по совету лазутчика, который обещал держать самую бдительную стражу. Питер тихо и осторожно отыскал себе место, где он мог прислониться к древесному стволу; положил возле себя ружье и, сложив свои могучие руки, долго сидел, задумчиво глядя на огонь, пока, наконец, глаза его не стали невольно смыкаться. Он стал покачиваться направо и налево, и как он ни старался, но не мог переломить себя и вскоре задремал подобно своим товарищам, хотя не* так крепко, так что малейший шум мог разбудить его.

Глава шестая

Ночь прошла спокойно. Едва стало рассветать, как Питер поднялся, подкрепленный своим недолгим сном, и подбросил в огонь свежих дров, что он, впрочем, сделал больше из желания облегчить прекрасной мисс (так называл он Мабель Дункан) приготовление завтрака, чем из потребности в тепле, так как день обещал быть таким же жарким, как и накануне. Шум, произведенный им при ломке и накладывании хвороста, разбудил всех спавших.

— Уже светает, Питер? — спросил Эдуард.

— Да, молодой человек, заря начинается, между вершинами деревьев небо становится светлее!

— Слава Богу, что мы провели ночь спокойно!

— Ведь я же говорил вам, что нечего опасаться, — отвечал Питер. — Вы хорошо отдохнули?

— Я по крайней мере чувствую себя как бы переродившимся, — отвечал Эдуард, осматривая остальных. И вы все, судя по вашим свежим лицам, тоже подкрепились как следует.

Он поздоровался со всеми своими и потом снова обратился к Питеру.

— А как велик этот остров? — спросил он.

— Приблизительно такой же величины, как тот, на котором мы были вчера, — отвечал лазутчик.

— Есть ли где-нибудь на нем место, откуда можно видеть весь остров, а также и окрестности?

— Не думаю, чтобы нашлось место, с которого можно было бы видеть и то, и другое, но недалеко отсюда есть холм, с вершины которого можно отлично разглядеть озеро. Хотя я часто заезжал на этот остров для ночевки, но ни разу не потрудился осмотреть хорошенько всю местность.

— Мы воспользуемся этой возвышенностью, — сказал Эдуард. — И если хотите, то пойдем оба осмотреть окрестности, а Мабель в это время займется приготовлением завтрака, — прибавил молодой человек.

Девушка, дружески улыбаясь, кивнула головой, а дядя Амос обещал охранять лагерь. Вскоре Эдуард и Питер исчезли из глаз оставшихся.

Они сначала спустились вдоль ложбины по зеленому скату в небольшую, футов в сто, долину, откуда должны были взобраться на довольно крутой холм, вершина которого была самым высоким местом на острове. День еще не вполне настал, только на востоке загорались блестящие золотистые лучи зари и словно в зеркале отражались в озере, волны которого катились теперь совершенно спокойно, как будто бы оно и не было взволновано страшным ураганом. Только с одной стороны виднелась земля; это был маленький остров, покрытый сплошь зеленой, свежей растительностью и отстоявший около полуторы мили на северо-запад.

— Я предполагаю, — сказал лазутчик Эдуарду, после того как они оба несколько минут молча любовались прекрасной картиной, представившейся их глазам. — Я предполагаю, что слышанный вами ружейный выстрел раздался с этого островка, так как ветер был прямо с той стороны.

— Итак, вы думаете, что нам нечего бояться здесь? — спросил Эдуард.

— Покамест нечего, но все-таки нам лучше поскорее убраться отсюда, потому что никак нельзя считать себя в безопасности, если знаешь, что по пятам за тобой следуют красные черти.

— Так сходите вниз! — торопил молодой Штанфорт, — Хотя здесь и не видно ничего подозрительного, но все-таки пребывание на суше гораздо опаснее, чем на воде; если индейцы и имеют челноки, то на них они никогда не догонят парусного судна. Как вы думаете, Питер?

— Конечно, я думаю то же, мой милый, и потому поспешим к лодке.

После этого разговора наши друзья возвратились назад в лагерь и рассказали о своем решении, которое было всеми одобрено.

Затем наскоро позавтракав и забрав свои пожитки, все направились к лодке. Теперь у них было легче на душе, по крайней мере они не находились под давлением мрачных предчувствий, как в прошедшую ночь, но, к несчастью, им предстояло еще новое испытание.

Лишь только приблизились они к могиле погребенного вчера Давида Штанфорта, как Эдуард, шедший впереди, вдруг вскричал:

— Боже мой, лодка исчезла!..

Лодки действительно не было. Только сильное воображение может воспроизвести ужас, охвативший сердца наших бедных путешественников. Неужели лодку унесло течением? Но берег был совершенно сух, и к тому же лодка была привязана к дереву канатом, который не поддался бы даже и сильной буре. Не была ли она похищена людьми? Это предположение было вероятнее, и беспокойство беглецов еще больше усилилось; если индейцы действительно захватили лодку, то они, конечно, знают уже и о присутствии белых на острове, и нужно ожидать, что вернутся с большими силами, чтобы напасть на ненавистных бледнолицых.

— Ясно, что наша лодка украдена дикими, — сказал Питер, осмотрев внимательно берег от того места, где стояла лодка, и до самого дерева, к которому она была привязана.

— Почему вы так решительно утверждаете это? — с беспокойством спросил Эдуард.

— Посмотрите сюда, молодой человек, — отвечал охотник, показывая на следы, оставшиеся на мягком песке, — вот отпечаток мокасин, которые были на ногах индейца.

— Но ведь у нас также мокасины, Питер?

— Да, но вы, вероятно, читаете книги, не правда ли?

— Конечно.

— Ну, если вы смотрите в книгу, то там видите знаки, по которым вы узнаете, что в ней написано, не так ли?

— Ну, конечно.

— Вот, видите ли, молодой человек, я совершенно иначе воспитан. Я не могу различить в книге черных значков, но если я вижу в лесу такой знак, как этот, то я совершенно верно могу сказать, что он означает, а этот знак говорит: «индейцы» — так же ясно, как книга, называемая «Святым Писанием», говорит о слове Божием.

— Но почему же индейцы не напали на нас тотчас же, если они были на острове?

— Должно быть, их было слишком мало, чтобы решиться на это, но все-таки не думайте, что змеиное отродье забыло нас.

— Так вы думаете, что они возвратятся назад?

— Вероятно, как только найдут поддержку.

— Тогда помоги нам, Господи! — простонал Эдуард, в первый раз обнаруживая свое отчаяние.

— Будьте мужчиной, — сказал спокойно лазутчик, — мы не можем рассчитывать на милость или немилость краснокожих дьяволов, потому что тогда наша смерть была бы неизбежна, но мы должны постараться сделать все возможное, чтобы защититься от них.

— Что же нам делать? — спросил Эдуард как можно хладнокровнее.

— Я предлагаю прежде всего обойти весь остров и убедиться, что на нем не осталось никого из этих негодяев, — отвечал Брасси. — Затем примемся за работу и построим себе нечто вроде укрепления, а если будем в состоянии, то плот или лодку, в которой при благоприятном случае и уедем Отсюда.

— Если только дикие дадут нам на все это время, Питер!

— А если не дадут, то мы отправим их в ад столько, сколько будем в состоянии, и умрем, как следует храбрым мужчинам, — отвечал непоколебимый охотник. — Если кто может предложить что-нибудь лучшее, пусть скажет. Послушайте! — вскричал он, не дожидаясь ответа. — Мне кажется, что они нагрянут на нас еще не скоро, а так как у нас под рукой все нужные инструменты, то мы еще успеем хорошо укрепиться на случай нападения.

После короткого совещания беглецы решили, чтобы женщины вместе с имуществом поместились на вершине холма и остались бы там с одним из мужчин, наблюдая за озером и окрестностями, пока другие будут исследовать остров. Ружейный выстрел должен был служить сигналом к немедленному возвращению на холм.

Несмотря на самые тщательные розыски, на острове не оказалось ни самих индейцев, ни признаков их присутствия, и через час все, немного успокоившись, собрались на холме.

Мы не будем утомлять внимание читателя описанием подробностей работы и расскажем о ней лишь в общих чертах. Прежде всего в первый же день было выстроено на холме нечто вроде блокгауза; затем приступили к постройке плота с таким же укреплением, какое было на лодке. Эта работа заняла весь второй день.

На третий день нужно было построить четыре челнока, так как в случае очень возможного преследования наши путники не могли бы спастись на тяжелом плоту, который к тому же во время бури не годился для плавания по озеру, но мог быть полезен своим укреплением. Таким образом, были приняты все меры предосторожности против случайного нападения врагов.

Все эти приготовления наших друзей не были прерваны ничем со стороны индейцев; только на второй день им помешала буря с сильным дождем.

Теперь снова возвратимся к нашим друзьям и начнем рассказ с того времени второго дня, когда мужчины нашего общества вбивали последние гвозди в плот.

Женщины в это время находились все в укреплении, на вершине холма, и по очереди неустанно сторожили.

Около пяти часов мужчины окончили свою работу. Плот, совершенно уже готовый, стоял на отлогом берегу, в нескольких шагах от озера, и легко мог быть сдвинут на его поверхность.

— Да, — начал Амос Штанфорт, с удовольствием осматривая плот, — если бы у нас были готовы челноки, то мы сегодня же могли бы отправиться в путь, потому что озеро гладко, и мне кажется, что ураганный ветер, который был сегодня утром, не поднимется до завтрашнего дня. Я думаю, — прибавил он, обращаясь живо к своим товарищам, — что постройка челноков займет у нас еще целый день, поэтому не лучше ли нам ехать теперь без них?

Краткое молчание наступило за этим предложением.

— Конечно, с нашим пребыванием здесь, на острове, а также и с дальнейшим плаванием на плоту соединено много опасностей, — заметил наконец Эдуард. — Но так как, по моему мнению, второе все-таки лучше первого, то я охотно дам свое согласие на отправление, конечно, если вы, Питер, того же мнения?

— Дайте мне сказать слово, — вмешался Пелег. — Хотя вы все считаете меня за дурака, но я прощаю вам, и поэтому…

— Ну, что же, Пелег? — нетерпеливо перебил Эдуард.

— Да, умная головушка, поведайте-ка нам, что вы там выдумали, — допытывался Брасси со смехом.

— Эдуард, ты знаешь, что это я предложил построить укрепление на лодке, которая у нас пропала.

— Ну да, но что же дальше?

— И это вы также показали нам, как прятаться туда, — дразнил его лазутчик.

— Слушайте, — отвечал рассерженный Пелег, — конечно, если вы будете постоянно прерывать меня, то я не скажу ни слова.

— Подойди сюда, Пелег, — позвал его Эдуард, — подойди и сообщи, что ты выдумал.

— Тебе хотелось бы сделать челноки, выдолбленные из древесных стволов? — спросил скоро утешившийся Пелег.

— Да.

— А если мы отплывем сегодня ночью, то у нас не будет времени изготовить их?

— Нет.

— Но что же мешает вам нарубить деревьев и изготовить из них челноки на плоту во время плавания?

— Мальчик прав! — вскричал весело лазутчик, глядя с удивлением на нашего друга Вайта, который высказал свое предложение с чрезвычайно важным видом, отчего последнее, конечно, не утратило своей пользы.

Так как предложение, сделанное Пелегом, было принято всеми с удовольствием, то решили привести его тотчас в исполнение. Все снова взялись за топоры, исключая самого Пелега, который в благодарность за свой план был освобожден от новой работы и отправлен послом в блокгауз объявить дамам о предстоящем отъезде.

Оставшиеся срубили несколько больших, ровных деревьев, росших поблизости, потом приготовили из них бревна такой длины, какая была необходима для челноков. Оставалась еще самая трудная работа — перетащить тяжелые деревья на плот. Наконец после долгих стараний нашим работникам удалось достигнуть своей цели, и при закате солнца было положено последнее бревно. Сдвинув плот на волны озера, измученные работники несколько отдохнули и возвратились при наступившей уже темноте к блокгаузу, где Пелег и женщины находились в беспокойстве, ожидая минуты отъезда.

— Пойдемте, — сказал мистер Штанфорт, — возьмем все имущество, оставшееся у нас, и начнем снова наше путешествие.

Эти слова вызвали общую суматоху, а вследствие этого и замешательство, потому что в темноте один натыкался на другого, ощупью отыскивая какую-нибудь вещь.

Каждый из наших путешественников нагрузился по мере сил и возможности, и когда все были готовы, то Эдуард и дядя Амос пошли вперед, за ними следовали Пелег и женщины, а лазутчик замыкал шествие. В таком порядке путешественники спустились с холма, прошли мрачный, густой лес и достигли наконец плота. Скоро все было перенесено на него, и ничто не препятствовало их отплытию.

— Ну, отчаливайте, — прошептал Эдуард, — пошли нам, Господь, скорее избавление от всех опасностей!

— Подождите немного, — поспешно произнесла Мабель. — Я позабыла одну дорогую для меня вещь.

С этими словами она соскочила на берег.

— Нет, нет, Мабель! — вскричал Эдуард. — Не ходи! Что там еще такое? Я принесу тебе.

— О, я сейчас же возвращусь, — отвечала Мабель, — я ничего не боюсь.

— Ну так по крайней мере я пойду с тобой.

— Нет, зачем же? Я только на одну минутку и тотчас же возвращусь! — Не докончив фразы, она уже исчезла в кустах.

Прошло около пяти минут после ухода храброй девушки, обещавшей тотчас же вернуться, как бывшие на плоту, к величайшему своему ужасу, услышали голос Мабели, громко кричавшей:

— Индейцы! Индейцы! Ради Бога скорее отчаливайте от берега! Отчаливайте и спасайтесь!..

И крик замолк так же внезапно, как и раздался. Нашим путникам показалось, что он был заглушен силой.

— Великий Боже! — вскричал Эдуард, вскидывая ружье за плечи, и недолго думая выскочил на берег.

Но Брасси мощной рукой схватил его и втащил обратно на плот с такой силой, что молодой человек, не в силах удержаться на ногах, ударился о нагроможденные бревна и был почти оглушен этим ударом.

— Отчаливайте, отчаливайте! — кричал Питер, схватывая шест.

Женщины испустили громкий крик отчаяния.

— Там, там, они приближаются! — закричал снова лазутчик. — Смотрите! Первого, который сунется, я беру на себя!

Бросив шест, он схватил ружье и стал за бруствером. Плот был теперь приблизительно в восьми футах от берега, и Амос Штанфорт напрягал все свои силы, чтобы отъехать как можно дальше.

Между тем Эдуард Штанфорт вскочил с диким и раздирающим душу криком и уже хотел броситься на помощь к своей двоюродной сестре, но жалобные просьбы матери и сестры остановили его.

Почти в ту же минуту наши беглецы услышали сперва шорох в кустах и поспешные шаги на берегу, а вслед затем воздух огласился диким, воинственным криком индейцев. Эдуард Штанфорт слышал уже и прежде отвратительный крик индейцев, но никогда еще не раздавался этот дикий, ужасающий вой так близко от него. Несколько секунд он стоял в оцепенении.

— Сюда, — закричал ему Брасси. — Скройтесь, скройтесь!

Эти слова возвратили Эдуарду энергию. Едва успел он спрятаться вместе с своим дядей за каютой, куда уже прежде засели Пелег и Питер, как раздалось с берега десять или двадцать выстрелов и пули засвистели над их головами.

Несколько диких соскочили в воду и старались добраться до плота, который благодаря сильному толчку мистера Штанфорта находился на порядочном отдалении от берега.

— Теперь наша очередь, друзья! — произнес неустрашимый охотник. — Мы обязаны отправить в ад этих чертей.

Стремглав и с пронзительным криком, который немного лишь уступал вою врагов, он выскочил из-за каюты на сторону, обращенную к берегу, и, прицелясь, пустил пулю в грудь дикаря, бывшего впереди других и карабкавшегося уже на плот; сраженный насмерть, он исчез в волнах, обратив на врага взор, полный невыразимой ненависти. Между тем охотник, схватив за ствол ружье, бывшее страшным оружием в его сильных руках, так хватил прикладом по голове другого дикаря, что не только череп несчастного, но даже самый приклад раскололся от удара. Потом, действуя сломанным ружьем, как дубиной, он бегал по плоту, нанося удары по голове всякому, кто пытался взобраться на плот.

Примеру храброго лазутчика последовали оба Штанфорта и даже Пелег, сообразив, что лучше наносить удары, нежели получать их, тоже принял деятельное участие в обороне плота. Нападающие, между которыми было много раненых, должны были возвратиться на берег, унося трупы трех убитых товарищей.

Только теперь, когда пловцы достигли берега и не было опасности принять своих за врагов, индейцы открыли по беглецам убийственный огонь и в продолжение десяти минут стреляли без перерыва, но не причинили ни малейшего вреда нашим друзьям: женщины были совершенно безопасны в каюте, а мужчины за стволами деревьев, сзади которых было еще столько свободного места, что Эдуард, его дядя и Пелег могли зарядить свои ружья, чего не мог сделать безоружный охотник, проклинавший теперь крепколобого индейца.

В это же время плот преспокойно удалялся от берегов, и, когда индейцы прекратили свои выстрелы, он был уже довольно далеко. Тогда лазутчик поднялся, осмотрел все кругом, насколько позволяла темнота, и сказал, осторожно приближаясь к остальным:

— Друзья мои, это ужасный случай!

— О Боже мой! — простонал Эдуард, схватив за руку охотника и с отчаянием глядя ему в лицо. — Разве ничего нельзя сделать для Мабели Дункан?

— Да, — отвечал лазутчик серьезно, — дело скверно, иначе я, конечно, не стал бы напрасно огорчать вас.

— И вы, Питер, не дадите мне никакой надежды? — спросил Эдуард.

— Я, конечно, не буду отчаиваться, пока еще останется хотя бы слабый луч надежды, — возразил Питер, — но положение девушки плохо, если она еще жива!

— Питер! — пробормотал Эдуард. — Вы не хотите же этим сказать, что она убита?

— Не знаю, сын мой, не Знаю, красные черти иногда очень скоры в своей мести, они, может быть, польстятся на скальп, так как здесь им не удалось достать ни одного, а своих лучших воинов они потеряли порядочно. Поверьте, друг мой, мне очень жаль вас! — прибавил этот грубый человек с выражением истинного сочувствия. — Но хотя я вполне понимаю ваше горе, как мне ни тяжело, все-таки я скажу вам: нельзя заниматься судьбой пленницы, мы должны стараться уплыть как можно дальше, а то снова очутимся в подобном же положении, потому что мы еще недалеко ушли от краснокожих.

— Сжалься «ад нами, небо! — восклицала тетка Эсфирь, которая слышала из каюты весь разговор мужчин.

— Бедная Мабель, бедная Мабель! Помоги ей, Господи! — со вздохом проговорила мистрис Штанфорт, прижимая к своей груди дрожавшую дочь.

— Питер, — заговорил Амос Штанфорт, — как вы думаете, случайно ли попали сюда индейцы при переправе через озеро, или же они нарочно, ради нас прибыли сюда?

— Трудно что-нибудь утверждать, — возразил задумчиво Брасси, — но мне кажется, что они принадлежат к шайке тех отъявленных мошенников, которые утащили у нас лодку. Меня даже не удивит, если это те самые краснокожие, от которых мы едва ушли на Мауме. Времени у них было довольно, чтобы пробраться сюда. Я полагаю, что один или два лазутчика Текумзе, делая рекогносцировку островов, увидели нашу лодку, захватили ее и возвратились с добычей на Мауме, где оставались их товарищи; попросили у них помощи, чтобы напасть на нас, и, воспользовавшись вчерашней бурей и дождем, незаметно пробрались сюда. Что вы скажете на это? Основательно ли я говорю?

Слушатели удивлялись быстрому соображению охотника, который нарисовал ясную и верную картину последних событий, но молчали, видя по выражению лица Питера, что он еще не кончил говорить. Они не ошиблись; после краткой паузы лазутчик начал снова.

— Мне кажется, — сказал он, — что была бы превосходная штука, если бы нам удалось отнять снова нашу лодку у воров. У меня нет ружья, поэтому здесь, пожалуй, я совершенно бесполезен, но что скажете вы, если я поплыву к острову и посмотрю, что делают красные черти? Непременно там есть наша лодка или какая-нибудь другая, и если я в состоянии буду один увезти ее, то, конечно, и сделаю это, если же у «их есть челноки, то я, не задумываясь, воспользуюсь хотя бы одним!

— Это предприятие должен исполнить я! — вскрикнул Эдуард. — Может быть, мне удастся спасти бедную Мабель!

— Нет, нет, мой милый! — сказал лазутчик, который тотчас же начал снимать верхнее платье, а томагавк и нож заткнул за пояс, чтобы с этим оружием приступить к исполнению своего отчаянного предприятия. — Оставайтесь здесь и наблюдайте за дикими, а меня пустите, и вы увидите, я сделаю все, что в состоянии сделать человек! Я не обещаю вам непременно спасти девушку, потому что не все делается по нашему желанию, но, во всяком случае, я могу сделать больше, нежели вы: вас негодяи скорее откроют и убьют или же сожгут на костре. Еще одно слово, — прибавил он, обращаясь ко всем. — Я советую вам быть как можно осторожнее, чтобы дикари не захватили бы и вас всех. Не удаляйтесь слишком от острова, чтобы я при возвращении мог найти плот; если же вы услышите на земле крик или вой, тогда вы легко убедитесь, что меня или поймали краснокожие, или убили; тогда не старайтесь меня спасти, но заботьтесь только о сохранении своей жизни. Итак, отдадим себя на волю Божию! — заключил он свои предостережения и увещевания. — Если мы больше не увидимся и мне придется расстаться с жизнью, то скажите лазутчикам и пограничным жителям, что Питер-Дьявол умер, честно исполняя свою обязанность.

— Бог да сохранит и благословит вас! Возвращайтесь скорее и с хорошими вестями о Мабель! — вскричал Эдуард, пожимая своей дрожащей рукой железную руку охотника.

— Поручаю вас Богу, да сохранит Он вас! — прибавил скупой на слова, но добросердечный дядя Амос.

Пожав всем руки и выслушав искренние пожелания, Питер пошел спокойным и твердым шагом к тому углу плота, который обращен был к острову. Здесь он оставался несколько минут неподвижно, обратив свой взор на темную землю, видневшуюся вдали; но всюду царствовала полная тишина и незаметно было ни малейшего признака индейцев.

— Черти совещаются, как бы удобнее поймать нас, — проворчал он наконец. — Если это в самом деле так, то у старого Питера дело пойдет на лад!

С этими словами он сел на край Плота и бесшумно соскользнул в воду.

Для такого опытного пловца, как Питер, переплыть расстояние между плотом и островом было делом нескольких минут. Доплыв до густых кустов, невдалеке от места их прежней стоянки он остановился, чтобы решить, выйти ли ему сейчас на берег и пройти через остров или лучше вплавь добраться до другой стороны, где, по его мнению, должны были находиться украденная лодка или челноки индейцев.

Так как на последнее потребовалось бы гораздо больше времени, чем идти прямой дорогой вдоль острова, и к тому же тут он мог скорее открыть индейцев и выведать что-нибудь относительно их дальнейших планов, то он и решил выйти тотчас же на берег и попытать свое искусство лазутчика под зелеными сводами деревьев, где он провел большую часть своей жизни и одержал немало блистательных побед.

Глава седьмая

Решившись идти через остров, Питер без шума вскарабкался на берег, приложил ухо к земле и оставался в таком положении несколько секунд. Затем он осторожно поднялся и направился через кусты, крадучись, как кошка, неслышными шагами. Таким образом он скоро достиг вершины холма, где стоял блокгауз, не слыша ни малейшего звука и не заметив ни единого человеческого существа на острове.

— Неужели проклятые трусы успели уже отчалить и увезти девушку? — подумал Питер. — Да, мне кажется, что это так. Скверно!

Отсутствие смертельных врагов весьма беспокоило бесстрашного охотника, потому что хотя он и его друзья в этом случае и были вне всякой опасности, но зато все его планы — освободить пленницу и причинить какой-нибудь вред индейцам — рушились.

Внутренне досадуя, старый охотник выпрямился во весь рост и уже не так осторожно пошел скорым шагом по острову: но едва прошел он шагов двадцать, как ему послышался какой-то шум.

— Ага! — проговорил он про себя. — Вот они, негодяи! Что такое они делают? — прибавил он через минуту, когда повторился прежний звук. — Я должен это исследовать.

И, как змея, пополз далее по тому направлению, откуда слышался шум. Он скоро достиг прогалины, образовавшейся вследствие вырубки деревьев, употребленных на постройку блокгауза и плота, и тут разрешилась загадка. Посреди прогалины, при свете звезд, заметил он шесть или семь Темных фигур, молча стоявших перед тремя или четырьмя другими, которые своими топорами выкапывали углубление в земле.

— Они хоронят своих мертвецов, — прошептал Питер. — Вот почему я ничего так долго не знал о них. Ну что ж, с Богом, могу сказать, умершие вполне заслужили свою участь. Если бы вы только знали, — продолжал он с яростной усмешкой, — кто смотрит на вас теперь, вы бы забыли о моем скальпе; не правда ли, господа краснокожие? Но успокойтесь и радуйтесь, со мной нет шести или восьми храбрых лазутчиков, а то вы бы запели другую песню! К несчастью, Теперь мне приходится скрываться, как трусу.

После этого лазутчик оставил прогалину и спустился к западному берегу острова, которого и достиг без малейших приключений.

Так как он не открыл тут ни врага, ни лодки, то решил еще раз поискать ее, плывя вдоль берега. Он поспешно скользнул в волны и направился к северной оконечности озера. Но едва он проплыл футов пятнадцать по этому направлению, как, к величайшей своей радости, при повороте около берегового выступа увидел ту самую лодку, которую индейцы украли у него или, вернее, у его друзей.

Питер хотел было выразить свою радость обычным торжественным криком; тотчас же вспомнил, что этим может разрушить весь свой план и погубить ту, которую ему так сильно хотелось спасти, а потому он сдержал шумные изъявления своего восторга и принялся внимательно и пытливо вглядываться в лодку, на которой, как ему показалось, была темная фигура индейца; но он мог и ошибиться, принимая тень дерева за человека. Хотя старому охотнику и очень хотелось завладеть снова лодкой, но долговременный опыт в борьбе с индейцами подсказал ему, что не следует торопиться, а потому, сохраняя полнейшее спокойствие, он начал приближаться к желанной цели с медлительностью улитки, останавливаясь каждую минуту, и, наконец, достиг кормы лодки.

Тут лазутчик без малейшего шума, затаив дыхание, поднялся над водой: сначала над бортом показалась темная масса его волос, потом лоб и, наконец, глаза, так что он мог вполне разглядеть лодку.

Не оставалось никакого сомнения: лодка, которую он увидел, было то самое судно, которым он сам управлял два дня назад.

Там посредине стояло маленькое укрепление, выстроенное на Мауме. Но теперь приходилось решить вопрос: совершенно ли покинули лодку индейцы или же она охраняется ими? Хотя Питер очень внимательно рассматривал ее через борт, но все предметы представлялись в неясных очертаниях, кроме одного укрепления, которое мешало ему видеть переднюю часть судна, где, может быть, стоял или лежал один из страшных врагов.

Лазутчик осторожно взобрался на корму, перелез через борт и соскользнул вниз; все это он сделал без малейшего шума и уже намеревался ползти далее, как вдруг ясно услышал какой-то особенный, странный звук, как будто чей-то подавленный стон; вслед за этим лодка покачнулась, — казалось, кто-то прыгнул в нее, и послышались легкие, поспешные человеческие шаги.

Как мы уже знаем, Питер был не трусливого десятка, но он обладал присущим каждому человеку свойством самосохранения и потому вовсе не желал быть замеченным врагами, которые, наверное, не пощадили бы его. Мысль потерпеть неудачу теперь, когда он находился уже у самой цели, когда задуманное им предприятие, которое должно было увеличить его славу, наполовину уже исполнено, — эта мысль страшила смелого охотника более, нежели его внезапная смерть. Но, может быть, еще не все потеряно. Питер судорожно сжал нож в руке и, не двигаясь, устремил свой взор на узкие доски, положенные для порядка около укрепления.

Вдруг он увидел темную фигуру индейца, появившуюся в узком проходе, обошедшую укрепление и снова исчезнувшую в узком проходе с другой стороны. Выждав несколько минут, чтобы дать время производившему осмотр индейцу возвратиться на свой пост, Питер осторожно пополз вперед и скоро достиг левого бокового прохода, между блокгаузом и бортом лодки. Отсюда он заметил дикого, который стоял на передней части лодки, опираясь на мушкет, и был здесь единственным сторожем. Замыслив кровавое дело, лазутчик вытащил из-за пояса томагавк, взял его в одну руку, а в другую нож, затем, постепенно выпрямившись во весь рост, он неслышными шагами, которые сделали бы честь пантере, двинулся дальше, пока наконец не очутился на расстоянии фута от врага. Тут он поднял томагавк, взмахнул им высоко над головой, прицелился и изо всей силы опустил его на голову индейца. Страшное оружие с глухим звуком пробило череп дикаря и вонзилось в мозг. Несчастный повалился без крика, без вздоха.

Вторым движением белого было одним взмахом ножа перерезать канат, которым была привязана лодка, затем схватить длинное весло, и несколько мгновений спустя лодка была уже на довольно большом расстоянии от берега.

Только теперь предался лазутчик радости по случаю счастливого исхода трудного предприятия и разразился сердечным, но тихим смехом, который, впрочем, скоро прервался, и Питер стал серьезен, так как до ушей его долетел тихий, подавленный стон, который не на шутку испугал охотника.

«Что это такое? — подумал Питер, быстро оглядывая ближайшие окрестности. — Надеюсь, это не нечистая сила, впрочем, я все-таки, не задумываясь, поеду дальше».

Подобно всем людям своего сословия, Питер был очень суеверен и вследствие этого боялся невинного человеческого духа больше, нежели живого. Первой его мыслью было, что это дух убитого им индейца, но он тут же вспомнил, что слышал этот же самый звук, еще когда враг его был жив. Тогда пришло ему на ум, что на борту был убит белый и что дух умершего вследствие внезапной смерти, а также настоящего печального положения не может теперь найти себе покоя.

— Если это отец молодого человека, то есть, вернее сказать, его дух, — заключил Питер, оправившись от мимолетного страха, — то я думаю, что, чем скорее я возвращу лодку ее владельцам, тем скорее он успокоится, а я и подавно: воевать с живыми я могу, с мертвецом же нет, благодарю!

Лишь только наш суеверный друг додумался до этого в высшей степени мудрого заключения, он поспешил привести в исполнение мнимое желание духа. Первым делом он нагнулся, желая выбросить за борт лежавшего возле него мертвеца, но едва он до него дотронулся, как в третий раз послышался ему стон, на этот раз гораздо протяжнее, громче и болезненнее.

Теперь старый охотник был серьезно поражен. Он быстро отскочил от трупа убитого и с неприятным чувством вглядываясь в темноту, ожидая, что вот-вот предстанет перед ним грозное привидение.

Его загорелое лицо побелело, дрожь пробежала по всему телу, волосы на голове поднялись дыбом.

— Если ты дух умершего, — начал он, наконец, стараясь скрыть от самого себя дрожание своего голоса, — и тоскуешь по своим родственникам, то успокойся и замолчи. Я устрою все дело! — Едва промолвил он эти слова, как дух отвечал ему новыми вздохами и стонами, которые, казалось, выходили из каюты.

— Гм! — проговорил лазутчик, между тем как новая мысль мелькнула у него в голове. — Мне кажется, я разыграл настоящего дурака, приняв старого, больного индейца за дух седовласого белого. Это я уж лучше сохраню про себя, а то если в форте Дефианс узнают об этом промахе Питера-Дьявола, то я сделаюсь посмешищем на всю жизнь. Я загляну туда, и если там окажется живой человек, то мы сыграем в другую игру.

Говоря это, Питер осторожно приблизился к входу в каюту, которая была заперта широким бревном.

— Кто там? — тихо спросил он и принялся сбивать запор.

Несколько жалобных звуков и тихий шум внутри были единственным ответом. Этого было довольно, чтобы успокоить Питера; он был убежден, что дух, двигаясь, не мог производить шума.

В одно мгновение щеколда слетела с двери, одна рука лазутчика осторожно просунулась в отверстие, в другой он держал нож, приготовленный на случай внезапного нападения. Старый охотник тихо водил рукой туда и сюда, пока не дотронулся до какого-то мягкого предмета, похожего на вьющиеся волосы девушки. Питер вскочил словно пораженный молнией, выругал себя набитым дураком, затем поспешно просунул голову и плечи в узкое отверстие и вытащил оттуда не духа и не индейца, а Мабель Дункан, связанную по рукам и ногам и с заткнутым ртом.

— Нет! Представьте себе, это девушка! Да, она Мабель Дункан. Ура! И как я мог принять ваш нежный голос за голос привидения или индейца! — вскричал Питер, не помня себя от радости.

Он поспешил разрезать веревки, связывавшие Мабель, и освободить ее рот от втиснутого туда куска дерева.

— Да благословит вас Бог, Питер! Да благословит вас Бог! — были первые слова Мабели, когда она была в состоянии говорить. — Благодарение Богу за такое чудесное спасение! — прибавила она, опускаясь на колени, сложила руки и подняла к нёбу глаза, полные слез.

— Но где мои друзья, Питер? — спросила она после минутного молчания. — Скажите, что с ними? Где они? Убиты или захвачены в плен? Что-нибудь да случилось с ними, иначе вы не были бы здесь одни.

— Ничуть не бывало, — отвечал лазутчик. — Они все на плоту, спаслись от красных чертей, и ни один из них не получил ни одной царапины. Я оставил их на плоту, сам же переплыл на остров, чтобы посмотреть, нельзя ли опять возвратить лодку, на которой мы бы так спокойно переплыли, озеро.

— Но где же теперь мои друзья? — допрашивала Мабель, все еще дрожа от волнения.

— Я уже сказал вам, что они на плоту, недалеко от того места, где мы высадились на этот остров.

— Так поспешите, Питер! Ради Бога скорее поспешим к ним и спасем их, если можно! — умоляла Мабель, в отчаянии ломая руки.

— Что хотите вы этим сказать, мисс? — спросил Питер. — Лодка теперь в наших руках, и потому ваши родные в полнейшей безопасности.

— Но вы не знаете, — живо возразила Мабель, — что часть индейцев на трех или четырех челноках отправились с целью захватить наших друзей.

— Черт возьми! — вскричал с беспокойством лазутчик и поспешил к рулю.

Лодка, покачиваясь на волнах, поплыла, увлекаемая слабым течением.

— Если у негодяев более одного человека, — начал он, — то будет другая страшная битва. Во всяком случае, — прибавил он, рассуждая сам с собой, — индейцы во время бури, спасшей нас от преследования, успели выстругать несколько челноков; при их многочисленности им, конечно, было трудно переправиться через озеро, в это время подоспели индейские лазутчики с нашей украденной лодкой, и они привязали к ней челноки сзади. Дело ясно как божий день!

— Слушайте! — прошептала Мабель, внезапно прерывая его размышления.

— А! — промолвил лазутчик в ту же самую секунду. — Выстрелы! Это ружья наших.

— Слышите ли вы также дьявольский крик наших врагов, — отвечала Мабель, опускаясь на колени и закрывая лицо руками. — О Боже, защити их! — молвила она голосом, полным скорби. — Ах, я боюсь, что уже поздно. Все погибли, все, все!

Питер Брасси, привыкший ко всему в продолжение своей исполненной опасностей жизни, не мешал плакать своей спутнице и направил лодку так, чтобы она плыла вдоль песчаного берега острова. Потом он позвал Мабель, прося помочь ему.

Девушка, очнувшись от тупого отчаяния, услышав просьбу лазутчика, покорно подошла к нему.

— О небо, сжалься над нами! — вскричала она, снова услыша доносившийся по ветру, отвратительный вой дикарей вместе с громом выстрелов, которому вторил еще более ужасный крик краснокожих, оставшихся на острове.

Эти последние, услыхав голоса лазутчика и Мабели, догадались, что с воином, поставленным сторожить, что-то случилось; им показалось очень подозрительным его молчание даже и тогда, когда до них ясно доносились голоса их врагов.

— О Боже, все погибло, все погибло! Мои бедные родные убиты!

— Не унывайте, мисс, — утешал ее лазутчик. — Мы, может быть, еще справимся с краснокожими. Теперь же вы возьмитесь за руль и держите его в этом направлении, а я тем временем подниму парус и посмотрю, что можно сделать для их спасения.

Едва Мабель наложила на руль свою дрожавшую руку, как лазутчик, уже поднявший парус, разразился целым потоком ругательств, восклицаний, криков, постоянно изменяя интонацию голоса, желая этим дать знать, что к сражавшимся идет порядочное подкрепление. После этого он закричал изо всех сил, но уже своим натуральным голосом:

— Мужайтесь, товарищи, мужайтесь! Я добыл лодку и иду к вам на помощь!

В ответ ему ветер донес как бы слабый крик, который тотчас же был заглушен выстрелами мушкетов, и ружей, и воплем дикарей, так что Питер не был уверен, действительно ли это был отклик на его ободрение. Между тем дикари, бывшие на острове, достигли того места, где оставили лодку, не найдя ее, они испустили яростный крик и сделали наудачу три или четыре выстрела.

— Войте и стреляйте, сколько хотите, дьявольское отродье! — вскричал Питер. — И тратьте бесполезно порох: лодке не бывать в ваших руках.

Услышав продолжительный торжествующий крик, который донесся со стороны нападавших индейцев, Питер остановился как вкопанный. Когда же выстрелы мгновенно прекратились и затем наступила мертвая тишина, он продолжал огорченным тоном:

— Мы придем слишком поздно. Проклятые кровожадные собаки все-таки взяли верх. Ах, если бы мог я тотчас же перенестись к ним! Но это невозможно, и поэтому нечего больше и говорить. Бедные люди, если они еще не убиты и не скальпированы, то им плохо придется, но, вероятно, они уже погибли, а с ними и женщины.

— О Питер! — дрожащим голосом вскричала Мабель. — Что означает эта тишина? Кто из них победил, как вы думаете?

— Подождите минуточку, мисс, я все объясню вам, — сказал лазутчик.

С этими словами он нагнулся к убитому индейцу, сорвал с его плеча мешочек с перьями и пороховницу, а труп бросил в озеро, волны которого, разомкнувшись на мгновение, закрылись над ним.

«Ты довольно-таки помучил бедную девушку!» — проворчал охотник сквозь зубы.

Затем снова обратился к Мабели:

— Вы спрашиваете, мисс, что означает наступившая тишина; мне очень больно сказать вам, что она, по моим соображениям, не предвещает ничего хорошего.

— О милосердный Боже! — простонала Мабель, ломая руки. — Итак, вы думаете, что все мои друзья или убиты, или попали в плен?

— Я боюсь, что так, бедная девушка! — возразил Питер тоном сочувствия. — Но все-таки не следует отчаиваться, — прибавил он, заметив исказившееся от ужаса, бледное лицо Мабели. — Бывают в жизни и счастливые случаи. Иногда кажется, гибель твоя уже решена, ан, смотришь, как-нибудь вывернешься — и цел, и невредим.

Да вот вас, мисс, мы недавно считали безвозвратно погибшей, а теперь вы сидите у меня в лодке, в то время как другие находятся в безвыходном положении.

Но эти слова мало утешали Мабель.

— Боже мой! — вздохнула она. — Зачем ты пощадил из всех лишь одну меня?! Если моих друзей нет уже в живых, тогда, Небесный Отец, сжалься надо мной, возьми и меня к себе, жизнь без них принесет мне только горе и тревоги.

С этими словами она опустилась на скамью и дала полную волю своему отчаянию.

Лодка быстро подвигалась по течению и скоро проплыла мимо места прежней остановки. Питер стоял на своем посту, стараясь разглядеть, нет ли где плота, который он оставил здесь; он все-таки питал слабую надежду спасти несчастных беглецов. Вдруг услышал он странный крик.

— Что бы это такое было? — пробормотал он.

— Что это, Питер? — спросила Мабель, быстро выпрямляясь; она тоже слышала крик.

— Я не могу верно определить этот звук, мисс, — отвечал лазутчик. — Это какой-то совершенно особый звук. Что он означает, я сам не понимаю. Будем сидеть как можно тише, может быть, он еще повторится.

И действительно, когда лодка стала скользить, не производя ни малейшего шума, звук повторился; он походил на глухой крик боли и страха.

— О, милосердное небо! Может быть, кто-нибудь из наших друзей, — прошептала Мабель, схватив грубую руку своего спутника.

— Верно, — заметил встревоженный Питер. — Но только теперь спрячьтесь, а я крикну: кто знает, что там такое, ведь красные черти изобретательны на всякие хитрости и засады.

— Эй! — закричал он громовым голосом. — Кто там?

— Питер, помогите! — был слабый ответ.

Этого было довольно для смелого охотника. С быстротой молнии подобрал он парус и, не медля ни секунды, прыгнул через борт в воду.

— Подайте еще знак! — вскричал он, удаляясь от лодки.

— Здесь! — отвечал слабый голос невдалеке. — Здесь!

— Хорошо, хорошо! — возразил лазутчик. — Я вижу вашу голову: она то подымается, то опускается. Продолжайте барахтаться, через минуту я буду около вас.

В несколько сильных взмахов мускулистых рук Питер достиг выбивавшегося из сил пловца, который неминуемо пошел бы ко дну без его помощи.

Атлету-охотнику не стоило труда плыть к лодке вместе со спасенным.

— Кто это, Питер? — спросила Мабель, перевешиваясь за борт лодки.

— Великий Боже! Чей это голос? — вскричал спасенный, взбираясь на судно с помощью Питера.

— Ура, ура! — загремел радостный крик влезавшего за ним лазутчика, который только теперь узнал голос Эдуарда Штанфорта, потому что во время плавания Эдуард не произнес ни слова.

— Погодите, дайте мне хорошенько рассмотреть вас, — вскричал он, проведя грубой рукой по лицу пришельца. — Да, это он! Ура! А я счел его за старого господина. Ах я баранья шапка!

Мы не станем описывать радостной сцены свидания молодых людей, которые вследствие несчастья своих родственников были предоставлены теперь самим себе, и перейдем к Питеру, занявшему свое место у руля и оттуда с нескрываемым удовольствием смотревшего на тех, которые были обязаны ему своим спасением.

Но видя наконец, что излияниям радости между Эдуардом и Мабелью не предвидится конца, старый охотник потерял терпение.

— Я думаю, молодой человек, — начал он, — вы поделитесь с нами подробностями вашего столкновения с индейцами и вашего бегства от них. Мы слышали выстрелы и вой красных негодяев, но не могли поспеть к вам вовремя. Вы слышали, как я кричал?

— Да, — отвечал Эдуард, — я слышал, как вы кричали, что достали лодку и идете на помощь, и это заставило меня в последнюю минуту, когда уже всякая надежда была потеряна, покинуть плот и сделать попытку доплыть до вас.

— Ну, стало быть, все-таки мой крик принес какую-то пользу, — заметил сухо Брасси.

— Дело было так, — начал Эдуард свой рассказ. — После того как вы оставили нас, чтобы совершить свое отважное предприятие, мы отплыли от берега приблизительно на пятнадцать футов и остановились. Напряженно и со страхом всматривались мы в темноту, каждую секунду ожидая услышать ужасный крик врагов; но минута проходила за минутой — все было спокойно. Между тем как все мы осмотрели по направлению к острову, мне послышался легкий шум с противоположной стороны. Я поспешил туда и увидел три темных предмета, которые с величайшей быстротой подвигались к нам. Крикнув остальным, что мы должны ожидать нападения, тотчас выстрелил и получил в ответ целый град пуль, сопровождавшийся страшным воем. Остальное я едва помню. Дело, было ночью, я находился в сильном возбуждении среди наступившего дикого смятения. Спустя немного я потерял из виду Пелега и видел, как упал дядя Амос. В отчаянии с топором в руке бросился я на кучку индейцев, столпившихся на одном пункте и пытавшихся вскарабкаться к нам на плот.

В этот момент вы закричали, и я услышал радостную весть, что вы вновь завладели лодкой и спешите к нам на помощь. Ободренный вашим криком, я стал действовать энергично, стараясь отстоять плот до вашего прибытия; но когда я увидел вновь приближавшуюся толпу индейцев и сообразил, что буду либо убит, либо захвачен в плен, то мысль о возможности спасти женщин, если мне удастся доплыть до вас и сохранить свою свободу, внезапно мелькнула в моем уме. Я раньше слыхал, что дикие никогда тотчас же не убивают женщин; поэтому я поспешил на край плота, бросился в волны и плыл под водой, насколько хватило сил. Когда я опять вынырнул, то слышал, как индейцы возвестили свою победу долгим, торжественным криком. После этого на месте страшной битвы наступила мертвая тишина. Остальное недолго рассказать: я был утомлен битвой, к тому же платье мешало мне плыть, силы мои быстро истощались, и я позвал на помощь.

Увы! Я не слыхал ни одного утешительного звука; приходилось покориться своей судьбе. Но вдруг я заметил какой-то темный предмет, который счел за давно желанную лодку. Надежда на близкую помощь придала мне силы, я крикнул вторично, стараясь удержаться над водой. В то же мгновение я услышал ваш ответ и словно в тумане увидел, что вы, Питер, плывете ко мне. Я совершенно изнемогал, и не подоспей вы в это время, я не мог бы продержаться на воде еще и минуты. Друг мой, — заключил Эдуард дрожащим голосом, схватив грубую руку лазутчика. — Я не знаю, как благодарить вас за свое и ее спасение, — продолжал он, указывая на девушку. — И если я это когда-нибудь забуду, то пусть Господь накажет меня.

— Да, Питер, — сказала Мабель, взяв другую руку честного охотника. — Мы не в состоянии выразить словами нашу благодарность, но я никогда не перестану просить небо, чтобы оно наградило вас, как вы того заслуживаете.

Прошло несколько минут, прежде чем Брасси мог отвечать; сперва он выдернул у них свои руки, отвернулся в сторону как бы для того, чтобы осмотреть окрестности, а на самом деле чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, а затем уже ответил им с принужденным смехом:

— Я знаю, мисс, вы хорошего обо мне мнения, но если вы станете просить небо о том, чтобы оно дало мне то, чего я заслуживаю, то мне не придется получить награды, потому что я, старый грешник, не заслуживаю ее. Но довольно толковать об этом, — прибавил он. — Лучше расскажите-ка нам, мисс, пока у нас еще есть время, что было с вами во время вашего кратковременного плена, после чего мы обсудим, что можно сделать для спасения наших друзей.

— Вы помните, — начала Мабель, не дожидаясь другого приглашения, — что я оставила плот и возвратилась в блокгауз, где я не думала встретить ни малейшей опасности. Я достигла вершины холма и уже пробиралась через кусты к прогалине, где вы рубили деревья, как вдруг сильная рука удержала меня, крепко схватив за волосы. В ту же минуту вокруг меня зашевелилось несколько темных фигур. Инстинктивно поняла я страшную истину: отряд индейцев пробрался на остров. Чтобы предостеречь вас, я закричала, но дикарь, схвативший меня, зажал мне рот рукой и сказал: «Молчать, не то убью тебя и скальпирую».

Вслед за этим все остальные индейцы с воинственным, отвратительным криком поспешили на берег, и вскоре я услышала звуки выстрелов и ваши крики ужаса. Дрожа от страха, я упала на землю, но мой бесчувственный сторож грубо поднял меня и приказал под страхом смерти следовать за ним. Чтобы еще больше испугать меня, он насмешливо говорил мне ломаным английским языком: «Бледнолицые будут сожжены на костре, а девушка сделается женой индейца, будет варить индейское кушанье, молоть индейскую рожь!» Что было дальше, я не знаю, потому что я почти потеряла сознание; я только чувствовала, как мой бессердечный проводник связал мне ноги, после чего потащил меня на другую сторону острова, а оттуда — к нашей лодке, которая стояла у берега. Меня втолкнули в каюту, вход в которую мой сторож запер тяжелой деревянной щеколдой. Тут я осталась одна, испытывая физические и нравственные мучения. Минуты казались мне целой вечностью; я лежала в томительном ожидании, напряженно прислушиваясь к малейшему звуку, который мог бы известить меня о бегстве или о неудаче индейцев. Вдруг… — ах, нельзя описать, что я чувствовала в ту минуту! — вдруг, поразил меня голос нашего храброго друга. Если бы было в моей власти, то я выразила бы свое счастье громким, радостным криком, но с заткнутым ртом я могла испустить только тихий, неясный звук.

— Каким счастливым, чудным образом спаслась ты, милая Мабель! — вскричал Эдуард. — И видит Бог, — прибавил он с глубоким чувством, — как я за это благодарен вам, Питер!

— Ну, опять за старое, — проворчал лазутчик. — Я, право, не сделал ничего особенного и освободил бы вас гораздо раньше из проклятой тюрьмы, если бы мне не помешала глупая боязнь к привидениям; и думаю, вы в то время сочли меня за сумасшедшего. Оставим, однако, этот разговор и подумаем лучше, что сделать нам для спасения наших пленников.

— Так вы, Питер, надеетесь, что мои родные только захвачены в плен, а не убиты? — спросил озабоченно Эдуард. — В противном случае я буду страшно упрекать себя, что не умер вместе с ними. Но я думал, что поступил лучше, сохраняя свою жизнь для матери и сестры: смерть моя, конечно, не принесла бы им никакой пользы.

— Вы поступили правильно, — заметил лазутчик, — и мы не должны отчаиваться; я уверяю вас, что женщины здоровы и невредимы. Итак, я предлагаю прежде всего разузнать хорошенько все дело, иначе мы просидим до завтра со своими предположениями и сомнениями и все-таки не придем ни к какому результату.

— Но что нужно сделать, чтобы узнать что-нибудь верное?

— Я вижу только одно средство, молодой человек. Мы должны направить лодку ближе к острову, а затем я переплыву туда, — сказал просто лазутчик.

— Нет, нет, Питер! — быстро вскричал Эдуард. — Этого мы не можем допустить; если вам посчастливилось в первом смелом предприятии, то новая попытка может стоить вам жизни.

— Ба! — засмеялся Питер. — Что касается опасности, то еще ни одного из нас, лазутчиков, никогда не смущала мысль об этом. Нет, нет, молодой человек, я не таков, чтобы поддаться этому адскому отродью. Итак, поставим парус и поплывем к острову.

Эдуард не настаивал больше: возможность спасти горячо любимых мать и сестру заставила его согласиться как можно скорее на все доводы лазутчика.

Выслушав несколько советов охотника, они повернули лодку и поплыли к острову, который скоро показался вдали, но пока в неясных очертаниях. Тогда Питер приступил к своему второму смелому предприятию.

Глава восьмая

— Берегите себя, берегите себя хорошенько, Питер, во время вашего опасного предприятия, — сказал Эдуард, с глубоким чувством пожимая руку уходившему честному лазутчику.

— Будьте уверены, что вы не погибнете неоплаканным, если я только переживу вас, — прибавила Мабель.

— Благодарю вас, мисс, ваши слова мне очень приятны, — отвечал Питер Брасси. — А вы, мой милый, берегите хорошенько девушку да и себя также; моих советов не забывайте и старайтесь не попасться в другой раз индейцам: они великие мастера на всякие ловушки, и если опять откроют вас, то вы уже не спасетесь, запомните это хорошенько!

— Я буду настороже, — уверял Эдуард, — но не оставайтесь слишком долго, мой друг, каждая минута вашего отсутствия будет для нас целой вечностью томительного ожидания.

— Я не заставлю вас долго ждать, но если я не возвращусь, тогда вы поймете, что все кончено для старого Питера Брасси, и если вы впоследствии встретитесь с каким-нибудь лазутчиком, то скажите ему, что я оставался верен своим обязанностям до последней минуты. Ну, довольно; Бог да благословит вас, молодой человек, и вас, мисс; старый Питер снова идет на рекогносцировку!

С этими словами лазутчик перепрыгнул через борт и скоро исчез, направляясь к острову. Мы последуем за храбрым охотником и оставим пока Мабель Дункан под защитой ее родственника. Молодые люди большую часть времени, до возвращения лазутчика, провели в самозабвенной молитве о спасении из рук индейцев дорогих для них существ,

Плывя тихо и спокойно, Питер Брасси достиг острова и пристал на том самом месте, где и в первый раз. Осторожно пополз он между кустами к холму, находившемуся среди острова. Время от времени до ушей его долетали крики, свидетельствовавшие ясно, что дикари еще не оставили места своей победы; но он знал также и то, что самый легкий шорох может обратить внимание сторожей и тем самым положить конец всем его надеждам, равно как и жизни. Таким образом, минут через десять он неслышно дополз до кустарника, росшего по краям уже упомянутой прогалины. Здесь он распростерся на земле и, как змея, полз медленно до тех пор, пока голова его не очутилась под кустами и он не убедился, что все его тело скрыто густой листвой, под которой он лежал.

Тогда взоры Питера остановились на костре, разложенном посреди прогалины; над ним висел большой котел, который он тотчас признал принадлежащим Штанфортам. Перед котлом стояла женщина, держа в руке палку, которой она мешала в котле, а другой рукой подкладывала туда муку из лежавшего около нее мешка. Это была, насколько мог рассмотреть лазутчик, боязливая и бледная тетка Эсфирь. Она стояла как раз напротив него, и когда отступила немного от котла так, что яркий свет костра упал ей прямо в лицо, то Питер мог заметить на нем выражение кроткого терпения. Подле нее стоял наш храбрый друг Пелег Вайт, который с тупым выражением, с наполовину высунутым языком и с глупой улыбкой на своем ничего не выражающем лице смотрел в котел и, казалось, не испытывал всей тяжести неволи. Невдалеке, налево от него, сидела мистрис Штанфорт, крепко обняв свою дочь, и обе горько плакали. Немного далее, в тени, лежал Амос Штанфорт, но Питер не мог решить, жив ли он или умер. Пленников окружала кучка полунагих индейцев человек в. пятнадцать, из которых иные сидели, иные стояли или лежали, растянувшись на земле, курили, разговаривали или были погружены в свои размышления; при неровном свете костра они походили на сборище демонов. Все это Питер охватил одним взглядом, а потом опять обратил все внимание на Пелега Вайта, поразившего его своим необычайно странным видом.

«Малый-то, кажется, свихнулся от страха, — подумал наконец Брасси, — и потому пользуется такою свободой. Надо отдать справедливость: единственная хорошая черта у раскрашенных чудовищ, что они никогда не делают вреда ни краснокожему, ни белому, который сам не понимает и не знает, что творит. Да-да, страх сделал его совершенно дураком, и поэтому-то краснокожие дают ему такую свободу. Ну, для бедного мальчика это еще, пожалуй, лучше, — думал он с состраданием, — потому что теперь его не сожгут и не убьют, и если он действительно не в своем уме, то ему нечего бояться».

В это время один из индейцев подошел к огню, заглянул в котел и выразил свое удовольствие глухим ворчаньем; после того, показав на себя и на своих товарищей, он сказал:

— Гм! Хорошо! Женщина варит, женщина же и подаст индейцам!

Дрожащая тетка Эсфирь мгновенно поняла желание своего мучителя, подобрала несколько больших, широких щепок, брошенных ей индейцами, затем вынула пудинг из котла и подала его проголодавшимся индейцам.

Они поспешно выхватили его из ее рук и с жадностью принялись за еду. При той поспешности, с какой была поглощаема приготовленная пища, понятно, что котел был скоро опорожнен. Тогда поднялся с земли высокий, страшный на вид индеец, лицо которого, само по себе отвратительное, было еще испещрено белыми, красными и черными полосами; он схватил за руку тетку Эсфирь и, указывая на котел, проговорил горловым голосом:

— Еще, женщина, еще!

— Боже мой, — вскричала бедная тетка Эсфирь, едва держась на ногах и всплеснув руками. — Никогда, во всю жизнь, я не видела такого страшного аппетита, какой имеют эти чудовища. Если бы кто принес мне воды, — прибавила она, вздыхая. — Я так устала!

— Еще! — повторил дикарь с угрожающим движением. — Женщина, еще! — И он сделал очень понятный знак, схватившись за томагавк, торчавший у него за поясом.

— Сейчас, в одну минуту! — вскричала тетка Эсфирь, дрожа всем телом, и поспешно схватила тяжелый железный котел, чтобы идти за водой к озеру, как вдруг Пелег, стоявший около нее, быстро бросился к ней и с диким, глупым смехом показал знаками, что он хочет идти и наполнить котел водой.

— Бедный юноша! — со вздохом сказала тетка Эсфирь, в своем сострадании забывая все остальное. — Ты ничего не знаешь и не понимаешь, не правда ли? Ты потерял и ту каплю ума, которая была у тебя. Да, — прибавила она, когда Пелег снова указал на котелок, — я желала бы, чтобы ты принес мне котел с водой, потому что для меня он очень тяжел, но я думаю, что этот страшный человек, схватившийся за томагавк, не позволит этого.

Тут Пелег внезапно подпрыгнул и запел по-петушиному; затем вдруг бросился к котлу, выхватил его из рук своей госпожи и прыгнул с ним в кусты, где был Питер; но в мгновение ока он был настигнут несколькими дикарями, которые больше опасались потери котла, нежели побега сумасшедшего Пелега; они привели его назад и вырвали котел из его рук.

Индейцы возвратились опять к огню; Пелег, ворча, постоял несколько секунд, словно недоумевая, в чем дело; затем спокойно опустился на землю, прокатился несколько раз взад и вперед, наконец лег на спину и начал играть пальцами. Теперь он лежал в незначительном расстоянии от Питера, что внушило старому охотнику мысль заговорить с сумасшедшим, хотя эта попытка и была бесполезна при бессознательном состоянии Пелега и могла кончиться очень дурно для нашего лазутчика, но губы его как бы невольно раскрылись и произнесли шепотом: «Белоголовый!»

Слово это, должно быть, долетело до Пелега, потому что он тотчас же перестал играть пальцами, и, казалось, прислушивался.

— Белоголовый, — повторил Брдсси, — знаете ли вы старого Питера?

— Кукареку! Кукареку! — закричал Пелег и начал бить ногами и кататься по земле; потом он несколько раз перекувырнулся и подкатился наконец к кусту, в котором скрывался Питер.

— Питер, это вы? — прошептал Пелег.

— Черт возьми! — выразил лазутчик тихо свое удивление. — Никогда я не видывал, кто бы так хорошо притворялся!

— Я это хорошо знаю и сам, — отвечал Пелег, снова оглашая воздух звонким, безумным смехом, и продолжал шепотом: — Скажите мне, однако, Питер, откуда это вы свалились сюда? Вы уже давно здесь? У вас ли лодка? И не знаете ли вы, что сталось с бедной девушкой — Мабель Дункан?

— Ну, вы молодец! — заметил лазутчик, едва придя в себя от изумления. — И если я скажу что-нибудь дурное про вас, то пусть индейцы снимут с меня скальп! Да, я украл лодку и увел ее: девушка и молодой человек на ней.

— Эдуард Штанфорт убит? — поспешно спросил Пелег.

— Нет, нет, я вытащил его живого из воды, — возразил лазутчик. — Но негодяи все ли здесь налицо? — прибавил он.

— Нет, почти вся шайка рассеялась и охраняет остров со всех сторон. Поэтому для меня загадка, как вы могли проникнуть сюда незамеченным.

— Без труда. Несмотря на их многочисленность, я уверен, мы посмеемся над ними, — утешал лазутчик своего собеседника. — Еще я хотел бы знать одно, — прибавил он. — Тяжело ли ранен старый господин?

— Дядя Амос, хотите сказать?

— Да.

— Я боюсь, что ему очень плохо; я заметил, что лицо его и голова покрыты кровью, а рука висит без движения, и, по словам тетки Эсфирь, она пробита пулей.

— Так, стало быть, он не в состоянии помочь нам?

— Нет, — отвечал Пелег, начав снова Играть своими пальцами.

Через несколько минут он прибавил:

— Послушайте, не говорите больше, многие из индейцев посматривают сюда; им кажется подозрительным, что я так долго лежу здесь.

Пелег снова принялся за свои дурацкие выходки; потом встал и подошел к огню, желая помочь повесить котел над огнем тетке Эсфири; которая в это время возвращалась назад.

В эту минуту на краю прогалины, прямо против лазутчика, зашевелились кусты, и оттуда вышел воин, который остановился посреди поляны. Едва индейцы заметили пришедшего, как все вскочили на ноги и окружили его.

Один из них, по-видимому предводитель шайки, начал говорить с новоприбывшим.

Воин поспешно сообщил ему что-то, несколько раз указывая рукой по направлению к северо-востоку.

Очевидно, известия были очень важны, потому что после коротких переговоров четыре индейца быстро вышли из круга и стали на страже около женщин, в то время как другие схватили оружие и в ту же минуту исчезли в лесу.

Прошло четверть часа. Между тем на берегу готовились важные предприятия, и наши друзья сидели в томительном ожидании чего-то; даже Питер — мы не можем скрыть это — чувствовал себя не совсем-то ловко в своем опасном положении, становившемся все хуже; но все-таки он твердо решился оставаться до последней крайности на своем посту лазутчика.

Вдруг он услышал крик на воде, ответом на который был другой, раздавшийся «а берегу, и затем последовал ряд криков и восклицаний, которые слышались то ближе, то дальше. Потом мгновенно наступила тишина, продолжавшаяся минут с десять. По прошествии этого времени послышались громкие голоса, и говорившие приближались все ближе и ближе. Минуты две спустя возвратились индейцы, исчезнувшие так поспешно. Когда они стали в круг, то Питер заметил между ними несколько новых лиц. Их было трое: двое из них носили форму английских офицеров; а третий был важный индейский вождь.

Мы сообщим нашему читателю имена этих трех лиц, а также и причину их прибытия. Каждый из них занимает место в истории того времени. На двоих из них лежит постыдное клеймо, третий же, храбрейший воин из всего племени Дикарей, заслужил себе бессмертную славу.

Старший мужчина, с белыми волосами, мрачным видом и неопрятно одетый, был хладнокровный англо-индейский агент, полковник Эллиот, оставивший по себе дурную память; его молодой спутник и начальник, как можно было видеть по золотым нашивкам на мундире, был столь же достойный презрения генерал Проктер, про которого ходила молва, что он назначал своим краснокожим союзникам определенную сумму на каждый скальп американца, и, наконец, третий, который в противоположность обоим белым, отличался благородными чувствами, был не кто иной, как знаменитый индейский предводитель Текумзе — верховный вождь союзных индейских племен, числившийся бригадным генералом на британской службе. Причина их прибытия была следующая: индейский лазутчик заметил британскую яхту, плывшую от форта Детруа к американскому берегу; людям, находившимся на яхте, были нужны некоторые сведения, необходимые для выполнения плана кампании; на ней же находились и названные офицеры со свитой, а также небольшое число индейцев; лазутчик тотчас сообщил о своем открытии находившимся на холме индейцам, которые отрядили челнок, чтобы узнать, кто были новоприбывшие. Когда стало известно, что приближаются союзники, то оставшиеся на берегу были извещены об этом громкими криками. После этого прибывшие обменялись известиями; они подъехали к берегу в лодке, которая теперь дожидалась, чтобы отвезти их обратно.

Индейцы, оказав своим высоким гостям всевозможные почести, возвратились на свои места, где они стояли полукругом в глубоком молчании, в то время как Проктер и Эллиот подошли к пленным и начали их расспрашивать: кто они, откуда они пришли и т. п. На все эти вопросы тетка Эсфирь отвечала со смешанным чувством страха и радости; она просила у них, как у белых, имеющих притом звание и влияние, освободить ее и ее друзей из рук кровожадных дикарей или задержать их как военнопленных.

— Хорошо, моя милая, хорошо! — отвечал полковник Эллиот с двусмысленным смехом. — Господин генерал посмотрит, что можно сделать для вас.

Оба офицера по знаку генерала отошли в сторону и совещались в продолжении нескольких минут недалеко от убежища Питера, так что тот мог все слышать; Текумзе стоял один, скрестив руки, серьезно и с достоинством озираясь кругом.

— Итак, вы говорите, — сказал Проктер в ответ на некоторые замечания Эллиота, — что эти индейцы были выше Мауме и что они сообщают, что дорога к форту Дефианс свободна?

— Это донесение предводителя этой шайки, генерал.

— Ну, так возьмем с собой весь отряд, за исключением нескольких человек, которые останутся при пленных, и отправимся к устью Мауме, где вы и Текумзе примете командование над войсками, и оттуда мы можем пройти вдоль по реке. Если вы нападете на этого столь же храброго, как и хитрого, генерала Вингестера прежде, чем он получит подкрепление, то вы будете в состоянии легко победить его, и так как форт Дефианс будет в наших руках, то нам останется только захватить Детроуат и Вайне, чтобы завладеть всем северо-востоком. Пойдемте и отплывем тотчас же, потому что здесь мы только теряем время. Еще одно слово! — прибавил Проктер, когда Эллиот хотел уже удалиться. — Не лучше ли нам освободить этих пленных и захватить с собой всех индейцев?

— Ни в коем случае, — отвечал жестокий Эллиот. — И не думайте о чем-либо подобном. Вы можете только одним способом возвратить им свободу, не обидев индейцев, а именно — выкупить их. Но так как многие из дикарей убиты этими белыми, то индейцы только для того и щадили так долго своих пленников, чтобы впоследствии выместить на них свою потерю; судите сами, что требования наших господ союзников будут очень велики и дело это может стоить для вас порядочной суммы.

— Которой, конечно, у меня нет, — отвечал, холодно смеясь, Проктер. — Лучше оставим все это и поспешим в путь, — прибавил он. — Сколько индейцев, думаете вы, оставить при пленных?

— Трех будет достаточно, так сказал мне вождь отряда, — отвечал полковник, переговорив предварительно с предводителем шайки.

— Очень хорошо! — отвечал Проктер. — Итак, скажите ему, чтобы он отдал необходимые приказания и поспешил бы с своим отрядом на мой корабль, потому что мы не можем терять времени, в особенности получив такие важные известия!

Можно себе представить радость слушавшего лазутчика, когда он узнал, что только трое из его врагов остаются при пленных; он мысленно видел их уже свободными и спасенными.

«Только три дьявольских отродья останутся здесь», — подумал он с злой радостью. — Если они не будут побеждены до солнечного восхода, то я поклянусь, что в моих жилах не течет ни капли кентуккийской крови!»

Текумзе подошел к индейцам и сказал им несколько слов на своем родном языке, после чего он удалился вместе с Проктером и Эллиотом. Тетка Эсфирь провожала их жалобными просьбами, но не добилась никакого ответа, кроме разве того, что один индеец зажал ей рот.

Вскоре после ухода знатных гостей индейцы забегали взад и вперед и, казалось, делали приготовления к скорому отъезду; потом все исчезли, и только трое из них остались около пленных. Прежде всего они связали ремнями руки женщинам; затем принудили Амоса Штанфорта встать и привязали его тоже к женщинам, дабы никто из них не мог убежать. От последней предосторожности не был избавлен и Пелег. Боясь, чтобы он, по своей глупости, не вздумал кричать, индейцы заткнули ему рот, несмотря на его сопротивление. Так как сторожа не связали ноги пленников, то это убедило лазутчика, что они со своей живой добычей намеревались тоже покинуть остров. Это было решено на последнем совещании диких с товарищами, которые оставили им два челнока, чтобы достичь канадского берега.

Последнее было сделано со стороны диких, потому что они боялись знаменитого лазутчика, Питера-Дьявола, которого не поймали, и, предполагая, что он находится еще невдалеке от острова, считали его способным помериться силами с тремя из них оставшимися на берегу.

— Идите, — сказал один из дикарей пленникам, которые из боязни сурового обращения молча последовали за ним.

Тот индеец, который говорил, пошел вперед, направляясь к северу от холма; пленники следовали за ним, один за другим, а двое остальных индейцев с оружием в руках составляли арьергард.

— Ну, теперь дело идет о жизни и смерти, — проворчал лазутчик, оставляя поспешно, но осторожно свое убежище и спускаясь к востоку с холма в надежде, что ему удастся прежде индейцев достичь челноков, оставленных для их отплытия.

«Если бы пресмыкающиеся трусы заснули только на острове, как я этого ожидал… — думал он и, зная, что за ним никто не наблюдает, с быстротой оленя сбежал с холма и затем поспешил по тому же направлению, по которому шли его враги. — Да, если бы они заснули, то мне предстояла бы очень легкая работа, или же если бы они по крайней мере остались на острове лишь до утра, чтобы у меня было время позвать на помощь молодого человека, то все было бы хорошо, но дело теперь идет так, что я принужден действовать один. Биться теперь будет моим лозунгом, и если им удастся уйти живыми с пленными, то они унесут с собой и скальп Питера, это верно!»

Несмотря на обход, сделанный старым лазутчиком, чтобы избежать своих врагов, он все-таки раньше их достиг северной оконечности острова и тотчас же заметил два челнока, которые лежали высоко на берегу, дабы волны не унесли их. Но едва сделал он это открытие, как услышал шум шагов его противников и шедших с ними пленников. Быстро отскочил он в сторону, в густой кустарник, приготовил нож и томагавк и в ту же минуту увидел индейцев, остановившихся на песчаной береговой полосе. Индейцы шли очень скоро, потому что в душе они ощущали сильный страх. Как только все остановились, один из дикарей разрезал веревку, связывавшую мистера Штанфорта с другими пленниками. Двое других дикарей бросились на него и повалили на землю. Несчастный упал на свою раненую руку, испустив страшный крик и от боли потеряв сознание; женщины же вскрикнули от ужаса, сочувствия и негодования.

Тогда с демонской жестокостью дикари ударили женщин, чтобы научить их владеть своими чувствами; двое индейцев без малейшего сострадания принялись связывать ноги и без того бесчувственного Штанфорта, в то время как третий напрягал все силы, чтобы столкнуть в воду челноки Индейцы связали ноги мистеру Штанфорту, нагнулись и положили около себя свои мушкеты.

Питер, кровь которого кипела от гнева и желания мести за только что совершенный поступок, не мог улучить более благоприятной минуты для нападения; с диким криком выскочил он и, прежде чем пораженные дикари успели подняться, одного ударил по голове томагавком, а другому всадил нож в спину.

Затем схватил один из мушкетов, лежавших на земле, прицелился в третьего, и не успел тот опомниться, как он всадил ему весь заряд в грудь. Все это было делом одной минуты.

— Ура! Красные черти! — кричал лазутчик. — Подождите, вы еще узнаете Питера-Дьявола!

Но теперь ему некогда было изливать свой гнев; хотя индеец, в которого он выстрелил и упал на землю мертвым, но с другим дело обошлось не так легко.

Получивший удар по голове хотя и был ранен, но не потерял сознания, а другой также был еще в состоянии держать оружие. Между тем как первый бросился на лазутчика и ударил его так, что тот пошатнулся, другой схватил мушкет и выстрелил прямо в грудь Питера. Но, к счастью, ружье дало осечку; прежде чем он успел снова взвести курок, Питер и первый индеец катались по земле в смертельной борьбе; тогда он приготовился нанести удар охотнику, как только это будет возможно сделать, не поранив товарища.

В то время как женщины громко кричали от страха и ужаса, Пелегу, которого индейцы, принимая за безумного, связали не слишком крепко, удалось освободиться от своих уз. Когда он заметил, что раненный Питером индеец обернулся к нему спиной, он быстро прыгнул ему под ноги и ударил по ним так сильно, что тот потерял равновесие и покатился по земле. Пока индеец, ослабленный сильным кровотечением из своей раны, силился приподняться, Пелег поспешно схватил мушкет убитого индейца, приставил его к голове лежавшего, и вслед за выстрелом индеец покатился мертвым.

Это был решительный момент битвы, даровавший нашим друзьям полную победу; вслед за тем Питер приподнялся, весь окровавленный, но живой, а индеец, с которым он дрался, лежал мертвый.

— Ура! — прогремел лазутчик. — Белоголовый, это вы сделали, не правда ли? Ах, да, — прибавил он, когда Пелег указал на свой заткнутый рот, и поспешил вытащить затычку изо рта юноши.

— Ну, теперь, кажется, все обстоит благополучно, Питер? — спросил Пелег, получив возможность говорить. Благоразумная речь юноши удивила женщин едва ли не более самого их спасения и полнейшего освобождения от дикарей.

Охотник крепко пожал руку юноше, который после этого дела с дикими и в наших глазах сделался героем, и сказал ему:

— Да вы в самом деле молодец, Белоголовый, я говорил это раньше и всегда буду говорить то же; если я когда-нибудь услышу, что о вас отзовутся иначе, то я заставлю переменить о вас мнение. Это я вам обещаю.

Когда утихла первая радость от неожиданного освобождения, наши друзья обратили все свое внимание на бедного Амоса Штанфорта, который теперь пришел в себя и только что узнал о своем чудесном спасении. Так как он был еще очень слаб, то они заботливо положили его на дно челнока; вслед за тем и другие немедленно разместились в обеих лодках и отчалили от берега, где каждая лишняя минута могла подвергнуть их новой опасности.

Мать и сестра Эдуарда едва верили, что они вновь свободны и что опять увидят уже оплаканного брата и сына, а также и дорогую Мабель.

Четверть часа спустя с невыразимой радостью заметили наши беглецы лодку, которая стояла почти на том же самом месте, где оставил ее Питер, который возвестил о счастливом возвращении громким «Ура!».

— Это вы, Питер? — спросил Эдуард дрожащим голосом.

— Да, да, мой милый, это я и со мной два челнока. — Потом он обратился к своим спутникам и сказал им шепотом: — Сидите тише, спрячьтесь, не говорите ничего, мы подшутим над ними.

Через несколько минут оба челнока встали около лодки. Эдуард и Мабель смотрели, перевесившись через борт, и вдруг вскричали в один голос:

— Великий Боже! Кто это с вами?

— Мой дорогой сын, — прозвучал голос матери, которая не могла более сдерживаться.

— Дорогой брат! — вскричала Карри.

— Боже мой! — вторил Эдуард вне себя от радости. — Возможно ли это! Могу ли я верить своим глазам! Мои дорогие мать и сестра, тетя, дядя, Пелег. Все, все, все! О, какое чудесное спасение!

Действительно, казалось чудом, что все спаслись. Никакое перо, никакой язык не в состоянии был бы описать всеобщую радость, которая последовала за встречей. Поэтому мы предоставим фантазии читателя верно изобразить себе все счастье свидевшихся родственников.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наш рассказ кончен, и нам остается добавить лишь несколько слов.

Через час, прошедший у наших путешественников в рассказах о своих приключениях, был поставлен парус, и лодка снова приблизилась к острову. Питер отправился туда в одном из челноков, чтобы захватить остатки провизии и некоторые оставленные вещи.

— Ну, — начал он, возвратившись и говоря со свойственным ему особым складом речи. — Всех вас я провел благополучно, исключая убитого и старого господина, который тяжело ранен, и если вы высадите меня на американский берег, то я поспешу в форт Дефиан, чтобы уведомить генерала Винчестера о том, что задумали британцы вместе со своими краснокожими союзниками. Вы должны знать, что я слышал разговор обоих офицеров и желал бы сообщить то, что слышал, генералу.

Дело, которое нужно было исполнить Питеру, было слишком важно: оно касалось отечества, и было более чем странно задерживать лазутчика дальше. Вследствие этого лодка пристала к американскому берегу через три часа после восхода солнца; так Питер простился со своими друзьями, которые со слезами на глазах расстались с ним, тысячу раз повторяя ему свою беспредельную благодарность.

Эдуард направил лодку в Кисвеланду, и так как ветер был попутный, то они достигли его на следующий день. Мистер Штанфорт, сломанная рука которого нестерпимо болела, был предоставлен попечениям опытного хирурга, вылечившего вскоре его раны. После своего выздоровления, на которое потребовалось несколько недель, он возвратился на родину, так как война уже кончилась, к себе на берег Мауме вместе с женщинами, не покидавшими его во время болезни. До возвращения Эдуарда Амос Штанфорт стал заниматься хозяйством своего умершего брата, между тем Эдуард вернулся победителем с войны, в которой он принимал участие в качестве добровольца. Вскоре после того он женился на Мабели Дункан и прожил с ней счастливо много лет, а сестра его Карри вышла замуж за одного храброго кентуккийца, за которым и последовала на родину. Пелег Вайт не предложил своих услуг отечеству после своей победы на острове, где он выказал себя таким героем. Впоследствии он уехал далее на запад, и с этих пор его судьба малоизвестна. Питер Б расой достиг форта Дефианс и успел вовремя предупредить генерала о приближении врагов, вследствие чего были приняты нужные предосторожности. Враг действительно вскоре нагрянул, но не знаю, по какой причине снова возвратился в Канаду, не сделав нападения. Питер во время войны отличался отважными подвигами. Его позднейшая история малоизвестна.

Оглавление

ОПАСНОСТИ ДИКИХ СТРАН ПРЕДИСЛОВИЕ

Глава первая ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

Глава вторая СТРАНСТВУЮЩИЙ НАТАН

Глава третья КОНОКРАД

Глава четвертая КАЗНЕННЫЙ

Глава пятая ЗАБЛУЖДЕНИЕ

Глава шестая ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ

Глава седьмая РАЗВАЛИНЫ

Глава восьмая ОСАДА

Глава девятая БЕГСТВО

Глава десятая ПЛЕН

Глава одиннадцатая ПОПЫТКА

Глава двенадцатая РАЗЛУКА

Глава тринадцатая ПИАНКИШАВ

Глава четырнадцатая ОСВОБОЖДЕНИЕ

Глава пятнадцатая НАТАН, РОЛАНД И СТАКПОЛЬ

Глава шестнадцатая РАССКАЗ РАЛЬФА

Глава семнадцатая НАТАН ПРОБИРАЕТСЯ В ДЕРЕВНЮ

Глава восемнадцатая НАТАН И ТЕЛИЯ

Глава девятнадцатая НОВЫЙ ПЛЕН

Глава двадцатая АВЕЛЬ ДОЭ

Глава двадцать первая ЧЕРНЫЙ КОРШУН

Глава двадцать вторая НАПАДЕНИЕ

Глава двадцать третья КОНЕЦ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

АФРАЙЯ — ГЕРОЙ ЛАПЛАНДЦЕВ Глава первая НОВЫЙ МИР

Глава вторая ПЕРВАЯ ТОРГОВАЯ СДЕЛКА

Глава третья В ЭРЕНЕС

Глава четвертая У БАЛЬСФИОРДА. АФРАЙЯ И МОРТУНО

Глава пятая ПОЕЗДКА В БЕРГЕН

Глава шестая ПРАЗДНИК ИУЛА

Глава седьмая ВЛАДЕЛЕЦ БАЛЬСФИОРДСКОГО ГААРДА

Глава восьмая ЭГЕДЕ ВИНГЕБОРГ

Глава девятая СНЕЖНАЯ ВЬЮГА. ГЕЛЬГЕШТАД ПОДНИМАЕТ ЗАБРАЛО

Глава десятая КОЛДУН АФРАЙЯ. ГЕЛЬГЕШТАД ПЕРЕХИТРИЛ

Глава одиннадцатая РАЙ ГУЛЫ

Глава двенадцатая СМЕРТЬ МОРТУНО. СЕРЕБРЯНЫЕ ПЕЩЕРЫ

Глава тринадцатая ЛИНГЕНСКАЯ ЯРМАРКА

Глава четырнадцатая ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СМЕРТЬ АФРАЙИ И СПАСЕНИЕ ГЕНРИХА СТУРЕ

НА ДАЛЬНЕМ ЗАПАДЕ Глава первая ФРАНЦУЗ И МЕКСИКАНЕЦ

Глава вторая В САН-ФРАНЦИСКО

Глава третья ДРУЗЬЯ ГАМБУСИНО

Глава четвертая ГУБЕРНАТОРСКИЙ ПОДАРОК

Глава пятая В ПУСТЫНЕ

Глава шестая СЕРЫЙ МЕДВЕДЬ И ЕГО ТЕЗКА

Глава седьмая ДОННА МЕРСЕДЕС В ПЛЕНУ

Глава восьмая ЛАГЕРЬ АПАЧЕЙ. БИТВА У ГАСИЕНДЫ ДЕЛЬ СЕРРО

Глава девятая ВЫЗОВ НА РЕЧНОМ ОСТРОВЕ. У ИСТОКОВ БОНАВЕНТУРЫ

Глава десятая ЗОЛОТО! ЗОЛОТО! ЗОЛОТО!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЛАЗУТЧИК Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg