«Отвага»

Отвага (fb2) - Отвага 3391K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Алексеевич Безуглов - Игорь Васильевич Бестужев-Лада - Анатолий Петрович Кузьмичев - Борис Иванович Зотов - Юрий Федосиевич Пересунько

Отвага

И. В. Бестужев-Лада ОТВАГА — ЭТО КОГДА ОТВАЖИВАЮТСЯ

I

«Сэр, — когда меня рассердят не на шутку, мне сам черт не страшен, а тем более… Не буду называть вас хвастливым педантом и грубеяном, ибо это вальгарные эпитеты. Но помните, вас — такого как вы есть, я не люблю и не боюсь, но напротив, надеюсь отплатить вам за дерское ваше обращение со мной по разным поводам, и буду ждать вас сегодня вечером, в сумерках, на крепостном валу, со шпагой и писталетом, где господь да помилует душу одного из нас, ибо тело ваше не встретит никакой пощады от вашего взбешенного врага до самой смерти».

Мы читаем письменный вызов на дуэль, начертанный в величайшем волнении и изобилующий грубейшими орфографическими ошибками. Он принадлежит Живописцу, одному из героев романа «Приключения Перигрина Пикля» выдающегося английского сатирика XVIII века Тобайаса Смоллетта, и адресован другому герою — Доктору. Оба героя, по ходу знакомства с ними, оказываются несусветными хвастунами и трусами. Повздорив, они хорохорятся друг перед другом своей мнимой неустрашимостью, и их знакомые решают потешиться дуэлью двух «храбрецов». Они рассказывают каждому поодиночке о паническом страхе его противника и тем самым подбивают одного на вышеприведенный хвастливый вызов, а другого — на примерно такой же ответ. Далее события разворачиваются следующим образом.

…— Неужели вы думаете, — взволнованным голосом обратился Живописец к своему секунданту по дороге к крепостному валу, — что Доктор жаждет моей крови?

— Наверняка жаждет, — с великим хладнокровием отвечал секундант.

— В таком случае, — задрожав, воскликнул Живописец, — он ничуть не лучше людоеда, и ни одному христианину не следует драться с ним на равных условиях.

— Никак вы трусите?

— Помилуй бог! — отозвался дуэлянт, заикаясь от страха. — Чего мне бояться? Самое худшее, что он может сделать, это — лишить меня жизни, а за убийство он даст ответ и богу и людям. Как вы думаете?

— Вовсе я этого не думаю, — отвечал секундант (старый моряк по профессии). — Если случится, что он прострелит вам борт парой пуль, так это такое же убийство, как если бы я сбил баклана с грот-реи…

К этому времени оба взобрались на крепостной вал, увидели противника с его секундантом, у нашего героя застучали зубы, затряслись руки, и он в ужасе попятился, пока не уперся спиной в спину своего секунданта. В точности такая же сцена происходила на другом конце вала. Но Доктор оказался сообразительнее, угадал расположение духа противника и в крайнем смятении, одержимый собственным страхом, громко завыл какой-то древнегреческий гимн, ударил шпагой по пистолету и произвел нечаянный выстрел. Грохот выстрела был тут же перекрыт диким воплем Живописца, который отчаянно заорал во все горло, моля о пощаде. После этого незадачливый дуэлянт попросил помощи у своего секунданта, чтобы сменить белье и тем самым освободиться от некоторых неприятных последствий испуга.

Вот уже более двухсот лет читатели с улыбкой следят за отчаянным «поединком» двух трусов, вознамерившихся продемонстрировать свою «смелость» в надежде на то, что противник еще трусливее.

Очень смешно…

И — прямо противоположная сцена, известная каждому мальчишке самое позднее с пятого класса:

…— А теперь, милостивые государи, когда все вы собрались здесь, — произнес д’Артаньян, — разрешите мне принести вам извинения.

При слове «извинения» лицо Атоса затуманилось, по губам Портоса скользнула пренебрежительная усмешка, Арамис же отрицательно покачал головой.

— Вы не поняли меня, господа, — сказал д’Артаньян, подняв голову. Луч солнца, коснувшись в эту минуту его головы, оттенил тонкие и смелые черты его лица. — Я просил у вас извинения на тот случай, если не буду иметь возможности дать удовлетворение всем троим. Ведь господин Атос имеет право первым убить меня, и это может лишить меня возможности уплатить свой долг чести вам, господин Портос; обязательство же, выданное вам, господин Арамис, превращается почти в ничто. А теперь, милостивые государи, повторяю еще раз: прошу простить меня, но только за это… Не начнем ли мы?

С этими словами молодой гасконец смело выхватил шпагу.

…Но не успели зазвенеть клинки, коснувшись друг друга, как отряд гвардейцев кардинала под командой господина де Жюссака показался из-за угла монастыря.

— Милостивые государи, — сказал де Жюссак. — Вложите шпаги в ножны и следуйте за нами. Если вы не подчинитесь, мы вас арестуем!

— Их пятеро, — вполголоса заметил Атос, — а нас только трое. Мы снова потерпим поражение, или нам придется умереть на месте, ибо объявляю вам: побежденный, я не покажусь на глаза капитану.

Атос, Портос и Арамис в то же мгновение пододвинулись друг к другу, а де Жюссак поспешил выстроить своих солдат. Этой минуты было достаточно для д’Артаньяна: он решился. Произошло одно из тех событий, которые определяют судьбу человека. Ему предстояло выбрать между королем и кардиналом, и, раз выбрав, он должен будет держаться избранного. Вступить в бой — значило не подчиниться закону, значило рискнуть головой, значило стать врагом министра, более могущественного, чем сам король. Все это молодой человек понял в одно мгновение. И к чести его мы должны сказать: он ни на секунду не заколебался.

— Господа, — сказал он, обращаясь к Атосу и его друзьям, — разрешите мне поправить вас. Вы сказали, что вас трое, а мне кажется, что нас четверо.

— Отойдите, молодой человек! — крикнул де Жюссак, который по жестам и выражению лица д’Артаньяна, должно быть, угадал его намерения. — Вы можете удалиться, мы не возражаем. Спасайте свою шкуру! Торопитесь!

Д’Артаньян не двинулся с места.

— Вы в самом деле славный малый, — сказал Атос, пожимая ему руку. — Итак: Атос, Портос, Арамис, д’Артаньян! Вперед!

И все девять сражающихся бросились друг на друга…

А потом победители шли, держась под руки и занимая всю ширину улицы, заговаривая со всеми встречавшимися им мушкетерами, так что в конце концов это стало похоже на триумфальное шествие.

Ах, как хотелось бы многим из нас оказаться в положении отважных мушкетеров и их молодого друга! (При условии последующего триумфального шествия, разумеется.)

Но это роман. В жизни подлинное бесстрашие выглядит, как правило, совершенно иначе.

Ну, скажем, к примеру, несколько строчек короткой справки из «Энциклопедии»:

«Шенграбенский бой 1805 года между русскими и французскими войсками близ деревни Шенграбен в Австрии. Русская армия под командованием М. И. Кутузова оказалась в тяжелом положении (ей угрожало окружение и разгром превосходящими силами французов). Кутузов выдвинул к Шенграбену шеститысячный отряд П. И. Багратиона с задачей задержать авангард французских войск (30 тысяч человек), который стремился отрезать пути отхода русских. Благодаря стойкости русских солдат Багратиону удалось в упорном бою задержать противника и обеспечить отход главных сил, после чего отряд отступил и соединился с ними».

А вот как это выглядело в действительности — или, точнее, на страницах «Войны и мира» Л. Толстого, тоже романа, но, как хорошо знает читатель, романа несопоставимого по степени исторического реализма с «Тремя мушкетерами».

…Пройдя с голодными, разутыми солдатами без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу (около деревни Шенграбен) несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было идти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным…

Тут мы прервем на минуту повествование автора и напомним, каким образом русская армия попала в столь бедственное, можно даже сказать, катастрофическое положение. Из предыдущих глав романа читателю известно, что она шла на соединение с австрийской армией, чтобы совместно противостоять гораздо более сильной французской армии, способной легко разгромить каждую из них поодиночке. Но 80-тысячная австрийская армия за несколько дней до этого была окружена 220-тысячной французской и сдалась на милость победителя. Теперь такая же участь ожидала 41-тысячную русскую армию, спешно отступавшую, чтобы соединиться с подкреплениями, и сильно растянувшуюся на марше. Кстати сказать, год спустя при таких же примерно обстоятельствах Наполеон в прах разгромил прусскую армию в сражении при Йене — Ауэрштедте. Но тут, как говорится, коса нашла на камень.

Итак, четыре тысячи смертельно усталых воинов против отборного 30-тысячного корпуса. Чаще всего в военной истории при таком соотношении сил следовала неизбежная капитуляция. Или бегство, чтобы спасти хоть часть войска. В лучшем случае — отчаянная оборона до последней капли крови. Даже это было бы подвигом. Шутка сказать: один против восьмерых! Словом, французы двинулись в атаку с полнейшей уверенностью в легкой победе.

И вдруг…

…Будто невидимою рукою потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед русскими. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к ним и извивавшуюся, по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.

— Славно идут, — сказал кто-то в свите Багратиона.

Багратион объехал ряды своего отряда, слез с лошади, поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, приближалась.

— С богом! — проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. Князь Багратион не давал нового приказания и все так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»

— «Ура-а-а-а!» — протяжным криком разнеслось по нашей линии, и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.

А на левом фланге раздалась команда построения, визгнули сабли, вынутые из ножен. Двинулись в контратаку гусары.

«Рысью марш! Ур-р-а-а-а!!»

Однако при подавляющем численном превосходстве противника все время контратаковать невозможно, и французы вновь начали одолевать. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений. Все казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одной шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Положение было восстановлено, французы оттеснены, батальоны собрались и начали отходить в порядке.

А в центре продолжала вести огонь оставшаяся один на один с противником батарея капитана Тушина. Она не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.

При этом на батарее никому и в голову не приходило, что совершается поразительный по смелости подвиг, который войдет затем во все учебники военной истории. Просто вершился обычный тяжкий ратный труд, который люди считали своим долгом. И трудиться, знали они, надо было на совесть. Это — вопрос чести. Иначе — позор перед людьми, мучительный стыд перед самим собой.

— Еще две линии прибавь, как раз так будет, — кричал тоненьким голосом капитан Тушин наводчику. — Второе орудие! Круши, Медведев!

— Ловко! Вот так-так! Ишь ты… Важно! Вишь засумятились! — приговаривали артиллеристы, комментируя в самом буквальном смысле убийственные результаты своих попаданий.

— Круши, ребята! — приговаривал их командир и сам помогал наводить орудия. — Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! (это — по адресу крайней, старинного литья, пушки).

Он испугался только тогда, когда подскакавший штаб-офицер закричал на него, приказывая немедленно отходить…

Драгоценное время было выиграно. Задача выполнена. Подвиг совершен. Армия спасена.

Спасена благодаря доблестной отваге горстки воинов, стеной вставших на пути неприятельского войска.

Отвага — это когда отваживаются на что-то, то есть принимают смелое, сопряженное с большим риском решение. И прежде всего, конечно же, в схватке не на жизнь, а на смерть. В бою.

Слова, имеющие то же значение, что и отвага, — храбрость, смелость, неустрашимость, бесстрашие. Но человек с нормальной психикой никогда не остается равнодушен к опасности. Особенно к опасности для его жизни. Инстинкт самосохранения всегда вызывает чувство, обозначаемое словом, которое по значению противоположно отваге — опасение. Другое дело, как отреагирует на это чувство разум. Либо человек отдастся во власть опасения, которое перейдет в страх, и перед нами окажется трус. Либо человек пересилит страх и возобладает чувство долга, чувство чести, чувство человеческого достоинства перед лицом любой опасности. И тогда перед нами — отвага. Две разные личности. Два противоположных характера.

Слово предоставляется одному из самых молодых Героев Советского Союза, получившему Золотую Звезду при выполнении интернационального долга за бесстрашие и победы на поле боя в горах Афганистана в середине 80-х капитану И. Плосконосу:

«Людей, которые совсем ничего не боятся, тем более смерти, по-моему, нет, — говорит капитан. — Идешь в горах или по зеленой зоне — то есть внизу, в долине — и поначалу чувствуешь, что страшновато, даже как-то ждешь первого выстрела. Но когда начинается динамика боя — боязнь проходит…»

Итак, отвага — это не только смелость. Это еще и умение мыслить, анализировать, в любой сложной обстановке принимать единственно верное решение. Решение не спасти свою жизнь любой ценой (для этого отваги как раз не нужно), а выполнить долг, сохранить честь, соблюсти свое человеческое достоинство.

В скандинавской мифологии был такой герой по имени Ангрим и по прозвищу Берсеркер (Медвежья шкура), внук восьмирукого Старкадра и красавицы Альфильды, обладавшей сверхчеловеческой силой и одержимой неистовой, яростной жаждой битв. От своей супруги, дочери Свафурлама, он имел двенадцать сыновей, отличавшихся такими же качествами. Они тоже получили прозвище Берсеркеры. И такое же прозвище норманны, наводившие своими набегами тысячу лет назад ужас на многие страны Европы — от Британии до Италии, — стали давать самым отважным своим воинам, которые первыми кидались в гущу битвы.

Берсеркеры считали особой доблестью сражаться без панциря и шлема, в одной лишь рубахе из медвежьей или волчьей шкуры, а то и вовсе обнаженными до пояса. Выхватив меч или боевой топор, они приходили в исступление и, нисколько не заботясь о собственной жизни, с грозным боевым кличем рубили всех подряд, кто подвернется под руку, так что от них в ужасе разбегались враги. Это был верх почета, когда викинга (витязя) называли берсеркером.

К такому воину относился с особым уважением сам конунг (князь). Но звание берсеркера надо было завоевать личной отвагой и подтверждать его презрением к смерти в каждом бою.

Правда, надо оговориться, что берсеркерам было довольно легко презирать в равной степени и жизнь и смерть. Напротив, для них было как раз очень соблазнительным пасть именно на поле битвы. Дело в том, что согласно скандинавской мифологии у верховного бога Одина для павших на поле боя в отличие от прочих смертных (за исключением, разумеется, конунгов, их сыновей и дочерей) есть специальный чертог — Валгалла (Чертог павших), где вечно блаженствуют те, кому посчастливилось отправиться туда прямо с места схватки. Блаженствуют, естественно, по-норманнски: с утра развлекаются поединками, а в полдень раны заживают сами собой, и герои под председательством Одина усаживаются за пиршественные столы, причем им прислуживают валькирии — бессмертные девы чудной красоты. Да и на поле боя не надо особенно заботиться о своей судьбе и о судьбе сражения: валькирии, которые незримо носятся в золотом вооружении над сражающимися, сами определяют, кто победит и кто погибнет, кто сгинет бесследно как трус, а кого они унесут с собой в Валгаллу как достойного такой чести.

Надо оговориться также, что подобная отвага могла давать действенные результаты только, когда викинг налетал на викинга или на таких же варваров, как они. Но если бы берсеркеры напали, скажем, на древнегреческую фалангу, появившуюся и исчезнувшую задолго до их появления, то им бы не поздоровилось. В фаланге стояли несколькими рядами плечом к плечу гоплиты — тяжело вооруженные воины с длинными копьями и короткими мечами. Они были не трусливее норманнов, но действовали в отличие от них как единая слаженная боевая машина. Гоплит отбивал своим копьем нацеленное на него копье врага, а сосед добивал его, и они принимались за следующего. Таким образом греки разбили намного превосходившие их численно персидские армии, а Александр Македонский дошел до Индии, всюду одерживая победы, хотя в армиях его врагов было гораздо больше лично столь же отважных воинов.

Древние римляне разделили фалангу на несколько более маневренных манипул и заменили длинное копье тяжелым коротким пилумом. Но идея «коллективной боевой машины» осталась. Сойдясь с врагом, римляне вонзали свои пилумы в щиты противников, и те вынуждены были сбрасывать их с руки. А там в дело шли короткие мечи и римские легионеры добивали врагов, опять-таки подстраховывая друг друга. Так они завоевали почти весь известный им мир, и только внутреннее разложение, порожденное рабовладением, привело к гибели Римскую империю.

Конечно, было бы упрощением представлять дело таким образом, будто древние греки и римляне одерживали победы только потому, что воины действовали совместно, помогая друг другу. Нет, такая взаимопомощь была лишь одной из сторон более высокого уровня военного искусства, включавшего в себя и продуманную стратегию — план войны, и блестящее оперативное искусство — умение собрать в кулак свои силы и ударить по слабому месту противника, вызвав панику и бегство всей его армии. Здесь мы хотим лишь подчеркнуть, что в бою одной личной смелости мало, нужно еще и умение, и искусство, и военная наука, и хладнокровие, и многое другое. И все это органически подкрепляет личную смелость, сливается в понятие воинской отваги не просто как безрассудного риска, а как смелого, умного решения, продиктованного долгом, честью, достоинством воина.

Вы что же, думаете, Багратион шел на верное самоубийство впереди своих солдат, не обнажив даже шпаги? Да и что могли бы сделать шпаги князя Андрея и капитана Тимохина против штыка первого встретившегося французского гренадера? Нет, все трое были уверены, что их солдаты не дадут им пасть от руки врага. А солдаты, в свою очередь, видели бесстрашие командиров, и ярче разгорался в них огонь отваги. В рукопашных боях это особенно важно.

Это только в операх да в некоторых кинофильмах при звоне мечей герои клянутся друг другу в верности, оплакивают погибшего товарища, обращаются к зрителям с прочувствованным монологом. В реальной битве такие схватки могут возобновляться многократно и длиться хоть целый день с утра до ночи: были случаи, когда на протяжении дня десяток или даже более атак сменялся десятком контратак, и каждая завершалась врукопашную. Но сама по себе каждая рукопашная схватка длится считанные минуты, а то и секунды. Слишком велико у всех напряжение нервов, чтобы фехтовать часами, «как в кино». Нечеловеческим усилием воли приходится подавлять отчаянный голос инстинкта, когда тот кричит: берегись, спасайся, беги, сейчас тебе вспорют живот! И если нет отваги, человеческий страх переходит в страх животный, когда разум выключается, когда действуют только инстинкты самосохранения, стадности, самоспасения любой ценой. И тогда паника. И тогда разгром. И тогда верная гибель. Даже если противник много слабее.

Не зря же сложена солдатская пословица: смелого пуля боится, смелого штык не берет! «Не боится» и «берет» обезумевшего от страха.

В одном из исторических фильмов Стенли Кубрика есть такой эпизод времен Семилетней войны середины XVIII века. Батальон английской пехоты в ярко-красных мундирах развернутым строем идет в штыковую атаку на французских стрелков. Мерно бьет барабан. Вьется впереди знамя. Солдаты старательно чеканят шаг. Все глаза — на знамя. По бокам шагают офицеры со шпагами в руках. Движется еще одна «живая военная машина». И сразу понимаешь, почему этих солдат годами муштровали держать строй несмотря ни на что, приучали бояться окрика офицера и палки капрала сильнее, чем пули и штыка противника. Сейчас полыхнет ружейный залп, повалится рядом сосед, а может, и ты сам зайдешься в крике со свинцом в груди. А там — несколько секунд штыковой схватки, и ты либо погонишь противника, либо погибнешь. Страшно! И если нет высокого морального стимула защитника родины (а сражались, по сути, наемники с той и другой стороны), то единственное средство сохранить мужество — не думать ни о чем, кроме того, чтобы не сбиться с ноги, не потерять из виду знамя, не вызвать окрик офицера. Ибо тогда — мгновенная паника, и всем конец. А тебя, если даже останешься в живых, забьют палками или расстреляют перед строем.

Если нет высокого морального стимула…

А если такой стимул есть, мы видим Отвагу, Ставшую Частицей Истории Народа. В русской истории, например, это подвиг отряда Евпатия Коловрата, который врубился в полчища хана Батыя, пошел на верную смерть, чтобы отомстить за разорение Родины. Подвиг Ивана Сусанина, который тоже пошел на верную смерть, чтобы погубить в непролазной лесной чаще войско захватчиков. Подвиг русских воинов на Бородинском поле в Отечественную войну 1812 года, стоявших насмерть против превосходившей их силами, непобедимой дотоле армии Наполеона и выстоявших, заложив основу победы уже после оставления Москвы, шесть недель спустя. Бесчисленные подвиги героев гражданской и Великой Отечественной войн.

Многие из читателей помнят, наверное, знаменитый эпизод психической атаки белогвардейцев из кинофильма «Чапаев». На редкую цепь небольшого отряда красноармейцев, занявших оборону с одним-единственным пулеметом, движутся колонны намного превосходящих сил противника. Идут спокойно, нагло, в полной уверенности, что среди горстки «красных» вот-вот начнется паника и бегство: ведь шансов устоять никаких! Офицеры демонстративно шагают с сигарами в зубах. Слышна только барабанная дробь, и даже зрителей в зале пробирает нервная дрожь — даже у них начинает «работать» инстинкт самосохранения перед лицом неминуемой с минуту на минуту резни убегающих. Кое у кого из красноармейцев нервы не выдерживают: начинают палить без приказа из винтовок. Но сколько может быть попаданий при таком отчаянном нервном напряжении, когда до врага еще сотни метров? Это ведь не соревнования по стендовой стрельбе на звание чемпиона, здесь жизнь на волоске. Вся надежда на пулемет, и если его. «заест» — всем конец. Почему же не открывает огонь Анка-пулеметчица? Ведь сейчас колонны развернутся в цепи, штыки наперевес, «ура!» — и уже не спасет ничто…

И вот здесь проявилась отвага посильнее, чем у любого берсеркера. Если открыть огонь по колоннам, то противник тут же обнаружит неизвестную ему пока пулеметную точку (иначе вряд ли бы пошли в психическую атаку!), колонны сразу рассыплются в цепи, залягут, подождут, пока пулемет не будет подавлен, и тогда уж ринутся в атаку наверняка. Значит, надо выждать до самого последнего момента, пока еще идут плотным строем, и постараться «скосить» развертывающиеся цепи убийственным, так называемым кинжальным огнем, который наводит ужас на оставшихся в живых. Но какая же железная нужна выдержка! Даже бывалые, храбрые воины отчаянно кричат Анке: «Что же ты… Огонь!»

Последняя секунда. Офицеры белых командуют: «В атаку…» И вдруг, наконец: «та-та-та-та-та-та…». И горы черных мундиров белой гвардии устилают подступы к позиции красных. Враг откатывается. Солдат снова пытаются поднять в атаку. Снова «та-та-та…». Снова бегство. И вот уже конница красных преследует бегущих. Победа. Подвиг. Отвага.

Судьба боя решена отвагой девчонки, только что научившейся обращаться с пулеметом.

Наступают последние дни гражданской войны на европейской территории страны. Идет штурм последнего оплота белых, окопавшихся на перекопском перешейке в Крыму. Цепь за цепью идет не на один — на десятки пулеметов и орудий, бьющих в упор. И овладевает одной позицией белых за другой. Но потери огромны. Надо обходить врага с фланга. А «фланг» — это Сиваш, Гнилое море, топкое мелководье. И кромешной ноябрьской ночною мглою, по колено в тине и по горло в ледяной воде, высоко держа винтовки над головой, идут за местными проводниками по одним лишь им знакомым бродам бесконечные цепочки красноармейцев. Конечно же, противник обнаруживает смельчаков, начинается орудийный и пулеметный огонь. Серьезное ранение — и неизбежна гибель в соленой ледяной топи. Но цепочки идут и идут, выходят на крымский берег и кидаются в штыки. Отвага. Подвиг. Победа.

Во время Великой Отечественной войны 1941—1945 годов описанный выше Шенграбенский бой был повторен тысячекратно — только, разумеется, теперь уже против танков и автоматчиков противника. А это пострашнее кирасирского палаша и гренадерского штыка. Даже когда на тебя мчится машина, и то инстинктивно шарахаешься в сторону. А уж когда прет танк, против которого винтовка бессильна, и если не подбить его из пушки или из противотанкового ружья, то остаются только связка гранат или бутыль с зажигательной смесью, — и вовсе оторопь берет даже не самых робких. Ведь танк приостановится на секунду — выстрел — и подбито орудие, подавлено противотанковое ружье. А связку гранат надо кидать под гусеницы, когда остается всего несколько метров до ревущей стальной махины, то есть за секунду-другую, пока сам не оказался под гусеницами. А бутылку надо кидать в мотор позади орудийной башни, когда танк уже разворотил все вокруг и двинулся дальше. Какая же отчаянная отвага нужна для хладнокровного (иначе не докинешь, не попадешь) единоборства человека с сухопутным броненосцем! Не чета любому берсеркерству.

И тем не менее…

16 ноября 1941 года полсотни фашистских танков рванулись на Волоколамское шоссе в Москву. К Москве с востока подходили подкрепления, и судьбу столицы решали буквально дни, может быть, даже часы. Фашистская армада вместе со многими десятками других таких же армад была нацелена на прорыв фронта целой дивизии, а натолкнулась на группу из 28 бойцов, которую теоретически должна была уничтожить походя. А практически, в нечеловечески тяжелом бою, после которого в живых осталось лишь пятеро, 18 танков были подбиты, остальные повернули обратно. Наступление на этом участке пришлось приостановить. И когда примерно такой же подвиг был повторен на разных участках фронта многократно, гитлеровская военная машина «забуксовала» и попятилась. А затем захватчиков стали вышибать из страны.

В конце апреля 1945 года наши войска штурмовали Берлин. Собственно, война была уже выиграна, враг обречен. Но политическая обстановка была сложная, фашисты, как было известно, вели тайные переговоры с нашими западными союзниками, отборные фашистские части яростно контратаковали наших, пытаясь прорваться на Запад, чтобы сдаться в плен там и уйти, как они надеялись, от справедливого возмездия. Словом, с врагом надо было кончать быстро и решительно.

Представьте себя в положении бойцов, которые знают, что война в общем закончена, что с минуту на минуту объявят о капитуляции противника. А надо штурмовать дом, в котором засели гитлеровцы, врываться в комнату, стреляя наугад из автомата, швырять гранату в другую, залегать под кинжальным огнем, то и дело схватываться врукопашную, видеть, как рядом падают убитыми и ранеными твои боевые товарищи. Здесь тебе не стройные ряды и не барабанный бой. Но ведь сейчас, сию секунду, от тебя лично зависит приближение долгожданной победы! И десятки, сотни тысяч людей проявляют великую самоотверженность, отвагу в самых рискованных, опасных ситуациях.

Слова одного из самых молодых Героев Советского Союза, которые мы приводили выше, подтверждают, что точно такая же отвага свойственна и внукам этих бойцов — тем, кому, как говорится, под двадцать или за двадцать.

Ну а тем, кому за десять, кому еще нет восемнадцати, а то и шестнадцати?

Конечно, каждому хочется в критическую минуту выглядеть д’Артаньяном или берсеркером. И никому не хочется оказаться в положении Доктора или Живописца. Но ведь жизнь — тем более современная жизнь — никому не гарантирует в такую минуту ни дружной фаланги, ни гибкой манипулы, ни железного строя гренадеров, когда знамя, барабан и офицеры впереди делают отважными и не особенно храбрых. Как оказаться в числе тех, кого сознание Долга, Чести, Человеческого Достоинства  п о д в и г а е т  на отвагу, к кому с уважением относится порой даже враг, о ком с восхищением говорят товарищи и с признательностью вспоминают последующие поколения? А не тех, кто трусливо спасает свою шкуру, кто в опасности теряет голову и оказывается во власти чисто животных инстинктов самосохранения, кого в равной степени презирают и товарищи и враги?

Опыт, многотысячелетний опыт убедительно показывает, что отважными не рождаются. Ими  с т а н о в я т с я. В принципе отважным может стать каждый. Надо только пройти дорогу, которая начинается далеко от будущего поля боя.

Начинается в нашей повседневной жизни.

II

Однажды, в один далеко не прекрасный день, к плотине водохранилища приближался известный спортсмен, чемпион по скоростному подводному плаванию. Он заканчивал свою ежедневную 20-километровую пробежку, косился на барашки серых волн внизу, за парапетом, и наверное думал, что ни за какие коврижки не согласился бы искупаться в такой ледяной воде. Как минимум воспаление легких! А то и судорога — и поминай как звали!

По плотине мчался троллейбус с пассажирами. И вдруг почему-то резко дернулся вправо, пробил парапет и рухнул в воду. Как в кошмарном сне, за какую-то секунду обычное, привычное годами сменилось катастрофой, бедой.

Кто-то закричал от ужаса. У кого-то мелькнула услужливая мысль, что в таких случаях пытаться спасать бесполезно. Иной спортсмен подумал бы, что даже один раз нырнуть в такой ситуации рискованно, а уж если нырять несколько раз — наверняка прощай спортивная карьера, прощай чемпионские титулы, медали и лавры!

Этот спортсмен увидел, что люди попали в беду. Он знал, что он в такой ситуации, пожалуй, единственный, кто мог бы попытаться спасти их, когда судьбу каждого решали минуты. И он с разбегу прыгнул в ледяную воду.

Очень трудно даже профессиональному спасателю во взбаламученной воде на глубине нескольких метров донырнуть до рухнувшего на дно троллейбуса, разбить стекло, рывком проникнуть в салон, ухватить чье-то тело и выплыть на поверхность. Еще труднее заставить себя вновь нырнуть в мутную пучину, пока люди на берегу приводят в чувство спасенного тобой человека. И просто сверхчеловечески трудно повторить такую операцию десятки раз, пока силы не оставят окончательно и пока тебя не отправят в больницу вместе со спасенными тобою людьми почти в таком же состоянии, как и они.

После того как в «Литературной газете» несколько лет назад появилась статья об этом происшествии, вся страна узнала имя героя: Шаварш Карапетян. Ему действительно пришлось долго поправлять свое здоровье. И ему действительно вряд ли быть теперь увенчанным новым лавровым венком чемпиона мира. Но по сравнению с высотой его подвига гора любых чемпионских лавров в мире — лишь малый холмик. По сравнению с величием его подвига любой самый грозный берсеркер — жалкий шалунишка.

Пройдут годы. Напрочь забудут, кто глубже нырнул или быстрее проплыл в тот или иной спортивный сезон сколько-то лет назад. Придут новые чемпионы, и их, в свою очередь, сменят новые. А подвиг, мужество, отвага останутся жить в памяти людей.

За тысячи километров от помянутого водохранилища, на другом конце страны загорелся дом. Как водится, тут же собралась толпа. Кто-то крикнул: «Там дети остались!» И ответом был общий крик ужаса.

Вдруг какая-то девчонка лет четырнадцати-пятнадцати бросилась в дым и огонь. «Ты куда?! Назад! Сгоришь!!!» — раздались крики. А девчонка слышала когда-то, что маленькие дети при пожаре в страхе забиваются под кровать и оттуда зовут свою маму. И она, захлебываясь от жара, задыхаясь от дыма, с разбегу кинулась на пол, поползла, закричала, зашарила руками. Ага, вот один ревет в углу! Схватила его, выскочила с ним наружу, сбросила загоревшуюся шубейку, махнула рукой по опаленной пряди волос — и снова в огонь и дым. Секунда, другая, третья… С громким треском стала рушиться кровля. Общий стон ужаса колыхнул толпу. И в этот момент девчонка выскочила из двери, прижимая к груди другого ребенка. Люди кинулись гасить на ней одежду, а она уже потеряла сознание. А в следующую секунду крыша просела, все рухнуло, и искры взвились столбом — и дома не стало.

Нет, не зря у нас учреждена медаль «За отвагу на пожаре». Чтобы спасти детей в такой обстановке, требуется истинное бесстрашие. Не знаю, наградили ли девушку медалью. Читал только, что она признавалась потом: «Очень страшно было, я ведь трусиха». Ее спрашивали: «Да как же ты, не помня себя, в огонь?» А она смущалась в ответ: «Почему не помня? Я же помнила, что там — дети…»

Поставьте эту скромную, застенчивую, вроде бы робкую девчушку рядом с верзилой-берсеркером, который только что изрубил боевым топором десяток врагов и озирается, кого бы рубануть еще. Как вы думаете, кто из них более достоин уважения? Кто кого превзошел бесстрашием, героизмом? По моему убеждению — робкая, и застенчивая.

Мальчишкам — а теперь все чаще и девчонкам — свойственно рисоваться друг перед другом показной смелостью. Но одно дело  к а з а т ь с я  смелым, и совсем другое — действительно  б ы т ь  им.

Помню в известной повести Юрия Трифонова «Дом на набережной» юные оболтусы, по идиотской мысли одного из них, взялись красоваться друг перед другом — кто «смелее» пройдет по балкону десятого этажа, держась за перила «с той стороны». По счастливой случайности дело обошлось без жертв. И не надо было вызывать «Скорую», чтобы отвозить в морг месиво из костей, мяса и крови, минуту назад бывшее великовозрастным младенцем (по своему разуму). Возможно, жизнь одного из них спасла их одноклассница — дочь хозяйки квартиры, которая оказалась по разуму взрослее и намного умнее своих сверстников, и хотя ее не пускали на балкон, кричала и стучала до тех пор, пока не сорвала шалунам-озорникам их сомнительное «удовольствие».

А сколько мы видим таких показных «смельчаков», которые бегут наперерез мчащимся машинам, картинно прыгают вниз головой в воду в совершенно незнакомом им месте, лихо мчатся на лыжах с горы, не потренировавшись как следует на горках поменьше, лихо разгоняют свой мотоцикл. А потом мы слышим скрежет тормозов, видим «Скорую» и носилки, уносящие то, что осталось от «смельчака». Видим тело утопленника со свернутой шеей, сломанной от удара о невидимый под водой столб или камень. Видим залитого кровью лыжника, которого несут товарищи, и исковерканный мотоцикл вместе с его изувеченным седоком.

Читаешь в газете о том, что в одной только Австрии после очередного горнолыжного сезона остаются в среднем пять-десять могил и еще несколько тысяч «смельчаков» — в больницах, и диву даешься: это что, современная разновидность берсеркерства? Или просто модная глупость?

Правда, в порядке самокритики надо признать, что только к концу жизни пришло понимание: показная лихость есть дурость, и более ничего. Да, было, мальчишками в войну собирали патроны, бросали их в костер и сами бросались в канаву, чтобы стреляло «как на войне». Или закладывали патрон без боеголовки в печку — и уж потом родители вынуждены были переходить к несколько односторонней «рукопашной», чтобы вколотить разум в головы своих отпрысков самым буквальным образом.

Стыдно вспомнить, но было уже «под двадцать», когда пытался вскочить на ходу в вагон набиравшей скорость электрички (двери тогда не были автоматически закрывающимися и кое-где оставались распахнутыми), привычно хотел схватиться за поручень, чтобы рывком бросить тело в тамбур, а поручня-то не оказалось — сломали, наверное, — рука хватнула воздух, и тело пошло вместо тамбура прямо в щель между несущимся поездом и платформой. Каким чудом рванулся вперед и распластался на платформе, не помню. За то по сей день помню очень выразительную и весьма нелестную характеристику, которую выдал мне старый железнодорожник, приводивший меня в сознание.

И было «за двадцать», когда на показ кинулся в волны, чтобы продемонстрировать «бесстрашие» друзьям-приятелям из крымского дома отдыха (хотя при таких баллах купаться было строго воспрещено). А потом был ужас бессилия, когда волна несет тебя к берегу и ты изо всех сил работаешь руками и ногами, и вот уже кажется, на берегу, а тебя опять относит назад, и берег опять недоступно далеко, и снова — вот он, и снова его не видать сквозь клочья пены, забивающие глаза и рот. И еще раз, и десятый раз. И сил нет кричать, и стыдно кричать, и все равно никто не услышит в шуме прибоя. И отчаянно отгоняешь мысль о том, что — все, конец, больше не выдержу и какая же глупая смерть. А потом все же рванулся из последних сил, и волна швырнула по гальке, раздирая в кровь локти и колени, и еще пришлепнула напоследок, как муху, чтобы впредь не дурил. И полз на четвереньках, почти теряя сознание. И вставал на бесчувственные, ватные ноги. И поправлял трясущимися руками плавки, чтобы выглядеть «молодцом» (теперь это опять стало важнее всего, важнее жизни и смерти). И старался улыбаться, а улыбка-то, думаю сейчас, была жалкая-прежалкая…

И это — смелость? Это — бесстрашие? Это — отвага? Нет, нет и нет. Это — глупость. Это — неразумие. Это — «показуха». Этим не гордятся. Этого стыдятся.

Хорошо, когда стыдятся те, кому «под двадцать». А не когда уже «под шестьдесят».

В газете читаю очерки из жизни полярных летчиков. Легкий самолет на лыжах садится на льдину на самой малой скорости. Задача: одному из команды выпрыгнуть на ходу, успеть мгновенно замерить толщину льда (гляциологические научные исследования), вскочить в притормозивший самолет, которому надо подняться до того, пока он не начнет «осаживаться», в лед, что грозит катастрофой. Темп: два-три таких «прыжка» в день. Однажды Валерий Лукин выпрыгнул — и вдруг его потащило по льду: ногу перехлестнула капроновая лямка стропы моторного чехла. Протащило по льду метров полтораста, пока самолет притормозил и Валерия втащили на борт.

Как-то раз самолет попал в «ледовую западню». «Приледнились» вроде бы благополучно, но вдруг провалилась левая лыжа, за ней правая, и самолет стал оседать в лед. Команда: «Всем покинуть борт!» Выбросили спальные мешки, рюкзаки, аварийную радиостанцию, выпрыгнули. А только что прошла радиосвязь со станцией «Северный полюс-21». Следующий сеанс — через пять-шесть часов, а будет ли работать ударившаяся в спешке о лед «аварийка» — неизвестно. Между тем в пилотской кабине радиостанция настроена на СП-21. Но кабина уже в воде, вот-вот «клюнет» — и нет самолета. Михаил Гипик кричит командиру: «Я успею!», бросается в кабину, быстро отстукивает радиограмму и выпрыгивает. Помощь поспела вовремя. А сколько продержался бы самолет на плаву, когда его заливала вода, — секунду или час — никто предсказать не мог. И такая отчаянная отвага всеми была воспринята как нечто само собой разумеющееся: просто радист не подвел товарищей, сделал что мог.

Сравните минуту в пилотской кабине, которую заливает вода и вот-вот над ней сомкнётся лед — и полчаса добровольного барахтанья в волнах. Несопоставимо. Ибо в одном случае — целеустремленная отвага, а в другом — плачевно обернувшаяся «показуха».

Читаю в газетах про примерно такие же подвиги в самых разных концах страны и понимаю, что это вовсе не нечто уникальное, раз в сто лет встречающееся, а как бы само собой разумеющееся дело для тех, кто умеет отгонять страх сознанием Долга, Чести, Человеческого Достоинства, кто попросту  н е  м о ж е т  иначе.

Вот пожар в гараже, и огонь охватывает машину с горючим возле цистерн. Сейчас рванет — и один взрыв тут же перекроется другим, еще более мощным, который разнесет все вокруг. Кто-то оторопел от ужаса. Кто-то пускается наутек. А кто-то рывком выводит машину за ворота в поле, подальше от цистерн, выпрыгивает из кабины и бросается в канаву, ожидая взрыва.

Правда, на этот раз ветер сбил пламя, и все кончилось благополучно. Но ведь могло рвануть каждую секунду, и бывали случаи, когда смельчаки платили жизнью за свою отвагу.

Спасая жизнь людей. Спасая народное добро.

Погибая как воины в бою.

Вот летчик-испытатель, у которого самолет внезапно начал терять высоту. С земли по радио команда: «Немедленно катапультироваться!» Но внизу — город, и упавший самолет может принести беду людям. И летчик, рискуя собственной жизнью, пытается выровнять самолет или хотя бы увести его дальше от населенных пунктов. Такой подвиг за минувшие десятилетия совершил не один и не двое. Некоторые ухитрялись все же сажать самолет, как пелось в одной песне военных лет, «на честном слове и на одном крыле». Некоторые удачно катапультировались в последнюю секунду, когда самолет уже был в безопасной для людей зоне. Некоторые погибли. Но во всех случаях происходило немыслимое у летчиков: человека, отказавшегося выполнить команду (команду!), не только не порицали, но, напротив, относились к нему с величайшим уважением. Ибо он выполнял команду более высокой, «инстанции»: собственного Чувства Долга.

Вот машинист, увидевший неизбежность крушения за несколько секунд до катастрофы. Он, конечно, вполне успеет выпрыгнуть из кабины тепловоза и спасти свою жизнь. Но тогда погибнут или окажутся в больницах десятки людей. И Чувство Долга оставляет его на месте, чтобы выжать из тормозной системы все возможное, чтобы спасти жизнь людей. Ценой собственной жизни.

Разве это не высочайшая отвага, равная воинской?

Вот детишки, катаясь на санках с высокого берега, заехали внезапно в полынью. Неминуемая, жуткая гибель! И тут же с берега кидается спасать их кто-то постарше. Даже если успел сбросить шубу и куртку (иногда нет времени и на это), все равно: каково нырять в ледяную воду с риском не вынырнуть самому? Тут ведь надо за секунду решиться на то, о чем секундой ранее никогда и не помышлял. А когда читаешь, что спасителем оказался восьмиклассник или шестиклассница, то и вовсе диву даешься: ведь, по нашим нынешним понятиям, это же дитя! То самое, которое «до шестнадцати лет» и, следовательно, «не допускается». А это «дитя» со спасенным ребенком стоит в одном ряду с самыми отважными воинами всех времен и народов.

Не знаю, сколько именно школьников — мальчиков и девочек — награждены у нас медалями «За отвагу на пожаре» и «За спасение утопающих». Но, по мне, каждый из них заслуживает портрета маслом в собственной школе навечно: чтобы класс за классом, покуда свет стоит, смотрели и знали, что в их школе учился когда-то в точности такой же (или такая же), как они, а со времени своего подвига — легендарный герой!

Примеры смелости, бесстрашия, отваги отнюдь не обязательно на поле боя — в повседневной жизни — можно приводить без конца. Отважными становятся задолго до крутых поворотов в истории человека, в истории народа. Задолго до того, как приходится стоять насмерть против лютого врага. Отвага не удел избранных, она доступна каждому.

Мы далеки от мысли полагать, что в бою оказываются отважными лишь те, кто проявил отвагу на пожаре или при спасении утопающих в мирное время. Равно, как и полагать, что проявивший отвагу на войне обязательно проявит ее при чрезвычайных обстоятельствах в повседневной жизни. Всякое бывает. Случается, что человек, всю жизнь причислявший себя к робкому десятку, вдруг находит душевные силы стать отважным в бою или на пожаре. Случается и наоборот: признанный смельчак отнюдь не робкого десятка вдруг показывает себя не с лучшей стороны при чрезвычайных обстоятельствах и потом всю жизнь мучается от стыда перед самим собой. Но все же, как правило, тот, в ком Чувство Долга, Чести, Человеческого Достоинства в минуту опасности (в том числе опасности не для него лично) возобладало над страхом, скорее проявит отвагу на поле боя, чем струсит. И наоборот, отважный на поле боя скорее проявит отвагу при опасности в мирное время.

Значит, путь к воспитанию в себе отваги может и должен начинаться еще до того, как разразится военная буря и придется столкнуться лицом к лицу с врагом. Он может и должен начинаться сегодня, сейчас. И не с мечтаний о подвигах. Как мы уже говорили, отвага в любой ситуации проявляется прежде всего у тех, в ком живо Чувство Долга, Чести, Человеческого Достоинства. Следовательно, воспитание отваги начинается с воспитания именно этих чувств. И совершенно необязательно, чтобы такие чувства проявлялись лишь в экстремальных, чрезвычайных ситуациях — таких, как пожар, угроза гибели людей и т. п. Они должны жить в человеке все время.

III

Забыл, где прочитал об этой истории. Но саму историю помню до сих пор.

Некое сооружение в городе Санкт-Петербурге при государыне Екатерине Второй начали облицовывать мрамором. Начали, да не кончили, ибо после смерти императрицы ее сын, император Павел, люто ненавидевший свою мать, приказал работы прекратить. Так и осталось сооружение снизу облицованное мрамором, а поверху — голый кирпич.

Какой-то столичный остроумец, которому, видимо, прошлое представлялось в более розовом свете, нежели настоящее, увидел в сем мраморно-кирпичном контрасте повод для блестящей, по его мнению, остроты. И ведь ведал, наверное, он, что не было в Империи Российской более тяжкого преступления, нежели «оскорбление величества», сиречь малейшая хула, к царствующей фамилии относящаяся. Наш автор полагал свою шутку совершенно безвинною, и потому, ничтоже сумняшеся, широко начертал мелом прямо по кирпичу:

Двух царствований вот итог отличный: Низ — мраморный, а верх — кирпичный!

Несчастный и не подозревал, что не успел он отойти за угол, как завертелась дьявольская машина, известная со времен Понтия Пилата. Кто-то, прочитав, ахнул от такой дерзости и бросился разносить новость по всему кварталу. А может быть, решил свести личные счеты. Кто-то тут же начал строчить донос. Кто-то, получив донос, решил проявить усердие и отличиться перед начальством. А кто-то из начальства, не желая быть обвиненным в «либеральстве», приказал строго разобраться. Наконец, кто-то из исполнителей, страшась все того же обвинения в недостатке служебного рвения, начал разбираться «с пристрастием».

Отыскать виновника труда не составило.

Конечный результат: через самое короткое время сочинителю, изломанному в кошмарных пытках, калеными щипцами вырвали язык, он был нещадно бит плетьми и сослан на каторжные работы, где и исчез бесследно. И если у него была семья — ей, конечно, не поздоровилось.

Тем и кончилась забавная шутка.

Теперь вы яснее понимаете суть эпизода, изложенного Ю. Тыняновым в первой части его широко известного романа «Пушкин». Помните?..

«Нянька Арина, укутав барчука и напялив на него меховой картуз с ушами, плыла по Первой роте, по Второй, переулку, и пела ребенку, как поют только няньки и дикари, — о всех предметах, попадавшихся навстречу.

— Ай-ай, какой дяденька генерал едут. Да, батюшка. Сами маленькие, а мундирчики голубенькие, а порточки у них белые, и звоночком позванивает, и уздечку подергивает.

Действительно, маленький генерал дергал поводья, конь под ним храпел и оседал.

— Сердится дяденька, вишь, как сердится.

И она остановилась как вкопанная. Гневно дергая поводья, генерал повернул на нее коня и чуть не наехал. Он смотрел в упор на няньку серыми бешеными глазами и тяжело дышал на морозе. Руки, сжимавшие поводья, и широкое лицо были красные от холода.

— Шапку, — сказал он хрипло и взмахнул маленькой рукой.

Тут еще генералы, одетые не в пример богаче, наехали.

— Пади!

— На колени!

— Картуз! Дура!

Тут только Арина повалилась на колени и сдернула картуз с барчука.

Маленький генерал посмотрел на курчавую льняную голову ребенка. Он засмеялся отрывисто и внезапно. Все проехали.

Ребенок смотрел им вслед, подражая конскому скоку.

Сергей Львович, узнав о происшествии, помертвел.

— Ду-ура, — сказал он, прижимая обе руки к груди. — Ведь это император! Дура!

— Охти, тошно мне, — сказала Арина. — Он и есть».

Мы рассказали эти две истории только для того, чтобы вы по достоинству оценили третью. Но, прежде чем рассказывать ее, напомним еще кое-что о тогдашних нравах, проясняющих суть дела.

Нравы тогда были патриархальные. Это означало, что самый последний мужичонка у себя дома был царь и бог и все домашние должны были трепетать перед ним. Он был вправе позволить себе любой грубый окрик и даже рукоприкладство, а домочадцы могли отвечать лишь всхлипываниями и причитаниями. Ну в крайнем случае недовольным ворчанием. Но этот «царь и бог» обязан был смиренно сносить окрик и рукоприкладство самого последнего чиновника, не говоря уже о барине!

В свою очередь, чиновник должен был пресмыкаться перед сановником, как бы грубо тот ни распекал его. Ведь от произвола последнего полностью зависела судьба первого: либо производство в следующий чин и местечко «потеплее», либо вон со службы. И даже помещик средней руки не был защищен от произвола. Хрестоматийный пример: генерал-аншеф Троекуров и поручик Дубровский.

И уж, конечно, чиновник или офицер любого ранга, до самого высокого сановника включительно, должен был безропотно сносить любое самодурство царя. Ибо только от характера монарха зависело, как он проявит свое недовольство, если сочтет чье-либо поведение недостаточно почтительным: можно ведь не только карьеру испортить, но и жизни лишиться.

И все это почти никто не считал проявлением хамства или холуйства. Все это было как бы само собой разумеющимся. В порядке вещей.

Так вот, среди российских царей особой грубостью и бесцеремонностью отличался Николай I. По свидетельствам современников, это замечалось за ним еще с молодых лет, когда он, брат царя Александра I, быстро дошел до чина гвардейского генерала. Выражая свое недовольство, он имел обыкновение даже офицеров хватать за шиворот и унижать публично. И офицеры вынуждены были сносить унижение.

Потому что попробуй-ка защити свое человеческое достоинство, а потом явятся к тебе жандармы, поволокут на допрос, предъявят обвинение в «оскорблении величества» (то бишь члена императорской фамилии) и — смотри выше судьбу одного остроумца. Да даже и без таких крайних мер достаточно брату царя лишь намеком выразить свое неудовольствие — и прощай чины, прощай служба, прощай Санкт-Петербург. Это в лучшем для строптивца случае.

И все же нашелся человек, у которого чувство собственного достоинства победило естественный при таких условиях страх. А. И. Герцен в «Былом и думах» так описывает этот эпизод.

…Шел обычный утренний смотр гвардейского полка. Обычный грязный мат и мордобой. Великий князь Николай в это утро был особенно не в духе, придирался ко всяким мелочам и наконец до того разошелся, что, по своему обыкновению, протянул свою длань к воротнику дежурного офицера, чтобы тряхнуть его как следует. И вдруг как гром среди ясного неба. Офицер вместо того, чтобы держать трясущуюся руку у козырька и в ужасе таращить на начальство испуганные глаза, как положено, — внезапно отступает на шаг, кладет руку на эфес и твердо, громко произносит:

— Ваше высочество, у меня шпага в руке!

Наверное, если бы даже в эту секунду августейшему хаму вмазали по физиономии, и то он не остолбенел бы так, как услышав подобные слова. Наверное, остолбенели от ужаса и все вокруг. Только состоянием крайнего замешательства присутствующих можно объяснить то, что Николай не приказал тут же арестовать «мятежника», а простоял несколько секунд как бы в прострации, затем круто повернулся на каблуках и ушел…

Однако независимо от исхода дела и даже от судьбы самого этого человека оно вошло в историю! Не было перед офицером ни строя вражеских солдат, идущих в штыковую атаку, не было ни пожара, ни угрозы гибели людей, которых надо спасать рискуя собственной жизнью. Но было сознание Долга (как он его понимал), сознание Чести, сознание Человеческого Достоинства. И следовательно — была отвага. Такая же, как на поле боя, как на пожаре или при спасении утопающих с риском для собственной жизни. И не могло быть ничего иного, ибо Долг, Честь и Достоинство совместимы только с отвагой, порождают только отвагу.

В любых ситуациях.

А теперь перенесемся более чем на столетие и заглянем на переменке в коридоры одной из довоенных школ далекого Подмосковья (теперь две троллейбусные остановки от станции метро). Мы увидим там примерно таких же пятиклассников и шестиклассников, как и сегодня, только немножко взрослее. И не потому, что многие из них пошли в школу с восьми лет, а не с шести-семи, как сейчас, а потому, что в те времена первоклассников не провожали в школу мамы и бабушки. Точнее, потому, что не разбредались, как сейчас, по квартирам к «телеку» — поскольку телевидения еще не существовало, — а проводили почти все время во дворе, в ребячьей «республике», где процесс взросления несказанно ускорялся, как только дитя отрывалось от материнской юбки. Правда, современные школьники, гуляющие за ручку с мамой (или чаще с бабушкой) почти до старшего школьного возраста, благодаря телевизору знают об окружающем их мире не в пример больше, нежели их предшественники.

Словом, ребятишки полвека назад носились по школьным коридорам на переменках совершенно так же, как и полвека спустя. Разве лишь некоторые игры и забавы были непохожими на сегодняшние. Об одних из них, давно забытых, возможно, стоит и пожалеть. О других определенно жалеть не надо, ибо были они пережитками далеких времен варварства, а может быть, и совершенной дикости.

Одна из таких забытых веселых игр, в которую, безусловно, играл еще незабвенный памяти гоголевский Хома Брут, когда учился в киевской бурсе, сводилась к следующему.

Группа представителей подрастающего поколения, сговорившись, внезапно налетала на зазевавшегося одиночку, на минутку необдуманно оторвавшегося от коллектива, и начинала играючи (то есть не всерьез, а понарошку) мутузить его, распевая во все горло:

Драки-драки-дракачи, налетели палачи! Кто на драку не придет, тому хуже попадет!

Конечно, понарошку — смотря кого и как. Иногда нападут на верзилу из старшего класса или на того, у кого брат двумя классами старше и объяснения с ним по выходе во двор не миновать. Тогда «дракачи» очень напоминали подхалимов, а сама процедура образно смахивала на критику высокого начальства низким льстецом. А иногда действительно попадало довольно прилично, хотя и играючи.

Главное же — все спешили принять участие в увеселении, потому что по завершении вышеизложенного куплета компания вместе с только что «отмутуженным», дружно кидалась на опоздавшего. А если никто не опаздывал, можно было продолжать в том же духе без конца. Например, стихотворным вопросом:

— Выбирай из трех одно: дуб, орех или пшено?

Только несмышленый новичок мог ответить: «Орех». Ибо тут же следовала рифма: «Повторить не грех!» И все начиналось сначала. Разумеется, за ответом «дуб» или «пшено» тоже следовали отнюдь не ласки или извинения.

Однако всякому удовольствию рано или поздно приходит конец. Например, раздается звонок на урок. Приходится затягивать заключительный куплет:

Шапка кру́гла — на четыре у́гла! А на пятом клоп — по затылку хлоп!

И каждый иллюстрировал пропетое соответствующим действием.

Очень поучительная была игра. Отлично воспитывала чувство стадности. А главное — возводила в культ процесс унижения человеческого достоинства. В общем, поучительная в плохом смысле. И очень хорошо, что такая игра отошла в область школьных преданий. А тогда порой казалось, что нет от нее никому и никогда никакого спасения.

И все же спасение было. Целых три категории соклассников постоянно находились в положении «вне игры».

Ну, во-первых, разумеется, девчонки. Не знаю, как сейчас, а в те годы для мальчишки связаться врукопашную с девчонкой было так же постыдно, как, например, с младенцем в коляске. Одно слово: девчонки — слабый пол! Поэтому они исключались напрочь.

Во-вторых, заведомые ябеды. Конечно, с виду вроде бы мужского пола. Но поскольку — и это всем было доподлинно известно — настоящие мужчины не ябедничают, то ябеда как бы сопричислялся к полу женскому. Нечто вроде девчонки в брюках (а надо сказать, что в те годы лицо женского пола в брюках — трудно даже поверить — выглядело настолько же противоестественно, как, допустим, с бородою). На этом основании ябеду брезгливо обходили стороной и всяческие огорчения ему старались причинять только исподтишка.

Но была и третья категория лиц — не девчонок и не ябед, а самых обычных мальчишек, причем зачастую даже не из самых сильных, которых «дракачи» обтекали, как поток неприступную скалу. Которых и не пытались задирать — ни «играючи», ни еще как-нибудь. Потому что знали, чем это кончится.

Такой мальчишка не сжимался Под градом шлепков в ожидании, когда куплет кончится и можно будет вместе со всеми кинуться на опоздавшего. Наоборот, он разом вскидывался навстречу «дракачам», старался прорваться напрямую к заводиле и «врезать» ему как следует, пока не получил свою долю тумаков. А если не удалось в этот раз — подойти и «врезать» на следующей переменке, пусть даже ценой драки и даже поражения в драке.

Раз «врежет», другой, третий. Конечно, достанется и самому. Но уже на третий-четвертый раз веселая компания обходит его стороной. Слишком накладно связываться!

Юные берсеркеры двадцатого века. Они отстаивали свое Человеческое Достоинство на своем маленьком «поле боя» — на школьном дворе против толпы, спаянной низменным стадным инстинктом. Наверное, многие из них продолжали делать то же самое, когда сталкивались с несправедливостью, хамством, бесчестностью, человеческой бедой и, наконец, оказавшись перед фашистским танком. Отвага, зародившаяся в школьные, а может быть, даже и в дошкольные годы, продолжала жить с человеком и умирала только вместе с человеком.

Как видим, для проявления отваги вовсе не обязательна чрезвычайная обстановка. Не обязательна даже просто драка или проявление хамства со стороны какого-то более сильного в данный момент лица. Обязательно лишь чувство Долга, Чести, Достоинства. А в чем оно конкретно проявляется — это уже детали. Может быть, в уважении к труду других людей. Вообще, в уважении к Человеку. Может быть, в добросовестном отношении к собственному труду. Может быть, в добропорядочности поведения, даже когда сталкиваешься с недобропорядочностью. И в нетерпимости к недобропорядочности. Может быть, в сочувствии к попавшему в затруднительное положение и в сострадании к попавшему в беду. И в конкретной помощи попавшему в затруднительное положение, в несчастье, в беду.

А может быть — и это будет логическим развитием все того же чувства — в смелом решении, связанном с риском для собственной жизни.

Короче говоря — в отваге.

Анатолий Безуглов МЕДЛИТЬ БЫЛО НЕЛЬЗЯ… Повесть

Окно моего кабинета выходило на центральную площадь станицы. Из него видны почта, столовая, магазин сельпо, клуб, тир и асфальтированная дорога, пересекающая станицу Бахмачеевскую, которая стала местом моей первой службы.

Бросая взгляд на улицу, я почти всегда видел Сычова — моего предшественника, ушедшего с поста участкового инспектора милиции совсем не по своему желанию и теперь обслуживающего днем тир, а вечером кинопередвижку клуба.

Я не испытывал к Сычову никаких плохих чувств, хотя и знал, что его разжаловали и уволили. За что — мне в районном отделе внутренних дел толком не объяснили. Говорили, что он большой любитель свадеб и поминок, которые привлекали его из-за этого самого проклятого зеленого змия. Как относится ко мне он, я понял довольно скоро. Но об этом я еще расскажу.

Дверь Ксении Филипповны Ракитиной — напротив моего кабинета. И как ни выглянешь — всегда настежь. Добрая пожилая женщина — председатель исполкома сельского Совета. Взгляд у нее нежный, ласковый. И даже с какой-то жалостинкой. Так смотрел на меня только один человек — бабушка, мать отца.

Когда я ехал в Бахмачеевскую, в колхоз имени Первой Конной армии, в РОВДе сказали, что исполком сельсовета выделит мне комнату для жилья. Ракитина решила этот вопрос очень быстро. Она предложила поселиться у нее, в просторной, некогда многолюдной хате, в комнате с отдельным входом.

Ксения Филипповна зашла в мой кабинет и спросила:

— Как идут дела, Дмитрий Александрович?

— Я тут составил план кое-каких мероприятий по борьбе с пьянством. Хочу ваше мнение узнать. Надо порядок наводить…

— Что же, — говорит Ксения Филипповна, — давай план, посмотрим. Действительно, порядок бы навести неплохо. — Она чуть-чуть улыбается. А я краснею и отвожу взгляд в сторону окна.

Сычов вышел из магазина. Карман его брюк оттопырен. Я машинально взглянул на часы. Пять минут третьего. Он нырнул в темную пещеру тира и растворился в ней.

Мои мысли снова переключились на магазин, потому что из него вышел длинный парень в майке и синих хлопчатобумажных штанах до щиколоток. Бутылку он нес, как гранату, за горлышко.

Парень, пригнувшись, заглянул в тир и также провалился в темноту…

— Я у вас почти месяц и поражаюсь: не продавщица, а клад… Спиртные напитки продает, как положено, ровно с двух…

Ракитина кивнула:

— Дюже дисциплинированная Клавка Лохова. До нее мы просто измучились. Чуть ли не каждый месяц продавцы менялись. То недостача, то излишки, то левый товар. Хорошо, напомнил, надо позвонить в райпотребсоюз, чтобы отметили ее работу. Она у нас всего полгода, а одни только благодарности от баб. Вот только мужик у нее работать не хочет. Здоровый бугай, а дома сидит. Вы бы, Дмитрий Александрович, поговорили с ним. В колхозе руки ой как нужны.

— Обязательно, — ответил я. — Сегодня же.

Честно говоря, те дни, что я служу, просто угнетали отсутствием всяких нарушений и крупных дел. Не смотреть же все время в окно?

И вот опять мелочь — тунеядец. Странно, почему Сычов не призвал к порядку этого самого Лохова?

Ксения Филипповна уходит.

Мне жаль эту женщину, потому что в Бахмачеевской она живет одна. Четверо ее детей с внуками разъехались. Она заготовляет нехитрые крестьянские гостинцы и отсылает им с любой подвернувшейся оказией. Но, с другой стороны, ее отношение ко мне, двадцатидвухлетнему офицеру милиции, как к маленькому, начинает беспокоить меня. Не подорвет ли это мой авторитет?

Звонит телефон.

— Участковый инспектор милиции слушает, — отчеканиваю я.

— Забыла сказать, Дмитрий Александрович… (Я не сразу догадываюсь, что это Ксения Филипповна. Ее голос слышно не в трубке, а через дверь.) Когда вы вчера уезжали в район, к вам тут Ледешко приезжала с жалобой.

— Какая Ледешко?

— Из хутора Крученого. Я пыталась поговорить с ней, да она и слышать не хочет. Вас требует. Говорит, грамотный, разберется. — Ракитина засмеялась. — И приказать может.

— Я был на оперативном совещании в райотделе. А заявление она оставила?

— Нет. Сказала, сама еще придет.

— А какого характера жалоба?

— Насчет быка…

В трубке смешок и замешательство. Потом:

— Вы сами разберетесь. Баба настырная. С ней посерьезней.

— Спасибо.

Через пять минут Ксения Филипповна заглянула ко мне.

— Будут спрашивать, я пошла до почты. Сашка, внучек, школу закончил. Надо поздравить.

— Конечно, Ксения Филипповна. Скажу.

Я видел, как она спустилась с крыльца и пошла на больных ногах через дорогу. И понял, почему насчет Ледешко она звонила: ей было трудно лишний раз выбираться из своего кабинета.

Трудно. Но не для внука.

…Вернулась она скоро. Я, заперев свою комнату, вышел на улицу. Закатил в тень старой груши свой новенький «Урал», еще с заводскими пупырышками на шинах и медленно направился к магазину.

Сычов с приятелем сидели на корточках по обе стороны входа в тир. Сычов напряженно ждал, поздороваюсь я с ним или нет. Я поздоровался. Он медленно поднялся с корточек и протянул руку.

— Осваиваешься, лейтенант?

— Знакомлюсь, — ответил я.

— Ну и как, власть? — расплылся в улыбке парень в майке и сунул мне руку лопаточкой.

— Нормально. — Пришлось поздороваться и с ним.

Им хотелось поговорить. Но я проследовал дальше.

В магазине тускло светила лампочка и стоял аромат хозяйственного мыла, керосина, дешевого одеколона и железа. Здесь торговали всем сразу. — и хлебом, и галантереей, и книгами, и гвоздями, и даже мебелью.

Продавщица Клава Лохова, сухопарая, лет тридцати пяти, с большим ртом и глубокими, как у мужчины, складками возле уголков губ, болтала с двумя девушками. Увидев меня, она приветливо улыбнулась.

Девушки притихли. Стрельнули любопытными взглядами.

Одну из них я знал. Вернее, сразу заприметил из моего окна. Она работала в клубе. В библиотеке. Стройненькая. Ладненькая. Беленькая. Теперь я впервые видел ее так близко. Бог ты мой, и бывают же такие синие глаза! Васильки во ржи…

Клава продолжала говорить. И беленькую называла Ларисой.

Я рассматривал допотопный трехстворчатый шифоньер, большой и пыльный, загородивший окна магазина.

— Берите, товарищ лейтенант. Недорого возьму.

— Пока не требуется, — спокойно ответил я.

— Кур можно держать, — не унималась Клава. — На худой конец — мотоцикл…

Девушки прыснули. Я не знал, что ответить. Похлопал по дверце шкафа и сказал:

— Сколько дерева извели…

— Всю зиму можно топить! — вздохнула Лохова. — Завозят к нам то, что в городе не берут. Разве колхозники хуже городских? Им даже лучшее полагается за хлебушек…

Девушки вышли, и мы остались с продавщицей одни.

— Правильно вы говорите, — подтвердил я.

— А то! — обрадовалась Клава. — Вон, люди недовольные, думают, что я товары сама выбираю…

— Неправда, люди вами довольны, — улыбнулся я. — Всем довольны. Но есть одна загвоздочка…

— Что еще? — насторожилась Клава.

— Вы, я вижу, женщина работящая. А вот муж ваш…

Лицо у Клавы стало суровое. Видимо, не только я говорю ей об этом.

— А что муж? — вспыхнула она. — Что вам мой Тихон сделал плохого?

— Ничего плохого, — сказал я как можно миролюбивее. — Только ведь у нас все работают. В колхозе рук не хватает.

— У вас есть жена?

— Нет, не обзавелся еще.

— Тогда другое дело, — усмехнулась она, как бы говоря, что я ее не пойму. — Может быть, он больше меня вкалывает.

— Это где же?

— Дома; вот где! И обед приготовит, и детей накормит, а у нас их трое. Приду с работы, руки отваливаются, а он на стол соберет, поухаживает.

— Несерьезно вы говорите, товарищ Лохова. Это не дело для мужчины.

— У нас по закону равноправие, — парировала Клава. — Чи мужик деньги в дом несет, чи баба, не важно стало быть.

— Нет, важно.

— Так что, товарищ участковый, прикажете тогда мне работу бросать? Я несогласная. Работа моя мне нравится, сами говорили, люди не жалуются. А какую пользу в колхозе мой Тихон принесет, еще по воде вилами писано. Уж лучше пускай дома сидит. Моей зарплаты нам хватает. И мужик он вдобавок такой, каждой бабе пожелаю.

Я не знал, что ей возразить. Хорошо, в это время зашла за покупками какая-то бабка.

— И нечего записывать его в тунеядцы, — закончила Клава. — Нассонову я тоже об этом сказала. И всем скажу…

Я поспешил на улицу.

— Зеленый… — проскрипела мне вслед старуха. Я это услышал и выругался про себя. А та добавила: — Но симпатичный.

Тоже ни к чему, раз речь идет об официальном лице.

Я пошел к сельисполкому, размышляя о словах Лоховой. Действительно, придраться к ней было трудно. Рассуждала она логично. Как поступать в таких случаях? Не знаю. Но поговорить с Тихоном надо. Только с умом.

Из кабинета я посмотрел в окно. Лариса стояла около клуба и с откровенным любопытством смотрела в мою сторону, козырьком приложив руку ко лбу.

В это время зашла решительного вида старуха и без приглашения прочно устроилась на стуле.

— Здрасьте, товарищ начальник. Слава богу, вы теперича тут порядок наведете. Нет на них управы! — погрозила она куда-то пухлым кулачком. Потом развернула чистенький, беленький платочек и положила на стол потертый на сгибах лист.

Документ удостоверял: колхоз заключил настоящий договор с Ледешко А. С. о том, что принадлежащий ей бугай симментальской породы, по кличке Выстрел, находится в колхозном стаде для производства племенного молодняка, за что Ледешко А. С. положена плата…

— Товарищ Ледешко, изложите суть дела.

— Наизлагалась во! — провела она ребром ладони по своему горлу. — Крайнихина Бабочка корова разве? Тьфу, а не корова! Ни молока, ни мяса…

— Кто такая Крайниха и какие претензии вы к ней имеете?

— Суседка моя, Крайнова. Завидно небось, что мой Выстрел в стаде законно, а ее коровешка без всякого права. Покалечила она моего бугая.

— А Крайнова при чем? — не удержался я и повысил голос.

Ледешко насупилась.

— И вы, значит, заодно с ними… — Она стала заворачивать в платочек договор с колхозом. — Ладно. В район поеду, там разберутся.

Я вздохнул.

— Хорошо. Пишите заявление.

Ледешко уселась за бумагу с явным удовольствием.

— И еще этот Чава.

— Какой Чава?

— Пастух. Сергей Денисов, — поспешно поправилась Ледешко. — Цыган, между прочим…

— Цыгане, русские — все равно.

— И я так же думаю, товарищ начальник, — подхватила жалобщица. — Все и должны держаться наравне. А вот Чава этот изводит моего бугая. Сами, говорит, гоните его в стадо. А за что, спрашивается, ему колхоз денежки платит? Между прочим, их личная корова тоже в колхозном стаде.

Наконец, Ледешко ушла. На душе было грустно.

«Ну, Дмитрий Александрович, тебя можно поздравить с первым делом! Здесь тебе и разгадка рокового преступления, и погоня за хитрым, коварным и опасным рецидивистом…»

А какие мечты роились в моей голове четыре года назад! В зеленом Калинине, с трамваями, троллейбусами, с Волгой, одетой в бетонные берега.

Друзья мучились, какой институт выбрать. А я уже твердо знал: моя профессия — следователь. И подал документы в МГУ на юридический факультет, но, увы, не прошел по конкурсу.

Два года службы в армии. Потом учеба в Москве. Только не на Ленинских горах, в МГУ, а в Черкизове. Сосватал меня в школу милиции кадровик из Калининского областного управления внутренних дел, заверив, что следователем можно стать и таким путем.

…И вот я достаю новую, чистую папку, вкладываю в нее заявление Ледешко и пишу: «Дело о…»

Долго и безрезультатно мучаюсь над дальнейшей формулировкой.

И первая папка ложится в сейф безымянной.

Чтоб разобраться с этим делом, надо съездить на хутор Крученый, расположенный в нескольких километрах от станицы.

Вечера здесь хорошие. Они мне понравились сразу. Нагретая за день степь прибоем накатывает на станицу теплый воздух, повсюду разливая благодать. И тишина. Ее лишь изредка нарушают сытое похрюкивание соседской свиньи или перебрех собак.

Выпив стакан парного молока, доставляемого мне по договоренности соседкой, я чинно прошествовал в клуб под взглядами станичников, коротавших время на завалинках за лузганьем семечек.

Публика неторопливо прохаживалась возле клуба в ожидании киносеанса. Я для порядка заглянул во все закоулки. Ларисы не было.

Перед самым сеансом к крыльцу подскочил верхом на лошади молодой парень. Его чистая белая сорочка была плохо выглажена, брюки пузырились на коленях. И только сапоги сверкали зеркальным блеском.

Он чем-то сразу останавливал на себе взгляд. И когда лихо спрыгнул на землю, стало видно, как он выделяется среди ребят. Парни тоже были загорелые, тоже в белых рубашках. Но он отличался природной, более жгучей смуглотой. Густая шапка крупных кудрей, блестящие глаза и ослепительные зубы. Лед и пламень!

— Привет, Чава! — крикнул кто-то из ребят.

Парень приветливо помахал рукой и, привязав к дереву коня, легко вбежал в клуб. Я вошел следом.

Вот, значит, каков Сергей Денисов, колхозный пастух. Мне хотелось подойти к нему и поговорить о жалобе Ледешко, но я понимал, что сейчас не время.

В фойе среди девушек не было той, которую я хотел увидеть.

Сергей Денисов тоже кого-то выискивал. Я скоро потерял его из виду, так как прозвенел третий звонок и зрители быстро заполняли зал.

Я устроился в углу. С первых же минут стало ясно, что в будке киномеханика что-то не ладно. Это портачил мой предшественник Сычов! Видать, не раз еще забегал он к Клаве в магазин.

В зале свистели, кричали, топали ногами. Экран то бледнел, то мутнел. Несколько раз зажигался свет. Женщина, сидевшая рядом со мной, не выдержала:

— Вы бы, товарищ милиционер, пошли, разобрались. Мучение-то какое за свои же деньги…

Я вышел в фойе. И обомлел: в пустом помещении сидели двое — Лариса и Чава. Они сидели молча. Но это молчание было более чем красноречивым.

В аппаратную вход шел с улицы, по крутой железной лестнице. В бетонной темной комнатушке щелкал проектор, глухо доносились из зала звуки кинокартины. На высоком табурете сидел парнишка лет пятнадцати, прильнув к окошечку в зал.

Я стоял молча, обдумывая сложившуюся ситуацию.

Значит, этот Чава приехал не ради кинофильма, а к нашей библиотекарше? А вдруг нет? Мало ли что…

Парнишка слез с табурета и, увидев меня, вздрогнул.

— Где Сычов?

— Это самое… пошел…

Ему хотелось очень правдоподобно соврать.

— А ты кто?

— Помощник. — Он деловито открыл аппарат и стал заправлять ленту.

— Так где же Сычов?

— Отлучился. По нужде…

Разговаривать дальше было бессмысленно. Я спустился по гулкой лестнице. Возле входа в клуб дремал конь Чавы, подрагивая лоснящимся крупом. Я стоял и смотрел через окно на Денисова и Ларису.

— А, лейтенант…

Сычов ощупывал стенку, боясь от нее оторваться.

— Нельзя же так хамски относиться к людям! — вскипел я.

— Не кричи! Ты мне в сынишки годишься.

— Я бы на вашем месте шел спать. Подобру-поздорову!

Сычов смерил меня мутным взглядом. Что-то в нем сработало. Он взмахнул руками и, отвалившись от стены, пошел в ночь, как подраненная ворона.

— Так-то лучше будет, — сказала возле меня тетя Мотя, уборщица клуба, она же контролер, и кивнула вверх, на аппаратную. — Володька сам лучше справится.

* * *

Шесть часов утра. Вокруг — зелень, над головой синь небосвода и яркое солнце.

Особенно я не спешил. Мой железный конь, негромко пофыркивая двигателем, мягко катился по шоссе, над которым уже колыхалось зыбкое марево.

Повернув на укатанную проселочную дорогу, я невдалеке увидел хатки — хутор Крученый. За ним тянулась невысокая поросль дубков — полоса лесозащитных насаждений.

Хутор дугой обходил Маныч, окаймленный по берегам тугими камышами. Резвый «Урал» перемахнул мостик и затарахтел по единственной хуторской недлинной улочке.

Я проехал двор, в котором сидела… обезьяна. От неожиданности я затормозил и, заглушив мотор, попятился назад, отталкиваясь ногами от земли.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Испугавшись чего-то, она бросилась к крыльцу хаты и стала колотить пепельно-черными кулачками в дверь.

Та отворилась, и на улицу вышел высокий мужчина в фетровой, видавшей виды шляпе. Он слегка поклонился мне:

— Здравствуйте!

Я ответил на приветствие. Из-за его спины выглядывали две женщины — молодая и средних лет. А из палатки высыпало несколько смуглых босоногих ребятишек.

Все семейство смотрело на меня с любопытством и тревогой.

— Мне надо поговорить с Денисовым.

Он обеспокоенно поднял брови. А женщины зашушукались.

— Я Денисов.

— Нет, мне Чаву… то есть Сергея.

Глава семейства спустился с крыльца и неторопливой походкой вышел ко мне, за ворота.

— Если вам очень нужен Сергей, поезжайте к лесопосадкам. Он там со стадом.

Поблагодарив хозяина, я завел мотоцикл.

Зачем я ехал к Чаве? Можно было зайти к Крайновой, поговорить с ней, свести ее с Ледешко — и дело с концом. История ведь сама по себе вздорная. Но меня тянуло к Сергею Денисову любопытство. А может быть, и какое-то другое чувство? Не знаю. Но мне захотелось познакомиться с Чавой поближе.

Я проскочил полосу насаждений и выехал на луг, где паслись коренастые темно-красные буренки, прильнув мордами к траве. Остановился, не заглушая мотора.

И вдруг от стада отделился огромный рябой бугай. Он приближался ко мне, задрав вздрагивающий хвост, свирепо изогнув шею и выставив вперед рога. Они у него хищно изгибались, отливая чернотой.

Бугай остановился в нескольких метрах, глядя на меня застывшим, налитым кровью глазом. Я газанул, чтобы припугнуть его.

Он, оттолкнувшись от земли всеми ногами, так что из-под копыт взметнулись комья земли, бросился вперед, на меня.

Больше я не раздумывал и рванул мотоцикл с места. Сзади что-то ухнуло, затрещали, схлестнулись молодые дубки.

Со стороны, наверное, это было захватывающее зрелище. Я мчался по едва заметной тропинке, подскакивая на седле и выжимая из машины все, что можно.

В зеркальце я видел разъяренную морду бугая, преследовавшего меня чудовищными прыжками. Попадись на моем пути хоть небольшая ямка, я взлетел бы вверх и не знаю, где приземлился бы…

Мне казалось, что преследование продолжалось вечность.

Не сбавляя скорости, миновал хутор, проскочил мост. На меня восхищенно смотрели трое пацанов, стоявших по колено в воде.

Я заглушил мотор и подошел к берегу, поглядывая в сторону лесопосадок. Там застыл бугай, довольный, подлец, тем, что спровадил меня из своих владений.

— Купаемся? — как можно беспечнее спросил я, шаря по карманам в поисках платка.

Руки у меня дрожали.

— Вон сколько наловили! — кивнул мальчуган куда-то мне под ноги.

В камышах стояло ведро, в котором копошилось нечто зеленое. Я не сразу сообразил, что это раки, потому что прежде видел их только красными.

— Кто из вас знает Крайнову?

Вопрос, конечно, глупый: на хуторе едва десяток домов.

— Баба Вера, что ли? — уточнил тот же пацан.

— Она самая.

— Айда, покажу.

Он вылез из воды весь в иле. Даже вокруг рта у него, как усы, темнела грязь.

Мотоцикл я повел не заводя. Мой преследователь все еще красовался на краю хутора. Черт знает, какие у него намерения!

— Баба Вера, до вас тут пришли, — подвел меня к калитке мальчуган.

Крайнова, чистенькая старушка, стоявшая у забора, низко поклонилась:

— Здравствуйте! Заходите, милости просим. — Она ловко утерла фартуком мордочку моему провожатому, пожурив его. — Докупался! Вон, жаба цицки дала…

Пацан вывернулся из ее заботливых рук и вприпрыжку побежал на речку.

— Поговорить с вами хочу.

— Проходьте до хаты.

— Можно и здесь. — Я указал на завалинку, как бы давая понять, что дело у меня пустячное и разводить официальности не к чему.

Мы присели.

— Жалуются на вас, — начал я.

— Ледешиха?

— Она.

— Была у вас? — Крайнова покачала головой. — Неужто до такого сраму упала? (Я кивнул.) Батюшки, стыд-то какой…

Старушка немного помолчала, подумала.

— Хай, — сказала она. — Сдам я свою Бабочку на заготпункт. От греха подальше. Да и старая я стала, трудно ухаживать, сено заготовлять…

— А как же вы без молока будете?

— Для кого молоко-то?

— Для внучат…

Баба Вера кивнула на окно. И тут только я увидал, что за нами, отодвинув занавеску, наблюдает древний, сухонький старичок.

— Вот и все мои внучата…

— Нет, значит?

— Есть, как не быть. Э-эх, мил человек, кто нынче по хуторам живет? Старики да бобыли. Молодежь, она в город подалась. А нам со стариком и козы хватит. Вот куплю козочку. И молочко будет, и шерсть… Значит, завтра и повезу мою Бабочку.

Крайнова проводила меня за калитку и с уважением посмотрела на «Урал».

— Шибко резвый у вас мотоцикл. Прямо смерч какой-то.

Я невольно глянул в сторону дубков.

По дороге кто-то скакал. Я сразу понял, что это Чава, и постарался принять равнодушный вид.

Подтянутый, ладный, стройный, Чава осадил коня и спрыгнул на землю.

— Вы извините, товарищ участковый, — начал он, словно был виноват. — Зверь, а не бугай… Насилу воротил назад. Он, наверное, от красного цвета взбесился.

До меня теперь тоже дошло, отчего рассвирепел бугай. Дело в том, что мотоцикл мне выдали ярко-красного цвета. Может быть, он предназначался для нужд пожарной охраны, не знаю. Но я был рад и такому.

Да, мне дорого мог обойтись этот красный «конь».

Баба Вера, смекнув, что произошло, заторопилась в хату.

— Доброго вам здравия, товарищ начальник! Завтра, мабуть, зайду. К обеду…

— До свидания, — кивнул я.

А Чава все еще разглядывал мой мотоцикл: все ли в порядке. Значит, и он не на шутку испугался.

— Зайдемте к нам, товарищ лейтенант. Дома говорить удобнее.

Я вошел за ним во двор. Дети играли возле палатки. Приглядевшись к ней, я подумал, что это, наверное, шатер. Он был сшит из видавшего виды брезента. Значит, много еще цыганского осталось в быту Денисовых…

Сергей вручил поводья лошади молодой женщине и провел меня в хату.

— Мои отец и мать, — представил Чава пожилого цыгана и цыганку средних лет.

— Мы уже познакомились с товарищем участковым, — сказал Денисов-старший. — Присаживайтесь.

Я сел на предложенный стул и огляделся.

Честно говоря, я представлял себе убранство комнат совсем иным. Здесь же все было чисто, уютно.

— А вы здорово ездите, — заговорил Сергей. — Я вначале испугался…

— Ничего, — перебил я, — обошлось. Мотоцикл цел — это самое главное…

В то время о мотоцикле я думал столько же, сколько о прошлогоднем снеге…

— Вы по поводу Ледешихи и бабы Веры? — нетерпеливо спросил Сергей. И добавил: — Вообще, эта Ледешиха — дурная женщина…

— Читробуй кадэ тэпенес пэмануш[1], — перебил сына старший Денисов. — У каждого свои заботы. Худо это или добро — судить не нам. Я часто видел таких, которые много красивых слов говорили, а сами думали только о своем кармане… Ты тоже хорош! Зачем грубишь Ледешихе? Она тебе в бабки годится.

— Нужна она мне!

Денисов-старший повернулся ко мне:

— У меня Ледешко тоже была. Я ведь в нашем хуторе как штатный советчик и мировой судья — депутат сельского Совета. (Я взглянул на него с удивлением и любопытством, которых не мог скрыть.) Да-да, — засмеялся Денисов-старший, — сам не ведал, что на старости лет сделаюсь властью… — Он погладил бороду, усмехнулся чему-то своему и продолжал: — Ну я сказал ей, что не стоит затевать ссору с соседями из-за чепухи. Не послушалась… А Выстрел — действительно породистый бугай. Товарищ Нассонов, председатель наш, уговаривал Ледешко продать. Выстрела колхозу. Хорошие деньги предлагал. Но она уперлась. «Мне, говорит, нет смысла от своей выгоды отказываться…»

— А что, эта Бабочка сильно поранила бугая? — перешел я на главное.

— Ерунда! — сказал Чава. — Похромал один день.

— Ясно, — кивнул я. — Насчет увечья бугая вы можете подтвердить?

— Конечно, — ответил Сергей. — Хоть на бумаге.

— Ну этого пока не требуется, — сказал я.

— А вообще Выстрел мне стадо держит вот так! — Сергей показал кулак. — Можно спать, гулять, отдыхать — все будет в порядке. Даже волка, а то и двух, одолеет.

— Водятся?

— Были. Но давно что-то не появлялись. Теперь охотников больше, чем зверья. — Чава поднялся. — Я вам еще нужен?

— Нет, спасибо. — Я тоже встал.

Следующий день начался с того, что я, идя утром на работу, услышал, как две старухи, завидев меня, захихикали и стали шептаться.

Я разобрал лишь одно слово — «таредор».

Значит, тореадор… Здесь ничего не скроешь. Факт сам по себе пустячный, мелочь жизни, как говорится, но я страшно огорчился.

* * *

В тот день на заседании исполкома сельского Совета я впервые так близко столкнулся с Ларисой. Мы сидели за столом друг против друга. Я смотрел на ее чуть улыбающееся лицо и думал: знает она или нет?

Заседание задерживалось. Ждали Нассонова, председателя колхоза.

Председатель пришел суровый. Сел рядом с Ксенией Филипповной и стал молча вертеть карандаш. Крепкий, с мощной загорелой шеей и покатыми плечами, с синевой на тяжелом подбородке…

Я выступил с планом мероприятий по профилактике правонарушений. Его дружно одобрили и перешли к другим вопросам. Дали слово Ларисе.

Говорила она тихо, поминутно оглядывая всех. Ее голос, высокий и мелодичный, журчал, как ручей. А в руках мелко-мелко подрагивал блокнотик с карандашом.

Слушали ее внимательно, потому что она всех заражала своим волнением.

Говорила она о том, что пропадают, исчезают всякие там старинные сабли, уздечки, макитры, кружки, сделанные народными мастерами, о том, что их следует отыскивать по хуторам, собрать и сделать в клубе нечто вроде музея.

Ларису поддержали. Кто-то вспомнил, что у него дома есть старинные шаровары с лампасами, у того — расписная кружка, у этого — носогрейка, оставшаяся еще от прадеда, боевые регалии с первой империалистической войны, икона с красивым окладом…

— Иконы не надо, — сказал Павел Кузьмич, секретарь колхозной парторганизации, — музей не церковь.

— Почему бы не собирать и редкие иконы, настоящие произведения искусства? — возразила Лариса. — Вон в Москве, в Третьяковской галерее, сколько икон работы великих русских художников…

Секретарь партбюро, подумав, согласился:

— Ну, если действительно великих мастеров, то можно. Только где у нас такие?

— Ясно, — подытожил Нассонов. — Не возражаем. Действуй. Собери ребят, девчат… Шукайте. Авось на Эрмитаж нашукаете.

И заговорил о том, что в воскресенье — троицын день. Надо организовать всякие мероприятия, чтобы отвлечь людей от пьянства.

…И так получилось, что через час мы с Ларисой шли к колхозным мастерским, напрямик, полем с подсолнухами.

Возле мастерских трое оголенных по пояс ребят, перемазанных в масле, с блестевшими от пота спинами, втаскивали по стальным трубам дизельный движок в кузов грузовика.

Грузовик был мне знаком. Вчера на нем шофер чуть не наехал на ребенка. Я проверил тормоза. Они барахлили. Водитель Федор Колпаков дал мне слово, что на неисправной машине из гаража не выедет…

Что ж, проверим.

Мы поздоровались. Катаев, секретарь комсомольского комитета колхоза, был среди ребят. Он кивнул нам: подождите, мол, закончим, тогда поговорим.

Установив движок, ребята спрыгнули с кузова, убрали трубы, закрыли борт.

Из мастерских вышел шофер Федя. Он старался не смотреть на меня. По его лицу было видно, что машина в том же состоянии, что и вчера.

— Довезешь? — спросил его комсорг.

Тот что-то буркнул. Я попросил у шофера ключи.

Федя кивнул на кабину:

— Там. — И отошел в сторону, вытирая руки ветошью, всем своим видом стараясь показать, что он здесь ни при чем.

Я тронул машину, проехал немного и затормозил. Так и есть! Педаль легко дошла до упора, а грузовик продолжал двигаться. Я остановился на ручном тормозе. Подал назад. Спрыгнул на землю.

— Не довезет.

Федя молчал.

А один из парней развел руками.

— Не волнуйся, начальник. Здесь и десяти километров не будет… по степи…

— Не повезет, — отрезал я.

— Товарищ начальник… — просил парень.

Катаев оборвал его:

— А ты не суйся, Егор. — И, бросив тряпку в кузов, ругнул Федю: — Дурень! Полтора часа втаскивали, пуп надрывали.

— Что же делать? — спросил шофер.

— Везите на другой машине, — сказал я.

— Нету другой, в разъездах, — мрачно сказал Федя. — А не отвезем, председатель взгреет по первое число. — Он усмехнулся. — И вам кое-что перепадет.

— Плевать я на него хотел! — Это было, конечно, слишком, но я разозлился. Прибавьте к этому — рядом была Лариса и все слышала.

Федя Колпаков зашел в мастерские и вскоре вернулся насвистывая. Катаев сказал нам с Ларисой:

— Подождите. Умоюсь, поговорим.

Но разговор не состоялся.

Председательский «газик», как разъяренный зверь, резко затормозил возле нас, принеся с собой клубы пыли.

Нассонов вылез из-за руля и коротко приказал шоферу:

— Езжай. Под мою ответственность.

И спокойно посмотрел на меня.

— Если хочет лишиться прав… — так же спокойно сказал я.

Председатель побагровел:

— У меня конвейер на пятом участке стоит, подсолнух пошел на силос… Это тебе не… — Он задохнулся, — не с бугаями наперегонки бегать.

Представляю, какое стало у меня лицо…

— Садись за руль! — рявкнул Нассонов Феде.

Тот, озираясь на нас, полез в кабину, завел мотор.

Нет, сдаваться нельзя. Я подошел к шоферу.

— Дай права и делай что хочешь, — положив документы в карман, я пошел прочь. Сзади заглох мотор, хлопнула дверца, и послышался едва не плачущий голос шофера:

— Геннадий Петрович!

Нассонов выругался.

Я продолжал идти.

— Товарищ лейтенант…

Я остановился. Председатель махнул рукой: подойди, мол. Я вернулся.

— Пошли.

Мы зашли в мастерские. Геннадий Петрович снял трубку телефона.

— Начальника райотдела внутренних дел. Да, срочно…

Он стоял ко мне спиной. Было видно, как у него застыли желваки.

— Приветствую вас. Нассонов… Он самый.

Нассонов говорил с моим начальством несколько минут. И я понял: председатель чувствовал, что бой проигран. Это его злило еще больше, потому что всему причиной был я, розовощекий мальчишка.

Нассонов сунул мне трубку.

— Кичатов, можно выпустить машину в рейс?

— Никак нет, товарищ майор. Совсем тормоза не работают. Лично проверял.

— А что же Нассонов бушует?

— Не знаю.

— Ничего, пошумит, пошумит и перестанет. А вообще ты молодец, лейтенант. Не сдавайся.

— Слушаюсь.

— Вот так… Завтра в час — на оперативное совещание.

— Так точно. Буду, товарищ майор.

В трубке запели короткие гудки.

Ребята, молча курившие на скамейке, вопросительно смотрели на нас. Так же смотрела Лариса.

Председатель, не сказав ни слова, вышел и сел в свой «газик». Машина круто развернулась, зло прошелестела шинами и помчалась по дороге…

— Что? — поднялся шофер.

— За правами придешь ко мне, после того как починишь машину. Я проверю…

Это была победа. Но в душу, на самое дно, опустилась горькая тяжесть оттого, что уставшие парни будут сейчас стаскивать двигатель с кузова. Потом снова втаскивать на другую машину. А где-то люди ждут и чертыхаются…

Я даже переживал за Нассонова. Получить оплеуху от молокососа…

Катаев побежал искать другую машину. Мы с Ларисой молча пошли назад по дороге.

…А ночью, когда я уже засыпал, убаюканный шепотом листвы у моих окон, тихо скрипнула калитка, и в светлом квадрате окна появилась голова.

— Товарищ лейтенант!

— Кто это?

— Я, Женя…

— Какой?

— Нассонов…

Я встал с постели, подошел к окну. От парнишки попахивало вином.

— Ну и что же тебе надо, Женя Нассонов?

На его рубашке шевелился узор — тень от листьев.

— У меня там друзья, из города. В техникуме вместе учимся. Ну, немного не хватило… А Клава говорит: если вы разрешите, она отпустит. Нам всего бутылочку… вина…

— А что отец скажет?

— Он в районе.

Парень, выходит, отца боится.

— Женя, сколько тебе лет?

— Шестнадцать. А что?

— Рано тебе, наверное, пить, а?

— Да ведь друзья…

— Отцу твоему я на первый раз ничего не скажу, но только больше по ночам не тревожь людей. И насчет вина подумай! Договорились?

Его фигура, плоская в свете месяца, тихо исчезла за забором.

И что это Клаве Лоховой вздумалось парня посылать ко мне?

Я вспомнил, что хотел зайти поговорить с ее мужем.

Надо это сделать в ближайшее время.

На следующий день я решил поближе познакомиться с работой нашей конефермы, потому что после стычки с Нассоновым не хотелось торчать в станице и встречаться с ним. Но, въехав на конеферму, я вдруг увидел возле конюшен председательский «газик».

Поворачиваться же назад было поздно. Меня заметили.

Геннадий Петрович стоял, облокотившись на капот машины. Здесь же был Арефа Денисов.

Я подошел к ним как ни в чем не бывало. Нассонов натянуто кивнул. Арефа поздоровался приветливо.

Председатель жевал травинку и смотрел на небольшое выкошенное поле, на котором, как мне показалось, в беспорядке были расставлены различные препятствия: бревна, установленные крест-накрест, жерди, сложенная пирамидой кирпичная стенка, рвы с водой.

По полю кружил одинокий всадник. Вот он подъехал к пирамиде, составленной из полосатых жердей, упирающихся в деревянные треугольники, и лошадь, на какую-то долю секунды задержав свой бег, легко взяла препятствие.

А всадник уже приблизился к бревенчатому заборчику. Я заметил, как Арефа напрягся, словно сам сидел в седле.

— Красивый жеребец! Люблю таких коней, — прищурил глаза Арефа.

Нассонов довольно улыбнулся.

— Чем черт не шутит: выпустим Маркиза на районные скачки, а? Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…

— Побольше бы тебе, председатель, таких паршивых овец иметь… Поверь мне, редкий жеребец Маркиз.

— Злой, ох злой, шельма!

Между тем всадник приблизился к нам.

Я обомлел: это была Лариса.

— Еще разочек попробуй забор, оксер и банкет! — крикнул Нассонов и покрутил в воздухе рукой.

— Шенкелей ему, шенкелей! — добавил Арефа.

Лариса кивнула.

Под ней был жеребец, отливающий на солнце неправдоподобным золотисто-розовым цветом.

Я не понимал в лошадях. Но этот конь мне, действительно очень понравился.

Закончив тренировку, Лариса приблизилась к нам. Разгоряченная, она смотрела на председателя с надеждой и ожиданием.

— Пойдет, — сказал Нассонов. — Быть по-твоему.

— Спасибо, Геннадий Петрович! — Глаза ее засияли счастливо и весело.

— Не меня благодари, его. — Нассонов ткнул пальцем в Арефу, сел в машину и, круто развернувшись, уехал.

Девушка легко соскочила с коня и подошла к нам. Денисов бережно принял у нее поводья.

— Здравствуйте, Дима, — только сейчас поздоровалась Лариса. Она была в брюках, сапогах и мужской рубашке. — Я вас сразу заметила.

Арефа нежно проводил ладонью по блестящему, вздрагивающему крупу коня и ласково приговаривал:

— Хорошо, Маркиз, хорошо…

Конь косил на него светлым глазом, перебирая белыми зубами удила.

— А как с соревнованиями, Арефа Иванович? — спросила Лариса.

— Очень хочется? — лукаво подмигнул Денисов, поднося к морде лошади несколько кусочков рафинада.

Жеребец осторожно, губами, взял их с ладони человека и громко разгрыз.

— Значит, буду?

— Будешь, будешь…

Девушка закружилась на месте, хлопая в ладоши.

— Вот здорово!

— Бери своего красавца. — Денисов отдал ей поводья.

Лариса повела Маркиза в конюшню.

— С виду — не тронь, рассыплется, — кивнул на нее Арефа. — Но упорная… — Он помолчал и добавил: — У нас женщина ни за что не сядет на лошадь. У нас — это значит у цыган.

— Почему?

— Обычай… Мужчинам — кони, а женщинам — карты. — Он засмеялся.

Странно устроен мир. Арефа Денисов был мне симпатичен. А вот его сын…

И как мне ни хотелось побыть с Ларисой, отвезти ее на мотоцикле в станицу, я поехал один. Чтобы Денисов-старший ни о чем не догадался.

…Когда он вошел, я удивился: откуда здесь, в станице, такая модная прическа, длинные волосы, бородка коротенькая, тщательно подстриженная. На вид ему — лет тридцать, не больше. Он сразу показался мне каким-то особенным. Деликатные манеры, спокойные глаза. Вот только нос его не шел к лицу: перебитый посредине, слегка приплюснутый…

Этого человека я еще не знал. В станице проживало более трех тысяч человек. Вообще-то участковый должен знать всех, на то он и участковый.

— Отец Леонтий, — представился вошедший, и я сначала не понял: чей отец? — Вы человек, я вижу, новый, удивитесь моему приходу. Но это в порядке вещей. Я всегда обращался к Сычову по поводу наших праздников.

И тут только вспыхнуло: поп! Самый настоящий. Так близко я видел священника впервые.

— Мое начальство уже снеслось с вашим. Кажется, договорились. А я вот — к вам, на нашем уровне, так сказать. Простите, ваше имя, отчество?

— Дмитрий Александрович.

— У меня к вам такая просьба, Дмитрий Александрович. Как вы знаете, завтра у верующих праздник, день святой троицы. Большой праздник. К нам сюда приедут люди из других хуторов, станиц. Сами знаете, народ не всегда ведет себя организованно. Соберутся большие толпы возле храма. А рядом шоссе. Не дай бог, драка или кто под машину попадет, все на нашу голову… В прошлом году на пасху женщину сбил автобус — меня ругали почем зря. Хотя случилось сие далеко от церкви. Так что выручайте. В смысле порядка.

Я перевернул страницу настольного календаря и крупно записал:

«Св. троица. Обеспечить порядок возле церкви».

Отец Леонтий едва заметно улыбнулся.

— Что же, постараюсь, — сказал я.

— Договорились. — Он вынул пачку сигарет. — Вы не возражаете?

— Курите, курите.

— А вы? — Он протянул мне пачку.

— Нет, спасибо. Я не курю. Не научился.

— Откуда сами?

— Из Калинина.

— Почти земляки. Хотя я там никогда не бывал. — Он аппетитно затянулся. — Матушка, то есть супруга, оттуда.

— Как фамилия?

— Лопатина Ольга.

— Не знаю.

— Она старше вас. На Набережной улице жила.

— Я совсем в другом конце…

— Познакомитесь еще. А может быть, уже познакомились. Она здесь в участковой больнице фельдшер.

— Не обращался пока.

— И слава богу. Ну что ж, Дмитрий Александрович, рад был познакомиться. Не смею больше мешать.

Он поднялся, я тоже.

Пожимая мне руку (крепкая у него хватка, прямо железная), он спросил:

— Простите, Дмитрий Александрович, вы что больше уважаете, коньячок или…

— Не пью, — резко ответил я.

— Это похвально, — смутился почему-то батюшка. — Сычов, он больше чистенькую любил.

И только когда отец Леонтий вышел, я понял, что он хотел меня отблагодарить. И конечно же, такой обычай завел Сычов.

Я заглянул к Ксении Филипповне. Уж больно заинтересовал меня священник. Главное — молодой.

— Как отец Леонтий к нам приехал — а это было два года назад, — многие девки на него таращились. А ты не красней. Ваше дело молодое. Хуже, когда этого нет… Так вот, бабки наши шушукаться стали: нехорошо, мол, молодой поп, а попадьи нет, никак крутит со станичными молодками? Потом Оля Лопатина приехала. Из себя невидная, тише воды, ниже травы. А святого отца в месяц к рукам прибрала… На завалинках опять гутарят: «Не мог, говорят, нашу взять. Приезжую кралю выбрал!» Не угодил, стало быть, и тут… Но живут ничего.

Потом пришла Ледешко. Когда она уселась на стул, так же уверенно и основательно, как при первом посещении, я молча подал ей справку, полученную от Крайновой о том, что та сдала свою бедовую Бабочку на заготпункт. Истица засопела.

— Ну и что? — спросила она, сощурив глаза.

— Как видите, корова, нанесшая вам урон, понесла тяжкое наказание, — усмехнулся я.

— Точно понесла?

— Точно.

Поразмыслив, Ледешко сердито бросила:

— Давай назад заявление.

И уже в дверях сказала:

— Это Крайниха назло мне сдала свою Бабочку…

А когда я уже садился на мотоцикл, чтобы ехать в Краснопартизанск, подошел Коля Катаев.

— Я к тебе вот зачем — в двух словах, не задержу. Говорят, ты гитарой балуешься?

Я действительно привез с собой гитару. И когда по вечерам иной раз становится особенно одиноко, легонько напеваю, подыгрываю себе на ней…

— Надеюсь, никто не жалуется?

— Жалуются.

— Кто?

— Девчата… — Он подмигнул.

— Учту. — Я щелкнул зажиганием.

— Значит, договорились. Сегодня вечером — в клуб. — Он поглядел на меня. — При другом наряде, конечно.

— С гитарой, что ли?

— Шибко ты догадливый…

— А девчата как же? Жалуются ведь…

— Жалуются, что тихо поешь. — Коля рассмеялся. — Давай выходи на народ. Выручай! Понимаешь, Чава у нас солист. Но, говорят, заболел…

— Ты смеешься, что ли? — искренне обиделся я.

Ничего себе, скажут, участковый: от быков бегает, песенки под гитару распевает…

— А что тут смешного?

— Как-никак власть.

— Я тоже власть. Комсомольская. И гопака и русскую отплясываю за милую душу. Что я! Нассонов по большим праздникам в хоре поет. Раньше никак не могли хор собрать. А после председателя потянулись бригадиры, а за ними и другие колхозники. Так что, видишь, тебе есть с кого пример брать… Ты же не Сычов.

— И не уговаривай. — Я завел мотор.

Николай пожал плечами: смотри, мол, сам. И пошел от меня, не оглядываясь. А спина такая ссутуленная. Обиделся. В армии и в школе милиции я пел. Но там я был рядовой. А удобно ли офицеру появиться перед зрителями с гитарой? Хватит того, что за глаза меня называют тореадором.

Но чем больше я размышлял над предложением Катаева, тем больше сомнений вкрадывалось в душу.

Короче говоря, к тому времени, когда надо было отправляться в клуб, я все-таки решился — была не была.

По этому случаю нагладил брюки от своего гражданского костюма, белую рубашку, надраил черные полуботинки и зашагал в клуб с гитарой на плече.

— Я же говорил — придет наш инспектор! — обрадовался Коля Катаев, увидев меня.

Значит, этот вопрос обсуждался.

— И я была уверена, — сказала Лариса.

Интересно, что она думает обо мне? Догадывается ли, что я пришел из-за нее? По ее виду можно было предполагать, что догадывается. А может быть, мне это показалось?

Но она как будто искренне обрадовалась, что я буду петь есенинскую «Не жалею, не зову, не плачу…».

— Есенин — это хорошо, — одобрил Коля. — Задушевно.

До концерта оставалось еще много времени. Сначала колхозники должны были прослушать лекцию.

Лекция обещала быть интересной. Нассонов уговорил приехать к нам известного ученого из Москвы, академика, отдыхающего в районе. Здесь этот ученый родился, вырос, и теперь его в отпуск тянуло на родину, посидеть с удочкой на берегу Маныча, где он, наверное, еще пацаном пропадал летом целыми днями, как многие станичные ребятишки…

Геннадий Петрович послал за прославленным земляком своего шофера и обзвонил всех соседних председателей, которые прикатили разодетые и важные.

В зале было полным-полно народу. Все проходы заставили стульями, скамейками, даже кто-то, боясь остаться без места, пришел со своей табуреткой.

Открывая вечер, Геннадий Петрович не удержался и разразился небольшой речью. Он сказал, что мы удостоены высокой чести, что уважаемый академик объехал весь мир, но никогда не забывает о земляках и вот приехал, чтобы рассказать о последних достижениях в области генетики, которые должны помочь колхозникам в выполнении Продовольственной программы.

Когда предоставили слово академику, тот начал говорить, не вставая из-за стола. У него был негромкий, чуть с присвистом голос. Чтобы его расслышать, приходилось напрягать слух. Наступила полнейшая тишина. И когда наконец стало слышно каждое его слово, надо было напрягать ум, чтобы понять, о чем он говорит.

Академик рассказывал о механизме наследственности. То и дело в его речи слышались термины: хромосомы, мутация, рецессивный ген, доминантный ген, рибонуклеиновая кислота, ДНК…

Когда лекция окончилась, в зале осталось десятка два слушателей. В основном — приехавшие из других колхозов в гости.

Но академик, как ни странно, совсем не обиделся. Даже наоборот. Был в отличном настроении, поблагодарил за внимание, с которым его выслушали, и пожелал остаться на концерт художественной самодеятельности.

Нассонов, красный как рак от жары или от стыда за станичников, разбежавшихся с лекции, усадил гостя в первый ряд.

А какой может быть в колхозном клубе зал? Конечно, небольшой. И когда я вышел с гитарой на сцену, этот самый академик оказался в каких-нибудь пяти метрах от меня.

Я и без того волновался. Но тут еще больше смутился, потому что старичок ученый, водрузив на нос очки, смотрел на меня, словно школьник, попавший в цирк.

Начало получилось неуверенное. Я взял немного высоко и, как мне показалось, с грехом пополам дотянул песню до конца, горя желанием поскорее убраться со сцены.

К моему удивлению, зрители здорово хлопали. И академик. Я раскланялся, хотел было уйти. Но зал просил еще что-нибудь спеть.

Я выхватил из общей массы лица Ксении Филипповны, радостно улыбающейся мне, Клавы Лоховой, почему-то пришедшей без мужа, Ларисы…

Мое волнение поулеглось. И раз уж понравилось, почему бы действительно еще не спеть? И спел.

Но на этот раз хлопали не очень.

Я не стал дальше испытывать судьбу и удалился за кулисы. Там столкнулся нос к носу с Чавой. Он тихонько настраивал свою гитару. Мне показалось, что он слегка усмехнулся, увидев меня.

И откуда он свалился на мою голову? Коля говорил, что Чава заболел. Поэтому и просили выступить меня.

Правда, брюки у него были мятые, сорочка простенькая, из хлопчатобумажной ткани, и гитара похуже моей, с облупившейся краской. Но пел он лучше. И намного. Я-то уж знаю. Его не отпускали. Он пел одну песню за другой.

Репертуар он целиком перенял у Николая Сличенко: «Клен ты мой опавший», «Ай да зазнобила…», «Я люблю тебя, Россия». И нашим станичникам казалось, наверное, что лучше Чавы петь не может никто.

Катаеву я ничего не сказал. Он и не догадывался, какую свинью подложил мне. Правда, за кулисами, похлопав меня по плечу, он бросил:

— Ты тоже в норме, лейтенант!

Это «тоже» окончательно испортило мне настроение. Лучше бы Коля вообще промолчал.

После концерта многие станичники стали расходиться по хатам. Молодые оставались на танцы.

Казалось, все идет нормально. Наши, станичные, вели себя как обычно. Стояли группками. Выходили курить. И только через окно были видны головы и сизый дымок над ними. Конечно, подшучивали над девчатами. Беззлобно, скорее по привычке.

А те, другие, городские, приехавшие в гости к Женьке Нассонову, вели себя настораживающе.

Я еще подумал о том, что деревенские ребята для меня уже «наши», а друзья Женьки — «чужаки».

Чава не танцевал. О чем-то спорил с Колей Катаевым.

Лариса скучала, изредка поглядывая в его сторону…

Когда снова раздалась музыка, я направился к Ларисе. Была не была! И вдруг за моей спиной послышался сухой удар, затем еще… Началась драка.

Женькиных дружков было человек пять. Рослые, крепкие, по всей видимости, знакомы с боксом.

Когда я подскочил к толпе, один из городских послал в нокдаун Егора, Колиного приятеля, того, что я видел в мастерских при злополучной стычке с Нассоновым.

Наши, станичные, кричали, размахивали руками. Визжали девчата.

Пятеро молодцов из города заняли круговую оборону. Женька суетился, бегая то к своим, то к чужим. Но на него никто не обращал внимания.

Егор вскочил и снова кинулся на городских. И опять получил удар.

Я уже не помню, как очутился в самой гуще, как кричал. «Разойдитесь!» — или что-то в этом роде.

Приезжие были выпивши, это точно. Таких словами не остановишь.

Зачинщики драки не обращали на меня внимания. Я как-то сразу не сообразил, что в штатском они принимают меня просто за одного из станичных парней.

А драка принимала нешутейный оборот.

Что мне оставалось делать? Я выбрал парня поздоровее и бросился к нему. Он работал кулаками, как машина. Увернувшись от ударов, я перехватил его руку и, потянув на себя, бросил через бедро. Он, видно, не ожидал такого оборота. Не успел я скрутить ему руки, как на меня навалились двое других, стараясь оттащить от дружка. Я почувствовал сильный удар ниже лопатки. Наверное, ногой. Это было уж слишком.

Я резко обернулся и, зажав чью-то голову, подножкой опрокинул нападающего. Он покатился по полу в ноги завизжавшим девчатам.

Ко мне подскочили станичные и оттащили черноволосого паренька, старающегося попасть в меня ногой…

Вдруг раздался неестественно громкий звук разрываемой ткани, хлопнувший, как выстрел.

То ли у Женьки заговорила совесть, и он полез на помощь станичным, а может быть, случайно оказался в свалке, но карающая десница его отца, каким-то чудом оказавшегося в этот момент в клубе, схватила его за шиворот. И Нассонов-младший вывалился из лопнувшей пополам сорочки на пол. Потом в могучих руках председателя очутился гость сына, сразу сникший и присмиревший…

Мы сидели в маленькой комнатке за сценой, где обычно готовятся к выходу артисты. Нассонов, Коля Катаев, пятеро нарушителей порядка с опущенными головами и я.

Женька коленкой под зад, в прямом, а не в переносном смысле, был отправлен отцом домой.

Геннадий Петрович бросал слова коротко и резко, словно вбивал гвозди:

— Гостям мы всегда рады. Отдыхайте, наслаждайтесь природой. Но если гости ноги на стол — вот бог, а вот порог! Давайте на автобус, и чтобы духу вашего не было! Скажите спасибо — милиция у нас добрая. А то бы ночевать вам сегодня в казенном доме, на нарах.

Ребята с каждой его фразой словно становились меньше ростом.

Один из них, тот, которого я свалил первым, робко произнес:

— Мы не знали, что этот товарищ… гражданин… участковый инспектор.

— И поэтому напились, насвинячили? — ударил кулаком по столу Нассонов. — Подписывайте протокол, что составил товарищ лейтенант, и мотайте на автобус! Сейчас же!

Он вынул деньги и сунул одному из дружков сына. А напоследок так их обругал, что мы с Колей невольно опустили глаза.

Ребята гуськом потянулись из комнатки, прошли по притихшему клубу. Наши, станичные, провожали их уже не злыми, а скорее сочувственными взглядами… Они знали, Нассонов шутить не любит. И пьянства не прощает никому.

Когда мы остались одни, он заговорил первым:

— Ты, Дмитрий Александрович, за Женьку не обессудь… Эх, Женька! Ох, Женька! Ну, погоди…

И вышел своей крепкой, вразвалочку походкой…

…Я шел из клуба домой. Станица тихо спала под пологом темной черной ночи.

Но тихо ли? Сегодняшний вечер в клубе может кончиться кое для кого совсем не весело… Ведь протокол составлен, ему будет дан ход… И все из-за этого проклятого спиртного…

Такова она — моя служба. Я ее выбрал сам.

Интересно, как реагировала Лариса, когда я скручивал распоясавшихся ребят?

Говорят, девушкам нравятся победители…

В воскресенье, троицын день, с утра начали трезвонить церковные колокола.

Я сел на мотоцикл и стал не спеша патрулировать дорогу возле церкви.

Вчера, на оперативном совещании, я получил инструкцию проследить за порядком на дороге и возле церкви во избежание всяких там несчастных случаев.

Потом я поставил свой «Урал» возле церкви и сел боком на сиденье. Отсюда шоссе далеко проглядывалось в обе стороны.

Машин почти не было. Только изредка проедет рейсовый автобус. Шоферы въезжали в станицу медленно, поминутно шипя тормозами и сигналя.

Тягуче тянулось время.

Струился ручеек старушек в белых платочках.

И только после того как церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я, усталый и голодный, поехал домой и тут же завалился спать.

А когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял: во сне слышу или наяву.

— Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помогите…

Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как то тревоге, и оделся в считанные секунды.

Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке.

Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем. И пьян «до бессамочувствия». А там, в хате, дети…

Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед глазами почему-то маячил Сычов…

И когда мы добрались до герасимовского двора, который обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.

Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах, который частенько захаживал в тир к Сычову с бутылкой.

Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.

Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…

Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена.

Я лихорадочно обдумывал, как обезоружить пьяного, находящегося в бреду алкогольной горячки мужика.

Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непоправимое.

Что делать? Что делать? От напряжения у меня стучало в висках.

Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним прямо лицом к лицу. И не известно, что взбредет ему в голову.

Я обогнул хату и через открытое окно увидел Митькину спину…

— Митя, Митенька… Да что ж ты задумал, миленький? — жалобно плакала его жена. Из-под ее руки смотрело испуганное детское личико. Герасимов что-то бессвязно и грубо кричал.

Раздумывать дальше было нельзя.

И прежде чем Митька обернулся, я влетел через окно в хату, сбив с подоконника горшки с цветами, и кинулся к нему под ноги. В это время надо мной что-то разорвалось. В нос ударил кислый, едкий запах пороха. Вокруг зазвенел железный дождь. Его капли запрыгали по комнате, по полу…

Трудно понять, откуда у пьяного взялась такая сила! Он был словно буйнопомешанный. Я боролся с ним и боялся, что мне его не одолеть. Он был похож на крепкое, жилистое дерево с торчащими во все стороны сучьями, которые надо было обязательно сложить вместе, а то они здорово колотили и мяли меня…

Потом прибежали какие-то парни, по-деловому, сосредоточенно связали веревкой дергающегося подо мной Митьку.

Я огляделся. Вся комната серебрилась алебастровой пылью, а по ней ходил бледный, худенький мальчик лет пяти, в сатиновых залатанных трусиках, и молча собирал пятаки и гривенники…

Митька угодил в копилку, стоящую на старомодном резном буфете.

Я не знаю, почему тогда принял решение, чуть не ставшее для меня роковым. Может быть, потому, что вид Митьки был ужасен: безумные глаза, ходившее ходуном связанное тело, бычье мычание?

Оброненная кем-то фраза: «Теперь до утра не успокоится»?

Наставление преподавателей, что подобных нарушителей надо немедленно изолировать?

Тень смерти, в клочья разнесшая гипсовую кошечку?

Наверное, все вместе.

Мы дотащили его в мой кабинет почти на руках. Уложили на диван с потрескавшимся дерматином, и я остался один на один с Герасимовым коротать ночь…

Это потом я вспомнил во всех подробностях. Во всех деталях зыбкого, полудремотного бдения. И каждая секунда показалась значимой и полной смысла. Потому что эта ночь, как удар топора, разделила всю мою жизнь ровно пополам. На то, что было до и после.

Но все это было потом.

А тогда я сидел за своим столом, опустив отяжелевшую голову на руки, и смотрел на Митьку, зубами, вцепившегося в веревку и остекленевшими глазами уставившегося в потолок. Герасимова бил озноб. Кто-то зачем-то окатил его из ведра.

Диван под ним ходил ходуном, скрипя старческими пружинами. А потом он утих. Но минут через двадцать Герасимова снова стал бить озноб. Не решаясь сбегать домой за одеялом и не найдя ничего другого, я укрыл его сложенной вдвое суконной скатертью со стола.

Часа в три он притих. Я развязал ему руки. И вздремнул сам.

Часов в пять я проснулся оттого, что он сидел на диване и смотрел прямо на меня. Взлохмаченный, с синим, отекшим лицом.

— Голова трещит, — прохрипел Митька. — Опохмелиться бы…

Я молча налил ему стакан воды из графина. Он выпил ее всю судорожными глотками. Махнул рукой и снова повалился на диван, подбирая под себя ногами короткую скатерть и сворачиваясь в калачик.

Окончательно я проснулся часов в семь. Что-то подтолкнуло меня. Я открыл глаза. Комнату самым краешком коснулось солнце. Но этого было достаточно, чтобы вся ночь улетела бог знает куда.

Я смотрел на спокойно вытянувшегося Митьку. Его ноги вылезли из-под скатерти. У меня было такое ощущение, что я врач, переживший у постели больного опасный кризис его болезни.

Подошел к нему и потряс за плечи.

— Вставай.

Но он лежал неподвижно. Так неподвижно, что у меня у самого, казалось, остановилось сердце…

Я даже поначалу не сообразил, что случилось. А когда до меня дошло, почему Герасимов так неподвижен, почему так спокойно его одутловатое лицо, я зачем-то первым делом позвонил Ксении Филипповне. И уж только потом вызвал врача.

Стали появляться люди — Ракитина, Нассонов, Катаев…

Сколько прошло времени, пока не приехал начальник РОВД майор Мягкенький, следователь прокуратуры и судмедэксперт, не знаю.

Помню только причитания Митькиной жены, которые отдавались в душе такой болью и безысходностью, что я был готов бежать хоть на край света, лишь бы не слышать их.

Потом мы сидели со следователем райпрокуратуры в кабинете у Ксении Филипповны. Он спокойно стал заполнять протокол допроса — фамилия, имя, отчество — и время от времени сгибал и разгибал скрепку.

Я смотрел на его ровный, отчетливый почерк, отмечал про себя профессиональную неторопливость и обстоятельность, с которой он вел допрос, а в голове у меня проносилось: ну вот и полетела прахом вся моя жизнь и служба. Осталось только появиться «черному ворону»…

Когда следователь закончил, в кабинете появился майор Мягкенький с судмедэкспертом. Начальник райотдела милиции, как мне показалось, старался на меня не смотреть.

Судмедэксперт, с редкой седой шевелюрой, в коломянковом пиджаке, засыпанном пеплом и крошками табака, вертел в прокуренных пальцах потухший окурок.

— Наружных повреждений нет… По всей видимости, смерть наступила часа четыре с половиной назад. А сивухой до сих пор несет! Такого вскрывать — хуже нет! — Он посмотрел на меня и, усмехнувшись, покачал головой. — Ему не воды надо было, а граммов сто пятьдесят… Тогда, может быть… — Он развел руками. — Абстиненция. — Незнакомое слово врезалось в сознание. — Вот тебе, бабушка, и троицын день… — закончил судмедэксперт и закурил новую папиросу.

— Что, теперь прикажешь в вытрезвителях водку держать? — хмуро произнес майор.

— И селедочку с луком, — усмехнулся следователь.

Мягкенький, озабоченно вздохнув, сказал мне:

— Нечего пока тебе тут маяться. Поехали…

И мы пошли через толпу расступившихся станичников — майор, судмедэксперт и я..

Следователь остался в станице.

Я шел, никого не видя, не различая и не выделяя из общей массы.

И как хлыст обожгли слова какой-то старушки:

— За что человека сгубили, ироды, да еще в божий день?..

Уже в машине, по дороге, недалеко от сельисполкома, где в моей комнате лежал утихший навсегда Герасимов, когда мимо нас промчалась машина из морга, начальник райотдела сказал в сердцах:

— Дернул же тебя черт забрать его в свой кабинет!

Я ничего не ответил. Неужели и он думает, что я виноват? Но в чем? Почему смерть Митьки лежит на мне?

Может быть, я действительно сделал что-то не так? А с другой стороны, не забери я его к себе, могло ведь случиться еще страшнее.

Вдруг подумал, смогу ли я доказать следователю, что не виновен, поверят ли мне?

В райотделе в Краснопартизанске только и говорили о ЧП в станице. Майор Мягкенький собрал руководящий состав, и они стали о чем-то совещаться. Я сидел в дежурной комнате и еще и еще раз перебирал события ночи.

Может быть, я что-нибудь сделал Митьке, когда боролся с ним в хате? Ведь мы катались по полу, как сцепившиеся звери, ударялись о ножки стола, о комод… Попади нечаянно в висок — и крышка… У меня у самого до сих пор ныл затылок, на котором бугрилась здоровенная шишка.

От всех этих мыслей меня бросало то в жар, то в холод…

В приемной начальника отдела я неожиданно столкнулся с бабой Верой, той самой, у которой была корова Бабочка…

Чистенькая, наглаженная Крайнова смиренно ожидала, когда можно будет зайти к майору. Возле нее, плечом подпирая стену, стоял подросток, угрюмо созерцая свои длинные, нескладные руки.

Крайнова, увидев меня, поклонилась:

— Здравствуйте, товарищ участковый.

Бывать в подобных учреждениях ей, видимо, приходилось не часто. И мне она обрадовалась, как своему.

— По какому делу? — спросил я. — Может быть, помощь какая-нибудь требуется?

— Благодарю. Спасибочки, — еще раз поклонилась она. — Вот за горемычным пришла, — кивнула старушка на подростка. — Внучок мой, Славка.

Парнишка глянул на меня виновато из-под челки, наискось закрывавшей ему лоб.

— Набедокурил?

— Из бегов вернули… — вздохнула баба Вера.

И тут я обратил внимание на старенький, видавший виды рюкзак в углу приемной.

Из двери выглянул Мягкенький.

— Заходите, Вера Николаевна, И ты, Миклухо-Маклай… — поманил он паренька.

Славка, подхватив рюкзак, двинулся вслед за бабкой.

Пропустив их, майор сказал мне:

— Кичатов, зайди ко мне минут через десять.

— Слушаюсь, товарищ майор.

А когда я ровно через десять минут вошел в кабинет начальника, он уже был один и сразу приступил к делу.

— На твой участок направлен проживать Вячеслав Крайнов. К бабушке, стало быть. Ты их видел…

— Так точно, товарищ майор. Крайнову я знаю. Пенсионерка. Муж ее тоже пенсионер. Коммунист…

— Постой, не долдонь. Вячеслав Крайнов был дважды задержан в поездах дальнего следования. На восток двигался. В Сибирь. Романтика, понимаешь, одолела. Парнишка, еще и пятнадцати нет. В город с родителями перебрался шесть лет назад. А город на иного влияет не в лучшую сторону… Один раз задержали в поезде целой компанией. Вернули родителям. Теперь — рецидив. Ну и мелкая кража. В колонию его — жалко. Испортится вконец. А украл с голодухи. Проводники на поездах, подлецы, что делают: берут у таких, как он, последнюю пятерку, и езжай, куда хочешь. Не думают, что у пацанов шиш в кармане остается. А ехать надо пять-шесть суток… Вот и воруют. Короче, хлопца сняли с поезда, а он назвал адрес своей бабки. Может, испугался, что отец взгреет как следует. Родителям сообщили по телефону. Крайнову-старуху вызвали. Они промеж собой решили, чтобы этот самый Миклухо-Маклай пожил в деревне, подальше от дружков. Да и сам задержанный говорит, что хочет жить у бабки. А тебе задание — присмотреть за ним. Найди кого-нибудь постарше его, из комсомольцев. Что называется, настоящего общественного воспитателя. Чтобы занялся им. Потом утвердим, все как полагается. Задание ясно.

— Так точно, товарищ майор.

Уже в конце рабочего дня я встретился в РОВДе со следователем райпрокуратуры, который вернулся из Бахмачеевской. Он посмотрел на меня и покачал головой:

— Повезло тебе, Кичатов. В рубашке родился… Двенадцатый калибр. С такого расстояния он размозжил бы тебе голову, как перезрелый арбуз… Завтра часиков в одиннадцать зайди ко мне. Продолжим разговор…

Я решил сегодня в Бахмачеевскую не возвращаться. Все равно утром надо быть здесь. Завтра же должно состояться вскрытие. Что оно покажет? А если предварительное заключение судмедэксперта, что Герасимов умер с перепоя, не подтвердится?

Но об этом не хотелось думать.

«Дорогая Алена!

Ты спрашиваешь, как идут у меня дела? Сама знаешь, когда говоришь по телефону, все главное вылетает из головы. А дела у меня идут отлично. И вообще работой я загружен по горло. До меня здесь был один человек, который все запустил, и приходится налаживать. Сейчас готовлю большую и важную лекцию для населения, разработал и утвердил в сельисполкоме мероприятия по профилактике и предупреждению преступности. Мне тут подбросили одного подростка твоих лет, с которым надо провести большую воспитательную работу, Еще думаю организовать в колхозе секцию самбо. С утра до вечера занят. Ты не представляешь, сколько у участкового инспектора всяких забот и хлопот. И еще многое я тебе писать не могу из-за специфики моей службы. Аленка, как там наши папа энд мама? Где ты думаешь провести лето, неужели проторчишь в Калинине? И с чего ты взяла, что я влюбился? Ты еще маленькая и в этих вопросах ничего не смыслишь. Пиши мне чаще, целуй маму и папу. Крепко обнимаю, твой Дима».

Такое вот письмо я написал своей сестренке сразу по возвращении из города. Но опустить в почтовый ящик так и не решился.

Во-первых, потому, что дела у меня шли совсем не блестяще, на душе было муторно и тревожно. Во-вторых, какой интерес сестренке читать о моих повседневных делах? Тем более героического в них пока что мало. В-третьих, я хотел бы пригласить ее отдохнуть в Бахмачеевскую. Какая это была бы радость — побыть вместе! Но этого я не мог себе позволить. Не дай бог, до нее дойдут какие-нибудь слухи.

Вскрытие показало, что Герасимов умер с перепоя. Но следователь на допросе вел себя странно. Все было официально и сухо. И лицо его ничего не выражало. Он отпустил меня, сказав: «Разберемся». А в чем и как — не знаю.

И еще до меня дошли сведения, будто наш комсомольский секретарь ездил в Краснопартизанск. К следователю. От себя лично. Поговорить с Колей откровенно я не решился. Все ждал, сам расскажет. Но Катаев при встречах никогда не заводил разговора о своей поездке и вообще о Герасимове. Может быть, не желал огорчать?

Но самым неприятным были слухи. Ядовитые, злые.

Проходя по улицам станицы, я чувствовал спиной долгие взгляды. Кое-кто был склонен не верить следователю и заключению судмедэкспертизы. А иные прямо говорили, что не попади Митька в ту ночь в милицию и опохмелись утром, жить бы ему да жить. Может быть, и так. Но кто мог поручиться, что, оставь я его дома, не пришлось бы хоронить его жену и сына, а самому Митьке не переживать эту трагедию и суд?

Моему начальству, там, в райцентре, было легче: послали рапорт по инстанции, приложили заключение — и дело с плеч.

А каково мне?

Неприятнейшим образом вел себя Сычов, мой предшественник. Со мной он здоровался насмешливо, словно говорил: вот что ты наделал, сосунок. Жизнь-то человеческая и ответ за нее — не песенки петь. При мне, мол, такого не было… Теперь он часами просиживал на корточках у дверей тира. Возле него останавливались станичники, о чем-то говорили, качали головами и поглядывали при этом через дорогу на мои окна…

Не знаю, что бы я делал, не будь рядом Ксении Филипповны и Коли Катаева.

— Хватит киснуть, Дмитрий Александрович, — сказала мне как-то Ракитина. — Знаешь, если брать на себя все грехи, то небо с овчинку покажется. Конечно, разные несознательные элементы болтать будут. Как говорится, на чужой роток не накинешь платок… Но ты не поддавайся. Себя извести легче всего.

Зашел и Коля Катаев. Мы пораскинули, кого определить Славке Крайнову в «опекуны».

— Как-то надо по-человечески, — ерошил свой чуб комсомольский секретарь. — А то как же получается — формально свести его с кем-нибудь: вот, мол, тебе общественный воспитатель. И пойдет вся механика насмарку…

— Верно, — подтвердил я. — Пацан и так напуган.

— Что, если их подружить с Чавой, то есть с Сергеем Денисовым?

Я пожал плечами:

— А чему он его научит?

Коля рассмеялся:

— И ты туда же… Э-эх, товарищ инспектор! Пора бы людей изучить. Для тебя, если цыган, то…

— Ерунда! Я говорю об образовании Денисова. Ну это самое, кругозоре…

— Серега — заводной парень. Природу, животных любит. Поет, танцует.

Уж лучше бы он об этом не вспоминал. Серьезно выступать против Чавы нельзя. Еще заподозрят, что из-за библиотекарши.

— Денисов, Денисов… Может быть, ты и прав.

— Конечно! — подхватил Коля. — Главное сейчас что? Увлечь чем-нибудь пацана. А образование ему школа даст. Пока лето, Крайнов может походить у Сереги подпаском…

— Пойдет он тебе в пастухи, держи карман шире! Городской.

— А знаешь, что мне Славка сказал? — продолжал Катаев. Он-то, видно, сразу почувствовал, что по-человечески с пацаном я так еще и не поговорил. — Там, в городе, голубятню он хотел соорудить. Очень увлекается этим делом. Построили они с дружками голубятню на крыше своего девятиэтажного дома, а их домоуправ погнал. Вид, говорит, современный портит. Вот и обидели мальцов. Я понимаю, что это был только повод для побега. А все-таки, значит, лежит у него душа к живому, к природе…

— Это надо учесть, — сказал я. — Но у меня есть еще одна мыслишка… Как ты считаешь, если попытаться увлечь ребят самбо? Конечно, кто хочет.

Коля сразу сообразил, что к чему.

— Это ты надумал после того вечера, когда Женькины дружки драку устроили?

— Верно, — признался я.

— Ты спрашиваешь, стоящее ли дело? Только предложи — я первый прибегу. Пригодится. Да и жирок порастрясти… — Он со смехом похлопал себя по поджарому животу. — Какой у тебя разряд?

— Мастер.

— Иди ты! Вот сила… То-то ты их в клубе как котят…

— Ну, преувеличиваешь, — смутился я. — А заниматься где?

— Это сейчас просто, в школе. А когда учеба начнется, как-нибудь согласуем с директором, а он — с учебным процессом… И вообще, если у тебя такое спортивное настроение, можешь прийти на стадион. В футбол играешь?

— В школе гонял.

— Случаем, не на воротах стоял?

— Нет, защитник…

Коля окинул меня взглядом:

— Для твоей комплекции подходяще.

Так с его легкой руки началась моя деятельность в спортивном обществе «Урожай».

Я последнее время не видел Ларису. Говорили, она мотается по бригадам на лошади. Развозит читателям книги, проводит конференции и рьяно собирает экспонаты для местного музея. Вообще я убедился, что слова у нее не расходятся с делом.

Стояли жаркие, дремотные, зыбкие от марева дни.

Я все ждал вызова в прокуратуру, но следователь словно забыл о моем существовании.

Работы у меня скопилось достаточно. И в ней я находил забвение.

После некоторых колебаний я все-таки пошел к мужу Клавы Лоховой.

Дом Лоховых стоял на отшибе. Вдоль дорожки от калитки до самой хаты был разбит цветник. Цветы подобраны так, что самые высокие росли позади низких, не затеняя и не заслоняя их. Меня поразили бирки с названиями, болтающиеся на вбитых в землю колышках. Для того, видно, чтобы осенью, когда созреют семена, не смешать их, не перепутать.

Конечно, все это было сделано Тихоном, Клава вряд ли к чему прикасалась: магазин открывался с утра, а закрывался чуть ли не с поздней зарей. А кому не хочется иметь такой уютный дом? Вот она и пеклась о том, чтобы мужа не трогали.

С ним я разговаривал буквально десять минут.

По словам Нассонова выходило, что Тихон — отъявленный лентяй и лежебока, уклоняющийся от работы. А я встретил работящего мужика, спокойного и приветливого.

Выслушав меня, он только покачал головой:

— Ну, Клавдия Никаноровна зря меня бабой представила. Рад бы пойти трудиться, да болячки не пускают. — И показал вполне официальный документ, в котором значилось, что Лохов — инвалид второй группы. Оказывается, у него было удалено одно легкое. Застарелый туберкулез…

Конечно, после такого говорить с ним о работе в колхозе было бы просто неприлично. Не корить же человека за его болезни!

Я извинился за визит, откозырял и даже выразил обиду, что Клава поставила меня в неловкое положение.

— Ничего, бывает, — проводил меня до калитки Тихон. — Я вас понимаю, товарищ инспектор. Что теперь Лохов? Вроде пенсионера получается. А ведь в свое время всю тайгу обошел… с геологическим рюкзаком.

Даже в такую жару у него была наглухо застегнута рубашка. С виду — крепкий, здоровый мужик. Вот не повезло!

Я рассказал о нашем разговоре Нассонову. Тот покачал головой и махнул рукой, буркнув, что не может же он знать, что внутри у каждого станичника, не рентген, поди.

И еще я сказал Нассонову, что в нашем районе появилась артель шабашников, которая разъезжает по станицам и хуторам, предлагая разные услуги: кому лошадь подковать, кому лудить и паять посуду, берутся и за более сложное дело — починить жнейку, сенокосилку. Даже возят с собой горн, наковальню и другой инструмент.

Правда, в станице эта артель пока не появлялась, но возникли трое незнакомцев в галифе, в длинных пиджаках и хромовых сапогах. Кто такие, еще не знаю.

Геннадий Петрович выслушал меня довольно холодно, давая понять, что он сам с усами, и не без иронии поблагодарил за напоминание о бдительности…

Однако я не успокоился и постарался собрать сведения о вновь прибывших.

Оказалось, что эти трое, цыгане, приехали в Бахмачеевскую и интересовались лошадьми. Родственников у них в нашем колхозе не было.

Останавливались они обычно у Петренко. Это еще одна цыганская семья в колхозе, помимо Денисовых. Но Петренки с Денисовыми почти не общались. На мой вопрос: «Почему?» — Арефа насмешливо ответил:

— Мы простые. А они киноактеры. В картине как-то снимались. На экране меньше секунды, а фасону на всю жизнь.

Теперь приезжие ходили по станице с Чавой. Значит, Денисовы их тоже знали. Мне хотелось поговорить с Арефой, но он с женой уехал на похороны младшего брата в станицу Альметьевскую.

Оставался Чава. Он зашел ко мне сам поговорить насчет Славки Крайнова.

Чава был веселый, довольный. Но сквозь его веселье проскальзывала озабоченность.

Внук бабы Веры оказался послушным мальчишкой, покладистым. «Может быть, опять побег задумал? — мелькнуло у меня в голове. — Усыпляет бдительность».

— А как справляется со стадом? — спросил я.

— Со стадом справляться ему нечего. Главный пастух — Выстрел. Я у него заместитель. А Славка уж и не знаю, чей заместитель…

Я слегка прощупал Чаву насчет знакомых, с которыми он несколько дней околачивался в Бахмачеевской.

— За них не беспокойся, товарищ лейтенант. Они до самого председателя дело имеют. И сейчас поехали с ним на конеферму.

Вот почему Нассонов не особенно хотел со мной говорить о приезжих! Значит, есть у председателя с ними какие-то дела.

— Раз с председателем, тогда все в порядке. — Я снова перевел разговор на подпаска. — Ну а какое-нибудь увлечение у Вячеслава есть? Чтобы не думал снова о побеге?

— Рыболов! Готов весь мир променять на удочку.

— Хорошо, пусть удит. Сходил бы с ним на рыбалку. Сближает.

Чава задумчиво почесал щеку.

— Конечно, надо бы… Времени нет, И не очень я это люблю.

Я подавил вздох: в станицу, мол, часто наведываешься, в библиотеку, вот и времени нет.

— А вы его в свой кружок по самбо возьмите, — предложил Чава.

— Мал еще, — ответил я. — Подрастет — подумаем.

Дело в том, что в секцию самбо набралось много желающих. Коля развернул дело масштабно. После двух занятий я отобрал тринадцать ребят.

Спортзал в школе мы получили без всяких препятствий. Помог партийный секретарь колхоза Павел Кузьмич. Сначала мое начинание его насторожило.

— А не станут ребята после этого озоровать больше? — спросил он. — На практику не потянет?

— Наоборот, — сказал я.

— Тогда добре. Только тех, кто поактивнее, сагитируй в народную дружину. Оформи как следует.

Так была пополнена в станице дружина. И теперь каждый вечер в клубе дежурило два-три человека с красными повязками.

Гарцевали, кружили по зеленому полю всадники.

Геннадий Петрович сосредоточенно глядел на своих питомцев.

С ним был Арефа, осунувшийся, загоревший, и скучающий секретарь партбюро.

Дело в том, что очень скоро в районе ожидались скачки. И Нассонову предстоял целый ряд тактических вопросов.

А я сюда пришел просто повидать Ларису.

Два скакуна подъехали к нам одновременно: Лариса на Маркизе и Чава на пегом коне.

Я приветливо улыбнулся Ларисе. Она устало ответила. Чава вообще был какой-то сумрачный.

Нассонов что-то им выговаривал. Оба как-то безучастно слушали, придерживая разгоряченных, нетерпеливо вздрагивающих коней.

— Я тебе говорю, Сергей! — повысил голос Геннадий Петрович.

Чава странно посмотрел на него и махнул рукой:

— А что я могу сделать?

— Вот те на! — вмешался Арефа. — Ты что, не можешь перелететь плетень, чтобы не сесть на него?

Сергей зло сплюнул.

— Нэ, ашунэс, ты что, с цепи сорвался? — удивился Денисов-старший.

— А, ладно! — Чава сделал резкий жест рукой и пришпорил коня. — Могу еще раз.

— А ты отдохни, — сказал Нассонов Ларисе.

Она слабо, натянуто улыбнулась. И, тронув Маркиза, шагом направилась к конюшне.

— Ты уж не кричи на своего, — пожурил Арефу председатель. — Устал, видать, парень.

— Устал! — отмахнулся Денисов. — Дурью мается. Какой — не знаю.

— Мне от него много не надо, — продолжал Нассонов. — Пусть только выступит. Для массовости. Вот за Маркиза я уверен. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, в районе ахнут, разрази меня гром! Я ведь тоже не сидел сложа руки. Чижов из колхоза «XX партсъезда», говорят, выступать не будет. Конь захромал. Мокрицы.

— На чужую беду надеяться — свою найти, — сказал молчавший до сих пор Павел Кузьмич.

— Типун тебе на язык, — сплюнул председатель. — Ты мне Маркиза не сглазь! Этому коню не то что в районе, в области не найти под стать. Считайте, что главный приз скачек — в нашем кармане.

Повестка из прокуратуры пришла совершенно неожиданно, хотя я и ждал ее постоянно.

Разумеется, вскочил на мотоцикл — и в Краснопартизанск. Примчался раньше положенного времени, и следователь попросил немного обождать.

Раза два он выходил из своего кабинета, заходил в приемную прокурора и снова возвращался к себе, не обращая на меня никакого внимания. Я пытался что-то прочесть на его лице, но оно было бесстрастным, как раньше при допросах.

Ожидание становилось все более тягостным. Я был готов на все, лишь бы поскорее узнать, чем закончилось дело о смерти Герасимова.

И когда следователь наконец пригласил к себе, я, признаться, вошел в кабинет в состоянии полного упадка духа.

— Что я могу сказать, Кичатов? — посмотрел на меня следователь сквозь очки. Неестественно большие глаза, увеличенные сильными линзами, казалось, глядели осуждающе и недобро. У меня похолодело внутри. — Дело по факту смерти Дмитрия Герасимова прекращено.

Я сразу и не понял, хорошо это или плохо. И растерянно спросил:

— Ну а я как?

Следователь удивился:

— Никак.

— Что мне делать?

— Работайте, как прежде.

Мне хотелось расцеловать его. Я забыл о том, что проторчал в прокуратуре черт знает сколько времени, чтобы услышать одну-единственную фразу, которая, как гору с плеч, сняла с меня переживания и волнения последних нескольких недель. И этот сухой человек показался мне в ту минуту самым приветливым, самым симпатичным из всех людей…

Не помня себя от радости, я выскочил из прокуратуры и первым делом бросился в РОВД. Мне не терпелось поделиться новостью со своими, и прежде всего, конечно, с майором Мягкеньким.

Но он уже все знал. И огорошил — на меня поступила жалоба, анонимка. Хоть и говорят, что анонимки проверять не надо, но на всякий случай все же почему-то проверяют…

По анонимке выходило, во-первых, что я веду себя несолидно, «дискредитироваю мундир и звание. Гоняю в одних трусах с колхозными пацанами» (это о моем участии в соревновании по футболу), «распеваю по вечерам под гитару полублатные песни» (выступление в клубе), «учу ребят драться» (кружок самбо).

Все это чушь и меня не трогало. О чем я и сказал майору. Задело то, что анонимщик просил «серьезно и вдумчиво разобраться и пересмотреть дело о смерти Дмитрия Герасимова».

— Кто так на тебя зол? — спросил Мягкенький.

— Не знаю, — ответил я, хотя и догадывался: Сычов.

И Ксения Филипповна говорила, что он болтает много лишнего.

* * *

Свидетелем этой картины я оказался случайно. Нассонов ходил по своему кабинету, размахивая правой рукой, словно рубил на полном скаку шашкой.

— Мне сцены из спектакля показывать нечего! Если бы в колхозе нашлась хоть одна душа, которую слушался бы Маркиз, я послал бы тебя к чертовой матери, разрази меня гром! Потому что не привык зависеть от бабских капризов.

В чуть приоткрытую дверь виднелся профиль Ларисы.

— То из кожи лезла — дай ей коня! Дали самого лучшего! Ты его объездила. Спору нет — заслуга твоя. Чуть не на коленях просила допустить к скачкам. Допустили. Заявили тебя в заезде. Растрезвонили на весь район. И на тебе — не хочешь выступать! Какая тебя муха укусила?

— Не могу… — Девушка еще ниже склонила голову. — Кто-то ведь может вместо меня…

— Маркиз никого не подпускает к себе и на сто метров! А! Нет у меня времени уговорить… Не поедешь — черт с тобой! Все! Иди!

Лариса вышла из кабинета и, не глядя на меня и секретаршу, быстро прошла приемную.

А вечером они сидели с Чавой на пустой скамейке возле остановки автобуса. Мне показалось, что беседа их была печальна. И как будто Лариса плакала…

Мне стало жалко Ларису.

Весь следующий день, всю ту памятную субботу, я искал повод забежать в библиотеку.

Слава богу, повод нашелся. Как спасителя, послал мне бог Колю Катаева.

Недалеко от хутора Крученого, на небольшом бугре, находилась могила с грубо отлитым цементным обелиском. Под ним покоились останки советских воинов, погибших в последнюю войну. Коля, Лариса и другие комсомольцы колхоза решили организовать поиск героев, узнать их имена.

Я предложил вовлечь в это мероприятие моего подопечного Славу Крайнова. Вот об этом и надо было поговорить с Ларисой.

Коля, конечно, ничего не знал о том, что произошло вчера между Чавой и Ларисой.

— Завтра скачешь? — спросил он у Ларисы.

Она резко ответила:

— Ну что пристали? Почему это всех так интересует?

— Ты не кипятись, — успокоил ее Коля. — А интересует потому, что честь колхоза…

— Как будто на мне свет клином сошелся. Честь колхоза! А может, я чувствую, что провалюсь? — Лариса осеклась. Наверное, поняла, что так нельзя было говорить Катаеву, человеку мягкому и доброму.

Но Коля не обиделся.

— Держись, хохол, казаком будешь, держись, казак, атаманом будешь, — со смехом сказал он. — А мы к тебе, ежели по-честному, зашли поговорить о другом.

— Некогда, ребята, спешу… — сказала Лариса.

— Тогда извини, зайдем в другой раз. — Коля театрально склонил голову.

— Честное слово! На конеферму надо.

— Все-таки скачешь? — подмигнул Катаев.

— Придется, — вздохнула Лариса.

— Может, подвезти? — неуверенно предложил я. — Мне как раз в ту сторону…

— Хорошо, — согласилась она, тряхнув головой.

И я вдруг отчетливо понял, что она бросает кому-то вызов. Меня это устраивало. Меня все устраивало, только бы побыть с ней вместе…

Я выбрал самый далекий путь. И ехал так медленно, что, наверное, отправься она к своему Маркизу пешком, добралась бы раньше.

По обеим сторонам дороги колосилась пшеница. Ее волны шелестели от горячего ветра.

Мы выскочили на бугор. Поле осталось позади. Уже видны были конюшни.

— Я скоро буду возвращаться. Заехать? — спросил я.

— Спасибо, Дима. Обратно я верхом. Возьму Маркиза на ночь к себе. Чтобы утром не тащиться за десять километров. И своим, ходом — в район.

Она вылезла из коляски мотоцикла.

— Дима, приезжайте завтра на скачки, а? Поболеете за меня.

— Постараюсь, — сказал я и поехал дальше.

* * *

Ночью над Бахмачеевской дул астраханец — жаркий суховей, не остывший даже под утро.

Проснулся я поздно. Тяжелая голова с трудом решала: ехать ли в район на скачки или махнуть со Славкой на сазанов. В результате внутренней борьбы с самим собой я решил все-таки ехать в район. На самом деле я знал, что поеду именно туда.

Только я оделся, как хлопнула калитка, и в мою комнату стремительно вошел Нассонов.

— Собирайся поскорей! Случилась какая-то чертовщина.

Вот так, в светло-серых брюках и рубашке с короткими рукавами, я сел рядом с ним в «газик». И мы поехали на хутор Крученый.

Из его рассказа, пересыпанного крепкими выражениями, я узнал, что в районный центр на скачки приехали все, кроме Ларисы. Нассонов с Арефой ночевали нынче в Краснопартизанске. И как только председатель увидел, что нет Маркиза и Ларисы, помчался в станицу. Бабка Настя, у которой жила Лариса, подслеповатая, тугая на ухо старушка, ничего толком сказать не могла. Ночью ей как будто мерещилось, что пес, такой же старый, как его хозяйка, «брехал, словно кто чужой приходил». А Ларисы не было. Не было и Маркиза, которого она с вечера привязала на базу. Лишь только уздечка и седло Маркиза лежали в ее комнате.

— А почему в Крученый? — удивился я. Нассонов промычал нечто нечленораздельное. — Ведь Чава тоже должен скакать. Разве он не в районе?

— Нет. Не должен был. Его конь растянул ногу.

Нассонов резко осадил машину у дома Арефы. Навстречу поспешно вышли встревоженная Зара и черноглазые внуки Денисова.

— Лариса приходила. И ушла. Куда — не знаю.

— Пешая? — уточнил Нассонов.

Вообще спрашивал только он. Я молчал.

— Да, да, — кивнула Зара. — Пешая.

— А когда?

— Чуть светало.

— Где Сергей?

— Как где? Со стадом, наверное.

— Он дома ночевал сегодня?

— Нет. Не ночевал. Как уехал под вечер с Васькой в станицу, так и появился только утром.

Мы с Нассоновым переглянулись.

— А где был ночью? — спросил председатель.

— Сказывал, у Петриченко. Утром прискакал. Забежал в хату и снова умчался как угорелый…

— А Аверьянова Лариса когда приходила? — не выдержал я.

— Еще до того, как Сергей приезжал.

— Так зачем же она приходила?

— Почем мне знать? Сергея спрашивала. Я сказала, как вам. Она и ушла.

Я заметил, все, что касалось Ларисы, вызывало у Денисовой раздражение…

Мы поехали к лесопосадкам. Оставив машину на опушке, вошли в ряды далеко просматривающихся дубков.

Славка Крайнов лежал в траве, что-то громко насвистывая. Он так был увлечен этим занятием, что не заметил, как мы подошли.

— Сегодня я выгнал стадо сам. Тетя Зара сказала, что Сергей где-то заночевал. Потом пришла эта, как ее, Ларка. Чуть не плачет. Говорит, конь пропал какой-то. Царь или буржуй, что ли… Сергея спрашивала. Я ей говорю, что он вот-вот подъедет. Так и раньше бывало: если я выгоню стадо сам, он попозже приезжает. Ждать она не стала.

— Ушла в Куличовку, наверное, — как бы про себя отметил председатель. — Там Петриченко живет…

— Ага, — кивнул Славка. — Зазря она пошла, потому что Сергей скоро подъехал. Я ему все рассказал. Он развернулся — и галопом. Крикнул что-то: не то «стереги», не то «подожди». А может быть, «скажи»… Вот и все.

— Когда это было? — спросил я.

— Не знаю точно. Часов в пять.

Петриченко, колхозный кузнец, сообщил, что ни Сергей, ни Васька (цыган, с которым Чава накануне встретился в Бахмачеевской) у него ночью не были. Утром, часов в шесть, была Лариса. Ушла. Скорей всего на автобус…

— Вот тебе и задачка, милиция! — сказал Нассонов, когда мы сели в машину. — Э-эх, поеду, обрадую Арефу…

— Зачем вы так сразу, Геннадий Петрович? — сказал я. — Дело пока неясно.

— Вот и выясняй. — Он с ожесточением надавил на стартер и рванул вперед так, что «газик» взвыл всеми шестеренками.

Дела еще, собственно, никакого возбуждено не было, но я все же решил кое-что проверить. А так как я не имел следственного чемодана, то сунул в карман подвернувшуюся под руку лупу, рулетку, перочинный нож, мягкую кисточку, бумагу и направился к дому бабки Насти.

Старая, перекошенная калитка устало проскрипела ржавыми петлями.

На базу никого. Только из-под кустов у забора виднелась спина разомлевшего пса.

Я заглянул в плотно закрытое окно, И отпрянул. Мы столкнулись глаза в глаза с Ларисой. С бьющимся сердцем я поднялся на крыльцо и постучал.

Она открыла, отстранилась, пропуская меня в хату. В комнате было прохладней, чем на дворе. Я огляделся. Седло и уздечка лежали на лавке.

Бедная Лариса! Синие тени залегли под глазами, возле уголков губ обозначились печальные морщинки.

— Что произошло? — спросил я, не зная, куда девать руки.

— Я ничего не знаю. Ничего.

— Где Маркиз?

— Что ты пристал! Я сама хочу, чтобы мне объяснили… — Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

Скрипнули половицы, у двери сухо и надтреснуто прозвучал старческий кашель.

На пороге стояла старуха, сложив руки под грудью и беззвучно двигая провалившимся ртом. Она прошамкала:

— Куда отлучишься, кликни. Я запру дверь…

— Хорошо, баба Настя, хорошо… Вы идите прилягте.

— Пойми, дело нешуточное. Не старая тряпка пропала, а породистый жеребец, — снова заговорил я.

— Чего ты от меня-то хочешь? — Она уже, кажется, взяла себя в руки.

— Давай не будем злиться друг на друга, а спокойно, по-человечески поговорим, — предложил я.

Она задумалась, встряхнула головой.

— Ладно. Маркиз был привязан вон там. — Она поднялась, подошла к окну. Я встал сзади нее, — Видишь, еще сено осталось?

— Выйдем во двор.

— Зачем?

— Что я отсюда увижу?

Под старым, покосившимся навесом в яслях из растрескавшихся досок лежало разворошенное сено. Я обошел ясли. Земля во многих местах хранила отпечатки лошадиных подков. Они вели к тыну. Ограда была мне по грудь.

— Ты хорошо его привязала?

— Нормально.

— Чем? Веревкой?

— Нет. На нем была обротка.

— Что это такое?

— Ну, как уздечка, только без удил…

— Ясно.

Я вынул лупу. Это все-таки производит впечатление. Солидно. Тщательно оглядел следы возле ограды. Они ни о чем не говорили мне.

— А калитка?

— Ворота заперла. На щеколду. Вся, ну буквально вся земля в следах копыт.

— Что он, мяч гонял по двору, что ли?

— Вечером я его пустила. Он ходил, все осматривался, обнюхивал. Как собачонка. А привязала его на ночь.

Я упорно продолжал разглядывать землю в лупу, хотя чувствовал, что это занятие становится глупым.

Пес, видимо, сильно линял. Весь двор был усыпан клочками рыже-серой собачьей шерсти.

— Когда пропал Маркиз?

— Не знаю. В начале четвертого будто кто-то подтолкнул меня. Я вскочила, глянула в окно. Еще было темно. Луна как раз освещала навес. И обмерла — нет Маркиза.

— А дальше?

— Ну, выскочила… Нет, и все.

— Подожди. Может быть, тебя разбудил скрип ворот, чьи-то шаги?

— Нет, нет! Было совершенно тихо.

— А ворота?

— Заперты.

— И ты сразу пошла на хутор?

Она глянула мне в глаза почти с ненавистью. Но я решил не отступать. В конце концов сейчас я находился при исполнении служебных обязанностей. Личные чувства надо было отмести.

— Почему ты пошла прежде всего в Крученый? Ты ведь пошла пешком. Среди ночи…

— Я не хочу ни перед кем отчитываться! Мне надоело, надоело! Все лезут, шушукаются…

Вот тебе и тихая Лариса! Передо мной стояла вся напружинившаяся рысь.

— Меня не интересуют никакие разговоры и сплетни, — сказал я как можно спокойнее и холоднее. — Сейчас я говорю только о фактах. Если кто и бросил какие-то подозрения на Сергея, то это прежде всего ты сама…

— Я подумала, что он подшутил надо мной… — Она умоляюще посмотрела на меня. — Ну бывает ведь такое? Могла я так подумать?

— Могла, — согласился я. — Он что, заходил вечером?

Она мотнула головой и резко ответила:

— Он сюда никогда не заходил. Бабка Настя строго-настрого приказала никого сюда не водить.

Я отвел глаза в сторону. И пошел к калитке, внимательно осматривая дорожку, ведущую к хате.

— Бабка Настя говорила, что собака беспокоилась.

Лариса махнула рукой:

— Дурной он, старый. На лягушек лает. Они ночью прыгают по двору. В погреб лезут.

— Сергей тебе что-нибудь говорил?.. Ну, насчет Маркиза?

Опять сузившиеся глаза.

— Нет. Маркиз его не интересовал.

Я потоптался на месте.

— Ладно. Пойду. Ты будешь дома?

— А что?

— Так, на всякий случай.

— Не бойся, не сбегу… Или тоже хочешь запереть меня в кабинете, как Митьку?

Ее слова обожгли меня. Но я промолчал.

Как бывает в жизни — дело прекращено, бумаги сложены в архив, а для людей оно еще живет в разговорах, в памяти…

Лариса повернула назад, в хату. Я, уже выйдя за калитку, почувствовал, что мои глаза что-то зафиксировали.

Вернулся во двор. Около дорожки, ведущей к крыльцу, валялся окурок самокрутки. Такие цигарки из местного самосада курят многие станичники.

Я осторожно поднял окурок с земли, аккуратно положил его в кулечек из чистой бумаги.

Уже в кабинете, пряча улику в сейф, я подумал о том, что осмотр надо было производить с понятыми. Это было упущением. Серьезным упущением.

Что же дальше? Искать Чаву? А кто такой Вася, что был с ним? Сплошные загадки.

Я проехал километров пять, прежде чем понял совершеннейшую глупость своего поведения.

Какой дурак погонит Маркиза по дороге, когда вокруг вольная степь? Шуруй себе напрямик в любую сторону через серебристые волны, уходящие к горизонту на юг, на север, на запад и на восток…

Воротившись в Бахмачеевскую, я заехал домой к секретарю партбюро. Это надо было сделать в первую очередь, узнать, что свело с Нассоновым трех приезжих, среди которых находился и Вася.

Услышав о случившемся, Павел Кузьмич покачал головой.

— Вот так штука! Я всегда говорил Петровичу, что хитростью никогда не возьмешь… Боком выйдет. А он крутил с этими приезжими. Вот штука! Понимаешь, они ему предлагали за Маркиза полуторагодовалого бычка и кобылу.

— Как за Маркиза? — удивился я. — Нассонов же на него ставку делает.

— Сперва председатель хотел отдать Маркиза в табун. Жеребец никому не поддавался — и все тут. У Петровича на всю жизнь памятка на плече. Здорово куснул. Если бы не Лариса, бегать бы сейчас Маркизу в степи.

— Подождите. Когда они сговаривались с Геннадием Петровичем: до того, как он решил выставить Маркиза на скачки или после?

— То-то и оно, что все это в одно время решалось. Арефа стоял на том, что конь первостатейный. Тут Лариса подвернулась. Эти трое в другой раз приезжают. Ну, Петрович стал крутить. Сказал мне: не Маркиза, так другого коня можно предложить. Короче хитрил, А бычок у них породистый. Хороший бычок. Может быть, они и столковались бы. Не на Маркиза, предположим, на другого коня. Отмочили они, брат, такую штуку, что Нассонов их погнал. Привели бычка и кобылу. С виду кобыла как кобыла. Резвая. Дюже резвая. На месте не стоит, танцует. Они-то, приезжие, думали — раз-два и обтяпали! Жаль, конечно, что Арефы в это время не было. Брата он уехал хоронить. Штука какая: брат у него младше, а помер. Вот что творится. Младшие теперь раньше уходят. Кабы знать, где упасть, так соломки бы припасть… Та-ак… Значит, Арефы не было, он-то всю эту лошадиную механику знает. Но Петрович, тут ему зачесть надо, смекнул, что дело неладное. Скачет кобыла, словно в цирке. Те трое, особенно этот Васька, торопят: на поезд, мол, надо успеть… Председатель говорит: подождем. Проходит время. Кобыла все тише, тише. Уж еле ходит. Ну они сами усекли, что номер лопнул. Разводят руками: мол, не понимаем, отчего кобыла скисла. Может, травы объелась какой? Оказалось, нет. Они просто напоили лошадь водкой. Придумать же надо такую штуку! Хмель вышел — вот и скуксилась. О чем потом они говорили, не знаю. Прогнал их Нассонов. Ты же его знаешь: решил — точка.

— Это он умеет, — подтвердил я.

— Крутой, ох, крутой! Но приглянулся покупателям Маркиз. А что? Красивый Маркиз… Тот самый Василий больше всего горевал, что дело не выгорело. Вот штука какая. Отобедаешь с нами, Дмитрий Александрович? Я быстренько на стол соберу…

Я вежливо отказался.

В свою хату я вернулся, когда начиналась гроза. Вскоре зашел Нассонов. Колючий, злой и мрачный. Он произнес, словно приказал:

— Найди мне Маркиза, живого или мертвого!

Я ничего не сказал ему. Если жеребца украли — одно дело, а если просто сбежал куда-нибудь, то пусть Нассонов и ищет сам. Никакого заявления я не получал и основания для возбуждения дела не имел. А командовать мною я не позволю. Какое мне дело, что у председателя скверное настроение?

О моих подозрениях и улике, которая хранилась в сейфе, я Геннадию Петровичу не сказал. Рано еще. Я ведь отлично знал, что Чава курит самосад…

Лариса взяла отгул и на работу не выходила. Сидела дома. Ни с кем не хотела разговаривать. Понятное дело — крах отношений с любимым человеком. Ко всей этой истории я намеревался проявить максимум сдержанности и объективности. А дальше посмотрим.

Чава как в воду канул. Зара уже ходила к Ксении Филипповне. И была почему-то спокойна, даже усмехалась. Мне это показалось подозрительным. Уж не посвящена ли она в намерения сына? Но и с ней я не хотел говорить. Надо сначала разведать у станичников. Уж наверняка кому-нибудь не спалось в душную субботнюю ночь. Я хотел пойти поговорить с соседями бабы Насти, но ко мне заглянул Федя Колпаков, колхозный шофер.

— Наверное, у тебя на сберкнижке тысячи, коли ты столько времени не работал.

— Как не работал? Работал. — Федя, разодетый не по будням, уселся на стуле нога на ногу, папироска в зубах. — Слесарил.

— Машину отремонтировал? Тормоза…

— Нет. Ухожу из колхоза. Так что можешь мне вернуть права с чистой совестью. Не будет ездить на твоем участке шофер Федя Колпаков.

Я вынул из сейфа права. Развернул, Шофер третьего класса.

— И куда же ты, Федя Колпаков, шофер третьего класса?

— В город. А первый класс получить не задача. Книжку почитать, кое-что выучить. — Он бережно сунул права в карман. — Еще буду министра какого-нибудь возить. А что такое шофер министра? Ближе, чем первый заместитель даже. Роднее, может быть, чем жена.

— Министры, Федя, в Москве живут. А там прописка нужна…

— Знаем, — загадочно усмехнулся парень.

После ухода Колпакова я задумался, почему из станицы уезжала молодежь. Кадровик из Калининского облуправления внутренних дел жаловался, что в области не хватает колхозников.

Может быть, у нас, в Калинине, климат не тот? Долгая зима, осенние и весенние распутицы. А тут? Юг! Теплынь больше полугода, фрукты и всякая зелень так и прет из богатой земли.

Но, с другой стороны, я знал, что Коле Катаеву предлагали переехать в Ростов на крупный завод. А он не поехал. Говорит, любит землю, приволье степей.

Если призадуматься, мне тоже становилась дорога наша станица. Ее неспешная трудовая жизнь, чистенькие, выбеленные хатки, полынная даль. Правда, Бахмачеевская была довольно мала.

— Какая станица, одно название, — воскликнула Ксения Филипповна, когда я сказал ей об этом. — Вот до немцев тут действительно много народу жило. Война растрясла Бахмачеевку. Считай, заново все пришлось ставить. Церковь, пожалуй, осталась нетронутой. С сотню хат. Кабы не было тут колхозной власти — хутор хутором. Я вот Петровичу все твержу: стройся, стройся пошибче. Текут люди отсюда, особенно молодежь.

— Неужели он сам не понимает?

— Понимает, наверное. Конечно, строиться — дело дорогое. Но без людей все равно хуже. Земля ведь человечьим теплом держится. Руками. Как сойдет с нее; человек, бурьян да чертополох разрастется. Яблоню оставь без присмотра, она через несколько лет в дичку превратится. Вот так… — И без всякого перехода вдруг сказала: — А Зара ведь больше печется, как бы Лариса Аверьянова не стала ее невесткой. Это уже интересно.

— Может быть, Денисов знает, где ее сын? — спросил я.

— Нет, не знает.

— А чего она радуется? Сын пропал. Его подозревают в конокрадстве…

— Уж прямо и конокрад! — покачала головой Ксения Филипповна. — А что уехал — мало ли! Для их народа — дело привычное… Вольный дух… Заре что? Лишь бы он подальше от Лариски… Как узнала Зара, что будущая невестка верхом на лошади катается, так сразу возненавидела ее.

…Из этого разговора я понял одно: у Ларисы с Сергеем все было куда серьезней, чем я предполагал. Значит, моим союзником невольно оказывалась Зара.

В связи с пропажей Маркиза я решил на свой страх и риск провести проверку кое-каких фактов.

Прежде всего окурок, найденный во дворе Ларисы. На обгоревшем клочке бумаги можно было явственно различить три буквы крупного газетного шрифта-«ЕЛЯ». И цифру 21. Тут гадать долго не приходилось — бумагу для самокрутки оторвали от «Недели». Цифра 21 означала порядковый номер выпуска. Значит, этот номер относился к началу июня.

Таким образом, следовало выяснить, кто в Бахмачеевской получает «Неделю».

На почте сказали, что на «Неделю» индивидуальная подписка не оформляется, она продается через Союзпечать. Да и то только в райцентре. А что же касается Бахмачеевской, то «Неделю» можно найти только в библиотеке.

Я отправился в библиотеку. По случаю болезни Ларисы там управлялась одна Раиса Семеновна, пенсионерка, проработавшая библиотекарем более двадцати лет.

Я попросил у нее подшивку «Недели».

Раиса Семеновна достала пухлую папку с номерами за этот год. И по мере того, как я ее листал, лицо пенсионерки все больше хмурилось. Не хватало по крайней мере пяти газет. В том числе — двадцать первого номера.

— Наверное, Лариса Владимировна забыла подшить. — Раиса Семеновна просмотрела все полки с журналами и газетами, ящики письменного стола, но недостающих номеров нигде не было. — Странно, Лариса Владимировна такой аккуратный человек… Я помню, она как-то брала «Неделю» домой. Наверное, забыла принести…

Я подумал, что у Ларисы «Неделю» мог попросить Чава. И использовать на самокрутки. Он, как многие здешние куряки, предпочитал самосад.

Но ведь мог быть и такой вариант — кто-нибудь купил «Неделю» в райцентре или каком-нибудь другом месте.

Я узнал, что Лариса Аверьянова уехала в район. И еще: вернулся Арефа Денисов, так и не выяснив, где сын.

Арефу я сам не видел. Ксения Филипповна сказала, что старый цыган встревожен.

А Лариса как будто бы взяла направление в районную больницу. Как быть?

Я отправился в Краснопартизанск посоветоваться с заместителем начальника по уголовному розыску. Он выслушал меня внимательно.

— Хорошо, что проверяешь, стараешься, — сказал он. — Если все-таки действительно кража лошади, дай знать. Возбудим дело. Следователя подключим. Насчет служебной собаки ты сплоховал. Надо было позвонить нам. Прислали бы. Теперь поздно, конечно. Но ты не отчаивайся. Первым делом ищи Сергея Денисова. Надо будет — объявим розыск. И Аверьянову расспроси поподробней.

Я вышел от замначальника райотдела раздосадованный на самого себя. Как ему объяснить, что труднее всего мне разговаривать с Ларисой?

В маленьком узком коридорчике я столкнулся с… Борькой Михайловым — другом по школе милиции.

— Борис!

Михайлов обнял меня.

— Где ты сейчас?

— Старший оперуполномоченный уголовного розыска областного УВД.

— Ну ты даешь! Теперь тебе прямая дорога в министерство. И зазнаешься ты, брат, не подойдешь не подъедешь.

— Кича (так называли меня в школе милиции), не издевайся.

— Ладно, ладно. Не буду. Почему в штатском? — спросил я. — Звание скрываешь, не устраивают три звездочки, хочешь одну побольше?

— Работа такая.

— Понятно. Если не секрет, зачем приехал?

— Для тебя не секрет. Ты должен знать. Понимаешь, ищем одного особо опасного преступника. По делу об убийстве инкассатора. — Михайлов достал из кармана карточку. — Фоторобот, — На меня глядело тяжелое, угрюмое лицо, заросшее бородой до самых глаз. Было что-то мертвое в этом изображении.

— Мы уже проверяли у себя, — сказал я, возвращая снимок. — А как это все было?

— Не знаешь?

— Откуда? Это ведь давно, кажется, случилось. Еще Сычов занимался проверкой в станице.

— Месяца четыре назад. Ехала «Волга» с инкассатором из аэропорта. Крупную сумму взяли. Около четырехсот тысяч. А там есть узкое место на дороге. И когда машина с инкассатором подъехала к этому месту, прямо посреди шоссе стоит микроавтобус «уазик». Ни проехать, ни обогнуть. Шофер с «уазика» возится с колесом. Водитель, что инкассатора вез, вылез, подошел к нему. Тот говорит: «Помоги». И только шофер инкассаторской машины нагнулся, чтобы посмотреть, в чем дело, водитель микроавтобуса его ключом по голове — и в кювет. Решил, наверное, что насмерть. Что там дальше произошло, судить трудно. Но наши ребята оказались на высоте. Как сам понимаешь, погоня, стрельба. Шофер «уазика» в перестрелке был убит. Открыли дверцу автобуса, а в нем — мертвый инкассатор. Деньги же как в воду канули. Но вот в чем дело. Инкассатор был убит двумя выстрелами в грудь. Из другого пистолета, не того, что нашли у водителя автобуса. И еще. Шофер «Волги» остался жив. Он вспомнил, что, когда вышел из своей машины посмотреть, что с «уазиком», к инкассатору подошел какой-то мужчина с бородой. По этим показаниям и составили фоторобот. Предполагается, что он убил инкассатора, перетащил его вместе с напарником в автобус. Но где вылез из «уазика», как исчез с деньгами, неизвестно. Следствие считает, что преступник скрывается где-то здесь, в Краснопартизанском районе. Четыре месяца бьемся. Проверили, перепроверили. До сих пор впустую. Так что ты, пожалуйста, у себя в Баха…

— Бахмачеевской, — подсказал я.

— Получше посмотри.

— Проверю.

Когда мы подходили к воротам милиции, он сказал:

— Не забывай друзей. Будешь у нас — заглядывай. Если что надо, звони. В управление. Или домой.

И дал мне свои телефоны. Служебный и домашний.

Калитка во двор бабки Насти была отворена настежь. Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет.

Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…

Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:

— Разрешите?

Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.

— Ее нету, нету ее, — замахала она сухой, скрюченной старческой рукой.

Баба Настя, как все глухие, старалась говорить громче обычного.

— Знаю! — тоже почти прокричал я. — К вам пришел, баба Настя.

Она не удивилась.

— Проходи, — засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…

Возле печки была еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из розового муравчатого ситчика лежала выстиранная и выглаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одежду для сына или мужа в праздничное утро…

В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Наверное, из-за неопрятного пса.

Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.

Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.

— К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех… — прошамкала она, словно оправдываясь.

Поддерживая разговор, я кивнул:

— Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.

— Не для себя, — махнула рукой старуха.

— Понимаю, — сказал я.

Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожалуй, она правильно сделала, что поселилась у бабки Насти. Старая да молодая…

— Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительного? — спросил я.

— Это когда конь убег?

— Да, когда пропал конь. Может, кто посторонний приходил? — подсказал я.

— Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…

— Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?

— Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.

— А кто такой Анатолий?

— Сын мой. Младшенький.

Я удивился: почему Лариса никогда мне не говорила, что у бабки Насти есть сын?

— А сколько вашему сыну лет?

— Пятнадцать нынче будет, — ласково сказала старушка.

На вид бабке Насте далеко за семьдесят. Но в деревне женщины часто выглядят куда старше, чем в городе. И все же… Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает. Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногодки… Представляю, как бабке Насте трудно его растить. Сама еле ходит.

— А где ваш сын? — спросил я.

— Бегает, наверное. Может, на речку подался с пацанами. Их дело такое — шустрить да баловаться. Придет с улицы, переоденется, — показала она на рубаху на лежанке. — Они, пацаны, хуже поросят: чем лужа грязнее, тем милее…

Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки — народ приметливый. Но почему я раньше его не видел? Правда, хата бабы Насти на самой околице. Далеко от сельисполкома.

— Так, может быть, вы все-таки вспомните?

— Да что вспоминать? Нечего, милок, — ответила старуха, как бы извиняясь. — Разве что пес брехал? Так он кажную ночь брешет. С чего брешет — не знаю. Привыкла я. Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше…

— Придется, — вздохнул я. — Сын ваш скоро придет?

— Кто его знает? Може, до вечера не забежит.

— А кушать?

— Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Помидоров, морковки и огурцов так натрескаются, что и без обеда обходятся…

— Это верно. Ну я пойду, — поднялся я.

Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.

— Не слыхал, Ларису скоро выпишут?

— Не слыхал, — ответил я.

— Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оставить? Ему и постирать надо, и накормить…

— Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.

— Милости просим, заходи. — Старушка тихо улыбалась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке…

Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа Денисов.

Честно говоря, мне не верилось, что Денисов-старший и Зара не знают, где Чава.

Если Сергей и причастен к исчезновению Маркиза, то какой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?

Скорее всего Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется: открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя…

После совещания у начальника райотдела милиции я первым делом смотался на рынок. Купил самый большой арбуз и пошел в больницу.

Лариса мне обрадовалась. Она достала где-то нож и алюминиевую миску. Мы устроились в садике. Возле каждой скамейки стояло ведро для корок, потому что теперь к больным приходили обязательно с арбузами.

— Ты любишь арбуз с черным хлебом?

— Не знаю. Не пробовал.

— Постой, принесу хлеба.

Она снова побежала в палату.

Я был озадачен. Вела она себя так, будто не существовало ни Чавы, ни Маркиза. Мы сидели как хорошие, близкие друзья.

— Здорово с хлебом, правда? — спросила Лариса.

— Действительно, — подтвердил я.

— Это я здесь научилась, в колхозе.

— И давно ты здесь?

— Второй год. Сразу после культпросветучилища. — Она засмеялась. — У тебя милиция — по призванию?

— Почти…

Лариса недоверчиво усмехнулась.

— Ну и у меня, значит, почти… Все девчонки хотят быть актрисами и чтоб обязательно знаменитыми, а становятся библиотекарями, учительницами, швеями.

Мы не съели и половины арбуза, а уж больше не могли.

— Дима, скажи честно, ты по делу ко мне или просто проведать? — неожиданно спросила Лариса.

— Вообще-то поговорить надо, — вздохнул я.

— Ты молодец.

— Это почему?

— Противно, когда врут. Ну давай спрашивай.

— Пойми меня правильно, — неуверенно начал я, — никого никогда не интересовало бы то, что происходило у вас в последние дни с Сергеем… — Я посмотрел на нее, какая будет реакция.

— Продолжай, — кивнула она.

— Лучше ведь от тебя узнать, чем говорить с кем-то, — оправдывался я.

— Это верно, — сказала Лариса. — Только я уверена, что это не имеет отношения к Маркизу.

— Хорошо, допустим. Но почему ты вдруг не захотела участвовать в скачках?

— Сергей был против.

— Почему?

— «Почему, почему»… Потому что боялся, наверное. Или не хотел ссориться с родителями.

— Странные они люди. Всю жизнь целыми семьями проводили в пути, на лошадях, а считают зазорным, если женщина сядет на коня. Странно: цыгане — народ вольный, и такой предрассудок…

— У нас тоже много предрассудков. Черная кошка, число тринадцать, сидеть перед дорогой.

— Что ж, верно. А почему же вы поссорились?

— Дима, честное слово, это совсем-совсем другое. Давай больше не будем говорить ни о Маркизе, ни о Сергее? — тихо сказала она.

Я вздохнул. Разговор оказался бесплодным.

— Почему ты никогда не говорила, что у бабки Насти есть сын? — спросил я после некоторого молчания.

Лариса печально вздохнула.

— Нет у нее сына. Одинокая она.

— Как нет? — удивился я.

— Нет. Было два. Один погиб на фронте, другой — нечаянно подорвался на мине.

— Постой, постой. А Толик? Я же сам видел, она ему рубашку приготовила…

— Вот-вот. Это какой-то ужас! Она разговаривает с ним, спать укладывает, зовет обедать, рассказывает ему что-то…. Понимаешь, ей кажется, что он живой.

— Значит, она того?..

— Самое удивительное, что бабка Настя во всем другом совершенно нормальная. Добрая, заботливая.

— И все-таки… Каждый день слышать, как разговаривают с мертвым. — Я вспомнил наш разговор со старухой. По спине поползли мурашки.

— Привыкла.

— И когда же это случилось с ее сыном?

— В сорок третьем. Мальчишки возвращались с речки, с Маныча. Толик наскочил на мину. Ему было четырнадцать лет.

…Я возвратился в станицу в конце рабочего дня. У меня все не шел из головы разговор с Ларисой.

Больше сорока лет прошло с окончания войны. Но эхо до сих пор доносит до нас ее отголоски. Я видел инвалидов Великой Отечественной — без руки, без ноги, слепых, со страшными ранами. Но боль, которую носит в себе тихая баба Настя, потрясла меня больше всего.

Бедная старушка… Может быть, ее нереальная реальность — ее спасение? Может быть, она помогает ей вставать каждое утро, чтобы прожить день? И отними у нее эту иллюзию, все рухнуло бы, разбилось…

От раздумий оторвала меня заплаканная Зара, выскочившая мне навстречу.

— Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович… — Она захлебнулась слезами.

— Что случилось?

— Ой, чоро чаво, чоро чаво![2]

— Что-нибудь с Сергеем?

— Бедный сын мой! Убили его! Коройовав[3], это Васька! — Она подняла руки к небу и погрозила кому-то. — А дел те марел три годи![4]

— Зара, я же не понимаю по-вашему!

— Кровь… Я сама видела кровь! Чоро чаво!

— Где кровь?

— Там, там… Славка нашел.

Я развернул мотоцикл, посадил в коляску причитающую Зару и с бешеной скоростью помчался в Крученый.

А что, оказывается, случилось? Славка выгнал сегодня стадо в степь, километров семь от хутора. В полдень, расположившись на отдых во время водопоя, он наткнулся на засохшую лужицу крови.

Парнишка испугался и бегом к Денисовым. Его страх можно было понять. Таинственное исчезновение Сергея, слухи, расползающиеся по колхозу, пропажа Маркиза…

Предусмотрительный пацан воткнул на том месте палку с белой тряпицей, и мы приехали туда, не блуждая.

Возле палки лежала Славкина сумка от противогаза. Значит, он был где-то рядом.

Я попросил Зару оставаться в стороне, а сам подошел к злополучному месту.

Метрах в пяти от неглубокого ручья на сухой твердой земле, в розетке сломанных, перекореженных веток ракитника темнела засохшая кровь. И сохранилась она после того воскресенья только потому, что ливень обошел хутор стороной. На сломанных и частью потоптанных ветках тоже темнела кровь.

Стоило ли разводить панику? Ведь это могла быть кровь какого-то грызуна, забитого хищной птицей, или, что тоже вероятно, одной из буренок, которую за непослушание наказал рогами Выстрел…

— Что вы выдумываете ужасы? — спросил я с раздражением Зару, смотревшую на меня с надеждой и страхом.

— Сергей… Где Сергей? Нету его…

— Успокойтесь, Зара! С чего вы взяли, что вашего сына убили?

— Как с чего? У Васьки Дратенко вся семья бешеная. Отца ножом зарезали на праздник.

— Но ведь его зарезали, не он.

— Васькин отец всегда лез в драку. Сам ножом размахивал. Несколько человек покалечил…

— А какие претензии были у Дратенко к Сергею?

— Откуда я знаю? Оба горячие, друг другу не уступят.

— Вспомните, о чем они говорили. Не вышло ли какой ссоры?

— Васька все о коне сокрушался. Маркиз, кажется?

— Есть такой, — подтвердил я. Маркиз! Опять Маркиз.

— Уговаривал все.

— Что именно?

— Я спросила Сергея, чего он пристает. Сергей ответил, что это не мое дело.

— Ругались они?

— Громко говорили. Помню, Васька сказал Сергею: «Ты что, не хочешь пару сотен заработать?»

— А Чава? — Я поправился: — А Сергей?

— Чоро, чаво, чоро… Он сказал Ваське, что тот дурак.

— Так и сказал?

— Конечно!

— А Васька?

— Васька сказал: «Ты сам дурак».

— И поругались?

— Нет, зачем? Не поругались. Смеялись…

— Тогда откуда у вас эти страшные подозрения?

— Они в ту субботу все шушукались. Васька его опять что-то уговаривал. А Сергей говорит: «Ничего не выйдет». А Васька сказал: «Тогда я пойду один. А ты, говорит, соси лапу»…

— Как?

— Лапу, говорит, соси.

— А дальше?

— Я хотела их накормить. Сергей стал злой такой, вообще он был очень сердитый последнее время. Нехорошо выругался: «Ты, говорит, не подслушивай». А Васька сказал: «Ладно, пойду. А то застукают тебя, несдобровать. Я знаю все ходы и выходы». И уехали в станицу. Боюсь я этого Васьки…

Выходило, что Дратенко явно подбивал Сергея на какую-то махинацию. Чава сопротивлялся, но в субботу, накануне скачек, кажется, сдался. Что его прельстило? Неужели двести рублей, что обещал Васька?

…Мы вернулись к Денисовым. Во дворе весело потрескивал костер. Едко пахло горящей зеленью. Из шатра доносился детский смех и возня.

— О баро девла![5] — горестно вздохнул о чем-то своем Арефа и пригласил меня в хату.

— Собери на стол! — строго приказал Арефа, потом положил перед собой пачку папирос, спички. Закурил.

— Не нравится мне вся эта история, — начал он, несколько раз глубоко затянувшись. — Я знаю: что вам надо, вы всегда найдете. — Арефа встал, подошел к тумбочке, пошарил в ней и, сев на место, положил на стол свернутый в клубок кожаный ремешок вроде уздечки.

— Это обротка…

В комнату заглянула жена.

— Здесь накрывать или в кухне?

— Закрой дверь! — Арефа стукнул по столу кулаком и что-то сердито сказал по-цыгански.

Зара скрылась.

Старый цыган сидел некоторое время, прикрыв рукой глаза. Я тоже молчал.

— Это обротка, — повторил Арефа и добавил: — Маркиза. — Голос его звучал глухо. — Я не могу поверить, что Сергей украл или там помогал Ваське Дратенко или кому-либо еще… Я его не учил этому. И сам никогда не был конокрадом. Был цыганом, настоящим таборным цыганом, но не воровал… Обротку я нашел случайно, в чулане. Три дня тому назад.

— Вы уверены, что это именно та обротка?

— Еще бы, — усмехнулся Денисов. — Сам делал…

— Как она сюда попала?

— Если бы знать, почему она в моей хате… О, лучше бы не знать… Лариса мне говорила, что Маркиз исчез вместе с оброткой… — Арефа замолчал.

— Арефа Иванович, вы понимаете, что такая улика…

Мне было жаль, искренне жаль этого человека. Он сидел, опершись на руку, и казался бесконечно усталым и еще больше постаревшим. Чем я мог его утешить? Обстоятельства сложились не в пользу Сергея. И еще я подумал: почему не пришел ко мне с оброткой Арефа?

Арефа, словно угадав мои мысли, сказал:

— Я собрался к тебе именно по этому поводу. Мне кажется, парень запутался. Я вижу, ему чего-то хочется… Молодой, сил много. Самолюбивый. Обида какая-то гложет. На меня, на мать, на судьбу. Сейчас в жизни много соблазнов. Кажется, что все легко добывается. Ты в армии служил?

— Служил.

— И он тоже. Там его и избаловали. Смешно, конечно, но так получилось. Меня армия такому научила, не дай бог вам, молодым. Научила убивать. Я шесть лет под ружьем провел. Из них почти четыре — воевал. Всю войну. Сергей прямехонько угодил в армейский ансамбль. Какая это служба?

Я подумал о том, что в армии мне тоже жилось припеваючи. Сплошные спортивные сборы, разъезды по Стране, летние и зимние спортлагеря. Был я рядовой, а жил получше иного командира. Знал: соревнования в части — Кичатов, всесоюзные — опять же Кичатов. Я ездил по стране, а служба шла, появлялись значки, нашивки и другие награды. А теперь даром что офицер, но со всех сторон в подчинении. Под моим началом никого, зато надо мной начальства не сосчитать: от начальника райотдела до министра включительно.

— Что для солдатика хорошо, для настоящего артиста совсем пшик, — продолжал Арефа. — Вернулся он после службы, повертелся и укатил в Москву. Захотелось, видишь ли, прогреметь на всю Россию… Телепередач, кино нагляделся, мечтал вторым Сличенко стать. На худой конец Васильевым. Ну что в «Неуловимых мстителях» снимался. Помыкался, помыкался, а как зима ударила, приехал общипанной курицей. Рассказал как-то, потом уже, что сунулся было в «Ромэн», в цыганский театр. Там сразу сказали, что для театра надо образование иметь, институт сначала пройти. С тех пор, наверное, и обиделся Сергей. О колхозе и слышать не хотел. Нашел себе занятие — ходить по хатам, фотопортреты делать. А в этой конторе барыги оказались. Оформляли без квитанций, жульничали… Короче, бросил он это дело. Я ему ничего не говорил. Захотелось стать табунщиком. Пошел к Нассонову. Тот ему лошадь дал, но для того, чтобы коров пасти. Не знаю, может, и это ему надоело? Чувствую, парень не смирился. Рвется его душа куда-то. Зачем-то стал деньги собирать. Говорит, на мотоцикл. Я знаю, его сманивали кочевать. Свобода! — Арефа невесело усмехнулся. — И вот на тебе…

— Понимаю, — сказал я. — Но скажите, что вы хотели бы от меня услышать?

Он удивился, пожал плечами.

— Ничего. Надо искать.

— Хорошо, мы будем искать вместе, — твердо пообещал я. — И начнем очень скоро.

…На всякий случай в тот же день с двумя понятыми я побывал на том месте, где Славка обнаружил под ракитником засохшую кровь, которую надо было взять для анализа.

Осмотрели местность, составили протокол. И я поехал в район.

Вещественную улику — кровь направили в научно-исследовательскую лабораторию судебной экспертизы. А насчет участия Арефы в поисках Маркиза и сына пришлось выдержать в РОВДе настоящий бой. И все же в конце концов майор Мягкенький сказал свое «добро». Он и на этот раз оправдал свою фамилию…

Итак, если это сделал Чава, то почему? Что же толкнуло парня на авантюру с Маркизом? Поступил ведь так Чава неспроста. Надо разобраться… Возьмем обротку. Основную улику. Как она попала в дом Денисовых? Возможно, ее оставил впопыхах сам Сергей, когда заезжал в воскресенье утром за деньгами. Он надел на Маркиза уздечку, а обротку, ставшую ненужной, забыл дома. Но это неосмотрительно. Очень. А может быть, обротку подбросили, чтобы подозрение пало на Чаву? Арефа и Зара да и все в их семье не помнят, чтобы к ним заходил кто-нибудь, кого можно заподозрить. Обротка оброткой, но есть еще окурок. Он скорее всего принадлежит Чаве. Двадцать первый номер «Недели» взяла из библиотеки Лариса. Она давала читать Чаве. Несколько номеров он не вернул. В том числе первый номер за июнь. Наконец само его исчезновение сразу после того, как было обнаружено, что жеребец пропал.

Значит, основания подозревать Чаву есть. Пойдем дальше. Вопрос номер два: Сергей действовал один или с Дратенко? Наверное, с Дратенко. Васька имел виды на жеребца. Ради этого он и приезжал в колхоз. Предлагал Сергею двести рублей и уговаривал его. Опять же исчезновение Дратенко.

Вопрос номер три: кто из них играл какую роль? Первую — скорее всего приезжий. Он, как говорится, видимо, вдохновлял и финансировал предприятие.

Дальше. Вот это дальше и есть самое основное. Допустим, они украли Маркиза. После этого они могли уехать вместе, но могли и разъехаться в разные стороны… Чаву, по словам Арефы, сманивали кочевать с табором. Он забежал домой, прихватил деньги — и был таков. Ну а кровь под кустом ракиты? Может быть, не договорились дружки-конокрады?

Арефа ездил по своим знакомым цыганам. Никто тревогу по поводу исчезновения Дратенко не поднимает. Но где находятся оба парня, никто не знает.

Вместе кочуют? Может быть, все может быть… Даже и то, что ни Дратенко, ни Чава не имели никакого отношения к событиям той ночи, когда пропал жеребец. Вдруг кто-то другой, выждав удобное время, увел коня, рассчитав, что обстоятельства замаскируют его преступление. Или он даже и не думал об этих обстоятельствах, они сами ему помогли.

Потом мне в голову пришла еще одна мысль. Что, если Маркиз просто сбежал? Сбежал в степь, где прибился к какому-нибудь табуну. А я тут ломаю голову, что-то выдумываю, подозреваю людей, которые понятия не имеют, где сейчас конь.

Я устал от своих размышлений.

Надо переходить к делу. Надо искать.

Назавтра мой ярко-красный «Урал» с полным баком бензина, с новым маслом в картере, с надраенными, сверкающими на солнце боками мчал нас по дороге, загруженной караванами машин с первым хлебом нового урожая. На сегодня у нас точно установлен маршрут — крупная станица Альметьевская. Отправились туда по предложению Денисова.

В Альметьевской до войны существовала контора «Заготконь». В нее съезжались колхозные и частные владельцы лошадей, чтобы совершить куплю-продажу или обмен. Контора эта давно уже упразднена, но в Альметьевскую по старинке еще приезжали те, кто хотел купить или сбыть коня.

В станице жило оседло несколько цыганских семей, в том числе семья недавно умершего брата Арефы. Конечно, глупо предполагать, что конокрады продали Маркиза в Альметьевской. Это все равно что нести в комиссионный украденное в этом же магазине. Но в Альметьевской были друзья и родственники Арефы. К ним часто приезжали гости, через которых можно было узнать о Дратенко или Сергее.

Альметьевская по сравнению с Бахмачеевской выглядела настоящим городом. Много двухэтажных домов, асфальтированные улицы, парикмахерские, большая баня.

Хаток с завалинками и палисадниками, с соломенными крышами было немного. К одной такой хате мы и подъехали.

— Попьем чайку? — предложил Арефа.

— Спасибо за приглашение, но, я думаю, вам лучше поговорить со снохой с глазу на глаз. По-свойски. Я только могу помешать.

— Что же, верно, — быстро согласился Арефа. Он немного подумал. — Но ты возвращайся сюда поскорей. Обязательно. Перекусим.

— Час вам хватит? — спросил я.

— За милую душу.

— Если, конечно, надо, я могу попозже…

— Хватит, хватит.

Я отъехал от двора, ругая себя за недогадливость. Вообще появляться здесь в форме было глупо. Уж где-где, а в деревне языки работают неутомимо…

Лейтенант, дежурный Альметьевского РОВДа, ничего не знал о моем приезде, хотя Мягкенький заказал вчера при мне телефонный разговор с местной милицией. Лейтенант что-то писал, и ему было не до меня.

— Может быть, начальство в курсе?

— Зам у себя. А начальник в отпуске. Что тебя занесло в такую даль?

— Парней двух разыскиваю, — небрежно бросил я. — Цыгане они… Пропала лошадь…

Он вскинул на меня глаза и, испуганно оглянувшись, тихо проговорил:

— Ты тут потише. Капитан наш как раз из них, из цыган, будет…

После такого конфуза я шел к капитану весьма пристыженный. Савченко, так звали лысеющего, средних лет капитана, встретил меня сдержанно. Мягкенький говорил именно с ним.

— Ладно, — сказал капитан, когда я, краснея и сбиваясь, изложил ему цель приезда. — Спали вы, товарищи, долго. Много воды утекло… Знаете, сколько людей проезжает через Альметьевскую? Сотни и даже тысячи! Н-да, сладко почивали… — Он задумался. — Вообще таких что-то не припомню. Мы этих аферистов знаем всех. А тот Сергей Денисов, случаем, не родственник нашего Денисова? Который помер недавно?

— Племянник, — подтвердил я.

— Скажи-ка! Как будто семья примерная. Отец его там у вас, кажется, в правлении колхоза?

— В сельском Совете, — сказал я, — депутат.

— Смотри-ка, — усмехнулся Савченко. — Как это получается? — Капитан набрал номер. — Степа, зайди. — Он положил трубку, потер руки, глядя в окно. — Пошел хлеб. Теперь ни сна, ни отдыха… Всех почти разогнал по колхозам.

В комнату вошел коренастый, лет пятидесяти, сильно припадающий на одну ногу мужчина в штатском.

— Степа, тут товарищ из Краснопартизанска. Не припомнишь такого Дратенко? Специалист по лошадям?

Степа, которому меня капитан так и не представил, просто ответил:

— Знаю. — И, обернувшись ко мне, спросил: — Васька?

— Так точно. Подозревается в краже породистого скакуна.

— Давно увели лошадку-то?

— В июле…

— Да, в июле Дратенко тут был. На линейке, запряженной двумя лошадьми.

Я сообщил подробные приметы Маркиза. Степа, подумав, сказал:

— Одного коня я помню. Вороной. А вот другой, врать не буду, кажется, светлый.

— Дратенко один был или с кем-нибудь?

— Их несколько сидело на линейке. Прокатились по станице лихо, почти не задерживаясь…

Вот и все сведения, какие я смог получить.

…Через час мы сидели с Арефой в хате вдовы Андрея Денисова. На столе легонько посвистывал самовар. Серебряный. Точная копия того, что и у Арефы, «Баташов». Мирикло в темном кружевном платке безмолвно появлялась в комнате и так же тихо выходила.

— Тяжело ей, — сказал Арефа, когда его сноха в очередной раз что-то поставила на стол и вышла. — Любой бабе в ее годах тяжело остаться без хозяина. Вдова на всю остальную жизнь.

— Конечно, — согласился я, — потерять кормильца…

— Не это самое страшное, — вздохнул Арефа, — Мирикло себя прокормит. — Он усмехнулся. — И еще любого мужика в придачу. Шьет на фабрике и дома. У нас в старое время, сам понимаешь, — его глаза опять сверкнули лукавинкой, — жена должна была кормить мужа. Станет где-нибудь табор, мужики остаются, а женщины с дочками идут в село или город те мангу — это, значит, по-нашему: побираться, добывать пропитание, деньги… Не принесет жена ничего, кнута схлопочет обязательно.

— Ничего себе, положение? Это здоровых-то мужиков кормить. Мало того, что женщины унижались, выпрашивали подаяние, так еще кнут… Несправедливо. Значит, мужчины кнутом оправдывали свое тунеядство?

— Почему тунеядство? У мужиков свое дело было. Муж ценился за умение достать хорошего коня, с выгодой продать или обменять его. Не можешь этого — копейки за тебя не дадут в базарный день. Другое дело, если умеешь ловко дела делать да если при этом песни голосисто поешь, отплясываешь лихо да обнимешь жарко — нет тебе цены…

Я все ждал, когда Арефа заговорит о самом главном. Есть ли какие вести о беглецах? Но Денисов словно забыл о цели нашего приезда. Мы сидели, пили чай, мирно беседуя. И вдруг Арефа сказал:

— Васька Дратенко не сегодня завтра должен быть в Юромске. Надо туда подаваться.

Юромск — три часа езды на поезде от Ростова.

— Помчались в город! — предложил я.

Арефа посмотрел на мою форму. Почесал за ухом.

— Больно мы с тобой заметные.

Выходит, сначала домой. Я прикинул — теряем сутки. Это в лучшем случае. Потому что возвращаться сегодня на мотоцикле в Бахмачеевскую мне не улыбалось. Арефа тоже не мальчик. Тогда и завтра день потеряем.

Обидно, до Ростова каких-нибудь тридцать километров. Полчаса езды.

В конце концов неужели Борька Михайлов не одолжит на время какие-нибудь брюки и пиджак? В крайнем случае — куртку.

Мы расстались с Арефой. Он решил заночевать в Альметьевской. Я поехал. Договорились с Денисовым встретиться в Юромске на вокзале.

Добравшись до окраины Ростова, я позвонил и услышал Борькин голос.

— Кича! Ты откуда?

— Долго объяснять. Мне нужны брюки и пиджак. Куртка тоже сойдет.

Михайлов хмыкнул:

— Ты что, голый?

— В форме, как полагается, и на мотоцикле…

— Ладно, разберемся. Жми ко мне. Ты где сейчас? Меня найти просто.

Действительно, я нашел его быстро. Но ночевать у него не остался. Честно говоря, обстановка меня смущала. Я под благовидным предлогом, что меня на улице ждут, взял у Борьки старенький костюм и отправился в гостиницу.

Утром я встал, когда мои соседи по номеру еще спали. Тихо прибрал кровать, умылся, оделся в Борькин костюм и попрощался с дежурной. Завтракая горячим чаем и сосисками, я клевал носом, потому что совершенно не выспался и чувствовал себя разбитым. Только проехав с ветерком по еще прохладным улицам города, кое-как пришел в себя.

Борька располагался в просторном кабинете, отделанном линкрустом, с ковровой дорожкой. И хотя в нем был еще один письменный стол, все равно шикарно.

— Привет! — встретил меня Михайлов, выбритый и свежий. — Какой у тебя, значит, план операции?

— Не знаю. Все будет видно в Юромске.

— Как бог пошлет?

— Вот именно.

— А я бы первым делом…

— Постой, Боб. Первым делом помоги организовать мне билет до Юромска. А там я уж как-нибудь справлюсь.

— Эх, Кича, Кича… Погубит тебя деревня. В наш век научно-технического прогресса нужно мыслить по-научному. — Он уже снял было телефонную трубку, но в это время в кабинет стремительно вошел мужчина лет сорока в форме работника прокуратуры. На петлицах — звездочка младшего советника юстиции.

— Знакомьтесь, — представил меня Борька. — Мой однокашник. Кичатов. Участковый инспектор из Бахмачеевской.

— Родионов, — протянул руку тот и тут же опустил ее на стул. — Боря, не сносить нам с тобой головы!

— Будем живы — не помрем, — улыбнулся Михайлов. Это он бодрился передо мной.

— Сейчас от прокурора области. Аки лев… — Родионов покрутил в руках крышечку от чернильницы. — Завтра прибывает зампрокурора республики. (Борька присвистнул.) Будем живы или нет, еще неизвестно… — Родионов повернулся ко мне. — Вы у себя тщательно провели проверку по делу об убийстве инкассатора?

— Проверяли. Еще до меня — я ведь всего три месяца — прежний участковый проверял. Вообще присматриваюсь ко всем проезжающим и временно прибывающим…

Родионов задумался.

— Крутимся мы вокруг вашего района, а воз и ныне там — все впустую.

— Я же предлагал получше пощупать Альметьевский, — сказал Борька. — Нет, словно свет клином сошелся на Краснопартизанском районе.

— По всем статьям выходит Краснопартизанский. А преступник словно сквозь землю провалился. Прокурор области заявил мне: «Не справляетесь, так и скажите». Понимаешь, куда загнул?

— Понимаю, — ответил Михайлов. — В конце концов выше себя не прыгнешь. Если бы что-нибудь успокаивающее сказать… Подкинули бы вы какую-нибудь новую идею…

— Какую?

— Хотя бы насчет Альметьевской.

— Самообман, — отмахнулся Родионов. — Альметьевская ни при чем. По запаху чую — преступник в Краснопартизанске. — Родионов поднялся. — Короче, Боря, к одиннадцати областной прокурор приглашает всю нашу группу.

— Перед смертью не надышишься, — засмеялся Борька. — И все же надо бы перед совещанием тактику продумать…

— Какая тактика! Все как на ладони. Тупик.

Родионов вышел.

— Зачем зампрокурора республики едет? — спросил я.

— Будет снимать стружку с начальства. А те — с нас. Родионова жалко. Вообще он опытный следователь из следственного управления прокуратуры области. Временно переселился к нам, чтобы поближе быть, так сказать, к жизни. Действительно, что следователь без нас, оперативников, а? — Борька хлопнул меня по спине.

— Я не оперативник. Я участковый. А значит, и следователь и опер одновременно, — отшутился я.

— И все равно на нас все держится! — Он посмотрел на часы. — Кича, прости, дела заедают. Пойдем, попрошу, чтобы позвонили насчет билета.

Поезд тронулся неожиданно и мягко. Замелькали лица, станционные здания, привокзальные улицы, тихие, прячущиеся за прокопченную зелень деревьев от шума и гари железной дороги…

Я решил сходить в вагон-ресторан поесть, а потом уже поспать. Неизвестно, что ожидает в Юромске, может быть, придется ехать дальше, по следам Васьки Дратенко.

В ресторане только заканчивались приготовления. Девушка в белом накрахмаленном кокошнике расставляла по столам стаканчики с салфетками и приборами. Предупредив, что придется порядком подождать, она исчезла в кухне.

За окном мелькали бахчи, сады, поля подсолнечника. Знакомая картина приятно ласкала глаз. Поблекшая зелень позднего лета, море подсолнухов и плавный перестук колес. На какое-то время я забыл, куда и зачем еду, успокоенный движением, плавным ходом поезда и предчувствием новых встреч…

Из этого состояния меня вывел знакомый голос.

— Прежде всего бутылочку боржоми. Вода холодная?

— Откуда? — ответила официантка. — А закуску?.

— Помидорчиков.

— Нету… Шпроты, селедка, винегрет.

— Милая, вокруг тонны свежих овощей…

— Мы получаем продукты в Москве.

Я повернулся. Официантка предложила мне.

— А вы, гражданин, пересели бы к этому товарищу. А то если каждый будет занимать отдельный стол…

Мне во весь рот улыбался отец Леонтий.

— Дмитрий Александрович, вот встреча! Вы никого не ждете?

— Нет.

— Пересаживайтесь.

— Давайте лучше ко мне. В уголке уютней…

Сказать честно, меня не очень обрадовала перспектива сидеть со священником в ресторане. Ведь может кто-нибудь случайно оказаться в поезде из бахмачеевских. Что подумают?

Батюшка выглядел иначе, чем дома, в станице. Укоротил волосы, приоделся в модный легкий костюм. Впрочем, я тоже в другом обличье: в штатском.

Не замечая моего официально-вежливого лица, отец Леонтий захватил с собой ворох свежих газет и перебрался за мой столик.

Приняв заказ, официантка ушла на кухню, а отец Леонтий долго смотрел мне в глаза, потом неожиданно расплылся в улыбке:

— Не бойтесь, Дмитрий Александрович, вы сидите не с отцом Леонтием, а просто с Игорем Орловым. Был батюшка, да весь вышел…

Я смешался: поздравить его или, наоборот, сочувствовать? Может быть, разжаловали?

— А теперь куда? — спросил я.

— Куда Макар телят не гонял, в Норильск. Буду детишек к спорту приобщать.

— Зачем же так далеко?

— Почетная ссылка, — засмеялся он. — Добровольная.

— А супруга?

— В купе. Отдыхает.

Официантка поставила перед нами закуску.

— Не откажете? — поднял бутылку боржоми Игорь.

Я подставил свой стакан, а Орлов продолжил:

— Это же надо, все вокруг ломится от свежих овощей, а тут шпроты, колбаса. Может, сбегать в купе, принести помидоры?

— Не стоит. — Я поднял стакан с водой. — Скажу честно, не знаю, поздравлять вас или нет.

— Давай на «ты».

— Давай. Так как же?

— Я и сам не знаю. Наверное, к лучшему.

— Сам решил?

— Жизнь решила… Конечно, преподобный в районе нос воротил. Получается, дезертир. Но, кажется, уладилось.

— Нового батюшку прислали?

— Нет. Кадров не хватает. Временно за меня будет обслуживать приход староста. Начальство наше не очень обрадовалось, но отпустило с миром.

— Я давно хотел с тобой поговорить, но сам понимаешь… — сказал я, совершенно не заботясь, как Игорь это воспримет.

— И я, — просто признался Орлов. — Ты спортсмен, я спортсмен. — Он засмеялся. И вдруг заявил без всякого перехода: — Дурак я! Никто меня из института не гнал. Был бы у меня сейчас диплом, все веселее. Диплом — он ведь ни пить, ни есть не просит, верно?

— Верно, — подтвердил я.

— Из комсомола меня, наверное, правильно попросили. А из института физкультуры не просили. Честное слово, сам ушел. С четвертого курса!

— Знаю, — кивнул я.

— Ты все знаешь, — грустно сказал Игорь.

— Нет, не все. Например, что вы с Ольгой решили махнуть на Север.

— Как это осталось в секрете для станицы, сам поражаюсь. У меня в Норильске приятель — директор спортивной школы. Я ему давно написал. Так, на всякий случай. Думал, даже не ответит! И к моему удивлению, сразу получил послание! Пишет, город отличный. Заработать можно. Квартиру обещает. Неудобно говорить о деньгах, но мне, Дима, этот вопрос поперек горла стоит. Хочется встать на ноги, Ольгу одеть, родить и растить сына и не думать о копейке. Вы все, наверное, думали, теплое местечко у отца Леонтия! Тысяч я не нажил в Бахмачеевской, поверь. Как вспомню эти несчастные трешки, рубли, стыдно становится. И не брать — обидишь. Да и в район к преподобному ехать с пустыми руками нельзя.

— Что же, я тебя понимаю, материальный вопрос очень важен, хотя мы часто стесняемся его затрагивать.

Игорь болезненно поморщился.

— Не понял ты меня, Дима. Не понял… — Он стал молча смотреть в окно, а потом продолжил: — Поверишь, иной раз смотрел по телевизору соревнования по боксу, аж плакать хотелось. Вспоминал, как пахнут новые кожаные перчатки, вымытый пол в спортзале. Даже вкус крови во рту и то дорогим казался. Это дело мое! Дело, понимаешь? Десятка два пацанов, слабеньких, неуверенных в себе… А ты учишь их спокойно смотреть на противника. Учишь их не бояться, учишь быть мужчиной. Да что тебе рассказывать!.. Ты сам, наверное, такой же. Закажем еще курочку?

— Смотри сам. На меня не рассчитывай…

Орлов поднялся и кому-то помахал рукой.

Я обернулся. В другом конце вагона-ресторана стояла Ольга, отыскивая глазами мужа. Увидев нас, она улыбнулась и подошла к столику.

— Приятного аппетита! Вот не ожидала, что попутчиком будет кто-нибудь из Бахмачеевской.

— Только до Юромска, — ответил я.

— Отдохнула, лапушка? — ласково сказал Игорь и спросил: — Цыпленка заказать?

— Хорошо. Надеюсь, что Дмитрий Александрович меня поддержит?

— Благодарю, — сказал я. — Но я, кажется, сыт… Боюсь растолстеть.

Оля засмеялась.

— С такой-то порции? Не поверю.

— Честное слово! Я ведь непривычный переедать.

— Ну все равно, с вашим здоровьем и комплекцией…

— Признаться, прежде я думал так же, как вы, — сознался я. — Но, оказывается, по внешности судить нельзя. Взять, например, Лохова. Посмотреть: крепыш, каких мало. А у человека одно легкое и туберкулез…

— Это муж Клавки-продавщицы? — спросила Оля удивленно.

— Да.

— Кто вам сказал, что у него одно легкое?

— Сам и сказал. У него справка есть. Инвалид второй группы…

Оля пожала плечами:

— Глупость какая-то. Я его слушала. Легкие как у быка.

— А рентген делали?

— Он не обращался.

Я задумался. Действительно, какая-то неувязка. И, если у него туберкулез, то как же его жене разрешают работать в продовольственном магазине?

— Он разве не состоял у вас на учете?

— Конечно, Нет.

— Может быть, в районе в тубдиспансере? — допытывался я.

— Что вы, мы таких больных знаем наперечет. Они на особом учете. Их обязательно посылают в санаторий, регулярно обследуют.

— Постойте, а когда вы его слушали? Он сам к вам в амбулаторию пришел?

— Нет. Случайно получилось. Он как-то чинил крышу и сорвался. Как голова цела осталась, не представляю. Верно, здоров как бугай. Клавка прибежала ко мне, кричит: «Тихон разбился!» Я схватила чемоданчик и бегом. Тихон действительно сидит у хаты почти без сознания. Клавдия его водой окатила. Я первым делом сердце прослушала, легкие. Дала понюхать нашатыря. Уложила в постель и сказала, чтобы пришел на рентген. Может, трещина какая. Он так и не пришел. Я решила, что обошлось. Здоровый он, ничего не скажешь. Другой бы богу душу отдал…

— А легкие?

— Я же говорю — здоровее не бывает.

Я вспомнил Лохова, его огромные лапищи с короткими пальцами, походку носками внутрь. Меня самого тогда поразило, что у такого человека может быть всего одно легкое, да и то гнилое. Да, тут что-то не то. Паспорт я не смотрел. Поверил на слово. Положился на сычовскую проверку. Теперь мне подумалось, что Клава была чересчур уж приветлива.

Неужели Лохов — это… На фотороботе у преступника была борода. Бороду, правда, легко сбрить.

Надо срочно позвонить Борьке Михайлову…

Игорь и Оля с удивлением наблюдали за мной. Я попытался рассмеяться как можно беспечнее.

— А бог с ним, с Лоховым! Что вам теперь? О Бахмачеевской и думать забудете, наверное.

— Э, нет. — Игорь обнял жену за плечи. — Бахмачеевская — это прекрасная станица. Она соединила нас с Оленькой… Что и говорить, перевернула всю жизнь. Верно, лапушка? — Игорь лбом потерся о ее волосы.

— Отец Леонтий, люди же смотрят, — шутливо отстранилась она.

— Ну вот что, ребята, — поднялся я, — мне требуется поспать пару часов.

— Дима, Дмитрий Александрович, заходите к нам в купе, — пригласила Оля.

— Постараюсь, — ответил я. — На всякий случай — счастливого пути и много-много радости. И напишите.

— Я напишу, — серьезно сказал Игорь. — Жаль, не успели сойтись поближе в Бахмачеевской. Интересный ты парень…

— Так не только ты считаешь. — Оля посмотрела на меня.

— Что же, правильно, — подтвердил ее муж.

— Дмитрий Александрович знает, о ком я говорю…

Конечно ж, речь шла о Ларисе.

Я глупо улыбался и не знал, что делать. С официанткой рассчитался, с Орловым вроде бы попрощался и стою как дурак, жду чего-то…

— Как-то мы разговорились с Ларисой по душам. Чудная девчонка! — Оля словно рассказывала мужу, но я понял, что ее слова предназначались мне. И только мне. — Спрашивает меня Лариса: можно ли любить двоих?

— Как это? — удивился Игорь.

— Вот так. Двоих одновременно.

Игорь обернулся ко мне:

— Чушь какая-то, правда? У женщин иногда бывает… — Он рассмеялся. — Любить двоих!

— Ты вообще о всех женщинах невысокого мнения! — вспыхнула Оля.

— Действительно, — смеялся Игорь. — О всех, кроме одной. Или ты хочешь, чтобы я обожал всех?

Я не знал, радоваться тому, что сказала Оля, или нет? Но мое сердце забилось учащенно…

— Она хорошая, чистая девушка, — сказала Оля и почему-то мне подмигнула. — Можно кое-кому позавидовать…

Я еще раз попрощался с супругами и побежал в свой вагон. Но уснуть уже не смог. Часа через три поезд застучал на стрелках, задергался. Пути стали раздваиваться и побежали рядом, пересекаясь и множась. Зашипели тормоза. Когда я сошел на перрон и увидел Арефу, попросил его подождать меня у входа в вокзал, а сам побежал в комнату железнодорожной милиции. Звонить Михайлову. В управлении Михайлова не было. Пришлось звонить ему домой.

— Соскучился, Кича? Откуда?

— Из Юромска.

— С приездом!

— Слушай, у меня интересные сведения. Проверьте в Бахмачеевской Лохова. — Я продиктовал фамилию по буквам.

— Почему его?

— Да ерунда какая-то получается. У него справка на инвалидность. В ней указано: одно легкое и туберкулез. В действительности — оба легких на месте.

— Ты что, из Юромска это разглядел?

— Да, в подзорную трубу. А если без шуток, нашу фельдшерицу в поезде встретил. Она и рассказала. Ты слышишь?

— Слышу. Ладно, Кича, буду действовать.

Юромск. Мы шли, оглохшие от тишины, всматриваясь в запутанные номера на разномастных оградах частных домов. Арефа растерялся. Он бросал на меня извиняющиеся взгляды, и мне передалась его растерянность. «А может быть, Арефа дурачит меня и, как утка, оберегая своих птенцов, отводит от них охотника?» Мы опять куда-то свернули. У Денисова вырвался вздох облегчения. Через несколько шагов нас осветили сзади автомобильные фары. Пришлось посторониться. Мягко урча мотором, перевалился по разбитой, заросшей травой колее «Москвич».

Арефа проводил его взглядом и вдруг крикнул:

— Эй, мореэ!

Машина остановилась.

— О, баро девла! — воскликнул шофер, вглядываясь в Денисова.

Арефа шагнул к «Москвичу».

— Здравствуй, Василий. А я, черт возьми, чуть не заблудился.

Дратенко открыл заднюю дверцу:

— Вот молодец, что приехал! А где Зара?

— Не могла.

— Жаль-жаль.

Мы сели в машину. Она была новая, еще пахла краской, кожей и пластмассой. Щиток с приборами уютно светился лампочками. Свет от фар поплыл по изумрудной траве.

— Как внуки? — спросил Василий.

— Спасибо, живы-здоровы.

— Ну и слава богу! — Дратенко обернулся и подмигнул мне: — Ром?

Я понял.

— Нет, русский, — ответил за меня Арефа. — Сережкин приятель.

«Да, — подумал я, — ничего себе приятель».

— Ты знаешь, на днях Сергей был. Что с ним такое?

— А что? — невольно воскликнул Арефа. Я сдавил ему руку, чтобы он не сказал ничего лишнего.

— Сумасшедший какой-то! Набросился на меня. Где, говорит, лошадь?

— Давно был? — глухо спросил Арефа. От волнения он охрип.

— Три дня назад. Смешной человек! Зачем мне красть лошадь? Я, как и Остап Бендер, уважаю уголовный кодекс. — Дратенко засмеялся. — В наше время можно заработать честным трудом. А все эти цыганские штучки-дрючки с лошадьми пора сдать в музей.

Я чуть было не напомнил ему, как они пытались провести Нассонова, напоив кобылу водкой. Но вовремя сдержался. Вообще мне надо пока делать вид, что мое дело — сторона. Пусть говорит Арефа. Арефа уже успокоился: Чава был жив и невредим.

Мы остановились у высокого, глухого забора. Ворота для автомобиля поставили, видимо, совсем недавно и еще не успели покрасить. Дратенко сам отворил их, загнал машину во двор и пригласил нас в темный дом, открыв входную дверь, запертую на несколько замков.

— Мать у невесты. Вы же знаете, что такое цыганская свадьба! Хлопот полон рот.

Он провел нас через сени в комнату.

— Куда уехал Сергей? — спросил Арефа.

— Чуриковых искать. Мы с ними у вас были.

— Не помню… — сказал Арефа.

— Да знаете вы их! Григорий и Петро. Братья.

Арефа задумался.

— У Гришки лицо щербатое. После оспы. Кажется, вспомнил. А далеко они?

— Будут на свадьбе. У них и справитесь о Сергее. А жеребец не нашелся?

— Обязательно будут? — спросил Денисов, не ответив на его вопрос.

— Прибегут. Большие любители повеселиться. Согласился бы ваш председатель, сейчас бы радовался. Такого бычка упустил! Мы его в соседний колхоз продали. Довольны.

— Послушай, Василий, где вы провели ту ночь с Сергеем? — спросил Арефа напрямик.

— В соседнем хуторе.

— Э, зачем врать! — покачал головой Арефа. — У Петриченко вы не были.

— Правильно, не были. А что, там одни Петриченки живут? — Ваську этот разговор смутил. — Дорогой Арефа, давай потолкуем о чем-нибудь другом. Ты мой гость. — Он посмотрел на меня и поправился: — Вы мои гости. Завтра свадьба… Погуляем, повеселимся…

Арефа некоторое время сидел молча, что-то обдумывал. Потом тряхнул головой:

— Ты прав.

— Вот и хорошо! — поднялся Дратенко, радостный, словно у него гора свалилась с плеч. — Сергея мы отыщем. Завтра столько народу будет, обязательно узнаем, где твой сын.

* * *

На следующий день завтракали мы с Арефой одни. Василий с утра умчался на «Москвиче» к невесте, где предстояли последние, самые суетливые хлопоты перед свадьбой.

— Сдается мне, Васька тут ни при чем, — сказал Арефа за завтраком. — В ту ночь они были в Куличовке. Живет там приятель Василия Филипп. Василий его на чем-то надул. Тот Филипп грозился при случае холку ему намылить. Васька решил с ним помириться и взял с собой моего Сергея. Сергей рано спать завалился. А Васька, значит, устроился в другой комнате. Утром вышел — Сергея нет. Он скорей на автобус, чтобы на поезд успеть. Билет у него был. В Сальск. Как это у вас — версия? Считай, версия насчет Дратенко отпадает. Остались Сергей и еще братья Чуриковы, Петро и Григорий.

У меня было много вопросов и сомнений. И если слова Дратенко он принял на веру — это его личное дело…

Улица была запружена автомашинами, мотоциклами, двуколками, лошадьми. Со всей округи сбежались пацаны.

Арефа отвел меня в сторону.

— Давай присядем.

Мы нашли укромное местечко и устроились на толстом бревне. Я чувствовал, что Арефу тянет поболтать со знакомыми, которые при встрече с ним выражали бурную радость. Но он не решался оставить меня одного. Мы томились на бревне, разглядывая гостей, и молчали. У меня все время рвался с языка вопрос к Арефе. Я сдерживался, сдерживался, но все-таки спросил:

— Арефа Иванович, почему вы против женитьбы Сергея?

Он покачал головой.

— Это кто тебе сказал?

— Слышал…

— Выбор с умом надо делать…

— Значит, вы выбор его не одобряете?

— А ты сам, Дмитрий Александрович, небось удивлялся: как это образованная девушка водится с неотесанным парнем. Скажи, думал?

Он не назвал имени Ларисы, но отлично знал, что я прекрасно понимаю его.

— Образование — дело наживное. В наше время не хочешь, за уши затянут куда-нибудь учиться.

— Зара моя, так ни в какую и слышать о ней не хочет. Вплоть до того, что, говорит, копейки не даст. Деньжата у Зары есть. Копит. Думает, может, вдовой останется. Но я ей этой радости не доставлю. — Арефа улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы. — Конечно, дошло бы дело до свадьбы, я бы с Зарой не советовался…

Вдруг с улицы послышались шум и радостные выкрики. Грянули гитары и хор нестройных голосов… Мы с Арефой подошли ближе к калитке. К воротам подъехала тачанка на рессорах, устланная ковром. В гривы лошадей были вплетены ленты и цветы. Еще сильнее зазвенели струны, и толпа расступилась, пропуская молодых. Васька был в дорогом черном костюме, отлично сидевшем на нем, лакированных туфлях. А невеста! Невеста была ослепительно красива. Белое платье, воздушная фата и черные прямые волосы, обрамляющие смуглое лицо.

— Не чайори[6], а цветок! — не удержался Арефа.

Молодых осыпали мелкими монетками, конфетами и цветами. Они прошли в глубь двора, где им отвели место под ярким ковром, развешанным на двух деревьях. Арефу, как почетного гостя, тянули сесть поближе к ним, но я украдкой шепнул, что хорошо бы устроиться возле выхода. Мы расположились у самой калитки в окружении молодых, очень шумных и суетливых ребят.

Подъехали еще две грузовые машины. Из них валом посыпались на землю детишки, мужчины и женщины. С невообразимым шумом они устремились во двор, галдя и обгоняя друг друга. У меня зарябило в глазах от мелькания рук, тел, голов, от развевающихся юбок, косынок, рубах…

Арефа напряженно всматривался в бурлящий, суетящийся поток людей, надеясь увидеть кого-нибудь из братьев Чуриковых. Куда там! А может быть, их и не было среди прибывших.

— Приедут, — успокоил он меня. — Васька уверял, что обязательно.

Вдруг сзади нас раздался голос Чавы:

— Дадоро!

Они обнялись. Сергей меня сразу и не заметил.

— Понимаешь, — сказал Чава, присаживаясь по другую сторону Арефы, — шофер болван какой-то попался. Повез в другую сторону. — Он осекся, увидев наконец меня. — Привет, Дмитрий Александрович!

— Здравствуй, Сергей.

— Нехорошо, нехорошо, — сказал Арефа. — Ты бы хоть предупредил. Мы с матерью волнуемся. Вот, понимаешь, — он указал на меня, — милицию на ноги подняли…

— Как это не предупредил? — искренне удивился Чава. — Я ведь Славке сказал, что еду за Дратенко искать Маркиза. Он разве не передал?

Мы с Арефой переглянулись.

— Честное слово! Когда Славка сказал, что Маркиз пропал, я по глупости решил, что это Васькина работа… А потом уж думал, что Гришка с Петькой. Зря только время потерял… Маркиза-то хоть нашли? — Чава переводил взгляд с отца на меня.

— Нет, не нашли. А где твоя кобыла? — спросил Арефа.

— В колхозе «XX партсъезда». — Сергей достал из кармана бумажку и протянул отцу. — Вот… сохранная расписка. (Денисов-старший стал молча читать документ.) Не тащиться же мне верхом столько километров?.. Спешил очень. — Он покачал головой. — Поспешил, только людей насмешил. Да вы скажите, Маркиза действительно не нашли?

— Сергей, зачем ты взял обротку? — спросил я.

— Какую обротку?

— Обротка Маркиза лежала в нашем доме, — пояснил Арефа. — Он был за нее привязан во дворе у Ларисы…

Сергей наморщил лоб.

— У нас дома? Глупость какая-то. Чепуха!

— Нет, не чепуха, — сказал я.

Чава ударил себя кулаком в грудь:

— Так вы считаете, что украл я? Я? Вот почему вы здесь… — Он резко взмахнул рукой. — Я так и знал. Сразу понял, что подумают на меня. Поэтому и помчался как угорелый за Васькой. В Сальск ездил… Мотался как дурак…

— Погоди, давай разберемся спокойно. Ты в ту ночь был у Ларисы? — спросил я.

— Нет!

— Хорошо, допустим.

— Не допустим, а не был!

— Ладно, не был. А раньше заходил к ней в дом или во двор?

— Нет, не заходил.

— А кто ж тогда бросил в ее дворе твой окурок? — спросил я.

Арефа недоуменно посмотрел на меня. Этого обстоятельства он не знал. Оно его крепко озадачило.

— Я был у Ларисы, — тихо сказал Сергей.

— Ты только что сказал, не был. Как же так? — спросил я.

Арефа помрачнел еще больше.

— Ты меня не сбивай, — хлопнул по столу Сергей. — Ты… Простите, вы спросили, был ли я раньше? Раньше я не был. Я был потом. Утром.

— Зачем?

— Как зачем? Когда я узнал, что жеребца украли, поехал к Лариске. Надо же было узнать подробности!

— Так ведь ты знал, что Лариса сама прибегала в Крученый?

— И ушла… Я думал, вернулась домой. А дома ее не оказалось. Где ее искать — не знал. Да и надо было догонять Ваську. Я же на него подумал.

— Расскажи подробнее про то утро, — сказал я. — Не спеша. Не думай, что мне приятно копаться в этой истории. Никто не хочет возводить на тебя напраслину.

— Именно так, сынок, — поддержал меня Арефа.

— И начинай твой рассказ с ночи, — предупредил я.

— Значит, так. К Филиппу в Куличовку я пошел из-за Васьки. Надоел он мне. Пойдем, говорит, надо помириться с Филькой. Я ему говорю: хочешь, мол, иди сам. Но Василий боялся, что его отметелят. Я все же свой. Да и знаю, как лучше смотаться в случае чего… Мы посидели, я скоро уснул. Проснулся около пяти. На коня — и к стаду.

— Когда ты уходил от Филиппа, Дратенко был там? — спросил я.

— Не знаю. В другую комнату не заглядывал… А что?

— Хорошо. Дальше.

— Дальше, приезжаю к стаду. Славка меня с ходу: Лариса была, Маркиз пропал! Ну, я сразу и подумал, что Васька… Крикнул Славке, что, мол, поехал искать Маркиза. Забежал домой, взял на всякий случай сто рублей. А то как же без денег? И в Бахмачеевскую, к Ларисе. А ее дома нет. Я постоял возле окна. Помню, курил. Может быть, действительно бросил окурок. Потом махнул вдогонку Ваське. Решил, что он, пока я спал, увел жеребца. Дурак, не догадался вернуться к Филиппу. Васька еще у него был. Проехал я километров десять, думаю, на лошади теперь не догонишь. Оставил свою кобылу в колхозе «XX партсъезда». На автобусе добрался до Ростова… Васька говорил, что в Сальск поедет. Билет показывал. Вот так и мотался за ним… И при чем здесь обротка, не знаю! Может быть, Ганс притащил? Наша обезьяна.

— Вот ты тоже! — не вытерпел Арефа. — По-твоему, старая больная обезьяна ночью сбегала в станицу, отвязала Маркиза, сняла с него обротку и принесла на хутор?

— А помнишь, как Ганс много лет назад таскал домой патроны? Ты же сам мне тумаков надавал! — Сергей обернулся ко мне. — Вы спросите у отца.

— Это он из степи таскал, — подтвердил Арефа.

— И ты тоже тогда думал, что это я. Было такое?

— Было, — кивнул Арефа. — Понимаешь, Дмитрий Александрович, стали дома патроны появляться… боевые. От немецкого пулемета. Думаю, кто-то из детей балует. Игрушка опасная. Перепорол внуков. Клянутся-божатся — не они. Я на Сергея… И что ты думаешь? Ганс! Он в степь любил ходить. Старый окоп обнаружил. Верно, Сергей, было… Но так далеко, в станицу, Ганс никогда не бегал.

— Может, воры бросили обротку в степи? — сказал Чава.

Я выслушал обоих и высказался:

— Все это малоубедительно…

— Как хотите! Маркиза я не воровал. Хоть режьте меня!

— А за что тебе Василий двести рублей предлагал?

— Подбивал на одно дело. — Сергей пожал плечами. — Но я в его махинациях участвовать не собираюсь. И к Маркизу это никакого отношения не имеет.

— А что Чуриковы? — спросил я.

— Нет. Они тоже ни при чем. Ошиблись, товарищ лейтенант, — усмехаясь, проговорил Чава. — А настоящих воров проворонили, вот что я вам скажу.

— Петро и Гришка приехали? — спросил Арефа.

— Нет.

— Почему?

— Откуда мне знать? Если не верит, пусть сам во всем разбирается, — кивнул он на меня.

Арефа тронул меня за руку:

— Ты не обижайся…

— Поеду я, Арефа Иванович. Без толку все это… Будем разбираться дома.

— Может, утречком двинемся вместе?

— Нет. Ждать не могу.

— Я провожу немного.

Мы вышли с Арефой со двора. Я все еще колебался, правильно ли поступаю. Но за каким чертом торчать здесь?

Автобус доставил меня в Краснопартизанск часов в пять вечера. Первым делом я зашел в райотдел узнать результаты анализа крови. Кровь под ракитником оказалась лошадиной.

Я колебался: ехать в станицу или в Ростов, где оставил форму и мотоцикл. Не придя к определенному решению, зашел в отдел уголовного розыска. Разбирало любопытство: что дала проверка Лохова?

Как только я появился в УГРО, меня ошарашили:

— Кичатов, молодец, что зашел! Тебя вызывает в Ростов генерал. Лично.

— Когда? — спросил я у начальника уголовного розыска, теряясь в догадках, зачем это я понадобился высокому областному начальству.

— Послезавтра.

— По какому делу?

— Не знаю. Спроси у майора.

Я незамедлительно поднялся на второй этаж и нос к носу столкнулся с Мягкеньким, который куда-то спешил.

— Вот и ты, кстати. Срочно едем в Бахмачеевскую. У вас ЧП. Пожар!

Мы почти бегом спустились во двор, сели в «газик», и майор приказал водителю:

— Выжми из своей техники все, на что она способна.

По его суровому и замкнутому лицу я понял, что Мягкенький крепко озабочен. С вопросами сейчас лучше не соваться. Что же такое может гореть, если на место происшествия выехал сам Мягкенький? Вдруг майор повернулся ко мне и покачал головой:

— Что же это ты, лейтенант, не знаешь, какие люди живут у тебя под носом?

— А что? — спросил я неуверенно. Мягкенький ответил, обращаясь к шоферу:

— Представляешь, почти полгода у них с Сычовым в станице ходил на свободе особо опасный преступник, а они и в ус не дули.

— Лохов? — воскликнул я.

— Он такой же Лохов, как я китайский император! У человека чужой паспорт, чужая, можно сказать, биография… Хорошо, хоть ты свою ошибку исправил, догадался еще раз проверить. Как говорится, победителей не судят…

— Значит, Лохов?

— Вот именно. Твой приятель вчера приезжал из облуправления. Михайлов. Как ты, Кичатов, докопался?

— Случайно, — вырвалось у меня.

— Вот-вот! На авось надеемся.

— Я думал, что Сычов до меня его уже проверил.

— Иван кивает на Петра… Так как же тебя осенило?

— По медицинской справке, у Лохова одно легкое и туберкулез. А фельдшер мне сказала, что у него два легких…

— Как в цирке! Настоящая фамилия его — Севостьянов. Он знал мужа этой продавщицы, настоящего Лохова. Познакомились на Алдане, в бригаде старателей. Севостьянов недавно отбыл срок в колонии. Подался в наши края. Ему предложили дело. Какое — сам знаешь: ограбление и убийство инкассатора. Севостьянов вспомнил, что неподалеку, в Тихорецке живет Лохов. Вот он и поехал туда. По старой дружбе. Оказалось: Лохов умер. Он к его жене и пристроился. Говорит, хочу начать новую жизнь…

— Клава знала об убийстве? — спросил я.

— Говорит, что не знала. Севостьянов сказал ей, что прежде сидел за автомобильную аварию. Плел еще разные сказки, будто по несправедливости в колонии еще срок набавили. Запятнали, мол, человека на всю жизнь. У тебя, говорит, мужик помер, а у меня жены нет… Попросил, как говорится, руку и сердце. А также паспорт и документы покойного мужа. Отцом обещался быть примерным для ее детей. На чем сыграл, подлец!

— Поплакаться да разжалобить они умеют, — подтвердил шофер.

— Постойте, но ведь паспорт сдается в обмен на свидетельство о смерти? — сказал я.

— Повезло ему, — продолжал майор. — Настоящий Лохов еще до смерти потерял паспорт. Как и полагается, подал заявление в милицию, и ему выдали новый. Этот паспорт и сдала жена в загс после смерти мужа. А когда разбирала его оставшиеся бумаги, старый паспорт и отыскался. Вот по этому паспорту и жил Севостьянов. В Тихорецке, где до этого обитала Лохова, ее мужа знали. Поэтому с Севостьяновым они переехали в Бахмачеевскую. Ты мне все рассказывал, что уж больно честная она была. Даже водку продавала строго по постановлению. — Майор усмехнулся. — Не слишком ли примерная?

— Боялась на мелочи попасться, — заметил шофер. — Какой ей смысл химичить, когда в хате такая тьма червонцев.

Меня резанули слова водителя. Я знал, что Клава была «отличником торговли» задолго до приезда в Бахмачеевскую. Имела грамоты, поощрения. Может быть, она оказалась жертвой? Вспомнилось ее лицо, рано состарившееся, с глубокими морщинами возле губ. И как она говорила, что девчонкой ни одной танцульки не пропускала. Потом на ее плечи легла забота о детях — их было трое, о больном муже, который скитался вдалеке от дома, в сибирской тайге. Так и не довелось пожить счастливо. Может быть, она действительно поверила Севостьянову, пошла на обман, чтобы помочь человеку? И самой хотя бы немного ощутить радость! Поэтому она и держала его дома, опасаясь, как бы он опять не сорвался на работе…

Все это я высказал майору.

— Может быть, ты и прав. Разберутся… — сказал Мягкенький.

— Это точно, — поддакнул шофер. — Куда везти, товарищ майор, колхоз большой. А где хлеб горит?

Далеко раскинулось поле пшеницы, тучной, золотой, тяжело колышущей созревшими колосьями. Ее тугие волны бежали до края земли, туда, где маленькими точками виднелись комбайны. Заходящее солнце косыми лучами играло в багряном золоте хлебов… У самого горизонта за автомашинами тянулись шлейфы пыли. Среди желтого моря резко выделялась черная плешина, над которой низко повисли облака дыма. Там суетились люди, стояли красные пожарные машины…

— Кажется, уже справились, — сказал майор.

— Кому-то не повезло, — указал на дорогу шофер.

Только тогда я увидел, что навстречу нам быстро двигался белый фургон «Скорой помощи».

Наш «газик», задев краешек мягкой шелестящей стенки, дал ей дорогу.

Пожар вырвал из колхозного поля огромный кусок. Здесь, на самом пепелище, было видно, что он мог натворить, развернувшись во всю мощь, подгоняемый сухим, горячим ветром.

Я никогда не видел столько усталых, измученных, перепачканных землей и сажей людей. Они все еще ходили по дымящейся, пышущей жаром земле, колотили чем попало по обгорелой стерне, дышащей едким белым дымом. Последние ослабевшие струи воды из брандспойтов змеями обвивали редкие очажки пламени, шипели, убивая остатки огня. Я ходил между людьми, всматриваясь в их лица, потные от жары и трудной борьбы, перемазанные золой. Тут было много не наших, из соседнего колхоза. На краю поля стояло десятка два грузовиков… Наконец мне удалось разыскать нашего, бахмачеевского. Это был Коля Катаев. В обгоревшей рубашке, с опаленными бровями и волосами, он остервенело бил по земле ватной телогрейкой…

— Коля, как же это?.. — спросил я.

— Несчастье, Дима, — ответил Коля, бросив на землю истерзанный ватник.

— Слава богу, потушили…

— Несчастье, — повторил Катаев. — Ксения Филипповна…

У меня перед глазами возник белый фургон с красным крестом, белые шапочки медиков… Я схватил комсомольского секретаря за расползавшуюся в моих руках тенниску:

— Что? Что ты говоришь!..

Катаев поднял телогрейку и с еще большей злостью принялся колотить по белой шапке дыма… Я сорвал с себя Борькин пиджак и стал бить, бить им по земле, на которой еще ползали кое-где горячие языки.

Это потом уже, из рассказов Коли, секретаря райкома партии и Нассонова выстроилась цельная картина несчастья, постигшего нас.

В середине дня Ракитина ехала на машине вместе с товарищами из области и района на полевой стан четвертой бригады. Она первая заметила струйку черного дыма и тут же поняла, что это сигнал беды. И когда райкомовская легковушка подъехала к огню, Ксения Филипповна первая выскочила на поле и стала сбивать своей кофтой быстро разгорающееся на ветру пламя.

И еще она успела приказать шоферу ехать в Бахмачеевскую, поднимать людей. Она заставила уехать и инструктора облисполкома, пожилую женщину, чтобы та побыстрее сообщила в район…

Сначала они боролись с пламенем вместе с секретарем райкома. Скоро подоспела подмога: пламя заметили комбайнеры на соседнем поле. И даже потом, когда приехали пожарные машины, Ксения Филипповна не прекращала битвы с пожаром. С несколькими смельчаками она отвоевала у начавшей слабеть стены огня кусок в несколько метров. Их поддерживали с флангов пожарные с брандспойтами в руках. И вдруг в одном из рукавов не стало воды. Огонь с новой силой захлестнул землю, и люди потеряли Ксению Филипповну в клубах дыма…

Она была еще жива, когда приехала «Скорая помощь»… Она живая уехала в белом фургоне. И Нассонов, говорят, умолял, просил, требовал от хирурга, чтобы тот спас ей жизнь. Что мог сказать хирург? Он сказал, что сделает все возможное. Прямо отсюда, по рации, хирург связался с районом, чтобы из области вызвали санитарный самолет с лучшими врачами…

Люди покидали пожарище при свете автомобильных фар. Ни одной искорки, ни одного тлеющего уголька не осталось на опаленной, раненой ниве. Напоследок мне пришлось успокаивать расплакавшегося Славку Крайнова. Он тоже приехал на пожар… Нервы парнишки не выдержали, и он, уткнувшись лицом в землю, плакал навзрыд, вспоминая все время тетю Ксюшу… Я попросил майора Мягкенького, уезжающего самым последним, подвезти мальчика домой.

Мы сели со Славкой на заднее сиденье. Я накинул ему на плечи Борькин пиджак, вернее, то, что от него осталось, и пацан кое-как успокоился. Около своего дома он вдруг сказал:

— Дмитрий Александрович, Ганс пропал.

Я даже сначала не сообразил, какой Ганс.

— Отыщется, — успокоил я его.

— Нет, не отыщется, волки его разодрали… — вздохнул мальчик. — Я его курточку нашел в камышах. Вся в крови…

Я подумал: что Ганс, когда случилось гораздо более страшное? Ксения Филипповна. Вот за кого болело сердце, и было пусто и жутко на душе.

Но мальчишка продолжал говорить:

— Никак волки задрали. Баба Вера еще сказывала, что она видела рано утром, когда исчез Маркиз, вблизи от хутора Крученого конь пробегал. А за ним, она думала, бежали собаки…

Я долго не мог понять, к чему Славка все это рассказывает. Но когда он вылез из машины, а мы поехали дальше, в черноте степной ночи, в моей голове связалось в единый клубок все, что я знал и слышал о том, что случилось с Маркизом.

Ганс, лошадиная кровь на ракитнике, волки… Волки! Те, что погубили обезьянку, могли погубить и жеребца…

Это скорее всего и произошло так. Под утро, перед самым рассветом, Маркиз с оборванной оброткой бродил по двору бабы Насти. Что его испугало, не знаю, может быть, волки, подобравшиеся к станице. Хата Самсоновой стояла на самой околице. Маркиз в страхе перемахнул невысокую ограду, как это делал не раз по воле наездника, беря препятствие. Они его гнали и гнали все дальше, по степи… И когда жеребец почуял за спиной страх смерти, он понял, что его спасение в белых хатах, окруженных деревьями, от которых веяло людьми и всем, что их окружает. Он, видимо, хотел спастись в Крученом, но преследователи преградили ему дорогу… На берегу речушки, в зарослях ракитника, Маркиз дал первый бой. Но волки заставили его повернуть от человеческого жилья и травили, травили до тех пор, пока не повалили на землю…

Несчастный Ганс. Он, наверное, утром нашел обротку и притащил домой, к Арефе, как таскал когда-то патроны из немецкого окопчика…

Впоследствии мое предположение подтвердилось. А тогда, в машине начальника райотдела, мне было стыдно за свое недоверие к Арефе, за свои сомнения и подозрительность…

Мягкенький спросил:

— Тебе передали, что послезавтра к генералу?

— Передали…

Голос майора потеплел:

— Не бойся, не ругать вызвали. Приказ по облуправлению. Благодарность и именные часы. За мужество и отвагу при обезоруживании пьяного хулигана. Даю тебе три дня: день на дорогу, день в области и день на обратный путь…

До меня не сразу дошло сообщение Мягкенького. Потом я вспомнил. Бедный Герасимов! Лучше бы ты никогда не брался за ружье. Лучше бы ты был жив. Пусть будут живы все, кому надо жить…

— Куда тебя подвезти? — спросил майор.

Ехать домой, в хату Ксении Филипповны?.. У меня сжалось сердце.

— С вами, в район, — сказал я. — Если разрешите, товарищ майор.

…Дежурная нянечка бежала за мной по ослепительно чистому, тихому коридору больницы, чуть не плача, уговаривала покинуть помещение. Завернув за угол, мы столкнулись с высоким молодым мужчиной в белом халате. Увидев меня, он остановился. Я тоже встал. По тому, как нянечка что-то лепетала в оправдание, я понял — мне нужен именно этот человек.

— Как Ракитина? — выпалил я, чувствуя, что меня сейчас выпроводят и надо успеть узнать главное.

Доктор покачал головой:

— Ну-ну. В таком виде даже в котельную заходить не рекомендуется, — строго сказал он. — Сейчас же покиньте больницу.

— Как Ракитина? — повторил я.

— Мы постараемся…

Я вышел во двор. Светились бесчисленные звезды, и я подумал: завтра снова будет утро. Теплое утро с запахом полыни и чебреца. И не может того быть, что не будет жить та, кому надо жить.

Юрий Пересунько В НОЧЬ НА ДВАДЦАТОЕ Повесть

I

В полупустом гараже было тепло и уютно. Вдоль стен сухо потрескивали отопительные батареи, маслянисто поблескивали лампочки под потолком. И даже не верилось, что за порогом метет поземка, а столбик термометра давным-давно упал за ярко-красную отметку —50. Рабочий день уже кончился, и гулкую тишину гаража нарушал только Колька Митрохин, который все еще возился под «газоном», подтягивая разносившиеся рессоры.

Механик Семенов недовольно покосился на парня, который без году неделя как работал в гараже, посмотрел на часы — стрелки показывали семь.

«Тоже мне — ударник! — с непонятной злостью подумал Семенов. — Хоть бы навар имел, а то так, за здорово живешь перерабатывает. — Он зло сплюнул на бетонный пол, пнул тяжелый скат ЗИЛа. — Ишь чего придумали… Ремонт машин свалить на механиков и автослесарей, а освободившихся шоферов — на заготовку леса, рабочих рук, видите ли, не хватает. Не-ет, не такой он дурак, механик Семенов, чтобы за чужого дядю работу делать. Хватит!»

От всего этого хотелось на ком-нибудь сорвать накипевшую злость. Он сунулся было к Митрохину, который что-то негромко мурлыкал себе под нос, да вовремя одумался. Что возьмешь с блаженного, он ведь первым голосовал за это предложение комсомольцев. Вроде бы и в армии отслужил, а в голове так… мусор. На нем шоферня ездит как хочет: это, Колька» сделай, то подкрути, это посмотри… Блаженный, одним словом.

Семенов поднялся в кабину ЗИЛа, собрал свой инструмент, разбросанный на потертых подушках, сложил его в замасленный коричневый чемоданчик.

«А Жарков-то, сосунок… Вместо того чтобы самому под машиной возиться, указание ценное выдал: ты, мол, Петрович, вкладыши проверь, стук какой-то иной раз появляется, да и давление масла падает. Ишь ты, проверь, — распалял себя Семенов. — Возьми да проверь. Маленькую профилактику тебе сделал, и будь доволен».

Он спрыгнул с подножки, хлопнув дверцей так, что лязгнула металлическая обшивка.

Из-под «газона» высунулся Митрохин, спросил:

— Ты чего?

Семенов с трудом сдержался, чтобы не сказать ему чего-нибудь этакого, тяжело зашагал в отгороженную конторку завгара. Там он подошел к телефону и, когда послышался звонкий голос телефонистки местного узла, сказал глухо:

— Соедини-ка меня с квартирой завгара.

В мембране послышался щелчок. Длинные гудки, затем знакомый голос сказал:

— Слушаю.

— Лексеич. Это Семенов говорит. Можешь снимать с ямы жарковский ЗИЛ. Да, полный порядок. Ни хрена там не стучит. Просто за машиной следить надо. Вот-вот, и я о том же говорю. Так что я домой пошел.

Семенов услышал отбой, но все еще держал трубку. В голове зрело какое-то решение, смутное, неуловимое, и он постучал пальцем по рычажкам, вызывая телефонистку.

— Але, узел? Слушай, красавица, соедини-ка меня с Магаданом. Что? Связи, говоришь, нет? Обрыв? А когда будет? Все понятно. Завтра ремонтную бригаду вышлете, а через три дня связь дадите. Работнички… Работать, говорю, надо, а не резолюции выносить.

Механик со злостью бросил трубку и зашагал к выходу. Морозный воздух ударил в лицо, заставил сжаться. Семенов, позабывший надеть рукавицы, сунул вмиг озябшие руки в карманы полушубка, остановился, всматриваясь в темноту поселка. Недавний, страшной силы буран, упавший на Красногорье, завалил чуть ли не до окон приземистое общежитие строителей, выровнял, словно сотня бульдозеров поработала над планировкой, строительную площадку будущего комбината, где закладывался нулевой цикл. Теперь снега не было, но все такой же свирепый ветер свистел и гудел над поселком, раскачивал уличные фонари.

Кое-где вызвездилось безлунное небо, и Семенов невольно передернул плечами, представив себя в такую ночь в далеком рейсе. А ведь три дня назад в Магадан за грузом по зимнику ушла колонна тяжелых машин; один только ЗИЛ Жаркова торчал на ремонте. «Интересно, успели они проскочить перевал?» — невольно подумал Семенов. И вдруг новая волна непонятной злости захлестнула его.

— Сопляки хреновы! Стройка только начинается, а им уже и типовые общежития, и паровое отопление, даже плиты электрические с конфорками. Работнички…

Где-то в глубине души Семенов понимал причину своей злобы: эти слесаришки с комсомольскими билетами в карманах предупредили его, что если он еще хоть раз возьмет с шоферов деньги за ремонт, то они вынесут этот вопрос на профсоюзное собрание.

— Щенки! Думают, что я им за один оклад вкалывать буду.

Подняв воротник полушубка, он тяжело зашагал к выездным воротам. Остановился около навеса, под которым раскачивалась, лампочка, посмотрел на термометр в закутке, удивленно покачал головой — столбик упал до отметки —58 градусов.

II

Тягучая от мороза ночь медленно опускалась на Красногорье, совсем еще небольшой поселок строителей, затерявшийся среди безбрежья колымской тайги. Мороз и обрушившийся с Северного Ледовитого океана ветер всей своей жестокой мощью давил на этот клочок земли, где должны были вырасти корпуса обогатительного комбината. Насквозь промерзшая колымская земля буквально с боем отдавала людям каждый клочок своей территории. А ветер гудел и гудел над тайгой, над отрогами хребта, до дна высушивая перемерзшие ручейки и речушки, выворачивая и сдвигая устоявшиеся наледи больших рек. С оглушительным треском лопались деревья. Намаявшись за день, спали красногорцы, еще не зная, что ждет их этой ночью. Беспокойно ворочался с боку на бок Сергей Жарков: хоть и не был он белоручкой, но заваленная снегом лесосека с непривычки вымотала все силы и теперь в еще не успокоившемся мозгу мелькали видения падающих сосен, взмахи топора. Улыбаясь во сне, крепко спал Колька Митрохин — наконец-то его перевели из плотников в гараж. Правда, машин свободных еще ие было, но автослесарь — это тоже неплохо.

Телефонный звонок, нудный и въедливый, словно чукотский комар, бесконечно долго зудел над ухом, и от этого хотелось зарыться в теплую и такую уютную подушку. Начальник строительства Красногорского обогатительного комбината Михаил Михайлович Мартынов тяжело приподнялся, найдя в темноте пачку папирос, чиркнул спичкой. Яркое пламя выхватило из темноты лицо безмятежно спавшей жены, и Мартынов, в который уже раз, подивился ее способности не обращать внимания на ночные телефонные звонки. Он включил ночник, посмотрел на часы — двадцать минут второго. Нашарив под кроватью тапочки, прошлепал к телефону. Поднял трубку, спросил недовольно:

— Ну?

— Михал Михалыч! Это Лукьянов говорит. С котельной. ЧП, товарищ Мартынов, водоприемные насосы воду не дают. Котлы работают на пределе.

— Что-о? — Мартынов почувствовал, как кровь ударила в голову, стало трудно дышать.

Проснулась жена. Приподнявшись, недоуменно посмотрела на мужа.

— Что там?

Мартынов отмахнулся и, пытаясь собраться с мыслями, сказал:

— Слушай, Лукьянов! Срочно направь кочегаров к водоприемнику, пусть долбят разведочную лунку. Сейчас я приду в котельную. Если воды хватать не будет, отключи управленческий блок, гараж, мастерские. Все! — Он бросил телефонную трубку на рычажки, ладонью растер левую сторону груди: в последние годы все чаще давало знать о себе сердце. Врачи запрещали курить, перегружать себя работой, волноваться, нервничать, а как быть спокойным, когда… Мартынов затянулся папиросой, закашлялся, ткнул окурок в пепельницу.

— Случилось чего, Миша?

Тревожный голос жены вывел Мартынова из забытья, он резко обернулся, кивнул головой.

— Похоже, да. Если только трубопровод не засорился, значит, дело дрянь. Котельная может остаться без воды.

— Ну и что?

— Помолчи, — оборвал ее Мартынов. — Я пойду в котельную, затем к водозаборнику, а ты срочно обзвони ведущий управленческий персонал и вызови Старостина. Скажешь, чтобы все немедленно собрались у меня в кабинете. Парторгу не звони: он с колонной машин уехал в Магадан.

От ручья Профсоюзного, из которого насосы качали воду для котельной, до управленческого блока, где размещалась контора, было не больше километра, но Мартынову казалось, что этому километру не будет конца. Согнувшись и закрывая лицо от жалящего ветра, то и дело проваливаясь чуть ли не по пояс в снег, он упрямо шел вперед, выискивая в черноте безлунной ночи редкие поселковые огоньки. Предательски покалывало сердце, но Мартынов старался не обращать на это внимания, лихорадочно соображая, как выйти из того положения, в котором оказался не только поселок, но и все строительство комбината. В голове все время звучали слова кочегара, сказанные им у выдолбленной разведочной лунки: «Хреновые дела, Михалыч. Ручей-то наш до дна промерз». Мартынов не сразу поверил ему тогда — уж слишком страшным было это известие. Схватил водомерную рейку, сунул в прорубь, быстро вытащил, пытаясь рассмотреть получше, поднес к костру: вода захватила едва ли не самый кончик рейки, успев за секунду превратиться в хрупкий нарост льда. «Да и чему удивляться, — говорил между тем кочегар. — Мороз-то до шестидесяти упал, да и ветрище — не приведи господь. А буран какой пронесся!.. — Он замолчал, посмотрел на начальника строительства, потом добавил: — В котлах вода еще есть, Михалыч, так что кое-какое время продержимся, а там что-то решать надо. Трубопровод уже прихватило».

Закрутившаяся снежной спиралью поземка жгучими клочками дохнула в лицо, и Мартынов почти побежал к светящимся окнам конторы, ожесточенно растирая рукавицей онемевшие щеки, нос, лоб.

Кабинет начальника строительства тревожно гудел разноголосым гулом. Никто не знал, зачем их вытащили из теплых постелей в два часа ночи. Увидев Мартынова, люди на какую-то секунду притихли, но затем тревожный гул взорвался вновь с удвоенной силой. На Мартынова посыпались вопросы, но он молча прошел к батареям отопления, потрогал их. Радиаторы были еще теплыми.

Все так же молча Мартынов снял полушубок, шапку, шарф, повесил на вешалку. И только после этого сказал негромко:

— Поселок на грани катастрофы. Почти полностью вымерз ручей Профсоюзный. Котельная держатся на последнем запасе воды. Это значит, что люди скоро останутся без тепла, а это все равно что без жилья в такой мороз.

На какое-то мгновение в кабинете стало до жути тихо, и слышно было, как завывает ветер под стрехами крыши. Потом вдруг кто-то вскочил, потрогал батареи, и кабинет опять взорвался гулом голосов.

— Тише, тише, товарищи. В панику вдаваться нечего, а вот найти дельное решение необходимо. За вами слово, Виктор Евгеньевич.

Главный инженер исподлобья оглядел собравшихся, сказал глухо:

— Решение здесь возможно только одно: делать водоприемную врезку на реке и вести оттуда новый трубопровод. А вообще-то, Михаил Михайлович, об этом нужно было раньше подумать.

Мартынов посмотрел на Яшунина.

— Об этом мы в следующий раз поговорим, тем более что насосная и трубопровод строились по техпроекту. Ну а что касается существа вопроса, то ведь это на целых триста метров длиннее… А где трубы взять?

— Значит, придется кусками размораживать старый трубопровод, резать трубы и стыковать их на новой трассе водовода. Правда, на это уйдет не менее двух суток…

— Двое суток… — Мартынов задумчиво потер переносицу, посмотрел на притихших людей. — Двое суток… Но мы не можем на двое суток оставить без отопления ясли, детсад, больницу, школу, тем более что в этих домах, как, впрочем, и в остальных, нет печей.

— Но у нас есть водовозка, Михаил Михайлович, — раздался спокойный голос завгара. — Она сможет обеспечить хотя бы один котел. И если отключить все другие теплотрассы, то этого, я думаю, хватит на обогрев необходимых помещений.

— Ну что ж, это какой-никакой выход. Но ведь двое суток… — Мартынов исподлобья посмотрел на Антона Старостина, спросил: — Ну что, комсомол? Стройка комсомольская, почти три четверти рабочих — молодежь, выдержите?

Антон поднялся, сказал угрюмо:

— Комсомол выдержит.

— Комсомол-то, может, и выдержит, — взорвался начальник снабжения. — А из чего будем водовод варить? Труб, что на складе, дай бог, метров на двести наскрести. Весь запас на перевалочной базе, а это восемьдесят километров по зимнику. Кто их оттуда привезет, когда все машины ушли в Магадан за грузом? Вот уж верно говорят, что одна беда в дом не приходит. И телефонная связь оборвана. Так бы можно было дозвониться до базы.

— Есть у нас один ЗИЛ, — перебил снабженца завгар. — Прекрасная, высокопроходимая машина, только что с ремонта. Да и шофер — дай бог, чтобы все такими были. Он и поедет за трубами.

Мартынов почувствовал, как стало легче дышать.

— Так и порешили, — сказал он. — Вы, Владимир Алексеевич, немедленно отправляйте ЗИЛ на базу. Кстати, не забудьте дать шоферу напарника. Всем остальным идти по общежитиям и домам и будить людей. Моим заместителем назначаю начальника комсомольского штаба стройки Антона Старостина.

III

Излучина реки вильнула влево и, прижимаясь к обрывистой скале, начала медленно огибать огромную, поросшую стлаником и редкими лиственницами сопку, которая, казалось, назло выперла в этом месте, чтобы заставить реку попетлять в отрогах хребта, удлинить и без того длинный зимник.

В четыре утра, едва успев разогреть двигатель, выехал из гаража Сергей Жарков, поди, час в пути, а ЗИЛ прошел едва километров двадцать. Пронесшийся снежный буран начисто перемел наезженную колею, оставив после себя непроходимые сугробы. Хорошо еще, что колонна машин ушла в Магадан за день до пурги, а то сидеть бы им на перевале, ожидая погоды.

Урча и переваливаясь с боку на бок, ЗИЛ Жаркова медленно продирался по снежной целине. Сергей покосился на заснувшего Митрохина, включил дальний свет. Сразу тысячами светлячков вспыхнули снежинки. «Сюда бы художников да туристов возить, будь морозец градусов на сорок поменьше, — почему-то подумал Жарков. — Красотища-то какая! Ни в одном кино не увидишь».

Неожиданно машину тряхнуло, на какое-то мгновение она остановилась. Сергей включил демультипликатор, и ЗИЛ, надрывно урча, начал медленно подминать под себя сугроб.

Проснулся Колька Митрохин. Открыв сначала один глаз, потом второй, спросил хриплым голосом:

— Сколько уже?

— Пять.

Митрохин прищурился, высматривая в свете фар обрывистые склоны сопки.

— Глухариная?

— Она самая.

— Как черепаха ползем.

Сергей промолчал, резко крутанул баранку. Кажется, он съехал со старой колеи, и теперь ЗИЛ упрямо продирался по глубокому снегу, спотыкаясь на застругах, вырывая из рук непослушную баранку. Машина натужно ревела, но все это полбеды, если бы не резко упавшее давление масла.

И тут в ровном гуле двигателя Сергей уловил какой-то новый звук. Не веря самому себе, он повернулся к Митрохину.

— Ты ничего не слышишь?

— Н-нет. А что?

— Вроде бы стук какой-то…

Николай закрыл глаза, подался вперед.

— Кажется, что-то есть.

— Вот, сволочь! — Сергей ударил кулаком по баранке. — Вернемся обратно, при всех ему морду набью.

— Кому это?

— Да механик, сволочь, машину из ремонта выпустил, а вкладыши, видимо, не заменил.

— Дела…

Впереди, в свете фар, вырос сугроб. Сергей круто вывернул баранку, но неожиданно уперся передком в плотную стену заструга. ЗИЛ взревел, остановился. Сергей подал рычаг раздаточной коробки и почти физически ощутил, как машина сантиметр за сантиметром пробивает себе первопуток.

Не выпуская баранки, Сергей открыл дверцу, пытаясь рассмотреть дорогу, встал на подножку. Пронизывающий ветер ворвался в кабину, в секунду выстудил ее тепло.

— Вот погодка, даже высунуться нельзя. — Он захлопнул дверцу, подул на пальцы. — Вмиг прихватывает.

— Погодка… — уважительно сказал Митрохин, поеживаясь в своем поношенном солдатском бушлате. — Я уже год на стройке, а не слышал, что может быть такое: мороз под шестьдесят и ветрище…

— А я здесь, можно сказать, с первого колышка. — Сергей, не выпуская баранки, ловко достал из пачки папиросу, чиркнул спичкой, прикурил. Горьковато-сладкий запах табака наполнил кабину.

— А я не курю, — сказал Митрохин. — Еще в армии бросил.

— И не тянет?

— Поначалу тянуло, а потом ничего… привык.

— Молодец. А я несколько раз собирался бросить, да все никак не получается. А надо бы. Наташка ругается, говорит: всю комнату прокурил.

— Она у тебя в отпуске, что ли?

— Ну да. На материк к матери вместе с Борькой уехала. Я тоже хотел вместе с ними махнуть, да начальство не отпустило. Ну, ничего. Через месяц встречать буду. А Борька там пока останется. Теща ругается на Наташку. Говорит, куда, мол, в такой холод мальца повезешь?

— Правильно.

В кабине стало тепло, Колька расстегнул бушлат.

— Давай покручу, — предложил он.

— Обожди. Вот в тайгу въедем, дорога полегче станет, тогда и рули, — сказал Сергей и сморщился как от зубной боли, прислушиваясь к усиливающемуся стуку.

Теперь уже двигатель «молотил» основательно, и не надо было особо вслушиваться, чтобы определить поломку. Резко упало давление масла.

От досады на самого себя, на халтурщика-механика, который поленился заменить вкладыши и не предупредил его об этом, Сергей зло крутил баранку, высматривая дорогу в тусклом свете фар. «Сколько еще? Километр? Два? А потом?..» Правда, есть запасные вкладыши и прокладки, да толку-то… Даже в гараже на этот ремонт ушло бы часа три, не меньше.

Сергей, прищурившись, всмотрелся в полосу бежавшего впереди света, чертыхнулся: перед радиатором опять вырос снежный занос. Резко крутанув баранку вправо, он, не включая демультипликатора, на скорости проскочил занос; полоса света вырвала из темноты заснеженный распадок, поросший на склонах чахлыми лиственницами, каким-то чудом схватившимися за каменистые осыпи.

— Березовый?

Ушедший в себя Сергей вздрогнул, услышав голос Николая, разжал плотно сжатые губы.

— Он самый.

От этого ручья до въезда в тайгу оставалось километров десять.

На какое-то время в кабине опять наступило тягостное молчание, перебиваемое лязгающими ударами.

Митрохин повернулся к Сергею, спросил с надеждой:

— Может, дотащимся до базы?

Жарков помолчал, вслушиваясь в лязгающие ритмичные удары, покачал головой.

— Вряд ли. А рисковать нельзя — коленвал заклинит.

— Но… — Митрохин тронул Сергея за рукав. — Попробуй, Серега. — Он сглотнул комок, подступивший к горлу. — Ведь погибнем же здесь, к чертовой матери. Вкладыши нам здесь не поменять — замерзнем на ветру. Ведь всего полста осталось.

Жарков молча гнал машину вперед. Полста километров… Теперь уже сорок девять. Он и без Митрохина, которого ему дали на этот рейс в напарники, знал все это. Можно, конечно, еще протащиться километра два, а может, и все десять…

Сергей уже не обращал внимания на Митрохина, что-то говорящего вполголоса, и только со страхом прислушивался к усиливающемуся стуку двигателя.

ЗИЛ проскочил еще один распадок, полосой света выхватил из темноты крутой, почерневший и потрескивающий от мороза склон сопки на правом берегу. Брусничная. Отсюда до поворота, где зимник сворачивал в тайгу, оставалось километров семь.

Неожиданно Сергею послышалось, будто стук в двигателе усилился. Он сбросил газ, переключил скорость. Точно, движок «молотил» вовсю. «Может, пронесет? А если заклинит? Тогда все! А как же трубы? Ведь его ждут в поселке с трубами. Ну, Серега, решайся!»

Жарков искоса посмотрел на Митрохина, включил свет, проехал еще метров десять, остановился. Николай ошалело повернулся к нему.

— Чего это ты надумал? Ты это брось дурить. Дайка я покручу.

— Ну-ка убери лапы! — Жарков шевельнул широкими плечами, сказал глухо: — Надо проверить двигатель на других режимах. Может, и не вкладыши… Садись на мое место да не вздумай баловать. — Он поплотнее запахнул полушубок, с тоской посмотрел в боковое стекло, за которым чернел пугающий своим холодом и безлюдьем провал студеной ночи. Если бы не эта авария в поселке и трубы, которые необходимо привезти, можно было бы плюнуть на все и гнать машину до предела — пока коленвал не заклинит. Черт с ним! Но сейчас нельзя. Нельзя! Нельзя рисковать. ЗИЛ нужен «живой». Он должен добраться до базы, а потом вернуться в Красногорье.

Морозный воздух обжег лицо, забил дыхание. Сергей спрыгнул в снег, захлопнул дверцу. В этом месте снег был глубокий, и, чтобы не набрать его в валенки, пришлось вышагивать по-журавлиному, протаптывая дорожку к передку ЗИЛа.

Николай внимательно следил за ним из кабины.

Не успевший остыть радиатор приятно отдавал теплом. Сергей открыл капот и осветил переносной лампочкой работающий на малых оборотах двигатель. «Чем черт не шутит? Может быть, вовсе и не из-за вкладышей «молотил» движок?»

Сергей махнул Митрохину рукой — мотор взревел, потом глухо заурчал. Здесь был полный порядок. Двигатель ни при чем, и придется снимать поддон картера.

Жарков медленно смотал лоснящийся от масла провод переноски, закрыл капот, посмотрел на часы. Надежный «Маяк» показывал двадцать минут шестого — до рассвета оставалось еще четыре часа. Сергей прислонился к подрагивающему радиатору, посмотрел на усыпанное холодными мерцающими звездами небо. Вчера вечером оно еще было затянуто лохматыми обрывками туч, и это все же сдерживало мороз. Сейчас распогодилось, а значит, и морозца прибавилось. «Механика бы этого сюда!..

За спиной неожиданно громко рявкнул звуковой сигнал. Сергей отскочил в сторону — машина все так же стояла на месте, и только из кабины подавал какие-то знаки Митрохин.

— Идиот! — обругал его Сергей и быстро, стараясь не выстудить тепло, юркнул в кабину.

После пронизывающего до костей ветра здесь было тепло и уютно.

— Ну что там? — спросил Митрохин. Жарков молча снял рукавицы, стащил шапку.

— Дело дрянь, Никола. Движок в порядке, придется поддон снимать. — Он положил руку на баранку, широкой ладонью накрыл черный набалдашник переключателя скоростей. — Давай решать, что делать будем.

— Та-ак, значит… — Митрохин повернулся к Жаркову и вдруг как-то странно, с испугом посмотрел на него. — Значит, вкладыши. Ты не засек по часам, сколько проторчал там?

— Ну-у… — замялся Сергей, — минут пять…

— Вот-вот. А теперь посмотри на свое лицо. — Митрохин вытащил зеркальце. — Полюбуйся!

Щеки и кончик носа были совершенно белыми.

Сергей не торопясь положил зеркальце, начал растирать лицо. «Что говорить, Колыма — не Ташкент, и все же решаться на что-то надо». Когда колкой волной пошло тепло и начало пощипывать кончик носа, он повернулся к Николаю, спросил:

— Так что же все-таки делать будем? Если действительно полетели вкладыши, то коленвал на любом километре заклинить может.

— Слушай, Сережа! А вдруг на базе есть машины? Должны быть. Хоть одна. А мы здесь с тобой будем колупаться. Я считаю, что из этого драндулета надо выжать все возможное, и если он вдруг накроется, то остаток пути идти пешком.

— А если нет? — тихо спросил Сергей.

— Чего? — не понял Митрохин.

— Машины, которая смогла бы заменить этот «драндулет», как ты выразился.

В кабине стало тихо, и только слышно было, как урчит работающий на малых оборотах мотор.

— Так что же делать, Сережа? — Николай повернул к Сергею скуластое, даже зимой усыпанное веснушками лицо.

— Ремонтировать будем.

Жарков включил дальний свет, медленно выжал сцепление, переключил скорость. ЗИЛ мягко тронулся с места, проехал еще метров двести, уперся в сугроб, Николай молчал. И только когда Сергей, объехав сугроб, дал задний ход, сказал безразлично:

— У нас же с тобой ни крошки хлеба…

Борт уперся в снежный нанос, Сергей выключил зажигание, повернулся к Митрохину.

— Ничего, Колька, не отощаем. Там, — он кивнул через плечо, — сейчас гораздо хуже.

IV

— Алло, узел? Дежурная… — Мартынов ожесточенно постучал по рычажкам телефонного аппарата, не глядя на собравшихся в холодном кабинете людей, сказал со злостью: — Да где же ее черти носят?!

Наконец черная эбонитовая трубка издала легкое потрескивание, и монотонный голос телефонистки произнес:

— Дежурная слушает.

Стараясь сдержаться и не сорвать всю раздражительность и дикую усталость, что навалилась за эти сутки, Мартынов глубоко вздохнул, сказал глухо:

— С базой связь есть?

— Это вы, Михаил Михайлович? Извините, не узнала. Нет еще.

— Так какого черта вы там возитесь?!

— На линию утром вышла ремонтная группа, Михаил Михайлович. Страшно тяжелые условия.

— Ладно, извини. Как только будет связь, сразу же дай мне знать. Как вы там, не замерзаете?

— Вроде бы нет. Электрики самодельный «козел» принесли. Греет.

Мартынов положил трубку, подул на озябшие пальцы. В обычно уютном и теплом кабинете сейчас было почти так же холодно, как на улице; оставшаяся в графине вода замерзла, расколов графин надвое. Мартынов посмотрел на совершенно измотанных за прошедшие сутки людей, остановил взгляд на завгаре. Спросил, прикрыв покрасневшие от дыма костров и ветра отяжелевшие веки:

— Сколько времени понадобится Жаркову?

— Не знаю. — Завгар пожал плечами, сказал простуженным басом: — Всяко возможно… Если не застрянут, то часов восемь.

— Когда Жарков выехал из гаража?

Какое-то время в кабинете стояла тишина. Нахохлившись, неподвижно сидел на стуле завгар. Видно было, как он сглотнул слюну, сказал вяло:

— Да уж часов тринадцать…

От этих слов все зашевелились, кто-то крякнул с досады, а главный инженер пробасил возмущенно:

— Тринадцать… Когда до базы каких-то восемьдесят километров. Неужели застряли?

— Да нет. Быть этого не может. Жарков не первый год за рулем, да и ЗИЛ его, что вездеход, по снегу прет.

— Надежная машина, — добавил кто-то.

— А может, мы зря волнуемся? Может, он еще грузится? — донеслось из дальнего конца кабинета. Ведь на базе нужную вещь найти, так это…

— Трубы — не иголка в стоге сена! — взвился начальник отдела снабжения. — И искать их нечего. Другое дело — погрузка…

— Ну что ж, будем ждать. — Мартынов медленно снял меховые рукавицы, достал из кармана полушубка папиросы, закурил. Задержка Жаркова уже начала беспокоить его — хоть снимай с трубопровода бульдозер. Но сейчас об этом не могло быть и речи. Буквально каждый трактор на счету. — Прошу докладывать, как идут работы на водоводе. Давай ты первым, Виктор Евгеньевич.

Главный инженер устало поднялся со стула, тыльной стороной ладони протер воспаленные глаза.

— Чего докладывать… Люди от усталости и холода с ног валятся. — Яшунин помолчал. — Но это полбеды. Были бы трубы, а их нет… Нет! Где Жарков ваш?! Неужели, чтобы пройти полторы сотни километров, тринадцать часов требуется?!

Мартынов внимательно посмотрел на Яшунина, тихо спросил:

— Как подстанция?

— Плохо. Нагрузка большая, дизели едва тянут. Если пойдут вразнос, тогда все полетит к чертовой матери.

Главный встал, засунул руки в карманы, начал нервно вышагивать по кабинету.

— Трубы. Трубы нужны, Михалыч! Без них — каюк. — Он подошел к окну, за которым угасал короткий северный день, дрожащей рукой достал помятую пачку «Беломора», щелчком выбил папиросу, размял ее и, не закурив, бросил на подоконник. — Поселок сейчас на грани катастрофы.

В кабинете было слышно, как завывает ветер за окном. Мартынов поднял тяжелый взгляд от стола, сказал сквозь зубы:

— Не надо вдаваться в панику, товарищ главный инженер. — Он повернулся к врачу: — Обмороженные есть?

Главврач поселковой больницы, немолодая уже женщина, откинула со лба прядь седых волос.

— Есть — это не то слово. Каждый третий, кто работает сейчас на трассе трубопровода, обморожен.

— Почему не отправляете в медпункт?

— А вы сами, товарищ Мартынов, попробуйте их отправить. По-хорошему просишь — отшучиваются, а когда давить начинаешь — такое в ответ слышишь…

Когда все разошлись, Мартынов снова принялся тереть грудь: болело сердце. В который раз он пытался осмыслить случившееся, но всякий раз мысли путались, набегали одна на другую, уходило что-то главное. Вроде бы не было ни одной ошибки, и все же…

Такой зимы, как выпала в этом году, не упомнят даже старожилы. В начале октября подсыпало снежку, и сразу ударили морозы. Свирепея день ото дня, стужа сжимала и без того вымороженное русло ручья Профсоюзного, из которого качал воду поселок. Но подумали об этом только в эту роковую ночь на двадцатое декабря. Почему не подумали раньше? Потому что, по всем расчетам, ручей не должен был перемерзать. Сколько лет живут люди у ручья, и всегда в нем была вода. Но вот случилось непредвиденное, и сразу лопнул главный трубопровод, а вслед за ним полопались радиаторы в общежитиях. Можно было бы спасаться печками. Можно бы, но не предусмотрены печки в типовых общежитиях. И в самом деле, зачем печки, когда хватает паровых котлов и электроэнергии?!

Мартынов поежился, и в который раз посмотрел на телефонную трубку. Была бы связь с перевалочной базой, все было бы гораздо проще, а так… Он снова с беспокойством подумал о жарковской машине: тринадцать часов назад вышла на базу — и как в воду канула.

Неровным мерцающим светом замигала подвешенная к потолку лампочка: похоже было, что люди в домах отогревались электроплитками и самодельными «козлами». Слабенькая подстанция едва тащила на себе весь этот груз.

Мартынов тяжело поднялся со стула, негнущимися пальцами застегнул крючки воротника, вышел на крыльцо.

Отсюда, с небольшой возвышенности, на которой удобно разместился бревенчатый корпус управления стройки, в ясный погожий день хорошо просматривался весь поселок. Сейчас же, в сгустившихся сумерках, смешанных с морозной дымкой, едва различались силуэты ближайших домов. Уличные фонари не горели, и только светились редкие огоньки в окнах. Мартынов с тревогой посмотрел на громоздкое здание котельной, с высокой трубы которой, прибитый ветром, падал на снег иссиня-черный дым. Где-то у самой земли его подхватывала колючая поземка и гнала к застывшему руслу реки, к прибрежным гольцам.

У костров, которые сплошной лентой вытянулись вдоль трубопровода, копошились люди. Разрывая темноту яркими сполохами, гудела электросварка, надрывно урчали бульдозеры, растаскивая по трассе трубы, утеплитель, доски для короба, только что срубленные лесины, идущие на дрова.

По дороге, рассекая слепящими фарами надвигающуюся темноту, пронеслась единственная на все Красногорье водовозка. Она лихо развернулась и притормозила у котельной. Из кабины выскочил шофер, ударил ногой в дверь кочегарки. В проеме показались два кочегара с гофрированным шлангом в руках, начали натягивать его на наконечник сливной трубки. Мартынов растер онемевшие щеки и, уткнув подбородок в теплый воротник, подошел к машине. Увидев начальника строительства, шофер водовозки Сенька Ежиков подмигнул ему, похлопал толстой рукавицей по обледеневшей бочке.

— А кто-то, Михаил Михалыч, говорил, что моего коня списывать надо…

Мартынов, с первого дня запомнивший этого никогда не унывавшего парня в матросском бушлате, который прибыл на стройку по комсомольской путевке, улыбнулся в темноту. Когда Ежикову предложили сесть на водовозку, он сначала онемел, потом, рванув на себя дверь кабинета начальника строительства, влетел в заполненную людьми прокуренную комнату, где шла планерка, завопил: «Это меня?.. Старшину второй статьи орденоносного Тихоокеанского флота — на водовозку?!» На какое-то мгновение в кабинете стало тихо, и вдруг гомерический хохот потряс дощатые стены времянки. Смеялись долго, и только когда прорабы и бригадиры отерли слезы, Гена Лободов спросил: «Топор держать в руках можешь?» Ежиков прищурился, опасаясь подвоха, но все же сказал: «Матросы все могут». — «Ну и хорошо — беру тебя в бригаду плотником второго разряда».

Однако бывший старшина второй статьи Семен Ежиков, закончивший до армии курсы шоферов, все же предпочел водовозку…

— Так вроде бы ты сам это и говорил.

— Не-е, Михаил Михалыч, — закрутил головой Сенька. — Видать, вы меня не поняли. Я говорил, что таких асов, как я, надо пересаживать на новые машины. Слух есть, что скоро они к нам прибудут. Новенькие. А водовозку пускай какой-нибудь салажонок осваивает.

— Ну прости… — Мартынов развел руками. — Первый же «Стратег» твоим будет. Обещаю. А сейчас выручай, матрос. От твоего коня жизнь детишек зависит.

Осунувшееся лицо Ежикова сделалось серьезным.

— Матросы не подведут, Михаил Михалыч. Тяжеловато, правда, шестнадцать часов за баранкой.

— Может, попросить кого подменить тебя? Поспишь часок.

— Не. Не могу. Тормоза у моей лошаденки поношенные, при таком морозе в любой момент полететь могут. Здесь хозяин нужен.

— Ну, давай, матрос, будь, а мне еще в детсад заглянуть надо. Не дай бог, если и там радиаторы… — Мартынов не договорил, растер успевший побелеть подбородок и, увязая в снегу, зашагал к небольшому домику.

Он не отошел и на двадцать метров, как вдруг острая боль пронзила левую сторону груди, и Мартынов начал медленно оседать на хрустящий снег, понимая, что уже не сможет снять рукавицу и достать из кармана валокордин.

Ежиков подбежал к упавшему Мартынову и почти закричал:

— Михал Михалыч. Михал Михалы-ыч!..

Губы Мартынова беззвучно шевельнулись. Ежиков наклонился, но ничего не разобрал. Тогда он подхватил его и волоком потащил к котельной…

V

В остуженных шестидесятиградусным морозом механических мастерских было так же холодно, как и на улице. Вдобавок ко всему приходилось работать без рукавиц, перебирая негнущимися пальцами вышедший из строя сварочный аппарат. Сейчас, когда сварщики резали на куски перемерзший водовод и отогретыми кусками стыковали новый, на счету была каждая «пушка». И все-таки здесь было теплее: на бетонном полу, выгорая промасленной ветошью и кусками застывшей соляры, чадил костер, у которого можно было обогреть застывшие руки, нагреть инструмент.

Обросший клочковатой бородой, почерневший от копоти, Семенов автоматически перебирал сгоревший мотор. Изредка он выходил на завывающую пронзительным ветром улицу и подолгу смотрел на белеющую между темными берегами, застывшую ленту реки. Порой ему казалось, что где-то вдали высвечивались двумя неровными лучами фары машины, и он, прикрыв рукавицей слезящиеся от ветра глаза, всматривался вдаль, откуда должен был появиться ЗИЛ Жаркова. Но с каждым часом надежды оставалось все меньше, и Семенов уже почти не сомневался, что ребята «сели» в пути. Надо было что-то делать, но что? Если бы он сам мог сейчас оказаться там, на продуваемом всеми ветрами зимнике, то смог бы им помочь. «А если уж некому помогать?.. — Эта мысль бросила в жар. — Нет. Нет!! Нет!!!»

За спиной скрипнула заиндевевшая дверь. Полуобернувшись, Семенов краем глаза увидел слесаря Матвеича.

— Что, Петрович, живот?.. — спросил Матвеич осипшим голосом.

Семенов круто обернулся, бросил зло:

— Пошел ты…

— А-а… Ну я так и подумал. Чего, думаю, Петрович каждые полчаса на двор бегает?.. У тебя, случаем, ключа на пятнадцать не будет?

Механик кивнул.

— В запаснике лежит.

Дверь скрипнула снова, и опять послышался голос слесаря, осипший от бессонной ночи, изнуряющего дня и до горла продирающей от копоти соляры:

— Как думаешь, Петрович, вытащим поселок?

Не оборачиваясь и не отвечая, Семенов закрыл глаза.

— Вот и я говорю, должны вытащить, — продолжал Матвеич. — Жинка моя тут прибегала, ты как раз обедать ходил. Говорит, в детсадике только три комнаты отапливают. Сбились, говорит, детишки в кучу, сидят, ждут… Да-а, ты слышал? Мартынова прямо на улице инфаркт разбил. Говорят, если бы не Ежиков, замерз бы Михалыч.

Матвеич замолчал, как-то незаметно ушел, аккуратно прикрыв обшитую старыми ватниками дверь. Стало слышно, как гуляет ветер под крышей, тяжелым стоном гудят промерзшие насквозь деревья. И так тошно стало на душе у Семенова, что захотелось рвануть крючки полушубка, содрать с головы тяжелую медвежью шапку и бежать, бежать под этим вымораживающим все живое ветром… Ведь это он сам, своими руками выпустил вчера машину Жаркова из ремонта. А все ради проклятой десятки ханыги Васькина, «татра» которого, ожидая своей очереди, тоже стояла на яме, а Васькин маялся, торопясь уйти с колонной в Магадан. Выпустил, даже не сняв поддона картера. А ведь Серега говорил, говори-ил, что иногда слышит какой-то посторонний звук и падает давление масла.

Семенов почувствовал, как от холода начинает неметь лицо, принялся яростно растирать его. Потом ударом кулака распахнул низкую, жалобно скрипнувшую дверь.

Чадящий костер ярко полыхал посреди мастерской. Ремонтники расположились вокруг огня, грея руки, прикуривая от уголька. Кто-то махнул Семенову: давай, мол, подсаживайся, но он тяжело прошагал в дальний угол, где стояли отдающие холодом верстаки. Зажав в тисках заготовку и машинально взяв драчовый напильник, он с хрустом, лишь бы не слышать самого себя, прошелся по железу раз, потом еще… еще. Скрежещущие звуки наполнили мастерскую, Семенову что-то крикнули, но он даже головы не повернул, продолжая водить напильником по заготовке. Он уже не думал о Жаркове и Митрохине — перед глазами вырос маленький районный городишко в Воронежской области, где он закончил училище механизаторов, гаражные мастерские с вечной халтурой и левым заработком. А потом в отпуск с далекого Охотского побережья приехал его сосед Иван Пахомов, завербовавшийся туда несколько лет назад. Этот-то приезд соседа с его красноречивыми рассказами о «длинном» рубле и перевернул душу Семенова, заставил просыпаться по ночам, подсчитывать существовавшие только в воображении хрустящие червонцы и прикидывать, что на них можно купить, «ежели повести дело с умом». Он уже не мог спокойно жить и только ждал часа, когда же наконец закончится необыкновенно длинный отпуск Ивана и они вдвоем, как и обещал сосед, сядут в удобные кресла самолета. (Долгожданный день настал…)

Семенов зло усмехнулся: вот он, день-то, и настал. И еще поднажал на напильник, отчего железяка, зажатая в тисках, отчаянно взвизгнула.

— Ты бы так когда надо работал, — услышал Семенов. Не выпуская напильника из рук, он круто повернулся, тяжело посмотрел на стоящего перед ним бригадира слесарей.

— Ты меня глазом-то не буравь, не таких видывал. Сам живешь как волк и на других по-волчьи смотришь. Ребята с ног от усталости валятся, на минуту присели отдохнуть, так ты и тут, как паскуда какая, начинаешь железо драть. Работничек… Или, может, совесть заела?

Семенов до боли закусил губу. «Что он хотел этим сказать? Что-о? Неужели догадывается о ЗИЛе Жаркова? Не-ет, это надо еще доказать. Доказа-ать!..»

Ночи, казалось, не будет конца. Хотелось выть, глядя на мерцающие холодным блеском звезды, безжизненную черноту тайги. Хоть бы луна выглянула.

Где-то на левом берегу, не выдержав мороза, звонко лопнула лиственница, и эхо покатилось над заснеженной целиной. Жарков искоса посмотрел на Митрохина, который расчищал под машиной снег, подивился происшедшей в парне перемене: с тех пор, как они встали, Николай вроде бы успокоился и теперь методично и аккуратно делал свое дело.

Остатки воды тоненькой струйкой вытекали из системы в подтаявший снег. Чтобы не разморозить машину, пришлось слить всю воду и масло. Жарков в который уж раз растер рукавицей лицо, спросил, пытаясь придать своему голосу как можно больше бодрости:

— Ты сам-то из каких мест, Николай? Вкалываем на одной стройке, а друг о дружке ничего не знаем. Непорядок это, как говорил наш прапорщик Рымов. Общаться надо, товарищ, общаться.

— Пообщаешься с тобой, — отозвался Митрохин. — Как же… На танцы ты не ходишь, а после работы сразу домой бежишь, к своей Наталье. — Он замолчал, поправил сползающий с лица шарф, добавил: — Тульский я, Веневского района. До армии в колхозе работал. Ну а когда отслужил, то на Север подался. Свет хотелось повидать да и подзаработать немного.

— Я так и подумал, что в колхозе, — сказал Сергей.

— Почему это?

— Да есть в тебе что-то такое… Ну-у, хватка в работе, что ли.

— Аа-а. — Колька, стараясь разогреться, размашисто махал лопатой.

— В пехоте служил?

— Ага.

— А я все два года шоферил. А как дембиль настал, так сюда причалил. По комсомольской путевке. Сам-то я детдомовский, так что особо ехать некуда было.

— А у меня мать в деревне и сеструха помладше. Восьмилетку этим годом заканчивает, — отозвался Митрохин.

— А отец?

Колька еще ожесточенней заработал лопатой, потом выпрямился, сказал зло:

— Отец… Мне еще лет пятнадцать было, когда он в город рванул. С тех самых пор и поминай как звали.

— Помогал хоть?

— Не. Какое там. Да и не в этом дело.

Помолчали. Сергей виновато пожал плечами, переставил канистру с маслом в кузов, чтобы не пролить ненароком, сказал бодро:

— Ты вот что, Никола. Давай-ка на берег за дровами, без костра мы здесь через час околеем, а я начну поддон снимать.

Очищенная для работы площадка была надежно защищена от пронизывающего ветра толстой стеной снега. Морозцу бы еще поменьше, и можно было бы спокойно приниматься за работу. Сергей растер онемевшие щеки, нос, бросил под машину стеганку, тяжело вздохнув, полез в узкую щель.

От яркого света переносной лампы под машиной было светло. Сергей перевернулся на спину, внимательно осмотрел поддон картера. Отполированный снегом, он тускло блестел маслянистыми разводами. Сергей больше не сомневался, что полетел какой-то из вкладышей, а может, и не один.

Проваливаясь по пояс в снег, Митрохин карабкался по отлогому склону левого берега, пытаясь найти в темноте сухое дерево. В одном месте он вроде бы нашел такое и, обрадовавшись, с размаху ударил по нему топором. И в тот же миг лавина осевшего на ветках снега рухнула на него. От неожиданности он едва не выронил топор.

«Ну зачем, зачем я здесь?! Платить стали много?.. Ну и что? Зачем эти деньги, когда из всех развлечений — только кино да танцы? Да и не захочешь никаких денег, когда одиннадцать месяцев зима. Да и зима-то не как в родном Веневе: меньше сорока градусов не бывает. Только бы выжить на этот раз, а там… Мать писала, что шоферы в колхозе позарез нужны. Выжить… Хорошо, если машину удастся исправить, а если нет… Обратно не дойдешь — вмиг обморозишься, ветрило-то вон какой дует, да и до базы еще километров пятьдесят».

Николай без сил опустился на осевший под ним снег, обреченно посмотрел вниз, на реку, где темнел безжизненный ЗИЛ, подсвеченный снизу переносной лампой. В полосе размытого света виднелись Серегины валенки.

«Тоже, поди, несладко», — с непонятным удовлетворением подумал Митрохин и медленно поднялся на ноги — надо было рубить сушняк. Он с опаской посмотрел на оголившиеся ветки, примерился и с размаху вонзил острие в звонкое дерево. Из-под топора вылетел кусок щепы, потом еще… еще… А он, ожесточаясь и сбрасывая с себя нахлынувшую было слабость, рубил и рубил неподатливый звонкий ствол. Наконец дерево качнулось, что-то треснуло в его сердцевине, и оно начало медленно падать вдоль отлогого спуска к реке.

Митрохин оглянулся на ЗИЛ, восхищенно покрутил головой; из-под машины все так же торчали валенки Жаркова. Николай засунул топор за пояс, взвалил на плечо выжатый морозом ствол и, глубоко проваливаясь и снег, побрел к машине. Теперь он был почти уверен, что они вдвоем с Серегой выправят поломку и ЗИЛ опять поползет по заснеженной целине.

Где-то на полпути он споткнулся, тяжелый ствол свалился с плеча, и Колька, чтобы хоть немного отдышаться, присел на него. Часто-часто билось сердце, от тяжести ныло плечо, но уже не было того сосущего страха, и он вдруг с непонятной тревогой вспомнил, как мог полгода назад уехать со стройки.

…В тот день на строительстве прошел слух, что по случаю праздника будут давать повышенный аванс, и Николай Митрохин, плотник из комплексной бригады Геннадия Лободова, нетерпеливо стоял в очереди и вытирал о солдатские брюки вспотевшие от волнения руки. Николай давно ждал этого аванса: он написал домой матери, что вышлет ей тридцатку, да и самому надо было приодеться после армии.

— Фамилия, — кассирша подняла голову, посмотрела на парня.

— Митрохин Николай Митрофанович.

Кассирша отыскала в ведомости его фамилию, поставила против нее галочку.

— Пятьдесят рублей. Распишись.

Николай ошалело посмотрел на женщину, нерешительно взял ручку.

— Вы что?.. Пятьдесят… Может, ошиблись? — Он посмотрел на галочку — против его фамилии стояло: 50 рублей.

В коридоре толпились парни, кто-то хрустел трешницами, отдавая долг. Митрохин нахлобучил солдатскую ушанку, подошел к группе плотников, сказал зло:

— Да-а, выслал я матери денег. — Он удивленно покрутил головой. — Это ж надо! В марте — сто пятьдесят заработок. Сейчас всего полсотни дали. И это на Севере. Да я в колхозе на тракторе…

— Валить отсюда надо. А то совсем без штанов останемся. — Высокий парень — Стасик — в щегольской замшевой серой кепочке с пуговкой на макушке хлопнул Николая по плечу. — Давай с нами, Митроха. Компания уже сколотилась. Начальничек заявленьице подмахнет, и… прощай родная стройка. Пускай этот комбинат медведи строят. Они сильные и живут долго.

Первым в кабинет Мартынова ввалился Стасик. За ним еще трое парней. Митрохин вошел последним. Стасик со смаком бросил на стол пять заявлений, расплылся в улыбке:

— Подписывай, начальник. Все. Наработались мы у тебя.

— И мне… подпишите.

Мартынов взял заявления, прочел каждое в отдельности. Веером бросил на стол.

— Возьмите каждый свое.

Парни замешкались, начали подталкивать друг друга… Через пять минут в кабинете остался только Митрохин. Он робко подошел к столу, пододвинул свое заявление.

— И мне подпишите.

Мартынов грустно посмотрел на Николая. Он запомнил этого худенького паренька в солдатском бушлате, когда вместе с бригадой Лободова работал на осевшем доме.

— Ну а ты-то что уходишь? Ты, кажется, в бригаде Лободова? У вас же не бригада — золото.

Митрохин переступил с ноги на ногу.

— Шофер я. Буду в Магадане по специальности работать.

— Ну-у, чудак. Ведь это же проще пареной репы. Поплотничай еще немного, а там дорогу отсыплем, нам полсотни машин дают — посажу тебя на какую покажешь. Да и деньги будешь хорошие зарабатывать.

Николай отвернулся.

— Не. Уеду я. Подпишите мне заявление.

Вечером Колька сидел в общежитии и собирал свои нехитрые пожитки в чемодан. В комнате жили еще ребята из бригады Лободова, но сегодня в огромной столовой показывали фильм «Стоянка три часа» и дома был только Лободов, огромный, с кудлатой бородой бригадир. Геннадий сидел за столом и зло крутил ручку транзистора. Приемник был старенький и едва брал первую программу, а уж о хорошей музыке и думать было нечего.

— Дурак ты, Колька! — Лободов положил хрипящий приемник на стол, повернулся к Митрохину. — Наслушался этих мародеров, вот они тебе мозги и запылили. Серьезно говорю: давай сходим к Мартынову, мужик он хороший, возьмет обратно.

— Не-е, я уже решил. — Митрохин аккуратно уложил в чемодан учебник шофера второго класса, закрыл крышку. — На фиг мне эта стройка нужна! Я на машине в любом месте по полторы сотни заработаю. А Стасик говорил, что у геологов вообще по пяти сотен на шурфах выходит.

— Э-эх ты… У геологов… Хорошо там, где нас нет, а работать везде надо. Ты думаешь, я у поисковиков не пахал? Да и как ты не поймешь, деревня? Апрель месяц, зимник расползся, строительный материал только на вертолетах забрасывают, а дорогу еще не отсыпали. Откуда же заработку взяться? Да и Мартынов тебе как человеку обещал: пригонят технику — всех он вас, шоферов, на машины и пересадит.

— Не, Гена, не-е. Не останусь я тут.

Дверь из коридора неожиданно распахнулась, в комнату влетел Сенька Ежиков. Был он гладко выбрит и размахивал своим черным знатным флотским клешем.

— Парни, утюг есть? — Он потряс брюками. — Хотел вот стрелку навести. Завтра же Первомай. У нас демонстрация будет!

С утра лепил мокрый снег. Низкие черные тучи нависли над Красногорьем и закрыли собой островерхие макушки сопок. А к восьми часам снег закончился, захлопали набитые тугим ветром флаги. Тучи залохматились, задвигались — в рваные дыры проглянуло солнце. Оно заплясало на искрящемся снегу, разноцветными иглами ударило в глаза. Первый комендант поселка, краснощекая, двухметрового роста Паша Захарова, с деревянной лопатой в руках побежала счищать снег с только что сколоченного помоста, который предназначался под трибуну.

Парни из бригады Лободова выпросили у девчонок еще один утюг и в порядке общей очереди разглаживали стрелки на парадных брюках. У кроватей стояли нагуталиненные кирзачи.

Митрохин валялся на неприбранной постели и делал вид, что вся эта праздничная суета его меньше всего интересует. Бригадир зло драил свои сапоги сорок шестого размера, потом, видно, не выдержал, с грохотом швырнул их на пол.

— Слушай ты, инженер-экономист, последний раз тебе говорю: давай сходим к Мартынову, он отменит приказ. А нужны тебе деньги сейчас, так мы всей бригадой сбросимся.

— Да идите вы…

Николай натянул одеяло на голову, закрыл глаза. На душе было тоскливо. Захотелось туда, на демонстрацию, вместе с бригадой.

В полдесятого захлопали двери общежитий, на улицу вывалили приодетые парни, разнаряженные девчонки. Митрохин слышал, как его в последний раз нехорошим словом обозвал Лободов, потом хлопнула дверь — под окошком зачавкали сапоги по мокрому снегу. Он полежал под одеялом еще, прислушался: в комнате никого не было. Заскрипел панцирной сеткой, слезая с кровати. Подошел к окошку, приоткрыл форточку. Комната заполнилась музыкой, рвущейся из привешенного над магазином здоровенного репродуктора. Было видно, как маленький пятачок сбоку от сколоченной за ночь трибуны заполнили празднично одетые геологи. Они жили в трех километрах отсюда и пришли посмотреть на невиданное событие.

Завистливо вздохнув, Митрохин посмотрел на себя в зеркало, подвешенное над умывальником, достал помазок, станок с лезвием…

А солнце припекало все сильней. Слепящий снег сразу набух, стал оседать, с крыш зазвенела капель, и Колька увидел, как ровно в десять ноль-ноль на трибуну поднялись Мартынов, Антон Старостин, гости из района, лучшие рабочие. Ребята-геологи сунулись было на площадь перед трибуной, но их встретила своей могучей грудью Паша-комендант и оттеснила за невидимую черту: пятачок перед магазином предназначался для организованных демонстрантов.

Колька, с порезанным от торопливого бритья лицом, затерявшийся в толпе, услышал, как за поселком в кустарнике взревел один бульдозер, затем еще, еще… Все это слилось в единый сводный хор моторов, динамик утих, геологи вытянули шеи — показалась первая машина, украшенная плакатами и транспарантами. Она шла головной в колонне, а за ней, взрывая блестящими на солнце гусеницами снег, правильным треугольником шли бульдозеры. А потом показались люди. Николай вытянул шею — самым первым, держа древко знамени в одной руке, с развевающейся на ветру бородой, вышагивал Гена Лободов. Кто-то дернул Митрохина за рукав. Ухмыляющийся Стасик кивнул в сторону приближающейся колонны.

— Шо, кореш? Тоже посмотреть притопал? — Он лихо сплюнул в сторону трибуны, добавил: — Демонстрация…

А колонна была уже совсем рядом. Николай оглянулся, увидел, как в торжественном напряжении застыли лица людей, перевел взгляд на поравнявшуюся с ним колонну. Парни были без шапок, подстриженные доморощенными парикмахерами; девчонки что-то кричали и размахивали зелеными ветками стланика с привешенными на них бантами. А потом вдруг они разом подтянулись, запели «Широка страна моя родная», и только знаменосцы шли в парадном молчании.

Все остановились перед трибуной. Мартынов дождался, пока подровняется колонна, поднял руку.

— Дорогие товарищи! Сегодня очень радостный день по всей планете, а для нас он радостен в особенности. На месте, будущего большого комбината в этих суровых местах впервые поднят флаг Первомая.

Колька протиснулся сквозь толпу, чтобы лучше слышать Мартынова, приподнял шапку над ухом. Кто-то из геологов пихнул его в спину, чтобы не мельтешил перед глазами, и он затих. А Мартынов, в пальто нараспашку, гвоздил застывшую тишину Красногорья словами:

— Я не буду говорить о значимости для этих краев нашего будущего комбината. Я хочу сказать вот что. — Он сдвинул галстук набок, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Трудно сейчас у нас. Ой как трудно. Наша стройка существует лишь год — нулевой цикл. И это самое тяжелое время. Многие не выдерживают его и из-за трудностей бегут. Много, конечно, и всякой шелухи, которая не делает погоды на строительстве, но случается, что уходят и хорошие ребята.

«Обо мне ведь это…» — подумал Митрохин и оглянулся по сторонам. А Мартынов продолжал:

— И это очень горько, товарищи. Горько за то, что эти парни не до конца поверили в строительство, испугались первых же трудностей. — Он говорил что-то еще, но Колька уже не слышал, вышагивая по хлюпающему весеннему снегу. Было стыдно. Стыдно за себя.

Вертолет должен был скоро прилететь, и Николай, жалкий и потерянный, сидел в общежитии и перелистывал старый номер «Крокодила». Лободов залил теплой водой круг сушеной картошки и теперь вскрывал консервные банки — к ним должны были прийти в гости девчата-штукатуры, и Гена хозяйничал за кухарку, отправив всю бригаду в магазин за водкой. Митрохин несколько раз шмыгнул носом, но бывший бригадир даже не повернулся на звук. Он вообще делал вид, что в комнате нет никакого Митрохина, бывшего плотника его комсомольско-молодежной бригады. Неожиданно дверь распахнулась настежь, в комнату заскочил Стасик. Он махнул Кольке, вытер пот со лба.

— Ну, ты чего расселся? Вертушка уже над сопками гудит.

Лободов, старательно нарезавший хлеб тонкими ломтиками, замер с буханкой в руках, через плечо посмотрел на Николая. Митрохин нерешительно встал, как двухпудовую гирю, оторвал от пола почти что пустой чемодан, сказал:

— Ты прости меня, Гена. — Он опустил голову. — Ты не думай плохо, но я не потому уезжаю, что трудно тут, просто мне надо матери и сестренке денег в деревню выслать. — Он постоял в нерешительности, шагнул к ухмыляющемуся Стасику. — Пойдем…

Молчавший до этого Лободов оттолкнул Митрохина, загородил собой дверь, сказал:

— Давай раздевайся обратно. А ты, — Колька увидел, как бригадир одной рукой подтащил Стасика к себе и его синие, глубоко запавшие глаза вдруг стали совсем белыми, — ходи отсюдова, пока вертолеты летают…

И от этих воспоминаний стало стыдно за ту слабость, которая едва не увела его со стройки. Митрохин глубоко вздохнул и, зачерпнув горсть сухого, колючего снега, провел им по лицу, словно сбрасывая неприятное для него воспоминание.

Когда возле машины ярко заполыхал костер, на душе посветлело. Правда, тепло чувствовалось только вблизи, но от одного вида огня было легче. Стараясь не думать о застывшей пояснице и немеющих пальцах, Жарков терпеливо откручивал болты поддона. «Главное — дотянуть до рассвета. Дотянуть до рассвета», — твердил он себе. Хотя и не знал, чем может помочь рассвет.

Онемевшие пальцы потеряли чувствительность, гаечный ключ вырвался и упал на гайки, разложенные на куске брезента. Тогда Сергей перевернулся на бок и медленно вылез из-под машины.

С подветренной стороны у костра было непривычно тепло и уютно. Мирно, как бывало в детстве, трещали сосновые ветки, сучковатый северный стланик. И если бы не ветер и колючая поземка, которые прибивали огонь к земле, да не свирепый мороз, уносящий в бездонное небо все тепло костра, можно было бы лечь на живот и долго-долго смотреть на пляшущие языки пламени и вспоминать детский дом, толстую и необыкновенно добрую воспитательницу тетю Паню или жену Наташу и маленького Борьку.

Волоча здоровенный сушняк, подошел Митрохин. Бросив толстый ствол, выдавил с хрипом:

— Тяжелая зараза!

Он снял рукавицы и, присев на корточки, протянул руки к огню.

Помолчали.

Понемногу оттаивая у костра, Сергей чувствовал, как слабость разливается по телу, потянуло в сон. Чтобы не расслабиться, он скинул рукавицы и, зачерпнув пригоршню сухого колючего снега, стал яростно растирать лицо. Спать сразу расхотелось, и только поясница все так же тягуче ныла. «Не хватало еще, чтобы приступ свалил», — со страхом подумал Сергей, вспомнив, как два года назад его ЗИЛ застрял на небольшой речушке, по которой уже вовсю шла шуга, и ему пришлось переходить вброд ледяной поток. Тогда-то и свалил его впервые радикулит.

Захотелось есть. Жарков искоса посмотрел на Митрохина, спросил безо всякой надежды:

— У тебя, случаем, сухарь не завалялся?

— Откуда? — Колька виновато улыбнулся. — Может, кипяточку согреть? Говорят, здорово помогает.

— Давай. У меня полпачки «грузинского» осталось, так что — живем. — Жарков проводил глазами Митрохина, который полез в кабину за чаем, мысленно обругал себя, что не прихватил в рейс куска мяса. «А кто знал, что так получится? Собирался в спешке, да и до базы каких-то восемьдесят километров».

Круто заваренный чай горячей волной прошел по груди. Жарков и Митрохин молчали, жадными глотками пили отдающую дымом жидкость, и от этого становилось как-то легче.

— Поспать бы еще чуток, — сказал Митрохин.

— Под машиной, — ответил Жарков и, взяв, топор, начал рубить звенящее на морозе дерево.

После чая совсем расхотелось лезть под днище ЗИЛа, в эту холодную щель, где через минуту начинало ломить поясницу, немели пальцы. Но лезть было надо, и Сергей, чтобы не думать об этом, снова стал вспоминать детдом. Помнится, он обещал тете Пане обязательно навестить их после армии. Но вот и демобилизовался, два года уже шоферит на стройке, а обещание свое так и не выполнил.

— Знаешь, Никола, а мы в детдоме часто мечтали попасть в какой-нибудь переплет, чтобы потом на весь мир по телевизору показывали.

— Уж лучше не попадать, — ответил Митрохин рассудительно.

Прошел еще час этой бесконечной ночи. Сергей уже не мог более десяти минут вылежать на снегу и каждый раз все дольше и дольше отогревался у костра. Да и за эти минуты он мало чего успевал сделать. В какой-то момент он позабыл растереть щеки и подбородок, и теперь они нестерпимо болели. Но особенно донимали руки. Сначала немели кончики пальцев, затем бесчувственными становились кисти, гаечный ключ приходилось держать двумя руками.

Наконец Жарков открутил последний болт и начал снимать поддон. Заляпанный смерзшимся маслом и какой-то грязью, смешанной с бензином, оголился картер. Сергей аккуратно положил поддон на снег, подсветил переносной лампой, выискивая поломку. Из нижней шейки шатуна выглядывал рваный кусок вкладыша.

Сергей машинально сбросил правую рукавицу, взялся голой рукой за влажную от бензина и масла шейку…

Острая боль пронзила пальцы, Сергей вскрикнул, рванул руку, увидел на шатуне лохмотья кожи. Не успев еще сообразить, что произошло, с ужасом смотрел на кровоточащие пальцы.

— Чего это ты? — с тревогой спросил Колька, нырнув под машину.

Стиснув зубы, Сергей натянул рукавицу, выбрался к костру, сказал глухо:

— Все! Отыгрался дед на скрипке.

Распухшие подушечки пальцев начали покрываться кроваво-грязными волдырями. Выть хотелось от боли и от оплошности. И как это он, битый-перебитый шофер-трассовик, мог допустить такую глупость. Устал, наверное. Сергей почти со злостью посмотрел на сменившего его и ковырявшегося теперь под ЗИЛом Митрохина. Был бы напарник понадежнее, а этот…

— Николай, — позвал он. — Давай вылазь, разговор есть.

Старые, надежно подшитые валенки Митрохина зашевелились, в полосе света появилось его лицо.

— Ну?

— Гну! — сорвался Сергей. — Кончай эту свистопляску. На базу пойдем.

— А как же?.. — Митрохин недоуменно посмотрел на Жаркова. — Сам же говорил, что вкладыши есть — менять надо.

— Менять… — криво усмехнулся Сергей. — Кто менять-то будет?

— Я.

— Я-я… — Промерзшие губы Жаркова дрогнули. — Да знаешь ли ты, парень, что человек просто не в состоянии пролежать при таком морозе десять часов на снегу?

— А мы, туляки, живучие, — поворачиваясь спиной к ветру, сказал Колька.

— Вон как?.. — Жарков с удивлением посмотрел на Митрохина. — Тогда прости, Никола.

— За что?

— Да-а, это я так. — Жарков присел на брошенное у костра дерево. — Садись. Давай вместе подумаем. — Помолчав немного, добавил: — Хоть ты и туляк, да мало я верю в то, что ты сможешь этот ремонт вытащить. А от меня толку… сам видишь. Так что вдвоем нам здесь отсвечивать нечего. Я на базу пойду — чем черт не шутит, вдруг там машина какая есть, а ты тогда здесь возись. Починишь — догоняй. Но об одном прошу тебя, парень, как бы плохо ни было — от этого костра ни шагу.

— А как же ты?

— Как?.. Я, Колька, детдомовский, да и не впервой мне до базы пешком ходить. И еще вот что: снимай-ка свой тулуп на рыбьем меху. — Сергей кивнул на поношенный солдатский Колькин бушлат. — Возьми мой полушубок, все теплее на снегу будет.

VI

Серая полоса утренней зари медленно расползалась над заросшими тайгой сопками, обнажала заснеженные перепады. Мглистое утро едва-едва переходило в день, когда Жарков вышел наконец к ручью Первопроходцев. Отсюда зимник сворачивал резко влево и, петляя меж отрогов, бежал дальше. Пожалуй, еще год, и эта дорога уйдет в историю стройки, а пока не отсыпана новая, шоферам приходится делать немалый крюк, пробиваясь за материалами на перевалочную базу.

Сергей остановился у поворота, отдышался. Как ни старался обходить заструги и занесенные снежным бураном места, все равно случалось проваливаться в снег и делать не более двух, от силы трех километров в час. Хорошо еще, что ветер подталкивал в спину — иначе совсем бы плохо пришлось. От нечеловеческой усталости Жарков перестал обращать внимание на ноющие пальцы, и они от этого вроде бы перестали болеть. Только изредка, почти автоматически, он шевелил ими, не снимая рукавиц, и, ощущая подвижную гибкость, радовался — живы пальцы, не морозятся.

Постояв минуту, Сергей на всякий случай растер лицо, подбородок и, увязая в снегу, начал подниматься проложенной просекой на левый берег. Подъем был не очень крутой, но казался бесконечным, и, взобравшись почти на самую вершину пологой сопки, он остановился опять. Отсюда серпантин зимника бежал вниз и где-то далеко-далеко выпрыгивал на новый пологий склон. «Лыжи бы сюда!» — подумал Сергей.

Солнца не было, не проглядывал даже лучик, и от этого становилось жутковато: день-то был ясный, хоть и ветреный, но далекое солнце и ветер не могли разогнать сгустившиеся в воздухе морозные кристаллики, которые мешали дышать. За два года работы на Севере Жарков насмотрелся на такие дни, когда при безоблачном небе не проглядывал ни один луч солнца и только кристаллическая мгла висела над землей. Но все это было там, на людях, когда можно было укрыться в теплом общежитии или в кабине машины, а здесь… Сергей впервые за все время обернулся назад.

Далеко внизу лежала скованная морозом река, на которой неровной цепочкой тянулись его следы. Далекий и оттого казавшийся серым правый берег переходил в нехоженые отроги хребта, заснеженные вершины которого сливались с падающим на них небом. И такая безысходность была во всем этом, что хотелось бежать и бежать туда, к людям, на базу, где можно отогреться в тепле, съесть большую тарелку жирного борща, выпить кружку вяжущего чая.

Сергей почувствовал, как во рту начинает собираться слюна, почти наяву увидел миску борща, до рези в желудке захотелось есть. Он сплюнул и удивился своему открытию — слюна еще на лету превратилась в ледяной комочек, запрыгала по насту.

— Эге-е… — удивленно протянул Сергей и на всякий случай растер рукавицей лицо. Чтобы не так сильно ощущать свое одиночество, заговорил вслух:

— Однако пора и завтракать. Недаром говорят, что птица не от холода, а от голода гибнет.

Веселые язычки пламени робко лизнули прокопченное донышко эмалированной кружки, которую Жарков прихватил с собой, медленно поползли вверх, охватывая ее со всех сторон. Костер разгорался все ярче, и теперь уже можно было снять рукавицы, свободно вдохнуть теплого, отдающего смолянистой хвоей воздуха, не рискуя застудить легкие. Сергей примостился на поваленное дерево, вытянул ноги к костру. От усталости начало покалывать в коленках и пояснице, неудержимо захотелось спать.

— Ишь барин какой! — вслух сказал Сергей и удивился звуку собственного голоса: словно кто-то посторонний произнес эти слова. — Ишь ты! — повторил он.

Забулькала вода. Стараясь не пролить ни капли, Жарков аккуратно взял кружку, отхлебнул глоток.

Отдающий дымом кипяток показался необыкновенно вкусным. Сергей допил остатки, с сожалением посмотрел на жаркий костер — надо было идти дальше. Он тяжело вздохнул, натянул теплые рукавицы, размеренно зашагал к петляющему зимнику: надо было идти споро, но и не очень быстро, иначе тридцать километров, которые остались до базы, не одолеть.

Полузасыпанная колея сползла с пологого склона утыканной одинокими деревцами сопки, вильнув в сторону, обогнула голец и скатилась в промерзшее русло ручья Первопроходцев. Ветра здесь не было, и только поскрипывающие где-то высоко над головами сосенки напоминали о нем. Зато снег сугробами лежал на обдуваемых ветром склонах, и Сергей вскоре запыхался, при каждом шаге проваливаясь по колено. Вдобавок ко всему надо было прощупывать почти каждый метр: где-то в этих местах били подземные ключи, которые под снегом стекали со склонов на лед ручьями, застывая на нем сизыми наростами. В пургу же, когда заледеневшее русло заносило снегом, ключевая вода скапливалась под теплой шубой, подолгу не промерзая до конца, образуя своеобразные ловушки.

Сейчас же русло было переметено полуметровым слоем и ни единого темного развода не виднелось на белоснежной ленте ручья.

Не имея ни малейшего желания провалиться в такую ловушку, Жарков выбрался по склону чуть ли не до половины сопки и, спотыкаясь о поваленные деревья, начал обходить опасный участок.

Около часа он продирался по буреломному, заснеженному склону, вымотавшись за это время до последних сил. Несколько раз, спотыкаясь, падал, и тогда потревоженные пальцы опять начинали ныть вытягивающей все жилы болью.

Припоминая, в каком еще месте били подземные ключи, Сергей прошел верхом особо ненадежный участок, начал спускаться к зимнику. Здесь снега намело не так уж много, и он, наверстывая упущенное, ходко зашагал по руслу ручья, забывая порой смотреть под ноги. Опомнился, когда увидел, как из-под него начинает уходить толстый слой снега. Он отшатнулся назад, но было уже поздно — белоснежный покров осел, покрылся темными разводами. Сергей почувствовал, как вода заливает валенки. Стало жутко. Он рванулся из этой ловушки, упал, быстро вскочил и, утопая в набухшем снеге, хлюпая водой, которая успела набраться в валенки, выкарабкался на твердый наст. Промокшие валенки сразу затянулись ледяной коркой. Сергей с ужасом почувствовал, как стынут пальцы рук: намокшие рукавицы тоже сковались ледяным панцирем.

VII

Сгустившаяся темнота медленно наползала на поселок, на прибрежные гольцы, посеревшую ленту реки. Сквозь дымку тускло светились редкие огоньки. И если бы не сполохи электросварки и прибиваемое к земле пламя костров, то можно было бы подумать, что люди сдались.

Оставшийся за Мартынова начальник комсомольского штаба стройки Антон Старостин, осунувшийся и почерневший, не обращая внимания на давно уже обмороженное лицо, носился от насосной к котельной и делал все возможное, чтобы вытащить поселок из навалившейся на него беды. Все больше и больше было обмороженных, редели костры на линии трубопровода. Некоторые, не выдержав непосильной нагрузки и страшного мороза, бросали работу и, едва волоча ноги, уходили в темноту, к общежитиям, где можно было снять задубевшую робу, сорвать с лица шерстяную маску и поспать у самодельного «козла». И если еще днем, завидев Антона, рабочие, в большинстве такие же, как и он, комсомольцы, улыбались ему, говорили что-то ободряющее, то теперь его встречали и провожали угрюмые взгляды, и ему казалось, что каждый хотел спросить: «Как могли допустить такое? Колыма — не Крым, все надо было предусмотреть».

Старостин один из первых пришел сюда, в эту глухую тайгу, зажатую сопками; четыре года назад его, практиканта-гидрогеолога, включили в состав комплексной экспедиции, которая должна была найти наиболее приемлемую площадку для строительства обогатительного комбината. Было предложено три варианта, но решили остановиться на Красногорье. Правда, тогда еще не было этого названия, да и пришло оно случайно: в летние закатные вечера, когда особенно хорошо смотрятся островерхие заснеженные сопки, подернутые красноватой дымкой, кто-то из геологов сказал: «Ребята, а горы-то красные!» Так и пошло — Красногорье. А затем была дипломная работа, после защиты которой Антону предложили место в одном из научно-исследовательских институтов, но он отказался, напросившись сюда, на Колыму. Видно, прикипел сердцем к тайге, диким отрогам хребта, к этим лиственницам и карликовым березкам.

От реки, разрывая фарами темноту, пронеслась водовозка Сеньки Ежикова. Антон проводил ее взглядом — сейчас она была единственным спасением для всего поселка.

У костра, вокруг которого нахохлившейся кучкой грелись парни из бригады Лободова, Антон остановился, встал с подветренной стороны, вытянув к огню руки, спросил как можно бодрее:

— Как дела, ребята?

Кто-то сказал глухо:

— Как сажа бела. В одном месте греем — в другом схватывает.

— Холодина-то вон какой…

— Во-во! А пробовали резать трубу и выбрасывать насквозь промороженное, так мастер такой хай устроил, что и вспомнить страшно: труб, мол, не хватит. Ты бы поговорил с ним, Антон. А то ведь мартышкин труд получается.

Старостин слушал монтажников, а думал о своем. Не давал покоя пропавший Жарков. И если в ближайшие час-два он не вернется, то придется отправлять бульдозер, хотя и неизвестно, сколько он протащится по снежной целине с тяжелыми длинномерными санями. Но иного не оставалось…

— …я и спрашиваю, быть-то теперь как? — донесся до Старостина чей-то голос.

Антон очнулся от тяжелых мыслей, посмотрел на парней. Сказал жестко:

— Продолжайте резать трубу и стыковать новый водовод кусками. Промороженное — выбрасывать.

— А если не хватит?

— Хватит. Жарков должен подвезти. Бригадир где? — спросил Антон.

— Отдохнуть мы его послали. Он ведь с первого часа на трубопроводе.

От монтажников Старостин медленно побрел к горловине реки. Там было самое страшное и уязвимое место: зажатая высокими сопками река превращалась здесь в добротно сработанную аэродинамическую трубу, которая разгоняла поток холодного воздуха до 18 метров в секунду. И если на берегу было — 60 градусов, то там…

По всему трубопроводу яростно шипели сварочные аппараты, корявыми буграми торчали спины сварщиков. Развороченным, неспокойным муравейником копошились над перемерзшей магистралью люди. В шерстяных масках, натянутых на самые глаза, а то и просто замотанные полотенцами, они были похожи на фантастических роботов, которые резали трубы, перетаскивали их с места на место, мотали утеплитель, рубили новый короб, звонко стуча молотками, стыковали водовод. А мороз все давил и давил, словно поклялся во что бы то ни стало сломить этих «нахалов», которые пришли сюда, чтобы отогреть вечную мерзлоту. От страшного холода едва работали сварочные аппараты, но люди продолжали нести свою вахту. Экстренное совещание комсомольского штаба стройки постановило: с линии трубопровода уходят только обмороженные, а также отработавшие без подмены двенадцать часов. Всех сбежавших считать дезертирами.

Около участка «Перепадный» Антон вдруг уловил какую-то непонятную тишину. Поначалу он даже не понял, в чем дело, и, только подойдя ближе, догадался: молчал сварочный аппарат.

Антон подошел к рабочим, поздоровался громко, но люди продолжали все так же молча работать, не обращая на него внимания. Антон постоял немного, потом направился к «пушке», около которой возился кто-то, замотанный по самые глаза полотенцем. Подойдя вплотную, он узнал Петьку Романенко, который сразу же после десятилетки, можно сказать, сбежав из дому, по собственной инициативе приехал на стройку и теперь ходил в учениках у монтажников.

Увидев Старостина, Петька виновато развел руками и приглушенно сказал из-под полотенца:

— Вот, никак. Не тянет, зараза, и все тут. А ребята никто не умеют.

— Сварщик где? — спросил Старостин.

— Да он еще засветло работу бросил, — сказал кто-то за спиной.

Антон обернулся, узнал деда Афоню, пожилого уже плотника, который лет двадцать колесил вместе с Мартыновым со стройки на стройку.

— Оно бы и бес с ним, — продолжал дед Афоня, — если бы это плотник был, а то ведь сварщик. А Петька что… — кивнул он на паренька, — изо всех сил старается пацан, да уменья-то еще маловато. Поначалу еще кое-как варил трубы, а теперь вообще вся эта хреновина заглохла. Морозина-то вон какой, вот она и не тянет.

— Ясно. — Антон повернулся к виновато стоявшему Петьке, сказал: — Ну-ка, показывай, чего у тебя тут не ладится.

— Да вот, понимаешь, Антон… — Петька присел на корточки перед сварочным аппаратом. — Все вроде бы нормально, а он, зараза, не тянет.

— Дай-ка держак. — Антон ткнул электродом в кусок трубы, раздался легкий треск, шипение, легкий сполох резанул по глазам, но даже непрофессионалу было ясно, что этого мало для варки труб.

— Вот-вот, и у меня так же, — словно оправдываясь, сказал Петька.

— Прибавь-ка мощности.

— Так она же на максимуме…

Старостин недоверчиво покачал головой, еще раз ткнул электродом в металл. Результат был тот же. Тогда он встал, стащил с себя полушубок, укрыл им «пушку».

Оставшись в свитере и пиджаке, Антон дал прогреться сварочному аппарату, напялил на шапку щиток, схватил держак, крикнул Петьке, чтобы тот держал максимальные обороты, и, прицелившись, ткнул электродом в рваный шов. Яркий сполох электросварки тысячами искр метнулся по снегу, затрещал расплавленный металл, а дед Афоня уже стащил с себя полушубок и, беззвучно шевеля губами, пытался укрыть им Антона.

Вспарывая слепящими фарами темноту, к трубопроводу подлетел «газик» главного инженера. На ходу спрыгнув с подножки, он подбежал к Старостину и, хватая раскрытым ртом обжигающий воздух, крикнул:

— Беда, Антон! Подстанция может накрыться. Огромный расход энергии. Дизеля едва тянут.

Причина была ясна без объяснений: в общежитиях и семейных домиках включали «козлы» — самодельные электропечки, сделанные из асбестовых труб и толстых вольфрамовых спиралей. Эти «козлы» хранились на всякий случай почти в каждой семье, в каждой комнате общежития.

Едва разжимая бесчувственные, перемерзшие губы, Антон сказал:

— Я пошел по общежитиям, а вы соберите членов парткома, пускай идут по семейным домикам. Надо уговаривать людей отключить «козлы», плитки и прочее. Подстанция такой нагрузки тащить не может — все электричество пойдет на котельную, детсад, больницу, мастерские.

VIII

Растерявшись в первую минуту, Жарков с ужасом смотрел, как затягивается ледяной коркой озерцо, из которого он только что выбрался. Еще не осознавая случившегося, почувствовал, как начинает холодом сковывать хлюпающие в воде ступни ног. Стали бесчувственными пальцы рук.

Сергей бросил рукавицы на снег, с трудом расстегнул пуговицы ватника. Под мышками было тепло, и он сунул туда немеющие руки.

«Главное — руки! Руки…» — твердил он, понимая, что спасти себя сможет только огнем, а для этого нужны подвижные пальцы, которые смогли бы сложить костер, зажечь спичку.

Стараясь не думать о коченеющих ногах, Сергей, не вынимая рук из-под мышек, побежал по пологому склону берега. Снег в этом месте был глубокий, и он, утопая, выворачивая ноги в набухших и хлюпающих валенках, бежал и бежал по буреломной сопке, стараясь разогреть онемевшие пальцы рук.

Тяжело дыша, он остановился около двух поваленных ветром и каменной осыпью елочек и начал вытаптывать площадку для костра. «Идиот! — ругал он себя. — Мало того, что в воду попал, так умудрился еще и рукавицы намочить». От злости на себя хотелось кричать дурным голосом, биться головой о корявую сосенку, прилепившуюся рядом с поваленными деревцами.

Сергей пошевелил пальцами и с радостью почувствовал, что они понемногу отходят. Боясь ошибиться и раньше времени вытащить руки из-под мышек, он продолжал ожесточенно топтать снег.

Когда пальцы отошли окончательно, он начал быстро обламывать сухие веточки, выкладывая из них маленький шалашик костра. На все это ушло не более трех минут, но и этого времени хватило, чтобы опять онемели пальцы, и он с ужасом подумал, что не сможет развести огонь.

— Стой, Серега, не суетись, — сказал он себе и опять засунул руки в тепло подмышек.

О коченеющих ногах он старался не думать.

На этот раз руки отошли гораздо быстрее, и Сергей, боясь потерять хоть секунду, начал обламывать сучья потолще.

Омертвели щеки, нос и подбородок. Но это была ничего не значащая мелочь по сравнению с руками.

Наконец Сергей достал коробок спичек и, присев у шалашика, сложенного из сухих веток и сучьев, чиркнул спичкой. Догорев до основания, так, что огонек лизнул пальцы, спичка погасла, не сумев зажечь перемороженные ветки.

— Спокойно, Серега, спокойно, — уговаривал он себя, шаря по карманам в надежде отыскать какую-нибудь завалявшуюся бумажонку.

Бумаги не было, зато в нагрудном кармане нашлись два потрепанных рубля и две трешки. Не раздумывая, Сергей сунул их под сложенный из веток шалашик, чиркнул спичкой.

Деньги занялись ровным, почти бесцветным пламенем, едва видимый огонек перекинулся на тонкие веточки, потрескивая, пополз вверх.

Боясь пошевелиться, чтобы ненароком не загасить этот крохотный огонек жизни, Сергей, затаив дыхание, смотрел, как разгорается костер. Когда огонь заплясал по всему шалашику, он начал подкладывать в него большие сучья. Закоченевшие пальцы почти не слушались, приходилось каждую веточку брать двумя руками.

— Не суетись, Серега, не суетись, — беззвучно шевеля губами, твердил он себе.

От жаркого огня подтаял снег. Зачерпнув его в пригоршню, он начал растирать онемевшие пальцы, лицо. Почувствовал, как отходят обмороженные щеки, словно иголками закололо руки. Теперь можно было приниматься и за ноги. Сергей сел на поваленную елку, вытянул к костру тяжелые, насквозь промерзшие валенки. Попытался снять их и не смог — видно, прихватило изнутри. Тогда он сел на снег и, засунув валенки под ствол дерева, стал с остервенением сдирать их. Они не поддавались. Сергей вытащил перочинный нож, который постоянно брал с собой в рейс, и, кроша ледяную корку, располосовал голенища до самого низу. Рывком сорвал жесткие хрустящие портянки и, оставшись в шерстяных носках, принялся с остервенением растирать бесчувственные ступни. Спустя какое-то время он почувствовал легкое покалывание, затем, словно десятки раскаленных иголок вонзились в ноги, медленно, будто проверяя человека на выносливость, начала растекаться боль.

— Живы! Живы ноги! — закричал Сергей и еще сильнее заработал руками. Боль становилась невыносимой, и он сжимал зубы, стараясь не завыть…

Примерно через час боль отпустила, и Сергей, надев на носки исходящие паром распоротые валенки, спустился к тому месту, где он провалился в воду, и принес рукавицы. Надо было их высушить, а заодно и портянки, носки, вымокшие до колен брюки. Мелькнула мысль: не подождать ли тут сутки-другие? Кружка для кипятка есть, значит, прокантоваться можно, а с голоду за два дня еще никто не помирал. Но ведь в поселке ждали трубы… Хорошо, если Митрохин сумеет поставить вкладыши. А если нет? Тогда вся надежда на него, Сергея Жаркова. Впрочем, и здесь особой уверенности не было: на базе могло не оказаться машин.

Сергей отогревался у костра и, слушая, как на вершинах сопок постанывают от ветра и мороза деревья, думал о себе. Где-то далеко-далеко были детство и юность, рано умершие родители. После десятилетки он не стал сдавать экзамены в институт — тянула к себе шоферская баранка. Затем армия, комсомольская путевка на эту стройку. Был ли он счастлив?.. Наверное, да. Но иногда, когда приходили письма от друзей-детдомовцев, окончивших институты, в душу закрадывалось сомнение. А потом он встретил Наташку, и все сомнения исчезли.

От потрескивающих сучьев стало жарко ногам, перестали исходить паром подсохшие носки, брючины, портянки, рукавицы. Сергей посмотрел на часы и ужаснулся: стрелки показывали двенадцать минут первого. Надо было торопиться.

Он снял с сучка задубевшие рукавицы, потрогал их изнутри — кажется, высохли. Тогда он быстро надел горячие носки, заправил их в брюки. Подумав, обрезал наполовину валенки, сунул в развалившиеся чеботы ноги, стянул их разрезанным надвое поясным ремнем. Получилось вроде бы надежно.

«Ничего, — успокаивал себя Сергей. — Главное — идти побыстрее, не застыну».

Поплотнее запахнув Колькин бушлат, Сергей поднялся и, боясь, что не сможет уйти от костра, быстро, не оглядываясь, зашагал по склону сопки…

Первые семь километров Жарков почти пробежал. Иной раз казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Тогда он переходил на шаг и, стараясь не застудить легкие, дышал в рукавицу.

Зимник петлял по руслу зажатого сопками ручья, Сергей радовался тому, что здесь не так уж много снега и не надо продираться по глубокой заснеженной целине. Он уже не сомневался, что к семи вечера доберется до базы, а там… Десятки раз проезжал он этой дорогой и никогда не думал, что придется брать зимник пешком. В шестидесятиградусный мороз. В обрезанных валенках.

Около Медвежьей сопки, где, по рассказам, кто-то из охотников подстрелил проснувшегося раньше времени шатуна, Сергей почувствовал, что не может больше выдержать такого темпа и перешел на шаг. Но мороз вскоре сковал пальцы ног, и откуда-то из груди пополз холодок страха. Сергей попробовал снова бежать и не смог: ноги были как ватные, безвольно проваливались в снег, начало покалывать в коленках. Он старался припомнить, сколько километров от Медвежьей сопки до базы. Кажется, около двадцати. Значит, еще пять часов хорошего хода. Пять часов, если не разжигать костра и делать по четыре километра в час. Сжав зубы, он едва волочил ноги…

IX

Выжимая тормоз чуть ли не до отказа, бывший старшина второй статьи орденоносного Тихоокеанского флота, а ныне шофер поселковой водовозки Семен Ежиков осторожно вел свою «антилопу-гну» вниз по склону, туда, к реке, где на самой середине русла была выбита прорубь, из которой парни закачивали в пузатую бочку водовозки необходимую для котельной воду.

Высвечивая фарами обкатанную, а кое-где и обледенелую дорогу, Сенька буквально впился глазами в ветровое стекло, перед которым, виляя между осыпью и громадными обломками скальника, неслась узкая полоса специально для него расчищенного спуска.

В кабине было сравнительно тепло, и от этого, убаюкиваемый ровным гулом мотора, Сенька боялся уснуть. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, он во всю глотку распевал давно позабытые песни, вспоминал службу на флоте, детство. Ах, как мечтал Сенька Ежиков совершить что-нибудь героическое! Такое, чтобы про него написала любимая газета «Комсомольская правда», и обязательно с портретом на первой странице. Но ничего героического не происходило. После школы Ежиков закончил курсы шоферов, а когда в военкомате его спросили, где бы он хотел служить, Сенька, не задумываясь, ответил — на флоте. Несмотря на то, что там было на целый год больше. Ничего героического не произошло и за эти три года службы, и тогда он, все еще не успокоясь, приехал в Красногорье, о начале строительства которого вычитал в газете. В мечтах виделись палатки, непроходимая тайга, борьба с трудностями. И вдруг оказалась, что его сажают на какую-то водовозку, а рабочие живут не в палатках, как он мечтал, а в благоустроенных общежитиях, где электрические плиты на кухне, а в комнатах даже отопление есть. Никакой романтики героических будней.

Непомерно длинный склон гольца кончился, водовозка, переваливаясь на рытвинах, медленно сползла на лед, подъехала к темнеющей на снегу палатке, возле которой, прогревая паяльной лампой кожух ручной помпы, его поджидали ребята.

Ежиков затормозил у проруби и, оставив работать мотор на малых оборотах, чтобы за это время не разморозилась система, выскочил из кабины.

— Ну-ка дайте покачать бывшему матросу!

И, ухватившись за деревянную ручку, начал яростно закачивать воду в брюхатую бочку.

Его напарник, замотанный по самые глаза шерстяной маской, быстро устал: не выдержал бешеного темпа, приглушенно крикнул, что пора, мол, и честь знать. Кто-то, тоже замотанный по самые глаза, тронул Ежикова за плечо, сказал:

— Дай-ка я, браток, а ты беги в палатку, чайку попей. Поди уж клюешь за баранкой-то.

В небольшой палатке жарко пылала маленькая печка-буржуйка, тоненько посвистывал закипающий чайник. Ежиков скинул бушлат, протянул к теплу покрасневшие руки.

— Ты лицо, лицо ототри поначалу, — громыхнул басом Нефедыч.

— Ничего-о, это мы мигом. — Сенька начал яростно растирать щеки, искоса посматривая на необъятного в плечах взрывника. — Ты-то чего здесь?

Нефедыч безнадежно махнул рукой, кивнул на ноги.

— Подморозился малость. Тут надо было новую прорубь выбить, ну я и начал. Поначалу даже не заметил, как пальцы прихватило, потом чувствую… что-то не то. Думал, пробегусь малость — они и отойдут, а оно хренушки. Вот зараза! — скривился Нефедыч. — Никогда не думал, что так больно может быть.

— Так поехали сейчас со мной. Прямо к докторше доставлю.

— Не, — отмахнулся взрывник. — Мне тут надо быть. Пареньки-то еще, можно оказать, сопливые, без меня не справятся. Да ты пей чай-то, помогает.

— Ага. Спасибо. — Ежиков ухватил ручку чайника, тоненькой струйкой, так чтобы «купеческая» пенка была, наполнил эмалированную кружку. Захрумкал сахаром, отхлебнул глоток.

На какое-то время в палатке воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием дров в печурке да громким хрустом сахара. Наконец Нефедыч не выдержал, попросил хмуро:

— Слушай, Еж, потрави чего-нибудь, а? А то, знаешь, сил нету терпеть.

— Потравить, говоришь? — Сенька подул на исходящий паром чай, отхлебнул из кружки, задумался. — Во! Слушай. Проводим мы однажды учения, а рядом американский флот пасется. Жарища дикая — эскадра наша в ту пору в теплых краях была, и эти гады империалисты так и старались нам какую-нибудь пакость подстроить. А я вестовым был на флагмане. Тут, значит, посовещался наш адмирал со старшими командирами и вызывает меня: надо, мол, товарищ старшина второй статьи, срочно доставить секретный пакет на большой противолодочный корабль, БПК значит. Ну, я чемоданчик с приказом к руке специальным захватом прикрепил так, что только с кистью оторвать можно, прыгнул в мотобот — и айда.

— Ну-ну, — Нефедыч даже пальцы перестал растирать, заинтересовавшись рассказом.

— Вот тебе и ну, пехота. В пехоте небось служил? — пренебрежительно спросил Сенька.

— Ну.

— Я так и подумал, — снисходительно констатировал он и, отхлебнув чаю, добавил: — Пехоту сразу видно. Нету в ней того полета, что в моряках.

— А кто войну на себе вытащил? — обиделся Нефедыч.

— Ладно, ладно, — уступил Ежиков, — слушай же дальше. Отошел я, значит, от посудины, а тут откуда ни возьмись американский эсминец. С другой стороны наш БПК форштевнем волну режет, но эсминец-то ближе. Ну, думаю, старшина второй статьи товарищ Ежиков, вот и настал твой звездный час — приказ ни в коем случае не должен попасть в руки врага. Хотел было ключиком запястье отомкнуть, да не тут-то было: волна ка-ак шибанет — ключ и того… на дно океанское пошел. А эсминец уже совсем близко, команда его на палубу высыпала, смотрит, радуется добыче. Ну я и принял решение.

Сенька замолчал на минуту, выцедил остатки чая из кружки, похрумкал сахаром, искоса посмотрел на притихшего Нефедыча, проверяя эффект своего рассказа.

— Простился я, значит, мысленно со своими родителями, с друзьями, матросами — и… на глазах изумленных америкашек — камнем в воду. Чтоб, значит, секретный приказ им в руки не попал…

— Хе! — неожиданно выдохнул Нефедыч. — Ну и даешь ты, парень! — Его добродушное лицо расплылось в улыбке, и вдруг он громко расхохотался, вытирая выступившие слезы. — Дае-ешь! Да ты ж мне кино рассказываешь, которое я этим годом в отпуске смотрел. Во дает!

— Да? — как ни в чем не бывало удивился Сенька. — Смотри-ка, уже и кино вышло. — Он поднялся с коряги, на которой сидел, наглухо застегнул бушлат, натянул на голову ушанку. — Ну я пошел. Некогда мне тут греться.

И уже через какую-то секунду из-за полога палатки донесся его звонкий голос:

— Ну что, пехота, наполнили бочку? Смотрите, чтобы доверху было, а то поувольняю всех, как говорил наш мичман, без выходного пособия.

Надрывно урча, водовозка медленно карабкалась в подъем, изредка пробуксовывая в скользких местах. За те рейсы, что Ежиков наездил к этой проруби туда и обратно, дорога стала ухабистой, появились накатанные ветром сугробы, а кое-где вода расплескалась, тут же схватываясь на морозе разводами ледяных блюдец. Надо было продрать еще раз дорогу бульдозером, но каждый из них был сейчас на счету, растаскивая трубы, подвозя доски, дрова и прочий материал на трассу трубопровода. Днем еще куда ни шло: хоть дорога была видна, но сейчас…

Ежиков, осторожно выжимая педаль газа, медленно, но упрямо вел машину вверх по склону, выкручивая то вправо, то влево обмотанную изоляционной лентой баранку, объезжая особо опасные места, которые тускло блестели в свете фар. Сейчас он боялся именно этих ледяных блюдец, на которых старенький «газон» пробуксовывал до основания истертыми шинами, и приходилось выжимать из себя и машины буквально все силы, чтобы проскочить еще один опасный участок.

Дорога вильнула в сторону, объезжая огромный котлован, из которого на стройку брали дробленый скальник, и круто поползла на сопку. Пожалуй, это было, самое опасное место, и Ежиков, цепко сжав зубы, упрямо вел машину в крутолобый подъем, в который уж раз проклиная в душе бульдозеристов, которые не могли пробить более пологой дороги. А впрочем, и их можно понять: все это делалось в спешке, когда отсчет шел на секунды, а старую прорубь, из которой качали для водовозки воду, выморозило стужей и ветром до самого дна.

Полоса размытого света выхватила из темноты матово блеснувшее ледяное блюдце. Сенька вывернул баранку влево и вдруг почувствовал, как начинают пробуксовывать колеса и непомерной тяжестью потянула назад до краев наполненная бочка. Он крутанул баранку вправо, машинально выжал газ, машина взревела, и Ежиков скорее ощутил, чем увидел, как она медленно поползла по склону вниз. Пытаясь остановить водовозку, он рванул тормоз. Что-то крякнуло под днищем, на мгновение машина остановилась и вдруг, набирая скорость, покатилась назад.

Ежиков остервенело выжимал педаль тормоза, но, видимо, случилось то, чего он так боялся: поношенные тормозные колодки из-за сильного мороза отказали, и машину теперь несло назад к обрыву, в карьер.

Продолжая выжимать тормоз и выкручивать баранку, чтобы не налететь на валун, Сенька посмотрел в зеркальце, пытаясь найти подходящий сугроб, в который можно было бы «воткнуть» водовозку. Но, кроме темноты, в которой летела дорожная лента, ничего больше не было видно.

Стало страшно.

Скорость росла с каждой секундой, и теперь уже было ясно, что «приткнуть» водовозку к сугробу не удастся. Мелькнула мысль прыгать, но Сенька тут же отогнал ее, обругав себя последними словами. Надо было спасать машину.

За боковым стеклом промелькнула вешка, предупреждающая о закрытом повороте внизу. Ее он поставил еще прошлой ночью, когда впервые шел по этому склону.

Ежиков распахнул дверцу и, крепко сжимая баранку, встал одной ногой на подножку, повернувшись к бьющему в лицо ветру. Обжигающий шквал ворвался в кабинку, ударил по рукам, забил дыхание; острой резью заслезились глаза. Сенька понял, что еще немного и его собьет этой тяжелой морозной волной, и еще крепче обхватил баранку, то и дело выворачивая ее, чтобы не разбить о валуны или не опрокинуть водовозку.

Промелькнув снежным заносом, остался позади опасный поворот. Ежиков окоченевшей рукой вывернул баранку. Теперь оставалось проскочить карьер и вывести водовозку на прямую колею, полого спускавшуюся к реке.

Темный провал карьера приближался и рос с каждой секундой. Когда до карниза оставались считанные метры, Сенька понял, что если здесь еще можно было спастись, выпрыгнув в снег, то там — над провалом, где дорогу теснила выбитая в сопке стена, прыгать было некуда.

Водовозка на скорости влетела на карниз и, прошелестев шинами по узкой кромке, выскочила на пологую дорогу, мертво поблескивающую в безлунной ночи. Сенька на мгновение расслабил пальцы, сжимающие баранку, в это время водовозка подскочила на маленьком бугорке, от встряски глухо рыкнула наполненная бочка, и Ежиков почувствовал, как уходит из-под ног обледенелая подножка. В какую-то долю секунды он успел оттолкнуться и кубарем полетел по склону.

Спасенная водовозка, благополучно проскочив пологий спуск к реке, остановилась в пятидесяти метрах от проруби, завязнув в глубоком снегу.

X

С осевшей на Красногорье темнотой Семенов сник. Каждые полчаса он выходил из мастерской, смотрел в темную даль. Иногда ему хотелось рассказать обо всем завгару. А что бы это дало? Жарков засел в застругах — в этом теперь не приходилось сомневаться, а может, и замерз. Других машин, которые прошли бы по зимнику, все равно нет. Гнать бульдозер? Но пока он доберется…

Мастерская работала вторые сутки без перерыва. Повизгивали станки, слышался дробный перестук молотков; на трассе трубопровода не хватало инструмента — на морозе все ломалось удивительно быстро, — и его надо было срочно ремонтировать.

Не зная, на что решиться, Семенов прошел из конца в конец мастерской. Ударом кулака распахнул дверь, остановился в проеме, в который уж раз посмотрел на белеющую ленту реки. Безжизненный зимник пропадал в темноте, и только ветер гнал по нему колючую поземку.

— Ну, что делать будешь? — спросил он сам себя. И вдруг грубо выругался: — Сволочь! Из-за тебя люди погибают…

Он вдруг замер на месте — в голову пришла простая и неожиданная мысль: а что, если взять «газик» да махнуть по зимнику? Не пройдет? Застрянет? Машина не та? Но ведь и он не новичок на Севере. А если застрянет — невелика беда. Одним крохобором меньше, всего-то…

Засунув руки в карманы полушубка, Антон шел от костра к костру, от сварщика к сварщику, подбадривая перемерзших, с ног валившихся от усталости парней. Если еще вчера трудно было себе представить, что они смогут отогреть старый водовод и сварить новую нитку, то сейчас это была почти реальность: от котельной к реке тянулся сбитый из досок короб, в котором уютно лежали обмотанные утеплителем трубы.

— Антон, товарищ Старостин…

Он оглянулся, прикрываясь воротником от ветра, узнал слесаря Матвеича.

— Ну, что еще случилось?

— Я насчет Семенова…

— Что насчет Семенова? — не понял Антон.

— Да какой-то странный он весь день. А тут смотрю, работу бросил и варфоломеевский ГАЗ разогревает. Я у него спрашиваю: куда, мол?.. Молчит. Как бы беды не было. Куда ее, машину-то, гнать в темень этакую?

Они подошли к гаражу как раз в тот момент, когда распахнулись ворота и в проеме высветились фары. ГАЗ выполз из гаража, на малой скорости проехал хозяйственный двор, развернулся, начал медленно спускаться к реке.

Ничего не понимающий Антон остановился, сбросил рукавицы и, сложив ладони рупором, закричал:

— Петрови-и-ич… Сто-о-ой…

Но машина продолжала все так же напористо спускаться по переметенному автозимнику к реке.

— Сто-о-ой…

Видя, что Семенов и не думает останавливаться, Антон чертыхнулся и, увязая по колено в снегу, побежал наперерез машине, резко обозначенной в темноте светом фар.

В момент, когда машина поравнялась с ним, Антон прыгнул на подножку, ухватившись за ручку дверцы.

Неожиданно машина встала, с глухим щелчком открылась противоположная дверца, из кабины наполовину высунулся Семенов, тяжелым взглядом посмотрел на Старостина.

— Уйди, парень!

— Ты чего надумал, Петрович?

По скуластому лицу механика забегали желваки, он отвернулся.

— Ну?

— ЗИЛ не дошел до базы… — глухо сказал Семенов.

— Почему?.. — на полувыдохе спросил Антон.

— Серега говорил, будто вкладыши барахлят, просил посмотреть, ну а я… я. — И вдруг закричал: — Я же сам его выпустил из гаража, сам, понимаешь!..

— Та-ак… — Антон медленно спустился с подножки, обошел машину, остановился против Семенова. — А ну вылазь!

Он почувствовал, как захлестывающая волна нарастающей злобы начинает наваливаться на него всей своей тяжестью.

— «Газоном» здесь не поможешь. На базу пойдет бульдозер.

— А трубы?! — спросил Семенов. — На руках, что ли, носить будете?

— На руках, — сквозь зубы ответил Антон. И добавил: — Правда, жалко, что без тебя — уж очень ты в гараже нужен, надо срочно выпускать водовозку.

XI

Серый, похожий на раннее мглистое утро день кончился, незаметно перешел в надвинувшиеся из тайги сумерки, которые быстро сгустились, поглотив в себе занесенные снегом берега, островерхие и крутолобые сопки, заснеженную ленту реки. В холодном безлунном небе зажглись первые звезды, тускло замерцали над головой. Будто серебристое темное покрывало опустилось на скованную морозом землю. Холодная поземка продолжала все так же мести, задувая костер, проникая под полушубок, шапку, вымораживая кожу лица. Да и костер, казалось, устал служить человеку, который изредка вылезал из-под машины, экономно подбрасывал в него сучья, молча вытягивал над ним руки и снова лез под холодное брюхо безжизненного ЗИЛа.

Митрохину не раз приходилось ночевать в открытом поле, когда он до армии работал в колхозе, но сейчас он боялся надвигающейся ночи и лихорадочно, как во сне, позабыв о давным-давно обмороженном лице, докручивал последние болты, еще не веря, что вся эта работа, которую он себе даже не мог представить прошлой ночью, закончена. Колька затянул последний болт, обессиленно опустил руки. Неужели все?..

И вдруг всем своим перемерзшим телом, каждой клеточкой мозга ощутил, понял, что да! Все! Он, Колька Митрохин, один, на шестидесятиградусном морозе, на ветру, поменял шатунные вкладыши! Дикая, необузданная радость захлестнула его, он выполз из-под ЗИЛа, бросил к костру ключи, засмеялся, еще не веря в сделанное.

Значит, он может, может быть таким, как Лободов, Серега Жарков. А ведь у него несколько раз безвольно опускались руки, он бросал ремонт и, притащив с берега очередную лесину, закутавшись в полушубок, чуть ли не вплотную подсаживался к костру и отрешенно смотрел на огонь, желая одного: чтобы Жарков дошел до базы и с машиной возвратился сюда. Но затем эта пустота отпускала его, и, вскипятив и выпив очередной котелок воды, натопленной из снега, он снова лез под машину.

Почему-то вдруг впервые за прошедшие сутки захотелось есть. Но это уже не был тот сосущий голод, который изматывал его все это время. Сейчас до рези в желудке захотелось умять кусок черного хлеба, посыпанного крупной солью, запить это ключевой водой, а потом, обжигая пальцы, чистить отварную картошку в «мундире», макать ее в солонку, медленно и чинно есть, запивая домашней простоквашей.

Разбрасывая снопы искр, жарко запылал костер. От жары ноющей болью начало отходить обмороженное лицо, но Колька уже не обращал на это внимания: надо было разогреть двигатель, и он ведро за ведром грел воду и масло. Для успокоения совести он прокрутил ручкой коленчатый вал, нырнул в остуженную морозом кабину. Включил зажигание, нажал на стартер.

Мотор тяжело заныл, словно сбрасывая с себя непомерно тяжелый груз. Будто живое существо, проснувшееся от долгой спячки, вздрогнул ЗИЛ.

Сжав зубы, Колька зажмурился, отпустил тормоз и медленно, очень медленно, выжал сцепление…

XII

Теперь Сергею было не так холодно, как несколько часов назад, и иной раз хотелось просто сесть в снег и, забывшись, отдохнуть немного. Но именно этого он боялся больше всего, понимая, что встать уже не сможет. А надо было идти, идти, бежать или попросту переставлять онемевшие, безжизненные, словно из деревянных колодок сделанные ноги, чтобы не остаться здесь, превратившись в замерзший кусок льда.

Он уже не чувствовал ног и рук и только сознанием понимал, что еще жив и идет вперед. Иногда он пытался бежать, то и дело падая на негнущихся ногах и проваливаясь руками в снег. И от этого злился, яростно шипел на себя, проклиная свою беспомощность и невезение.

В такие минуты он уже не мог думать о чем-либо, и только перед глазами рос, наливался красками пылающий костер. Казалось, вот он рядышком, еще шаг, два… присядь к нему, вытяни руки и медленно оттаивай, не боясь замерзнуть в этой густой от гнетущего мороза ночи. Но Сергей понимал, что никакого костра быть не может: два часа назад он пытался разжечь его, но руки не слушались, и он в последней отчаянной попытке запалил весь коробок, пытаясь подсунуть его под хворостинки. Впрочем, два ли часа? Порой Сергей терял ощущение времени, и ему казалось, что прошло уже несколько дней с тех пор, как он пошел пешком на базу. Чем-то необыкновенно далеким, как во сне, вспоминался ЗИЛ и Колька Митрохин.

От бега становилось вроде бы теплее, начинали покалывать налившиеся свинцовой тяжестью руки, и только ноги оставались такими же бесчувственными. Ноги… Жарков старался думать только о них, словно этим можно было их отогреть.

Занесенный снегом зимник повернул влево и медленно пополз по отлогому склону сопки. Наизусть знавший эту трассу, Сергей прошел еще немного и, не веря своим глазам, остановился ошалело-радостный: прямо за сопкой светились огоньки перевалочной базы.

«Спасен… Спасе-е-ен!» Эта мысль захлестнула его, и он, позабыв, что надо быть осторожным и правильно рассчитать остатки сил, побежал, хватая ртом обжигающий воздух.

В каком-то месте он оступился, упал, попытался встать, упал снова и совершенно ясно понял, что все: ему уже не пройти этот оставшийся километр. Скрипнув зубами, он выругался и на четвереньках пополз по дороге.

Теперь он уже совершенно не чувствовал холода, и только дикая сонливость сковывала его движения.

Когда ЗИЛ вздрогнул, Колька нутром почувствовал, как сдвинулись с места колеса, сделали полный оборот, машина присела, словно подбитая утка, и, медленно, спотыкаясь и переваливаясь, поползла вперед, высвечивая мощными фарами заснеженный покров реки.

Протащившись с километр по глубокому снегу и со страхом прислушиваясь к движку — не застучит ли, — Митрохин наконец свободно вздохнул, расслабляясь от невероятного напряжения, и перед тем, как врубить вторую скорость, в последний раз оглянулся на догорающий костер.

Сергей с трудом разлепил отяжелевшие веки, приподнялся на локте. Нет! Этого не могло быть. Со стороны ручья ему послышался звук мотора. Испугавшись, что он окончательно замерзает и начинаются галлюцинации, Жарков прислушался.

Перебиваемое завыванием ветра, издалека доносилось натужное урчание мотора. С каждой секундой урчание становилось все сильнее, и, наконец, из-за поворота вынырнул размазанный свет фар, затем показалась и сама машина. У того места, где зимник сворачивал в сопку, машина остановилась как бы в нерешительности и поползла вверх.

«Колька! Неужели Колька?!» — промелькнуло в голове.

Сергей смотрел на надвигающиеся фары машины и думал только об одном: почему это нет слез, когда так хочется плакать?!

Михаил Иванов ГДЕ-ТО ТАМ, В КЫЗЫЛКУМАХ.. Повесть

Когда взбирались на крутой, словно взметнувшаяся волна, гребень очередного бархана, лошадь, на которой ехал Саша Гуляев, вдруг оступилась, испуганно заржала и шарахнулась вправо, отчаянно стараясь удержаться на расползающихся ногах. От неожиданности Саша едва не вылетел из седла. Беспомощно взмахнув руками, он бросил поводья, поспешно ухватился за лошадиную шею и всем телом прижался к ней. Но ехавший впереди Усман, в старом ватном чапане и выцветшей тюбетейке на бритой голове, обернулся на шум, гортанно что-то крикнул и с неожиданной для своего грузноватого тела ловкостью перегнулся назад и схватил под уздцы уже падающую лошадь. Казалось, сейчас они все покатятся под уклон, но маленькая, рыжеватая, с длинной мохнатой гривой лошадь Усмана застыла на месте как вкопанная, а сам Усман, побагровев от усилий, не отпускал натянувшиеся поводья, одновременно издавая успокаивающие звуки: «Хр-хр!» Несколько раз переступив ногами, Сашина лошадь наконец обрела равновесие. Подождав еще немного, Усман осторожно потянул ее за собой.

Только после того, как они поднялись наверх, Саша отпустил лошадиную шею и распрямился в седле. Провел рукой по взмокшему лбу и, стараясь не глядеть на Усмана, сказал:

— Надо же такому случиться! Просто никак не ожидал. Еду себе спокойненько…

— Э-э! — сделал протестующее движение рукой Усман, выражая этим жестом и недовольство, и досаду, и презрение, которое не считал нужным скрывать.

А к ним уже спешил Куликов, успевший уехать метров на пятьдесят вперед.

— Что случилось? — крикнул он.

Усман кивнул в сторону Саши.

— Да вот, молодой человек чуть не погубил лошадь. Ехал — считал ворон. Еще немного — и аля-улю! — коротким пальцем Усман энергично ткнул вниз, в провал между барханами.

Обветренное, темно-коричневое от загара лицо Куликова выразило досаду.

— Как же ты, Саша?

— Все получилось, Владимир Петрович, так неожиданно, что я не успел опомниться…

Усман хмыкнул.

— Лошадь пропадет — что будешь делать? Пешком пойдешь по пустыне, да? Нехорошо! Очень нехорошо!

— Я понимаю…

— Вон у тебя и седло съехало набок. Поправь, пожалуйста!

С несчастным видом Саша неуклюже сполз с лошади. Встав на ноги, он охнул и даже чуть присел. Все тело просто разламывало от усталости и боли. Хотелось лечь на песок и ощутить блаженное состояние покоя. Хоть бы Куликов объявил привал — все-таки они уже почти полдня в пути. Нет, молчит. Неужели сам не устал? Сидит на лошади как ни в чем не бывало, с какой-то даже небрежностью, словно настоящий степняк. Об Усмане и говорить нечего, этот сутками может находиться в седле и бурчать себе под нос на своем узбекском языке песню, такую же бесконечную и заунывную, как и окружающая их пустыня. И нет им обоим никакого дела до его мучений…

Чувствуя себя неуютно под их взглядами, Саша начал поправлять седло. Подтянул с одной стороны, оно с другой ослабло. Кинулся подтягивать там — седло вообще съехало набок. Лошадь беспокойно оглянулась. Усман крякнул и, косолапо переваливаясь на кривых ногах, подошел и несколькими быстрыми уверенными движениями затянул седло. Колюче посмотрев на Сашу раскосыми глазами, сердито сказал:

— Э-э, совсем ничего не умеешь!

Саша неопределенно пожал плечами. Тебе хорошо — с рождения живешь в песках. Забравшись на лошадь, он потянулся к поясу и отстегнул фляжку. За последние часы, когда особенно начало припекать, он несколько раз тайком прикладывался к фляжке, и теперь воды в ней осталось на самом донышке. Покосившись на него, Куликов предупредил:

— Не пей много.

— Во рту пересохло, Владимир Петрович!

— Смочи — легче будет.

Саша запрокинул фляжку. Вода была теплая и безвкусная. И тем не менее захотелось выпить ее всю сразу, но все же удержался. Набрал немного воды, пополоскал во рту и медленно проглотил ее. Легче, конечно, не стало. Но ничего не поделаешь — придется терпеть.

Придерживая лошадей, они медленно спустились по отлогому склону, поросшему сухой колючкой. И тут же начали подниматься на следующий бархан. Под копытами мерно хрустел песок. Тяжело всхрапывали уставшие лошади.

Опять оказавшийся позади всех, Саша с тоской думал, что эта, пустыня с ее палящим солнцем, режущей глаз желтизной песков и скудной выгоревшей растительностью, наверное, никогда не кончится. Даже не верится, что есть где-то тенистая зелень садов, прохладно журчащая вода, нарядные люди на улицах, университетские аудитории — весь тот устроенный, благополучный мир, в котором он, Саша Гуляев, без пяти минут юрист, чувствовал себя спокойно и уверенно. Вот уж никак не предполагал, что ему придется в таких необычных условиях проходить преддипломную практику…

* * *

— Сабир Гарифулин мог податься в три места, — громко сказал майор милиции Куликов, хотя в комнате, кроме него и Саши, никого не было.

Навалившись всем телом на стол, он склонился над картой области, слегка обтрепавшейся по краям, испещренной какими-то только одному ему понятными пометками. Красным карандашом, казавшимся в его толстых пальцах особенно маленьким и хрупким, аккуратно нарисовал кружок. От него провел короткую жирную линию и остановил карандаш, не отрывая от бумаги.

— Вот здесь, в районном центре, живут его престарелые родители. Через местную милицию мы наводили справки: Гарифулин там не появлялся. И думаю, вряд ли появится. Слишком рискованно. Там его все знают, и, конечно, появление Гарифулина вряд ли останется незамеченным. Человек он опытный и потому не станет лезть на рожон. Вариант отпадает, хотя полностью исключать его, разумеется, нельзя.

Рука Куликова вернулась к кружочку и провела от него еще одну линию, чуть подлиннее.

— Возможно, он направился сюда — в небольшой рабочий поселок, где живет его жена. Теперь уже бывшая. Когда он находился в заключении, она оформила с ним развод. Собственно, еще задолго до этого между ними прекратились всякие семейные отношения. Нет, вряд ли он туда поедет. Ему сейчас нужно укромное местечко, где бы его никто не знал и не задавал лишних вопросов, затаиться и переждать… И в этом отношении третья точка со всех сторон обладает просто идеальными условиями.

Куликов провел еще одну линию, самую длинную, доходящую почти до края карты, окрашенного в ярко-желтый цвет. Резким движением поставил большой вопросительный знак — и задумался. Его широкий крупный лоб с залысинами прорезали две глубокие морщины. Он несколько раз обвел карандашом вопросительный знак.

Саша рискнул нарушить затянувшееся молчание:

— А где это?

— Где, спрашиваешь? В Кызылкумах. В переводе означает «красные пески», — ответил майор и, не отрываясь от карты, поинтересовался: — Бывал в пустыне?

— Нет, — ответил Саша. — Не приходилось.

— Забытые богом места. Жара, пески, колючка — вот и все радости.

Взглянув на точку, где заканчивалась третья линия, Саша спросил:

— А где же… где его там искать?

— Гарифулина-то? Вот здесь! — Куликов наугад ткнул пальцем в желтое пятно, подумал немного и ткнул пальцем еще раз чуть подальше: — Или здесь! Плюс-минус какая-нибудь сотня километров. Сущий пустячок! — Поймав на себе недоумевающий взгляд Саши, усмехнулся: — По нашим данным, в тех местах находится его младший брат Нигматулла. С отарой кочует по пескам. Вот к нему-то скорее всего и направился Сабир Гарифулин, которого мы разыскиваем. И, надо признаться, в пользу этого предположения есть достаточно веские доводы. Места отдаленные, глухие. Полнейшее безлюдье. Удобнее места для того, чтобы укрыться, пожалуй, трудно найти. А если к тому же имеется родственная душа, которая даст тебе приют, накормит, обогреет, то вообще можно жить, не зная горюшка…

Подперев ладонью щеку, он надолго задумался. Саше хотелось высказать тонкие и убедительные суждения О случившемся, которые на поверку оказались бы единственно правильными. Но, к сожалению, ничего путного в голову не приходило, и он, если честно признаться, откровенно скучал. Он даже не мог представить себе этого Сабира Гарифулина. Такие индивидуальные особенности, как густые мохнатые брови, края которых неожиданно вздергиваются вверх остренькими стрелочками, придавая лицу хитрое и колючее выражение, и резкие носогубные складки, утяжеляющие подбородок, массивный, рубленый, как будто существующий отдельно от лица, то по таким характерным приметам человека в многотысячной толпе отыскать можно.

Но Саше казалось, что при тех скудных данных, которыми они располагали, просто невозможно найти преступника.

Хотя, может, Куликов со своими расчетами вовсе ни при чем, просто у него, Саши, дурное настроение. Вообще-то для недовольства у Саши была причина. Вот уже вторую неделю, с тех пор как началась его преддипломная практика — если честно сказать, не практика, а занудство сплошное, — он чувствовал себя не в своей тарелке. Вместе с сокурсником Геной Котенко его направили в милицию. Саша заранее предвкушал, с какой легкостью будет демонстрировать на практике свои познания в области уголовного права, какое впечатление это произведет на оперативников, вроде бы уже поднаторевших в своем деле; наверняка кто-нибудь не удержится и скажет: «Да-а! Ребята крепкие!» Увы, все получилось на редкость буднично. Когда они приехали в областное управление и зашли в отдел кадров, встретивший их пожилой капитан с усталым морщинистым лицом долго соображал, куда же направить так некстати свалившихся практикантов. Он стал куда-то звонить и после долгих согласований с начальством направил Гену в ОБХСС, а Сашу — в уголовный розыск, к Куликову. Майор встретил его дружелюбно и сразу же послал в архив городского загса, где Саша два дня листал старые пыльные папки, пытаясь отыскать следы неведомых ему Лебеденко и Серова, якобы родившихся в этом городе. Но, несмотря на все старания, ничего не нашел. Потом еще день провел в адресном бюро. И здесь поиски оказались безрезультатными. Когда он, немного обескураженный своей неудачей, докладывал об этом Куликову, тот спросил: «Внимательно проверил?» — «Как только мог, — ответил Саша, поеживаясь под этим строгим придирчивым взглядом. — Ни тот, ни другой никогда не проживали здесь, в городе». Словно сомневаясь, майор помолчал немного, потом неожиданно сказал: «Я так и думал… Гастролеры. Из них троих только Сабир Гарифулин когда-то проживал в наших краях. Он же и организовал преступную группу». Поймав недоумевающий взгляд практиканта, майор открыл сейф, вытащил оттуда папку и положил ее перед Сашей: «Вот, ознакомься!» Пролистав довольно объемистую папку розыскного дела, состоящую из объяснений различных людей и ответов на запросы, Саша наконец уяснил суть дела. Оказывается, преступная группа, состоящая из трех человек, совершила несколько ограблений. Лебеденко и Серова поймали, и по их делу сейчас шло следствие. А Сабир Гарифулин как сквозь землю провалился. Никаких следов. Его розыском и занимался майор милиции Куликов. Впрочем, пока безуспешно. Но Куликова, кажется, это ничуть не смущало. С невозмутимым видом он куда-то звонил, наводил справки, утрясал какие-то вопросы — словом, занимался делом, имеющим, как казалось Саше, весьма отдаленное отношение к задержанию опасного преступника. Потом на несколько дней вообще куда-то исчез. Саша торчал в дежурной комнате, в составе оперативной группы даже выезжал на места происшествий: квартирная кража, кража в промтоварном магазине, семейная свара, закончившаяся дракой… Сегодня Куликов появился, непривычно оживленный, энергичный.

Опустив широкую ладонь на карту, Куликов шумно встал и решительно сказал:

— Ну что ж, на том и порешим! Будем искать Сабира Гарифулина у черта, на куличках, то бишь в песках. Полной уверенности, что он находится именно там, конечно, нет. Но доверимся интуиции, а? — И самому себе ответил: — Доверимся! Тем более что ничего другого, более подходящего, нет. — Подумал немного, по-прежнему глядя на карту, словно проверяя, не упустил ли чего, и, повернув голову, сбоку посмотрел на Сашу: — Поедешь со мной?

— Я?

— Конечно, ты.

— В Кызылкумы?

— Куда же еще!

Саша растерянно пробормотал:

— Честно сказать, не знаю…

— Испугался, что ли? — по-своему истолковав его неуверенность, безжалостно спросил Куликов. — Можешь отказаться — твое право. Никто тебя не упрекнет. Человек ты здесь временный, скоро уедешь. Сколько тебе осталось у нас практиковаться? Кажется, две недели, да? Ну так отсидишь их преспокойненько в управлении — бумажки будешь подшивать, потихоньку приглядываться, что к чему. А что — тоже практика. На будущее пригодится. Потом получишь положительный отзыв — и айда обратно в институт. А?

— Ну что вы, Владимир Петрович! Как вы могли подумать такое? Напротив, я охотно… Просто все это так… неожиданно…

— А наша работа вся состоит из неожиданностей, — сказал Куликов. — Заранее привыкай к этому…

* * *

Через день ранним утром они вылетели первым рейсом. Куликов был одет в простенький костюм и, казалось, вместе с штатской одеждой приобрел что-то мирное, домашнее, даже черты его вечно озабоченного лица разгладились, и он стал выглядеть моложе. Часа через два приземлились в аэропорту, со всех сторон окруженном горами, их прохладные синеющие вершины только-только начало золотить восходящее солнце. Здесь, прямо у трапа, Куликова и Сашу встретили два молодых подтянутых человека. Один вручил майору какие-то бумаги. Тот внимательно просмотрел их и одобрительно кивнул. Вчетвером они пошли к дальнему краю поля, где их уже поджидал небольшой самолетик. Дремавший в тени у колес парень в синей форменной рубашке поднялся и полез в самолет. Попрощавшись с провожатыми, Куликов и Саша протиснулись вслед за ним в пассажирский отсек, который был сплошь завален какими-то ящиками и мешками, и, сдвинув кое-что в сторону, с трудом отыскали для себя место.

Устраиваясь, Саша саданул локтем о ящик и, морщась от боли, с досадой произнес:

— Ничего себе, летим со всеми удобствами!

— А чего ты хочешь? — отозвался Куликов, которого, казалось, совсем не смущала вся эта теснотища. — Пассажирские самолеты туда летают раз в неделю. Спасибо, что согласились прихватить на грузовом.

— Далеко лететь-то?

— Не очень.

После короткого разбега самолет не взлетел, а, как показалось Саше, скакнул в воздух и с видимым напряжением стал набирать высоту, перевалил, через острые, покрытые снегом пики гор и поплыл над коричневыми, изрезанными бесчисленными складками отрогами, которые незаметно перешли в пустыню, желтую и бесконечно однообразную.

«Так вот они какие, эти Кызылкумы! — думал Саша, глядя в круглое окошечко. — Красные пески? В самом деле, с красноватым оттенком…»

Они летели уже довольно долго, когда мотор неожиданно взревел сильнее и словно захлебнулся… Саша побледнел. Этого еще только не хватало! В следующее мгновение Саша почувствовал, как сиденье стремительно уходит из-под него. Он попытался за что-нибудь ухватиться. Но ящики задвигались как живые, и он, чтобы не быть придавленным, вынужден был одной рукой упереться в них, а второй судорожно вцепиться в ускользающее сиденье.

Самолет вновь дернуло, мотор сердито фыркнул и, как будто обретая уверенность, заработал на прежней ровной ноте. Саша перевел дух и оглянулся на Куликова. Тот, видимо, тоже вел борьбу с наползавшими ящиками и мешками и теперь старательно отпихивал их подальше от себя. Встретившись глазами с Сашей, майор подмигнул и весело крикнул:

— Ну как, испугался?

— Что это было?

— Воздушная яма. В пустыне это частенько случается. Понимаешь, разница температур воздушных потоков…

«Утешеньице», — невесело подумал Саша и попытался расслабиться. Ничего не получалось. Мысль о том, что самолет может вот-вот снова нырнуть в воздушную яму заставляла его еще крепче держаться за сиденье. От раскаленной обшивки несло жаром. Остро пахло отработанным топливом и еще чем-то неприятным от стоящих рядом с Сашей двух массивных бидонов, в которых что-то тяжело булькало.

Наконец самолет плавно пошел вниз. Желтые барханы, до этого казавшиеся очень далекими, приблизились, а потом замелькали мимо круглых окошек. Коснувшись песчаной поверхности, самолет пробежал немного и, сделав крутой разворот, остановился.

Летчик обернулся и крикнул:

— Приехали!

Саша вслед за летчиком и Куликовым выбрался наружу и с наслаждением ступил на твердую поверхность. Время шло к полудню, солнце палило вовсю, воздух был сух и жарок, но по сравнению с изнурительной духотой в самолете он показался Саше необыкновенно свежим и приятным. А вот место, где они приземлились, его немного удивило. Со всех сторон их неровными волнами окружали барханы, только коротенькая узкая полоска была относительно ровной, но и ее, судя по всему, при сильных ветрах заносило песком — в нескольких метрах от приземлившегося самолета торчали две лопаты, которыми, видимо, время от времени расчищали посадочную полосу. Чуть в стороне виднелся небольшой домик, над которым поднималась сложная путаница антенн.

— А где же аэропорт? — растерянно спросил Саша.

— Да вот он, — летчик рукой ткнул в сторону домика.

Оттуда к ним неторопливой походкой уже шел пожилой человек, в летной фуражке и гимнастерке.

— Здорово, Виталий! — сказал он, тяжело отдуваясь.

— А, Никодимыч! — отозвался летчик, уже начавший вытаскивать из самолета ящики. — Как живешь?

— А чего мне сделается? — ворчливо произнес Никодимыч.

— Здоровьишко не шалит?

— Покалывает немного, язви его в душу!

— Я тут от ребят слышал, что ты вроде окончательно собрался уходить на пенсию?

— Собрался-то я давно, да вот начальство никак не отпускает. Подожди, говорит, Иван Никодимыч, немного, как только найдем тебе замену — сразу и пойдешь на заслуженный отдых. Второй год ищут — не могут найти. Кто сюда пойдет? В такой райский уголок калачом не заманишь. Вот и сижу как привязанный, никак не вырвусь… А ты что привез-то?

— Почту. Кое-какие грузы. Вот, пожалуйста, магнитофон для Рузмата Ниязалиева. Когда повезут к нему, предупреди, чтобы не особенно бросали — вещь хрупкая.

— Магнитофон? Зачем он ему? Джазы надумал слушать. Взбеленился на старости лет.

— Если заказал, значит, нужен, — спокойно заметил летчик, давно отвыкший удивляться. — Может, для детей. Или для внуков.

— Не иначе. У него их там целый выводок.

— И вот еще гостей к вам привез, — летчик кивнул в сторону Куликова и Саши.

— Вижу, — сказал Никодимыч. — Мне по радио сообщили, что какое-то начальство едет. — Обернулся и крикнул неожиданно высоким голосом: — Усма-а-ан!

— Эге-е-ей! — отозвалось из домика.

— Гостей принимай!..

Усман оказался низеньким полноватым узбеком с широкими скулами и маленькими глазками, смотревшими дружелюбно и в то же время с какой-то хитринкой. По-восточному приложив руку к груди, он полупоклоном приветствовал их и вежливо поинтересовался:

— Из области?

— Да, — ответил Куликов.

— По делам, значит?

— Точно.

— Ай, хорошо! Мы гостям всегда рады.

Куликов усмехнулся:

— Так уж и рады? Мы ведь проверять вас приехали.

Усман заулыбался сильнее и с прежним дружелюбием сказал:

— А, ладно! Все покажем. Мне поручили сопровождать вас…

Оставив на песке несколько ящиков и мешков, летчик попрощался и сразу полез обратно в кабину. Жарко дунуло ветром от закрутившихся лопастей винта. Самолет взлетел и с тарахтением стал удаляться. Саше вдруг стало нестерпимо грустно, как будто вместе с улетевшим самолетом оборвалась связь с цивилизованным миром и они с Куликовым остались одни-одинешеньки в этой огромной чужой пустыне.

Вчетвером перетащили ящики и мешки к домику, в котором одна комната была отведена под служебное помещение, а в двух других жил Никодимыч — начальник аэропорта, он же диспетчер, радист, экспедитор и еще бог знает кто.

Он провел их в комнату с затененными для прохлады окнами, где на полу была расстелена серая войлочная кошма. Усман привычно и ловко опустился на нее, скрестил ноги. Куликов не без усилий, но довольно уверенно в такой же позе устроился рядом с ним. Глядя на них, Саша попытался сесть, но, к своему удивлению, не смог этого сделать — ноги не сгибались. Раздосадованный, он решил не мудрить и сел обычно. Но сидеть на полу, не имея опоры, было не совсем удобно. Пришлось опереться на руку. Подняв голову, он поймал насмешливый взгляд Усмана.

На небольшой низенький столик Никодимыч поставил ярко расписанный цветами чайник и такие же пиалы. Потом принес два блюда: на одном — странный, светло-коричневого цвета кристаллический сахар, на другом — сушеный урюк. Он налил всем чаю — на самое донышко.

Саша не удержался и, наклонившись к Куликову, полушепотом спросил:

— Чего мало-то?

— Так положено, — ответил тот. — В знак особого уважения к гостям. — Потом добавил: — И чай быстрее остынет.

Чай оказался зеленым, терпким на вкус, и Саше совсем не понравился, но он старался не показать виду; напротив, глядя, с какой торжественностью пьют чай остальные, тоже с подчеркнутой неторопливостью отхлебывал из пиалы мелкими глотками, вслушиваясь в тихий говор. Разговаривали, собственно, только Куликов и Никодимыч. Усман же, поглядывая то на одного, то на другого, лишь кивал головой. Куликов расспрашивал, много ли у него, Никодимыча, работы, не скучает ли он здесь в одиночестве. Никодимыч отвечал, что забот, конечно, хватает. Его аэропорт — это ведь что-то вроде перевалочной базы. Самолетом подвозят грузы для чабанов. Сюда же прибывает почта с Большой земли. Так и сказал — с Большой земли. Словно сам жил на острове. Слов нет, куковать вот так в одиночку в песках не шибко веселое занятие. Когда жили вдвоем с женой, было не в пример лучше. Куда она делась? В город уехала. Да нет, не развелись — разве в нашем возрасте нормальные люди разводятся? — просто у сына, живущего в городе, родилась двойня, вот и поехала к ним нянчить малышей. Без нее не то чтобы трудно, а как-то одиноко, неуютно, словно от души что-то оторвалось. Пора и самому уезжать. Тем более и возраст подошел. Жена пишет, что подыскала вполне приличный домик с садом на берегу реки. И продают недорого. Чего же лучше-то? Самое время уехать отсюда, пожить в свое удовольствие.

— Ну, а народ к вам сюда едет? — спросил Куликов.

— Сюда-то? Чтобы очень ехали — этого сказать нельзя. Но люди, конечно, появляются. А как же! Здесь тоже своя жизнь идет. Вот тут археологи приехали. Какой-то древний город откапывают. Второй сезон к нам наведываются. Очень интересные люди. Как начнут рассказывать про всякие там исторические дела — заслушаешься.

— И давно они здесь?

— Да месяца три уже будет.

— Много их приехало?

— Человек двадцать. Может, поболе. Я не считал. А для чего тебе они? Ищешь кого-нибудь?

Поднесший в этот момент пиалу к губам Саша так и застыл: «Прямо в точку угодил старик! Ай да Никодимыч!»

Куликов спокойно ответил:

— Приятель у меня археолог. Тоже по пескам мотается. Вот я и подумал: не в этой ли он экспедиции?

— Кто ж его знает, может, и в этой, — сказал Никодимыч. — Да ты, мил человек, ежели тебе уж так хочется увидеть его, загляни к ним — они ведь тут неподалеку. Вдруг и в самом деле встретишь своего дружка.

— Пожалуй, и в самом деле заглянем, — сказал Куликов и обернулся к Усману. — Знаешь, где они?

— А, найдем!

Допив чай, Усман поднялся и косолапой походкой вышел из комнаты. Куликов тоже поставил свою пиалу и сказал:

— Пора!

«На чем же мы поедем?» — размышлял Саша, с некоторых пор испытывавший на этот счет беспокойство.

Они вышли из дома. В тени под небольшим навесом, привязанные к перекладине, стояли три лошади. Возле одной из них Усман приспосабливал к седлу бурдюк — очевидно, с водой.

Куликов легонько потрепал по шее гнедую лошадь. Взглянув на Сашу, спросил:

— Приходилось когда-нибудь ездить верхом?

Саше сказать бы правду, что не только ездить, но вообще впервые вот так близко видит живую лошадь. Вместо этого он смущенно пробормотал:

— Вообще-то приходилось… На летних школьных каникулах в деревне с ребятами ездил в ночное…

«Зачем соврал? И в деревне я не был, и о ночном знаю только по книгам».

Куликов счел это объяснение вполне исчерпывающим и весело сказал:

— Значит, придется вспомнить детство.

Еще несколько минут ушло на сборы. Никодимыч немного задержался в доме. Вышел с небольшой сумкой.

— Будете у археологов — передайте им почту.

— Хорошо, — сказал Куликов.

Сели на лошадей и, провожаемые добрыми напутствиями Никодимыча, тронулись в путь — впереди Усман, за ним Куликов и позади всех Саша. Он испытывал сейчас новые и, как ни странно, довольно приятные ощущения. Лошадь ему попалась смирная. Седло было широкое и удобное. Саша повеселел. Покачиваясь в такт движения лошади, он подумал, что в таком путешествии, пожалуй, есть свои преимущества…

* * *

Натянув поводья, Усман повернулся к Куликову — лицо его, освещенное красноватыми лучами вечернего солнца, имело бронзовый оттенок — и произнес:

— Э, остановку надо сделать. Солнце зайдет — сразу стемнеет. Совсем поздно будет.

— В темноте боишься заблудиться? — шутливо спросил Куликов.

Усман невозмутимо ответил:

— Куда спешить? Лошади устали, — и, сделав движение плечом в сторону Саши, добавил: — Кичкина бола тоже отдых давать надо.

Если бы Саша знал, что «кичкина бола» в переводе с узбекского означает «маленький мальчик», он, наверное, смертельно обиделся бы; но он ничего не понялис нетерпением ждал возможности хоть на время избавиться от этого проклятого седла, которое давно уже не казалось удобным.

— Ну что ж, остановимся здесь, — согласился Куликов.

Сдвинув выцветшую тюбетейку на лоб, Усман почесал затылок и неуверенно произнес:

— Можно к Раджабу заехать.

— А кто он такой, этот Раджаб?

— О, это известный человек! — Усман улыбнулся, показывая крупные желтоватые зубы. — Он в здешних местах змей ловит.

«Ничего себе занятьице!» — устало подумал Саша. С трудам разжав запекшиеся губы, спросил:

— Для зоопарка, что ли?

Усман кинул на него странный взгляд и ничего не ответил.

Куликов поинтересовался:

— Далеко он отсюда?

— Э, совсем рядом.

— Тогда поехали.

Движением ног Усман тронул лошадь с места и сразу направил ее в узенькую, развилочку между двумя высокими барханами. Куликов и Саша последовали за ним. Судя по всему, этим путем не часто, но все-таки пользовались — некоторое подобие тропинки, по обе стороны поросшей сухой выгоревшей колючкой, извилисто уходило вниз, а барханы все выше поднимались над их головами. Казалось, они едут по ущелью. На вершине правого, круто обрывающегося склона разбежался в причудливом беспорядке саксаул, солнце просвечивало сквозь него, и на гладкой покатой стороне другого бархана рисовались странные приплюснутые тени, какая-то фантастическая, застывшая в самый напряженный момент схватка.

Ехавшие впереди Куликов и Усман вполголоса вели между собой разговор, до Саши долетали лишь отдельные фразы:

— И каких же змей ловит Раджаб?

— Здесь водятся гюрза, кобра…

— Ого! Давно он этим занимается?

— Лет пятнадцать.

— Старожил, выходит…

Свернули направо — тропа как-то сразу кончилась, и они выехали в относительно ровную лощину. Сразу бросился в глаза круглый, обложенный со всех сторон камнями колодец, над которым на столбиках возвышалась ветхая крыша, предназначенная, очевидно, для того, чтобы защищать его от песчаных заносов. Неподалеку стояла палатка, выцветшая, с прорванным в одном месте брезентом. Возле нее чернело некоторое подобие очага, сооруженного из камней; тут же высилась горка заготовленного впрок саксаула. Ни единой живой души вокруг. Полнейшая тишина.

Усман слез с лошади и сразу направился к колодцу. Взял стоящее сбоку старое, помятое, немало послужившее на своем веку ведро с привязанной к дужке веревкой; аккуратно перебирая веревку руками, начал спускать его вниз — в прохладно чернеющий провал. Опускал он, как показалось Саше, очень долго. Наконец где-то далеко внизу раздался легкий шлепок — ведро коснулось воды. Усман слегка подергал веревкой — зачерпнул. Упершись ногами, с усилием начал тянуть ведро наверх. Вытащив его, поставил на камень. Обернулся к Саше и жестом пригласил его: давай ты первый. Никак не ожидавший этого Саша смутился. В следующее мгновение он подумал, что Усман просто жалеет его — вот и предложил первым напиться. Конечно, жалеет. Как слабосильного. Мысль была оскорбительная. Первым побуждением Саши было отказаться, но он слез с лошади и подошел к колодцу. Опустившись на одно колено, чуть наклонил ведро. О, какой благословенный вкус имела вода! И как ее было много! Не надо считать глотки и терзать себя сомнениями, что в следующий раз не сможешь напиться… Оторвался, перевел дух — и снова прильнул к ведру. Наконец поднялся и отошел в сторону, вытирая ладонями мокрое лицо и счастливо улыбаясь. Вот теперь совсем другое дело. Теперь можно жить!

После того как напились все, Усман вылил оставшуюся воду в небольшое каменистое углубление, подвел к нему лошадей, которые, тоже начали жадно пить, а сам тем временем снова стал опускать ведро в колодец.

— Что-то не видно твоего Раджаба, — сказал Куликов, оглядываясь по сторонам.

— Скоро придет, — сказал Усман с такой уверенностью, словно сам отпустил этого Раджаба по каким-то делам и точно знает, что он с минуты на минуту должен появиться.

— А где он может быть?

— На охоте, где же еще!

«О какой охоте он говорит? — с удивлением подумал Саша. — На кого можно охотиться в этой пустыне?»

Они не успели еще толком устроиться, когда со стороны заходящего солнца, отбрасывая впереди себя огромную продолговатую тень, появился человек с длинной палкой через плечо, к концу которой был привязан мешок. Саша почему-то представлял себе Раджаба крупным, мускулистым — это ведь не шутка с гюрзой или коброй управиться, — а перед ними появился человек лет сорока, узкогрудый, с продолговатым сухощавым лицом, на котором выделялась узкая полоска жиденьких усов; одет он был в серую рубашку, с закатанными по локоть рукавами, в простые матерчатые штаны и старые туфли; помятая шляпа с обвислыми полями использовалась, видимо, не только по своему прямому назначению, но и в случае нужды в качестве подушки.

Подойдя к ним, Раджаб бережно опустил мешок. Как старого знакомого обнял Усмана, сказал ему что-то ласковое на ухо. Затем, прижав руку к груди, поздоровался с Куликовым и Сашей. Кажется, он совсем не удивился ни появлению чужих людей, ни тому, что они успели похозяйничать в его лагере. Внимательными, чуть улыбающимися глазами он смотрел на них, и весь его вид целый день работавшего на солнцепеке и, наверное, порядком уставшего человека излучал доброту и радушие.

Усман спросил:

— Как сегодня охотился?

От уголков глаз Раджаба разбежались мелкие морщинки:

— Ничего. Восемь змей поймал.

Саша проследил за его взглядом и тут только обратил внимание, что лежащий на песке мешок шевелится, словно живой. Несмотря на жару, холодные мурашки поползли по спине.

«Так вот, оказывается, какой охотой он занимается!»

А Раджаб добавил:

— Бывают дни лучше.

— А посмотреть хоть одну можно? — спросил Саша, испытывая какое-то детское любопытство. — Я никогда не видел гюрзу.

— Конечно, можно, — ответил Раджаб.

Присев на корточки, он начал развязывать мешок.

Не ожидавший такого быстрого согласия, Саша с некоторой опаской поинтересовался:

— Случаем, не бросятся на нас? — Нет, они у меня смирные.

Развязав мешок, Раджаб сунул туда палку с приделанным на конце проволочным крючком, поворочал ею немного и выдернул что-то длинное, извивающееся, а другой рукой сразу же закрутил конец мешка. Соскользнув с крючка, змея с угрожающим шипением упала на песок. Раджаб не успел убрать в сторону палку, и она быстрым, точным ударом клюнула ее. Посмотрев на кончик, где появились две янтарные капли яда, Раджаб покачал головой и укоризненным тоном, каким говорят с маленькими провинившимися детьми, произнес:

— Ах, глупая, глупая! Так ведь и зубы можешь сломать. А тебе еще жить надо, приносить людям пользу.

— Это гюрза? — немного охрипшим от волнения голосом спросил Саша.

— Она самая, — ответил Раджаб. — Сегодня удалось поймать еще двух кобр. Где же вы у меня там спрятались? — заглядывая в мешок, он вновь начал ворошить там палкой. — Ага, вот одна! Ну-ка, голубушка, давай выбирайся на свет — пусть люди полюбуются тобой…

С привычной ловкостью он извлек кобру. Упав на песок, змея мгновенно поднялась столбиком и раскрыла капюшон: расширила шею и верхнюю часть туловища — так и застыла, похожая на изваяние; кожа ее, состоящая из множества ладно подогнанных чешуек, отливала глянцем, бусинки глаз смотрели пристально, немигающе, плоская головка была украшена темно-янтарными многоугольниками — в ней было что-то царственное, неприступное.

— Хороша, а? — с нескрываемым восхищением сказал Раджаб. — Думаете, она собирается нападать? Эх-хе! Зачем ей это нужно. Просто пугает: меня не тронете, и я вас не трону. Есть люди, которые считают, что змеи — это что-то нечистое, относятся к ним брезгливо, с отвращением. Глупости! Не верьте им. Я вам так скажу: змеи на редкость симпатичные, добродушные существа.

— Даже самые ядовитые? — удивился Саша.

— Конечно.

— Но ведь они же в некотором смысле… ну, в общем, нападают на людей…

— Первыми — никогда! Понимаешь, змея боится человека и потому не осмеливается на него нападать. Но если тронешь ее — тут она, конечно, спуску не даст. Недавно в райцентре был случай. Приехала бригада строителей. Идут по дороге. Вдруг откуда-то сбоку — гюрза. Им бы переждать, пока она уползет, или обойти ее стороной, да среди них нашелся один бойкий парень, хвать по ней лопатой и перерубил пополам. Ну, вроде бы убил, теперь опасаться нечего — все осмелели, подошли поближе, чтобы разглядеть ее как следует. А тот, что с лопатой, взял да и ногой перевернул половинку змеи, где была голова. А змея-то оказалась еще жива, дернулась и цоп его за носок. Парень обут был в кирзовые сапоги, не особенно испугался, даже со смехом сказал: «Ишь ты, какая бойкая! Осталась от тебя всего лишь половина, а туда же — лезешь кусаться!» И — опять ее сапогом. Она клюнула его еще раз, вытянулась и затихла. Постояли возле нее немного, подивились — и пошли дальше. Метров через сто тот парень, с лопатой, останавливается и говорит: «Что-то мне худо, ребята!» Сам бледен как мел, лицо в испарине, руки дрожат… Да-а! Ну, товарищи еще посмеялись: это у тебя, дескать, от излишней храбрости. А парень-то уже и совсем на ногах держаться не может, упал на песок, глаза закатились, и по телу — судороги. Тут уж все поняли, что случилось неладное. Начали возле него хлопотать. Сняли сапоги, глядят, а на правой ноге — две ранки…

— Неужели змея укусила? — не поверил Саша.

— В том-то и дело, что укусила.

— Да как же она могла? Через кирзовый сапог-то? Все-таки кожа!

— А ты глянь, какие у нее зубы, — Раджаб подошел к лежащей на песке гюрзе, уверенно взял ее правой рукой, которую она сразу же обвила своим гибким телом до самого локтя, только маленькая плоская головка, прихваченная сильными пальцами, оставалась свободной; произвел над ней какие-то манипуляции, и змея разинула пасть, обнажив несколько желтоватых, похожих на клыки зубов. — Вон какая у них длина. Не меньше двух сантиметров. И между прочим, необыкновенно острые. Так что прокусить кожу на обуви для гюрзы — сущий пустяк!

Саша невольно посмотрел на свои летние туфли и почувствовал себя совсем неуютно: как же он в такой обувке будет путешествовать в пустыне, где, судя по всему, полно этих ядовитых тварей?

Куликов спросил:

— Ну а с тем парнем что стало?

— Что стало? Час помучился — и умер.

— Ничего себе! — ошеломленно произнес Саша, его особенно поразила будничность этой трагической истории: шел человек, не ведая беды, и вдруг через час его не стало..

— Глупо погиб, — заметил Раджаб, видимо, имевший свой профессиональный взгляд на происшедшее: — Гюрза не любит шуток!

— Неужели нельзя было его спасти?

— Почему же нельзя? Конечно, можно было спасти. Просто все растерялись и не знали, что делать.

Решив проявить свою компетентность в этом вопросе, Саша оказал:

— Ведь существуют же какие-то сыворотки против змеиных укусов. Я тут недавно читал в одном журнале…

Раджаб усмехнулся:

— Сыворотки? Пока до них доберешься — ноги протянешь. Здесь, дорогой мой, пески, и врачей поблизости нет. Приходится обходиться своими способами. В таких случаях надо использовать одно простое, но надежное средство…

Он покопался в кармане штанов, извлек оттуда что-то завернутое в тряпицу, развернул — и все увидели лежащий на его ладони тоненький, поблескивающий на солнце скальпель.

— Как только укусила тебя змея, сразу отсекай место укуса и как можно больше выдавливай крови из раны. Чем быстрее это сделаешь, тем лучше. Тогда яд не успеет распространиться по организму. Больно, неприятно — терпи. Ничто другое тебя не спасет.

С явным недоверием Саша спросил:

— Но вам-то, наверное, никогда не приходилось этого делать?

Вместо ответа Раджаб задрал правую штанину: на ноге, один — чуть выше щиколотки, второй — у самого колена, белели два продолговатых шрама.

— Видите? А всего двенадцать раз кусали меня змеи. И каждая оставила вот такую отметину. Однажды вообще чуть не загнулся. В больницу привезли еле живого. Ну, думаю, кончились мои странствия на этом свете. Ничего — обошлось. Только вот указательный палец с тех пор не гнется.

— Как же вы с ними имеете дело после этого? — спросил Саша.

— После чего? — не сразу понял Раджаб, но, догадавшись, что он имеет в виду, пожал плечами. — Так ведь они-то ни в чем не виноваты. Это я по отношению к ним вел себя неосторожно. — Он повернулся к змеям: — Ну что, мои хорошие, погуляли — пора и честь знать. Понимаю, что не хочется вам обратно в мешок, но ничего лучшего предложить не могу…

С помощью все той же палки с крючком он ловко переправил обратно в мешок сначала гюрзу, потом кобру; потревоженные змеи долго не могли успокоиться.

После еды Саша сразу расслабился; не желая ничего другого, кроме отдыха, забрался в палатку и, утомленный дорогой и всеми сегодняшними впечатлениями, сразу же заснул. Спал он неровно, тревожно, как будто ему что-то мешало. Потом ему приснилась сегодняшняя встреча с Раджабом. Тот вытащил из мешка гюрзу, положил на песок и, занятый разговором, забыл о ней. Гюрза полежала немного на солнышке и вдруг стремительно бросилась на него, Сашу. Не успел он опомниться, как почувствовал, что его сжимают холодные упругие кольца, а маленькая змеиная головка с раскрытой пастью приближается к лицу. Чьи-то голоса глухо повторяли: «Гюрза! Гюрза!» Змея была совсем близко, Саша в отчаянии закричал — и проснулся, весь в поту, с сильно бьющимся сердцем. В палатке было темно, но через разорванный брезент в нее проникали слабые всполохи горящего рядом костра, возле которого шел разговор.

Куликов глуховато спросил:

— А почему же все-таки стали змееловом?

Раджаб ответил с коротким смешком:

— Судьба. Я родился в год змеи по японскому календарю. — И добавил уже серьезно: — Старший брат Рустам был змееловом. Глядя на него, и я решил заняться этим делом. Работа, конечно, трудная, но интересная. Заработки приличные.

— Почему вы говорите о старшем брате «был»? — с недоумением спросил Куликов.

— Он погиб во время охоты.

— На змей?

— На кого же еще!

— И давно?

— Три месяца назад.

— Как это произошло?

Раджаб долго молчал.

— Трудно сказать. Никто этого не знает. Его нашли в песках мертвым. Рядом лежал мешок со змеями. Как выяснилось, смерть наступила от укуса гюрзы. Вообще-то он был на редкость осторожным человеком, умел со змеями обращаться. Я до сих пор не могу поверить, чтобы он так промахнулся да вдобавок еще не сумел оказать самому себе помощь. Впрочем, при нашей профессии всякое может быть, — закончил он с глубоким вздохом.

— А случилось это где? — спросил Куликов.

— Неподалеку от Аяк-Кудука, — вместо Раджаба ответил Усман. — Один чабан гнал отару и увидел его мертвым:

— Семья, наверное, осталась?

— У Рустама? Жена, двое детей.

— А вы, Раджаб, женаты?

— Конечно. У меня большая семья. Пять ребятишек. Два мальчика и три девочки.

— За змеями часто выезжаете?

— Когда наступает сезон. В основном же работаю в районной герпетологической лаборатории, где у пойманных змей добываем яд. Вот недавно занялись разведением змей в неволе. Уже появились первые кобрята…

Замолчали — теперь уже надолго, очевидно, размышляя каждый о своем. Саша лежал в темноте и тоже думал — о Раджабе. Странный человек! Брат его погиб от укуса змеи, сам исполосован шрамами, ему бы ненавидеть этих гадов, принесших столько бед, лютой ненавистью, а он относится к ним даже с какой-то нежностью. Вот и пойми после этого людей! Да если бы с ним, Сашей, случилось что-либо подобное, он бежал бы отсюда куда глаза глядят. Говоришь, двенадцать раз кусали тебя змеи и пока все обошлось? А ты уверен, что тринадцатый — и число-то несчастливое! — не окажется роковым? Нельзя же до бесконечности испытывать судьбу…

Что-то легонько зашуршало сбоку. Саша торопливо поджал ноги. А вдруг гюрза? Судя по всему, их здесь великое множество, иначе чего бы Раджаб выбрал именно эти места для своей охоты. Долго лежал в напряжении. Но шуршание не повторилось. Видно, просто осыпался песок у палатки. И все-таки надо быть поосторожнее. Дернул же черт Куликова и Усмана завернуть сюда! Теперь лежи и переживай, как бы тебя не укусила какая-нибудь гадина. Спать, видимо, не придется. На всякий случай. Конечно, он будет бодрствовать до самого утра, чего бы это ему ни стоило…

Вслушиваясь в слабые шорохи ночной пустыни и потрескивание горящего саксаула в костре, Саша и не заметил, как уснул. И теперь уже до самого утра спал крепко, глубоко, без всяких сновидений.

* * *

Поднялись чуть свет, когда над песками стояла розовая мгла и крупные звезды на светлеющем небе еще не успели погаснуть.

Саша проснулся с ощущением усталости. Страшно не хотелось вставать. Сейчас бы снова завалиться — и спать, спать до бесконечности, пока на смену этой тяжести не придет благодатное ощущение упругости и силы мышц. Не вставая, рукой отодвинул полог палатки. В утреннем полумраке прохладно чернели очертания ближних барханов. Усман уже навьючивал лошадей. Куликов и Раджаб хлопотали возле очага, который дымил и никак не хотел разгораться. Нет, теперь уже не полежишь. Хочешь не хочешь, а надо подниматься…

С кряхтением, испытывая отвращение ко всему на свете, Саша выполз из палатки.

«А что, может, пробежку сделать? Как говорится, клин клином выбить…»

Отчаянно рванул по склону вниз. Тысячи иголок сразу вонзились в тело. Но все-таки выдержал характер и пробежал метров пятьдесят. Увы, облегчения не наступило. Напротив, к усталости прибавилась слабость, на лбу даже выступил холодный нот. Чуть прихрамывая, с бледным от страданий лицом, тяжело поднялся обратно к палатке.

Огонь в очаге уже разгорелся и теперь полыхал ослепительно ярким пламенем. Поставленный на него прокопченный чайник помолчал немного и тоненько начал посвистывать носиком. Куликов сыпанул из пачки на ладонь зеленого чая. Подумал — и добавил еще. Дожидаясь, пока чайник закипит, взглянул на подошедшего Сашу и, безошибочно определив его состояние, сказал сочувственно:

— Что, тяжело, брат?

В глубине души тронутый таким неожиданным участием, Саша чуть было не кивнул в ответ, но тут же подумал, что не нужно показывать своей слабости; поспешно отвернулся, словно дым ему ел глаза, и постарался ответить как можно непринужденнее:

— Да ничего особенного.

— С непривычки, конечно, тяжело, — уверенно сказал Куликов. — Я вот тоже давненько не ездил на лошади, вчера проехался верхом, а сегодня чувствую: тело-то побаливает. А ты ведь вообще первый раз сел на лошадь, а?

— Ну, почему же?.. — попытался было возразить Саша, но Куликов не дал ему договорить:

— Ладно-ладно! Меня-то не обманешь. Видел я, как ты подходил к лошади. Небось всю жизнь прожил в городе и убежден, что булки растут на деревьях? Лошадей только на картинках и видел, а?

Чайник пронзительно засвистел. Куликов снял его и поставил на песок. При этом немного обжег пальцы и подул на них. Глянув на молчащего Сашу, с лукавым выражением спросил:

— Знаешь, как полинезийцы детей учат плавать?

— Как? — машинально сказал Саша, хотя сейчас это его меньше всего интересовало.

— Бросают со скалы в море. Малыш хоть и не умеет плавать, но начинает барахтаться — срабатывает, понимаешь ли, инстинкт самосохранения. Пока он барахтается, взрослые смотрят на него, не предпринимая ни малейших попыток ему помочь. Начинает тонуть — вытаскивают. Немного отдышится — снова в воду. Нам, цивилизованным людям, привыкшим дрожать над своими чадами и боящимся, как бы они где не оцарапались или, упаси боже, не забрели в воду выше колен, подобный способ обучения житейским навыкам может показаться даже жестоким, а для них, привыкших смотреть на жизнь просто и ясно, в этом нет ничего особенного. Зато после таких уроков их дети плавают как рыбы и никогда не боятся моря, потому что еще в младенчестве сами, своими усилиями перебороли страх перед ним.

— А к чему вы мне все это рассказываете? — с кислым выражением спросил Саша.

— Да так, просто к слову пришлось.

Открыв крышку чайника, Куликов бросил туда заварку. Обернулся к Саше и сказал:

— Ладно, давай пить чай.

* * *

Снова — пески.

Знойный воздух дрожит, переливается мелкими жидкими струйками.

В который раз Саша переменил положение в седле — сел боком, слегка изогнувшись всем телом вправо. Вот так вроде бы лучше. Меньше чувствуются толчки. Хотя толчков, собственно, нет — лошадь идет на редкость ровно.. Просто все тело ноет тупой, непрекращающейся болью, и, чтобы хоть немного успокоить ее, он принимает то одно положение, то другое, но все его ухищрения не приносят результата.

«Неужели всю дорогу придется так мучаться? Хоть слезай с лошади и топай пешком. Впрочем, далеко ли уйдешь в пустыне на своих двоих?»

Чуть впереди покачивается на гнедой лошади Куликов, нахохлившийся, молчаливый. Неужели и он, как сам признался в этом, после вчерашнего дня чувствует себя неважно? Внешне не заметно. А может, просто сдерживает себя. В самом деле, что толку скулить? Легче-то все равно не станет. Остается одно: терпеть. Терпеть, как бы худо тебе ни было. Одному Усману хорошо. Едет себе — и в ус не дует. Знай песни поет…

В самом деле, хорошо отдохнувший за ночь Усман находился в прекрасном настроении и всю дорогу, вот уже третий час подряд, низким сипловатым голосом заунывно тянул на узбекском языке какую-то песню, тягучую и однообразную, как окружающие их пески. Слов разобрать было нельзя, только доносились отдельные протяжные звуки:

— А-а-а… и-и-и… о-о-о!..

«И как ему только не надоест? — с раздражением думал Саша. — Тоже мне, солист выискался!»

Прямо перед ними в знойном желтом мареве показались какие-то строения. Откуда они здесь, в песках-то? Наверно, просто мираж. Ну, конечно! Где-то Саша читал, как перед уставшими и мучимыми жаждой путниками появился оазис с тенистыми садами и журчащими фонтанами. Теряя остатки сил, они последним рывком бросились вперед, но мираж быстро рассеялся — вокруг была все та же безжизненная, знойная пустыня. Там лее что-то писали о природе миражей. Вроде бы сам оазис существует в действительности, но только за сотни, а то и за тысячи километров от этих мест и с помощью какого-то сложного оптического эффекта, вызванного, кажется, разницей температур воздуха или чем-то еще, вдруг возникает в пустыне перед взором утомленных путников…

С ожесточением, стараясь избавиться от этого ненужного обмана, Саша протер глаза. Но ничего не исчезало. Видение становилось все ближе и отчетливее… Впрочем, ни тенистых садов, ни журчащих фонтанов не было. Почти сливаясь с желтоватым фоном пустыни, торчали остатки каких-то стен такого же желтого цвета, полуобвалившиеся, неведомо как возникшие среди безжизненных песков.

Когда подъехали к краю странного селения, то оказалось, что оно уходит глубоко вниз и явно извлечено из небытия человеческими руками — виднелись разбросанные ведра, носилки, лопаты, — а возвышавшийся по соседству огромный холм по всем признакам — к нему вела протоптанная дорожка — образовался из вытащенного отсюда песка. В самом центре, где стены были обнажены до основания, отчетливо угадывались признаки когда-то существовавшего жилья. Виднелись переходы, похожие на улочки. На небольшой площадке, представлявшей слабое подобие дворика, у стены полусогнувшись сидел черный бородатый человек: маленькой, напоминающей детскую, лопаткой он разрывал песок и такой же маленькой щеточкой осторожно обмахивал место, которое только что копнул. Он настолько был увлечен своим занятием, что не заметил подъехавших всадников.

Лошадь под Усманом тоненько заржала. Бородатый поднял голову и некоторое время вглядывался в них, словно недоумевая, откуда могли появиться люди. Потом энергично поднялся, отряхнул руки и, проваливаясь ногами в песок, по осыпающемуся склону полез наверх.

— Археологи? — спросил Куликов.

— Они самые и есть, — ответил бородатый, немного запыхавшийся от подъема. — А вы каким ветром к нам?

— Попутным. Вот ездим по отарам. Заодно решили заглянуть и в ваши края.

— Что ж, милости просим! А, и Усман с вами? Привет, старина! Ну, с ним вы не пропадете — он эти пески как свои пять пальцев знает. Из города давно?

— Вчера только прилетели.

— Почту, случаем, не прихватили с собой?

— Ну как же, вот велели вам передать…

Бородатый не взял, а буквально выхватил сумку, которую протянул ему Куликов, и, обернувшись, неожиданно заорал во все горло:

— Ребята, почта-а-а!

Какой-то миг древние стены безмолвствовали под солнцем, потом между ними, словно сказочные гномы, появились люди, такие же бородатые и черные, одетые во что придется; не обращая внимания на приехавших, они кинулись к сумке с письмами.

— Дети! Совершенные дети! — добродушно произнес кто-то рядом.

Саша оглянулся. Голос принадлежал высокому худощавому человеку, который подошел позже всех. Не принимая участия в общей суете, он с ласковой усмешкой наблюдал за происходящим. Как и остальные, одет он был в выгоревшие шорты, поджарое тело загорело до черноты, на голове торчала старая соломенная шляпа, в одном месте немного порвавшаяся и заделанная какими-то веревочками. Встретившись взглядом с Куликовым и сразу определив в нем старшего среди приехавших, он церемонно приподнял шляпу и представился:

— Начальник экспедиции профессор Платонов!

«Профессор?» — не поверил Саша. Внимательнее вгляделся в него. У профессора была стройная, почти юношеская фигура и крепкие жилистые руки, привыкшие к физическому труду; только лицо, сухое, вытянутое, с морщинами у глаз, немного впавшие виски да наполовину седая борода говорили о том, что этому человеку немало лет. Куликов со столь же отменной вежливостью раскланялся с ним и объяснил, что они сюда заглянули по пути, переночуют и двинутся дальше.

— Приютим дорогих гостей, — сказал Платонов. — Вы моим ребятам столько радости принесли…

* * *

После захода солнца темнота опустилась сразу, словно кто-то накрыл пески, а вместе с ними и крохотный лагерь археологов огромным черным пологом. Невидимая в темноте пустыня затаилась где-то поблизости, огромная, чужая, наполненная таинственными шорохами и непонятными звуками.

Слегка потрескивая, горел костер, выхватывая из тьмы бородатые лица археологов, в желтоватых отсветах пламени похожие на древние иконописные лики, с одной, впрочем, существенной разницей, что их обладатели, молодые здоровые ребята, оживленно разговаривали, спорили, смеялись.

А Саша лежал животом на песке, еще хранившем дневное тепло, глядел на огонь и думал о том, как все-таки удивительно устроена жизнь: вот еще совсем недавно они ехали втроем по пустыне, не знали никого из этих веселых бородатых людей, а встретились, провели вместе всего несколько часов — и сразу что-то общее возникло между ними.

Неподалеку чуть громче зазвучали голоса. Саша повернул голову. Там, в полутьме, немного в стороне от общей компании, профессор и Куликов оживленно вели между собой разговор. О чем это они? Саша придвинулся к ним поближе, чтобы лучше слышать.

— …Неужели шестнадцатый век? — с оттенком некоторого недоверия переспросил Куликов.

— Может, и более ранний период, — спокойно ответил профессор. — Шестнадцатый век, батенька мой, — это ведь только наши предположения. Одно из свидетельств тому — некоторые находки, которые никак нельзя отнести к более позднему времени. А вот более точную дату, с известными, естественно, допусками, постараемся установить, когда вернемся из экспедиции и в спокойной обстановке все тщательно проанализируем, взвесим, сравним с другими имеющимися у нас данными. Тут работы еще — край непочатый. Как говорится, осталось начать и кончить.

— Вот вы говорите, что пока раскопали лишь восточную часть города. Сколько же на это времени ушло?

— Второй сезон работаем.

— Неужели весь город хотите раскопать?

— Во всяком случае, стремимся к этому.

— Так это вам до скончания века гнуть здесь спину!

— Работы хватит, — вздохнул профессор.

— А людей у вас, я бы сказал, не слишком густо?

— Двадцать три человека, включая рабочих. Впрочем, у нас здесь все рабочие — и аспиранты, и кандидаты наук, и ваш покорный слуга. Археология, знаете ли, белоручек не терпит. Многое дается только собственным горбом. Был в нашей экспедиции еще один человек, но как-то не прижился — ушел от нас.

Куликов немного помолчал, потом как бы между прочим, спросил:

— Не понравилось, значит?

— Кому?

— Ну тому, что ушел?

— Трудно сказать. — В голосе профессора зазвучали нотки раздражения, видимо, воспоминание об этом случае было ему неприятно. — Он вообще человек со странностями. В экспедицию, знаете ли, подобрать рабочих трудно. Жара, безводье, работа тяжелая — не всякого это устраивает. Уговариваешь, соблазняешь рублем. Семь потов сойдет, пока наберешь нужное число людей. М-да! А этот пришел сам, без всякого приглашения. Дескать, прослышал, что вы отправляетесь в Кызылкумы на раскопки древнего города, не нужны ли вам рабочие? Очень даже, говорю, нужны.. Ну, включили мы его в состав экспедиции — прилетели сюда. Две недели работал нормально. А потом приходит и говорит: «Ухожу от вас!» Я спрашиваю: «В чем дело? Что тебя не устраивает?» А он на своем: давай, начальник, расчет! Что оставалось делать? Насильно человека не удержишь. Выдали его зарплату за отработанные две недели — и распростились.

— Он что же, уехал обратно в город? — спросил Куликов.

— В том-то и дело, что нет. У него в этих местах вроде бы живет какая-то родня — вот он к ней и подался. Впрочем, не совсем уверен в этом…

«Так! — у Саши отчаянно заколотилось сердце. — Ну, конечно! Тут и сомнений быть не может! Неужели Куликов ничего не понял? Ведь это же совершенно очевидно!..»

Он напряженно вытянул шею, чтобы не пропустить ни слова из разговора, принявшего столь неожиданный поворот. Саша ожидал, что Куликов начнет выспрашивать, что из себя представляет этот двадцать четвертый, может, кто из экспедиции знает, куда именно он ушел, но майор, видимо, потеряв всякий интерес к этому человеку, вновь заговорил о странной судьбе занесенного песками древнего города…

Утром, когда садились на лошадей, чтобы ехать дальше, Саша, весь дрожа от внутреннего нетерпения, наклонился к Куликову и произнес:

— А ведь мы, Владимир Петрович, совершенно точно идем по следу Сабира Гарифулина!

Честно сказать, Саша ожидал, что майор изумится его сообщению, отведет в сторону, чтобы выяснить, на чем основаны такие соображения, и тогда он, Саша, изложит свои доводы относительно того, что человек, проработавший две недели в экспедиции археологов, не кто иной, как Сабир Гарифулин, но Куликов только весело сощурил глаза и хлопнул его по плечу:

— Догадался? Ну молодец! Хвалю за наблюдательность!

Немного разочарованный, Саша спросил:

— Значит, вы тоже поняли, что Сабир Гарифулин находится где-то здесь поблизости?

Куликов кивнул и добавил:

— Но это стало очевидно не только из вчерашнего разговора с профессором Платоновым, а немного раньше.

«Когда же?» — про себя удивился Саша. Спросить об этом Куликова не успел. Майор пришпорил лошадь и поспешил за Усманом, уже выезжавшим из лагеря.

* * *

В желтеющем вечернем воздухе как будто потянуло дымком, горьковатым и терпким, В следующее мгновение на вершину бархана выскочила собака, крупноголовая, мохнатая, с обрубком хвоста и, глядя злыми глазами на поднимающихся снизу трех всадников, залаяла трубно и хрипло.

— Э! — гортанно прикрикнул на нее Усман, и, подчиняясь этому уверенному хозяйскому возгласу, собака умолкла и даже вильнула обрубком хвоста.

Учуяв жилье, изморенные лошади сразу ожили и последним рывком, увязая в сыпучем песке, вынесли всадников наверх.

При виде открывшейся картины Саша даже ахнул. За последние два дня пути — ему-то вообще казалось, что он находится в песках неимоверно давно, — он уже немного отвык от человеческого жилья в обычном понимании этого слова. А тут перед ними в лощине, со всех сторон окруженной крутолобыми барханами, раскинулось целое селение. На фоне однообразно желтого песка в живописном беспорядке разбежались в разные стороны юрты, расцвеченные орнаментами. Возле них виднелись черные фигурки людей. Доносились голоса, звучавшие очень громко, как будто разговаривающие перекликались между собой.

Махнув вперед рукой, Усман сказал:

— Аяк-Кудук.

Наискосок спустились вниз. Собака тяжело трусила с правой стороны, но теперь она, во всяком случае так казалось Саше, совершенно не обращала внимания на Куликова и Усмана, видимо, признав их за своих, но с тем большей подозрительностью посматривала на него, Сашу, и даже старалась держаться к нему поближе.

«Ну что ты ко мне привязалась? — досадовал он. — Чем уж я тебе так не понравился?»

И на всякий случай, насколько позволяло его положение в седле, поднял повыше ноги.

Остановились возле какой-то юрты в самой середине селения. Из нее вышел узбек средних лет, в чапане, подпоясанном цветным платком, и в мохнатой шапке. После взаимных церемонных приветствий он начал что-то объяснять Куликову и Усману. Потом майор обернулся к Саше и сказал:

— Побудешь пока здесь.

— Хорошо, Владимир Петрович!

Оставшись один, Саша обошел юрту и в том месте, где она отбрасывала небольшую тень, устало опустился на песок, с наслаждением вытянув ноги и прислонившись спиной к нагревшемуся от солнца войлоку, издающему смешанный запах дыма и чего-то специфически кислого. Прямо перед ним, шагах в десяти, стояла другая, такая же живописная юрта, внутри которой, судя по доносившимся оттуда звукам и голосам, кипела своя, неведомая ему жизнь.

«Вот живут здесь люди, — думал Саша. — И, наверное, вполне счастливы. Ничего другого им не надо — ни наших шумных городов, ни удобств цивилизации…»

* * *

На ночь Усман ушел к кому-то из своих знакомых, а Куликова и Сашу поместили в юрте. Прямо на землю, покрытую кошмой, постелили несколько одеял и добавили еще по одному одеялу, чтобы укрыться. На другой половине юрты улеглись хозяин с сыном, и оттуда почти сразу же донеслось легкое похрапывание. Где-то поблизости пофыркивала привязанная лошадь.

Куликов зашевелился в темноте и шепотом спросил:

— Саша, ты не спишь еще?

— Нет.

— Слушай-ка! — Куликов придвинулся поближе. — Мы завтра с Усманом уедем в одно место. К вечеру, думаю, вернемся.

— А я?

— Ты останешься здесь.

— Что мне делать?

— Ничего. Отдыхай. Ну и присматривайся. Все примечай. Но предупреждаю, в случае чего — никаких самостоятельных действий!

— А что здесь может произойти?

— Ну мало ли.

— Скажите, Владимир Петрович, Нигматулла живет в Аяк-Кудуке?

— Нет, он кочует с отарой километрах в двадцати отсюда.

— Вы едете к нему?

— Да.

«Все ясно! Как до дела дошло — меня в сторону».

С нескрываемым разочарованием спросил:

— А Сабир тоже там?

— Не знаю. На месте выясним.

Саше вдруг смертельно захотелось поехать вместе с Куликовым. В самом деле, одолеть такое расстояние, испытать столько мучений — и все ради того, чтобы в нужный момент оказаться в роли постороннего наблюдателя. Обидно! Честное слово, обидно! В конце концов, он взрослый человек и как юрист не сегодня завтра приступит к самостоятельной работе. Придвинувшись к майору, он жадно зашептал:

— Владимир Петрович! Возьмите меня с собой! Вы, наверное, думаете, что я совсем ни к чему не приспособленный. В дороге все как-то нескладно получалось, и вообще… Просто с непривычки это, понимаете? Первый раз в пустыне. А так я выносливый. Спортом занимаюсь. У меня есть разряды по бегу, волейболу…

В темноте Куликов тихонько рассмеялся:

— Я верю, верю! Но только ехать тебе с нами не надо.

— Почему?

— Не надо — и все.

— Думаете, подведу?

— Ничего такого, Саша, я не думаю. Просто тебе лучше остаться здесь.

— В-лади-имир Петрович…

— Всё! — сердитым голосом сказал, как отрезал, Куликов. — Что без толку перемалывать одно и то же? Давай спать!

«Конечно, не доверяет, — с неутихающим чувством обиды думал Саша. — Кто я для него? Всего лишь какой-то практикант, с которым можно не церемониться. Э-эх!..»

* * *

Проснувшись утром, Саша по привычке горестно подумал, что надо вставать и потом целый день по жаре трястись в ненавистном седле. Он приоткрыл глаза. Перед ним возник серый войлок юрты. Одеяла, кроме того, на котором лежал Саша, были скатаны в тугие валики. Тут только он сообразил, что никуда ехать не придется. Куликов и Усман, видимо, давно уже умотали к этим Гарифулиным, и теперь он, Саша, свободен, как птица. Никаких тебе забот. Вот благодать-то! На какой-то миг мелькнула обида на Куликова, но сразу и улеглась. Не взял — и ладно! Как-нибудь обойдемся. Зато впереди целый день, который можно провести в восхитительном безделье…

В юрту с озабоченным видом заглянул сын хозяина, видимо, дожидавшийся, когда он проснется. Увидев, что гость не спит, он широко улыбнулся, ничего не сказал — и исчез.

«В самом деле, пора вставать, — подумал Саша, восприняв это как молчаливый упрек. — Сколько можно разлеживаться?»

Он поднялся, натянул джинсы и рубашку и вышел из юрты. Солнце стояло уже высоко и начинало парить.

Сын хозяина, державший наготове кумган, тоненькой струйкой, словно отмеривая воду, полил ему на руки. Умывание не ахти какое, но оно освежило Сашу, и он вообще почувствовал себя прекрасно.

«Нет, все-таки жить можно!»

Потом сын хозяина на подносе принес несколько лепешек, чайник и две пиалы. Лепешки оказались еще теплыми — наверное, их недавно испекли — и просто восхитительными на вкус. Саша неторопливо ел, запивал зеленым чаем, который теперь уже не казался ему таким терпким, и размышлял, что в этой степной жизни, с ее простым укладом, есть свои преимущества. Попытался разговориться с сыном хозяина, но тот на все вопросы отвечал односложно и вообще, чувствовалось, робел перед гостем, приехавшим из города.

Напившись чаю, Саша по-восточному приложил руку к груди — это движение, неоднократно виденное им в последние несколько дней у других, получилось у него непроизвольно — и сказал, что он, пожалуй, немного прогуляется. Сын хозяина ответил на это обычной своей ласковой улыбкой.

«Чудной парень», — подумал Саша.

Испытывая какую-то внутреннюю приподнятость, он вышел наружу; постоял немного в сомнении — куда же пойти? — и пошел наугад вдоль юрт, стоящих без какого-либо особого порядка. Возле них кипела своя жизнь. Пожилая женщина в синем платье и длинных, до самых щиколоток, шароварах стирала белье в небольшом тазике. Пройдя еще немного, Саша увидел стайку ребятишек не старше пяти-шести лет. Двое из них, наклонив, как задиристые бычки, головы и обхватив друг друга руками, со страшным сопеньем топтались на месте. Увидев, что за ними наблюдает взрослый человек, они принялись за это дело с особым усердием; одному из них наконец удалось одолеть другого, он повалил его и торжествующе сел ему на живот, хотя поверженный продолжал извиваться под ним и что-то отчаянно кричал, стараясь, наверное, доказать, что хоть его и свалили, но еще не положили на обе лопатки и потому борьба не кончена. В спор вмешались остальные, и поднялся неимоверный гам.

Саша улыбнулся — мальчишки и есть мальчишки, везде они одинаковы — и пошел Дальше.

Откуда-то сбоку перед ним вынырнул мужчина в клетчатой рубашке, сутуловатый, с копной черных волос на голове. Увидев Сашу, он странно дернулся, словно наткнулся на невидимое препятствие, и бросился обратно. Саша удивленно посмотрел ему вслед. Что это он, как будто испугался? А чего, собственно?

Впрочем, мысль об этом пустячном случае заняла в его сознании не больше места, чем увиденная им только что борьба мальчишек, и он почти сразу же забыл о нем. Селение оказалось небольшим, Саша обошел его за каких-нибудь полчаса и вернулся к юрте, в которой ночевал. Помыкался немного возле юрты, не зная, чем заняться. Сын хозяина куда-то ушел, даже словом перемолвиться не с кем. Скукота! Саша вошел в юрту и улегся на кошме, прислонившись головой к одному из свернутых валиков.

Он попытался представить, чем занимаются сейчас Куликов и Усман. Наверное, уже добрались до отары Нигматуллы Гарифулина. Если Сабир там — а по логике вещей он никак не мог находиться в другом месте, — то, возможно, его уже взяли. Эх, жаль, он, Саша, не присутствовал при этом! Уж он-то в трудную минуту, будьте уверены, не оказался бы лишним… Но интересно все-таки знать, как происходило задержание? Сопротивлялся ли преступник? Дошло ли дело до стрельбы, ведь у Сабира, по предположениям, имелся пистолет? Как вел себя при этом его брат, Нигматулла? Ладно, вот вернется Куликов, надо его обо всем хорошенько расспросить.

Саша вспомнил занятую стиркой женщину, смешную борьбу ребятишек, непонятное поведение черноволосого мужчины в клетчатой рубахе… Да, а в самом деле, почему он вел себя так странно? Как будто испугался. А чего пугаться? Саша попытался вспомнить, как выглядел этот человек, но перед ним возникали лишь клетчатая рубаха и черные волосы на голове. Лицо? Нет, лица он не различил, человек выскочил откуда-то сбоку и, мельком глянув на Сашу, бросился прочь. Все это произошло так быстро, что он не успел зафиксировать в памяти внешность неизвестного. Впрочем, вот еще одна подробность — у него была борода. Совершенно точно — была. Клочковатая такая, неопрятная, лишенная всякого ухода. И… все? Однако, наблюдательности у тебя, друг любезный, прямо надо заметить, никакой. Почти нос к носу столкнулся с человеком — и ничего путного о нем сказать не можешь. Ладно, попробуем поразмышлять над тем, что имеется в нашем распоряжении. Значит так — черноволосый. У Сабира Гарифулина — мысль о нем возникла как-то непроизвольно — тоже черные волосы. Только бороды у него нет. Впрочем, велика важность — борода, за эти несколько месяцев, пока скрывается от правосудия, он запросто мог ее отрастить. А то, что этот, в клетчатой рубахе, так шарахнулся от него — значит, чего-то боится. У Сабира Гарифулина оснований опасаться незнакомых людей более чем достаточно…

Саша вскочил на ноги и, сунув руки в карманы, закружил по серому войлоку. Мысли его скакали с одного на другое. Неужели он и в самом деле видел Сабира Гарифулина? Куликов ищет его у Нигматуллы, а он — здесь. Как же поступить-то? Поднять в селении тревогу и объявить, что вот-де среди вас находится преступник, которого надо задержать? Ерунда получится. Люди ему просто не поверят. К тому же может оказаться, что этот, в клетчатой рубахе, вовсе не Сабир Гарифулин, а совсем другой человек. Но даже если жители селения, в основном женщины и дети — мужчин-то почти не видно, они сейчас в песках, с отарами, — даже если они и поверят ему, Саше, а неизвестный человек и в самом деле тот преступник, которого надо задержать, все равно нельзя начинать общую кутерьму, у Сабира Гарифулина пистолет — а ну как откроет стрельбу?.. Нет, тут излишнюю горячку пороть нельзя. Надо все взвесить и действовать обдуманно и хладнокровно. Правда, вчера Куликов посоветовал ему лишь внимательно присматриваться ко всему вокруг и не предпринимать никаких самостоятельных действий. Ну, насчет последнего вы, Владимир Петрович, конечно, перегнули. Что же я, вот так всю практику и буду ходить у вас на привязи? Нет уж, позвольте хоть немного пожить своим умом. А там еще посмотрим, кто из нас двоих будет прав. Может, даже «спасибо» скажете, что в нужный момент я не сплоховал. Ладно! Сначала попробуем отыскать этого, в клетчатой рубахе. А как действовать дальше — обстановка подскажет…

* * *

Странное чувство испытывал Саша, когда вновь вышел из юрты — чувство охотника, которому предстоит выследить добычу. Он весь как-то подобрался, напружинился, даже походка у него изменилась, стала мягкой, осторожной. Он теперь не просто прогуливался между юртами, а внимательно ощупывал взглядом каждую из них. Поднимающееся к зениту солнце палило вовсю, жара нарастала, но Саша, весь поглощенный поисками, ничего не замечал.

«Вот он!»

В самом деле, у крайней юрты, стоящей немного на отшибе, черноволосый человек в клетчатой рубахе седлал лошадь. Саша в нерешительности остановился. Дальше-то что делать? Подойти к этому черноволосому и заговорить? О чем? Хоть бы он обернулся, чтобы увидеть его лицо. Но черноволосый, словно нарочно, все время старался держаться к нему спиной. Управившись, с лошадью, он зашел в юрту. Немного расстроенный таким оборотом событий, Саша медленной походкой прошел мимо. Покрутился немного возле других юрт, не упуская, впрочем, из виду ту, стоящую на отшибе. Повернул обратно. Оседланная лошадь по-прежнему стояла возле юрты, понурив голову и слегка прядая ушами. Черноволосый не показывался. От нетерпения у Саши даже зачесалась переносица. Да что же это он — оседлал лошадь и столько времени сидит в палатке? Уснул, что ли? Может, зайти к нему? В самом деле! Что в этом особенного?

И, повинуясь внезапно возникшему решению, Саша круто свернул к юрте. Подойдя к ней, он слегка отодвинул закрывающий вход плотный полог и, просунув внутрь голову, спросил:

— Можно войти?

В следующее мгновение чья-то сильная рука рванула его за ворот и, не успел он опомниться, как упал на какие-то одеяла. Ошеломленный, совершенно не понимая, что происходит, Саша попытался подняться, но та же рука вновь с силой отбросила его назад и чей-то голос жестко приказал:

— А ну, не брыкайся!

— В чем дело? Что за глупые шутки? — судорожно вскрикнул Саша, а у самого внутри все заныло от недоброго предчувствия.

— Шутки? Ха-ха-ха! — прозвучавший прямо над ним сверху смех был хриплый, отрывистый, похожий на карканье, — Вот влеплю девять граммов свинца, тогда узнаешь, какие это шутки!

Тот самый, в клетчатой рубахе, вышел на середину юрты и остановился перед Сашей, широко расставив ноги. У него и в самом деле была борода, клочковатая, неопрятная. Лежащему на спине Саше он показался неимоверно огромным. От него несло водочным перегаром, запахом давно не мытого тела. Жилистая, крепкая фигура чем-то походила на зверя, сильного и безжалостного. Щурясь, он разглядывал распростертого перед ним Сашу и почему-то жевал губами. Все эти сами по себе зловещие подробности мелькнули в Сашином сознании и как будто сразу отодвинулись в сторону, уступив место одной, наиболее страшной, — холодно поблескивающему в правой руке пистолету, ствол которого был направлен на него, Сашу, Чувствуя, как все тело охватывает противная слабость, Саша спросил:

— С какой стати вы мне грозите?

— Нет, это ты лучше скажи: что здесь вынюхивал? Кого искал?

— Никого я не искал, — сказал Саша, его неприятно поразило, что этот человек так легко обо всем догадался; не надеясь особенно на то, что ему поверят, тем не менее добавил: — Просто прогуливался…

— Ишь ты, прогуливался! — едко заметил черноволосый. — А возле меня чего вертелся? Целый день только тебя и вижу. Как лисица, ходил по следу.

— Вам просто показалось..!

Черноволосый, в упор глядя на него злыми глазами, произнес:

— Кто вы такие — ты и этот, что с тобой приехал?

— Мы… — Саша на секунду запнулся. — Мы из областного агропрома.

— А сюда зачем приехали?

— По делам.

— Каким?

— Отары проверять…

— Ха! Заливай мозги кому-нибудь другому! Отары проверять? Придумали бы что-нибудь получше! Ну ты — желторотый птенец, с тобой мне сразу все стало ясно, а вот твой напарник — он хите-ер! Ой, хитер! Такого туману здешним чабанам напустил, а они-то, дурни, и уши развесили…

«Где же ты мог слышать? Что-то я вчера не видел тебя. Наверное, притаился где-нибудь в тени».

— Но меня не проведешь! — с довольным смешком произнес черноволосый. — Я стреляный волк. Опасность кожей чувствую. Я сразу понял, что вы появились здесь неспроста. А когда увидел, что ты ходишь за мной по пятам, тут уж и сомнений не осталось…

«Ну конечно, я сам себя с головой выдал! Тоже мне, чертов сыщик!»

В душе кляня свою неуклюжесть, Саша сказал:

— Не понимаю, о чем вы говорите…

Черноволосый оборвал:

— Отлично все понимаешь! Не надо передо мной дурочку валять. Я тебя насквозь вижу.

Продолжая держать пистолет на изготовку, он свободной рукой вытер пот с лица. И тут что-то знакомое почудилось Саше в этом страшном человеке. Как будто он где-то его видел. Погоди-погоди! Густые мохнатые брови, края которых остренькими стрелками неожиданно вздергиваются вверх. Должны быть еще резкие носогубные складки — примета, наверняка скрытая бородой. Но и без этого ясно, что перед ним тот самый Сабир Гарифулин, по следу которого они с Куликовым шли уже несколько дней…

— Узна-ал! — осклабился Гарифулин. — Вижу, что узнал!

Он присел на корточки перед Сашей, держа пистолет на уровне его груди. Вороненый ствол чуть подрагивал. Черная точка его отверстия притягивала к себе Сашу, словно гипнотизировала. Как глупо все получилось! Просто на редкость. Устроил, называется, себе день отдыха… Ну да что теперь казниться, надо искать выход из положения. Разве рвануться этому Гарифулину под ноги, сбить его и постараться вырвать пистолет? Поздно. Слишком поздно. Сразу надо было это делать. А сейчас момент упущен. Неосторожно шевельнешься — и в самый раз схлопочешь пулю. А что Гарифулин не задумываясь пустит в ход пистолет — в этом можно не сомневаться. Человек он жестокий. Для него чужая жизнь — ничто. На миг Саша даже представил, как все это произойдет. Вырвется пламя, громыхнет выстрел, который станет последним звуком в его жизни, — и он свалится на кошму, обливаясь кровью. Сразу прекратятся все его житейские тревоги и волнения. Бр-р-р! Страшно об этом подумать. Нет, это только в кино лихие сыщики кидаются под пистолеты, ухитряясь при этом не получить и царапинки. А в жизни… в жизни лучше не спешить с такими необдуманными действиями. Посмотрим, что будет дальше.

— Ну вот, теперь поговорим начистоту, — произнес Гарифулин, сам, видимо, довольный тем, что ему удалось все так ловко разгадать. — Так, значит, откуда вы? Из милиции? За мной приехали?

Саша молчал.

— Язык проглотил, что ли?

С трудом разжав губы, показавшиеся ему чужими, Саша безнадежным голосом произнес:

— Уверяю, вы нас с кем-то путаете…

— Ладно, — сказал Гарифулин. — А твой напарник где?

— Уехал.

— Куда?

— Не знаю.

— Врешь!

— В самом деле, не знаю. Он уехал рано утром, когда я спал.

— И даже не предупредил тебя, куда уезжает?

— Нет.

Глаза Гарифулина сощурились в едкой ухмылке.

— Что же это вы так? Приехали вдвоем, а действуете раздельно? Или он нарочно оставил тебя здесь?

«Хоть бы кто-нибудь заглянул сюда! — с тоской думал Саша. — Будь здесь Куликов, он сразу заметил бы мое отсутствие и начал бы меня искать. Но он сейчас далеко отсюда. Наверное, и не подозревает о том, в какую скверную историю я влип!»

Нарочито растягивая слова, Гарифулин спросил:

— Не к моему ли брату, Нигматулле, он поехал, а?

«Догадливый, дьявол!»

Стараясь не глядеть на Гарифулина, Саша сказал:

— Никакого Нигматуллы я не знаю.

— Вот как! Может, и меня тоже не знаешь?

— Первый раз вижу…

Гарифулин наклонился над ним и, обдавая его жарким проспиртованным дыханием, с каким-то присвистом закричал:

— Врешь, сучье вымя! Я же по глазам вижу, что врешь! Ты кого хочешь обвести вокруг пальца? Меня? Сосунок ты еще! Я таких, как ты, давил одной рукой!..

С искаженным от злости лицом, растопырив пятерню, он потянулся к Сашиному горлу. Скорее инстинктивно, чем сознательно, Саша отстранился и неловко ткнул кулаком перед собой, угодив прямо в лицо наклонившегося над ним Гарифулина. Нанесенный из неудобного положения удар получился не очень сильный, но для Гарифулина, не ожидавшего сопротивления, он оказался неожиданным. Взмахнув руками, Гарифулин потерял равновесие и неуклюже повалился на бок. Воспользовавшись этим, Саша поспешно вскочил. Ну теперь посмотрим, кто кого! В конце концов он тоже не из слабачков и в случае необходимости может постоять за себя… Гарифулин, не вставая, ногами ловко подсек его — не успевший что-либо сделать Саша упал как подкошенный. Гарифулин сразу же навалился на него, хрипло выкрикивая ругательства. Но тут уже и Сашу охватила ярость. Он бешено сопротивлялся, молотя кулаками по упругому и какому-то очень жилистому телу противника. Одно его удивляло: почему Гарифулин не стреляет? Боится, что на выстрелы сбегутся люди? Не иначе… В пылу схватки Саша не заметил, как Гарифулин перехватил пистолет за ствол и, изловчившись, рукояткой обрушил на его голову страшный удар. Саше показалось, что он, внезапно потеряв опору, летит в какую-то бездонную пропасть, все вокруг погрузилось в кромешную тьму — и наступила тишина…

* * *

…Как будто его переломили пополам и мерно раскачивают: вправо-влево, вправо-влево. Удивленный этой непонятной качкой, с трудом он открыл глаза — и очень близко, в каком-то метре от себя, увидел песок. Обычный желтоватый песок пустыни. Странным в-нем было лишь то, что он двигался. Как живой. А это что? Определенно — лошадиные ноги. Отчетливо видны копыта, слегка увязающие в песке. И тоже вроде бы двигаются сами по себе. Ничего не понятно. А голова-то! Боже мой, она просто разламывается от боли! Как будто изнутри в ней что-то с силой давит и распирает ее в разные стороны. И непроизвольно, словно жалуясь на эту угнетающую боль, он тяжко застонал…

— Тпру-у!

Чей это голос? Вроде знакомый. Трудно определить. Головная боль мешает.

— Слезай!

Куда слезать? Зачем? Мне худо. Помогите хоть немного…

— А-а, сука!

Чья-то рука грубо схватила его снизу прямо за лицо и резко рванула его из того неудобного положения, в котором он находился — если бы он мог сознавать, что с ним происходит, то понял бы, что до этого лежал впереди всадника поперек седла, — и швырнула в сторону. Отлетев, он тяжело плюхнулся на сыпучий склон бархана и вместе с песком съехал куда-то вниз.

Потом откуда-то издалека донеслось:

— Встава-ай! Долго я с тобой буду возиться? А ну, пошевеливайся… — и последовало грубое ругательство.

Что все это значит? Я не позволю так с собой обращаться…

Послышался скрип песка — под тяжестью шагов, Тяжело дыша, кто-то сунул ему под мышки руки и рывком поднял. Ему понадобилось усилие, чтобы не упасть снова. Загораживаясь ладонью от солнца, бьющего прямо в глаза, он посмотрел перед собой. В двух или трех шагах виднелась человеческая фигура, неясная, расплывающаяся. Потом она стала приобретать более четкие очертания. Он различил клетчатую рубаху и резкое черное пятно бороды…

— Ну что, очухался?

Кто же это? Никак не могу вспомнить. Если бы не проклятая головная боль… Подожди, сейчас соображу… Га… Гарифулин… Ну, конечно! Я зашел к нему в юрту, а он напал на меня… А дальше? Черт его знает, что было дальше! Полный провал памяти…

— Проехался немного — теперь пойдешь пешком, — сказал Гарифулин с усмешкой.

— Куда ты меня… тащишь?

— Да уж найду укромное местечко!

— Я… я никуда… не пойду…

— А я тебя и спрашивать не стану!

— Ты… ты ответишь за все это…

Гарифулин зло ощерился:

— Поговори мне еще!

Вернувшись к лошади, он достал веревку и, повесив се на плечо, снова подошел к нему.

— Руки!

— Ч-чего?

— Руки, говорю, протяни!

— Зачем?

— А, сволочь!..

Вслед за этим — удар в лицо, короткий и жесткий. С трудом он устоял на ногах. Струйка чего-то теплого поползла по щеке. Кровь…

Затянув тугой узел на его сложенных впереди руках, Гарифулин довольно крякнул и, отпуская веревку, пошел к лошади. Забрался в седло. Оглянулся. На лице ухмылка. Ударом ноги тронул лошадь с места.

Веревка дернула его и потянула за собой. Непослушными ногами загребая песок, он тяжело сделал один шаг, потом другой…

— А ну, живее! — крикнул Гарифулин. — Что плетешься, как вареный? Тебе полезно прогуляться. Не будешь лезть куда не просят. Давай пошевеливай ногами!

Резко вскрикнув, Гарифулин пришпорил лошадь. Чтобы не упасть, ему пришлось бежать. Но уже через десяток шагов он понял, что не выдержит этого темпа. Верхняя половина его тела вытянулась, а ноги, нечувствительные, одеревеневшие, оставались позади, не поспевая за лошадиным бегом. Но веревка упрямо тянула за собой. Казалось, она сейчас вырвет руки. И уже непонятно, где песок, где небо, где этот безжалостный всадник, — все смешалось в одно огнедышащее месиво. Сознание помутилось…

* * *

…В зыбком мерцании перед ним возникла густая россыпь ярких звезд. Они чуть подрагивали, то расплываясь, то вновь обретая четкость. И все время медленно кружились, задевая о какие-то острые выступы. А вокруг — темнота, густая, плотная, как в глубоком колодце.

«Откуда эти звезды? Почему они не могут успокоиться?»

Саша подумал об этом с усилием. Что-то ему мешало — и думать, и двигаться. Вязкая тяжесть обволакивала его со всех сторон. Хотелось освободиться от нее, сбросить с себя этот невидимый груз, но он не смог даже пошевелиться. Было такое ощущение, словно у него отсутствовало, тело.

Какие-то обрывки воспоминаний мелькали в голове. Схватка с Гарифулиным… Сумасшедший бег по пескам вслед за скачущей лошадью… Потом он, лишившись окончательно сил, свалился, и лошадь тащила его волоком… И вот теперь он лежит здесь — в полной темноте. Прямо над ним на неимоверно далеком небе — звезды…

С трудом ворочая затекшей шеей, Саша начал глядеть по сторонам, пытаясь определить, где же он находится. В кромешной тьме трудно было что-либо различить. Но подсознательно, основываясь на смутных воспоминаниях о каких-то стенах, Саша догадывался, что это скорее всего какое-нибудь заброшенное в песках селение. Сабир Гарифулин, наверное, наткнулся на него случайно и облюбовал под свое убежище. А сам-то он где сейчас? Что-то не слышно его. Неужели уехал и бросил захваченного пленника на произвол судьбы? Невеселенькое положеньице! В таком беспомощном состоянии, лишенный пищи и воды, он, Саша, пожалуй, долго не протянет. Особенно мучительна жажда. Она, как проклятие, сопровождает весь его путь по пустыне, но сейчас, кажется, достигла предела… Вот ведь как обернулась твоя практика, Александр Гуляев! Не закончится ли она тем, что диплом юриста получать будет некому? Впрочем, к чему эти грустные мысли? В любом случае надо надеяться на лучшее. Куликов-то с Усманом, наверное, давно вернулись в Аяк-Кудук. Конечно же, сразу хватились его, Саши, и начали поиски. Можно себе только представить, как ругается Владимир Петрович, а Усман презрительно хмыкает: он с самого начала был о нем не лучшего мнения, и случившееся — лишнее подтверждение его правоты. А Куликов, наверное, не раз пожалел, что взял с собой какого-то практиканта, от которого никакой пользы — одни хлопоты. Соответствующий и отзыв о практике напишет. Ладно, не беда, лишь бы поскорее вызволили его отсюда, а там он любую кару примет с великой радостью…

Тяжело вздохнув, Саша запрокинул назад гудящую голову и закрыл глаза. Он вновь почувствовал страшную усталость. Ему казалось, что какая-то сила подхватила его и начала вращать, причем с каждым новым кругом он спускался все ниже и ниже… Испугавшись этого стремительного полета, он поспешно открыл глаза. Вокруг по-прежнему было темно, но на щербатой стене перед ним подрагивали неясные отсветы. Как будто где-то поблизости горел костер. Не успел он толком осмыслить причину этого внезапно возникшего странного явления — ему и невдомек было, что он около двух часов находился в забытьи, — как где-то наверху, совсем рядом, послышалось движение и вслед за этим неровный голос с укоризной произнес:

— Никак не пойму, что ты за человек, Сабир? Сколько тебя знаю, всегда думаешь только о себе.

— О ком же мне еще думать? — хрипло отозвался Сабир.

Саша так и замер. Значит, Сабир Гарифулин все-таки здесь? А кто второй? Голос незнакомый…

Собеседник Сабира грустно продолжил:

— Вот так ты всегда! Кроме себя, больше никого не видишь. В детстве, бывало, что-нибудь вместе натворим, а кому доставалось? Мне одному. А ты — в стороночке. Молчишь себе тихонько, словно ты тут вовсе ни при чем. Отец трепку мне задаст, я плачу, а ты потом надо мной еще посмеиваешься: «Так тебе и надо, дураку! Не попадайся! Впредь умнее будешь!» Скажешь, не было этого?

— Уй-ва, нашел, что вспоминать!

— Что поделаешь, обиды долго помнятся…

Сабир с кряхтением заворочался, видимо, устраиваясь поудобнее, и с нескрываемой иронией сказал:

— Оби-идчивый ты, как я посмотрю! Глянь-ка на себя, борода уже седая, собственные дети давно выросли, а ты все еще не можешь забыть детские обиды. Ха! Не смеши меня, Нигмат!

«Нигмат? Нигматулла? Он-то откуда здесь появился?»

— И вот теперь, — вздохнул Нигмат. — Расстались мы с тобой, Сабир, ой как давно. И все это время ты ни единым словом не давал о себе знать. Где ты был, чем занимался — один аллах ведает. И вдруг нежданно-негаданно заявляешься ко мне. Конечно, я принял тебя с радостью — кто же не обрадуется родному человеку? Я сразу тебе сказал: живи у меня сколько хочешь, моя юрта — твоя юрта. Ты мой брат, и я тебя всегда накормлю пловом и постелю самые мягкие одеяла. А понравятся наши места — и того лучше: одной семьей будем жить. Но все получилось по-другому. С того дня, как ты появился здесь, я полностью забыл покой. Да и как быть спокойным, если ты почти сразу же, можно сказать, ни за что погубил несчастного Рустама?..

— Не напоминай мне об этой собаке! — резко оборвал Сабир. — Он получил то, что заслуживал. А чего, в самом деле, прицепился, будто я ему что худое сделал? Чем-то я ему, видите ли, не понравился! Все выспрашивал, кто я да откуда? Ну, думаю, если ты такой любопытный, тебя просто опасно оставлять в живых, — он коротко хохотнул: — А ловко тогда все получилось, а? Гюрза — надежное оружие. И главное, никаких подозрений! Человека укусила змея. Несчастный случай. В пустыне это бывает.

«О каком же это Рустаме идет речь? — думал Саша, напряженно вслушиваясь в разговор. — Не о том ли, который при весьма странных обстоятельствах погиб где-то здесь, под Аяк-Кудуком? Ну точно, о нем самом! Так вот почему Куликов уже тогда, на стоянке археологов, был уверен, что мы идем по следу Сабира Гарифулина! По каким-то только ему одному известным признакам он догадался, что гибель змеелова — его рук дело. И вот теперь это подтверждается признанием самого Сабира Гарифулина. Та-ак! Примем к сведению…»

С тоской в голосе Нигмат сказал:

— Эх, Сабир! Откуда в тебе столько злости?

Сабир рыкнул:

— Ладно, перестань скулить! Лучше расскажи о тех двоих, которые приезжали к тебе. Что им нужно было?

— Да один из них Усман — местный. А второй — какое-то начальство из области. Спрашивали, как проходила окотная кампания. Документы проверяли.

— Как вели себя?

— Очень спокойно. Везде проехались, все посмотрели.

— Ничего подозрительного в них не заметил?

— Вроде нет.

— Чем еще интересовались?

— Спрашивали, как живем, в чем нуждаемся. Я сказал, что все необходимое у нас есть.

— Смотри, какие заботливые! — едко сказал Сабир. — А не задавали они, случаем, такие вопросы: есть ли у тебя родственники, где они живут, поддерживаешь ли с ними связь?

— Нет, об этом не спрашивали.

— Хитрецы-ы! Исподтишка действуют. Чтобы до поры до времени никто ничего не заметил.

— Думаешь, они приехали… за тобой?

— Не знаю. Но что-то неспокойно мне.

— Неужели прознали о Рустаме?

— Насчет него они никогда не узнают, тут дело чистое.

— Что ты еще натворил, Сабир?

— Зачем тебе знать?

— Ты не таись, я ведь твой брат и никогда тебя не выдам.

— Ладно, как-нибудь после расскажу. Это долгая история, в двух словах не уместится.

— Что на свете делается! Видно, много зла ты, Сабир, причинил людям, если тебя так ищут. А может, ты ошибаешься?

— Сам бы хотел так думать. Да только вот, понимаешь ли, сердце не дает покоя. Чует опасность. Да, забыл тебе сказать: я ведь тут прихватил одного из их компании. Выслеживал меня, собака! Пришлось поговорить с ним по-приятельски…

«Погоди! — с ненавистью подумал Саша. — Мы еще с тобой посчитаемся. Будь уверен, недолго тебе осталось вольно ходить по земле и безнаказанно сеять зло! И за Рустама ответишь, и за все свои прошлые грехи!..»

Нигмат обеспокоенно сказал:

— Знаю я твои разговоры! Ты, когда разозлишься, совсем не помнишь себя. Что же, так и бросил его?

— Ну почему? — со смешком ответил Сабир. — Я его для верности связал, чтобы случаем не скрылся куда-нибудь.

— Да ведь тебя двое суток здесь не было! За это время он мог умереть…

— Ничего с ним не случится!

— Где он?

— Внизу.

— Идем к нему.

При этих словах Саша внутренне весь как-то съежился. Несмотря на сочувственный тон Нигмата, он не ждал от этой встречи ничего хорошего. Кто его знает: говорит одно, а на уме, может, совсем другое…

Отсветы на стене перед ним стали ярче. С тяжелым сопением Нигмат и Сабир спускались вниз. В отблесках огня справа возникли каменные ступеньки, полузасыпанные песком. Из-за стены появилась рука с горящей головешкой. Едко запахло дымом. Шедший впереди Нигмат остановился. С кряхтением присел на корточки. Придвинул к Саше полыхающую головешку. Свет от огня неровно плясал на его бороде, глаза прятались где-то далеко, в темных провалах, морщины казались крупными и резкими. Некоторое время он молча разглядывал Сашу, потом обернулся к старшему брату и неодобрительно зацокал языком:

— Крепко ты его…

— Не будет лезть куда не надо!

— Может, развяжем?

— Нет! — резко сказал Сабир. — Этот змееныш может укусить. Связанный он безопаснее.

— Ну хотя бы напоить можно?

На этот раз Сабир проявил великодушие:

— Напои, если уж тебе так хочется.

Передав Сабиру чадящую головешку, Нигмат начал отстегивать от пояса флягу. В ней булькнуло…

Оцепеневший Саша встрепенулся. Вода! Неужели он сейчас напьется? Скорее! Скорее же! Для него каждый миг ожидания мучителен… И вдруг, перебивая это страстное желание напиться, где-то внутри его почти непроизвольно возник протест. От внезапно охватившего волнения у него даже застучало в висках. Пользоваться милостью этих людей? После всего, что случилось? Да ни за что на свете! Пусть он лежит перед ними, избитый, беспомощный, но это вовсе не значит, что им удалось сломить его. Умирать будет от жажды, но воды от них не примет. Эта мысль придала ему силы. А чтобы внезапно не ослабеть, он про себя начал повторять: «Я не хочу пить. Я не хочу…» Открыв фляжку, Нигмат приложил ее к Сашиному рту. Саша поспешно сжал воспаленные губы. Вода потекла по подбородку и щекам.

— Что же ты? — удивился Нигмат. — Это вода. Понимаешь, вода! Пей!

С полнейшим равнодушием Саша отвернулся. Самое удивительное для него самого было то, что в этот момент он и в самом деле не испытывал ни малейшей жажды.

Недоумевающий Нигмат вновь приложил фляжку к его губам, но Саша, до боли стиснув зубы, замотал головой, и драгоценная влага опять пролилась мимо. Нигмат вопросительно посмотрел на брата:

— Не хочет?

— Слишком гордый! — презрительно сказал Сабир. — Пить-то он хочет, двое суток здесь без воды валяется, да — не желает! Дескать, плевать я на вас хотел, ничем вы меня не возьмете! Ну и черт с ним! Пусть ему будет хуже. Ладно, хватит возиться с этой мразью! Идем отсюда!

Резко повернулся и первым начал подниматься по лестнице, унося догорающую головешку. Нигмат поднялся, горестно развел руками, как бы говоря: а что здесь я могу поделать? — и шаркающей походкой последовал за ним. Вокруг Саши вновь сгустилась тьма. Как сквозь сон, слышал он разговор поднимающихся по лестнице братьев:

— Зачем он тебе нужен, Сабир?

— На всякий случай.

— Какой случай?

— Время покажет. Если они и в самом деле приехали по хозяйственным делам, тогда отпущу этого щенка на все четыре стороны. А если…

— Об одном тебя, Сабир, прошу: не бей его больше!

— Да я его пальцем не трону! Охота мне связываться с ним. Зачем марать руки, когда есть другое, более надежное средство!

* * *

Утром, когда в его обиталище неохотно вполз дневной свет, неподалеку от себя Саша увидел веревку. Небрежно брошенная, она валялась в темном углу. Откуда здесь появилась веревка? Может, заходившие ночью Сабир и Нигмат обронили? Впрочем, какая разница! Они обронили или кто другой — не все ли равно. Утомленный мозг работал вяло. Не хотелось ни о чем думать. После ночной вспышки энергии, позволившей ему, несмотря на смертельную жажду, отказаться от воды — сейчас, надо признаться, он жалел об этом, — он чувствовал, как им постепенно овладевает тупое равнодушие ко всему на свете, в том числе и к своей собственной судьбе…

И вдруг ему показалось, что веревка шевельнулась. Впрочем, он тут же приписал это своему расстроенному воображению. Ничего удивительного, скоро ему и не такое будет чудиться. Надо постараться взять себя в руки. Он и без того наделал много глупостей, за которые приходится так горько расплачиваться… Но веревка вновь сдвинулась и на этот раз совершенно отчетливо — сомнений быть не могло — начала медленно расправляться в длину. Вслед за этим донеслось шипение, заставившее Сашу содрогнуться.

«Гюрза!»

В самом деле, это была она, страшная змея пустыни, ее серое гибкое тело плавно, с какой-то особенной грациозностью разворачивалось на его глазах. Саша инстинктивно задергался в разные стороны, но стягивавшие его веревки только глубже впились в руки и ноги. Нет, не вырвешься — Сабир спеленал его крепко. Поняв тщетность своих усилий, он замер, не спуская глаз с гюрзы в слепой надежде, что, может, она не обратит на него внимания. Но откуда здесь появилась гюрза? Случайно заползла? Так оно, наверное, и есть — места-то змеиные. И вдруг его обожгло воспоминание об одной фразе, произнесенной вчера Сабиром Гарифулиным в разговоре с братом: «Зачем марать себе руки, когда есть другое, более надежное средство!» Как же он сразу об этом не догадался? Однажды Сабир уже использовал в качестве орудия преступления гюрзу, расправившись с ее помощью со змееловом Рустамом, который ему чем-то не угодил. И таким же коварным способом, видимо, решил убрать с дороги его, Сашу. Вот она — смерть. Всего в каких-то двух шагах. Теперь ближе. Еще ближе. Ах, если бы не эти проклятые веревки — он мог бы убежать или, на худой конец, попытаться схватить ее так, чтобы она не смогла пустить в ход свои страшные зубы. Что делать? Нельзя же вот так безропотно ждать своего конца! Может, пока не поздно, позвать на помощь? Кого? Сабира Гарифулина? Он, конечно, придет и, присев вон на тех ступеньках, с ухмылкой будет наблюдать, как змея укусит его, связанного и беспомощного, как потом в страшных муках будет умирать он от змеиного яда. Нигматулла, тот не в счет — не посмеет вмешаться. Нет, он, Саша, не доставит Сабиру Гарифулину такого удовольствия. Зубами будет скрипеть, перетерпит что угодно, но даже звука не издаст…

«Понимаешь, змея боится человека и потому не осмеливается на него нападать».

От кого-то Саша слышал эту фразу. Ну, конечно, от Раджаба, у которого они останавливались несколько дней назад. Неужели в самом деле боится? Трудно в это поверить. Но Раджаб — опытный змеелов, он знает, что говорит. А что, Сашка, может, в этом твое спасение? А? Как бы ни было тебе страшно — молчи, не дергайся. Замри, одним словом. Ты — человек, а змеи боятся людей. Если их не тронешь, они никогда не нападут первыми. Вообще забудь о существовании этой змеи. Думай о чем-нибудь другом. Или о ком-нибудь. О черноглазой библиотекарше Леночке, с которой познакомился на пятом курсе, думай. Ведь она тебе нравится? Конечно, нравится. Очень милая девушка. При мысли о ней тебя всегда охватывает новое, ранее неведомое чувство обновления и радости. Если выпутаешься из происходящей с тобой скверной истории, то при встрече с Леночкой обязательно расскажешь, что думал о ней постоянно. И вообще многое ты ей должен рассказать…

Когда до окаменевшего Саши оставалось несколько сантиметров, гюрза остановилась. Легонько повела маленькой головкой в разные стороны. Крохотные бусинки ее глаз живо поблескивали. Она плавно повернула и заскользила вдоль его тела. Но, словно убедившись, что возникшее перед ней препятствие не скоро кончится, с ой же грациозностью еще раз повернула вправо и заскользила обратно к стене, оставляя после себя слабый извилистый след. Добравшись до стены, медленно свернулась, опустила маленькую головку и замерла.

В изнеможении Саша перевел дух. Уф-ф, пронесло! Прав оказался змеелов Раджаб, своим советом спасший ему жизнь. Внутри у Саши все дрожало. Ничего себе приключеньице! В страшном сне такого не придумаешь. Но, несмотря на пережитый страх, Саша испытывал удовлетворение: что ни говори, а в трудный момент он не сплоховал.

* * *

Сквозь вязкую полудрему, когда сон мешается с явью, возник какой-то шум. Неразборчиво зазвучали голоса. Измученный Саша не придал этому значения. Не иначе Сабир с Нигматом поссорились. Призывно заржала лошадь и где-то в отдалении послышалось ответное лошадиное ржание. Хлопнул выстрел, прозвучавший неожиданно громко.

«Ого! — почти безразлично подумал Саша. — Уже до пальбы дошло. Что же они там между собой не поделили?»

Прямо над ним гулко протопали шаги. Стало тихо. Только слышно было, как неподалеку с мягким шорохом осыпается потревоженный песок.

И в этой хрупкой, настороженной тишине послышался знакомый голос:

— Эй, Сабир! Ты слышишь меня?

«Владимир Петрович? Ей-богу, он! Успел-таки…»

Потрясение, вызванное внезапным появлением Куликова, было настолько сильным, что нервные спазмы подступили к горлу Саши, и он заплакал, сотрясаясь всем телом. Слезы катились по его щекам, а он, не стыдясь их, счастливо улыбался. Куликов здесь. Какими-то неведомыми путями все-таки добрался сюда. Теперь можно не волноваться — все будет в порядке.

— Чего молчишь, Сабир? Отвечай! Я же знаю, что ты здесь!

Гулко хлопнул второй выстрел. И почти сразу же — третий. Как на сквозняке, потянуло сладковатым пороховым дымом.

На это Куликов не без иронии отозвался:

— А стрелок ты, Сабир, просто ни к черту! Только зря переводишь патроны.

Наверху послышались глухие звуки, как будто там передвигали что-то тяжелое. Сабир отрывисто спросил:

— Кто ты такой?

— Майор милиции Куликов.

— Что тебе от меня надо?

— Ну об этом, думаю, ты уже и сам догадался!

— А ты сначала доберись до меня, начальник! Я ведь не фрайер какой, чтобы сразу перед тобой слюни распускать. Ко мне подход нужен. Как бы ты зубы не обломал, а?

— Вот это ты напрасно, Сабир! Добраться до тебя я все равно доберусь. Никуда ты от меня не денешься. Да только стоит ли затевать всю эту волынку? Мой тебе дружеский совет: не ершись особенно и сдавайся без сопротивления!

— Дружеский? Ха-ха-ха! Знаю я твою дружбу, начальник! Выйду я к тебе, а ты меня за шиворот — и за решетку.

— Да уж не в санаторий отправлю — это ты верно подметил.

— Вот видишь! О чем же нам тогда с тобой говорить?..

Снаружи помолчали. Потом Куликов голосом, в котором даже на расстоянии чувствовалось с трудом сдерживаемое волнение, спросил:

— Саша Гуляев с тобой?

«Здесь! Здесь я!» — хотел крикнуть Саша, но не мог произнести ни звука — судорога сдавила горло. С притворным равнодушием Сабир ответил:

— Прихватил я тут одного. Твой, что ли?

— Мой.

— Я так сразу и догадался.

— Жив он?

— Пока жив.

— Что значит — пока?

— А то и значит! Если не оставишь меня в покое, я за его жизнь и гроша ломаного не дам!

— Не слишком ли круто заворачиваешь, Сабир?

— Я серьезно говорю, начальник! Если хочешь, давай разойдемся по-хорошему. Я ухожу отсюда, а ты получаешь своего щенка в целости и сохранности. Ну как, договорились?

Напряженно вслушивающийся в разговор Саша при этих словах даже чуть приподнял голову. Неужели Куликов согласится? Нельзя отпускать этого страшного человека. Ни в коем случае…

Куликов ответил:

— Мне кажется, ты, Сабир, ставишь мне условия. Это ж надо! А ты подумал о том, что тебе самому просто некуда деваться? Ты окружен моими людьми. Даже мышь не проскочит из твоего логова. Рано или поздно мы тебя выкурим оттуда. Но твое глупое упрямство обязательно тебе зачтется, когда ты сядешь на скамью подсудимых. Да тебе этого, наверное, и не надо объяснять — ты человек в таких делах опытный. Соображай, что тебе выгодней!

— Не пугай меня, начальник! Я пуганый. На дурочку меня не возьмешь. Я хорошо знаю, что мне светит. Какая разница, одним грехом больше, одним меньше…

Вдруг Сабир заорал диким голосом:

— Ку-уда? Куда лезешь?..

Раздался еще один выстрел, и пуля, взвизгнув, просвистела совсем близко — кто-то, наверное, успел пробраться внутрь развалин, и Сабир стрелял по нему. Сразу все смешалось — ругань, топот, чьи-то вопли. Саша весь обратился в слух, пытаясь представить, что происходит наверху…

Сверху вдруг послышались торопливые шаги. Длинной струйкой пополз по каменным ступенькам песок, и вместе с ним, потеряв равновесие, съехал Нигмат, испуганный, бледный, с трясущимися губами.

— Вай-вай!.. Что будет?.. Ах, Сабиржан, горе ты мое! Предупреждал я тебя, что добром это не кончится!.. Как в воду глядел… Чего боялся, то и случилось… Что теперь с тобой будет? Что будет со мной?

Путаясь в чапане, он на четвереньках подполз к Саше и, старательно заглядывая ему в глаза, начал оправдываться:

— Я же не сделал тебе ничего плохого! Ты не можешь пожаловаться на меня! Ведь не можешь, а? Я старался помочь тебе… Помнишь, вчера я тебе давал воды… Я хотел как лучше… А Сабир… Это такой жестокий человек! Он ни к кому не знает жалости. Я боюсь его. У меня семья, дети. Мне хочется жить тихо-мирно. А он… О-о-о! Зачем он только сюда приехал? Будь проклят тот день, когда он появился в этих местах. Он принес в мой дом несчастье…

Тут Нигмат запнулся, видимо, сообразив, что изливает свои жалобы беспомощному, связанному человеку, которому и самому худо. Виновато замотал головой и трясущимися руками он зашарил по своему поясу. Из висевшего под чапаном старого кожаного чехла извлек нож с костяной ручкой. Суетливо ползая на четвереньках вокруг Саши, начал одну за другой перерезать стягивавшие его веревки, не переставая при этом жалобно причитать:

— Я тебя сейчас освобожу! Потерпи немного… Вот так! Я говорил брату, что нельзя мучить человека. Но он только смеялся… Совсем озлобился он, нет для него ничего святого… А ты… ты ни о чем не беспокойся… Он тебя больше не тронет… Вот сниму веревки — и тебе сразу станет легче… Об одном прошу: скажи своему начальнику, что я к тебе хорошо относился! Скажешь?..

* * *

— Эй, Нигмат!

Нигмат оглянулся, и смуглое его лицо приняло пепельный оттенок. В нескольких шагах от них на ступеньках стоял Сабир с пистолетом в руке. От быстрого бега он тяжело дышал. Рубашка на нем была порвана.

— Что же ты, братец, покинул меня? А?

Не вставая, Нигмат протянул к нему руку:

— Послушай, Сабир…

— А зачем его развязал?

— Я хотел… Я сейчас все объясню…

— Что ты хотел, я уже понял! Дрожишь за свою шкуру, собака? Меня, родного брата, решил продать?

— Сабир, не говори так…

Лицо Сабира исказилось нетерпеливой, злой гримасой.

— А ну, отойди в сторону!

— Зачем?

— Поменьше спрашивай! С этим щенком я все равно рассчитаюсь. Пока есть время. Пусть не думают, что Сабир Гарифулин бросает слова на ветер…

— Сабиржан, одумайся…

— Заткнись!

Нигмат всхлипнул. Так и не поднимаясь, он на четвереньках отполз в сторону. А Сабир, посмотрев через плечо наверх, откуда постепенно приближались голоса и топот, мягкими шагами боком пошел вдоль стены, не спуская глаз с развязанного, но успевшего только чуть приподняться Саши…

В самом углу что-то похожее на веревку подвернулось Сабиру под ноги. Не глядя, он носком сапога отбросил ее в сторону. Веревка отлетела, но в следующее мгновение словно клюнула его выше колена. Это была гюрза.

Сразу забыв о Саше, Сабир медленно опустил пистолет, прищурив глаз, стал целиться. Оглушительно грохнул выстрел. Возле маленькой головки змеи поднялся фонтанчик песка. Встревоженная гюрза заметалась. В неистовстве оскалив зубы и теперь уже не целясь, Сабир еще два раза выстрелил в нее, но змея молниеносным движением ускользнула в расщелину. Сабир хотел выстрелить ей вслед, однако пистолет только слабо щелкнул. С недоумением Сабир посмотрел на него. Потом трясущимися руками начал вытаскивать обойму. Должно быть, она оказалась пустая, и Сабир, глухо заворчав, с треском вогнал ее обратно. Повертел ставший теперь бесполезным пистолет, видимо, прикидывая, что с ним делать, потом размахнулся и с силой швырнул его наверх. Мелькнув в воздухе, черная точка исчезла среди полуобвалившихся стен.

Мутными глазами Сабир посмотрел на Сашу, но даже не подошел к нему. Наклонившись, он пощупал правую ногу чуть выше колена и поморщился от боли. Оглянулся, прикидывая, куда бы присесть, и опустился прямо на песок. Опершись правой ногой о левую, начал разуваться, издавая при этом какие-то ухающие звуки. Сапог был тугой и поддавался с трудом. После некоторых усилий наконец удалось стянуть его. Сабир торопливо задрал штанину. Оглядев начинающую вспухать ногу, он не удержался от горестного возгласа:

— Ой-е-ей!

Обернулся к Нигмату и неожиданно жалобным голосом позвал его:

— Иди сюда! Скорее!

— Чего тебе? — спросил тот, не трогаясь с места, страх перед старшим братом у него, видимо, был настолько велик, что даже к беспомощному он не решался к нему приблизиться.

С мукой в голосе Сабир сказал:

— Меня гюрза укусила!

— Ва-ах! Горе-то какое!..

— Прошу тебя, помоги мне!

— Чем же я могу тебе помочь?

— Ну, придумай же что-нибудь! О, какая боль! Я не вынесу этого! Я умираю!..

Обхватив ногу, Сабир вместе с ней мерно стал качаться вперед и назад, словно стараясь успокоить боль и подвывая на низкой однообразной ноте:

— А-а-а…

Между тем сразу несколько человек скатились по лестнице. Впереди всех — Куликов, перепачканный, в ободранной одежде, совсем не похожий на того спокойного, немного флегматичного человека, каким его прежде знал Саша. Тяжело дыша, он огляделся. Увидел Сашу и сразу кинулся к нему:

— Жив? Ну, слава богу! — приглядевшись к нему, горестно воскликнул: — Ах, сволочи! Как они тебя…

От слабости, а еще больше от волнения у Саши кружилась голова. Происходящее вокруг он воспринимал в каком-то тумане. Чьи-то заботливые руки приподняли его и начали перевязывать голову. Кто-то поднес к его рту фляжку, и он, тяжело ворочая непослушным языком, с усилием глотал воду…

А Куликов, оставив его, подошел к сидящему на песке Сабиру. С искаженным от боли лицом тот снизу посмотрел на майора и выдавил сквозь зубы:

— Сдаюсь!

— Вижу, что сдаешься. Пистолет? Живо!

Съежив плечи, Сабир глухо ответил:

— У меня ничего нет…

Нигмат поспешил подсказать:

— Он выбросил пистолет. Я помогу вам найти…

Через минуту пистолет был принесен. Куликов осмотрел его, вытащил пустую обойму и неодобрительно покачал головой:

— До последнего патрона отстреливался!

От нестерпимой боли качаясь, как маятник, Сабир вдруг косноязычно произнес:

— Спа-асите!

— Что? — не понял Куликов.

— Г-гюрза…

Взглянув на его колено, Куликов, кажется, сразу все понял.

— Нож! У кого есть нож?

— У меня, — торопливо сказал Нигмат, вытаскивая его из висевшего на поясе чехла.

«Все понятно, он хочет отсечь место укуса и выпустить отравленную кровь, — догадался Саша. — Только к чему это? Зачем спасать этого изверга? Пусть получает то, что заслуживает!»

А Сабир, по-своему истолковав намерения майора, не поднимаясь, поспешно начал отодвигаться назад и, затравленно глядя на столпившихся вокруг людей, со страхом забормотал:

— Я не хочу!.. Вы не посмеете!. Это — расправа… Ведь есть закон…

— Ишь ты, о законе вспомнил! — искренне удивился Куликов. — А ну, держите его покрепче!

— Не-ет!..

Со всех сторон на Сабира навалились люди, среди которых оказался и Нигмат, севший ему прямо на укушенную ногу. Сабир отчаянно вырывался. Потом взвыл сильнее и сразу обмяк, издавая только стоны.

«А ведь он трус, — подумал Саша. — Судя по всему, смелый он лишь тогда, когда ему ничто не угрожает и можно безнаказанно творить зло…»

Куликов, взмокший и усталый, подошел к Саше и неожиданно ласковым движением легонько погладил по спутанным волосам.

— Ну, как ты?

Саша слабо улыбнулся.

— В порядке.

— А мы, обнаружив твое исчезновение, стали искать тебя по юртам. В одной из них, принадлежащей Нигмату Гарифулину, как выяснилось, жил его брат Сабир. По радио я вызвал местных оперативников, которые прилетели на вертолете. Возле юрты мы обнаружили следы лошади, ведущие в пески. Пошли по ним, и они привели нас к этим развалинам…

* * *

Чуть прихрамывающего Сабира Гарифулина подвели к вертолету, похожему на стрекозу, опустившуюся на пески. По небольшой лесенке он начал подниматься в кабину. Перед самой дверцей Сабир на какой-то миг задержался и вдруг, резко вскрикнув, прыгнул в сторону. Находившиеся внизу оперативники, не ожидавшие от него такой прыти, не сразу, видимо, сообразили, что произошло. А Сабир какими-то нелепыми скачками, припадая на один бок, кинулся в сторону.

Саша и Куликов выходили из развалин.

«Как же его упустили? — успел подумать Саша. — А вдруг уйдет?»

И, забыв об усталости и боли, побежал наперерез Сабиру Гарифулину.

Сзади донесся веселый голос майора:

— Саша, остановись! Никуда он не денется.

Борис Зотов ТАМ, В СТЕПИ ШИРОКОЙ… Повесть

В моих ушах, что день, поет труба. Ей вторит сердце… Байрон

ГЛАВА I

Выпит был чай, костер догорал, и вместе с ним утихал веселый сумбур студенческих песен, шуток и разговоров. Глубокие тени залегли в лесу, и слышнее стал шум листьев в кронах кряжистых дубов. Багровые отблески перебегали по лицам сидевших вокруг костра.

— Подумать только — мы сейчас сидим на том месте, где собирались наши далекие-далекие предки. Здесь звучали их голоса. И так же догорал костер… Нашли на берегу Донца наконечник копья. Кто его нес, зачем, почему бросил? А может, здесь было сражение? Интересно… — сказала Маша.

— История хранит свои тайны, — начал Федор Иванович. — Но если нам удастся осуществить исследование маршрута князя Игоря в 1185 году, многое прояснится.

— Верно, — Андриан Пересветов поднял худощавое нервное подвижное лицо. — Верно, Федор Иванович! Одно дело — говорить о пути Игоревой рати, сидя в Москве, и другое — пройти самим по местам боев. Да, среди этих дубов есть такие, что видели, как пряталось в дубравах по левому берегу Донца русское войско, пока вдоль Оскола не подоспели Всеволод и его испытанные куряне-воины, как наползала черная тень на солнце…

Федор Иванович постоял в задумчивости, потом сказал:

— Двадцать лет назад я уже перемерил эти степи с Первой Конной: знаю, как хлещет полынь по ногам коня, видел, как качается седой ковыль на курганах. Мы пройдем по маршруту князя Игоря, поищем Каялу — в память тех, кто пал в неравном бою, и будущим воинам в пример.

Ветер усилился, и вековые дубы загудели глухо и грозно.

Около полуночи, когда лагерь уже спал крепким сном, в лесу за палатками мелькнула неясная тень, покружилась по опушке небольшой поляны и остановилась около длинного ствола поваленного бурей дерева.

— Кому это не спится? — тихо спросил Федор Иванович. — Я-то привык во время войны не спать в караулах да нарядах, а вы?

— Это я, Пересветов, — юноша поправил наброшенную на плечи куртку. — Заснуть не могу.

— Да, вы сегодня хорошо говорили. Для историка это очень важно — увлеченность. Нужно иметь в жизни высокую цель, звезду. Тогда можно преодолеть любые трудности, а этих трудностей, проблем, конфликтов будет, поверьте моему опыту, предостаточно.

Андриан со вздохом заметил:

— Был уже конфликт. Тяжело говорить, но столкновение произошло с человеком после смерти мамы самым близким… с отцом. И из-за чего? Мы поругались из-за «Слова». Вы же знаете его взгляды, Федор Иванович. Он считает, что Игорь — противник единства князей, а его поход 1185 года — набег, пограничная стычка, закончившаяся полным поражением.

— Знаю я взгляды профессора Пересветова, — сказал Павликов, — что же хорошего? Зато сын отстаивает свою точку зрения: для Руси был закрыт путь на Тмутаракань, через низовья Дона, а Игорь стремился вернуть Тмутаракань.

Андриан вспомнил, как он еще в Москве задолго до экспедиции неожиданно для себя сказал отцу:

— Мы тщательно изучили твой вариант маршрута Игорева войска в походе 1185 года и пришли к единодушному выводу, что он не соответствует историческим сведениям.

Брови у Пересветова-старшего поползли вверх:

— Хм, забавно, кто это «мы»?

— Мы все, кружковцы. Члены кружка «Древняя Русь». Каждый, кто внимательно читал «Слово», мог убедиться: имена князей, их деяния, битвы — все сходится точно. Автор «Слова» отлично знал политическую жизнь своего времени, географию, прошлое Руси, ее культуру. Мы считаем, что названные в «Слове» географические ориентиры, что определяют район последней битвы с половцами, — настолько точны, что сомнений нет. Дон и море должны обязательно быть вблизи, а не за двести километров, не за тридевять земель.

— Но в древности на Руси крупные озера довольно часто называли и морями. Например, около Славянска есть озеро, кстати, соленое, — ответил отец.

— Но в том районе близ Донца нет таких больших озер! Славянское соленое озеро маленькое — его нет даже на карте области. Это не море! Море тогда, когда берега не видно!

— Да, там нет таких озер, как Ильмень, или Ладога, или хотя бы Неро — «море тинное». Но дело происходило весной. В степном краю широкая полоса воды сливается на горизонте с плоским берегом, и возникает иллюзия морского простора. Могу показать фотографии разлива весенних вод, сделанные недавно по моей просьбе в тех краях, — это настоящее море! Теперь о Доне. Упоминаемый в «Слове» и летописях Дон есть не что иное, как Северский Донец. Так в старину иногда называли эту реку.

— Но по срокам половодья и по высоте подъема вод правильнее было бы учитывать не нынешнюю гидрографию рек бассейна Донца, а старую. Ведь построены плотины и прочее. Нужны данные за двенадцатый век, но чего нет, того нет. Гидрографией как следует в России начали заниматься при Петре. Так вот, читаем в «Гидрографии южных русских рек», — Андриан вынул записную книжку, — «половодье начинается в конце марта, иногда и раньше, реже в начале апреля, причем держится не более полутора-двух недель, после чего восстанавливается меженный уровень вод. Весенний подъем воды Донца относительно не велик, колеблется в пределах между 1—21/2 сажени. Если учесть еще разницу между юлианским и григорианским календарями, то поход Игоря закончился в средине мая. Откуда же в это время могли взяться «разливы весенних вод»?

— Ерунда! — начал терять терпение отец, — ерунда! Мы не знаем, когда началось половодье в 1185 году, не знаем, когда закончилось. Год на год не приходится, как говорят в народе. Не исключено, что весна тогда была затяжной. Многие погодные аномалии зафиксированы в летописях тех веков.

А на кухне домработница тетя Проня шумно пила чай с сахаром вприкуску и с интересом прислушивалась к спору.

«И чего не поделили? Прямо кидаются друг на дружку. Какой-то князь им дался. Женщины нет в доме — вот в чем беда, тут завоешь, а не закричишь».

И вот Андриан на берегу Донца.

— А все-таки отец в чем-то прав, Федор Иванович, — задумчиво сказал Андриан. — Чего добился Игорь, единолично решив идти в бой с половцами? Попал в плен к половцам… А отношения его со Святославом?

— Игорь и Святослав — двоюродные братья. В летописях о них говорится как о политических соперниках. Конец княжения Святослава омрачен самыми ожесточенными распрями… Впрочем, это все же прямого отношения к нашей экспедиции не имеет. Мы должны уточнить путь Игорева войска, скорость его движения и мог ли он видеть море. А если бы удалось еще найти Каялу…

— Давайте найдем! — горячо подхватил Андриан. — И вообще… жизнь можно посвятить «Слову о полку Игореве», разгадке тайны неясных мест, личности Игоря!

Павликов улыбнулся.

— Завтра пойдем на юг, за Донец, там бесконечная степь… Ковыль, буйное разнотравье, отлогие спуски к рекам, овраги… сотни и сотни верст… И войско Игоря среди этих просторов…

Они замолчали. Где-то далеко заржал конь. Наступало утро 22 июня 1941 года.

ГЛАВА II

…Эскадрон шел всю ночь вдоль Донца через поперечные балки — поверху было уже сухо, а в низинах чернела грязь. Ночь безлунная, темная — настоящая военная ночь. Третью ночь идет колонна. В последнем ряду четвертого взвода ехал чуть не засыпающий на рыси боец Андриан Пересветов. Так получилось, что днем, когда все отдыхали, отделение Пересветова было назначено в разведку, и сейчас, на исходе ночи, бессонница и усталость, казалось, дошли до предела.

Халдеев, сосед Пересветова справа, чуть зазевался, его лошадь, которой что-то померещилось на дороге, приняла вбок, лязгнуло стремя о стремя. Винтовка у Халдеева снайперская, ствол длинный — не то, что у остальных, вооруженных короткими и легкими карабинами образца тридцать восьмого года. На походе каждый грамм чувствуется. Халдееву тяжелее — он таскает на килограмм больше. А каково едущему впереди Ангелюку? Его «Дегтярев пехотный» весит семь восемьсот. Правда, Халдеев сухой, тощий, хоть и высокий, а Ангелюк крепкий, плотный.

Пересветов внимательно огляделся вокруг. Небо из темного стало фиолетовым, налились нежной позолотой перья реденьких облаков на огромной высоте — майская ночь уходила.

Отнякин, сосед Пересветова слева, зевнул.

— Облаков-то нету нынче. Бомбить будут. Пора бы ховаться да дневать. Отдохнуть надо чуток.

При любой бессоннице хоть на короткое время с восходом солнца наступает бодрость и ясность мысли. Взбодрился и Пересветов, осмотрелся и увидел впереди чуть изогнутую полоску воды в зелени молодой травы, блестевшую стальным сабельным блеском. Все было почему-то знакомо. И хорошо знакомо.

— Да это же Оскол, река Оскол, — вырвалось у Пересветова.

— Откуда знаешь? — подозрительно спросил Отнякин, которому было все равно, Оскол это или не Оскол, а просто он почему-то не любил, когда московский студент что-то знал, а он, деревенский парень с пятью классами, не знал.

— Здесь я был… — сказал Пересветов.

Голос Молотова 22 июня прошлого года разорвал его жизнь на «до» и «после». В настоящем было: качающееся седло, и грязь под ногами, и вода, в сапогах хлюпающая, а в прошлом — экспедиция. В настоящем боец Пересветов совершал со своим эскадроном марш, с каждым переходом приближаясь к линии фронта.

А в прошлом… В прошлом остался огромный, сияющий довоенный мир, вечерние огни, книги, учебные аудитории, дискуссии о «Слове».

И вот спустя почти год — бывают же такие чудеса — он вновь оказался в северо-донецкой степи. И мысль сама потянулась к старым спорам о движении Игорева войска, о Каяле, о князе…

При подходе к Осколу перешли на шаг, управлять кобылой уже не требовалось, и Андриану стало легче. Надо бы заснуть в седле — вон Отнякин уже отключился. Но опять всплыл в памяти спор с отцом, разногласия отца с дедом. Дед, Андриан Христофорович Пересветов, тоже посвятил свою жизнь «Слову», поискам места трагической битвы с половцами, маршрута войска Игоря. Он считал, что русские вышли к Дону и к морю. Летописцы же, описывая поход, о море и о Доне упоминали смутно, глухо, зато приводили другие названия, в «Слове» отсутствующие.

В «Слове» говорилось ясно, что решающая битва была на реке Каяле, а в летописи, кроме Каялы, называли реки Сальница и Сюурли. Андриан Христофорович Пересветов поверил автору «Слова» и стал искать Каялу на торговом издревле известном, сухопутном ответвлении пути «из варяг в греки». Рассуждал он так: если Игорь был намерен, как сказано в «Слове», «поискати града Тмутороканя», «испити шеломом Дону», то Каяла должна быть неподалеку от устья Дона. При этом выполнились все три основных условия — море близко, Дон близко и до Тмутаракани по берегу Азовского моря рукой подать.

На предполагаемом месте битвы Пересветов обнаружил реку с современным названием Кагальник, очень близким к Каяле по звучанию (Каяла — Кагала — Кагальник). Более того, рядом оказалось озеро Лебяжье, а в летописи как раз упоминалось некое озеро, возле которого шел последний страшный бой и где был пленен Игорь.

Получалось убедительное совпадение географических признаков «Слова» и некоторых летописей. Ученые тогда приняли гипотезу Пересветова.

А Пересветов-сын в книге «Миф о реке Каяле» опроверг теорию отца о дальнем рейде Игорева войска за Дон.

Дед был романтиком в науке. Отец жил во времена трезвых расчетов и оперировал точными математическими выкладками.

В «Мифе о реке Каяле» Пересветов-второй выписал из летописей все сведения о боевых походах того времени. И подсчитал, что средняя длина дневного перехода войска — 25 километров. Мог ли Игорь оказаться за Доном, если весь поход длился две недели? Получалось, что не мог, даже если допустить, что поход закончился не 5-го, а 12 мая. За три недели пройти с боями чуть ли не тысячу километров? От Новгорода-Северского до Лебяжьего озера? Да и скорость движения войска получалась слишком велика. Но как мог Игорь воевать у Донца Северского, далеко никуда не уходя, и оказаться у Дона, у моря, в половецком «тылу»? Как?..

Голова кавалериста Андриана Пересветова налилась тяжестью. Размышления о Каяле и князе Игоре, об отце и деде путались, Андриан заснул…

ГЛАВА III

Шерсть на лошадиных крупах начала слипаться, темнеть и лосниться от пота. Стало совсем светло. «Хейнкели» могли появиться с минуты на минуту. Эскадронный значок поплыл вправо, качнулся и исчез. Колонна втянулась в глубокую балку и стала. Здесь было темновато, пахло сыростью.

В четвертом взводе красавец сержант Рыженков на соловом рослом ахалтекинце приказал:

— Пойдете в охранение. Место — вершина балки, задача — не допустить внезапного нападения разведки противника. Старший — Халдеев.

— Товарищ сержант, — в один голос начали Халдеев и Пересветов, но продолжил только Халдеев, — товарищ сержант, ведь мы вчера весь день были в разъезде, из седел не вылезали…

В светлых глазах Рыженкова появилось холодное мерцание, а конь его встал как вкопанный.

— Вам приказ понятен? — тихо спросил сержант.

— Понятен, — угрюмо отвел глаза в сторону Халдеев.

— Повторите приказ, — чуть громче и с нажимом сказал Рыженков.

Халдеев повторил, зло дергая ремень своей винтовки.

— Выполняйте!

Отъехали шагов на двадцать. Отнякин стал ворчать: «Накрылся отдых».

— Брось, — нахмурился Пересветов. — Сержант знает, что делает. Всем достается.

По дну балки трое кавалеристов проехали метров триста и спешились. Пересветов, как средний в ряду — по расчету коновод, — принял повода и остался внизу. Остальные полезли наверх по невысокому здесь обрыву и сразу же взялись за саперные малые лопатки. Заскрипел песок с мелкой галькой. Пересветов прикинул: солнце взойдет повыше, тень пропадет, а кусты да заросли ежевики не скроют лошадиных голов и спин, с воздуха все будет как на ладони. Надо маскировать.

— Эй, орлы, — негромко крикнул он, — я попоны раскатываю?

— Валяй, — буркнул, тяжело дыша, Халдеев.

В полку эти попоны защитного цвета катали вчетвером, уминая ткань так, чтобы скатка была компактным цилиндром почти деревянной твердости. На походе, конечно, не до того, да и на чем катать, но все же работа требует, времени, а тут в любую секунду жди — заиграют «сбор», крутись потом с этой попоной — скатывай, приторачивай к задней луке седла.

— Жрать в последнюю очередь, если принесут, — бурчал Отнякин, — ну захомутал нас Рыженков. Любой бочке затычка — мы.

Пересветов накрыл лошадей и отпустил подпруги — лошади тянулись к молодой травке. Солнце заглянуло в балку, стало пригревать. Загудели оводы, глаза Пересветова слипались. Лошади остыли, их теперь нужно было поить. Сверху съехал Халдеев, вытащил из переметных сум мягкие брезентовые ведра, пошел к ручейку, журчащему где-то на дне балки.

— Слушай, студент прохладной жизни, — сверху показалась голова Отнякина, — давай хоть по сухарику, а?

Отнякину любого пайка мало, хоть и получали теперь по фронтовой норме. Там, в полку, когда учились, стояли в тыловом городке, давали поменьше. Хлеб с каждым месяцем войны становился тяжелее, сырее. Два красноармейца из второго эскадрона работали как-то на погрузке в пекарне, не сдержались, хватанули досыта горячего липкого хлеба — и заворот кишок, не удалось спасти.

Многое исчезло из свободной продажи, не только хлеб, — в магазинах лежали гребенки, пуговицы и губная помада по три рубля. Зато рынок в городке, где они стояли, полустепном, полулесном, не горном, но и не равнинном, шумел вовсю. Бойцы из местных приносили хлеб круглый, домашний, легкий, пахучий, с хрустящей корочкой и ноздреватой мякотью. В их четвертом взводе местных было двое: Ангелюк и Рыженков. Рыженков возвращался в казарму в выходных синих диагоналевых шароварах, сшитых на заказ по-казачьи — на учкуре; ноги ставил твердо, и хлестко звенели кружочки на его тонких шпорах, откованных кузнецом опять-таки на заказ. У остальных кавалеристов казенные, еще драгунские шпоры тупо брякали, но не звенели. Рыженков, возвращаясь, кидал каравай и говорил:

— На всех.

Делили суровой ниткой, чтобы не крошить.

— Давай по сухарику, — повторил Отнякин.

Пересветов промолчал, глотая слюну, а Халдеев сухо ответил:

— Не положено.

— А когда нас через полчаса разбомбят, как вчерась полковую батарею, тогда будет положено.

Халдеев молчал, а Пересветов, передав ему лошадей, принялся деловито разматывать бязевые мокрые портянки. И подумал о том, что, возможно, в этой же балке вот так же сушил одежонку восемь веков назад воин русской рати, готовясь к броску на половецкую сторону Донца.

Коновод есть коновод — руки заняты, а голова свободна. Раньше, до войны, Андриан любил представлять себе седобородого певца Бояна, звон гуслей, примолкших воинов. Теперь, после девяти месяцев службы в кавалерийском полку, когда он начал соображать в военном, кавалерийском деле, звон гуслей сменили военные эпизоды.

Игорь, подойдя к Донцу, должно быть, прятал свое войско в дубравах и, ожидая, пока подоспеет буй-тур Всеволод с курянами, отправил в степь глубокую разведку. Но чем дальше идет разведка, тем больше времени ей нужно. Игорь мог, чтобы выиграть время, назначить встречу с возвращающимися разведчиками не на Донце, а на Сальнице, на расстоянии одного кавалерийского перехода от Донца. Два дня, пока он ждал курян, разведка шла на юго-восток. Потом был еще один переход — разведка возвращалась назад, а войско шло вперед, и встретились они на Сальнице; и там, в половецкой степи, Игорь, вероятно, получил нужные данные. Русские переправлялись через Донец не у Изюмского брода, а ближе к устью Оскола; Андриану теперь как-то это стало ясным. Изюмский брод удобнее, мельче — недаром через него проходил главный сухопутный путь «в греки», путь торговый, наезженный, накатанный тысячами колес, и веками шел по нему купеческий и странствующий люд, гнали скот и конские табуны, вели на продажу живой товар — людей… Путь вел к теплому синему морю, Сурожу и Корчеву, к греческим богатым колониям, к сказочной Тмутаракани и дальше, на благодатный Кавказ и в таинственную Азию. Но у Изюмского брода, на плоском холме, напоминающем оползший гигантский курган, было слишком бойко, было много враждебных глаз. Поэтому Игорь предпочел идти к Осколу — там река поглубже, переправа труднее, но зато сохранялась внезапность. Переходить за Оскол смысла не имело: эта река не менее многоводна, чем Донец, а после их слияния переправа становится еще трудней, да и крюк получается великоват.

Размышляя так, Андриан поглядывал на поднимающееся все выше солнце. Гимнастерка быстро высыхала. Шаровары тоже. Тихонько фыркали лошади. Была одна из тех минут затишья, когда война и все с ней связанное как бы ушли из сознания.

ГЛАВА IV

Да, это та самая роща, что и год назад, — веселым зеленым облаком лепилась она к горизонту. Тут Пересветов встретил свой первый военный день: в дубраве был лагерь студенческой экспедиции, двигавшейся по следам Игорева войска в поисках таинственной Каялы.

А что было потом, в те страшные дни?

Тогда же все они явились в ближайший военкомат и стали требовать немедленной отправки на фронт. «Тут мешкать нельзя, — решили они, — иначе самая сильная в мире Красная Армия разгромит фашистов, и они, студенты-комсомольцы, могут оказаться в стороне». В том, что война будет молниеносной и они быстро победят фашизм, ребята не сомневались.

Но в местном военкомате сказали:

— Но месту жительства. Призовут, кого надо и когда надо.

Студенты не отступились, и в конце концов Пересветов попал в кавалерийский формирующийся полк.

Конное дело — особенное дело. Каждый предвоенный мальчишка грезил чапаевской развевающейся на скаку буркой, но мало кто знал, чем дается это звонкие, как труба, «впереди на лихом коне». В полку старались подражать грозному Бате, который в кубанке, длинной шинели, был, казалось, везде.

Андриан весь день проводил на учебном поле, на плацу, в конюшне, если не был назначен в суточный наряд, караул или не разгружал уголь. Больше всего он хотел стать настоящим конником — лихим рубакой, как Батя, комэск или Рыженков. В мечтах он видел, как на рубке на полном карьере поражает клинком все мишени и как Батя, запуская руку в карман, говорит: «Молодец, по-конармейски рубишь. На орех».

Андриан полюбил горячее конное дело. Конечно, авиация, артиллерия и танки — боги войны, и они решают исход боя, но, как говорил командир эскадрона: «Кавалерия — не ездящая верхом пехота. Это подвижный род войск. Развивая успех, достигнутый танкистами, мы будем атаковать и в конном строю». Он учился воевать за Отечество так же, как восемь веков назад русские витязи. Он выедет в поле, как и те витязи, с узкой полоской отточенной стали в руке… Правда, они были в доспехах, а его сердце прикрывает только комсомольский билет. Правда, тогда враг имел луки и стрелы, а теперь — пули и снаряды. Андриан уже начал понимать, что борьба получалась совсем не такой, как ее представляли студенты-историки в веселой зеленой дубраве на Донце в первый военный день.

И мучились не дающим покоя вопросом: как же так? Почему мы отступаем, почему сдаем города, лежащие уже в самой сердцевине страны, куда со времен Наполеона не ступала вражеская нога? Само слово «отступление» не произносилось. Всякое, пусть малейшее, проявление неверия, малодушия и паники рассматривалось как трусость и немедленно пресекалось.

Хороший кавалерист рождается трудно. Упорные занятия изматывают, один уход за конем занимает ежедневно три с половиной часа. Все бегом. Шагом эскадрон ходил только в столовую. Тут над строем взмывали голоса запевал:

Вспомним-ка, ребята, годы боевые, Боевых товарищей-друзей. Удалые, смелые походы Боевой дивизии моей.

Низко, грозно и мощно раскатывался припев, хрустел под ударами тяжелых сапог песок, звенели шпоры. Андриан «рубил» шаг, как все, и чувство слитности с эскадроном грело его сердце.

Там, в степи широкой, Братская могила. А над ней — березонька одна. Мать-Отчизна в сердце сохранила Боевых героев имена.

…Солнце пригревало уже ощутимо. Одежда высохла. Пересчетов оглянулся. По дну балки через заросли купыря шел младший лейтенант Табацкий, командир взвода: за тридцать, грузноват, мешковат, что нетипично для обычно легких, сухих, подтянутых кавалерийских командиров. Табацкий до войны работал ветеринаром на конезаводе, коня понимал и любил, но кавалерийскую службу знал слабовато и был не так требователен, как Рыженков, взвод он принял перед самым походом. И «командирского» голоса у него не было.

— Ну как тут у вас? Окопались? Замаскировались?

Сверху свесилась голова Отнякина:

— Порядок! Воевать так воевать — пиши в обоз. На последнюю телегу! Как там насчет навару? А то вчера, товарищ младший лейтенант, дали супец — лапшинка за лапшинкой гоняется с дубинкой.

Пересветов попросил:

— Разрешите отлучиться. Съездить в ту рощу. Это пять-десять минут всего.

— А что такое?

— Да я, понимаете ли, прошлым летом был там с экспедицией. Ну и забыл на стоянке нож. Отличный большой складной нож — отец подарил.

Табацкий вздохнул.

— Нет, не могу разрешить. Рискованно, да и не положено.

Пересветов знал, что если Табацкого еще раз понастойчивей попросить, отпустит. Но тут издали послышалось прерывистое, как волчье завывание, нагоняющее тоску гудение авиационных моторов. Немецких моторов, это уже кавалеристы знали — наши гудели и звонче и ровней.

— Воздух! — разноголосо командовали дневальные в балке.

Халдеев деловито щелкнул затвором. Вой на западе нарастал.

— «Хейнкели», двенадцать штук, — выкрикнул нервно Отнякин, — разворачиваются над рощей, пошло-поехало!

Лошади захрапели, земля под ногами Пересветова внезапно как бы провалилась, и тут же его толкнуло вверх. С обрыва посыпалась комками земля, и только после этого донеслись тугие разрывы. Удерживая лошадей, Пересветов несколько отошел от обрывистого края к середине балки и увидел самолеты, с воем делающие виражи над степью. Роща — та самая, приютившая в прошлом году студенческую экспедицию, — была в центре разрывов.

Пересветов думал только о том, как справиться с лошадьми. Лошадь может обезуметь от страха, оборвать повод, а то потащить коновода на поводе.

Конь — чуткое животное, он улавливает состояние человека; трусить, терять самообладание нельзя ни на секунду.

Разрывы в роще прекратились, но один самолет повернул прямо к балке.

— Воздух! — завопил Отнякин.

Халдеев поднял из окопа ствол своей снайперской, пытаясь поймать в прицел переваливающийся из ровного полета в пике бомбардировщик с растопыренными, как лапы, колесами устаревшего, неубирающегося шасси.

— Брось, — крикнул Отнякин, — демаскируешь!

В этот момент от самолета отделился черный предмет, ударился о землю в полусотне шагов от кавалеристов, но взрыва не последовало. С изумлением все увидели, что это не бомба, а железное, похожее на тракторное колесо с шипами-шпорами.

— Кончен бой, перекур, — меланхолично сказал Табацкий, вытирая платком потное лицо и доставая кисет и бумагу.

Напряжение сразу спало.

Пересветов успокаивал коней. «Раньше думал: война — это сплошные взрывы, атаки, стрельба, подвиги. В общем, кино. А оказалось — учеба, работа, служба, опять работа. Вот уже трое суток ночами едем, днем стоим. И только минуты длится бой, когда летит такой шальной самолет… Впрочем, — остановил он сам себя, — все впереди. Наступать-то мы еще не начинали. Готовимся… А что-то потом будет?»

— А это что? — Табацкий указал на небольшое вздутие на ноге пересветовской кобылы.

Пересветов пожал плечами.

— Так нельзя, — Табацкий оживился, — за лошадью надо смотреть. Глаз да глаз. Особенно за кобылами — у них организм понежней. Ведь лошадь в принципе устроена точно так же, как и человек.

Комвзвода извлек из полевой сумки пинцет, ватный тампон и бутылочку с йодом. Быстро и ловко обмял нарыв, обнажил, сняв коросту, его головку, выпустил гной…

— Здорово, — вырвалось у Пересветова, — кобыла не шелохнулась даже, а она у меня строптивая.

— Так, милый-дорогой, это же мой хлеб… Я техникум кончил плюс девять лет практики. Лечить лошадей умею, ездить — так-сяк. В школе мне в первый день сказали: «Без шенкелей на конную подготовку не ходить». Я спросил, где их взять. «Хоть на складе получайте». Ну, я и поперся на склад. Там и объяснили: шенкель — внутренняя часть ноги от колена, так сколько вам надо, килограмм или два?

— Товарищ младший лейтенант, а можно вопрос? — сказал Отнякин. — Вот Пересветов пусть расскажет, что за книжечку хитрую он в переметной суме возит, нет, чтобы товарищу дать… А то раскурить бы ее.

— Зачем тебе, — спросил Андриан, — эта книга не на современном русском языке, а на древнем.

— А что это? — заинтересовался Табацкий. — Я и сам взял на фронт учебник — по специальности, конечно. Не все же время боевой устав кавалерии зубрить. И на марше бывают часы отдыха и затишья. Так что за книжка?

— Да «Слово о полку Игореве», академическое издание тридцать четвертого года. Я ведь учился на историческом. А экспедиция… Представляете, мы находимся в том самом районе, откуда русское войско начало свой бросок к морю восемь веков назад. Это было в мае 1185 года. Игорево войско пряталось в дубравах…

— Любопытно.

— Мой дед, понимаете, — заволновался вдруг Пересветов, — считал, что русские ходили за Дон, на берег Азовского моря. Отец же, напротив, полагал, что это было невозможно, исходя из скорости движения в среднем по двадцать пять километров и никак не более сорока за один переход.

— Как так? — Табацкий поднял брови. — Мы за три перехода покрыли более двухсот километров. Почему же Игорь не мог?

— Вот-вот! А отец полагал, что войско Игоря в массе было пешим. Отец был не прав, и русские действительно подошли к морю. Я разошелся с отцом принципиально, только… дело вот в чем…

Табацкий, втаптывая окурок в землю, перебил:

— Ладно, потом доскажете. Кончен перекур.

Он ушел, а Андриан прислонил голову к лошади, машинально гладил ее морду и думал об отце. Пять раз он посылал письма в Москву; последнее, в конце 1941 года, вернулось с пометкой: «Адресат выбыл».

Что с отцом? Эвакуирован? Почему не пишет? Или тоже на фронте, но… в его возрасте, с его болезнями?..

* * *

Предстоящее наше наступление без труда угадывалось по многим красноречивым признакам. И не особо наметанный глаз в свете луны различал на обочинах дороги не затоптанные еще рубчатые широкие следы танков. Справа и слева на позициях под маскировочными сетями просматривались толстые стволы мощных пушек. На ходу дымили полевые кухни. Шли длинные, позвякивающие котелками, серые колонны пехоты. Эскадрон все чаще обгонял их по мере приближения к передовой. Верхами и на пятнистых «эмках» метались связные и порученцы, разыскивая нужные штабы. В балках глухо ворчали моторы.

Ровно шла кобыла Машка, качался в седле боец Пересветов. Последний ночной переход кавалерии был короче предыдущих, а отдых продолжительнее. Срок, выхода полка в исходный район для наступления был назначен с некоторым запасом, как говорят, «с гвардейским зазором». Но полк пришел точно по приказу, за двадцать часов до времени «Ч».

Накануне наступления овес выдали полной мерой, по четыре с половиной килограмма на голову, и теперь пересветовская Машка удовлетворенно похрапывала. Официальная кличка у нее была, вообще-то, Рапсодия, но кавалеристы пользовались своими, более привычными именами. Лошади в полку все, как одна, были тридцать шестого года рождения, клички им давались все на букву «Р»: Рампа, Рашпиль, Рейсшина, Револьвер, Рубильник и так далее. Была даже — Рекомендация.

На учениях крикнет конник: «Рекомендация!» — И все смеются.

Комвзвода в манеже дает команду: «Иванов, не горбись, дай сбор Рукоятке! Вольт налево — ма-арш!» Или: «На Рогоже! Заснул, что ли?» И снова смех.

Вот и появлялись во взводах Машки, Рыжики, Бочки и Фруни.

Дневальные приволокли с кухни большие фляги-термосы, в котелки разливалась полукаша-полуборщ — сытное, на мясе и сале, вкусно пахнущее месиво. Рыженков сам, не передоверяя дело никому, выдал по сто граммов фронтовых и моршанки по три пачки на брата. Во взвод завернул чисто выбритый и пахнущий одеколоном политрук, спросил про настроение и проверил, горяч ли чай. Оставил экземпляр дивизионки «В бой за Родину» и ушел к пулеметчикам.

Отнякин, наевшись и накурившись, заговорил намеками: «Соль человека вяжет — и поест и спать ляжет. До обеда не косится, после обеда спать просится. От сна еще никто не умирал». Рыженков сурово заявил, что разрешит отдыхать только после того, как будет организовано сторожевое и непосредственное охранение, и тем, у кого он лично найдет оружие и снаряжение в полном порядке.

Доставая протирку, шомпол и ветошь, очищая от кострики паклю для чистки карабина, Андриан успел пробежать глазами напечатанную на желтой грубой бумаге в половину обычного газетного листа дивизионку.

Его поразила маленькая заметка, начинавшаяся словами:

«Красноармеец, помни: ты сражаешься в тех местах, где восемь веков назад русские воины под командованием князя Игоря показали высочайший пример воинской доблести и отваги. Будь достоин славы своих далеких предков…»

Далее со ссылкой на центральную печать сообщалось, что «Слово о полку Игореве» будет переиздано массовым тиражом для раздачи бойцам действующей армии.

И опять Пересветовым овладело чувство причастности к великой истории его народа. Помнится, доцент Павликов говорил, что во время гражданской войны, в голодные годы, было вновь издано «Слово». Значит, нужно оно, значит, живо, и история продолжается.

Почистив карабин, Пересветов пошел к полевой коновязи, чтобы проведать лошадь. Машка сегодня была необычно нервна и возбуждена. От старых кавалеристов Пересветов наслушался множество баек и былей об интуиции лошадей, о том, что кобыла чует близкий бой. Значит, скоро: ночью, вечером или ранним утром, да, не позже завтрашнего утра наступит время «Ч», момент атаки. Нужно отдохнуть перед первым настоящим крупным боем. Пересветов улегся на попону. Прежде чем заснуть, с полчаса вспоминал недавние дни…

Утонувший в степном мареве хуторок — беленькие хатки, лохматые крыши. Под ногами вертелись куры, собаки, свиньи. На стук копыт явились босые ребятишки, несколько казачек и старый-престарый дед. Кто-то, не разобравшись, выкрикнул паническое: «Немец наступает». Разъезд остановился.

Увидев звезды на фуражках, мальчишки успокоились, восхищенно рассматривали стройных, подтянутых верховых лошадей, оружие, шпоры, предлагали конникам передохнуть, попить студеной водицы.

Пожилая казачка спросила:

— Сынки, устоите — либо под немца будете нас отдавать? Вон государством вам все дадено — и сабли, и ружья. Неужто не остановите его? Куда едете-то, а? Когда кончите отступать?

Хмурились солдаты, отворачивались, прятали глаза.

Сипло и немощно кричал дед со слезящимися глазами в засаленной до черных залысин казачьей фуражке:

— Цыц! Дура баба, разве рядовой могет про то знать? Военная тайна! Казачки, кони у вас добрые, а что же пик-то нету? Как же воевать?

— Сейчас, дед, самолеты воюют, танки. А пика у нас одна на эскадрон. Флажок треугольный на ней, — ответил Халдеев.

— Эх, казачок, люди воюют, а не танки. Мы, бывало, в турецкую-то войну как пойдем наметом, да в пики… Мне бы скинуть время, лет полета, тогда-то я был лихой…

Молча стояла красивая казачка — гордо посаженная на высокой и сильной шее голова, жесткие черные волосы, кожа смугловатая, губы алые. Отнякин, на что тюфяк, как увидел молодку, чуть из седла не выпал. А та вдруг дернула подбородком и обожгла взглядом Пересветова.

— Казачок, — позвала полным, чуть сорванным на вольном воздухе голосом, — казачок, заезжай молочка выпить.

Пересветов смутился. В школе он, конечно, влюблялся, как того требовал возраст, но никто об этом не знал. Отболев полудетской любовью, как неизбежной корью, начал учиться всерьез: на сверстниц смотрел как на «хромающих» по литературе или по истории учениц. И все. История, другие науки, армия… В увольнение из полка он не ходил — уставал так, что добраться бы только до койки. А сейчас… Андриан и сам не понял, как повернул коня, словно к себе домой. Было вареное кислое молоко с коричневой корочкой, холодное и густое, а потом — звезды в глазах… белый туман цветущих вишен и уплывающий хуторок…

* * *

В ночь перед наступлением, в двадцать три часа, прозвучала тревога. Были дополучены патроны и гранаты. До боя оставались считанные часы. Подъехало, судя по особым интонациям баса, высокое начальство, возможно, сам командир дивизии.

— Личный состав накормлен? Фронтовые выданы всем? — напористо звучал его бас в темноте. — Как настроение, хлопцы: дадим немцам прикурить?

— Воевать так воевать! — рявкнул кто-то. — Ждем команды — и вперед за орденами!

— Добро, — щелкнула дверца, мотор заурчал, и эмка уехала, оставив запах хорошего бензина.

В ноль часов тридцать минут кавалерийский полк прервал ставшее за несколько дней похода привычным движение в одном — западном — направлении и круто повернул на юг. Перешли вброд Северский Донец. За Донцом полк разделился на эскадронные колонны. С юга совсем отчетливо донеслись звуки редкой ночной перестрелки. Конница остановилась. Эскадроны были рассыпаны по балкам во втором эшелоне. Подготовленная к наступлению группировка наших войск фронтом была обращена на юг и далее на юго-восток, в сторону Азовского моря. В случае успеха удар мог привести к окружению войск всего правого фланга группы немецко-фашистских армий «Юг».

ГЛАВА V

Была глубокая ночь. Майская ночь, короткая. Спешенные бойцы ушли вперед, коноводы с лошадьми остались в балке. Каждый держал не три, как обычно, а шесть лошадей.

С шипением полетели сигнальные ракеты, оставляя за собой белесые зигзаги, тяжело ухнуло раз и другой, а потом пушечные удары слились в сплошной рев. Лошади в беспокойстве задвигали ушами, натягивая поводья.

Десять минут длилась артподготовка. Наконец, немцы опомнились и открыли ответный огонь. В светлеющем небе вспыхивали белые огни. Земля дрожала от сокрушительных ударов.

Пересветов стоял, сдерживая вырывающихся коней. Немцы начали бить по вторым эшелонам и резервам. Близко от коноводов четвертого взвода рвануло.

Андриан увидел летящий снаряд, может быть, его тень. Но взрыва не услышал.

Просто показалось, что плеснуло в лицо чем-то горячим и упругим, зазвенело в ушах, и тут же все стихло…

Занялось утро, а над горизонтом низко плыла длинная тяжелая сизая туча, закрывая солнце. Когда Андриан очнулся, ему показалось, что воздух словно стал плотней, трава поднялась выше. И, кроме него, в балке никого не было. Густая трава вдруг подозрительно заколыхалась, Андриан насторожился и, удерживая лошадей, левой рукой, правой начал тянуть из-за спины карабин. Но в траве мелькнула знакомая отнякинская физиономия — только почему-то обычно короткие белые волосы его длинными прядями закрывали лицо.

Сзади раздался тихий вибрирующий свист, и на плечи Пересветова упала черная петля, аркан натянулся, в глазах стало темнеть. Андриан выпустил из рук поводья и, теряя сознание, навзничь рухнул в траву…

Потом он услышал глухие, будто сквозь вату, голоса; попытался открыть глаза, но ничего не получалось — мешала мучительная дрема, полузабытье. Наконец он с трудом разлепил веки и смутно увидел озабоченное лицо Отнякина и Халдеева, которые почему-то были одеты не по форме: вместо гимнастерок — свободные холщовые рубахи неопределенного цвета, вместо синих шаровар — такие же портки, заправленные в мягкие, на тонкой подошве и почти без каблука кожаные сапоги, а грубые армейские «кирзачи» исчезли.

— Очнулся, вражий сын, — как будто нараспев, сказал Отнякин, — ну, сказывай, где вежи половецкие?

— Снимите с него путы и поставьте перед лицом моим, — раздался властный голос, похожий на голос Рыженкова, с каким-то странным произношением.

«Брежу я, что ли?» — подумал Пересветов. Поддерживаемый с двух сторон, стоял он в поле у подножия невысокого, но крутого кургана с каменной бабой наверху, а прямо перед ним, в двух шагах, стоял Рыженков в блестящем, с позолотой, шишаке, в кольчуге, с прямым мечом на поясе — словом, в боевых доспехах знатного воина. Только сержант был брит, а этот воин оброс малоухоженной бородой. Ледяной взгляд его был грозен.

— Кто таков? — спросил Рыженков.

— Товарищи, что такое? Кончайте шутить — нашли, в самом деле, время, — сказал Пересветов и тут же согнулся от боли — так хватил его по плечу тяжелой плетью Отнякин.

— Тебя князь Игорь Святославович не о том спросил! — прогудел Отнякин и выругался.

Не своим голосом что-то выкрикнул Пересветов и со злобой ударил обидчика кулаком по пухлой скуле.

Тот выхватил из-за голенища длинный, остро отточенный нож, отвел руку для удара.

— Княже, дозволь! Мы другого «языка» приведем!

Рыженков-князь внимательно всмотрелся в помятого, взъерошенного Пересветова, и какая-то мысль промелькнула в его серых красивых глазах.

— Ступайте оба, Чурило и Швец. Спаси вас бог за службу честную.

Те молча поклонились и беззвучно исчезли.

«Так вот в чем дело, — застучало в голове Пересветова. — Это не маскарад… Я попал в двенадцатый век?.. Машина времени… Но ведь никакой машины не было, только лошади, шашка да карабин… Бывают же чудеса. Наука многого еще не знает. Обнаружили же недавно магнитные аномалии, почему бы не быть где-то и временны́м?»

— Ты не половчин, — уверенно сказал князь, — и ты не грек. На варяга не похож. И не болгарин, не немец… Из угорского края? Нет.

Князь нагнулся и поднял лежащее у его ног оружие Пересветова, Клинок был обнажен, ножны валялись тут же, на траве.

— Что это? — указательный палец лег на выбитую по обуху надпись «Златорфабр, 1941».

— Златоустовская оружейная фабрика, тысяча девятьсот сорок первый год. Понимаете, двадцатый век, а не седьмое тысячелетие от сотворения мира, как у вас. А Златоуст — город, где оружие делают, назван в честь Иоанна Златоуста, автора известных исторических сказаний…

— Кто ты есть? — впился в Пересветова князь своим удивительным взором так, что тому стало не по себе, и потянул из ножен меч.

— Воин, — с достоинством сказал Пересветов, — мы тоже воюем здесь, в степи…

Князь поднял меч и резко опустил его на лезвие златоустовского кинжала, потом протянул оружие Пересветову:

— Гляди, какая зазубрина! А на моем харалужном и следа нет. Как же вы бьетесь в сечах?

— Князь, ты веришь, что я попал сюда из двадцатого века?

— Верю во всемогущего бога, а более того верю глазам своим, ни у нас, ни за морем такого оружия нет… — Князь взял карабин, попытался открыть затвор.

Пересветов взял карабин, оттянул и повернул вправо тугую пуговку затвора и поставил его на боевой взвод.

Князь показал на вершину кургана:

— Смотри: там каменная баба, а рядом валяется валун. Валун тот не больше человеческой головы, а я стрелу мимо не пущу. Ну, сможешь ты попасть?

До каменной бабы было не меньше пятидесяти метров. Пересветов сказал, поднимая карабин:

— Князь, сейчас будет гром. Приготовься и смотри. Стреляю!

Выстрел и самому Пересветову показался пушечным — больно стало ушам, зазвенело в голове. Веером брызнули каменные осколки. Князь побледнел.

— Добро. Лучше лука. Скажи мне, человек из двадцатого века, что ты знаешь о моем походе. Или народ не хранит память о нас?

— Князь, — спросил Пересветов, — мне, нам нужно знать, как было дело, почему ты не пошел в поле со Святославом? Нам важно знать…

— Смотри: вот плакун-трава. Это слезы богородицы. Может, степные травы донесут до потомков и нашу слезу и нашу кровь… — ответил Игорь.

Раздался звук натягивающейся струны, потом струна лопнула, низко загудел колокол, и земля стала крениться, вставать стеной.

* * *

…В голове Пересветова еще гудел колокол, когда перед ним из пыльной мути возникло лицо Рыженкова, — старшего сержанта комэск оставил командовать коноводами.

— Жив? Тут около тебя так рвануло, думал, накрылся вместе с лошадьми. Смотрю — лошади целы… Вставай, чего сидеть. Так, крови нигде нет. Порядок!

Пересветов встал так быстро, как только мог, и торопливо, сбиваясь, заговорил:

— Товарищ старший сержант, если случится, что я в этом наступлении погибну, а вы останетесь живы, вам нужно будет написать в Москву моему отцу. А о чем — я сейчас расскажу. Я побывал только что в двенадцатом веке…

— Ты что, бредишь, Пересветов? Тебя оглушило, вон воронка еще дымится. Ты контужен, очнись, скоро нам в наступление идти. Глотни воды, солнце палит вовсю, а будет еще жарче.

— Нет воды.

— Как так?! Воду подвозили, старшина Шестикрылов обкричался: «Напоить лошадей, залить воду по флягам».

— Понимаете, кобыла моя очень пить хотела. Я отдал всю воду ей.

— Эх, интеллигенция, — сказал с напускной досадой Рыженков, снимая с ремня зеленую округлую флягу. — На, пей!

На вершине кургана зашевелился оставленный Рыженковым наблюдатель — «махала».

— По ко-о-н-я-ям! — закричал Рыженков и озабоченно спросил Пересветова: — У тебя голова как? И вообще, вести лошадей сможешь?

— Ничего, справлюсь. Князь рассказал мне…

— Кто знает, что будет через минуту. Тут не до истории, у нас своя история будет сейчас.

Пересветов с трудом сел на свою Рапсодию, или Машку, разобрал повод. В голове шумело, голос Рыженкова доносился издалека.

— Колонну… мно-ой… ма-а-а-арш…

ГЛАВА VI

Двести лошадей без всадников и конников, вытягиваясь повзводно, пошли вдоль балки — сначала шагом, а потом рысью. Раздалась плотная дробь копыт о землю, зазвенели пустые стремена. Впереди слышались стрельба и глухие взрывы.

Обогнув древний курган, коноводы с лошадьми пересекли мелкие, вырытые наспех окопы. И двинулись в проход, сделанный саперами в минных и проволочных заграждениях.

Пересветов видел, как перед заграждениями лежали неприметными бугорками, как бы вжавшись в землю, солдаты.

За колючей проволокой, на расстоянии броска ручной гранаты, зигзагами шла первая траншея. Сплошная, глубокая, с нишами, подбрустверными блиндажами, кое-где укрепленная лозняком: немцы старательно готовились к обороне. Ближе ко второй траншее на земле лежало столько неподвижных бугорков в защитном, что у Пересветова дрогнуло сердце. В траншее споро действовали пехотинцы, мелькали стертые до блеска саперные лопатки, летела на брустверы земля, рыли ячейки для стрельбы теперь уже в другую сторону, на юг.

Стоял наш танк; танкисты в засаленных комбинезонах натягивали перебитую миной гусеницу. Один из них повернул к колонне чумазое лицо, блеснув зубами:

— Что, копытники, поехали сдавать свою «технику» на колбасу?

Рыженков поднял колонну в полевой галоп — до третьей траншеи расстояние было не менее полукилометра. Лошади разгорячились от бега и безошибочного предчувствия горячей боевой работы, начали рвать поводья. Пересветов с напряжением удерживался в седле и думал о том, как бы не захлестнуть поводом шею строптивого халдеевского коня, шедшего третьим справа. Краем глаза увидел, что невдалеке лежали две фигурки — не в защитных, а в синих кавалерийских шароварах…

Рыженков перевел колонну на рысь. Навстречу уже бежали бойцы, разбирали лошадей. Пересветов повернул свою шестерку.

Подскочил потный и пыльный, в распахнутой гимнастерке Халдеев:

— Выбили все же их из траншеи! Убиты Никитин и Евлов. Одной миной накрыло.

— Остальные как?

— Табацкий ранен, но легко. В других взводах, кажись, потери больше.

Бледный Табацкий с бинтом поверх рукава вяло покрикивал:

— Разберись, разберись по отделениям.

Подъехал комэск на рослом рыжем англодончаке.

— Табацкий… Может… в тыл? Как рука?

— Ничего, я со взводом останусь.

— Смотрите. Работы… будет… много…

Комэск, маленький, поджарый, дотемна обгоревший на солнце, говорил негромко, отрывисто — так говорили многие старые кавалеристы.

— Слушайте… немцы… отвели… своих… дальше, в степь. Разведка… засекла… колонну. Мы их возьмем… но там у них… прикрывают минометы. Обойдите… со взводом… слева, этой балкой… атакуйте. Ракету… зеленого огня. А мы… с фронта. Ясно?

— Ясно. Взво-о-од!

Вперед Табацкий выслал Рыженкова с пятью бойцами. Ехали по дну балки мелкой тряской рысью, быстрее не получалось из-за кустов, ям и промоин с отвесными стенками, оставленными весенней талой водой; попадались бочаги с водой, возможно, еще пригодной для питья, по об остановке нечего было и думать. Впереди и справа била немецкая минометная батарея. Рыженков еще на ходу спешился, перебросил повод Ангелюку, а за собой поманил Пересветова:

— Полезли-ка наверх. Проползем по-над балкой, посмотрим, что и как.

Андриан понял, пополз следом. Впереди послышалась немецкая речь. Рыженков, сняв фуражку, приподнял голову над травой и тотчас опустил.

— Картина такая: шесть минометов и фрицев человек двадцать пять — тридцать. Надо атаковать!.. Подскочили мы к ним под бок только потому, что они за стрельбой нас не слышали. Отстрелялись и теперь будут отдыхать, такая у них, понимаешь, механика. По часам всё. А когда весь взвод подойдет — они его услышат, залягут, встретят огнем и положат как пить дать, положат ребят…

Пересветов повернулся к нему и обомлел: голову сержанта на фоне всходившего солнца, казалось, покрывал древний боевой шлем…

Но тут Андриан услышал громкий шепот Рыженкова:

— Тю! Как провалился! Толкаю его, толкаю, а у него глаза аж закатились. Пошли скорей, предупредим наших. Давай, давай!

…Немцы никак не ожидали атаки, да еще конной, с тыла. Кто курил, кто обтирал мины, готовя их к стрельбе, два офицера голова к голове лежали под тентом из плащ-палатки. Минометы стояли на позиции в круглых свежевырытых окопах, блестя на солнце. Дежурный пулемет был обращен стволом на север, и пулеметчик в летнем кителе с закатанными по локоть рукавами дремал, уткнув голову в руки.

Шестеро кавалеристов оказались в ста метрах от батареи. Сто метров идущая карьером строевая кавалерийская лошадь проходит за шесть секунд. Через две секунды пулеметчик очнулся и повернул пулемет навстречу атакующим. Но Ангелюк уже с седла пустил в ход своего «Дегтярева». Немец выпустил пулемет и упал лицом вниз.

Рыженков, опередив остальных на три корпуса на своем резвом ахалтекинце, бросился к офицерам. Он хищно спружинился в седле, литые богатырские плечи округлились, бледно и холодно заиграла узкая полоска стали в его руке, поданной сильно вперед, за голову коня. Первый офицер упал без звука, как мишень на рубочной полосе. Пока Рыженков разворачивал проскочившего коня, второй офицер успел вытащить из кобуры пистолет. Раздался запоздалый крик:

— Козакен! Козакен!

Пересветов на своем коне налетел на молодого немца. Взмахнул клинком, но немец успел подставить ствол винтовки. Клинок звякнул и отскочил в сторону. Пересветов лишь на мгновение растерялся и, не найдя ничего лучшего, ширнул шашкой — не так, как учили, а будто кухонным ножом, и пропорол немцу правое предплечье. Тот закричал и бросил винтовку.

Слева от Пересветова, развернувшись, Халдеев рубил фашистского фельдфебеля.

Сзади по склону балки разворачивался взвод, искорками вспыхивали на солнце клинки. Увидев подкрепление, немцы стали бросать оружие…

Рыженков, задыхаясь, отрапортовал Табацкому:

— Батарея взята. Убито четверо, в том числе один офицер, до двадцати человек взято в плен. Наши потери — один ранен, убита одна лошадь.

ГЛАВА VII

…Солнце палило уже вовсю. Конники ехали, вжимаясь в узкую полосу тени. Дорога вела на юг и вилась вдоль древних курганов. Час назад комэск собрал поредевший почти на треть эскадрон и сказал, что, как ни тяжело идти без пищи, без воды, но надо, надо идти вперед — занять высоту «96». Добровольно, кто хочет?.. Рыженков вызвался первым, а за ним потянулся почти весь взвод.

Сабельный взвод, усиленный двумя противотанковыми ружьями и станковым пулеметом, занял высоту с оплывшим конусом древнего кургана.

Теперь предстояло держать оборону на склонах кургана.

У Рыженкова была известная присказка: чем больше пота, тем меньше крови.

— Окопы на каждого — для стрельбы стоя, а между окопами — шут с ним — глубиной шестьдесят сантиметров! Давай, давай!

Взвод устал. Устал надежный Халдеев и устал здоровенный медлительный эскадронный запевала Ангелюк; и щеки Отнякина побурели и опали; устали маленький проворный коновод Микин; неистощимый весельчак ростовчанин Гвоздилкин; Касильев, Шипуля, Серов и мрачный белорус Рогалевич; перестал толковать о шашлыках, женщинах и горных орлах Георгий Амаяков. Ничто не брало, казалось, только Рыженкова — проворного, широкого в плечах, на прочных кривоватых ногах.

Пересветова, кроме усталости, донимали тошнота и головокружение. В ушах его шумело, а временами земля вставала дыбом. Лошадей он передал Микину, а сам пытался копать землю.

— Ладно, пойдем на вершину кургана, укажу сектор, будешь наблюдателем. Окоп я тебе выкопаю сам, — сказал Рыженков.

На плоской вершине кургана он вздохнул полной грудью, огляделся по сторонам. Пересветов тоже смотрел на плоскую, уходящую вдаль, перечеркнутую посадками вдоль дорог и убегающую к невидимому морю степь.

— Тихо, хорошо, — сказал Андриан.

— Тихо — плохо, — отрубил помкомвзвода. — Где соседи? Где общее наступление? Сильно сбивает на то, что наш эскадрон выскочил вперед один, а взвод — и того далее.

Уже шел пятнадцатый боевой и голодный час.

— Ну, добро. Наблюдай. В случае чего — кричи сразу. Ориентиры…

Рыженков ушел. Пересветов посмотрел на небо. Высоко над головой коршун делал круг за кругом. На юг шли курганы — зеленые холмы почти на одной слегка изогнутой линии вдоль древнего шляха. Мостик. Речка петлей охватывала высоту «96». Зеленая с голубым отливом трава, кое-где прошлогодние серые островки жухлого бурьяна… На склоне кургана звякали лопаты, поскрипывал песок. А вот Ангелюк запел. Он пел про коня, который гулял на воле, на зеленом лугу, про верный пулемет «максим», про славного командира Морозова, про дым костров на коротких привалах и про братскую могилу, что осталась далеко в степи широкой…

Роя окоп, кто-то наткнулся на хорошо сохранившийся древний шлем. Пересветов вспомнил стихи:

Безмолвен Курган одинокий, Наездник державный забыт, И тризны в пустыне широкой Никто уж ему не свершит.

Но вдруг на шляхе показались танки; послышался где-то справа вой самолетов. Пересветов закричал:

— Ориентир три, правее один палец — танки! Воздух! — и, согнувшись, бросился к окопам…

От одного самолета отделилась черная точка, и тяжелая фугаска врезалась в самую вершину кургана, откуда силой взрыва выбросило ржавые доспехи, железо, кости. Бомба попала в древнее захоронение.

Пересветов вылез из окопа, перебрался наверх. Осмотрел воронку, сел на валик земли, еще остро пахнущей тротилом.

Отсюда стали видны идущие по шляху танки. Сколько их? Пересветов не мог сосчитать, он видел только две первые машины, остальные скрывались в тучах пыли.

В страшной тревоге взбежал Рыженков, рявкнул:

— Где эскадрон?

— Стрельба там, в лощине, сзади, откуда мы шли. И танки туда идут!

— Та-ак, — Рыженков смотрел в бинокль. — Речка хоть и хилая, по колено воробью, а бережок-то для танков крутоват. Мост? Мост есть. Но что с ним делать? Уничтожать?.. А если наши пойдут? Что делать? Кто ответит за мост, когда он понадобится?

— Танки в километре, — напомнил Пересветов. Его лихорадило. — Через две минуты они подойдут к мосту. Надо решать.

Рыженков оглянулся. Из лощины выскочил всадник на гнедом коне и широким полевым галопом направился прямо к высоте. Скорее всего это был связной с приказом. Ждать? Но и ему скакать до кургана не меньше двух минут.

— А, черт! — оскалился Рыженков, приподнимаясь из скопа и выкатывая глаза, заорал во всю мочь: — Противник с фронта, взвод, к бою-ю! Амаяков, Шипуля, взять бутылки, поджечь мост!

Две пригнувшиеся фигуры на левом фланге, что был ближе к реке, вынырнули из окопа и скользнули к мосту. Танки были уже в метрах шестистах. Сухо простучал пулемет раз и другой, а в третий раз под стук выстрелов упала одна фигура, блеснул огонек, и змейками пополз неярко горящий на солнце бензин.

— Держать высоту до последнего патрона, — крикнул Рыженков.

* * *

В это время командующий сидел за маленьким дощатым столом в кирпичном полуподвале сгоревшего еще во время зимних боев дома. Был он из царских унтеров. Лихие дорожки Первой Конной вывели его в начдивы; были и срывы-сбои, и временные отстранения от должности; была учеба, разные должности и разные округа. Перед войной занял высокий пост, но был снят за «излишнюю» суровость. Растил, закалял кадры младшего комсостава, считая унтеров костяком армии, ее хребтом.

К нему подошел начальник штаба — маленький, азиатского типа, отточенным карандашом нацелился на карту, на кажущуюся путаницу синих и красных линий, на тот ее район, где черным было написано «Барвенково», «Славянск», а чуть южнее — «Миус» и «Матвеев курган».

— Поступили сведения, — бесстрастно и сухо сказал начальник штаба, вычертив на карте небольшую скобу, — что передовые отряды группировки, наносящей отвлекающий удар, достигли этой высоты.

— Молодцы кавалеристы! А что немцы?

Чувствовалось скрываемое за официальным тоном тревожное волнение.

— Противник наносит по вклинившимся в его расположение нашим частям бомбовые и штурмовые удары, предпринимает фланговые контратаки. Наша воздушная разведка выявила передвижение в этот район немецких танковых колонн, — начальник штаба облизнул сухие губы и замолчал, считая дальнейшие объяснения излишними: он успел сработаться с командующим и был уверен, что понят. Дело, конечно, было не в том, что отвлекающий, вспомогательный удар на юге сыграл свою роль и враг двинул резервы в степи за Донцом, ослабляя тем самым оборону на главном — Харьковском — направлении: это планировалось заранее и входило в замысел операции. Дело в другом — наши войска, выполнив задание и приковав к себе резервы немцев, оказались под тяжелыми ударами превосходящих сил. Теперь нужно было решать, как распорядиться своими резервами.

Собственно, предстояло выбрать одну из трех возможностей. Можно было превратить южное второстепенное направление в главное и бросить все силы сюда. Однако немцы уже стягивали в этот район войска и шансы на общий успех снижались. Можно было также отделить часть подвижных сил от ударной группировки и просто помочь ведущим в степях тяжелые бои кавалеристам. Но в этом случае уменьшалась сила главного удара. И была еще третья, последняя возможность…

Командующий всмотрелся в карту. Его глаза припомнили хоженные еще с Первой Конной дороги и особую, затягивающую силу степи, силу открытого ветрам и взглядам пространства. Через нахлест оперативных стрел из набухшей венами сети синих извилистых речек проступила одна речушка, полукольцом опоясавшая боевую высоту с отметкой «96». И командующий явственно увидел там, в степи широкой, окопы у подножия древнего кургана, и лошадей, укрытых в балочке за ним, и дымно пылающий мост, и бледные на солнце огоньки выстрелов, воронки…

Командующий имел право посылать в огонь других, знал, что без потерь войны не бывает, но в этот миг ему предстояло конкретно решать судьбу именно этих бойцов-кавалеристов, ведущих неравный бой там, в степи. Он хотел бы всей душой послать помощь, но был май сорок второго, и на каждую тысячу бойцов имелось у командующего всего по полтанка.

Еще генерал подумал в этот миг о том, что бывают ничтожные победы, бывают и блестящие неудачи, бывают победы не оружия, но духа и что победы и жертвы, громкие дела и неудачи — звенья бесконечной цепи битв. Командующий поднял покрасневшие глаза от карты и встретился с взглядом своего боевого товарища.

— Танковый кулак я распылять не дам, — на слове «распылять» голос у него сорвался.

ГЛАВА VIII

Один танк горел в степи на дороге, второй чадил у берега речки — его подбили бронебойщики, когда он пытался найти место для спуска и переправы. Догорал мост, подожженный в начале боя Амаяковым. Сам Амаяков, раненный в живот, доживал последние минуты в разбитом, развороченном, затянутом гарью и пылью окопе.

Пять немецких танков подошли к обрыву над рекой и методично, выстрел за выстрелом, подавляли курган — высоту «96». Уже засыпаны были оба противотанковых ружья. Лежал убитый пулей в голову Ангелюк, уткнувшись в расщепленный приклад своего пулемета. Умер от ран Касильев, убиты Серов, Рогалевич и Дубак.

Дважды в этот день контуженный и иссеченный множеством мелких осколков, лежал наспех перевязанный Пересветов, и не было никакой возможности отправить его в тыл — и впереди, и сзади, кругом шел бой.

Лошади частью были перебиты, частью разбежались.

Оставшиеся в живых защитники высоты «96» не давали немецким солдатам подготовить пологий съезд для танков рядом с мостом. Едва те поднимались в рост, хлопала снайперская Халдеева, а Халдеев со злобной радостью кричал:

— Еще один! У-у, я вам еще покажу!

Стреляли Рыженков и Отнякин.

Пересветову показалось, в его руку, выше локтя, впилась острая половецкая стрела. А на солнце медленно наплывала черная тень. Он поднимал слабую руку, куда-то показывал:

— Вот уже близко, близко море… Он дошел до него… Еще немного… Кто это?.. Старик? Это Кончак, хитрый Кончак… Холодно… Почему старик исчез, превратился в петуха кованого, серебряного…

В больной, контуженой голове истомленного Пересветова — то грозный гул, как будто море бьет в берег, то полная путаница и неразбериха, и перед глазами вспыхивают и плывут цветные круги. Сквозь розовую пелену он увидел Отнякина, его белесые лохмы и услышал:

— Слышь, студент, ухожу к половцам. Только молчок!

— Как к половцам? Отнякин, что ты? Куда?

— Как куда — через реку Тор, путь известный, еще прадеды так и назвали — торный путь, проторенный. Да что ты меня Отнякиным все кличешь — Чурило я. Я ухожу, чтобы на белом свете еще пожить. Мало я еще пожил.

— Так ты просто трус, — хотел, сказать и не мог Пересветов.

— Сказал — жить хочу! — Отнякин-Чурило цокнул языком и провел ладонью поперек горла. — Вот и выходит, что маленькому человеку, куда ни кинь, всюду клин… Нет, бежать, бежать в степь…

— Стой, Чурило! Ты хочешь жизнь купить!.. Нет, Чурило, ты не уйдешь! — Пересветов положил руку на латунную головку шашки и повернулся всем телом к Отнякину. Увидел перед собой испуганные, круглые глаза Отнякина.

— Товарищ старший сержант, — кричал тот, — студент наш спятил совсем: меня Чурилой какой-то обзывает, чего-то грозится, куда-то не пускает, за шашку хватается!

Рыженков махнул рукой: мол, не приставай к человеку — и продолжал стрелять.

Отнякин, весь в пыли, с закопченным лицом, отбросил карабин с открытым затвором, присел на землю и повел кругом злым и затравленным взглядом.

— Все, отстрелялся.

Рыженков обернулся:

— Почему оружие бросил?

— А-а, — махнул рукой Отнякин, — все равно погибать…

— Забери патроны у Пересветова, у него, должно, остались.

Со стороны речки, на которой были немцы, блеснул жестяной мегафонный раструб, донеслось по-русски и чисто, без всякого акцента:

— Эй, на кургане! Братва, кончай дурака валять и сдавайся! Вас не тронут, будет вода и жратва! Вот я сдался — и жив!

Отнякин поднял глаза, в них зашевелилась дикая, сумасшедшая надежда.

— Давайте пойдем, а? Может, не убьют, а? Мы ж и так и так уже сделать ничего не можем — погиб взвод, и мы все погибнем…

На той стороне как бы услышали Отнякина, жестяной голос надсаживался насмешливо:

— Братва, все равно сделать вы ничего не можете.

Рыженков выстрелил навскидку.

— У меня один патрон остался, а у Пересветова я уже смотрел — он все расстрелял…

Рядом разорвался снаряд — и Халдеев, охнув, упал на дно окопа.

Взрыв будто вывел из шока Пересветова, он приподнял голову, посмотрел осмысленно.

— Вам нужно уходить, сержант — слабым голосом сказал Андриан, — нужно, товарищи…

— Бредит, — протерев кое-как глаза, вздохнул Рыженков.

— Идите, пробивайтесь… сержант, князь…

Кавалеристы решили, что Пересветов не совсем в себе, но вот он широко открыл глаза и в упор посмотрел на Рыженкова:

— Зачем сняли шлем? Наденьте, наденьте!

Рыженков поднял валяющийся рядом старинный шишак.

— Он еще утром контужен был, — сказал Рыженков, — все ему двенадцатый век мерещится, князь Игорь… А каска и впрямь будто по мне кована.

Пересветов увидел помкомвзвода в шишаке и улыбнулся…

Тут снова немецкий снаряд ударил в бруствер, взлетела земля, и Андриана не стало. Из-за речки донесся ров моторов и перестук танковых гусениц.

Старший сержант видел, как головной танк медленно сполз к речке, переваливаясь через наспех сделанный съезд.

Рыженков выскочил из воронки, как был, в шлеме. Немцы увидели его.

— Рус, сдавайс! — крикнул один из них.

Рыженков скачками кинулся в сторону — туда, где в изгибе речного русла тянулся черный дым.

Сзади выстрелили. Пуля цвиркнула косо по шлему. Еще выстрел. Рыженков скатился с крутого берега к реке и увидел своего солового с волочащимся по земле поводом.

* * *

…В бешеном беге и грохоте копыт промчалось по задымленной степи видение — всадник в высоком шлеме. Подвернулся на дороге немецкий солдат, поднял автомат. Но коротко и зло вспыхнуло на клинке солнце. А конь мчал, быстро уменьшаясь, и скоро растаял в размытой дымами дали, унося необыкновенного всадника…

ЭПИЛОГ

Ехали по широкому полю кавалеристы. Ехал впереди будто сызмальства посаженный на коня и выросший на седле капитан — так строга и вместе свободна была посадка; тихо позвякивали награды на его груди. Ехал рядом худенький курсант-стажер в зеленой, еще не выгоревшей, гимнастерке с синими погонами, обшитыми по краю золотистыми полосками. Курсант поглядывал на ордена, на гвардейский значок и старался выгнуть грудь так, чтобы казалась она могучей, литой.

Курганы выламывали ровную линию горизонта, отмечая древний степной путь своими оползшими конусами, кони поднимали желтую легкую пыль, которая припорашивала придорожные травы. Высоко в небе кружил коршун.

Посматривал капитан вперед, по сторонам, даже вверх и назад посматривал он, будто что-то тревожило его, будто он чего-то ждал. Но все было спокойно, безмятежно в степи. Было спокойно, а потом вдруг сразу изменилась сила света солнца, потянуло холодным ветром. Показался грузный курган с косо срезанной вершиной.

Капитан дал знак продолжать движение прямо к мосту через узкую речушку, а сам вместе с курсантом свернул к кургану. Добрый соловый конь капитана нервно фыркнул. Капитан спешился, не снимая с шеи коня повода; конь пошел за ним, как собака, чуть подталкивая носом в плечо. Курсант тоже спешился, но повод взял в руку.

Бок кургана был неровен, изрыт, густо порос степными буйными травами. Приходилось идти осторожно, чтобы не оступиться. В одном месте капитан предупредил курсанта:

— Осторожнее, там под ногами ружье бронебойное может оказаться.

И действительно, ржавый длинный предмет прятался в траве, — курсант шевельнул его, вытащил из земли и удивленно уставился на капитана:

— Товарищ капитан, это не ружье, это же старинный меч. Я в музее такие видал.

В глазах капитана вспыхнул и тут же погас огонек, он уверенно сказал:

— Нет, это то место… А, вот оно!

Из земли торчал тонкий стальной ствол.

— Да, это то место, — повторил капитан и огляделся, — здесь они лежат…

— Кто? — несмело спросил курсант.

— Люди… Вот здесь, здесь и вон там. Там, где трава зеленее, там лежит человек.

— Так, товарищ капитан, здесь трава везде зеленая…

— В том-то и дело.

Капитан сделал несколько осторожных шагов к вершине кургана, обернулся, показывая на полузасыпанную яму, произнес:

— Здесь лежит один… студент московский. Все про войну с половцами рассказывал, беспокоился, что не разыщут место, где русские полки погибли. Он что-то открыл, знал историю, просил запомнить, передать…

— И вы запомнили? — после минутного молчания решился спросить курсант.

— Да где там. Не то было время. Да он, похоже, бредил — ранен был. Меня часто за князя принимал… Все искал Каялу. Мы его не всегда понимали. Увлеченный был человек…

Анатолий Кузьмичев НОЧНАЯ ПРОВЕРКА Год жизни и службы лейтенанта Александра Игнатьева, описанный им самим Повесть

Печатается с сокращениями

ПРЕДСТАВЛЯЮСЬ ПО СЛУЧАЮ

…Под крылом самолета о чем-то поет Зеленое море тайги.

Меня буквально измотал этот игривый мотивчик. Я никак не мог от него отвязаться: слова повторял про себя почти бессознательно и так же почти бессознательно, наверняка раздражая соседа, пристукивал в такт левой ногой:

Под крылом самолета о чем-то поет…

Не было! Никакой тайги не было под крылом самолета! Были только сплошные, освещенные солнцем облака, похожие сверху на бесконечную отару белых баранов, — над ними, казалось, совершенно неподвижно висел наш не очень-то быстроходный, но достаточно шумный «Антоша» — Ан-24.

Посадка по расписанию предстояла через полтора часа — в населенном пункте, где размещался штаб полка. А уж оттуда мне надо будет добираться дальше — на «точку». Или вертолетом или катером — так, по крайней мере, проинформировали меня толкавшиеся в штабе всезнающие старожилы. «Точки» наши (раскрою секрет — зенитные ракетные дивизионы) — в лесу, вдали от больших дорог и селений, и у каждой из них, выражаясь современным языком, практически автономная система жизнеобеспечения.

Мы прилетели на место точно по расписанию — в тринадцать тридцать пять местного времени, и примерно через час (добирался двумя автобусами) я уже подходил к проходной военного городка, о котором здесь, как я понял, знал каждый мальчишка.

Формальности в проходной были выполнены строго, но быстро. Дежурный сержант проверил мои документы, доложил кому-то по телефону, потом сказал в трубку: «Есть!» — и повернулся ко мне.

— Проходите, товарищ лейтенант. — Он вывел меня внутрь городка и показал на длинное двухэтажное строение: — За углом первая дверь.

В комнате, куда я вошел, сидели трое: слева — за электрической «Оптимой» — старшина, сверхсрочник, на диванчике справа очень моложавый, но с сединой на висках майор и прямо за письменным столом — тоже майор. Судя по диспозиции, он и был тут главным.

— Товарищ майор! Лейтенант Игнатьев…

— Весьма рад, — как-то очень уж по-граждански сказал майор, когда я доложил, что я, лейтенант Игнатьев, прибыл к ним в часть для прохождения службы. — О вашем прибытии уведомлен. Направляетесь в дивизион подполковника Мельникова. — Он кивнул в сторону майора, сидевшего на диване: — Познакомьтесь. Заместитель командира дивизиона по политической части майор Колодяжный Виктор Александрович.

Я повернулся к поднявшемуся с дивана Колодяжному, сдвинул каблуки, вскинул руку к козырьку своей новенькой фуражки.

— Александр Иванович? — спросил Колодяжный. — Правильно?

— Так точно.

— Ну и отлично! — Темные глаза майора глядели на меня в упор, и кажется, в них было немного добродушной усмешки. — Отлично, отлично! — повторил он. — Мы всегда рады новому пополнению. Я приезжал сюда по делам, узнал, что вы сегодня прибываете, ну и решил подождать…

— Спасибо, товарищ майор.

— Не за что, лейтенант. Обычное дело. Так что если у товарищей из штаба к вам больше ничего нет, то будем двигаться.

— Я готов, товарищ майор.

Майор за столом сказал:

— Правильно, двигайтесь. — Он протянул мне бумажку: — Вот предписание, а сейчас дадим телефонограмму для порядка. Вопросов нема?

— Нет.

— Тогда счастливого плавания!

Да — мы шли по реке на самой обыкновенной моторной лодке. Вверх по течению, против расходившейся, свинцово-тяжелой на взгляд волны. Лодку вел молоденький солдат — ловкий, серьезно-деловой, краснощекий. Было ветрено, навстречу нам, похожая на снежные заряды, шквалом била иногда холодная, просвеченная солнцем водяная пыль, лодку крепко покачивало — она словно перепрыгивала с волны на волну, и Колодяжный, видно, жалея меня, знаком приказал мотористу малость сбросить обороты.

«Начинаются дни золотые!» — думал я, осматриваясь и стараясь почему-то отмечать не то, что здесь было хорошо, а то, что было плохо: встречный ветер, рваные, стремительные облака над угрожающе синей рекой, дикий лес по обоим ее берегам, мрачное выражение лица сидевшего на корме солдата, изучающий меня майор Колодяжный. А ведь на самом-то деле (это мне пришло в голову уже потом), а ведь на самом-то деле здесь все было очень красиво: реки такой силы и такой ширины я никогда в жизни еще не видел, влажный речной ветер был без единой пылинки, чист и свеж, леса по берегам — величественны и нетронуты. И солдат-рулевой не был мрачен — просто он сосредоточенно и добросовестно делал свое дело. А майор Колодяжный, сидевший напротив меня, не подозрительно, не упрямо-изучающе присматривался ко мне, а вполне дружелюбно и, наверно, прекрасно понимал, о чем я думаю.

— Вы женаты? — спросил он, нащупывая в кармане сигареты.

— Пока нет.

— Что ж, это, с одной стороны, хорошо, с другой — все-таки плохо… — В подробности замполит дивизиона вдаваться не стал, но было не так уж трудно догадаться, что именно имел он в виду — наверняка и трудности с жильем и опасения, как бы я не вздумал, как говорится, «пошаливать». — Комсомолец?

— Кандидат в члены партии.

— О! Это совсем отлично! У нас каждый коммунист на вес золота. Отлично, отлично! А как насчет спорта?

— Первый разряд — пулевая стрельба и шахматы, второй — самбо.

Вышло это, по-моему, немножко хвастливо, но ведь из песни слова не выкинешь: у меня действительно были разряды и по пулевой стрельбе, и по самбо, и по шахматам.

— Н-ну, брат! — очень довольно протянул замполит. — Будем считать, что нам крупно повезло. — И, заметив мою улыбку, добавил: — Говорю вполне серьезно. Со спортсменами-разрядниками у нас не очень. Это хорошо, что вы такой разносторонний человек… А еще один вопрос можно?

— Пожалуйста, товарищ майор.

— С охотой к нам едете?

Я пожал плечами и решил быть откровенным:

— Служить где-то надо.

— Надо, — кивнул замполит. — Это верно: служить надо. И, как говорится, не за страх, а за совесть.

Минут через сорок мы были на месте. Лодка подошла к добротно сооруженному бревенчатому причалу на просмоленных сваях, солдат-рулевой выключил мотору замполит успел выбраться на причал первым, принял у меня чемоданы, протянул загорелую, не грубую, но очень сильную руку:

— Прошу.

Мне было как-то неловко «держаться за ручку», и я почувствовал, что чуть-чуть покраснел:

— Спасибо. Тут чепуха, я сам.

— Ну, конечно! — засмеялся Колодяжный. — Молодежь нынче оч-чень самостоятельная пошла. Держите, говорю!

Лодка качнулась, скребнув бортом по бревну, отошла от причала почти на полметра, и, если бы я не ухватился за руку замполита, бултыхаться бы мне через секунду в воде.

Нет, я не хочу возводить этот микротрагикомичный эпизод в ранг символа, но теперь, когда я «разменял» второй год офицерской службы, хочу сказать, что все время чувствовал руку майора Колодяжного — главным образом, разумеется, в переносном смысле…

От причала через голый каменистый бугор уходила в глубь темного леса тропка.

— Вот по этой тропочке, Александр Иванович, и шагом марш! — весело сказал Колодяжный. — Чемоданчик один разрешите?

Я не разрешил. Я сказал: «Извините, мне удобней, когда в двух руках», — и он не стал настаивать; я и в дальнейшем не раз убеждался, что он умеет если не читать, то с очень большим приближением угадывай чужие мысли.

— Тут у нас, конечно, и шоссе есть, и подъезды, и запасные пути, — продолжал замполит, идя чуть впереди меня, — но мы обычно, особенно летом, пользуемся рекой — приятней, да и горючего расходуется меньше. Зимой — другое дело, а сейчас — благодать.

Тропка виляла среди древнего кедровника, мимо отшлифованных дождями и ветрами камней, мимо поваленных старых деревьев, мимо замшелых пней, заросших разлапистыми, как пальмы, папоротниками.

— Рыбалка у нас отменная, — не без гордости сказал вдруг Колодяжный. — Даже зимой.

— Во время полярной ночи?

— Формально у нас тут полярной ночи не бывает, но фактически… До зимы недолго — сами все увидите. Мне, между прочим, северное сияние один раз довелось наблюдать. Картина непередаваемая! Специалисты говорят, что в наших краях это редчайшее явление. Но мы, как видите, себе устроили. — Колодяжный мотнул головой куда-то вверх: — Попросили там в порядке исключения после отлично проведенного боевого дежурства. И нашу просьбу удовлетворили.

Не знаю, как насчет северного сияния — мне его видеть пока не доводилось, а вот картина, которая минут через десять открылась передо мной, была действительно изумительной. Мы поднялись по тропке на пригорок, прошли между деревьями еще метров двести — и тут я увидел… Представьте себе небольшую поляну, всю залитую золотым светом солнца, стерегущие ее со всех сторон огромные кедры и ели и среди этих кедров и елей — чистенькие, аккуратненькие одноэтажные здания с красными крышами, спортивную площадку с полосой препятствий, дымок над кухней, здание клуба… Не военный городок, а миниатюрный дачный поселок.

— Огневой отсюда не видно, — сказал Колодяжный, когда я остановился в изумлении, — а станции, если посмотреть отсюда повнимательней…

Станции я уже увидел сам. Спецмашины стояли среди деревьев под маскировочными сетками в неглубоких капонирах и, если как следует не приглядеться, были почти неразличимы, только в одном месте поднималась над кедрами антенна.

В армии свои железные законы, основанные на общевоинских уставах вооруженных сил. Так вот, согласно одному из этих уставов, а именно Уставу внутренней службы, по прибытии в часть мне надлежало представиться командиру части, в данном случае командиру дивизиона, его заместителям, потом — командиру подразделения, то есть командиру стартовой батареи.

Вроде бы просто формальность, правую руку к виску: «Товарищ полковник (подполковник, майор, капитан)! Представляюсь по случаю…» — и так далее, как положено. Но скажу откровенно: чем больше я служу, чем больше сталкиваюсь с требованиями уставов на практике, тем чаще вспоминаю нашего училищного Пал Палыча (полковника Горбунова), который, кроме всего прочего, вел у нас курс общевоинских уставов и который любил говаривать: «Каждый устав — это сплав целесообразности, гармонии и поэзии: в них все продумано, ничего лишнего, в любой статье — определенная разумная идея и глубочайший смысл, выработанные, проверенные и закрепленные годами мирной и фронтовой службы войск… Начнете служить, товарищи будущие офицеры, — убедитесь в этом сами». Теперь я думаю: если бы не было уставной церемонии представления или прими меня тогда подполковник Мельников не так, как требует устав и как он меня принял, многое, может быть, могло бы сложиться по-другому.

Всю иерархическую лестницу от командира дивизиона до командира стартовой батареи я прошел за полчаса максимум. Дело облегчилось тем, что в кабинетике у подполковника Мельникова как раз находились все его заместители, в том числе и майор Колодяжный, а командир стартовой батареи капитан Лялько, к которому я пошел потом, только что закончил занятия с командирами расчетов и сидел у себя в канцелярии.

Древняя армейская истина гласит: командир не невеста, его не выбирают (между прочим, как и родителей, и сходство это весьма символично), но, несмотря на это, подполковник Мельников мне понравился.

Когда я вошел в его кабинет, я сразу почувствовал, что сделал это не вовремя: у командира дивизиона шло какое-то деловое совещание. Неловко сейчас говорить, по я тогда подумал, что он меня турнет. Отступать же было поздно. Я громче, чем требовалось, щелкнул каблуками:

— Товарищ подполковник! Лейтенант Игнатьев…

Нет, он меня не турнул — совсем наоборот: поднялся, выслушал мой доклад, потом вышел из-за стола, протянул руку:

— Рад вашему прибытию. Телефонограмма была, так что порядок. Взвод принимайте завтра у прапорщика Гущина. Сегодня отдохните с дороги и осмотритесь. Относительно жилья, поскольку вы холостяк, — офицерское общежитие. — Мельников вернулся к столу, приоткрыл лежавшую там папочку. — Дом два, комната тоже два. Там три койки. Одна — ваша. Дежурный даст провожатого — на всякий случай: заблудиться тут невозможно. Если только в тайгу свернуть. Кстати, майор Колодяжный доложил мне, что вы спортсмен, шахматист. Это очень хорошо. Думаю, что служба у вас пойдет нормально.

Скрывать не буду: такая встреча меня обрадовала и ободрила.

Понравился мне командир дивизиона и внешне. Мы, лейтенанты, только что выпущенные из училища, иногда думаем, что подполковник не может быть не солидным как в смысле возраста, так за редким исключением… э-э… и в смысле фигуры. Валерий Федорович Мельников полностью опроверг эту, казалось бы, аксиому. На вид он был, может быть, всего лет на пять старше меня, и, как выяснилось потом, ошибся я ненамного: подполковнику Мельникову шел только тридцатый, а звание свое он получил досрочно — за успешное испытание и освоение комплекса, которым был теперь вооружен дивизион. Рост — средний, черноволос, чернобров, на смуглых щеках румянец никогда не курившего человека. А на тужурке слева — первая в ряду — вишневая, с серой полосой посередине планка ордена Красной Звезды. Это тоже что-нибудь да значило!

О заместителе командира дивизиона по политчасти я уже говорил и о своем отношении к нему тоже, остальным заместителям подполковника Мельникова я представился, по существу, ради формальности, потому что по службе потом мы сталкивались очень редко. Но и они показались мне людьми деловыми, прямыми и объективными. А мой непосредственный начальник — командир стартовой батареи капитан Лялько Григорий Иванович, также обладавший всеми этими достоинствами, ошарашил меня своими лихими, почти буденновскими усами. А когда в разговоре выяснилось, что он кончил наше училище только семь лет назад, еще до назначения туда моего отца, я вообще пришел в телячий восторг и — стыдно сказать — даже чуть не прослезился. Начали вспоминать — и пошло-поехало!

— Хорошее времечко было, лейтенант, — курсантская наша молодость. Как годы студенчества, наверно. А служба началась, и пошли текучка, планы, цифирь — когда надо и когда не надо. Ей-богу, сказали б сейчас — снова в училище, вернулся бы не раздумывая, а если б еще и годы сбросить… Э! Фантастика! Надо как-нибудь съездить туда, по дороге в отпуск завернуть — все-таки альма-матер…

Мне тоже вдруг захотелось обратно в училище, хотя и расстался я с ним совсем недавно. Я уже не глядел на командира батареи — я смотрел перед собой в широкое окошко канцелярии и видел далекую курсантскую казарму, наши койки, наш сад, который посадили курсанты первого послевоенного набора (тогда училище было артиллерийским) и который считался сейчас лучшим в городе, наш большой бассейн у фонтана — там плавали караси, вспоминал наши классы, занятия, летние лагеря, учения, учебно-боевые стрельбы на полигоне…

Все тогда вспомнил, и за всем этим, точнее, на фоне всего этого — Рина, серые удивительные глаза, тяжелые золотые косы…

Лялько сказал, что дела лучше начинать завтра с утра, а сегодня рекомендовал отобедать в офицерской столовой и отдыхать.

Солдат из штабных ждал меня на улице, сидя на скамейке и покуривая в кулак сигарету. Он вскочил, когда я вышел от Лялько, бросил окурок в урну и стал ждать моих приказаний.

— Ну, идемте, — сказал я. — Показывайте, где тут у вас дом два.

Домик находился, разумеется, в жилой части городка, за проходной, прямо у леса. Крылечко под навесом, коридорчик, из коридорчика две двери: одна (на ней номер «1») направо, другая (номер «2») налево.

— А кто тут еще живет? — повернулся я к своему провожатому.

— В первом номере техники с СРЦ[7], а во втором командир стартового взвода лейтенант Нагорный и техник системы лейтенант-инженер Моложаев, секретарь комсомольского бюро дивизиона.

«Т-так… Значит, один коллега, а другой вроде начальства. Ясно».

Я постучал в дверь с цифрой «2».

— А вы безо всякого заходите, — заметил солдат. — Тут всегда открыто. Товарищи офицеры с занятий прямо в столовую ходят, домой придут не скоро. Сейчас тут никого.

— Понял, — сказал я. — Что ж, спасибо. Вы свободны.

В пустой предвечерней комнате было тихо и грустно. Аккуратно, по-казарменному застеленные койки, тумбочки возле каждой, вазочка с цветочками — на квадратном столе, посередине, графин с водой и граненый стакан. На стене, над койкой, которая стояла в углу, — портрет Альберта Эйнштейна. Рядом — настенный календарь с цветными фотографиями. Окно одно, широкое, на четыре створки, а за ним — высвеченное низким солнцем истинное буйство красок, зелено-багряных и сине-золотых тонов. Осень была на подходе.

Сам не знаю почему, но я вдруг почувствовал, жуткое одиночество. У каждого солдата, сержанта, прапорщика, офицера в этом чистеньком таежном военном городке были сейчас свои дела. Их не было только у меня. У одного меня! Скорей бы наступило завтра! А пока… Пока сунем чемоданчики под койку, под ту, где ничего нет (потом выясним, какая из них свободна), повесим на крючок шинельку и пойдем поглядим белый свет вообще и офицерскую столовую в частности.

Я засовывал под койку второй чемодан, когда в коридорчике послышались шаги. Через секунду дверь в комнату распахнулась.

Лейтенант. Парень на вид ничего. Рост — выше среднего. Фуражка — чуть набекрень. Глаза, по правде говоря, малость нагловатые. Ироническая и одновременно снисходительная улыбочка.

— Это ты новенький?

— Я.

— Ну, значит, с приехалом!

— Что?

— С приехалом, говорю!

— Ага, кажется, понял. Спасибо.

— Нагорный. Гелий Емельянович. Лучше — просто Геля.

— Как-как?

— Ге-лий! — Ему вроде стало даже весело. — Ну, честное слово, еще не было человека, который не переспросил бы, как меня зовут… Ге-лий! Не в честь инертного газа, а в честь греческого бога солнца. Специально интересовался и выучил наизусть: Гелий — сын титана Гипериона и Фейи, брат Селены и Эос, отец Фаэтона и прочих Гелиад… Как родословная? Ничего?

— Как у испанского гранда.

— На взвод? Вместо Гущина?

— Угадали.

— Значит, будем работать вместе. Я тоже взводный. Как тебе наш Лялько?

— Пока никак, — сказал я, решив принять его приглашение быть на «ты». — Поживем — увидим. А тебе?

— У меня он уже в печенках сидит.

— По причине?

Нагорный махнул рукой:

— Если коротко, то «давай-давай»! К показателям неравнодушен, поскольку в академию рвется. Два года назад жену привез и находится у нее под каблуком — коврики выбивает… Ты, между прочим, учти: твой взвод по всем месячным показателям был пока лучшим.

— Учту, — сказал я. — Только не пойму, зачем ты меня пугаешь?

— Да не пугаю я, хотел просто объективно проинформировать — ты все-таки новенький. А вообще… — Голос моего соседа зазвучал вдруг безнадежно-устало: — Надоело мне все это до умопомрачения!

— Не понимаю.

— Поймешь, только не сразу… Замполит приглашал зайти?

— Приглашал.

Нагорный самодовольно хохотнул:

— Иначе и быть не могло!

Он уже начал меня раздражать.

— Слушай, Гелий, — сказал я суховато, — давай без загадок и намеков. Я люблю ясность.

— Прекрасная черта характера! На будущее учтем. — Нагорный опять усмехнулся: — Разрешите прилечь после обеда?

— Сделайте одолжение, — в тон ему ответил я.

— Кстати, подпоручик, вы не желаете отобедать?

— Желаю.

— Тогда сориентирую. С нашего крылечка сразу налево. В конце улочки, за проходной, разумеется, длинный дом. С одного края в нем солдатская столовая, с другого — офицерская, по субботам и воскресеньям трансформируемая в кафе «Ракета»… Приятного аппетита!

Нагорный швырнул на койку, возле которой на стене ничего не было, старую газету, снял ремень, китель и, не разуваясь, лег.

Майор Колодяжный, когда я пришел к нему, был у себя не один — у него сидел какой-то капитан. Капитан назвал свою фамилию — Батурин, а когда замполит, повернувшись к нему, заметил, что я — пополнение не только в офицерские, но и в партийные ряды, я понял, что это секретарь партбюро дивизиона.

Нет, ни расспросов, ни уточнения анкетных данных, ни заявлений о том, что «мы надеемся, мы уверены, что вы, как и подобает молодому коммунисту», и так далее и тому подобное… ничего этого тогда не было. Просто мы немного поговорили о том о сем, Батурин весьма лестно отозвался о моем втором соседе, лейтенанте-инженере Моложаеве, кажется, даже рассказал какой-то анекдот, — разумеется, вне всякой связи с Моложаевым, мы посмеялись, потом секретарь партбюро, взглянув на часы, исчез, не забыв, однако, предупредить меня, чтобы завтра в свободное время я обязательно зашел к нему или в партбюро, или на СРЦ — по должности он был начальником этой станции.

— Ну как? — спросил Колодяжный, когда капитан Батурин вышел.

Я понял, что он спрашивает не о нем, а вообще, и ответил, что ничего, жить, по-моему, можно, а там будет видно. Если уж, как говорится, назвался груздем…

— Каковы ваши планы на сегодня?

Я растерялся: какие могут быть планы, когда, сказать по правде, я еще не пришел в себя после двух самолетов, моторки, ослепляющей красоты вокруг, от встречи с ним — Колодяжным, с Мельниковым, с Лялько, с Гелием Емельяновичем… Я только пожал плечами.

— Хотите, я за вас отвечу? — продолжал замполит. — Вы думаете примерно так: скорей бы прошел этот день. Поужинать, попить чайку и завалиться спать, чтобы побыстрей шло время, а завтра — за дело, за дело — иначе можно закиснуть.

— Примерно так, — подтвердил я. — Первые дни, говорят, самые трудные.

— Вы музыку любите?

Я удивился этому вопросу, но удивления своего постарался не показывать.

— Это зависит от музыки… Предпочитаю старинную и классику.

Я мог бы сказать, что очень люблю клавесин и орган, что любовь к серьезной музыке привила мне моя мама, — она окончила музыкальное училище и прекрасно играла на рояле. Играла… Но тогда это не пришло мне в голову, да и выглядело бы, как мне теперь кажется, просто похвальбой: очень нужно кому-то знать, какая мне нравится музыка!

— Обычно молодежь предпочитает эстраду, джаз… А вы, оказывается… Это тем более приятно, потому что очень неожиданно. Баха, конечно, тоже любите?

— Да.

— Все! — Колодяжный посмотрел на часы: — Все! Подъем! Прошу, товарищ лейтенант, следовать за мной, Приглашаю вас на чай и на концерт хорошей музыки.

Замполит дивизиона жил в сборном, основательно утепленном домике — в таких же домах жили и все другие семейные офицеры. Домики стояли вдоль неширокой просеки, фактически среди деревьев — аккуратненькие и чистенькие, и все здесь почему-то казалось мне таким, каким я иногда представлял себе курортные местечки где-нибудь в Прибалтике, которых я ни разу не видел и которыми теперь любовался, наверно, Борис Ивакин. Дачки, дачки, дачки — и лес крутом. Только нет моря.

В нашем разговоре, пока мы шли по городку, а потом по просеке, не было ничего существенного и интересного — немного о футболе, немножко о шахматах, вообще о житье-бытье: мы словно договорились не касаться пока вопросов моей будущей службы. Только об одном предупредил меня майор Колодяжный — о том, что скоро (он не сказал, когда именно) мы заступаем на боевое дежурство.

Нас встретила жена Колодяжного — Татьяна Георгиевна. Похоже, она была человеком общительным и любила, когда дома гости. Она была не очень красивая, уже с легкой сединкой в волосах, разговорчивая и, по-моему, очень добрая. Сыну Колодяжного было на вид лет семь, может, чуть меньше, и, здороваясь с ним по-взрослому за руку, я подумал: а куда же он будет ходить в школу — ведь ему будущей осенью наверняка пора в школу.

Вечер прошел не так, как я ожидал, — лучше. Ни Колодяжный, ни его жена совсем не пытались меня воспитывать и готовить к трудностям предстоящей службы. Единственное, что я заметил, — они как-то исподволь, ненавязчиво хвалили свой городок, а приближающуюся полуполярную зиму (в декабре солнце здесь, оказывается, появляется всего часа на два) рисовали как распрекраснейшее время года. О лыжных прогулках и метелях рассказывали с восторгом. И знаете — их настроение передалось мне: захотелось, чтоб уж скорей наступила эта очаровательная зима — заснеженный кедровник, тропки в синих сугробах, раскачиваемые ветром, еле заметные в метель фонари. И дрова, полыхающие в жаркой печке нашего холостяцкого общежития… О том, каково в это время на стартовой позиции, я тогда не подумал.

Мы пили чай — крепкий, душистый, заваренный как-то по-особенному Татьяной Георгиевной. Колодяжный хвастал своими новыми приобретениями, и за вечер мы успели прослушать, пожалуй, пластинок пять. Наибольшее удовольствие я получил от Первой симфонии Чайковского (а написал-то он ее двадцати шести лет от роду!) и от Бранденбургских концертов Баха.

Часов в девять я уже невыносимо, постыдно хотел спать.

— Извините, — сказал я, — разрешите мне уйти, безбожно в сон клонит. Наверно — с дороги.

Горели вдоль просеки неяркие фонари и окна в домиках. Вверху, в черных провалах меж облаков, посверкивали редкие яркие звезды.

Странно, но тоски, которая внезапно охватила меня, когда я сидел один в комнате, этой тоски я сейчас не чувствовал. И одолеть ее, конечно же, помогли мне Колодяжные.

НОЧЬ ВОСПОМИНАНИЙ

У них удивительная, какая-то странно-дикая логика, у этих ночных воспоминаний: вспоминаешь или то, что тебе приятно, или то, что лежит прямо перед тобой, на поверхности — так, чтобы не напрягать памяти. Плывешь по течению, одно цепляется за другое, это «другое» неожиданно извлекает откуда-то из тьмы нечто третье. И так без конца.

…Она не выглядела современной — наверно, потому, что принципиально не употребляла никакой косметики (ей это совсем не было нужно) и заплетала волосы в чудесные толстые косы. И, может быть, отчасти потому, что звали ее — Александрина. Не Александра, а именно Александрина.

Мы — Борис Ивакин, я и почти все, кто ее знал, звали ее Риной. Сейчас в темной тишине нашей комнатки я видел ее перед собой — такой, какой она была в аэропорту чуть более двух суток назад. Большие серые, немножко печальные глаза, голубая спортивная куртка, вся на «молниях», и серо-синие, подвернутые над блестящими черными туфельками джинсы.

Мы учились в одной школе, только Рина — на два класса младше. А сейчас она была уже студентка мединститута.

Когда Борис Ивакин сказал мне, что тоже хочет подавать в командное зенитное ракетное, я, по правде говоря, удивился.

— Хочу в генералы прорваться, — мрачновато пошутил он. — Только вот фамилия… Ивакин! Нечто квакающее. У тебя — другое дело — Игнатьев. Хотя генерал такой уже был. Граф. Даже писатель. Ты гляди, почти все сходится: к сочинительству тебя тянет, генералом стать тоже будет шанс… Только вот насчет титула… Но это же мелочь! Точно? А ты попробуй сделать военную карьеру с моей фамилией. Ивакин! Фи!..

— Но ты же вообще… Ты же никогда не думал об училище, — сказал я тогда. — Отчего это вдруг такой поворот на все сто восемьдесят?

— Золотые погоны покоя не дают, сплю и вижу у себя на плечах. Посодействуешь? Папахен у тебя как-никак начальник училища… Может, без экзаменов возьмут, а?

— Лично я буду поступать на общих, как и все, основаниях.

— Я, Саша, пошутил, неужели ты не понимаешь? А если серьезно, то что я могу тебе ответить? Конечно, если б я захотел, я мог бы поступить куда угодно — и в политех, и в технологический, и даже в институт международных отношений попробовал бы рискнуть — об этом страшно мечтает моя драгоценная и очень пробивная мамочка… Только меня вот почему-то не спросила. Целиком надеется на свои знакомства и связи. А я готовлю ей сюрприз!..

Тут необходимо заметить, что отец Бориса, кандидат наук, преподавал в технологическом высшую математику и уже несколько лет бился над докторской диссертацией, а командовала в доме — полновластно и единовластно — «мама Боря»: она была поистине домашним деспотом, в этом не раз признавался и сам Борис, по существу, ее презиравший. У нее была одна главная цель — устроить Борю. Ради этого она завязывала нужные знакомства и могла пройти по чьим угодно костям, даже по костям собственного мужа. Поговаривали в училище, что «мама Боря» подыскала сыну и соответствующую невесту. Не знаю, было так или не было, но другое знаю наверняка: сам Боря замечал только Рину. Только Рину и больше никого.

— Но жизнь, Саша-Игнаша, есть жизнь, — продолжал Борис. — В ИМО я наверняка не пройду и прежде всего потому, что сдавать туда буду без охоты: дипломатия не по мне — там нужен слишком жесткий самоконтроль, а я к этому не приучен.

— Но ведь и в армии…

— Понимаю. Но в армии все-таки среди своих — в случае чего поддержат. А что политех или технологический? Ну, промучаюсь я пять лет, стану рядовым инженером… Вон Гришка, мой двоюродный брат, инженер, аспирант-заочник, а получает сто двадцать. Какая тут, к черту, жизнь!

— Значит, только из этих соображений? Денежки, обмундирование, золотые погончики…

— Зачем же так прямолинейно, Игнаша! — обиделся Борис. — Я все-таки лучше, чем ты обо мне думаешь. Мне тоже нормально жить хочется.

Честно говоря, он никогда не был мне по душе, я успокаивал себя тем, что вот кончим мы школу — и дороги наши разойдутся. Но разошлись они много позже, не тогда, а только недавно — там, в нашем городе, в аэропорту, за полчаса до того, как мой Ту-154 поднялся в воздух и взял курс на восток.

У меня относительно моего будущего никогда не было сомнений. Я вырос в семье военного, дед мой тоже был военным — летчиком-истребителем, заместителем командира гвардейского авиаполка. Он погиб во время нашего наступления под Москвой, в январе сорок второго, когда отцу моему шел только пятнадцатый год. У нас дома, в самой большой комнате, над диваном висит его увеличенная (уже после войны) фотография: дед и его командир полка. Снялись через месяц после начала войны, когда им обоим вручили первые ордена Красного Знамени. Сейчас бывший командир полка — генерал-полковник авиации в отставке, дважды Герой Советского Союза. Отцу моему и жене своего заместителя (моей бабушке) он во многом после войны помог и вообще никогда их не забывал — писал, интересовался нашей жизнью и больше всего внуками своего фронтового однополчанина, то есть мною и моим старшим братом Володей. Решение мое быть военным зрело исподволь — и в те минуты, когда я наблюдал за солдатами, маршировавшими на плацах военных городков, в которых прошло мое детство, и когда я с восторгом смотрел, как отец, собираясь на службу, скрипит ремнями и кобурой пистолета… Оно окончательно окрепло, когда я, девятиклассник, увидел нашего Володю в парадной лейтенантской форме — он закончил высшее инженерное артиллерийское училище и перед тем, как направиться к месту службы, заехал в отпуск домой. Мы жили тогда уже в… назову наш город Энском — незадолго до этого отцу присвоили генерал-майора и назначили туда, в Энск, начальником зенитного ракетного командного училища. Может быть, и синий мундир, и золото погон тоже сыграли свою роль, но я хорошо помню, что именно в ту минуту, когда я увидел Володю, я твердо решил: после десятого только к отцу в училище, и никуда больше! Я совершенно не подумал о том, что мне, сыну начальника, будет там намного трудней, чем другим.

Когда я уже заканчивал десятый, накануне Дня Победы, отец позвал меня к себе в кабинет и показал фронтовые письма деда.

— К сожалению, всего три письма, — сказал он, — остальные не сохранились. Дед твой писал нам каждую неделю, мы тогда с твоей бабушкой жили в эвакуации, в Ульяновской области, работали в колхозе.

Нет, я сейчас, конечно, ничего из дедовых писем дословно не помню, и, наверно, читал-то я их тогда не очень внимательно. Но одно место все-таки врубилось мне в память.

«Ваня, дорогой мой сынок, — писал дед, — до конца войны еще очень далеко, со мною мажет быть всякое. Но я твердо уверен, что мы победим. Так вот, сынок, если мне не суждено дожить до победы, я прошу тебя по-отцовски: если позволит здоровье, иди на военную службу и служи Родине, сколько хватит сил… Эта война, которую мы наверняка закончим своей победой, тяжела и страшна, а если начнется когда-нибудь третья мировая — она будет еще страшней… Только мы, только наша страна, если мы будем сильными и первоклассно вооруженными, только мы сможем обеспечить на земле мир…»

Поверьте, я ничего не подтасовывал под сегодняшний день — именно так писал мой дед своему сыну (а моему отцу) осенью сорок первого.

А через год мы остались с отцом одни — Володя погиб при исполнении служебных обязанностей. Деталей я не знаю: он попал на службу в подразделение, которое занималось испытанием нового оружия перед запуском его в серию, и вот во время одного из таких испытаний случилась беда. А парень он был талантливейший, умница — говорю это не потому, что он мой старший брат, и скромный: мы только после похорон узнали от его сослуживцев, что ему за какое-то новшество собирались присвоить степень кандидата технических наук без защиты диссертации. Похоронили Володю у нас в Энске со всеми воинскими почестями. Приехали представители части, в которой Володя служил, — молчаливые суровые офицеры с артиллерийскими эмблемами на погонах, и темноволосая смуглая заплаканная девушка — ее звали Таня (кто-то из Володиных однополчан говорил мне после похорон, что они — Таня и Володя — собирались скоро пожениться).

Мама тогда слегла — ей даже не разрешили пойти на похороны. Слегла и не встала: скончалась от паралича сердца — правду говорят, что беда не приходит одна.

Полтора месяца спустя я стал курсантом и впервые надел военную форму.

Когда Борис Ивакин узнал, куда я получил назначение, он буквально остолбенел:

— Ты что — тронулся?

— Не понимаю.

— Саша-Игнаша! Не прикидывайся дурачком! Ты что — хочешь быть святее римского папы? Неужели отец не мог помочь тебе устроиться где-нибудь поближе? Тем более что…

— Что? — поинтересовался я весьма холодно.

— Ты сам прекрасно понимаешь — что! Он остается тут один, совершенно один. Подумай об этом своими идеальными мозгами!

Что ни говори, но на этот раз Борис Ивакин был прав: отец оставался один и оставался там, где все напоминало ему о других временах, о Володе, о маме, которых он любил, как… нет, тут трудно найти подходящие слова! Наверно, таких слов и нет. И он, Борька Ивакин, угадал: отец мог помочь мне устроиться поближе, даже в нашем же городе, и предлагал свое содействие, правда, предлагал как-то не очень уверенно, словно чего-то стыдясь. Но предлагал. А я отказался.

— Папа, — сказал я, — ты же сам в душе этого не хочешь. Неужели я, молодой офицер, молодой коммунист (меня перед выпуском приняли в кандидаты партии) — неужели я должен начинать службу с того, что буду ловчить с назначением?

Глаза у отца стали влажными. Он обнял меня, отвернулся:

— Спасибо, Сашок… Правда, мне будет тут трудновато. Но ничего! Пусть трудно, зато — честно. Честность, честная борьба — это главное. Во всем и всегда. И особенно в нашей службе. Ты абсолютно прав: человек, который ловчит и думает только о карьере, недостоин носить офицерские погоны. А носить погоны в наше трудное время — высшая честь, высшая форма исполнения гражданского долга…

Борису я просто сказал, что, если бы воспользовался протекцией, это было бы не очень честно.

— Знаешь, Игнаша, честность почти всегда граничит с глупостью, и граница сия весьма и весьма неопределенна. Ты что? Нарушил бы Устав партии или Уголовный кодекс? Ты сделал бы, между прочим, и доброе дело отцу — это в первую очередь. Послужить в дыре еще успеем. Да с твоими данными — разрядник по трем видам спорта! — я бы в Москву пробился! Ты знаешь, как я жалею, что не занялся хоккеем всерьез. А ведь меня приглашали в команду окружного СКА. Можно было бы и в ЦСКА потом. Слава, Игнаша, — это все-таки не яркая заплата… у нас сейчас об ученых, писателях, артистах, вместе взятых, столько в газетах не пишут, сколько о хоккеистах. И попутешествовать приятно — они ж, разбойники, весь мир повидали!

Борис продолжал распространяться о взаимосвязи спорта со служебной карьерой в армии, а я в эти минуты думал о том, что ему самому назначение, очень возможно, устроила его пробивная мамочка, — Борис ехал куда-то в Прибалтику, хотя и мечтал, не скрывая этого, о загранице. И еще я подумал, что вот это самое — не нарушать Устава партии и Уголовного кодекса, а ловко устраняться от следования им и мотивировать это высокими словами, подводить прочную, чуть ли не идейно-политическую базу — становится основным жизненным правилом моего бывшего однокашника и сокурсника, а теперь, увы, лейтенанта и кандидата партии Бориса Ивакина. Военная служба, кажется, была для него одним из лучших способов устроить свою карьеру и довольно безбедно существовать. Конечно же, не нарушая при этом Устава и кодекса.

Накануне моего отъезда мы с отцом просидели, наверно, часов до двух. Это было странное бдение, потому что никто из нас фактически не говорил того, о чем в эти минуты думал и о чем надо было бы говорить. Мы перескакивали с пятого на десятое, на включенный телевизор почти не глядели, чай стыл, потом мы телевизор выключили, чай заварили еще раз и все сидели и сидели…

Сознаюсь: раньше я не так пристально приглядывался к отцу, а теперь я вдруг увидел, что он, пожалуй, выглядит старше своих лет.

— Вероятно, Сашок, я здесь долго тоже не задержусь, — сказал вдруг отец.

— Я не совсем понимаю…

— Ну… я уже прозондировал почву относительно перевода. Куда — мне совершенно все равно. И думаю, что к моей просьбе отнесутся благожелательно. Видимо, до начала учебного года этот вопрос решится.

— Почему ты это затеял?

— Почему? — Отец нахмурился. — Причин несколько. Ты только не смейся, но я начинаю бояться одиночества. Одиночества, в котором мне все будет напоминать о маме, Володе, о тебе… Я понимаю: есть работа, в нее можно уйти и все в ней, грубо выражаясь, утопить. Средство хорошее, но не идеальное. И видимо — не для всех. Здесь все… здесь во всем — постоянное напоминание, и в работе тоже… Я не смогу уйти от самого себя. Странно, да? Генерал, кадровый военный, человек, казалось бы, твердого характера и сильной воли, а так распустился! Но что же поделать — плохо это или хорошо, но я, Сашок, именно такой. И потом: уже тяжеловато тянуть училище — молодежь нынче слишком прыткая и беспокойная.

Я понял, что он хочет закончить этот тяжелый для него разговор и поэтому переходит на шутливый тон. Но все-таки спросил:

— И намечается что-нибудь конкретное?

— Пока нет. Но я надеюсь, что мне найдут местечко по нашему же ведомству. Я немедленно дам тебе знать, как только решится. А ты, как прибудешь на место, сразу сообщи свой адрес. Конечно, в случае чего я разыщу тебя и через кадровиков, но я надеюсь, что такие меры не понадобятся.

В аэропорт мы приехали, как положено, за час до вылета. Погода была великолепная, и я был уверен, что мой рейс не задержится. Только скорей бы уж сесть в самолет и все оставить позади.

На стоянке машин нас поджидали Борис Ивакин и Рина. Это было именно то, чего я совсем не хотел, и я еще раз подумал: почему всегда так медленно тянется перед отъездом время?

Поздоровались мы суховато. Борис этой сухости постарался не заметить — он вообще умел не замечать того, чего не хотел замечать. Рина выглядела какой-то нервно-возбужденной — мне даже показалось, что они крепко поссорились.

— Значит, Сибирь-матушка? — спросил Борис так, словно только что узнал о месте моей будущей службы.

— Не совсем… — Я попытался острить, чтобы как-то подавить раздражение. — Не Сибирь, не Крайний Север, не Дальний Восток, а где-то между ними, посередке, и ото всего понемножку. Надо ж кому-то и там — не всем же купаться на Рижском взморье.

— Я туда не просился! — огрызнулся Борис.

— Бросьте вы, ребята, — сказала Рина, мельком взглянув на меня. — Нашли о чем дискутировать! Твой самолет во сколько? В четырнадцать пятьдесят?

— Так точно — через пятьдесят пять минут. — Я подхватил чемоданы: — Пойду отмечусь… Зарегистрируюсь то есть.

Мне обязательно нужно было чем-то себя занять, чтобы время шло быстрее и чтобы его меньше осталось на болтовню с Риной и Борисом. Я занял очередь на регистрацию и радовался, что она двигалась медленно. «Лишь бы они сюда не подошли. А как объявят посадку — кинусь первым…»

Отец, Борис и Рина стояли у киоска аэрофлотовских сувениров и разговаривали. Рина иногда поглядывала в мою сторону.

Можно считать, мне повезло: когда я регистрировал свой билет и сдавал в багаж чемоданы — именно в эту минуту объявили, что начинается посадка на мой рейс.

— Разрешите откланяться? — спросил я, подойдя к своим провожающим.

— Хочешь не хочешь, а надо, — нервно усмехнулась Рина, покусывая нижнюю губу.

Я протянул ей руку:

— Счастливо оставаться! Успешно окончить институт… и вообще — счастливо!..

Борис долго и, казалось, искренне тряс мне руку — видимо, он был рад, что я уезжаю первым, а у него в запасе еще несколько дней.

— А как же мы с тобой спишемся? — спросил он.

«Видимо, никак», — хотелось ответить мне, но я только пожал плечами.

— Напишите мне, — сказала Рина. — Адрес же знаете.

— Точно! — обрадовался Борис. — Ты ей напиши, и я ей напишу. И она перешлет нам наши адреса. Ты нас, Риночка, выручила. Гениальная до простоты идея! Спасибо!

— Пожалуйста.

— Договорились, Игнаша?

— Хорошо, договорились.

— Да, кстати! — воскликнул вдруг Ивакин. — Ты репеллентами запасся? «Тайга» или еще что-то, кажется, есть… Там же небось комарья!..

— Запасся!

Рина язвительно усмехнулась:

— Ему репелленты не нужны — он толстокожий. — Она отвернулась, а я фактически пропустил ее едкое замечание мимо ушей — надо было поторапливаться. А оно, это замечание, как выяснится потом, имело глубочайший смысл.

Я пожал отцу руку и не оглядываясь побежал пристраиваться в хвост очереди на посадку. Все!.. Не помню, когда, но, кажется, уже в самолете я принял твердое решение не сообщать своего адреса для передачи Борису и вообще — забыть о ней навсегда. Забыть! Забыть! Забыть!

У меня был ее портрет, я сделал его акварелью, по памяти. Похожа она не очень. Я хотел перед отъездом подарить этот рисунок Рине, но, как и следовало ожидать, в самую последнюю минуту позорно струсил. Конечно, она взяла бы его, наверное, даже поблагодарила бы. Но стоил ли ее этот портрет? Едва ли. А мне он здесь будет очень нужен! Очень! Нет, я не повешу его над изголовьем своей холостяцкой койки — пусть он лучше лежит в чемодане: я не хочу, чтобы его видел Гелий Емельянович Нагорный. Я буду смотреть на него, когда станет совсем невмоготу…

Светящиеся стрелки часов, переведенных на местное время, показывали пять. Еще верных полтора часа я мог поспать, но… Правильно: я так и не уснул — я стал рисовать себе, как буду принимать взвод, как прапорщик Гущин, которого я видел вчера только мельком, представит меня личному составу, как я буду знакомиться с командирами расчетов. Передо мной открылась вдруг солнечная поляна среди векового кедровника, окопы установок под маскировочными сетками, зеленый округлый холмик над укрытием, строй моих — МОИХ! — солдат неподалеку, я перед ними…

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравия… жлаем… варищ… лейтенант!

НАЧИНАЮЩИЙ ЛЕЙТЕНАНТ

И вдруг я услышал, как где-то запел петух. Самый настоящий, самый обыкновенный горластый петух!

— Во батуринский петя надрессировался! — хохотнул Нагорный. — Как в дивизионе подъем — и он во весь голос трубит. Хоть часы проверяй. Будто в деревне живем. Сергей! Нажми-ка там выключатель. Наш начинающий лейтенант, по-моему, уже проснувшись — не побеспокоим.

Щелкнул выключатель, и в очень ярком от неожиданности свете я увидел их обоих — и Нагорного и Моложаева. Моложаев — обыкновенный парень, похоже — мой ровесник, белобрысый, коренастый.

— Па-ад-дъем! — глядя на меня, завопил Нагорный.

— Слышу, — сказал я. — Не глухой, кажется.

— Как спалось на новом месте? — спросил Моложаев, и теперь я увидел его глаза — голубые-голубые. — Судя по некоторым данным — плоховато.

— Точно.

— Неделька, брат, верная пройдет, пока ваши внутренние часы перестроятся. — Моложаев пружинисто поднялся, подошел ко мне, протянул руку: — Лейтенант-инженер Моложаев. Сергей.

— Александр, — ответил я и быстро поправился: — Лейтенант Игнатьев. — Надо было что-то сказать еще, и я спросил: — Спортгородок тут далеко?

У меня совершенно вылетело из памяти, что вчера днем я сам видел этот спортгородок рядом со столовой и еще пожалел, что наше общежитие не внутри городка — тогда можно было бы каждый день выкраивать себе полчаса на утреннюю физзарядку.

— Далековато, почти возле самой позиции.

— Дождь, какой сейчас к черту спортгородок! — добавил Нагорный. — Я, конечно, сам по утрам при случае зарядочкой не брезгую, поскольку надо держаться в форме и не отращивать штабную грудь. Только не в городке, а на подножном корму, рядом с домом. А сегодня — в такую погоду? Бр-р!.. Предпочитаю поскакать тут, не отходя от кассы.

Мне тоже не очень хотелось идти на улицу, под дождь, и там делать физзарядку. Но именно потому, что не хотелось, я решил пойти, и еще — назло Нагорному.

— Погода — чепуха! — Я повернулся к Моложаеву: — Вы как, Сергей? Составите мне компанию?

Убей меня бог, но не могу я с малознакомым человеком быть на «ты»! А ведь некоторые сразу, со второго слова, «тыкают». Только для Нагорного я сделал исключение, поскольку, как говорят дети, он «начал первый».

— Поддерживаю! — сказал Моложаев.

— Ну вот и подобралась к сапогу пара, — добродушно ухмыльнулся Нагорный. — Вы оба ненормальные. Честное слово!

Да, на улице шел дождь, несильный, но всерьез и, кажется, надолго, в сером небе не было ничего похожего на просвет, и полчаса мы с Моложаевым, разумеется, не выдержали. Так — побегали малость, покрутились немного на перекладине, которая была рядом с нашим домиком (Моложаев сказал, что это он с радиотехниками соорудил), и минут через пятнадцать пошли обратно — как раз в тот момент (от нас было неплохо видно), когда по распорядку дня начиналась утренняя физзарядка и весь дивизион в белых нательных рубахах высыпал из казармы на площадку спортгородка.

Когда мы вернулись, Нагорный заканчивал бриться.

— Как погодка? — спросил он, выдернув из розетки шнур.

— Терпимо, — сказал Моложаев. — Дождь скоро кончится.

— Побачим, какое ты у нас бюро погоды. — Нагорный повернулся в мою сторону: — Ты с Гущиным-то познакомился? Его у нас, между прочим, неофициально генерал-лейтенантом зовут.

— Как?

— Генерал-лейтенантом. От наших девочек-связисток пошло, точнее, от одной… ну… это совсем неважно, от какой. Так вот она, когда в первый день на службу шла, проспала, опаздывала и в проходной с Гущиным — нос к носу. На погоны зыркнула: батюшки мои! — поле чистое и на каждом по две звезды. Козырнула и на всю тайгу: «Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите пройти?» Дежурные на проходной, как один, с хохоту попадали. Гущин чуть растерялся от такого пассажа, потом нахмурился, терпеливо объяснил, что он не генерал-лейтенант, а пока всего только прапорщик, предложил ей досконально изучить воинские знаки различия и не бежать сломя голову, поскольку до начала занятий еще «шесть с половиночкой минут»… Но «генерал-лейтенант» так к нему и прилепился. Кстати, в порядке информации к размышлению. О том, что твой взвод считается пока лучшим, я тебе уже говорил. Хочу добавить, что не только лучшим, но и самым оригинальным. У тебя служат, — Нагорный стал загибать на левой руке пальцы, — восходящая звезда зенитных ракетных войск старший сержант Донцов, во-вторых — самый молчаливый человек в дивизионе старший сержант Кривожихин, и в-третьих — ссыльный товарищ, рядовой Броварич.

Я переспросил:

— Ссыльный? Это как прикажете понимать?

— Из училища его отчислили, — сказал Моложаев.

«Н-да, такого мне во взводе как раз и не хватало!»

— За что отчислили? — спросил я.

Нагорный съязвил:

— Полагаю, не за высокую успеваемость и примерное поведение. Так что срочно добывай учебники по педагогике или доставай старые конспекты… Только что ты в них найдешь — не знаю.

Я сидел за столом рядом с прапорщиком Гущиным и рассказывал взводу свою биографию.

Представление состоялось за пять минут до этого. Я, как и ожидал, встретил естественную любопытную настороженность во взглядах всех моих будущих подчиненных: как, мол, возьмется за дело эта новая метла? Откуда они могли знать, что я никогда не собирался быть ни этой самой новой метлой, которая якобы чисто метет, ни новатором-реформатором, которому все не так и который обязательно начнет переиначивать все по-своему, что надо и что не надо. Не собирался потому, что в армии, если вникнуть в суть дела, ничего не надо переиначивать по-своему — тут есть уставы, наставления, инструкции, и во всех случаях жизни действовать надлежит согласно им — куда денешься от такого казенно-делового оборота? Единственное, что я мог себе позволить, скорее даже обязан был делать, — это изыскивать возможности и способы наиболее точно следовать уставам, инструкциям и наставлениям, то есть — в широком плане — наиболее эффективно и качественно нести свою службу и требовать такого же отношения к ней от своих подчиненных.

Люди во взводе, как я понял, были неплохие — знающие, образованные, идейно подкованные и дисциплинированные. И что весьма показательно — все без исключения комсомольцы. Точнее, все, кроме троих — Донцов, Кривожихин и ефрейтор Фролов были, как и я, кандидатами в члены партии. Наиболее сильное впечатление произвел на меня не старший сержант Донцов, как можно было бы ожидать после информации к размышлению, полученной от Нагорного, а старший сержант Василий Кривожихин. Когда Кривожихин встал по моему вызову и начал отвечать на вопросы, я понял, что мне с заместителем и командиром первого расчета, вероятно, повезло. Что мне в нем понравилось прежде всего — так это прямой, смелый взгляд, ясность и краткость ответов, никакого желания произвести впечатление и внутреннее, какое-то природное чувство собственного достоинства — не гипертрофированное, как это иногда случается, а скромное и очень твердое. И еще, конечно, внешний вид: обмундирование у него было такое же, как у всех, а вот носил он его как-то по-особенному красиво, попросту элегантно, и оно — и повыгоревшее от времени, и кое-где изрядно потертое — выглядело новей, чем у других. В этом смысле от него не отставал, пожалуй, только Донцов, который, если говорить об общем впечатлении, показался мне несколько самонадеянным и обидчивым, как постоянно захваливаемый ребенок. Но дело свое он тоже знал отменно. Оба они были москвичами, представителями «гегемона» — рабочего класса. Кривожихин — с автозавода имени Лихачева, а Донцов — из метростроевцев. Окончили учебное подразделение, получили «сержантов», у нас в дивизионе стали «старшими», и через год должны были вместе увольняться. Между ними, как доложил мне потом Гущин, все время шло и гласное и негласное состязание, умело подогреваемое извне — командиром батареи, политработниками, комсомольской организацией. Вперед они вырывались сначала поочередно — то Донцов, то Кривожихин, но последнее время, перед моим прибытием в дивизион, лидерство в соцсоревновании, по словам того же Гущина, прочно захватил Донцов, к которому, как я понял из некоторых намеков и недоговоренностей со стороны врио командира взвода, явно благоволил командир батареи капитан Лялько. Все сказанное я, разумеется, принял к сведению, но поскольку я придерживался правила верить в первую очередь делам, решил про себя, что с этой минуты все командиры расчетов, как и все солдаты взвода, передо мной равны. Кто из них лучше, пусть покажут мне служба и время, а не аттестация моего предшественника. Что же касается «ссыльного» — рядового Виталия Броварича, то ничем особенным он среди своих товарищей не выделялся, если не считать, что он был на год старше тех, кто прибыл в дивизион вместе с ним. Когда Броварич по моему вызову поднялся, я сразу почувствовал повышенную настороженность — видимо, он подумал, что вот сейчас при всех я начну расспрашивать его о неприятных для него вещах. Но я задал ему точно такие же вопросы, какие задавал другим, — и все прошло нормально. Внешне Броварич тоже ничем особенным не выделялся: не красавец, роста среднего, светлые волосы — чуть с рыжинкой, крепок, широкоплеч, ясноглаз. Но, вероятно — я это подчеркиваю: вероятно, он был не очень общителен и не имел в дивизионе друга. Во всяком случае, мне так показалось.

Записных остряков, любящих задавать начальству всякие каверзные вопросики, у меня во взводе, похоже, не было. Стыдно говорить, но первые полчаса я сидел как на иголках: ну, думаю, встанет сейчас какой-нибудь солдатик и с невинно-наивным видом спросит…

Беседа закончилась. Я посмотрел на часы. Итак — такого-то числа такого-то месяца такого-то года в десять часов пятьдесят пять минут местного времени я, лейтенант Александр Игнатьев, принял де-факто стартовый взвод стартовой батареи зенитного ракетного дивизиона.

По расписанию в тот день, кроме всего прочего, были и занятия по позиции — совместные тренировки со станциями.

Конечно, одно дело курсантская стажировка, другое — самостоятельная работа во взводе. Я старался не показывать, что волнуюсь, а ребята старались не показывать, что замечают это — мое, как выражаются спортивные обозреватели, стартовое волнение. Они исправно делали все, что от них требовалось, и на заряжании установки показали время меньше нормативного. Я просто любовался, как они работают с учебной ракетой, как переводят ее с транспортно-заряжающей машины на балку пусковой стрелы, как подключают кабели, проверяют контакты, как без лишней суеты, изящно, разумно и очень экономно проводят операции. Из окопа, в котором стояла установка, только и слышалось:

— Готов!

— Готов!

— Готов!

— Готов!

Потом — расчеты в укрытие, и в дело вступала техника. Подчиняясь наведенцам, установки синхронно ощупывали остриями ракет небо — так и казалось, что наши узкотелые серебристые красавицы с тонкими отточенными крыльями стабилизаторов хищно выискивают в вышине невидимую реальную цель, готовые в любой миг сорваться с направляющих и беспощадно настичь ее даже на самом хитроумном маневре.

Стартовая позиция размещалась на вырубке, причем мне бросилось в глаза, что вырублено вокруг было только самое необходимое — только то, что действительно могло бы помешать нашей боевой работе. В узкой черной просеке кедровника синела асфальтированная лента короткого шоссе, по которому транспортно-заряжающие машины могли кратчайшим путем подвозить ракеты из хранилища к установкам, асфальтированные дорожки связывали позицию с командным пунктом и ее штабом, со станциями и с казармой, над укрытиями для взводов возвышались почти неприметные холмики. Одним словом: все компактно, разумно и целесообразно, в полном соответствии с существующими на этот счет требованиями. И для плановых занятий все, как положено, и для тренировок на боевой технике, и для самого главного в нашей жизни — несения боевого дежурства — тоже.

Сейчас здесь царствовала осень — слишком ранняя по нашим европейским понятиям. Царствовала неистовым разноцветьем своих красок — багряно-золотых, черно-зеленых, рыжих, желтых, блекло-травянистых, бурых, синих… Шоколадно темнели вокруг могучие вековые стволы кедров, неправдоподобно белели кое-где среди них редкие тонкие березки, жарко пламенели ветки деревьев, названия которых я не знал.

Командир батареи капитан Лялько ко мне на занятия не заглянул в тот день ни разу, и я не мог найти этому никакого убедительного объяснения. Утром на разводе он поздоровался со мной, пожелал успеха. И все? Почему? Даже майор Колодяжный нашел время зайти в мой взвод. Я, правда, не очень обрадовался — ждал вопросов, советов и указаний, но он постоял на позиции минут пять, посмотрел, как занимаются расчеты, сделал мне рукой знак, который надо было понимать как «Все нормально!», пошел дальше. А капитан Лялько, мой непосредственный начальник, так и не зашел!

Зато перед перерывом на обед совершенно неожиданно в моем взводе появился Гелий Нагорный. Подождав, пока я закончу и прикажу Кривожихину вести личный состав в расположение, он легонько взял меня под руку:

— Обедать?

— Надо, — сказал я. — По уставу положено.

— Точно, точно! Между прочим, — Нагорный редко начинал говорить без этого «между прочим», — между прочим, встретил сейчас Батурина. Просил тебя заглянуть после занятий.

— Я сам собирался. Без напоминания.

— Ты его бабушку еще не видел?

— Чью бабушку?

— Батурина. Весь дивизион так ее и зовет — «Бабушка Батурина».

— Гм… Что, ей негде больше жить? — спросил я, представив в этой таежной глуши некую отвлеченную старушку.

— Вот именно.

Нагорный — больше все-таки с грустью, чем со всегдашней своей злой иронией, — рассказал мне, что родители Батурина, геологи, в начале пятидесятых погибли где-то здесь во время разведки не то нефтяных, не то угольных месторождений, а может, и алмазных, а трехлетний Слава Батурин так и остался у бабки — матери своей матери, вырос, выучился, дослужился уже до капитана. Ей же сейчас за семьдесят, но она повсюду «добровольно служит вместе с ним», потому что он — единственный сын ее единственной дочери, больше у нее никого на свете нет. Она когда-то преподавала в школе ботанику и зоологию, сейчас, разумеется, на пенсии.

— Но работает! — хохотнул вдруг Нагорный. — Все на общественных началах. Фактически — председателем женсовета и всеобщей утешительницей, особливо для наших военнослужащих девиц… И очень, говорят, мечтает о тепличном хозяйстве, чтоб огурчики для дивизиона, помидорчики и так далее…

Я пошел к Батурину после обеда.

Из-за недостатка помещений письменный столик и сейф секретаря партбюро дивизиона (как, кстати, и секретаря комсомольской организации) стояли в комнате нашего гарнизонного «Дворца культуры», которую называли музеем ратной славы. Можно, конечно, спорить, насколько тут уместно слово «ратный», но здесь хранились грамоты и кубки за спортивные достижения солдат, сержантов и офицеров дивизиона, призы, полученные на состязаниях по боевым специальностям, письма бывших ракетчиков, отслуживших срочную или уехавших на учебу или переведенных в другие части, их фотографии (снимков, пожалуй, сорок) и даже — на отдельной витринке, под стеклом — две книги. Одна из них, как я, приглядевшись, понял — небольшая художественная книжечка о нашем брате (называлась она «Берегу тишину»), вторая — довольно солидный труд по электронной измерительной аппаратуре.

Батурин поступил хитро. Когда я вошел и поздоровался, он ответил мне рукопожатием и извинением, что у него нечто срочное, какая-то деловая, не терпящая отлагательства бумага, но через пять минут он будет свободен, а я пока, если желаю, могу осмотреть скромные экспонаты музея. В общем — естественно и ненавязчиво он меня «приобщил» и на сто процентов добился своей цели. И когда он «окончательно освободился», я сам засыпал его вопросами: за что этот приз? а кто этот старший сержант или капитан? почему лежат в музее эти книги? Батурин старался отвечать мне поподробней, и в ходе нашего разговора выяснилось, что до меня в дивизионе служили два будущих кандидата наук, один лауреат Государственной премии СССР, один лауреат премии Ленинского комсомола Белоруссии, один подающий надежды молодой писатель, автор повести «Берегу тишину», и даже доктор технических наук — это его увесистый том по электронной измерительной аппаратуре лежал под стеклом витрины.

— А кое-кто говорит — «дыра»! — сказал Батурин.

Я хотел возразить: едва ли служба в дивизионе сыграла в жизни этих людей решающую роль. Но промолчал. Кто знает, кто скажет, когда наступает этот самый звездный час? Может быть, идея кандидатской диссертации пришла к будущему ученому именно здесь — за пультом или за экраном станции, а первые образы повести — на тренировках расчетов или на полигоне во время пусков? Одно было вне сомнений: здесь, в нашей «дыре», на нашей замечательной, на нашей изумительно красивой «точке» эти люди кое-чему научились и в первую очередь, наверно, честному, заинтересованному отношению к делу, к выполнению долга, каким бы он ни был, этот долг — долгом солдата, долгом рабочего или долгом ученого… И я не стесняюсь сейчас сказать, что подумал тогда: а я… сумею ли я заслужить право на то, чтобы и моя фотография тоже была в-этой комнате?

Батурин просмотрел мою кандидатскую карточку, что-то записал в толстую тетрадь, напомнил, что надо вовремя и без напоминаний платить членские взносы, спросил, какое партийное поручение я хотел бы получить (я сказал: кружок по борьбе самбо), и даже поинтересовался, есть ли у меня невеста. На все вопросы я ответил, а относительно невесты сказал, что невесты у меня пока нет…

Недалеко от штаба меня перехватил капитан Лялько.

Солнце еще не зашло, но стояло очень низко на западе, и весь наш городок лежал в прохладной синей тени.

Лялько остановился на дорожке, закуривая, и, когда я поравнялся с ним, спросил:

— Уже по домам?

— Рабочий день окончен, товарищ капитан! — бодро прищелкнул я каблуками.

— Это точно. Эта истина познается сразу. А как он прошел? Все-таки первый!

— По распорядку, товарищ капитан. Все занятия были проведены в соответствии с утвержденным расписанием.

Для начала я решил держаться с ним официально даже в неофициальной обстановке. Кто его знает, какой у него «ндрав»? Да еще при таких усищах!

— Значит, порядок?

— По-моему, порядок.

— Вообще-то я хотел к вам зайти. Но потом решил не пугать. Знаете, как бывает? Увидит молодой лейтенант старшего командира — и пошел мазать со страху, точнее — не со страху, а от волнения, от боязни в чем-нибудь ошибиться. Придешь — и ему настроение испортишь, и себе, и день, считай, впустую… Лучше так, после занятий, один на один. Так что выкладывайте все ваши беды, пока я добрый. Все выкладывайте: чем довольны, чем недовольны. Новичку ведь это обычно сразу бросается в глаза, мы-то, старожилы, со многим могли тут свыкнуться. Да и свыклись, если честно.

— Ну если вы, товарищ капитан, уже свыклись, то я еще не все сумел как следует разглядеть. Вот недельки через две, через месяц…

Лялько кивнул соглашаясь:

— Тоже, Александр Иваныч, верно замечено. Сплеча рубить не стоит — лучше повнимательней приглядеться. Командирами расчетов довольны?

— В принципе — да.

— Считайте, что вам повезло. Донцов у нас лучший в дивизионе, а на состязаниях — и в полковом масштабе. И Кривожихин неплох. С таким народом, как у вас во взводе, нам четверок мало. Учтите сразу: четверки ракетчикам не к лицу. Поняли?

Мне казалось, что я понял — чего ж тут не понять! Но у этой фразы был, оказывается, подтекст, который дошел до меня много позже.

Домой я пришел весьма измотанный, но и весьма довольный — начало было положено, и положено, если говорить честно, неплохо. Немного полежал, размышляя и пытаясь подсчитать, сколько дней может идти сюда обыкновенное письмо и письмо-авиа, дал себе слово завтра обязательно написать отцу, сообщить свой адрес. А Рине — для пересылки Борису Ивакину? Писать или не писать? Ладно, это не к спеху — успеется.

Нагорный где-то болтался, Моложаева тоже не было — у них на СРЦ, как я слышал, полетел какой-то блок, и они весь день его перетряхивали. Было самое время кое-что записать.

Сначала я услышал топот сапог в коридоре, потом щелкнула дверь.

— Приветик! — сказал Нагорный.

— Привет.

— Пришлось, понимаешь, сержантам вздрючку дать. По распорядку самоподготовка, а они телевизор включили и футбол смотрят.

— Насколько я помню, футбол у самоподготовки отнимет всего пятнадцать минут.

— Дело не в минутах! Распорядок утвержден, и его надлежит выполнять! Без всякой филантропии.

— Правильно в принципе. Но я своим футбол разрешил посмотреть. Тем более что играет ЦСКА. Пусть поболеют — разрядка тоже нужна.

— Давай, давай! — хмыкнул Нагорный. — Давай либеральничай. Твой взвод — твоя морока. Но хочу предупредить: по собственному опыту знаю — не оценят, товарищ лейтенант! Не оценят! А начальство может и стружечку снять при случае — за ослабление требовательности.

Нагорный вышел в коридор — видимо, умываться, вернулся, что-то долго искал в своей тумбочке, потом под ним скрипнули пружины, и он зашелестел газетой.

— Слушай, Игнатьев, что ты там кропаешь? Вчера, не успел приехать, кропал, сегодня кропаешь. Неужели у тебя столько знакомых баб и родственников, что ты еще не всем адресок сообщил?

— Роман пишу.

— Р-роман? И о чем же, извольте полюбопытствовать?

— О нашей жизни.

— Мол-лодец! О нашей жизни мало пишут — об этом частенько в прессе возглашается… И меня изобразишь?

— А ты хочешь?

— Дело хозяйское. — Нагорный вздохнул. — Пиши, изображай. А мне, видать, придется у начальства койку в другом месте просить — с вами тут с ума можно сойти с тоски… Р-роман! Я вот что тебе, Игнатьев, скажу: не пиши ты о нашей жизни, лучше детективчик состряпай. Литературы там никакой не надо, таланта особого тоже. Ухлопай кого-нибудь в начале или ограбь — и выпускай на свет божий своих знатоков. Издавать и раскупать будут нарасхват и в Союз писателей примут… Но если серьезно, то грустно, брат ты мой: детективщики у многих из нас давно уже отбили вкус к настоящей литературе. Страшно подумать, что мы иногда читаем. Или по телеку глядим.

Я не во всем согласился с ним относительно детективщиков, но понял, что он не однозначен, как мне вначале показалось.

ТРЕВОГИ И СОМНЕНИЯ

В класс, где должны были заниматься мои расчеты, я вошел минут за пять до начала.

— Да этому недоумку с его книжечками-библиотечками только строителем служить! — кричал Донцов. — Образование! Техникум! Был, идиот, дураком, дураком и остался! — Говорил он, надо полагать, о рядовом Касьянове, который, едва сдерживаясь, молча стоял перед ним весь красный. — Служит почти полгода. Элементарные вещи проходим, а он выше тройки не тянет!

Даже издалека я заметил, как у Касьянова дрожат от обиды губы — мальчишка мальчишкой!

— Перестань, Донцов! — глухо сказал вдруг Броварич, загораживая Касьянова. — Перестань, понял? Здесь не кабак! И не базар!

— А ты заткнись, лейтенант недоделанный! — взвился Донцов. — Иди поучай своего Кривожихина, а в мой расчет не суйся, понял?

Броварич прищурился:

— «Мой»! Наполеон тоже! Только я все равно человека оскорблять не позволю! Ты тоже понял?

— Ат-тставить разговоры! — с некоторой лихостью скомандовал я, сделав вид, что появился в классе всего секунду назад. — Старший сержант Кривожихин!

Опередив растерявшегося от неожиданности Донцова, вперед выступил Броварич.

— Старший сержант Кривожихин, рядовые Бобров и Никулин пошли в канцелярию батареи за учебными пособиями.

— О чем у вас спор, товарищ старший сержант? — спросил я у Донцова.

— Мелочь, товарищ лейтенант! Не стоит вашего внимания.

И тут Броварич не выдержал:

— Оскорбление солдата командиром — это не мелочь!

Я повернулся к нему:

— То есть? Докладывайте.

— Есть! Старший сержант Донцов при всем взводе обозвал рядового Касьянова недоумком, идиотом, дураком, бараном. Это злостное нарушение устава. За это и по Уголовному кодексу можно под суд!

Задачка встала передо мной тяжелейшая, и решать ее надо было мгновенно. Со стороны Донцова — действительно вопиющее нарушение устава, элементарных норм взаимоотношения между военнослужащими. Но не мог же я отчитывать лучшего командира расчета при всем взводе! Нужно было все это как-то самортизировать, причем немедленно, хотя я терпеть не могу компромиссов, привык называть вещи своими именами и в душе полностью был на стороне Броварича.

— Если это действительно так, — сказал я, — то будем надеяться, у старшего сержанта Донцова это последний подобный случай. Знаете, бывает. Перенервничаешь — и сорвется с языка, сам не заметишь.

— Так это ж не первый раз, — буркнул кто-то из солдат.

Мне надлежало эту реплику не расслышать, но я тут же решил, что сегодня же, с глазу на глаз, дам Донцову основательную взбучку.

— Так точно, товарищ лейтенант, — обрадованно подтвердил тот, и в глазах его, глядевших на меня в упор, сияла беспредельная преданность. — После дня напряженной боевой учебы…

Донцов что-то говорил в свое оправдание, а я усмехнулся — сказал бы лучше: «После ночи напряженного сна».

Пришли Кривожихин и два солдата, принесли учебные пособия, я облегченно посмотрел на часы и разрешил своему замкомвзвода приступить к занятиям по расписанию. И только где-то в середине дня, подводя первые итоги, вспомнил: а ведь Донцов и Броварича оскорбил, обозвал недоделанным лейтенантом… Но Броварич за себя не вступился, вступился за тихого, и не очень решительного Касьянова.

Поговорил я с Донцовым в тот же день вечером. Один на один. Пересказывать наш разговор — долго и не нужно. Но так или иначе, а он состоялся. Донцов пытался оправдаться, найти какие-то объективные причины своего срыва и в конце концов пообещал мне, что впредь постарается быть сдержанней на язык.

Касьянова я перевел в расчет старшего сержанта Кривожихина. К Донцову же, по рекомендации Кривожихина, послал одного зубастого парня, который, как я чувствовал, даже при всем почтении к званию и заслугам своего нового командира в обиду себя не даст.

Служба моя начинала обретать естественный порядок и ритм. Начало моей «командирской деятельности» совпало с подготовкой дивизиона к боевому дежурству. Что такое боевое дежурство, ясно, по-моему, из самого термина, а наша задача на дежурстве — не допустить нарушителя воздушного пространства к охраняемому объекту. Фактор времени в этот ответственнейший период нашей службы приобретает первостепенное значение. У всех: у расчета СРЦ — станции разведки и целеуказания, и у расчета СНР — станции наведения ракет, и у расчета командного пункта, и, разумеется, у нас — стартовиков. Вся работа дивизиона может пойти насмарку, если ракета не будет своевременно готова к пуску. Разведчики, наведенцы, операторы других служб сделают свое дело, но окажись не готовы мы, стартовики, запорись мы на стартовой позиции возле пусковой установки — и цель может уйти. И ради того, чтобы ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах не упустить цели, дивизион осваивает боевую технику, постоянно тренируется, проводит учения, стрельбы на полигоне. Ради этого — чтобы мы не упустили цели — страна, народ, ученые и рабочий класс снабдили нас самым современным оружием, точнейшей аппаратурой и умными приборами. Только отлично учитесь, солдаты, бдительно несите службу, берегите родное небо. И вот во время боевого дежурства как раз и выясняется, как мы выполняем наказ народа и как владеем своей техникой. Это вроде как государственный экзамен, как самая строгая проверка нашей готовности к бою с воздушным противником, к защите советского неба от агрессора. И это очень правильно и очень естественно, что ритуал заступления на боевое дежурство выглядит так торжественно и сурово — как на пограничной заставе, когда очередной наряд приступает к несению службы… Итак — время, время и время! У нас время и четкость работы решают все.

За сутки до заступления на боевое дежурство я получил первое письмо от отца. Раньше нам никогда не приходилось переписываться, если не считать далекого летнего месяца, когда я, мама и Володя жили у каких-то наших дальних родственников в маленьком приморском поселке неподалеку от Сочи. Но тогда мне было всего одиннадцать лет. Потом мы практически никогда не расставались надолго. А теперь я вышел, как говорится, на самостоятельную стезю, служил от отца за тысячи километров, и мне было любопытно, какое письмо написал мне отец. Характер его я, разумеется, изучил хорошо и не без оснований предполагал, что письмо будет соответствовать характеру — немногословное, деловое и от этого — внешне суховатое.

Я не ошибся.

«Здравствуй, Сашок! — писал отец. — Вчера я узнал твой точный адрес и, не дожидаясь письма от тебя, решил немедленно написать.

Что я могу тебе сообщить?

Во-первых, мне лично по душе те места, куда тебя направили. Не совсем там, но очень близко от твоего теперешнего гарнизона мне пришлось служить в молодости, еще до женитьбы. Я был доволен, хотя климат там суров, а когда дойдет мое письмо, наверное, выпадет уже первый снег…»

Я машинально взглянул в окно — снега не было. Но он уже шел, дня два назад. Повалил неожиданно, странный и красивый на фоне зеленых кедров, но пролежал всего с полчаса.

«…Думаю, и тебе должны понравиться те места. Это совсем не то, о чем говорят «дыра». И если уж быть честным, эти так называемые «дыры» существуют более в воображении некоторых офицеров и их не годных к военной службе жен.

Во-вторых, моя проблема решилась — очень неожиданно и лучше, чем я предполагал: меня переводят в Москву…»

Значит, Москва. И по нашему ведомству. Кем? У меня мелькнула мысль: а вдруг ему по службе придется и сюда нагрянуть. Вполне возможно. И в отпуск теперь я поеду в Москву. Это же прекрасно! Отцу дадут же какую-нибудь квартиру!

«…Откровенно говоря, я особенно в столицу и не рвался, мне просто хотелось побыстрей уехать из нашего города, где меня одолевает страшное одиночество. Но раз все решилось так — пусть будет так. Значит, командование считает, что на этом месте от меня будет больше пользы.

И вот еще что, Сашок.

Перед твоим отъездом нам как-то не удалось серьезно поговорить, точнее — я не успел или не сумел сказать тебе то, что хотел и обязан был сказать и как отец, и как человек, отдавший армии почти четверть века. Ты не обижайся, я не собираюсь тебя поучать, ты сам взрослый и умный, и то, что я тебе скажу, — наверно, и есть самые наипрописные истины. Но я их все-таки скажу — так мне будет легче, ибо я исполню свой долг.

Извини, что по пунктам.

1. Никогда не старайся возвыситься над людьми — не в смысле звания или должности (тут я желаю тебе всяческих успехов), а в смысле отношения к ним, в оценке их и своих служебных и прочих возможностей, не выделяй себя из коллектива, в котором служишь. Самое страшное в армии — одиночество, одиночество, порождаемое естественной неприязнью ко всякому зазнайке и выскочке.

2. Никогда не роняй своего человеческого и офицерского достоинства — ни перед старшим, ни перед младшим, ни перед начальниками, ни перед подчиненными. Этому нет оправданий. Среди настоящих людей достоинство и честь ценятся выше жизни.

3. Командуя подразделением, избавь тебя бог иметь любимчиков или опальных. Для всех своих солдат и сержантов ты должен быть одинаково строг и одинаково справедлив, а главным регулятором твоего отношения к ним должно быть объективно оцениваемое качество их службы.

4. Никогда не рискуй своим командирским авторитетом, то есть не давай обещаний, которых не сможешь выполнить, не делай того, чего не умеешь делать. Смешно и грустно выглядит человек, пытающийся учить других тому, чего он не умеет делать сам.

5. Ни на йоту не поступаясь принципами и духом уставов и законов, умей поставить себя на место человека, с которым тебя свели деловые отношения, и умей понять мотивы его поступков. Только в этом случае ты сможешь быть справедливым до конца.

6. Самое трудное для любого человека — сказать: «Я был не прав». Умей отстаивать свои решения и свои убеждения, но и умей так же с достоинством признавать свои ошибки. Это не умалит твоего авторитета, но прибавит уважения окружающих.

7. Никогда не повышай голоса. Крик — признак слабости, а не силы.

8. Никогда не наказывай сгоряча. Помни древнюю мудрость: «Я наказал бы тебя, если бы не был сейчас так зол».

9. Никогда не забывай поощрять отличившихся и достойных. Поощрение вовремя и справедливо — величайший импульс для достижения успехов в дальнейшем.

10. Будь всегда ровным и плохое и слишком хорошее настроение никогда не бери с собой на службу.

Видишь, получилось десять заповедей. Я знаю, что почти все из сказанного здесь для тебя не ново. А мне стало легче.

Каковы мои планы? На новом месте службы я должен быть ровно через неделю. Дела здесь буду сдавать пока заместителю. Главная трудность, которая меня ждет, — это перевозка книг и размещение их на новом месте. Все могу продать или оставить, но не книги. Заказал десяток ящиков, а потом придется в контейнер — все-таки около трех тысяч томов…»

Я очень отчетливо представил себе нашу большую опустевшую квартиру в Энске, стеллажи с книгами… Теперь там предпереездная суета и беспорядок. Отец один — сидит за столом и пишет мне письмо. Вечер, горит только настольная лампа, и, может быть, тихо играет по радио музыка. С тех пор, как не стало мамы и Володи, отец слушает только спокойную и печальную музыку.

«…Пришлось прервать письмо — неожиданно зашла Александрина, спросила, не сообщил ли ты свой адрес, так как, по ее словам, ты должен был сообщить ей адрес для дальнейшей передачи Борису Ивакину. Я сказал, что письма от тебя еще не было, задержка связана, видимо, с устройством на новом месте и дальностью расстояния, но что твой адрес я установил другим путем и могу ей дать…»

Рина… Пришла сама. Ах, если бы отец написал, как она выглядела, какие у нее были глаза, какое настроение, какой голос, какие — точно! — слова она говорила, сколько минут пробыла, я мог бы тогда многое понять, я, наверное, смог бы понять главное: чем вызван этот визит — кому нужен мои адрес, — ей самой или только чтобы переслать Ивакину?

«…Я думаю, что ты не обидишься на меня за то, что я дал Александрине твой адрес. Вероятно, она тебе тоже напишет».

И все?

«Пиши, как идут твои дела, как началась служба (разумеется — в пределах допустимого). Каждая твоя весточка очень дорога для меня. Адресуй: Москва… Гостиница ЦДСА».

Конечно, письма — это прекрасно! Но если бы они не бередили старых ран и не питали память, выражаясь фигурально — не подбрасывали дров в затухающую топку воспоминаний!

Я открыл тумбочку, положил туда отцовское письмо и поднялся с твердым намерением взять себя в руки. Было еще полдня занятий.

Когда я вышел, очень редкие снежинки падали с неба и таяли, не коснувшись земли. Черно и угрюмо стояла вокруг тайга. Где-то шумела машина.

Мне кажется, что каждый ракетчик-зенитчик наверняка помнит свое первое боевое дежурство, как помнят день присяги. Но нам немножко подпортила дело погода.

Когда дивизион, как по случаю праздника, выстроился на плацу перед штабом, снег валил по-январски, да с ветерком, хотя был только конец сентября. Зачитали список боевого расчета и приказ: вступить на боевое дежурство по охране воздушного пространства нашей. Родины — Союза Советских Социалистических Республик. На правом фланге холодный снежный ветер развевал Боевое Знамя части, и когда подполковник Мельников кончил читать приказ, прибывший вместе с начальством духовой оркестр сыграл Государственный гимн СССР.

Ничего необычного за время боевого дежурства у нас не произошло. Работали мы как положено, задачу свою выполнили, дежурство сдали и теперь ждали подведения итогов. В дивизионе началась обычная боевая учеба. Мы проводили совместные со станциями тренировки, изучали технику, отрабатывали взаимозаменяемость. Но вот что интересно: я стал замечать, что так же, как на боевом дежурстве, мои ребята все время как будто к чему-то прислушиваются и вроде бы чего-то ждут, все время незаметно косятся на динамики громкоговорящей связи. А потом наоборот — мне стало казаться, что некоторые солдаты, особенно из молодых, испытывают некое разочарование в службе, в занятиях. И я все чаще и чаще спрашивал себя: не притупляет ли такая будничная однообразная повседневность нашу бдительность? Сначала мы все чувствовали повышенную собранность и приподнятость, мы как бы находились на старте и ждали только выстрела судьи, чтобы рвануться вперед. Выстрела же все не было и не было. Я, конечно, делал все, чтобы мои ребята не расслаблялись. Но ведь стартовый взвод — это не весь ракетный комплекс, который и силен-то, собственно, тем, что по боевой тревоге в нем действуют все одновременно и что каждое движение каждого специалиста в расчете станции или на стартовой позиции подчинено одному — захватить, провести и как можно раньше поразить цель. Именно поэтому — чтобы мы не теряли формы — я молил начальство почаще даже в будничные дни поднимать нас по тревоге.

И «молитва» моя была услышана.

В курсантские годы, на стажировке, я не раз видел, как зенитный ракетный дивизион поднимается по тревоге. Но тогда я чувствовал себя не участником, а скорее наблюдателем происходящего, я только учился тому, что положено делать по тревоге командиру стартового взвода, и не боялся, что ошибусь — рядом был знающий человек, а я мог поплатиться только снижением оценки. Здесь же было совсем другое дело: здесь я был ответственным участником, был звеном механизма, который называется зенитным ракетным комплексом.

Позиция ожила, она была сейчас полна знакомых и незнакомых мне звуков — шумом транспортно-заряжающих машин, топотом солдатских ног по бетонированным, расчищенным от снега дорожкам, хлопаньем железных дверей, людскими голосами, подающими команды, далеким глухим рокотом дизелей энергоблока. Серега Моложаев помчался на свою станцию, Нагорный — к своему взводу, а я — вроде бы совершенно автоматически — очутился у своего.

Транспортно-заряжающие машины разворачивались около круглых окопов установок, съезжали по аппарелям вниз, расчеты подхватывали ракеты, переводили на установки. Было светло от лежавшего вокруг и тихо сыпавшего сверху снега, тени солдат двигались размеренно и, казалось мне, бесшумно.

— Готов!..

— Первый готов!

— Второй готов!

И только услышав эти короткие доклады, я подумал, что, если даже тревога настоящая, все равно неплохо было бы засечь время: тренировка тренировками, а тут — совсем другое дело. Тем более что, как мне показалось, кое-кто в расчетах действует не очень уверенно, вроде бы побаивается боевой ракеты. Я не стал делать никаких поспешных выводов, но твердо решил провести хронометраж при первой же дневной работе на позиции, когда все лучше видно и можно с большей точностью засечь время.

Утром на разборе командир дивизиона подполковник Мельников сказал, что все прошло в основном нормально, в нормативы мы уложились, пропуска цели не было (работали по имитатору с подключением специальной записывающей контрольной аппаратуры), расчеты всех станций и стартовая батарея действовали слаженно и четко. Были кое-какие замечания по мелочам, но они в основном касались разведчиков и наведенцев. Я лично замечаний не получил, благодарности тоже и был вполне доволен. Но о решении прохронометрировать работу расчетов днем, а если удастся — и ночью, не забыл.

Почти весь день после разбора, если выпадала свободная минута, разговоры вертелись вокруг ночной тревоги.

— Мы малость запарились, — сказал мне Сережа Моложаев, с которым я встретился в столовой. — Я как на экран глянул: батюшки мои! Цели проклюнулись, идут одна за другой… А какую прикажут брать и сопровождать, одному аллаху известно. Я себе: спокойней, Серега, действуй, как малая вычислительная машина. Это вот наверняка постановщик помех, этот идет слишком низко, и скорость небольшая, а вот этот — и по высоте и по скорости дай бог, — видимо, этот и несет у себя под брюхом некую штучку… Ориентируюсь на эту цель — понимаешь, в точку! Команда с КП брать именно эту. Сопровождать, передать наведенцам, а уж потом заниматься другими.

Если быть откровенным до конца, то я немного завидую и разведчикам и наведенцам. Работа у них, конечно, не сахар, иногда вздохнуть некогда, счет идет буквально на десятые доли секунды, зато какая у них в руках техника! Нас, стартовиков, ученые и рабочий класс тоже не обижают: установочки что надо. Но наша техника по сравнению с их техникой весьма и весьма, грубовата, а наша боевая работа все-таки немножко старомодна — похожа на работу расчетов у артиллерийского орудия: перевел ракету с ТЗМ[8] на балку пусковой стрелы, подключил все кабели, проверил плотность всех контактов, доложил: «Готово!» — и в укрытие. За шнурок только не дергаешь — это правда. И сам пуск осуществляет автоматика. А вот у них на станциях!..

Дневная тревога не была ни для кого из нас неожиданной. На этот раз наш комплекс (возможно, и наши соседи тоже) работал совместно с авиаторами — у них были сложные учебные полеты, а мы использовали их как реальные цели, если говорить упрощенно. Они летают, мы засекаем, сопровождаем и «сбиваем» — разумеется, условно, а они в это время отрабатывают противозенитную тактику, включая постановку активных помех для наших разведчиков и наведенцев. Одним словом, дело полезное — и для них, и для нас.

Меня в этот день ждало огорчение. Я наблюдал за работой своих расчетов с секундомером в руках, хотя и пришлось действовать на два фронта: и наблюдать за ними, и быть готовым отвечать на любой запрос Лялько или — бери выше! — с КП дивизиона. Стартовики мои еле-еле уложились в норму. Но мало того — мои ночные наблюдения подтвердились: многие номера действительно как-то робко, не очень уверенно работали с боевой ракетой, словно опасаясь, что она вот-вот взорвется у них в руках. Ведь теоретически проходили же все! И устройство ракеты, и питание, и принцип действия, и заряжание и разряжание. Зубрили теоретически, на макете ракеты отрабатывали все правила техники безопасности. И тем не менее… Даже расчет моего славного, моего молчаливого Кривожихина не избежал этого. А ведь он почти на четырнадцать процентов сокращал нормативное время заряжания установки, частенько опережая Донцова даже на состязаниях! Но… Но с учебной, а не с боевой ракетой. Наверно, в этом и было все дело.

Я сидел в укрытии к думал: ну, хорошо, у расчета Кривожихина рекорд, другие расчеты на учебных ракетах тоже значительно сокращают время подготовки к пуску. Но ведь выходит, что эти рекорды — самые обыкновенные пустоцветы: плодов-то от них нет, они не отражаются на работе с боевой ракетой, когда, чем черт не шутит, может быть, придется сбивать самого настоящего и притом наверняка скоростного «гостя», когда будет дорога каждая секунда. Эти рекорды сами по себе, на уровень боевой готовности их влияние мизерно. И неужели этого до сих никто не замечает? Нет, замечать-то, наверно, замечают, но не придают особого значения — ведь и с боевой ракетой расчеты не выходят за границы нормативных параметров. Отставания нет — вот что главное. Но ведь нет и движения вперед!

К командиру батареи я со своими вопросами идти постеснялся — и никогда себе этого не прощу. А постеснялся потому, что не привык быть вроде бы умнее других, и потом он мне просто мог сказать, что тренировки с макетом — это одно, а работа с боевой ракетой — это совсем другое, причем в последнем случае расчеты в нормативы все-таки укладываются, а эти самые нормативы рассчитаны не нами, а кое-где повыше…

— Но скорости целей растут! — должен был я тогда крикнуть. — Растут! Поэтому повышается в цене каждая секунда! А мы? Мы стоим на месте!

Но я представлял себе и другое — как спокойно и убедительно ответит на это капитан Лялько:

— Дорогой товарищ лейтенант! Во-первых, вы не имеете оснований утверждать, что мы работаем плохо и задерживаем своих товарищей. Таких случаев еще не было и никогда не будет! А потом — все нормативы разрабатываются, как я думаю, именно с учетом роста скорости целей. Вы прикиньте, какой у нас запас времени между обнаруживанием цели и пуском, и увидите, что этого времени за глаза хватит на заряжание установок.

Вряд ли я сразу нашелся бы что ему ответить, но ответить можно было бы так:

— А низколетящие?

Тогда же в голове у меня был вообще сумбур, а в душе, полной сомнений, — великое смятение. С одной стороны вроде бы все в порядке, а с другой… Работая с боевыми ракетами, некоторые расчеты, оказывается, могут в любую минуту сорваться, потому что работают на крайней границе норматива. Везде так? Или только у меня во взводе?

Признаюсь откровенно: когда я получил звездочки на погоны, а незадолго до этого — кандидатскую карточку, то я сразу же вообразил себе, что где бы ни пришлось мне служить, я везде буду отважно и бескомпромиссно бороться с недостатками и упущениями, критиковать недостатки, невзирая на лица, не буду в этой борьбе щадить самого себя. Потом при более спокойном размышлении я подумал, что от такой позиции недалеко и критика ради критики, и был рад, что не увидел в дивизионе ничего такого, что требовало бы моего срочного вмешательства. И если честно: попытка ли это сунуть нос не в свое дело и обратить на себя внимание начальства или основанный на партийной и офицерской совести, на понимании партийного и офицерского долга поступок? Сам я решать этого, к стыду своему, не мог, хотя и определенно склонялся к последнему. А посоветоваться с Колодяжным… пожалуй, нет, это нечестно — через голову непосредственного начальника. Прежде всего мне надо было поговорить с капитаном Лялько.

Он сам пришел на позицию взвода — как раз когда я объявил перерыв.

— Ну что, лейтенант, почин сделан? — спросил он.

— Что вы имеете в виду, товарищ капитан?

— Командование стартовиками довольно. Всей нашей батарее благодарность.

Это выглядело очень по-свойски, так сказать — камерно, поэтому я несколько растерялся, не зная, как отвечать — то ли просто поблагодарить, то ли, как требует устав: руку к виску и отчеканить: «Служу Советскому Союзу!»

Выручил меня сам Лялько:

— Пока это, разумеется, неофициально, но проект приказа уже готов, осталось подписать только Мельникову. Объявят на вечерней поверке.

— Ясно, товарищ капитан, — сказал я, а сам вдруг подумал: не мелко ли будет выглядеть моя суета из-за каких-то жалких секунд, из-за учебных и боевых ракет и из-за тренировок на них. Зачем усложнять жизнь? Все идет хорошо — так чего же тебе еще надо? Ведь никакого срыва! Не окажусь ли я в этой истории самым обыкновенным выскочкой?

— Кстати, Александр Иваныч… — беря меня за локоть, начал капитан Лялько.

Наверно, так бывает всегда: если хотят сказать что-то не очень приятное, берут за локоть и немного отводят в сторону. И говорят слово «кстати».

— Кстати, мы тут предварительно наметочки сделали, и я должен заметить, что у вашего взвода средний уровень оценок по боевой подготовке за это время… ну за то время, что вы им командуете, несколько снизился. И главным образом по тем дисциплинам, за которые оценки выставляются лично вами. Строги вы очень, товарищ лейтенант, строги! — вроде бы пошутил Лялько (а мне, признаюсь, стало как-то не по себе). — Неужели в этом есть такая настоятельная необходимость?

— В чем, товарищ капитан?

— Ну… в занижении оценок. Объективно получается так — ведь взвод-то не стал хуже. А нам, ракетчикам, четверок маловато, маловато! Жизнь доказывает.

— Я, товарищ капитан, никому оценок не занижаю, стараюсь быть именно объективным.

— Выходит, люди с вашим приходом стали заниматься хуже?

— Я же не знаю, как они занимались раньше.

— Разве Гущин не ввел вас в курс, когда вы принимали у него взвод? Есть же, наконец, документация!

— Я смотрю на людей, товарищ капитан, а не на бумаги. Бумага, как вы сами знаете, все стерпит.

— Это точно. И очень правильно, что вы стараетесь смотреть в первую очередь на людей. Но смотрите повнимательней. Честное слово, они иногда заслуживают больше того, что мы им даем.

— В каком смысле?

Удивительно непонятливым был я во время того разговора.

— Даже в смысле этих самых оценок. И потом: кто и когда точно установил границу между четверкой и пятеркой? Разве только в пулевой стрельбе, по которой вы, говорят, мастак? А все остальное, если невозможно использовать математику, слишком субъективно. Верно я говорю?

— В принципе, конечно, верно.

Мы стояли неподалеку от укрытия взвода. Вокруг, присыпанные снежком, тихо шумели кедры, остро пахло табачным дымом — Лялько закурил длинную болгарскую сигарету, и настроение мое портилось все больше и больше. Теперь я понимаю, что я просто тогда очень устал — главным образом от борьбы с самим собой, но я все-таки сдался. Я решил ни к кому больше не ходить, ни с кем не советоваться, только посильней нажимать во время тренировок на своих солдат, повнимательней присмотреться, что именно мешает им при работе с боевой ракетой, и постараться это устранить. А что касается намеков Лялько относительно оценок, то тут я решил стоять на своем: я командир взвода, и мне видней, чего именно заслуживает, тот или иной солдат — тройку, четверку или пятерку. Конечно, хорошо ходить в передовиках и видеть свой портрет на Доске почета. Но я знаю к этому только одну дорогу — прямую и честную. Так учил меня отец, так учат меня моя партия и моя офицерская совесть.

— Продолжайте занятия, лейтенант, — несколько суховато сказал командир батареи. — Пойду посмотрю, как дела у Нагорного. Кстати, у него средний показатель выше вашего. Ненамного, но выше.

Это опять был скрытый намек, и мне стало неловко и горько. Я понимал капитана Лялько: служит он тут давно, теперь рвется в академию — есть такой шанс, и многое будет зависеть от того, как закончит зимний период его батарея, вообще — каковы у нее будут показатели в боевой и политической. Но ведь не могу же я… только ради этого… даже при всем моем уважении к командиру батареи… Да я ж тогда на всю жизнь возненавижу себя! На всю жизнь!

В этот вечер я не выполнил седьмую заповедь из отцовского письма — наорал на Виталия Броварича, которого Нагорный окрестил «ссыльным». Зато, как выяснится потом, я точно следовал пятой и этим, по-моему, сумел восстановить равновесие.

Я уже и раньше говорил о Бровариче, сейчас можно лишь коротко повторить, что это человек с характером и очень самолюбивый — во-первых; во-вторых, он на пару лет старше большей части своих сослуживцев по взводу, в-третьих, как уже известно, его в свое время отчислили из зенитного ракетного командного училища и прислали к нам дослуживать положенный рядовому срок. Увольняться ему предстояло весной.

Надо сказать, что дело Броварич знал, и это естественно: то время, которое он пробыл в училище, не прошло впустую. Кроме того, он побывал в учебном подразделении и как номер расчета был вполне на своем месте. Я был убежден, что Броварич даже способен заменить в расчете любого, при необходимости — самого Кривожихина. Поэтому, когда проводилась проверка на допуск к самостоятельной работе по специальности, меня крайне удивило, что капитан Лялько вычеркнул Броварича из представленного списка.

— Этого товарища ни в коем случае!

— Почему? — спросил я.

— Скоро все поймете сами. — Лялько говорил таким тоном, что расспрашивать или тем более возражать было совершенно бесполезно. — А не поймете — я как-нибудь на досуге объясню. Если популярно и коротко, то так: полное отсутствие понятия о дисциплине при полном присутствии самомнения. Прочтите его характеристику.

— Но у него знания, товарищ капитан!

— Знания без дисциплины? Мне не подходит. Пусть лучше меньше знает, по точно выполняет приказы, а не умничает. Такой солдат мне больше по душе. Прочтите, прочтите его характеристику!

Я хотел сказать, что характеристика может быть предвзятой, тем более в той исключительной ситуации, в которой оказался Броварич. Но у меня тогда не было никаких прямых доказательств моей правоты, да и времени для дискуссии не оставалось — дежурный объявил построение на занятия. Лишь интуиция — это великое, необъяснимое (кое-кто утверждает, что это просто опыт, только какой же опыт мог быть тогда у меня!), это необъяснимое и почти безошибочное чувство — подсказывало мне, что суть дела просто во взаимной неприязни Лялько и Броварича. Так бывает: невзлюбят друг друга два человека, порой даже не помнят за что, и лежит с тех пор на них эта, как говорится, каинова печать — сами мучаются и других мучают, а никто первый шага навстречу другому не сделает. И если уж ставить тут все точки над «и», то мне думается, что в этом скрытом конфликте был не совсем прав Лялько — шагать первым должен был он: не только потому, что у него в батарее была вся власть, а у Броварича — абсолютно ничего, но и потому, что он, Лялько, находился под явно не осознанным им самим давлением училищной характеристики на Броварича.

Среди солдат, которые занимались в классе для самоподготовки, Виталия Броварича, увы, не было. Мне доложили, что он пошел в курилку.

Точно: Броварич был в курилке — есть у нас в казарме, возле выхода на улицу, такой закуток с вечно открытой форточкой, несколькими табуретками и «пепельницей» посередине — невысоким квадратным железным ящиком с водой.

Броварич стоял спиной к двери и глядел в окошко. Он наверняка слышал мои шаги, но не обернулся.

— Рядовой Броварич! — стараясь сдерживаться, сказал я. — Вы почему не на занятиях?

— Вышел покурить, товарищ лейтенант! — Голос его, наверно, был слышен и на СРЦ. — А тему я давно изучил… Еще там.

Изучил — согласен. Но есть же дисциплина и порядок. И я непростительно крикнул, как-то нелепо, не своим голосом:

— Шагом марш в класс!

— Поберегите голосовые связки, товарищ лейтенант, — холодно и одновременно как-то жалеючи сказал Броварич. — Пригодятся: вам ведь служить как медному котелку.

— Шагом марш в класс! — повторил я уже более нормальным голосом.

— Вот видите: можно же сказать спокойно.

— Молчать!

Ах, как все это было постыдно глупо. Но я уже закусил удила и стал лихорадочно вспоминать, дает ли мне Дисциплинарный устав право посадить Броварича на гауптвахту. Я все забыл. Я готов был дать Броваричу десять, пятнадцать, двадцать суток… Но, уже остывая, я вспомнил, что права арестовывать с содержанием на гауптвахте у меня нет, а потом, уже дома, понял великую мудрость устава, не дающего такого права командирам взводов, ибо все они, за редким исключением, люди молодые, горячие и очень решительные вроде меня, — для них ничего не стоит отправить солдата на гауптвахту.

— Молчу, — поклонился Броварич, чувствуя в этой ситуации свое явное превосходство. Наверняка он решил воспользоваться тем, что мы одни, и преподать мне урок, поучить, так сказать, «искусству беседы». — Молчу и почтительно слушаю.

— Перестаньте кривляться, дисциплины не знаете? Хотя вам не привыкать…

Зачем я это сказал? Броварич наверняка это забыл, а я помню и буду помнить очень долго.

Прищурившись, Броварич вытянул руки по швам и щелкнул каблуками:

— Разрешите идти на занятия, товарищ лейтенант?

— Идите.

Вечер был бесповоротно загублен. «Не хватает еще ночной тревоги, — думал я, оставшись в курилке один. — Хор-рош тогда из меня будет командир взвода!»

По случаю субботы в столовой для солдат крутили кино — какой-то детектив, в котором все понимают все — все, кроме следователя и его помощника, причем следователь разъясняет помощнику (нудно и долго) такие вещи, какие тот должен знать сам.

Мне не хотелось рано возвращаться домой в общество Гелия Емельяновича Нагорного, и я после ужина, страшно злой на самого себя, пошел смотреть кино — остыть и забыться. Мне было стыдно за разговор с Броваричем. «Нет, нет, — говорил я себе, — так срываться негоже, и давай, Саша-Игнаша, договоримся, чтобы это было в первый и последний раз. В первый и последний! Если не выдержишь, сорвешься опять — значит, не получится из тебя настоящего командира!»

Кино кончилось минут за двадцать до отбоя. Я выходить не торопился, вышел почти последним и тут неподалеку от угла столовой увидел Броварича. Он ждал меня — я понял это сразу.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

«Спокойно, — сказал я про себя. — Надо держаться спокойно и хладнокровно».

— Обращайтесь.

— Прошу уделить мне несколько минут для беседы по личному вопросу.

— Скоро отбой.

— Мне достаточно пяти минут.

Я вынужден был согласиться:

— Хорошо, говорите. Я вас слушаю.

Была звездная, обещавшая к утру мороз ночь. Тишина, безветрие, черный лес вокруг, синий-синий холодный снег, золотые окна казармы, фонарь над крылечком штаба, цепочка таких же фонарей — за проходной, на единственной улочке жилого городка.

— Я вас слушаю, — повторил я, останавливаясь возле стоявших на расчищенной спортплощадке брусьев. — В чем дело?

Броварич подтянулся:

— Хочу заявить вам, товарищ лейтенант, что орать на себя я больше не позволю. В том числе и вам.

Я почувствовал, что бледнею.

— Дальше?

— Я выполню все, что мне положено по моему званию и должности. Любое ваше справедливое замечание я всегда приму. Наказание — тоже. Но без крика.

— Дальше?

— Дальше — все. Прошу только учесть: меня не остановит ничье присутствие. Крика я органически не выношу и прошу к себе элементарного уважения. Вот и все. Разрешите идти?

— Идите.

— Хотя извините, одну минуту… Разрешите?

Я удивился: что тут еще?

— Я случайно слышал ваш разговор с Кривожихиным относительно резерва времени… Надо мостки передвинуть ближе к установке — на допустимый максимум. И сделать какой-то ясно видимый ограничитель для водителя ТЗМ, чтоб он не проскакивал за него и не сдавал потом назад. А то они с разгону все прыткие. Прикиньте… секундочки и наберутся. Иногда угол стрелы бывает высоковат. Да и поворот резок — можно при заряжании проскочить. Вы понаблюдайте повнимательней. Я как первый номер это хорошо чувствую. Особенно много времени некоторые водители теряют на выезде из зоны вращения стрелы. И за контактами кое-кто не очень следит — бывает неплотное прилегание. Вообще, товарищ лейтенант, я считаю, что тренировки нужно проводить с круговой взаимозаменяемостью, чтоб каждый мог работать за каждого, по кругу…

Я не сразу сообразил, о чем речь, то есть не сразу все это себе представил, но у меня внутри как-то все перевернулось — Броварич, все это время отчужденно глядевший на яркую лампочку над крылечком столовой, улыбнулся вдруг такой обезоруживающей улыбкой!..

— Разрешите идти?

— Погодите, Броварич, — сказал я и, чтобы скрыть волнение и смущение, посмотрел на часы: — У нас еще одиннадцать минут. О том, что вы сказали, мы еще поговорим, обязательно поговорим. Сейчас у меня другое. Один вопрос: коротко, если вы считаете возможным, — за что вас отчислили из училища? В характеристике — общие слова…

Броварич пожал плечами:

— Коротко… Коротко — это очень трудно, товарищ лейтенант. В общем — не сошелся характером с командиром курсантской роты. Попросил перевести в другую — это расценили как каприз. Ну и пришлось предложить выбор: или он, то есть командир роты, или я. Кого выбрали, вы, конечно, догадываетесь. Хотя и командира роты в училище тоже не оставили — раскусили. Но позже, мне ребята потом написали. Слишком зарвался по молодости, стал считать себя непогрешимым. Даже в партию заявление подал, поскольку из комсомола по возрасту выбывал.

— А в чем же основа вашего конфликта?

— Командир роты требовал от нас того, чего никогда не делал сам.

— То есть?

— Говорил о честности, а сам в этом не был примером. Говорил об уважении к людям, нашим будущим солдатам, а сам был хамом. Говорил о высоком моральном облике советского офицера, а сам мог обложить курсанта девятиэтажным матом… Ну и дальше в таком же духе. Я сказал об этом на комсомольском собрании — честно и прямо. С тех пор он начал мне мстить, придираться… Мелко и недостойно. Стыдно сейчас вспоминать. Так что декларации декларациями, а жизнь жизнью, товарищ лейтенант. Интересуетесь, что дальше? Все можно было решить просто — перевести меня в другую роту. Но на это не пошли — по принципиальным соображениям, чтобы не создавать прецедента. Тогда я нашел выход: получил увольнение, выпил в городе для храбрости, а когда вернулся, набил одному типу морду… Хотите знать подробности?

— Хочу, — сказал я, — поскольку нам служить еще не один день, а до мая будущего года.

— Насчет морды — дело проще, — улыбнулся Броварич. — Тут, можно считать, сплошная лирика. Мне одна девчонка нравилась — со швейной фабрики, они нашими шефами считались. Нравилась, а на меня ноль внимания. А Голяк, курсант Голяков, как нарочно — любимчик нашего ротного, тоже на нее заглядывался. И все как по заказу вышло: в тот вечер он ее при мне… обозвал, ну я ему и двинул пару раз… Потом всю эту историю с помощью командира роты и самого Голякова, как я и рассчитывал, сильно раздули, пытались даже идейную базу подвести, так как этот Голяк был членом комсомольского бюро и вообще активным товарищем. Я, товарищ лейтенант, конечно, понимаю: армия есть армия, дисциплина есть дисциплина, и руки распускать не положено. Это я понимаю. А хамить положено? Я себя не хвалю, я был курсантом, как все, в ракетное дело до сих пор влюблен. Хотел стать офицером…

— Что вы получили по комсомольской линии?

— Строгача с занесением. Правда, некоторые усердные товарищи предлагали вытурить, но тут сам Голяк запланированное великодушие проявил, сказал, что да, мол, сам в разговоре с Броваричем выразился нетактично, в некотором роде спровоцировал его на недостойный антиобщественный поступок, но надо понять его душевное состояние и что исключение из комсомола — это будет слишком строгая мера, достаточно ограничиться строгим выговором с занесением… А командир роты своего добился — меня отчислили.

Надо сказать, что в этом разговоре я временами чувствовал себя весьма затруднительно: по долгу службы мне следовало бы защищать офицера, потому что драка даже с самыми благими намерениями — все равно непорядок, а в глубине души — я признавался самому себе (и то под большим секретом), что, наверно, и сам поступил бы так, как Броварич.

— Но в общем-то все это дело прошлое, — продолжал Броварич. — Только перед одним человеком мне стыдно — перед дедом. Вырастил он меня, ничего не жалел. Родители мои разошлись, в подробности вдаваться не хочу. Так что воспитывал меня он и в училище порекомендовал тоже… А я не оправдал. Старик замечательный. В войну партизанил, бригадой командовал у нас на Могилевщине…

— Как думаете здесь служить? — спросил я после минутного молчания.

— Служить-то осталось меньше года. А в отношении «как» зависит не только от меня, товарищ лейтенант. Я, конечно, ультиматума вам не предъявляю — мне нужна только справедливость и ничего больше. Тогда я буду стараться, как могу.

Я понял все, кроме одного: пошел бы сейчас Виталий Броварич обратно в училище или нет? Но спросить об этом я сейчас не решился — отложил до другого раза. Не только потому, что к такому разговору надо было как-то подготовиться, у нас уже не оставалось времени. Правда, я мог бы и после отбоя на пять-десять минут задержать своего солдата — официально выражаясь, для личной беседы по делам службы, но в этом было бы все-таки некоторое нарушение порядка. А нарушать порядок, даже в мелочах, особенно в присутствии Броварича, я, разумеется, не мог себе позволить.

Домой я шел с одним желанием — лечь и подумать: опять о резервах времени, о Бровариче и его предложениях. Действительно, думал я, надо за всем внимательно понаблюдать и все прохронометрировать — и при работе с макетом, и при работе со штатной ракетой. Броварич подметил тонко: съезжая с аппарели к установке, транспортно-заряжающая машина останавливается не всегда точно, и даже десяток сантиметров играет тут определенную роль. А если будет какой-то заметный для водителя (речь в основном о водителях молодых, еще не привыкших к делу) ограничитель или указатель, что надо остановить ТЗМ именно тут, впритирочку, то не нужно будет ни подавать машину вперед, ни сдавать назад. И насчет мостков тоже: если есть возможность и допускает ширина въездной аппарели, почему бы не передвинуть их ближе к установке? Это избавит расчет от своеобразной подгонки при переводе ракеты на балку пусковой стрелы. Всякая подгонка — это нервотрепка и затраченное время, а напрасно затраченная секунда — это почти полкилометра для цели, летящей с некоторым превышением скорости звука. А десять секунд? А тридцать? За тридцать секунд звук проходит почти десять километров! Надо учить водителей без промедления убирать ТЗМ из зоны вращения установки.

Оба окошка у нас в комнате светились. Когда я вошел, Моложаев лежал на своей койке с книжкой в руках, а Нагорный, развалясь на клеенчатом казенном диванчике и по-американски положив скрещенные ноги на табуретку, крутил настройку «Океана», из которого выплескивались то звуки джаза, то какие-то голоса, говорящие по-английски и по-немецки, тягучая восточная песня, какие-то позывные…

— Поздновато возвращаетесь, — чуть приглушив приемник, небрежно, но вполне дружелюбно заметил Нагорный, когда я начал снимать китель. — Это на вас что-то не похоже. Между прочим, Сергей Сергеич, — повернулся Нагорный к Моложаеву, — ты среди своих формул и схем наверняка не заметил, а я… поскольку я весьма близко общаюсь по службе с нашим новым молодым товарищем лейтенантом Игнатьевым, то я должен тебе сказать… наш дорогой сосед может далеко-о-о пойти, если его вовремя не остановить… Он у нас оч-чень деловой человек!

— Хватит! — сказал я. — Закругляйся.

— А романчик свой сегодня что — не пишете? — спросил Нагорный после паузы.

— Настроения нет. Лучше поспать.

— Правильно, хлопцы, — сказал, подмигнув мне, Моложаев. — Точно: пора спать. Я тоже закругляюсь. А то ночью поднимут, тогда и попрыгаем, как сонные мухи.

Спать так спать, хотя я был уверен, что сразу не усну. Мне было очень неприятно, что у меня не складываются отношения с коллегой — таким же командиром взвода, как и я, а это, был я убежден, очень и очень плохо. Потому что товарищ в армии — это дважды товарищ.

РИСК — БЛАГОРОДНОЕ ДЕЛО

В эту ночь нас не подняли — подняли в следующую, и я за эти сутки успел не только все обдумать, но и кое-что сделать — в смысле осуществления высказанных Броваричем идей. Мы на своих площадках поставили перед выездными аппарелями чуть заметные указатели, разъяснив суть дела водителям ТЗМ, и ближе к установкам передвинули мостки — это такие специальные металлические плиты, на которые при заряжании установки должны точно попадать колеса транспортно-заряжающей машины, чтобы потом направляющие на балке пусковой стрелы точно приняли на себя ракету.. Смысл нашей затеи я видел не только в том, что дивизион мог быть готовым к поражению целей на более дальней дистанции, но прежде всего, пожалуй, в том, что ранняя готовность расчета, заряжающего установку, позволит расчетам КП и СНР работать более спокойно, даже с некоторым запасом времени. Объяснил я все это, кажется, довольно сумбурно, но о главном я, по-моему, все-таки сказал: каждая сэкономленная стартовым расчетом секунда увеличивает боеготовность и боеспособность всего комплекса.

В эту ночь мы работали автономно и как обычно — и по скоростным и по низколетящим целям. Я точно не могу сказать, «скооперировались» ли с нами соседи-авиаторы (погода была вполне летной) или цели нам задавал имитатор (низколетящие и скоростные цели наверняка задавал он), но все шло нормально, и мои ребята даже несколько опережали самих себя, хотя и едва укладывались в норматив — поскольку работали со штатной боевой ракетой.

Во второй половине дня в соответствии с планом занятий весь офицерский состав был приглашен к командиру дивизиона на служебное совещание. Здесь тоже все шло обычным порядком. Отметили отрицательные стороны наших ночных тренировок, порекомендовали, на что надо обратить внимание, сказали, что от стартовиков ждут в будущем более быстрой и четкой работы, хотя и сейчас они работают хорошо. Но резервы времени надо все-таки изыскивать и использовать.

И тут меня удивил капитан Лялько. Он сказал, что да, правильно, стартовики на сей раз действовали не очень четко, что он как командир стартовой батареи это признает и со своей стороны приложит в дальнейшем все силы, чтобы… и так далее. Но он очень просил учесть, что командир взвода лейтенант Игнатьев — командир молодой, впервые работает в таких сложных условиях и в будущем он постарается… Главное, что все хорошо, что хорошо кончается. Для нас эта ночка кончилась нормально: пропуска цели дивизиону не записали, все звенья комплекса работали слаженно и четко, а что касается лейтенанта Игнатьева, то он обязательно учтет на будущее. Что учтет? Почему? Я ничего не понимал. Неужели капитан Лялько собирался таким занятным способом «формировать» мнение командования о моей персоне и авансом просить о снисхождении ко мне по молодости лет? Но ведь у меня во взводе все шло нормально? А может, это завуалированное предостережение: мол, не удивляйтесь, товарищи, если он что-нибудь и выкинет, и не принимайте всерьез… Как же так? Я же взрослый человек, лейтенант!

— Поменьше надо экспериментировать! — громко сказал вдруг откуда-то сзади Нагорный. — Всему свое время и место.

Подполковник Мельников недовольно повернулся в его сторону:

— Что конкретно вы имеете в виду?

Нагорный поднялся:

— Извините за нарушение порядка, товарищ подполковник… Что я без разрешения…

— Ближе к делу, — исподлобья взглянул на него Мельников.

— Я имел в виду эксперименты лейтенанта Игнатьева по дооборудованию окопа. Но думаю, что детали лучше сможет пояснить сам лейтенант Игнатьев.

— Садитесь. — Теперь подполковник Мельников повернулся ко мне: — Объясните, что имеет в виду лейтенант Нагорный.

Я встал и, смело глядя на командира дивизиона, рассказал все. Причем, заканчивая, добавил, что основные идеи были предложены первым номером первого расчета рядовым Виталием Броваричем.

— Кем-кем? — не сдержавшись, изумился Лялько. — Броваричем?

— Так точно, товарищ капитан. Несколько дней назад он высказал их в личной беседе со мной.

Я чувствовал, что заливаюсь краской и очень злюсь. Я всегда краснею и злюсь, когда вижу повышенное внимание к своей персоне или что-то несправедливое. А тут все офицеры, работавшие ночью, все командование дивизиона смотрели сейчас изумленно: кто? Броварич?

Мельников разрешил мне сесть. Из разных концов класса, в котором мы заседали, слышались голоса: кто-то одобрял мою «рационализацию», кто-то ссылался на какие-то инструкции — в суть вникнуть сразу, да еще при таком шуме, было невозможно. Продолжалось так минуты две — пока командир дивизиона не потребовал тишины.

— Товарищи офицеры, прошу внимания! — Он стоял молодой, красивый, уверенный в себе. Я ждал приговора. Во всяком случае, тогда мне казалось, что именно приговора, — бывают в моей жизни моменты, когда я несколько преувеличиваю остроту ситуации.

— А зерно в этих идеях, между прочим, есть, — сказал командир дивизиона, снимая с моей души камень. — Надо быть справедливым и объективным: есть! Но…

— Но эксперименты надо хорошо подготовить и выбрать удобное время, — закончил за него майор Колодяжный, как я понял, единственный человек, которому было дозволено иногда перебивать командира.

— Вот именно, Виктор Александрович, вы правы, как всегда: у людей подготовка к зачетам на классность, — согласился с ним Мельников. — И при условии, что все будет тщательно продумано и взвешено. Будем экспериментировать в более подходящее время. Договорились, лейтенант?

Я даже не понял, что Мельников обращается ко мне, а когда понял — вскочил, снова заливаясь краской:

— Так точно, товарищ подполковник!

— К вашим предложениям мы еще обязательно вернемся. Садитесь, пожалуйста.

Совещание занялось каким-то сбоем, произошедшим ночью на СРЦ, а я сидел и пытался со всех сторон оценить ситуацию. Получалась, в общем-то, ерунда. Мостки, указатель дают нам, конечно, некоторую экономию времени. Но при работе расчета с боевой ракетой эти сэкономленные секунды пожирает осторожность, не имеющая никаких серьезных оснований в аспекте техники безопасности. (Вот сочинил фразочку — не прожуешь! Да ладно — пусть остается, поскольку мысль моя, по-моему, ясна.) Это… можно сравнить, например, с тем, как мы относимся к незаряженному ружью. К незаряженному! Недаром же говорят, что и незаряженное ружье раз в год стреляет. Так и тут: ребята в расчетах молодые, жизнелюбивые, хорошо знают, какая в боевой ракете начинка и что эта начинка способна сделать — вот и вспоминают на первых порах службы (да и не только на первых) о том незаряженном ружье: вдруг, черт его подери, ни с того ни с сего возьмет и бабахнет? Значит, главная задача: убедить их не только в том, что неукоснительное выполнение правил техники безопасности гарантирует расчет от всяких ЧП при подготовке боевой ракеты к пуску, но и доказать это на деле. А единственным способом доказать являются только систематические тренировки с боевой ракетой, хотя бы какое-то, но вполне достаточное время перед заступлением на боевое дежурство.

Все это, разумеется, требовало проверки и перепроверки, расчетов и подсчетов, и я решил: пока не буду держать в руках четкие и убедительные цифры — не высовываться! Буду только собирать материал.

Я никогда не считал себя идеалистом и прекрасно понимал, что жизненный путь любого человека усыпан, как говорится, не только розами, но и терниями. Однако я не предполагал, что службу в армии мне придется начинать, по существу, с конфликта — и с самим собой, и — как это ни горько — с капитаном Лялько, моим непосредственным начальником.

Как всегда бывает после сдачи боевого дежурства, у нас в дивизионе готовилось партийное собрание по его итогам, и я решил на нем выступить. Была не была! Скажу обо всем, что передумал за это время, может, и ошибусь в чем — не знаю, зато совесть моя будет чиста. А так… Я до сих пор не мог взять в толк — по глупости или по юношеской наивности, — почему мы тренируемся в основном с учебной ракетой, иногда даже при обработке тех тем, которые положено отрабатывать со штатной боевой. Солдату любого другого рода войск практически сразу дают в руки оружие, которым он будет действовать в настоящем бою: автоматчику — автомат, артиллеристу — орудие, танкисту — танк… Я понимаю, есть всякого рода тренажеры, учебные пособия, понимаю, что необходимо получить соответствующую начальную подготовку, но чтобы научиться стрелять из самого обыкновенного пистолета («Макарова», к примеру), надо иметь именно его, а не детский пугач. У нас же частенько и, по-моему, не очень-то педагогически обоснованно расчетам суют в руки вместо пистолета игрушечный пугач — макет ракеты.

Теперь каждый раз, если была возможность, я проводил хронометраж — и на наших автономных тренировках, и во время работы всего комплекса, уточнял временные показатели по всем доступным мне параметрам. Старался набрать данных побольше, чтобы можно было вывести даже некий средний показатель: работа с макетом, работа с боевой, работа днем, работа ночью… Цифири набежало порядочно — и цифири, как мне казалось, весьма показательной.

Через день или два после совещания у командира дивизиона я заглянул во время перерыва к Сереже Моложаеву. Мне нравилось бывать у них на станции наведения, потому что меня всегда восхищали техническое совершенство и технические возможности их потрясающей аппаратуры.

Когда я поднялся по металлической лесенке в кабину, Моложаев стоял спиной к двери и ковырялся в каком-то приборном шкафу.

— Привет! — сказал я.

Моложаев обернулся:

— А! Ты… Приветик! Садись!

— Перекур.

— Сейчас, сейчас… У меня тут что-то один нолик задрейфовал ни с того ни с сего. А я, кажись, нащупал, в чем причина. Одну минутку.

— Я, между прочим, к тебе по делу. Как к секретарю комсомольской организации.

Черт подери! Кажется, и я заразился от Нагорного этим «между прочим»!

— Слушаю, — не оборачиваясь, сказал Моложаев.

— Комсомольцу со строгачом можно дать комсомольское поручение?

— Ты что, Саша, только сегодня родился? Не можно, а нужно! Если, конечно, он хочет снять взыскание и остаться в комсомоле. Броварича имеешь в виду?

— Да.

— Я так и понял. Подыщем ему дело. Еще вопросы по этой части?

— Больше вопросов нет.

— Слушай, дорогой ты мой огневик-стартовик! — Моложаев выпрямился, держась одной рукой за дверцу шкафа: — Хочешь освоить какую-нибудь нашу специальность?

— А зачем?

— Меня заменишь. А если серьезно: тебе не хочется? Изумительнейшая электроника!

— Честно?

— Честно.

— Иногда хочется. Но у меня на позиции свои обязанности и свои хлопоты. Зачем мне еще твои?

— Неужели ты такой рационалист?

— Не очень ясно, — сказал я. — Уточни.

Моложаев захлопнул шкаф.

— Я понял так: тебя в нашем деле интересует только то, что входит в круг твоих служебных обязанностей.

— Не совсем так. Лучше знать что-то одно, но в совершенстве. И потом мне кажется просто бессмысленным и расточительным тратить энергию и время на освоение чего-то такого, что тебе никогда не придется делать. Тут, конечно, есть что-то прозаическое, я с тобой согласен, но лучше делать одно дело и делать его хорошо, чем хвататься за многое и быть во всем только дилетантом. А насчет всего остального, и не только в нашем деле, — самый необходимый минимум. К примеру, каждый из нас должен уметь оказывать первую медицинскую помощь. Но мы же не поступаем для этого в военно-медицинскую академию. Наше время — время здравого смысла.

И это говорил я! Стыдно вспомнить!

— В принципе ты, конечно, прав. При необходимости ты сумеешь сесть за пульт стреляющего или офицера наведения. Просто, наверно, я слишком влюблен в свою профессию, так влюблен, что мне хочется, чтобы ее любили и другие, разделяли мое восхищение моей гениальной техникой. Тебе смешно, да?

— Нет, Сережа, не смешно. Совсем наоборот. Если бы все так любили свое дело!..

— А кто этому мешает? Просто, наверно, у людей иногда чего-то не хватает в душе.

Он выключил свет, и мы вышли.

Было прохладно и уже сумеречно, бесцветно-серое небо нависло над кедровником низко и тяжело, и все время казалось, что вот-вот повалит густой снег. Не знаю, почему, но мне вдруг захотелось посоветоваться насчет запланированного мной выступления на партийном собрании. Сначала я хотел поговорить с майором Колодяжным, но потом подумал, что командир взвода, лейтенант, взрослый человек, не может решить, выступать ему на партсобрании или не выступать. Государство доверило ему людей, технику, а он, видите ли, как маленький.

В общих чертах Сережа Моложаев знал о моих «изысканиях», и я не стал распространяться о подробностях и повторять то, что уже было ему известно. Меня интересовали две вещи: первое — стоит ли беспокоиться из-за каких-то десятка-двух секунд и второе — если стоит, то надо ли ждать до партсобрания? Ведь если я буду дожидаться собрания, то кое-кому, возможно, покажется, что я специально ждал удобного случая, удобного и лично мне вроде бы очень выгодного.

— На первый твой вопрос, Саша, я отвечу так: ты совершенно прав. Секунда, помноженная на скорость, да еще если эта скорость далеко за «М», это уже солидный путь, то есть расстояние. А мы должны использовать любую возможность, чтобы сбивать нарушителей задолго до их подхода к объектам в нашем квадрате. Время сейчас играет первостепенную роль. Особенно когда цель — скоростная. Вот мы недавно работали по одной скоростной цели, и знаешь, как со временем поджимало!.. Я тебе скажу откровенно: бывают случаи, когда наведенцы уже захватили цель, ведут ее, самый момент нажимать кнопку, а от стартовиков еще нет доклада о готовности. Из норматива мы, как ты знаешь, практически не выходим, но иногда вынуждены вас поджидать. Правда, счет тут идет на секунды, но наши секунды — это совсем другие секунды. Их внутреннее качество, содержание совсем иное — они у нас все время помножены на скорость цели… Так что твои идеи вполне современны. Кстати, я тоже не могу понять, почему у вас так редки тренировки со штатной боевой ракетой. Мы-то работаем не на макетах, а на той самой технике, на которой придется работать… ну — сам понимаешь когда. А что касается второго твоего вопроса, то я тебе так скажу: до партийного собрания недолго — подожди, ничего страшного. И все еще раз основательно проверь и взвесь. Дело того, по-моему, стоит.

День кончался, шел последний час плановых занятий по обслуживанию техники, когда я, сам того не ожидая, «принципиально схлестнулся» с капитаном Лялько. Командир батареи зашел ко мне во взвод, жестом приказал продолжать всем работу, отозвал меня в сторону, весело сказал:

— Извините, лейтенант, что отрываю от дела. Сам, как говорят, с усами, но формально обязан выяснить ваше мнение.

Настроение у него было отличное, но мое настроение этим «формально» он испортил сразу. Почему «формально»? Если это не затрагивает моих прерогатив, то можно вообще моим мнением не интересоваться, а если затрагивает, то интересоваться надо не формально.

— Итак, — продолжал Лялько, — как лучшего из сержантов отмечаем, конечно, Донцова? По традиции и, разумеется, по работе.

Это для поощрения — приказом командира дивизиона, а может, и выше. Надо было понимать так.

Я извинился и сказал, что мне непонятно, о какой традиции идет речь, но если товарищ капитан хочет знать мое мнение как мнение командира взвода, то к поощрению нужно представить старшего сержанта Кривожихина. А Донцов, добавил я, грубиян и матерщинник и никакого поощрения не достоин, даже только за то, что не уважает своих солдат.

Лялько буквально онемел. Видимо, ему никто и никогда не противоречил, а тут — извольте! Но, к чести своей, он только как-то странно сглотнул, словно внезапно поперхнулся.

— Так-с… Примем ваше заявление к сведению, товарищ лейтенант, — холодновато сказал он. — Только советую не забывать, что армия не институт благородных девиц, иногда не бывает времени выбирать изысканные выражения.

Конечно, можно было бы ответить: «Но армия и не кабак!» Однако я твердо решил держаться в рамках и сразить его «законным» приемом:

— Старший сержант Донцов не выполняет элементарных требований Устава внутренней службы Вооруженных Сил СССР, в частности — статей сороковой и сорок четвертой, товарищ капитан.

— Он же всегда считался лучшим, его знают даже в округе!..

— Товарищ, капитан, — сказал я, — вы интересуетесь у меня как у командира взвода, кто из командиров расчетов во взводе был в период боевого дежурства лучшим. Мое мнение: старший сержант Кривожихин Василий Михайлович.

— Ну, хорошо… — Он как-то очень жестко посмотрел мне в глаза. — У вас одно мнение, у меня другое. Спорить не будем. Ваше мнение я приму к сведению. Но мне очень неприятно, что вы не избежали распространенной среди молодых офицеров ошибки — сразу сдали заводить любимчиков. Опасное дело, лейтенант: подведут! В самый критический момент подведут и еще будут надеяться на ваше снисхождение.

Командир батареи ушел явно не в духе, а я стоял один-одинешенек недалеко от установки первого расчета и (теперь-то можно признаться в этом) ругал себя за мальчишескую принципиальность. Я горжусь тем, что сумел в этой ситуации не отступить, а тогда я с горечью думал: ну вот — испортил отношения с командиром батареи, и все из-за какого-то Кривожихина, которому через год увольняться и которому, как я заметил, абсолютно наплевать на «бронзы многопудье» даже в окружном масштабе. Конечно, ему будет приятна благодарность командира дивизиона или командира полка, но я уверен, что не в ней видел он смысл своей жизни и службы. Главное для него — удовлетворение сделанным, счастье честной работы, честного труда — как, наверно, было и на заводе в Москве. Но он в конце концов уедет, а мне служить. Да еще под началом капитана Лялько. И наверное, не один годик.

А потом я все-таки сумел взять себя в руки, отогнал эти мелкие, не достойные ни офицера, ни коммуниста мысли и твердо сказал себе: «Вы правы, лейтенант Игнатьев! Неужели сердце не подсказывает вам, что вы правы?»

В тот же день к вечеру в штабе, в казармах и в столовой появилось одинаково написанное объявление о том, что такого-то числа в семнадцать ноль-ноль состоится закрытое партийное собрание. В моем распоряжении было еще трое суток. И надо сказать, что все эти трое суток я промучился сомнениями. Что они, мои сомнения, в данном случае выражали: трезвую осторожность или просто неуверенность в себе — я и до сих пор как следует не понял. По-видимому — все вместе, с незначительным эпизодическим перевесом одного над другим. Иногда я абсолютно не сомневался в том, что я полностью прав и обязан сказать то, что думаю, а иногда я казался себе выскочкой, карьеристом, который очень хочет обратить на себя внимание начальства и выглядеть оригинальным: действительно — программы, методика занятий и временные нормативы утверждены не командиром дивизиона и не командиром полка, а кое-кем повыше. А тут вдруг пожалуйста — появляюсь я, без году неделя командир взвода, «начинающий» лейтенант, и начинаю крушить давно заведенный и проверенный жизнью порядок. В эти дни я ох как хорошо понял, что значит находиться на распутье!

Накануне собрания я, к собственному удивлению, успокоился (как, кстати, и перед стрельбами) и твердо решил: выступлю! Никто меня за это не съест, а если кто-то что-то не так подумает, ничего не поделаешь. Я преследую не личные карьеристские цели, болею за наше общее дело — вот главное. А если я в чем-то ошибаюсь, коммунисты тут же, на собрании, меня поправят.

В президиум собрания попал и капитан Лялько. Мало того — его выбрали председателем. А с докладом выступил подполковник Мельников.

Не буду касаться всех подробностей доклада. Нас, стартовиков, командир дивизиона в общем похвалил, радиотехническую батарею тоже. В числе лучших был отмечен и старший сержант Николай Донцов, а не Кривожихин, как настаивал я. Капитан Лялько поступил по-своему и с моим мнением не согласился. Кое-кому от командира дивизиона и досталось — за неповоротливость, за нежелание принимать самостоятельные решения и брать на себя ответственность. Мельников напомнил о том, что в жизни дивизиона ожидаются важные события: прием осеннего пополнения и начало нового учебного года.

Окончательное решение выступить я принял спустя мгновение после того, как с трибуны прозвучала фамилия Донцова, хотя, честно скажу, говорить о нем не собирался. Когда объявили перерыв, я подошел к Лялько и попросил записать меня в прения. Командир батареи как-то странно взглянул на меня, словно я его здорово удивил, суховато сказал:

— Ну-ну… Записываю.

Передо мной после перерыва выступили четверо: капитан Батурин — о работе партийных групп в подразделениях и на станциях, Сережа Моложаев — о своих комсомольцах, один техник со станции разведки и целеуказания и… старший сержант Донцов.

Донцов говорил обо всем и ни о чем — ну, прямо как герой какого-то старого фельетона: о сложной международной обстановке, о происках мирового империализма и о положении на Ближнем Востоке; он напомнил всем нам о том, что порох надо держать сухим, приложить все силы к тому, чтобы в ходе дальнейшей службы и учебы устранить отмеченные на дежурстве недостатки. Он же со своей стороны дает обязательство к годовщине Советских Вооруженных Сил повышать, изучать, приложить максимум… то есть делать то, что входит в круг его прямых служебных обязанностей. Я слушал его и недоумевал: демократия демократией, но зачем ему позволили отнять у всех присутствующих десять минут времени? Может, и мое выступление кое для кого прозвучит так же высокопарно и пусто? Надо постараться и уложиться в пять. И без громких слови торжественных обещаний!

Кажется, я поднялся даже чуть раньше, чем капитан Лялько назвал мою фамилию. Быстро прошел к трибунке, на ходу достал из внутреннего кармана кителя листок со своими выкладками.

— Занятия с техникой показали, что расчеты моего взвода хоть и укладываются в норматив, но работают значительно медленней, чем на тренировках с учебной ракетой. Вот цифры проведенного мною хронометража в ночных и дневных условиях. — Я быстро назвал цифры. — Несмотря на это, мы пока не подводим наведенцев, успеваем готовить установки и ракеты к пуску. Но товарищи наведенцы тоже изыскивают резервы для сокращения времени на выполнение своих операций, и в дальнейшем может получиться так, что мы при работе с боевой ракетой начнем их тормозить. Здесь, на партийном собрании, я от имени всего личного состава взвода обращаюсь к командованию с просьбой: систематически, и чем чаще — тем лучше, планировать тренировки со штатной боевой ракетой в условиях, максимально приближенных к реальному бою с воздушной целью. Иначе получается чепуха: на макете ракеты у нас расчеты слаженные, мы даем рекорды, а на боевой еле-еле укладываемся в норматив. Причем это не устойчиво, а только эпизодически. Да и вообще, — кинулся я в омут, — в батарее бывают случаи, когда по программе надо заниматься со штатной ракетой, а мы работаем с учебной. И я как коммунист считаю, что рекорд, который не служит пользе дела, не может стать нормой, это не рекорд, а пустоцвет! Зачем тратить труд, воду и удобрения на выращивание дерева, которое цветет ярко, а плодов не дает.

— От цветов тоже польза! — засмеялся кто-то.

— На празднике цветы нужны, а у нас работа, не праздник.

По-моему, я все-таки малость зарвался, а мое сравнение с цветами было не очень мотивировано и не очень уместно. Но мне было приятно слышать одобрительные возгласы и даже аплодисменты. Стараясь казаться посолидней, я взглянул на часы: прошло всего четыре минуты. Молодец, лейтенант Игнатьев! Умеешь выступать по-деловому!

Я еще раз повторил, что каждая секунда — это при теперешних скоростях весьма большой путь, пройденный целью, что временные показатели — это, по существу, главные показатели эффективности и качества нашей боевой готовности, разумеется, при отличном владении боевой техникой, и наш партийный долг — использовать все возможности для их, то есть нормативов, сокращения. Я рассказал, что собираюсь проводить во взводе тренировки на взаимозаменяемость по кругу, пояснил, в чем тут суть, и, закругляясь, попросил командование отметить в приказе не старшего сержанта Донцова, а старшего сержанта Кривожихина. Честное слово: я сам не ожидал, что скажу это, — вопрос никакого отношения к партсобранию не имел. Но я все равно взял и сказал.

Подполковник Мельников, сидевший в президиуме, поднял голову:

— Ваше мнение идет вразрез с мнением командира батареи. Почему?

— Как командир взвода считаю старшего сержанта Кривожихина более достойным поощрения… И по итогам дежурства, и вообще. Старший сержант Донцов груб и высокомерен с подчиненными. Показатели у его расчета неплохие, но он не уважает своих солдат и сам не пользуется уважением. Его просто боятся. А тот, кого боятся, а не уважают, не может быть хорошим командиром. Вот мое мнение.

— Ясно, — кивнул командир дивизиона. — Спасибо.

«За что спасибо?»

— Вы закончили, Игнатьев? — официально спросил Лялько.

— Да, закончил.

— Слово имеет…

Возвращаясь на свое место, я успел взглянуть на часы. Моя речь заняла всего семь минут.

Я сел и сразу же услышал за спиной насмешливый шепот Нагорного:

— Ну ты даешь! Цицерон!

Я обернулся на секунду, посмотрел в его нагловатые глаза и промолчал.

Мою идею в принципе поддержали все выступавшие после меня, в том числе и капитан Лялько. Но он очень уж много говорил о трудностях, связанных с ее осуществлением, особенно напирая на то, что каждый раз надо будет доставать боевую ракету из хранилища. Я же сидел и удивлялся: а по тревоге мы их разве не достаем? Достаем. С соблюдением всех норм техники безопасности. Но в принципе Лялько меня поддержал. Поддержал меня и майор Колодяжный, сказавший, что в моих предложениях есть рациональное зерно, а приведенные мною цифры весьма убедительны. Даже подполковник Мельников в своем заключительном слове не обошел меня вниманием. Сказал он примерно тоже, что и Колодяжный, только несколько конкретней. Он согласился с тем, что в моем предложении действительно есть рациональное зерно, а что касается его внедрения в практику боевой подготовки, то это будет решено командованием дивизиона в рабочем порядке, после необходимых консультаций и с привлечением всех заинтересованных сторон. Притом мы не должны забывать, что есть инструкция и порядок, нарушать которые нам никто не позволит. О Донцове и Кривожихине командир дивизиона не сказал ничего. Прямо не сказал. Но сути проблемы коснулся, когда заметил, что лейтенант Игнатьев прав: командир, не уважающий своих подчиненных, — плохой командир.

— Ну что, великий реформатор и великий еретик? — ехидно сказал Нагорный, догнав меня перед самым домом. — Твое рационализаторское предложеньице, по-моему, благополучно и успешно похоронили, а? Хотя внешне оценили по достоинству!

— Почему похоронили?

— Наивняк! Начальство теперь опытное, он никогда не покажет в открытую своей консервативности. Но — что намного важнее! — оно никогда не пойдет на то, что может нарушить его покой и подорвать репутацию в глазах более высокого начальства. Дивизион наш на хорошем счету, первый в полку. Так зачем Мельникову эта морока? А случись что во время внеплановых тренировок с боевой? С него ж голову снимут!

— Если соблюдать правила техники безопасности, ничего не случится!

Нагорный словно не расслышал:

— Короче, сосед: я в эту авантюру не верю. Но ничего, ты не переживай: поговорят, поговорят и благополучно забудут. И не шебаршись, между прочим, начальство оч-чень не любит тех, кто много шебаршится. Правда, такое шебаршание может помочь выбраться отсюда — если, конечно, от тебя захотят избавиться. Но еще неизвестно, куда задвинут: неугодных иногда хор-рошо задвигают. Хотя и с повышением.

Я не думал, что все произойдет так быстро. Но уже на следующее утро, сразу после развода, меня вызвали к командиру дивизиона.

Когда я вошел к подполковнику Мельникову в кабинет, там уже находился, как говорится, весь синклит: все его заместители, включая, конечно, и майора Колодяжного, начальник штаба дивизиона, капитан Лялько — и я, честно скажу, растерялся, подумал: как начнут меня экзаменовать, как начнут гонять, требовать доказательств и так далее!.. Партсобрание — это мероприятие демократическое, а тут командование, субординация полная, так что — не пищи!

— Проходите, — сказал командир дивизиона, когда я доложил. — Садитесь.

— Суть вашего предложения, лейтенант, нам ясна, — начал подполковник Мельников. — Мы здесь поговорили со всеми, кто будет иметь касательство к этому делу, и приняли такое решение: составим экспериментальную программу обучения расчетов в основном с боевой ракетой пока для вашего взвода. Но начнем с нового учебного года, то есть с первого декабря. Сейчас для этого не очень удобное время. Кончается учебный год, наступает время зачетных занятий, проверок и тому подобное, и всякое нарушение установившегося порядка может выбить нас из колеи. Вас устраивает такое решение?

Мы уточнили некоторые детали технического характера, запланировали дополнительные занятия по технике безопасности при работе на позиции с боевой ракетой. И знаете, что меня больше всего удивило? Не поддержка командира дивизиона, не реплика одного из ответственных товарищей о том, что что-то кому-то не дает покоя — всего этого я ожидал. Меня удивило равнодушное отношение капитана Лялько: ведь он же командовал батареей, все делалось и для его пользы — и он же был недоволен!

И на совещании у командира дивизиона, и потом в канцелярии батареи, когда мы конкретизировали планы занятий с постепенным включением в расчеты молодых специалистов, — он был «за». Но я чувствовал, что для того чтобы показать, что он «за», ему приходится преодолевать собственное упрямое сопротивление. Он не загорелся — так, как загорелся я и два моих помощника-единомышленника — старший сержант Кривожихин и рядовой Броварич. Вот они действительно были «за»!

— Второе, товарищ лейтенант, — продолжал командир дивизиона: — Ваше замечание о том, что иногда во время занятий по расписанию со штатной ракетой она заменяется учебной, проверено и подтвердилось. На этот счет будут приняты необходимые меры. Третье: старшего сержанта Кривожихина, по дополнительному согласованию с командиром батареи, решено включить в приказ о поощрениях по итогам боевого дежурства. Старшего сержанта Донцова — также. Относительно его нетактичного поведения с подчиненными мы попросили поговорить с ним секретаря партбюро.

— Спасибо, товарищ подполковник, — сказал я, не решаясь смотреть в сторону Лялько: мне казалось, что уж теперь-то он наверняка меня возненавидит.

— У вас есть к нам какие-нибудь вопросы?

— Нет, товарищ подполковник. Спасибо!

— За что?

И я ляпнул:

— Благодарю за внимание.

Ведь это же было действительно так!

— Кстати, насчет спасибо, — очень серьезно сказал командир дивизиона. — Я как-то перечитывал на досуге «Историю России» Соловьева и выписал одну цитату. — Он открыл ящик стола, достал и полистал толстую тетрадь. — Вот. Это Петр Первый сказал… боярскому сыну Неплюеву. Когда тот стал благодарить его за то, что царь посылает его за границу учиться. Читаю: «Не кланяйся, братец, я к вам от бога поставлен, а должность моя — смотреть того, чтоб недостойному не дать, а у достойного не отнять: буде хорош будешь — не мне, а более себе и отечеству добро сделаешь». Мудрый все-таки был Петр Алексеевич. Вот так, Игнатьев. Я считаю, что каждый командир, каждый руководитель у нас тоже на то поставлен, чтоб недостойному не дать, а у достойного не отнять. А хорош будешь — себе и Отечеству добро сделаешь. Толково!

ЗАГАДКИ ПРИРОДЫ

У нас наступила полярная ночь. Конечно, не совсем ночь и не совсем полярная: где-то около полудня солнце все-таки появлялось, но утренние и вечерние сумерки тянулись бесконечно, а день все убавлялся и убавлялся. Снегу навалило необычайно много, шел он часто и обильно, и мы едва успевали расчищать окопы установок, подъездные пути от хранилища ракет к стартовой позиции, плац и спортплощадку. Но никаких ЧП, связанных с погодными условиями, у нас, к счастью, пока не было, и почта, в чем я поначалу очень и очень сомневался, поступала к нам практически регулярно. Было несколько сильных метелей, а один раз (на трое с лишним суток) разыгралась такая вьюга, что не спасли нас и стоявшие вокруг столетние кедры: вдоль единственной улочки жилого городка (по железобетонным столбам для электроосвещения), да и за проходной — от казармы к штабу и столовой пришлось натягивать канаты…

Учебный год в дивизионе, как и положено, начался первого декабря. Было безветренно, тихо и по здешним условиям — не очень холодно. Вокруг горевших по-ночному фонарей (их выключали только в середине дня часа на три) кружились редкие снежинки, лес по сторонам сумрачно молчал. Мы построились на плацу — там, где строились, когда заступали на боевое дежурство, подполковник Мельников сказал небольшую речь, за ним — тоже очень коротко — выступил майор Колодяжный. От имени командования они поздравили личный состав с началом зимнего периода обучения и пожелали всем успехов в овладении боевым мастерством и политическими знаниями. Потом дали команду приступить к занятиям — и жизнь пошла по расписанию занятий и распорядку дня.

Новичков у меня во взводе было немного. Среди них выделялись два брата-близнеца Никишины — Борис и Глеб. Не богатыри, не великаны, но хлопцы «справные», как сказал старшина батареи, — крепкие, подтянутые, вежливые, оба с золотыми значками ГТО и оба рабочий класс: до призыва в армию год работали на металлургическом комбинате. Попали они в расчет старшего сержанта Кривожихина, и тот их все время путал: братья были действительно как две капли воды похожи друг на друга.

— А вы Борису ефрейторскую лычку на погоны дайте, — весело предложил как-то в разговоре Глеб Никишин, — говорят, он на несколько минут старше меня… Тогда и будет по чему нас различать.

До лычек, конечно, в то время было далеко, и Глеб отпустил аккуратные пшеничные усики.

В тот первый день мы показали новобранцам настоящую ракету — провели для этого тренировки всего комплекса. Восхищение, изумление, потрясение, восторг… как выразить то, что светилось у них в глазах, когда они наблюдали за действиями слаженных расчетов на стартовой позиции и потом — когда в дело вступала автоматика?

Я тоже в свое время пережил первую встречу с «живой» ракетой и теперь очень хорошо понимал, что именно чувствуют мои солдаты, видя, как настороженным, ощупывающим взглядом следят ракеты за невидимой целью, как, синхронно изменяя угол наклона стрелы и угол по азимуту, ведут они ее, эту цель, до того мига, когда стреляющий нажмет кнопку «Пуск».

Начало регулярных занятий подтянуло и «старичков». Донцов, по моим наблюдениям, стал сдержанней на язык, со мной был, правда, официально-холоден и подчеркнуто дисциплинирован, с Кривожихиным не спорил, а Броварича словно бы не замечал — тот, кстати, отвечал ему полной взаимностью. А по-настоящему радовал меня Касьянов. Кривожихин докладывал мне, что ни у кого не видел он такого рвения и старания, дисциплинированности, аккуратности и тяги к знаниям. Мне было приятно сознавать, что я «приложил руку» к служебной, а может быть, и человеческой судьбе этого солдата. Что было бы, останься он в расчете Донцова? Мука, а не служба.

Отец прислал мне за это время всего два письма. Писал, что приступил к своей новой работе, что ему приходится много ездить и что он этому рад, поскольку меньше бывает наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Читая эти письма, я представлял, как он приходит с работы домой в свою небольшую московскую квартиру и до утра остается один. Никого рядом. Только книги и вещи, которые он привез из Энска, включает проигрыватель, и слушает концерт для фортепиано с оркестром Моцарта, кажется. Двадцать первый, тот самый, который очень любила мама. О чем он думает в те долгие-долгие минуты?..

Если глядеть правде в глаза, то надо сказать, что есть люди, считающие военных и в первую очередь строевых офицеров ограниченными солдафонами, не имеющими никаких интересов, кроме службы, подогреваемых карьеристскими стремлениями. О том, что офицер, в том числе и строевой, может быть умницей, человеком широкого кругозора и больших знаний, настоящим интеллигентом, такие люди и думать не хотят: для них все «вояки» на одно лицо — и по форме и по содержанию. Вроде грибоедовского Скалозуба. Вреднейшее обывательское заблуждение! Особенно беспочвенное и ни на чем не основанное в наши дни. Я сужу об этом по тем военным, с которыми мне пришлось сталкиваться в жизни, причем с весьма юного возраста. А здесь, у нас в дивизионе? Даже Нагорный — и тот в принципе не солдафон, хоть и есть у него в душе что-то темное и злое. Мельников, Колодяжный, Батурин, мой шеф — Лялько, Сережа Моложаев, Юра Зазимко — да кого ни возьми! — инженерное образование, острый и любознательный ум, эрудиция, воспитанность (конечно, не в одинаковой степени), такт, порядочность, честность… Бывают, разумеется, и срывы, но военные — тоже люди, у каждого есть и сердце, и нервы.

Книги и музыка… Сколько я помню себя, они постоянно присутствовали в нашем доме. Отец мой, естественно, не всегда был генералом, сменил не одно место службы, но при переездах он мог бросить все, кроме книг и пластинок. Сейчас у нас большая библиотека и очень хороший подбор пластинок. Причем есть книги и пластинки, купленные еще моим дедом задолго до войны, годовые комплекты старых журналов, приложения к довоенному «Огоньку» (именно в этой серии я впервые прочитал Бальзака, Доде, Свифта, Флобера, Мопассана, Золя, Томаса Манна), есть полный (юбилейный) Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский… Стоит ли перечислять все? Мать и отец были едины в своих вкусах, старались привить хороший (не модный и не престижный, как частенько бывает теперь) вкус Володе и мне, дед по матери — профессор, преподаватель русской истории в вузе — научил меня любить живопись, среди однополчан отца никогда не было карьеристов, гуляк, явных или скрытых солдафонов — все были люди умные, начитанные, умеющие вести интересный разговор, и, вне всякого сомнения, книги, музыка, любовь к живописи совсем не мешали моему отцу и его товарищам хорошо служить. Пусть они и теперь, думал я, помогут ему. До окончания училища и получения назначения сюда с ним был все-таки я. Теперь он совсем одинок.

Да, я получил от отца два письма. В течение ноября. А Рина… Рина по-прежнему молчала, хотя я и послал ей стандартную открыточку к Октябрьскому празднику и собирался послать к Новому году. Если она и теперь не ответит, то… Что? Я не знал что. Наверно, я никогда-никогда больше не напомню ей о себе, уйду в службу, а когда будет возможность, буду писать грустные пейзажи (лучше акварелью) и гулять в лесу под дождем. Я очень люблю грустные пейзажи и шорох дождя.

Зенитчику-ракетчику нужно знать по своей основной специальности много, нужно хорошо изучить свое оружие и свою боевую технику. Кроме того, никогда нельзя забывать, что он — солдат и обязан уметь ходить в строю, владеть ружейными приемами с автоматом, нести службу суточного наряда, в карауле и быть постоянно готовым к встрече «гостей» — кажется, я уже говорил, что так называют у нас нарушителей воздушного пространства.

Работенки мне хватало, если учесть, что я вел еще и группу политзанятий. Но я не жаловался: когда день заполнен, время идет быстрей, для всяких неприятных размышлений его почти не остается, а усталость к концу дня валит с ног. Подумать же у меня всегда было о чем — и не только, как говорится, в личном плане: мой взвод, чаще других работавший с боевой ракетой, заметно отставал по временны́м показателям от соседей. Нагорный, по-моему, тайком торжествовал: он был впереди. Чему я искренне радовался, так это тому, что мои ребята, даже самые молодые и малоопытные, практически совершенно перестали боевой ракеты бояться. Мне иногда очень хотелось, чтобы нас побыстрей подняли и я на деле мог бы доказать, что систематическая замена макета ракеты на тренировках ракетой боевой в итоге приводит к повышению эффективности работы расчетов в условиях реального отражения воздушного налета противника (извините, что так казенно, зато, наверно, понятно). Одним словом, если брать в общем и целом, то все у меня пока шло нормально. Не всегда нравилось мне лишь поведение капитана Лялько. Когда на каком-нибудь совещании или разборе занятий речь заходила о некотором отставании моих расчетов, он обязательно брал слово и начинал меня защищать: во-первых, товарищи, надо учитывать то обстоятельство, что расчеты лейтенанта Игнатьева работают на тренировках с боевой ракетой, а во-вторых, лейтенант Игнатьев командир еще молодой, малоопытный, но трудолюбивый, инициативный, и мы будем надеяться, что в самом недалеком будущем…

Один раз я все-таки не выдержал — после разбора очередной тренировки нашего комплекса подошел к нему, строго официально спросил разрешения обратиться и, когда он разрешил, хмуро сказал:

— Товарищ капитан, разрешите побеспокоить вас личной просьбой?

Лялько был удивлен:

— Слушаю вас, Игнатьев.

— Прошу вас, товарищ капитан, ничем не выделять меня среди остальных командиров стартовых взводов и не делать для меня никаких скидок и поблажек.

Я выпалил все это одним духом, чтобы успеть до того, как командир батареи или улыбнется, или разозлится.

— Мне что-то не очень понятно, — улыбнулся он, — каким же образом я вас выделяю и в чем вы видите с моей стороны поблажки?

— В том, что вы всегда подчеркиваете, что мой взвод работает не с учебной, а с боевой ракетой.

— А разве это не так?

— Так.

— Тогда в чем же дело?

— Для настоящего боя, товарищ капитан, не имеет значения, с какой ракетой тренировался расчет.

Лялько вздохнул.

— Это совершенно правильно, Игнатьев: для боя не имеет никакого значения. Учебной ракетой цель сшибать не будешь. Ладно. Хоть и не совсем до конца, но я понял вашу мысль. В будущем постараюсь вести себя подобающим образом.

Зачем он сказал эту последнюю фразу? «Подобающим образом»! В этой фразе было и скрытое раздражение, и сожаление о том, что вся эта история происходит не в другом дивизионе, а в батарее капитана Лялько. Было все до сих пор спокойно, размеренно, а вот явился новый взводный, этакий новатор-реформатор — и…

Мне стыдно сейчас это перечитывать — напрасно я так подумал тогда о капитане Лялько.

За неделю до Нового года, в воскресенье, Гелий рванул в райцентр — начинались зимние каникулы, и за детьми офицеров, жившими там в школе-интернате при вышестоящем штабе, пошел наш автобус. Погода стояла тихая и ясная. Солнце быстренько взошло и так же быстренько село, начались полуполярные сумерки, я сидел в комнате один — у Моложаева по воскресеньям был технический кружок. Подкинул в печку дров и решил воспользоваться одиночеством, чтобы сделать кое-какие записи и написать отцу.

Я старался не писать ему очень серьезных писем, так было и легче мне, и, наверно, веселей ему. Я написал, что у нас стоит полярная ночь, вокруг ходят белые медведи, а вместо уличного освещения — северное сияние… У меня все нормально и никаких затруднений по службе. Товарищами и командирами доволен, от Бориса Ивакина пока ничего не получил. О Рине… О Рине я решил промолчать — шутить на эту тему я не мог, а говорить серьезно, да еще с отцом, у меня не было никаких оснований.

Я не сразу расслышал стук в дверь.

— Да, да! — крикнул я, не оборачиваясь.

Дверь скрипнула, из коридора пахнуло холодком, я обернулся — в дверях стоял живший рядом техник со станции наведения.

— Вам письмецо, сосед, — весело сказал он. — Дневальный по батарее просил передать. И судя по почерку…

Я взял протянутый им конверт — обыкновенный новогодний конверт с Дедом Морозом. Адрес на нем написала Рина!

Наконец техник ушел, а я, не садясь, не распечатал — нетерпеливо разодрал конверт, вытащил открыточку — холодный зимний лес за окном, чуть подсвеченный низким солнцем, а в окно глядит Снегурочка…

«Привет, Саша! Прими мои поздравления с наступающим Новым годом. Будь счастлив. Моя жизнь без новостей, все учусь. Как мы договорились, пересылаю тебе адрес Бориса Ивакина, он только недавно соизволил мне его сообщить. Твой адрес я ему тоже послала — взяла у твоего отца, когда он был еще здесь… Господи! Какими глупыми мы иногда бываем! Александрина».

Она знала, что мне очень нравится ее длинное, певучее имя — Александрина.

Если я скажу, что я испытал в те минуты и великую радость, и великую боль — скажу ли я этим хоть сотую часть того, что мне хочется сказать? Как всесокрушающая волна цунами, накатились на меня воспоминания. Я ощутил неуловимый аромат ее кос — тяжелых золотых кос, которые в глупых своих мечтах я целовал и целовал без конца. Я опять увидел ее в аэропорту — рядом с самодовольным, счастливым, преуспевающим Борисом и только теперь — поздно, поздно, поздно! — старался повнимательней присмотреться к выражению ее лица, к ее глазам: о чем, что они тогда молча говорили?.. Я думал, где Рина сейчас, что она сейчас делает. Написать, сказать ей все? Может быть, я сам во всем виноват? Может, я сам потерял свое счастье?.. Нет, у них наверняка все было решено с Борисом — это видно и сейчас, по ее сухому, холодному письму. Тут все ясно. Представляю, какие письма строчит ей Борька, известный на все училище трепло и краснобай Борька Ивакин — он мог заговорить кого угодно, потому что всегда говорил красиво, всегда старался подчеркнуть, что он не ограниченный солдафон, а эрудит широкого профиля, черт бы его подрал! Но неужели она… неужели она до сих пор не разобралась в нем? Это тот же Нагорный — только с другой фамилией.

Наконец подошел Новый год. Предварительно, если все будет хорошо в смысле воздушной обстановки, встретить его предполагалось в нашем кафе — там готовился бал для офицеров и их семей. А утром первого января — новогодний праздник для личного состава. Майор Колодяжный, Батурин, Сережа Моложаев и его комсомольский актив сбились в эти предновогодние дни с ног, неведомо как совмещая службу и подготовку всех праздничных мероприятий, и честно сказать, — я им совсем не завидовал, чаще всего мне их было просто жалко.

Тридцатого вечером, вернувшись домой, я застал у нас капитана Батурина. Было похоже, что у него какой-то серьезный разговор с Моложаевым по комсомольской линии. Но я не угадал — Батурин, как оказалось, пришел по мою душу.

— Вы лейтенанта Зазимко знаете? — спросил у меня Батурин, когда я разделся.

— Разумеется, товарищ капитан!

Действительно, секретарь партбюро задал мне довольно странный вопрос: лейтенанта-инженера Зазимко прекрасно знал весь дивизион. Это был во всех отношениях мировой парень, «ас электроники», как нередко называл его сам подполковник Мельников, самый молодой из молодоженов в дивизионе и руководитель нашего эстрадного ансамбля. Жена его — Анечка — пела в этом ансамбле, и пела «недурственно», как великодушно отметил однажды Гелий Емельянович, и вообще это была такая счастливая и светлая пара, что у многих из нас, людей все-таки довольно сдержанных, оба они вызывали восхищение, и мы так и называли их — «Юрочка и Анечка». Даже Нагорный ни разу не сказал о них никакой пошлятины, кроме того, что иногда аттестовал Юру Зазимко «малость чокнутым».

— Нелепо как-то все вышло, — продолжал Батурин, и я насторожился: что могло случиться с этими милыми ребятами?

— А именно?

— Дежурить его на Новый год поставили. По дивизиону. Начальник штаба спланировал, не особенно вникая, командир дивизиона подписал…

— Не повезло Юрочке. Но служба есть служба.

Черт его знает, почему я сказал такую глупость.

Батурин пожал плечами:

— А кто с этим спорит? И сам Зазимко не спорит. И Анечка его тоже не спорит. Не спорит и не огорчается, воспринимает как должное… Но мы-то люди! И потом — оркестр. Но это в конце концов не главное: в оркестре у него помощник есть.

— Все ясно. Насколько я понимаю, Зазимко…

— Погоди, Саша, — остановил меня Моложаев. — Зазимко никого ни о чем не просит и не попросит — я его знаю. Речь о другом: мы сейчас тут подыскиваем, кого можно попросить, чтоб его заменил. Только из холостяков, конечно. Первая кандидатура моя. Правда, я на Октябрьский праздник дежурил, но это не суть важно… Нагорный отпадает — дежурил две недели назад и, конечно, встанет на дыбы. Да и командование не пойдет навстречу — человек ненадежный.

— Значит, остаюсь я? — спросил я.

— Ты и я, — уточнил Моложаев.

— Хорошо, — сказал я.

— Остается еще моя бабушка, — засмеялся Батурин. — Она всегда как штык. И только недостаток знаний и опыта по части дежурства…

— Я же сказал: хорошо! — не очень вежливо перебил я секретаря партбюро. — Решим это дело в рабочем порядке, имея в виду мою кандидатуру, и утром сообщим самому Юрочке. Только он не взовьется? Он же парень гордый.

— Не взовьется, — успокоил меня Батурин. — Если умненько подойти. Ну вот вы сами поставьте себя на его место. Первый год службы, молодая жена, дальняя точка, новогодний офицерский вечер, хочется повеселиться, потанцевать, а командование не нашло ничего лучше, как послать этого самого молодого супруга в суточный наряд — дежурным по части!

Я представил. Я осмелился и представил на мгновение, что я здесь не один, а с Риной и что я вдруг узнаю, что именно тридцать первого декабря назначен дежурным по дивизиону. Конечно же, я никому не скажу за это спасибо, мы с Риной как-нибудь это переживем, но в душе у меня останется горечь от того, что командование, составляя график дежурств, не особенно думало о людях, а среди моих холостых товарищей все оказались черствыми, бесчувственными и равнодушными. Нет, я никого ни о чем не пойду просить, но пусть после этого меня кто-нибудь попросит!

— Товарищи! — взмолился я. — Я уже сказал: считайте, что в ночь под Новый год по дивизиону дежурит лейтенант Игнатьев. С Юрой Зазимко я поговорю сам. И к командиру дивизиона могу пойти сам. Все будет в лучшем виде.

Буду откровенен: в моем поступке все-таки было немало эгоизма. И если хотите — трусости: я боялся веселья других, потому что сам в эту праздничную ночь не смог бы веселиться так, как веселились они.

Мы были в привилегированном положении — могли встретить Новый год дважды: сначала — по местному времени и по-настоящему — когда в Москве на Спасской башне часы пробьют двенадцать.

На первую встречу я не пошел, но без пяти двенадцать по-московски оставил своего помощника на четверть часа за себя и, не одеваясь, побежал через дорогу в кафе.

Над городком нашим стояла удивительная таежная ночь — синяя, с крупными морозными звездами, с морозной тишиной и с черным таинственным кедровником вокруг. Окна светились только в штабе, в моей дежурной комнате, на КПП в проходной и в нашей столовой, превращенной на эту ночь в кафе «Ракета».

В нешироком коридорчике с явно перегруженной вешалкой курил не очень веселый для бала и изрядно уставший от хлопот Моложаев.

— Без пяти, — сказал я, ткнув пальцем в часы.

— Знаю. Идем.

В маленький зальчик мы вошли с ним вместе. Столы стояли тут ближе к стене налево, а вся остальная часть зала была отдана танцующим. Музыка не играла, и разговоров почти не было слышно — был включен телевизор, и все слушали Москву.

Моложаев подвел меня к одному из столиков.

— Забронировал для тебя.

Я сел, кивнул двум техникам с СНР, сидевшим за этим же столиком. Моложаев тем временем взял бутылку шампанского и стал потихоньку ее раскупоривать. Пробку он вынул мастерски — с чуть слышным хлопком и хотел налить мне.

— При исполнении не употребляю.

— Понимаю, понимаю. Все правильно. Это чисто символически.

Он действительно налил мне на донышко.

— С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем! — провозгласил московский диктор.

— С Новым годом!

Мы все встали. Зазвенели бокалы, и их звон слился со звоном курантов — они позванивали так, словно взбегали вверх по серебряной лесенке навстречу первому, мощному, гулкому удару кремлевских часов: б-бам!..

Я попробовал представить себе, где сейчас отец, что делает Рана, и мне опять стало грустно-грустно, как бывало почти всегда, когда я вспоминал их обоих.

Мне почему-то казалось, что нас обязательно в эту ночь поднимут, и, вернувшись к себе, я почти машинально надел шинель, чтобы быть готовым к этому, как положено и раньше других. Но телефоны молчали, линии громкой связи молчали тоже, на панелях тускло поблескивали невключенные табло световой сигнализации. Был ярко освещен только мой стол — с инструкцией дежурному и несколькими специальными таблицами под стеклом. Вроде бы ничего не обещало тревоги. А я сидел и ждал. Временами я поднимался со стула и начинал мерить шагами комнатушку. Семь шагов вдоль, восемь — поперек. Я ждал, потому что я сам и из рассказов «бывалого» армейского народа знал, что начальство любит иногда устраивать такие штучки — поднимать подчиненных по праздникам да еще в самое неподходящее время.

«А вдруг сейчас северное сияние?» — подумал я.

Я вышел на крылечко штабного домика. Шел первый день нового года. Сияли звезды. Безмолвно стояли вокруг позиции уснувшие на зиму кедры — изредка осыпался с них сухой снег. В казарме, где жили солдаты и сержанты, светились окна, а со стороны пищеблока тянуло теплым запахом дыма и хлеба.

Я постоял на крыльце минут пять, слушая, как шумит проснувшийся и начавший очередной день службы дивизион.

НОЧНАЯ ПРОВЕРКА

Едва ли можно было выбрать для проверки худшую ночь. Точнее: не ночь, а вечер, который в январе начинался у нас уже часа в три.

Плановые занятия кончились, и я сидел дома — по-моему, читал. Нагорный тоже был дома и, как всегда, валялся на койке. Он вообще последние дни ходил мрачный и неразговорчивый.

Когда завыла сирена — мне показалось, что это ветер. Сильный порыв метельного ветра.

— Ревун! — зло сказал Нагорный. — Что и требовалось доказать!

Мы вылетели из нашего домика буквально через минуту. Волна холодного, с колючим снегом, ветра ударила в лицо и сразу перехватила дыхание. Кругом мельтешила бело-серая муть, в которой как чьи-то жуткие глаза (до сих пор их вижу!) желтели тускло светящиеся редкие уличные фонари, кедры гудели, иногда слышался скрип снега под ногами — и все это перекрывал ледяной вой сирены.

Бежать нам было недалеко. Я успел подумать, что если придется работать по настоящим целям, будет еще «та» работенка — сорок потов сойдет, а нашей вычислительной и наводящей электронике придется выдержать немалые перегрузки, учитывая ветер, мороз, снегопад…

По батарее дежурил Кривожихин, и, явившись в расположение и заняв место согласно боевому расчету, я уже через несколько секунд знал от моего замкомвзвода, что сверху поступила команда «отбой — поход».

Это была сокрушительная новость, потому что по такой команде дивизион должен был сняться и, совершив марш, занять запасную позицию. Разведка потенциального противника так или иначе может установить хотя бы примерную дислокацию средств нашей противовоздушной обороны на некий данный момент, и враг может нанести первый удар по разведанным средствам ПВО, чтобы облегчить «работу» своих стратегических бомбардировщиков. Следовательно, если будет получено предупреждение о готовящемся нападении, то нужно будет попробовать вывести из-под вероятного удара агрессора если не все, то как можно большее количество наших зенитных средств… Эти мои рассуждения наверняка выглядят дилетантски и наивно. Но я в те минуты представлял себе дело именно так.

А в общем-то раздумывать было некогда и нечего: команда поступила, и ее надлежало выполнять.

Значит, «отбой — поход». В такую погоду! Через тайгу?! Конечно, есть подготовленные просеки, подъездные пути — дивизион не сидит на своей основной позиции, как в мышеловке. Но ведь — зима! Уже четвертый месяц у нас тут зима. Как мы пробьемся к шоссе?

Позиция сейчас выглядела так, как она и должна была выглядеть во время выполнения полученной команды.

В снежной мгле, в которой не было видно ни одного огонька, изредка сигналя, гудели моторами тягачи и транспортно-заряжающие машины. Расчеты снимали маскировочные сетки, сматывали силовые кабели. Лиц, конечно, не разобрать, только смутные фигуры в ушанках и шинелях, иногда неразборчивые голоса, раздраженные, отрывистые команды… Лялько поблизости нигде не было — скорее всего его уже вызвали на КП дивизиона за получением задачи.

Меня немножечко познабливало — и от холода, и, наверно, от этой неожиданной встряски. Такая ночь была в моей службе первой.

Мое место по маршевому расчету было в кабине одной из транспортно-заряжающих машин, и когда колонна вытянулась, а из головы ее световым сигналом скомандовали: «Заводи!» — я сел на пружинистое сиденье рядом с водителем и теперь не видел ничего, кроме кузова идущей впереди машины да темной, приведенной снегом стены леса по обеим сторонам просеки.

Мы тронулись, прошли через КПП и сразу же свернули вправо. Офицерский городок с его маленькими затемненными коттеджами остался тоже справа за деревьями, и мне показалось, что я вижу, как на его единственной, заваленной снегом улице, на крылечках и около калиток, провожая нас, стоят офицерские жены… Сколько они за эту ночь передумают! Они знают только, что нас подняли по тревоге и куда-то выводят. А куда? Зачем? Надолго? А вдруг это настоящая война — она уже началась, где-то уже рвутся атомные бомбы. Правда, она еще не докатилась сюда, эта внезапно начавшаяся январской ночью война, но какое это имеет значение! Нет, они не уснут сегодня, терпеливые, всегда ждущие офицерские жены. А Рина? Смогла бы она?

Я приказал себе не думать сейчас о ней — я не мог позволить себе расслабиться. Я стал представлять, как движется лесной дорогой наш дивизион, растянувшийся в длинную и внушительную колонну. Идут спецмашины КП и станций, транспортно-заряжающие, неуклюжие машины техобслуживания и энергоблока… А ведь нас могут вывести и не на шоссе — нас могут вывести и на реку, там, рассказывают, чуть ли не шесть месяцев в году функционирует ледовая дорога. Так называемый зимник. На той самой реке, по которой мы с майором Колодяжным добирались в наш дивизион.

Просека была расчищена — впереди наверняка шли бульдозеры и грейдеры, разваливая в стороны снег. Конечно, это было не идеальное шоссе, наша машина частенько вздрагивала и переваливалась на выбоинах, на невыкорчеванных, притаившихся в снегу пнях, но пробок и вынужденных остановок колонны не было.

Нас вывели не на реку, а на шоссе. На повороте можно было какое-то время наблюдать всю колонну дивизиона, выползающую на расчищенный, но все же покрытый тонким ледком асфальт. Тут ходили и автобусы и грузовики, и шоссе в некоторых местах, на поворотах, было посыпано песком — сейчас, в темноте, асфальт казался черным.

Если исходить из времени и скорости машин, по этому шоссе мы проехали километров тридцать и потом опять свернули на таежную просеку. Здесь на повороте стояли укутанные в тулупы, как деды-морозы, регулировщики. Наконец-то они дождались — еще немного, и их подберет следующая в конце колонны специальная машина.

По тайге дивизион шел долго. Лишь часа через два с головной машины светом передали команду: «Стой!»

Мы развернулись, и той же ночью началась самая обыкновенная, привычная для нас работа. Только — в особых условиях. Нам дали немного отдохнуть и почти сразу же, не прошло и часу, подняли. Начал ревун, а потом была включена звуковая имитация бомбежки и пикирования самолетов противника — надо полагать, что по вводной на нас в это время обрушилось не менее эскадрильи реактивных истребителей-бомбардировщиков. Такие звуки я слышал только в фильмах о войне. Но там были цветочки по сравнению с тем, что было в эту ночь у нас. Временами казалось, что не выдержат, лопнут барабанные перепонки: свистящий рев реактивных двигателей, визг бомб, грохот тяжелых взрывов, опять рев, свист, грохот… Мы сидели в щелях и укрытиях, я не видел ничьих лиц и все время думал, справится ли с моими обязанностями Кривожихин, если я буду «выведен из строя». Но, как потом выяснилось, у нас в батарее серьезные потери понес только один расчет (не в моем взводе), налет «противника» кончился, и мы, устранив последствия бомбежки, взялись за свое дело.

Дивизион отражал массированный налет авиации «противника» на охраняемый объект, судя по темпу ведения огня — налет большой плотности, под прикрытием активных помех, с маневром по скорости и высоте. Что за цели мы «сбивали», я не знал: может быть, их задавал имитатор, а может, где-то по соседству были ночные полеты у всепогодных перехватчиков и наше командование скооперировалось с ними для совместных занятий, как нередко бывало и раньше. Истребители-бомбардировщики могли отрабатывать противозенитные маневры, а мы — свои специфические задачи. Все выяснится потом, на разборе, в вышестоящем штабе аккуратненько фиксируют наши успехи и наши промахи. Маршруты целей и другие данные отмечаются на планшетах, четко и безотказно работают приборы объективного контроля, так что тут, как говорится, «ни прибавить, ни убавить…».

На запасной позиции было не так метельно и ветрено, как на шоссе. Лес, огородивший поляну, где разместилась стартовая, принимал снежные залпы вьюги на себя. Но снегопад временами был такой, что возле пусковых установок, казалось мне, двигаются не номера расчетов, а какие-то привидения. Только слышались голоса: «Готов! Готов! Готов!»

Потом нам дали небольшую передышку, а до этой передышки на позиции ничего существенного и необычного не произошло. Я жалел, что непогода мешала мне повнимательней приглядеться к работе Касьянова и новичков из осеннего пополнения, которые уже овладели специальностью, и о том, что я впопыхах забыл дома секундомер и теперь не имел возможности прохронометрировать работу расчетов, хотя в конце концов не это было сейчас главное.

Во время передышки к нам в укрытие пришел командир батареи, которого я фактически не видел с той минуты, когда он ставил нам задачу.

— Ну как, хлопчики? — весело спросил он.

Веселость его еще ни о чем не говорила, а вот потому, что он назвал солдат «хлопчиками», можно было судить, что настроение у него совсем не плохое.

— Порядок в зенитно-ракетных!

Он пробыл с нами недолго и, уже уходя, взял меня за локоть, повел к выходу в траншею:

— Могу порадовать — хронометраж в вашу пользу.

— То есть, товарищ капитан?

— Мне удалось провести хронометраж. Ваши хлопчики пока всех опережают.

Я спросил, какие цели идут — от имитатора или реальные.

— Всепогодные работают. Видать, эта ночная проверочка — дело серьезное. Даже два каких-то генерала в дивизион приехали. Надо полагать, разговорчики ходят не без основания…

Я по-мальчишески не удержался:

— Какие разговорчики, товарищ капитан?

— Какие? — Лялько помедлил. — Только между нами, Игнатьев…

— Разумеется, товарищ капитан.

— Нам могут поручить освоение нового комплекса. Более совершенного. И похоже — проверяют наши возможности. Так что… понял?

— Так точно.

— Счастливо!

Лялько растворился в белесой мгле. А я чувствовал себя победителем. Мне хотелось немедленно сообщить, что мы опережаем всех своим расчетом, но вовремя остыл: нет, не надо, о нашей победе скажу им потом, когда нам дадут отбой, и буду ходатайствовать о поощрении. А сейчас пусть работают, пусть жмут. Похвала похвалой, она в общем-то, точно — вдохновляет. Но когда человек узнает, что цель достигнута, он все-таки расслабляется. Невольно, но расслабляется. А этого допустить в данной обстановке нельзя.

Проверяли нас в ту ночь, можно смело сказать, — и вдоль, и поперек, и наискось. Мы опять работали в условиях бомбардировки и обстрела со стороны «противника», потом — в условиях повышенной радиации, надев специальные средства защиты. Я уже успел как-то приспособиться и наблюдал за солдатами недавнего осеннего пополнения. Их трудно было бы отличить от так называемых старичков, но у наших молодых было, пожалуй, больше задора и рвения, которые иногда успешно компенсировали недостаток опыта.

Вспоминая сейчас ту ночь, скажу откровенно: мне хотелось выжать из себя и из взвода все совсем не для того, чтобы отличиться и доказать свою правоту (это, конечно, тоже было, но, уверяю вас, не на первом плане), а чтобы не подвести товарищей, командование, весь дивизион. Я хоть и стартовик, но я довольно наглядно представлял себе, что делается в эти минуты и в кабине КП, и на СНР, и на СРЦ. Я представлял, как трудно Сереже Моложаеву и его товарищам, — любая, самая мельчайшая их ошибка записывается спецаппаратурой, а время идет, идет, идет, и цели появляются одна за другой, прикрываясь помехами и маневрируя по скорости и высоте. Я видел офицера наведения, вцепившегося в штурвал перед светло-зеленым полем экрана — даже смахнуть пот и то нет времени, — надо подвести и взять цель в перекрестке визирных линий, индикаторов, видел стреляющего за его пультом; подполковника Мельникова — за выносным индикатором кругового обзора… И каждый из нас — каждый! — ощущал беспристрастно-беспощадного проверяющего, который уже не упустит ничего, засечет любой промах, любую ошибку… Почему мы их все-таки так боимся, этих проверяющих? Не только солдаты (солдаты, пожалуй, боятся меньше других), не только младшие офицеры, но и начальники постарше. Ведь после проверки практически всегда выясняется, что прибывшие товарищи, за редким исключением, объективны, непридирчивы, доброжелательны и всегда готовы помочь «исправить отмеченные недостатки». Случаи, когда «проверка на месте, а помощь — в приказе», почти себя изжили. А мы все равно боимся, и от слова «проверка», «проверяющий» некоторых из нас просто-напросто бросает в дрожь. И это в то время, когда мы, по сути дела, должны радоваться: ведь главная цель проверяющих — не испортить нам жизнь, а сделать нас лучше, чем мы на данный момент есть, сделать здоровее и крепче нашу службу. Не знаю, может быть, это сравнение и не очень удачно, но мы в таких случаях бываем похожи на тех, кто боится идти к зубному врачу.

Нас кормили хорошим завтраком, потом — обедом (привезли все горячее, в термосах) и во второй половине дня, когда стало опять темнеть, дали команду: «Отбой — поход!»

Расчеты начали приводить установки в походное положение. Ребята мои работали и радостно и яростно. Что ж, все было вполне понятно и объяснимо: по предварительным итогам, как сказал нам капитан Лялько, наша стартовая батарея получила отличную оценку и, говоря по секрету, кое-кому из наиболее отличившихся на этих учениях солдат и сержантов светил краткосрочный отпуск с поездкой домой — на десять дней, не считая дороги.

Виталий Броварич меня и удивлял и радовал. Ведь я же практически ничего для него не сделал. Может быть, дело было в том, что я разговаривал с ним не как с потенциальным нарушителем дисциплины и порядка, никогда не напоминал о том, что случилось, а когда он сам рассказал мне об этом — постарался понять его? Я заметил: человек становится совершенно другим, когда ты стараешься понять его.

Все эти месяцы, недели, дни и особенно на боевом дежурстве, и вот сейчас, на выезде, немногословный Броварич работал действительно на совесть.

Я наблюдал, как мой взвод заканчивал положенные перед маршем работы, когда ко мне подошел лейтенант-инженер Зазимко.

— Отбойчик? — спросил он, видно, только для того, чтобы как-то начать разговор.

— Закругляемся, — ответил я. — Отвоевались.

— Закругляемся, это точно. — Он помолчал. — Ты знаешь, Анечка моя… ну… я думал, что с ней плохо будет. Раньше, когда нас поднимали, вроде не так было. А на этот раз… Как будто настоящая война. Мне даже самому страшно стало… А она заплакала.

В лесу было сумеречно-сине, величаво и печально качались кедры, белесое снежное небо висело низко, и в этом неясном свете бледная улыбка Юрочки была трогательна и счастлива. Наверняка он не видел сейчас ни меня, ни леса, ни тягачей, которые вытягивались в колонну, — он был далеко отсюда, там, на нашей основной точке, в городке, и видел только свою милую Анечку, которая осталась дома, в тревоге, и теперь ждет его, ждет, ждет не дождется. А кто ждет меня? Никто. Может быть, так спокойней?

— Лейтенант Игнатьев! — послышалось сзади, когда мы почти подошли по скрипучему снегу к машине станции наведения.

Нас догонял капитан Лялько.

— Товарищ лейтенант Игнатьев! — как-то уж очень официально повторил он. — Я ищу вас по всей позиции…

— Слушаю, товарищ капитан…

— Срочно на КП, к генералу…

— К какому генералу? — как-то слишком по-граждански спросил я.

— К проверяющему… Быстренько, быстренько!

Генерал-проверяющий, как я понял, в машине КП не усидел. Он шел к нашей стартовой позиции мне навстречу, и я узнал его не сразу. Отец?

— Здравствуй, Сашок! Ну как?

— Нормально!

— Ну… молодец!

— А я… Ты знаешь, я никак не ожидал, что ты можешь сюда приехать.

— Мое направление. Сам выбирал.

Мы не виделись… — да, чуть меньше, чем полгода.

— Как наше хозяйство? Даю слово сохранить наш разговор в тайне, и никто не будет знать неофициального мнения представителя выше-выше-вышестоящего штаба.

— А я от тебя, Сашок, такого слова и не требую. Работал дивизион на самом высоком уровне. А всякие привходящие мелочи… Одним словом, я доволен.

— Значит, ночную проверку мы выдержали?

— Можно считать так. Только ведь для тебя лично это всего-навсего первая проверка… Проверять тебя будут всю жизнь.

— Я понимаю.

Я действительно понимал, что имел в виду отец: я сам выбрал жизнь, требующую постоянной готовности к самой строгой и самой страшной проверке — проверке боем.

— А ты, оказывается, тут новаторствуешь, — сказал отец. — Меня подполковник Мельников проинформировал. Даже в деталях. И знаешь, что я тебе скажу? Главное не в том, что полезно или бесполезно то, что ты предлагаешь. Это потом оценит жизнь, последующее развитие событий… Дело в том, что ты неравнодушен к службе — вот что я считаю главным. Неравнодушен! А ведь ничего нет хуже равнодушного, механического отношения к порученному делу. Равнодушие может убить все. В любой отрасли человеческой деятельности, а в армии особенно… И я очень рад, что ты неравнодушен к службе. Очень рад. Постарайся быть таким всю жизнь. Говорю тебе, кажется, прописные истины, да еще казенным языком… Но ты поймешь. И жить тебе будет легче — в любом коллективе, в любых условиях.

Мы поговорили еще минут десять: зима в наших краях — это все-таки зима, и на морозе особенно не разгуляешься. А пристроиться где-то в тепле просто не было возможности: дивизион свертывался. Отец спросил, кто из старых товарищей по училищу мне пишет. Я ответил, что все как-то растерялись. Пока у меня есть только адрес Ивакина.

— Что он пишет?

— Ничего не пишет. Наверно, хорошо устроился, зачем же писать? А потом мы же… не были большими друзьями.

— А девушка? — спросил отец. — Ну та, что приходила ко мне за твоим адресом.

— Это знакомая Ивакина. Она сообщила ему мой адрес, а мне прислала его…

Отец пристально посмотрел на меня, и мне стало как-то неловко.

— А как у тебя с классностью? — спросил он.

— Готовлюсь. Хочу рискнуть сразу на второй.

— Отпуск когда планируешь?

— Пока еще не думал.

— Приезжай после зачетных занятий и стрельб. Ориентировочно май — июнь.

— Буду стараться. Только ты тут, пожалуйста, ни на кого в этом смысле не дави.

— У меня и мыслей таких не было.

Мы подошли к колонне дивизиона, которая вытягивалась в темноте на просеке. Снег повалил гуще, и от этого, казалось, кругом стало светлей.

— Ты поедешь с нами? — спросил я отца.

Он вздохнул.

— Нет. — Потом посмотрел на часы, долго вглядываясь в светящиеся стрелки: — Мне уже надо ехать. На другую точку. График, как видишь, плотный. Меня в полку будет ждать вертолет.

Мы вернулись «домой», на основную позицию, утром, в начале восьмого. Но нас встречал весь городок: офицерские жены и дети, команда, оставленная охранять наше хозяйство (те, разумеется, кто в этот утренний час не нес службы), даже «бабушка Батурина», закутанная в белый пуховый платок.

Итак, вернулись мы утром, а на свои квартиры — умыться, побриться, переодеться и малость отдохнуть перед обедом — попали только около двух: после марша всегда много дел, и если разобраться, то мы освободились еще рано.

Когда я пришел домой, Нагорный, не сняв сапог, только подстелив газету, уже лежал на койке под шинелью.

— Ты? — спросил он, приоткрыв глаза. — Жив?

— Пока вроде жив, Сергей не приходил?

— Был. Схватил какие-то бумаги — и до свиданья! Как будто всей этой канители и не было. Аж завидно! А я… даже не пойму, рад или не рад, что эта заварушка кончилась…

— Просто устал. Отоспишься — пройдет.

— Если бы все так просто.

В голосе его была неподдельная, глухая тоска, я не сообразил сразу, как лучше ответить, и пошел в коридорчик умыться.

Вернувшись, я сел у печи, подбросил в нее несколько поленьев — снабжение дровишками было поставлено у нас регулярно и образцово, в централизованном, как говорят, порядке — специальным нарядом в масштабе всего дизизиона.

Я глядел на огонь и ни о чем не думал. Хотя можно сказать и наоборот: думал обо всем сразу. Мысли у меня возникали, исчезали, перескакивали с одного на другое, как язычки пламени. Я думал, что отец, наверно, уже прибыл на другую точку, а у нас теперь будет подведение итогов и обязательно партийное собрание, гадал, пришлет или не пришлет мне Рина к двадцать третьему февраля открытку, вспоминал нашу ночную работу, братьев Никишиных, Броварича, Кривожихина, Донцова, ночной марш, опять возвращался к мыслям о Рине и все смотрел на ненасытный, не знающий покоя огонь…

Жизнь наша потекла заведенным порядком. Занятия продолжались по старой программе. Но частота тренировок с боевой ракетой увеличилась, и такие тренировки (не только плановые) стала проводить вся батарея.

— Тоже мне — «игнатьевский метод»! — недовольно пробурчал как-то вечером уставший и злой Нагорный. — Чего мы добились? Экономим на подготовке ракет несколько секунд. Ну и что? Все равно их наведенцы сожрут! А разговоров!.. Слушай, — повернулся он ко мне: — Тебя еще к ордену не представили? Или к медали?

По итогам ночной проверки состоялось партийное собрание. За день до него ко мне забежал капитан Батурин, начал агитировать, чтобы я выступил. Но я на этот раз твердо и решительно отказался: мне не о чем было говорить. А выступать просто так… Зачем?

Весна подошла незаметно. Как-то после обеда я обнаружил, что солнце еще стояло в небе и его лучи пробивались сквозь кедровые ветки, а когда я остановился на крылечке, на мою ушанку неожиданно и весело капнуло. Пожалуй, это и было самым интересным событием в нашей гарнизонной повседневности. Все остальное давно было рассчитано, размерено и спланировано: занятия, тренировки всех степеней, регламенты, собрания, совещания, наряды, семинары… Отец писал мне регулярно, от Рины после новогодней открыточки я получил такую же стандартную поздравительную открыточку к двадцать третьему февраля, а ей не преминул послать к Восьмому марта. Приличия, так сказать, были соблюдены.

Утром, едва я пришел в расположение батареи, старший сержант Кривожихин доложил мне, что рядового Виталия Броварича сразу после завтрака вызвал к себе командир дивизиона. Мне тоже приказано явиться.

— Зачем? — спросил я.

— Не сообщили, товарищ лейтенант.

— А звонили давно?

— Минуты три.

— Хорошо, я пошел. Начинайте занятия.

Броварича я увидел издалека — он стоял у входа в штаб и курил. Когда я подошел, он уже успел бросить окурок в урну, вытянулся, как положено, отдал мне честь:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

— Здравствуйте! — весьма сурово и неприветливо ответил я. — В чем дело? Зачем вас вызвали?

У Броварича было мрачное, чисто выбритое злое лицо, а когда он говорил, побелевшие губы его дрожали:

— Телеграмма там… Через полк пришла. Дедушка мой… погиб.

— Ясно, — глупо сказал я, совершенно обескураженный этой новостью. — Погодите… То есть как погиб?

— Я ничего не знаю… В телеграмме ничего нет. И хотел на похороны. Послезавтра…

«Дедушка… Похороны, — думал я. — А успеет ли он? Это же где-то в Белоруссии… Если только с самолета на самолет повезет. И с погодой тоже…»

— Решили вас спросить, — продолжал Броварич. — Поэтому и вызвали.

Он говорил тяжело, сквозь зубы.

— Хорошо, подождите меня.

Я поднялся по ступенькам, быстро прошел вдоль длинного пустого коридора к кабинету командира дивизиона.

У приставного столика, справа от большого стола, сидел майор Колодяжный, а на клеенчатом диванчике около окна — начальник штаба дивизиона.

Мельников протянул мне бланк телеграммы:

— Ознакомьтесь.

— Рядовой Броварич доложил мне, товарищ подполковник, — сказал я. — Мое мнение: его можно отпустить в связи…

— Мы тоже так решили, — сказал Колодяжный. — Но вы все-таки командир взвода, непосредственный начальник, и без вашего согласия…

— Надо Броварича отпустить, товарищ майор, — повторил я. — Он его очень любил…

— Кто кого?

— Они оба. Друг друга.

— Все. Пусть к десяти приходит за отпускными документами.

— Через час вертолет из полка будет, — сказал начальник штаба. — Обратно пойдет в двенадцать ноль-ноль. Подкинем. Пусть готовится. А уж дальше…

— Ему главное до ближайшего аэропорта. И чтоб погода была.

— По нашим прогнозам, погода будет.

— Тогда все в порядке. Спасибо.

Броварич ждал меня на том же самом месте и опять курил.

— Все в порядке, — сказал я. — Собирайтесь. Документы будут в десять. А в двенадцать в полк пойдет вертолет — подбросят. А дальше уж сам…

— Доберусь, товарищ лейтенант. Спасибо.

— Да чего там! — Мы пошли с ним рядом, и шагов через десять я спросил: — Он что — болел?

— Никогда ни на что не жаловался, товарищ лейтенант. Ему только шестьдесят пятый пошел. Работал, на пенсию не хотел. И написано же не «умер», а «погиб»… Я ничего не могу понять. Может, под машину попал? У всех права, а ездить не умеют.

ВЗРЫВ НАД ПОЛИГОНОМ

Виталий Броварич вернулся второго апреля — на сутки раньше срока, указанного в его отпускном билете. Появился в дивизионе совсем неожиданно, перед самым ужином. Потом рассказал, что мог остаться переночевать в полку — утром к нам должен был идти какой-то автобус, но не захотел («До жути потянуло в батарею!»), узнал, что пойдет машина с продсклада, и прикатил на ней. В расположении он меня не застал и, доложив о своем прибытии дежурному по дивизиону, пришел доложить и мне — на квартиру. Спросил разрешения войти, вошел — подтянутый, спокойный, полный достоинства, — холодно и четко доложил:

— Товарищ лейтенант! Рядовой Броварич из краткосрочного отпуска по семейным обстоятельствам прибыл.

— Здравствуйте! — Я протянул ему руку.

Мне показалось, что он еще больше посуровел.

— Здравия желаю! — ответил Броварич, пожав мне руку, потом повернулся к Моложаеву и Нагорному: — Здравия желаю!

Расспрашивать Броварича о поездке было, разумеется, нелепо. Я сказал, что он может быть свободным и идти отдыхать. Но тут же спохватился:

— Хотя, минуточку, пойдемте вместе, мне как раз нужно в расположение. Подождите, пожалуйста.

— Есть!

— Садись, Броварич, — сказал Нагорный. — Можешь курить.

— Спасибо. — Броварич взглянул на меня.

— Садитесь, садитесь.

Я старался одеваться побыстрей — боялся, чтобы Нагорный не начал задавать Броваричу нелепых вопросов, даже несмотря на то, что прекрасно знал, куда и зачем тот ездил.

Мы вышли. Небо было звездным, и морозило, надо признать, не по-апрельски.

— Его фактически убили, — сказал Броварич, когда мы отошли от дома. — Сопляки… Пьяные сопляки. Дикая история. И в то же время банальнейшая… Три пьяных сопляка, каждому лет по семнадцать, прицепились в автобусе к девчонке — официанткой она работала в столовой, недалеко от фабрики, где дед третий год гражданской обороной командовал. Ну он их попытался утихомирить. Вроде бы послушали, а когда вышел — подкараулили. Там от остановки до нашего дома пустырек небольшой… Били сволочи так, что он чуть больше суток прожил. Был на фронте, в окружении, в партизанах… Семь боевых орденов, два — уже после войны… И какие-то пьяные сопляки! Он, когда в сознание пришел, знаете, что сказал? «Вот как меня потомки и наследники отблагодарили…» Всех троих, конечно, взяли, суд будет. А человека нет.

Что я мог ему сказать?

— Знаете, что я решил? — спросил Броварич минуту спустя. — Отслужу и пойду в спецшколу милиции. Закончу ее — и в свой город. Это, товарищ лейтенант, окончательно. Считаю, что на данном этапе это тоже важно. — Фраза прозвучала слишком торжественно и от этого немножко нелепо. — В ПВО, конечно, дело почетное и нужное. Отслужу сколько положено. А потом — в милицию. Я этих сволочей… всю эту пьяную шваль… — Я почувствовал, что он стиснул кулаки. — Чтоб с корнем… Самбо как раз и пригодится. — Броварич круто развернулся ко мне: — Я там у нас потом в райком комсомола зашел. Даже в райкоме некоторые деятели пьют! А главная забота у них — удачней отрапортовать, выглядеть не хуже других. А чтоб воспитательная работа, борьба с пьянством, хулиганством… Наоборот, иногда даже замазывают, всякие такие случаи стараются огласке не предавать, чтоб карьеры себе не испортить и какой-нибудь очередной вымпел из области получить. Под видом советского гуманизма преподносят. Самый настоящий гуманизм в том, чтобы преступность искоренять.

Любой преступник прекрасно знает, что он совершает не ошибку, а преступление. А мы миндальничаем: товарищеский суд, общественное порицание, на поруки!..

— Решайте, конечно, все сами, — сказал я. — Главное, что вы не намерены отсиживаться в тылу, а идете на передний край. Это самое главное. Служба в милиции — это настоящий фронт.

Я отпустил Броварича отдыхать, посмотрел, как во взводе идет самоподготовка, зашел в пустую канцелярию батареи уточнить расписание на завтра. Настроение у меня было препаршивейшее.

Утром — как раз в день праздника войск ПВО — мне пришло сразу три поздравления: от отца (вместе с большим письмом), от Рины — открытка в красивом конверте, но написанная сухо и официально и… от кого бы вы думали?. Правильно: от Бориса Ивакина. Служит он недурственно, у начальства на хорошем счету — оно находит его весьма перспективным офицером и надеется в недалеком будущем и так далее и так далее — тошно читать. А в конце:

«Кстати — еду скоро в отпуск и собираюсь жениться. Подробности позже, когда будут совершены все формальности. Вот так, друг Игнаша! Идем вперед и выше!»

Есть такие люди, которые письма пишут только, когда есть чем похвастать или сказать что-то наверняка неприятное. А если еще учесть, что открытка Рины была до обидного казенной, я, разумеется, быстро понял все. На офицерский вечер, намеченный в нашей «Ракете», мне сразу идти расхотелось, я так и сказал Моложаеву: «Не пойду!» Гелий пытался по этому поводу острить, я огрызнулся, мы с ним чуть было не сцепились, но Нагорный был уже одет — он только насмешливо хмыкнул.

— Между прочим, — заметил Моложаев, — скоро итоговые занятия и выезд на полигон. И с таким настроением…

— С каким таким настроением?

— С таким, как у тебя.

— А какое у меня настроение? У меня самое обыкновенное настроение, И вообще: какого черта…

— Саша, не надо. Я же все вижу. — Моложаев глядел на меня сочувствующими глазами. — Какие-нибудь неприятности?

— Какая у холостяка может быть неприятность? — мрачновато усмехнулся я, решив, что если и не сказать всю правду, то намекнуть Моложаеву можно. — Самая естественная вещь: одна знакомая девчонка выходит замуж.

— Все ясно. Одевайся, пошли!

— Я же сказал: не пойду!

— Пошли! Начало через двадцать пять минут…

Я подумал и решил пойти. Мне надо было убедить себя, что все пустяк, что даже предавшая меня Рина недостойна таких терзаний. В наше бурное время душевный покой — дорогая штука и редкостное благо, и надо по мере возможности не терять его.

Я далек от того, чтобы заниматься самовосхвалением, но от фактов никуда не денешься: по всем предварительным итогам мой взвод вышел в батарее на первое место, и последствия этого не замедлили сказаться. Приходится признать афоризм Гелия, что плохим в армии жить лучше (точнее — спокойней).

Через три дня после нашего праздника во время перерыва в политзанятиях ко мне подошел капитан Лялько.

— В одиннадцать ноль-ноль к командиру дивизиона.

— Ясно, товарищ капитан.

— Не интересуетесь зачем?

— Интересуюсь.

— Не бойся, стружку снимать не будут. Скорее наоборот. Но… потерпи до одиннадцати. Меня тоже приглашают, так что будем страдать вместе.

Дело оказалось не столь сложным. Накануне зачетных занятий и плановых выездов на полигон командование решило провести цикл показательных занятий — и все на базе нашего дивизиона. Я должен был провести занятия в своем взводе — для командиров стартовых взводов и стартовых расчетов. Подполковник Мельников назвал точные сроки, приказал мне готовиться, а капитану Лялько — не только проконтролировать меня, но и, естественно, помочь во всем, что будет необходимо.

— Почему меня, товарищ капитан? — спросил я, когда мы вышли.

— А ты думаешь, передовиком быть легко? — засмеялся командир батареи. — Гордиться надо. На тебя же вся Европа смотреть будет!

— Азия, товарищ капитан, — попробовал пошутить и я. — Наша «точка» находится в Азии, в северной ее половине.

В день показательных занятий мне с самого утра не понравилась погода. Когда я проснулся, ветер гнал низкие, рваные, быстро летящие на юго-восток серые облака. Над позицией крепкий, холодный ветерок мотал черные вершины вековых кедров. Тучи чуть ли не цеплялись за деревья, солнца не было и в помине, и казалось, с минуты на минуту разыграется настоящая вьюга.

Из штаба полка прикатили три многоместных автобуса, и ни о каком переносе занятий речи быть не могло: мы обязаны работать в любую погоду. Что же касается моего настроения, то оно было хуже погоды. Но отступать было некуда. Тем более, что перед началом занятий на стартовой ко мне специально подошли — благословить — и Колодяжный и Батурин.

— Понимаю ваше самочувствие, Игнатьев, — сказал замполит. — Но надо! Надо показать все, на что способны ваши ребята.

— В твоих руках честь дивизиона! — торжественнее, чем требовалось, добавил капитан Батурин. — Так что надо оправдать.

Прямо как перед матчем о канадскими профи. А дело было ведь намного проще; показать, как мы работаем на позиции — с учетом тех небольших нововведений, которые были у нас сделаны. И разумеется — показать хорошее время при отличном качестве выполнения номерами функциональных обязанностей. Понятно?

Минут за десять до того, как мы начали работать, пошел снег, стало темно. Да еще с ветерком. Но, несмотря ни на что, нам дали команду, и расчеты кинулись к своим установкам.

Не стоит вдаваться в подробности и методику показательных занятий: специалистам это хорошо знакомо, а неспециалистам — едва ли будет интересно. Но если в нескольких словах, то мы должны были рассказать и показать товарищам, каким путем добиваемся слаженности расчетов и сокращения нормативов при работе с боевой ракетой и как на практике осуществляем взаимозаменяемость. Мне пришлось давать пояснения, отвечать на вопросы, все это в основном на открытом воздухе, возле установок. Снег продолжал валить, но всему бывает конец. Кончились и наши муки. Честно скажу: лучше провести двадцать тренировок в самом высоком темпе, чем одно такое занятие.

Думаю, что с задачей своей мы справились. Выделять я никого не хочу, но не сказать о Бровариче нельзя: по штату он был первым номером, то есть работал с механизмом транспортно-заряжающей машины, но в этот день он прошел по всему «кругу», а под занавес безукоризненно работал на месте старшего сержанта Кривожихина. Я подумал, что он в любой момент сможет при необходимости заменить и меня самого. Жаль, конечно, что у него так нелепо все сложилось и что он твердо решил менять профессию.

Единственное, чего я не смог сделать во время этих занятий, — провести доскональный хронометраж работы расчетов по всему «циклу»: полученные данные могли бы помочь мне уточнить те комбинации личного состава, при которых увеличивается время заряжания установки, — потом легче было бы найти причину задержки. Я надеялся, что хотя бы частично нашу работу прохронометрирует капитан Лялько, и он кое-что сделал, но маловато. Гости — те, конечно, записывали все раз приехали за опытом, но просить их было не очень-то удобно.

И знаете, кто меня выручил? Даже трудно поверить — Гелий Нагорный! После обеда, когда я пришел домой малость отдохнуть, он терпеливо дожидался, пока я разденусь и умоюсь, потом торжественно положил на стол… мой секундомер и десяток мелко исписанных листков бумаги:

— Внесем и мы свою скромную лепту в борьбу за эффективность и качество нашей работы на позиции. Мы, конечно, не передовики и в передовики не рвемся — надо ж кому-то и сзади идти, но почему не помочь человеку? Особо если он на сей цифири помешался.

— Это, насколько я соображаю…

— Верно соображаешь, Игнатьев! Нас ведь тоже привели на позицию твой передовой опыт осваивать. Так вот, чтобы не терять времени… — Он вдруг резко переменил тон и заговорил очень искренне: — Ну я и решил прохронометрировать. Знаю, что тебе будет интересно. Тут все заходы, кроме первого. Между прочим — расчет Кривожихина действительно работал быстрее расчета Донцова. Бери, бери, Игнатьев, пользуйся. Я ж все-таки могу приносить кое-какую пользу, а?

Как бы ни была четко настроена и организована сложнейшая машина, именуемая ракетным зенитным дивизионом, как бы ни была по часам и минутам расписана распорядком его жизнь, в период подготовки к выезду на полигон все на «точке» приобретает специфическую окраску, и словно бы в иной ритм переходит течение обычных учебных будней. Внешне вроде бы не меняется ничего — все течет по плану… Но… ожидание, сомнения, вопросы!

Боевые ракетные пуски были описаны неоднократно, и я могу здесь только повторить: это действительно незабываемая картина, особенно для того, кто наблюдает ее впервые. «Немые» пуски там, на основной позиции, или даже на учениях вроде той ночной проверки, когда в дивизионе неожиданно появился мой отец — это совсем не то. На полигоне вся обстановка совершенно иная — торжественно-приподнятая и напряженно-деловая одновременно. К примеру, как перед выпускным экзаменом в школе или перед госэкзаменом в училище.

До полигона мы добрались нормально, провели все необходимые предпусковые регламенты, освоились с площадками, потренировались, причем я особенно нажимал на быстрый и своевременный выезд ТЗМ из зоны вращения установки.

Я не суеверен, но неясная мысль о том, что я собираюсь сказать, пришла мне в голову по дороге на полигон. Суть ее вот в чем: служу я уже довольно продолжительное время, все у меня идет нормально, без срывов, я стараюсь внести и по мере сил вношу в наше общее дело свой вклад, все у меня идет неплохо — и вот именно это стало меня вдруг пугать. Неужели так будет продолжаться и дальше? Меня стала преследовать мысль, что я обязательно должен сорваться, что, наверно, это случится именно здесь, на полигоне, во время боевого пуска… Иногда я просто не находил себе места: уж скорей бы все это произошло — и дело с концом! Сейчас я посмеиваюсь над собой и своими тогдашними мыслями, но в те дни мне, поверьте, было не до смеха.

Ко мне во взвод заходили и капитан Лялько, и Батурин, и Колодяжный, во время перерыва (проводился заключительный контроль функционирования) забежал даже Сережа Моложаев, сказал, что тоже волнуется, хотя у него в системе полный ажур и все параметры в норме. Гелий же Нагорный, встречаясь со мной, старался показать, что он лично ни о чем не тревожится.

— Стрелять будет наверняка одна из твоих площадок, так что я, Игнатьев, могу спать спокойно. Мне такое ответственное дело не доверят. Это уж если реальные гости да на позиции запарка, тогда и о взводе лейтенанта Нагорного вспомнят. А сейчас не до меня.

Нас подняли фактически неожиданно, уже перед вечером, когда почти все, во всяком случае я точно, думали, что пуски будут завтра. Но завыл ревун, на сигнальной вышке взвился красный флаг, замотался на весеннем, уже теплом, ветру. Расчеты кинулись к установкам, подкатили транспортно-заряжающие машины, послышался стрекот специальных приводов, ракеты были быстро, но несуетливо переведены на балки пусковых стрел.

— Готов!

— Готов!

— Готов!

И как заключительный аккорд, раньше других — довольный, спокойный, уверенный баритон Кривожихина:

— Первый готов!

На подготовке ракеты его расчет пока опередил всех. Авиация «противника» предприняла массированный налет на охраняемый нами объект. «Чужие» самолеты, маневрируя по скорости и высоте, с разных азимутов шли к цели под прикрытием интенсивнейших помех. Их, естественно, захватывали, и наш дивизион вел сложнейший, хоть и условный, «бой» с авиацией «противника». Пуски пока были «немые», но это не снижало нашей ответственности: регистрирующая аппаратура записывала все. А бой был, по сути дела, электронным, ибо практически весь цикл — с той секунды, когда разведчиками обнаружена цель, и до той, когда в невообразимой высоте ее курс скрещивается с безошибочно наведенной ракетой, — весь этот цикл осуществляется электронной и радиолокационной аппаратурой, высочайшего класса техникой. Естественно — техникой, которой управляют умные головы и не менее умные руки.

А потом на экранах и выносных индикаторах, среди отметок условных целей, появляется и отметка радиоуправляемой мишени, о которой знает только руководитель стрельб. Задача дивизиона — по командам сверху обнаружить ее, захватить, провести без провалов и сбить боевой ракетой. На месте стреляющего сидел в тот раз подполковник Мельников, рядом с ним — офицер наведения, операторы… А мы? Наше дело — подготовить ракету к пуску, настоящему, не условному — и в укрытие.

Вот и тогда мы сидели и ждали, еще не зная, при этом заходе или при следующем наша красавица с грохотом рванется навстречу невидимой мишени. Из укрытия было видно, как ракета, глядящая своим острым клювом почти в зенит, мягко поворачивается вместе со стрелой, словно следя за далекой целью, готовая в любое мгновенье взвиться ввысь, в темнеющую сумеречную синь безоблачного неба. «Хорошо, что нет облаков, — подумал я, — ребята смогут увидеть, как…»

Додумать мне не дал внезапный свистящий, резко нарастающий рев. Под хвостовыми стабилизаторами ракеты, стоявшей на площадке расчета Кривожихина, полыхнул голубой огонь, ракета вздрогнула, пошла и через какую-то сотую, тысячную, десятитысячную долю секунды сорвалась со стрелы. Пламя обожгло озаренную голубовато-розовым светом землю, на мгновение, показалось мне, раскалило металл балки и, вырываясь из сопла, как из огромной паяльной лампы, погнало ракету навстречу цели. Этот огонь долго еще трепетал в синеве сквозь серебристый, тающий хвост инверсии.

— Сейчас долбанет, — сглотнув от волнения, сказал кто-то. — Сейчас.

Нитка инверсии стала совсем тонкой, как паутинка, освещенная уже зашедшим за таежный лес на горизонте солнцем. Казалось, что еще секунда-другая — и она там, на огромной высоте, истончится и исчезнет…

— Есть!

Да, высоко-высоко, на конце этой нити, внезапно сверкнула далекая оранжевая звезда, а на всех экранах нашего комплекса сошлись и всплеснулись в этот миг две трепетно скользившие под сияющим стеклом точки — отметка цели и отметка встретившей ее ракеты.

«А ведь стреляли моей! — подумал я. — Моей!»

— Цель поражена, — сказал динамик громкоговорящей связи. — Расход — одна. Вторую ракету с подготовки снять.

— И все? — спросил один из братьев Никишиных — Глеб.

— Хорошего понемножку! — весело отозвался довольный Кривожихин.

— Стоило за этим сюда ехать?

Трудно было понять, что скрыто за этими словами, как они сказаны — в шутку или всерьез. И я решил немедленно разъяснить своим ребятам, что это же очень хорошо! Это просто здорово! Ведь, если разобраться, на боевых пусках проверяемся не столько мы, стартовики, проверяется прежде всего слаженность и сработанность всего комплекса — от оператора станции разведки и целеуказания, который обнаружил цель, до стреляющего, который нажимает кнопку пуска. Наше дело, пожалуй, самое простое, и если мишень сбита первой ракетой — это же высший класс! Ради этого, мы каждодневно тренируемся, вскакиваем по голосу ревуна ночью, работаем с полной нагрузкой в защитных костюмах («в условиях радиоактивного заражения») под грохот и свист из специальных звуковых установок, имитирующих атаку позиции бомбардировщиками противника… И все только ради этого — чтобы первой ракетой! Радиоуправляемую мишень или настоящего «гостя», все равно.

— А ведь точно! — мотнул головой Глеб Никишин. — Это высший класс! А полигон, конечно, не театр, сюда не развлекаться приезжают.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться! — спросил Касьянов.

— Слушаю вас.

— А от мишени этой что-нибудь осталось?

— Обломки… Оплавленные обломки, больше ничего.

— А найти их можно?

— Зачем? — Я улыбнулся, — В металлолом сдать? Это без нас сделают.

— Нет, товарищ лейтенант, не в металлолом. — Касьянов смутился и начал краснеть. — В городок бы к нам привезти. Постаментик из бетона сделать и там положить… Чтоб молодые солдаты видели, какое у нас оружие и как мы работаем.

— А это идея, Касьянов!

Майору Колодяжному я доложил об идее Касьянова в тот же день. Прямо скажу: он за нее ухватился обеими руками и пообещал, что сегодня же обратится к командованию полка и в политотдел, а в случае чего пойдет и выше.

— Великолепная идея! — сказал он в конце нашего разговора. — Ребята у тебя молодцы. С выдумкой.

— Так что, Игнатьев? — Как-то рассеянно, словно между делом, сказал мне на следующий день капитан Лялько. — Значит, скоро в отпуск?

— Так точно. По графику, утвержденному командованием.

— Давай-давай! Я не в претензии. Думаю, Кривожихин тебя прекрасно сумеет заменить.

— Я не сомневаюсь.

— Я вроде тоже. — Лялько помолчал. — Хорошее дело — отпуск. Где решил проводите? На море?

— Хочу в Москву съездить.

— А у тебя там кто?

— Есть кой-какая родня.

— Завидую! На стадион сходишь, хороший футбол посмотришь. Я живого футбола, наверно, уже лет десять не видел.

— Увидите. В академию поедете и будете на футбол ходить.

— Э, хлопче! Академия — не отпуск. Да туда еще прорваться треба.

ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА ЗАВТРА

Двое суток спустя я уже летел на запад. Только теперь не на Ан-24, а на Як-40. И опять:

…Под крылом самолета о чем-то поет… Зеленое море тайги…

Да, сейчас под крылом самолета было действительно море. Зеленое море тайги. И не было ему, казалось, ни конца ни края. Где-то среди этого моря, далеко на северо-востоке, осталась моя «точка», мой дивизион, мои однополчане. Шел только второй час полета, а я, по-моему, уже начал о них скучать. Чего-чего, но этого я никак не ожидал.

Наш Ту-154, на который я пересел с миниатюрного Яка, из-за того, что где-то в районе Южного Урала пришлось обходить грозовой фронт, прибыл в Домодедово на пятьдесят минут позже расписания. До выдачи вещей было время, и я кинулся искать телефон-автомат. Набрал номер отца.

— Слушаю, — голос отца звучал обычно — деловито и спокойно.

— Это я, — сказал я.

— Сашок?

— Так точно! Приехал в отпуск…

— Почему же ты не дал телеграмму?

— Хотел сделать сюрприз. Неожиданно.

— Ясно. Ты сейчас где?

— В Домодедове. Жду чемоданчик.

— Тоже ясно. — Отец помедлил несколько секунд. — Давай так: насчет машины сейчас сложновато и времени много уйдет… Получай чемоданчик, садись в такси — и сюда. Адрес-то помнишь?

— Конечно, помню.

— Жду.

Рассказывать о том, что я успел повидать в столице — долгое дело. Конечно же, выстоял очереди в Третьяковку, в Музей имени Пушкина и в главный выставочный зал в Манеже, обошел всю ВДНХ, проехал по всем линиям метро, специально съездил в районы новостроек, чуть ли не через вечер ходил на спектакли в Кремлевский Дворец съездов и в некоторые другие театры, билеты почти всегда удавалось достать перед началом… Отец предложил мне купить гражданский костюм, летний, и я, мотаясь по Москве, ощущал абсолютную свободу — в военной форме я почему-то всегда чувствую себя как на службе. Короче: я исходил Москву вдоль и поперек. Единственное, чего я опасался, — это попадать в метро в час пик. Однажды я попал, по-моему на «Комсомольской-кольцевой», и поскольку еще не имел в этом отношении никакого опыта, был безраздельно пленен потоком пассажиров. Мне нужно было попасть на радиальную линию, а толпа вынесла меня к Ярославскому вокзалу. Во всем же остальном… Во всем остальном все было прекрасно! Только иногда память упрямо возвращала меня мыслями к Рине. Хотя что ж думать? Зачем? Только растравлять себя?..

Однажды, вернувшись вечером домой, я застал у отца гостя. И сразу узнал его — это был однополчанин моего деда, отставной генерал-полковник авиации, дважды Герой Советского Союза. Теперь мне стало понятно, почему отец утром поинтересовался, иду ли я сегодня куда-нибудь, и попросил нигде особенно не задерживаться.

Генерал-полковник поднялся мне навстречу, мы поздоровались, он оглядел меня со всех сторон (вот так, по-моему, оглядывал своих сыновей Тарас Бульба), легонько похлопал по лопатке:

— Порядок! — Потом повернулся к отцу: — Отличный внук у Герасима Игнатьева! Думаю, что не только внешне, но и по делам?

— По делам, мне кажется, тоже, — сказал отец. — Зимой я ездил с инспекционным заданием в их округ, виделся с его командирами… Оценку дали положительную.

— Иначе и быть не могло! — Генерал-полковник сделал широкий жест: — Садись, Александр, садись. Значит, служба идет и уже первый офицерский отпуск гуляешь?

— Так точно, товарищ генерал.

Наверно, я все-таки переборщил.

— Так точно! — совершенно серьезно обидевшись, передразнил меня мой собеседник, — Товарищ генерал! Я для тебя, Александр, Алексей Петрович. Считай, как дед. Понял?

— Понял.

— Похож ты на своего деда. Н-да… Гера, Гера… Мы его между собой Герой звали. Ему сегодня семьдесят пять стукнуло бы. Мы с ним одногодки. Только мои семьдесят пять еще впереди.

А я-то думал, что ему чуть больше шестидесяти! Вот что значит авиационное здоровье!

Отец поставил на стол бутылку коньяку. Мы помянули деда, выпили за здоровье Алексея Петровича, за тех, кто служит в армии сегодня.

— Отличные ребята! — говорил Алексей Петрович. — Особенно в авиации. Вы уж извините, знаю — во всех родах войск ребята великолепные: десантники, подводники, ракетчики… Но я-то авиатор! На такой технике! На таких скоростях! Это, я понимаю, парни! Настоящие мужчины, сыны Отечества! Не то, что эти… обтянут тощую задницу джинсовой дерюгой, кудри немытые распустят и шкандыбают на кривых ногах. Будь я девчонкой, глядеть бы на них не стал! Ты, Александр, верную дорогу выбрал. Пока есть кое-кто на западе и на востоке… кх… тоже, служба в Вооруженных Силах — наиважнейшее государственное дело. Ты комсомолец?

— Кандидат партии. Еще в училище приняли.

— Молодец. И правильную терминологию применяешь. Карьерист, не очень скромный человек скажет «вступил», а истинный коммунист скажет «приняли». Когда кандидатский стаж кончается?

— Если точно, то через семнадцать дней.

— Т-так… Рекомендация нужна? Или уже получил?

— Спасибо. Мне было бы…

— Ясно. — Алексей Петрович достал из внутреннего кармана тужурки блокнотик: — Найди свою букву и черкни точный адресок. Если не успею оформить к твоему отъезду — пришлю.

— Спасибо, Алексей Петрович, Но ведь вы меня…

— Я людей с первого взгляда оценить могу. А тебя я карапузом на руках носил. Деда твоего знаю, отца знаю, за твоими успехами приглядывал, заочно, конечно… Этого мало? Династия есть династия! Мутанты, само собой, тоже случаются, но в тебе я никаких настораживающих признаков не заметил, — Алексей Петрович сам плеснул всем в рюмки по глотку коньяку. — Поднимай. Хочу выпить за то, чтоб служилось тебе хорошо и благополучно. И справедливо. Равняйся на деда и на отца. Лучшего примера для подражания тебе не надо, Будь здоров!

За пять дней до отъезда (дату эту я помню совершенно точно), когда обратный билет уже лежал у меня в кармане, я решил проверить список поручений и обнаружил, что еще не купил бритвенные лезвия «Польсильвер». Почти все офицеры из тех, кто отвергал электробритвы, просили меня купить эти великолепные лезвия. Все остальные поручения были выполнены.

Я, кажется, здраво рассудил, что ехать за «Польсильвером» в ГУМ или в ЦУМ бессмысленно — замотают по этажам и линиям такие же приезжие, как я, — мы почему-то все время ищем в Москве какой-нибудь дефицит, который при ближайшем рассмотрении зачастую таковым не оказывается и который можно приобрести в любом захолустном городишке. Наверно, нас просто гипнотизируют эти слова: ГУМ и ЦУМ. Я решил сразу ехать в Центральный военный универмаг на проспекте Калинина. По этому случаю — для солидности и еще потому, что небо с утра мне не очень нравилось, я надел лейтенантскую форму.

В Военторге «Польсильвера» тоже не оказалось. Внимательная продавщица порекомендовала мне «Ленинград». Я взял несколько пачек, рассчитывая, если они действительно неплохие (нужно же попробовать!), остальные (по заказам) докупить потом, свернул в гастроном универмага, выпил там какого-то очень приятного сока и только отошел от стойки с этими соками — столкнулся с Борисом Ивакиным. Он узнал меня сразу, хлопнул по плечу, протянул руку:

— Привет, Игнаша! Вот уж не ожидал!

— Я тоже.

— Ты что тут делаешь?

— Лезвия покупал.

— Да не в универмаге — в Москве!

— Приехал в отпуск. К отцу.

— Твой отец здесь? Служит здесь?

— Давно.

— Бож-же мой, Игнаша! Это же такой шанс! Неужели ты не воспользуешься?

— Чем? — холодно спросил я.

— Тем, что твой папахен в Москве.

— Давай не будем этой темы касаться, хорошо?

— Ладно, не будем. Я знаю: ты слишком уж щепетильный… До глупости, извини, щепетильный!

— Я же просил!

— Все, все, все! А я тоже в отпуску. Видишь, как совпало. — Он оттащил меня в сторонку, стараясь не замечать, что встреча совершенно меня не обрадовала. — Ну как у тебя? Как служба? Каковы перспективы? Как по итогам зимнего периода?

— Нормально, — сказал я. — Служба идет.

— Надо, Игнаша, надо! Не теряя ни минуты! Надо делать дело, ковать железо, пока оно горячо. Делать карьеру, конечно — в хорошем смысле. Времени терять нельзя. Я, понимаешь, сразу постарался наладить добрые отношения с командованием, с партийной организацией. Чтобы никаких конфликтов. Года еще не служу, но уже три благодарности в приказе.

— Поздравляю.

— Спасибо. А хоккей бросил — никаких перспектив насчет ЦСКА. Так зачем же себе ребра ломать?

— Дело, конечно, хозяйское.

— Да, Игнаша! — спохватился Ивакин. — Можешь меня и по другому поводу поздравить — я все-таки женился!

— Поздравляю, — повторил я.

— Спасибо, спасибо! Вообще-то это дело надо было бы отметить. Мы же… не один год… И в школе, и в училище. — Ивакин посмотрел на часы: — Сейчас двенадцать десять…

— Ты извини, — нахмурился я, — но я очень спешу: у меня в половине первого важное деловое свидание. Одним словом — будь! Ну а Рине — привет!

Борис ошарашенно поглядел на меня:

— При чем тут Рина?

— Как при чем? Вы же поженились.

— Кто?

— Ты и Рина. Ведь год назад, когда мы кончали училище…

— Саша-Игнаша! — укоризненно и снисходительно пропел Ивакин, а я в это время почувствовал, что у меня замирает сердце. — Не надо вспоминать об увлечениях молодости. Мою жену зовут Лялечка. Идем познакомлю. Она меня здесь неподалеку в переулочке ждет. Между прочим — в собственной «Волге». А как все получилось? Банально просто! Мы, группа офицеров, как-то организовали поездку с нашей «точки» на взморье, в выходной день, конечно. Я завалился там в один ресторанчик… Уютные между прочим штучки — все эти заведения в Прибалтике, москвичам бы поучиться… Ну и познакомились. Она отдыхала в Дубултах в Доме творчества писателей.

— Она что — писательница?

— Мне только этого не хватало! Секретарша в издательстве. Зато папа у нее — фигура! Я неделю назад в Москву прикатил. Расписались честь честью. Обещает кое в чем посодействовать, чтобы дочку из Москвы выписывать не пришлось… — Ему, наверно, стало все-таки стыдно. — Не смотри на меня так. Я, Игнаша, ни уголовного преступления, ни партийного проступка не совершил. Каждый ищет, где лучше. Старо как мир. Вечером ждем гостей. Запиши адресок и телефончик — может, заскочишь. Все-таки однокашник, а?

— Нет, — соврал я. — У меня сегодня билет в Большой театр. Я там ни разу не был, и когда теперь…

— Жаль. — Борис, наверно, понял, что я соврал, но взглянул на меня виновато, — Осуждать, конечно, легко. И насчет любви тоже… Была у меня, Игнаша, любовь. Была у меня, а тебе, наверно, достанется. Если, конечно, теряться не будешь.

— Я что-то не понимаю…

— Ах, какой вы, подпоручик Игнатьев, непонятливый! — зло сказал Ивакин. — Мадемуазель Александрина, насколько я понял из наших давних разговоров и из единственного полученного от нее за это время письма, имеет виды на вас.

— Ерунда! И вообще… Не надо, понял? Ничего не надо говорить о Рине, понял?

— Как не понять! Эх-хе-хе! Дурачок ты, Игнаша! Наивненький мальчик. Идеалист. Между прочим, у нас в батарее закон: бабы не стоят настоящей мужской дружбы, и ради них ею жертвовать нельзя. Советую и тебе придерживаться такого закона. Все они…

— Ладно, я как-нибудь разберусь сам.

— Точно! Ты всегда был «сам». Ну что ж, если не хочешь поздравить старого однокашника с приобретением хомута… В общем — привет! Мне еще надо заглянуть в винный отдел.

Рина, Рина… А если Борька Ивакин сказал правду? И все дело в моей глупой нерешительности, в моей робости по отношению к Рине, которую я, да простится мне это старомодное выражение, попросту боготворил. Я не представлял себе, как я могу поглядеть на нее, как я смогу ей все сказать, как я смогу прикоснуться к ней… Я был счастлив, когда только глядел на нее, когда вспоминал ее. А вдруг это правда, что она ждала, пока я скажу ей? А я-то дурак!

Дать ей немедленно телеграмму? А что писать в этой телеграмме? Нет, надо немедленно полететь в Энск! Немедленно! Сейчас же! У меня еще есть четыре дня, и надо лететь. Только где вернее взять билет? Да тут и нечего раздумывать — надо в метро и на Центральный аэровокзал! Бег-гом!

Я выстоял полтора часа в очереди, но на сегодня билетов в Энск уже не было. Пришлось взять на завтра — на рейс в восемь сорок утра. И вот когда билет уже был у меня в руках, я остыл, я опять начал сомневаться. Ну, хорошо, я прилечу в Энск, явлюсь к Рине и скажу: «Рина, я тебя люблю, я не могу без тебя жить, давай поженимся!» Так что ль? Но она же учится в институте — в медицинском! Уже на четвертом курсе! И я должен потребовать от нее, чтобы она бросила все и ехала со мной на «точку»?

Я сидел в скверике напротив аэровокзала с высоким алюминиево-стеклянным зданием гостиницы. Я пытался оценить все трезво и спокойно. Нет, полечу я в Энск не для того — я полечу в Энск только чтобы сказать ей: Рина, я не могу без тебя, я готов ждать, сколько ты скажешь, хоть всю жизнь — только приди когда-нибудь ко мне. Я полечу туда ради этих нескольких слов. Она должна их от меня услышать. Не прочитать в письме или телеграмме, а услышать. Услышать — и решить. Иначе я всю жизнь буду проклинать себя за трусость. Я полечу, и я скажу.

Весь этот день я нарочно изматывал себя, чтобы вечером быстрее уснуть и чтобы быстрее прошла ночь. Отец вернулся поздно, около девяти — у них было партсобрание. Но он совсем не удивился, когда я сказал, что хочу завтра полететь в Энск — на один-два дня. Он даже не спросил — зачем. Он только попросил меня обязательно отнести цветы маме и Володе.

Мы выпили чаю, посмотрели программу «Время». Мне казалось, что обязательно пойдет дождь, и когда стали говорить о погоде на завтра, я насторожился. Все было хорошо: в районе Энска обещали теплую, без осадков. А в тех краях, где стояла моя родная «точка», предполагались кратковременные дожди с грозами. Но я был уверен, что к моему возвращению — через четверо суток — они там прекратятся.

…«Точка» наша, когда я вернулся из отпуска, встретила меня настоящей летней погодой. Было очень тепло, недвижно стояла вдоль улочки офицерского городка высокая трава, таинственно молчали старые кедры, небо было таким синим, а облака такими белыми, что, если глядеть, начинали болеть глаза. Приехал я на попутной, в первой половине дня — в дивизионе, по-моему, шел третий час занятий. Навстречу мне никто не попался, и я дошел до своей квартиры в полном одиночестве. Увидел только жену нашего Лялько — она сушила на солнышке ковры и какую-то зимнюю одежду («Меха!» — как наверняка сказал бы Нагорный) — да «бабушку Батурину» — та возилась на грядках в палисадничке перед своим коттеджем.

Дежурный в проходной знал меня как облупленного, но до того дотошно и внимательно проверял мои документы, что я чуть было не… расхохотался. Но вовремя понял, что границу, отделяющую точное выполнение требований службы от голого формализма, он не переступил, и простил двухминутную задержку, Дежурный поздравил меня с возвращением из отпуска и, прищелкнув каблуками, браво козырнул:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

Я протянул ему руку:

— Здравствуйте, сержант! Как тут дела?

— Полный ажур, товарищ лейтенант.

Постамент и на нем — исковерканные, оплавленные остатки недавно сбитой нами, мишени я увидел сразу, как только вышел из проходной внутрь городка. «Значит, уже привезли и установили… Молодцы, быстренько». Около этого своеобразного монумента толпилось десятка полтора солдат, и среди них, кажется, был мой Кривожихин.

Я подошел к ним. Оплавленный, искореженный, почерневший дюраль, как некая страшная бесформенная скульптура, был укреплен на железобетонном постаменте. На нем же, снизу, в металлической рамке табличка:

«Радиоуправляемая мишень, которую воины нашего подразделения сбили первой ракетой во время учебно-боевого пуска на полигоне на высоте… столько-то метров, при скорости… столько-то километров в час, такого-то числа такого-то года…»

Увидев меня, Кривожихин бросил руку к пилотке:

— Товарищ лейтенант! Солдаты нового пополнения осматривают сбитую мишень. Докладывает помощник командира взвода старший сержант Кривожихин.

— Спасибо. Вольно, товарищи! Ракету, которой была сбита эта мишень, готовил расчет… вот его расчет, старшего сержанта Кривожихина Василия Михайловича. Так что тут немалая его заслуга.

— Ракета — оружие коллективное, товарищ лейтенант, — широко улыбнулся Кривожихин. — Все к этому руку приложили: и разведчики, и стартовики, и наведенцы… Весь коллектив.

По-моему, это была самая длинная речь моего замкомвзвода — с тех пор, как я его знаю.

Капитан Лялько, которому я по уставу обязан был представиться, сидел в канцелярии со своим заместителем. Но я его сразу и не узнал — командир батареи сбрил усы.

— Ладно, — сказал он, когда я доложил. — С благополучным! И, как говорится, до свиданьичка, здравствуй и прощай! Допущен к экзаменам в академию и вот уже делишки сдаю. Скоро уеду. Удивляешься, что я без усов? Надо. Чтоб не очень выделяться. А то там, в столицах, все оглядываться начнут… Ты вот что, Игнатьев: иди оформляй возвращение, мы потом с тобой поговорим, я хочу тут побыстрей закруглиться… Не обижаешься?

— За что?

— Тогда дуй. А мы тут поработаем.

Майора Колодяжного я встретил в коридоре, почти у дверей нашей батарейной канцелярии.

— С приездом, Игнатьев! — сказал он. — Как гулялось?

— Хорошо, товарищ майор.

— Не женился?

— Пока нет… Да ведь и проблем с этим делом много, товарищ майор, — я решил перейти на шутливый тон — чтобы не так бросалось в глаза мое великолепное настроение. — Например: где жене работать?

— А она кто по специальности?

— Допустим… врач.

— Сложновато, конечно, — согласился Колодяжный. — А когда она должна приехать?

— Не скоро, товарищ майор. Годика через два.

— Э! — Замполит дивизиона махнул рукой. — За два года столько воды утечет!.. Вдруг вас переведут куда-нибудь с повышением. Дело вы знаете, молодежь мы стараемся выдвигать.

— А я в другую часть не пойду!

— Это можно только приветствовать. — Колодяжный легонько похлопал меня по плечу: — А в общем-то не волнуйтесь, Александр Иваныч, не будет ваша жена без дела сидеть! А если и посидит немножко? Ну что ж? Неужели из-за этого стоит все ломать? — Он почесал левую бровь. — Что-то я вам еще хотел сказать? Сразу как только увидел… Да, о Бровариче!

— Что случилось?

— Да ничего, не волнуйтесь. Он уже уволен, срок подошел. Но попросил разрешения не уезжать до вашего возвращения. Все, кто уволен, уехали. А он вас ждет — мы разрешили. Знаете, когда он ко мне с этой просьбой пришел, я вам откровенно позавидовал. — Колодяжный улыбнулся: — Но моя зависть белая, не черная.

Вечером, раскладывая вещи, я достал портрет Рины. Нет, не новый — тот самый набросок, который был все время со мной, и повесил на стену над своей койкой.

— Что за краля? — спросил Нагорный, усмехнувшись. — Прекрасная незнакомка семидесятых годов двадцатого века?

Вместо меня ему ответил Моложаев, который уже все знал:

— Это Сашина невеста. А посему без шуточек.

— Ясно, — почему-то нахмурился Нагорный. — Значит, святой лик?

— Вот именно, — подтвердил Моложаев, — святой.

И НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рина пишет мне теперь регулярно, хотя и не часто. Иногда, вспоминая старое, называет меня «толстокожим дурачком». Но я не обижаюсь. Наоборот: я беспредельно счастлив.

За час до моего отъезда из Москвы Алексей Петрович привез мне надлежаще оформленную рекомендацию, и я давно уже член партии, причем капитан Батурин, которого снова избрали секретарем партбюро, не обделяет меня партийными поручениями.

Капитан Лялько сдал экзамены в академию, а Виталий Броварич — в высшую школу милиции. Оба иногда пишут мне, Броварич — чаще. Осенью уволилась Кривожихин и Донцов, можно считать, что весь личный состав у нас обновился. Только у Нагорного, пожалуй, никаких перемен.

Борис и Глеб Никишины стали что-то часто расспрашивать меня об училище, которое я закончил.

— Поступать, что ли, хотите?

— Еще окончательно не решили, товарищ лейтенант, — разглаживая усы, сказал Глеб. — Но подумываем, если честно. Время подумать есть — до подачи документов далеко. А вы как — рекомендуете?

— Ну… такие вещи нужно самим решать. Я вот когда-то решил и, как видите, пока ни о чем не жалею.

Где-то в середине лета прошел у нас слух, что майора Колодяжного собираются куда-то переводить с повышением, но он якобы отказался, а две недели назад неожиданно вызвали «в верха» нашего «хозяина» — подполковника Мельникова: тут дело связывают с переходом на освоение нового комплекса. Но все будет ясно, когда командир дивизиона вернется. Мы, конечно, хотим работать на новой, более совершенной технике, но нашего желания, как вы понимаете, недостаточно — право на это нужно заслужить. Заслужили ли мы его?

Что будет дальше? Не знаю, может быть, я когда-нибудь напишу об этом — о том, что было дальше.

Да — чуть не забыл: я все-таки видел северное сияние! Видел! Ночью, дня за три до Нового года. Меня будто что-то толкнуло, я проснулся, а за окном уже бушевали в зимнем небе над кедрами неповторимые краски, всплески неземного космического света… Описывать это чудо я не берусь — его надо видеть собственными глазами.

Я немедленно разбудил своих товарищей. Нагорный потребовал, чтобы я не мешал ему спать, а Сережа Моложаев подошел к окну и стал со мной рядом.

— Н-нет! — сказал он. — Я его все-таки подниму! Такую красотищу — проспать? Гелий! Будь человеком! Встань!

Андрей Тарасов СОЛНЕЧНЫЙ ПАРУС Хроника преодоления замкнутости и безмерности окружающего пространства

Несчастье с бортинженером стряслось в самой дальней точке рабочей зоны. Чуть не на торце станции, дальше не заберешься. Он заканчивал сборку откидной якорной площадки, и слышно было, как раза два чертыхнулся на стопор, туго лезущий в кольцо фиксатора. Потом у всех у нас в наушниках что-то булькнуло и прошел тонкий, как бы разочарованный свист, перешедший в хрипловатое шипение. Это все могло быть и эфирной помехой, но тут космонавт перестал откликаться на вызов.

Странно было видеть, как ярко-белый громоздкий скафандр вдруг потерял жизненную наполненность, безвольно всплывая с растопыренно-обвисшими руками и ногами. Как бы моментальная замена живого энергичного человеческого тела на равнодушный инертный газ.

Руководитель полета взял микрофон у оператора связи.

— «Первый»! Толя! Только спокойно! С Валентином нет связи. Он замолчал! Замолчал! Быстро двигайся к нему, но спокойно и осторожно! И вызови, может, у тебя получится? Как понял?

— Я «Первый», вас понял, «Второй» не отзывается! Направляюсь к нему для выяснения. «Второй»! Валя! Слышишь меня?

«Второй» безмолвно покачивался на страховочной тесьме, как воздушный шар на веревочке. Командира вся эта неприятность застала у самого выходного люка, куда он уже подтащил контейнер с инструментами. Расстояние — почти двадцать метров. На Земле дело секунд — успеешь рвануть, поддержать падающего. Там как в замедленном кино. Передвижение трудоемкое и осторожное. Дернешься — и себе навредишь, и ему. Дома мы ходим ногами, а тут — руками, перебирая металлический леер вдоль борта. Каждый метр — перестыковка страховочного фала: отцепить — прицепить, отцепить — прицепить. Вроде не проблема, а за несколько часов выхода сжимаешь кистью перчатку скафандра, как ручной эспандер, сотни и сотни раз.

Сердца у всех колотятся: быстрее, быстрее. А плавающие над палубой фигуры сближаются крайне медленно. С каждой минутой дыхание спасателя в наушниках связи все тяжелее. Так тащат в крутую гору тяжеленный груз. А ведь груз еще предстоит нести — в обратную сторону, к люку. Невесомость ненамного облегчает эвакуацию. Командир тянет фал и ведет над собой потерявшего сознание товарища. Теперь уже надо перестыковывать оба фала — и свой и его. Надо сворачивать в два мотка обе двадцатиметровые кишки электрофала, размотанные из люка. Приближаясь к нему, командир обрастает бухтой свернутых шлангов, которые в невесомости змеятся и плывут во все стороны, обвивают и запутывают космонавта.

Врачи.

«Пульс у первого — сто тридцать пять, у второго… Пятьдесят три… Частота дыхания…» Если есть пульс и частота дыхания, значит, еще есть что спасать. «Спокойно, Толя… — уговаривает Земля. — Идешь даже впереди циклограммы. Не суетись, не рви там ничего… Если жарко — переключи рычажок в третье положение. Как температурный режим?»

— Бросает то в холод, то в жар, — кряхтит в ответ Толя, которому сейчас не до рычажков в его борьбе с сорокаметровым змеесплетением шлангов и фалов.

Оказывается, и на этот прискорбный случай есть четкая циклограмма, которую надо соблюдать по секундам. Слово-то какое далекое от лихорадочного пульса аварийной ситуации. Но своей суховатой отстраненностью оно как раз и внушает какое-то спокойствие, если не уверенность в спасении. Хотя Землю тоже бросает то в жар, то в холод — сколько рук сейчас хотели бы помочь «Первому», только не достать до орбиты.

А там кисти онемели от непрерывных жимов, дыхание срывается. «Может, передохнешь, Толя?» — робкий вопрос Земли. Короткий хрип в ответ: «Потом…» И тревожные позывные, все время сопровождающие это мучительное продвижение: «Валентин! Как слышишь? «Второй»! Я — «Заря», как слышишь меня, Валентин?» И никакого ответа.

Наконец, люк. На вход в него тоже есть правила, но сейчас не до них, и Толя втискивает в круглый спасительный лаз огромную безвольную куклу головой вперед, по-аварийному. И как настоящий санитар на поле боя, приговаривает, тяжко дыша: «Ну, потерпи, старик… Мы успели… Мы успели…»

Ноги пострадавшего вплыли в люк. Надо теперь туда втиснуть огромный снежный ком двух собранных шлангов, брошенный у входа контейнер с инструментом, телекамеру, фонарь… Наконец, сам: ноги в люк, поерзал немного, чтобы втиснуть спинной ранец, повернулся по оси, осматривая кромку, — и исчез. Изнутри закрывается круглая крышка, еще минута — и можно будет заполнять отсек воздухом, затем «распаковывать» пострадавшего.

— А фотокамера? — раздается чей-то довольно свежий и чересчур бодрый для такой драматической ситуации голос. — Фотоаппарат забыл!

Точно, фотокамера в своем массивном термоконтейнере забыто плавает снаружи, за люком, на коротком страховочном шнурке.

— Да черт с ним, с фотоаппаратом, пусть висит! — Это в наушниках крик руководителя, сорванный от напряжения. — Тут человек загибается, а он «аппарат»!

— Толя, жалко аппарат, тащи его! — призывает тем не менее кто-то командира к явному непослушанию.

И этот кто-то — не кто иной, как сам пострадавший, проявляющий первые признаки жизни.

— Тащу, Валя! — кряхтит из своего скафандра вдоволь натаскавшийся всего «Первый» и снова лезет наружу. — Добро народное, не пропадать же зря!

Камера все же втягивается в отсек, дверь люка наконец плотно прилегает к обрезу. Только видно, каких усилий стоит командиру теперь каждое, самое простое движение. Но вместе с тяжким дыханием у него вырывается победное:

— Ура! Жить будем!

— Будете, — сверяется Земля с секундомером. — Теперь командир отдохнет, а бортинженер побурлачит. Меняйтесь ролями, занимайте исходную…

Да, тренировка. Спокойно, товарищи. Никто на орбите не падал в обморок, не нуждался в срочной эвакуации, не заставлял Землю впадать то в жар, то в холод. Но риск многочасового единоборства со стихией открытого космоса остается риском. Он требует и профессионального умения, и непоказного мужества. Возникает резонный вопрос: во имя чего?

* * *

…Просторный круглый бассейн гидролаборатории Центра подготовки космонавтов. Утопленный на дно макет орбитальной станции в полную ее величину. Монументально-замедленные движения космических скафандров в фантастических лучах подводных прожекторов. Тренировка в гидроневесомости. Отливающие ртутным блеском пузыри воздуха, бегущие вверх. Красочная феерия, после которой действующие лица выжимают насквозь мокрое от пота нижнее белье и недобирают на весах по два-три килограмма своего веса. У центрального окна, как в каюте капитана Немо, — группа управления. У боковых иллюминаторов — специалисты разных рангов и профессий. Инструкторы и консультанты, разработчики и испытатели.

У одного такого круглого окошка — затылок наблюдателя, прильнувшего лицом к стеклу. Форма генеральская, от былой шевелюры лишь рыжеватый венчик. Только азарт интереса мальчишеский. Ни дать ни взять — тот деревенский пацан, что встал на цыпочки у окон праздничного дома.

По этой непосредственной и симпатичной живости внимания сразу узнаешь: Леонов, Алексей Архипович. Первый космический «пешеход». Или пловец?

Он на минуту отстраняется от феерической действительности. Уходит взглядом куда-то вдаль, где рядом с ним, двадцативосьмилетним, стоят люди, бережно охраняемые болью, памятью и любовью.

— Королев сказал «пловец»…

Четверть века назад Королев привел их, уже старших, но еще лейтенантов, не считая, конечно, всепланетно известных, в сборочный цех, к новому кораблю. К кораблю со странным боковым выходом и как бы приставленным к нему «коридором». Тогда он и сказал: если моряк на океанском корабле должен уметь плавать в море за бортом, то это должен уметь и космонавт за бортом своего корабля, в космосе.

Значит, пловец.

Или просто матрос, встающий во весь рост на палубе своего звездного фрегата, чтобы поднять солнечный парус.

— …А уже перед самой посадкой он сказал вот что. Ты, сказал, только выйди из корабля и вернись. Больше ничего не надо — только выйди и вернись. И еще добавил на самое прощанье: попутного тебе солнечного ветра.

Выйти и вернуться. Зачем?

В тот, первый раз — для испытания. Не только первого выходного скафандра с его еще нехитрым оснащением. Еще для испытания самого человека. Его воображения и психики, его эмоционального восприятия звездной бездны. Его физических способностей и операторских навыков, теряемых или сохраняемым перед лицом бесконечности.

Поэтому Королев выбрал, а Совет главных конструкторов утвердил не просто молодого классного летчика, а человека с даром художника.

Вот и ему исполнилось пятьдесят, тому двадцативосьмилетнему пилоту и художнику. Его именем назван межпланетный корабль в одной фантастической повести. «Алексей Леонов». Что он сказал, когда узнал про это? Он сказал своим негромким, чуть смущенным, чуть мальчишеским голосом: «Я постараюсь быть хорошим кораблем…»

— …А когда вернулись мы с Пашей Беляевым, Королев спросил: что я тебе говорил перед стартом? Отвечаю: говорили, что ничего там делать не надо, только выйти и войти. Он спрашивает: а еще что? Да вроде больше ничего, отвечаю. Нет, ты хорошенько вспомни. Тогда я вспомнил еще — «попутного тебе солнечного ветра». Правильно, подтвердил он, значит, самоанализ тебе там не изменил. И подарил свою фотокарточку, которую я ношу до сих пор. Написал на ней: «Пусть всю жизнь тебя сопровождает попутный солнечный ветер».

Значит, страхи насчет потрясения психики оказались лишними. Воображение было потрясено, да. Леонов до сих пор не может найти краски земного производства, чтобы передать чистые контрасты космоса.

И в этот зеленовато-прозрачный бассейн с белыми фигурами в прожекторном свете тоже наверняка смотрит острым глазом художника.

— А вообще-то просто завидую. Я только мечтать мог вот так, как они, на подножке «вагона» облететь земной шар. Увидеть ночную Землю, пересчитать звезды… Обидно ведь — над Черным морем вышел, над Енисеем зашел. А скафандр как изменился? Я рукой до затылка достать не мог. Пальцы сжать — нагрузка в двадцать пять килограммов! За двенадцать минут разогрелся чуть не до теплового удара, температура тела поднялась до тридцати восьми. А они с водяным охлаждением работают по пять часов и еще просятся…

Вместе с ним и я чисто по-земному уже в который раз поражаюсь чуду этой тонкой и довольно гибкой оболочки — полускорлупы, получехла, способной выдержать температурные крайности межзвездной пустоты. Но больше всего мое доверчивое воображение поражено почти иллюзионистскими эффектами герметизации. Вот перчатка, надевается на руку на твоих глазах, простейшим движением. Никакой сварки и пайки, кольцо к кольцу, поворот, щелчок — и готово. В стык не проскочит молекула. Смотрю на конструкторов этого чуда, как на фокусников. А у них замотанные лица обычных земных инженеров. И всегда после открытия выходного люка, до самого его закрытия, повышенное сердцебиение, а может, и давление. Одно дело проверить эту молекулу на Земле, в лаборатории, другое — когда кто-то доверяет тебе свою жизнь и там, в бездне, испытывает на своей шкуре дело твоих земных рук. Ох поскорее бы протекали эти секунды под световым титром: «Фактическое время выхода».

И к слову — о счастье. Может, для специалиста главнее его и не будет, чем те слова Кизима, когда он еще в белом нательном белье, «тепленький» после скафандра, накинув на плечи куртку и надев «радиошляпу», спешит прокричать на Землю:

— Сколько уже выходов прошло — три подряд? А проблем никаких! Я просто влюблен в него, в свой скафандр! Удобно действовать, надежно, ювелирную работу можно делать! Руки и ноги подвижные, надо только подогнать под себя! Я когда в тот раз вышел, в подъеме немного давило, потом подогнал — все в порядке!

— Готовы скафандры к следующему выходу? — уточняет Земля.

— Готовы, мы их гладим, сушим…

Таких выходов у Кизима с Соловьевым только в одном полете было шесть. Но это наш скачок через двадцатилетие. Нам это очень легко. А им предстояло оттолкнуться от первых двенадцати минут, которые Леонов начал отсчитывать, когда встал на обрез шлюзовой камеры и первым из всех-всех людей всех времен и народов увидел целиком все Черное море. Без остатка, как на глобусе. Только живое, рябоватое от ветров и волны. И даже Балтику на горизонте. И даже Средиземное слева от себя — сразу и с Италией, и с Грецией. Кавказ, Сочи с отличной погодой, Цемесская бухта!

— А ведь вы все рекорды побили, Алексей Архипович.

— Какие?

— Им вот по технике безопасности запрещено отпускать леера, а вы от корабля отлетели…

— На семь метров! — смеется довольный Леонов. — И закрутился на фале, как волчок. Четыре отхода от корабля выполнил. Теперь это не скоро повторят… Порядки строгие!

Да, первый опыт — самый смелый. На сегодняшний взгляд, Леонов проводил довольно странные эксперименты. Пробовал корабль на устойчивость, отталкиваясь от него. И что вы думаете — раскачал, обнаружил, что можно «вручную» снаружи подправить ему ориентацию. Ну, по крайней мере, разрушить, если постараться. Это только говорится — выйти и войти. Только говорится. А тут солнце попало в объектив телекамеры, сожгло диафрагму…

— Что я не сделал? Должен был сфотографировать корабль. Фотокамера висела на груди, а манипулятор — на правом бедре. На Земле я его свободно доставал и включал аппарат. А тут давление снаружи снято, я сам как бы подвешен внутри скафандра, и из-за этой разницы буквально два миллиметра не дотягиваюсь до тумблера. Жаль — корабль такой красивый, серебристый, с развернутой антенной, четко видны даже реперные точки на корпусе… Стараюсь все запомнить, до последней детальки. Звезды сверху и внизу. Солнце даже через фильтр горит ярко, как у нас днем на чистом небе. А фильтр позолоченный, девяностошестипроцентной плотности. Я его попробовал чуть приоткрыть, хотя мне это запретили. Но любопытство сильнее. В глаза ударил невыносимый свет, как от близкой электросварки… И запомнил абсолютную тишину. Только шум своего сердца и дыхания в ушах. Как со стороны. Как будто дышит Вселенная…

Голос руководителя тренировки возвращает «Алмаза» к сегодняшней прозе. В динамиках громкой связи слышится:

— Вот сейчас был момент, когда вы оба отпустили поручни всеми четырьмя руками. Пусть хоть на секунду, но делать этого ни в коем случае нельзя! Хоть одна рука на двоих, но должна держаться за леер. Это понятно?

Надежность страховочного фала, конечно, проверена и перепроверена. Но лучше всего все же — надежность собственной руки.

— Фал трудно сворачивать в бухту! — тут же отбулькивают в ответ космонавты (мол, и за вами, уважаемые методисты, должок). — Борешься с ним, как со спрутом…

— Видим… — сочувствует обучающий. — Начинаем думать. К следующей тренировке что-нибудь предложим.

Выход в открытый космос стал обязательным зачетом для улетающего экипажа. Не знаю, всех ли моряков учат сейчас плавать. Может, при спасательном жилете, да и вообще на корабле, который больше похож на плавающий город, напичканный электроникой, это сейчас ни к чему. Космонавту же чаще и чаще приходится «нырять» в забортный вакуум — и редко кто в последних полетах этого избежал. Почему? Чем им неинтересно внутри корабля? Там и уютнее, там и спокойнее…

* * *

…В 1969 году, когда Владимир Шаталов и Борис Волынов впервые в космонавтике состыковали свои пилотируемые корабли — «Союз-4» и «Союз-5», — смешно вспомнить, но внутреннего перехода из объекта в объект еще не существовало. Поэтому бортинженеру кандидату технических наук Алексею Елисееву и инженеру-исследователю Евгению Хрунову пришлось наружным путем, облачившись в скафандры, идти «от Волынова к Шаталову». Если бы этот способ общения экипажей сложносоставных комплексов на орбите утвердился и остался единственным, то с трудом представляется, как все они объединялись бы для совместной работы, как разгружали бы грузовые корабли, приходящие к «Салютам» со снабжением.

Но конструкторы придумали внутреннюю дверь, именуемую переходным люком, и необходимость бродить пешком по палубе для этого отпала.

В следующий раз выйти наружу пришлось уже в 1977 году, в декабре, почти под самый Новый год. Новехонькая станция «Салют-6» попала под вопрос. Это было более чем обидно — только успели запустить. А ведь она должна была открыть новую эпоху в обживании космоса. Два стыковочных узла — это практически неисчерпаемые возможности и снабжения комплекса, и смены экипажей, несущих вахту. Только один из этих узлов сразу не сработал.

Вспоминать об этом — трогать больное место. Рюмин с виду поспокойнее, а Владимир Коваленок и до сих пор взрывается при упоминании той неудачи. Кажется, он считает, что стыковка все-таки была. И что не надо было так поспешно доверяться отрицательному сигналу. У сигнализации бывают же свои капризы — тем более автоматика всех этих сложных систем тоже делала свои первые шаги.

Но спорь — не спорь, а узел надо инспектировать. И не как-то там дистанционно, а просто пощупать руками и посмотреть глазами. Это пришлось делать Юрию Романенко и Георгию Гречко. И выход наружу для них был открыт уникальный. Не через обычный люк, как всем, а в торец, через стыковочное кольцо. Гречко протиснулся через него до пояса и завис над бездной. Романенко обхватил его за ноги, чтобы «инспектор» мог поворачиваться вокруг себя и осматривать узел, не рискуя вылететь из него, как из пушки. Самому же Романенко пришлось ноги вдеть в специальный якорь-держатель и зафиксироваться за двоих. Изнутри ему не видно было Луны, звезд, огней ночной Земли, которыми краем глаза любовался бортинженер. Только краем, потому что смотреть надо было на стыковочный шпангоут. И снимать его телекамерой. «Он совершенно новенький, как будто со станка!» — с огромным облегчением услышала Земля голос космического ревизора. Экранно-вакуумная изоляция не порвана, все контакты видны четко. Штепсельные разъемы в норме, все элементы станции в полном порядке!..»

Так удачно они оценили и стыковочный узел, и новый полужесткий скафандр ранцевого типа, который «прижился» у космических пловцов и совершенствуется по сегодня.

И через двадцать дней к тому невезучему узлу благополучно причалил корабль в Владимиром Джанибековым и Олегом Макаровым — первым экипажем посещения. До сих пор в ушах звучит радостный смех Гречко. И помнится его такое же радостно-изумленное лицо. Уж больно необычной, из фантастики прибывшей, казалась такая встреча. Ну а потом пошло — постепенно эти свидания стали все более привычными и деловыми.

Коваленок с Иванченковым, Березовой с Лебедевым — научно-исследовательские, плановые, тщательно размеченные по секундам выходы за борт. Ставится и снимается наружная «наука» — образцы материалов, приборы, проверяющие на себе леденящее, жарящее, излучающее воздействие космоса. Может, из таких материалов будут когда-нибудь сотканы новые внеземные конструкции. Может, родится что-то непохожее на продукцию нашей земной, внутриатмосферной кухни…

Но видно, что самим космонавтам уже тесновато в рамках этой размеренной плановости. Они хотят что-то делать — монтажное, строительное, испытательное, устремленное в будущее. И даже в не очень-то близкое. Они пилоты, инженеры, испытатели, конструкторы, часто в одном лице. Энергии и опыта хватит, наверное, на что-нибудь грандиозное. Подобралась отличная строительная бригада для какого-нибудь дальнего многоблочного объекта в глубинах Солнечной системы. Но, видно, возможности ракет-носителей и пилотируемых кораблей сдерживают пока их порывы.

Однако выпадают сложные задачи и здесь, на первой ступени космической многоэтажки. Выход Владимира Ляхова и Валерия Рюмина оказался нежданным-негаданным. Отработали люди свои полгода, потихоньку начали собираться домой. Какое это настроение и какое физическое состояние — мы можем представить только издалека. Они обычно говорят: ну проведите свой эксперимент, запритесь на те же полгода в квартире. Пусть с любимой женой, пусть с радио и телевизором, с прекрасной библиотекой, с замечательным пейзажем, видным с просторного балкона. Но на полгода, безвыходно. Тогда посмотрим.

Но это к слову. К тому, что настроение у них было то самое устало-радостно-нетерпеливое, которое не зря зовется взвешенным. И тут вместо сбора домой — сбор в негостеприимный, хоть и открытый, космос.

Земля, конечно, спросила: «Можете?» Точнее будет — попросила.

Что они могли ответить? Теперь будущее этой замечательной станции стало делом их совести. И все до банального просто: тонкая металлическая сетка запуталась на торце станции и вывела его стыковочный узел из строя. Сетка сама по себе хорошая и полезная — раскрытая антенна радиотелескопа КРТ-10. Она красиво, точно по команде, распустилась десятиметровым цветком, поговорила на своем радиоязыке с дальними и ближними галактиками и… не захотела уйти со сцены. То есть отстрелиться как положено и стать самостоятельно летающим предметом. Зацеп.

Тот августовский выходной стал на Земле для академиков и рядовых инженеров, конструкторов, разработчиков, испытателей не то что рабочим — бесконечно рабочим. Шло непрерывное техническое совещание, наверх уходили команды, советы, рекомендации, вопросы. Сначала пробовали стряхнуть сетку динамикой. Ляхов «газовал» двигателем станции, раскачивал ее, отмахиваясь от антенны, как от назойливой мухи. Но его пилотажное искусство не помогло. Они увидели в иллюминатор, что тросики антенны цепко захлестнули прицельную крестовину стыковочной мишени. Тут ЦУП взялся за голову. Впереди было еще несколько международных экспедиций, уникальные эксперименты с новой аппаратурой. А станцию ни снабжать, ни посещать. Фактически — вывод из строя.

Последний шанс — все-таки добраться до этого стального невода по старинке, снаружи. Дотянуться и отцепить. «Сможете?» Приказы тут неправомочны. Только решение самого экипажа.

Они люди разные, Ляхов и Рюмин. Не только по росту, но и по темпераменту, по эмоциональной реакции на обстановку. Но тут никакого расхождения между ними не получилось. Разве что «сможем» прозвучало бы сразу чересчур самоуверенно. А вот «попробуем» — в самый раз. Нет, не хотели бы они видеть свое возвращение на Землю без этого «попробуем». В любом случае. При любом исходе попытки.

Итак, август 1979 года. Первая внекорабельная операция на орбите, не предусмотренная программой полета. То есть без подготовки, без тщательных наземных тренировок, предваряющих каждый шаг космонавтики. А значит, и тройная нервотрепка для Земли, прежде чем пойти на такое решение. И десятки вопросов, требующих четкого и быстрого ответа.

Вопрос первый — руководителям подготовки. Как у «Протонов» с выходом в космос вообще? Ответ: вообще — отработан, включая полный осмотр станции «от головы до хвоста» и эвакуацию «пострадавшего» члена экипажа. Тут и вспомнились споры специалистов, надо ли это «вообще», если в программе выход не значится. Одни говорили: а вдруг? Другие — что никаких «вдруг» быть не может, что безотказность и надежность всех систем были, есть и будут первоосновой космонавтики. Надо ли ради этого «вдруг» тратить столько средств, времени и энергии? Такие тренировки — тоже дорогое удовольствие. Но ведь безотказность с надежностью не отрицают, а, наоборот, подразумевают гибкость, готовность парировать сбои, устранять «спотыкания» техники. И человек не может быть только наблюдателем, он — творческая часть системы. В общем, спор не новый и, возможно, глобальный для всей электронно-технической эры. И сама жизнь подсказывает его решение.

Вопрос второй и даже основной. Ну хорошо, выйти — выйдут. Доберутся до сетки. А как распутать тросик? До крестовины надо еще дотянуться, а на торце много острых деталей, можно порезать скафандр. Значит, исключено. Значит, еще думать и думать. Думать и решать. То есть брать на себя непомерную порой тяжесть ответственности.

Хорошо, что ночью в машине, по дороге из ЦУПа в Москву, Елисеев, руководитель полета, уже до предела уставший, сказал своим спутникам просто и буднично: а если и не дотягиваться, а сразу перекусить эти чертовы тросики?

Хорошо, что после этого рано утром инженер-испытатель Олег Цыганков был в лаборатории у макета. Хорошо, что не встретил другого начальства, которому, может, стало бы жалко своего замечательного макета и которое устроило бы лишнее совещание: разрешить его портить или не разрешить. Договорившись напрямую со сторожем, что было самым коротким путем, он влез в «нашу пресловутую кирасу» — полускафандр для экспериментов. Взял в ту же перчатку элементарные бокорезы — такие же имелись на борту — и…

О том, что тросики перерезаны и торец макета свободен, он прокричал в ЦУП по телефону. Ехать докладывать было уже некогда. Там уже передавали на борт радиограмму с точным сценарием выхода. С каждым его шагом — как выйти за порог, как осмотреться, как начинать двигаться, как подобраться к торцу и исследовать зацеп. По телевизионному каналу испытатели показывали Рюмину детали, о которых мы, неспециалисты, даже не заподозрим, пока не запутаемся в них, как в паутине. Например: как держать бокорезы во время движения? Руками-то цепляться надо за поручни. Вот по «цуповидению» и идет приказ: берем резинку, самую обычную, которой у полетного скафандра перетягивают «пуповину», делаем колечко на руке, прижимаем под него бокорезы к запястью с тыльной стороны, чтобы не мешали. А что делать, если, не дай бог, запутаешься в сетке? Взять в ножной карман мачете из посадочного комплекта и, если что, вырубаться. А если отцепленная сетка «прилепится» к станции? Падать-то в невесомости предметы не умеют. А для таких разных целей в ЗИПе есть так называемый рычаг спецприменения — нечто вроде кочерги с длинной ручкой. Взять — и оттолкнуть.

Взять — и оттолкнуть. Простейшее земное движение. Проще некуда.

На решающем витке им не хватило света. Только Рюмин во весь монументальный рост укрепился снаружи на подножке возле люка, на орбите наступила ночь. Ее положено пережидать. Не двигаться. После выхода из тени — конец радиозоны. И там, за «затылком» Земли, без ее советов и подсказок бортинженеру предстояло проделать свой нелегкий путь до торца станции. И уже оттуда, изучив обстановку, доложить ЦУПу свое решение действовать.. И, получив согласие Земли, это действие наконец совершить.

…Станция появилась на радиогоризонте с юго-запада, со стороны Атлантики. «Где вы?» — сразу спросила Земля. «У выходного люка», — ответил Ляхов. «Ты один или оба?» — спросила Земля. «Оба…» — ответил Ляхов.

Все те, кто в штурмовом трехсуточном режиме рожал эту методику и отвечал за ее исполнение, кто разрешал и утверждал, замерли в цуповском зале. Почему «Протоны» не двинулись с места? Что сорвалось?

Но Ляхов после паузы добавил: «Антенны уже нет…»

Просто они уже успели вернуться.

…Солнце нещадно било в глаза, стоило Рюмину высунуться из-за корпуса станции. Не помогал и золоченый светофильтр, опущенный на лицевое стекло. Слепило. Пожалуй, в этом весь Рюмин: что там дожидаться радиозоны, о чем там докладывать? Тросики — вот они, натянутые металлические струны. Бокорез в руке. Время идет. Никто ничего не добавит к тому, что он видит и может.

Выглянул из-за корпуса раз — пока от Солнца не ослеп, успел поймать одну струну в лезвия, сжать ручки инструмента. Щелчок — и назад, за обрез станции. Проморгаться, прогнать оранжевый пожар, разлитый в глазах. Второй щелчок — такой же прицельный, таким же выпадом из-за угла. Как игра с Солнцем в прятки. Третий выпад, наконец, четвертый. Все. Все четыре тросика змеились перерезанными концами. Но сетка, лишенная веса, не думала падать. Так и могла бы годами висеть на торце станции. Рюмин потянулся к ней той самой припасенной «кочергой», и слегка оттолкнул в сторону. Сетка мягко отчалила и проплыла мимо иллюминаторов, мимо застывшего на подножке Ляхова, Только ее и видели.

…А потом Рюмин прохаживался по той «каюте капитана Немо» в гидролаборатории Звездного, и глуховатым своим голосом давал наставления новым кандидатам на выход.

— А вот почему руки после выхода в космос болят больше, чем после бассейна? — А руки у него, не надо и сильно присматриваться, крепче и мощнее среднеземных. — Потому что там за поручни хватаешься сильнее, чем здесь. Инстинктивно. Здесь отлететь не так боишься. Так что там расход сил больше будет, учтите.

Перед ним экипаж, только что вылезший из бассейна. В махровых халатах, накинутых на плечи, как пара боксеров, разгоряченных недавним боем. Взмыленные и промокшие, потерявшие килограмма по два.

Между прочим, один из этих двух — снова Владимир Ляхов, бывший командир Рюмина. А его новый бортинженер — Александр Александров. Для полной ясности: когда первая смена «Протонов» висела на подножках и поручнях станции, Саша в какой-то степени управлял всем этим орбитально-земным комплексом. Он был сменный руководитель полета.

Новым «Протонам», Ляхову и Александрову, предстояло поднять на станции солнечный парус.

Что это такое?

* * *

Уже новая станция «Мир» крутит свои витки на околоземной орбите. Новая эпоха космонавтики. Ведь сколько поколений приборов сменилось на борту космических лабораторий. Сколько блестящих идей надумали и реализовали ученые десятков институтов и десятков научно-технических отраслей. А сколько еще идей у них в запасе, — легко ли им всем ужиться в этих не столь просторных стенах, сплошь состоящих из гудящей электроники? Трудно пересчитать, по сколько тонн научной аппаратуры пришлось загружать на «Салюты-6 и 7». Теперь просто: целый научный специализированный цех причалит к базовому блоку, рядом — другой, третий. Ни тесноты, ни обиды.

Но салютовский опыт, салютовские первые шаги еще долго будут служить космонавтике, показывать ее возможности и учить новым смелым решениям. Особенно шаги этапные, что отразятся на всем развитии космической техники.

Один из них — просто роковой как для земной индустрии, так и для орбитальной. Конечно, речь идет об энергетике.

Заглянем в комнату долгосрочного планирования на втором этаже ЦУПа — сразу поймем. Взъерошенные люди теребят друг друга за галстуки и пуговицы, себя — за лохматые шевелюры. То и дело взывают к руководству полетом. Это — защита своих экспериментов на каждом данном этапе экспедиции. Ведь эксперимент — это включение аппаратуры и ориентации комплекса на Землю или на звезды. Значит, расход энергии и топлива. Топливные баки тоже не безразмерные, и килограммы рабочего тела (так здесь называют топливо) перед включением двигателя, бывает, подолгу делятся между астрофизиками и геофизиками. Но чем дальше, тем сложнее и с электроэнергией. И включение новой электронной нагревательной печки «Корунд», которую вернее будет назвать целым мини-заводом, может надолго отодвинуть другие энергоемкие эксперименты. Ведь и на Земле техническое перевооружение требует все больше энергии. Но здесь есть где поставить и Братскую ГЭС, и Курскую атомную. А там — все те же солнечные батареи. Ракета тоже не вол — бесконечно нельзя догружать и догружать. Вот три стареньких «паруса» в синюю кремниевую клетку и кряхтят изо всех сил, питая возрастающую лавину бортовой техники. Да еще хочется повысить бытовой комфорт, а это тоже свет и тепло. Да связь, да навигационная автоматика…

Вот и выходит, что подготовка очередного энергоемкого эксперимента порой напоминает глубокий вздох пловца-ныряльщика перед прыжком в воду. Как он набирает полную грудь воздуха, так и станция, крыльями к Солнцу, на самом освещенном витке вбирает его энергию в буферную батарею.

Представьте, что творилось бы на Земле, если бы для какой-нибудь мощной производственной операции вокруг отключали свет в жилых домах, останавливали троллейбусы и трамваи, закрывали кинотеатры и т. п. Невероятно? А вот мы сидим в ЦУПе и слышим, как происходит нечто подобное. Разумеется, в своих масштабах и весовой категории.

ЗЕМЛЯ. Ребята, у вас там лампы лишние не горят?

БОРТ. Одну оставили на весь отсек, еле инструкцию разбираем.

ЗЕМЛЯ. Да?.. Хм… Все равно расход большой. Выключите «Дельту» для экономии. А холодильник отключили?

БОРТ. Еще вчера, как приказано. Резервов все меньше, а батарея все неполная. Может, еще что поищете?

ЗЕМЛЯ (посовещавшись с рабочими группами). Вот медики разрешают на четыре часа отключить медицинские холодильники. Кстати, как там температура у вас?

БОРТ (довольно сварливыми голосами). Мерзнем немного, унтята натянули, только шарфов не хватает. Не думайте, не так уж жарко!

ЗЕМЛЯ (явно неохотно). Да?.. М-м… Ладно, оставим температуру. У вас и кислорода маловато, включите регенераторы 47 и 49. «Дельту» выключили? Выключили… Ну вроде все утечки закрыли. Готовьте эксперимент. Еще виток подзарядки и должно хватить. Только пообедать не забудьте. Пока конец зоны, счастливо, до связи. Приятного аппетита.

БОРТ (уже между собой, наедине). Приятного, приятного… Хорошо, про кипятильник не вспомнили, а то прикажут отключить — сиди без кипятка, на сухомятке…

И поскольку полет уже перевалил за третий месяц, то после некоторого молчания над вымоченным в кипятке лангетом и тюбиком смородинной пасты кто-то из них добавит:

— Вообще-то у костра бы сейчас, с котелком…

— У речки… — не отказался второй.

— И чтоб комары зудели…

— Дымок понюхать…

— Может, «Весну» врубим? Высоцкого, Никитиных?

Как раз магнитофон только что починили. Своими силами. Он тоже приустал от невесомого полета и захотел в мастерскую. Но, увы, оттуда в ателье не дозвониться. Пришлось выйти в универсалы, о чем с гордостью сообщено на Землю. Не думайте, это ракету легко починить. Или космический корабль. А магнитофон… Владельцы знают.

— Нет, пока подождем. Ладно. Экономить так экономить. Может, вечером дадим концерт…

Значит, будут слушать пока стены. Они там тоже не молчат. А гудят. Непрерывным таким мерным электронным гудом.

Ясна картина. Хочешь жить — умей добывать электричество. Да, но панели… Но ракета… Тогда в счастливый час кто-то очень логично сказал: а почему одной ракетой? Почему не по частям, хоть десятью, а там не собрать вместе?

Не знаю, качали товарищи на руках того изобретателя или обошлось — но ведь это и есть главный путь капстроительства в космосе. Вывод блоков и кирпичей, а там, наверху, — сборка самых сложных конструкций, вплоть до заводов и городов. Притом автоматическая сборка давно началась — это стыковки наших кораблей и станций. А ручной монтаж немного запоздал. Лет на пятнадцать. Не так-то это просто получается. И вот наконец приступили. Впервые в космонавтике. В мировой.

Потом нам, свидетелям и очевидцам, под большим секретом признались, что в момент начала меньше половины специалистов, втянутых по службе в эту техническую операцию, верили в ее успех.

Одного-то неверующего я сразу могу предъявить. Это был лично я. Как увидел на дне бассейна аквалангиста в то голубое окошечко, так сразу и не поверил. Уж больно непривычным для громоздкой скафандровой грации казалось его тонкое занятие. Он словно плел кружева на утопленном макете станции — из хрупких конструкций, тросиков, соединительных петель. То, что удавалось гибкому и пластичному аквалангисту, могло оказаться недостижимым для толстых, пальцев скафандра, поддутых изнутри давлением. И уж больно далеко казалось тогда расстояние от дна бассейна до монтажной орбиты.

Оставалось пока верить им, испытателям. Все, за что они до сих пор брались здесь, на Земле, удавалось и в космосе. Одним из этих испытателей и был аквалангист. А сверху, с командно-смотровой площадки (каюта капитана Немо), оснащенной динамиками, микрофонами и телемониторами, ему шли указания. Их давал наш знакомый, Олег Цыганков — импульсивный, по-южному порывистый, но очень и очень расчетливый и предусмотрительный в решении инженерных задач. «Только не дергай, Толя, силы тут твоей не надо. Если не идет — остановись, подумай, в чем причина. Сплавай, посмотри внимательно и доложи». Толя, в те дни, как мне казалось, не вылезавший из гидрокостюма, гибкой черной рыбой плыл наверх, к вершине солнечной панели, обследовал некий не понравившийся им зацеп. Спрашивал: «Если трос в гнезде заклинит, мы им разрешим сплавать, выдернуть руками или нет?» «Им» — это космонавтам, которые возьмутся за эти кружева на орбите своими неподатливыми пальцами. «Нет-нет-нет! — категорически звучит в наушниках и динамиках. — Ни в коем случае! Значит, записываем. Нужен рычаг для освобождения троса с рабочей площадки. С длинной рукояткой и надежным зацепом, чтобы не соскальзывал».

По шажку и по стежке, возвращаясь и повторяя, испытатели ткут методику новой операции, изобретают для нее инструмент.

Кто такие испытатели?

Я лично думаю, что это те же космонавты, для которых пока не хватило космических кораблей. Приходится летать на дне бассейна или, в крайнем случае, в самолете-лаборатории, отрабатывая свою инженерно-техническую мысль.

Они дружелюбно объясняют суть профессии в раздевалке, прихлебывая горячий чай, в перерыве между своими погружениями. «Испытатели — люди, к которым скафандры приросли, как собственная кожа. Если у тебя боязнь тесноты или замкнутого пространства — ничего не получится. Будешь думать, как бы поскорее выбраться из этой скорлупы, измерять свои собственные ощущения и неудобства. А надо технику оценивать, искать нужный прием…»

О своем деле они думают непрерывно. В электричке, на пути в Звездный, где будущая операция преследует их своими первоначальными зазубринами и шероховатостями. И в раздевалке в обеденный перерыв, возле тумбочек с потертыми джинсами и свитеришками, возле кефирных бутылок и закипающего электрочайника. И даже во сне, где иногда приходят самые неожиданные и долгожданные решения.

Пока наконец за месяцы такой совместной, до хрипоты дружной работы всех — конструкторов, разработчиков, испытателей — не появляется толстенная бортовая инструкция и как ее конспект — документ с лирическим названием: «Последовательность работ вне изделия по монтажу ДСБ». ДСБ — это и есть дополнительная солнечная батарея, которая выведет орбитальный дом из энергетического кризиса. Чтобы ее смонтировать, надо точно и безошибочно выполнить сорок восемь технологических операций, каждую за свои минуты и секунды. Первая — «Открытие выходного люка» (одна минута). Сорок восьмая — «Закрытие выходного люка» (одна минута). Очень важно не перепутать.

Сколько эти сорок восемь строчек вместили в себя технических мук и споров — не передать. Сама конструкция батареи, способы ее доставки и крепления. Новые инструменты и всевозможные способы пользования ими. Фиксация самого себя в невесомости, без которой невозможно закрутить ни одну гайку. Страховка и закрепление десятков предметов, участвующих в процедуре. Ведь в космосе как? Выносишь из люка наружу самую маленькую отверточку — обязательно прицепи ее к поручню на шнурочек, чтобы не уплыла.

Теперь осталось передать весь испытательский опыт улетающему экипажу. И не одному. Как всегда, их готовилось сразу несколько. Еще не было ясно, кому выпадет первому проводить уникальный монтаж за бортом станции и попасть этим самым в статистику под лестной рубрикой «впервые в истории космонавтики». Не в этом, конечно, дело и счастье, а в том, чтобы не обмануть ожиданий и не подвести людей, которые на тебя понадеялись. И в том, чтобы этот шаг вперед, необходимый космонавтике, не был сорван.

Зачет сдавали Владимир Титов с Геннадием Стрекаловым, Владимир Ляхов с Александром Александровым, Леонид Кизим с Владимиром Соловьевым… Это был не конкурс — просто полетные обстоятельства и экспедиционные задачи могли заставить каждую из этих команд «полезть на мачту». Сложилось так, что первое «свистать всех наверх» прозвучало для «Протонов».

Тот, кто привык видеть космонавтов в торжестве земных встреч, цветов, громе аплодисментов, заблуждается, если думает, что этим осыпает их и комиссия на зачете. Дело комиссии не аплодировать, а выискивать даже микроскопические ошибки у экипажа, чтобы их искоренить. С этой достойной целью и приникли к стеклам бассейна десятка полтора людей, среди которых такие бывалые ходоки в космос, как Рюмин, Романенко, Гречко, Иванченков, Коваленок, Березовой, Елисеев… На подводной арене — две большие светлые фигуры, привычно обвитые змеящимися ремнями, шнурами, шлангами, фалами. В эфире — уже надсаженный от указаний голос ведущего специалиста.

— …Выводите контейнер фалом вперед… Перестыковываешь фал, идешь на рабочее место… Командир помогает подстыковывать контейнер, потом отцепить… Напомню: конструкторы категорически запретили кочергой доставать электрофалы! (Конструкторам: — А брать трос перчаткой вы как, разрешаете? Не разрешаете или разрешаете? Тогда я позволю! Потому что если кочергой, то куда ее потом девать? Выбрасывать нельзя — может еще пригодиться в нештатной ситуации, для этого ее и держат. На руке повесить — будет мишень…) Еще напоминание: не делайте никакой работы одновременно, если она не общая! Один кончил, доложил, только тогда другой начал! Иначе не будет контроля друг за другом! Саша, не забудь, ты в прошлый раз, ставя контейнер, все же флажки перепутал. Смотри сейчас внимательнее! Командир, слишком спешишь на рабочее место, слишком близко к ногам бортинженера! А на ногах шпоры, чуть не попал тебе в стекло… С контейнером тоже осмотрительней, чтобы не бил по лицу, когда несете. И вообще голову берегите! Выйдете — на башку посмотрите. Скафандры новые, всего неделю работаем, а уже вся избита…

Вместе с тяжким дыханием экзаменуемых из динамиков слышится их встречный репортаж со своими заботами и вопросами.

— Вот сейчас было три удара по голове, когда меня в люк заводили, — докладывает бортинженер. — Уже четвертый!

— А у меня ноги задираются! — добавляет кстати командир.

— Подложите командиру груз в ноги! — командует руководитель страхующим аквалангистам, очень похожим на чертей из преисподней в своих черных костюмах. Маленькими свинцовыми грузиками они регулируют нулевую плавучесть космонавтов в гидроневесомости. В космосе этой проблемы не будет — там своя идеальная невесомость. А вот вмятины на «башке» и их закономерность — это настоящая научная загадка. — Перед следующей тренировкой найдем белую краску и покрасим голову. Пусть покажет уязвимые места…

— Еще мешает, что у фалов карабины разные, — пыхтит экипаж к сведению начальства. — Один одним способом цепляешь, другой другим… Нужны одинаковые, тогда меньше ненужной возни…

— Записываем в протокол…

Зачет сдан. Зачет принят. Только не просто после этого встать и разойтись. У каждого зёрна своего опыта — авось пригодятся им там. Рюмин вспомнил про кисть, которая в космосе устает больше, чем на земной тренировке. И, наконец, председатель комиссии Леонов ставит свою подпись в протоколе и подводит итог.

— Последнее. Вы хоть знаете, что вам ни в коем случае нельзя делать, если штырь на верхушке не войдет в ловитель?

Испытуемые переглядываются между собой — и на него вопросительно.

— Думаю, вам очень захочется пройти по панели туда, наверх, и рукой воткнуть штырь. Соблазн большой. Но делать этого категорически нельзя!

Почему нельзя? Мысль действительно кажется заманчивой. Там ведь можно ходить по стенам и потолку — почему же не пройтись по вертикальному крылу солнечной панели? И эффектно, и полезно.

— Потому что элементы панели очень хрупкие, не дай бог раздавите — порежете перчатку! Осколки острые, царапнут по резине!

— Вообще-то перчатки прочные… Две оболочки. Если осторожно…

— Никаких осторожно! — Леонов выглядит встревоженно, будто они и впрямь прямо отсюда пойдут и полезут по плоскости. — В резиновой перчатке, под давлением изнутри, не чувствуешь силы нажатия. Я на тренировке в Ту-104 в скафандре обшивку салона пробил кулаком до дюраля и не почувствовал! Так что никакой самодеятельности и от инструкции ни на шаг! И вообще слушайте старших!

Сколько еще предстояло уточнений, увязок, предостережений. Какому шахматисту снится столь тщательный анализ предстоящей партии? На сорок восемь операций монтажного выхода было предусмотрено 189 нештатных ситуаций. 189 возможных помех и капризов со стороны инструментов, конструкций, соединяющих деталей. И ровно столько же — 189 — способов преодолеть эти помехи. Не знаю, какую надо иметь-фантазию, чтобы разыгрывать на моделях эту техническую увертюру с таким множеством ходов. У них же это — обычный профессионализм.

…Ноябрь 1983 года. Первое и третье число. Ляхов и Александров дважды надевают скафандры, чтобы выйти за стены станции. Они уже четыре месяца в полете. Владимир Ляхов, опытный космонавт, из военных летчиков, истребителей-перехватчиков. Родом из Донбасса, сын шахтера, погибшего в сорок третьем на Курской дуге. Невысокий, плотный, очень решительный, быстро схватывающий любую обстановку, в разгар работы часто похож на лихого кавалериста в атаке. Саша Александров — вдумчивый, неторопливый, влезающий в любую техническую систему до самого дна — с замечательной космической родословной. Его родители еще в начале тридцатых годов работали с Королевым в легендарном ныне ГИРДе при запуске первой советской ракеты, такой еще далекой от нынешних.

Перед их первым выходом несколько дней нам с Земли казалось, что на борту «Салюта» не два жильца, а четыре… Столько забот требовала пара скафандров при их подготовке. Так их внимательно обхаживали с утра до вечера, испытывали и проверяли на прочность и жизнестойкость. Разве что не кормили и не поили. А так обходились крайне чутко и вежливо.

И вот… Это нам с вами одеться — даже в зимнее пальто — и выйти из дома можно в пять минут. «Протонам», чтобы открыть свою дверь, скажем, в 7.40 утра, встать пришлось в 1.30 ночи, за шесть часов до открытия люка. Умылись, позавтракали. Плавая из отсека в отсек, провели медицинский осмотр самих себя, технический — станции. Уже который раз за последние дни проверили герметичность всех люков внутри комплекса, снова поддули скафандры, снова проследили с секундомером, как их оболочки держат атмосферу внутри себя. Там только так: семь раз проверь — один раз открой. Подключили к себе медицинские датчики. Влетели в зону радиовидимости.

— Вы позавтракали? У вас хорошее настроение? — спрашивает Земля «старшинским» голосом Валерия Рюмина.

Они отвечают, что позавтракали и что хорошее. Они уже в скафандрах, заканчивают продувку и сейчас начнут десатурацию. Десатурация — это насыщение крови кислородом, подготовка организма к «высотной» атмосфере внутри скафандра. Пока она тянется, можно минут двадцать постоять, поговорить с Землей.

— По теплоощущениям как у вас, Володя? — с той же заботой спрашивает Рюмин.

— Прохладно, прохладно в скафандрах, — ежатся они там, наверху. Ляхов добавляет: — Помнишь, Валера, как в тот выход тебе было тепло, а мне холодно? Ты даешь на Землю «тепло», а я — «холодно».

Рюмину ли не помнить!

Оператором связи в этот день назначен космонавт Юрий Романенко. За приятный голос, спокойствие, хладнокровие, ободряющую чуткость. И понимание момента — тоже сам выходил в космос. Он докладывает экипажу, что пульсы у командира и бортинженера нормальные. 65 и 70 ударов.

— Смена к вам замечаний не имеет. Медицина получила телеметрию, дает добро на штатную работу. Только после открытия люка осмотритесь хорошенько, адаптируйтесь и не спеша начинайте.

— Хорошо, Юра, спасибо, осмотримся…

Сброс давления в переходном отсеке, переход на автономное питание скафандров… И — комплекс уплывает из радиовидимости. Там, вдали, над другой стороной планеты, они должны открыть дверь и шагнуть за порог… Мы же здесь, только сверяя часы с циклограммой, можем сказать друг другу: вот… Сейчас!

В этот момент всей своей незащищенной кожей чувствуешь, почему у них в документе, в удостоверении личности, которое вручает каждому принятому в отряд отборочная комиссия, в графе «должность» четко указано: «Космонавт-испытатель». Испытатель! Вот она, вершина этой испытательной пирамиды. Наглухо запирая себя в тесном футляре скафандра, упираясь лицом в защитное стекло, он должен вытравить из себя последние капли ксенофобии, страха замкнутости и тесноты, хранящегося в нашей подкорковой памяти с первобытных времен. А открывая люк наружу — капли такого же давнего страха бесконечной бездонной бездны. Он должен верить в надежность своего снаряжения так же, как мы верим в надежность воздуха и атмосферы, в прочность крыши и стен. Ежесекундно опасаясь за свою жизнь, выполнить там такую работу просто невозможно. А это профессиональное хладнокровие должно быть не только заложено в характере — его надо нарабатывать тренировками.

Напряжение и ожидание в Центре управления тоже достигло предела. Даже в буфете, в очереди за чашкой кофе, специалисты то и дело смотрят в листочки циклограммы. Вот бортинженер уже должен (тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо!) закрепиться на якоре возле люка и принять у командира телекамеру… А вслед за ней и фару…

…Своей цеховой группой толкуют о чем-то космонавты. В сборе тут сегодня почти все. Кто-то, как всегда, подходит к ним с фотокарточками и книгами — за автографом. Нет — отрицательно кивают. Это только потом. После успешной работы Володи и Саши.

Чувствуют там, наверху, эту солидарность «Протоны»? Зато мы, отпустив их, как никогда чувствуем надежный уют земной оболочки и виноватое ощущение собственной безопасности. Что ни говори, скорей бы их сюда — домой, под крышу. Ну, на худой конец, хотя бы в зону связи, услышать голоса.

Вернулись! Всех как выметает из буфета, коридоров, курилок, с лестниц. Все на местах — у пультов связи и управления, контроля систем. Вернулись — это весьма относительно. Комплекс где-то над югом Атлантики, и сигналы с него, выставив руки и уши антенн, пока с трудом ловят корабли. И, передавая друг другу, бережно подводят к наземным КИПам — командно-измерительным пунктам. «Космонавт Владислав Волков» — «Космонавту Георгию Добровольскому», «Добровольский» — «Космонавту Юрию Гагарину», «Гагарин» — родной земле…

Поэтому сначала связь идет, по их выражению, на «птичьем языке», через специальные усилители. Чтобы понять друг друга, надо говорить медленно и раздельно, по слогам.

— Ве-ди-те ре-пор-таж! — подает пример Романенко. — Со-об-щи-те о вклю-че-ни-и суб-ли-ма-то-ров, об от-кры-ти-и лю-ка…

Невесть откуда слышится такого же рода ответ:

— Вы-ход-ной люк от-крыт во-вре-мя… Су-бли-ма-то-ры ра-бо-та-ют…

Сублиматоры — это то самое водяное охлаждение, идущее через костюм, сплетенный из тоненьких трубочек. Как бы нательное белье-радиатор.

Рюмин тоже присоединяется к этому вселенскому речитативу:

— На-правь-те ка-ме-ру на ра-бо-че-е ме-сто у ба-та-ре-и.

В том же духе передается разрешение вывести из люка контейнер с ДСБ, а бортинженеру — на переход в рабочую зону.

— Я под-хо-жу к коль-це-во-му по-руч-ню… — Саша, значит, уже достиг середины станции.

— «Про-то-ны»! Ве-ди-те свя-зь нор-ма-ль-но! Вы у-же в зо-не у-ве-рен-но-го при-е-ма…

Юрий Романенко увлекся и сам не замечает, что по инерции все еще говорит по слогам. Но постепенно все проясняется.

— Пошел и я туда! — отправляется командир на площадку. — Только что-то меня туда не пускает… Обратно тянет…

— Наверное, мой фал тебе мешает… — слышим бортинженера. — Он у тебя под ногой…

— Ох… — вздыхает Ляхов. — Придется возвращаться и обходить…

Видно, недаром там дается каждый шаг. По дыханию слышно. А командир не сам идет — ведет с собой «на веревочке», то есть на страховочном фале, то и дело цепляя и отцепляя его, длинный белый чемодан. Контейнер с ДСБ. На Земле он весил бы за тридцать килограммов, а тут летает как воздушный шар. Но в этом тоже сложность — может стукнуться, может зацепиться, может ударить космонавта.

— Вот тут Цыганков свою рекомендацию напоминает, — говорит ЦУП. — Обращаться с ним надо так же бережно, как с больным, у которого перелом позвоночника! Поняли?

— Принято, — пыхтит командир добродушно. — С Цыганковым или с контейнером? Вот мы его фиксируем за кольцевой поручень.

— Принято… — ставит галочку ЦУП. — Контейнер или Цыганкова?

Цыганков не обидится — в разгар рискованной и напряженной работы шутка тоже обмен сигналами. Все в порядке у нас и у вас, можем спокойно продолжать…

Пока все было вслепую для нас. Тут включается телекамера, и на левом верхнем кадре огромного цуповского экрана мы видим ожившую фантастику. Звездный фрегат несется в бездне невесомости и вакуума на фоне черного-черного неба. Под ним голубая планета — какая-то странно-знакомая. Где-то мы все это видели, но в такой яви — еще никогда. А это морщины Кавказа, зыбь Каспия, белая шапка Памира, хрусталь Байкала, прибой у тихоокеанских скал… Остановись, Земля, дай посмотреть. Но ей некогда… Кроме того — вполне научно-приключенческая арматура станции: антенны, поручни, лесенки, трапы… Две белые, даже позолоченные Солнцем фигуры на палубе: круглая голова-шлем, ранец, замедленные, «рапидные» движения. Матросы звездного фрегата…

— Ставим дополнительный якорь, — доносит ветер Вселенной их слова. — Достали резак, перерезаем тесьму. Теперь снова прячем резак… Ох ты, поправь…

— Остерегайтесь удара якоря по стеклу лица! — еще и еще раз предупреждает Земля. — Секунда в секунду идете по циклограмме. Слышим ваше тяжкое дыхание.

— Это я тут кручу… — прозаически бурчит бортинженер, как будто дома, в гараже, закручивает гайку.

На самом деле он там прикручивает винтами защитный, кожух на поручень. Чтобы металл, раскаленный на Солнце, не жег ладонь через перчатку. Учет времени строгий: на приведение площадки в рабочее состояние отведено всего восемь минут.

Белый чемодан ДСБ с наклеенной на крышке инструкцией летает возле них на фале, как собачонка на привязи. Тычется в них, напоминая о себе, они пока отмахиваются: погоди! Но вот и до него доходит очередь.

— Только теперь поаккуратнее, — снова взывает Земля. — Сами понимаете, упустите — потом его уже не поймаешь… Саша, готовь лебедку.

— Расфиксирую! — отвечает Саша, стоя в якоре. — Пружинку выбросить или закрепить где-нибудь?

— Выбрасывай! — разрешает Земля запуск нового искусственного спутника, маленькой отслужившей пружинки.

— Выбираем слабину лебедки, трос идет пока туго, — докладывает Саша. — Задевает за ручку…

— Где? — любопытно и командиру. — Дай-ка я разберусь…

— Если задевает — немножко сдвиньте! — тут же передает Земля наверх совет кого-то из конструкторов. — Вращаете по часовой стрелке?

— Да, если смотреть от себя, — вносит точность Саша.

— Саша, отдохни, — предлагает ему командир.

— Нет… Я могу крутить, — вошел Саша в спортивный азарт.

— Все, выбрали слабину!

Уже больше витка они на палубе, а всего только идут пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый пункты циклограммы. Минута, две, три… Самая длительная пока операция — номер восемнадцать. «Стыковка наконечника троса СБ со штырем ДСБ, выдергивание троса из зажима и выбор слабины троса». Целых четыре минуты. Когда ставится галочка «сделано», для земных инженеров эта техническая строчка звучит радостной песней.

— Саша, повнимательней с ногой! — следит Земля за тем, как вьются вокруг монтажников фалы. А Саша, выпустив из чемодана стыковочные штыри, насаживает контейнер на свое место, к основанию панели.

Тут они снова улетают из зоны. И до новой встречи должны состыковать электроразъемы ДСБ, еще раз выбрать слабину троса, приготовиться к подъему паруса и передохнуть в темноте.

Но возвращаются в зону с перевыполнением плана. Парус уже почти поднят.

— До полного раскрытия панели осталось 5—6 сантиметров! Фиксатор подошел к ловителю! Есть вход наконечника в ловитель! Бортинженер приступил к закреплению электрокабелей к лебедке!

Вот и все. В принципе — как подъем флага на мачте пионерского лагеря. Тянешь тросик (только тут рукояткой) — и флаг ползет вверх, а здесь растягивается гармошка ДСБ. Но снова умножьте все это на черноту неба, голубизну округлого земного горизонта, неземной отсвет на фигурах и надстройках. Два матроса Вселенной на палубе поднимают солнечный парус. И кажется, их корабль, наращивая скорость, все стремительней рассекает пространство космоса…

…Через сорок восемь часов эта фантастическая картина повторилась, только в более, эффектном варианте. Огромный золотистый парус по команде с Земли совершил плавный и торжественный поворот к космонавтам «свободным» боком. («Избушка, избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом…») Под более уже уверенные крики: «Давай, давай, пошел!» — начался подъем второго дополнительного паруса. По голосам команды чувствуется, насколько спокойнее и раскрепощеннее действует она во втором выходе на палубу.

— Так и хочется перчатку снять! — Это Саша Александров вяжет на парусе космические «морские узлы».

— Ни в коем случае делать этого нельзя! — делает Земля вид, что принимает шутку всерьез. — А ты, Володя, за левой ногой присматривай! Она у тебя немножко бесхозная. У тебя сзади дополнительный поручень, если б ты перестыковал свой фал повыше, тебе легче бы было…

Земля не разделяет приподнятости настроения экипажа. Он понимает: рано. Ей еще положено тревожиться, вздрагивать, переживать. И, выпуская «Протонов» в уже знакомую, кажется, обстановку, Рюмин все же напомнил и во второй раз о подстерегающих рифах на каждом шагу:

— Володя, Саша! Тактика ускоренного возвращения остается прежней. Если до подстыковки ДСБ — идем назад, все в люк. Если после — только вперед, назад пути нет, пока не доведем до конца. Времена у вас на перчатках написаны, сверяйтесь…

Но обошлось. Отступать не понадобилось — наоборот, еще было время для ОТК. С телекамерой в руках Ляхов показывает товар лицом. Земля не отказывается от возможности тщательно все проверить, давая оператору указания.

ЗЕМЛЯ. …Теперь панораму развернутой ДСБ. Достаточно. Великолепно. Узел фиксации. Достаточно. Хотя, в общем, темновато… Сложенные рукоятки лебедки… Якорь СБ в положении хранения… Отсутствие дополнительного поручня… Вы его убрали или выбросили?

БОРТ (голосом слегка обиженного Ляхова). Убрали в ПХО, конечно…

ЗЕМЛЯ. Ладно, ладно. Датчики ориентации, защищенные шторкой… Поверхность СБ… Поверхность ПХО… Как она там?

БОРТ. Нормально, ничего не оторвано, не отломано, но уже чувствуется, что побыла машина в полете…

ЗЕМЛЯ. Вы как стоите, в безопасности? Если мы дадим команду на поворот СБ?

БОРТ. Хорошо! (Показывает величественный разворот золотящейся солнечным светом СБ с двумя добавочными парусами.) Вот Саша на фоне панели…

ЗЕМЛЯ (ободряюще). Володя, ты хорошо показываешь!

БОРТ (размягченно). А как же!

ЗЕМЛЯ (еще более ободряюще). И репортаж проведи…

БОРТ (еще более удовлетворенно и размягченно). Под нами Нил…

ЗЕМЛЯ (вздрагивая). Ты что? Волга под тобой. Цимлянское водохранилище!

БОРТ (тоже вздрагивая). Волга? Да… Точно… Чего это я про Нил…

Африка, что ли, околдовала командира на каком-то витке и вот сейчас пригрезилась под позолоченным фильтром, в конце третьего часа работы…

В ходе дальнейшей съемки «Протоны» еще походили по палубе, полазили по трапам, кто-то сказал «ой!», кто-то «извини!». Земля поняла, что чрезмерная смелость тут тоже ни к чему. И голосом Рюмина прерывает экскурсию:

— «Протоны», не увлекайтесь!

— Да мы… — Что-то еще хотят показать.

— Не надо больше лазить! Только фиксатор (не дает покоя) можете показать? Или далековато?

— Да вы не сомневайтесь! — Саша (белая мультипликационная фигура с круглой головой и ранцем на спине) берется за ленту развернутой ДСБ и трясет ее, показывая прочность соединения. — Смотрите, как надежно!

— Хватит, хватит, — успокаивает его монтажное самолюбие ЦУП. — Видим, принято! У вас три минуты осталось, чтобы одуматься и вспомнить, не забыли ли чего.

— Ха-ха-ха! — веселится командир, всегда в минуты напряжения решительный и размашистый. — А что тут можно забыть? Себя, главное, не забыть!

— Вот перед закрытием люка не забудьте обследовать внимательно шпангоут, чтобы резина была чистая… И спасибо вам большое за работу!

— Спасибо всем, кто нам помогал! — «Протоны» уже в тесном, но столь родном отсеке, вместе с телекамерой, прожектором, коробкой от ДСБ и множеством клубящихся фалов.

И тут Саша, вошедший последним, вдруг говорит!

— Слушай, что случилось? Я не вижу ничего…

Мы внизу замерли: доработался человек.

И слышим командира:

— Фильтр подними! Солнца давно нет!

— Смотри ты… — Саша, как мушкетер после боя, поднимает щиток светофильтра, совсем не нужный в отсеке. — Спасибо, не дал ослепнуть…

Они помогли друг другу выбраться из скафандров. В одиночку после такой работы, говорят летавшие, сил на это не хватает. Спокойно и медленно, уже без всякой циклограммы, отключили все трубки, шланги, электроразъемы многочисленной «упряжи». Вывернули свои доспехи наизнанку — для просушки. И почувствовали, что она и вправду дом родной — станция с ее смехотворно тонкой стенкой против бесконечности Вселенной. Зато какой уют, какое спокойствие, какая надежность, когда нагуляешься снаружи.

Только теперь, когда стрелки индикаторов показали прибавку заряда на станции, когда там стало и светлее, и теплее, все окончательно поверили в выполнимость ручного монтажа.

Даже те, кто… верил в него с самого начала, когда еще и первый испытатель не спустился под воду.

Ни одна из 189 предусмотренных нештатных накладок не вмешалась в ход событий. «Но все равно поверьте, что для нас каждый такой выход — это рубец на сердце». Это одно из признаний, прозвучавших на Земле, в Центре управления полетом.

Может, поэтому Константин Петрович Феоктистов, очень довольный всей операцией, тем не менее призадумался:

— И все же очень уж тяжеловесны наши выходы в космос, за борт станции. Очень рискованны и малопроизводительны. Несколько суток подготовки и три часа самой работы… Огромные расходы времени, ресурсов — сколько энергии уходит только на защиту человека, без которой ни шагу… Почему бы не создать для открытого космоса роботов-монтажников? Тогда у нас будет естественный союзник в околоземном пространстве, компаньон в дальнем космосе… Иначе до звезд не добраться.

Ничего не скажешь — красиво. И полезно. Но… далеко. Правда, нам совсем недавно таким далеким казался и полет человека в космическую невесомость. Теперь он стал буднями человечества…

Но в то же время думаешь: робот наверняка справится со 189 аварийными ситуациями, введенными в программу. А ежели стрясется 190-я, не предусмотренная ею? А если будет еще и опасность, требующая от него самовыключения для самосохранения? Как у него с мужеством, хладнокровием, умением пойти на риск? Забудет он о своей безопасности? Хватит ли у этих микроэлектронных схем еще и характера? Ведь будут они, эти сложные моменты, когда любой манипулятор запищит и позовет на помощь. Кто тогда явится к нему на выручку? Все они же, умеющие и мыслить, следовательно, сознавать опасность, умеющие и все свои чувства сосредоточить на работе. Незаменимые операторы — люди.

* * *

Пока мы рассуждали о будущем, Земля опять раскололась. Надвое: одна половина «за», другая — «ммм…». Больно уж крепкая гайка попалась. Никто и думать не думал, собирая на Земле «Салют-7», что эту гайку вдруг ни с того ни с сего какие-то космические духи, усевшись на палубе, начнут упорно отворачивать. И более того, чтоб духам было неповадно, гайку, привернув что есть силы, законтрили проволокой и залили эпоксидной шпаклевкой. Можно спать спокойно, думал тот, кто проделал все это самым добросовестным образом. Станция уж наверняка не развалится. Да если подумать, откуда там снаружи и духам-то взяться, которые примутся за это дело?

А вот духи как раз и нашлись. С позывным «Маяки» — Леонид Кизим и Владимир Соловьев, командир и бортинженер третьей длительной экспедиции на «Салют-7». Им надо было открутить эту самую гайку контрольной горловины магистрали окислителя. Чтобы добраться до нее, они сначала вообще проделали нечто немыслимое в традиционной космонавтике. Пролезли с дополнительным трапом и связкой инструмента в дальний конец станции, закрепились там и начали распиливать свой дом снаружи. То есть гладкую и скользкую стеклопластовую обшивку его моторного отсека. И Земля вместо того, чтобы испугаться, остановить и вразумить их, наоборот, поощряла и подбадривала.

С пыхтением, сменяя и держа друг друга за ноги, чтобы иметь упор, пробили стеклопластовый панцирь (жалуясь, что в воде он был мягче) и пропилили желанное окошечко над гайкой. Вот тут гайка и показала свой характер. Давно прошли минуты, отведенные циклограммой на ее укрощение, а она и не думала трогаться.

— Нет, не идет, — пропыхтели они после долгих усилий. — И стучали по ней, и крутили вдвоем… Не шелохнулась.

— Понятно… — погрустнела Земля. — На совесть закручено. Готовьте тогда манипулятор для удлинения ручек ключа. Если не поможет — беритесь за редукторный… Сейчас конец зоны — попробуйте до возвращения что-то предпринять. Сами понимаете… Но только не сверните с гайкой всю горловину!

Они-то понимают. Достают из связки редукторный ключ — с системой усиления, специально для таких тяжелых случаев. И вылетают из зоны под аккомпанемент своих «раз-два — взяли!». ЦУП замирает в напряжении. Открутят или не открутят? Уже вызваны консультанты по эпоксидным смолам — может, в этой шпаклевке все дело? Эпоксидка и на Земле не мед, а там, может, вообще окаменела? И что, если совсем ничего не получится? Если гайка устоит? Что тогда?

…«Не зная ОДУ, не суйся в воду!»

Так гласил самодельный плакат в раздевалке испытателей, когда шла подготовка. ОДУ — это объединенная двигательная установка станции. Что такое знать или не знать, когда Володя Соловьев сам участвовал в ее создании еще конструктором ракетно-космического КБ? И когда этой сложной системе из доброй сотни клапанов, десятков метров трубопроводов, шести баков, рабочих коллекторов потребовалось вмешательство снаружи — лучшего хирурга найти было трудно. Несокрушимо веселый и добрый Кизим — один из лучших пилотов этого внеземного корабля, уже один раз возглавлял ремонтную бригаду на борту.

В общем, в воду их пустили. И не один десяток раз. Одного инструмента надо было освоить сорок земных килограммов, а с ним — множество монтажных приемов с гайками, перемычками, патрубками, накидными клапанами. Резали, крутили, гнули, пережимали — все для того, чтобы пустить топливо и окислитель резервным путем обходных магистралей.

Месяцы конструирования, расчета вариантов, технической подготовки. Ведь на Земле проще простого — загнал любую машину в депо и разбирай на части. А там только на скорости — восемь километров в секунду. «Несешься над планетой будь здоров, — бросит потом взгляд в сторону Володя. — Как на мотоцикле!»… Все на ходу, в кромешном вакууме. Сколько всего надо предусмотреть — и вот первая же гайка на первом же этапе может поставить на всем замысле крест. Неужели не одолеют?..

Мне почему-то показалось, что на этот примитивный случай как-то даже и нет запасного варианта. На все случаи жизни есть, а на этот простейший — и не придумаешь. Но это мне так показалось, а у них может кое-что и было в запасе. Не знаю. Не успел спросить. Потому что не потребовалось.

Они вернулись в радиозону с победой. Гайка покорилась.. Уже успели и снять ее, и заменить под ней клапан. Потом провели испытание магистрали — наддули в нее азот из бака грузового корабля, И на сегодня все. Вместо расчетных 4 часов 5 минут на «воздухе» — 4 часа 59 минут 44 секунды.

И еще ворчат, закрывая за собой выходной люк: «Ну куда спешить, куда спешить? Еще 16 секунд — и круглая цифра: пять часов…» Но Земля к круглым числам равнодушна — ей лишь бы спрятаться до тени и проверить герметичность до выхода из зоны.

Потом, внутри, еще в белом нательном трикотаже, только накинув куртку на плечи, Володя с удовольствием показывает эту злополучную гайку. Изрядно помятую и побитую в торце длинного ключа — словно крепкий зуб, с трудом вырванный и прикипевший к щипцам.

— Даже в ключе застряла! — В его голосе нотки истинной гордости. — Два часа нам прикуривать давала! Вот на ней следы и от битья, вот от контровки концы, вот шпаклевка…

— Мы очень волновались, — позволяет себе признаться Земля. — Не навредила вам эта проволочка? Нет царапин на стекле, повреждений на ткани?

— Нет… — ручаются они за свою оболочку.

После чего выходят за борт еще пять раз подряд.

Остальные гайки ведут себя благоразумно. Но это не такое уж большое облегчение, если говорить начистоту. Олег Атьков, врач, космонавт-исследователь, а проще — их ангел-хранитель, еще пять раз встречает ребят на пороге жилого отсека. Помогает обсушиться, переодеться, кормит, не знает, куда посадить. «Вы бы посмотрели на Леню с Володей, когда они вылезают из скафандров… Мокрые, как из парной. Кулаки внутри перчаток изодраны, как после драки…»

Олег во время монтажа работает внутри станции, оставаясь там за капитана. Выдает с пультов команды ее агрегатам, контролирует дыхание, температуру, пульс у товарищей — «Маяков». «Ребята, я слышу, как вы идете! Очень необычное ощущение — шаги снаружи! О! Вижу вас в иллюминатор!» Когда надо — он телеоператор, запечатлевающий для истории ход монтажа.

— Ребята, пишу вас на «Ниву»! Махните рукой, сделайте что-нибудь для зрителей!

— Я его по спине поглажу, — предлагает командир. И далекая в конце станции тень на фоне Земли ласково протянула лапу к другой тени.

— За ухом почеши, — добродушно соглашается вторая тень.

Последний выход предназначался не им. Последняя, резервная операция. Она понадобилась после первых четырех. Для нее собрались подготовить, оттренировать и прислать на борт другой экипаж. Все-таки передышка. Другие бы обрадовались. Но надо было быть в цуповском зале и слышать, какие мольбы и уговоры понеслись вниз, к руководству. Баритон Володи Соловьева даже как-то потерял присущую ему солидность. Так просят школьники: «Ну разрешите, ну разрешите!» Еще наполовину в скафандрах, еще голодные как черти, мечтающие о жареной картошке, которая светила им не раньше, чем месяцев через пять, они спешили до конца зоны передать нижнему залу все «за». «У нас опыт, мы магистрали знаем, быстро добираемся туда и обратно! Поработаем с инструкцией, пришлете нам видеозапись! Таких такелажников вы сейчас не найдете, как мы! Зачем на второй экипаж тратиться?!»

Тут же внизу начался спор специалистов, Спорили даже Елисеев с Рюминым. Можно ли доверить самую важную, заключительную операцию без наземных тренировок. Но их тренировки в реальности — четыре подряд уже выхода — разве не дают квалификацию?

Выпросили. Все, что хотели, И кулаки, изодранные, как после драки, и парную в скафандре, и пульс в сто сорок ударов в минуту.

Я вообще, кажется, не встречал такого места, где бы так выпрашивали, вымаливали, выругивали себе работу, как космонавты в космосе.

Словом, за восемнадцать предыдущих лет наши экипажи, начиная с Леонова, восемь раз вышли на свидание к звездам. И мы, наивные, считали это солидным. А тут за одну экспедицию — сразу семь выходов. Шесть у «Маяков». Седьмой…

Перед седьмым два скафандра уже возле люка, который вот-вот откроется наружу, в минуту последней проверки разговорились на дорожку.

— Пожевать бы чего… — сказал один обычным мужским голосом.

— Ой, не говорите, есть хочу и пить! — отозвался другой совершенно неожиданным и непривычным — женским.

— Ну что же вы, ребята! — огорчилась за них Земля. — Надо было позаботиться о себе. До ужина еще часов шесть…

— Зато обед будет праздничный! — пообещал кто-то изнутри станции. Кажется, Леонид Кизим, который почему-то в этот день оказался не в своем командирском скафандре.

— Ребята, давайте поработаем, потом будем про обеды говорить! — вдруг прозвучал женский голос довольно сурово.

Они подчинились. Может быть, потому, что в скафандре командира в этот раз была женщина. Не командир пока — просто этот скафандр подошел ей по росту. Но в голосе — и командирские нотки.

Так выходили в космос Владимир Джанибеков и Светлана Савицкая. Испытывать прибор, который привезли на станцию. Он был под рукой, в компактной металлической «корзине». Название его — УРИ. Универсальный ручной инструмент.

Думая о гиперконструкциях орбитальных городов или промкомбинатов будущего, мы как-то забыли об инструментах, которыми их придется монтировать. Чем соединять детали и блоки, выведенные на орбиту ракетными поездами? А вот ученые киевского института электросварки имени Е. О. Патона — помнили. И в этой скромной по виду корзине — их «именинник», плод многолетней работы. У него нет даже братьев в земном производстве — это истинное дитя космической эры. Долго они выбирали руки, которым можно доверить испытание своего электроннолучевого детища. Наконец нашли — женские. Точные, чуткие, безошибочные. Найти-то нашли, но пока еще в углу цуповского зала возле второй своей такой же «корзинки» ее создатели уходят от всяких разговоров. «Нет-нет, ребята… Все вопросы потом, после работы…» На вид мужчины крепкие, а переживают, как школьники на экзамене, когда на следующем витке фигура «Памира-2» предстает перед Землей и Вселенной на подножке станции с совершенно мирным электроннолучевым пистолетом в правой руке и левой — на небольшом пульте управления.

— Света, ты начинаешь? — уточняет исторический момент Земля.

— Володя еще не взял телекамеру…

— Света, у нас основное — работа, а камера попутно! — позволяет себе Земля некоторое руководство.

— Включаю… — слушается Света. — Есть питание, есть след. Прожигаю в образце пятно, дырку… Солнце мешает, бьет прямо в глаза, но след виден. Не такой ровный, как в барокамере, но разрез получился! Отключила… Перехожу к сварке!

На четырех планшетах с металлическими полосками-образцами, компактно сложенных в кассету, она должна одним этим инструментом провести резку, сварку, пайку металлов, напыление защитной металлической пленки. Вот что такое «универсальный».

Сверху идут термины, знакомые всем земным сварщикам.

— Есть прихват, есть еще прихват! Третий прихват… Начинаю варить! Есть расплав металла. Скафандр у меня 0,39, кислород — 360. — Это уже чисто летное самообладание и самоконтроль. Доклад о давлении в скафандре и в кислородном баллоне.

— Утюжьте, утюжьте! — поощряет Земля. — Картинка на экране великолепная! Перед напылением не забудь переключить режим.

Кажется, специалисты-патоновцы в зале управления начинают приходить в себя. Скоро с ними можно будет разговаривать. Светлана тем временем не очень-то охотно уступает рабочее место своему командиру. Чтоб не обидно было «второй» в данном случае половине человечества. Он оценивает инструмент голосом мастерового человека, привыкшего к точной, надежной работе.

— Резать не так просто, как на Земле. Металл снова стягивается вокруг дырки, приходится повторять. Прошел первый, второй, третий, четвертый образец… Теперь сварка. Этот процесс отлично идет! Три прихвата сделал и гоню, гоню… Швы разные делаю. Здесь частый зигзаг… Потом редкий, размашистый… Прямо пробую, как автомат тянет… Перехожу на пайку, утюжу ее аккуратно, чтобы не перегреть. Напыление… О, это как кисточкой, одно удовольствие! Спасибо, ребята, за такой замечательный инструмент! Что бы тут еще покрасить? Жаль, пластинка маленькая…

— Ты нарисуй что-нибудь! — советует довольная Земля.

Он ведь талантливый художник, Джанибеков. Жаль только, дощечка маловата. Ему бы что-нибудь с километр на километр, из кубов, шаров, грандиозных цилиндров… Чтобы собрать и разукрасить в полную величину. Это Джанибекову по размаху и по таланту. Но ведь все здесь, как и на Земле, рождается с эскизов. И без этого первого шва ничего не построить в космосе ни завтра, ни послезавтра.

…Всем им сопутствует солнечный ветер. Но паруса для него они поднимают сами.

Примечания

1

Нельзя так говорить о людях (цыганск.).

(обратно)

2

Бедный мальчик (цыганск.).

(обратно)

3

Ослепнуть мне (цыганск.).

(обратно)

4

Проклятие на твою голову (цыганск.).

(обратно)

5

Великий боже! (Цыганск.)

(обратно)

6

Девушка (цыганск.).

(обратно)

7

СРЦ — станция разведки и целеуказания.

(обратно)

8

ТЗМ — транспортно-заряжающая машина.

(обратно)

Оглавление

И. В. Бестужев-Лада ОТВАГА — ЭТО КОГДА ОТВАЖИВАЮТСЯ

  I

  II

  III

Анатолий Безуглов МЕДЛИТЬ БЫЛО НЕЛЬЗЯ… Повесть

Юрий Пересунько В НОЧЬ НА ДВАДЦАТОЕ Повесть

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

Михаил Иванов ГДЕ-ТО ТАМ, В КЫЗЫЛКУМАХ.. Повесть

Борис Зотов ТАМ, В СТЕПИ ШИРОКОЙ… Повесть

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ЭПИЛОГ

Анатолий Кузьмичев НОЧНАЯ ПРОВЕРКА Год жизни и службы лейтенанта Александра Игнатьева, описанный им самим Повесть

  ПРЕДСТАВЛЯЮСЬ ПО СЛУЧАЮ

  НОЧЬ ВОСПОМИНАНИЙ

  НАЧИНАЮЩИЙ ЛЕЙТЕНАНТ

  ТРЕВОГИ И СОМНЕНИЯ

  РИСК — БЛАГОРОДНОЕ ДЕЛО

  ЗАГАДКИ ПРИРОДЫ

  НОЧНАЯ ПРОВЕРКА

  ВЗРЫВ НАД ПОЛИГОНОМ

  ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА ЗАВТРА

  И НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Андрей Тарасов СОЛНЕЧНЫЙ ПАРУС Хроника преодоления замкнутости и безмерности окружающего пространства Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg