«Черный легион»

Черный легион (fb2) - Черный легион 1995K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Богдан Иванович Сушинский

Черный легион Богдан Сушинский

Scan Kreyder — 30.07.2015 STERLITAMAK

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Если бы Иисус Христос явился сегодня, никто не стал бы Его распинать.

Его пригласили бы к обеду, выслушали и от души посмеялись.

Т. Карлейль

1

Проснулся гауптштурмфюрер[1] СС Отто Скорцени в то мгновение, когда, не удержавшись на воздушной волне, его десантный планер врезался в мрачный утес у самой вершины горы Абруццо.

Высшие Силы словно бы демонстрировали тот исход судьбы, которого во время операции по освобождению Муссолини первому диверсанту рейха удалось избежать только с их помощью.

Как бы предвещая сей астральный сон, Скорцени — смертельно уставший, буквально свалившийся в постель — успел подумать: «А ведь там, в горном массиве Гран Сассо, произошло чудо. Почти до самого начала операции у меня было твердое намерение взлететь первым. Но я почему-то выбрал свой жребий под номером пять. Это была самая настоящая рулетка. Я выбрал пятый — а четыре планера, поднявшиеся в воздух до моего взлета, разбились. Как же все призрачно в этом мире, Господи! Как все случайно и призрачно! Впрочем, случайно ли..?»

Уже «погибая» у вершины Абруццо, за каких-нибудь пятьдесят метров от туристского отеля «Кампо Императоре», в котором около двухсот карабинеров содержали под стражей своего дуче Бенито Муссолини, гауптштурмфюрер сумел крикнуть: «Это неправда! Я достиг этой вершины! Я достиг ее! Я еще вернусь в этот мир! Я еще пройду его от океана до океана!»

«Погибая», но с вещими словами на устах, он и вернулся в действительность, из которой в этот раз его вырвала пока еще не смерть, а всего лишь кратковременное забытье.

Еще окончательно не придя в себя, Скорцени инстинктивно вцепился в рукояти двух пистолетов — одного в расстегнутой кобуре, другого — лежащего на кровати, рядом, у кармана брюк — и лишь тогда открыл глаза и мгновенно осмотрел помещение.

«Отель? Номер? Похоже, номер. Отель «Империал»? Вена? Да ведь это же, черт побери, Вена! «Империал»!»

Восстановив в такой последовательности реальность, в которой он ощутил себя, Скорцени сразу же вспомнил все, что предшествовало его появлению здесь, почти в самом центре, австрийской столицы.

«В утес врезался четвертый планер! Четвертый! — напомнил он Высшим Силам. — Но я-то, я-то летел в пятом!»

— Простите, гауптштурмфюрер, — возник на пороге оберштурмфюрер[2] Гольвег, выполнявший в отсутствие Родля обязанности адъютанта и личного телохранителя. — Вы просили разбудить ровно в пять.

— Могли бы и догадаться, что несколько запоздали с этой своей услугой, — пророкотал слегка приглушенным кремниевым басом Скорцени.

Он лежал в полном обмундировании на застеленной белоснежной простыней постели, упершись каблуками сапог в довольно низкую спинку.

— Не сомневался, что проснетесь ровно через час. Но долг есть долг, — слегка стушевался русоволосый верзила, которого в Югославии очень часто принимали то за македонца, то за словенца.

— Вот именно, оберштурмфюрер: долг! — Скорцени поднялся, и Гольвег снова, уже в который раз, отметил про себя, что уродливые шрамы, исполосовавшие всю левую щеку и подбородок, лишь дополняют образ этого могучего человека — огромного роста, с непомерно широкими мужественно обвисающими плечами и тем не менее гармоничной атлетической фигурой. Дополняют, а ни в коей мере не разрушают, не уродуют. — Солдатский долг!

Гольвег, как и другие эсэсовцы, которым приходилось близко соприкасаться с Отто, редко видели его мрачным или злым, а еще реже — в гневе и ярости. Другое дело, что само присутствие Скорцени вселяло в окружающих ощущение какого-то суеверного страха перед ним. Страха, но в то же время, в любой опасной ситуации — уверенности. Его холодный пронизывающий взгляд, отрывистая рокочущая речь, в соединении с абсолютной непринужденностью поведения, подкрепленной совершенно очевидной для каждого магически воздействующей физической силой, почти мгновенно взбадривали, заставляя переоценивать свои силы и веру в них.

Этому человеку охотно подчинялись. Он вызывал желание подчиняться. За ним не страшно было идти. За ним хотелось идти. И все же… страх. Гнусный мистический страх, который Гольвег всячески старался если не перебороть, то уж во всяком случае основательно скрыть от других.

— Однако о долге поговорим потом, — продолжил Скорцени. — Как чувствует себя наш друг Муссолини?

— Блаженствует в своем суперлюксе. Балкон остается закрытым. Агент Призрак следит за этим.

— Побаиваетесь, как бы Муссолини не вздумалось озарить венцев мудростью своих речей?

— От него можно ожидать чего угодно.

То, что вырисовывалось на лице Скорцени, между шрамами и губами, трудно было назвать обычной человеческой улыбкой. Однако Гольвег должен был воспринимать эту гримасу именно так. И, конечно же, не решился напомнить га-уптштурмфюреру, что приказ ни в коем случае не подпускать дуче к балкону исходил именно от него.

— Как ведет себя охрана?

— Без инцидентов.

— Агенты в штатском?

— Особого внимания не привлекают. Если бы не десантники, перекрывшие вход в это крыло отеля…

— Берлин? — резко перебил его Скорцени.

— Молчит.

Скорцени пристально посмотрел на Гольвега, словно заподозрил, что тот пытается скрыть от него звонок из столицы рейха, и резко повел плечами, будто разминался перед выходом на ринг.

— Но он действительно молчит, — не выдержал оберштурмфюрер.

— В такой ситуации Берлин не может молчать, Гольвег. Он не должен молчать. Не имеет права. Перед лицом истории…

2

Едва Скорцени молвил эти слова, как дверь открылась и на пороге возник унтерштурмфюрер[3] Ланцирг, известный в кругах диверсантов под кличкой Призрак.

— Гауптштурмфюрер, вас к телефону. Берлин.

— А вы говорите: «Берлин молчит», — резко бросил Скорцени, с ног до головы смерив оберштурмфюрера откровенно сочувствующим взглядом.

— Так было.

— Когда творится история, Гольвег, Берлин молчать не может. Тем более, что это творится история войны.

Гольвег промолчал и еще больше вытянулся, демонстрируя почти идеальную, фельдфебельскую, выправку.

Конечно, манера Скорцени вести себя, манера общаться с подчиненными — а в некоторых случаях и с офицерами намного выше его по чину — всегда шокировала И не только Гольвега. Однако человек, осуществивший в свое время арест федерального президента, а затем и канцлера Австрии, захват Муссолини в Италии и множество других отчаянных, иногда просто-таки невероятных по авантюрности своих замыслов операций, имел право и на жесткий взгляд, и на этот тон — тут уж Гольвег старался быть справедливым по отношению к нему.

Тем более, что в конце концов Скорцени никогда не орал на своих людей. Даже его всем известный «тевтонский рык», которым он осаждал зарвавшихся и приводил в чувство малодушных, был всего лишь способом внушения. Внушения мужества, воли, своей, данной Богом и фюрером, власти.

А власти, следует сказать, он получал все больше и больше. Для Гольвега это не являлось секретом. Причем власти не только в стенах Главного управления имперской безопасности, но и в пределах всего рейха. Впрочем, в последние дни и за его пределами.

— Берлин не может молчать в такое время, оберштурмфюрер! — прогрохотал Скорцени, направляясь в дальнюю комнатку своего пятикомнатного приюта, где находился телефон, номер которого уже был хорошо известен в ставке Гитлера, а также в приемных Гиммлера, Кальтенбруннера и Шелленбер-га. — Кто? Фюрер? — спросил он у шагавшего вслед за ним Ланцирга, не стесняясь того, что на другом конце провода могли слышать его рык.

— Пока только начальник личной охраны бригадефюрер и генерал-майор войск СС и полиции…

— А, Раттенхубер[4], — все так же громко, откровенно разочарованно довершил Скорцени доклад унтерштурмфюрера. — Почему хотя бы не шеф-адъютант Буркдорф?

Скорцени, конечно, понимал, что этот вопрос был бы неуместен даже в том случае, если бы он задал его самому Рат-тенхуберу. Но все же: почему? И гольвегово услужливое пожимание плечами его не интересовало.

— Здесь Скорцени, — бесцеремонно проговорил он, медленно поднимая трубку.

— Мы потрясены, гауптштурмфюрер, — послышался в трубке сипловатый, слегка шепелявящий голос бригадефюрера. — Именно потрясены. Хотя многие еще не знают вашего имени, ибо в официальном сообщении берлинского радио оно пока не названо.

— В этом нет необходимости, — позволил себе Скорцени перебить генерала — Имена из сообщений меня не интересуют. Я привык знакомиться с ними, читая досье.

Раттенхубер вполне мог воспринять его шутку как намек. Во всяком случае, Скорцени явственно ощутил, что тот запнулся на полуслове. Хотя кому-кому, а бригадефюреру С С Раттенхуберу опасаться было нечего. Когда путч с целью захвата власти в Баварии, организованный Адольфом Шикльгрубером, провалился и организатор угодил за решетку, одним из его тюремщиков стал Раттенхубер. Именно при служебном попустительстве и всяческой допустимой помощи надзирателя Раттенхубера заключенный Шикльгрубер-Гитлер создавал в тюрьме свой программный трактат «Майн кампф», основы которого сам Раттенхубер имел честь постигать, что называется, с его истоков — черновиков рукописи. И идеям которого остался предан до сих пор. Фанатично предан.

— Но оно будет названо, гауптштурмфюрер. Возможно, сейчас еще не время. Я — солдат и плохо смыслю в подобных вещах. Но, черт бы меня побрал, можете не сомневаться: в этот раз Германия по-настоящему услышит ваше имя.

— Возможно, и пора бы, — неожиданно рассмеялся Скорцени. Нои смех оставался таким же рокочуще-камнедробильным, как обычный голос гауптштурмфюрера, его слова, его суждения. — Хотя слава меня интересует менее всего. Вы же знаете: для диверсанта всякая известность погибельна.

«И все же он побаивается. Меня, Гиммлера, Мюллера, Шелленберга, Кальтенбруннера. Не говоря уже о Бормане, — ухмыльнулся про себя Скорцени. — Вознесшее его на высоты партийных и армейских чинов клеймо «тюремщик путчистов» остается клеймом. Всю жизнь он чувствует себя щенком, оказавшимся в окружении целой стаи волкодавов. Спасение только у ног хозяина Только у его ног!»

— Извините, старина, заболтался. С вами будет говорить фюрер, — доверительно сообщил Раттенхубер. — Приглашаю его к телефону.

Скорцени напрягся и свободной рукой пригладил мундир, словно Гитлер должен был появиться на пороге номера.

Прошло несколько секунд. Трубку никто не брал. Вместо голоса фюрера в ней снова возник голос Раттенхубера — тот негромко с кем-то переговаривался.

«Впрочем, в том же досье, со страниц которого начальник личной охраны предстает как «тюремщик Гитлера», имеется несколько агентурных сообщений о том, как в 1919 году Раттенхубер, находясь на службе в баварской полиции, принимал самое активное участие в ликвидации Баварской советской республики да к тому же лично участвовал в ликвидации некоторых ее руководителей», — вспоминалось Скорцени, пока он прислушивался к приглушенному, словно долетавшему из мрачной обреченности каземата, голосу бригадефюрера.

И еще Скорцени прекрасно знал, что после того как Гитлер стал фюрером великой Германии, первым о Раттенхубере вспомнил не он, а Гиммлер, не погнушавшийся сделать его своим адъютантом. И лишь после этой, настоящей проверки на верность национал-социализму фюрер назначил его своим личным телохранителем.

Символически прощаясь с Раттенхубером, Гиммлер, говорят, расчувствовался и подарил именное серебряное кольцо с надписью «Моему любимому Раттенхуберу». Правда, со временем фюрер тоже не остался в долгу, лично вручив своему тюремщику и телохранителю высшую награду — золотой значок члена НСДАП. Но это уже детали, которые в службе безопасности мало кого заинтересуют.

— Скорцени?

Да, это был голос фюрера. Отто узнал бы его даже во многомиллионном хоре человеческих голосов. Негромкий повелительно-властный голос полубога, которому лично он, Скорцени, обязан всем. Ибо зарожденное им национал-социалистическое движение и развязанная им война позволили Отто Скорцени стать тем, кем он стал: первым диверсантом империи. Пробудить в нем и тысячах других людей те силы сверхчеловека, которые никакое иное учение, ни одно движение до сих пор не пробуждало и пробудить уже не способно.

— Слушаю, мой фюрер!

3

Опомнился Беркут от ясного ощущения того, что в грудь его вонзается штык. Но даже осознав это, он еще несколько мгновений пытался понять: сон это или явь? Андрею казалось, что, уже проснувшись, он, вопреки законам природы, еще каким-то образом «задержался» в неудачном прорыве блокады дота, в котором снова — в который-то раз! — участвовал этой ночью. Однако немецкое: «Партизан, встать!» было слишком явственным для сна.

Вздрогнув, лейтенант открыл глаза; упершись руками в расстеленный на сене тулуп, пытался встать и только тогда разглядел в утреннем сумраке несколько неясных фигур. Разглядел и почувствовал: в грудь ему упираются теперь уже сразу три штыка.

Опустив голову на соломенную подушку, Громов расслабился и снова закрыл глаза. Какое было бы счастье, если бы и это кошмарное видение оказалось всего лишь сном! Сколько он видел их с тех пор, как на несколько часов оказался замурованным в своем 120-м доте!..

— Вставай, стерва офицерская! — обратились к нему на русском. — Это тебе уже не снится!

Удар прикладом в пах. Пронзительная, ослепляющая боль. Парализующая вспышка ярости…

Прижатый штыками лейтенант, почти не двигая корпусом, все же сумел ударить ногой в коленную чашечку человека, который, выплевывая русские ругательства, снова замахнулся на него прикладом. И тотчас же поджал ноги, спасая себя от ответного удара.

— А, стерва, убью! Покалечил, гад! Убью! — рванулся к нему полицай. Но двое немцев уже сами оттолкнули, а затем оттащили его. Двое других носками сапог заставили лейтенанта подняться и сразу же вбуравились стволами шмайсеров ему в ребра.

Превозмогая нестерпимую боль, еле передвигая ногами, Беркут медленно, полусогнувшись, вышел из пристройки и поразился, увидев, что по обе стороны поваленных ворот двумя жиденькими рядами стоят крестьяне. Вперемешку с немцами и полицаями.

Этот живой коридор оказался настолько длинным, что уже пересек луг по ту сторону дороги и уперся в подножие невысокого холма, разрытую вершину которого венчали журавль колодца и большой шлемоподобный валун. А между колодцем и камнем, как раз напротив солнца и, казалось, от несмелых утренних лучей его, чадно разгорался костер, возле которого, на камне поменьше, спиной к процессии и, на первый взгляд, совершенно безучастно, сидел какой-то человек. Беркут так и не понял: в армейской тот форме или в гражданском.

— Господи, куда ж его, босого-то? — жалостливо всплеснула руками желтолицая горбатенькая старушка, и лейтенанту показалось, что дрожащая пергаментная рука ее потянулась к его лицу — погладить, унять страх, перенять боль.

— А моего, моего как в тридцать восьмом забирали?! — взвизгнула другая женщина, уже где-то за спиной Беркута. — От семьи, от детей. В распроклятую Сибирь! И разве только моего? Да вся Сибирь костьми нашими вымощена! Его кто-нибудь пожалел?! Миллионы убиенных — пожалел?!

— Побойтесь Бога, люди! Да неужто и впрямь смерть ему от огня принять?!

— А скольких он, гад, парней наших по1убил?! — мрачно басила дородная молодуха в меховой безрукавке. — Скольких в лес заманил, скольких по селам перестрелял?!

Андрей заметил, как она взмахнула качалкой, и наверняка успел бы уклониться, но почему-то не уклонился. Лишь укоризненно глянул ей в глаза: «О чем ты, женщина?!» Однако это ее не сдержало. По-мужски сильный удар в голову остановил Беркута, оглушил и чуть было не повалил на холодную, покрытую утренней изморозью землю.

«Как же так?! Когда ж они успели?! Неужели я напросился на ночь к полицаю? Или к самому старосте?!» — клокотало в воспаленном сознании лейтенанта.

Он пробрался вчера к этому дому, почувствовав, что силы его на пределе. Нет, он не заболел, просто нужна была передышка. Хотя бы на сутки. Сутки нормального человеческого отдыха и немного еды — вот все, чего он жаждал, стучась поздним вечером в окно этой хаты.

Но поесть ему не дали. Хозяин вышел, при свете «летучей мыши» молча осмотрел его истрепанный немецкий мундир и, показав на пристройку, тонким визгливым голоском пропел: «Туда иди, в дом не пущу». А через несколько минут бросил к его ногам старый тулуп, набитую соломой наволочку и старое, вконец изорванное одеяло. Что еще Беркут хорошо помнил — спать он все же ложился обутым в сапоги. Значит, разули уже сонного. Кто: хозяин, полицаи?

Впрочем, какое это имеет значение? Он-то подумал тогда, что недоверие к нему хозяина вызвано его немецким нарядом. Может, решил, что ночной гость его дезертировал из немецкой части. Двойной дезертир. Таких сейчас по селам немало. И молитва у них одна: «выжить!»

И ведь ни о чем не спросил. Ни о чем.

На заснеженном пригорке в напряженном ожидании застыл антрацитово-черный ворон, аристократ смерти. Он знал свою роль в этом ритуале убиения и терпеливо ждал отведенного ему часа.

«Господи, но не так же глупо! — взмолился Беркут, стараясь не смотреть на ворона. — Во сне взяли. Как дохлятину. Ясное дело, когда-то это обязательно должно было случиться. Но не таким же образом, Господи, не таким…»

Большего позора он не переживал за всю войну, всю свою партизанщину.

Он идет, наступая на полуразмотанные портянки. Холод пронизывает все его тело: от ступней до глубин мозга. Но душа леденеет не от этого.

Костер?! Почему костер? Пытка огнем и водой?! Привязать к журавлю, поджечь, а потом «охладить»?! «Но все это уже было». Эта мысль, это неожиданное «открытие» вдруг показалось ему спасительными. А ведь действительно: все уже было. В этом мире уже все было!

Кто-то материл его, кто-то осенял крестом. Какая-то молодка не сочувственно, а сугубо по-бабски вздыхала: мужик-то справный. На одного меньше станет. Озверевшая от ненависти женщина в безрукавке еще дважды дотягивалась до его спины качалкой, и дважды за ворот сыпались засохшие комки теста.

Вот уж воистину: все это уже было. Нес ним, так с другими. Взять хоть бы Гражданскую. Но ведь то была Гражданская. Почему же сейчас столько предательства, столько ненависти

к своему же солдату? Откуда столько люти? Неужели она, эта проклятая Гражданская, все еще не кончилась? Но ведь пора уже, пора!

Их забирали в тридцать седьмом!.. Где бы он ни был, в какое бы украинское село ни попадал, везде только и слышит: «А как наших забирали?!» В тридцать седьмом, тридцать восьмом, тридцать девятом… Да еще о голоде. О сотнях тысяч опухших после удивительно щедрой, хлебной косовицы. Неужели и отсюда, из этой глухой, забытой Богом лесной деревушки тоже забирали? Зачем?! Кому все это нужно было? Неужели и здесь были «враги народа»?

«Но я-то какое отношение имею ко всему этому?.. Я-то какое?! Значит, все же имею. Видно, это касается всех. Все грешны и должны нести свой крест. Не имели права допустить, чтобы в стране воцарился такой режим».

— Ну, чего стал?!

— Шнель, шнель!

4

В мае 1943 года в расположении штаба командующего группы войск «Центр», обитавшего в бывшей помещичьей усадьбе, майором контрразведки был задержан некий гражданский, представившийся доктором фон Герделером, прибывший в эти края по делам одного из германских военных концернов.

Майор Вальтер Унте добрых пять минут изучал документы, потом столько же, не стесняясь, вешний вид этого, появившегося черт знает откуда и зачем, соотечественника. На вид — лет сорока пяти. Бледность худощавого лица, с которого еще не улетучились усталость и неуют дальней дороги, не могла скрыть его прирожденной надменности, а круглые запотевшие очки — настороженности усталых белесых глаз. Под расстегнутыми полами измятого легкого пальто, в котором скитальцу уже становилось жарковато, просматривался ладно скроенный, почти новый, хотя и довольно изжеванный дорожными неудобствами, костюм.

— Так что вас могло заинтересовать в штабе группы «Центр»? — вновь, уже в третий раз, спросил майор, возвращая фон Герделеру его паспорт. Однако теперь тон стал повежливее.

— Простите, майор, вы из контрразведки?

— Майор Унте, — едва заметным движением плеч изобразил он нечто подобное стойке «смирно». — Из штаба группы армий. Разговоры в контрразведке вам еще предстоят.

— Меня это не смущает, — как можно спокойнее, почти небрежно обронил Герделер. — Если уж я проделал сюда путь из Германии, то вовсе не для того, чтобы расшаркиваться перед офицерами абвера или СД. Но вы, майор Унте, оказали бы мне большую услугу, если бы помогли как можно скорее попасть в кабинет фельдмаршала. Впоследствии фон Клюге будет признателен вам не меньше, чем я.

— Вы так считаете? — грубоватое, обветренное лицо майора не знало, что такое ироничная улыбка, а то бы она, конечно же, появилась. — Мне бы вашу уверенность. Что за вести вы принесли из Германии?

— Воспоминаниями о родине я поделюсь с вами несколько позже, как только меня определят на постой или в гостиницу, где смогу достать из своего чемоданчика бутылку хорошего французского вина.

— Хорошего? Французского? Какой разведке известно мое пристрастие?

Майор, кажется, лишь теперь обратил внимание на маленький дорожный чемоданчик, который фон Герделер все время старался держать как бы позади себя. Отправиться в столь далекий и трудный путь с таким скудным багажом мог разве что человек, которого здесь, на отвоеванных у русских землях, не интересовали ни поместья, ни заводы, ни бизнес. Правда, теперь желающих приобрести все это поубавилось. Но Унге прекрасно помнил, сколько жаждущих осваивать восточное пространство пробивалось, словно паломники к святым местам, к штабам армий группы «Центр» еще даже летом прошлого года.

— Своими воспоминаниями о фронте обещаю с вами не делиться, — мрачно заверил майор. — Но ваши выслушаю охотно. Озверел от тоски по Германии.

— Что вполне естественно.

Еще несколько мгновений майор колебался.

— Пойдемте со мной. Пожалуй, попытаюсь помочь вам попасть на прием к командующему. Хотя это непросто.

— Такие услуги не остаются без проявления благодарности, — сухо напомнил ему фон Герделер.

— Что тоже вполне естественно, — не отличался изысканностью манер Унге.

«Знал бы ты, майор, с кем говоришь, — подумал он, снимая очки и смеривая офицера высокомерным взглядом прищуренных близоруких глаз. — Ничего, придет время, и я напомню о себе, если только русская земля Не поглотит тебя. И придет оно довольно скоро».

Страх, сковывавший Герделера в первые дни, когда они с генерал-полковником Беком[5] только-только разворачивали вербовку единомышленников, готовых, а главное, способных свергнуть Гитлера и взять власть в свои руки, теперь сменился почти мессианской верой в свое предназначение, нетерпеливым ожиданием конкретных действий.

Уже сейчас их поддерживает такой мощный генералитет, такой цвет германской армии, что даже если фюрер и узнает имена заговорщиков, вряд ли он решится арестовывать их. Кстати, Бек и начальник Общеармейского управления, заместитель командующего армией резерва сухопутных сил генерал-лейтенант Фридрих Ольбрихт давно имеют веские доказательства того, что руководство гестапо и даже СД знает об их планах. Знает, но не препятствует. А не препятствует потому, что и там понимают: пора менять политику рейха. Вносить в нее коррективы, на которые сам фюрер никогда не пойдет. На которые, скорее всего, он попросту не способен.

В приемной фельдмаршала Клюге, когда адъютант уже заверил фон Герделера, что командующий примет его через пятнадцать минут, майор Унге нескромно напомнил доктору:

— Не думайте, что я забыл о бутылке французского.

— Ваши услуги будут оплачены значительно выше, — так же вполголоса заверил его Герделер. — Советую исходить из этого.

Лицо майора покрылось маской грусти. Из этого почти эпохального намека он извлек только ту истину, что с мыслью о бутылке придется распрощаться. Дальше такого толкования его фантазия, как видно, не распространялась.

5

Ночное нападение на станцию было внезапным и дерзким.

Уже в первые минуты боя запылала цистерна с горючим, и казалось, что это горит и плавится не бензин и металл, а сама земля вдруг разверзлась, извергая всепожирающее пламя свое, в котором зарождался кратер нового вулкана.

Бросившись — на удачу — к ближайшему вагону, Курбатов и Тирбах сбили пломбу и обнаружили, что он забит ящиками с гранатами.

— То, что нам нужно! — яростно прорычал Курбатов. — Эй, кто там? Чолданов, Кульчицкий, Тирбах — по ящику — и за мной!

Как только восемь ящиков с лимонками оказались в роще за руинами водокачки, одна из гранат полетела в вагон. И на станции начался настоящий ад.

— Командир, все в сборе! — доложил подполковник Реутов, видя, что к роще приближается последний из группы — Власевич. Он отходил короткими перебежками, ведя прицельный огонь: по людям, вагонам, окнам ближайшего станционного здания. — Пора уходить!

Даже в минуты высшего нервного напряжения, когда все внимание ротмистра было занято боем, он все же успел заметить, что Реутов обратился к нему, употребив слово «командир». До сих пор он, старший по званию, крайне неохотно признавал сам факт старшинства Курбатова.

— Быстро разобрали гранаты! — скомандовал ротмистр. — Обходим станцию и вдоль железной дороги движемся на Читу. Пусть считают, что мы ушли в лес или возвращаемся к границе.

Последние слова его взорвались вместе с цистерной. Сразу же вспыхнуло еще несколько соседних цистерн и вагонов, а взрывы перемежались с ревом паровозных гудков.

— Этими взрывами мы наверняка подняли на ноги атамана Семенова, — хищно улыбнулся подпоручик Власевич, заталкивая в рюкзак последние оставшиеся лимонки.

— Имея столько гранат, мы поднимем на ноги даже кремлевского абрека Сталина, — проворчал Иволгин, разбрасывая ящики в разные стороны, чтобы затруднить поиски следов, если красные вздумают пустить овчарок.

Уходя, они видели, как взорвалась еще одна цистерна и двое путейцев или солдат, пытавшихся отцепить ее, уже пылающую, от остального состава, тоже вспыхнули двумя живыми факелами. В ужасе они метнулись в сторону диверсантов, и группа маньчжурских легионеров, забыв об оружии, убегала от них, словно от гнева Господнего.

— Власевич, сними их! — на ходу крикнул Курбатов.

— Не стоит выдавать себя.

— Я сказал: сними их, прояви милосердие!

— К черту милосердие! — процедил подпоручик, тяжело отсапываясь рядом с ротмистром. — Прикажете поджечь еще одного — с превеликим удовольствием.

Остановившись, Курбатов несколько секунд наблюдал, как двое обреченных с нечеловеческими воплями качаются по луговой траве рядом с насыпью, и прошелся по ним автоматной очередью. Один обреченный вскочил, другой продолжал качаться, взывая к людям и Богу.

— Только ради вас, ротмистр. Чтоб не мучились муками душевными, — вернулся к Курбатову Власевич. И, стоя плечо в плечо, они еще раз ударили по горящим.

— Тяжело, оказывается, своих-то убивать, — проговорил он, убедившись, что на сей раз выстрелы милосердия достигли своей цели. — Разучились после Гражданской. Размило-сердились. С немцами оно, вишь ли, проще.

— У нас больше нет выбора, подпоручик. Мы должны сражаться, как гладиаторы: жизнь дарует только победа. Всю оставшуюся жизнь нам предстоит прожить убивая.

6

На рассвете, достигнув перевала невысокого хребта, они увидели внизу, в долине, редкие огни просыпающегося города. Это была Чита.

— Рим у вантах ног, великий вождь Аттила, — задумчиво продекламировал барон фон Тирбах. — Да только в Вечный город Аттила, как известно, не вошел.

— Несостоявшаяся столица Забайкальской империи атамана Семенова, — проворчал Иволгин. — Впрочем, кто знает, — жевал он остатки английской сигары, — могла бы получиться и столица. Будь у Семенова иная звезда.

— Нет, господа, — вмешался Реутов. — Не оседлав Кремль, в Чите не отсидеться.

— Тогда в чем дело? — отрубил Иволгин. — На Москву, господа!

Пришло время радиосеанса, и поручик Матвеев настроил рацию. Курбатов получил последнюю возможность доложить Центру о своем существовании. Дальше он шел вслепую. О его продвижении смогут узнать только агенты трех контрольных маяков, которым он обязан был открыться. Хотя и на это согласился неохотно. Где гарантия, что по крайней мере два из трех маяков не провалены?

Радист Центра сразу же поинтересовался, смогут ли они выйти на связь через пятнадцать минут. Матвеев вопросительно взглянул на Курбатова.

— Сможем, — кивнул тот.

Они оба — радист и командир — ожидали, что последует какое-то разъяснение, но ожидания оказались напрасными.

— С чем бы это могло быть связано? — недоуменно проговорил Матвеев, когда радист Центра ушел с волны.

Курбатов смотрел на открывающуюся панораму города и молчал. Он простоял так все пятнадцать минут. Сейчас он действительно напомнил себе Аттилу, стоящего на холме перед беззащитным Римом. Возможно, поэтому вновь вспомнились им же сказанные когда-то слова: «У нас больше нет выбора. Мы должны сражаться, как гладиаторы… Всю оставшуюся жизнь нам предстоит прожить убивая».

Он, Курбатов, готовился к такому способу жизни. Отбросить жалость, презреть сантименты, отречься от воспоминаний, преодолеть страх перед смертью. Только тогда в конце рейда он сможет увидеть Триумфальную арку Берлина.

— Вдруг нам прикажут вернуться, — почти с надеждой взглянул на ротмистра Матвеев, посматривая на часы. Минуты ожидания истекали.

— Исключено.

— Естественно.

— Что, страшно оставаться в этой стране?

— Погибельная она какая-то. Сама по себе погибельная, да и мы тоже не несем с собой ничего, кроме погибели.

— Отставить, поручик, — резко прервал его Курбатов. — В окопе может быть только одна философия — окопная. Подполковник Реутов!

— Я, — откликнулся подполковник из-за ближайшей гряды. Он был последним, кто должен был прикрывать убежище, в котором расположились командир и радист. Остальные образовали жиденькое крепление метрах в пятидесяти ниже перевала.

— Что там со стороны города?

— Ничего особенного. Безлюдье. Следующей будет читинская станция? — приблизился он к Курбатову.

— Вполне возможно. Действуем, исходя из ситуации.

— Лихой вы командир, ротмистр. Это я по чести. Перешли бы мы кордон хотя бы с дивизией — можно было бы в самом деле начать освободительный поход. А так получается что-то вроде мелкой кровавой пакости. Ну, сожжем еще одну-другую станцию… Ну, пустим под откос еще два-три состава. Что дальше?

— Это и есть наш освободительный поход. За нами пойдут более крупные силы. Мы же с вами, как любят высказываться по этому поводу господа революционеры, буревестники.

— Крылья которых после каждого взмаха оставляют после себя огненный след. Честно говоря, мне не совсем ясна цель вашего похода.

— У вас была возможность выяснять ее до перехода границы.

— Я имел в виду вашу личную цель, — с достоинством уточнил Реутов.

— Дойти до Берлина.

— Само по себе это не может служить целью.

— Что же может служить ею?

— Организация восстания здесь, в России.

— Да, это одна из возможных целей, — согласился князь. Но продолжать разговор не пожелал.

Предположение Курбатова подтвердилось: рядом с радистом Центра теперь находился сам атаман Семенов. Он лично явился, чтобы продиктовать текст радиопослания: «Легионеру. Благодарю состав группы. Вскрыть пакет. Инструкции у «Конрада» в Самаре. В Германии знают. Вы сражаетесь во славу единой и неделимой России. Держитесь, подполковник Курбатов. Атаман Семенов».

— Неужели у аппарата действительно стоял сам Семенов? — усомнился Матвеев, расшифровав это послание.

— Что в этом невероятного?

— Велика честь. Я-то думал: пошлют и забудут. Замотаются, подготавливая другие группы. В любом случае имею честь первым поздравить, господин подполковник.

— Объявите об этом господам офицерам, — попросил князь. — Вам это будет удобнее. Я же скажу, что представил к повышению в чине всех вас. И что все вы будете награждены за храбрость.

7

Начальник разведывательного отдела штаба Квантунской армии полковник Исимура[6] встретил генерала Семенова с той холодной азиатской вежливостью, которая позволяла кланяться русскому генералу, давая при этом понять, что его поклоны не исключают тех истинных поклонов, которыми атаман должен благодарить его за само свое существование в этом мире.

— Вы просили господина полковника о встрече. И господин полковник рад принять и выслушать вас, господин полковник готов…

Только по тому, что почти каждую фразу переводчик завершал повторением нескольких ранее сказанных слов, Семенов определил, что перед ним тот самый капитан, который когда-то переводил его беседу с генералом Томинагой. У него вообще была плохая память на лица, тем более — на японские, зато очень контрастно врезались особенности разговора и поведения людей. Этот вечно улыбающийся капитан — япошка, — худющий до того, что, казалось, сорви с него мундир и смотри сквозь тело, словно сквозь желтую прозрачную занавеску, — поражал своей способностью умиляться любой произнесенной в его присутствии глупостью, а каждому удачно найденному им самим русскому слову — радоваться, будто великому прозрению.

— Насколько я помню, это полковник Исимура пригласил меня к себе, — отрубил атаман, совершенно забыв при этом, что говорит в присутствии самого Исимуры. — Поэтому спросите, что ему нужно.

— Господин полковник доволен, что вы нашли возможность встретиться с ним, дабы обсудить планы действия русских частей, господин полковник доволен…

Атаман Семенов обратил внимание, что Исимура и рта не раскрыл, чтобы произнести нечто подобное. Переводчик нес явную отсебятину. Однако это не удивило его. То же самое он наблюдал во время встречи с генералом Томинагой, когда речь шла о засылке в тыл красных группы маньчжурских легионеров.

— Но ведь мы постоянно согласовываем свои действия. Отряд «Асано»[7] действует с ведома начальника японской военной миссии в Таиларе подполковника Таки.

«Похоже, что оправдываюсь, — остался недоволен своим ответом Семенов. — Хотя никто не убедил меня, что я обязан отчитываться перед каждым офицером штаба Квантунской армии, в соболях-алмазах!..» В этот раз Исимура в самом деле заговорил. Прислушиваясь к его резкому гортанному говору, Семенов с трудом, но все же улавливал значение отдельных слов и смысл целых фраз. Переводчик в это время сидел, закрыв глаза, и мерно покачивался взад-вперед, то ли подтверждая правоту полковника, то ли нетерпеливо, нервно ожидая, когда он наконец умолкнет.

Но как только начальник разведотдела действительно умолк, еще с минуту продолжал сидеть в той же позе и так же мерно раскачиваться, потом вдруг медленно повернул голову к Исимуре и, взглянув на него с явным превосходством, спокойным жестким тоном произнес то, что Семенов понял и без перевода:

«Вы должны были знать все это задолго до прибытия сюда генерала Семенова».

«Переводчик, капитан, позволяет себе делать замечание полковнику, начальнику разведотдела штаба Квантунской армии?! Это в японской-то армии, в соболях-алмазах?! — изумился Семенов. — Что-то здесь не то, что-то в их «поднебесной» перевернулось вверх ногами».

Он проследил за реакцией Исимуры. Ожидал вспышки гнева. Взмаха короткой, больше похожей на длинный нож, парадной сабли… Чего угодно, только не этой заискивающепризнательной улыбки. Так способен улыбаться лишь покорный судьбе подросток-ученик, твердо знающий, что учитель абсолютно не прав, но признательный уже хотя бы за то, что тот снизошел до замечания в его адрес. Поверить в искренность такой признательности мог только человек, хорошо познавший психологию отношений японцев между собой.

Атаману Семенову, привыкшему к нехитрой «матерщинной дипломатии» казачьего офицерства, вообще, в самой сути воспринимать, а тем более — смириться с таким миропониманием японцев оказалось крайне сложно. Хотя и старался. А уж в данной, конкретной ситуации он вообще ничего не понимал.

— Полковник наслышан о действиях отряда маньчжурских легионеров под командованием ротмистра Курбатова, — переводил капитан вовсе не то, о чем говорил Исимура, которого он только что позволил себе отчитать за полное неведение относительно судьбы Курбатова. — Но был бы не против услышать от вас, как действует этот отряд и где он сейчас находится, был бы не против…

— Отряд легионеров с боями продвигается в сторону Урала. Совершая при этом диверсии на железной дороге, — мрачно отчеканил генерал.

Беседа проходила на втором этаже старинного особняка, построенного в порыве причудливой эклектики западноевропейского и китайского архитектурных стилей. Вывеска какой-то торговой фирмы, украшавшая фасад первого этажа, могла сбить с толку разве что приезжего крестьянина, ибо, наверное, весь город давно знал, что под ней скрывается какое-то японское учреждение, занимающееся поставками для армии.

Однако это уже маскировка в сугубо японском стиле. Поскольку всячески демаскируемая секретная резиденция армейских поставщиков на самом деле являлась резиденцией разведывательного управления Генерального штаба вооруженных сил, или как оно там в действительности называлось.

Бамбуковая мебель, завезенная сюда, вероятно, в виде трофея то ли из Филиппин, то ли с берегов Меконга, располагала к непринужденности и философскому самосозерцанию. Если бы только очистить ее от вежливо раскланивающихся японцев.

— И что, он дойдет до Германии?

— Не весь. Но дойдет.

— Конечно, конечно, там собраны лучшие диверсанты, прошедшие подготовку в Харбинской секретной школе «Российского фашистского союза», лучшие диверсанты… — капитан улыбался настолько жизнерадостно, словно это он обязан был заверить Семенова, что в отряде собрано не выловленное по кабакам и притонам деморализованное офицерское отребье, а именно цвет белоказачьей разведки. — Господин полковник в этом не сомневается.

Исимура усиленно кивал, хотя переводчик так и не удосужился перевести ему ни вопросы, ни ответы.

«Кого они здесь дурачат, в соболях-алмазах?! — холодно оскалился по этому поводу атаман. — Будто я не вижу, что Исимуре нужен этот переводчик, точно так же, как переводчику — Исимура».

Однако высказать свои умозаключения вслух генерал не решился. Хотя бы потому, что теперь это уже в его интересах: делать вид, будто ничего особенного не происходит.

— Moiy ли поинтересоваться, чем вызван ваш интерес к Курбатову? — в этот раз атаман обратился все же не к Иси-муре, а непосредственно к переводчику. Но тот понял свою оплошность и принялся старательно переводить вопрос полковнику.

— Я хотел бы задать этот же вопрос начальнику германской разведки, — последовал ответ. — Как это ни странно, немцам уже известно о группе Курбатова, и наши союзники проявляют к ней очень странное внимание.

— Странное? Еще бы. Они ведь знают, что Курбатов идет к границам рейха.

— Думаю, они подыщут ему работу еще в границах России. Это в их интересах.

— То есть захотят превратить в агента абвера, в соболях-алмазах? Пусть своих лучше готовят. А то ведь энкавэдэшни-ки вылавливают их абверовцев сотнями.

Исимура и переводчик едва заметно переглянулись. И хотя Исимура не произнес ни слова, переводчик поспешил объявить:

— Полковник Исимура вынужден на несколько минут оставить нас. Но это не помешает нам поговорить о ротмистре Курбатове, — жизнерадостно озарил атамана своей желтозубой улыбкой капитан. — А потом я все передам полковнику, потом передам…

«Желает поговорить со мной о Курбатове без свидетелей, — еще больше укрепился в своих подозрениях атаман Семенов. — Что ж, так и должно было случиться».

8

Живая людская изгородь кончилась. Тропинка заюлила по склону холма. Впереди — костер и спина безучастного ко всему, что здесь происходит, палача.

«Неужели действительно палача? Без гестапо? Без допроса? Без суда? Хотя бы какой-то видимости его? Они все еще не поняли, кто попал им в руки, — осенило Беркута. — Но тогда почему вдруг такая помпезная процессия? Нет, они все прекрасно поняли. Вон скольких селян успели согнать. Сторожили. Дали спокойно поспать, пока разожгут костер. Чтобы казнить при свидетелях. Смотрите на гибель партизанского командира. Беркута больше нет, с остальными будет то же самое».

— Чего опять остановился?! Пшел, тебе говорят!

«Пшел» — это уже из белогвардейского лексикона. Начальник полиции, что ли? Френч, как у Керенского. А ведь страха-то нет! Оказывается, безразличием можно убить даже страх перед костром, усталостью и порожденным ею безразличием. Где та старушенция, которая подбросит в огонь хворостину? Не забыть бы крикнуть перед смертью: «О, святая простота!»

Руки уже связаны? Когда успели? Ах да, после удара по голове… Черт, он даже не заметил, как это произошло. Что ж, видно, так оно все и должно было произойти. Без мучений бы, по-солдатски.

На холм его взгоняют стволами автоматов и ударами сапог. Он уже явственно различает припертое к высокому камню толстое неотесанное бревно с небрежно брошенной на него веревкой. Привяжут. Распнут, как Христа. Скорее антихриста, поскольку безбожник. Ну уж нет!

Развернувшись, он сумел уклониться от нацеленного на него штыка и изо всей силы ударил немца головой в живот. Явственно ощутил, как ребро солдатской пряжки вспахало ему лоб, однако это уже не в счет. Главное, что немец упал. А тем временем Беркут врезался в бок другого конвоира…

…Придя в себя, он едва смог оторвать голову от земли. Костер почти рядом. Жар обжигает ему лицо. По ту сторону костра — бревно. И десятки стволов. На которые ему самое время взмолиться. Пуля — не костер.

Только палач все еще сидит. Спокойно, безучастно. Как и подобает палачу.

Лейтенант попытался разглядеть его лицо, но не смог. Дым, слезы… Очертания расплываются. А ведь это лицо палача. Его надо бы разглядеть. Унести с собой образ. Пристрелил бы кто-нибудь. Или хотя бы потерять сознание раньше, чем окажусь в огне.

«…И принять смерть, как подобает офицеру…»

«…Как подобает офицеру». Откуда это? Училище? Фильм? Да это же напутствие отца! Перед отъездом в Брестский укрепрайон. «Как подобает…» Он прав. Нужно встать. Встать и принять ее… Как подобает офицеру…»

— Отставить!

Откуда этот архангельский голос? Небеса заступаются за него, что ли?

— Приказано отставить!

Кто кричит? Что это за странная машина? Ах да, все та же, теперь порядком искореженная, бельгийская полицейская машина, переоборудованная гестапо под «фюрер-пропаганд-маиганен». Неужели сам Штубер прибыл? Явился. Успел. Скорее всего, спектакль: с костром, палачом и распятием. Спаситель, как всегда, появляется в последнюю минуту. На то он и спаситель. Правда, он потребует за это двойную плату.

Впрочем, какая разница? Лучше бы сейчас, сразу… И все же… подняться. Не ползать! Как подобает офицеру!

9

— Это вы, Скорцени? — повторил свой вопрос Гитлер, словно не верил, что черная телефонная трубка, которую он держит сейчас в руке, способна воспроизводить тевтонский рык первого диверсанта империи.

— Я, мой фюрер.

— Вы — истинный солдат рейха, Скорцени. У Германии нет более храброго и преданного солдата, — взволнованно проговорил фюрер. Обычно, говоря по телефону, он как бы выкрикивал каждое слово, преподнося его слушателю в форме жесткого неоспоримого приказа. Даже если это была личная просьба. Но теперь он тяжело, натужно дышал в трубку, стараясь говорить как можно тише, а значит, доверительнее. Хотя временами Скорцени едва мог слышать его. — Этой услуги я никогда не забуду. Я уже сказал Гиммлеру, что СС может гордиться таким штурмбаннфюрером.

— Простите, мой фюрер…

— Я не оговорился, партайгеноссе, — окреп голос Гитлера. — Именно штурмбаннфюрером.

— Благодарю, мой фюрер, — тоже чуть повысив голос, отчеканил Скорцени. Он испытывал искреннее уважение к человеку, вернувшему Германии ее былое величие, вознесшему ее на гребень воинской славы. Но никогда не ощущал страха перед ним. А потому, как и с Гиммлером, Геббельсом, Кальтенбруннером, всегда держался независимо. Он, человек, знающий себе цену и ясно видящий собственный путь, мог позволить себе такое. Да, собственный путь… — Я жду приказа.

— Конечно, конечно… — замялся фюрер. — Мы подумаем над тем, чтобы в истории рейха вашему подвигу было отведено достойное место. Освобождение дуче, вся эта операция в Италии потрясли и союзников, и, тем более, врагов. Они поняли, что в мире не существует ничего такого, что не было бы под силу бессмертному черному легиону СС, службе имперской безопасности. И пусть они там, за Ла-Маншем, за океаном и Днепром, всегда помнят об этом. Вы слышите меня, гаупт… то есть штурмбаннфюрер?

— Я внимательно слушаю, мой фюрер. Преданные мне люди готовы к выполнению любого приказа в любой точке планеты. Буду стремиться, чтобы черный легион пополнялся талантливейшими диверсантами.

— Талантливейшими!

Скорцени взглянул на стоящего рядом по стойке «смирно» Ланцирга. Тот понял, что и так слишком задержался. Его подводило любопытство. Очень уж хотелось присутствовать при разговоре с Самим.

Развернувшись, Ланцирг неслышно прикрыл за собой дверь.

— Как чувствует себя наш гость? — Скорцени не нужно было объяснять, кого фюрер называет «гостем».

— В полной безопасности. С волнением ждет встречи с вами. Не терпится определить будущее свое и Италии.

— Италия уже избрала путь. Избрала давно. Я переговорю с ним. Чуть позже. Ганс Бауер получил мой приказ. Завтра вы и наш гость будете в ставке. А пока позаботьтесь об исключительной безопасности гостя. Ис-клю-чи-тельной.

— В этом не может быть никаких сомнений.

10

Фюрер умолк, и Скорцени уже решил было, что разговор окончен. Нужно лишь дождаться, когда он повесит трубку. Однако пауза затянулась. Все, кому приходилось встречаться с Гитлером, знали о нервных, тягостных паузах, которыми он, скорее всего неумышленно, изводил собеседников. Особенно когда те чувствовали, что от воли фюрера зависят в эти минуты их судьбы.

Скорцени даже казалось, что в последнее время, в связи с неудачами на Восточном фронте, предательством союзников, всеми теми нервными и физическими перегрузками, которые приходилось переносить фюреру, паузы становились все длиннее и непреднамереннее. Это заметно было даже по его выступлениям по радио, по кадрам кинохроники.

— Вы говорили о приказе, Скорцени, — неожиданно ожила трубка. — Не сомневаюсь, что действительно в состоянии выполнить любой приказ. Не зря кое-кто в ставке уже называет вас первым диверсантом рейха. Это не совсем верно. — Скорцени напрягся. — Вас должны называть первым диверсантом мира. И так будет, Скорцени.

— Весьма польщен, мой фюрер. Хотя и недостоин, — вклинился в очередную небольшую паузу новоиспеченный пггурм-баннфюрер.

— Он последует, этот приказ! — резко молвил Гитлер. — Возможно, это будет операция, которая даже затмит операцию по освобождению нашего союзника и моего личного друга Бенито Муссолини. Сейчас нам нужно побольше таких блестящих операций. В них — сам дух СС, дух Германии. Они должны вдохновлять нацию, Скорцени.

— Готов служить, мой фюрер, — тяжело прогромыхал Отто. Он никогда не знал, как вести себя в подобных ситуациях. Любые слова давались ему сейчас крайне тяжело.

— Но о заданиях потом, — своевременно прервал разговор Гитлер. И не только из опасения, что кто-то может подслушать их. Просто не был готов к нему. — Мы поговорим об этом в ставке, штурмбаннфюрер. И знайте, Скорцени, я никогда не забуду вашей услуги…

— Жду приказа, мой фюрер.

Положив трубку, Скорцени сунул руки в карманы брюк и несколько минут смотрел в окно, покачиваясь на носках до блеска начищенных сапог.

«Он последует, этот приказ» — Гитлер не мог сказать нечто подобное просто так. А значит, в ближайшее же время нужно быть готовым… К чему? Он даже не пытался предугадать. Это невозможно. Интересно, кому фюрер поручит огласить свой приказ: Кальтенбруннеру? Шелленбергу? Гиммлеру?..

Он предпочел бы иметь дело с начальником полиции безопасности и службы безопасности (СД) Кальтенбрунне-ром. Достаточно высокий уровень полномочий и минимум мелочной опеки — именно то, что больше всего устраивало Скорцени. Конечно, он мечтал о дне, когда будет иметь свою собственную диверсионную службу, а значит, право не отчитываться о ее и своих действиях ни перед кем, кроме фюрера. Но такого положения в службе имперской безопасности и СС еще нужно достичь.

Корабельная сирена, пробивавшаяся в его апартаменты со стороны Дуная, долго и заунывно вспахивала душу, пытаясь вернуть ей привычное течение обыденной жизни. Но Скорцени, как мог, сопротивлялся этому. Звонок фюрера все еще взывал к его амбициям к фантазии.

Впрочем, задание может оказаться настолько конфиденциальным, что получать его снова придется в кабинете фюрера в «Волчьем логове». Как это было с заданием по освобождению Муссолини. Такой вариант еще более предпочтительный. По крайней мере он, Скорцени, вновь оказался бы предоставленным самому себе. Хотя бы на время одной операции.

— Я еще вернусь в этот мир! Я еще пройду его от океана до океана!

Скорцени оглянулся. В комнате никого. Забывшись, он произнес это вслух. Как девиз. Впрочем, это и есть девиз. Начертанный на его родовом гербе Высшими Силами.

— Господин гауптштурмфюрер!

— С этой минуты штурмбаннфюрер, — спокойно заметил Скорцени и, выждав, пока Хеттль переварит и усвоит эту новость, жестко привел его в чувство: — Слушаю вас, Хеттль, слушаю. Вы разволновались так, словно это не меня, а вас повысили в чине.

Стоявшие за спиной Хеттля Ланцирг и лейтенант-десантник Ханске с трудом сумели сдержать смех. Да и то лишь потому, что старались пощадить самолюбие бывшего морского офицера, которому на суше действительно не очень-то везло с чинами.

— Господин Муссолини просит вас зайти, — Хеттль лично отвечал за охрану дуче, поневоле превращаясь в его адъютанта и телохранителя.

— Он уже знает о звонке? — кивнул Скорцени в сторону аппарата.

— Знает.

— Тем лучше. Что тревожит дуче? Здесь, в безопасной для него Вене?

— Не может понять, почему его сразу же не перебросили в Берлин или в ставку Гитлера в Восточной Пруссии. По крайней мере лично я так расшифровал бы его волнение.

Скорцени молча прошел мимо Хеттля. В коридоре он оценивающе осмотрел поприжимавшихся к стенам, затаившихся за колоннами и в нишах десантников генерала Штудента. Выглянув в окно, отыскал взглядом нескольких своих курсантов, «коршунов Фриденталя» в гражданском.

— Появлялись ли какие-либо подозрительные личности? Настораживающие обстоятельства? — негромко спросил следующего за ним по пятам Хеттля.

— Не замечено.

— Представляю себе, какое осатанение происходит сейчас в разведках и контрразведках новых союзников итальянского короля и маршала Бадольо. Особенно нервничают, естественно, англичане. Проглотить такой диверсионно-собачий пудинг на виду у всего мира им будет непросто.

11

Оставшись наедине с Семеновым, капитан-переводчик почувствовал себя свободнее, предложил атаману американскую сигару и какое-то время все с той же иезуитско-вежливой улыбкой наблюдал, как тот вальяжно раскуривает ее. При этом он смотрел на генерала такими глазами, словно ожидал, что сигара вот-вот взорвется во рту русского.

— Словом, не нравится вам, что немецкая разведка заинтересовалась группой Курбатова, — по-простецки возобновил разговор Семенов. — Ясное дело, не нравится, в соболях-алмазах. Соперничество по всей линии невидимых фронтов. Объяснимо… объяснимо.

Произнося это, атаман рассматривал свою заметно дрожавшую между пальцев сигару и упустил тот момент, когда лицо переводчика стало суровым, а в глазах заиграли хищные огоньки азиатского коварства.

— Немцы тоже убеждены в этом, генераль, — это «генеральш у капитана получилось на французский манер. — Как только Курбатов окажется в Берлине, там же окажется и наш агент, который получил задание убить его.

Семенов мрачно уставился на японца.

Жестко сцепленные губы переводчика с презрительно опущенными уголками могли означать лишь абсолютное презрение его к мнению и эмоциям собеседника.

— Что значит «убить»? Что произошло? — нервно спросил главнокомандующий вооруженными силами Дальнего Востока. — Готовя эту группу, мы достаточно полно информировали штаб Квантунской армии. Переход границы рейха задуман нами не для того, чтобы остатки маньчжурских легионеров смогли наняться на службу к немцам, в соболях-алмазах. Обычный пропагандистский рейд.

— Наш агент в самом деле получил задание убить ротмистра Курбатова. Но он не успеет сделать этого, поскольку окажется схваченным гестапо. Буквально за час до того, как должны будут прозвучать выстрелы, — спокойно продолжал переводчик. — Что поделаешь, даже очень опытным нашим агентам тоже иногда не везет, даже опытным агентам… Особенно если этот агент — поляк.

— Опять эти ваши «невинные забавы разведки»?

— В соболях-алмазах, — добавил за генерала переводчик.

— Честно скажу, мне бы не хотелось, чтобы с этим моим офицером произошло что-либо подобное тому, что произойдет с вашим поляком.

— Несостоявшееся покушение на Курбатова будет объяснено тем, что он не желает работать на японскую разведку и стремится перейти на сторону немцев, будет объяснено…

Жизни в Маньчжурии или Японии ротмистр предпочитает жизнь в Европе. Нам это не нравится, разве не так?

«Объяснил бы ты все это попроще, — мысленно возмутился Семенов. — Что ты мне рога бараньи на шею вешаешь?»

— Но по-настоящему Курбатов начнет работать на вас лишь тогда, когда станет немецким агентом? — молвил он вслух. — Верно я понял?

— Английским.

— Простите?

— Я сказал: «английским».

— Ну и размах! Агент четырех разведок? — скептически покачал головой Семенов.

— Но при этом ротмистр Курбатов станет одним из лучших диверсантов Скорцени. Для нас главное, чтобы он держался поближе к Скорцени. Нам нужно знать все, что делает первый диверсант рейха, нам нужно знать… — Теперь капитан уже не улыбался. Он гортанно выкрикивал каждое слово, будто произносил речь перед полком Квантунской армии. — Японская разведка должна располагать всеми сведениями о Скорцени, всеми сведениями.

— Вы же союзники.

— Конечно, союзники. Поэтому ротмистр Курбатов всегда должен быть рядом со Скорцени. О любой операции Скорцени мы должны знать задолго до того, как о ней узнает сам Скорцени, о любой операции…

— То есть нам предстоит как-то подвести его к пггурмбанн-фюреру.

— Подвести.

— Значит, моим людям следует надежно связаться с немцами. — Семенов с таким нетерпением заерзал в своем бамбуковом кресле, словно порывался сейчас же подхватиться, чтобы поспешить наладить эту самую связь, в соболях-алмазах.

— Это будет нелегко, генераль.

— Естественно. До сих пор мы не имели никакой особой связи с германской разведкой. Да и вы, японцы, не поощряли это.

— Не поощряли, да, — вдруг вспомнил японец об обязанности расточать свои истинно азиатские улыбки. — Однако ротмистра Курбатова это не касается. У нас нет связи, но о Курбатове Скорцени уже знает.

Семенов внимательно присмотрелся к переводчику.

— Откуда вам это известно? И каким образом он мог узнать о Курбатове?

— Мы ему сказали, — простодушно улыбнулся японец. — Вежливо сказали. Через наших агентов. И Скорцени уже намерен связаться с Курбатовым.

— Значит, штурмбаннфюрер готов будет принять ротмистра?

— Он был готов к этому в тот же день, когда Курбатов перешел границу России. Сейчас Скорцени связывается с ним.

— В соболях-алмазах! Хорошо работаете.

— Да, мы хорошо работаем, — оскалил по-крысиному длинные узкие зубы капитан.

— А вот мы потеряли Курбатова из виду. Трудно даже предположить, где он теперь находится. И жив ли.

— Жив. Вчера был жив. Скорцени уже вышел на его след. Ротмистр Курбатов будет выполнять его задание.

— Но как вам удалось получить эти сведения?

— Используем старую белогвардейскую агентуру. Кроме того, начиная от Волги, рядом с Курбатовым будут идти два наших агента из русских. О которых он не будет знать. В трудную минуту они попытаются помочь ему.

— Почему он не может знать об этом? — Семенов вдруг ощутил, что беседа с японцем основательно утомила его. Казаку-рубаке все эти шпионские хитросплетения всегда были чужды и непонятны, а уж тем более сейчас, когда он весь нацелен на то, чтобы спровоцировать японцев на выступление против красных. Ведь самое время.

— Об этом не должен знать никто. Даже в вашем штабе, генераль, — учтиво сложил руки у подбородка японец. — И когда Скорцени поймет, что Германия проиграла воину и как диверсант станет работать на американцев, Курбатов тоже обязан будет остаться с ним.

— Вон оно куда потянулись щупальца тихоокеанского краба, — понимающе улыбнулся теперь уже Семенов. — Интересно, зачем вы выкладываете все это мне?

— Чтобы впредь вы лично командовали Курбатовым. Тогда ни вы, ни ваши люди не станут мешать нам.

— Словом, хотите перекупить его у нас?

— Хотите, — повторил переводчик, не сориентировавшись в тонкостях русского.

— Но для меня Курбатов важен тем, что даст возможность связаться с генералами Красновым, Власовым, Шкуро.

— Шкуро? Кто такой Шкуро? — насторожился японец.

— Генерал-лейтенант. Будем считать, заместитель генерала Краснова.

Пока он это объяснял, японец мгновенно успел выхватить авторучку и записать фамилию генерала.

— Хорошо, императорская разведка не станет возражать. Он свяжется с генералами Красновым, Власовым и этим… Шкуро. Мы ему поможем сделать это. Но Курбатов должен оставаться диверсантом Скорцени, должен оставаться…

Появилась миловидная японка. Присев вместе с подносом, она так, полусидя, поставила на столик между мужчинами чашки с саке и блюдца, на которых лежало по два бутерброда с черной икрой. Японец перехватил алчный взгляд генерала, которым тот проводил юную официантку. Он знал пристрастие Семенова к юным японкам — именно японкам, — которым он отдавал предпочтение перед всеми остальными женщинами этого дальневосточного Вавилона. Хотя прибывало их сюда пока что до обидного мало.

Поговорив еще несколько минут, они осушили чашечки и, закусив саке бутербродами, появившимися здесь только потому, что за столиком сидел русский, — Семенов никогда не видел, чтобы японцы закусывали саке бутербродами, да еще с икрой, — они принялись за чай. Но принесла его уже другая японка, еще поменьше ростом и еще более юная. И от переводчика не ускользнуло, что, не сдержавшись, Семенов, по сугубо русской привычке, прошелся руками по ее маленьким пухлым бедрышкам.

Стоило ей удалиться, как появился полковник Исимура. Он как ни в чем не бывало уселся на свое место и, сохраняя абсолютную невозмутимость, повернул застывшую маску своего лица куда-то к окну.

Пока Семенов допивал чай, переводчик бегло пересказал ему разговор с генералом. Но лишь в самых общих выражениях. Ни словом не упомянув ни о Скорцени, ни о шпионах-спутниках, которым надлежит сопровождать Курбатова от

Волги до границ рейха. Но, похоже, Исимуру не интересовало даже то, что капитан соизволил ему сообщить.

Прощаясь с ним, оба японца очень долго и вежливо раскланивались. При этом Исимура отвесил ровно на три поклона больше, чем переводчик. Что опять заставило Семенова задуматься над тем, кто есть кто. На три поклона больше, чем офицер ниже тебя по чину, — таких случайностей у самураев не случается.

12

Клюге встретил Герделера довольно воинственно.

— Что вас привело ко мне? Желание попасть на Восточный фронт? Можете считать, что вы уже там. Только обмундировываться следовало еще в Берлине, здесь, знаете ли, с этим сложновато.

Герделер когда-то был немного знаком с фельдмаршалом. Но знакомство их происходило еще тогда, когда Клюге не имел не только фельдмаршальского жезла, но и генеральских лампас. Судя по тому, как по-простецки Клюге воспринял его, он все еще помнил о существовании доктора Герделера Другое дело, что воспоминания о берлинских встречах вежливости ему не придавали.

— В столице тоже не легче, — заметил Герделер, вручая фельдмаршалу рекомендательное письмо генерал-полковника Бека

Клюге прочел его стоя, вынудив при этом стоять и чертовски уставшего Герделера. Фельдмаршалу вот-вот должно было исполниться шестьдесят. Но держался он довольно молодцевато. Армейская выправка еще только начинала предавать его, а массивная, основательно облысевшая голова по-прежнему возносилась над бренным миром, поддерживаемая величием чинов, аристократической родословной и созданием неуязвимого достоинства.

— Генерал Бек, — небрежно швырнул фельдмаршал письмо на стол перед собой и, вызвав адъютанта, приказал принести коньяку, бутерброды и кофе. Он предложил кресло Герделеру и сам тоже уселся с таким бессилием, словно смертельно уставший паломник на придорожный камень. — Пражский миротворец Позор без всякого приличия. Он все еще не у дел?

— Пока… не у дел, — многозначительно ответил Герделер, потянувшись подбородком к лежащему между ними письму.

— Ваше «пока» слишком затянулось.

— С этим я, пожалуй, соглашусь.

— Позор без всякого приличия.

Герделер надеялся, что это «позор без всякого приличия» не напрямую относится к «пражскому миротворцу».

— Держать такого генерала не у дел — действительно позор. Но пусть это остается на совести фюрера.

Клюге прокашлялся и вопросительно взглянул на Герде-лера. «Попросил бы не упоминать сие имя в подобном позоре без всякого приличия» — как бы требовал его взгляд.

— Мы можем говорить откровенно? — прямо спросил Герделер. — Настолько откровенно, чтобы я, генерал Бек, генерал Ольбрихт и другие могли быть уверены: все сказанное здесь останется между нами?

— Я кому-то должен поклясться? Кажется, именно ради этого разговора вы и приехали, — уклончиво ответил Клюге.

— Совершенно ясно, что на Восточном фронте Германия терпит поражение. Рейх не в состоянии больше вести войну против всей Европы.

— Можете не сомневаться, — саркастически ухмыльнулся фельдмаршал, — что это ваше сугубо конфиденциальное откровение останется между нами.

Все, что говорил дальше доктор Герделер, фельдмаршал всерьез не воспринимал. Будущий рейхсканцлер подробно изложил ему взгляды «группы военных и гражданских патриотов», которую он здесь представляет, на пути спасения рейха, льстиво объяснял фельдмаршалу, какую историческую миссию тот может взять на себя, присоединившись к их движению… Но командующий группой армий «Центр» оставался непреклонен в своем скептицизме. Что, однако, не помешало [8] ему задать несколько «вопросов по существу», касающихся того, какая роль была бы отведена ему в рейхе, если бы то, о чем говорит Герделер, каким-то образом было осуществлено и Германия оказалась бы без фюрера.

— Будьте уверены, господин генерал-фельдмаршал, что ваши заслуги перед рейхом не были бы забыты, — единственное, в чем мог заверить его Герделер, зная, что поет президента отдан Беку, канцлера — ему, а на пост главнокомандующего сухопутными силами претендует фельдмаршал Витцлебен. Да и остальные генералы, участвовавшие в заговоре, тоже кое на что надеются.

— То есть вы не знаете, в чем конкретно может выразиться эта «признательность», — поднялся Клюге, считая, что беседа завершена. — Зато я отлично знаю, в чем она выразится, когда на вашу Бендлерштрассе нагрянут гестапо и парни Отто Скорцени. Поэтому мой вам совет, доктор: не задерживайтесь здесь, пока вами не заинтересовались местное гестапо и контрразведка.

— Надеюсь, вы не дойдете до того, чтобы..?

— Между нами состоялся обычный откровенный разговор, и не более, — прервал его Клюге.

«Господи, как он может столь беспардонно торговаться?! — почти в отчаянии подумал Герделер, покидая штаб командующего. — Так набивать себе цену? Ведь кому, как не фельдмаршалу Клюге, командующему группой «Центр», знать, насколько близка сейчас Германия от своего краха. Каким погибельным курсом ведет ее фюрер!»

Несмотря на настоятельный совет Клюге поскорее убираться из-под Смоленска, Герделер все же решился на следующий день опять потревожить его. Каково же было удивление доктора, когда Клюге охотно принял его, причем очень любезно. А еще раз выслушав доводы посланника Бека и Оль-брихта, неожиданно заявил, что он основательно подумал и что теперь на Бендлерштрассе могут полностью рассчитывать на него.

Это согласие Клюге было настолько неожиданным и звучало настолько неправдоподобно, что в первые минуты доктор решил было, что командующий попросту издевается над ним, продолжает разыгрывать вчерашний фарс.

— Я так и могу передать генералу Ольбрихту? — с дрожью в голосе спросил он фельдмаршала. Почти всю ночь Герде-лер провел в отчаянии, почти в состоянии прострации. Он не представлял себе, как, проделав такой огромный, трудный путь к ставке Клюге, вернется в Берлин, к своим соратникам, ни с чем. Каким жалким он будет выглядеть в их глазах. Ведь он сам вызвался ехать на эти переговоры, убеждая Ольбрихта в своей дружбе с фельдмаршалом.

— И заверить, что они могут не сомневаться в моей поддержке. Ночи мне вполне хватило для того, чтобы хорошенько взвесить все «за» и «против».

Только сейчас Герделер обратил внимание, что лицо фельдмаршала стало еще серее, на нем лежала печать неизгладимой усталости. Именно усталость явилась тем последним аргументом, который заставил его поверить Клюге.

«Я спасен, я спасен… — твердил он про себя, словно творил молитву. — Если фельдмаршал Клюге, если вся группа армий «Центр» на нашей стороне — мы добьемся своего, — нервно сжимал кулаки Герделер, оставляя ставку командующего. — Теперь главное — добраться до Берлина. Моя честь спасена, это успех».

13

Курбатов приказал группе залечь за поросшие мхом валуны и несколько минут всматривался в очертания небольшой леспромхозовской хижины.

— Эй, бродяга, прекрати пальбу! За сопротивление милиции — сам знаешь! Сдавайся! — визгливым фальцетом увещевал того, кто засел в этой обители, один из троих милиционеров. — Это я тебе говорю, участковый Колзин!

Милиционеры расположились ниже по склону, метрах в двадцати от маньчжурских легионеров. Курбатов предпочел бы обойти их, однако сделать это было довольно сложно. Справа и слева от гряды, за которой они залегли, начинались крутые осыпи. А возвращаться на перевал, чтобы потом искать более подходящий и безлюдный спуск — значит потерять уйму времени.

— Чего ты ждешь?! — дожимал оборонявшегося Колзин. — Выходи! Обещаю оформить повинную! Я свое слово держу! Это я тебе говорю, младший лейтенант Колзин!

Милиционеры залегли, охватывая избушку с трех сторон, и если бы бродяга попробовал уйти в сторону бурной речушки, те двое, что находились почти у берега, взяли бы его под перекрестный огонь.

— Что предпринимаем? — переметнулся к Курбатову подпоручик Тирбах.

— Подождем несколько минут. У того, что в домике, заканчиваются патроны, — едва слышно ответил Курбатов.

— Может, стоит помочь ему?

— Чтобы выпустить на волю еще одного заматеревшего волка-одиночку… — поддержал его мысль Курбатов.

— Ваша идея. От своих идей отрекаться грешно.

— Вопрос: как ему помочь?

Еще несколько секунд князь колебался. В открытую выйти на горную поляну — означало подставить себя под пули засевшего в домике бродяги. Не объяснишь же ему, кто ты. Но и терять время тоже не хотелось.

— Подпоручик, берете правого. Желательно с первого выстрела. Чолданов, страхуете Власевича.

— Есть.

— Иволгин, Радчук, снимаете ближнего, что прямо под нами.

— Крикливого, — уточнил Иволгин.

Курбатов поднялся и, пригибаясь, неслышно ступая по усыпанному хвоей кряжу, перешел к ветвистой сосне, ствол которой причудливо изгибался, зависая над валунами, за которыми нашел себе пристанище Колзин.

— Он вышиб окно! — предупредил милиционер, находившийся слева от домика. — Собрался прорываться!

Его крик отвлек внимание Колзина, и этого оказалось достаточно. Ухватившись за ветку сосны, Курбатов завис над ним и ударом ноги в висок поверг наземь. В ту же минуту Власевич сразил другого милиционера и бросился вниз, увлекая за собой остальных диверсантов. Третий милиционер попытался уйти по берегу реки, но был ранен в спину и, осев у склада с полуоб-валившейся крышей, жалобно, по-бабьи запричитал:

— Убили! Вы же меня убили! Вы же меня…

— Теперь можешь выходить! — скомандовал Курбатов, когда раненого окончательно угомонили, а Колзина он еще раз оглушил рукоятью пистолета. — Милиционеры тебе уже не страшны!

Домик вновь был оцеплен. Радчук и Матвеев затаились по углам его, контролируя окна и двери.

— А вы кто?! — хрипловатым, дрожащим голосом спросил осажденный, все еще не веря в свое спасение.

— Кто бы мы ни были — тебе повезло! — ответил Матвеев. — Бросай автомат и выходи. Да не вздумай палить! Мы не милиционеры: ни прокурор, ни адвокат тебе не понадобятся.

— Так ведь нечем уже палить! Счастье, что легавые не догадались.

Бродяга вышвырнул через окно автомат, потом пистолет, которые тотчас же были подобраны Радчуком, и вышел с поднятыми руками. На нем был изорванный, прогоревший в нескольких местах ватник, под которым, однако, виднелась гимнастерка.

— Так это вы, ротмистр! — с удивлением воскликнул он, присмотревшись к приближающемуся Курбатову. — Опять вы?!

Заросший, оборванный, он стоял перед диверсантами, словно высаженный на безлюдный остров пират — у своей хижины. В глазах его радость спасения смешивалась с почти мистическим страхом.

— Иисус Христос не поспешил бы тебе на помощь с таким рвением и самопожертвованием, с каким спешили мы, — узнал в нем Курбатов того самого сержанта, которого они взяли в плен и после диверсии на железке превратили в «волка-одиночку». Вот только фамилии вспомнить не мог.

— Что правда, то правда. Я уж думал: все, отбродил свое по лесам-перелескам…

— Зря, — рассмеялся Курбатов, — взгляни, сколько у тебя ангелов-хранителей. Только воевать нужно решительнее. Спасовать перед тремя милиционерами — это не дело.

— Не обучен. Теперь все, с собой берите. Куда мне одному, даже в тайге?

Притащили милиционера Колзина и швырнули к ногам подполковника.

— Все еще жив, — с удивлением объяснил Тирбах. — Что прикажете делать?

Курбатов оценивающе окинул взглядом фигуры Колзина и полуодичавшего сержанта.

— Раздеть и голого — на сосну. Только подальше отсюда. А ты, Волк, — обратился он к сержанту, — быстро переоденься в милицейское, побрейся и вообще, прими надлежащий вид. Отныне ты, — заглянул в удостоверение, — младший лейтенант милиции Дмитрий Колзин. Что, фамилия не нравится? Другое удостоверение раздобудем.

— Но теперь-то я могу пойти с вами? — вновь с надеждой спросил Волк.

— Пока перевоплощайся. Подумаем.

14

Котловина, в которой находилась эта лесная избушка, напоминала кратер давно угасшего вулкана. С севера и с юга отроги невысоких хребтов смыкались над скалистым ложем реки, создавая некое подобие большой чаши.

Ветры гор сюда не проникали, студеный байкальский туман развеивался между сосновыми вершинами прибрежных кряжей, а зависшее на горном пике солнце светило только для этого затерянного мирка — нежаркое, но достаточно теплое, безмятежно купающееся в синеве небесного океана.

Окунаясь в леденящую купель речной заводи, Курбатов понимал, что вести себя столь беспечно почти на окраине города — равнозначно самоубийству, но все же умудрился несколько раз переплыть образовавшееся озерцо от берега к берегу и потом, стоя совершенно голым между замшелыми камнями, долго растирал почти окоченевшее тело грубым самотканым полотенцем — жестким, словно растрепанная циновка.

Он твердо решил, что должен пройти эту страну, убивая в себе всякий страх. Доверившись судьбе. Не он — его должны бояться. Он пронесется над Европой подобно смерчу. Чтобы при одном упоминании о Легионере враги его трепетали.

Наскоро пообедав японскими консервами, Курбатов с интересом взял в руки газету, извлеченную Тирбахом из планшета Колзина. На первой же страничке ее сообщалось о суде над местными врагами народа. Судили пятерых. Все они объявлены саботажниками и пособниками иностранных разведок.

Подполковнику не раз приходилось читать довоенные советские газеты, и каждый раз его потрясали маниакальность режима, который с такой жестокостью видел врага в каждом, кто осмеливался хоть на минутку усомниться в гениальности вождя всех времен и народов, обронить неосторожное слово по поводу советской власти или имел несчастье происходить не из пролетариев. Впрочем, пролетариев в этом коммунистическом Содоме тоже не очень-то щадили.

— Господин подполковник, позвольте представить: младший лейтенант милиции Дмитрий Колзин.

Курбатов сидел, привалившись спиной к стене избушки и подставив лицо солнечным лучам. Старые бревна вбирали в себя его усталость, и князь ощущал, как тело оживает и возрождается. Увидев перед собой Тирбаха и Волка, — подполковник так и решил именовать захваченного ими в плен сержанта Волком, — он отложил газету и пристально всмотрелся в осунувшееся бледноватое лицо новоиспеченного «милиционера».

— Чего тебе еще желать, Колзин? Отныне ты — офицер милиции. Царь и бог. Все дрожат, уважают и ублажают.

— Надолго ли?

— Эт-то зависит от тебя самого. Как долго сумеешь.

— Теперь я действительно превратился в волка, которому только-то и делать, что рыскать по тайге, — дрогнувшим голосом проговорил «милиционер».

Курбатов поднялся и с высоты своего роста смерил Волка презрительным взглядом человека, для которого его проблемы и страхи представляются смехотворными.

— Ты еще только должен по-настоящему осознать себя волком. Ты еще только должен озвереть настолько, чтобы не ты людей, люди тебя сторонились, избегали. И вот тогда, лишь тогда, почувствуешь себя сильным и свободным, абсолютно свободным. От страха и угрызений совести. От необходимости трудиться за гроши и поклоняться их идолам; служить и подчиняться.

— Да уж, свободным… — окончательно помрачнел Волк.

— Так чего ты хочешь? Гнить в земле, как эти милиционеры, форму одного из которых надел?

— На меня надели, — пробубнил Волк.

— Неблагодарная тварь, — презрительно процедил фон Тирбах. — Мы во второй раз спасли тебе жизнь. И после этого ты еще смеешь выражать недовольствие.

— Он прав, — миролюбиво объяснил Волку Курбатов. — Но я не стану ни наказывать тебя, ни переубеждать. Сейчас ты получишь пистолет и все изъятые у милиционеров патроны. Твой автомат тоже остается тебе. С этим арсеналом ты уйдешь в горы. Как будешь жить дальше — твое дело. Но запомни: продержаться следует месяц. Ровно через месяц мы прибудем к этой избушке и вместе отправимся к границе. В Маньчжурии ты пройдешь подготовку в том же лагере, в котором прошли ее все мы, и станешь настоящим диверсантом. Как сложится судьба твоя дальше, этого не может предсказать никто. Даже Иисус Христос. Но по крайней мере теперь ты будешь знать, чего ждать хотя бы в ближайшее время.

— Вот на это я согласен, — просветлело лицо Волка. — На это — да. Пойду с вами. Только… не обманите.

— Слово чести. Как офицер офицеру.

Услышав это, Тирбах скептически ухмыльнулся. Лицо самого Курбатова оставалось невозмутимо серьезным.

— Кстати, о том, чтобы вам в самом деле присвоили звание офицера, мы позаботимся.

— Что я должен делать в течение этого месяца?

— Тирбах, оставьте нас.

— Слушаюсь, господин подполковник.

* * *

Оставшись вдвоем, они пошли берегом речушки в сторону озера. Лазурный плес его оказался неподвижным, а небесночистая глубина отражала известково-белесые склоны пологих берегов и подводных скал.

— Прежде всего вы должны воспитать в себе мужество, Волк. — Теперь Курбатов заговорил с ним предельно вежливо и доверительно. — Спасти вас могут только храбрость и мужество. Это единственная монета и единственная месть, которой вы способны платить миру за свою судьбу, за право жить, за свободу. Не стану ограничивать вас какими-то конкретными заданиями. Пускайте под откос составы. Устраивайте засады на милицию, солдат и особенно на чекистов. Держите в страхе всю округу. Если сумеете, сформируйте небольшую группу, даже отряд. Единственное, чего вы не должны делать, — не зверствуйте в селах. Не губите крестьян. В любой ситуации вы должны оставаться воином, а не палачом.

— С чего бы я стал зверствовать, да еще в селах? — возмутился Волк. — Сам из крестьян.

— Тем более. Кстати, кто в вашем роду арестован коммунистами?

— Одного дядю расстреляли, другой в лагере. Офицером был. Красным. Вы-то откуда знаете об этом?

Курбатов снисходительно похлопал его по плечу.

— Вас не загребли, потому что пацаном были. А теперь — в солдатах. В войну пока что не до вас. Пока что…

— Это я очень даже понимаю.

— Однако вернемся к вашей нынешней жизни. Из всего сказанного не следует, что вы должны выглядеть ангелом. Нужна еда, нужны женщины. Война есть война. Но… Вот тут мы подходим к главному. Вы должны выступать под кличкой Легионер. — Курбатов умолк и выжидающе уставился на Волка.

— Так ведь вас тоже вроде бы Легионером кличут? — неуверенно молвил тот.

— В этом весь секрет. Вы остаетесь вместо меня. Будете моим двойником. Моей тенью. — Князь достал из внутреннего кармана несколько отпечатанных на глянцевой бумаге визитных карточек, на которых было написано: «За свободу России. В мужестве — вечность. Легионер».

— Что это? — с опаской взглянул на них Волк. — Такие карточки должны оставаться на теле каждого убитого коммуниста, в руках каждого отпущенного вами на свободу политического зэка. Каждый, с кем вы встретитесь и кого пощадите, должен знать: его пощадил Легионер. Каждый, кого вы казните, должен умирать с осознанием того, что казнен Легионером. Этот край должна захлестнуть легенда о Легионере. И пусть все ваши грехи падут на меня. Моя душа стерпит это. Не стесняясь, называйте себя моей кличкой. Пишите ее мелом на столбах, стенах, вагонах. Выкладывайте ее камнями на склонах сопок. В аду вся ваша смола достанется мне. Живите, старайтесь, наслаждайтесь силой и свободой. Чего еще следует желать мужчине, воину?

Волк долго молчал.

— Я не думал так. Я совершенно иначе думал, — растерянно сознался он, и лицо его просветлело. Волк вдруг открыл для себя, что не все столь мрачно и безысходно в его жизни, как только что казалось. Он видел себя только обреченным, изгнанным из общества и затравленным. А ведь Курбатов и все его парни в таком же положении. Но как они держатся! Разве они чувствуют себя угнетенными? Почему же он не способен перебороть в себе страх? А ведь это правда: теперь он свободен. Перед ним вся Россия. Свободен и вооружен.

— «В мужестве — вечность»? — заглянул Волк в визитку. — Что это значит?

— Родовой девиз князей Курбатовых. Отныне он должен стать и вашим девизом, Волк.

15

Скорцени вошел в ту часть крыла, где находились покои Муссолини, но прежде чем успел постучать, дверь широко распахнулась, и перед ним предстал дуче.

— Я с большим нетерпением жду вас, гауптштурмфюрер! — взволнованно и в то же время слишком резко проговорил он. И Скорцени почувствовал: испуг и униженность пленника постепенно начали сменяться было самоуверенностью фюрера Италии.

Скорцени холодно смерил его своим пронизывающим взглядом и промолчал.

— Так я слушаю вас, господин Скорцени! — фальцетно воскликнул дуче и даже слегка приподнялся на носках, чтобы казаться рядом с этим верзилой-диверсантом чуть-чуть повыше, а следовательно, значительнее.

Но Скорцени знал, что значительность, истинная значительность личности появляется тогда, когда она не зависит от чинопочитания окружающих. Когда зиждется на собственных достоинствах, а не на сомнительных, навеянных толпе, мифах о них.

— Через несколько минут вам позвонит фюрер, — спокойно пророкотал Скорцени. — Находитесь у аппарата, господин Муссолини.

И, повернувшись, не произнося больше ни слова, ушел.

— Вы уверены, что он?.. Что фюрер? — пытался членораздельно сформулировать свой вопрос дуче.

«Да дождешься ты своего звонка, макаронник, дождешься!» — с презрением успокоил его Скорцени. Правда, пока что мысленно.

Ему неприятно было осознавать, что из-за этого ничтожества отдали жизни несколько десятков по-настоящему храбрых немецких парней. Что и сам рисковал из-за него. Впрочем, нет, он, Отто Скорцени, рисковал не из-за него. Лично ему было совершенно безразлично, кого освобождать из альпинистского отеля «Кампо Императоре», что на вершине Абруццо. Он — солдат, четко выполнивший приказ. И еще: он — профессионал. Риск, которому подвергал себя, готовя эту операцию, — риск профессионала. Профессионала войны.

Как-то корреспондент газеты «Фолькишер беобахтер»[9] —единственный журналист, которому Скорцени позволил посетить «курсы особого назначения Ораниенбург», что во Фридентале, ту самую, созданную лично им, Скорцени, диверсионно-разведывательную школу, — назвал его «романтиком войны». Тогда Скорцени встретил это сентиментальное определение презрительно-безразличной ухмылкой: терпеть не мог всего, что увязывалось с понятием «романтика».

Но сейчас, вспомнив о его словах, согласился: пожалуй, журналист прав. Невозможно стать ни первым диверсантом рейха, ни вообще сколько-нибудь стоящим диверсантом, чувствуя себя жертвой войны, случайно втянутым в ее водоворот, пушечным мясом, патроном, загоняемым в ствол чьей-то бездушно-безбожной рукой: в нужное мгновение тобой выстрелят и загонят следующий. Им невозможно стать, не обретя особого мужества, не воспитав в себе романтика войны.

16

Беркут нашел в себе силы подняться, но их оказалось слишком мало, чтобы долго продержаться на ногах между прислоненным над ямой столбом для распятия и костром, у которого все так же невозмутимо сидел палач.

— Лейтенант Громов. Бывший комендант дота «Беркут» Подольского укрепрайона. Он же — Беркут, командир особого диверсионно-партизанского отряда, — представлял пленника собравшейся публике гауптштурмфюрер. — Храбрейший офицер, талантливейший диверсант. Что есть, то есть. — И лишь теперь, забыв о публике, обратился к Беркуту: — Наконец-то свиделись, лейтенант. Честно говоря, вы удивляете меня, — перешел на немецкий. — Вы ведь знаете, что мы уважаем ваш талант. Вам известны наши условия. Известно, что в Германии есть люди, которые умеют ценить храбрость, от кого бы она ни исходила.

— Вот уж чего не знал…

— Но вместо того чтобы прийти к гауптштурмфюреру Штуберу и поплакаться на бездомную партизанскую жизнь, заставляете устраивать карательные ловы. Отвлекаете от дел массу людей. Мне трудно понять вас, Беркут, такое просто невозможно понять.

— Мне проще, гауптштурмфюрер. Понять вас и ваших людей особого труда не составляет.

— Не зазнавайтесь, Беркут. Мы еще сами во всем до конца не разобрались. Это ваше «понимание» — из области дешевой пропаганды. Вашей пропаганды. У нас она, правда, не лучше. Но ведь все это для них, — кивнул в сторону согнанных жителей села, окруженных солдатами. — Мы-то с вами должны быть выше этого. Кстати, обер-лейтенант, что это за огнище вы здесь развели? Уж не сжигать ли решили парня?

— Он вполне заслуживает костра, — прохрипел тучный обер-лейтенант, командовавший всем этим представлением. — За все, что натворил, за все его преступления против рейха…

— Ах, обер-лейтенант, обер-лейтенант, кто из нас остался свят в этой войне? — легкой укоризной усовестил его Шту-бер. — Всем нам гореть на кострищах адовых. Зачем же еще и самим жечь друг друга?

— Так что прикажете? — очумело уставился на эсэсовца обер-лейтенант. Тонкости игры агента СД этого окопника оставались непостижимыми.

— Ага, вот и специалист, — с уважением взглянул Штубер на палача, демонстративно проигнорировав обер-лейтенанта.

И лишь тогда палач, доселе, казалось, никого не замечавший, поднялся.

— Знакомьтесь, — представил его Штубер. — Специалист по сжиганию на костре. Редкий, совершенно уникальный для нашего времени профессионал. Кличка соответствующая — Стрелок-Инквизитор. Я ничего не напутал, Инквизитор?

— Есть ремесло — должен быть и мастер, — степенно ответил Стрелок-Инквизитор.

— А, Беркут? Мудрая мысль. Каждое ремесло должно знать своего мастера. Нам, диверсантам, тоже не мешало бы помнить об этом.

Беркут попытался разглядеть лицо Стрелка-Инквизитора, но тот стоял вполоборота да к тому же прятал его за приподнятым воротником короткой немецкой шинели. Близкое знакомство с обреченным ему было явно ни к чему.

— Так что, лейтенант, — напомнил о себе Штубер, — спокойно поговорим, или сразу же предпочитаете взойти на костер? Я спрашиваю совершенно серьезно. Пусть вас не обманывает моя благодетельная улыбка.

— Возведя меня на костер, вы потеряете приятного собеседника.

— Вот как? — Штубер оглянулся на обер-лейтенанта, на фельдфебеля Зебольда, которого Беркут тоже узнал — запомнил еще с той встречи, когда являлся в крепость, где базировался отряд штуберовских рыцарей «Черного леса» в форме немецкого офицера. — А что, резонно. Хороший разговор лучше подогревать небольшими дозами коньяка, чем мед ленным пламенем.

— Почти библейское изречение, — согласился партизан. — И вообще, все, что здесь происходит, очень напоминает сцены из Ветхого Завета.

— Только учтите, Беркут: хватит с меня прошлого вашего побега. Ни Бог, ни гестапо не простят мне греха, который беру на душу, ограждая вас от справедливой кары. Правда, я делаю это ради нашей с вами, — ибо мы, как любят говорить у вас, одного поля ягоды, — так вот, ради нашей с вами идеи. Но кого этим разжалобишь?

— Так что, казнь отменяется или как? — потребовал ясности обер-лейтенант, которому осточертело стоять на холодном ветру.

— Отменяется, — поморщился Штубер. Солдафонская прямолинейность обер-лейтенанта, само присутствие его очень мешали гауптштурмфюреру.

— Что тогда делать с этими? — не унимался обер-лейтенант, заметно разочарованный тем, что продолжения новобиблейского сюжета не предвидится. — С публикой из галерки?

— Основательно проверить. Если нет «достойных», то и повода учинять экзекуцию тоже пока нет.

— Яволь.

— Кто выдал нам этого опартизанившегося лейтенанта?

— Хозяин, у которого он остановился.

— Из полицаев?

— Да вроде бы нет.

— Напомните коменданту, старосте, кому там еще нужно напомнить, чтобы не забыли о нем. Всякое сотрудничество, равно как и предательство, — оглянулся Штубер на Беркута, — должно быть достойно вознаграждено. Огонь пока пригасить. Но бревно сохраните. Оно еще может пригодиться. На тот случай, если разговор с господином русским диверсантом у нас не сложится. Или бревно тоже не понадобится? Как считаете, Беркут?

— Пуля предпочтительнее, — спокойно заметил Беркут. — От пули — это по-солдатски.

— По-солдатски? От пули? — осклабился Штубер. — Ну-ну… В машину его, — приказал он фельдфебелю.

У одного из домов автобус, в котором везли Беркута, остановился. Посмотрев в окно, лейтенант узнал: тот самый дом, куда он напросился переночевать и где его предали. Хозяин стоял у ворот, опираясь на повернутые вверх зубьями вилы. Словно бы поджидал его. А может, действительно поджидал? Во всяком случае он понял, что в автобусе везут диверсанта. И заметил, что тот смотрит на него. Однако не отвернулся, не смутился. Стоял со своими вилами, готовый и дальше предать каждого, кто, как он считал, когда-то предал его — раскулачив, лишив земли, сослав в Сибирь, или какие там еще беды-кривды могли причинить этому украинскому землепашцу.

— А ведь он не кулак и не репрессированный, — как бы про себя проговорил Штубер, подсев к Беркуту и чуть приспустив бронированное стекло зарешеченного окошечка. — Я уточнял.

Обычный колхозник. Не знаете, за что он так не любит вас, большевиков, а, Беркут?

— Выясним. В любом случае это наши беды.

— Увы, наши, как видите, тоже.

— Разберемся как-нибудь на досуге. Без германских фельдфебелей.

— Грубовато. Зебольд может обидеться.

17

До Берлина доктор фон Герделер добирался целую неделю. Пассажирские поезда были отданы военным чинам, в воинские эшелоны его как лицо гражданское не впускали, тем более что Герделер не очень-то и стремился привлекать к себе внимание. В конце концов ему с большим трудом удалось забраться в вагон товарного состава, идущего в Силезию. Да и то оказался в нем лишь благодаря майору Унте, сумевшему договориться с начальником охраны — тощим получахоточ-ным фельдфебелем, подкармливавшим его в дороге своим солдатским пайком. За хорошую плату, естественно, и за обязанность выслушивать его казарменно-окопные байки.

Впрочем, Герделер настолько был признателен фельдфебелю, что не только простил ему все это, но и записал фамилию. Он теперь старался запоминать каждого, кто помогал ему или, наоборот, пытался помешать. Доктор тешил себя надеждой, что очень скоро сможет по справедливости воздать каждому за его деяния. О, он сумеет воздать, в этом пусть не сомневаются ни друзья его, ни враги. Особенно те, кто презирает его сейчас, пытаясь унизить или, что еще хуже, просто-напросто не замечать.

Только это мстительное ощущение будущего превосходства помогло фон Герделеру превратить свое полутаборное цыганское существование в вагоне, среди ящиков и каких-то тюков, в дни размышлений о будущем Германии. Будущем Четвертого рейха.

Сидя на тюке у небольшого окошечка, из которого мог обозревать сосновые перелески Белоруссии и скудные болотистые пейзажи Польши, он время от времени ловил себя на мысли: «Может ли прийти кому-либо в голову, что в этом грязном вагоне добирается до Берлина будущий рейхсканцлер Германии? Нет, об этом, похоже, не догадывается пока даже Господь Бог. Иначе не допустил бы такого надругательства надо мной».

Но каждый раз, когда Герделер задумывался над ничтожностью своего дорожного бытия, он вспоминал… фюрера. Тото, кого, казалось бы, должен более всех остальных ненавидеть. С чего, черт побери, начинал этот вывернувший наизнанку не только Европу, но и весь мир ефрейтор? Разве начинал он не с пивных, не с тюремной камеры, не с унизительных приемов в домах баварской аристократии, где на него, в лучшем случае, смотрели сочувственно, как на юродивого, провозглашающего праведные, но совершенно неосуществимые истины? Ибо изреченные юродивым истины тоже становились юродивыми.

«Ненавидя — учись, — приказывал себе Герделер. — Учись даже у него, даже у того, кто не достоин ничего, кроме ненависти и презрения. Ибо к величию своему злые гении проходят через те же тернии ненависти и презрения, через которые проходишь сейчас ты. Разве не с них начинал Бонапарт?»

Именно с мыслью о бессмертии славы Бонапарта он ночью, тайком, где-то посреди Силезии, пересаживался на другой товарняк, рискуя при этом быть обнаруженным военным патрулем и, если не застреленным, то по крайне мере арестованным. Жалкий и ничтожный, он все еще видел себя в ореоле славы великого корсиканца, надеясь при этом, что когда-нибудь миллионы немцев будут видеть себя в ореоле славы Герделера.

Когда фон Герделер оказался наконец в столице еще ничего не ведавшего рейха, внешний вид его был таким, что он уже опасался попадаться на глаза не столько военным патрулям, сколько обычным полицейским. Уж теперь-то его могли принять за кого угодно: бродягу, дезертира, бежавшего из концлагеря политического узника.

К счастью, прямо на вокзале ему удалось взять такси.

Услышав, что странному пассажиру понадобилось попасть на Бендлерштрассе, 13/14, водитель удивленно оглянулся на него — Герделер предусмотрительно сел на заднее сиденье — и с некоторой тревогой в голосе спросил:

— Вы уверены, что вам нужно именно туда?

— Меня не было в Берлине неделю. Проведывал сына, находящегося в госпитале в Польше, — воспользовался возможностью оправдать свой внешний вид фон Герделер. — За это время в столице что-то изменилось?

— На Бендлерштрассе, 13/14 находится «Бендлерблок», штаб командования армией резерва. Мне часто приходится доставлять туда господ военных. Но вы, насколько я понял… К тому же, простите, ваш вид…

— В таком случае можете считать, что вы еще ни-че-го не поняли, — угрожающе наклонился к нему фон Герделер, поклявшись, что, как только придет к власти, сразу же отправит этого любопытствующего идиота на трудовой фронт. — Немедленно к «Бендлерблоку»!

— Это я к тому, что уже поздновато, около шести вечера. Вряд ли вы кого-либо застанете там, — попытался оправдываться водитель. Но, натолкнувшись на зловещее молчание пассажира, умолк, не проронив больше ни слова.

Заметив это, Герделер подумал, что, возможно, таксист догадывается: «Рядом со мной находится тот, знакомством с которым, пусть даже случайным, я через несколько месяцев смогу гордиться».

18

Полусонный часовой минут пять бесцельно вертел его пропуск, подписанный самим генералом Ольбрихтом, и недоверчиво хмыкал. Вызванный им офицер, знакомый Герделера, вначале не узнал доктора и хотел звонить адъютанту Оль-брихта или полковнику Мерцу фон Квиринхейму[10] .

— Вы с ума сошли, майор Гронц? — прорычал Герделер. — Может, вы еще станете испрашивать разрешения у самого генерала Фромма? Я — доктор фон Герделер. Мне срочно нужно повидаться с генералом Ольбрихтом.

— Простите, доктор. В таком виде, — искренне извинился майор. — Полковник фон Квиринхейм как раз интересовался вами. Не появлялись ли. Судя по всему, вас ждут.

— «Судя по всему», — раздраженно передразнил его фон Герделер. — Черт знает что у вас здесь происходит.

— Пока ничего особенного, — бесстрашно зевнул майор.

— А пора бы.

Гронц был одним из тех офицеров, кто, благодаря усилиям Квиринхейма, если и не собирался непосредственно участвовать в заговоре, то по крайней мере и не собирался мешать тем, кто желает видеть своих врагов только на Востоке и ни в коем случае — за Ла-Маншем или на Сене.

В кабинете Ольбрихта — нечто напоминающее военный совет. Генерал-полковник Бек, полковник фон Квиринхейм, генерал Геппнер, командующий округом Берлин — Бранденбург генерал фон Кортцфлейшн, еще два-три офицера из штаба армии резерва. Они сидят за столом, и испещренные стрелами карты за их спинами предстают перед Герделером видением мира, замершего в ожидании чего-то необычного.

Увидев Герделера, все молча поворачивают к нему голову. Гонец к фельдмаршалу Клюге обводит их поминальные лица радостным взглядом. Только сейчас он по-настоящему осознал, что сумел сделать для этих людей: он преподнес им командующего группой армий «Центр»! Другое дело — смогут ли оценить его жертвенную услугу сами генералы.

— Это оказалось крайне трудной миссией, господа, — упал он на стул, вежливо подставленный ему зятем Ольбрихта майором Георги[11]. В первый день фельдмаршал даже слушать не хотел о сотрудничестве с нами. Я чувствовал себя ужасно. В какие-то минуты мне казалось, что он вот-вот вызовет охрану и передаст меня гестапо.

Герделер оказался в конце стола, напротив генерала Ольбрихта, восседавшего в своем привычном рабочем кресле. Поймав на себе взгляд заместителя командующего, доктор запнулся на полуслове. Странно: взгляд показался ему сочувственным. Не хватало только, чтобы, поморщившись, Ольбрихт великодушно изрек: «Доктор неважно чувствует себя, выведите его, дайте воды и вообще приведите в чувство».

А взгляды других сообщников? Пустые взоры уставших, растерянных людей, которых его рассказ «о русских скитаниях» совершенно не интересует.

— Что произошло? — наконец спрашивает Герделер.

— То есть? — интересуется Ольбрихт.

— Что случилось? — спрашивает Герделер еще резче, однако терпения выслушать кого-либо из собравшихся у него не хватает. — Вам не интересен мой рассказ?

Штабисты рассеянно переглянулись.

— Ну почему же… — промямлил кто-то из них. Герделер даже не обратил внимания — кто именно.

— Лишь на второй день мне же удалось убедить Клюге. Когда он понял, что все это действительно серьезно. Что за мной стоят такие люди, как генерал Фромм, вы, господин Ольбрихт, фельдмаршал Витцлебен…

— Короче, вы умудрились назвать имена всех, кто рискнул довериться вам, — глухим осевшим голосом констатировал генерал Геппнер. — Дай-то Бог, чтобы фельдмаршалу хватило рыцарского мужества не перечислить наши имена в донесении на имя Гиммлера. А то и самого фюрера.

— О чем вы, генерал?! — изумился Герделер, пораженный его неблагодарностью. Его циничной неблагодарностью.

— Кстати, генерал Фромм к нашему делу имеет пока что весьма косвенное отношение, — заметил фон Кортц-флейшн. — Насколько я понимаю ситуацию. Что тоже весьма прискорбно.

— Мы не о том говорим, господа.

— Клюге должна была интересовать прежде всего судьба Германии, а не имена людей, решившихся на отчаянный шаг ее спасения, — несколько запоздало замечает Геппнер. Он явно не в духе. Как, впрочем, и все остальные. Ведут себя так, словно только что узнали о полном провале операции.

— Если вас не интересуют подробности, господа, скажу кратко: командующий группой армий «Центр» отныне находится в нашем полном распоряжении.

— Как бы не так, — угрюмо, вполголоса бормочет майор Георги. — «В нашем полном»…

Однако Герделер не обращает внимание на его реплику. Они здесь с ума все посходили от сидения в кабинетах.

— Фельдмаршал дал согласие сотрудничать — чего вам еще?! Он готов выполнить любой приказ, который последует в рамках операции «Валькирия». Правда, при одном непременном условии. — Герделер вновь обвел взглядом присутствующих и, достав из кармана измятый грязный носовичок, победно, хотя и натужно, высморкался. Он простыл, чувствовал, что температурит. Если бы не важность события, давно нежился бы дома в постели. «Дома в постели…» Мысль о домашнем уюте до сих пор кажется доктору несбыточной мечтой бездомного бродяги. — Да, господа, он требует выполнения условий, при которых чувствовал бы себя освобожденным от присяги, данной, как и каждым из нас…

Ольбрихт демонстративно поморщился. Он понимал, что вся эта витиеватость понадобилась Герделеру только для того, чтобы не упомянуть имя фюрера. Конечно же, речь идет об устранении Гитлера. От власти. А еще лучше — из жизни. Происходит черт знает что: одни требуют поклясться, что в ходе операции «Валькирия» ничего не будет предпринято против личности самого фюрера. Гитлер, мол, должен будет предстать перед фактом и уйти в отставку. Другие, наоборот, с первых слов дают понять, что и пальцем не пошевельнут до тех пор, пока не будут избавлены от клятвенности присяги, данной фюреру. Избавлены, само собой разумеется, известным путем.

— Господин Герделер, — мрачно спросил будущего рейхсканцлера Ольбрихт, — когда вы в последний раз встречались с фельдмаршалом Клюге?

Генерал спросил это тоном следователя гестапо. Герделер ощутил, как по затылку прошел холодок, словно над его головой уже занесли секиру палача.

Когда в последний раз? Герделер не мог вспомнить даты, но прекрасно помнил, что это произошло ровно семь дней назад.

— Поймите, — вдруг начал оправдываться он. — Мне пришлось добираться до Берлина, пересаживаясь с одного товарного поезда на другой. Это был сущий ад.

Потому-то и столько времени прошло. По чести говоря, для подобного задания не обязательно избирать рейхсканцлера. С ним неплохо справился бы кто-либо из высших офицеров штаба армии резерва. Уж ему-то удобнее было бы появиться в штабе группы армий «Центр» хотя бы под предлогом фронтовой командировки. Конечно, понимая ситуацию, я вынужден был предложить свои услуги в столь деликатной миссии…

— Вы смутно представляете себе, доктор, что такое фронтовые командировки, — холодно бросает Геппнер. — Согласен, вы сделали все что могли. Лучше вас с этим поручением не справился бы никто. Но дело в том, что сути дела это не меняет.

— Что вы имеете в виду, генерал?

— Бросив вас на произвол судьбы, заставив добираться товарняками, фельдмаршал в тот же день отправил самолетом сюда, в Берлин, своего адъютанта с приказом встретиться с генерал-полковником Беком, — Ольбрихт взглянул на будущего президента, пытаясь выяснить, не желает ли тот сам сообщить подробности визита к нему на дом адъютанта Клюге.

Но Бек сидел, подперев намертво сплетенными пальцами лоб, и всем своим видом напрочь отсутствовал на этом высоком заговорщицком собрании.

— В тот день, когда в Смоленске вы садились на товарный поезд, — еще жестче и беспощаднее продолжал Ольбрихт, — адъютант Клюге передал господину генерал-полковнику письмо, в котором фельдмаршал резко отказался от участия в нашей операции и потребовал впредь не пытаться вовлекать его в подобные авантюры. Представляю себе, каково было господину Беку читать это послание. Клюге решительно потребовал даже не пытаться впредь убеждать его в необходимости участвовать в подобных авантюрах — вот и все, чего мы с вами, доктор Герделер, добились в результате вашего викингского налета на штаб фельдмаршала. Так что примите наши сочувствия, высказав такие же сочувствия и нам.

Почти с минуту Герделер сидел с остекленевшим взглядом и полураскрытым от ужаса ртом. Его заросшее, грязное, пропитанное потом и угольной пылью лицо было похоже на посмертную маску предводителя лесных разбойников. Тем более что он предстал перед сообщниками без очков, которые умудрился разбить, еще сидя в товарном вагоне.

— Неужели все, что вы говорите?..

— Можете не сомневаться.

— Господи, такова твоя воля, — только и смог пробормотать Герделер, едва сдерживая себя, чтобы не расплакаться.

19

Ливень разразился внезапно. Молния вырывалась из разлома горы и пронизывала хвойные склоны ее таким мощным огненным шквалом, что, казалось, после него не должно было оставаться ничего живого. И когда она угасала, становилось странным слышать шумящие кроны сосен и видеть покачивающееся на ветру зеленое марево предгорий.

— Вы должны будете понять меня, князь, — пододвинулся Иволгин поближе к сидящему у самой двери избушки Курбатову.

— Понять? — вырвался из собственных раздумий подполковник. — О чем вы?

Он мысленно представил себе бредущего по склону горы в своей разбухшей от дождя милицейской форме Волка (ливень начался минут через пятнадцать после того, как Курбатов отправил его из домика восвояси), подтопляемые потоками воды тела убитых милиционеров, которых забросали камнями где-то в расщелине, метрах в ста отсюда…

В последнее время Курбатову нередко чудились тела убитых им людей. Странно, что при этом он почти никогда не вспоминал их живыми, ни их ран, ни выражений лиц за мгновение до смерти, которые, конечно же, должны были бы запомниться, — только тела: скрюченные, безжизненные, брошенные на съедение волкам. Это настораживало подполковника. Он всегда с презрением относился к людям со слабыми нервами, с хоть немного нарушенной психикой, с комплексами…

— Соглашаясь войти в вашу группу, я преследовал свою собственную цель.

— Это хорошо, — с безразличием невменяемого подбодрил его князь.

— О которой с Родзаевским говорить не стоило.

— Существует немало тем, о которых с полковником Родзаевским лучше не говорить. О чем не могли говорить с ним лично вы, штабс-капитан?

Высветившийся в небе растерзанный сноп молнии осветил загорелое худощавое лицо Иволгина. Лицо основательно уставшего от жизни, но все еще довольно решительного, волевого человека. Ходили слухи, что атаман Анненков однажды приговорил его к расстрелу. Но потом, в последний момент, помиловал — что случалось у него крайне редко — и отправил в рейд по тылам красных, будучи совершенно уверенным, что в стан его поручик Иволгин уже не вернется. Но он вернулся. Через месяц. С одним-единственным раненым бойцом. И с пятью сабельными ранами на собственном теле.

— Я хочу уйти из группы. Совсемуйти. — Он говорил отрывисто, резко, надолго умолкая после каждой фразы. — Только не сейчас.

— Когда же? — невозмутимо поинтересовался Курбатов. Вместо того чтобы спросить о причине ухода.

— За Уралом. Еще точнее — на Волге. Как-никак я волжанин.

— Но туда еще нужно дойти.

— Нужно, естественно.

Иволгин ждал совершенно иной реакции подполковника. Сама мысль бойца уйти из группы должна была вызвать у Курбатова негодование. Но князь засмотрелся на очередную вспышку молнии и затем еще долго прислушивался к шуму горного ливня.

— Вы, очевидно, неверно поняли меня, — сдали нервы у Иволгина. — Речь идет вовсе не о том, чтобы остаться в родных краях, отсидеться. Или еще, чего доброго, пойти с повинной в НКВД.

— Мысли такой не допускал. Если это важно для вас, можете вообще не называть причину.

— Нет уж, извините, обязан. Потому и затеял этот разговор.

— А если обязаны, так не тяните волка за хвост, не испытывайте терпение, — резко изменил тон Курбатов. — Только не надо исповедей относительно усталости; о том-, что не в состоянии проливать русскую кровь, а сама гражданская война — братоубийственна…

— Мне отлично известно, что это за война. У меня свои взгляды на нее. И на то, как повести ее дальше, чтобы поднять на борьбу вначале Нижнее и Среднее Поволжье, угро-тюркские народцы, а затем уж и всю Россию.

— Свои взгляды? — наигранно удивился князь.

Порыв ветра внезапно ударил волной дождя в лицо, но Курбатов не отодвинулся от двери и даже не утерся рукой. Он понял, что совершенно не знает человека, с которым сидит сейчас рядом.

Дверь, ведущая в соседнюю комнату, открылась, и на пороге появился кто-то из отдыхавших там диверсантов. Он несколько секунд постоял и вновь закрыл дверь, оставшись по ту ее сторону. Курбатов так и не понял, кто это был.

«Впрочем, кто бы это ни был, — сказал он себе, — все равно окажется, что и его как человека я тоже не знаю. Здесь каждый живет своей жизнью. Каждый идет по России со своей, только ему известной и понятной, надеждой. Единственное, что нас роднит, это то, что мы диверсанты…»

Однако, немного поразмыслив, Курбатов все же не согласился с этим выводом. Вряд ли принадлежность к гильдии диверсантов — именно то, что по-настоящему их роднит. Да и поход их вовсе не объединяет. Что же тогда? Жертвенная любовь к России? Ах, как это сказано: «Жертвенная любовь…» Только не верится что-то.

Так и не найдя для себя сколько-нибудь приемлемого ответа, князь окончательно отступился от мысли отыскать его.

— Вы что-то там говорили о своих, особых, взглядах на то, как начать новое восстание на Поволжье, штабс-капитан. Особые взгляды, ваши — это что, какая-то особая тактика ведения войны? Тактика подполья? Махно, например, разработал своеобразную тактику ведения боя на тачанках: наступательного, оборонительного, засады… Соединив при этом весь известный ему опыт подобного ведения войны, со времен египетских колесниц.

— Весьма сомневаюсь, что этому ничтожному учителишке, или кем он там являлся, была известна тактика боя на египетских колесницах, — скептически хмыкал Иволгин.

— Недооцениваете. Ну да оставим батьку в покое. Если ваши взгляды — секрет, можете не раскрывать его. Со временем познакомлюсь с военными хитростями командира Ивол-гина по учебникам военной академии.

— Издеваетесь, — проговорил Иволгин. Однако сказано это было без обиды, скорее с иронией. — Не обижайтесь, мне трудно пересказать все то, что удалось осмыслить за годы великого сидения на берегах Сунгари. Единственное, что могу сказать, — что все мысли мои нацелены были на то, как вернуться в Россию и начать все заново. Вы правы: я всего лишь штабс-капитан.

Курбатов хотел возразить, что не говорил о том, что Иволгин «всего лишь штабс-капитан», однако вовремя сообразил, что это замечание его не касается, Иволгин ведет диалог с самим собой.

— Но согласитесь: даже у маленького человечка может полыхать в душе великая идея. Вспомните: атаман Семенов начинал с никому не известного есаула, которого никто не хотел принимать в расчет даже тогда, когда он открыто и откровенно заявил о своих намерениях.

— И даже когда сформировал забайкальскую дивизию, силами которой намеревался спасти Питер от большевиков, — согласился Курбатов, стремясь поддержать в нем азарт человека, зараженного манией величия.

— Вы абсолютно правы. Жаль, что не поделился с вами этими мыслями еще там, в Маньчжурии.

— Побаивались, что после вашей исповеди не решусь включить в группу.

— Побаивался, — вздохнул Иволгин. — Вообще откровенничать по этому поводу боялся. Чем величественнее мечта, тем более хрупкой и не защищенной от превратностей судьбы она кажется. Лелея ее, постепенно становишься суеверным: как бы не вспугнуть рок, не осквернить идеал. Не замечали?

— Возможно, потому и не замечал, что мечты, подобно вашей, взлелеять не удосужился. О чем сейчас искренне сожалею.

— Значит, вы не будете против того, чтобы я оставил группу.

— Вы ведь сделаете это, даже если я стану возражать самым решительным образом.

— Мне не хотелось бы выглядеть дезертиром. Маршальский жезл в своем солдатском ранце я нес честно. Если позволите, я сам определю день своего ухода. Вы ведь все равно собираетесь идти в Германию без группы. Так что в Маньчжурию нам предстоит возвращаться в одиночку.

— Остановимся на том, что вы сами решите, когда лучше основать собственную группу и собственную армию.

— С вашего позволения.

— И собственную армию, — повторил Курбатов. — Не страшновато?

— Единственное, что меня смущает, князь, — мой слишком мизерный чин. В армии это всегда важно. Тем более что уже в первые же дни формирования отряда в нем: могут оказаться бывшие офицеры чином повыше меня.

— До капитана я смогу повысить вас собственной волей. Имею на то полномочия генерала Семенова.

— Буду весьма признателен.

— А дальше будете поступать, как принято в любой предоставленной самой себе армии. Создадите военный совет, который вправе определять воинские звания всех, в том числе и командующего. В Добрармии Деникина в генералы, как известно, производили не по соизволению царя.

При очередной вспышке молнии Курбатов видел, как Иволгин привалился спиной к стене хижины и лицо его озарилось багровой улыбкой.

«А ведь лицо этого человека действительно озарено багровой улыбкой… Бонапарта», — поймал себя на этой мысли Курбатов.

Как только ливень прекратился, подполковник поднял группу и увел ее в горы. Слишком долгое отсутствие милиционеров, отправившихся на задержание вооруженного бандита, не могло не вызвать опасения, что с ними что-то приключилось.

Лишь в последний раз, уже с вершины перевала, взглянув на лесную хижину, Курбатов вдруг нашел определение того, что же всех их, диверсантов группы «Маньчжурские легионеры», на самом деле роднит. Решение оказалось до банальности простым — гибель! Неминуемая гибель — вот что у них осталось общего!

20

— На сегодня, пожалуй, все, господин генерал-полковник, — завершил свой доклад Ольбрихт и, затолкав бумаги в кожаную папку, поднялся.

Командующий армией резерва сухопутных войск еще с минуту просматривал оставленные ему Ольбрихтом бумаги и лишь затем, все еще не отрывая взгляда, жестко проговорил:

— Вы становитесь стратегом, Ольбрихт.

— Разве? — удивился тот, растерянно заглядывая через стол на бумагу, с которой только что знакомился Фромм. Он не понял, что именно из того, что в ней написано, могло привести командующего к столь саркастическому выводу. — До сих пор это никак не проявлялось.

— Ну, все до поры.

— Простите, вы с чем-то не согласны? — кивнул Ольбрихт на бумага. — Всякие условности и недомолвки здесь неуместны.

Он знал, что Фромм терпеть не мог бумаг. Вообще каких-либо. Появление на своем столе любого донесения, кроме разве что телетайпограммы из рейхсканцелярии или «Волчьего логова», он воспринимал, как фельдфебель — гору мусора на смотровом плацу. Ольбрихту это всегда облегчало жизнь, поскольку докладывать он научился коротко и по существу. В то время как на бумаге получалось длинно и коряво. Будь у командующего армией резерва иные привычки, Ольбрихту пришлось бы туго. Ведь что ни говори, а штаб армии резерва, в котором сейчас почти не осталось фронтовиков, всю жизнь сражался исключительно на бумажных фронтах.

— Имеете в виду эти донесения? Вы бы уже могли знать, что бумага меня не интересуют, — тон генерал-полковника, как всегда, был резким и заносчиво грубым. Впрочем, Ольбрихт давно привык к нему. И смирился. Поневоле смиришься, зная, что ни в каком ином тоне твой шеф изъясняться с тобой не способен. — Но если дело не движется, я отлично вижу это без ваших докладов и бумаг. И даже вопреки им — да, нет?

Каждого, кто был мало знаком с Фроммом, прежде всего сбивали с толку заостренно хищный, враждебный взгляд этого гиганта, а потом уж это его беспечно-балагурское «да, нет?» И горе тому, кто в беседе с командующим вдруг решит, что тот в самом деле по любому пустяку требует от него уточнения: «да» или «нет».

Ольбрихт щелкнул каблуками, отвесил легкий поклон и направился к двери.

— И все же вы бы взяли да поделились своими стратегическими воззрениями на тактику завершения войны и на устройство послевоенной Германии, генерал Ольбрихт, да, нет? — остановил его злой бас уже в конце длинного стола, за которым Фромм обычно проводил заседание командного состава армии резерва. — А то ведь приходится слышать лишь отголоски. А меня это интересует не в меньшей степени, чем, допустим, генерала Бека.

Упоминание о бывшем начальнике штаба вермахта заставило Ольбрихта внутренне напрячься. «Отголоски», на которые намекал Фромм, должно быть, оказались довольно сильными, если они сумели достичь этого кабинета. Хотя вот уже несколько месяцев Ольбрихт оттягивал разговор с командующим, делая все возможное, чтобы слухи о готовящемся перевороте, вообще никакая информация, позволяющая догадаться о заговоре, в эти стены не проникала.

— Ситуация на фронтах, особенно на Восточном, действительно заставляет меня и других генералов задумываться над судьбой Германии, судьбой всей Западной Европы. Разве это не естественно? А генерал-полковник Бек — старый опытный штабист.

Фромм медленно поднимается из-за стола. В самом движении этого двухметрового гиганта, в том, как его громадная, грубо сработанная фигура постепенно заполняет значительную часть такого же огромного, задуманного под некое гороподобное существо, кабинета, Ольбрихту видится что-то угрожающее. Худощавая фигура Ольбрихта при этом инстинктивно сутулится. Небольшой, основательно облысевший череп, на котором остатки светло-седых волос кажутся неудачно подобранным париком, и круглые очки в выцветшей, некогда золотистой оправе делают его похожим на загнанного в военную форму пастора.

Ни в голове, ни в фигуре, ни в выправке, ни в самой манере поведения этого штабиста не просматривалось решительно ничего такого, что предрасполагало бы его к военной карьере. Тем не менее, на зависть многим, генерал-лейтенант Ольбрихт эту карьеру все-таки сделал.

— В последнее время я все чаще вижу здесь генерала Бека, — постукивает длинным карандашом о кончик стола

Фромм. — Его вдруг заинтересовали дела штаба резерва сухопутных сил. Будучи начальником штаба вермахта, он интересовался ими куда меньше — да, нет?

— Сейчас он интересуется ими еще меньше.

Ольбрихту было понятно беспокойство Фромма. Равный ему по званию, известный в армейских кругах, популярный среди фронтовых командующих, генерал Бек в любой день мог заменить его на посту командующего, А то, что в свое время Гитлер отстранил Бека от должности начальника штаба вермахта, — так мало ли что. Ситуация меняется.

В феврале 1938 года Эвальд фон Клейст[12] тоже был отправлен в отставку. Вместе с другими генералами. Но через год уже командовал танковым корпусом, идущим на Варшаву. «Танковая группа генерала фон Клейста», завершившая разгром англичан под Дюнкерком, для военных историков сейчас то же самое, что пирамида Хеопса — для цивильных.

К тому же в окружении фюрера немало друзей Бека.

— Если позволите, мы зайдем к вам вместе с генерал-полковником. В три генеральские головы стратегия выхода из войны всегда видится отчетливее.

— Завтра к одиннадцати — да, нет?

— Так точно.

Ольбрихт вздохнул с облегчением. Командующий сам подсказал ход, который приводил к сближению с ним, и даже назначил время встречи. Следовательно, поднимать шум по поводу стратегических рассуждений опального генерала Бека и его соратника Ольбрихта не намерен. Что очень важно.

Только вчера они провели тайное совещание, на котором присутствовали генералы Бек и Геппнер, полицай-президент Берлина граф фон Гельдорф, доктор фон Герделер и несколько полковников. На нем и было принято окончательное решение о том, что штаб и командный пункт их группы должны находиться в здании штаба армии резерва сухопутных сил. Но тогда сразу же встал вопрос: как быть с командующим? Конечно, до определенного времени основные приготовления можнопроводить и в тайне от генерала Фромма. Но рано или поздно они все же предстанут перед необходимостью выяснить его отношение к дальнейшей судьбе Германии. И кто знает, как он поведет себя? А когда в действие вступит разрабатываемый ими план «Валькирия», им придется или убрать Фромма, или же заставить его подчиниться воле «группы патриотов Германии».

21

Вернувшись к себе в кабинет, расположенный в другом крыле здания, Ольбрихт сел за стол, нервно закурил и несколько минут сидел, глядя на дверь, словно ждал, что она вот-вот откроется и войдут явившиеся за ним люди из гестапо. Как ни призывал он на помощь всю твердость своего характера, все свое мужество, тем не менее готовился именно к такому исходу: однажды дверь откроется, и на пороге возникнет тройка гестаповцев во главе с каким-нибудь штурмбаннфюрером, который, обведя взглядом его кабинет, спросит: «Так это вы и есть генерал Ольбрихт? У меня приказ обергруппенфюрера Мюллера (или рейхсфюрера Гиммлера) о вашем аресте. Прошу следовать за мной».

Сцену ареста он почему-то всякий раз «разыгрывал» до мельчайших подробностей, до нюансов. Другое дело, что Ольбрихт начал усматривать в своих видениях зловещие отблески прогрессирующей мании преследования. Но в конце концов все же напомнил себе: «Штабист есть штабист. Это у тебя сугубо профессиональное».

Как только сцена ареста в очередной раз была сыграна, Ольбрихт вспомнил разговор у Фромма. Даже если удастся заручиться поддержкой фельдмаршалов Клюге и Роммеля, командующего парижским гарнизоном генерала Штюльпнагеля и других военачальников, имеющих в своем распоряжении значительные воинские силы, все они находятся далеко от Берлина. В то время как судьба переворота будет решаться именно здесь.

А надо смотреть правде в глаза: и Бек, и бывший командующий 4-й танковой группой генерал Геппнер, отстраненный от командования еще зимой 1941 года, когда решился отступать, не имея приказа фюрера и генералы Штифф и Фельги-бель, да и сам он, Ольбрихт, — все это командиры без войска. Им некем командовать, их некому поддержать, их приказам — особенно приказу Бека и Геппнера — генералы-фронтовики не будут подчиняться уже хотя бы из личных амбиций. Вот и получается, что единственным человеком, способным в день икс привести в действие хоть какие-то воинские части и таким образом нейтрализовать батальоны СС, гестапо и службу безопасности, является генерал-полковник Фромм.

Нужно хорошо подготовиться к разговору с ним. Основательно подготовиться…

Ольбрихт утомленно помассажировал виски и взглянул на дверь.

«Так это вы генерал Ольбрихт? У меня приказ рейхсфюрера Гиммлера о вашем аресте. Прошу следовать за мной».

22

За два часа до отъезда Семенова из Тайлари его водитель Фротов был задержан у гаража двумя агентами японской контрразведки в штатском. Еще через несколько минут он оказался в той же комнате, где не далее как вчера главнокомандующий беседовал с полковником Таки. Правда, водителя полковник своим присутствием не удостоил. Вместо него в бамбуковом кресле восседал рослый, широкоплечий, с могучей фигурой борца подполковник Имоти. В глазах его разгоралось что-то по-звериному свирепое, лицо застыло, превратившись в посмертную маску императорского палача, в плотно сжатых мясистых губах созревали ненавистью убийственные слова.

Усадив Фротова в кресло напротив себя, Имоти с минуту молча разрушал его психику сверлящим взглядом белесоогненных глаз. Казалось, еще мгновение — он прокричит что-то по-японски нечленораздельное, и из-за двери появится человек с ритуальным мечом наемного дворцового убийцы.

Поручик испуганно поежился. Он знал о себе то, о чем пока что не догадывался ни Семенов, ни его благодетель — белогвардейский фюрер Родзаевский. Фротов был отличным разведчиком-аналитиком. Он способен был раскрыть любую интригу врага, выдвинуть десятки гипотез, нутром улавливал коварство. Он даже мог оказаться в первом ряду атакующей кавалерийской лавы. Но, оставшись с опасностью один на один, терял силу воли, лишаясь при этом всякого мужества.

Поручик уже давно не скрывал от себя, что не выдержал бы не то что пыток — даже обычного допроса с легким мордобоем. Доходило до того, что в одиночку он опасался показываться на вечерних улицах Харбина. И самообвинения в трусости, самобичевания уже не помогали.

— Что ж ты, мерзавец, скрывал, что на самом деле являешься не рядовым водителем, а офицером контрразведки? — наконец разродился леденящей лютью подполковник Имоти. — От кого ты, вша мерзопакостная, пытался скрывать это? От контрразведки союзников? На деньги, которых все вы, вша белогвардейская, содержитесь здесь?

«В мире нет существа страшнее, чем помесь русского с японцем, — дрогнул Фротов. — Азиатское коварство японцев, умноженное на матерщинное хамство русских, — кто способен выдержать такое?»

— Вы ошибаетесь, господин подполковник, — прерывающимся голосом заметил Фротов. Возмутиться по поводу столь грубого обращения с ним поручик так и не решился. Он прекрасно знал, к каким изысканным методам пытки прибегают в японской контрразведке.

— В чем? — схватился Имоти за бамбуковые подлокотни-ки, которые, казалось, вот-вот выдернет из кресла. — В чем именно я ошибаюсь?!

— В том, что я контрразведчик.

Имоти мельком взглянул на безучастно сидевшего рядом капитана-переводчика, который ему, в совершенстве владеющему русским «полуяпонцу», был абсолютно не нужен. Фротову не было необходимости ломать голову над тем, что мог означать этот взгляд — взгляд подчиненного, испрашивающего разрешения на более суровые способы допроса.

И хотя переводчик и бровью не повел, разрешение было получено. Имоти прокричал что-то по-японски, и произошло то, чего Фротов так опасался. В комнату заскочили двое дюжих японцев, подхватили его под руки, приподняли с кресла, уже на весу подсекли ноги и грохнули ягодицами об пол.

Фротов ощутил, как все внутренности его вдруг охватило жгучее пламя боли, и понял, что еще два-три таких броска, и он станет если не покойником, то инвалидом.

— Остановите их! Остановите! — заорал он во время третьего «вознесения».

— Зачем так громко? — неодобрительно покачал головой капитан-переводчик, начальственным движением руки отсылая экзекуторов за дверь. — Вам известно, кто я такой? — обратился он к Фротову.

— Так точно, господин генерал, — простонал поручик, с трудом садясь в свое кресло.

— От кого вам стало известно это?

— От вашего водителя. Из его беседы с водителем господина Итаки.

— То есть вы владеете японским?

— Немного понимаю. Но говорю с трудом.

— Однако стремитесь постичь?

— Мудрый язык, почему бы и не постичь.

— В таком случае вам представится возможность изучить язык великих самураев, — пообещал генерал, вежливо улыбаясь. — А пока что у вас мало времени. Вы должны своевременно оказаться за рулем атамана Семенова. Поэтому отвечайте очень кратко, а главное — не раздумывая.

— Будет исполнено, — Фротов с удивлением заметил про себя, что теперь генерал Судзуки говорит почти без акцента. Во всяком случае без того, каким он окаймлял свою речь, выступая в роли переводчика полковника Итаки. Поручику приходилось слышать его, когда полковник встречал генерала Семенова во дворе миссии.

— Отныне вы работаете на нашу контрразведку.

— Да, конечно.

— О нашем разговоре генерал Семенов знать не должен.

— Ни в коем случае.

— Нам известно, что вы имеете определенное влияние на генерала Семенова. По крайней мере значительно большее, чем его адъютант полковник Дратов.

— Не скрою.

— Так употребите все свое влияние для того, чтобы девушка, с которой уже второй день развлекается генерал, так и осталась с ним.

— Од-на-ко…

— Мы приставили ее к генералу не столько для того, чтобы иметь своего осведомителя, сколько для его же личной безопасности.

— Простите, господин генерал? — напряженно сморщил лоб Фротов. — Вы сказали: «для безопасности»?

— Не удивляйтесь, Сото неплохо владеет не только русским языком, но и пистолетом, ножом, не говоря уж о целом наборе ядов. Думаю, генералу Семенову, за которым давно охотится советская контрразведка, это может пригодиться. Множество раз. Согласны, поручик?

— Не скрою.

— Тогда можем считать, что мы договорились обо всем том, о чем следовало договориться во время столь краткого знакомства, — по-сатанински улыбнулся Судзуки. — Дальнейшие инструкции будете получать от подполковника Имоти. Надеюсь, вы не в обиде за то недоразумение, которое только что произошло?

— Набросившиеся на меня парни просто не поняли подполковника, — почти простонал Фротов, испуганно посматривая на дверь и ощущая боль во всем позвоночнике.

— О да, ясное дело, не поняли, — подтвердил Имоти.

* * *

— Гауптштурмфюрер! Господин гауптштурмфюрер! — Скорцени отвел взгляд от мутного плеса Дуная и, к величайшему удивлению, увидел своего адъютанта Родля. Все еще охваченный размышлениями по поводу прошедшей операции, он совершенно забыл, что сам приказал ему прибыть в Вену. Прибыть именно сегодня. Хотя это было рискованно. Ведь в ставку «Волчье логово» его вместе с Муссолини могли отправить еще вчера. Разве что опять сработал расчет предсказателя. — Мы с бригадефюрером уже около часа разыскиваем вас.

Человек, которого Родль назвал бригадефюрером, был в штатском. Однако никакая штатская одежда не в состоянии была скрыть в его фигуре исконно офицерскую выправку.

Когда бригадефюрер подошел поближе и Скорцени смог разглядеть лицо, он узнал его: личный пилот фюрера. Они знакомились в ставке, когда он, Скорцени, прилетал туда в связи с операцией в Италии.

— Хайль Гитлер, — довольно сдержанно приветствовал его штурмбаннфюрер, приподнимаясь с камня, на котором просидел весь этот час, всматриваясь в воды Дуная. То, что они с Муссолини неожиданно оказались в Австрии, явилось своеобразным подарком. Как-никак Австрия — его родина. — Бригадефюрер Бауэр? Рад видеть.

— Я вас — тем более, Скорцени. — Генерал осмотрелся и, заметив неподалеку в скверике скамеечку, движением руки указал на нее.

Скорцени с сожалением взглянул на «свой» камень. Огромный красноватый валун, непонятно как оказавшийся здесь. Место ему где-нибудь на берегу сурового норвежского фьорда. Как ни странно, Отто уже привык к нему. В самом облике этого камня чудилось что-то таинственно-нордическое. Родль и разыскал его только потому, что по крайней мере двое офицеров из сопровождения первого диверсанта рейха уже знали об укромном уголке, куда Скорцени ежедневно приходил утром и вечером, каждый раз переодеваясь в гражданское.

— Когда вылет? — спросил Скорцени, из вежливости подождав, пока генерал усядется первым.

— Завтра.

— «Волчье логово»?

— Не нравится мне это название, — поморщился Бауэр.

— Значит, в логово.

Чтобы не мешать их разговору, Родль отошел к «камню Скорцени» и присел на него.

— Фюрер приглашает туда многих влиятельных людей рейха. Не исключено, что будут и союзники.

— Очевидно, не только ради того, чтобы дать им возможность встретиться с Муссолини.

— Не думаю, что Муссолини обрадуется слишком многолюдной встрече. На его месте я бы крепко призадумался. Иметь в своем распоряжении такую лейб-гвардию, столько верных нашей идее генералов — и не суметь обезопасить себя от ареста в резиденции короля, в подчинении которого находилось в то время не больше роты личной охраны! Своей погибельной беспечностью создать столько проблем себе и фюреру!.. В Берлине такое трудно понять.

— В Берлине — да. Там вообще с трудом воспринимают все то, что происходит вне границ рейха. А ведь дело-то было в Италии.

— И все же фюрер пригласил в ставку многих влиятельных лиц, — мягко настоял на своем пилот, явно подчеркивая неординарность события, которое ожидает этих людей.

— Почему это вас так поразило, господин бригадефюрер? За этим что-то стоит?

— Думаю, что дело не в Муссолини. Вряд ли фюрер собирается чествовать его. Более неподходящей фигуры для героя нынче не сыскать. Героем будете вы,

— Мне это ни к чему, бригадефюрер. И вряд ли…

— Это нужно Германии, — резко объяснил Бауэр, — Сейчас, может, как никогда раньше, рейху нужен герой. Символ нации. Мир должен знать об успехе операции по освобождению дуче.

Скорцени благоразумно промолчал. Он понимал, что личный пилот фюрера, командир правительственной авиаэскадрильи вряд ли способен обладать большей информацией, чем та, что получена им вместе с очередным приказом. Тем не менее попытался осторожно прощупать почву:

— Было бы куда интереснее знать, в какую часть света мне суждено направиться после всей этой шумихи с чествованием Муссолини. Вы не астролог, господин бригадефюрер? — То, что генерал был в гражданском, облегчало Скорцени общение с ним. Отсутствовало психологическое давление мундира.

— Мы — солдаты, гауптштурмфюрер. Независимо от чина, — добавил он. Да, независимо от чина. Приказы же, как правило, поступают в последние минуты.

— Глубокомысленное замечание, господин бригадефюрер, — неуклюже попытался Скорцени свести их диалог к шутке. Но если бы он мог позволить себе такое признание, он признался бы генералу, что покорен его умением мужественно подавлять в себе вполне понятное в этой ситуации чувство зависти к успехам нового героя нации.

23

Войдя в номер, отведенный ему в отеле японской военной миссии в Тайлари, генерал Семенов с удивлением обнаружил в нем юную японку, ту же, которая приносила им чай. При появлении генерала японка поднялась с низенькой тахты и ступила ему навстречу. Под прозрачным шелковым халатом угадывалось совершенно голое тело. Теперь оно казалось даже более миниатюрным и изысканным, чем во время первого появления этой гейши.

На столике у тахты стояли уже знакомые Семенову чашечки с саке и тарелочки с бутербродами. Кроме того, источаемый большой пиалой островатый приятный запах свидетельствовал, что ужин их будет состоять из чашечки риса с черт знает какой рыбной приправой. Атаман никогда не был в восторге от японской кухни, но однообразие ее просто-таки поражало. Возможно, потому и поражало, что все разновидности рисовых блюд воспринимались им как одно — «рис с черт знает какой приправой».

Девушка стояла по ту сторону столика. Озаряя комнату полуприкрытой, а потому еще более соблазнительной, наготой, она как бы испытывала генерала на инстинкт: желая знать, на что он набросится раньше — на нее или еду.

Пятидесятилетний атаман понял ее, улыбнулся и, подойдя к тахте, устало опустился на нее. Девушка поднесла ему чашечку саке.

— И-ты осень устал, да? — присела у его ног.

— Чертовски.

— И-целтовски, да? — обнажила два ряда обворожительно белых, ровных, по-детски мелких зубов. Искрящиеся глазки ее напоминали две созревшие сливы, а лукавство, порождавшее улыбку, восходило своими магическими истоками к первородному лукавству Евы.

— Кто тебя прислал сюда? Капитан-переводчик?

— И-нет.

— Исимура?

— И-нет.

— Сама пришла, что ли? — ехидно ухмыльнулся Семенов, отпивая из чашечки унизительно слабую, но божественно священную японскую водку.

— И-нет.

— Паршивка узкоглазая, в соболях-алмазах, — добродушно покачал головой генерал. Ему на минутку почуд илось, что это он вернулся к себе домой (Семенов давным-давно жил один) и дома его встречает эта девчушка. Он устало садится на тахту, японка присаживается у его ног и подносит чашечку саке. Что еще нужно от жизни человеку, которому перевалило за пятьдесят? Какие армии, какие войны, какие походы? Все, что мило ему в этом мире, — так это хрупкое, облаченное в полупрозрачный халатик создание с белозубой улыбкой и лукавыми глазенками-сливами.

«Но чтобы получить все это, нужно было сначала стать главнокомандующим вооруженными силами Дальнего Востока, — напомнил себе генерал. Лукавить позволительно гейше, но не тебе. Впрочем, похоже, что в последнее время япошки и на тебя смотрят как на… гейшу», — презрительно прищурился атаман.

— Как зовут, в соболях-алмазах?

— И-нет, соболях-алмазах.

— Зовут как, спрашиваю. Имя, имя, — проговорил он по-японски.

— Сото.

— Сото? Впервые слышу такое имя.

— И-впервые? И-да? — Сото пригубила саке, поставила чашку на столик, поднялась и обхватила руками голову Семенова.

Лицо старого вояки оказалось на уровне ее груди. Он уткнулся в одну из созревших лун, словно ребенок — в грудь матери.

Сото это не смутило. Она положила руку ему на шею, и Семенов ощутил, что девушка настойчиво пригибает ее, в то же время другой рукой приподнимая подол халатика. Опьяненный дурманящим запахом французских духов и ангельской плоти, генерал обхватил руками ее округлые бедра и, приближая к себе, почти оторвал Сото от пола. Но именно в минуту плотского экстаза главнокомандующего в дверь негромко постучали.

«Японцы?! Эта сцена подстроена? — насторожился Семенов, отстраняя девушку. — Скомпрометировать — и?.. Застать в номере, поднять шум, скомпрометировать и?.. В соболях-алмазах!»

Открывая дверь, Сото прикрылась ею и осторожно выглянула.

— Прошу прощения, господин командующий, — возник на пороге его водитель Фротов. — Разговор на полсамокрутки.

— Какой еще разговор, в соболях-алмазах?! — набычился Семенов.

Но Фротов уже вошел. Не ожидая разрешения генерала и не обращая внимания на Сото. Приблизившись к столику, взял чашку девушки, осушил ее и, по-гусарски крякнув, принялся за бутерброд.

— Я понимаю, что вам нужно играть роль пролетария-водителя, поручик, — вполголоса возмутился Семенов, провожая взглядом удаляющуюся в соседнюю комнату Сото. — Но вы слишком вошли в роль, в соболях-алмазах.

— Прошу прощения, господин командующий, — крякнул поручик. — Проголодамшись до собачьего воя. А в роль вошел — это точно. Водители-японцы за своего принимают.

— Конкретнее.

Фротов оглянулся на комнатку, в которой скрылась Сото. Оттуда не доносилось ни шороха, ни звука.

— Удалось выяснить, что за фраер этот переводчик.

Фротов взял кувшинчик с саке и вновь наполнил чашечку.

— С вашего позволения, господин командующий.

— Конкретнее, — уже почти прорычал Семенов, сдерживая страстное желание выставить наглеца-поручика, за дверь, предварительно разжаловав до рядового.

— Никакой он не капитан и не переводчик, — почти шепотом проговорил Фротов, наклоняясь к атаману.

— Об этом нетрудно было догадаться. Точнее.

— Генерал Судзуки. Пожаловал из Токио. Судя по всему, шеф Исимуры. Его водитель — родом из Сахалина Я слышал, как шофер Исимуры спрашивал его: «Скоро там твой генерал-земляк отбывает? Дни и ночи приходится дежурить в гараже».

— Значит, генерал тоже из Сахалина? — он поднялся и выпил вместе с поручиком. Стоя. Потом еще по одной.

— И наверняка возглавляет русский отдел контрразведки. Или разведки. Не ясно только, зачем весь этот цирк с перевоплощением в переводчика.

— Это-то как раз очень даже ясно. Вы не подали вида, что понимаете, о чем они беседовали?

— Никак нет.

— Впредь ведите себя так же. Какую польку они на свой граммофон поставят, такую и станцуем, в соболях-алмазах.

— Было бы под что танцевать, — брезгливо сморщился Фротов. Поручик никогда не скрывал, что терпеть не может всего, что связано с азиатами, и только верность атаману, да еще эмигрантская безысходность вынуждали его оставаться в Маньчжурии.

— Под что поставят, — гневно блеснул глазами Семенов. Любое недовольство подчиненных великим прозябанием на сопках Маньчжурии он воспринимал, как упрек в свой адрес, намек на то, что Краснов, Деникин и прочие по крайней мере сумели привести свое воинство в Европу, а он — нет.

Как только Фротов ушел, генерал Семенов сбросил с себя френч и вошел в соседнюю комнату, где его ожидала японка.

— Иди ко мне, кто бы ты ни была и кто бы тебя ни подослал, — хмельно предложил он, садясь на расстеленную посреди комнаты циновку и прислоняясь спиной к кушетке.

Девушка подошла к Семенову и, нежно обхватив руками подбородок, приподняла его.

— И-меня и-никто не подсылал, — негромко, нежно произнесла она. Эти слова ее прозвучали как любовное признание.

— Правду нам еще предстоит узнать. Но японцам остерегаться меня нечего.

— И-вам тоже не стоит опасаться их, генерал.

— Ты-то откуда знаешь? — хмельно икнул Семенов и замер с полуоткрытым ртом. Только сейчас до него дошло, что Сото отлично поняла, о чем он говорил с Фротовым.

— И-вы не должны опасаться меня. — Девушка прислонила его голову к себе, и полы ее халата сами собой распахнулись, оголяя юное, уже знакомо пахнущее духами и первородной чистотой смугловатое тело.

— Тогда зачем тебя подослали ко мне? — попытался сдержаться генерал, понимая, что еще несколько мгновений — и он окажется опутанным сладострастной паутиной изысканных восточных нежностей.

— И-цтобы вы чувствовали себя спокойно.

— Я? — озадаченно спросил Семенов. Генерал отлично помнил: еще несколько минут назад Сото доказывала, что ее никто не подсылал. А теперь вдруг спокойно признала это.

— И-вы.

— А яснее ты можешь, черти б на тебе смолу возили?! Яснее, в соболях-алмазах!

Однако окрик его Сото не смутил. Даже то, что грозный рубака-атаман потянулся к лежащему рядом ремню с кобурой, не заставило её содрогнуться. На ангельски красивом, богоугодном личике девушки оставалась все та же неописуемо-наивная улыбка.

— И-цто бы я могла подтвердить перед самым и высоким командованием, и цто вы оставались преданным японской армии и императору. И-разве это плохо, да?

— Вот оно что?! Ко мне приставили адвоката-соглядатая. Недурственно, — провел ладонями по бедрам девушки генерал. — Недурственно. — Ему хотелось окончить разговор раньше, чем уложит ее рядом с собой, поскольку потом разговор может «не пойти». — Интересно знать, кто это так заинтересован в непорочности моей репутации. Что вы молчите, моя Орхидея?

— Орхидея? И-так и-меня еще никто не называл. И-вы, и-конечно же, имели в виду императрицу Цыси[13]  — насторожилась Сото.

— Ее, в соболях-алмазах… Не думал, что поймешь-догадаешься.

— И-вы и-слшиком высокого мнения обо мне, и-господин генерал. Я понимаю: и-вы подозреваете меня не в том, что я подпольная императрица, а в том, что являюсь шпионкой.

— Профессионалкой. Разве нет?

— Нет.

— Опять врешь, в соболях-алмазах, — незло, скорее обиженно констатировал генерал. — Дохлое это дело — врать атаману.

— Я всего лишь профессиональная любовница, и-господин генерал, — мило улыбнулась Сото, игриво забросив ножку за спину атамана. Мельком заглянув ему в глаза и не уловив осуждения, обхватила его голову и уселась на грудь.

— Во паршивка! — восхищенно пробормотал Семенов.

— И-вы и-правы, генерал, — вдруг охотно, хотя и запоздало согласилась Сото, томно изгибаясь. — Я действительно Орхидея.

24

«Мы — солдаты, гауптштурмфюрер. Независимо от чина», — сказал ему личный пилот Гитлера бригадефюрер Бауэр, подчеркивая их равенство в служении тому богу, которого обязаны были почитать пуще самого Иисуса.

Сообщать генералу о том, что он уже произведен в штурм-баннфюреры, Скорцени счел нетактичным. А философия: «Мы — солдаты фюрера» — лично для него давно исчерпала себя.

Чтобы заполнить паузу, наступившую вслед за тем, как интерес к личному пилоту вождя нации был в значительной степени утерян, первый диверсант рейха попытался вспомнить что-либо известное ему об этом человеке. Но информированность относительно этого человека оказалась убогой. Личный пилот Гитлера принадлежал к тому кругу людей, досье на которых все еще оставались недоступными для него. Да, наверное, и для Шелленберга. Знать о нем «все» могли разве что обергруппенфюрер Кальтенбруннер и шеф гестапо Мюллер. Из всего, что удалось установить по памяти после того, как он узнал, что за Муссолини прибудет личный пилот фюрера, вытекало, что в нацистской партии Бауэр[14] еще с двадцатых годов. И что об абсолютном доверии к нему Гитлера, а также преданности пилота своему фюреру по кабинетам службы безопасности гуляли целые притчи.

Жидковато.

Тем не менее еще вчера, в телефонной беседе, он намекнул Родлю, чтобы тот связался со специалистом по — «святым писаниям» Гофманом и выяснил кое-какие подробности об одном желанном госте. Родль должен был понять, что речь идет о сведениях относительно Бауэра

Адъютант давно знал, что Скорцени всегда интересовали сведения не только на тех людей, с которыми придется работать, но и на тех, которые недоступны для него, но так или иначе выходят на контакт с ним. Стремление знать все обо всех было маниакальной привилегией офицера службы безопасности. «Маниакальная привилегия — термин, подаренный VI управлению Главного управления имперской безопасности самим первым диверсантом.

— Как будут развиваться события в «Волчьем логове» после прибытия туда Муссолини, об этом знает только Бог и фюрер. А точнее, фюрер и Бог. Но, судя по всему, итальянский пасьянс разложен основательно и надолго, — заговорил Бауэр именно тогда, когда Скорцени окончательно разуверился получить от него хоть какую-то начальную информацию. — Это я так, по-солдатски, прикидываю. Исходя из того, что один связной «Хейнкель-111» мне уже пришлось отправить в Италию, чтобы срочно доставить в логово нашего посла в Риме Рудольфа Рана и находящегося сейчас в Северной Италии обергруппенфюрера Карла Вольфа. Так что вам, Скорцени, работа всегда найдется.

— Значит, все еще итальянский пасьянс? — уже как бы про себя переспросил Скорцени.

— Уж не рассчитываете ли вы, что следующим приказом фюрер отправит вас похищать «вождя всех времен и народов»? — иронично улыбнулся генерал. Хотя худощавое, иссушенное ветрами лицо его создано было явно не для улыбок.

— Почему бы и нет, бригадефюрер? Был бы приказ, — жестко отреагировал Скорцени. И в долгом испытывающем взгляде, которым осенил его пилот, в одинаковой мере было отмеряно и недоверия, и уважения.

Но все же Бауэр больше склонялся к мысли, что заявление Скорцени — не бравада. Был бы приказ, и этот «солдат фюрера» действительно решится на то, на что решиться практически невозможно. Похищение Муссолини с вершины Абруццо, которым восхищаются сейчас даже враги рейха, тоже казалось операцией из разряда невероятных.

25

Однако искренняя признательность генералу не помешала Скорцени сразу же по возвращении в отель вызвать к себе в номер Родля. Усевшись в мягкое венское кресло и закрыв глаза, он сказал то, что говорил всегда, желая, чтобы адъютант не спеша, вдумчиво ознакомил его с очередным «святым писанием», то есть досье.

«Только не надо жевать седло, Родль. Житие грешников требует Божественного прощения грехов».

Так, почивая в кресле и закрыв глаза, Скорцени запоминал «на слух» вдвое быстрее и втрое основательнее. Адъютант давно убедился в этом. А потому старался.

— Из того, что может представлять непосредственный интерес… — начал Родль. — В национал-социалистическую рабочую партию вступил в 1926 году. Личным пилотом фюрера назначен в тридцать четвертом, по рекомендации Гиммлера, поддержанной Гессом. Оба познакомились с ним за несколько лет до этого назначения. Спустя два года стал командиром правительственной эскадрильи. Лично управлял самолетом, доставлявшим фюрера на Восточный фронт: в частности, в города Винницу, Николаев, Сталино, Херсон, Запорожье, Смоленск, а также в район озера Ильмень.

— Озера Ильмень? — переспросил Скорцени, нарушив собственное правило: никогда не перебивать Родля до полного ознакомления им со «святым писанием».

— Так точно, штурмбаннфюрер. Озеро Ильмень. В данном случае никакой город не указан. Очевидно, речь идет о полевом армейском аэродроме в районе этого озера.

— Не ерзайте, Родль, — поморщился Скорцени.

«Ильмень, Ильмень…» — он пытался припомнить, попадалось ли такое озеро на его пути, когда в составе дивизии «Рейх» наступал на Москву.

Каждый раз, когда Отто приходилось слышать какое-либо русское наименование, он обязательно стремился вспомнить, не приходилось ли бывать там. Но Ильмень? Нет, очевидно, осталось где-то в стороне. Нужно будет взглянуть на карту. Странно, он почему-то не знал, что фюреру приходилось бывать в районе этого озера. Столько полетов на Восточный фронт! Зачем же фюреру рисковать своей жизнью? Для этого существуют фельдмаршалы, генералы, солдаты…

— Озеро расположено неподалеку от Новгорода, — понял причину его мучений адъютант. — Я уточнял. Ленинградское направление.

«Значит, севернее. Мы-то двигались на Москву. Какое прекрасное это было время — лето 41-го! Лето, в которое мы наступали на Москву. Впрочем, возможно, меня тоже до сих пор не посылали с особым диверсионным заданием в Россию, чтобы не рисковать. Для этого находятся десятки других. Пока что находятся…»

— Золотой значок члена НСДАП фюрер вручал бригаде-фюреру лично, — очень точно уловил Родль паузу в его размышлениях. — По заданию фюрера Бауэр доставлял в Берлин или в ставку в Восточной Пруссии Антонеску, Хорти, Лаваля, Маннергейма.

— А Муссолини? — вновь не сдержался Скорцени.

— Муссолини — тоже. Дважды.

— Ну это я так, из любопытства, — признался Скорцени.

— И еще одна деталь: в пилотской кабине самолета бри-гадефюрера всегда находится «Майн кампф». В разговорах и спорах Бауэр часто цитирует фюрера. Цитирует, как отмечается в агентурных донесениях, «безукоризненно точно».

— Вот как? — только теперь открыл глаза Скорцени. — Послушайте, партайгеноссе Родль, вы не могли бы вспомнить: ваш друг Скорцени цитировал когда-нибудь «Майн кампф»?

Или одну из речей фюрера? С «безукоризненной точностью»?

— Простите, — растерялся Родль. — Не могу вспомнить.

— Никогда, Родль! По всей вероятности, именно это и записано сейчас в досье на Скорцени, с которым, возможно, в эти же минуты знакомится Гиммлер. Или Борман. Хорошо помня при этом, что рекомендовали-то меня не они, а Каль-тенбруннер. Это ж надо: «С безукоризненной точностью»! Вы хорошо помните: именно так и было написано: «цитирует с безукоризненной точностью»?

— Так мне было сообщено. Из того, вторичного, досье, которое…

— Не надо напоминать мне, из каких досье это почерпнуто, — грубо прервал его Скорцени. — Представляю себе, какие сведения о несчастном пилоте имеются в том, первичном, досье. И вот что, Родль: я никогда не цитирую фюрера. Так и подтвердите это, если понадобится.

— Что вы, штурмбаннфюрер!

— Никогда. Даже с укоризненной неточностью. Точно так же, как не терплю идиотизма в агентурной работе. Хотя и считаю, что в агентурных сведениях мелочей не бывает. Мелочей — нет. Но полицейского идиотизма ищеек — сколько угодно. А ведь досье — это как исповедь перед Богом.

— Или во всяком случае перед гестапо.

— Но исповедь.

26

Едва Штубер успел ознакомиться со своим новым кабинетом, расположенным на втором этаже старинного особняка недалеко от центра Подольска, как на стОле его ожил телефон. Звонил начальник местного отделения гестапо оберштурмбаннфюрер[15] Роттенберг.

— Господин Штубер? Ходят слухи, что вы со своими людьми наконец оставили в покое стены и башни старой цитадели и прочно обосновались во вполне цивилизованном особнячке.

— Можете считать, что под вашим крылом. Запоздалое признание, господин оберпггурмбаннфюрер. Полагаю, что о моем переходе на «зимние квартиры» вам известно с минуты его замысла.

— Ну уж: «с минуты замысла». Служба гестапо всесильна — спора нет. Но не настолько. Не вам ли знать об этом, Штубер? Кстати, о всезнайстве… Фамилия такая, русская, Рашковский, вам известна?

Просто так фамилии не возникают. Из любопытства о них тоже не спрашивают. Но если назвали — уверены, что знакома. Штубер помолчал время, вполне достаточное для того, чтобы память перемолола сотни известных ему фамилий — тайных агентов, полицаев, партизан, подпольщиков, старост.

«Что за идиотская манера: выдавать фамилию, не привязывая ее к обстоятельствам?!»

— Не имею чести, как говаривали в таких случаях русские дворяне. Какой-нибудь несостоявшийся поручик, из бывших белогвардейцев?..

— Напротив, из бывших красных. Только что прибыл к нам из Ровно, из ставки гаулейтера, с отличной рекомендацией, в звании майора вермахта. На должность начальника областного управления полиции. До этого он уже несколько месяцев был начальником районной полиции.

— Начальниками районных полиций теперь становятся русские майоры вермахта? Что-то новое.

— Не сказал бы, — спокойно, с ленцой возразил Роттен-берг. — Вся беда ваша в том, что вы никогда не чувствуете недостатка в информированности. А между тем времена меняются. Многие русские давно стали немецкими офицерами, командуя охранными ротами и батальонами, награждены орденами за службу в зондеркомандах, полиции и далее гестапо. Лично я знаю уже троих русских, которым присвоили чины офицеров СС.

— Вот как? Теперь они политруки СС? — злорадно хохотнул Штубер. — Такой информации мне явно не хватало. Однако вернемся к Масловскому, господин оберштурмбанн-фюрер, — жестко предложил он, не опасаясь показаться некорректным.

— Рашковскому, — недовольно уточнил гестаповец.

— Я знаю, что уже пятые сутки подряд вы отказываете себе в удовольствии допросить этого самого Беркута. Хотя и требовали никому не отдавать его, никуда не увозить и даже не переводить в гестапо, а главное — не отправлять на виселицу. Попытаетесь хоть как-то объяснить свою привязанность к партизану?

— Все рассчитано. Беркут ждет встречи со мной. Надеется, что в последний момент его старый знакомый Штубер вмешается и спасет. При этом готовится к моим допросам. Я же, в свою очередь, изматываю Беркута ожиданием и неведением. При этом внимательно слежу за его настроением. Так что пусть ждет моего появления, как второго пришествия Христа.

— Ну да, на харчах рейха, — проворчал Роттенберг. И Штубер не воспринял его слова как шутку. Он знал, что Роттенберг вырос в семье обедневшего многодетного помещика. И «дармоедство» кого бы то ни было воспринимал очень ревностно. Иное дело, что в дармоедстве он склонен был подозревать большую часть мира.

— Ничего, хлеб наш — да окупится, — успокоил его Штубер. — Обрабатывайте Беркута основательно. Только без уродств. И постоянно держите при себе… Он нам еще понадобится, этот горький плод войны.

— Будем надеяться. Но уже сейчас всплывает интересная деталь. Знакомясь с личным делом майора Рашковского, я, к своему удивлению, обнаружил, что в прошлом он, тогда еще старший лейтенант Красной армии, был командиром роты прикрытия тех самых дотов, в одном из которых держал оборону ваш Беркут, то есть лейтенант Громов.

— Что-что?! Командир роты прикрытия? Простите, господин оберштурмбаннфюрер, но… этого просто не может быть.

Роттенберг терпеливо промолчал, однако по его нервному кряхтению Штубер определил, что оберштурмбаннфюрер еле сдерживается, чтобы не одернуть его.

— Но согласитесь, господин оберштурмбаннфюрер, слишком уж это неожиданно.

— Вам приходилось встречаться с ним?

— Если это тот самый командир роты, который упустил меня при переправе через Днестр. После неудавшейся операции по захвату моста.

— Ну да, я должен помнить все проваленные вами операции начиная с 1939 года!

Теперь уже помолчал Штубер. Оберштурмбаннфюрер своего шанса не упустил.

— Давно он в наших краях, этот Рашковский?

— Прибыл две недели назад. До сих пор им занималось управление полиции. Мне же просто недосуг было полистать его дело. Знаете, биографии «неофитов рейха» на удивление однотипны: сын бывшего помещика, бывший куркуль, неу-давшийся вор-рецидивист, бывший заключенный сталинских концлагерей, жертва большевистских партийных чисток. А тут вдруг изюминка. Я, конечно, сразу же вспомнил о вас. Так что цените дружбу, Штубер, цените.

— Как он вообще оказался в вермахте? Кто его вербовал?

— Знаю, что перешел добровольно, уже где-то под Воронежем. Подробности Рашковский изложит вам лично. Судя по документам, испытан в боях. Прошел подготовку в специальном лагере на территории Белоруссии, причем оказался довольно способным курсантом. Рассматривается как возможный резидент немецкой развед ки на территории Правобережной Украины. В случае непредвиденных обстоятельств, естественно…

«А ведь под непредвиденными обстоятельствами он подразумевает отступление войск с Украины, что как раз вполне поддается предвидению», — ухмыльнулся Штубер.

— Предлагаете начать вербовку Беркута через бывшего комроты, друга-фронтовика? Сюжет банальный, но, согласен, довольно часто срабатывает. Очевидно, потому, что в нем есть нужная в таком процессе доля сентиментальности. Только сначала я бы хотел встретиться с Рашковским и присмотреться к нему при свете своей настольной лампы.

— Через полчаса будет у вас. Он находится в управлении полиции и ждет звонка из моего учреждения. Где сейчас Стрелок-Инквизитор? Не ожидал, что он столь удачно выйдет на Беркута.

— Сработала его легенда. В конце концов «Летчику» подсказали, где ночует партизан. Буду представлять его к награде и к чину унтер-офицера.

— Считаете, что выводить его из игры еще рано? — Анализ обстоятельств, при которых был взят Беркут, свидетельствует, что Стрелок-Инквизитор не раскрыт. Таких агентов следует использовать до последней возможности. Он получил задание с той же легендой проникнуть в десантную группу, которой, по нашим сведениям, командует некий младший лейтенант.

— И через нее — в отряд Ивагаока. Это мне известно.

— Стрелка-Инквизитора спасают холодный, твердый расчет и удивительное чутье на опасность. Если он почувствует, что все его козыри вышли, то попытается уйти или покончит с собой. Этот покончит. Но я понял, что у вас появился интерес к нему.

— Хотелось бы еще раз использовать его в лагере для военнопленных. Нет, не в том, где он в свое время был. В другом. Начальник лагеря подозревает, что там создана подпольная группа, имеющая связь с партизанским отрядом. Конечно, можно было бы основательно почистить лагерь, но его «курортники» работают на заводе. Все специально отобраны, имеют определенную квалификацию. Пускать их в расход нужно расчетливо. И только зачинщиков.

— Но все же будет благоразумнее дать Стрелку-Инквизитору еще две недели. Все равно долго в лагере он задержаться не сможет. Партизаны по рации свяжутся с Москвой, запросят, был ли в одном из недавно сбитых самолетов такой стрелок, и все раскроется. Теперь его задача — установить местонахождение базы, заманить в ловушку или уничтожить командира отряда и рацию. С условием, что в ходе операции он тайно будет истреблять партизан. Любыми способами. Без этого он не мыслит себе никакого задания.

— Хорошая черта для «Рыцаря Черного леса». — К разговору о лагере военнопленных Роттенберг счел возможным не возвращаться. — У меня на примете есть еще двое русских. Думаю, они удачно пополнят вашу группу.

— Благодарю, господин оберштурмбаннфюрер. Только вчера мне прислали троих людей прямо из Берлина, после подготовки в тренировочном лагере под Штутгартом. С рекомендацией Скорцени: использовать в качестве инструкторов для подготовки диверсантов. Насколько я понял, моя группа рассматривается в Берлине как база для создания здесь, на оккупированной территории, учебного лагеря разведчиков и диверсантов, где бы они могли проходить соответствующую практику.

— Значит, все трое прошли через абвер, — голос Роттенберга сразу же стал язвительно-жестким. — Но господин Ранке не счел нужным сообщить мне об этом.

— Вчера вы были в отъезде. Очевидно, только поэтому, — Штуберу очень не хотелось оказываться сейчас между двух огней. Пусть свои рыцарские турниры местные отделения абвера и гестапо проводят без его участия.

27

Ольбрихт выждал ровно месяц. Через тридцать суток, час в час, он явился в кабинет генерала Фромма и напомнил ему о сроке, который тот определил для основательного разговора с ним и генералом Беком.

— А по какому делу? — как ни в чем не бывало поинтересовался командующий армией резерва, набирая чей-то номер телефона. — Связано со службой — да, нет?

Ольбрихт плотно сжал зубы и внимательно всмотрелся в почти квадратное, загрубелое лицо Фромма. Некрасивое, вечно шелушащееся, с грубыми, незавершенными чертами, оно выдавало в генерале человека, лишенного каких бы то ни было комплексов, не говоря уже о способности к угрызению совести. Армию он обожал только за то, что мог вести себя в ее сферах как индийский слон на лесоповале.

Начальник Общеармейского управления выждал, пока Фромм убедится, что номер, который он набрал, не отвечает.

— Вы сами назначили эту дату. В связи с нашим разговором месячной давности.

— Насколько я помню, никаких обязанностей перед генералом Беком у нас не было. Неоплатных долгов тоже — да, нет?

«Да ведь он провоцирует меня, — мысленно вскипел Ольбрихт. — По-садистски требует, чтобы я сформулировал тему беседы, твердо зная при этом, что не решусь, да йе в этом суть, просто физически не смогу сформулировать ее. Не могу же я сказать: «Примите нас по делу о заговоре против фюрера. Если помните, мы давно собирались обсудить, как получше свергнуть Гитлера и захватить власть в Германии»!

И все же Ольбрихту не оставалось ничего иного, как вежливо улыбнуться.

— Ни у вас, ни у вермахта в целом никаких особых обязательств и долгов перед бывшим начальником Генерального штаба нет. С вашего позволения, мы обсудим некоторые аспекты операции «Валькирия».

— Ах, «Валькирия»…

«Слава Богу, что хоть не спросил, что это за операция», — облегченно вздохнул Ольбрихт.

— Считаете, что в этом еще существует какая-то необходимость? — вновь, как ни в чем не бывало, спросил Фромм, оставив наконец, после третьей попытки, в покое телефонный аппарат.

«И хоть бы сыграл при этом удивление. Или попытался «припомнить».

— Существует.

— План при вас?

— Так точно.

— А генерал Бек?

— Ждет в приемной.

— Ну что ж, раз уж пришло время. Сюда его, «валькири-ста».

От этого фельдфебельского «сюда его» Ольбрихта покоробило. Но сейчас ему было не до этикета. Он опасался, как бы Фромм не перенес срок встречи еще на месяц. Хотел бы он знать, зачем ему вообще понадобились эти тридцать суток? Выждать, не начнутся ли аресты «валькиристов»? Сориентироваться в том, кто привержен идеям группы Бека? Элементарно набить себе цену? Ведь Фромм понимал, что без его участия превратить штаб командования армией резерва в штаб армейского бунта невозможно. Как и поднять части армии резерва.

«Интересно, какой пост он потребует за участие в операции? — размышлял Ольбрихт, направляясь к себе. — Каждый раз, когда дело доходит до вербовки очередного генерала, с ужасом думаешь о том, какую цену он запросит. И не окажется ли пост, на который он метит, занятым. Делаем святое дело, балансируем на грани гибели, как канатоходцы над Ниагарским водопадом, а все равно без дележа портфелей не обходится. Уже сейчас. Что будет потом?!»

Бека командующий принял вежливо. Даже отдал ему честь, вытянувшись по стойке «смирно». В прошлый раз будущий президент явился к Ольбрихту в гражданском, и сразу стало ясно, что вид у него не президентский. Не говоря уже о генеральском. Худощавое, с запавшими щеками лицо, темно-коричневые «почечные» круги под глазами, высокая сутулящаяся фигура…

Разговаривая с ним вчера по телефону, Ольбрихт попросил, нет, потребовал, чтобы сегодня он явился в мундире генерал-полковника. Иначе его здесь не станут воспринимать всерьез даже обер-лейтенанты. И Бек подчинился. Теперь Фромм видел перед собой бывшего начальника штаба вермахта. В недалеком прошлом — своего непосредственного начальника. Это срабатывало. Правда, о том, что Беку предначертана роль президента новой Германии, Фромму еще не было известно. И, возможно, это к лучшему. Еще не ясно, как он отнесется к такому назначению.

Ольбрихт сразу же дал понять, что беседу поведет генерал-полковник Бек. Он всего лишь присутствует.

— Я рад, что вы с пониманием отнеслись к тем патриотическим порывам, которые собирают нас вокруг идеи спасения Германии, — пожал руку Фромма будущий президент. — Уже ни у кого из мыслящих генералов не осталось сомнения, что рейх находится на той крайней черте, за которой наступает крах.

Садясь без разрешения хозяина кабинета, Бек вежливым жестом указал Фромму на его кресло. Но у командующего хватило такта выйти из-за своего рабочего стола и сесть в кресло напротив Бека.

— Господин командующий еще не посвящен в детали операции «Валькирия», — напомнил «президенту» Ольбрихт, устраиваясь чуть поодаль, за столом для совещаний.

Бек сделал удивленное лицо.

— Но почему?! Впрочем, исправить это несложно. Главное — не план операции. Мы-то с вами, генерал, штабисты, отлично знаем, как быстро могут меняться самые надежно отработанные планы. Главное — чувство ответственности перед Германией.

В приемной зазвонил телефон. Еще через минуту в двери появился адъютант Фромма, но командующий приказал в течение получаса никого не пропускать к нему. Адъютант исчез так же молча, как и появился.

Фромм выжидающе перевел взгляд на Ольбрихта — тяжелый взгляд человека, у которого нет решительно никакого желания выслушивать назидательные речи. Единственное, что он приемлет, — абсолютная ясность в том, к чему его пытаются склонить.

— Ситуация на фронтах и в самой Германии такова, — продолжил Бек, — что необходимы самые решительные меры, чтобы изменить ход событий. Мы восстановили против себя всю Европу, весь Запад.

— И каким же образом вы намерены изменить ход событий? — бесцеремонно прервал его Фромм. — Потребовать от фюрера изменить свои взгляды на политику в отношении Англии — да, нет?

— Изменить взгляды — этого уже мало. К тому же не ясно еще, согласится ли изменить их сама Англия. В общих чертах план возрождения Германии выглядит так. Мы меняем руководство…

— Но каким образом? — упорствовал Фромм.

— Позвольте об этом чуть позже. Когда речь зайдет об операции «Валькирия». Так вот, сменив руководство, мы заключаем перемирие с Америкой и Англией. Решаем проблему Франции, причем таким образом, чтобы, учитывая интересы французов, не ущемлять интересы Германии.

Фромм по-лошадиному мотнул головой в знак согласия. С Францией у него была полная ясность.

— Мы заявим англо-американцам, что готовы полностью отвести свои войска к западным границам рейха, при их обязательстве прекратить авианалеты на германские города и вообще прекратить какие-либо враждебные действия. После чего можно будет вести переговоры о конструктивном мире в рамках Соединенных Штатов Европы.

— Американцам такое определение — Соединенные Штаты Европы — может, и понравится. Но только не англичанам, а тем более — не французам.

— Но это довольно далекая перспектива, генерал, — с укоризной объяснил командующему Бек. — Вопрос не одного года. Пока же речь пойдет о мире на Западе, который бы позволил сосредоточить силы германских войск против главного и общего врага — российских коммунистов-азиатов и жидо-болыневгасов. Но и здесь, на Востоке, нам уже не следовало бы продолжать активные наступательные операции, а определиться с границами интересов рейха.

— В этом есть смысл, — согласился Фромм.

Бек поднялся, подошел к висевшей на стене огромной карте и, одернув френч, уверенно прошелся по ней дрожащим указательным пальцем.

— Все еще удерживая существующие ныне позиции, мы, силами резервных частей, пленных и трудовых батальонов из местного населения, могли бы подготовить укрепленную линию, пролегающую от Мемеля на севере, по реке Висле через Карпаты и вплоть до устья Дуная. Таким образом подготовили бы запасной рубеж, на котором окончательно смогли бы удерживать линию фронта. Режимы, пришедшие к власти в возрожденных Франции, Дании, Бельгии и Голландии, не говоря уже о наших восточных союзниках, вынуждены будут — при хотя бы моральной поддержке американцев и англичан — подтянуть свои войсковые соединения к этому славянскому валу.

— Из-за которого, приведя в надлежащий порядок тылы и резервы, перегруппировав войска, уже к лету следующего года могли бы начать новое решительное наступление по всей линии фронта, — неожиданно завершил его прожект генерал Фромм.

— Если позволит ситуация, — дипломатично согласился Бек.

Он говорил недолго, но достаточно вдохновенно. Чувствовалось, что не военно-политическое обоснование к плану «Валькирия» он цитирует, а выговаривает то, что давно тревожит душу.

— Так вы хотите предложить этот план фюреру — да, нет? — чары, основательно подействовавшие на Ольбрихта, генерала Фромма совершенно не коснулись. Он нависал над столом, оставаясь невозмутимым, как заледенелая скала над фьордом.

— Нет. Уже хотя бы потому, что это бессмысленно, — парировал Бек. — Мне хорошо известно, что нечто подобное ему уже не раз предлагали другие высшие чины рейха.

— Он и сам мог бы додуматься до такого решения, будь у него голова на плечах, — добавил Ольбрихт, чувствуя своим долгом прийти на помощь соратнику.

— Не вы первые вынашиваете подобные идеи, — мрачно заметил Фромм, словно не расслышал, что именно в этом Бек ему только что сознался. — Прекратить войну на западе, перебросив войска на восток. Избавиться от нескольких врагов, чтобы достойно выступить против того, кто действительно является врагом. И не только рейха. Это же так просто.

— Настолько просто, — подхватил Бек, — что потомки нам не простят, если не вмешаемся в ход событий и не спасем Германию от краха.

— Мне наплевать на то, что скажут потомки, — как бы про себя проворчал Фромм. — Для меня куда важнее, что думаю по этому поводу я сам — да, нет? Возможно, ваш план и ваша операция «Валькирия» чего-то и будут стоить. Но лишь после того, как будет выполнено одно предварительное условие.

Командующий в упор посмотрел на своего заместителя и на генерала Бека.

Оба молча ожидали, что он скажет.

— Я что, должен назвать вам это «предварительное условие»? — повысил голос Фромм. Хотя в этом не было никакой необходимости. Он и так звучал до вульгарного требовательно и даже грубо.

Бек и Ольбрихт переглянулись.

— Считаю, что было бы справедливо, если бы вы все же назвали его, — молвил Бек.

Глаза Фромма наливаются кровью. Он почти уверен, что Бек отлично понимает, какое именно условие имеется в виду. Но при этом умышленно провоцирует его, заставляет произнести вслух то, что произносить никак не хотелось бы. Тем более что и так все ясно.

— Что вам непонятно из сказанного мною? — почти рычит Фромм. И его громадная фигура, приподнимаясь, зависает уже не только над столом, но, кажется, над всем кабинетом. — По-моему, я очень четко выразился, что ваш план мог бы быть — подчеркиваю: мог бы быть — вполне приемлемым, но лишь при одном известном вам условии. Благодаря которому мы должны стать свободными в своих действиях

Ольбрихту вдруг показалось, что Фромм вот-вот поднимется и выйдет из кабинета. Или же выставит их, поскольку хозяин все же он. В любом случае переговоры, которых Оль-брихт столько ждал и на которые они с Беком так рассчитывали, сейчас, буквально через минуту, будут сорваны.

— Генерал-полковник Фромм имеет в виду, — как можно спокойнее, почти беззаботно, объясняет Ольбрихт будущему президенту Германии, — что план «Валькирия» осуществим лишь в том случае, когда будет устранен фюрер. — Он взглянул на все еще багровое лицо Фромма и машинально уточнил. — То есть устранен от власти.

При этом Ольбрихт даже не заметил, что слово «устранен» не совсем увязывается со смыслом фразы. Это не одно и то же, что «отстранен».

— Теперь ясно, — иронично признает Бек.

— Я верно определил ваше условие, господин Фромм? — поинтересовался Ольбрихт, сохраняя вполне дипломатичную мину.

— Я всего лишь имел в виду предварительное условие, — уточнил Фромм, окончательно поставив в тупик обоих генералов. — Которое непременно должно быть выполнено. А уж вы сами подумайте, каким образом оно может быть выполнено — да, нет?

«Если бы Фромм знал, что мы так до сих пор ни разу и не заговорили о физическом устранении фюрера, — прощающе подумал Ольбрихт, — что между нами еще ни слова не произнесено о покушении на того, кто привел страну к катастрофе, сведя на нет усилия миллионов немцев по возрождению Германии из пепла Первой мировой, он бы, конечно, простил нас».

— Само собой разумеется, — поддержал он Фромма, спасая ситуацию. — Высказанное вами условие, господин командующий, является непременным основанием для начала операции «Валькирия». О наших возможных действиях мы немедленно проинформируем вас.

28

На небольшой станции неподалеку от Читы Курбатов остановил неуклюжего, истощенного с виду солдатика, спешившего с двумя котелками кипятка к воинскому эшелону. Паровоз уже стоял под парами, и солдату, очевидно, боясь опоздать, тем не менее застигнутый врасплох окриком капитана, остановился и, сжавшись от страха, замер прямо посреди колеи, словно пойманный дезертир.

— Вы из этого эшелона?

— Так точно, — едва слышно пролепетал он побледневшими губами. Перед ним стояли два офицера и несколько рослых крепких солдат. Холеные и суровые, они, возможно, показались рядовому особистами или смершевцами.

— Почему не представились?

— Красноармеец Кичин.

Курбатов прошелся взглядом по обвисшей форме солдата с полупротертыми локтями и коленками, запыленным, давно не знавшим крема, сапогам. Отчего Кичин окончательно сник и словно бы врос в землю вместе со шпалой, на которой стоял.

— Охраной командует лейтенант Слоненков? — назвал Курбатов первую пришедшую на ум фамилию.

— Никак нет, младший лейтенант Пуганое.

— А, ну да, правильно: Слоненков — это ведь помощник военного коменданта станции, — спокойно продолжал провоцировать его Курбатов. — Вас там семнадцать человек?

— Двадцать два.

— Целый взвод? Теперь станет еще больше. Посланы на подкрепление. К фронту будем двигаться вместе.

— Так я пойду предупрежу младшего лейтенанта, — обрадовался Кичин возможности поскорее ускользнуть — страх перед офицерами у него уступал разве что страху перед смертью.

— Предупредите. Мы же подождем своего бойца.

Кичин поднырнул под один из трех стоящих на запасном пути вагонов и исчез.

— Думаете, он ничего не заподозрил? — осторожно поинтересовался Тирбах, присел и еще какое-то время пытался проследить путь красноармейца.

— Когда операцию приходится разрабатывать на ходу, экспромтом, случается всякое. Главное, не дать младшему лейтенанту времени на размышления.

— Их втрое больше, — заметил Реутов. — Тем почетнее будет победа — это ясно. И все же…

Они обошли пустые вагоны и увидели, что под свист паровозного гудка эшелон отходит. Мигом окинув взглядом платформы с техникой и теплушки, Курбатов определил, что состав действительно важный и отправляется, конечно же, на фронт. Убедившись, что японцы нападать не собираются, красные решили перебросить бездействующую технику поближе к Волге. Резонно. Генерал Семенов прав: отказавшись от активных действий, японцы по существу стали союзниками большевиков.

А еще Курбатов успел заметить, что охрана рассредоточена по трем теплушкам, расположенным в голове, хвосте и посередине эшелона.

— В последний садитесь, товарищ капитан, — выручил их выглянувший из среднего вагона Кичин. — В последний, а то отстанете! Я доложил!

«Сам Бог тебя послал, солдатик», — мысленно поблагодарил рядового Курбатов.

Именно его крик привел в замешательство вскочивших на ступеньку последними часового и старшего этой теплушки, младшего сержанта. Появление группы капитана Курбатова — по документам все они оставались под своими фамилиями — эти двое восприняли как должное, решив, что все делается с позволения командира взвода.

В вагоне оказалось шестеро солдат, которые, как только эшелон тронулся, улеглись: кто на нары, кто на тюки с солдатскими одеялами и обмундированием. Еще один красноармеец стоял на посту в заднем тамбуре. Командир этого отделения младший сержант Тамтосов — худощавый широкоскулый якут — встретил появление капитана и его группы с полнейшим безразличием. Офицерские знаки различия абсолютно никакого впечатления на него не производили, а чувство предосторожности, похоже, напрочь отсутствовало.

— Старшим охраны эшелона назначен я, капитан Курбатов, — сразу же уведомил его князь, дабы упредить любые недоразумения. — Младший лейтенант Цуганов поступает в мое распоряжение.

— Плохо будет младшому, — покачал головой якут. — Очень любит быть командира, да..

— Думаете, станет возражать?

— От Хабаровска идем. Хозяин эшелона — как хозяин тайги.

Усевшись напротив двери, где побольше света, он аккуратно расстелил возле себя какую-то промасленную тряпицу и начал не спеша разбирать и смазывать станковый пулемет.

— Третий раз по винтику разбираем, сержант, — напомнил ему парень, из-под расстегнутой гимнастерки которого выглядывал застиранный выцветший тельник. — На износ работаем. Сочтут за диверсию.

— Ружия, — поучительно объяснил Тамтосов, поднимая вверх искореженный указательный палец. — Шибкое ружия, да…

— С пулеметом пока отставить, товарищ младший сержант, — властно распорядился Курбатов. — Сначала разберемся с постами.

— С постами у нас шибко хорошо. Сам младший лейтенант разбирался, да… — продолжал возиться с пулеметом якут. И это его дикарское непослушание вызвало у Курбатова не раздражение, а презрительную улыбку. Кому могло прийти в голову давать этому аборигену звание младшего сержанта? Назначать командиром отделения?

Цуганов не стал дожидаться следующей станции — добрался до их теплушки по платформам и крышам. Это был невысокого роста, широкоплечий, коренастый сибиряк, в чертах лица которого просматривалось не меньше азиатского, чем в чертах якута Тамтосова.

— Мне сообщили, что вы назначены старшим эшелона? — с ходу перешел он в наступление.

— Отставить, младший лейтенант, — осадил его Курбатов. — Представьтесь как положено. Этому вас в училище не учили?

— А меня в училище ничему не учили. Безучилищным на фронт возвращаюсь, — довольно спокойно объяснил взводный. — Звание на фронте получил. Вместе со второй медалью «За отвагу».

Только сейчас Курбатов обратил внимание на небрежно разбросанные по груди четыре медали фронтовика.

— Но представиться — пожалуйста, — вскинул тот руку к козырьку. — Младший лейтенант Е[уганов. Из недавних фронтовых старшин. Так что тут все по-штабному. Вопрос к вам: предписание на принятие командования эшелоном имеется?

— Что? Предписание? — переспросил Курбатов лишь для того, чтобы немного потянуть время. Краем глаза он видел, как Тирбах незаметно переместился ближе к Цуганову. Как Чол-данов склонился над Тамтосовым, готовый в любое мгновение вышвырнуть его из вагона. Остальные бойцы рассредоточились, незаметно разбирая между собой красноармейцев и готовясь к рукопашной схватке. — Ты что, младшой? Какое может быть предписание в военное время? — беззаботно рассмеялся князь. — Тут и группа, вон, была сформирована за час до приказа, который получили, считай, в последние минуты. А в охранники попали только потому, что отправляемся на фронт.

— Что-то я впервые вижу, чтобы на фронт отправляли такими небольшими группами, — недоверчиво обвел их взглядом Цуганов.

— Потому что прежде, чем попасть туда, мы окажемся в запасном полку в Самаре. У вас еще будут вопросы?

— Да, — вдруг «вспомнил» Кульчицкий, — комендант сказал, что письменный приказ получим уже в Иркутске. Его направят телеграфом.

— Что ж вы мне не сказали об этом, лейтенант? — возмутился Курбатов. — Это когда я получал аттестаты на довольствие?

— Так точно.

Цуганов вновь обвел всю группу диверсантов недоверчивым взглядом, и Курбатов понял, что ему стоит большого труда поверить им. Однако иного выхода у младшего лейтенанта не было.

— Как видите, передавать вам, собственно, нечего, — хозяином прошелся по вагону Курбатов. Ткнул носком сапога в один тюк, другой. — Вагоны на месте. Орудия не разворовали.

— Не успели, — проворчал Цуганов.

— Что вас смущает? Отстранили от командования? Считайте, что меня нет. Я буду отсыпаться. Командуйте, как командовали.

— Да странно все как-то. Само появление ваше…

— Странно, что старшего по званию назначают старшим охраны эшелона? Может, вы еще документы потребуете, младший лейтенант? Нет, вы потребуйте, потребуйте.

— Какой в этом прок? Документы-то у вас в любом случае в порядке.

«Его нужно убирать. Немедленно, — сказал себе Курбатов. — Первым. Пока бацилла недоверия не распространилась на всю охрану. Потом будет сложнее».

— На паровозе часовой выставлен? — спросил он; пытаясь выяснить расположение постов.

— Нет. Зачем? До фронта далеко. Мои солдаты в первом вагоне. Часовой в тамбуре.

— Вам виднее, младшой. Тирбах, Реутов, Власевич — со мной. Остальные остаетесь с лейтенантом Кульчицким. — Он вопросительно взглянул на младшего лейтенанта Цуганова. — Пройдемся по эшелону. Покажете посты в штабном вагоне.

В глазах фронтовика отразились страх и растерянность. Он предчувствовал беду, предчувствовал. Но не знал, как отвернуть. Подозревал в словах капитана ложь, однако не умел доказать ее.

— Ефрейтор Корневой, рядовой Кропань, — обратился он к двум своим бойцам, — сопровождаете меня. Вы, Тамтосов, усильте бдительность. Особенно на остановках. Въезжаем в тайгу, дело идет к ночи.

Тамтосов на минутку оторвался от пулемета и безмятежно посмотрел на командира.

— Шибко хороший ружия, да… — похлопал по стволу «максима». — Жаль, белку стрелять нельзя: мех испортишь, да…

29

Ему снились толпы. Снились огромные, невесть что орущие и невесть куда несущиеся массы людей.

Он так и не понял, что они орали, до сознания его не пробилось ни единого слова И все же генерал осознавал, что они выкрикивают что-то очень важное и злое. Широко раскрыв рты, с высоко поднятыми над головой руками, они шли и шли прямо на него, угрожая затоптать, поглотить, растворить в своей серой обезличенной массе.

Чего хотели от него эти люди? К кому взывали и к чему призывали его — этого генерал Власов так и не понял. Как не понял и тогда, когда во время недавней поездки по территории, занятой войсками группы армий «Север», оказался в основательно разрушенном городке Луге, где толпы обрадовавшихся появлению русского генерала-освободителя людей прорвали полицейский кордон, пытаясь поднять его на руки, чтобы пронести через весь город, через испепеленные руины. И лишь с большим трудом ему удалось избавить себя от этого триумфального шествия — шествия сдавшегося в плен русского генерала, по захваченной врагом русской земле, через голодные, сотни раз прочесанные облавами полуразрушенные кварталы старинного русского городка.

Уже проснувшись, Власов какое-то время неподвижно лежал с закрытыми глазами. Он все еще чувствовал себя поглощенным огромным людским потоком, который неизвестно где зарождался, непонятно куда двигался и неизвестно на что надеялся.

Получив приглашение фельдмаршала фон Кюхлера посетить гарнизоны его группы армий, Власов вначале отказался от поездки. Отказался решительно и категорично, чем поставил опекавшего его немецкого полковника Мартина из подчиненной Геббельсу «Вермахт-Пропаганды» в крайне идиотское положение. Ведь именно Мартину принадлежала идея той, первой, поездки, на Смоленщину, во время которой Власов смог также посетить Могилев, Бобруйск и Шклов — городок, в котором в то время базировался антипартизанский батальон «Волга».

Замысел полковника Мартина был почти гениальным. Он исходил из того, что распространяемая на оккупированной территории «Смоленская декларация»[16] уже основательно подготовила население к восприятию идей возглавляемого Власовым Русского освободительного движения. Следовательно, ему пора встретиться с самим вождем. Ибо народ, пусть даже оказавшийся на оккупированной территории, должен знать своих вождей.

Хотя декларация была поддержана министром Остминистериума В. Розенбергом, однако Гитлером, Гиммлером, Кейтелем и другими руководителями Германии и вермахта она воспринималась без особого энтузиазма. Русских они по-прежнему рассматривали как «унтерменшей».

От той поездки генерал тоже вначале отказался, однако доводы полковника Мартина и главного покровителя Русского освободительного движения в «Вермахт-Пропаганде» капитана фон Гроте оказались сильнее доводов, выдвигаемых окружением Власова. А оно исходило из того, что, пока их движение не будет признано и поддержано фюрером и Гиммлером, Риббентропом и Розенбергом, вояж командующего Русской освободительной армией, тоже существующей, кстати, пока что лишь теоретически, не имеет смысла. О чем Власов может говорить с народом? Что обещать, не имея хоть какой-то надежды, что эти обещания могут быть выполненными?

Да и сам Власов опасался, что поездка может завершиться его пропагандистским поражением, после которого восстановить свой авторитет не только на оккупированных территориях, но и здесь, в Германии, в среде эмиграции и освободительного воинства, уже вряд ли удастся.

— Господин командующий, — заглянул в спальню Власова его адъютант полковник Сахаров. — Вы уже изволили проснуться?

— Изволил, — с некоторой иронией объявил Власов.

В отличие от остального близкого окружения командующего РОА, Сахаров принадлежал к старой русской, белогвардейской эмиграции. Он обращался к Власову только так: «господин командующий» и вообще демонстрировал дореволюционное чинопочитание. Если бы Власов был более искренен с собой, то признал бы, что ему это нравится. Однако генерала хватало лишь на то, чтобы время от времени, про себя или вслух, подтрунивать над великолепно вышколенным полковником.

— Позвольте напомнить, что сегодня в полночь начинается срок вашего домашнего ареста.

— Я-то думаю, почему сразу после полуночи мне начали сниться всяческие кошмары?

— Изволите шутить, господин командующий, — все еще стоя навытяжку, склонил голову полковник. Грубоватое, лилово-кирпичного цвета лицо его могло лишний раз подтвердить, что в России в самом деле не осталось ни одного дворянского рода, кровь отпрысков которого на шестьдесят процентов не состояла бы из крови кучеров. Оно совершенно не гармонировало с изысканно подчеркнутым воспитанием полковника, губительно разрушая тщательно создаваемый им образ родового дворянина.

— Изволяю. Что у нас на сегодня?

— В общем-то… ничего. Но позволю себе напомнить, что, несмотря на домашний арест, вам разрешено посетить Дабен-дорфскую школу. В виде исключения.

— В таком случае весь свой домашний арест мы превратим в сплошное «исключение», — решительно, хотя и не без иронии, заявил Власов. — Позволяете, полковник?

— Так точно. Я готов.

* * *

Домашний арест. Он совершенно забыл о нем.

Да, он, генерал Власов, приказом фельдмаршала Кейтеля посажен под домашний арест. Это сообщение, возможно, и огорчило бы командующего, если бы он не понимал, что наказание могло оказаться значительно жестче. Отправившись по местам расположения частей группы армий «Центр», он повел себя слишком независимо, а порой и совершенно вызывающе.

Благословляя его на эту поездку, полковник Мартин был уверен, что демонстрация пропагандистских возможностей Власова, его авторитет и популярность среди населения позволят изменить взгляды руководства рейха на всю восточную политику. И тогда, наконец, можно будет спокойно заняться созданием не только национально-освободительных комитетов, но и национальных воинских формирований, способных на многих участках фронта заменить й емецкие части, а значит, уменьшить потери вермахта.

Однако все сложилось не так. Узнав подробности поездки, капитан Петерсон — тот самый, что был комендантом лагеря военнопленных под Винницей, первого лагеря, в который Власова поместили после его пленения, — был потрясен «откровениями» русского генерала. Оказавшись у себя на родине, Власов словно забыл, что он все еще по существу в плену. А как следовало относиться к его заявлениям по поводу того, что он не позволит, чтобы России был навязан национал-социализм, что Россия должна стать совершенно независимым государством? К тону, в котором, вернувшись из поездки, Власов составил меморандум немецким властям, позволяя себе называть политику рейха, а следовательно, политику самого фюрера в России близорукой, лишенной мудрого взвешенного взгляда на будущее устройство России, а значит, и всей Европы?

Вспоминая сейчас встревоженность Петерсона и подполковника абвера Владимира Шубута, который представлял генерала фон Шенкендорфа, принимавшего его в Смоленске на правах хозяина, Власов мрачно улыбнулся. Петерсону еще очень повезло, что он не оказался среди сопровождавших его при поездке в армейскую группу «Север». Представителю верховного командования капитану Эдуарду фон Деллин-нгсхаузену пришлось куда труднее. Власов видел, как побледнел фон Деллиннгсхаузен там, в Луге, когда толпа его восторженных почитателей прорвала полицейский кордон и он, словно полководец-освободитель, бросил в толпу: «Так хотите ли вы быть рабами немцев?!» И толпа яростно взревела: «Нет! Никогда!»

Ясное дело, он не имел права на эти слова. Прежде всего — морального права. Не немцы находились у него в плену — он у немцев. Не он привел сюда войска — он свои войска сдал. И сейчас он служит тем самым немцам, от порабощения которыми собирался избавлять их. Так почему толпа верила ему? Почему ревела от восторга?

Он помнит, как подполковник поспешно удалился, когда во Пскове, выступая перед интеллигенцией, Власов заявил, что, хотя Германия и помогает Русскому освободительному движению свергать сталинскую диктатуру, однако РОД не потерпит иностранного господства в России. Помочь ему в борьбе против сталинизма — долг германской нации. Ведь помогла же когда-то Россия Германии и всем остальным народам Европы освободиться от орд Наполеона

Но пределом, последней каплей, переполнившей чашу терпения высшего генералитета вермахта, стало выступление Власова в Гатчине. Где он осмелился заявить, что, мол, пока что борцы за освобождение России являются гостями Германии, однако недалек тот час, когда, одержав победу, эти борцы рады будут видеть у себя в гостях немцев.

«…И все же, почему они не освистали меня? Верят в будущее победы? Настолько ненавидят немцев, что готовы на руках носить генерала-перебежчика? А ведь ненавидят же. И ненависть эта падет и на твою голову, ваше превосходительство».

Поднявшись с постели, Власов помассажировал виски. Он мучительно вспоминал подробности своего выступления в Гатчине, как вспоминают с похмелья о вчерашних приключениях. А ведь были еще и последствия. В тот же день о «вызывающем поведении генерала Власова» было доложено Гиммлеру. Тот известил фюрера. Разразился скандал, который вполне мог закончиться для него лагерем смерти. Впрочем, до лагеря, очевидно, не дошло бы, убрали бы поэлегантнее — «в автомобильной катастрофе» или что-то в этом роде.

Очевидно, так все и произошло бы, если бы наказанием его занялся кто-то из людей Гиммлера или Мюллера. Но его отдали на суд Кейтелю. А фельдмаршал поступил так, как поступил бы, придись ему наказывать за подобный проступок любого из своих накуролесивших генералов. Под домашний арест его, сукиного сына!

Единственный, кто по-настоящему поразил в этой ситуации Власова, был Геббельс. Все же пропагандист есть пропагандист. Ознакомившись с меморандумом, тот, говорят, заявил: «Власов прав. С Власовым трудно не согласиться. Можно лишь удивляться отсутствию политического чутья у нашей центральной берлинской администрации. Если бы в настоящее время или в прошлом мы проводили более умелую политику на Востоке, то достигли бы большего успеха, чем это наблюдается сейчас».

Власов подошел к окну и взглянул на серые дома напротив, серое небо, серую дорогу, серую крону клена справа у окна. Похоже, что мир устал от красок и разноцветья и пришел к одному цвету, который отныне становился цветом его, Власова, жизни.

«Кейтель, наверное, очень жалел, что не обладает полномочиями заодно посадить под домашний арест и Геббельса», — не отказал себе в удовольствии позлорадствовать Власов. Хоть такую слабость он, в конце концов, мог себе позволить в этой серой беспросветной жизни.

30

Оставив кабинет Фромма, оба генерала прошли по коридору до кабинета Ольбрихта, стараясь не смотреть друг на друга. Шеи их взбагрились от пота, а лица — от напряжения. Оба чувствовали себя слишком неловко для того, чтобы обмениваться мнениями. И так было ясно, что встреча не удалась.

— Лучше бы он прямо заявил, что трусит, — обиженно проворчал Бек, как только они наконец достигли спасительной двери кабинета заместителя командующего армией резерва. — По крайней мере было бы честно.

Ольбрихт вежливо пропустил его впереди себя, потом решительно направился к своему месту за рабочим столом и лишь тогда почувствовал себя более-менее уверенно.

— Вы доверяете ему, Ольбрихт?

— Пока трудно сказать.

— Но могли бы доверять?

— Это зависит не от меня, а от Фромма, — неохотно объяснил заместитель командующего. — И то, что мы вместе работаем, еще ни о чем не говорит.

— Интересно бы знать его мысли в эти минуты. Не вспоминает ли телефоны своих знакомых из гестапо? Но вы, Ольбрихт, должны решить: доверяете ему или нет. Сейчас важно только это. Мы не можем вовлекать в операцию «Валькирия» людей, которым заведомо не доверяем. Слишком велика ставка.

— Он потребовал убрать Самого. Причем высказал это требование совершенно ясно. Так давайте исходить из факта.

— Не опасаетесь? — повел головой вокруг себя Бек, показывая, что имеет в виду стены, которые тоже с ушами.

— Проверено. И потом, в этих стенах уже столько всего сказано[17] — Так вы заметили: генерал Фромм первым поставил вопрос о том, что сначала нужно убрать его, а уж потом решать все остальные вопросы. И согласитесь, что он прав. Мы же с вами до сих пор рассуждаем о новых линиях фронтов, переговорах с Западом и создании Соединенных Штатов Европы с таким видом, словно то самое «предварительное условие», на котором так настаивал генерал Фромм, уже кем-то выполнено. Или обещано нам.

— Но ведь мы подразумевали такой исход, — неуклюже попытался оправдаться Бек, осознавая, что является военным руководителем заговора.

— Это не упрек, господин Бек. Требование Фромма должно наконец заставить нас серьезно разработать самую важную часть операции — покушение на Него. Которая должна быть выделена нами в отдельную операцию, предшествующую «Валькирии».

— Исходя из важности этого этапа — да.

— Так давайте же сосредоточимся.

— Вы не допускаете мысли, что возможна ситуация, при которой покушение на Гитлера окажется необязательным? Например, мы можем принудить его подать в отставку. Создать такое общественное мнение…

— Не допускаю, — тон Ольбрихта становился не менее категоричным, чем только что был у Фромма. — Не допускаю, господин генерал-полковник. Это мнение должно быть таковым, чтобы убедить весь германский народ. Что само по себе крайне сложно. А также весь германский генералитет — что ничуть не легче. А ведь существуют еще гестапо и войска СС. Не забывайте также о Скорцени с его головорезами, при самом упоминании о которых многие политики на Западе и Востоке мгновенно вздрагивают.

Бек недовольно повертел головой. Ему не нравилось, что Ольбрихт вдруг сошел на подробности и мелкие личности. Да только сам Ольбрихт не воспринимал Скорцени как «мелкую личность». Окажись Бек хоть чуточку прозорливее, то счел бы Ольбрихта пророком.

Впрочем, в провидческом даре Ольбрихта он еще сможет убедиться. Но это будет потом.

— Скорцени — отдельный разговор, — вдруг опомнился будущий канцлер. — Кстати, вот кто лучшим образом справился бы с операцией по похищению фюрера, будь то из рейхсканцелярии в Берлине, будь то из «Вольфшанце».

— Возьметесь вести с ним переговоры? — в лоб и явно бестактно поинтересовался Ольбрихт. — Нет? В таком случае назовите человека, который бы рискнул явиться с подобным предложением к первому диверсанту рейха.

Бек вновь недовольно покряхтел. После беседы у Фромма ему было трудно сохранять хладнокровие и оставаться достаточно дипломатичным.

— Вернемся пока что к Фромму. Нет оснований надеяться, что он примкнет к нам. Молясь о том, чтобы командующий не оказался предателем, мы уже сейчас должны подумать о генерале, который бы в первые же минуты операции «Валькирия» занял кабинет Фромма и был объявлен нами командующим армией резерва.

— Ваше предложение?

— На мой взгляд, этим генералом должны стать вы.

Ольбрихт недовольно поморщился.

— Почему так? Заместитель командующего становится командующим. Вполне естественное выдвижение.

— Не думаю. На время операции мне лучше оставаться тем, кем я есть. На связь со мной будут выходить, помня, что я начальник Общеармейского управления, по моему служебному телефону. Существуют и другие причины, более деликатного характера. В случае, если Фромм, даже после выполнения нами «предварительного условия», откажется поддержать нас, чего мне бы очень не хотелось, его обязанности должны быть возложены на генерала Геппнера.

— Отстраненного когда-то фюрером, — счел необходимым уточнить Бек. — Вынужден признать: этот возьмется за выполнение возложенных на него обязанностей с должным рвением.

— По крайней мере один вопрос нам все же удалось уладить, — хлопнул руками по столу Ольбрихт. — Важен даже не результат, важно наше с вами согласие.

31

Фюрер выслушивал Муссолини долго, молча и на удивление терпеливо. Его раздражала темпераментная манера вести беседу, при которой дуче время от времени подхватывался, нервно прохаживался по кабинету и все время сбивался на патетику. К тому же он смертельно устал. Их беседа происходила уже после того, как Муссолини был оказан подчеркнуто теплый прием, достойный главы правительства страны — союзницы Германии, с приглашением всех, кого только можно было собрать в это время в ставке. Однако официальная часть кончилась, и теперь пора говорить откровенно.

— Но Бадольо, Бадольо!.. — уже в который раз возвращался Муссолини к личности ненавистного ему маршала. — Какая черная неблагодарность! Вы же помните, фюрер, сколько я сделал для этого человека. В конце концов это я взрастил из него маршала. Взрастил буквально из ничего! Генерал-губернатор Ливии! Верховный комиссар Восточной Африки! Кто еще мог бы?..

— С Бадольо полная ясность. Мне бы хотелось пристальнее взглянуть на папу римского, — спокойно перебил его Гитлер. Он все еще сидел с полузакрытыми глазами, не меняя позы.

— На папу? Простите, фюрер, но… при чем здесь папа?

— Папа всегда «при чем-то», — назидательно объяснил Гитлер. — Мне известно, что в последнее время отношения с Пием XII у вас явно не складывались. Наш посол в Риме также доложил мне, что в трудные для Италии часы Ватикан откровенно предал вас, господин Муссолини, сразу же переметнувшись на сторону короля.

— Который в свою очередь оказался пешкой в руках проанглийски настроенных заговорщиков!

— Естественно, естественно, — процедил Гитлер, не желая более подробно останавливаться на деталях. Еще больше он не хотел, чтобы разговор был сведен к проблеме англоитальянских отношений.

И вчера, во время краткого обмена любезностями сразу же после встречи на аэродроме, и сегодня, перед официальной беседой, Гитлер уже несколько раз пытался подвести Муссолини к серьезному разговору о позиции, а следовательно, судьбе Ватикана, само упоминание о котором в донесениях, составляемых по сообщениям из-за рубежа, попросту раздражало его.

Фюрер добивался, чтобы инициатива «крайне жестких мер» относительно Ватикана исходила от дуче. Он пытался заставить Муссолини хоть в какой-то форме официально обратиться к нему, к Германии, с просьбой пресечь деятельность папы и многих его кардиналов, чьи «политические молитвы» становятся все более антинацистскими. Особенно это заметно сейчас, когда Ватикан почувствовал себя под защитой англо-американцев.

* * *

К сожалению, Муссолини так и не понял, чего от него хотят. Опаленный предательством Бадольо, короля, генералитета и некоторых министров, он вновь и вновь уводил Гитлера в дебри своих кровных обид.

— Разве, будучи на посту премьер-министра, я мало сделал для нашей многогрешной Италии? Каким же черствым должен быть народ, чтобы?..

— Мы обязаны вернуть нашу беседу в деловое русло, — кончилось терпение фюрера. — Слушайте меня внимательно, Муссолини, — гипнотически уставился он на дуче свинцовым взглядом холодных, ледянистых глаз. — Нам давно известно, что Ватикан стал гнездом заговорщиков, яростных врагов национал-социализма Представители целого ряда стран при Святом престоле поддерживают связь с предателями рейха, которые давно вынашивают планы отстранения от власти и национал-социалистической рабочей партии Германии, и вашего правительства в Италии. Пока что, как видите, им удалась лишь часть задуманного.

— Она еще не удалась им! — возбужденно напомнил Муссолини. — Благодаря мужеству рыцарей СС под командованием Скорцени…

— О солдатах, Муссолини, потом. Солдаты в рейхе всегда найдутся. — Гитлер поднялся и оперся полусогнутыми кулаками о стол, как он делал каждый раз, когда оглашал свое окончательное решение. — Сейчас мы должны думать и поступать, как подобает вождям двух ведущих наций Европы.

— Только так, — стукнул кулаком по столу дуче.

— Папу римского и всю его кардинальскую свору наши противники намерены использовать против нас. С приходом в Рим англичан и американцев вся пропагандистская мощь Ватикана будет направлена на то, чтобы ослабить волю христианского мира, помешать нашей борьбе против коммунистической чумы, восстановить против нас все католичество. Вы согласны с этим, господин Муссолини?

— О, да! Надеюсь, ваша агентура располагает достаточным количеством фактов, чтобы изобличить этого ватиканского оракула, убедить католическое вселенство…

Не дослушав его, Гитлер рассмеялся. Размашистым неуклюжим шагом прошелся по кабинету. Остановился напротив Муссолини.

Из вежливости дуче тоже поднялся. Теперь их разделял длинный темно-ореховый стол, за которым во время совещаний государственной важности обычно собиралось почти все высшее руководство страны.

— Время изобличения ватиканского оракула, мой дорогой дуче, прошло. А еще точнее, мы его проворонили.

— Но как же тогда?.. Ватикан есть Ватикан…

— Не спорьте, Муссолини, — раздраженно осадил его фюрер. — Сейчас нам не до философских диспутов. Судя по тому, что вас арестовал король, а вся армия под командованием любимого вами маршала просто-напросто предала вас, — самое благоприятное время мы и так безнадежно упустили.

— Считаете, что в моем аресте, в этом перевороте, тоже замешан Ватикан? — настороженно спросил Муссолини.

— А кто способен сомневаться в этом?

— Следовательно, король и папа римский, они?..

— А вы, мой верный союзник, допускаете, что король мог решиться на такое преступление, не заручившись поддержкой папы римского? Вы серьезно допускаете такую возможность? Для того чтобы предположить, что на события, приведшие к вашему свержению, к перевороту в стране, оказывал влияние мощный агентурный аппарат, засевший в Ватикане, — вам нужны еще какие-то особые доказательства?

Наступила долгая, томительная пауза, которую Гитлер не желал, а Муссолини просто-напросто не решался прерывать. Какое-то время дуче почти умоляюще смйтрел на Гитлера, как может смотреть на своего спасителя только очень жалкий, растерянный человек.

— Вы правы, — наконец невнятно пробормотал Муссолини и, запрокинув голову, мрачно уставился куда-то в потолок. Уже основательно размытый римский профиль его лица приобрел почти первоначальные очертания. Только посеревшая щека слегка подергивалась, а отвисшая нижняя губа мелко вздрагивала. — Я не совсем верно понял вас… вначале. Но вы, фюрер, правы.

Гитлер всегда недолюбливал этого человека. Само упоминание о нем очень часто вызывало у фюрера какое-то глубинное неуемное раздражение. Оно в одинаковой мере касалось и того, сколь бездарно вел дуче войну в Африке и России, и того, с какой бездарностью силился одолеть глыбу внутренней политики.

Но наибольшее неприятие вызывало в нем стремление Муссолини представать перед миром не обычным премьером, а обязательно — «великим дуче» Италии. Да к тому же претендовать на роль вождя мирового национал-социализма. Муссолини никогда не упускал возможности напомнить, что родина фашизма — Италия. Что у истоков его стоял он, великий дуче. Прозрачно намекая при этом, что в Берлине всего лишь по-обезьяньи копируют Рим. Во всем, даже в приветствии. Нет, он, Шикльгрубер, не скрывал, что доля истины в некоторых утверждениях дуче все же есть. Но без конца твердить об этом… Не учитывая сложившихся в Европе реалий…

Гитлер был твердо убежден: Европа должна знать и почитать одного фюрера. Только одного. Двоим в ней слишком тесно.

— Так вот, господин Муссолини, — сухо проговорил он, снова вернувшись на свое место за столом. — Я не намерен и дальше мириться с тем, что в центре Италии, в перерывах между молитвами, плетется заговор против рейха. Я с корнями вырву этот терновник германоненавистничества. Да, господин Муссолини, именно так: с корнями. Сегодня же я прикажу разработать операцию… — фюрер взглянул на Муссолини и запнулся на полуслове.

Он вдруг поймал себя на мысли, что не имеет права раскрывать эти планы. Ибо нет никакой гарантии, что они останутся тайной. Он попросту не доверял дуче. Как, впрочем, не доверял ему никогда раньше. Хотя это не мешало называть Муссолини своим другом.

— Можете не сомневаться, фюрер. Как только я смогу вернуться в свою благословенную Италию и твердой рукой навести порядок в Риме… — неуверенно пытался продолжить его мысль Муссолини.

Однако Гитлеру показалось, что дуче так и не понял, какие именно меры он имел в виду. Как не понимал и того, что укрепиться в Италии, особенно в Риме, он сможет лишь ценой тяжелых боев, огромных потерь, а главное, заметных побед. Англо-американцы уже захватили весь юг Италии. Не сегодня завтра они будут в Риме, и никто не собирается оказывать им сколько-нибудь серьезное сопротивление.

Дуче пока что многого не понимал. И его тяжкое непонимание нельзя было объяснить только тем, что какое-то время премьер-министру Италии пришлось пробыть под арестом.

— Впрочем, все это еще нужно обдумать, — прокашлялся Гитлер. — Хорошенько обдумать. Наши люди проинформируют вас обо всех действиях, которые мы намерены будем предпринять в отношении Италии. В том числе и в отношении Святого престола. Рассчитывая при этом, — выдержал фюрер многозначительную паузу, — на ваше полное понимание и конкретную поддержку. Полное понимание.

— Можете положиться на меня. Никаких сомнений. Никаких! — снова занервничал Муссолини, окончательно убедившись, что ему действительно не доверяют.

— Кстати, вы хорошо знаете обергруппенфюрера СС Карла Вольфа?

— Естественно.

С этим генералом, адъютантом Гиммлера, Муссолини уже приходилось встречаться, когда тот находился в Италии по поручению своего шефа.

— Так вот, я назначаю генерала Вольфа высшим фюрером СС и полиции в Италии. Отныне по существу все войска, находящиеся в Италии, будут в его оперативном подчинении. Все интересы Германии в вашей стране — в его ведении. Это он сначала поможет вам укрепиться на севере Италии, а затем — решительно двинуться на Рим.

— Полагаю, что вопрос о Святом престоле будет рассматриваться лишь после моего возвращения в Рим?

Гитлер устало взглянул на дуче и ничего не ответил. Он понимал, почему Муссолини так волнует судьба папы римского. И что значит для его карьеры окончательно испортить отношения с благочестивой итальянской церковью. Тем не менее не собирался облегчать участь дуче какими бы то ни было словами успокоения. Пусть каждый несет свой крест. Каждый — свой.

32

На платформе, на которой были установлены два накрытых брезентом орудия, они оказались в тот момент, ковда, огибая скалу, машинист огласил предвечернюю тайгу длинным, призывным, словно клич вожака волчьей стаи, воем паровозного гудка. Мгновенно оценив ситуацию, Курбатов наклонился к младшему лейтенанту Цуганову, будто хотел что-то сказать ему на ухо, и в то же мгновение ударил его кинжалом в живот.

Не успел скорчившийся от боли Цуганов упасть, как подполковник тем же ножом ударил в шею Корневого и, так и оставив его в теле ефрейтора, изо всей силы врубился ребром ладони в сонную артерию Кропаня…

Оседая, красноармеец попал в сатанинские объятия подпоручика Тирбаха, а уж тот, захватив его шею в могучие тиски своих рук, оторвал обреченного от платформы и, удерживая на весу, удушил с такой яростью, с какой это мог сделать только он.

— Кажется, Кичин утверждал, что их было двадцать два, — спокойно вспомнил Курбатов, когда тела красноармейцев оказались под брезентом.

— И еще не знает, что теперь их осталось девятнадцать, — заметил Реутов.

Эшелон медленно втягивался в горный массив, как бы погружаясь при этом в преисподнюю каменистой теснины. Солнечные лучи угасали в нагромождениях скалистых вершин, ветер постепенно утихал, небо покрывалось мутной пеленой облачности, а вагоны начало швырять из стороны в сторону с таким остервенением, словно колея хотела сбросить их с себя, как исчадие войны. Вот только ей это не удавалось.

— Чего медлим, князь? — нетерпеливо поинтересовался фон Тирбах. Он стоял, прислонившись к станине орудия, и по-солдатски, в кулак, курил. — Все равно очищать платформу от тел пока не стоит, могут заметить. А штабной вагон рядом — через две платформы и теплушку.

— Не пойдем мы туда. Вначале нужно рискнуть, сбросить тела и вернуться в вагон Тамтосова.

— Считаете, группа Кульчицкого не справится? — проворчал Реутов.

— Слишком опасно идти в штабной без младшего лейтенанта. Это вызовет подозрение. Вернемся, поможем Кульчицкому и дождемся, когда кто-либо из штабного вагона придет, чтобы выяснить, где это задержался их командир. С этим гонцом мы и двинем на штабной.

— Слишком мудрено…

— Но доведем мы его до этой же платформы, как до лобного места, и прикончим, — подсказал подпоручик.

— А что, так и будем использовать ее в роли помоста, — согласился Курбатов.

Он действительно мудрил. Но для этого были причины. Подполковник помнил, что два красноармейца находятся вне штабного вагона — на платформе у самого паровоза. Да и машинисты наверняка вооружены. А завершить эту операцию следовало без лишнего шума, без единого выстрела. Здесь, в прибайкальской тайге, делать им больше нечего. Курбатов намеревался добраться на этом эшелоне хотя бы до Красноярска, а это требовало выдержки и осторожности.

— Впереди левый поворот, — вырвал его из раздумья фон Тирбах. — И горный хребет.

— Это нам подходит. Приготовились. Тела сбрасываем направо. Подальше от колеи. Места здесь вроде пустынные.

Когда через несколько минут платформа была очищена, и они по платформам и крышам вагонов вернулись в вагон Тамтосова, там тоже все было кончено. Сам младший сержант лежал проткнутый штыком, но и мертвый продолжал обнимать станковый пулемет: «шибко хороший ружия».

— Но остался солдат, стоявший на посту в тамбуре последнего вагона, — озабоченно напомнил Кульчицкий. Он сидел, привалившись спиной к стенке у самой двери, ведущей во вторую, как бы товарную, часть вагона, не обращая никакого внимания на тела и забрызганный кровью пол. С первого взгляда было ясно, что тихо и быстро убрать красноармейцев не удалось. Дело дошло до рукопашной.

— Грубая работа, — обронил Тирбах, помня о том, как прошла операция на платформе. — Могли завалить весь замысел.

— Ах, подпоручик, подпоручик, — язвительно осадил его Кульчицкий, — трудно нам пришлось бы без ваших замечаний. Были бы с нами вы, все было бы иначе.

— Профессиональнее.

Курбатов давно заметил, что они недолюбливают друг друга. Голубокровный польский аристократ Кульчицкий оказался тем единственным из группы, кто не признал законным присвоение Тирбаху офицерского чина, а уж возведение его в титул барона вообще показалось ему преступной несправедливостью.

Курбатов мог бы и не обращать особого внимания на отношения между этими офицерами, если бы не понимал, что в нелюбви поляка к фон Тирбаху таилась немалая доза нелюбви, а возможно, и откровенной зависти Кульчицкого по отношению к нему, князю. Подъесаул всегда помнил, что при всей древности его рода ни один из Кульчицких так никогда и не возвысился ни до одного из дворянских званий, передавая потомкам только свой гонор, обедневшие имения и клеймо «мелкопоместный шляхтич», появляться с которым в высшем свете было стыдно и недостойно.

— Как считаете, Кульчицкий, можно пробраться к часовому, не дожидаясь остановки? — прервал молчание Курбатов.

— Платформа и два вагона, — не задумываясь ответил подъесаул. — Я проследил этот путь.

— Сможете пройти его? — жестко спросил подполковник, не боясь показывать, что его выбор продиктован спором Кульчицкого с Тирбахом. — Нельзя оставлять этот ствол у себя за спиной.

— За вельку Польшу, — решительно поднялся Кульчицкий. — Что-что, а снять этот ствол мы еще сумеем.

Какое-то время Курбатов, высовываясь из двери, а Тир-бах — из окна, напряженно ждали, чем закончится эта вылазка подъесаула в тыл. Оправдывая их самые мрачные предчувствия, она закончилась тем, что Тирбах увидел: что-то крича от страха, красноармеец спрыгнул с медленно идущего под гору поезда, упал, но тотчас же подхватился и еще бежал и что-то кричал вслед поезду.

Кульчицкий несколько раз выстрелил в него из пистолета, но промахнулся. В вагон к Курбатову он вернулся мрачным, с рассеченной скулой. Куда больнее этой ссадины досаждала ему саркастическая улыбка фон Тирбаха.

— Он ушел, звоны святой Бригитты, — мрачно доложил князю.

Ни Курбатов, ни Тирбах не проронили ни слова. Остальные диверсанты угрюмо ждали реакции командира. Некоторые из них в душе даже радовались, что заносчивый шляхтич Кульчицкий оказался поверженным.

— Он, видимо, услышал шум схватки в вагоне. Или просто заподозрил что-то неладное, — нервно объяснял подъесаул. — Во всяком случае ждал меня. Чуть не пропорол штыком. Хорошо еще, что не пальнул.

— Зато вы пальнули дважды, — напомнил Власевич, избавляя Тирбаха от необходимости выступать в качестве свидетеля. — И оба мимо. Теперь этот ублюдок доберется до ближайшей станции, откуда сразу же свяжутся с Иркутском. А ждать нас будут на подходе к городу.

— Как бы там ни было, мы должны исходить из того, что он ушел, звоны святой Бригитты, — захватив пальцами щеку, Кульчицкий сжал ее с такой силой, что, казалось, готов вырвать весь рассеченный кусок тела.

— Успокоились, господа легионеры, — вмешался Курбатов. — Успокоились. Быстро выбрасывайте тела убитых. Пока что будем готовиться к визиту красных, находящихся в пггаб-ном вагоне. Не думаю, чтобы там не расслышали крик беглеца и пистолетных выстрелов.

Ему молча повиновались.

И летели в придорожные каменистые россыпи тела убиенных, и медленно двигался по прибайкальской тайге мятежный эшелон, увозя в замогильность ночи кровь и ненависть единоверцев.

33

— Это совершенно естественно, что вы обратились именно ко мне. — Небольшой старинный парк, окружавший еще более старинный особняк в деревне неподалеку от Берлина, навевал ностальгические мысли о вечности германского духа и святости его традиций. Тем более что сам престарелый фельдмаршал фон Витцлебен являлся живым воплощением этого духа и традиций. — Когда придет день великого очищения Германии от скверны пивных погребков, кто способен с такой воинской святостью объединить разбросанные по всей Европе силы вермахта?

— Вы абсолютно правы.

Ольбрихт прибыл на загородную виллу фельдмаршала в новом, идеально подогнанном, отутюженном генеральском мундире, и теперь чувствовал свое явное превосходство перед по-домашнему — в серую рубашку и широкие обвисающие брюки — одетым фельдмаршалом. Он всегда считал, что офицер не должен показываться где-либо за пределами своей спальни вне мундира. Это размагничивает его самого и разрушает в глазах окружающих за столетия устоявшийся образ прусского офицера. Внешний вид престарелого отставного фельдмаршала Витцлебена был ярчайшим подтверждением этой изысканно-штабной мысли.

— Нет, я не к тому, что говорю о себе, — величественно жестикулировал Витцлебен, стоя над миниатюрным прудом, берега которого были усеяны невесть откуда завезенными сюда коричневато-бурыми камнями, зарождавшимися где-то на берегах нордических морей. — Но фельдмаршал фон Витцлебен… Нуждается ли это имя в каких-либо рекомендациях? И найдется ли в штабе не то что дивизии — самого захудалого отдельного батальона, офицер, которому это имя ничего бы не говорило?

Витцлебен произносил это, не глядя на Ольбрихта. Его старомодное пенсне, доставшееся ему еще, очевидно, от отца или деда, было устремлено куда-то к верхушкам деревьев, в поднебесье. Казалось, фельдмаршал совершенно не заинтересован в Ольбрихте как в собеседнике. Наоборот, изрекаемые им слова были настолько интимно-возвышенными и беспардонно-напыщенными, что присутствие рядом кого бы то ни было выглядело просто-таки неуместным.

Но по существу фельдмаршал все же был прав. Никто в Германии не мог отрицать, что Витцлебен является одним из создателей вермахта, его духовных и командно-штабных вождей. Что, воссоздавая германскую армию образца двадцатого столетия, он сделал все от него зависящее, дабы, вооружаясь «танковыми клиньями», супердальнобойными орудиями и «мессершмитами» воинство рейха смогло воссоединить их с рыцарским духом тевтонцев, традициями старых прусских казарм и саксонского боевого искусства. Ибо никто не может отрицать того, чего не способна отрицать сама История.

Когда весной 1940 года Гитлер возложил на Витцлебена командование войсками, которые должны были войти в Париж, а также присоединить к рейху Бельгию и Голландию, — это воспринималось не просто как назначение, а как дань справедливости.

Ольбрихт не высказал всего этого вслух. Но, заявив фельдмаршалу, что, отдавая ему пост главнокомандующего, они учитывали благоприятный резонанс, который это вызовет среди генералитета, по существу, подвел итог своим размышлениям.

— Само собой разумеется, я совершенно по-иному относился бы к вашему предложению, если бы на посту главнокомандующего вооруженными силами германской армии находился фельдмаршал фон Браухич или, на худой конец, генерал фон Фрич[18]  — решил до конца оставаться предельно корректным по бтношению к своим мыслимым конкурентам Витцлебен. — Но когда в роли главнокомандующего выступает этот ефрейторишко, да-да, я могу бросить ему это в лицо!..

— У вас еще появится такая возможность, — заверил его генерал. Зная Витцлебена, Ольбрихт мог поклясться, что, увидев перед собой фюрера, тот задрожал бы от страха. Но сейчас не время выяснять истинность слов. Важны были слова как таковые.

Камни напоминали силуэты отдыхавших на берегу викингов. Их кожаные одежды ожесточились под солеными ветрами странствий, а души окаменели от жестокости их мужества.

— Уверен, у вас нет сомнений в том, что большинство крупных поражений на фронтах, особенно на Восточном, кроется в грубых тактических и стратегических просчетах фюрера.

— Но главный просчет заключается в его стремлении вмешиваться в ход операций, не позволяя командующим армий действовать, сообразуясь с реальной обстановкой на том или ином участке, — поддержал его Ольбрихт. Фельдмаршал должен был почувствовать, что вступает в общество единомышленников.

Но реакция Витцлебена оказалась непрогнозируемой. Вместо того чтобы поддержать и развить мысль генерала, он вдруг недоверчиво покосился на него.

— Так что это вы такое организовали, генерал? Новую фронду? Масонскую ложу, состоящую исключительно из генералитета? Вицмундирный парламент?

— Ни то ни другое, господин фельдмаршал.

— Мы ведь уже немало времени потратили на эту нашу беседу под сенью дуба, а вы так ничего и не сообщили мне, — в упор не расслышал его замечания Витцлебен. — Я солдат, Ольбрихт. Если вам хочется играть в политику, то я для этого не гожусь. Политиканов у нас теперь более чем достаточно.

Ольбрихт задумчиво вглядывался в озерный плес. Он-то считал, что разговор давно пора завершать. Но получалось,  что фельдмаршал еще только ожидал услышать от него то главное, ради чего пришел и что, собственно, давным-давно услышал.

— Могу лишь повторить то, что уже сказал, — тон Ольбрих-та стал жестким. — Я уполномочен группой патриотически настроенных генералов предложить вам присоединиться и, когда позволит ситуация, принять пост главнокомандующего германскими вооруженными силами. — Ольбрихт замялся, подыскивая точные выражения. — В детали операции, в результате которой фюрер окажется вынужденным уступить власть более дальновидным политикам, вы будете посвящены несколько позже, поскольку они еще только разрабатываются.

— А они меня не интересуют, — с солдафонской прямотой отрубил фельдмаршал. — Мне все это вообще не нужно знать. Вы там что-то затеваете, ну так действуйте.

— Простите, фельдмаршал, так строить наши отношения невозможно. Успех операции будет зависеть и от того, какое участие в ней примете лично вы. Нам понадобится ваш авторитет. Ясное дело, не сразу, а на определенной стадии, когда настанет ваше время вступать в действие.

— Гиммлер-то хоть с вами?

— Что?! — воскликнул от неожиданности Ольбрихт, чуть ли не отшатнувшись от фельдмаршала.

— Я спрашиваю: рейхсфюрер Гиммлер в вашей компании? Или же вы решили, что можете себе позволить держать его во врагах?

— Нет, конечно, мы не желаем видеть в нем врага. Однако честно признаюсь: он пока что не с нами.

— Тогда какого черта? Что вы сможете сделать без Гиммлера? В его руках СС, гестапо, СД, полиция.

— Ну, что касается берлинской полиции…

— А я не о берлинской, я вообще… — вновь раздраженно прервал его Витцлебен. — Гиммлер, Кальтенбруннер, Скорцени… Думаете, эти люди со своими черномундирниками станут ждать, когда за ними приедут крытые машины с вермахтовцами?

— Но заполучить их не так-то просто.

— Стал бы я толковать с вами, если бы это было просто.

— И потом, появление в нашем кругу Гиммлера может совершенно изменить уже сложившуюся расстановку сил. Если

Гиммлер и согласится на отставку фюрера, то лишь в том случае, когда фюрер сам объявит о ней.

— Вы опять о политике, генерал. А я по существу.

— Прошу прощения, но я тоже по существу, — не сдержался Ольбрихт.

— Вы хотели услышать мое «да»? Что ж, вы действительно услышите его. Но лишь в том случае, когда ваши условия примет рейхсфюрер Гиммлер[19]- Что вы умолкли, Ольбрихт?

— Думаю.

— Думать надо было раньше. До того как решились ехать ко мне. Теперь следует действовать. Как вы будете договариваться с Гиммлером — ваши дела. Но фельдмаршал есть фельдмаршал. Я появлюсь только тогда, когда станет ясно, что смогу принять командование вермахтом. И не забудьте, что фельдмаршала в вашем штабе нужно будет встретить так, как следует встречать по нашим, германским, традициям фельдмаршала и главнокомандующего.

«Господи, когда все это кончится?! — взмолился Ольбрихт, покидая виллу фельдмаршала. — Один и пальцем не пошевелит, пока не убедится, что с нами фельдмаршал Витцлебен, другой требует гарантии, что нас поддержит Роммель. Третий вдруг решил, что начинать следует не с Берлина, а с Парижа, с переворота, который должен совершить командующий парижским гарнизоном генерал Штюльпнагель[20], после чего, получив в качестве мощного тыла французскую группировку войск, можно сразу же повести переговоры с англо-американцами'.. Нет, мы не дотянем до дня икс. Вернее, этим днем станет день нашего ареста. Мы погрязли в торгах. Мы не понимаем, на какую стезю ступили и какой страшной ценой придется расплачиваться всем нам: и тем, кто сразу же сказал «да» и действовал, и тем, кто, артачась, не говорил ни «да» ни «нет», и тем, кто решительно сказал «нет», однако не донес в гестапо… Мы пока что не осознаем, что все мы одной ногой уже стоим на эшафоте».

34

Из берлинского пригорода Далема, где обитал в эти дни Власов, дорога к Дабендорфу вела через небольшие перелески, очень напоминавшие генералу видения смоленских лесов.

«Смоленские леса», — мечтательно вспомнил бывший командующий второй ударной армией. Недавно ему посчастливилось увидеть их. Это произошло во время поездки на Восточный фронт.

Несмотря на предупреждение немецкого командования о том, что в лесах полно партизан и, кроме того, действуют специально засланные в тыл энкавэдистские диверсионные отряды, он трижды останавливал свою машину на небольших опушках, каждый раз убивая в себе желание уйти в глубь леса. Его просто-таки обуревала дикая мысль: уйти в лес, забиться в чащобу, не думая о том, как жить дальше, что предпринять, кому служить.

— Решились все переиграть? — настороженно спросил сопровождавший его в той поездке подполковник Шубут во время третьей остановки, осматривая генерала откровенно презрительным взглядом. — Поздно, господин генерал-лейтенант, поздно-с.

— Кто знает? — задумчиво ответил Власов. Он ничего не собирался переигрывать. Но и оправдываться перед русским подполковником немецкой разведки тоже не желал.

— В лесах уже прекрасно осведомлены, кто такой Власов.

— Было бы странно, если бы они оставались в неведении относительно того, кто такой нынче этот генерал.

Тогда он так и не признался Шубуту, что вынашивал сумасбродную идею связаться с командованием партизанских отрядов и повести с ним прямые переговоры о переходе лесовиков на сторону РОА. Ему казалось, что это все еще вполне возможно: связаться, провести переговоры и даже убедить партизанских командиров.

…Прервав цепь воспоминаний, Власов несколько минут ехал молча, глядя перед собой невидящими глазами.

— Позвольте напомнить, господин командующий, — нарушил святость его молчания полковник Сахаров, — что еще недавно генерал Бискупский принадлежал к «кобургскому кругу» великого князя Кирилла, провозгласившего себя в 1922 году императором Кириллом Первым. И даже был премьером его правительства. Кстати, к нему очень благоволила жена несостоявшегося монарха Виктория Федоровна.

— Ну и что из этого? — вызывающе проворчал Власов, никогда не скрывавший своего истинно пролетарского взгляда на монархию вообще и на монархов — состоявшихся и несостоявшихся — в частности.

— Это я к тому, что генерал Бискупский довольно предвзято относится к людям из круга другого претендента на царский престол — великого князя Николая Николаевича, то есть из «парижского круга».

— Да пошел бы он…

— Я обязан был предупредить.

— О том, что во время революции генерал Бискупский командовал третьим армейским корпусом, со штабом в Одессе, и на Молдаванке его знали как заядлого карточного игрока, — мне тоже известно. Фельдмаршала Людендорфа он, очевидно, покорил за карточным столом. Но за консультацию, полковник, спасибо, — проговорил генерал, не оглядываясь на заднее сиденье, на котором, томно развалившись, восседал тучный полковник-адъютант.

Полковник всегда с удовольствием посвящал его в тайны эмигрантских интриг, изыскивая любую возможность познакомить с кем-либо из придворных если не императора Кобурга, то его противника — Николая Николаевича. У Власова порой даже закрадывалось подозрение, что Сахаров делает это, выполняя чье-то задание, стараясь как можно глубже втянуть в стихию борьбы за престол.

— Считаете, что генерал Бискупский действительно может быть полезен нам? Он все еще обладает достаточным авторитетом в эмигрантских кругах?

— Германии? Несомненно. Сблизившись с ним, вы, во-первых, получите доступ ко многим видным деятелям старой эмиграции. Во-вторых, подтвердите создавшееся мнение о том, что все попытки столь нелюбимого здесь, в Германии, «парижского круга» завязать с вами тесные контакты ни к чему не привели.

«Вот оно что! — ухмыльнулся про себя Власов. — Кажется, мы близки к разгадке».

— Существуют и сугубо деловые аспекты, — попытался исправить впечатление полковник. — С одной стороны, генерал Бискупский имеет доступ к полному собранию досье, созданному полковником Доливо-Долинским, возглавившим при Кирилле контрразведку кобуржцев. С другой — нельзя не помнить, что Бискупский довольно близко сошелся с министром Розенбергом. А сейчас к генералу потянулись и люди, всегда стоявшие близко к адмиралу Граффу.

— Это еще что за адмирал? Что-то я о таком флотоводце не слышал.

Сахаров самодовольно осклабился:

— Вы правы, господин командующий. Вряд ли Графф когда-либо выходил в море хотя бы на весельной шлюпке. Подняться до адмирала, оказавшись в эмиграции всего лишь в чине гусарского ротмистра, — такое еще никому не удавалось. Но заметьте: именно его император Кирилл назначил, очевидно, за неимением флота, еще и канцлером.

— Все мы, в конечном итоге, адмиралы без флота и командующие без армий, — с обескураживающей откровенностью отреагировал Власов. И надолго умолк.

Показались черепичные крыши дабендорфского лагеря, вышки, словно полуразрушенные шпили храмов; макеты танков во дворе, за оградой из колючей проволоки.

Лишь когда они вышли из машины и остались один, на один, без шофера, — а дежурный офицер почему-то не спешил к генералу с докладом, — Власов сказал:

— Иногда у меня создается впечатление, господин полковник, что вы и меня готовы прочить в претенденты на царский трон.

— Это вам кажется совершенно невероятным?

— Неожиданным, если хотите. Странным.

— Вся история российского двора соткана из таких дичайших странностей, что восхождение на престол первого из рода Власовых никакой революции в представлениях о превратностях судьбы нашего государства не произведет. А ведь случись так, что победа будет за нами, — в чем хотелось бы не сомневаться, — вопрос о правлении станет очень остро. Крайне остро. И что тогда? На кого уповать? Вы что, готовы просто так, за спасибо, уступить первое кресло державы любому прохиндею, назвавшемуся отпрыском династии Романовых? Или опять уповать на то, что гражданская война нас рассудит?

— Значит, вас все же подталкивают к тому, чтобы вы вели со мной подобные агитационные беседы, — успел констатировать Власов, прежде чем замешкавшийся дежурный офицер, которого едва разыскали, подошел к нему с докладом.

— В какой бы ипостаси вы ни оказались на вершине власти в России, историю царствования дома Романовых, как и историю временного бесцарствия, вам, господин командующий, надлежит знать.

35

Уже неделю Беркута содержали в тюремном подземелье полицейского управления, в камере-одиночке, где маленькое окошечко, пробитое в массивной каменной стене, одаривало его лишь квадратиком холодной серости. В то же время допрашивали его в последний раз двое суток назад, кормили сносно, во всяком случае намного лучше, чем остальных заключенных, а надзиратель даже бросил в камеру одеяло:

— Грейся, Беркут, под двумя, — прогремел своим лязгающим, словно тюремный засов, басом. — Но только помни, что «курортников» вроде тебя у нас обычно вешают. Да в таком состоянии, что и вешать-то уже незачем. Я бы с тобой даже не возился.

— Я припомню тебе эти слова, — незло пообещал Беркут, не притрагиваясь к одеялу. Хотя и знал, что обязательно воспользуется им — стены камеры источали прямо-таки могильный холод, настоянный на заплесневевшей сырости.

Когда на восьмые сутки, под вечер, его вновь повели на допрос, Громов был почти уверен, что на этот раз в кабинете следователя окажется гауптштурмфюрер Штубер. И был буквально потрясен, увидев за массивным столом в кабинете начальника полиции Рашковского.

Он узнал его сразу, этого бывшего старшего лейтенанта и бывшего командира роты прикрытия, уведшего свою роту с боевых позиций и оставившего маленький гарнизон 120-го дота на растерзание фашистам. Узнал, хотя за это время Рашковский заметно сдал, даже постарел, виски его посеребрились, а главное — на нем была форма офицера вермахта с погонами майора.

— Вот так вот иногда судьба сводит людей, лейтенант. При обстоятельствах, которые не мог бы предвидеть даже Господь Бог, — задумчиво сказал Ранпсовский, поднимаясь из-за стола и движением руки показывая Громову на роскошное, старинной работы, кресло, стоявшее перед его столом.

Кажется, он даже сочувственно проследил, как Громов медленно, небольшими шажками, — очевидно, по приказу Штубера его держали с постоянно связанными ногами (уж кто-кто, а гауптштурмфюрер знал, как хорошо он владеет приемами рукопашного боя), — приближается к креслу. Руки Громову тоже связывали каждый раз, когда выводили из камеры.

— Ты что же, оставил мой дот без прикрытия и тотчас к ним драпанул? — спросил Андрей, усаживаясь в кресло и укладывая связанные руки на стол, прямо перед Рашковским.

— Почему «тотчас же»? — спокойно ответил Рашковский, словно беседа их происходила не в кабинете начальника полиции, а где-нибудь в доме, на окраине только что освобожденного городка, в бою, за который встретились два давних фронтовых товарища — Поначалу у меня и в мыслях такого не было. Отходили с боями, трижды прорывался из окружения, каждый раз попадая в новый котел.

— Неужели вот так: окружение за окружением? Вы что же, по существу не сражались, а драпали?

— В том-то и дело. Что ты знаешь об этой войне, в тылу у немцев сидя?

— Еще бы: «сидя»!

— В последний раз я прорвался к своим недалеко от Днепра, — не стал спорить Рашковский. — Но уже без единого солдата, примкнув к какой-то группе. Ну а за Днепром началось: сортировка, проверки, выяснения — откуда пришел, где бойцы, почему оставил позиции? Какое-то время я умышленно околачивался в тылу, при штабе одного разгромленного инженерного полка, выясняя ситуацию и пытаясь найти хоть какие-то остатки частей нашего укрепрайона. Но они словно в воду канули. Поверишь, лейтенант, ни одного знакомого офицера, ни одного бойца не встретил. Вообще ни одного однополчанина.

— Что тебя удивляет? Ты ведь оставил их всех на Днестре.

— Но не все же остались там навечно. Кто-то должен был прорваться, спастись.

— Хотелось бы верить.

— Однажды вечером я разговорился с сержантом из комендантского взвода, и тот рассказал, что только недавно троих офицеров, выбравшихся из окружения без бойцов, расстреляли перед строем как оставивших свои позиции без приказа. А какой там, к черту, мог быть приказ, сам посуди? Откуда и от кого? Если и приказывать уже было некому?

— Считай, что посочувствовал.

— После разговора с этим сержантом я окончательно понял: все работает против меня. Даже твоя бумага — спасибо, лейтенант, — уже не спасла бы. В лучшем случае разжаловали бы до рядового и послали в штрафную роту. Если в мирное время, в тридцать седьмом — тридцать восьмом, коммунисты расстреляли тысячи офицеров и генералов своей армии, ты сам об этом знаешь, то что удержит их от того, чтобы пустить мне пулю в лоб во время войны?

— Расстреливали, допустим, врагов народа.

— Брось, лейтенант, каких врагов, какого народа? Сталин и вся его партийная свора боятся потерять власть. Половину, наиболее мыслящую половину общества, перестрелять или сгноить в Сибири, уцелевших превратить в бездумное стадо — вот и вся их большевистская политика. Уже получив приказ явиться на какую-то там «особую комиссию» из особистов, я ушел из палаточного лагеря в деревню, оттуда в лес. Сначала думал дождаться немцев, сколотить группу партизан и продолжать борьбу в тылу врага. Как в Гражданскую. Но потом решил, что этим я ничего не добьюсь: нужно делать выбор. И сделал: поставил на немцев.

— Хороший термин ты придумал для себя, старшой: «Поставил на немцев». Мы же не в рулетку играем. Мы — офицеры. «Поставить» — значит предать. Предать в любом случае. Даже если допустить, что при осуждении офицеров была допущена какая-то несправедливость.

— Просто ты, полковничий сынок, не ощутил всего этого на своей шкуре. Но не будем спорить. Ты спросил — я рассказываю. Так вот, сдался им, честно сообщил, как все было. Сказал, что хочу служить. Хочу видеть Россию свободной от большевиков-сталинистов. Для этого готов стать офицером немецкой армии.

— Лихо. Озадачил ты немцев.

— Честно скажу: сначала мне не доверяли. Но свели с такими же бывшими офицерами Красной армии, которые уже служат у них. Те долго беседовали со мной, и, видимо, убедили немцев. Какое-то время меня мурыжили в охранной роте, непонятно в каком звании и должности, что-то вроде вольнонаемного при штабе без права ношения оружия. Потом послали в ближнюю разведку за линию фронта.

— Ну, все же поверили?!

— Не будь стервой. Да, так вот, линии там, собственно, не было, так, обычный отступленческий кавардак. Вместе с тремя немцами послали. Все четверо — в советской форме. Походили, разведали. Вернулись все живы, здоровы. Летом еще дважды побывал в нашем тылу. Затем три месяца готовили в спецшколе в Белоруссии. Принимал участие в боях. Заметили, направили под Штутгарт, в Германию. В специальную школу, готовившую командный состав и инструкторов для других диверсионных школ.

— Солидно, — невозмутимо подбодрил его Беркут.

— Ну что тебе сказать? Только там я по-настоящему понял, что такое подготовка офицеров к войне. И не поверишь, тебя вспоминал: «Это как раз для Громова. Ему это по душе».

— Спасибо, что не забыл, — иронически ухмыльнулся Беркут.

— Трудно было, конечно. Неимоверно трудно. Тем не менее окончил школу в чине капитана. Щедро. Даже не ожидал. Думал, опять с лейтенанта. Оказывается, засчитали красноармейского старшого.

— Я не понял, Рашковский, ты вызвал меня для допроса или для исповеди?

— Не рой землю, лейтенант, — помрачнел Рашковский. — Не твоя звезда горит сейчас на небосклоне, не твоя. А привели тебя не для допроса. Сегодня еще не для допроса — для обычной беседы. Как офицер с офицером. Храбрым офицером, профессионалом.

36

«А ведь «профессионал» — это уже от Штубера, — понял Беркут. — Это его деление на профессионалов войны и дилетантов. У нас, в армии, да и вообще в стране, словцо сие не употребляли. По крайней мере относительно армии. «Кадровый», «военспец» — это да, звучало».

— Я помню, как ты сражался там, в «Беркуте». Рукопашную у моста. Знаю про то, как тебя замуровали живьем. И как потом, сколотив группу, отчаянно партизанил. «Группа Беркута» — так она и проходит по всем немецким документам о партизанском движении в этих краях.

— Многое отдал бы за право полистать донесения немецких офицеров по поводу стычек с моей группой.

— Перейдешь на службу, может, и позволят. Меня во всяком случае знакомили.

— Гауптштурмфюрер Штубер старался?

— И Штубер тоже. Этот беседовал чаще других. Он-то и просил поговорить с тобой. Как видишь, я — в откровенную.

— Ценю.

— Кстати, Штубер — единственный человек во всей армии фюрера, кто не желает твоей смерти. Можешь ты, наконец, понять это? Он не хочет терять такого офицера. Ты же знаешь, что ему нужны надежные люди. Говорят, очень скоро его должны перебрасывать куда-то на Запад. То ли во Францию, то ли в Югославию. Так вот, Штубер хотел бы, чтобы к тому времени ты уже был в его группе. Там у него полный интернационал.

— Все это я уже слышал, Рашковский. От самого Штубера.

— Тогда какого черта? Решай. Неужели не понимаешь, что коммунисты ценят тебя лишь до тех пор, пока ты здесь, пока занимаешься террором?

— Я не террорист, Рашковский, — резко ответил Громов.

— Тем не менее… — упрямо повторил Рашковский, — они ценят тебя лишь до тех пор, пока ты здесь и занимаешься террором. Но как только пересечешь линию фронта — спросят, почему не вышел из окружения еще в сорок первом. Почему отсиживался в тылу врага? Что ты там делал? Какие связи у тебя были с офицерами СС?

— Ну и что? Спросят, должны спросить.

— Не будь наивным: «должны спросить»… Ты еще не знаешь, как они спрашивают. Что бы ты ни говорил, как бы ни оправдывался, каковы бы ни были твои заслуги, все равно объявят врагом народа и агентом вражеской разведки. Не сразу — так через год. Как объявляли сотни тысяч людей до тебя. И расстреляют. Конечно же, как агента международного империализма. Или вырожденца. Или правого уклониста. А может, и левого. Ты же знаешь, что такое их большевистские суды-тройки, скольких талантливых полководцев, офицеров они погубили.

— Но это действительно были враги народа. Ты же сам слышал об их заговорах. О них и газеты писали.

— Для таких дурачков писали, как мы с тобой. Которые не ведали всей правды, не знали размаха репрессий. Тысячи людей были расстреляны безо всяких заговоров. Из-за того, что люди хотели жить нормально, по-человечески, без страха, без коллективизации; хотели перестроить армию, модернизировать ее, повысить боеспособность. Просто от нас все это скрывали. А немецкой разведке известны многие факты. И не только немецкой. О них знают и в Америке, и в Англии. Иногда мне кажется, что если бы наш народ знал всю правду о сталинском терроре, он бы просто-напросто восстал и пошел на Москву, на Кремль впереди немецких войск.

— Здорово же они забили тебе башку в этой диверсионной школе, Рашковский.

— Признаюсь, забивали. Но не в этом дело, лейтенант. За эти два года я о многом передумал, многое переосмыслил. В тридцать третьем почти весь наш род Рашковских, а это полсела, вымер от голода. Хотя урожай в наших краях, да и по всей Украине, был таким, что мир мог бы нам позавидовать.

— Хватит, Рашковский. Даже если ты прав. Даже если многие пострадали невинно… Мой отец и дед — тоже военные. И если откровенно… тоже со дня на день ждали, что попадут в мясорубку очередной чистки или окажутся агентами какой-то там разведки. Но какую бы жестокую правду мы ни узнали потом о прегрешениях Сталина и его окружения, это будет потом. И разбираться будем сами. А пока нужно остановить врага. Освободить страну. Независимо от того, как тебе в ней живется: сладко или совсем худо, — освободить.

— Потом примемся за большевиков? — язвительно поинтересовался Рашковский. — Так примемся или нет?

— Затевать новую Гражданскую? Нет уж, хватит. Вот ты говоришь: «поставил на немцев». Но ведь так не может, не должно быть. За нас «поставила» судьба — уже хотя бы тем, что родились именно здесь, на этой, а не какой-либо другой земле. Выбор наш сделан раз и навсегда. Он закреплен присягой.

— К чему вся эта риторика, Громов? Брось! Революция, Гражданская, коллективизация, бесконечные чистки и разоблачения, голод, расстрелы, сибирские концлагеря!.. Неужели, зная все это, я должен быть верен присяге, знамени этого государства?

— А что, кто-то давал тебе право предавать свой народ, даже если партия тебе не по нутру? Мы же не в казино, Рашковский. Мы же не в гусарскую рулетку играем здесь, на этих полях войны, посреди могил наших предков и боевых товарищей. Почему ты не хочешь понять этого?!

— Ты ведь тоже не хочешь понять того, чего понимать не хочешь.

— Через год, черед два, через десять лет, но мы все равно разгромим фашистов. И кем ты предстанешь тогда, если выживешь, конечно, перед совестью своего народа? Героем? Воином? Патриотом? Предателем и фашистским дерьмом — вот кем ты предстанешь! Тебя это устраивает? Тогда можешь ставить на своих коричневых лошадок. А я предпочитаю умереть русским офицером. Так и скажи своему Штуберу. А теперь можешь начинать допрос, если у тебя много свободного времени и тебе нечем его убить.

37

Скорцени возвращался с прогулки по небольшому сосновому лесу, обрамляющему отель, когда на изгибе тропинки перед ним вдруг предстал человек в лоснящемся кожаном плаще и черной, надвинутой на глаза шляпе. Руки он держал в карманах, и Скорцени не составило никакого труда заметить, что по крайней мере одна из них, правая, занята рукоятью пистолета.

Не сбавляя шага, штурмбаннфюрер инстинктивно положил руку на кобуру и расстегнул ее.

— Отто Гюнше[21] — простодушно представился человек, вполне доброжелательно улыбнувшись. — Адъютант фюрера.

— Штурмбаннфюрер Скорцени. — Он не был знаком с этим адъютантом. Во время прошлого вызова в ставку его опекал шеф-адъютант Буркдорф. Скорцени попытался присмотреться к лицу Гюнше. Однако сейчас, в легких предвечерних сумерках, разглядеть что-либо в просвете между поднятым воротником плаща и полями шляпы было невозможно.

— Встречаясь с людьми из службы безопасности, господин Гюнше, не следует держать пистолет в кармане. Да еще и со взведенным курком. У профессионалов иногда срабатывает инстинкт самозащиты — это когда мы стреляем раньше, чем. успеваем подумать о том, что нужно выхватить пистолет.

— Что, так заметно? — озабоченно спросил располневший, довольно неуклюже выглядевший Гюнше. — Мне казалось… Впрочем, я забыл, что имею дело со Скорцени.

— Так уж случилось.

— Вам непозволительно слишком далеко, а главное, часто углубляться в лес. Даже в этот, хорошо прочесываемый. «Волчьим логовом» давно интересуются все диверсионные службы врагов.

— Чего бы они стоили, если бы не интересовались ставкой фюрера? Чем обязан, господин Гюнше?

— Машина на дороге. Фюрер готов принять вас. — Это было сказано так, словно Скорцени давно добивался приема и Гюнше наконец представился случай сообщить, что настойчивость его вознаграждена.

Задавать какие-либо вопросы в этой ситуации не имело смысла. Фюрер готов принять его — этим все сказано.

Усевшись рядом с водителем, Гюнше мгновенно затих, словно бы вместо него на сиденье оказался фантом. Скорцени даже подумал, что это, очевидно, какое-то особое умение адъютантов и слуг: присутствовать не присутствуя.

Машина прошла через шатер сросшихся сосновых крон, однако, достигнув развилки, свернула не влево, к ставке фюрера, а вправо, к выезду из зоны. Скорцени вопросительно посмотрел в затылок адъютанта, но тот вел себя так, словно ничего не происходило.

— На этой встрече, у фюрера… кроме меня, будет еще кто-то? — как можно безразличнее поинтересовался Скорцени, не пытаясь выяснить, почему они приближаются к наиболее тщательно охраняемой границе зоны «А». Однако с ответом Гюнше не спешил. И лишь когда машина, которую офицер, старший наряда, даже не решился останавливать, миновала контрольно-пропускной пункт, нехотя ответил:

— Ваш знакомый. Генерал Штудент. Фюрер считает, что вы неплохо сработались с ним.

— Стало быть, мы движемся не к аэродрому? А к замку барона… Уж не помню, как его там…

— Вам известно о существовании этого замка? — резко оглянулся Гюнше, но, видя, как Скорцени безмятежно откинулся на спинку кресла, мгновенно угас: — Впрочем, вы ведь из такого ведомства…

— Это вы верно заметили.

— Тем не менее советую как можно реже упоминать всуе название сей обители. Фюрер не поощряет любопытства, связанного с местами его уединения. Кстати, сам фюрер иногда называет этот замок «Северной цитаделью».

«Однако упоминать о «Северной цитадели» тоже не рекомендуется, — мрачно ухмыльнулся про себя Скорцени. — Война — сплошное хитросплетение тайн. Сообщить о наличии любой из тайн — значит уже наполовину рассекретить ее. Азы службы безопасности».

Другое дело — генерал Штудент. О нем упоминать не запрещено. Особенно если фюрер считает, что он, Скорцени, и генерал Штудент неплохо сработались. Следовательно, предстоящую операцию тоже придется осуществлять сообща.

38

Возвращение полковника О’Коннела в Великобританию выдалось долгим, трудным и отчаянно безрадостным. Из Рима ему пришлось лететь случайным самолетом до Лиссабона, оттуда в Мадрид, из Мадрида на транспортном самолете в Дублин, который чуть не был сбит немецкими патрульными штурмовиками, принявшими их самолет за английский.

Бесцельно прослонявшись три дня по Дублину, он случайно встретил знакомого морского офицера, командира эсминца. Этот корабль рейдировал по проливу Святого Георга между побережьями Ирландии и Уэльса. На его борту, в каюте командира, полковник и добрался до городка Холихеда.

При всей своей утомительности, вояж не показался О’Коннелу слишком уж затяжным, поскольку он пребывал в том апатическом состоянии, при котором готов был затягивать возвращение в родной офис и вообще в Англию до бесконечности.

Потеряв след Муссолини на побережье острова Санта-Маддалена, он снова обнаружил его лишь тогда, когда стало известно, что группа немецких коммандос сумела освободить дуче из тюрьмы, в которую был превращен альпинистский отель «Кампо Императоре».

Нужно отдать им должное: операция получилась безумно смелой и необыкновенной как по замыслу своему, так и по исполнению. Даже ирландские и английские газеты, которые всегда резко отзывались о любой операции немецкой разведки, в этом случае не могли скрыть своего стыдливо припудренного всяческими оговорками восхищения."

Ясное дело, они утверждали, что в любом случае Муссолини — политический труп. Что попытка вновь укоренить его в Италии бессмысленна и способна привести лишь к затяжной Гражданской войне. По существу они были правы.

Но сама операция… Высадиться с планеров. Пробиться к дуче без единого выстрела при столь мощной охране… Увезти его с вершины горы…

Впрочем, О’Коннел думал сейчас о другом. В десятый раз проигрывая сцену своей беседы с Черчиллем, он пытался найти более-менее приемлемую форму, в которой можно было бы поделикатнее объяснить премьер-министру все то, что произошло в Гран Сассо. Он ведь понимал, что Черчилль надеялся на совершенно иное развитие событий, рассчитывая при этом на профессионалов из военной разведки.

А ведь прояви их ведомство чуть больше упорства, и такую же акцию мог бы провести он, О’Коннел. Для этого достаточно было перебросить в Италию две-три сотни коммандос. Увы, теперь об этом неудобно даже мечтать. Можно только сокрушаться и завидовать. Черной завистью.

Хотел бы он знать, кому из немецких диверсантов достались лавры освободителя дуче. Интересно, решатся ли рассекретить его имя?

В первом сообщении берлинского радио немцы не решились пойти на это. «Один венский фюрер» — и все тут. Кальтенбруннер? Шелленберг? Скорцени? Виммер-Ламквет? В любом случае сработано талантливо. Хотя, конечно, не мешало бы знать имя виртуоза.

39

Прибыв в управление разведки, О’Коннел сразу же попытался доложить обо всем, что произошло в Италии, генералу Лауду. Но, выслушав несколько первых фраз, генерал с нескрываемой иронией на лице выложил перед агентом две немецкие газетенки. Из тех, которые десятками поступают во все отделы контрразведки.

— Простите.

— Немецким вы, кажется, немного владеете, сэр.

— Самую малость. Достаточную разве что для чтения газет.

Бегло просмотрев одну из них, О’Коннел, к своему удивлению, тотчас же нашел ответ, которым сполна мог удовлетворить уязвленное любопытство. Отрядом командовал гаупт-штурмфюрер СС Отто Скорцени. Знакомый ему по многим агентурным донесениям. Почти коллега. Причастность его к операции немцы уже то ли не могли скрывать, то ли вообще не стремились к этому. Их можно понять. Пора бы и у них появиться герою.

Подвиг Скорцени репортер назвал «самым выдающимся из всех совершенных защитниками Третьего рейха». И в этом была доля истины. Как и в том, что самого коммандос журналист позволил себе именовать первым диверсантом империи.

«И никакое это не преувеличение», — великодушно признал О’Коннел, стараясь быть справедливым в оценке работы своего собрата по ремеслу.

Автор небольшой статейки в другой газете от каких-либо пропагандистских определений воздержался. Зато сопроводил свою публикацию фотографией, которая сразу же приковала внимание полковника. Вот как оно все выглядело… Бенито Муссолини в пальто с поднятым воротником и в шляпе. Одетый в какую-то военизированную одежду гигант Скорцени. Группа коммандос. Один из диверсантов, крайний справа, тащит… О, да это же огромный чемодан.

«Вот он! — чуть было не воскликнул полковник, словно чемодан вдруг оказался в его руках. — Тот самый… Архив дуче».

В текстовке под фотографией о чемодане ничего не говорилось. Возможно, корреспондент даже досадовал, что полусогнутый вояка с тяжелым чемоданом портит впечатление от этой воинственной группы.

В той же газете содержался ответ и на второй вопрос, который мучил сейчас полковника: сумели ли парни Скорцени изучить содержимое чемодана? Ведь в присутствии Муссолини они вряд ли решились бы на это. Так вот, в статье сообщалась эдакая милая бытовая подробность, призванная подчеркнуть внимание коммандос к освобожденному пленнику. При эвакуации дуче из отеля его чемодан не смогли (или не захотели, прокомментировал О’Коннел) втиснуть в кабину маленького двухместного самолета. Дуче это разволновало. Еще бы! Однако чемодан не затерялся. В Вене, — куда чемодан бережно доставил один из офицеров СД, — он был в целости и сохранности возвращен владельцу.

«И все? — удивился полковник. — И никаких подробностей о том, что они выудили из этого чемодана, который мог совершенно случайно раскрыться как раз в тот момент, когда рядом оказался фотограф? Значит, офицеры СД предпочитают хранить его содержимое в тайне? Почему? Ведь есть возможность потоптаться по душевным мозолям Черчилля».

— Интересно: что содержится в этом пиратском сундуке? — четко уловил предмет его интереса генерал. — Вас, О’Коннел, это никогда не интересовало?

— С этой минуты только он и будет занимать мой ум.

— А ведь Муссолини не зря таскает его за собой. Что-то в нем есть.

— За вычетом пары носков, белья и двух пар подтяжек, там еще Moiyr быть такие документы, которые не попали и никогда не попадут ни в один архив мира, — невозмутимо поддержал его полковник.

— В таком случае парни из СД не упустят своего шанса. А ведь в этом бауле могли оказаться секретные документы, касающиеся англо-итальянских отношений.

— В этом можно не сомневаться, сэр.

— Именно поэтому, — неожиданно заключил генерал, — жду от вас подробнейшего отчета, в котором желательно обойтись без пафоса. Оставим его газетчикам. Нас, как всегда, интересует то, что не попадает на страницы газет.

— Как всегда, — согласился полковник, слегка ошарашенный холодно-ироничным тоном.

В какую-то минуту он вдруг подумал: «А не посвятил ли Черчилль в тонкости нашей операции и генерала? Если посвятил — он отнесется ко мне, как к подчиненному, завалившему важнейшее задание. Если же нет — у Лауда не появится повода для снисходительной оценки моих стараний. Очевидно, это станет ясно завтра».

* * *

Лейтенанту Роусену он смог позвонить лишь на следующий день. После того, как положил на стол генерала подробнейший отчет о делах в Италии, куда, по официальной версии, он выезжал для тайного инспектирования агентуры военной разведки.

Отчет оценен и оплачен был довольно быстро и скоро скупым генеральским: «Допустим, что все это так… Ждите дальнейших указаний, полковник О’Коннел».

Считая себя свободным, по крайней мере на сегодняшний день, полковник наведался в мебельный магазин, хозяин которого давно числился его осведомителем, и, воспользовавшись телефоном, связался с лейтенантом Роусеном. К счастью, тот оказался на месте. У полковника вообще создалось впечатление, что этому человеку можно было звонить в любое время суток. Эдакий человек-телефон.

— Говорит Ирландец, — сказал полковник в трубку.

— Кто? Ирландец?

— Вас смущает моя фамилия?

— Что вы?! Слушаю, сэр.

— Я хотел бы знать, в какой форме следует доложить Патриарху о продаже мебели.

— Я выясню это, сэр, — ровным, бесстрастным голосом ответил лейтенант.

— Мне позвонить вам?

— Звонить буду я. На домашний. Начиная с семнадцати, сэр.

«Да у него и голос металлический! Голос человека-автомата».

— Начиная с семнадцати, сэр, — механически повторил Роусен, словно подтверждал догадку О’Коннела.

40

В особый бар гестапо «Эдем» Кальтенбруннер приехал первым.

Завидев громадную фигуру обергруппенфюрера, владелец бара гауптштурмфюрер Гюнтер Штольф, лишь недавно оказавшийся в не совсем привычной для себя роли владельца питейно-контрразведывательного заведения, негромко, как принято здесь, поприветствовал его и сразу же провей в небольшой кабинет, стол которого был сервирован на четыре персоны.

Мрачно осмотрев кабинет, начальник Главного управления имперской безопасности метнул вопросительный взгляд на Штольфа.

— Остальных гостей еще только ждем, господин обер-группенфюрер, — худощавый, с глубокими, врезающимися в приклеенные к черепу редкие светлые волосы залысинами, венчающими узкий, по-лягушачьи сплющенный лоб, этот человек в самом деле куда больше был похож на заурядного провинциального кельнера, чем на офицера гестапо. Поэтому под цивильным одеянием скрывать ему по существу было нечего. Если что-то и могло выдать в нем гестаповца, то уж во всяком случае не офицерская выправка и не гренадерская ширина плеч. Разве что иезуитская невозмутимость бледного пасторского лица да холодные, застывшие в глубине поднадбровных колодцев, глаза — белесые, не знающие ни удивления, ни участия.

— Вопросами, меню, подносами — не отвлекать, — хрипло наставлял его обергруппенфюрер. Массивный, похожий на приклад старого австрийского ружья, квадратный подбородок шефа СД двигался при этом, словно камень в жерновах — тяжело и неуклюже.

— Пиво и все, что полагается к нему, будет подано сейчас же.

— На столе должны быть шнапс, вино. Словом, выбор.

Он грузно уселся во главе стола у небольшого декоративного камина и уставился на дверь.

«Первым появится Канарис, — загадал он, будто на судьбу. — Иначе… черт бы его побрал… Пусть этот адмиралишко не думает, что…»

Мысли Кальтенбруннера ворочались так же тяжело и неуклюже, как и его воинственно-волевой подбородок.

Однако первым прибыл генерал Хансен. Возможно, это явление начальника отдела внешней разведки («Отдела 1») абвера Кальтенбруннер воспринял бы с совершеннейшим безразличием: мало ли кто может ассистировать здесь шефу армейской разведки, если бы буквально через две-три минуты не нагрянули адмирал Канарис и его, Кальтенбруннера, подчиненный — бригадефюрер Вальтер Шелленберг.

Начальник разведывательной службы верховного командования и начальник отдела внешней разведки Главного управления имперской безопасности спускались по ступенькам, ведущим в зал, с сияющими улыбками, словно по трапу самолета, у которого их ждал почетный караул. При этом на лицах их вырисовывался такой непринужденно-дипломатический восторг, будто они уже обо всем договорились и человечество может спать спокойно. Что же касается его, Кальтенбруннера, то он здесь такой же статист, как и генерал Хансен.

— Не ревнуйте, обергруппенфюрер, — благодушно успокоил его Канарис. — Моя пятая попытка переманить к себе генерала Шелленберга закончилась такой же неудачей, как и четыре предыдущих.

— Тем хуже для Шелленберга, — с казарменной простотой отшутился Кальтенбруннер, изображая некое подобие дружеской улыбки.

Ему понятен был подтекст запущенного адмиралом успокоительного шара: для Канариса не было секретом, что венец из РСХА[22] давно готов избавиться от красавчика Шелленберга. Причем куда более радикальным способом, чем перепродажей его в любую разведку мира.

Теперь все в сборе. Предмет разговора заранее известен. Поэтому вопрос о Шелленберге временно отпал. Для Кальтенбруннера, во всяком случае.

— Итак, оба наши ведомства стоят перед очевидным фактом: в ближайшие месяцы в Тегеране состоится встреча Рузвельта, Черчилля и Сталина, — взял инициативу в свои руки Канарис. — Совершенно понятно, что фюрер не может допустить, чтобы события развивались по той схеме, которая угодна большой тройке наших врагов.

Чуть выше среднего роста, худощавый, с довольно интеллигентным аристократическим лицом, Канарис не производил того впечатления, которое обычно рождается у сухопутных людей, когда среди них оказывается «морской волк». И еще Кальтенбруннер заметил, что, выкладывая свои мысли, Канарис вскидывает подбородок и совершенно не замечает собеседников.

При первых встречах с адмиралом, во время совещаний в рейхсканцелярии, обергруппенфюрер воспринимал это как проявление аристократического снобизма, что у германских военных встречалось довольно часто и «пережевывалось» им, австрийцем, столь же скептически, сколь и болезненно. Но лишь сейчас он вдруг понял: это привычка капитана корабля. И голос его — негромкий, но властный голос капитана судна, привыкшего общаться через мощный рупор или переговорное устройство, обращаясь сразу ко всему экипажу, а значит, ни к кому конкретно. И привычка, и голос достались Канарису еще с тех пор, когда он командовал крейсером «Берлин».

«Точно таким же, «морским», воспринял бы своего бывшего командира и мой предшественник Гейдрих[23], будь он жив — да не оскудеют для него щедрые столы Вальгаллы», — мрачно цедил свои ленивые мысли Кальтенбруннер, довольно умело управляясь с бутылкой красного итальянского вина.

Разливая, он никогда не интересовался, кто что желает пить. В любой компании вел себя, как в кругу собутыльников. Похоже, с этим смирились все, кому хоть раз пришлось оказаться за одним столом с ним.

— Знать бы еще, где будет происходить эта встреча, — как бы размышляя вслух, произнес Шелленберг.

— Рано или поздно нам станет известно и это, — предостерегающе поднял руку Канарис, сразу же предотвращая всякое гадание на кофейной гуще по поводу того, где же в конце концов встретятся их высокопоставленные подопечные. — Но, согласитесь, произойдет это на Гавайях, в Африке или в пригороде Москвы — изменится не столь уж многое, если к тому времени мы сообща выработаем концепцию наших действий, а главное, подготовим боевые группы и ведущих исполнителей. Если же, вместо того чтобы объединить свои усилия, мы начнем путаться друг у друга под ногами, тогда чего мы стоим?

Собеседники адмирала понимающе промолчали. Шеф армейской разведки мог бы и не провозглашать эти общебанальные истины, но коль уж они провозглашены… Впрочем, среди его словесной половы сверкнуло и некое зернышко информации: адмирал — за объединение усилий.

— Но объединить усилия — значит посвятить в ход подготовки к операции слишком большой круг людей, — резко парировал Кальтенбруннер, отпивая из бокала. — Это не тот случай, когда позволительно столь беспечно рисковать. Одно неосторожное слово кого-либо из посвященных, и вся группа коммандос окажется под дулами контрразведок противника.

Канарис прокашлялся и тоже взялся за бокал. Кальтенбруннер мог бы выразиться и пояснее, прямо заявить: довериться абверу — значит поставить под удар всю группу, а операцию провалить еще на начальном этапе. В последнее время, когда значительно обострились отношения адмирала с Гиммлером, Гитлером и Риббентропом, слышать нечто подобное, пусть даже упакованное в более-менее дипломатичную словесную обертку, руководителю абвера приходилось все чаще.

— Теоретически такая возможность не исключается, — неохотно согласился Канарис. Весь опыт его работы в разведке свидетельствовал, что если разговор об очередной операции начинается с пророчества о провале, ничего толкового ждать от него не приходится. Как всякий моряк, адмирал был подвержен множеству всевозможных предрассудков и мистических видений. Табу на такое начало являлось одним из самых чтимых им. — Однако не исключается она и в том случае, когда операцией будет заниматься только одно ваше ведомство. Но, если таковой будет воля фюрера, я подыщу моим парням не менее достойное занятие. Хотя им и так не приходится томиться бездельем. Что вы скажете на это? — обратился он почему-то не к Кальтенбруннеру, а к Шелленбергу.

Начальник управления разведки и диверсий службы безопасности мельком взглянул на адмирала, потом на своего шефа и нервно потер пальцами подбородок. Кальтенбруннер недолюбливал этого чистоплюйчика Шелленберга уже хотя бы за это его смазливое личико. Утвердившуюся за молодым Шелленбергом кличку Красавчик он произносил с особым, не доступным кому бы то ни было другому, наслаждением.

Однако демонстративное обращение к нему Канариса, как и то, что в баре «Эдем» они появились вместе, — пусть даже это случайность, — начало порождать у Кальтенбруннера неприятные умозаключения. Соперничество между разведкой СД и абвером давно не было секретом даже для провинциальных постовых полицейских. И демонстрация дружбы в этой ситуации могла быть воспринята не иначе как вызов. Ему, Кальтенбруннеру, Гиммлеру, наконец.

— Если не представляется возможным работать вместе, то тем более не представляется рациональным работать порознь, — с соломоновой безапелляционностью изрек наконец Шелленберг. И выразительно взглянул на Кальтенбруннера. Взгляд его голубоватых глаз как бы говорил: «Решение мог бы объявить и я, но, из вежливости, оставляю право вам как моему шефу».

Кальтенбруннер еще несколько мгновений молчал, потом вдруг резко ударил ладонями по ребру стола, что всегда служило сигналом для собеседников, ибо означало: «Я принял решение. Я принял… окончательное решение».

41

Курбатов был очень удивлен, поняв, что в Иркутске о нападении на эшелон все еще не знают. Тем не менее принял все меры предосторожности. У состава оставались только он и Власевич. Остальные рассредоточились за стоящим на соседнем пути товарняком, из-за которого могли, в случае необходимости, прикрывать их отход.

Но страхи оказались излишними. Их продержали на станции всего полтора часа — ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сменить паровоз. Этого же времени Реутову и Кульчицкому хватило для того, чтобы по документам группы Цуганова получить продовольственный паек.

— Так что там слышно? — с нетерпением спросил князь, дождавшись их возвращения. Эти парни рисковали больше других. Но Кульчицкий сам вызвался идти на вокзал, желая искупить свою вину перед группой. Реутов же присоединился к нему из солидарности: «Терпеть не могу подобных авантюр, но пропитание добывать надо».

— О нас пока ничего, — ответил Реутов. — Странно. Неужели тот, беглый, не сумел добраться до станции?

— Возможно, ему не поверили, сочли за дезертира, — мрачно предположил Кульчицкий.

— Исключено, — холодно возразил Курбатов. — За кого бы его ни приняли, сообщение все равно проверят.

— До нас они пока что не добрались, — продолжил Реутов. — Но какую-то белогвардейку на станции все же схватили. Говорят, с поезда высадили. Вроде как шпионка.

— Что, белогвардейская шпионка? — насторожился Курбатов. — Вы видели ее?

— На перроне. Красивая баба. Вели к вокзалу, в военную комендатуру.

— Все ясно. Кульчицкий, Иволгин — к паровозу. Машинист сказал, что мы должны отправляться через двадцать минут. Если к тому времени мы не вернемся, постарайтесь задержать эшелон еще на пять минут.

— Решили освобождать?! — изумился подъесаул.

— Тирбах, Власевич, Реутов — со мной. Чолданов и Радчук — следуйте в нескольких метрах от нас. Ожидаете у будки путейщика. Действовать, исходя из обстоятельств.

— Слушаюсь, господин подполковник, — ответил Чолданов, принимая на себя старшинство.

На перроне людно. Седовласые мужики с деревянными чемоданами-сундучками; исхудавшие старухи, укутанные так, словно в селах, из которых они добрались до станции, все еще лежат снега и трещат морозы… Проходя мимо них, Курбатов всматривался в лица, и все они казались знакомыми. Лица женщин из предблаговещенских станиц. Когда две молодухи вдруг вежливо поздоровались с ним, подполковник даже не удивился.

— Вход в комендатуру — из зала ожидания? — спросил он у Реутова.

— Да. Это безумие, князь, — вполголоса проворчал тот. — У нас всего несколько минут. Ни вокзала, ни местности мы не знаем. Вон, у будки с кипятком, целый взвод солдат. Мы не готовы к этой операции.

— Бросьте, Реутов. Мы готовились к ней еще за кордоном.

— Не эта ли красавица? — толкнул Курбатова плечом Рад-чук, движением головы показывая на женщину, стоящую между солдатами на третьей от вокзала платформе.

— Она, — подтвердил вместо князя Реутов. — И всего два человечка охраны. Берем?

Курбатов насмешливо взглянул на него: что-то слишком быстро загорается! Впрочем, это в характере Реутова. Старый, опытный вояка, он перед операцией, перед боем любил поворчать: все не то, все не так. Но как только доходило до дела, мгновенно преображался.

— Эй, кто здесь старший? — еще на ходу спросил Курбатов, преодолевая вторую платформу.

— Я, — ответил один из конвоиров, сержант. Появление капитана и двух солдат ничуть не удивило его.

— Арестованную приказано доставить к воинскому эшелону, вон туда, за водокачку, на запасной путь.

— Так он же вроде бы на Красноярск идет, а эту шлендру велено в Иркутск.

Прежде чем ответить, Курбатов выдержал полный изумления взгляд Алины. Да, это была она. Девушка смотрела на него, как на Христа Спасителя.

— Что уставилась?! — рявкнул на нее Курбатов. — Глазками решила брать?!

Алина вновь метнула на него взгляд, преисполненный мольбы, но тотчас же опомнилась и, горделиво поведя головой, отвернулась.

— Эта может, — масляным смешком хихикнул конвоир-рядовой. — И глазками, и всем остальным.

— Что, сержант, что? Вам не ясно было сказано? — дожимал Курбатов старшего наряда. — Я — из особого отдела. На форму не обращать внимания. Приказано доставить не в Иркутск, а в Красноярск. Оттуда, возможно, в Москву, это уж как начальству…

— Но мне тоже вроде как из особого отдела приказывали… — засомневался сержант. Однако Курбатов почувствовал, что он сникает, ссылка на Москву делала свое дело. — Но если бы…

Его слова потонули в надрывном гудке паровоза. Это со стороны Тайшета приближался поезд, на котором конвой должен был увезти Алину в Иркутск.

— Меня не интересует, что вам было приказано раньше, — твердо сказал Курбатов. — Сейчас вы будете выполнять мое приказание.

— Тут что-то не так, товарищ капитан. Мне лучше сбегать к помощнику военного коменданта и спросить, что делать. Пусть он с начальством посоветуется. А то и мне, и вам влетит.

— Можете сбегать хоть к дьяволу. У меня нет времени. Через пять минут эшелон отправляется, и мы не имеем права задерживать его.

— Да я мигом, — не отступил от своего решения сержант. — А ты — гляди в оба, — напомнил своему бойцу.

— Конвой, взять арестованную! — приказал Курбатов, как только сержант перешел на соседнюю платформу. Не дожидаясь, пока Тирбах, Власевич и Реутов оттеснят солдата, он схватил девушку за плечо и, подтолкнув вперед, заставил перебежать через путь буквально в метре от надвигающегося паровоза.

Пробежав по перрону, Курбатов, а вслед за ним Власевич и, Тирбах тоже сумели проскочить на соседнюю платформу. Замешкался лить Реутов. Поняв, что его обманули, красноармеец вскинул винтовку, но стрелять в него не решился.

— Чего стал? За мной! — не растерялся Реутов. — Надо передать арестованную!

Возможно, на солдата подействовал уверенный командирский бас Реутова. Или, может, сработал страх: ведь пришлось бы предстать перед сержантом без шпионки. Как бы там ни было, он рванулся вслед за Реутовым.

Когда они, вместе с Чолдановым и Радчуком, добежали до штабного вагона, Курбатов и Алина уже находились там. Еще через минуту поезд тронулся. Это, однако, не помешало князю спрыгнуть с подножки и вручить красноармейцу записку: «Действую по особому приказу. С Иркутском свяжется сам генерал. Подполковник Курбатов».

Узнав о содержании этой записки, едва отдышавшийся подполковник Реутов, которого на ходу втащили в вагон, произнес:

— Вы рождены быть диверсантом, князь. Невероятная выдержка и адское везение. Но до Урала вам с вашей авантюристской натурой не дойти.

— Поговорим об этом на берегу Волги, — спокойно ответил Курбатов, прощально махая рукой все еще глядевшему им вслед конвоиру. — Там у меня появится больше аргументов, способных убедить, что вы не правы.

42

А тем временем в особом баре гестапо «Эдем» решалась судьба диверсионной операции, которая, независимо от того, осознавали ли в полной мере ее значение организаторы или нет, должна была потрясти воображение всего мира.

— По-моему, нам уже совершенно ясно, — ударял ребрами ладоней по углу стола Кальтенбруннер, — что операцию, получившую кодовое название «Большой прыжок», следует готовить раздельно. Абвер готовит свой вариант, СД — свой. Это значит, что должны быть созданы две группы, подготовка коммандос которых велась бы совершенно автономно и в режиме особой секретности. При этом коммандос не должны знать, с какой целью их готовят и в каком районе мира им придется действовать.

— Это особой проблемы не составляет, — заметил доселе молчавший генерал Хансен, полусонно глядя прямо перед собой. В ходе всей беседы с мрачного, по-крестьянски грубоватого лица генерала не сходил один и тот же запечатленный в мимику вопрос: «Какого черта нужно было тащиться сюда? Спокойно решили бы и без меня». — Секретность мы обеспечим.

— Однако, подготовив две группы, мы все равно предстанем перед необходимостью объединять их усилия, — как бы между прочим заметил Канарис. — В противном случае предстоит неприятный выбор: кому предоставить право первой диверсионной ночи.

— «Право первой диверсионной ночи», — улыбнулся Шел-ленберг. — Неплохо сказано.

— Предоставим решение этого вопроса фюреру и Гиммлеру, — осуждающе перебил его почти на полуслове Кальтенбруннер.

Канарис вежливо пожал плечами. Общение с грубоватым верзилой Кальтенбруннером давалось нелегко всем, но у подчеркнуто вежливого Канариса резкость начальника Главного управления имперской безопасности вызывала особую неприязнь. Уже хотя бы потому, что на их отношения накладывалась давнишняя неприязнь, господствовавшая между двумя соперничающими ведомствами.

— Одним из условий отбора коммандос должно послужить их знание русского и английского языков, — поспешил заполнить напряженную паузу Шелленберг.

— Несомненно.

— Это само собой разумеется, — дуэтом поддержали его Канарис и Кальтенбруннер.

И это согласие по банальнейшему вопросу породило у обоих сторон надежду, что в конце концов встреча завершится почетным перемирием.

— Фюрер потребовал, чтобы подготовка операции велась под его непосредственным руководством, — продолжил Кальтенбруннер на волне этой надежды. — Но поскольку параллельно будут готовиться две группы, то и информация должна поступать из двух источников.

— Естественно, — признал Канарис.

— А чтобы не допустить ненужного соперничества, — выдержал многозначительную паузу обергруппенфюрер, как бы говоря своим собеседникам: «Все мы прекрасно понимаем, о чем идет речь», — сразу же сообщу, что о действиях группы, готовящейся по моему ведомству, я буду информировать фюрера через Гиммлера. Вопрос уже согласован.

Это была святая неправда. Вопрос согласован не был. Однако Гиммлер, узнай он об этой вольности, вынужден был бы простить его. Поскольку и самому рейхсфюреру интересно было бы узнать, решится ли Канарис лично пробиваться к фюреру или же пожелает избрать в посредники кого-либо из высоких армейских чинов.

— Что касается меня, то обо всех наиболее важных этапах, как обычно, буду информировать фельдмаршала Кейтеля, — не придал значения этой «придворной интрижке» Канарис. — Кстати, подготовку коммандос группы СС вы можете проводить в тренировочном лагере абвера «Квенцуг». И последнее: нам следовало бы подумать о главном исполнителе этой операции. Который в нужное время мог бы возглавить лучшие силы обоих диверсионных отрядов.

— И кандидатура которого была бы одобрена фюрером, — добавил Шелленберг. — Мы должны быть готовыми к тому, что он потребует от нас назвать такого человека.

Кальтенбруннер и Канарис с любопытством взглянули на бригадефюрера. Взгляды их затянулись, поскольку затянулось и молчание шефа службы политической разведки. Понадобилось еще какое-то время, чтобы Шелленберг понял, что от него, оказывается, ждут имени. Что это он, как выясняется, должен бросить к ногам шефов двух суперведомств того жертвенного барана, которого они потом ритуально преподнесут Гитлеру.

— Вы хотите, чтобы я назвал имя диверсанта, господа? — прямо спросил он, понимая, что дальше тянуть с ответом просто неприлично.

— От вас этого никто не требовал, — сухо осадил его Кальтенбруннер. — Кандидатуру еще следует тщательно обсудить.

— Но думаю, что мы все же имеем в виду одного и того же человека, — задумчиво произнес Каиарис. — Единственного, чью кандидатуру фюрер поддержит безоговорочно.

— Или же назовет ее сам, если этого не сделаем мы, — неожиданно согласился Кальтенбруннер.

Имя первого диверсанта империи и «самого страшного человека Европы», как называла его западная пресса, нпурмбанн-фюрера Отто Скорцени произнесено еще не было. Но каждый из присутствующих понимал: речь может идти только о нем.

43

— Он признался?

— Так точно, господин генерал, — начальник Дабендорфской школы капитан Штрик-Штрикфельдт был, как всегда, подтянут, худощавое бледноватое лицо его оставалось непроницаемым, а губы плотно сжатыми — даже когда говорил. Это было похоже на чревовещание. — Впрочем, в признаниях уже не было особой необходимости. Его разоблачил приставленный к нему человек. Из «хиви»[24].

Власов вопросительно поморщился.

— Из добровольных помощников, — тактично напомнил Штрик-Штрикфельдт, помня, что командующий РОА никогда не отличался особой прилежностью в постижении немецких армейских терминов и солдатского жаргона.

— Ваш «хиви» меня интересует менее всех остальных. Кто вы? — обратился он к сидевшему на табурете в углу школьного карцера майору РОА, о звании которого свидетельствовал сейчас только один полуоторванный погон. Окровавленное, усеянное ссадинами лицо его было изуродовано так, что определить черты уже невозможно.

— Майор Левандин.

— По документам, по которым вы числились у нас. А там, в разведке Красной армии?

Майор не ответил. Молчание затянулось, но Власов терпеливо ждал.

— Мы можем раскрутить его заново, господин генерал, — вмешался Штрик-Штрикфельдт. — Но в общем-то основные сведения, полагаю, нам известны. Перед вами майор Погостил. Кадровый разведчик и диверсант. Заслан к нам с целью стать офицером добровольческих формирований, войти к вам в доверие и, уж извините, убить.

— Ну это понятно, — спокойно, почти безразлично, воспринял его откровение Власов. — Я знал, что рано или поздно появится гонец с черной меткой.

— Кроме того, он обязан был создавать подрывные группы, которые дезорганизовали бы действия Освободительного движения и подталкивали бойцов к дезертирству.

— Не к дезертирству, а к возвращению в свои части, — прохрипел Погостин. — Это как раз спасение от клейма дезертира.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов, — проговорил Власов, старательно протирая измятым серым платочком запотевшие стекла очков. — Один на один. Откровенно. Согласны вы на такой разговор?

Погостин замялся.

— Такой разговор может состояться только с вашего согласия. Он требует искренности. Вы понимаете меня, майор?

— Не заставляйте «раскручивать» вас заново, — предупредил его Штрик-Штрикфельдт. — Мы сумеем убедить вас в том, что на вежливость следует отвечать вежливостью.

Власов внутренне напрягся. Он вспомнил эту фразу. Капитан почти дословно повторил то, что однажды, когда разговор между ними зашел в тупик, сказал ему, генералу Власову: «Мы сумеем убедить вас в том, что на вежливость офицера следует отвечать вежливостью офицера». Это происходило в Берлине, в пропагандистском центре верховного командования вермахта на Викториаштрассе, 10, куда он, по рекомендации начальника отдела пропаганды верховного командования капитана фон Гроте, был переправлен из Винницкого лагеря военнопленных.

Ведавший его обработкой полковник Гелен[25] сразу же приставил к нему Штрик-Штрикфельдта. Расчет оказался точным. Штрик-Штрикфельдт происходил из прибалтийских немцев. Образование получал в Санкт-Петербурге, в свое время служил в русской армии. Но главное заключалось в том, что капитан фанатично верил в необходимость создания из русских военнопленных мощного антикоммунистического освободительного движения. И Власов вынужден сознаться себе, что во главе этого движения он оказался во многом благодаря именно Штрик-Штрикфельдту.

В беседах с ним капитан всегда был предельно вежлив. Однако его афоризм относительно «офицерской вежливости» остался в памяти Власова не как изысканная вежливость, а как самая непозволительная грубость.

— Могу предоставить для беседы свой кабинет, — нарушил затянувшееся молчание стоявший у двери барон Георг фон дер Ропп, начальник учебной программы школы.

— Благодарю, барон. Жду вашего решения, — ровным спокойным голосом напомнил Власов, обращаясь к Погостину.

44

Они вышли из подвала казармы, где размещался карцер, и поднялись на второй этаж, в кабинет барона Роппа. Барон тотчас же удалился. Штрик-Штрикфельдт тоже вышел, но Власов понял, что он остался у двери. Для подстраховки.

Расстегнув на всякий случай кобуру, Власов опустился на стул напротив своего несостоявшегося убийцы. Теперь их разделял небольшой письменный стол, на котором высились две стопочки бумаг, очевидно, учебных планов школы.

— Итак, вы — майор? Фамилия ваша Погостин? — спросил Власов, положив перед пленным пачку сигарет и зажигалку, которыми террорист сразу же воспользовался.

— Зовите Погостиным[26], генерал. Теперь это уже не имеет особого значения.

— Вы прибыли с заданием убить меня?

Майор курил, глядя куда-то в сторону окна.

— Вы что, отрицаете, что прибыли с заданием убить меня?

— Что уж тут отрицать? Приказали — убрать.

— До сих пор сожалеете, что не смогли выполнить этот приказ?

— Задания для того и существуют, чтобы их выполняли, вам как боевому генералу это известно не хуже меня.

«Боевому генералу». Власову нравилось это слово — «боевому», сам частенько употреблял его, подбадривая офицеров своей 2-й ударной. Давненько же он не слышал его.

Тон майора был спокойным и довольно миролюбивым. Но Власову показалось, что он всего лишь пользуется возможностью отдохнуть от «вежливости» подчиненных Штрик-Штрикфельдта и покурить.

— Меня интересует один-единственный вопрос. Вы значительное время находились в рядах движения Освобождения. Пусть даже в качестве разведчика.

— Пусть даже.

— Все, что вы здесь видели… Те идеи, которыми живут бойцы Освобождения… Неужели они не поколебали ваше стремление убить генерала Власова? Не изменили ваших убеждений?

— Что касается стремления убить — нет, — пожал плечами Погостин. — Я должен был выполнить приказ.

— Ладно, оставим этот вопрос. У вас была возможность значительно больше узнать о режиме, который вы столь яростно защищаете. Это не побуждает вас к мысли, что вся деятельность коммунистов — с их репрессиями, уничтожением храмов и сотворением искусственного голода — противоестественна русскому народу?

— Я не убежден, что все, чем вы здесь потчуете своих курсантов, — правда.

— Пропагандистская неправда допустима. Но в деталях, мелочах… Выдумать сотни концлагерей, истребление священников, разрушение храмов — невозможно.

Погостин жадно затянулся и медленно, с наслаждением, выпустил вверх кольца дыма.

— Допустим. Встречный вопрос: о режиме, который столь же яростно защищаете вы, аналогичного мнения у вас не возникало? Так я по крайней мере отстаиваю своих соплеменных садист-фашистов, вы же отстаиваете чужеземных.

— Немцы для нас не более чем союзники. Уж кому-кому, а вам это отлично известно. Национал-социализму никогда не пустить корни на нашей земле. Я открыто заявил об этом немцам.

— Вы так считаете, генерал, не пустить? — насмешливо уточнил Погостин. — Я почему-то не догадывался, что фюрер, Гиммлер и Риббентроп советуются с вами, как им вести дела на оккупированных территориях.

Власов умолк, нервно поиграл желваками. Взгляд его источал неприкрытую ненависть к сидящему напротив человеку.

Майор же, наоборот, продолжал в упор смотреть на него, искажая и без того обезображенное широкоскулое лицо гримасой, которая, очевидно, и должна была символизировать презрительную улыбку. Он докурил сигарету и теперь сидел выпрямившись, демонстрируя необычную выпуклость своей гренадерской груди под растерзанной гимнастеркой. При его небольшом росточке грудь эта казалась непомерно громадной и неестественно мощной.

«В военкомате проморгали. Таких обычно направляли в подводники, — совершенно не к месту подумалось генералу. Сработала привычка командира: с ходу оценивать, прикидывать, кто на что из солдатиков пригоден. — Разве что он из разведки флота?»

— Что ж, — резко поднялся Власов. В ту же минуту дверь распахнулась и в комнату вошли часовой, а вместе с ним — Штрик-Штрикфельдт и Деллингсхаузен. — В таком случае вы умрете, оставаясь при своих убеждениях. Точнее, каждый из нас умрет, оставаясь при своих убеждениях.

— Не согласен, — поднялся вслед за ним Погостин, — Вы, как всякий дезертир, как трус, подло бросивший свою армию, будете умирать, не отягощенный никакими убеждениями.

Власов окинул его презрительным взглядом, словно перед ним стояло что-то гадкое, и пошел к двери. Часовой слупил вперед, заслоняя командующего и преграждая путь Погостину.

— У меня было намерение не спешить с вашим расстрелом. Отправить в лагерь, дать возможность поразмыслить, так сказать, на досуге… — остановился Власов в проеме двери. — Но понял, что это было бы воспринято как покушение на непорочность ваших убеждений. Поэтому, капитан Штрик-Штрикфельдт, в гестапо этого наемного убийцу.

— Зачем же в гестапо, господин генерал? — вдруг потянулся вслед за ним майор. И Власов почувствовал, что игра в гордые фразы кончилась. У арестованного явно сдавали нервы. — Мы, русские, могли бы разобраться между собой. Прикажите расстрелять прямо здесь. Или сами пристрелите. Как офицер офицера.

Власов злорадно ухмыльнулся. Оба немецких капитана стали свидетелями того, как он сумел переломить подосланного убийцу, большевика, комиссара Это хорошо. Это льстило ему.

— В гес-та-по его, — с сатанинским злорадством процедил генерал. — И проследите, чтобы потом, со временем, я сказал «со временем», — подчеркнул он, давая понять, что просьба его заключается в том, чтобы мучения майора длились как можно дольше, — стоя перед виселичной петлей, он молился на нее, словно на Божью милость.

45

— Господин рейхсфюрер, — появился на пороге адъютант Гиммлера — Они прочли.

Лицо его должно было бы в эти минуты просиять, если бы только оно способно было на подобные метаморфозы.

— Кто и что? — устало спросил Гиммлер.

Он задал этот вопрос лишь потому, что знал: его адъютант-порученец все равно не станет вдаваться ни в какие подробности, пока не убедится, что заинтересовал шефа, мало того, пока не услышит конкретный вопрос. Брандт не догадывался, что именно это качество в начале службы у Гиммлера чуть было не привело его к свержению с Олимпа. Во всяком случае рейхсфюрер начал серьезно подумывать о его замене.

Спас его, сам того не подозревая, астролог профессор Пацингер, возглавлявший секретный астрологический институт СС. Это он во время одной из «личных расшифровок» гороскопа посоветовал рейхсфюреру до поры никого не менять из своего ближайшего служебного окружения.

— Об этом доложит штандартенфюрер СС господин Рейнарт.

Приземистый тучный штандартенфюрер входил в кабинет, будто в клетку со львом. Его массивное, увешанное жировыми складками лицо покоилось на округлой груди, словно пушечное ядро, застрявшее в панцире кирасира.

— Мы сумели расшифровать военно-морской код американцев и прочесть все радиоперехваты, касающиеся переговоров «Большой тройки», — на ходу объяснял Рейнарт. При этом он шел к столу, набыченно опустив голову и глядя куда-то в сторону, как бы через плечо.

Гиммлер всегда остро подмечал особенности поведения людей. Его память давно превратилась в своеобразное досье «повадок чинов СС», и некоторые подчиненные, зная это, часто напоминали ему о том или ином человеке, высвечивая его персональную причудину. Особенно удачно пользовался этим сам Брандт.

Однако сейчас Гиммлеру было не до экзотики.

— Что вы сказали? — поднимаясь, он так наваливался на стол всей своей щупловатой фигурой, словно тщился опрокинуть его.

— Вот расшифровка радиоперехватов, — штандартенфюрер положил на стол несколько листиков и лишь тогда с трудом приподнял голову, переваливая ее с груди на короткую, непомерно тучную шею. Несколько шагов назад он попятился с чувством выполненного долга.

— И что? — ткнул пальцем в эти бумажки Гиммлер. — Что там? — спросил он голосом человека, которому положили на стол глиняные таблицы с шумерскими текстами.

— Они решили остановиться на Тегеране, господин рейхсфюрер.

— На Тегеране? Почему?

— Это надо читать, — назидательно проговорил штандартенфюрер, пожимая обвисшими пудовыми плечами. — И выяснить. Важно, что теперь мы знаем: они остановили свой выбор на Тегеране.

— Да, это важно, штандартенфюрер. Вы даже не представляете себе, насколько важно.

Рейнарт не мог не заметить, что, патетично роняя эти слова, Гиммлер явно подражал фюреру. Но кто сейчас не подражает ему?

— Поздравьте от моего имени всех, кто принимал участие в дешифровке. Они будут достойно отмечены.

— Мы проделали адский труд, — смиренно подтвердил штандартенфюрер.

46

Оставшись один, Гиммлер несколько минут бегло перечитывал донесения. Он спешил и нервничал так, словно встреча «Большой тройки» была назначена на сегодняшний вечер, поэтому опасался, что не успеет доложить о ней фюреру. А докладывать следовало немедленно. Ему не хотелось, чтобы информация о расшифровке дошла до Гитлера через Канариса и Кейтеля.

Едва успев пробежать взглядом все дешифровки, он связался с приемной фюрера и чуть не выругался от досады, узнав, что час назад тот неожиданно отбыл в Восточную Пруссию, в свою ставку «Вольфшанце». В последнее время фюреру почему-то вообще не сиделось в столице. То ли «Волчье логово» казалось ему более надежным укрытием, то ли раздражала все более накалявшаяся атмосфера Берлина.

Впрочем, на сей счет у Гиммлера существовало и более веское предположение, с которым он, однако, не мог поделиться с кем бы то ни было. Рейхсфюрер начал подозревать, что здесь, в Берлине, вождь нации постоянно опасался покушения. В том, что заговор против него действительно готовится, Гиммлер уже не сомневался, как не сомневался и в том, что кульминацией его должно стать убийство фюрера. Так что Гитлер не зря старался держаться как можно подальше от столицы.

Еще через два часа с военного аэродрома Рангсдорф в воздух поднялся связной «хейнкель-111». Прильнув к иллюминатору, Гиммлер прощально осмотрел знакомые очертания аэродромных построек, прошелся взглядом по аккуратно прореженным квадратам леса и взмывал в поднебесную высь с таким чувством, словно прощался с Берлином. Причем теперь уже навсегда.

«Когда-нибудь вот так же взметнется над мятежным Ранг-сдорфом моя душа, — с библейской просветленностью подумалось Гиммлеру. — Паря над столицей рейха, она будет сожалеть по поводу всех бесчисленных грехов, которые связывали мое бренное тело с этим городом, этой землей».

«Сумбурные мысли, — признал он. — Но ведь время-то какое сумбурное».

Описав полукруг, «хейнкель» взял курс на северо-восток. Выждав, пока самолет наберет нужную высоту, и давление, обручем сковывавшее его голову, несколько уменьшится, Гиммлер откинулся в своем кресле и закрыл глаза. Он вдруг почувствовал ангельское облегчение. Правда, связано оно было вовсе не с тем, что удалось оторваться от грешной земли и ощутить радость полета. Срабатывали сугубо земные ощущения.

Узнав о намечаемой встрече глав трех государств, фюрер заметно занервничал. Уже сам факт проведения такой встречи свидетельствовал: враги рейха не сомневаются в победе и считают, что пора подумать о разделе сфер влияния в Европе. Как понимал и то, что решения этой встречи послужат предостережением союзникам Германии: подумайте, с кем идти дальше.

Неудивительно поэтому, что фюрер требовал уже не просто достоверных сведений о подготовке к конференции и вопросах, которые будут рассматриваться на ней, но и настаивал, чтобы сама встреча была сорвана. Любой ценой. Самым решительным образом.

О том, что идея конференции витает в воздухе, германской разведке стало известно давненько. Однако почти два месяца не удавалось установить, где планируется провести ее. Это лишь теперь, когда посчастливилось расшифровать радиоперехваты и заполучить кое-какие сведения от разведчиков и дипломатов, усердно «разрабатывавших» эту тайну, находясь в США, Англии и Советском Союзе, стало ясно, что место великого сбора оставалось неизвестным не только немецкой разведке, но и самой «Большой тройке». Мало того, выбор страны вызывал разногласия.

Черчилль, например, предлагал Никосию или Хартум. Однако ни Кипр, ни Судан коллегам его не импонировали. Рузвельт, отлично понимавший, что проведение встречи в Вашингтоне или Нью-Йорке будет заблокировано европейцами по соображениям престижа, тоже обратил свой взор на Африку. Но Северную. И не совсем ясно было, какую именно точку на этом материке он имел в виду. И вообще, имелись ли у него на сей счет конкретные соображения.

В свою очередь Сталин, конечно, с удовольствием избрал бы местом встречи Москву, поскольку предпочитал не оставлять пределов своей империи. Но коль уж его партнеры из вежливости обратили взоры на третьи, нейтральные, страны, поступил точно так же, предложив Иран.

Почему «вождь всех времен и народов» избрал именно Иран — головоломка для идиотов. Кому не ясно, что это единственная несоциалистическая страна, в которой находятся воинские части большевиков. И куда НКВД сможет перебросить какое угодно количество своих сотрудников, не входящих в число официальной охраны, не рискуя при этом никакими дипломатическими осложнениями. К тому же в Иране давно существует его очень мощная агентурная сеть.

Учитывал ли это Черчилль? Не мог не учитывать. И в иной ситуации этих обстоятельств оказалось бы вполне достаточно, чтобы немедленно возразить Сталину и попытаться определить место встречи в столице с более мягким политическим климатом. Но, как явствовало из секретных данных, уже через два дня после получения дипломатической депеши из Кремля Черчилль отказался от своего предложения и начал знакомство с видами горы Эльбрус, у подножия которой маялась в суете восточных базаров столица персидской империи.

Но тут слегка заупрямился Рузвельт, выдвигая при этом совершенно нелепые аргументы. Что-то вроде того, что переправка в Тегеран секретных грузов может быть затруднена из-за того, что самолеты, видите ли, вынуждены будут лететь через горы и совершать посадку в котловине.

Гиммлер взглянул на проплывающую под крылом стайку легких лебедино-белых туч и торжествующе ухмыльнулся: «Как будто американским летчикам впервые сажать самолеты на посадочных полосах, расположенных в горных долинах!»

Однако тут же подумал, что неплохо было бы каким-то образом раздуть эти аргументы и, подогрев самолюбие американца, если не сорвать, то по крайней мере хотя бы на месяц-другой перенести встречу.

«А что это даст? — вдруг обреченно спросил себя рейхсфюрер. — Кому и что это даст? Пусть проводят. Это даже хорошо, что им удастся собраться вместе, в чужой столице. Легче обезвредить. Всех троих».

47

Задумавшись, Гиммлер не обратил особого внимания на то, что штандартенфюрер Брандт поднялся и, смешно расставляя ноги, поковылял к кабине пилота.

— Справа от нас звено английских бомбардировщиков, — появился от оттуда через несколько секунд. — Идут почти параллельным курсом.

Самолет качнуло, очевидно, летчик решил чуть отклониться от курса, да к тому же сменить высоту, и адъютант завалился на рейхсфюрера.

— Пилот просит вас надеть парашют! — извинившись, прокричал он на ухо Гиммлеру.

Рейхсфюрер брезгливо оттолкнул его и бросился к иллюминатору по правому борту. Тройка самолетов зловеще поблескивала на солнце синеватыми сигарами своих корпусов, фиолетово-красные сферы, окаймлявшие кабины пилотов, были похожи на нимбы. Да и сами самолеты казались в них творениями иных миров.

«Неужели с земли не видят их?! — с досадой подумал Гиммлер, поняв, что бомбардировщики не намерены приближаться к «хейнкелю», пилот которого в свою очередь не желает испытывать судьбу в схватке с ними. — С каких это пор англичане начали чувствовать себя в небе Германии как в своем собственном?!»

Он, конечно, потребует наказать тех, кто допускает подобные «вольности», однако мысли его были заняты сейчас не этим. Он вдруг подумал, что, возможно, уничтожение «Большой тройки» как раз и станет переломным моментом, который, если и не заставит американцев и англичан пойти на переговоры с Германией, то уж во всяком случае основательно сломит их моральный дух.

48

Только оказавшись на перроне берлинского вокзала, Лилия Фройнштаг вдруг поняла, что идти ей, собственно, некуда и что этот, облаченный в панцирь из густого холодного тумана, угрюмый, притихший город — совершенно чужой для нее. Избрав его для того, чтобы провести здесь две недели своего отпуска, она явно ошиблась. Уже сегодня окажется, что ей нечего делать здесь даже в течение двух дней. Впрочем, одно дело, весьма важное, у нее, конечно, найдется…

— Вас подвезти, унтерштурмфюрер?

Лилия молча прошла мимо остановившегося рядом с ней «хорьха» и лишь потом поняла, что обращаются-то не к кому-нибудь, а к ней. О присвоении ей чина лейтенанта войск СС она узнала лишь позавчера, к концу дня. И только вчера к вечеру у нее на мундире появились офицерские знаки различия. Она просто-напросто не успела привыкнуть к своему новому чину.

Но даже убедившись, что обращаются именно к ней, Лилия не отозвалась и не повернула головы. Лишь краешком глаза следила за тем, как черный «хорьх» медленно, упорно движется вслед за ней, нависая крыльями над коричневатой бровкой тротуара.

— Какая убийственная непочтительность к старшему по званию, — иронично возмутился тот, кто обращался к ней.

Машина остановилась, и офицер в черном кожаном плаще выглянул из нее, словно из люка танка. — Придется вас, унтерштурмфюрер, наказать.

Лилия тоже остановилась, взяла свой небольшой чемоданчик обеими руками и, прикрыв им колени, исподлобья уставилась на старшего по званию.

— Вы так и собираетесь идти от Александрплац пешком через весь Берлин, унтерштурмфюрер Фройнштаг?

Услышав свою фамилию, Лилия вздрогнула и с нескрываемым испугом проследила, как двухметровый верзила с охваченными кожей могучими плечами неторопливо, угрожающе выбирается из машины. Гигант вполне мог показаться ей знакомым. Где-то она, несомненно, видела это суровое, слегка удлиненное лицо с чуть утолщенным для римского носом и тонковатыми, «жестокими» губами… Но эти шрамы… Нет, человека с такими глубокими раздваивающимися шрамами она не припоминает.

— Я привыкла ко всему, и к марш-броскам — тоже, господин штурмбаннфюрер.

— Не сомневаюсь, — немецкий язык был создан именно такими суровыми гигантами и только для них предназначался. Каждое слово в устах штурмбаннфюрера звучало так, как когда-то звучало в устах вождей древнегерманских племен, когда они выстраивали свои рати на равнинах, которым через несколько минут суждено было стать полями битв.

Чуть отклонившись, Фройнштаг увидела, что за рулем тоже сидит эсэсовец, и поняла, что этот, с «пиратскими» (ирамами на лице, штурмбаннфюрер вышел не из попутной машины, что это его личный водитель. Да к тому же офицер.

— Так мне позволен марш-бросок по Берлину?

— Это вам еще предстоит, унтерштурмфюрер, еще предстоит, — заверил ее верзила. — Хотелось бы только знать, куда вы направляетесь.

— А мне не менее интересно знать, с кем имею честь беседовать. И откуда вам известно мое имя.

Эсэсовец с «пиратскими» шрамами удивленно посмотрел на девушку и иронично улыбнулся. Но хотя улыбка действительно получилась ироничной, лицо новоявленного Квазимодо явно подобрело: «Так вы действительно не догадываетесь, с кем говорите? — вычитала она в этой улыбке. — Ну, знаете ли…»

— Вы в самом деле не понимаете, кто перед вами, или же для вас важен ритуал знакомства?

— Ритуалы меня как раз не интересуют, — окинула его откровенно оценивающим, сугубо женским взглядом Лилия. Офицер был еще относительно молод и выглядел довольно могучим мужиком. Таких битюгов у них в женской казарме уважали, прощая им все: и отвратительность рожи, и пьяные приставания, и даже откровенное хамство. Знали, что в постели они заставят этих меринов расплачиваться за все, чего натерпелись, прежде чем их уложат под холодные солдатские одеяла. Таким парням было чем расплачиваться — вот что усмиряло их гордыни. — Вы, очевидно, бывали у нас в воскресном секс-бункере? Наверное, там и видела вас когда-то? Хотя память на лица…

— Не знаю, о чем вы, Дитя Казармы… — вновь улыбнулся штурмбаннфюрер, предчувствуя, как резанет слух Фройн-штаг ее собственная кличка.

— Вам известно даже то, что в лагере меня называют Дитя Казармы? — совершенно опешила Фройнштаг. — Тогда кто вы? Из гестапо? Нет, СД?

— Ну, кличка у вас, положим, появилась значительно раньше. Когда пришлось работать в Югославии. Откуда вас вскоре перебросили в Словению разбираться с бежавшими туда итальянскими антифашистами.

— Значит, гестапо, — почти обреченно утвердилась в своем подозрении Фройнштаг. И почувствовала, что ее охватывает легкий озноб.

Штурмбаннфюрер по-садистски молчал, не подтверждая, но и не опровергая ее предположение.

— Тогда какого черта измываетесь? — вдруг разозлилась она, прекрасно понимая, чем заканчиваются подобные загадочные встречи с людьми, слишком хорошо знающими, какие платьица ты носила в шестом классе. — У вас возникли ко мне вопросы? — она оглянулась по сторонам. Типов в штатском поблизости не наблюдалось. Странно. Впрочем, чтобы арестовать ее, одного такого верзилы вполне достаточно. — Что вы молчите, штурмбаннфюрер? Не церемоньтесь.

— Обычно я и не церемонюсь. В этом, Дитя Казармы, вы еще сможете убедиться. А пока — в машину, — отступил он от дверцы.

— Рядом с водителем?

— Или со мной, на заднем сиденье.

— Знаете, как-то не хочется… на заднем.

Штурмбаннфюрер промолчал. Водитель едва слышно рассмеялся. Лилия хлопнула дверцей и положила чемоданчик себе на колени, что, однако, не помешало водителю прицениться к оголившимся во время посадки ногам, задержав на них взгляд дольше, чем требовало приличие.

— Езжайте, Родль, не увлекайтесь, — мстительно подбодрил его штурмбаннфюрер. — Еще налюбуетесь.

Несколько минут в машине царило неловкое молчание. Время от времени Лилия прислонялась лбом то к ветровому, то к боковому стеклу, пытаясь сообразить, где это они находятся, однако довольно скоро потеряла всякие ориентиры и мысленно махнула рукой: чего уж тут, довезут.

— Так куда вы намеревались добираться, унтерштурмфюрер Фройннгтаг? — наконец прервал свое идиотское молчание штурмбаннфюрер.

— А куда вы меня везете?

Лилия повернулась к нему всем туловищем, и только теперь, вблизи, штурмбаннфюрер обратил внимание, что лицо у нее довольно смазливое. Не красивое, ибо красивым назвать его трудновато, но все же по-своему привлекательное. И даже слегка рассеченная нижняя губа — он вспомнил, что в деле этот едва заметный шрам проходит как непозволительная для разведчика особая примета, — не искажала впечатления, хотя, возможно, из-за нее-то Фройнштаг не оставили в разведке, а перевели в штат охраны женского лагеря.

А так, в общем… Голубоватые глаза, короткий, старательно отточенный носик, негусто усеянные веснушками щеки, светло-рыжие волосы… Нет, не подкрашенные, такого цвета они и значатся в ее досье…

— Жду ответа, — напомнила о себе Фройнштаг.

— Могу же я хоть немного полюбоваться вами, унтерштурмфюрер.

— Унтерштурмфюрерами не любуются, господин штурмбаннфюрер. Унтерштурмфюрерами, если только вы, извините, не извращенец, не любуются. Ими командуют, — резко отчитала его Лилия и отвернулась.

Зато оглянулся оберштурмфюрер Родль. Как всегда, не вовремя. «Как она тебя?!» — сочувственно измывался взгляд его хитровато прищуренных глаз.

«Концлагерь есть концлагерь, — оправдал ее и себя штурмбаннфюрер. — Его нравы бесследно не исчезают. Попробуй вернуть ее теперь в управление внешней разведки, это сонмище аристократов».

— …Любуются женщинами, — несколько запоздало просветила хозяина машины Фройнштаг. — Но это делается совершенно не так, как вам до сих пор представлялось.

Квазимодо в Кожаном Плаще — Лилия так и решила называть его про себя — хотел что-то ответить, однако слова расплавлялись прямо в глотке, и он лишь судорожно глотал их сгустки, тяжело и молча двигая при этом челюстями.

— А куда это мы, собственно, едем, Родль? — наконец взорвался он свинцовой лютью.

— Понятия не имею, штурмбаннфюрер. Уже несколько минут я веду машину, куда позволяют указатели. Поскольку никаких ваших указаний не слышу.

— Что, в самом деле? — почти рассвирепела Лилия Фройнштаг. — Постойте, так куда вы все же везете меня? — вновь оглянулась на штурмбаннфюрера. — Ждете, пока схвачусь за пистолет?

— В общем-то мы считали, что у вас есть где остановиться, — растерянно признал Квазимодо. — И решили, что на первый случай всего лишь отвезем вас по адресу. А уж завтра поговорим.

— Зачем же сажали меня в машину, если даже не в состоянии продумать такую примитивную операцию?

— По-моему, нас пристыдили, Родль. Сейчас мы это исправим, Фройнштаг. На нашу «королевскую резиденцию», оберштурмфюрер.

— А почему вы решили, что я поеду на вашу «резиденцию»?

— Успокойтесь, вести вас к себе на квартиру я не собираюсь. Это одна из запасных явок, на тот случай, когда кто-либо из наших людей вдруг оказывается без крыши над головой. Или кого-то понадобится день-другой попридержать без ведома гестапо.

«Хорьх» начал петлять по старинным улочкам и закоулкам, где уже не встречалось ни машин, ни пешеходов.

— Да, вы, унтерштурмфюрер, что-то там говорили о секс-бункере. Что имелось в виду?

— Ах, вы не знаете, что такое секс-бункер в женском концлагере? — удивленно, но уже довольно спокойно переспросила Лилия.

— Понятия не имею.

— Воскресные бордели для господ офицеров. Для которых отбираются самые красивые арестантки. На все вкусы.

— Как все, оказывается, просто, Родль. Вы ведь даже не догадывались, что в концлагерях существуют и такие развлечения.

— Боюсь, что мы еще о многом не догадываемся, — не отрывал взгляда от дороги оберштурмфюрер.

— Не старайтесь казаться более святыми, чем вы есть на самом деле, — саркастически пристыдила их Лилия.

— Офицеры, надеюсь, только из состава охраны?

— Офицеры из охраны развлекаются не столь организованно. И не по воскресеньям. У них свои привязанности и свои укромные уголки. Некие подобия той вашей квартирки, на которую везете меня.

— Вот видите, Родль, а нас с вами унтерштурмфюрер так ни разу на свою лагерную секс-профилактику и не пригласила.

— Что совершенно непростительно, — наигранно возмутился Родль.

49

Квартира была небольшой — две крохотные комнатушки и ванная. Зато обладала неоценимым достоинством. Два выхода из нее вели в разные дворы — поскольку находилась квартира в доме посреди квартала. А третий — в большое подземелье с камерами-одиночками и тоннелем, соединяющим его с подземным ходом, по которому нетрудно было попасть в соседний квартал.

Однако об этих достоинствах «королевской резиденции» знали пока что только Скорцени и Родль. Посвящать в ее тайны Фройнштаг они не собирались. Штурмбаннфюрер вообще предпочел остаться в машине, а квартиру ей открыл Родль. Но и он поспешил передать ключи прямо в прихожей, пообещав, что завтра ей позвонят.

— Но я все же имею право выходить из этой вашей королевской конюшни? — резко осадила его Фройнштаг.

— Куда угодно. При всей вашей непочтительности к апартаментам. С единственным условием: никому не называть свой адрес. И, что самое грустное, не имеете права приводить сюда гостей.

— Сутки как-нибудь потерплю, — прекрасно поняла Фройнштаг, каких гостей он имеет в виду.

— Еще вопросы?

— Под чьей опекой нахожусь? И кто должен позвонить?

— То есть хотите спросить, что это за странный тип со шрамами на лице, который даже не соизволил провести вас сюда?

— Вот именно, — мужественно согласилась Фройнштаг.

— Этот тип — штурмбаннфюрер Отто Скорцени.

Фройнштаг уронила на пол ключи и даже не заметила этого. Родль как человек воспитанный тотчас же поднял их и вновь вручил унтерштурмфюреру, по-мужски похлопав ее при этом по плечу.

— Да, тот самый первый диверсант империи и «самый страшный человек Европы», о котором сейчас так много говорят и пишут. Правда, на тех немногих снимках, которые вам, возможно, приходилось видеть в газетах, лицо его снято так, что шрамов почти не видно. А сам Скорцени позировать не любит. У нас это не принято.

— Почему же вы сразу?.. — заволновалась Фройнштаг. Она была одного роста с Родлем — под метр восемьдесят. И сейчас они оказались настолько близко друг от друга, что широкая, вызывающе выпяченная грудь девушки чуть не упиралась в его грудь. — Ведь надо было предупредить… Я бы, конечно…

— Что вы так заволновались, Фройнштаг?

— Потому что это Скорцени, Родль, — впервые назвала его по фамилии. — Для меня его имя значит куда больше, чем для вас.

— Разве что, — благоразумно отступил от нее адъютант Скорцени, не надеясь на свои нервы и монашеское благочестие.

— Как он узнал обо мне?

— Существуют досье.

— Это не ответ, Родль. Досье в нашей стране существуют на всех.

— Опасное наблюдение.

— Но почему-то вы встречали именно меня. Зная, что прибываю в Берлин и что именно этим поездом. Таких случайностей не бывает.

— Случаются, — кротко возразил Родль. — Но мы, в отделе диверсий СД, стараемся избегать их.

— Как вам удалость избежать ее в этот раз? Ну говорите же, Родль.

— Если скажу, то лишу возможности расспросить об этом самого Скорцени. Клянусь, вы многое потеряете.

— Но как он вышел на меня?! — лишилась Лилия всякой выдержки. — Это важно, поскольку я сама мечтала встретиться с ним и попроситься в группу, с которой он начнет следующую операцию. Какой бы опасной она ни была.

Родль покровительственно улыбнулся, однако в этот раз похлопать по плечу не решился, только едва заметно дотронулся.

— Жаль.

— Чего вам жаль? — таинственным шепотом поинтересовалась Фройнштаг.

— Теперь вам уже не о чем будет спрашивать Скорцени. Ответ вы назвали сами.

50

Строения, окаймляющие подземный бункер «Вольфшан-це», скрылись за полосой ельника, и тропинка, ведущая мимо контрольно-пропускного пункта северного сектора особой зоны, принялась безмятежно извиваться между могучими стволами старых корабельных сосен и россыпью молодых, все еще не растерявших жизненные силы пней. Разогретый, щедро настоянный на древесной смоле воздух наполнял легкие дурма-иящим запахом хвои, наркотически взбадривая весь организм. Эта отсеченная от большого леса первозданная роща, казалось, самой природой была создана для того, чтобы на тропинках ее зарождались великие тайны и коварные замыслы.

— Итак, место конференции нам теперь известно, мой фюрер. Цель ее — тоже, — медленно, с подчеркнутым почтением в голосе произнес Гиммлер, завершая свой доклад о подготовке к встрече «Большой тройки». — Точной даты мы пока что не знаем, но какой бы день ни был назван, времени у нас так или иначе остается крайне мало.

Гитлер остановился и задумчиво смотрел на открывавшийся между сосновыми ветвями синевато-белесый плес поднебесья, словно ждал, что решение ему подскажет само небо. Поэтому когда после солидной паузы Гиммлер назидательно поторопил его, что, мол, пора принимать решение, фюрер нервно передернул плечами.

— О каком решении идет речь, Гиммлер? — устало спросил он, не отводя глаз от безмятежно солнечного и совершенно безучастного ко всему, что здесь происходит, неба. — Что ты предлагаешь? — перешел на «ты», что всегда было признаком того, что фюрер то ли раздражен, то ли намерен повести разговор крайне откровенно. Он редко переходил на «ты», но если уж это случалось, беседовать с ним становилось очень сложно.

— Если бы «Большая тройка» была намерена вести дело к мирному соглашению с нами, на это рандеву были бы приглашены и представители рейха.

— Но мы туда не приглашены, Гиммлер.

— Это значит, что одна из основных сторон конфликта останется недопущенной к переговорам, способным определить судьбу всей Европы.

— Речь, вполне достойная Риббентропа, — недовольно проворчал фюрер.

«Но решение в таких вопросах должен принимать не я! — хотелось возмутиться Гиммлеру. — Фюрер —‘вы, так наберитесь же мужества…»

Но оказалось, что для того чтобы призвать фюрера к мужеству, нужно почти такое же мужество, какое способно приводить людей к вершинам фюрерской власти.

— Прошу прощения, мой фюрер, — избрал более надежную тактику Гиммлер. — Когда долго имеешь дело с чистыми политиками…

Не сравнение с Риббентропом обескуражило рейхсфюрера, хотя ему, конечно, известно было, сколь низко пали в последнее время акции министра иностранных дел. Он знал ту, особую тактику Гитлера… Знал ее, как никто иной. Заключалась она в том, что очень часто, когда надо было принимать какое-то сложное решение, которое могло стать непопулярным в народе или по крайней мере в дипломатических кругах, фюрер воздерживался от окончательной словесной формулировки.

Подведя собеседников к смысловому пониманию сути проблемы, он вынуждал кого-то из своего ближайшего окружения — Кейтеля, его, Гиммлера, Кальтенбруннера, Геббельса, того же Риббентропа — произнести вслух то, что в следующую минуту должно стать квинтэссенцией его приказа.

Все понимали, что идея принадлежит фюреру. Однако словесно материализовал ее все же начальник Генерального штаба, министр, посол или еще кто-либо…

Вначале эта тактика вызывала у Гиммлера чувство досады. Ему, человеку, в высшей степени преданному фюреру, казалось, что тот постоянно запаздывает с принятием решений, отдавая первенство человеку, которому оно попросту не должно было принадлежать. И тем самым уменьшает свои собственные заслуги перед рейхом.

Но со временем, когда Гитлер начал прибегать к этой уловке все чаще и чаще, понял: не запаздывание это — придворная хитрость. Да, идея принадлежит фюреру, но вслух-то высказал ее не он. И когда оказывалось, что решение неверное и наставало время держать ответ хотя бы перед собственной совестью, у Гитлера всегда появлялась возможность в присутствии тех же людей обвинить автора идеи в некомпетентности или даже тупости. Причем в выражениях фюрер обычно не стеснял себя.

— С чистыми политиками? Чистыми политиками… Так не имейте с ними никаких дел, рейхсфюрер, — отрубил Гитлер, переводя на командующего войсками СС муторный взгляд своих водянистых слезливых глаз, — …с этими чистыми политиками. Возводя вас на все ваши посты, я исходил из того, что полагаюсь на военного человека, офицера СС.

— Именно поэтому я предлагаю одним ударом покончить со всей «Большой тройкой». Речь должна идти не только о том, чтобы серией диверсионных актов отпугнуть глав государств от Тегерана, заставив их перенести встречу в другое место и на более поздний срок. Мы должны преподнести им более жестокий урок.

Лицо Гитлера еще более посерело, нижняя челюсть мелко дрожала. Левая, обращенная к Гиммлеру, рука тоже вздрагивала. Стыдясь этого, фюрер незаметно удерживал ее правой. Прежде чем как-то отреагировать на слова рейхсфюрера, он затравленно оглянулся на следовавших на некотором расстоянии от них адьютанта и телохранителей.

— Вас не смущает то обстоятельство, что мне придется предстать перед всем миром убийцей лидеров трех ведущих стран?

«Чего и следовало ожидать!» — с нескрываемой долей сарказма резюмировал Гиммлер. Он преклонялся перед гением фюрера, сумевшим создать такую партию, такую армию и такой рейх. Однако в последнее время непосредственное общение с Гитлером доставляло ему все больше и больше мук, заставляя разочаровываться не только в этом человеке, но и в его идеях.

— Всю ответственность за операцию возьмет на себя отдел диверсий Главного управления имперской безопасности. И в дипломатическом, и в моральном плане она ляжет исключительно на непосредственных ее исполнителей, к которым, в зависимости от ситуации, мы сможем применить любые санкции.

Еще несколько минут тягостного молчания, во время которого фюрер, казалось, вообще забыл о теме беседы.

— Такой подход представляется более правильным, — наконец согласился он, возобновляя движение по тропинке. — Кстати, кому вы собираетесь поручить непосредственное проведение акции?

— Отто Скорцени, — не задумываясь, ответил Гиммлер. Он знал, что фюрер неминуемо потребует назвать этого человека, и кандидатура была обдумана заранее. — Ему будет подчинена известная вам группа Майера, которая давно действует в Иране. Кроме того, подготовим и забросим специальную группу агентов из числа русских.

— С условием, что их провал никак не должен отражаться на работе и безопасности Скорцени.

— Он будет действовать в режиме абсолютной секретности. Мелкую рутинную работу выполнят другие люди. Скорцени со своими особо доверенными коммандос нанесет главный удар лишь в том случае, когда для этого будут подготовлены все условия. В Иран уже направлены офицеры секретной службы.

— Кто именно?

— Шульце-Хольтус и Гамота

Только по вялому движению губ Гиммлер определил, что фюрер повторил про себя их фамилии.

— Тогда неминуемо возникнет соперничество. Кумир молодых диверсантов Скорцени больно воздействует на самолюбие опытных диверсантов.

— В определенной степени это даже хорошо, — загадочно улыбнулся Гиммлер, давая понять, что за его словами скрывается хитроумный замысел. Хотя на самом деле замечание фюрера оказалось для него полнейшей неожиданностью. — Пусть посоперничают.

— Каково будет участие в операции людей из абвера?

— Агентов Канариса мы вытеснять не собираемся. Однако свою ipynny готовить будем отдельно.

— Не только группу, но и всю операцию, — внушающе проговорил фюрер, оглядываясь на чуть поотставшего Гиммлера. — Пусть адмирал покажет, на что способен.

— В любом случае это будет любопытно.

— А мы с вами, Гиммлер, посмотрим, на что же он на самом деле способен.

— Я обдумаю ситуацию, мой фюрер.

Произнеся это, Гиммлер уже настроился согласовать с фюрером еще два, более мелких, вопроса, один из которых был связан с его недавней стычкой с Борманом, но Гитлер неожиданно упредил его:

— Так, значит, окончательно мы остановились на Скорцени?

Рейхсфюрер СС настороженно взглянул на него и замер

с полураскрытым ртом. Он знал, насколько это плохая примета, когда фюрер вот так, неожиданно возвращается к уже, казалось бы, решенному вопросу.

— Если у вас не возникнет еще более подходящей кандидатуры.

— Не возникнет. Кальтенбруннер тоже назвал Скорцени. Когда два таких человека сходятся во мнении, в этом что-то есть.

«Вот оно что! — прихлынула кровь к лицу Гиммлера. — Вот почему фюрер столь спокойно, буднично воспринял мою информацию о замысле «Большой тройки». Оказывается, еще раньше меня у «Волчьего логова» успел потоптаться Кальтенбруннер! И случается это не впервые. Пока я философствовал по поводу соперничества между Скорцени и Гамотой, фюрер подбирал удачный момент для того, чтобы не дать угаснуть искре соперничества между мной и Кальтенбруннером. В этом деле у него особый талант. Особый».

51

«Как же ты умудрилась не узнать Скорцени? Столько думать о встрече в тайной надежде на нее, — признайся себе, наконец, — примчаться в Берлин… чтобы в конце концов вот так опростоволоситься? «Куда вы меня везете?», «Унтерштурмфюрерами не любуются, ими командуют…», «Не бывали ли вы в секс-бункере?»… Кретинка в фельдфебельском мундире», — принялась безжалостно казнить себя Фройнштаг, как только Родль оставил ее новое пристанище.

Она прошлась по комнатам, осмотрела все закутки. То, что женская нога не ступала здесь как минимум месяца два, было очевидно. Открыв это немаловажное для себя обстоятельство, Лилия немножко успокоилась.

Правда, успокоение касалось лишь части ее страхов — очевидно, что Скорцени со своим адъютантом-водителем не так уж часто наведывается на свою «королевскую резиденцию» в обществе подобных «кретинок в фельдфебельских мундирах». Зато смущало другое: почему штурмбаннфюрер не вошел вместе с ней в квартиру? Обиделся? Если да — завтрашнего звонка его может и не последовать. А ей прикажут подыскать себе более уютное жилье, основательно забыв этот адрес.

«Но ведь и он не прав, — холодно оценивала ситуацию Фройнштаг. — Зачем понадобилось ставить меня в неравные условия? В то время, когда оба они присматривались ко мне как к будущему диверсанту, я, по своей глупости, смотрела на них то как на случайных попутчиков, то как на следящих за мной гестаповцев».

«Ответ вы назвали сами», — вспомнила Фройнштаг еще одну деталь из своего разговора с Родлем. — Это значит, что Скорцени каким-то образом узнал о моем стремлении попасть к нему в отдел, в группу. Каким-то образом… — улыбнулась своей догадке Лилия. — Ясно каким — донесли. Скорее всего, через гестапо. Что ж, может, это к лучшему. Иначе ты бы еще долго подбирала ключи к знакомству со Скорцени. И неизвестно, состоялось ли бы оно».

Фройнштаг уже выполняла задания службы безопасности в Италии, Югославии, Польше. Она видела себя таким же диверсантом, как «специалист по Африке» Виммер-Ламквет. Умела оставаться хладнокровной. Ей неплохо даются языки, пятью из которых владеет. Но… Если бы не это «но». До сих пор Лилия так толком и не смогла понять, почему ее вдруг перевели в лагерную охрану.

Ясное дело, ей преподнесли новое назначение как ответственное задание. Еще бы… Лагерь — это десять тысяч врагов рейха. У службы безопасности и там должны быть свои опытные люди. К тому же есть возможность познать характер врага, его язык. И все же Фройнштаг это не успокаивало. Ее авантюрная натура постоянно требовала риска, приключений, неожиданных, пусть даже опасных, перемен. Размеренное, скучное небытие концлагеря Лилию совершенно не привлекало. Хотя многие почитали за великое благо пересидеть хоть несколько военных недель в лагерной тиши.

Еще недавно Фройнштаг даже не догадывалась, что перемены наступят столь скоро. Повышение в звании, двухнедельный отпуск, встреча со Скорцени… Все это свалилось на нее, словно Божья благодать. А ведь так не бывает, сказала себе умудренная беспощадной жизнью Фройнштаг. Просто так, ни с того ни с сего, Божьи благодати на великих грешниц лагерных не снисходят.

«В любом случае тебе нечего расклеиваться», — окончательно попыталась прийти в себя Фройнштаг. Она была голодна, однако отправляться на поиски какой-либо пищи не торопилась. У нее еще есть время.

Ожил телефон. Звонок показался на удивление тихим и вкрадчивым. Лилия подняла трубку, выдержала проверочную паузу, приглашая собеседника засветиться первым. Но он упорно молчал.

— Слушаю вас.

Ответа не последовало.

«Проверяют, на месте ли, — спокойно восприняла старый телефонный трюк Лилия. — Может, Скорцени? Набрал номер, но не решился заговорить. Ты воспринимаешь ваше знакомство так, словно он успел влюбиться в тебя, — грустно улыбнулась Лилия, положив трубку на место. — Можешь успокоиться: до этого дело не дойдет. До постели — возможно, до любви — вряд ли. Так что смиритесь, унтерштурмфюрер Фройнштаг, Дитя Казармы, смиритесь».

Не раздеваясь, лишь скинув сапоги, она легла на диван и какое-то время молча, бездумно смотрела на завешанное тонким шелком окно. Ей чудились вышки, колючая проволока и колонны заключенных… Колонны, колонны… Созерцая все это внутренним взором, Лилия подумала о том, о чем обычно думала, глядя, как очередную партию истощенных узниц уводят к газовым камерам: «Господи, не я все это придумала, не мной, а тобой сотворен этот мир».

52

В этот раз Черчилль предложил полковнику О’Коннелу явиться с докладом к нему в кабинет. Полковник воспринял это как плохой признак. Ясно, что в своем кабинете премьер-министр и говорить с ним будет как высокопоставленное лицо. Но это эмоции. Их нельзя было принимать в расчет.

Ровно в шестнадцать О’Коннел стоял в приемной. Секретарь встретил его довольно холодно. Полковник сразу же почувствовал, что тот не был предупрежден о его визите.

— Извините, сэр, вы не значитесь среди лиц, которых господин премьер-министр имеет удовольствие принимать сегодня, — подтвердил его догадку этот привратный манекен-служака.

— Я так не думаю.

— Странно. Как я должен истолковать ваше заявление?

— Доложите господину Черчиллю, что прибыл Ирландец.

— Считаете, что этого окажется достаточно, сэр?

— От вас требуется только доложить.

Секретарь оглянулся на дверь кабинета. Он решался.

— Прошу прощения, сэр. Ирландец? Прикажете понимать это как фамилию?

— Я знал человека, фамилия которого Британец, — вежливо ответил О’Коннел. — Видимо, ему крупно не повезло в этой жизни.

— Он тоже был военным?

О’Коннел сочувственно улыбнулся: потрясающая логика общения.

— Так и будет доложено, сэр.

53

Черчилль сидел, навалившись грудью на стол и подперев сомкнутыми руками нос. Отчего тот казался еще более мясистым, а потому безмерным.

— Хотите сказать, полковник, что «сундук мертвеца» уже у них? — спокойно, не срывая с себя маски отрешенности, поинтересовался премьер-министр, глядя при этом не на стоящего перед ним полковника, а куда-то в сторону, скорее всего — в никуда.

— К сожалению, сэр. Тому есть подтверждение.

— Какое именно? — настороженно уставился он на полковника.

— Фотография, опубликованная немецкой газетой.

— Она при вас?

— Нет. Но я видел ее в нашем офисе, у генерала. Раздобыть ее — не составит особого труда.

— Так раздобудьте же, мистер О’Коннел, раздобудьте. Что вас останавливает?

«А ведь сейчас он смотрит на меня с тем же сочувствием, с каким я только что смотрел на его привратного манекена».

— Постараюсь.

— Ради любопытства: немцы знают о содержимом «сундука»? — Черчилль так и не предложил полковнику сесть. О’Коннел стоял перед ним навытяжку, словно провинившийся фельдфебель перед главнокомандующим.

— К сожалению, сэр. Вынужден признать.

— Об этом тоже сообщает германская пресса? — вновь поднял на него усталые глаза Черчилль. Но теперь в голосе его зазвучала уже не покровительственная великосветская ирония, а суровая тревога, откровенно приправленная обычным человеческим страхом.

— Косвенно. Указывалось, что приблизительно в течение десяти-двенадцати часов чемодан находился в руках офицеров СД. Он не поместился в самолете, который эвакуировал Муссолини с вершины горы Абруццо. Самолет был двухместный. Летело трое: пилот, Муссолини и Скорцени. Садясь в кабину, Муссолини пытался втащить и свой чемодан.

— Но ему этого не позволили, — отрешенно кивал Черчилль. — Для такого чемодана места в самолете не нашлось бы даже в том случае, если бы они втроем летели на огромной военно-транспортной машине.

— Уверен, что там, на Абруццо, они еще не подозревали, что в «сундуке мертвеца», как вы изволили выразиться, содержится нечто очень важное. Немцам и в голову не пришло, что, арестовав дуче, тайная полиция не изучила содержимое его сундука и не изъяла все, что может представлять хоть какой-то интерес.

— Вам бы такое могло прийти в голову?

— С трудом.

— А теперь письма перефотографированы, — мрачно подвел итог этого обмена мнениями Черчилль.

— Несомненно.

Премьер взглянул на него осуждающе. С какой легкостью (с каким легкомыслием!) полковник от контрразведки согласился с этим! И не похоже, чтобы ощущал какое-то угрызение профессиональной совести.

— Тем не менее до сих пор немцы не раскрыли сути этих писем. Точнее, не осознали их важности.

— Или попросту не спешат обнародовать их.

— Как думаете, почему?

— Ответ, сэр, ясен вам так же, как и мне. Пока продолжается война, СД раскрывать карты не станет. Это был бы выстрел вхолостую. Кто-то из политических деятелей неплохо отзывался о дуче, о фашизме? Ну и что? Сталин тоже не сразу признал в нем врага. Как и в Гитлере. Нет, сейчас это не вызовет нужного резонанса ни в Германии, ни за ее пределами. Особого, решающего резонанса, — уточнил О’Коннел. — Они приберегут письма. Чтобы потом превратить их в предмет торга.

— Откровенно, — недобро сверкнул взглядом Черчилль. И полковник понял, что переступил ту черту, переступать которую не имело смысла.

54

Вначале все это показалось Фройнштаг кошмарным сном, обычным предутренним сексуальным бредом. Но вот остатки сна начали развеиваться, и Лилия все явственнее осознавала, что и эта рука, безжалостно терзающая ее грудь; и впивающиеся в шею — с такой яростью, словно кто-то хотел разорвать ее сонную артерию и жадно припасть к ней, будто к роднику, — губы; и эта сладостная боль, неожиданно пронзившая все ее естество и постепенно возбуждавшая поугасшую было за ночь страсть греховной плоти…

…Все это — на самом деле, все происходит наяву.

Уже окончательно смирившись с этим открытием, Лилия замерла, как бы сжалась вся в комочек, и, все еще не открывая глаз, долго, мучительно долго ждала, когда же овладевший ее телом мужчина насладится, устанет и оставит ее в покое. Ни отрешиться от страсти, которую ощущал, терзая ее, этот нераспознанный ею мужчина, ни просто — решительно и грубо отказаться от нее Лилия уже не могла. Такое было выше ее сил.

— Кто ты, гореть бы тебе в аду? — почти с нежностью спросила она, не открывая глаз, сквозь сомкнутые веки воспринимая предутренний сумрак комнаты и едва различимый овал лица мужчины, заросшего еще относительно мягкой, почти юношеской растительностью.

— Знать бы, кто я, — философски вздохнул тот, который только что нагло, не испросив соизволения, наслаждался ее плотью. Теперь пыл его заметно угас, хотя мужчина по-прежнему наваливался на нее всей тяжестью разгоряченного тела, все еще тщетно пытаясь возбудить себя и ее.

Эта жадность его выглядела бы похвальной, но Фройнштаг вдруг с ужасом вспомнила, что вечером, когда окончательно опьянела, с ней уже успело побывать как минимум трое мужчин. Вот именно, по меньшей мере трое. Она хоть и была пьяна, но не настолько, чтобы не осознавать этого, а проснувшись поутру — не вспомнить.

Лилия брезгливо уперлась ладонью в подбородок мужчины и отвела его в сторону.

— Может, ты все же представишься? Или считаешь, что, насилуя утром ничего не ведающую сонную женщину, это не обязательно?

— Гардер. Обер-лейтенант Гардер. Успокоилась?.. Будто тебе не все равно, кто сейчас с тобой, — дохнул ей в лицо винным перегаром.

— А мне никогда не все равно, кому я отдаюсь, — вновь уперлась ему в подбородок Лилия, но опоздала. Этих нескольких минут Гардеру оказалось достаточно, чтобы вновь возбудиться. Отбив ее руку, обер-лейтенант набросился на нее с такой страстью, словно между ними еще вообще ничего не было, словно, истосковавшись по ласке, он еще только-только дорывается до вожделенного женского тела.

Первым желанием Лилии было прекратить эту животную вакханалию, вырваться из объятий, а еще лучше — сбросить осатаневшего обер-лейтенанта с себя и с постели. Но вместо этого она вдруг спросила:

— Ты что, только что с фронта?

— В том-то и дело.

— С Восточного.

— Лучше бы с Западного.

— Ранен? В отпуске? — Фройнштаг почувствовала, что голова ее стала тяжелой, как чугунная чушка, а ноги и все туловище — ватными. «Сколько же ты выпила?»

— За храбрость. С повышением в чине. Не ранен, нет. Понимаю: это было бы неприятно… Мне повезло: руки-ноги пока при мне. Все остальное — тоже.

— Я это уже почувствовала, — рассудительно призналась Фройнштаг. Еще она почувствовала, что отдается сильному молодому мужчине, не ровне многим другим, с которыми пришлось делить постель. Но в этом предпочитала признаваться пока только себе.

— Вижу: ты устала, — великодушно снизошел до жалости Гардер. — Их тут было столько! Но ты уж потерпи. Я-то пробился к тебе только в первый раз. Другие вон…

— Что ты несешь?! — с отвращением прервала его Лилия. — Что значит: «в первый раз», «другие»? Эти «другие» были со мной по нескольку раз?

— Счастливая, — простодушно улыбнулся обер-лейте-нант. — Ничего не помнишь. И не надо. Извини, что заговорил об этом. С тобой хорошо. Ты себе этого не представляешь.

— Нет, ты все же договаривай.

— Мне с тобой хорошо. Думай только об этом.

— Лучше, чем было с русскими? — изменила тактику Фройнштаг.

— С украинками. Там, где я служил, были в основном украинки. Довольно красивые.

— Даже?

— И полнотелые. Почти как немки.

— «Почти как…» Ты знал многих? — Они не торопились. Им было хорошо, и они пытались продлить это наслаждение. К тому же Фройнштаг чувствовала себя вконец обессилевшей.

— На передовой у нас были другие развлечения. Неужели не понимаешь этого?

— Какие?

— «Ка-кие?..» — откровенно передразнил ее обер-лейтенант. — Смертоубийственные. Помолчи, теперь помолчи…

Лилия чувствовала, что страсть, охватившая ее партнера, постепенно передается и ей. Жаль, что это произошло с некоторым опозданием, и Фройнштаг пришлось несколько минут терзать обер-лейтенанта уже после того, как он растратил весь свой азарт. Но Лилия упорно не отпускала его, сжимая в объятиях, яростно обхватив ногами. И так продолжалось до тех пор, пока вдруг не настало то великое, райское облегчение, после которого любая женщина с полным основанием может считать себя по-настоящему счастливой и грешной.

55

Окончательно расслабившиеся, они легли рядышком и какое-то время лежали, прижавшись щекой к щеке. Было что-то по-детски наивное и нежное в такой близости. Возможно, впервые за много месяцев она наконец ощутила себя согретой, обласканной и защищенной.

Но длилось это недолго. Едва они окончательно затихли, из соседней комнаты начали доноситься приглушенные слова, вздохи, а потом ходуном заходила старая расшатанная кровать. Как только что ходила их. Фройнштаг и Гардер переглянулись и тихо, беззвучно, рассмеялись.

— Что, вдвоем? — услышала Лилия почти испуганный голос Анны. — Сразу двое? Что это вы придумали? Прекратите, я никогда не была с двоими сразу, — вяло сопротивлялась, скорее всего просто капризничала, ее подруга.

Однако Лилию это не встревожило. Она лежала уставшая и умиротворенная. Сейчас ей было совершенно безразлично, что там происходит в соседней комнате, за стенами этого дома, за 1раницами города…

— О, ну что ты? Полегче. Я сказала: полегче, — уже почти кричала Анна, но потом крики затихли, и из ее комнаты вновь начали доноситься подбадривающее бормотание мужчин и призывные стоны женщины.

— С ума они там все посходили, — почувствовал себя неловко обер-лейтенант. — Не могут потише.

— Все, что происходило между нами, они ведь тоже слышали.

— Я ведь не осуждаю, а завидую.

— Не ври. Ты, никак, еще не разучился стесняться. Сколько тебе? Вроде бы не стар.

— Двадцать один.

— Всего-то? — искренне удивилась Лилия, вспомнив, что ей идет двадцать четвертый. — Жаль, если тебе не дадут дожить до двадцати двух.

— Хоть ты, хоть сейчас не каркай, — взмолился Гардер. — Почти то же самое слышал вчера от матери. За меня боится, а почти весь наш квартал уже в руинах.

— Молчу.

А за стеной все разгорались и разгорались страсти. Анна и те двое, что развлекались с ней, очевидно, совершенно забыли, что они в квартире не одни.

— Прекрасно устроились, саксонцы! — ворвался в их любовную идиллию чей-то пьяный возглас. Похоже, того, третьего, что только сейчас проснулся.

— Замолчи, ублюдок померанский.

«Сколько же их там? — со страхом и лукавой ухмылкой подумала Лилия. — Сколько их всего-то было?»

— Слушай, ты что, пришел позже всех? — тихо спросила она обер-лейтенанта.

— Наверное. Вы уж были готовенькие. Одни приходили, другие уходили.

Фройнштаг замялась, не зная, как спросить поделикатнее.

— Сколько же было мужчин? Ну, до тебя?

— С тобой?

— Да нет, вообще, в квартире?

— Кажется, я пришел девятым.

— Не может этого быть! За стол садились вчетвером. Я, Анна и двое санитаров из госпиталя, что неподалеку отсюда. Потом, кажется, еще подошли. Точно, двое мужчин. Двое, но не столько же. Господи, как болит голова, как она покаянно болит у меня.

Гардер пошарил у кровати и поднес к ее лицу бутылку с вином.

— Выпей, это поправимо. Пока мы живы, все поправимо.

— Философия окопника.

— По-моему, твоя подруга основательно восприняла ее. Тот, что пригласил меня сюда, называл ее проституткой. Я с этим не согласен: просто женщина любит жизнь и знает в ней толк.

— Не проститутка она — это точно, — согласилась Фройнштаг. — И даже не гулящая. У них тут небольшой круг людей из медперсонала, которые собираются вместе. Только и всего.

Лилия сделала несколько глотков, однако вкуса вина почти не почувствовала. Словно совершенно потеряла ощущение вкуса. Приподнявшись на локте, она вновь приложилась к горлышку, и только потом поднесла его к губам обер-лейтенанта.

— Мне кажется, что ты — моя жена.

— Жена вырвала бы это вино из рук, а я подношу его. Разницу чувствуешь?

— Выживу, сразу женюсь.

— Меня твои планы не интересуют, — жестоко охладила его Фройнштаг.

— Тогда не на тебе.

— Тем более. И, пожалуйста, заткнись.

— Напрасно.

— Это твоя порция. Живи, обер-лейтенант, наслаждайся жизнью. А мне пора подниматься.

— В такую рань? Куда? Еще немного полежи, пусть рассветет.

— Пей вино, люби женщин и считай, что все еще живешь, обер-лейтенант.

56

Приказ об организации покушения на «большую тройку» Скорцени получил еще в Северной Италии, в штабе обер-группенфюрера Карла Вольфа. Поэтому, вернувшись в Берлин, сразу же потребовал сосредоточить в его руках всю информацию, связанную с подготовкой к операции как СД, так и абвером, и в тот же день наладил связь с группой Майера и пггурмбаннфюрером СС Романом Гамотой, который должен был подготовить его прибытие в Тегеран.

Замысел, связанный с похищением папы римского и последующей ссылкой его в Авиньон, древнюю столицу опальных ватиканских императоров, как бы отошел на второй план. Скорцени понимал, что это лишь на время. Как только удастся операция «Большой прыжок», фюрер вновь потребует вернуться к делам Ватикана.

Однако, стараясь не выпускать из виду свои итальянские дела, он все же понимал: покушение на руководителей трех стран — задание особое. Скорцени давно предчувствовал, что настанет время, когда высшие интересы рейха заставят его прибегнуть к покушению на Черчилля и уж, конечно, на Сталина. Правда, не предполагал, что наступит оно столь быстро и неожиданно. Хотя момент выбран удачно. Конференция в Тегеране — идеальная возможность одним ударом посеять ужас в трех основных станах врага.

Вот только активная подготовка к операции продолжалась недолго. Через два дня, когда Скорцени казалось, что пора перебраться поближе к Тегерану, в его кабинет неожиданно ворвался адъютант Родль.

— Штурмбаннфюрер, к вам гауптштурмфюрер Ольдер, из отдела радиоперехвата.

— Ну и что? — устало спросил его Скорцени, в деталях изучавший в это время план той части Тегерана, где находились посольства Советского Союза и Великобритании.

— Пригласить?

— Его откровения касаются Италии?

— Хуже. Персов.

— Тогда какого черта тянете? Сюда его.

Приземистый, худощавый, со старчески изможденным лицом, Ольдер вполне мог бы сойти за недавнего узника Заксен-хаузена или любого другого концлагеря. В самом выражении физиономии гауптштурмфюрера было что-то страдальческое, взывающее к сдержанности и милосердию всякого, кто с ним общался.

От одного вида этого недочеловека в эсэсовской форме Скорцени воротило. И он сделал бы все возможное, чтобы давным-давно убрать Ольдера со своих глаз, если бы не знал, что в своем кругу гауптштурмфюрер считается одним из лучших специалистов по радиоаппаратуре, овладевшим к тому же почти виртуозным мастерством радиоперехвата. Утверждали, что этот человек, по-монашески умевший на сутки приковывать себя к рации, обладал каким-то особым чутьем на эфир, позволявшим ему «вылавливать» самые осторожные и засекреченные вражеские рации.

— Чем утешите, гауптштурмфюрер?

— Только что расшифровали текст двух радиоперехватов, последний из которых осуществлен четыре часа назад.

— Четыре часа, гауптштурмфюрер. За это время выигрывают сражение или теряют короны. Нередко вместе с головой.

— Я знаю, — невозмутимо согласился Ольдер. — Некоторые расшифровки требуют до шести суток. Шифруют их ведь тоже мастера своего дела.

— Ясно, ясно, — недовольно поморщился Скорцени. — Что вы там выудили? Кому-то не терпится сообщить приятные новости друзьям в Тегеране?

— В Швейцарии.

— Опять?

— И мне не хотелось бы комментировать то, что вы сейчас прочтете. Кое-какие соображения, касающиеся местонахождения радистов, — в окрестностях Цюриха и в Берлине, — я изложил письменно.

— В самом Берлине?

— Почти рядом с нами, — бесстрашно подтвердил Ольдер. Чеканным шагом приблизился к столу Скорцени и положил на него папочку, га которой торчали уголки листов белой бумаги.

— Если я понадоблюсь…

— То будете ждать вызова в моей приемной, — отрубил Скорцени.

— Если только понадоблюсь, — стоял на своем Ольдер.

Он знал, что говорил. Уже через минуту Скорцени — как только он понял, какая информация легла ему на стол, — было не до какого-то там гауптштурмфюрера из отдела радиоперехвата.

Штурмбаннфюрер был потрясен. Источник га Берлина нагло сообщал агенту в Швейцарии именно о том, что СД готовит покушение на «большую тройку». Причем сообщал со всеми возможными подробностями, указывая, что главным исполнителем акции назначен он, Отто Скорцени. Еще несколько деталей, выловленных в текстах двух сеансов радиосвязи иностранных агентов, свидетельствовали: засевший в Берлине агент имеет доступ к самой секретной информации. Сведения, которые даже самим Скорцени воспринимались как особо секретные, этому источнику были известны до мельчайших подробностей.

— Кому же тогда доверять в этом государстве?! — грохнул Скорцени кулаком по столу так, что, казалось, верхняя доска должна была расколоться вместе с кистью. — Существует в рейхе что-нибудь такое, что можно было бы хоть на какое-то время держать в секрете?

Он поднялся и ринулся к двери. Ринулся в такой ярости, словно намерен был пристрелить каждого, кто окажется в приемной. Ибо любой человек, находящийся там, уже должен быть расстрелян. Только так нужно поступать в стране, где тайна самого высокого руководства через сутки становится предметом язвительных ухмылок каких-то вшивых агентиков, рассаженных врагом по нейтральным странам.

Остановило Скорцени лишь осознание того, что каждое слово, которое он в гневе молвит своему адъютанту или гауптштурмфюреру Ольдеру, как и сам факт того, что ему известно о донесении берлинского источника, — сразу же станет темой следующего сообщения в Швейцарию.

57

Через несколько минут штурмбаннфюрер Скорцени уже входил в кабинет Кальтенбруннера. Прежде чем хотя бы взглянуть на положенные перед ним бумажки, обергруппенфюрер достал из-под стола бутылку коньяка, налил в рюмки себе и Скорцени и спрятал бутылку назад в свой «подстольный бар». Вся эта процедура была воспринята штурмбанн-фюрером с плохо скрываемой брезгливостью, но, к счастью, начальник Главного управления имперской безопасности не заметил этого.

— Попробуйте, Скорцени. Райский напиток. Просветляет мозги и отрезвляет душу.

— Отрезвляет душу? — обреченно уточнил Скорцени. — Тогда это действительно райский напиток.

Отказаться нельзя было. Особенно сейчас. В коридорах управления утверждали, что единственным, кто всячески противится угощениям шефа, остается бригадефюрер Шелленберг. Хотя и его время от времени Кальтенбруннеру удавалось уламывать.

Но если обергруппенфюрер и недолюбливал «юного красавчика» больше остальных своих непосредственных подчиненных, то прежде всего из-за того, что тот брезговал разговорами с ним за стопкой коньяка или бокалом шампанского. Кальтенбруннер, который и не пытался в последнее время скрывать, что все чаще прибегает к «просветлению мозгов», простить ему такого не мог. Несмотря на то, что Шелленберг упорно ссылался на больную печень. В самом деле больную.

— За отрезвление душ, — поддержал мысль своего шефа Скорцени. — Прекрасный тост.

— «Венцев» в этом змеюшнике все еще не очень-то жалуют. И уж во всяком случае считают, что нас собралось здесь слишком много.

— «Венцев» не может быть слишком много, — решительно заявил Скорцени, бравируя своим неистребимым воинственным духом. — Чем больше их собирается под одной крышей, тем становится очевиднее, как нас катастрофически мало.

— Я хочу, чтобы над вашей шуткой они смеялись под дулами пистолетов, — зло улыбнулся Кальтенбруннер.

— Рано или поздно они дождутся этого, — угрожающе прорычал Скорцени. Сейчас у него были все основания для подобных эмоций.

Другое дело, что он не собирался уточнять, кому именно адресуются их угрозы. В то же время он прекрасно понимал, о чем идет речь, когда в стенах этого здания упоминаются «венцы». В конце концов обергруппенфюрер уже несколько раз начинал с ним разговор на эту тему.

В управлении давно известно, что некоторые «пруссаки» заподозрили Кальтенбруннера в том, что он стремится наводнить СД австрийцами, полностью окружив и обезопасив себя земляками. И что возмущение их дошло до Гиммлера, который вынужден был лично заняться этим «новым аншлюсским потоком». Особого прока от этого разбирательства не было. Зато обергруппенфюрер получил право в беседе с любым австрийцем убедительно намекать на свое высокое покровительство.

— Я хочу, чтобы вы внимательно просмотрели эти донесения, обергруппенфюрер, — столь же решительно напомнил Скорцени о цели своего визита. — Пока они находятся только в наших руках, руках австрийцев.

Кальтенбруннер осушил рюмку, вопросительно взглянул на Скорцени, однако, поняв, что дальше «отрезвлять душу» тот не намерен, спрятал ее куда-то в недра своего необъятного стола.

58

Донесения и предварительные соображения гауптштурмфюрера Ольдера Кальтенбруннер читал молча, долго, сосредоточенно. И чем больше вчитывался, тем все меньше понимал, ЧТО все это значит. Возможно, поэтому перечитывал трижды. Тем более что особой сообразительностью этот фюрероизбранный «венец» никогда не отличался.

— И после всего этого они хотят забрасывать вас в Иран? — наконец потряс он бумажками. — Если кто-то решится сделать это, пусть лучше сразу передает вас энкавэдистам или аристократам из британской контрразведки.

— Дело не только в моей личной безопасности, обергруппен-фюрер. Все намного сложнее. Вопрос в том, насколько глубоко проникла вражеская агентура в кабинеты рейхсканцелярии. Считаю, что фюрер обязан знать об этих донесениях.

— Конечно, обязан! Он должен узнать о них как можно скорее. Впрочем… — Кальтенбруннер вдруг укротил свой пыл и с безнадежной грустью уставился на Скорцени.

«Господи, — умоляюще вопил его взгляд. — Чего вы все от меня хотите?!»

— Стоит ли торопиться? — обергруппенфюрер оставил в покое расшифровки, закурил и откинулся в кресле. — Ваши соображения, Скорцени? От кого и кому могла поступать эта информация?

— Имен я пока назвать не могу.

— Дело не в именах.

— Радиоперехватчики утверждают, что адресат базируется в районе Люцерна.

— Так что, опять «Красная тройка»?[27]

— Возможно.

— У этих-то информаторов хватает. На их осиное радиогнездо в Берлине работает как минимум три-четыре генерала[28], в том числе из тех, что засели в Генеральном штабе сухопутных войск.

— У меня создается подозрение, что против нас работает уже не только русская «Красная тройка», но и все Бюро «Ха» во главе с капитаном Хансом Заусманном вместе с недавно созданной группой «Викинг»[29] майора Вейбеля. Я уже не раз говорил: эти предатели — решившие, что если они оказались в Швейцарии, то зов немецкой крови уже не должен порождать у них никаких чувств к своей истинной родине, — давно перестали быть нейтралами. Непонятно только, какого дьявола мы все же терпим их.

— «Терпим», — проворчал Кальтенбруннер, отлично понимая, что упрек первого диверсанта империи напрямую относится к нему. Ибо это он — прежде всего он — обязан был принимать решения. И добиваться их осуществления. — Вот так и терпим. Разве только их? Посмотрите, как решительно избавляется от врагов своего коммунистического рейха Сталин. Так почему бы и нам?..

— Значит, давайте действовать решительнее. У нас и так уже осталось слишком мало времени…

— Что вы предлагаете? — Не совсем корректно прервал этот монолог Скорцени. Подобных монологов он уже наслу-шалея.

— Не предлагаю, обергруппенфюрер, а требую приказа. Выполняя который, мог бы бросить к вашим ногам не только Зауеммана и Вейбеля, но и полковника Массона. С очень «удачной» массонской фамилией.

59

Кальтенбруннер покачивался в кресле и с ответом явно не спешил. Он знал, что Скорцени давно порывается обезглавить швейцарскую разведку. Оставшимся в ней должно было хватить их презренного нейтралитета ровно настолько, чтобы полностью подчиниться его отделу.

Штурмбаннфюрер не мог простить военной разведке Швейцарии, почти сплошь укомплектованной швейцарскими немцами, которая, прикрываясь нейтралитетом, все больше склонялась к сотрудничеству с явными врагами Германии. Люди Массона уже давно путались у него под ногами, позволяя русским свить у себя под боком мощное разведывательное кубло.

— У нас нет возможности открыто действовать на территории Швейцарии, — наконец изрек Кальтенбруннер то самое безобидное, что только возможно было изречь в данной ситуации. — Это не поощряется ни нашим руководством, ни швейцарским. Оно в общем-то и понятно: «последний мирный банк Европы», — презрительно осклабился он, явно цитируя кого-то, возможно, фон Риббентропа.

— Кроме того, в последнее время над ведомством Массона вдруг ни с того ни с сего взял шефство бригадефюрер Шел-ленберг.

— Он встречался с полковником, — подтвердил Кальтенбруннер. — Если не ошибаюсь, трижды. В последний раз, что весьма любопытно, на юге Германии, недалеко от швейцарской границы. Очевидно, это свидетельствует о полном взаимопонимании между ними.

— Не мешало бы выяснить, на чем оно зиждется, это их взаимопонимание, — решительно предложил Скорцени. Ему известно было о встречах Шелленберга с Массоном, но до сих пор особого интереса подобные встречи у него не вызывали.

Скорцени ждал от Кальтенбруннера разъяснений. Прежде всего — состоялись ли эти встречи с его, обергруппенфюрера, ведома. Первому диверсанту было крайне важно знать этот нюанс. Для него не являлось секретом, насколько обострились в последнее время отношения между двумя генералами отСС.

— Кое-что уже известно.

— Какова же цель этих встреч? Контакты с западными союзниками России?

— В дальней перспективе, — с наслаждением затягивался ароматным дымом Кальтенбруннер. — Что больше интересует Гиммлера, нежели нас с вами.

— Тогда это уже не ни с того ни с сего.

— Меня держат в курсе. Уже есть договоренность с Массоном. В недрах его военной разведки даже создана специальная группа радиоперехвата, которая пеленгует и дешифрует все радиоисточники, работающие на наших противников. Не могу сказать, чтобы эта группа, которую возглавил лейтенант Трейер, сумела добиться чего-либо существенного. Но сам факт…

— Если швейцарцы действительно опомнились и решили не наживать в лице рейха серьезного врага — нужны аресты. Их пока что не видно.

— Последуй они, возможно, мы уже смогли бы выйти на предателей, которые сидят не в далекой Женеве, а здесь, допускаю, что даже в наших стенах, — постучал грубым корявым ногтем по столу Кальтенбруннер.

— Если такое и произойдет, то не скоро. Вы сами сообщите фюреру о раскрытии операции «Большой прыжок»? Если да, то когда? Для меня это важно.

— Не следует торопиться, Скорцени, не сле-дует, — назидательно возразил обергруппенфюрер. — После таких докладов должны последовать четкие решения фюрера. И для нас не безразлично, какие именно.

— Естественно.

— В таком случае что мы приложим к этим радиоперехватам? Чем подкрепим? Рассуждениями о женевских антипатриотах Зауеммане и Вейбеле? Смешно.

60

Молчание Кальтенбруннера Скорцени воспринял как вынужденную передышку, в которой в равной степени нуждались они оба.

— Вчера вечером я связался со штурмбаннфюрером Романом Гамотой. Обязан был предупредить его, понимая, что первая волна провалов прежде всего ударит по его людям в Тегеране, — нарушил их молчаливое единодушие Скорцени.

— Ну и?..

— Гамота заявил, что в последнее время агентура абвера ведет себя крайне подозрительно. Независимо от моего сообщения, он давно почувствовал, что окончательно теряет доверие к ней.

— Теряет доверие к агентуре абвера? — ударил ребрами ладоней по ребру стола Кальтенбруннер и возбужденно подхватился.

— Уже потерял.

— У вас есть запись его заявления, касающегося этой самой агентуры?

— Есть.

— При этом вы лично полностью доверяете штурмбанн-фюреру Гамоте?

— У нас с вами нет оснований не доверять ему, — осторожно откорректировал Скорцени саму постановку вопроса. — Тем более, что такого же мнения придерживается и Майер. Несколько агентов из его группы иранское правительство уже выслало из Ирана. Причем в спешном порядке. И произошло это буквально на днях.

— Вот видите, Скорцени. А вы кладете мне на стол свои радиоперехваты и настаиваете, чтобы я немедленно отправлялся с ними к фюреру. Не доложив о главном. О том, что подозрение падает на агентуру абвера в Иране, то есть на людей Канариса. Совместно с которыми разрабатываем план операции. И с которыми придется действовать в Персии.

Кальтенбруннер опять умолк, но на этот раз — свирепо уставившись в окно, словно решался выброситься в него. Молчание длилось слишком долго, чтобы его можно было считать обычной паузой. Обергруппенфюрера словно заклинило на какой-то идее, которую он то ли не в состоянии был полностью осмыслить, то ли не осмеливался высказать. И скорее всего, второе вытекало из первого.

— К фюреру пойдете вы, Скорцени. Лично вы, — вдруг проговорил он таким заговорщицким тоном, словно собирался отправить своего подчиненного в приемную фюрера, снабдив его миной. — По многим соображениям это куда удобнее сделать именно вам.

«Особенно удобно будет отвести от себя неприязнь Шел-ленберга, вашего основного соперника, обергруппенфюрер», — мог бы заметить по этому поводу Скорцени, если бы подобное замечание когда-нибудь простилось ему.

Однако в стенах управления СД следовало отказываться от подобных диверсантских замашек и примерять фрак придворного дипломата. К его величайшему неудовольствию, потребность в таком перевоплощении возникала все чаще. В зависимости от настроения и обстоятельств это приводило первого диверсанта империи то в унылую ярость, то в яростное уныние.

— Не знаю, готов ли я к этому визиту. А главное — готов ли к нему фюрер.

— Вы отправитесь к нему завтра же, — не вникал в смысл его слов Кальтенбруннер. — Я помогу пробиться к фюреру, как бы он ни был занят. Вы должны будете сказать ему все то, что должны сказать именно вы, человек, которому он безраздельно доверяет.

— И на которого возложено выполнение операции «Большой прыжок», — все еще озадаченно напомнил Скорцени о главном аргументе и тем самым по существу дал согласие на рейд в рейхсканцелярию.

— После того как фюрером будут сделаны надлежащие выводы, мы получим возможность основательно заняться и агентурой, и берлинскими штатами абвера. Не мешало бы полностью перемолотить его и заставить работать на нас. Это невыносимо, что нам приходится соперничать не столько с вражескими разведками, сколько с контрразведкой собственной армии.

— Я доложу об этих наших соображениях Гитлеру.

— Вот тогда мы, наконец, докопаемся до тех генералов и прочих предателей, которые непонятно за какие вознаграждения продают все самое святое, что только способно рождаться в наших умах и штабах. Я сам готов встретиться с полковником Массоном. И, если потребуется, вытряхнуть из этого магистра идиотской ложи всю его гнилую душу. Они у меня быстро обнаружат стольких русских агентов, скольких в Швейцарии не работало за всю историю их меняльной конторы.

— Хорошо, я готов к докладу фюреру, — еще прочнее утвердил его во всех замыслах Отто Скорцени.

— Я же тем временем встречусь с Борманом. Нам тоже есть о чем поговорить.

«Наконец-то названо имя того человека, который и поможет мне попасть на прием к Гитлеру, и поддержит в поединке с абвером. Если только поддержит, — подумал Скорцени. —

А ведь «особые» отношения Кальтенбруннера с Борманом уже ни для кого не секрет. И это только Кальтенбруннер с его медвежьей неповоротливостью не пользуется подобной дружбой».

61

— Ну все, все! — почти в отчаянии прокричала Анна. — Насытились, хватит! Уходите, убирайтесь вон. Да уводите своего померанца, иначе сам он отсюда не выберется.

Только этот решительный и властный приказ хозяйки квартиры заставил Фройнштаг немного повременить с исходом из райского ложа. Она не собиралась выметаться отсюда вместе с целым табуном потных жеребцов.

— Пожалуй, она права, — растерянно проговорил обер-лейтенант, сделав робкую попытку подняться. — Самое время уходить.

— Вы тоже лежите, обер-лейтенант, — вновь перешла на «вы». — Можете считать, что вас эта истерика пока не касается, — налегла Фройнштаг рукой ему на грудь.

Это был жест почти мужской солидарности. Она не могла допустить, чтобы с парнем, который только что страстно ласкал ее, обходились столь же негостеприимно, что и с теми, кто, ворча и похихикивая, одевался в комнате Анны Коргайт.

Ухажеры Анны еще попробовали намекнуть, что не мешало бы подлечить свои головы и немного подкрепиться, однако она была настроена воинственно, и вскоре вся компания оказалась выдворенной на лестничную площадку. Хорошо еще, что при этом мужчинам не пришлось выметаться через их комнату.

— Святая заступница… — взмолилась Анна, прикрыв дверь и бросаясь на свою скрипучую кровать. — Когда же ты, стерва, наконец насытишься и угомонишься?

— Это она о себе? — прошептал обер-лейтенант.

— Нет, о Марии Магдалине, святой заступнице, — съехидничала Фройнштаг.

— Сколько раз ты давала себе слово, — продолжала нравственное истязание Анна. — Сколько раз проклинала и заклинала себя…

— Зачем она так? — сочувственно покачал головой обер-лейтенант. — Ведь ничего особенного не произошло, — шепотом убеждал он Лилию, проводя теплой, слегка подрагивающей ладонью по ее шее, лицу, волосам…

— Пусть облегчит душу. Нам с тобой не мешало бы сделать то же самое.

— На фронте вы не были. Иначе не считали бы трагедией то, что всего лишь является очередной причудой жизни.

— Слушай, ты, «причуда жизни», — не сдержалась Лилия. — Отвернись, я поднимусь первой. Теперь мне бы только добраться к себе и залечь в ванную. Внемля раскаяниям Кор-гайт, я и сама раскаялась.

Тем временем в комнате неумолимо быстро светлело. Утро обещало явиться сюда если не теплым, то по крайней мере сухим и солнечным. Фройнштаг это вдохновляло. Вчерашний холодный, туманный Берлин отторгал ее от себя.

— Постой, так ты что, эсэсовка? — приподнялся на локте Гардер.

— Я ведь просила вас отвернуться, обер-лейтенант, — резко напомнила Лилия.

Но Гардер уже подхватился с кровати и, совершенно забыв, что предстает перед женщиной в чем мать родила, приблизился к Лилии, присмотрелся к знакам различия:

— Унтерштурмфюрер? Лейтенант СС? Уму непостижимо! — неожиданно громко рассмеялся он. И тотчас же схлопотал такую оплеуху, что едва вновь не оказался в кровати.

— Так их, Фройнштаг! — поддержала ее Анна, лежа в своей комнате. — Виноваты, само собой, мы. Но бить нужно их.

— Вот теперь я вижу, что действительно имею дело с офицером СС, — все еще не потерял Гардер чувства юмора, а главное — храбрости. Или по меньшей мере — наглости. Чего именно — определить Фройнштаг пока не решалась.

— Вы, обер-лейтенант, были в постели не с офицером СС, а с женщиной. Но и это тоже советую забыть*. Поняли, или необходимы какие-то дополнительные разъяснения?

— Так ты еще, очевидно, из гестапо?

Фройнштаг взглянула на него с откровенным презрением и, поправив френч, вошла в комнату Анны.

— Три минуты на сборы, обер-лейтенант Гардер, — бросила уже от двери. — И не заставляйте нас с хозяйкой напоминать вам о времени.

62

Анна лежала на подушке, положив босые ноги на спинку кресла. Полы халата разметались, оголяя матово-белые, налитые икристые ноги.

«Такие мужчинам нравятся, — с легкой завистью отметила про себя Лилия, приближаясь к столу, стоявшему рядом с кроватью. — Их можно понять».

С Анной она встретилась случайно, в продуктовом магазине. Собственно, подругами они никогда не были. Единственное, что их сближало, — что год назад вместе начинали служить в концлагере. Только Анна была медсестрой санитарного блока. «Медсестра-палач» — узницы лагеря называли ее между собой только так.

Продержалась там Коргайт недолго. Удачно завела знакомство с овдовевшим штурмбаннфюрером из «СС санитетсхауптамт»[30] .

Фройнштаг не знает, что там потом между ними произошло, однако майоршей унтершарфюрер от медицины так и не стала. Остановилась в своем восхождении на должности любовницы. К которой штурмбаннфюрер тоже очень скоро охладел.

Другое дело, что Анна не была на него в обиде. Как-никак майор повел себя по-джентльменски: помог перевестись в Берлин, устроил в госпитале для служащих СС и даже сумел выхлопотать для нее эту, «освобожденную от еврейской семьи», квартиру. Пусть почти в пригороде столицы, зато вполне приличную и рядом с госпиталем.

— Только ничего не говори мне сейчас, — раздраженно предупредила Анна, когда Лилия уселась в старое расшатанное кресло. — Посыпать голову пеплом и исповедоваться будем потом. К тому же я и так все сама о себе знаю.

Лилия действительно хотела упрекнуть Коргайт в том, что та умудрилась втянуть ее в эту попойку и этот «унтер-офицерский секс-бордель», как они называли подобные вечеринки в лагере, имея в виду те дни, когда с их подопечными развлекались унтер-офицеры и фельдфебели. Но, услышав предупреждение Анны, попыталась улыбнуться:

— Мы с тобой такие же солдаты, как и те, что насиловали нас здесь. Вся трагедия наша в том и состоит, что мы — солдаты в юбках, под которые лезет каждый, кому этого хочется.

— И даже если не очень… хочется. Только я ведь предупредила: не надо сейчас об этом.

Фройнштаг взяла первые попавшиеся рюмки, налила вина себе и Анне, и они пили молча, сосредоточенно, словно поминали кого-то очень близкого им обоим.

В проеме двери возник обер-лейтенант, немного постоял молча и несмело предложил:

— Если желаете, я бы провел вас, унтерштурмфюрер.

— Это еще что за явление? — только сейчас, оторвав голову от подушки, заметила его Анна.

— Что вам еще нужно от меня, обер-лейтенант? — незло, устало отмахнулась Фройнштаг. — Все, что вы способны были получить в эту ночь, вы уже получили.

— Платы, как видите, не просим, — добавила Анна.

— Извините, — буркнул Гардер. — Я подумал было… Слишком раннее утро.

— Нет, постойте, откуда вы все-таки взялись? — настояла на ответе Анна.

— Пришел по приглашению фельдфебеля, этого, как его там?..

— Курзеля, что ли? — ухватилась пальцами за виски Анна, словно пыталась припомнить, каков он на вид, этот Курзель.

— Кажется, с ним. Точно, с Курзелем. Мы'познакомились лишь вчера.

— В пивной, конечно. За кружку пива он пообещал вам хорошую девку.

— Пообещал.

— Сволочь, — вновь опустила голову на подушку Анна. — Впрочем, как и все вы.

— Так уж получилось… — развел руками Гардер. Он явно не принадлежал к тем окончательно потерявшим стыд и совестливость армейским офицерам, которых вдоволь пришлось повидать обеим женщинам. — Но ведь ничего страшного. Чудесная компания. Хорошая попойка. На фронте мы только и мечтаем, что о таких вечерах. И таких женщинах.

— Сколько вас пришло с фельдфебелем? — допила Анна содержимое своей рюмки.

— Вместе с ним — трое. Ошибаюсь, четверо. Вместе со мной. Я пришел чуть позже. Последним. По адресу.

— Четверо? — переспросила Анна. Вновь поднялась и удивленно уставилась на Фройнштаг. Но та лишь рассеянно пожала плечами и рассмеялась. Недавно о том же спрашивала обер-лейтенанта она сама.

— Ты уже, очевидно, была в постели, — безнадежно махнула пустой рюмкой Анна. — Оказалась готовенькой еще раньше меня. Никогда не умела пить. Мы заметили это еще в лагере.

— В лагере? — насторожился Гардер.

— В лагере, в лагере, — въедливо подтвердила Анна. — Что вы так смотрите на меня, обер-лейтенант? Может, вам еще объяснить, в каком именно лагере?

— Значит, вы тоже эсэсовка, — холодно, словно приговор, произнес Гардер. — Куда я попал, черт возьми? Эсэсовцы из охраны лагерей. На фронте вас просто ненавидят.

— В тылу еще больше, — хихикнула теперь уже Коргайт.

Но Фройнштаг так хихикать не умела. Ухватив бутылку с остатками вина, она изо всей силы запустила ею в дверь, рядом с головой обер-лейтенанта. Если бы тот не успел отклониться за порог, осколки наверняка иссекли бы его лицо, не хуже чем осколки гранаты.

— Прекрати! Что ты делаешь?! — окрысилась Анна. — Соседи и так уже трижды доносили в полицию. Если бы не мой покровитель-штурмбаннфюрер…

— У каждой из нас свой покровитель-штурмбаннфюрер, — только сейчас вспомнила Фройнштаг о неожиданной встрече со Скорцени и телефонном звонке.

Вспомнила и ужаснулась: в каком же виде она предстанет перед «самым страшным человеком Европы»?

63

Женщины умолкли и слышали, как негромко захлопнулась дверь за убравшимся восвояси офицером-фронтовиком. Фройнштаг сразу же стало немного жаль парнишку — уже успевшего навоеваться, но все еще чувствовавшего себя неловко от того, что здесь происходило в эту ночь.

— Надеюсь, это последний. Разве что под твоей кроватью завалялся еще один? — скабрезно рассмеялась Анна. — Когда мы с тобой садились за стол, мужчин было… четверо. Разве не так?

— Тогда ты еще рассчитывала, что подойдут две подруги.

— Вместо них появились эти три болвана — санитары и фельдшер.

— Затем, судя по всему, появилась четверка во главе с фельдфебелем. Потому что этих твоих санитаров я еще помню.

— Хочешь сказать, что всего их было одиннадцать? — прикуривала Анна. Пальцы ее дрожали, как у хронической алкоголички. — Что, в самом деле одиннадцать?

— Не верю, — испуганно покачала головой Фройнштаг.

— Ну, может, не все они… способны были беситься?

— А если все?

Анна хитровато сощурилась и пожала плечами.

— Тогда я должна молиться на тебя. Иначе они бы меня попросту растерзали.

— Молись, глядя на себя в зеркало.

— Помнишь ту польку, на которую мы в один вечер напустили почти взвод альпийских стрелков из Австрии? Здоровенных, изголодавшихся парней.

— Какую еще польку? Их там было до дьявола — и полек, и альпийских стрелков.

Фройнштаг лгала. Она прекрасно помнила эту польку и даже помнила, что звали ее немножко странновато, не по-польски — Лоренция. После того как они отобрали двадцать красивейших женщин их лагеря, эта полька-студентка была

признана наиболее очаровательной среди них. Она была настолько привлекательной и казалась такой непорочно чистой, что Лилия не выдержала и затащила ее к себе в постель. Что бы там ни судачили о лесбиянской любви, а тогда она пережила одну из самых прекрасных ночей в своей жизни. Странно, что полька совершенно не сопротивлялась, наоборот, сразу приняла все условия игры. Какая это была нежность!

Когда через два дня Лоренцию подсунули полковнику из управления лагерей, Лилия откровенно ревновала ее и втайне радовалась, узнав, что полька нагрубила ему и, кажется, даже съездила по физиономии. Это по его приказу на польку напустили целое стадо отдыхавших неподалеку, в санатории, стрелков, прибывших из Югославии. Полковник наблюдал за этой оргией в «секс-бункере» из своего персонального окошечка, а Лилия и Анна — из своего, в другой комнате.

Правда, Лилии хватило только на тех первых троих… Тогда она впервые в жизни не то что увидела, а вообще открыла для себя, что, оказывается, женщину одновременно могут брать сразу трое мужчин. Она поразилась своему открытию и в то же время устыдилась дремучей невежественности в этих вопросах. О состоянии своей недавней любовницы, которую извлекли из «секс-бункера» полуживой, она тогда старалась не думать.

— Отлично ты все помнишь, — нахраписто упрекнула ее Анна. — Как и то, что переспала с этой полькой. Но это к слову. Нашими тайнами торговать не собираюсь.

— Не советовала бы, — жестко предупредила Фройнштаг. — Дал бы Господь, чтобы все окончилось благополучно.

— Имеешь в виду грешный плод?

— О плоде, как ни странно, даже не подумала. Просто сегодня у меня важная встреча. От которой зависит дальнейшая судьба.

— А моя ненасытная плоть восстала именно тогда, когда три гинеколога один за другим убедили, что ребенка мне уже никогда не иметь, — мрачно призналась Коргайт. — Вначале я впала в отчаяние и на какое-то время совершенно перестала интересоваться мужчинами. А потом вдруг со мной что-то произошло. Моя плоть словно бы возмутилась приговору эскулапов. Она взбесилась. Я начала бросаться на мужчин, как не бросалась в свои бурные восемнадцать. И уже ничего не могу поделать с собой.

— Может, и не нужно? — вспомнила Лилия «окопную философию» обер-лейтенанта Гардера. — Это всего лишь очередная причуда жизни.

64

— Помнится, Родль, вы говорили о каком-то русском офицере из армии генерала Семенова…

— Ротмистр Курбатов, господин штурмбаннфюрер. — Родль уже собрался выходить из кабинета, и неожиданный вопрос настиг его буквально у двери.

— Курбатов? — небрежно уточнил Скорцени. — Возможно. Оказывается, вы даже запомнили его фамилию.

— Но и вам он тоже запомнился, — простодушно возразил адъютант. — Такого диверсанта грешно упускать из виду.

Родль слишком хорошо знал своего шефа, чтобы допустить, что о Курбатове речь зашла случайно. Скорее всего, штурмбаннфюреру понадобился такой человек. Причем понадобился именно в России.

Скорцени отложил папку с донесениями из Рима, от агентов, которые снабжали его сведениями, связанными с окружением папы римского, и устало помассажировал виски. В последнее время навалилась уйма всяческих дел, к тому же сидение в кабинете, над ворохом бумаг, всегда утомляло его не столько физически, сколько душевно.

— Я просил вас проследить за этим парнем и время от времени докладывать о его рейде.

— Не сомневайтесь, что я помню о вашем приказе, — подтянулся Родль. — Но за это время в моем досье на господина Курбатова, он же Легионер, появилось всего одно небольшое донесение, пробившееся к нам через агента, работающего в посольстве Маньчжоу-Го.

— Границу-то он, надеюсь, преодолел?

— И несколько раз выходил на радиосвязь. Из того, что стало известно о нем… Прорвался через засаду у границы. Ушел от преследования заградительного отряда. Пустил под откос воинский эшелон. Сумел сохранить группу во время тотального прочесывания местности, когда красные задались целью уничтожить его маньчжурских легионеров. Последнее известие от князя Курбатова поступило из района Читы. Оказалось, что двое коммандос из его группы, в том числе радист, остаются в этом городе.

— Какого дьявола? Сочли, что вашему князю радист уже не понадобится?

— Или что в Чите он нужнее. Ясно одно: князь Курбатов имел задание довести этих двоих до Читы, где их примут на явке. И выполнил его.

— Где он сейчас и жив ли — это известно?

— Если жив, то сражается где-то в сибирских дебрях. Разыскать его будет трудновато.

Скорцени поднялся и с почтением взглянул на карту. Найти голубой ятаган Байкала и чуть южнее город Читу — особого труда для него теперь не составляло. После того, как они с Родлем попытались проследить безумный путь, избранный ротмистром Курбатовым, Скорцени волей-неволей не раз возвращался к его маршруту, удивляясь, прикидывая и по-мальчишески фантазируя…

Мысленно он не раз представлял себя на месте Курбатова. Идея запускать в страну группы таких вот «вольных стрелков» захватывала его все больше и больше. Он и сам с удовольствием прошелся бы по тылам врага, не имея никаких конкретных заданий, а лишь время от времени появляясь в пунктах контроля — своеобразных диверсионных маяках, — дабы засвидетельствовать свое существование в этом мире и передать собранную информацию.

— Да, Родль, — вдруг вспомнил Скорцени, — оберштурм-фюреру Кончецки было поручено вывести Курбатова на одного из наших агентов.

— Такая информация ушла.

— Есть ли подтверждение, что она передана ротмистру?

— Пока нет. Но канал свой белоэмигрантская разведка…

— Знаю, — прервал его штурмбаннфюрер. — Если он действительно намерен добираться до Германии, то не решится не воспользоваться связью нашего агента.

— Другое дело, что мы рискуем самим агентом.

— В последнее время мы потеряли стольких русских агентов, что потеря еще одного к трагедии не приведет.

— Особенно если учесть, что этого агента нам подарил абвер. Зато в случае удачи мы сможем вести ротмистра до Украины и дальше, через Польшу или Чехословакию, не упуская его из виду. Впрочем, он понадобится нам еще в Самаре. Придется на какое-то время разрушить его вольницу и впрячь в одну деликатную операцию.

Родлю очень хотелось поинтересоваться, какую именно, однако любопытствовать настолько откровенно все же не решился. Скорцени должен был сам посвятить его в свою тайну, если, конечно, сочтет необходимым.

Но штурмбаннфюрер задумчиво стоял у карты и всматривался в желтые очертания горных хребтов, опоясывающих Байкал.

— Ему во что бы то ни стало нужно пройти всю Сибирь, пока не выпадут снега и не ударят пятидесятиградусные морозы, — сказал адъютант.

Скорцени вопросительно взглянул на него.

— Так объяснил агент, работающий под крышей посольства Маньчжоу-Го, — добавил Родль, побаиваясь, как бы Скорцени не заподозрил его в том, что он стал специалистом по Сибири.

— Мне почему-то кажется, что этот парень пройдет.

65

Холодный моросящий дождь изматывал душу и заставлял содрогаться тело. Разбухшую шинель хотелось содрать с себя вместе с влажной продрогшей кожей.

Они бредили о тепле и хотя бы рюмке водки. Однако ни тепла, ни водки не предвиделось. Даже если окажется, что им можно войти в хижину, возле которой они топчутся уже второй час.

— Ну что, барон, рискнем?

— Мы рисковали и не в таких ситуациях.

— Хотя и не хотелось бы рисковать именно в таких…

— Софистика, — поежился Тирбах.

Они пришли сюда без плащ-накидок, дождь застал их уже в пути. А укрыться было негде. Последние два дня диверсанты скрывались в заброшенной избушке лесника, в шести километрах от города. Курбатов пока не знал, ищут ли их в Челябинске, но чувствовал: шлейф тянется за ним уже давно.

Контрразведка красных не могла не заметить, что идут они по железке, лишь на какое-то время отходя от нее, чтобы вновь появиться и упорно двигаться на запад. Так что чекистам должно быть ясно: Челябинска группе не миновать.

Оба взглянули на небо. Дождь утихал, однако серая пелена не развеивалась, а наоборот, темнела, приобретая где-то на востоке, к центру города, едва заметную розоватую окраску невидимого отсюда, поглощенного завесой дождя, заката. В домике, который они держали под контролем, зажегся едва уловимый отсюда, из-за кустарника, свет.

На стук вышел широкоплечий медведеподобный мужик в старом, наброшенном прямо на голое тело ватнике.

— Мы к вам, — Курбатов подступил к нему вплотную, грудь в грудь, но мужик не отступил. Чувствовалось, что он не из тех, кто привык уступать дорогу и тушеваться.

— Мы должны войти в дом, — захватил Курбатов руку мужика, в которой тот сжимал топорик. — Мы — оттуда. Нужно поговорить.

Только войдя в дом, Курбатов вспомнил кличку его хозяина — «Перс».

— Вас предупредили, что нужно ждать гостей?

— Допустим.

— Что, действительно предупредили? — не поверил Курбатов. Он знал, что связь с этим агентом прервана еще два года назад. Спрашивая о предупреждении, он откровенно блефовал. Важно было дать понять, что явился сюда не по собственной воле, а по заданию.

— Сообщили, а что? — слова еле пробивались через густую хрипоту, которую могла источать лишь гортань, давно сросшаяся и забитая тиной.

— Каким образом?

— Каким-каким? Вспомнили. Прислали гниль прыщавую.

— Когда появился этот связной?

— Вчерашней ночью.

Только теперь Курбатов поверил Персу и заставил себя с уважением подумать о разведке Семенова: в этом случае она сработала неплохо.

— Вы пока не спросили, кто я. Вот фотография. О которой вам все должно быть известно.

— Что ты мне фотографию суешь, в Христа мать и двенадцать апостолов, — едва взглянул Перс на снимок. — Моя сестра. Замужем была за полковником Колдасовым, да сгинула где-то в Персии. Ты-то кто?

— Легионер. Так и зовите.

— Во! Легионер, в Христа мать и двенадцать апостолов. Точно, так эта гниль прыщавая и называла тебя. Хорошо, что генерал Семенов, в душу его, своих рубак не забывает. Но как они меня нашли?

— Кто — они?

— Немцы, в Христа мать и двенадцать апостолов.

Курбатов незаметно взглянул на Тирбаха, словно ответ на этот вопрос должен был знать он.

— Почему решили, что вас нашли немцы? — осмелился вмешаться подпоручик.

— Баба, которую они прислали сюда, была, конечно, русской. Смазливая хреновка. Но вышли-то на нее немцы. Не ко времени я вам всем понадобился, прямо скажу, не ко времени.

— Не ройте себе могилу, Перс. Те, к кому не ко времени появляются, — не ко времени уходят. В нашем деле только так.

66

Курбатов прошелся по комнате, заглянул в соседнюю и, убедившись, что там никого нет, по-хозяйски уселся за стол, мановением руки приглашая Перса и Тирбаха последовать его примеру.

Перс на несколько минут исчез в соседней комнате и вернулся к столу уже с запиской в руке.

— Вот: это она просила передать. И сказала, что твоего ответа и твоих действий ждут в Берлине. Тобой там заинтересовались высокие чины.

«Легионер, — прочел Курбатов, развернув записку. — Понимаю, что рискую собой и вами. Но иного способа перехватить вас не существует. Это понимают и в Берлине, и в Харбине. В Бузу-луке, у входа на старое городское кладбище, сидит нищий в тельняшке. Вы должны подойти к нему в час пятнадцать минут дня. Пожертвовать рубль и сказать: «Я — от Перса. Помолись за князя». Нищий объяснит, где вас будет ждать человек, от которого получите все дальнейшие инструкции. Персу передайте все, что хотите передать своим. С ним свяжутся. Фельдшер».

«Фельдшер? — удивился Курбатов. — Это же Алина! Значит, жива! Господи, жива! Сумела добраться».

Он счастливо рассмеялся, чем вызвал мрачную, недоверчивую ухмылку Перса. Лицо его, грудь, голова, руки — все было покрыто короткой курчавой порослью, превращая Перса в некое подобие «черного человека»— мрачного, загадочного и уж, конечно, чернокнижного. Смеясь, он оскаливал крепкие белые зубы, похожие на клыки лесного человека, о котором столько всяческих легенд ходило на русском Дальнем Востоке и в Маньчжурии.

— Записку вам привезла сама эта женщина, Фельдшер?

— Очень красивая хреновка, — только сейчас Курбатов заметил, что Перс говорил с легким восточным акцентом. Похоже, что когда он вспоминал о женщинах, акцент усиливался.

— Сколько она пробыла у вас?

— Почти двое суток, — Перс насмешливо, вызывающе смотрел на Курбатова. Был этот человек, по всей вероятности, недюжинной силы и такой же наглости. А потому не из трусливых. — Предлагал ей остаться.

«Еще немного — и мы бы свиделись, — с тоской подумал князь. — Не судьба».

Он вновь окинул взглядом хижину Перса. Изнутри она представлялась не такой уж ветхой и убогой, как могло показаться, когда глядишь на нее снаружи. Тем не менее бедность обстановки была очевидной.

— Вы предлагали ей остаться. И что же?

Перс подергал свисающую с правого уха золотую серьгу и вновь оскалил не тронутые временем и тленом клыки кровожадного самца.

— Я понял, о чем ты подумал, когда осматривал мой караван-сарай, князь. Князь… — повторил он, хитровато со-щурясь.

— Не столько караван, сколько сарай.

— Так это та женщина, которую мы, князь?.. — вмешался Тирбах, уловив тот момент, когда словесная дуэль вот-вот должна была завершиться схваткой.

— Она, барон. Красным Алина попалась с фальшивыми документами. Настоящие остались в Саратове. А добралась к себе, благодаря справке с места жительства, которую добыл для нее у проезжей колхозницы вор в законе поручик Рад-чук.

Перс согнал с лица ухмылку и внимательно прислушивался, не понимая толком, о чем они говорят. Воспоминаниями о своем аресте Фельдшер с ним не делилась. Но и так становилось ясно, что Курбатова и Алину связывают особые отношения.

Князь тоже не был предрасположен к воспоминаниям. Но не вспомнить Алину он не мог. После похищения из-под ареста девушка пробыла с ними всего один день. Прежде чем убить машинистов и пустить эшелон под откос, они сумели воспользоваться справкой, которую Радчук выкрал у какой-то приглянувшейся и подсевшей к нему в вагон молодки, и отправили Алину проходящим пассажирским поездом. Их бродячая жизнь оказалась явно не для нее, несмотря на то что в разведшколе ее готовили ко всему, в том числе и к жизни в подполье. Теперь Курбатов мог сказать себе, что отправили они Фельдшера очень вовремя.

— Как думаешь, князь, — вдруг спросил Перс, — что затевают немцы, пытаясь стреножить тебя и твоих людей?

— Это нужно вам или вашему начальнику из НКВД? — упредил ответ подполковника Тирбах.

— Я действительно работаю на НКВД, — спокойно возразил Перс. — Иначе вряд ли удержался бы здесь, давно загребли бы на фронт. Или расстреляли. Как бывшего унтер-офицера. Но когда ваши вербовали меня, они прекрасно знали, с кем имеют дело.

— У нас нет оснований не доверять вам, — суховато проворчал Курбатов, не желая, однако, отвечать на вопрос Перса.

— Еще бы, в Христа мать и двенадцать апостолов. «Не доверять». Кстати, сколько у нас с вами людей, князь?

Курбатов взглянул на синий квадрат окошка и отмолчался.

— Я к тому, что вряд ли сумею накормить вас всех.

— На пропитание мы привыкли добывать себе сами, — поднялся Курбатов из-за стола, на котором до сих пор не появилось ни крошки.

Фройнштаг сняла телефонную трубку, ясно осознавая, что не готова ни говорить, ни тем более — встречаться со Скор-цени. Телефон взбунтовался как раз в ту минуту, когда она буквально провалилась в небытие, уже не имеющее ничего общего с обычным человеческим сном. Девушке казалось, что она находится на той крайней грани душевного истощения, за которой законы земного бытия уже не властны.

«Возможно, так чувствует себя женщина, оказываясь у двери газовой камеры, — нашептывал чей-то вкрадчивый голос. — Все те, кого ты отправила туда…»

— Унтерштурмфюрер Фройнштаг?

— Слушаю вас. — Самой Лилии прислушиваться к собственному голосу не хотелось. После всего, что происходило с ней в эту ночь, у Фройнштаг вдруг возникло неистребимое желание раздвоиться и хотя бы какое-то время побыть, просуществовать независимо от той эсэсовки в черном мундире, которую видит сейчас в настенном зеркале. Один день прожить просто Лилией Фройнштаг, бывшей воспитанницей мюнхенского приюта для сирот, не имеющей ничего общего с командиром взвода охраны концлагеря Нордхаузен-13.

— Здесь оберштурмфюрер Родль. Как вы себя чувствуете, Фройнштаг?

— Родль? — механически переспросила Лилия. — «Ах, это Родль… Родль, а не Гардер. Адъютант Скорцени», — мучительно признавала того, кто так некстати вернул ее из блаженного забытья. — Я все еще чувствую себя, оберштурмфюрер, все еще чувствую…

— Понимаю. — Лилии показалось, что Родль ухмыльнулся.

— Что вы понимаете, Родль? Что вы способны понять во всем этом, если уж так, откровенно?..

— Что вы все еще чувствуете себя, Фройнштаг, — не смутил его натиск девушки. — Мне лично это уже не подвластно. Однако о чувствах — в другое время. У вас двадцать минут, чтобы привести себя в надлежащий вид. За вами будет послана машина.

— Всего двадцать? — ужаснулась Лилия, стараясь не встречаться взглядом с растрепанным, измученным существом, все еще пялившимся на нее из зеркала. Как она ненавидела сейчас эту тварь! — Что ж вы раньше-то не позвонили?

— Служба, унтерштурмфюрер Фройнштаг. — Родль немного помолчал и, сочувственно вздохнув, одарил ее лучиком надежды: — Впрочем, я поговорю со штурмбаннфюрером. Вдруг что-нибудь придумаем.

— Вы уж постарайтесь, Родль.

Только положив трубку, Лилия вдруг спросила себя: «Они придумают? Что они собираются придумывать? Дева-заступница, только бы не это!.. В ближайшие две недели я буду смотреть на мужчин, как на исчадие ада. Притом, что буду стараться вообще не смотреть на них».

Прошло двадцать пять минут, а ни телефонного звонка, ни звонка в дверь не последовало.

«Неужели оставили в покое, перенеся встречу на послеобеденное время?» — несмело радовалась Фройнштаг, решив, что в этом и заключается придумка Родля.

Уже одетая, старательно умытая и подгримированная, она прилегла поперек дивана и молча уставилась на дверь. То было время, которое унтерштурмфюрер мучительно делила между ожиданием и сном. Фройнштаг понимала, что это очень опасное состояние, но поделать с собой ничего не могла. Ожиданием человек сковывает себя, словно цепями.

68

…Очнулась Фройнштаг оттого, что в двух шагах от себя увидела огромную фигуру в черном. Еще не сообразив, сон это или реальность, она попыталась закричать, однако так и застыла с открытым ртом, с ужасом уставившись на невесть откуда появившегося черного человека.

— Прошу прощения, Фройнштаг, — с некоторым запозданием, но все же очень вовремя заговорило чудовище. — На телефон вы не реагировали, на звонки в дверь — тоже. Пришлось открыть ее с помощью запасного ключа.

Прежде чем подняться, Фройнштаг взглянула на свои до неприличия оголенные коленки и поняла, что, стоя рядом с ней, мужчине пришлось увидеть то, чего в нынешнем состоянии их отношений видеть ему явно не следовало.

— Я тем более прошу прощения, штурмбаннфюрер, — поспешно поднялась она, одергивая на себе все, что только можно было одернуть. — Ночью почему-то плохо спала и, как видите…

— Я знаю, что вам пришлось пережить очень беспокойную ночь, — безразличным басом завершил эту тему Скорцени. — Такое случается.

«Что это он имеет в виду: «Такое случается…»? — с ужасом подумала Лилия. — Ему известны подробности содомной ночи на квартире у Анны? И он так спокойно реагирует на них? Господи, только не это! Он не должен знать. Дьявол бы меня побрал…»

— Вы ясновидящий, штурмбаннфюрер? Ночи женщины для вас уже не тайна?

— Ночи некоторых сотрудников. В исключительных случаях. Однако вас и нынешней вашей ночи это не касается.

— Хотелось бы надеяться, — угасшим голосом молвила Фройнштаг.

— Присядем к столу. Чтобы сэкономить мое и ваше время, проведем переговоры прямо здесь. Они займут не более десяти минут.

— Извините, мне нечем угощать вас.

— Не разыгрывайте из себя хозяйку, Фройнштаг, — почему-то вдруг поморщился Скорцени.

— Я не разыгрываю, — так и не поняла причину подобной реакции Лилия. — Мне это ни к чему.

— Стоп, так вы, очевидно, голодны?

— Ну, не совсем, чтобы…

Заведение, в которое они попали, представляло собой нечто среднее между шикарной пивнушкой и захудалым ресторанчиком. Грубые, оголенные столы, топорно сработанные стулья… То ли не проснувшийся, то ли не опохмелившийся официант — из тех, для кого нынешняя война всего лишь тусклое напоминание о той, «настоящей войне», которую они благополучно проиграли лет тридцать назад, поклоняясь при этом своему, тогдашнему фюреру. Но руины, открывавшиеся из подслеповатого окна, все же являлись декорацией к нынешней войне, и с этим приходилось считаться даже ему, солдату Первой мировой.

— Коль уж вы пригласили в ресторанчик, позвольте вести себя несколько не так, как вынуждена была бы вести себя в вашем кабинете в Главном управлении имперской безопасности.

— Это будет справедливо, — проворчал Скорцени, проследив, как официант ставит перед ними графинчик с вином, почки с гарниром и два блюдца с голландским сыром.

— Как случилось, что мы с вами встретились? Мне это не дает покоя.

— Вы сами хотели нашей встречи. Разве не так? — Официант наполнил бокалы и неслышно удалился, оставив их наедине с руинами. На полуразрушенном втором этаже виднелась кровать, на которой чернели остатки обгоревшего одеяла. И досадовать на нерасторопность хозяйственных служб столицы бессмысленно: руин становилось все больше, а людей, способных приводить их в более-менее пристойный вид — все меньше.

— Значит, вы давно следите за мной?

— Не совсем корректное выражение. Хотя определенная доля истины в нем есть.

Едва пригубив бокал, Скорцени обратил внимание, с какой жадностью опустошила свой Фройнштаг. Лилия заметила его подглядывание, но даже не смутилась — настолько спасительными показались ей граммы старого крепкого вина.

— И вы знали, что я прибуду к Берлин, знали, каким именно поездом… То есть в лагере был человек, который сообщал о каждом моем шаге.

— Так уж о каждом, — хитровато улыбнулся Скорцени.

— И тем не менее…

— Мы всегда интересуемся каждым, кто хоть в какой-то степени интересуется нами. Золотое правило службы безопасности, унтерштурмфюрер Фройнштаг. Надеюсь, этим откровением я вас не шокировал? Говорите откровенно.

— Не очень.

— В таком случае и я позволю себе быть откровенным. Уже хотя бы ради того, чтобы вы не терзали себя понапрасну странными вопросами. Неужели вы всерьез считали, что возведение вас в ранг унтерштурмфюрера, в офицерский ранг, как и особая благосклонность к вам начальника лагеря, и этот отпуск в Берлин… — все это сошло на вас само собой, подобно манне небесной? Только потому, что вы слишком бдительно несли службу в своем Нордхаузене-13, - резко отреагировал штурмбаннфюрер на ее любопытство, не забывая при этом вновь наполнить бокалы.

Подняв свой, Фройнштаг замерла с ним в руке.

— Что вы сказали, господин штурмбаннфюрер? — Состояние Лилии было близким к шоковому. — Что вы только что сказали?

— Почти ничего. Вы были откровенны со мной, я с вами, казни вас иезуитский палач. Пардон, — извинился за '«палача» Скорцени. — И не вздумайте впредь реагировать на мои слова столь же эмоционально. Я этого не терплю. Мне попросту придется разочароваться в вас. А не хотелось бы, унтерштурмфюрер.

— Благодарю.

— Не хотелось бы, Фройнштаг, — вошел в словесный раж Скорцени. — Наш служебный флирт — служебный флирт — зашел слишком далеко. На него потрачены уйма времени и средств.

— Времени вам жалко, — поджала губы Фройнштаг.

Скорцени промолчал. Унтерштурмфюрер явно переигрывала. А он не собирается кокетничать с ней. Для него куда важнее, не как она целуется, а как стреляет из пистолета.

— Значит, то, что, по моему мнению, неожиданно свалилось на меня с неба, — возобновила разговор Фройнштаг, но уже без излишних эмоций, — на самом деле ниспослано мне ангелами Главного управления имперской безопасности. Кто бы мог предположить?

— Я долго подбирался к вашей кандидатуре, поэтому, действительно, не хотелось бы разочаровываться. Как оказалось, не так-то просто найти хотя бы одну диверсантку, способную достойно сработаться с моими парнями.

— Как оказалось, — посмотрела на него сквозь прозрачность красного вина Фройнштаг. |Зино понемногу начинало действовать, и, как всегда в таких случаях, ее потянуло на флирт. Уже не служебный.

— Но вы мне показались наиболее подготовленной, — не заметил ее стараний первый диверсант рейха. — Причем для любых наших прогулок.

Фройнштаг сделала несколько решительных глотков и припечатала бокал к столу. Кажется, ей сделали не только комплимент, но и предложение.

— Если ваша очередная прогулка хоть немного будет напоминать горнолыжные страсти на вершине Абруццо, я, кажется, соглашусь повторить нечто подобное. И может-оказаться, что вполне подойду вам, господин Скорцени. Выполняя задание, я обычно менее эмоциональна, чем в беседах с мужчинами.

Скорцени понимающе улыбнулся. Сейчас он уже не казался Лилии столь непреступным и суровым, каким показался вчера. Это подбодрило ее настолько, что она сама наполнила оба бокала и, приподняв свой, в молчаливом тосте опустошила почти до дна.

Штурмбаннфюреру это понравилось.

— Для начала направим вас в специальную диверсионную школу. А уж потом…

— Но я уже училась… в диверсионной.

— Это была не та школа, Фройнштаг. Не говоря уже о том, что это было давно. Сейчас мы направим вас в замок Фриденталь. В котором проходят подготовку почти все мои архангелы.

— Придется побывать еще и в обществе ваших парней, — дернул черт Лилию за язык. — Вас это не смущает?

— Не только парней, — Фройнштаг уже заметила, что Скорцени воспринимает все слишком дословно и слишком прямолинейно. Слова он досылал в свой мозг, как патрон в патронник. — Там есть и женская группа. Всего из десяти человек, но все же…

— Тогда можете спать спокойно.

— Поскольку определенную подготовку вы уже получили, будете выступать и в роли курсантки, и в роли инструктора. Словом, возглавите эту группу. Судя по выражению лица, вам что-то не нравится в моем предложении.

— Как долго придется пробыть в вашем замке, рыцарь Скорцени?

— Не надейтесь, унтерштурмфюрер, долго засиживаться не позволят. Даже если бы вам очень захотелось этого. И вообще, кто знает, возможно, придется извлечь вас оттуда еще раньше, чем предполагается. Так что во Фриденталь отправитесь сегодня же. Я выделю для вас машину.

— Прямо сейчас?

— А вам хочется прямо сейчас? — вполне может быть, что улыбка, которой озарил ее первый диверсант империи, должна была показаться вежливой и искренней. Однако ее, такую, еще нужно было разглядеть в хитросплетении легких морщин и зловещих шрамов. — Или же возникла необходимость попрощаться с вашей старой знакомой — Анной, простите, запамятовал фамилию. Но вы-то знаете, что я имею в виду «медсестру-палача» из вашего лагеря.

Фройнштаг почувствовала, как лицо ее зашлось предательской краской. Опершись локтями о стол, она обхватила голову руками и несколько минут сидела в таком положении, будто пристыженная школьница, побаивающаяся взглянуть на вышедшего из себя учителя.

— Скажите, штурмбаннфюрер, — наконец решилась она, хотя и не без колебаний. — Вам известно даже то… ну, я имею в виду… как мы провели время с этой моей знакомой?

— Если вы имеете в виду ваши нежности в объятиях некоего обер-лейтенанта Гардера, то можете считать, что об этом мне абсолютно ничего не известно. Кроме того, я не ревнив. И вы для меня — офицер СС. Я не так часто интересуюсь, как проводят свои свободные часы коммандос из моей группы. Почему вы должны быть исключением?

— Великодушно, великодушно… — обалдело смотрела на него во все глаза Фройнштаг. — Только будьте уж таким великодушным до конца: не трогайте этого обер-лейтенанта. Не из каких-то особых чувств прошу. Просто это было бы слишком жестоко и слишком несправедливо.

Скорцени откинулся не спинку стула и, выложив на стол два огромных кулака, словно хотел продемонстрировать женщине всю ту мощь, которая ждет ее случайного кавалера, улыбнулся своей особой, садистской улыбкой.

— На фронт ваш обер-лейтенант вернется без моей помощи. Но лишь потому, что возвращаться ему приходится на Восточный фронт. Его приведут туда долг немца и честь офицера вермахта. Такие гарантии покажутся вам достаточными?

— Во всяком случае совесть наша будет чиста.

Скорцени благодушно поморщился. О совести он старался не распространяться. Эта категория человеческого бытия и существа казалась ему слишком деликатной для офицера службы безопасности.

В свою очередь Фройнштаг покаянно помотала головой, пытаясь развеять все то стыдливо мрачное, что обрушилось на нее после признания Скорцени. Конечно, она могла бы упрекнуть штурмбаннфюрера, признав столь плотную опеку чрезмерной. Но это означало упрекнуть в непорядочности самого Скорцени. Скорее она молчаливо сжует свой бокал.

— Знаете, штурмбаннфюрер, не так-то просто быть жен-щиной-офицером в армии мужчин.

— Не убеждайте меня в этом. И не пытайтесь расчувство-вать. Все равно замечу, что расслабляться настолько, насколько позволили себе вы, нужно как можно реже. Даже учитывая вашу лагерную закалку.

— Вы окончательно растоптали меня, Скорцени, — почти в отчаянии признала Фройнштаг, вновь обхватив голову руками и не решаясь поднять на штурмбаннфюрера виноватых глаз.

69

Скорцени провел Фройнштаг к ее квартире. Открыв дверь своим ключом, Лилия на правах хозяйки пригласила штурмбаннфюрера войти.

Пройдя вслед за ней в комнату, Отто осмотрел ее с такой придирчивостью, словно решал: может ли Фройнштаг оставаться или же стоит подыскать ей более достойное жилье.

— Я хотела бы побыть здесь до завтрашнего дня, — Фройнштаг внимательно посмотрела на Отто. Он должен был догадаться, что вечер, который проведет в его «королевской резиденции», будет полностью посвящен ему. В какой-то степени это стало бы актом прощения, которое она способна выпросить за слишком бурную ночь, проведенную с Гардером и другими мужчинами у «медсестры-палача».

— Нет, унтерштурмфюрер, мы не можем терять время. Его у нас и так слишком мало.

«Неужели не понимаешь, что я хочу остаться здесь ради тебя?» — обиженно, хотя и про себя, упрекнула его Лилия. Ей все больше нравился этот Квазимодо. Если раньше Фройн-штаг всего лишь восхищалась храбростью незнакомого ей диверсанта, то теперь Отто начинал импонировать ей как мужчина. Ну а шрамы… что ж… Они лишь делают его мужественнее.

Лилия полуприлегла на диване, упершись рукой в фигурный подлокотник, и вызывающе взглянула на Скорцени. Этот взгляд, очевидно, был наиболее призывным из всех, на какие только она была способна.

В свою очередь Скорцени скользнул холодным оценивающим взглядом по ее ногам, груди, лицу. Ноги у Фройнштаг были почти идеальной конфигурации и красоты, по крайней мере, идеальной в его, Скорцени, понимании. Налитая, контрастно обрисованная фигура Лилии не могла бы оставить равнодушным даже мужчину, совершенно потерявшего вкус к женщинам. Лицо тоже казалось достаточно привлекательным, несмотря на то что следы бурной ночи все еще отражались на нем предательской бледностью и едва заметными фиолетовокоричневыми мешочками у глаз.

Нет, эта женщина просто не могла не нравиться. Но именно потому что она способна была завлечь его, Скорцени перевел взгляд на часы.

— Машина прибудет за вами в пятнадцать ноль ноль. У вас еще есть несколько часов для того, чтобы отдохнуть или попрощаться с Берлином. Может случиться, что работать придется вне Германии, так что…

— Опять интригуете? Да вы присядьте, присядьте. Не делайте вид, что слишком торопитесь.

— Не интригую, а предупреждаю, унтерштурмфюрер Фройнштаг, — жестко осадил ее Скорцени. — И прекратите вести себя в моем присутствии так, словно видите перед собою растерявшегося ухажера.

Его слова чуть было окончательно не выбили Лилию из седла. Но все же она нашла в себе мужество язвительно заметить:

— Именно такого, совершенно растерявшегося, ухажера я сейчас и вижу перед собой.

— Мне кажется, что наш разговор был завершен еще там, в ресторанчике, — предельно сдержанно произнес Скорцени. —

Просто вы не поняли этого и попытались продолжить. Но неудачно. Машина прибудет, как договаривались.

Фройнштаг хотелось удержать штурмбаннфюрера, переломить тон разговора, изменить саму атмосферу их отношений, однако она понятия не имела, как это можно сделать. А когда дверь за Скорцени закрылась, бросила ему вслед:

«Ничего, у меня еще появится возможность отомстить тебе, «нерастерявшийся ухажер». Глядя на эти ножки, ты еще столько раз будешь «теряться», что захочется вернуться сюда, в эту комнатку, и стать передо мной на колени. Дур-рак!»

70

В охотничьем домике было на удивление тепло. Войдя в него, Курбатов сразу же лег у печки и, не сказав никому ни слова, уснул. Это был не сон, а извержение смертельной усталости, которая накапливалась у него в течение всех трудных дней, проведенных в горах и лесах России.

Впрочем, засыпая, князь поймал себя на мысли, что так до сих пор и не ощутил ни радости от того, что вернулся на родную землю, ни печали от того, что на ней идет война, и что сам он пришел на нее отнюдь не с миром.

— Я пришел сюда не с миром — это уж точно, — пробормотал он, чувствуя, как в тело его врывается струя тепла и неземной благодати, именуемой обычным человеческим сном. — Но ведь и встречает она меня не как блудного сына.

Через несколько минут подполковнику показалось, что этой благодати хватило ровно на то, чтобы уже во сне переварить мысль, настигшую его перед забытьем. Слишком уж коротким и неуспокоительным он показался. И не прерван был, а расстрелян густой пулеметной очередью.

— Что?! — подхватился Курбатов, инстинктивно хватаясь за лежавший рядом автомат.

— Похоже, что ваша прогулка в город, князь, не прошла бесследно: нас выследили, — столь же спокойно, сколь и язвительно ввел его в курс событий подъесаул Кульчицкий. — И, кажется, успели окружить.

— Так уж и окружить!

Печка давно погасла, а костры рассвета еще не зажглись, но комната уже наполнилась его усыпляющей серостью.

«Рассвет — время расстрелов, — почему-то всплыло в сознании Курбатова, и он ощутил, как мгновенно охладели его виски. — Неужели вещее предчувствие?»

Пулеметная очередь повторилась. Но теперь она выдалась короткой и почти на полувыстреле прерванной несколькими автоматными.

Ясно было, что идет перестрелка и что она приближается. Но тогда кто тот, с ручным пулеметом? У него в группе пулемета нет.

— Кто находился в дозоре?

— Реутов, — вспоминает Тирбах, притаившись у одного из окон.

— Кто из наших ведет бой?

— Никто.

— Но кто-то же…

— Предстоит выяснить, господин подполковник.

В доме два, почти друг против друга, окошка и дверь. Четвертая стена — глухая. Эта «мертвая зона» автоматически превращала их сработанный из толстых бревен форт в совершенно не приспособленную к обороне лесную западню.

— Так выясните, подпоручик, выясните.

— Иволгин и Чолданов уже в разведке, — пришел на помощь Тирбаху залегший у порога Власевич.

— Тогда где они?

В ответ — молчание.

— Противник приближается, — встревоженно доложил Радчук. Стекла в его окошке нет, а бычий пузырь он сорвал, и теперь, маятником покачиваясь из стороны в сторону, вел наблюдение за подступами к форту.

— Все, оставляем эту ловушку, — принял решение Курбатов, — отходим к распадку. С той стороны, по-моему, еще не палят.

Он не собирался вступать в открытый бой. Не имел права терять здесь людей.

Однако отступать было поздно. Справа от высящегося перед домом холма появились первые фигуры красных. Пулеметчик теперь находился где-то в кустах, у подножия возвышенности, и лишь дважды выдал себя короткими очередями. Судя по всему, патроны у него были на исходе. Зато этими выстрелами он явно дал понять засевшим в доме, что не нападает, наоборот, это за ним охотятся.

— Залечь. Сдерживать их здесь, — приказал Курбатов своим легионерам. — Пулеметчика не обстреливать.

71

Преследователям в сонном бреду не могло прийти в голову, что у сторожки их встретят сразу шестью автоматами. Потеряв двоих убитыми, они начали поспешно отходить, но Курбатов поднял своих бойцов и, предупредив пулеметчика, преследовал красных почти до предместья. При этом диверсанты сумели уложить еще двоих. Но последний, пятый, все же спасся.

— Можете считать, что это я привел их, — хрипел потом Перс, стоя у двери избушки и все еще держа в руках свой остывающий английский пулемет с короткой широкой трубой ствола — очевидно, оставшийся у него еще со времен Гражданской.

— Мы так и поняли, — заметил Курбатов, глядя, как Ивол-гин и Чолданов заворачивают в плащ-палатку тело Реутова, чтобы здесь же предать его земле. Подполковника командир недолюбливал со дня создания группы, но сейчас он думал не о Реутове, а о том, что погиб еще один легионер и что группа его тает.

— Они пришли за мной, как волки, под утро, — продолжил свои объяснения Перс. — Но я все понял. У меня подземный ход до кустарника, затаившись в котором вы следили за моим домом. Да только они, ироды, тоже не дураки, оставили там засаду. Отступая к сторожке, я не знал, что вы здесь.

— К черту исповеди. Идешь с нами?

— Если примете. И поторопитесь, сейчас они поднимут милицию и расквартированный здесь, неподалеку, у военного завода, батальон.

— Благодарю за информацию. Тело подполковника — в дом. Дом поджечь.

— Не по-христиански это, — робко возразил Иволгин.

— А все остальное, что мы с вами делаем на этой земле, по-христиански? Подполковник Реутов был храбрым офицером, вполне достойным ритуального костра предков. Выполнять!

Диверсанты молча повиновались.

— Да выбросьте вы свою пушку, — вырвал он из рук Перса пулемет. — Быстро вооружайтесь трофейной винтовкой. И не забудьте о патронах.

— Я им руками пасти рвать буду, — хрипит в ответ Перс. — Давно ждал, когда вернетесь. Я эту землю омою их кровью так, как не омывали ее за тысячи лет воды Иордана.

В ненависти Перса Курбатов не сомневался. Но в бою… в бою его еще надо было видеть.

Они добрались до ближайшей речушки. По бревнам, положенным на камни рядом с мостиком, перешли на левый берег, а потом, уже на километр ниже по течению, вернулись к правому и брели вдоль него до прибрежных скал. Описав круг, диверсанты вернулись к валунам, разбросанным неподалеку от мостика. В бинокль Курбатов видел, как около взвода солдат и несколько милиционеров пробежали по их следу до речки. Сидя на ветвях кедра, они с Персом наблюдали, как погоня металась по левому берегу, когда овчарка потеряла их следы у небольшого болотца. А как только уставшие, злые солдаты начали возвращаться на правый берег, маньчжурские легионеры рассредоточились за валунами.

— Власевич, на вашу душу овчарка и офицер, — предупредил Курбатов подпоручика.

— Только бы Иволгин и Чолданов не позволили им драпануть на ту сторону, — жевал какую-то травинку Власевич. — Здесь я им устрою пляску святого Витта[31].

— Должны успеть, — надеялся подполковник, зная, что в эти минуты двое его бойцов переправляются в тыл к красным.

Большая часть отряда погони уже была на этом берегу и теперь отдыхала, дожидаясь отставших. Овчарка порывалась то в одну, то в другую сторону, оглашая тайгу визгливым лаем, но уставшие солдаты уже не обращали на нее внимания. Были уверены, что банда, которую они преследовали, ушла в глубь тайги.

Лежа в кустарнике между двумя валунами, Власевич нетерпеливо пас овчарку мушкой, дожидаясь выстрелов с того берега. Курбатов приказал открывать огонь только тогда, когда на мостик ступят последние красноармейцы. Но вот этот момент наступил. Трое красных погибли под перекрестным огнем. Бойцы, отдыхавшие на левом берегу, поподхватыва-лись, не зная, что делать: то ли, прорываясь через мост, атаковать невидимых им бандитов, то ли отступать. Этого-то замешательства как раз и ждала группа Курбатова. Рванувшись к реке, легионеры на ходу забросали отряд гранатами, тотчас же залегли, швырнули еще по гранате и взяли оставшихся в живых в свинцовое кольцо автоматных очередей. После третьей гранатной атаки уцелеть сумел только один красноармеец. Израненный, он стоял на коленях с высоко поднятыми окровавленными руками.

— Этого не добивать! — упредил своих бойцов Курбатов. — Патроны к автоматам, гранаты и документы изъять. Раненых не трогать, пусть ими занимаются Господь и медицина.

Опустив автомат, он подошел к стоящему на коленях красноармейцу.

— Тебе я дарую жизнь. Понял меня?

— Понял, — едва слышно ответил солдат.

— Но с условием: ты должен сообщить, что разгромила ваш отряд группа Легионера. Это моя кличка. Тебе все ясно?

— Так точ… — страдальчески выдохнул пленный.

— Поклянись, что выполнишь это.

— Что ж тут выполнять? Ты — Легионер. Мы уже слышали о таком. Так и передам.

— Отдай его мне! — возмутился Перс. — Я распну его вон там, на той сосне. Как Иисуса на Голгофе, — нервно топтался он вокруг пленного. — Все одним меньше будет.

— Здесь я решаю, кого распинать, кого миловать.

72

— Наше взаимопонимание, господин генерал-лейтенант, будет прямо зависеть от того, каким вам видится будущее России, — они сидели в генеральском «будуаре» офицерского кафе Дабендорфской школы. Но хотя в роли хозяина здесь выступал Власов, генерал Бискупский почему-то чувствовал себя более уверенно. Он заказывал, он похлопывал по талии официантку из угнанных в сорок первом в Германию украинок, которую удалось перевести сюда только после того, как она вышла замуж за офицера РОА; и даже задавал тон в беседе.

— Мои взгляды на устройство России вам давно известны, — суховато ответил Власов.

— В общих чертах. В слишком… общих. Кроме того, хотелось бы в вашей интерпретации. Коль уж имею честь, так сказать…

Бискупский умел многозначительно обрывать фразы. Ку-пидонский подбородок его при этом величественно вскидывался, высокомерный взгляд голубоватых глаз приобретал законченную форму надменности; обрамленные седеющими бакенбардами щеки по-бульдожьи обвисали, сотворяя образ уставшего от салонных бесед царедворца.

«О судьбе России этот человек заботится с той же «искренностью», что и о судьбе Абиссинии», — вспомнилась ему оброненная полковником Сахаровым фраза. Одна из многих, которыми в эмигрантских кругах сопровождают всякое упоминание о бывшем командире третьего корпуса русской армии.

— В любом случае потешить ваше монархическое самолюбие мне вряд ли удастся. Но если желаете из первых уст… Прежде всего, продолжим начатое Временным правительством, с учетом нынешней ситуации, естественно. Республиканский строй, конституция. Автономистские уступки некоторым национальным меньшинствам… — Власов произнес это с бокалом вина в руке, словно тост.

Бискупский насмешливо покачал головой.

— Можете предложить что-то другое?

— Из России Европы не полупится, генерал. Единственный путь ее — опять к монархии. Всемогущий царь-батюшка, который всегда рядом с Богом. При некоем подобии конституционного устройства… Согласитесь, это вполне…

— Как же давно вы не были в России, генерал Бискупский, — проговорил, глядя себе в бокал, командующий РОА. —

Как безнадежно давно все вы, в белоэмигрантстве сущие, не были в России-матушке. А ваши представления о ней, составленные из эмигрантских газеток, это, извините…

73

Власов безнадежно махнул рукой, выпил и принялся за отбивную. Бискупский охотно последовал его примеру. Встреча стала больше походить на дружеский обед, нежели на переговоры предводителей двух волн эмиграции, и, скорее всего, грозила перерасти в обычную генеральскую попойку.

— Так или иначе, без старой русской эмиграции чего-либо значительного вам не добиться. Особенно когда станет ясно, что немцы нам уже не союзники. Такой возможности не допускаете? Я — весьма… И вообще, извольте…

— Потому и согласился встретиться с вами, что готов предложить: пожалуйста, присоединяйтесь. Приму под свое командование столько воинских соединений, сколько вам удастся сформировать, — хладнокровно ответил Власов, вновь наполняя бокалы. Вино было отменным. Генерал никогда не злоупотреблял спиртным, но в этот раз решил не отказывать себе в удовольствии.

— О воинских формированиях речи пока быть не может. Хотя лично я… Как генерал генералу… Впрочем, если вы имеете в виду сугубо белогвардейские формирования… что весьма… Но тогда следует вести переговоры с Красновым, Шкуро, Султан-Гиреем. Но вы же понимаете…

— Пытался вести переговоры, пытался. Но это отдельная тема, — Власову не хотелось напоминать Бискупскому, а значит, и самому себе, что попытки договориться с Красновым уже предпринимались. Вернее, это немцы пытались свести их, помирить, придать их пребыванию в Германии некую видимость то ли идейного единства, то ли элементарного солдатского землячества. — Кстати, насколько мне известно, среди белого генералитета и высшего офицерства нашлось не так уж много людей, готовых поддерживать вашего претендента на престол, царство ему…

— Не претендента. Императора. Он был провозглашен им еще в августе 1922 года. На законных основаниях, — Власов впервые ощутил, что самолюбие генерала Бискупского оказалось несколько задетым. Оно и понятно. В конце концов, кому он служил? При ком состоял канцлером?

— Поди ж ты: на законных? Это ж кто его признал? Россия? Дворянство? Государственная дума? Народ?

— Ну при чем здесь дума, народ? Вы могли и не знать, что Кирилл Владимирович являлся двоюродным братом Николая II.

Власов коротко, по-солдатски, хохотнул, словно в его присутствии упомянули о чем-то весьма и весьма пикантном.

— Не понял-с, — уставился на него Бискупский. В нем взыграла кровь азартного игрока[32]. И то лишь потому игрока, что дуэлянтом он никогда не был. — Кстати… Между прочим… Отнюдь…

— Вы блестящий оратор, генерал, — добавил Власов. — Вот только говорите хотя и не совсем понятно, но совершенно неубедительно.

— И все же я высказался. Отныне мои соображения относительно будущего России вам известны, — Бискупский злорадно проследил, с какой небрежной неумелостью Власов пытается воспользоваться салфеткой. — Вкратце я излагал их уже не раз.

— Как и я — свои взгляды. А посему претензии претендентов, даже живых, не говоря уже о почивших, меня, извините, совершенно не интересуют. Кстати, между прочим, отнюдь… — не отказал себе командующий в удовольствии скопировать Бискупского. Все равно разговор явно не пошел. Не сложился. Но если уж так получилось, то теперь его следовало хотя бы с достоинством завершить.

— Да, ходят упорные слухи о ваших давнишних переговорах с фельдмаршалом Людендорфом. Вы действительно вели их?

Вопрос оказался для Бискупского неожиданным.

— Имеете в виду наш «Русско-германский договор 1923 года?»

— Именно его. Кажется, речь идет о границах Германии, сложившихся в 1914 году.

— А вы что, решительно выступаете против возвращения Германии к этим границам? Немцам интересно будет узнать об этом. Весьма… Пардон. Кстати, между прочим…

— Скорее всего, выяснится, что эти границы их больше не интересуют. В связи с тем, что нынче у них иные взгляды на саму проблему. Лично меня заинтересовал последний пункт вашего договора. В котором шла речь о «народной монархии». Что под этим подразумевается?

— То есть вы знакомы с его текстом? Странно.

— Нет, я просто — ясновидящий. Так что подразумевалось под «народной монархией»? Там, как помните, не разъяснено.

Бискупский откинулся на спинку стула и, хитровато прищурившись, подергал себя за кончик седеющего бакенбарда.

— Заинтриговало? Очень, знаете ли… Вполне допускаю, вполне…

— Яснее, генерал. Ваша одесская манера выражаться частенько ставит меня в тупик.

— Народная монархия — как раз то, что действительно всерьез могло бы заинтересовать вас, господин Власов. Я как-то не сразу сообразил. Спасибо за подсказку, весьма. Кстати, между прочим…

— Подразумевается, что царь будет править, исходя из поддержанной всенародным референдумом конституции? И сам он будет избираться народом?

— Царь, избранный народом? Нечто новое в монархической теории.

— Почему новое? Тьма примеров. Вспомните хотя бы польских королей, избираемых на заседаниях сейма, с участием представителей провинций и сословий.

— Возможно, возможно, — поморщился Бискупский. Познания «краснопера» Власова в этом сугубо монархическом вопросе оказались для него полной неожиданностью. — Но для России этот архидемократизм не годится. Не доросли, знаете ли, рылом не вышли. Как, впрочем, и сами поляки, пшепрашам пана.

— Хорошо, оставим «пшеков» в покое, — прибег к компромиссу Власов, чувствуя, что Бискупский попросту заводится.

— В моем понимании народная монархия — это, скорее, монарх, действующий в интересах народа. Не отрывающийся от его мирских проблем. Но, знаете ли, в вашем случае, господин Власов, вполне возможен и такой вариант, когда царя, основывающего новую династию, может избрать сам народ. Подобно тому, как избирают депутата Думы. Или просто на заседании Думы. Правда, не уверен, что такой избранный царь будет пользоваться слишком уж большой поддержкой и уважением, да к тому же прослывет помазанником Божьим. Если свергают ниспосланных Богом, то уж избранного эти канальи лапотные, рязанские да владимирские, свергнут — и затылка не почешут.

Власов промолчал. За столом вновь воцарилась длительная, тягостная пауза. Строй солдат за окном, не жалея подметок, вакханалически громыхал «Салавей, салавей, пташечка, канареюшка жалобны паеть!..»

— То есть находите, что вариант с «народной монархией» может оказаться вполне приемлемым? — уточнил командующий РОА. — Особенно что касается меня?

— Многие крайне правые и монархисты, узнав о том, что вы претендуете на престол, увидят в вашем лице смертельного врага. Я уж не говорю о левых и русских большевиках.

— Еще бы, — откинулся Власов на спинку кресла. — Лично вы напустите на меня Шабельского-Борка и Таборицкого Как в свое время на Милюкова.

— Я знаю, что их причисляют к Kpyiy моих друзей. Но это не так, — побагровел Бискупский. Оказывается, и его можно вывести из себя, назвав всего лишь две мало что говорящие немцам фамилии. — И уж в любом случае позвольте закончить.

— Не возражаю.

— Да-с, среди части монархистов вы наживете себе немало смертельных врагов. Это понятно. Зато значительная часть [33] умеренно настроенных белогвардейцев изменит свое отношение к вам настолько, что станет поддерживать некоторые ваши усилия. Цинично рассчитывая при этом: пусть бывший большевистский генерал сначала добудет свободу России и возродит престол. А уж о престолоблюстителе мы как-нибудь и без него позаботимся.

— Заманчиво.

— Можете истолковывать мои слова как совет доброжелателя.

74

Внимательно выслушав Скорцени, фюрер воинственно улыбнулся. Это была нервная улыбка, которую штурмбанн-фюреру удалось увидеть на его лице за все время их встреч. Раньше ему как-то и в голову не приходило, что этот человек способен на выявление своих чувств столь первородным образом.

— Я давно догадывался, что рейхсканцелярию и Генштаб постепенно поглощает измена, — все еще озаренный своей зловещей, совершенно неестественной, улыбкой, проговорил Гитлер. — Однако не верилось, что она проникла столь глубоко.

— Я вынужден был сообщить вам об этом, мой фюрер, — придал скорбное выражение своему лицу Скорцени. — Этого требовал мой долг перед вами и рейхом.

— Значит, вы уверены, что нас предают служащие абвера?

— Не хотелось бы, чтобы это было так. При всем моем ува… — Скорцени осекся на полуслове и мгновенно уточнил: — При всем моем понимании трудностей, с которыми сталкивается адмирал Канарис и другие руководители военной контрразведки.

— И Кальтенбруннер того же мнения?

— Обергруппенфюрер может засвидетельствовать это собственными соображениями.

— Почему же он ни разу не заговорил со мной об этом? Возможностей для откровенной беседы у него было предостаточно.

Скорцени знал, что Кальтенбруннер являлся одним из тех немногих генералов, с которыми фюрер соизволял оставаться один на один. Обычно их беседы происходили после совещаний, а потому были особенно заметны, и на них обращалось внимание многих завистников. Шутка ли, Гитлер отпускал всех: Бормана, Кейтеля, Фромма, даже Гиммлера и лишь Кальтенбруннеру предлагал задержаться. Когда такая ситуация повторяется, она неминуемо становится предметом удивительных догадок и предположений.

— Очевидно, не хватало той, последней, капли, — кивнул Скорцени на лежащие перед фюрером злополучные донесения радиоперехватчиков, — которая способна была переполнить его терпение.

— Допустим. И все же странно. После того как вражеская разведка получила такую информацию… акция еще имеет хоть какие-то шансы на успех?

Скорцени встретился взглядом с фюрером, но глаз не отвел. Он все еще оставался человеком, способным выдерживать любой взгляд вождя с видимым спокойствием. Но дело не во взгляде. Он решался. И на это решение ему было отведено секунды. Первый диверсант рейха понимал: заяви он, что акция обречена, и фюрер может решить, что струсил. Или по крайней мере не желает излишне рисковать.

В конце концов, какая из проведенных им операций была застрахована от провала, от гибели всей группы? Если же заверит, что акцию можно спокойно продолжать, тогда встанет вопрос, какого дьявола пробивался на прием? Только для того, чтобы доложить о радиоперехвате? Но это обязан был сделать Кальтенбруннер.

— Я готов выполнить ваш приказ, мой фюрер. Чего бы это ни стоило.

Гитлер поиграл желваками. Ответ ему не понравился. Если бы разговор происходил в присутствии еще нескольких людей, фюрер, возможно, остался бы удовлетворенным — демонстрация беспрекословного подчинения вождю нации оставалась незыблемым ритуалом рейхсканцелярии.

— В этом я не сомневался, — устало произнес Гитлер. Его серое лицо застыло и удлинилось. Теперь он глядел куда-то мимо Скорцени, и штурмбаннфюреру показалось, что вежливость требовала от него подняться и откланяться. Но он находился в кабинете фюрера. Здесь откланиваются тоже по приказу. — С абвером мы разберемся. Давно пора повнимательнее присмотреться к тому, что происходит в ведомстве нашего адмирала. Но мы должны отдавать себе отчет, что провал операции «Большой прыжок» — нечто большее, чем провал обычной операции.

— Это так, мой фюрер.

— Тогда почему не говорите со мной откровенно? Даже вы, Скорцени? Даже вы?

— В любом случае мы должны использовать возможности людей, которые уже действовали в Тегеране. Но не настолько решительно, чтобы поставить под удар всю нашу агентурную сеть. Я имею в виду сеть СД. Бросать туда большие свежие силы, как это предполагалось… Стоит ли?

— Хорошо, я отстраняю вас от этой операции, Скорцени.

Штурмбаннфюрер мрачно уставился на Гитлера. Что значит «отстраняю»? Что означает это отстранение? Что ему больше не доверяют? Руководство операцией будет поручено другому офицеру СД?

«Но ведь он сам требовал от меня откровенности!» — возмутился Скорцени.

— Вы не будете больше заниматься ею. Мы еще подумаем, какие меры предпринять, чтобы «Большая тройка» не чувствовала себя излишне комфортно в душном азиатском Тегеране. Однако вы, Скорцени, нужны мне для других, более важных операций.

Скорцени облегченно вздохнул. Нет, это еще не крах. Он не представлял себе, как смог бы пережить свое крушение, если бы оно исходило не от врага, а от человека, которому так предан и во имя которого совершил все то, что успел совершить.

— Более важных?

— Да, Скорцени.

— Но покушение на «Большую тройку» имело бы огромный резонанс.

— Не меньший резонанс будет иметь и то обстоятельство, что мы отказались от покушения, которого со страхом ожидало полмира. И пусть Новый и Старый Свет увидят, что обвинение в подготовке покушения — всего лишь гнусная пропаганда врагов. Пусть убедятся, что если мы и подвергаем недругов рейха, то лишь в открытом бою, а не выстрелами из-за угла.

— Мудрое решение, мой фюрер.

Почти с минуту в кабинете царило глубокое молчание.

— О чем вы сейчас думаете, Скорцени? Похоже, вы так и не поняли, что я имел в виду, говоря о более важных операциях.

— Вынужден признаться.

— Я не желаю терять вас в Тегеране, пусть даже ради истребления наиболее ненавистных нам врагов.

— Я по-прежнему готов выполнять любой ваш приказ.

— Чаша святого Грааля, Скорцени.

— Настало время?

— Я прикажу поторопить колдунов из «Аненербе». Мы не можем бесконечно откладывать экспедицию, результаты которой будут иметь космическое значение для судьбы рейха.

— И должны всколыхнуть весь христианский мир.

— Вы получите такой приказ, Скорцени, — задумчиво завершил этот странный диалог фюрер. — Настанет время — и вы его получите.

75

Они шли весь день и потом, после короткого привала, всю ночь.

Перс оказался идеальным проводником, хотя уверял, что местной тайги не знает, поскольку никогда не углублялся в нее больше чем на два-три километра. Если это правда, размышлял Курбатов, то нужно признать, что этот человек обладает удивительным чутьем и умением ориентироваться даже в непролазной чащобе.

Сколько раз ему казалось, что группа окончательно заблудилась и теперь придется часами петлять, чтобы набрести на какой-нибудь хуторок или хотя бы наткнуться на тропинку! Но вот Перс останавливался, несколько минут стоял, опустив голову, словно всматривался в невидимые для остальных следы или прислушивался к внутреннему голосу, а затем вдруг оживал и решительным жестом указывал: «Туда. В километре отсюда охотничья тропа». Иногда пророчествовал еще более определенно: «Держаться. Через полчаса выйдем к охотничьей избушке».

И все происходило так, как он предполагал. При этом Перс не пользовался словами: «может быть», «наверно». Он объявлял свое мнение тоном полководца, принявшего то единственно верное решение, которое только и может спасти остатки его воинства.

— Куда он ведет нас, черти б его побрали? — время от времени возмущался Чолданов, который до появления в группе Перса считался большим и уважаемым знатоком лесных троп. — Пора пробиваться к шоссе или железке.

— Пусть ведет, — спокойно отвечал Курбатов. — Самое разумное, что мы можем предпринять сейчас, это положиться на чутье этого азиата. Главное, чтобы он вел нас в сторону Волги.

Поднявшись на небольшой кряж, Курбатов приказал группе отдыхать, а Радчуку велел взобраться на сосну и в бинокль осмотреть окрестности.

— Кажется, пришли, — тотчас же доложил поручик. — Прямо по курсу, в километре отсюда, усадьба. Чуть дальше — небольшой поселок, за ним железнодорожный мост. Железку пересекает шоссе, выводящее к автомобильному мосту, находящемуся левее поселка.

— Ясно, это поселок Озерный, — сразу же определил Перс, заглядывая в карту, которую Курбатов развернул на коленях. — Дорожники в нем осели.

— Именно там нас и ждут, — заметил Тирбах. — Такие поселки для того и существуют, чтобы их вовремя обходить.

— Неподалеку два лагеря «врагов народа», — сказал Перс. — Скольких их, беглых, переловили в окрестностях этого поселка — умом не постичь. Причем бежавших не только из этих лагерей.

— Два моста, благодаря которым можно избежать купели в сибирской реке. Надежда вызвать сочувствие у кого-то из поселковых, а значит, получить еду и хоть какую-то одежду… — согласно кивал Курбатов, постукивая указательным пальцем по карте.

Он не обратил внимания на то, что Радчук поспешно спустился со своего наблюдательного пункта и побежал куда-то по склону.

— Князь, сюда! — послышался его голос через минуту, хотя переговариваться Курбатов приказал только шепотом.

Тело мужчины висело, перегнувшись, на приземистой ветке сосны, лицом вниз. Оно висело здесь дня три, источая смрадный запах, который не долетал до стоянки группы только потому, что ветер относил его в другую сторону. Одежда несчастного не оставляла сомнения, что он из беглых.

— Ну и зачем ты привел нас сюда? — поморщился Курбатов, отворачиваясь от разлагающего трупа.

— Обратите внимание на руки. Прежде чем взвалить тело на ветку, убийца, кстати, выстреливший беглецу в спину, отрубил обе кисти, — терпеливо объяснил Радчук, исследуя тело с дотошностью судмедэксперта.

— Эй, господа, вон еще одно тело! — заставляет вздрогнуть Курбатова голос Кульчицкого. Польский аристократ брезгливо держался подальше от находки Радчука. Отойдя от подножия возвышенности, он преодолел неглубокий овраг, но как раз там наткнулся на труп еще одного беглеца. — Кажется, у него тоже отрублены кисти рук. О, да здесь неподалеку еще два скелета.

Князь вопросительно взглянул на Перса, но тот молча ушел в сторону оврага и довольно скоро наткнулся на два скелета с обрубленными руками.

— Все ясно. Где-то рядом есть пещера. Людоловы отводили свои жертвы сюда, якобы для того, чтобы укрыть, дать убежище.

— Что это за людоловы? Кто они?

— Добровольные помощники советской власти. Так их и называют. Из местных, хорошо знающих тайгу и имеющих оружие. Почти в каждом сибирском селе есть семья, которая промышляет тем, что вылавливает беглых политкаторжан. Одна из таких семей живет где-то поблизости.

— Она убивает беглых политических и отрубает им кисти. Зачем?

— Главное — убить. Потом тело нужно привезти в лагерь для опознания, это обязательно. По акту опознания людолова награждают.

— Орденом?

— Несколькими килограммами муки, мяса или крупы, но чаще всего — денежной премией. У них это называется «подарком вождя народов.

— Но эти-то тела оставлены здесь, — заметил Курбатов.

— С транспортом в последнее время туговато, война как-никак. С лагерей перестали направлять машины или повозки.

Зато разрешили предъявлять кисти рук. Только обязательно обе. В НКВД сверяют по отпечаткам пальцев.

Курбатов и Кульчицкий мрачно переглянулись.

— Почему тогда обе? — не понял поручик.

— Большевистская хитрость. Вдруг кто-то пожалеет беглого, отрубит только одну, а самого зэка отпустит. Без обоих кистей человек не выживет — это уж точно.

— Средневековье. Дикая инквизиция. Варвары, — изумленно бормотал Кульчицкий.

— Коммунистов подобными сравнениями не пристыдишь, — спокойно заметил Перс. — Весной в здешних местах появляется довольно много беглых. Каждый стремится по теплу добраться до материка, то есть до Европы. И, как видно, многие ищут счастья именно здесь, меж двумя дорогами.

Какое-то время диверсанты ошарашенно молчали. Эти люди, которым еще несколько минут назад казалось, что они все видели в своей жизни, все знают и их ничем не удивишь, теперь чувствовали себя потрясенными. Короткий, лишенный каких бы то ни было эмоций рассказ Перса неожиданно заставил их прийти к мысли, что они еще слишком мало знают о стране, которую обязаны называть своей родиной, и о все еще царящем в ней режиме.

— А большевички-то, батенька, превзошли все ожидания революционного пролетариата, — протрассировал Кульчицкий, с удивительной точностью копируя Ленина. — Они, батенька, еще ох как архиреволюционно покажут себя в борьбе за революционный порядок и светлое будущее всех народов.

— Пристрелил бы я этого мерзавца-батеньку, — сверкнул глазами Перс. — Жаль, пули для него не нашлось.

— Так утверждаешь, что этот обласканный «подарками вождя народов» людолов почивает где-то неподалеку? — задумчиво проговорил, обращаясь к нему, Курбатов.

Тот медленно и слишком долго скреб, нет, осатанело разрывал ногтями волосатую грудь, потом старательно застегнул ватник, хотя было слишком тепло, чтобы оставаться в нем.

— Где-то рядом, это уж точно. Возможно, усадьба, которую видел Радчук, как раз его.

— Тогда не будем терять время. Легенда такова: мы— группа поиска. Ищем троих беглецов из лагеря, что в нескольких километрах от Челябинска… — Курбатов взглянул на Перса.

— Точнее, от Шумихи. Есть такая станция. А рядом с ней лагерь. Месяц назад оттуда совершен групповой побег.

— Чудесно. Ты наш проводник, душегуб-зэколов из-под Шумихи.

— Пока не раздобуду мундир с погонами младшего лейтенанта. Как-никак был унтер-офицером в войсках адмирала Колчака.

Курбатов не стал комментировать это его напоминание. Он знал, что Перс хочет как-то воспользоваться случаем, чтобы осуществить мечту юности — стать офицером. Но только не время сейчас об этом.

76

— Присядьте, генерал, — сухо произнес премьер-министр после нескольких минут удручающего молчания.

— Простите, сэр?

— Присядьте, присядьте, генерал О’Коннел, — поморщился Черчилль. — Вы не на плацу.

— Благодарю, сэр, — склонил голову О’Коннел, так и не поняв: оговорился ли премьер-министр, или же речь действительно идет о том, что ему следует ждать официального повышения в чине.

— Значит, вы считаете, что в ближайшее время письма из «сундука мертвеца» не всплывут?

— Думаю, что даже среди высших чинов СД о них будут знать не более двух-трех человек.

— У кого конкретно они могут находиться сейчас?

— Если речь идет о фотокопиях, то владельцем их стал, очевидно, гауптштурмфюрер, простите, теперь он уже штурмбаннфюрер, то есть майор, Отто Скорцени. Начальник отдела диверсий службы безопасности СС.

— Руководивший отрядом коммандос? — уточнил Черчилль.

— Так точно, сэр. Если помните, он прославился еще во времена переворота в Австрии.

— Из той же австрийской шайки, что и фюрер, Кальтен-бруннер… Считаете, что он пока будет молчать?

— Уверен, что даже не станет докладывать о письмах Шел-ленбергу или Кальтенбруннеру. А если доложит, то лишь одному из них, заполучая его в качестве союзника. Он не может не понимать, что война близится к концу. И что высшие чины рейха рано или поздно предстанут перед судом. Так что копии — его капитал, его добыча, которой Скорцени вряд ли захочет делиться со всей рейхсканцелярией. Он храбр и удивительно расчетлив.

— Но до поры до времени будет опасаться, как бы о его визите в «сундук мертвеца» не узнал сам Муссолини, особенно после того как вновь возглавит правительство Италии. А он возглавит его.

— Гитлер мог бы не простить этого Скорцени, — согласился О’Коннел, с тревогой отмечая, что теперь уже Черчилль старательно избегает определения его чина. Почему? Изменил свое отношение? — Он не позволит втягивать дуче в международный… в международные сплетни, — вовремя нашелся О’Коннел.

— Вы правы. Муссолини должен предстать перед итальянцами в ореоле мученика, мудрого политического деятеля, спасителя нации, свергнутого путчистами Бадольо, но вовремя спасенного доблестными коммандос СС.

— Однако тогда и «сундук мертвеца» тоже вернется в Италию.

— К этому и подвожу вас. Именно к такому ходу размышлений, — слегка оживился Черчилль. — Понятно, что в самое невыгодное для нас время письма неминуемо заговорят языком газетных сенсаций. Это произойдет уже после войны, когда старушка Англия вновь окажется ввергнутой в пучину предвыборной компании, с которой по силе ее разрушительности не могут сравниться никакие налеты германской авиации. «Радуйтесь войне, — как говорит наш доброжелатель старина Геббельс, — ибо мир будет страшен».

— Согласен, тогда письма превратятся в валюту, за которую попавшие в плен эсэсовцы попытаются выторговывать себе если не свободу, то хотя бы снисхождение.

— Не выторговывать, а вымогать, шантажировать.

— Следовательно, нужно сделать так, чтобы газетчики никогда не увидели оригиналов?

— А затем проследить, чтобы в карманах безвременно погибшего Скорцени не оказалось никаких фотокопий, генерал. Трупам, между нами говоря, они попросту ни к чему, генерал.

— Вы правы, сэр. Нельзя превращать письма живых к живым в послания на тот свет.

Черчилль взглянул на настольные часы и поднялся, давая понять, что встреча окончена. О’Коннел — генерал О’Коннел— мгновенно подхватился.

— Хотя вы и не сумели справиться с заданием, которое сделало бы вас в моих глазах не только героем, но и преданнейшим другом, — медленно проговорил Черчилль, внимательно всматриваясь в какую-то лежащую на столе бумагу, — тем не менее не вижу причин поручать его другому разведчику, гене-рал.

— Благодарю, господин премьер-министр.

— «Сундуком мертвеца» займитесь немедленно.

— Как только дуче окажется в пределах Италии, сэр, — позволил себе оговорить условия О’Коннел, объясняя, что речь может идти лишь об операции на родине дуче. Германия — не его сфера деятельности.

— Вы не поняли меня, генерал. «Сундуком мертвеца» следует заняться еще в Германии, — ужесточил свои требования Черчилль. — А что касается сферы влияния, то с того дня, когда вам официально объявят о повышении в чине и новом назначении, она, будем надеяться, значительно расширится.

— Весьма признателен, сэр, — склонил голову в вежливом поклоне О’Коннел.

77

Этот старинный замок располагался недалеко от ставки. Высокие мрачные стены, небольшой подъемный мост, который давно никто не пытался поднимать: прямоугольный, устланный разноцветным булыжником двор, в конце которого высилась истинно рыцарская в своей монашеской скромности средневековая обитель.

Скорцени сразу же одобрил выбор фюрера. «Волчье логово» утомляло своей прифронтовой атмосферой, телефонами, донесениями и великим множеством военных чинов. А попадая сюда, фюрер возрождал свой тевтонский дух, морально самоутверждался, роднился с могучей аурой предков-германцев. На его месте он, Скорцени, поступал бы точно так же.

Они вошли в полукруглый сводчатый зал.

Свечи. Едва тлеющий камин. Статуи рыцарей в старинных, но все еще грозных доспехах — по обе стороны дверей в нишах по ту сторону длинного, грубо сработанного стола…

Именно такой и представлял себе Скорцени эту «северную цитадель». Только такой зал и должен был представать перед человеком, жаждущим отрешиться от всего, что связано с войной и политикой середины XX века, и окунуться в атмосферу если не империи тевтонов времен Отто I[34], то уж во всяком случае империи Фридриха Великого.

Адъютант завел сюда Скорцени вместе со Штудентом. Однако генерал не проявил к залу никакого интереса, и Скорцени показалось, что ему уже не раз приходилось бывать здесь. Если нет, значит, это давало знать о себе прирожденное безразличие к архитектуре. Скорцени уже не раз приходилось встречать таких.

Фюрер стоял спиной к ним. Он был поглощен созерцанием огня. Пламя камина, очевидно, казалось ему походным костром, согревающим германских рыцарей где-нибудь на восточнопрусской равнине в ночь перед решающим сражением.

Гюнше так и не отважился сообщить Гитлеру, что Штудент и Скорцени прибыли. Он молча стоял чуть позади гостей, словно тоже был заворожен костром предков. Однако фюрер вовремя заметил их появление.

— Освободив Муссолини, вы наилучшим образом исполнили свой долг перед Германией. — Акустика в этом зале была великолепной: голос фюрера долетал до них из-под сводов, словно из поднебесья. — Но я хочу, чтобы вы еще раз вернулись в Италию. Этого требуют интересы рейха.

Скорцени и Штудент переглянулись, не произнеся ни слова, приблизились к камину и остановились слева от фюрера. Пламя было довольно высоким, но все же оно оказалось слишком слабым, чтобы осветить лицо Гитлера. А стоящий на столе подсвечник с несколькими свечами не способен был развеять сумрачную заповедность окаменевшей готики.

— Нам пора приводить в действие план операции «Аларих», мой фюрер? — решился Скорцени, почувствовав, что молчание Гитлера и так слишком затянулось.

Штудент удивленно посмотрел на штурмбаннфюрера. Он вряд ли слышал о существовании плана этой строго секретной операции, предусматривавшей захват семьи итальянского короля, маршала Бадольо и доброго десятка высокопоставленных римских чиновников, которая была разработана Гиммлером еще до освобождения Муссолини. «Аларих» все еще оставался грешной тайной узкого круга руководителей имперской службы безопасности. Им не хотелось разглашать ее уже хотя бы потому, что фюрер сразу же отверг этот план.

— Будем считать, что речь идет об одном из вариантов названной вами операции. Ваши люди превосходно провели рейд на вершину Абруццо. Но пока мир будет восхищаться им, вам, штурмбаннфюрер Скорцени, надлежит захватить и депортировать в Германию папу римского и его кардиналов.

Штудент и Скорцени вновь, на этот раз встревоженно, переглянулись.

Генерал слегка нагнулся, чтобы разглядеть, наконец, лицо Гитлера.

Если бы то, что он только что услышал, было произнесено кем-либо другим, генерал наверняка воспринял бы его слова как неуместную в этой обстановке шутку. Однако магическое оцепенение, с которым фюрер вглядывался в огонь «тевтонского костра», кого угодно могло убедить, что в словах его — не шутка, а замысел стратега.

— Вы не ослышались, генерал, — резко бросил Гитлер. — Речь идет именно о захвате и депортации папы римского Пия XII.

— Но… как это будет воспринято католическим миром? — неуверенно проговорил Штудент. — Одно дело освобождать дуче, другое дело… Да и вообще… похищать папу… Такое миру еще не снилось.

— Ему еще многое не снилось, — отрубил Гитлер. — Огромная светская власть, которой обладает сейчас папа, дана ему, как мне помнится, вовсе не Богом, а была определена в 1929 году Латеранским договором, заключенным между папой Пием XI и правительством Муссолини. Именно наш союзник Муссолини сделал все возможное, дабы Святой престол чувствовал себя в Ватикане уверенно. Чтобы он ни в чем не нуждался. А его положение в Италии способствовало повышению его авторитета во всем мире.

Лицо Штудента побагровело. Он уже понял, сколь неудачным оказалось его замечание.

— Муссолини пошел, — стукнул фюрер кулаком по столу, — даже на то, что разрешил создание государства Ватикан и помог добиться его международного признания. Ватикану и церкви было предоставлено множество всяческих привилегий. Кроме того, итальянской церкви была оказана значительная финансовая поддержка государства. И что же? — приподнял сжатые кулаки фюрер, посмотрев на военных.

— Папа предал Муссолини и его правительство, — уверенно согласился с ним Скорцени. — Об этом свидетельствуют все имеющиеся материалы, накопленные во время подготовки операции «Айхе»[35]. Не владей король поддержкой папы, он никогда не решился бы на арест дуче. Кроме того, Ватикан стал прибежищем для многих врагов рейха и Муссолини. Власти Ватикана охотно укрывают их.

Гитлер взглянул на него с благодарностью. Скорцени был одним из первых, кому он доверился с этой идеей, и первым, кто стал его единомышленником. А ведь даже ему самому затея представлялась рискованной и слишком авантюрной.

— А в результате?.. В результате папа и его кардиналы предали Муссолини! — буквально взорвался фюрер. Он выпалил это с таким эмоциональным всплеском, словно не расслышал слов Скорцени и решился сообщить ему, а главное, Штуденту, сногсшибательную новость. — Именно так: предали! Вражеская агентура использует иностранных послов в Ватикане в качестве резидентов. Под сенью Святого престола, в самом центре Рима, плетутся заговоры против всей оси Берлин — Рим — Токио. Можем ли мы спокойно взирать на все это?!

Гитлер подошел к столу и дрожащими пальцами раздвинул стопку лежащих на нем бумаг. Однако они ему явно не понадобились.

Скорцени и Штудент остановились по другую сторону стола и, замерев по стойке «смирно», ждали его решения.

— Скорцени, вам, лично вам, поручается разработка всей этой операции.

— Слушаюсь, мой фюрер.

— Совершенно секретной операции, Скорцени.

— Понимаю, мой фюрер.

— Солдаты парашютного корпуса генерала Штудента будут в вашем распоряжении. Генерал выделит вам столько парашютистов, сколько понадобится.

— Мои коммандос проверены во многих операциях, — негромко отозвался генерал. И Скорцени почувствовал, что от волнения ему перехватило горло. — Если понадобится, они готовы…

— Используйте своих фридентальских курсантов, штурм-баннфюрер, — не стал выслушивать генерала Гитлер. — Любых агентов и диверсантов, где бы и в чьем расположении они не находились. Но все это на последнем этапе. Только на последнем. Пока же операция должна разрабатываться в строжайшей тайне. Кроме нас о ней будут знать лишь Гиммлер, Кальтенбруннер и Шелленберг. Они окажут вам всяческую поддержку. При этом можете привлекать специалистов по Италии. Но делайте это крайне осторожно, не раскрывая истинных замыслов.

— Будет выполнено, мой фюрер, — невозмутимо заверил Скорцени.

Гитлер оторвал взгляд от стопки бумаг и внимательно посмотрел на штурмбаннфюрера и генерала, словно пытался выяснить, насколько серьезно их стремление действительно выполнить это адски сложное задание.

— До конца года папа римский должен быть в Берлине. До конца года, штурмбаннфюрер Скорцени. И еще… Запомните: если группу постигнет неудача… Вы предстанете перед всем миром как один из руководителей диверсионной службы рейха, решивший действовать на свой страх и риск, без согласия бывшего руководства страны.

— Само собой, мой фюрер. Я готов был к этому еще при освобождении Муссолини.

78

— Что, господин подпоручик, судьба решила блефовать?

Беркут пришел в себя минут пять назад, но до сих пор ему казалось, что в камере он один. Ни движения, ни постороннего дыхания… Откуда же этот голос?

— Я уж думал, что придется досиживать с покойничком. А ведь мечтал свидеться с вами. Правда, не здесь. И в другом качестве. Но тут уж — как судьба…

Незнакомый хриплый голос.

Лейтенант уперся руками в цементный пол и с трудом, с огромным усилием, отжался, как сотни раз отжимался еще в детстве, тренируя мышцы по методу японских мастеров джиу-джитсу, как учил охотник Дзянь. Ох и жесток же он был в своем учительском раже!

Беркут вновь уперся кулаками в пол, явственно ощущая, что руки изодраны в кровь, и, отжавшись, попытался осмотреться. Его вдруг охватило такое ощущение, словно он возвращался из небытия. А ведь какие страшные дни пришлось пережить ему. Какие страшные дни…

Его били, он терял сознание, приходил в себя, чтобы выносить жесточайшие побои, и вновь впадал в небытие. Так было на холме у костра. Потом в спецмашине Штубера, где над ним измывался фельдфебель Зебольд, которого он запомнил еще со времени своего посещения подольской крепости. Затем во дворе какого-то дома — он даже не понял, где это происходило. И лишь в гестапо с ним, наконец, попытались поговорить, задать какие-то вопросы. В остальных случаях просто били.

Вот только ни на один из вопросов он не ответил. Никаких особых тайн он не знал, его ответы уже никому не смогли бы навредить, но Беркута вдруг охватило какое-то осатанение. Упрямство и адское терпение — вот все, что он мог противопоставить издевательствам врагов, своему собственному бессилию. Жаль, что некому отдать ему должное: держался-то он как следует.

…Да еще был тот разговор с Рашковским, после которого за него вдруг снова взялись гестаповцы.

— Эй, скажите: это камера гестапо?

— Полицейского управления, сударь. Но легче вам от этого не станет. Как, впрочем, и мне.

— Похоже, что в этот раз они особенно постарались.

— Что вы хотите: провинциальные мерзавцы.

Громов снова прижался щекой к цементному полу. Его леденящая успокоенность хоть немного охлаждала иссеченное, полыхающее болью тело. Нужно отлежаться, прийти в себя. Нужно собраться с силами.

«Собраться с силами…» Интересно, ради чего? Дурацкий вопрос. Ради жизни, борьбы. Ради того, чтобы умереть, «как подобает офицеру».

— А ведь я сам охотился за вами, лейтенант Беркут. Недолго, правда, не успел… Кто бы мог подумать, что свидеться придется в следственной камере полиции?

Человек сидел где-то у него за спиной. Оглянувшись, Андрей только сейчас с трудом разглядел его смутно вырисовывающуюся во мраке фигуру.

— Вы, говорят, из кадровых? Отец, дед наверняка служили в царской армии или в Белой гвардии?

— Это допрос?

— Бросьте, лейтенант. В подсадных у полиции не числюсь.

— Из белогвардейцев, что ли? — устало, с болью выдохнул Беркут.

— Бывший семнадцатилетний прапорщик, а потом сразу поручик Добровольческой армии Розданов. Присяге не изменял. Хотя многие господа офицеры, как провинциальные мерзавцы, подались в услужение большевикам. Пешком добрался до Дона, до западной окраины, тайно прошел всю Польшу, ранен при переходе немецкой 1раницы, но до услужения не пал.

— Как же не пал? Пал все-таки. У немцев на услужении, судя по всему…

Глоточек воды. Если бы вместо словесной тирады сокамерник облагодетельствовал его хотя бы глоточком. Это было бы по-человечески. Независимо от того, кто он и как попал сюда.

— Чепуха-с. У немцев я тоже служил России. Только России. Хотя в чем-то вы, несомненно, правы… Офицер, оставшийся без солдат и без Родины и выдворенный на чужбину… Это уже не офицер, а презренный ландскнехт. Нужно было пойти под знамена генерала Власова — вот что я вам скажу. А еще лучше — атамана Краснова.

— Это ж какого еще Краснова? Тото самого, донского? С Гражданской?

— Это для вас он остался с Гражданской. Для нас он генерал-лейтенант немецкой армии, командующий казачьими частями, союзными вермахту.

— И казачки Россию предали? — угрюмо удивился Беркут. — Впрочем, этого следовало ожидать. Вы-то сами в какой ипостаси у немцев?

— У меня своя судьба. О том, что в последний день существования нашего полка мне, за исключительную храбрость, как была сказано, присвоили чин поручика, я узнал уже в Париже. Приказ был подписан утром, но мне собирались сообщить его к вечеру, после небольшого рейда по тылам красных. Да только рейд этот оказался гибельным. Потом, уже в глубоком тылу большевиков, я узнал, что белая армия распалась и побежала к морю. На юг! — нервно рассмеялся Розданов. — Вслед за журавлями.

«Неужели действительно провокатор? Выведывает, играя на чувствах земляка-офицера?.. Но это тоже было. Все это уже было…» Странная мысль. Она живет в сознании с того самого утра, когда фашисты схватили его… когда увидел на вершине холма костер. Кажется, это случилось три дня назад. Или четыре? Да, все это уже было.

— Вы говорили о Власове… — Андрей спросил о нем только для того, чтобы снова услышать человеческий голос. Розданов молчал уже довольно долго. Тишина, которая царила в этой сумрачной камере, могла сравниться разве что с тишиной кладбищенского склепа. — Что это за генерал? Что он из себя представляет?

— Бывший ваш, красноармейский. Неужели не приходилось слышать?

— Я знаю генерал-лейтенанта Власова. Командарма.

— Так это он и есть. Командарм, предавший свою армию. Уму непостижимо! А ведь кроме как к нему, этому провинциальному мерзавцу, идти русскому офицеру больше некуда. В вермахт или к нему, поскольку он тоже умудрился сколотить армию. РОА — Русская освободительная армия… Тысяч пятьдесят под знамена свои, думаю, собрал. Может, и больше.

— Тогда это не тот Власов. Тот генерал не мог предать. Мне приходилось встречаться с ним. Он был знаком с моим отцом. Никакого другого генерала Власова не знаю. Очевидно, самозванец. Что касается вас, то русские офицеры, оказавшиеся в тылу врага, как правило, сражаются в партизанских отрядах. Так повелось еще со времен Кутузова.

— Я думал об этом. Конечно, думал. Иначе сидел бы сейчас в кабинете начальника районной полиции, а не делил радость общения с вами в камере полицуправления. Но я — белый офицер. Не бывший — настоящий. И я не могу воевать за сталинскую Россию. Я не приемлю методы правления этого диктатора и людей его окружения.

— Россия не может быть сталинской или Керенской. Сталинским или керенским может быть правительство. Но любое правительство преходяще, не правда ли, господин поручик? А Россия вечна. Вот и давайте служить народу, России, вечности. Им, а не врагам, которые топчут нашу землю.

79

Сегодня Муссолини был в новом, отменно сшитом, мундире цвета хаки, в котором выглядел помолодевшим и явно приободренным. В этом одеянии недавний пленник куда больше напоминал того Муссолини, каким он запомнился штурмбаннфюреру по фотографии сорок первого года. В таком же мундире, в пилотке, худощавый и подтянутый, дуче представал на ней в обличье полевого командира, вытянувшегося перед невесть откуда появившимися на его позициях генералами

— Только что я узнал, что вы отбываете из «Волчьего логова», штурмбаннфюрер, — жестко проговорил Муссолини, прохаживаясь по ковровой дорожке, уложенной посреди отведенной ему комнаты. Это прозвучало так, словно экс-премьер правительства Италии уличал его в бегстве.

— Я не столь частый гость в ставке фюрера, как вам могло показаться.

— Понимаю, понимаю. Диверсант такого класса не должен томиться при штабах и ставках, — согласился Муссолини, стоя перед эсэсовцем с полузакрытыми глазами. — Сожалею, что вы служите не Италии.

Штурмбаннфюрер молча развел руками: не судьба.

— Вы, Скорцен-ни… Только итальянец, римлянин способен уловить мелодику вашей фамилии. А ведь у меня вы могли бы возглавить всю имперскую службу безопасности. В чине генерала, естественно.

Скорцени вежливо улыбнулся.

— Я не оговорился, господин майор, именно в чине генерал-майора.

В этот раз Скорцени улыбаться не стал. Только сейчас он понял, что дуче говорил всерьез, что его просто-напросто покупают.

— Я всегда буду помнить, что чин майора СС получил за освобождение господина Муссолини. И что удостоен его лично фюрером.

— Он мог бы быть и щедрее, — прозрачно намекнул Муссолини на свою собственную щедрость. — Но ваш переход будет санкционирован фюрером. Вы поступите под мое начало как военный советник.

Муссолини выжидающе помолчал. Штурмбаннфюрер оставался невозмутимо безучастным. Дуче вполне допускал, что высокопоставленный сотрудник германской службы безопасности отвергнет его слегка завуалированную вербовку. Но не таким же бездушным образом.

— Из ставки отбываете сегодня? — Муссолини жестом предложил штурмбаннфюреру кресло и, усевшись, нервно расстегнул верхнюю пуговицу френча.

Единственно, чем он мог ответить Скорцени на столь демонстративное неуважение, так это сменить тему. Вчерашний пленник маршала собственной армии, премьер-министр, преданный королем и лейб-гвардией, вождь нации, которого толпы опекаемого им народа готовы растерзать на любой площади любого города… В качестве кого он здесь, в ставке: пригретого неудачника, временно отстраненного от исполнения своих обязанностей премьер-министра, заложника в большой игре германской дипломатии?

— Завтра.

— Видите ли, я очень признателен вам, Скорцени. Вы спасли мне жизнь. Я говорю это сейчас, несколько дней спустя после освобождения, чтобы подчеркнуть: моя признательность выходит далеко за рамки того, что мы называем данью вежливости и сиюминутной благодарности.

— Я — солдат и всего лишь выполнил свой долг, — сдержанно отчеканил штурмбаннфюрер.

— Это-то и вызывает уважение. В Риме, а затем в Гран Сассо я видел сотни солдат, которые когда-то клялись быть верными мне, однако ничего не предприняли, чтобы надлежащим образом сдержать слово верности.

Скорцени помолчал. Оценивать преданность лейб-гвардии он предоставлял самому Муссолини. В конце концов именно он, Муссолини, и создавал ее.

— Я понимаю, что солдатская судьба вряд ли приведет вас в Италию еще раз. Тем не менее хочу, чтобы вы обязательно нашли время побывать в моей резиденции.

— Думаю, это реально, — смилостивился Скорцени.

— В первые месяцы она будет располагаться в Рокка делле Каминате, на 6epeiy озера Гарда. Это район Гариньяно. Я жду вас там в самое ближайшее время. Пусть офицеры новой гвардии, которую я создам после возвращения на родину, получат возможность лично встретиться с героем рейха.

«Стоп! Неужели ему все еще ничего не известно об операции «Черный кардинал», — удивился Скорцени. — А ведь час назад, получая приглашение навестить Муссолини, он был уверен, что речь пойдет именно об этой операции, о мести папе римскому. Странно. Не хотят вмешивать дуче в международный скандал? Не похоже. Гитлер прямо заинтересован в том, чтобы Муссолини стал соучастником акции. Не доверяют — это точнее. Пока… не доверяют. На этом первом этапе подготовки его постараются держать в неведении. Все равно потом события будут приподнесены так, словно идея захвата апостолов католицизма принадлежит вождю итальянской нации.

— Обещайте, Скорцени, что обязательно прибудете в мою резиденцию. Причем в ближайшее время.

Это даже не признательность, понял штурмбаннфюрер. «Герой нации» понадобился Муссолини, чтобы поддержать свой собственный авторитет. Не так уж много найдется сейчас дипломатов или просто известных личностей, которые удостоят его визитами после того, как, свергнутый королем, он вновь появится где-нибудь на севере Италии

— Уж тогда-то мне, наконец, представится возможность вручить вам орден Ста мушкетеров. Признаюсь, я чувствую себя неловко оттого, что не смог сделать это, как только очутился на свободе.

— Не стоит вспоминать.

— К сожалению, при мне не оказалось офицера, который, сняв этот орден с себя, вручил бы его еще в Вене. Как сделал, по поручению фюрера, начальник штаба Венского военного округа.

— Я профессиональный диверсант. Ордена меня мало интересуют. Извините. — Необходимость объясняться по этому поводу уже начинала раздражать Скорцени. Что бывало с ним крайне редко. Он еле сдержался, чтобы не признаться дуче, что успел забыть о его щедрости. — Однако заверяю, господин Муссолини, что навещу вас, лишь только представится возможность.

— Если возникнут трудности с поездкой — сообщите.

— Стану ли утруждать вас, господин Муссолини? — едва заметно улыбнулся Скорцени. И улыбка эта, изорванная зловещим шрамом, показалась дуче тоже зловещей.

Он благодарил Бога, что этот громила с леденящим душу шрамом на лице получил приказ спасти его, а не убить. Муссолини даже казалось, что это был первый случай в практикё Скорцени, когда он получил именно такой приказ: спасти. Ибо весь смысл его признания в другом — в умении истреблять.

— Кроме того, я уверен, что уж о чем, о чем, а о моей поездке в Италию фюрер позаботится.

Не зная о подготовке новой операции, Муссолини так и не смог расшифровать зловещий подтекст этого заверения.

80

Первым, на ком пришлось испытывать легенду о группе, посланной для поимки беглецов, оказался местный участковый. Этот среднего роста, плотно сбитый субъект несколько минут осматривал воинство Курбатова, сидя на низкорослом кошла-том коньке, потом, пьяно икнув и на удивление высоким, почти женским голосом, начальственно поинтересовался:

— Кто такие и откуда? Почему здесь и без моего ведома? — возможно, он спросил это шутя. Однако привычка властвовать, ощущая себя удельным князьком, не позволила ему выдать свои слова за шутку.

— Нам нужен людолов, — не стал Курбатов отнимать у него время объяснениями, кто они и откуда пришли. — Дня два назад в ваших краях должны были появиться беглые, из-под Шумихи.

— Что, опять из Шординского? Да кто там начальник, хотел бы я его, в душу и печенку, видеть?! Спят у него на постах, что ли? Третий побег за весну.

— Третий?

— Ну третий же! Из одного только Шординского. А из других? Никогда так не бегали. Думают, как война, так можно погулять, затеряться? Черта с два в этой стране затеряешься. Одного дурика поймали, но тот действительно дурик: на фронт, говорит, бегу. Из лагеря-то! — повизгивал от смеха младший лейтенант. И в смехе его, в глистоподобной немужской фигуре с широкими бедрами, чудилось Курбатову что-то евнушеское. — Из лагеря — да на фронт! Аккурат до Гурдаша и добежал. Многим воля-волюшка до его лесного подворья.

— А дальше сосна возле пещеры. И висеть вниз лицом, без обеих рук, — как бы про себя добавил подпоручик Власевич.

— Точно! — нявкнул-рассмеялся милиционер. — До Гурдашевой сосны. Э, а этот, капитан, кто? — нагайкой указал милиционер на Перса. — Тоже в подарок вождю народов?

— Проводник наш, — сухо ответил Курбатов, недобро взглянув на участкового. И впервые милиционер почувствовал что-то неладное. Неуютно ему вдруг показалось в окружении этих пропахших дымом костров людей.

Он тронул поводья и попытался пришпорить своего конька. Но Перс решительно схватил его за уздечку, а Радчук в мгновение ока оказался на коне позади милиционера, и никто не успел заметить, когда он проник в кобуру и извлек оттуда пистолет.

— Что ты делаешь?! — взвизгнул милиционер, оборачиваясь к Радчуку. Словно не понимал, что это уже не шалость красноармейца, что все слишком серьезно, чтобы пытаться кого-то здесь усовестить. — Знаешь, что тебе будет?!

— Знаю, — осенил его своей цыганской улыбкой Радчук. — Вечное отпущение грехов.

Развернувшись, он боковым ударом вышиб милиционера из седла, чем вызвал уважительное замечание Курбатова: «Это по-нашему. Сабельный кавалерийский удар».

Участковый хотел возмутиться еще раз, но удар кулаком в затылок, которым облагодетельствовал его Власевич, хотя и не повалил милиционера на землю, зато привел в какое-то полушоковое состояние, из которого он так и не вышел до самого дома Гурдаша.

* * *

Завидев у себя во дворе целую кавалькаду всадников, Гур-даш вышел из дома с двустволкой в руке. Выглядел он внушительно. Густая черная борода окаймляла широкое плоское лицо, придавая ему блаженно-свирепый вид, вполне приличествующий рослой, некогда могучей, но слишком уж отощавшей фигуре лгодолова.

— Вот, конвой привел, — едва пролопотал одеревеневшими губами милиционер. Он уже все понял и знал, что это его последние минуты. Но предупрежденный Персом, который один предпочитал беседовать с представителем власти, что смерти бывают разные и лучше умереть от пули в спину, чем быть привязанным за нош к двум молодым березам, решил идти к своей гибели смиренно и послушно. Как шел к ней всю свою жизнь.

Гурдаш молча осмотрел пришедших. Присутствие участкового, очевидно, сбило его с толку.

— Говорят, ты задержал беглую и не спешишь выдавать ее, — шагнул к нему Перс и, оттолкнув с дорога, вошел в дом.

— И никого я не поймал.

— Врешь. На бабу-зэковку позарился.

— Никакой беглой здесь не было. А появись — так выдал бы, — угрюмо ответил Гурдаш. — Ты, участковый, знаешь это не хуже моего.

— С начальником непочтительно говоришь? — оказался у него за спиной Кульчицкий.

— Сам в беглых оказаться хочешь? — ногой выбил у него ружье Власевич. А Кульчицкий подсек в подколенном изгибе и заставил стать на колени.

Еще через минуту Перс и Чолданов вывели на крыльцо сонного парня, сына людолова Никифора, который лет с пятнадцати, как уверял их милиционер, приноровился к промыслу отца. Поняв, что разговорами дело не кончится и что их собираются арестовать, сын ударил ногой Перса, перепрыгнул через перила крыльца и бросился к кустарнику, за которым начиналась лесная чащоба. Но Власевич выхватил пистолет и, не целясь, спокойно, словно в тире, уложил его на ближайший куст.

— Скольких беглых ты выдал властям, Гурдаш? — сурово спросил Курбатов. Старик все еще стоял на коленях, но взгляд его был прикован к зависшему на кусте, словно распятому на нем, телу сына. — Тебя спрашивают, сатана-людолов!

— Ик кто ж их, погибельников окаянных, считал?

— А все же.

— Ик человек с двадцать. Если хочешь заупокойную отпевать, на двадцать свеч не поскупись, не ошибешься. Ты-то, я понял, не из конвоя, начальник, не из конвоя.

— Из-за кордона мы.

— Ик сюда дошли? — перевел усталый потускневший взгляд на Курбатова. — От семеновцев, поди?

— От семеновцев.

— Старухи в доме нет, — появился Перс, — но стол накрыт. Эта хозяйничала, — вытолкал на крыльцо упирающуюся девицу.

— Дочь? — спросил Курбатов.

— Из поселка. В невестки метила.

Увидев убитого жениха, Ксюха обхватила голову руками, пронзительно завизжала и попыталась броситься к нему, но Перс успел захватить ее за плечо с такой силой, что сатиновая кофточка ее треснула, оголив ничем больше не прикрытую, ослепительно белую грудь девушки. А приставленное ко рту дуло пистолета принудило полуневесту-полувдову умолкнуть и замереть от страха.

— Так-то оно лучше, — самодовольно согласился Перс. — Думаю, эту так сразу на сосну не стоит, а, князь?

— В чулан ее. Кульчицкий, присмотрите до нашего возвращения.

Никифор был еще жив. Когда его перекидывали через седло, он довольно громко застонал. Отец подошел к нему, погладил по голове. Никто из диверсантов не мешал: отцовские чувства есть отцовские чувства. Трое из диверсантов тоже были отцами.

Перс взял лошадь под уздцы. Гурдаш и милиционер ухватились за луки седла, и процессия тронулась в обратный путь. Туда, к двум соснам, на которых почивали тела беглых политкаторжан, принесенных в подарок вождю народов.

81

— Твоя работа? — спросил Курбатов, когда они достигли сосны с первым нечеловеческим подарком.

— Моя, — свирепо оскалился Гурдаш, без малейшей искры покаяния глядя на труп.

— Там, дальше, тоже твоя?

— Чуть правее, у пещеры, еще два тела. Можешь не спрашивать, и те мои, — казалось, окончательно потерял страх заколов. — О чем еще интересоваться станешь?

— Каким образом переправлял энкавэдэшникам отрубленные кисти рук?

— Обыкновенно. По телефону звонил. Из Чурмы приезжали, милиционер или энкавэдист. Ему и передавал, в тряпице.

— Так у вас даже телефон есть?

— Редкий случай. Провели. Как председателю Совнаркома, — объяснил Перс. — Наместник Берии в Сибири. Почет.

— Что ж, придется позвонить, — развел руками Курбатов. — Случай такой представился.

— Чего мы тянем, князь? — спросил Чолданов, нервно взмахнув топором. — Уходить пора. Нагрянут.

— В жизни случаются минуты, когда нетерпеливых просят или молчать, или молиться. Так что выбирайте, штаб-ротмистр. А с тобой, сатана, — обратился он к Гурдашу, — и разговор будет сатанинский.

Выстрелом в упор он свалил милиционера, другим добил лежавшего на земле Никифора.

— Сыну своему сам руки отрубишь или будешь смотреть, как неумело это будут делать другие? — спросили людолова.

Тело Никифора подтянули к ближайшему пеньку, положили на него кисти его рук и подвели отца.

— Еще раз спрашиваю, сам рубить будешь?

— Ик как жеть сына-то свово?! — Курбатов заметил, как почти мгновенно постарел Гурдаш. Лицо осунулось, спина старчески ссутулилась, руки дрожали так, словно его голым выставили на сибирский мороз.

— Не желаешь, значит?

— Так ведь нелюди вы…

— Это, выходит, мы нелюди? — уперся лезвием кинжала в его подбородок штабс-капитан Иволгин. — А ты — ангел?

— У нас действительно нет времени, Гурдаш, — спокойно молвил Курбатов. — Каждому воздается по делам его. У тебя было много способов зарабатывать себе на хлеб. Ты избрал наиболее страшный — иудин. Да еще и над трупами измывался.

— И сына этому же учил, — добавил Иволгин, которого обвинение в нелюдстве задело больше остальных.

— Отрубив руки, снимешь с него часть греха, — философски рассудил Радчук. — Зачтется, что предстанет перед Господом без обагренных чужой кровью рук.

— Без обагренных чужой кровью… Перед Господом, — бормотал Гурдаш, и бормотание его было похоже на молитву безбожника, не знающего ни одного слова из тех, настоящих, освященных Святым Писанием молитв.

Перс выдернул из-за ремня, которым был подпоясан его ватник, прихваченный у Гурдаша топор и решительно направился к телу Тимофея.

— Постой, — не выдерживает людолов. — Постой. Не торопись.

— Так ведь он мертв.

— Сын.

— Но не живого же, — заметно стушевался Перс.

— И знайте, что он делает это впервые, — заметил Курбатов. — Еще неизвестно, насколько мудрено это у него получится.

— Стой! — вновь не выдерживает Гурдаш, видя занесенный над своим сыном топор. — Не трожь! Сам.

— Точно?

— Отступись, нехристь! — вошел в ярость людолов.

— Только не вздумай дурку валять, кныш перченый, — неохотно отдал свое орудие Перс, сразу же благоразумно отступив за ствол ближайшего дерева.

Остальные сделали то же самое. Только Курбатов, как ни в чем не бывало, продолжал стоять в двух-трех шагах от него, положив одну руку на кобуру, другую на ремень.

Он же был единственным, кто не отвернулся и даже не закрыл глаза, когда Гурдаш отрубал руки сына.

82

Сделав свое страшное дело, людолов опустился у пня на колени, припал челом к окровавленным кистям сына и громко, по-волчьи, взвыл.

— Прекрати! — заорал на него Перс, но Курбатов предостерегающе поднял руку. — Я сказал: прекрати! — почти зарычал Перс, бросаясь к Гурдашу.

— Стоять! — резко осадил его Курбатов. Хотя и понял, что Перс принадлежит к людям, решительно не переносящим слез и причитаний. К которым никогда не принадлежал он, Курбатов. Уж он-то умел оставаться хладнокровно-спокойным в любой ситуации. Вытье продолжалось еще минуты две.

— Хватит, Гурдаш, — твердо молвил князь, решив, что времени для прощания было достаточно. — Оттащи тело сына и руби руки милиционеру.

— А может, хватит уже вершить это кровавое палачество? — подвели нервы штабс-капитана Иволгина.

— Делай, что велено, — стоял на своем Курбатов.

Людолов окончательно затих. Поднялся, взял топор. Покорно, с абсолютным безразличием, подтянул милиционера за шиворот к пню. Его руки он рубил так, словно это были сухие ветки для костра.

— Перс, твоя очередь, — скомандовал Курбатов, когда экзекуция была закончена и топор выпал из руки Гурдаша.

— Почему моя? — вдруг заартачился Перс.

— Так что, мне прикажешь?

— Он, конечно, душегуб…

— Остановимся на том, что он душегуб. И должен быть наказан. Радчук, Чолданов…

Диверсанты молча бросились к старику, повалили его на землю, прижали головой к пню.

— Так что, живому? — на удивление спокойно, деловито уточнил Перс, вовремя придя в себя и поняв, что участи палача ему не избежать. — Живому — это другое дело.

Не обращая внимания на рычание Гурдаша, он так же спокойно, как недавно рубил сам Гурдаш, отсек одну руку, потом другую. И дважды рубанул по стопам ног.

Изуродованного, потерявшего сознание, людолова отнесли к ближайшей сосне и положили на две, тянувшиеся к земле, ветки. Рядом на деревьях оказались его сын и милиционер.

— Кажется, все по своим местам, а, штаб-ротмистр Чолданов?

— Мы потеряли тьму времени, — брезгливо огрызнулся тот. — Нужно было уходить.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы бегать по тайге, — мы ведь не беглые, — а для того, чтобы вершить суд.

— Столь же неправедный, как тот, который вершили здесь до нас эти казненные.

— А кто сказал, что суды бывают праведными? — задумчиво произнес Курбатов. — Нет и не было никогда… праведных судов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Целься же в папу — Наместника Бога, Черный стрелок».

Виктор Гюго

1

В тот день, когда Скорцени и генерал Штудент разрабатывали план операции «Черный кардинал», архиепископ Шарден из небольшого франкоязычного городка на севере Италии, почти два дня проведший в папской приемной, наконец добился аудиенции Пия XII.

— Так это вы, Ориньяк?! — удивился папа, поднявшись со своего кресла и ступая навстречу скромно, по-дорожному одетому архиепископу. — Конечно, вы! Мне-то представили вас…

— Теперь уже лишь немногие помнят мое мирское имя, — сдержанно заметил архиепископ-пилигрим. — Среди прихожан я известен как архиепископ Шарден. Однако называйте меня Ориньяком, ваше святейшество. Это ласкает мне душу.

Папа оглянулся на дверь. Они были одни. Их встреча по-настоящему могла состояться только тет-а-тет.

— Вы же чувствуйте себя моим гостем, — в привычную, суховатую сдержанность папы незаметно вплелись нотки снисходительной доброжелательности.

Усадив архиепископа в отведенное ему кресло, Пий XII не спеша прошелся по кабинету и, жестом прервав попытку гостя подняться, остановился напротив него:

— У вас опять какие-то земные дела? — вполголоса, доверительно спросил папа. — Если да — начнем с них. У меня слишком мало времени.

Опустив глаза, Ориньяк растерянно помолчал. Он прекрасно знал, какие воспоминания скрываются за безобидным вопросом папы «У вас опять какие-то земные дела?» Почти три года назад он, архиепископ Шарден, оказался в центре скандала, связанного с похождениями одной блудной женщины, которая, как выяснилось, пребывала под опекой мафии.

Скандал угрожал очень быстро выйти за рамки церковного круга. Пикантные подробности связи архиепископа с этой блудницей уже стали известны четырем кардиналам. В них было чем насладиться. В то же время папская курия и местные мафиози взяли Шардена в сатанинские клещи, с безбожной жестокостью угрожая «уничтожить церковно, светски и физически».

Но вот клещи сжались настолько, что архиепископу пришлось приготовить себе душеочистительный коктейль из вина и яда. Однако то ли Богу и папе римскому, то ли одному только папе было угодно, чтобы очищение произошло иным способом, и не обязательно на небесах. Вот почему буквально за час до «спасительного похмелья» к нему в Пьемонт, в окрестности Асти, прибыл посланник Пия XII.

«Непогрешимый» не желал, чтобы его бывший сокурсник предстал перед миром исчадием греховности, а похождения архиепископа послужили поводом для порицания всех слуг Святого престола. Правда, Ориньяк мог истолковать такую заботу о себе еще и как желание папы вернуть долг молодости. Ведь когда-то Ориньяк тоже оказал ему немалую услугу, спасая от довольно непристойного навета. Однако в своих исследованиях причин архиепископу не хотелось заходить в столь мрачные глубины прошлого.

Папский нунций был немногословен. И все же сумел сказать то самое важное, что так хотелось услышать в этот день архиепископу:

— Папа молится за отпущение ваших грехов. И помнит о вашей судьбе.

Ориньяк замер в напряжении, ожидая его дальнейших слов, но посланник стоял, богобоязненно склонив голову, и молчал.

— Я слушаю, слушаю вас, — нетерпеливо подстегнул его архиепископ. Нунций поднял на него удивленные, преисполненные лукавого сожаления глаза.

«Это все!» — понял архиепископ.

Да, от имени Пия XII нунций произнес только эти две фразы. Но каждый, кто связан с папским орденом высшего католичества, знал, сколь многообещающе прозвучали они для опального архиепископа. Просто Ориньяку нужно было вовремя понять это.

— Завтра, ровно в двенадцать, к вам зайдет монах, — утешил его посланник, прощаясь. — Примите его с такой же доверчивостью, с какой приняли меня.

— Монах?

— Не удивляйтесь: монах.

Архиепископа это разочаровало еще больше, чем немного-словие папы. Однако он находился в том состоянии, когда готов был принимать хоть дьявола. Причем с еще большей «доверчивостью», чем самого папского нунция.

2

— А вы не убьете меня?

— Нет, — Курбатов попытался ответить как можно скорее, чтобы Ксения не заподозрила его в том, что он задумался над ответом.

— Это правда, не убьете?

Остальные диверсанты сидели на кухне, от комнатушки, в которую он завел девушку, их отделяла довольно просторная проходная комната. Но все же их громкие голоса — голоса подвыпивших мужиков — и гренадерский хохот долетали сюда, заставляя настораживаться. Князь не верил, что кто-то из них решится войти без разрешения, и все же…

— Не надо об этом. Никто не посмеет тронуть тебя.

— Разве ж вам можно верить?

Губы ее нежны и податливы. От них немного веет спиртным — сам же и угостил, — однако Курбатов пытался не замечать этого.

Грудь, так поразившая его своей непорочной первородностью и красотой форм, оголена, и пальцы Курбатова ложатся на нее с той же пугливой нежностью, с какой прикасались бы к груди невесты на брачном ложе.

— Вы что же, не беглые, всамделишные офицеры?

— Всамделишные.

— Настоящие, русские?

— Я похож на немца? Нет, на японца?

— Тому, кого оставили со мной, не поверила. Решила, что переодетые беглые. Или банда какая.

Уже совершенно обнажив ее тело, Курбатов все еще сдерживал желание наброситься на Ксению. В ее тихом голосе, плавных движениях рук, нежно касавшихся его шеи, в покорности, с которой легла рядом с ним на кровать, чувствовалось что-то такое, что заставляло относиться к этой девушке не с тем озверением, с каким мог относиться, зная, что никуда ей не деться, и что в комнате рядом нетерпеливо дожидаются своей очереди еще шестеро истосковавшихся по женскому телу молодых мужчин.

— Офицер, что охранял тебя, рассказал, что вытворяли твой жених и будущий тесть?

— Страшно все это, Господи. Страшно-то как… — молитвенно закрыла глаза Ксения.

— Но ведь ты знала, каким нелюдским промыслом подрабатывают они себе на хлеб, — произнес он без всякого осуждения.

Какие-либо слова уже были неуместными. Исцеловав грудь, Курбатов ласкал теперь ноги девушки. И она тоже тянулась к нему, покорно и доверчиво тянулась… Это приятно удивляло князя, заставляя оттягивать момент, когда трогательная нежность ласки должна переплавиться в неистовость обладания.

— Что выдавали беглых — слышала. Но это никого не удивляло. У нас полдеревни стукачей. А вот про руки… Что отру-бывали руки и получали за это деньги… Об этом услышала от вашего офицера.

— Он не трогал тебя? — вырвалось у Курбатова.

— Нет, что вы? — испуганно отшатнулась Ксения. — Нет-нет. Меня это даже удивило. Очевидно, без вас не решался.

— Почему ты… с такой покорностью? Без крика, слез, причитаний?

Они оба понимали, что возможности вот так, откровенно, поговорить у них больше не будет. И старались всячески поддерживать этот диалог, подбрасывая и подбрасывая в него слова, словно сухие ветки в угасающий костер.

— Так ведь поняла, что судьба моя такая.

— Судьба… Кто способен предопределить ее?

— Людоловы. Кругом зверье и людоловы, — задумчиво твердила Ксения, погруженная в свои мысли и тревоги. — Смерти боюсь, смерти. Вы ведь их всех троих. Я же вроде как свидетельница.

Курбатов мрачно кивнул. Ему было неприятно, что девушка заговорила о себе, как о свидетельнице. Но страшная правда положения, в котором она оказалась, как раз и заключалась в том, что оставлять ее в живых — для диверсантов равносильно самоубийству. И все, кто находился сейчас в доме, прекрасно понимали это.

— Тебя здесь не было, ты ничего не видела. Не была и не видела. В этом твое спасение. И теперь, и потом, когда к тебе начнет подбираться НКВД.

— Я ничего не скажу им, ничего. Только бы ты спас меня, только бы спас. Я и забеременею от тебя, — тихо прошептала Ксения ему на ухо, ощутив, как вожделенный огонь страсти охватывает все ее женское естество. — И рожу от тебя. Сына. От тебя. Кто будет со мной потом, уже не важно, — ведь так, ведь правда? — выспрашивала она, то впадая в безумие экстаза, то возвращаясь к осознанию, что отдается тому, кто ей действительно понравился. — Ты мой, князь, ты мой… князь.

3

Сплыло еще не менее получаса, прежде чем, опьянев от ласки, Курбатов вошел в комнату, в которой его ждали «маньчжурские легионеры». Ксению он оставлял с чувством вины перед ней и твердым намерением вернуться. Во что бы то ни стало вернуться. Пусть даже через несколько лет.

— Кто на посту? — спросил князь, заграждая собой дверь, ведущую в комнату любви.

— Радчук, господин подполковник, — ответил фон Тирбах. Все, кроме Власевича, продолжали сидеть за столом, делая вид, что то, что происходит за дверью, их совершенно не интересует.

— Позволите? — вплотную приблизился к Курбатову Кульчицкий.

Князь молча смерил его взглядом. Это выглядело настолько комично, что Власевич не выдержал и громко рассмеялся. Командир группы словно бы приценивался: достоин ли подъесаул быть принятым местной салонной львицей.

Кульчицкий побледнел, однако у него хватило выдержки не оглянуться и вообще внешне никак не отреагировать на бестактность подпоручика.

— Я не понял, господин подполковник. Девица стала запретным плодом? Теперь она только для белых? Я ведь ее не трогал. Под слово офицера.

Курбатов пребывал в нерешительности. Просто взять и не пропустить Кульчицкого к Ксении было бы вызывающе несправедливо. Каких-либо убедительных аргументов, исходя из которых можно не позволить всем остальным офицерам прикасаться к девушке, он тоже не находил. Заяви князь, что Ксения понравилась ему, — это вызвало бы приступ гомерического смеха и холодного мужского презрения.

— Только ведите себя с ней по-человечески, подъесаул, — единственное, на что осмелился Курбатов.

— Это ж как понимать, подполковник? Объяснили бы, что значит вести себя с женщиной по-человечески. А то, клянусь рыцарской честью рода Кульчицких… — гневно запнулся есаул на полуслове.

Курбатов так и не освободил ему путь. А когда поляк протискивался мимо него, еле удержался, чтобы не остановить. Решительно, пусть даже грубо.

— Ревность, пся крев, ревность, господин подполковник, — уловил его настроение Кульчицкий. — Понимаю, сам бывал подвержен этому унизительному чувству. Этому омерзи-тель-ному чувству, князь…

Титул Курбатова он всегда произносил с завистью. Как и титул фон Тирбаха. Не мог простить своим предкам, что за всю многовековую дворянскую родословную так и не сумели добыть хотя бы титул барона.

— Как это понимать, князь? — появился Кульчицкий буквально через несколько мгновений. И Курбатов ощутил, что из комнаты, в которой осталась Ксения, потянуло вечерней лесной влагой.

Он молча взглянул на подъесаула.

— Вы дали ей уйти, — процедил Кульчицкий, — а после этого устроили спектакль?

Курбатов, а за ним Иволгин и Власевич бросились в комнату, подбежали к открытому окну.

Они видели, как по опушке леса бежала совершенно нагая девушка. Даже отсюда, издалека, тело ее казалось чарующе прекрасным.

— Да от вас женщины убегают, Кульчицкий! — рассмеялся Иволгин.

— Она была прелестна и нежна, — продекламировал Власевич, выхватывая пистолет.

— Отставить, — резко отбил его руку Курбатов. В ту же минуту выхватил пистолет Кульчицкий. Выстрелить он не успел. Это сделал стоявший на посту Радчук. Заметив девушку уже на опушке, он пробежал вслед за ней несколько метров, но, поняв, что не догонит, скосил автоматной очередью. Курбатов видел, как подсеченная пулями девушка вознеслась вверх, словно стремилась воспарить над грешной землей, и, распластав руки, упала на куст. На тот самый, на котором совсем недавно лежало тело ее жениха.

Какое-то время все мрачно молчали, глядя на неподвижное тело оголенной сибирячки.

Чолданов положил руку на плечо Курбатова.

— Не стоило бы, конечно, понимаю, но… Да упокоится душа ее мятежная. Сибирь велика.

— Спор решен не в нашу пользу, господа, — согласился Кульчицкий.

— Погибла прекрасная русская девка, — возмутился Власевич, — а вы рассуждаете у ее тела, словно стоите на скотомогильнике. Пора уходить, командир. Кончилась наша таежная побывка.

4

— Я тот самый монах, которого вам рекомендовал папский нунций, — ровно в двенадцать, минута в минуту, появился на пороге резиденции архиепископа этот редкой мужской красоты двадцатипятилетний сицилиец.

— Проходите, садитесь. Нетерпеливо жду вас.

— Вообще-то я имею честь представлять здесь, на севере, интересы ордена христианских братьев. Но, придя вам на помощь, не буду представлять никого, кроме самого себя. Такие мои полномочия вас устраивают?

— Вполне, — растерянно заверил его Ориньяк после некоторого бессловесного замешательства.

— Ваше согласие избавляет меня от необходимости отвечать на массу ненужных вопросов. Я всегда очень ценю это.

— Насколько я понял, вы собираетесь каким-то образом помочь мне?

— Хотите сказать, что в вашем случае куда больше подошел бы кто-нибудь из известных адвокатов? — едва заметно улыбнулся гость.

— Не могу знать, что именно вам известно о нем, но мне-то хорошо известно, что дело мое довольно… щепетильное. Самое страшное в нем — огласка. Любая, пусть даже незначительная огласка.

— И, понимая это, вы всерьез предполагаете, что помочь вам способен кто-либо из тех известных адвокатов, которых вам могут посоветовать? — мило улыбнулся монах.

Хотя он и явился в хорошо подогнанном цивильном костюме, однако выправка у него была явно офицерская. У Ори-ньяка язык не поворачивался называть его монахом. Тем не менее архиепископ запомнил, что превыше всего гость ценит умение не задавать лишних вопросов.

— Разве что вы настолько искушены в юриспруденции.

— Мой вам совет: в подобных случаях всегда обращайтесь к монахам ордена христианских братьев. И вам нечего будет бояться огласки.

— Как вас зовут?

— Монах Тото. Перед вами бедный, вечно молящийся монах Тото из ордена христианских братьев. Всего-навсего.

Ориньяк прекрасно знал возможности этого малопопулярного монашеского ордена, значительно уступавшего по своей мощи и влиянию орденам иезуитов, бенедиктинцев и даже доминиканцев. Поэтому готов был воспринять совет монаха как шутку. Или издевательство. В зависимости от того, сколь долго продлится эта комедия.

— Впрочем, мы тоже не обходимся без адвокатов, — решил внести некоторую ясность Тото. — Один из них как раз и займется вашими молитвами о снисхождении Божьем. Особенность в том, что он будет нанят не вами, а нами. Орденом. И гонорар его определен в довольно скромную, давайте говорить прямо, сумму. Которую вам следует вручить мне. Лично мне. Послезавтра.

Он достал из нагрудного карманчика листик с указанной суммой и положил его на стол перед архиепископом. У того брови полезли к венчику волос на голове. Сумма действительно была., мизерной! Чисто символическая сумма, которую, учитывая характер дела, даже стыдно было произносить вслух.

— Вы, очевидно, ошиблись, — дрожащим голосом произнес Ориньяк.

— Что вас смущает?

— По-моему, вы забыли дописать как минимум три ноля.

— Три? — переспросил монах. — Вы так считаете? Приятно знать, что вы сами установили цену, — ослепительно улыбнулся монах из-под коротких, явно немонашеских усов. — Это избавит нас от ненужных тонкостей. Уверен: адвокат не станет возражать. Он ценит волю клиента. Но срок оплаты, заметьте, остается тем же.

И тогда архиепископ ужаснулся еще раз. Теперь уже собственной неосмотрительности. В такой срок найти такую сумму было делом почти немыслимым. Вот только отступать уже было поздно.

Деньги он, конечно, нашел. Но и мнение об ордене христианских братьев у него в корне изменилось. Впрочем, дальше события начали развиваться по какому-то совершенно невероятному замыслу.

Ровно через три дня женщина, из-за которой архиепископ чуть было не лишился сана, через своего адвоката передала письменные извинения, покаянно сознавшись, что оговорила честнейшего человека, да к тому же сделала это, находясь в состоянии сильного душевного расстройства и, несомненно, под влиянием сатаны.

Причем письмо этой грубой, необразованной женщины, которая еще недавно способна была скорее перегрызть себе горло, чем простить Ориньяка, а тем более — выдавить из себя хотя бы два слова извинения, было составлено столь деликатно, в таких извинительных выражениях, что оно казалось вполне приемлемым для чтения и папой, и его кардиналами.

Само собой разумеется, заверенную нотариусом копию его сразу же послали в Рим. А еще через неделю женщина ушла в монастырь, где через две недели мирно скончалась от «сердечного приступа во время вечерней молитвы». Что в монашеском миру считается почти идеальной, вымоленной ангелами смертью.

Архиепископ сам отпел ее, человеколюбиво простив все грехи и прегрешения. Явные враги архиепископа тоже как-то сразу приумолкли, неожиданно оставив его в покое.

Что касается монаха Тото, «бедного, вечно молящегося монаха», то с той поры он наведывался к архиепископу лишь дважды. Но уже не в связи с этой, достойной сожаления, историей, а с удивительно мелкими просьбами: сообщить кое-какие подробности о тех или иных событиях, происходящих в Ватикане, охарактеризовать кое-кого из известных архиепископу священников, замолвить словечко о некоем согрешившем по молодости лет семинаристе.

Но даже такие просьбы возникали ненавязчиво, как бы между прочим, во время визита вежливости. При этом монах Тото никогда и словом не обмолвился ни о былых огорчениях архиепископа, ни о своей помощи.

А два дня назад он вдруг появился еще раз. Но в этот раз Тото был настроен решительно.

— Мы, монахи ордена христианских братьев, крайне обеспокоены судьбой папы римского. Его безопасностью, — как всегда, осчастливил он архиепископа своей безукоризненно белозубой, хотя и суровой, улыбкой.

— Что?! — изумленно воскликнул архиепископ. — Опасность? Папе?

— Вы сегодня же должны отправиться в Рим и добиться у него аудиенции… Повторяю: сегодня же, немедленно.

А дальше он добрых два часа инструктировал Ориньяка, как и о чем тот должен говорить с викарием Иисуса Христа Пием XII, на кого ссылаться и какими аргументами убеждать.

— И что, по-вашему, все это я так и должен говорить от имени никому не известного монаха Тото из ордена христианских братьев? — осмелел архиепископ от безысходности своего положения. — Вы в самом деле считаете, что папа римский придаст вашему предупреждению хоть какое-то значение?

— Прежде всего я уверен, что папа римский, как и вы, преподобный, вовремя поймет: монах Тото — всего лишь посох в руке Моисеевой. Тот посох, благодаря которому английская разведка попытается вывести папу и его кардиналов через нацистскую пустыню на землю обетованную. Во спасение их же душ и тел. И тел, синьор Шарден, да-да, и тел — тоже.

— Я уже убедился в этом.

— Так неужели папа римский не в состоянии прозреть настолько, чтобы понять: никто не решился бы гнать в столь далекий путь самого архиепископа Шардена, если к тому его не принудили исключительные обстоятельства. Ис-клю-чительные.

Молчание архиепископа длилось ровно столько, сколько нужно любому благовоспитанному человеку, чтобы засвидетельствовать свое понимание ситуации и уважение к человеку, жертвенно заботящемуся о Святом престоле.

— Мне не нужно объяснять, что такое в наши христоубий-ственные дни исключительные обстоятельства. Я готов.

5

Отыскать старое кладбище и нищего на нем оказалось делом несложным. Выслушав его, нищий — еще довольно крепкий седобородый старик — недоверчиво осмотрел Курбатова и сердито пробасил:

— Говоришь ты что-то не то, служивый. Слова какие-то чумные.

— Передай, что велят.

— Кому ж передать, адмирал?

— Кому велено.

— А мне велено все, что ни услышу, в энкавэдэ передавать, — насмешливо уставился на подполковника нищий.

И Курбатову показалось, что хитроватые глаза его, ироничная улыбка делают нищего намного моложе, чем он предстает перед сердобольными горожанами.

— В энкавэдэ и передай, жук навозный.

— Неучтиво говоришь, адмирал, неучтиво, — смиренно укорил его нищий.

Курбатов понял, что что-то не сработало. Нищий ведет себя явно не так, как должен был бы вести. К тому же рядом с ним не оказалось мальчишки.

Князь отошел от нищего, внимательно осмотрел руины церквушки и чернеющие рядом с ней еще более древние руины часовенки. Краем глаза он следил за «адмиралом», а тот, в свою очередь, так же внимательно отслеживал каждый его шаг. Однажды он даже приподнялся, чтобы видеть, что подполковник делает за руинами. И тогда Курбатов убедился, что, несмотря на броскую седину, это еще крепкий мужик, который едва дотягивал до шестидесяти и вряд ли должен был нищенствовать здесь, вместо того, чтобы трудиться.

К тому же он был одет в старую истрепанную морскую форму. И тоже, очевидно, не случайно. Нищий, не стыдящийся попрошайничать, сидя в тельняшке, — в этом было что-то противоестественное. По крайней мере так казалось Курбатову.

— Где служили? — вернулся он к нищему.

Мимо проходили две старушки. Одна из них достала из сумочки яйцо и положила в шапку нищему. При этом она внимательно присмотрелась к его лицу.

— А где ж это Порфирыч?

— Нет вашего Порфирыча. И не скоро появится, — благодушно покосился на подаяние нищий.

— Неужто? I — ужаснулась старуха.

— Контрой оказался. Врагом народа, ржавчина якорная.

Бабки в ужасе переглянулись, перекрестились и засеменили дальше.

«Так это не тот нищий! — окончательно убедился Курбатов. — А значит…»

— Где служил, спрашиваешь? Во флоте. На Волге. Поначалу воевал — это еще под Царицыным. Потом баржи водил. Еще вопросы будут?

— Достаточно.

«Провал, — холодно оценил ситуацию Курбатов. — Неужели провал?»

Правая рука его лежала на кобуре, левая сжимала пистолет, лежавший в кармане расстегнутой шинели.

— Никак, стрелять хочешь, адмирал? — мрачновато прищурился нищий. — С чего бы это? За Порфирыча осерчал? Не стоит. Ржавчина якорная — в том весь твой Порфирыч.

Так ничего толком и не поняв, Курбатов поспешно оставил кладбище. Когда он поделился своими подозрениями с бароном фон Тирбахом, скрывавшимся от глаз нищего у ворот, за оградой кладбища, тот резюмировал кратко:

— Что тут разгадывать? Убрать. Если не хочется марать рук, я этим займусь.

Курбатов еще помнил, как ему пришлось вырывать из рук подпоручика уже мертвого китайца, и, словно бы из сочувствия к нищему, он решительно покачал головой.

— Нужно подождать. Что-то здесь не то. Что-то произошло. Очевидно, мы запоздали со своим визитом, и что-то изменилось.

— Изменять здесь должны мы, господин подполковник. Причем как можно скорее и решительнее.

— Не блефуйте, барон. Мы с вами изменить что-либо вряд ли сумеем. Кровь пролить — другое дело.

6

И все же поздно вечером они оба явились на встречу, оставив при этом в засаде Власевича и Радчука. Каково же было удивление Курбатова, когда он увидел, что вместе с моряком-нищим на встречу пришла Алина. Одета она была явно не по-пролетарски: в темно-синий пиджак с бархатным воротом и такую же темно-синюю юбку, с голубоватой шляпки свисала прозрачная вуаль.

«Ходить в таком одеянии по улицам советского города — все равно что выкрикивать на площади перед обкомом здравицы в честь императора», — с легкой досадой подумал князь, опасаясь, как бы вслед за этими визитерами не явились другие, в кожанках. Но даже его опасение не могло затмить ра-достиг ведь это почти невероятно, что он опять видит перед собой Алину!

— Здравствуйте, князь, — она подала руку так, словно шла с ним на мазурку. — Здравствуйте, милый, — присутствие нищего совершенно не смущало ее. — Рада, что добрались. Сам Господь вел вас.

— Тогда он слишком добр ко мне. На этой земле трудно встретить более недостойного христианина.

— Знакомьтесь. Нищий. Он же Иван… Впрочем, фамилия все равно ничего не скажет вам.

— Так вы и есть Конрад? — обратился Курбатов к нищему.

— Нет. И не знаю, даст ли Конрад добро на встречу. При всем уважении к вам. — Нищий казался намного воспитаннее, чем можно было предположить, видя его у запыленного парапета кладбищенской церкви.

— В таком случае позвольте называть вас «Адмиралом». На морской манер. «Нищим» неприлично. Тем более, что вы любите это обращение — «адмирал».

— Можете считать, что подарили мне кличку.

— Но было сказано, что я должен встретиться с Конрадом.

— Не исключено, — вмешалась Алина.

— Что произошло с тем нищим, который?..

— Вынуждены были срочно сменить. Устал человек. Не волнуйтесь: аккуратно, с помощью другого нищего, — поспешила заверить Курбатова Фельдшер, все еще не выпуская из своей руки руку князя.

— Пусть эта история останется для меня тайной, — согласился Курбатов, не желая вникать во все перипетии того, что происходит в этом городе. — Почему меня вызвали?

Алина и Адмирал переглянулись. Адмирал решил, что будет лучше, если в суть дела его посвятит девушка.

— Вам придется задержаться здесь, Легионер.

— Одно из условий моего похода как раз в том и заключается, что я и мои бойцы — вольные стрелки. Никто не волен командовать нами.

— Тогда считайте, что речь идет не о задании — о просьбе. Вы ведь, кажется, собрались в Германию?

— Вы-то откуда знаете об этом?

— Куда более важно, что об этом знают в самой Германии. И что в Берлине вами заинтересовались. — Она вновь пожала руку подполковника, явно подбадривая и поздравляя с успехом. — И что мы снова вместе. Вдвоем что-нибудь придумаем, правда, Нищий?

— Адмирал, — сдержанно поправил ее агент.

— Ах да, пардон…

Адмирал молча кивнул. Курбатов чувствовал, что этот человек ревнует к нему Алину, поэтому становится все скованнее и скованнее. Будь ситуация иной, он, наверное, давно ушел бы, оставив их наедине со своими воспоминаниями.

— Да, мне сегодня же нужно возвращаться в Самару, — неожиданно объявила Фельдшер.

— Сейчас? Поздно вечером?

— Ночным проходящим поездом. Нищий, — позвольте, я уж так и буду называть вас, — прикоснулась к руке отставного моряка, — постарается накормить вас и устроить группу на ночлег. Что, как вы понимаете, в наше военное время непросто.

— Продукты у нас имеются, — сухо ответил Курбатов. — Ночлег под крышей моим парням противопоказан. Они приучены подолгу жить в полевых условиях.

— За полевыми дело не станет, — заверил его Адмирал. — А пока не будем терять время. Я живу рядом, в пригороде. Стоит пройти вон через ту рощицу — и мы дома. Где ваши парни?

— Тирбах, — скомандовал Курбатов, — приведите парней. Держитесь в нескольких шагах от нас, следуя двумя группами. Чем меньше людей, тем меньше они привлекают внимания.

7

— Господин рейхсфюрер, — возник в кабинете Гиммлера штандартенфюрер Брандт, — гауптштурмфюрер Эльза Ален-берн будет у вас через двадцать минут. Только что с доктором Аленберн беседовал сам фюрер.

— Доктор Аленберн? Да, ей тоже нужны скелеты, мозги и прочий человеческий материал?

— Я помню о просьбе собирателей скелетов[36]. Ответ им подготовлен. Но Эльза Аленберн занимается не этим. Она — комендант «лебенсборна»[37] — «Святилища арийцев».

— Вот как? «Святилища арийцев»? — долго и смутно вспоминал Гиммлер.

— Вчера доктор просила принять ее.

— Чем это вызвано?

— Аленберн знает, что вы очень заинтересовались работой подобных, весьма специфических, заведений.

Гиммлер мог бы и полюбопытствовать, когда это он в последний раз проявлял столь усиленное внимание «лебенсбор-нам», однако вместо этого осуждающе взглянул на своего секретаря и личного порученца. Он уже вспомнил, что вчера, в спешке, ему действительно было доложено о просьбе доктора Аленберн. Это так. Но замечание Брандта «весьма специфическое заведение…» Это некорректное замечание… Оно показалось рейхсфюреру пределом легкомыслия.

А между тем «лебенсборны» — одно из важных достижений науки СС, благодаря которому закладываются основы будущей истинно арийской расы, основы государства СС, в пределах которого уже никому не придет в голову сомневаться в степени чистоты крови того или иного арийца.

— По-моему, вы не совсем верно истолковываете предназначение «лебенсборнов», штандартенфюрер. — Гиммлер никогда не стеснялся делать замечания своему порученцу. Причем очень часто это происходило в довольно резкой форме. — Очевидно, потому, что слишком мало времени уделяет изучению теоретических изысканий института «Аненербе», да и вообще теории СС. 

Говоря это, Гиммлер подошел к стоящей чуть в стороне от его рабочего стола, между окном и сейфом, небольшой подставке, на которой покоилась посмертная маска Рейнхарда Гейдриха, словно обращался к духу и авторитету великого ученого.

Штандартенфюрер лишь мельком взглянул на гипсовый слепок и мгновенно увел взгляд в сторону.

«Опять этот мертвецкий лик? Откуда он появился?!»

Посмертная маска бывшего начальника Главного управления имперской безопасности, шефа гестапо и заместителя протектора Богемии и Моравии обергруппенфюрера СС Гейдриха придавала и без того мрачному кабинету Гиммлера некий налет мистичности.

— Это мой недостаток, господин рейхсфюрер, — смиренно признал Брандт. Он по-прежнему оставался одним из немногих людей, не ощущавших ни особого страха перед «самим Гиммлером», ни страха за свою карьеру. Об этом по-лукарлике вообще мало кто знал что-либо более-менее достоверно. Те, кому было известно бесстрашие штандартенфюрера, — или фаталистское безразличие к собственной судьбе, — всегда поражались его выдержке. Штандартенфюрер прожигал свою далеко не грозовую жизнь с какой-то провидческой уверенностью, что пока существует «вечный Гиммлер», существует и «вечный Брандт». Правда, кое-кто подозревал, что в представлении самого полукарлика, эта взаимосвязь просматривалась в иной последовательности — «вечный Гиммлер» существует лишь до тех пор, пока существует «вечный Брандт». Однако истина оставалась тайной рейхсфюрерского двора.

Пятясь к двери, штандартенфюрер все же сумел приподняться на носках и вновь взглянуть на кафедру с посмертной маской, выставленной таким образом, чтобы Гиммлер мог видеть ее с любой точки кабинета.

«А ведь, если верить Канарису, наш многоуважаемый Гей-дрих был всего лишь жалким евреем-полукровком, — цинично улыбнулся Брандт той незаметной улыбкой, которую давно научился прятать не только от окружающих, но и от самого себя. — Говорят, у адмирала по этому поводу есть свои, особые, доказательства…»[38]

Подумав об этом, штандартенфюрер внезапно наткнулся на пристальный взгляд серо-голубых глаз, уставившихся на него сквозь мутноватые стекла, загнанные в оправу из полированной стали.

— Это выше нашего понимания, штандартенфюрер. Выше нашего с вами понимания…

Гиммлер произнес эти слова, будто заклинание, — и лицо его само стало напоминать посмертную маску, очень смахивающую на маску Гейдриха.

8

Выйдя за дверь, Брандт достал из кармана платочек и промокнул совершенно холодный лоб так, словно он покрылся потом. В подобных ситуациях штандартенфюрер всегда делал это, нередко вызывая удивление у присутствующих.

«Значит, посмертная маска Гейдриха никуда не исчезала, — сказал он себе. — Как ты и подозревал, она хранится в сейфе шефа. А ведь все считали, что «изъята» из кабинета навсегда. Похоже, что теперь рейхсфюрер исповедуется над ней, как папа римский — над Библией».

Штандартенфюрер понял, что в кабинете Гиммлера он появился слишком уж не вовремя. Но кто мог предположить? Кто мог знать, что в эти минуты рейхсфюрер святодействует, общаясь с духом Гейдриха? После того как в мае 1943 года обергруппенфюрер Гейдрих был убит чешскими партизанами на окраине Праги по дороге из своего загородного дома в резиденцию в Градчанах, в Главном управлении имперской безопасности почти в открытую заговорили о том, что его попросту убрали. И сделал это один из засевших здесь, в Берлине, соперников. При этом вряд ли кто-либо осмелился вслух произнести фамилию рейхсфюрера, но что у него были все основания избавиться от Гейдриха — в этом не сомневался даже тот, кто только и делал в своей жизни, что сомневался.

Подозрение еще больше усилилось, когда в кабинете Гиммлера — факт беспрецедентный и совершенно необъяснимый — вдруг появилась посмертная маска обергруппенфюрера. Посмертная маска подчиненного в кабинете шефа? Это было что-то сногсшибательно новое не только для СС, но и вообще для Берлина. Одних маска откровенно шокировала, у других вызывала саркастическую ухмылку. Но вряд ли нашелся хотя бы один посетитель кабинета рейхсфюрера, у которого появление посмертного лица «человека с железным сердцем», как нередко называли Гейдриха, не вызвало бы целой волны убийственно-философских размышлений.

Брандт помнит, как, выйдя из кабинета Гиммлера, обер-группенфюрер Кальтенбруннер, впервые увидевший своего шефа у маски, со свойственной ему прямолинейностью произнес: «Здесь еще только мертвецов не хватало. Оживляя мертвых, мы умерщвляем живых. Я прав, штандартенфюрер?»

Брандта преемник Гейдриха, очевидно, уже причислял к своим единомышленникам. Или же хотел, чтобы его слова были доведены до сведения Гиммлера. Во спасение.

— Как всегда, обергруппенфюрер, — почтительно склонил седеюще-лысеющую голову личный порученец Гиммлера, никогда не спешивший к своему патрону ни с какими доносами на подчиненных.

Полковник СС прекрасно понимал: появление у Гиммлера посмертной маски предшественника Кальтенбруннера заставляло обергруппенфюрера подозревать, что в этом кабинете все еще усиленно сожалеют о гибели Гейдриха, а значит, не радуются тому, что кресло его занимает «Венец». Однако Брандту были известны и иные побуждения Кальтенбруннера.

Эрнст, возможно как никто другой, осуждал рейхсфюрера за это «посмертное недоразумение», поскольку присутствие маски заставляло посетителей кабинета вновь и вновь решать для себя: «А для чего Гиммлеру понадобилась вся эта анатомическая демонстрация?» Из чувства дружбы? Но это не о Гиммлере. Из признательности Гейдриху за то, что он по существу сотворил службу безопасности, а в значительной степени и всю организацию СС? Но в последние годы Гиммлер уже даже не скрывал своих опасений относительно амбиций Гейдриха. Особенно после того, как начальник Главного управления имперской безопасности начал собирать досье, направленное на компрометацию фюрера, поставив под сомнение чистоту его арийского происхождения.

Конечно, о том, что в крови фюрера значительная доза еврейских примесей, в высших эшелонах СС ни для кого секретом не было. Но кто позволил столь нагло доказывать это? А главное… кому доказывать? Гиммлеру? Борману? Шеллен-бергу? Канарису? Герингу, наконец? И кто доказывает — грязный полукровок?

…Разве что колдовство над посмертной маской — это разговор нераскрывшегося убийцы с духом своей жертвы. А появление слепка рядом со столом — акт раскаяния? Но тогда получается, что акция чешских партизан — всего лишь профессионально сработанный диверсионный спектакль, отрежиссированный самим Гиммлером или же по его приказу?

«Кальтенбруннер прав, — грубо чеканил свои мысли Брандт, усаживаясь за огромный стол, словно пес у двери хозяина. — Оживляя мертвых, мы умерщвляем живых. Приказав выставить у себя маску, рейхсфюрер поступил более чем опрометчиво».

Очевидно, наступил момент, когда рейхсфюрер понял это. И однажды, войдя в его кабинет, Брандт обнаружил, что слепок исчез. Он еще удивился тогда: «Неужели рейхсфюрер убрал его сам, не приказав сделать это мне?» Какое-то время все, в том числе и он, Брандт, были убеждены, что Гиммлер навсегда избавился от ничтожного «упрека с того света». Ан нет. Сегодня тайна рейхсфюрера раскрылась.

9

Усадьба Адмирала вместе с двумя заброшенными хибарами представляла собой небольшой хуторок, примыкающий к окраине пригородного поселка. Зелень трав, жужжание пчел, шатер яблоневых крон — все это навевало ностальгическую тоску по деревенскому безмятежью, благостные сны души и почти неправдоподобные теперь воспоминания детства.

Война этих мест не достигла. Правда, немецкая авиация несколько раз бомбила железнодорожную станцию, однако каких-либо видимых для свежего глаза разрушений и следов этих налетов она не оставила. Из-за Волги эхо тоже не приносило ничего такого, что свидетельствовало бы о войне.

«Кстати, надо бы ознакомиться с ситуацией на фронтах, — подумал Курбатов, поднимаясь на вершину островерхого, похожего на шлем русского витязя, холма. — А то ведь вслепую идем, даже не представляя себе, где проходит линия фронта».

— Взгляните, подполковник, там какой-то объект, — вырвал его из раздумий голос идущего чуть впереди барона фон Тирбаха. Он прокладывал путь командиру по ельнику и зарослям вереска. — Похоже на воинскую часть.

Курбатов поднес к глазам бинокль.

— То ли склады, то ли… Постойте, барон, да ведь это же концлагерь.

— В такой близи от поселка?

— Зато множество рабочей силы, которую можно использовать на городских предприятиях. Вам в этой версии что-то не нравится?

— Да простят меня большевики.

Еще раз осмотрев открывавшуюся с вершины часть огражденной колючей проволокой и оцепленной вышками территории, Курбатов убедился, что это действительно лагерь.

— Вы правы, — услышал Курбатов позади себя знакомый бас Адмирала. К стыду своему, он не заметил, когда тот приблизился. — Перед вами один из сталинских концлагерей. Семь тысяч заключенных. Не самый крупный, должен заметить. В иные лагеря, те, что поближе к Уралу, до семнадцати тысяч загоняют.

— Так все это действительно правда? Ну, о лагерях? — спросил фон Тирбах.

— А тебе, адмирал, что, об этом не говорили? Там, за кордоном, когда готовили?

— Говорили, но, если честно, думал, что… Словом, пропаганда есть пропаганда.

— Существуют вещи, в которые трудно поверить, даже когда возвращаешься на родную землю в шкуре диверсанта, — подтвердил Курбатов. — Кстати, как вам удалось выследить нас, Адмирал?

— Я за вами не слежу, — насупился отставной моряк. — С подозрениями покончим сразу же.

— Договорились.

— Тогда спускаемся. Все, что вам нужно будет узнать об этом лагере, узнаете от меня.

— Сами оказывались в нем?

— Оттуда редко кто возвращается. К тому же перед властью я кристально- чист. Даже отпетые большевички косятся на меня: слишком уж правоверным кажусь им. Иные откровенно боятся.

— На собраниях резко выступаете? Марксистские принципы отстаиваете? — поинтересовался фон Торбах.

— Это само собой.

— Отчего же такая правоверность при службе, как я понял, Белому движению?

Адмирал снисходительно взглянул на фон Тирбаха: «Господи, какой ты еще зеленый в этих делах!» Но так ничего и не ответил.

— Пора спускаться, — молвил он через минуту, уже после того как, взяв у Курбатова бинокль, внимательно осмотрел территорию лагеря. — Ему ждать некогда.

— Кому это некогда? — уточнил майор.

— Вишь, я забыл сказать: Конрад заявился. Требует к себе Легионера.

— Конрад? Решился?

— Ты у них в почете, адмирал, — хозяин их явки ко всем обращался только на «ты» и всех называл «адмиралами». Курбатов и Тирбах уже привыкли к этому. — К славе идешь.

— Что он из себя представляет?

— Понятия не имею.

— То есть хотите сказать, что видите его впервые?

— Как и Алина. С той разницей, что я-то его пока что вообще не видел.

— Вы же утверждаете, что он здесь.

— Но остановился не у меня. У него тут явка. У одной старухи, соседки моей. Основательно подслеповатой, кстати. У нее вы и встретитесь. Учтите, что Конрад из прибалтийских немцев. Так спрашиваете, в чем проявляется моя правоверность? — обратился он к Тирбаху, считая, что с Конрадом уже все ясно. — И откуда у меня такая правоверность, если служу белым? По правде говоря, я не служу ни красным, ни белым.

Единственное, кому я по-настоящему служу, так это своей ненависти. Не стоит выспрашивать подробности. У меня свои счеты с большевиками — и этим все заякорено.

— Мы воздержимся от липших вопросов, — заверил его Курбатов. — Кроме одного. Каким образом вы ведете свою борьбу в этой нашпигованной доносчиками и верными сталинистами-ленинцами стране? Как вам удалось столько времени продержаться здесь, ни разу не угодив в концлагерь?

10

— Ты прав, Эс[39], «наша жизнь разворачивается в невидимом мире, полном пещер, теней и жителей мрака»[40]. Я помню эти слова Мы все оказались посвященными во Зло. Но тот, кто осмелится обвинять нас, должен вспомнить, что Добру, которое мы избрали в качестве образца для построения нашего рейха нельзя служить, не будучи Великим Посвященным Зла Они забывают об этом, обергруппенфюрер, и наш долг жестко и жестоко напоминать им об этом. Именно так: жестко и жестоко…

Как давно он не беседовал с тенью Гейдриха!

После того как однажды войдя в его кабинет, фюрер, тыча дрожащим пальцем в посмертный слепок, недовольно спросил: «Это еще кто такой?» — Гиммлеру пришлось спрятать маску в сейф. Гитлер, в общем-то, не далек от истины: пока существует Третий рейх, в нем должны чтить только одного Бога и одного фюрера Поклонение кому бы то ни было третьему — следует пресекать, как пресекают государственную измену.

Нужно отдать ему должное: Гитлер сделал это довольно деликатно. Хотя для рейхсфюрера не осталось тайной, что и посещение его кабинета и тыканье пальцем — были заранее  продуманы им. Фюреру надоело выслушивать байки о том, как Гиммлер неистово исповедуется перед маской Гейдриха и как правоверно советуется с ней, выставив лицо мертвеца там, где должна бить животворящая струя бессмертия «Майн кампф».

Спрятав маску в Сейф, Гиммлер какое-то время старался не обращаться к этому идолическому фетишу. Но в то же время никогда и не забывал о его присутствии. Как не забывал о незримом присутствии здесь самого Гейдриха. Уже не раз Гиммлер порывался обратиться к духовзывателям из института «Аненербе», чтобы с их помощью связаться с духом Гейдриха. Но всякий раз почему-то откладывал. А зря.

Он мог бы сказать убиенному то, чего не решался сказать всем остальным: да, узнав о твоей гибели, я облегченно вздохнул — что правда, то правда. Однако никакого отношения к организации убийства не имел. Замысел убрать тебя с пути? Признаю, возникал. Но ведь, надеялся, иным, не кровавым, путем.

Вот только кому он, Гиммлер, мог сказать об этом на земле? Не боясь вызвать еще более страшные подозрения? Ничто не вызывает такого убежденного недоверия и подозрения, как попытка опровергнуть грязные слухи. Попытка публично опровергнуть их.

В последнее время рейхсфюрер в самом деле начал фанатично верить в предсказания и все больше погружаться в мистику. Предчувствия, предугадывания… Ночные видения — где-то на грани сна и галлюцинаций. Страх перед смертью, на близость которой указывало все больше «черных примет»…

Знай об этом человек с железным сердцем Гейдрих, вполне возможно, что он холодно посмеялся бы над ним и на том свете. Как всегда посмеивался над его мистическими страхами на этом. А посмертную маску обергруппенфюрера Гиммлер держал у себя вовсе не из желания доказать непричастность к покушению и уж, конечно, не из страха перед местью с того света. Здесь все выглядело сложнее…

Гиммлер, этот «вечно второй», никогда не чувствовал себя личностью как таковой. Он всегда нуждался в первом лице, лидере, вожде, рядом с которым, и только рядом с которым, по-настоящему способен был проявить себя. Так вот, так уж случилось, что первой личностью, послужившей образцом для подражания, оказался император Генрих Саксонский. Которого еще иногда называли Птицеловом, что, впрочем, откровенно не нравилось рейхсфюреру. Но было время, когда Генрих Саксонский превратился для него в настоящего идола. Именно тогда, на волне идолопоклонства, Гиммлер ввел традицию принимать присягу эсэсовца в полночь, при свете факелов, склонив голову над гробом императора, покоящимся в кафедральном соборе Брюнсвика.

Здесь все более-менее ясно. Гиммлеру импонировало стремление Генриха I создать особую касту германского рыцарства. И он действительно создал такой рыцарский орден, равных которому не было во всем мире. Рейхсфюреру осталось лишь приспособить устав и принципы этого воинского сообщества применительно к XX веку.

Но Генрих Саксонский был и остается для него тем же, чем остается всякий мессия — далеким, праведным и непостижимым. Такому не стыдно поклоняться, а главное — не стыдно признаться в подобном поклонении.

Но дело в том, что на земле мессию Генриха Саксонского вдруг заменил воин, истинный воин, Рейнхард Гейдрих, — о чем рейхсфюрер никогда и никому не признавался и не признается. Да, Гейдрих тоже стал для него идолом. С той только разницей, что германский император явился ему из далекой истории и как бы ниспослан был в том виде, в каком он есть. А из Гейдриха рейхсфюрер сотворял себе кумира постепенно, собственными усилиями и собственной фантазией.

Воспылав идеей возрождения арийской расы, Гиммлер долгое время пытался найти среди близких ему человека, внешне, хотя бы внешне, соответствовавшего его представлениям о современном воине-арийце. И нашел. Гейдриха. Рослый, с почти неподражаемой прусской, выправкой морского офицера, по-буйволиному сильный… Белокурая, с едва заметной рыжеватинкой, голова — с необычайно высоким лбом и всегда оживленными голубыми глазами.

Правда, глаза эти могли показаться откровенно раскосыми, что при известной широкоскулости обергруппенфюрера свидетельствовало о непростительных азиатских вкраплениях… Однако этого-то Гиммлер как раз и не замечал.

Зато всегда обращал внимание на тонкий ум этого тайного почитателя английского, джентльменского, стиля поведения, недосягаемо высокий для него, Гиммлера, уровень общей культуры. Оно и не удивительно: отец — ректор Галльской консерватории. Все детство — в кругу людей, воспитанных на классической европейской культуре.

Однажды Гиммлер стал свидетелем того, как Гейдрих отбивал яростные атаки сразу двух превосходных фехтовальщиков и победил. После этого рейхсфюрер прочно утвердился во мнении, бытовавшем и среди офицеров СД, что их шеф — лучший фехтовальщик Германии. А побывав на нескольких вечерах музыки, устраиваемых обергруппенфюрером у себя дома, готов был поклясться, что скрипкой этот сорви-голова владеет еще виртуознее, чем шпагой.

Совершенно очевидно, что у Гейдриха были все задатки блестящего морского офицера, а еще точнее — офицера морской разведки, к идеалу которого Рейнхард шел через военно-морское училище и политический сектор разведки Балтийского флота; через членство в «Немецком народном союзе обороны и наступления» и добровольческую дивизию «Лю-циус» — некий патриотический фронт… Но в двадцать семь ему вдруг пришлось испытать такое падение, после которого многие уже никогда не поднимаются. Поскольку не способны подниматься.

На какой-то из вечеринок этот красавец основательно напоил, а затем столь же основательно изнасиловал, как утверждают, дочь некоего старшего морского офицера. Эту банальную холостяцкую историю на время удалось замять. Рейнхард сумел превратить падшую девственницу в отпетую любовницу, как обычно, рассчитывавшую, что со временем она станет женой будущего адмирала. Но когда та поняла, что дальше откровенных сексуальных извращений, в которых Гейдрих — следует отдать ему должное — знал толк не хуже, чем в фехтовании, дело не продвинется, — устроила ему с помощью своего отца такой скандальный «интим», что командование вынуждено было прибегнуть к офицерскому суду чести.

А кончилось все тем, что в один день из довольно респектабельного офицера Гейдрих превратился в опозорившего семью безработного, уделом которого становились ночные притоны Гамбурга и Киля. Кажется, где-то там, в одном из них, его и заметил функционер местной организации НСДАП.

Поразившись незаурядности новообращенного забулдыги, этот ангел-спаситель не только посоветовал Гейдриху немедленно вступить в партию, но и поручил возглавить небольшую группу СС. А поскольку группа очень скоро стала выделяться своей воинственностью и хитростью вожака, то Гиммлер, не долго сомневаясь, произвел его в штурмбаннфюреры и направил в свой, базировавшийся тогда в Мюнхене, штаб. Он же как единственный из штабистов, имевший опыт работы в разведке, был назначен затем шефом только-только создаваемой службы безопасности СС. Но уже, ясное дело, в чине штандартенфюрера.

Как-то Борман поинтересовался, знает ли Гиммлер, что ночи напролет Гейдрих шляется по притонам и что оргии, устраиваемые им на тайных квартирах (то оказываясь в постели сразу с тремя женщинами, то позволяя себе сеансы группового секса с подключением нескольких подчиненных), давно перешли все грани дозволенного.

— Но я знаю и другое, дорогой Борман, — ответил рейхсфюрер. — Этот воин СС столько сделал для гестапо, СД, нас с вами, а значит, и для рейха, — что имеет право быть прощенным за все содомские грехи, на которые только способен его необузданный сексуальный нрав. Тем более что в этом деле грани дозволенного определить еще никому не удавалось. Уверен, что вы согласитесь с этой моей весьма скромной мыслью, партайгеноссе Борман.

Рейхслейтер пожевал губы, почмокал и, так ничего и не ответив, медленно побрел по коридору рейхсканцелярии к своему кабинету.

Гиммлер до сих пор уверен, что в тот день он спас Гейдриха не столько от гнева Бормана — этот боров, как всегда, притаился, — а от карающей руки Гитлера. Борман просто-напросто не решился раздувать сексуально-притонный ажиотаж, как когда-то в истории с генералом фон Фричем.

«Не спас, а всего лишь отсрочил день казни», — уточнил сейчас рейхсфюрер, глядя на посмертную маску основателя СД.

У него давно возникло подозрение, что Борман очень ловко использовал ненависть некоторых личных врагов Гейдриха и с их помощью помог чешским партизанам организовать нападение на йице-протектора. Однако копаться в этой истории Гиммлер не собирался.

«Во всяком случае, не сейчас, — в который раз приказал себе Великий магистр Черного ордена. — Не время. Хотя, займи Гейдрих место Гитлера, — при всем том, что он отчаянно зарился на мой пост, — Германия шла бы теперь не к позорному поражению, а к победе». «Ты был прав, Рейнхард: «все зависит от вожака», — вспомнил рейхсфюрер любимую поговорку Гейдриха. — Только что-то в последнее время вожак наш все менее достоин той стаи, которая возвела его на трон величия. Вот уж поистине: все зависит от вожака…»

11

Адмирал вышел на влажную от ночного дождя тропинку и настороженно осмотрелся. Не потому, что побаивался кого-то встретить. Просто это вошло в привычку: сказывались годы страха и подполья.

— Я изобрел свой, изысканный способ борьбы. Не оговорился, изысканный. Вот вы, рискуя жизнью, пробираетесь через кордон. С боями и диверсиями проходите тысячи километров. Много ли коммунистов вам удалось загнать на тот свет? Я имею в виду именно коммунистов, а не вступавших с вами в перестрелку солдат.

Курбатов искоса взглянул на Адмирала и не удостоил его ответом. Который, впрочем, подразумевался. Он, подполковник Курбатов, подобными подсчетами не занимается.

— Ясно, князь, ясно. А вот я, извините, подобной цифири не гнушаюсь. На моем счету их шестьдесят четыре. Таких, «наиболее преданных делу партии»… Которые и на тот свет ушли при номенклатурных должностях.

— Индивидуальный террор, — иронично констатировал фон Тирбах. — Поклонник Савинкова и компании. Мститель-одиночка. Каждый избирает свой способ борьбы. Тем более что мы, идущие по этой стране «вольными стрелками», тоже по существу террористы-одиночки. Так что… коллеги.

— На этом можно было бы и прервать наш разговор, — произнес Адмирал. Оступившись на изгибе тропинки, он поскользнулся, но вовремя успел схватиться за ветку рябины, на которой еще осталось несколько почерневших прошлогодних гроздьев. — В таком случае вы так ничего и не узнаете о тактике борьбы с коммунистами, которую я избрал… И которая, используй мы ее в широких масштабах, принесла бы нам такие успехи, каких мы не достигали ни в одном сражении с ними.

— Надеюсь, у нас еще появится возможность использовать ее.

— Вам это будет труднее. Я же числюсь у них «особо доверенным лицом». Вам не понять, что это значит: «особо доверенное лицо». С правом, так сказать, первого доноса. Но даже мои знакомцы из энкавэдэ не знают, что мои официальные доносы — лишь то, что выше ватерлинии. Есть еще анонимные доносы.

— Профессиональный стукач, — снисходительно осклабился Курбатов. — Об этом можно было сказать сразу и не столь мудрено.

— Некоторых коммунистов я убиваю сам, — не отреагировал Адмирал. — Из нагана, например. Или с помощью иных подручных средств. Но такое случается редко. Да и подобные развлечения крайне рискованны. Существует иной путь. Как говаривал их Ильич: «Мы пойдем иным путем». За каких-то неполных тридцать лет своей власти коммунисты сумели создать неподражаемую систему государственного террора. Массовые чистки в партии. Судебные процессы по делу троцкистов, зиновьевцев, военспецов и всяческих там уклонистов…

— Империя марксистско-ленинского абсурда.

— Нечто пострашнее. Неосторожный анекдот, недобрый взгляд, неуместно молвленное слово, хоть как-то выраженное недовольство своей жизнью, порядками, действиями чиновника — и вы уже «враг народа». Пулей я убил семерых. Ломом успокоил одного. Загнал в Сибирь, в лагеря, в том числе и на десять лет без права переписки — это у них так расстрел именуется — не поверите, более пятидесяти.

— Что, сами?! — изумленно усомнился Курбатов. — Доносами, составленными одной рукой?

— Почему же, имеется соратник — полуобезумевший интеллигент-марксист, из бывших политкаторжан, которому эта страна представляется огромным скопищем врагов народа, предателей и агентов международного империализма.

Казалось бы, особый, клинический случай. Но лишь с точки зрения человека, чувствующего себя в этой стране гостем. Или мстителем. Ибо с точки зрения «истинно советского патриота» он вполне нормальный продукт социалистической действительности.

— Не точите душу, Адмирал.

— Короче, я шел к нему, ставил на стол бутылку и, как бы между прочим, спьяну нашептывал: «А начальничек железнодорожной станции… — гидра-гидрой. Шахтеры вон вагонов ждут не дождутся, а он их на запасных путях мурыжит. На фронт солдат везти не в чем, а у него два полуразбитых вагона месяцами в тупике буреют. А вчера, сволочь белогвардейская, проходя мимо портрета Сталина, недобро так взглянул на него и сплюнул себе под ноги…»

— Вот что значит гений от провокации, — заметил Тирбах. Но Адмирал не придал этому значения.

— Поговорю, вроде как бы сам с собой, — продолжал он, — рюмочку пропущу — и домой. А он, стервец, садится и левой рукой — он и правой почерк менял, и левой писал пошибче правой, это у него с большевистского подполья… — строчил куда надо, что так, мол, и так… Прихожу через три дня на вокзал, прошусь к начальнику на прием, а там совсем другой человек сидит, который о предшественнике своем и вспоминать не желает. Кабинет тот же, телефон тот же, портрет Сталина тот же — а человек другой. А как вам этот сабельный абордаж?

Курбатов и Тирбах брезгливо промолчали. Чувство собственного достоинства не позволяло им снисходить до морализаторства по поводу методов борьбы Адмирала. Но и согласиться с ними тоже не могли.

— Знаю, знаю, что вы думаете и обо мне, и о моих чернильных терактах.

— «Чернильный теракт», — подтвердил Курбатов. — Прекрасно сказано. Только так все это негодничество и должно называться.

— Не я создавал в этой стране концлагеря. Не я насаждал атмосферу подозрительности и мстительного недоверия. Не я взлелеял в этой стране сотни тысяч, если не миллионы, доносчиков, создавая институт «особо доверенных лиц». В прошлом я ведь морской офицер. Не мне объяснять, что такое честь. Но, пожив среди коммунистов, убедился: понятие офицерской чести, обычной порядочности большинству этих людей недоступно. Что такое открытая, честная политическая борьба — они не знают и знать не хотят. Согласитесь, каждый офицер обязан познать психологию противника, созданный в его стране режим и использовать слабости этого режима в борьбе с ним. Обычная психологическая война. «Пусть большевички истребляют друг друга» — вот вся военная доктрина бывшего морского офицера Куркова. И заякорим эту тему, господа адмиралы.

— А что, в этом действительно есть что-то от психологических методов войны, — задумчиво согласился Курбатов.

— Один из методов психологической диверсии, — признал фон Тирбах. — Не грех бы использовать. Когда откроем свою разведшколу, разумеется.

Курбатов подбадривающе взглянул на подпоручика. Упоминание о разведшколе появилось не случайно. Мечта юного фон Тирбаха, с которой тот не раз подступался к нему еще по ту сторону границы.

Правда, серьезного разговора так и не получилось, но и намеков было достаточно, чтобы понять — речь идет о цели жизни барона. Осуществив их «саксонский поход», подпоручик намеревался добиться разрешения на открытие особой диверсионной школы, в которой можно было бы соединить восточную систему физической и морально-волевой подготовки с основами европейских методов владения техническими средствами разведки и диверсий.

Фон Тирбах успел стать яростным поклонником Виммер-Ламквета и Отто Скорцени, но уже сейчас готовился к тому, чтобы, основав особую школу, превзойти своих кумиров и всех их учеников. И не важно, где она будет учреждена — в Маньчжурии, Японии, на родине ариев — Тибете, в Гималаях или под Берлином. Так или иначе она должна стать международной.

— По крайней мере у вас есть четкая цель, барон, — вновь поддержал его Курбатов. — Помните, у Ницше: «Велик тот, у кого есть цель и кто, не считаясь ни с какими средствами, делает все для достижения этой цели». Так, по-моему… Или что-то в этом духе.

— Велик тот… — поднял руку в римском приветствии фон Тирбах.

12

Доктору Эльзе Аленберн не было еще и тридцати. Невысокого роста, по-спортивному скроенная, она вошла в кабинет рейхсфюрера той медлительной, пружинистой походкой мартовской кошки, которой привыкла гулять по коврам своего «лебенсборна», «Святилища арийцев».

Она не вскинула руку в привычном приветствии, а, приближаясь к столу, оценивающе осмотрела поднявшегося ей навстречу рейхсфюрера. Это был взгляд бандерши, умевшей мгновенно оценить, чего стоит новый посетитель ее притона и какой из ее девочек он способен доставить хоть некое подобие удовольствия.

Гиммлер почти физически ощутил, как своим взглядом Эльза буквально раздевает его. Сейчас он почувствовал себя так, как может чувствовать себя разве что совершенно оголенный человек, стоя у проруби.

— Доктор Эльза Аленберн, — представилась гауптштурм-фюрер, протягивая рейхсфюреру руку.

Если лицо ее и возможно было признать красивым, то это была красота застывшего гипсового слепка, наподобие того, что все еще покоился рядом со столом Гиммлера. Увлекшись телефонным разговором, рейхсфюрер так и не успел спрятать его в сейф. К тому же лицо женщины было очерчено слишком резкими, грубоватыми чертами, чтобы слыть нордическим, и казалось заметно располневшим. Волосы напористо выбивались из-под элегантно посаженной на небольшую головку пилотки, однако пепельно-русый цвет их заметно старил Аленберн, как, впрочем, и толстые, слегка отвисающие, обрамленные вызывающе заметной порослью губы — запоздало чувственные и непростительно откровенные для коменданта столь солидного любовно-акушерского заведения. Весьма специфического, как справедливо заметил штандартенфюрер Брандт.

— Садитесь, доктор Аленберн. Я немного слышал о вас.

Эльза удивленно взглянула на рейхсфюрера из-под приподнятых бровей, словно хотела спросить: «Вы-то откуда могли знать о моем существовании?» Однако совершенно спокойно упредила дальнейшие комплименты Гиммлера:

— Мы — люди, работающие на будущее Германии, слишком незаметны, чтобы о них вспоминали чаще, чем этого требует обстановка на фронтах — внешних и внутренних. Весьма признательна, господин рейхсфюрер, что нашли возможным принять меня.

Уже усаживаясь на предложенный стул, Эльза вдруг заметила посмертную маску, обращенную теперь прямо к столу рейхсфюрера, и, взглядом испросив разрешения, приблизилась к ней.

— Знакомое лицо, — вопросительно взглянула на Гиммлера. — Кто-то из чинов гестапо, не так ли, господин рейхсфюрер?

— Верно.

— Не мoгy вспомнить, хотя… А ведь не очень удачная посмертная маска?

— Вы смогли определить, что посмертная?

— Я физиолог и анатомист. Мне самой приходилось делать слепки, правда, всего дважды. Позвольте, да ведь это, кажется, обергрупиенфюрер Гейдрих, бывший начальник Главного управления имперской безопасности?

— Верно, это он, — строго и недовольно признал Гиммлер, словно доктор неосторожно раскрыла его самую сокровенную тайну. Снял очки, старательно протер их тряпочкой и, опять водрузив на переносицу, почти потребовал:

— Садитесь же, гаунтштурмфюрер Аленберн. У нас не так много времени.

Ему неожиданно показалось, что сцена узнавания маски была старательно разыграна доктором. Идя сюда, Аленберн знала, что здесь творится ритуал поклонения лику «святого Гейдриха». Если это действительно так…

В свою очередь Эльза тоже поняла, что что-то в их встрече начало складываться не в том русле, в каком хотелось бы. Пробормотав нечто напоминающее «извините, видите ли… чисто профессиональный интерес…», она покорно заняла свое место.

Тем неожиданнее показался жестокий, выдержанный в гестаповском тоне, вопрос Гиммлера:

— Так все же… При каких обстоятельствах и когда именно вам пришлось видеться с господином Гейдрихом? — Ей-то показалось, что рейхсфюреру вообще не хотелось, чтобы она упоминала имя этого человека.

— Он бывал у нас в «лебенсборне», — она замялась и почему-то посмотрела на свои короткие, толстые — достаточно короткие и толстые, чтобы привести в ужас любого из преподавателей консерватории, в среде которых некогда воспитывался незабвенный Рейнхард Гейдрих, — пальцы.

— Когда? — засмотрелся на них Гиммлер.

— Незадолго до своей гибели.

— И часто? Я спрашиваю: часто ли он бывал у вас в «Святилище арийцев»?

Их взгляды встретились.

— Всего дважды. Да, точно, дважды… Но ведь он имел право посещать любой из «лебенсборнов»?

— Несомненно.

— Тем более что никому другому, кроме вас, я бы не сообщила этого. Мы умеем хранить тайны, как этого требуют устав «лебенсборна» и его традиции.

— Позвольте, но ведь именно в вашем, как я теперь понял, «источнике жизни» произошел тот… я бы сказал, не совсем этичный случай, вызвавший всякие кривотолки?

— У нас, — повинно признала Эльза, опустив голубоватозеленые глазки.

— Причем именно с Гейдрихом?

— С обергруппенфюрером Гейдрихом. Я тогда не сочла возможным докладывать. Уверена, что подобные конфликты мы должны улаживать в стенах самого «лебенсборна». И всегда требую этого от своих ариек.

— Однако же этот скандал погасить не сумели, — повысил голос Гиммлер, и Эльза уже не рада была, что напросилась на прием к нему. Она удрученно провела ногтем по коричневатой полировке стола.

— Я бы выразилась определеннее, его невозможно было погасить, коль уж говорить откровенно. Но можете не сомневаться, что впредь… Мы основательно учли то, что произошло.

Глядя, как гауптштурмфюрер Аленберн казнит себя, Гиммлер не сомневался, что впредь подобные скандалы будут угасать в келиях этого арийского родильного монастыря сами собой. Как рождественские свечи на морозном ветру. Но это не помешало ему поинтересоваться:

— Так что там, собственно, случилось? Не думайте, что я посвящен в подробности.

— Мне бы не хотелось возвращаться к тем событиям, — прокашлялась Эльза.

Но Гиммлер смотрел на нее застывшим взглядом и ждал.

— Одну из троих девушек, с которыми господин Гейдрих развлекался в ту ночь, утром навестили родственники… Видите ли, многие из моих ариек набраны вовсе не из приютов, как принято считать. Хотя из приютов тоже есть. Нет, они не из плохих семей.

— Из древних немецких родов, — подтвердил Гиммлер. — Их родословная должна быть достоверной.

— Вы правы. И они приходят к нам не потому, что развращены, а потому, что преданы идеалам национал-социализма, нашему движению, идее СС. То есть «лебенсборн» — вовсе не то, что представлял себе обергруппенфюрер, — иронично улыбнулась Эльза — Мы заботимся не о половом удовлетворении, а об истинно арийском наследстве наших пар.

— Девушку смущала внешность Гейдриха? — ответил ей все с той же иронией Гиммлер. — Вашей арийке показалось, что Гейдрих недостаточно чист для нее?

— Наоборот, он был прекрасно сложен. И мы приняли его весьма радушно. Однако потом, когда он основательно выпил… То состояние и те манеры, в которых господин Гейдрих добивался моих ариек. Способы, которыми пытался удовлетворить сразу троих… Простите, но…

— По-нят-но… — поспешно прервал ее рейхсфюрер, не желая выслушивать моралите лебенсборнской дамы и предпочитая предусмотрительно уставиться в лежавшую на столе бумагу.

— К тому же у меня создалось впечатление, что кто-то был заинтересован, чтобы скандал вышел за стены «Святилища арийцев». Иначе трудно объяснить, почему…

— Вы и так уже все объяснили, — еще более резко прервал ее Гиммлер. — Разве что желаете назвать имя человека, который был заинтересован, чтобы скандал разгорался. Пожалуйста, оно останется между нами.

— Мне страшно называть его.

— Значит, оно известно вам?! Тогда назовите.

— Не осмелюсь, господин рейхсфюрер, — испуганно повертела головой Эльза.

— Потому что это был Борман? — поспешно выпалил рейхсфюрер. И получилось, что как бы невзначай. Обычный прием следователя.

Аленберн все так же испуганно вперилась глазами в рейхсфюрера. Рот уже был открыт, однако произнести хотя бы звук она не могла.

— Если бы я стала отрицать, господин рейхсфюрер, то лгала бы вам. На что тем более не осмелюсь. Но это имя не было произнесено здесь. Я верно поняла вас?

— Вы надежный человек, гауптштурмфюрер. И понимаете так, как следует понимать.

Аленберн облегченно вздохнула. Она представления не имела, какие взаимоотношения существуют между Гиммлером и Борманом, но чувствовала, что чем меньше информации она будет оставлять в берлинских кабинетах, тем спокойнее возвращаться к себе, в свой саксонский «лебенсборн».

— Что произошло с той девушкой, что осмелилась учинить скандал?

— Она исчезла через две недели. Уехала домой, но по дороге исчезла. Время сложное, такое случается.

13

Тягостное молчание их длилось почти минуту. Рейхсфюрер несколько раз спасительно поглядывал то на телефон, то на дверь, из-за которой мог появиться штандартенфюрер Брандт, что сразу же позволило бы разрядить обстановку.

— Ко мне вы пришли, чтобы рассказать о проблемах вашего заведения? У вас есть просьбы ко мне?

— Нет. Все проблемы мне удается улаживать своими силами.

Гиммлер посмотрел на нее с уважением. И недоверием. Еще не было случая, чтобы кто-то из руководителей заведения или предприятия не воспользовался возможностью выпросить его протекции.

— Недавно у нас побывала комиссия главного санитарного управления «Шутцштаффель»[41]- Она оценила нашу деятельность довольно высоко.

— В таком случае отныне вы будете не только комендантом «Святилища арийцев», но и главным инспектором всех «ле-бенсборнов» Германии. С вашей помощью мы создадим еще несколько подобных медицинских, — подчеркнул он слово «медицинских», — заведений.

— Что будет очень своевременно. Благодарю за доверие, господин рейхсфюрер.

— А теперь… что привело вас ко мне? — вновь неожиданно сухо потребовал Гиммлер.

— Мне нужно посоветоваться по очень важному вопросу. К этому времени в «лебенсборнах» уже родилось около тридцати тысяч детей…

— Ого, я не знал этой цифры, — оживился рейхсфюрер. Только сейчас он почувствовал, сколь непростительно мало занимался «источниками жизни», всецело поручив их главному санитарному управлению. — Она впечатляет.

— Исходя из этого, мы имеем право утверждать, что эксперимент явно удался.

— И никто не посмеет усомниться в этом, — решительно поддержал Гиммлер.

— Но я предлагаю осуществить еще один эксперимент. Куда более важный для судеб Германии. Это будет медикополитический опыт, проведение которого станет совершенно секретным, причем использоваться будет только мой «лебенсборн» — «Святилище арийца», в котором накоплен значительный научный потенциал.

— Весь внимание, — нетерпеливо подстегнул ее рейхсфюрер.

— Суть эксперимента заключается в следующем. Мы могли бы произвести на свет целое поколение детей, зачатых высшими руководителями СС и рейха — фюрером, вами, Кальтенбруннером, Шелленбергом, Скорцени… — Эльза выдержала паузу, пытаясь выяснить, какое впечатление произвело на владельца высокого кабинета ее сногсшибательное предложение.

— И вы считаете, что?.. — озадаченно промямлил Гиммлер, глядя на доктора с таким откровением, будто она только что сошла с распятия.

— Не сомневаюсь. Если нам удалось произвести тридцать тысяч здоровых, выносливых арийцев[42], то почему бы не пойти дальше. Мы проведем особый отбор ариек, физические и интеллектуальные данные которых превосходят всех остальных претенденток. Дети тоже будут воспитываться под особым присмотром. Если эксперимент окажется удачным…

— Он может оказаться и неудачным? — совершенно некстати вставил рейхсфюрер. Слишком уж неординарной оказалась для него сама тема разговора с симпатичной Эльзой Аленберн.

— Этого мы просто не допустим, — храбро заверила его Эльза. — Сделаем все возможное… Зато в недалеком будущем рейх получит специально подготовленную группу молодых высших руководителей СС и рейха. В отличие от остальных воспитанников «лебенсборнов», эти дети будут помнить своих родителей. Точнее, только отцов. Они будут гордиться своим происхождением. Это будет элита истинных господ. Если хотите, новая аристократия Германии.

— Как отнесся к этому фюрер? — тихо спросил Гиммлер, лишь только сумел справиться с накатившейся на него волной романтического бреда. А ведь действительно здорово — потомки высших руководителей, основателей Третьего рейха. Новая аристократия. Гиммлер-младший — рейхсфюрер тысячелетнего рейха!.. — Ведь у него вы были именно с этим предложением.

— Одобрил. Но приказал держать в строгом секрете, — она оглянулась на дверь. — И обязательно посоветоваться с вами. Все вопросы, связанные с реализацией, тоже решать с вами.

— Ясно, — озадаченно пробормотал рейхсфюрер.

— Считаю, что мы допустили оплошность, не запланировав подобный эксперимент еще при создании «лебенсборнов».

— Исправить это уже невозможно.

— Сейчас особая рейхсгруппа воспитанников СС посещала бы первый класс сверхсекретной арийской школы.

— Создание которой тоже следовало предусмотреть, — вдумчиво одобрил ее замысел Гиммлер. — Вы — гений, доктор Аленберн.

Идея понравилась ему, и он не собирался скрывать этого.

— Если решите, что «Святилище арийцев» отныне специализируется только на воспроизведении наследников высших посвященных СС… Причем они будут считаться высшими посвященными с момента своего рождения… Мы завтра же готовы приступать.

— Вы отлично ознакомлены с теоретическими изысканиями в области теории «Шутцштаффель» как движения.

— И даже подготовила специальный трактат, — Эльза открыла папочку и положила перед рейхсфюрером несколько листиков с отпечатанным на машинке текстом. — Здесь изложены лишь общие идеи. А также кто из чинов и в какой последовательности… Впрочем, последовательность и целесообразность вы будете определять здесь, у себя…

— И целесообразность… — Гиммлер взял трактат, растерянно повертел его в руках, потеребил страницы, словно решал, откуда следует начинать чтение — с первой или последней страницы…

— Хорошо, я ознакомлюсь с этим… — замялся он. — …этим трудом.

— Лично вы могли бы сегодня же отправиться в наш «лебенсборн», вместе со мной…

— Нет-нет, — испуганно замахал поднятыми вверх руками Гиммлер. — Только не сегодня.

Это выглядело настолько комично, что доктор Аленберн снисходительно улыбнулась.

— Я имела в виду, что сегодня вы всего лишь ознакомились бы со «Святилищем арийцев»…

Гиммлер не мог не заметить, что это была улыбка женщины, которая сочувственно смотрит на мужчину, испугавшегося свидания с ней.

Поняв, какой подтекст вычитала доктор Эльза в его идиотском «нет-нет, только не сегодня!», он тоже рассмеялся. Но при этом основательно побагровел.

— Я обязательно посещу ваш «лебенсборн». В самое ближайшее время. Вас известят, гауптштурмфюрер Аленберн. Вас непременно известят.

14

…Догадывался ли Пий XII, что происходило сейчас в душе некогда опального архиепископа? О чем он думал? Какие воспоминания и чувства угнетали его?

Как бы там ни было, несмотря на всю свою занятость, папа несколько минут терпеливо смотрел на Ориньяка, давая ему возможность сосредоточиться и собраться с мыслями.

— Вами, ваше святейшество, заинтересовался отдел диверсий управления зарубежной разведки службы безопасности Германии. Известное вам СД, — начал архиепископ с того самого важного, что сразу же должно было ошеломить Пия XII, — следит за каждым вашим шагом. Изучает ваш распорядок дня, систему охраны, особенности работы римской курии, епископского секретариата и конгрегации.

— Я предполагаю, что СД интересуется делами Ватикана давно, — спокойно заметил папа. — Со дня своего основания. Как, впрочем, и служба безопасности Италии. Вы, архиепископ, тоже могли бы догадываться об этом. Что же вас так встревожило?

— Есть причина Вами занялся Скорцени. Тот самый… Который сумел похитить Муссолини. Штурмбаннфюрер СС, начальник отдела диверсий управления зарубежной разведки СД.

— Это уже аргумент.

— Еще какой! Скорцени не зря называют самым страшным человеком Европы.

— Что же ему нужно?

— Люди, направившие меня в Ватикан, предполагают, что германская служба безопасности собирается захватить вас, то есть похитить, и переправить в Германию. В Берлин.

— Меня?! — вскричал папа. — В Германию?! Насильственно?! — Несколько секунд он с таким страхом всматривался в глаза Ориньяка, словно это он задумал похитить его, к тому же решил сделать это немедленно. Потом вдруг обмяк, взор его угас, и он совершенно растерянно, безвольным голосом спросил: — Но зачем им это?

Ориньяк ответил не сразу. Теперь он позволил себе посмотреть на папу спокойными глазами смертельно уставшего человека и помолчать. Папа должен был сам «вспомнить», чем он провинился перед черным легионом Германии.

«Меня?! В Германию?! Зачем?!» — как архиепископу хотелось, чтобы папа повторил эти слова! Сюда стоило приехать уже хотя бы ради того, чтобы услышать их, увидеть страх на лице папы. Ужас в его глазах. Это ли не компенсация за минуты унижения, которые пришлось пережить когда-то в кабинете папы ему самому, архиепископу Шардену?

— Вас и, возможно, еще нескольких кардиналов, — заговорил Ориньяк, сочтя паузу достаточно длительной для того, чтобы «воспоминание» состоялось. — Коммандос Отто Скор-цени хотят укротить Ватикан, ставший слишком «неудобным» для фюрера. Или для Гиммлера. Что, по сути, одно и то же.

— Значит, это месть Муссолини. До похищения дуче Святой престол все же мало интересовал СД. Муссолини, будь он проклят! Его кровавая рука.

— Люди, которые послали меня сюда, уверены, что вы интересовали СД всегда. Да вы и сами только что подтвердили это. Иное дело, что сейчас ее интерес обрел зловещие очертания. В Рим и к его окрестностям уже стянуты сотни агентов. К тому же у эсэсовцев нашлось немало сообщников в недрах итальянской службы безопасности и просто среди фашистов.

— В этом можно не сомневаться.

— Вот почему люди, направившие меня сюда, считают, что вам следует оставить Ватикан и найти временный приют в Лондоне. Или за океаном. Официально они предложат вам это завтра.

— Уже завтра?

— Они хотят, чтобы к тому времени вы уже были готовы к разговору. Так что моя задача подготовить вас.

— Но позвольте: оставить Ватикан? Мне? Ватикан? Это невозможно. Вы, архиепископ, подумали над тем, как это может быть воспринято кардиналами, курией, всем католическим миром?

— Думал. Да-да, думал. Скажем так: они воспримут это по-разному. Но представьте себе, каким будет авторитет папы, сколь низко он падет, если однажды утром весь христианский мир узнает, что наместника Иисуса на земле похитили и, простите, ваше святейшество, приволокли в бункер фюрера.

— Это было бы ужасно.

— А так мы прикинули, что если ваш отъезд должным образом обставить… Ну там… поклонение святым местам. Внезапное недомогание, с лечением в лондонской клинике. Могут быть и другие объяснения. В ордене христианских братьев, судя по всему, монахи обладают богатой фантазией.

— Значит, в эту акцию вовлечен орден христианских братьев?

— Тот самый, — мрачно напомнил ему архиепископ.

— Им уже все известно?

Папа ухватился рукой за нагрудный крест, словно в порыве отречения собирался сорвать его с себя.

— Монахи ордена приучены молчать. Адвокатами и вниманием прессы они не избалованы. Традиции Средневековья.

«Иисусе Святой, — подумалось архиепископу, — кому я все это говорю?! Известна ли мне хоть тысячная доля того, что знает о нравах монашеских орденов папа римский?»

— Но именно сейчас, зная о том, что мне угрожает, я обязан остаться здесь, в Ватикане, — проговорил он уже не так уверенно, как прежде. Не утверждал, а как бы советовался. — И потом, кто будет организовывать мой отъезд? Кто вас, в конце концов, послал? Только что вы упомянули монахов…

— Они всего лишь посредники.

— В том-то и дело. Могу ли я доверять людям, от имени которых?..

— Один из них явится к вам завтра. Это монах ордена христианских братьев. Бедный, вечно молящийся монах Тото.

— Монах Тото?

Архиепископ не спешил. У него оказалось достаточно времени, чтобы дождаться, пока глаза папы выдадут его: «Постой-постой… Тото?»

— Я не оговорился. Монах Тото. Орден христианских братьев. Ваш нунций, архиепископ Грельяни, должен помнить этого брата.

— Хорошо, я расспрошу Грельяни. Возможно, он действительно вспомнит.

— Так вот, монах Тото появится завтра. Если, конечно, согласитесь принять его.

— Естественно, приму.

— Уверен: он сумеет убедить вас. Хотя бы в том, что вы должны немедленно принять все меры предосторожности. Монах Тото — так он представится… — в последний раз напомнил ему архиепископ Шарден, мстительно улыбнувшись.

Наконец-то он сумел вернуть папе свой тягостный долг.

15

— Это правда, поручик? Вас действительно арестовали за то, что отказались сжечь хутор? Расстрелять хуторян и сжечь его?

— Рашковский растрепался? Провинциальный мерзавец. Мало того, что посадил меня в одну камеру с партизаном. Так он еще и… Вас это не должно интересовать, лейтенант! — вдруг заорал Розданов, поднимаясь и подступая к Беркуту. — Вас это никоим образом не должно интересовать! И не смейте задавать мне вопросы!

— Почему же не должно интересовать? Насколько мне известно, хуторян хотели казнить за связь с моим отрядом. Связь с Беркутом. А вы отказались выполнять этот приказ. Нет, сударь, меня это касается самым непосредственным образом. Не возьму в толк, почему вы решились на этот шаг.

— Не смейте задавать мне вопросы! — пошел на лейтенанта Розданов.

Беркут не мог понять, почему он так возбужден. За дни, которые они провели вместе, в таком состоянии он видел его впервые. Даже после изнурительных многочасовых допросов с избиением Розданов обычно внешне оставался спокойным.

— А ведь в сущности мы с вами пострадали за одно и то же — за сопротивление оккупантам.

— Это-то меня и бесит, господин сталинский комиссар! Ибо не желаю ни страдать заодно с вами, ни сидеть в одной камере, ни, тем более, умирать. Каждый раз, когда я попадаю к этому провинциальному мерзавцу Рашковскому, я требую только одного — чтобы убрал вас из этой камеры.

— Представляю себе рожу Рашковского, когда он слышит ваши просьбы, — обронил Беркут.

— Но, похоже, этот провинциальный мерзавец специально свел нас, чтобы поиздеваться над белым офицером. Да и над вами тоже. Эй вы, ублюдки! — метнулся он к двери. — Я требую убрать отсюда этого комиссаришку! Охрана! — сотрясал кулаками дверь. — Вызвать сюда начальника полиции! Я офицер, я служу рейху и требую, чтобы меня содержали отдельно от партизан!

Беркут отошел к стене, сел на небольшую кучку сена, которая служила ему лежанкой (нар здесь почему-то не было), и медленно размял затекшие под веревками кисти рук, которые все еще казались ему связанными.

Нет, он не страдал от соседства с этим человеком. Наоборот, ему хотелось побольше узнать о Розданове. Поручик Белой гвардии… Кто бы мог предсказать, что судьба сведет его в одной камере с полицаем, до сих пор считающим себя белогвардейцем? Казалось бы, когда это было: поручики, юнкера, Белая гвардия!..

Лейтенант дождался, пока появившийся у двери охранник всласть выматюжил Розданова, улыбнулся про себя, но и после этого не спешил продолжать разговор.

— Провинциальные мерзавцы. Шваль, — уже совершенно успокоившись, проговорил Розданов, оседая на пол прямо иод дверью. — Как же я, боевой офицер Белой гвардии, мог дойти до того, что согласился стать полицаем? Как я мог снизойти до такой мерзости? Почему не пустил себе пулю в лоб еще тогда, когда мой эскадрон вырубили под станцией Боровской? Вернуться в Россию начальником районной полиции! Какой такой полиции?! Про-вин-циаль-ные мерзавцы!

— Просто вам очень хотелось вернуться на родину. — Беркут вдруг поймал себя на том, что пытается оправдать Розданова в его собственных глазах. — А служить в армии немцев, которых в душе презираете не меньше, чем красных, не могли.

— Святая правда, лейтенант.

— Предложили полицию, и вы решились: в полицию — так в полицию. Главное, в России. А там Бог простит.

— Вы читаете мою душу, словно Библию.

— Но оказалось, что такое Бог не прощает.

— Я не желаю выслушивать ваши объяснения. Не вам истолковывать, что Господь Бог прощает, а что нет, комиссар, — все так же миролюбиво заметил поручик.

— Это всего лишь рассуждения. Вслух. Могут же два офицера за день до казни порассуждать о бренной жизни. Два русских офицера. Независимо от того, сколь праведными или неправедными путями пришли они каждый к своей виселице.

— Ну, виселица — это, положим, для вас… Если меня и казнят, то через расстрел, как солдата, а не лесного бандита.

— Ох, как завидую!

— Прекратите, мальчишка, — брезгливо проворчал поручик. — Вы хоть знаете, что этот провинциальный мерзавец Рашковский предложил мне вчера? Доносить на вас. Выспрашивать и доносить. За что я с чувством собственного достоинства съездил его по физиономии.

— Ну?!

— Истинный Бог — съездил. Он, конечно, пообещал отдать меня гестапо. Уже не как проштрафившегося офицера полиции, коим я числюсь здесь, а как врага Германии. Раньше-то немцы не желали разбираться со мной. Рашковскому приказали заниматься. Не хотят, видите ли, расстреливать белогвардейцев. В 41-м они бы, конечно, сразу же кокнули меня, не задумываясь. Теперь заигрывают. И с белогвардейцами, и с власовцами. Поняли — самим, без нас, России не одолеть.

— С вами, думаю, тоже. А что не стали наушничать — спасибо. Это по-офицерски. Странно только, почему сразу же не сказали об этом.

— Потому что не соизволил… Не снисходил до того, чтобы сообщить вам, — с вызовом ответил Розданов. — И вообще… иметь с вами дело. А что касается этого провинциального мерзавца Рашковского… Такого офицера могла воспитать только Красная армия. В Белой гвардии подобных мерзавцев не держали, можете мне поверить.

— Их хватает в любой армии. Но что Раппсовский — особый случай, — с этим согласен. Имел возможность убедиться еще в сорок первом, когда он увел остатки своей роты с боевых позиций, оставив мой дот без прикрытия.

— Да, действительно так было? — вдруг оживился Роз-данов, поднимаясь с пола и подходя поближе к Беркуту. Он словно бы нашел, наконец, истоки той мерзости, которая наполняла всю сущность Рашковского. Они, эти истоки, в трусости. — Он оставил позиции? Без приказа и без боя? Но ведь это совершенно меняет дело.

— Ушел, потому что струсил. А уж к немцам переметнулся позже. Но тоже из трусости.

— Про-вии-циаль-ный мер-за-вец! — Это словосочетание «про-вин-циаль-ный мер-за-вец» у Розданова получалось неподражаемым. — Нет, лейтенант… кстати, позвольте называть вас подпоручиком.

— Как угодно.

— …Нет, таких мерзавцев в Белой гвардии не встречал. Извините, не приходилось.

— Значит, повезло.

— Да, вы упомянули дот. Вы, случайно, не сражались где-то неподалеку от того дота, гарнизон которого замуровали заживо?

— Вас разве не информировали, как именно лейтенант Беркут оказался в тылу у немцев?

— Вы что, серьезно мните себя настолько известной личностью? Впрочем, не в этом суть, — спохватился Розданов. — Я в здешних краях недавно. Два месяца. Из-под Умани перевели. Неподалеку от нее находилось мое родовое имение. Но об этом тоже не стоит…

— Видите ли, поручик, я сражался именно в этом доте. Том единственном, взять который фрицы так и не смогли. После трехнедельной осады замуровали нас заживо. Это к разговору о провинциальных, как вы изволите выражаться, мерзавцах. Я с двумя бойцами спасся совершенно случайно. Через колодец. После очередной бомбардировки в нем обнаружилась трещина. Расширив ее, мы попали в карстовое подземелье и по нему с трудом выбрались на поверхность.

— Вот оно что! Господи, так вы из того самого?! — по-настоящему разволновался Розданов. — Впервые я услышал о нем еще под Уманью. От немецкого офицера. Правда, вер-махтовец рассказывал эту историю как одну из легенд «проклятой Славянин». Но о том, что комендант или кто-либо из дота спасся, — не сказано было ни слова. Значит, вы, лейтенант Громов, он же Беркут, и есть его комендант? Что ж… согласитесь, это в корне меняет ситуацию.

16

Розданов прошелся по камере, остановился напротив Беркута, поправил френч и, печатая шаг, словно подходил с докладом, приблизился к нему.

— Вы — мой враг, подпоручик. Но храбрость есть храбрость. Когда тот немец рассказал мне о доте, я почувствовал гордость за ваш гарнизон. Я так и сказал ему: «Значит, и в Красной армии осталось несколько стоящих русских офицеров. Наверняка из военспецов, которых этот провинциальный мерзавец Сталин не успел расстрелять». Впредь я так и буду обращаться к вам: «господин подпоручик».

— Ради Бога.

— Так вот, господин подпоручик, — сделал он ударение на слове «подпоручик», — помните: я именно так и сказал этому немецкому обер-лейтенанту. Он даже начал хвататься за кобуру. Кричать, что все мы связаны с большевиками. Провинциальный мерзавец! Рагаковский тоже ведь появился здесь недавно. Так что я действительно не мог знать, что партизан Беркут' и командир того, замурованного дота — одно и то же лицо.

— Это что-нибудь изменило бы в вашем отношении к Беркуту?

Розданов растерянно помолчал. Даже сейчас, в полумраке камеры, Громов видел, как по-старчески седы его волосы.

— Во всяком случае понимал бы, с кем имею дело. Это всегда важно. Даже когда расстреливаешь врага, важно знать, кто перед тобой. Разве не так?

— Война всегда творилась по законам своей человеческой жестокости и своей жестокой человечности.

— Можете тоже обращаться ко мне, как к русскому офицеру: «господин поручик».

— Это нетрудно.

— Марина Цветаева — слышали о такой поэтессе?

— Только слышал.

— Какое-то время она тоже была в эмиграции. Перед войной вернулась и покончила с собой в какой-то провинциальной Елабуге. Так вот, у нее есть строчки:

Все рядком лежат — Не развеешь межой. Поглядеть: солдат! Где свой, где чужой? Белым был — красным стал: Кровь обагрила. Красным был — белым стал: Смерть побелила.

В них — вся трагедия земли нашей, вся безысходность нашей дикой Славянии. Откровенно, подпоручик, ваш отец все же был белым офицером?

— Прадед, дед, отец по отцовской и материнской линиям — все были казачьими офицерами. Потомственный офицерский род. Но в Белой гвардии никто из них не служил, не довелось.

— Иначе вас ни за что не произвели бы в лейтенанты. Об этом я как-то не подумал. Но все же объясните мне, подпоручик, кому нужен был большевистский переворот? Ведь все шло так хорошо. Произошла революция. Россия могла пойти тем же путем, которым идет Америка, Франция, Англия, хотя в Англии и сохранилась монархия. Не будь этого жидобольшевистского переворота, не было бы и Гражданской, не было бы содомского кровопролития, которое погубило или рассеяло по миру лучшие умы России, цвет ее интеллигенции. Раскуркуливания, расказачивания, чисток, террора, сибирских концлагерей — ничего этого не было бы… Так кому и ради чего понадобился этот переворот?

— Все ответы вам известны, поручик.

— А какая могла бы у нас быть армия! Я не раз ловил себя на мысли: если бы нашлась сила, которая смогла бы тогда примирить и слить воедино Красную армию и Белую гвардию… Разве сыскалась бы в мире сила, способная противостоять ей? Нашлись бы генералы, превосходящие по опыту и таланту наших, в том числе и красноармейских?

— Но объединить их было некому, поручик. И давайте исходить из этого.

— Да-с, некому. А жаль. Именно поэтому мы, русские офицеры, до сих пор истребляем друг друга. Вместо того, чтобы, как в Первую мировую, в одних окопах противостоять германцам…

Его прервали голоса, топот ног, шум у двери камеры. Оба умолкли, стали у стены под окном, плечом к плечу, готовые ко всему, даже самому страшному.

17

Старинный особняк, отведенный Скорцени под резиденцию, понравился ему уже хотя бы потому, что чем-то напоминал «северную цитадель» фюрера. Высокий, монастырского вида забор, массивные дубовые ворота, стилизованное под рыцарский замок строение, окруженное могучими ветвистыми кленами…

За этой же оградой, рядом с замком, находилась вполне современная, похожая на небольшой туристический отель, двухэтажная вилла. Она казалась более комфортабельной, однако инженер-строитель Скорцени всегда тяготел к старине, поэтому сразу же остановил свой выбор на мрачном полузаброшенном замке. Где, впрочем, нашлось несколько неплохо меблированных комнат.

Что же касается хозяина этого рыцарского пристанища, синьора Кардьяии, и двенадцати диверсантов, «коршунов Фриденталя», то они расположились на вилле. К явному удовольствию штурмбаннфюрера, который терпеть не мог сутолоки и многолюдья.

Архитектор Кардьяни был агентом итальянской службы безопасности, давно работающим на «призрачную» разведку, созданную при министерстве иностранных дел Германии и опекаемую лично Риббентропом. Разведка эта действовала из руте вон плохо. Самонадеянно полагавшийся на нее Риббентроп постоянно попадал впросак, становясь объектом насмешек шефа абвера Канариса и гестаповского Мюллера.

Однако Скорцени от издевок воздерживался. Он сам уже не впервые прибегал к услугам секретных агентов риббентро-повской разведки, открыв для себя ее отменное достоинство: почти все осведомители оказались набранными из высокопоставленных аборигенов. Они были плохими добытчиками секретной информации, зато прекрасно ориентировались в местных условиях, а главное — всегда могли обеспечить надежной явкой или «лежбищем».

Вилла-замок Карпаро архитектора Кардьяни, прятавшаяся в холмистом лесу неподалеку от Витербо, на берегу озера Больсено, являлась именно таким, почти идеальным, «лежбищем»: с потайными комнатами, подвалами и ведущим к глубокому каньону подземным ходом…

Привлекало и то, что хозяин казался абсолютно надежным, насколько вообще можно полагаться на итальянца, связавшегося в юности с коммунистами-подпольщиками, среди которых умудрился каким-то образом стать яростным нацистом, приверженцем Муссолини, а, перелицевавшись в агента итальянской контрразведки, ровно через месяц был завербован одним из секретарей германского посольства в Риме. Насколько может казаться надежным, в представлении офицера С С, любой, пусть даже наиболее проверенный, агент-итальянец.

Узнав о том, сколько молодых мужчин станут его гостями, холостяк Кардьяни предусмотрительно увеличил штат своих служанок с четырех до семи. И когда в первый же вечер Скорцени наведался на виллу, то обнаружил, что она без каких-либо эксцессов и лишней рекламы превратилась в благопристойный международный бордель. Сам Кардьяни, правда, «прелюбодействовал» в это время за чертежным столом в своем кабинете, в башенке, надстроенной над вторым этажом. Но это не мешало заведению благоденствовать.

— Врач-венеролог божился мне, что ни одна из этих девиц никогда не была его пациенткой, — принялся убеждать Скорцени архитектор. — И я подумал, что вашим парням нелишне будет поразвлечься. Врач просто-таки клялся мне, штурмбаннфюрер.

— Относительно своих парней я вам такой клятвы дать не могу, — мрачно охладил его Скорцени. — И ни один врач-венеролог не возьмет на себя этот грех.

— Вас встревожило появление на вилле новой прислуги? Но я решил, что…

— Эта опрометчивость не имеет оправдания, Гергардт, — появление агентурной клички должно было напомнить Кар-дьяни, что расплачиваться за оплошность ему придется не как владельцу виллы, а как агенту.

Само собой разумеется, у всех диверсантов были въездные визы и швейцарские паспорта. Однако Скорцени не хотелось, чтобы кто-либо обратил внимание на необычно большое число гостей Кардьяни. Даже если секретной службе Бадольо станет известно, что все они представляют строительные фирмы и к доктору Кардьяни их привела идея создания совместного предприятия, специализирующегося на возведении ангаров, коллективных гаражей и складских помещений. В Риме, и особенно в Ватикане, ни в коем случае не должны были насторожиться в связи с появлением на вилле Карпаро австрийского инженера-строителя Рольфа Штайнера, ныне гражданина Швейцарии.

— Завтра же запросите по своим каналам дополнительные сведения об этих красотках, — потребовал Скорцени, спускаясь из кабинета-башенки архитектора. — Только не у венеролога, коллега, не у венеролога. И следите, чтобы мои парни получали вина не больше, чем требуется для любовных забав. Коль уж вы не позаботились, чтобы женщин хватало на всех.

— Их и так хватает на всех. В том числе и на вашего адъютанта Родля, которого вы держите на привязи, — скабрезно улыбнулся архитектор, продемонстрировав при этом частокол золотых коронок.

— Он из ордена францисканцев. Эти забавы не для него.

— У меня сомнения лишь в отношении одной из них, — признался Кардьяни. — Но я знаю человека, который не раз бывал с ней. Остальных интересуют секс и деньги. Причем секс — куда больше денег. Лично я расцениваю это как достоинство.

Скорцени посмотрел на архитектора с нескрываемым любопытством. Для него не было секретом, что сам Кардьяни вот уже два года вообще не интересуется женщинами. Как, в таком случае, глядя на то, что происходит в стенах виллы, ему удается сохранять бодрость духа?

18

— Вы — Конрад?

— Вам, князь Курбатов, придется смириться с этим, — голос человека, чья невыразительная тень едва вырисовывалась на разделяющей их ситцевой занавеске, был тверд и звучал с оттенками того явного превосходства, свойственного немцам, уверовавшим, что перед ними славянин-унтерменш или что-то в этом роде.

Курбатов сел на подготовленный для него стул и выдержал длительную паузу, давая возможность агенту повести встречу, инициатором которой он сам и явился.

— Нам уже многое известно о вас. В Берлине следят за вашим походом еще с того дня, когда вы получили на него добро в разведотделе Квантунской армии.

Конрад явно давал понять, что к данной операции японская и немецкая разведки проявляют общий интерес. И что переход его, Курбатова, под крыло немецкой спецслужбы не будет рассматриваться в Харбине как предательство.

— Кого именно вы представляете?

— Вам нужны имена? Нет, довольствуетесь организацией? — не скрывал своей иронии Конрад.

— Желательно то и другое, — стоял на своем Курбатов.

— Если я скажу, что действую по заданию диверсионной службы СД, вам это что-нибудь объяснит?

— Кое-что это объяснит даже мне, азиату из дикой Маньчжурии, — не намерен был прощать ему вызывающе нагловатый тон Курбатов.

Однако резкость подполковника не произвела на тень Конрада ни малейшего впечатления.

— В настоящее время я действую по личному приказу начальника диверсионного отдела Главного управления имперской безопасности Отто Скорцени. Имя этого человека требует каких-либо дополнительных разъяснений или рекомендаций? — продолжала тень в том же духе.

— Я не стану требовать доказательств того, что вы действуете от его имени.

Конрад снисходительно рассмеялся.

Курбатов понял, что не должен был говорить этого, но сказанного не вернешь.

— Только потому, что вы представляете Отто Скорцени, вы решили, что с меня достаточно будет разговора с вашей тенью? Такой способ общения считаю оскорбительным.

Конрад самодовольно покряхтел, закинул ногу за ногу и закурил. Наблюдая этот «театр теней», князь едва сдержался, чтобы не сорвать занавеску и не швырнуть ее в лицо германцу. Вполне возможно, что Конрад почувствовал это. Тон его стал мягче и рассудительнее.

— Не забывайте, что мы находимся в Совдепии. При том режиме всеобщего недоверия и подозрительности, при той системе слежки и доносов друг на друга, которая царит здесь, редко кто из активных агентов разведки продерживается хотя бы год. Конечно, случаются исключения, — тотчас же спохватился он, очевидно, опасаясь запугать молодого диверсанта. — Мне известны отчаюги, сумевшие побывать в этой стране по два-три раза.

— К ним вы причисляете и себя?

— Это мое четвертое посещение России. И каждый раз не менее года. Извините, вы сами спровоцировали сие признание. И еще, пусть вас не смущает то обстоятельство, что приходится беседовать с тенью. Я ведь тоже не вижу вашего лица. А значит, в случае провала не смогу описать следователю НКВД вашу внешность. Хоть какая-то подстраховка.

— Допустим, — недовольно признал Курбатов.

— Тогда вернемся к сути задания, которое предстоит выполнить вашей группе.

— Слушаю вас очень внимательно.

— Насколько мне известно, вы совершаете свое триумфальное шествие, держа курс на Берлин?

— Естественно.

— Столь же естественно предположить, что после выполнения задания, которое вам поручается, встреча в Берлине окажется значительно теплее.

— Не тратьте время на увещевания.

— Задание несколько необычное. К таким акциям мы прибегаем впервые. Вы что-нибудь слышали о методах работы Адмирала, то есть хозяина вашей квартиры?

— В общих чертах. Он использует стремление коммунистической системы к самоистреблению. Маниакальную подозрительность большевиков.

— Довольно точно сформулировано. Все, кто знал об этом до вас, изъяснялись слишком общо и описательно.

— Польщен.

— Теперь нам предстоит совершенно иная задача, — не обратил внимания на язвительность собеседника Конрад. — Пациентов Адмирала, которым лагерная жизнь, вся система ГУЛАГа успели деформировать психику, враждебно настроив их по отношению к социалистическому строю, мы с вами будем освобождать и распускать по стране.

— Что-что вы сказали? — предложение было настолько неожиданным, что Курбатов подался к занавеске, ухватился за нее руками… — Мы должны нападать на лагеря заключенных?

— В иных лагерях содержится от десяти до пятнадцати тысяч «врагов народа». Представляете, какую деморализующую для режима силу будут представлять эти люди, оказавшись на свободе? Которую им придется отстаивать в яростной борьбе за выживание.

Курбатов задумчиво помолчал.

— А что, адская идея.

— Значительную часть из них мы сразу же попытаемся влить в подпольные организации и партизанские отряды. Используя при этом горький опыт, добытый в борьбе с советскими «мстителями». Остальные будут метаться по стране, оказывая сопротивление режиму. Заметьте, мы будем нападать в основном на лагеря политзаключенных, а не уголовников. Хотя в каждом из них есть уголовники в законе.

19

Курбатов вновь выдержал паузу. Все, что он только что услышал, требовало спокойного взвешенного осмысления.

— Ну, предположим… — наконец проворчал он. Метаться по России, нападая на лагеря, которые, насколько ему известно, достаточно хорошо охранялись, как-то не входило ни в его ближайшие планы, ни в сферу его амбициозных интересов. — Допустим, я приму это предложение.

— Не сомневаюсь, что действительно примете его, — твердо молвил Конрад.

— Я в этом менее уверен. Однако не будем ожесточаться. Какими силами мы должны совершать эти акции? Силами моей группы?

— Вопрос по делу, — хлопнул себя руками по коленям Конрад. Это его, сугубо пролетарское, проявление чувств сразу же заставило Курбатова усомниться, что перед ним немец, а тем более — аристократ. Хотя вначале… Поза, тон. — Не волнуйтесь. Ваша группа рассматривается лишь как основа штурмовой команды, которая должна быть создана из заброшенных сюда диверсантов. Специально подготовленных для подобных операций. Она будет состоять в основном из прибалтийских немцев, то есть людей, неплохо владеющих русским и знающих воспетую и оплаканную вами русскую душу.

— Как вы, например, — воспользовался моментом Курбатов. Хотя понимал, что перебивать Конрада в эту минуту не стоило.

— Совершенно правы: как я. А еще — людей, соответственно подготовленных и не способных к предательству — к ностальгическому, я бы сказал, предательству, — которому подвержены многие оказавшиеся в Германии и прошедшие там подготовку русские.

— Такие группы уже готовы? Они на территории России или по крайней мере могут быть заброшены сюда в ближайшее время?

— Их перебросят самолетами люфтваффе. Но для приема следует подготовить базу. А также связаться с заключенными ближайшего лагеря и подготовить восстание в нем. Действия нужно скоординировать. Диверсанты нападают на охрану, а заключенные в то же время поднимают восстание. Часть заключенных, которых удастся спасти, следует сразу же вооружить и лесами переправлять в глубь страны, поближе к Москве. При этом по пути продвижения они будут действовать в том же режиме, в каком действуют сейчас ваши бойцы.

— Любопытно, — почесал подбородок Курбатов. — Какой, по вашим предположениям, численности должна быть группа, способная перебить охрану лагеря?

— Термин «группа» сугубо условный. Предполагается, что для первой же операции сюда будет заброшен батальон русских диверсантов. Командовать ими будут прибалтийские немцы.

— Существенное уточнение.

— Со временем этот батальон станет основой для формирования нескольких диверсионных отрядов, постоянно пополняющихся беглыми политзаключенными. Эти отряды будут самостоятельно нападать на лагеря, — продолжал развивать идею, зародившуюся где-то в берлинских кабинетах СД, Конрад. — Зная о существовании подобных отрядов, зэки воспрянут духом.

— Формируются такие батальоны, очевидно, из власовцев?

— В основном[43]. У генерала Власова людей сейчас более чем достаточно. Какое-то число диверсантов поставит также белогвардейская эмиграция. Позволим себе использовать и национальные формирования, созданные уже здесь, на местах. Это ммут быть татарские, башкирские, мордовские отряды сопротивления.

— Если бы подобная идея пришла в головы ваших эсэсовских мудрецов в июле сорок первого, цены бы ей не было. Вот тогда действительно восстали бы тысячи зэков. Охрана многих лагерей была бы перебита или разогнана еще до появления там ваших батальонов.

— Но в то время их головы были заняты иными идеями, — спокойно возразил Конрад. — Был ли смысл освобождать заключенных из большевистских концлагерей, если в первые месяцы войны немецкое командование не знало, что делать с миллионами пленных красноармейцев? Кстати, сотни тысяч этих плохо обученных и паршиво вооруженных вояк просто-напросто пришлось распустить по домам. Расстреливали в основном коммунистов и евреев. Тем не менее я с вами согласен: в сорок первом операция имела бы куда больший успех. Однако же Власов со своей Русской освободительной армией тоже появился у нас не в июне сорок первого. И даже не весной сорок второго. Л ведь он готовится к борьбе за освобождение народов России независимо от того, чем закончится для Гитлера его русская кампания.

Конрад умолк, и стало ясно, что его красноречие иссякло. Немецкий агент ждал ответа.

— Когда вы хотите услышать мое окончательное мнение и мои условия? — спросил его князь.

— Утром. Завтра утром. Сейчас же вы отправляетесь к своим коммандос, советуетесь, совещаетесь и утром являетесь сюда. Ясное дело, о моем присутствии здесь, именно в этом доме, никто из ваших людей знать не должен.

— Кроме барона фон Тирбаха, который, вызывая у меня дикую ревность, охраняет нас, разыгрывая при этом сцены свидания с Алиной.

— У меня, признаться, эти сцены вызывали бы такое же чувство мстительной зависти. Чудная женщина. Прирожденная разведчица. Наше с вами счастье, что они целуются не на наших глазах. Кстати, Фельдшер утверждает, что обязана вам своим спасением.

— Лишь в той степени, в какой вся моя хруппа обязана спасением ей и ее брату.

— Да-да, — засуетился Конрад, поднимаясь и одергивая цивильный пиджак так, словно это был офицерский френч. — Она говорила об этом. И вообще, о вас она говорит непозволительно много. Должен признать, господин князь, должен признать. Честь имею.

20

Два последующих дня Скорцени умышленно не наведывался на виллу. С раннего утра, в сопровождении Родля, Шту-бера, Гольвега и унтерштурмфюрера СС Лилии Фройнштаг, он отправлялся в Рим. Нужно было торопиться: через две недели должна собраться коллегия кардиналов. «Коршуны слетаются в стаю», — прокомментировал для себя это известие Скорцени. Он уже предвкушал, как захват всей коллегии или хотя бы части ее, вместе с папой, еще раз заставит содрогнуться весь мир. Содрогнуться и задуматься над тем, насколько могущественным влиянием в Европе обладает сейчас служба безопасности Германии, каковы возможности ее ответного удара, ее возмездия.

Да, Скорцени торопился. Он успел разработать три варианта штурма Ватикана и захвата папы. Однако каждое посещение Рима заставляло добавлять к ним все новые и новые штрихи. Сам он уже несколько раз побывал на территории Святого престола, лично изучил подступы и подъезды к городу-государству, принуждая всех своих «курсантов Фри-денталя» проделывать то же самое.

Ситуация, которая могла сложиться в Ватикане и в Риме во время похищения, способна породить сотни всевозможных деталей и вариантов. Первый диверсант империи отлично понимал, что все предусмотреть невозможно. Тем не менее требовал этого и от себя, и от своей СС-лейб-гвардии.

— Машина Гольвега движется в ста метрах от нас, — в очередной раз сообщил Родль, расположившийся на заднем сиденье. Он почти всю дорогу сидел вполоборота, чтобы удобнее было следить за шоссе. — Хвоста не вижу. Гольвег тоже не наблюдает.

Они договорились: если экипаж задней машины заметит хвост, Гольвег включает передние фары и начинает уводить его или уничтожает прямо на шоссе.

До Рима километров пятнадцать. Фары все еще оставались погашенными.

— Продолжайте наблюдение, Родль. Для нас фары Гольвега — что поминальные свечи. Когда ни зажгут — все не вовремя.

— Не забудьте, что сегодня, в пятнадцать тридцать, у нас встреча с полковником князем Боргезе, — напомнила Фройн-штаг, глядя прямо перед собой.

Она вообще не отводила глаз от дороги, словно побаивалась, что авария случится сразу же, как только глянет на Скорцени.

На Карпаро она появилась лишь позавчера. В сопровождении троих головорезов из курсантской группы «оборотней», которых на «Специальных курсах особого назначения Орани-енбург», что на окраине Заксенхаузена, готовили для устранения иностранных политических деятелей, переметнувшихся к врагу агентов, а также руководителей подполья и активистов Сопротивления. О выучке этих коммандос свидетельствовал уже хотя бы тот факт, что снимать ножом часовых и дробить черепа прикладами автоматов они обучались на живых манекенах из военнопленных.

— Вы наведаетесь на его явочную квартиру первой, унтерштурмфюрер.

— Яволь.

Глядя на обветренное, грубоватое лицо Фройнштаг, на котором сразу же бросалась в глаза глубоко рассеченная нижняя губа, Скорцени не решался вымолвить ни одного согревающего женские уши слова. Язык не поворачивался нежничать с этим оборотнем в женском обличье.

А между тем по документам Фройнштаг числилась его женой, Лилией Штайнер. Правда, прибыв на виллу, она сразу же удалилась в свою комнату на втором этаже замка и появлялась лишь во время коротких совещаний, которые Скорцени обычно проводил сразу же после завтрака и ужина. Но это уже их «семейные» дела. Посторонних интересовать это не должно. Хотя и бросаться в глаза — тоже.

Всего три месяца назад Фройнштаг была отозвана с фронта и теперь руководила женской группой курсантов Фриден-таля из пятнадцати эсэсовок. Чин лейтенанта войск СС она тоже получила накануне своего назначения в Фриденталь. Хотя послужной список гауптшарфюрера[44] Фройнштаг, — умудрившейся одно время командовать даже карательной зондеркомандой, в составе которой она была единственной женщиной, — свидетельствовал: эта эсэсовка давно заслуживала офицерского чина

— Заодно проверю явку, — не реагируя ни движением, ни взглядом, словно фантом, одними губами, без какой-либо мимики, напомнила Фройнштаг.

— Осознаю, что это связано с некоторой опасностью… — начал было штурмбаннфюрер, однако наткнулся на ее насмешливый взгляд и стыдливо умолк. На фронте Лилия провела втрое больше времени, чем он. Однако добавил: — Ничего, подстрахуем.

Поневоле задержал взгляд на мускулистых ногах девушки, высокой, четко вырисовывающейся груди.

«Истинная немка. Интересно, намерена ли она и в эту ночь, подобно монахине, спать одна? Все жены «хороши». Но тебе досталась особенная. Впрочем, до ночи еще можно и не дожить, — остудил себя Скорцени, заметив впереди, за поворотом, шлагбаум. — Твое спасение только в этом».

— Впереди пост! — нарушил молчание Родль. — Правда, там должен находиться НАШ офицер, из итальянской секретной службы.

— Будем надеяться, что он там появился. У вас есть оружие, Фройнштаг?

— Пистолет.

— Но я ведь приказал: «Оружие не брать», — процедил штурмбаннфюрер. — Мы получим его в городе. Немедленно выбросьте.

— Он надежно спрятан.

— Разве что, — язвительно обронил Скорцени.

— Я пущу пулю в лоб каждому, кто попытается обыскивать меня.

— Запугали всю секретную службу Италии. Вы слышали приказ, унтерштурмфюрер Фройнштаг?!

— Но это мое личное оружие, — возмутилась Лилия. — Я не расстаюсь с ним с тех пор, когда вступила в «Союз германских девушек». Небольшой швейцарский пистолетик.

— Подарок Кальтенбруннера.

— Этого могли бы и не знать. В случае ареста заявлю, что вы не могли догадываться о его существовании.

«Значит, действительно Кальтенбруннера?! — мельком взглянул на нее Скорцени. — Интересно, Фройнштаг, интересно… Я-то думал: слух. Хотя… всуе такие имена не упоминаются».

— Все обойдется, господа. Вижу того, нашего, офицера, — вовремя разрушил установившееся неловкое молчание Родль.

Скорцени всмотрелся в едва различимые фигуры карабинеров у шлагбаума. Он никогда не жаловался на зрение, но мог поклясться, что с такого расстояния Родль не в состоянии был определить, какая из них принадлежит офицеру, на которого они рассчитывали. Тем не менее замысел адъютанта понял и оптимизм его развеивать не стал.

Рим все еще контролировался войсками, верными королю и маршалу Бадольо. Однако с появлением на севере Италии свергнутого премьер-министра Муссолини его сторонники в Центральной и Южной Италии резко активизировались. И теперь страна пребывала в каком-то сомнамбулическом сне всеобщей политической неразберихи, ликвидировать которую могли или окончательный захват власти войсками, верными дуче, или приход англичан и американцев. Впрочем, осуществлению операции «Черный кардинал» эта неразбериха не мешала. Скорее наоборот.

21

— Что, господа офицеры?! — возникла в просвете двери рослая фигура Рашковского. За спиной у него стояли два таких же плечистых полицая. Дверь оставалась открытой, и Громов заметил, что за ней затаился еще некто четвертый. Похоже, что в этот раз Рашковский подстраховался надежно. — Есть время отвести душу? Где бы вы еще поагитировали друг друга? Интересно, кто кого и куда склонил: вы теперь оба за беляков? Или оба за красных?

Он стоял, покачиваясь на носках, — широкоплечий, довольный собой. И руки его властно лежали на подвешенной на немецкий манер, слева на животе, кобуре.

— Ты, конечно, пришел переагитировать нас за немцев? — спокойно спросил Громов. — И ясное дело — убедишь?

— Нет, — хищно оскалился Рашковский. — Больше агитировать не буду. С детства мне запомнилось… Через наше село проходил большой отряд махновцев. Так вот, на тачанке у них лозунг был: «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют!» Потом я видел тысячи лозунгов и призывов. Но больше всего запомнился именно этот. И сейчас я думаю, что с благословенной помощью немцев мы, собственно, тем и занимаемся, что воплощаем в жизнь лозунг незабвенного батьки Махно, царство ему небесное. Объединив усилия, вот так, помаленьку, не спеша, перевешаем и слегка побелевших красных, и сильно покрасневших белых. А, господа офицеры, как вам такая «светлая» перспектива?

«Да он же ненавидит и тех и других?! — открыл для себя Беркут. — Успел стать правоверным фашистом? Или просто ненависть ко всему, что выше его понимания?»

— Нет, Рашковский, после всего, что я узнал о вас, на дуэль я бы вас не вызвал, — неожиданно произнес Розданов. — Честной дуэли вы просто не достойны. Я бы пристрелил вас как собаку, из-за угла. Не замарав при этом чести офицера.

Рашковский метнулся к Розданову, но, заслонив белогвардейца, Беркут успел перехватить сначала правую руку полицая, потом блокировать удар левой, которым Рашковский пытался достать поручика уже из-за его предплечья. И сразу же крикнул растерявшимся полицаям: «Стоять! Не вмешиваться!»

Натолкнувшись на эту неожиданную преграду, Рашковский отскочил и выхватил пистолет. Казалось, уже не существует ничего такого, что могло бы остановить его. Но все же выстрелить он не решился. Вместо этого снова взорвался:

— Пристрелю, шваль дворянская! Офицерье вонючее!

— Но ведь ты тоже офицер, — как можно спокойнее напомнил ему Беркут.

— Офицер, да не вашей офицерской породы! Думаете, не догадываюсь, как бы вы надо мной измывались, если бы ваша взяла?! Но пока что взяла моя!

— Ты хотел что-то сказать, Рашковский. Розданов перебил тебя, извини. Я слушаю, — попытался окончательно успокоить его лейтенант.

— Подожди — дождешься! Я еще поговорю-поворкую с вами. Только не здесь и по-иному. Эй вы, — обратился к полицаям, — эту шваль — ко мне! По одному! Волоком по земле! Сначала этого, недобитого белого, — он нервно помахал пистолетом перед лицом Беркута, хотя речь шла о Розданове. — А потом и красную вшу, — добавил уже из-за порога. — Ну, кому сказано?!

22

У входа в папский город Скорцени купил небольшой буклет-путеводитель по Ватикану.

«Папа римский, — было сказано в нем, — является епископом Рима, викарием Иисуса Христа, преемником святого Петра, высшим главой вселенской церкви, патриархом Запада, примасом Италии, архиепископом и митрополитом Римской провинции, сувереном города-государства Ватикан, рабом рабов Божьих».

Последний титул, «раб рабов Божьих», показался Скорцени слишком сомнительным, чтобы воспринимать его всерьез, тем не менее…

Судя по дате, путеводитель был издан только неделю назад. В тех четырех брошюрках, которые уже лежали на его столе на вилле Карпаро, титулы папы не перечислялись, поэтому штурмбаннфюрер был приятно удивлен, открыв для себя, что во время дьявольски сложной операции, которую им предстоит осуществить, похищать они будут не дряхлеющего старца с полным набором земных болезней, избранного коллегией таких же старцев-кардиналов своим папой, а, видите ли, викария самого Иисуса и преемника святого апостола Петра…

Нельзя сказать, чтобы это открытие повлияло на его твердое намерение осуществить штурм Ватикана и захватить Пия XII. Однако оно впервые заставило Скорцени серьезно задуматься над тем, какую бурю во всем мире вызовет сия акция. Сколько проклятий будет низвергнуто на его голову! Какой вселенской анафеме станут предавать его имя в тысячах храмов и соборов! И, судя по всему, не только в католических.

Проходить на территорию Ватикана можно было довольно свободно. Но паломников появлялось мало. Зато сразу же бросилось в глаза: опереточная охрана, состоящая из швейцарских гвардейцев, резко усилена. Наряду с постами выставлены еще и патрули. Да и немало из тех гражданских, которые попадались ему в пределах юрисдикции Святого престола, явно принадлежали к секретной службе. Напрашивалось предположение, что папа римский срочно запросил помощи у короля. Очевидно, так оно и было.

Скорцени вдруг почувствовал опасность. Подготовка к операции «Черный кардинал» уже не была тайной ни для итальянцев, ни для американцев и англичан — вот что поразило его.

Надвинув широкополую серую шляпу так, чтобы прикрыть от любопытствующих взоров свои шрамы, Скорцени под руку с Лилией Фройнштаг еще раз не спеша обошел всю территорию Ватикана.

Величественный собор Святого Петра — сто лет упорного труда многих тысяч христиан. Жаль, что нет времени любоваться. На площади Святого Петра сто шестьдесят четыре статуи.

«Перенаселена. Хотя чего тебе волноваться. Даже если бы она оказалась совершенно свободной, места для «блаженного мирянина Скорцени» на ней все равно не нашлось бы. Тем более что здесь, кажется, только святые».

Ага, вот и примыкающий к собору апостолический дворец, сверился он с путеводителем. Три тысячи комнат и двадцать дворов. К чему?

Постепенно Скорцени осмотрел все, что только могло интересовать его как командира диверсионной группы. Кроме, конечно, самых главных объектов — кабинета и покоев папы. Осмотреть все девятнадцать комнат на третьем этаже апостолического дворца, которые составляли «личные покои папы», пока что было невозможно. Как и находящуюся там же Сикстинскую капеллу — место избрания пап. Но, само собой разумеется, с планами и фотоснимками всех интересующих его помещений Скорцени уже ознакомился.

23

Вторая встреча Курбатова с Конрадом была короткой. Происходила она в доме той же старушки, и разделены собеседники были той же ситцевой занавеской, которая, впрочем, больше не раздражала Курбатова, поскольку ему не очень-то хотелось видеть сейчас лицо немецкого разведчика — разговор, как он считал, должен был выдаться нервным.

Курбатов не стал ждать, пока Конрад начнет задавать вопросы. Этот диалог он решил повести сам.

— Для выполнения задания, о котором шла речь на нашей прошлой встрече, я оставляю группу из трех человек. Под командованием опытного диверсанта капитана Иволгина. С ним остаются ротмистр Чолданов и прапорщик Гвоздев под кличкой Перс. Важно, что все трое сами изъявили желание действовать во исполнение приказов вашего Центра.

Курбатов ждал возражений, приготовился отстаивать свое право следовать к границам рейха, не ввязываясь в какие-то там стычки с охраной концлагерей. Но Конрад долго прокашливался, потом вдруг совершенно равнодушным, вежливым тоном спросил:

— Почему о прапорщике Гвоздеве, об этом вашем Персе, я слышу впервые?

— Он только вчера произведен мною в прапорщики.

— Вами?

— Мной, — так же вежливо подтвердил князь, твердо решив не вдаваться ни в какие объяснения.

— И кем он был до этого производства в чины?

— Унтер-офицером.

— Но ведь его не было в составе вашей группы.

— Я этого не утверждал.

— Что, в свою очередь, позволяет мне утверждать: Перса вам подсунул НКВД. Причем очень удачно.

— Он оказал нам огромную услугу. Активно действует в составе группы. Придется попросить НКВД подослать мне еще несколько таких парней.

— Значит, произведен в офицеры? — все таким же ровным, ничего не выражающим голосом продолжал уточнять Конрад. Было похоже, что он произносит это во сне. — Поскольку обладаете таким правом. Об этом я тоже не знал.

— Предоставленным мне генералом Семеновым, — не сдержал своего слова Курбатов. — Ясное дело, с последующим утверждением производства штабом главнокомандующего.

Из-за занавески донеслось какое-то нечленораздельное мычание, которое могло означать все что угодно, кроме признания за Курбатовым того права, коим он воспользовался.

— Мной подготовлен текст донесения, который прошу довести по своим каналам до генерала Семенова. Оно несколько длинновато и по сути представляет собой короткий отчет о действиях группы, а также производстве в чины. Содержится и просьба о награждении бойцов группы. Что касается капитана Иволгина… Поскольку он намерен действовать в этих краях и после завершения операции, прошу о внеочередном производстве его в подполковники. Чем выше будет звание командира, тем…

— Мы поддержим вашу просьбу, — Конрад поднялся, и его тень начала медленно передвигаться по занавеске от одного светлого квадрата окна к другому. Взад-вперед.

— У вас возникли еще какие-то вопросы ко мне? — решительно встал Курбатов, считая, что и сам вправе прервать их встречу.

— Обязан сообщить, что вы имеете право увести всю группу. Сегодня же или в любое удобное для вас время.

— То есть? Операция отменяется?

— Я бы выразился несколько мягче. За время, что прошло с момента получения директивы из Центра и которое понадобилось вам на переход из Иркутска, ситуация, а вслед за ней — и взгляды руководства на важность этой операции несколько изменились. Однако она не отменена, нет. Мы признательны вам за то, что не стали возражать против выделения нескольких господ офицеров своей группы. Однако лично вам приказано следовать к границам рейха.

— Вот как? — удивился Курбатов. «Атаман решил продемонстрировать немцам характер? — подумалось ему. — Рискованно, если учесть, для чего я понадобился ему именно в Берлине».

— Простите, это приказ главкома Семенова?

Конрад остановился напротив него, и Курбатов вынужден был наблюдать, как тень тайного германца достает из кармана сигареты и медленно, источая аристократизм жестов, прикуривает. Не предлагая ему.

— Я не стану уточнять, откуда именно исходит сам смысл приказа.

— Значит, это была проверка на мою готовность сотрудничать с германской разведкой? Можете быть откровенным.

— В какой-то степени — да. Но куда важнее другое: вами заинтересовались в отделе диверсий СД. И, судя по всему, основательно. Знаете, кто возглавляет этот отдел?

— Отто Скорцени.

— Ваша осведомленность милостиво избавляет меня от каких бы то ни было объяснений по этому поводу. Если уж кем-то из коммандос интересуется сам Скорцени, этому человеку вскоре придется иметь дело с охраной более важных персон, чем верные сталинцы, загнанные такими же верными сталинцами в лагеря для правоверных сталинцев. Вы понимаете меня?

— Это не так уж трудно. Мне приказано вести всю группу?

Конрад задумчиво курил, явно не торопясь с ответом.

— С этим не все ясно, — наконец выдохнул вместе со струей дыма.

— Поскольку операция не отменена, вы заинтересованы оставить при себе как можно больше моих людей, — добродушно подсказал ему Курбатов.

Конрад так же добродушно рассмеялся. Они отлично поняли друг друга.

— Приказ двигаться к рейху касается лично вас. Так я во всяком случае воспринял его. Но само собой разумеется, что идете вы с остатками своей группы. Что же касается Иволгина и его людей, то они остаются и выполняют все, что им будет приказано. Не особенно огорчайтесь. Идти с таким большим отрядом по Европе — все равно что гонять стадо слонов по Монмартру. Тем более что вашу группу упорно ищут.

— Знаю.

— В радиограмме вы названы подполковником. Ошибка?

— Которая была оговорена, — небрежно объяснил Курбатов. Он помнил, что звание майора в Белой армии отсутствовало. Но это деталь, разъяснять которую Конраду он не собирался.

— В таком случае поздравляю. Вечером советую выступать, господин подполковник. Оставшуюся группу я уведу в надежное место. Подальше от людских глаз.

— Тогда до встречи в Берлине, — захотелось Курбатову сказать ему хоть что-то вежливо-приятное. Он понимал, как Конрад завидует сейчас человеку, получившему чин подполковника и приказ идти к Берлину.

24

Министр финансов Пруссии Попиц ушел, а Гиммлер приблизился к окну и, отодвинув занавеску, с минуту наблюдал, как этот невысокий располневший человечек шагает по аллейке, показывает часовому в гражданском свой пропуск, а затем садится в ожидавшую его у ворот машину. При этом рейхсфюреру стоило огромного труда не высадить кулаком окно и не крикнуть охране: «Да не выпускайте же его! Немедленно задержать и вернуть сюда!»

Тем не менее он предоставил министру возможность сесть в машину и уехать. Арестуй он сейчас этого Попица, и завтра же вся верхушка рейха узнает, что, встречаясь здесь, на одной из своих конспиративных квартир, которые Гиммлер называл «тайными резиденциями», он, рейхсфюрер СС, по существу вел переговоры с заговорщиками, стремящимися сместить фюрера, прекратить всякие враждебные действия против англичан и американцев и вообще строить новую Германию. Гиммлер представил себе на минутку, какую волну слухов и пересудов это могло бы вызвать, и заскрежетал зубами.

Впрочем, сутулящуюся фигуру министра он провожал таким же взглядом, каким провожают поднимающегося на эшафот обреченного. Как бы ни ненавидел он этого мерзавца и злодея, бросать ему в спину камень уже нет смысла. Он и так обречен. Палач на месте и дело свое знает.

В то же время он был признателен Попицу. Только благодаря откровениям министра Гиммлер узнал то, о чем обязан был знать давно: в стране назревает заговор. Собственно, уже созрел. Министр не назвал лиц, которые стоят за ним, однако ясно дал понять, что среди них не только гражданские, но и высокопоставленные военные чины. И Гиммлер не сомневался, что так оно и есть. Рейхсфюрер хорошо знал Попица и понимал: выполнять задание мелких авантюристов этот аристократ не станет. Рискнуть встретиться с главным жандармом рейха мог или самоубийца, или же человек, знающий, что его поддерживают и подстраховывают люди, в самом деле способные взять власть в свои руки[45].

Гиммлер отошел от окна, уселся в глубокое кресло, стоящее за небольшим письменным столом и, перемотав пленку,  принялся прослушивать записанный на нее разговор с министром. Используя в беседе с Попицем скрытый магнитофон, Гиммлер твердо знал, что эта запись рассчитана только на него самого. Поэтому мог позволить себе льстивое потакание некоторым взглядам своего давнего знакомого, его высказываниям, с которыми трудно было не согласиться, уже хотя бы потому, что факты, как и выводы, были очевидны.

Но когда рейхсфюрер понял, что прусского министра привели к нему не эмоции и страх за собственное будущее, не стремление пересесть из земельного министерства в федеральное, а долг заговорщика… Их беседа сразу же превратилась в форменный допрос. Гиммлер вспомнил, как министр финансов побледнел, как задрожал его слегка отвисающий подбородок и нервно зашарили по столу руки. Очевидно, Попицу до сих пор не верится, что сумел выйти из квартиры рейхсфюрера без наручников и конвоиров.

«Но почему моя кандидатура представляется заговорщикам наиболее подходящей для роли руководителя? Я давал для этого повод? — думалось тогда рейхсфюреру. Министр все еще продолжал излагать взгляды своих неназванных пока соратников, однако Гиммлер воспринимал его слова лишь как эхо мятежных размышлений. — Нет, не давал… Не должен был давать, — уточнил рейхсфюрер уже тоном начальника государственной полиции.

«Не должен был», — вот первое, что скажет фюрер, когда ему станет известно о моих переговорах с этим… — презрительно поиграл желваками Гиммлер, — прусским министром».

«Станет известно? — вдруг словно бы очнулся рейхсфюрер. — От кого ему может стать известно?!» — взбурлила в нем гордыня. В конце концов он, Гиммлер, далеко не последний человек в этом государстве».

Однако, представив себе реакцию фюрера на эту новость, сразу сник и почти вслух сказал себе:

«Он обязан узнать это от тебя, Генрих. Так или иначе весть о заговоре просочится к Гитлеру. Так пусть узнСает о нем от того, от кого обязан узнать. Ты не можешь предать фюрера. Не имеешь права даже мысли допускать о предательстве человека, которому ты обязан всем, решительно всем, чего достиг, что имеешь, что представляешь из себя в глазах германской нации».

Гиммлер умел быть искренним с собой. Этой искренности вполне хватало, чтобы фюрер оставался для него не просто идолом, но полубогом. Когда в начале 1926 года Гитлер понял, что ему нужна надежная охрана, из всех, кому мог доверить в то время свою жизнь, из всех, на кого мог положиться, он избрал именно его, Гиммлера, тогда еще никому не известного двадцатишестилетнего члена партии; именно его назначил командиром одного из отрядов личной охраны. А еще через три года поставил во главе всей личной гвардии, возведя в ранг рейхсфюрера «Шутцштаффель», известной ныне всему миру как орден СС.

На многотрудном пути к вершине власти и могущества Гитлеру немало людей пришлось сменить, во многих разувериться, некоторых попросту убрать с дороги. Единственным, в верности кого фюрер никогда не сомневался, был он, Генрих Гиммлер.

Рейхсфюрер знал, что ждет доверившегося ему доктора Попица. Не сомневался также, что, прослышав о его доносе фюреру, заговорщики сделают все возможное, чтобы отомстить ему. Возможно, даже ликвидировать.

Ведь в их стае действительно оказались довольно высокопоставленные военные.

Но это не очень-то страшило Гиммлера. Он поступит по-своему: подождет с арестом министра, но в то же время подождет и с докладом фюреру. Прежде чем идти на прием к Гитлеру, он попытается сам разобраться, что к чему. Кто вдохновитель заговора и насколько близко к приемной фюрера проникли эти новоявленные карбонарии.

Выключив магнитофон, Гиммлер несколько минут сидел откинувшись на спинку кресла и уставившись глазами в потолок. Словно молился.

25

Ожил телефон. Гиммлер взглянул на него с явным беспокойством. О том, что он находился здесь, знал только один человек, его личный адъютант и порученец штандартенфюрер Брандт. Но он получил строгий приказ пользоваться этим номером только в крайних случаях.

— Извините, господин рейхсфюрер, — послышался тихий, не по-солдатски вежливый голос Брандта. — Вам уже дважды звонил Геринг.

— Да, и что нужно этому королю спекулянтов?

Для Брандта не было новостью, что Гиммлер недолюбливает рейхсмаршала. Краем уха он уже слышал, как Гиммлер называл его именно так, королем спекулянтов. Однако в разговоре с ним рейхсфюрер употребил это презрительное прозвище впервые.

— Трудно сказать, господин рейхсфюрер. Насколько я понял, господин Геринг был бы рад, если бы вы нашли возможность навестить его на вилле Каринхалле.

— В связи с чем?

— Об этом господин Геринг предпочел не распространяться, — с чувством ущемленного достоинства ответил Брандт. Его всегда глубоко оскорбляло любое неуважение к шефу. — Следует полагать…

Не дослушав его, Гиммлер положил трубку. Сейчас ему было совершенно безразлично, что там полагает по поводу звонков Геринга его порученец.

«Постой, звонок Геринга? — неожиданно осенило рейхсфюрера. — Бывшего президент-министра Пруссии, а ныне опального маршала авиации? Именно в то время, когда меня усиленно вербует министр финансов Пруссии. В этом должна прослеживаться определенная связь. Так-так. Это уже интересно. Неужели за спиной Попица и других заговорщиков стоит маршал Геринг?»

26

Сразу же после беседы с Конрадом Курбатов собрал группу. Совещание проходило в обнесенном высокой каменной оградой доме Адмирала, больше похожем на пограничный форт, чем на обычный жилой дом. Единственное, что в нем забыли предусмотреть, так это бойницы. Зато сама ограда была густо обсажена деревьями и кустарником, которые прятали от глаз людских и ее, и крышу дома.

Однако никакая обособленность усадьбы, никакие предосторожности не могли долго скрывать появление на окраине городка довольно большой группы военных, не могли не вызвать интереса к внезапно появившимся чужим людям. Поэтому надо было решать, как действовать дальше. А главное, выяснить отношение бойцов к предложению германской разведки;

Уже все собрались, но Курбатов еще несколько минут молчал, глядя в полуоткрытый зев печки, словно силой взгляда пытался разжечь в ней успокоительно-согревающее пламя. Он прикидывал, как бы получше выстроить эту беседу. Подполковник понимал, что разговор предстоит трудный, а многое зависит даже от того, какими словами он начнет его.

Но призошло неожиданное. Поняв, что пауза затягивается, штабс-капитан Иволгин вдруг поднялся.

— Позвольте, господин подполковник.

Курбатов удивленно взглянул на него и молча кивнул.

— Насколько мне известно, мы, точнее, лично вы, князь Курбатов, намерены идти к границам Германии.

— С некоторых пор я и не скрываю этого, — откинулся на спинку стула Курбатов. — Вас что-то смущает в этом намерении, господин штабс-капитан?

— Ровным счетом ничего. Но позволю себе заметить, что лично я не получал задания пробиваться к немцам. И не чувствую особого желания оказаться хотя бы на время в рядах немецкой армии.

— Нам этого пока что не предлагали.

— Но важен принцип.

— Деникин тоже заявил Гитлеру, что не намерен бьггь союзником Германии в борьбе против России, пусть даже красной. Вы — последователь генерала Деникина Мне это известно. Что дальше?

Иволгина удивило, что его слова совершенно не насторожили Курбатова, не вызвали у него раздражения. Наоборот, князь ободряюще улыбался ему.

— Простите, господин подполковник, — голос Иволгина тоже стал мягче. — Я готов выполнить любой ваш приказ. Но лишь на территории России. Мы пришли сюда, чтобы сражаться, и, если суждено, умереть…

Иволгин неожиданно замолчал, не зная, что следует говорить в таких случаях дальше.

— Ладно, штабс-капитан, не будем состязаться в красноречии, — пришел ему на помощь Курбатов, выждав еще несколько секунд. — Тем более что оратор я такой же бездарный, как и вы. Хотите остаться здесь? Попытаться поднять восстание? Создать «заволжскую», или, как она там будет называться, освободительную армию?

Иволгин покосился на товарищей. При всем его непомерном честолюбии представать перед ними несостоявшимся Наполеоном или Стенькой Разиным ему не хотелось

— Нет, я спрашиваю совершенно серьезно. Не следует искать в моих словах какой-либо иронии. Я тоже думал над тем, не остаться ли мне в этих краях еще на какое-то время. Не создать ли между Волгой и Уралом отряд, к которому потом потянулись бы с востока Семенов, с запада — Власов?

— Но вы… все же не решились на этот шаг, — упрекнул его Чолданов.

— Похоже, что нет.

— Жаль. Путь, пройденный нами от Сунгари до Волги, убеждает: здесь вы принесли бы намного больше пользы, чем в Германии.

— Возможно, возможно. Правда, у генерала Семенова на этот счет иные соображения.

— В интересах командования армии, — с важностью заметил подпоручик фон Тирбах.

— Если я верно понял, вы намерены остаться вместе со штабс-капитаном, — сказал Курбатов.

— Так точно-с, — признал Чолданов.

— Чудесно. Именно об этом я и хотел просить вас. Заметьте, не приказывать, просить.

Иволгин и Чолданов переглянулись. «Что-то подполковник темнит», — было написано на лицах обоих.

Но вместо того чтобы и дальше выяснять отношения, Курбатов в нескольких словах пересказал им свой разговор с Конрадом. Идея немцев заинтересовала обоих.

— По-моему, эта операция удачно сочетается с вашим замыслом, — подвел их к нужному выводу Курбатов. — В лагерях немало людей, преданных идее возрождения России. Разгромив охрану первого попавшегося лагеря, вы получите как минимум две сотни бойцов для своего отряда. Преданных бойцов, которым нечего терять и которые в НКВД с повинной не пойдут. Так чего вам еще желать?

— Для начала неплохо, — нервно потер руки Иволгин.

Заметив это, Курбатов улыбнулся про себя. Он хорошо помнил разговор со штабс-капитаном еще там, в лесной избушке, во время ливня. Тогда Иволгин удивил его своим призванием и даже насторожил. Когда в твоей группе есть офицер, мечтающий вернуться в Россию, чтобы создать собственную освободительную армию, — это уже соперник. Опасный соперник, каким долго не покомандуешь. Знал бы Иволгин, как пригодилась теперь Курбатову эта его «грозовая исповедьк Как она теперь пригодилась…

— Благодаря Конраду мы получим связь со штабом Семенова, — продолжил Курбатов, не давая бойцам опомниться. — Так вот, во время ближайшего сеанса связи Конрад сообщит командующему, что данной мне на территории России властью вы, штабс-капитан Иволгин, повышены в чине до капитана и назначены командиром особой штабной группы, цель которой — развертывание освободительного движения на территории от Урала до Волги.

Несколько мгновений томительного молчания понадобилось Иволгину, чтобы понять, что произошло, но при этом не выразить ни радости, ни удивления.

— Пусть никто не сомневается в том, что я действительно разверну его.

— Вы, Перс, — обратился Курбатов к боевику, сидевшему прямо на полу, запрокинув голову на спинку старого замусоленного дивана, — простите, унтер-офицер Гвоздев, произведены в прапорщики и отныне находитесь в непосредственном подчинении у капитана Иволгина.

— Благодарю за честь, — подхватился Перс. — Надеюсь, это мое производство будет надлежащим образом оформлено через штаб атамана Семенова?

— Как и производство остальных господ офицеров. Никто из вас не должен сомневаться в этом. Кто еще желает присоединиться к группе Иволгина? — обвел взглядом Радчука, Власевича и Кульчицкого. Тирбах стоял на посту. Но с ним все было решено еще в Маньчжурии. Офицеры молчали.

— Есаул Кульчицкий?

— Предпочитаю остаться подъесаулом, господин подполковник.

— Как это понимать?

— Намерен дойти с вами до Польши.

— Я еще не уверен, что пойду именно через Польшу. Есть иные пути. Через Чехословакию, например, или Венгрию.

— В таком случае расстанемся в районе Карпат.

Все с удивлением смотрели на Кульчицкого.

— Объяснитесь, есаул, — потребовал Курбатов.

— Поскольку группа распалась… Лично я считаю свой долг перед командованием, вами, господин Курбатов, не говоря уже о России, выполненным. Точнее, намерен выполнять его вплоть до границ Польши. Идя по России, я, как и капитан Иволгин, долго размышлял над своей судьбой. Над тем, что делать дальше. И решил: настало время возвращаться в Польшу. На землю предков. Продолжать борьбу там. Борьбу за освобождение Польши. Единственная точка России, которая все еще влечет меня, — отцовское имение. Во что бы то ни стало навещу его — и к Висле.

С минуту Курбатов молчал. Они пришли сюда вольными стрелками. Вместе обязаны были дойти только до Волги. Так что формально все верно. Любой из офицеров его группы впредь мог поступать, как считает нужным: оставаться здесь, возвращаться в Маньчжурию или же идти дальше, к границам рейха.

— Что скажете на это, капитан Иволгин?

— Не хочу, чтобы кто-либо оставался в моей группе по принуждению, князь. — Он знал, как трудно командовать Кульчицким. Даже Курбатову.

— Пожалуй, вы правы, — охотно согласился подполковник. — А что касается чина, то, согласно данным мне полномочиям, после перехода через Урал я имею право повысить в чине любого бойца группы. Что и было сделано. Отныне вы, господин Кульчицкий, есаул.

— Лучше капитан. Казачьи чины в Польше не в чести, уж извините.

— Как будет угодно, господин капитан. Вы, господин Вла-севич, отныне поручик.

— Служу Отечеству! — рявкнул Власевич из своего закутка. — Весьма сожалею, что не могу сказать «царю и Отечеству».

— Барон фон Тирбах тоже произведен в поручики. Отныне прошу обращаться друг к другу, исходя из этих производств. Капитан Иволгин, на рассвете я увожу свою группу. Связь с Конрадом поддерживаете лично. Действуйте исходя из обстановки, во имя освобождения России.

27

В последний раз окинув взглядом пуританскую готику здания римской курии, в котором размещался весь греховнобюрократический аппарат Ватикана — секретариат и десять духовных конгрегаций, — Скорцени заметил, что его персона уже привлекла внимание одного из тайных агентов.

«Наконец-то и мной заинтересовались, — спокойно приветствовал это штурмбаннфюрер. — Не все же почести — папе римскому».

Оказавшись за пределами Ватикана, он подал условный сигнал поджидавшей его у машины Лилии Фройнштаг. Та сразу же предупредила сидевшего за рулем Родля и поспешила к автомобилю пггурмбаннфюрера.

Агент не зафиксировал их сигналов. Он продолжал держать в поле зрения только Скорцени. Его «пежо» стоял за углом, метров на пятнадцать дальше, чем машина штурмбанн-фюрера. Пытаясь опередить немца, агент ускорил шаг, потом перешел на противоположную сторону улицы и наконец бегом бросился к своему автомобилю.

То, что между ним и дверцей «пежо» оказалась невесть откуда появившаяся бедрастая девица, итальянец воспринял как обычную уличную сценку. В боголюбимых околоватикан-ских кварталах всегда околачивалось немало проституток.

— Не согласитесь ли подвезти меня, синьор? — спросила девица по-итальянски, с хорошо знакомым в Риме немецким акцентом.

Однако итальянца это не очень насторожило. Судя по одежде, незнакомка была с Севера, а произношение ее вполне смахивало на произношение ломбардийских немцев-швейцарцев или австрийцев из района Альто-Адидже.

— Не сейчас, фройлен, — на ходу бросил итальянец и, оттеснив девицу плечом, открыл дверцу.

Но в ту минуту, когда он взялся за руль и приготовился нырнуть в машину, унтерштурмфюрер схватила его левой рукой за волосы, выстрелила в затылок из почти бесшумного пистолетика и, рванув на себя, с силой отшвырнула на тротуар.

Когда машина со Скорцени и Родлем показалась из-за угла, Лилия уже сидела за рулем.

Родль притормозил и пристроился за ее машиной, чтобы прикрыть побег.

Трое случайных прохожих, оказавшихся свидетелями этой сцены, остановились и демонстративно отвернулись лицами к стене, показывая, что они ничего не видели.

«Эти будут молчать, — подумал Скорцени, перехватив взгляд Родля. — Не забывай, что молчанию их учила не только война, как нас, немцев, но и мафия».

28

Фройнштаг вела машину в том направлении, в котором они должны были уходить согласно плану. Она была спокойна, словно отправлялась на бесцельную утреннюю прогулку.

Ровно через три квартала на хвосте у Родля и Скорцени оказалась машина с Гольвегом и еще двумя «коршунами Фриденталя». Заметив их, унтерштурмфюрер резко затормозила свой «пежо» так, что Родль чуть не уткнулся передком машины в ее кузов, и, спокойно захлопнув дверцу, пересела к нему. На заднее сиденье, рядом со Скорцени.

— Все тихо? — деловито спросила она, осматривая дорогу через ветровое стекло.

— Иначе и быть не могло.

— Пусть потом разбираются.

Скорцени не мог не заметить, сколь безразличен и ровен ее голос. Неправдоподобно успокоенным и бесстрастным показался он первому диверсанту империи. Скорцени даже пожалел, что не познакомился с этой женщиной раньше. Значительно раньше. До Абруццо.

— «Нужно будет попридержать ее после окончания фри-дентальских курсов где-нибудь неподалеку от Берлина, — подумалось ему. — Рано или поздно она еще пригодится нам».

— Но замечу, что своим выстрелом вы могли завалить всю операцию, Фройнштаг, — почти подсознательно вырвалось у Скорцени. Хотя, конечно же, он должен был выразить восторг действиями своей курсантки.

— Вот как? — удивленно взглянула на него Лилия. И Скорцени обратил внимание на то, какие у нее зеленовато-холодные глаза. — Мне-то показалось, что я спасла ее. Иначе, по привычке, вы бы тащили этого продавшегося англичанам пасынка дуче через весь Рим. И с каждым кварталом избавиться от него становилось бы все труднее.

— Но и палить у стен Ватикана…

— Я привыкла действовать решительно. И так же намерена действовать впредь.

— Извините, штурмбаннфюрер, но унтерпггурмфюрер Фройнштаг, пожалуй, права, — осмелился вмешаться Родль.

— В таком случае нужно признать, что ей пришлось выполнять ту работу, которую не удосужились выполнить вы, Родль.

29

— А вообще-то вы храбрец, Фройнштаг. — Скорцени сказал именно так: «храбрец», в мужском роде. Лилия должна была воспринять это как высшую степень похвалы. — Хотя и достаточно безрассудны. Правда, безрассудство иногда тоже называют храбростью. В этом один из жестких парадоксов войны.

— Но бывает наоборот, — сухо проговорила унтерштурмфюрер, гулко отстукивая каблуками по переходу замка, — истинную храбрость беззастенчиво клеймят безрассудством. Вы и сами, помнится, сидя в машине…

— Бывает, что клеймят, не спорю.

— Кстати, о безрассудстве чаще всего говорят, когда речь заходит о штурмбаннфюрере Скорцени.

— Ну уж я-то слышу об этом впервые.

— Хотите, чтобы судачили в открытую, в вашем присутствии?

— Боже упаси.

— Так что я всего лишь пытаюсь подражать вам. Насколько это возможно, будучи женщиной.

Остановились у двери комнаты Отто. Она была приоткрыта.

Скорцени выжидающе посмотрел на Лилию. Он чертовски устал сегодня — что есть, то есть. Но если бы Фройнштаг решилась зайти…

Они, «супруги Штайнеры», находились здесь уже четвертые сутки. Однако до сих пор унтерштурмфюрер так ни разу и не переступила порог комнаты своего «супруга». К тому же упорно сдерживала попытки Скорцени проникнуть и в ее келью.

«Непорядок, — сказал себе однажды по этому поводу штурмбаннфюрер. — С собственной женой разобраться не в состоянии».

Скорцени глянул на Фройнштаг. Лицо ее напоминало довольно непривлекательный восковой слепок, в чертах которого не стоило искать проявления каких-либо чувств. Нет, он не отважится предложить Фройнштаг зайти. Хотя, при всей своей усталости, не отказал бы себе в удовольствии провести этот вечер в обществе женщины.

— Вы решились пригласить меня?

— Вас это пугает?

— Могли бы заметить, что вне операции я пытаюсь избегать какого-либо общения с вашими парнями.

— Заметил. Ценю.

— Вот этого-то я как раз и не заметила.

— Я еще могу простить заждавшимся своих женихов невестам из «Союза германских девушек». Но вы-то солдат, Фройнштаг.

Сказав это, Скорцени приоткрыл дверь еще шире. В комнату они заглянули вместе. Замерли. Переглянулись. В его постели, обхватив руками оголенные смуглые доги, сидела какая-то девица. Она предстала перед ними в нижней рубашке и, похоже, что появление в проеме двери мирно воркующей парочки ничуть не смутило ее.

— Вас… прислал… Кардьяни? — чуть ли не заикаясь, поинтересовался Скорцени на немецком.

— Си, синьор.

На вид ей не более двадцати. По-лебяжьи изогнутая шея, как и очертания пухлых оголенных плеч, показались нггурм-баннфюреру прекрасными. Теперь у него были все основания сожалеть, что он так опрометчиво задержал Лилию у своей двери.

— Он послал вас прямо в постель?

— Си, синьор.

— Вам здесь удобно?

— В общем-то… Хозяин приказал дождаться вас в постели. И ни в коем случае не уходить, — объяснила девушка на плохом немецком, в котором, однако, чувствовалось влияние какого-то диалекта.

— Ничего не поделаешь, Фройнштаг, — развел руками Скорцени, прикрывая дверь. — Я держался, сколько мог.

— Да уж… Вижу, что держались.

— Спокойной ночи, унтерштурмфюрер. Сегодня мы с вами прекрасно поработали.

— Не обольщайтесь: основная работа, — кивнула Лилия в сторону девицы, — вам еще только предстоит.

Фройнштаг бросила тяжелый, преисполненный презрения взгляд сначала на Скорцени, потом на девицу и, повернувшись, направилась в конец коридора, где находилась ее комната. Выбирая эту обитель, Лилия явно исповедовала принцип: лишь бы подальше от ппурмбаннфюрера. У нее были для этого все основания.

30

Проследив, как Фройнштаг нервно промаршировала к себе, Скорцени вошел в комнату, взял девицу за волосы — они были шелковисто-жесткими и источали фиалочный аромат луговых цветов — и, запрокинув голову, всмотрелся в лицо.

Римский нос, припухлые хубы, родинка на левой щеке…

Нет, он не припоминает ее. Среди девиц, с которыми развлекались его «коршуны», такой красотки не было. Убедив себя в этом, Скорцени вздохнул с нескрываемым облегчением: не хотелось быть одним из них.

— Не волнуйтесь, я прибыла только сегодня, — тонко уловила его тревоги девушка. — Ни с кем из ваших парней не спала.

— Хотелось бы верить. Имя?

— Называйте меня Катариной, — предложила она совершенно спокойно. То, что Скорцени продолжал удерживать ее за волосы, казалось, не доставляет ей никаких неудобств.

— Хорошо, будем звать Катариной. Знаешь, кто я?

— Биографиями партнеров интересуюсь лишь тогда, когда это нужно шефу.

— То есть Кардьяни?

— Ему.

— Нашла шефа, — брезгливо поморщился Скорцени. — Давно работаешь на него?

— Уже три года. Представьте, специализируюсь в основном по биографиям.

— Талант собеседника? Умение расположить? Божий дар. Такие агенты в цене.

— Но сейчас не тот случай. Или я не права?

— Так ты все же из разведки? — не удержался Скорцени от вопроса, который не должен был задавать ни при каких обстоятельствах. — Или всего лишь на побегушках у мафии?

— Нет, с мафией меня ничто не связывает. С мафией нет. С разведкой — это ближе к истине. В том смысле, что иногда оказываю мелкие услуги. Только и всего.

— Какой именно?

— Итальянской и абверу.

— Даже абверу?

— В это трудно верить. Понимаю.

«Следовательно, она знает, кто я такой. Или догадывается. Иначе не была бы столь откровенной».

— Можете не опасаться меня, — заверила Катарина, убийственно точно расшифровав его предположения. — Я откровенна далеко не со всеми.

— Это умиляет меня.

— Вы устали, синьор. Самое время отдохнуть. Душ я уже приняла.

Скорцени отпустил ее волосы и поцеловал в шею. К сожалению, ему тоже необходимо было спускаться в оборудованную в полуподвальном помещении душевую. А значит, терять время.

— Вы ведь не настаиваете, чтобы мы спускались туда вместе? — Катарина спросила об этом голосом ребёнка, привыкшего отлынивать от любой работы.

— Душ — это слишком интимно. Понимаю, что этот предрассудок нашего поколения вашему поколению совершенно не знаком.

Из вежливости Катарина едва заметно ухмыльнулась: шутка ровесника.

Уже стоя под тугими струями воды, Скорцени вдруг услышал резкий, чуть-чуть насмешливый голос Фройнштаг:

— Вы здесь, штурмбаннфюрер?!

«Господи, — вздрогнул Отто, — хорошо, что у меня хватило ума не тащить сюда Катарину».

— По-моему, да.

«Может, и Фройнштаг напомнить о предрассудке нашего поколения? А что, однажды это уже сработало».

31

В женскую душевую вела отдельная дверь, но кабины были рядом. Перегородка не доставала до потолка, и они могли свободно переговариваться. Скорцени слышал, как Фройнштаг включила воду и, пофыркивая, принялась блаженствовать под едва теплыми струями воды.

— Девица все еще у вас в комнате?

— Не помню, чтобы я выставлял ее. Кстати, как она вам, унтерштурмфюрер?

— Вы не в казарме, штурмбаннфюрер, — сухо напомнила ему Лилия.

— А по-моему, за неимением ничего лучшего… — не спешил Скорцени прощаться с казармой.

— Так уж «за неимением», — оскорбленно процедила Фройнштаг. — Лучше скажите, как вы пали до того, что впустили к себе эту итальяшку.

— Смазливую итальяшку, что весьма существенно, между нами, солдатами, говоря.

— Вот уж не ожидала от вас.

— А чего вы от меня ожидали? — энергично смывал он с лица мыльную пену.

— Вашим парням простительно. Они привыкли иметь дело с уличными…

— Это не уличные, Фройнштаг. Не надо грешить на них. И вообще, насколько помнится, у меня здесь была жена. По крайней мере по документам.

— Вот именно. По документам.

— Кто виноват, что вы так ни разу и не позволили мне воспользоваться преимуществами женатого человека? Каждый раз оставались неприступной, как английская королева.

— О любовных похождениях английских королев вы могли бы знать чуть-чуть побольше, — огрызнулась Фройнштаг. — Это не такая уж тайна. Если, конечно, время от времени заглядывать в библиотеки.

— Что не снимает с вас вины.

— Потому что не позволяю флиртовать с собой? Да, не позволяю. Иначе во что бы я превратилась, находясь среди тысяч и тысяч мужчин, этих ненасытных жирующих самцов? Но если бы вы… — она немного помолчала, подбирая наиболее соответствующие этому случаю слова. — Если бы вы сказали, что у вас возникла, ну… сексуальная потребность… Тогда совсем другое дело.

— «Что у вас возникла сексуальная потребность!..» — громко, по-казарменному заржал Скорцени.

— А что тут такого? Я не так выразилась?

— Представления не имею, Фройнштаг, как бы я решился сказать об этом, да еще такой строгой, насквозь служебной даме, как вы. Просто фантазии не хватает.

— Я тоже офицер, Скорцени. И такой же солдат СС. Не понимаю, в чем вы можете упрекнуть меня.

Аргумент показался более чем странным, и Скорцени вновь расхохотался. Все разговоры с женщинами отныне он будет вести, стоя в соседней кабине душа. В подобном способе знакомства свой неподражаемый — несмываемый — шарм.

— В том-то и дело, унтерштурмфюрер, что вы — солдат. А значит, упрекнуть вас не в чем. И хватит об «итальяшке». Какая может быть ревность между солдатами? Тем более что завтра я вынужден буду оставить вас.

— В Германию? Уже завтра? — встревоженно уточнила Фройнштаг. О Катарине было забыто.

— Приказ. Вы пока что останетесь здесь. Итальянская служба безопасности все еще не проявляет должного интереса к вилле Карпаро, так что можно держаться. У меня же дела.

— Когда же мы увидимся в следующий раз?

— Одному Богу ведомо. Но «женой» моей вы больше не будете — успокойтесь.

Несколько минут они мылись молча. Подтянув под струю плетеный тапчан, Скорцени перекрыл теплую воду и улегся под леденящий душ. Десять минут безжалостного охлаждения — обычная норма закаливания, к которой он прибегал круглый год. В те дни, естественно, когда удавалось добраться до душа или ванны.

Он слышал, как затих шум воды в кабине Фройнштаг. Как, уходя, девушка хлопнула дверью.

Закрыв глаза, Скорцени прислушивался к ее шагам, возрождая в своем воображении лебединую шею Катарины.

«А ведь она раздета и с нетерпением ждет, когда появлюсь, — вдруг вспомнил «самый страшный человек Европы», пытаясь пригасить желание немедленно прекратить эту пытку ледяной водой. — И я зря теряю время. Я и так слишком много потерял его, своего жизненного времени. Жизненного времени… — повторил Скорцени, вслушиваясь в звучание этих слов, в их смысл. — Да, жизненного…» — подметил удачно найденное определение.

32

Вернувшись к себе в комнату, Скорцени обнаружил, что Катарина исчезла. Он приоткрыл дверь в соседнюю комнатку, выглянул в коридор, потянулся было к телефону, чтобы позвонить Кардьяни и выяснить, что произошло. Но в последнее мгновение передумал. Растерянно постояв посреди комнаты, подошел к окну.

Ветер наклеивал на стекла первые снежинки. Мороза не было, и они, сползая, медленно таяли, оставляя на стекле мокрые слезные следы.

«Неужели завьюжит?» — Днем, глядя на озаренный теплыми лучами Рим, Скорцени успел поверить, что итальянцам не суждено знать, что такое настоящая зима. Правда, он, побывавший под Москвой в суровую, даже по русским представлениям, зиму сорок первого, вкладывал в понятие «настоящая зима» совершенно иной смысл, чем тот, который вкладывает в него множество других немцев, знающих зимы по бесконечным саксонским или баварским оттепелям.

Впрочем, у тех, кто побывал под Москвой, тоже… у каждого свои воспоминания, свои ассоциации. Чаще всего в памяти Скорцени возрождалась одна страшная ночь, из декабря сорок первого. Одна-единственная ночь. Даты он не помнит. А жаль. Мог бы отмечать ее как поминальную.

Однажды, после погибельного тяжелого боя, проходившего на небольшом заснеженном лугу, между сосновым бором и болотом, их батальон, вернее, то, что от него осталось, вынужден был отступить в деревню. Вот ее-то он запомнил: Смоле-вичи. Пока бойцы устраивались кто где мог — в уцелевших домах, сараях, развалинах, подвалах — на ночлег, командир батальона вызвал оберштурмфюрера Скорцени и приказал его взводу подобрать и похоронить всех убитых в деревне и ее окрестностях за минувшие двое суток непрерывных боев. Казалось бы, самое заурядное и богоугодное задание из всех, которые ему приходилось выполнять на фронте. Но именно оно наиболее поразило его.

«Поскольку похоронить своих убитых в насквозь промерзшей земле было невозможно, мы сложили трупы у церкви. Просто страшно было смотреть. Мороз сковал их руки и ноги, принявшие в агонии самые невероятные положения. Чтобы придать мертвецам столь часто описываемое выражение умиротворенности и покоя, якобы присущее им, пришлось выламывать суставы. Глаза мертвецов остекленело уставились в серое небо. Взорвав заряд тола, мы положили трупы погибших в образовавшуюся яму…»

Весь ужас той, первой в его жизни «похоронной» ночи отразился в нескольких фразах, которые Скорцени перечитывал каждый раз, как только представлялась возможность заглянуть в свой фронтовой «русский дневник». А заглядывал он в него довольно часто.

Среди погибших было двадцать девять человек из его роты. Отто знал их всех. Это были эсэсовцы еще того, первого, призыва, когда в дивизию «Рейх» действительно отбирались лучшие из лучших. С этими мужественными парнями он с боями прошел Францию, Бельгию, Голландию, воевал в Югославии.

Но там все же происходила обычная война. Люди сражались, побеждали или гибли с достоинством, чувствуя себя воинами. Здесь же, в снегах под Москвой, само существование войск превращалось в мучительное самоистребление, в оледеневший ад.

Те двадцать девять парней, как и десятки других легионеров СС из дивизии — «Рейх», заслужили лучшей участи: достойнейшей гибели и христианских могил. Никогда еще смерть не представала перед ним, «человеком без нервов», в таком бессмысленном, омерзительном виде. Никогда еще холод могилы не был таким пронизывающим и всепоглощающим.

Именно в ту ночь Скорцени твердо решил, что лично для него «поход на Москву», в котором он так стремился принять участие, должен быть завершен. Для бойни полуобморожен-ных завшивленных окопных призраков существуют другие. Лично он войну представлял себе по-иному и вести ее тоже хотел по-иному. Чтобы он и его люди могли проявлять профессиональную выучку, свой талант. И были рыцарями войны, а не палачами.

Именно тогда Отто впервые задумался: нужно ли было затевать этот губительный поход? Фюрер явно поторопился. Сначала следовало отработать, расслоить Россию мощными диверсионными отрядами. Не группами разведчиков, которых, наспех обученных, с фальшивыми документами и примитивными рациями, сотнями засылали в эту страну, на проваленные явки, в нашпигованные доносчиками города, а небольшими отрядами диверсантов.

Еще задолго до похода они уничтожили бы воинские склады и заводы, парализовали железные дороги, возбуждали новые волны национального освобождения хотя бы в самых крупных республиках. Нет, он не желал гибнуть вместе с тысячами других. От случайных пуль, от легкой раны, на тридцатипятиградусном морозе…

Эта ночь запомнилась ему еще и тем, что под впечатлением от нее на рассвете он написал письмо Кальтенбруннеру, ставшему к тому времени верховным фюрером СС и полиции в Вене. Когда-то они вместе начинали свой путь к национал-социализму в «Академическом легионе», куда допускались только избранные; вместе состояли в студенческом «добровольческом корпусе», целью которого было добиться воссоединения Австрии с Германией.

В начале похода на Россию Скорцени удивляло, что Каль-тенбруннер совершенно не стремится попасть на Восточный фронт, где решалась судьба рейха. Но теперь он радовался, что тот сумел отсидеться в тылу и занять влиятельный пост. Вслед за первым письмом последовало еще несколько, между строчками которых Кальтенбруннер должен был прочесть: «Помоги вырваться отсюда! Сделай все возможное».

Однако помощь Кальтенбруннера последовала несколько запоздало. К тому времени Скорцени пришлось обнаружить у себя болезнь желчного пузыря, диагностировать и лечить которую во фронтовых условиях было почти невозможно. Люди «венского фюрера» сумели отыскать его, оберштурмфюрера-фронтовика с Железным крестом II степени на груди, уже в одном из непозволительно мирных санаториев в Южной Германии.

Да, это было бегством. Пусть даже постыдным. От себя лично Скорцени этого не скрывал. Но прежде чем отбыть из части, попросился на прием к командиру дивизии бригаде-фюреру СС Паулю Хауссеру, который хорошо знал храброго офицера и с которым Отто мог быть предельно откровенным. Он хотел покинуть расположение дивизии с благословения ее командира. Дабы никто не смог потом упрекнуть его в трусости, в том, что, мол, драпанул из России.

Каким бы странным ни показалось это оберпггурмфюре-ру, но Хауссер на удивление охотно благословил его «отход в тыл». Он сам приказал позаботиться о санатории для Скорцени, не скрывая при этом, что пытается спасти его. Как пытался спасти некоторых других наиболее закаленных в боях и преданных идеалам ордена СС офицеров.

Хауссер откровенно поддержал его бегство и помнил об этом до сих пор. Не зря после похищения Муссолини он прислал ему из Северной Италии телеграмму, в которой сообщал, что дарит бывшему офицеру своей дивизии «Рейх» спортивный автомобиль новейшей модели, реквизированный, как оказалось, у одного богатого итальянца, любителя автомобильных гонок.

Раздевшись, штурмбаннфюрер погасил свет и лег в постель.

«Я еще вернусь в этот мир! Я еще пройду его от океана до океана!» — проскрежетал он зубами, в очередной раз пытаясь развеять туман русских кошмаров, которые в последнее время посещали его все чаще и чаще. Посещали даже его, первого диверсанта империи.

33

Из раздумий Скорцени вырвал едва слышимый скрип двери. В проеме появилась фигура женщины.

— Катарина, вы?

Женщина не ответила.

Штурмбаннфюрер подвинулся в постели, освобождая место ночной фее, но лишь когда она легла, понял, что это не Катарина, а… Фройнштаг.

— Зачем вы решились на это, Фройнштаг? Как вы на это решились?

— Зачем пришла? — деловито переспросила Лилия. — Выражайтесь яснее.

— Зачем пришли — это для меня как раз не тайна. Вопрос в другом — зачем выставили отсюда мою прелестную итальянку?

— Ах, вот вы о чем. Догадались-таки.

— Это было не так уж трудно.

— Из принципа. Да-да, из принципа. Немецкие мужчины должны принадлежать нам, немкам. По крайней мере во всех тех случаях, когда мы находимся рядом с ними.

— Вы заявляете это таким тоном, словно давно завоевали меня.

— Не обольщайтесь, речь идет не о вас, о немецких парнях вообще. И я считаю, что это справедливо, — бесцеремонно, словно и в самом деле была женой или не первый раз оказывалась с ним в постели, обняла его Лилия. Скорцени сразу ощутил, какое налитое, мускулистое у нее тело.

— Что касается лично вас, унтерштурмфюрер, — выдержал ее пылкий, но довольно грубоватый поцелуй, — то не очень-то вы заботитесь о том, чтобы немецкие мужчины действительно принадлежали вам.

— Я ведь уже объяснила: я — солдат, «коршун Фриденталя». К сдержанности меня вынуждают обстоятельства. Вокруг меня тысячи истосковавшихся парней. Кроме того, я имела в виду лучших немецких мужчин, а не все то, что лишь наделено мужской плотью.

— И все же я так и не понял: сейчас я лежу с девушкой или с солдатом? — съязвил Скорцени, упорно не желая прощать ей расправы с Катариной. И сразу же ощутил, что, не теряя времени, Фройнштаг окончательно оголяет его тело.

— Помолчи, — довольно грубо оборвала его Лилия. — И не нервничай, — добавила чуть нежнее. Голос ее привык к командам. — Я сама. Все сама. Мне нравится играть роль мужчины. Не возражаешь? — шептала она, обхватывая его ноги своими мощными, щедро налитыми ногами. И, просунув руки под плечи, яростно прорезала свое тело той сладостной болью, какую только способно породить обладание мужчиной.

Прислушавшись к своим чувствам, Отто ошалело помотал головой: вроде бы все давно знакомое, но в то же время ощущается нечто необычное — в темпераменте, в какой-то странной ожесточенности этой женщины.

— Ну, бери меня, бери. Сильнее, ну! — металась и терзала Лилия его тело еще и через несколько минут после того, как Скор-цени почувствовал, что, удовлетворенный, готов окончательно успокоиться. — Говори. Говори все, что хочешь. И делай… что хочешь. — Обволакивала его тело и волю клубком не по-женски тренированных мускулов. — Какая итальяшка способна одарить тебя такой энергией? Ну!.. — со звериной неутомимостью терзала и терзала его Фройнштаг почти до самого рассвета.

34

Машина, увозившая архиепископа на север, по шоссе, ведущему на Флоренцию, быстро приближалась к гряде высоких, поросших виноградниками холмов. Ориньяк осматривал их умиленным взглядом крестьянина, вернувшегося в родные края после многих лет скитаний.

Личный шофер папы, которому поручено было доставить Ориньяка домой, встревоженно оглядывался назад. Опытный сотрудник итальянской тайной полиции, он сразу же определил, что у них на хвосте висит какая-то машина. И хотя он пока ничего не говорил архиепископу, однако дилетантская беспечность пассажира уже начинала раздражать его.

— Почему вы так часто оглядываетесь? Что-то случилось? — поинтересовался наконец архиепископ, когда, в очередной раз оглянувшись, водитель чуть не прозевал крутой, уводящий на серпантин небольшого перевала, поворот.

— Это должно беспокоить прежде всего вас, — как можно любезнее ответил водитель. И никакая интонация не могла снять заложенной в смысл его слов раздражительности.

— Все мои тревоги остались в Риме.

— Это вам так кажется, ваше преосвященство. Я же вижу, что нам основательно сели на хвост.

— На хвост? — машинально переспросил архиепископ. — Ну и что?

— А то, что нас «пасут» от самого Рима И дай Бог, чтобы в машине оказались люди из итальянской службы безопасности. Или ангелы-хранители из личной гвардии папы.

— Есть еще и третий вариант, — все с той же безопасностью продолжил его размышления архиепископ, — в машине люди монаха Тото.

— Это еще кто такой?

— Не важно. Главное, что его имя хорошо известно папе. Это люди Тото сопровождают меня. Если только машина действительно «пасет» нас, как вы изволили выразиться.

— Дай-то Бог, — задумчиво усомнился шофер. — Будь они людьми, отвечающими за безопасность папы, я бы об этом знал.

В двух метрах перед ними возник задок медленно идущего «хорьха». Водитель попытался обойти его, но «хорьх» ловко упредил маневр и вновь оказался впереди, явно намереваясь погасить скорость архиепископского «мерседеса».

Тем временем пикап, следовавший до этого за «мерседесом», оказался рядом с ним и до предела прижал его к бровке шоссе, за которой виднелся обрыв с каменистой осыпью. Водитель мстительно взглянул на Шардена.

— Это и есть люди вашего монаха?

— Они погубят нас, — едва слышно пробормотал архиепископ. — Кто их послал?

Еще через несколько мгновений, заставив «мерседес» остановиться, трое парней спортивного вида выскочили из пикапа и рванули дверцы папской машины.

— Архиепископ Ориньяк? — поинтересовался один из них, буквально выволакивая при этом священника из машины.

— Я, я архиепископ! Это машина самого папы римского! Она неприкосновенна.

— Ты слышал? Его волнует судьба машины, — ухмыльнулся парень, обращаясь к своему напарнику. Вели они себя спокойно и нагло.

— О машине мы позаботимся так же, как и о нем.

— Пока мы доберемся до предназначенной ему виллы, он успеет отслужить две-три мессы.

— Что делать с водителем, оберштурмфюрер? — поинтересовался третий, доселе молчавший верзила, но уже по-немецки.

— Нас он больше не интересует, — небрежно бросил тот, что мертвой хваткой держал за предплечье Ориньяка.

— Он никого больше не интересует.

Выждав, пока мимо пронесется несколько машин и этот дикий уголок шоссе снова опустеет, двое эсэсовцев оглушили шофера, усадили его за руль и столкнули машину с утеса.

35

Обратив внимание на то, что его завозят на виллу и вводят в здание, не завязывая глаз, Ориньяк понял: живым ему отсюда не выбраться. Он пришел к такому выводу, вспомнив все, что знал о повадках мафии и спецслужб.

— Архиепископ Шарден? — прогромыхал над священником человек с багровыми шрамами на лице, уже заметивший, что у архиепископа от страха подгибаются нош. — Он же Ориньяк?

— С вашего позволения, — пробормотал священник. — А вы тоже из монашеского ордена христианских братьев?

— Из монашеского ордена «Черный легион», — громыхал, словно камни дробил, Скорцени под ржание стоявших за спиной у пленника эсэсовцев. — Слышали о таком?

— Извините, не приходилось.

— Представился случай познакомиться. Перед вами штурмбаннфюрер СС Скорцени. Только попробуйте заявить, что никогда не встречали этого имени!

— Боже, — опустился на колени не в меру располневший архиепископ. — Как же, слышал.

«Знал бы он, что каких-нибудь три часа назад я пугал его именем самого папу римского! — в страхе подумалось архиепископу. — Видел бы я этого человека до посещения папы, слова мои были бы куда убедительнее».

— Вы — тот самый Скорцени, что освободил из-под ареста Муссолини. Которому лично я верен и поныне.

— Верноподданнические чувства, преподобный, вас не спасут. Избавить вас от ада может лишь правдивый, как исповедь на Страшном суде, пересказ вашей беседы с папой. Неспешный, со всеми подробностями, намеками и недомолвками.

— Но зачем вам это? Обычный разговор о делах церкви.

— Как раз это меня и интересует. Для начала несколько уточнений. Люди, которые послали вас к папе, назвали себя монахами ордена христианских братьев? Не так ли?

— Один из них. Собственно…

— Отвечайте односложно: «да» или «нет»?

— Да, господин… господин Скорцени.

— Но вы-то сразу поняли, что они такие же монахи, как парни, которые доставили вас сюда — магистры богословских наук?

— Тут, видите ли…

— Поняли или нет?

— Все намного сложнее. Видите ли, у меня случились некоторые неприятности…

— Мне плевать на ваши неприятности! — свирепым голосом оборвал его Скорцени. — Настоящие неприятности ожидают вас здесь. Отвечать на мои вопросы! Кто эти люди на самом деле? Я понимаю, что они не вручали вам своих визиток. Но предположения, ваши предположения?

— Англичане. Очевидно, англичане. Тот, что приходил ко мне, монах Тото, из разведки. Я это понял.

— Монах Тото? Уже кое-что. Поподробнее опишите его.

— Как?

— Словно смотрите на икону. Представьте, что он уже висит перед вами.

Архиепископ, как мог, описал внешность монаха. Скорцени скрепя сердце, внимательно выслушал его.

— Вы давали обязательство сотрудничать с монахом Тото?

— Нет.

— Так «да» или «нет»?!

— Я же сказал «нет».

— Слишком невнятно, архиепископ. Сли-шком невнятно! Достаточно того, что я простил вам совершенно бездарно описанный портрет монаха Тото. Вы точно помните, что не подписывали обязательств сотрудничать с английской или любой другой разведкой? — один из стоявших рядом эсэсовцев схватил архиепископа за клок седеющих волос на затылке и запрокинул его голову, чтобы Скорцени удобнее было беседовать с ним.

— Зачем же вы так? Я ничего… Я ведь ни слова…

— Оставьте его! — сжалился Скорцени. — Значит, не подписали, наш прелюбообильный архиепископ.

«Прелюбообильный?! — ужаснулся Ориньяк. — Неужели ему тоже все известно?!»

— Не подписывал.

— Тогда подпишите. Мулла, текст обязательства. Поднимитесь. Сядьте за стол.

36

Диверсанты не стали ждать, пока Ориньяк, кряхтя и пыхтя, поднимется. Подхватив его под руки, оторвали от земли, перенесли к столу и почти швырнули в кресло. Тотчас же появился человек, одетый в форму офицера итальянской армии, и положил перед ним листок бумаги, на котором был отпечатан на итальянском и немецком текст обязательства.

Архиепископ знакомился с ним слишком долго и внимательно. Однако и Мулла тоже не терял времени зря. По очереди вмокая все пальцы его пятерни в подушечку с тушью, он оставлял их отпечатки у того места, где должна была появиться подпись.

— Вам что-либо неясно из того, что здесь написано? — вновь привел архиепископа в чувство громыхающий голос штурмбаннфюрера Скорцени.

— Значит ли это, что, получив подпись, вы даруете мне жизнь?

— А вы считаете, что СД существует лишь для того, чтобы коллекционировать отпечатки пальцев сановных покойников? Вы действительно так считаете, пре-по-доб-ный?!

— Что вы?! Упаси Бог.

— Упасать могу только я. Богу вы безразличны. Давно… безразличны. Когда должен прибыть к вам этот ваш «христианский брат»?

— Завтра, к шести вечера.

Скорцени и Мулла переглянулись. Они явно не ожидали, что визит будет нанесен так скоро.

— А не ошибаетесь, святейший? — усомнился Мулла, наклоняясь к архиепископу так, что чуть не касался лицом его лица. — Дорога, волнения…

— Он будет завтра, — впервые возмутился Ориньяк. Поняв, что убивать его пока не собираются, он заметно воспрял духом.

— И, конечно же, предварительно позвонит по телефону? — подключился Скорцени.

— Думаю, что да. Хотя о звонке мы не договаривались.

— Вы будете любезны с ним, как Иисус Христос с Иудой перед своим распятием. Или перед казнью они не виделись? Я вас спрашиваю, преподобный: непосредственно перед казнью Иисус и Иуда виделись?

Ориньяк растерянно смотрел на Скорцени. Он забыл, как там все происходило. Он просто не готов был ответить на его вопрос. Но дело даже не в этом. Архиепископа приводила в смятение и шокировала сама манера допроса.

— В общём-то да… Они виделись. Незадолго до казни.

— В Библии, знаете ли, все слишком туманно. Впрочем, это не имеет значения. Скажите вашему монаху, что у вас хорошие новости. Что вы ждете его. Он должен влететь в ваш дом на крыльях надежды. На крыльях, вы поняли меня?! Каким образом он будет улетать от вас — это уже наша забота. Вам все ясно?

— О да! Собственно…

— Во всех странах священники всех вероисповеданий отвратительно многословны, — поморщился Скорцени. — Тем не менее предоставляю вам редкую возможность проявить свое красноречие, описывая встречу с папой.

Скорцени уселся в кресло. Тотчас же появилась Лилия Фройнштаг и подала один бокал с вином Скорцени, другой — архиепископу. От штурмбаннфюрера не ускользнуло, каким плотоядным был взгляд, которым священник охватил фигуру девушки.

— Все, до мельчайших подробностей, — не дал ему возможности отвлечься Скорцени. — В каком зале он вас принимал? Как выглядят покои папы? Кто присутствовал во время беседы? О чем шла речь? Как папа реагировал на ваши предложения? В чем их смысл? Читайте, как проповедь. Не скупясь. У вас еще никогда не было столь внимательного прихожанина. Священнодействуйте, архиепископ Ориньяк, он же Шарден, он же спасенный папой старый греховодник, священнодействуйте…

37

Резкий телефонный звонок обрушился на него, словно секира палача. Он содрогнулся всем телом, подхватился, однако рука замерла над трубкой, будто над пылающей головней.

— Архиепископ Шарден?

— Да, это я.

— Ваш друг Тото.

Архиепископ взглянул на часы: без десяти восемнадцать. Смиренный христианский брат пытался быть пунктуальным.

— Слушаю вас.

— Нам стало известно, что визит состоялся. Нас верно информировали?

Архиепископ вопросительно посмотрел на стоящего рядом с ним Скорцени. Штурмбаннфюрер даже не удосужился вынуть из кармана пистолет. Ему и в голову не приходило, что Ориньяк способен предать их. Он просто нависал над приземистым архиепископом, подобно валуну, в любую минуту готовому обрушиться с вершины утеса.

— Верно, состоялся.

— И еще нам известно, что беседа выдалась крайне интересной для нас.

— Вы потрясаете своей осведомленностью, — Тото мог бы и уловить сарказм в тоне архиепископа.

Впрочем, Шарден вовсе не пытался подавать ему какой-то тайный знак. Он решил, что в игре двух разведок лучше оставаться посторонним наблюдателем.

Конечно, даже такая позиция не гарантировала ему спасения. Но шанс, шанс все же давала.

— Обычная информация, без которой убогому монаху трудно разобраться в том, что происходит в нашем грешном мире. Не станете возражать, если навещу вас?

— Вы ведь навестите даже в том случае, если я буду решительно возражать.

— Сутана вежливости, — признал Тото.

— Сохраним ее. Жду вас, вечно молящийся, убогий монах Тото.

Скорцени еще раз мысленно прошелся по расположению своих агентов. Они притаились, где кто мог. В доме их оставалось шестеро. Еще двое томились в небольшом флигеле. Трое притаились в кустах, в парке. Кроме того, один дежурил в машине, оставленной в двух кварталах от дома архиепископа. Скорцени полагал, что для столь заурядной операции людей более чем достаточно. Но похоже, пока что это всего лишь репетиция.

— Буду ровно в шесть, — уточнял тем временем Тото. — Удобно?

— В шесть так в шесть, — как можно беззаботнее согласился архиепископ, вновь посматривая на часы.

Он положил трубку и отчаянно перекрестился.

— Как считаете, в моей интонации не было ничего такого?..

— Похоронного? — спросил Скорцени. — Пока не наблюдается.

— Может быть, арестуете еще во дворе? Мне бы не хотелось, чтобы моя обитель оказалась оскверненной.

— Оскверненной? Чем? Арестом человека, который шантажирует вас? Вы удивляете меня, архиепископ. Вы меня просто удивляете.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду не столько арест, сколько кровь, — чуть тверже уточнил Шарден, стараясь придать своему лицу как можно больше одухотворенности.

— Нет, вы слышали, Гольвег? — апеллировал штурмбанн-фюрер в пустоту, за ширмой которой, невидимый и неслышимый скрывался его агент. — Можете поверить, что эти чудовищные обвинения относятся ко мне?

— Кровью врага не оскверняют, кровью врага освящают жилище, — духом святым отозвался эсэсовец.

Скорцени осталось лишь указать на этот невидимый, почти божий глас рукой: «Вот, пожалуйста». И добавить:

— Тем более, когда речь идет о жилище римлянина. Да-да, истинного римлянина. Вы меня все больше и больше удивляете, архиепископ.

— Разве что вы имеете в виду осквернение изменой, — неожиданно все испортил Гольвег. — Тогда ясное дело.

38

Тото появился с опозданием на пять минут.

«Для англичанина это непозволительно, — возмутился Скорцени. — Когда работаешь с английской разведкой, полагаешься на пунктуальность ее сотрудников. Распустились».

Водитель остался в машине. Сотрудник, сопровождавший Тото, первым вошел во двор — калитка уже была открыта — и, пройдясь по аллейке, настороженно осмотрел его.

— Раньше Тото появлялся один. И был смелее, — дрожащим голосом засвидетельствовал архиепископ. — Вот что значит предчувствие.

— Хватит молиться, — прервал его Скорцени, скрываясь за дверью, уводившей из кабинета архиепископа в опочивальню. За другой дверью ангелом-хранителем витал Гольвег. Мулла залег на верхней площадке внутренней мраморной лестницы.

Все, казалось, было продумано. Однако в последнюю минуту, когда у ворот уже прозвенел звонок и Шарден пошел встречать гостя, Скорцени вдруг изменил свое решение, посчитав подслушивание под дверью недостойным себя. Вышел и спокойно уселся в кресло между камином и статуей какой-то святой, возможно, самой Девы Марии. В христианство, как и в святости иных религий, он старался не углубляться. Даже в тайны Шамбалы, таившей в себе кое-что поинтереснее библейских откровений вроде «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама…»

На дальнейшее чтение Нового Завета Скорцени уже не хватало. В жизни, как он считал, ему многое удалось постичь, но почему подобные еврейские бредни половиной человечества почитались за Святое Писание — этого он постичь не мог. Тем не менее такое отношение к библейским святыням не помешало ему, взглянув на Деву Марию, на всякий случай проворчать: «Вы уж мадам, если что… Агенты иногда ведь и палят. Даже английские».

— Входите, входите! — добродушно пригласил он красавца Тото, на котором великолепно скроенная сутана из прекрасного антрацитово-черного сукна выглядела внушительнее, чем кираса на кирасире.

— Это мой гость, — приготовился к объяснениям архиепископ, появляясь вслед за монахом. Для него явление «Скор-цени в кресле» тоже оказалось совершеннейшей неожиданностью.

Однако объяснять и долго приглашать Тото не пришлось. Монах попятился было к двери, но тут в комнату ворвались двое громил-парашютистов, мгновенно оглушили его, подхватили под руки и поставили на колени то ли перед Девой Марией, то ли перед Скорцени.

— Штурмбаннфюрер, оружия при нем нет! — парашютист был настолько удивлен этим, что, взглянув на шефа, еще дважды ощупал Тото от шеи до пят. У него в голове не укладывалось, как можно явиться на такую рискованную встречу без оружия.

— Святые люди, фельдфебель, — развел Скорцени руками, в каждой из которых было по пистолету. — Нам с вами этого не понять.

— Идиоты святыми не бывают.

— А святые идиотами?

Фельдфебель мрачно уставился на Скорцени. Лично для него ответ был ясен: все святые — идиоты. Это же ясно как Божий день.

Но когда Тото начал приходить в себя, пистолеты в руках штурмбаннфюрера сменились Библией, услужливо поданной ему архиепископом. Эту Библию Скорцени приметил заранее. Только потому, что она оказалась на немецком. Теперь он потребовал это Святое Писание, и Шарден подал его с такой же опаской, с какой подают нож ребенку.

— Зачем она вам? — очевидно, архиепископ решил, что Скорцени собирается отпевать монаха Тото.

— Как считаете, если немецкий диверсант читает Библию диверсанту английскому или американскому, это не является

богохульством? — поинтересовался штурмбаннфюрер на всякий случай.

— Само по себе чтение Святого Писания всегда свято.

— Вот как?

— Даже если совершается оно последним злодеем, — заверил его архиепископ.

— Относительно злодея вы, пожалуй^ правы.

39

А приходил в себя монах Тото с трудом. Уже однажды очнувшись, он снова впал в забытье. Очнувшись же во второй раз, повертел головой, пытаясь окончательно вырваться из наваждения, которое преследовало его.

«Арам родил Аминадава, — пробивалось до его слуха через гул в голове. — Аминадав родил Наассона; Наассон родил Салмона; Салмон родил Вооза от Рахавы…»

«Господи, что это?» — взмолился он, уставившись на Библию, слегка подрагивающую в руках человека, чье лицо было изуродовано шрамами.

«…Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея…» Могучий гортанный рокот долетал до помутненного сознания Тото откровением моисеевым, а потому казался неземным. А Скорцени все старался, старался так, что лепнина на потолке, казалось, вот-вот обрушится на головы слушающих его.

«Иессей родил Давида царя; Давид царь родил Соломона…»

Монах приподнял голову и нервно повертел ею, пытаясь понять, что здесь происходит.

— Что это вы, Тото, мотаете головой, как лошадь, да еще и морщитесь? — кончилось терпение Скорцени. Парашютисты по-прежнему заставляли гостя оставаться на коленях. — Вам что-то не нравится в Новом Завете? В Англии чтят свои староанглийские заветы? Или, может, кюре неподходящий? Нет, вы говорите, говорите. Я не папа римский, за глупость человеческую от церкви не отлучаю.

— Кто вы? — едва вымолвил Тото, когда рыжий парашютист запрокинул его голову и ввинтился стволом браунинга в шею.

— Великий немой заговорил, — оскалился Скорцени. — А вы, Гольвег, не верите в библейские чудеса. Бог не простит вам этого. К тому же заговорил по-немецки.

— Так кто вы?

— Предлагаю уговор. Одно из двух: или вы, положа руку на Библию, все чистосердечно и искренне… Или же я продолжу чтение Святого Писания. Причем учтите: времени у меня достаточно. Но выслушивать придется стоя на коленях.

Тото промолчал. Он выигрывал время, чтобы окончательно прийти в себя и оценить обстановку.

— Значит, читать? — вежливо поинтересовался Скорцени. — Вы мне льстите, брат Тото. Чтение Библии, а равно Талмуда и Корана — занятие, которому я посвятил большую и лучшую часть своей жизни.

Ударом рукояти парашютист еще раз рассек Тото голову. Кровь багровым потоком стекала по лбу разведчика и, доходя до переносицы, разделялась на два тоненьких ручейка, впадающих в замутненные глаза.

— Я готов… ответить… на ваши вопросы, — с трудом проговорил Тото.

— Глядя на вас, я в этом сомневаюсь.

— Прикажите своим мясникам не истязать меня.

— Так уж сразу и «мясникам», — недовольно проворчал Скорцени. — Как зачитываться сценами распятия Иисуса Христа — так мы все храбрецы. А как только приходится самому принимать хоть небольшие муки, начинаем возмущаться. А ведь грехи, наши с вами грехи, господин Эйховен, майор английской разведки Эйховен, давайте уж будем называть друг друга так, как назвали нас при крещении, ничуть не меньше грехов того, кто был распят.

— К чему здесь муки Христовы?

— Легкомысленный вопрос. Нехристианский. Не согласны со мной? Я спрашиваю: не согласны?

— Согласен.

Кивком головы Скорцени приказал фельдфебелю-парашютисту и появившемуся Гольвегу подтянуть еще одно кресло, усадить Тото и вместе с креслом поднести к столу.

Гольвег взглянул на Скорцени с искренним благоговением. Он вдруг открыл в штурмбаннфюрере непревзойденного следователя. Открыл новый талант.

— В таком случае отложим Библию, — оправдывал Скорцени его восхищение, — и предадимся рутинной работе: вопросы, ответы, уточнения… Чтобы как-то разнообразить ее, начнем с урока чистописания. Гольвег, ручку майору. Пишите, майор: «Я, майор Эйховен, сотрудник английской разведки…»

Тото отрешенно взглянул на прохаживавшегося по комнате штурмбаннфюрера.

— Что вы смотрите на меня, майор? Надеетесь, что писанием «Благовествования от Эйховена» займется кто-то другой?

— Как вам удалось установить мое имя? В Италии оно вообще никому не известно.

— А вы предпочитаете, чтобы допрос начинался с презренного: «Имя? Фамилия? Год и место рождения?»

— Как разведчик разведчику…

— Задело, майор, задело. Итак: «Я, майор Эдвард Эйховен. Год, место рождения и так далее… свидетельствую, что был направлен в Рим для подготовки операции по похищению папы римского».

— Это я направлен для похищения папы?! — с горечью рассмеялся англичанин.

— Цель похищения, — диктовал Скорцени, не обращая на него внимания, — переправить папу в Англию и заставить…»

Пока Тото «чистосердечно» признавался в намерении увезти папу римского в Лондон и там заставить отречься от Святого Престола, или что-то в этом роде, агенты, засевшие на улице, успели обезвредить сослуживца майора и заменить убитого водителя своим.

Он-то и отвез Тото в сопровождении Гольвега и Скорцени подальше от дома архиепископа, чтобы там как можно вежливее попрощаться.

Получив письменное признание майора, заверенное подписью и отпечатками пальцев, Скорцени счел, что будет благоразумнее, если майор до поры до времени останется на этом свете.

— Что вас удивляет, Эйховен? — улыбнулся штурмбанн-фюрер своей изувеченной шрамами улыбкой, видя, как испуганно смотрит на него майор, не веря, что ему действительно дадут возможность сесть за руль и спокойно уехать в сторону Рима.

— Все, — мрачно проворчал англичанин.

— Что отпускаем вас живым?

— На Скорцени это не похоже.

— Не похоже, согласен, — буднично, устало согласился пггурмбаннфюрер, поднося зажигалку к дрожащей сигарете Эйховена. — А что поделаешь? Вы ведь не хуже меня знаете, коллега, сколь недоверчиво относятся в наших конторах к показаниям мертвецов.

— Даже мертвецам не доверяют, — не потерял чувства юмора чопорный англичанин. — Вырождение профессии, майор Скорцени.

40

— Я понимаю, что не вправе вмешиваться в план операции, господин пггурмбаннфюрер, — когда речь шла о служебных делах, Лилия Фройнштаг умела сохранять субординацию. А главное, знала, что Скорцени это нравится.

— Ну почему же… — озадаченно протянул штурмбаннфюрер. — Все зависит от степени вмешательства. И конечной цели.

— Тут случай особый. Вам не кажется, что в спектакле, связанном с похищением папы римского, мы с самого начала не учли один важный персонаж?

— Боюсь, что мы не учли целую уйму персонажей, Фройнштаг.

Волосы у нее были на удивление жесткими. В прошлую ночь он этого почему-то не заметил. А вот то, что не по-женски мускулистое тело тоже представало жестким, словно у отработавшего свой ринговый век отставного боксера, это уже было знакомо ему. Однако ничто не мешало Скорцени ощущать истинное наслаждение от близости с этой женщиной.

— И несколько существенных деталей.

— Подозреваю, что с каждым днем их будет всплывать все больше и больше — всяческих тонкостей, нюансов и всевозможных неожиданностей, — проговорил Отто, прервав свой поцелуй.

— О деталях — потом. А вот персонаж действительно важный.

— Хотелось бы знать, кого именно ты имеешь в виду.

— Женщину.

Скорцени задумчиво промолчал, стесняясь признаться, что совершенно не понял, о чем это она.

— Мы все еще говорим об операции, связанной с папой римским?

— О ней, естественно.

— Хочешь открыть для меня, что и папы римские — не святые?

— Ты ведь знаешь, если во мне и убито что-либо сугубо женское, так это страсть к сплетням.

Лилия сидела в постели рядом со Скорцени, накрыв плечи одеялом, и все чаще наклонялась, чтобы соблазнить для очередного поцелуя.

— Подтверждаю.

Время, отведенное судьбой для того, чтобы побыть со Скорцени в постели, Лилия не использовала ни для грубого секса, ни для излишних сантиментов. Понятие «любовная игра» она воспринимала в его наиболее натуральном толковании. Фройнштаг и сама была азартным игроком, умеющим вовремя призвать на помощь всю свою недюжинную силу, взрывную энергию и сексуальную фантазию.

Иногда Скорцени казалось, что она предстает даже слишком азартным и чувственным партнером. И хотя встречи их начались совсем недавно, штурмбаннфюрер уже понял, что в любое время должен быть готовым поддаться безумию ее постельных игрищ. Соответствовать тому идеалу мужчины, в рамки которого Фройнштаг упорно пыталась загнать его. Да, он должен быть готовым к этому, если только не желает окончательно разочаровать эту пылкую баварку.

— Но все же, при чем здесь женщина? Папа римский, как-никак. Шестьдесят семь лет, если меня не подводит досье.

— Оно явно подводит вас, штурмбаннфюрер. Речь не о возрасте папы. Возраст меня вообще не интересует. Речь о другом. Я, конечно, не получила возможности изучить досье Пия XII.

— Непростительная оплошность с моей стороны.

— Но, насколько я поняла, в нем не нашлось места для главного действующего лица ватиканской «святой комедии» — Паскуалины Ленерт.

— Паскуалины? Ленерт? Ну почему же? Где-то ее имя мелькало. Экономка папы? Верно?

— Это имя Пия XII иногда где-то там мелькает, мой штурм-баннфюрер. А сестра Паскуалина, «папесса Паскуалина», как ее называют в кулуарах папской обители, — не без ехидства уточнила она, — случай особый.

— Значит, все-таки любовница?

— И любовница тоже. Что вас так поражает? Вы что, милый мой, не слышали о романе папы римского с герцогиней Лукрецией Борджиа?

— Герцогиня слыла первой красавицей Рима и чьей-то беспутной женой?

— Вы невежда, штурмбаннфюрер. Красавицей она никогда не была, во всяком случае в моем представлении, зато слыла родной дочерью этого самого папы. А в любовниках, кроме отца, слыли еще и два ее брата. Кстати, «неродных» любовников она имела обыкновение отравлять.

— Мои христианские уши не слышали всего этого, Фройн-штаг. Давайте лучше вернемся к Пию XII.

— Охотно. Однако предупреждаю: здесь ваши уши просто-напросто увянут.

— Роман в апостолическом папском дворце? Секс святых старцев в Сикстинской капелле? — огорченно покачивал головой Скорцени. — Нет, Фройнштаг, вы что-то напутали. Вам подогнули не то досье.

— Вас покарает Господь, Скорцени. Не за богохульные речи относительно Сикстинской капеллы, а за то, как вы относитесь к женщинам. Роль женщины, приближенной к папе, нельзя определять столь прямолинейно, как это пытаетесь сделать вы.

41

Скорцени промолчал, ожидая, что Фройнштаг продолжит свою мысль, однако она тоже умолкла, замкнувшись в ущемленном чувстве собственного достоинства.

Отто уже заметил: с Фройнштаг такое случается. Она умеет молчать с вызовом, с укором, источая при этом само презрение. Такая обостренность реакции, пожалуй, была единственным серьезным недостатком этого агента. Зато ведь и достоинств было немало.

— Меня покарают за мое отношение к Паскуалине или к женщине вообще?

— К дочери одного почтенного господина, ныне госпоже Скорцени, это не относится.

— Фройн-штаг… — укоризненно покачал головой Скорцени. Всего он ожидал от Лилии, кроме упоминания о своей жене. Проклятая ревность, она не щадит даже унтерштурмфюреров СС.

— Прошу прощения, мой штурмбаннфюрер. Но если бы тогда, в тысяча девятьсот тридцать четвертом, управляющий делами одной венской строительной фирмы Скорцени, спасаясь после поражения путча в Австрии, не поспешил превратиться в добропорядочного семьянина и счастливого буржуа…

— Не нужно убеждать меня, милая, в том, что лучшей жены, чем вы, бедному коммандос Скорцени не сыскать. Я и так убежден, что у нас была бы настоящая диверсионная семья.

— Диверсионная?

— Ну да.

— Нечто новое.

— Абсолютно. Идеальная диверсионная семья.

— Слава Богу, что хоть в этом вы не сомневаетесь.

— Ничуть, — рассмеялся Скорцени.

— «Диверсионная семья»! — изумленно поддержала его Лилия. — Такого мир действительно не знал.

За окном зарождался ураган. Ветер по-сатанински подвывал где-то в чреве крыши, злыми порывами бил в звенящие стекла и терзал промерзшие ледяные ветки деревьев.

Вся эта симфония стихии дополнялась орудийными раскатами слишком запоздалого для этой 'поры грома и приглушенно-органными струями ливня. И хотя в комнате было довольно прохладно, чумный пир стихии за окном придавал согретой молодыми телами постели какой-то особый, семейный уют и спасительную нежность.

— Да, семья у нас действительно получилась бы службобезопасной, — неожиданно вернулся Скорцени к прерванному разговору.

— Я имела в виду «лучшую жену», а не «диверсионность», «службобезопасность» или «эсэсность» нашей несуществующей семьи, — смеясь, но от этого не менее мстительно выговаривала ему Лилия. — И не следует так обижаться по поводу фрау Скорцени. Если речь и зашла о каких-либо женщинах, — напомнила Фройнштаг, — то лишь потому, что я почувствовала: все, кто разрабатывал операцию «Черный кардинал», совершенно упустили из виду «папессу» Паскуа-лину.

— Вы давно знаете о ее существовании, унтерштурмфюрер Фройнштаг? — Неожиданный переход от нежного «милая» до официального «унтерштурмфюрер Фройнштаг» у Скорцени всегда получался совершенно естественным, и девушка даже успела привыкнуть к нему. — Только честно. Мне важно выяснить, какими сведениями мы с вами располагаем. И что может дать операции разработка линии «папессы».

— Я узнала о ней совсем недавно. Уже здесь. Для нас важно уже хотя бы то, что Паскуалина — немка.

— Ну?!

Скорцени попытался приподняться на локте, но Фройнштаг обеими руками уперлась ему в грудь и заставила вновь опуститься на подушку. Пальцы ее тотчас же засуетились по его щекам, нежно прошлись по груди, тепло губ обожгло живот. Она испугалась, что Скорцени, ее штурмбаннфюрер, может подняться, прервать это ночное свидание, уйти.

Лилия в самом деле испугалась этого. В постели она всегда была жадной, ненасытной и даже пыталась скрывать это, каким-то образом маскировать свою женскую алчность. Скорцени был ее мужчиной. А она умела ценить каждую минуту, проведенную в постели со СВОИМ мужчиной.

— «Папесса» действительно немка, что, согласитесь, совершенно меняет ситуацию.

— Еще бы.

— Но давай повременим с ней.

42

Ласки, которые они уже выторговывали себе у этой ураганной ночи, вполне хватало для того, чтобы Скорцени мог попрощаться с Лилией и забыться спокойным сном первородного библейского праведника. Вот только объяснить это Фройнштаг он не мог, поскольку в ее понимании это было бы совершенно необъяснимо.

— Так откуда родом наша «папесса»?

— Из швейцарских, альпийских немцев, — уперлась подбородком ему в живот Лилия. — Но тем не менее…

— Я слушаю, Фройнштаг, слушаю. Все, что вам известно. Где и когда они познакомились. Кто их свел. Можно ли говорить о том, что ею когда-либо вплотную занимался абвер?

— Скорее всего, абвер просто-напросто проморгал ее. Уже в наше время, естественно. Ведь познакомились они еще в начале тысяча девятьсот семнадцатого года, когда ни о каком абвере не могло быть и речи. Да и Пачелли был тогда еще не папой римским, а всего лишь одним из ватиканских чиновников. Хотя и высокопоставленных. А в апреле того же года сам папа римский посвящает его в сан епископа. Происходит это в Сикстинской капелле. Эудженио становится нунцием Ватикана в Мюнхене.

— Уже тогда Пий XI не скрывал, что хотел бы видеть своим преемником именно его, Эудженио Пачелли.

— Но конклав, на котором Пачелли был избран папой, состоялся лишь в марте, да, кажется, в марте тридцать девятого года. И трудно предположить, чтобы еще в девятьсот семнадцатом Паскуалина рассчитывала стать «папессой». Впрочем, эта дама провидчески предусмотрительна. А влияние ее на папу и его окружение безгранично.

Иногда сестру Паскуалину сравнивают с немкой Терезой Бонг, скрашивавшей серые ватиканские будни Пия X. Эта ретивая то ли баварка, то ли саксонка сделала карьеру многим своим почитателям, за что и получила уважительный титул «Кардинальши»; средств, собранных ею в виде подношений, вполне хватило для того, чтобы основать собственный монашеский орден святой Анны.

— Обычная история: на троне сидят короли, но королевствами правят фаворитки. Если в Ватикане происходит то же самое, это навевает на грустные размышления.

— Не всегда. Уже известную вам блудницу герцогиню Бор-джиа богобоязливые католики называли «матерью народа». И ничего, сошло.

— Меня это огорчает.

— Но Паскуалина мало похожа на властную фурию. Она скорее ангел-хранитель. Преданность ее «своему папе» беспредельна. Она заботится о его пище, занимается костюмами, только из ее рук Пий XII принимает лекарства.

— Если уж человеку везет — то везет до конца.

— Говорят, она лично будит его по утрам и, словно заботливая няня, сама укладывает в постель по вечерам. А после каждой аудиенции дезинфицирует спиртом его руки.

— Увы, сейчас папе шестьдесят семь. Не думаю, чтобы все эти знаки внимания вызывали в нем особый прилив чувств.

— Напрасно вы так считаете, мой штурмбаннфюрер. — И только теперь Скорцени понял, что Фройнштаг откровенно симпатизирует сестре Паскуалине. Она как бы говорит: а ведь рядом с тобой женщина, способная быть не менее преданной, почему же ты не замечаешь этого?

— Когда у них началась вся эта святопрестольная идиллия? Я ведь тоже не лишен чувства зависти.

— Давно. Они встретились в каком-то санатории в швейцарском городке Раршахе, где сорокалетний Эудженио Па-челли лечился после автомобильной катастрофы. Паскуалина Ленерт была тогда всего лишь никому не известной двадцатипятилетней медсестрой. И вовсе не красавицей, хотя утверждают, что она невысокого роста, очень ладно скроена, сдержанна, прекрасно воспитана.

— Вкус-то у меня не хуже, чем у Эудженио Пачелли, а что толку.

— Не брюзжите. Мне и самой завидно. Не для того, чтобы добиться вас, а ради истины добавлю, что она так же неплохо знает кухню, портняжит, печатает на машинке, увлекается светскими романами и, само собой, кое-что смыслит в медицине. Как вы считаете, мой штурмбаннфюрер, этих достоинств достаточно, чтобы навсегда влюбиться в женщину?

— Нет.

— Почему?

— Где гарантия, что она столь же хорошо владеет оружием?

Всматриваясь, в его лицо, Фройнштаг попыталась поймать на нем улыбку. Она радовалась любой возможности увидеть его просветленным. Неважно, что диверсанты называют между собой улыбку исполосованного шрамами шефа зловещей. Да и сама она как-то в порыве гнева умудрилась назвать ее «улыбкой Квазимодо на лице камикадзе».

— Об оружии мне пока вообще ничего не известно, — вынуждена была признать Лилия.

— Вот что значит увлечься женскими аксессуарами.

— Но в таком случае, мой штурмбаннфюрер, каждую женщину вам придется испытывать на предмет ее достоинств не в постели, а на полигоне.

Теперь они смеялись вместе. Что бы там ни думали о них в группе и вообще на этой вилле, а им было хорошо вдвоем. Кажется, по-настоящему они почувствовали это только сейчас. Настолько хорошо, что Скорцени и Фройнштаг подумали об этом со взаимной грустью.

43

Гром отгрохотал, словно неслаженный орудийный залп, и потом долго откатывался в глубину поднебесья, оглашая окрестности виллы гулким неукротимым эхом.

Скорцени приподнялся на локте и настороженно прислушался. Где-то в подсознании его оживал страх фронтовика, прислушивающегося к звукам приближающегося боя.

— Фронт чудится? — уловила его состояние Лилия.

— С чего вы взяли, Фройнштаг? — недовольно проворчал Скорцени. Он не любил, когда врывались в его чувства. Терпеть не мог, когда отгадывали его мысли. Исключительное право на это занятие штурмбаннфюрер давно присвоил самому себе.

— Идет, — пощадила его Лилия. — Вернемся к Паскуалине. Остановимся на том, что будущий папа римский испытывал ее не на полигоне.

— Что будущий папа римский испытывал свою Паскуа-лини, — произнес Скорцени имя «папессы» на итальянский манер, — прежде всего верностью Святому престолу и личной святостью, — богоугодно согласился он.

— На верность лично ему — так будет точнее. Вот почему теперь Паскуалина — единственный человек, которому Пий XII доверяет печатать строго секретные документы. Вот почему ей известно больше, чем кому бы то ни было в святом городе, чем любому кардиналу. Она же возглавляет при папе совершенно секретную, неофициальную, так сказать, службу безопасности.

— Даже так? Что же вы молчали?

— Чтобы сейчас вы могли поражаться моей информированности.

— Не язвите, Фройнштаг, — нежно погладил ее по щеке Скорцени. Он был пресыщен постельными играми Лилии и осознавал, что давно обязан был оставить сие поле боя. Но кто бы мог предположить, что эта девушка окажется такой собеседницей. — Как у нее это получается? Я имею в виду службу безопасности.

— Почти профессионально. Десятки преданных, обязанных ей своей карьерой людей информируют Паскуалину обо всем, что может представлять хоть малейший интерес для папы. Авторитет «папессы» поддерживается тем, что многие знают, сколь внимательно прислушивается папа к ее рекомендациям. Которые довольно часто определяют сам характер решения. Кто-то даже умудрился присвоить ей титул «единственного мужчины Ватикана». И это святая правда.

— «Единственный мужчина Ватикана»? Прекрасный титул! — согласился Скорцени и, задумчиво помолчав, добавил: — Знаешь, услышав о нем, я изменил свое отношение к этой женщине. Даже скорее не отношение, а само представление о ней. Во всяком случае перестал видеть в ней всего лишь любовницу, папертную потаскушку. Теперь я пытаюсь понять, в чем корни преданности. В благодарности за то, что Эудженио Пачелли помог возвыситься до подножия папского престола? Нет? В чем же тогда?

— Ты уверен, что ответ мне известен?

— По-моему, тебе известно все, моя папесса.

Фройнштаг брезгливо поморщилась.

— Может, искренняя любовь?

— Такой поворот исключается.

Скорцени недоуменно пожал плечами.

— Мне приходилось видеть фотографии папы. Фотографии молодости, ясное дело. Если его и можно назвать красавцем-мужчиной, то лишь в сравнении со мной.

— Рядом с вами, Скорцени, все мужчины могут чувствовать себя просто Аполлонами.

— Вот видите…

— А если серьезно, я тоже думала над этим. Вначале, конечно, было увлечение. Обоюдное. Но эти люди понимали, что они никогда не смогут пожениться, поскольку такое исключено.

— А ведь действительно… — почти сочувственно согласился Скорцени.

— Но, заметьте, штурмбаннфюрер, — в отличие от множества других мужчин, Пачелли решил бороться за право постоянно видеть рядом с собой любимую женщину. И путь у него был только один — заключить своеобразный духовный союз: к вершине той цели, которую избрал для себя Эудженио, они поклялись идти вместе. Помогая друг другу. Полностью полагаясь друг на друга. Оставаясь беспредельно преданными своей цели и, естественно, друг другу. Разве вам не хотелось бы иметь рядом с собой такого человека, мой штурмбаннфюрер?

— Вы заставите меня влюбиться в Паскуалину, Фройнштаг, — мрачно пророчествовал Скорцени. — Это станет вашим самым страшным грехом.

— Воспринимаю как комплимент, — сухо поблагодарила Фройнштаг. Признаться в том, что влюбить Скорцени ей хотелось не в «папессу», а в себя, она уже не решилась. — Кстати, о святости «их святости», — вдруг оживилась Лилия. — Пий XII все же учел опыт предшественника. Домоправительница Пия XI Теодолина Банфи, оказавшись вместе со своим хозяином в апостолическом дворце, устраивала ему такие сцены ревности[46], что пол-Рима содрогалось. Три года пребывания на Святом престоле понадобилось его святости, чтобы как-то избавиться от этого «греха молодости».

— Постепенно вы превращаетесь в хранительницу всех бого-неугодных тайн Ватикана. Что само по себе тоже богонеугодно.

— Намекаете на избавительный костер инквизиции?

— Всеочищающие костры нынче не в моде, Фройнштаг. Я понимаю: вам не дают покоя лавры Жанны д’Арк. Уверяю вас: все будет проще.

— Что-то я перестаю понимать вас, господин штурмбаннфюрер, — попыталась улыбнуться Лилия. — Однако вернемся к «папессе». Если только вы еще не потеряли интерес к ее особе.

«Если уж я сумел не потерять его к вам, Фройнштаг», — мысленно ответил Скорцени.

44

С допроса Розданов вернулся через час. К удивлению Беркута, он не был избит, и вообще казалось, что его не только не пытали, но и не допрашивали. Хотя в камеру он вошел в таком подавленном состоянии, словно его только что вынули из оборвавшейся петли.

Добрел до своей лежанки, молча сел и уставился в потолок.

Еще какое-то время Беркут молча ожидал, что он скажет и как дальше будут развиваться события. Он помнил, что Рашковский угрожал вызвать его вслед за Роздановым. Но, очевидно, после «трудов праведных» обер-предатель решил малость передохнуть.

Андрей слышал, как задвинули засов, закрыли дверь на замок, как, гулко выстукивая каблуками, уходили конвоиры. В коридоре снова воцарилась тишина. Только из соседней камеры время от времени доносились стоны какой-то женщины. Впрочем, она стонала, плакала и что-то выкрикивала уже вторые сутки, и это становилось привычным.

— Так что там происходило, поручик? — как можно беззаботнее спросил Беркут, решив, что приглашение к Рашковско-му откладывается, а молчание Розданова слишком затянулось.

— Не хотелось бы вспоминать.

— Страшно?

— Мерзко. Неожиданно нагрянул какой-то эсэсовец. Только-только Рашковский принялся за меня, вдруг — он. Не знаю почему, но в его присутствии этот провинциальный мерзавец сразу как-то сник. Хотя, казалось бы, наоборот, должен был стараться во всю прыть, выслуживаться. В общем, не к столу я пришелся этой компании.

— В каком чине был эсэсовец? Гауптштурмфюрер?

— В чине? В каком? — рассеянно переспросил Розданов. — А черт его… Кажется, вы правы: гауптштурмфюрер.

— Назвать его по фамилии Рашковский, конечно, не мог. Как он вел себя?

Розданов не ответил. Андрею показалось, что поручик просто-напросто не слушал его. Но и после того как он повторил свой вопрос, Розданов еще какое-то время рассеянно смотрел на серый квадрат камерного окошка.

— Нахраписто вел себя, нахраписто. Удивленно выслушал Рашковского, минут пять сверлил меня взглядом. Сказал: «Вы не правы, майор. Этот офицер осознал свою ошибку». И, уже обращаясь ко мне: «Казнить пока не будем. Поедешь со своими полицаями на хутор. Строения сожжешь. Партизанское население расстреляешь. После этого можешь быть зачислен унтер-офицером в особую команду по борьбе с партизанами». Нет, каков! «Сожжешь, расстреляешь…» Провинциальный мерзавец!

— Говорил он при этом по-русски? — оживился Беркут.

— Как мы с вами. Даже правильнее. Слишком старательно и правильно выговаривал каждое слово.

«Неужели Штубер[47]' Странно… Наведался сюда и не пожелал увидеться со мной. Выжидает? Пока созрею для окончательного решения?»

— Обо мне он случайно не вспоминал?

— О вас? — снова машинально переспросил Розданов, занятый своими мыслями. — О вас нет. Точно помню: нет. Рашковский ведь не сказал ему, что мы сидим в одной камере. Потом оказалось, что я мешаю их беседе. Сначала увели в соседний кабинет, а еще минут через двадцать — сюда.

Оба помолчали. Громов помнил, что Розданов пока не сказал главного: что он ответил на предложение гауптштурмфюрера. Хотя, исходя из того, что его снова вернули в камеру,

можно было предположить: от такого помилования поручик отказался.

— Но увели вас после того, как вы пообещали подумать? — нерешительно спросил он после нескольких минут напряженного молчания. — Решив, что шанс есть шанс, и прежде чем сказать «нет», нужно все хорошенько взвесить.

— Здесь нечего взвешивать. Я никогда не соглашусь на такие условия. Как начальник районной полиции я честно выполнял все свои обязанности. Не скрою: всякое бывало. Война есть война. Но расстреливать всех жителей большого хутора на тридцать хат и сжигать его… Только потому, что там пряталось трое партизан. Это уж слишком. В конце концов я офицер, а не палач и тем более не поджигатель.

— Хочется верить в это. Как отреагировал эсэсовец?

— Вежливо поинтересовался, какой вид смерти предпочитаю.

— Вежливо? — хмыкнул Беркут. — Это похоже на Штубера.

— Пришлось попросить пистолет с одним патроном под честное офицерское.

— Я поступил бы точно так же. Что они?

— Жду: удовлетворят ли мою просьбу. Если нет, значит, завтра, по всей видимости, повесят. Как сообщника партизан. Уж Рашковский наверняка позаботится, чтобы и дощечку на грудь соответствующую. Поручик Розданов, офицер Белой гвардии, — пособник красных партизан. В каком пьяном бреду можно придумать такое? Провинциальные мерзавцы!

— Согласен: ситуация дичайшая. Я-то по крайней мере знаю, за что пойду на смерть. Хоть под стенку, хоть на виселицу. Смерть от руки врага позорной быть не может. У вас все сложнее. Но то, что, отказавшись стать убийцей невинных хуторян, вы поступили как истинно русский офицер, это я могу засвидетельствовать. Хоть перед людьми, хоть перед Богом.

— Да? — почти полушепотом спросил Розданов. — Вы готовы сделать это?

— Слово чести. Если, конечно, представится такая возможность.

— Ведь у меня был шанс спасти свою жизнь. Был, ясное дело, был…

— Не казните себя, такой возможности у вас не было. Сожги вы тот распроклятый хутор, вы не только погубили бы жизнь свою, но и честь. А народ проклял бы вас.

— У меня создается впечатление, что он и так проклянет. И не только меня — всех нас, затеявших эту войну.

45

— Вы действительно заставите меня влюбиться в Паскуалину, Фройнштаг, — продолжал мрачно пророчествовать Скорцени, выслушивая Лилию. Уже несколько минут они бродили аллеями небольшого, сотканного из едва видимых в темноте тропинок парка. Но тема их беседы осталась прежней. Просто Скорцени она показалась слишком важной для того, чтобы легкомысленно обсуждать ее в постели.

— Это станет вашим самым страшным грехом.

— Которого мне не простят ни Бог, ни папа римский, — неохотно поддержала разговор на той же шутливой ноте Лилия. — Но согласитесь, штурмбаннфюрер, что это не ответ.

Скорцени промолчал, однако сути дела это не меняло.

Фройнштаг тоже умолкла, ожидая настоящего ответа. Того, которого хотела, надеялась наконец-то услышать из порочнокаверзных уст Скорцени.

Но молчание затягивалось. Первый диверсант империи уходил по нему от обычного человеческого ответа, как беглец по лесному бурелому. А когда в конце концов заговорил, она услышала совсем не то, что желала слышать.

— Этот Пачелли лихо рисковал своей карьерой, если решился приблизить к папскому престолу не монахиню и даже не дочь видного священника, кардинала, например, или, на худой конец, епископа, а обычную медсестру из провинциального швейцарского городка.

— Вас это взволновало? В этом видится что-то из ряда вон выходящее?

— Наоборот, сама история их знакомства настолько банальна, что дает все основания скабрезно усматривать в ней обычный курортный роман. А он не поощряется даже в нашем кругу прожженных скитальцев-диверсантов, не говоря о ближайшем окружении папы.

— Я уже сказала: когда они познакомились, Пачелли был всего лишь заместителем секретаря управления церковными делами ватиканского статс-секретариата — если только верно запомнила эту его должность. Но им повезло: в том же году Пачелли был возведен в сан епископа и направлен папским нунцием, то есть представителем, послом Ватикана, сначала в Мюнхен, затем в Берлин.

— В общей сложности он провел в Германии около двенадцати лет, — подтвердил Скорцени. — Как наши службы могли упустить его? Не попробовали завербовать.

— Откуда нам знать?

— Никаких следов. Я проверял. Впрочем, дела Ватикана не представляли для них особого интереса. В то время еще не представляли.

— Так вот, Паскуалина отправилась в дорогу вместе с ним. С разрешения самого папы. Имея официальную должность домоуправительницы нунциата. А потом, когда, после возвращения в Ватикан, Пачелли был назначен статс-секретарем, она, тоже вполне официально, стала жить вместе с ним в апостолическом дворце.

— То есть Пачелли проявлял в этом вопросе такое же завидное постоянство, как и папа римский — многотерпение.

— Да, он очень рисковал. Но ведь пошел на это. Со временем к появлению Паскуалины везде, где находился Пачелли, настолько привыкли, что она стала первой в истории Ватикана женщиной, которая присутствовала даже на конклаве кардиналов[48], почти единогласно назвавшем ее избранника папой римским. Уверена, не без ее помощи.

— Настолько велико ее влияние даже среди скупых на чувства седовласых старцев? — покачал головой Скорцени.

Вновь начавшийся дождь загнал их в комнату и вернул в еще не успевшую остыть теплую постель. Здесь, лежа в объятиях друг друга, они какое-то время прислушивались к тому, как стихия постепенно умиротворялась.

Раскаты грома опять раздавались все глуше и отдаленнее. Только вытье домовика в чердачных лабиринтах виллы продолжалось с прежней силой.

— Извините, Фройнштаг, но мне бы хотелось завершить наш разговор. Итак, Паскуалина — немка из Швейцарии. Двенадцать лет прожила в Германии. Времена были иные, большинство нынешних деятелей тогда ничего из себя не представляло, тем не менее кое-какие впечатления у нее все же должны были остаться. А главное, зов крови. Таким образом, мы можем рассчитывать на ее патриотические чувства.

— Забыв о ее чувствах к папе римскому?

— Помня о долге немки перед исторической родиной, — резко парировал Скорцени.

— Мне трудно судить о том, насколько Паскуалина готова к изъявлению своего «исторического» патриотизма, — как можно нежнее проговорила-прошептала Лилия, по-кошачьи потираясь щекой о грудь Отто.

— Тогда еще один вопрос: от кого вы получили все эти сведения, Фройнштаг?

— Мне не хотелось бы называть имя человека, доверившегося мне.

— Близко знакомого с папой?

— С папой — нет. С «папессой» Паскуалиной.

— Еще лучше. Можно считать, что нам повезло. Но в таком случае вы должны назвать его имя, Фройнштаг, унтерштурмфюрер СС Фройнштаг.

Девушка тяжело вздохнула и что-то недовольно проворчала.

— Нет смысла молчать, Лилия. Все слишком серьезно, чтобы, называя имя, вы имели право выдвигать какие-либо условия.

— Не в этом дело.

— Единственно, что могу пообещать: ваше признание останется между нами.

Все это время Фройнштаг пыталась всмотреться в глаза Скорцени, но так ничего и не разглядев в них в сумраке комнаты, кроме решительной настроенности выведать имя человека, лично знакомого с «папессой», легла на спину и, отодвинувшись подальше, к самой стене, отрешённо пробормотала:

— Ты опять все истолковал не так. Просто мне не хотелось бы, чтобы ты снова встречался с ней.

— С ней? Вы сказали «с ней»? — приподнялся Скорцени, поглаживая свободной рукой щеку Лилии.

— Так и сказала.

— То есть все эти сведения вы получили от Катарины? — рассмеялся штурмбаннфюрер. — От нее. Эта красавица с лебяжьей шеей знакома с Паскуалиной? Почему вы молчите?!

— Вы и так все прекрасно поняли, мой штурмбаннфюрер, — знакома.

— Какого же дьявола мы потеряли столько времени? Почему вы сразу же не сказали об этом?

— Могут же и у меня быть какие-то тайны. По крайней мере, до определенной поры, пока не прояснятся детали.

— Не знаю, о каких деталях вы толкуете, — лицо Скорце-ни вновь стало серьезным и непроницаемым, как треснувшая, но не изменившая от этого своего облика индейская маска. — Пока вы работаете со мной, унтерштурмфюрер Фройнштаг, вы не имеете права на какие бы то пи было тайны. Особенно на те, что связаны с сестрой Паскуалиной. Или с Катариной, с Ватиканом, Римом, Италией.

— Но ведь в конце концов вам все стало известно, — попыталась угомонить его Лилия. — К чему завершать нашу встречу такой глупой ссорой?

— …Иначе для всего остального мира, — продолжал свою мысль Скорцени, — великой тайной останется: с какой стати вы вдруг оказались не у дел. И вообще, куда вы исчезли?

— Это уже угроза?

Скорцени молчал, словно бы не расслышал ее вопроса.

— Это угроза, — угрюмо констатировала Лилия.

46

Скорцени решительно поднялся с постели и начал лихорадочно одеваться.

На что он решился и куда торопится — об этом Лилия спросить не решилась. Одно она прекрасно знала: Скорцени принадлежит к тем редкостным людям, которые никогда попусту не угрожают.

— Прекрати, Отто, — чисто по-женски укорила его Лилия. — Оставь в покое одежду и вернись под одеяло.

— По вашей вине, Фройнштаг, из-за вашего идиотского каприза, мы потеряли время, терять которое не имели права.

— Не так уж и зря мы теряли его, наше время, — игриво возразила Лилия.

— Слушайте, Фройнштаг, игры кончились, — с напускной суровостью предупредил девушку Скорцени. — Ваши капризы меня совершенно не интересуют. На каждый мой вопрос отвечайте четко и ясно. — Он оставил в покое одежду и присел у ног девушки. — Катарина хорошо знакома с Паскуали-ной Ленерт?

— Я ведь уже сказала.

Скорцени задумчиво помассажировал свои шрамы.

— Они знакомы настолько, что Катарина считает ее своей подругой?

— Достаточно для того, чтобы при необходимости Паскуа-лина имела право добиваться встречи с ней, — вас это интересует, Скорцени? Только с самого начала учтите: «папесса» достаточно нелюдима.

— Где она сейчас?

— В папском дворце, естественно.

— Я о Катарине.

— Здесь, на вилле. В соседнем корпусе. С подругами. Развлекают архитектора. Или ваших коршунов, штурмбаннфюрер.

— Чудесно. Вы сейчас же разыщите ее и приведете сюда.

— Ночью?

— Сейчас же, унтерштурмфюрер Фройнштаг.

— Яволь.

— Так-то лучше, — неожиданно закончил разговор Скорцени, наблюдая, как Лилия поспешно, по-солдатски, одевается. — Кстати, вам не кажется, Фройнштаг, что только что вы получили ответ на вопрос, который так мучил вас? А конкретнее: хотел бы я иметь женщину, подобную Паскуалине.

— Вы страшный человек, Скорцени.

— Я всего лишь диверсант, унтерштурмфюрер Фройнштаг. Профессиональный диверсант. Как ваш любимец Пачелли — профессиональный святоша. И требую, чтобы вы четко отделяли сантименты от долга, а чувства — от служебных обязанностей. Всегда. Даже в постели.

— Особенно в постели, — не могла отказать себе в удовольствии Фройнштаг.

47

Почти весенняя оттепель, с раскатами грома и долгими дождями в течение одной ночи сменилась холодным римским бессезоньем. Может быть, поэтому дорога, ведущая мимо Ватиканского холма в загородную резиденцию Пия XII «Кастель Ган-дольфо», казалась в это хмурое утро совершенно безлюдной.

«Пежо», который вел Штубер, лишь время от времени обгонял грузовые, в большей части армейские, машины да запряженные осликами повозки, на которых крестьяне из пригородных сел спешили пораньше добраться до столицы, чтобы удачно сбыть товар.

Почти три дня подряд Катарина пыталась связаться с сестрой Паскуалиной и договориться о встрече. Вчера это ей, наконец, удалось: помог, как объяснила девушка, служащий гражданского губернаторства Ватикана, возглавляемого инженером Галеацци, дядей личного врача папы Рикардо Галеацци-Лизи. Только тогда, когда по просьбе дяди с ней побеседовал сам Галеацци-Лизи, «папесса» согласилась принять свою подругу, с которой теперь ее почти ничего не связывало, и побеседовать с ней как с «заблудшей христианкой».

— Она очень настороженно восприняла ваше стремление встретиться с ней, — предупредил Катарину этот служащий. — Я бы сказал даже — с подозрением.

Катарину это огорчило. Но Скорцени был тверд: встреча должна состояться.

Сестра Паскуалина сама определила ее место — в «Кастель Гандольфо», где папа римский готовился сейчас к важному заседанию консистории[49], на котором собирался выступить с большой политической аллокуцией[50]. Выступать сейчас с политическими аллокуциями, да и вообще касаться политических проблем было делом крайне опасным. Вот почему до поры до времени Пию XII приходилось избегать в своих энцикликах[51] (в составлении которых он настолько преуспел, что по их численности с ним не мог сравниться ни один папа-предшественник) и аллокуциях каких-либо принципиальных осуждений фашизма или хотя бы размышлений по поводу его развития.

Но сейчас, когда Муссолини оказался свергнутым и англо-американские войска уже нацелены на Рим, папа решил, что пора действовать более решительно. Никто не мог предсказать папе римскому, каким он предстанет перед Богом. Зато земному, смертному Эудженио Пачелли вполне хватало прозорливости, чтобы четко вообразить себе, каким он предстанет перед кардиналами, епископами и миллионами христиан во всем мире, если после окончательного поражения нацизма им станет ясно, что всесильный папа просто-напросто отмолчался, не пытаясь протестовать против зверств фашистов, не оказывая посильной, хотя бы сугубо моральной, помощи тем, кто решился вступить в борьбу с ними.

Вот почему в последнее время тон его энциклик стал намного резче и тверже. А взгляды все глубже проникали в мирские проблемы министерств иностранных дел, штабов главного командования и идеологических центров как фашизма, так и коммунизма, к которым папа относился теперь с одинаковым недоверием и даже не пытался особенно скрывать этого.

Узнав, что Скорцени предполагает встретиться со всесильной «папессой», Гиммлер охотно дал добро на это, намекнув, что, среди прочего, его контакты должны быть использованы для давления на Пия XII. Папа обязан понять, что СД и гестапо вплотную заинтересовались его особой и что немецкий народ, который столько сил отдал борьбе с дьявольской идеологией коммунистов (самых непримиримых врагов Святого престола), не потерпит, чтобы папа или кто бы то ни было из кардиналов публично предавал его анафеме.

«Даже если операция по похищению папы и не состоится, — намекнул Гиммлер в разговоре с генералом Штудентом, связавшимся с ним по просьбе Скорцени, — то Пий XII должен обратить свои взоры на судьбу предыдущего настоятеля Святого престола, задуматься над ней и сделать надлежащие выводы. Пусть Скорцени даст ему понять, что повторять роковую ошибку предшественника не достойно даже нищего, стоящего на церковной паперти, не говоря уже о человеке, восседающем на церковном престоле».

48

Что имел в виду Гиммлер, говоря о «роковой ошибке предшественника», Скорцени понял только вчера вечером, когда ему доставили копии некоторых архивных материалов, относящихся к смерти папы Пия XI. Они были собраны итальянским отделом гестапо, которое возглавлял теперь бывший адъютант Гиммлера обергруппенфюрер СС Карл Вольф. Кстати, если бы не это обстоятельство, Скорцени вряд ли удалось бы столь быстро заполучить их.

Так вот, Пий XI тоже решил было, что ему позволительно ретиво вмешиваться в светские дела Европы. Папе, например, не нравилось, что Третий рейх утвердил свою власть в Рейнской области, поэтому набрался наглости заявить французскому послу в Ватикане: «Неужели у вас перевелись Фоши?[52]Если бы вы немедленно двинули против Германии двести тысяч солдат, вы оказали бы неоценимую услугу всему человечеству».

«Но второго Фоша у французов к тому времени не нашлось. А теперь его и подавно не найдется, — саркастически ухмыльнулся Скорцени. — Зато в Берлине и Риме задумались: стоит ли терпеть на Святом престоле человека, ненавидящего деятелей, стремящихся к новому порядку в Европе».

Беседа Пия XI с французским послом состоялась в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Так что было время одуматься. Но он этого не сделал. Вот и получилось, что молитвы, которыми папа подкреплял свои политические демарши, а также предавал анафеме Гитлера и Муссолини, Бог откровенно игнорировал. Зато отношения Пия XI с Гитлером и Муссолини резко ухудшались.

Вместе с ними, по странной случайности, так же резко ухудшалось и здоровье папы. Ухудшалось, несмотря на все старания личного врача, доктора Петаччи, который, по не менее странному стечению обстоятельств, являлся отцом любовницы Муссолини Кларетты Петаччи. Не говоря уже о том, что врачебный гонорар за лечение Пия XI он получал сразу от трех организаций: папской курии, тайной полиции Италии и абвера.

Будь папа осмотрительнее, он бы, конечно, смирился и принялся исправлять положение. Но в феврале тридцать девятого года планировалось провести конференцию итальянского епископа. И вот тут папа решил, что терять больше нечего, сам Бог ниспослал ему шанс растоптать того, кто осмелился делить с ним власть если не во всем мире, то по меньшей мере в Риме. А уж потом приняться и за Гитлера.

Планы у него были основательные: разорвать соглашение (конкордат) с Италией. Денонсировать Латеранские соглашения[53]. Пошел слух, что он даже готовился покинуть Рим, подыскав себе другую столицу. Но прежде всего он стремился решительно осудить фашизм.

Возможно, кое-что из этого в конце концов удалось бы ему. Если бы только у папы хватило дальновидности не разглашать своих намерений и если бы его выступление на конференции не назвали «историческим» задолго до того, как был составлен сам текст.

По своей блаженности Пий XI даже не подозревал, что каждая страничка черновика, во всех его вариантах, тотчас же копировалась и аккуратненько подшивалась в специальном досье.

«Вот почему его преемник так ценит свою Паскуалину, только ей одной доверяя печатание текстов своих наиболее важных выступлений и секретных документов, — заметил про себя Скорцени. — Ничего не поделаешь, приходится учитывать ошибки предшественника. Впрочем, к черту эмоции. Что там происходило дальше? Ага…»

Рим, Берлин и Париж лихорадило в предвкушении острейшего противостояния: кардиналы, епископы, архиепископы мрачно прогнозировали «всемирный резонанс исторической речи»; премьер-министры, послы и посланники решали, кому  и насколько это выгодно. Лишь в абвере резонанс этот уже никого не тревожил. Там твердо знали: если папа римский умирает накануне конференции, то ее, увы, приходится переносить. И выступает на ней уже другой папа. Тоже с исторической речью, но по совершенно иному поводу. Другой папа и по-иному поводу! А это всегда существенно.

Интересно, помнит ли об этом наследник Пия XI? А ведь забыть слова Муссолини, молвленные им по поводу кончины папы: «Наконец-то этот твердолобый человек отдал концы», — трудновато. Уже хотя бы в силу исключительной «дипломатичности» выражений.

— Мы еще не сбились с пути, синьорита Катарина? — вырвался из потока раздумий Скорцени, сидевший рядом со Штубером.

— Ближайший поворот уведет нас направо. Потом еще минут пятнадцать езды.

— Полностью полагаемся на ваши штурманские способности, — подключился к разговору Штубер, то и дело пытавшийся рассмотреть Катарину в зеркальце. Она явно понравилась гауптштурмфюреру, и Скорцени не мешал их флирту, понимая, что только это способно пригасить ревность Фройнштаг. Хотя внешне никакой обеспокоенности ее не наблюдалось. Лилия сидела чопорно-неприступная и вызывающе молчаливая. Ни Катарины, ни Скорцени для нее не существовало.

49

Как оказалось, к вилле они прибыли на пять минут раньше назначенного времени, поэтому пришлось терпеливо ждать у ворот, бдительно охраняющихся двумя карабинерами.

Паскуалина появилась ровно в одиннадцать, минута в минуту, что в глазах Скорцени еще раз подтвердило: она осталась немкой. Небрежность и необязательность итальянцев были теми чертами, примириться с которыми он не мог ни в какой форме.

Паскуалина Ленерт оказалась почти такой же, какой штурмбаннфюрер рисовал ее в своем воображении, основываясь на описаниях Катарины: невысокого роста, под пятьдесят, но выглядит значительно моложе; миловидное лицо с довольно правильными чертами, если не обращать внимания на слегка утолщенный, вздернутый кончик носа, который когда-то в молодости придавал ей, очевидно, вид озорной девчонки; твердый, пронизывающий взгляд.

— Доктор Рудингер? — спросила она сдержанно, слишком сдержанно, ответив на возбужденное приветствие Катарины. Эта сдержанность даже навела Скорцени на мысль, что утверждение Катарины о близком знакомстве с «папессой» явно преувеличено. Однако помнил он и о подозрительности, с которой Паскуалина встретила известие о появлении на горизонте своей знакомой.

— Доктор архитектуры, — упредил Скорцени ее дальнейшие расспросы. — Консультант строительной фирмы «Вест-Конкордия» из Санкт-Галлена.

— Именно так вас и представила Мария Сардони, — взглянула «папесса» в сторону Катарины.

— Мария Сардони? — неосмотрительно переспросил Скорцени и только потом сообразил, что речь идет о Катарине.

— Ну да. Вас мог представить еще кто-то? — Тон «папессы» был канонически-строгим, но в глазах вспыхнул бесовский огонек, выдающий в ней хитрую, властную придворную даму.

— Могли, конечно, — нашелся Скорцени. Она сама бросила ему этот спасательный крут.

Штурмбаннфюрер мельком взглянул на Катарину. Лицо ее побледнело, но держалась она в общем-то мужественно.

«По крайней мере, теперь я буду знать настоящее имя этой красавицы, — подумал Скорцени, ободряюще улыбнувшись Катарине-Марии. — Если только его можно принять за настоящее».

Как-то он пытался узнать его у Кардьяни, но тот впервые за время их знакомства повел себя довольно своенравно: «Уважаемый штурмбаннфюрер, у каждой фирмы должна существовать небольшая тайна. Пусть эта женщина до поры до времени останется для вас тайной моей фирмы».

И Скорцени отступил, не желая ни принуждать Кардьяни к откровенности, ни тратить время на установление личности Катарины по своим каналам. Мог ли он предположить, что «папесса» использует его как ловушку?

— Прошу за мной, — с официальной сухостью произнесла сестра Паскуалина. — У нас мало времени.

Штубер и Фройнштаг остались в машине — так было условлено. А Скорцени и Катарину — штурмбаннфюрер решил, что так и будет называть ее впредь, — Паскуалина провела через большой парк, мимо теннисного корта и озерца, к довольно большому зданию, внешне напоминающему апостолический дворец в миниатюре и без лишней роскоши.

Пока они добрались до комнатки, которую «папесса» избрала для беседы, Катарина куда-то исчезла. Просто осталась за одной из дверей, предоставив Паскуалине и Скорцени возможность побеседовать с глазу на глаз. Штурмбаннфюрер так и не понял: сделала она это по своей воле или же по тайному знаку «папессы».

Меблировка комнатки состояла из небольшого стола, двух деревянных кресел, сработанных, как и стол, из красного дерева, широкой кровати и трех огромных шкафов, до предела забитых книгами. Дополнял обстановку небольшой, оформленный в австрийском стиле, камин, черное зево которого напоминало о черноте преисподней. В целом же комната вполне соответствовала аскетично-просвещенному способу жизни сестры Паскуалины. Ничто не отвлекало ее здесь от углубленного самосозерцания, не нарушало одиночества.

— Доктор Рудингер, я успела проверить: в фирме «Вест-Конкордиям, имеющей свой филиал в Санкт-Галлене, ни в какой должности вы не значитесь. Что натолкнуло на мысль, что к архитектурным изысканиям вы вообще никакого отношения не имеете.

— Ошибаетесь.

— Не думаю.

— Но если не имею — это меняет отношение ко мне? Ситуацию? Саму суть нашей встречи?

— Это меняет решительно все. В корне. Обычно люди всегда держатся поближе к граням той профессии, с которой лучше всего ознакомлены. Но вы ведь не собираетесь обсуждать со мной архитектурные проекты «Вест-Конкордии»?

Скорцени облегченно вздохнул. По крайней мере, его не пытаются выставлять за дверь как человека, уличенного во лжи. Но что уличили — это точно.

— Идентифицировав вашу внешность, я пришла к выводу, что имею честь беседовать со знаменитым Отто Скорцени, — немедленно представила доказательства Паскуалина. — Или я ошиблась?

— Не мудрено. Меня часто путают с Отто Скорцени. Проклятая внешность.

Ленерт сочувственно посмотрела на него, грациозно поправила белую накидку, из-под которой выбивались уже подернутые сединой волосы, и прошлась по комнате.

— То, что мир полон двойников, — для меня не новость, — снова остановилась она по ту сторону стола. — Новость — стремление некоторых людей выдавать себя за двойников. Но в таком случае давайте поступим иначе. Я не стану разочаровывать вас тем, что не верю в существование доктора Рудингера, вы же позволите обращаться к вам, как к господину Скорцени, дабы не огорчать меня напоминанием о том, что я опять ошиблась.

— Меня это устраивает.

— В таком случае — прошу, — жестом указала она на стул. — Вы правильно поступили, приняв мое условие, — проговорила она, садясь и еще раз указывая гостю на стул. — В противном случае наш разговор не состоялся бы.

Скорцени едва заметно улыбнулся и поиграл желваками. Только Богу было известно, каких усилий стоило ему играть роль покорного, на все согласного прихожанина Что она возомнила из себя, эта?..

— Мне бы не хотелось, чтобы наше знакомство окончилось столь неожиданно и грустно.

— Дальше мы построим встречу таким образом: вы сразу же, без всякого вступления и без лишней дипломатии, прямо и честно, скажете, что привело вас сюда. Я так же прямо отвечу вам. Все это не должно занять у нас более тридцати минут. Учитывая и то время, которое понадобится, чтобы доходчиво объяснить мне, кого же вы все-таки представляете. Конкретно. Исключая фирму «Вест-Конкордия».

50

Скорцени задумчиво смотрел в окно. Он решался. Паскуалина чувствовала это и не торопила его.

— В общем-то, вы правы, фрау Ленерт, перед вами штурм-баннфюрер Отто Скорцени. — Теперь он посмотрел сестре

Паскуалине прямо в глаза и удивился: она никак не отреагировала на его признание. Вообще никак. Словно не было ни вранья, ни откровения. — И представляю здесь…

— Только не нужно говорить, что представляете германский народ, — мягко упредила его сестра Паскуалина. — В Берлине принято прибегать к высокопарным словам и понятиям. Национал-социалисты во многом копируют коммунистов, но в приверженности к громким и пустым фразам они просто неотличимы.

— Условились.

— А коль скоро вы не станете утверждать этого, никаких других объяснений мне не нужно. Можете не сомневаться, что ваше истинное имя буду знать только я. Папу римского о вашем посещении мы не уведомим.

— Даже если попрошу об этом?

— Даже тогда. Заявлять о себе вам придется самому, добившись у него аудиенции. Но я бы не советовала прибегать к этому способу. Идет война Приняты меры предосторожности. Папа обязан знать, с кем имеет дело.

— В данную минуту его святейшество здесь, на вилле?

— В апостолическом дворце в Ватикане. Здесь пребывает несколько служащих курии и, конечно же, охрана Будем считать, что на все ваши вопросы я уже ответила Теперь должна повторить вопрос, который я задала вам.

— Видите ли, фрау Ленерт, Германия переживает сейчас очень трудные времена.

— Не заставляйте меня вспоминать о том, что я немка. В этом нет никакой необходимости. О временах мне тоже кое-что известно.

— Именно поэтому мы надеемся, что можем рассчитывать на вашу помощь.

— Мою или папы?

— Прежде всего — вашу. Мы не намерены выпрашивать какие-либо должности. Диктовать папе, кого ему назначать кардиналом, кого нет. Это может быть обычная консультация. Совет человека, который как никто другой знает расстановку сил и взглядов в ближайшем окружении папы. Только и всего.

— Вам не советы мои нужны, господин штурмбаннфюрер, — по-немецки она говорила неплохо, однако некоторые слова слегка растягивала, что придавало немецкому несвойственную ему певучесть. — Вам хочется заполучить агента.

— Вы явно переоцениваете наши устремления.

— Нет, вы хотите иметь своего агента прямо в опочивальне папы. Только знайте: я никогда не соглашусь на эту роль. Слышите, никогда, — как можно тверже и решительнее заявила она, и в какое-то мгновение Скорцени показалось, что сестра Паскуалина вот-вот подхватится из-за стола и все-таки попытается выставить его отсюда.

Однако, вовремя пригасив эмоции, Ленерт осталась на месте, за что штурмбаннфюрер был весьма признателен ей. Меньше всего ему хотелось, чтобы встреча закончилась истерикой, вызовом служащих курии или охраны.

— В таком случае можете считать, что я не только ничего не предлагал, но даже не говорил с вами на эту тему.

Паскуалина поднялась, едва заметным движением одернула свое черное монашеское одеяние и вопросительно взглянула на дверь, показывая, что встречу считает завершенной.

— Все же мне верится: в трудную минуту мы сможем воспользоваться вашей помощью, фрау Ленерт.

— То, что вы начали подступаться к самому папе, я поняла еще две недели назад, как только стало известно, что ваши агенты проявляют слишком большой интерес к архитектурным достоинствам Ватиканского холма, проверяя, действительно ли площадь Святого Петра обрамлена колоннадой из двухсот восьмидесяти колонн работы незабвенного Бернини или это всего лишь фантазии паломников и авторов путеводителей.

— Теперь вы понимаете, почему нам очень хотелось бы, чтобы вы сотрудничали со службой безопасности СС.

— Я? Со службой безопасности?

— Что вас удивляет? Так наладить контрразведку, как сумели вы, не имея на то никакого официального прикрытия, способен только человек, обладающий специфическим талантом. Специфическим, — Скорцени понимал, что терять уже нечего. Но не хотел отрекаться от последнего шанса. — Поэтому удивляться должны мы.

51

— Погодите, Скорцени, — остановила штурмбаннфюрера сестра Паскуалина уже у двери и, достав откуда-то из рукава платочек, долго прокашливалась в него, старательно отводя взгляд. — Я знаю, что папа римский не может интересовать вас просто так, как христианина. В последнее время некоторые его выступления и дипломатические шаги вызывают недовольство Гитлера и Гиммлера, не говоря уж о Геббельсе. А тут еще сложная политическая ситуация, связанная с конфликтом между королем и маршалом Бадольо, с одной стороны, и Муссолини — с другой.

— Оставим в стороне государственную политику, фрау Ленерт. Я так же не смыслю в ней, как и в Святом Писании. Кроме того, не люблю, когда во мне пытаются разбудить чувства христианина, хотя и безбожником меня тоже трудно назвать. — Теперь настала его очередь упреждать выпады «па-пессы», однако он старался прибегать к своим ходам с надлежащим тактом.

— Трагедия нашего положения — моего и папы — в том, что в этом вооруженном сталью и ненавистью мире, мире, сотни раз выкупавшемся в христианской крови, мы не можем защитить себя ничем, кроме молитв, — она подняла глаза, и Скорцени увидел в них слезы. Это были настоящие слезы, а не актерская игра на чувствах очерствевшего штурмбаннфюрера.

— Вот этого я не ожидал, — искренне сознался он.

— Почему?

— Только не от вас, фрау Ленерт.

— Я понимаю: коль уж вы сумели похитить Муссолини, которого двести карабинеров охраняли на вершине какой-то недоступной горы, то ничто не помешает вам похитить и папу римского. Или погубить его еще во время похищения, подослать наемного убийцу…

— Мне не известен ни один человек в Берлине, Риме, в других столицах, который бы замышлял подобное безумие, фрау Ленерт. Поднять руку на самого… Однако не скрою, некоторыми своими заявлениями и действиями, явными симпатиями к откровенным врагам рейха папа наносит ощутимый вред народному престижу Германии. Ощу-ти-мый.

— С этих слов вы и должны были начать нашу беседу.

— Всему свое время, — цинично осадил ее Скорцени. — И поймите: если Пий XII не захочет воспринять нашу встре-воженность его действиями из ваших, простите, уст, мне придется просить фюрера, чтобы он сочинил для папы специальную буллу[54] или энциклику. Как вам будет угодно.

— Я прощаю вашу непочтительность по отношению к папе римскому, чей высокий сан обязывает нас быть крайне осторожными в выборе слов и даже интонаций, — отбросила фрау Ленерт фату смиренности. — Только знайте, что бы ни предприняли против папы германское правительство, фюрер или лично вы, Скорцени, какова бы судьба ни постигла наместника Иисуса Христа на земле, это не принесет рейху ничего, кроме позора и всеобщего проклятия. Вечного позора и вечного, вошедшего в историю всемирного католичества проклятия.

— Вся война пропитана проклятиями. Вряд ли это остановит нас.

— В любом случае вы слышите сейчас не голос сестры Паскуалины, а голос немки. Возможно, похищение или убийство папы и принесет вам как диверсанту какую-то мелочную утеху, понежит ваше самолюбие. Но, попомните мое слово, уже на второй день после этого преступления ваши же сослуживцы будут с отвращением отворачиваться от вас, а руководство — искать способ поскорее избавиться. Чтобы и с себя грех снять, и христианство всего мира успокоить. Не над судьбой папы думайте сейчас, господин штурмбаннфюрер, заботьтесь о собственной судьбе. Отвернется от вас Бог — отвернется и шеф.

— Вот теперь все стало на свои места. Теперь я узнаю «па-пессу» Паскуалину, «единственного мужчину в Ватикане».

52

Леденящий душу грохот сапог. Скрежет дверных петель. На пороге Рашковский.

Та же нагловатая поза. Та же маска вместо улыбки. Почти минутная пауза.

— Что, Розданов, передумал, душа твоя вон?

— Не смейте обращаться ко мне на «ты»! — медленно поднялся Розданов.

— Я спрашивают: струсил, передумал? Принимаешь предложение гауптштурмфюрера СС?

— Я просил пистолет.

— Ах, пистолет!..

— Под слово офицера.

— Плевал я на твое «слово офицера». А вот пистолет с одним патроном — это с удовольствием, — Рашковский извлек из кармана небольшой браунинг, поиграл им, взвешивая на ладони, дунул в ствол. — И ровно час тебе на все твои сопли-вопли-прощания. Или завтра же на виселицу. Как русиш партизанен.

— С обреченным так не ведут себя, Рашковский, — попытался образумить его Беркут. — А слово офицера чтят во всех армиях мира.

— Что, и тебе с одним патроном захотелось? Много чести.

Он отступил к двери и швырнул пистолет прямо к ногам Розданова.

— Собаке — собачья, понял?! — крикнул уже из коридора

53

Они сидели друг против друга и молча смотрели на лежавший между ними пистолет. Оружие словно приворожило их. Шли минуты, истекли последние мгновения жизни одного из них, а Беркут и Розданов сидели, не зная, как вести себя, что говорить, о чем думать.

— Не спешите вы с этим, поручик, — нарушил молчание Андрей. — Вдруг судьба и в этот раз блефует? Вдруг не повесят? Отправят в штрафную роту или понизят в чине. А там можно будет сбежать, присоединиться к партизанам.

— Которые повесят меня с еще большим удовольствием. Но уже как пособника фашистов. Вам-то что? Одним врагом, одной контрой меньше.

— Бросьте, поручик. Не до этого сейчас. Есть другой путь. Патрон — это все же патрон. Вызовите часового. Как только откроет дверь, попробуем снять его, обезоружить и прорваться.

— Вы прекрасно понимаете, что вырваться отсюда, пробиться с винтовкой и одним патроном в пистолете не удастся.

— Но ведь попытаемся захватить винтовку. Во всяком случае умрем в бою. Чего еще желать в нашем положении?

Розданов поднялся и нервно прошелся по камере.

— Нет уж. Поздно. Я дал слово. Да-с, подпоручик, слово офицера. И отведено мне ровно час. Теперь уже меньше. В моем случае эсэсовец в общем-то поступил благородно: избавил от пыток, мучений, от позора виселицы. Дал возможность умереть, как подобает, по-солдатски, с достоинством.

— Конечно, конечно, — в свою очередь подхватился Беркут. Он вдруг почувствовал себя виновным в смерти этого человека. И хотя объяснить смысл вины был не в состоянии, ощущение это становилось все явственнее. — Умирать нужно с достоинством. Просто мне хотелось спасти вас. Извините. Если мне представится возможность, постараюсь последовать вашему примеру. Браунинг с одним патроном — это по-офицерски.

Опять тягостное молчание.

Розданов застыл под маленьким окошком. Проникающий через него неясный свет был последним светом из мира, который он покидал.

Беркут тоже замер. Только у двери. Он боялся нарушить его молчание. Давал возможность сосредоточиться на своих воспоминаниях, мысленно проститься с ближними, с теми, кто ждал и, очевидно, еще долго будет ждать его где-то там, вдали от Родины.

— Как считаете, час уже прошел?

— Ну что вы?! Что вы?! Минут пятнадцать — не больше.

Поручик уперся руками в стену и припал к ней щекой.

«Лучше уж в бою, во время атаки, — сочувственно взглянул на него Беркут. — Обрывать собственную жизнь… Грешно и страшно».

— Вы поете?

— Что? — вздрогнул Андрей. — Что вы сказали?

— Поете, спрашиваю? Хоть какую-нибудь старинную русскую… — Лейтенанта вдруг поразило спокойствие Роздано-ва. Голос его больше не дрожал. Говорил медленно, уверенно, словно ничего страшного не происходило.

— Честно говоря… Но…

— «Степь да степь кругом… — вполголоса затянул Розда-нов. — Широка лежит…»

— «В той степи глухой, — еле припомнил слова Громов. Голос его сразу же сфальцетило, однако он все же подпевал: — Умирал ямщик…»

Они стояли, обнявшись, смотрели на зарешеченное ржавыми прутьями окошко, словно на высокое звездное небо, и пели. Не спеша, задушевно, как могут петь только люди, которые знают, что эта их песня — последняя.

54

— Эй, ты, висельник, твое время отстучало! — ворвался в их пение голос из-за двери. — Удар прикладом и снова: — Слышь ты, офицерье, кому говорят? Просил час — так он прошел! Велено напомнить!

— Заткнись! — рявкнул Беркут. — Часа еще не прошло. И не смей орать!

— Он прав. Ему велено напомнить. Отведенный мне час прошел.

Розданов в последний раз взглянул на окошечко, повернулся к пистолету и нервно потер руками о полы френча, будто собирался приступить к какой-то очень важной работе или подступался к раскаленным кузнечным клещам.

— Может, все же попытаемся? — взволнованно прошептал Беркут, первым дотягиваясь до пистолета. — Поиграем на нервах. А ворвутся, один патрон — и в рукопашную.

— Я дал слово офицера, — решительно отнял у него оружие Розданов.

— Да кому, кому вы его дали? Господи!

— Важно не кому, а кто дает. Вот что важно…

Поручик перекрестился на окошко, словно на икону, проверил пистолет и взвел курок.

— Прощайте, лейтенант Беркут. Вы — геройский офицер. Признаю. Только отвернитесь, ради Бога. Смерть — дело тяжкое. Любопытствующих глаз не терпит.

— Прощайте, — выдавил из себя Беркут, чувствуя, что к горлу подступил предательский комок. А ведь, наоборот, в эти минуты он должен был бы поддержать Розданова.

Они хотели обняться, но что-то помешало им. Может, вспомнили вдруг, что, в сущности, они враги и что даже эти чрезвычайные обстоятельства не способны примирить их настолько, чтобы они прощались, как надлежит прощаться друзьям.

Замявшись, офицеры еще немножко постояли друг против друга и разошлись в противоположные углы, словно готовились к дуэли.

— Рад, что в эти последние дни моей жизни судьба свела меня со столь мужественным человеком. Признаюсь, это укрепляло мой дух. Просьба к вам, милостивый государь: честью своей засвидетельствуйте перед миром сиим, что Белой гвардии поручик Розданов, Петр Тимофеевич, умер, как подобает русскому офицеру. Да, он не признал власть большевиков. И не мог признать, ибо она противна самой сущности человеческой. Да, он сражался с ней. Но сражался честно, с оружием в руках. И палачом никогда не был. Не сделали из него палача. Не сумели.

— Я засвидетельствую это. Если только… Сделаю все, что от меня зависит, — не стал ударяться в объяснения Беркут.

— Благодарю. Честь имею.

Розданов отвернулся к стене.

Беркут тоже отвернулся.

Послышался удар приклада в дверь.

— Прощайте, лейтенант.

— И вы тоже простите меня.

Снова удар приклада.

Беркут вздрогнул.

По сравнению с гулом этого удара пистолетный выстрел должен был бы прозвучать как-то по-будничному негромко. Но вместо него оскорбительно щелкнул капсюль холостого патрона.

Еще не оправившись от предсмертного страха, не поняв, а главное, не осознав до конца, что произошло, Розданов нервно передернул затвор, словно в магазине мбг быть еще один патрон, и, швырнув оружие в дверь, осел на пол. Обхватив голову, он плакал. Отчаянно, отрешенно, беззвучно.

— Это невозможно. Это совершенно невозможно, — со стоном вырывалось у него. — Так унизить боевого офицера! Унизить даже смертью. Смертью-то зачем унижать? Должно же быть что-то святое даже у этих провинциальных мерзавцев.

— Не вас они унизили этим, — попытался успокоить его Беркут. — Себя. Презренные люди, не способные оценить ни благородство офицера, ни его мужество.

Он присел рядом с Роздановым и положил руку ему на плечо.

— Извините, не сдержался, — вздыхая, почти всхлипывая, проговорил поручик. — Страх перед гибелью сумел осилить, а срамное возвращение к жизни — как видите…

Беркут подобрал валявшийся в сером, освещенном окошком, квадрате патрон, выдернул пулю и убедился, что в гильзе не было ни малейшей частички пороха.

— И все же это возвращение к жизни, — задумчиво сказал он. — Всегда исхожу из того, что умереть, пусть даже геройски, успеется. За жизнь нужно сражаться, как за последний плацдарм.

— Вы правы, — Розданов поднялся, одернул френч. — Нужно взять себя в руки. Как считаете, что произошло, почему патрон оказался холостым?

— Будем надеяться, что это не шутка Рашковского. Может, кто-то из белой эмиграции вступился за вас.

— Исключено. Те, кто в состоянии вступиться, к чьему голосу немцы могли бы прислушаться, остались в Берлине, в Югославии, а то и за океаном. И вряд ли догадываются о моем существовании.

— Тогда остается наш общий знакомый — гауптштурмфюрер Штубер. У него своя манера работы с русскими офицерами, свой взгляд, к чести его, он не из патологических нацистов-убийц.

— Кто бы он ни был на самом деле, я должен быть признателен ему. Ну что ж, жизнь продолжается, провинциальные мерзавцы.

Розданов облегченно вздохнул и, блаженно рассмеявшись, посмотрел в окно.

«А ведь он только сейчас по-настоящему понял, что смерть дала ему отсрочку, — подумал Беркут. — Вряд ли когда-нибудь в жизни он чувствовал себя столь счастливым, как в эти казематные минуты».

Беркут и сам вдруг ощутил такое душевное облегчение, словно страшная чаша сия миновала не только поручика, но и его.

И даже голос Рашковского, пробившийся в камеру с конца коридора, не заставил лейтенанта насторожиться.

— Ну, что он там? — резко спросил майор часового.

— Радуется, — пробасил тот в ответ. — Или, может, молится. Поди разбери.

— Открывай, сейчас он у меня помолится!

Узники переглянулись. Даже в камерных сумерках видно было, как побледнело лицо Розданова.

— Так, говорят, патрон неважнецкий попался? — нагловато ухмыльнулся Рашковский, возникая в проеме двери. Часовой уже успел подобрать выброшенный поручиком пистолет и услужливо подать начальнику полиции. — Ничего, сейчас мы этот недосмотр исправим.

Все еще ухмыляясь, майор достал из магазина своего пистолета патрон и вставил его в магазин пистолета, предназначенного для Розданова. Поручик, только что радовавшийся отсрочке смерти, пребывал теперь в таком состоянии, что, казалось, вот-вот рухнет на пол.

— Зачем сделал это, Рашковский? — мрачно спросил Беркут. — Ведь это ты подстроил с патроном.

— А пусть насладится уходом на тот свет, — незло, простодушно проворчал майор. И Беркуту вдруг показалось, что он просто не осознает, какую жесточайшую низость совершает. — Так вот, поручик, в этот раз патрон не подведет, — швырнул пистолет в угол камеры. — Но теперь тебе на все твои молитвы пятнадцать минут. Под слово офицера.

55

Возвращаясь на виллу Кардьяни, Скорцени и его спутники почти всю дорогу промолчали. Штурмбаннфюрер так и не поделился с ними впечатлениями от беседы, ни словом не обмолвился о том, как она прошла, а его мрачное молчание создавало в машине удушающую атмосферу подавленности, постепенно поглотившую даже Катарину, какое-то время все еще пытавшуюся спровоцировать на разговор то Фройнштаг, то Штубера.

Сестра Паскуалина сама позаботилась об их безопасности. Ехавший впереди, в коляске мотоцикла, капитан карабинеров лично объяснялся с постовыми, порывавшимися проверять документы пассажиров машины. При этом он каждый раз предъявлял им документ, из которого, очевидно, следовало, что в ней пребывают гости папы римского, а гости папы, как известно, являются гостями Рима. Так зачем терять время на бессмысленный грех, проверяя тех, кого удостоил своим святейшим вниманием сам папа?

Когда до разъезда, на котором им нужно было свернуть к вилле Кардьяни, осталось километра три, Скорцени приказал Штуберу посигналить и остановить мотоциклистов.

— Катарина, выйдите и объясните капитану, что время, отведенное сестрой Паскуалиной для того, чтобы пользоваться их добротой, истекло. Они могут возвращаться, увозя наши благодарственные взгляды.

— Но почему… я? — замялась Катарина. — Наверное, лучше будет, если это скажете вы, доктор Рудингер. Так будет солиднее.

— У вас отличная память на псевдонимы, синьорита, — признал Скорцени, так и не повернувшись к ней лицом. — Тем не менее вы немедленно выйдете и скажете капитану все, что вам велено. Это должны сделать именно вы, как знакомая Паскуали-ны Ленерт, как женщина, с которой этот капитан давно знаком.

— Ну, если вы считаете, что меня знают все офицеры корпуса карабинеров и папской гвардии…

— Доктор Рудингер не должен лишний раз показываться ему на глаза, — сурово отчеканила Фройнштаг. — Действуйте, милочка.

Мотоцикл стоял метрах в двадцати. Все трое молча проследили, как Катарина не спеша, поигрывая бедрами, приближается к карабинерам. Капитан пошел ей навстречу, и пока девушка передавала ему слова Скорцени, рука его успела проинспектировать все доступные места ее тела.

— У меня такое впечатление, что капитан и Катарина знакомы, — бросила Фройнштаг. — Я заметила это еще у виллы, когда он появился впервые. Другое дело, что Катарине не хотелось, чтобы офицер афишировал их знакомство.

— Пока что известно, что это вовсе не Катарина, а Мария Сардони, — спокойно проговорил Скорцени.

— Что-то новенькое. Мне она в этом не призналась.

— «Папесса» проговорилась.

— И что еще?

— Как оказалась, эта красавица работает не только на нас, но и на разведку папы, если таковая существует. Во всяком случае, именно она, вымаливая себе отпущение грехов, предала нас, разболтав «папессе» все, что только могла разболтать.

— Этого и следовало ожидать, — бросила Фройнштаг.

— Может, обычная женская болтливость? — попытался вступиться за Сардони гауптштурмфюрер.

— Как-то неубедительно вы все это говорите, Штубер, — язвительно остудила его Лилия. — Хотя звучит трогательно.

— Можете причислить меня к сонму поклонников Сардони, — благодушно улыбнулся Штубер.

— Что тоже чревато последствиями.

— В любом случае выпускать ее из виллы уже нельзя. Иначе завтра мы будем окружены карабинерами и полицейскими. Фройнштаг, лично займетесь этой дамой. Перед сестрой Паскуалиной она уже исповедовалась, пусть теперь покается перед вами.

— Если вы не считаете необходимым предварительно допросить ее в своем номере… — скабрезно оскалилась Фройнштаг. — Подумайте оба.

— Фройнштаг… — поморщился Штубер.

— Можете считать, что слышали это из уст мужчины. В конце концов, девка она красивая. Но учтите: после допроса предложить ее вам уже не смогу. Ввиду нетоварности вида.

— Выполняйте приказ, унтерштурмфюрер Фройнштаг, — вполголоса проговорил Скорцени, когда Катарина снова приблизилась к дверце машины.

Пропуская мимо себя их «пежо», оба карабинера вежливо отдали честь, заглядывая при этом в машину. Хотелось еще раз увидеть улыбку очаровательнейшей синьориты.

56

Последние километры в машине царило веселье. Катарина рассказывала, как, используя те несколько минут, которые они стояли у мотоцикла, капитан успел предложить ей позавтракать, пообедать и поужинать в трех разных местах, заявив при этом, что не женат. И что такая жена, как она, ему в самый раз.

— Итальянцы, что с них взять, — охотно поддержал ее Скорцени. — Нам с вами, немцам, их не понять.

— Но-но, среди немцев тоже немало пылких мужчин, — улыбнулась Катарина. И лишь спустя полминуты вдруг спохватилась: — А почему вы и меня причислили к немцам, доктор Рудингер? Только потому, что неплохо говорю по-немецки?

— Потому, что говорите вы на отменном немецком диалекте Южного Тироля, — улыбнулся в ответ Скорцени, впервые оглянувшись на Катарину.

— Да? Любопытно. Кто бы мог подумать. Даже не подозревала об этом, — не смогла скрыть своего огорчения Катарина. — Это… плохо? Тирольский диалект режет ухо берлинцев?

— Диалект как диалект. Мне, неотесанному австрийцу, он даже кажется изысканным.

— Очевидно, виноват учитель. Кроме того, я действительно какое-то время жила в одном из городков Южного Тироля. Этого признания вы добиваетесь от меня?

— Не только.

— Биографию пересказывать со дня рождения?

— Не хорохорьтесь, Мария-Виктория Сардони, не хорохорьтесь, — презрительно метнула в нее взглядом Фройн-штаг.

— Ладно, не будем возвращаться в милое нашим сердцам детство, — избавил Скорцени Марию-Викторию от дальнейших объяснений.

— Принимается, — озорно рассмеялась Катарина.

На вилле они расстались все в том же возбужденном состоянии. Поднимаясь по лестнице, Фройнштаг и Катарина беззаботно болтали. Скорцени слышал, как Лилия предложила ей спуститься в ванную, пообещав, что прикажет дворецкому приготовить бассейн.

— Бассейн — седьмое чудо виллы Кардьяни, — согласилась Катарина.

— Жду вас внизу.

* * *

Через два часа, когда уже начало темнеть, в дверь комнаты Скорцени постучали. Это был Штубер. Он вошел с открытой бутылкой вина. Мрачный, чем-то основательно расстроенный.

— Позволите, штурмбаннфюрер?

Скорцени поднялся с кровати и, предложив Штуберу кресло, молча обулся.

— Где сейчас наши дамы, гауппггурмфюрер? — спросил он, когда с обуванием было покончено.

— В ванных комнатах. Фройшнтаг допрашивает вашу спутницу.

— Следовало бы подстраховать ее.

— Кого: Фройнштаг или Сардони?

— Очевидно, обеих, — согласился Скорцени.

— Я спускался. Незаметно. Две озверевшие истерички. Это невозможно выдержать.

— Дерутся?

— Этому невозможно найти определение. На всякий случай я выставил часового. На выходе, у лестницы.

— Отдадим должное Фройнштаг. Делая это, она избавляет от излишних истерик нас, — проговорил Скорцени, подставляя бокал для вина.

— Мне приходилось видеть эсэсовок. По меньшей мере десятерых. Ни одна из них не идет ни в какое сравнение с Фройнштаг, — согласился Штубер.

— В каком смысле?

Штубер задумчиво рассматривал бокал с розоватым напитком.

— Во многих.

— В таком случае оставим эту тему, гауптштурмфюрер, — отрубил Скорцени.

— Если она неприятна для вас… — пожал плечами Штубер.

— Еще там, в Берлине, после операции «Дуб», вы прорывались ко мне на прием. Речь, надеюсь, шла не о Лилии Фройнштаг?

Штубер еще несколько мгновений рассматривал содержимое своего бокала. Ему нужно было время, чтобы достойно стерпеть щедро отвешенную пощечину.

— Разговор представлялся посерьезнее. Хотелось вместе подумать о судьбе моего батальона «Рыцари рейха». Ситуацию на Восточном фронте вы знаете.

— Считаю, что да.

— Следует решить, как лучше использовать его.

— Боитесь, что вашему батальону не найдется места на фронте? — все еще мелко мстил ему Скорцени. Впрочем, как представлялось Штуберу, месть этого человека никогда не была мелкой. — Не протолкаетесь к передовой?

— Если вы считаете, что моих парней лучше всего использовать в качестве окопных вшатников, — тогда проблемы не существует.

— Вы отлично знаете, как я отношусь к диверсионной элите, гауптштурмфюрер, — Скорцени залпом осушил свой бокал и снова наполнил его. — Только суровая реальность войны не позволяет мне спасти от передовой сотни храбрейших, прекрасно обученных коммандос.

— Понимаю…

— Вернемся к этому разговору завтра, Штубер, — прервал его Скорцени, услышав в коридоре шаги Фройнштаг. За то время, которое они провели на вилле, он уже научился отличать ее женско-плацевую походку от походок всех остальных обитателей. — Оставьте нас наедине.

— Разумеется, разумеется, — вежливо извинился Штубер, предусмотрительно забывая бутылку на столе. «Как не вовремя появилась эта Фройнштаг! Какой мог бы получиться разговор!»

57

Фройнштаг была одета по-мужски: в черные брюки и черный свитер. Короткие светло-рыжие волосы уже почти высохли, хотя на щеках еще были видны капельки то ли воды, то ли пота, которые Лилия почему-то не смахивала.

Обойдя Скорцени, она налила себе в бокал вина, даже не поинтересовавшись, чист ли он, одержимо опустошила его и лишь тогда, глядя в окно, сказала:

— Вы были правы, мой штурмбаннфюрер. Эта пигалица не просто жила в Южном Тироле, она и родом оттуда.

— Само по себе это еще не преступление.

— Но она немка. Чистокровная. Юность провела в Швейцарии. В тех же местах, где бродила будущая «папесса».

— Ну уж это скорее достоинство.

— Комментарии ваши слишком неудачны. Не находите? Мне продолжать?

— Сосредоточьтесь на Катарине.

— Ради этого я и пришла. С самой «папессой» Сардони познакомилась уже здесь, в Риме, три года назад, когда пыталась стать монахиней.

— Она — монахиней?

— Вот именно. Правда, «папесса» успела отговорить ее от этого безумия. Сразу же ввергнув в другое.

— Так она все же Мария Сардони?

— Катариной Сардони стала с той поры, когда, оказавшись подругой «папессы», превратилась в осведомительницу. Внедрившись при этом с помощью архитектора Кардьяни и в немецкую разведку.

— То есть Катарина, Мария, или как ее там, — не профессионалка, — задумчиво кивал Скорцени, снова наполняя бокал унтерштурмфюрера. — За профессионалов, Фройнштаг. И слушаю вас дальше.

— «Папесса» оказалась щедрой. Отблагодарила ее вполне приличным домиком неподалеку от моря, на окраине Терра-чины.

— В каких это краях?

— Южнее Рима. Собираетесь навестить? — вполне серьезно спросила Лилия.

— При случае.

— Может быть, будет лучше, если подробности допроса я изложу письменно.

— Бумаги подождут, Фройнштаг, — поморщился Скорцени, — бумаги подождут. Где она сейчас?

— Там, в ванной, у бассейна

— Считаете, что рассказала все, что могла?

— Я привыкла отрабатывать материал настолько, что сомневаться не приходится. Остается только решить, где ее… В общем-то можно и здесь, на вилле. Но не хотелось бы омрачать наше пребывание.

— Вы, Фройнштаг, готовы взять это на себя?

— Если последует приказ, господин штурмбаннфюрер.

— Мужественный вы солдат, Фройнштаг.

— Расстрел — не повод для комплиментов.

Скорцени задумчиво пожевал нижнюю губу. Фройнштаг и в этот раз права. Только сейчас он понял, что не готов работать с Фройнштаг. На всем их сотрудничестве остается налет личных отношений.

— Прикажете завезти ее километров за десять отсюда?

Глядя в свой недопитый бокал, Скорцени задумчиво повертел головой.

— Не торопитесь. Сейчас мы решим это. На костер и распятие еще никто не опаздывал. Кардьяни уже появился?

— Он в Риме.

— Мы забыли, что существует еще и Кардьяни. Гостеприимный хозяин виллы, которому не хотелось привлекать внимание местной полиции.

— Он и так уже привлек его.

— Мария все еще у бассейна?

— Хотите спуститься к ней? — подалась Фройнштаг вслед за Скорцени.

— Почему бы и нет?

— Вам не следует делать этого, штурмбаннфюрер, — вновь догнала его Лилия, теперь уже в коридоре, у лестницы. — Не ходите туда.

— Опасаетесь за «нетоварный» вид Марии-Катарины?

— За ваши нервы. Нет смысла спускаться туда. От вас требуется только приказ.

— Мне лучше знать, что от меня требуется, Фройнштаг, — как можно нежнее проговорил Скорцени, озаряя Лилию своей «улыбкой Квазимодо на лице камикадзе». — Оставайтесь здесь.

58

Спустившись на Первый этаж, Скорцени строго приказал часовому не пропускать Фройнштаг в подвал. Идя вслед за штурмбаннфюрером, Лилия слышала его слова и нарушить приказ не осмелилась.

Катарина — по привычке Скорцени так и продолжал называть ее — совершенно нагая сидела у самой кромки бассейна, прислонившись плечом к кожаному лежаку. Казалось, она была в состоянии полнейшей прострации.

Наклонившись, Скорцени поднял двумя пальцами подбородок девушки и отшатнулся. Катарину трудно было узнать: царапины, кровоподтеки, синюшная опухоль вместо красиво отточенного подбородка…

«Относительно «товарности» вида Фройнштаг была права», — угрюмо согласился он. — Интересно, как в отношении «отработки материала?»

— Допрос есть допрос, Катарина, Мария или как вас там. Смиритесь. Случается и пострашнее.

— Застрелите меня, Скорцени. Застрелите вы, — с мольбой в голосе проговорила девушка, совершенно не стесняясь своей наготы.

— Уверены, что дальше нет смысла?

— Его давно нет. Лучше уж вы. Не подпускайте ко мне вашу стерву.

— Она была неласкова с вами, Катарина-Мария, это очевидно. Но ведь и вы тоже… Что мешало честно признаться во всем в первый же вечер?

— Как вы себе это представляете?

— Ваш шеф, Кардьяни, служит нам. Предательства в вашем откровении не было бы.

— Откровение — само по себе предательство.

— Здравое рассуждение. Но ничего другого предложить вам не мог.

Катарина обронила голову на колени и закрыла ее руками.

— Такое невозможно выдержать, Скорцени. Я понимаю: допрос… Но ведь можно было по-человечески, я бы сама призналась. Она… Это невозможно терпеть, Скорцени, — неожиданно ухватилась руками за его руку. — Не подпускайте ее ко мне! Не подпускайте вашу садистку. Она заставила меня пить… она вливала в меня коньяк. Прямо в бассейне. А потом… потом насиловала.

— Что-что?!

— Насиловала. Да-да, насиловала! Вы не ослышались! — истерично всхлипывала Катарина. — Избивая и допрашивая. Это продолжалось дольше, чем вся моя жизнь. Она зверь, Скорцени, — в глазах девушки отразился неописуемый ужас. — Вот здесь, на этом лежаке. Я слышала о том, что женщина с женщиной. Но она — это чудовище…

— Что за чушь вы несете, Сардони? Понятно, что вам хочется выставить Фройнштаг не в том свете…

— Не в этом дело, Скорцени. Оно, это сексуальное чудовище, вело себя, как озверевший солдафон. Начало в бассейне, а закончило здесь, на этом лежаке. Избивая.

— То, о чем вы говорите сейчас, Катарина, действительно правда? — наклонился Скорцени еще раз и только теперь услышал, как сильно разит от девушки спиртным.

— Святая. Нет, я не пьяна, хотя и разит от меня, очевидно, как из винной бочки. Это зверь, Скорцени. Допросите меня, избейте. Изнасилуйте и застрелите. Я все прощу. Я знаю, на что шла. Об одном только молю: не подпускайте больше ко мне это мужеподобное чудовище.

— Но как это возможно?

— Что?

— Ах да, простите, — растерянно повел плечами Скорцени.

— Я тоже считала, что такое невозможно, — дрожала от холода и страха Катарина. — Вы просто не в состоянии представить себе, что эта дрянь вытворяла со мной. Знаете, когда, насытившись, Фройнштаг просто принялась избивать меня, это было уже не так больно и не так страшно, чем то, что она выделывала со мной…

— Ну, все, все! — вдруг взорвался Скорцени. — Успокойтесь! Хватит об этом. Где ваша одежда?! Где полотенце?!

Он вышел в предбанничек, взял халат, полотенце и швырнул Катарине, приказав немедленно одеваться.

Девушка безропотно подчинилась ему. Но, уже застегнув халат, испуганно спросила:

— Разве вы не станете измываться надо мной?

— Вам мало того, что с вами проделала синьорита Фройнштаг? — оскалился Скорцени. — Напрашиваетесь на новые подвиги?

— Ч-что вы, Бог мой, — едва сдерживала она дрожь в голосе. — С вами это б-было бы не так страшно.

— Вы уверены?

— Вы-то по крайней мере мужчина. Дико, но естественно.

— Напрасно Паскуалина перехватила вас у порога монашеской обители. «Дико, но естественно»! Ладно, все, выбирайтесь из этой лесбиянской опочивальни.

59

Поднявшись на второй этаж, Скорцени дал Катарине двадцать минут на то, чтобы оделась и собрала свои вещи.

— Этот рай не для вас, Мария Сардони. Не для вас созревают плоды его.

— Как оказалось, — покорно согласилась, девушка.

Она была пунктуальной. Ни на минуту не задержавшись, предстала перед Скорцени, одетая в легкое пальто и в сапожках, лицо наспех, но основательно припудрено.

— Почему без вещей? — резко спросил ппурмбаннфюрер.

— Зачем? — Она слегка пошатывалась. Спиртное все же начинало действовать.

— Вы серьезно решили, что я приглашаю вас на прогулку?

— Но очень долгую, — грустно улыбнулась Катарина. Для человека, решившего, что его ведут убивать, она держалась более чем достойно. Скорцени не мог не заметить этого. — Не будем обременять себя вещами.

— Оставляете их мне? Быстро за вещами!

Еще через несколько минут Катарина появилась с небольшой спортивной сумкой за плечом.

— Здесь все. Исчезать человек должен вместе со своими вещами. В дороге. Я как-то не подумала над этим.

Фройнштаг не видела и не слышала всего этого. Из ее комнаты не доносилось ни звука, хотя она, несомненно, находилась в ней. Штурмбаннфюрер не стал тревожить ее. Не хотелось видеть сейчас это чудовище. Но понимал, что Лилия чувствует себя неуютно и наверняка сожалеет, что страх перед шефом не позволил ей избавиться от основательно «отработанного материала». Вряд ли она сомневалась в том, что Сардони нажалуется пггурмбаннфюреру.

Скорцени привел Катарину к воротам, приказал часовому в гражданском открыть их, и потом еще минут десять провожал по тропинке, ведущей напрямик, через небольшой лес, к шоссе.

За все это время они не произнесли ни слова. Вечер был тихий, теплый и, на удивление, лунный.

«Вечер благоденствия, философствований и свиданий, — подумалось Скорцени. — Наша прогулка подтверждает это».

Как только тропинка подступила к оврагу, девушка остановилась, опустила сумку на землю и сделала несколько шагов в сторону, по кромке невысокого обрыва.

— Обычно расстреливают над оврагами, правда ведь? — осторожно заглянула она под захваченный корневищем старого дуба овраг. Нет, похоже, коньяк все еще не одолел ее.

— Обычно да. Удобно во всех отношениях, — согласился Отто.

— Никогда еще не видела, как расстреливают.

Девушка покорно стала спиной к оврагу. Но потом извинилась: «Нет, так страшно», — и повернулась спиной к палачу.

Скорцени задумчиво смотрел на широковатые, элегантно выкроенные плечи девушки, ее лебяжью шею. Его потрясали безропотность и святое, великомученическое, мужество, с которыми Катарина готова была принять свою гибель.

Теперь он мог признаться себе, что первым намерением, вызванным рассказом девушки, было отвести ее подальше, приласкать и пристрелить. Поласкав Катарину, он удовлетворил бы то естественное мужское желание, которое пробуждала в нем девушка, а пристрелив — похоронил бы вместе с ней всю эту историю с тройным агентом Марией Сардони.

Но теперь в нем буйствовало только одно желание — подойти и обнять ее за плечи. Будь Скорцени до конца искренним с собой, он признал бы, что Катарина освящала в его душе чувства жалости и сострадания — именно те чувства, которых он давно стыдился и которые старался всячески подавлять в себе.

Скорцени осмотрелся. Нет, вблизи никого. Это была осторожность, но не убийцы, а влюбленного самца Однако желание воспользоваться их одиночеством, чтобы силой взять у девушки то, что совершенно недавно она предлагала сама и в постели, Отто презрел в себе так же, как еще недавно презрел необходимость убить ее.

— Вы, наверное, забыли оружие? — спохватилась Катарина через минуту-другую, чувствуя, что произошла какая-то заминка Штурмбаннфюрер был в гражданском, и у девушки были все основания засомневаться в том, что он не забыл сунуть оружие в висящую подмышкой кобуру. — У меня в сумочке дамский пистолетик. Возьмите.

Катарина говорила это совершенно искренне. Ни в голосе ее, ни в поведении не ощущалось расчета на великодушие, не выпирала игра в «последнее мужество». Девушка в самом деле хотела помочь ему. Она чувствовала свою вину, знала, что за нее причитается, и покаянно принимала наказание, не пытаясь каким-то образом спастись.

«А ведь ты, идиот, даже не потрудился обыскать ее! — с холодным презрением бросил себе Скорцени. — Она запросто могла пристрелить тебя. Очень странно, что Катарина не воспользовалась такой возможностью».

— Ну чего вы, возьмите, — по-своему истолковала его молчание Сардони. — Потом оставите себе. Говорят, хороший. Я так ни разу и не решилась выстрелить из него.

— Спасибо, свой имеется, — резко отрубил Скорцени. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, взорвался: — Хватит демонстрировать свое христианское смирение! Оно меня оч-чень растрогало. Это свое смирение следовало употреблять прежде, чем давать согласие на. агентурную работу, да еще трем разведкам сразу! А теперь вы стоите, соблазняя меня своими бедрами, и пытаетесь растрогать своей тупой, дегенеративной безропотностью. Хотя сам Бог велел пристрелить вас. Что я и сделаю. С огромнейшим удовольствием. Я не прав?

— Трудно расстреливать женщину, которая еще недавно лежала в вашей постели, — неужели я не понимаю? — оглянулась на него Катарина. Голос ее прозвучал по-доброму и даже сочувственно. — Чем я могу помочь вам? Выстрелить в себя не решусь, это исключено.

— Замолчите! — почти прорычал Скорцени, выхватывая пистолет.

Прошло еще две-три минуты. Катарина вновь стояла спиной к нему. Штурмбаннфюрер подступил на несколько шагов, и девушка, тихо ойкнув от страха, присела. Даже не то чтобы присела, а просто ноги у нее вдруг подогнулись, и в такой неудобной, странной позе она и замерла в ожидании выстрела.

— В п-подобных случаях р-разве н-ничего не говорят? — заикаясь от страха, спросила она, выпрямляясь и оборачиваясь к Скорцени.

— Что?! — холодно проговорил Отто. — Что в «подобных случаях»? В подобных случаях говорят: «Убирайтесь к черту!» Это и к вам относится.

— Так вы не станете стрелять в меня?

— Можете считать, что вас уже казнили. Там, в бассейне. И не смотрите на меня такими испуганно-обиженными глазами, — подступил он еще ближе.

— Вы правы: казнь состоялась там. Здесь исполняются формальности.

— Можете считать, что они исполнены. Уезжайте. Забейтесь в самый дикий уголок Италии, а еще лучше — Швейцарии, и чтобы ни одна ищейка из СД, гестапо, абвера, итальянской тайной полиции больше не видела вас и до самого конца войны не слышала вашего имени.

— Так вы отпускаете меня?! — все так же искренне изумилась Катарина. — Вы, Скорцени, не станете стрелять в меня?

— Можете считать, что мне и в голову не приходило казнить вас, — пробубнил штурмбаннфюрер своим камнедробильным голосом. — Только не надо истязать меня признательностью. Мне пришлось отправить на тот свет сотни таких, как вы.

— Тем не менее буду вспоминать о вас как о святом.

— Просто это единственное, что могу сделать для вас. И никакой кардинал, никакой папа римский, святой апостол и даже Бог не сделает для вас больше. Вы поняли меня, Катарина, Марта, Мария, как вас там еще?..

— Да, да. Храни вас Господь.

— Все. Вон отсюда! К шоссе. Я сказал: двигайтесь к шоссе!

Скорцени поднял сумку, швырнул ее к ногам девушки и зашагал назад, к вилле.

— Я люблю вас, Скорцени, — едва слышно проговорила девушка, глядя ему вслед. — Я люблю вас! — почти крикнула она. — Как можно любить только сатану! [57]

60

Возвращаясь на виллу, Скорцени неожиданно наткнулся на Лилию Фройнштаг. Она сидела на невысоком пеньке, привалившись к стволу кипариса, и глаза ее были полузакрыты.

— Вы не пустили ее в расход, Скорцени, — решительно покачала она головой, останавливая штурмбаннфюрера. — Для этого вам просто не хватило мужества.

— Мужества для этого как раз не нужно было, — обронил он.

— Но вам его не хватило, — стояла на своем Фройнштаг. Глаза ее все еще оставались полузакрытыми и вознесенными к небесам. Чувствовалось, что так ей легче сдерживать себя. — Вы решились оставить в живых такого свидетеля, оставлять которого ни в коем случае нельзя было.

— Как вы оказались здесь, Фройнштаг? — спокойно, хотя и строго, поинтересовался Скорцени, пытаясь перевести разговор в более безопасное русло.

— Как оказалась? Вы прекрасно знаете как, а главное — что привело меня сюда, штурм-банн-фюрер… Точно так же, как известно, что отпускать вашу Марию-Катарину нельзя было. Ни при каких обстоятельствах.

— Почему?

Фройнштаг осуждающе взглянула на Скорцени. Он не имел права задавать этот вопрос. Который слишком наивен для того, чтобы на него можно было ответить двумя-тремя словами.

— То есть что значит: «почему»?

— Потрудитесь объяснить, почему, на ваш взгляд, эту женщину ни при каких обстоятельствах нельзя было оставлять в живых.

— Не будь вы Скорцени, я бы очень даже просто объяснила вам, почему! — нервно выпалила Лилия, подхватываясь со своего лесного трона. — Но вы же понимаете, кто вы и кто я.

— Относительно вас у меня теперь значительно больше ясности, чем в отношении себя. Вы уж извините, Фройнштаг.

Скорцени медленно, не спуская с Лилии глаз, надел тонкие кожаные перчатки и положил руку на открытую кобуру пистолета.

— Что, штурмбаннфюрер, что?! — испуганно попятилась от него Фройнштаг. — Я понимаю, что превысила свои полномочия, но считала, что…

Скорцени играл желваками, устрашающе подергивая при этом шрамами.

— Если хотите услышать заверения в том, что я не донесу на вас ни Кальтенбруннеру, ни гестаповскому Мюллеру?..

Штурмбаннфюрер хищно улыбнулся, освещая свое умиление багровыми шрамами изуродованной щеки. Это была та «улыбка Квазимодо на лице камикадзе», которая леденила душу не только Лилии Фройнштаг, но к которой не могла привыкнуть даже она, женщина, безумно влюбленная в этого человека, делившая с ним постель.

— В любом случае я обязана была заверить вас в этом. Дабы вы не сомневались, — окончательно растерялась Лилия.

— Вот именно: обязаны были, унтерштурмфюрер. Хотя, признаться, я плохо представляю себе, как бы выглядел этот донос. Особенно гестаповскому Мюллеру.

— Обыкновенно. Как все остальные доносы, — слегка осмелела Фройнштаг. — Но мы с вами не о том говорим. Только что вы хотели пристрелить меня, Скорцени. Я почувствовала это.

— Я никогда не отказываю себе в таком желании. Если только оно возникло. Кажется, вы что-то говорили о доносе.

— Не измывайтесь надо мной. Если бы на месте Катарины оказалась я, на один патрон в магазине вашего вальтера, конечно же, стало бы меньше.

Скорцени расстрелял ее взглядом, демонстративно застегнул кобуру, как бы подчеркивая, что слишком ценит каждый хранящийся в ней патрон, и продолжил свой путь в сторону виллы.

61

Поднялось солнце, и каменистая тропинка парила, источая терпкий запах полуистлевшей хвои.

Немного успокоившись, Скорцени понял, что ему совершенно не хочется возвращаться на виллу и вообще выходить из этого леса. День войны, проведенный в одиночестве в лесу где-то в центре Италии… Чудесная мысль.

— Уж не знаю, что она там наговорила, эта стерва, — совершенно некстати возникла у него за спиной Лилия, — зато знаю, какую ошибку допустила я сама. Не следовало доверять ее вам — ничтожному влюбленному мужлану. Я сама должна была пристрелить ее. Даже без вашего ведома.

— Без моего ведома, унтерштурмфюрер, вы не вправе пустить пулю в лоб даже самой себе, — холодно заметил Скорцени. — У меня действительно возникло желание пристрелить вас, но не из-за того, что надругались над этой девушкой в бассейне, а из-за того, что осмелились следить за мной. Этого пока что не позволяет себе даже ваш любимец Кальтенбрун-нер. Не говоря уже о Мюллере.

Фройнштаг вызывающе, демонстративно рассмеялась.

— Я должен воспринимать ваше ржание, как признак сомнения? Или как возражение? — на ходу поинтересовался штурмбаннфюрер.

— Скорее как вежливое возражение, — простила ему ржание Фройнштаг.

— Что вы имеете в виду?

Лилия молчала.

— Что вы имеете в виду, Фройнштаг? — более жестко повторил свой вопрос Отто Скорцени.

— На вашем месте я бы не была столь уверенной, что вас совершенно оставили без опеки.

Скорцени промолчал. В другое время и при других обстоятельствах он, конечно же, потребовал бы доказательств. И сделал бы это настолько твердо, что, если бы Лилия действительно располагала хотя бы одним мало-мальски значащим фактом, она бы его выложила. Но сейчас штурмбаннфюрер счел недостойным себя задавать вопросы по поводу ничтожных подозрений разгневанной женщины.

— Я не ангел, Скорцени, признаю это, — иным, совершенно упавшим, покаянным голосом признала Фройнштаг. — Но моя ли это вина? Вы ведь знаете, что я шесть месяцев прослужила надзирательницей в женском лагере.

— Что из этого следует?

— Если вы не поняли, что значит полгода прослужить надзирательницей в женском лагере, я уже вряд ли смогу объяснить вам что-либо. Скажу лишь: то, что так шокировало вашу фурию и даже вас, мой штурмбаннфюрер, в этом лагере было обычным воскресным развлечением.

— Такое позволялось?

— Смотрели, как на невинную забаву.

— Я не знал об этом, — проговорил Скорцени с чувством вины в голосе.

— Подозреваю, что вы многого не знаете. Я могла бы порассказать вам…

— Только не посвящайте меня в эти свои подробности, — брезгливо поморщился Скорцени. — На сегодня с меня предостаточно.

62

У загородной резиденции Пия XII «Кастель Гандольфо» Мария Сардони оказалась поздней ночью. Требование немедленно впустить ее на территорию и позволить встретиться с Паскуалиной Ленерт офицер швейцарской гвардии встретил сонным смехом истосковавшегося по женской ласке мужчины, которому прекрасная женщина, наконец, явилась, но… во сне.

— Не советую до утра приближаться к воротам, синьора, — вежливо грубил он, всей своей огромной фигурой вытесняя девушку из привратной комнатки для охраны. — Хоть нас и называют «опереточной гвардией», стрелять мои парни не разучились. Так что тысячу молитв, синьора.

— Позвольте хотя бы позвонить ей по телефону.

— В столь позднее время?! Я не безумец. Кстати, кто вы?

— Мария Сардони.

— Кто такая Мария Сардони? — уставился офицер на замершего рядом гвардейца. Только присутствие этого охранника мешало офицеру более предметно заняться талией девушки, которая бросилась ему в глаза с первого взгляда. Весь вид Марии Сардони явно располагал к этому. Создавалось впечатление, что по крайней мере двое последних суток она провела в лесу. К тому же не одна.

— Не могу знать, — с альпийской медлительностью ответил бывший горный стрелок.

— Зато мое имя прекрасно знакомо сестре Паскуалине, — мановением руки остановила приближение к себе офицера странная ночная визитерша. — И еще… Вынуждена предупредить: если я останусь за оградой, меня попросту убьют. Можете быть уверены, что «папесса» вам этого не простит.

— «Папесса»? — Офицер знал, что называть Паскуалину Ленерт «папессой» позволяли себе только люди, очень близкие к Святому престолу. Или к самой сестре Паскуалине.

И он решился.

— Я не могу допустить гибели такой красавицы, — скабрезно улыбнулся он. — Этого мне не простят ни «папесса», ни Всевышний.

Еще через минуту он уже мог гордиться своей решительностью: едва заслышав имя визитерши, всесильная Паскуалина по-армейски приказала:

— Впустить. Немедленно провести ко мне. — И, чуточку замявшись, добавила: — Не обыскивать. Вы поняли меня, лейтенант?

Она произнесла все это на немецком. Чеканя каждое слово. Тоном человека, который давно ждал появления здесь синьоры Сардони, а потому не позволил себе сомкнуть глаза.

— Она не против, — озадаченно признал офицер, положив трубку. — Но, согласитесь, что вы не сразу убедили меня. Не произвели впечатления.

— У меня еще будет время произвести его, — сухо пообещала Мария, бросив встревоженный взгляд на часики.

63

Паскуалина принимала ее в той же комнатке-келье, в которой недавно беседовала со Скорцени. Она явилась в халате, однако никаких следов сна на ее лице Мария не заметила.

— Я ждала тебя, Сардони, — кротко призналась ночной гостье.

— Ждала? Как ты могла ждать меня? Почему?

— Очень боялась, что тебе не удастся вырваться из рук этого варвара.

Мария недоверчиво взглянула на Паскуалину, швырнула сумку с пистолетиком на столик — к раскрытой Библии и подножию распятия.

— То есть ты знала, где я нахожусь.

— Когда ты устраивала визит Скорцени — еще нет. Ты ведь молчала.

— Вынуждена была.

— Ты молчала, — осуждающе повторила Паскуалина. — Но сегодня к вечеру у меня уже были достаточно точные сведения.

— Сработала «Содалициум Пианум»[58], догадалась Мария. Она решила не оправдываться по поводу того, почему сразу же не выдала «папессе» местопребывание Скорцени и его коммандос.

— Пришлось прибегнуть и к услугам этой святой братии, — решительно созналась Паскуалина. — Не я первой начала эти сатанинские состязания. Видит Бог — не я.

Мария уловила в ее словах явную угрозу и сочувственно вздохнула. Кому она вздумала угрожать? Что способна предпринять, чтобы отомстить или хотя бы припугнуть Скорцени?

— Папа уже знает обо всем этом?

— Нет, конечно, — прошлась по комнате Паскуалина. — Я не могу тревожить его святейшество излишними предчувствиями и предположениями.

— Не такие уж они излишние.

Паскуалина недоверчиво покосилась на Марию, словно заподозрила ее в намерении самой прорваться в покои Пия XII и выложить всю правду о том, что происходит за оградой «Кастель Гандольфо» и храма Святого Петра.

— Он здесь?

— Прибудет утром. Я специально задержалась на все эти дни, рассчитывая, что кто-то из людей Скорцени — ну хотя бы ты — вновь попытается связаться со мной.

— Я пока еще не принадлежу к людям Скорцени. Более того, именно люди Скорцени должны были вчера под вечер убить меня. До сих пор не пойму, почему Скорцени оставил меня в живых.

Появилась служанка-монахиня. На подносе стояли венецианский графинчик с красным искристым вином и тарелка с бутербродами. Паскуалина сама разлила вино по бокалам, и женщины молча, сосредоточенно опустошили их сразу же, как только монахиня исчезла за дверью.

Несколько минут Мария Сардони рассказывала обо всем, что произошло на вилле Кардьяни. Паскуалина слушала, не перебивая, только дважды — когда Мария воспроизводила допрос, устроенный ей Фройнштаг, да описывала свою казнь, — просила: «Не торопись. Это достойно того, чтобы выслушать повнимательнее».

— Как думаешь, почему Скорцени все же помиловал тебя? — напрямую спросила она, когда Мария сочла свой рассказ завершенным.

Мария вновь наполнила бокал, но распоряжаться своим бокалом Паскуалина ей не позволила.

Прежде чем ответить, Сардони выцедила содержимое бокала до последней капли. При этом она, возможно, впервые за время, которое прожила второй, послерасстрельной, жизнью, с такой меткостью и такими подробностями прокрутила всю сцену своей казни. Вспомнила каждое или почти каждое, молвленное штурмбаннфюрером слово. Но в действиях Скорцени, его словах, поведении ответа на вопрос, который мучал сейчас не только «папессу», Сардони все еще не находила.

— Боюсь ошибиться, но, кажется, он влюбился? — она вопросительно взглянула на Паскуалину. — Я согласна, что это совершенно невероятно, тем не менее…

— Чепуха, — решительно молвила «папесса». — Разведчик, диверсант такого класса отпускает на волю свидетеля, за голову которого иной его коллега трижды готов был бы рисковать жизнью… Только потому, что ты ему понравилась… Что-то не верится.

Теперь она уже сама взялась за графин, однако вовремя сдержалась, притронулась свободной рукой к локтю Марии.

— Извини, я не должна была говорить этого. Тебе ведь хотелось бы, чтобы Скорцени действительно был сражен тобой. Безумие женщины в том и состоит, что она пытается влюбить в себя даже палача, возводящего ее на костер.

— Безумие? Возможно, величие. Просто бывают случаи, когда даже костер инквизиции мы воспринимаем за костер любви.

— Поскольку многие наши костры любви мало чем отличаются в своем безумии от костров инквизиции, — неожиданно признала Паскуалина, задумчиво глядя в фиолетовый овал окна.

— Я не вижу иного объяснения. Не вижу — и все тут.

— Но ведь, отпуская тебя, Скорцени наверняка знал, что прежде всего ты отправишься сюда, в резиденцию, встретишься со мной. Он ничего не говорил такого, что должно достичь моих ушей?

— Умышленная утечка информации? Не почувствовала. Считай, что прибилась сюда, как бездомная дворняжка. Мне страшно. Позволь день-другой пересидеть у тебя. Тем более что я осталась без денег. Которые должна была получить от архитектора Кардьяни.

— Ты получишь их. Кардьяни поймет, что оставлять бедную девушку без гроша — не по-христиански.

— Но я не пойду к нему. Он мог получить приказ убрать меня.

— От Скорцени?

— Или от эсэсовки Фройнштаг. Там она правит бал. У меня создалось впечатление, что если бы Скорцени вдруг решил не похищать папу римского, Фройнштаг попыталась бы сделать это без его участия. Особа без чувств, принципов, без морали.

— Как любая соперница, — будто между прочим обронила Паскуалина. — На этой персоне остановись, пожалуйста, поподробнее.

64

Мария Сардони проснулась оттого, что лицо ее припекали солнечные лучи. Приподнявшись на локте, она обвела комнату взглядом и с удивлением обнаружила, что лежит на полу, рядом с низенькой двуспальной кроватью. Часть одеяла укутывала ее ноги, другая часть оставалась на кровати, с которой она, по всей вероятности, свалилась часа два назад, даже не почувствовав этого.

— Где я, Господи? — вслух спросила она себя, не в состоянии припомнить, куда занесла ее нелегкая. Комната была довольно просторной и совершенно незнакомой.

— Эй, есть здесь кто-нибудь?! В этой чертовой келье?!

Ей никто не ответил. Зато она с омерзением определила, что дух из ее рта исходит такой, словно она дышала, сидя в винном погребе.

— Неужели опустошила весь тот графин, который внесла служанка-монахиня во время встречи с Паскуалиной? — покаянно взглянула Мария на икону с изображением другой кающейся — Марии Магдалины. Словно специально выставленной напротив похмельного ложа, в которое, поднявшись, она поспешно вернулась.

— Так есть кто-нибудь в этом Эдеме?! — воскликнула она еще раз, но, убедившись, что вряд ли удастся дозваться кого-нибудь, поднялась с постели и, пошатываясь, подошла к креслу, на котором было небрежно развешано ее одеяние.

Чувствовала она себя прескверно. Голова буквально разламывалась. Перед глазами все плыло. Пол пошатывался вместе с нею, словно при землетрясении в шесть баллов.

Еще не совсем одевшись, Мария заметила свисающий к перилам канатик и подергала его. Звука колокольчика она не услышала, однако не прошло и двух минут, как дверь отворилась и на пороге появилась служанка-монахиня. Возможно, та же, которая принесла вчера злополучный графин с вином.

«Уж не напоила ли меня Паскуалина, чтобы сделать более словоохотливой?» — закралось в ее душу омерзительное подозрение. К Паскуалине она относилась, как обычно относятся к доброй, чудаковатой, способной на самопожертвование простушке. Одобряя при этом ее жертвенную верность папе римскому, избранный ею полумонашеский-полусемейный способ сожительства и в то же время искренне, по-женски жалея ее. Уж кто-кто, а она, Мария Сардони, способна была оценить возможности Паскуалины, признавая, что эта женщина, с ее целеустремленностью и привлекательностью, достойна лучшей, и, прежде всего, мирской, светской жизни.

— Слушаю вас, княгиня Сардони, — напомнила о себе монахиня.

— Что, княгиня?! Кто вам сказал, что я княгиня?

— Что бы вы хотели на завтрак? — демонстративно не расслышала ее вопроса монахиня.

— Вы обратились ко мне, употребив аристократический титул. Кто вам назвал его? Сестра Паскуалина?

— Могу предложить немного вина, кофе и сладости, — вновь не обратила внимания на ее вопрос монахиня. Ей было уже далеко за тридцать. Смуглое, с запавшими щеками лицо, черные, горячечно полыхающие глаза религиозной фанатички… Во всяком случае Марии хотелось именно так определить тип этой женщины — «религиозная фанатичка».

— Несите, несите свое вино. Это вы обслуживали нас вчера?

— Ванная в конце коридора, направо. Пока я приготовлю все необходимое, успеете принять душ.

Мария осеклась на полуслове и вновь удивленно уставилась на монахиню. Только теперь во взгляде ее чувствовалось уважение к вышколенности монахини, которая вела себя так, словно была не от мира сего. А уж отвечала, как говорящая механическая кукла.

— Где сейчас сестра Паскуалина?

— В ванной вы найдете все, что необходимо, дабы освежить свой дух и свое тело. В этой ванной бывает только двое людей — папа и сестра Паскуалина, — все тем же черствым, монотонным голосом просвещала ее монахиня. Оказывается, завод куклы еще не кончился. Она продолжала служить.

— Прекратите этот свой иезуитский спектакль! — не сдержалась Сардони. — Извольте отвечать, когда вас спрашивают.

— Если у вас возникнут еще какие-либо просьбы — дерните за ручку колокольчика, — едва заметно склонила голову монахиня.

— Слушай, — с простодушием пьяного человека сказала себе Сардони, — может, она совершенно глухая?

Ее слова застигли монахиню у двери. Она остановилась, замерла, потом медленно оглянулась на Сардони.

— В таком случае вряд ли вам удалось бы вызвать меня этим звонком, княгиня Мария-Виктория Сардони, — такие чувства, как обида или раздражение, монахине, к счастью, были неведомы. Как и прочие пустоты человеческих отношений. Похоже, что обычные человеческие эмоции этому полусвятому существу вообще были чужды. Марии Сардони казалось, что она столкнулась с человеком из иного, нечеловеческого, мира.

«Своих служанок Паскуалина подбирает из привидений, — проворчала она, глядя на вежливо закрывшиеся за монахиней двери. — Но до конца принцип ее отбора тебе не понять. Знала бы эта монахиня, что меня уже сто лет никто не называл княгиней… Даже слышать этот титул чудно».

Сардони выглянула в зарешеченное ажурной паутинной решеткой окно. С неестественной яркостью зеленел газон. Голгофно вздымал ветви к небесам старый, нераспустивший-ся дуб. Через открытую форточку долетали брачные стенания птичьего дуэта.

«Если бы он тогда выстрелил… Если бы Квазимодо от СС нажал тогда на курок, ничего этого бы ты уже не видела и не слышала. Кого благодарить: Скорцени, Бога, судьбу, случай? Все равно «папесса» Паскуалина не поверит, что он способен сделать это из любви к тебе. Подозревает, что Отто подослал тебя в роли троянского коня. Пошли, княгиня Сардони, приводить в божеский вид дух и тело свое многогрешное».

65

— Вы сможете пробыть в резиденции папы еще два дня. Надеюсь, этого достаточно, чтобы восстановить силы и решить, что предпринять дальше, княгиня Сардони?

Все стало на свои места. До сих пор Паскуалина тоже никогда не вспоминала о ее княжеском титуле. Во всяком случае в течение последних пяти лет.

— Мне пока трудно определить, каким образом устроить свою жизнь. Но окончательное решение я приму за пределами «Кастель Гандольфо».

— Как вам будет угодно, княгиня Сардони.

Паскуалина приблизилась к столику и положила на него книгу, с которой вошла в комнату Марии. По толстой обложке из коричневой кожи Сардони определила, что это «Духовные экзерсисы» святого Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов. Любимая книга Эудженио Пачелли, экземпляры которой в одинаково грубых кожаных переплетах можно было видеть на книжных полках почти всех комнат и залов резиденции.

В свое время Мария Сардони, в протестантском роду которой оказалось немало достойных мужей, пострадавших от инквизиции, была буквально потрясена, узнав, что по духу своему папа римский — скрытый иезуит-фанатик, яростный поклонник Лойолы, почитающий «Духовные экзерсисы» своего наставника куда более святой книгой, нежели Библия.

Никакую другую книгу, ни одно житие святых не читал он столь часто и с такой рабской верой в духовное могущество каждого слова.

Вряд ли Паскуалина разделяла его взгляды. Она вообще крайне сдержанно относилась к любым откровениям святых и блаженных, но, как всякая женщина, знающая, с кем свела ее судьба, начинала и завершала свой день чтением откровений великого иезуита, покровителя инквизиторов.

— Сегодня папа прибывает в резиденцию. На два дня. Потом мы вместе возвращаемся в Рим. Нужно готовиться к канонизации[59] и беатификации[60].

— Возникли затруднения? — охотно восприняла привычную для Паскуалины тему.

— Кандидатуры достойные, однако доказательства сотворенных ими чудес кажутся довольно неубедительными.

— Как обычно.

— Чудеса сотворяются все реже и реже. Еще меньше доказательств.

— Вы посвящаете меня в тайны двора, Паскуалина. Стоит ли так рисковать?

Паскуалина плотно сжала губы и вздернула подбородок. Верный признак того, что самолюбие оказалось задето.

— У вас, княгиня, была возможность убедиться, что я никогда не посвящала в те дела, в посвящении которых не заинтересована.

Мария задумчиво промолчала. Она не боялась ссоры с Па-скуалиной. Знала, что эта женщина редко поддается чувству гнева. К тому же научилась подавлять в себе мнительность и потребность мести. Единственное, чего она не умела прощать: откровенной, осознанной несправедливости.

— Вынуждена согласиться, — признала Сардони.

— Вот именно, вынуждены. Присядем.

Паскуалина сняла с себя белую монашескую накидку и осталась по-мирски простоволосой, но от этого не менее загадочной.

— Как вы все же представляете себе дальнейшую жизнь, княгиня Сардони? — спросила она, усевшись в кресло после Марии.

— Будет проще, если вы выскажете свой взгляд на мое жизнеустройство. — Паскуалина продолжала обращаться к ней на «вы», и Мария внимательно следила, чтобы не нарушить эту форму обращения.

«Папесса» едва заметно улыбнулась.

— Вы мудреете. Ответ, достойный княгини Сардони, не забывшей, что такое условности высшего света.

Сардони почувствовала, как на щеках ее выступает румянец. Комплимент показался ей весьма сомнительного достоинства. Который мог быть спокойно воспринят простушкой Катариной, подрабатывавшей в услужении архитектору Кар-дьяни. Но который обязан вспахать гордость последней из рода, княжеского рода, Сардони.

— Как вы относитесь к Генуе, княгиня? — спокойно продолжала вести свою партию папесса! — Мария впервые уловила запах ее духов. Он показался ей отвратительным. Пользоваться подобного рода благовониями могла только женщина, совершенно лишенная обоняния.

— С чувством такта, — вежливо ответила Сардони, смирившись с ее духами. — Генуэзская школа живописи. Архитектурные шедевры. Климат тоже не удручает.

— В десяти километрах от Генуи находится вилла Орнезия, еще недавно принадлежавшая графу из рода Альдобрандини.

— «Черная знать», — кивнула Мария, наблюдая, как неожиданно появившаяся монахиня расставляет на низеньком журнальном столике чашки с кофе.

— Вы правы, одно из гнезд «черной аристократии». С завтрашнего дня эта вилла, вы уж извините, будет принадлежать одному из чиновников, близких к папе римскому.

— В Италии найдется великое множества чиновников, стремящихся попасть в круг «черной знати».

— Дело вовсе не в нем, — нервно повертела головой Паскуалина. — Как только этот человек вступит во владение виллой, она сразу же будет сдана в аренду. Вам.

— Мне?!

— Вам, княгиня Сардони, вам. Для начала, допустим, на год. — Паскуалина взяла чашку и остановила свой взгляд на лице Сардони, ожидая, какой будет ее первая реакция.

— Если вы говорите это, зная мои нынешние финансовые возможности… И понимая, что не так скоро я смогу…

— В этой обители о деньгах предпочитают не говорить, — прервала ее Паскуалина. — В соборе Святого Петра — и то о них говорят куда чаще.

— Тогда… как вам будет угодно.

— Фактической владелицей виллы, как вы уже поняли, княгиня, являюсь я. Из этого следует, что, по существу, она длительное время будет оставаться без хозяйки. А я не знаю человека, которому могла бы довериться больше, чем вам. А уж, распоряжаясь такой виллой, вы сами должны будете позаботиться и об улучшении своего финансового положения, и об устройстве своей жизни.

— При этом и в округе, и в Риме не должны знать, кто истинная владелица.

— Разве это в ваших интересах? — иронично улыбнулась «панесса».

— Я признательна вам, — поняла свою ошибку Сардони. — Решение, достойное сестры Паскуалины.

— И княгини Марии-Виктории Сардони. Я понимаю: север. Там все еще сильно влияние немцев, их СС и СД. Если сочтете необходимым, какое-то время можете не афишировать свое пребывание в Орнезии. Но, думаю, долго скрываться вам не придется.

— Скорее всего, я вообще не стану делать этого.

— Вы храбрая женщина.

— Очень хотелось бы, чтобы ваши слова оказались правдой. В курс дела меня будет вводить прелат Бенини? Нет? Сам кардинал Мерри дель Валю?

Какое-то время они в упор смотрели друг на друга. Глаза в глаза.

Паскуалина надеялась, что Мария Сардони вообще не решится задать этот вопрос. Но коль уж она задала его… С той минуты, когда здесь было названо имя прелата Бенини, руководителя разведывательной организации Ватикана, а тем более — всуе упомянуто имя кардинала Мерри дель Валю, в чьем непосредственном подчинении находился этот прелат, — разговор можно было вести в открытую. Такая возможность не очень-то огорчила Паскуалину.

— С вашими обязанностями вас ознакомит один из доверенных людей прелата. Который сочтет возможным сопровождать вас до стен виллы. А потом еще какое-то время будет выполнять обязанности телохранителя.

Мария едва заметно улыбнулась. «Обязанности телохранителя» в их женской беседе прозвучало иронично и двусмысленно.

— Что сразу же осложнит наши отношения.

— Они окажутся осложненными, — задумчиво согласилась Паскуалина и, заложив ногу за ногу, оперлась рукой на спинку кресла. — Окажутся, это уж точно. Хотя, уверяю вас, этот синьор прекрасно воспитан. Да и внешность такова, что присутствие его не будет обременительным. Что касается его уроков, то уверена, что вы окажетесь довольно подготовленной для их восприятия. Вам уже приходилось оказывать некоторые услуги, подобные тем, которые придется оказывать мне, принимая у себя представителей досточтимых князей Русполи, Дориа, Орсини, Колонна. Роспильеси, Торлониа, Одескальти, Боргезе, Массимо[61]… Я никого не забыла?

— Составляющих основу все той же «черной аристократии» Италии. Можете добавить еще князей Бонкомпаньи, маркизов Саккетти и Теодоли…

— Список явно не окончен, — согласилась с ней Паскуалина. — Если учесть, что он к тому же будет дополнен многими именами кардиналов, епископов и архиепископов, военных, судей. Но главным образом меня будут интересовать настроения представителей «черной аристократии» и кардиналов. Уверена, что в присутствии очаровательной княгини Марии-Виктории Сардони, чей род по материнской линии тоже принадлежит к сонму «черной аристократии», они будут вести себя более раскованно, чем в присутствии сухой и чопорной сестры Паскуалины. Особенно если учесть, что к этому будет располагать и сама атмосфера приемов.

— В этом можете не сомневаться, — улыбнулась Сардони. — При условии, что к тому времени окончательно не оскудеет «грош святого Петра»[57].

И, забыв о расстоянии, которое до сих пор разделяло «папессу» Паскуалину и приблудившуюся, измученную княгиню Марию-Викторию Сардони, женщины коварно рассмеялись. Как могут смеяться, оставшись наедине, только женщины.

66

Едва заметная тропинка пробилась через терновник, кремнистым ручейком прошла между багровыми валунами, чтобы, совершив зигзагу непросыхаемой лужицы, раствориться в каменистой россыпи буквально за два шага от конусообразной вершины холма.

Остановившись на той последней метке, на которой тропинка еще оставалась тропинкой, Гиммлер растерянно поискал глазами ее продолжение, а потом удивленно уставился на вершину. Она была совсем рядом, стоило только перешагнуть через некое подобие лощины, ступить на ее поросший травой «бруствер», и перед тобой предстанет пейзаж, который пока что скрывается за пиком холма.

Проделать эти оставшиеся шесть-семь шагов, по всей вероятности, не представляло никакого особого труда. И рейхсфюрер несколько раз порывался сделать это, однако шли минуты, он топтался и топтался на грани, которую так и не посмели переступить все те, кто поднимался на эту возвышенность до него, словно какая-то магнетическая сила удерживала его у рва-рубикона, не позволяя нарушать традицию всяк восходящего сюда, не позволяя достигнуть того, ради чего, собственно, люди тратили столько усилий, стремясь к вершине.

«Эта тропа обрывается за несколько шагов до вершины, потому что прокладывали ее люди, которые боятся ступить эти несколько шагов, — мысленно говоря это, Гиммлер имел в виду себя. И не пытался скрывать этого. — Потому что они не достойны вершины. Их удел — прокладывать путь для других. Эти люди тяжело поднимаются вверх. Они карабкаются по крутым склонам, оступаются на осыпях, срываются вниз и гибнут, уходя в вечность неизвестными, уступая место более удачливым. Нет, более храбрым и решительным, — возразил себе рейхсфюрер. — Потому что гибнут прежде всего те, кто не верит в свою вершину. Не видит ее. Не подчинил свою жизнь восхождению. Он всего лишь «прокладыватель дорог». Существо, призванное своими костями обозначить путь для других. Тех, кто, стоя у подножия горы, уже видит себя на вершине».

Сегодня утром Гиммлер вдруг явственно осознал, что заговор против Гитлера стал реальностью политической жизни рейха. Что его задумали и осуществляют люди, занимающие достаточно высокие посты, для того чтобы не только растоптать фюрера, но и полностью овладеть властью.

Основные факты стали известны ему вчера. Они подтвердили предчувствия и предположения, которые одолевали его уже второй месяц подряд. Однако, убедившись в верности своих прогнозов, он почему-то не заволновался, не забил тревогу, не бросился решать для себя — прежде всего для самого себя, — кто он теперь: сочувствующий заговорщикам, их соучастник или же хладнокровный, опытный охотник, отлично изучивший повадки стаи, которую надлежало перехитрить и истребить.

Мобилизовав силы СД и гестапо, а также части войск СС и дивизии «Бранденбург», он буквально в считанные дни мог бы полностью нейтрализовать всех известных и пока еще неизвестных ему заговорщиков, подавив эту смуту в самом зародыше, потопив ее в крови смутьянов. Но он не стал этого делать. И не станет.

Гиммлер не любил откровенничать. Даже 6 самим собой. Однако в этот раз в борьбе с собственной тенью он оставался по-рыцарски честным.

«Ты скажи себе то, что должен сказать, — генералы-заговорщики из штаба армии резерва видят в тебе не просто сочувствующего, но и единомышленника. Пока неясно, какими сведениями они располагают, например, о твоих попытках с помощью Шелленберга и его людей наладить контакты с западными дипломатами; какие еще сведения они могли получить о тебе из абвера или иностранных спецслужб, с которыми, возможно, уже связаны. Но совершенно очевидно, что тебя они не опасаются. И готовы принять твои условия. Вот в чем состоит правда, что привела тебя к подножию вершины, которой ты так и не достиг».

Вчера же Гиммлер побывал у фюрера и честно рассказал ему о заговоре. Вернее, о том, что сумел узнать о нем. А еще точнее, о той части, засветить которую было достаточно, чтобы в случае провала заговора фюрер никогда, ни при каких обстоятельствах, не смог обвинить его в предательстве.

«Но лишь в случае провала заговора», — ухмыльнулся Гиммлер своим мыслям.

Вершина все еще желтела в нескольких шагах от него. Однако рейхсфюрер не спешил преодолеть оставшееся расстояние. Сделай он это сейчас — и, возможно, изменился бы весь ход его мыслей. А Гиммлер опасался этого.

Теперь-то он отлично понимал, что топтаться у вершины его заставила не усталость, а философское восприятие самой вершины, представлявшейся ему той истинной вершиной, в которой он, сын бывшего тьютора при баварском суде и дочери савойского бакалейщика, сумел приблизиться, став одним из первых лиц империи, рейхсминистром.

Он достиг многого. Очень многого. Можно было бы возрадоваться и успокоиться. Но человек, который стоит сейчас на вершине рейха, — не достоий того, чтобы он, Гиммлер, мог спокойно мириться с этим, не испепеляя чувства собственного достоинства, не осознавая себя ущемленным.

Как ни верил он фюреру, как ни старался создавать из него в своем сознании божество, в конечном итоге из этого ничего не получилось. Божеством фюрер для него так и не стал. Другое дело, что сам он, Гиммлер, превратился в покорного, правоверного послушника «верховного жреца». Но разве это могло устроить его?

Сегодня утром рейхсфюрер окончательно пришел к тому же выводу, который заставлял преданнейших Германии генералов превращаться в стаю заговорщиков: «Гитлер не может больше оставаться у власти. Не в состоянии. Спасти рейх от окончательного краха можно, лишь резко изменив политический курс империи. А это невозможно до тех пор, пока во главе страны находится сие накачанное наркотиками, изъеденное пилюлями, почти выжившее из ума полуживотное».

67

Самое трудное для Гиммлера было решиться на эти слова: «накачанное наркотиками, изъеденное пилюлями, почти выжившее из ума полуживотное». Но когда они все же зародились в его сознании, рейхсфюрер вдруг ощутил душевное и физическое облегчение. Словно за ними стояла не банальная констатация того, что давно стало очевидным, а некое великое прозрение.

Достигнув его, Гиммлер почувствовал себя свободным от гипноза личности фюрера, от рабского поклонения ему. Получив приказ выехать за город в этом направлении, его водитель вначале решил, что шеф желает навестить осевшего здесь неподалеку, на вилле Каринхалле, рейхсмаршала Геринга. Однако, садясь в машину, Гиммлер и сам не знал, куда должен пролечь его путь. Главным для него было — вырваться из Берлина, еще хотя бы час побыть наедине с собой. Получить время для раздумий. Воспринять себя вне адского государственного механизма, созданного человеком, которого он теперь откровенно презирал.

«Конечно, определенный риск существует, — размышлял Гиммлер, стоя у вершины огромного холма. — Однако ты уже сделал все возможное, чтобы Для тебя лично он был сведен до минимума. Поэтому чувствуй себя раскованнее и давай-ка еще раз проанализируй ситуацию, расклад сил…»

Главное условие — убрать Гитлера Убрать любой ценой.

«То есть ценой любых жертв в стане генералов-заговорщиков», — цинично уточнил Гиммлер. В этом вопросе тоже должна быть полная ясность.

До того момента, пока он не получит труп фюрера, он не станет ни открыто, ни даже тайно помогать заговорщикам. Его помощь будет заключаться в бездействии. В демонстрации абсолютного безразличия к тому, что происходит в стае зарвавшихся штабистов армии резерва. Взамен генералы обязаны будут оценить эту услугу, поддержав его приход к абсолютной власти. И никуда им не деться. Кто из них способен претендовать на роль фюрера? Генерал Фромм? Генерал Геп-пнер? Смешно. Фельдмаршал Клюге? Абсурд. Реальная сила только за ним, Гиммлером.

Те из генералов, кто действительно поддержит его, получат надлежащие вознаграждения: должности, звания, ордена, виллы. Обо всем этом он позаботится. Но тот, кто воспротивится его восхождению…

В свое время так же попробовал воспротивиться шеф СД обергруппенфюрер СС Рейнхард Гейдрих, возомнивший себя создателем службы безопасности СС и правой рукой фюрера. Так вот, для начала он позаботился о том, чтобы Гейдрих был сослан в Богемию. Покушение, правда, организовывал не он, однако отношение рейхсфюрера к шефу СД наверняка было учтено. Похороны властелина СД были трогательно скорбными и пышными. Кто там завидует покойнику? Гиммлер не поскупится.

Если то, чего он ждет, совершится в ближайшее время, за ним пойдут не только подразделения армии резерва, но и весь вермахт, СД, войска СС, партия. Да, и партия тоже.

Кому, кроме него, могут отдать предпочтение сотни тысяч национал-социалистов? Борману? Исключено. Да он и не решится вставать на его пути, понимая, что обречен. Гесс? Серьезный противник. Но он бежал в Англию, и какими бы побуждениями ни руководствовался при этом, стать первым лицом рейха предатель не сможет. Разжиревший бездельник Геринг? С его славой «короля спекулянтов»? Наивно.

Нет, им никуда не деться от того, чтобы найти своего нового фюрера в лице рейхсфюрера. «Какая мистическая игра слов и смыслов!» — умилился Гиммлер.

— Это мой шанс, — он не заметил, что произнес вслух. — Мое время и мой шанс! — сказал уже более уверенно. — И я не упущу его. Никакая сила не заставит меня остановиться у подножия вершины! — почти прорычал рейхсфюрер, стиснув кулаки и напрягшись так, словно движением плеч и силой воли пытался разорвать связывавшие его веревки. — Потому что это — МОЯ вершина! — провозгласил он, стоя в нескольких шагах от вершины случайно попавшегося ему на глаза безымянного холма.

И никто из тех, кто проезжал сейчас по пролегавшему рядом шоссе, вообще никто в мире, не смог бы разгадать ни побуждений, заставивших этого человека взбираться по склону неприметного придорожного холма, ни мыслей, с которыми он смотрел на свою Голгофу.

Так и не сделав тех нескольких шагов, которые отделяли его от вершины, Гиммлер начал медленно спускаться вниз. Ступи он на эту вершину — увидел бы, что за ней все такой же холмистый, покрытый скудной растительностью пейзаж. Но самое опасное — ощутил бы, что некая высота уже достигнута. А он стремился к той, истинной ВЕРШИНЕ.

68

Шоссе, ведущее на север Италии, было растерзано войной, и сидевшему за рулем бывшему монаху, а ныне дворецкому виллы Орнезия синьору Тото приходилось то и дело лавировать между глубокими рытвинами и наспех засыпанными воронками. Окрестности Вечного города остались позади, и теперь оливковые сады, небольшие поля и зеленые террасы на придорожных холмах воспринимались Марией Сардони как возрождавшиеся в сознании картины давнего, и теперь уже совершенно нереального, прошлого.

Из Южного Тироля Мария уехала, точнее сказать, сбежала, когда ей исполнилось всего четырнадцать. Семейный совет княжеского рода Сардони решил, что своим поведением она настолько скомпрометировала себя, что оставаться дальше в доме ей нельзя, а посему отправил ее к дальним родственникам в Неаполь.

Ни тогда, ни сейчас Мария не решалась утверждать, что обвинение было несправедливым. Ее действительно уличили в первородном грехе, которым она давно и с удовольствием занималась с соседским мальчишкой, сыном пекаря.

Соседка пекаря застала их, донесла пекарю. «Жених» во всем сознался. И тут уж от правды никуда не деться. Как никуда не деться и от того факта, что множество ее подруг и знакомых начали наслаждаться прелюбодеянием намного раньше. Некоторые из них были из не менее знатных родов, поэтому о них тоже гуляли великосветские сплетни. Тем не менее родителям хватало ума и мужества глушить их, не превращая слабости своих дочерей во всемирную трагедию.

— Простите, как вас зовут?

Водитель отрешенно взглянул на Марию через плечо. Княгиня интересовалась его именем в третий раз. Нужно отдать ей должное, она делала это вежливо, даже с нотками нежности в голосе. Но ведь третий раз.

— Тото.

— Странное имя. У меня полное выпадение памяти на мужские имена.

Их немецко-итальянский род действительно был древним. И некогда богатым. Но к тому времени, когда деда вынудили бежать из Неаполя сначала на север Австрии, а затем в Южный Тироль, он, как и ее родители, окончательно разорился и едва сводил концы с концами. Вот и получилось, что в изгнании нераскаявшейся грешницы оказались заинтересованы все: отец, которому в противном случае предстояло бы из шкуры вон лезть, чтобы достойно выдать дочь замуж, обеспечив хоть каким-то приданым; старший брат, очень побаивавшийся, как бы и то небольшое состояние, которое еще имелось у родителей, не испарилось вместе с сестрой; мать, так и не простившая дочери, тоже однажды заставшей ее в постели с другом семьи графом фон Рунденгофом, после чего их сосуществование под одной крышей стало почти невыносимым.

А тут еще увядающий граф неожиданно решил, что, коль уж дочь Терезы Сардони посвящена в их роман и молчит, — он имеет право ухаживать и за ней тоже, несмотря на ее несовершеннолетие. Но у Марии хватило ума открыться матери и резко потребовать, чтобы она «убрала своего гнусного любовника из дома». Вот после этого их сосуществование в одних стенах действительно стало совершенно немыслимым. Другое дело, что Терезе Сардони куда легче оказалось расстаться с дочерью, чем с любовником. Но это уже не подлежит ни обсуждению, ни осуждению.

— Простите, как ваше имя?

— Монах Тото. Бедный, вечно молящийся монах Тото.

— Вы могли бы уже и догадаться, что меня интересует имя, а не псевдоним или ваша служебная кличка.

— «Служебная кличка»! — мило улыбнулся водитель. — У вас это получилось несколько по-собачьи. Кстати, зовут меня в любом случае Тото. Бедный, вечно молящийся…

— Вам известно, где находится вилла архитектора Кардьяни?

— Вилла Кардьяни? — переспросил Тото, не отрывая взгляда от дороги. — Что-то слышал о такой. Она вас очень заинтересовала?

— Мы должны свернуть к ней.

— Должны?

— К вилле Кардьяни, — приказала Мария.

Она сидела на заднем сиденье и могла видеть только чертовски смазливый профиль монаха Тото — этого странного красавчика-монаха с выправкой гвардейского офицера, явно немонашеской мускулатурой и пистолетом в кобуре подмышкой.

Он явился к ней через час после разговора с Паскуалиной, в новом, старательно подогнанном под свою изумительную фигуру монашеском одеянии из великолепного английского сукна, красивый и величественно неприступный, словно изгнанный из стен Ватикана, но не отчаявшийся святой. Явился, чтобы смиренно произнести: «Мне приказано сопровождать и охранять вас. Если будет на то ваша воля».

«Так это вам приказано быть моим телохранителем?» — едва сдержала улыбку княгиня, вспомнив скабрезное толкование этого слова в устах Паскуалины.

— Если будет на то ваша воля, княгиня Сардони.

«Могу ли я воспротивиться своей волей тому, что уже стало волей Господней?» — лукавила Мария. Что уж тут говорить, парень понравился ей. Знать бы только, в каких отношениях с ним сестра Паскуалина. Как давно. И каким образом они познакомились.

— Почему вы считаете, что мы обязательно должны побывать на вилле архитектора, или кто он там? — как бы между прочим поинтересовался Тото.

— Вилла-замок Карпаро — так она называется. Километра через три у дороги появится полуразрушенная часовня. Мимо нее от шоссе отходит неприметная дорога, которая ведет через лес. Это и есть путь к Карпаро.

— Что у вас там: дела, свидание?

— Вы всегда намерены любопытствовать столь откровенно?

— В конце концов, я телохранитель.

— Ну и храните мое тело, не пытаясь влезать в душу, — довольно нелюбезно посоветовала Сардони. — Разве что вы собираетесь стать и моим душехранителем. По совместительству.

— Вы уж простите, княгиня, но мне привычнее иметь дело с телом.

— Тогда считайте, что свидание, — примирительно призналась Мария.

У Тото хватило такта не выяснять подробности. Но когда слева от шоссе действительно показались руины часовни и узкая полоска асфальта зачернела между деревьями, уводя путника в глубь леса, он спокойно проехал мимо, даже не взглянув при этом на пассажирку.

— Синьор Тото, я же просила вас. Мы проехали.

Ни один мускул на лице монаха-телохранителя не дрогнул.

— Я приказываю: немедленно развернитесь и двигайтесь в сторону виллы Карпаро.

69

Тото почувствовал, как в голову ему, где-то между правым ухом и затылком, уперлось дуло пистолета, и благоразумно сбросил скорость.

— Вы все свои желания намерены высказывать в такой пикантной форме, княгиня Сардони? — спокойным, ровным голосом спросил он, то ли не веря в реальность угрозы, исходящей от этой женщины, то ли действительно сохраняя завидное хладнокровие.

— Если вознамеритесь выполнять их таким бессовестным образом, каким выполняете это, — решительно подтвердила Мария. — Остановите машину.

Монах Тото покорно повиновался. Они молча обождали, пока мимо прогромыхают два военных грузовика с итальянскими солдатами и джип военной полиции, и Сардони повторила свое требование.

Даже не оглянувшись на нее и не меняя застывшего выражения лица, Тото молча развернулся и повел «пежо» к часовенке. Как только он свернул на дорогу, ведущую в сторону Карпаро, Сардони убрала пистолет и, все еще не выпуская его из рук, устало откинулась на спинку сиденья.

— Вам что, было приказано не сворачивать на виллу? — Левой рукой она держала зеркальце, правой, в которой чернела сталь пистолета, поправляла волосы.

Наблюдая за ней в лобовое зеркало, Тото не смог сдержать иронической улыбки.

— Понятно, — не дождалась его ответа Мария. — Приказ исходил от Паскуалины.

— Мы решили, что если Скорцени захочет разыскать вас и нанести визит, он сделает это и на вилле Орнезия.

— То есть вы хотите сказать, что вам известно буквально все: и кто скрывается в Карпаро, и почему меня тянет туда, — упавшим голосом проговорила Мария, швыряя пистолетик в видавшую виды сумочку.

70

Тото остановил «пежо» в километре от Карпаро. Загнав его в небольшую рощицу; где машину трудно было заметить не только из виллы, но и с дороги, он заглушил мотор и почему-то облегченно вздохнул.

Несколько минут они сидели молча, прислушиваясь к голосам птиц и грохоту шоссе. Человек, увидевший этих двоих со стороны, мог бы принять их за парочку, решившую провести лучшие минуты своего свидания на природе, вдали от мирской суеты.

Тото не оглядывался. Он полулежал на сиденье, полностью расслабившись, демонстрируя абсолютное безразличие к тому, какое решение примет княгиня Сардони.

Напутствуя его, Паскуалина сказала: «Помните: короля играет окружение. Вы и люди, которые будут с вами на вилле Орнезия, должны играть «княгиню Сардони». Усиленно играть гордую, обладавшую не столько явным, сколько тайным могуществом княгиню Марию-Викторию Сардони. Вас не должны смущать некоторые щекотливые моменты ее прошлого. А тем более детства.

«Было бы странно, если бы они смущали меня. Ну а если уж кто-то слишком заинтересуется ее девичьими страданиями…»

«Мы должны помочь Сардони возродиться как аристократке, — нервно забарабанила пальцами по столу Паскуалина. — Вернуть ее в высший свет. Избавить от комплекса дворняжки. В противном случае она никогда не справится с ролью, которая потребует от нас немало «грошей святого Петра».

«Тем более что этот «грош» будет исходить из «Банка ди Рома»[56], финансовые гномы которого еще кое-как могут смириться с тем, что их деньги не приносят ожидаемых дивидендов, но никогда не простят тому, кто упустит их политическую выгоду», — прокомментировал про себя Тото.

«Не будем об этом».

«Мы сделаем так, что ровно через два месяца княгиня Мария-Виктория Сардони заблистает на небосводе черной аристократии, подобно утренней звезде», — со свойственной ему кротостью заверил Паскуалину монах Тото.

Представленный Паскуалине самим папой римским, по рекомендации архиепископа Шардена, этот красавец-монах вызывал у «папессы» все большее доверие. Оно становилось настолько впечатляющим, что Паскуалина даже не стала уточнять, в стенах какой обители промонашествовал Тото до того, как попасть в число лиц, знакомых с архиепископом Шарденом. Одним из прекрасных свойств этой женщины являлось ее умение не обращать внимание на все то, на что не обращать внимание было выгодно не только ей, но и папе римскому.

«Но пока что Мария-Виктория не должна знать, что в этом «возвращении в ряды «черной аристократии» очень заинтересован ее отец. Столь неожиданно разбогатевший и желающий видеть ее владелицей всего его достояния».

«Сыну Эммануилу, слишком увлекшемуся идеями Муссолини, он больше не доверяет?» — для Тото это было новостью.

«Как не доверяют сейчас многим другим, слишком увлекшимся Муссолини. Эммануил, конечно, не смирится с таким отношением к своему будущему».

«И в лучшем случае кончит жизнь в автомобильной катастрофе». — Тото не нужно было слыть пророком, чтобы предсказать такой исход. Ошибиться он мог лишь в том, что жизненный путь Эммануила кончится не на шоссе, а в притоне для наркоманов. В которого Сардоии-младшего превратят, ясное дело, против его воли. За пристрастие к женщинам, вину и даже наркотикам в высоких сферах не затаптывают. А вот за пристрастие к идеям политических кумиров — увы!

71

Тем временем Мария-Виктория Сардони открыла дверцу и вышла из машины. «Решилась, — ухмыльнулся про себя, не меняя позы и ничем не выдавая своих мыслей. — Это важно».

Мария действительно решилась. Но, очевидно, не совсем. Ее фигура застыла в двух шагах от багажника.

— Пистолетик советую оставить, — сказал Тото, выйдя из машины. — Все равно его отберут. И потом, вы же не собираетесь в самом деле стрелять в Скорцени. Насколько мне известно, у вас совершенно иные чувства к нему.

— Вы негодяй, Тото, — незло зачитала свой приговор княгиня. — Ведь можно было поговорить со мной на эту тему сразу и откровенно.

— Исходил из того, что дорога предстоит длинная. Позвольте дать вам еще несколько советов. — Тото проследил, как Мария извлекла из сумочки пистолет, вернулась к машине и швырнула его на сиденье.

— Дарите, дарите мне свои советы.

— Попытайтесь попасть на виллу не через ворота, а с тыльной стороны. Положив камень на камень, вы довольно быстро окажетесь на ограде. А вцепившись за ветку, плавно опуститесь внутри усадьбы. Я проверял. О камнях тоже позаботился. Их вполне хватит. Ветка выдержит. Я опробовал.

— Думаете, они не станут стрелять в меня? Ну, я имею в виду охрану, людей Скорцени.

— Вы преодолеете ограду через час, то есть в половине седьмого вечера. Именно в это время по дорожке будет прогуливаться сам хозяин виллы. Он проведет к Скорцени так, чтобы вас не видел ни один из коммандос штурмбаннфюрера.

— Как, вы и это предвидели?!

— Стараюсь, по мере фантазии.

— И что еще подсказала ваша фантазия? — Теперь Сардони уже говорила с ним более вежливо.

— Я буду находиться у виллы. Вместе с тремя такими же скромными, вечно молящимися монахами.

— Как вы там окажетесь? Да еще вместе с тремя монахами? Откуда они возникнут?

— Не задавайте бессмысленных вопросов. Теряем время. В случае крайней опасности мы постараемся прийти вам на помощь. Хотя, как вы понимаете, сделать это будет крайне сложно. Наше присутствие следует воспринимать скорее как моральную поддержку. Что тоже немаловажно. Тем не менее все трое моих нечестивцев-монахов уже пребывают на вилле. О чем Скорцени пока не подозревает.

— И все же… Как они оказались там? Почему? Вы ведь не желали, чтобы я встретилась со Скорцени. Отговаривали. Мне казалось… — Сардони вдруг умолкла и взглянула на Тото с паническим страхом в глазах, — Я поняла: вы все, решительно все предвидели, — отступала она от монаха с таким ужасом, словно тот целился в нее из пистолета. — Это была игра. На самом деле вы хотели этой встречи. Рассчитывали на нее, подталкивали.

— Какие ужасные откровения!

— Моя встреча со Скорцени не должна касаться кого бы то ни было… Это мои личные чувства, пусть даже вам о них все известно. Вы негодяй, монах Тото, вы…

— Прекратите стенания, не достойные княгини Марии-Виктории Сардони, — холодно смерил ее осуждающим взглядом Тото. — Мы и сейчас не желаем, чтобы вы рисковали. Но понимаем, что искушение встречей с этим меченым сатаной, диверсионным демоном окажется сильнее здравого рассудка. А коль так, извольте использовать собственное безумство на пользу людей, которые уже теперь немало сделали для устройства вашего будущего.

Сардони уселась на краешек переднего сиденья и обхватила голову руками. Стройные ножки ее в черных, основательно изношенных туфельках упирались в небольшой пенек, завлекая и призывно маня. «Бедный, вечно молящийся» едва сдерживал себя, чтобы не наброситься на девушку подобно лесному насильнику.

«Тебе еще представится такая возможность», — умерил Тото свою прыть.

— Что я должна буду сделать?! — не ведала о его сексуальных терзаниях Сардони. — Стрелять в Скорцени? Убить его? Так я не стану этого делать. Слышите, я не буду стрелять в него. Но вовсе не потому, что боюсь поплатиться за это покушение жизнью.

Тото осмотрелся. Поблизости ни души. Тем не менее говорить о покушении на Скорцени следовало бы потише. Даже в пустыне.

Он сделал несколько шагов, приближаясь к Марии-Виктории.

— За время своих скитаний по миру, княгиня, вы совершенно забыли о том, сколь прекрасны. И нет ничего странного в том, что Скорцени влюбился в вас.

— В чем я очень сомневаюсь, — обиженно фыркнула Мария-Виктория.

— А мы — нет. — Тото понимал, что княгиня вряд ли поверит ему. Но слова — как зерна, брошенные во вспаханную землю. Прорастают даже под запоздалым снегом. — Или еще только влюбится. Никому и в голову не приходило видеть в вас человека, способного убить Скорцени. Хотя, честно говоря, он этого вполне заслуживает.

— А кто из нас не заслуживает этого? Может быть, вы, любимчик папы римского? Не стесняйтесь, грешите.

— Не прочь бы, — сардонически хмыкнул Тото, не стесняясь двусмысленности своего признания. — Вы не понимаете кое-каких особенностей нашего времени. Война вот-вот закончится. И Скорцени, будь он хоть дьяволом, еще понадобится нам. Очень понадобится. Как и его люди. Ибо существует враг посильнее и поковарнее поверженного рейха.

— Ов-ва, — подняла голову Сардони. — Это другой разговор.

— Единственное, что от вас потребуется: попытайтесь убедить Скорцени, что похищение папы римского не в интересах Германии. Нам уже известно о его подготовке, и если фюрер не отступится от своего замысла, пропагандистская буря антигитлеровской коалиции, всей клерикальной прессы мира окажется такой, что ему придется сотни раз проклинать себя за столь непродуманный шаг.

— Это уж точно.

Пусть Скорцени поймет это сам. И попытается повлиять на руководство. Нам известно, что в таких вопросах к его мнению прислушивается даже фюрер. Который в последнее время не прислушивается не только к мнению ближайшего окружения, но и к… своему собственному.

72

Заметив Марию-Викторию на ограде, архитектор Кардья-ни умело метнул легкую веревочную лесенку, которую до этого нес под мышкой, и помог девушке спуститься на землю.

— Вам не кажется диким, что мне приходится пробираться на вашу собственную виллу таким вот пиратским способом? — ядовито поинтересовалась Сардони.

— Мне слишком многое в этом мире кажется диким, княгиня Сардони.

— Мой титул известен уже даже вам?

Прежде чем ответить, Кардьяни осмотрелся. Он и сам чувствовал себя бродягой, пробравшимся в чужой сад.

— Он известен мне давно. Правда…

— И вы скрывали это, — осуждающе взглянула на него Сардони.

— А вы? — пауза, наступившая после его копьевого вопроса, внесла в их отношения струю примиряющей многотерпи-мости. — Не будем об этом. Главное, что вы здесь. Я сделал все возможное, чтобы придать вашему визиту, — бросил взгляд на ограду, — более-менее цивилизованные формы.

— Допустим. Что здесь происходит?

— Ворота охраняются человеком Скорцени. Ни штурм-баннфюреру, ни тем более фройлен Фройнштаг не хочется видеть вас больше в стенах Карпаро. Которые они, кстати, уже на рассвете намерены покинуть.

— Значит, я вовремя? Уже неплохо.

— Вам не следовало возвращаться сюда, Катарина. — Кар-дьяни туже свернул лесенку и сунул ее в тайник под небольшим валуном.

— Отныне вам удобнее будет называть меня настоящим именем.

— Но вы в самом деле княгиня? Или титул тоже элемент вашей прежней легенды разведчицы?

— Мария-Виктория, княгиня Сардони. Мой родовой титул и мое родительское имя. Я должна поклясться в правдивости своих слов?

— Быть бы уверенным в них раньше…

Мария-Виктория удивленно взглянула на Кардьяни. Но он так и не объяснил, что бы последовало, если бы твердо знал, с кем на самом деле свела его судьба разведчика.

Серая пелена накатившегося с моря тумана давно скрыла солнце и теперь постепенно превращалась в вечерние сумерки — тихие, влажновато-теплые, умиротворяющие.

Кардьяни и княгиня прошли по тропинке, извивающейся между оградой и цепочкой густых кустарников, и вскоре оказались у черного входа дома архитектора. Вилла-замок, в котором находился со своими коммандос Отто Скорцени, уже светился первыми едва заметными огнями. Из-за того, что он был отделен от них кронами высоких деревьев, замок казался далеким и стоящим как бы на возвышенности.

— Может, есть смысл сразу же пойти туда? — робко спросила Мария-Виктория.

— Зачем зря терять время?

— Терять время. А то, что вы вообще можете оказаться вне времени, вас не волнует?

— Риск, конечно, есть.

— Унтерштурмфюрер Фройнштаг поклялась пристрелить вас при первой же возможности.

— Это она вам клялась? — недоверчиво фыркнула Мария-Виктория.

— Почему мне? Скорцени, я так предполагаю. Вообще-то вы, княгиня, влипли в крайне неприятную историю. Скорце-ни вряд ли пожелает, чтобы о вашем визите стало известно Фройнштаг и остальным его людям.

— Прекратите, синьор Кардьяни. Лучше объясните, как собираетесь организовать встречу с этим исполосованным шрамами Дракулой.

— Позвоню по телефону — только и всего. Вечер начнется для него с приятного сюрприза

— А почему вы решили, что он не может быть действительно приятным? — мстительно спросила княгиня.

73

Скорцени появился минут через десять. Мария-Виктория ждала его, сидя в глубоком кресле у давно не знавшего пламени камина.

Когда штурмбаннфюрер вошел, она даже не подняла головы. Это только казалось, что камин чернел своим давно остывшим зевом. На самом деле там полыхал огонь, видимый только для Марии-Виктории и согревавший только ее.

— Вы все же решились вернуться сюда? — жестко спросил Скорцени, останавливаясь за спинкой свободного кресла, развернутого так, чтобы он мог сидеть в нем лицом к лицу с девушкой. — С какой миссией?

— Вежливые люди обычно начинают разговор с вежливого приветствия. Я понимаю, что в казармах СС таким тонкостям не обучают.

Скорцени озадаченно взглянул на Марию-Викторию. Она явно чувствовала себя хозяйкой положения. Хотел бы он знать, что дает ей такое право и такую уверенность.

— Тысячу поцелуев, синьора! — тем же фельдфебельским тоном изрек Скорцени, буквально захлебнувшись собственной вежливостью. — Позвать слугу, приказать принести вина?

В ту же минуту дверь едва слышно отворилась и на пороге появилась служанка Кардьяни — бойкая грудастая тридцатилетняя корсиканка, с которой Мария-Виктория познакомилась еще во время работы у архитектора. Она несла поднос, на котором стояли кувшин с вином и два бокала.

За тем, как она ставит их на столик между креслами, Скорцени следил почти затаив дыхание, будто на его глазах совершалось какое-то таинство.

— Спасибо за гостеприимство, дорогой штурмбаннфюрер, — язвительно улыбнулась княгиня. — Танцовщиц приглашать не надо. Флейтистов тоже.

— Но я и не заказывал это вино, — простодушно признался Скорцени. — Она явилась сюда, словно по заклинанию.

— Вот это вы могли бы и скрыть от меня, — продолжала в том же духе Мария-Виктория, — коль уж у вас не хватило фантазии заказать ради нашей встречи даже кувшинчик вина. Ладно, не тушуйтесь. Разговор у нас будет деловой и предельно короткий.

Все тем же околдованным взглядом Скорцени провел несколько подзадержавшуюся корсиканку (она ждала дальнейших приказаний) до двери, решительно сел за столик и принялся наполнять бокалы красным, возможно, тоже корсиканским, вином.

— Явиться сюда, Катарина, вы могли только окончательно потеряв чувство самосохранения. Хотя это единственное чувство, к которому никогда не стоит относиться легкомысленно.

Френч Скорцени был расстегнут. Ворот рубахи тоже. Узел галстука съехал набок. Сардони так и подмывало приподняться и самой привести его мундир в надлежащий, истинно немецкий порядок.

— Если вам очень нравится называть меня Катариной — я не возражаю. Но когда окажетесь у меня на приеме, советую все же помнить, что в кругу друзей меня знают как княгиню Марию-Викторию Сардони. Я же со своей стороны обещаю пригласить вас на первую вечеринку, которую организую на своей вилле Орнезия неподалеку от Генуи.

— Княгиня? — задумчиво спросил Скорцени, отпивая из своего бокала. — Мария-Виктория? То-то я думаю, почему все поиски корней Катарины Пьяццо, как вы числились по ведомству нашего уважаемого архитектора Кардьяни, наталкивались на стену откровеннейшей дезинформации.

— Вот и подумайте после этого, чего стоит ваша служба досье.

— Итальянская, синьора, итальянская. Но о том, что вас зовут Марией Сардони, я уже слышал.

— Кстати, вы забыли обратиться еще к одному, очень надежному, источнику.

Скорцени вопросительно взглянул на девушку. Изгнание из виллы-замка Карпаро явно пошло ей на пользу. Она убийственно похорошела. А эти ожившие томные глаза с вишневой поволокой…

— Лично ко мне.

— И вы, конечно же, откровенно поведали бы, кто вы, откуда появились в Риме и на вилле, на кого на самом деле работаете, — саркастически поиграл желваками Скорцени. — Если бы вы действительно поступили таким образом, я перестал бы ценить вас как разведчика.

— Господи: «ценить как разведчика». Думаете, для меня это важно?

— Если нет, то это не делает вам чести.

— Но бог мой, я рассказывала бы о себе не штурмбаннфюреру С С, а инженеру Отто Скорцени.

74

Мария-Виктория сделала несколько жадных глотков и по-мужски припечатала бокал к столику, чуть не пролив при этом остатки вина. Скорцени заметил, как она нервничает.

«Не надолго же хватило ее выдержки и блефа», — подумал он, поняв, что на виллу Мария-Виктория прибыла одна. Никого, кто бы подстраховывал ее, поблизости нет. Если не считать человека, ожидающего где-то неподалеку, у машины. Который не в счет.

— То, что я вам только что сказала, — правда. Я — княгиня Сардони. Ближайшие месяцы проведу на вилле Орнезия. Говоря об этом, надеюсь, что вы не станете пускать своих людей по моему следу. А если и вздумаете прибегнуть к такому способу, то по крайней мере мои признания избавят вас и ваших людей от лишней траты времени.

— Уж не вообразили ли вы, что, завершив операцию, связанную с папой, Главное управление имперской безопасности все свои лучшие силы бросит на расправу с некоей Катариной Пьяцци, она же Мария-Виктория княгиня Сардони?

— Можно подумать, что до сих пор вы стреляли исключительно в пап, президентов, маршалов и императоров, — устало произнесла Сардони. — И хватит об этом. Я рискнула появиться на вилле Карпаро только потому, что… — замялась она, — очень хотелось повидаться с вами. Меня привело сюда только это и ничто другое.

— Я не знаю, как следует реагировать на такие признания коллеги, — честно признался первый диверсант рейха.

— Хотелось бы, чтобы не так, как на признания синьориты Фройнштаг.

Скорцени великодушно промолчал.

— Я меняю способ жизни. Возвращаюсь в тот круг, в котором, собственно, и должна была вращаться все эти годы. Так оно и было бы, если бы не некоторые обстоятельства.

— Война, — понимающе кивнул Скорцени, настраиваясь на разговор в том тоне, какой предлагала Мария-Виктория.

— Увы, мои скитания в облике Катарины Пьяцци начались задолго до войны. Война же не только не усугубила их, наоборот, несколько упорядочила. Не стану посвящать вас в подробности. Ни вам, ни мне это ни к чему. Но мы оба прекрасно понимаем, что война близится к концу. А значит, скоро вам придется сменить свой эсэсовский мундир на обычный цивильный костюм от берлинского или парижского портного. Мне очень хочется, чтобы, встретившись, мы начинали воспоминания о нашем знакомстве с этого вечера, а не с «расстрела» в роще.

— Не думаю, чтобы впечатления от нынешней беседы оказались более контрастными, чем от объяснения там, в лесу, у судного оврага. Но если желаете, воспоминания мы будем начинать только с нынешнего вечера.

«По-моему, он клянется, что не пристрелит тебя, — сказала себе Мария-Виктория. — А если и пристрелит, то не сегодня».

— И еще, умоляю вас, Скорцени, — поднялась Сардони, — сделайте все возможное, чтобы ваше имя не было проклято Святым престолом и всеми церквями мира. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Ради этого заклинания вас и прислали сюда, — спокойно, не выдавая своего разочарования, констатировал штурмбанн-фюрер. — Кто? Сестра Паскуалина? Вечно молящийся монах Тото? Лично папа Пий XII? Вы уж извините за любопытство.

«Ты слишком рано успокоилась. — Продолжила диалог с собой княгиня Сардони. Эти диалоги она всегда вела с убийственной откровенностью и не менее убийственным сарказмом. Как с уличной простушкой. — Все будет зависеть от допроса, который он намерен устроить тебе».

— Можете считать, что меня послали сюда Бог и мои христианские чувства. А еще — стремление спасти вашу душу от проклятий, которые и так будут настигать вас во всех землях и странах остывающей после войны планеты. Все, Скорцени, прощайте, — решительно двинулась она к двери. — Из виллы меня выведут так, что ни один из ваших коммандос не заметит. Вы тоже не задерживайтесь здесь. Не исключено, что к утру Карпаро будет окружена карабинерами. Или английскими десантниками. Для тех, кто вами интересуется, ваше пристанище уже давно не представляет никакой тайны.

— Спасибо за предупреждение. Мы оставим его до рассвета, как было намечено.

Взявшись за ручку двери, Мария-Виктория еще на несколько секунд задержалась, окидывая прощальным взглядом человека, ради которого она очертя голову пробиралась сюда.

— Если когда-нибудь почувствуете себя таким же бездомным дворнягой, какой чувствовала себя, оказавших вне этой виллы, я, если по всей Европе будут расклеены листовки с призывами выдать скрывающегося от правосудия военного преступника штурмбаннфюрера СС Скорцени — не ухмыляйтесь так скептически, я совершенно не исключаю этого, — взволнованно покачала головой княгиня, — вспомните: вилла Орнезия неподалеку от Генуи. Она может стать тем единственным местом на земле, где на вас не будут распространяться никакие иные законы, кроме закона гостеприимства.

Скорцени тяжело водил нижней челюстью, словно пытался перемолоть застрявший между зубами песок.

То, о чем говорила сейчас княгиня Сардони и как она вела себя, довольно легко уживалось с обычной житейской логикой. Случилось то, что вполне могло случиться, — он понравился этой заблудшей в грехах и запутавшейся в сетях враждующих разведок итальянской аристократке.

Но такое объяснение казалось ему вызывающе-простым, не достойным опыта истинного профессионала. И Скорцени пытался найти другое, скрытое, зашифрованное, до предела усложненное замыслами папской контрразведки и хитростью сразу двух женщин.

— Вилла Орнезия, — отрешенно проговорил он, остановив жернова своих челюстей. — Близ Генуи. Постараюсь вспомнить.

75

Добравшись до условленного места, уже на территории, контролируемой войсками, верными Муссолини, ппурм-баннфюрер пересел на легкий двухместный самолет и через два часа был в Рокка делле Каминате, недалеко от виллы Фельтринелли, которая стала северной резиденцией дуче. Здесь же, в нескольких километрах от виллы, находилась резиденция нового, возглавляемого Муссолини правительства, а также размещались послы тех уже немногих стран, которые это правительство все еще признавали.

Командующий парашютным корпусом генерал Штудент ждал его в небольшом, расположенном на самом берегу озера Гардо, особняке, в котором размещалась военная миссия Третьего рейха. Учитывая особый характер полномочий, которыми фюрер наделил Скорцени и генерала, в стенах миссии им были отведены кабинет для работы и две комнаты для отдыха. Хотя об отдыхе пока не могло быть и речи.

— Господин генерал, разработан окончательный план захвата папы и его кардиналов, — приступил Скорцени к сути их встречи сразу же, как только Штудент по его просьбе появился в кабинете.

— Окончательный, говорите? — скептически ухмыльнулся генерал. — Хотелось бы верить.

Штудент мрачно осмотрел расстеленную на столе крупномасштабную карту Рима с четко обозначенными на ней контурами Ватикана. Потом перевел взгляд на карту-схему самой папской резиденции.

— Как бы не повторилась история с дуче. В Ватикане уже насторожились.

Генерал явно не в духе. Однако причины его столь мрачного настроения Скорцени не интересовали.

Сам штурмбаннфюрер чувствовал себя на взлете. Только сегодня утром, уже в машине, у него выкристаллизовался этот, как он считал, окончательный план захвата папы. Вдруг

совершенно неожиданно вырисовался из слияния двух вариантов операции, существовавших до вчерашнего дня.

— Что значит «насторожились»? Есть какие-то сведения?

— Какие еще сведения? Нюхом старого волка чую. Слишком беспечно гуляете по Риму.

— Моя тактика, — сухо огрызнулся Скорцени. Слишком уж генералу хотелось видеть в нем младшего по чину.

Но даже эта стычка не испортила ему настроения. Его вдохновляла сама возможность провести такую операцию. Даже если она закончится неудачно и лично ему, Скорцени, будет стоить жизни. Риск, размах и главное — резонанс, который должна будет вызвать операция «Черный кардинал» во всем мире, стоили того, чтобы рисковать тысячами голов. В том числе и своей.

— Как вы себе представляете это второе римское похищение?

— Очевидно, оно будет посложнее первого.

— Можете не сомневаться.

Скорцени задумчиво потер свои шрамы. Нет, что бы ни говорили впоследствии историки об этой акции, о ее значении для судьбы Европы и связанных с этим моральных аспектах — осуществить ее следует на наивысшей волне таланта и вдохновения. А лично он, человек, рожденный для риска и авантюр, мог готовиться к подобным операциям только на такой волне — таланта и вдохновения.

— Сначала о людях. Сто десять моих сотрудников уже сосредоточены на конспиративных квартирах в окрестностях Рима. Их задача — проникнуть в резиденцию папы.

— И вы считаете, что появление такой орды может остаться незамеченным для итальянской контрразведки и папской агентуры? Впрочем, людей пока маловато.

— Еще около сотни итальянских диверсантов из подразделения князя Боргезе сосредоточены в районе Ватикана. Мы учитывали то обстоятельство, что в Риме они чувствуют себя увереннее, чем мои «коршуны». И не вызывают никакого подозрения у властей.

— Резонно, — прошелся генерал по кабинету, словно по танковой броне.

— Вчера я встречался с их командиром, полковником Сан-тино. На его парней, усиленных двумя десятками моих фри-дентальских курсантов, возлагается задача нейтрализовать охрану Пия XII. При этом уже налажены связи с несколькими офицерами итальянской спецслужбы, осуществляющей эту охрану.

— Вы с чистой дзшхой полагаетесь на них?

— Они итальянцы, и этим все сказано.

— Сказано то, что они готовы на самое подлое отступничество.

— Не могут же они одновременно предавать и короля, и нас. Тем более что они уже успели предать своего вчерашнего кумира Муссолини.

— Каким идолам они поклоняются сейчас?

— Заявляют, что их долг — «не допустить излишнего кровопролития», — саркастически ухмыльнулся Скорцени, давая понять, что это их стремление подкреплено заурядным, хорошо оплачиваемым предательством. — За ту же плату офицеры выясняют теперь степень верности идеям Муссолини некоторых своих солдат. Плюс еще сорок моих коршунов, при поддержке полусотни ваших парашютистов, — штурмбаннфюрер выжидающе посмотрел на генерала…

— Я приказал отобрать двести добровольцев, — все так же мрачно проговорил Штудент. — Характер задания им пока не известен. Зато сказано, что ожидается работенка похлеще, чем похищение Муссолини. Деталями они, как правило, не инте-рес>гются. А слава парашютистов, добытая в горах Гран-Сассо, способна укрепить дух даже самых презренных трусов.

— Там, на вершине Абруццо, среди ваших парней трусов не оказалось, господин генерал. Именно это я и сказал фюреру, докладывая о ходе операции.

— Мои офицеры знают о вашем докладе, — уклончиво заметил генерал, явно избегая излишней признательности первому диверсанту империи. — Моим парням сказано, что операцию вновь возглавит Скорцени.

Штурмбаннфюрер промолчал. Это личное дело генерала, каким образом он готовит к операции своих парашютистов и какими именами вдохновляет их.

76

— Вернемся к операции «Черный кардинал», — деловито предложил Скорцени, выдержав длинную паузу, вполне достаточную для того, чтобы считать тему о своей персоне исчерпанной. — Захват планируется осуществить таким образом…

Он очень кратко, рублеными фразами, описал, как будут блокированы апартаменты папы, как подкупленные офицеры из охраны Святого престола помогут захватить нескольких его кардиналов. И где прямо на улице, ведущей к центральной площади, должен будет сесть «физелер-шторьх», который возьмет на борт папу. Как в свое время взял Муссолини.

— О самолете, как вы уже поняли, господин генерал, надлежит позаботиться вам.

— Стоит ли копировать операцию «Дуб»? Самолет — не самое надежное средство похищения. Сразу по нескольким причинам. Говорю вам как парашютист.

— Я убедился в этом именно по операции на Абруццо. Поэтому предусмотрено, что на окраине Ватикана нас будут ждать три бронированных автомобиля. На одном из них, в сопровождении своих агентов, под прикрытием ваших парашютистов и моих коршунов, полковник Боргезе обязан будет доставить папу к побережью Тирренского моря. Как видно по карте, оно рядом.

На всякий случай генерал бросил тяжелый медвежий взгляд на карту. Выражение лица его при этом было такое, словно он очень сомневался не только в правдивости утверждения штурмбаннфюрера, но и в достоверности самой карты.

— Для первого этапа неплохо, — обронил он и таким же тяжелым медвежьим взглядом уперся в Скорцени.

— На берегу моря, у рыбацкой хижины, папу и кардиналов будет ждать быстроходный торпедный катер. Его задача: пройти пять миль в северо-западном направлении, где пассажиров смогут пересадить на нашу подводную лодку. Она-то и доставит пленников на север, в район Каррары, который теперь полностью находится под контролем войск СС и частей, верных дуче.

— Наконец-то и флоту найдется хоть какое-то занятие.

— Кроме того, я намерен потребовать, чтобы к району встречи катера с подлодкой было переброшено несколько итальянских самолетов-штурмовиков, а также один гидросамолет. На всякий случай.

— И, наконец, вариант… на случай крайне неудачного стечения обстоятельств, — увлекшись, они не заметили, как в комнату вошел обергруппенфюрер Карл Вольф. Обратили внимание на него лишь тогда, когда Вольф приблизился к столу.

Генерал и штурмбаннфюрер вскинули руки:

— Хайль Гитлер!

— Итак, вернемся к последнему варианту, — кивнул вместо ответного приветствия высший фюрер СС и полиции в Италии. — Продолжайте, Скорцени, продолжайте.

— Мы подготовили виллу на окраине Рима, рядом с Ватиканом, — вернулся к своему плану штурмбаннфюрер. — На ней есть подземелье с тайным ходом. Это лежбище самого Боргезе, устроенное, как он утверждает, абсолютно секретно.

— И не единственное, насколько мне известно, — заметил обергруппенфюрер.

— Надеюсь, двое-трое суток на этой вилле папу продержать можно будет? — вопросительно взглянул на Вольфа Скорцени.

— Этого времени вполне достаточно, чтобы позаботиться о дальнейшей безопасности Пия XII, — высокий худощавый Вольф с высоты своего роста окинул взглядом карту-схему Ватикана, и губы и все его утонченное аристократическое лицо передернула загадочная улыбка. — Вы, Скорцени, что, абсолютно уверены в успехе вашей операции? Вас ничто в ней не смущает?

— Если мне будет обеспечено то количество людей и средств, которые предусмотрены нашим — моим и господина Штуден-та — планом… Абсолютно уверен. Мы готовы представить вам и более подробную разработку, которую можно будет согласовать потом с Гиммлером. А возможно, и с самим фюрером.

— В том-то и дело, что с Гиммлером. А возможно, и с фюрером… — задумчиво проговорил Вольф, прикусив зубами едва заметную и почти бескровную нижнюю губу. — А согласовать с ними, боюсь, будет непросто. Очень непросто.

Скорцени удивленно взглянул на Штудента. Массивное кирпично-серое лицо старого десантника оставалось все таким же мрачно-невозмутимым, с каким генерал встретил его. Предостережение Карла Вольфа, казалось, совершенно не заинтриговало его. Во всяком случае задавать какие бы то ни было вопросы фюреру СС и полиции в Италии он не собирался.

— Простите, обергруппенфюрер… Что, возникли сомнения?

— У многих, слишком многих, они возникли с самого начала, с замысла. А ситуация, знаете ли, меняется, — решил окончательно добить Скорцени обергруппенфюрер. — Теперь мы уже не можем игнорировать мнение политиков, прессы, общественности. Не таковы наши успехи на фронтах. Мы обязаны предвидеть общественный резонанс вашей акции, ее политические последствия.

«Вашей акции», — резануло слух Скорцени. — Политические последствия ВАШЕЙ акции. Уже открещивается? Рановато».

Ему вспомнилось мрачное пророчество Паскуалины Ленерт: «Попомните мое слово: уже на второй день после этого преступления ваши же сослуживцы будут с отвращением отворачиваться от вас, а руководство — искать способ поскорее избавиться. Чтобы и с себя грех снять, и христианство всего мира успокоить».

Похоже, она права Похитить Муссолини и похитить папу римского — это не одно и то же. Кое-кто пытается отворачиваться еще до того, как Рим содрогнется от страшной вести.

— Простите, обергруппенфюрер, — не сдержался Отто. — Не могли бы вы четче выразить свое отношение к данной операции? Высказывая эту просьбу, я имею в виду то, что вы — высший фюрер СС и полиции в этой стране. И можете обладать такими сведениями о ситуации здесь и в ставке фюрера, какими…

— Продолжайте, господа продолжайте, — бесцеремонно перебил его Карл Вольф, не желая вдаваться ни в какие объяснения. — Не смею вам мешать.

«Ах ты ж дрянь! — мысленно вскипел Скорцени, провожая его ненавистным взглядом. — «Не смею вам мешать!»

77

— Нет, так невозможно работать! — ударил карандашом о карту генерал Штудент, как только обергруппенфюрер Карл Вольф вышел из комнаты. — Я не могу сосредоточиваться над планом операции, зная, что люди, от которых непосредственно зависит ее судьба, не только не склонны оказывать помощь, но и вообще не желают ее проведения.

Штудент отошел к окну, засунул руки в карманы брюк и повернулся спиной к штурмбаннфюреру. Его плечи были столь непомерно широки, что даже двухметровый плечистый Скорцени казался себе рядом с ним щуплым пареньком. Генерал заслонил плечами все выходящее на озеро окно, и в комнате сразу же стало сумрачно.

— Простите, господин генерал, вы имеете в виду обергруп-пенфюрера Вольфа?

— Это не так уж важно, кого я имею в виду.

— Мне трудно согласиться с этим. Очень даже важно. Я должен знать, на кого могу положиться в проведении операции, а на кого нет.

— Вы и так прекрасно видите, на кого здесь можно рассчитывать.

— Провести операцию «Черный кардинал» мне поручил сам фюрер. И я намерен осуществлять ее даже в том случае, если против меня выступит все высшее командование СС.

— Спасибо, что напомнили, — проворчал Штудент. — К сожалению, не все понимают, что ответственность перед фюрером за срыв этой операции будут нести не только вы и я, но и они. Вот только попробуйте убедить их в этом,

Скорцени промолчал. Разговор зашел в тупик. Пока Штудент не назвал имена людей, которых он имеет в виду, штурм-баннфюрер не мог определиться, как ему вести себя дальше, что предпринимать.

Склонившись над картой Ватикана, он некоторое время изучал ее, делая вид, что забыл о вспышке раздражения генерала и что имена его больше не интересуют. И лишь когда Штудент вновь приблизился к столу, ровным ледяным голосом, словно генерал уже находился на допросе у него в управлении СД, спросил:

— Так все же, господин генерал… кого, кроме обергруппенфюрера Вольфа, вы имеете в виду? Мне важно Знать это уже сейчас. Дорога каждая минута.

— Считаете, что в состоянии будете что-либо изменить? — насмешливо спросил Штудент, не отрывая взгляда от карты. Хотя она вряд ли интересовала его сейчас.

«И ты, трусливый солдафон… — смерил его испепеляющим взглядом Скорцени, сохраняя при этом вполне благодушную улыбку. Ему уже не раз приходилось видеть, как храбрейшие немецкие генералы, не говоря уже об офицерах, начинали по-сучьи поджимать хвосты, как только заходила речь о ком-то из высших чинов рейха. Причем перестраховывались они с десятикратным «запасом преданности». — Ты что, действительно хочешь, чтобы мои «коршуны» вытрясли из тебя душу? Прихватив где-нибудь на шоссе вместо итальянских партизан? Так я могу тебе это устроить, «земная надежда люфтваффе»!

— Разве я когда-нибудь похвалялся своими возможностями, генерал? Скромными возможностями штурмбаннфюре-ра? Просто мне казалось, что, работая вместе со мной…

— У меня создалось впечатление, что обергруппенфюрер Вольф всего лишь попал под влияние этого дипломатического психопата Рудольфа Рана, нашего посла в Италии.

— Что?! Так это посол путается у нас под ногами? У него тоже следует испрашивать соизволения?

— До соизволения дело пока не доходит, но определенный вес он все же имеет. Кстати, сейчас Ран находится здесь, в Рокка делле Каминате. Он, видите ли, встревожен возможной международной реакцией на похищение папы. Бурной реакцией. Он один встревожен, — язвительно добавил Штудент, не скрывая своей досады. — Остальным безразлично.

— Но, согласитесь, нам с вами действительно безразлично, что настрочат по этому поводу писаки из лондонских газет и какие грозные ноты министров иностранных дел будут ложиться на стол Риббентропа, — ошарашил его излишней, совершенно неуместной сейчас, откровенностью Скорцени. — Мне хотелось бы услышать другое: каким образом господин Ран узнал о готовящейся операции.

— Вполне допускаю, что от того же Риббентропа. Или от Вольфа. Во всяком случае не думаю, чтобы посол решился мешать нам, используя досадную утечку информации.

— Согласен. Его подключение должно быть кем-то санкционировано. Но кем? Самим Гиммлером?

— А почему бы и нет?

— Если им — это серьезно усложняет ситуацию.

— Еще как усложняет. Ран и Вольф уже по существу сговорились. И сумели убедить Риббентропа. Так мне кажется. Они убедили его, что папа римский ни в коем случае не должен становиться объектом воздействия наших диверсионных служб. И не позднее чем завтра намерены лететь с этой идиотской мыслью в ставку фюрера.

— Даже так?! Об этом вам сообщил Ран? Нет, Вольф?

— Ни тот ни другой. И это плохо. Но сведения достоверны. Летать-то им приходится самолетами люфтваффе, где меня знает каждый сопливый новобранец.

— Надежный источник. Но почему тогда Вольф до сих пор не предупредил нас? И вообще, что за чертовщина? Пока я, рискуя головой, обнюхиваю весь Ватикан, здесь, в тылу, уже все решили. Все свели на нет.

— Не надо бы столь резко, штурмбаннфюрер, — с особой интонацией произнес генерал его чин, подчеркивая, сколь мизерен он в сравнении с чином и положением в рейхе обергруппенфюрера Вольфа.

— В любом случае я сделаю все возможное, чтобы тоже оказаться у фюрера. Самый раз доложить ему о подготовке операции. Он ведь требовал этого доклада.

— Вот на это я и рассчитываю. Это серьезный шаг.

78

Стук копыт. Ржание взбесившихся лошадей. Тысячеглоточный рев, круто замешанный на оглушительном звоне сабельной атаки…

Поручик Розданов очнулся как раз тогда, когда тяжелый клинок врага пламенем Божьей свечи мелькнул перед его лицом и могильно врубился в голову. Он очнулся с какой-то внутренней убежденностью, что удар этот легко и мгновенно перенес его в мир загробных видений, и кряжистая фигура в черном мундире возрождалась перед ним из обморочного небытия, словно полузабытый образ невесть когда преставившегося предка.

— Вынужден разочаровать вас, поручик Розданов: это все тот же бренный богоугодный мир, из которого вы столь неудачно пытались уйти.

«Пытался уйти? — отозвалось в сознании поручика. — Я лишь пытался уйти?»

По запаху йода и еще каких-то медикаментов Розданов догадался, что находится в госпитале. А черный мундир, нахраписто выбивающийся из-под небрежно наброшенного на плечи белого халата, подсказывал: перед ним офицер-эсэсовец. И это не видение.

— Если вы считаете меня призраком, то ошибаетесь, — ясно слышал он голос эсэсовца. Хотя слова долетали откуда-то из потусторонья, словно эхо, отраженное от стены вечного молчания. Вечного молчания…

Розданов силился что-то произнести, но слова умирали, так и не родившись. Эсэсовец уловил его усилие и, склонившись, вопросительно всмотрелся ему в глаза. Взгляд его показался Розаднову леденящим душу взглядом из преисподней.

— Вы слышите меня?

Большим усилием воли поручик попытался кивнуть, но это ему не удалось.

— Ранение, как ни странно, легкое, — чеканил немец на чистом русском. — Судить вас не будут. Вы поступили, как велит честь офицера Что касается майора Рашковскош — его мы накажем.

Соседняя койка была пуста Кроме них, в палате никого. Рванула дверь медсестра, но, наткнувшись на суровый взгляд эсэсовца, вышла. Розданов, однако, успел заметить, что ноги у нее высокие, налитые — ноги красивой женщины из все того же бренного богоугодного мира.

— Вы прекрасно слышите меня. И понимаете, — не спрашивал, а скорее внушал ему немец.

Розданов едва заметно кивнул. Или, может, ему только показалось, что сумел кивнуть. Во всяком случае эсэсовец уловил это движение.

— Я — гауптштурмфюрер Штубер. Мы встречались с вами в кабинете Рашковского.

— Штубер, — едва слышно повторил Розданов.

«Да, это он». Только теперь вспомнил поручик, где видел этого немца. Он сразу отметил про себя, что лицо знакомое и принадлежит явно не его предку, подполковнику Розданову, застрелившемуся в Первую мировую в ту минуту, когда его, раненого, немцы пытались взять в плен.

«А ты даже застрелиться по-человечески не сумел, — упрекнул себя поручик. — Зато с какой дьявольской неотвратимостью повторяется судьба».

— Говорят, какое-то время вы жили в Италии. И владеете итальянским. Верить?

— Верьте, — прохрипел Розданов. Голова его пылала такой адской болью, словно в ней разгорался огромный костер. И черти плясали на углях.

— А потом вброд преодолели Ла-Манш, после чего сумели изучить английский.

«Что ему нужно от меня? Лучше бы погасил это страшное пламя. Ах да, он ведь не врач. Он — палач. Он явился сюда не гасить, а разводить костер».

— Я спросил вас об английском.

— Английский знал с детства, — оказывается, говорить не настолько трудно, как он ожидал. Главное решиться. Но левая часть груди отмерла. Неужели действительно отмерла?!

— И немного владеете французским. Как всякий уважающий себя русский дворянин.

«Как всякий уважающий себя… Верно заметил. Дворянин-офицер, не сумевший пустить себе пулю в лоб, чтобы достойно уйти. В среде русского офицерства такое считалось еще ббльшим позором, чем стерпеть плевок в лицо».

— Со своим итальянским вы бы мне сейчас очень пригодились, Розданов. Вам не повезло вдвойне: упустили еще один шанс. Впрочем, с английским тоже понадобитесь, как и с русским. Врач обещает поставить вас на ноги уже через три недели.

«Через три… недели?! — изумился Розданов. — Но ради чего? Чтобы опять бродить по этой проклятой бойне, именуемой Европой? Так ведь хватит уже. И так по горло в крови».

— Прострелены только мягкие ткани. Сам Бог вас хранил. Я же прикажу усилить лечение.

— Зачем?

— Из нежности, Розданов, — хищно улыбнулся Штубер. Из человеколюбия. Нет ничего ценнее в этом мире, чем вернувшиеся с того света полиглоты. И с Богом поговорить успели, и никакой смерти уже не боятся.

— Из человеколюбия… Полиглоты с того света… — устало, словно в бреду повторил Розданов. Он все еще был слишком слаб для таких бесед.

— Я понял: вы пока еще на грани. Мое время истекло.

— Что меня ждет? — вовремя спохватился поручик. Когда еще представится случай увидеться с этим эсэсовцем?

— Служба, лейтенант вермахта Розданофф, служба. И не смейте залеживаться здесь, пора в строй.

— Меня восстановят в чине? Обойдется без суда?

— Будем считать, что приговор уже приведен в исполнение. Теперь вы под моим покровительством.

— Тот парень, лейтенант-краснопер, что в камере?..

— Беркут? Жив. Я понимаю: вам бы обоим поскорее туда перебраться, к ангелу под крыло, в вечность, — наклонился над ним Штубер. — Я, признаться, и сам не прочь. Надоело. Но пока что вы мне понадобитесь здесь, — оскалил он крупные прочные, лишь слегка обкуренные зубы. — А когда придет пора отправлять вас ТУДА, я об этом сам позабочусь. Лично.

«Провинциальный мер-за-вец! — почти вслух проговорил Розданов. — Скопище провинциальных мерзавцев — вот что представляет собой весь этот ваш бренный, богоугодный мир».

79

Этот зал в самом центре «Вольфшанце», с длинным, устланным штабными картами, столом, уже был знаком Скорцени. Но все же каждый раз он входил сюда с огромным напряжением нервов и предощущением неожиданного излома судьбы, за которым неминуемо последует то ли новый взлет, то ли роковое низвержение.

Штурмбаннфюрер нисколько не удивился, увидев в зале моложавого русоволосого посла Германии в Риме Рудольфа Рана и высшего фюрера СС и полиции в Италии обергруп-пенфюрера Карла Вольфа. Зато своего удивления оба они скрыть не сумели. Только с появлением Скорцени они наконец поняли, почему Гитлер продержал их в ставке двое суток, все откладывая и откладывая прием.

Сначала им казалось, что фюрер не вызывал их, ожидая Гиммлера и Риббентропа. Но вчера к обеду они обнаружили, что фон Риббентроп уже давно находится в Растенбурге. Еще вчера утром в ставку прибыл Гиммлер. Следовательно, фюрер действительно ожидал прибытия первого диверсанта рейха.

Поняв это, они сразу насторожились. Ни Вольф, ни Ран не сомневались, что Скорцени будет яростно отстаивать идею штурма Ватикана. Да оно и понятно. Именно Скорцени, как никто другой, затратил уйму усилий на подготовку операции «Черный кардинал». Но дело не только в этом. Похищение папы римского дало бы ему возможность подтвердить перед всем миром свою репутацию диверсанта экстра-класса. Первого коммандос Европы.

Поприветствовав генералов СС, Скорцени холодно смерил взглядом посла. Он понимал, что инициатором этой поездки к Гитлеру является Ран. Хотя Вольф тоже хорош: сговориться за его и Штудента спинами и помчаться в «Волчье логово» спасать папу и его кардиналов! Они, видите ли, опасаются взрыва общественного мнения! Их мучают угрызения совести!

Ран предусмотрительно отвел глаза. Чувство самосохранения еще не настолько покинуло его, чтобы он не понимал, какой опасности подвергает себя, навлекая ненависть Скорцени.

«Если они так опасаются взрыва общественного мнения, тогда мне придется взорвать весь мир, — играл желваками Скорцени, глядя на посла. — На его обломках мнение какой-то там общественности уже никого интересовать не будет».

— Вас тоже вызвали? — вдруг растерянно полушепотом пробормотал Ран, решившись приблизиться к Скорцени.

— В «Вольфшанце» я обычно появляюсь тогда, когда меня вызывает фюрер, — презрительно сморщил свои шрамы Скорцени. — Появляюсь, чтобы выполнять его волю. А не противостоять ей.

Посол почти с испугом посмотрел на Скорцени и даже отшатнулся. Он чувствовал свою вину и понимал, что присутствие на приеме Скорцени может поставить его Ь крайне неловкое положение. И все же не ожидал, что ппурмбаннфюрер отреагирует столь резко.

По словам Скорцени, получалось, что он, Ран, выступает против проведения акции, которая задумана по инициативе самого фюрера. И которую уже полностью подготовил Скор-цени. Но он-то выступает не против воли фюрера. Просто пытается спасти престиж Германии.

«Если учесть, что позиция Гиммлера еще до конца не ясна, а фон Риббентроп, как всегда, трусливо промолчит или в последний момент изменит свое мнение (с которым Гитлер в любом случае вряд ли пожелает считаться, он уже не раз пренебрежительно демонстрировал это) — силы слишком неравны, — лихорадочно анализировал ситуацию посол Ран. — И кроме того… Отнесись фюрер к моим замечаниям доброжелательнее, он не стал бы сводить меня со Скорцени. Пригласил бы только меня и Риббентропа».

— Я ценю ваш диверсантский гений, Скорцени, — набрался мужества примирительно заметить посол. — Но, видите ли, в чем тут дело…

— Я всего лишь выполняю приказ фюрера, — вполголоса, но от этого не менее резко отрубил штурмбаннфюрер, переведя взгляд на висевшую на противоположной стене небольшую картину в серебристой рамке, на которой мирно красовалась своей возведенной в искусство неестественностью фиалка. — И выполню его до конца. Если такова будет воля Гитлера.

Ран расстроенно поджал губы и отошел к стоящему рядом с Гиммлером Вольфу.

Скорцени надеялся, что фюрер пригласит их в свой рабочий кабинет. Поэтому, когда дверь отворилась, он настроился лицезреть одного из адъютантов фюрера. И был удивлен, увидев, что в зал стремительно входит сам Гитлер. Он был в костюме военного покроя. На френче защитного цвета тускло поблескивал Железный крест I степени, заслуженный ефрейтором Шикльгрубером еще в Первую мировую. Фюрер потому так часто и демонстрировал его, чтобы все знали: орден добыт в боях, а не в кресле рейхсканцелярии.

80

Удостоив присутствующих коротким резким жестом открытой руки, Гитлер, как показалось Скорцени, даже не осмотрел их, а сразу же остановился у стола, опершись левой рукой о карту.

— Посол в Италии Рудольф Ран, — принялся представлять вошедший вслед за фюрером адъютант Гюнше тех, кого вождь имеет право не помнить. — Штурмбаннфюрер Скорцени.

— Вы здесь, штурмбаннфюрер? — оживился Гитлер, отыскав взглядом Скорцени.

Шеф С С и министр иностранных дел оказались слева от фюрера. Скорцени — справа, после Рана и генерала Вольфа. Но Гитлер сразу же отыскал его и взгляд задержал именно на нем — это заметили все.

После похищения Муссолини фюрер не раз просматривал заснятый во время этой операции фильм и все чаще ссылался на подвиг Скорцени как пример, следуя которому, солдаты, верные великой Германии, давным-давно выиграли бы эту немыслимо затянувшуюся войну. И все чаще задавался вопросом: почему даже в отборных частях С С так мало оказалось людей, способных являться хотя бы тенью первого диверсанта рейха, достойно подражать ему?

— Он был вызван из Италии, — напомнил Гюнше, неверно истолковав интонацию, с которой был произнесен этот вопрос.

— Вот именно: из Италии, — почти с вызовом подтвердил Гитлер. — Я вынужден был вызвать его в ставку.

При этом фюрер метнул на Рана такой взгляд, что тот содрогнулся. Только сейчас посол по-настоящему понял, как близко он оказался если не у края гибели, то уж во всяком случае у края карьеры.

81

Скорцени ждал, что фюрер пригласит их всех сесть. Но тот словно забыл о своих подчиненных и почти минуту молча рассматривал одну из карт. Привстав на цыпочках, Скорцени заглянул через спину генерала и по очертаниям определил: перед фюрером карта-схема Ватикана.

«Значит, он пока что не принял окончательного решения, — с облегчением подумал штурмбаннфюрер. — Судьба операции будет вершиться сейчас. Еще есть шанс. Только бы Гиммлер не предал, только бы Гиммлер…»

— Я вынужден был вызвать всех вас, потому что там, в Италии, решается судьба всего Южного фронта Европы, — заговорил фюрер так же неожиданно, как и умолк. — Средиземноморье, Балканы… Разве не Германия должна определять, что произойдет с этими странами завтра? Что произойдет с ними, если русские и англо-американцы…

Гитлер оторвался от карты и осмотрел собравшихся. Наткнувшись на их удивленные взгляды, он прервал свою мысль, словно до предела натянутую струну, и дипломатично прокашлялся, обеспечивая себе бескровное отступление от этой щекотливой и неприятной темы.

Скорцени смотрел не столько на фюрера, сколько на Рана. Тот напряженно ждал, когда хозяин кабинета вспомнит о нем, чтобы взорваться заученными фразами, как некстати заведенный граммофон.

Но штурмбаннфюрер был уверен: что бы тот ни говорил, какие бы доводы ни выдвигал, его позиция вряд ли устроит Гитлера. Да и не для того вождь нации собрал их здесь, чтобы выслушивать при всех поучения какого-то там послишки.

— Я внимательно ознакомился с вашим докладом, господин Ран, — почти в ту же минуту подтвердил Гитлер предположения Скорцени. — Меня поразило рвение, с которым вы пытаетесь оградить папу римского и всю его свору от возмездия. Хотя они его, несомненно, заслуживают.

— Несомненно, — голосом ожившего мертвеца пробубнил Ран, пытаясь засвидетельствовать свое согласие.

Тон, которым говорил фюрер, ничего хорошего не предвещал. Но, произнеся эти слова, он смерил посла таким уничтожающим взглядом, что тот понял: «Отмолчаться нельзя. У меня всего две-три минуты, не больше. И отмолчаться сейчас никак нельзя. Это гибель».

Фюрер еще несколько мгновений оценивал его гипнотическим взглядом и снова впал в тягостную паузу. Ею-то и воспользовался отчаянный посол:

— Мой фюрер, мы — я и генерал Вольф — исходили исключительно из интересов рейха.

— И вы, генерал? — удивился Гитлер, словно в самом деле только сейчас узнал об усилиях обергруппенфюрера по сглаживанию конфликта между ним и Пием XII.

— Я хотел бы сам высказать свое мнение, господин Ран, — побледнело худощавое аристократическое лицо Вольфа.

«Неплохое начало, — злорадно отметил про себя Скорцени. — Я еще вернусь в этот мир. Я еще пройду его от океана до океана».

— Если позволите, мой фюрер, я продолжу, — как ни в чем не бывало вступал в игру посол. Школа дипломатии не прошла для него зря. — Подготовка к операции «Черный кардинал» проводилась крайне скрытно. Тем не менее у секретных служб Италии, США и Великобритании появилось подозрение, что против папы что-то замышляется. Первые предположения на этот счет уже даже начали просачиваться в прессу.

— Проклятые болтуны, — бросил фюрер, заметно опешивший от неожиданного натиска посла. Но Ран знал: остановиться — значит быть погребенным под встречной словесной лавиной.

— Используя эти сведения, секретные службы противника готовят крупную антигерманскую пропагандистскую кампанию. Любая попытка захватить Пия XII или его кардиналов вызовет бурю негодования не только во враждебном нам лагере, но и в странах-союзницах. Для миллионов людей, десятков государств Ватикан, папа римский — святыни. Всякое надругательство над святынями врага только укрепляет его силу воли, его веру и мужество. Так было всегда. Об этом свидетельствуют многие философские трактаты, в этом суть самой истории.

«Привычка тщательно готовиться к каждой официальной встрече… — признал штурмбаннфюрер. — Посол оказался подготовленным к этому раунду не в пример Гитлеру».

— Вот как, — безынтонационно проговорил тем временем фюрер, но в этот раз Скорцени не уловил в его словах никакой другой интонации, кроме той, что свидетельствовала о его растерянности. Впрочем, довольно скоро Гитлер справился с чувством, которое порождало ее. — Вы тоже так думаете, обергруппенфюрер? — с прежней твердостью обратился он к Вольфу, только сейчас опускаясь в кресло.

Все остальные, кроме обергруппенфюрера, тотчас же последовали его примеру и начали занимать свои места, хотя ни словом, ни жестом хозяин ставки не давал им повода для этого.

— Да, мой фюрер. Вынужден признать, что посол прав. Тем более что любая операция в Ватикане сейчас, после освобождения Муссолини, может очень усложнить положение самого дуче в его стране.

— Это уже существенно, — насторожился Гитлер. — Каким образом?

— Все решат, что организатор захвата — он. Церковь, миллионы верующих итальянцев отвернутся от него. Окончательно отвернутся. С политической точки зрения эта операция была более уместной до похищения Муссолини. Тогда она по крайней мере могла бы сойти за месть папе, платой за его отступничество. Похищение Пия XII воспринималось бы как нажим на короля и маршала.

— Почему же вы не высказали свои соображения? — сдержанно возмутился фюрер. Но все поняли, что в такой форме он по существу признал правоту Вольфа.

— Я лишь недавно узнал о подготовке операции «Черный кардинал». Кроме того…

— Бросьте, обергруппенфюрер, — раздраженно махнул рукой фюрер, — бросьте.

Скорцени успел заметить, что в это время Гиммлер, которому чаще других из присутствующих приходилось бывать на совещаниях у фюрера, неодобрительно покачал головой. Рейхсфюрер знал, что Гитлер вообще не терпит никаких оправданий. Хотя постоянно требует их. Своеобразная ловушка, в которую успел попасться уже не один высокопоставленный военный и чиновник.

— Вы, Вольф, слышали о ней достаточно давно. Но существовали какие-то иные соображения. У вас все готово, Скорцени? Знайте, я всегда полагаюсь на вас.

— Вчера мы с генералом Штудентом отработали окончательный вариант операции, — медлительно поднимался Скорцени. — Папа римский и все, кто нам может понадобиться из этих святош, будут доставлены в Берлин или куда вы укажете.

Фюрер победно взглянул на Вольфа. Словно доводам обергруппенфюрера не хватало именно этого лаконичного доклада.

— Конечно, было бы проще, если бы к началу операции Муссолини удалось более-менее укрепиться в стране. Но так или иначе рассчитывать на его взлет в ближайшее время трудно. Пресса, конечно, будет шуметь. Но ведь это пресса врага. Да и наша тоже не станет молчать. Даст отпор.

— Вас, лично вас, штурмбаннфюрер, тоже пугает резонанс этой операции?

— Нет, мой фюрер! Меня может пугать только одно: вдруг случится нечто такое, что помешает мне выполнить приказ. Поэтому я выполню его. Во что бы то ни стало.

— Вот ответ истинного солдата Германии!

82

Гитлер растроганно прокашлялся и почти торжествующе обвел взглядом остальных присутствующих. Он был уверен, что рядом с этим «сверхчеловеком» все остальные тоже почувствуют себя намного увереннее. Должны почувствовать.

Рейх постигает одна неудача за другой. Как ему нужны сейчас твердые, убежденные в победе и уверенные в себе люди! Но как мало их остается в его, Гитлера, окружении!

— Рейху не хватает солдат. Настоящих солдат. Мы должны создать в СС целый легион истинных рыцарей рейха, — довольно неуклюже попытался он выразить свои мысли вслух, глядя при этом куда-то в подпотолочную высь.

Скорцени готов был согласиться с ним, если бы не понимал, что Гитлер попросту отходит от темы разговора.

— И все же нам следует еще раз все хорошенько обдумать, — добавил фюрер после небольшой паузы. И уже было заерзавший на своем стуле посол сразу же воспринял такое завершение как обнадеживающее. Во всяком случае Гитлер оставлял просвет для кое-каких дипломатических размышлений. — Что вы скажете на это, рейхсфюрер? — обратился Гитлер к доселе молчавшему Гиммлеру.

— Я верю, что и в этот раз штурмбаннфюрер Скорцени тщательно подготовил всю операцию. Но вы совершенно правы, мой фюрер: надо еще раз все хорошенько взвесить. И, возможно, перенести операцию на более поздний срок. Пока прояснится политическая ситуация в Италии, возродится и окрепнет авторитет Бенито Муссолини.

Ни один мускул не дрогнул на лице Скорцени. Но он понял: в лице рейхсфюрера СС посол Ран и генерал Вольф получили влиятельного союзника. Для посла это, возможно, стало неожиданностью. Но то, что Вольф, пользуясь, как бывший адъютант Гиммлера, своим близким знакомством с ним, успел обработать рейхсфюрера — в этом Скорцени не сомневался. Без такой обработки Вольф не решился бы предстать перед фюрером в союзе с Раном. Просто Гиммлер, как всегда, осторожен — это другое дело.

Но понял Скорцени и то, что Гиммлер подсказывал Гитлеру достойный выход из создавшегося положения: операция не отменяется, а всего лишь откладывается.

Рейхсфюрер СС еще говорил, а фон Риббентроп уже весь напрягся и, облокотившись локтями на стол, упал на него грудью, словно на амбразуру. То ли хотел пониже нагнуться, то ли, наоборот, боялся, что фюрер просто-напросто не заметит, опять проигнорирует его мнение.

Ни для кого уже не было секретом, что в последнее время Риббентроп все чаще раздражал фюрера, и тот позволял себе резко обрывать министра иностранных дел, постоянно разуверяясь в его компетентности и хотя бы элементарной информированности. А бывало, вообще не давал ему слова.

Тем не менее в этот раз фюрер все же позволил Риббентропу высказаться. Правда, первые же фразы его только укрепили Скорцени в подозрении, что министр иностранных дел так и не сумел четко сформулировать свою позицию или хотя бы какое-то словесное прикрытие. В любом случае его речь показалась пггурмбаннфюреру непозволительной легкомысленностью.

И все же фюрер не перебивал его. Не слушал, но и не перебивал. Словно бы говорил собравшимся: полюбуйтесь, с какими министрами приходится работать. Взгляд его застыл на какой-то точке на карте, однако на самом деле он вряд ли видел эту точку, пребывая в бездумном оцепенении, которое не раз позволяло ему полностью исключить свое какое-либо духовное присутствие в этом зале.

Риббентроп говорил долго и путано. О силе, которую нужно продемонстрировать перед всем миром, о том, что в последнее время министры иностранных дел некоторых государств позволяют себе не прислушиваться к его мнению, а значит, к мнению всего руководства рейха; что внешняя политика должна становиться гибче и дальновиднее.

83

Постепенно министра иностранных дел перестали слушать не только Гитлер, но и все остальные. Кроме Скорцени. О, Скорцени умел выслушивать. Штурмбаннфюрер почти неотрывно смотрел на Риббентропа, не скрывая своего презрения. Он смотрел на него с таким откровенным сожалением, что Риббентроп просто не мог остановиться.

Чувствуя себя человеком, выступившим против Скорцени, он все говорил и говорил, втайне рассчитывая, что в конце концов сумеет и Гитлеру угодить, и Гиммлеру каким-то образом понравиться, да еще и оправдаться перед первым диверсантом империи. В то время как сам Скорцени предчувствовал: чем дольше министр несет свою псевдодипломатическую чушь, тем менее он опасен как противник операции «Черный кардинал».

— Я принял решение, — неожиданно для всех громко хлопнул ладонью по столу Гитлер, прервав Риббентропа на полуслове. — Нисколько не сомневаюсь, Скорцени, что и в этот раз вы и ваши люди осуществили бы задуманную нами операцию безукоризненно. Однако обстоятельства, продиктованные высшими интересами рейха, требуют, чтобы в данный момент мы отказались от приведения в действие плана операции «Черный кардинал».

Скорцени вновь мельком взглянул на Гиммлера. Ну и что, что лицо рейхсфюрера непроницаемо, словно лик идола? В душе он ликует.

— Возможно, лишь на какое-то время, но отказались. Пока что ситуация такова, что ничто не должно быть совершено против папы лично, целостности его окружения и неприкосновенности институтов Ватикана[62]. Мир хочет знать, что мы не осквернили храмов. Мы не можем предстать перед ним разрушителями святынь.

84

Через полчаса после совещания у фюрера. Скорцени уже был на аэродроме. В ставке делать ему больше нечего.

Выйдя из машины у здания аэродромной службы, он увидел стоявшего неподалеку однорукого полковника, грудь которого была увешана наградами. Штурмбаннфюрер присмотрелся: лицо показалось знакомым. Где-то он видел этого офицера. Где-то он его видел. Возможно, даже узнал бы его сейчас. Странно: пустой рукав. И не отправлен в отставку. Неужели до сих пор числится на службе?

— Кто этот офицер? — вполголоса спросил своего адъютанта. — Вам приходилось встречать его раньше?

Родль бросил взгляд в сторону медленно прохаживавшегося офицера и отрицательно покачал головой.

— Вот это вы зря.

Не предупредив Скорцени, не спросив у него разрешения, Родль шагнул навстречу приближающемуся полковнику.

— Простите, господин полковник, гауптштурмфюрер Родль. Это штурмбаннфюрер Скорцени, — едва заметным движением руки указал на тоже подавшегося навстречу полковнику эсэсовца. — Я его адъютант. Штурмбаннфюрер поинтересовался, кто вы. Если изволите…

— Вот как? — меланхолично произнес полковник. — Так это и есть тот самый Отто Скорцени? Пожалуй, да. — То, что штурмбаннфюрер уже мог слышать его рассуждения вслух, полковника не смущало.

Скорцени ступил еще два шага и тяжелым взглядом мрачно прищуренных глаз, словно стволом шмайсера, прошелся по геройской груди незнакомца.

— Полковник Клаус граф Шенк фон Штауффенберг, — отрекомендовался тот, хотя первым должен был сделать штурмбаннфюрер. Как младший по званию.

— Скорцени, — отрубил первый диверсант рейха. И поневоле напрягся. То, что у полковника не было правой руки, — еще не все. На левой руке, которой граф по привычке одернул френч, не хватало двух пальцев, а вместо левого глаза багровела сплошная рана, из тех, которые, щадя нервы окружающих, заведено прятать под черной повязкой.

— Вы здесь по службе, господин полковник?

— Недавно назначен начальником штаба армии резерва сухопутных войск.

— Недавно? — нашел оправдание своему неведению Скорцени. — У генерала Фромма, — почти сочувственно кивнул он, ощущая, что давно следовало бы погасить интерес к внешности полковника, однако не в силах сделать этого.

Несмотря на все свои увечья, граф держался с достоинством. Изуродованное лицо его все еще хранило отблески аристократической утонченности, а в горделивом запрокидывании головы улавливалась дворянская спесь древних германских родов.

— Восточный фронт? — успел спросить Скорцени, когда рядом с полковником остановился «опель», который должен был отвезти его в ставку.

— Восточный был раньше. Целых два года, — объяснил он, взявшись за дверцу. — Это африканский «трофей». Тунис. Оперативный отдел штаба 10-й танковой дивизии.

«Оперативный отдел штаба 10-й танковой», — зачем-то мысленно повторил Скорцени, поймав себя на том, что у него вырабатывается профессиональная привычка разведчика — запоминать любые детали, на первый взгляд, совершенно не нужные, касающиеся незнакомых людей, даже тех, с которыми его сводит мимолетное знакомство.

Граф уехал, а Скорцени еще несколько секунд смотрел вслед его «опелю».

— Как могло произойти, что его с такими увечьями оставили в армии? — пробормотал Родль.

— В армии резерва

— И все же. Начальник штаба Что станут думать о нашей армии?

— Живое напоминание штабистам-тыловикам о том, что их ожидает, если они и впредь не будут надлежащим образом исполнять свои обязанности. А вы слышали, Родль, как напыщенно он произнес: «Полковник граф Шенк фон Штауффенберг»?

— Лишаясь руки и глаза, очевидно, не обязательно лишаться и своего аристократического достоинства, — философски заметил адъютант.

— Ну-ну, аристократическое достоинство…

Что-то не понравилось Скорцени в этом офицере. Какое-то смутное предчувствие вдруг охватило его, когда он встретился с вызывающе недружелюбным взглядом этого одноглазого «вояки-африканера», как они в СД называли между собой подчиненных фельдмаршала Роммеля. Когда-то судьба уже сводила…. А может быть, нет, может, еще только сведет[63] его с этим отпрыском дворянского рода Штауффенбергов.

«Просто жалость твоя слишком резко переросла в презрительное отвращение к его уродству», — попытался успокоить себя штурмбаннфюрер. Но получилось это у него крайне неубедительно.

— Пора выходить на взлетное поле, — вырвал адъютант своего шефа из плена предчувственных истязаний. — Через пять минут пилот должен завести мотор.

— Ничего, Родль, — вспомнил Скорцени о неудачном визите в ставку фюрера. — Мы еще вернемся в этот мир.

— И мы еще пройдем его от океана до океана, — словно на пароль, откликнулся гауптштурмфюрер.

85

Высокое свинцово-синее небо уже дышало ночной изморозью. Все поле вокруг было покрыто пепельно-белым саваном, от созерцания которого у Скорцени зарождалось ощущение холодной безысходности. Отмена операции «Черный кардинал» ввергла его в состояние какого-то внутреннего опустошения. Чувство, которое он сейчас переживал, можно было сравнить разве что с чувством альпиниста, вынужденного спускаться вниз, когда до заветной вершины остается каких-нибудь два-три метра.

Сзади послышались шаги. Скорцени оглянулся. В сопровождении двух офицеров к нему приближался рейхсфюрер СС. В Берлин они должны были возвращаться одним самолетом.

Гиммлер остановился напротив Скорцени. Стекла его очков источали тусклый свинцовый свет, словно расплавленные на застывших белесых зеницах пули.

— У политиков свои представления о нашей работе, гауптштурмфюрер.

— Я в этом убедился.

— Им трудно понять вас. Не огорчайтесь. В Берлине сразу же зайдете ко мне. У меня для вас найдется работа поинтересней.

Скорцени настороженно молчал, всматриваясь в свинцовые линзы очков рейхсфюрера.

«Ничего, кроме чаши святого Грааля, у вас для меня не осталось», — подумал он. Неудачей, постигшей его в кабинете фюрера, Скорцени тяготился так, словно это он, а не Гитлер, подал идею похитить папу римского, а его за это жестко одернули.

— Ознакомившись с некоторыми материалами, — бодро продолжал Гиммлер, едва заметно, через плечо, оценив расстояние между собой и оставшимися в трех шагах позади офицерами-эсзсовцами из личной охраны, — вы поймете, что в Берлине появилось не меньше «черных кардиналов», чем в Ватикане.

— Я догадываюсь об этом, господин рейхсфюрер.

— Но о кое-чем пока не догадываетесь. Их развелось слишком много, этих «черных кардиналов». И попомните мое слово: они вот-вот заговорят.

Примечания

1

Гауптштурмфюрер — капитан войск СС.

(обратно)

2

Оберштурмфюрер — старший лейтенант войск СС.

(обратно)

3

Унтерштурмфюрер — лейтенант войск СС.

(обратно)

4

Бригадефюрер СС Йоханн Раттенхубер. Оставался с Гитлером в его бункере до последней минуты. 2 мая 1945 года взят в плен советскими войсками и осужден военным трибуналом.

(обратно)

5

Генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генерального штаба вермахта, отправленный фюрером в отставку за то, что возражал против введения немецких войск в Прагу. Считается главным организатором заговора против Гитлера, вошедшего в историю как «заговор 20 июля». Согласно планам заговорщиков, должен был стать президентом Германии. В день неудавшегося покушения на Гитлера покончил с собой.

(обратно)

6

О встречах с полковником Исимурой, о координации действий с японской разведкой генерал Г.М. Семенов говорил в своих показаниях на заседании Военной коллегии Верховного суда СССР.

(обратно)

7

Отряд «Асано» создан в 1938 году по приказу атамана Г.М. Семенова. И русским, и японским штабами он рассматривался как кадровая основа для развертывания более крупных воинских формирований. Состоял в основном из опытных боевых офицеров. В конце 1943 года развернут в «Российские воинские отряды армии Маньчжоу-Го», ставшие костяком армии генерала Г.М. Семенова.

(обратно)

8

«Пражский миротворец»… Намек на то, что в свое время Гитлер отстранил генерал-полковника Людвига Бека от должности начальника штаба вермахта за его несогласие с оккупацией Прага, что со стороны Бека было неслыханной дерзостью.

(обратно)

9

«Фолькишер беобахтер» («Народный обозреватель») — официальный печатный орган национал-социалистической рабочей партии.

(обратно)

10

«Фолькишер беобахтер» («Народный обозреватель») — официальный печатный орган национал-социалистической рабочей партии.

(обратно)

11

Перед казнью Фридрих Ольбрихт передал портфель с важными документами майору Георги, которому удалось вырваться из «Бендлер-блока». Благодаря этому стали известны многие факты, связанные с подготовкой операции «Валькирия».

(обратно)

12

В феврале 1943 года Эвальду фон Клейсту был присвоен чин генерал-фельдмаршала, а в декабре того же года он предложил Гитлеру сложить с себя полномочия верховного главнокомандующего сухопутными силами, за что был вновь отправлен в отставку. В феврале 1952 года предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР и был осужден на длительный срок тюремного заключения. К этому следует добавить, что чуть раньше, в 1948 году, югославский суд приговорил фон Клейста к 15 годам каторжных работ за преступления против югославского народа.

(обратно)

13

Цыси — маньчжурская императрица, которую придворные называли между собой Орхидеей. Ее принято считать последней правительницей Китая. Кроме всего прочего, прославилась своей почти идеально налаженной службой дворцового и государственного шпионажа. Правила с 1861 по 1908 год.

(обратно)

14

Бригадефюрер Ганс Бауэр. 2 мая 1945 года был пленен советскими солдатами. Оказался одним из тех немногих высокопоставленных нацистов, кто не раскаялся и не признал своей вины. На суде Бауэр заявил: «Книгу «Майн кампф» читал и полностью разделяю изложенные в ней взгляды. Как был убежденным нацистом, так и остаюсь».

(обратно)

15

Оберштурмбаннфюрер — подполковник войск СС.

(обратно)

16

«Смоленская декларация» — программа Русского освободительного движения (РОД), составленная А.А. Власовым и активным членом движения МЛ. Зыковым в Берлине в декабре 1942 года. В январе 1943 года она была опубликована и распространялась в виде листовок, якобы от имени комитета РОДа, действующего в Смоленске. Такой комитет действительно существовал, председателем его был Власов, а секретарем генерал Малышкин, однако базироваться в Смоленске немцы ему так и не позволили.

(обратно)

17

Остается неоспоримым историческим фактом, что заговор против Гитлера готовился здесь, в штабе армии резерва, на Бендлерштрассе, 13. Он же стал и центром, штабом по руководству операцией «Валькирия». Для историков, занимающихся этим заговором, остается загадкой, почему он не был раскрыт еще до покушения. Ведь о нем знало много людей.

(обратно)

18

Фельдмаршал Вальтер фон Браухич в 1938 году сменил на посту главнокомандующего вооруженными силами генерала фон Фрича, отправленного в отставку после инспирированного «суда чести» над ним, на котором фон Фрич был ложно обвинен в преступлении против морали, а проще говоря, в гомосексуализме. Но вскоре и фон Браухич тоже был отстранен от командования, что позволило Гитлеру объявить главнокомандующим германской армией самого себя.

(обратно)

19

Исторический факт. Фельдмаршал Эрвин фон Витцлебен действительно выдвинул в качестве жесткого условия своего присоединения к группе «Валькирия» — участие в заговоре Гиммлера. Своей нерешительностью и амбициями он лишь способствовал провалу операции. Зато в числе первых был приговорен народным трибуналом (фольксгерихтом) к смертной казни через повешение. По иронии судьбы, как раз в день ареста Витцлебена и других заговорщиков Гиммлер был назначен командующим армией резерва, в штабе которой и затевалась вся эта операция.

(обратно)

20

Командующий парижским гарнизоном генерал Штюльпнагель являлся одним из активнейших заговорщиков. В день покушения на фюрера он произвел аресты гестапо и СД в Париже. Узнав о провале заговора, пытался покончить жизнь самоубийством, но его спасли, чтобы потом повесить.

(обратно)

21

Отто Гюнше оставался в бункере Гитлера до последних минут. Именно он вместе с эсэсовцем Линге сжигал, по предсмертному приказу самого фюрера, его тело и тело Евы Браун, после того как они отравились цианистым калием.

(обратно)

22

РСХА — аббревиатура Главного управления имперской безопасности.

(обратно)

23

Рейнхард Гейдрих — обергруппенфюрер СС, один из основателей и первый руководитель СД. Гаулейтер протектората Богемии и Моравии (Чехии). По официальной версии, в июне 1942 года убит в результате покушения на него чешских партизан. Однако существуют предположения, что это покушение было инспирировано приближенными Гитлера, желавшими избавиться от еще одной сильной личности.

(обратно)

24

«Хиви» (от «Хильфсвиллигс» — то есть «добровольные помощники»). Так назывались советские военнослужащие, добровольно перешедшие на сторону немцев. Вначале оружие им не выдавали, а использовали на вспомогательных работах — на кухне, в обозе. Позже из них начали формировать «Остгруппен» — добровольческие батальоны, составившие впоследствии костяк власовских соединений и всевозможных охранных частей.

(обратно)

25

Полковник Рейнгард Гелен (с 1 декабря 1944 года — генерал-майор). Начальник отдела «Иностранные армии Востока» Главного управления имперской безопасности при Генеральном штабе. После войны возглавлял разведку ФРГ. Известен под кличкой «Серый генерал».

(обратно)

26

В основе этого образа — реальный прототип. Советская разведка заслала в Русскую освободительную армию диверсанта, задачей которого было убить генерала Власова. Этим диверсантом был некий майор Капустин.

(обратно)

27

«Красная тройка» — мощная разведгруппа, работавшая на советскую разведку в Швейцарии. Такое название получила потому, что бывали случаи, когда ее информацию передавали в Центр сразу три радиста. Возглавлял группу разведчик-венгр Шандор Радо, псевдоним «Дора». Основным информатором являлся швейцарский журналист и издатель Рудольф Ресслер («Люци»), который, в свою очередь, поддерживал связь с целой сетью информаторов, находящихся в Германии.

(обратно)

28

Как стало известно после войны, на группу «Дора — Люци» работало пять генералов вермахта и несколько офицеров разного ранга.

(обратно)

29

Бюро «Ха» и группа «Викинг» — отделы швейцарской военной разведки, которую возглавлял полковник Роже Массон. Известно, что, работая на советскую разведку, Рудольф Ресслер в то же время был агентом-информатором Бюро «Ха», Находясь в непосредственном контакте с капитаном Зауемманом и полковником Массоном.

(обратно)

30

«СС санитетсхауптамт» — Главное медицинское управление СС, сотрудники которого имели большие связи во всех сферах полномочий СС, поскольку от их медико-психологических заключений часто зависели назначения на должности.

(обратно)

31

Нервное заболевание, приступы которого характеризуются страшными судорогами.

(обратно)

32

Во время революции штаб корпуса, которым командовал генерал Бискупский, находился в Одессе, где сам генерал прослыл азартным карточным игроком и проходимцем.

(обратно)

33

Шабельский-Борк, Таборицкий — террористы черносотенномонархического толка. В марте 1922 года, во время организованного кадетами съезда эмигрантов в Берлине, они совершили покушение на Милюкова, которого спас от гибели, заслонив собой, писатель В. Набоков. При этом Набоков был смертельно ранен. Террористы объясняли это покушение местью за оскорбление, нанесенное когда-то Милюковым императрице.

(обратно)

34

Отто — один из основателей империи тевтонов. Правил в X веке.

(обратно)

35

«Айхе» («Дуб» — нем.) — немецкое название операции но похищению Муссолини.

(обратно)

36

«Собиратели скелетов» — намек на то, что к Гитлеру обращались медики из специально созданного института, занимавшегося коллекционированием и изучением скелетов, главным образом болыпевиков-комиссаров и евреев, которые им поставляли из концлагерей.

(обратно)

37

«Лебенсборн» — «источник жизни» (нем.). Особые, курортного типа, лагеря, в которых отборные девушки-арийки производили на свет детей, занимаясь любовью со специально подобранными молодыми эсэсовцами, не вступая при этом в брак. Дети, рожденные таким образом, не должны были знать родителей. Они являлись «детьми рейха», «детьми фюрера».

(обратно)

38

Исторический факт. Начальник Главного управления имперской безопасности Р. Гейдрих — человек, стремившийся к тотальному истреблению евреев, — сам оказался евреем по происхождению, о чем шеф абвера адмирал Канарис рассказывал после его смерти, ссылаясь на неопровержимые доказательства, как о чем-то совершенно анекдотическом.

(обратно)

39

«Эс» — именно так называли между собой Гейдриха его подчиненные. По слухам, так же обращались к нему и в сейье. Происхождение и смысл этого прозвища установить не удалось.

(обратно)

40

Здесь использованы слова английского писателя-мисгика Артура Мачена, одного из основателей тайного аристократического общества «Золотой рассвет». Многие видные нацисты зачитывались произведениями Мачена.

(обратно)

41

«Шутцштаффель» — немецкое название охранных отрядов Национал-социалистической рабочей партии Германии, то есть СС.

(обратно)

42

Всего до конца войны в эсэсовских «лебенсборнах» Германии было произведено пятьдесят тысяч отпрысков высших посвященных. Некоторые из них даже успели побывать в специальных школах. Но то ли отбор ариек был проведен неудачно, то ли отборные эсэсовцы сплоховали, но умственно отсталых среди этой эмбрионной элиты обнаружено в пять раз выше нормы, а интеллектуальный уровень оказался значительно ниже среднего.

(обратно)

43

План проведения подобных операций в глубинных районах России действительно существовал. Занимался им отдел диверсий СД. О подготовке к нападениям на созданные коммунистами концлагеря известно из нескольких источников. В частности, об этом свидетельствует в своих мемуарах начальник внешней разведки службы разведки и безопасности (СД) бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг. В книге «Лабиринт* он говорит: «…Наши планы предусматривали выброску батальонов специально обученных русских под командованием прибалтийских немцев-эсэсовцев вблизи крупнейших и наиболее удаленных русских трудовых лагерей. Этим батальонам предполагалось поставить задачу разгромить охрану, освободить заключенных, число которых в отдельных лагерях превышало 20 тысяч человек, и помочь им добраться до обжитых районов. Эта операция привела бы не только к потере рабочей силы для России, но оказала бы и значительное пропагандистское воздействие на население. Однако свидетельств, что хотя бы один такой рейд коммандос был осуществлен, нет.

(обратно)

44

Гауптшарфюрер — Оберфельдфебель войск СС.

(обратно)

45

Исторический факт. В августе 1943 года доктор права, профессор, министр финансов Пруссии Попиц действительно попытался склонить Гиммлера к участию в заговоре против Гитлера. Это подтверждает версию о том, что Гиммлер знал о заговоре.

(обратно)

46

Исторический факт. Пию XI с большим трудом посчастливилось удалить Теодолину Банфи из дворца, откупившись от нее большой пожизненной рентой.

(обратно)

47

Здесь временное смещение. Действие в камере происходит до того, как Штубер отправился вместе со Скорцени в Италию. Об этом временном смещении следует помнить, знакомясь и с другими главами, связанными со Штубером, Роздановым и Беркутом.

(обратно)

48

Исторический факт. Паскуалина Ленерт действительно была первой женщиной, присутствовавшей на конклаве, что стало явным отступлением от ватиканских канонов.

(обратно)

49

Консистория — собрание кардиналов, постоянно пребывающих в Риме. Используется папой как совещательный орган, а также для объявления новых назначений.

(обратно)

50

Аллокуция — речь, произносимая папой перед кардиналами.

(обратно)

51

Энциклика — папское послание католикам, имеющее директивное значение для них.

(обратно)

52

Фердинанд Фош (1851–1929) — французский и польский маршал, британский фельдмаршал. В 1918 году стал главнокомандующим союзных войск в борьбе против германской коалиции.

(обратно)

53

Латеранские соглашения — соглашения, подписанные между Пием XI и Муссолини в феврале 1929 года. Результатом их явилось превращение Ватикана в страну, площадь которой составила 44 га. Право экстерриториальности получила также загородная вилла папы римского «Кастель Гандольфо». Свое название — «Латеранские» — эти соглашения получили по названию дворца, в котором происходило их подписание.

(обратно)

54

Булла — послание, с которым папа обычно обращается к церковным или государственным деятелям.

(обратно)

55

(обратно)

56

«Банка ди Рома» — могущественный банк с отделениями в Египте, Испании, Турции, Марокко и других государствах. Ватикан использовал этот банк для своих политических и сугубо клерикальных целей, привлекая при этом капиталы многих промышленников, стремившихся с помощью католической экспансии выгодно вкладывать деньги за рубежом, в том числе и колониальные структуры. Во главе банка стоял тогда Эрнест Мачелли, дядя папы Пия XII.

(обратно)

57

«Грош святого Петра» — так на деликатном языке церковников именуются отчисления церковных приходов, которые ежегодно пополняют казну Ватикана. Иногда этим термином именуется и сама папская казна.

(обратно)

58

«Содалициум Пианум» — специальная церковная сыскная служба, которую возглавлял яростный приверженец дуче прелат Бенини. Была создана папой Пием X для выяснения настроений среди церковников-модернистов и для их «нейтрализации». Агенты «Содалициум Пианум» использовали слежку, доносы, провокации.

(обратно)

59

Канонизация — процедура причисления к лику святых.

(обратно)

60

Беатификация — возведение в ранг блаженных. Претендент на титул блаженного должен иметь на своем счету как минимум два доказанных чуда, которые он сотворил. Кандидат в «святые» — как минимум четыре. Они также обязаны в «героической степени» отличаться христианскими добродетелями. С доказанностью чудес, как правило, возникали проблемы.

(обратно)

61

Здесь названы роды, действительно принадлежащие к так называемой «черной аристократии» Италии. «Черной аристократией», или «черной знатью», в Италии называют аристократические роды, связанные родственными узами с тем или иным папой римским или кардиналом. Именно из этих родов продолжают выходить многие церковные сановники высокого ранга и высокопоставленные служащие Ватикана.

(обратно)

62

Здесь цитируется высказывание Гитлера.

(обратно)

63

Предчувствие не обмануло Скорцени. Спустя несколько месяцев ему придется подавлять заговор против Гитлера, одним из самых активных участников которого являлся полковник Клаус граф Шенк фон Штауффенберг, совершивший двадцатого июля 1944 года покушение на фюрера. В тот же день полковник был расстрелян во внутреннем дворе штаба армии резерва на Бендлерштрассе по приказу генерала Фромма Ворвавшийся в штаб несколько минут спустя после этой экзекуции Скорцени очень сожалел, что Штауффенберг не попался ему в руки.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg