«Милая парочка»

О. П. Шалацкая Милая парочка Очерк

По аллее Ботанического сада медленно проходила хорошенькая молоденькая женщина. На ней было черное шерстяное платье и легкая кружевная накидка такого же цвета, подбитая пунсовым шелком. На голове маленькая шляпа с фиалками; в руках молодая женщина держала изящный шелковый зонтик.

Круглое, миловидное личико обрамляли кудряшки, пышно взбитые на лбу и около щек; щечки ярко алели под черной с мушками вуалеткой. Длинный, несколько заостренный носик походил на клюв птички, но в общем не портил характера физиономии. Полные, ярко окрашенные губки, созданные как будто для одних поцелуев, вздрагивали едва уловимой улыбкой.

В воздухе носился одуряющий запах цветущих лип. Молодая женщина прошлась по главной аллее и села на скамейке возле каменных истуканов. Среди гуляющих преобладала учащаяся молодежь; встречались штатские, пожилые, солидные люди, проходили также нянюшки с детьми, кормилицы, девицы-подростки и проч.

Зоркий, проницательный взгляд молодой женщины ярко блистал из-под вуалетки, внимательно следил за всеми прохожими и, казалось, улавливал и отмечал все тонкости по части женского туалета, причем оригинальное и выдающееся в костюмах в особенности приковывало ее долгие, пристальные взгляды и заставляло иногда невольный вздох вырваться из груди.

Вдруг на скамейку возле нее опустился молодой человек, лет 24-6, блондин высокого роста в светло-сером пальто, цилиндре, с пенсне на широкой черной ленте, опущенным на грудь. Лицо его хранило отпечаток веселого добродушия и беспечности. Сказывалось сейчас, что этот человек, без всякой заботы, пришел сюда с исключительной целью пожуировать и весело провести время. Интересная незнакомка обратила на себя его внимание. Он несколько раз взглянул на нее и сказал:

— Вы позволите мне закурить?

— Сделайте одолжение. Я все равно сейчас ухожу, — отвечала соседка.

— В таком случае зачем же… Я не позволю себе вынуть портсигара. Помилуйте: лишиться столь приятного соседства, — начал было тот.

— Мне пора уже уйти отсюда, — отвечала дама со вздохом и черные глазки ее блеснули из-под вуали.

— Куда же вам спешить! Гулянье только что начинается. Солнце еще не успело сесть. По улице теперь неприятно идти: пыль, жара, а здесь, в тени деревьев, прохладно.

— Мне нужно побывать еще в Царском саду и у памятника Владимира…

— Разве Ботанический менее приятен для вас? Мне кажется, хотя я и приезжий, что этот сад лучший из киевских садов.

— Да?.. Для меня, собственно говоря, все равно; я лишь преследую свою цель, о которой не приходится распространяться с незнакомым человеком, — спохватилась она.

— О, это препятствие можно устранить: позвольте тогда отрекомендоваться вам: муромский дворянин Всеволод Андреич Бороздин. Вот, кстати, моя карточка.

Обаяние прелестной незнакомки возрастало все сильнее и сильнее.

Она застенчиво и нерешительно, после некоторого раздумья, взяла визитную карточку в свою маленькую ручку, затянутую черной шелковой митенкой, через которую просвечивало беленькое пухлое тело.

— Кто она? Если и швейка, то во всяком случае прелестное создание, — подумал Бороздин и, воспользовавшись ее разрешением, закурил папиросу.

Молодая женщина в свою очередь назвала себя женою присяжного поверенного Авдотьей Николаевной Тукиной и, не желая продолжать дальнейшего разговора, сказала с обворожительной улыбкой, обнаружившей белые, словно низанный жемчуг, зубы:

— До свиданья. Я ухожу.

— Может быть, прикажете вас проводить? — сказал Бороздин, вставая.

— Мне, право, жаль вас: это скучная миссия, — отвечала она с кокетливой грацией, оборачивая к нему свое миловидное личико и рдеющую щечку.

— Помилуйте, я в восторге… еще несколько минут провести в вашем обществе, — пробормотал спутник.

— Вы только шутите из лести, но если бы вы знали, какой ядовитой насмешкой звучат ваши слова для меня, — с горечью отозвалась она, следуя вместе с Бороздиным по аллее.

Заметив впереди себя парочку: господина в пальто и серой пуховой шляпе под руку с дамой, свернувших на узкую извилистую тропинку, она вскричала:

— Не «он» ли это?! — и в полузабытьи схватила молодого человека за руку и крепко сжала.

Грудь ее высоко вздымалась, глаза расширились и метали молнии, губы вздрагивали. Она тесно прижималась к удивленному спутнику и шептала:

— Наденьте, пожалуйста, пенсне и обратите внимание на ту парочку. Я плохо различаю на таком расстоянии. Тот господин не брюнет ли с черными усами и такой же бородкой, маленькой, едва заметной? Я почти уверена, что это он: у Мишеля то же серое пальто, — лепетала она.

— Успокойтесь: указываемый вами господин блондин или, лучше сказать, у него борода совершенно рыжего, почти красного цвета и на носу две бородавки, — отвечал Бороздин своей взволнованной спутнице.

— Ну, отлегло от сердца немного! — вздохнула та и, вдруг опомнившись, с ужасом отбросила от себя руку молодого человека и вспыхнула до корня волос.

— Простите, — прошептала она.

— Нет, так притворяться нельзя, — подумал Бороздин: — моя дама не на шутку начинает занимать меня. И кто эта загадочная личность — Мишель?

— Что только делается со мною сегодня! Не мудрено и совсем рассудок потерять, — говорила она, качая головкой.

— Успокойтесь: мне вы можете смело довериться. Я, сударыня, не какой-нибудь проходимец. Достаточно, думаю, сказать вам, что я довожусь племянником генеральше Хлюстиной, которая, надеюсь, была небезызвестна вам. Она недавно умерла и я, ее единственный родственник, приехал в Киев, чтобы утвердиться в правах наследства. А там я опять уеду к своим муромским лесам, куда последует за мной и тайна вашего загадочного Мишеля. Но, может быть, я сумею чем-либо помочь вам?

— Ничем… никто… — скорбным шепотом произнесла она и вдруг, в изнеможении опустившись на лавочку в укромном уголке, под душистой цветущей липой, гостеприимно раскинувшей свои ветви, закрыла лицо руками и простонала:

— Я так ужасно несчастлива!

Бороздин присел рядом с ней, не зная, что сказать милой огорченной женщине.

— Не правда ли: я молода, хороша собой. Вы это находите? — заговорила она, придвигаясь ближе к нему. — За что же меня не любят, игнорируют? И это после трех лет супружества? Что же будет дальше?

Некоторое время Бороздин ничего не мог вымолвить: он только чувствовал сильное головокружение: быть может, одуряющий запах цветущей липы ударил ему в голову.

— Выходила я замуж за Мишеля всего семнадцати лет, вскоре после выпускного экзамена в пансионе. Он так много обещал тогда. Сначала все было хорошо, но не прошло трех лет, как он начал меня обманывать. Пристрастился к картам, женщинам легкого поведения. Я оставлена, заброшена. Мне не с кем слова сказать, посоветоваться. Наконец, узнаю ужасную вещь: он завел себе постоянную привязанность в лице одной модистки… Ну, скажите, что мне делать?

— Признаться, я не могу не негодовать на вашего мужа, сказал Бороздин.

— Знаете, зачем я сюда пришла? — продолжала Авдотья Николаевна: — мне случайно попалась в руки записка модистки, где она назначает ему свидание в Ботаническом саду. Но, вероятно, они раньше увиделись, когда Мишель шел в окружной суд и переменили место свидания, потому что здесь я обошла все аллеи и не видала их. Нет, не пойду я выслеживать их, — это уж слишком унизительно. Проводите меня, мой случайный друг, прямо домой, — с горькой улыбкой сказала она, поднимаясь с места.

Бороздин изъявил полную готовность.

— Вечно одна, в тоске сомнений. Кого я вижу? Только квартирную хозяйку. Не могу же я ей жаловаться на свою судьбу! Да во всяком случае, я не унижусь до того. Вы, вероятно, удивляетесь, что я так много говорю с вами? Это уж как-то невольно сделалось. Знаете — иногда слишком сильный напор ключевой воды вырывается из недр земли и бьет живой струей.

Сравнение это понравились Бороздину.

— Я возмущен до глубины души, — отвечал молодой человек. — Я не мог бы так относиться к своей жене; нужно быть слишком легкомысленным или испорченным до мозга костей. Простите, я не имею права этого говорить, но у меня невольно возникает и просится на уста один вопрос, только без вашего предварительного разрешения я не решаюсь предложить его вам.

— Говорите, — грустно ответила Авдотья Николаевна.

— Какая сила приковывает вас к подобному человеку? Отчего вы переносите унижение, не сбросите с себя этого ярма и не уйдете от него?

— Но куда же я уйду? И знаете, как предосудительно относятся к женщинам, решившимся на такой шаг?..

Они вышли через калитку Ботанического сада на улицу и спустились вниз.

Румянец волнения угас на бледных щечках Авдотьи Николаевны. Она шла, опустив голову, тихой, медлительной поступью, опираясь на руку молодого человека.

— Вот приду домой, — там пусто, одиноко… Прислуга подаст мне самовар и отпросится куда-нибудь. Верите ли,

такая тоска нападает, что не знаю, куда деться от нее. Я или плачу несколько часов подряд, или неподвижно просиживаю, будто в столбняке. А какой ад раньше переживала я — о том нечего и говорить; теперь по крайней мере стихли муки ревности.

— Мне кажется, вы все еще продолжаете его любить, — сказал Бороздин.

— Нет, я его ненавижу! — вздрогнув вся, произнесла Авдотья Николаевна. — Он мне временами гадок. Кажется, вы правы; я должна его бросить. Что ж, пойду в гувернантки, бонны, наконец, лишу себя жизни; все равно так жить невыносимо.

— О, что вы говорите! — остановил ее Бороздин.

— А что же? — горячо протестовала Авдотья Николаевна. — Жить позволительно до тех пор, пока это возможно, но когда твое существование отливается в уродливые формы, тогда вполне допустимо самоубийство.

— Никогда, ни при каких обстоятельствах, — возражал Бороздин; — не должно лишать себя жизни, этого величайшего блага. Надо всегда поискать выхода из нежелательного положения.

— Вот моя квартира, — сказала Авдотья Николаевна, — останавливаясь у входной двери небольшого домика в три окна, окруженного палисадником. — Мы снимаем весь дом… Тут шесть комнат. Мне кажется пусто, неуютно, когда я одна среди этой анфилады. Хотите зайти ко мне? Мужа все равно нет дома.

Она позвонила.

Никто не шел отворять дверей.

— Прислуга, вероятно, в кухне, — догадалась Авдотья Николаевна, вынула из кармана ключ, отворила дверь в коридоре и вошла. Бороздин последовал за ней в полутемную переднюю, где помог Авдотье Николаевне раздеться: снять накидку и шляпку.

Сумерки достаточно сгустились, так что предметы, теряя свои определенные контуры, расплывались и с трудом различались. Бороздин совершенно не мог разобрать обстановки следующей комнаты, куда он вступил вслед за хозяйкой.

— Сейчас зажгу лампу, — сказала Авдотья Николаевна: — я сама боюсь мрака. Иногда мне кажется, будто в том углу шевелится Психея, моя любимая статуэтка, подарок папы в день свадьбы. Ах, где же тут спички! Я их не нахожу. Паша не наложила в спичечницу.

В темноте руки их встретились. Пальцы Авдотьи Николаевны горели как в огне и вздрагивали. Точно электрический ток пробежал по жилам молодого человека и у него еще сильней закружилась голова.

— Позвольте, у меня спички, — сказал он, зажигая огонь. Обаяние молодой прелестной женщины все возрастало.

Ему до боли сердца становилось жаль милую, прелестную Авдотью Николаевну, столь несчастную, и вместе с тем он чувствовал прилив негодования к неизвестному, но уже ненавистному ему Мишелю, который не сумел оценить милое прелестное создание.

— Мерси, — произнесла она своим мелодичным голосом, когда он зажег ее большую нарядную лампу с розовым стеклянным абажуром, покрытым изящно вышитым по-японски куском шелка.

— Садитесь. Я пойду переоденусь пока и кстати посмотрю, что делает Паша.

С этими словами она удалилась.

Бороздин остался один в комнате. Обстановка показалась ему более, нежели приличной и как-то празднично нарядной. Мягкая мебель — диван и кресла обиты пунсовым плюшем; очень дорогой, пестрый ковер на полу; масса цветов и безделушек на этажерке. По стенам картины в багетовых рамах с веселенькими сюжетами. В одном из уголков, между кадками цветущих растений, белела на пьедестале Психея, будто наказанная за шалости семилетняя девочка.

Через несколько минуть возвратилась хозяйка в легком фуляровом платье, в котором выглядела еще милее.

— Садитесь сюда ближе, — сказала она, указывая Бороздину место возле себя на диване. — Сейчас принесут самовар. В кухне у Паши, как я и ожидала, сидит неизбежный «кум-пожарный».

— Верите: порой я даже завидую своей служанке. Зайду невзначай в кухню и вижу, что с ней сидит ее кум и беседует. Она уже стара, некрасива и ее любят. Иногда этот пожарный наводит на меня ужас: может ворваться, когда я одна, и задушить.

Вошла женщина лет 37 со смуглым цыганским лицом, черными сросшимися бровями и лукаво сложенными, будто улыбающимися, губами. Она принесла маленький чайный столик, стаканы, вазу для варенья; все делала быстро, с какой-то особенной ловкостью.

— Купите печенья к чаю и вина. Возьмите в кабинете барина портмоне и принесите сюда. Я вам дам денег, — сказала Авдотья Николаевна.

— Барин с собою унесли кошелек, — заявила служанка.

— Ах, какая досада! Неужели он это сделал?

— Да, я видела, что они спрятали его в боковой карман.

— Вот милые вещи со стороны Мишеля! Что же я буду делать без денег?

— Возьмите у меня, — нетерпеливо сказал Бороздин, открывая свой туго набитый бумажник. Ему надоели все препирательства с служанкой и хотелось поскорее остаться наедине с прелестной хозяйкой.

— Нет, я готова отказаться от печенья, — протестовала Авдотья Николаевна. — Там у нас в буфете есть, кажется, домашние булки и вино, — обратилась она опять к Паше.

— Вина нет: барин вчера за обедом последнюю бутылку допили и булки сухие-с, — вставила Прасковья.

— Ну, Авдотья Николаевна, что за мелочи: возьмите и прикажите, что вам угодно. Стоит ли так много говорить о презренном металле! — просил Бороздин.

— Да! — вздохнула Авдотья Николаевна и взяла, как бы нехотя, какую то кредитку. — Идите, Прасковья, и купите скорей, что нужно.

Служанка удалилась.

Минут через десять на столе появился самовар, пирожное, две бутылки вина, холодное жаркое из дичи и еще кой-что. Пока Прасковья приготовляла, Авдотья Николаевом рассказала гостю о своем детстве, пансионских подругах и с аппетитом выпила две чашки чаю.

Наконец, самовар убрали. Прасковья отпросилась погулять немного. После нескольких словопрениий, Авдотья Николаевна решилась отпустить ее.

Оставшись одни, молодые люди неизбежно вернулись к тому разговору, который начали в саду.

— Вот скоро 12 часов ночи. Где он, как вы думаете? — говорила она, как бы спрашивая Бороздина — и продолжала: — отыщется разве завтра часов в десять, но случается, что дня три подряд я его не вижу.

— Верьте, что он безумец: вы так молоды, прелестны, в вас столько жизни, огня!.. — с восторгом перечислял молодой человек. — Простите: это не обычные комплименты, а искреннее непосредственное впечатление. На месте вашем я бы постарался с корнем вырвать из сердца Мишеля и отдать свое чувство другому, достойнейшему, кто способен понимать вас и любить.

— Нравлюсь я вам, не правда ли? Вы бы могли любить меня? — застенчиво произнесла Авдотья Николаевна.

— О, вы еще спрашиваете! — порывисто отвечал молодой человек и встал с места, но потом опять сел на диван возле молодой женщины.

— Вы неотразимы, Авдотья Николаевна, — сказал он. — Правда, я мало вас знаю, но мое первое впечатление еще никогда меня не обманывало. Мне кажется, что ваша душа и вообще все внутреннее содержимое должно соответствовать внешнему и быть так же прекрасно. Неужели ваши глаза способны лгать? Они смотрят невинно, доверчиво, совсем по-детски, только задернуты флером грусти. О, как бы я желал, чтобы они озарились блеском радости! Если бы я имел право сделать вас счастливой… то приложил бы все усилия и старания, не пощадил бы, кажется, жизни своей…

— Любите меня, — сказала Авдотья Николаевна, склоняясь к его плечу своей головкой.

Бороздин прижал ее к своему сердцу и страстно поцеловал.

— Бросить все и бежать с тобой, начать совсем новую жизнь, шептала она в полузабытьи: — ты так внимателен ко мне будешь, нежен. Ты лучше, красивей его: у тебя чудный цвет лица и светлые вьющиеся волосы…

Страстные поцелуи заглушили слова Авдотьи Николаевны. Она упивалась ими и в свою очередь, с не меньшей горячностью, отвечала на них.

А летняя ночь, глядевшая в окна, проносилась, летела, будто на крыльях.

Воздух точно замер, без малейшего колебания ветерка. Окна, завешенные шторами, открыты в палисадник, но там тихо, даже листья тополей не дрогнут, не шелохнутся, будто и они отягчены тяжелым, непробудным сном.

Голова Авдотьи Николаевны клонилась все ниже и ниже…

Вдруг Бороздин заметил, что милое лицо молодой женщины изобразило ужас, и на мгновение словно окаменело в нем, глаза расширились, губы полуоткрылись, она вся вздрогнула и затрепетала.

— Муж, муж!!.. — закричала она не своим голосом.

На пороге комнаты показался человек лет тридцати, среднего роста, брюнет, с черными усами и нечисто бритой бородой. На нем был темный суконный сюртук, белая глаженая рубаха, несколько смятая; в руках он держал увесистую палку.

Несколько минут он молча простоял на пороге, точно созерцая жену в объятиях соперника, и вдруг с бешенством подступил к растерявшимся молодым людям.

Бороздин вспыхнул, как зарево, а в голову ему, казалось, влили расплавленного свинца и ошпарили мозг.

Авдотья Николаевна побледнела и, откинувшись на спинку дивана, лишилась чувств.

— Вы здесь, с моей женой?!.. — хриплым голосом заговорил оскорбленный муж. — Ни с места, иначе я вас задушу!

— Я не намерен бежать и скрываться, напротив, готов дать какое угодно удовлетворение вам… дуэль… — бормотал Бороздин.

— Эге! слыхали мы эти сказки — дуэль, а сам думаешь, брат, удрать и только я тебя видел, — ищи ветра в поле. За соблазн чужой жены вы знаете, милостивый государь, что полагается? Я имею право сейчас застрелить вас, но я великодушнее, нежели вы думаете: все эти дуэли и убийства считаю пустяками. Выкладывайте вот сейчас сюда на стол ваш бумажник со всем его содержимым. Это будет чувствительнее для вас и для меня.

— Всего не могу… часть денег, — извольте, отвечал не оправившийся еще от смущения Бороздин.

— Не рассуждайте, иначе я вас убью! — грозно прикрикнул муж. — Не думайте убежать: двери заперты, а если в окно выскочите — я подниму крик, призову дворников, городовых и все равно задержу вас. Имею право это сделать, потому что застал вас в своем доме вором, похищающим чужую собственность. Что в сравнении с моей женой ваш жалкий бумажник! — трагически воскликнул он и подступил ближе к Бороздину, размахивая палкой.

Авдотья Николаевна шевельнулась и слабо застонала на диване.

Молодой человек, еще не оправившийся от смущения, чувствуя сильную головную боль и самое удручающее впечатление от этой тяжелой, дикой сцены, почти бессознательно выхватил из кармана бумажник, бросил на стол и быстро повернулся к выходным дверям.

Они оказались запертыми на ключ.

Хозяин, успевший уже завладеть бумажником, молча наблюдал за гостем: отворил дверь, предупредительно вручил ему шляпу в руки и жестом, полным достоинства, указал на выход.

Бороздин шатающейся походкой вышел на улицу.

По его уходе Мишель опять замкнул дверь на замок, притворил окна, сделал два-три удивительных прыжка по комнате, прищелкивая пальцами, покружился и подскочил к лежащей на диване жене со словами:

— Вставай, Дунечка, ушел уже! Вот большое спасибо тебе, умница ты у меня. Целый год прожить можно в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая.

Дуня быстро поднялась с дивана; супруги нежно обняли друг друга.

— Пока ты тут с ним объяснялся, я немного вздремнула и мне приснились удивительные бриллиантовые сережки, просто чудо. Надоел мне ужасно наш гость, я так утомилась, разговаривая с ним. Идем в спальню и там сосчитаем деньги. Неси туда лампу, вино, конфекты, холодную дичь. Смотри, голубчик, чтобы он не вздумал вернуться, как прошлый год один франт сделал. Еще, пожалуй, обыск учинят. Давай я их подальше припрячу: в подушечку зашью, — торопливо говорила Дуня.

Супруги прошли в маленькую уютную комнату. Они принесли туда лампу и кой-что из съедобного.

Дуня завесила окна плотной суконной шторой и лихорадочно принялась сосчитывать деньги.

— Три тысячи! — воскликнула она, сверкая глазами.

У Мишеля тоже разгорелись глаза, покраснели щеки и руки дрожали мелкой, нервической дрожью, когда он брался за новые шуршащие бумажки, пересчитывая и откладывая их в сторону. После этого Дуня распорола подушку, вложила туда деньги, зашила ее и сказала мужу:

— Тебе можно будет сделать новую фрачную пару, а то эта уже не совсем прилична; мне тоже нужно два-три туалета.

— Оденемся, поживем, — весело ответил Мишель. — Постой, кошечка, я тебя еще раз поцелую, — говорил нежный супруг.

Дуня подставила ему свою щечку и звонко рассмеялась.

— Что с тобой, кошечка? — спросил муж.

— С гостя смеюсь. Настоящий муромский медведь: поверил всему, что я говорила. Однако из меня недурная актриса вышла бы.

— Кто он такой? — спрашивал Мишель, отрезывая себе кусочек дичи и запивая рюмкой сладкого вина. — Собой красавец, рослый такой. Я на него кричу, подступая с дубиною, а у самого, что называется, душа в пятки уходит. Ну, думаю, хватит меня детина кулаком по голове, только я на свете и жил. Словно богатырь Илья Муромец; лезть не стоит на рожон, хотел уже отступать. Гляжу, он бумажник выложил. Не были ли его предки разбойниками в муромских лесах, что он так легко относится к деньгам, цены им не знает? Ты думаешь, он обратится к полиции за помощью и у нас учинят форменный обыск? Чего доброго, детина одумается и сообразит. Надо приготовиться ко всему, — говорил Мишель и закусывал с аппетитом холодной дичью.

— Обыск — неприятная история, только что же он может доказать, кроме своей глупости? — рассуждал Мишель. — Денежки я припрячу в другое место. Нет, я думаю, детина не станет нас преследовать. Ты говоришь, он богатый, приехал получать наследство Хлюстиной. Этот род я знаю: благородный, деликатный, потомственные дворяне; им честь дороже денег. Нет, если родственник Хлюстиной — не станет поднимать истории.

Мимоходом Мишель передал жене все, что знал о Хлюстиной, включительно до мельчайших подробностей ее интимной жизни. Покойная генеральша не могла бы, конечно, придумать, какие цели руководили Мишелем в изучении ее жизни, но это оставалось известным одному ему и составляло его неотъемлемую собственность и гордость.

— Вели, женка, разогреть самоварчик; выпьем чайку на радостях. Спать что-то не хочется, — сказал Мишель, раскуривая дорогую гаванскую сигару и комфортабельно разлегшись в мягком кресле.

Дуня вышла в кухню отдать приказание прислуге и сейчас же возвратилась.

Вслед за ней явилась Прасковья, неся кипящий самовар.

— Я знала, что барин скоро придут и приготовила самовар, — сказала Прасковья.

— Вот молодец за это. Выпейте вина, Паша, — сказал Мишель, налил собственноручно полную рюмку и подал служанке вместе с нарезанными на булку ломтиками дичи.

— Будьте здоровы! — пожелала Паша своим господам, выпила вино, закусила, после чего сказала: «А вино очень хорошее». Мишель налил ей другую рюмку.

— Будет, барин, не извольте беспокоиться, — отнекивалась служанка, но все же выпила с большим удовольствием.

— Вот вам еще на орехи, — произнес Мишель, порывшись в кармане и отыскав там рубль. — Теперь идите себе. Больше не будем уже вас звать. Можете ложиться спать.

— Благодарю вас, барин, и вас, барыня, — говорила Паша, целуя им поочередно руки. — Я ж всем говорю, что таких добрых, хороших господ во всем свете поискать — не найдешь, — разразилась она в заключение.

Мишель засмеялся тихим, счастливым смехом, так смеются люди вполне счастливые, удовлетворенные жизнью.

С изъявлениями благодарности и признательности Прасковья удалилась.

— Завтра ты ей что-нибудь, Дунечка, подари. Нужно, чтобы она всегда была на нашей стороне, — сказал Мишель жене.

— Паша и так мне предана. В огонь и воду пойдет, — отвечала Дуня.

Мишель сидел, откинувшись на спинку кресла, и медлительными глотками потягивал душистую влагу из своего стакана.

Черные, узкие глаза его весело и беспечно блистали, а губы от поры до времени растягивала улыбка. На несколько минут он призадумался было, глаза его приняли сосредоточенное выражение и утратили свой блеск. Он вынул сигару, закурил ее, и весь покрывшись облаками дыма, сидел, очевидно, что-то обдумывая, потом сказал жене:

— Ты знаешь, Дунечка, богача Быкова? Недурно было бы тебе с ним познакомиться, этак невзначай встретиться где-нибудь, пригласить к себе.

Мишель покрутил пальцем в воздухе и принялся более подробно развивать свою идею относительно знакомства с богачом Быковым.

Дуня внимательно слушала мужа, попивая чаек и грызя ванилевые сухарики своими мелкими, хорошенькими зубками и от поры до времени кивала головкой в знак согласия.

Милые супруги благодушествуют по сию пору. Мишель посещает все клубы, играет в азартные игры. Дунечка иногда сопровождает его. Она по-прежнему блистает туалетами, молодостью и красотой.

1904