«Хороший человек»

О. П. Шалацкая Хороший человек Очерк

А Брут достопочтенный гражданин…

I

Василий Петрович Масленников долго и бесцельно бродил по городу. Он прошелся по базару на Подоле и, незаметно для себя, добрел до толкучего рынка, где у него чуть не вытащили кошелек с последней десятирублевкой. Вор ловко уже запустил в карман к нему руку, но Василий Петрович вовремя спохватился: инстинктивно вздрогнул, помялся несколько мгновений на одном месте и, успев переложить портмоне в боковой карман пиджака, поспешил совсем убраться с толкучки подобру-поздорову.

Масленников медленно двигался по Александровской улице, то и дело останавливаясь перед окнами магазинов, мимоходом заглянул к ювелиру и чуть было не соблазнился часовой цепочкой, которую ему захотелось купить. Он зашел в магазин, приторговал уже ее, как вдруг вспомнил, что десятирублевая кредитка в кармане — последнее достояние всей его семьи. Жена, Маша, голову прогрызет, если он непроизводительно израсходует ее. И молодой человек со вздохом отошел от соблазнительной витрины. Василий Петрович поплелся на Крещатик, дошел до думы и, свернув вверх, остановился около присутственных мест в раздумьи, собираясь уже пройти домой на Дмитриевскую улицу, где он снимал одну комнату у сапожника. — Стояли чудные осенние дни; яркие нежгучие лучи солнца грели и ласкали. В воздухе изредка носились и мелькали нежные серебристые нити паутины; ни одного порыва ветерка, ни одной свежей резкой струйки. Масленникову не хотелось идти домой в тесную, душную квартиру, где стонала больная, еще не оправившаяся от родов, жена и пищало четверо ребят.

Здесь так хорошо, привольно… Скверы отворены, люди то и дело снуют в них, детишки резвятся…

Зелень побурела, кой-где покрылась позолотой, местами побагровела, одним словом, изменилась в своей окраске, но все еще выглядела достаточно густой, сочной, с разнообразнейшими прихотливыми тонами осени. Эта чудная осень напоминала собой угасающего праведника. В ней не было грозных и бурных порывов, резких протестов, а какая-то тихая всепокорная грусть и ласка. Цветы пышно доцветали в своей предпоследней красе с полной надеждой на возрождение.

Около присутственных мест стояло несколько извозчичьих пролеток и толпился народ. В окружном суде шел разбор какого-то громкого дела.

Василий Петрович замешкался в толпе, прислушиваясь к разнообразнейшим толкам и пересудам. Он думал даже пробраться в залу, прослушать процесс, да вспомнил, что ему пора давно идти домой — жена там, чай, истосковалась… Невольный вздох вырвался из груди молодого человека.

— Что нос на квинту повесили, о чем грустите? — раздался около него чей-то участливый голос, и вслед за этими словами самолично предстал господин с угреватой физиономией, красным носом в виде сливы, рыжими щетинистыми усами, бритым подбородком, в поношенном, далеко не свежем белье, зато с щегольски повязанным красным бантом галстука. Одет он был в светлый клетчатый костюм.

Василий Петрович встрепенулся. Целое утро бродил он с своей тоской-змеей на сердце, всем чужой, всем безвестный, ненужный и никто не обращал на него внимания. Хоть повесься, никому до тебя дела нет. Разве только городовой заберет в участок, как нарушителя общественной тишины и спокойствия.

И вот нашелся добрый человек, что поинтересовался его кручиной, и молодой человек словоохотливо ответил ему, словно сбрасывая с своей души тяжелый груз накипевшего там горя.

— Спасибо, дяденька, вам за ласковое слово. Как же мне не грустить, когда обстоятельства моей жизни сложились неказисто. Притворяться я, знаете, не умею; если мне грустно, то сейчас это скажется на физиономии. В песне, я слыхал, поется так: «На пиру будь с веселым лицом, на погибель идешь — песни пой соловьем…»

— Чего же убиваться! Неужто дела не поправимы? Расскажите мне, в чем суть, быть может, я вам помогу. Ум хорошо, а два лучше, — сказал красный нос, зорко оглядывая молодого человека с ног до головы, причем, как бы невзначай, обратил особенное внимание на обувь Масленникова.

— Жить нечем: я сам-шесть, жена и четверо ребят. Жена девятый день, как выписалась из родильного приюта, двух младенцев привезла оттуда и до сих пор не может оправиться.

Приехал я в Киев издалека искать себе места и полгода уже слоняюсь без дела. Справил было рундучок, накупил товару, открыл торговлю — и все пропало: не идет с рук, да и только: как будто кто околдовал. Какие были деньги — прожили; теперь остался в доме только один женин салоп, незаложенный еще и представляющий собой некоторую ценность, да десять рублей в кармане. Делай с ними, что хочешь.

И он развел руками.

— Вот что, молодой человек: — здесь неудобно разговаривать, а недалече есть трактир, «Тифлисом» прозывается — зайдемте туда. Я вас угощу, вы ублаготворите меня, а главное — я научу вас, как найти место. Не правда ли: за умную беседу можно заплатить рублика три? Зато я вас умудрю, право слово, умудрю? — и он поднял вверх указательный палец, точно призывая небеса во свидетели.

Они направились к перекусочной. Сизый нос отрекомендовался частным поверенным, или ходатаем по различным делам Парамоном Прокофьевичем Зайцевым.

Новые знакомые вошли в трактир среднего пошиба, где Зайцев расположился как дома и потребовал водки, сельдей, сыру и т. п. Когда желаемое поставили на стол, «адвокат» налил себе в рюмочку водки и выпил залпом свою порцию, после чего предложил Василию Петровичу выпить еще и чокнуться.

Пропустив две-три рюмки, Зайцев потребовал, чтобы Масленников выложил перед ним свою биографию.

— Откровенно, ничего не утаивая, будто священнику на исповеди, — пояснил он, закусывая прозрачным куском сыра. Мне это нужно знать для некоторых комбинаций.

И пока тот рассказывал, Зайцев ел и пил.

— За этим дело не станет: извольте, с нашим отменным удовольствием, — ответствовал Василий Петрович. — Роду хорошего: папенька мой, курский купец Петр Васильевич Масленников, имел свой дом и при нем бакалейный магазин. Детей у него было много, я самый старший из них, а за мной еще до десятка братьев и сестер. Учился я в городском училище, потом стал помогать отцу в торговле. Дела наши шли не то чтобы шибко, но и не совсем плохо. Достиг я совершеннолетия и отец вздумал меня женить на одной девице, дочери своего старинного приятеля Лидии Рожковой. Мне эта девица не нравилась; она имела большой недостаток: горб на спине и, кроме того, прихрамывала на одну ногу. Тем временем случилось так, что отец по торговым делам послал меня в соседний город. Поехал я туда с деньгами и остановился на постоялом дворе у вдовы Громовой. Я и раньше останавливался у ней; признаться, меня притягивала дочка Громовой — Маша. По возвращении моем домой, отец решил обручить меня с Лидией Рожковой и даже по этому случаю велел купить кольца.

Кольца-то я купил, да вместо Рожковой посватался за Машу. Уж так она мне в то время нравилась, что я и сказать вам не сумею. Мне не отказали и я женился на Маше, о чем уведомил отца, прося его родительского благословения, а сам некоторое время приютился у тещи. Ждал, что папенька переложит гнев на милость и позовет меня к себе с молодой женой. Не тут-то было: слышу через полгода, он скоропостижно скончался и в духовном завещании как есть обделил меня. Все имущество отказал братьям, сестрам, дом матери, а мне ничего. У тещи я тоже долго не зажился: пошли у нас дети, дела ее пошатнулись… Выделила она Маше двести целковых и велела перебираться нам на свою квартиру. Не захотели мы с женой оставаться в тех краях, где нас обидели родные, и порешили попытать счастья в Киеве. Здесь надеялись на помощь ее дяди и крестного отца. Приехали, остановились в Лавре, поклонились святым Угодникам и я принялся искать себе места. Надежда наша на богатого дядюшку не осуществилась: он нас и видеть не захотел. Заходили к нему с женой два раза, так он даже не принял нас.

Живем мы здесь полгода. Места я себе мало-мальски подходящего не нашел до сей поры; состояние же семьи все ухудшается, расходы растут.

Открыл было, глядя на людей, мелочную торговлю — и мне не посчастливилось, как я уже вам докладывал. Отыскалось однажды место ухода за богатым барином, психически расстроенным, дело трудное и опасное; жена испугалась и запретила. Пробовал даже ходить в дом трудолюбия на работы. Нужда между тем настоятельно стучится в двери; дети просят есть. Делал еще попытку поступить кондуктором на городскую железную дорогу; мне ответили, что как в царство небесное трудно попасть, так и туда; просился в бакалейный магазин приказчиком — тоже получил отказ. То все еще у меня теплилась кое-какая надежда, бодрость духа, а теперь, верите ли, от постоянных неудач руки опустились: хожу целыми днями, будто ошалевший.

— Гм, вижу и понимаю, с кем имею дело. Человек вы степенный, семьянин, не забубённая головушка и вам не подобает вступать в нечестивую компанию, а надо поискать прямых стезей. Вы желаете получить место кондуктора, — прекрасно. Я порекомендую, к кому вам обратиться, Здесь есть одна весьма доступная личность: некто Зосима

Вениаминович Камышинский. Он может предоставить вам какое угодно место; вы его только убедительнее попросите; человек он добрый, хороший, а у вас от поклона голова не отвалится.

— Что же делать, Василий Петрович, что делать! — повторял Зайцев, глубокомысленно сдвигая брови и впадая в пафос.

— К высокопоставленной особе, управляющей какой-либо канцелярией или округом, нам с вами не идти! Куда нам с суконным рылом, да в калашный ряд. Нас туда не пустят, а господин Камышинский всюду пролезет. Он одному моему знакомому нашел место на сто целковых в месяц, другому на полтораста. Вам необходимо прибегнуть к его покровительству. В настоящее время Камышинский сам занимает видное положение, но часто он остается без места и не у дел. Бедовый старикашка! Поссорится с кем-либо, вспылит или напроказит, — его и уволят. Он не унывает и вскоре подыщет себе что-нибудь подходящее. Деятельный человек! Встает с восходом солнца и целый день на ногах. Все знает, ведает, где что творится. Открывается ли в городе какое-либо предприятие или общество, — он тут из первых, непременно примажется и станет необходимым человеком. Или сам составит какой-либо удивительный проект. Гениальная голова! На все его хватает: одной ногой он стоит на Куреневке, другой на Демиевке, а глазами видит все, что делается на Соломенке.

Слушая подвиги этого чуть ли не сказочного чудо-богатыря, приправляемые для вящего оживления рюмкой очищенной, в сердце Василия Петровича вкрадывалась надежда.

Зайцев назвал улицу и дом, где квартировал Камышинский. Масленников тщательно прописал адрес огрызком карандаша, изъятого из бокового кармана жилетки.

— Идите к нему рано, до семи часов утра. Говорят, чтобы попасть к Камышинскому, нужно всю ночь не спать. С восходом солнца он уже на ногах и бегает по городу, все увидит, все узнает, от его глаз ничего не скроется.

Бутылка опустела; лицо ходатая замаслилось в достаточной степени; глаза подернулись влагой; он как-то сразу раскис, опустился и впал в блаженное невменяемое состояние алкоголика. Рассказ о всемогуществе Камышинского на добродушного, бесхитростного Масленникова произвел достодолжное впечатление.

— Не откладывайте в дальний ящик, завтра идите; он непременно вас устроит. Прекрасный господин, хороший человек, т. е. такой, что лучше и не надо, — говорил Зайцев ослабевшим и слегка заплетающимся языком.

Масленников пришел в свою убогую квартирку, состоявшую всего из одной комнаты с черной варистой печью. Около стенки сидела женщина лет 20. Изредка отливая синевой, ее большие черные глаза с расширившимися зрачками горели лихорадочным блеском, а нежное матовое лицо темной шатенки обрамляли пышные, несколько жесткие, волосы, вьющиеся мелкими завитками на висках. Впалые щеки вспыхивали ярким болезненным румянцем, причем маленькие губы время от времени освещала мягкая улыбка. Видно было, что она сильно волновалась и это вредно отражалось на общем состоянии ее здоровья. Рядом с ней помещалось двое спеленатых младенцев, обернутых в тряпки.

Двое старших детей сидели на полу и играли в камешки.

— Бога ты не боишься, Вася! где ты пропадал столько времени? Знаешь, что я больна, двинуться не могу! Мне еще хуже стало: голова болит и жар усилился. Если бы не сапожница, то не знаю, что бы я делала. Дети шалят, выводят меня из терпения, прямо нет сил, — жаловалась она.

— Прости, Маша. Слонялся-то я не без дела; между людьми ума-разума набираешься. Встретился с хорошим человеком, который преподал мне добрый совет… Завтра думаю использовать его, — отвечал Масленников.

— Что такое? — спросила Маша, поднимая глаза и доверчиво глядя на лицо мужа. Василий Петрович присел рядом с ней и рассказал о том, что сам услышал от Зайцева.

Подошел хозяин их: бледный, чахлый, с каким-то пухлым лицом, точно его раздуло водянкой, взъерошенной головой, босой, в красной рубахе и жилетке поверх ее. Он прислушался к разговору, медленно скрутил папиросу и сказал:

— Точно, и я кое-что слышал о господине Камышинском: устраивает судьбу многих людей. Я ему как-то сапоги шил; ничего — хороший человек, — заключил сапожник и сплюнул в угол, слегка подернутый сыростью и плесенью.

— Я пришел было получить должок, ну да подожду пока, что скажет вам господин Камышинский. Авось он вас устроит. Хороший человек!

II

Робкими шагами на другое утро подвигался Масленников к дому, где квартировал Камышинский. Было еще очень рано, прохожие на улице встречались ему редко. Во дворе тоже никто ему не попадался; он долгое время блуждал от одной квартиры к другой, выжидая, не пройдет ли дворник, чтобы обратиться к нему за справками. Наконец, он сам как-то случайно отыскал квартиру Камышинского, прочитав на дощечке его фамилию, и остановился у входных дверей на лестницу, поднимавшуюся во второй этаж. Звонить так рано Масленников не счел удобным. От нечего делать, он разглядывал многочисленные постройки во дворе, ютившиеся, как казалось, одна на другой; потом перевел свои взоры на лестницу. Около ступеней и на площадке стояло несколько пустых бутылок с заграничными марками, очевидно, забытых прислугой, и Масленников еще поразился дороговизной выпитого вина.

Поблизости не находилось скамьи или диванчика и сесть не представлялось возможности.

Прождав с полчаса и чувствуя, что у него уже сомлели ноги, Василий Петрович увидал, что к лестнице подошел

еще какой-то молодой человек в более приличном платье, нежели он и прямо обратился к нему с вопросом:

— Встал он? звонили вы?

— Нет, боюсь обеспокоить, — отвечал Масленников.

— Экое свинство, не на чем сесть, — пробормотал посетитель.

Тихими, вкрадчивыми шагами приблизился еще человек средних лет, с окладистой бородой, в несколько помятой шляпе и платье, хорошо знакомом со щеткой.

— Не вставал еще? — осведомился вновь прибывший.

— Спит. Возмутительно то, что у него даже приемной нет, — приходится ждать на лестнице, отозвался молодой человек.

Вошла горничная в чересчур ярком цветном туалете, с круглым румяным лицом, вздернутым носом и дерзки-нахальным взглядом.

— Барин сказали, — сейчас им некогда, а чтобы через чае пришли, — объявила она и перед самым носом посетителей хлопнула дверьми.

— Вот узоры! Не идти же шататься по городу. Я здесь обожду, — пробормотал молодой человек, очевидно, самый строптивый из всех просителей. Отыскав во дворе пень, он присел на нем и закурил папиросу.

Господин пожилых лет тоже отретировался в сторону. Только один Масленников остался на прежнем месте.

Обе оконные дверцы распахнулись с шумом, в них показалась седая голова старика, покашливавшего как бы от застарелого бронхита, и затем раздались слова:

— Подай мне чаю, Таня, и ступай на базар: купишь дичи для жаркого, а на третье блюдо торт в кондитерской. Домашнего пирожного не умеете делать… Что ни дай вам, все — испортите! Давешний пудинг никуда не годен, только вино пропало, — брюзжал старик.

— Ваша воля, барыня выпила целую бутылку; я не виновата. Поступая к вам, я, кажется, заявляла, что сладких блюд не умею готовить, — звонким голосом отозвалась служанка.

— Барыня, барыня, — заворчал Камышинский: — обе вы хороши!

— Если недовольны, можете рассчитать меня, — бойко ответила та.

— Ну, будет!.. сердитая какая: ей скажешь одно слово, а она десять, — миролюбиво уже заметил старик, сопровождая, вероятно, эти слова каким-либо жестом с своей стороны, так как горничная громко взвизгнула, засмеялась, с шумом распахнула двери и выскочила на площадку лестницы, держа в левой руке корзину, а в правой портмоне.

— Старый греховодник! — произнесла она и с самодовольной улыбкой в лице, окинув уничижающим взглядом Масленникова и прочих просителей, промчалась мимо.

Из окна послышался кашель, потом дверцы захлопнулись.

Просители продолжали сидеть в тоскливом ожидании.

Наконец, на площадку лестницы вышел плотный, дородный старичок довольно высокого роста. В фигуре его, несмотря на преклонные годы, сказывалась молодцеватость военной выправки. Широкое с округлыми щеками лицо обрамляла седая, подстриженная бородка. Узко прорезанные глаза глядели сонно, апатично, словно были задернуты дымкой. Он держал их потупленными и лишь изредка взглядывал искоса, недружелюбно. Во взоре старика положительно отсутствовала ясность и лучистость, а, напротив, проглядывала темная муть болота и через это зеркало души сказывалась вся плоскодонность мелкой алчной натуры.

Василию Петровичу, при взгляде на Камышинского, вспомнились почему-то сказки старой бабушки, так пугавшие его в детстве, о страшном волке в овечьей шкурке; невольный холод пронизал спину молодого человека.

— Липинский, идите сюда, — поманил старик рукой молодого человека, устроившего себе импровизированное сиденье на пне.

Тот, в два три прыжка, очутился на лестнице, после чего вошел в комнату вместе с Камышинским.

— Чего же нам тут стоять? Взойдемте наверх, — сказал пожилой господин Масленникову, отступившему в глубь двора.

Скрадывая шаги, они поднялись выше по ступеням лестницы. Дверь в комнату осталась полуотворенной и весь разговор долетал к ним. Пожилой господин приник к двери и весь обратился в слух; даже уши его побагровели и вздрогнули, как у боевого коня.

Василий Петрович стоял поодаль, но тем не менее и к нему кое-что доносилось.

— Чудак вы, Липинский, — гнусавил Камышинский: — хотите задаром получить такой куш.

— Как же, Зосима Вениаминович, — даром? Ведь дело само не делается; ему нужны работники, вы за меня служить не будете, — возразил молодой человек.

— Да я этого знать не хочу: заплатите мне и я вас устрою, — нетерпеливо перебил хозяин,

— У меня теперь ничего нет; вчера последнюю визитку продал татарину, — отвечал гость. — Извольте, я выплачу вам из жалованья.

— Обещание — не есть расточительность, — отозвался Камышинский. — Выдайте мне обязательство, как гарантию своих слов.

— Я готов!.. Говорите, сколько?

— Пишите, будто состоите мне должным тысячу рублей, разновременно перебранных. Составьте два векселька и оформите их, как следует, у нотариуса.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Зосима Вениаминович! помилосердствуйте!.. Откуда же мне взять такие деньги?! — воскликнул очевидно огорошенный собеседник. — Да и за что же? Ведь вы, повторяю, за меня не станете работать, я сам должен расходовать свои силы, — взмолился тот и в голосе его уже не сказывалось строптивости, а скорее приниженные нотки просителя.

— Ну, как угодно: местами в 1,200 рублей не швыряют. Между людьми должна быть круговая порука: я вам помогаю, вы мне. Правило у меня такого рода: когда я предоставляю кому-либо место, то взимаю за это годовой оклад жалованья в рассрочку на два, или даже на три года, смотря по сумме и обоюдному соглашению. Вам я еще делаю скидку в 200 целковых. Будете ежемесячно уплачивать мне по пятидесяти рублей. Если же вздумаете тянуть платеж, подам ко взысканию, а в случае чего — знайте — сумею скопнуть вас с места, как бы вы там прочно ни уселись. Око за око, зуб за зуб. Конечно, лучше по мировой. Решайте! Долго разговаривать мне с вами некогда. Не вы — другой найдется; охотников много. Там еще ждут просители, да и письмами я кругом завален: все с просьбами походатайствовать о месте. Вот, не угодно ли, письмо одного студента. — И, не дожидаясь ответа, Камышинский начал читать выдержки из письма: «Глубокоуважаемый Зосима Вениаминович! Имею честь покорнейше просить, будьте отцом родным, устройте где-нибудь. Окончил курс наук с отличием, имею старушку-мать, которой желал бы помогать по мере сил…»

— Довольно, чужие письма меня не интересуют, — перебил Липинский: — а вот не сбавите ли чего-либо с тысячи.

— Не могу. Меня удивляет, что вы еще позволяете себе торговаться. Что вы, семейный человек, не можете существовать на половинное жалованье? Подумайте: из-за чего же мне в свою очередь хлопотать за вас, гнуть свою спину перед «сильными мира сего»? Я и так уже, говоря по совести, надоел всем; от одного вельможи почти вслух удостоился заслужить кличку «назойливого старикашки». Разогнался я к нему с просьбою за какого-то проходимца (Камышинский, вероятно, хотел добавить — вроде вас, но удержался), прошу его, как водится, дать место несчастненькому и, только раскланялся, вышел за двери, он, слышу, произносит: «Назойливый старикашка». Вот тебе и старайся на пользу ближнего, клади за них свой живот! Теперь куда не покажусь, все говорить: опять пришел христарадничать! В мое положение, молодой человек, вы не входите, — заключил Камышинский и постучал пальцами о стол.

— Вексельные бланки есть у вас? — спросил Липинский каким-то сдавленным голосом.

— Вот пишите: состою должным такому-то за разновременно перебранную сумму денег, — диктовал Камышинский и вслед за этими словами послышался скрип пера.

— Потом как следует оформим.

— Я на все готов, — ответил Липинский.

— Так-то лучше. Состояния я не имею; расходы у меня большие; теперь вот жена больна, все нужно лишнее в дом. Вам даже стыдно пользоваться благотворительностью с моей стороны! Что вы мне? Кум, сват? За одно ваше спасибо шубы не сошьешь. Я и так по своей доброте мало беру с вас, надо бы больше, да вы чересчур упрямы, — брюзжал Камышинский.

— Готово! — воскликнул Липинский, окончив писать.

— Вон оно как дело поставлено!.. — пробормотал пожилой господин, весь красный и вспотевший, отступая от двери и поворачиваясь к Масленникову удивленным донельзя лицом.

Василий Петрович тоже посторонился, заслышав шаги. Немного погодя вышел Липинский на площадку лестницы, сопровождаемый Камышинским.

— Через три дня посажу вас за стол, — сказал ему на прощанье Камышинский.

— А вы, Левшин, зачем пришли? Все по тому же делу? — обратился он к пожилому господину в потертом платье и ввел его в комнату, плотно на этот раз затворив двери.

Масленников, расстроенный и подавленный, не решался подслушивать, но тем не менее к нему порой доносилось кой-что из разговора.

— Не могу, не могу! Вас трудней, нежели кого-либо другого, устроить, — кричал Камышинский: — у вас аттестат замаран, все равно что волчий билет. За вас хлопотать — только себя компрометировать. Я облагодетельствую вас, а вы потом и спасибо мне не скажете.

— Жену заложу, детей вызвольте!.. — лепетал проситель.

На лестницу, тяжело ступая, еще входил кто-то. Масленников оглянулся; новоприбывший, рослый детина, одет был в форму кондуктора городской железной дороги. Он вздыхал и временами всхлипывал: тогда могучая грудь его под толстым синим сукном мундира вздрагивала и колыхалась. По щекам текли слезы, и он отирал их синим клетчатым платком.

Вслед за ним, шелестя шелковыми юбками, в кокетливой траурной шляпке, поднималась по лестниц пикантная вдовушка, лет тридцати восьми.

Камышинский в это время выпроваживал Левшина. Лицо последнего сияло уже довольством.

— А, Марья Дмитриевна! — воскликнул Камышинский, завидя вдовушку: — какими судьбами?! Признаться, не ожидал. Напрасно только, голубушка, побеспокоились так рано: я бы сам зашел к вам. Сейчас я занят скучными-прескучными делами, да и неудобно здесь. А вы вот что, дорогая моя, ровно в 12 часов дня приходите на главную станцию городской железной дороги и подождите меня там. Мы встретимся, зайдем в ресторанчик позавтракать, или разопьем у Семадени по чашечке шеколаду и поговорим обо всем, — при этом старикашка многозначительно подмигнул вдовушке.

— Прекрасно, — ответила та, глядя на него с улыбкой и, пожав крепко руку, спустилась с лестницы, все так же шурша шелковыми юбками и спускающимся позади куском крепа.

Кондуктор и Масленников посторонились, уступая ей дорогу.

— Ваше в-дие, — начал первый каким-то надорванным голосом: — явите божескую милость! Неужели я должен погибать, в босяки идти?..

— Пошел вон!.. Я таких мерзавцев не терплю, — оборвал его Камышинский. — Тебе что надо? — покосился он на Масленникова и, не дослушав слов последнего, пригласил его в комнату. Тот молча проследовал.

— Двери, братец, затвори на крючок, — сказал Камышинский.

Масленников молча исполнил требуемое, после чего вступил в кабинет, где у письменного стола сидел Камышинский.

— Что скажешь хорошенького? — со скучающим видом обратился к нему старик, в тоже время развернув какое-то письмо, и принялся его читать.

— Будучи наслышан о вашей милости, решился побеспокоить вас покорнейшею просьбою о месте, — и вслед за этим Масленников вкратце изложил свою биографию. В удостоверение своих слов, он предложил посмотреть его документы и полез уже за ними в карман.

— Не нужно мне этого, — брезгливым тоном отозвался Камышинский и потянулся рукой к стоявшей тут же бутылке вина, налил себе в стакан, отпил несколько глотков и вымолвил:

— Все лезут ко мне с местами, а где я наберу для вас мест? Много званых, но мало избранных, слыхал это? Ты просишь место кондуктора, у меня есть, к примеру сказать, одна вакансия, а на нее просятся сто человек. Как ты думаешь, кому я должен отдать предпочтение? Достойнейшему! А чем мне докажешь, что ты именно достойнейший? а?

— Ваше б-дие, кроме души, у меня нет ничего, — отвечал бедный Василий Петрович, прикладывая руку к сердцу.

Камышинский с досадою отвернулся от него.

— Слыхал я эту песню!.. На словах вы все, как на гуслях, а до чего дело придет — упретесь, — он с досадой махнул рукой. — Делай, старайся для них так, задаром, ты, Боже, видишь за что. Да я, братец ты мой, прежде всего не апостол Христов, а такой же человек, как и ты: пить, есть хочу, и у меня подметки рвутся, — брюзжал Камышинский, и в эту минуту простоватому Масленникову, в силу неизвестно какой ассоциации мысли к логики, опять вспомнились страшные бабушкины сказки; он тотчас мысленно укорил себя за глупое, почти детское чувство.

— Сделай вам добро, облагодетельствуй, а вы же потом еще меня осудите, — ворчал старик.

— Побей меня Бог, я не таков, — протестовал Василий Петрович, все еще находившийся под давлением странного, необъяснимого чувства.

— Все вы одним миром мазаны! Вот что, братец: сейчас мне некогда с тобой разговаривать. Приходи завтра, — заключил Камышинский и встал из-за стола, собираясь уходить.

— Куда я дел свой портсигар? — проговорил он, шаря по столу. Наконец, нашел его, сунул в боковой карман тужурки и оглянулся кругом себя.

Подошла служанка с базара. Камышинский отдал ей несколько приказаний и вышел, держа сигару во рту.

В фигуре его, несмотря на довольно внушительные годы, сказывалась молодцеватость: шел он быстро, с бодростью молодого человека, так что издали его можно было принять за студента. Хилый, тщедушный, со впалой грудью, Масленников едва поспевал за ним.

— Ваше в-дие, не забудьте похлопотать за нас, — сказал ему дорогой Василий Петрович.

— Чудак ты, братец! Вас ведь много, а я один, не разорваться же мне. Чем ты докажешь мне, что ты лучше иных прочих? — отвечал Камышинский, пуская кольцами дым и наслаждаясь чудной свежестью утра, обещавшего ясный солнечный день.

Завидев катящийся трамвай, он почти на ходу уцепился, вскочил на него и скрылся из глаз Масленникова.

Василий Петрович поплелся назад, причем на пути зашел в один монастырь поклониться мощам святого угодника, которого всегда чтил; долго пробыл он, стоя и молясь у его гробницы.

После многих мытарств, Масленникову наконец удалось поступить по протекции Камышинского в один ресторан кассиром на 40 рублей жалованья в месяц. Захудалая семья его быстро поправилась. Они сняли себе отдельную квартиру. Маша хозяйничала: обшивала, обмывала детишек; воспитала и поставила на ноги своих близнецов, к слову сказать, премиленьких малюток, и сама похорошела: неподдельный живой румянец окрасил щеки молодой женщины.

Вдруг Василий Петрович потерял место и благосостояние семьи резко изменилось к худшему. Масленников немало огорчался этим, ходил лично объясняться с хозяином, но его не приняли. Некоторое время молодой человек опять слонялся без дела. Забота и кручина вновь свили прочное гнездо в его душе. Впрочем, он, не теряя даром времени, подыскивал себе другое занятие.

Однажды он встретился с Зайцевым.

— А, дорогой клиент! Как поживаете? здравствуйте! — начал «адвокат» и пригласил его зайти в трактир.

Василий Петрович потребовал бутылку очищенной, пару пива, чтобы угостить старого знакомого.

— Ну что? Как вам пришелся мой совет? Хорошо вас устроил господин Камышинский? — спросил сизый нос.

— А, чтоб ему пусто было! — отозвался Масленников и махнул рукой: — ворогу своему — и тому не пожелаю так устраиваться, как устроил меня ваш прекрасный человек.

— Что ж так? Вы ведь, кажется, занимали хорошее место кассира в ресторане т-ва? — осведомился «адвокат».

— Устроил, слова нет, он меня после того, как я раз двадцать ему поклонился, потребовал, чтобы я выдал вексель на 400 рублей, с условием, чтобы каждый месяц вносил ему по пятнадцати рублей. В виду крайности и безвыходности своего положения я принял эти условия. Получил место, и что же вы думаете: в продолжение полутора года аккуратно выплачивал ему «долг». Наконец, в семье пошли неурядицы, жена захворала, — истратился я на докторов и не мог месяца два ничего заплатить. Что же вы думаете? Пошел он к хозяину и наговорил ему, будто он не может более ручаться за меня, так как случайно узнал мое прошлое и считает своим долгом предупредить. Человек я опасный: отца своего обокрал, с родины бежал, — одним словом, в таких мрачных красках обрисовал меня. Камышинскому поверили, меня уволили, не выслушав даже объяснений с моей стороны, и я очутился на улице. Опять пошли колебания; семья привыкла мало-мальски жить по-человечески и вдруг сразу лишилась всего. Долгое время я слонялся без дела; куда ни пойду с предложением труда, спросят: где вы раньше служили? отвечаю — там-то. Отчего же оттуда ушли? а мне нечего и говорить. Заберут справки в ресторане, — там голословно, со слов Камышинского, рапортуют: да он человек ненадежный, отца родного обокрал, с родины бежал. И всюду мне отказ и огорчение. Хорошая слава лежит, а худая далеко бежит, говорит пословица. Господину Камышинскому грех было так поступать со мной: он одной ногою в гробу уже стоит. У человека одно было богатство только: доброе имя. Зачем же его пачкать?

Бог не без милости. Теперь мне выпадает хорошее местечко: сторожа при конторе банкира А. Квартира хозяйская, где и семья может приютиться, тридцать рублей жалованья в месяц. Я и этим очень доволен, а в особенности тем, что Камышинскому не удалось задавить меня и мое доброе имя, — заключил Масленников.

Василий Петрович до сей поры добросовестно исполняет возложенные на него обязанности.

Господин Камышинский по-прежнему энергичен, ведет крайне деятельный образ жизни, изощряет все свои способности и силы ума для альтруистических подвигов на пользу ближнего и как же не воскликнуть вместе с Антонием Шекспира, что он — достопочтенный гражданин.

1904

Оглавление