ВИКТОР МИХАЙЛОВ СТРАЖИ СТУДЕНОГО МОРЯ
ПОСВЯЩАЕТСЯ
МОРЯКАМ-ПОГРАНИЧНИКАМ
ЗАПОЛЯРЬЯ
1. УТРО ДЕЛОВОГО ЧЕЛОВЕКА
Ровно в десять часов утра кельнер кухмистерской «Мейсен» приготовил столик — кофейный прибор, бисквит, рюмку анисовой и свежие газеты.
— Доброе утро, господин Адам фон Винерт! — приветствовал он своего постоянного клиента.
— Славный денек, мой старый, верный Мэрке! — неизменно, как и все эти девять лет, отозвался фон Винерт.
Оба, посетитель и кельнер, расцвели улыбкой. Мэрке предупредительно подставил кресло под округлый зад гостя и, как художник делает последний мазок кистью, провел салфеткой по столу.
Фон Винерт вынул из кармана письма, полученные только что на почте, автоматическую ручку «Пеликан» и карманный реестр.
Начиналось утро делового человека.
Этот столик, отгороженный от остальных посетителей кадками цветущих олеандров, Адам фон Винерт занимал изо дня в день. Ровно в десять часов утра Винерт тормозил свой «фольксваген» возле кухмистерской «Мейсен». Он работал, прихлебывая крепкий кофе. В двенадцать Мэрке приносил завтрак и телефонный аппарат, включавшийся здесь же, у столика. Следовал деловой разговор по телефону, и ровно в час, оставив марку для кельнера, фон Винерт отбывал в Харбург, где в уютном домике «Парадиз» его дожидалась Ева.
Круг деятельности Адама фон Винерта ни для кого не был секретом: он был посредником в деликатных вопросах коммерции при помощи любви и брака. По-немецки это кратко именуется «эйнхейрат».
Всегда оживленный и деятельный, коммерсант был погружен в свои мысли. Рюмки анисовой ему обычно хватало до завтрака, а сегодня он выпил ее залпом.
«У Винерта что-то стряслось», — подумал Мэрке и заменил опустевшую рюмку полной. Старый кельнер был наблюдателен и знал людей.
Фон Винерт всегда открывал газету на полосе, где печатались объявления о браках. Но вот уже который раз среди деловых предложений «эйнхейрат» появляется одно извещение, вызывающее у Винерта чувство потери равновесия.
Осторожно, словно клецку из горячего супа, Винерт взял газету «Ди Вельт» и развернул на третьей полосе. Его взгляд привычно остановился на объявлении:
СИМПАТИЧНАЯ ДАМА СРЕДНИХ ЛЕТ ПРЕДЛАГАЕТ «ЭЙНХЕЙРАТ»
НА КОЛБАСНО-ВЕТЧИННОМ ПРОИЗВОДСТВЕ
(50 РАБОЧИХ). НАЛИЧНЫЙ КАПИТАЛ
100 000 МАРОК.
ПЯТЬ СОБСТВЕННЫХ АВТОМОБИЛЕЙ.
«Где-то у меня имеется вдовец колбасник, — подумал Винерт и пододвинул к себе реестр. — Кажется, на «Б»… Да, да, Блауман… Фриц Блауман…»
Он провел отточенным ногтем по алфавиту, но против воли его внимание снова привлекло извещение, набранное крупным готическим шрифтом:
ТРАДИЦИОННОЕ ГЕРМАНСКОЕ ТОВАРИЩЕСТВО
6-й ГОРНО-ЕГЕРСКОЙ АЛЬПИЙСКОЙ ДИВИЗИИ
«ЭДЕЛЬВЕЙС»
просит откликнуться всех доблестных фронтовиков
ОФИЦЕРОВ И СОЛДАТ ДИВИЗИИ!
Вице-президент товарищества — доктор Макс Хоффе. Эрфурталлее, 46. Гамбург, т. 37521.
Машинально Винерт открыл реестр. С фотографии на него смотрел колбасник Фриц Блауман, квадратный человек с закрученными кверху усами, низким лбом и глубоко сидящими, острыми, как сапожные шила, глазами. «Подобный тип мужчины нравится некоторым «симпатичным дамам»! — подумал Винерт, взял лист чистой бумаги и начал с обращения:
«Глубокоуважаемая, очаровательная…»
Но внимание его было раздвоено, и мысленно Винерт снова вернулся к товариществу «Эдельвейс». Можно было понять беспокойство столь уравновешенного делового человека, зная о том, что гитлеровский план вторжения на Кольский полуостров, известный под шифром «Голубой песец», должен был осуществиться не без участия тогда еще Клауса Винклера — блистательного капитана абвера[1].
Клаус Винклер из Мейсена. Этим объясняется его пристрастие к кухмистерской «Мейсен». Маленький городок Саксонии был известен старинной фарфоровой мануфактурой, готическим собором XVI века, замком Альбрехтсбург на высоком берегу Эльбы и кондитерской Карла Винклера. Говорят, что любители трубочек с ванильным кремом, не считаясь с расстоянием, ездили из Дрездена в Мейсен. На втором этаже, над кондитерской, среди густых запахов шафрана, корицы и ванили, родился и вырос единственный отпрыск Винклера — Клаус. Затем мальчик превратился в мужчину, он носил студенческую шапочку и, наконец, украсил свое лицо первым шрамом корпорантской дуэли. А в 1931 году Клауса подхватила «коричневая» волна штурмовых отрядов и донесла на своем гребне до Мюнхена. Когда штурмовики подготавливали приход Гитлера к власти, Клаус Винклер был в числе доверенных лиц, он снятым молоком надписывал избирательные бюллетени и, выявив таким способом оппозицию, с восторгом участвовал в ее уничтожении. В сорок четвертом году, значительно опережая свою дивизию, Клаус Винклер удирал, сперва с Черной Брамы, а затем и из Печенги. Но друзья из СС не забыли Винклера, и после краткого отдыха в Мейсене он гауптштурмфюрер — заместитель начальника шталага на острове Рюген. Получив гитлеровский приказ «Кугель»[2], Винклер отличился тем, что уменьшил количество заключенных ровно наполовину, за что был награжден офицерским крестом 2-го класса. Однако орден так и не был вручен гауптштурмфюреру: фронт приблизился к острову Рюген. Ночью на охранном катере Винклер бежал с мыса Аркон и высадился в Макленбургской бухте.
В Гамбурге Клаус Винклер появился в качестве Адама фон Винерта, беженца из Саксонии! Удачный брак на вдове полковника Шлоссера принес ему оборотный капитал, виллу «Парадиз» в районе Харбурга и Еву Шлоссер— желчную, худую, еще пе старую, но уже поблекшую женщину.
Когда старые эсэсовцы начали появляться из небытия, Адам фон Винерт решил, что незачем начинать сначала. Он жил спокойно. Избранная им профессия приносила верный доход, тем более что все было неустойчиво и холодные ветры денацификации еще могли подуть с прежней силой. Когда же он понял, что история повторяется и можно сделать неплохую игру, поставив на старую нацистскую лошадку, было поздно. На политической сцене важно не только уйти вовремя, но и своевременно появиться.
Теперь это извещение войскового товарищества. Все было бы ясно, если бы не доктор Макс Хоффе! В сорок третьем году, когда части дивизии «Эдельвейс» на полуострове Рыбачьем застряли под Муста-Тунтури, приехал майор Хоффе инспектировать абвер. Его предписание было выдано управлением «Иностранные армии Востока» за подписью Герхарда Веббера. Ни для кого не секрет, что Веббер— человек генерала Галена[3]и сейчас руководит одним из отделов разведывательной службы в военном министерстве Бонна.
«Круг замыкается — Хоффе служил у Веббера, следовательно, — пришел к заключению Адам фон Винерт, — Хоффе интересуют дела абвера… О, стоит только Хоффе до меня добраться, он камня на камне не оставит от моей коммерции!..»
Что верно, то верно! Отдел разведки неохотно расстается со своими людьми. Редко, очень редко разведчики умирают своей смертью, еще реже выходят на пенсию и доживают свой век где-нибудь в Шварцвальде, поливая из лейки настурции на садовой клумбе. Винерт знал это и многое другое, он слишком много знал для того, чтобы оставаться спокойным.
В совершенстве владея приподнятым эпистолярным стилем, Винерт написал письмо хозяйке колбасно-ветчинного производства, закончив в высоком стиле. Но состояние неизвестности мучило его по-прежнему. Он должен был узнать, что нужно Хоффе, что скрывается за этим объявлением товарищества «Эдельвейс».
Пять рюмок крепкой анисовой настойки помогли фон Винерту преодолеть присущую ему осторожность. Вместо номера Фрица Блаумана он набрал 37521 и с превосходством анонима, знающего, с кем он разговаривает, спросил:
— Доктор Хоффе?
— Одну минутку! — не то ответило, не то пропело мягкое сопрано, затем отозвался лающий, знакомый голос:
— Макс Хоффе слушает!
— Скажите, пожалуйста, господин доктор, — с вкрадчивой вежливостью начал Винерт, — если мне не изменяет память, в тысяча девятьсот сорок третьем году на полуострове Рыбачьем майор Хоффе инспектировал абвер дивизии «Эдельвейс»…
— Кто говорит?! — рявкнул Хоффе.
— Мне бы не хотелось тревожить тени прошлого… — От ощущения своей полной безнаказанности ему было весело.
Если бы Винерт знал, что последовало за его неопределенным ответом, настроение коммерсанта изменилось бы.
Хоффе нажал кнопку специального сигнала— и обладательница сопрано по другому телефону связалась с отделом секретной службы телефонной станции и назвала пароль.
Пока из своего кабинета Хоффе вел, всячески затягивая, бессмысленный диалог с Винертом, была получена исчерпывающая справка: «На линии — аппарат 74315. Кухмистерская «Мейсен». Вестенштрассе, 12».
Закончив свои дела, в отличном настроении, Адам фон Винерт положил на столик пять марок — расточительность, ему несвойственная, — и уже собрался уходить, когда появился доктор Макс Хоффе и плюхнулся в кресло рядом. Хоффе понюхал рюмку, брезгливо наморщил нос и рявкнул подскочившему Мэрке:
— Коньяк, два раза!
За четырнадцать лет Хоффе обрюзг и постарел. Беспокойная профессия наложила свой отпечаток. Что же касается коммерсанта Винерта, то старый разведчик без труда узнал в нем барский, улучшенный вариант того самого Клауса Винклера, которого он инспектировал на Муста-Тунтури.
— За эти годы, Винклер, из суконного зайца вы превратились в плюшевого льва! — покровительственно заметил Хоффе.
Кельнер подал две большие рюмки коньяку и кружочки лимона, пересыпанные сахарной пудрой.
Они молча выпили.
Сложив пополам дольку лимона, Хоффе высосал мякоть и шкурку бросил на блюдечко.
Винклер почему-то сравнил себя с этой долькой лимона в руках Хоффе, и по его спине пробежал холодок.
Подозвав кельнера, Хоффе снова заказал коньяк.
— Если бы вы знали, Винклер, как мучительно долго я вас разыскивал, — начал он. — Я даже ездил в Мейсен, но опоздал. Старый кондитер умер, а его преемник ничего не знает о сыне. Ваш милый звонок по телефону — большая удача! Пейте, Винклер, я вас угощаю!
Вторая рюмка коньяку и пять предшествующих анисовой все-таки сыграли свою роль.
— Ловко я вас разыграл по телефону? — ухмыляясь, спросил Винклер.
— Очень! — охотно согласился Хоффе и с затаенной угрозой добавил: — Веббер расскажет об этом доктору Шнейдеру, шеф умрет от смеха.
«Доктор Шнейдер» — псевдоним генерала Гелена, об этом Винклер отлично знал, и ему вспомнилось прочитанное в «Альгемейне Цейтунг»: «…Опаснейший человек Запада!»… «Серый кардинал старого канцлера»[4]
С таким трудом воздвигнутое здание коммерческого благосостояния рушилось в одно мгновение. Винклер посмотрел на Хоффе и, утратив последнее мужество, заказал кельнеру коньяк.
Спустя минут сорок они вышли на тихую Вестенштрассе.
Под предлогом, что Винклер не очень твердо стоит на ногах, Хоффе «поддерживал» его под руку. По крайней мере, так казалось со стороны. Но даже чувствуя на своем локте тяжелую руку Хоффе, Винклер сделал попытку улизнуть из-под его опеки, шагнув в сторону своего «фольксвагена».
Хоффе подтолкнул его к черному «мерседесу», пояснив:
— Вы пьяны, Винклер, выпьем у меня по чашечке кофе.
«Мерседес» остановился возле чугунной ограды. В глубине разросшегося сада был виден небольшой особняк.
Хоффе ввел его в просторный кабинет, обставленный громоздкой мебелью мореного дуба. Миловидная женщина, слишком самоуверенная для того, чтобы быть горничной, и слишком вульгарная для жены, подала им кофе и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Когда они остались одни, Хоффе сказал:
— Вы знаете, Винклер, увиливать нечего. Нас не интересуют обстоятельства, при которых гауптштурмфюрер Клаус Винклер превратился в коммерсанта Адама фон Винерта. Но вам придется восстановить в памяти все события, предшествующие седьмому октября тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ваши ответы записываются, потрудитесь быть кратким и точным. — Хоффе нажал сигнальную кнопку. — Начальник абвера дивизии «Эдельвейс» майор Клюгге был убит шестого октября. Абвер принял капитан Винклер, — напомнил Хоффе. — Утром седьмого октября началось наступление русских. Где в это время находился архив абвера?
Винклер вынул платок, пахнущий крепкими духами, и протер очки. Он хотел выиграть время.
— Я предупреждаю вас, Клаус Винклер, этот вопрос интересует лично доктора Мурера и всю службу разведки штаба НАТО, — подчеркнул Хоффе.
— Архив абвера в двух металлических контейнерах находился в естественном укрытии на высоте четыреста двенадцать…
Не сводя с него острого, немигающего взгляда, Хоффе быстро спросил:
— Местное название Черная Брама?
— Кажется…
— Дальше!
— Когда русские отрезали нас со стороны моря, форсировали Западную Криницу и закрепились на берегу, я дал команду сжечь архив…
— Как сжечь?! — Хоффе схватил его за плечи.
Винклер понял вопрос буквально:
— Фельдфебель Бергман плеснул в контейнеры горючую смесь и…
— Идиот! Вы сожгли весь архив?!
— Нет, господин майор, согласно инструкции «ОС/15» оцинкованный ящичек я приказал…
— Вы проследили за выполнением? — перебил его Хоффе.
— Я приказал, но в это время дым от горящего архива заполнил укрытие, и, задыхаясь, я выбрался на воздух…
— А ящик?
— Спустя несколько минут фельдфебель Бергман доложил, что приказание выполнено.
— Дальше!
— Когда мы спустились к подножию, я вспомнил об укрытии. Русские вели прицельный огонь, но я приказал Бергману взять людей, подняться на высоту, завалить камнем вход в укрытие и хорошо замаскировать… Тогда я еще верил в то, что мы вернемся…
— Меня не интересуют ваши переживания! — зло крикнул Хоффе. — Дальше!
— Русские захватили укрытие и оказали отчаянное сопротивление. Но отделение фельдфебеля Бергмана задание выполнило с честью!
— Бергман жив?
— Несколько позже, во время выравнивания фронта, Бергман был убит в районе Печенги…
Винклер увидел через окно, как прямо в аллею сада въехала большая машина незнакомой марки.
Хоффе вскочил, выключил записывающий аппарат и только тогда выругался.
Женщина внесла еще одну чашку кофе.
— Это вы, Берта, сообщили полковнику? — резко спросил Хоффе.
— Я, господин подполковник, — с улыбкой ответило ему сопрано.
В кабинет вошел Герхард Веббер.
Винклер быстро поднялся с кресла и, привычно вскинув руку, крикнул:
— Хайль!
2. В МОРЕ
Пограничный сторожевой корабль «Вьюга» находился в дозоре.
На горизонте раннее солнце позолотило узкую, едва заметную гряду облаков, а над кораблем еще смыкалась тьма полярной ночи.
Командир корабля Иван Арсентьевич Поливанов спустился с ходового мостика.
Посасывая давно погасшую трубку, Поливанов зашел к штурману и окинул взглядом его библиотечку. Среди десятка книг по основам кораблевождения на полке стоял старенький томик Тургенева. Как и когда попал этот томик на корабль, никто не знал, но «Записки охотника», как говорил замполит, поступили на штурманское вооружение.
Иван Арсентьевич взял с полки томик и раскрыл на закладке.
В это же время в каюте на верхней палубе замполит капитан-лейтенант Футоров тоже склонился над книгой.
«…Вестибулярный аппарат играет важную роль в обеспечении равновесия тела в покое и движении…» — прочел Футоров и задумался. Трудно разобраться в вопросе, требующем специальных познаний, трудно, но необходимо. За плечами Герасима Родионовича Футорова немалый жизненный опыт — война застала его на Старо-грозненских нефтяных промыслах, где он работал слесарем-наладчиком эксплуатационного отдела. С кошелкой, набитой инструментом и запасными частями, Герасим изо дня в день мерил версты по холмам Терско-Сунженских предгорий. На промыслах ни одного человека. Только звенели цикады и монотонно скрипели эксцентрики качалок. По- над взгорьем курчавился чертополох и желтел молочай — солнцегляд. В небе застыли редкие облака. Зной и безлюдье.
Одиночество сделало Герасима мечтателем и прожектером. Однажды он явился в управление промыслов с проектом повышения дебита скважин нагнетанием воды, но… С одинаковым успехом он мог бы изобрести конный тарантас! То, что далось ему ценой большого напряжения, оказывается, было давно изобретено и испытано на практике. Неудача Герасима не обескуражила, он понял, что необходимы знания, и решил во что бы то ни стало овладеть наукой. Огневым шквалом войны разметало людей по всей советской земле. Герасима занесло на Амурскую флотилию, потом старшина Футоров служил на Тихоокеанском флоте, а закончил войну в морской пехоте на полях Маньчжурии. После войны — Высшее военно-морское училище в Ленинграде, пять лет службы на Балтике, затем снова учеба, курсы переподготовки, и вот… седое Баренцево море.
В дверь постучали.
Получив разрешение, в каюту вошел уже немолодой офицер с красным, обветренным лицом.
— Старший лейтенант медицинской службы Варенов, — доложил он. — Прибыл по вашему приказанию!
Футоров поднялся навстречу, поздоровался и приветливо сказал:
— Садись, Яков Филиппович, поговорим запросто.
Сам он сел напротив, поставив локти на стол, и внимательно, словно впервые, посмотрел на Варенова.
Заметив на столе раскрытый том энциклопедии, фельдшер сообразил, о чем будет разговор «запросто», и, часто моргая, отвел глаза в сторону.
Варенов служил на флоте лет двадцать, считался хорошим практиком. Как-то на «Вьюге» приняли срочный сигнал о помощи с норвежского траулера «Тромс». Это было в Варангер-фьорде. Когда подошли к «норвежцу», выяснилось, что на судне тяжело заболел капитан Гундерсен. Фельдшер безошибочно поставил диагноз — приступ острого аппендицита. Медлить было нельзя, и, несмотря на штормовую погоду Варенов отлично сделал операцию. С тех пор, встречаясь с «Вьюгой» у кромки двенадцатимильной полосы, «Тромс» Гундерсена поднимает флаги приветствия. За Вареновым прочно установилась слава первого эскулапа Студеного моря, и фельдшер немного заважничал, если не сказать больше — загордился.
— У тебя партбилет, Яков Филиппович, при себе?
Футоров заменял секретаря парторганизации, находившегося в отпуске.
— Как же? Только у меня, Герасим Родионович, за последний месяц взносы не плачены, — сказал Варенов. Отстегнув на внутреннем кармане булавку, он достал партийный билет, положил на стол и полез в карман за деньгами.
Футоров взял документ, не спеша перелистал, принял партвзнос, дал Варенову расписаться в ведомости и положил билет на стол,
— Наблюдаю я за тобой, Яков Филиппович, и удивляюсь: испортила тебя слава, — сказал замполит. — Стал ты, как бы это сказать… чиновником от медицины, что ли… — В ответ на протестующий жест Варенова он поднял ладонь своей большой жилистой руки: — Погоди, Яков Филиппович, не ершись. Я тебе это серьезно говорю. Замечаю я, охладел ты сердцем. Для медика это негоже, для коммуниста, прямо скажу, — недопустимо. Без настоящего огня наше дело мертво.
— Не понимаю, Герасим Родионович, о чем ты? — часто моргая и прикладывая к глазам платок, спросил Варенов. Веки у него припухли и покраснели: одолевали фельдшера ячмени.
— Показывал мне Иван Арсентьевич твой рапорт. Прочел а и ахнул. Люди новые звезды открывают в космосе, а старший лейтенант медицинской службы Варенов на военном корабле открыл новую неизлечимую болезнь…
— Не я открыл, Герасим Родионович, до меня постарались. Этиология и патогенез[5] морской болезни… — как многие практики, фельдшер любил козырнуть латинскими словечками.
— Ты, доктор, погоди, — перебил его Футоров. — Речь идет о Нагорном, Лаушкине и Тулупове, которых ты предлагаешь списать с корабля.
— В данном случае налицо преобладание вагусной возбудимости! Кроме того, состояние вестибулярного аппарата… — попытался вставить фельдшер.
— Вестибулярный аппарат проверяют при поступлении в спецшколу, а морской болезни подвержен каждый человек. Правда, со временем все привыкают и…
— Адмирал Нельсон всю жизнь плохо переносил море! — напомнил Варенов.
— Но не терял работоспособности и был выдающимся флотоводцем! — отпарировал Футоров и усмехнулся. — Приведись тебе, товарищ Варенов, в тысяча семьсот семидесятом году быть корабельным врачом брига, ты бы, пожалуй, списал адмирала Нельсона по случаю морской болезни, и англичане по твоей милости, чего доброго, не выиграли бы Абукирского сражения.
— Какого же Нельсона имеешь в виду? Не Лаушкина, случаем? — усмехнулся Варенов.
— По-разному раскрываются люди, — сказал замполит, сделав вид, что не понял иронии фельдшера. — По-разному, — повторил он. — Только поддерживать человека надо на трудных дорогах жизни.
Наступила пауза. Варенов взял со стола свой партбилет, положил в карман и зашпилил булавку.
— В кают-компании висит портрет Владимира Нагорного…
— Владимира я знал, — оживился Варенов. — Геройский был парень!
— Героем он стал не сразу. Для подвига его воспитала партия, коллектив… Андрей Нагорный занял место брата. Хороший, честный, искренний парень. Комсомолец. Мы все уверены, что из Андрея выйдет моряк и воин. Парню трудно, море бьет его, но такого не согнешь, Яков Филиппович, помяни мое слово.
Советую тебе: пойди к командиру, извинись за рапорт, скажи, что погорячился, и возьми бумажку обратно. Надо бережно, как подобает коммунисту, относиться к людям.
Футоров встал и протянул фельдшеру руку:
— Пришли; пожалуйста, ко мне мичмана Ясачного.
Варенов разыскал боцмана и передал вызов замполита. Затем, решив разом покончить с неприятным делом, поднялся по трапу, приоткрыл дверь и заглянул в рубку — командир сидел за штурманским столом, склонившись над книгой. Фельдшер тихо притворил дверь, подумав: «Не стоит беспокоить командира. Доложу позже».
Иван Арсентьевич был действительно увлечен книгой. Здесь, за Полярным кругом, еще бушевала метель, на полубаке намерзали сталактиты льда. Дыхание моря, холодное и влажное, проникало сквозь тонкие переборки. А с тургеневских страниц струилась полуночная сухая теплынь и с необыкновенной силой доносился запах полыни, сжатой ржи и гречихи.
Поливанов отложил книгу, включил радио и прислушался:
«…Утром в Мурманске было тридцать, в Апатитах сорок, в Мончегорске сорок три градуса мороза. Резкое похолодание по всему Кольскому полуострову объясняется вторжением масс арктического воздуха из района Карского моря…»
«Надо ждать тумана», — подумал Иван Арсентьевич и недовольно поморщился.
— Товарищ капитан третьего ранга, по курсу справа десять — судно! — доложил вахтенный офицер.
Поливанов приник лбом к резиновому тубусу радиолокатора и увидел за бегущей световой разверткой очертания полуострова и искрящуюся точку цели. До неизвестного судна, которое шло параллельным с «Вьюгой» курсом, было семьдесят два кабельтова.
Поливанов приказал изменить курс, и «Вьюга» пошла на сближение.
Ветер стих. Это внушало тревогу: резкая разница температуры моря и воздуха могла вызвать парение.
— Товарищ командир, дистанция увеличивается! — доложил штурман.
— Полный вперед! — приказал Поливанов.
Над морем поднялись желтоватые клочья, они быстро смыкались в плотные, стелющиеся облака. Спустя несколько минут перед кораблем встала непроницаемая стена тумана.
Миновав северо-восточную оконечность полуострова, неизвестное судно повернуло и вошло в двенадцатимильную полосу советских территориальных вод.
«Что это? — подумал Поливанов. — Сейнер, идущий в Мурманск, или «иностранец», избравший кратчайший путь в порт?»
Надо было опознать неизвестное судно. Но на экране радиолокатора вдруг возникли помехи.
Поливанов раскурил трубку и вернулся на ходовой мостик. Глубоко засунув озябшие руки в карманы реглана, привычно покачиваясь с носков на пятки, он всматривался в плотную стену тумана.
На мостик поднялся штурман:
— Товарищ капитан третьего ранга, видимость упала до нуля. Может быть, уменьшим обороты?
— Нет! — коротко отрезал Поливанов и, решительно перебросив рукоятки машинного телеграфа на «Самый полный», добавил — Передайте помощнику: сообщить в штаб, что идем на сближение с неизвестным судном, наш курс, координаты места и видимость.
Повторив приказание, штурман спустился с ходового мостика.
— Как на радиолокаторе? — вынув пробку переговорной трубки, спросил командир.
— На экране радиолокатора помехи.
Прошло еще несколько минут.
На мостик поднялся и встал рядом с командиром его помощник капитан-лейтенант Девятов, высокий, сутулый человек в короткой стеганке с капюшоном.
Девятов видел в профиль лицо командира с неизменной трубкой во углу рта, прямой нос с широкими, подвижными ноздрями и острый взгляд светло-карих, резко очерченных глаз. Это было лицо сильного, волевого человека, скупого на слова, быстрого в решениях.
Семь лет назад Девятов окончил Высшее военно-морское училище в Ленинграде. Получив назначение в пограничные войска, он испытал горькое чувство разочарования. Рухнула мечта о службе на большом корабле. Девятов представлял себе, что его ожидает маленькое суденышко, несколько человек команды, скучное прибрежное плавание, досмотры грязных рыбачьих шхун. С этим настроением он и прибыл в базу, если так можно назвать свайный пирс и два десятка деревянных домиков, прижатых сопками к самой бухте. «Вьюга» стала первой суровой школой Девятова, а Поливанов — терпеливым и требовательным его командиром. Все, что Девятов теперь знал, было результатом большой и вдумчивой работы этого, казалось, черствого и сухого человека. И теперь он отлично понимал всю глубину ответственности командира в сложившейся обстановке.
Корабль без предупреждающих сигналов шел полным ходом в тумане. Неизвестное судно, не отвечая на запросы, скрывалось за непроницаемой белой завесой…
Вынув изо рта трубку, Поливанов повернулся к помощнику и молча указал на север.
Девятов прислушался и уловил слабое дуновение ветра. Если северный ветер усилится, туман исчезнет так же быстро, как и появился.
В хорошую погоду, когда с моря виден полуостров, его берега кажутся необитаемыми. Пологие сопки покрыты плотным, слежавшимся снегом. Но это впечатление обманчиво. В занесенной снегом сторожке — пункт наблюдения. Вооруженный стереотрубой и морским биноклем, стоит на посту пограничник и зорко всматривается в даль.
Вот порыв ветра, словно занавес, чуть приподнял над морем туман, затем навалился на него во всю свою крепнущую силу, и на крутых перекатах зыби стали видны золотистые блики рассвета. И вдруг юго-восточнее сторожки на большом удалении пограничник увидел коммерческое судно.
Спустя четверть часа вахтенный офицер «Вьюги» вручил командиру корабля радиограмму:
«Неопознанное судно без флага прошло курсом сто шестьдесят по пеленгу сорок три в трех милях юго-восточнее ПН-5».
Поливанов спустился в штурманскую рубку и, определив по карте местонахождение неизвестного судна, назвал новый курс.
Самым полным ходом «Вьюга» спешила к заливу Трегубому. Все более и более крепнущий ветер срывал барашки с короткой крутой волны.
Пологие сопки полуострова показались в двадцати семи кабельтовых справа по борту. «Вьюга» находилась мористее неизвестного судна.
Скрылся за кормой маяк.
Прошло еще несколько томительных минут и сигнальщик доложил:
— Цель справа тридцать! Дистанция сорок кабельтовых!
На ходовой мостик поднялся замполит капитан-лейтенант Футоров.
Рассматривая судно в бинокль, Девятов докладывал:
— Судно без флага. Сухогрузное. Две мачты. Четыре лебедки. Идет с малым грузом.
— Маркировка? — спросил командир.
— Труба желтая, полосы черная, зеленая и красная.
— Маркировка судов пароходной компании «Канберра-Ландорф-Гамбург», — дал справку штурман.
— Набрать сигнал по международному своду «Поднимите свой национальный флаг»! — приказал Поливанов.
— Не отвечает, — волнуясь, сказал штурман.
— Напишите ему! — распорядился Поливанов.
Вспыхнул прожектор, и узкий слепящий луч, направленный на неизвестное судно, писал: «Точка, точка, точка… Точка, точка, точка… Внимание! Внимание! Внимание! Пишу по международному своду сигналов! Поднимите свой национальный флаг! Внимание! Внимание! Внимание!»
Наступила напряженная пауза.
Но вот на гафеле грот-мачты «коммерсанта» медленно, как бы нехотя, поднялся черно-красно-желтый флаг…
Корабли сблизились настолько, что, пользуясь биноклем, можно было прочесть на корме транспорта: «Ганс Вессель». Гамбург»
— Товарищ капитан третьего ранга, дистанция двадцать три кабельтова, — доложил штурман.
— Сообщить в штаб отряда: в наших территориальных водах останавливаю для осмотра торговое судно «Ганс Вессель» водоизмещением шесть тысяч тонн, приписанное к Гамбургскому порту, — приказал Поливанов.
Девятов спустился с мостика.
— Товарищ капитан третьего ранга, — осторожно сказал штурман, — совершенно ясно — «коммерсант» идет кратчайшим путем, он имеет на это право. Остановим судно, потом неприятностей не оберешься…
— Неприятностей бояться — в море не ходить, товарищ старший лейтенант! — усмехнулся Футоров.
Заметив, как покраснел штурман, Поливанов примиряюще сказал:
— Ничего, Изюмов, я не возражаю против осторожного штурмана! — И закончил: — Сигнальщику поднять вымпел свода и сигнал «Покой», а чтобы они не ссылались на плохую видимость, включить два зеленых огня.
В ответ на сигналы «Вьюги» коммерческое судно прибавило ход.
Прозвучал колокол громкого боя. Экипаж корабля занял свои места по боевому расписанию.
Прошло еще несколько минут. Вахтенный сигнальщик доложил:
— «Коммерсант» застопорил машину!
«Вьюга» шла самым полным ходом, ее команда наблюдала за «Гансом Весселем», растущим на глазах по мере того, как они подходили все ближе и ближе.
Это было большое сухогрузное судно. Его команда, человек тридцать, столпилась у поручней левого борта.
Несколько минут хода на полных оборотах, затем рука командира легла на рукоятку машинного телеграфа — и гул двигателей сразу оборвался.
— Осмотровой группе приготовиться!
Шлюпку номер один к спуску! — приказал командир.
Когда между кораблями оставалось не больше шести кабельтовых, Поливанов спустился на шкафут, где выстроилась осмотровая группа. Возглавлял ее капитан-лейтенант Девятов.
— Проверьте судовую роль, людей и груз! Будьте особенно бдительны: судно большое, а осмотровая группа немногочисленна, — поставил командир задачу.
Вскоре шлюпка с «Вьюги» подошла к судну, преодолев сильную волну, пристала к нему, и люди поднялись на борт по штормтрапу.
Капитан «Ганса Весселя», полный, обрюзгший человек, представился Девятову:
— Капитан коммерческого судна Вальтер Шлихт. Идем по фрахту из Киля в Мурманск с грузом запасных частей к рефрижераторам, — сказал он по-немецки, не вынимая изо рта сигареты.
— Русский язык знаете? — спросил Девятов.
Шлихт пожал плечами.
— Хорошо, — согласился Девятов, — будем разговаривать по-английски.
— Я буду жаловаться! — сказал Шлихт по-английски. — «Ганс Вессель» идет точно по фарватеру! Наконец, мы везем груз в русский порт! Это безобразие! — закончил он, неожиданно перейдя на визгливый крик.
— Это не фарватер, господин Шлихт, — спокойно заметил Девятов. — Вы находитесь в двенадцатимильной морской полосе, в стороне от фарватера. Взгляните на вашу карту, откройте лоцию и вы убедитесь в этом сами.
В штурманской рубке на отлично выполненной английской карте они определили местонахождение судна.
Вынув пачку «Кэмел», Шлихт любезно предложил сигарету. Поблагодарив, Девятое отказался.
— Да, теперь я вижу, что мы сбились с курса, — неохотно согласился Шлихт. — Но в этом нет ничего удивительного. Видимо, компас врет.
— Да, компас иногда врет, — сочувственно сказал Девятое и приказал сопровождавшему его старшине Хабарнову проверить компас.
Девятов увидел, как беспокойно дрогнули короткие, покрытые рыжим пухом пальцы Шлихта. Но в светлых, навыкате, с красноватыми белками глазах его нельзя было прочесть ничего: они были непроницаемы.
— Прошу судовые документы, — потребовал Девятов.
— Судовые документы? — переспросил Шлихт и, указывая дорогу, двинулся вперед. — Прошу, господин капитан, в мою скромную каюту.
«Скромная каюта» была обшита панелью красного дерева и обставлена мягкой кожаной мебелью. К кабинету примыкала спальня лимонного дерева с кроватью такой ширины, словно господин Шлихт путешествовал с супругой. На маленьком круглом столике стояли бутылки коньяку, рому и ваза с фруктами.
— Прошу, по морскому обычаю! — пригласил Шлихт, разливая коньяк. — Французский «Мартель»!
— Благодарю, не пью, — отказался Девятов.
— Вы меня обижаете!
— Я прошу вас, господин капитан, предъявить судовые документы, — настаивал Девятов.
Шлихт достал прикрепленную, к брюкам связку ключей на длинной цепочке, не спеша выбрал один с затейливой бороздкой, открыл им несгораемый шкаф и вручил Девятову конторского типа досье…
Делая вид, что изучает судовую роль, Девятов внимательно рассматривал содержимое пепельницы — несколько догоревших сигарет и два окурка папирос «Беломорканал». Оба мундштука были одинаково смяты.
«Сигареты Шлихта. Кто же курил «Беломор»? — подумал Девятов и бросил взгляд на подвижной столик-сервант, загроможденный грязной посудой. — Слишком много тарелок для одного человека. Интересная деталь — такой же окурок папиросы в кофейной чашке!»
Тем временем на «Вьюге» все расчеты оставались на боевых постах. Вахтенный сигнальщик наблюдал через оптический прибор за тем, что делалось на «коммерсанте». Командир и замполит стояли на мостике. Они были совершенно спокойны, так, по крайней мере, казалось штурману.
Это внешнее спокойствие давалось Поливанову с трудом. Анализируя причины, побудившие его остановить иностранное коммерческое судно, Поливанов мысленно возвращался к фактам.
«Даже пользуясь международным правом идти кратчайшим курсом, — думал он, — «коммерсант» не должен был заходить в залив
Трегубый. Попытка сбить «Вьюгу» со следа сетью активных радиолокационных помех свидетельствует о том, что здесь, в наших территориальных водах, «Ганс Вессель» выполнял какую-то определенную задачу».
— Как на локаторе? — спросил Поливанов.
— Радиолокация работает нормально. Цель справа сорок. Дистанция шесть кабельтовых, — доложил радиометрист.
Поливанов вскинул бинокль. Он видел, как, поднявшись на полубак «коммерсанта», старшина 2-й статьи что-то докладывал Девятову. Затем с прожекторной площадки Хабарнов передал на «Вьюгу»:
«УМЫШЛЕННЫЙ ЗАХОД В ЗАЛИВ ТРЕГУБЫЙ КАПИТАН ОТРИЦАЕТ. КУРС СУДНА ПРОЛОЖЕН ПО ФАРВАТЕРУ. ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ МЕСТО СУДНА И ГЛУБИНА ПОД КИЛЕМ С КУРСОМ НЕ СОВПАДАЮТ. МЕСТО, ОПРЕДЕЛЕННОЕ РАДИОЛОКАТОРОМ, НАХОДИТСЯ В ЗАЛИВЕ ТРЕГУБОМ. В НАКТОУЗЕ КОМПАСА ОБНАРУЖЕН НЕЗАКРЕПЛЕННЫЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ МАГНИТ».
Командир перевел ручку машинного телеграфа, и «Вьюга» пошла на сближение.
Команда «Ганса Весселя» была собрана в кубрике. В дверях кубрика с автоматом в руках встал комендор Нагорный. Неуправлявшееся судно дрейфовало. Ветер свежел. Непривычная, с длинными периодами бортовая качка вызывала у Нагорного головокружение. Напрягая силы, комендор старался перед этими чужими людьми ничем не выказать своей слабости.
Когда в кубрик вошел Девятов в сопровождении капитана судна, команда собралась у большого, крытого линолеумом стола.
— Заверяю вас, господин капитан, — казалось, искренне говорил Шлихт. — Состав моей команды двадцать восемь человек. На судне нет ни одного лишнего человека! Вы можете не утруждать себя проверкой.
— Не так давно, господин Шлихт, вы уверяли меня в неисправности магнитного компаса, — усмехнулся Девятов.
— Я До сих пор не понимаю, как это случилось… Злой умысел! Я взял на борт в Киле несколько человек по рекомендации комитета профсоюзов…
По судовому списку и фотографиям на мореходных книжках Девятов тщательно проверил состав команды. Все люди, двадцать восемь человек, включая капитана, были налицо.
— Кто-нибудь из вас курит? — неожиданно обратился Девятов к команде.
Несколько человек услужливо предложили ему сигареты.
— Благодарю, но сигарет я не курю, — отказался он.
— К сожалению, папиросы у нас никто не курит, — ответил за всех помощник капитана.
Поднимаясь за Шлихтом на верхнюю палубу, Девятов думал: «Надо полагать, что человек, куривший за утренним завтраком папиросы, скорее всего находится в трюме…»
— В какой упаковке груз? — спросил он Шлихта.
— В деревянных ящиках…
Капитан-лейтенант подошел к штормтрапу и вызвал со шлюпки матросов.
— Вы хотите осматривать груз? — забеспокоился Шлихт.
Не отвечая, Девятов приказал отдраить трюмные люки.
— Позвольте, — запротестовал Шлихт. — Но детали в заводской упаковке! По договору с фирмой я обязался доставить груз…
— Мы гарантируем, господин Шлихт, что никаких претензий к поставщику не будет! — перебил его Девятов, спускаясь по узкому трапу в трюм.
Вдоль бортов трюма с обеих сторон были принайтовлены ящики.
«Зачем понадобилось фрахтовать такое большое судно для перевозки нескольких десятков тонн груза? — подумал Девятов и вспомнил: — По основному фрахту для датской фирмы «Ганзель и Бек» судно должно было взять в Мурманске пять тысяч тонн апатита».
— Проверять будем выборочно, — решил Девятов. — Каждый третий ящик справа налево!
Сняв найтовы, пограничники спустили верхний ящик на палубу трюма и поставили стоймя, затем отвалили набок второй и вскрыли третий. В ящике лежали тщательно упакованные в промасленную бумагу детали рефрижератора.
— Господин капитан! — обратился Шлихт к Девятову. — Это непорядок! Ящики надо класть так, как они лежали. Погрузка производилась в присутствии поставщика…
— Господин Шлихт, ни на одном ящике я не вижу маркировки «Не кантовать»! — возразил Девятов. — Прошу вас не мешать осмотру!
Когда проверка груза подошла к концу, Девятов взглянул на часы: пограничники находились на судне уже третий час. Отлично зная, как волнуется на корабле командир, он хотел было поручить осмотр оставшегося груза старшине и подняться на палубу, чтобы связаться с Поливановым, как вдруг…
— Товарищ капитан-лейтенант, — тихо доложил старшина. — Из первого ящика, что мы поставили на попа, слышен чей-то стон.
С видом человека, утомленного скучной формальностью, Девятов подошел к вертикально стоящему ящику, прислонился к нему и, вынув блокнот, сделал вид, что пересчитывает груз.
Глаза Девятова встретились с глазами Шлихта. На лице капитана уже не было бессмысленного выражения уснувшего морского окуня. Взгляд стал настороженным и колючим, а грузное, раньше казавшееся рыхлым тело вдруг напружинилось, словно приготовилось к броску.
Терпеливо вслушиваясь, капитан-лейтенант ждал. Внешне спокойный, он пересчитал ящики и сделал запись в блокноте. Вдруг Девятов ясно услышал идущий из ящика глухой и протяжный стон.
В трюме было сыро и холодно, но на лбу капитана Шлихта выступили крупные капли пота. Он вынул пачку сигарет и закурил. Пальцы его дрожали.
— Вскрыть ящик! — приказал Девятов.
— Я протестую! — порывисто вмешался Шлихт. — Вы сказали, каждый третий…
— А теперь я приказываю осмотреть каждый первый! — улыбаясь, сказал Девятов и добавил: — Кроме того, господин Шлихт, своим подчиненным я отдаю приказания на русском языке, которого вы не знаете…
Сняв с ящика верхнюю крышку, пограничники увидели ноги, обутые в кирзовые сапоги.
Перевернув ящик набок, извлекли человека.
Он был в бессознательном состоянии. Длительное, в течение нескольких часов, пребывание в ящике, видно, не пошло на пользу этому пассажиру.
У Шлихта отвисла губа с прилипшей к ней сигаретой. Он вытер платком лоб и, беспомощно разводя руками, пробормотал:
— Не понимаю… Не знаю, как это случилось… Этого человека я никогда раньше не видел… Первый раз…
— Господин Шлихт, вы утверждаете, что пять дней перехода от Киля этот человек находился в ящике без пиши и воды? — спросил Девятов.
— Нет, я этого не утверждаю, но… — Шлихт замолчал, увидев, что Девятов достал из ящика пехотную лопатку и вещевой мешок.
В карманах кожаной теплой тужурки пассажира, так неудачно сделавшего стойку на голове, были пачка папирос «Беломорканал» фабрики имени Урицкого, удостоверение, выданное Петрозаводским геологическим институтом руководителю геологоразведочной партии Василию Васильевичу Благову, и паспорт на то же имя.
— Судя по документам, Благов является советским гражданином, — не скрывая иронии, сказал Девятое. — Мы снимем его с вашего судна. Тем более что он нуждается в неотложной медицинской помощи.
Шлихт беспомощно развел руками.
Обвязав «геолога» пеньковым концом за туловище, его, словно мешок, подняли из трюма на палубу.
— Подпишем, господин Шлихт, протокол осмотра! — пригласил Девятов.
Они молча пошли к трапу. Девятов видел, как у поднимавшегося перед ним Шлихта тяжелый пистолет оттопыривал клапан заднего кармана.
Когда они вышли на верхнюю палубу, за кормой «Ганса Весселя» с наветренной стороны, придерживаясь дистанции двух кабельтовых, покачивалась на волне «Вьюга». А по носу слева Девятов увидел приближающийся знакомый силуэт небольшого судна.
К месту происшествия спешил быстроходный штабной катер.
3. КОРГАЕВА САЛМА
Получив указание штаба, «Вьюга» пошла в базу.
Ранним утром следующего дня корабль подходил к Коргаевой Салме. Штормовой ветер сменился штилем. Над заливом курился туман. Мерно вздымались крупные валы наката. Нос корабля то поднимался над валом, то опускался в межвалье.
У гюйсштока впередсмотрящим стоял матрос Андрей Нагорный. Качка вызывала у него чувство непреодолимой тоски. Туго затянув ремень и упрямо сжав губы, он всматривался в белесую мглу тумана.
Бывало, в учебном отряде ротный командир, распекая за нерадивость, пугал его:
— Погодите, Нагорный, вот кончите школу, попадете в Коргаеву Салму! Будете знать, почем фунт лиха!
Позже Андрей узнал о Коргаевой Салме от мичмана Ясачного, прибывшего из Заполярья, чтобы сопровождать призывников к месту назначения. Вспомнился синий дорожный чайник мичмана, ожигающий руки, чай в эмалированной кружке и беседа под монотонный перестук вагонных колес.
Нестерпимо захотелось выпить чаю, погреть о кружку озябшие руки.
Тогда, в поезде, испытывая тревожное чувство неизвестности, он узнал, что корга — небольшой каменистый остров, а салмой в Заполярье называют пролив, отделяющий остров от материка.
Протяжно и грустно басили ревуны буев, подавая сигналы в тумане, им вторил тифон корабля. Медленно, словно на ощупь, огибая Коргу, «Вьюга» входила в бухту.
Из мглы выплывал красный конус нордового буя.
Предупредив двумя свистками, Нагорный передал на мостик через мегафон:
— Вижу слева по носу буй!
Прозвучал предупреждающий сигнал ревуна.
Малым ходом корабль подходил к узкому фарватеру Коргаевой Салмы.
Помощник командира отдал команду:
— По местам стоять! На якорь и швартовы становиться!
Нагорный занял свое место на полубаке.
Мигнул зеленый огонек у южной оконечности пирса. Отрабатывая правой машиной, корабль медленно привалился к стенке. С носа взметнулся бросательный конец, и вот уже петля троса заведена за большой пал причала. Борт мягко прижал подставленный кранец, и «Вьюга» подвалила к пирсу кормой…
Коргаева Салма!
В учебном отряде Коргаева Салма представлялась Нагорному чем-то таинственным и страшным, теперь он с нетерпением ждал каждого возвращения в базу. Казалось бы, здесь, в Коргаевой Салме, ничего не менялось в жизни матроса, он оставался на корабле, по-прежнему жил в кубрике, трудился так же, как и в море, дышал тем же влажным, просоленным морозным воздухом, и все же в базе Андрей Нагорный больше чувствовал свою связь с людьми и домом… Причиной этому было то изнуряющее недомогание, которое он испытывал в море. И конечно, почта — маленькая комната за железной дверью, пахнущая сургучом, штемпельной краской и фруктами, — здесь в ожидании возвращения адресатов с моря подолгу лежали посылки с дарами юга.
На почте Нагорный получал до востребования письма из дому, голубые конверты Светланы…
Конечно, и Коргаева Салма была сейчас уже не тем поселком, который семь лет назад впервые увидел Девятов. За эти годы здесь выросли большие благоустроенные дома, клуб, хлебозавод, немногочисленные, но такие опрятные улицы, что, прикурив папиросу, было неловко бросить на мостовую спичку.
Поселок живописным амфитеатром прилепился к сопкам. По бухте деловито сновали посыльные катера и буксиры.
Отпуская Нагорного на берег, замполит спросил:
— Как самочувствие, комендор?
— Нормальное, товарищ капитан-лейтенант, — ответил Нагорный, и на его лице появилось мальчишеское, упрямое выражение.
Парень упорно стремился к достижению своей цели.
На пирсе Нагорному казалось, словно он идет по палубе корабля в штормовую погоду.
Восемь дней он был в плавании. Море не щадило — холодные северо-восточные ветры обжигали лицо, тяжелый и непривычный матросский труд изнурял, но в то же время Андрей из каждого плавания приходил с новым сознанием своей силы.
Навстречу Андрею попалась женщина с веселой стайкой ребятишек. Он узнал Футоровых. Жена замполита и четверо ребят шли на пирс встречать главу дома. Отступив в сугроб, Нагорный поздоровался.
Снег уже потемнел и стал ноздреватым, как всегда весной. В это время года в Москве уже продают подснежники.
«Будут ли от Светланы письма? Сколько? Одно, два, а быть может, три?» — думал Нагорный.
Андрею вспомнилась осень позапрошлого, года. У военкомата дожидался автобус. Нетерпеливо поглядывая на часы, вороша ногами опавшие желтые листья, он ходил по аллее парка. Света пришла взволнованная и растерянная. Прощаясь, она притянула Андрея к себе и поцеловала в губы. Ощущение этого первого поцелуя живет и сейчас. Уже у калитки Андрей оглянулся и увидел Светлану с косынкой в беспомощно опущенной руке.
Туман редел. С бухты доносился жалобный крик чаек. Птицы спорили с мощными звуками рояля — трансляционный узел клуба передавал урок гимнастики. Казалось странным, что в этот день и час и в Москве, и в родной Кашире, так же, как и здесь, в Заполярье, звучат одни и те же звуки рояля… Только сейчас Нагорный сообразил, что еще очень рано, а почта открывается в десять часов.
Он медленно пошел к старому причалу. Здесь швартовались сухогрузные баржи, буксиры, катера, «касатки», прозванные так за высокие мореходные качества.
Нагорный прислонился к штабелю бревен. По другую сторону бухты в редеющем тумане высился силуэт «Вьюги». Узкие, словно бойницы, порты фальшборта, гордая форма приподнятого носа, чуть скошенная назад труба. Вытянутый, длинный корпус сторожевика выглядел даже здесь, у стенки, настороженным, сильным и готовым к стремительному движению вперед.
И Андрей подумал, что это его корабль, что с ним он связан крепким, выстраданным чувством привязанности.
Мороз крепчал, пробираясь под стеганку, ноги застыли. Нагорный решил вернуться на корабль. Он шел быстро и, поднимаясь по трапу, чувствовал, что идет в свой дом, где его ждут тепло обжитого кубрика, знакомые шумы, запахи, а главное — люди, так же, как и он, познающие законы северных морей.
На корабле шла приборка: матросы скалывали лед, драили медные части, щетками смывали морскую соль с надстроек и палубы.
Захватив ветошь, Нагорный поднялся на полубак.
— Ты что же так скоро? — спросил его старшина 2-й статьи Хабарнов.
— Почта еще закрыта, — ответил Андрей.
— По дому соскучился, — понимающе сказал Хабарнов. — На что мой дом близко, из поморов я, мезенский, а веришь, ночью в кубрике лежишь, о доме думаешь — душу греешь…
Отжимая швабру, Хабарнов оглядел проясняющийся горизонт и сказал:
— Юго-западный ветер идет. У нас, у поморов, его шалоником называют. — Сгоняя через шпигат воду с полубака, Хабарнов рассмеялся: — Слышал, паря, как помор в старину ветер на таракана гадал? Мне отец сказывал. Ходили тогда под парусом. Ветра нет — трески нет. А «тресшоцки» не поел — худо помору, весь день голодный. Берет тогда помор большого черного таракана, за борт бросает, на таракана смотрит да приговаривает:
У встока[6] да обедника [7]
Женка хороша!
У запада, шалоника,
Женка померла.
Встоку да обеднику
Кашу наварю,
А западу, шалонику,
Блинов испеку.
Куда таракан головой повернется, с той стороны и ветер будет. Вот, паря, посмотрел бы мой дед, что тараканом счастья пытал, на каком корабле его Тихон в море ходит — второй раз от зависти концы отдал бы!
— Он от старости помер? — спросил рыжеватый матрос, надраивая на палубе медные таблички с номерами шпангоутов.
— Нет, от водки, — помрачнел Хабарнов. — Фактория у нас была английская, поморов спиртом спаивала. Мой дед поболее того раза в два выпил, что человеку на всю жизнь спиртного положено, — ну и помер раньше времени.
Буксир подтянул к борту «Вьюги» наливную баржу с горючим, затем интендант подвез на грузовике продукты. Только после обеда дежурный по кораблю разрешил Нагорному снова сойти на берег.
Четыре письма получил Андрей: от мамы, Фомы Лобазнова, друга с пограничной заставы, и два от Светланы.
Письмо матери, как всегда, было полно тревоги за него. Здесь, в этом краю, в сорок четвертом году, в боях за Большую Криницу погиб ее первенец Владимир. Мать всегда не замечает того, как мужают ее дети, и Андрей для нее оставался ребенком. Длинными ночами, одинокими и бессонными, она писала ему обо всем, что беспокоило материнское сердце.
«Андрюша, у нас уже теплые ветры и на улице стаял снег. На тополях налились почки, — писала она. — В тех местах, где ты служишь, скоро быть весне, но ты не доверяйся первой весенней весточке, она обманчива, ноги держи сухими и в тепле. Я тебе шерстяные носки связала, завтра соберу посылку. Денег, сыночек, мне хватает. Сегодня у меня была Светлана, славная девушка, и любит она тебя. Береги, Андрюша, это хорошее, чистое чувство…»
Ночь стояла непривычно тихая. Электроэнергию корабль получал с базы. Корабельные двигатели отдыхали, словно набирались сил. Было слышно, как билась о пирс волна. Комендор не спал. Его койка была верхней, и у самого изголовья горела сильная электрическая лампа под колпаком из молочного стекла. Накрывшись одеялом, Нагорный лежал на боку и — в который раз! — перечитывал письма.
«Друг Андрей! — писал Лобазнов. — Вот ведь как получилось. Я уже скоро год как служу на границе, а ты, закоперщик, всего только шестой месяц. Помнишь, как мы с тобой еще мальчишками клялись друг другу всегда и везде быть вместе? Теперь дело прошлое, но, когда я узнал в военкомате, что ты уезжаешь в учебный отряд, а я в Мурманск, такая обида меня взяла, что я чуть не разревелся. Теперь мы с тобой близко и далеко. Служим на одной границе, а свидимся неизвестно когда. Ты пишешь о трудностях, а где их нет? Мечтая с тобой о будущем, разве мы искали легких путей? Помнишь, мы говорили о романтике, о полной приключений пограничной службе? Мы представляли себе погоню, борьбу, перестрелку, смертельную схватку с врагом. А на деле? За целый год службы я еще ни разу не видел нарушителя. И если пораскинуть мозгами, так в этой службе нужно больше мужества, чем в схватке с врагом. Обязанности у нас с тобой маленькие, а делу мы служим большому. Легче совершить подвиг, чем все время, всегда и везде быть готовым к этому подвигу. Ты скажешь: «Ну, вот, опять наш Фома — горе от ума!» Что сделаешь, Андрюшка, у тебя сердцекоренник, а башка за пристяжную, у меня мой котелок коренником ходит…»
Услышав за спиной тяжелые шаги боцмана (мичман дежурил этой ночью по кораблю), Нагорный спрятал письмо под подушку.
Мичман обошел кубрик, подоткнул свесившееся с матросской койки одеяло, остановился возле Нагорного и спросил:
— Почему, комендор, не спите?
Нагорный приподнялся, чтобы ответить, и письмо упало к ногам боцмана. Ясачный нагнулся, поднял голубой конверт и, положив его под подушку комендора, сказал:
— Понятно, от Светланы. И все же после отбоя матросу положено спать.
Ясачный включил ночное освещение. В голубоватом свете ночника лицо боцмана показалось Нагорному мягче и приветливее. Это был человек большой физической силы и неистребимого жизненного оптимизма.
Как бы в раздумье боцман постоял у трапа, ведущего из кубрика, затем вернулся к Нагорному и тихо, чтобы не разбудить спавшего рядом матроса, сказал, вынув из кармана флакон с драже (витамином):
— Возьмите, Нагорный. Это аскорбиновая кислота. Приказал передать старший лейтенант медицинской службы. В море, когда будет худо, разгрызите таблетку и держите за щекой — станет легче.
— Спасибо, товарищ мичман! — поблагодарил Нагорный.
— И вот еще что, комендор. Ты, верно, слыхал, — неожиданно перешел боцман на «ты», что всегда служило у него признаком расположения к собеседнику, — море любит сильных. Тут речь идет о силе человеческого духа. Понял? У тебя, Нагорный, упрямства хватит, моряк из тебя получится.
Боцман вышел из кубрика, но уснуть Андрей не мог. То, что сказал ему сейчас Ясачный, перекликалось с письмом Светланы — она тоже верила в него.
Три года назад они впервые встретились в девятом классе школы. Хрупкая, словно тоненькое деревцо на ветру, с жиденькими льняными косичками, вздернутым носиком и пухлыми, чуть приоткрытыми губами, она не понравилась Андрею. Он прозвал ее «фитюлькой», и это прозвище пристало к ней, как ириска к нёбу. Девушка взяла по отношению к Андрею покровительственный тон. Она подсказывала ему на уроках, приносила понравившиеся ей книги, хотя он и не просил ее об этом. Обвертывала его учебники в красивую цветную бумагу, меняла перья на его ручке. Она опекала его бережно и в то же время требовательно до тех пор, пока распаленный насмешками сверстников Андрей не взбунтовался. Они поссорились. Тогда свое неукротимое стремление к заботе и опеке Светлана перенесла на Тихона Жевакина. Этот тихоня, его так и звали Тихоней, не только терпеливо сносил опеку, но и быстро приспособился к новым обстоятельствам, требуя, чтоб Светлана приносила ему в школу завтрак. Однажды Нагорный встретил Жевакина на Оке — это было весной на рыбалке — и так его отдубасил, что Тихоня два дня не ходил в школу. Андрей был наказан, а Светлана демонстративно пересела за парту к Жевакину.
Зимой следующего года, когда они уже были в десятом классе, умер отец Андрея.
Василий Иванович Нагорный был преподавателем географии в каширской школе-семилетке. Умер он во время урока в классе — подошел к карте, поднял указку и… упал, словно скошенный пулей.
Оглушенный горем Андрей был дома один, когда пришла Светлана. Со дня их ссоры прошло больше года; за это время они не сказали друг другу ни слова. Девушка молча сняла свою рыженькую шубку, повесила ее на вешалку, вымыла посуду, прибрала комнату, так же молча села рядом с Андреем и взяла его за руку. Вечерело. Наступили холодные серые сумерки. Стекла окна, разрисованные морозным узором, пропускали совсем мало света.
— Если бы ты знал, Андрюша, как я тебя люблю… — неожиданно сказала Света и громко, навзрыд заплакала на его плече.
От этих слов и от простого искреннего признания стало так хорошо и тепло, что Андрей сказал то, чего, быть может, ни за что не сказал бы еще несколько минут назад:
— Мне отец оставил письмо. Хочешь, Света, прочитаем его вместе?
Письмо отца, начатое давно, еще в сорок шестом году, писалось им долго, до пятидесятого года. Хранилось оно в большом самодельном конверте, в углу которого было написано:
«Моему меньшому сыну Андрею в день его совершеннолетия».
Это было большое письмо, вернее, даже не письмо, а краткая история жизни Владимира Нагорного, старшего брата Андрея. В конверте лежал и Указ о посмертном награждении Владимира, фотоснимок памятника, на котором можно было прочесть: «Советским воинам — освободителям Печенги».
Они читали письмо сидя рядом у окна, дожидаясь, пока каждый из них закончит последнюю строчку, чтобы перевернуть страницу.
С тех пор они никогда не говорили друг с другом о своих чувствах, но в этот, именно в этот вечер они оба выросли и возмужали…
Осторожно, чтобы не разбудить соседа, Андрей спустился с койки, сунул ноги в холодные, пропитанные сыростью сапоги, накинул шинель, надел шапку и поднялся на верхнюю палубу.
Было морозно. В чистом, звездном небе рассыпался изумрудными искрами всполох.
Андрею стало холодно, и он спустился в кубрик. Постель еще не успела остыть. Прямо перед ним огонь ночника освещал множество маленьких рундуков, похожих на ящики библиотечной картотеки. Вспоминалась встреча со Светланой в городской библиотеке. «Что мы искали тогда в картотеке? Какую книгу?» — пытался вспомнить Андрей, но, так и не вспомнив, уснул.
4. СЕРЫЙ КОНВЕРТ
Воскресный день на корабле начинается, позже будничных, но по привычке Нагорный проснулся в шесть. Кубрик, освещенный ночником, был погружен в голубоватый сумрак. Только Федя Тулупов, встав чуть свет, гладил белую тужурку вестового кают-компании. Накануне он проиграл Лаушкину в шашки и расплачивался теперь утюжкой.
Андрей повернулся на бок, нащупал под подушкой письмо, закрыл глаза и попытался представить себе, что сегодня будет делать Света. Зимой в выходные дни Светлана и он уходили на лыжах. Для прогулок у них были свои любимые места на берегах Оки. А теперь весна. Стало быть, синяя спортивная шапочка и свитер до времени сложены в бабкин сундук, пересыпаны нафталином, а лыжи лежат на шкафу в сенях. Причудливый свет в сенях — фрамуга над дверью забрана разноцветными стеклами. На стене, высоко, у самого потолка, висят пучки трав — мяты, ромашки и багульника, отчего во всем старом доме Расторгуевых стоит особый пряный запах. Андрей ощущает этот запах и сейчас, словно рыжая шубка Светы прикасается мехом к его лицу.
Открыв глаза, Андрей увидел Тулупова. Высунув от усердия язык, Федя старательно водил утюгом по распластанной на рундуке тужурке вперед-назад. Андрей снова закрыл глаза… Света протирает окна — весна! Гонимое ветром белое облако мчится по темному небу. Тряпка скользит по стеклу вперед-назад, вперед-назад… Но вот в беспомощно опущенной руке смятая газовая косынка. Парк. Осень. Медленно, вороша ногами желтые листья, Андрей идет по аллее парка. Прощаясь с ним, Света поднимает руку, какая-то забавная пичуга доверчиво садится на ее ладонь и заливается звонкой песней…
Не сразу доходит до сознания Андрея звук корабельной дудки.
Подражая мичману Ясачному, напевно вытягивая последнюю ноту, дежурный свистит побудку. Заливисто поет дудка:
— Команде вставать! Койки убрать!..
Девять часов. Горн играет «Большой сбор».
Экипаж выстраивается по правому борту корабля.
Торжественные минуты тишины.
— На флаг, смирно! — звучит команда.
Слышно, как сердце отсчитывает секунды.
— Флаг поднять!
И вот на свежем морозном ветру затрепетал бело-зеленый пограничный флаг.
После команды «Разойдись», предоставленный самому себе, Нагорный вновь почувствовал знакомую неуверенность в ногах и легкое головокружение. Без всякой цели он спустился на ют. Возле обреза — надвое распиленной бочки — курили матросы и слушали Даниила Панкова — первого корабельного балагура. Слушали его с недоверчивой, скептической улыбкой, но слушали: весело человек врет!
Левой рукой Даниил изображал разбушевавшуюся стихию, коробок спичек в правой был кораблем, застигнутым штормом.
— Такой мордотык[8]! — рассказывал Панков. — Такая волна — полундра! Корабль зарылся с пушкой по мостик — ни тпру ни ну… Полный назад! — приказывает командир. — Нос из волны вытащил и па-а-шел! Это, говорит, разве шторм?! Вот раньше бывал шторм так шторм!
Не дослушав Панкова, Андрей открыл дверь в надстройку. Из камбуза пахнуло аппетитным запахом жареной трески. Нагорный прошел до носового кубрика, снял шинель, шапку и спустился вниз. Осторожно, чтобы не смять отглаженную форменку, достал из рундука серый конверт.
Когда море бывало особенно враждебным и чувство недомогания поселяло в Андрее неуверенность в своих силах, он обращался к этому письму, черпал в нем силу и мужество.
В кубрике было шумно: редколлегия готовила очередной номер стенной газеты. Тулупов пытался отыграться в шашки у Лаушкина, старшина Хабарнов с мотористом разбирали шахматную партию.
Заметив в руках Андрея конверт, Хабарнов спросил:
— Ты что, комендор, письма хочешь писать?
— Да, хотел… — нерешительно ответил Нагорный.
— Хочешь, пущу в машинное? — предложил моторист.
— Хорошо бы…
— Ну пойдем, — сказал моторист и поднялся из кубрика.
В машинном отделении непривычно тихо. У конторки, освещенной дежурной лампочкой, вентиляционная труба. Покрытая пробковой крошкой и выкрашенная белой краской, труба похожа на заиндевевший ствол дерева.
Тишина.
Андрей развернул письмо. На первой странице вклеена фотография: вооруженный автоматом бронзовый воин указывает рукой на запад. Фигура матроса в движении, ветер развевает полы шинели, ленточки бескозырки. Это памятник тем, кто в крови и огне сражений освободил Печенгу — искони русскую землю — от фашистской нечисти, тем, кто остался жив, и тем, кто пал в этой борьбе.
«Моему меньшому сыну…» — прочитал Андрей. Строчки письма волновали его и сейчас так же, как в тот холодный, памятный вечер, когда он и Светлана впервые вскрыли серый конверт.
«Сынок, тебе было два года, когда Владимир ушел в армию, — писал Василий Иванович. — Придет день, и ты, Андрейка, уйдешь из дому с повесткой военкомата.
Вчера вечером спустился я покурить во двор. Ты, Андрей, со своим дружком Фомой забрался в кузов грузовой машины. Оба вы вслух мечтали о будущем, и, конечно, пределом вашей детской мечты был этот старенький, полуразбитый грузовик. Вы хотели водить машину так, «чтобы ветер свистел в ушах»… Вам обоим по девять лет. Перед вами много путей-дорог, но, выбирая свою, Андрейка, не ищи легкую и проторенную. Не бойся трудностей. Самая большая радость, когда, преодолевая препятствия на своем пути, человек достигает большой цели.
Мне, Андрей, уже много лет, и не знаю, сумею ли я помочь тебе выбрать жизненный путь. Но не только поэтому я решил обратиться к тебе с письмом. На эту мысль меня натолкнуло еще одно обстоятельство: написал мне друг Владимира — на стапелях Ленинградской верфи заложен сторожевой корабль «Вьюга». Корабль назван так по морской традиции в честь погибшего в сорок втором году сторожевика, на котором служил комендором твой старший брат Владимир. Пройдет несколько лет, и новый корабль станет нести сторожевую службу в водах Баренцева моря, только комендора Нагорного не будет в его экипаже.
Я люблю раздумье. Ты знаешь, мать в шутку называет меня «доморощенным философом», но кажется мне, что в некоторых традициях заключается неистребимая сила жизни. Подумай, сынок, над этим.
В то время как ты получишь письмо, быть может, многое изменится в твоей жизни. Прочти все то, что мне удалось собрать из писем, воспоминаний однополчан Владимира, из фронтовых газет, присланных комиссаром полка. Володя писал часто, но я отобрал из его писем лишь те, что были вехами на его пути. Вот они.
«17 марта 1941 года. Коргаева Салма.
Дорогой отец!
Это письмо я посылаю тебе на школу, чтобы не огорчать маму. Надо, отец, посоветоваться. Видишь, появилась у меня думка: хочу я остаться на сверхсрочную.
Вчера после отбоя сон долго не шел, разговорились мы. Один парень — он из-под Рязани и лицом похож на поэта — сказал: «Скоро отслужу срок, поеду в Рязань. Будь он неладен, этот Мурманский край! Сопки и тундра, болота и топи, чахлая рябина, карликовые березки…»
Слушаю я его, а сам думаю: «Наш этот край, наш!»
Ты знаешь, отец, я люблю родную Каширу: ее старенькие дома на крутых косогорах улиц, пруды, затянутые зеленой кувшинкой, парк, песчаные берега, быстрые воды Оки, смоляные запахи барж, протяжные гудки буксиров. Но мне кажется, нигде я не увижу таких рубиновых закатов, какие бывают здесь, на Баренцевом море! Суровой и красивой природы, ярких цветов тундры, грибного раздолья, лютых штормов и необыкновенной тишины на морских просторах!
Служба здесь нелегкая, но край этот наш, и кому же нести здесь службу, если не нам — молодым и сильным!
Что скажешь, отец, о моей думке?
Буду с нетерпением ждать твоего письма.
Целую. Владимир».
«29 июня 1941 года.
Дорогой отец!
Получил твое письмо. Читаю, и как-то не по себе, в каждой строчке холодное раздумье, а ствол моего орудия еще не успел остыть — вели огонь по врагу.
Война.
Теперь и думать нечего. Мое место здесь.
Присматриваюсь к товарищам, таким же, как я, двадцатилетним. За эти несколько дней мы все изменились, стали строже к себе самим. Мы на переднем крае, за нами Родина. Слово-то какое! Мы и раньше часто говорили — Родина, но только теперь все мы и каждый по-своему прочувствовали и поняли все, что входит в это понятие.
Спешу: через несколько минут уходит почтовый катер.
Пиши мне по новому адресу.
Завтра отправлю подробное письмо маме, знаю, она не спит по ночам, волнуется.
Целую. Твой Владимир».
Газета Карельского фронта «За Родину» от 15 декабря 1941 года.
«Мужество матроса Нагорного
На корабле был получен приказ высадить разведгруппу в глубоком тылу противника.
Ночью, пользуясь непогодой — с утра бушевала пурга, — наш корабль скрытно вошел в залив. Бесшумно спущена на воду шлюпка. Тихо. Не слышно всплеска весел, дыхания гребцов.
В густой снежной пелене смутно вырисовывается скалистый берег. Шумит прибой, набегая на камни.
Казалось, перегруженная шлюпка стоит на месте, теперь все мы видим быстро приближающиеся скалы.
Вдруг сильный толчок — это шлюпка с полного хода врезается в отмель. До берега метров десять. Снег начинает редеть. Слышно, как в темноте переговариваются гитлеровцы. Через равные промежутки времени взлетают осветительные ракеты и, вспыхнув тусклым светом, гаснут на снегу.
Время идет. Шлюпка перегружена, и киль плотно заклинился в камнях отмели. Разведчики не могут сойти в воду: впереди немалый путь, их ноги должны быть сухими.
Минутное состояние растерянности.
Не дожидаясь приказа, матрос Нагорный прыгает в ледяную воду и, ощупывая ногами дно, направляется к берегу. Местами вода достигает пояса. Вскоре Нагорный возвращается к шлюпке и, посадив на закорки, выносит разведчика на берег. Семь раз возвращается Нагорный к шлюпке и семерых разведчиков выносит на берег.
Приказ командования выполнен».
«21 февраля 1942 года. Карельский фронт.
Дорогой отец!
Пятые сутки шторм. Крупные и жесткие, величиной с горох, крупинки снега летят с такой силой, словно каждая горошина пущена из рогатки. Погода под стать моему настроению.
Я еще был мальчишкой, когда в нашем поселке у Панкратовых сгорел дом. Старик рвал на себе рубаху и выл, раскачиваясь из стороны в сторону. Впору и мне от горя завыть.
Случилось это с неделю назад. Мы конвоировали английский транспорт. За сутки отбили семь налетов «юнкерсов». Только успел я снять каску и вытереть лоб, как услышал команду: «Воздух!» На этот раз «мессеры». Не прошло и минуты, сигнальщик доносит: «Рубка подлодки! Справа пятьдесят!»
Об этом, отец, не напишешь. «Мессеры» пикировали двадцать три раза. Вспышки огня слепили нас. Фонтаны разрывов вставали сплошной стеной. Торпеду сигнальщики заметили вовремя, и можно было от нее уйти, но за нами по борту слева шел английский транспорт с военным грузом. Спасая «англичанина» мы подставили! борт своего корабля…
Корабль затонул в несколько минут. Я слышал, как кипела вода, охватывая раскаленный ствол орудия.
Только двух человек подобрал транспорт.
Погибли такие люди… Такие люди… Вот они как живые передо мной!..
Впору выть от горя и бешенства!
Зачислен я в морскую пехоту — «черную смерть», как говорят гитлеровцы.
Помнишь, отец, я писал тебе о пареньке из Рязани? Его фамилия Облепихин, жив и он, нас вместе подобрал транспорт.
Пиши, отец, по новому адресу.
Твой Владимир».
Прошел 1942 год.
Зачастую по нескольку месяцев мы не имели от Володи никаких вестей, потом приходило сразу несколько заветных треугольников.
Домой, чтобы не тревожить маму, Владимир писал веселые, добрые письма. Со мной делился всем, что его волновало.
Мы были готовы к самому худшему, но известию о тяжелом ранении Владимира оказалось для нас неожиданным ударом. В апреле 1943 года мы получили письмо из Мурманска.
«Мои дорогие!
Не знаю, разберете ли вы мои каракули, пишу левой рукой: правая в гипсе.
Что ни говорите, удачливый я: в море тонул — не утонул, взрывной волной меня о скалу шваркнуло, думали, лепешка будет — нет, жив остался! Теперь я верю в свою счастливую звезду. До ста лет проживу, не меньше!
В госпитале я не задержусь, подремонтируюсь — и в часть. Пишите мне на Мурманск. Если что — перешлют. Здесь есть медсестра Даша. Вот ведь какое хорошее русское имя — Дарьюшка! Почему-то раньше мне не встречалось такое ласковое имя. Так вот она, Дарьюшка, и перешлет мне ваше письмо, где бы я ни был.
Целую вас, мои родные, привет Андрейке!
Ваш Владимир».
«8 августа 1943 года. Карельский фронт.
Грозился, что все равно сбегу. Два раза комиссовали, наконец вырвался.
Снова я среди своих друзей, и матрос Облепихин, помните, рязанский, сосед мой по нарам, тоже здесь. Мы с ним в одной землянке.
Теплынь. Море тихое, голубовато-серое. Небо чистое, без облаков. Чайки и глупыши кружатся низко над водой. Над берегом речки еще цветут желтые маки, манят розовым цветом мытники, голубым — полярные незабудки.
Не верится, что взрывы и сейчас сотрясают землю и падают люди, сраженные насмерть.
Что-то я, родные мои, сердцем оттаял. Вот что сделала со мной Дарьюшка.
Если она вам напишет, отвечайте, как родной. У нее нет никого, кроме нас, все погибли на Смоленщине.
Целую. Ваш Владимир».
«21 сентября 1944 года. Карельский фронт.
Мои родные!
Повеяло свежим ветром! Во всем чувствуется подготовка к большому, решительному наступлению. Кончаются будни позиционной войны, кажется, дождались и мы праздничка!
Каждый новый день приносит радость победы. Войска Карельского и Ленинградского фронтов разгромили финскую армию. Два дня назад Финляндия подписала соглашение о перемирии. В каждой землянке, везде, где только соберутся два-три человека, идет речь о наступлении.
Вперед! На запад! — это то, чем живет сейчас армия.
Дарьюшка прислала мне свою фотокарточку, а вам?
Целую всех вас, дорогие!
Передайте Андрейке: скоро приеду и привезу ему трофейный тесак, Фома Лобазнов лопнет от зависти!
Ваш Владимир».
Газета Карельского фронта «За Родину» от 11 октября 1944 года.
«Черная Брама (высота 412)
Решительное наступление войск Карельского фронта в Заполярье началось утром 7 октября.
На участке реки Западная Криница в обороне была 6-я горно-егерская дивизия гитлеровцев «Эдельвейс». Гитлеровское командование считало, что глубоко эшелонированная оборона на этом рубеже, созданная за сорок месяцев позиционной войны, неприступна и может отразить любые атаки.
Главный удар нашими войсками наносился южнее озера Ропач. На правом фланге, в направлении Большая Западная Криница, наступали части полковника Равенского.
Температура воздуха упала до пятнадцати градусов мороза. Всю ночь сильный северо-восточный ветер гнал мелкий, колючий снег. Пользуясь темнотой и непогодой, на исходных рубежах удалось сосредоточить необходимые плавсредства, технику и подготовленные к наступлению войска.
После мощной артиллерийской подготовки наши части в стремительном броске форсировали Западную Криницу. Сильный минометный и орудийный огонь противника вынудил бойцов залечь. Наступление захлебнулось.
Надо было вызвать точный прицельный огонь нашей артиллерии по батареям противника.
Над укрепрайоном 6-й горно-егерской дивизии фашистов господствует высота 412. Выступающая вперед клином и похожая на поднятый нос барки, гранитная скала называется Черной Брамой.
Старшина 1-й статьи Нагорный и радист Облепихин добровольно вызвались в артразведку. Перед разведчиками была поставлена задача: обойти укрепрайон, с высоты 412 разведать батареи тяжелых минометов и артиллерии противника и скорректировать огонь наших орудий.
Старшина Нагорный подполз к парторгу роты и молча передал аккуратно сложенный листок бумаги. Затем сбросил каску и, надев бескозырку, пополз в сторону колючей проволоки. Облепихин последовал за ним.
Когда разведчики скрылись за снежным пологом, парторг развернул переданный Нагорным листок и прочитал:
«Если погибнем, просим считать нас коммунистами.
Владимир Нагорный,
Антон Облепихин».
Эти слова были написаны химическим карандашом на листке, вырванном из тетради в косую линейку.
На пути разведчиков девять рядов колючей проволоки, их надо преодолеть под плотным огнем противника, выйти к берегу, по грудь в ледяной воде обойти укрепрайон и с тыла подобраться к подножию Черной Брамы.
Прошел час.
Наши бойцы отбивали третью, самую яростную контратаку альпийских стрелков, когда на КП получили донесение:
«Заняли пост наблюдения на высоте 412. Дивизион тяжелых минометов — квадрат 187. Артиллерийская батарея— квадрат 191–193. Пятый». («Пятый» был индекс Нагорного.)
Сорок минут бушевал огненный шквал. Все это время разведчики корректировали огонь нашей артиллерии. Снаряды ложились точно в цель, вздымая глыбы гранита и обломки вражеской техники.
Батареи противника были подавлены!
В наступательном порыве бойцы полковника Равенского прорвали вторую линию укрепления, связались с частями, наступающими южнее озера Ропач, и, преследуя гитлеровцев, успешно форсировали губу Тимофеевку.
Первый же день наступления североморцев был ознаменован значительным боевым успехом.
Бойцы коммунисты Владимир Нагорный и Антон Облепихин, выполнив свой воинский долг, в значительной степени способствовали успеху боевой операции.
Вечная слава верным сынам Родины, павшим в боях за Отчизну!»
«Карельский фронт.
20 октября 1944 года.
Дорогие Варвара Тимофеевна и Василий Иванович!
Ваш сын Владимир героически пал в бою за Родину. Он посмертно награжден орденом Красного Знамени.
О подробностях не пишу, так как несколько дней назад я послал вам вырезку из фронтовой газеты.
На следующий день после памятного боя, точнее, 8 октября, группа бойцов вернулась к высоте 412 для того, чтобы разыскать тела погибших героев и с почестями предать их земле.
Тело Антона Облепихина мы нашли и похоронили у подножия Черной Брамы, так называют поморы эту скалу. Тело Вашего сына Владимира Нагорного, обнаружить не удалось.
Все бойцы и командиры части приносят Вам свое соболезнование. Мы будем свято чтить светлую память Владимира Нагорного.
Парторг части капитан-лейтенант И. Дудоров».
На этом, Андрей, заканчивается история жизни и смерти твоего старшего брата.
Я уверен, что, если бы Володя был жив и ему вновь предстояло решить свое будущее, он выбрал бы снова прежний путь, какие бы он ни сулил ему трудности.
Твой брат был сильным, мужественным человеком.
Я не хочу, сынок, влиять на твое решение. Верю, что, выбирая свою дорогу в жизни, ты будешь руководствоваться благородной щелью.
Счастливого пути, Андрейка!
Твой отец.
Кашира. 1956 год».
5. ПОЗЫВНЫЕ «ГЕРМЕС»
«Ганс Вессель» был отведен в порт, где Шлихт подписал протокол, но в пункте четырнадцатом сделал оговорку.
«Я — капитан коммерческого судна, — писал Шлихт. — Мое дело — выгодный фрахт и честное выполнение обязательств перед фирмой. Репутация капитана дальнего плавания Вальтера Шлихта безупречна! Дополнительный магнит в ноктаузе компаса и неизвестный мне человек в трюме судна — звенья одной цепи: у меня, как у всякого честного человека, много врагов!»
Надо было видеть «честного человека», когда он подписывал протокол. Светлые навыкате глаза Шлихта источали «добропорядочность».
После осмотра содержимого рюкзака и оформления протокола «геолог» был доставлен быстроходным катером на аэродром. Самолет оторвался от земли и лег курсом на юго-восток.
По паспорту Благову было сорок четыре года, но выглядел он старше. Нездоровый землистый цвет кожи, сеть глубоких морщин на лице свидетельствовали о нелегкой, полной лишений жизни.
Подняв свесившуюся с носилок руку Благова, капитан Клебанов увидел на его, ладони следы рубцов и годами натруженные мозоли. Синеватое пятно на лбу, похожее и на давнюю татуировку, и на след порохового ожога, напомнило Клебанову что-то знакомое…
«Такие метины бывают на лицах шахтеров, — вспомнил он, — когда при травме в ранку попадает угольная пыль. Метина так же, как татуировка, остается на всю жизнь».
Проверив пульс Благова, врач занялся приготовлением шприца для инъекции.
Под крылом самолета проплывала тундра.
— Как вы думаете, Артемий Филиппович, — спросил Клебанов врача, — «неотложка» уже на аэродроме?
Набирая в шприц камфару, врач утвердительно кивнул головой.
Катер с Благовым на борту еще только отвалил от «коммерсанта», а из Мурманска уже были отправлены телеграфные запросы в Петрозаводск и Ленинград. Миновав Гудим-губу, самолет лег курсом на юг, а в это время в Ленинграде по улице Белинского к дому № 5, где, по паспортным данным, проживал «геолог», подъехал на мотоцикле оперативный работник.
Сделав разворот над аэродромом, самолет пошел на посадку. Спустя сорок минут, позвонив из кабинета главврача, Клебанов доложил своему начальнику полковнику Раздольному о выполнении приказа.
— Как его состояние? — спросил полковник.
— Тяжелое. В самолете пришлось дважды делать инъекцию камфары. Сознание затемненное.
— Сейчас приеду! — сказал полковник. Это прозвучало так: «Сейчас я приведу его в чувство!»
Прошло не больше десяти минут, и машина полковника, скрипнув тормозами, остановилась у подъезда госпиталя.
Раздольный — высокий, грузный человек — легко выбрался из машины и в сопровождении Клебанова поднялся на второй этаж, где находился кабинет главного врача полковника медицинской службы Гаспаряна.
— Докладывайте, капитан, ваши соображения, — сказал полковник, как только Клебанов закрыл дверь.
— Товарищ полковник, — начал капитан, — думается, что так называемый Благов незадолго до переброски через границу занимался тяжелым физическим трудом. Можно предположить, что он длительное время работал в шахте…
Вошел главврач, поздоровался с Раздольным за руку — они были знакомы — и кивнул головой Клебанову:
— Это второй случай!
— В вашей практике? — спросил Раздольный.
— Нет, в истории цивилизации, — подкрутив короткие темные усы, засмеялся Гаспарян. — Да, да, второй случай. В прошлом году один предприимчивый американец выставил свою кандидатуру в губернаторы штата и, чтобы снискать популярность у избирателей, три часа простоял на голове в центре городской площади.
— Ну и как, выбрали? — поинтересовался Раздольный.
— Нет, забаллотировали. Видимо, боялись, что, став губернатором, он и деловую жизнь штата поставит с ног на голову. Случай с этим Благовым, как видите, второй. Американец был крепче. Простояв три часа на голове, он повел своих избирателей пить пиво. Благову не до пива, и с допросом, Сергей Владимирович, придется подождать до завтра…
— Мне нужно хотя бы пять минут…
— Ни одной минуты. Больной…
— Больной?! — перебил его Раздольный.
— Да, Сергей Владимирович, тяжелобольной. Организм подношен, сердце расширено на четыре пальца, старый очажок в легких, все признаки силикоза — профессиональной шахтерской болезни…
Полковник Раздольный бросил быстрый взгляд на Клебанова.
— В нашей стране, — продолжал Гаспарян, — это явление редкое, на западе силикоз — бичь. Кроме того, я думаю, ящик все-таки тряхнули, налицо симптомы легкого сотрясения мозга.
— Мы ему дадим путевку в санаторий за счет профсоюза! — усмехнулся Раздольный.
— Да! — вспомнил главврач. — Товарищ капитан, очевидно, это вас разыскивает начальник караула?
— Разрешите идти? — спросил Клебанов и, получив разрешение полковника, вышел из кабинета.
Гаспарян проводил капитана до порога, плотно закрыл за ним дверь и только тогда ответил на ироническую реплику Раздольного:
— У тебя, Сергей Владимирович, удивительная манера казаться хуже, чем ты есть на самом деле.
— Например?
— Я знаю тебя не первый год. Ты гуманный человек и отлично знаешь, что Благов болен и…
— Ваграм Анастасович, ты понимаешь, сколько человеческих жизней можно сберечь, зная задачу и цель этой переброски? А если он не один? Если, одновременно с ним, но другим путем к нам уже заброшены или готовятся к заброске несколько подобных благовых? Дорога каждая минута. И я спрашиваю вас, товарищ полковник медицинской службы, когда можно подвергнуть допросу задержанного — нарушителя границы?
— Завтра вы сможете приступить к допросу, — ответил Гаспарян. — Вас это устраивает?
— Странный вопрос! — пожал плечами Раздольный и пошел к двери. — До завтра! — бросил он уже от порога и вышел из кабинета.
Рано утром следующего дня были получены ответы из Петрозаводска и Ленинграда.
Дежурный по отделу позвонил полковнику Раздольному на квартиру. Через несколько минут после звонка полковник приехал в управление и вскрыл пакет.
Из Петрозаводска сообщали:
«В городе геологического института нет. В Карельском филиале Академии наук СССР (улица Урицкого, 92) имеется отдел геологии, в функции которого посылка геологоразведывательных экспедиции не входит. Путем опроса сотрудников геологического отдела Академии наук установить личность геолога Благова Василия Васильевича не удалось. Указанный Благов никогда в отделе не работал и никому из геологов не известен».
Полковник вскрыл пакет, полученный из Ленинграда:
«Паспорт указанной вами серии и номера действительно выдан 5-м отделением милиции города Ленинграда 4 февраля 1952 года гражданину Благову Василию Васильевичу, русскому, 1913 года рождения.
Гражданин Благов В. В. проживал в городе Ленинграде по адресу: улица Белинского, дом № 5, квартира 74.
16 января прошлого года в 23 часа 30 минут гражданин Благов В. В. был подобран на улице Сенной и доставлен машиной скорой помощи в больницу, где, не приходя в сознание, скончался от инфаркта сердца. Никаких документов при покойном не оказалось. Личность Благова была установлена путем опознания спустя несколько дней после его смерти.
Вдова Благова Вера Андреевна и дочь Благова Татьяна проживают по указанному адресу.
Последние двенадцать лет Благов В. В. работал старшим провизором гомеопатической аптеки.
Фотография Благова В. В. при этом прилагается».
Полковник открыл паспорт задержанного Благова на странице «Особые отметки». Здесь был оттиск круглой печати с места работы: «Петрозаводский геологический институт». Посмотрев на просвет страницу, Раздольный при помощи лупы обнаружил след прежней печати, смытый с профессиональной ловкостью. Оттиск круглой печати был тот же, что и на командировочном удостоверении. Фотография подлинного Благова на паспорте была искусно заменена фотоснимком «геолога». Тиснение малых печатей в верхнем и нижнем углах фотографии и мастичный оттиск большой гербовой печати не вызывали никаких сомнений.
Полковник сделал запись в блокноте и, захватив протокол осмотра вещественных доказательств, спустился этажом ниже в комнату, где его ожидал капитан Клебанов. Здесь на большом столе были аккуратно разложены одежда, обувь задержанного и содержимое рюкзака.
— Что нового? — спросил Раздольный.
— В каблуке левого сапога обнаружен шифр, но самое интересное — записка, написанная, видимо, наспех на клочке немецкой газеты. По частично уцелевшему заголовку можно предположить, что это «Куксхафенер рундшау». Записка написана карандашом по-русски: «Готовят для переброски… Кличка Лемо… Проходил ту же, что и я, подготовку… Опять проклятый счетчик… Шраммюллер… Кингсбери — «Хиросима…»
— Ясно, что «Благов» проходил специальную подготовку где-то возле Куксхафена…
— Основание?
— Трудно предположить, чтобы выписывали газету из маленького провинциального городка земли Нижняя Саксония. Куксхафен расположен в устье Эльбы. Морской порт. По переписи пятидесятого года — сорок семь тысяч жителей.
— Так, продолжайте.
— Видимо решив явиться с повинной, «Благов» в доказательство своей искренности хотел сообщить все, что известно ему об агентурной школе…
— Или?
— Не понимаю, товарищ полковник…
— Или записка — страховой полис на случай провала.
— Товарищ полковник, «Благов» работал в шахте, с ладоней его рук еще не сошли профессиональные мозоли… Вряд ли его успели развратить до такой степени…
— Такая горячность делает вам честь, капитан, но снижает объективность оценки, — перебил его Раздольный. — К этому вопросу мы еще вернемся. В одежде и обуви задержанного больше ничего не обнаружено?
— Нет, товарищ полковник.
— Хорошо. Начнем по порядку. Сухой паек?
— Сухой паек по количеству калорий — нормальный рацион для одного человека на срок восемь — десять дней. Таково заключение специалиста. Консервы — американского происхождения, концентраты — немецкого.
— Мы знаем из опыта: норма сухого пайка на всякий непредвиденный случай выдается в двойном размере. Можно предположить, что по характеру полученного им задания «Благов» в течение четырех-пяти суток не мог восстановить запаса продуктов. Следовательно, он должен был находиться вдали от населенных пунктов. Эго подтверждается появлением «Ганса Весселя» в заливе Трегубом. Пишите, капитан, будем формулировать кратко: высадка «Благова» намечалась вдали от населенных пунктов, возможно, на побережье залива Трегубого. Записали?
— Да, товарищ полковник.
— Дальше?
— Аптечка, — докладывал Клебанов, — Содержимое: фенамин, морфин в таблетках и ампулошприцах, хлорамин, кровоостанавливающая вата и бинты.
— Можно сделать вывод: задание требовало от исполнителя большого нервного и физического напряжения сил. Об этом свидетельствует наличие в аптечке фенамина — сильно-действующего возбуждающего средства. Болеутоляющий морфин и кровоостанавливающая вата говорят о том, что выполнение задания связывалось с опасностью и возможностью ранения. Хлорамин — средство антисептическое. Пишите, капитан…
— Я записал: задание, полученное «Благовым», связано с риском для жизни и требует большого напряжения сил.
— Акт экспертизы по оптике и фотоаппарату у вас? Читайте.
Пропустив вводную часть и описание объекта экспертизы, Клебанов читал заключение:
— «Правая, зрительная труба бинокля служит: а) для наблюдения далеко отстоящих предметов; увеличение 8-кратное, диаметр объектива 40 мм с повышенным углом поля зрения; б) для определения удаленности объекта по сетке, нанесенной на фокальной плоскости объектива; в) для визуальной наводки на фокус левой трубы, представляющей собой светосильный телеобъектив с просветленной оптикой…»
— Следовательно, съемочная камера снабжена только одним объективом? — спросил Раздольный.
— Ниже, товарищ полковник, есть специальное заключение по фотокамере: «Размер коробки 10x7. Пленка 16 мм. Затвор работает от пружины часового механизма. Кассета позволяет сделать 320 кадров. Затвор имеет пять скоростей. Камера легко крепится к объективу при помощи артиллерийского захода. Можно предположить, что оптика и фотокамера западногерманского происхождения, но клеймо фирмы отсутствует», — прочитал Клебанов.
— Всему свету по секрету, — усмехнулся Раздольный. — Конструкция фотобинокля позволяет сделать некоторые обобщения. Как думаете, капитан?
— Отсутствие сменной оптики… — в раздумье сказал Клебанов, — оснащение камеры телеобъективом свидетельствует, по-моему, о том, что фотосъемка объектов, которыми интересуются шефы «Благова», возможна только с дальнего расстояния.
— Логично. Сформулируйте кратко, — сказал Раздольный и занялся осмотром радиостанции, смонтированной вместе с питанием в небольшом плоском ящичке. — Приемно-передаточная аппаратура для двусторонней связи. Станция коротковолновая, мощность ее небольшая, диапазон ограничен. С таким ящичком мы уже, помните, встречались в чемодане «Сарматова»! Очевидно, серийный. Вот здесь, видите, Клебанов, — полковник указал на след фабричного клейма, — еще можно прочесть: «Вер-ке…». Короче, сделано в Западной Германии. И последнее…
Постучав, в кабинет вошел дежурный:
— Товарищ полковник, звонили из госпиталя — можно приступить к допросу «Благова».
— Хорошо. Позвоните в гараж.
— Разрешите идти?
— Идите.
Дежурный вышел.
— Что у нас осталось? — спросил полковник Клебанова.
— Компас, карта побережья, пистолет с глушителем, сорок тысяч советских рублей и бытовые мелочи: папиросы, спички, кружка эмалированная, котелок алюминиевый, солонка с солью, вилка и ложка комбинированные, дорожные, нож консервный, мыло, полотенце, — доложил Клебанов.
— К этому мы вернемся после допроса. Где ваша запись?
Клебанов передал запись полковнику.
Вчитываясь в краткие записи о результатах осмотра вещественных доказательств, полковник делал заметки у себя в блокноте. От первого допроса задержанного зависит многое, а времени, так необходимого для подготовки к допросу, нет. Обстоятельства требуют решительных оперативных действий.
Клебанов попросил разрешения и закурил, приоткрыв форточку. Сизые голуби, усевшись на наличнике окна, затеяли шумную возню. По-весеннему теплый ветер шевелил оконные занавески. За главным корпусом управления в эти несколько дней вырос новый, восьмой этаж жилого дома. Левее, теряясь в легкой туманной дымке, уходили все дальше и дальше к горам стрелы башенных кранов… Взбираясь на холмы предгорий, город строился, год от года становился все богаче и краше, а здесь… Клебанов невольно окинул взглядом шпионское «хозяйство», лежащее на столе, и… день, показалось ему, утратил свою ясную, весеннюю свежесть.
Когда они приехали в госпиталь, дежурный врач, встретив их в вестибюле, предупредил: — В связи с тяжелым состоянием больного главный врач просил вас, товарищ полковник, уложиться в десять минут.
Полковник помрачнел и, не ответив, направился к сестре-хозяйке. Халата большого размера не оказалось. Стянутый на спине тесемками, узкий, едва достигающий лопаток халат стеснял Раздольного и усиливал чувство раздражения.
Когда в сопровождении капитана Раздольный вошел в палату, внешне он был совершенно спокоен и полон решимости в течение предоставленных ему десяти минут получить от нарушителя все необходимые сведения.
Высоко приподнятый на подушках «Благов» полусидел. Его большие, натруженные руки с короткими пальцами лежали поверх одеяла.
Взгляд блеклых, когда-то голубых глаз вяло скользнул по лицу полковника.
— Покурить бы… — сказал он.
С разрешения полковника Клебанов протянул ему коробку «Казбека».
«Благов» взял папиросу, размял негнущимися пальцами, прикурил и, глубоко затянувшись, закрыл глаза.
— Я хочу, чтобы вы твердо уяснили свое положение, — сказал полковник. — Вы задержаны на судне, приписанном к Гамбургскому порту. В списке команды и пассажиров судна ваша фамилия не значится. Командировочное удостоверение, выданное Петрозаводским геологическим институтом, фальшивое: такого института в Петрозаводске нет. Что касается паспорта, то он настоящий, но для вас было бы лучше, если бы он был поддельный. Паспорт похищен у Благова шестнадцатого января прошлого года при обстоятельствах, усугубляющих тяжесть вашего положения. Вот фотография настоящего Благова Василия Васильевича, — полковник показал фотографию. — Я предупреждаю вас, что всякая попытка уклониться от правды и запутать следствие ни к чему не приведет, но значительно ухудшит ваше и без того скверное положение. Вы будете отвечать?
— Буду… — сказал нарушитель после паузы.
— Ваши настоящие имя и фамилия?
— Непринцев Ефим Захарович. Еще одно имя дали мне «благодетели»… Условное…
— Кличку?
— Пусть… Кличка… как собаке. Мне теперь все равно. Они дали мне кличку Пауль.
Клебанов вел протокол допроса.
— Год и место рождения?
— Село Высокое, Николаевского района… Родился в тысяча девятьсот восемнадцатом году…
— Вам тридцать девять лет? — с недоверием переспросил полковник.
— Тридцать девять лет, — горько повторил Непринцев. — Жизнь… Только за последние шесть месяцев в школе господина Лермана я немного пришел в себя. Восемь лет я не видел солнца. Когда я шел в шахту, солнце еще не всходило, когда возвращался, его уже не было. Начал в Шарлеруа, и, кажется, нет ни одной шахты, где бы я не работал.
Непринцев говорил торопливо, как человек, который боится, что ему не хватит времени сказать самое главное, сокровенное, о чем больше нельзя молчать.
— В пятьдесят четвертом я заболел, и компания выгнала меня на улицу. Три года я питался тем, что удавалось добыть на городской свалке или в мусорных ямах. Все эти годы на чужбине я только и думал о том, чтобы вернуться на родину. Я пошел на вербовку потому, что хотел вернуться домой. Знаю, теперь вы мне не поверите. Если бы меня не нашли в трюме, я пришел бы сам и рассказал всю правду…
— Поверим мы или не поверим, — сказал полковник, — это будет зависеть от искренности ваших показаний. Какое и от кого вы получили задание?
— Задание я получил от доктора Лермана. В школе, в дни учебы, при помощи специального телевизионного устройства Лерман наблюдал за каждым моим шагом, но я его никогда не видел, только слышал скрипучий голос. Даже фамилию шефа я узнал случайно — проговорился сопровождавший меня на аэродром Шраммюллер. Шефа я звал доктором, и это все, что мне о нем известно. Они не — очень-то мне доверяли. — Непринцев горько усмехнулся. — Поэтому и задание я получил, как сказал шеф, нарастающее. Шлихту было поручено высадить меня на побережье залива Трегубого. Руководствуясь компасом и картой, я должен был выйти к высоте 412. Эту высоту называют Черной Брамой.
Раздольный и Клебанов обменялись быстрыми взглядами — Черная Брама за короткий срок не впервые приковывает к себе их внимание.
— Здесь в полночь, — продолжал Непринцев, — я должен был по рации в течение пятнадцати минут, через разные интервалы времени, передавать мои позывные «Гермес», затем переходить на прием. Это было первое задание. Второе я должен был получить по рации. Выполнив второе задание, я получил бы третье.
— В чем состояло второе и третье задания?
— Не знаю. Однажды я спросил об этом, но мне ответили, что я, очевидно, соскучился по завтраку на помойке. Больше вопросов я не задавал…
— К чему вас готовили?
— Меня учили приему и передаче на рации, шифровке и дешифровке. Я проходил тайнопись, ориентировку на местности, фотосъемку удаленных объектов специальной камерой. Часами я просиживал в зарослях боярышника на одном из Фризских островов и фотографировал все проходящие корабли. Однажды меня отправили на рыбачьем траулере в открытое море, и я, лежа под брезентом в подвешенной на талях шлюпке, фотографировал учебные стрельбы военных кораблей. Этой тренировке уделялось большое внимание, но особое значение шеф придавал обучению работе со счетчиком Гейгера…
— О счетчике Гейгера расскажите подробнее, — сказал полковник.
— Меня высаживали на острова через некоторое время после учебного обстрела их военными кораблями. Я должен был при помощи счетчика Гейгера определять остаточную радиацию. Этой тренировкой руководил американец. Я узнал его фамилию в последний день… Сейчас я вспомню… Как подумаешь— не забыть бы, обязательно забудешь… Я записал…
— Кингсбери? — спросил Клебанов.
Непринцев с удивлением посмотрел на капитана.
— Совершенно верно — Кингсбери. Мысленно я звал его «Хиросима». Я знал несколько поляков. Они строили макеты на атомном полигоне. Безработица и голод толкнули их на это. Много раз люди умирали у меня на глазах — война, лагеря смерти, шахты, бараки перемещенных лиц, но поляки… Они умирали от лучевой болезни… Всякий раз, когда я брал в руки этот чертов счетчик, страх, словно мороз, пронизывал меня до костей, я ничего не мог сообразить, и подлец «Хиросима» бил меня по чему попало… Однажды Кингсбери ударил меня в пах…
Непринцев откинулся на подушку и вытер выступившие на лбу крупные капли пота.
— Что представляет собой счетчик Гейгера, с которым вам приходилось работать?
— Со слов Кингсбери я запомнил немного… Счетчик с самостоятельным разрядом, несамогасящийся, снабжен регистрирующим прибором. По виду он похож на авиабомбу, только на месте хвостового оперения кольцо для крепления якоря. Надо определить глубину лотом, установить длину якорного канатика и сбросить прибор в море. Этот же счетчик мoжeт быть использован и на суше…
— Странно, вас обучали обращению со счетчиком и в то же время не дали с собой ни одного прибора.
— Мне тоже это показалось странным, но на мой вопрос Кингсбери грубо ответил: «Узнаешь в свое время!»
— Где вас тренировали?
— Последний месяц где-то на севере. Мне было сказано, что эти природные условия схожи с природными условиями Кольского полуострова.
— Как вы попали на «Ганс Вессель»?
— Самолетом меня перебросили в Киль. На «Вессель» привезли ночью. Команда была отпущена на берег. Во Время перехода Шлихт не выпускал меня из своей каюты. Ящик со снаряжением находился в трюме на случай задержания судна в советских водах. Из каюты Шлихта был тайный трап в трюм.
— На каком языке составлена шифровка при получении задания?
— На русском. Я плохо знаю немецкий язык. Шифр находится в каблуке левого сапога. Передача на частоте 12400 килогерц. Позывные «Гермес»…
— В случае провала позывные меняются?
— В случае провала надо прибавить «я»: «я» — «Гермес»…
В палату вошел полковник Гаспарян, проверил пульс Непринцева и прекратил допрос.
Клебанов собрал листы протокола, прочитал их вслух и дал на подпись Непринцеву.
Вернувшись в управление, Раздольный позвонил начальнику пограничного отряда полковнику Крамаренко.
— Остап Максимович, привет! — поздоровался он. — Приезжай ко мне, появилось кое-что новое.
Крамаренко застал полковника в кабинете.
Раздольный положил перед ним папку с протоколом допроса Непринцева:
— Прочитай, Остап Максимович.
Крамаренко открыл папку и углубился в чтение.
Раздольный звонил в отделы управления, отдавал краткие, как телеграфное письмо, приказания.
Покончив с чтением допроса, полковник захлопнул папку:
— Опять Черная Брама?!
— Да, Остап Максимович, опять! Мне кажется, в свете допроса Непринцева следует восстановить в памяти дело «Нестера Сарматова», — сказал полковник Раздольный, открыл сейф и достал объемистую папку.
Перелистывая подшивку, зачастую на память, изредка приводя выдержки из документов, полковник вспомнил все обстоятельства дела…
Небольшое каботажное товаро-пассажирское судно «Кильдин», водоизмещением в сто пятьдесят тонн, совершало регулярные рейсы между портами Кольского полуострова. Раз в неделю судно заходило и в порт Георгий.
С его приходом в порту бывало особенно оживленно — рыбаки собирались у пирса, на «Кильдине» возвращались старожилы из отпусков, проведенных на Большой земле, изредка показывались и новые люди, приехавшие в Заполярье, как говорят, попытать счастья.
Поэтому никого не удивило, когда в два часа дня — «Кильдин» пришел в двенадцать — за одним из столов ресторана «Чайка» расположился никому не известный человек в роговых очках, выше среднего роста, коренастый, на вид лет сорока. Приехавший снял и повесил на вешалке брезентовый плащ с капюшоном. Одет он был солидно: в серое бобриковое полупальто, свитер и грубошерстные брюки, заправленные в густо смазанные касторовым маслом бахилы. Стоявший рядом со стулом его большой новый чемодан свидетельствовал о достатке.
Обслуживала приезжего Таисия Маслакова, женщина не первой молодости, как она сама говорила, «неустроенная», но влюбчивая и доверчивая. Таисию привез в этот край Евграф Маслаков, механик траулера «Зубатка». Познакомились они в столовой гурзуфского дома отдыха, где служила Таисия официанткой, а спустя два года Евграф умер от перитонита. Осталась Таисия одна. Жизнь казалась ей полустанком: сидит она на узлах и ждет проходящего поезда…
Человек в бобриковом полупальто заказал три порции яичницы с колбасой, пять порций кулебяки с рыбой и чайник чаю — аппетит отменный! Ел он с жадностью, словно голодал целую неделю, был словоохотлив, шутил, прибаутками так и сыпал. Скоро все, от буфетчицы до посудомойки, знали его историю.
Приезжий был из Одессы. Звали его Нестер, по фамилии Сарматов. Служил он машинистом крана в Одесском порту. Все бы хорошо, да случилась беда — жена ушла от него к мотористу «Славы».
— Женщины, они до славы народа падкий, — с горечью пошутил приезжий. — Собрал я какое ни на есть барахлишко, уложил в чемодан и подался на Север. Жизнь заново строить на новом месте легче…
Напившись чаю, он расстегнул полупальто и вытер платком лоб.
— Поселок у вас хороший, только жить негде, в доме приезжих ни одной свободной койки. Куда на первых порах притулиться? Посоветуйте, Таичка, — сказал приезжий, накрыв сухонькую, жилистую руку официантки своей большой, горячей и влажной ладонью.
Таисию словно обдало жаром. Она заправила выбившуюся прядь волос под белую крахмальную наколку и, покраснев, спросила:
— Паспорт у вас при себе?
Приезжий с готовностью вытащил паспорт в красивой кожаной корочке и, положив на стол, сказал:
— Понимаю, район пограничный. Доверяй, но проверяй.
Через час приезжий отправился к Маслаковой на квартиру, а немногим позже пришла Таисия с домовой книгой и паспортом Сарматова в милицию. Сказать правду, что познакомилась с приезжим только сегодня, она постеснялась и на вопрос начальника милиции ответила:
— Я его, Сарматова, еще по Гурзуфу знаю. Человек хороший!
Начальник милиции дал разрешение прописать «хорошего человека» временно, но запрос в Одессу послал в тот же день воздушной почтой.
События развивались быстро.
На следующий день Таисия Маслакова работала во вторую смену, после обеда. Утром она задержалась у зеркала дольше обычного, приоделась и пошла выполнять поручения Нестера. В маленькую записную книжечку ее рукой были вписаны два адреса. Людей этих она не знала, но надо было пригласить их в гости: Сарматов привез поклоны от родственника. Удивляло только, что люди были, по всему видать, разные, а родственник один — Иван Григорьевич Губанов.
В порту Георгий никакого транспорта нет, — нет и такси.
Если с одного конца поселка в другой идти, да кругом бухты, не меньше пяти километров.
В узком распадке Таисия нашла улицу Рыбачью. Дома здесь были старинные, построенные еще при основании порта.
Вот и дом под номером три — второй от края — крепкий, с надворными постройками. Таисия постучала щеколдою. В ответ взвизгнула цепь на проволоке, залаял пес. Таисия вынула из сумочки записную книжку, сверилась— «Дормидонт Тихонович Ногаев» — имя-то какое смешное!
Спустя некоторое время загремел засов. Вышел пожилой мужчина в холщовой рубахе, грубошерстных штанах и бахилах. Борода рыжая, глаза маленькие, пристальные.
Мужчина показался Таисии знакомым, видно, заходил в ресторан «Чайка», много их, всех-то и не упомнишь.
— Здравствуйте! — поздоровалась Таисия и спросила: — Не вы ли будете Дормидонт Тихонович Ногаев?
Бородач даже в лице изменился.
— Как вы меня назвали? — спросил, словно глухой, приложив ладонь к уху.
Таисия повторила.
— Та-ак… — протянул мужчина и погладил бороду. — В таком разе заходите! — пригласил он, придерживая за цепь собаку.
Таисия поднялась на крыльцо, вошла в сенцы, увешанные вяленой рыбой. Пестрый половичок привел ее в горницу. Здесь стоял большой радиоприемник, полки с книгами, искусно выполненная модель поморского рыбачьего судна с косым парусом.
— Присаживайтесь, Таисия, не знаю, как вас величать по батюшке… — сказал хозяин и сел за стол напротив.
— Вам большой привет от Ивана Григорьевича Губанова. Милости просим на пироги с морошкой, — повторила Таисия слово в слово, как учил ее Сарматов. — Мы живем на Портовой улице, в доме пятом. Наверное, знаете, там еще булочная.
Хозяин разволновался, вынул из кармана гребешок моржовой кости, зачем-то стал расчесывать свою рыжую бороду.
— Спасибо за приглашение! Когда прикажете?
— Завтра, к девяти часам вечера. Просим не опаздывать, чтобы пироги не остыли, — сказала Таисия, вынула из сумочки книжку, поглядела адрес: — Это где же такая улица Ватажная?
— Еще кого приглашаете? — поинтересовался хозяин.
— Да вот велено еще звать Терентия Евдокимовича Малого…
— Небось тоже поклон от Губанова?
— Точно. Видать, у вас с ним один родственник.
— На Ватажную не ходите. Вскорости после войны, может слыхали, сейнер «Буян» подорвался на мине. Тогда и погиб Терентий Малой, он старпомом ходил на сейнере. Вы, как же, сами имеете связь с Губановым? Или приехал кто?
— Знакомый мой прибыл, Сарматов. Нестер Сарматов. Ну, будьте здоровы! — Она поднялась, подала руку «лодочкой» и, пропустив вперед хозяина, вышла из дома.
Только за Таисией захлопнулась щеколда, хозяин поспешил в милицию. Начальник пригласил его в кабинет, дверь запер:
— Что вы так, Иван Дормидонтович, волнуетесь?! Мы вас не первый год знаем. Рассказывайте по порядку.
— Когда гитлеровцы высадили десант, — начал он, — мой родитель был в Печенге, снасть получал для артели. После того как наши партизаны у фашистов в тылу пошебаршили, ихнее гестапо взяло заложников, в их число попал и мой родитель. Потом пытали они его, старик ослаб духом, сдался. Взяли они у родителя подписку и устроили побег ему и Терентию Малому. С тех пор жил отец в постоянном страхе. Здоровье у него было завидное, а тут стал прямо на глазах таять. Перед смертью позвал меня к изголовью и во всем покаялся: «…В одночасье придет человек, скажет: вам большой привет от Ивана Григорьевича Губанова. Милости просим на пироги с морошкой». И вот сегодня…
Ногаев вынул платок, вытер вспотевшее лицо, трубно высморкался и подробно рассказал о приходе Таисии.
Начальник милиции поручил Ногаеву все сказанное написать лично, а пока суд да дело — занялся проверкой.
В тот же день Сарматов ходил на машиннорыболовецкую станцию поступать на работу, но кочевряжился, какое дело ему ни предлагали — отказывался, выбирал.
Поздно вечером позвонил начальнику милиции главный инженер рыбозавода, у него — это всем известно — собственный ботик с подвесным мотором. Так вот, Сарматов настойчиво набивается в покупатели, дает большие деньги.
Только начальник милиции положил на рычаг телефонную трубку, входит в кабинет Таисия Маслакова, лица на ней нет, зубы стучат от страха…
Освободилась она раньше времени, когда вернулась домой — квартиранта не было. Решила Таисия заглянуть в чемодан, который уже давно возбуждал ее любопытство. Замки на чемодане стандартные. Порылась она в шкатулке со всякой мелочью, подходящий ключик нашелся. Вытащила чемодан из-под кровати, открыла… В чемодане среди белья увидела тридцать пять тысяч денег, пистолет, несколько обойм патронов и какой-то ящичек.
Начальник милиции тут же позвонил в Мурманск, посоветовался. Решили Сарматова брать немедля. Сделали засаду на квартире у Маслаковой.
Ничего не подозревая, вошел Сарматов в комнату. Темно. Только было к выключателю — а его два человека за руки… Разговор короткий. Осмотрели содержимое чемодана, заявление Таисии подтвердилось. Сделали личный обыск, нашли второй пистолет с глушителем, пачку денег, карманный электрический фонарик, фотокамеру величиной с папиросную коробку.
До сей поры все шло хорошо, но дальше… Дальше произошла ошибка, или, быть может, опыта в таких делах у милиционера не было: снял Сарматов очки, сложил дужки и вроде как висок почесал очками, жест с виду невинный, но не прошло и минуты — Сарматов упал на пол, на губах пена, раза два дернулся и затих…
В дужке очков оказалась ампула — шприц с ядом.
Из Одессы пришло на следующий день письмо:
«В ответ на Ваш запрос сообщаем: Нестер Андреевич Сарматов родился в Балаклаве в 1917 году. Работает крановщиком в порту, никуда не выезжал, проживает в Одессе по улице Южной, в доме № 17. Сарматов член портового комитета, коммунист.
Указанный Вами паспорт был у Сарматова похищен в прошлом году на маевке при посадке в вагон пригородного поезда».
Поздно ночью на специальном катере прибыл из Мурманска капитан Клебанов и принял дело «Сарматова» к производству. Осмотрев его вещи, Клебанов решил в первую очередь установить, откуда и как прибыл так называемый «Сарматов» в порт Георгий.
Без особого труда удалось выяснить, что в числе пассажиров «Кильдина» человека, выдавшего себя за «Сарматова», не было. Накануне прибытия судна в порт, перед самым закрытием магазина, в рыбкооп зашел мужчина средних лет в брезентовом плаще с капюшоном, надвинутым на глаза, купил чемодан и три пары трикотажного белья. Чемодан и белье «Сарматова» были опознаны продавцом магазина.
Уже на второй день следствия Клебановым были сделаны некоторые обобщения: «Сарматов» — мы будем так его называть — появился в порту Георгий каким-то иным путем, но для него было важно создать впечатление, что прибыл он рейсом «Кильдина». С этой целью «Сарматов» купил накануне чемодан и появился в поселке вновь лишь после прибытия «Кильдина» в порт.
Возможность проникнуть в порт на одном из трех траулеров, вернувшихся в базу с моря, исключалась, так как все три судна промышляли по мурманскому мелководью и ни в какие порты не заходили. Попасть в Георгий с суши не менее сложно: порт островной, со всех сторон от суши отрезан широкой и глубокой губой.
Возникло предположение, что «Сарматова» перевез на остров кто-нибудь из рыбаков, промышлявших в Гудим-губе. Один из рыбаков показал, что недели две назад, поздним вечером, он перевез на западное побережье острова Гудим человека, назвавшего себя геологом. Человек был в брезентовом плаще с капюшоном, полупустой рюкзак он держал в руке. Пока они, пользуясь отливным течением, шли на шнеке к острову, неизвестный рассказывал, что в тундре работает изыскательная геологическая партия. Дело идет на лад, но сели аккумуляторы передатчика и продукты на исходе, вот ему и пришлось отправиться в порт Георгий, чтобы связаться с Мурманском по телефону. Когда Клебанов предъявил для опознания в числе трех других брезентовый плащ, рыбак безошибочно указал на плащ «Сарматова». Он заприметил пуговицы, словно плетенные из кожи, и то, что одной верхней пуговицы не было, а на ее месте торчал обрывок суровой нитки.
Можно было сделать вывод — «Сарматов» пришел с запада, из тундры. Для выполнения задания ему нужен был мотобот, поэтому он и пытался купить бот с подвесным мотором у инженера рыбзавода.
Так хорошо начавшееся следствие приостановилось за отсутствием улик, но вдруг появились новые интересные данные. Осматривая бобриковое полупальто «Сарматова», капитан обнаружил за обшлагами рукавов темно-зеленый песок с редкими блестками. Клебанов тщательно собрал зеленоватый песок в пробирку, запечатал и быстроходным катером отправил свою находку в Мурманск на экспертизу. Спектральный анализ содержимого пробирки показал:
«…Представленный на исследование зеленоватый песок состоит из размельченных пород оливина и пироксена с незначительным содержанием меди и никеля…»
Получив такое заключение, капитан Клебанов немедленно выехал в Мурманск и обратился за консультацией к геологам, поставив вопрос так: где, в какой части Кольского полуострова на запад от Гудим-губы имеются оливиновые и пироксеновые породы с таким же процентом содержания меди и никеля? В тот же день геологи ответили:
«За губой Западная Криница есть высота четыреста двенадцать — Черная Брама, базальтовая скала, у подножия которой лет двадцать назад был обнаружен выход на поверхность зеленых оливиновых и пироксеновых пород. Содержание в этих породах меди и никеля оказалось ничтожным, эксплуатация нерентабельна, и об этом месторождении скоро забыли».
С большой оперативной группой капитан Клебанов направился к Черной Браме. Тщательное обследование местности увенчалось успехом: в глубоком распадке под снегом был обнаружен парашют и в складках его ткани — пуговица, которой недоставало на брезентовом плаще «Сарматова».
Выхода пород оливина и пироксена они не нашли, кругом был черный базальт и в расщелинах слетавшийся снег. Как попали крупинки зеленоватых пород за обшлага полупальто, выяснить так и не удалось.
Ясным было одно: «Нестера Сарматова» сбросили с парашютом в районе Черной Брамы, отсюда он шел пешком на восток до Гудин-губы и на шнеке перебрался в порт Георгий.
— Можно предположить, — сказал полковник Раздольный, — что Непринцев должен был выполнить то, что не удалось сделать «Сарматову». Тот, кто послал «Сарматова», знал о его провале: в одной из наших газет поторопились написать об этом. Помнишь, еще такой сенсационный заголовок: «Скорпион жалит себя»…
— Что ты думаешь предпринять? — спросил Крамаренко.
— Воспользоваться сведениями, полученными от Непринцева, и попробовать связаться с его шефом.
— Думаешь дать позывные прямо отсюда?
— Ни в коем случае. Посуди сам: согласно первой части задания Непринцев должен был достигнуть высоты четыреста двенадцать и только тогда дать позывные. А если они, проверяя агента, будут пеленговать рацию? Провал! Нет, рисковать нельзя. Через час капитан Клебанов и старший лейтенант Аввакумов вылетают на вертолете к Черной Браме. Кстати, Остап Максимович, ты хорошо знаешь эти места, что за странное название— Черная Брама?
— Брама — по-поморски баржа. Эта скала действительно похожа на поднятый нос баржи. Черная, отшлифованная ветром, она резко выделяется на фоне покрытых снегом сопок и тундры. Название меткое. У нас одну сопку пограничники назвали Буханкой и, знаешь, привыкли, теперь эту сопку никто иначе не называет.
— Стало быть, Остап Максимович, и ты считаешь, что выстрел в яблочко? — спросил Раздольный.
— Все правильно, я поступил бы так же, но чутье меня редко обманывает… Вальтер Шлихт — прожженная бестия, и, хотя радиостанция на «Гансе Весселе» опечатана, разумеется, у него есть другая рация, спрятанная где-нибудь в обшивке судна. Думаю, что, опасаясь пеленгации, Шлихт не будет вести передачу по запасной рации. Но, пользуясь услугами нашей связи, он может дать шефу условную, совершенно невинную с виду телеграмму.
— Все необходимые меры приняты. Никто из команды «Весселя» телеграммы не отправлял, и это обстоятельство беспокоит меня больше всего…
— Почему? — удивился Крамаренко.
— Можно дать условную телеграмму, но легче всего — условно промолчать.
Стукнув кулаком по столу, Крамаренко сказал:
— Вот загадка. Что им нужно на Черной Браме?..
Подобный вопрос неотвязно преследовал и Раздольного. Как бы мысля вслух, он искал решения этой загадки так же, как и Крамаренко:
— Восточнее Черной Брамы, помнишь, Остап Максимович, проходила линия фронта. Три года и восемь месяцев гитлеровцы пытались прорваться к Кольскому заливу. Здесь стояли отборные гитлеровские части — шестая горно-егерская и альпийская дивизия «Эдельвейс». Мне кажется, в этих событиях, развернувшихся тринадцать лет назад, и кроется ключ к разгадке. Но появился счетчик Гейгера и спутал все карты. Зачем нужен этот прибор на совершенно пустынном побережье залива Трегубого? Зачем понадобилось длительное время тренировать Непринцева в фотосъемке военных кораблей и в то же время высаживать его на пустынном побережье?!
— Хорошо знаю эти места. Веришь, ночами не сплю, думаю, что им на побережье надо? От губы Западная Криница до Тимофеевки тянется безлюдная тундра, топи, озера и вараки — крутые скалистые холмы. Редко где встретишь березовый ерник. В этом краю и полярная лиса не мышкует. Лемминга встретить в диковинку. Пустынный край.
— Не следует забывать, Остап Максимович, что «Сарматов» пытался приобрести ботик с подвесным мотором… Стало быть, высоту 412 можно рассматривать, скорее, как базу. За короткое время они забрасывают к нам двух агентов, одного самолетом, другого на грузовом судне, но у обоих одна цель — Черная Брама. Настойчивость, с которой это делается, свидетельствует о…
Постучав, в кабинет вошел капитан Клебанов и доложил:
— Из полка связи прибыл старший лейтенант Аввакумов. Звонили с аэродрома: машина готова к вылету. Синоптики обещают погоду.
— Вызовите ко мне лейтенанта из шифровального отдела! — приказал Раздольный.
Повторив приказание, капитан вышел из кабинета.
— Прошу тебя, Сергей Владимирович, если что прояснится, звони! — прощаясь, сказал Крамаренко.
К тринадцати часам участники экспедиции добрались на автомашине до аэродрома. Ровно в четырнадцать часов вертолет плавно поднялся, набрал высоту и лег курсом на северо-запад. Через полчаса, тщательно осмотрев все подходы к Черной Браме, летчик выбрал удобное место и посадил машину.
В падях лежал глубокий снег, а там, где его не было, чернели скалы. В воздухе чувствовалось приближение весны. Жарко грело солнце. Со стороны залива дул свежий порывистый ветер.
Посмотрев на часы, Клебанов решил, что успеет осмотреть местность.
Подъем на вершину Черной Брамы занял почти час времени. Отсюда казалось, что горизонт отодвинулся, по крайней мере, на десять километров. Знакомый пейзаж. На севере, за грядой черных сдувов, синело море. Еще дальше, за узкой полоской залива, тянулся пологий берег полуострова. Западнее и юго-западнее нагромождение камня. Приглядевшись внимательнее, Клебанов различил в этом хаосе остатки развороченных блиндажей, снарядные воронки. Здесь прошла война, и ее следы еще не изгладило время. Вершина Черной Брамы представляла собой ровное плато в виде неправильного треугольника. Угол, обращенный на восток, приподнятый, точно форштевень судна, уходил вниз расширяющимся клином. Основание треугольника, этой своеобразной палубы, упиралось в гладкую, отвесную стену, словно в надстройку, поднимавшуюся еще на несколько метров над палубой. К надстройке примыкала прямоугольная
глыба гранита, похожая на рубку самоходной баржи.
Клебанов вынул смятую пачку «Казбека», с трудом выбрал одну уцелевшую папиросу и, закурив, начал спускаться вниз. Это было значительно труднее подъема. Скользя на обледеневших скалах, цепляясь пальцами за выступы и расселины, за редкие ветки стелющегося березняка, он спускался долго, часто отдыхал на уступах.
У подножия Черной Брамы пылал костер: летчик разогревал мясные консервы.
Чем ближе приближалось время радиопередачи, тем больше капитан волновался.
Точно в двадцать четыре часа в эфире прозвучали первые точки и тире. Через равные интервалы времени радист Аввакумов передавал позывной — имя греческого бога коммерции «Гермес». Пятнадцать минут спустя он перешел на прием.
Затаив дыхание, все окружили рацию.
Обманутый неподвижностью людей, любопытный лемминг бесстрашно подошел к ним и долго смотрел на зеленый мерцающий огонек— контрольный глазок рации. Затем, учуяв запах консервированного мяса, лемминг разыскал пустую банку, схватил ее и, пятясь задом, потащил добычу к себе в норку. Банка гремела и, упираясь кромкой, не входила в узкое отверстие норы. Зверек визжал от бессильной ярости.
Клебанов поднял камень и с досадой швырнул в лемминга.
Рация работала на прием. Томительно долго тянулось время.
Похолодало. В темном небе сверкали россыпи звезд. Где-то на северной стороне небосклона зеленоватый всполох прочертил горизонт и погас. Снова вспыхнул и повис над головой. Словно чья-то хозяйская рука развесила просушить на звездной веревке зеленоватые, еще мокрые куски полотна.
Где-то далеко протяжно и жалостно завыл волк. У консервной банки снова появился лемминг. Он лапкой слегка притронулся к ней, и она упала набок, издав резкий металлический звук.
Клебанов вздрогнул. Секундная стрелка неумолимо бежала по циферблату, заканчивая круг последней, пятнадцатой минуты.
Снова передача: «Гермес»… «Гермес»… «Гермес»… и снова прием.
После шестой передачи позывных и безрезультатного ожидания на приеме рацию выключили.
По радиостанции вертолета Клебанов отправил в Мурманск условное донесение.
Спустя полчаса Клебанов получил ответ.
Утром следующего дня полковник Раздольный еще раз допрашивал Непринцева. Подтвердив свои первоначальные показания, Непринцев сообщил несколько интересных подробностей относительно «Института лекарственных трав» под Куксхафеном. Рассказал о своей встрече с неизвестным, по кличке Лемо.
В ночь на восемнадцатое Раздольный получил второе условное донесение от Клебанова. Утром девятнадцатого последовало третье донесение: на позывные ответа не было.
Полковник дал указание оперативной группе вернуться в Мурманск.
6. СИГНАЛ БЕДСТВИЯ
Пятые сутки сторожевой корабль «Вьюга» находился в дозоре.
Северо-восточный ветер крепчал. Серые, провисающие космами тучи мчались низко над кораблем, казалось задевая за верхушки мачт.
Когда анемометр показал скорость ветра пятнадцать метров в секунду, командир принял решение укрыться в бухте.
Мыс Святой Рог остался по левому борту «Вьюги».
У входа в залив Тихий вахтенный офицер доложил:
— Цель справа сто двадцать, дистанция пятьдесят пять кабельтовых!
По сведениям, которыми располагал командир, в этом районе Баренцева моря рыболовецких судов не было.
На запрос «Вьюги» неизвестное судно не отвечало. Сторожевой корабль развернулся и вышел в открытое море.
Со времени памятного разговора в кубрике боцман не забывал комендора. Если у других матросов корабля было достаточно личного времени и хватало досуга на то, чтобы написать письмо или прочесть книгу, то у Нагорного не оставалось ни одной свободной минуты. Ясачный въелся в комендора, словно ржавчина в якорный клюз. Боцман считал, что труд, требующий непрерывного напряжения и полной отдачи сил, вытеснит из головы Нагорного тоскливое раздумье о том, куда из-под ног уходит палуба корабля.
За камбузом, в компании двух матросов, так же, как и он, страдающих от морской болезни, Нагорный занимался оплеткой мягкого кранца. Здесь, в кормовой части корабля, в теплом и хорошо освещенном коридоре, качка чувствовалась меньше, чем на полубаке.
Руки Андрея огрубели, на ладонях появились тугие мозоли. Несколько лет назад он бывал в доме своего однокашника Димы Яблонского. Димина бабка преподавала в музыкальной школе сольфеджио. Рассматривая руки Андрея, бабка ахала: «Обратите внимание — это же руки Паганини!» — вспомнил Нагорный и улыбнулся.
— Чего ты? — принимая улыбку Нагорного на свой счет, спросил Тулупов, маленький, пухлый, словно отекший от сна, румяный матрос.
На каждом корабле всегда есть матрос, который становится объектом добродушных шуток. На «Вьюге» таким матросом был Федя Тулупов. Причиной этого послужила не столько его комическая внешность, сколько наивная доверчивость и обидчивый, самолюбивый характер. В первые же дни службы на корабле Тулупова назначили в наряд на камбуз, и кок — большой шутник — поручил Феде продувать макароны. Матросы, давясь от смеха, приходили на камбуз смотреть, как Федя Тулупов, разрумянившись от натуги, продувает макароны. Федю послали с кастрюлей в машинное отделение получить два килограмма сухого пара. Замполит капитан-лейтенант Футоров за шутки над Тулуповым строго отчитывал матросов. Но Федя был незлопамятен и никогда никому, не жаловался.
— Ты чего смеешься? — не получив ответа, переспросил Федя.
— Так, своим мыслям, — примиряюще сказал Нагорный.
В это время, меняя курс, «Вьюга» легла на борт, и матросов швырнуло к двери. Затаив дыхание, они наблюдали за тем, как медленно выравнивался корабль.
— Что, Федя, небось от страха душа закатилась в пятки? — спросил матрос Лаушкин.
— На море всякое бывает, — с видом бывалого моряка ответил Тулупов. — Мне вот один мичман рассказывал: есть такие моря, где вода от соли тяжелее железа. Якорь бросят, а он не тонет. Второй бросят — тоже не тонет! Кругом акулы так и шныряют, а боцман кричит: «Чего, салаги, смотрите?! А ну, бросайтесь в море топить якоря!»
— Ты же сказал, Федя, в море акулы, — напомнил, сдерживая улыбку, Нагорный.
— Ничего не поделаешь — служба! — ответил Федя. — Боцман приказывает — выполняй!
— Ну, ну, трави, Федя, через клюз помалу! — подмигнув Андрею, Сказал Лаушкин: он был любителем морских словечек.
Снова удар большой волны пришелся по борту, и их швырнуло к двери, ведущей на ют.
Нагорный подумал о том, что наверху сейчас волны врываются на полубак до самого волнореза… Почему-то, думая о волне, в поисках сравнений Андрей представлял себе оркестровую раковину в городском парке. Эта раковина, где по выходным дням играл духовой оркестр, была удивительно похожа на большую взметнувшуюся волну.
Размышления Нагорного прервал боцман. Ясачный, ступая медленно, вразвалку, неслышно подошел к ним. Взял из рук Андрея кранец, придирчиво проверил оплетку, затем, окинув взглядом матросов, приказал:
— Комендор Нагорный, впередсмотрящим! Заступите на вахту в первую смену! Одежда штормовая!
Повторив приказание, Нагорный спустился в кубрик, натянул стеганые брюки, резиновые сапоги, теплую с капюшоном куртку и поднялся на полубак.
Ветер гнал большую океанскую волну. Высоко вздымаясь, волна ударялась о нос корабля и в еще неутраченном порыве разбивалась о волнорез, обдавая пушку и надстройки полубака стывшими на лету брызгами. Всматриваясь в едва различимую линию горизонта, Нагорный держался за штормовой леер. Каждый новый пенистый вал с грохотом и свистом обрушивался на полубак, потом медленно откатывался назад, стекал через шпигаты и вновь с еще большей яростью бросался на корабль.
По колени в воде, обледенев на ветру, Нагорный нес вахту. Его брови заиндевели, над форштевнем вздымался новый вал, он инстинктивно закрывал глаза, и удар волны вызывал зримое ощущение яркой вспышки. После очередного, захватившего дыхание удара он открыл глаза и увидел среди мятущихся волн и косматых облаков мелькнувший красный огонек.
«Почудилось», — подумал Нагорный, но в это мгновение огонек вновь вспыхнул, и новый вал ледяной воды обрушился на комендора, увлекая его за собой. Андрей покатился по палубе, перелетел через волнорез и ударился о пушку. Вскочив, он вцепился руками в гриб вентиляционной шахты и уже движимый одним чувством долга крикнул:
— Слева пять вижу красный огонь!..
В этот день дрифтерный сейнер «Вайгач», приписанный к моторно-рыболовецкой станции порта Георгий, вышел в море на разведку рыбы.
В четырнадцать часов радист сейнера поднялся в ходовую рубку и передал капитану штормовое предостережение:
«…Через пять-шесть часов в семьдесят четвертом районе ожидается усиление северо-западного ветра до шести-семи баллов».
Капитан рыболовецкого судна Михаил Григорьевич Вергун был маленький, щупленький человек с морщинистым, задубенелым от лютых ветров лицом. Самым примечательным в его внешности были глаза — ярко-голубые, по-детски чистые.
Вергун прочитал радиограмму и склонился над штурманским столом. Несколько минут он стоял молча, внимательно изучая карту, потом ткнул пальцем в район Гончаковки и сказал штурману:
— Переждем. Определяйся, Кузьмич.
Александр Кузьмич Плицын — молодой моряк, только в прошлом году окончивший Мурманское мореходное училище, уже научился понимать немногословную речь своего капитана.
Вергун решил переждать шторм в спокойных водах губы Тюленьей, около Гончаковки.
Штурман взял несколько пеленгов на ближние мысы, определил свое место на карте и проложил курс.
«Вайгач» развернулся и пошел к Тюленьей.
Немного погодя в рубку явился помощник капитана Щелкунов. Он долго стоял, мялся и наконец решился:
— Михаил Григорьевич, идешь в Гончаковку?
— Знаешь, чего спрашиваешь? — проворчал Вергун. Его все больше начинало беспокоить море. Он выходил на мостик, пытливо всматривался в потемневшее небо.
— Может, сойдем на берег? — начал Щелкунов.
— Это еще зачем?!
Вергун отлично знал, что в Гончаковке помощник пополнял свои запасы спирта.
— Хлеба свежего возьмем, наш почерствел, команда ругается, — нашелся помощник.
— На рейде встанем, — отрезал Вергун.
Щелкунов повздыхал и спустился вниз. Это был высокий человек, с округлыми опущенными плечами, впалой грудью и маленьким, но выдающимся вперед животиком. Прохор Степанович носил бородку клинышком и длинные, свисающие книзу усы. Если помощник был кому-то нужен, его можно было найти по устоявшемуся запаху спирта. Щелкунов объяснял этот запах хронической зубной болью. Мучавший зуб успокаивался лишь тогда, когда в дупле лежала ватка, смоченная спиртом. Правда, однажды матрос красил с плотика корпус сейнера и, заглянув в иллюминатор, увидел, как помощник вошел к себе в каюту, запер дверь, налил граненый стаканчик спирту, осушил его залпом и, крякнув, закатил от восторга глаза. Очевидцу вскоре пришлось уйти с сейнера «по собственному желанию»: Щелкунов донял его мелкими и злыми придирками. Характер у Прохора Степановича был скверный, и если Вергун терпел его на сейнере, то только потому, что Щелкунов слыл большим мастером по засолу сельди и, как рачительный хозяин, берег шкиперское имущество и рыболовную снасть.
Было безветренно. Словно предчувствуя шторм, над морем с беспокойным криком носились чайки.
Остров Клюев уже маячил на горизонте, когда подули первые сильные порывы ветра.
Передвинув ручку машинного телеграфа на «Самый полный», Вергун снял крышку переговорника:
— Тима, прибавь обороты.
Помощник механика Тима в этом плавании был за старшего. Механик выдавал замуж дочку и, получив по этому случаю отпуск, выехал в Кандалакшу.
Насвистывая, Тима пошел к тахометру. Он всегда свистел, когда в машинном отделении отсутствовал старший. Механик говорил, что у них, он сам был из Колы, свистунов загоняют в бутылку.
Стрелка тахометра приплясывала на красной черте, показывая предельное число оборотов для видавшего виды двигателя.
Моторист вытирал шваброй пайолы, забрызганные дизельным топливом, поэтому такие скользкие, что ходить по ним можно было лишь с большим трудом.
Первый же порыв шквала обрушился на «Вайгач», идущий бортом к волне, с такой силой, что моторист, пытаясь удержать равновесие, словно взяв старт на гаревой дорожке, рванулся вперед и сбил с ног механика. Тима упал и ударился затылком о кожух мотора.
Когда моторист поднялся, сплевывая кровь и ощупывая разбитую десну, он увидел, что механик пострадал еще больше. С трудом подхватив Тиму под мышки, моторист оттащил его на рундук с ветошью.
В это время все, что было плохо закреплено, сорвалось со своих мест и с грохотом носилось по машинному отделению от одного борта к другому.
Плеснув воды в лицо Тимы, моторист решил, что уже оказал первую помощь, и бросился к дизелю, издавшему несколько подозрительных, чихающих звуков.
Трудно приходилось и рулевому у штурвала.
«Вайгач» шел без груза. Судно сидело мелко, его высокие борта, подставленные ветру, имели большую парусность. Каждый порыв шквала клал сейнер почти бортом на волны.
— Ну-кась! — сказал Вергун и, отодвинув рулевого, встал сам у штурвала.
Открылся огонь маячного знака, установленного у входа в губу Тюленью. Борясь со шквалом, «Вайгач» начал разворачиваться на огонь. И тут Вергун почувствовал, что судно не слушается руля.
Сквозь рев и свист ветра он сразу расслышал, что двигатель не работает.
Еще не зная того, что случилось в машинном отделении, Вергун вынул пробку переговорной трубы и спокойно спросил:
— Тима, что у тебя там?
Не услышав ответа, Вергун передал штурвал рулевому и полез в машинное отделение. Здесь горела тусклая лампочка аварийного освещения. С трудом передвигаясь по скользким пайолам, Вергун добрался до рундука с ветошью, где лежал механик. На губах Тимы выступила пена, он был без сознания.
— Что с ним? — спросил Вергун моториста, пытавшегося запустить двигатель, но в это время его швырнуло в сторону. Не удержавшись на ногах, Вергун упал и при этом больно ударился о стрингер. Он понял, что нечто подобное произошло и с Тимой.
Генератор на судне работал от дизеля. При остановке двигателя энергия для освещения судна и питания рации бралась от аккумулятора.
С тревогой взглянув на аварийную лампочку, горевшую все слабее и слабее, капитан быстро оценил сложившуюся обстановку.
— Двигатель в строй! — бросил Вергун мотористу и быстро поднялся в штурманскую рубку. Отправив Плицына в машинное отделение с аптечкой, он приказал радисту:
— Передайте: терпим бедствие! Координаты…
— Аварийное питание село, Михаил Григорьевич, рация не работает, — доложил радист.
Пятый час дрейфовал «Вайгач» на юго-восток. Шторм усиливался. Все попытки завести двигатель ни к чему не привели. Возле ставшей бесполезной рации сидел радист и в отчаянии грыз ногти. Штурман в своей рубке при скупом свете свечи определял направление и скорость дрейфа. Вергун сам стоял у штурвала. Через равные промежутки времени помощник стрелял из сигнального пистолета. Красные и зеленые ракеты взлетали в небо и тут же гасли на шквальном ветру.
В ходовую рубку поднялся штурман, он был бледен.
— Михаил Григорьевич, — сказал он, — дрейфуем на камни Святого Рога. Три мили в час… До камней осталось семь миль…
Поднявшись по трапу, из люка высунулся в ходовую рубку помощник и, размахивая сигнальным пистолетом, крикнул:
— Михаил Григорьевич, пятьдесят ракет отпулял, ведь они по рубль семьдесят штука!
— Вот скат! — выругался Вергун. — Иди стреляй!
Щелкунов вздохнул и добавил, спускаясь в люк:
— Весь запас эдак пропуляем, двадцать штук осталось.
Вергун видел, как взлетали и гасли ракеты, как, озаряемая вспышками выстрелов, металась на носу сейнера смешная фигура Щелкунова.
Прошло еще несколько минут, и помощник снова высунулся в люк и жалостливо сказал:
— Нету больше ни одной, все пострелял…
— Смоляную бочку на ют! — приказал Вергун.
Держась за штормовой леер, помощник пробрался на ют. Матросы выкатили бочку со смолой, крепко закрепили ее за кнехт, сбили верхнюю крышку и зажгли.
Пламя в черных клубах едкого дыма рвало ветром и прижимало к волне. В качающихся
отблесках огня на лицах команды можно было прочесть тревогу. Трагическое положение сейнера ни для кого из этих людей не было тайной. Опытные промысловики, они хорошо знали дурную славу Святого Рога и всю бесплодность попытки в случае аварии высадиться со шлюпки на камни в кипящих бурунах. Недаром поморы сложили поговорку об этих местах:
На камни Рога Святого плыть,—
Стало быть, живу не быть!
На «Вайгаче» заметили сторожевой корабль только в тот момент, когда «Вьюга» обходила сейнер, чтобы подойти к нему с наветренной стороны.
Ослепленный лучом прожектора, штурман сейнера просемафорил на «Вьюгу»: «Заглох двигатель. Механик ранен. Прошу помощи».
Получив семафор, Поливанов задумался, и было над чем: приливо-отливное течение, порывистый, штормовой ветер и изменчивая большая волна не позволяли подойти к сейнеру ближе чем на кабельтов для того, чтобы, метнув бросательный конец, взять его на буксир. В то же время нельзя было медлить ни минуты: острые камни Святого Рога в двух часах дрейфа. Спустить шлюпку и послать людей на помощь? Но если даже и удастся при такой волне спустить шлюпку, ее может разбить о борт сейнера.
Шторм все усиливался. Поливанову с трудом удавалось удерживать сторожевик на безопасной от столкновения дистанции.
Передав семафор, команда сейнера мужественно ждала ответа. Все они, от капитана до матроса, отлично понимали, что оказание помощи им связано с большим риском.
Вспыхнувший на военном корабле прожектор писал: «Внимание! Высылаем шлюпку. Обеспечьте высадку!»
В такой шторм спустить шлюпку и удержать ее у трапа для посадки людей было невозможно. Поэтому инженер-механик Юколов, два моториста, фельдшер, боцман и шесть матросов заняли места в шлюпке, еще подвешенной на талях. «Вьюгу» раскачивало, они то оказывались над палубой корабля, то над гребнем волны. Чтобы не разбить шлюпку, надо было, точно рассчитав время, в одно мгновение опустить ее на волну, успеть отдать тали и оттолкнуться от борта.
Спуском шлюпки на воду руководил сам командир.
При каждом крене корабля сидящих в шлюпке людей с ног до головы окатывало ледяной водой.
Выждав мгновение после большой волны, когда период качки на несколько секунд был меньше, Поливанов приказал:
— Трави!
Шлюпка оседлала гребень волны и, уже гонимая шквальным ветром, оказалась в десяти метрах от «Вьюги».
Напрягая силы, матросы удерживали шлюпку на курсе.
На третьей банке сидел комендор Нагорный. Упершись ногами в рыбину, он, как и все, с трудом забрасывал весла. Прожектор корабля, указывая им курс, слепил гребцов. Проваливаясь в межвалье, они погружались во тьму. Только, пробиваясь сквозь пенистый гребень, луч прожектора подсвечивал брызги.
Высокий черный корпус сейнера вырос перед гребцами.
— Та-ба-а-ань!!! — крикнул что было силы Ясачный.
Упершись в вальки, отжимая их от себя, гребцы с огромным трудом удерживали шлюпку на волне.
Брошенный с «Вайгача» штормтрап поймал механик Юколов, он вцепился в балясину и тут же повис над морем. Судно накренилось на противоположную сторону, и штормтрап с висящим на нем человеком швырнуло к борту. Балясиной трапа Юколову рассекло бровь. В три приема все же ему удалось достичь палубы, где его подхватили под руки матросы сейнера и втащили наверх.
Оба моториста и фельдшер поднялись на сейнер с не меньшими трудностями.
Штурман «Вайгача» записал в судовой журнал:
«21 час 30 минут. Широта 39°35 сев., долгота 68°12′ вост., шторм 9 баллов. Судно не управляется, двигатель не работает. Продолжаем дрейфовать со скоростью 3 узла. До камней Святого Рога остается пять миль. Приняли на борт специалистов с пограничного корабля для оказания помощи».
Пока механик и мотористы будут находиться на терпящем бедствие судне, нужно грести на шлюпке в полную силу. Нагорному казалось, еще только одно движение веслом — и силы иссякнут… Но… Наклоняясь вперед, он опять заносил весло и с новой силой вытягивал валек на себя.
В то время как фельдшер Варенов занимался Тимой, Юколов и мотористы спустились в машинное отделение.
При свете ярких аккумуляторных фонарей, захваченных со сторожевика, Юколов осмотрел дизель, внимательно выслушивая каждый узел, каждый агрегат. Когда-то он плавал на «касатке», где был точно такой же дизель марки «ЗД-6», и это облегчало его задачу.
Поставив моториста на ручную помпу, Юколов попробовал нагнетать плунжерную пару топливного насоса, но привычный слух, несмотря на все напряжение, не уловил характерного металлического щелчка в цилиндре. К насосам не поступало дизельное топливо. Юколов быстро разобрал и тщательно исследовал подкачивающий насос, фильтр грубой очистки, затем насос высокого давления. Вся топливоподающая система была в полной исправности.
Стрелки его ручных часов показывали двадцать один час пятьдесят восемь минут. Юколов чувствовал головокружение и слабость в ногах. Рассеченная бровь кровоточила, и большая отечность закрыла один глаз.
Матросы сейнера столпились у трапа в машинное отделение. С надеждой и все возрастающим волнением они молча наблюдали за каждым движением механика.
С трудом удерживаясь за поручни дизеля, Юколов напряженно думал: «В чем дело? Почему в цилиндрах не создается необходимого давления?»
Он еще раз осмотрел всю систему и снова ничего не обнаружил.
А шторм свирепствовал с прежней силой. Второй час матросы на шлюпке боролись с волнами. Стоило только на минуту ослабить усилия, как борт шлюпки поворачивался к ветру, ее захлестывало волной и несло прямо на сейнер.
Люди изнемогали в неравной борьбе со штормом. Боцман это видел, но ничем не мог им помочь. Напрягая последние силы и стараясь не сорваться с ритма, Нагорный в это время думал: «Если бы Света могла увидеть меня сейчас здесь, в этой шлюпке, она бы сказала… — Но вся сила его воображения не могла подсказать ему того, что сказала бы Света. — Вот мама, наверное, спросила бы: «Андрюша, ты не забыл надеть теплую фуфайку?» — подумал он и невольно улыбнулся.
Увидев улыбку на лице Нагорного, ярко освещенного в это время прожектором «Вьюги», боцман крикнул:
— А ну, матросы, песню! — и запел сам. Голос у него был сильный и приятный:
Ой ты, море, море, ни конца ни края,
Ходят низко тучи, снежный шторм ревет,
И матросы подхватили:
В ледяные сопки бьет волна морская,
Да порою чайка мне крылом махнет…
В это время в машинном отделении, разобрав пайолы, Юколов снова и снова осматривал всю систему подачи топлива и вдруг обнаружил небольшую лужицу дизельного топлива у соединительного фланца. Очевидно, здесь насос засасывал воздух.
Смена прокладки фланца заняла не больше десяти минут. Нагнетая топливо к форсунке, Юколов услышал знакомый щелчок — один, другой…
Волнуясь, он нажал на кнопку стартера. Чихнув, двигатель заворчал и уже через несколько секунд ритмично заработал в полную силу.
Услышав работу двигателя, Щелкунов поднялся в ходовую рубку и, прижав Вергуна в угол животом, дыша в лицо перегоревшим спиртом, шепотком зачастил:
— Михайло Григорьевич, я тебя знаю, добрая душа, гляди не задари пограничников свежей рыбкой! Их, известно, шоколадами кормят, а у нас и без того всего ничего…
— Сквалыга! — с презрением бросил ему Вергун. — Скажу команде — бороденку твою иностранную по волоску выдергают! Скат ты! — выругался он и, отстранив Щелкунова, пошел к люку. Потом вдруг остановился, подумал и вернулся назад: — Я бы весь улов не пожалел, да не возьмут, обидятся… Они ведь человеки!
Вергун спустился на палубу. Встретив поднявшегося из машинного люка механика «Вьюги», он обнял его и сказал:
— Передайте вашему командиру… Мы знали… Мы были уверены, что вы не оставите нас в беде… Мы этого не забудем, товарищи!
За всю свою большую, полную всяких событий жизнь капитан Вергун еще никогда не произносил таких длинных и прочувствованных речей.
Шлюпка благополучно сняла пограничников с сейнера и доставила на «Вьюгу».
Подняв сигнал приветствия, «Вайгач» развернулся носом против волны и ходко пошел в залив Тихий.
7. НОВЕНЬКИЙ ДОЛЛАР
Ранний час. В деловых кварталах Гамбурга тихо и безлюдно. К подъезду дома на набережной Внутреннего Альстера бесшумно подкатил темно-синий «роллс-ройс» и вспугнул тишину низким, протяжным звуком клаксона. В ответ на сигнал открылась тяжелая обитая кованой медью дверь дома, и к машине спустился человек без головного убора, в легком пальто и с внушительным портфелем в руке.
Все увеличивая скорость, «роллс-ройс» миновал Билльвердер Аусшлаг и свернул на мост, пересекающий Эльбу. Высоко на стене одного из корпусов верфи бросалась в глаза надпись:
СНОВА, КАК В ТРИДЦАТЬ ПЯТОМ,
«БЛОМ-ФОСС» ВЫПУСКАЕТ БРОНЕВЫЕ ПЛИТЫ
ДЛЯ ТАНКОВ!
НЕМЦЫ, БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!
Несколько пожарных частей и отряд полиции, работая шлангами и скребками, торопливо уничтожали этот призыв к здравому смыслу.
Оставив позади громоздкие корпуса верфи, «роллс-ройс» вырвался на асфальтированное шоссе Гамбург — Куксхафен.
Когда-то аванпорт Гамбурга Куксхафен славился морскими купаниями, теперь здесь была база английского военно-морского флота.
Гамбург с Гельголандской бухтой связан широкой автострадой.
Поглядывая в зеркальце перед собой, шофер «роллс-ройса» украдкой рассматривал своего пассажира. У того были правильные черты лица, гладкие седые волосы, очки в золотой оправе, тонкие губы маленького рта, застывшие в холодной иронической улыбке. Правая рука пассажира лежала на портфеле, кисть левой с алмазным перстнем на безымянном пальце была продета сквозь петлю поручня. Накануне шофер встречал этого человека на пирсе американо-германской трансатлантической компании. Большой и нарядный лайнер доставил его в Гамбург. Кто он, этот человек из-за океана, — преуспевающий коммерсант или удачливый дипломат?
Встречная автоцистерна с прицепом приковала к себе внимание водителя «роллс-ройса».
Минуя Куксхафен, машина мчалась по набережной не снижая скорости. Слева простирались торфяные болота, справа — серые воды Гельголандской бухты, а в дымке на горизонте — Фризские острова.
Вскоре показалась высокая, унизанная остриями шипов кирпичная стена. «Роллс-ройс» остановился возле глухих ворот.
Сверкающие золотом накладные буквы вывески доводили до сведения тех, кого это могло интересовать, что здесь помещается
ИНСТИТУТ ЛЕКАРСТВЕННЫХ ТРАВ
Человек с портфелем вышел из машины. Железная калитка беззвучно отворилась и тут же за ним захлопнулась.
В конце узкой гравийной дорожки, усаженной по обеим сторонам подстриженными кустами терновника, виднелся красный кирпичный дом, построенный в духе тяжелого немецкого классицизма, мрачный и неприветливый. В прихожей дома гостя встретил коренастый, атлетического сложения человек с апоплексической шеей. Он был одет в серый костюм полувоенного покроя, грудь украшали ленточки офицерских орденов времен третьего райха.
— Шраммюллер! — коротко представился он вошедшему, помог снять пальто и добавил: — Доктор Лерман ждет вас. Прошу!
Получив сигнал о прибытии гостя (дважды вспыхнула лампочка над дверью кабинета), доктор Лерман открыл сейф, выдвинул ящик на букву «М» и, быстро пробежав пальцами по картотеке, достал нужную карточку. На ней стояло:
ФРЭНК МЭРФИ
(Род: в 1892 г. в Литтл-Роке, штат Арканзас.)
С 1925 года возглавляет частное разведывательное бюро фирмы «Стандарт ойл оф Нью-Джерси».
В 1926 году посетил завод «Фарбениндустри» в Людвигсгафене, где знакомился с методом Бергиуса (получение бензина из низкосортных углей). В результате его доклада было подписано известное соглашение между фирмами.
В настоящее время Фрэнк Мэрфи совмещает частные интересы «Стандарт ойл» с государственными интересами военно-морской разведки.
Кроме того; Мэрфи связан с авиационным концерном «Блени Л. Картин компани» — снаряды дальнего действия «Титан».
Вложив карточку в картотеку, Лерман запер сейф и шагнул навстречу гостю:
— Если не ошибаюсь, Фрэнк Мэрфи?
Гость вошел в кабинет, поставил портфель на стол, протянул руки к электрическому камину и, приветливо улыбаясь, сказал:
— Чертовски хорошо, доктор, что мы с вами встретились. Наше знакомство состоялось двадцать с лишним лет назад, правда, заочно, но на прочной деловой основе. Соглашение «Стандарт ойл» и «ИГ Фарбениндустри» было, пожалуй, самой значительной коммерческой операцией того времени. Я рад, доктор, что мы с вами представляли стороны этого соглашения.
— Бокал рейнского? — предложил Лерман.
— Предпочитаю что-нибудь покрепче — утро сырое.
Доктор подтолкнул столик-сервант к креслу, в которое сел Мэрфи, и предложил выбрать напиток по вкусу.
Мэрфи взял английское виски. Наливая рюмки, он украдкой изучал Лермана.
Лысый, отполированный, точно бильярдный шар, череп, маленькие стальные буравчики-глаза и подкрашенные пышные усы, скрывавшие тонкую линию рта, делали его лицо не особенно приятным.
— За нашу старую, проверенную временем дружбу! — торжественно сказал Мэрфи.
Лерман поднял рюмку.
Долгое время беседа носила общий характер. Собеседники, прощупывая друг друга, избегали вопросов, из-за которых встретились. Затем Мэрфи с улыбкой спросил:
— Приступим к делу?
— Прошу вас, — любезно согласился доктор и, нажав кнопку под крышкой письменного стола, включил магнитофон.
От внимания гостя не ускользнуло, движение доктора, Мэрфи обшарил глазами стол и потянув на себя бронзовую статуэтку Гермеса, обнаружил микрофонный провод.
— Вы не обидитесь, доктор, если мы будем разговаривать без магнитофона? — спросил он и, достав из кармана маленькие кусачки, перерезал провод. — Среди профессиональных борцов существует обычай— раз в год встречаться в Гамбурге при закрытых дверях для честной борьбы. Это называется, кажется, Гамбургским счетом?
— Да, это честная спортивная борьба, — подтвердил Лерман.
— Нельзя сказать, доктор, что вы ведете честную игру. По этой попытке воспользоваться магнитофоном можно судить о «радушии» вашего гостеприимства! — не скрывая иронии, сказал Мэрфи.
— Мы этому научились у вас, дорогой коллега! — парировал Лерман.
— Недоверие к своему партнеру по игре стало печальной традицией. Вы, немцы, удивительно консервативны в своем ограниченном национализме.
— Консерватизм — благородная эволюция традиций, — заметил Лерман.
— Желчный англичанин Дизраэли толковал консерватизм как организованное лицемерие, — сказал Мэрфи, но, обратив внимание на колючий взгляд собеседника, добавил: — Не будем ссориться, доктор. Если говорить, то говорить по Гамбургскому счету!
— Тогда, коллега, прошу вас выключить ваш магнитофон! — Лерман указал на большой желтый портфель Мэрфи, стоящий на столе.
У господина Мэрфи была подкупающая по своей искренности улыбка. Потянув за кисточку молнии сбоку портфеля, он выключил магнитофон и, улыбаясь, пояснил:
— «Миджет» — чертовски удобная штука! Работает от сухой батареи. Два микрофона в замках портфеля. В наш век, век раннего склероза, — положительно незаменимое подспорье памяти.
— Мы получили фирменный проспект «Миджет» из Чикаго, — жестко сказал Лерман.
— Итак, перехожу к делу. Операция «Гоббс»… кстати, почему «Гоббс»? — спросил Мэрфи.
— Как вам, коллега, известно, перед нами поставлена сложная задача, но цель оправдывает средства, — подчеркнул доктор. — Эта крылатая фраза однажды, лет триста тому назад, была сказана Томасом Гоббсом. Поэтому операция получила условное название «Гоббс». Мы действительно, как вы, очевидно, заметили, пользуемся всеми возможными средствами…
— Однако эти средства не исключают возможности провала, — вставил Мэрфи.
— Разумеется, — согласился Лерман. — Я желаю вам, коллега, удачи, но… В нашем деле случайность играет не последнюю роль.
— Надо отдать справедливость, доктор, операции четыреста двенадцать и двести четырнадцать были подготовлены с особой тщательностью. Тем более становится непонятным их провал. Вы проанализировали причины?
— Сведения очень скудные. По операции четыреста двенадцать все шло отлично. Рут был сброшен в указанном квадрате. Приземлился благополучно. Точно в назначенное время мы получили от него радиограмму. Вот дешифровка: «Первая половина задания выполнена». Через несколько дней поступило следующее сообщение: «Дела идут хорошо. Рут». Потом снова двухнедельная пауза, и вот… статья в газете — «Скорпион жалит себя»…
— Читал, — отозвался Мэрфи, словно речь шла о модном романе. — Какие-то обстоятельства вы все же не учли.
Задетый тоном Мэрфи, доктор погорячился.
— Думаю, что не «обстоятельства», а люди, которых, по существу, мы совершенно не знаем!..
— Вы не знаете? Ваше отличное учебное заведение…
— Люди, прошедшие нашу школу, в случае провала выходят из игры. Элита вашей школы является к чекистам с повинной…
— Не будем ссориться, доктор, — примиряюще сказал Мэрфи. — Все ясно: на втором барьере Рут сломал себе шею. А жокей номер два?
— Наше отделение в Кельне радиограмму не получило. На условном языке это значит, что операция провалилась. Три дня подряд мы принимали позывные «Гермес», но не ответили.
— Понятно. Надо торопиться, доктор. В моем портфеле несколько советских газет. Они предупреждают суда об опасности плавания в некоторых районах Баренцева и Карского морей в связи с военно-морскими учениями их флота. Не скрывая, они пишут: «…с применением новых видов оружия».
— Насколько я понимаю, более всего вас интересует ракетное горючее? — спросил Лерман.
— Не скрою, ракетное горючее, — ответил Мэрфи.
«Конечно, Мэрфи представляет интересы «Стандарт ойл». Но ракетное горючее интересует Раммхубера, — подумал Лерман. — Генерал Раммхубер по поручению бундесвера принимает американскую ракетную технику».
Словно угадав мысли собеседника, Мэрфи добавил:
— Думаю, что «Институт лекарственных трав» имеет не только платонический интерес к этому делу.
— Почему, позвольте вас спросить?
Мэрфи молча достал из бокового кармана сложенный лист «Франкфуртер нейе пресс», развернул и показал пальцем на жирный заголовок статьи, подчеркнутый красным карандашом:
НЕМЕЦКИЕ УЧЕНЫЕ РАБОТАЮТ
НАД СОЗДАНИЕМ РАКЕТ ДАЛЬНЕГО ДЕЙСТВИЯ
«На побережье Северного моря, юго-западнее Куксхафена, общество ракетной техники провело серию испытаний…» — прочел Лерман и с деланным равнодушием вернул газету:
— Первые шаги…
— Разумеется, понадобится некоторое время, но вы можете рассчитывать на нашу помощь.
— Ваша (помощь выглядит то меньшей мере парадоксально! — Лицо Лермана было спокойно, и только глаза выдавали обуревающее его чувство неприязни.
— Вы сказали, доктор, парадоксально? — переспросил Мэрфи.
— Когда-то в Пенемюнде, — пояснил Лерман, — после испытания ракеты фюрер пожал руку конструктору Брауну. Спустя несколько месяцев первые Фау-2 пересекли Ла-Манш. Прошло всего двенадцать лет, и вот немецкий конструктор Вернер фон Браун — босс американского управления баллистических ракет. А мы, немцы, получаем новую технику, созданную немецкими конструкторами, в качестве «помощи» из-за океана. Это ли не парадокс, господин Мэрфи?
Мэрфи не торопился с ответом. Он налил в бокал виски, разбавил на этот раз содовой водой, отхлебнул глоток и, рассматривая Лермана долгим, оценивающим взглядом, сказал:
— Наши пути в жизни скрещивались не раз. Я представлял себе вас, доктор Лерман, асом разведки, одним из лучших учеников Канариса. Теперь вижу, что ошибся. Вы добродетельная и сентиментальная Гретхен! Есть один бог на земле, мифический сын Зевса— его предок, — Мэрфи фамильярно щелкнул по носу бронзового Гермеса. — Этого бога зовут Бизнес! Соглашение «ИГ Фарбениндустри» и «Стандарт ойл» было новым откровением апостолов этого бога! Американские самолеты сбрасывали на фатерланд бомбы, изготовленные по немецким патентам. Заправленные американским горючим немецкие подводные лодки топили в Атлантике корабли под звездными флагами. Нации приносили жертвы на алтарь бога — отца Бизнеса и сына его — Войны! Вилла на Берлинерштрассе в Куксхафене принадлежит вам, доктор Лерман? Это дар бога — отца Бизнеса — за вашу праведную жизнь. Когда же вы, Лерман, сфальшивили? Когда оплакивали конструктора Брауна или когда получали свою долю тела и крови? — последнее Мэрфи проиллюстрировал жестом, который на всех языках мира означает деньги.
Поглаживая тонкими, холеными пальцами подбородок, Лерман с трудом выдавил подобие улыбки:
— То, что вы говорите, Мэрфи, цинично!
— Я этого не скрываю, доктор. Я циник… веселый циник! И если говорить правду, а мы с вами, помните, договорились играть по Гамбургскому счету, и вы, Лерман, циник! Да, да, циник, — повторил он. — Вы думаете, я не знаю, что мы оплачиваем снаряжение и переброску агентуры, которая занимается разведкой в первую очередь для вас? Мы получаем сведения из вторых рук, им грош цена, а платим вам большие деньги. Ну хорошо, переменим пластинку. Давайте «элиту» вашего института! — неожиданно закончил Мэрфи.
Доктор Лерман включил прибор. Пока нагревался кинескоп, Мэрфи наполнил рюмку виски.
На экране появился интерьер большой комнаты со шведской гимнастической стенкой. Мускулистый, пропорционально сложенный человек, подтягиваясь на руках, поднимался по стенке.
— Лемо, спуститесь вниз и повернитесь к нам лицом! — распорядился доктор. Контрольная лампочка микрофона погасла.
Щурясь от сильного света, на них смотрел с экрана тот, кого доктор назвал Лемо. Это был человек, казалось, лет тридцати. Его лицо, бронзовое от загара, было мужественно и по-своему красиво — резко очерченные скулы, высокий лоб, вьющиеся темные волосы, светло-карие глаза, прямой нос, полные, чувственные губы.
Вновь вспыхнула контрольная лампочка микрофона.
— Лемо, вы готовы к выполнению операции? — спросил Мэрфи.
— Да, я готов, — ответил Лемо. Звук его голоса, усиленный динамиком, прозвучал громче, чем следовало.
— Вы знаете район операции?
— В этом районе я знаю каждую сопку, каждую бухту…
— Для решения второй, главной задачи операции самое ответственное — вербовка номер один. Вы уверены в этом человеке? — спросил Мэрфи.
— В этом человеке я уверен, — твердо ответил Лемо.
— На чем строится ваша уверенность?
— Я знаю этого человека, как самого себя. — Лемо улыбнулся.
— Но прошло много лет…
— В этом краю, — перебил его Лемо, — человек остается тем, что он есть. Сильные люди не меняют привязанностей.
Выключив микрофон, Мэрфи сказал:
— Пустая, крылатая фраза! Он сам изменил своим привязанностям.
— Романтическая подкладка. Все русские в той или иной мере романтики, — заметил Лерман.
— Изменив однажды, он может изменить, вновь. Кинескоп можете выключить.
Экран погас, и яркая точка, сверкнув, упала, словно метеорит.
— Вам понравился Лемо? — спросил доктор.
— Как новенький доллар! Где вы его подобрали?
— В лагере дисплейсед-персонс[9]. Вас интересуют подробности?
— Я хочу знать, за что мы платим деньги.
— В некотором противоречии с Ветхим заветом этого Адама сотворили из ребра Евы…
— Нельзя ли без ветхозаветных притчей?
— Вам знакомо имя Марты Плишек?
— Впервые слышу.
— Вы не читаете Гамбургский листок уголовной хроники. В порту за Мартой Плишек установилась репутация роковой женщины. Мы давно заинтересовались этим парнем и нацелили на него Марту. Женщина потребовала комфорта, и парень запустил руку в шкатулку с ценностями вдовы ортсгруппенлейтера Рамке. Мы вытащили его из тюрьмы. Некоторое время мальчик упирался, но, узнав, что Марта работает у нас, согласился. Эта женщина может вить из него веревки. Он требует, чтобы деньги мы перевели на ее счет.
— Хорошо, что он рассчитывает вернуться в Гамбург. — Мэрфи посмотрел на часы. — Завтра вы отправите Лемо в Норвегию. Самолет уходит в девять тридцать. Остров Варде, город Нурвоген, отель «Фрам». Вот паспорт на имя Хугго Свэнсона. Пароль явки остается прежним.
8. КАПРОНОВАЯ СЕТЬ
Порт Георгий опоясывают крутые сопки. Гранитные валуны нависают над бухтой. Скалы, поросшие мхом и морошкой, летом кажутся зелеными, осенью черными: мхи сгорают от первых морозов, зимой они приобретают грязно-белый цвет.
На южном берегу, возле самого входа в бухту, в маленькой скалистой нише примостился склад горючего. За ним расположена контора моторыболовецкой станции, правее — большой плавучий пирс, у причалов — траловый флот, сейнеры. Еще дальше, все по той же, южной стороне бухты, тянутся длинные и низкие амбары, где хранятся кошельковые невода, траловые и дрифтерные сети. Весь южный и юго-западный отвесный берег над самим морем огибают деревянные с перильцами мостики, связывающие контору MPC и главный пирс с рыбозаводом и поселком. Не поймешь, в насмешку или-случайно, но на самом видном месте людям мозолил глаза вытащенный на осушку старый прогнивший и дырявый мотобот с гордым названием «Авангард».
Прямо против входа в бухту высоко в гору поднимается почти отвесная лестница в полсотни ступеней, крутых и скользких. Лестница ведет в стиснутое сопками ущелье, где тесными и неровными рядами прилепились дома поселка.
Вообще-то дома здесь строились всюду, где только была хоть какая-нибудь к этому возможность, но, когда ставили сруб дома капитана «Вайгача», этой возможности уже не было. Вергун буквально вгрызался в скалу и «прилепил» свое «ласточкино гнездо» высоко на западном склоне сопки.
К дому капитана вело сорок шесть ступеней деревянной лестницы, окаймленной веревочными, словно у трапа, леерами.
В доме Вергуна праздновали «отвальную». Утром «Вайгач» уходил в море. «Отвальная»— старинный обычай этих мест, сохранившийся с тех неблизких времен, когда поморы ходили в суровое Баренцево море на утлой еле с косым парусом. Многие из них тогда не возвращались назад, и «отвальная» была не только праздником промыслового мужества, но и своеобразным прощанием с людьми, которым, возможно, не суждено возвратиться назад. Теперь рыбаки выходили промышлять на отличном дизельном судне, устойчивом, не боящемся ни шквальных северо-западных ветров, ни большой океанской волны, однако дедовский обычай сохранился, утратив былые черты обреченности.
Праздник в доме Вергуна объяснялся не только тем, что утром он уходил в море. Для помора море, что для крестьянина пашня, — дело привычное. Сейнер «Вайгач», как передовое рыболовецкое судно, получил первым на станции шелковые сети — капроновый дрифтерный порядок. Несколько сетей лежали здесь же на отдельном столике в красном углу комнаты.
Гости собрались за длинным столом, покрытым узорчатой скатертью.
Справа от хозяйки расположился заместитель директора MPC, представительный мужчина с черными тараканьими усами. Рядом с ним — пучеглазая, круглая, как кубышка, жена Щелкунова с янтарным ожерельем на шее. Сразу за ней сидели: председатель поселкового Совета Татьяна Худякова, скромная миловидная женщина во всем черном, капитан рыболовного траулера «Акула» в рыжем свитере и кожаных бахилах и помощник механика Тима. Капитан траулера «Самсон», бывалый моряк с прокуренными усами, помощник капитана Щелкунов и штурман Плицын со своей молодой женой Валей, веселой женщиной, устроились по другую сторону стола, во главе которого сидели хозяин дома Михаил Григорьевич и Глафира. Она — статная, выше его на голову, красивая, властная, он — маленький, с темным, изъеденным морщинами лицом и молодыми ясными глазами.
Глафира была койдинская.
Есть такое знаменитое село в горле Белого моря, у самого залива Мезенского. Много известных моряков и зверобоев дала Северу Койда. Полярный капитан Воронин считал койдян своими учителями в науках морского ледового плавания.
Сама Глафира неохотно рассказывала о своем прошлом. Так, если женки одни вечеряют да меж ними пойдут доверительные разговоры, скажет о себе:
«Мамки своей я не помню. С отцом мы жили, он кормщиком был. В артели ему, видишь, обида вышла, так он один промышлял. Я подросла, ему яруса наживляла, сети чинила. В Восточную Лицу треску промышлять с ним ходила, на Канин за навагой хаживали. Потом мне уже шестнадцать было, по одинке много не заработаешь, сговорился отец с людьми и пошел на Моржовец зверя бить. Припай оторвался, место было приглубое, его льдиной по голове колонуло, он и пошел ко дну. Искали — не нашли. Жила я одна. Какая жизнь безотеческа? Забила избу досками и запоходила в Архангельск, на верфь поступила. Ничего. Работала. Думала, так и не будет мне уносного ветра, ан сколько лодья по морю не рыщет, а на якоре ей быть. Пришел и мой… дролечка… [10]»
На этом воспоминания Глафиры всегда кончались. Как бы она женкам ни доверяла — сокровенного не рассказывала.
А было это в июне сорок первого года.
Приехал в Архангельск из порта Георгия моторист Александр Кондаков. Имел он задание от артели получить на верфи мотобот и перегнать его своим ходом в порт Георгий. Кондаков — парень молодой, красивый. Получил Александр мотобот, окрестил его «Звездочкой» и увез Глафиру, потому что:
Рыба по суху не ходит,
Без воды не может быть;
Парень девушку полюбит,
Без нее не может жить[11].
И стала «Звездочка» путеводной звездой Глафиры, а трое суток перехода до Георгия — свадебным ее путешествием.
Вышли они из Архангельска безветренным мирным днем, а когда пришли в порт Георгий, Александра уже ждала повестка в военкомат.
Только день они и прожили вместе, только три письма и получила она от Саши.
Осталась Глафира ни девка, ни женка, а так — неизвестно кто.
Восемь лет она ждала Александра.
Однажды весной, укрываясь от шторма, зашел в бухту сейнер «Удачливый», приписанный к Мурманскому рыбному порту. Сошел на берег капитан Вергун и встретил Глафиру Кондакову.
Эта встреча и решила судьбу Вергуна, он ушел из Мурманского порта и получил назначение на сейнер «Вайгач».
Два года Вергун, как говорили рыбаки, ходил вокруг Глафиры. Не докучая своим чувством, Вергун приходил к ней, молча пил горький от крепости чай, переворачивал стакан на блюдце и… уходил.
Оба они были одиноки.
Третий год тому пошел, как взяла Глафира узелок со своими вещами и пришла к Вергуну.
Домик Кондакова стоял на отшибе, за поселком, в маленькой пади. Два раза в неделю Глафира ходила в старое домовище, мыла пол, скребла, чистила, прибирала постель, выходила на крыльцо, положив у порога тряпичный коврик для ног, вешала на дверь тяжелый амбарный замок и прятала ключ под край половика.
Вергун знал об этом, знал и молчал: он очень любил эту женщину.
Тем временем «отвальная» была в разгаре, заместитель директора держал речь за праздничным столом.
— Высокое доверие оказано вам, Михаил Григорьевич, и всей команде «Вайгача», — говорил замдиректора. — Двадцать тысяч рублей перечислила MPC за этот капроновый дрифтер! Сто пятьдесят килограммов капрона, товарищи, это надо понимать! Пять лет мы просили в управлении морлова капроновые сети и вот получили! Большое событие в нашей жизни, это надо ценить, товарищи! Нашу первую капроновую сеть мы даем, Михаил Григорьевич, тебе, как лучшему капитану-промысловику! А кому много дается, с того, это, много и спросится!
Жена Плицына, еле сдерживая смех, считала, сколько раз замдиректора скажет «это».
Тараканьи усы замдиректора, когда он говорил, поднимались и опускались.
Щелкунов, сложив руки на животике и наклонив голову, слушал замдиректора с выражением благоговения на лице.
В избе было жарко. Гости пили пиво, утирались полотенцем, лежащим на коленях. Стол был уставлен всякой снедью. Здесь и рыбники (запеченные в тесто целые рыбины), и семга душистая, и зубатка парового копчения, маринованные сельди щелкуновского приготовления, пироги с палтусом, шаньги со сметаной, ягодники с морошкой, мясо, нарезанное крупными ломтями, с лавровым листом и перцем — словом, угощение славное!
А замдиректора все говорил:
— И хотя капроновая нитка высокой прочности, но обращение требует деликатное. Беречь это добро надо. Государство тебе доверило— оправдай это…
— Ур-ра! — крикнул Тимка и, звякнув своим бокалом о бокал начальства, выпил.
Пиво пилось легко, хмель забирал не сразу, исподволь.
Щелкунов вертелся возле сети, словно курица возле насеста, и кудахтал:
— Экая сеть! Богатство! Рыбаки-то все лопнут от зависти! Ну, селедка, держись! Теперь бы только с косячком потрафило. Вот это сеточка! Ай да заместитель председателя, ай да уважил, удружил!! — Щелкунов сети щупал, тянул на разрыв, только что на зуб не пробовал.
— Ты бы, Глафира, спела, — попросил Вергун.
Она только глаза на него повела да углами губ улыбнулась.
— Спела бы, Глафира Игнатьевна! — попросила Щелкуниха.
Тимка взял в руки тульскую трехрядку и, перебирая лады, вопросительно посмотрел на Глафиру.
Глафира запела. Догоняя ее, мотив подхватил Тимка. Голос у нее был низкий, грудной.
Вдали горит свечой маяк.
Скользит вода, плеща,
Прощай, любимая моя,
Далекая, прощай!
Не дрогни долго на ветру,
Прижав ко лбу ладонь.
Погаснет тлеющий, как трут,
В далекой тьме огонь.
Корабль плывет, плывет легко,
А ночь, как из стекла,
Круглеет на небе луна
Сквозь хмурь и облака…
У самой матицы под бумажным синим абажуром горела лампа, ее тусклый свет пульсировал в такт ударам движка поселковой электростанции. В порту посвистывал маленький буксир. Было слышно, как бьются о пирс волны прибоя. В избе все молчали. Даже Щелкунов, прислонившись к столу, на котором лежала сеть, слушал песню, закрыв глаза.
И вдруг, озорно растянув меха, Тимка заиграл плясовую. Валентина вихрем сорвалась с лавки и, упершись руками в бедра, сперва прошлась, притопывая дробью, по звонким половицам, затем запела:
Пароход идет «Анюта»,
На нем крашена каюта.
Пароход идет парами,
Печка топится дровами.
Тимка, перебирая лады гармоники, вышел на середину и, приплясывая, зачастил:
В море чаечка летает,
Золотые крылышки.
Не сошел бы с парохода,
Завлекает милочка!
Стоя к гармонисту спиной, Валентина притопывала каблучками, пристукивала, а как кончил он петь, выбежала вперед:
Дуй-ка, ветер-ветродуй,
Дуй-ка, ветродуечка!
Дроля нынче на путине,
А я дома, дурочка!
Тут и пошло веселье. Щелкуниха сплясала русскую. Пели хором веселые песни. Заместитель председателя MPC танцевал с Валей бальные танцы. Капитан «Акулы» затянул «Шотландскую застольную» (он эту песню с пластинки выучил), мотив подвирал, но пел — куда там Шаляпину! — раза в два погромче будет.
Разошлись не поздно; утром «Вайгач» уходил в море, однако после хмельного пива гости по лестнице сходили с опаской.
Проводив гостей, Вергун разделся и лег в постель. Сделав вид, что спит, он незаметно наблюдал за Глашей. Ходила она по избе неслышно, сняв сапоги, в шерстяных носках. Убирая со стола, что-то мурлыкала себе под нос. Грудь у нее была высокая, голова маленькая, волосы темные, стянутые в узел на затылке, платье из шелка, поверх него она фартук повязала. Дело в руках Глаши спорилось, как-то красиво она все делала. Любил Вергун на Глафиру смотреть, когда она работала по дому.
Утром чуть свет пришел за капроновой сетью Щелкунов с матросом. Собрал он со стола сеть, матрос у порога разжег охапку принесенного с собой можжевельника. Густой и почему-то навевающий грусть дымок потянул в дом. Щелкунов держал над костром сеть, что-то шепча и приговаривая.
— Дурак ты, Щелкунов! — беззлобно бросил Вергун, собираясь в море.
— А вот поглядим, дурак или поумней вас будет! — огрызнулся Щелкунов.
Поймав на себе осуждающий взгляд Глафиры, Вергун, оправдываясь, сказал:
— Видишь, Глаша, в народной примете смысл есть — поморы сеть дымом курили, из белой нитки она была вязана… Чтобы рыба ее не видела. Эта сеть крашеная. Выходит, глупость одна…
— Обычай не рокан[12] —с плеч не скинешь, — мягко, но с укоризной сказала она.
Щелкунов с матросом унесли сеть. Вергун задержался у двери.
Глафира собрала подорожники, завернула в газету, перевязала бечевочкой и, положив на край стола, протянула ему руку.
Они простились. Вергун взял со стола сверток со снедью, вышел из дома и, не оглядываясь, стал спускаться к бухте.
Он знал: все равно Глаша в окно не выглянет, на порог не выйдет, на пирс, как другие, провожать не придёт. Гордая. Все они такие койдинские. У них говорят: «Если в Койде, хлеба не будет, рыбы не будет, соли не будет — Койда на одной славе проживет!»
Вот какой народ, эти койдинские!
9. ЛЕНТОЧКА БЕСКОЗЫРКИ
На побережье Баренцева моря весь год дуют ветры муссонного характера: в зимнее время — с суши, в летнее — с моря. Весною ветры изменчивы, и, как говорят поморы, юго-восточный обедник часто сменяется полуночником, северо-восточным ветром.
На этот раз с удивительным для весны постоянством третьи сутки дул свирепый северо-восточный ветер.
Сторожевой корабль «Вьюга», пережидая шторм, зашел в губу Железную и отдал якорь.
Команда, утомленная трехдневным, вымотавшим силы штормом, с облегчением вздохнула.
Поливанов спустился в каюту — последние сутки он не сходил с мостика.
Сняв обледеневший реглан, Поливанов повесил его возле грелки, с трудом стянул валенки и, не раздеваясь, лег поверх одеяла. С висящего на переборке каюты портрета смотрела Наталья — жена. Виделись они не часто. Наталья преподавала английский язык в Мурманском мореходном училище. Во время каникул жена обычно приезжала к нему в Коргаеву Салму, и, если ее приезд совпадал с его отпуском, они вместе уезжали на юг. В прошлом году им повезло. «Вьюга» стояла в Мурманском доке, и Поливанов часто бывал дома. Очень редко, когда корабль приходил в базу, ему удавалось с почтовым катером наведаться домой.
Жена смотрела на него с фотографии знакомым, прищуренным взглядом. Наталья была близорука, но сфотографировалась без очков и поэтому смотрела загадочно, немного насмешливо. Такой он впервые увидел и запомнил ее двадцать лет назад.
«Скоро день нашей свадьбы, — подумал Поливанов, — сможем ли хоть в этот день повидаться?»
Когда Девятов постучал в дверь и, не получив ответа, осторожно вошел в каюту, командир спал, но под взглядом помощника открыл глаза, поднялся с койки и, уже надевая валенки, спросил:
— Что там?
Девятов протянул командиру текст радиограммы:
«ПРИМИТЕ НА БОРТ КУКАН-НАВОЛОКЕ ЖЕНУ НАЧАЛЬНИКА ЗАСТАВЫ РАДОВА, ДОСТАВЬТЕ РАЙОННУЮ БОЛЬНИЦУ СЕВЕРНОГО».
— Надо полагать, на заставе увеличивается население, — высказал предположение Девятов.
— Возможно, — согласился Поливанов. — Я еще помню то время, когда на всем полуострове было только три человека… Двадцать восемь лет плаваю на Баренцевом море. Начал раздельщиком рыбы. Мой путь, Девятов, был труднее вашего… — последнее он сказал уже поднимаясь на мостик.
Корабль вышел из губы Железной, развернулся и самым полным ходом пошел по назначению.
Глядя на помощника, Поливанов думал: «Еще годика два-три — и Девятов примет у меня корабль. Пойду на покой. Надо поменьше его опекать, он уже может стоять на собственных ногах», — и с неожиданно теплой интонацией сказал:
— Командуйте, капитан-лейтенант. Пойду отдыхать. Разбудите меня за час до подхода.
Через два с половиной часа корабль отдал якорь на рейде Кукан-Наволока.
Девятов приказал подготовить к спуску на воду шлюпку и назначил людей.
На ходовой мостик поднялся комендор Нагорный и обратился к помощнику:
— Товарищ капитан-лейтенант, назначьте меня гребцом в шлюпку.
— Вы же ночью стояли на вахте! — удивился Девятов.
— На этой заставе служит мой друг Лобазнов. Мы земляки, — оба из Каширы. Думали служить вместе, а получилось врозь — я на флоте, а он на сухопутье. Повидаться хочется…
— Хорошо, скажите мичману, что я разрешил.
Нагорный четко повернулся и спустился с мостика.
«Казалось бы, после такого шторма этот парень должен лежать пластом, а он… моряк из него получится», — думал Девятов, провожая взглядом Нагорного.
В бухте Кукан-Наволок было тихо.
Когда моряки «Вьюги» высадились из шлюпки, Нагорный обратился к встретившему их пограничнику:
— Товарищ, Фома Лобазнов не на вашей заставе?
Набивая козью ножку махоркой, пограничник с любопытством посмотрел на матроса.
— Дружки? — почему-то подмигнув, спросил он.
— Дружки, — кивнул Нагорный.
— Считай: повезло! Лобазнов с нашей заставы. За ездового поехал. Привезет сюда жену своего командира. Она, видишь, на «сносях, ну и… Время пришло, а у нас здесь места… Сам понимаешь.
— Понимаю.
— Куришь? — спросил пограничник, протягивая Нагорному кисет.
— Нет, не научился.
— Зря, кисет у нашего брата заместо первого приветствия. Передал солдат солдату кисет с табачком да кусок газеты, цигарки свернули, прижгли, дымок пустили и разошлись, а вроде как обо всем душевно поговорили.
Из-за поворота показалась шустрая, видно застоявшаяся лошадка. Она бежала мелкой рысью, вскидывая задними ногами. Розвальни бросало из стороны в сторону и подкидывало на ухабах. В розвальнях сидела женщина, укутанная с головой в овчинный тулуп. С одной стороны ее придерживал, обняв за плечи, офицер в легкой шинели, с другой примостился ездовой в полушубке, теплой шапке и валенках.
Друзья встретились.
Они даже не обнялись — кругом народ. Нагорный было шагнул навстречу и открыл объятия, но Лобазнов застеснялся и только протянул ему руку.
Сказать друг другу надо было много, а времени в обрез, и настоящего разговора не получилось.
— Ну, как ты, Фома?
— Ничего, служу. А ты?
— Как видишь.
— Море дает?
— Дает.
— Света пишет?
Нагорный утвердительно кивнул головой.
Рыжие брови Фомы заиндевели на морозе, а веснушек, казалось, стало еще больше, они густо залепили все его лицо.
Лобазнов высморкался наземь и, вынув чистый, тщательно выутюженный платок, приложил его к носу.
— Это чтобы не пачкать, — пояснил он. — Стираю-то сам.
— Эх ты, Фома — горе от ума! — вздохнул Нагорный и, услышав команду, бросился к шлюпке.
— Саша, молоко прокипяти для Леночки! Да сам не забудь поесть! Там гуляш, чугунок, в газету завернутый, под подушкой! — крикнула из шлюпки женщина. Она уже была в светло-зеленом пальто; тулуп держал, перекинув через руку, офицер, оставшийся на берегу.
— Все будет хорошо! Не волнуйся, Аннушка! — ответил офицер и, сняв шапку, помахал на прощание жене. Он вспотел, и его цвета зрелой ржи волосы прилипли ко лбу.
Матросы так и звали эту женщину — Аннушкой. Устроили ее в каюте фельдшера Варенова. Когда Радову вели от трапа, поддерживая под руки, все увидели, какая она красивая. «Словно белая чайка!» — тепло сказал кто-то из матросов.
Шлюпку подняли и укрепили на кильблоках. Боцман доложил помощнику командира. Поливанов, уже отдохнувший, побритый и пахнущий «Шипром», курил трубку, навалившись грудью на обвес мостика.
— Хорошо, боцман, — кивнул Поливанов и скомандовал — По местам стоять, с якоря сниматься!
По кораблю рассыпалась звонкая дробь колоколов громкого боя. Личный состав занял места по авральному расписанию. Натужно зажужжала лебедка, выбирая якорную цепь.
Как всегда в это время, возле палубного якорного клюза стоял Юколов. Механик собирал для дочки всякую донную тварь: морских ежей, коньков, звездочек. Прилипнув к звеньям цепи, живность попадала на полубак и становилась добычей Юколова. Деревянная подушка, окаймляющая клюз, дымилась от трения. Но вот якорь, обмытый упругой струей из брандспойта, встал на место. Спущен флаг на флагштоке и поднят на гафеле.
Медленно, самым малым ходом корабль направился к выходу из бухты.
Чувство неудовлетворенности не покидало Нагорного. Он представлял себе встречу с Фомой совсем иначе, и вдруг — встретились! Другое дело солдат с кисетом махорки. Пройдет много лет, но будешь помнить и эти холмы, занесенные снегом, и рябую от мелкой волны бухту, отливающую холодным блеском серебра, и живое, человеческое слово…
Ветер словно ожидал их за мысом, чтобы с яростью наброситься на корабль. Хлесткие комья снежной крупы с силой охотничьего дробового заряда застучали по обшивке и палубе сторожевика. Большая волна била в левый борт, кренила корабль.
В момент большого крена, когда секунды кажутся особенно длинными, случилась беда: сорвало крепление тележки с глубинными бомбами. С угрожающим скрежетом многопудовая тележка покатилась по юту.
Моряки не растерялись, упершись в тележку спиной, ногами — в кнехт, боцман успел удержать ее от скольжения к борту. Три матроса подхватили тележку с краев, в то время как два других крепили ее на растяжках.
Все началось в эти минуты.
Матрос Лаушкин накрывал на стол в кают-компании к утреннему чаю, когда раздался первый, казалось, нечеловеческий крик… В привычном шуме двигателей крик этот прозвучал особенно неожиданно…
Не соображая, зачем он это делает, как был в одной белой куртке, Лаушкин бросился наверх. В несколько прыжков он одолел все три трапа и, ворвавшись без разрешения в ходовую рубку, задыхаясь, выпалил:
— Там… Женщина! Она кричит!.. Она так кричит!..
Командир понял состояние матроса и, обращаясь к помощнику, спокойно распорядился:
— Товарищ Девятов, спуститесь вниз.
Теперь крики женщины раздавались по всему офицерскому коридору, через равные промежутки времени.
Аннушку перенесли в кают-компанию. Фельдшер и санитар, скрывая растерянность, старались сделать для нее все, что могли.
Свободные от вахты матросы, встревоженные и молчаливые, сгрудились на трапах кубриков и в коридоре.
Сильная качка и приступ морской болезни, видимо, ускорили то, что случилось бы несколькими днями позже.
'Прошло два часа. В ходовую рубку вбежал улыбающийся матрос, посланный фельдшером из кают-компании. После его короткого доклада капитан-лейтенант Девятов открыл вахтенный журнал и, посмотрев на часы, сделал запись:
«15 марта. 9 час. 45 минут. Координаты 69°30′ северной широты и 33°32/ восточной долготы…»
Он отложил перо и задумался над тем, как избежать казенщины бездушных слов, и через всю страницу угловатым, как и он сам, почерком написал:
«ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ!»
Такая запись в вахтенном журнале военного корабля казалась странной, но ее торжественно-эпический стиль отвечал настроению экипажа.
Прошло еще полчаса. Замполит Футоров спустился на верхнюю палубу. Фельдшер вышел из кают-компании и на молчаливый вопрос замполита ответил:
— Девочка. Большая, здоровая. А мать говорит: ждала мальчика и сшила голубые распашонки, теперь надо все приданое делать заново, розовое.
— Можно к ней зайти?
— В кают-компании прибрано, но… подождите минутку, товарищ капитан-лейтенант, сейчас я ее спрошу, хозяйку, — улыбнулся фельдшер и вышел. Вернулся он скоро и пригласил замполита в кают-компанию.
Аннушка была бледна, но на лице ее светилась счастливая, умиротворенная улыбка. Рядом с ней в составленных и связанных линем двух креслах лежал ребенок.
— Знаете, Аннушка, — сказал замполит, — в таких случаях не принято произносить длинных речей… Командир корабля, офицеры, старшины и матросы от всей души вас поздравляют с дочкой. Хотелось бы подарить вам большой букет весенних цветов, но цветов у нас нет. Поэтому вот вам, Аннушка, скромный подарок от всей команды в память о корабле, на котором вы дали жизнь вашему ребенку.
Замполит вынул из кармана миниатюрную модель корабля, искусно вырезанную из моржовой кости. Футоров всегда очень гордился этой моделью, сделанной для него старым корабельным мастером в Коргаевой Салме.
Аннушка взяла в руки кораблик и благодарно улыбнулась.
В дверях кают-компании толпились матросы во главе с боцманом. Сняв шапки, они стояли молча, словно в эти торжественные минуты им вручали ленточки бескозырок.
Так уж устроено человеческое сердце: не может оно жить без привязанностей.
Самой большой и сильной привязанностью команды «Вьюги» был горшочек с геранью. Когда боцман впервые принес этот горшочек и поставил на стол в старшинской каюте, матросы прозвали чахлый кустик «замухрышкой». Пришел в каюту механик, посмотрел на «замухрышку» и, покачав головой, сказал, что в каюте никогда не бывает солнца, и герань завянет, если не дать ей света. Тогда электрики раздобыли трехсотсвечовую лампу, соорудили из белой жести колпак-рефлектор и повесили над геранью. Так была решена солнечная проблема. Возникла новая трудность— удобрение. Кто-то из матросов вычитал в календаре, что удобрение можно с успехом заменить табачным пеплом. Тогда матросы поставили в гальюне банку из-под консервов «Язь в томате». В часы, когда матросы собирали в банку пепел, видимость в гальюне была ноль. Стоя впритык друг к другу в тесном помещении, моряки рассказывали байки и с длинных самокруток стряхивали в банку пепел. Чахлый кустик герани окреп, поднялся и зацвел. Матросы часто подходили к старшинской каюте посмотреть через открытую дверь на распустившуюся герань, и никто уже не называл этот красивый цветок «замухрышкой». Горшочек с геранью для каждого из них как-то связывался с далеким домом.
От дверей кают-компании, не сговариваясь, боцман и матросы решительно направились к старшинской каюте.
— Постойте, я сейчас! — крикнул старшина Хабарнов и, мигом слетав в кубрик, принес лист красивой мраморной бумаги.
Боцман завернул горшок в бумагу и бросил вокруг взгляд в поисках, чем можно было бы его перевязать.
Тогда старшина Басов достал из рундука бескозырку, снял с нее ленту и сказал:
— Возьмите, товарищ мичман, я скоро ухожу в запас.
Боцман взял ленту и перевязал цветочный горшочек.
— Девочка родилась на корабле, товарищ мичман, нам ее и крестить, — напомнил Хабарнов.
— Дело говоришь, — согласился боцман. — Какие будут предложения?
— Вьюга! — предложил Федя Тулупов.
— Чего, чего? — удивился боцман.
— Вьюга — женского рода… — уже не так смело пояснил Тулупов.
— Вот бы тебя, Тулупов, оженить на Вьюге!
— Светлана… — сказал Нагорный и покраснел.
— А что? Светлана хорошее, светлое имя. Возражений нет?
— Нет! — за всех ответил старшина Басов.
Сопровождаемый матросами, держа на вытянутых руках цветок, Ясачный не торопясь направился в кают-компанию.
Куда девались блестящие ораторские способности боцмана! Он словно проглотил язык:
— Вот… От матросов корабля… — еле выговорил он и, передав Аннушке в руки горшок с геранью, добавил: — Матросы и старшины просят назвать девочку Светланой. Обычай такой есть — на корабле родилась, на корабле и крестить…
Женщине трудно было держать на весу тяжелый цветочный горшок, она поставила его на грудь, и капля материнского молока просочилась сквозь тонкую блузку.
Посмотрев на улыбающиеся лица матросов, Аннушка перевела взгляд на герань и, с трудом сдерживая слезы благодарности, прочла на ленте тисненные золотом слова: «Морские части погранвойск».
10. «БЕНОНИ»
Остап Максимович Крамаренко проснулся рано. Поставив на электрическую плитку чайник, он открыл форточку и по привычке, приобретенной еще в военном училище, взялся за гантели. Как бы он ни устал, когда бы он ни лег накануне, десять минут зарядки каждое утро стали для него такой же привычной потребностью утреннего туалета, как душ или бритье. Брился он каждый день, сначала потому, что этой элементарной опрятности требовало от него высокое звание офицера, а теперь еще и потому, что борода стала седой и хотелось скрыть это не только от окружающих, но и от самого себя.
Бреясь, он рассматривал свое лицо в зеркале. Когда-то у Остапа Максимовича были глаза с огоньком, теперь они поблекли и как-то выцвели, время вытравило их молодой блеск. Волосы, хотя и не утратили своего былого цвета, — поредели.
— Да, — вздохнул Остап Максимович, — время идет.
Протерев одеколоном лицо, он взял помазок, бритву и пошел в ванную комнату. Он ходил из кабинета в спальню, из спальни в столовую, и шаги его гулко, точно на вокзале, отдавались эхом в большой квартире, еще так недавно населенной многочисленными обитателями. Жена умерла в начале этого года. Старшая дочь Татьяна забрала своих сыновей и уехала на Дальний Восток к мужу, пограничнику, его перевели на Курилы. Младшая, Ольга, в Архангельске строит корабли. Была большая дружная семья, целых три поколения — шесть человек, а теперь один…
«Квартиру поменять, что ли? — подумал Остап Максимович. — Возьму одну комнату, куда мне такие хоромы…»
Стоя у окна, он любовался открывающейся перед ним панорамой. Этот город и порт росли вместе с ним, на его глазах.
В форточку врывались звуки тифонов, гудки буксиров, сирены катеров, пыхтение паровых кранов, урчание лебедок.
Ему был виден весь порт: десятки судов тралового флота — сейнеры, рефрижераторы с белыми надстройками, нарядные пассажирские теплоходы, сухогрузные «коммерсанты».
Большая туча, гонимая северо-восточным ветром, быстро закрыла часть горизонта. Ветер нес мелкий и жесткий, точно пшенная крупа, снег. Южнее города небо было светлым, яркая радуга вставала где-то за сопками противоположного берега, уходя ввысь, в синеву.
По улице строем с песней прошла рота курсантов-пограничников.
Остап Максимович направился на кухню и налил себе стакан крепкого чая.
В отряд полковник пришел, как всегда, одним из первых. В вестибюле возле витрины с призовыми кубками дежурный по части отдал ему рапорт. На площадке третьего этажа пограничник, стоявший на посту возле знамени, приветствовал его, взяв автомат «на караул».
Остап Максимович вошел в свой кабинет и вызвал оперативного дежурного.
Закончив доклад об изменениях в оперативной обстановке за ночь, дежурный протянул ему голубой бланк радиограммы:
— Только что- поступила, товарищ полковник.
Полковник взял радиограмму и, отпустив дежурного, прочел:
«В КВАДРАТЕ 35–41 ОБНАРУЖЕНО НОРВЕЖСКОЕ СУДНО «ХЬЕККЕ УЛЕ», СЛЕДУЮЩЕЕ КУРСОМ ЗЮЙД-ОСТ. ПАРАЛЛЕЛЬНЫМ С НИМ КУРСОМ В ЧЕТЫРЕХ КАБЕЛЬТОВЫХ МОРИСТЕЕ — МОТОБОТ «БЕНОНИ» БЕЗ ФЛАГА».
Остап Максимович встал, вышел из-за стола, снял с полки норвежско-русский словарь и нашел нужное слово:
— «Хьекке — красавец. Уле — имя собственное. Стало быть, «Красавец Уле». Что касается Бенони, то, если не изменяет память, это герой романа Кнута Гамсуна».
Потянув за шнурок, полковник открыл висящую на стене позади кресла большую карту Кольского полуострова, подставил стремянку и поднялся на ступеньку.
День начался, как обычно, размеренно и спокойно, но спокойствие уже покинуло полковника. Он спустился со стремянки, достал из сейфа несколько бумаг, положил их в папку вместе с последним донесением, снял трубку телефона и набрал номер.
Абонент не отвечал. Полковник перелистал записную книжку и позвонил снова. На этот раз ему ответили.
— Сергей Владимирович, срочный вопрос…
— Кто это? — спросил, видимо, поднятый со юна Раздольный.
— Крамаренко.
— А, Остап Максимович! — голос зазвучал мягче. — Носит же тебя в такую рань! Я только час тому назад вернулся из области, — после небольшой паузы добавил Раздольный. — Через пятнадцать минут буду в управлении. Хорошо. Приезжай.
Почти одновременно они оба подъехали к управлению.
Снимая шинель у себя в кабинете, Раздольный спросил:
— Что стряслось, друже?
— Несколько фактов, Сергей Владимирович, заставляют насторожиться. Две недели назад сторожевой корабль «Вьюга» в районе
Варангер-фьорда, северо-западнее Айновских островов, задержал норвежский мотобот «Сель», что по-норвежски, кажется, означает морской зверь. На этой ветхой посудине водоизмещением в двадцать восемь тонн, построенной в двенадцатом году, стоит мотор с запальным шаром типа «Болиндер». Хозяин Альдор Иенсен — старый рыбак, гол как сокол, тельняшку купить не на что. В море он ходит с двумя сыновьями, такими же тощими и нищими, как и сам. Только за мое время, помню, мы их уже дважды задерживали в наших водах, и в обоих случаях рыбонадзор отпускал их. Ловили они треску ярусом и на поддев, большого ущерба нашему хозяйству не наносили, народ бедный, словом, поплачется старик Семукову, он его и отпускает даже без штрафа. На этот раз Иенсен ловил сетью морского рачка. У нас этого рачка называют чилимом, латинское название, если не ошибаюсь, штримс. Мотобот Иенсена на буксире привели в порт, оформили акт о задержании. Уполномоченный рыбонадзора Семуков спрашивает старика через переводчика, что он собирался делать с этим чилимом. Насколько ему, Семукову, известно, на норвежском рынке этот рачок не котируется. Иенсен рассказал, что у них на острове Варде, в районе Хассельнесет-фьорда, какой-то американский офицер купил дачу. Старик даже назвал ее «борг» — замок. Новый владелец замка платит за чилима в два раза дороже, чем в лучшие дни на рынках Нурвогена стоит семга. Семуков не поверил. Все-таки семга — царь-рыба. Какой дурак станет платить за пивную закуску бешеные деньги, разве что сказочно богатый человек. Иенсен сказал, что новый владелец замка, наверное, и есть Ротшильд. Семуков не поверил. Иенсен распалился: «Если бы вы поглядели, — говорил он, — на мотобот «Бенони», принадлежащий этому господину, то поняли бы, что это за человек! На всем побережье нет мотобота такой красоты и с таким ходом».
Разговор происходил в присутствии командира сторожевика «Гроза» капитана третьего ранга Басова. Донесение, переданное мне из Коргаевой Салмы, я взял на заметку. Как тебе известно, Сергей Владимирович, за последнее время вблизи нашей границы поселилось немало «отставных» американских офицеров. Что-то уж очень им полюбились северные фьорды Норвегии и суровая природа Заполярья.
Раздольный молча делал пометки.
— Факт второй, — продолжал Крамаренко. — Ты знаешь, Сергей Владимирович, о моих дружеских отношениях с капитаном дальнего плавания Чугуновым. Шесть дней назад Чугунов вернулся из заграничного плавания, он ходил за окуневым филе на Варде. В перерыве между двумя партиями в шахматы, за стаканом чая…
— Наверное, с ромом? — засмеялся Раздольный.
— Какой же капитан дальнего плавания не привезет ямайского зелья?! — в тон ему ответил Крамаренко. — Так вот, Чугунов рассказал интересную историю. Приняли они груз в порту Нурвоген. Взяли на борт лоцмана. Получили «добро» на выход и отдали концы. Прошли западный огонь и отмели Свине, уже миновали скалы Тофтешитана, когда из маленького фьорда в полумиле южнее мыса Хассельнесет вышел мотобот «Бенони». Если судить по обводам, рангоуту и надстройкам, говорит Чугунов, суденышко мореходное. На грот-мачте «Бенони» имеются радиолокационные антенны. Окрашен он шаровой краской, словно сторожевой катер. «Бенони» обошел наш рефрижератор с правого борта, обрезал нос и перешел на левый борт. На верхней палубе катера какой-то тип разглядывал наше судно в бинокль, другой в это время щелкал фотокамерой. Норвежский лоцман, который шел на рефрижераторе, оказался человеком с юмором. Заметив, что Чугунов заинтересовался мотоботом, он пояснил: «Построена эта посудина в Западной Германии, приписана к Норвежскому порту, а хозяин — американец. Не поймешь, что это такое — сто пятьдесят тонн водоизмещением, оснастка промысловая, а каюты, как на прогулочной яхте, и ход двадцать узлов». — «Тот, кто с биноклем, хозяин?» — спросил Чугунов. Лоцман охотно ответил: «Бывший офицер американского флота. Получил наследство, демобилизовался, купил в Хассельнесет дачу, построил в фьорде дебаркадер и привел из Киля этот мотобот».
— Очень любопытно, — заметил Раздольный.
— И наконец, третий факт. Сегодня получено в восемь часов утра, прошу ознакомиться, — сказал Крамаренко, положив на стол донесение.
Полковник внимательно прочитал радиограмму и коротко спросил:
— Твои выводы?
— Прежде чем перейти к выводам, я хочу обратить твое внимание на еще одно обстоятельство: норвежский лоцман сказал Чугунову, что «Бенони» приведен из Киля. Если ты помнишь, «Ганс Вессель» тоже брал груз по фрахту в Киле. Нет ли взаимосвязи между «Бенони» и Непринцевым, которого Шлихт рассчитывал высадить на побережье залива?
— Предположим…
— Если такая связь есть, то «Бенони» непременно пойдет в залив Трегубый.
— Зачем?
— Для того чтобы в третий раз попытаться осуществить высадку агента, быть может, того самого Лемо, о котором упоминал Непринцев.
— Что предлагаешь? — спросил Раздольный.
— В случае если «Бенони» войдет в нашу двенадцатимильную зону, задержать его и попытаться выяснить, что ему там надо.
Раздольный снял трубку телефона и, позвонив в буфет, заказал завтрак на двоих.
— Я уже завтракал, — заметил Крамаренко.
— А меня вытащил из дому натощак. Выпьешь, Остап Максимович, стаканчик чаю еще, — сказал Раздольный и, потянувшись, прошелся по комнате. Высокий, грузный, он долго шагал из конца в конец кабинета.
Вошла буфетчица и поставила на стол поднос с чаем и бутербродами.
— Прошу! — пригласил Раздольный полковника. — Не отрицаю, факты интересные и выводы правильные, — говорил он, неторопливо прихлебывая чай. — Этой осенью в районе от Новой Земли до Карского моря намечаются военные учения Северного флота с применением новых видов оружия, в том числе и ракетного. Мы это ни от кого не скрываем. С целью обеспечения безопасного плавания судов об этом широко объявлено во всех газетах. Думаю, что повышенным интересом к учению и объясняется то «оживление», которое мы замечаем на границе. — Раздольный взял второй стакан чаю. — Только предположение твое, Остап Максимович, считаю неверным. — Покончив с бутербродами и чаем, он спохватился: — Кажется, я прихватил и твой стакан чаю?
— Я уже завтракал, — успокоил его Крамаренко.
— Посуди сам, Остап Максимович, положим, мы задерживаем «Бенони» в заливе Трегубом. А основание?
— Заход в наши территориальные воды…
— Этот господин Ротшильд, как его назвал Иенсен, скажет: «Простите, сбился с курса». В лучшем случае мы получим с него штраф, и он покажет нам корму. Рыбу он в наших водах не ловил. Ничего предосудительного на мотоботе не замечено…
— Но надо же убедительно ответить на вопрос, что делал он в наших водах?
— «Ничего, — скажет он. — Я богатый человек, в прошлом моряк, и решил прогуляться на своем мотоботе в свежую погоду…» — «На море шторм, а не свежая погода. Восемь баллов!» — «Люблю сильные ощущения!»
— Ну, знаете…
— Знаю, Остап Максимович, еще как знаю! Иной раз уверен: жулик! А не пойман — не вор. Еще сам перед ним извинишься: простите, мол, обознался. Если мы задержим этого «Бенони», сами же попадем в глупое положение. Что им нужно в заливе? Ответить на этот вопрос, мне кажется, можно только одним путем…
— Каким? — спросил Крамаренко.
— Есть у меня одно предположение, но… Надо прежде доложить начальству, — и, сняв трубку телефона, он набрал номер: — Товарищ генерал? Докладывает полковник Раздольный. Прошу принять меня и начальника пограничного отряда полковника Крамаренко.
11. ЭТО, ТОВАРИЩИ, СЛУЖБА!
В десять часов утра, когда за кормой «Вьюги» остался мыс Галерный и до районного центра Северного было не больше часа хода, на мостик поднялся озабоченный капитан-лейтенант Футоров.
— Не хочет Радова идти в Северное. Просит доставить ее обратно домой, на заставу. Так и сказала: «Хочу домой», — доложил он командиру.
— Да-а, суровый, а все-таки дом, — не отрываясь от пеленгатора, заметил Девятов.
— Запросите штаб, — приказал командир и перевел ручку машинного телеграфа на «Малый».
В ответ из штаба радировали:
«ВЫСАДИТЬ РАДОВУ В ЧЕВРУЕ. РАЙОНЕ МЫСА КРУТОГО ЛЕЧЬ В ДРЕЙФ, ЖДАТЬ УКАЗАНИЙ».
Разворот на шквальном ветру занял все внимание командира. Когда корабль лег на новый курс, Поливанов еще раз перечитал радиограмму. Подумав, он вызвал на мостик командиров боевых частей и дал указание тщательно проверить оружие и материальную часть корабля.
На траверзе мыса Серого было получено новое указание штаба:
«ЕСЛИ САМОЧУВСТВИЕ РАДОВОИ ХОРОШЕЕ, ВЫСАДИТЕ ТИМОФЕЕВКЕ. ПРИМИТЕ НА БОРТ КАПИТАНА КЛЕБАНОВА, ЛЕЙТЕНАНТА АВВАКУМОВА, ЗАЙМИТЕ ПОЗИЦИЮ РАЙОНЕ МЫСА КРУТОГО. ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛОЖИТЬ».
Большой личный опыт и знание обстановки на границе подсказывали Поливанову, что ему и его экипажу предстоит серьезное испытание. Возникло знакомое чувство внутренней мобилизации, той настороженной собранности, которая обычно приходит к человеку в ожидании неизбежной и неизвестной опасности.
Чтобы выиграть время, якорь не отдавали.
Женщину с ребенком на руках посадили в шлюпку, еще стоящую на кильблоках, и тщательно укутали в плащ-палатку.
Матросы работали без суеты, быстро и точно. Расставаясь с полюбившейся всем женщиной, каждый из них испытывал чувство сожаления. В однообразие их трудной и суровой службы Аннушка неожиданно внесла то светлое ощущение тепла и радости, которое всегда и везде приносит с собой женщина.
В то время как шлюпка, уже поднятая на талях, была готова к спуску, на рострах появился кок и передал женщине термос.
— Конечно, — все более смущаясь, сказал он. — Это какао на сгущенном молоке, но… Очень сыро, Аннушка…
Когда шлюпку осторожно спустили на воду, замполит спросил кока:
— Где вы взяли термос?
— Термос дал старший лейтенант Изюмов, — ответил кок.
Их прервал Лаушкин — в спешке забыли горшок с геранью. Завернутую в старый бушлат, чтобы не замерзла, герань обвязали линем и спустили в шлюпку.
На небольшом стареньком причале Тимофеевки шлюпку встречали председатель поселкового Совета, несколько рыбаков, капитан Клебанов и лейтенант Аввакумов — оба в морской форме. Помогая женщине подняться на причал, председатель сказал:
— Пока день-два у меня жить будешь. С заставы начальник звонил, дело есть, — и, принимая из рук боцмана узел с геранью, одобрительно добавил — О! Другой ребенок есть! Большое счастье привалило начальнику!
Женщина сошла на берег и, подняв на прощание руку, крикнула:
— Милые вы мои!..
Сильный порыв ветра унес эти слова.
Выжимая на себя вальки весел, матросы кивали Аннушке головой и улыбались.
Еще не успели шлюпку установить на кильблоки, еще не подняли из-за борта трап, а «Вьюга» уже на полных оборотах шла к мысу Крутому.
Капитан Клебанов вручил командиру корабля запечатанный сургучом пакет. Ознакомившись с его содержанием, Поливанов вызвал к себе замполита и боцмана. О чем офицеры говорили с боцманом, для всех было тайной.
Из каюты командира боцман спустился в матросский кубрик. Приглядываясь к матросам, он молча обошел корабль. Возле пушки он увидел Нагорного. Испытующе рассматривая комендора, Ясачный постоял возле него и, видимо решив какой-то сложный, мучивший его вопрос, сказал:
— Нагорный, пойдите в кубрик, снимите всю верхнюю одежду и обувь. У вас есть сухие носки?
— Есть, товарищ мичман… — удивился Андрей.
— Переоденьте носки. Баталер выдаст вам новое штормовое обмундирование. Понятно?
— Ясно, товарищ мичман! — все больше удивляясь, ответил Нагорный.
— Исполняйте!
Нагорный спрятал ветошь, которой протирал станину пушки, и бегом, как и положено по уставу, бросился выполнять приказание.
Прислушиваясь к тому, как дробно прокатились по трапу шаги комендора, боцман еще некоторое время постоял возле пушки, подумал и начал неторопливо спускаться к замполиту на верхнюю палубу.
Футоров жил в одной каюте с механиком. На переборке, крытой бледно-палевым линкрустом, возле письменного стола висел миниатюрный портрет Ильича палехской работы. Эту миниатюру Футоров получил от командования за отличную успеваемость во время учебы на курсах переподготовки. Кроме портрета и большого книжного шкафа, окрашенного под светлую березу, в этой каюте не было ничего, что отличало бы ее от других.
В ожидании боцмана замполит с карандашом в руке (в который уже раз?) изучал карту побережья залива.
Корабельные часы над столом громко отсчитывали время.
Сквозь узкую щель приоткрытой крышки иллюминатора Футорову был виден то гребень убегающей волны, то свинцово-серый омут моря.
Постучав, в каюту вошел Ясачный.
Корабль накренило. Карандаш перекатился через весь стол и остановился у деревянного буртика. Под стеклом, покрывавшим стол, рядом с графиком боевого расписания лежали фотографии детей Футорова, всех четырех мальчишек.
Заметив потеплевший взгляд Ясачного (боцман питал слабость к ребятишкам), Футоров прикрыл фотоснимок блокнотом, как бы подчеркивая этим всю важность предстоящего разговора.
Боцман взглянул на часы — времени оставалось в обрез, — лицо его стало строгим и, пожалуй, торжественным. Положив на стол партийный билет, он сказал:
— Прошу до времени сохранить.
Футоров молча перелистал его и запер в несгораемый ящик стола.
— Я должен предупредить вас, мичман, — сказал замполит, — оперативной группе поручено ответственное задание. Операцией будет руководить капитан Клебанов. Вас, Петр Михайлович, привлекли потому, что для успешного выполнения задачи нужен моряк, отлично знающий побережье. Наш долг, не выходя за круг обязанностей пограничной службы, помочь чекистам. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан-лейтенант.
Подхватив покатившийся в обратную сторону карандаш, замполит перешел к главному:
— Кого вы наметили в осмотровую группу?
— Старшину первой статьи Хабарнова и комендора Нагорного.
— Почему Нагорного? — удивился замполит.
— Товарищ капитан-лейтенант…
— Почему вы остановились на комендоре?
— Я считал так, Герасим Родионович: чем сложнее задачу решает человек, тем крепче становится его характер.
— Не улавливаю связи, — заметил Футоров и, положив локти на стол, скрестил узловатые пальцы сильных по-рабочему крепких рук.
— Парень столкнется с такими трудностями, что…
— Если я правильно понял, вы хотите взять с собой Нагорного, не объясняя ему задачу операции?
— Понимаете, Герасим Родионович, парень он прямой, честный, ему этот театр…
— Как это «театр»?! — обозлился Футоров и сжал руки так, что побелели фаланги пальцев. — Первая же случайность может погубить Нагорного и провалить все дело. Вы даже не подумали о человеке! Парень вам верит, стремится подражать во всем, даже в привычках… Вы заметили, как Нагорный в минуту раздумья сдвигает ладонью шапку на лоб? Точь-в-точь, как это делаете вы. Для Нагорного вы тот идеальный образец моряка и человека, которому он готов следовать во всем и всегда, и вдруг… Нет, вы понимаете, к чему это могло привести?
— Признаться, Герасим Родионович, я думал так: кранцы подкладывать этому парню не надо. Чем больше будет бортами стукаться, тем крепче станет. Кроме того, было у меня еще одно опасение… У Нагорного, что на душе, то и на лице, какой ветер — такая и волна. Вернется с почты, погляжу на него — знаю, от кого письма получил: от друга, от матери или от Светланы…
— Вы думаете, что Нагорный может себя выдать? — спросил Футоров,
— Боюсь…
— А я не боюсь. Скрывать мысли, чувства и настроения от своих товарищей — зачем? Разве зазорно любить и быть любимым? А вы обратили внимание на то, как ведет себя Нагорный, когда около него появляется фельдшер? Болтанка. Команда в лежку, а Нагорному хуже всех. Фельдшер его спрашивает: «Как самочувствие?», а он: «Люблю свежую погоду!» и еще улыбается…
— Так как же? — после паузы спросил Ясачный.
— Берите Хабарнова и Нагорного, но предупреждаю: задачу проработать с ним до мельчайших деталей! Предусмотреть все, чтобы не произошло никаких случайностей. Понятно?
— Ясно!
— Командиру я доложу, у меня есть несколько соображений, — сказал Футоров и раскрыл блокнот.
А в это время «любитель свежей погоды» уже снял с себя всю старую, пропитанную сыростью и морской солью одежду и в ожидании баталера забрался на койку. Закрыв глаза, Нагорный попытался представить себе, что его ожидает, но безуспешно. Тогда он накрылся с головой одеялом — испытанный способ, когда нужно в короткие часы между двумя вахтами отогреться после холодного ветра. Тепло размаривало, располагало ко сну.
— Где Нагорный? — спросил баталер, спускаясь в кубрик.
Матрос, занятый утюжкой воротничка, кивнул головой в сторону койки Нагорного.
— На, жених, получай! — положив на рундук обмундирование, сказал старшина-сверхсрочник, исполняющий должность баталера.
Нагорный сел, свесив босые ноги с койки, и с чувством обиды спросил:
— Почему «жених»?
— А я откуда знаю?! — усмехнулся старшина и, уже поднимаясь по трапу, бросил: — Зайдешь потом в баталерку расписаться!
Нагорный достал из рундука новые шерстяные носки. Это были те самые носки, что прислала мать. Одеваясь, он думал: «Зачем этот «маскарад»?» Нагорный верил в добрые к себе отношения боцмана, и все же его мучала неизвестность.
Вынув из рундука фотокарточку Светланы, Андрей рассматривал ее долго, словно впервые. Девушка была сфотографирована в парке, ветер растрепал ее волосы, обтянул блузку. Полные губы были слегка приоткрыты, точно она говорила с ним. На обратной стороне он прочел, хотя и знал наизусть:
«Андрюша!
Всегда, всегда будь таким, каким я тебя знаю!
Света».
Услышав на трапе тяжелые шаги боцмана, Нагорный спрятал фотографию в боковой карман стеганки: он просто не успел бы ее положить в рундук.
Ясачный придирчиво осмотрел комендора, велел поставить ногу на банку, потискал ботинок и сказал:
— Вторая пара теплых носков есть?
— Есть, — ответил Нагорный.
— Наденьте. Через десять минут явитесь в каюту капитан-лейтенанта Футорова.
— Ясно, товарищ мичман.
Боцман поднялся на верхнюю палубу. С койки свесился матрос Лаушкин. Отлынивая, если это ему удавалось, от авральных работ, Лаушкин по возможности спал, но слышал все, что говорилось в кубрике.
— Вы, кажется, назначаетесь, товарищ Нагорный, комендантом банки Большая Воронуха? — спросил он с шутовской почтительностью.
Сосредоточенно натягивая носки, Нагорный промолчал, но матрос, занятый утюжкой воротничка, высказал опасение:
— Ты, Лаушкин, распух ото сна, вот-вот тельняшка лопнет!
— На море еще никто ото сна не умирал, и от еды тельняшка ни на ком не лопалась!
Этот девиз лодыря был знаком всем матросам с первого же дня прихода на корабль, а голова Лаушкина была так устроена, что в ней застревал всякий словесный мусор.
— Между прочим, — добавил он, — жаль, что вы, товарищ комендант Воронухи, не остаетесь на корабле к обеду.
— А что сегодня на камбузе? — без особого интереса спросил Нагорный.
— Жареная гидросвинина! — так называли матросы треску.
Выгладив воротничок, матрос взялся за носовой платок. Он тщательно сложил его пополам, прогладил и сложил еще вдвое…
Андрей вспомнил Лобазнова, его аккуратно выглаженный платок и подумал: «Фома всегда был холоден, аккуратен и расчетлив, даже в дружбе…»
Однако Андрей Нагорный с выводами поторопился.
В эти минуты, рискуя собственной жизнью, Фома Лобазнов шел навстречу шквальному ветру и секущему лицо жесткому снегу. Изнемогая от усталости, часто падая и вновь поднимаясь, он пробирался по узкой тропинке среди скал, неся на закорках Мишу Ельцова…
Возвратившись с начальником на заставу, Лобазнов успел лишь поесть, как уже надо было идти старшим на пост наблюдения.
Лобазнов и Ельцов проверили оружие и закинули за спину вещевые мешки с сухим пайком и дровами для растопки. Вместе с ними с заставы вышел и Семен Чукаев, он нес баллон для машины, застрявшей в снегу километрах в пяти от поста наблюдения.
Едва заметная тропа то ползла вверх по скалам, то круто спускалась вниз, к морю. Параллельно тропе тянулись столбы телеграфной связи. Едва заметные в сплошной пелене снега, они тем не менее были неплохим ориентиром для солдат.
Температура воздуха упала до минус шестнадцати градусов. Здесь, на полуострове, было значительно теплее, чем на континенте, но при сильном встречном ветре и шестнадцать градусов — «хорошая закуска!», как выразился Лобазнов, посмотрев на заставе сводку погоды.
Шли привычной дорогой. Все трое были молоды, выносливы и достаточно опытны, чтобы одолеть эти шесть километров, не останавливаясь на отдых.
Спустя два часа они увидели занесенную снегом крышу наблюдательного пункта. Чукаев крепко промерз и, прежде чем отправиться на розыск застрявшей машины, решил отогреться у наблюдателей, выпить кружку горячего чая.
Тщательно стряхнув веником снег с валенок, они вошли в жарко натопленное помещение. Поздоровавшись с товарищами, Лобазнов позвонил на заставу и доложил, что наряд благополучно прибыл на пост, принял дежурство и приступил к несению службы.
Сменившиеся пограничники вышли на заставу, попутный ветер дул им в спину.
Ельцов налил из ведерка воды в чайник и поставил на раскаленную докрасна плиту, затем вытащил топор и принялся рубить дрова. Потирая застывшие руки, Чукаев устроился возле печки. Лобазнов заступил на пост наблюдения.
Прошло не более десяти минут, как в секторе наблюдения поста показался рыболовный траулер «Муром». Он шел из Варангер-фьорда с полным грузом: это было видно по его осадке. Ветер усилился. На разгулявшейся волне траулер швыряло как щепку.
«Муром» — наш рыболовный траулер, приписанный к Мурманскому порту. Лобазнов это отлично знал, но порядок службы требовал оповещения о всех судах, проходивших в зоне наблюдения.
С помощью несложного, но довольно точного прибора, носящего громкое название курсоуказатель, Лобазнов определил пеленг, дистанцию, курс судна и записал в журнал:
«РТ «МУРОМ» ПЕЛЕНГ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ,
ДИСТАНЦИЯ ДЕСЯТЬ КАБЕЛЬТОВЫХ, КУРС СТО СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ».
Сняв трубку, он хотел доложить о траулере на заставу, но… связи не было.
Увидев, что Лобазнов надел стеганку и шапку, Ельцов спросил:
— Ты куда?
— На линии обрыв…
— Застава обнаружит обрыв и вышлет связистов, — успокоил его Ельцов.
— Пока обнаружит, — упрямо сказал Фома, завязывая шапку.
Ельцов был и впрямь из Ельца. Елецких по старинке зовут «коклюшками», за мастерство кружевных дел. Ельцов был похож на кружевницу. Было в его обличье что-то женственное. Миша Ельцов мечтал стать врачом-педиатром и, конечно, будет им, а пока… Он встал и начал одеваться.
— А ты куда? — удивился Лобазнов.
— Одному тебе не управиться. Да и вообще, посмотри, что делается…
Лобазнов приоткрыл дверь. В домик ворвался порыв ледяного ветра. Видимость была метров пятьдесят, не больше. Ближайший телефонный столб едва угадывался за пеленой снежного вихря. Это был обычный для этого времени года «заряд», но он мог смениться ясной погодой, и тогда…
«Тогда без связи будет нельзя!» — решил Лобазнов и, сняв со стены моток крепкой пеньковой веревки, сказал:
— Ну что ж, Ельцов, вдвоем так вдвоем! Семен, заступай на пост до нашего возвращения!
— А как же с баллоном? — не очень решительно напомнил разомлевший от жары Чукаев.
— Мы быстро управимся, — успокоил его Лобазнов. — Пост бросать нам обоим нельзя, а без связи, сам понимаешь, — труба!
Они вышли из домика, и пурга тут же замела их след на пороге.
Шквальный ветер яростно толкал в спину. Лобазнов просматривал телефонные провода, по-солдатски — «воздушку». Ельцов шел впереди, ориентируясь по столбам, он торил дорожку. Чтобы не потерять друг друга, привязались к поясным ремням веревкой. Эта примитивная связь была необходима. Удаляясь только на длину веревки, они уже не видели друг друга в этой сплошной белой пелене.
«Весна! Выставляется первая рама…» — вспомнил Лобазнов, чертыхаясь и кляня на чем свет стоит этот обрыв телефонной связи. «Андрюшке на море легче. Ну покачает, эка невидаль! Зато по такой пурге шляться не приходится. Опять же — форсу больше. Девчата на моряков заглядываются…» — позавидовал он, но тут же поскользнулся, упал и крепко стукнулся лбом о камень.
Выбирая веревку, Ельцов вернулся назад:
— Что с тобой, Фома?
— Ничего! — отозвался Лобазнов. — Чуть камешек головой не разбил.
Фома поднялся и, подталкиваемый ветром, шагнул вперед. Шли они медленно. Линия связи проходила в стороне от тропинки, провода тянулись над глубокими расщелинами, между скал, круто поднимались на высокие сопки. Столбы крепились в деревянных срубах-ряжах, заложенных камнем. В скальном грунте яму под столб не выкопаешь.
Прошло минут тридцать. За это время продвинулись вперед не больше чем на километр, как вдруг спала белая пелена снежного заряда, и они увидели багровое солнце, слепящее глаза, сверкающее на снегу сопок отблесками пламени.
— Вот здорово, Фома! — закричал Ельцов, бросаясь к Лобазнову.
— Зря радуешься, — проворчал Фома, оглядывая горизонт. — Гляди, какая идет закуска…
Издалека почти от самого горизонта на них грозно и неотвратимо надвигались черные тучи новых зарядов.
Не сказав больше друг другу ни слова, Лобазнов и Ельцов поспешно спустились с сопки. Там, где это возможно, они бежали, и все же к тому времени, когда они нашли место обрыва, новый снежный заряд обрушился на них с бешеной силой.
Столб, стоявший на самом краю расщелины, под напором шквала упал, выворотив камни из сруба, и провода провисли в расщелину.
— Прощупай каждую нитку, — сказал Фома Ельцову. — Найдешь обрыв — провод сращивай основательно. Контакты не забудь зачистить. Понял?!
— Есть, сращивать основательно! — повторил Ельцов, обвязываясь вокруг пояса веревкой.
Упершись ногой в гранитный валун, Лобазнов осторожно травил веревку, спуская Ельцова вниз. Тому оставалось не более трех-четырех метров до дна расщелины, когда Фома почувствовал, что веревка вдруг ослабла.
— Стоп! Кажется, прибыл! — крикнул снизу Ельцов. — Ни черта не видно… Сейчас… Я…
Вдруг Лобазнов услышал крик, затем веревку резко дернуло вниз.
— Что случилось, Ельцов?! Что случилось?! — кричал Лобазнов, свесившись над расщелиной.
До него донесся протяжный стон, затем слабый, едва слышный голос:
— Нога… кажется… сломал… Думал… а шагнул… карниз… Тут еще метра четыре…
Лобазнов почувствовал, что веревка совсем ослабла.
— Ты что там делаешь? Миша!
— Я отвязался… Ищу обрыв… — донеслось до Фомы.
Лобазнов долго вслушивался в то, что делается на дне расщелины, но ничего, кроме слабых шорохов, уловить не мог. Пока он лежал на животе у края расщелины, пурга занесла его снегом. Сколько он ждал, трудно было сказать… Здесь, на высоком уступе сопки, ветер дул с такой свирепой силой, что каждый его порыв казался ударом бича, звонкого и обжигающего кожу.
— Фома, где ты? — услышал он приглушенный голос Ельцова, идущий, казалось, совсем с противоположной стороны.
Лобазнов откликнулся. Голос Ельцова прозвучал ближе, затем веревка дрогнула и натянулась.
— Можно выбирать? — крикнул Лобазнов.
— Тяни… Ой! Осторожно!..
Привалившись грудью к гранитному валуну, напрягая все силы, Фома выбирал веревку. Он знал, что веревки всего пятнадцать метров, но сейчас казалось, что ей нет конца…
Но вот голова Ельцова появилась над расщелиной, затем он перевалился через край, попытался подняться и со стоном ткнулся лицом в снег. Фома подполз к нему. Закусив до крови губу, Миша беззвучно плакал. Ему было стыдно своей слабости, но боль в ноге становилась нестерпимой.
— Обрыв… на… одном… проводе… Нарастил кусок… — с трудом объяснил он.
— Идти можешь?
— Нет… Ты меня куда-нибудь… от ветра… в лощинку. А сам иди… Позвони на заставу… За мной пришлют, — предложил Ельцов.
— Замерзнешь, балда, — с грубоватой нежностью сказал Лобазнов. — Здесь километра два. Пока я против ветра дойду до поста, считай, час. С заставы ребята пойдут опять против ветра — минимум еще два часа… Нет, Миша, я тебя здесь не оставлю, — решил Лобазнов. И неожиданно улыбнувшись, сказал: — Мы в школе играли в «коней и наездников», а ты не играл?
— Не-ет, — с удивлением глядя на Фому, протянул Ельцов.
Лобазнов склонился над ним, и почему-то лишь сейчас Миша обратил внимание на то, что все лицо товарища было в смешных, ярких веснушках.
— Класс на класс играли, — объяснил Фома. — Одни сидят на закорках, они, стало быть, наездники, а под ними кони. И вот друг дружку с коней стягивают — потеха! Ну ладно, будет нам лясы точить, полезай, Миша, ко мне на закорки! — решительно закончил он и встал рядом с Ельцовым на четвереньки.
— Да ты что? В своем уме? — даже забыв о боли, возмутился Ельцов.
— Товарищ Ельцов, на закорки! — тоном старшего приказал Лобазнов.
— Послушай, Фома. Да против такого ветра и одному не добраться, а ты…
— Товарищ Ельцов! — угрожающе прикрикнул Лобазнов.
Ельцов обнял его за шею и подтянулся на закорки.
Фома осторожно приподнялся, привязал Ельцова к себе веревкой, затем, присев на корточки, взял в обе руки по автомату и шагнул вперед. Конечно, он переоценил свои силы. С таким ветром было трудно справиться и одному, но… Призвав на помощь упрямство, а главное — злость, Лобазнов медленно продвигался вперед. Хорошее это чувство — злость, когда она направлена против трудностей, стоящих на пути человека!
Он свернул к морю и вышел на тропинку. Здесь сопка укрывала их от ветра. Каждый шаг Фомы причинял Ельцову нестерпимую боль. Закусив губу, он молчал, и только слезы не мог сдержать, они капали на капюшон Лобазнова и застывали крупинками льда.
Чувствуя, как от морозного ветра немеют щеки и нос, Лобазнов взял оба автомата в одну руку и принялся растирать лицо. Сначала ему казалось, что Ельцов весит совсем немного, но, не сделав и сотни шагов, почувствовал, что ноша ему не под силу.
Скользя на обледеневших камнях, он падал на колени, поднимался и снова упрямо шел вперед. «Вот дойду до следующего столба и минут пяток отдохну», — назначал он себе рубеж, но, когда из снежной мглы показывался силуэт очередного столба, он прикидывал вновь: «Пожалуй, еще шагов сто выдержу — потом отдохну…» Но сделав еще сто шагов, он думал: «Теперь до следующего столба недалеко» — и все шел и шел вперед, не останавливаясь.
Когда совершенно выбившийся из сил, качавшийся, точно пьяный, Лобазнов твердо решил опуститься на камни и хоть на несколько минут закрыть лицо от ударов колючего ветра, спала снежная пелена, и яркое солнце заиграло на серой волне. Наблюдательный пункт был теперь близко, рядом с ним. Самое трудное осталось позади, но уже другое целиком захватило Лобазнова: параллельно берегу, приблизительно в двух милях от него, шел большой иностранный транспорт.
Забыв об усталости, Фома почти бегом преодолел расстояние, оставшееся до наблюдательного пункта. Здесь их встретил обеспокоенный Чукаев. Уложив Ельцова на нары, Лобазнов взялся за бинокль. Ему была хорошо видна правая часть кормы транспорта, и он мог прочитать на ней белые латинские буквы «…ККЕ УЛЕ» — по-видимому, окончание названия этого судна.
Лобазнов снял трубку телефона: связь с заставой работала!..
12. КУРС СТО
«Передал боец Лобазнов», «Принял сержант Петров», — аккуратным почерком вывел дежурный и, захватив журнал наблюдений, бегом направился к начальнику заставы.
Старший лейтенант Радов прочел запись в журнале, зашифровал ее и со словами: «В эфир!» — снова передал сержанту.
Спустя несколько минут радиограмму принял радист сторожевого корабля «Вьюга».
Сняв крышку переговорной трубы, Поливанов приказал рулевому:
— Курс сто! — и перевел ручку машинного телеграфа на «Самый полный».
Корабль шел на ост.
Непродолжительная видимость опять (уже в который раз за это утро) сменилась густым снежным зарядом. Колючий, мелкий снег с воем и свистом врывался на мостик.
Когда «Вьюга» вышла на траверз мыса Террасового, вахтенный офицер доложил:
— Товарищ капитан третьего ранга, на экране радиолокатора цель. Ее курсовой угол шестьдесят градусов левого борта, дистанция сто двадцать кабельтовых!
— Определить курс и скорость цели! — приказал командир и склонился над экраном локатора.
«Разумеется, это «Хьекке Уле», но где же тогда мотобот?» — подумал он, рассмотрев цель, и отдал приказание:
— Боевая тревога!
Раскатисто прозвенели колокола громкого боя. Личный состав занял места по боевому расписанию.
— Как ваше мнение? — после небольшой, напряженной паузы спросил командир Девятова.
— Если мы имеем дело с опытным и умным противником, а это, видимо, так, то он постарается себя не обнаружить. Помните сообщение штаба: «В четырех кабельтовых мористее транспорта — мотобот без флага». Рассуждая логично, безопаснее идти не с левого борта транспорта, а с его наветренной стороны, — сказал Девятов.
— Что вы хотите этим сказать? — раскуривая трубку, спросил Поливанов.
— На экране локатора мотобот не просматривается, — продолжал Девятов. — Стало быть, он по-прежнему идет мористее транспорта и в такой непосредственной близости от него, чтобы радиолокационная станция не могла, его обнаружить. На экране локатора мотобот сливается с целью номер один.
— Но при таком сильном норд-остовом ветре и крупной волне он рискует разбиться о транспорт.
— Конечно, это опасно, — согласился Девятов. — Но капитан мотобота, по-моему, рассуждает так: чем больше риск — тем больше денег. Кроме того, и моряки они, видать, неплохие.
— Товарищ капитан третьего ранга, лейтенант Голиков прибыл по вашему приказанию! — лихо доложил командир боевой части. Он был молод, красив и строен, отлично об этом знал и откровенно, словно со стороны, сам собой любовался.
— Товарищ лейтенант, я поставил перед вами задачу при появлении целей, следующих на ост, усилить наблюдение и докладывать мне лично! — вновь раскуривая погасшую трубку, сухо сказал Поливанов.
— Товарищ капитан третьего ранга, я уже докладывал: цель номер один по курсу слева шестьдесят. Вторая цель не наблюдается…
— Это мне известно, — перебил его Поливанов. — А если, пользуясь разрешающей способностью радиолокации, мотобот идет параллельным курсом рядом с транспортом?
— Если мотобот идет совсем близко от транспорта, на экране локатора малая цель сольется с большой, — ответил Голиков.
— Усильте наблюдение, лейтенант. Следите за возможным раздвоением цели, — приказал Поливанов.
— Есть! Разрешите идти?
— Идите!
Поливанов вызвал Юколова. Механик явился на мостик и доложил по форме.
Во всей фигуре и внешности механика было что-то штатское. Десятый год Юколов служил на корабле, его дисциплинированность
могла быть примером для любого офицера, и все же что-то неуловимое в его характере и манере держаться с товарищами и подчиненными создавало такое ощущение. Быть может, причиной этому была необычайная мягкость в обращении с людьми, а быть может, улыбка, теплая и немного ироническая.
— Товарищ механик, — начал Поливанов. — Нам предстоит задержать мотобот, за которым установилась слава самого ходкого судна в Варангер-фьорде.
— Товарищ командир, все, что возможно, сделаем, — ответил Юколов.
— Будьте готовы к тому, чтобы сделать невозможное. Ясно?
— Ясно.
В глазах Юколова командир прочел выражение вспыхнувшего интереса. Однако механик сдержался и больше вопросов задавать не стал.
А ветер по-прежнему гнал большую волну и кренил корабль с борта на борт.
В старшинской каюте никак не могла найти себе места бутылка из-под крем-соды, она то перекатывалась к одному борту, то к другому, но мичман Ясачный не замечал ее надоедливого, однообразного грохота.
Закончив бритье, боцман провел рукой по щеке, вздохнул и достал из рундука свою фотографию, где он был изображен с большой русой бородой. По этой бороде соседи — военные моряки — узнавали корабль. Когда Ясачному случалось бывать в Мурманске, ребятишки бегали за ним от самой каботажки до центра, скандируя хором: «Если эту бороду да расстелить по городу…» И вот боцман влюбился. Несмотря на довольно зрелый возраст, это было первое и сильное чувство. Если боцман что-либо делал, он делал всерьез и надолго. Фрося — ее звали Ефросиния — отвечала ему взаимностью, но борода Ясачного была объектом ее насмешек. Глубоко оскорбленный боцман отказался от семейного счастья. Узнав о том, что счастье Ясачного буквально висит на волоске, Поливанов пригласил к себе штурмана. После беседы с командиром Изюмов побился с боцманом об заклад, что выиграет у него три раза подряд пирамиду на бильярде. Ясачный поставил в заклад бороду, он был человек азартный. Командир рассчитал правильно — когда-то в Доме офицеров штурман пользовался репутацией «первого кия». Боцман проиграл все три пирамиды и, сбрив бороду, женился.
Корабль накренился. Уныло задребезжав, бутылка из-под крем-соды перекатилась к борту. Боцман сосчитал секунды крена, прикинул силу ветра и характер волны, затем ухватил бутылку — начинался новый крен — и сунул ее под матрац.
Прошло два часа с тех пор, как корабль оставил мыс Крутой. Командир и помощник были на мостике.
— Товарищ командир, вы твердо решили не осматривать транспорт? — спросил Девятой.
— Да, решил, — сказал Поливанов и, помолчав, добавил: — Решил твердо. Не хочу оказаться в глупом положении. Посудите сами — транспорт строго следует курсом, рекомендованным лоцией. Посмотрите, он идет точно по фарватеру. Судовые документы на этом «Хьекке Уле», можете не сомневаться, в полном порядке. Избрав транспорт в качестве ширмы, они позаботились о том, чтобы он был вне подозрений.
— А что, если «Бенони», прячась у борта транспорта, проскочит в Кольский залив?
— Еще Козьма Прутков сказал: «Нельзя обнять необъятного!» Мы с вами. Девятое, отвечаем за свой участок, — Поливанов усмехнулся. — Нам доверили многое, но наш корабль выполняет только часть большого и тщательно разработанного плана.
— Погода скверная, — заметил Девятов.
— В хорошую погоду шпионов не высаживают.
На мостик поднялся лейтенант Голиков и молодцевато доложил:
— Товарищ капитан третьего ранга, на траверзе Пахта-Наволока цель раздвоилась: номер один следует прежним курсом на створы Кольского залива, цель номер два развернулась на вест!
— В штурманскую рубку! — уже на ходу приказал командир, спускаясь с мостика. Голиков последовал за ним. Склонившись над картой, Поливанов передал на мостик: — Курс сто восемьдесят! Помощник, прикажите дать самый полный ход!
Девятов отлично понял командира и, передав вахтенному курс, снял крышку переговорной трубы:
— Товарищ механик, давайте все ваши резервы!
Юколов затянул пружинные весы регулятора. Стрелка тахометра, показывавшая предельное число оборотов, дрогнула и медленно поползла вправо.
— Сорок оборотов выше нормы! — тихо сказал стоящий рядом с Юколовым старшина группы машинистов.
Механик завернул до конца маховичок ручной отсечки — стрелка тахометра еще медленнее двинулась вправо, потом дрогнула и остановилась — еще сорок оборотов!
Прислушиваясь к работе двигателей, Поливанов улавливал их необычно быстрый напряженный ритм. Корабль шел вразрез волне, и за кормой его бежал длинный пенистый след.
— Механик, обороты! Еще обороты! — крикнул в переговорную трубу Поливанов.
Юколов скорее угадал, чем расслышал требование командира. Голос терялся в лязге и грохоте работающих машин. Оставалась последняя, совсем незначительная возможность увеличения хода, и механик направился к насосам высокого давления. Мотористы вручную оттягивали, каждый сектор поворота плунжера. Двигатели шумели с такой страшной силой, что казалось, еще немного — и барабанные перепонки не выдержат. Механик подошел к приборной доске и проверил температуру масла, затем взглянул на тахометр. Стрелка тахометра медленно ползла вправо — еще двадцать оборотов. Он знал, что это последние двадцать оборотов.
— Как на локаторе? — спросил командир.
— Идем на сближение. Цель слева шестьдесят, дистанция сорок пять кабельтовых! — доложил лейтенант Голиков.
— Штурман, место встречи? — спросил Поливанов.
— При таком ходе — десять кабельтовых юго-заладнее банки Окуневой, на траверзе мыса Супротивного! — доложил Изюмов.
— Механик, прибавьте обороты! — крикнул в машинное Поливанов и сквозь грохот дизелей едва услышал;
— На пределе!
Почувствовав удушливый запах дыма, Юколов от переговорной трубы бросился к топливному сепаратору.
При такой перегрузке оба дизеля требовали все больше и больше топлива, оно не успевало поступать в расходные баки, и пришлось включить для подкачки сепаратор. Сейчас, начиная от левого отсека, где стоял сепаратор, все машинное отделение быстро заполнялось удушливым дымом…
Корпус корабля дрожал, испытывая сильную вибрацию.
— Слева, по корме, курсовой шестьдесят, цель номер три! Дистанция сто двадцать кабельтовых! — доложил Голиков.
Командир и помощник переглянулись. Откуда взялась третья цель?
— «Рыбак» идет в Мурманск, — высказал предположение Девятов.
— Возможно, — согласился Поливанов и приказал: — Сообщайте о движении цели номер три! Где цель номер два?
— Цель номер два на траверзе острова Красный! — доложил лейтенант Голиков.
Прошло еще несколько минут, и вахтенный сигнальщик доложил:
— Вижу цель слева сорок! Дистанция тридцать кабельтовых.
Командир вскинул бинокль.
Бортом к волне, вздымая по обеим сторонам форштевня два крутых пенистых вала, переходящих за кормой в буруны, на большой скорости шел мотобот «Бенони». Поливанов и Девятов узнали его по приметам, указанным в радиограмме штаба.
— Набрать сигнал: «Поднимите ваш флаг!»— распорядился Поливанов.
На фале взвились два сигнальных флага.
Прошло несколько напряженных минут. Вдруг мотобот стремительно развернулся на норд, показав сторожевику корму.
— Лево на борт! — приказал Поливанов.
— Есть, лево на борт!
Заваливаясь, корабль начал поворот на новый курс.
— Руль лево по борту, корабль быстро катится влево! — доложил рулевой.
— Одерживать!
— Есть, одерживать!.. На румбе сорок пять градусов! — громко выкрикнул рулевой, не спуская глаз с компасной картушки.
— Так держать! — приказал командир, снял крышку переговорной трубы и, почувствовав сильный запах гари, крикнул — Что там у вас, механик?
Сквозь грохот двигателей до него едва долетели слова:
— Ничего страшного, товарищ командир, дизельное топливо попало в фрикционную муфту привода.
— Сколько можете держать такой ход?
— Не больше десяти минут. Температура масла резко повышается, — услышал Поливанов.
За те минуты, что корабль закончил поворот и лег на новый курс, «Бенони» вырвался вперед.
В это время свинцовый полог над ними словно рассекло надвое и, хотя грозный вал нового заряда был совсем недалеко, по-весеннему ярко светило солнце.
— Поднять флаг «Покой» по международному своду сигналов и дать две зеленые ракеты! — приказал Поливанов.
Почти в одно мгновение на фале был поднят сигнал «Застопорить машины», и две зеленые ракеты, оставляя за собой дымный след, взвились над морем.
— «Бенони» прибавил ход.
— Товарищ капитан третьего ранга! — перебил лейтенант Голиков командира орудия. — Цель номер три по курсу второго номера, они состворились. Дистанция двадцать кабельтовых.
— Дробь! Орудие на ноль! — крикнул Поливанов и, вскинув бинокль на цель номер три, спросил: — Узнаете, помощник?!
Девятов посмотрел через пеленгатор и крикнул на мостик:
— Наш старый знакомый «Вайгач»!
13. СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
На Севере капитана сейнера «Вайгач» знают все рыбаки от мыса Нордкап до Святого Носа. Старики поминают его не без зависти: «Вергун с фартом[13] из одной кружки брагу хлебал! Молодые нынче в фарт не верят: «Удача с неудачей — родные сестры!» — говорят, а «Вайгач» без улова с моря никогда не приходит, стало быть, Михайло Григорьевич Вергун своему делу мастер!»
И верно: мастер! В прошлый рейс «Вайгач» ловил сельдь по мурманскому мелководью, на этот раз пошел к банке Северной. Всего трое суток и промышляли: тары не хватило. Развернулся сейнер — и в порт. Погода свежая, снежные заряды один другого хлеще, а команда песни поет — улов взяла богатый! Сельдь крупная, больше двадцати пяти сантиметров!
Развесили на просушку дрифтерный порядок. Последнюю сеть ролем подтянули, перекинули через стрелу, даже сельдь из нее не всю вытрясли.
Прохор Степанович ходит по палубе довольный, животик вперед выпятил, руки потирает и хвалится каждому:
— Вот что значит сеть можжевельничком покурить! Ай да я! Ай да Прохор Щелкунов!
Тимка вылез из машинного отделения, глядит на помощника и посмеивается, свистеть ему Щелкунов запретил — примета, говорит, плохая.
В рубке тихо. С циркулем в руке Вергун привалился к штурманскому столику. Перед ним открытая лоция, карта района, а мыслями он далеко…
«Домой идем. Трюм полон рыбы, — думает он. — Небось в порту об этом известно каждому: радист разболтал по эфиру. Чего доброго, директор MPC сейнер встретит с оркестром. К Щелкунову на пирс «кубышка» его прикатится. Валя-хохотушка прибежит к Плицыну, к Тиме и то продавщица из рыбкоопа придет. Всех будут встречать родные да близкие. Только ко мне никто не придет. Конечно, — Вергун посмотрел на свое отражение в стекле эхолота, — лицом и ростом ты, Михайло, не вышел. До сей поры ходит Глаша на старое домовище. Думал, что было — того нынче нет: давно прошло и быльем поросло… А на поверку выходит, прошлое крепко в ее душу въелось. Конечно, ревновать к прошлому — палый лист ворошить…»
Но как Вергун не старался забыть прошлое, оно упрямо о себе напоминало. Случилось это зимой, месяца три назад… Экспедиционное судно Полярного научно-исследовательского института сообщило о скоплении трески на банке Копытова. Только «Вайгач» вышел из бухты — радиограмма: «Ожидается шторм десять баллов». Воротился «Вайгач» в порт. Идет Вергун по мосткам к дому, видит, спускается по лесенке Глаша. Принарядилась, словно на Первомай. На лице улыбка, какой его не дарила. Идет, на море смотрит — моря не видит. Что-то Вергуна в сердце ударило, остановился, переждал, пока Глафира на мостик спустится, и пошел за ней. Она идет, как всегда, — голова гордо запрокинута, ни на кого не смотрит. Поднялась по лестнице в поселок, прошла уличный ряд, вышла в падь, где кондаковское домовище стоит, замок открыла, вошла. Долго он ждал Глафиру, слышал, пела она что-то грустное, протяжное — слов не разобрать. Потом половичок стряхнула, у порога положила, замок заперла, ключ сунула под половик и прошла мимо. Вергун заглянул в окно — все чисто прибрано, над кроватью кондаковская берданка висит, на столе скатерть… И стыдно, что подглядывал, а совладать с собой не смог.
«Ко всем придут жены, а ко мне… — : думал он. — Да и какая она мне жена? Кондакова! Сколько раз в поселковый Совет звал — пойдем, Глаша, распишемся. «Нет, — говорит. — Я по мертвому памятник живой, а с тобой мне хорошо, спокойно. Так и будем жить». Так и живем», — вздохнул Вергун.
Судно кренится, крепче ветер, выше волна, а Щелкунов все куражится. Ноги у него тонкие, слабые; его то о надстройку, то о лебедку, то еще обо что шваркнет, а он хоть бы что — никого не замечает. Мусолит во рту химический карандаш, на газетном клочке цифры выводит, подсчитывает. Подбил Щелкунов итог и еще больше заважничал, полез в ходовую рубку.
— Слышь-ка, Михайло Григорьевич, у меня выходит, тонн двести, а то и больше мы взяли! Если на денежки перевести — не меньше как полмиллиона потянет! Вот фарт так фарт!
Как Вергун ни привык к рыбному духу, однако и ему было муторно: уж очень от Щелкунова селедкой разило и спиртом. Михаил
Григорьевич только отворачивался да, когда швыряло на него Щелкунова, легонько отпихивал помощника от себя и счищал прилипшие рыбьи чешуйки, которыми тот был густо разукрашен.
— А главное — сеть! — захлебывался Щелкунов. — Нет, ты погляди, Михайло Григорьевич, ведь до чего хитрую штуку придумали — капрон! Я весь порядок проверил. Веришь, хоть бы где нитку спустил! Цены этой снасти нет! Золото… Чистое золото!
— От тебя, Прохор Степанович, спиртом разит! — не выдержал Вергун.
— Зуб треклятый замучал… — глазом не моргнул Щелкунов. — Пойду свежую вату положу, — добавил он, спускаясь вниз. Но в каюту Щелкунов не пошел, а направился к левому борту, где лежали сети.
В это время заряд кончился и проглянуло солнце.
Вергун поднес к глазам бинокль. Оглядев горизонт, он увидел сторожевой корабль. Что это пограничник — капитан определил сразу, только все сторожевики на вид одинаковы.
«Тот ли это корабль, что спас нас от камней Святого Рога? Повстречаться бы! Жаль, что погода штормовая, а то бы подошли ближе. Может, и не побрезговали бы пограничники атлантической свежего посола», — думал Вергун.
Опустив ветровое стекло в рубке (оно было рябое от подтаявшего снега), Вергун внимательно наблюдал за военным кораблем и вдруг увидел на большой скорости мотобот.
Вергун был настоящим моряком: красивое судно и хороший ход он мог оценить по достоинству. Мотобот шел прямо на «Вайгача», высоко задрав нос, словно чайка летела над гребнем волны.
— Хо-рош! — не выдержал Вергун.
Перенеся бинокль на сторожевой корабль, он увидел сигнальные флаги на его мачте, прочитал их и удивился.
«Кому же это застопорить ход? А если мотоботу? По рангоуту и обводам видать: не наш».
В это мгновение он заметил, что на сторожевике объявлена боевая тревога. Матросы снимали чехлы с орудий…
Сторожевик и мотобот были уже хорошо видны невооруженным глазом.
Команда сейнера сгрудилась на носу. Молодой матрос взобрался на мостик и прямо через окно рубки волнуясь сказал капитану:
— Михаил Григорьевич, как же это? А? Ведь уходит, подлец!..
Решение созрело как-то сразу, словно другого и быть не могло. Включив трансляцию, Вергун скомандовал в микрофон:
— Приготовить сети к выброске! — и, сняв крышку переговорника, крикнул в машину: — Самый полный!
Никогда еще на «Вайгаче» не выполняли команду с такой быстротой. Рыбаки бросились к левому борту и, подвязывая сети одну к другой, принялись наращивать дрифтерный порядок.
Щелкунов не сразу сообразил, что происходит на сейнере, а когда понял и попытался было помешать команде, его легко, но решительно отпихнули в сторону. Наступив на селедку, он поскользнулся и упал, однако тут же вскочил на ноги и бросился в ходовую рубку. Схватив Вергуна за борт тужурки, он закричал:
— Ты что же делаешь?! Разбойник! Да за это тебя в тюрьму! В тюрьму!..
— Оставь, сквалыга, — спокойно бросил Вергун. — Убери лапы!
— На весь порт одна сеть капроновая! Двадцать тысяч государственных денег стоит! В тюрьме тебя, лешего, сгноят! Остановись, пока не поздно!
— Скат ты! — в сердцах выругался Вергун. — Как есть скат!
В это время сейнер сильно накренился. Щелкунов потерял равновесие, оступился ногой в люк и, падая на спину, ударился головой о переборку.
Мотобот был в десяти кабельтовых от сейнера, когда обрушился новый, необычной силы заряд. Море заволокло сплошной снежной пеленой. Мотобот был потерян из виду. Но, готовясь к встрече, каким-то подсознательным, моряцким чутьем Вергун угадывал ход мотобота и точку встречи с ним.
Прошло еще несколько секунд.
— Право руля! — приказал Вергун рулевому и выкрикнул в микрофон: — Сети за борт!
«Вайгач» даже прилег всем бортом на волну— так круто переложили руль. Выбрасывая дрифтерный порядок, сейнер спешил уйти с курса мотобота, оставляя за кормой крепкую капроновую сеть.
Капитан «Бенони» находился в ходовой рубке, когда, сотрясаясь всем корпусом, его судно потеряло ход.
На винты мотобота тугими култышками намотались капроновые сети «Вайгача». Предстояло спустить за корму водолаза и пилить сети ножовкой для металла. Генри Лоусон — капитан «Бенони» — был опытный человек, он сразу понял, что игра проиграна.
Подобрав на борт остатки сетей, «Вайгач» прошел в нескольких кабельтовых от «Вьюги» и отсалютовал тифоном.
Команда сейнера столпилась на борту, рыбаки кричали, махали руками, шапками.
Сторожевой корабль передал на сейнер:
«БЛАГОДАРИМ ЗА ПОМОЩЬ!»
— и, сбавив ход, пошел на сближение с мотоботом, поднявшим на гафеле мачты норвежский флаг.
Тимка с трудом оттащил Щелкунова в глубину рубки и посадил, прислонив спиной к штурманскому столику. Помощник долго водил вокруг себя налитыми кровью глазами.
— Пропала… сеть? — спросил он хриплым шепотом.
— Половина еще осталась, — успокоил его механик.
Щелкунов схватился за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, застонал. Потом встал на четвереньки, схватился руками за край стола, чуть не стянув с него штурманскую карту, и с трудом поднялся на ноги. Подойдя к Вергуну, он с угрозой сказал:
— Ответишь, Вергун, перед государством!
У капитана раздражение против Щелкунова уже прошло: что со сквалыги возьмешь?! Иного он от него и не ждал.
— Видишь, Прохор Степанович, дело какое, — беззлобно сказал Вергун. — Был у меня друг, Завалишин. Мы с ним на охоту хаживали. Я по медвежьему следу иду — от дерева к дереву хоронюсь, чтобы зверя, значит, не спугнуть. А Завалишин посередке шастает, меж двух стволов. Я его и спрашиваю: «Отчего, друг, так ходишь?» А он: «Я, — говорит, — двадцать лет шофером на грузовике работаю, окончательно с машиной свыкся и хотя пешком иду, а все боюсь кузовом зацепить»…
— Побасенки твоей что-то не пойму! — зло бросил Щелкунов.
— Чего тут не понять! — удивился Вергун, но пояснил: — Когда ты будешь в себе государство чувствовать, как Завалишин грузовик, поймешь и побасенку мою. Государством меня стращаешь, а того не сообразишь, что государство это и я, Тимка вот, и он, — Вергун показал на рулевого. — Все мы — государство! А пограничник государству нашему — часовой!
14. ХУГГО СВЭНСОН СМЕЕТСЯ
В числе членов экипажа «Бенони» не было ни одного новичка. Эти люди привыкли к азартной игре, где ставкой зачастую бывает жизнь. Даже проигрывая, они сохраняли внешнее спокойствие. В этом заключалось достоинство игрока.
Неуправляемое легкое суденышко кренило до самого фальшборта. Снег с яростью шрапнели вгрызался в палубу.
Капитан «Бенони» Генри Лоусон, кэп, как его называла команда, спустился в машинное отделение. Здесь он снял подбитый мехом кожаный реглан, замшевую на молнии куртку и, засучив рукава, вместе с главным механиком попробовал вручную провернуть каждый вал в отдельности. Два боковых вала нельзя было сдвинуть с места: средний проворачивался с трудом.
— На одном двигателе мы сможем дать узлов десять, — доложил механик. — Надо очистить винт.
— Может быть, Траммэр, — так звали механика — это сделаете вы? — предложил Лоусон.
— Нет, кэп, много риска. Можно схватить насморк… — У Траммэра было чувство юмора.
— Вы набиваете себе цену. Водолазный костюм с электрическим обогревом, — надевая тужурку, сказал Лоусон.
— Во что это обойдется моему капитану? — спросил Траммэр.
— Пятьдесят фунтов.
— Пошлите Хугго, он мальчик крепкий, сэр.
— В этом водевиле, Траммэр, каждый играет свою роль. Сто фунтов сейчас или через десять минут ни пенса! — резко закончил Лоусон и пошел к трапу.
В это время судно накренило на противоположный борт, Лоусон не успел ухватиться за поручни, и его отбросило назад, к Траммэру.
Поддержав Лоусона, механик сказал:
— Можно, сэр, чеком на Варде. Да пришлите мне двух парней на помощь.
Водолаз еще был под водой, когда с правого борта показалась шлюпка пограничного корабля. Траммэра вытащили на палубу, он съехал по трапу вниз, и только в машинном отделении удалось снять с него водолазный шлем.
По внутреннему телефону Лоусон спросил:
— Траммэр, вы честно заработали свои сто фунтов?
— Я честно заработал двести! Очищен правый и средний винты. Гарантирую двадцать узлов хода, сэр.
— К нашему борту швартуются пограничники, Траммэр, чтобы у вас был достаточно кислый вид!
— Есть, кэп!
Ответа Лоусон уже не слышал, держась за поручни, он шёл на ют встречать подходившую шлюпку.
Нагорный закрепил фалинь за кнехт. На палубу мотобота поднялись капитан Клебанов, мичман Ясачный и радист Аввакумов, в шлюпке остался старшина Хабарнов.
Открыв на первой странице разговорник, Клебанов спросил:
— Ер де ди сом ер капитан?[14]
Вежливая улыбка сбежала с лица Лоусона, он не понял вопроса.
— Ией ер репресентант фор Совиет Унион гренсе вахт[15],— внушительно произнес Клебанов.
Снова наступила пауза, во время которой Лоусон, любезно улыбаясь, развел руками.
— Вильди комме мед скип документер[16],—. потребовал Клебанов.
— Послушайте, капитан-лейтенант, на каком языке вы говорите? — по-русски спросил Лоусон.
— Вы же идете под норвежским флагом! — сдерживая растущее раздражение, сказал Клебанов.
— «Бенони» приписан к Норвежскому порту. Что касается меня, я — англичанин, Генри Лоусон. Рад с вами познакомиться. Впервые я встретился с вашими соотечественниками на Эльбе, в сорок пятом году. Несколько лет работал с русскими в комендатуре Берлина.
Пока капитан объяснялся с Лоусоном, мичман Ясачный, окинув взглядом ют, увидел еще мокрые водолазные галоши с грузом. Внимание его привлекла и шлюпка без чехла. Под ее кормовой банкой лежали два туго набитых рюкзака и саперные лопаты. Подтянутая на талях двойка была поднята с кильблоков и готова к спуску на воду.
Мичман отозвал капитана Клебанова в сторону и доложил обо всем, что увидел на юте.
Выслушав Ясачного, капитан вернулся к поджидавшему его Лоусону.
— На все время, пока «Бенони» находится в наших территориальных водах, радиорубку закрыть, — сказал Клебанов и, сопровождаемый Аввакумовым и Лоусоном, направился к надстройке.
Нагорный последовал за ними.
Человек шесть команды мотобота собралось на юте. Подняв воротники подбитых мехом курток, они курили и безучастно наблюдали за происходящим.
Заряд затянулся. Снежная мгла плотно закрыла сторожевой корабль.
Осмотрев рубку, капитан Клебанов приказал Нагорному остаться здесь для наблюдения.
Из рубки осмотровая группа направилась в машинное отделение.
Нагорный остался один. Широко расставив ноги, чтобы удержать равновесие, он внимательно наблюдал за поведением команды на юте. Сказать, что «Бенони» качало, было бы неточно. Легкое судно швыряло, как челнок на ткацком станке, но Андрей этого не чувствовал.
От группы людей на юте отделился один матрос и направился к рубке. Он остановился в нескольких шагах от Нагорного.
Настороженно, но с интересом Андрей рассматривал этого человека из другого мира, его мужественное лицо.
Матрос улыбнулся и, ткнув себя в грудь, сказал:
— Я — Хугго Свэнсон!
Нагорный молчал: он был на посту.
Хугго Свэнсон вынул норвежскую с крышкой трубку, набил ее табаком и ловко раскурил на ветру.
После того как Ясачный в машинном отделении тщательно осмотрел все три двигателя, он обратил внимание капитана Клебанова на Траммэра. Механик сидел на рундуке с ветошью, в то время как рядом стояла удобная разножка.
— Встаньте с рундука! — сказал Клебанов.
Лоусон перевел обращение капитана. Механик неохотно поднялся и отошел в сторону.
Подняв крышку рундука, Клебанов увидел медный шлем и еще мокрую водолазную рубаху.
— Та-ак… Интересно, — протянул Ясачный. — Неужели успели? — и, проверяя догадку, провернул вал среднего винта.
— Вы же сказали, что самостоятельно двигаться не можете? — напомнил Клебанов Лоусону и решительно потребовал: — Предъявите судовые документы!
— Прошу в каюту, — показал рукой на трап Лоусон.
— Машинное отделение будет также закрыто. Пусть механик поднимется наверх, — приказал Клебанов.
Лоусон перевел приказание, и Траммэр, накинув на плечи меховую тужурку, пошел к трапу.
Закрыв дверь в машинное отделение, мичман Ясачный поднялся на палубу последним.
Каюта Лоусона была небольшой. Полированная панель и мебель красного дерева, матовые плафоны освещения, шелковые занавески на иллюминаторах — все свидетельствовало о том, что на отделку «Бенони» не скупились.
Открыв тумбу письменного стола, Лоусон выдвинул несгораемый ящик, достал судовую роль и передал Клебанову.
Список немногочисленной команды мотобота был по форме заверен портовой администрацией Нурвогена.
Конечно, агент, предназначенный для заброски, если он находился еще на борту «Бенони», скрывался под вымышленным именем, и все-таки надо было знать все восемь имен и фамилий по этому судовому списку.
Клебанов обладал хорошо тренированной, профессиональной памятью. Прочитав несколько раз список, он захлопнул папку, мысленно проверил свою память и сказал:
— Прикажите всем людям собраться на юте и распорядитесь, чтобы они приготовили мореходные книжки.
Затянувшееся пребывание осмотровой группы в каюте Лоусона вызвало у Нагорного чувство тревоги.
Прошло еще несколько минут. Заряд, выстрелив с особенной яростью последние залпы снега, затих. Проглянуло по-весеннему голубое небо.
Нагорный бросил взгляд на море и увидел в пяти-шести кабельтовых «Вьюгу». Отрабатывая на малых оборотах, строго сохраняя дистанцию, корабль держался с наветренной стороны; он был здесь, рядом с ними.
На прожекторную площадку «Вьюги» поднялся сигнальщик и просемафорил вызов.
Нагорный крикнул матросам на юте:
— Вызвать командира! — Но никто из членов экипажа не двинулся с места.
«Или они не понимают по-русски, или ветер относит мои слова», — подумал Нагорный и дал из автомата два выстрела в воздух.
На звуки выстрелов выбежали капитан Клебанов, Ясачный и Лоусон.
— Товарищ командир, с корабля нас вызывают по семафору! — доложил Нагорный.
Лоусон скрылся за дверью каюты, а мичман поднялся на мостик и ответил на вызов.
Сигнальщик быстрыми взмахами флажков передавал запрос командира. Он торопился: с северо-востока с огромной скоростью надвигалась новая черная полоса заряда.
Наблюдая в бинокль за сигнальщиком, Ясачный читал семафор.
В учебном отряде Нагорный изучал семафорную азбуку, но в таком быстром темпе он не успевал читать передачу.
Наблюдая за верхней палубой, Андрей увидел Лоусона, который из двери своей каюты через бинокль следил за семафором.
— Товарищ мичман, — тихо доложил Нагорный, — капитан «Бенони» следит за передачей. Видно, он читает семафор не хуже вас.
— Эта передача для него и организована, — усмехнулся Ясачный и, отвечая на запрос сторожевика, писал:
«НЕПОДЧИНЕНИЕ «БЕНОНИ» ПРИКАЗУ ЗАСТОПОРИТЬ МАШИНУ НИЧЕМ НЕ ОПРАВДАНО, СУДОВЫЕ ДОКУМЕНТЫ В ПОРЯДКЕ, ДОСМОТР ПРОДОЛЖАЕМ».
Здесь, на «Бенони», солнце еще слепило глаза, а сторожевой корабль уже обволакивала снежная мгла. Мичман едва успел закончить передачу семафора, как первый порыв ветра и снега с воем и свистом промчался по палубе мотобота.
Бросив ободряющий взгляд на комендора, Ясачный быстро сбежал с мостика.
Во время проверки команды по судовому списку мичман Ясачный и Аввакумов, сопровождаемые Лоусоном, тщательно осмотрели «Бенони», но ничего подозрительного не обнаружили.
Капитан Клебанов подвел итоги досмотра:
— Незаконным ловом вы не занимались, контрабанды на вашем судне не обнаружено. Осмотр машинного отделения показал, что вы можете идти собственным ходом. Настоятельно требую, чтобы «Бенони» немедленно покинул советские территориальные воды. Если вам нужен акт досмотра…
— Благодарю вас! Пустая формальность. Я владелец «Бенони», и мне отчитываться не перед кем, — ответил Лоусон, провожая осмотровую группу к трапу. — Уверяю вас, как только моему механику удастся запустить двигатель, «Бенони» покинет советские территориальные воды. Быть может, капитан захватит для командира сторожевого корабля бутылочку шарантского коньяка?
— Вы очень любезны, но мой командир не пьет ничего, тем более коньяк, — в тон ему ответил Клебанов, уже спускаясь по трапу в шлюпку.
Боцман Райт отдал фалинь, Хабарнов принял — и шлюпка отвалила от борта «Бенони».
Безошибочным чутьем Нагорный угадывал, где находится «Вьюга». Ветер был северо-восточный, сторожевик держался от них в пяти-шести кабельтовых с наветренной стороны, а шлюпка шла строго по ветру на юго-запад…
Подгоняемые мичманом, Хабарнов и Нагорный гребли напористо, не жалея сил. «Бенони» исчез у них за кормой в снежной мгле, но ветер еще долго доносил до шлюпки слова торопливых команд на чужом, не понятном им языке.
Шлюпка все дальше и дальше уходила от корабля в направлении мыса Крутого. Боцман так торопил гребцов, словно хотел уйти от погони.
Аввакумов достал из-под банки большой кожаный ранец с рацией и передал в эфир:
— Я — «Торос один»… Я — «Торос один»…
Сделав крутой поворот, шлюпка легла носом против волны. Напряженно вслушиваясь, моряки старались услышать сквозь вой и свист ветра, что делается на «Бенони»
— Неужели ошибка в расчете? — тихо сказал мичман.
— Нет никакой ошибки. Вот увидите, мичман, они спустят на воду шлюпку, — отозвался капитан. — Другой такой возможности надо ждать годами. Лоусон не глуп и отлично это понимает.
— Я — «Торос один»… Я — «Торос один»… — передал Аввакумов и переключил рацию на прием.
Было слышно, как, взревев, двигатели «Бенони» перешли на мерный рабочий ритм и постепенно затихли — мотобот ушел в северо-западном направлении.
Почти одновременно Аввакумов принял свои позывные. Напряженно вслушиваясь, он прижал к ушам телефоны и доложил:
— Товарищ капитан, «Торос два» обнаружил промысловый косяк рыбы в восьми кабельтовых от нас к северо-востоку. Просят принять меры.
— На шлюпке соблюдать полную тишину! — приказал Клебанов.
Нагорный понял, что с «Вьюги», наблюдая по локации, обнаружили спущенную с «Бенони» шлюпку.
«А что, если с мотобота также ведут наблюдение за нашей шлюпкой?» — подумал Андрей.
Была и другая опасность. Нагорный о ней не подумал, но капитан и мичман с растущей тревогой вглядывались в снежную мглу. Заряд мог неожиданно кончиться, и тогда они очутились бы нос к носу со шлюпкой «Бенони».
— Товарищ капитан, радиограмма с корабля, — доложил Аввакумов. — «Косяк следует юго-запад. Переходите прием. Торос три».
По команде Клебанова шлюпка развернулась в юго-западном направлении. Нагорный и Хабарнов навалились на весла.
Когда ветер стих и спала волна, Андрей оглянулся и узнал отвесные склоны мыса Крутого, шлюпка вошла в бухту.
Аввакумов передал в эфир позывные.
Клебанов перебрался на корму шлюпки, сел на банку рядом с Аввакумовым, лицом к Ясачному и разложил на коленях карту залива.
— Как думаете, мичман, — спросил он, — куда может направиться шлюпка «Бенони»?
— От губы Чаны до губы Угор на пять миль тянутся совершенно голые отвесные скалы, — как бы размышляя вслух, ответил Ясачный. — При таком резком северо-восточном ветре — берега не ласковые. От Угор-губы до Гудим-губы дело обстоит не лучше. Да и вряд ли они пойдут в Гудим-губу: ворота порта Георгий — место людное. Скорее всего, они направятся к губе Угор. Думаю, их шлюпка пройдет западным или восточным проливом, — боцман показал на карте пальцем. — Длина губы миль шесть, берега отлогие, поросшие густым кустарником, — хорошее место для высадки…
— Словом, задача со многими неизвестными, — в раздумье сказал Клебанов и, помолчав, спросил: — «Торос три» молчит?
Аввакумов так напряженно вслушивался в эфир, что Клебанову пришлось свой вопрос повторить дважды.
— «Торос три» молчит, но позывные принял, — ответил радист и снова ладонями обеих рук прижал телефоны к ушам.
Наступила пауза, долгая и томительная.
Укрытые от ветра высокими скалами мыса, покачиваемые малой волной, они напряженно вслушивались в окружавшую их тишину. Вспенив воду, мелькнул и скрылся в волне косой плавник зубатой касатки. Увлекая за собой комья снега, с вершины мыса скатился большой отполированный ветром камень и шумно плюхнулся в море. Взлетели испуганные глупыши. Громко крича, они пронеслись над заливом и снова сели на скалы. Снег не переставал.
Аввакумов предупреждающе поднял руку и склонился над блокнотом. Клебанов повернулся на сиденье и стал читать через плечо радиста радиограмму берегового поста наблюдения: «Западным проливом косяк прошел квадрат Д-15».
— Ваши предположения, мичман, оправдались, — сказал Клебанов, отчеркнув карандашом створы Угор-губы.
Шлюпка вышла из укрытия и пошла на юго-восток.
Резкий ветер бил в левый борт шлюпки, швырял в лица клочья морской пены и жесткий колючий снег. Руки немели. В паре с Хабарновым грести было нелегко. Тихон и родился-то на карбасе — мать шкерила рыбу, когда начались первые родовые схватки. Хабарнов рос на море. Взяв впервые перо в руки, он, как истый помор, уже владел кормовым веслом. Еще с трудом познавал он законы начальной арифметики, но уже знал законы моря, все банки и отмели, бухты и опасные камни от Мезенского залива до Канина Носа.
Нагорный потерял счет времени. Услышав грохот прибоя, он повернулся, рассчитывая увидеть берег, но впереди была все та же снежная мгла.
Однако грохот прибоя нарастал с каждой минутой.
Очертания скал показались из мглы неожиданно.
Гребцы с особенной силой налегли на весла. Шлюпка шла прямо на отвесные скалы.
Волны взлетали от подножий валунов к вершинам, разбивались и падали белой кипящей пеной.
Когда до бурунов оставалось не больше десятка метров, Ясачный круто переложил руль. Гонимая ударами весел, силой течения и ветра, шлюпка вошла в пролив между скал…
— Табань левым! — крикнул Ясачный.
Огибая скалы, шлюпка понеслась бортом по бурлящему горлу залива.
— Табань правым!
И, уже огибая камни, шлюпка выходила на стреж.
Здесь было тише. Большая волна разбивалась у горла залива. Покачиваемая малой волной, шлюпка шла меж высоких скалистых берегов.
Солнце клонилось к западу.
Ясачный дал команду, и гребцы навалились на весла.
Теперь они не могли рассчитывать на береговой пост радиолокации: высокие, извилистые берега губы мешали наблюдению за шлюпкой.
Соблюдая предосторожность, они шли ближе к берегу, всматривались в снежную мглу и, только убедившись в том, что шлюпка с «Бенони» опередила их, продвигались вперед до следующего поворота.
Берега становились пологими, изредка встречались валуны. В распадках курчавились мелкорослые ерники, занесенные снегом.
И, как это часто бывает, их путешествие закончилось неожиданно. Далеко впереди, за скалистым мыском, чуткое ухо Ясачного уловило всплеск весел. Прислушиваясь, боцман поднял руку, затем тихо сказал;
— Табань левым!
Шлюпка круто развернулась. Последовала новая команда, и с разгона киль врезался в песчаный берег.
Посовещавшись с Ясачным, капитан подозвал к себе Нагорного.
— Вот что, комендор, со стороны этой скалы, — капитан указал на мысок впереди, — подберитесь как можно ближе к их шлюпке. Постарайтесь выяснить, сколько человек высадилось на берег и каковы их намерения. Помните, малейшая неосторожность может провалить операцию.
Ясачный помог Андрею надеть белый маскхалат, поправил капюшон, проверил оружие.
Нагорный двинулся вперед. Пока между ним и шлюпкой «Бенони» находился скалистый мысок, можно было двигаться не соблюдая большой предосторожности, но, по мере того как он подходил все ближе к скалам, опасность возрастала. Наст выдерживал его тяжесть, а валивший хлопьями снег скрывал оставленные им следы. В ернике Андрей залег и стал пробираться вперед по-пластунски.
На склоне мыска образовались проталины, кое-где желтели первые вестники заполярной весны — цветы многолетней сиверсии.
Поднявшись на вершину, Нагорный рассчитывал увидеть, что делается по другую сторону мыска, но, выглянув из-за камня, убедился, что от противоположного края скалы его отделяет ровная площадка шириной в семь-восемь метров. Андрей с трудом преодолел последние метры глубокого снега. Южный склон мыска густо порос мелкорослым березняком, и это облегчало задачу Нагорного. Андрей увидел на отмели шлюпку «Бенони». Матрос, назвавший себя Хугго Свэнсоном, сидел на снегу, прислонясь к валуну, и курил трубку, рядом с ним лежали рюкзак и саперная лопата. Боцман с «Бенони», уже немолодой человек, тяжело дыша от усталости, сидел на носу шлюпки.
— Ты, что же, здешний? — по-русски, но с. каким-то акцентом спросил боцман.
— Видел в губе знак, из камня сложенный?
— Видел.
— Своими руками складывал. Сколько лет прошло, а кекур — знак этот все стоит… — Свэнсон отлично говорил по-русски.
Некоторое время они молчали, затем пожилой спросил:
— Ты же русский. Звать-то тебя как? — Не получив ответа, он приложился к фляге и с какой-то душевной усталостью сказал: — Ты, Хугго, знаешь меня как Райта, но имя мое Микель… Микель Янсон… Я из Вентспилса, с Балтики, там родились мои дети… Старшего, Эльмара, в сороковом[17] я увез на чужбину и… Нет больше сына у Микеля Янсона. — Он снова отхлебнул из фляги, сплюнул и сказал: — Осталась дочь, Берта. Она живет в Лиельварде, ее муж электрик на Кегумской гидроэлектростанции. У Берты родился сын, мой внук. Его назвали, как меня, Микелем… Я бы очень хотел повидать моего внука…
На этот раз паузу нарушил Свэнсон:
— Мы с тобой, старик, не в Хессельнесет у стойки Басса! Надо приниматься за дело!
— Еще немного, я очень устал, — глухо сказал Янсон и потянулся к фляге. — Мы с тобой, Хугго, как пара волов в одном хомуте. Ты молодой, сильный. Скажи мне правду, Хугго, зачем мы здесь, на этой суровой, холодной земле? Это что — политика?
— Мне политика, что рыбке зонтик! — усмехнулся Свэнсон. — Был я в лагере под Мюнхеном, хлебал со мной баланду из одного котелка человек… Теперь небось и костей его не осталось, можно назвать — Никифор Касаткин. Историй он знал множество, мог объяснить всякое движение человеческой души. Мне Никифор так говорил: «Ты, Сашка — меня Александром звать, — в жизни романтик и погибать тебе придется через эту твою романтику». Так и сказал. Никифор людей насквозь видел.
— С чем ее едят, твою романтику?
— Про это тебе знать не положено, — отрезал Свэнсон, встал, потянулся и, позевывая, бросил: — Надо двигаться. Вот придем на Черную Браму…
«Черная Брама», — мысленно повторил Андрей и вспомнил все, что было связано для него с этим названием.
Райт достал из-под банки вторую саперную лопату. Они закрыли шлюпку чехлом и поверх брезента забросали снегом.
«Стало быть, Хугго Свэнсон рассчитывает сюда вернуться», — подумал Нагорный.
Старик присел возле своего рюкзака и хотел было продеть руки в ремни, но раздумал:
— Мне, Саша, нечего делать на Черной Браме. Ты вернешься назад, в Гамбург. Тебя ждет Марта. Ты сам говорил, она молодая и красивая, твоя Марта. Если ты любишь, то поймешь… Саша, я хочу перед смертью прикоснуться к земле, на которой вырос, обнять дочь, взять на руки внука… Я пришел сюда только для того, чтобы в последний раз увидеть мою Латвию, услышать родной язык…
— Ты, старик, думаешь, что тебя примут? — спросил Свэнсон.
— Примут, Саша, примут! Не как вор приду — как блудный сын: «Согрешил я перед тобой и недостоин называться сыном твоим».
Бросив исподлобья быстрый, оценивающий взгляд на Райта, Свэнсон молчал.
— Во имя твоей любви к Марте, во имя твоего счастья… Ну хочешь, я на колени перед тобой встану…
— Хорошо, старик, но будь осторожен. Отсюда пойдешь прямо на юг полмили, затем на восток — Гудим-губа, порт Георгий (из порта раньше ходила «каботажка» до Мурманска), ну а там — поездом. Деньги у тебя есть…
Дрожащими пальцами старик торопливо затянул ремни рюкзака, сделал несколько нерешительных шагов, потом остановился и вернулся назад:
— Хочу обнять тебя, Саша, пожелать настоящего счастья. Мне всегда казалось, что красивые люди жестокосердны, теперь вижу— ошибся… — На глазах Райта блеснули слезы.
Свэнсон ответил на объятие, и старик двинулся на юг. С каждым шагом его поступь становилась увереннее, тверже.
Чтобы лучше видеть уходившего, Свэнсон поднялся на поросший мхом валун, сунул руку за пазуху и, вскинув пистолет, не целясь, нажал на спусковой крючок. Выстрела не было слышно. Микель Янсон повернулся к Свэнсону и, раскинув руки, упал лицом вниз.
Жалость к старику сдавила горло Андрея. Взглянув снова вниз, он не поверил своим глазам — Свэнсон смеялся. Запрокинув голову и прислонясь спиной к валуну, Свэнсон смеялся…
Андрей вспомнил: еще мальчишкой любил он, стоя за спиной Владимира, смотреть, как брат рисует ему «артистов» для театра. Когда из-под карандаша на бумаге появлялись знакомые персонажи сказок, Андрей смеялся. Он не мог удержаться от смеха — радости творческого соучастия.
Почему смеялся Свэнсон?
Легкое прикосновение к ноге вывело Андрея из состояния задумчивости, он отполз назад по своему следу в глубоком снегу и осторожно оглянулся. Это был старшина Хабарнов.
На листке из блокнота Нагорный написал несколько слов, сунул листок в ствол автомата и, вытянув руку, передал записку старшине.
Когда Андрей вновь подтянулся к краю плато, Свэнсона не было. Его меховая шапка мелькнула где-то южнее в распадке. Вернулся Свэнсон с рюкзаком Райта в руке и, приподняв брезент, швырнул его в шлюпку, затем раскурил трубку, надел свой рюкзак, сверился по компасу и двинулся на запад.
15. ЧЕРНАЯ БРАМА
Тело Райта они нашли в распадке под снегом. Старик сделал первые шаги на пути к родине, когда его настигла пуля.
— Выстрел в затылок, — сказал Клебанов. — Прием, достойный Катынского леса и Бабьего Яра.
Хабарнов на двойке «Бенони» ушел в порт Георгий. Шлюпка с «Вьюги» была надежно укрыта в одной из расщелин.
Совещаясь с мичманом Ясачным, капитан уточнил маршрут. Из материалов следствия по делам «Сарматова» и «Благова» было установлено, что пути их скрещивались на Черной Браме. К той же цели стремился и Свэнсон. Чтобы не наступать Свэнсону на пятки, оперативная группа и пограничники углубились в тундру значительно южнее.
Впереди шел мичман Ясачный (он отлично знал все побережье залива), затем Клебанов и Нагорный с рюкзаком. Цепочку замыкал Аввакумов, рацию он нес в ранце на плечах.
Тундра незаметно перешла в холмы, часто встречались нагромождения камней и маленькие озера в ложбинах. К их берегам по южным склонам холмов сбегали березовые ерники. Попутный северо-восточный ветер дул путникам в спину.
Капитан Клебанов замедлил шаг и, когда его нагнал Нагорный, сказал:
— О результатах разведки вы, Нагорный, доложили толково, но мне хотелось бы знать, к каким выводам пришли вы сами после всего, что увидели и услышали в разведке?
— Мне кажется, товарищ капитан, — ответил Нагорный, — Свэнсон был в гитлеровском плену где-то под Мюнхеном. Заполярье он знает хорошо. Может быть, я ошибаюсь, но, думается мне, Свэнсон выболтал один факт из своей биографии, по которому можно определить, где он жил и работал до войны.
— Смелее, комендор!
— Свэнсон сказал, что кекур в самом начале губы он складывал сам, своими руками, много лет назад. Он так и назвал сложенный из камня знак — кекуром…
— Ну? Что же вы замолчали? — поддержал его капитан.
— Это малознакомое поморское слово. Не каждый скажет — кекур. Иногда его речь мне напоминала речь старшины Хабарнова. И тогда казалось, не из поморов ли он? Вот если бы узнать, кто ставил этот знак на сопке…
Капитан тихо свистнул.
Ясачный повернулся и, увидев поднятую Клебановым руку, остановился. Подошел и Аввакумов. Капитан присел на камень, вынул блокнот, написал текст радиограммы.
— Зашифруйте, товарищ лейтенант, и передайте в Мурманск… через «Торос три»! — приказал Клебанов. — Не позже завтрашнего утра мы будем знать, кто ставил кекур на сопке.
Пока Аввакумов был занят рацией, остальные разогрели на сухом спирте мясные консервы.
Передав в эфир запрос Клебанова, радист перешел на прием, получил подтверждение и принял новую радиограмму.
Из Мурманска сообщили, что мотобот «Бенони» задержан на траверзе мыса Малоприметного сторожевым кораблем «Буря» и отведен в порт. При проверке судовой роли выяснилось отсутствие боцмана Эрнеста Райта и матроса Хугго Свэнсона. В вахтенном журнале свежая запись: «5 часов утра. Траверз мыса Высокого. Во время поворота на новый курс смыло волной боцмана Райта и матроса Свэнсона». Запись в журнале команда подтверждает.
— Команда «Бенони» подтвердит что угодно, — усмехнулся Ясачный. — Ручаюсь, что механика Траммэра я уже встречал раньше на боте контрабандиста Хатчинса — бил зверя у Канина Носа.
— Во всяком случае, — в раздумье сказал капитан, — теперь мы знаем точно: убит Эрнест Райт, или, как он назвал себя, Микель Янсон, а Хугго Свэнсон пробирается к Черной Браме. Тактика меняется — «Благов» не был включен в списки судовой команды. Свэнсон числился в списке, но неожиданно погиб. Не проследи мы за высадкой, было бы трудно доказать, что это не так.
Когда Аввакумов покончил с мясной тушенкой, они снова двинулись на юго-запад. Солнце село за сопки. Снег перестал валить.
Холодный ветер забирался под куртки. Где-то громко ухала белая сова — хозяйка тундры. На озерах трещал лед, хрустел под ногами наст.
Прошло много времени. Небо потемнело, появились редкие звезды. Ветер утих. Наступила такая тишина, что Нагорный слышал, как, сжимаясь от мороза, скрипят кожаные ремни рюкзака.
Только теперь Андрей понял и оценил заботу Ясачного: одетый в новое штормовое обмундирование, он почти не чувствовал холода.
Преодолевая усталость, Нагорный уже с нетерпением поглядывал на капитана и облегченно вздохнул, когда, выбрав удобное для привала место, Клебанов решительно остановился:
— Отдохнем до света, — сказал капитан и, развязав рюкзак, извлек банку сухого спирта и морские галеты.
Вспыхнуло голубоватое пламя. Набрав полный чайник снега, боцман поставил его на огонь. Нагорный лег прямо на снег, подложив под голову рюкзак. Небо стало еще темнее, звезды казались ярче.
В ожидании, пока закипит чайник, капитан Клебанов и Ясачный при свете карманного электрического фонаря склонились над картой, чтобы уточнить маршрут. Завтра они будут у подножия Черной Брамы.
Слыша глухие, сильные удары крови, Андрей положил руку на сердце… Здесь, в боковом кармане тужурки, лежала фотография Светланы… Девушка смотрела на него испытующим взглядом, между ее бровями легла глубокая строгая складка. Теперь и надпись на обороте фотографии была не такой, как прежде, — в ней не было наивной девичьей простоты. Слова звучали торжественно и строго. «Всегда, всегда будь таким, каким я тебя знала». Андрею вспомнился большой, крытый зеленым сукном стол и слова: «Вручая вам билет члена Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи…» Он увидел себя на плацу учебного отряда. Вот он выходит из строя и получает из рук командира ленточку бескозырки…
«Мы идем к Черной Браме, к той самой высоте четыреста двенадцать, где четырнадцать лет тому назад погиб мой брат Владимир, — думал Андрей. — Почему с такой настойчивостью Хугго Свэнсон стремится к этой скалистой вершине? Что ему там нужно?» Из состояния задумчивости Нагорного вывел боцман — перед Андреем стояла большая эмалированная кружка крепкого чая.
Ужинали молча. Казалось, что каждый из них настороженно прислушивается к тундре, к тревожной ночной тишине.
Забравшись в спальный мешок, Андрей закрыл глаза. Тепло поднималось по ногам, словно марево в жаркий день…
Большая самоходная баржа… Гребни волн убегают в стороны. Широко расставив ноги, в плащ-накидке и каске, положив руки на автомат, висящий на шее, стоит на палубе баржи Владимир Нагорный. Увидев Андрея, он сказал так, словно расстались они только вчера: «Сменяй меня, комендор, пароль «Брама». Ответ…» И вот Андрей на посту. Он молча смотрит, как уходит Владимир.
Автомат висит на его плече дулом вниз. Брат уходит все дальше и дальше, пока не превращается в едва заметную точку, но точка не исчезает, она снова растет. Это же птица! Большой гордый альбатрос! Он делает круг над судном, опускается ниже и ударяет Андрея крылом в плечо, словно зовет за собой. Но Андрей на посту… Снова взмывает в небо альбатрос и снова, снижаясь, толкает его в плечо…
Андрей просыпается. Это будит его, толкая в плечо, Ясачный.
Горизонт светлеет. Начинается их второй день в тундре.
Идут они по-прежнему цепочкой, строго на запад. Солнце греет по-весеннему. К полудню наст становится тоньше, хрустит и проваливается под ногами. Тундра просыпается от долгого сна. На проталинах из-под снега выглядывают желтые полярные маки, невяник, пахнущий душистым сеном. Несколько раз из-под ног мичмана взлетают первые куропатки. Все чаще и чаще встречаются следы лемминга.
Ясачный вновь меняет направление: теперь они идут на север.
Гранитная скала на фоне пологих, покрытых снегом сопок показалась тогда, когда, по расчетам Ясачного, до высоты 412 оставалось еще не менее двух миль.
— Надо полагать, Свэнсон нас опередил, — сказал Клебанов. — Двигаться дальше опасно.
Из распадка, поросшего редким ивняком, они наблюдали за местностью, разбив на воображаемые квадраты все пространство до подножия Черной Брамы.
Только под вечер, передав бинокль Клебанову, мичман сказал:
— Обратите внимание, товарищ капитан, вон на ту площадку, ручаюсь, это господин «романтик»! — так, со слов Андрея, боцман окрестил Свэнсона.
Зрение у Нагорного было острое, он всмотрелся в указанном направлении и увидел, как из расщелины показался Свэнсон. Привалившись спиной к гранитной стене, уперся ногами в большую глыбу гранита. Под его усилиями глыба покачнулась и с грохотом упала, закрыв собой расщелину. Свэнсон раскурил трубку и, свесив ноги, сел на краю плато. Андрею показалось, что «романтик» смеется. Как бы в подтверждение этого, капитан сказал, передав бинокль Ясачному:
— Этому подлецу почему-то весело!
Выкурив трубку, Свэнсон выбил чубук и начал спускаться вниз.
— Товарищ капитан, будем его брать сейчас? — спросил Ясачный.
— Нет, мичман, это было бы ошибкой. Надо проследить за его связями. Как уйдет, осмотрим эту расщелину.
— Мне кажется, осмотр ничего не даст: сундук-то уже пуст…
— Пустой сундук не запирают. Вон, за той высотой, — капитан указал на невысокий холм, — должны быть пограничники старшего лейтенанта Радова. Пока мы осмотрим логово, они поведут Свэнсона на поводке.
— Как это «на поводке»? — спросил Нагорный.
— Свэнсон думает, что он сам по себе, а его ведут на поводке. Тундра — земля наша, у нее есть хозяин.
— Понял, товарищ капитан.
— Пограничникам надо было бы дать условный сигнал, но это небезопасно. Пойдете вы, комендор, — приказал капитан. — Этим распадком подберетесь к западному склону высотки, там должен быть наряд. Людей проведете сюда. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан. Разрешите идти?
— Идите!
Пригнувшись, Нагорный распадком подобрался к камням и, насколько позволял глубокий снег, быстро зашагал на запад. До высотки было с полмили, не больше, но добрался он до западного склона Брамы минут через тридцать и с удивлением осмотрелся — запорошенный снегом березовый лесок, и никаких следов человека. Андрей хотел уже было повернуть назад, как зашевелились ветки берез — и, словно из-под снега, перед ним вырос пограничник.
— Младший сержант Лобазнов и проводник служебно-розыскной собаки Сеничкин, — улыбаясь, представился Фома.
Только теперь Андрей увидел и проводника Сеничкина и низкорослую, дымчато-серую, с рыжими подпалинами овчарку.
На этот раз его встреча с Фомой была сердечнее и проще.
— Ушел?
Нагорный понял, что Фома спрашивает о Свэнсоне.
— Ушел.
— Давно?
— Минут тридцать назад. Сколько сейчас?
Лобазнов посмотрел на циферблат больших карманных, знакомых Нагорному, часов:
— Семь пятнадцать. Если он ходок хороший и местность знает, разрыв получается большой.
— И ходок он сильный, и стрелок меткий словом, орешек крепкий.
— Разгрызем. Мы не одни, за ним сейчас много глаз смотрят, — хитро прищурившись, сказал Лобазнов.
Веснушек на его лице стало еще больше: крупные, каждая величиной в горошину, они соперничали цветом с сиверсией.
— Какой он из себя, тип этот? Небось каинова печать на морде? — интересовался Лобазнов.
— У тебя деньги есть? — неожиданно спросил Нагорный.
— Есть… Полсотни, — недоумевая, ответил Фома.
— Так вот, если бы он тебе встретился и попросил взаймы, отдал бы все пятьдесят. Отдал бы не задумываясь. Видный парень, глаза чистые, ясные…
— Скажи какой! — удивился Лобазнов.
В этой интонации было столько знакомого и дорогого по воспоминаниям детства, что невольно пришли на память те дни, когда они с Фомой дожидались обещанного Владимиром трофейного тесака…
По тропе, проложенной Нагорным, пограничники без труда добрались до распадка. Капитан снабдил Лобазнова картой, дал задание, и наряд ушел по свежему следу «романтика».
Подъем на Черную Браму начали с юга. Цепляясь за ветки низкорослого березняка, подтягивались на руках. Пользуясь малейшей впадиной, на которую можно было поставить ногу, и прижимаясь всем телом к скалам, они брали с боем каждый метр подъема. Казалось, еще одно усилие — и они достигнут вершины, но перед ними была только терраса — возможность сделать кратковременный привал. Не сдерживаемый ничем, со свирепой силой дул ветер. Словно оберегая тайну вершины, ветер пытался сбросить их вниз на острые камни подножия.
В непродолжительные минуты отдыха, привалившись грудью к скале, держась руками за темные, прошлогодние мхи, Андрей думал о том, что много лет назад по этому самому гранитному склону поднимался его старший брат Владимир. Что где-то здесь, выполняя свой воинский долг, он погиб, и останки его, быть может, расклевали птицы.
Когда они достигли вершины, солнце село за горизонт. В темном небе мерцал зеленоватый всполох.
Они спустились метра на два ниже верхнего ровного плато, здесь была терраса в форме неправильного треугольника.
Осмотрев глыбу гранита, закрывшую расщелину, Ясачный озабоченно сказал:
— Сдвинуть этот камешек с места — дело нелегкое…
Гранитный осколок закрывал собой не всю расщелину: оставался узкий и короткий, с острыми краями проход. Клебанов включил электрический, фонарь, но его луч не мог пробить тьмы, царящей в пещере.
Ясачный привязал фонарь на веревку и спустил вниз. Пещера была около двух метров глубины. Он попытался сдвинуть глыбу с места, но без всякого успеха.
— А что, если комендор попробует пролезть в этот узкий лаз? — спросил мичман Клебанова.
Андрей молча шагнул к расщелине. Сунув в карман брюк электрический фонарь, он попытался проникнуть в лаз, но толстая стеганка мешала ему. Тогда Андрей сбросил ее и бушлат и полез в одной тельняшке. Медленно, перебирая руками веревку, он проскользнул вниз. Когда ноги его коснулись дна, он не отпуская веревку, включил фонарь. Вокруг, насколько хватал глаз, тянулась ровная стена неизвестной ему зеленоватой породы с редкими блестками. Его охватил озноб беспричинного страха, наверх он крикнул:
— Здесь холодно, как в погребе. Товарищ мичман, бросьте мне бушлат!
Надев на себя еще не успевшую утратить тепла одежду, Андрей поднял с пола фонарь и двинулся в глубину пещеры.
Первое, что он увидел, была наполовину истлевшая шапка-ушанка незнакомого ему образца. На ней уцелел металлический цветок эдельвейс — эмблема гитлеровской альпийской дивизии.
У отвесной стены, подпиравшей свод пещеры, Андрей увидел скелеты трех человек, на черепах местами сохранилась тонкая, словно пергаментная, кожа. Незнакомая форма на скелетах истлела и при первом прикосновении рассыпалась. Эти останки будто разметало взрывом, придавило к скале. Здесь же лежал артиллерийский дальномер с черной этикеткой на немецком языке, он был разбит и сплюснут какой-то огромной силой. В нише Андрей увидел радиоаппаратуру, спутанные провода, несколько пачек сухих батарей питания, топографическую карту с немецкими надписями, пустые банки из-под консервов, металлическую каску и большой рюкзак, перевязанный парашютными стропами. Развязав узлы стропов, Андрей заглянул внутрь рюкзака и увидел шесть ящиков из тонкой дубовой планки. Каждый ящик весил не менее двух килограммов. Андрей заинтересовался. «Это не мины», — решил Андрей и, достав карманный нож, вывинтил шурупы, удерживавшие крышку ящика. Внутри был какой-то незнакомый прибор, сделанный из черной пластмассы, он имел каплеобразную форму и был завернут в прозрачную поливиниловую ткань. Острая, по-видимому, нижняя часть прибора заканчивалась кольцом, к которому был прикреплен тонкий плетеный линь с трехпалым стальным якорем. Заметив в верхней части прибора линию стыка, образующую как бы крышку, Андрей повернул ее против часовой стрелки. Попытка удалась. Под крышкой он увидел шкалу с делениями и красную пусковую кнопку. Над кнопкой стояла английская надпись: «Старт».
Андрей упаковал прибор, отнес его к расщелине и доложил о находке.
Соблюдая предосторожности, прибор подняли наверх.
Оставалось осмотреть еще один, самый дальний угол пещеры. Включив фонарь, Андрей шагнул в сторону от ниши. Здесь свод нависал выгнутым куполом. Зеленоватая порода сверкала тысячами искр.
Вдруг узкий луч света вырвал из темноты матросскую бескозырку. Сложенная пополам и перевязанная лентой, бескозырка висела на рукоятке немецкого тесака, воткнутого в породу.
— Нагорный, почему молчишь? — крикнул Ясачный, и его низкий, грудной голос прокатился эхом по всей пещере.
Беспричинное волнение охватило Андрея. Чувствуя, как дрожат руки, он взял бескозырку. Время стерло надпись на ленте. Андрей потянул тесак за рукоятку и вспомнил: «Передайте Андрейке — скоро приеду и привезу ему трофейный тесак. Фома Лобазнов лопнет от зависти!»
— Андрей, почему молчишь?! — крикнул в расщелину Ясачный.
В бескозырке оказался пакет, завернутый в кусок топографической карты. Все больше волнуясь, он осторожно развернул истлевшую бумагу… Первое, что он увидел, был обрывок немецкой карты — торопливые записи, сделанные карандашом, затем две фотографии. Одна из них — любительская, пожелтевшая от времени: на ней была изображена девушка в полушубке и шапке-ушанке. На обороте карточки с трудом можно было прочесть: «Володя! Пускай хранит тебя моя любовь. Даша». На второй фотографии была снята группа людей: женщина в кресле с ребенком на коленях и возле нее юноша лет семнадцати.
Большая фотокопия с этого снимка висит и сейчас у мамы в комнате…
Не хватило, дыхания. С трудом проглотив слезный ком, Андрей закричал…
Услышав крик, Ясачный лег плашмя у края расщелины:
— Андрей! Что случилось?!
Нагорный молчал.
Вскочив на ноги, Ясачный с бешенством навалился на глыбу камня, но, покачнувшись, она встала на прежнее место. Тогда, протиснувшись в узкое пространство между стеной верхнего плато и глыбой гранита, боцман уперся в нее ногами. Клебанов и радист пришли ему на помощь. Напрягая все силы, они ритмично раскачивали глыбу гранита, пока с грохотом, дробясь на куски, она не покатилась с террасы вниз.
Первым в пещеру спустился Ясачный. Ни о чем не спрашивая, он взял из рук Андрея фотографию.
«Андрюшке еще только годик. 1938. Кашира», — прочитал он и молча снял с головы ушанку.
Андрей развернул клочок топографической карты. С трудом разбирая стертую временем запись, он читал:
«На верхней террасе Черной Брамы мы с Антоном даже не предполагали, что в трех метрах под нами, в глубокой пещере, находятся фрицы.
Когда в нашу рацию угодила случайная мина, мы пришли к заключению, что сделали все, что могли. Связь с КП прервалась, но снаряды батареи ложатся точно в цель.
9 часов 38 минут.
Приняли решение: захватить укрытие гитлеровцев и продержаться до прихода наших частей.
Укрытие заняли без боя, фрицы давно сбежали. Здесь густой, удушливый дым. Перед бегством они жгли какие-то документы.
Нас атакуют гитлеровцы…
Облепихин сделал вылазку, чтобы собрать трофейное оружие.
Облепихин не вернулся. Прощай, Антон…
Последние три патрона…
Быть может, когда-нибудь…» — на этом запись обрывалась.
— «Быть может, когда-нибудь…» — повторил Андрей. — Вот когда пришлось, Володя…
Молчание нарушил Клебанов:
— Если гитлеровцы сожгли архив, то чем объяснить настойчивое стремление их духовных наследников к Черной Браме?
— Быть может, товарищ капитан, счетчики Гейгера, а? Их здесь еще пять штук, — высказал предположение Ясачный.
— Мне кажется, что счетчики Гейгера доставлены в эту расщелину «Сарматовым». Но вот загадка — почему именно сюда? Чем их так привлекает Черная Брама? — Помолчав, Клебанов поднялся: — Включайте, мичман, фонарь и давайте тщательно исследуем эту расщелину.
Не шевелясь, в каком-то оцепенении, Андрей стоял возле выхода из пещеры и смотрел на низкие, мерцающие звезды.
Шаг за шагом Клебанов и Ясачный осматривали пещеру, они вскапывали грунт там, где он казался рыхлым.
«Вот откуда порода, найденная за обшлагом сарматовского пальто», — думал Клебанов, когда его лопатка, звякнув, уперлась во что-то твердое.
— Мичман, идите сюда! Комендор, посветите нам! — приказал Клебанов.
Андрей взял из рук капитана фонарь и присоединил к своему, направив их лучи в нишу.
Вскоре показалась, отсвечивая металлом, какая-то плоскость, затем и весь алюминиевый ящичек. Клебанов снял крышку:
— Наконец-то! Вот он — наследство абвера! Картотека!
Капитан вынул из ящичка наугад карточку и, с трудом разбирая, прочел немецкий текст и перевел:
«ОСКАР КИВОНЕН. КЛИЧКА — ВИРТ — ХОЗЯИН.
Рождения 1892 года. Из села Кереть. Имеет свой счет к Советской власти — большевики конфисковали у него рыбокоптильный завод, пять шлюпок, баркас и снасти. Верный, но безрассудно-злобный человек. Может быть использован только для диверсии».
— А вот и фотография Хозяина — Кивонена…
В расщелину спустился Аввакумов и доложил:
— Товарищ капитан, принял радиограмму из Мурманска через «Торос три»!
Капитан Клебанов взял у радиста расшифрованную радиограмму и прочитал:
«ОТВЕТ НА ВАШ ЗАПРОС СООБЩАЕМ: ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ ЗНАКИ УГОР-ГУБЕ СТАВИЛА МУРМАНСКАЯ ГЕОДЕЗИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ В ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОМ ГОДУ. РАБОЧИХ БРАЛИ В ПОРТУ ГЕОРГИЙ. ПО ВЕДОМОСТЯМ НА ВЫПЛАТУ ЗАРПЛАТЫ УСТАНОВИЛИ ФАМИЛИИ РАБОЧИХ. ИЗ ВОСЬМИ ЧЕЛОВЕК ПЯТЬ РАБОТАЮТ В ПОРТУ ГЕОРГИЙ, ОДИН В МУРМАНСКЕ, ОДИН ПОГИБ НА ФРОНТЕ В ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОИНУ, ОДИН ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ — КОНДАКОВ АЛЕКСАНДР ФАДЕЕВИЧ, 1916 ГОДА РОЖДЕНИЯ, ЖЕНА, КОНДАКОВА ГЛАФИРА ИГНАТЬЕВНА, ЖИВЕТ В ПОРТУ ГЕОРГИЙ».
16. КОМУ КАКАЯ ЦЕНА
От дома Вергуна к бухте круто спускалась серая стена валунов. В расщелинах сквозь прошлогодний черный мох пробивались новые зеленые лапки. На одинокой низкорослой березке показались почки. С валуна на валун, словно по ступенькам лестницы, тянулись ледяные сосульки застывшей капели. День клонился к вечеру. Глафира вязала из белой нитки подзор для кровати и, глядя в окно, пела:
Когда же бури черный конь
Взметнется на дыбы,
Ты вспомни тлеющий огонь,
И ночь, и волн горбы.
И пусть же твой угрюмый страх
Летит от сердца прочь.
Моя любовь, моя сестра,
Пошли улыбку в ночь!..
Крючок привычно кланялся, бежала кружевная вязь. Шпулька возле ее ног разматывалась, шуршала, словно мышь.
Давно сгорел свечой маяк,
Скользит вода, плеща,
Прощай, любимая моя,
Далекая…—
пела она.
Не стучась, словно пришлось от злой собаки бежать, ворвалась в дом Щелкуниха. «Кубышка» запыхалась, прислонясь к косяку, долго не могла отдышаться.
Глафира не спеша свернула кружево, заколола крючком, достала из поставца графин с наливкой, две рюмки и поставила на стол.
— Ой, Глафира Игнатьевна, — тяжело дыша заговорила гостья. — У меня для вас такая новость… — она выпила рюмку. Настойка была крепкая, на морошке. Выпила и, как Щелкунов, глаза закатила. Потом стала свою новость выкладывать. Щелкуниха была многословна, если что рассказывала, то начинала от сотворения мира. Глафира об этом знала и потому запаслась терпением.
— Дело-то какое получилось — коза моя шелудивая от рук отбилась, утром веревку сжевала и ушла, — рассказывала «кубышка». — Где я ее только не искала, весь поселок облазила, все ноги поистерла! Вот с моря придет мой Прохор Степанович — пусть сам ищет! Ему, видишь, козьего молочка захотелось, старому черту! — она с умилением посмотрела на графин с наливкой и вздохнула — А я, пожалуй, еще одну с устатку выпью. — И без того маленькие глазки ее совсем закрылись. — Иду я, значит, мимо кондаковского домовища, кричу: «Сильва!», «Сильва!» Гляжу, а…бог троицу любит, — вспомнив бога, она опять потянулась к графину. — Ноги-то я насквозь промочила…
Глафира свое дело знает:
— Дом о трех углах не строится, — сказала и налила Щелкунихе четвертую рюмку.
Та выпила, захмелела и заплакала. Глазки у нее маленькие, а слезы — с гривенник каждая. Плачет, платком утирается и говорит:
— Гляжу, а в окне кондаковского домовища свет горит и замок с колец снят. Думаю, Глафира тут прибирается, к окну подошла, в щелку заглянула…
— Ну! — не раскрывая рта, спросила Глафира.
— Сидит, гляжу, мужчина, лицо в мыле, бреется, видать. Маменька родная, я как на него глянула…
— Ну, напугали. Сердце от страха зашлось, а чего говорите — и сами не знаете. Сдала я домовище одному мурманскому. Пускай поживет, — спокойно сказала Глафира, сняла платок и набросила на плечи.
— Скажи, пожалуйста! Квартиранта взяла…
— Все равно домовище пустует, а человек командировочный, ему жить негде.
— Ска-ажи, пожалуйста! И дорого взяла?
— Сколько взяла — все мои.
Ну, счастливо вам вечерять, — с обидой сказала Щелкуниха, так же, как пришла, поднялась — и за порог.
Глафира, словно оцепенев, стояла у жарко натопленной голландки, ждала, пока на лестнице затихнут тяжелые шаги Щелкунихи, затем сорвала с вешалки рокан и, набросив на плечи, побежала по ступенькам вниз, даже дверь за собой не закрыла. Пока все сорок шесть ступенек отстукала — собралась с духом, рокан с плеч сняла, как полагается, надела, пошла медленно, не торопясь. Весь поселковый ряд прошла не оглядываясь, ни на кого не глядя. К распадку свернула, сараи обошла, тут сейчас за скалой кондаковское домовище. Еще медленнее пошла. Ладонь к груди приложила — очень сердце стучит, только руку отпусти — разорвется.
Все верно — свет в оконце.
«А может, солнцем заходным стекло полоснуло? Нет — из трубы валит дым, вьется тугими кольцами, стало быть, каминка топится. Опять же замка на двери нет, — думала Глафира. — Может быть, так: шел человек, пристал, видит — домовище и ключ у порога, час поздний, зашел гостем, лампу засветил, у каминки дрова лежат наколотые, затопил… Глупая, кого хочу обмануть? Откуда на нашем острове, на Гудиме, случайному гостю быть?» От мысли этой дух захватило. Дорогу перешла, дверь рывком, по-хозяйски, открыла, замерла на пороге.
На лавке сидел Саша Кондаков, чисто выбритый, красивый. Одет он был в рубаху, что она ему сама вышивала на «Звездочке», когда шли с верфи. Только узка ему стала та рубаха или сопрела в сундуке — под мышками лопнула. Сидел Саша на лавке, смотрел на Глафиру и смеялся. Он и раньше так, бывало, чуть чего — смеется. В руке держал за чубук трубку голландскую с крышкой. Раньше не курил.
— Пришел… — от порога сказала Глафира, а у самой губы дрожат. — Что ж так долго?
— Поветерья, Гланя, не было, да и занесло меня далеко.
Он протянул к ней руки. Глафира словно этого и дожидалась, бросилась к нему в объятия, но тут же отстранилась и, пытливо глядя в глаза, спросила:
— Ты на людях-то показаться можешь? Или тайно пришел?
— В законе я, Гланя, не бойся. Смотри — паспорт, в Воркуте выданный, — он указал на стол, где лежали бумаги, — справка об освобождении из лагеря. «Направляется по месту постоянного жительства в порт Георгий…» — прочел он. — Смотри, Гланя, по белому черным писано. Я к себе пришел. Домовище это моими руками кладено.
— Олешек! Сашенька! Заждалась тебя, баский ты мой! — Только теперь она заметила, сколько черточек на его лице начертало время. — Где же ты пропадал столько годов? Жил как? Почему не писал?
— Скажу, Гланя, все скажу. Нету от тебя никаких заветов, но прежде… Как на духу — любишь?
— Люблю…
— Как прежде любила?
— Как прежде…
— Помнишь, когда на «Звездочке» из Архангельска шли, ты мне клялась…
— Помню.
— Помнишь, когда меня в армию провожала, клялась: «…если молодость всю воевать станешь — ждать буду! Если скажут убит — ждать буду! Пока видят глаза! Пока бьется сердце! Пока носит меня земля!..»
— Пока носит меня земля… — как эхо повторила она.
— Любишь?
— Люблю.
— Куда бы не повел — со мной пойдешь?..
— Пойду, Олешек…
— Теперь скажу тебе, Гланя, правду. В плен я попал тяжело раненный. Потом война кончилась — в лагере под Мюнхеном два года был. Все к тебе, Гланя, рвался, да не вырвался. Там у нас говорили, кто в плену был, тому лучше домой не возвращаться — тюрьма и каторга, а чужая сторона хоть и злая мачеха, да не тюремщик. За океан я подался. Как жил, сама понимаешь, на чужбине, что в океане — ноги жидкие. Вижу я, народу там неприкаянного — дождем не смочить столько. Будешь удачи покорно ждать — не дождешься, надо своими силами пробиваться. Ты, Гланя, знаешь, голова у меня на выдумку горазна, но, сколько я ни бился, жизнь, что луна — то полная, то на ущербе. Гонял я лес по реке Горн в штате Монтана. Служил солдатом в стране Гондурасе. Помощником механика плавал на вонючей каботажке, рейс Чарльстон — Савенна — Джексонвиль. Даже делал бизнес на рыбе, но капитала не нажил. Если все, что я за эти годы пережил, вспомнить да записать, книга-роман получится, читать будешь — не оторвешься. Время да разлука любовь сушат, а я — что ни год, все больше тебя любил, Гланя, кручинился. Да на одной кручине моря не переедешь. Подвернулся мне один человек, вроде наш, русский. Ума не приложу, откуда про жизнь мою ему было известно, но все знал доподлинно. Хочешь, говорит, жить, как люди живут, — вот тебе пять тысяч шведских крон на норвежский банк в Нурвоген, а пять тысяч после, как с делом справишься. Деньги большие. Такие деньги за здорово живешь не получишь. Но, сама знаешь, по какой реке плыть, ту и воду пить. Согласился я. В то время жил я в африканской стране Конго. Работал смотрителем на руднике О’Катанга. Собачья жизнь и собачья работа. Как только я документ подписал, посадили меня в самолет и отправили в Гамбург. Ну тут… Ты, Гланя, дверь заперла? — спросил Кондаков.
— Не помню, Саша, сейчас гляну, — сказала она, поднимаясь с лавки.
— Нет, ты сиди, я сам посмотрю.
Он у порога прислушался, открыл дверь, вышел из дома, осмотрел все вокруг, вернулся и накинул крючок.
— Ни одному человеку я того не говорил, что тебе скажу, — начал Кондаков и прикрутил фитиль так, что лампа чуть не погасла. — Когда темно, кажется, никто тебя не подслушивает, а при свете и у стен есть уши.
Он подошел к лавке, нащупал горячие руки Глафиры, обнял ее.
— Переправили меня, Гланя, — продолжал он, — самолетом в Гамбург, большой портовый город. Ночью на машину посадили и долго куда-то везли. Стал я жить в отдельной комнате. Кормили меня, как борова на откорм, до седьмого поту по наукам гоняли. Весу я не прибавил, скорее, отощал.
— Чему же тебя, Саня, учили? — удивилась Глафира.
— Учили всякой научной премудрости.
— Не пойму я, Саня. Это там тебя учили день обращать в ночь? Лампу ты прикрутил, а человеку свет как воздух нужен. Все живое к солнцу тянется.
— Дерево тянется к солнцу, а человек к счастью!
— Где же, Саня, твое темное счастье?
— Ты, Гланя, мое счастье.
— С тобой я, Саня, с тобой…
— Насмотрелся я вдосталь на нищее счастье да на голодную любовь. Мы с тобой в Нурвогене станем жить! Мотобот купим «Звездочку», в память о той, архангельской. На свою тоню ходить будем…
— Разве мы с тобой нищие? Я если стану рыбу шкерить, то за мной не угнаться. Ты, Саня, на всю артель лучший механик…
— Горб хочешь гнуть?
— Хлеб потом не посолонишь — пресно есть будет.
— Я тебя зову праздновать, а ты из будней ног не вытащишь! К счастью зову тебя…
— Легко зовешь, словно в кино.
— Почему легко? Еще только полдела сделано. Счастье надо еще заработать.
— Счастье-то, Саня, чужое…
— Почему чужое?
— Не наше, не русское. Ты сам чужбину мачехой назвал, а меня от матери увезти хочешь.
— Одно дело на чужбине чужой кисе кланяться, другое — своей кисой похваляться. Деньги, они везде деньги — и рубль, и шведская крона.
— За что же, Саня, тебе шведские кроны?
— Я тебе все расскажу. Без твоей подмоги мне одному не управиться. Да и тебе, чтобы со мной в Нурвоген уйти, надо себя показать, заслужить доверие. Я за тебя, Гланя, поручился. Спрашивали там меня: «Прошло много лет», сомневаются они, а я им: «Там люди не меняются!» — как видишь, не ошибся. Погоди, Гланя, я в окошко посмотрю, не подслушивает ли кто, — он подошел к окну, отвернул занавеску и приник лбом к стеклу.
Печурка нагрелась докрасна. Сквозь щели неплотно закрытой дверцы светили раскаленные угли. Голова Глафиры пылала жаром, а тело бил озноб. Она плотнее завернулась в платок, оперлась о стену, прислонила затылок к холодному замку висящей на стене берданки.
— Хорошо тут в распадке, даже бреха собачьего не слыхать, — обронил Кондаков, поправляя занавеску. — То, что я, Глаша, скажу тебе, должно быть под строгим заветом. Ни по дружбе, ни под пыткой — никому ни слова. Клещами из тебя будут тащить — молчи. Нет у меня никого дороже тебя, но если кому-нибудь словом обмолвишься убью без сожаления. Помни.
Кондаков раскурил трубку и, дымя табаком, ходил взад и вперед между лавкой и окном.
— Этой осенью в Карском море, — говорил он, — будут проводиться большие учения Северного флота. Очень эти маневры интересуют наших хозяев. Дам я тебе, Глаша, денег, купишь шнеку с подвесным мотором. В порту Георгий каждый человек на виду. Если ты считаешь это дело рискованным, купим шнеку или бот в Мурманске. С утра в артели бери расчет, скажи: муж вернулся из заключения, в Койду перебираемся.
У Кондакова погасла трубка, он присел на корточки к печурке, лучиной достал уголек, положил в трубку и раскурил. Красный отблеск ложился на его лицо, подчеркивая надбровную складку, прямую линию рта.
Западный берег острова Гудим до северной оконечности крутой и скалистый. Но пограничники хорошо изучили свой край. В обрывистых, неприступных склонах был мелководный заливчик, как здесь говорят, лахта. Катер благополучно вошел в лахту, и они высадились на прибрежные камни. Начальник погранзаставы шел впереди, ему было знакомо так называемое кондаковское домовище и тропинки, исхоженные пограничным дозором. На западной стороне перешейка, соединяющего северную и южную части острова, овчарка начала проявлять признаки беспокойства. Шерсть на загривке Астры поднялась, злобно ворча, она снова взяла след и повела на восток.
Прошли первые дома поселка, свернули в распадок. Обогнули сараи. Открылось кондаковское домовище. Света в окне не было.
— Ты, поняла, Гланя? — спросил Кондаков, не отрывая взгляда от раскаленных углей.
— Война… — не то спросила, не то утвердительно сказала она.
— А хоть бы и война, нам-то что— через плечо бросил Кондаков.
— Нам-то с тобой что? Мы уйдем в Нурвоген! Вот у Вали Плицыной ребенок должен народиться — ей не все равно. Механик Тимка на инженера хотел учиться… Капитан «Акулы» мечтает в самом большом театре басом петь… Тоне Худяковой не все равно — у нее мужа в ту войну убили, не для новой у нее Сережка растет… Ты еще не был в нашем поселке, сходи посмотри. Домов за это время в десять раз стало больше. В окнах свет и везде разный, но в каждом доме одно — с моря ждут или в море провожают, им тоже не все равно. На карте наш порт малая точка, а по всей стране сколько людей — миллионы, и никому, слышишь, никому не безразлично, будет война или нет. Очерствел ты сердцем на чужбине, да и кроны эти самые по ногам тебя спутали… Пошел бы ты, Саня, и повинился хотя бы Тоне Худяковой, она председатель. Повинную голову и меч не сечет.
— Пойди повинись — лет десять дадут, — усмехнулся Кондаков.
— Ждала я тебя, Саня, долго, подожду еще…
— Годы, Глаша, уходят. Пятый десяток пошел, а я словно и не жил.
— Лучше короткую жизнь прожить человеком, чем долгую подлецом.
Кондаков подошел к ней вплотную, поставил на лавку колено, схватил Глафиру за руки, больно сжал.
— Понимаешь, что говоришь?!
— Понимаю. Ты кому, Кондаков, в покрученники нанялся?!
— Глафира, — глухо сказал он, — знаю, ты на язык горазна! Былички свои побереги для вечерок! Я тебя в последний раз спрашиваю: уйдешь со мной?
— Нет, не уйду. И тебе не будет попутного ветра…
Послышался злобный собачий лай. Кондаков бросился к двери, прислушался.
— Почудилось…
Глафира подошла к столу и вывернула фитиль. Искрясь и шипя, он быстро разгорелся. Свет спугнул тени по углам.
Только теперь Кондаков увидел в ее руках берданку. Давясь от смеха, он присел у порога и с трудом выговорил:
— Насмешила, Гланя… Чего это ты берданку сняла?
— Я тебя, Саня, долго ждала. Не один родник слез в подушку выплакала. Чем мечте моей по тюрьмам мыкаться, лучше я ее своими руками… — женщина подняла ружье.
Вера в любовь Глафиры была так сильна, что, весь сотрясаясь от смеха, Кондаков сказал:
— Да оно, Глаша, и не выстрелит… Затвор ржа поела, ложе червь проточил.
Сухо щелкнул на взводе курок.
Капитан Клебанов знал, что Свэнсон вооружен пистолетом. Не желая рисковать никем из своих людей, он сам подошел к двери дома и прислушался. Внезапно в окне вспыхнул свет, и до слуха Клебанова донесся мужской смех, раскатистый и непринужденный. Капитан осторожно потянул ручку, но дверь, запертая изнутри, не поддавалась. Решив рывком сорвать дверь, он ухватился за ручку обеими руками. В это мгновение раздался оглушительный грохот выстрела, стон и шум падающего тела. Свет в окне погас. Еще более непонятной была наступившая вслед за выстрелом тишина. Что было сил Клебанов дергал дверь, но безрезультатно.
— Разрешите, товарищ капитан? — тихо сказал мичман и, навалившись плечом, резко рванул дверь на себя.
Дверь распахнулась.
Включив электрический фонарь, оба они, капитан и мичман, перешагнули порог и чуть не наткнулись на Свэнсона. Он сидел на полу, обхватив руками колени.
Хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, на что устремлен его пристальный взгляд, но к Свэнсону нельзя было повернуться спиной, он стрелял быстро и без промаху.
С полным безразличием к своей судьбе Свэнсон позволил себя обезоружить и связать по рукам.
Когда, намотав конец веревки на кисть руки, Нагорный вывел Свэнсона из дома, капитан направил луч света в глубину комнаты.
На полу головой к печке, закрыв лицо окровавленными руками, лежала женщина. Рядом с ней валялось расщепленное ложе берданки с частью затвора. Ствол ружья, вздувшийся и разорванный у основания, силой взрыва отбросило в дальний угол комнаты.
Женщина была без сознания. Запекшиеся губы ее шевелились, но что хотела сказать Глафира, Клебанов так и не понял.
Запросив «добро» на выход, покинул порт Георгий «Пингвин» — маленький катер начальника MPC. На палубе катера стояли мичман Ясачный и комендор Нагорный, они возвращались на свой корабль.
Катер шел узкой салмой между островами Гудим и Красный. Крепкий северный ветер, перехватывая дыхание, гнал над морем колючий снег. Судно шло против ветра, зарываясь в волны.
Стоя рядом с мичманом, Андрей чувствовал плечом его плечо.
— Свежая погодка, — сказал боцман.—
Штормит в океане. Выйдем из губы, покачает знатно.
Каждая волна с силой обрушивалась на форштевень катера и, разбегаясь по палубе, стекала через шпигаты. По небу, сливаясь с белой пеленой снега, бежали низкие серые облака.
Все тело Нагорного ныло от усталости и того нервного напряжения сил, которое он испытывал в последние дни. Подставив холодному ветру лицо, чувствуя на губах соленый вкус моря, как это ни покажется странным, он испытывал прилив сил. Андрей понимал, что все это время там, в тундре и в скалах, ему не хватало этого ветра, его колючих уколов и зыбкой палубы корабля.
Топовый огонь «Вьюги» показался внезапно, показался, и тут же скрылся. Затем так же внезапно открылись все отличительные огни корабля. Андрей увидел «Вьюгу», вздыбившуюся носом на гребне волны. Он смотрел на гордую осанку корабля и чувствовал радостное волнение, знакомое каждому, кто после долгой отлучки возвращался к себе домой.
17. ЭПИЛОГ, КОТОРЫЙ МОЖНО НАЗВАТЬ ПРОЛОГОМ
Нагорная ждала мужа на улице возле «перевалки»[18]. Андрей пошел узнать, когда будет катер из Коргаевой Салмы.
Отсюда, с улицы Туристов, открывалась широкая перспектива города и залива.
Этот северный порт был совсем не похож на те города, которые она видела раньше. В нем чувствовалась огромная самобытная сила. Рубиново-красный восход солнца над сопками, громады новых домов, четкие перспективы улиц, сверкающий белыми надстройками пассажирский теплоход, идущий по заливу, лес мачт тралового флота, шумы большого города и порта — все, все казалось Светлане торжественным вступлением в их новую, большую жизнь.
Нагорный вышел из «перевалки» вместе с высоким плечистым офицером.
— Знакомься, Света, лейтенант Ясачный! — представил Андрей.
— Вот вы какая… — задержав ее руку в своей большой ладони, сказал Ясачный.
— Я представляла себе вас иначе, — Света рассматривала его, наклонив голову набок. — Андрей мне не говорил о том, что вы носите бороду и усы…
— Бороду я отпустил недавно, для солидности. Как-никак начальник перевалочной базы, фигура! А вот вы, Светлана, не изменились. Такая же, какой я знал вас по фотографии. Жаль, что вы торопитесь, погостили бы у меня. А? Фрося будет огорчена…
— Андрюше надо в отряд…
— Понимаю, понимаю, служба… Андрей Васильевич, может быть, тебе машину? Ты не стесняйся.
— Нет, спасибо, мы до вокзала пешком, — отказался Нагорный. — Получим в камере хранения багаж и в такси — на «каботажку».
— Ну, до скорой встречи!
— До скорой!
Взявшись за руки, Андрей и Света пошли по улице Туристов вниз, к центру, а лейтенант Ясачный еще долго смотрел им вслед.
В зале ожидания вокзала было безлюдно — началась посадка на скорый поезд Мурманск — Москва.
На одном из диванов среди большого количества чемоданов, шляпных картонок и сумок со снедью сидела молодая красивая женщина. На ее коленях спал пушистый серый котенок. На другом диване расположилась женщина в кожаном пальто и рядом с ней две одинаково одетые девочки.
— По моим расчетам, катер будет минут через сорок, — сказал Андрей. — Ты, Света, подожди меня здесь, я получу чемоданы.
— Андрюша, ты же один не донесешь. Хочешь, я помогу тебе?
— Нет, Света, не хочу. Я возьму носильщика. — Андрей вышел.
— Муж? — спросила женщина с котенком на руках.
— Муж.
— На Север? — сочувственно спросила она.
— На Север! — ответила Светлана.
— А я, милочка, с Севера на Юг. Хватит с меня северной экзотики, «сердец, скованных льдом». Простите, я не хочу вас обидеть, но все это для наивных девочек…
В зал ожидания вбежал офицер. Уже пали первые заморозки, но офицеру было жарко — он снял фуражку и вытер вспотевший лоб.
— Раечка, я забежал предупредить — не волнуйся, мягкое нижнее место забронировано. Билет будет через пять — десять минут, — сказал он соседке Светланы и так же быстро вышел.
— Вашего мужа переводят на Юг? — спросила Светлана.
— Нет, милочка, переводимся мы — я и Кука, пушистая Кука, знакомьтесь, — женщина приподняла лапку котенка. Зверек зевнул и потянулся. — Моя фамилия Клямм, Раиса Клямм. Мы переводимся на Юг, а муж остается на своем камешке — триста шагов в длину и двести в ширину, кругом вода и сверху вода…
— Вы оставляете мужа одного? — удивилась Светлана.
— Я никогда не увлекалась героикой, — она вынула из кармана большую розовую ленту и стала завязывать Куке бант.
— Когда вы решили связать свою судьбу с жизнью офицера, вы знали, что вам придется делить с ним не только радости, но и трудности жизни! — голос Светланы дрожал от сдерживаемой обиды.
— Милочка, со временем вы поймете: с милым рай в шалаше, если есть газ и ванна.
— Ну знаете, это просто пошлость! — не выдержав, вмешалась женщина в кожаном пальто. — Как вам не стыдно?!
Муж Раисы вошел с носильщиком, он слышал последнюю фразу жены.
— Что делать, Раечка не переносит северного климата. У нее постоянные мигрени, — и уже обращаясь к носильщику: — Вот эти чемоданы.
Прижимая к груди котенка, Раиса пересчитала багаж и с видом оскорбленного достоинства вышла вслед за мужем и носильщиком.
— Давайте познакомимся, моя фамилия Радова, — сказала женщина, протянув Светлане руку. — Вы в Заполярье впервые? — спросила она.
— Я впервые. Муж раньше служил здесь.
Удивительно располагала к себе эта женщина.
— Знакомьтесь, это мои девочки: старшая Лена, младшая Светлана.
— Меня тоже зовут Светлана. Ты давно, Света, живешь в этом краю? — спросила она младшую.
— Я здесь живу всегда, — ответила девочка. — Я родилась на море на военном корабле.
— Это правда? — спросила Светлана. В ее памяти промелькнуло что-то давнее, знакомое…
— Правда, — ответила за девочку Радова. — Имя ей дали матросы корабля.
— Девочке шесть лет?
— Да, шесть. Откуда вы знаете? — удивилась Радова.
— Вас зовут Анна! Матросы вам подарили горшочек с геранью, перевязанной лентой бескозырки!
— Совершенно верно…
— Имя девочке предложил комендор Нагорный, мое имя. Мы тогда еще не были женаты. Да вот и он! Андрюша, иди сюда.
Нагорный и носильщик внесли чемоданы.
— Так я, товарищ лейтенант, только закончу посадку на скорый — и приду за вами, — предупредил носильщик и вышел из зала.
— Что случилось, Света?
— Знакомься, Андрей, Анна Радова. Помнишь, ты мне рассказывал: «Белая чайка»! Герань. Девочка, которой ты дал мое имя! Вот она, какая большая теперь, Светлана!..
— Мы старые знакомые, — здороваясь, сказал Нагорный. — Не правда ли, Анна…
— Михайловна, — подсказала она.
— Анна Михайловна, — закончил Андрей и спросил: — Ваш муж еще на прежней заставе?
— Второй год, как мужа перевели. Восемь лет мы прожили на одной заставе. Уезжали — я ревела белугой. Не верьте вы этой кукле Клямм! — обратилась она к Светлане. — Одиннадцатый год я живу в Заполярье, а ведь я южанка, из Краснодара. Кончила строительный техникум в Ставрополе. Приехала с мужем на заставу. На всех один покосившийся барак, кухня и бани по-черному. Разумеется, никакого дела для техника-строителя не предвиделось. Но я решила так: если человек не бежит от труда, дело для него найдется. И нашлось! Через два, года мы такую заставу построили — загляденье! Край здесь здоровый. Ездили мы этим летом к бабушке в Краснодар — дочки гриппом переболели, я — ангиной. А здесь, в Заполярье, у нас никто не болеет. Воздух живительный, чистый. Дышишь— не надышишься!
— Где же теперь старший лейтенант Радов? — спросил Андрей.
— Капитан Радов, — поправила его Анна Михайловна. — На острове Гудиме…
— В порту Георгий?
— Да, в порту. Вот ждем. Сейнер «Баклыш» пришел за рыболовной снастью, капитан обещал на обратном пути захватить нас. А с рейсовым не хочется, долго, соскучились мы по Радову, — откровенно созналась она.
— С портом Георгий у меня связаны интересные воспоминания, — улыбнулся Андрей. — Скажите, Анна Михайловна, не знаете ли вы Глафиру Кондакову?
— Кондакову… Кондакову… — пыталась она припомнить. — Нет, не знаю. Вот Глафиру Вергун у нас в порту знает каждый…
— Высокая, красивая женщина? Сейчас ей должно быть лет около сорока.
— Да, высокая женщина, лет сорока, но красивой назвать ее нельзя. Лицо ее обезображено пороховым ожогом, все в мелких, синих, словно татуировка, оспинках. Муж Глафиры — капитан дрифтерного сейнера. Мы всегда задолго до прихода судна в порт узнаем о его прибытии: Глафира выходит встречать мужа. «Вайгач» входит в бухту и дает едва слышный сигнал тифоном. Они очень трогательная, любящая друг друга пара.
Вошел носильщик.
— Товарищ лейтенант, такси я вам заказал.
— Сейчас идем, — ответил ему Андрей и простился с Радовой: — До скорой встречи, Анна Михайловна. При первом же заходе в порт Георгий буду вашим гостем. До свидания, крестница! — он взял девочку на руки и поцеловал.
— Когда муж уйдет в плавание, приезжайте ко мне гостить! — пригласила она Светлану. — Будем ждать!..
— С удовольствием бы, Анна Михайловна, но начинается учебный год, я преподаю русский язык и литературу.
— Приезжайте во время зимних каникул!
Женщины простились.
Продев сквозь ручки чемоданов ремень, носильщик вскинул багаж на плечо и вышел вслед за Нагорным из зала.
Спустя час быстроходный катер шел по Кольскому заливу на север. Нагорные были в рубке.
Посты наблюдения спрашивали их вспышками прожекторов: «Кто вы? Откуда идете? Куда?» И катер отвечал им вспышками света…
— А что отвечаем мы? — спросила Светлана.
Тихо, чтобы не слышал старшина, стоящий у штурвала, Андрей сказал:
— Мы в ответ пишем: «Идем в Коргаеву Салму! На нашем борту Светлана Нагорная! Эту маленькую решительную женщину терзает большая, горячая любовь к Студеному морю!»
Когда катер развернулся на опознавательные знаки острова Корга, Андрей, волнуясь, сказал:
— Вот, Света, мы и дома…
Светлана вышла из рубки на палубу и, держась за поручни, с удивлением всматривалась в близкий берег. Перед ней, и слева, и справа громоздились похожие одна на другую черные скалы и сопки, одетые в осенние, желтеющие мхи. Никакого признака жилья. Снова катер развернулся на север. Казалось, они сейчас врежутся в крутой и скалистый берег, но вот скалы расступились, и Светлана увидела узкий пролив. Мигнул, погас и снова мигнул зеленый огонек. Коргаева Салма открылась перед нею внезапно, словно поднялась с морского дна. Слева у стенки стоял большой флагманский корабль, дальше два сторожевика, еще севернее — буксир.
— Смотри, Андрей, смотри, отара белых овец!
— Где? — удивился Андрей.
— Видишь, вот там, у самой вершины сопки! — показала она рукой.
— Это матросские робы, распяленные на березовых деревцах, — улыбнулся Андрей.
— Не понимаю…
— Матросы выстирали холщовые робы и разложили их для просушки на березовом колке.
Катер ошвартовался у старого пирса.
Встретил их дежурный по базе майор Коробейников, он не знал Андрея Нагорного, поэтому встреча была, быть может, не такой, какой бы этого хотелось.
— Товарищ майор, лейтенант Нагорный прибыл в отряд для прохождения службы! — доложил Андрей.
— Поздравляю с прибытием! — здороваясь с ним за руку, ответил майор. — Ваша жена?
— Нагорная! — представилась она.
— Матросы вам помогут занести багаж в дом приезжих. Капитан первого ранга может вас принять, он в штабе.
В это время подваливший к пирсу большой лихтер с грузом отвлек внимание дежурного.
По длинным мосткам в сопровождении двух матросов они направились в дом приезжих.
Нагорный побрился и привел себя в порядок. Думая о предстоящей встрече с командиром отряда, он волновался. У штаба с карабином в руках стоял на посту матрос. Когда-то и он, комендор Нагорный, стоял на этом посту.:. Лестница была по-прежнему деревянной, скрипучей. Последняя дверь направо, обитая черным дерматином. Постучав, он услышал знакомое: «Войдите!» И вот лейтенант Нагорный открывает дверь, из которой в последний раз, пять лет тому назад, он вышел еще комендором.
Капитан 1 ранга поднялся ему навстречу. Время не отразилось на его широком, добродушном лице, разве что посеребрило виски.
— Товарищ капитан первого ранга, лейтенант Нагорный! Представляюсь по случаю назначения на должность, — доложил Андрей.
— Поздравляю с окончанием училища! — тепло сказал командир отряда и протянул руку.
Беседа была дружеской и затянулась надолго, пока капитан 1 ранга не сказал, посмотрев на часы:
— Пойдемте, товарищ лейтенант, на пирс. Ровно в двенадцать ноль-ноль мы провожаем капитана второго ранга Поливанова. Иван Арсентьевич уходит в запас. Жаль с ним расставаться. Отличный моряк, и необыкновенной души человек…
Когда они подошли к пирсу, офицеры, старшины и матросы экипажей кораблей, стоящих у стенки, были уже в строю. Слева каре замыкал духовой оркестр.
Перед строем стоял Поливанов.
Начальник политотдела развернул кожаную, тисненную золотом папку с адресом и прочел:
«КАПИТАНУ ВТОРОГО РАНГА
ПОЛИВАНОВУ ИВАНУ АРСЕНТЬЕВИЧУ!
ЗА ДОЛГОЛЕТНЮЮ И БЕЗУПРЕЧНУЮ СЛУЖБУ В СОВЕТСКОЙ АРМИИ И ПОГРАНИЧНЫХ ВОЙСКАХ КГБ СЕВЕРНОГО ОКРУГА.
ЗА ОБРАЗЦОВОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ СВОЕГО СЛУЖЕБНОГО И ВОИНСКОГО ДОЛГА ПО ОХРАНЕ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ГРАНИЦ СОЮЗА ССР»
Оркестр грянул туш. Звуки меди, отраженные от воды, понеслись через всю бухту.
Речи были простые и прочувственные. Старого военного моряка любили все — от матроса до командира — и, расставаясь с ним, искренне сожалели.
От офицерского состава «Вьюга» выступил командир корабля капитан 3 ранга Девятов, он был так взволнован, что, не закончив речь, обнял Поливанова, и они по-русски, троекратно расцеловались.
Краткую речь по поручению старшин и матросов «Вьюги» произнес боцман Хабарнов. Он вручил Ивану Арсентьевичу скромный подарок: выполненную матросами модель «Вьюги» — корабля, которым Поливанов командовал восемь лет.
Полной неожиданностью было появление на пирсе капитана рыболовного сейнера «Вайгач». Вергун сказал:
— Иван Арсентьевич! Мы вас ценим и любим. Не хотели мы, чтобы капитан Поливанов покинул Баренцево море. Поэтому моряки порта решили: переименовать передовое судно рыболовецкого флота сейнер «Вайгач» в сейнер «Иван Поливанов»!
С трудом сдерживая навернувшуюся слезу, Поливанов по трапу поднялся на борт буксира.
Гулко заработала паровая машина. Тупоносый буксир, отдав швартовы, развернулся и медленно, самым малым ходом пошел к выходу из бухты.
Поливанов стоял на палубе, прислонясь к надстройке.
Оркестр играл марш моряков-пограничников.
Выпустив белый султан пара, взревел свисток буксира. Ему ответил тифон флагмана, включили сигналы сторожевые корабли, катера и «касатки». На разные голоса ревели и басили гудки. Первая ракета взлетела с «Вьюги», затем залпы из сигнальных пистолетов ответили со всех кораблей.
Медленно, под шатром разноцветных звезд все дальше и дальше уходил буксир. Короткие, словно тревожные, гудки и тифоны затихли. Наступила торжественная и, пожалуй, грустная тишина.
Андрей очнулся, когда Девятов, взяв его под руку, повел в сторону корабля.
— Поздравляю вас, Нагорный, с окончанием училища. Не знаю, сумею ли я заменить вам Ивана Арсентьевича, но даю слово — постараюсь быть для вас тем, чем был для меня Поливанов. Через час мы уходим в море, вам надо быть на корабле.
Когда Андрей вернулся в дом приезжих, отведенная им комната усилиями Светланы преобразилась, приняла уютный, обжитой вид.
Выбрасывая из гейзера упругую струю, деловито урча, на столе кипел кофе в электрическом кофейнике. Одев поверх платья белый кружевной передник, Светлана накрывала на стол.
Поднявшись на носки, она обняла его:
— Сейчас, Андрейка, будем пить кофе.
Андрей посмотрел на часы. На кофе уже не оставалось времени, надо было еще собрать вещи. Молча он выключил кофейник и усадил Светлану рядом с собой на диван:
— Мы с тобой, Света, много говорили на эту тему… Помнишь — не пищать! Десять минут на сборы и двадцать мне на дорогу. В тринадцать часов я ухожу в море.
По лицу ее пробежала тень, но уже через мгновение, взяв себя в руки, она вскочила на стул, сняла со шкафа чемодан и, укладывая вещи, сказала:
— Ты знаешь, Андрейка, это даже хорошо. Вся наша жизнь будет из встреч и расставаний, мы начинаем с расставания. Я обещаю тебе, что каждую новую встречу я буду любить тебя больше и больше…
Андрей просил не провожать его.
Когда Нагорный вступил на трап, дежурный дал команду:
— Смирно!
— Вольно! — отозвался он и вошел на палубу своего корабля.
На звонок показался дежурный по низам:
— Товарищ лейтенант, как прикажете о вас доложить?
— Доложите командиру корабля: лейтенант Нагорный прибыл для прохождения службы.
Принял его замполит Григорьев. Футоров был в Москве, учился в Военно-политической академии имени Ленина. Говорили, что после окончания академии его назначат начальником политотдела отряда.
— Идем, товарищ лейтенант, на охрану государственной границы Союза ССР, — сказал замполит. — Но предварительно высадим нового начальника погранзаставы в губе Большой Перекатной, он должен сейчас прибыть…
Раздался звонок предупреждения.
— Думаю, что это он. Устройте его на время перехода в своей каюте.
Нагорный вышел на ют.
Старший лейтенант с чемоданом в руке легко вбежал по трапу — это был Фома Лобазнов.
Прозвенели колокола громкого боя.
Боцман Хабарнов отдал команду:
— Баковым— на бак! Ютовым — на ют! Со швартовов сниматься!
Корабль отвалил от стенки…
Светлана со старого пирса наблюдала за кораблем.
На фале стоящей у стенки «Грозы» взвились флаги добрых пожеланий.
«Вьюга» развернулась, малым ходом вошла в пролив и скрылась за скалистыми берегами Корги.
Светлана направилась к школе.
Над дверью семилетки висел кумачовый лозунг:
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!»
Лозунг был написан для первоклассников, впервые надевших школьную форму, но это доброе пожелание Светлана справедливо отнесла и к себе.
Заполярье — Москва — Голицино, 1957—59–61 гг.
СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ И ПОМОРСКИХ СЛОВ
Балясина — деревянная ступенька штормтрапа (веревочной лестницы).
Ватерлиния — линия, по которую углубляется судно с полным грузом. Обычно наносится белой краской в виде полосы вдоль всего борта судна.
Горазна (поморское) — искусна, способна.
Гюйсшток — древко на носу боевых кораблей первого и второго ранга. Служит для поднятия гюйса (крепостного флага) во время стоянки корабля.
Двенадцатимильная полоса — в данном случае — граница наших территориальных вод.
Дрифтерный порядок — комплект плавных сетей, подвязываемых по мере необходимости одна к другой.
Дрифтерный сейнер — рыболовное самоходное судно, оборудованное для лова рыбы плавными сетями.
Кабельтов — морская мера длины, равная одной десятой части морской мили, т. е. 185,2 м.
Клюз — отверстие для пропуска и подъема якорной цепи.
Кнехт — деревянные, чаще чугунные тумбы. Служат для крепления к ним швартовов.
Кормщик (поморское) — в дореволюционное время — рулевой на рыбачьей лодке, он же руководил и ходом промысла на лове трески.
Кранец — круглый или продолговатый, в данном случае — плетенный из каната, служит для смягчения ударов борта судна о другое судно или стенку пирса.
Леер — железный прут или натянутый трос, закрепленный с обоих концов, предохраняющий людей от падения за борт.
Линь — тонкий трос, выделанный из пеньки.
Поветерье (поморское) — попутный ветер.
Пайол — съемный деревянный или металлический щит, настил, предохраняющий днище судов от повреждения.
Пал — чугунная или железобетонная тумба, врытая в землю, на которую заводят швартовы.
Пеленг — определение направления на какой-либо ориентир от наблюдателя с помощью пеленгатора.
Полубак — носовая надстройка корабля.
Рангоут — так называются все деревянные или металлические приспособления на судне, служащие для постановки парусов, подъема тяжестей и сигналов.
Ростры — часть палубы в виде платформы, где размещаются шлюпки.
Рундуки — металлические лари, ящики с крышкой, служащие для хранения личных вещей команды.
Рыбина — деревянные щиты из реек, уложенные в корпусе шлюпки, для предохранения днища от повреждения.
Сейнер — небольшое морское судно, специально построенное для лова рыбы, свободное от кормовых надстроек для сброса в море кошелькового невода.
Стрингер — продольная связь корабля, изготовленная из листов стали.
Судовая роль — списки команды, заверенное администрацией порта.
Тоня (поморское) — промысловый участок, с которого производится лов рыбы; однократная выборка невода.
Тахометр — прибор, показывающий число оборотов вала механизма в минуту.
Тифон — воздушный звуковой аппарат, установленный на судах. Служит для подачи сигналов при плавании.
Топовый огонь — на морских судах два белых огня, поднятых на фок-мачте и грот-мачте. Топовые огни видны за 5 км.
Узел — единица скорости корабля, соответствующая одной морской мили в час.
Фалинь — носовой или кормовой концы на шлюпке, служащие для ее привязывания.
Фарватер — путь безопасного плавания судов, указанный в лоции и нередко на карте.
Фрахт — сделка на перевозку грузов между судовладельцем и его контрагентом.
Шкафут — часть верхней палубы между первой (фок-мачтой) и средней (грот-мачтой).
Шнека — небольшое рыболовное судно, чаще с подвесным мотором, встречается только в Баренцевом и Белом морях.
Шпангоуты — основные детали поперечного крепления на всех кораблях, служащие как бы ребрами, к которым крепится обшивка.
Ярус (поморское) — рыболовная снасть на 150 крючков, наживляемая мелкой рыбой.
Примечания
1
Абвер — военная разведка и контрразведка гитлеровской армии.
(обратно)2
«Кугель» — приказ гитлеровского верховного командования о расстреле военнопленных «при попытке» к бегству.
(обратно)3
Генерал Гален — Рейнгард Гален, бывший гитлеровский генерал, ныне руководитель «бундеснахрихтендиист» — федеральной разведовательной службы, подчиненной непосредственно Аденауэру.
(обратно)4
Старый канцлер — речь идет о Конраде Аденауэре, канцлере ФРГ.
(обратно)5
Этиология, патогенез — учения о причинах возникновения и развития болезненного процесса в организме.
(обратно)6
Всток — восток (поморск.).
(обратно)7
Обедник — юг (поморск.).
(обратно)8
Мордотык- ветер, дующий в нос кораблю.
(обратно)9
Дисплейсед-персонс — перемещенные лица (англ.).
(обратно)10
Дролечка, дроля-ухажер, возлюбленный
(обратно)11
Частушки и слова песни Глафиры заимствованы автором из записи Р. Липепа.
(обратно)12
Рокан — куртка из непромокаемой (проолифенной) ткани. Надевается поверх одежды на морских промыслах.
(обратно)13
Фарт — удача, успех (жарг.).
(обратно)14
Вы капитан?
(обратно)15
Я являюсь представителем пограничной охраны Союза Советских Социалистических Республик.
(обратно)16
Прошу предъявить судовые документы.
(обратно)17
В 1940 году в Латвии была свергнута фашистская диктатура Ульманиса.
(обратно)18
«Перевалка» — перевалочная база отряда.
(обратно)
Комментарии к книге «Стражи Студеного моря», Виктор Семенович Михайлов
Всего 0 комментариев