Страшный Кракатао[1]
Никто в Аркашоне в точности не знал, сколько лет дедушке Биссанже. Сам он утверждал, что вовсе не так уж стар, но когда принимался рассказывать, то выходило, что помнил он такие события, о которых мы привыкли читать только в книжках.
— Я помню, как парусники стали заменять пароходами, — говорил он, поминутно сплевывая табачную жвачку, — мы сперва здорово смеялись над этими коптилками. Я служил тогда на фрегате «Строгом» — красавец был фрегат. Когда, бывало, раздует все паруса, — ну, просто фу ты, чорт его возьми! Альбатрос! Живой альбатрос! Только как мы ни смеялись, а на поверку вышло, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Однажды было так: дошли до экватора — и ни тпру, ни ну… Двенадцать раз нас через экватор таскало взад и вперед. Такой проклятый ветер! Жарища. Пить хочется, как акулам, а тут береги пресную воду… Ведь в море пресная вода все равно, что в пустыне. Соленую воду пить для утоления жажды не лучше, чем песок жрать. Ну, и скрипели мы зубами. А тут, смотрим — на горизонте дымок. Прет каналья — пароходишко, и горя ему мало, что ветра в воздухе не больше, чем в закупоренном боченке… Ах, мошенник эдакий! Капитан наш сначала обиделся… А потом, обмозговав положение, стал ему сигналы давать. Воды, дескать, мало, умираем от жажды. Взял нас проклятый коптильник на буксир. Стыдно было, хоть помирай. Капитан с тоски в каюте заперся и два галлона грогу выпил.
— Да чего же стыдно-то?
— Неудобно, понимаешь… Тогда борьба шла между пароходами и парусниками… Друг дружку шельмовали… А, впрочем, некогда мне с вами болтать… Брысь, шелуха! Дела по горло.
И врал дед. Делать ему было решительно нечего. Уж такая была глупая привычка. Изъездил весь свет, все видел-перевидел, а языком шевелить лень. Был у него правнук Жозеф, парнишка лет пятнадцати. Внучка старика замужем была за слесарем. Жозеф был ее сын. Вот этого Жозефа мы частенько натравляли на старика, чтобы подзадорить прадеда рассказать что-нибудь. Это у нас называлось «завести старика». Старик своего правнука очень любил и, в конце концов, никогда ему ни в чем не отказывал. Только вот беда, иногда рассказывает, рассказывает да на самом интересном месте и заснет.
Как-то раз пристали мы к Жозефу: «Заведи старика».
— Ладно, — говорит, — у меня, кстати, и темка есть.
Дед Биссанже жил в маленьком домике, который ему построил внук, после того как ноги у старика скрючило ревматизмом. Проработал он на своему веку довольно, можно было и отдохнуть.
Вот мы и собрались к нему вечерком потолковать.
Старик любил молодежь. По обыкновению слушает, что мы говорим, а сам молчит, как убитый, только иногда посмеивается. Но Жозеф хитер был, ух, как хитер.
— Сегодня, — говорит, — в школе учитель интересные вещи рассказывал. Прямо даже не верится.
Мы поняли, что он это неспроста, и нарочно спрашиваем:
— Что же он такое рассказывал?
— Про вулкан Кра… Крак… Кракатоа.
Старик вдруг заерзал на своем деревянном кресле. А Жозеф продолжает этак… с расстановкой.
— Как из вулкана вдруг огонь пошел, дым… как море взбунтовалось, все рассказывал.
— А сам-то он все это видел? — вдруг буркнул старик.
— Нет, в книжке читал.
Какую презрительную рожу скроил при этом старикан.
— Читал и я про это в книгах, — процедил он. — Пишут все пустяки…
— Как пустяки? А ты почем, дед, знаешь?
— Я? Да я сам это видел.
Ну, тут мы поняли, что дед клюнул. У нас даже поджилки затряслись от удовольствия. Только молчим. Знаем, что если сейчас начать просить, так он из упрямства ничего не расскажет.
— Учитель! — наконец пробормотал дед. — Ну, конечно, он человек ученый, а только разве в книжке все это опишешь…
Старик задумался.
— Послушай-ка, — вдруг сказал он, обращаясь к Жозефу, — там вон в шкафике, за чайником… да не за тем, за другим, — коробочка есть спичечная… нашел? Дай-ка мне ее.
Жозеф подал. Смотрим, коробок самый обыкновенный. Открыв коробку, дед высыпал себе на ладонь кучку какой-то серой пыли или пепла.
— Видали? — спросил он, всыпав пепел назад в коробочку.
— Видали.
Дед положил коробочку на подоконник.
— То-то и оно-то, — произнес он с расстановкой.
Мы все молчим. Наконец, видим, деду самому не терпится рассказать. Начал даже коленку растирать, а уж это был верный признак. А Жозеф хитрющий: еще масла в огонь подлил.
— Очень, — говорит, — интересно учитель рассказывал.
А дед, нужно сказать, терпеть не мог других рассказчиков. Словно только один он мог и умел рассказывать всякие морские истории.
— Интересно. Подумаешь! Сам не видел, а интересно… Да его тогда небось и на свете не было.
Было это давно… да не так, чтобы уж очень… В 1883 году, в августе… это я как сейчас помню. Работал я тогда рулевым на французском пароходе «Ураган». Быстроходный был пароход. На нем мы шли в ту пору из Занзибара в Японию… Да ты знаешь, где Занзибар?
— В Африке, на восточном берегу.
— Верно… Ну, вот… А по дороге нужно было зайти на Зондские острова, на Яву и на Суматру. Ну, там я бывал не один раз… Суматру как раз пополам перерезает экватор. Жарища там такая, что просто хоть в воде весь день сиди. А и в воду лезть опасно. Акулы. На этот раз, помню, мы все прямо скисли от жары. За день так обалдевали, что ночью валились на палубу, как убитые. Спали так, что крысы нас кусали, а мы и не чувствовали… Все ноги изгрызли. А в этой жаре каждая царапинка мигом превращается в целую язву. Измучились вконец. Нужно вам сказать, что красивее этих проклятых островов, если смотреть на них с моря, ничего и быть не может. Изумруды, да и только. И в жаркие ночи с них несутся такие прекрасные запахи, словно из дверей парфюмерного магазина с духами да мылами душистыми. Цветы там так и прут из земли круглый год. Там по-настоящему не бывает ни зимы, ни лета, ни весны, ни осени. Если муссон[2] дует в одну сторону, значит — лето, в другую — зима. Сумерек совсем не бывает. Солнце едва успело провалиться в море, а уж с востока ползет ночь с целым звездным пожаром. А дышать все-таки нечем. И ночью так же жарко, как и днем. Только никак нельзя доверять этим подлым островам. Ядовитые змеи… впрочем, не о них речь. А хуже всего на этих островах — вулканы; вулканов там видимо-невидимо. Целая сотня. Половина выдохлась, а половина готова каждую минуту сыграть штучку вроде той, о которой вы сейчас услышите.
Прошли мы на Суматру в начале августа и встали в бухте Лампонг, возле города Телок-Белонга. Еще издали виден был дымок, который можно было принять за дым большого парохода. Мы спросили у малайцев, которые приплыли к нам на судно в своих лодках: что за дым? Говорят — «Кракатоа». Кракатоа — остров между Суматрою и Явою. На нем был большой вулкан. Так вот это он вздумал задымиться. Говорят, двести лет, как он не подавал признаков жизни. Однако эти огнедышащие горы частенько дрыхнут, как сурки, — только не зиму, а целые столетия, — и потом просыпаются, как ни в чем не бывало. Ну, ладно; Кракатоа, так Кракатоа. Там вулканами никого не удивишь. Земля трясется чуть не каждый год, словно у нее бывают приступы озноба, как при желтой лихорадке. В тамошних городах никто не строит многоэтажных домов. Такой дом перекувырнулся бы в одно мгновенье. Впрочем, за последнее время крупных землетрясений не было. Ну, разве перебьет в доме посуду, да два голландских купчика треснутся лбами во время делового разговора. Беда не большая. Тот, кто привык к морским качкам, и внимания не обращает на эдакую чепуху. Сказать по правде, я никогда не обжигал себе о вулкан носа и смотрел на эти курильницы скорее с любопытством, нежели со страхом. Ночью над Кракатоа стояло зарево, как при пожаре. Это огонь клокотал в его кратере. Впрочем, и это случается здесь, если не с одним вулканом, так с другим.
25 августа поздно вечером стоял я на палубе. Ко мне подошел наш повар, семья которого жила в Телок-Белонге, и мы с ним долго смотрели на красное зарево, которое так и полыхало. Дым стоял теперь целым облаком. Не нравилось мне какое-то страшное гуденье в глубине земли. Казалось, что кто-то там проснулся и потягивается и недоволен, что тесно. Сказать по правде, было немножко не по себе, и повар тоже скис. Даже малайцы, бывшие на нашем судне, как-то притихли и, выпучив глаза, смотрели на зарево. Я тогда умел (теперь позабыл) немного калякать по-малайски.
— Часто это у вас бывает? — спросил я их. Но они только покачали головами и еще больше выпучили глаза. Скверно мне спалось в эту ночь. Подземный гул действовал на нервы, как говорят богатые люди. Как я ни затыкал уши, он все равно пробивался в самый мозг и сверлил его, словно штопором.
Утром 26-го, помню, попала мне в ногу заноза. Я стал ее вытаскивать, потому что знал, как разбаливаются царапины в этом тропическом раю. И вдруг кто-то заорал не своим голосом: «Смотри!»
Я оглянулся на вулкан, словно меня ужалили. Я увидел столб черного дыма, который взвился вдруг на огромную высоту, словно вздумал просверлить насквозь все небо. В то же время послышался удар… Ну, как объяснить?.. Удар был такой, что если бы кто-нибудь тогда выпалил у меня над ухом из винтовки, я бы не расслышал выстрела. Это даже не был звук… Этот грохот потряс все мое существо, и с тех пор я навсегда стал туг на оба уха. Потом выяснилось, что этот гром был слышен на расстоянии трех тысяч километров. Одним словом, если бы извержение произошло в Париже, то его грохот слышали бы в Москве[3].
Дым, который вылетел из кратера, сразу покрыл все небо. Искры посыпались сверху, а за ними — пепел и жидкая грязь. И тут, среди бела дня, сразу наступила ночь, какая бывает только осенью в пасмурную погоду. И не забудьте, что все это происходило в ясное тропическое утро. Страшные молнии прорезали небо и ударяли в наши мачты. Они с треском пробегали по громоотводу и исчезали в морской бездне. При их свете мы видели лица друг друга: страшные, искаженные ужасом и покрытые налетом серой грязи. Повар что-то кричал мне на ухо, я ничего не слыхал, кроме дикого грохота. В тот миг нам казалось, что земля разлетается на мелкие кусочки. Трудно становилось дышать. При каждом вздохе в ноздри и рот забивались горячий пепел и пемзовый порошок, который царапал горло. Жидкая грязь залепила глаза. Я случайно взглянул на компас. Что делалось с магнитной стрелкой? Она вертелась во все стороны, как бешеная, словно теперь всюду был север.
Малайцы, стоя на коленях, простирали руки к своему богу, но молитв их не было слышно в этом адском грохоте. В довершение всего в воздухе распространилось такое зловоние, словно на всей земле сразу переполнились все выгребные ямы. От этой вони мутило всех, а иных выворачивало наизнанку. Но это были, как говорится, цветочки… Ягодки были еще впереди. При свете беспрерывных молний я поглядел на океан и не поверил собственным глазам… На нас шла волна… Какой чорт, волна… Это была гора, настоящая водяная гора, вдвое выше нашей аркашонской колокольни[4]. Шестьдесят лет плавал я по морям, а такой волны не видал никогда ни раньше, ни после. Мы все бросились к своим местам и кое-как повернули-таки пароход носом ей навстречу.
Если бы волна эта разбилась около нас, то, конечно, от нас не осталось бы ни малейшего следа: нас слизнуло бы одним махом. К счастью для нас, она не разбилась, а приняла нас на себя. Ну, и была штука! Пароход наш, как стрела, взлетел на ужасную высоту и затем ринулся в пучину так, что дух захватило. Когда мы немножко пришли в себя, мы увидали…
Тут старик на секунду умолк и затем продолжал голосом, дрожащим от волнения.
— Мы увидали только, как взлетел, словно спичка, сорвавшийся с фундамента маяк…. А затем одним махом волна сравняла с землею весь город. Все дома разом распластались, как карточные домики. Пароход «Британия», стоявший у самого берега, перелетел через мол, как ореховая скорлупка, и треснулся на землю в кокосовой роще, говорят, в трех километрах от берега.
Когда волна утекла обратно, там, где был город Телок-Белонг, оказалось гладкое место, оставались лишь фундаменты каменных голландских домиков. Но налетела вторая волна, такая же страшная, как и первая, и унесла решительно все.
Повар, когда увидел это, вдруг принялся плясать и хохотать, словно бешеный. А потом сразмаху бросился в море. Нас же подхватила и взнесла третья волна.
Потом говорили, что эти адские волны распространились вширь по всему океану и добежали до берегов Америки… Конечно, там они были совсем не опасны… Перекатившись через весь Великий океан, они порядком выдохлись. Признаться, я так обалдел после третьей волны, что не приготовился к встрече с четвертой. Когда пароход скакнул на нее, я потерял равновесие и так хватился головой о рулевое колесо, что потерял сознание. Когда я пришел в себя, я был весь покрыт отвратительной жидкой грязью, а пепел забил мне нос так, что я чуть-чуть не задохнулся. Грохот стал как будто ослабевать, волны утихали. Молнии стали реже, и мгла еще больше сгустилась.
Капитан приказал выходить в открытое море. Но что-то мешало пароходу двигаться. Несмотря на то, что машина работала на совесть, мы ползли еле-еле. Казалось, мы движемся не в воде, а в ртути. При свете возобновившихся молний мы увидали, в чем дело. Страшно вспомнить! Это были трупы… Тысячи трупов, унесенных волною из несчастного города. Нос «Урагана» раздвигал эту зловещую преграду. Иногда среди трупов происходило странное движение, и иной из них вдруг погружался в море. Это акулы справляли поминки по Телок-Белонгу.
Утром 27 августа солнце прорезало ночь своими яркими лучами. Что мы увидали!
От острова {Кракатао не осталось почти ничего. Вулкан расшвырял его, как какую-то гнилушку. Где раньше были цветущие острова, теперь торчали одинокие голые утесы, словно памятники на кладбище. Скоро показались берега Явы. Мы так и ахнули. Город Акшер, по которому я, бывало, не раз шатался с приятелями-моряками, исчез совершенно. Его сбрило все теми же страшными волнами. Тжиренжен и Мерак были тоже уничтожены без следа[5].
Еще кое-где курились вулканы, но это были остатки иллюминации. Мы поняли, что нам больше нечего бояться. На нашем судне все остались в живых, кроме бедного повара. Много островков исчезло, зато много появилось новых. В ту пору, я полагаю, туго пришлось учителям географии… Выход из некоторых бухт совсем завалило пемзой. Пароходы с трудом пробивались сквозь нее. На несчастной «Британии» от страшного удара погиб весь экипаж. Потом нашли в кокосовой роще треснувший остов судна…
Мы повернули на восток. Сказать по правде, мало было радости смотреть, как пируют акулы. Да и неспокойно было оставаться среди этих вулканов. Нельзя ручаться, что им не придет в голову снова устроить такое развлечение.
В ноябре мы вернулись во Францию.
В конце этого месяца я заехал в Бордо навестить свою старую тетку. Она теперь уж давно померла, а не умри она, так было бы ей сейчас лет сто двадцать. Ну, вот вечером иду я по улице. Что за чорт? Солнце давно уже зашло, а все небо покрыто на западе огненными языками. Светло было, как днем. Газовые фонари на улицах горели зря. Свет их был совсем зеленый. Все так и останавливались посреди улицы полюбоваться странным зрелищем. Казалось, мы видели зарево огромного пожара. Громадные красные языки поднимались над землею. Часа через два все исчезло, но на другой вечер повторилось то же самое. Говорили, что будто это северное сияние, но я-то видал северное сияние. Совсем не похоже. Да и с какой стати северному сиянию показываться на западе после захода солнца.
Умные люди, впрочем, скоро догадались. Дело в том, что в других местах такие явления стали наблюдаться с конца августа, т.-е. вскоре после извержения Кракатао. Частицы пепла и пемзы были выброшены на такую высоту, что они носились в верхних слоях атмосферы[6].
Дед с удовольствием говорил все это, поглядывая на Жозефа. Любил старик показать, что и он не лыком шит, не хуже, дескать, учителя.
— Стало быть, солнечные лучи и отражались на этой всей дряни, которая носилась по воздуху. А в январе уже здесь, в Аркашоне, выдался холодный день, и даже выпал снежок. И вот снег этот сверху был покрыт серым слоем какой-то странной грязи. To-есть странной она была для других. Я-то сразу узнал ее и собрал немного в коробку. Когда грязь высохла, она превратилась в пепел. Это был пепел вулкана Кракатао, дети мои. Вы видали, как в комнате, если накоптит лампа, копоть долго летает в воздухе. Ну, а этот подлый вулкан был немного побольше лампы. Не правда ли? Он закоптил всю землю и копоть летала по воздуху несколько лет.
Я потом читал в газетах, что такой же пепел находили и в Германии и в Норвегии…
Да, наделал делов Кракатао… семьдесят тысяч человек погибло тогда на несчастных островах… А люди все-таки живут там. Не боятся. Что значит привычка. А кругом еще штук пятьдесят вулканов, которые, того гляди, начнут коптить и небо и землю.
Так вот… А ты говоришь, в книжках прочел. Видеть это надо было… Вот что…
Ну, теперь брысь!.. У меня дела непочатый угол… а тут чеши с вами языком. Отчаливайте!
Говоря так, старик уже клевал носом.
А мы с почтительным страхом смотрели на коробок, где хранился страшный пепел, перелетевший через два океана и видевший землю с высоты в десять раз большей, чем самые высокие горы.
Безымянный палец дедушки Биссанже
Однажды вечером мы сидели на бульваре, который шел от пристани Лафайета.
Жозеф забавлялся со своим фокстеррьером.
Он нашел его еще щеночком, умирающим под забором.
Жозеф приютил песика, воспитал и обучил его разным штучкам.
Собаку звали Шерш, что по-русски значит «ищи».
Шерш умел притворяться мертвым, ходить на задних лапах и вытаскивать из моря всевозможные плавающие предметы; кроме того он замечательно ловил крыс. Отец Жозефа, сначала смотревший на собачонку косо, в конце концов, с нею примирился и даже иногда после обеда угощал ее костями.
У Шерша был темперамент охотника.
Ему было скучно сидеть, сложа лапки. И иногда он здорово трепал соседских кур. Конечно, его за это драли.
На бульваре было многолюдно, как всегда вечером.
Сюда приходили и рабочие и конторщики с семьями поболтать после трудового дня.
Вдруг произошло нечто удивительное.
Поперек бульвара стремительно промчалась большая зеленая ящерица, а за нею большая серая змея. И преследуемая и преследующая не обращали решительно никакого внимания на гуляющих.
Женщины с визгом подобрали юбки; какая-то толстая мать семейства опрокинулась вместе со скамейкой, но больше всех происшествием заинтересовался Шерш.
Он метнулся с быстротой урагана и впился зубами в шею змеи. Все это произошло в одну секунду. Змея обвилась вокруг белого туловища фокса, и оба покатились по бульварной пыли.
На бульваре всегда расхаживал полицейский, ветеран франко-прусской войны, у которого не было другого дела, как дергать за уши шаловливых ребят. На этот раз он доблестно обнажил шпагу и кинулся к сражающимся.
Он не успел подбежать, как вдруг Шерш отпрыгнул с жалобным лаем и бросил змею.
Она стала извиваться на песке; повидимому, Шерш перекусил ей хребет, и она не могла ползти.
Тут подошел полисмен и добил ее своею шпагою.
Собралась толпа народа.
Все делали замечания. Но вот сквозь толпу протиснулся какой-то немолодой уже человек в чесучевом пиджаке, с круглыми очками на лбу. Запыхавшись, он подбежал к змее, поднял ее за хвост, бросил и спросил взволнованным голосом:
— Скажите, господа, она никого не ужалила?
— Никого, — отвечала разом толпа.
— Она ужалила Шерша! — воскликнул Жозеф, ища глазами своего друга.
Все обернулись к собаке.
Шерш лежал в траве и жадно тыкался мордой во все стороны. Вдруг по телу его пробежала судорога, он вытянулся, захрипел и замер неподвижно. Умер… Жозеф и все мы повесили носы.
— Да что это за змея, чорт побери? — спросил кто-то из толпы.
— Это моя змея, — пробормотал немного смущенно человек с очками, — я привез ее из Индии… у меня коллекция… я изучаю пресмыкающихся.
— Так чего же вы распускаете ваших змей?
— Тут вам не Индия!
— Уморил собаку!
— Хорошо, что собаку. Она могла ужалить человека.
Не знаю, чем кончилась вся эта история. Вероятно, коллекционера оштрафовали.
Но Жозеф был безутешен.
Мы испытывали всевозможные чувства, начиная от отчаяния и кончая глухою яростью.
По отношению к неосторожному ученому строились бесконечные планы, одни кровожаднее других.
Одни предлагали переколотить стекла в его доме.
Другие склонялись к тому, чтоб избить его в море во время купанья.
Разговоры, конечно, ни к чему не привели.
Бедный Шерш лежал все так же неподвижно. Мы с почетом похоронили его на дюне. Жозеф всплакнул. На сосне, возле которой была вырыта могила, мы сделали надпись:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ШЕРШ,
храбрый фокстеррьер,
павший в битве с индийской змеею.
Этот случай мы рассказали деду, который очень любил фоксика. Дед выругал сначала ретивого естествоиспытателя, а потом, видя, что Жозеф расстроен, стал его утешать.
— Очень был бы рад, если бы его укусила змея, — со злостью пробормотал Жозеф, разумея все того же злополучного хозяина ядовитого гада.
Дед вдруг сделал серьезное лицо.
— Не надо так говорить, — сказал он, — этот ученый, верно, изучает змеиные нравы. А это важное дело. Ты знаешь, что в Бразилии есть целый змеиный сад, где разводят змей всех пород, чтобы получше узнать, что любят и чего не любят эти мерзкие твари. Со змеями шутки плохи… Конечно, жаль собачку, а все-таки она не стоит жизни человека, да еще человека, который трудится на пользу других людей.
Старик умолк было, но, видя, что Жозеф все еще киснет, он вдруг сам начал рассказывать, решив рассеять грусть своего любимца.
— Мы однажды брали на Цейлоне груз чая. У нашего механика был там дядя, работавший на чайной плантации. Механика звали Роберт Виль, а его дядю… эх, память-то куриная… Ну, буду звать его старший Виль.
У старшего Виля был домик на плантации, — очень уютный домик, — и жил он там с семьею, повидимому, не плохо.
Он очень обрадовался своему племяннику. Как-никак, а когда живешь в этих иродовых странах, всегда приятно поглазеть на земляка.
Я был очень дружен с Робертом Вилем, и в свободное время мы часто отправлялись вместе к хлебосольному дядюшке.
Тот расспрашивал нас про Францию, а взамен рассказывал нам всякие истории про тамошнюю жизнь.
Угощал нас разными цейлонскими кушаньями, в которые обязательно примешивал рис. Без рису там обед не в обед. Правда, приготовляют его там очень вкусно, только так много крошат туда всякого перца, корицы, чесноку и еще чего-то, что после обеда во рту точно пожар.
За обедом мы выхлестали всю воду, но Роберт Виль этим не удовлетворился.
— Там в сенях стоит миска с водою, — сказал старший Виль, — пей, если не боишься лопнуть.
Роберт отправился в сени. Он что-то там долго шумел и возился.
Вернувшись в комнату, он со смехом кинул на стол маленькую мертвую красивую змейку.
— Вот, — со смехом сказал он, — свернулась под миской. И, подлая, тяпнула меня за руку. А я убил ее кулаком.
Старший Виль при этих словах стал белее, чем рис, который он ел, и волосы слиплись у него на лбу.
— Покажи руку, — прохрипел он.
Роберт изумленно уставился на него и показал кисть руки, где была маленькая красноватая точка.
Старший Виль мгновенно выскочил в сени и вернулся с топором.
— Подставляй руку, — крикнул он, — ну, живо!
Роберт стоял с вытаращенными глазами и, казалось, ничего не понимал.
— Чего тебе надо? — пробормотал он.
— Отрубить тебе руку, — заорал старший Виль, — иначе умрешь через пять минут!
Ну, скажу, в этот миг меня точно кто-то рукой ухватил за самое сердце.
Роберт посмотрел на свою руку и вдруг спрятал ее за спину.
— Ты с ума спятил, — прошептал он, — куда же я буду годен без руки!
— Хватай его, — закричал старший Виль, — держи его! Ведь он сейчас умрет.
— Ну, уж нет, — отрезал Роберт, — коли на то пошло, я уж лучше сбегаю к доктору. Я знаю тут недалеко одного.
С этими словами он выбежал из комнаты, даже не успев надеть шапки.
Мы остались в сильной тревоге за убежавшего Роберта.
— Ох, — говорил старший Виль, — у меня просто сердце не на месте. Хорошо, если он застанет доктора дома. А что, если его нет? Да и поздно уж будет руку резать! Надо сразу.
В это время вошла его жена.
— В чем дело? — спросила она.
Старший Виль передал ей историю с ядовитой змейкой.
— Зачем же ты отпустил Роберта одного? Нужно было непременно итти вместе с ним.
Мы сейчас же побежали к доктору, который жил по соседству с Вилем. Там ничего не знали о Роберте.
— Не пошел ли он к тому доктору, который живет на той улице по дороге от порта? — сказал я.
Не теряя времени, мы направились туда. Там нам сказали, что, действительно, недавно прибегал человек, укушенный змеей, с очень испуганным видом, но так как доктора не оказалось дома, то он убежал сейчас же и, как кажется, прямо к пристани.
Мы тотчас поспешили туда. На пристани не было никого. На рейде спокойно чернел наш пароход.
Мы долго махали руками и кричали, чтобы нам выслали лодку, нас никто не замечал оттуда. Наконец, удалось найти лодочника, который доставил нас к пароходу.
Каково же было наше удивление, когда оказалось, что Роберт и сюда не являлся.
Старший Виль сейчас же вернулся на берег, а я со стесненным сердцем должен был остаться на судне, так как наступало время моей работы.
На другой день чуть свет я был уже на берегу и стучался у дверей старшего Виля. Старик отпер мне с грустным лицом.
— Все кончено, — сказал он, вводя меня в комнату.
На столе, покрытый чистой простыней, лежал мертвый Роберт. Еще вчера его нашли в обмороке в одном из узких переулков и доставили к Вилю. Он скоро умер, не приходя в себя. Доктор подтвердил, что если бы руку отрубили сразу, Роберт остался бы жив.
Когда я в этот проклятый вечер шел по берегу, мне все время под ногами чудилось змеиное шипение, а по телу словно ползали сотни ядовитых змей.
На пароходе все приуныли. Мы любили Роберта, и такая дурацкая смерть нас поразила.
Многие одобряли, что он не дал отрубить себе руку. Другие, напротив, осуждали его.
В эту ночь я совсем не мог спать.
Мне все казалось, что рядом со мною на койке лежит, свернувшись, змея, и что стоит мне пошевелиться, как она меня ужалит.
Бедняга Роберт Виль не выходил у меня из головы. Мы, конечно, похоронили его со всеми морскими почестями.
Я уж больше не ходил на берег.
Прекрасные цветущие плантации Цейлона казались мне насквозь пропитанными ядом. Я бы охотнее выкупался в океане, среди десятка акул, чем прошелся бы по цейлонским зарослям. Ну их к чорту!
Прошел целый год.
За этот год мы побывали на Мадагаскаре, заехали в Занзибар, а оттуда двинулись в Сингапур.
В Сингапуре капитан просил меня сопровождать его на берег. Дело в том, что я умел болтать немного на южно-китайском наречии. Когда толчешься по всему миру, чему не научишься!
Капитан остановился в гостинице и взял для меня номер рядом со своим.
Признаться, я не очень люблю эту сухопутную роскошь. На узкой корабельной койке всегда спокойнее спится, чем на самой удобной кровати. Но делать было нечего.
Тем более, что весь день я бродил с капитаном по городу и устал порядком.
Подхожу к кровати, откидываю простыню — раз!
Я почувствовал боль в безымянном пальце на левой руке и увидал, как на пол скользнула змея.
Что ж! Мне мгновенно вспомнился бедный Роберт Виль. Я стиснул зубы, взял со стола свой складной нож и одним ударом отхватил палец. Затем я побежал в контору гостиницы, оставляя за собой кровавый след.
Поднялся ужасающий гвалт и шум. По крайней мере десять человек перевязывали мою рану. Капитан прибежал в одном белье и бессмысленно повторял: «Молодец!»
Когда волнение улеглось, и приглашенный врач объявил, что опасности нет, все захотели узнать, какая змея меня ужалила.
Несмотря на боль, я тоже этим интересовался.
— Она, вероятно, удрала, — говорил хозяин гостиницы, англичанин. — О, это подлейшие твари! И ничего нельзя с ними поделать. Они пробираются всюду.
Все были вооружены палками.
— Вот она! — крикнул я, указывая под кресло. Хозяин опрокинул кресло и раздавил змею.
— Это она вас ужалила? — спросил англичанин немного смущенно.
— Да, — ответил я, весь передергиваясь.
— Здоровая мерзавка, — пробормотал капитан, тоже поежившись.
— Здоровая-то она здоровая, — произнес хозяин гостиницы, — только…
— Только что?
— Это не очень ядовитая порода… От ее укуса помогает… кокосовое масло.
Нужно сказать, что при этом все покосились на мой забинтованный палец, вернее на то место, где он был.
Дед умолк и словно сконфузился.
Мы тоже невольно покосились на давно знакомый нам безобразный обрубок на его левой руке.
— Впрочем, — прибавил дед, — это не то, что целая рука. А все-таки нужно знать змей, — заключил он свое повествование.
Мы с ним согласились и решили оставить в покое ученого.
Пускай изучает змей.
Морской гигант
В холодный октябрьский вечер мы с грустью смотрели, как солнце на один миг выглянуло из-за туч и медленно скрылось за горизонтом. Мы решили пойти погреться у дедушки Биссанже.
И он тоже наблюдал из окна грустный осенний закат.
— Это что, — сказал он, — конечно, всегда бывает жалко, что кончилось лето. Но тут вы все-таки знаете, что завтра солнце взойдет, и день настанет снова. А каково теперь жителям далекого севера, которых ожидает ночь на несколько месяцев?
Я помню, мне пришлось раз зимовать среди льдов. День становился все короче и короче. Солнце поднималось над горизонтом на какой-нибудь час, потом и того меньше. И вот один раз оно только показало в полдень свой оранжевый край… всего на несколько минут… Когда оно скрылось, у нас было такое чувство, словно мы похоронили близкого человека.
На другой день заалела заря, но солнце не показалось. Оно бродило где-то там, за бесконечными льдами.
Нам было странно думать, что где-нибудь в Индии оно сейчас печет так, что люди падают от жары.
Ну, и холод же тогда загнул!
Зато каково нам было весною встретить первые солнечные лучи… Солнце показалось над горизонтом всего только на один миг, но мы выли и плясали от радости. Мы знали, что теперь оно будет с каждым днем подниматься все выше и выше… пока не надоест нам окончательно.
Последняя фраза прозвучала настолько неожиданно, что мы невольно выразили свое удивление.
Дед расхохотался.
— Ну да, чудаки! — воскликнул он. — Я ведь прожил целый год на этом проклятом севере, и я скажу, что полярная ночь лучше полярного дня. Ночью там никогда не бывает совершенно темно. Северные сияния дают даровое освещение. К тому же белый снег усиливает его еще больше. Опять-таки зори… Зато когда солнышко целые месяца сияет на небе, то, в конце концов, будешь рад залезть в какой-нибудь подвал или погреб.
Ничего не может быть утомительнее этого постоянного света.
Потому-то я и говорю, что полярное солнце, в конце концов, надоедает.
Нет. Наше устройство куда лучше.
— А зачем ты туда ездил, дедушка? — спросил Жозеф с самым невинным видом.
— Да я там был не один раз. А ты не приставай, больно много знать хочешь.
Но Жозеф пристал и, в конце концов, «завел» старика. Ветер выл в трубе, дождь стучал в окно, а в комнате было тепло и уютно; самая подходящая обстановка, чтобы слушать старика.
— Вы ведь знаете, что я много перепробовал на своем веку. Был я и китоловом. Охота за китом трудная штука, в особенности трудна она была прежде…
Кит самый большой зверь… Ведь вы знаете, что он именно зверь, а не рыба. Своих детей он питает молоком, как всякое млекопитающее. Длина его достигает иногда двадцати метров; а в прежние времена ловили, говорят, китов и еще больше. Нет животного, которое по силе равнялось бы киту. Рядом с ним слон покажется собачонкой. Однако при всем том он очень несообразителен и глуп. Ему ничего не стоит иногда ударом хвоста перевернуть лодку или судно, а он предпочитает удирать… Однако, удирая, он может натворить немало бед. У него такие здоровые плавники и такой могучий хвост, что он может утащить за собою в воду лодку, как поплавок, и потянуть на буксире целый пароход. При этом он плавает со скоростью быстроходного морского судна.
Когда-то, в старину, киты запросто появлялись у французских берегов. Это никого не удивляло. Но их тут принимали так любезно, что они предпочли удалиться подальше на север. Однако киты не знали, что они являются своего рода пловучими золотыми россыпями. Их жир, мясо, ус — все это представляет такую большую ценность, что за ними стоит поохотиться.
А между тем именно в полярных морях особенно опасно охотиться за китами.
Судну приходится пробираться среди льдин, которые беспокойны, как торговки на базаре. Этим ледяным глыбам никак не сидится на месте. Они обязательно куда-нибудь прут, и бывают случаи, когда две такие горы, столкнувшись, сплющивают в лепешку большие пароходы…
А сколько судов пошло ко дну, просто наткнувшись на ледяную гору! Тогда людям приходится покидать судно, а в полярных странах это равносильно гибели. На безлюдных полярных островах, где нет никакой растительности, прокормиться довольно трудно. Тут непременно умрешь или от голода, или от холода, или от цынги[7].
Нам везло. Погода, помню, была отличная.
Мне было тогда всего еще лет двадцать… Это было незадолго до того, как французы стали воевать с русскими и осадили Севастополь.
У нас на судне было несколько опытных старых китоловов. Один был в особенности знаменит: ирландец Персон.
Он сидел в боченке, привязанном к самой высокой мачте, и наблюдал море. Надо сознаться, что в боченке у него был препотешный вид. Мы смеялись над ним и спрашивали его, не осталось ли у него в боченке немного рома. Но Персон и внимания не обращал на нас. Он смотрел на море так внимательно, словно потерял среди волн кошелек. Дня два провисел он зря в своем боченке, а на третий вдруг заорал:
— Кит!
Ну, тут поднялась суматоха! Хозяин судна выскочил из каюты вслед за капитаном и прямо места себе не мог найти от жадности. Шутка ли! Деньги по морю плавают. Только подними-ка их.
Я как ни смотрел на море, ничего не мог разглядеть, но Персону приходилось верить на-слово.
Моментально на воду спустили несколько шлюпок. В одну бухнулся и я.
В каждой лодке лежало по нескольку гарпунов с канатами в несколько километров длиною.
Скоро и я увидел кита.
Собственно говоря, виден был только небольшой фонтанчик. Это кит выпускал воду.
Персон сидел в первой лодке. To-есть он не сидел, а стоял с гарпуном в руках, которым потряхивал, словно пробуя свою силу.
Гребцы старались как можно осторожнее погружать весла в воду, чтобы не спугнуть кита. Если он сперепугу нырнет раньше времени, то пиши пропало. Вынырнуть снова он может за несколько километров и в самом неожиданном месте.
На этот раз кит подпустил нас на нужное расстояние.
Персон поднял гарпун.
Я сидел в той же лодке, и, признаюсь, в этот миг у меня дух захватило.
Наступил решительный момент.
Кит, раненный гарпуном, всегда бросается улепетывать, как бешеный, и жизнь китоловов зависит от быстроты, с которой будет развертываться прикрепленный к гарпуну канат. Малейшая зацепка — и кит утащит лодку за собою в глубину моря.
Мы приготовились. Зачерпнули ведро воды чтобы поливать развертывающийся канат. Если его не поливать, то борт лодки может задымиться от трения.
Персон страшно откинулся назад и со всего плеча швырнул гарпун. Я никогда не думал, что человек может кинуть тяжелый гарпун, да еще с канатом, на такое расстояние. Недаром Персон был знаменит на всем Ледовитом океане.
Гарпун описал в воздухе дугу и глубоко засел в кита.
Я опомниться не успел, как кит помчался среди льдов, и канат начал развертываться с неимоверной быстротой. С других лодок полетели еще три гарпуна, и из них только один не попал в цель. Вне себя от боли и испуга кит несся, увлекая за собой лодки.
В течение восьми минут мы развернули полтора километра каната. Один из гарпунщиков ухитрился привязать свой канат к выступу огромной льдины.
Он думал таким образом остановить кита. Куда тут! Канат лопнул, как нитка, а кит ринулся на льдины и переломал их, как стекло.
Затем он нырнул.
Мы продолжали, затаив дыхание, развертывать канаты, зная, что кит долго не может просидеть в воде. Ему нужен воздух.
На поверхности моря остался кровавый след. Очевидно, гарпун задел кита за живое.
Теперь весь вопрос был в том, где появится кит. С судна между тем спустили еще несколько лодок с гарпунщиками. Персон вдруг заорал:
— Вот к той глыбе!
Не знаю, каким чутьем он угадал, что кит вынырнет именно у той глыбы. Но он не ошибся.
Кит вынырнул прямо среди всех лодок, и гарпуны полетели в него со всех сторон.
Несчастный кит, видно, не ожидал такого угощения. Он как-то оцепенел на мгновенье, а когда снова помчался, то напоминал уже не экспресс, а товарный поезд. Канат теперь уже можно было не поливать.
Кит потерял слишком много крови и скоро издох.
В тот раз мы дешево отделались.
Это была моя первая охота на кита. Потом я сам несколько раз швырял гарпун и ловко попадал, да этот способ скоро оставили. Изобрели особую пушку, которая палит в кита гарпуном с гранатой на конце. Эта граната взрывается в теле кита и наносит ему ужасную рану. Рукой так не кинешь. Да и прицеливаться можно куда лучше. При этом раненый кит редко держится очень долго. Обычно канат не бывает длиннее трех-четырех километров. Лодок не спускают, а охотятся прямо с парохода… Эх! Тут припоминается мне один скверный случай. Правда, таких случаев на море бывает немало, а всегда потом остается какое-то неприятное ощущение, вроде тошноты.
Я тогда работал на китобойном судне «Гренландия».
Хозяин судна был некий Ван-Гуль. Скупердяй — голландец.
Бывало, как увидит кита, так весь и зарумянится. Ну, да и то сказать, барыши он имел с них немалые. Хватало детишкам на молочишко. Главный китолов у нас был Жак Ламуль. Глаз у него был боек — просто ястребиный. Никогда не давал промаха из своей пушки.
Плавали мы, плавали — никаких китов.
Ван-Гуль совсем осовел и положил награду тому, кто заметит кита. Мы поочереди сидели в боченке. Случилось как раз, что во время моего дежурства забил на океане фонтанчик.
Я нагнулся вниз и закричал:
— Кит!
И указал направление — зюд-ост, кажется… Ну, да не в этом дело. Мы немедленно пошли на всех парах к намеченному пункту. Пушку зарядили, положили гарпун, и Жак Ламуль приготовился к выстрелу.
Смотрим, кит играет себе в воде, радуясь солнышку, ни дать, ни взять, словно огромный котенок.
Мы подошли к нему на расстоянии двухсот метров.
И вдруг в тот самый миг, когда Ламуль собирался палить, кит нырнул и исчез под водой.
Ван-Гуль так и затрясся от досады.
С полчаса ничего не было видно на поверхности океана. И вдруг мы слышим какой-то шум, и кит появляется в каких-нибудь тридцати метрах от парохода.
Пушка выпалила, и гарпун глубоко вонзился в тело кита, который мгновенно ринулся удирать.
Канат зашипел, развертываясь, и в то же время я услыхал, как вскрикнул Ламуль.
Он стоял, прижавшись к борту, и вследствие неожиданного поворота кита очутился между бортом и канатом. Канат приближался к нему с такой быстротой, что он не мог убежать.
— Рубите канат! — крикнул кто-то из матросов, а другой бросился к веревке с топором в руках.
От волнения забыли даже поливать канат, и он задымился.
Но когда матрос замахнулся топором, Ван-Гуль завопил:
— Не сметь рубить!
Топор замер в воздухе, и в то же время раздался ужасающий крик: Ламуль лежал на палубе в луже крови. Канат прижал его к борту и содрал всю кожу и мясо с его ног, как острый нож срезает ломоть сыра. Матрос, у которого в руке был топор, оглянулся на Ван-Гуля, и мы думали, что он раскроит ему череп. По правде сказать, никто не пожалел бы об этом. Но тогда еще матросы были здорово подтянуты. Охота продолжалась, несмотря на злобные взгляды, кидаемые на Ван-Гуля. Ламуль умер от потери крови через час или через полтора…
А через два часа издох и кит. Кит был матерой. Если бы матрос перерезал канат, Ван-Гуль потерял бы несколько тысяч франков. С его точки зрения ноги Ламуля стоили много меньше. Ну, да что толковать! Мало ли нашего брата погибло ради кармана всяких Ван-Гулей!
А какая противная работа распластывать кита! Мертвого кита на буксире отводят в какую-нибудь ближайшую верфь и там потрошат со всеми удобствами. Кита от головы до хвоста разрезают на полосы длинными и широкими ножами. Потом один из рыбаков топором прокладывает себе дорогу во внутренности кита. Мне раз пришлось заниматься этим милым делом. Когда я залез киту в живот, то чуть было не задохся от вони. Там я рубил топором направо и налево, перешибая кости, чтобы помочь товарищам снимать мясо.
Когда я вылез оттуда, я, говорят, был похож на могильного червя. Мне пришлось мыться в десяти водах, и все-таки от меня потом не очень вкусно попахивало.
А свежее китовое мясо мы, помню, ели с большим удовольствием. Ведь едят же в Африке слонов, чорт возьми!
Только нужно сказать, что китов теперь становится все меньше и меньше. Господа Ван-Гули скоро загонят их к самому полюсу.
Меня, признаться, никогда не тянуло стать заправским китоловом, а после случая с Ламулем я и вовсе забросил это дело.
— А на что идет китовый жир? — спросил Жозеф.
— Раньше шел на освещение, а теперь на смазку машин… Так, говорите, солнце рано зашло? Ничего, взойдет опять…
— Если бы я был на месте того моряка, — сказал Жозеф, — я бы не послушался хозяина и все-таки перерубил бы канат.
Дед усмехнулся.
— Ну, да вы теперь все… революционеры, а нас не так воспитывали… А теперь пора спать… Или мне с вами всю ночь лясы точить?.. По домам, живо!
Чортов остров
С весною мы снова принялись за рыбную ловлю, но с нами уже не было многих наших старых знакомых.
Зато появился один новый рыболов, говоривший по-французски с сильным иностранным акцентом. Сначала он был не очень разговорчив, но потом обошелся.
Мы спросили его, откуда он, — оказалось, из России. Вот мы все удивились! Стали его расспрашивать про волков и медведей. Он смеялся и говорил, что никогда не видал медведей. Потом мы спросили, как он попал во Францию. Выяснилось, что он революционер, что царь хотел сослать его в Сибирь, но что он удрал и приехал во Францию.
Вот, вероятно, царь обозлился!
Мы непременно решили познакомить его с дедушкой Биссанже. И познакомили.
Старик был страсть какой любопытный и любил поговорить со свежим человеком.
Разговор, естественно, коснулся революции.
Русский рассказывал про 1905 год.
Его схватили на баррикаде в Москве. Переводили из тюрьмы в тюрьму и, в конце концов, решили сослать в Сибирь. Он бежал с помощью друзей.
— У нас, — сказал он, — ссылают в Сибирь, чтобы охладить пыл непокорных.
— А у нас, — заметил дед, — напротив, отправляют поближе к экватору, чтоб выжечь из них дурь.
— Да, — сказал русский, — ведь у вас ссылают на Чортов остров. Вот, должно быть, веселенькое местечко.
Дед только свистнул.
— Видел я этот Чортов остров, — пробормотал он.
Русский проявил такой интерес, что дед от удовольствия даже весь расплылся в улыбку.
— Расскажите, что же вы там видели?
Ну, конечно, гостю дед не мог отказать.
— Был я там давно, — произнес он, — еще во Времена Наполеона III — не к ночи будь помянут. Он тогда был императором и ссылал всех, кто не желал признавать его величия.
С республиканцами тогда не церемонились. Я плавал в те времена на паруснике «Аргентина». У берегов Бразилии мы попали в здоровую бурю. Думали, что нам пришла крышка. Носило нас во все стороны, а когда буря, наконец, утихла, то мы решительно не знали, где находимся.
По счастью, на севере виднелась земля.
Капитан, глядевший в трубу, скорчил вдруг недовольную физиономию.
— В чем дело? — спросил помощник.
— Смотрите, — сказал капитан, передавая трубу.
Тот поглядел и воскликнул:
— Чортов остров!
Тут мы все высыпали на палубу и во все глаза смотрели на страшный остров. В те времена о таких вещах говорили шопотом, и самое имя острова внушало невольный ужас.
Нужно сказать, что наш капитан не любил Бонапарта.
Но делать было нечего, приходилось держать курс на остров.
Чортов остров принадлежит к островам «Спасения» (спасешься там, как же!). Всех островов три: Королевский, Чортов и остров Святого Иосифа. Первые два острова почти вовсе лишены растительности. Это голые скалы, на которых жить так же приятно, как на раскаленной плите. На острове Святого Иосифа побольше зелени, и вообще он с виду повеселее. Острова эти расположены против устья реки Куру, недалеко от Кайенны… Стало быть, у берегов французской Гвианы. На эти острова давно уже стали ссылать преступников, осужденных на каторжные работы. Ох, скверно им там жилось! Собственно говоря, преступники жили только на Королевском острове и на Чортовом. На острове Святого Иосифа поселилась администрация.
Ничего не может быть ужаснее тамошнего климата. Палящая жара вперемежку с невероятными ливнями, лихорадки, ядовитые насекомые и гады. Одним словом, ни один каторжник не прожил там долее восьми лет.
Недаром французы прозвали Кайенну сухой гильотиной.
Чего только не рассказывали про зверства тамошних надсмотрщиков!
Жаловаться на них было некому, а набирали их из самого что ни на есть сброда, ибо какой же порядочный человек согласится быть надсмотрщиком в Кайенне?..
Мы подняли французский флаг.
Смотрим, плывет нам навстречу большая лодка, и в ней какие-то люди в форме. Должно быть, чиновники.
Туда ведь пускают с большим разбором.
Чиновники поднялись к нам на палубу и, узнав, в чем дело, наотрез отказались пустить на остров.
Они предложили отправляться прямо в Кайенну.
Капитан разозлился.
Как! Французский корабль не может взять воды во французской же колонии? В Кайенну вовсе не по пути. Это безобразие.
Надо сказать, что наш капитан умел напускать страху на кого угодно.
Ругались, ругались, и, в конце концов, чиновники предложили нам все же отправиться на остров Святого Иосифа.
Но капитан заартачился.
— Желаю, — говорит, — брать воду на Чортовом острове, и баста!
В конце концов, те согласились при условии, что все это произойдет очень быстро.
Мы взяли боченки и отправились на остров.
На берегу стояли полуголые худые люди и смотрели на нас с тупым любопытством. Что это были за люди!
Я, признаться, весь вздрогнул, когда вступил на этот подлый остров. Как знать! Неизвестно, что еще случится в жизни. Может быть, придется еще явиться сюда с ядром, привязанным к ногам.
Жандармы окружили нас, словно боялись чего-то.
В отдалении я видел группы полуголых людей, копавших землю, и рядом с ними какого-то здоровенного малого с револьвером в одной руке и с резиновой палкой в другой. Этой палкой он вдруг вытянул по спине одного из землекопов. Жандарм крикнул ему что-то. Должно быть, при нас не следовало бить. Ведь тут все делалось шито-крыто.
— А что они копали? — спросил русский.
— Да в том-то и дело, что ничего! — вскричал дед. — На этих адовых островах абсолютно нечего делать.
Там сегодня роют яму, а завтра ее же забрасывают землею. Или камни перетаскивают с места на место.
В стороне чернели бревенчатые бараки. Из них вдруг вылез совсем голый человек и побежал к нам, крича что-то диким голосом. Мы разобрали только: «Муравьи, муравьи!»
За человеком гнались надсмотрщики. Его схватили и увели в барак.
Нас поразил цвет его кожи: он был весь пестрый, в больших красных пятнах.
Один из сопровождавших нас жандармов, молодой совсем, вдруг огляделся, не видят ли другие жандармы, и быстро шепнул мне:
— Этого человека в наказанье привязали к дереву у самого муравейника. Он сошел с ума. Скажите капитану. Пусть напишет.
Я так и похолодел. Надо знать, что такое гвианские муравьи…
Бедняга жандарм, должно быть, был из добряков. Только кому мог написать капитан? Разве господу богу, да и к нему, пожалуй, перехватили бы письмо.
Я был рад, когда добрался до судна.
Понятно, только и разговору было, что об ужасах острова.
Ребята, ходившие после нас, слышали в одном из бараков вопли и удары бича. Говорят, какой-то каторжник сломал себе ногу, а его все-таки заставляли работать…
Капитан наш места себе не находил.
Вдруг подплывает к «Аргентине» еще одна лодка.
Вылезает молодой и хорошо одетый чиновник и выражает желание поговорить с капитаном. Капитан повел его в свою каюту. Минут через десять чиновник отбыл.
Нас всех разобрало любопытство.
Наполнив все боченки пресной водой, мы, наконец, покинули остров и вздохнули с облегчением. Нам все чудились чьи-то крики и стоны на том мрачном берегу.
Да, хорошее местечко выбрали люди для наказания других людей. И ведь подумать, что иные были виновны лишь в том, что думали не так, как хотелось Бонапарту.
Когда судно вышло в открытое море, капитан созвал нас всех и сказал:
— Во время этой бури с острова бежал преступник. Он сделал себе плот из бревен, приготовленных для постройки барака. Если кто-нибудь заметит плот, немедленно дайте мне знать. Мы обязаны сдать преступника французским властям.
Капитан, говоря так, поглядел на нас, а мы поглядели на него. И отлично поняли друг друга.
Но как ни смотрели мы на море, а никакого плота видно не было.
Должно быть, сладко жилось бедняге на этом острове, если он решился пуститься в море при такой погодке.
Прошло дня три, и мы перестали смотреть. Шли мы очень медленно, ветра совсем почти не было. Милое гвианское солнышко работало на славу и поджаривало нас, как бифштексы.
Вдруг кто-то крикнул:
— Смотри вест-зюд-вест!
Капитан вышел из каюты.
Какая-то точка. Не разберешь что. Не то лодка, не то скала.
Капитан долго всматривался. Наконец, говорит:
— Скала.
На всякий случай повернули посмотреть, в чем дело. В море интересует всякая мелочь. Синяя пустыня, в конце концов, приедается.
— На скале лежит человек! — воскликнул вдруг капитан. — Посмотрите!
Помощник взял трубку.
— Да, да… человек, и шевелится. А возле скалы что-то вроде бревен.
У нас мурашки пробежали по спине. Каждому пришла в голову мысль «это он». Спустили шлюпку. Я сел на руле.
Теперь уже и простым глазом можно было разглядеть человека и разбитый плот. Человек еле-еле шевелился и не обратил на нас никакого внимания. И скала как будто шевелилась. Мы крикнули — он не ответил.
Наконец, лодка ударилась носом о скалу.
Тысячи крабов испуганно заметались по ней и посыпались в море.
Человек не шевелился. Это крабы копошились в нем. Они уже успели обчистить его почти до костей.
Одна нога еще не была съедена, и на ней чернел след кандалов.
Должно быть, сам чорт сторожил остров, чтобы с него нельзя было убежать. Говорили, что этот несчастный был политическим преступником.
Я вспомнил о нем, когда Наполеон осрамился на весь мир при Седане. Может быть, в то время кости несчастного все еще белели на одинокой скале.
Дед умолк, и мы молчали, подавленные рассказом.
— Ну, а если бы он добрался до гвианского берега, — спросил, наконец, русский, — мог бы он спастись?
Дед покачал головой.
— Ему бы приходилось выбирать безлюдные места, чтобы не попасть в руки властям. А безлюдные места в Гвиане, это — такие места, где нельзя жить. Это или болото с глубочайшими трясинами, где могут жить одни лишь пресмыкающиеся, или непроходимые лесные чащи.
Мы разошлись в этот раз от деда в самом мрачном настроении. Дня через три отец взял меня с собою в Бордо.
Там я увидал на набережной людей в одинаковой одежде. Их переводили парами на пароход под надзором жандармов.
Один из этих людей, здоровенный малый, вдруг не захотел итти и, как бешеный, стал отбиваться от жандармов, но те схватили его и, зажимая рот, втащили на судно.
Я узнал, что пароход отправляется в Кайенну.
На его корме золотыми буквами сияла надпись:
«ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА»
Как дедушка Биссанже стал моряком
25 июня был день рождения Жозефа.
Старик в этот день всегда что-нибудь рассказывал, а в этот раз Жозефу исполнилось шестнадцать лет. Ну, как же не рассказать! Камень и тот бы рассказал, а тут родной прадед.
— Хотите, ребята, я вам сегодня расскажу, как я стал моряком?
Препотешная была история.
Было мне тогда, вот как теперь Жозефу, шестнадцать лет. До страсти хотелось поступить юнгой на тот корабль, где служил отец. У корабля было красивое имя «Топаз». Но отец и мать даже и слышать об этом не хотели. Отцу взбрело в голову непременно сделать из меня бухгалтера. Конечно, бухгалтером быть хорошо, но это не по мне. У меня карманы были дырявые, а для бухгалтера нужна аккуратность. Отца соблазняло, что один его родственник служил бухгалтером в корабельной конторе и зашибал хорошую деньгу. А у меня от цифр в глазах рябило.
Вот раз увидел я, что капитан «Топаза» с приятелями сидит в саду при кабачке и попивает кофе с коньяком. Я давай слоняться мимо. Капитан меня знал. Он заметил меня и кричит:
— Ты что тут делаешь, приятель?
— Жду, когда вы выйдете из сада, — отвечаю.
— А зачем тебе нужно, чтобы я вышел?
— Поговорить об одном деле.
— О деле? Ах, ты, бухгалтер, бухгалтер! Какое же дело? Иди сюда и говори: люди свои.
Я вошел в садик, снял фуражку и говорю:
— Возьмите меня к себе в команду.
Капитан сначала выкатил глаза, а потом как захохочет.
— Ну, — говорит, — и бухгалтеры теперь пошли: лихой народ! А отец-то как же?
— Ну, как-нибудь согласится… Вы его уговорите.
— Ах, ты, такой-сякой! Очень мне нужно его уговаривать. Ха, ха, ха! Ай да молодчина!
А я все свое. Возьмите да возьмите.
Наконец, нахохотавшись вдоволь с приятелями, капитан говорит:
— Вот что. Я тебя возьму, если ты решишь мне три задачи. Решишь правильно — беру тебя и отца уговорю, не решишь — катись обратно в свою бухгалтерию.
Меня даже пот прошиб, какие же, думаю, это задачи? Что-нибудь мудреное.
Приятели от хохоту себе животики надрывали.
Капитан и говорит:
— Вот тебе первая задача: скажи, как тебя зовут.
У меня от волнения язык прилип к гортани. Стою и, как рыба, пасть разеваю. А тот свое:
— Говори, как тебя зовут.
Меня тут вдруг как молния осенила.
Чем свое имя брякнуть, я сообразил, в чем дело, и повторяю:
— Как тебя зовут.
Все так и крякнули.
Капитан даже коньяком поперхнулся от удовольствия. Говорит:
— Пррравильно! Ну, теперь вторая задача. Вот видишь, я из записной книжки вырываю два листочка. Тебе один, а мне другой. Теперь я на своем листочке напишу некое слово, а ты на своем листочке напиши то же самое.
Капитан долго писал, должно быть, слово длиннущее.
Впрочем, не знаю, что он там написал.
А я смекнул, в чем дело, принял у него карандаш и на своем билетике написал: «То же самое».
Вижу, капитан в восторге и приятели его тоже.
— Ну, теперь, — говорит, — третья задача. Это самая трудная. Вообрази, братец, что в древности существовал некий волшебный город. Каждого нового человека, который приходил в этот город, заставляли что-нибудь говорить, и если он говорил правду, то его сжигали, а если лгал, то его вешали. А вот один нашелся сказать нечто такое, что его нельзя было ни сжечь, ни повесить. Что же он такое сказал?
Тут уж я попотел. Да, должно быть, крепко мне хотелось попасть на «Топаз», потому что и тут меня осенило:
— Он сказал: «Вы меня повесите».
Все захлопали в ладоши.
Я вижу, что угадал верно, и начал объяснять, чтобы не подумали, будто я так зря брякнул.
— Если бы его повесили, — говорю, — значит, вышло бы, что он сказал правду, а за правду сжигали. А если бы сожгли, значит — он солгал, а за ложь вешали. Так и не могли они с ним ничего поделать.
Капитан хлопнул меня по плечу и сказал:
— Молодец!
Пощупал мускулы и опять сказал:
— Молодец! А с твоим отцом я потолкую.
Я прибежал домой ошалелый. Просто плясать был готов.
Только смотрю, вечером приходит отец чернее тучи.
— Ты это, — говорит, — что выдумал? Не бывать этому!
И для острастки меня разочек ремнем по спине вытянул. Сразу вся моя веселость пропала.
Для чего же это я задачи решал? Не урезонил-таки капитан старика.
Всю ночь не спал, утром бегу к капитану. Тот руками развел:
— Я бы, — говорит, — тебя взял с удовольствием, но родителя твоего не уговоришь. Вот упрямая башка. Подожди годочек.
Вижу, капитану самому бы хотелось меня взять.
«Ладно, — думаю, — если капитан за меня, так я уж сумею устроиться».
«Топаз» должен был сняться с якоря через несколько дней на рассвете. Он шел в Аргентину. Ночью накануне отплытия я пробрался на палубу и спрятался между сложенными запасными парусами. Я набил себе карманы сухарями и взял бутылку воды, потому что рассчитывал пролежать в своем убежище по крайней мере сутки.
Ночью было так тихо, что я начал сомневаться, снимается ли «Топаз». Но на рассвете подул свежий ветер. Покуда матросы с гвалтом носились вокруг меня, я лежал и уписывал сухари. Раза два я слышал голос отца. Должен сознаться, что каждый раз я при этом ежился. У меня заранее чесалась… поясница.
«Топаз» шел, должно быть, очень скоро, ибо ветер все крепчал и крепчал.
Я из осторожности решил пролежать в своем логове как можно дольше.
Наступила ночь. Взошла луна.
Я тихохонько высунул голову и поглядел на море.
На том месте, где должна была быть Франция, был ровный простор океана. Берега не видно. Я заснул спокойно. Проснувшись на другое утро, я вылез из-за парусов и побрел по палубе.
Мой отец стоял у руля.
Увидав меня, он так и подпрыгнул на месте, но не мог ничего сделать: руль-то ведь не бросишь.
Но так как язык его не был привязан к рулевому колесу, он стал меня ругать. Ну, и ругал же он меня! Я потом никогда уже и не слыхивал такой ругани.
Я стоял смирненько, будто сам не свой.
Вдруг кто-то треснул меня по спине. Оборачиваюсь — капитан.
Хохочет, а сам кричит отцу:
— Рулевому разговаривать воспрещается!
Отец кричит:
— Господин капитан, прикажите бросить его в море!
Тут кругом собрались все матросы и принялись урезонивать отца.
Отец слушал, слушал, да вдруг сам как фыркнет.
— Нет, — говорит, — каков гусь!
Потом для порядку он меня все-таки выдрал, но слегка. На другой день я уже мог сидеть.
Так и стал я моряком.
Очень просто.
И я не раскаялся в этом. Что ни говори, а лучше моря ничего быть не может. Эх, проклятая старость! Не увижу я теперь ни знойных островов, ни полярных льдин, ни китов, ни альбатросов. Эх, кабы я был молодым! Не сидел бы я тут, не кис бы на аркашонских дюнах. Ну, да что! Каждому свое время. Мое время прошло. Только из окна могу я теперь смотреть на милое море.
Мы сидели молча и разошлись поздно.
Дед не прогнал нас в тот вечер.
* * *
Через несколько дней весь Аркашон был охвачен волнением: Жозеф исчез.
Его родители сбились с ног. Они не знали, где искать его. От деда скрывали. Говорили ему, что Жозеф поехал к тетке в Бордо.
Через месяц получили от него письмо из Каира.
Он поступил юнгой на торговый пароход «Монреаль».
Когда дед узнал об этом, он только попыхтел слегка не то сердито, не то одобрительно.
Но когда мы однажды вечером пришли к нему слушать рассказы, он крикнул нам:
— Брысь!
Примечания
1
Вулкан в Зондском проливе. Его называют также «Кракатоа» или «Кракатау».
(обратно)2
Муссонами называются ветры, которые дуют в течение лета или зимы в теплых странах поблизости от тропиков (субтропические широты). Зимой такой ветер дует с материка к морю, летом с моря в центр материка.
(обратно)3
По Неймару взрыв вулкана был слышен на расстоянии 3 400 километров от Кракатоа (История земли, т. I, стр. 241).
(обратно)4
Высота волн, образовавшихся от землетрясения, достигала 30 метров (около 15 саженей).
(обратно)5
На островах Себези и Серами погибло все население (Неймар, стр. 237).
(обратно)6
Сила извержения выбросила пепел на высоту в 60 000 метров (60 верст).
(обратно)7
Цынга — болезнь, которая нередко поражает людей, принужденных зимовать в полярных странах. Она развивается от однообразного питания, главным образом соленой рыбой, недостатка растительной пищи и неподвижного образа жизни. Она обнаруживается болезненным состоянием десен, выпадением зубов и может привести к полному истощению и даже смерти.
(обратно)
Комментарии к книге «Рассказы старого матроса», Сергей Сергеевич Заяицкий
Всего 0 комментариев