«В тайге стреляют»

Ю. Шамшурин В тайге стреляют

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

— Наза-а-ар!.. Назарка-а-а!.. Эй-эй!..

Крик повторился. Тайга подхватила его, далеко расплеснула кругом и звучным эхом вернула обратно.

— Назарка! Где ты, черт! — уже с угрозой в голосе закричал тойон Уйбаан.

Никто не откликнулся. Тойон внимательно осмотрел маленькими подпухшими глазками густой ельник, стоявший перед ним стеной. Куда запропастился мальчишка? Уйбаан выругался, протяжно зевнул и как бы нехотя побрел к юртам, осторожно ступая ровдужными, с красивыми узорами торбасами.

Назарка слышал крики тойона, но не отвечал. Он бежал все дальше и дальше в тайгу. Только что хозяин отстегал его кнутом. И за что? За то, что Назарка тронул любимого хозяйского жеребенка.

— Но ведь работать надо? — глотая слезы обиды и по временам громко всхлипывая, жаловался подросток плотно обступившим его деревьям. — Гнедко мешал. Я его оттолкнул, и не сильно, а огонер[1] увидел...

Слезы опять навернулись на глаза. Назарка осторожно пощупал вздувшиеся синие полосы на спине и тихо заплакал.

Огромные сосны угрюмо шумели, будто хотели успокоить приютившегося у их корней паренька. Терпкий, горьковато-смолистый запах коры смешивался с запахом прелой, прошлогодней хвои. Над головой Назарки, на старой обомшелой лиственнице, дятел в нарядной красной шапочке деловито оглядывал ствол и рассыпал по лесу сухой дробный стук. Подросток вытер грязным рукавом глаза и посмотрел на дятла. «Ему хорошо. Его никто не бьет!» — подумал он и прерывисто вздохнул.

Утомленный за день непосильной работой, Назарка прилег на мягкий ярко-зеленый брусничник и стал наблюдать, как высоко в небе белое облако, ежеминутно меняя очертания, плыло на запад.

«Что-то делает сейчас отец?» Вспомнилась родная юрта, полузасохшая лиственница около хотона. Кора на лиственнице с одной стороны была стесана, и на красноватой древесине нарисована лошадь. Ее Назарка рисовал углем, и хвост получился слишком длинный. «Пойду домой — поменьше нарисую!» — мелькнула в полусне мысль.

Весело потрескивал камелек в юрте. Около него, как всегда, хлопотала мать.

«Где тятя?» — спросил Назарка.

«Скоро придет, — ответила мать. — Никуда не убегай, будешь помогать. Ты же взрослый у нас».

Спит Назарка, и снится ему, что он дома. А где же сестренки? Да вот они, шалуньи, посадили на маленькие игрушечные санки щенка и с визгом катают его по двору. А позади идет Пранчик, посматривает на девочек умным глазом и виляет хвостом. Пранчик — самый преданный, самый лучший Назаркин друг. Он здорово гоняет бурундуков, ловит водяных крыс и хорошо облаивает белку. Когда отец собирается на медведя или на сохатого, он непременно берет Пранчика с собой.

Спит Назарка и улыбается.

Вот, кажется, идет отец. Подходит ближе. Нет, это не он. Походка у отца не такая, и глаза вроде бы заспанные. «Кто же это?» — пытается разгадать Назарка и в ужасе вскрикивает: «Тойон Уйбаан!» Не может быть! Точно, он. Тойон с плетью разыскивает Назарку... Родная юрта качнулась и, уменьшаясь, начала отодвигаться в туманную даль. Мир и покой на душе Назарки сменило тревожное предчувствие... Назарка снова один. Он в страхе порывается бежать и не может. А Уйбаан подходит медленно, крадучись, губы его растянула улыбка, не предвещающая ничего хорошего. Вот он взмахнул плетью... Назарка проснулся от собственного крика и в первый момент никак не мог сообразить, где он находится.

Над тайгой широким пологом раскинулось прозрачное вечернее небо. На востоке уже проступили первые искорки звезд. Было тихо, только издалека, с озера, слабо доносилось кряканье подросших утят. Терпкий смолистый запах, смешанный с запахом зреющей брусники и черной смородины, словно сгустился в захолодевшем воздухе.

Назарка проворно вскочил. С тоской вспомнил, что давно нужно было гнать коров к водопою.

«Опять бить будут! — с отчаяньем подумал он. — Тятя, зачем меня сюда отдал, разве я плохо помогал тебе дома?»

Вспомнил, как отец привез его к тойону Уйбаану и серьезно сказал: «Работай, Назарка, хорошо, слушайся. За это тойон нам телку даст, двухтравую обещал».

Больше трех месяцев прошло с того дня. Скучно здесь, на чужом подворье. Поиграть, порезвиться некогда. Работает с утра до ночи, даже поесть как следует не успевает, и все никак не угодит хозяину.

Назарка тихо добрел до аласа. Над юртами вился легкий дымок. Возле титика[2] протяжно мычали коровы. С берестяными ведрами в руках сновали доярки. Громким лаем заливались собаки. У хотонов пахло парным молоком, свежим навозом и горьковатым дымом от дымокуров, возле которых стабунились лошади, спасаясь от тучи комаров.

О Назарке, казалось, никто и не думал. Все занимались своими делами.

Подходя к юртам, Назарка втянул в плечи голову, точно на него уже посыпались удары. Он сделал попытку незамеченным проскочить в хотон, но на дворе столкнулся с сыном хозяина Павлом.

— Где бегал? — остановил он батрачонка.

Назарка виновато заморгал глазами, поежился под проницательным взглядом.

— Где был, спрашиваю? — строже повторил Павел.

— Там! — неопределенно махнул рукой подросток.

— Где там? — повышая голос, допытывался Павел. — От работы убегаешь! Бить тебя надо!

Он поймал Назарку за воротник рубашки и рванул к себе. Подросток испуганно закричал.

Невдалеке, около телеги, возился Тарас, прилаживая на ось колесо. Этот неразговорчивый русский появился здесь совсем недавно. Рассказывали, будто Павел привез его специально, чтобы он мастерил разные диковинные вещи для построенного недавно большого дома.

Сын Уйбаана несколько зим провел в городе и в наслеге хотел жить по-городскому. Он выстроил вместительный рубленый дом с четырехскатной тесовой крышей. Ставни были покрашены белой краской. Но Уйбаан наотрез отказался переселиться в «большой балахган», и сбоку пришлось специально для него пристроить юрту.

Высокий медлительный Тарас с утра до вечера был занят возле амбара, где сделал себе нечто вроде верстака. Вокруг валялись стружки, и от них приятно пахло сосной. Однако подросток почему-то побаивался русского и близко к нему не подходил. У Тараса были длинные жилистые руки, русые волосы, странный, по Назаркиным понятиям, голубой цвет глаз и короткие, щеточками, усы.

Когда Назарка громко вскрикнул, Тарас оторвался от работы, распрямил спину и исподлобья глянул на хозяина. Павел, мерно взмахивая зажатой в кулаке уздой с серебряной накладкой, стегал Назарку. Около хотона безмолвно стоял хамначит[3] Хабырыыс. Кто-кто, а он-то на себе не один раз испытал, насколько тяжела рука у молодого тойона.

Тарас отложил колесо и, твердо ступая босыми ногами, подошел к Павлу.

— За что бьешь? — глухо спросил он.

— Тебе какое дело? — огрызнулся разгоряченный тойон.

— Оставь мальца! — наливаясь краской, попросил Тарас. — Его не бить — учить надо. Он же еще несмышленый!

— Ты кто такой? — повернулся к рабочему Павел. — Иди, знай свое дело! — И он снова занес узду, но Тарас поймал его за локоть.

— Отпусти мальца! — уже с угрозой произнес он. — Ты же человек, понимать должен. Скотину колотишь, и та ревет!

Видно, сила у Тараса была немалая. Под рукавом рубашки взбугрились мускулы. Лицо Павла исказилось от боли. Он попытался вырваться, но не смог и, захлебываясь от бешенства, заорал:

— На меня!.. На меня!.. Убью!.. Убирайся! Сейчас же! Вон от меня... Каторжник!.. Бандит!

— Хоть сегодня уйду! — спокойно ответил Тарас.

Павел не заметил, как выпустил Назарку. Тот на четвереньках, всхлипывая, уполз от разъяренного хозяина.

— Сейчас же уходи! — все больше распалялся тойон. Глаза его налились кровью. — И хлеба не дам, и денег не дам! Ничего не дам тебе, разбойник!.. Убить тебя надо!

— Мне собраться — только поясок затянуть! — усмехнулся Тарас. — Полторы недели у тебя живу. Когда нанимал, обещал хорошо кормить. А чем кормишь? Молоком, которое от телят остается, да прокислой сорой[4]... Уговаривались, что десятку мне наперед дашь. Где она? А разве я уже мало переделал? Ничего, скоро с вас спросят! Новая власть объявилась...

Он отвернулся от Павла и зашагал к амбару.

Хамначиты собрались в юрте. В ней было полутемно, пахло застоявшейся сыростью и перепревшим навозом. В камельке тускло краснели угольки. Никому не хотелось подбросить в затухающий очаг дрова. В открытую дверь тянул сквозняк и поднимал с огнища пепел. Серые пушинки, раскачиваясь из стороны в сторону, плавно опускались на пол.

Наступила пора ужина, и хамначиты уселись за низкий шаткий стол, стянутый для прочности сыромятными ремешками.

— Хозяин Тараса выгнал, — ни к кому не обращаясь, тихо промолвил Хабырыыс. — За Назарку он заступился... Ничего не дал русскому. Убить пообещал его.

Огонер Кылтас повернул к говорившему изборожденное морщинами лицо с глубоко запавшими глазами и спросил:

— Правду сказал?

Хабырыыс невесело усмехнулся:

— Хорошей вести трудно поверить, а плохая всегда бывает правдой!

— Даже поесть ничего не дал? — продолжал спрашивать старик.

— Разве вы не знаете Байбала? Он сказал, что, если русский не уйдет, ночью в него будут стрелять!

Кылтас не спеша вынул из прохудившегося от долгой службы кожаного мешочка ячменную лепешку и полупустой туесок с маслом, заткнутый пучком увядшей травы. Это был обычный ужин хамначитов. Все с жадным нетерпением следили за размеренными движениями старика. А тот аккуратно разломил лепешку надвое. Одну половину отложил в сторону и произнес:

— Это русскому. Он такой же несчастный, как и мы.

Никто не проронил ни слова. Старик взял туес, ножом извлек из него масло и разделил на две части. Оставшуюся половину лепешки он разломил по числу едоков. Принесли котел с кипятком, и все принялись за еду...

На душе у Тараса было сумрачно, но он не подпускал к себе отчаяние — не привыкать. В городе его ждут пятеро детей и жена, а он вернется пустой. Впрочем, тойон вряд ли бы рассчитался с ним честно. Про богачей Цыпуновых ходила худая молва. Тарас угрюмо перешагнул высокий порог юрты и, стараясь не смотреть на работников, прошел в угол, где стоял его сундучок с инструментами.

Старый Кылтас, которого все уважали за справедливость, мудрость, поднялся из-за стола и протянул Тарасу половину лепешки, густо намазанную маслом.

— Хозяин тебе ничего не дал. Богатый — скупой, а у бедного нечем поделиться, — сказал он на ломаном русском языке. — Вот возьми. Дорога длинная... У нас больше ничего нет.

— Спасибо! — растроганно произнес Тарас и поклонился притихшим батракам. — Спасибо вам, друзья мои! Правду говорят: бедный бедному поневоле друг.

Когда покинул Тарас усадьбу тойона, никто не видел.

До темноты Назарка, затаившись, сидел в густой траве за изгородью. Лицо он спрятал в колени. Комары густо облепили шею и голову. Но Назарка лишь вздрагивал и ежился. Пошевелиться он не смел, боясь выдать себя. Когда в доме Павла засветились окна, продрогший Назарка с отчаянием обреченного пополз в хотон. Там он наскоро прожевал кусок черствой лепешки и запил холодной водой. Спать Назарка устроился на своем обычном месте, на куче трухлявой ячменной соломы в углу. Он зябко передернул плечами и натянул на себя старенькое заячье одеяло. На дворе ночами уже становилось холодно. Подросток задремал, когда чья-то шершавая ладонь с твердыми бугорками мозолей коснулась его лица. От неожиданности Назарка вздрогнул.

— Кто это? — сорвался с его губ испуганный шепот.

— Я, Назарка, — тихо ответил Хабырыыс. — Ты здесь, а я думал, тебя еще нет. Я в углу кусок лепешки припрятал и воду поставил.

— Я уже поел, — сказал батрачонок, и у него, неизвестно отчего, запершило в горле. Но он не заплакал, а только вздохнул.

Хабырыыс неслышно вышел,

Назарка приподнял одеяло и прислушался. За щелястой стеной, раскуривая трубку, заговорил работник Семен:

— Ступай, Хабырыыс, скажи хозяину, что здесь парнишка!

Хабырыыс возразил:

— Сегодня ему скажешь, он снова заругается, бить мальца будет, а завтра, может, позабудет... Плохо здесь Назарке. Жалко мне его.

— А нам не плохо? — желчно произнес Семен. — Что скоты, что мы — одинаково. В одном хотоне спим. Хотя коровушкам лучше: их кормят досыта... Эх, укочевал бы я отсюда куда-нибудь далеко-далеко, да нельзя — детей кормить надо... Ладно, год отработаю, корову получу. Может, полегче станет.

— Ты думаешь, Уйбаан рассчитается с тобой? — усмехнувшись, спросил Хабырыыс.

— Обещал, — не совсем уверенно ответил Семен.

— Обещать он умеет...

Хабырыыс закашлялся. В груди его что-то свистело и клокотало. Когда он с усилием втягивал воздух, внутри будто шлепали мокрой тряпкой. Потом Хабырыыс сплюнул на земляной пол сгусток крови. Этой страшной болезнью — чахоткой — страдали почти все якуты-бедняки. Медленно, но неумолимо разъедала она легкие, разрушала организм. Спасения от нее не было.

Хабырыыс долго молчал, затем заговорил опять:

— Слышал я, будто у русских появился великий охотник — верный друг хамначитов. Кто хочет есть — он накормит жирным мясом, кто хочет пить — угостит кумысом. Зовут его Ленин — Сырдык Киси. В какой наслег ни придет он, всем людям приносит радостную жизнь. Где Сырдык Киси, там не умолкают песни, ребятишки смеются и все забывают про слезы и горе. Вот какой это человек! При виде его старые снова становятся сильными и ловкими, а молодые — мудрыми, как старики. Рассказывали, что Светлого Человека сильно не любят и боятся все тойоны: он не позволяет обижать бедняков. Много раз тойоны хотели убить Ленина — Светлого Человека. Но по всей тайге не найдется такого стрелка, который бы мог убить Светлого Человека. Простой охотник никогда не поднимет на него ружье, а у человека с черным сердцем задрожит рука. Одному тунгусу тойоны дали чаю, табаку и спирту, сколько могли увезти его олени, — они потребовали, чтобы тот тунгус убил Светлого Человека. Но перед ним сразу появилось столько птиц, что пуля не смогла их всех пробить... Говорят, Светлый Человек скоро придет и к нам. О! Я бы без отдыха обежал наслег и всем сказал, чтобы готовились встречать Светлого Человека. Какой бы большой ысыах[5] мы отпраздновали!..

— Не так рассказываешь, — перебил Хабырыыса Семен. — Я лучше знаю. Светлый Человек родился в юрте. Мать его — якутка, и отец был якут. Он работал хамначитом у тойона, которого называли Тимир Хаара[6]. Тойон очень жадный и злой был. Он отбирал у слепого палку, у хромого — костыль. Плач обездоленных для него был самой сладостной песней. Собрал раз Ленин — Светлый Человек хамначитов и спросил: «Кто помнит хоть один день, чтобы ваши головы не были наполнены печальными думами?» Хамначиты молчали. Ни у кого не было такого дня. «Давайте тогда, — предложил Ленин — Светлый Человек, — прогоним Тимир Хара и всех тойонов, и другая жизнь распахнет двери ваших юрт».

Услышал Тимир Хара такие слова, испугался, созвал всех тойонов, и надумали они убить Светлого Человека, потому что он говорил людям правду. Тогда Светлый Человек ушел в страну, где поселились русские. Он сказал хамначитам: «Тойоны пустят слух, что я заблудился и меня съели волки, — не верьте; скажут, я утонул, — не слушайте их. Я буду учиться большой мудрости, чтобы помочь в беде своему народу. Знайте, я вернусь и принесу с собой новую жизнь». Говорят, теперь осталось недолго ждать. Ленин — Светлый Человек скоро придет.

«Ленин — Светлый человек, — мысленно повторил Назарка. — Сырдык Киси, как хорошо, если бы ты навестил нас!»

Затем хамначиты стали перешептываться. Назарка лежал с открытыми глазами и чутко прислушивался к обрывкам слов, доносившимся из-за стены. Но как ни старался, ничего понять не мог. В голове непрерывной цепочкой бегали мысли. Ему было жаль Хабырыыса. Каждую ночь он подолгу надрывно кашлял, а проснувшись, со стоном потирал грудь. Лицо его покрывалось потом, глаза блестели, словно кто-то в темноте раздувал угольки. Утром он вставал вялый, измученный и, пошатываясь, тащился к хотону. Тойон Уйбаан знал, что Хабырыыс скоро покинет средний мир[7], и зорко следил, чтобы тот ни минуты не проводил без работы. Ведь у этого человека золотые руки.

Назарка вполне серьезно считал, что Хабырыыс все умеет делать и все знает. Из дерева или из бересты он урывками мастерил ребятишкам игрушки, любил повозиться с малышами, придумывая различные забавы. В ясные, лунные ночи, когда Хабарыыса особенно мучила бессонница, он рассказывал Назарке захватывающую сказку про древних богатырей — олонхо[8]. Иногда он помогал ему убирать навоз, всячески выгораживал перед хозяином. Но Уйбаанов сын Павел возненавидел Хабырыыса за его веселые, колкие шутки, за общительность и беззаботный нрав. Где только можно, он старался ущемить его, вконец отравляя и без того нерадостную жизнь хамначита.

«Вот придет к нам Ленин — Светлый Человек...» — подумал, засыпая, Назарка.

...Раннее утро. Сплюснутое с боков кроваво-красное солнце чуть-чуть поднялось над зубчатой тайгой. Над озерами толстым слоем лежал густой, напоминающий спрессованную вату туман. От него веяло пронизывающей сыростью. Трава была сплошь усыпана крупной сверкающей росой. На лугу после шагов оставался ярко-зеленый след. В этот ранний час звуки раздавались особенно отчетливо и были слышны издалека.

Тайга стояла неподвижно. Мохнатые лапы елей как будто придавили все живое. Робко и неуверенно свистнет где-то в ветвях синица и сразу умолкнет, словно вспомнит, что срок птичьей побудки еще не наступил. На редких березках чуть заметно колышутся листья, отряхивая с себя рубиновые капельки. Солнце встало из-за горизонта, но северная ночь еще не кончилась.

Назарку уже подняли. Лязгая зубами от холода, он босиком сбегал к озеру за водой. Затем выгнал на пастьбу коров, смел в кучу мусор перед новым господским домом, помог дояркам пропустить через сепаратор молоко. Все эти работы лежали на нем.

Хозяева еще спали. Покончив с делами, Назарка устроился возле дров и тотчас сладко задремал на солнцепеке. Засаленная, в дырах, рубашонка задралась, обнажив грязный впалый живот.

Из юрты вышел огонер Уйбаан. Мельком глянув на безоблачное небо, растопыренными пальцами почесал взлохмаченную голову, протяжно, со стоном зевнул. Следом за стариком появился голый до пояса Павел. На щеке его выделялось красное, с рубцами пятно — отлежал. На крутом плече покачивалось серое перышко из перины.

— И кого ты хочешь взять с собой? — лениво поинтересовался Уйбаан.

— Семена! — коротко ответил Павел.

— Мальчишка, ты еще глуп, хотя научился толмачить по-русски и рассуждать о разных непонятных вещах! — сердито произнес Уйбаан и резко повернулся к сыну. — Ты сказал, будто в городе будешь тайно толковать о важном со знатными людьми, а поступаешь, как кобылий сосунок. Если не желаешь, чтобы про твои дела проведали другие, не бери с собой умного или болтливого. Взрослый больше слышит и дальше видит. Пока вы будете там работать языками, Семен успеет обегать город, выспросит все новости. А вернетесь, о них в тот же день узнает весь наслег... Учи вас!

— Кого взять? — спросил озадаченный Павел. — Не мне же запрягать и распрягать рысака!

Уйбаан окинул двор заспанными, припухшими глазами, заметил около дров прикорнувшего Назарку и показал на него Павлу.

— Этот боится тебя больше, чем обитателей нижнего мира[9]. Он не посмеет преступить ни одного твоего слова. Он не увидит и не услышит того, чего не пожелаешь ты!

— Я понял. Спасибо, отец! — проникновенно сказал Павел. — Люди справедливо говорят, что ягоды поспевают к осени, а мудрость приходит с годами... А как деньги?

Уйбаан не ответил и медленно побрел к Назарке.

— Я про деньги, отец! — возвысил голос Павел, исподлобья уставившись в затылок старика.

Но Уйбаан лишь махнул рукой.

— Почему спишь? — толкнул он работника носком торбаса. — Кушать любишь, спать любишь, а работать — нет!

Назарка испуганно вскочил, непонимающе уставился на тойона, затем инстинктивно попятился от него, Уйбаан пожевал губами, намереваясь, видимо, что-то сказать, но вместо этого повернулся к пареньку спиной, присел и знаком приказал тому почесать меж лопаток. Назарка добросовестно принялся скрести сухую, дряблую спину тойона.

— О-о-о! — тянул блаженно Уйбаан. — Хватит, однако!

Он направился было обратно в юрту, но, вспомнив, распорядился:

— Поедешь с Байбалом в город. Да смотри, никуда не убегай от телеги! И за лошадью следи!

Назарка сначала подумал, что тойон сказал это не ему. Ничего не выражающие глаза старика, прикрытые толстыми складками век, смотрели куда-то вдаль, поверх подростка. Назарка оглянулся, рассчитывая увидеть там того, кто скоро побывает в городе. Но позади никого не было. Значит, он поедет!

Эта мысль показалась невероятной, и Назарка подумал, что тойон просто пошутил. После минутного колебания он нерешительно переспросил:

— Кто поедет в город, огонер?

— Павел и ты с ним.

Назарка от радости заморгал глазами, широко улыбнулся и вприпрыжку побежал в хотон.

Неужели его в самом деле возьмут в город, о котором так много и интересно рассказывал отец? Один раз он даже хотел взять Назарку с собой, но уезжал отец зимой, в самые холода, а у Назарки не было теплой шубы. Поневоле пришлось остаться. В городе, говорят, большие, непохожие на юрты дома, такие, какой построил себе Павел. Только их очень много. Есть даже друг на друга поставленные. Вот чудно! А народу там столько, сколько деревьев в тайге. Попробуй сосчитай! И русских, рассказывают, полно. Они по-якутски не говорят, только по-русски. А как по-русски разговаривать, Назарка еще не знает.

Радостно улыбаясь, Назарка смело перешагнул порог хозяйской юрты, где о чем-то спорили отец с сыном. Уйбаан горячился, размахивал руками. На впалых щеках его выступили багровые пятна. Лоб блестел, покрытый мелкой испариной. Павел, наоборот, внешне казался невозмутимым, спокойным. Сжатая в кулак рука тяжело лежала на столе. Он исподлобья следил за отцом.

Увидев вошедшего батрачонка, оба замолчали. Павел протяжно свистнул, окинул недружелюбным взглядом Назарку и отвернулся к окну.

— Чего стал? — раздраженно спросил Уйбаан Назарку. — Лошадей лови! Только не гоняй шибко... А ты не свисти, Байбал, нельзя! В юрте хамначит свистит: по углам у него пусто.

Павел ничего не ответил и пересел на орон[10].

Подросток вышел. «Вроде ругаются они», — с удивлением отметил он.

Ловля лошадей была любимым Назаркиным занятием. Верхом на коне он чувствовал себя спокойнее и увереннее. Дома он мог лишь мечтать об этом. У отца была всего-навсего одна старая кобыленка с облезлыми боками и отвислой нижней губой. Но и она давно издохла. А у тойона, сказывали, ходит столько косяков, что всех сразу и не пересчитаешь.

Мохнатая маленькая лошадка трусила мелкой рысцой. Назарка ехал по аласам, высматривая табун. День сегодня начался хорошо: и в город отправляют, и лошадей заставили ловить.

«Только бы не били!» От этой мысли заныло сердце. Но грустить Назарка долго не мог. Утро было солнечное, веселое. Птицы рассыпали по лесу звонкие, заливистые трели. Пронзительно вскрикивая, по нижним ветвям деревьев хлопотливо сновали кукши. Где-то нежно, протяжно просвистел рябчик.

Любит Назарка хмурую тайгу, таинственный мрак под лесинами, который не рассеивался даже в самые яркие летние дни, загадочный шелест вершин, пестро окрашенных птичек, проворно снующих в подлеске. Если щебечут они, и ему весело. Тоже петь и смеяться охота.

Вдавив голые пятки в сытые лошадиные бока и ловко увертываясь от низко нависших сучьев, Назарка выехал на опушку, зорко посмотрел по сторонам. На просторном аласе было пустынно. Табун, видимо, ушел далеко.

От избытка волнующих его чувств Назарка запел. Слова для песни он подбирал тут же, на ходу, и получалось складно. Мелодия была тягучая, однообразно вибрирующая, чем-то напоминающая плавную зыбь на озере, которую развел легкий ветерок. Назарка пел, что в родной юрте у него есть отец, мать и сестры, но до них от тойона Уйбаана не близко...

— Где долго был? — встретил его Павел.

— Табун далеко ушел, гоняться пришлось, — улыбаясь, пояснил Назарка. — Совсем дикие стали!

Павел направился за амбар.

— Семен! — закричал он. — Запрягай Вихря в новую телегу. Да не забудь, хомут тоже новый надень!

Работник выбрался из-под крытого корьем навеса, где мастерил посуду из бересты, сшивая ее сплетенным конским волосом, и побежал за сбруей. Назарка набрал полную охапку душистого сена, зарылся им с головой и потащил к телеге. Сухие травинки приятно щекотали лицо.

— В город всегда на новом, — бормотал Семен, запрягая жеребца. — А ты, Назарка, какую обновку наденешь?

Батрачонок осмотрел свою засаленную, в дырах, рубашку, короткие заплатанные штаны из телячьей кожи, потрескавшиеся от грязи ноги. Руки были тоже не чище. Нестриженые черные волосы космами торчали в стороны.

— Неважный у тебя вид! — заметил Семен и засмеялся. — Ну да не беда! Это тойонам надо ходить прилизанными, а хамначиту и так хорошо, в брюхе было бы что-нибудь — и ладно.

Сборы в дорогу были недолги. Запрягли в телегу стройного, пышногривого жеребца, накидали побольше сена, чтобы было мягче. Назарка уселся заранее и нетерпеливо посматривал на дверь. Он боялся, как бы Павел не передумал и не оставил его.

Наконец из юрты вышел Павел, за ним Уйбаан. Молодой тойон небрежно бросил в телегу две туго набитые переметные сумы, осторожно положил двустволку. Уйбаан ему все время что-то говорил. Павел хмурился, морщил лоб и молча кивал.

— Знаю, знаю, — буркнул он напоследок и тронул коня.

Ухабистая дорога, похожая скорее на три параллельные тропинки, между которыми густо проросла трава, пересекла алас и запетляла по тайге.

Павел молчал. Назарка без устали смотрел вперед, любуясь открывающимися перед ним видами.

— Скоро доедем? — робко поинтересовался он.

— Завтра.

— Как долго! — удивился Назарка. — Сколько кес[11] будет?

Павел не ответил.

...Солнце склонилось к горизонту. Жара спала, но налетели несметные полчища комарья. Прозрачной, надоедливо звенящей сеткой они повисли над ездоками и рысаком. Павел надел накомарник. Но комары, видимо, пролезали и под него, потому что тойон часто с яростью шлепал себя по шее и что-то сердито бурчал. Назарка, с головой зарывшись в пахучее сено, от нечего делать начал прислушиваться. Лошадь, отбиваясь от комаров, яростно фыркала, хлестала себя хвостом по бокам. Павел негромко, заунывно пел, вскрикивая на ухабах. Переднее левое колесо сильно скрипело, — видимо, плохо смазали.

По наступившему похолоданию Назарка догадался, что солнце село. Одним глазом он глядел в щель между досками, и ему казалось, что они едут очень-очень быстро. Вскоре ему надоело смотреть на убегающую назад примятую траву, на полукруглые вдавлины в земле, оставленные копытами, он высунул из сена голову и смахнул с лица сухие, ломкие былинки.

Около небольшого озерка Павел остановил разогревшегося жеребца. Озерко было неподвижное и блестящее, точно покрытое тонкой пленкой льда. Назарка соскочил с телеги, принялся неуверенно ходить вокруг. Ему казалось, что землю под ногами покачивает.

— Как пьяного, шатает! — засмеялся он,

Павел распустил чересседельник и напоил рысака.

— Садись! — коротко приказал он батрачонку.

Поехали дальше. Убаюканный равномерной тряской и поскрипыванием колес, Назарка вскоре задремал, но хозяин разбудил его.

— Сейчас юрты будут! — предупредил он. — Чаевать пора.

Обитатели незнакомой Назарке юрты приветливо, с поклонами встретили Павла. Хозяйка быстренько испекла свежую лепешку. На столе появилось окутанное паром вареное мясо, миска густой сметаны. От непроваренной, по обычаю, конины пахло так вкусно, что у Назарки набежал полный рот слюны, а в желудке болезненно заныло.

Павел принимал все знаки внимания как должное. С хозяином разговаривал покровительственно, порой перебивал его на полуслове. Назарка стеснялся и почти ничего не ел.

— Ты как следует брюхо набивай! — заметил ему Павел. — Ночью никуда заезжать не будем.

Долго задерживаться не стали. Как только жеребец немного отдохнул и подкормился, двинулись дальше.

Весь следующий день Назарка восхищенно смотрел на красивую и мощную реку, несущую свои прозрачные воды между заросших дремучей тайгой берегов. Местами, словно гигантские спины допотопных животных, высовывались из воды песчаные отмели. На островах буйно разрослись тальники. Дальше, за тайгой, смутно вырисовывались синие горы, увенчанные кое-где сверкающими под солнцем заснеженными макушками. Приподнятые над землей знойным маревом горы напоминали грозовую тучу.

Ночью Павел оживился, он часто вставал на телеге и пристально смотрел вперед. Потом ухмыльнулся и негромко произнес:

— Кажется, добрались.

Сердце Назарки учащенно забилось: город близко, сейчас он будет там. Действительно, уже через несколько минут по обе стороны дороги поднялись низенькие, покосившиеся заборы. Неприятно пахнуло разлагающимися отбросами. За изгородями смутно угадывались подслеповатые, приземистые домики. Кое-где можно было разглядеть усеченные пирамиды юрт. Копыта лошади зачавкали по грязи. Телега по самые оси вползла в лужу.

— Везде сухо, а здесь грязь! — заругался Павел. — Что они, нарочно сюда воду льют, что ли, эти городские?

Наконец лошадь выбралась из лужи, прибавила шагу.

Ближе к центру стали попадаться большие деревянные дома, длинные, мрачного вида амбары под железными крышами. Кое-где на перекрестках улиц, как случайно рассеянные светлячки, тускло мерцали керосиновые фонари. Расплывчатые круги желтого цвета выхватывали из полусумрака ночи обломки хлипких дощатых тротуаров.

В городе люди уже спали. Окна были наглухо прикрыты ставнями. Но Назарка беспрерывно крутил головой, впивался зорким взглядом в негустую темноту, боясь пропустить что-либо интересное. Его привыкшие к мраку глаза улавливали большие ярко раскрашенные вывески со смутными рисунками и непонятными значками.

— Красиво как!.. Будто тайга весной! — беспрерывно восклицал он. — Байбал, это что?.. Байбал, глянь!

— Не ори! — огрызнулся Павел, когда Назарка начал чересчур громко проявлять свои чувства.

Никогда раньше Назарка не видел города и не мог даже представить себе, какой он может быть. И этот малюсенький якутский городок, похожий больше на деревню, казался ему огромным и величественным. Ведь в наслеге юрты разбросаны по аласам, далеко одна от другой. А тут все дома в куче, как коровы на водопое! Неужели людям не тесно? Павел же сидел совершенно спокойно, равнодушно посматривая по сторонам. Он живал и в столице Якутии — Якутске. Ему все это давно было не в диковинку.

Проехали центр, обогнули массивные мрачные строения пустующего острога, обнесенные высоким палисадом, и свернули в боковую улочку. Только тут Павел распрямил спину и внимательно огляделся.

— Ну вот и доехали! — со вздохом облегчения произнес он немного погодя и натянул вожжи.

Жеребец остановился возле небольшого домика с плотно закрытыми ставнями и сплошным прочным забором. Дом производил впечатление заброшенного, нежилого — ни шороха, ни звука. Однако, когда Павел черенком бича сильно постучал в калитку, вскоре сквозь щели ставней мелькнул свет, заскрипела дверь. Потом послышался длительный, с надрывом, кашель, шаркающие шаги. Дребезжащий мужской голос спросил;

— Кто там?

— Я! — отозвался Павел нетерпеливо.

— Кто это вы, позвольте узнать?

— Цыпунов Байбал!

— Павел Иванович! — обрадовались по ту сторону ворот. — Наконец-то! Сегодня уже и ждать перестал... Сейчас! Сейчас!

Разговор происходил по-русски, и Назарка ничего не понял.

За забором послышались возня и бормотанье. Створки ворот медленно, с визгом разъехались в стороны. Назарка увидел маленького, юркого человека и подумал: «На ласку похож».

— Въезжайте, въезжайте! — кланялся хозяин, освещая дорогу фонарем.

Павел под уздцы ввел жеребца во двор. Юркий человек незамедлительно закрыл на тяжелый засов ворота, мелкой, подпрыгивающей рысцой побежал к двери, рывком распахнул ее и крикнул:

— Марья, ставь самовар, да быстрей шевелись!

Потом засеменил, размахивая непомерно длинными руками, приложил ладонь к сердцу, поздоровался с Павлом и молча повел его в дом. Фонарь мигнул в дверях и исчез.

— Вихря распряги и поставь под навес! — с крыльца приказал Павел Назарке.

У летней печки маленькая девочка уже возилась с огромным пузатым самоваром, старым сапогом раздувала затухающие угли. Из поддувала, точно из трубы камелька, с треском вылетали искры. Иногда они освещали голые тоненькие ноги прислужницы. Назарка искоса наблюдал за ней.

Уставший жеребец нетерпеливо прял ушами, тянулся к сену. Снимая хомут, Назарка шептал:

— Вот и в городе мы. Завтра смотреть пойдем. Хорошо, поди, здесь, не как в нашем наслеге!

Распряженный рысак с хрустом принялся жевать сено. Батрачонок сложил на телегу сбрую, постоял, подумал и нерешительно пошел к крыльцу.

С приездом Павла дом ожил, захлопали двери кладовок. В сенях визгливый женский голос, сиплый со сна, перекликался с мужским. Не решаясь войти, Назарка остановился у порога. Когда голоса стихли, в темноте нащупал холодную металлическую скобу. Яркий свет резанул по глазам. Ослепленный, Назарка затоптался на одном месте, не зная, что предпринять дальше. Постепенно, как из редеющего тумана, перед ним обозначился стол, уставленный бутылками и кушаньями. От них пахло соблазнительно вкусно, и Назарка невольно сделал глотательное движение.

За столом сидели Павел и юркий человек. Назарка сделал несколько неуверенных шагов, надеясь, что, как и на станке, Павел укажет ему место за столом и посоветует наедаться плотнее. За его спиной девочка, согнувшись, пронесла булькающий самовар. Павел, наливая в стакан вино, обратился к ней:

— Накорми его! — и кивнул на работника.

Назарка смущенно топтался посредине комнаты. Его взгляд, точно магнитом, притягивало большое серебристое стекло, в котором отражалась узорная скатерть, тарелки со снедью, сидящие люди и даже лампа, подвешенная к потолку и прикрытая голубым абажуром. Непонятливость батрачонка начала раздражать Павла. Он злобно глянул на него и засопел носом.

— Чего стал?

Назарка открыл было рот, чтобы сказать, что хочет есть, но Павел не дал ему вымолвить слова:

— Иди с девчонкой! Она накормит. Спать ложись на телеге, — и, усмехнувшись, что-то по-русски сказал хозяину.

Хлеб был теплый, мягкий и вкусный. Он очень понравился Назарке. Но, хлебнув две-три ложки щей, он отставил тарелку в сторону. «И зачем люди траву едят, разве еды другой нет?» — с удивлением подумал он и начал прихлебывать чай, чуть-чуть забеленный молоком.

Насытившись, Назарка громко отрыгнул, давая понять, что он вполне доволен угощением, и вышел на улицу. Он подкинул жеребцу сена, залез на телегу и тотчас заснул крепким сном.

Когда возня на кухне прекратилась, хозяин дома Макар Иванович Болдырев отправил спать жену и тщательно прикрыл за ней дверь. Затем подошел к окну и долго смотрел сквозь щель на улицу.

— Такие времена настали! — горестно заметил он. — Всего бойся, собственной супруге не доверяй... Сын пошел на отца, брат на брата. Смута! Лихолетье! Мир возвращается в первобытное состояние.

Убедившись, что кругом тихо и спокойно, он вернулся к столу, налил вина. Чокнулись, выпили.

— Собрались? — после непродолжительного молчания осведомился Павел.

— Сбор завтра на заимке! — свистящим шепотом сообщил Макар Иванович. — Подальше от любопытных глаз...

Он подпер рукой поросший редкими рыжими полосами подбородок и покосился на дверь.

— Рассказывай все по порядку и толково! — потребовал Павел. — Что произошло за этот месяц?.. Я кое- что слышал, но верить слухам особенно нельзя. Люди разное говорят. Как положение в Якутске? Где Коробков?

Макар Иванович еще раз оглянулся, словно опасаясь, что их могут подслушать, и заговорил вполголоса, придвинувшись вплотную к собеседнику:

— Не совсем хороши наши дела, Павел. Прежде всего, в городе, так сказать, новая власть... рабоче-крестьянская!..

— Писал об этом, знаю! — перебил его Павел. — Выкладывай другое!

— В Туйарском наслеге Эверов организовал отряд, вооружил его. Это плюс для нас. Создается еще несколько отрядов. Это будущий костяк повстанческой армии. Я достал оружие: винчестеры и берданы. Патроны есть. Друзья позаботились, — усмехнулся он и неопределенно помахал рукой со скрюченными пальцами. — Впрочем, завтра решим окончательно... Еще я слышал, что новая, так называемая власть трудового народа, или, как ее еще величают, советская, хочет кое-кого из вас потревожить, дабы поделились с ней своими богатствами. Добром не дадите, силой возьмут! — И он загадочно усмехнулся.

— Ну, это ты брось! — не поверил Павел и отодвинул наполненный стакан. — Не может того быть!

— А ты считаешь, что большевики золото вам на подносе преподнесут? Такое золото получишь, что позабудешь, как и зовут тебя... Свои же хамначиты разденут...

Болдырев вскочил, подбежал к печке. Помедлив, он открыл вьюшку и извлек из-под нее сверток, завернутый в испятнанную сажей тряпицу. Развязал ее, взял какую-то бумагу и вернулся к столу.

— Вот, читай! Можешь сам убедиться. Друзья предупреждают! — И он протянул Павлу измятый листок.

— Верю! — сказал Павел и отодвинул письмо.

Он встал со стула, глубоко засунул руки в карманы брюк, большими шагами прошел из угла в угол. Нечаянно задел тумбочку с цветком.

— А, чтоб тебя!..

Макар Иванович следил за ним, щупая взглядом его крепко сбитую, мускулистую фигуру. В прищуренных глазах Болдырева, подвижных как шарики ртути, порой мелькал хитрый огонек.

— Скажи, скажи, что делать! Ты сослан сюда, тут знаешь, как у них там все происходит. Посоветуй, что предпринять?

Павел ожидающе остановился перед Макаром Ивановичем. Раскрасневшееся лицо лоснилось от пота. На лбу явственнее прорисовывались морщины.

— Я последнее время только об одном и думаю: что делать? Или ждать покорно, когда тебя сомнут, разорят до торбасной вязки, или сопротивляться, драться без пощады, или еще что... Нам бы свое государство, якутское, ни от кого не зависимое! Да Россия!.. Если там мужики удержат власть, то и у нас такое же будет. Вон их сколько!

— У Якутии может быть другой покровитель, — уклончиво заметил Макар Иванович. — Чего там скрывать, на такой кусочек многие зарятся, посильнее лапотной России... Выходов много.

— Какие же?

— Можно, например, перебраться за границу, перевести туда заблаговременно капитальчик...

— Что я там стану делать?

— Как что? Жить! — усмехнулся Макар Иванович, трогая тонкими, проворными пальцами острый, выпирающий вперед подбородок.

— Но я же всего не захвачу с собой. Не поведешь ведь табуны лошадей и коров. А землю, а покосы куда девать? Если бы можно было все за несколько дней продать... Но для чего продавать? Разве это не мое? Кто у меня может отнять мое? Закона такого нет и не будет! — распаляясь, доказывал Павел, хотя и сам не верил тому, что говорил. В жизни произошло что-то такое, что пугало тойона, но ни характера, ни величины опасности он еще себе не представлял. Захватили власть большевики. Ну что ж, может, все еще обойдется?..

— Рассусоливать с тобой много не будут, Павел Иванович, — веско сказал Болдырев. — Или безропотно добро свое отдай, или жизнь кончилась. Ты письмо-то прочти. Слышал про Баракова из Западного улуса? Большой делец был. Бодайбинские прииски мясом и маслом снабжал. Обозы по сотне подвод туда отправлял. Красные нагрянули, самого шлепнули, хозяйство разорили. А он товарищам не вредил! Середины нет, Павел!

Павел скрипнул зубами. Лицо его усыпали крупные капли пота и струйками сползали по щекам: Волосы разлохматились, дышал он тяжело, прерывисто, словно пробежал версту. Над столом чуть покачивалась лампа-молния, и тени на стене сдвигались то вправо, то влево.

— Нет, это не выход! — произнес Павел решительно после недолгого размышления.

— Возможно! — стараясь казаться равнодушным, согласно кивнул Макар Иванович. — Я ведь пострадал от царского режима, мне беспокоиться нечего. Меня не тронут, а тебе крепко думать надо. По ихнему понятию, ты эксплуататор, классовый враг, чужим горбом богатство наживаешь... Эверов и не собирается уезжать. Зачем убегать? Он будет бороться, и правильно поступает: свое защищать богом предпослано!

Похоже было, что Павел его не слушал, он нервно катал в ладонях хлебный шарик и шевелил губами.

— Значит, я могу стать хуже последнего хамначита? — спросил Павел и зло крякнул. — Нет, врешь! Своего я не отдам!

Он с грохотом придвинул свой стул ближе к столу, залпом выпил стакан вина и сунул в рот кусок котлеты.

— Откровенно говоря, — вкрадчиво продолжал Макар Иванович, — Эверов делает совершенно верно. Первым не лез, но раз такое дело, он поневоле вынужден ввязаться в драку. Между прочим, запомни, Павел: покорного цыпленка щиплют в первую очередь. Тебя в стороне не оставят ни так ни этак. Выход у тебя один.

— Да, придется, — раздумчиво промолвил Павел. — Я не лез. Меня трогают, на меня наседают, а на обиду я шибко злой.

— Знаешь, легче срубить годичную сосну, чем столетнюю. Молоденькую что — одним замахом подсечешь под самый корень. А люди растут быстрей, чем деревья. Если намерен бороться, не медли. Притом учти: помощь может прийти неожиданно, откуда-то со стороны. О нас помнят и беспокоятся...

— Кто?

— Наши верные друзья... И вообще, кому охота лезть сюда, в этакую глухомань. У большевиков в России дел по горло — дай бог им захлебнуться! Главное — с местными справиться. Кроме тебя, пожалуй, некому будет стать во главе движения. Не забывай, Павел, у тебя высокое призвание — возвеличить якутскую нацию.

Несколько минут оба молчали. Павел барабанил пальцами по столу и упорно смотрел в пустой стакан. Заметно было, что гость опьянел. Болдырев опустил подбородок на составленные друг на друга кулаки и, не мигая, глядел на собеседника, словно что-то выискивал в его лице.

— Хорошо! — нарушил наконец молчание Павел. — А если мы не устоим? Может так быть?

— Все может быть, но будет то, что будет! — уклонился от прямого ответа Болдырев. — Откровенно говоря, я боюсь начинать эту кутерьму. Поднять восстание — не шутка. Тут все обмозговать надо, чтоб потом не раскаиваться, не кусать локти.

— Что? Или ветер с другой стороны подул? — спросил насмешливо Павел, наливаясь хмельной ненавистью к этому непонятному человеку. Он был похож на мелкую скользкую рыбешку, которую никак не удержишь. Ссыльные жили бедно, в нужде, прирабатывали кто чем умел, а у Болдырева всегда водились деньги, притом немалые. Не один раз ссужал он ими Павла и других тойонов. Как-то Павел поинтересовался, откуда у него столько денег. Болдырев усмехнулся: «У меня были три тетушки, и все богатые. Они умерли, а наследство досталось мне». Иногда он куда-то надолго исчезал.

— Давно ли ты говорил, что надо непременно воевать, середины нет! — продолжал Павел сдавленным шепотом. — Или думаешь, я забыл? Ненадолго достало твоего пыла! — Павел вплотную приблизил свое побагровевшее лицо к сосредоточенно-спокойному, с застывшей полуулыбкой на губах лицу Макара Ивановича. — Ты эти шутки брось! — забыв про осторожность, возвысил он голос. — Погибать, так погибать вместе! Кашу заварили сообща, а расхлебывать нам! Штабс-капитан Артомонов уже отряд собрал. Ты же подталкивал, торопил, а теперь — взад пятки? Врешь, дорога у нас единая! Вместе пойдем под пули. А нет, так...

Павел рывком приподнялся и, как клещами, схватил Болдырева за высунувшийся вперед кадык. Макар Иванович шарахнулся от него, испуганно заморгал глазами, затем натренированным приемом вывернул руку Павла.

— Чего ты рассвирепел! Разберись сначала. И потише! — возбужденно зашептал Болдырев и указал на дверь, за которой спала жена. — Я эсер. Понимаешь! То есть я идейный противник большевиков. Честно говоря, враг их. Ты просто не понял меня. Я хотел сказать, что действовать надо обдуманно, быстро и беспощадно. Главное — беспощадно. Хамначитов на свете много. Давить их надо, пока не поздно, пока они не разобрались, что к чему.

Он выбросил по направлению к Павлу руку с выпрямленными пальцами и с силой свел их в кулак.

— Вот так! Чтоб вздохнуть им нельзя было! Никакого общения с товарищами. Вдолбить им в головы, будто красные — губители якутов!

Павел криво усмехнулся.

— Ты как лисица, и еще хуже. Натравливать любишь, а сам в сторонку, — сказал он, но уже без злости.

Макар Иванович помолчал, потрогал шею и качнул головой.

— Что делать, подскажи мне твердо!

— Что делать?.. Идти за Эверовым. — Болдырев передохнул. — Собирай отряд. Вам необходимо слиться воедино, создать таежную армию, и чтобы тактика у нее была особая, незнакомая совдеповцам. Но я заскакиваю вперед. Сейчас собирай силы. Ты имеешь влияние, за тобой пойдут.

— Отец мне поперек дороги стал! — жалобно, расслабленно произнес Павел.

— Убери! — жестко посоветовал, почти приказал Макар Иванович.

— Правильно! Раз на то пошло: пан или пропал. — Павел откинул с глаз густой черный чуб, мрачно улыбнулся. — Так и так конец!

— Ты, Павел Иванович, выпил лишнее. Почему конец?— возразил Болдырев. — Можно сделать так, что победа останется за нами.

— Как?

— Послушай — как! В России кругом установилась власть большевиков. Нас мало, но есть верный выход...

Павел внимательно слушал. Макар Иванович замолчал.

— Какой выход — договаривай!

— Можно будет обратиться за помощью к какому-нибудь государству. Только попроси!

Макар Иванович хохотнул и заерзал на стуле. Спохватившись, шлепнул себя по губам. Павел упорно думал, уставившись отупелым взглядом в одну точку. Левая щека мелко дрожала.

— В последнем случае — неплохо, — согласился он. — С теми, однако, сговориться легче, чем с разными босяками. Верно ведь?

— То-то и оно! — засмеялся Макар Иванович.

— По правде сказать, я и сам подумывал об этом... Ты упоминал, будто винчестеры достал? Не выручишь ли?

— Толково решил! — обрадованно потер ладони Болдырев. — Оружие бери хоть завтра. Я его недалеко, на заимке припрятал.

Павел встал, устало потянулся, взглянул на часы, мелодично отсчитывавшие на стене секунды. Позолоченные стрелки показывали без пятнадцати три. Он упруго вскинул вверх руки, с силой согнул их в локтях.

— Хватит! Мирно пожили, теперь повоюем. А оружия завтра же немного возьму, на первый случай.

Макар Иванович приготовил гостю постель. Павел снял сапоги и, не раздеваясь, лег на чистую простыню. Болдырев заметил, как он сунул под подушку нож. «Не доверяет», — подумал он.

— Артомонова мне надо повидать. Ты, Макар Иванович, постарайся это устроить, — попросил Павел.

— Завтра на совете он будет! Славных молодцов навербовал себе штабс-капитан!

Утром Макар Иванович и Павел отправились в город, строго наказав Назарке никуда не убегать.

Назарка покорно залез на телегу и терпеливо стал ждать. На дворе, обнесенном сплошным дощатым забором, было жарко, душно. Легкий ветерок, залетавший невесть откуда, поднимал тучи пыли, гнал ее по улице, горстями швырял в раскрытые окна. Долго сидел Назарка, смотрел на крыши домов, на красные кирпичные трубы, на небо, которое казалось здесь не таким чистым, как над родным аласом. Назарка чутко прислушивался к звукам, доносившимся с улицы. По расхлябанным тротуарам редко пройдет человек. Назарка рисовал в воображении прохожего. Он представлялся ему женщиной, одетой пестро, как шаман.

Было тихо и дремотно. Не слышалось даже привычного собачьего лая.

«Вроде и не город!» — удивлялся Назарка, и ему становилось грустно.

Около крыльца худенькая девочка чистила песком медный самовар, потом перемыла миски и чашки. Иногда из дома выходила заспанная полная женщина с нечесаной головой и, тыча пальцем, что-то выговаривала прислужнице. Та часто-часто мотала косичками и еще ниже склонялась над работой. А когда хозяйка уходила, она с нескрываемым любопытством посматривала на Назарку. Покончив с посудой, девочка подошла к подростку и внимательно оглядела его потрепанный костюм. С коротких Назаркиных штанов бахромой свешивалась растрепавшаяся кожа. Рубашка, давно потерявшая первоначальный цвет, едва держалась на плечах. На девочке было заштопанное во многих местах платьице из синей китайской дабы.

— Ты, мальчик, откуда приехал? — спросила она, хмуря тонкие светлые брови.

Назарка переступил с ноги на ногу и смущенно улыбнулся. Не решаясь выплюнуть, проглотил вдруг накопившуюся во рту слюну.

— Почему молчишь? — удивилась новая знакомая.

Назарка подумал, о чем бы она могла его спросить, и ответил решительно:

— Мин нюччалы бельбяппын![12]

— А я сирота. Папа у меня умер, и мама умерла, — тихо пояснила девочка. — Бабушка проведает иногда, да только очень редко... А тетя Эльма меня вот так будит.

Она схватила себя за косички и сделала движение, как будто ее приподнимают. Потом болезненно сморщилась и вздохнула.

— Мин нюччалы бельбяппын! — еще раз повторил Назарка.

— А-а! — понимающе протянула девочка.

Стали объясняться знаками. Назарка понял, что ему показывают, где надо взять воды, чтобы напоить лошадь.

Назарка одобрительно закивал головой. Подхватил ведро и побежал к бочке, напоил Вихря. Потом маленькая прислужница попросила его нарубить дров. Назарка охотно согласился. Он широко расставил ноги и энергично принялся махать топором, по-мужски крякая при каждом ударе. Поленья были сухие, смолистые и раскалывались легко.

Но вот девочка ушла, и делать опять стало нечего. Время потянулось еще медленнее. Солнце достигло зенита и палило нещадно. Над мусором роились крупные зеленые мухи. На куче навоза сонно копошились разомлевшие от зноя куры. Свесив гребень, поодаль стоял петух.

Назарка нашел щель в заборе и заглянул через нее на улицу. Но и там было тихо. Дома словно спали, разморенные под лучами полуденного солнца. «А где же русские женщины, как шаманы одетые?» — разочарованно подумал Назарка.

Забравшись в тень под телегу, он прикорнул на сене и незаметно задремал, а когда проснулся, Павел с хозяином уже сидели на крыльце. Покуривая, они негромко переговаривались. Назарка испугался, увидев лицо своего тойона, — настолько оно было угрюмым и злым. Юркий человек, ссутулившись, поглядывал на собеседника. Редкие рыжеватые пряди волос прилипли к узкому, сморщенному лбу.

— Марья! — крикнул он. — Дай-ка еще квасу с ледком.

Девочка подала ему кружку, и он долго жадно пил, запрокинув голову.

— Хорошо. Сегодня возьму! — сказал Павел и спрыгнул со ступеньки. — Назарка, поднимайся, да быстро!

Батрачонок проворно выбрался из-под телеги, разобрал упряжь.

После чая по холодку выехали. Но не домой, как сначала подумал Назарка, а куда-то еще. Он хотел спросить об этом Павла, но воздержался. Тойон сидел, зло сузив глаза. Ноздри его раздулись, словно он к чему-то принюхивался. Когда выезжали за ворота, яростно хлестнул жеребца. Тот от неожиданности присел и дернул так, что Назарка чуть не полетел на землю. Наученный горьким опытом, подросток знал, что если Павел не в духе, то к нему лучше не приставать с расспросами.

Кривая пыльная улица была пустынна. Вдоль глубокой колеи, выбитой колесами, разрослась трава. Юркий человек почему-то на телегу не сел. Он шел сбоку, по тротуару. Слышно было, как скрипят доски под его ногами. Назарка рассматривал узкую, сутуловатую спину Макара Ивановича, бессильно болтающиеся длинные руки. «Куда он?» — подумал мальчик, инстинктивно не доверяя Болдыреву.

У острога свернули на более оживленную улицу. Стала попадаться гуляющая публика. На девушках были длинные цветастые платья, нисколько не похожие на якутские холодаи, какие носили женщины в наслеге. И парни были одеты, на Назаркин взгляд, довольно странно: пиджаки, ярко начищенные сапоги бутылками. На головах набекрень картузы. Слышались громкие голоса и смех.

И тут Назарка забыл, что у Павла плохое настроение. Он запоминал все возгласы, все движения гуляющих. А вон у той русской на голове вроде кочка пристроена. Назарка не удержался и прыснул в кулак. Сколько нового, сколько интересного! Ничего подобного он и представить раньше не мог.

Но как быстро идет лошадь! Угол, поворот — и опять тихая, как будто безжизненная улица. Выехали к реке, от которой потянуло свежестью. На небольшом доме ветер развевал красный флаг. На светлом фоне неба он четко выделялся своим ярким, сочным цветом. Павел покосился на флаг, что-то пробурчал под нос.

Назарка хотел спросить, что это за дом и кто в нем живет — по всему было видно, что Павел об этом знал, — но не посмел.

Макар Иванович сделал знак рукой и прибавил ходу. Павел, наоборот, остановил жеребца, слез с телеги и подошел к заднему колесу. Нагнувшись, потрогал ось, ударил ногой по спицам. Можно было подумать, что с колесом что-то случилось, хотя Назарка был уверен, что оно совершенно целое. Они остановились как раз там, где стояли последние домики. Макар Иванович, не оглядываясь, уходил по дороге. Когда он исчез за дальним поворотом, Павел вскочил на передок и погнал Вихря рысью. Железные ободья пронзительно заскрежетали по прибрежной гальке. Этот визг отзывался неприятным холодком в спине.

Вскоре они догнали Болдырева. Макар Иванович, подпрыгнув, устроился рядом с Павлом, закурил трубку. Долго никто не произносил ни слова. Дорога свернула от реки в лес. Болдырев наклонился к Павлу:

— Ты паренька здесь оставь.

Павел натянул вожжи.

— Подожди нас здесь, — сказал он Назарке.

Тот нехотя соскочил на землю, вопросительно глянул на хозяина.

— Не беспокойся! — ответил Павел на его взгляд. — Скоро вернемся.

Подвода скрылась за деревьями. Постепенно затихли повизгиванье и скрип колес. Назарка присел на придорожную, избитую копытами кочку. Тоскливо посмотрел туда, где скрылась лошадь. Не совсем приятно быть одному в незнакомом месте. Немного погодя Назарка стал внимательно осматривать окрестности.

Прямо перед ним, переливаясь под лучами вечернего солнышка, плавко катила свои прозрачные воды река. Кое-где на ней завихрялись воронки. Изредка проплывали обрывки пены. Закат окрасил их в нежно-розовый цвет, В омуте они сталкивались, крутились, и тогда казалось, что кто-то полощет в воде красную ткань. Отблески заката прыгали по мелкой ряби волн, словно стремились поспеть за быстрыми речными струями, но не успевали, возвращались обратно, расстилая на воде пурпурные полотнища. Тут и там раздавались звучные всплески. Проворные хариусы, выпрыгивая из воды, ловили мотыльков.

На противоположной стороне, задернутые мглистой дымкой вечера, мрачно высились обнаженные скалы. Там, где вода извечно боролась с гранитом, образовались темные провалы, и думалось, что там ничего не осталось, кроме вязкого плотного мрака, стирающего все линии. Создавалось впечатление, будто речная гладь в этом месте бесконечно широка, уходит куда-то под горы. По скалам, цепляясь ползучими корнями за камни, залезая в каждую трещинку, росли низкие корявые ели. А немного выше, где склон становился пологим, тайга властно вступала в свои права. Деревья стояли здесь сплошной перепутанной массой. На самом гребне горы в алом обрамлении зари, точно нарисованные, отчетливо выделялись стройные вершинки лиственниц. Казалось, там огонь пожирал хвою, выбрасывая вокруг гибкие языки пламени, и, гонимый в одну сторону, медленно уходил, оставляя после себя синеву вечера. С востока медленно наползала нетемная якутская ночь. Небосклон загромоздили тучи. Они быстро проносились над землей, будто торопились догнать заходящее солнце.

Назарке стало страшновато. Ведь тайга, река, горы населены разными невидимыми обитателями. Духи только и помышляют о том, чтобы навредить, напакостить человеку. Кто из якутов не слышал про их коварные проделки? Когда жива была бабушка, она рассказывала про духов такое, что у Назарки волосы шевелились на затылке и останавливалось дыхание. Только про духа домашнего очага Бырджа Бытыка и про доброго духа охоты Бай Байаная люди не говорили худое.

Поднимающаяся полная луна причудливо исказила окрестности, и Назарке стало совсем страшно. Сжавшись в комочек, он не смел пошевелиться.

Когда луна поднялась выше и стала маленькой, как блюдце, наполненное топленым маслом, Назарка уловил смягченное расстоянием фырканье лошади, постукиванье колес о корни. Вскоре показалось обезображенное луной лохматое чудище. Два темных силуэта маячили над телегой.

Назарка вскочил, из груди невольно вырвался вздох облегчения.

Павел, не останавливая жеребца, махнул батрачонку рукой и коротко приказал:

— Садись!

Назарка вскарабкался на телегу. Юркий человек возбужденно оглядывался. Назарка обратил внимание, что двустволка лежала у Павла на коленях.

— Вы сейчас здесь сворачивайте, в объезд! — указал Макар Иванович на еле заметную тропинку. — Там выедете. По городу опасно, особенно в ночное время. Посты, караулы... Не приведи господь! Лучше от греха подальше.

Павел кивнул.

— Дорога пустая, никого не встретишь! — продолжал Болдырев, беспокойно ерзая.

— Знаю!

Свернули в сторону от дороги. Телега запрыгала по ухабам. Потом пересекли сырую низинку.

— Ну, я пойду! — Макар Иванович несколько шагов прошел рядом с подводой, придерживаясь рукой за передок. — Счастливо добраться!.. Я скоро к тебе наведаюсь, Павел. Постараюсь все выполнить, что просил. А ты не медли, сколачивай улусных мужиков.

Он исчез за причудливыми тенями леса, словно растворился в туманном мраке.

Павел пустил жеребца рысью.

С невидимого озера потянул пронизывающий ветерок, на березах заколебалась, зашелестела листва. Стало прохладно. Павел накинул на плечи тужурку, подбитую мехом, поднял воротник, Назарка начал зарываться поглубже в сено. Вдруг нога его скользнула по чему-то холодному и гладкому.

«Что это?» — заинтересованно подумал он.

Покосившись на спину Павла, полез под сено рукой. Нащупал несколько гладких отполированных стволов. Полез дальше, нащупал приклады, потом опять стволы. К пальцам липла густая заводская смазка.

«Как много!» — удивился Назарка.

Он осторожно вынул одно ружье, стал рассматривать. Лунный луч блеснул на стволе новенького винчестера с длинным вороненым стволом.

— Оксе! — не удержался Назарка от удивленного возгласа.

Павел медленно повернул голову. Увидев в руках батрачонка оружие, вздрогнул и метнулся к нему.

— Брось! — выдохнул он.

Со всей силой, на какую был способен, Павел схватил Назарку за плечо и пригнул к телеге. Вскрикнув от боли, Назарка разжал пальцы. Винчестер упал, жалобно звякнув. Назарка схватил его, торопливо принялся засовывать обратно под сено.

Павел подхлестнул коня вожжой и предупредил:

— Если кому скажешь, что видел у меня ружья, — убью!

Назарка до отказа вобрал голову в плечи, испуганно глянул на хозяина. Он никак не мог понять, почему Павел так рассердился. Ведь у богатого человека бывает не одно, а много ружей, и самых разных.

— Никому не скажу, даже отцу! — робко, словно умоляя, ответил Назарка. — И огонеру Уйбаану не скажу!

Раз Павел не велел говорить, значит, так надо.

— То-то!.. Если не разболтаешь, я, может, маленькое ружье тебе подарю, — уже ласковее сказал Павел.

Назарка недоверчиво покосился на него. Павлу обещать легко: у него всего полно... Хозяин сейчас казался совсем не сердитым. Он даже чуть-чуть улыбался. Павел в душе смеялся над своим испугом. «Чего это я так? — подумал он, вспоминая, как сильно у него заколотилось сердце. — Трус! А еще воевать собрался! От первого выстрела, пожалуй, поскачешь, как заяц!»

Назарка тихо радовался. Раз человек пообещал, должен выполнить. А у Павла ружей полно. Вон их сколько развешано в доме тойона на сохатиных рогах! Без оружия таежнику никак не обойтись!

Вихрь размашистой рысью пересек алас. На нем местами угадывались огороженные стога сена. Потом въехали в небольшой перелесок. Назарка лежал на спине и не отрываясь смотрел на густо засеянное звездами темно-синее небо. Иногда звездочка срывалась с невидимой зацепки и стремительно неслась вниз, оставляя после себя светящуюся черту.

На душе у Назарки было празднично. Вот удивятся товарищи, когда увидят его с собственным ружьем за плечами! Ух как завидовать будут! Конечно, Назарка всем им даст хоть по разу выстрелить. Если Павел не обманет, Назарку станут считать самостоятельным. Ведь с ружьем он будет настоящим добытчиком. А это в хозяйстве большое подспорье. За пушнину купцы много чего хорошего дают.

Под монотонный скрип Назарка задремал.

Павел, покачиваясь, сидел с опущенной головой. Жеребец замедлил бег, потом перешел на шаг, на ходу пощипывая с обочин траву.

— Хат! — встрепенулся Павел и кнутом подстегнул Вихря.

Вдруг он почувствовал, что впереди кто-то есть. Он ничего не видел, ничего не слышал, но инстинкт охотника подсказал ему, что невдалеке притаились люди. Если человек прячется, выслеживает, значит, он замыслил недоброе. Жеребец, как бы разделяя опасения хозяина, настороженно вскинул морду, шумно втянул ноздрями воздух, захрапел и начал беспокойно прясть ушами.

Павел незаметным движением приподнял двустволку, цокнули взведенные курки. Стал прислушиваться, склонив голову немного набок. Впереди чуть слышно хрустнула сухая ветка, но для Павла и этого было достаточно.

«Там враг!» — уверенно определил он и приготовился.

Показалась разлинованная черными тенями опушка перелеска. Дальше тянулась матовая под лунным светом поляна. Павел буравил взглядом лес, ничего не увидел, но почувствовал, что именно здесь его подстерегает опасность. И вдруг внезапный оклик:

— Стой! Откуда едешь?

— Из города, — помедлив, изменившимся голосом ответил Павел.

— Врешь!

Павел посмотрел, нет ли в лесу еще людей. Убедившись, что только двое, зло произнес:

— Русский врет!

— По этой дороге никто из города летом не ездит.

Павел и сам прекрасно знал об этом. Красноармейцы вышли на дорогу.

— Заворачивай обратно.

— Куда?

— Там узнаем, из какого ты города!

— Почему неволите! Где хочу, там и еду! — закричал Павел. — Почему мешаете?!

Красноармейцы подходили.

— Мы только проверим, что везешь. Приказ такой, товарищ! — миролюбиво сказал один.

Не снимая с колен двустволку, незаметным движением руки Павел начал наводить ее на дозорных.

Назарка с замиранием сердца слушал непонятный разговор. Он чуял, что приключилось что-то непредвиденное и очень опасное. Подросток смутно начал догадываться, почему они не поехали через город, а выбрали эту захолустную тропу. Под ним ровными рядами лежало оружие.

Когда красноармейцы приблизились к телеге, Павел рванул за спусковые крючки. Дублет гулким басом хлестнул по тайге. Вихрь вздрогнул, присел на задние ноги и помчал. Ближний красноармеец вскрикнул, схватился руками за грудь и медленно осел на землю. Его напарник шарахнулся к деревьям и открыл огонь по удаляющейся подводе. Вверху тоненько завизжали пули. «Пи-и... Пи-и», как надоедливый комар над ухом.

Павел дико взвизгивал и остервенело стегал жеребца. Телегу швыряло из стороны в сторону. Казалось, что она летит по воздуху, едва касаясь колесами земли.

Назарка поймал рукой ускользающий край телеги и приподнялся. В этот момент что-то жгучее резануло чуть повыше локтя, рука подогнулась. Назарку отбросило к краю, и он стукнулся головой о задок. Перед глазами поплыли ослепительные, как солнце, круги. Павел смешно перевернулся и куда-то исчез, лес почему-то оказался выше луны. Потом наплыла темнота. Постепенно ослабевая, замерли звуки.

Промелькнула поляна. Выстрелы давно прекратились, но Павел продолжал нахлестывать жеребца. С боков Вихря хлопьями летела пена. Придорожные деревья слились в одну сплошную стену. Плеть то и дело со свистом рассекала воздух и впивалась во взмыленный лошадиный зад. Жеребец уже не мог бежать быстрее и после каждого удара лишь отмахивался хвостом.

Погони слышно не было. Павел натянул вожжи, придерживая разогнавшегося Вихря, перезарядил ружье.

— Хорошо, что картечь вложил! — пробормотал он.

На висках тойона крупными каплями выступил пот, скатываясь, падал в глаза. Он вытер его рукавом пиджака. Подбородок часто и мелко дрожал.

После пережитого Павел обратился к Назарке как ко взрослому. Заговорил хриплым, срывающимся голосом:

— Пропали, думал, Назарка. Нет, живы еще! Ишь, поворачивай обратно! За оружие у них строго. Досталось бы...

С усилием он проглотил клейкий сгусток слюны, посмотрел вокруг расширившимися глазами — не заметно ли где воды. Увидел слабый блеск озера, соскочил с телеги и, не выпуская из рук ружья, пригнувшись, побежал к нему. Жадно, большими глотками принялся пить, погрузив лицо в воду. Руки его медленно погружались в тину, меж пальцев проскакивали и с бульканьем лопались пузырьки. Вытянув шею, подогнув ноги, держа тело на полусогнутых руках, Павел напоминал изготовившегося к прыжку хищника. Наконец, он оторвался от воды, шумно перевел дыхание, вытер тыльной стороной ладони губы и смачно сплюнул. После этого несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь.

— Назарка, пить не хочешь? — спросил он.

Батрачонок не откликнулся.

— Ты что, спишь?

И опять в ответ молчание. Павел дернул Назарку за ногу. Ему хотелось говорить. После случившегося молчать тойон не мог. Павел схватил батрачонка за плечи, намереваясь основательно встряхнуть его, и почувствовал под руками податливую мякоть расслабленных мышц.

— Назарка! — громко выкрикнул он.

Павел наклонился к побледневшему лицу Назарки, заметил темное пятно, которое все шире расползалось на груди, пропитывая рваную рубашку.

«Убили!» — кольнула мысль, и к горлу подкатил приступ тошноты. Размазывая кровь, дрожащими пальцами он торопливо ощупал тело мальчика, уловил слабые ритмичные удары сердца. «Нет, жив!» — облегченно вздохнул Павел.

— Эге! Вон куда угораздило! — определил он, приподняв опухшую, в сгустках крови, руку батрачонка.

Разорвал и сдернул с Назарки рубашку. Тот не двигался, расслабленный, будто мешок с травой. Павел достал котелок, побежал к озеру. Под ногами сочно зачавкала тина. Возвратившись, облил голову Назарки водой, смыл с руки кровь, затем снял с себя нижнюю рубаху, разодрал ее на полосы, туго перетянул рану. Остаток воды хотел выплеснуть, но передумал и выпил всю до капли.

Склонившись к закату, одинокая луна уныло висела над тайгой. На востоке проступали белесые пятна. Они постепенно превращались в узкую бледную полоску, наливались слабым румянцем. Воздух, казалось, помутнел, и лес окутала дымка предрассветного тумана.

Телега негромко погромыхивала на выбоинах, легко катилась по размягченной обильной росой земле.

Глава вторая

Тело было расслаблено. Веки тяжелые, как будто на них наклепали свинцовые пластинки. Губы обсохли и потрескались. Лицо осунулось, смуглая кожа плотно обтянула заострившиеся скулы.

Назарка ничего не слышал и не понимал. Когда же на короткое время возвращалась память, старался узнать, где он находится, что с ним приключилось. Но проблески сознания случались редко. В такие моменты голова сильно болела, словно внутри ее колотили в чугунные доски, какие кладут на могилы богатых наслежников. Думать было трудно. Всякое напряжение вызывало жгучую боль. Левой руки, казалось, не было. Плечо обтягивали мягкие тряпки. Назарка часто бредил. Иногда обметанные коркой губы его чуть слышно просили пить. Прохладная вода успокаивала, становилось легче дышать.

Случались мгновения, особенно ночью, когда Назарка с невероятными усилиями приподнимался, дрожа всем телом, пытался вскочить и бежать. Тогда ему мерещилось, будто он мчится через тайгу так быстро, что летучие облака остаются позади. На самом же деле он делал лишь несколько слабых конвульсивных движений, отрывал от подушки голову, исступленно вращая глазами. В эти моменты перед воспаленным взглядом возникали две тени с тускло поблескивающими штыками. В ушах раздражающе-настойчиво звучал пронзительный человеческий крик.

Назарке казалось, что крику не будет конца. И вдруг он обрывался внезапно, сразу. Наступала темнота — забытье. Но вскоре вновь накатывал кошмар. Невидящие Назаркины глаза бессмысленно скользили по задымленному потолку юрты, с которого густо свисали паутинки, толстые от насевшей пыли и копоти.

И всегда чьи-то руки, ласковые мозолистые руки, мягко удерживали Назарку, бережно опускали его горячую голову на подушку, обтирали холодной водой пылающее лицо. Когда к Назарке возвращалось сознание, он сердцем чувствовал рядом с собой теплоту самого близкого, знакомого с детства, самого родного существа на свете, но кто именно это — понять не мог.

Старый Степан плохо спал третью ночь. Усталость клонила его поседевшую раньше времени голову, но он крепился, стряхивал с себя липкую, засасывающую дремоту. Рядом, облокотившись на стол, чутко дремала жена. При каждом движении Назарки она открывала глаза, прислушивалась к его неровному дыханию.

Невеселы были думы Степана. Мало ему в жизни выпало светлых, радостных дней, а тут еще такое горе нежданно свалилось на него.

Привез больного сына тойон Уйбаан, постоял немного около Назарки, почмокал, повздыхал, сожалеюще разводя руками, но не сказал ни слова. Только когда уезжал, напомнил о долге, срок которого истекал. А что произошло с Назаркой, кто его искалечил, тойон умолчал, как будто ничего и сам не знал. Степану ясно одно: рука у Назарки прострелена и вспухла, как лесина, долго пролежавшая в воде. Голова разбита. Кровь зловонной коркой запеклась на свалявшихся волосах. Кто мог стрелять в мальчишку, кто бил его по голове? И главное — за что? Ничего неизвестно. Степан терялся в догадках. Сам Назарка третьи сутки метался в бреду, порывался вскочить, бежать куда-то, кричал дурным голосом, словно в него вселились злые духи.

Горе, словно невидимый нудный постоялец, прочно поселилось в юрте потомственного хамначита Степана Никифорова. Не так давно за старые невыплаченные долги доверенный тойона Уйбаана увел единственную корову с теленком — последнюю надежду семьи. В опустевшем хотоне ночами тоскливо завывал ветер. Старику казалось, что это добрый дух огня Бырджа Бытык рыдает, прощаясь с родным очагом. Значит, будет худо! По утрам вместо запаха парного молока, перемешанного с запахом свежего навоза, из хотона наносило кислой, застоявшейся гнилью.

Руки опускались у привычного к работе Степана, когда вспоминал о развалившемся хозяйстве. До чего хитер старец Уйбаан! Кто ему задолжал — не забудет. А Назарка сколько у него проработал, но о расчете с ним тойон даже не упомянул, будто позабыл.

— За что на меня такая напасть! — жаловался Степан тускло краснеющим в камельке углям. — Беда!.. Кругом беда! Совсем плохо жить стало... И на зимний промысел трудно надеяться: нет пороху, нет дроби. Разве у господина попросить? Но ведь он же сказал: больше не клянчи, все равно ничего не дам: ты долги плохо платишь. Берешь, а отдавать не любишь. Но чем платить? Теперь коровы даже нет, девчонки без молока остались. И мальчишку жалко. Помощник бы был надежный. Я стар стал, устаю быстро. Назарка уже на охоту ходил, зайцев приносил, горностаев добывал. Черканы[13] сам мастерил, плашки, петли ставил. Четырнадцатую весну встречать будет. Маленький, а не ленивый, работать любит. Лучше бы не отдавал его в хамначиты. Пробыл у тойона три месяца. Телку не дали, а мальчишку искалечили. Одна надежда на него была. Вдруг он умрет или худоруким останется? Кто отца с матерью в старости кормить будет, кто о сестрах позаботится? Страсть как худо быть хамначитом! А тут еще наслежники твердят, что война в тайге скоро начнется.

Не привелось Степану за свою долгую жизнь видеть войны. Однако он слышал, будто это жуткое и страшное — люди убивают друг друга. Правда, давно уже известно, что далеко от якутской земли, в стране, где живут русские люди, идет большая война. Но это очень далеко.

За стенами юрты, одиноко притулившейся на краю аласа, медленно передвигала звезды темная августовская ночь. Неподвижные листья березы, схваченные первой желтизной, были обсыпаны росой.

Степан подавил вздох. Он сидел около сына, сгорбившись так, что подбородком касался колен. Загорелое лицо с крупными морщинами и взъерошенными бровями выражало тупое безразличие. Рука, густо переплетенная синими прожилками вен, лежала на ногах сына. Корявые огрубевшие пальцы машинально теребили одеяло.

— Однако, на озера надо кочевать, балыксытом[14] стать, — прошептал он. — Иначе с голоду помирать придется!

Назарка пошевелился, приподнял воспаленные веки и уставился на отца. Он не узнал его в полусумраке юрты, равнодушно перевел взгляд кверху и чуть слышно прошептал:

— Пить...

Степан поднес к его губам чашку с водой.

— Назар, Назарка! — тихо окликнул отец. — Это я, посмотри.

Но Назарка ничего не слышал, не узнавал. Он жадно припал к чашке и принялся пить частыми судорожными глотками, захлебываясь и перемежая глотки вздохами. Приподнятая голова тряслась. Вода капала на подушку, не впитываясь в засаленный ситец, шариками скатывалась под одеяло. Колеблющийся огонек светильника передвигал тени, меняя выражение Назаркиного лица. Казалось, он передразнивал кого-то, видимого ему лишь одному.

Напившись, Назарка устало закрыл глаза и обессиленно откинулся на подушку.

Степан осторожно отвел со лба сына пряди растрепавшихся волос, вытер концом платка губы. В юрте стояла тишина. Не слышно было привычных шумных вздохов коровы и ее мерного жевания.

«Где-то она теперь?» — подумал Степан.

Он мысленно представил в просторном хотоне тойона свою кормилицу, за которой ухаживают чужие, неласковые руки. Сердце защемило. Обида на свою беспросветную жизнь, на безжалостного Уйбаана, на окружающий враждебный мир закипела в нем, слезы горечи и бессилья готовы были сорваться с ресниц. Но Степан не заплакал — не привык. Он до боли стиснул зубы, с усилием проглотил комок, внезапно подкативший к горлу, и с излишним старанием начал уминать в трубку табак.

В крохотное подслеповатое оконце из кусочков стекла, вшитого в бересту, медленно, как бы нехотя, проникали проблески бледной зари. Поднявшийся ветер принес в юрту глухой перекатный ропот тайги. Деревья шумели однообразно и тягостно.

Степан выкатил из камелька алый уголек, подбрасывая его на ладони, пристроил на трубку и усиленно зачмокал. Усевшись на прежнее место, он долго курил, выпуская изо рта тонюсенькую струйку дыма. Потом еще раз вздохнул, поправил постель сына и разбудил жену.

По приезде домой Павел надумал серьезно поговорить с отцом. Старик, несмотря на свой преклонный возраст, никак не хотел отходить от управления своим обширным хозяйством. Ключи от многочисленных сундуков и амбаров он неизменно держал при себе, не расставаясь с ними ни днем, ни ночью. Что хранилось в некоторых сундуках, не знал даже сын.

Павел и раньше не раз делал попытки взять хозяйство в свои руки, но отец не уступал. Разъяренный настойчивостью сына, он грозил выгнать его из юрты, кричал надтреснутым бабьим голосом, плевался. Павел отступал. Но постепенно его притязания становились все более настойчивыми.

Павел видел, что отец с годами становится все более скупым, занимается мелочами, забывая о главном. А Уйбаанов сын мечтал зажить наконец по-настоящему, стать полновластным распорядителем, чтобы никто не ограничивал, не стеснял его. Мелкие придирки отца порой доводили Павла до бешенства.

На этот раз он решил добиться своего во что бы то ни стало. Если не отстранить отца от хозяйства, то старик может помешать в создании отряда. А Павел после совещания тойонов принял твердое решение — бороться с новой властью.

Все произошло в тот самый день, когда Уйбаан отвез Назарку к его отцу и сидел в юрте один, отдыхая после поездки. В юрту вошел Павел, встал перед камельком, заложив руки за спину. Старик следил за ним выцветшими глазами, не выказывая ни радости, ни удивления. Но морщинистая рука, помимо воли, потянулась к ключам. Кончиками пальцев он погладил холодные железки. Павел, шурша подошвами торбасов о земляной пол, перешел к столу, сел на другом конце от старика. Уйбаан догадывался, зачем в неурочный час пожаловал сын, и выжидающе молчал, пощипывая седую бородку. Он беззвучно шевелил губами, словно заранее подбирал слова, которые выскажет сыну.

— Отец! — вкрадчиво заговорил Павел после продолжительного тягостного молчания.

— Не дам! — замахал Уйбаан руками, догадавшись, о чем хочет сказать сын. Изо рта полетели брызги. — Не говори!.. Не дам!.. Когда умру, все возьмешь, все твое будет! Тогда своей волей заживешь!

Павел слушал старика, не отводя взгляда от его одутловатого лица с обвислыми щеками. Он видел, как тряслись под подбородком складки кожи, разделенные глубокими морщинами, как нездоровым румянцем наливались скулы.

Павлу вдруг вспомнился отец молодым, богато одетым, с властным, надменным голосом. Перед ним, согнувшись в три погибели, суетились хамначиты. Никто из прислужников не смел взглянуть в глаза грозному владыке. По существу, эти полуоборванные бедняки были рабами Уйбаана. От его каприза зависели их благополучие и сама жизнь. На минуту Павлу стало жаль сидящего перед ним немощного старика, но он решительно подавил в себе это чувство. Жалость — плохой помощник.

— Выслушай меня, отец, — промолвил Павел как можно спокойнее, когда Уйбаан замолчал, задохнувшись. — Я уже взрослый. Сам же говорил, что мне жениться пора, невесту даже хотел найти — умную, городскую. Тебе тяжело одному, стар уже. Я же тут останусь, ты все видеть будешь, советом поможешь. И тебе лучше и мне...

— Не дам! — перебил отец.

В груди Павла копилась злость, но он сдерживал себя, хотя это стоило ему немалых усилий.

— Пойми же ты, — как ребенка, убеждал он отца, — мне нужна сейчас мука, чай, сахар, денег много надо.

— Мешок муки бери, сахару маленько бери, спирту возьми. Куда тебе шибко много? Гулять, наверное, хочешь, мое мотать? Дружки сразу отыщутся. К сбитой холке все мошки липнут!

Старик не хотел понять или действительно не понимал его, и это бесило Павла. Он скрипнул зубами, тяжело уронил на стол жилистую руку. Под ногами доверчиво вертелся щенок. Павел яростно пнул его носком торбаса. Щенок с отчаянным визгом отлетел к двери и долго еще тихонько взлаивал и скулил, забившись под орон.

— Мне надо не мешок муки, а всю муку... Ты дай ключи!

— Не дам! — упрямо ответил Уйбаан и отодвинулся подальше от сына.

— Почему не дашь? Еле ходишь, штаны не застегнешь, а за ключи держишься. Понимаешь ли ты — скоро будет война! Мне нужны мука, чай, мануфактура — все нужно. Ты мешать будешь. А красные придут — у тебя все равно отнимут богатства. Тогда и ты и я бедняками станем. В услужение к презренным хамначитам пойдем. Ты совсем немощный стал, у тебя и мальчишка отобрать может.

— Какой красный? — подозрительно покосился Уйбаан на сына, ожидая подвоха с его стороны.

— Люди такие появились. У богатых все забирают! — скупо пояснил Павел. — Ты же слышал об этом!

— Ты врешь, и люди врут! — убежденно ответил старик. — Какой дурак тебе поверит! Кто у богатого может отнять? Один царь плохой был, другого найдут! Порадовались, пошумели тогда — и хватит. Наслежного писаря, как ни назови, все равно писарем будет. И я ему хозяин!.. Врешь ты!..

— Зачем врать! Правду говорю!

— Не дам, и не проси!

Павел подошел к камельку, разгреб подернутые пеплом угли. Подхватил один уголек щипцами и бросил в берестяное ведро с водой. Подождал, пока в ведерке перестало шипеть и булькать. Резко обернулся к отцу.

— Не дашь — сам возьму! — заявил он угрожающе.

— Как возьмешь! — закричал старик, вскакивая. Голова его затряслась, как у паралитика. — Чужое возьмешь?.. Твое это?.. Разбойник!.. Не дам тебе ничего, с собой в могилу лучше возьму. Отцу родному так говоришь!.. Из юрты выгоню, последним хамначитом сделаю, без штанов ходить будешь!.. Да я тебя...

Старик задохнулся, лицо посинело от натуги. Он мелко дрожал, хватался руками за грудь — не хватало воздуха, спазмы сжимали горло.

— Никуда ты меня не выгонишь! — криво усмехнулся Павел. — Хамначитом я не буду. А ключи давай. Не дашь — отниму!

Старик сделал было шаг к двери, но сын заступил дорогу. Ошеломленный, Уйбаан раскрыл рот, вытаращенными глазами уставился на сына. Такие дерзкие слова он слышал впервые.

— В город жаловаться буду! — почему-то шепотом пригрозил Уйбаан.

— Жалуйся, жалуйся! — ощерив в улыбке зубы, издевался Павел. — Там тебя только и ждали. В городе новая власть, не наша! Большевики тебе посочувствуют...

Уйбаан собирался что-то возразить, но, заикнувшись, осекся на первом звуке. Судорожно скрюченными пальцами потрогал ключи. Они звякнули протяжно и жалобно. Уйбаан никак не мог в мыслях даже представить, что его богатствами будет распоряжаться кто-нибудь другой, хотя бы и сын.

— Давай ключи!

Павел шагнул к отцу и протянул руку с растопыренными пальцами. Старик не ответил.

— Давай ключи! — требовательно повторил сын.

Павел вплотную подошел к отцу и уставился на него давящим, немигающим взглядом. Уйбаан видел, как наливались кровью глаза сына, и в ужасе попятился. Старику подумалось, что сын вот-вот вцепится ему в горло и задушит.

— Что ты! — зашептал он побледневшими губами. Не сводя расширившихся глаз с сына, торопливо зашарил рукой по поясу. — Не дам! — кликушески выкрикнул он. — Не дам!

— Нет, дашь!

Павел рванул старика за плечо так, что у него мотнулась голова.

— Ты что, Пашка! — забормотал сразу обмякший Уйбаан.

— Ключи!

— Бери... Только ты сумасшедший... Прямо сумасшедший!.. Как можно...

Старик, обессиленный, опустился на пол посредине юрты и всхлипнул. Павел сгреб тяжелую связку звякнувших ключей, спрятал в карман. Затем молча повернулся и вышел, даже не взглянув на отца. Пораженный происшедшим, Уйбаан словно окоченел. Его остекленевшие глаза неподвижно уставились в одну точку, но ничего не видели.

Тем временем Павел вышел во двор, окинул посветлевшим взглядом зашторенное тучами небо, шумно высморкался и почти весело произнес:

— Ну и старик, дьявол прямо!.. Теперь и начинать можно.

Затем он громко, от души рассмеялся, представив себе перекошенное в страхе лицо отца, его прыгающий, срывающийся голос.

«Не беда! Стар уже! — успокоил себя Павел. — Свое отжил!»

Он властным, хозяйским взглядом окинул обширное подворье и, твердо ступая, зашагал к амбару.

— Ступай сюда! — приказал Павел хамначиту Семену таким тоном, что тот вдруг согнулся так, как никогда не сгибался перед старым хозяином.

Шли дни. Знойное лето незаметно перешло в осень с ее душистыми запахами вянущих трав и ароматом поспевших ягод. Золотистые, красные и багряные листья с легким печальным шелестом устилали землю, раскрасив ее в многоцветный узор. По ночам слышалось призывное кряканье собирающихся в отлет уток. С зарею на юг, в теплые страны, со свистом проносились торопливые табунки. Оголились березы. Уныло поникли их гибкие тонкие ветви. Дождем посыпалась желтая хвоя с лиственниц. В лесу стало светлее, просторнее и тише. Только ели да сосны стали как будто еще зеленее, готовясь к суровым, трескучим морозам.

Назарка, худой, побледневший, смотрел вокруг, словно все эти знакомые с детства места видел впервые. После тяжелого, спертого воздуха юрты грудь вздымалась легко и свободно. Лесной воздух был опьяняюще чист. Сегодня Назарка впервые после болезни вышел из юрты и остановился у дверей, врасплох захваченный красотой осеннего утра: окружавшая алас тайга оделась в предзимний, самый яркий из всех времен года наряд.

«Долго я, однако, лежал! — подумал Назар полуиспуганно, полуудивленно. — С месяц, поди, будет. Ого, много!» — свистнул он.

На его свист из-за юрты, уже обмазанной к зиме навозом с глиной, вылетел мохнатый черный ком и с радостным визгом прыгнул Назарке на грудь. Паренек едва устоял на ногах. Как это он забыл о своем верном четвероногом друге?

— Пранчик! — воскликнул Назарка обрадованно. — Не забыл меня, Пранчик?

Собака, взбудораженная встречей не меньше хозяина, виляла пушистым хвостом, негромко подвывала, припадала на передние лапы, прогибая спину. Назарка гладил ее густую, свалявшуюся в комки шерсть, трепал за стоячие уши. Пранчик облизал ему нос, щеки, подбородок.

Из юрты вышла мать, маленькая, худенькая. Несколько прядей седых волос выбилось из-под платка. Она ласково глянула на сына, приветливо улыбнулась и, шлепая прохудившимися торбасами, направилась в амбарушку.

Назарка доволен. Кругом так хорошо, все рады ему. Только не слышно тягучего мычания коровы и по утрам уже не пахнет навозом и парным молоком. А так все осталось по-старому.

— Назарка! — послышался голос матери. — Обед отцу отнесешь?

— Конечно! — охотно согласился тот.

— Он около пашни жерди рубит.

Назарка взял старый, задымленный котелок с жидкой болтушкой из муки и заболони[15], в которой плавало несколько кусков зайчатины, половину сухой ячменной лепешки и, кликнув Пранчика, пошел. Больная рука у него действовала хорошо, как и раньше, и лишь два розовых рубца напоминали о ранении. К счастью, пуля не задела кости.

Еле заметная узкая тропинка причудливо извивалась под могучими обомшелыми деревьями. Мох, густо унизавший нижние, отмершие ветви, свисал длинными растрепанными косами. Под вековыми сводами тайги царил сырой полумрак. Даже в жаркие летние дни здесь было прохладно. Вершины деревьев сомкнулись и ловили живительные солнечные лучи высоко вверху, не оставляя земле ничего. Пахло застоявшейся прелью. Ноги бесшумно ступали по опавшей лиственничной хвое.

Пранчик бежал впереди, свернув хвост калачиком. Иногда он останавливался и смотрел на молодого хозяина умными, понятливыми глазами, словно говорил: «Все ладно будет, Назарка!»

Мальчик осторожно нес похлебку, широко открытыми глазами смотрел по сторонам, шмыгал носом, останавливался и, прислушиваясь, вспоминал дорогу к пашне. Через несколько минут до его слуха донеслись слабые удары. Вскоре он уже явственно различил отдаленный стук топора, повторяющийся через равные промежутки. Назарка прибавил шагу. Деревья расступились. Открылся небольшой, овальной формы алас. Кусочком слюды на нем сверкало озерко, обрамленное с одного бока пожелтевшими камышами. На другой стороне аласа Назарка увидел отца. Его худое тело, точно маятник, равномерно поднималось и опускалось. На минуту Назарка остановился, долго смотрел на отца. Степан рубил. Из-под топора широкими полосами, поблескивая на солнце, летели щепки. Удары следовали один за другим часто, резко. Подрубаемое деревцо вздрагивало, словно ему было нестерпимо больно. Затем покорно повалилось на землю.

Здесь было крохотное поле Никифоровых, на котором отец весной высевал ячмень. Урожай собирали старательно, каждый колосок срезали ножом. Потом мать сушила колоски перед камельком и вышелушивала из них зерна.

Пранчик, стоявший неподвижно, с громким, заливистым лаем побежал вперед. Назарка припустил за ним. Услышав лай, отец обернулся, устало разогнул спину, смахнул с бровей нависший крупными каплями пот. Голова его была повязана платком.

— Тятя! — издалека закричал Назарка. — Скоро зима. Мне ружье дашь? Белки, поди, много будет...

— Ладно, Назар, — уныло ответил отец и, размахнувшись, изо всей силы всадил топор в пенек.

Не повернулся язык сказать, что не будет ни свинца, ни пороху. Самому даже не верилось. Ведь его считали опытным, удачливым охотником. Люди полагали, что дедушка Байанай благоволит к нему... Степан предчувствовал надвигающуюся беду — голод, бескормицу, хворь. И казалось, ничем ее не отвратишь.

Всю жизнь рушились планы так же легко, как ложится под косой-горбушей скошенная трава. Всю жизнь он был виноват, и только виноват. А тойон всегда оказывался прав: на его стороне был закон — жестокий и неумолимый. Нет пороху и дроби. Но в груди Степана все же теплилась слабая надежда, что Уйбаан смилостивится и одолжит припасы, хотя он и знал, что слово у тойона как камень, особенно когда просят в долг. Сказал — не даст, значит, не даст... Может, схитрить, шепнуть Уйбаану, будто он знает, где поселилась черно-бурая лисица с белым пятном на груди? За такую шкурку торговцы заплатили бы щедро. Только вряд ли Уйбаан поверит.

— Тятя! — вновь пристал к отцу Назарка. — Меня белковать возьмешь?

Степан потускневшим взглядом посмотрел на сына, неопределенно мотнул головой. Что он мог ему ответить?

От отца Назарка направился напрямик к своему другу Таппыю, который жил на третьем аласе. Но по дороге Пранчик вспугнул бурундука и, то яростно подвывая, то заливаясь лаем, начал его преследовать. Назарку захватил охотничий азарт, и он помчался за удирающей добычей. Перед глазами мелькала полосатая шкурка проворного зверька. Назарка так увлекся затянувшимся преследованием, что ни на что не обращал внимания. Пранчик требовательно подавал голос, призывая охотника. Не заметил Назарка, как тайгу окутали молочно-синие сумерки, не обратил внимания, что бежит совсем в другом направлении; когда он остановился, тяжело дыша, с подбитым бурундуком в руках, его окружала однообразно молчаливая тайга. Темнота наваливалась плотней. Назарка растерянно огляделся и никак не мог сообразить, куда же ему идти.

Что делать? Он пошел наугад, к угасающей стороне горизонта...

Старый Степан с заходом солнца вернулся в юрту. В камельке ярко полыхал огонь. Трескучие искры, растянув за собой дымные стежки, светлячками рассыпались по земляному полу. Назарки не было. Сутки о нем не вспоминали. Обычное дело: ребят знакомых повстречал и остался у них ночевать. Но вот миновали сутки — Назарки нет. Пошли вторые. Степан успел нарубить около пашни немало жердей, уложил их аккуратными рядками. В тот вечер пораньше заявился домой. Назарки все не было.

Марина, мать, забеспокоилась: где же ему быть? Куда он мог запропаститься? Навестила ближних соседей. Там ее сына даже не видели. Разве дальше куда отправился? Предупредил бы...

А Назарка брел. Надежда сменялась приступами отчаяния, затем опять появлялась надежда. Так продолжалось до вечера. Он долго петлял вокруг незнакомого озера, потом угодил в кочковатое болото и едва вылез из него. Передохнув немного, снова пустился в путь. С запада небо загромождали темные лохматые тучи. Когда исчезла последняя яркая полоска дня, по вершинам высоких лиственниц пронесся первый гудящий вой. Издалека нарастал дробный шум дождя. Тайга притаилась, стала зловещей. На время наступила оцепенелая тишина.

Назарка, свернувшись комочком, притих под раскидистой елью. Пранчик устроился рядом с ним и спрятал морду под пушистый хвост. Назарка сунул ноющие от усталости и холода ноги под собаку. Стало немного теплее. Вдруг Пранчик вскочил, закрутился на месте и радостно, с подвыванием, залаял.

— Тише, Пранчик! — зашептал испуганно подросток и обнял собаку, зажимая ей пасть.

Ему показалось, что сейчас лес оживет. Со всех сторон поползут косматые, страшные чудовища, протянут свои когтистые лапы, разинут клыкастые огнедышащие пасти и проглотят его... Ведь лес густо заселен безобразными свирепыми абаассами[16].

Собачий лай далеко разносило кругом. В ответ ему неслось протяжное, стонущее эхо. Пес не унимался. Он заглядывал хозяину в глаза и не переставая лаял, будто приглашал следовать за собой.

Назарка вскочил и побежал, боясь оглянуться. Ему мерещилось, что кто-то крадется за ним, безликий и огромный. Помахивая хвостом, Пранчик бежал впереди. Назарка не отставал.

Они бежали, не разбирая дороги, очень долго. Ноги ежеминутно цеплялись за корни, невидимые в темноте ветки больно хлестали по лицу, расцарапанные щеки саднило. И вдруг отчетливо пахнуло горьковатым дымом. Жилье близко! С удвоенной силой Назарка рванулся на запах. Собака уверенно вела его туда, где были люди. Только сейчас Назарка сообразил, что надо было и вчера слушать собаку. Он ругнул себя за недогадливость.

Неожиданно лес расступился, и перед ним легла неширокая ухабистая дорога. Чернели глубокие колеи, выбитые копытами лошадей. Назарка замедлил бег и прислушался. Слева чуть слышно доносило заливистый лай собак.

«Шибко что-то разлаялись!» — подумал он, размашисто шагая по узкой травянистой колее.

Начинало уже светать, когда Назарка вышел к незнакомому аласу. Виднелись остроконечные стога сена, обнесенные изгородями. Подросток глянул вперед и замер. По дороге ехало несколько подвод с людьми, поблескивали штыки. Назарка инстинктивно отпрянул назад и спрятался за деревьями. Пранчик угрожающе зарычал, но Назарка руками и коленями сжал ему морду.

Телеги одна за другой въехали в лес. Люди негромко переговаривались, посматривали по сторонам. Подросток ясно разглядел незнакомые шапки, винтовки. Невольно ему вспомнилась та ночь, когда они ехали с Павлом. Назарка решил, что эти тоже из города, и плотнее приник к шершавой коре лиственницы.

Постепенно скрип колес затих. Назарка осторожно выбрался на дорогу, посмотрел вслед незнакомцам и громко сказал:

— Однако, худые люди!.. На них собаки так шибко лаяли.

Через полчаса он подходил к незнакомой юрте. Ноги ныли, плечи и поясницу ломило. На Назарку остервенело набросилась свора псов. Пранчик предостерегающе оскалил зубы и прижался к ногам хозяина.

— Кто еще там? — недовольно забурчал хозяин, выглядывая из-за двери.

Увидев парнишку, сердито цыкнул на собак, поманил его к себе. Назарка подошел.

— Чей будешь, нохо[17]? — обратился к нему владелец юрты.

— Степана Никифорова сын.

— Что-то не слышал о таком.

— Тойона Уйбаана знаешь?

— О, конечно, знаю. Однако, тойона Уйбаана все знают! Богатством прославился почтенный старец!

— Я рядом с ним живу. В хамначитах у него был.

Вдосталь напившись крепкого чая, Назарка с наслаждением залег на орон, поджал под себя ноги, чтобы было теплее, и сразу уснул. Хозяин юрты о чем-то пытался расспросить его, но Назарка уже ничего не слышал.

На исходе вторых суток Марина еле дождалась мужа. Едва Степан переступил порог, жена набросилась на него:

— Где мальчишка? Чего смотрели твои кривые глаза? Ищи парня!

Степана и самого беспокоило отсутствие сына. «Не беда ли какая случилась?» — с тревогой думал он. Еще не бывало, чтобы Назарка пропадал так долго, не предупредив родителей.

Надо идти разузнавать. Засунув в карман кусок лепешки, Степан отправился в путь.

«Сейчас бы коня надо. Старые ноги стали плохо ходить! — рассуждал сам с собой Степан. — Эх-ма, где-то моя добрая бойкая кобыла? Наверное, шкуру уже сняли...»

Ночь выдалась дождливая, ветреная. Протершийся кожух из телячьей шкуры быстро намок и тяжелым грузом давил на плечи. Ноги в худых торбасах цеплялись за высунувшиеся из земли колченогие корни. Промокшие кянчи[18] с сопением выжимали воду из дыр.

Незаметно Степан отшагал верст двадцать. Он шел напрямик. Испытанное чутье охотника не позволяло ему сбиться с размытых, похожих на ручьи троп. Степан скорее угадывал, чем видел, в темноте обступившие его деревья.

Бывалый, опытный следопыт, он слышал и понимал все многообразные звуки, которыми полнилась поздней ночью глухая тайга.

В ближайших трех юртах Назарки не оказалось. Степан не знал, что и думать. Куда мог деться с пашни ребенок? Неужели заблудился?

«Парнишка вроде взрослый, как мог заплутать? — размышлял Степан. — Никогда такого не было. Тайга кругом знакомая. Тропинки он знает...»

Дальше идти не было смысла. Степан решил заночевать в юрте, где жил закадычный друг Назарки Таппый. Когда он добрел до жилья, обитатели его давно уже спали. В камельке едва заметно тлели угли. С оронов доносился разноголосый храп, невнятное бормотание. Поздний гость не стал тревожить хозяев. Он принес охапку смолистых поленьев и развел яркий огонь, затем разделся и повесил сушить одежду. Усевшись поближе к камельку, Степан раскурил трубку и окутался крепким табачным дымом. Мысли бежали беспорядочно. Куда мог запропаститься сын? Он старательно припоминал, в каком направлении побежал Назарка, куда приблизительно мог выйти...

Вдруг холодная, четкая мысль огорошила Степана так, что кольнуло сердце.

— Нет, нет! Почем они знали? И за что? — испуганно забормотал он и затряс головой. — Что, если Назарку украли?.. Кто ранил мальчишку? Кто проломил ему голову? Почему ничего не сказал Уйбаан, когда привез Назарку? Я отец, мне нужно знать, что случилось с моим ребенком. Почему Назарка молчит, как карась?

Степан очень внимательно осматривал рану. Его не проведешь. Назарку ранили пулей. Да такой, какой стреляют из винтовки-трехлинейки. А кто бил его по голове?

Разве нельзя было тойону Уйбаану честно сказать отцу, что сталось с его сыном? Почему Назарка в бреду ошалело кричал: «Ой, Павел, больно! Вот они! Смотри, вот они стоят! Никому не скажу, Павел!» Почему мальчишка ничего не говорит, когда его начинаешь расспрашивать? Назарка уже большой. Его голова все хорошо помнит. Не мог он заблудиться... Ничего нельзя понять...

Степан не мешкая собрался в обратный путь. Натянул на голову облезлую тарбаганью шапку, которая как следует не просохла. Тужурка тоже была еще мокрая и горячая. Для чего-то вынул и попробовал на ногте нож.

— Они, больше некому! — бормотал Степан, ускоряя шаги. — Назарка не заблудился. Маленький не плутал.

Надоедливый осенний дождь прекратился. В разрывах между тучами яснее обозначилось бледное небо, чуть подкрашенное зарей. Восток розовел, словно наливаясь живительным соком. Умытые дождем деревья выглядели свежими, обновленными. Птицы рассыпали свои прощальные трели в густом подлеске. Но Степан ни на что не обращал внимания.

«Сын!» — стояло в голове.

— Назарка! — стонуще сорвалось с губ. — Сыночек мой!.. Сатана! Мало меня мучил, так еще и ребенка...

В ярости Степан стиснул кулаки и убыстрил ход, часто заскакивая торбасами в наполненные водой колдобины. В лужицах плавали желтые листья, которые напоминали игрушечные берестянки[19].

«Приду в юрту, возьму ружье. Или сам пропаду, или найду Назарку! — твердо решил он. — Заставлю Уйбаана рассказать всю правду!»

К полудню обессилевший Степан добрался до своего подворья. Во рту было сухо. В голове беспорядочно вихрились мысли. Он открыл дверь и застыл в изумлении. За столом сидел Назарка. Увидев отца, он соскочил с места и бросился к нему на шею.

— Чуть совсем не заплутал. Пранчик на дорогу вывел... В лесу далеко дымом пахнет... Страшно одному ночью.

Степан без сил опустился на земляной пол и с радостным вздохом произнес:

— А я думал...

Глава третья

— За бурундуком побежал и заблудился? Эх ты! А еще говорит: я охотник, взрослый! Далеко ли ушел — и дорогу обратно найти не смог. Свой след искать надо было. Я подумал, тебя лесной дух утащил! — подшучивал Степан, сидя у ярко горящего камелька.

— После болезни я, — оправдываясь, ответил Назарка. — Испугался. Потом темно стало. Я совсем голову потерял. Побежал, а куда — и сам не знаю.

Как славно в родной юрте! Камелек весело потрескивал, веером рассыпая искры. Они, как мимолетные звездочки, уплывали в темноту, за очаг. Около огня собралась вся семья.

Приятно сидеть у жаркого очага, когда за юртой ночь, а в лесу холодно и неуютно. На землю прочно лег густой, отливающий серебром иней. Лужицы уже замерзли, озера покрылись тонкой корочкой льда. А налетит ветер, всколыхнет ледок, и он мелодично зазвенит, плавно перекатывая этот звук из конца в конец.

У камелька неторопливо, с большими паузами, шла беседа. Степан, посапывая трубкой, рассуждал о своих насущных делах. Спешить некуда. Отец скажет слово, стрельнет струйкой дыма, поправит в камельке дрова, подкинет новое полено, подумает, потом опять скажет слово.

Из-за камелька доносилось неумолчное скрежетание: мать ручными жерновами перемалывала ячмень. Завтра она состряпает свежую лепешку. Потом Марина устроилась поближе к огню и принялась чинить торбаса. Работы у нее всегда много, и участия в разговоре она не принимала. Остро пахли невыделанные коровьи шкуры. Когда кожи станут мягкими, бархатистыми, Марина отнесет их наслежному писарю. Если работа понравится, тот ей даст немного продуктов.

Рядом с матерью присмирели сестренки. Они внимательно прислушивались к разговору взрослых, позабыв о своих немудреных игрушках.

Назарка счастлив. Отец решил, что отдавать его обратно к Уйбаану не стоит. Сказал — у себя дела хватает.

У тойона, как ни старайся, все равно ничего не получишь, обманет. Тойон шибко хитрый.

— Если бы тойон добрый был, это было бы хорошо. Легче бы жилось, не увел бы он за долги корову, подождал бы маленько. Но тойон шибко жадный и хитрый, как лисица, — покачиваясь телом в такт словам, говорил Степан. — Только об этом молчать надо. Узнает Уйбаан — беды не оберешься.

Назарка полностью согласен с ним: у тойона хамначитам худо.

— Мой отец в долгу у господина был, я живу, долги ему коплю, и ты будешь. Так все время и идет. Не приведи бог хамначитом быть! Работаешь, работаешь, а ничего нет, — недоумевающе развел руками отец,

— Скажи мне: почему так получается? — полюбопытствовал Назарка.

Степан ответил не сразу. Подумал, придавил в трубке пепел и сплюнул.

— Ты спрашиваешь, почему? Так исстари повелось. Раньше, давно, были тойоны и хамначиты и еще до того тоже были. Всегда так было: кто хамначитом родился, тот хамначитом и умрет. Разве станет кукушка ястребом? — не мудрствуя делился своими соображениями отец. — И русский поп про то же толкует. Людям-де на земле многое перетерпеть положено. Зато в другом мире бедные получат сытость и довольство, а богатые грешники будут мучиться.

— Хабырыыс рассказывал, будто Ленин — Светлый Человек появился. К нам в тайгу новую жизнь принести обещал. Правда это? — с надеждой спросил Назарка.

— Все ждут! — серьезно произнес Степан и, подумав, с грустью добавил: — Обиделся на нас, наверное, Светлый Человек. Долго что-то не идет. Хотя бы знать — далеко ли он кочует?

— Может, нет Светлого Человека? Люди ведь разное болтают! — усомнился Назарка.

— Э, нет! — убежденно возразил отец. — Светлый Человек есть. Может, не скоро придет, но придет к нам обязательно... Один человек обманет, но когда все люди говорят — значит, правда!.. Против тойонов Светлый Человек поднял руку, — понизил голос Степан. — Богатые и жирные не любят его, боятся...

У стола, сделанного без единого гвоздя, ползал лобастый щенок и тихонько скулил. Под оронами было холодно.

— Хорошая собака будет. Тебе, сын, растет!

Назарка улыбнулся, окинул неторопливым взглядом глянцевитые от копоти стены, вдоль которых протянулись ороны. Огонь камелька освещал висевшую над столом потемневшую икону Николая-угодника. За очагом, в темноте, возвышалась массивная, выжженная из лиственничного пня ступка; на полке аккуратно расставлены берестяные чабычахи, чороны[20], покрытые замысловатой резьбой, и другая домашняя утварь. Напротив входа, на видном месте ружье — гордость охотника.

«У моего отца ружье старое-старое, — подумал Назарка, — камнем бьет, но стреляет здорово, метко».

На неошкурованные лиственничные бревна, из которых сделаны степы, колеблющиеся языки пламени отбрасывали причудливые тени сидящих. Тонкие стволы установлены стоймя. Тени как будто самостоятельно, независимо от людей передвигались по юрте, лохматые и бесформенные. Лица домочадцев казались то бронзово-золотистыми, то медно-красными, в зависимости от яркости огня. Время от времени мать прерывала свое однообразное занятие и подкидывала в камелек сухие смолистые поленья. Тогда пламя с новой силой взвивалось вверх. На углях шипели, закипая, чайник и задымленный медный котел, в котором варилась зайчатина. Последний день охоты был удачен, и семья сегодня будет сыта. Зайцы стали уже белыми и прекрасно видны в оголившемся лесу. Благо, в этом году в окрестной тайге их появилось множество.

За последнее время Назарка даже возгордился немного. Как же! Скоро, совсем скоро он станет по-настоящему взрослым. Отец даст ему свою старую кремневку, с которой ходил на промысел еще его дед. Назарка тоже мечтает стать метким стрелком и опытным следопытом. И молчать Назарка умеет.

«Сколько я уже знаю, а никому ничего не сказал, даже отцу, — размышлял он. — Павел ружье обещал подарить. А вдруг забудет? Однако не должен, раз сказал — сделает!»

Не терпелось Назарке поведать отцу про поездку в город, но страшился. Отец пристанет с расспросами: как и что? Если же говорить, то нельзя ничего таить. Назарка не умел врать. Степан и так уже просил сына рассказать о случившемся, но Назарка промолчал.

— А что слышно про вредного тойона Уйбаана? — осторожно поинтересовался Назарка.

— Совсем мало ходит — одряхлел. В юрте сидит. Теперь хозяйничает Байбал, — рассказывал Степан, трамбуя в трубке табак. — Недавно трое русских у него гостевали, гуляли, спирт пили. Потом все они уехали, куда — неизвестно. Слух был, на Мую след потянули, Байбала еще нет.

В постели Назарка подумал: «Даст Павел ружье, сам скажет — за что. Вот удивится-то отец!»

Наступила зима. Выпал снег. Заиграли, закружились в неподвижном воздухе большие мохнатые снежинки. С чуть слышным шелестом ложились они на юрты, на застывшие озера, на отвердевшую землю. Ослепительно белая пушистая поверхность скрыла блеклые краски осени. Усыпанные инеем, в сверкающий наряд оделись деревья. На разлапистые ветви елей и сосенок навалились первые папахи и пригнули их к земле. Тайга застыла в суровой неподвижности. Казалось, все живое исчезло вместе с теплом. Но охотники знали, что и в самые лютые морозы, когда от холода лопаются и гулко постреливают деревья, в лесу ни на секунду не замирает жизнь.

Белка оделась в красивый рябенький мех. На угольниках ушей зверька-верхолаза выросли жесткие кисточки. По сверкающей белизне снега были рассыпаны следы. В богатую зимнюю шубу облачилась осторожная лисица. Нет-нет да и мелькнет она в кустах огоньком. В кочкарниках неустанно выискивал мышей хищный пронырливый горностай, посверкивая черными бусинками глаз... Приспело время охоты.

Как-то вечером Степан снял со стены кремневку, любовно смахнул с нее пыль, пересчитал припасы и крепко задумался. Так сидел он очень долго, уставившись немигающим взглядом в одну точку. Потухшая трубка понуро повисла в уголке рта.

«Хватит зарядов на пятьдесят, а там что?» — задавал он себе в бесчисленный раз один и тот же вопрос. И не мог найти ответа. А тут еще Назарка пристал:

— Белку пора бить. Многие уже в тайгу ушли. Опоздаем...

Отец только сердито отмахивался.

«Что буду делать?» — тысячный раз спрашивал Степан. Голова шла кругом от этих мыслей.

«Не первый год, как-нибудь проживем!» — пытался успокоить себя Степан. Но тревога от этого не проходила. Со свинцом куда ни шло. Беднота научилась беречь его. Нужно так выцелить белку, чтобы пуля, убив зверька, застряла в дереве. А залезть на лесину и выковырять обратно сплющенный кусочек свинца особого труда не составляет.

С наступлением зимы Назарка целыми днями пропадал в тайге. У него были заранее изготовлены черканы, плашки. На заячьих тропах он расставил петли. Из конского волоса сплел силки на рябчика. Забот у Назарки навалилось по горло. Необходимо было своевременно осматривать ловушки, чтобы добыча не пропадала. Он поднимался чуть свет, наспех завтракал, и дотемна его в юрте не видели. Извилистый след широких охотничьих лыж, тонко выструганных из лиственницы, вился за ним по тайге. Неизменный друг Пранчик трусил впереди, принюхиваясь к следам.

Иногда выдавался удачный день. Но чаще заяц миновал почему-то петлю, а рябчик спокойно сидел над силком. В таких случаях Назарку брала досада.

«Ружье бы мне!» — разглядывал он любопытную непуганую птицу.

Рябчик, словно подзадоривая молодого охотника, безбоязненно смотрел на него, склонив набок голову с красными бровями, и шевелил хохолком.

«Совсем забыл Павел про ружье, — огорченно вздыхал Назарка. — Разве сходить к нему?..»

К вечеру Назарка возвращался возбужденный ядреным морозным воздухом, с приятной усталостью в ногах и пояснице. Над землей уже висела плотная туманная синева. Тускло переливались звезды. Полная луна разбросала по снегу зеленоватые блестки. Из-за неподвижных деревьев протянулись к зениту первые сполохи полярного сияния. Потом огромные столбы бледного загадочного света всевозможных оттенков охватывали полнеба.

Весь опушенный колючим инеем, с заиндевелыми бровями, Назарка подходил к юрте, отвердевшие на морозе торбаса визгливо скрипели. Теплом и приветом веяло на добытчика, когда из трубы камелька выскакивал огромный клубок искр и, разбегаясь вширь, исчезал во мраке. Неярко светились окна со вставленными в них льдинами. Назарка не спеша снимал и прислонял к стене лыжи, отряхивался и входил в юрту. Иногда, стараясь казаться невозмутимым, протягивал матери твердых, как кремень, рябчиков или пару зайцев. Раздевался Назарка нарочито замедленными движениями и протягивал озябшие руки к огню.

— Ча-а! — сладостно жмурился он.

— Наш Назарка совсем большой! — с уважением перешептывались между собой сестренки. — Опять принес!

И впрямь Назарка почти взрослый. Он, как с равным, советовался с отцом, один ходил на промысел, умел делать ловушки, расставлять их. По сути дела, он тоже кормилец семьи. Одного лишь не хватало: ружья! А без ружья ох как трудно охотнику в тайге!

Назарка проснулся от холода. Потертое заячье одеяло свалилось на пол. От ледяного окна наносило морозом. Дрова в камельке прогорели. Угли покрылись пеплом, и только в нескольких местах скупо прорывался красный отблеск.

В юрте взрослых не было. Сестренки спали.

— Проспал! — с досадой вскочил он.

Отец, наверно, уже ушел. Он не любит ждать. Назарка быстро натянул на себя штаны из телячьей шкуры, сунул ноги в просушенные кянчи и обул торбаса. Но, как назло, никак не мог попасть руками в рукава рубашки.

«Засмеет теперь отец. Скажет: молодой, а спать шибко способный...»

На дворе сердито залаял Пранчик.

«Нет еще, — вздохнул облегченно Назарка. — Пранчик здесь. Без него отец не уйдет».

Стал одеваться спокойнее. Торопливо сполоснул лицо из старого, почерневшего чайника, который отец приспособил специально для умывания. Чтобы набрать из него воды, нужно взяться большими пальцами обеих рук за носок, наклонить вниз, и упругая струйка польется в подставленные ладони.

Освежившись после сна, Назарка накинул на плечи шубейку, перешитую из материнской, и вышел на улицу.

Крепкий мороз приятно коснулся лица. Назарка остановился с закрытыми глазами, словно его ослепило яркое летнее солнце. Невдалеке с кем-то почтительно разговаривал отец. А глуховатый, надменный голос человека, беседовавшего со Степаном, показался удивительно знакомым. Он открыл глаза, повернул голову... и разинул рот от изумления.

У сэргэ[21], покрытой искусным орнаментом, стояли легкие санки с высокой плетеной спинкой. В них запряжен был так хорошо знакомый Назарке пышногривый жеребец. На груди у него выделялась тонкая белая полоса. Сколько раз Назарка чистил лоснящуюся шерсть на этом холеном тойонском рысаке! Рядом с отцом стоял коренастый, плечистый человек в дубленом полушубке. Назарке была видна его широкая, чуть сутуловатая спина и циркулем расставленные ноги в длинных белых камусах[22]. Руки приехавший засунул глубоко в карманы; шапка из подбора лапок чернобурых лисиц сдвинута на затылок. Возле него отец казался маленьким, пришибленным.

«Павел!» — сообразил Назарка, и неприятная дрожь передернула тело.

Отец и гость продолжали оживленно разговаривать.

— Вот и Назарка! — воскликнул Степан, заметив сына.

Человек обернулся. Назарка бросил на него быстрый, как молния, взгляд. Действительно, Павел! Первым безотчетным чувством Назарки было убежать куда-нибудь и спрятаться так, чтобы его не нашли. Как часто он мечтал о встрече с тойоном, с каким волнением ждал того блаженного момента, когда Павел вручит ему ружье! Однако в минуту неожиданной встречи Назарка почему-то оробел. Машинально сделал шаг назад, крепко ухватился за кожаную скобу двери. Ему показалось, что в глазах приехавшего стоял вопрос: «Смолчал, нет? Знает отец?..»

Назарка почему-то почувствовал себя виноватым перед тойоном. Он не выдержал твердого взгляда и поспешно отвел глаза в сторону. Павел отвернулся и продолжал разговор. Степан почтительно слушал, беспрерывно кивая. Он, видимо, забыл, что голова у него ничем не прикрыта. Сын ясно видел, как волосы отца покрывались инеем.

«Неужели ружье привез?» — подумал Назарка и тут услышал голос Павла:

— Ну-ка, Назарка, поди сюда!

Подросток удивился. В голосе тойона не слышалось обычных властных ноток. Павел был весел и приветлив. Назарка несмело подошел, наклонил голову. А у самого, будто расшалившиеся бурундуки, туда и сюда юрко сновали мысли: «Привез — нет?.. Привез — нет?»

Назарке представилось, что Павел догадался о его мыслях. Он еще больше насупился и надвинул облезлый заячий треух на самые брови. Тойон заглянул Назарке в глаза, подмигнул и положил ему на плечо свою цепкую руку в ровдужной перчатке, подбитой мехом. Перчатка плотно обтягивала кисть и была расшита затейливым узором. От Павла наносило винным перегаром. Он заговорщицки подмигнул и спросил:

— Как живешь?

— Ничего.

— Много белок настрелял?

— Ни одной.

Назарка хотел сказать, что у него нет ни ружья, ни припасов, но смолчал.

— Гостинец-то я тебе привез. Ты уж, наверное, думал: «Плохой человек Павел. Обещать-то обещал, а не выполнил». Ошибся, приятель!.. На, держи!

Павел наклонился, откинул с санок доху и вынул маленькое ружье, патронташ с поблескивающими медью гильзами и вместительный узел.

Назарка растерянно попятился. Он переводил недоуменный взгляд с отца на тойона и не знал, что ответить. Лицо его стало серьезно. Он не смел даже притронуться к подаркам.

— Бери. Твое это!

Павел нетерпеливо тряхнул узлом, в котором что-то волнующе-загадочно звякнуло. Назарка посмотрел на глупо улыбающегося отца, потом робко, неуверенно потянул руку, на мгновение в нерешительности задержал ее и опять вопрошающе оглянулся на отца. На губах Степана блуждала бессмысленная улыбка. Он ничего не мог понять.

— Бери, бери! — поторопил Павел. — Тридцать второй калибр. И пулей и дробью стрелять можно.

Назарка кончиками пальцев прикоснулся к ружью. Он все еще не верил, что тойон сдержал свое обещание. Он не озирался больше ни на отца, ни на Павла. Перед его загоревшимися глазами было настоящее ружье, маленькое, новое, от которого еще пахло заводской смазкой. То, о чем он столько мечтал, свершилось!

Отец, видимо, не сразу понял, что происходит, а когда сообразил, низко кланяясь, забормотал слова благодарности. Павел стоял спокойно, чуть покачивая головой. В уголках губ его промелькнула улыбка.

— Спасибо! — дрогнувшим голосом прошептал Назарка.

Он взял дорогие для бедняка подарки так бережно, точно они были хрупкие, как льдистые кристаллики инея. Крепко прижал их к груди и медленно ставшими вдруг непослушными ногами зашагал к юрте. Казалось, Павел вот-вот окликнет его и заберет назад все это богатство.

Однако в сердце Назарки почему-то не было той радости, какая бывает, когда в руки счастливого попадет наконец давно желанная вещь. Подойдя к двери, Назарка оглянулся. Павел смотрел на него. Подростку показалось, что в глазах тойона затаилась усмешка. Назарка проглотил горький комок, внезапно подступивший к горлу при виде склоненного перед Павлом отца.

— Назарка! — крикнул вдогонку Степан. — Скажи матери, пусть готовится встретить гостя. Дорогой гость у нас! Первый раз войдет в нашу юрту!

Павел остановил его движением руки:

— Дай докончу. А это тебе, друг!

Слово «друг» поразило и ошеломило Степана больше, чем внезапная щедрость Павла к сыну. Разве можно было предполагать, что Павел — большой тойон — назовет своим другом хамначита. Прежние господа ничего подобного не допускали.

Павел подал Степану две туго набитые переметные сумы и бутылку спирта. Дрожащими руками тот взял бутылку и бережно спрятал на груди. Пятясь задом к юрте, Степан начал отвешивать поясные поклоны тойону, который ни с того ни с сего сделал его чуть ли не богачом. Сумы остались возле саней, потому что нести Степану их оказалось не под силу.

«Совсем хороший человек Павел. Люди о нем напрасно плохое говорили. Может, корову отдаст...» — с надеждой подумал он, все еще не веря вдруг привалившему счастью.

Пригнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, Павел сквозь узкую дверь боком протиснулся в юрту. Какой сплюснутой, жалкой была она в сравнении с новым просторным домом тойона! Павел прошел к камельку, потянул носом спертый воздух и чихнул.

Едва Павел скрылся в юрте, старик вернулся к сумам. Тихонько посмеиваясь и восклицая, волоком потащил их к двери. Назарка смотрел на все происходящее широко раскрытыми глазами. Мысли его потеряли всякую связь.

— Назарка, помоги! — окликнул сына отец.

Убогая юрта наполнилась суетней, хлопотами. Ярко запылал камелек, забулькали пододвинутые поближе к огню чугуны. Павел сидел на ороне, прикрыв нос ладонью. Девочки с любопытством таращились на незнакомого важного человека. Назарка с отцом внесли сумы, принялись разбирать. В них оказались охотничьи припасы, несколько плиток чаю, твердого как камень, сахар, мука, кусок дешевенькой мануфактуры. Затем Назарка открыл свой узелок и вынул из него порох, пистоны, кулек дроби и длинный нож с желобком посредине и рукояткой из березового корня. Попробовал его на ноготь — острый! Хороший нож — гордость каждого якута.

Беспрерывно кланяясь, Степан попросил Павла к столу, усадил его на самое почетное место под иконой. Марина поставила перед тойоном нарубленный мелкими кусками хаях[23], свежую ячменную лепешку. Запах уварившегося мяса приятно щекотал ноздри. При виде этих яств Назарка невольно сглотнул слюну. Не часто появлялось на столе такое обилие кушаний.

Степан откупорил бутылку, со свистом втянул ноздрями крепкий аромат спирта.

— Выпьем за нашего доброго молодого тойона! — торжественно провозгласил он. — Пусть на лугах его всегда растут обильные травы и скот плодится во множестве!

Хозяин разлил по чашкам спирт. Павел высоко поднял надтреснутый фарфоровый бокал и разом опрокинул в рот. Он с шумом выдохнул воздух, сгреб пальцами жирный кусок мяса и принялся есть, отрезая кусочки около самых губ ножом. Второй раз разлили и выпили тоже в молчании. Вскоре глаза хозяина и гостя посоловели. Завязался разговор, нестройный и громкий. Бутылка постепенно пустела. Сначала речь вели о своих будничных делах, затем Павел стал рассказывать последние новости.

— Внимательно слушай, друг! — подсаживаясь ближе к Степану, возвысил голос тойон.

— Друг, друг! — обрадованно закивал Степан. — Всю жизнь у вас работал, к другим не нанимался.

— Ты слышал? — продолжал Павел, не обращая внимания на замечание собеседника. — Или твои уши слышат только песню улара[24] да крики дятла? Худые вести пришли! Беда будет! Большая беда!

Степан настороженно спросил:

— Какая еще беда?

— Знаешь, кто появился?

Тойон с загадочным видом помолчал, затем приблизил свои губы к уху Степана и громким шепотом повторил:

— Знаешь?

Степан отрицательно мотнул головой.

— Красные идут! Ты понимаешь это или нет? Крас-ны-е! — раздельно произнес Павел и покачал перед носом Степана указательным пальцем с приставшим к нему ошметком жира. — Что это за люди? Совсем плохие, разбойники, грабители! Никогда такой напасти не было. Тайгу спалят, зверей разгонят, разорят всех. Юрты пожгут, скот порежут. Нас всех убьют...

Павел запустил руку в боковой карман сюртука, покопавшись, извлек мятый, протершийся на изгибах листок, расправил его в ладонях.

— Вот, пишут...

Степан боялся и ненавидел бумагу. Когда увеличивали налоги и подати, объявляли дополнительные поборы и повинности, наслежный писарь созывал всех окрестных якутов и разворачивал перед ними бумагу.

Бумага приносила новые заботы и тяготы.

— «В кангаласском улусе пришельцы...»

Много чего перечислял Павел. Вены на лбу у него набухли, глаза налились кровью, волосы разлохматились. Степан внимательно слушал, и в нем возрастал пьяный ужас. Не прерывая собеседника, оглушенный спиртом и россказнями гостя, он испуганно бормотал:

— Постой, постой! Лед идет на реке — шум слышно. Тайга горит — огонь и дым видно. А человек идет — ничего не слышно и не видно. Человек хуже пожара, однако!

— Беда будет! — продолжал гость, все более горячась. — Куда денемся? Кто олонхо будет петь, когда стариков всех перебьют? Лучше умереть у своих юрт, где жили наши отцы и деды. Воевать надо!

Павел вскинул вверх руку. Пальцы были судорожно сведены в кулак. Он бросал слово за словом:

— Мы соберем отряд, будем охранять свои юрты! Нас много. Не пустим красных к нам! Каждый якут, каждый, кто любит свою тайгу и юрту, должен вступить в отряд! Ты тоже поступай, Степан! У нас в отряде хорошо. Чаю, муки — все дадим. Исправно жить станешь!

Против подобных доводов Степан ничего возразить не мог и с готовностью согласился. Павел перевел дух, вытер взопревшее лицо и разлил по чашкам остатки спирта.

— За тебя пью, друг!.. За свободную якутскую землю! А ты, нохо, помалкивай! — вспомнив, обратился Павел к Назарке и подмигнул ему. — Только ты да я знаем...

Залпом выпил пахучую жидкость. Степан последовал его примеру, осушил кружку до дна. Он болезненно сморщился, начал совать в рот подвернувшийся под руку кусок лепешки. Немного отдышавшись, смахнул с ресниц слезу и заорал жене:

— Готовь, старуха, меня в дорогу! Воевать пойду! Чай, мануфактура — все теперь у нас будет. Ладно заживем!

Впервые, как к равному, обратился к тойону:

— Корову дашь?

— Дам! — тряхнул головой Павел.

Назарка из всего этого разговора мало что понял. Ясно было только одно: не так просто приехал тойон и не напрасно привез дорогие подарки.

«Отец ему нужен. Воевать будет!»— определил Назарка, отчетливо не представляя себе значения этого слова.

Он вышел на улицу пострелять из нового ружья, проверить, как оно бьет. Теперь-то он настоящий охотник. Завтра же уйдет в тайгу.

К вечеру Павел уехал, еще раз на прощанье взяв слово со Степана, что тот вступает в отряд.

Глава четвертая

Таежную тишину разорвал трескучий звук выстрела. Серенький проворный зверек с пушистым хвостом и с кисточками на ушах подпрыгнул и, задевая за сучья, полетел вниз. Сбитый с хвои иней искорками засверкал в лучах неяркого солнца. Зацепившись за развилку ветвей, белка, чуть покачиваясь, безжизненно повисла головой вниз. С мордочки сорвалось несколько алых капелек,

— Оксе! — удивленно пробормотал Степан. — Не хочет падать.

Он прикинул, как проще достать зверька. Лезть на дерево хлопотно, палкой тоже не достанешь. Тогда Степан потверже установил сошки, пристроил на них свою древнюю кремневку, тщательно прицелился и еще раз выстрелил. Перебитая пулей ветка надломилась, и белка беззвучно потонула в снегу.

Вскоре еще пара зверьков стала добычей промысловика. А из сумки уже высовывалось немало пушистых хвостиков.

«Ох и настрелял же я сегодня! — с детской радостью думал Степан. — Хорошо, когда припасов полно. Промажешь, не жалко заряд, не ругаешь себя. Первый раз промахнулся, со второго — собьешь!»

Охотник в короткой шубе с заплатой на спине, в старой заячьей шапке-бергесе вновь зарядил ружье, подсыпал на затравку пороха и тихо двинулся дальше. За ним, замысловато петляя около столетних великанов лиственниц, тянулся сдвоенный след широких охотничьих лыж. День сегодня выдался пасмурный, и белки далеко от своих гнезд не убегали. Торбаса из плохо выделанной конской шкуры задубели на морозе. Ноги в них были как в колодках. Не такая обувь нужна промысловику, да что поделаешь!

Невдалеке грянул и гулко отдался в безмолвной тайге выстрел. Это стрелял из своей малокалиберки Назарка.

— Хороший, однако, охотник будет! — промолвил Степан, прислушиваясь.

Он шел медленно, от дерева к дереву, пристально всматриваясь в переплетение закуржавевших ветвей. Пар от дыхания тонкими струйками поднимался вверх. Иней густо налип на бровях и ресницах, на шапке и воротнике. Впереди призывно подала голос собака.

— Опять белка! — заторопился Степан.

Назарка бродил по тайге и ног под собой не чуял. У него на поясе, туго стягивая шубенку, висел патронташ, сбоку нож. А ружье! А ружье-то! Легонькое, маленькое, как раз по плечу. Так бы и ходил с ним от рассвета дотемна. Об усталости даже думать стыдно.

Сегодня впервые Назарка вышел с отцом белковать. А добывать проворную верхолазку не так просто. Надо знать повадки умного зверька, уметь найти его жилье — гайно. Бить белку надо непременно в головку, чтобы не испортить шкурки. Это очень трудно. Плоховато, что лайка Пранчик — одна на двоих. Впрочем, выход нашли. Если Пранчик подаст голос недалеко от Степана, тот спешит на зов собаки. Если Пранчик облаял белку ближе к Назарке, тут уж его забота взять добычу. Скоро подрастет щенок, и у Назарки будет своя лайка.

Назарка крепко потер замерзшие губы, закинул за плечо ружье и повернул на сближение со Степаном. Отец у него теперь не простой — он на войне. Мануфактуру Павел еще тогда привез. Мать рубашку новую Назарке шьет. Старая-то совсем износилась.

«В городе, рассказывали, красных много, — размышлял Назарка, привычно увертываясь от низко нависших еловых ветвей с насевшими на них комьями снега. Если зазеваешься, целая лавина колючих снежинок хлынет за воротник. — Давно ли я был в городе, ни одного красного не видел. Простые люди ходили. Попрятались, наверное. Они, говорят, трусы. Сто человек на одного бросаются... Наши их быстро одолеют... Отец мой смелый. Молодой на медведя с пальмой[25] выходил. А медведь шибко страшный. Не каждый отважится выйти против «дедушки-хозяина».

Показалась сгорбленная фигура отдыхающего на поваленной лесине Степана. Назарка подошел к отцу, сел рядом с ним, закурил трубку и, как взрослый, сосредоточенно молчал, сплевывая тягучую слюну. Неподалеку прикорнула уставшая собака. Тяжело Пранчику лазить весь день по глубокому мягкому снегу. Зато вечером верный помощник сытно поужинает беличьими тушками. На сучке была подвешена кожаная сумка, набитая добычей. Назарка с деланным равнодушием посматривал на нее. Громко выражать восторг по поводу удачного промысла охотнику нельзя. Добрый Бай Байанай посчитает, что с него довольно, и перестанет посылать добычу под выстрел.

— Тятя! Кто теперь ты? Как звать тебя по-новому? — нарушил Назарка длительное молчание. — Выходит, Павел стал тойоном вместо Уйбаана, даром дает нам все и про долги не упоминает?

Назарка выжидательно уставился на отца. Степан не ответил. Он не спеша докурил трубку, выколотил о приклад пепел, пощупал на ружье кремень и покачал головой. Лишь после этого раздумчиво заговорил:

— Теперь, Назарка, все якуты вроде как бы равны. Что хамначит, что тойон — одинаково. Павел сказал, будто у нас один враг — русские красные, бумагу показывал. Когда пришельцев прогоним, все якуты хорошо жить станут. Мне Павел обещал корову, лошадь дать. Ведь за порох, муку ничего не просил. Даром дал. Ружье тебе тоже вроде бы гостинец. Только, однако, война плохое дело. По-другому надо бы. Как можно в человека стрелять?

Он снял шапку, старательно счистил с нее въедливый иней. Поднимаясь, вздохнул:

— Идем в юрту. Хватит на сегодня!.. В твои петли два зайца попались. Захвати!

Пятнадцать рябеньких шкурок сушились в рядок. Это сегодняшняя добыча. Назарка сам подстрелил пять белок. Правда, первых трех зверьков нашел и показал отец, но стрелял Назарка, и всего семь патронов истратил. Он сам снял с них шкурки, счистил жир, теплой водой смыл кровь. Грозно прикрикнул на собаку, которая лезла за освежеванными тушками. Потом Назарка с особым старанием, до блеска прочистил ружье, лег на орон и предался думам: «Интересно все же, кто такие красные? Павел говорил про них: шибко плохие люди, хуже, чем убийцы-каторжники».

Не видал Назарка красных. Никак не может он представить их себе. Отец не отвечает, бормочет что-то непонятное, злится, если сын пристает с расспросами. А Назарку мучило любопытство, не давало ему покоя. Наконец он не вытерпел и, к неудовольствию отца, задал вопрос:

— Кто такие красные? Пошто не растолкуешь мне?

Степан нахмурил брови и засопел носом. Не любил он объяснять то, о чем сам знал понаслышке. Подумав с минуту, он сказал:

— Люди это. С ружьями идут к нам... Всяко-разно говорят. Кто хорошо, кто плохо. Кому верить?

— Какие они из себя? — не отставал Назарка.

— Какие! Известно, какие! — пробурчал отец, сердито попыхивая трубкой. — Раз люди, значит, с головой и ногами!

— Люди всякие бывают. Вон Тарас у Павла работал. Русский он, с хамначитами ладил. Уйбаан меня и других колотил. А Тарас за меня заступился. Разные, значит.

Прилип Назарка к отцу, хочется ему все узнать. Степан потерял терпение, в сердцах сплюнул и бросил на шесток трубку.

— Кто знает, какие они! Когда увижу, тогда скажу. Павел говорил — сатана те люди, беду нам несут. О, Павел все знает! Он долго в городе учился, умеет по бумаге разговаривать.

— Лицо у тех красное?

— Может, и красное. Не слышал я про то, не спрашивал никого. Мы в наши земли их не пустим... Не приставай больше!

Степан замолчал и принялся точить на бруске нож. Назарка вздохнул, прекратил расспросы и до ужина решил починить черкан.

Павел приехал на свое обширное подворье под утро, усталый, невыспавшийся, но безмерно довольный. Еще бы не быть довольным! Половина задуманного выполнена. Стоит подать команду — и отрядники явятся сюда к нему, готовые следовать за своим командиром и в огонь и в воду. Повстанцы — хамначиты и неоплатные должники Уйбаана — народ покорный. Слово тойона — для них закон.

Возле дверей Павел осадил вспотевшего жеребца, бросил вожжи подбежавшему работнику. Неуклюже вывалившись из кошевки, Павел прошелся вокруг, разминая затекшие ноги. В длинной собачьей дохе он казался большим и грузным. Тяжелым шагом, вперевалку направился в дом.

Услышав стук двери, Уйбаан вздрогнул. Инстинкт подсказал ему, что приехал сын. Обернувшись, старик увидел Павла, занятого выдиранием из воротника ледяных сосулек. Сын некоторое время смотрел на отца невидящими, отсутствующими глазами, точно перед ним была пустота. Затем ленивым движением скинул с плеч доху и протянул к огню озябшие руки.

Уйбаан невольно попятился от Павла. Он ненавидел теперь сына больше всего на свете. Ненавидел и боялся. Ночами казалось, что Павел бесшумно подкрадывается к постели, протягивает руку со скрюченными цепкими пальцами к горлу, хватает, душит. В такие моменты не хватало воздуха, по спине пробегали мурашки, в висках стучало. Уйбаан испуганно вскакивал, пытался кричать, но спазмы перехватывали горло. Он бессмысленно водил вокруг одичалыми глазами и без сил падал на подушки. Теперь ночи превратились для него в сплошной кошмар.

Днем же бесстрастное, словно высеченное из гранита, лицо Уйбаана было неподвижно. Ни одной мысли нельзя прочесть на нем. Казалось, вместе с ключами сын отнял у отца весь интерес к жизни. Старик целыми днями завороженно сидел у камелька и смотрел на огонь. Губы его беззвучно шевелились. Он еще больше высох, сгорбился, от старческой немощи тряслись руки. И только сын, единственный сын, поддерживал не заснувшее еще чувство — неистребимую, звериную ненависть к нему.

Павел то и дело врывался в мир отца, врывался жестоко и неумолимо. Открывали амбары, вытаскивали кули муки, и Уйбаану казалось, будто кто-то хватал его за сердце. Старик полагал, будто сын проматывает то, что он скаредно копил всю жизнь. Он видел все, но ничего не мог сделать. Уйбаан стал лишним в этом мире. В собственном доме о нем забыли, как забывают о ненужной вещи.

Вдосталь наевшись жирного конского мяса, Павел развалился на широкой мягкой постели и часто сыто рыгал. Дорогой ему сильно хотелось спать, но сейчас сон как рукой сняло. Почему-то вспомнилось детство. Он, мальчишка, с гиканьем скакал по двору, размахивая гибким тальниковым прутом. Домашняя челядь почтительно уступала дорогу тойонскому сынку. Однажды, это было осенью, он забежал за амбар, где кололи корову. Здесь он впервые услышал запах парной крови. Этот запах манил и пугал. Хотелось попробовать на вкус дымящуюся темную жидкость, но Павел не решился подойти ближе. Он стоял в стороне и жадно следил за происходящим. Через несколько дней его застали за необычным занятием. Павел поймал новорожденную телку, повалил ее и принялся тыкать в горло ножом.

— Что ты делаешь? — спросил удивленный работник.

— Играю! — ответил Павел.

Вскоре он упросил отца, чтобы ему разрешили заколоть скотину. Уйбаан разрешил, и Павел без колебания вонзил нож в горло двухтравого бычка. Глаза у него расширились, ноздри мелко дрожали, с шумом втягивая воздух. С замиранием сердца ощущал он, как под рукой расслаблялись мышцы животного.

Павел рос одиноко, замкнуто. Сверстники сторонились его. Будущий тойон терпеть не мог, когда ему прекословили или делали не так, как хотелось ему. Неугодивший обыкновенно убегал с воплем, с синяком на лице или с разбитым носом. Павел ни разу не слышал, чтобы родители его в чем-нибудь обвинили или хотя бы упрекнули.

В школе Павел впервые по-настоящему осознал всю власть богатства. Что не прощалось другим, прощалось ему. Среди однокашников он выделялся силой и ловкостью, и мало находилось учеников, которые осмеливались бы спорить с неуживчивым, заносчивым товарищем. Здесь он твердо усвоил, что жизнь — это борьба, причем борьба без жалости и снисхождения. Если победишь не ты, обязательно сомнут тебя. Бей первым, не щади!

Впервые он применил это правило перед самым окончанием ученья. Дело было весной. В женской гимназии шумел выпускной вечер. Среди девушек выделялась одна. Павлу она не нравилась, но раз девушка пользовалась успехом, он считал своим долгом ухаживать за ней. Однако ответного внимания и взаимности не встретил. Сердце девушки стремилось к другому. Павел счел себя глубоко оскорбленным и решил отомстить.

После вечера он подкараулил соперника и, свирепо сверкнув своими черными раскосыми глазами, не сказав ни слова, наотмашь ударил его по зубам. Затем круто повернулся и пошел прочь. Самолюбие его было удовлетворено.

Вскоре после этого случая Павел уехал домой. Юность кончилась...

За последнее время Павел много думал, прикидывал, взвешивал. Когда борьба была далеко, он не боялся ее. Наоборот, молодой тойон с нетерпением ожидал чего-то нового, неиспытанного, волнующего. Но когда вопрос стал перед ним во всей сложности, он понял, что борьба предстоит трудная. Павел внимательно следил за событиями и знал, что почти по всей России установилась Советская власть, власть рабочих и бедноты... Что делать? Может, благоразумнее отступить?.. Правда, такие мысли приходили редко. Все яснее проступало в сознании, казалось, единственно правильное решение: сражаться до последнего за свое богатство, не уступать его никому! Ведь он только что вырвался из-под надоедливой опеки отца, самое время пожить широко. Может быть, Макар Иванович прав. Надо попросить помощи у какого-нибудь государства. Болдырев — верный советчик.

«Мы останемся целы, — рассуждал Павел. — Нас никогда не тронут. Им нужно золото, нужен лес, нужна пушнина. Пусть берут. Плевать. Останется и на нашу долю».

Эти мысли Павел держал в самых глухих тайниках души. Война продлится не день и не два. Сначала надо попробовать самим, — может, что-нибудь и выйдет. Макар Иванович утверждал, что большевикам Север не нужен. Со своими совладать легче. А если придется туго, можно спрятаться и за широкий нерусский штык.

Глава пятая

Зима в этом году, как безошибочно предсказали старики, была особенная. В декабре, в самые трескучие морозы, неожиданно подул пронзительный северный ветер. Деревья глухо застонали, зашумели, точно жаловались, зачем их потревожили среди непробудного сна. Резкие порывы ветра посбивали с ветвей комья снега. Оголенные сучья четко вырисовывались на фоне белесого, холодного неба. Набег белки тоже был необычный. Зверек то появится, изрешетит снег мелкими бисеринками следов, то исчезнет, и следы заметает поземка. Плашки стояли пустые, разинув свои деревянные пасти. Отцу Назаркиного друга Таппыя в капкан угодил песец, видимо забежавший сюда из далеких студеных краев. Об этом случае целую неделю говорили жители наслега.

— Худо! Худо! Не к добру это! — твердили старики. — Никогда такого не бывало! Виданное ли дело — песец в наших местах! Чего доброго, сам господин хахай[26] к нам пожалует.

Что-то необычное, невиданное пророчили они долгими зимними вечерами. Одни утверждали, что после всего этого наступят хорошие времена. Другие, наоборот, доказывали, что ждать путного нечего и будет еще хуже, чем сейчас. Каждый умудренный жизнью якут настаивал на своем, и в юртах разгорались жаркие споры. Но никто ничего определенного сказать не мог. Молодежь внимательно прислушивалась к пространным рассуждениям старых, бывалых людей, училась житейской мудрости.

Всю ночь над тайгой бушевал свирепый ветер. Он гнал по аласам массы сухого, колючего снега. На опушках и в перелесках появились большие рыхлые сугробы. Дорогу перемело так, что от нее не осталось и следа. Деревья раскачивали вершинами, махали ветвями и глухо, протяжно шумели. Все лесные обитатели попрятались в норы и гнезда.

Степан не спал почти всю ночь, беспрерывно кряхтел и ворочался. Навязчивые мысли преследовали его. Иногда он вставал, подбрасывал дрова в затухающий камелек и в глубокой задумчивости раскуривал трубку. За юртой на разные голоса заунывно, нагоняя тоску, выла непогода. Что будет? Что ждет их впереди?..

Рано утром приехал Павел. Коротко, сухо, как настоящий военный начальник, он приказал Степану немедленно собираться. Павел был одет в новую оленью полудошку, которую перепоясал широкий ремень с портупеей. На боку висела желтая кобура. Из нее выставилась резная рукоятка нагана. Сам он, стянутый ремнем, стал как будто тоньше и выше. Ходил по юрте с гордо вскинутой головой, покачивая плечами и поправляя сползающую портупею.

Степан собирался недолго. Он сначала бесцельно походил из угла в угол, словно что-то потерял, потом быстро надел свою неказистую шубенку, подвязался узеньким сыромятным ремешком, прицепил нож и снял со стены испытанную кремневку; проржавелый ствол ее был прикреплен к ложе полосками жести.

— Готов? — нетерпеливо спросил Павел, нервно постукивая пальцами по краешку стола.

Степан нахлобучил шапку, потоптался, осматриваясь по сторонам, и решительно произнес:

— Поехали!

— Подожди! — остановил его Павел.

Он критически осмотрел старенькое, видавшее виды ружьишко и небрежно отбросил его на орон:

— Оставь! Там получше найдем!

Отец двигался тихо, неуверенно, словно боясь вспугнуть кого-то. На жену не глядел. Он бережно подобрал ружье и поставил в угол. Вынул было трубку, но сразу же сунул ее в карман.

— Поехали!

А в глазах — тоска. Марина испуганно смотрела на сборы, прижимая к себе дочерей. Ей хотелось подойти к мужу, обнять его, пожелать счастливого пути. Но Степан терпеть не мог нежностей. Сурово покосившись на Назарку, он уже от двери давал ему последний наказ:

— За хозяина останешься. Следи за всем. Не ругайся. Работай, не ленись!

— Ладно, тятя! — потупившись, негромко ответил Назарка. — Все сделаю. А ты скоро вернешься?

— Кто его знает...

Рванул горячий конь, и снежная пыль, засверкавшая на солнце, скрыла легкие санки...

— Скорей, скорей! — взволнованно торопил Павел отрядников. — Давно собраться надо было. О чем раньше думали?

Белоповстанцы спешно готовились к выступлению. Как сообщили лазутчики, недалеко отсюда окольными путями продвигался красноармейский отряд, вернее, небольшая группа из нескольких бойцов. По слухам, они пробирались от Охотского моря к Якутску. Но вся беда в том, что цыпуновский отряд не был готов к действиям. Никто, даже Павел, не предполагал, что все произойдет так неожиданно и быстро. У большинства отрядников не оказалось снаряженных патронов. Командир, осыпая бранью ни в чем не повинных людей, широкими шагами расхаживал по юрте, резко поворачиваясь в углах. Тяжелая кобура сползала на живот, и он беспрерывно поправлял ее. Якуты молча отмеряли мерками порох, забивали пыжи, закладывали в патроны круглые, самодельные свинцовые пули. Никто не проронил ни слова. Все были угрюмы и сосредоточенны. Только некоторые неодобрительно косились на расходившегося командира: почему заблаговременно не предупредил?

Когда патроны были готовы, белоповстанцы, выполняя приказ, разобрали свои разнокалиберные ружья и кучей вывалились во двор. Без обычного говора и шуток расселись по саням. Отряд отправился в свой первый поход.

Впереди на любимом рысаке ехал Павел с помощником — русским поручиком Становым. Степан сидел на последних санях, приткнув меж колен берданку, и уныло смотрел на переметенную сугробами узкую извилистую дорогу.

Павел нервничал и трусил. Начала боя он ожидал с затаенным страхом и старался скрыть свои чувства от поручика, которого еще мало знал. На все его многочисленные вопросы отвечал с излишней обстоятельностью, тщательно выговаривая русские слова. Губы косила обычная усмешка. Однако, когда они закуривали, пальцы Павла заметно дрожали.

— Раньше вам в боях не доводилось бывать? — поинтересовался Станов, пытливо взглянув на Павла.

— Не приходилось! — чистосердечно признался командир. — А вам, поручик?

— С шестнадцатого года против кайзера в окопах сидел. С адмиралом Колчаком поход совершил, — с деланным равнодушием ответил Станов и, невесело улыбнувшись, добавил: — Послужной список у меня длинный... Вы новичок в военном деле, поэтому и волнуетесь. Такое испытывает всякий, идущий в бой первый раз. Потом это чувство теряет первоначальную остроту.

— Так оно и должно быть, — согласился Павел. — Мне лично думается, что привыкнуть можно ко всему, даже к мысли о скорой смерти.

— Ну, это слишком! — покровительственно заметил Станов. — Зачем заранее убивать себя? О смерти думать не стоит: легче будет!

«Это счастье, что нашелся помощник, опытный кадровый офицер», — подумал Павел.

Встретились они недавно в городе, в доме у Макара Ивановича. Разговорились. Раз сидит у Болдырева, значит, свой человек. Тем более, что, повстречав Цыпунова, Макар Иванович хитро прищурил свои глазки и таинственно сказал:

— Я вам сюрприз приготовил...

Сюрпризом оказался Станов. Узнав, что он поручик, Павел без обиняков предложил ему должность помощника командира. После небольшого раздумья Станов махнул рукой и согласно кивнул. Правда, поручик имел свои виды, поступая в маленький белоповстанческий отряд, который очень легко можно было окрестить бандой. Ему, колчаковскому офицеру, прекрасно известно, с какими силами надо подниматься против красных. Не с этим же сбродом! Впрочем, здесь на время можно было осесть и спокойно наметить, что предпринять в дальнейшем: это отдаленный, нелюдимый и вместе с тем богатейший край.

В Якутию Станов попал не по столбовому тракту. Его с карательным отрядом направили из Иркутска в верховья Лены против партизан. Но колчаковцы в нескольких ожесточенных стычках были разбиты наголову.

Станов остался в живых совершенно случайно. Добывая самогон, он отстал от карателей. Узнав об их полном разгроме, поручик незамедлительно скинул с себя военную форму и оделся как беззаботный гуляка-старатель, проматывающий «фарт». Он выбирался захолустными тропами из тех районов, где побывали каратели. Станов отлично знал, что там ему пощады не будет. А жить хотелось чертовски. Единственным спасением было пробраться в Якутию. Остальные пути отрезали партизаны. Чтобы его ненароком не опознали, поручик отпустил бороду, беспрестанно горбился, скрывая свою офицерскую выправку. Лишь на квартире Макара Ивановича он понял, что сумел избежать возмездия.

...День выдался тусклый, сумрачный. С неба падал редкий снежок. Мороз больно пощипывал нос и щеки. Время от времени Станов извлекал из кармана плоскую бутылку с разведенным спиртом и, отогрев ладонью горлышко, подносил ко рту. Пил он мелкими, частыми глотками и при этом крякал. Сани на неровностях потряхивало и капельки спирта падали на подбородок.

— Не привык к таким температурам, — заметил, оправдываясь, Станов. — Вынужден подогреваться!

Вдали нетронутой снежной поверхностью забелел алас. Павел насторожился, обеспокоенно озираясь по сторонам. От группы придорожных елей вдруг отделился человек и, спотыкаясь, побежал наперерез саням. Поручик инстинктивно схватился за кольт.

— Наш это! — Павел натянул поводья и остановил коня. — Ну что?

— Ночевать, однако, здесь будут! — указывая на алас, сдавленным шепотом сообщил разведчик.

Видимо, он долго пробыл на морозе. Одежда на нем заиндевела. На бровях наросли сосульки. Слова выговаривал с трудом.

— Все в юрте?

— Все как будто. Лед кололи, дрова таскали.

Командир вылез из саней, собрал вокруг себя наиболее опытных, отважных охотников. Стали совещаться. Решили незамеченными подойти с двух сторон к юртам и напасть врасплох на уставших красноармейцев.

Недалеко от аласа в полной тишине отряд разделили на две группы. Того, кто знал хотя бы несколько русских слов, Станов брал с собой. Остальных должен был вести командир.

Повстанцы постукивали озябшими ногами, подталкивали друг друга, чтобы хоть немного согреться.

— Если заметят меня, — говорил Павел поручику, тыча себя кулаком в грудь, — продолжайте подходить. Я постараюсь отвлечь красных на себя. Действуйте!

Старая привычка взяла свое. Несмотря на то, что Станов относился к Павлу пренебрежительно, как к профану в военном искусстве, он вытянулся, по всем правилам отдал честь и отчеканил:

— Будет выполнено, господин полковник!

Почему он титуловал Цыпунова полковником, Станов и сам не знал.

Павел махнул зажатой в кулаке перчаткой:

— Кто со мной, пошли!

Отрядники засуетились. Защелкали затворы ружей. Затем безмолвные, как тени, люди крадучись скрылись за деревьями.

Сквозь редкую поросль кустарников проглянули юрты. Над ними мирно вились дымки, каскадом сыпались искры.

— Не торопитесь! Цепью рассыпайтесь, цепью! — яростно хрипел Павел, расталкивая сбившихся в кучу отрядников.

Якуты, мешая друг другу, неумело растянулись меж деревьями в редкую неровную цепочку и побрели по колена в снегу. Многие то и дело беспричинно оглядывались назад.

Павел, бравируя, шагал впереди цепи и с волнением ожидал начала боя.

«Перебить всех! — думал он, разжигая в себе ярость. — Чтобы ни один не совался больше к нам!»

Со стороны, откуда наступала его часть отряда, тайга подступала близко к юртам. На опушке разрозненно росли кустарники. От юрт доносились равномерные удары топора. Кто-то колол дрова.

— Заметят! — прошептал Павел и, невольно втянув голову в плечи, знаками указал отрядникам, чтобы они пригнулись еще ниже. Но и без этого предупреждения цепь почти ползла. Изредка в напряженной тишине раздавался приглушенный кашель, короткое ругательство.

До цели осталось не более полутораста метров.

Вдруг от наступающих гулко хлестнул выстрел и, словно удар бича, разорвал безмолвие. Со стороны юрт, где тотчас забегали, засуетились люди, раздался ответный выстрел. За ним второй, третий — и пошло хлестать по тайге. Повстанцы выдали себя.

— Вперед! — вскочив, рявкнул командир. А в глазах у него ясно стояло: «Заметили! Перестреляют!»

Неуклюже пригибаясь, спотыкаясь и падая, белоповстанцы побежали. Зачастили выстрелы. Суетня у юрт кончилась. Над открытой настежь дверью образовалось облако пара. Красноармейцы залегли у изгороди. Тоненько заныли пули, с цоканьем впиваясь в деревья.

— Какая сволочь стреляла?

Налившимися кровью глазами Павел оглядел отрядников. Но разбираться было некогда. К ногам его упала срезанная пулей ветка. Павел инстинктивно отшатнулся, словно этим бессознательным движением мог уберечь себя. А неведомая сила так и тянула назад, за толстые обомшелые лиственницы. «Жить!» — сверкнуло в мозгу.

— Огонь! — отдал команду Павел.

Он вскочил и тяжело побежал, разбрызгивая в стороны мелкие снежные заструги. Добравшись до поваленной сосны с растопыренными корнями, Павел упал за нее, осмотрелся и сунул в развилку сучьев руку с наганом. Рукоятка его стала мокрой и липкой. Он придержал дыхание, тщательно прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. Возле изгороди вскочил человек в длиннополой шинели, нелепо взмахнул руками и медленно осел на землю.

— Ага, попал! — злорадно ухмыльнулся Павел и, обернувшись, крикнул: — Огонь! Пали! Смелей, ребята! Мы им покажем!

В горле так сильно пересохло, что невозможно было проглотить слюну. Павел нащупал в кармане фляжку с неразведенным спиртом и сделал несколько судорожных глотков. Страх прошел. Наоборот, нарастало сильное возбуждение, какая-то дикая, бесшабашная радость. Передохнув, он окликнул прикорнувшего рядом охотника-якута:

— Видишь, с юрты стреляет? Около трубы. Сними его!

Раздался выстрел, и человек, дернувшись, повис вниз головой.

— Молодец!.. Где же Станов? Долго что-то.

Огонь со стороны красноармейцев заметно ослабел.

— За мной, ребята!

Отрядники поднялись более дружно и побежали. Павел слышал возле себя чье-то хриплое, натруженное дыхание. Но кто оказался соседом, разглядывать было некогда. Скорей бы добраться до юрты.

— Ура!! — заревел командир, добегая до первой полуразвалившейся изгороди.

Уже ясно можно было различить черные распахнутые полушубки, шинели, озабоченные лица красноармейцев. Красные бойцы встретили наступавших залпом, затем — вторым. Неподвижными бугорками остались лежать тела убитых повстанцев.

— Скорей! Скорей! — подстегивал командир свою дружину.

И вдруг от красных посыпалась частая, раскатистая, похожая на барабанную дробь, стрельба. Та-та-та-та... — неслось вместе с вылетающими огоньками. Пули с визгом шарахнули по цепи, взбили на снегу кудрявые султанчики.

— Пулемет!

Белоповстанцы на мгновение оцепенело замерли. Потом, как по команде, повернули обратно и бросились под защиту деревьев. Павел не отстал от бегущих.

Джь-ив... Джь-ив... На землю посыпались сбитые пулями кусочки коры и ветви. Пулемет брал прицел.

— Черт меня дернул соваться туда! — малость отдышавшись, пробормотал Павел. — Держал бы отсюда под огнем. Поручик подоспеет — и амба.

Он лежал в выбоине, плотно прижавшись к твердой, как железо, земле, и осторожно выглядывал из-за березового корня. Шапку командир предусмотрительно снял и спрятал под дошку. Взмокшие волосы сразу же замерзли, выгнувшись рогульками. Немного погодя Павел крикнул близлежащим стрелкам:

— Бей по пулемету! Лучше целься! Не торопись!

Но пулемет не унимался.

П-и-и-и!.. — тоненько, будто жалуясь, повизгивали пули.

И этот въедливый писк заставлял до предела втягивать головы в плечи, приникать старательнее к земле. Уже не один отрядник навечно затих, окрашивая снег возле себя в ярко-алый цвет... Степан стрелял не целясь. Патронташи пустели. А у опушки струйками взметывало и взметывало снег.

Павел, разрядив барабан, осматривал притаившихся за деревьями отрядников. В это мгновение присмиревший рядом с командиром якут медленно, точно нехотя, выпустил из распрямившихся рук ружье и как-то забавно, неуклюже вытянулся. По виску поползла извилистая полоска крови.

«Неужели кончился? — похолодел Павел. — Ведь и меня...»

Он весь моментально покрылся потом. Задергалось правое веко, а губы конвульсивно перекосило подобие улыбки. «Уходить! Убьют! Пулемет не подпустит!»

Каким уютным и надежным представился ему сейчас просторный новый дом, который был где-то далеко-далеко.

«Где же проклятый поручик?» — заскрипел зубами и опять глотнул из фляги.

Как бы в ответ на его проклятие, возле строений слитно ударил залп. Пулемет, заглушенный этим внезапным звуком, умолк. Поднялась беспорядочная стрельба. И вдруг наступила тишина. Это было так неожиданно, что все удивленно приподнялись.

— Наши! Наши там! — вне себя от радости вскочил Павел. — Вперед, солдаты! Все кончено!

Белоповстанцы резво, вперегонки помчались к юртам. Замелькали знакомые лица. Павел, с трудом переводя дыхание, остановился. Спазмы сжимали горло, сердце, кажется, готово было выскочить из груди. Он судорожно глотнул воздух и недоуменно осмотрелся.

Станов подошел к командиру, подчеркнуто развернул плечи, бросил к шапке руку с плотно сжатыми пальцами и, пряча в уголках губ усмешку, четко отрапортовал:

— Господин полковник, приказ выполнен! Красный отряд разгромлен. Захвачено пять пленных, шестой — раненый. Потерь не имею.

«Хвастун!» — неприязненно подумал Павел. Было обидно, что он не сумел достигнуть ничего путного, потерял несколько человек. А решающее за него сделал кто-то другой. Павлу показалось, что поручик нарочно держится так браво, чтобы он, Байбал Цыпунов, убедился, какой толковый у него помощник. Павлу захотелось обругать приблудного поручика, но он подавил это желание: не такое время, чтобы обращать внимание на пустяки.

— Сёп[27] — лишь коротко бросил он.

Павел круто повернулся и зашагал по направлению к открытым дверям. Его покачивало. От выпитого спирта поташнивало и щипало язык. У амбара безмолвно, тесной кучкой стояли пленные. Командир приблизился к ним, сунул руки в карманы и исподлобья, перекатывая по скулам желваки, уставился на пленных. Перед ним были обыкновенные русские мужики с обветренными небритыми лицами, одетые в потрепанные полушубки. Многочисленные дыры на одежде свидетельствовали о том, что бойцы проделали трудный, утомительный путь.

— Откуда удрали, вояки? — спросил Павел.

— Из-под Охотска отступаем.

Около захваченных красноармейцев толпились отрядники. Они с любопытством вытягивали шеи, глазели на безопасных уже бойцов, но близко подойти к ним не решались.

— Кто такой? — ткнул в грудь одного из пленных Павел.

— Человек! — вяло ответил тот.

— Встать смирно! С кем говоришь, идиот!

Разъяренный поручик бросился к красноармейцу, замахнулся кольтом.

— Не спеши! — остановил его Павел. — Успеем еще. Обыскать и отвести в крайний хотон. Караул поставить!

Какие-то новые нотки появились в его ровном, спокойном голосе. Станов отправился исполнять приказание. По дороге закатил пару пинков пленному, который через силу волочил левую ногу и отставал от товарищей.

Отрядники начали набиваться в юрту. Камелек еще тлел. Кто-то разгреб угли, наставил на них смолье. К огню протянулись озябшие руки. Подкинули в очаг новую порцию дров, отсветы пламени весело запрыгали по задымленным стенам.

— Ча-а! — сладостно причмокивали якуты, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком.

Вошел командир и объявил:

— Ночевать здесь будем.

Все торопливо принялись стаскивать с себя мокрую одежду. Забрякали составляемые по углам ружья. Патронташи, как гроздья алданского винограда — охты, повисли на гвоздях. Перед камельком покачивались развешанные шапки, рукавицы. От одежды повалил пар. Гомон в юрте нарастал. Отрядники говорили, не слушая друг друга. И лишь об убитых ни слова, точно вспоминать о них было запрещено.

Тем временем подъехали подводы. Обозники принялись вынимать из них сумы с продуктами. В юрте на разостланной коровьей шкуре горкой возвышались лепешки, масло, хаях. Тут же лежали стёгна жирного конского мяса. По знаку Павла Хабырыыс, ухая и покрякивая, начал разрубать их на куски. Над огнем зашипело несколько огромных медных котлов и чайников. Под присмотром Павла Семен внес большую оплетенную бутыль со спиртом. Отрядники заулыбались и одобрительно закивали головами.

— Испиирь — самый сёп. А то шибко холодно!

Вскоре белоповстанцы расселись прямо на грязном земляном полу и, вооружившись ножами, нетерпеливо поглядывали на булькающие котлы.

Степан, гордый поручением, разливал по кружкам спирт. Он старался, чтобы всем досталось поровну, но Павел расщедрился:

— За нашу первую победу лей кому сколько влезет!

Разговоры смолкли. Все с жадностью набросились на еду.

Командир и помощник устроились в переднем углу, за шатким скрипучим столом. Оба были не так пьяны, хотя выпили уже изрядно. Перед ними по обеим сторонам бутылки лежало оружие. Вокруг в беспорядке навалена пища.

Станов с отвращением глотал полусырое конское мясо, но отказаться не решался. Глаза Павла округлились, белки их обметала кровяная сетка. Лицо поручика выражало скуку и равнодушие.

— Давай еще выпьем, командир, за твою победу! — усмехнувшись, предложил он и наполнил кружки.

Закинув голову, Станов первым опрокинул в себя спирт, ухнул и тыльной стороной руки вытер губы.

— Да! — произнес он задумчиво. — Последняя утеха в жизни. Больше ничего не осталось.

— С пленниками что делать будем? — нетерпеливо спросил Павел.

— Отправить на тот свет с какой-нибудь выдумкой! — пьяно хохотнул поручик. — Не приходилось разве?..

— Ладно, мы устроим! — Павел привстал, уязвленный словами помощника. — Приведите пленных, раненого тоже тащите сюда.

Он еще налил в стакан спирту, выпил, но закусывать не стал. Несколько солдат взяли ружья и вышли пошатываясь. Они позабыли закрыть за собой дверь, и в юрту хлынул мороз, растекаясь над полом плотным клубящимся облаком. Никто этого не замечал, хотя все смотрели на дверь.

Через минуту послышался нарастающий скрип снега, ругань. Отрядники втолкнули в юрту пятерых пленных. Между ними был шестой, раненый. Он не мог стоять, и товарищи поддерживали его под руки. Красноармейцев встретило гробовое молчание.

Трезвые караульные бросились к бутыли, принялись жадно пить обжигающую горло жидкость.

— Вот эти... наших! — крикнул Павел.

И точно электрический разряд подбросил повстанцев. К пленным потянулись кулаки с зажатыми в них ножами.

— Не трогать! — рявкнул Павел, машинально хватая наган.

Около пленных образовалось небольшое свободное пространство. Непокорных оттащили, расшвыряли по углам. Один упал в камелек на раскаленные угли и с воем выскочил на улицу. Рубашка на нем тлела.

— Подойди сюда! — слащаво, ласковым голосом подозвал Павел красноармейца, который стоял ближе остальных к столу.

Пленный подошел, в упор глянул на сидящих.

— Может, выпьешь? — Станов услужливо приподнял бутылку, прищурил глаз и щелкнул языком.

— Спасибо, не привык!

— О! — вскинул брови Павел и с издевкой попросил: — А ты выпей, веселей будет!

Красноармеец промолчал.

— Не желаешь, не надо, — продолжал командир с улыбкой. — Нам больше останется. Русские говорят, будто сытого гостя проще потчевать. Так ведь?

Пленный держался спокойно, и лишь мраморная, неподвластная воле бледность растекалась по лицу. Ему, видимо, очень хотелось пить, потому что он непроизвольно сделал глотательное движение и кончиком языка провел по губам. Спокойствие красноармейца начало раздражать Павла. Он взял наган, расчетливо медленно взвел курок и, прищурившись, прицелился в лоб пленного. Палец его вздрагивал на спуске. Красноармеец не шелохнулся. Лишь глаза неестественно расширились, сошлись к переносице, уставившись на маленькое черное отверстие, готовое извергнуть смерть.

— Смелый! — протянул иронически Павел. — Много, видать, нашего брата в рай переправил...

Он взял со стола небольшую красную книжку, помял ее пальцами и быстро спросил:

— Твоя?

Пленный утвердительно кивнул.

— Значит, большевик?

— Да, член Российской Коммунистической партии большевиков.

— Ага, понятно! Мы таких на березах вешали!

Станов грузно поднялся, сдвинув при этом стол, и шагнул к пленному. Но командир поймал его за локоть и усадил на прежнее место.

— Так большевик, значит, и самый настоящий? — Павел подмигнул отрядникам, сгрудившимся вокруг пленных. — Сёп! Сейчас будешь говорить... Как его... забыл! Кто у вас там самый главный? С бородой еще. А, вспомнил! С Марксом будешь говорить по-прямому, без задержки.

Лицо захваченного бойца сделалось белее снега. Он плюнул в лицо Павлу.

— Клади его! — взревел тот.

Белоповстанцы навалились на красноармейца, швырнули на пол. И началась расправа. Пленный стиснул зубы. Только бы выдержать, не закричать истошным, звериным криком, не показать своей слабости.

— Чего ждете! — неистовствовал Павел. — В ножи его! От пупка начинай!

Острый, как бритва, нож вошел в живот...

Дикая расправа продолжалась до утра. На полу загустела лужа крови.

Шестой, раненый, не дождался своей очереди. Он сошел с ума. Но и его не пощадили. Ему отрубили руки и ноги...

К рассвету, одуревшие от спирта и крови, отрядники свалились спать. Стало слышно, как на дворе громко ржали некормленые кони. Наступая на спящих, на замученных, Павел выбрался на улицу. Небо было безоблачное. Над тайгой понуро висел ущербный месяц.

На тропинке после Павла остались красные отпечатки следов.

Глава шестая

Чуя близкий дом, лошади бежали резво, без понуканья. Они мотали гривастыми головами, пофыркивали, стараясь сбить с ноздрей наросшие кусочки льда. Некоторые на ходу хватали снег, утоляя жажду. Зимой якуты лошадей не поят. Однообразно, визгливо скрипели полозья. И в этих тягучих звуках угадывался какой-то тоскливый, стонущий напев, хватающий за сердце.

Гробовое молчание царило на санях. Белоповстанцы боялись пошевелиться, глянуть друг на друга. Когда окончательно улетучились из головы одурманивающие пары спирта, каждый с ужасом вспомнил происшедшее. Неужели это было в самом деле? Может быть, всем приснился одинаково кошмарный сон?

«Как же это произошло? — мучительно думал каждый. — Разве красные первыми напали и начали мучить нас?»

Степан перевязывал соседу простреленную ногу. Тот лежал, напружинив мышцы, уставившись немигающим взглядом в хмурое небо. Губы у него запеклись и подергивались.

Кончив перевязку, Степан задумался, бессильно свесив голову. Мысли возникали одна за другой, отчетливые, холодные, неумолимые. Степан безжалостно судил себя, судил других за вчерашнее. И до боли было стыдно родной тайги, что его честные руки забрызганы кровью. Убежать бы куда-нибудь, остаться одному со своей гнетущей тревогой. А лучше всего уйти бы от Павла. Он безжалостный человек — это он придумал такую страшную казнь красноармейцам. Не он ли приказал пить кому сколько вздумается? Пьяный — хуже бешеного волка. «Убежать! Уйти от Павла!» — настойчиво свербило в мозгу. Однако Степан прекрасно понимал, что никуда он от хозяина не уйдет. У него есть семья, которую надо кормить. А он, хамначит, весь во власти тойона.

Раненый отрядник что-то зашептал, быстро перебирая губами. Степан, наклонившись, прислушался.

— Разве красные лезли к нам? Зачем мы первые?.. Они сказали, в Якутск пробирались. Если бы красный наши юрты грабить начал... Ух, мстить шибко-шибко будут! — забормотал он после небольшого молчания.

Видимо, перед его раскрытыми, но невидящими глазами стояла брошенная юрта, распростертые тела и кровь, кровь кругом.

Степан вздрогнул, зябко поежился. Все неотступно думали об одном и том же, о вчерашнем. Он с ужасом глянул на свои руки, словно к ним навечно пристали пятна крови.

Озябшие лошади бежали крупной рысью, хотя их никто не подстегивал. С передних саней, на которых сидели командир с помощником, доносились обрывки разговора. Но о чем шла речь, Степан разобрать не мог.

«Павел шибко худо сделал. Надо было по-другому поступить. Расспросить красных, почему они с ружьями пришли в тайгу, против кого собираются воевать. Люди бы правду поведали. Потом отпустить бы их и наказать, чтобы они своим передали, что якуты не хотят воевать, но юрты грабить не позволят... Павел, может, обманывает и нарочно спиртом нас поил... Кто его знает!»

Наконец Степан не вытерпел. Как ни тяжело разговаривать с другими, все же лучше, чем оставаться наедине со своей совестью:

— Плохо! Жалко!.. Зря убили. Кто будет промышлять белку, кто будет ячмень сеять весной? Кто жену с ребятишками кормить станет?..

Отрядники угрюмо молчали. Степан не стал продолжать, хотя о многом хотелось сказать. Никого сейчас не заставишь раскрыть рот и отрешиться от мрачных дум. Даже пятидесятиградусный мороз никого не мог согнать с саней и заставить пробежаться рядом.

Постепенно и лес, и дорогу, и обоз поглотили вечерние сумерки. Темень еще более усиливала тревогу и тоску. Стиснув с боков дорогу, плотной стеной стояли статные ели.

— Итак, первый бой выиграли. Ну, дай бог! Почин, говорят, дороже денег! — полуобернувшись к помощнику, произнес Павел.

Шапку из подбора лапок черно-бурых лисиц сплошь унизал иней. Пушистые снежинки приклеились даже к редким волоскам на подбородке. На Станова пахнуло винным перегаром. Веки у командира подпухли от бессонной ночи, глаза стали узкие, как щелки. Поручик перевел взгляд на убегавшие назад деревья. Он, колчаковский офицер, повидал на своем веку немало всякого рода истязаний, сам был вдохновителем некоторых из них. Однако и он содрогнулся, увидев зверскую расправу Павла.

Станов знал, что вслед за совершенным поступком приходит докучливый судья — совесть. Он не хотел оставаться с ней наедине: слишком много она могла предъявить обвинений. Правда, у поручика было верное средство для ее усыпления — вино. Лишь оно способно заглушить все, что мешает человеку, давно утратившему простые человеческие понятия о чести, искренности, добре.

«Не догадался припасти от вчерашнего!» — ругнул себя Станов.

— У вас нет... э-э... того... — Станов замялся. — Знаете, чтоб немного согреться?

Голос его вздрагивал. Павел неторопливо достал плоскую фляжку, перевернул ее вверх дном.

— Сам бы не прочь!

Поручику стало досадно. Но делать нечего. Приходилось мириться. Почему-то вспомнились семнадцать партизан, расстрелянных по его приказу. Самым стойким оказался седой как лунь старик. Он упал лишь после третьего залпа, по все еще делал попытку встать. Поручик постарался отогнать от себя угнетающие сейчас воспоминания и с излишним старанием начал рассматривать командира.

Павел, задумавшись, рассеянно посматривал на дорогу и вяло, расслабленно шевелил вожжами.

«Далеко шагнуть может. В наше время жалость не в моде! — размышлял Станов. — И кто его знает, великая Российская империя рассыпалась... Тойончики, чего доброго, объявят об отделении от России и сделают попытку создать свое государство. Сами не сообразят — со стороны подскажут. Это многим на руку. Самураи, например, быстренько бы признали самостоятельную Якутию. Пришлют своего посла, а для его охраны пару дивизий. Потом попробуй большевики тягаться с ними... Да, старое летит к черту. Русь гибнет в развалинах, подобно Древнему Риму... Надо выжидать. Тут такой узелок завязывается — в министры иностранных дел можно угодить...»

Станов соскочил с саней, побежал рядом, стараясь согреть закоченевшие ноги. Немного размявшись, снова плюхнулся в сани и тяжело запыхтел.

— Откровенно говоря, я побаиваюсь мрачного вида ваших мужиков: не боевая единица, а скопище разнюнившихся кретинов! — заметил он, обращаясь к командиру. — Как бы не надумали чего-нибудь. От этой сероты всего можно ожидать. Бывало.

Последнюю фразу поручик произнес осторожно. Павел сверкнул на него глазами:

— Что вы подразумеваете?

Станов немного помялся, подбирая наиболее подходящие слова:

— Опасаюсь, что эти, с позволения сказать, солдаты больше не захотят воевать.

— То есть как это не захотят? Откажутся? Да они у меня вот где! — командир потряс сжатым кулаком перед самым носом Станова. — Долги потребую — и крышка. Понял? Скорей зимой настанет лето, чем хамначиты посмеют ослушаться меня!

Павел приподнялся и яростно хлестнул жеребца.

Впереди откуда-то из тайги высоко в небо выметнулся вдруг рой искорок. Крохотные мигающие звездочки уносились вверх, разлетались в стороны и бесследно пропадали. Павел облегченно вздохнул: показались юрты. Громко залаяли псы. А потом, учуяв мертвых, подняли истошный вой. Павел выругался. Подводы по очереди въезжали на широкий двор. На последних санях лежали убитые. Их застывшие лица были изжелта-белые, как замороженное молоко. На них боялись смотреть и обходили сани стороной.

Павел бросил вожжи подбежавшему работнику, вылез из саней и не спеша подошел к толпившимся солдатам. Он подмигнул отрядникам и засмеялся. На него глянули дико, испуганно:

— Настоящий сатана!

— Павел как черт!

— Иирдин дуо?[28]

Командир похлопал одного по плечу:

— Ничего, мужики, не грусти! Сейчас отогреемся — и весело станет! Спирта хватит.

Белоповстанцы заспешили к юртам. Вскоре установилась тишина. Лишь поскрипывал снег под ногами часовых. Из юрт доносились пьяные крики.

Глава седьмая

Белка встречалась редко. До полудня Назарка добыл всего одну. Да и то поспешил и подранил зверька. Сбитая пулькой, белка метнулась с дерева и, прихрамывая, припустила наутек. Назарка погнался за ней. Серенький комочек мелькал между листвяшками, сбивая с ветвей комочки снега. Сколько бы продолжалась погоня — неизвестно. Выручил Пранчик. Он выскочил откуда-то сбоку, заметил зверька, в несколько прыжков догнал его и придавил лапами. Назарка взял белку и недовольно поморщился — пуля испортила шкурку, прошла вдоль хребта. Определенно, отец не одобрил бы такой неудачный выстрел.

Остальное время Назарка ходил зря. Напрасно он до рези в глазах всматривался в густую, усыпанную кухтой хвою. Ничего не было, и Пранчик не подавал голоса.

— Куда белка делась? — недоумевал промысловик, шапкой вытирая вспотевшее лицо. — Вчера вроде много было, а сегодня нет... В гнезда попрятались. Дедушка Байанай, наверное, сегодня отдыхает.

Он сел на поваленную непогодами лиственницу и раскурил трубку. Собака потерлась заиндевелой мордой о колено хозяина и прикорнула рядом.

— Почему на белку не лаешь? — ворчливо спросил Назарка. — Ленишься, однако, искать!

Пранчик вскинул уши и вильнул хвостом, словно отвечал: зачем же попусту брехать!

«Отец, наверное, все еще с красными воюет. Их, рассказывали, трудно одолеть!» — размышлял Назарка, рассматривая свое ружье. Уж очень оно хорошее, прикладистое. Потом вынул из сумки зверька, вытянул губы трубочкой и раздул хвост.

— Белка красного испугалась, убежала? — пробормотал он. Зря ходить скучно, к юрте поворачивать рано, да и делать там нечего. Без отца пусто, мать опять плакать начнет. Беспокоится она. И у Назарки тревожно, неспокойно на душе. Говорили, на войне люди обязательно должны убивать друг друга. Почему именно убивать?..

— Пойду лучше к дружку, к Таппыю!

Он встал, запетлял между деревьями к большой зимней дороге: по ней удобнее идти. А лыжи можно у дороги оставить. Их никто не возьмет. Возможно, кто-нибудь из знакомых повстречается, новости сообщит.

Тихо зимой в лесу. Лишь изредка раздавались звуки, подобные отдаленному грому. Это мороз разрывал лесины. С пригнутых ветвей то и дело с шорохом срывались и мягко плюхались комья снега. После них долго еще, осыпаясь, искрились в лучах тусклого солнца снежники, мелкие, как мука. Заметив приближающегося человека, пискнул краснобровый рябчик и настороженно вскинул хохолок. Пересвистываясь, вспорхнула стайка пронырливых синиц-гаечек. Где-то вдалеке зловеще каркал ворон.

«Плохо, когда ворон все время кричит, — припомнил примету старых людей Назарка, но не удовлетворился этим объяснением, дал свое, более понятное: — Падаль нашел, других сзывает».

Вскоре Назарка вышел на укатанную колею, стоймя воткнул в сугроб лыжи, чтобы их не замело снегом, и размашисто зашагал к большому аласу.

«Отца уже вторую неделю нету, — рассуждал он сам с собой. — Где бы ему быть? Рассказывали, война уже была. Всех красных побили. Говорят, наших тоже много убили. Пулемет у них какой-то был. Страсть как быстро стреляет!.. Жалко наших. Но отца не убьют. Его пуля не берет. Он с медведем один на один справлялся... Дома дров мало, — вспомнил он, — на день еще хватит, потом возить надо. На чем возить? Бык и тот захромал».

Все заботы теперь легли на Назарку. Самый старший он в семье, заменяет отца.

«Была бы лошадь — другое дело. А на хромой скотине много ли привезешь?.. Ничего! — утешал себя Назарка. — Скоро тойон коня даст, и корову, и все, что надо. Сам обещал. Он теперь добрый человек, отец ему друг».

Занятый думами, Назарка рассеянно поглядывал по сторонам и не слышал приближающегося скрипа полозьев, пофыркивания лошадей. Только когда таежную тишину вспугнуло заливистое ржанье, подросток удивленно оглянулся. Догоняя его, окутанный паром, шел обоз.

«Что за люди? — заинтересованно присмотрелся Назарка. — И много, много! Надо будет узнать».

Он шагнул с колеи в снег и, сложив руки на срез ствола, стал ждать. Чем ближе подходили лошади, тем больше возрастало беспокойство Назарки. На узких санях сидели люди в оленьих и собачьих дохах, в шинелях, в полушубках и ватниках. И у каждого в коленях была зажата винтовка.

«Уж не красные ли?» — насторожившись, подумал он.

Но на вид это были самые обыкновенные люди, русские и якуты, и Назарка почувствовал себя спокойнее. Якут красным никогда не будет. Так утверждал Павел.

— Вот он и покажет нам! — когда сани поравнялись с Назаркой, прокричал якут в огромной оленьей кухлянке, обращаясь одновременно и к Назарке и ко вторым саням.

— Паренек, где на время пристать можно поближе станка?

— Вы не красные? — подозрительно спросил Назарка, по очереди осматривая незнакомцев.

— А что?

Обоз остановился. Лошади фыркали, терлись мордами об оглобли, счищая с ноздрей и губ наросший неровными бугорками лед. Не выпуская из рук оружия, с саней соскакивали люди, плотным кольцом окружили Назарку. На всякий случай тот отступил на шаг, увязнув по колена в снегу, и спрятал за спину свой тридцать второй калибр.

— Откуда ты взял, что мы красные? — заинтересованно спросил низенький якут, сделав предупреждающий знак остальным.

Назарка еще раз неторопливо, изучающе оглядел приплясывающих от холода незнакомцев. «Нет, не красные! — сделал вывод он. — Пожалуй, откуда-то издалека едут».

— Почему молчишь?

— Говорили, красные должны скоро прийти! — с тревогой в голосе объявил Назарка. — В наслеге боятся их, не пустят. Павел отряд собрал...

— Разве красные — плохие люди?

— Самые плохие! — поправил Назарка.

— Откуда ты знаешь? — уже серьезно осведомился один из стоявших, в серой потертой шинели с намотанным на шее цветастым шарфом. У него были раскосые глаза и небольшая русая бородка, которая от длительного пребывания на морозе превратилась в сосульку-клинышек с задорно выгнувшимся вперед кончиком. По тому, как он напевно произносил якутские слова, Назарка догадался, что он баасынай[29].

— Павел рассказывал и бумагу отцу показал.

— Какой Павел?

В немногих словах Назарка поведал все известные ему новости.

— Так, так! — поддакивал баасынай с цветастым шарфом на шее. — Значит, хуже зверей красные.

— Ага! Плохо у них. Сказывали, баб на охоту они посылают, мужики лепешки пекут, коров доят. Совсем дураки! — И Назарка презрительно сплюнул.

Дружный раскатистый хохот был ответом на его слова. Назарка обиженно заморгал. Почему смеются, плакать надо!.. Хохотали все бойцы. Смеялся невысокий коренастый якут, растянув рот оладьей, смеялся высокий русский, когда ему перевели слова Назарки.

Назарка смущенно потупился, неладно что-то, однако, сказал.

— Ничего, мы не дадим им этого делать! А сам ты красных видел?

Назарка отрицательно покачал головой:

— Откуда! У нас в наслеге их еще не было.

Через несколько минут молодой охотник гордо восседал на передних санях и посматривал кругом с таким видом, точно вся эта необозримая тайга была его собственностью, а впереди его ждала не маленькая убогая юртенка, а вместительные хоромы вроде нового дома Павла. Он указывал отряду путь к своему аласу.

Назарка подслушал однажды разговор Цыпунова с отцом. Павел говорил, что скоро к ним придет большой отряд русских, не красных русских, а других. Повстречав обоз и убедившись, что это не красные, подросток решил, что это и есть те самые русские, о которых упоминал Павел. Через час на тесный двор Никифоровых было подвезено несколько возов дров и льда.

По юрте трудно было пройти от набившихся в нее людей. Камелек не успевал пожирать подкидываемые дрова. Сухие лиственничные поленья ярко пылали. По стенам метались косматые тени.

— Товарищи, надо же быть сознательными! — сердился боец, заметив, что его котелок отодвинули в сторону и лед в нем таял медленно.

— Поставьте посудину поближе к огоньку! — просил другой, безуспешно пытаясь пробраться к очагу.

— Успеешь! — отвечали ему. — Спешить надо, когда беляков преследуешь!

— Товарищи, рукавицы сушить по очереди.

— Правильно, замыкающим будешь!

Назарка сидел на низенькой табуретке, прислонившись к покрытой льдом стенке, и покуривал трубочку. От непривычного гула голосов у него кружилась голова. Было приятно видеть бодрое настроение гостей, веселые небритые лица, яркие от мороза, слушать незлобивую перебранку.

— Караулы сменять! — донеслось в приоткрывшуюся дверь.

— Сейчас! Первое отделение — Метелкин, Дутов, собирайтесь.

За столом над бумагой, испещренной кружочками, черточками, извилистыми линиями и другими непонятными значками, склонился низенький якут и, задумавшись, почесывал карандашом в волосах. Лохматые брови у него сдвинулись к переносице, лицо было сосредоточенно, на лбу морщины то проступали резче, то разглаживались; похоже, он был чем-то сильно недоволен и говорил, словно стрелял словами в собеседника. Рядом с ним примостился высокий, тот самый, который не понимал по-якутски. На круглом добродушном лице его щеточками топорщились усы. В уголке рта повисла замусоленная самокрутка. Баасынай стоял рядом. Он все время трогал пальцем левое ухо. Оно было поморожено и распухло. И еще один привалился грудью к столу. Называли его интересно, сразу не выговоришь: ко-ми-ссар! Что за комиссар? Имя, наверно, такое?

Назарка пересел поближе, хотел спросить, но постеснялся. Еще посчитают за глупого мальчика. Потом его внимание привлек боец, разбиравший затвор... Назарка смотрел на всех своими узкими, смышлеными глазами.

Мать хлопотала у камелька, устанавливая очередь из котелков. В медном казане с вмятиной на боку бурно клокотала вода. От подсыхающей одежды пахло потом. Кто-то недоглядел, и в рукавице появилась дырка — нанесло паленым.

— Так ты говоришь, отец красных бить пошел? — спросил комиссар, всем телом повернувшись к Назарке.

Тот вынул изо рта трубку, которую смастерил сам, сплюнул и утвердительно кивнул.

— Он в отряде Цыпунова?

— У Павла.

— Ничего себе, обрадовал нас! — полусерьезно произнес командир, низенький якут. Все его называли «товарищ Горохов».

Назарке в словах командира послышался упрек, но чем он вызван, парнишка понять не мог. Встретили людей неплохо. Если мяса нет, так сами давно не ели.

— Охота совсем худая! — оправдываясь, заметил Назарка. — Ничего не упромыслил!

Устроившись прямо на полу, красноармейцы принялись пить чай. Стало немного тише.

— Налей-ка еще, мамаша, баночку!

То один, то другой боец протягивал пустую чашку Марине, разносившей чай. Обжигаясь, сопя и вздыхая, бойцы пили крутой кипяток, заедая мерзлым хлебом, твердым как камень. Оттаять он не успел, лишь корки обгорели и хрустели на зубах. Весомый круг масла разрубили на куски топором и потом уже мельчили ножами.

После чаепития отряд собрался дальше. Бойцы с галдежом расселись по саням, взяли в руки винтовки. Заскрипели полозья. Подводы медленно, словно неохотно, поползли со двора, направляясь к большой дороге. Лишь последние сани еще стояли у юрты.

После всех на мороз вышли товарищ Горохов и комиссар.

— Прощай, Назар! Спасибо за прием... Вот тебе на память!

Комиссар взял Назарку за руку и положил на его ладонь красную пятиконечную звезду.

— Береги ее. Подрастешь, многое поймешь. А сейчас запомни: красные таким, как вы, беднякам добра желают!

— Может, вас до Павла проводить? — предложил Назарка.

— Не стоит! — засмеялся комиссар. — До него мы сами скоро доберемся!.. Видимо, не знает про нас, а то бы не миновать засады!

И уехали. Долго еще в сгущающихся сумерках виднелись фигуры Назарки и Марины. Они смотрели в ту сторону, где скрылись веселые люди, которые появились неожиданно и так же быстро уехали. Для Марины все это показалось сном. Шум, гвалт, толкучка. Никогда еще в их тесной юрте не собиралось столько народу. На прощанье каждый боец крепко пожал ей руку. Даже начальник, прощаясь, произнес:

— Большое вам спасибо, мамаша, за гостеприимство!

— Если все такие русские идут к Павлу, красный не проберется к нам! — убежденно заметил Назарка. — Никогда не проберется!..

Соглашаясь, мать кивнула головой.

— Скорей бы война кончилась! — вздохнула она.

Назарка потрогал в кармане подарок, потом по-хозяйски осмотрел двор, натянул на голову шапку и надел рукавицы. Надо было уложить дрова, подмести у амбара, где кормились лошади. На другой день оставлять работу Назарка не привык.

— Топить камелек теперь надолго хватит! — показал он на кучу сушняка.

...Отца не было уже больше месяца. Марина очень беспокоилась. По аласам, от юрты к юрте, расползались смутные, разноречивые слухи. Проезжий знакомый сообщил, что в отряде Павла многих убили. Другой заявил обратное: будто русских всех побили, больше они сюда не придут и войну можно считать законченной.

— Вот хорошо-то! — тихо радовалась мать.

Но Назарка был иного мнения. Ему нравилось чувствовать кругом что-то новое, необычное, волнующее. У него все время было приподнятое настроение от близости неизвестного и опасного.

В минуту воинственного пыла он рисовал углем на столбе кривую рожицу и с большим удовольствием выпускал в нее заряд из ружья. Попадания всегда были хорошие. «Белку обязательно сбил бы!» — определял он, рассматривая, куда легла пуля.

Слово «красный» приобрело для Назарки явно отрицательный смысл. Младшую сестренку — засоню он корил:

— Так только красный может спать!

Если случалось промахнуться на охоте, Назарка недовольно бурчал:

— Красный помешал!

И с опаской озирался по сторонам, будто этот «красный» в самом деле притаился где-то поблизости от него.

И все-таки очень хотелось Назарке хоть одним глазом взглянуть на красных. Какие это люди, почему их так боится Павел?..

Минула еще неделя. От отца по-прежнему не было никаких вестей. А по тайге, по убогим юртам бедняков, расползались слухи, один тревожнее другого.

Встречаясь, наслежники начинали обычный разговор:

— Кэпсэ![30]

— Суох. Эн кэпеээ![31]

— Суох[32].

Новые, непривычные слова «сраженье», «бой», «пулемет», «осада» вплетались в беседу.

Все со страхом ждали очередных слухов. А они разлетались по юртам с непостижимой быстротой. И каждый улусник с трепетом ожидал, что вот-вот в числе убитых услышит дорогое имя отца или сына.

...Соседка Марины, узнав о гибели своего мужа, упала у амбара, закричала, давясь снегом, забилась в истерическом плаче. Ее подняли и отвели в юрту. Она забылась на минуту, уставившись широко раскрытыми глазами в закопченный потолок, на котором покачивались бахромки паутины. Отсветы пламени отражались от слез короткими розовыми лучиками.

— Эй-о!.. Ай-а!.. — напевно причитала она. — Горе, большое горе постигло нашу несчастную юрту... Эй-о... Ай-а!..

Прослышав о несчастье, Назарка направился утешить своего друга и его мать. Он боком вошел в захолодевшую юрту, у порога снял шапку. Затем с излишним старанием принялся стряхивать с торбасов снег. До Назарки донеслись всхлипывания, и у него защекотало в носу. Назарка накидал в камелек поленьев, прошел к столу, сел и обратился к причитающей женщине:

— Подожди, не вой. И ты, друг, послушай меня... Какой ты мужик, Таппый?

А у самого слезы задрожали на ресницах. Жалко друга своего, да и мать его жалко. Славный был у них отец. Не дрался никогда, спирту не пил. Работал много, только бедно все равно жили.

— Может, и неправда, что убили, — продолжал Назарка, — может, живой еще. Я, однако, пойду проведаю. А вы не плачьте. Зачем реветь! Ты, друг мой, большой уже, почему глаза мокрые?

Таппый кулаком растер по лицу слезы. Губы у него подергивало, хотя он и крепился. Он ведь тоже теперь в юрте за старшего.

— Жалко-о! — протянул он.

Назарка покосился на икону, подавил вздох и шагнул к двери, обитой сохатиной шкурой. Остановился, с тоской посмотрел на сникшего друга.

— Не надо реветь! Плакать всегда можно, — увещевал он, взявшись за скобу. — Я пошел к Павлу. От него приду, правду скажу. Врать не буду. Ты знаешь, Таппый, я врать не люблю!

Со вспыхнувшей искоркой надежды остались в юрте Назаркин дружок и его мать. Может, в самом деле жив их отец-кормилец...

Придя домой, Назарка оторопел: уткнувшись в платок, Марина громко всхлипывала. Худенькие плечи ее тряслись. К матери жались дочери.

«Отец... Неужели убили!.. Не может быть!» — растерянно подумал Назарка.

Он несмело подошел к матери и осторожно коснулся ладонью ее склоненной головы.

— Чего плачешь?

Мать из-за охвативших ее рыданий долго не могла вымолвить ни слова. Потом Назарка узнал следующее. К ним заехал Бёгёс, наслежный балагур и весельчак. Он три дня гостил в аласе Павла. От Бёгёса разило спиртом, он пошатывался и не сразу попадал трубкой в рот. Он заявил, что у Павла в живых половина людей осталась.

Марина с опаской осведомилась о муже.

— Убит как будто! — спокойно ответил Бёгёс, вынул из кармана бутылку и слил в кружку остатки спирта. — Не видел я его. Из вернувшихся всех почти видел, а Степана нет. Может, был где, а может, убит или раненый лежит... Народу полно там, спиртом торгуют.

Перепуганная Марина дождалась сына и со слезами на глазах собрала его в дорогу.

— Пойду, — дрогнувшим голосом произнес Назарка.

Он закинул за плечо ружье и отправился в путь. Шел Назарка, думал и никак не мог понять, что же происходит. Стоны, плач кругом.

«Война страшная! — с дрожью определил он, припомнив все виденное за день. — Много плачут от нее».

Чуть поскрипывал снег под размякшими на ходу подошвами торбасов.

В юрте становилось все холодней. В камельке едва заметно дотлевали угли. Темная, беззвездная ночь окутала землю. Марина сидела неподвижно, крепко обнимая присмиревших дочерей. Слова Бёгёса перепугали ее. Она уже решила, что муж погиб и никогда больше они не увидят его. Смахнув слезы, она низко опустила голову.

На дворе начинался ветер. В трубе печально подвывал добрый дух огня Бырджа Бытык. Неужели он прощался с хозяином, который столько лет поддерживал его жизнь?..

Глава восьмая

Тайга стояла по-зимнему притихшая. Отчужденно, угрюмо выглядели лесные великаны, прикрытые массивными снеговыми колпаками. Плотной стеной деревья сдавили дорогу, которая путалась, извивалась, спешила выбраться на широкий бескрайний простор и бежала к нему едва заметной полоской.

Наступил вечер. Назарка уже несколько часов шагал. Уплывали назад крутые промоины таежных речушек, вольготные аласы и перелески. Редкие березки стояли, словно застывшие восковые свечи. Кое-где к ним сиротливо жались тонкоствольные черемухи. Сердито растопырив колючки, одиноко росли кусты боярышника. В голове Назарки теснились докучливые, нерадостные мысли. Пусть других убивают, раз на войне так положено. Но его отца пусть лучше не трогают. Как без него жить?

«Куда мы без отца?» — тоскливо думал Назарка. Он не боялся работы, да разве одному управиться?

До юрт Павла было далеко, но привычный к ходьбе Назарка по-прежнему шагал легко, помахивая рукой. Придорожные деревья медленно передвигались назад. Незаметно на смену ночному мраку выплыла унылая, щербатая луна. Она была еще внизу, но вершины лиственниц уже ясно отпечатались на зеленоватом фоне неба, а выше безмолвно мерцали звезды и огромный мост Млечного Пути переливался нежным сиянием.

Скрип... Скрип... Скрип...

Снег поскрипывал так монотонно, усыпляюще, что и на ходу охватывала дремота. Лень было даже думать. В лесу ни звука, как будто вокруг не осталось ни одного живого существа. Перед Назаркой ползла, переламываясь на неровностях, длинная безобразная тень. Трудно сказать, на что она походила. Мысленно он представлял себе оставшийся путь: «Сейчас идти прямо, потом будет алас. Потом сверну на озеро, где прорубь. Потом... потом...»

— Опять красный запутал! — пробормотал со злостью Назарка.

Плюнул с досады и прибавил шаг.

Медленно уплыл назад исполосованный расплывчатыми тенями алас, показалась заснеженная поверхность озера, матово поблескивающая под луной. По берегам неподвижно замерли черные заросли камыша. Кажется, что, укрывшись в них, кто-то пристально следил за каждым движением Назарки. Ему даже показалось, будто красными точками там сверкнули глаза. Назарка невольно оглянулся, но дорога была пустынна. Страшновато одному ночью. Не боится вроде Назарка, да и бояться-то нечего, а все равно не по себе как-то одному в ночном, завороженном безмолвии. Вскоре дорога вынырнула в промытый весенними ручьями овражек и выбралась на косогор.

— Теперь близко! — вздохнул с облегчением он.

Впереди в стылый воздух взвился веселый хоровод искр. Они покружились над невидимыми деревьями, мигнули прощальным светом и исчезли. Назарка знал: это пошуровали в камельке.

«Тепло там!» — подумал он и зябко поежился. Мороз большой, а одежонка неважная, — пробирает. На лошади бы не вытерпел, раз пять соскакивал бы греться.

Назарка смотрел на появлявшиеся время от времени искры и потирал озябшие руки. Старую потертую шапку из сохатиных лбов густо припудрил иней. На бровях тоже намерзли льдинки, отдирать их было больно. И губы стали словно чужие.

Разноголосо залаяли собаки. Нанесло горьким дымом.

Дошел!

Назарка ускорил шаг. Еще один поворот — и покажутся строения. Через несколько минут перед ним открылась знакомая картина. Вон низкий, приземистый хотон, дальше амбары, за ними — поленница дров. Их пилили еще летом Семен и Хабырыыс. Он прекрасно помнил эти места.

Несколько собак бросились к приближающемуся человеку.

— Кылгас!.. Кылгас!.. — ласково позвал Назарка и похлопал рукавицей по голенищу торбаса.

Лохматый пес недоверчиво покосился на него, гавкнул еще раз и, подняв хвост трубой, лениво затрусил обратно. Собаки уже, видимо, привыкли к большому количеству людей и обращали на них мало внимания. Лаяли они неохотно, словно исполняли нудную, давно надоевшую обязанность. На дворе было грязно, беспорядочно стояли сани с раскиданными оглоблями, повсюду валялись какие-то мешки, переметные сумы и кучки сена. А ведь раньше здесь была такая чистота и порядок.

В крайней юрте, которую на зиму отводили для прислужников, открыли дверь. Оттуда вылетел красноватый от пламени камелька клуб пара и донеслись голоса. Они были странные, непохожие на человеческие. Белоповстанцы надрывно, с тоской тянули какой-то заунывный, жалостный напев.

Назарка в нерешительности замедлил шаги. «Пьяные!» — с горечью определил он. Правду, значит, рассказывали, что Павел не жалел спирта. Он постоял, соображая, куда пойти, и повернул к другой юрте.

Целый каскад звуков оглушил Назарку, едва он открыл дверь. Пьяные люди орали, размахивали руками, ползали по полу. Иные лежали пластом с раскинутыми ногами. Подросток прильнул к захлопнувшимся за ним дверям и обвел испуганным взглядом помещение. «Где искать отца?» — уныло, с чувством омерзения подумал он и еще раз внимательно осмотрел юрту. Да разве здесь что увидишь! Перед глазами то и дело мелькали перекошенные лица отрядников или вдруг все закрывала чья-то спина.

«Сначала здесь поищу!» — все же решил он.

Колеблющийся, неровный свет камелька бросал зловещие отсветы на пустые бутылки из-под спирта. В некоторых поблескивала синеватая жидкость.

На плечах Назарки как будто лежал груз, усталость клонила голову, но он не осмеливался отойти от дверей и присесть. Почти всех этих людей Назарка знал. Раньше многие из них часто бывали у отца, покуривали трубку и вели длинные, неторопливые разговоры о своих делах. Встречал их Назарка и на наслежных собраниях, на которых всегда было оживленно и шумно, особенно когда делили покосы.

— Кто такой?

На Назарку подозрительно уставился подошедший якут с мутными бессмысленными глазами. Потухшая трубка торчала в уголке рта, с нее стекала тягучая желтая слюна, Назарка знал, что этого человека кличут Джакып.

— Отец у меня здесь, Степаном звать. Проведать пришел. На Булгунняхтатском аласе мы живем, — пояснил он.

Отрядник что-то невнятно пробормотал, потом, икая и отдуваясь, неуверенно шагнул, запнулся за спящего и упал лицом вниз. Через минуту он уже храпел, пуская носом пузыри. Назарка сообразил, что эти люди ничем ему не помогут. Он прошел к камельку, вглядываясь в лица лежавших и осторожно переступая через спящих. Расшевелив огонь, Назарка отогрел руки и продолжал поиски.

За камельком паренек радостно остановился, увидев отца. Тот спал, неловко запрокинув голову. Подушкой ему служила опрокинутая большая ступка. Один торбас с распущенными вязками был наполовину снят. Судорожное дыхание со стоном рвалось из груди. Отец что-то бессвязно бормотал и взвизгивал.

— Тятя, это я! — позвал Назарка, присел рядом и потряс Степана за плечо.

Отец даже не шелохнулся, лишь распрямленные пальцы свело в кулаки. Подросток принялся трясти Степана. От этого ступка сдвинулась и тело спящего, точно мешок с трухой, съехало на землю. Подбородок уперся в грудь.

— Да проснись же! — с отчаянием в голосе выкрикнул Назарка.

Он приподнялся и сильно встряхнул отца, но и это не помогло. Голова Степана бессильно мотнулась и свесилась набок.

— Не разбудить, пьяный шибко! — с горечью пробормотал Назарка.

Устроившись у его ног, он притих и с любопытством наблюдал за происходящим. Его пугала мрачная обстановка, шальные крики, которые то стихали, то нарастали волной. Закоченевшие пальцы отходили в тепле и болезненно ныли в суставах.

На скамейке, ярко освещенные камельком, сидели двое — якут и русский. Русский был здоровый, косматый. Лицо его, наискось от виска к подбородку, пересекал шрам. Крупные завитки рыжих густых волос падали на глаза. Незнакомец, левой рукой обнимая приятеля, в какой уже раз пытался запеть одну и ту же песню:

Кастет и нож — друзья родные...

Его друг подхватывал разудалый напев, но вскоре путал мотив и слова и начинал тормошить своего соседа:

— Сначала давай!

Русский терпеливо заводил песню, и опять с тем же результатом. Наконец это ему надоело. Легко, как лучинку, он приподнял отрядника и пихнул его в кучу спящих. Сам встал, чуть ли не упираясь головой в перекладину, повел плечами. Потом подошел к столу, собрал в чашку остатки спирта и выпил. Подышал широко разинутым ртом, сел за стол и уронил голову на руки. Думал ли он о чем-нибудь или просто пьяную голову тяжело держать на весу? Кто его знает.

— Эх, жизнь ты непутевая! — хрипло произнес он и заскрежетал зубами.

Отец зашевелился, быстро-быстро забормотал что-то и, открывая мутные глаза, попросил:

— Воды! Пить надо!

Назарка проворно вскочил, направился в дальний угол, где обыкновенно в специальной посуде медленно таял лед. Около стола он запнулся за опрокинутый чугунный котел, который зазвенел протяжно и жалобно. Назарка со страхом глянул на незнакомца. Услышав звон металла, косматый поднял голову. При виде подростка брови его удивленно поползли вверх. На Назарку в упор смотрели синие, чистые, странно блестевшие глаза.

— Ты как сюда попал, малец?

Он свободно говорил по-якутски.

— Отец у меня тут, — робко ответил Назарка, пятясь от стола. — Пить просил.

Он боялся перечеркнутого багровым жгутом лица.

— А! — произнес косматый и показал: — Вон там вода!

Он, видимо, был не особенно пьян, слова выговаривал четко, раздельно. Нацедив воды в берестяной жбанчик, Назарка напоил отца. Незнакомец следил за ним, не поворачивая головы. Стоя к нему спиной, Назарка чувствовал: синие глаза словно ощупывают его. И это было неприятно. Напившись, отец уснул. Сына он не узнал. Назарка сел на прежнее место, привалившись к ступке.

— Иди сюда, малец, посидим! Видишь, все спят. Ходи, ходи!

От неожиданного оклика Назарка вздрогнул.

— Да ты не бойся, я же не кусаюсь!

В грубом голосе незнакомца слышались теплые нотки. Назарка несмело подошел.

— Садись!

Назарка присел осторожно на краешек орона. Каким маленьким и хрупким показался он сам себе по сравнению с этим широкоплечим, мускулистым человеком! Незнакомец нагнулся, извлек из-за голенища торбаса плоскую бутылку зеленого стекла, взболтнул ее.

— Пьешь?

Назарка отрицательно тряхнул непокорными вихрами, говорить он не решался.

— Молодец, что не пьешь! Вино пропащие люди только любят. Тунгусские шаманы так и говорят: в спирте самый злой дух сидит! Оно и в самом деле так!

Он налил в кружку спирту, со свистом выпустил через ноздри воздух, страдальчески поморщился и выпил. Потом старательно вытер губы засаленным рукавом пиджака.

— А я без этого зелья не могу. Другой раз заберет такая тоска, хоть в петлю лезь. А выпьешь, ничего будто, отляжет от сердца.

Тяжелой, теплой ладонью он погладил всклокоченную Назаркину голову и легонько пошлепал по спине.

— Я тоже когда-то вроде тебя огольцом был...

Назарка перестал бояться этого человека, с лицом, как бы неровно склеенным из двух половинок. И совсем он не страшный. В его неторопливых движениях, интонациях голоса сквозило что-то такое, что внушало доверие.

— Да судьба мне неладная выпала, колесом согнула и крутит, крутит без конца и края.

Голос его зазвучал глухо, надломленно. Потом он вдруг, насупившись, замолчал, спихнул с орона солдата, расстелил тулуп и прилег. За юртой послышалась нестройная песня, она приближалась, нарастала. Пьяные, охрипшие глотки с трудом выводили унылый мотив.

— Беду чуют, вот и заливаются! — произнес незнакомец и устало закрыл глаза.

Дверь распахнулась. В юрту хлынул мороз и колышущимся молочным покрывалом скрыл распластанных на полу отрядников. В помещение ввалилась новая компания. Павел, Станов и еще несколько приближенных, пошатываясь и спотыкаясь, цепочкой пробирались в передний угол. Устроившись за столом, Павел обвел осоловевшим взглядом юрту. Станов вытащил из оттопыренных карманов несколько новых бутылок. Завязался шумный, нестройный разговор.

Назарка, стараясь не привлекать к себе внимания, перебирая руками по краю орона, отсел в сторону. Он съежился и со страхом посматривал на громкоголосую компанию. Пришедшие распили бутылку. Загремела разудалая песня. Простуженным, дребезжащим тенором запевал Станов. Спавшие вповалку отрядники вскидывали хмельные головы, ничего не понимая, поводили вокруг одичалыми глазами и опять погружались в сон. Сидеть было неудобно, и Назарка зашевелился в своем углу. Павел резко обернулся. На лице его был испуг. Увидев притаившегося Назарку, расхохотался.

— Друг! Мой старый друг! И ты здесь... Ну, садись с нами. Помнишь, как тебя ранили? Пришло время — рассчитываемся.

Он поймал Назаркину руку, притянул его к себе и обслюнявил щеку горячими губами. От Павла пахло винным перегаром и потом. Затем он обратился к остальным:

— Это мой старый приятель! Вместе оружие везли из города. Можно сказать, одним из первых пострадал за наше святое дело. Красноперые тогда подстрелили его!

Павел легко поднял паренька и усадил его между собой и поручиком. Налил в стакан спирта, плеснул воды и протянул Назарке:

— Пей за нашу победу!

Назарка удивленно глянул на него, бережно, чтобы не расплескать, отодвинул стакан.

— Пей! — уже с пьяной нетерпеливостью повторил Павел.

Черные глаза его, большие, безумные, уставились на подростка, будто впились в него. Под кожей на скулах вздулись желваки.

— Чего вы к мальчонке прилипли? — привстал незнакомец. — Какой он питок?..

Его слова пропустили мимо ушей. Черные глаза Павла с застывшими в них блестками наливались кровью.

— Пей, не бойся! Утеха в жизни! — пьяно пробормотал Станов. — Раньше русский офицер берег свою честь... Мундир был для него... Глотай, хлопчик!.. Больше у нас ничего не осталось. Все отняли плебеи! Но мы не сложили оружия! Нет!

Назарка хотел сказать, что ни разу не пробовал спирт, по лицо Павла багровело, губы его подергивало. И, не сознавая, что он делает, Назарка ощупью взял стакан и, закрыв глаза, сделал несколько больших глотков. Дыхание захватило, в желудок как будто плеснули кипятку.

— Ой!.. Ой!

Назарка пытался что-то крикнуть, но слова застревали в горле, нечем стало дышать. Пламя, казалось, охватило все внутренности. Назарка схватил первый подвернувшийся под руку кусок и начал запихивать его в рот. По щекам катились слезы.

— Не троньте мальца!

Незнакомец угрожающе поднялся с лавки. Шрам на его лице стал темно-фиолетовым. Через рубашку можно было заметить, как вздулись, заходили мускулы на руках.

Павел смерил его взглядом:

— Ты откуда, заступник, взялся? Тебя не трогают — не лезь! Сами знаем.

Однако Павел говорил с ним примирительным тоном. Незнакомец некоторое время не мигая рассматривал командира, потом почесал волосатую грудь и лениво произнес:

— Плесни-ка мне ковшичек!

Павел налил и протянул ему полную кружку:

— Хвати! Тоже нашел из-за чего шум поднимать! Пусть привыкает.

Размахивая руками, рядом захлебисто хохотал Станов:

— Что, не в привычку? Смотри, как я пью. Учись, молодо-зелено!

Помощник командира схватил со стола бутылку, быстрыми кругообразными движениями разболтал ее содержимое и опрокинул над широко разинутым ртом. Спирт воронкой раскручивался из горлышка. Выпив половину, Станов изломал рот в болезненной гримасе и сплюнул:

— Видал, как русский офицер лакает эту гадость!.. Все развеяно прахом! Славное прошлое зачеркнуто, традиций нет! Чего не смогли сделать солдаты кайзера, совершили рабы, — Русь растоптана!

Спирт оглушающе ударил в голову. Назарке без причины сделалось весело. Он засмеялся, безуспешно пытаясь кончиком ножа подцепить мясо. Перед ним сидели уже не один, а два Павла. Не удивляясь этому, Назарка по очереди обращался то к первому, то ко второму. Но вскоре ему стало жалко себя, и из глаз покатились слезы. Размазывая их по щекам — они оставляли грязные полосы, — Назарка бормотал какую-то несуразицу. Сидящие покатывались от смеха. Но вдруг бешеная злоба прилила к сердцу. Почему смеются, какое имеют право обижать? Ему захотелось ударить Павла по оскаленному рту.

— Я тебя!.. Почему тогда бил меня уздой?..

В руке у Назарки сверкнул нож — подарок Павла.

— Ах ты, гаденыш!

И нож отлетел далеко под стол. Жилистая рука поручика чуть не сломала Назарке кисть. Тот заревел от боли, полез кусаться, но натолкнулся зубами на кулак. На губах запузырилась кровь. Ему скрутили руки, он начал плеваться. Назарке заткнули рот подвернувшейся шапкой и положили на пол возле ног.

Некоторые отрядники, разбуженные шумом, поднялись, начали как лунатики, натыкаясь на предметы, слоняться по юрте. Назарка, извиваясь как червяк, катался по загаженному полу. Командиры хохотали. Уж очень забавен был ошалевший от спирта якутенок. Кое-как он вытащил изо рта кляп и стал быстро-быстро говорить, выкрикивая угрозы. Но вскоре затих от одурманивающего действия алкоголя.

Павел и его помощники примолкли. Немного погодя некоторые отправились спать. За столом остались Павел и Станов.

— Давай допьем! — предложил помрачневший поручик.

Он медленно, стараясь не расплескивать, выпил остатки спирта, сплюнул горькую, тягучую слюну. И без того бледное лицо его стало белым как мел, губы подергивались, Несколько минут он неподвижно, тупо глядел на ярко вспыхивающие угли в камельке. Губы поручика беззвучно шевелились. Рядом о чем-то глубоко задумался Павел.

— Э, да о чем грустить! Прошлое — сон. Хороший, но только сон. Жизнь обратно не повернешь! Мы считали империю несокрушимой, а она рассыпалась, как карточный домик... — Он яростно дунул на распрямленную ладонь. — Фу! Была — и нету!

Поручик с пьяной бесшабашностью откинулся на кумалан[33] и хрипло запел:

Там в саду при долине Громко пел соловей. А я, мальчик на чужбине, Спозабыт от людей.

В этот момент Станову вспомнилась вся его жизнь, какая-то нескладная, неудавшаяся.

Спозабыт, спозабро-оше-е-ен С молодых, юных ле-е-ет...

Чувство щемящей жалости к самому себе вползло в грудь, цепко ухватилось за сердце. Тоска смертная!

Кто бы разогнал ее! Ведь никто не поймет, что бередит отвергнутую душу.

...Я остался сиротою, Счастья, доли мне не-е-ет!

Поручик резко оборвал песню, судорожно всхлипнул. Тоска! Разве кто поймет? Эх, люди — звери!

— Мы еще почище зверей! — прохрипел он, отвечая на свою мысль. — Глотки друг другу рвем, да так, что львы позавидуют... Кто мы? — поворачиваясь к собеседнику, спросил он. — Гниль, могильные черви!

Павел грохнул кулаком по столу, удивленно посмотрел на помощника:

— Что, до небесных ворот на карачках добираешься?

— Я тебя спрашиваю: зачем мы живем, кому нужны, для чего?

— Как для чего? — переспросил озабоченно командир.

— Да так! — Станов подсел ближе. — Что мы сделали? Скажи, что мы сделали? Жизнь-то дикая, пустая! Давим друг друга, топчем, мнем, мучаем...

— А что тебе надо?

— Опять не то! Для чего мы существуем? Скажи, полковник, для чего ты собрал своих гуннов, какое прекрасное царство хочешь завоевать?..

Павел упорно молчал и потирал пальцами виски. В морщинах на лбу тонкими полосками блестел пот.

— Мы как былинки в поле, никого вокруг нас нет. Пустота! — продолжал Станов. — Стоим, потому что не трогают. Чуть затронут — и сломались. А жизнь, жизнь-то зачем дана?

Павел тяжело думал, подыскивая ответ, пальцы безостановочно шарили по липкому столу. С горечью сказал:

— Родили нас, вот и живем. Сломают — умрем. Нас не сломают — мы сомнем. Вот и вся жизнь! Чего тебе еще надо?.. Чего ты пристал? На, лучше выпей.

Павел подал помощнику свой стакан. Станов взял дрожащей рукой, поднес ко рту, усмехнулся:

— Как бытие наше — горько и холодно! А впереди такой мрак, что представить страшно. Катаклизм и хаос!

Он жадно припал к стакану, разливая жидкость на потрепанный мундир с засаленным донельзя подворотничком.

Пока поручик пил, судорожно глотая, стояла тишина. Лишь звонко падали капли из стакана, изредка потрескивали поленья в камельке, да за окном поскрипывал снег под чьими-то ногами. Павел не отрываясь смотрел на своего помощника, и сердце у него неизвестно отчего ныло.

— Все равно пропадать! Дальше некуда. И ты со своим отребьем...

— Насосался, так спи! — грубо оборвал Павел. — Без тебя тошно.

Поручик, разъезжаясь локтями по мокрому столу, медленно опустил голову. Отсветы пылающего очага изредка освещали его измученное, словно после тяжелой болезни, лицо. Точно у мертвеца, тускло, неподвижно блестел приоткрытый глаз. Расширившийся зрачок напоминал расплавленную дробинку. Павел с безотчетным страхом придавил пальцем веко, но оно открылось, и незрячий глаз сверкнул опять. Тогда командир передвинулся подальше от спящего.

Долго еще сидел Цыпунов, опершись взлохмаченной головой на сведенные вместе ладони.

«Жизнь-то зачем дана?»

Павел упорно думал над этим, но не знал, что ответить на вопрос помощника. Липкая, засасывающая пустота лежала перед ним. Она была пугающе беспредельна. Ленивым движением взял бутылку, прищурившись, глянул через нее на очаг — пламя превратилось в радужный ореол. Потом сделал несколько глотков и швырнул склянку в камелек. Искры и угли разлетелись по юрте. Спирт, выливаясь из горлышка, окрасил огонь в нежный, голубоватый цвет. И трепещущие отблески его сразу приобрели таинственный, загадочный оттенок.

— Бырджа Бытык — дух огня! — усмехнулся Павел. — Дух, которого никогда не видели люди. А все-таки он есть!

Командир со стоном вздохнул.

— Врешь! — возразил он, словно с кем-то спорил. — О смерти рано еще думать. Я повоюю, поживу... А этот разнюнился. Зачем живем? Дурак! Живешь и живи. Так лучше. Меньше думаешь — меньше дум, и на душе спокойнее. А все-таки...

За спиной Павла на стене шевелилась его фантастическая, косматая тень. Потом она, замирая на некоторые мгновения, поползла вниз, судорожно дернулась из стороны в сторону и застыла в одном положении. Затухающий камелек в последний раз осветил неподвижные фигуры отрядников, бледное лицо Станова и погас. Посветлевшие проемы окон со вставленными в них льдинами предвещали приближение рассвета.

На другой день Назарка проснулся с сильной головной болью. Сначала ему показалось, что он стремглав летит куда-то в черную, бездонную пропасть. Встречный ветер, затрудняя дыхание, забивал легкие. Назарка долго не мог сообразить, где находится. Перед глазами все качалось и подпрыгивало. Шатаясь, он кое-как поднялся. Голова закружилась сильней. Внутри все горело. Язык был колючий, сухой. От неудобного лежания все тело ныло, ноги будто иголками кололо. Назарка не помнил, что вчера с ним произошло. Обрывки каких-то смутных, тревожных видений беспрестанно мелькали в голове. Мысли были как свалявшийся ком волос. Вспоминались то с кровавыми жилками глаза Павла, то оскаленный рот поручика, то навзничь лежащий отец и вздрагивающие пальцы с подпалинами от табака, которые то разжимались, то сжимались.

В юрте все еще спали. Назарка вышел во двор. После смрадной юрты воздух казался удивительно чистым и прозрачным. Солнце уже оторвалось от неровной кромки леса, и снег исчертили серые тени. Надышавшись вволю, Назарка направился будить отца.

Степан спал на прежнем месте.

— Вставай, утро уже!

Отец сел, впился пятерней в копну волос. Лицо у него было отекшее, измятое, в рубцах от неловкого спанья. Непонимающим взглядом он уставился на сына. Потом узнал его, радостно прижал к груди, пригладил шершавой ладонью вихры и начал расспрашивать о доме. Голос у отца стал глухой, вялый, что-то изменилось в нем.

— Пойдем, тять, отсюда! — позвал Назарка.

Степан печально опустил голову, прерывисто вздохнул:

— Нельзя, сынок.

— Смотри, как плохо здесь. Дома мама плачет, нам скучно. И мне трудно одному, не справляюсь.

На глаза Назарки навернулись слезы. Степан, тихо покачиваясь из стороны в сторону, разговаривал с сыном как с маленьким:

— Скоро, однако, приду. Ждите. А ты работай. Матери не давай плакать... Петли чаще проверяй. Мяса, поди, опять нету?

Назарка уткнулся лицом в грудь отца, тело его вздрагивало от беззвучных рыданий.

С какой радостью Степан ушел бы отсюда! С откровенной ненавистью посмотрел он на мокрый, заплеванный пол, опрокинутые сиденья, но ничего не сказал.

— Пойдем, тять! — Назарка словно хватал отца за сердце, но Степан крепился.

— Нельзя, нельзя! — увещевал он сына. — Большой уже, почему плачешь, как баба?

А как тянуло Степана домой! Душа его была там, в родной юрте, около камелька, со своей семьей. Но командир до поры до времени никого на побывку домой не отпускал.

К обеду Назарка, рассовав по карманам несколько пустяковых подарков, собрался в обратный путь. Отец пошел проводить. Шагали молча, пока не скрылись из виду юрты и новый дом с высокой крышей. Назарка встревоженно посматривал на отца: он не узнавал его. Раньше, что бы там ни было, Степан не унывал, любил пошутить, посмеяться. А теперь на его сумрачном, исхудалом лице не было даже намека на улыбку. Назарке думалось, что он вот-вот всхлипнет. Степан не смотрел в глаза сыну.

— Кормят-то вас хорошо? — поинтересовался Назарка, вспомнив, чем питались у тойона Уйбаана хамначиты.

— Хорошо, — эхом откликнулся отец.

Прощаясь, он снял шапку, низко поклонился в ту сторону, где был родной очаг. Увидев его голову при солнечном свете, Назарка ахнул: волосы его, как осенняя трава инеем, были густо схвачены сединой.

— Пойдем домой, — еще раз позвал Назарка. — Я ружье Павлу бы обратно отдал, а долг отработали бы...

Степан прерывисто вздохнул и мотнул головой:

— Нельзя, нельзя! Ну иди, сын!

Назарка медленно, нехотя побрел. У него было чувство, словно он навсегда оставил здесь что-то очень дорогое.

— Да! — вспомнил он и обернулся. — Совсем чуть не позабыл. Таппыйкин отец жив?

— Жив пока.

Назарка несколько раз оглядывался и видел неподвижно стоявшего отца. Потом Степана не стало видно.

Глава девятая

Небо обложили темные, хмурые тучи с рваными, измочаленными краями. В редкие разрывы наверху неярко проступал зеленоватый свет. Иногда мелькали тусклые звезды, словно подернутые пеплом угольки. Чуть просвечивая, луна плавала где-то за облаками, и от этого ночь была серая, расплывшаяся. Все казалось огромным, бесформенным, не имеющим границ.

По слабо наезженной дороге резво бежала сливающаяся со снегом белая лошадь. Полозья, видимо, были покрыты тонкой коркой льда и почти не скрипели. На санках виднелись двое. Кругом затаилось оцепенелое ночное безмолвие. Лишь чуть слышно доносило разноголосый лай собак. Там был станок, от которого считалось полтора кес до города.

— Однако, здесь рысака оставим, — хриплым от долгого молчания голосом произнес высокий и натянул вожжи.

Продрогшие путники соскочили на землю, увязая в снегу, завели лошадь подальше в лес, привязали, бросили ей под ноги охапку сена.

— Если и заржет, не слышно будет... Дохи здесь оставим.

Спотыкаясь о скрытые под сугробами валежины, они выбрались на укатанную колею, торопливо пошли вперед, озираясь по сторонам. Винчестеры взяли наизготовку. Высокий шагал широко, размашисто, и его напарнику приходилось иногда трусить мелкой рысцой, чтобы не отстать.

С неделю назад Павлу доставили записку от Болдырева. Макар Иванович сообщал, что совдеповцы с нетерпением ждут человека, который должен доставить им пакет огромной важности. Еще Болдырев проведал, что гонец пробирается в город тайком, окольными путями. По слухам, он должен был проехать где-то в районе цыпуновского наслега. В заключение Макар Иванович особо подчеркивал, что пакет необходимо перехватить во что бы то ни стало.

Павел незамедлительно направил своих людей по всем дорогам, строго приказав им соблюдать осторожность. Он наказал также лазутчикам давать знать ему о любом проезжем незнакомце и не спускать с того глаз.

И вот нарочный красных обнаружен. Теперь он никуда не увильнет...

Там, где сходятся вместе две дороги, люди остановились и осмотрелись. В этот момент между тучами проглянула луна и осветила своим мертвенным, застывшим светом тайгу. От деревьев на снег упали черные, резко обрисовавшиеся тени. Высокий (это был Павел) поспешно спрятался за лиственницу.

— Я здесь останусь, а ты пройди немного дальше, — приказал он, — там затаись!

Человек пониже понимающе кивнул и, огибая лиственницы, направился вперед.

— Подожди! — негромко окликнул его Павел. — Смотри, не прокарауль!.. Спирт больше не пей!

Низкий прошел до места, где дорога поднималась на пригорок. Потоптавшись, он исчез за лесинами, точно растаял в сумеречном мраке.

Наступила какая-то особенная, до звона в ушах, напряженная тишина. Долго ни один звук не нарушал безмолвия леса, только изредка потрескивали от мороза деревья. Но это было так привычно, что просто не замечалось. Нет-нет да и сорвется с невидимой ветки ком, мягко прошуршит по сучьям и плюхнется в снег. Зеленоватая под луной, в воздухе искрилась кухта.

По дороге, около которой залегли двое, вскоре послышалось фырканье бегущей лошади, и Павел сразу определил, что она устала.

— Мой тунгус никогда не ошибается! — пробормотал он, снял шапку и рукавицы.

Когда показалось смутное очертание саней-розвальней, Павел плавно поднял винчестер.

Лошадь добежала до места, где сходились дороги, с храпом потянула ноздрями воздух и зафыркала. Из-за ближнего дерева длинным язычком сверкнул огонь, грохнул выстрел. Лошадь упала. Сухо треснула сломанная оглобля. Из саней выскочил человек. На несколько секунд он в растерянности остановился, пытаясь угадать, откуда выстрелили. Но этого было достаточно.

Бах!.. Бах!.. — снова раскатисто пронеслось над тайгой. Человек упал, сделал попытку подняться, наступая коленками на доху, но новый выстрел подсек его, и он опрокинулся на спину.

Павел выскочил на дорогу.

— Готово! — обрадованно крикнул он.

Низкий, ломая кусты, бегом припустил к нему. Человек был мертв. Его торопливо принялись обыскивать. Павел распахнул тулуп, расстегнул черную хромовую тужурку, обшарил карманы. Никакого пакета не было. Лишь несколько бумажек, видимо мандаты. Тогда они, мешая друг другу, раздели убитого, перетрясли и перещупали одежду. Пусто.

— В санях ищи! — приказал Павел.

Сам же несколькими взмахами ножа вспорол хомут, чересседельник.

— Как у тебя там? — осведомился Цыпунов, распрямившись.

— Винтовка. Больше ничего.

— Лучше копайся!

— И так стараюсь, Павел Иванович!

Пальцы на морозе закоченели. Цыпунов засунул руки за голенища торбасов.

— Однако, не того скараулили, — осторожно высказал свое предположение Васька Сыч.

Убедившись, что это действительно так, Павел ругнулся. Неужели красные перехитрили? Он подобрал маузер и перекинул ремень через плечо. Затем подхватил за ноги раздетый до нижнего белья труп и оттащил его в сторону. Через колею протянулась темная стежка крови.

— Маузер! — восхищенно произнес Васька и с мольбой попросил: — Павел Иванович, подарите! И за эту милость услужу чем-нибудь...

Павел щелкнул ногтями по деревянной отполированной кобуре и молча протянул Сычу. Отдал он ему и кожаную тужурку.

— Жизни не хватит рассчитаться со мной! — усмехнувшись, заметил Цыпунов и жестко добавил: — Помни, слово мое для тебя закон!.. Не того выследили мои молодцы. Наверное, ревкомовский из города.

Судьба свела Павла Цыпунова с Васькой Сычом при необычных и довольно трагичных обстоятельствах. Осенью белоповстанческие отряды Артомонова и Эверова захватили на Муе пароход и баржу с товарами, принадлежащими советским торгующим организациям. Проведав об этом, Цыпунов с группой приближенных поспешил на Мую, чтобы успеть урвать кое-что для себя. Особенно важно было запастись боеприпасами — порохом, пистонами, свинцом. Тут-то и случилось его знакомство с адъютантом, вестовым, денщиком штабс-капитана Артомонова Васькой, по прозвищу Сыч.

...Изрядно выпивший, Васька слонялся по Муе. В деревеньке было пусто. Молодые женщины и девки попрятались в окрестной тайге. Охотиться не за кем. Артомонов, Эверов и Цыпунов занимались дележом добычи. Делать было абсолютно нечего. Пошатываясь и самозабвенно высвистывая какой-то мотивчик, Васька брел сам не зная куда.

Вскоре внимание его привлекло освещенное окно. Сыч машинально повернул к дому, стоявшему на отлете. В сенцах он нащупал шероховатую скобу и потянул на себя дверь. В горенке за столом тесно сгрудились несколько эверовских добровольцев. Раскрасневшиеся лица их блестели от пота. На столе горкой возвышались царские пяти- и десятирублевки, смятые ассигнации.

Васька громко поздоровался, но на него никто даже не оглянулся.

— Девятнадцать!.. — выкрикнул банкомет и показал девятку червей.

— Карта — не лошадь: к утру повезет! — криво усмехнувшись, заметил проигравший, извлекая из кармана пригоршню золотых.

Васька несколько минут заинтересованно наблюдал за игрой. Затем решительно шагнул к столу, протянул руку и коротко потребовал:

— Дай мне!

— Расчет на месте! — произнес кто-то, и Васька в ответ мотнул головой.

Банковал высокий здоровый детина по кличке Дацан. Васька кое-что слышал про этого человека. Говорили, что он носил на прииски спирт и даже ограбил кассу, взяв больше пуда благородного металла. Дацан известен был своим необузданным нравом, и его побаивались.

Увидев протянутую руку, банкомет искоса, недобро посмотрел на Сыча и спрятал в отросших усах ухмылку. Ходила молва, будто Васька не только исполнял холуйские обязанности при Артамонове, но и заменял тому жену. Таких Дацан презирал и ненавидел. Помедлив, он молча подал Сычу карту и незаметно подмигнул товарищам.

Васька мельком глянул на карту и небрежным жестом прикрыл ею деньги.

— На все! — процедил он.

Присутствующие затаили дыхание. Банкомет было заколебался, но потом тряхнул раскосмаченными кудрями.

— У нас рассчитываются сразу. Закон! — глухо предупредил Дацан и рывком выдернул карту.

К десятке привалила десятка. Тайно радуясь своему везению, Сыч потеснил игроков, сел на скамью и сказал банкомету:

— Набирай себе!

Тот вскрыл даму, шестерку... Потом девятку. Пытливо посматривая на Ваську, задержал над колодой руку.

— Остановлюсь! — решил он. — Восемнадцать!

— Мало каши ел! — хохотнул Васька. — Здесь все двадцать.

Он бесцеремонно загреб выигрыш, снял шапку и ссыпал в нее монеты. Кредитки засунул за обшлаг рукава. Дацан побледнел и прикусил губу.

Когда по кругу очередь опять дошла до него, Васька сорвал второй крупный куш. Взбешенный Дацан удвоил ставку. Игроки дышали, как запаленные лошади.

Раззадорившийся Васька снова ударил по банку — и проиграл. Немного погодя шапка его опустела. Сыч полез в карман, с шиком выкинул несколько бумажек. И опять неудача. А игра уже целиком захватила его. Вскоре у артомоновского адъютанта не осталось ни копейки, а на раздаче ему выпал трефовый туз. Заколебавшись, Сыч, как завороженный, смотрел на тускло поблескивающее золото — определенно счастье опять привалило к нему.

Сосед справа перебрал очки и, бормоча проклятия, вышвырнул деньги. Наступил Васькин черед.

«А, была не была!» — холодея, подумал он и кинул карту на банк.

К тузу пришел король. Мало. Стараясь быть невозмутимым, Сыч попросил еще карту. Пиковая восьмерка, похоже, злорадно ухмыльнулась. У Васьки закружилась голова. Он вяло разложил взятку.

«Попрошу у штабс-капитана», — подумал он, чувствуя гулкое биение в висках.

— Лишнее прихватил! — захихикал кто-то.

Дацан, указательным пальцем передвигая монеты, сосчитал банк.

— Двести семьдесят целковых, — устало сказал он и продвинул к Ваське мокрую ладонь.

— Братцы! — забормотал Сыч. — Дома гроши забыл. Думал, с собой, а они во френче. Сейчас сбегаю, принесу.

— Рассчитывайся!

— Понимаешь, оставил! — объяснял Васька, боясь встретиться с Дацаном взглядом. — Я мигом обернусь. Тут недалече. Если не веришь, со мной кого-нибудь отправь. Честное слово!

— Расчет! — понижая голос, повторил Дацан. — С банка брал, не оправдывался...

— Сейчас будет!

Васька вскочил, перенес левую ногу через скамью. Но Дацан опередил его. Сдвинув стол, он прыжком очутился на середине комнатки и выдернул из-за голенища кинжал. Свет лампы, отразившись, сверкнул на отполированном с загнутым кончиком клинке. У Васьки зарябило в глазах. Редкие оспины на лице его стали будто наклеенные. Он стоял точно парализованный и всхлипывающе всасывал носом воздух.

— На хапок хотел взять, капитанская подстилка! — наседал на Сыча Дацан при одобрительном безмолвии остальных.

Дверь неожиданно распахнулась, и в дом вошел Павел Цыпунов. Он окинул взглядом взбудораженных мужиков, заметил разбросанные на столе карты, бледное, исказившееся лицо Сыча, кинжал в кулаке Дацана и сразу сообразил, из-за чего заварилась катавасия.

— Сколько? — без обиняков спросил Павел и загородил собой Сыча, которого колотило, как в приступе лихорадки.

— Двести семьдесят, — нехотя ответил Дацан и попросил: — Не мешался бы ты в наши дела, начальник...

Но Цыпунов молча запустил руку в боковой карман, вытянул пачку керенок, отсчитал нужное количество и протянул Дацану.

— Порядок?

Дацан хмуро кивнул. Цыпунов опустил ладонь на подпрыгивающее Васькино плечо и повел его к выходу. Сыч механически переставлял негнущиеся ноги.

— Да, — у порога вспомнил Павел и повернулся к Дацану, — быстро на пароход!.. Ищи вас!

— Есть, начальник!

— Должником моим будешь! — заметил Цыпунов на улице.

— Павел Иванович, да я, — Васька захлебнулся в приливе преданности этому человеку, — по гроб жизни... Любую вашу просьбу. Только прикажите...

— От меня золотом не отделаешься! — внушительно произнес Павел и посоветовал: — Брось карты, Вася! Занимайся лучше девками — безопаснее!

Павел проспал до полудня. Проснувшись, с неудовольствием вспомнил проделанную позапрошлой ночью «работу»,

— Упустили! А может, не проехал еще? Дам команду: пусть продолжают следить за дорогами!.. Все же одним меньше, и то ладно. Не напрасно мерзли! — пробурчал он, потягиваясь и зевая. — А на Ваську можно положиться!

Спать больше не хотелось. Вставать — тоже лень. Под одеялом из песцовых лапок лежать было приятно.

«Жениться, что ли?» — размышлял он, апатично разглядывая убранство чистого дома. На полу чуть ли не в полкомнаты была раскинута шкура медведя с седым загривком. На разлапистых рогах лося висели дорогие охотничьи ружья. Вход сюда рядовым отрядникам был запрещен: грязи от них много...

Февраль — месяц, когда солнце начинает пригревать у коров бока. Старая это примета. Якуты сидели во дворе, пристроившись вдоль завалинки юрты. С ледяных окон свешивались сосульки. Покуривая трубки, повстанцы вели неторопливый разговор. Вспоминали о доме, об охоте. Степан увлеченно рассказывал, как он несколько лет назад гонял по насту сохатого и убил его в нескольких шагах от себя, измотав длительным преследованием.

— Совсем зверь идти не может, — привстав на коленках, говорил он. — Ноги до костей о наст изрезал. В каждом следу крови полно. Три шага пройдет — остановится. Увидит меня, опять маленько побежит. А сам, как человек вроде, стонет...

Отрядники слушали внимательно, с интересом и вставляли в его повествование свои замечания. К юртам на маленькой лохматой лошаденке галопом подскакал вестовой артомоновского отряда Васька Сыч. Обтянутый ремнями поверх кожаной тужурки, с маузером в деревянной кобуре на боку, в огромной мохнатой папахе, лихо заломленной назад, он осадил коня возле бездельничающих отрядников и гаркнул:

— Где командир?!

Ему указали на дом. Сыч соскочил с седла, кинул поводья первому попавшемуся и, придерживая рукой маузер, затрусил к крыльцу. По его озабоченному лицу со вздернутым носом нетрудно было определить, что он привез какое-то чрезвычайно важное известие. Сидящие встревоженно переглянулись.

— Не к добру! — промолвил Степан. — Опять, однако, война будет! Этот всегда худую весть привозит!

Через несколько минут из дома выскочил полуодетый командир. Впопыхах он наступил ногой на распущенную вязку левого торбаса и ткнулся лицом в снег. Проворно вскочив, Павел заорал:

— На нас идет красный отряд!

В его голосе звучала такая нотка, словно в этом сообщении было что-то уж очень оскорбительное для всех. Будто подкинутые неведомой силой, белоповстанцы вскочили и бестолково засуетились. Павел пришел в себя:

— Где Станов? Найти, живо! Что глаза вылупили, красных испугались?!

Командир решил никуда не отступать, а укрепиться на своей усадьбе и отразить натиск врага. Правда, первой его мыслью было уйти в тайгу и где-нибудь затаиться. Но отрядники стали бы роптать: нельзя родные юрты оставлять пришельцам. Ведь для того и сорганизовались они.

Вскоре вокруг строений начал подниматься вал из навозных балбах, напоминающих болванки из чугуна. Половина отряда подвозила воду из озера и скрепляла сооружение. Широкую полосу перед укреплениями разровняли, добросовестно залили, и она стала блестящая и скользкая, как каток. Другая часть повстанцев уехала в лес за дровами, запасала лед, складывая его штабелями. Опасность подстегивала. Пастухи угнали косяки тебенюющих лошадей на далекие таежные речушки. На отдаленные аласы, подгоняемые хамначитами, с мычаньем поплелись сытые коровы. Все работали с удвоенной энергией.

Апатия последних дней у Павла исчезла. Как одержимый, он носился из одного конца усадьбы в другой. Его раскатистый голос, кажется, был слышен всюду. Перед боем Павел чувствовал себя взбудораженно.

— Выше, выше! Низко еще! — кричал он у амбара.

— Делай, чтобы стрелять удобней было! — указывал он в другом месте.

От командира не отставал его верный помощник — поручик Станов. Он залез на крышу и долго изучал просторный алас. Ближайшие стога сена приказал убрать. Сено свезли на подворье. Потом по его указанию бойницы устроили так, что простреливалась каждая точка местности.

К вечеру, когда Павел окончательно охрип и лишь шипел, как подстреленный гусь, своеобразная крепость была готова. Вокруг юрты замкнутым кольцом возвышался вал. С наружной стороны он был ровный и отвесный, как стена. Вперед были высланы усиленные дозоры. Повстанцы готовились к бою. Они сосредоточенно проверяли ружья, обвязывались патронташами. Якуты избегали смотреть друг на друга, говорили мало и неохотно. В движениях угадывалась сдерживаемая торопливость. Ожидали, что противник предпримет отчаянный штурм. Отрядники шепотом передавали один одному, будто красных очень много. Кто-то пустил слух, что у них есть даже пушка. Орудий никто никогда не видел, но слышали все и боялись: они стреляют, будто гром на небе гремит, и укрепления разлетаются, как угли от удара щипцами... Поэтому схватка предполагалась свирепая.

— Все равно никуда не уйдем из своего наслега! — решительно твердили отрядники. — Драться будем. Мы тоже стрелять умеем!

Безветренная февральская ночь наглухо закрыла землю. По совету Станова выслали дополнительные караулы. Условились: три выстрела подряд — обнаружен неприятель. Нужно было быть готовым ко всему.

Ожидание боя — хуже всего. Павел нервничал. Он опасался, что красные нападут ночью, стремясь захватить отряд врасплох. Как назло, лазутчики точно сквозь землю провалились. Чтобы исключить всякую неожиданность, командир отдал приказ: до утра никому не спать. Дозорным было предписано, если красные выйдут на алас в темноте, поджечь стога сена.

Время тянулось утомительно медленно, а противник не появлялся. Васька Сыч, видимо, передал не только то, что требовалось, но и прибавил много лишнего.

В юртах стояла тишина. Лишь изредка кто-нибудь из повстанцев подбрасывал в камелек дрова.

Чем дальше беззвучно катилась ночь, тем больше росла настороженность. Повстанцы таинственно передавали друг другу, что красные затаились где-то совсем близко и ждут, когда в юртах уснут. Кто-то видел над тайгой зарево. Вероятно, противник развел огромные костры, возле которых отогреваются вражеские бойцы. Сказывали, они очень плохо одеты.

Кто знает, может, дозоры спят, пригревшись в стогах сена; может, к ним бесшумно подбираются неприятельские разведчики... Малейший шорох, а чудится, что подползают вражеские цепи. На внезапный лай собак многие выскакивали на улицу, выставив перед собой ружья со взведенными курками. Но кругом стояла ничем не нарушаемая тишина, и это еще больше настораживало. Над лесом тлела блеклая полоска северного сияния. После ложной тревоги опять все собирались в юрте, перебрасывались одной-двумя незначительными фразами и чутко вслушивались в загадочные шорохи и звуки. Ночью не сразу сообразишь, где, отчего они возникли. Треснул лед в окне, а кажется, что где-то в отдалении слабо охнул выстрел. И все невольно вскидывали головы. Когда понимали, в чем дело, виновато улыбались.

Павел беспрерывно совещался со своим штабом, который теперь состоял из поручика Станова и еще трех человек, которых рекомендовал Макар Иванович как боевых, опытных офицеров.

Штаб одобрил намерение командира — никуда не отступать, а укрепиться в поместье. Но при этом множеством намеков было высказано иное. А что, если враг окажется сильным и с налету захватит юрты? Тогда всех заберут в плен и, чего доброго, перестреляют, как куропаток. Вообще-то лучше было бы уйти в тайгу, чем сидеть в кольце. Тактика маневрирования, засады, внезапность нападения и прочее... Павел прекрасно понимал эти намеки, но пропускал их мимо ушей. Он делал вид, что глубокомысленные рассуждения помощников выше его понимания.

«Лучше драться будут! — рассуждал он. — Раз человек дорожит своей шкурой, он отчаянно защищается».

Длительной осады не ожидали. Если красные прочно обложат цыпуновскую усадьбу, в тыл им ударит Артомонов, собрав свои распыленные силы. Об этом Павел написал штабс-капитану и отправил пакет с Васькой.

На столе давно растаяла строганина из нельмы, остыло мясо. Есть никому не хотелось. Помощники время от времени опрокидывали по стаканчику, но Павел совершенно не пил. Он мало знал этих людей и не доверял им.

Чтобы поднять дух приунывших отрядников, командир распорядился выдать всем по чашке спирту и вдосталь накормить. На востоке яснее обозначилась зубчатая тайга, небо посветлело и как будто поднялось выше. Слабо зарозовело одинокое облачко. Красных все не было. Уже сменились несколько раз дозоры. Пришедшие последними заиндевелые часовые ожесточенно хлопали руками, совали закоченевшие пальцы чуть ли не в огонь. К рассвету мороз усилился. Дозорные стращали повстанцев: якобы видели столько красных, что трудно сосчитать. Но якуты вяло реагировали на это. Длительное ожидание утомило всех. Редкие взблески огня скупо освещали спящих. Наступила предутренняя тишина.

Степан открыл глаза, встрепенулся. Ему приснилось, будто возле очага кто-то яростно, без разбору ломал сучья. С улицы доносились частые выстрелы. Мгновенно весь отряд был на ногах. Толкаясь, еще не сознавая, что происходит, белоповстанцы бросились к ружьям, кучей вывалились во двор, инстинктивно пригибаясь, побежали к укреплениям. Над тайгой вполнеба алела заря. Пурпурными островками выделялись облака. Розовеющий снег казался теплым.

— Спокойней, спокойней! — кричал Павел на слишком суетившихся. — Где показывали вчера, там и ложись!

Станов выкатил пулемет, установил его на специально устроенной площадке, не спеша вставил ленту. Усеченный ствол пулемета, будто принюхиваясь, поворачивался то вправо, то влево. Поблизости устроился «начальник штаба» Кулебякин, передернул затвор винчестера.

— Чуть чего — вместе держаться! — вполголоса предупредил он. — На этих надежда плохая.

Станов понимающе кивнул, со скучающим видом посмотрел вперед.

Суетня кончилась. На дворе не было заметно ни одного человека. Все изготовились к бою, проверяли оружие. Выдвинутые к опушке дозорные с помощью отрядников перескакивали через вал, опасливо оглядываясь.

На дороге, там, где начинался алас, виднелось несколько человек. Павел поднес к глазам бинокль, и деревья сразу точно прыгнули к юртам: отчетливо стало видно каждую ветку. Бойцы противника о чем-то рассуждали, показывая на тойонскую усадьбу.

«Неужели это все? Конечно, нет! Наверное, разведка, — размышлял командир. — Основные силы или дальше, или рассыпались по лесу. А может, окружают?»

На линии укреплений было тихо. Взоры всех устремились туда, где раздражающе маячили фигуры людей. Несомненно, это красные. Острые глаза охотников-якутов начали ловить стоявших на мушки.

— Тохтоо, тохтоо[34]. Далеко еще! — крикнул Павел догадавшись, что вот-вот раздадутся выстрелы. — Пусть ближе подойдут.

Но тут же передумал и подал новую команду:

— Стреляй! Целься только лучше. В голову бери!

Стволы шевельнулись и замерли. Но залп не успел прогреметь. От красных отделился человек. Размахивая белым флагом, он быстро зашагал по направлению к позициям белоповстанцев.

— Парламентер! — шепнул Станов командиру. — Ничего не поделаешь, надо принимать.

Павел хмуро кивнул, опустил бинокль. Он и без него отлично видел. Поручик предусмотрительно прикрыл пулемет дохой и подошел к Павлу. Отрядники забеспокоились, вопросительно уставились на командира, не понимая, в чем дело. Павел успокоительно махнул рукой.

— На переговоры к нам! — коротко пояснил он.

Стали отчетливо видны короткий, до колен, распахнутый полушубок, шапка с завязанными вверху ушами. Головы повстанцев, как грибы, выросли над валом. Вскоре можно было разглядеть широкое, разрумянившееся лицо с пушинками инея на усах. Потом стало слышно дыхание идущего. Он, видимо, запыхался.

— Стой! Чего надо?

— Для переговоров к вам!

— От кого?

— От имени Российской Советской Федеративной Социалистической Республики!

«Может, предложат на время заключить перемирие, — мелькнула мысль у Павла. — Тогда успел бы подойти Артомонов со своими молодцами».

— Ладно, залазь! — процедил он сквозь зубы. — Покалякаем.

По знаку командира несколько сильных рук подхватили парламентера, помогли перебраться через вал. Красноармейца провели в юрту, где размещались отрядники. Станов приотстал, помаячил перед солдатами, чтобы они не покидали своих мест, а Кулебякину сказал:

— Не спускать глаз с аласа! Пока ты за главного.

— Собственно, что вам надо? — враждебно спросил командир, убедившись, что в помещении никого нет, и плотно прикрыл дверь.

Все предположения его рухнули. Он ожидал ожесточенной атаки, а пожаловал один человек. Поручик, перебрасывая кольт с ладони на ладонь, негромко напевал, но так, чтобы слышал пришедший:

Ах попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, Не расстанемся с тобой ни за что на свете...

Парламентер был высокого роста, кряжистый. На круглом обветренном лице выделялись спокойные голубые глаза, прямо и бесстрашно смотревшие в глаза собеседнику. Он снял шапку и до обыденного просто, будто завернул в гости, обтряс с нее иней. Затем прошел к камельку и протянул руки к огню. Павел испытующе, пристально вглядывался в красноармейца. Где, на какой дороге он встречал его? Определенно, они были знакомы. Да, вспомнил. Этот работал у него на усадьбе. Он мастерил для нового дома шкафы и диваны. Тарасом, помнится, его звали. Он еще заступился за Назарку, и Павел прогнал его, ничего не заплатив. Надо было тогда пристрелить его, как опаршивевшую собаку.

Цыпунов ни звуком, ни жестом не показал, что узнал парламентера. Припомнилось, что на руке выше локтя долго не сходили следы, оставшиеся после пальцев Тараса. Впрочем, и пришедший смотрел на Цыпунова так, словно видел его впервые.

«Такому человеку не попадайся! — подумал Павел. — Сразу задавит!»

Неизвестно отчего у него заныло сердце.

— Слушаем вас! — нарочито вежливо попросил командир, переглянувшись с помощником.

— Я пришел к вам с предложением. Разрешите передать его?

Нахмурившись, Цыпунов молча кивнул. «Ведь хамначитом у меня был, а! — озлобляясь, подумал он. — Теперь в начальниках! Простого человека ко мне не пошлют».

— Мне поручено сделать следующее заявление. — Он умолк, провел языком по губам. — Якутский губревком предлагает вам распустить вооруженный повстанческий отряд. Дальнейшее сопротивление бессмысленно. Вы обманом подняли якутов и напрасно продолжаете кровопролитие. По всей России установилась Советская власть. Рабоче-крестьянское правительство торжественно обещает лично вам и всем вашим сподвижникам неприкосновенность при условии, если вы добровольно сложите оружие и сдадите его в полной сохранности...

До поздней ночи командир с комиссаром сочиняли предложение белоповстанцам. Затем Тарас слово в слово вызубрил его.

Пока парламентер говорил, его не перебивали. Он умолк, без разрешения сел у камелька и достал свернутый в трубочку кисет. Павел посмотрел на Станова, Станов на Павла, и оба одновременно присвистнули:

— Так, так! Лучше ничего не придумаешь! Сдай оружие, а потом — на расправу. Сладко поёшь, что и говорить! — Павел перешел на «ты» и подмигнул помощнику.

— Я передал то, что мне поручили, и жду ответа, — спокойно ответил парламентер.

— А сколько вы людей безвинных порасстреляли? — свирепо, ровным голосом спросил Станов, надвигаясь на Тараса.

— Приходится расстреливать заклятых врагов революции, которые сражаются против трудового народа!

— Знаем мы эти полюбовные «мы сдаемся — вы победили, пощадите нас, горемычных!» — хрипло заметил Станов. — Вы думаете, если Москву вырезали, так и здесь это выгорит! Нет, здесь не Москва! Много не придется грабить и жечь!

— Ты большевик? — в упор спросил Павел.

— Я передал вам обращение губревкома и жду ответа, — не отвечая на вопрос, произнес парламентер. — Было бы хорошо, если бы вы разрешили поговорить с вашими солдатами.

— Держи карман шире, — усмехнулся Цыпунов, — сейчас митинг устроим... Только не мне, а тебе на веревке болтаться!

— Значит, собираетесь на грешной земле божий рай строить, так сказать, обновить род людской? — насмешливо полюбопытствовал поручик. — Да кто поверит твоей брехне!

— Я передал вам то, что мне поручили. Ответ будем ждать два часа. Вышлите к опушке своего человека.

— Ладно, можешь идти, — разомкнул челюсти Павел. — Да скажи там своим воякам, чтобы убирались отсюда подобру-поздорову!

— Здесь вам не Москва! — подхватил поручик. — Якуты себя в обиду не дадут!

Красноармейца провели к укреплениям и спустили за вал. Он так же равномерно, как шел сюда, начал удаляться, оставляя глубокие вдавлины следов. Широкая спина его мерно покачивалась из стороны в сторону. Десятки глаз провожали парламентера.

— Оксе! Узнал! — несказанно удивился Хабырыыс и горячо зашептал Степану: — Тарас это! Вспомнил. Прямо настоящий Тарас!

— Какой Тарас? — рассеянно поинтересовался Степан.

— Павел твоего Назарку раз уздой бил, шибко бил, — торопливо пояснил Хабырыыс. — А этот русский не побоялся Павла, заступился за Назарку, что-то говорил хозяину. Павел беда какой злой стал тогда. Убить его хотел, со двора выгнал.

Пока они шептались, Кулебякин начал медленно поднимать винчестер. Мушка уже заколебалась над головой уходившего. Но тут чья-то ладонь легла на граненый ствол и пригнула его вниз.

— Даже самый плохой охотник не бьет медведя в спину. А этот человек приходил к нам без ружья.

На Кулебякина строго, неодобрительно глянули черные глаза в узких, продолговатых прорезях. Кулебякин ни слова не знал по-якутски, но приблизительно понял смысл сказанного и целиться больше не стал.

— Дикари, остолопы! — вне себя от ярости прошипел он. — Навоюешь с такими!

Тихо, чтобы никто не услышал, Степан сказал Хабырыысу:

— Смелый красный, шибко смелый! Охотник, наверное, добрый... Тарасом, говоришь, звать, за Назарку заступился? Почему тогда красным стал, если человек хороший?..

Хабырыыс пожал плечами. Он отложил ружье, легко перемахнул через обледенелые балбахи и, подавшись корпусом вперед, бросился догонять уходившего. Снег был выше колен, и Хабырыыс смешно вскидывал ноги. Полы его вытершейся оленьей дошки развевались. Заячья шапка съехала набок.

— Тарас!.. Тарас!.. Тохтоо! — закричал он. — Та-ра-ас!

Красноармеец остановился и оглянулся. В этот момент гулко хлопнул одиночный выстрел. Все вздрогнули. Хабырыыс вскинул руки и, полуобернувшись к юртам, медленно осел на снег. Потом, дернувшись, опрокинулся навзничь. Павел опустил наган. Пальцы, сжимавшие рукоятку, стали липкими от пота. Из прикушенной губы на подбородок ползла струйка крови.

С минуту на валу царила гробовая тишина. У Степана сжало горло, перехватило дыхание. Он вскочил и закричал срывающимся голосом:

— Зачем убил?! Хабырыыс правду хотел узнать!

Павел судорожно улыбнулся и навел наган на Степана, тот испуганно шарахнулся в сторону и закрыл лицо рукавицами.

— И тебя пристрелю как собаку! — глухо произнес командир.

Немного погодя он более спокойным тоном сказал:

— Дурак! Хабырыысу красные много денег обещали. Он изменник! Этот давно подговорил его. За тем и приходил!.. Сил у них мало. Обманом хотели взять.

Степан угрюмо молчал.

Быстро промчались два часа. Солнце сверкало ослепительно. Повстанцы сладостно жмурились, раскуривая трубки. И никому не верилось, что может быть бой. Уж больно день выдался погожий.

Но вот вдоль опушки замелькали фигуры наступающих. Слитно ударил залп, второй. По валу щелкнули пули. Ледяной пылью брызнуло в лица. Белоповстанцы настороженно притихли.

— Не стрелять. Пусть подойдут поближе! — отдал приказание командир.

— Зря упустили! — обернувшись к Станову, пожаловался Кулебякин. — Идиоты, а не вояки! Медведя придумали!

— Ты особенно не ярись! — посоветовал поручик. — Тебе что, больше всех надо?

Павел перебегал от отрядника к отряднику, коротко объяснял, куда стрелять. На раскрасневшемся лице блестел пот. Шапку он сбросил. В волосах лучисто сверкал иней.

— Похоже, жаркое дело будет! — определил Станов, вглядываясь в наступающих, и еще раз внимательно осмотрел пулемет: — Здорово поперли. Не подведи, голубчик!

От опушки, охватывая усадьбу полукольцом, приближалась редкая цепь. Белоповстанцы открыли огонь. Красноармейцы сначала шли в рост, потом замелькали перебежками, по нетронутой белой поверхности потянулись заполненные тенями борозды. Уследить одновременно за всеми было трудно. Только возьмешь на мушку одного, он упал, а другой вскочил, и ружье невольно собьешь с прицела. Степан забеспокоился и стал стрелять наугад. Да и другие не особенно старательно прикладывались к винчестерам, берданам и прочему оружию. Пули пролетали высоко вверху, пели протяжно, тоненько и, казалось, безобидно. Но чаще они с коротким чмокающим звуком впивались в балбахи или, срикошетив, вспарывали воздух.

Наметенный за зиму слежавшийся снег затруднял продвижение. Но красноармейцы уверенно подступали все ближе и ближе. Пулемет, установленный на опушке, беспрерывно осыпал юрты и дом свинцовым горохом. Очередь полоснула по окну, и стекла со звоном посыпались на завалину. В хотоне заржал раненый конь. Однако повстанцы не особенно высовывались. В бойницы им прекрасно было видно атакующих красноармейцев.

Красные подошли близко и сгруппировались под прикрытием булгунняха[35], видимо, для последнего, решительного броска. «Вдруг мои побегут!» — обожгла Павла мысль. Он привстал на коленях и пробежал взглядом по напряженным лицам отрядников.

— Стреляй! — крикнул он Станову.

— Не спеши, полковник! — ответил поручик, не поворачивая головы.

Впившись в рукоятки, он приник к «максиму», выбирая подходящий момент. Немного погодя вражеские бойцы вынырнули из-за булгунняха и, подбадривая себя, с криками ринулись к валу. Станов открыл огонь. Перед наступающими завихрило снег, но красные упорно наседали. Уже видны были потные, разгоряченные лица. Однако пулемет прижал цепь к земле. Несколько красноармейцев спрятались за неподвижного Хабырыыса. Трое бойцов резко вскочили и метнули гранаты. Но они, вздыбив пышные космы снега, разорвались, не долетев до вала. На ровном поле наступавшие представляли отличную мишень. Неподвижных черных пятен становилось больше и больше. Белоповстанцы воспрянули духом.

Взять укрепление красноармейский отряд не смог. И без того редкая цепь бойцов заметно поредела. Повстанцы теперь стреляли, тщательно целясь, экономно расходуя патроны. Каждое удачное попадание на валу отмечали радостным воем и криками. Атака была отбита. Красноармейцы начали отходить, по одному перебегая назад и не прекращая стрельбы. Вскоре они исчезли за деревьями. И сразу стало тихо-тихо.

Павел гордым, сияющим взглядом окинул свой отряд и, подбоченясь, заявил:

— Ишь вояки сопливые! Думали, мы от первого выстрела убежим! Еще ультиматум предъявили! Мы им не такое еще покажем!

Некоторое время все еще лежали неподвижно, опасливо посматривая вперед, точно ожидали, что красные снова лавиной хлынут на приступ. Но Станов, насвистывая веселенький мотивчик, встал, старательно отряхнул полушубок и укатил пулемет в юрту, давая этим понять, что все кончено. Повстанцы осторожно перелезали через вал, пугливо озираясь, побежали к убитым. Но их оказалось немного. Зато вокруг валялись десятки дох и тулупов.

Станов по старой привычке запретил было отрядникам раздевать павших бойцов, но Павел заметил:

— Тебе что, жалко? Пусть берут тряпки. Все равно в земле сгниют. Это — законная добыча!

— В настоящей армии мародеров расстреливают! — сказал Станов и скрипнул зубами.

«Даже война потеряла свои славные традиции!» — подумал поручик и резко повернул обратно.

Голые тела красноармейцев стащили в тесную, наспех выбитую в мерзлом грунте яму, забросали землей, комковатой, холодной, смешанной наполовину со снегом.

Велико было изумление и злость Павла, когда он увидел, что почти половина убитых красноармейцев были якуты. Ведь его отрядники невольно начнут раздумывать, почему якуты сражаются на стороне красных. Им же вдолбили в головы, что красными могут быть только какие-то непонятные плохие русские. К тому же и поступок Хабырыыса наводил Павла на мрачные размышления. А если и другие пожелают узнать настоящую правду?.. Впрочем, у могилы командир не растерялся. Он решительно объявил, что это не якуты, а самые настоящие буряты. А что красные, что буряты — одинаково. Все они хотят завоевать якутскую землю, а якутов превратить в рабов. По некоторым взглядам Павел понял, что ему не поверили. Не убедили слова — есть более испытанное средство. В связи с победой бог повелел и гульнуть. Командир громко распорядился устроить пир.

На этот раз Павел заперся в доме вдвоем со своим помощником. Ему хотелось кое-что подробно обсудить с бывалым поручиком. Но Станов был необычайно мрачен и замкнут. Он молча пил кружку за кружкой слаборазведенный спирт, ничем не закусывая, и тупо глядел в одну точку. Павел с полуулыбкой посматривал на него, уверенный, что вино развяжет помощнику язык. Однако тот оставался немым.

— Я думаю к городу двинуть. Хватит в глуши таиться. Артомонов тоже так полагает, и Эверов согласен, — не вытерпел наконец Павел. — Вместе-то нас сколько будет! Город возьмем, считай, весь край наш!

Он дернул себя за ухо, с шумом глотнул воздух. Станов даже не шевельнулся.

— Как считаешь? — пересел к нему вплотную Павел.

— Я?

Поручик поднял низко опущенную голову, оглядел помутневшими глазами знакомую обстановку комнаты, и ему показалось, что шкура медведя на полу колыхается.

— Я ничего не думаю, полковник. Я солдат и жду приказа, чтобы умереть, а где это произойдет — безразлично. Вообще-то надо было преследовать противника.

Павел согнал с лица улыбку, раздраженно сплюнул:

— Я не шутки шучу, а о деле говорю. Ты-то как полагаешь?

— Конечно, к городу. Ключевая позиция, стратегический пункт и так далее... Я, полковник, сейчас к серьезному разговору не расположен. Совсем забыл, ведь сегодня день моего рождения. Этому обормоту, — стукнул он себя по затылку, — исполнилось тридцать пять годков. И каких!.. Когда-то моя добрая мама пекла именинный пирог. На мне были короткие бархатные штанишки. Херувимчик, надежда человечества, вундеркинд! Все ушло прахом!.. Я сегодня, полковник, как говорят поэты, настроен лирически. За последнее время чепуха какая-то под череп лезет. Прошлое, прекрасное, как сон, вспоминается. Имение отца, дом с колоннами, тенистый парк... К чему я жил? Вот что меня занимает. Взять такую дрянь, как любовь. Ты думаешь, я любил? Нет, я никогда не любил, душа не лежала. Вот, кажется, понравилось что-то этакое облагораживающее, возвышенное. Нет, не то! А как хотелось, чтобы возле тебя было близкое, дорогое существо, которое бы понимало тебя, сочувствовало, заботилось. — Станов бессильно уронил руки на стол. — Смеяться бы от радости, плакать в минуту огорчения, ревновать, мечтать. Нет, не было ничего! Жизнь какая-то дикая, пустая. Родители это все виноваты, воспитание. Русская интеллигенция, либеральный дух, веяние века. Вот и веют нас по всему белому свету... Не так надо было!

Язык у Станова заплетался. Он видел нескольких командиров и с пьяной озабоченностью не знал, к которому из них обращаться.

Павел протяжно засвистел, сощурив глаза.

— Ну и что? — спросил он насмешливо.

— Конечно, ничего. Этим мир не удивишь. Только тяжело мне. Я вроде неприкаянного, ничто меня не радует... А как могла пойти, как хорошо могла сложиться жизнь! И я бы не оказался здесь, как загнанный волк. Эх ты, жизнь неудачная!

Павел расхохотался, хотя после слов поручика ему стало не по себе.

— Ты когда пьян, не в меру откровенный, друг!

— Что? — переспросил Станов, приподнимаясь, и мутными глазами уставился на командира, кадык у него беспокойно задвигался. — Надо мной смеяться, над моей душой? А знаешь, сколько боли накопилось в ней? Ты не слышал, как нашего брата травили газами?.. Молчи, молчи лучше!

Он взмахнул кулаками и шагнул к Павлу. Командир отошел к камельку, натянуто улыбнулся.

— Ну их к черту! — лениво произнес он.

— Правильно! — подхватил Станов. — Правильно, Пашка-полковник! По-моему...

Он полез целоваться к командиру, но качнулся и вместо Павла обнял столб, подпирающий потолок.

— Я хочу заснуть навеки в тихой келье гробовой! — косноязычно пропел Станов и грузно, мешком, осел на пол, неловко вывернув ногу.

— Спи, поручик! Тебе еще водку пить научиться надо.

Цыпунов перетащил Станова на шкуру, придвинул поближе к столу табуретку, сел и задумался, покусывая кончик ручки. Перед ним лежал чистый лист бумаги с царским гербом в левом верхнем углу. Павел несколько минут смотрел на двуглавого орла с хищно растопыренными когтями, затем старательно, с наслаждением крест-накрест перечеркнул его.

«Радостную весть сообщаю тебе, — разбрызгивая чернила, торопливо писал он. Рука дрожала, и буквы получались неровные, — наш представитель ездил во Владивосток и в Харбин. Пушнину нашу дорого ценят. Нам, якутам, будут помогать. В Харбине собирается большой отряд русских. У них много офицеров, много винтовок и пулеметов. Может, пушки привезут. Они большевиков ненавидят и воевать за нас хорошо будут. А потом...»

Павел оторвался от бумаги, поднял голову и прислушался. Пьяный поручик тоненько свистел носом. Иногда он тяжело вздыхал и что-то бессвязно бормотал. На дворе громко переговаривались отрядники. Напевно звенела пила, стучал топор. Павел почесал в волосах и снова углубился в писание.

«Только смотри, чтобы улусники твои не узнали правду о красных, — напомнил он. — Тогда беда будет. Артомонов ругал уже тебя. Почему он, говорит, солдат своих все время по домам отпускает? В город даже ездят. Наслушаются там всякого. Смотри, больше не делай так. Отрядников возле себя держи. А то и я сердиться буду. С командиров тебя прогоним...»

«Эверов большой трус, испугается!» — подумал Павел и усмехнулся, вспомнив его прозвище Жирное сало.

«Скоро мы сами будем великими тойонами. Якутская земля — наша, и русских нам не надо. Большевиков одолеем, прогоним их, сами пушнину будем возить в Харбин или куда еще».

Эверов часто жаловался, что война мешает торговать, и Павел решил подбодрить его.

Закончив послание, Павел запечатал конверт золотой отцовской печаткой и не одеваясь вышел на улицу.

— Эверову отдашь! — приказал он посыльному. — Да быстро езжай, чаевать нигде не останавливайся!

Глава десятая

Тайга внезапно расступилась, и взору открылся продолговатый алас. На противоположном конце у лесистого мыска виднелась засыпанная по плоскую крышу снегом одинокая юрта. Из трубы вяло курился дымок. Растянувшись реденькой цепочкой, к ней медленно приближались головные дозоры. Левее на ровной белизне усеченными пирамидами выделялись стога. Не трудно было определить, что отсюда возят сено. От стогов тянулись глубокие борозды, запорошенные сенной трухой.

— Здесь и остановимся!

Замерзшие красноармейцы обрадовались и принялись усиленно погонять лошадей. Поворот дороги на некоторое время скрыл манящую теплом юрту. Но по тому, как весело бежал от дозора посыльный без винтовки, бойцы поняли, что вокруг спокойно, врага нет.

Назарка услышал яростный лай Пранчика и сразу догадался, что к ним кто-то пожаловал. Он накинул на плечи отцовскую шубу и выскочил во двор. Увидев вооруженных людей, Назарка удивленно разинул рот. Второй уже отряд посещал их жилище, стоявшее в стороне от большой дороги. Правда, ходили слухи, что у них останавливались красные, но Назарка на эти пересуды не обратил даже внимания. И у этих на шапках выделялись большие пятиконечные звезды.

— Разве красный поможет бедному! — сказал он своему другу Таппыю, повстречавшись с ним как-то на озере у проруби.

Тот подумал и согласился с таким веским доводом:

— Однако, нет.

Назарка поспешно забежал обратно в юрту, вытащил из сундучка подаренную звезду, пристроил ее к воротнику и степенно, как подобает уважающему себя хозяину, направился встречать подъезжающих. Красноармейцы, поглядывая на паренька в непомерно длинной шубе, вываливались из саней и взапуски носились по двору, чтобы хоть немного отогреть закоченевшие ноги.

Назарке показалось, что с отрядом произошла какая-то неприятность, и он решил повременить с расспросами. А уж не в обычае ли якута прежде всего узнать последние новости! Однако на этот раз Назарка рассудил иначе: раз люди приехали, значит, у них есть дело и они сами скажут об этом.

Разглядев на воротнике подростка звезду, командир отряда изумленно поднял брови. В голове шевельнулась нехорошая мысль: «Может, наших где близко в засаду заманили!»

Он подошел к Назарке, потрогал пальцем звезду и спросил:

— Откуда это у тебя, догор[36]?

— Подарили! — гордо ответил тот.

— Кто?

— Такие же, как вы, приезжали. Чай пить у нас останавливались. Соседи болтали, будто красные то были. Врут только! Им, однако, завидно, что у нас гостевали, а не у них.

Красноармейцы, притопывая ногами, слушали объяснения паренька.

— Похоже, гороховские к ним заезжали, — определил командир, — они этими местами выходили.

— В юрту идите! — скрывая под напускной суровостью радость встречи с людьми, пригласил Назарка. — Шибко, поди, замерзли. Лютует нынче зима!

Отец при встрече с незнакомцами никогда не выказывал ни радости, ни огорчения, ни удивления. Это не в правилах охотника. Он был всегда сурово сдержан, немногословен. А Назарка во всем подражал отцу. Бойцы заулыбались, охотно последовали совету маленького хозяина небольшой, покосившейся юрты.

— Какой оголец! — одобрительно хмыкнул высокий рябой красноармеец.

— Молодец! — согласно кивнул его товарищ.

Назарке нравилось разговаривать с приехавшими о серьезном, тем более что слушали его внимательно. Во время беседы он хмурил брови, морщил лоб и незаметно поглаживал пальцами подбородок.

— Чье это сено? — показал командир на разворошенный стог.

— Павла.

— Какого Павла?

— Тойон, сын Уйбаана, — терпеливо объяснял Назарка. — Весной сюда коров пригонят. Хотон дальше, на другом аласе. Там озеро хорошее. Сейчас сено к зимнику возят, кормов что-то шибко много сейчас брать стали...

— Лошадей кормить вволю и с собой взять сколько надо! — распорядился командир.

Уловив недоуменный взгляд Назарки, он заговорщицки подмигнул ему и пояснил:

— Не беспокойся. У нас с тойонами давние счеты. Скоро и с твоим Павлом сполна рассчитаемся, в долгу не будем.

В сторонке стоял высокий, кряжистый красноармеец и пытливо вглядывался в лицо подростка, словно припоминая что-то. Потом шагнул к нему и, все еще не веря, произнес:

— Никак Назарка?

Назарка вскинул на бойца глаза, присмотрелся и вдруг всплеснул руками.

— О! — удивленно воскликнул он. — Тарас!

Боец подхватил паренька под локти и легко подкинул. Назарка доверчиво приник щекой к его шершавому полушубку, пропахшему дымом костров. Этого человека он всегда вспоминал с каким-то особенно теплым чувством. Еще бы! Ведь он один посмел заступиться за Назарку! Он ощупывал заиндевелую шапку бойца, пятиконечную звезду, намертво пришитую к козырьку, заглядывал в голубые глаза, осторожно трогал усы, будто никак не мог увериться, что перед ним живой, настоящий Тарас.

— Правду говорят: гора с горой не сходится только! — заметил Тарас. Неожиданная встреча взволновала и его.

— Пойдем, пойдем! — Назарка потянул Тараса за рукав. — Большим гостем у меня будешь!

Боец улыбнулся, положил руку на плечо подростка и послушно зашагал к юрте.

— Вот ведь в какое время повстречались! — приговаривал он. — А помнишь, как хозяин уздечкой вразумлял тебя? Такое, брат, не забывается!.. Кончилась ихняя власть!

Красноармейцы набились в юрту, составили по стенам винтовки, развесили подсумки. Большинство стеснилось у буйствующего камелька, отогревая закоченевшие пальцы. Теснота была страшная, ороны сплошь завалены одеждой. Перед очагом образовалась гирлянда из шапок и рукавиц. Часть людей вынуждена была расположиться в пустующем хотоне. Все же не на морозе, не на пронизывающем хиусе.

— Ну, Назар Степанович, теперь рассказывай! — заговорил командир отряда Пешкин, когда четыре котла чаю унесли пустыми и со стола смели крошки. Некоторые якутские слова он произносил неправильно, и Назарка невольно улыбался.

— Чего рассказывать? — не понял он и вопросительно глянул на Тараса.

— Как живете?

— Раньше худо было. Отец уже на озера хотел укочевать. Теперь Павел вместо старого тойона Уйбаана. Он добрее огонера, продукты нам давал, мануфактуру, мне ружье подарил. Не просили — сам привез. Корову обещал, долги не спрашивает.

— Так, так. А где же отец?

— Сейчас он против красных воюет. Вы ведь знаете, к нам в тайгу идут красные. Лес хотят спалить, юрты отнять, — заученно перечислял Назарка. — Просто напасть!

У него было такое выражение лица, точно какая-то беда с ним уже приключилась.

— Да-а, — протянул Пешкин, и брови его сдвинулись к переносью, — тойоны не дремали. Нас так уже успели разрисовать, что дальше некуда... Серьезнее, товарищи! — остановил он засмеявшихся было красноармейцев. Смех утих.

— Почему засмеялись? Разве я неправду сказал? — обиженно спросил Назарка.

— Ну и нагородил, — произнес Тарас. — Ведь мы те...

Но, поймав предупредительный знак Пешкина, осекся на полуслове и сделал вид, что его одолел кашель.

— Чего вы? — повернулся к нему Назарка.

Тарас замялся, подыскивая в уме, что ему ответить.

— Понимаешь, мы это уже слышали... Никак не пойму, что за человек догонял меня, когда я возвращался с переговоров. И свои же подстрелили... Контра агитирует!

— Про красных любой якут знает! — подтвердил Назарка и вздохнул.

Красноармейцы сразу смолкли, насупились, наступила длительная тишина.

Бойцы крепко спали, набросав на земляной пол толстым слоем сено, расстелив поверх него шинели и полушубки, положив головы друг на друга. Затухающий камелек иногда выхватывал из сумрака углов разметавшихся в живописном беспорядке людей. Лишь Пешкин еще сидел за столом, освещенный хилым светом огарка. Он неторопливо заносил в блокнот события минувшего дня. Окончив писать, командир задумался, упершись взглядом в тусклую, оплывшую пластину льда в окне. Свеча рассеяла по ней мерцающие точечки.

— Да, — тихо произнес он, точно подводил итог своим мыслям. — Разведка боем подтвердила наши предположения. Повстанцы вооружены плохо, но и не так слабы — голыми руками не возьмешь. Пулемет один... Теперь они решили, наверное, что мы выдохлись, и рискнут совершить налет на город, чтобы безраздельно господствовать в округе. Хорошо! В тайге их трудно взять.

За юртой изредка скрипел снег под ногами часового, да во сне всхрапывали и невнятно бормотали бойцы. Пешкин встал, спрятал записную книжку в нагрудный карман и начал пробираться к выходу, осторожно обходя и перешагивая через спящих. Тишина над землей висела такая, что звенело в ушах. Неясными набросками вырисовывались на фоне звездного неба оцепенелые деревья. Все представлялось в этот полуночный час каким-то призрачным, нереальным. В затиши лошади, похрустывая, жевали сено. Командир устало потянулся, полной грудью вдохнул морозный воздух и зашагал проверять посты. Враг близко. Он может сделать попытку напасть врасплох.

— Зорче смотрите, товарищи! — предупреждал Пешкин дозорных.

— Будьте спокойны, товарищ командир! — отвечали ему. — Беляки незамеченными не подойдут... На таком морозе не задремлешь. Смена только пусть не запаздывает. До костей жмет!

Возвратившись в юрту, командир пролез к столу, раскинул на ороне свой полушубок и лег. Заснул он моментально, будто споткнулся и упал в мягкую черную бездну.

После победы Павел на радостях отпустил нескольких отрядников домой погостить на пару деньков. В числе отпущенных оказался и Никифоров. Правда, сначала командир хотел строго наказать Степана за то, что тот так негодующе отнесся к убийству Хабырыыса. Но потом подумал: «По своим тоскует мужик, пусть попроведает» — и махнул рукой.

Захватив немного пороху и дроби для сына, Степан часа в три утра отправился в путь. Спать он не мог. Впервые в жизни дорога до родного аласа показалась бесконечно длинной. Эх, если бы ноги были резвые, как в молодости, бегом бы припустил! Шел Степан, и радостные мысли кружились в голове. Скоро весна, снег стает, земля подсохнет, сеять надо. Сын теперь уже почти взрослый, по-настоящему помогать будет. Красных прогоним, Павел корову, лошадь даст. У тойона их полно. Только Павел хитрый, далеко скот куда-то угнал, куда — никто не знает...

От горизонта оторвалось и медленно поплыло вверх большое солнце, по бокам его, словно стража, сопровождали два ложных солнца. Незаметно, за размышлениями, Степан добрался до своего аласа. Вот уже недалеко и родная юрта. Дозорные видели одиноко шагающего человека без оружия и пропустили его, не поднимая тревоги.

— Что такое? — встревоженно пробормотал Степан, подозрительно вглядываясь. — Лошадей много, люди какие-то. Приехал, что ли, кто? Кто бы мог быть?.. Обозники к нам никогда не заезжали.

Первым побуждением его было свернуть с дороги, незамеченным подобраться к юрте, узнать, рассмотреть все и тогда идти. Но Степан был человек бесхитростный.

«Не медведи, поди, — люди. Чего их бояться!» — рассудил он. Мысль, что в его юрте могут быть красные, не приходила даже на ум. Вчера разведчики сообщили, что красноармейский отряд направился к городу. Об этом Павел незамедлительно поставил в известность Артомонова и Эверова... Степан ускорил шаг. Когда он миновал легонькую изгородь из жердей, окружающую щелистый, покосившийся амбар и юрту, все незнакомцы вошли в жилье. Степан удивленно остановился, рассматривая запряженных лошадей. Несмело потрогал хомуты, седелки.

«Исправные! — определил он. — Кто же эти люди?»

Заглянул в сани, но в них, кроме сена и тулупов, ничего не было. По привычке отряхнувшись у входа, он открыл дверь... и присел. В юрте было битком набито. Незнакомцы, расположившись на полу, пили чай. В глаза сразу бросились пятиконечные звезды на шапках. В полусумраке жилья они показались Степану необычайно яркими и большими.

«Красные!» — чуть не вырвалось у него, и сердце учащенно забилось.

Почти рядом с собой Степан увидел того самого человека, который один с белым платком приходил к Павлу. Хабырыыс еще говорил, что он заступился за Назарку. Из-за него Павел убил Хабырыыса. Хотя Тарас стоял к Степану спиной, тот сразу же опознал его. Как ни смел был Степан — один на один выходил на медведя, — но сейчас струсил крепко. Так перепугался, что потемнело в глазах. Ему показалось, что красные пришли специально, чтобы отомстить ему, Степану Никифорову. В памяти отчетливо, в мельчайших деталях, всплыла картина расправы с пленными красноармейцами. Крупный пот высыпал на лбу, ноги как будто приросли к полу. «Сразу не убьют, однако!» — мелькнула мысль. Инстинктивно Степан попятился к двери. Вдруг от камелька донесся звонкий голос Назарки:

— Отец пришел!

И он стремглав, ловко минуя сидящих, бросился к оторопелому Степану. Бойцы удивленно вскинули головы, и в юрте сразу стало необычайно тихо. Все услышали нудную, тягучую песенку, которую на углях выводил чайник. «Почему Назарка такой веселый?» — недоуменно подумал Степан, не выказывая никакой радости при встрече с сыном. Обняв отца, Назарка потащил его от дверей к столу, где сидели Пешкин и комиссар. «Кишки выдергивать будут, как мы делали!» — с дрожью подумал Степан. Он снял шапку, помял ее и снова надел, надвинув на глаза.

Назарка удивленно глянул на растерявшегося, безмолвствующего отца и поспешно объяснил, показывая на бойцов:

— Это хорошие люди. Они ночевали у нас. Шибко много их!

Красноармейцы сумрачно улыбнулись. Большинство из них, не ожидая команды, с винтовками выскочили во двор. К неподвижно стоящему Степану медленно подошел Пешкин, изучающе посмотрел на морщинистое лицо, густо усыпанное каплями пота, спокойно, растягивая слова, спросил:

— Что, папаша, против красных воюешь?

«Теперь пропал!.. Только бы мальчишку и девчонок выгнали отсюда!»

Степан окинул прощальным взглядом знакомые до мельчайших подробностей закопченные стены, потрескавшийся камелек, обиталище доброго духа огня, посмотрел на постаревшую за это время жену, на сына, мысленно попрощался с ними. Набрал в грудь воздуха и храбро ответил:

— Да, в красных стрелял! Им теперь совсем худо будет! Нас много, а вас мало. Вы не люди, а бандиты! Вы хотите отнять у бедных якутов все, даже тайгу, а мы и так плохо живем... У нас тоже есть русские. Есть порох, свинец, есть пулемет. Придете еще раз, всех перебьем!

Красноармейцы глухо зароптали, кто-то угрожающе придвинулся к Степану. Но Пешкин нетерпеливым жестом остановил их. В сердце Назарки вползла тревога. Он недоуменно переводил взгляд со сникшего отца на Пешкина и не знал, что ему и думать.

— Ты видел, как красные грабят якутов? — строго спросил командир.

Степан отрицательно покачал головой:

— Нет, у нас еще не трогали, мы не позволили! А в других местах грабили!

— Сам видел?

— Нет, люди передавали.

— Какие люди?

— Павел говорил, Станов говорил. Поп приезжал, про то же толмачил. И по бумаге рассказывали.

— Кто такой Павел?

— Начальник наш, тойон!

— Тогда понятно... Он, однако, лучше тебя живет?

Степан усмехнулся: что за наивный вопрос!

— Я шибко бедный человек, ни одной коровы нет, — пояснил он. — А Павел страсть какой богатый! У него коров столько, что целый день считать надо. На Цыпуновых в покос все наслежные мужики работают.

Степан замолчал, начал нехотя раздеваться. Повесил свою потрепанную шубенку на деревянный колышек. Потом сел к столу и набил трубку табаком. Пешкин стучал пальцами по краешку стола, о чем-то размышляя. «За что убивать-то меня? — подумал Степан. — Велели, я делал. Может, поймут...» Он не чувствовал себя хозяином в своей юрте. Пешкин пересел к нему, пальцем поманил Назарку. Тот неуверенно подошел. Поведение отца озадачило его, но Назарка решил: «От вина это. Пили, наверно, много. От спирта люди дуреют».

— Скажи, Назарка, — обратился к нему командир, — мы вам плохого что сделали? Отняли что-нибудь у вас?

Сбычившись, Назарка отрицательно мотнул головой.

— Вот видишь! А ведь мы — красные!

— Знаю! — буркнул Степан.

— Разве разграбили мы твою юрту, издевались над твоей семьей?

— Пока нет! — буркнул Степан, усиленно раскуривая затухающую трубку. Про себя подумал: «Когда уезжать будете, посмотрим, что сделаете!»

Когда Назарка услышал, что у них в юрте ночевали самые настоящие красные, он даже присел от изумления и почему-то зажмурил глаза.

«Наверное, шутят, что красные!» Но по отцу понял, что тому не до шуток. Почуяв недоброе, Марина, подхватив дочерей, спряталась за камелек. Оттуда донеслись ее приглушенные причитания.

— Не вой, старуха! — замогильным голосом попросил Степан.

Пешкин нахмурил лоб, изучающе осмотрел низкую тесную юрту, потрогал шаткий, скрипучий стол и поинтересовался:

— Всегда так бедно жили?

— Нет. Раньше маленько лучше было.

— И коровы были?

— Были.

— Где они?

— Две от болезни пропали, а последнюю Уйбаан увел. Стельная была.

— Лошадь была?

— Была.

— Куда делась? Тоже издохла?

— Нет, тойон взял.

— Должен кому?

Степан усмехнулся и вместо ответа махнул рукой.

— Кому? — требовательно спросил Пешкин.

— Тойону.

— Крепко тебя тойон опутал! — засмеялся командир и дружески похлопал Степана по спине.

Тот молча, неодобрительно покосился на него. «Хитрый красный, — подумал он, — лошадь была бы — взял, корова была бы — тоже забрал! Мясом бы объелись».

— Командир у вас хороший? — продолжал расспрашивать Пешкин.

— О, командир у нас лучше других, — оживился Степан. — Спиртом даром поит, кормит досыта. Семьям продукты давал. Только злой и сердитый.

— Дерется?

— Теперь якуты все равны. Что тойон, что хамначит — одинаково. Как можно драться?

Пешкин улыбнулся:

— Равенство полное, что и говорить!

Степан промолчал, подумал о том, как бы вырваться от красных, но не нашел выхода и вздохнул: «В беду угодил!.. А Павел не знает. Разведчики сказали, будто в город ушли».

— Богатый тойон Павел?

— Шибко богатый, — поправил Пешкина Степан. — Богаче их в наслеге нет.

— То-то и оно.

— Что то-то и оно? — насторожился хозяин.

— Ты бедняк, хамначит, а за эксплуататора, за богатого, значит, воюешь. Тойон у тебя корову отнял, лошадь отнял, в долгах у него по уши. Прогонит нас, опять отнимать у тебя же все станет!

— Однако, нет! — не совсем уверенно возразил Степан. — Павел сказал: как красных прогоним, корову даст мне и кобылу на расплод.

— Ты веришь тойону?

Степан неопределенно покрутил головой и уклонился от прямого ответа:

— Другой раз обманет, другой раз правду скажет. Кто его знает!.. Долги больно хитро Уйбаан считал. Никак не поймешь, сколько ему должен.

Постепенно страх у Степана прошел. Речь шла о самом обыденном, кровно волнующем. Пешкин интересовался тем, о чем и Степан мучительно думал не одну ночь. Ему даже начал нравиться этот человек. У него были большие, крепкие руки с мозолями, натертыми многолетним трудом. Степан невольно глянул на свои ладони. На них тоже бугрились ороговевшие мозоли. «Много красный работает», — определил он. Уловив его взгляд, Пешкин спросил:

— Тоже мозоли нажил за свой век?

Степан позволил себе осторожно улыбнуться. У него затеплилась слабая надежда на спасение. «Может, красные и в самом деле не злые? Может, отпустят меня? Назарка Тараса часто вспоминал».

— Никто тебе не объяснял, за что красные борются?

— Нет, — сожалеюще вздохнул Степан. — Только плохое слышал.

— Я тебе кое-что расскажу... Мы воюем за то, чтобы не было хамначитов и тойонов. Чтобы не было так: у тебя нет даже одной коровы, а у другого — их в день не сосчитаешь. А тойоны этого не хотят. Им жалко отдать своих коров беднякам...

К Пешкину подсел комиссар, зашептал на ухо:

— Узнай, командир, известно у них в отряде, что мы здесь? Может, специально подослали, чтобы нас задержать?

Пешкин кивнул. Степана испугало это перешептывание. «Обо мне, наверно!» — подумал он.

— У вас в отряде известно, что мы в твоей юрте остановились? — спросил командир.

Лицо Степана прояснилось: «Нет, меня убивать не будут!» Громко, чтобы услышали все, он сказал:

— Никто не знает. Если бы знали, что вы близко, то никого не отпустили бы из отряда. Павел думает, вы в город побежали. Вчера гуляли наши.

Убедившись, что ничего особенного не происходит, Марина выбралась из темного угла. Попросила Назарку, чтобы он нарубил льда, но Назарка досадливо отмахнулся, боясь пропустить хотя бы одно слово из необычной беседы. Мать пошла сама, внесла льдину, растопила пожарче камелек и пододвинула к огню котлы. Она-то знала, что после большого разговора всегда хочется пить.

Назарка слушал, разинув рот. Когда разговор становился тише, он подвигался ближе и незаметно очутился у самых ног отца. Глаза его были устремлены на лица Пешкина и Степана. Парнишка переживал вместе с отцом. Смущался отец — Назарка тоже потуплял взор. Улыбался отец — улыбка немедленно появлялась на губах Назарки.

Пешкин и Степан мирно беседовали. Пешкин доказывал горячо, твердый в своей правоте. Степан хитрил, часто прикидывался непонимающим. Его удивляли очень простые и очень убедительные слова, которые произносил новый знакомый. Но многое и так хорошо было известно Степану, уже давно камнем лежало на сердце.

Степан заколебался. Павел — и этот человек. Об одном и том же они толковали совершенно по-разному. Кому верить?.. Если Павел узнает, что Степан встречался с красными, ему будет худо. Следом набегали иные мысли.

«Неужели красные могли делать то, о чем рассказывали в отряде? — в растерянности думал Степан. — Нет, не могут, однако. У Павла Тарас в одной юрте с хамначитами спал. Как ихних женщин станет позорить? Они же на дорогу ему лепешку и масло дали, от себя отделили... Кто знает... Мы красных убивали, они нас убивали. Почему так происходит?»

Степан людей знал. Он мною жил, много видел. А сейчас голова его как будто раскололась пополам.

Красноармейцы уже второй раз напились чаю, оделись и нетерпеливо постукивали прикладами винтовок, ожидая приказания об отправке.

Наконец Степан встал и просяще произнес:

— Начальник красных, ты очень складно говорил. Может, возьмешь с собой хамначита с аласа Булгунняхтах? Я шибко хочу сам все увидеть, все посмотреть. Ведь своим глазам и ушам веришь больше, чем словам соседа... Возьми меня, начальник, с отрядом, мне нужно узнать правду. — Лицо Степана вдруг стало суровым, и он возвысил голос: — Только сначала послушай мои думы. Если ты обманул, то ни один живущий в тайге не пойдет за вами! Ты будешь лгун, а люди твои — разбойники, хотя такого я пока не держу в голове... Если ты поведал мне большую, настоящую правду, я не стану воевать против красных. Я пойду войной на Павла! Хабырыыс не позволит задремать моей совести. И всех якутов позову, чтобы они ушли от белых!

— Правильно поступишь, Степан!

Пешкин крепко пожал его руку.

Уже во дворе Назарка догнал отца, тронул его за рукав.

— Павловские придут, про тебя узнавать станут. Что говорить-то? — покосившись на Пешкина, шепотом спросил он.

Степана кольнула внезапно пришедшая мысль, но он отогнал ее. «Павел... Какой уважающий себя мужчина станет связываться с бабой, мальчишкой и девчонками?»

— Луну за тучами не спрячешь, — глухо ответил он. — Как было, так и рассказывай. Обманывать хуже.

Маленькая юрта скрылась за поворотом. С непонятной тревогой бросил на нее прощальный взгляд Степан. Ему подумалось, что он видел родные места в последний раз. Отдохнувшие лошади бежали размашистой рысью. Сзади слышен был сдержанный говор красноармейцев. Степан с Пешкиным сидели на первых санях и неторопливо беседовали. Пешкин рассказывал о своей жизни:

— Десяти лет я за кувалду взялся. Недавно за сорок перевалило, и дня еще не отдыхал. Каждая копейка потом доставалась, а семья — семь ртов. До двадцати лет неграмотным был. Потом самоучкой одолел эту премудрость. Книгами увлекся. К жизни приглядываться стал. Смотрю: одни роскошно живут, даже завидно, а большинство — с хлеба на квас перебиваются. Я и задумался: почему так устроено? Помогли добрые люди разобрать, что к чему... Партия есть такая — большевики. Я в ней тоже состою. Эта партия за жизнь по новым законам борется, за нас — за рабочих и крестьян. Только недругов у нас очень много.

Степан слушал внимательно. Многое ему было непонятно, но он ни о чем не спрашивал. «Сам все узнаю!» — решил он.

За разговором время бежало незаметно. Настроение у Степана беспрерывно менялось. То вспоминался Павел, оставшаяся семья — становилось тоскливо и грустно. Возникало желание спрыгнуть с саней и повернуть обратно, к старому. То представлялась иная жизнь, притягивающая к себе новизной и свободой. Тогда он порывался погонять и без того быстро бегущих лошадей. Пешкин понимал настроение Степана, но молчал, словно ничего не замечал.

— В каждой юрте люди давно ждут Ленина — Светлого Человека. Говорят, он скоро придет, и жизнь якутов станет другой. У всех тогда будет сытость и довольство. Скажи, есть такой человек, придет он к нам?

— Ленин — Светлый Человек есть! — тихо, но внятно произнес Пешкин. — Он живет в городе Москве, но помнит и заботится о всех людях. Ленин — лучший друг бедняков, таких, как ты.

— Ленин — мой друг? — с удивлением воскликнул Степан. Придвинувшись вплотную к командиру, он требовательно спросил: — Правду говоришь?

И испытующе уставился на Пешкина: не шутит ли? Разве может такой великий человек быть другом простому хамначиту? Лицо командира было серьезным.

— Правду сказал! — ответил он. — Это Ленин послал нас в тайгу. Он велел нам: помогите якутам-беднякам прогнать жадных тойонов и построить новую жизнь.

Степан глубоко задумался.

Глава одиннадцатая

Последние домики города, тесно скученные на приречном мысу, скрылись за деревьями. Макар Иванович Болдырев беспрерывно оборачивался назад и усиленно подхлестывал лошадь. В кошевке поверх ног ездока была раскинута лохматая медвежья шкура. Болдырев то и дело натягивал ее на себя, точно хотел надежнее укрыться от постороннего взгляда. Ведь кругом посты, караулы, дозоры...

— Только бы не задержали! — шевелил он тонкими губами и зябко ежился. — Не приведи господь...

Сытая лошадь шла ходкой, пружинящей рысью. Вдоль извилистой дороги вплотную стоял лес. От мороза деревья гулко потрескивали, и Болдырев всякий раз вздрагивал. Впрочем, чего ему бояться? Мало ли горожан ездит по улусам в это смутное время? В городе трудно раздобыть продукты. Базар пустой, лавки закрыты. В общем, довели товарищи до ручки.

В легких санках с высокой резной спинкой сидеть было удобно. Одетый в просторную волчью доху и торбаса из оленьих лапок, Болдырев не чувствовал мороза, В его кошевке можно было найти объемистый узел с десятком трубок, папушами крепкого листового табака— сэбэряха — и несколько плиток кирпичного чая. На все это в любом наслеге можно запросто выменять мясо, масло, хаях. Но Болдырева не покидало тревожное ожидание, и он с опаской озирался по сторонам.

«Только бы речку миновать, — думал Макар Иванович, — дальше не страшно. К утру, бог даст, буду у Павла».

Если бы не чрезвычайно важные известия, которые необходимо было передать Цыпунову срочно, Болдырев ни за что не рискнул бы отправиться в путь в такое суматошное время. Павел — настоящая шляпа: проворонил нарочного, доставившего ревкомовцам очень серьезные донесения. Ведь Болдырев предупредил его своевременно. Где были хваленые цыпуновские разведчики? Правда, краем уха Макар Иванович прослышал, что пакет от красных в город привез какой-то хромой одноглазый кожемяка, о котором прокатилась недобрая слава как о заядлом картежнике. Неужели цыпуновские не сумели разглядеть в этом ловкаче посланца врага? Насколько стало известно, проныра-кожемяка ночевал в хамначитской юрте на усадьбе Павла... Теперь Макар Иванович вынужден рисковать собственной шкурой.

Мысли лезли в голову неприятные, докучливые. За каждым кустом может притаиться засада. Чего доброго, повстанцы посчитают его за ревкомовца и пристрелят без всякого допроса. Этого от них можно ожидать. А то и не узнаешь, откуда прилетит пуля. Щелк — и все! Заказывай, супружница, панихиду. От этих дум Макара Ивановича бросало в дрожь. Он привстал и с ожесточением огрел лошадь плетью. Нет, возвращаться нельзя. Поручение должно быть выполнено во что бы то ни стало. К тому же ревкомовцам, видимо, кое-что стало известно: на заимке был обыск. Но от оружия там и помину не осталось. Благо, без препятствий сумел выбраться из города.

— Эх ты, жизнь непутевая! — пожаловался он неизвестно кому.

Дорога свернула в узкую щель таежной речушки. Здесь было сумрачно и как-то особенно глухо. По берегу, четко вырисовываясь на фоне неба, высились великаны лиственницы. С обрыва свисали обнаженные колченогие корни с присохшими комьями глины. На поворотах упавшие деревья образовывали завалы, и санки начинали прыгать по избитым копытами стволам.

«Место-то какое для засады! — невольно втягивая голову в плечи, определил Болдырев. — Пронеси, заступница!»

Он не смог предупредить Павла о своем выезде: не было никакой возможности. И теперь всего приходилось ожидать. Вскоре, однако, дорога выбралась на широкое полотно реки и потянулась вдоль полого поднимающегося берега.

«Верст двадцать, наверное, отмахал», — прикинул в уме Болдырев, с облегчением вздохнул и повеселевшими глазами посмотрел вокруг. Погони теперь ждать не приходилось. Макар Иванович остановил вспотевшего коня, неуклюжий в своей длинной, до пят, дохе и просторных торбасах прошелся вокруг, разминая затекшие от неподвижного сидения ноги. По спине неприятно побежали мурашки.

Солнце незаметно скрылось, и по небу веером рассыпались ярко-красные полосы. Вскоре они поблекли, и на востоке блеснула первая звездочка, будто к небу приклеилась лучистая снежинка.

— За новости, которые я привезу, Павел должен мне подарить не одного соболя. Даром ничего не делается, а такое — особенно, — бормотал Болдырев. — Услуга за услугу.

Он сел в санки, старательно запахнул полы дохи и намотал на рукавицы не гнущиеся на морозе кожаные вожжи. Под плавное покачивание и монотонный скрип полозьев и мысли потянулись спокойные, привычные. С какой бы радостью Макар Иванович подобру-поздорову убрался из Якутии. Уж очень неспокойно здесь стало. Но хозяин даже слышать об этом не хотел, а однажды сказанное он не повторял.

Иногда в распадках виднелись одинокие якутские юрты. Строения, похожие на усеченные пирамиды, сверху донизу были засыпаны снегом. И если бы не дым, вертикально поднимающийся из труб, юрты легко было принять за обыкновенные холмики. Впрочем, Макар Иванович не спешил сворачивать к жилью, хотя лошадь в наступающей темноте то и дело спотыкалась. Мокрые бока ее сплошь закуржавели. Под полозьями протяжно, с переливами взвизгивал снег. Звонко трескался на реке лед, и, словно тяжелый, натруженный вздох, доносило шум осевшего сугроба. Несмотря на теплую одежду, Макар Иванович почувствовал, что зябнет. Края шапки сплошь усеяли ледяные иголки. Брови у ездока стали широкие, мохнатые от пристывших снежинок. Стыли пальцы в собачьих, двойного меха, рукавицах.

Но вот далеко впереди, казалось прямо из земли, выпорхнул веселый рой искорок. Болдырев устало улыбнулся. Близко жилье, отдых. Как хорошо сейчас, обжигаясь, выпить кружку горячего, крепко заваренного чаю. Здесь Макар Иванович считал себя в безопасности: город с его ревкомом остался далеко позади.

Болдырев смело ступил на порог юрты, и ему вдруг стало жарко. Сразу бросилась в глаза спина, обтянутая кожаной курткой, ремни крест-накрест и на боку маузер в желтой деревянной кобуре. Лица человека Болдырев не видел, но по тужурке и маузеру он его мгновенно узнал. Тем более что перед ним навытяжку стоял высокий мужчина в красноармейской форме.

«Ревкомовец! Красные!.. Меня!» — обожгло Макара Ивановича. Инстинктивно он отпрянул назад, хлопнул дверью и бросился к саням.

— Выноси, милая! — судорожно всхлипнул Болдырев и взмахнул кнутом. — Если остановят и обыщут...

Лошадь недоуменно вскинула голову, присела на задние ноги и рывком метнулась вперед. На снег, протянувшись через весь двор, упал красноватый отблеск: широко распахнулась дверь.

— Стой! — донесся грозный окрик.

Но Болдырев лишь по-черепашьи, до отказа, вобрал голову в плечи и безудержно нахлестывал коня.

— Стой!.. Стой!..

Щелкнул выстрел, следом — другой. Холодея, Болдырев слышал, как над самым ухом тоненько, заунывно визгнула пуля и стукнула о лесину.

— Седлай!.. Догнать!.. — раздалась команда.

Доха свешивалась со спинки кошевы и волочилась по земле. С каждым рывком она сползала все ниже. Болдырев не заметил, как доха расстелилась по дороге. На ухабе вытряхнуло из саней рукавицы. Из-под копыт лошади летели твердые комья снега и больно секли по лицу. Ветер выжимал из глаз слезы, которые застывали на щеках.

«У них кони свежие. Настигнут! — лихорадочно думал Болдырев. — Что же делать?»

Через несколько минут выстрелы зачастили снова. Приближаясь, донеслись озлобленные голоса. Кто-то длинно, замысловато выругался. Но всадников еще не было видно. Тогда Макар Иванович последний раз огрел коня кнутом, спрыгнул с саней, пригнувшись и петляя, побежал в лес. Невидимая во мраке ветвь сдернула с головы шапку. Но Болдырев даже не оглянулся. Падая, спотыкаясь, он уходил от преследователей. Позади раздался топот, выкрики. Казалось, совсем рядом необычайно громко хлопнул выстрел. Болдырев замер, прижавшись к шершавому стволу лиственницы, и закрыл глаза. Сердце готово было выскочить из груди. Но сумятица на дороге, постепенно удаляясь, затихла. Задыхаясь, Макар Иванович побежал дальше. Раскаленный морозом воздух обжигал легкие, перехватывал дыхание. Приступы судорожного кашля останавливали и сгибали беглеца. Макар Иванович изо всех сил зажимал рот руками. Передохнув, снова устремлялся вперед. Белье на нем взмокло от пота и стесняло движения, волосы покрылись ледяной коркой. Болдырев ничего не замечал.

Где-то чуть слышно охнул выстрел, в предсмертной агонии закричала лошадь. Болдырев вскинул голову, но с какой именно стороны стреляли, определить не смог. Он редко бывал в лесу, не знал и не любил таежных примет и обычаев. Немного отдышавшись, Макар Иванович побежал дальше, усиленно изворачиваясь между деревьями, чтобы запутать следы.

Вдруг земля выскользнула из-под ног. Царапая в кровь лицо и руки, Болдырев покатился куда-то и больно ударился о камни. Сдерживая стон, он поспешно вскочил, недоуменно посмотрел вокруг и сообразил, что сорвался с отвесного берега речушки. От усталости и волнения тряслись руки и ноги, саднило исцарапанное лицо. На подбородке налип растаявший снег.

«Куда же идти?» — думал Макар Иванович, вздрагивая от холода. Он никак не мог представить себе, где оказался. Сделал попытку восстановить в памяти, по какой дороге он гнал лошадь, где блуждал по лесу. Он присел на коряжину и засунул мокрые пальцы в рукава тужурки. Уши щипал мороз. Болдырев схватился за голову и только сейчас понял, что шапку потерял. Прошло всего несколько минут, а холод стал стягивать тело. По спине пробежал озноб. Мысли путались. Перед закрытыми глазами неотступно мелькал вскинутый лошадиный хвост и струйки пара, рвущиеся из ноздрей коня. После недолгого раздумья Болдырев встал, обломал с воротника лед и решительно пошагал вверх по речке, придерживаясь ближе к обрыву.

Засунув руки в карманы, шагал он, как показалось ему, очень долго. Мороз сжимал в комок лицо. Смерзшиеся волосы, точно обручами, сдавили голову. Под торбасами усыпляюще однотонно поскрипывал снег. Веки отяжелели.

— Мне обязательно нужно добраться до Павла!.. Обязательно нужно! — бормотал он.

Губы одубели, потеряли чувствительность, и слова получались невнятными. Окоченевшие пальцы не отходили даже в карманах. Развязалась оборка у торбаса, но затянуть ее Макар Иванович не смог.

— Мне обязательно нужно добраться до Павла! — точно в бреду, повторял он.

Дней десять назад Болдырев сообщил белоповстанцам, что город почти беззащитен и взять его не представляет особого труда. Сейчас белые стягивают силы и готовятся к штурму. Но вчера ночью в город неожиданно вступили красные войска. У них тридцать пулеметов, шесть орудий. Болдырев пересчитывал их неоднократно. Павлу и другим отрядам надо срочно уйти в тайгу, сберечь свои силы. Однако отчаиваться нечего. От Марии Игнатьевны пришло сообщение, что в Аяне скоро высадятся белогвардейские войска. Они ускоренным маршем двинутся на Якутск. Их вооружили и снарядили те, кому служил Болдырев. Если он опоздает и красные разобьют разрозненные силы белых, головы не сносить. Макар Иванович прерывисто вздохнул и облизнул потерявшие чувствительность губы.

«А ведь спичек у меня нет!» — вспомнил Макар Иванович, и впервые ему пришла мысль, что он может замерзнуть. Но Болдырев отнесся к этому равнодушно. «Говорили, что раньше огонь добывали, потирая палку о палку. И я так же сделаю. Ничего мудреного нет».

Ноги на ходу подсекались. Макар Иванович разглядел на мыску навороченный в беспорядке плавник и машинально направился к нему.

«Разожгу огонь! — наметил он. — Никто не увидит».

Болдырев наломал большую кучу сушняка, потом выбрал две палки потолще. Одну уткнул концом в колодину, на другой конец навалился грудью и начал ожесточенно тереть палку о палку. По телу разливалось тепло. Затем стало жарко. От сухих листвяшек запахло разогретой смолой. И этот терпкий запах приятно щекотал ноздри. Болдыреву показалось даже, что тоненькой струйкой потянул дымок. Он жадно понюхал и с удвоенной силой принялся за работу.

Сколько он ни старался, огня не было. Однако Болдырев не отступал. Хоть бы мигнула случайная искорка, чтобы поддержать гаснущую надежду. Он на мгновение распрямил спину, глянул вверх. На небе широкой занавесью разворачивалось северное сияние. Оно было высоко — холодное, недоступное пламя. Впервые в жизни Болдырев пожалел, что презирал охотников. Они-то знают, как раздобыть огонь без спичек.

Наконец Макар Иванович, совершенно обессиленный, отшвырнул палки, скорчившись, опустился на снег и беззвучно заплакал. Случайно схватившись за ухо, он с ужасом определил, что оно твердое. Щеки, лоб, нос давно у него потеряли чувствительность. Капельки пота натеками застыли на твердой коже. Не помня себя от страха, Макар Иванович вскочил и закричал:

— Помогите!

Но крик получился слабый, беспомощный. «Замерзну! Надо бежать обратно к юрте!» — решил он и рысью припустил вниз по речке. Пусть поймают его красные. Он ехал к якутам менять кое-какие товары на продукты. Все прекрасно знают, что в городе ничего не достанешь... Кто может доказать, что он ехал к Павлу? Никто. Чего же бояться?.. А оружие на заимке? Непойманный — не вор.

Он бежал, напрягая все силы. Длинные — ниже колен — руки болтались, как плети. Испугавшись, что миновал место, где свалился с обрыва, Болдырев придержал шаг. Но отпечатки следов тянулись дальше.

Силы подходили к концу. Болдырев часто спотыкался, падал, кое-как поднявшись, брел дальше. Иногда все происходящее казалось кошмарным сном, и он тупо, затравленно озирался. Неудержимо тянуло где-нибудь присесть. Обмороженное лицо его напоминало восковую маску. Отвердевшие мускулы не шевелились. Вскоре Болдырев заметил раскидистую, склонившуюся к речке ель и забрался под нее. Лохматые ветки, образуя шатер, касались земли. Снегу под деревом почти не было. Мягко шуршала опавшая хвоя.

«Посижу маленько, — рассудил он. — Минут десять, не больше. Потом пойду. Только бы со следа не сбиться. Потихоньку доберусь... Светало бы скорее. Может, стог сена где повстречается или якут на быке».

Пропитанная потом и снегом одежда смерзлась и при каждом движении с хрустом ломалась в изгибах. Болдырев оперся о ель, насколько было возможно, вобрал голову в воротник тужурки, подтянул колени к подбородку и закрыл глаза. Вскоре он начал мерзнуть. Тело как будто медленно, но неумолимо стягивали цепями. Каждый мускул был напряжен до боли. Однако Болдырев не шевелился. Он лишь раздвинул колени, спрятал в них лицо, и почудилось, будто стало немного теплее. Ему представилось, что он сидит в юрте у жарко натопленного камелька. По углям скачут синие огоньки. Аппетитно пахнет уварившимся мясом... Когда долго пробудешь на морозе, а потом попадешь в тепло, всегда бросает в дрожь. Но это скоро проходит.

Незаметно подкравшаяся дремота засасывала человека все глубже и глубже. Пришли сны, светлые, лучезарные... Скрипнула дверь, в юрту грузно шагнул Павел. Черные растрепавшиеся волосы заслонили его глаза. Лицо было хмурое, по скулам перекатывались желваки. Как обрадовался ему Макар Иванович! Точно гора свалилась с плеч. Теперь он под надежной защитой. Никакие ревкомовцы не страшны!

— Павел! — взволнованно зашептал он и подозрительно огляделся, но в юрте но было ни души.

Вокруг Болдырева рассыпались драгоценные шкурки соболей. Он бросился их собирать...

Макар Иванович слабо шевельнулся. Рука медленно распрямилась, и ладонь коснулась колючей хвои. Кожа на кончиках пальцев сразу побелела. Вскоре кисть стала неприятного молочно-мраморного цвета. Жизнь в ней прекратилась. Затухающее сознание откуда-то из глубины, из далекого прошлого, выхватывало всё новые и новые картины... У парикмахера Ван Цзи-вея зубы были желтые, редкие, кривые. Когда Макар Иванович приносил ему интересную новость, он одобрительно похлопывал его по плечу и произносил, смешно выговаривая буквы «р» и «ш»: «Холосо... Холосо...»

Узкие глаза под толстыми стеклами очков загадочно блестели. Но платил он щедро. А Болдырева больше всего привлекали деньги. И когда незаметный услужливый парикмахер Ван Цзи-вей превратился в капитана японской армии Кавамуру, Болдырев не особенно был удивлен. Он и прежде догадывался, почему парикмахера интересуют проходящие мимо станции воинские эшелоны, но прикидывался простачком.

«Поедете в Якутию! — сказал однажды Кавамура. — Для нас наступает благоприятный момент. Вы станете бывшим политическим ссыльным, у которого все родные, кроме матери, умерли, и ехать некуда. О, Якутия очень богатая, но дикая страна! Под рукой нашего божественного императора она станет иной. Японии тесно на островах...»

Сухо, без обычной любезной улыбки, давал Кавамура наставления Болдыреву. А тот лишь покорно покачивал головой. Он был всецело во власти этого невзрачного желтолицего человека.

«Все, что нас интересует, вы будете сообщать Марии Игнатьевне».

Мария Игнатьевна! Ведь эта же старушка — мать Болдырева. Она слепая и беспомощная. Бедная мама и не подозревала, что на ее имя поступают письма, телеграммы: по фальшивой доверенности их получали другие. Сын передавал приветы, поклоны, пожелания дорогой, бесценной, любимой маме, мамочке, мамусе. Код по требованию Кавамуры Болдырев вызубрил так, что, кажется, не забудет до последнего вздоха... А как тяжело все время таиться!..

«Замерзаю!» — мелькнуло где-то в подсознании. Но Болдырев даже не шелохнулся. Над головой спящего вился туман. Хрупкие лепестки инея усыпали волосы. Непробуден, глубок сон на морозе. Вдруг Болдырев распрямил спину, негнущимися пальцами-ледышками сделал попытку разорвать воротник рубашки. В последний момент ему стало невыносимо жарко...

Восходящее солнце розовым светом озарило вершины деревьев. Из дупла выглянула белка, поводила, принюхиваясь, жесткими щеточками усов и осторожно спустилась на землю, к припрятанному с осени складу. На нижнем сучке зверек внезапно замер. Под деревом появился какой-то незнакомый предмет. От него наносило ненавистным для диких животных запахом человека. Белка долго сидела неподвижно, сверкая черными корольками глаз. Но незнакомый предмет не подавал никаких признаков жизни, и зверек спрыгнул на землю. За ним протянулась сдвоенная цепочка следов. На ближнюю лиственницу шумно опустилась ворона, поводила черным клювом и призывно закаркала.

Утром Васька Сыч докладывал своему командиру Артомонову, что вчера вечером, как было предписано, он выехал на приречный станок и готовил своего человека в город. Но тут на станок нагрянул какой-то тип и тотчас бросился удирать. Он, Васька, немедленно припустил в погоню. Удалось захватить волчью доху, рукавицы. Потом подстрелили лошадь. В кошевке оказалась кое-какая мелочь. Но сам человек бесследно исчез. Отыскать его в темноте не удалось. Несомненно, это был красный лазутчик. Однако благодаря бдительности его, Васьки, он, видимо, пешим удрал, ничего не пронюхав. По этой причине отправлять разведчика в город воздержались впредь до особого распоряжения.

Артомонов обругал Ваську разиней и велел из трофейной волчьей дохи сшить себе меховые чулки.

Глава двенадцатая

Степан должен был вернуться в отряд на следующее утро, но прошло четыре дня, а его все не было. Между тем на павловском становище, окруженном валом из навозных балбах, началась горячка. Отряд готовился к выступлению. Табунщики ловили сильных, выносливых лошадей, и над обширным аласом не умолкало заливистое тревожное ржанье. В хамначитской юрте с утра до вечера снаряжали патроны. Командир получил известие, что артомоновский отряд уже выступил, и торопился. Вот-вот должен дать знать о себе Эверов.

Перед обедом Павел вспомнил о Степане и велел его позвать. Командиру доложили, что Никифорова нет. Отсутствие отрядника особенно не удивило. Соскучился по семье и не спешит, да и по хозяйству кое-что накопилось сделать. Павел решил сам съездить к Степану, спокойно подумать наедине о своих делах. Он выехал после полудня на любимом жеребце, запряженном в легкие санки. Замещать себя поручил Станову. У ворот командира нагнал всадник и вручил ему пакет. Павел спрятал его за голенище торбаса и подстегнул рысака.

Велика же была злость и бешенство Павла, когда он узнал, что в юрте Никифоровых ночевали красные и Степан ушел с ними. Командир сначала не поверил. По его требованию Назарка повторил свой немногословный рассказ. И тогда у Павла вспухли на скулах желваки, задергалось веко, на залоснившихся щеках пятнами выступил румянец. Оттолкнув подростка, Цыпунов, тяжело дыша, прошел к столу, грузно, расслабленно опустился на орон.

Павел долго сидел молча, потом вспомнил, что на выезде нарочный вручил ему пакет от Эверова, сунул руку за голенище торбаса, нащупал плотный конверт. Он достал его, разорвал и развернул измятые, захватанные жирными пальцами листки. Углубился в чтение, посапывая носом.

Эверов писал крупно, далеко отставляя букву от буквы. Видимо, каждое слово давалось ему с трудом.

«В Баягантай пришел большой отряд красных. Страшно мне стало. Решил уйти в тайгу. Только плохо получилось. Двадцать улусников сбежали от меня. Домой, однако, вернулись. Отрядники говорят, что-де красные за бедняков заступаются. Не знаю, что и делать. А у нас те красные никого из наслежников не обидели. Только у меня из стогов брали сено да зарезали двух коров на мясо. Ты среди нас вроде самый главный, подскажи. Про наше якутское государство мужики не шибко-то верят. «Мы, говорят, с русскими крестьянами дружно жили. Они нас землю пахать научили, от наших женщин дети у них растут, зачем выгонять русских крестьян?»

Почему на город не наступаете? Там красных, сказывают, совсем мало. Почему боитесь! Ты да Артомонов — вон вас сколько. И я пойду».

Павел судорожно скомкал письмо, не дочитав до конца.

«Жирный дурак! — подумал он. — Бить крикунов надо! Без всякой жалости бить, иначе пропали!.. У меня много не порассуждают!»

Он опустил устало плечи, уронил голову в распрямленные ладони и задумался.

Вообще его авторитет тоже за последнее время заметно пошатнулся, особенно после дикой выходки Хабырыыса. И почему он тогда пожалел Степана?.. Цыпунов хотел воспитать из якутов таких бойцов, какие были ему нужны, дерзких и бессердечных. Но, несмотря на все старания, того, что он хотел, не получалось. Его отрядники были мирные люди. К тому же приближалась весна, у каждого дома была масса дел, а вместо работы приходилось сидеть сложа руки.

Многие вслух выражали свое недовольство, все чаще бросали косые, недружелюбные взгляды на русских помощников командира, которые держались замкнуто, обособленно. Тайком они скупали пушнину, выменивали ее на спирт и на табак. Надо было что-то предпринимать. Если отрядники пронюхают, что Степан бежал с красными... «Ничего, я заткну крикунам глотки! О Степане, конечно, все скоро узнают, этого не скроешь. Надо выступать к городу. А этим я придумаю...»

— Э-эх ты, черт! — сорвалось с губ Павла.

Он рывком встал, напружинив мускулы, шагнул к Назарке, тот инстинктивно попятился.

— Ну, ничего! — усмехнувшись, заметил тойон и скрипнул зубами. — Сова улетела, осталось гнездо с птенцами...

Испуганная Марина затаилась в углу, прижимая к себе дочерей. Назарка заслонил их своим телом, не смея шелохнуться. Перед его носом то и дело мелькала плеть с серебряным черенком. Назарка ожидал, что вот-вот заплетенная в тугой жгут кожа вопьется в щеку, и у него появилось желание схватить Павла за руку и вышвырнуть за порог.

— Когда ушел отец? — сдавленным от ярости голосом спросил Павел и больно ткнул подростка черенком в грудь.

— Три дня назад, — ответил Назарка, опуская голову, точно был виноват в этом.

— Когда обещал приехать?

— Не знаю, ничего не сказал.

— Врешь, собака!.. Сговорились?

Назарка бросил на Павла угрюмый взгляд:

— Назар никогда не врал.

— Замолчи, бурундучий выродок!

Назарка примолк. Командир крупными шагами, точно измеряя, обошел юрту, остановился у камелька и плюнул в огонь. Это было высшим знаком презрения к хозяевам.

— Много красных было?.. И этот Тарас с ними?

— Полная юрта. И Тарас был.

— Куда уехали?

— Не знаю.

Павел мысленно принялся поносить разведчиков, которые у себя под носом не увидели противника. Но, вспомнив, что сам же не велел далеко уходить, перестал ругаться. Он ногой отпихнул стол, сел на него. Помахивая хвостом, к Павлу доверчиво подошел Пранчик и обнюхал торбас. Павел что было силы огрел его плетью. Взвизгнув, пес отскочил. Но вдруг ощетинился, оскалил зубы и зарычал на обидчика.

— И ты на меня? — взъярился Павел, расстегивая кобуру.

Исступленно закричала Марина. Назарка метнулся к двери, распахнул ее, и Пранчик выбежал во двор.

В юрте наступила тишина. Командир чувствовал себя безраздельным хозяином и, подтянув одно колено к груди, оперся подошвой о стол. Лицо у него было нахмуренное, на лбу изогнулись морщины. Назарка хотел было закурить, но не рискнул.

Наконец Павел медленно, упершись руками в бока, встал, большой, грузный, с заплывшими глазами, остановился перед Мариной.

— Вот что, паршивое семя, отправляйтесь-ка вслед за папашей!

Назарка не понял.

— Из юрты вон, скоты! — рявкнул Павел и показал на дверь.

— Куда мы пойдем, зима, — несмело возразил Назарка.

— Куда твой отец пошел?

— Не знаю.

— И я не знаю... Все! Чтобы завтра вас здесь не было, а то...

Павел неожиданно улыбнулся.

— В город поезжайте! — ласковым голосом посоветовал он.

«Мой тунгус их выведет... А свалим на красных. Васька сделает. Степан рад будет в волчью шкуру залезть, да поздно! От меня за так не уйдешь!»

— В город вам дорога! — жестче сказал он.

Павел так рванул дверь, что она слетела с кожаной петли, и в помещение хлынул мороз. Остывший жеребец с места взял в галоп.

И вот он, Назарка, должен эту юрту оставить, юрту, в которой родились он, отец и дед; он должен покинуть свое маленькое хозяйство, на которое положено столько труда. А кто засеет ячменем крохотный участок земли, отвоеванной у тайги? Слезы горечи и обиды навернулись на глаза. Отомстить бы Павлу! Так отомстить, чтобы на всю жизнь запомнил. Да что Назарка может сделать!.. Подкараулить где-нибудь из засады... Всхлипывания Марины вернули его к действительности. Он обнял разрыдавшуюся мать, зашептал успокаивающе:

— Не плачь, мама... В город поедем. Там отца найдем, все ему расскажем!

Воля тойона в наслеге — закон. Хочешь не хочешь — отправляйся в город. Никто из соседей к себе не пустит, боясь гнева Павла.

Назарка вздрогнул, вспомнив слова: «Чтобы завтра вас не было, а то...» Это не сон. Родная, знакомая до последнего сучка юрта показалась чужой, неуютной.

Назарка подошел к камельку, не зная, для чего, взял щипцы, повертел их и положил обратно. Обида сжимала сердце, слезы ползли по щекам. Он раскурил трубку и так стиснул зубы, что хрустнул мундштук. Зачем огонь заставил гасить?

«Кто что плохого сделал Павлу? Зачем из юрты выгнал?» — без конца спрашивал себя Назарка.

Сборы были коротки. Много ли у бедняка вещей? К тому же Назарка и мать прекрасно понимали, что, не исполни они того, что повелел Павел, завтра будет еще хуже. Незатейливый скарб они сложили на сани, впрягли единственного быка, худого, облезлого, со сломанным рогом, и тронулись в путь. Куда — Назарка и сам отчетливо не представлял. В город так в город. Дорогу туда он помнил очень смутно, отдельными местами, кроме того зимой туда ездили напрямик через болота и озера. Марина давно, еще до замужества, слышала, что где-то в городе живут ее дальние родственники. Их-то и решили искать... Укутали потеплее сестренок, сверху накинули на них одеяло. Марина взяла хлыст и принялась погонять быка, который понуро опустил голову и медленно задвигал ногами.

До свидания, родная юрта! Назарка окинул прощальным взором знакомые, дорогие сердцу места: хотон, амбар, сэргэ, покосившийся столб у двери. «Поправить бы надо, — машинально подумал он. Скользнул взглядом по лиственнице с затесанной сбоку корой. — Хвост коню так и не дорисовал!» Высек огнивом искру, раскурил трубку, смахнул невольно набежавшую слезу и пошел догонять сани, оставившие после себя на снегу две блестящие полоски.

— Пранчик, Пранчик! — спохватившись, закричал Назарка. — Пранчик!

Он вернулся обратно на двор, облазил все закоулки, заглянул в юрту, где в камельке умирал огонь. Верный пес исчез.

Возвратившись в отряд, Павел немедленно приступил к выполнению своего намерения. Не раздеваясь, он велел позвать лазутчика-тунгуса. Тот несмело вошел, остановился у порога. Неподвижное лицо его с глубокими морщинами и запавшими щеками казалось грубо высеченным из гранита.

— Собирайся! — не глядя на него, сказал Павел. — Дело тебе есть...

А утром Павел повел отряд к городу. На пути их дожидался штабс-капитан Артамонов со своими головорезами, о которых население говорило с ужасом и только шепотом.

Ехали очень осторожно. Высланная далеко вперед разведка обшаривала придорожную тайгу. Отрядники разместились так, чтобы по первому сигналу тревоги можно было легко соскочить с седел. Оружие держали наготове.

Павел со Становым ехали в кошевке последними. Между ними шел разговор о пустяках. От Павла попахивало спиртом. Оба за последнее время старались не затрагивать волнующие их вопросы. Поручик вообще теперь держался подальше от командира. Его страшил угрюмый вид повстанцев. Того и жди, в спину получишь пулю. Предчувствие чего-то недоброго, рокового не покидало его.

Станов дал себе зарок при первой возможности уйти из отряда.

За последнее время Павел особенно обозлился, стал подозрительным, кругом видел врагов. Ночами командир осторожно подкрадывался к юртам, где спали отрядники, высверливал в льдине отверстие и подслушивал разговоры. С внутренней дрожью, холодящей спину, он ожидал, что вот-вот раздадутся слова: «Убить Павла надо!..»

— Что-то Макар Иванович воды в рот набрал! — заметил Станов. — Связного бы к нему послать, обстановку уточнить.

Голос его как будто разбудил командира. Непонимающим, отрешенным взглядом он окинул тайгу, растянувшихся цепочкой всадников, своего соседа поручика. Прерывисто вздохнул.

Все происходящее показалось ему страшным, кошмарным сном.

Глава тринадцатая

Васька Сыч чувствовал себя превосходно. На нем кожаная тужурка, а под ней для тепла меховой жилет. На поясе давнишняя мечта — маузер. Павел, видать, хороший человек, не жадный. Кабы не он... И Васька с дрожью вспомнил нацеленный ему в грудь кинжал Дацана. В карты он больше не играл. Карманы артомоновского адъютанта приятно оттягивало золотишко. Тут были и потертые царские десятирублевки, и кольца, и браслеты, и даже портсигар с монограммой. Как все это попало к нему в объемистые карманы, знал только Васька. В потаенном местечке он припрятал мешок пушнины, которая, как известно, очень ценится в Харбине. А дорога у него из Якутии одна — за границу. В Россию пути заказаны. Кому охота за решетку? Ваське рассказывали, что в Харбине жизнь — лучше и желать нечего. Достать можно все, чего душа захочет, развлечения — какие угодно, были бы деньги. А денег Васька раздобыл.

Чего бога гневить, он устроился совсем неплохо. Он личный адъютант у Артомонова, командира крупного отряда. Здесь Васька не нуль. Ему, как положено, отдают честь, называют по имени и отчеству. Сыч — это за глаза кличут. Прозвал его так какой-то дурак, которого, наверное, давно убили. Да и правда, Васька любил лазить по темным закоулкам и выискивал там кое-что. Якуты — народ простой, хитро прятать свое добро не умеют. Засунет соболя или лисицу под балку в амбаре и думает, что никто их не найдет.

«Ничего, — размышлял Сыч, равномерно покачиваясь в седле, — много ли мне надо? Я не особенно старый, только двадцать пять стукнуло. Живу пока дай бог каждому, а дальше еще лучше пойдет. Главное — не теряться. Там в Харбин смоюсь. Эх!»

В предвкушении будущих удовольствий Васька крякнул, пришпорил кожаными пятками починенных валенок низкорослую лошадку, догоняя Артомонова. Штабс-капитан ехал далеко впереди, сразу за разведкой. Заломленная назад смушковая папаха мелькала из-за кустарников.

— Господин штабс-капитан, скоро на реку выедем?— почтительно обратился Сыч к командиру, худощавому человеку, с полукруглым шрамом над левой бровью.

Артомонов недовольно покосился на адъютанта и ничего не ответил. Он был не в духе: ему последнее время дьявольски не везло. «Дернуло же меня залезть в этакую глухомань! — ругал себя Артомонов. — Не сообразил поближе быть. Кому лакомство, а мне объедки... Теперь поздно каяться. Цыпунов и тот удачливей. Имел несколько боев и все выиграл. У него совсем мало русских, больше якуты. Какие они вояки! Дерьмо! Нет, просто не повезло. У меня почти все русские, сорвиголовы, а поди ж ты как обернулось. Мои больше по юртам шныряют, барахло целыми возами за собой прут. Вот и допрыгались...»

— Поручик Станов своего командира полковником величает! — захихикав, поведал Сыч. — Вам тогда генералом надо быть!

Но и на этот раз штабс-капитан не удостоил своего адъютанта вниманием.

Васька понял, что командир сердит, и погнал лошадь дальше, стараясь первым увидеть долгожданный спуск к реке. Там должен быть станок, где намечена встреча двух отрядов.

«Как возьмем город, — поглядывая вперед, мечтал Сыч, — первым делом в ресторан, музыку закажу. По- настоящему развернуться надо, давно уже не гулял. Только там, кажется, нет ресторана. Вот гадство! Как люди в такой дыре живут!»

— Не видать еще? — спросил Ваську подъехавший командир.

— Словно провалилась река! — неохотно ответил Сыч, оторвавшись от поглотивших его заманчивых мыслей.

Артомонов приподнялся на стременах и долго смотрел вперед. Сегодня он был особенно зол на свои неудачи, на мороз, который больно кусал щеки и проникал сквозь одежду. Ноги онемели и были точно чужие. Даже покалывать их перестало. Артомонов часто бил себя по коленкам, но не ощущал ударов.

«Не отморозил ли?» — всполошился он.

Обернувшись назад, задубевшей рукавицей поманил вестового:

— Васька, помоги-ка слезть!

Командир неловко сполз с седла, неуверенно шагнул, будто разучился ходить. Потом, переваливаясь как утка с боку на бок, припустил семенящей рысцой. Сыч, не отставая, тянул за поводья лошадей.

— Иван Ильич, город возьмем, на Якутск двинем?

— Не твоего ума дело!

— Я просто так.

— То-то, сколько раз говорить: не суй нос не в свои дела! Давай коня и фляжку достань. Если все вылизал, шкуру спущу.

Он отхлебнул несколько глотков и милостиво разрешил Ваське тоже приложиться к горлышку.

В воздухе заметно похолодало, чувствовалось приближение большой реки. Дорога, долго петлявшая по тайге, прямой, сверкающей нитью потянулась вниз. Там был станок, там ожидал Цыпунов. От него приезжало несколько посыльных с просьбой поспешать. Многие артомоновцы слезали с саней, закинув за плечи ружья, шли пешком, разминая затекшие ноги.

— Да, братцы, не мешало бы сейчас погреть душу! — проговорил один, пытаясь окоченевшими пальцами свернуть папиросу. Но ничего не получилось, и он бросил бумагу в снег. — В тепле перекурим.

На него недовольно косились:

— Помолчал бы. Не может язык примерзнуть, треплется без умолку!

Васька Сыч галопом доскакал до уклона, осадил коня. Перед ним на белом полотнище реки далеко в обе стороны клиньями выделялись острова, поросшие мелким тальником. Их разделяли узкие полоски проток. Противоположный берег, нависший над рекой обнаженными скалами, четко выделялся на безоблачном, синем небе. Его освещали косые лучи заходящего солнца. Ели, росшие на выступах, издалека казались игрушечными.

— Река-то большая! — заметил Сыч.

— Ничего себе, порядочная... Ну, Васька, теперь близко! Вон, смотри, дорога идет по берегу. Видишь, листвяшки группой стоят?.. Да куда гляделки пялишь? Сюда смотри. Там и ждут нас.

Хотя Сыч, сколько ни напрягал зрение, ничего разобрать не мог, он делал вид, что рассматривал показываемые Артамоновым места, серьезно кивал головой, вставлял свои замечания. Иначе нельзя. Командир не в духе, он легко рассердится на Васькину непонятливость, и запросто схлопочешь оплеуху.

— Трогай! — закричал штабс-капитан подъехавшему отряду, подхлестнул плеткой уставшую лошадь и поскакал вперед.

При неверном свете луны Цыпунов пожал руку Артамонову. В порыве чувства полупьяный Артомонов полез было целоваться, но Павел мягко отстранил его.

— Господин штабс-капитан, — сказал он, — недалеко отсюда обнаружены два вражеских отряда. Они, похоже, охотятся за нами. Нужно быть осторожнее.

— А ты думаешь, мои глаза и уши не лазают по тайге? — ощерился в улыбке Артамонов. — Знаю про красноперых, и пухалки ихние видели. Постараемся встретить-приветить. — Он обернулся и зычно крикнул: — Васька, собрать командиров!

В юртах размещались белоповстанцы. Дым от вонючего самосада и махорки потянуло к потолку. Командиры и их приближенные собрались и рубленом домике, в котором одиноко жил почтовый чиновник-старичок. Васька Сыч устроился возле камелька на скамейке и совал пропотелые ноги чуть ли не в самый огонь. Насвистывая, он извлек из кобуры маузер и не мог налюбоваться на него. Покровительственно говорил двум сидящим около него отрядникам:

— Я, братцы, давно мечтал этакую штуковину заиметь. С нее можно палить: не просто наганишко, а маузер. Понимаешь, маузер! — добавил он таким тоном, будто его не понимали, и выпрямил указательный палец. — Глянь, как ловко патроны подает.

Повстанцы равнодушно молчали.

— Он не хуже винтовки хлещет, — продолжал Васька. — А главное — удобный. Хлопает тебя по ляжке, и руки свободны, делай что хочешь.

Ванька Рыжов, прозванный Косоклюем за перебитый когда-то в драке нос, не вытерпел, с обидой ответил:

— Много не форси, адъютант. Стрелять сначала путно научись. Ворону с двух шагов не подшибет, а тоже туда лезет!

Косоклюй с затаенной неприязнью оглядел Ваську. Сыч угрожающе приподнялся на локте. Угреватое лицо его с рыжеватыми бровями и редкими оспинами покраснело.

— Смотри, легче на поворотах. В ухо получить можешь!

Косоклюй мрачно отвернулся и сплюнул.

«Ничего, когда-нибудь посчитаемся! — утешил он себя. — Нос кверху задрал очень. Подумаешь, адъютант! Подлизался, харя, и воображает из себя начальника, подстилка!»

И действительно, Васька Сыч в совершенстве постиг характер своего командира. Если захотелось Артамонову выпить и он задвигал кадыком, Васька тут как тут, несет бутылку. Осерчал штабс-капитан на кого-нибудь, только размахнулся, а провинившийся уже летит от Васькиного кулака. Зачесалась у Артомонова спина, Васька ногтями скребет и отпускает непотребные шутки, до которых Артомонов большой любитель. Надо на ком-нибудь злость сорвать — Васька рядом. Влепил ему затрещину, и на душе вроде легче стало. За все это Артомонов дорожил Сычом.

— Васька, — послышался из-за ситцевой занавески голос штабс-капитана, — шагай сюда! Да живее, тюлень!

— Сей момент!

Сыч поспешно сунул ноги в валенки, прицепил маузер, одернул френч. Часть комнаты была отгорожена ситцевым пологом, там за двумя сдвинутыми вместе столами сидели Артомонов, Павел, Станов, Кулебякин и другие приближенные. Шел военный совет. На столе была развернута самодельная карта. Она была испещрена разноцветными линиями, стрелками, кружочками. Васька скосил глаза на измятый лист и подумал про своего командира: «Мозги затемняет!» В стороне незаметно стоял человек. Худощавое лицо его, иссеченное морщинами, было неподвижно, точно изваянное из камня.

— Я прибыл! — молодцевато отрапортовал Васька и козырнул, хотя шапки на голове не было.

Артомонов с серьезным видом водил грязным пальцем с длинным, загнувшимся ногтем по карте и морщил лоб. Павел внимательно посмотрел на Ваську и заговорщицки подмигнул. Сыч непонимающе пожал плечами.

— Вот что, Вася! — поднял голову командир. — Возьми человек десять наших, кто получше стреляет, и ступай. Он покажет дорогу, — кивнул Артомонов в сторону незаметно стоявшего человека. — Из улуса в город должны ехать несколько ревкомовцев. Вооружены они? — обратился он к лазутчику.

Тот утвердительно кивнул. Лицо его не изменило своего непроницаемого выражения.

— Так вот, они должны ехать на одной подводе. Ты постарайся успокоить их. Разумеешь? Только молчок, никому!

— Есть угомонить! — гаркнул вестовой.

— Действуй.

— Улусники лошадей попрятали. На быке товарищи ползут! — усмехнувшись, заметил Павел.

Васька вышел. Тащиться куда-то Сычу чертовски не хотелось. Мерзни, волнуйся, когда можно спокойно поспать в тепле. Но адъютант хорошо знал Артомонова. У него еще не совсем зажила голова — так угостил его командир рукояткой нагана за возражения. Ему не перечь. Похоже, и Павел тут замешан, чего он подмигнул ему?..

«Ладно, возьму с собой баклажку побольше. Буду сидеть в сторонке, потягивать по маленькой, время и пройдет», — успокоил он себя.

Кожаную тужурку Сыч оставил на хранение Косоклюю, натянул меховой жилет, полушубок, перепоясался кушаком и пошел выбирать стрелков. Через полчаса десяток повстанцев, лазутчик и Сыч собрались во дворе. Искристый снег слабо мерцал при мертвенном свете луны. Проводник дал знак следовать за собой, и отрядники молча, один за другим, след в след, тронулись за ним. Васька приотстал, перед уходом с ним хотел переговорить Цыпунов. Сыч с тоской смотрел на освещенные окна юрт и про себя крыл Артомонова всеми ругательствами. Скрипнула дверь, и кто-то заслонил своим телом красноватый изнутри выход.

— Ты, Вася? — негромко окликнул Сыча Павел.

Васька насторожился. По тону Цыпунова он понял, что тот намерен сообщить что-то важное. Павел приблизился и таинственно зашептал:

— Услуга за услугу, приятель!.. Не ревкомовцы поедут. От меня один к красным удрал. С его семьей разделайся для острастки. Мы потом скажем, что вот, мол, отец сбежал, за ним семья потянулась, а красные их перебили. Только умненько сделай. Половину долга с тебя сниму. Не забыл? А если деньги нужны... — Павел полез в карман.

Васька попятился от него. Хоть он и убивал людей, женщин и детей «успокаивать» ему еще не доводилось. Но как откажешь человеку, который спас от ножа? Да и страшного в этом ничего нет. Не в него же будут стрелять.

— Много их? — хрипло спросил Васька и облизнул пересохшие губы.

— Баба, парнишка и две девчонки. Ничего опасного!

— Черт с ними, коли собрался, пойду! — буркнул Сыч. — Деньжонки-то не лишние — одолжи.

— Только, Вася, ни звука, и своих предупреди!

— Знаю!

Скрип снега затих. Двенадцать человек ушли в ночь. Ожидая вооруженного противника, отрядники были насторожены. Павловский лазутчик знал всю гнусность затеянного дела, но его лицо не изменяло своего непроницаемого, застывшего выражения. У Васьки немного дрожали руки, по спине время от времени пробегали мурашки. Чтоб отвлечься, он отпил из посудины и принялся считать шаги.

Третий день шагал к городу худой, едва передвигавший ноги бык. Мутные его глаза были уныло устремлены на бесконечную ленту дороги. Назарка каждого повстречавшегося путника тщательно расспрашивал об оставшемся пути. Да встречных попалось совсем мало, всего трое. Хорошо, что Никифоровых сегодня догнал один человек, пастухом, сказал, работает. Он долго разговаривал с Назаркой, угостил его и Марину славным табачком, подробно расспросил, куда и зачем они направились. Потом Назарка поинтересовался дорогой, и попутчик толково объяснил, как проехать в город, даже на снегу хворостинкой начертил оставшийся путь. Обозначил свороты в наслеги и перечеркнул их.

Невеселы были думы Назарки. Хоть он и небольшой еще, но сколько бед обрушилось на его неокрепшие плечи. Побои тойона сейчас вспоминались смутной щемящей обидой. А теперь по приказу того же тойона брошена юрта. Куда они ехали, он и сам точно не знал. Люди в один голос говорили, что эта дорога приведет в город. А дальше что? Где искать отца, чем кормить мать и сестренок? У кого остановиться в незнакомом месте? Обо всем теперь приходилось беспокоиться Назарке. Мать рассказывала, что в городе где-то есть родственники, но где они — не знала.

— Хай! — поднимая отягощенную печальными мыслями голову, подгонял Назарка понуро шагавшего быка.

Рядом, закутанная в старую, заплатанную шубу, пригорюнилась мать. Сестренки по временам высовывались из-под затрепанного одеяла, поблескивали черными любопытными глазенками. Ледяные иголки больно покусывали и щипали щеки. Младшая, Аныыс, плакала и настойчиво просила есть. Марина, нагнувшись, что-то шептала, и девочка, соглашаясь, кивала головой. Однако через минуту снова начинала требовать молока. Назарка хотел было прикрикнуть на нее, но раздумал. Аныыс маленькая и не понимает, что надо терпеть. Вон старшая и слова не вымолвит.

Пар, вылетая изо рта, красивыми узорами украсил ресницы матери и девочек. Чтобы немного согреть коченеющие ноги, Назарка часто соскакивал с саней и бежал вперед, отчаянно махая руками. Одет он был явно не по морозу. Немного отдышавшись, он подтыкал под ноги матери отвернувшуюся полу шубы, смахивал с бровей сестренок налипшие льдинки.

Скоро должна быть река. Там станок. Приятно после стольких часов пребывания на жгучем холоде вдосталь напиться горячего чаю, посидеть около пылающего камелька с трубкой в зубах. Там и табаком разжиться можно. От своего сэбэряха, наполовину смешанного с размельченной лиственничной корой, горчило во рту. Возможно, на станке кто-нибудь видел отца или что-либо слышал о нем. Вот хорошо было бы!

«Приеду, сена попрошу, быка накормлю. А то он совсем худой стал, как бы не упал, — намечал Назарка. — От реки город близко. Завтра, может, приедем. Все расскажу отцу, как Павел в камелек плевал, как Пранчика ударил, как ругал нас».

— Так ладно будет!

Васька Сыч остановился и посмотрел вокруг. Дорога в этом месте делала поворот и, перевалив пригорок, спускалась к реке. Деревья стояли вплотную к наезженной колее.

— Ты точно знаешь, что здесь поедут?

Лазутчик утвердительно кивнул. Он сам этой дорогой обогнал Назарку, долго беседовал с ним, объяснил дальнейший путь.

— Вы, — обратился Сыч к отрядникам, — цельтесь в людей. А ты, — ткнул он пальцем в грудь низенького якута, — бей по лошади, да не промахнись! С первого выстрела!

— У них не лошадь, а бык, — разомкнул первый раз челюсти лазутчик.

Голос у него был глухой, сиплый, словно произносить слова ему было трудно.

— Все едино, хоть на корове — вали одной пулей!

Повстанцы, переминаясь, выбирали места поудобнее.

Васька устроился позади, прикладывал к губам баклажку и тихонько матерился, поминая и святых и грешников.

С севера, заволакивая небо, наползали тучи. Они заслонили луну, и сразу стало темней. Светлячки на снегу потухли. Кругом было так тихо, что звенело в ушах. Поддаваясь окружающему безмолвию, люди старались ступать бесшумно, словно боялись неосторожным движением нарушить застывший покой. Слух напряжен до предела. Каждый случайный звук громким стуком отдавало в сердце. Лишь Васька, ополовинив флягу, сидел равнодушно и сонно. Он-то знал, что беспокоиться нечего. Стрелки быстренько устроили упоры для бердан и замерли.

Вот вдалеке чуть слышно заскрипели полозья. Все встрепенулись: не почудилось ли? Полозья скрипели однотонно; постепенно приближаясь, задевали за нервы.

— Едут! — облегченно вздохнул Васька. Ожидание мучительнее всего.

Повстанцы будто застыли, лишь чуть покачивались ружейные стволы. Сыч вынул маузер, спустил предохранитель. На повороте расплывчато обозначились сани. Мерный скрип нарастал. Усиливаясь, он заполнил собой весь мир. Над санями уже можно было разглядеть два темных бугорка.

— Двое караулят, остальные спят! — беззвучно выдавил из себя артомоновский адъютант и медленно поднял маузер.

Вообще Васька врал без всякого зазрения совести, подтверждал свои слова всевозможными клятвами, случаями из жизни, которых никогда не было. Но в эту минуту даже ему стоило усилия произнести несколько лживых слов.

В детстве Васька был религиозен. Но все давно уже забылось. Как осколок прошлого осталась у Васьки довольно странная религия. В трудные минуты, когда смерть заглядывала в глаза, он вспоминал, что есть бог, и искренне в него верил, молился, горячо нашептывая обрывки сохранившихся в памяти молитв. В такие минуты он давал бесчисленные обеты отслужить молебен, поставить свечу, пожертвовать нищим и увечным. И он верил своим обещаниям, но, оставшись цел и невредим, Сыч забывал клятвы, зароки и без тени смущения ругался отборным матом. Когда было спокойно, бога он забывал. Он нужен был Ваське как костыль для временно охромевшего.

Сани поравнялись с засадой.

— Спят! — облегченно определили в засаде.

Наметанный глаз стрелков начал ловить на мушки неясные силуэты.

Наступил момент, когда нервы натянулись, как тетивы на луках, и даже из полуоткрытых ртов не вылетал пар.

— Пли!

Нестройный залп полоснул по тайге. Дробясь и перекатываясь, эхо покатилось по вершинам деревьев. Раздался жалобный рев смертельно раненного животного. Без команды ударил второй залп. Затем наступила тишина. С дороги неслись последние судорожные вздохи быка. На санях не было заметно никакого движения. Лишь фигуры сидевших стали как будто пониже.

— Готово! — прыгающим голосом выкрикнул Сыч. Во рту у него было сухо, к горлу подкатывали неприятные приступы тошноты.

Повстанцы с ружьями наготове по одному выскакивали на дорогу. Васька, засунув маузер за кушак, в несколько прыжков преодолел расстояние до саней и замер в напряжении. В этот момент в разрыве между тучами появилась полная луна. На Сыча, застланные дымкой смерти, но еще с проблесками сознания, уставились глаза. Он увидел лицо старой женщины, хмель разом вышибло из головы. В ужасе Сыч отскочил от саней, хотел что-то сказать, но язык не повиновался. Запинаясь, он с усилием выдавил из себя:

— Эт-то-то о-ш-ши-бка!..

Девочки тоже были мертвы. Лазутчик приподнял еще вздрагивающее худенькое тельце. На лице его не дрогнул ни один мускул. Он накрыл убитых одеялом и первым повернул от саней.

— П-п-пшли! — махнул рукой Васька.

Повстанцы почти бегом удалялись от места расправы. Суеверные якуты бормотали заклинания, просили своего и русского бога простить им это гнусное дело и со страхом озирались, точно опасались, что убитые начнут преследовать их. Сыч немного оправился от испуга и мрачно подумал: «Страшновато, черт возьми! Глаза какие у нее... Еще ночью приснятся — и про деньги позабудешь!» Васька на ходу допил остатки спирта и почувствовал себя спокойнее. Вспомнив об обещанной награде, решил: «В городе обязательно в церковь схожу, свечку поставлю. Остальное прогулять можно. За упокой души убиенных».

Потом для очистки совести принялся ругать стрелков:

— А вы чего, идиоты, смотрели! С бабами вам сидеть, а не воевать. Буркалы позакрывали и палят, чучела гороховые!

Старый якут смиренно ответил:

— Мы маленькие люди, мы простые солдаты. Начальник сказал — мы сделали. А не сделаешь — начальник еще хуже ругаться станет.

— Вот что, братва, — предупредил всех Васька, — держать язык за зубами! Кто сболтнет — худо будет!

Вскоре сычевская группа добралась до станка. Отрядники кучей забились в одну юрту, на все вопросы, словно онемевшие, отвечали молчанием. Около них собрались любопытные. Несмотря на близкий рассвет, повстанцы не спали. Но так и не удалось никому узнать, что же произошло недалеко отсюда.

Васька боком, неуверенно пролез в домик почтового чиновника, разделся, протянул к камельку озябшие руки, шумно прочистил нос. На его приход никто не обратил внимания.

Лишь Павел, приподняв занавеску, заметил Сыча — очевидно ждал, — и глазами спросил: «Сделал?»

Васька успокаивающе махнул рукой и пальцем показал на пол.

— В молодости я отчаянный был! Помню, в юнкерах еще... — продолжая, видимо, давно шедший разговор, приглушенным тенорком сказал Станов.

— Вот я отчаянный был — это да! — неожиданно для себя вмешался в беседу Васька и решительно шагнул к столу.

Услышав голос адъютанта, Артомонов привстал:

— Пришел, а чего молчишь? Все в порядке?

— Лучше не обстряпаешь, руки только замерзли!

— Ну грейся! Эй, хозяин, чаю сделай, да покрепче завари! Мы за компанию не откажемся по стакашку пропустить.

За чаем Сыч рассказывал свои похождения. Его слушали не прерывая. Все равно делать нечего, а спать неохота,

— Я с детства начал колобродить, — разглагольствовал Васька, польщенный общим вниманием, — сам-то я иркутский. Отсюда не очень далеко... Помню, отец меня в гимназию определил. Я сначала ничего, на уроки ходил. Четыре года с учебниками бегал, а потом надоело мне. Решил бросить учебу. Батька ни в какую — учись и баста! Я туда-сюда — никак. Учись! Несколько раз с меня шкуру спускали. Да толку мало! Я, значит, по-своему кумекал: так или не так, а из гимназии меня вышибут: здорово баловался. И надумал я дать тягу из родительского гнезда, как в одной книге писали. Прихватил я у отца полтысячи, нашел дружка и подались мы с ним мир смотреть. Шатались по свету около года. Во многих городах побывали. А потом я дружка где-то потерял. Наверное, к «соловьям» попал. Вот когда меня прижало! Ни денег, ни жратвы, хоть вой у полиции под носом. К счастью, война началась. Я добровольцем сунулся. Сначала ничего было: больше в тылу околачивались. А потом, как поперли нас на передовую, крепко я сдрейфил. «Нет, думаю, тикай Васька обратно!» И — смылся! Так и не узнал никто. До семнадцатого года перебивался кое-как, а там лафа пошла. Вижу, красногвардейцы сколачиваются, ну и я за ними. Шамовка неважная, но была. А потом дисциплину поджимать начали. Не тронь, не возьми ничего. Ходи, как святой. А у меня спичечной коробки в загашнике не было. На золотишко кое-что достать можно было. Иду, значит, как-то, смотрю: дамочка навстречу шагает и на шее у нее золотой медальончик и золотая цепочка. «Ага, думаю, меж пальцев не проскочит». Подошел к ней и этак вежливо обращаюсь: так, мол, и так, уважаемая мамзель, революция требует золото, снимайте ваше украшение. Она ни в какую — не дам, и все. Тогда вцепился я в цепочку и только рванул, а меня сзади кто-то цоп за плечо. Оглянулся — командир наш! У меня аж коленки затряслись. «Ну, думаю, крышка!» У нас приказ такой вышел: за грабеж — расстрел. Все-таки успел смыться. Пока он кровь этой гадюке останавливал да успокаивал ее, меня и след простыл.

— Ловко! — захохотал Артомонов. — Молодец, Васька! Главное в профессии жулика — иметь быстрые ноги.

Однако досказать все Сычу не довелось. Час был поздний. Сон начал одолевать слушателей. Васька осуждающе поглядел на них и раскинул на полу полушубок.

— Если красноперые не нападут, своих людей завтра в город направим, — сказал штабс-капитан, потягиваясь. — Надо все как следует разузнать. Меня Макар Иванович беспокоит. Молчит. Уж не беда ли случилась...

Перед тем как залечь на покой, Павел накинул на себя дошку и вышел на улицу. Мороз усилился, и бледные звезды мигали. После тесной, душной комнаты Павел с жадностью глотал сжимающий легкие воздух. И тут его внимание привлек красный шарик. Он выскочил из тайги и полетел по небу, взвиваясь все выше и выше. Затем лопнул, рассыпав множество искр. Цыпунов ошарашенно глядел на сигнал. Сообразив, что это значит, прыжками припустил к дому и так рванул дверь, что кожаные петли лопнули.

— Эй вы! — заорал он. — Красные ракету бросили. Поднимайся! Буди народ!

Глава четырнадцатая

Назарка остался жив совершенно случайно. Приблизительно за полверсты до поворота к реке мороз прогнал его с саней, он вприпрыжку обежал вокруг быка с мохнатой от инея мордой, забрел в снег и присел за ближним деревом. От прокисшего сыма[37] у него булькало и урчало в животе. Затем Назарка поплотнее запахнул шубенку и не торопясь зашагал. Подводы видно не было. Тучи заслонили луну, и придорожные лиственницы высились бесформенными громадами. В одном месте Назарка остановился, достал засаленный кисет с табаком и сделал попытку раскурить трубку. Но трут из тертого мха отсырел. Назарка не смог высечь огня и направился дальше. В голове назойливо крутилось: где найти пристанище, как жить дальше? Однако сколько он ни думал, ничего определенного представить себе не мог. Он помнил домик за высоким забором, в котором обитал длиннорукий юркий человек Макар Иванович. Да разве он пустит! Он же друг Павла. Наконец Назарка пришел к неутешительному выводу: лучше вообще не мучить себя думами о предстоящем. Пусть будет что будет. Лишь бы до города поскорей добраться.

В это время мысли его прервал нестройный залп, и эхо тотчас стоголосо повторило его. Впереди, почти у самой дороги, из-за деревьев ломаной линией мелькнули желтые огоньки. От неожиданности Назарка вздрогнул и замер. Неизвестно почему, бешено заколотилось сердце, и сразу стало жарко. Рев быка подстегнул его. Назарка опрометью бросился было к подводе.

«Что там?.. Что там?» — стучало в висках.

Меж деревьев, словно играючи, опять вспыхнули и моментально погасли огоньки. Тайгу взбудоражил второй залп. Высоко вверху рикошетом пропела пуля. Не помня себя от страха, Назарка резко повернул, поскользнулся и припустил обратно. Студеный воздух щипал в горле, стискивал легкие, ноги подкашивались. Перед глазами вертелись огненные кольца. Ему мерещились топот погони, крики, выстрелы. Хотелось истошно завыть от внезапно навалившегося ужаса, сорвать с плеч одежду, освободить себя от лишней тяжести. В голове проносились обрывки мыслей: «Павел... Убили... Отец... Догонят...» Безмолвный лес, казалось, наполнило гулом и скрежетом. За каждым кустом чудился безликий враг, но Назарка не останавливался. Иногда он очумело отскакивал от коряжины с растопыренными корнями, похожими на скрюченные руки. Увязая в снегу, огибал ее, не смея оглянуться.

Наконец Назарка в изнеможении упал на середине дороги, неловко подогнув ноги. Легкие с хрипом втягивали леденящий воздух. В висках часто стучали молоточки. Только сейчас он начал отчетливо сознавать, что произошло.

«Убили! Кто это сделал, за что?» Слезы нависли на ресницах, ползли по немытым щекам, срывались и падали на колени, застывая прозрачными солеными жемчужинами. Кругом по-прежнему царила тишина. Как и прежде, над дорогой угрюмо стояли заиндевелые лиственницы. К ним сиротливо жались белоствольные березки.

«Неужели Павлу было мало, что выгнал нас из юрты?— прошептал Назарка и всхлипнул. — Это он убил мать и сестренок. И меня бы тоже убил. Что мы ему сделали?.. В темноте стреляли, чтоб никто не увидел!»

Назарка в ярости так стиснул кулаки, что ногти впились в кожу.

«Все равно убью Павла! — Глаза парнишки стали сухими. — Не я убью, так отец! Найду его, все расскажу. Пусть он кровью отомстит за кровь!»

По вершинам деревьев, словно печальный вздох, прошумел порыв ветра. С ветвей посыпалась кухта, прошуршал и мягко плюхнул ком снега. Временами в разрывы туч выглядывала луна, будто интересовалась, что же произошло на земле в ее отсутствие. Вспотевшее Назаркино тело медленно остывало. Он понемногу успокаивался, ярость сменилась отчаянием.

«Куда я теперь? Совсем один. Матери, однако, нет, отец — не знаю где... В юрте в углу забыл обломок косы. Жалко, нож из него можно бы хороший сделать».

Назарке показалось, что он стал легкий, как пушинка с одуванчика, и ему ничего не стоит прыгнуть на самую высокую ель.

...Родная тайга, звонкая, летняя, полная жизни. И было понятно Назарке, о чем беззаботно пересвистывались синицы, о чем тосковала кукушка-бездомница. Он шел по тайге и вместе с птицами пел песню. В песне не было слов. Всех жителей леса знал Назарка. И все, как старого друга, приветствовали его. Вон, кажется, сел на ветку глухарь, которого Назарка осенью подранил. Точно, это он. Даже капельки крови можно разглядеть на крыльях.

— Не бойся! — весело крикнул Назарка. — Я теперь никого не убиваю!

В руках у него вместо ружья пахучая черемуховая ветка. Шагал он легко, и деревья перед ним расступались, зеленые мягкие листья ласково касались лица. Оказывается, цветы умеют улыбаться, а Назарка не знал и от стариков никогда подобного не слышал. Но что это впереди вдруг зловеще засверкало? Это тощие волки в темноте бродили, злыми огоньками поблескивали их глаза. Жутко завывали волки, а самый старый из них кричал: «Постой-ка! Сейчас мы с тобой расправимся!»

Бросился он на Назарку, замкнул зубы на шее и начал ожесточенно трясти его. Назарка хотел крикнуть, чтобы помогли, выручили из беды, — и не мог. Его швыряли вверх и вниз, так, что замирало сердце, человеческими голосами говорили что-то...

Назарка лежал на розвальнях, на раскинутом собачьем тулупе. Крепкие руки разминали окоченевшее тело. Вокруг молча столпились вооруженные люди. Нетерпеливо пофыркивали лошади. Раздвинув бойцов, к саням протиснулся Степан: может, знакомый человек? Пешкин как раз только что чиркнул спичкой, намереваясь получше разглядеть лицо. Слабый огонек выхватил из мрака зеленые стебельки сена, гнутый передок саней, перетянутый кожаной веревкой, осветил закрытые глаза и плотно сжатые губы незнакомца. На щеке, как серебряная монетка, выделялось помороженное место.

— Назарка! — огорошенно воскликнул Степан и поспешно схватил сына за плечи. Он высоко приподнял его, пытливо всматриваясь в неподвижные, пугающе знакомые черты. — Э, ум, однако, потерял! — дребезжаще засмеялся он и посмотрел на бойцов, словно искал у них поддержки. — Откуда тут быть Назарке? До нашего аласа десять кес, поди, будет. Какой-то другой парнишка.

— Нет, точно Назарка! — пристально вглядевшись в лежащего, сказал Тарас и непонимающе развел руками. — Как он сюда попал?

Степан вопрошающе глядел на сосредоточенные лица красноармейцев, озаренные холодным лунным светом. В голове Степана закружились беспокойные мысли: не приключилось ли чего дома?

— Все выясним, как в себя придет, — заметил Пешкин. Он отвернул полу полушубка и достал фляжку. — В таком случае спирт — самое полезное снадобье.

На полузакоченевшего Назарку наткнулся красноармейский отряд. Дозорные шли лесом и ничего не заметили. Но передняя лошадь внезапно шарахнулась на обочину и захрапела. Ездовой дернул вожжи, крикнул свое обычное «Хат!», но лошадь не двинулась с места. Соскочившие красноармейцы обнаружили на дороге скорчившегося подростка.

Когда Пешкин влил в рот Назарке несколько глотков неразведенного спирта, тот, поперхнувшись, закашлялся и с усилием приподнял веки. Сначала Назарка ничего не видел, лишь крутились и мелькали перед глазами ослепительные кружочки. Но вскоре мрак поредел, огненные кольца потухли, и Назарка разглядел над собой большую красноармейскую звезду, обрамленную мехом тарбаганьей шапки. Рядом виднелось лицо, поразительно похожее на лицо отца. Даже родинка возле носа такая же. Назарка подумал, что это продолжение сна, и закрыл глаза. Тело болезненно ныло, уши, похоже, чем-то заткнули. Во рту, неизвестно отчего, было горько, а желудок наполняла приятная теплота.

— Назарка! — донесся встревоженный отцовский голос.

— Очнулся... Я же говорил, что он не сильно подмерз, — обрадованно произнес Тарас. — Не волнуйся, Степан! Сейчас все узнаем.

И этот басовитый голос показался Назарке очень знакомым. Он снова открыл глаза, привстал и недоуменно огляделся. Подобие улыбки промелькнуло на его губах и тотчас исчезло. Назаркой овладело смутное беспокойство. Он силился вспомнить что-то важное, значимое, но не мог. Голова кружилась.

— А ну, паренек, пробежись!

Назарка задвигал руками, ногами, воображая, что припустил во весь дух.

— Нет, ты не брыкайся. Встань и разомнись! — потребовал Тарас. — Скорей согреешься.

Степан никак не мог прийти в себя, и блуждающая улыбка косила его губы. Все еще не веря своим глазам, он смахнул с воротника сына снежинки и одернул на нем шубенку. Многому пришлось удивляться Степану за последнее время. Всего несколько дней назад он покинул свою юрту, а кажется — минули годы. И прожил он их по-новому...

— Отец! — узнал Степана Назарка и всхлипнул.

В голове его все перемешалось, и он никак не мог увериться: действительность это или видит он удивительный сон. Тарас поставил Назарку на ноги и подтолкнул ладонью в спину:

— Ходу, да порезвей!

Назарка пошатнулся, неуверенно шагнул и, растопырив руки, побежал.

— Правильно! — одобрительно неслось ему вслед. — Еще поднажми! Не робей, не упадешь!

Тепло волнами разливалось по телу, Назарка чувствовал себя бодрее. Запыхавшись, он вернулся к саням и сразу попал в объятия Степана. Значит, в самом деле правда! Назарка уткнулся в отцовскую шубу и беззвучно заплакал. Степан порывался спросить о семье, но что-то удерживало его от расспросов. Назарку закутали в доху и уложили на сено.

— Полностью ожил? — поинтересовался Тарас и крякнул, растирая подбородок. — Добре! А то такой молодой и умирать собрался, негоже.

Пешкин глянул на часы.

— Трогай! — подал он команду. — К трем утра мы должны быть на исходном рубеже.

Заскрипели полозья, качнулись и поплыли назад деревья. Вдруг все случившееся молнией пронеслось в голове Назарки: мать... сестренки... Перемигивание огоньков, трескотня и рев быка. Он скинул с себя доху и дико посмотрел вокруг. Заметил шагавшего рядом отца, судорожно вцепился в него. Степан почувствовал, что сына трясет как в лихорадочном ознобе.

— Мать... сестренки... стреляли... убили! — невнятно зашептал он прыгающими губами. — Не надо туда ехать. Там плохие люди... Их много, они убивают!..

— Что-что? — наклонившись к сыну, переспросил Степан.

— Маму убили, сестренок... Не ездите туда!

Степан мало что понял из бессвязного рассказа сына, похоже, тот бредил. Однако отец почуял неладное. Где-то здесь, вблизи, кажется, находились жена и дочери.

— Тарас, остановиться бы надо! — громко сказал Степан.

— Стой! Стой! — пронеслось от подводы к подводе.

— Где, ты говоришь, плохие люди? — встревоженно осведомился Пешкин.

— Мы в город ехали, — попытался все по порядку рассказать Назарка. — Павел из юрты нас выгнал...

— Выгнал! — вырвалось у Степана, и стало понятно, почему Назарка очутился здесь.

— Потом стреляли. У меня живот болел... Однако, маму убили, и Аныыс, и Майю... Вон там стреляли! — показал Назарка.

Только сейчас до Степана дошли слова сына. Где-то здесь, видимо, Павел расстрелял его семью, которую выгнал из юрты. Эта мысль показалась столь дикой, что Степан махнул рукой и заметил:

— Не то бормочет парнишка!

«Неужели белые пронюхали про операцию? — с нарастающим чувством тревоги подумал Пешкин. — Возможно, они устроили засаду, чтобы вырваться из кольца...»

— Лаптев, Ньюргусунов, Тяптиргянов, Иванов — в дополнительные дозоры. Остальные цепью вперед! — раздалась команда. — Глубже в лес заходите! Пулемет к бою!

Красноармейцы без суеты рассыпались и исчезли за деревьями. Два бойца сняли с саней пулемет, установленный на широкие охотничьи лыжи, и, пригнувшись, потянули его по дороге. Тарас рассовал по карманам гранаты, проверил винтовку и побежал догонять пулеметчиков.

— Следи за лошадьми! — на ходу бросил Пешкин Степану. — Двигайся потихоньку за нами.

Степан молча кивнул, положил на колени ружье и взялся за вожжи.

— Шибко худо будет Павлу! — прошептал он.

Выступ леса, за который поворачивала дорога, медленно приближался. Назарка с трепетом смотрел вперед, в смутно различимые контуры леса. Он ожидал, что вот-вот из-за лиственниц замигают желтые огоньки и загремят выстрелы. Но кругом было спокойно. «Может, в самом деле приснилось?» — с надеждой подумал он. Нет, то был не сон! Теперь Назарка все вспомнил отчетливо.

От излучины донеслись взбудораженные голоса. На дорогу, не таясь, выскакивали бойцы и собирались в круг, — значит опасности нет. Степан встрепенулся, припустил лошадей рысью. За эти минуты он не проронил ни звука. Вот пригорок и спуск к реке, Назарка привстал, вглядываясь в столпившихся людей, и не заметил, когда отец соскочил с саней.

— Наповал, — тихо произнес Тарас, опуская негнущийся, окоченевший уже труп Марины. — Изверги! Женщину и детей за что погубили?!

Красноармейцы торопливо поснимали шапки. Вспотевшие волосы на морозе моментально окутались паром. Степан стоял, опустив голову, между Пешкиным и Тарасом и не шевелился. Только ружье вздрагивало, да беззвучно дергались губы. Назарка робко протиснулся к саням, с трудом узнал в молочно-белом, словно вылепленном из снега, лице дорогие черты матери. Она лежала чужая, холодная. Взгляд ее остекленевших глаз был устремлен вверх. Одна рука с распрямленными пальцами была вытянута, точно мать указывала путь, по которому скрылись убийцы. На виске затвердела струйка крови. Возле матери, раскидавшись, будто во сне, застыли дочери.

— Сейчас некогда. После боя похороним с воинскими почестями! — разомкнул челюсти Тарас и повернулся к Степану. — Вот, Никифоров, благодарность белых!

На лице Степана не дрогнул ни один мускул, словно он не слышал слов Тараса. Красноармейцы отнесли трупы подальше от дороги и накрыли их одеялом. Назарке хотелось плакать, но слез не было, только какой-то комок беспрерывно подкатывал к горлу, затруднял дыхание, и Назарка широко разевал рот. У отца были крепко стиснуты зубы. Узкие глаза смотрели печально.

— Начальник! — глухо произнес Степан. — Я не хочу стеречь лошадей. Я пойду воевать. Шибко мстить буду Павлу... Ты, однако, правду о тойонах говорил!

Соглашаясь, Пешкин кивнул. Не отрываясь, он смотрел на лениво ползущую стрелку часов. Затем командир отдал приказ:

— В це-е-епь! Направление движения — к станку... Вперед, на врага!

С высокой приречной террасы неясно угадывалась река. От нее тянул леденящий хиус. Пешкин стоял, прислонившись к березке, и всматривался в сгустившийся предутренний мрак. Далеко за станком, на той стороне реки, на миг озарив зазубренную кромку леса, взвилась ракета. Тусклый красноватый комочек обозначил в воздухе кривую линию и, опадая к земле, распался на тысячи осколков.

— Ракету! — крикнул командир.

В небо, прочертив огненную стежку, взлетел новый красный шарик. На миг он повис неподвижно, с негромким треском лопнул и рассыпался на сверкающие брызги. Пешкин облегченно вздохнул и вытер со лба испарину.

— Через полчаса заработает наша артиллерия! — воодушевленно сказал он. — Поглядим, как понравится это белякам...

Увязая по колена в снегу, Назарка шагал в цепи красноармейцев. Назарка знал, что скоро будет бой, поднимется стрельба, но ничего особенного в этом не находил. Его хотели оставить в обозе, однако Назарка так ухватился за отца и так умоляюще смотрел на командира, что Пешкин, поколебавшись, разрешил ему принять первое боевое крещение... Запыхавшийся командир догнал цепь, уже спустившуюся с приречного взлобка.

— Без команды огня не открывать! — предупредил он.

В это время откуда-то, как показалось Назарке, из-под земли, раскатисто ухнуло. У станка конусом выметнуло вверх яркое рыжее пламя и донесся приглушенный тяжелый удар. Назарка инстинктивно поймал за руку отца.

— Пушки это наши, — спокойно пояснил Тарас. — Не робей, парнище!

Языки пламени скакали вокруг станка и точно молотом по железу било: бум!.. бум!.. Пешкин заметил Назарку, дружески помахал ему. Командир был без шапки, полы полушубка заткнуты под ремень.

— Да, трудное у него начало жизни! — громко сказал он. — Но ничего, дальше легче пойдет. Почин мы сделали.

Канонада усиливалась. Хлестали по юртам пулеметные очереди. Красноармейцы с винтовками шли на врага.

Над землей вполнеба занималась заря. И тучи, казалось, приостановили свой неторопкий бег, приветствуя наступающий день.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

— Так, так! Назаркой, значит, зовут. Хорошее имя!

Назарка улыбнулся, сглотнул слюну и только после этого кивнул, переступив с ноги на ногу. Шапку он держал в руках, машинально выщипывал из нее волосинки и отряхивал их с кончиков пальцев.

Перед ним за длинным столом сидел пожилой усатый мужчина. На висках и возле глаз его густой сеткой собрались мелкие морщинки. Лицо вытянутое, щеки впалые, словно человек долго голодал. На скулах яркие кружочки, будто по ягоде бруснички раздавили. Черные взъерошенные брови срослись вплотную над переносицей. Комиссар смотрел на паренька, почесывал мизинцем кончик длинного заострившегося носа и улыбался. Цвет глаз у него был какой-то особенный, непривычный для Назарки — будто льдинки, подсвеченные закатным солнцем.

«Самый большой начальник со мной говорит!» — с уважением подумал Назарка.

— Чего это я! — спохватился вдруг комиссар и выразительно показал на табурет. — Сюда вот садись!.. Стоя ворона не скараулишь.

За последнее время Назарке столько довелось пережить, испытать, увидеть, что при одном лишь воспоминании о недавнем у него начинала кружиться голова... Убитые мать и сестренки, незнакомые люди с красными звездами на шапках, грохот пушек и всплески пламени от разрывов снарядов, бегущий отец с занесенной для удара винтовкой, мигающие совсем близко огоньки пулемета и распластанный на снегу человек с неестественно запрокинувшейся головой — все перемешалось в каком-то беспорядочном клубке. Порой Назарке казалось, что он видит странный сон и никак не может проснуться. Опять же — какой тут сон? Перед ним большой начальник—комиссар Чухломин. Над карманом гимнастерки какой-то значок, через плечо перетянут узенький блестящий ремешок с пряжкой. Когда комиссар говорил, под подбородком его подскакивал большой острый кадык.

— Значит, отец с красными теперь! Слышал. Молодец! Добровольно вступил. Другим пример подал. В наших рядах якутов пока не очень-то много.

— Я сначала не знал, что к нам красные чаевать заехали. Откуда знать? Отец погостить пришел от Павла — страшно испугался. Задрожал, будто мокрый щенок. А красный не тронул его. Долго они толмачили — забыл даже, сколько трубок табаку тогда выкурили. Потом отец сказал: «Ладно, я с вами поеду, узнаю — где настоящая правда!» Он ушел, а Павел выгнал нас из юрты, ругал всяко-разно, в камелек плевал... Потом...

Назарка опустил голову и замолчал. Дышать стало трудно. Комиссар тоже помрачнел, подпер подбородок ладонью и вздохнул.

— Слышал, мальчик мой, о вашем горе, — тихо произнес он, и в глазах его точно погасли солнечные лучики. — И ты расти беспощадным к врагам!

Просторный дом полнился приглушенными людскими голосами, топотом, шарканьем подошв. Беспрерывно хлопали двери, вразнобой скрипели половицы. Слышались невнятный говор, отдельные выкрики и смех. В комнате было тихо. Вдоль голых щелястых стен рядками вытянулись широкие скамьи. Сиденья их блестели от долгой службы. На стене висела большая разноцветная карта. Красным и синим на ней были обозначены различные кружочки и стрелы.

Внимание Назарки привлек портрет. Немолодой мужчина с доброй улыбкой на губах, слегка прищурившись, смотрел, похоже, прямо на него. У мужчины были небольшие усы и бородка клинышком. Козырек кепки задорно вскинут кверху. Назарке даже представилось, будто человек этот вот-вот дружески подмигнет ему и скажет такое интересное, веселое, что и ему, Назарке, тоже станет хорошо.

Начальник встрепенулся, отодвинул от себя закапанную чернильницу и ручку.

— Отец твой с отрядом Пешкина к Якутску ушел. Там опять дело усложнилось, — понизив голос, произнес он, и в груди его что-то тоненько пискнуло. — А вот с тобой, честное слово, не придумаю, что делать. Ума не приложу — куда пристроить?.. Сам понимать должен, время какое сейчас беспокойное. Очень беспокойное! — подчеркнул он, и в груди его уже не пискнуло, а взбулькнуло.

Назарка вспомнил слово, которое дал над матерью и сестренками. Слово то слышали отец, командир красного отряда товарищ Пешкин, Тарас и другие красноармейцы. Неужели комиссар считает Назарку маленьким и неразумным? Назарка ведь уже побывал в настоящем бою, когда прорывались к реке через станок, занятый белобандитами. И никто не скажет, что молодой боец Никифоров перетрусил или отстал от остальных.

Назарка шагнул к столу, сжал кулаки и напористо сказал:

— Я буду против тойонов, против богачей воевать! За мать, за сестренок мстить надо! Павлу мстить буду! Слово такое людям дал... Наши якутские старики говорят: «Заветное слово — нерушимо!» Никак нельзя отступиться!

Чухломин скрыл в усах невольную улыбку. Вид у Назарки был воинственный. Давно не стриженные волосы торчали в стороны, будто еловые колючки. На лбу обозначилась прямая, как линейка, морщина. Сбычившись, он смело, неуступчиво смотрел на комиссара.

— Милый ты мой! — участливо произнес Чухломин. — Да кабы война была вроде детской забавы! Маловат ты еще... И куда пристроить? — Он вдруг закашлялся, и лицо сразу приобрело нехороший желтоватый оттенок. Начальник уронил голову на стол и затрясся, издавая хриплые лающие звуки. Потом долго сидел неподвижно, одной рукой сжимал подбородок, другой вытирал со лба пот. Дышал он, словно загнанная лошадь. — Ну, да ладно! Чуешь, белые все ближе к городу подбираются. Некогда с тобой заниматься будет. Оставить на чьем-либо попечении... Идет, быть тебе воспитанником Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Только вот винтовка, пожалуй, будет тяжеловата...

— У меня ружье есть, малопульное! — обрадованно воскликнул Назарка. — Зверя им стрелял. Хорошо бьет!

— Быть по-твоему! Воюй за свое счастье, как сознательный пролетарий!.. Найди командира взвода Фролова или военкома Горохова. Передашь им.

Комиссар что-то быстро написал на бумажке, бережно перегнул ее пополам.

— Счастливого пути тебе, хлопчик! — пожелал он, протягивая записку.

Так Назарка стал красноармейцем.

Первым делом он укрепил на старенькой заячьей шапке пятиконечную звезду. Для прочности крест-накрест притянул ее к мохнатому козырьку суровой ниткой. Выйдя на улицу, гордо расправил плечи, вскинул голову и победно посмотрел вокруг. Не беда, что на ногах пока изношенные торбасишки с прохудившимися подошвами, а тело закутано в залатанную шубейку, перекроенную из материнской...

Когда отряды красных с артиллерией ушли к Якутску, белоповстанцы начали стягивать свои силы к городу. Чаще и чаще на бордонской тропе или вдоль опушки леса появлялись их конные разъезды. Дороги были перехвачены противником, и сообщение с центром прервалось. Ночами нет-нет да и поднималась стрельба, и спавшие одетыми красноармейцы вскакивали по тревоге.

Вместе с бойцами Назарка ходил на строительство укреплений. Подтаскивал и укладывал в штабеля навозные балбахи, на санках возил из проруби воду в тяжелом обледенелом бочонке. Красноармейцы поругивали Назарку, если он старался сверх меры. В простуженных грубоватых голосах парнишка из далекого наслега улавливал отеческое беспокойство. Командир Фролов совсем было хотел освободить его от работы, но Назарка, обычно послушный и сговорчивый, вдруг заупрямился, как бык. Сидеть сложа руки, когда все горожане, даже женщины, трудились так напряженно, он считал преступлением. В Назаркином понимании ничего не делающий, отдыхающий человек был все равно что тойон. А тойонов с недавнего времени он люто возненавидел.

Научился Назарка не сбиваясь ходить в ногу с красноармейцами, четко выполнял команды «становись», «смирно», «вольно». Он твердо усвоил, что, если бойцы в строю, а Фролов крикнул «равняйсь!», голову тотчас нужно повернуть направо и видеть грудь четвертого человека. Именно четвертого. Вперед выступать нельзя и западать не положено: командир сделает замечание. Вот какая сложность!

Назарка пробовал стрелять из тяжелой боевой винтовки — трехлинейки. После очередного выстрела его чуть отбрасывало назад. От удара прикладом ныло плечо. Каждое попадание его в центр самодельной мишени красноармейцы отмечали шумными возгласами одобрения. Однако свою малокалиберку — подарок Павла Цыпунова — Назарка любил больше: он привык к ней и не делал промахов.

Взвод Фролова разместился в просторном доме, сложенном из массивных круглых бревен. Обширный двор и пристройки были обнесены высоким прочным заплотом из вытесанных топорами лиственничных плах. На коньке покатой крыши, уныло покосившись, покачивался и монотонно скрипел ржавый жестяной петух. Трубу увенчивал насквозь пропитанный дымом обтаявший снеговой колпак. Подогреваемый снизу, он ухарски съехал набок и выпустил из-под себя гирлянду грязных сосулек.

Днем, когда большая часть отряда возводила укрепления или занималась учениями, в доме было довольно свободно. Вечером же, после переклички, трудно было протиснуться из угла в угол.

Назарке особенно нравилось неподвижно стоять в строю. Ноги ныли от усталости, спина немела, но переступать и шевелиться было нельзя. Таков воинский закон. Не мигая, придерживая дыхание, Назарка смотрел на старшину, долговязого Кешу-Кешича, и когда тот выкликал: «Никифоров!» — он бойко, стараясь выкрикнуть возможно громче, отвечал: «Я!»

Это называлось «вечерняя поверка». После нее в комнате царили теснота и давка. Полы полушубков и шинелей, ремни винтовок, подсумки, котелки — все, казалось, нарочно путалось под ногами, мешало, некстати подвертываясь под руку. Семилинейные лампы скудно освещали почерневшие от времени и копоти стены, по которым ошалело метались лохматые бесформенные тени.

Спать устраивались прямо на полу, на мешках, набитых сеном. Одеял не водилось. Накрывались верхней одеждой. Впрочем, в доме к утру даже без подтопки и с открытой вьюшкой становилось жарковато. Под головы пристраивали не отличавшиеся полнотой и богатством содержания вещевые мешки. Плита с расшатавшимся над дверкой кирпичом отлично заменяла стол. Настоящий стол выволокли на улицу. Обедали, расположившись на полу, стиснув котелки в коленях, упираясь спиной в спину соседа, — так удобней было сидеть. Ложки носили за голенищами валенок и торбасов, патроны — в подсумках на ремне, чтоб были поближе, всегда под рукой.

Назарку определили воспитанником к пожилому красноармейцу Теплякову, которого бойцы называли «товарищ командир отделения» или просто «отделенный». Назарка тоже хотел обращаться к Теплякову как остальные, но тот обнял его за плечи, стиснул так, что у парнишки внутри что-то хрустнуло, и посоветовал:

— Зови-ка ты меня, Назарка, просто — дядя Гоша. Лучше и понятнее. Да и по годам ты мне самый раз в сыновья!

До Октябрьской революции Тепляков работал кузнецом. Детство у него сложилось, как и у миллионов подобных ему. Низкая тесная лачуга-полуземлянка в Голодаевке, захлебывающейся в грязи, нечистотах и зловонии. На полу голые малыши со вздутыми животами, искривленными ногами. Отца своего Гоша помнил смутно. Хмурое, коричневого цвета, лицо, до глаз заросшее бородой, толстые вывороченные губы, словно присыпанные толченым кирпичом. Большие, перевитые синими жилами руки, прожженный фартук и ни с чем не сравнимый привкус каленого железа.

Отец умер, когда мальчику не исполнилось и семи лет. А через год мать отдала сына в ученье к кузнецу — приятелю отца. Тяжело было слабыми ручонками поднимать многофунтовый молот, ворочать тугие, неподатливые меха, раздувая в горне злое сине-зеленое пламя. Да что поделаешь? У матери осталось их шестеро, мал мала меньше — лесенка. Гоша был старший.

Вечерами невыносимо болели руки, разламывало поясницу. Гоша крепился, но слезы сами набегали на глаза:

— Больно, мама. Моченьки моей нету!

Мать прижимала его к себе, гладила по вихрастой голове и с виноватой, извиняющейся улыбкой говорила:

— Бросишь кузню, а как я одна прокормлю вас? Терпи, родненький! Христос терпел, и нам велел нести этот крест.

Так вот и пронеслось детство — ни одного радостного дня, ни одного светлого воспоминания.

К семнадцати годам Тепляков стал добрым кузнецом — в родителя пошел: тот славен был своим умением. Однако вскоре за непочтительность, за дерзкие ответы владельцу кустарного заводика пришлось подыскивать другое место. Гоша устроился в железнодорожное депо. Здесь впервые услышал он о помещиках и капиталистах, о классе эксплуататоров и эксплуатируемых, о борьбе рабочих за свои права.

С юношеской горячностью и самоотверженностью Тепляков отдался революционной деятельности. По заданию местного комитета РСДРП он распространял листовки, расклеивал воззвания и прокламации. С помощью товарищей овладел грамотой и все свободное время отдавал книгам.

Первый раз «фараон» поймал его с листовкой в руке и отвел в околоток. Там, состроив глупое лицо и сославшись на неграмотность, Тепляков побожился, что подобрал эту «гумажку» на тротуаре свертывать цигарки. Ему поверили. Полицейский чин ограничился зуботычиной и посоветовал парню больше щупать девок, чем собирать всякие злокозненные листики, которые подбрасывают смутьяны.

Немного погодя Теплякова арестовали за революционную пропаганду в своем депо. Мастер-немец случайно подсмотрел, куда Георгий прятал прокламации, и выдал его. Год Тепляков отсидел в тюрьме. Затем его по причине политической неблагонадежности отправили по этапу в Якутскую область и поселили в глухом наслеге, где не было ни одного русского. Примерно через месяц слава об искусном кузнеце из «сударских» разнеслась по всему улусу. А через полгода Тепляков совершенно свободно изъяснялся с якутами на их родном языке и пользовался у местных жителей огромным авторитетом...

Первое время Назарка терялся, робел. Ему представлялось, будто красноармейцы удивительно схожи между собой, особенно в доме, и он путал их. Все в одинаковых гимнастерках, подпоясаны одинаковыми ремнями, у всех стриженые головы.

Дни летели незаметно, заполненные необычным, волнующим содержанием. Назарка попал в отряд Фролова в студеном феврале и ахнул, узнав, что уже на вторую половину перевалил месяц рождения жеребят[38]. Сколько нового, сказочно необычного узнал Назарка, сколько русских слов выучил!

Разве сейчас без смеха вспомнишь, как впервые он мылся в бане? До чего же глуп был!.. К приземистому, вросшему в землю домику без крыши, стоявшему на отлете, они пришли отделением и тесно набились в полутемную клетушку. Дядя Гоша сказал Назарке, что это предбанник. Весело гогоча и перекидываясь шутками, красноармейцы — вполне взрослые мужчины — быстренько разделись догола. Назарку тоже заставили снять с себя всю одежду, хотя он и не видел в этом никакой надобности: в предбаннике было мозгло, сыро и весьма прохладно. К груди красноармейца Ларкина прилепилась какая-то птица с распростертыми крыльями, хищно оскаленным клювом и растопыренными когтистыми лапами. Назарка с суеверным страхом уставился на диковинную птицу, сумевшую каким-то образом впиться в человеческое тело.

«Это — хотой[39]!» — подумал он и невольно отступил от Ларкина. Тот перехватил недоуменный Назаркин взгляд, звонко шлепнул себя по груди и пояснил:

— По классовой несознательности царского зверя разрешил наколоть! В моряках тогда служил, на славном Балтийском флоте. А моряк без татуировки — салага!.. Теперь ничем не отскоблишь, хоть шкуру снимай!

Затем Тепляков повел Назарку в следующее помещение, откуда тянуло приятным теплом и застоявшейся прелью. Едва он приоткрыл дверь, его обдало горячим и влажным воздухом. Назарка отпрянул было назад, но отделенный предусмотрительно крепко ухватил его за руку — не вырвешься! Смутно различимые за паром, привидениями мелькали нагие бойцы. Шуму и гаму здесь было еще больше, чем в предбаннике. Кто-то невидимый взвизгивал и ухал, будто филин. Другой хохотал, словно ему щекотали пятки. В углу негромко пели.

Тепляков усадил Назарку на скользкую скамью и поставил шайку с горячей водой.

— Мойся! — коротко приказал он.

Дядя Гоша взял темный, неприятно пахнущий кусок и начал ожесточенно натирать им волосы. Потом не менее яростно принялся скрести голову ногтями. И удивительное дело — волосы его тотчас скрыла белая пелена, совсем как кёрчах — взбитые сливки. Назарку взяло любопытство, уж очень аппетитный у них вид, и он попробовал пену на вкус. Сморщившись, выплюнул. Она была горькая-прегорькая, хуже тальниковой коры. И вдруг что-то едкое попало в глаза. Назарка начал отчаянно тереть их кулаками. Однако боль быстро усилилась до того, что парень не вытерпел и завыл истошным голосом.

«Зачем это людям надо? — сердито подумал Назарка, когда дядя Гоша сполоснул ему лицо холодной водой из ушата. — А может, и надо... Без пользы кто бы стал себя мучить?»

На ступенчатом возвышении, которое называли «полок», Назарка чуть не задохнулся. А когда еще поддали пару, он подумал, что умирает: в голове мутилось, грудь сжимало. Никакие увещевания дяди Гоши не помогли. Назарка перелез на пол, поближе к заледенелому окну, от которого наносило прохладой. Лишь здесь он почувствовал некоторое облегчение.

Потом Тепляков, румянотелый, довольный, разложил Назарку на скамье и так натер его вихоткой, что кожа стала яркая, словно переспелая хаптагас[40]. Кричать Назарка уже не смел — стыдно. Поэтому он лишь сопел да кряхтел.

— С часа рождения твоего родители, похоже, не купали! — добродушно приговаривал Тепляков, смывая с Назаркиных боков застарелую грязь. — Ишь, сколько накопилось. Залежи!

— Летом в озере иногда плавали, — сказал Назарка.

После бани у Назарки появилось ощущение, будто с него сняли тяжелый, намозоливший плечи груз. В теле была не испытанная доселе, будоражащая легкость. Хотелось прыгать, скакать, кувыркаться. И дышалось удивительно свободно, всей грудью, которая как бы увеличилась в объеме.

— Кулун тутар... март... бюттэ... кончал! — с улыбкой произнес Назарка и до отказа развел руки в стороны.

Тепляков задумчиво посмотрел вокруг, потер ладонь о ладонь и сказал:

— Верно, Назарка. И здесь весна заняла исходные позиции. Теперь вперед, только вперед — ломать рога быку-зиме! Значит, и нам повольготнее станет. А то в морозы дюже трудно!

Действительно, на южной стороне домов, заборов, амбаров проступили первые черные отметины — подтаяло под лучами солнца. Над такими местами в часы пригрева едва заметно курился пар и бесследно исчезал, уносимый невидимым воздушным потоком. Снег, набившийся за зиму в пазы стен, в щели заплотов, словно защищаясь от тепла, обволакивался узорным кружевом инея. Чуя приближение лучших времен, ожило воробьиное племя. Пичужки громко, задиристо чирикали, задрав хвосты, носились друг за другом. А под застрехами, где особенно припекало, они рассаживались рядком, взъерошив перышки, вбирали в себя тепло, пока еще скудно посылаемое солнцем.

За этот месяц Назарка узнал больше, чем за всю свою недолгую жизнь, наполненную сплошными невзгодами. Оказывается, Земля столь огромна, что даже невозможно себе представить. Назарка и сам знал, что она велика. От их наслега до города и то вон сколько, а до конца тайги? Попробуй измерь! Но то, что Земля круглая, просто не укладывалось в голове... Далеко-далеко от Якутского края, так далеко, что, пожалуй, за зиму и лето туда не добраться, есть знаменитый город. Люди называют его Москва. Дядя Гоша рассказывал, будто в том городе, куда ни кинь взгляд, — дома, дома и дома. Многие из них даже составлены друг на друга.

Чудно Назарке. Как это юрту на юрте или хотон на хотоне пристроить? И зачем? Неужели людям места не хватает? Если в самом деле там так уж тесно, почему в тайгу не кочуют?..

Самое главное — в Москве живет лучший друг хамначитов и бедных — Ленин. Назарка о Ленине слышал. Наверное, нет такого якута, который бы о Светлом Человеке не знал. Его ждут в каждом наслеге, в каждой семье. Он принесет радость и счастье всем неимущим и обездоленным.

— Когда Светлый Человек к нам придет? — доверчиво прильнув к Теплякову, спросил Назарка. — Много про него и разное говорят...

— Когда приедет Владимир Ильич в Якутию — не знаю. Да и вряд ли приедет. Если бы ты хоть чуточку представил себе, сколько у него забот и работы!.. Ленин нас к вам прислал, народу твоему помочь бороться против тойонов и других угнетателей.

Назарке полюбились беседы с дядей Гошей. Он свободно владел якутским языком и все очень просто, доходчиво объяснял. Правда, Назарка не всегда мог определенно представить себе то, о чем рассказывал Тепляков... От него Назарка узнал, что много, много людей, побольше, однако, чем деревьев в тайге, поднялись на борьбу с разжиревшими кровососами, тойонами. Это Ленин их научил. Тойонов тех зовут помещиками и капиталистами и еще — буржуями и контрой. Тут вроде бы ясно. Помещик он или капиталист — все едино похож на тойона Уйбаана или на его сына Павла.

А вот что такое «революция», «гражданская война», «коммунизм», Тепляков Назарке поначалу никак втолковать не мог. Видимо, что-то уж слишком мудреное. Но Назарка не унывал. Дядя Гоша сказал, что ему надо овладеть грамотой. Тогда и загадок никаких не останется.

Общими усилиями красноармейцы переобмундировали своего любимца. Из кавалерийской шинели Фролова с обгорелой по низу полой перекроили для Назарки шинель по росту. Благо, теплое время близится — не замерзнет парнишка. На ноги невесть где раздобыли маленькие, почти не ношенные валенки с красными узорами. Нашлась гимнастерка и объемистые брюки-галифе, складками наползающие на колени. И как сюрприз — новенький, приятно пахнущий кожей ремень с блестящей пряжкой.

Целый вечер бойцы не уставали восхищаться своим воспитанником.

— Вот что значит форма! — рассудительно говорил Тепляков, поворачивая Назарку. — Одел — и совсем другая песня. Будто новый человек перед тобой!

— Даже посмотреть приятно!

— Сразу видать — сознательный боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии! — удовлетворенно заметил Фролов, сдвинув на затылок папаху.

Он одернул на Назарке гимнастерку, поправил ремень. Затем отступил на шаг и прищурился, критически оценивая творчество самодеятельного портного старшины Кеши-Кешича.

Правда, шинель на Назарке выглядела несколько мешковато. Она была великовата в плечах. Ее можно было бы сделать поуже в талии, и хлястик пришили низковато. Да и кто будет обращать внимание на подобные мелочи!

Старшина Кеша-Кешич влюбленно поглядывал на Назарку, важно расхаживал вокруг него, гордясь созданием своих рук. Только шапка осталась у Назарки прежняя, отцовская. Не нашлось другой, подходящей по размеру. Достали красноармейцы несколько ушанок, да не по голове оказались. И ружье у Назарки осталось старое, малокалиберное. Уж очень тяжела еще была винтовка-трехлинейка для молодого бойца. Вздернет он ее по команде ремнем на плечо, а приклад без малого волочится по земле, за бугорки и за прочие неровности задевает.

Так и стоял Назарка в мохнатой заячьей шапке, в длиннополой шинели самым крайним на левом фланге. Называли его «замыкающим».

А события бурно развивались. Белоповстанцы заняли ближние населенные пункты, ликвидировали в наслегах ревкомы. Крупные вражеские отряды охватили город подковой, словно прижали вплотную к высокому обрыву реки, откуда ему никуда не убежать. Все дороги и тропы были перехвачены неприятелем. У опушки тайги почти постоянно маячили конные разъезды. Спешившись в лесу и таясь за деревьями, беляки подолгу высматривали, что происходит у красных, и часто открывали огонь.

Из центра не было никаких вестей. Что происходило в Якутске и по области, можно было лишь предполагать. Посланные тайком нарочные бесследно пропали.

За черту городских укреплений выходить стало опасно. Среди гражданского населения появились первые жертвы: беляки ранили нескольких женщин, шедших поутру к проруби. Там же было убито с десяток коров. Воду стали возить ночами в сопровождении вооруженной охраны. Скот к проруби гонять перестали.

Комиссар Чухломин приказал усилить ночные дозоры, выставлять секреты, чтобы повстанцы внезапным налетом не ворвались в город. В доме, где квартировали красноармейцы из взвода Фролова, стало посвободнее. Бойцы посменно находились в карауле. Подозрительные личности на окраинах задерживались. Все горожане обязаны были иметь при себе документы. Был введен комендантский час.

И все же в город проникало и распространялось с непостижимой быстротой множество самых различных слухов. Некоторые были пущены с определенной целью — посеять панику среди населения. Обыватели посостоятельнее шепотом, с оглядкой передавали из уст в уста, будто повстанцев вокруг скопилось великое множество, но они не наступают лишь потому, что хотят кончить дело миром, что им-де жалко зазря губить христианские души. А варнакам-красным нипочем человеческие жизни, и они ни в какую не желают сдаваться. В других улусах они-де целыми семьями, от младенцев до глубоких стариков, уничтожают якутов только за то, что те не поддерживают совдепы. Еще шептали, будто из-за моря везут пушки, пулеметы и невиданные чудовищные машины, которым не страшны никакие преграды и нипочем самые крупные снаряды. Тогда совдепам крышка! В порошок сотрут!

Некоторые с плохо скрытой неприязнью косились на красноармейцев. Они верили слухам о том, что если красные будут отчаянно обороняться, то пострадают все без исключения горожане.

С востока наплывала предночная синева, и выгнутые спины сугробов приобрели фиолетовый оттенок. Между ними затаились черные провалы. Высоко в поднебесье затеплилась лучистая звездочка. В вечерней тишине звуки раздавались отчетливо и резко. Дым из труб казался осязаемо плотным. Он висел над домами, похожий на фантастические деревья, перевернутые кверху корнями.

— Равняйсь!.. Смирно!.. Направо!.. Шаго-ом марш!

Красноармейцы строем вышли со двора. Отбивая шаг, повернули к западной окраине города, над которой дотлевала заря. Под ногами пронзительно повизгивало и скрипело. Отделение Теплякова вышло на охрану укреплений. Улицы словно вымерли — ни одного человека. Даже собаки куда-то попрятались — не лаяли. Лишь кое-где сквозь неплотно прикрытые ставни скупо мерцали желтые огоньки.

Под прикрытием заброшенной юрты красноармейцы остановились, тесно сгрудились вокруг отделенного. Тепляков начал что-то не спеша объяснять, показывая то на высокий вал из балбахов, залитых водой, то на лес, который в сгустившихся сумерках потерял свои четкие очертания. Командира слушали внимательно.

— А тебе, Назар, дневалить! — заметил дядя Гоша и пояснил: — Ребята дровишек натаскают — камелек пожарче растопи, чтоб было где отогреться, и кипяточек приготовь непременно. Я ушел дозоры расставлять!

Шаги постепенно затихли. Вновь воцарилась тишина. Назарка долго стоял неподвижно. В юрту идти не хотелось. В ней было пугающе пусто и таинственно, но приказ есть приказ.

У очага Назарка особым способом, по-охотничьи, наготовил стружки, из вороха дров ощупью повыдергал сухие поленья и установил их на холодную золу... Бырджа Бытык — дух огня, веселый добрый старик, — давно покинул это жилье. Сейчас здесь было тихо и темно — хоть глаз выколи. Безмолвие казалось неестественным, загадочно-зловещим. Лишь изредка в углу, похоже, кто- то пищал и возился, не мигая смотрел большим темным глазом. Назарке стало страшновато. Именно в таких заброшенных людских обиталищах вьет себе гнездо всякая дрянь из недоброго племени абаассы.

Назарка поборол вяжущий тело страх, наклонился, намереваясь ощупью собрать с пола стружки, и почувствовал, как кто-то пошевелил шапку. Почудилось, что вместе с шапкой приподнялись и волосы. Назарка онемел. Сердце бурно застучало. Стало трудно дышать, точно воздух внезапно загустел. Инстинктивно он попятился, стараясь не стучать зубами, чей-то коготь больно скребнул по затылку и сдернул треух. Привиделось, будто из-за камелька сверкнули зеленые очи, оскалились зубы в злорадной ухмылке...

Впоследствии Назарка не помнил, как очутился во дворе. Его трясло, словно в ознобе. Перед затуманенным взором стремительно раскручивались оранжевые кольца.

— Абаассы! — прошептал он непослушными губами, с ужасом таращась на немую юрту — пристанище нечистой силы.

Как же так? Тепляков убеждал, что никаких духов нет, ни злых, ни добрых. Может, Назарке все померещилось в непроглядном мраке? Все еще не веря себе, он провел взмокшей ладонью по голове. Шапки действительно не было. Не сама же она сорвалась! Никогда не падала. К тому же и затылок саднило.

Назарка растерянно огляделся: что же делать? В юрту, кажется, никакая сила не заставит войти. Даже вообразить себе жутко, что ожидает его там. И наказ дяди Гоши не выполнить нельзя. Камелек должен гореть. Продрогшие на посту красноармейцы уверены, что придут в тепло. Назарка зябко передернул плечами, с тоской посмотрел по сторонам. Ни одного человека. Уши начало больно пощипывать. Назарка потер их, машинально поднял воротник шинели. Захотелось плакать. Разве кликнуть кого-нибудь на помощь? Но ведь дядя Гоша предупредил: не кричать, не шуметь — ничем не выдавать себя. Стоять становилось невмоготу.

«Пойду! — с храбростью обреченного решил Назарка. — Дядя Гоша сердиться будет, перед строем поставит».

Затравленно озираясь и ежеминутно вздрагивая, он насобирал пучок сена, приготовил спички, с отчаянной решимостью, сцепив зубы, пошагал к юрте. Сразу за порогом поджег сухую траву и, щитом выставив перед собой ярко вспыхнувший факел, не смея глянуть в сторону, направился прямо к очагу. Первое, что увидел Назарка, — свою потертую заячью шапку. Чуть покачиваясь, она висела на крюке, на который хозяйки подвешивают котлы и чайники. Красным цветом выделялась пятиконечная звезда. Вот тебе и абаассы! Назарка отшвырнул прогоревшую траву и захлебисто захохотал, взвизгивая и размахивая руками.

Через минуту в камельке ярилось и гудело рыжее пламя. Оставляя после себя изогнутые дымные стежки, от горящих поленьев отлетали светлячки-искры. Иней, унизавший стены и потолок, бесследно исчезал, уползая в углы. На полу обозначился полукруг подтаявшей земли. Темная, подернутая паром полоса все дальше отступала от очага.

Назарка снял шинель. Вспомнив только что пережитое, не смог удержаться и снова рассмеялся. Он и досадовал на себя и в то же время был рад, что все так просто объяснилось.

— Вишь, какая у него благодать! — осипшим голосом произнес вошедший дядя Гоша.

О порог застучали подмерзшие валенки. Свободные от дежурства красноармейцы быстренько разделись. Назарка посмотрел на озаренные прыгающим пламенем лица бойцов и опять засмеялся.

— Кто тебя так развеселил, приятель? — лениво полюбопытствовал Тепляков, прилегший на орон с зажатой в зубах самокруткой.

— Э, черт пугал! Шапку мою хотел забрать.

— Черт? — озадаченно протянул командир отделения и даже сел. — Ну-ка, поведай, что у тебя тут без нас приключилось?

Словно заправский артист, Назарка начал представлять, как он в темноте выискивал сухие поленья, стругал растопку, собирал с пола стружки. В этот момент он и подцепил треухом крючок. Когда он передавал, какая его охватила жуть, лицо выражало такой неподдельный испуг, что красноармейцы расхохотались.

— Стал на улице — не знаю, где моя рука, где голова, — возбужденно продолжал Назарка, усиленно жестикулируя. — Камелек топить надо — ноги обратно не идут. Кричать — глотка чужая стала, и ты, дядя Гоша, не велел. Прямо беда! Долго стоял. Маленько не страшно стало. Думаю: «Белый, поди, хуже черта!» Сено зажег, юрту барда[41]... Какой абаассы! — смешно просто!

— Молодчина, Назарка! — добродушно посмеиваясь, похвалил Тепляков и привлек паренька к себе. — Сумел перебороть страх! В жизни сгодится. Не каждый способен владеть собой... Когда я впервые в шахту попал, тоже чуть было языка не лишился...

— А что такое шахта? — поинтересовался Назарка.

— Как бы тебе попроще объяснить, — замялся Тепляков, попыхивая самокруткой. — Видишь ли, малый, люди — шахтерами их называют—копают специальные колодцы — ямы, глубокие-глубокие. Потом под землей прокладывают длинные норы — ходы. А чтобы порода не придавила, ее подпирают деревянными столбиками — крепят. Там, в лаве, и добывают уголь...

Уголь? Назарка не удержался и прыснул. Какой дурак туда его запрятал? Вон в камельке угля полно. Зачем же в нижний мир за ним лазить, жизнью рисковать?.. Уж не подшутил ли дяди Гоша над Назаркой, чтобы позабавить красноармейцев?

— В шахтах другой уголь добывают — каменный, — терпеливо объяснял Тепляков, по выражению лица паренька догадавшись, что у того появилось чувство недоверия и обиды.

Разговор разговором, а обязанности свои не забывай. И Назарка ежеминутно шуровал в очаге. В юрте было тепло. Примостившись на оронах, бойцы дремали. Дядя Гоша пересел на низенький чурбанчик и щурился от яркого огня. Голова его, озаренная красным, казалась отлитой из меди. Назарка набросал в камелек очередную порцию топлива и пристроился возле Теплякова. Сколько же еще ему неизвестно, неведомо! И как представить себе, нарисовать в воображении то, о чем не имеешь никакого понятия? А знать хочется.

Вот про уголь зашла речь. Сразу уйма вопросов возникла в голове, и каждый из них требует разрешения

Хорошо. Допустим, какому-то чудаку потребовалось прятать уголь где-то далеко внизу. А как ямы копать? Ведь земля твердая, как кость. Много ли она за лето оттает? Тут лопат и кирок не наберешься.

— Я, малый, в науке и сам не очень-то силен. Ну да ладно, как сумею, так и растолкую. — Дядя Гоша потер пальцем переносицу и сморщил лоб, точно мыслить ему стало больно. — Земля постоянно мерзлая бывает только у нас, на Севере. Такое я слышал от сведущих людей. В других краях до самого конца своего она теплая. Копать ее легко, да и машины всякие к этой цели человек приспособил.

— А где конец, дядя Гоша? — не унимался Назарка.

Черные глаза его, вправленные в продолговатые прорези век, так и сверкали. Где же тогда обитают злые чудовища абаассы? Если их нет, то все же где конец? И что там есть?

— На какой глубине конец земли — не знаю, Назарка! — прикинув в уме, признался Тепляков. — Пожалуй, далековато... Никакого подземного мира нет, и злых духов нет! Это я тебе скажу точно. Шаманы все навыдумывали темных людей охмурять да обманывать! — решительно переменил он тему беседы, чтобы самому окончательно не запутаться в своих суждениях. — Я, дорогой мой, молодым с пяток лет в шахте горбатился, в забое, и хоть бы раз самый распоганый чертенок морду свою рогатую выставил для обозрения... Этой нечисти вообще в природе не существует!

— Уголь... камень, он шибко нужен людям? — не отставал Назарка.

— Нужен, малый, нужен! — Теплякову нравилась любознательность паренька, и он терпеливо, как умел, отвечал на его бесконечные вопросы. — Уголь тот хорошо горит и дает много жару. Самое лучшее топливо для машин, для паровозов, например, или для заводов.

Назарка слушал затаив дыхание и зачарованно смотрел на огонь. Прогорая, поленья оседали, превращались в грудки раскаленных углей. По ним, пританцовывая, метались синие трепещущие язычки. Беспокойные косички пламени укорачивались и прятались в очаге.

— Вот так-то, Назарка! Выучишься грамоте, про все на свете знать будешь. Великое дело — знания! Ученых людей мир уважает, — вздохнув, заметил Тепляков и взглянул на часы. — Ого! Пора караулы менять!.. Подъем!

Красноармейцы ушли. Назарка расшуровал камелек и прилег на орон, пристроив под голову шапку, надетую на кулак. Веселый розовощекий старик-шалун Бырджа Бытык вновь завел свою лихую разудалую пляску. Не отрываясь, Назарка смотрел на огонь, и в воображении его рисовалась дорога, та самая, что пролегла от уйбаановской усадьбы к городу. Только колеи у нее были не мягкие, выбитые в грунте колесами повозок, а из железа, из которого кузнецы мастерят ножи, косы-горбуши и прочие необходимые в хозяйстве изделия. И пролегла та тимир[42]-дорога далеко-далеко, прямо к Москве, где дома друг на друга поставлены и где живет защитник хамначитов Ленин — Светлый Человек.

По железной колее шибко катит паровоз, удивительно похожий на дом, который построил себе Павел. И ставни, и крыльцо — в точности такие же. Только под домом колес — как ног у многоножки. Из трубы дымище, перевитый крупными искрами, валит, будто лесной пожар разбушевался. За паровозом юрты со всего наслега привязаны. Колеса под ними точь-в-точь как у павловской телеги — с железными обручами...

Странно! Назарка каким-то образом вдруг очутился у машины, представляющей собой дивное сочетание печки и камелька. Он швырял в разверстую огнедышащую пасть уголь-камень, ничем не отличающийся от булыжин, которых полно по берегам большой реки.

Паровоз с грохотом и скрежетом мчал через тайгу. Деревья за окном слились в сплошной неровный частокол. Вот и Москва. В самом деле, дома здесь диковинные. Юрты друг на друга приделаны, а трубы сбоку торчат, кривые, словно сучья у засохшей лиственницы.

«Тебе кого, Назарка?» — спросил человек, как две капли воды похожий на комиссара Чухломина. «Ленина — Светлого Человека повидать надо бы, — степенно ответил Назарка. — Далеко приехал, из тайги. Дело есть».

Повел тот человек Назарку по густотравному аласу. Навстречу им идет мужчина. Глаза у него большие, добрые. Лицо белое, улыбка хорошая. Посмотришь на него — и сам невольно улыбнешься. Одет тот человек в гимнастерку и брюки-галифе. Назарка сразу догадался, что перед ним Ленин — Светлый Человек. Только Назарка почему-то предполагал, что он ростом должен быть бы повыше и в плечах покрепче. «Я к тебе, Ленин — Светлый Человек, на чудо-паровозе из Якутского края, из самой тайги приехал, — с почтительным поклоном произнес Назарка. — Почему так долго к нашему народу не идешь? Худо живут хамначиты. Тебя ждать устали. Когда придешь, большой ысыах устроим». — «Некогда мне, Назарка. Дела всякого больно уж много! — ответил Светлый Человек и с улыбкой погладил его по голове. Странно, Назарка не почувствовал прикосновения руки. — Верных своих людей на выручку вам я послал. Разве не помогают они якутам прогнать объевшихся и заплывших жиром?»

«Здорово помогают! — уточнил Назарка. — Богатеи красных страсть как ненавидят. Войной против них пошли... Я тоже красноармейцем стал, и отец мой с красными ушел». — «Молодцы! — похвалил Ленин. — Завоевывайте счастье своему народу!»

В юрту с шумом ввалились сменившиеся караульные. Дрова в камельке прогорели. Ярко алела груда углей.

— Жмет морозец, язви его в печенку!.. Наш-то дневальный того... — заметил Костя Люн, кивнув в сторону спящего. Он скинул рукавицы и принялся кочегарить в очаге.

Отогревшись, бойцы завалились спать. Немного погодя пришли Фролов и Тепляков. Свертывая папиросу, отделенный качнул головой и с теплинкой в голосе сказал:

— До чего же любознательный парнишка! Все-то ему растолкуй, объясни, что, как, почему, отчего?

Упершись локтями в колени, Фролов задумчиво покуривал, тоненькой струйкой пуская дым к потолку. Отсветы пламени отражались в его глазах капельками расплавленного металла. Рыжеватая щетина густо обметала щеки.

— Верно, славный хлопчик. И мне он нравится, — улыбнувшись, произнес взводный. Помолчал и заговорил о другом: — Сейчас мы совет держали у комиссара. Неважное положеньице у нас. Очень неважное! Беляки прочно оседлали все подступы к городу. Ни туда, ни сюда. Ни сена, ни дров не подвезешь... А у нас силенок... Поподробнее разузнать бы про белых. — Фролов старательно притушил окурок, расстегнул на гимнастерке верхнюю пуговицу и мизинцем почесал рубец на шее, образовавшийся от тугого воротника. — Думка у меня: если Назарку заслать к ним? Как полагаешь, отделенный?

— Назарку? — Тепляков повел глазами на безмятежно посапывающего парнишку и пожал плечами. — В голову далее не приходило.

— Он малый хваткий, понятливый. И с бандитами у него свои счеты, особенно с Цыпуновым. Ублюдок! Да за такое... — Фролов замолчал, сурово вздохнул и продолжал:— В прошлый раз разведка на засаду наткнулась. Благо, не всех положили. А на войне не знать о неприятеле — сам понимаешь...

— Назарка! — негромко окликнул Тепляков и потряс его за плечо.

Назарка вскочил, непонимающе уставился на командиров, озаренных багровым жаром углей. Сообразив, что допустил нарушение, застыдился, низко опустил голову.

— В Москве был, Ленина — Светлого Человека видел, говорил с ним, — шепотом поведал он.

— Вот оно что!

Тепляков привлек паренька к себе, заглянул в глаза. Фролов кинул в очаг пару поленьев. Дядя Гоша пододвинулся и усадил Назарку рядом с собой.

— Назарка, мальчик мой, — проникновенно заговорил он. — Когда ты просился в Красную Армию, сказал, что Павел Цыпунов и прочие беляки твои кровные враги. Так ведь?

Лицо Назарки посуровело. Брови дрогнули и сошлись вплотную к переносице.

— Я убью Павла! — угрюмо произнес он.

— Мы тебе поручим особое задание...

Тепляков медленно, взвешивая каждое слово, объяснил Назарке, что он должен будет делать в стане врагов, как вести себя, за кого выдавать. Назарка слушал, не прерывая, и плавно покачивал разлохматившейся головой. Все, что наказывал дядя Гоша, прочно улеглось в его памяти.

— Прогулка опасная и рискованная, — заключил Тепляков. — Пойдешь, не побоишься?..

— Пойду! — твердо произнес Назарка, встал и начал одеваться.

— Нет, нет! Не сейчас, — невольно улыбнулся Фролов. — В Бордонцах у них штаб-квартира. Самый подходящий пункт.

— Пойду! — упрямо проговорил Назарка. — Все сделаю, как велели... Абаассы не испугался, а бандитов...

И он презрительно сплюнул.

Дверь вдруг распахнулась, и в юрту вбежал запыхавшийся Коломейцев.

— Товарищ комвзвода! На опушке белые! — доложил он.

Фролов, Тепляков и Назарка выскочили на улицу. Ночной мрак уже поредел. На востоке ярко сияла Чолбон — утренняя звезда. По дороге на Бордон, у первых деревьев, маячили всадники. Немного погодя они скрылись, словно растаяли в морозном воздухе. Рассыпавшись реденькой цепочкой, дозорные залегли за валом.

Вскоре не различимые в лесу белоповстанцы открыли огонь. Ясно было видно, как появлялись и моментально исчезали желтые огоньки выстрелов. Пули с коротким всхлипывающим чмоканьем впивались в заледенелые балбахи.

Назарка лежал рядом с Тепляковым, уткнувшись подбородком в сложенные накрест руки, и не спускал глаз с опушки. Однако беляки умело маскировались, и он никого разглядеть не мог.

— Дядя Гоша, — тихо спросил Назарка, — а у нас, в Якутии, шахты, паровозы будут, про которые вы рассказывали?

— Не стрелять! — приподнявшись, зычно крикнул Фролов. — Пускай себе тешатся — патроны переводят!

— Будут, милый мой Назарка, — помолчав, убежденно ответил Тепляков. — За то и жизни свои кладем!.. Вот разгромим врагов, и настанет мир. Новую жизнь начнем создавать. Школы откроем, чтобы все якуты- бедняки учиться смогли. Тогда и заводы, и фабрики, и шахты построим, железные дороги проведем... Скорей бы только остатки этих ликвидировать! — кивнул он на опушку.

— Когда к белым идти? — деловито осведомился Назарка.

— Скажем.

Постреляв бесцельно с полчаса, беляки прекратили огонь. Развиднелось уже настолько, что в тайге можно было различить отдельные деревья. Розовеющая заря выделила на опушке стволы берез.

— Конец! — произнес Фролов и встал во весь рост. — Постреляли, чтоб начальство слышало, и досыпать отправились... Никак не уразумею, что они палят в белый свет, как в копейку?.. Отделенный, я к комиссару. Пару часовых оставь, остальных на покой. — Подошел к Теплякову вплотную, вполголоса добавил: — За Назаркой особо досмотри, чтоб отдохнул сполна. И наказ ему в деталях обмозгуй!

Глава вторая

Чухломин рассеянно посмотрел на заиндевелое окно, почесал переносицу тупым концом карандаша и раздумчиво протянул:

— Да-а. Шевели, братишка, мозгами! Белобандиты стянули к городу главные свои силы. Это бесспорно. Дороги перехвачены. Что творится в мире, мы не знаем... Сколько собралось мятежников, что они замышляют? Или прямиком на Якутск собираются, оставив нас в тылу, или город захватить намерены? Какое у них вооружение, как с боеприпасами? Кто бы рассказал нам обо всем этом?

— Товарищ комиссар, я же предлагаю, давайте отправим в разведку Никифорова Назарку! — Фролов бросил на скамью свою лохматую папаху, пересел вплотную к столу. — Парнишка сообразительный, смышленый. Он быстренько уяснит, что к чему. Еще поговорим с ним как следует, поподробнее... Кто на мальца обратит особенное внимание?

— Назарку, говоришь? — переспросил Чухломин и вздохнул. — Боязно мне за него. Не совладает — выдаст себя. Про этого бандюгу Цыпунова он даже слышать спокойно не может. Аж затрясет всего.

— Толковали с ним, разъясняли и Тепляков, и я, — настаивал Фролов. — Все понял, хоть сей минут в дорогу. Кого еще пошлешь без риска? Беляки своих наперечет знают. Чужого сразу заподозрят, а расправа у них короткая.

— Вообще-то верно. — Чухломин нахмурился, постучал пальцами по краешку стола и принялся свертывать папироску, искоса поглядывая на командира взвода.

Фролов выжидающе молчал и, выпятив подбородок, сдувал с верхней губы прилипшую пушинку. С окраины города доносились выстрелы. Чухломин прикурил от лампы, глубоко затянулся, выбросил к потолку клубящийся шар дыма.

— Ну, что ж, — кашлянув, произнес он. — Отправляйте Никифорова! Только проинструктируйте его по всем статьям!.. Штаб у них в Бордоне. Пусть туда идет, а дальше будет действовать сообразно обстановке. Важно, чтоб главное выполнил!

— Ясно, товарищ комиссар!

Луна склонилась к закату. Круглая и красная, она заливала белую землю тусклым призрачным светом. Снег сплошь усыпали холодные зеленоватые огоньки. Лес виднелся сплошным бесформенным частоколом. И лишь вершины деревьев на фоне подсвеченного луной неба четко прорисовывались своими пирамидальными макушками. Тишина была цепенящая, мертвая. Из нескольких труб прямо вверх ввинчивались бурые дымы. Где-то у блеклых звезд они скапливались в прозрачное облако.

— Пора! — глянув на часы, отрывисто произнес Фролов.

Назарка встал, посмотрел на спящих красноармейцев и решительно шагнул к дверям. Стараясь не шуметь, они вышли на улицу. Луна уже врезалась в кромку леса, и от домов протянулись длинные до бесконечности тени. Они казались вязкими и тяжелыми, как чугун.

— Все запомнил, Назарка? — тихо спросил Тепляков. — Ничего не забыл?

— Помню. Не забыл, дядя Гоша, — ответил Назарка. Улыбнувшись, по-русски добавил: — Товарищ командир отделения!

Фролов изучающе оглядел паренька и остался доволен. Одет был Назарка в залатанную короткополую шубейку, подпоясанную волосяной веревкой. На голове потертый заячий треух. На ногах — худые торбасишки. Под шубой засаленная ситцевая рубашка с чужого плеча, потрепанные штаны из плохо выделанной телячьей кожи. Самый что ни на есть обыкновенный батрачонок. Если кто повстречается по дороге и пристанет с расспросами, Назарка объяснит, что он был в услужении у купца Голомарева, да только голодно сейчас стало в городе. Вот он и покинул купца, пробирается в родной наслег. А расчет Голомарев обещал дать, когда красных прогонят и война кончится.

Они вышли к полуразрушенному строению, одиноко чернеющему за последними домами. Постояли, прислушиваясь, и скрылись в проеме двери, похожем на бездонную пропасть.

— Ну что? — спросил Фролов красноармейца.

— Ни души, товарищ комвзвода! — ответил дозорный. — Как и приказали, с вечера ведем наблюдение. Хоть бы сучок треснул!

Красноармейцы присели, закурили, пряча огоньки в ладонях.

— А тебе еще рановато бы курить, приятель! — ворчливо заметил командир Назарке. — Сплошной вред!

Застеснявшись, Назарка бросил недокуренную папиросу, пяткой раздавил ее.

— Ну, ступай, Назар! В добрый час! — немного погодя проговорил Фролов и встал.

Тепляков обнял Назарку, потерся щекой о его щеку, легонько подтолкнул к выходу. Назарка заглянул дяде Гоше в глаза, поправил великоватую для него шапку и с посерьезневшим лицом, чуть ссутулившись, пошагал напрямик к лесу.

Жутковато одному в зимней немой тайге. Кажется, будто за каждым деревом притаился кто-то безликий, страшный и вот-вот рявкнет громовым голосом: «Стой! Кто идет?» Впрочем, если Назарка наскочит на засаду, он знает, что следует отвечать: из города красные добром никого не выпускают, он тайком, ночью убежал. И все равно Назарка напряженно всматривался в потемневший лес, невольно вздрагивал, замедлял шаг, заметив какое-нибудь расплывшееся подозрительное пятно. Каким уютным и надежным представлялся ему сейчас дом, в котором квартировала часть их отряда!

Что это? Вроде бы кто-то движется, прячась за лесинками. Назарку неудержимо потянуло повернуть обратно. Заколебавшись, он замедлил шаг, подался было в сторону. Нет, так нельзя! Назарка обещал Теплякову, Фролову, комиссару Чухломину. Он выполнит задание. Павел и все белые — его враги.

Снег был рыхлый, рассыпчатый и глубокий. Пригнувшись, вобрав голову в плечи и увязая в сугробах, Назарка петлял между деревьями, пробирался к дороге. На ходу было жарко. Шапку и воротник сплошь убелил иней. Пушистые снежинки густо налипли на бровях и ресницах. По спине скатывались струйки пота, волосы на голове взмокли. Несколько прядок, выбившихся из-под треуха, примерзли к козырьку, а вот пальцы в дырявых рукавичках зябли, и коленкам было холодно.

Небо на востоке чуть посветлело. Узкая полоса — предвестница дня — постепенно ширилась, изливалась бледным румянцем. Четче обозначились оцепенелые лесины, словно отодвинулись друг от друга. Невидимая в ветвях, тенькнула синица. С мягким шорохом прошелестел по ветвям слежавшийся ком снега. Дятел пронзительно вскрикнул, перелетел на сушину и дробно застучал по ней клювом. С сучьев беззвучно посыпались кухта, хвоя и коринки.

Вскоре Назарка выбрался на наезженную санную колею, облегченно перевел дыхание, счистил с лица колючий куржак и прибавил ходу. Застывшие торбаса колодками стиснули ноги. Подошвы из сыромяти не гнулись, визгливо скрипели и скользили по обледенелой дороге. Мороз все глубже забирался под одежду, будто тисками сжимал тело, до боли напрягал мускулы. Чтобы хоть малость согреться, Назарка побежал, отчаянно размахивая руками. Теперь, когда город остался далеко позади, хотелось лишь одного — поскорее попасть в тепло, сесть на низенькую табуретку перед весело полыхающим камельком и ненасытно вбирать в себя жар раскаленных углей. Из-за деревьев багрово-красное неяркое солнце рассыпало по нетронутой целине тускло мерцающие фонарики. От ближнего разворошенного стога, отбросив от себя длинные — до опушки леса — клинья теней, ползли возы с сеном. Быки лениво переставляли ноги. Назарка остановился. Не в обычае северных людей пройти мимо встречного, не справившись о новостях, о его делах и здоровье.

— Кэпсээнин[43]! — приветствовал он старика с тощей бородкой, превратившейся в сосульку. Конец ее задорно выгнулся вперед наподобие крючка.

По одежде Назарка определил, что встретившийся не из зажиточных, и почувствовал себя спокойнее.

— Суох[44], — не совсем радушно ответил старик и сердито дернул за обледенелый повод. — Откуда, парень?

— Из города, — охотно пояснил Назарка. — У купца работал. Только сейчас плохо у него стало: кормить нас нечем... Коровушкам своим везешь, огонер? — полюбопытствовал он, кивнув на возы.

— Каким коровушкам?! — визгливо закричал старик. — Ничего ты не знаешь, парень? И все вы, городские, ничего не видите!.. Гости у нас. Много гостей! В юрту не войдешь — вот сколько! Лошадей-то их надо кормить? Заставили!.. О, беда, беда! — запричитал старик, страдальчески покривив рот. — Никогда такого не было... Ревком поймали, раздели на улице и водой обливали... Сейчас будто живой стоит. А кому он плохое сделал? Хотел, чтоб по справедливости все было, чтоб покосы без обману делили. С людьми ладно говорил.

— Какие гости, огонер? — осторожно спросил Назарка.

— Какие, какие! — проворчал старик. — Кто их знает — какие! Новая власть им не понравилась. На город собираются... Садись! Замерз, поди!

Назарка быстренько взобрался на рыхлый воз и зарылся в сено. От усталости ныли поясница и плечи. Старик с кряхтеньем устроился рядом, шумно прочистил нос, усыпанный крупными пупырышками.

— Как вас зовут, огонер?

— Э, Мельчесом кличут. О наказанье, наказанье! Сами покой потеряли и других воевать заставляют. Зазря, однако, людей губят... Мясо им дай, масло дай! — сетовал старик, качая головой. — Якутские начальники спирт пьют и между собой спорят да ругаются, а русские замки на амбарах ломают, пушнину таскают.

— Много гостит у вас? — продолжал расспрашивать Назарка.

— Э, полно! В юртах их, как мундушек[45] в морде[46]. Три отряда собрались в Бордоне, да в Хатыстахе, да в Чочуе... Против города соединились. Еще ждут кого-то... Хорошо, что ты убежал, парень. Еще застрелят. Они шибко не расспрашивают, красный ты или еще какой. Теперь жизнь дешевле заячьего хвоста. Ну и времена! Человека стало проще убить, чем белку!

Примерно через час подъехали к селению. Юрты, обнесенные легкими изгородями из жердей, без всякого порядка рассыпались по косогору. И над каждой стоял толстый перекрученный столб дыма. На колокольне деревянной церквушки тускло блестел позолоченный крест. Между строениями, пересекаясь, пролегли заполненные тенями тропинки. Вскинув голову, Назарка внимательно смотрел вперед. У юрт виднелись лошади, сани с раскиданными оглоблями. Особенно много их было возле дома с белыми ставнями, что возвышался недалеко от церкви.

«Штаб, наверное», — определил Назарка. Словно подтверждая его предположение, Мельчес заметил:

— Вон начальники живут-гуляют! У них там пулеметов много. Хитрая штука! Шибко быстро стреляет, говорят! Только патронов для них мало. Так мне один человек сказал.

Навстречу подводам с сеном на рысях приближалась группа вооруженных всадников. Назарка предусмотрительно зарылся в сухую, приятно пахнущую траву и притих.

— Не бойся! — заметил Мельчес и язвительно добавил:— С чего тебя-то они трогать станут? Ты же не ревком...

Поравнявшись с первым возом, широкоплечий, неповоротливый в оленьей дохе якут натянул поводья и крикнул старику:

— Никого не видал на дороге?

— А кого сейчас увидишь? Все попрятались, как мыши. Вы только веселитесь-катаетесь!

— Вредный человечишка! — сказал кто-то, и белобандиты засмеялись.

— Вредный человечишка! — когда перестук копыт затих, пробурчал Мельчес. — Станешь вредным... В городе красные тоже все отнимают у людей?

— Нет, красные за бедняков.

— Верно. Сказывали, будто за хамначитов они, — подтвердил старик. — А эти говорят, будто те красные всех якутов перевести хотят — убивают.

— Врут! — убежденно ответил Назарка.

Спохватившись, прикусил язык и мысленно ругнул себя за несдержанность. Фролов же строго наказывал... Мельчес хмыкнул, подстегнул хворостиной равнодушных ко всему быков и внимательно посмотрел на своего случайного знакомого. Уж больно он речист.

— Не скажи этого «гостям»!.. Откуда ты знаешь? — понизив голос, заинтересованно спросил он.

— Купец толковал, — нашелся Назарка. — Красные-де против богатеев. В других местах они уже прогнали экс... экс... — Назарка не смог выговорить мудреное слово и заключил: — В общем, жирных всяких-разных!

— Однако в самом деле: правду в землю не закопаешь! Ревком такое же при всех говорил.

Волы без понукания свернули к юрточке. Мельчес и Назарка спрыгнули на утрамбованный снег. Разминая затекшее от неудобного лежания тело, Назарка вприпрыжку припустил к жилью, открыл скрипучую дверь, обитую невыделанной коровьей шкурой.

В полутемной юрте было полно народу. На наклонных стенах и на подпорках висели ружья, патронташи, одежда. На столе валялись обглоданные кости, рыбьи головы, грязная посуда. На левом ороне несколько повстанцев при мерцающем свете огарка играли в буру. Раздавались возбужденные выкрики и ругань. Вокруг картежников сгрудились любопытные. В тесном низком помещении было душно. Пахло потом, прелью и застоявшейся сыростью. Заплеванный земляной пол был мокрый и скользкий.

Приглядевшись к обстановке, Назарка осмелел, очистил с торбасов снег и прошел к очагу. Запас топлива в загородке иссяк — не осталось ни полена. Назарка щипцами разворошил угли и протянул к ним закоченевшие руки.

Дверь распахнулась. Порог перешагнул какой-то человек в большой, как воронье гнездо, рысьей шапке. В полумраке Назарка не разобрал черты лица, но что-то в движениях вошедшего заставило его насторожиться.

— Сено есть! — громко оповестил тот.

Голос его показался Назарке удивительно знакомым. «Семен!» — кольнула мысль. Но усилием воли он заставил себя по-прежнему стоять у камелька, растопырив над углями пальцы.

— Оглохли, что ли! — крикнул вошедший и язвительно присовокупил: — Или «от коня со ссадиной мошки не отходят»[47]?

— Семен! Семен! — обрадовался Назарка и, позабыв про всякую осторожность, бросился к нему.

Конечно, это был самый настоящий Семен! Они вместе батрачили у Павла, спали в одном углу. Разве такое забудется?

— Тый[48]! — вырвалось у Семена, когда он, вглядевшись, узнал Назарку. — Ты откуда? Как сюда попал? Где отец? Давно из наслега? Моих не встречал?

— Отец с красными ушел, у нас которые ночевали, — шепотом поведал Назарка. — Подожди. Потом все расскажу!

— С красными ушел? — изумленный, Семен присел, разинув рот, и опасливо огляделся.

Мельчес занес беремя дров, накидал полный очаг поленьев. Струйки огня, вытягиваясь, зазмеились кверху.

— Бездельники! — ворчал старик, раздеваясь. — Только карты и знают! Чем они раньше занимались, когда войны не было?

— Пойдем! — потащил Семен за собой Назарку. Вид у него был растерянный. — Как же... Павел говорил, вроде бы вас красные побили. Отец-де против них — вот и отомстили. Они-де всех подряд стреляют, кто им из якутов попадется... Многие после в отряд вступили!

Семен отчаянно затряс головой, словно ему стало невыносимо больно от множества нахлынувших мыслей. Назарка заглянул ему в глаза и зло обронил:

— Врет ваш Байбал! Обманывает вас!

Они прошли к затиши, устроенной из молодых елочек. Длинношерстные заиндевелые лошади с хрустом жевали сено. Семен повалился на растрепанную копешку, поймал Назарку за полу шубейки и усадил рядом с собой. Убедившись, что поблизости никого нет и их никто не услышит, Назарка торопливо поведал Семену, как отец повстречался с красными, как Павел выгнал семью из юрты, плевал в огонь и что произошло перед спуском к большой реке. Семен слушал не прерывая и лишь ошарашенно восклицал:

— Оксе!.. Тый!.. О!

Кончив свое невеселое повествование, Назарка, понурившись, умолк. Подавленный услышанным, Семен покусывал сухую травинку. К подбородку приклеились растертые зубами волоконца. Одно лишь скрыл Назарка — что он тоже стал красноармейцем.

— А может, твоих в самом деле побили красные? Мало ли что? В других местах они якутов тоже стреляли, — нарушил продолжительное молчание Семен и всем телом повернулся к Назарке. Ему, видимо, хотелось, чтобы услышанное от Назарки оказалось неправдой.

— Нет! — убежденно ответил Назарка. — Я смотрел, отец и другие люди смотрели на том месте. Круглыми пулями стреляли, из свинца сделанными. У красноармейцев винтовки!

— Оннук, — подтвердил Семен.

— У вас большой отряд? — коснувшись локтя глубоко задумавшегося однонаслежника, поинтересовался Назарка.

— Большой, — рассеянно ответил тот, рассматривая дырку на рукавице.

— Сколько человек?

— Поди, двести будет.

— И пулеметы есть?

— Пять. Только два не стреляют: поломались. И патронов для них мало. В городе раздобыть хотят.

— А еще какие отряды есть? — допытывался Назарка.

— Эверовские да Таныгинские.

— Много их?

— Чего ты пристал ко мне?! — рассердился Семен. — Пойди и считай, если пальцев хватит. Не лень, в Чочуй заверни. Там Артомонов со своими удальцами. Их-то побольше... Пойдем к нам. Чаевать будем.

— Павел где? — поднимаясь, мимоходом спросил Назарка.

— В Чочуй, кажись, уехал. Приказал быть готовыми, а куда — не знаем!

Они пересекли широкую улицу, направляясь на другой конец селения.

— Куда теперь? — расспрашивал Назарку Семен. — В свой наслег? Хамначитом к старой лисе Уйбаану?

— Не знаю еще куда, — ответил Назарка, зорко посматривая по сторонам. — Не придумал еще.

В Бордоне было оживленно. Навстречу группами и в одиночку шли вооруженные люди. У юрт, обнесенных развороченными изгородями, виднелись груженые сани, беспорядочными кучами сложенные переметные сумы, дуги, хомуты. На колокольне расхаживал часовой. Семен прибавил шагу и повернул к бревенчатому, без крыши, домику. Назарка не отставал.

«Все узнаю и запомню! — думал он, потирая рукавичкой озябший нос. — Семена с собой звать буду. Ему, однако, шибко не нравится у Павла. Бандит! Контра! Кому у него понравится!»

У церкви Назарка вскинул голову и вдруг вздрогнул. Зубы непроизвольно застучали, а под шапкой на затылке что-то колюче зашевелилось. К коновязи, увенчанной резной лошадиной мордой с развевающейся гривой, был привязан совершенно голый человек. Лицо у него было синюшно-белое. Короткие черные волосы прядями пристыли к вискам. Левое ухо с серьгой из крови было прибито к столбу и голова держалась неправдоподобно прямо. Сосульки, бахромой обрамлявшие ее, в лучах солнца отсвечивали холодным рубиновым пламенем. Один глаз был полускрыт синяком, другой незряче продолжал смотреть на мир. Переливаясь, в нем отражались бесцветные блики. Рот изломало в невыразимом страдании.

Назарке на миг представилось, будто струйки воды, журча и булькая, все еще стекают с груди, испятнанной багровыми кровоподтеками, и застывают у ног бесформенными мутными глыбами.

— Кто это? — прыгающим голосом спросил он, сворачивая с тропинки в снег, подальше от страшного видения.

— Ревком... Тоже хамначитом был, — отворачиваясь от замученного, шевельнул губами Семен и убыстрил шаг.

Из-за угла ближнего строения вышел плечистый человек в высоких камусах, сбившихся в гармошку. Короткая дошка из неблюя распахнута. Шапка из подбора лапок чернобурых лисиц небрежно сбита набекрень. Назарка глянул на него — и обомлел. В коленях появилась слабость, а лицо будто пламенем лизнуло. Во рту стало до неприятного сухо. К ним приближался Павел. Инстинктивно Назарка попятился и, как за щит, спрятался за спину Семена. Первым его порывом было бежать. Но куда? Кругом враги. Назарка оторвал от мерзлой земли непослушные огрузневшие ноги и надвинул треух на самые глаза. Может, Павел не узнает, пройдет мимо?..

Увидев Назарку, Павел вздрогнул и остановился, точно кто-то невидимый толкнул его в грудь. Глаза тойона расширились. С суеверным страхом глядел он на бывшего батрачонка и беззвучно двигал губами. Мысль Назарки лихорадочно работала. Надо немедленно что-то придумать, схитрить, обмануть убийцу матери и сестренок.

— Назарка... ты... живой, — выдавил из себя наконец Павел и перевел дыхание. Побелевшие щеки его наливались краской.

Назарка хмуро кивнул. Нетерпеливым жестом Павел дал понять Семену, чтобы тот оставил их. Семен молча пошагал дальше, не смея оглянуться. Назарка рванулся было за ним, но тойон пальцами-клещами схватил его за плечо и повел к большому дому с белыми ставнями, который вызывал у Назарки непонятный страх. Павел ни о чем не расспрашивал его, лишь сопел носом и что-то бормотал. От него наносило винным перегаром.

В просторной комнате было людно и шумно. Махорочный дым застил свет. У стола несколько русских о чем-то спорили, яростно потрясая кулаками. Покосившись, Назарка в одном из сидящих узнал павловского помощника. На скамейках и по углам на ворохах зимней одежды спали люди. Из-за плиты торчал ствол пулемета, словно принюхивался к чему-то.

Павел протолкнул Назарку в тесную боковушку, плотно прикрыл за собой дверь, сел на стул и коротко потребовал:

— Теперь рассказывай!

— Чего рассказывай? — не понял Назарка.

— Как к нам попал? Где мать, где отец?

Павел должен поверить ему, иначе отсюда не выбраться. Назарка почувствовал себя спокойно и уверенно. Фролов предупреждал, что цыпуновский отряд может квартировать в Бордоне. Однако Назарка не предполагал, что встреча с Павлом произойдет столь скоро.

— В город мы поехали. Ты же сам велел из юрты убираться! Мать шибко заболела. Боялся, помрет дорогой, — с внезапно прихлынувшим вдохновением сочинял Назарка. — Станок есть на реке, а недалеко в тайге — длинное озеро. Там Платон живет. Старик. У него ночевали. У него и мать оставил. И девочки с ней. Куда мне с ними? Балыксыт маленько кормить их обещал, если рыба хорошо ловиться будет. Тот старик Платон сказал мне: «В город ступай, к купцу Голомареву попросись». Я пошел. У станка на реке тогда здорово стреляли. И как гром было. Только откуда зимой гром? Я шибко испугался, в лес убежал и вроде ум потерял... Чуть не замерз!.. У купца Голомарева работал. Так-то ничего, жить можно было, — рассудительно заметил Назарка. — Только в городе сейчас худо стало — голодно. Голомарев красных боится, потихоньку ругал их, лавку закрыл. Отпустил он меня: делать нечего. Мать попроведать хотел. Может, поправилась. Балыксыту Платону помогать стану... Из города пошел, люди с ружьями повстречались, кричать мне начали, руками махать. Мне боязно стало — в лес побежал. Они стреляли... Долго блуждал. Думал — пропал. Потом на аласе бордонского Мельчеса повстречал. С ним и приехал.

— То-то не в ту сторону повернул! — усмехнулся Павел, но тотчас нахмурился и процедил сквозь зубы: — Ну, ладно, Вася! Кровью блевать у меня ты будешь!.. Степан, отец, где?

— Не знаю! — спокойно ответил Назарка и набил трубку из тойонского кисета.

Сковыривая ногтем застывшие натеки смолы, Павел обошел вдоль стен узкую боковушку. Засунул руки глубоко в карманы, в раздумье постоял у запотевшего окна. Протер стекло рукавом кителя, заляпанного сальными пятнами.

— Помнишь, Назарка, в город мы с тобой ездили? У Макара Ивановича останавливались. Ты его еще юрким человечком прозвал: на ласку он-де походил?

Назарка молча покачал головой.

— Не встречал его?

— Э, купец строгий, со двора никуда не пускал, чтоб не избаловались.

— Куда он запропастился?.. Красных в городе много?

— Кто его знает... Купец не позволял шибко бегать по улицам, ругался!.. Разные ходят.

— Добре, — решил Павел. — У меня пока послужишь вместо денщика. Там видно будет.

Назарка понял, что Павел поверил ему. А может, в самом деле, не он, может, другие расправились с матерью и сестренками. Вон их сколько собралось здесь?

— Есть хочу! — заявил Назарка. — Вчера последний раз ел. И табаку надо. Купец не давал курить.

— У нас не город — жратвы хватает! — ухмыльнулся Павел. — Ступай на кухню. Потом здесь спи, — показал он на скамью, стоявшую возле печки. — Без моего разрешения никуда не уходить! И с солдатней не якшаться!

Назарка вдосталь отведал жирного конского мяса и хаяху[49], напился горячего чаю. Вознамеревался было отправиться на розыски Семена, но, вспомнив запрет Павла, счел за лучшее пока не нарушать его. В боковушке он прилег на широкую скамью, предварительно раскинув на ней собачий тулуп. Привалился спиной к теплой печке. На душе его были мир и покой. От Павла он всяко удерет. Только надо возможно больше разузнать про белых... Кто же стрелял в мать и сестренок?.. Плохо, что он по-русски еще почти ничего не понимает. Здесь в большинстве разговаривали по-русски.

Кто-то пихнул Назарку в бок, и он открыл глаза. Окна из прозрачных стали черными, словно снаружи их залепили грязью. Под крашеным потолком горела лампа-молния. От неровного, зубчиками, пламени кверху тянулись хвостики копоти. Вокруг лампы многослойной толщей скопился дым. За столом тесно сидели люди и что-то горячо обсуждали.

— Почему все время по-русски толмачите! — недовольно сказал человек, который потревожил Назарку. — Я по-русски плохо слышу. По-якутски надо говорить!

Назарке видна была его отвислая дряблая щека, жирные складки под подбородком и на шее. При каждом движении они студенисто колыхались. Пальцы были короткие и толстые. Они безостановочно шевелились, словно выискивали что-то. От человека едко пахло потом.

— Ты не сердись, Эверов, — миролюбиво заметил Павел. — Наши друзья по-якутски не знают еще. Как быть?

— Как быть? — возвысил голос Эверов. — Земля наша — якутская. Значит, по-нашему должны знать! У нас свое государство будет!

— Ты со своим государством погоди! — сказал кто-то гулким басом и хмыкнул. — Не торопись, господин хороший, за чужой спиной в рай проскочить!

— Тохтоо, догор[50]! — тоном, не допускающим возражения, сказал Павел. — Мы о деле толкуем. Отряд Пешкина давно уже ушел и пушки увезли, а мы все собираемся. Сейчас сил красных против нас совсем мало осталось. Время терять нельзя. И так много бездельничали. Захватить город надо, чтобы ни один красноперый не ускользнул. Наши Якутск осаждают, скоро возьмут его. Тогда и о государстве говорить будем.

— А почему тянете? Почему меня не слушаете?.. От ленивой собаки водяная крыса по земле убежит!

— Не спеши, — заметил Павел. — На днях, однако, Ярыгин со своими молодцами подойдет. Порох, свинец подвезут, патроны для пулеметов. Как следует подготовиться надо... На город, пожалуй, через неделю выступим. Штурмом захватим!

Назарка лежал неподвижно, крепко смежив веки. Жирный Эверов завозился, усаживаясь удобней, притиснул Назарку к печке. Тот не шелохнулся, боясь пропустить хотя бы одно слово из разговора. Между печкой и рыхлой спиной тойона было душно и жарко. Пот струйками стекал с висков. Назарка слизывал с губ соленые капли.

— Солдаты наши совсем разбаловались! — проворчал Эверов. — С утра допоздна знай себе в карты играют, патроны даже проигрывают. И за девками охотятся!

— Пускай их! — ответил Павел и крикнул: — Назарка!

Притворившись спящим, Назарка промолчал.

— Макар Иванович меня беспокоит. Молчит, будто он мертвый. Неужели ревкомовцы что пронюхали?..

— Не штука, если и в расход пустят! — прогудел тот же бас.

— Задумка у меня одна появилась, — продолжал Павел. — Мальчишка, бывший батрачонок мой, случайно к нам попал. От купца из города удрал. Его используем. Обратно отправим. Он видел, знает Болдырева. Вот и разыщет его.

Это же самое Павел повторил по-якутски специально для Эверова. Назарка задержал дыхание. Выходит, Павел намерен послать его в город к юркому человечку?..

— А справится ли твой хамначит? — усомнился жирный.

— Поручать мы ему ничего не будем, — разъяснил Павел свою мысль. — Единственное, что он сделает, — это разыщет Макара Ивановича и, если тот жив-здоров, передаст ему привет. Важно узнать, где он, почему прекратилась связь... Назарка!

Хочешь не хочешь пришлось подниматься. Назарка ногами вперед вылез из-за широкой спины тойона, встал, зевнул, потянулся и начал кулаками тереть глаза. Беляки засмеялись. В этот момент дверь раскрылась, и вошел Артомонов. Он был изрядно пьян и улыбался, обнажив мелкие желтые зубы. Багровое лицо его маслянисто блестело. Серая барашковая папаха заломлена на затылок.

— Я рад вас приветствовать, господа!

— А, штабс-капитан! Проходи. В добрый час... С кем пожаловал?

— Один! Я краснюков не боюсь!

Назарка моментально сообразил, что прибыл большой начальник, и отодвинулся в угол.

— Известно с кем — с Васькой! — добавил Артомонов, скатывая с шеи пуховый шарф. — Господа, я изрядно промерз, а посему не лишне бы подогреться!

Он расстегнул верхние пуговицы на бекеше, бесцеремонно потеснил командиров и сел, зажав в коленях шашку с позолоченным эфесом.

— Сделаем... Где твой Васька?

— Где-то здесь.

Павел выбрался из-за стола, взял Назарку за руку я повел за собой. Глянув на него, Назарка изрядно струсил. На скулах Павла вздулись желваки. Глаза сузились. Ничего доброго это не предвещало. Он-то испытал, на что способен тойон, когда разъярен.

— Спирта и жратвы! — на ходу приказал кому-то Павел и потащил Назарку дальше.

Васька Сыч сидел на кухне у раскрытой плиты и негнущимися пальцами свертывал папироску. При виде артомоновского ординарца Павел пригнулся и сделал к нему несколько крадущихся шагов, напружиненный, как для прыжка. Половицы вразнобой заскрипели под его грузным телом. Васька поднял голову, вскочил и молодецки гаркнул:

— Здравия желаю, Павел Иванович!

— Узнаешь? — не отвечая на приветствие, сдавленным голосом осведомился Цыпунов и вытолкнул вперед Назарку.

Сыч добросовестно вперил взгляд в паренька, близоруко прищурился, покрутил головой и, переступив с носков на пятки, сказал:

— Что-то не припоминаю такой симпатичной мордашки!

— А ты видел этого человека? — обратился Павел к Назарке. — Встречал когда-нибудь варнака?

Назарка молча пожал плечами и недоумевающе глянул на тойона.

— Так вот как ты выполнил мою просьбу!..

На лице Павла проступили красные пятна. Он оттолкнул Назарку и, размахнувшись, ударил Ваську по уху. Тот коротко вскрикнул и отлетел в угол.

— Застрелю, собака! — хрипел Цыпунов, выхватывая наган.

Сыч съежился, в ужасе обхватил голову руками и жалобно закричал:

— За что?.. Павел Иванович, за что?

— Деньги, сволочь, взял! Сполна загреб! Думал, не откроется!

Павел подошел к распростертому, беспомощному, как слепой бельчонок, Ваське. Назарка, ожидая, что вот-вот прогремит выстрел, попятился к двери. Но командир лишь что было силы пнул артомоновского ординарца. Васька ойкнул, пронзительно завопил и тотчас смолк, словно захлебнулся.

— Все до копейки вернешь, бродяга! Я даром деньги не плачу. А нет... — И Павел взвел сухо щелкнувший курок.

— За что?.. За что? — всхлипывая, повторял Васька. — За что, Павел Иванович?

Цыпунов сунул наган в кобуру и перевел дыхание. Расширившиеся крылышки ноздрей усыпали мелкие бисеринки пота. Он резко повернулся, бросил Назарке:

— Жди! В город поедешь!

Павел скрылся в боковушке. Артомонов, расплескивая из кружки спирт, рассказывал анекдот. Собеседники натянуто смеялись. Цыпунов угрюмо покосился на него, взял первый подвернувшийся стакан и опрокинул в рот. Потом присел на краешек скамьи, отрезал кусок конины и нехотя начал жевать.

— Пожалуй, пора проветриться, господа! — выразительно погладил себя по животу Артамонов и затрусил к выходу.

— Значит, решено — мальчишку я отправлю! — возбужденно заговорил Павел. Левую щеку под глазом подергивало. — Найдет Болдырева...

— Сумеет ли? — перебил его Эверов. — Молодой всегда глуп, а рожденный хамначитами — вдвойне!

— Чего тут особенного? Найдет хозяина, передаст от старика Уйбаана привет, ну просьбу еще какую-нибудь пустяковую... Важно узнать, где он. Тогда связь надежную установим. А уж там и город взять — раз плюнуть!

Дверь вдруг с треском распахнулась, и на пороге, касаясь папахой притолоки, застыл Артамонов. Лицо его, налитое кровью, приобрело кирпичный цвет. Губы конвульсивно подергивало. Командиры удивленно повернулись к нему. Артамонов обвел всех помутневшим взглядом и шагнул к Павлу, лихорадочно шаря рукой по ремню.

— Ты... моего адъютанта... Да как ты смел?! — брызгая слюной, прохрипел он.

Артамонов выдернул из кармана гранату и занес ее над головой. Все всполошенно отпрянули от штабс-капитана. Лишь Станов не растерялся, словно заранее был подготовлен к этому. Он по-кошачьи метнулся к Артамонову, обхватил его за шею и что было силы прижал к себе.

— Ты что?.. Ты что, штабс-капитан! С ума сошел!.. Опомнись!

— Уничтожу! — орал Артамонов, вырываясь из объятий поручика. — У меня шестьсот головорезов! Твоих в порошок сотрем! Моего адъютанта... бить! Бить!..

Лицо Павла стало неприятно белым. Он машинально потянулся было за наганом, но, сообразив, что одно неосторожное движение приведет к трагедии, положил руки на стол и широко раздвинул пальцы. Эверов, бессвязно бормоча, втискивал свое студенистое тело под лавку. Остальные оцепенело уставились на тускло поблескивающий цилиндрик, затаивший смерть.

— Успокойся!.. Разберись! — увещевал Станов Артамонова и безуспешно пытался обезоружить его.

— Ты сначала узнай, штабс-капитан, за что я бил твоего Ваську, — глухо произнес Павел. Грудь его ходила, точно он галопом одолел версту. — Садись, штабс-капитан, и спокойно выслушай меня... Ну, взорвешь нас — красные тебе улахан спасибо[51] скажут и награду еще дадут!

В наступившей тишине все услышали, как Артамонов клацнул зубами и застонал. Затем он легко оторвал от себя Станова и пихнул гранату за ремень. Непонимающе осмотрелся. Расслабленный, сникший сел к столу.

— Ух, стерва! — облегченно выдохнул он, подхватил бутылку со спиртом, глотнул несколько раз и тихо, жалобно произнес: — Совсем озверели люди! Антропоиды, папуасы!.. Ладно, потом разберемся. Вообще-то Ваську вот где держать надо! — вскинул он стиснутый кулак. — Выпьемте, господа!

...Ночью Павел разбудил Назарку. Невидимые во мраке, разноголосо храпели люди. Назарка начал медленно, нехотя одеваться. Павел засветил огонек, поманил Назарку за собой. Они прошли на кухню.

— Ешь! — вполголоса приказал тойон. — И слушай, что я буду наказывать.

Назарка подцепил пальцами кусок холодного мяса и принялся лениво двигать челюстью. Есть ему не хотелось.

— Отца твоего, изменника, продажную шкуру, мы поймали, — таинственно понизил голос Павел. — Я хотел застрелить его и бросить на съедение воронам, но встретил тебя и пока оставил живым... Артомоновские, русские, захватили Степана, — для большей убедительности добавил он.

Кусок застрял в горле, и Назарка поперхнулся. Отец его попал в плен? Но ведь он ушел с отрядом Пешкина к Якутску. Как так?.. Однако Назарка не выказал никаких чувств, лишь угрюмо насупился.

— Сейчас тебя увезут к городу. Ступай обратно к купцу Голомареву. Если спросит, почему вернулся, скажи, дескать, мы не пропустили. Они-де блокировали город, — дыша Назарке в лицо, наставлял его Павел. — Запомнил дом, где жил Макар Иванович? Сёп! Пойди туда. Если тебя встретит Макар Иванович, скажи, что отец Павла, старик Уйбаан, велел передать ему привет, низко поклониться. Скажи, еще просил послать табаку. В наслеге-де курить нечего... Если Макара Ивановича не будет, спроси у хозяйки — не забыл ее? — полная такая, белая — где Макар? Может, арестовали?.. Запомнил?

Назарка мотнул головой, пряча глаза.

— Все в точности сделан, как я велел. Через три дня возвращайся. А жадному Голомареву передай, пусть готовится встречать гостей, варит бражку... Только никому ни слова, что у меня был. О чем толковал со мной и что в Бордоне видел — никому не рассказывай! Если не придешь к нам, если не выполнишь мой наказ, с отцом твоим мы точно так же сделаем! — И он недвусмысленно кивнул на чуть засиневшее окно, выходившее к коновязи. — Собирайся... Пора!

Назарка начал натягивать на себя шубенку, а в голове неотступно стояло: неужели отец в самом деле в плену? Может, отряд Пешкина попал в засаду?.. Если Назарка не выполнит задание Павла, отца ждет мучительная смерть, как этого ревкомовца. Но почему Семен ничего не упомянул про него? Неужели не успел?..

— Байбал, — несмело попросил Назарка, — разреши повидать отца!

— Когда вернешься!.. Пошли!

У крыльца стояла лошадь, запряженная в легкие санки с высокой спинкой. Возле них похаживал незнакомый человек в дохе, с берданкой за плечами. По знаку командира он накинул на Назарку собачий тулуп и усадил впереди себя. Павел сунул в карман бывшего батрачонка несколько серебряных монет.

— Через три дня! — напомнил он. — Двигай.

Сытый застоявшийся конь с места взял размашистой рысью.

Глава третья

Глаза у Чухломина были веселые, смеющиеся. От них к седеющим вискам развернутым веером протянулись подвижные морщинки. Жесткие подковообразные складки возле губ смягчились. Комиссар почесывал заостренным карандашом заросшую черными волосинками переносицу и влюбленно смотрел на Назарку. Фролов, заложив руки за спину и развернув плечи, медленно похаживал по комнате, пересекая ее по диагонали. Он старательно выбирал те половицы, которые не скрипели, и ступал на них. Тепляков сидел, привалившись к печке, мусолил погасший окурок. О существовании его дядя Гоша в данный момент, видимо, совершенно позабыл. Улыбка молодила его загорелое обветренное лицо.

Размахивая руками, шмыгая носом, Назарка торопливо, взахлеб говорил. Он рассказывал о своих похождениях в лагере белоповстанцев. Хотелось разом выложить все, что он видел, испытал, пережил в Бордоне, но язык не поспевал за мыслями.

— Первым старик по имени Мельчес... «Вредный человечишка». Белый так называл не меня — старика. Потом Семен. Прямо грех — испугался, удивился!.. Потом ревком. Страшно смотреть. Ухо гвоздем приколотили! — Назарка зажмурил глаза, затряс головой и перевел дыхание. — Вспомню — кажется, сам слышал, как он кричал!

Чухломин плохо еще понимал якутскую речь, и когда не мог уловить смысла в сбивчивом Назаркином повествовании, чуть хмурил лоб и вопросительно вскидывал глаза на Теплякова. Не отвлекая Назарку, дядя Гоша вполголоса переводил.

— Повтори-ка те отряды беляков, которые ты упоминал?— попросил Чухломин, когда рассказчик умолк и потянулся к кружке с водой.

Назарка добросовестно перечислил фамилии белогвардейских командиров, присовокупив, что у них вдоволь мяса, масла, хаяха и прочих продуктов. Комиссар долго писал что-то в блокноте, подчеркивая отдельные места.

— Макар Иванович меня крепко заинтересовал! — сказал Тепляков. Он пересел вплотную к столу, постучал ногтем по спичечной коробке и раздумчиво произнес: — Определенно, дело нечистое... Нечистое! — с нажимом повторил он.

— Тут и сомневаться да гадать нечего. По лбу и по затылку замахнулись нас огреть. С двух сторон давануть — и разом конец. Знакомая тактика! — усмехнулся Чухломин, погладил усы и повернулся к Назарке: — Значит, Цыпунов отпустил тебе три дня сроку? Что же, и на том спасибо! Извлечем из этого максимальную пользу... Вот что, Никифоров! Время терять не будем. Сейчас же пойдешь к Макару Ивановичу и сделаешь в точности, как повелел твой бывший хозяин. Дальше видно будет, куда повернут события. А насчет отца ты, парнишка, не кручинься, не носи камень на сердце. На испуг тебя берут, чтобы послушным стал, исполнительным... Ну, ступай, Никифоров, к своему юркому человечку. Не запамятовал, где этот иуда искариотский обитает?

— Найду, пожалуй!

На перекрестке Назарка придержал шаг, огляделся, напрягая память. Да, тогда Павел повернул направо. Эту вожжу он натянул, направляя жеребца, а той — левой — подхлестнул его. Теперь осталось пройти совсем немного, и Назарка медленно пошел вперед.

Вот и дом под четырехскатной крышей, с кирпичной, выбеленной известью трубой. Высокий глухой забор до половины скрывал выкрашенные белой краской ставни. В крепких воротах, окованных по краям железными угольниками, ни одной щелки.

Назарка долгим, изучающим взглядом обвел заплот, крышу и ворота. Он сразу же определил, что со двора никто не выезжал и в него не въезжали. Испятнанный точечками сажи снег был как взбитая перина — ни складки, ни вмятины. К калитке из массивных досок вела узкая, слабо натоптанная тропка. Определенно, здесь обитали какие-то затворники. Они редко выходили на улицу, и люди не часто навещали их. Помедлив, Назарка взялся за металлическое кольцо, осторожно повернул его. Калитка оказалась незапертой и чуть подалась под нажимом руки. Назарка открыл ее, переступил запорошенный снегом порожек. Тоской и запустением повеяло на него. У крыльца ветер намел сугроб с загнувшимся над перилами гребнем. Весь двор неровными буграми покрывала искрящаяся под солнцем пухлая пелена. Ни одного свежего следа. Только к поленнице дров с ополовиненным рядом лиственничных и березовых поленьев вела утоптанная, наполненная косыми тенями стежка. Под тесовым навесом, где некогда стояла телега Павла, было пусто и заснеженно. Лишь у задней стенки траурной каймой чернела земля.

Настороженно озираясь и ступая на носки, словно боясь провалиться, Назарка взошел на крыльцо, передохнул и сильно постучал.

— Кто там? — спросил через минуту сиплый женский голос.

Назарка намеревался заговорить громко, веско, чтобы произвести впечатление, но сразу же заволновался, начал путать родные якутские и навечно запомнившиеся русские слова, которых знал пока не столь уж много. А от этого и засмущался еще больше.

— Мин... я... Огонер-старик Уйбаан... Отец Байбала, Павла, послал... Город ехал. Улахан, много дела есть!

— Что-что? — озадаченно спросила женщина. — Ничего не разберу. Чего вы хотели?

— Макар Иванович надо! — напрямик заявил Назарка, убедившись, что его путаные объяснения вряд ли будут поняты. — Макар Иванович шибко надо. Дело есть!

С грохотом отодвинулась щеколда, пронзительно проскрипела дверь. Назарка увидел женщину с клетчатым платком на плечах. В вырезе грязноватого халата, где кончается шея, виднелась глубокая круглая ямочка. Он с первого взгляда узнал хозяйку. Лицо у нее было одутловатое, заспанное. Выражение его испуганное. Под глазами набрякли мешочки. Волосы кое-как собраны в пучок. Она нисколько, кажется, не изменилась. Такая же дебелая и пышная. Только вот морщинок прибавилось.

— Старик Уйбаан... Макар Иванович, — стушевавшись, забормотал Назарка. — Наслег пришел...

— Молодой человек, ты знаешь про Макара Ивановича? — воскликнула женщина.

Она мгновенно преобразилась. Куда делась расслабленность и вялость движений. Хозяйка схватила Назарку за руку, сильно сжала ее и потащила парня на кухню.

— Боже мой! Я так переживала! Я чуть с ума не сошла! Я... Где Макар Иванович? Жив-здоров?.. Как я умоляла не ездить в такое проклятущее время! Я готова была пасть перед ним на колени! Нет ведь — упрямец настоял на своем!.. Ну, слава тебе, пресвятая дева Мария!.. Рассказывайте, я умираю от нетерпения!

Хозяйка усадила гостя на скамью, засмеялась, чувствуя долгожданное облегчение. Затем она заговорщицки подмигнула Назарке, порывисто прижала его голову к своей мягкой груди и сказала:

— Я тебя не забыла. Видишь, какая у меня память! С Павлом Ивановичем приезжал. Конюшил у него... Ну, выкладывай, где там мой непоседа Макарушка? Чего задержался? Неужели так трудно дать знать о себе? Красных, что ли, убоялся? Да про них больше распускают всякого, чем они зверствуют.

Назарка мало что разобрал из этих слов хозяйки. Ясно было лишь, что появление его обрадовало, приободрило ее. Немного погодя Назарка сообразил, что хозяйка вроде бы неправильно поняла его. Она, видимо, посчитала, что парнишка послан специально с известием от мужа.

— Макар Иванович мин... мне надо!

Для пущей убедительности Назарка ткнул себя пальцем в самодельную пуговицу на драной шубейке.

— Беда нам с тобой! Я по-якутски ни бельмеса, ты по-русски ни бум-бум! — сокрушенно вздохнула хозяйка и, чуя что-то недоброе, встревоженно посмотрела на беспомощно улыбающегося паренька. — Ну, давай толкуй как умеешь... Может, записку он прислал? Бумага есть? У тебя бумага мне есть?

— Макар Иванович мне, мне надо! — настаивал на своем пришелец. — Макар Иванович тут, дома?

— Макар Иванович тебе нужен, да? — догадалась наконец хозяйка, и на лице ее вдруг выступили пятна.

— Оннук, оннук! — закивал головой Назарка. — Я хозяин, Макар Иванович пришел... тут, дом!

— Как Макар Иванович? Так ведь он... Нет, я вконец все перепутала... Погодь, здесь недалече сахаляры[52] живут. Сбегаю к ним, кликну кого-нибудь. Пусть переводят, что ты толмачишь. Вдвоем мы с тобой до Христова пришествия не дотолкуемся. Ты про Фому, я про Ерему. Сиди и жди! Чайник в печке.

Женщина суетливо накинула на себя бархатную шубу на лисьем меху. Голову повязала пуховым платком и, еще раза три знаками и жестами напомнив гостю, чтобы он не уходил, скрылась за дверью. Разнотонно проскрипели лесенки крыльца, хлопнула калитка.

В кухне вкусно пахло печеным хлебом, смородинным листом и укропом. От громоздкой печи с широким зевом веяло теплом. На стене, посверкивая начищенной медью и серебром, висели диковинные ложки, решетки, рогульки. По шестку деловито сновали тараканы. Встречаясь, они усиленно двигали усами, точно обнюхивали друг друга. Из угла на Назарку скорбно, с немой укоризной смотрела молодая женщина с младенцем у груди. Голова ее была окружена сиянием. Назарка уже знал, что это религия. Над иконой чуть покачивалась паутинка.

Здесь все свидетельствовало о дремотной тишине, устоявшемся покое и обеспеченной сытости.

Поколебавшись, Назарка аккуратно оторвал бумажку, не уронив ни крупицы, насыпал махорки и закурил. Дым выпускал медленно, задрав голову и выпятив губы трубочкой.

«Однако, Макара Ивановича давно дома нету», — размышлял он, припоминая нетоптанный двор и беспокойство хозяйки. — Куда он уехал? Почему про него никто ничего не знает?»

Думы его прервал топот в сенях. В кухню вошли хозяйка и молодой белолицый парень с прямым крупным носом и якутским разрезом глаз. У порога он сдернул с головы шапку и, застеснявшись, переступил с ноги на ногу. Потом истово осенил себя крестным знамением и поясно поклонился.

— Вот он из наслега пожаловал. Что-то про моего Макара толкует, а что именно — не пойму, — показывая на Назарку, плачущим голосом произнесла женщина и развязала платок. — Ты у него выспроси-ка, милый, все как есть. У меня душа изболелась.

Парень понимающе хмыкнул, кашлянул в кулак и сел на табуретку напротив Назарки. Он явно гордился возложенным на него поручением и строго поглядывал на собеседника. Хозяйка поставила перед ним распечатанную пачку легкого табаку и настоящую папиросную бумагу.

Назарка решил не упускать представившуюся возможность. Он затушил свой окурок, спрятал его в карман и свернул новую папиросу. Табаку в такой красивой обертке ему пробовать еще не доводилось.

— Ну, что молчишь? — поторопила женщина переводчика. — Расспрашивай, узнавай!

— Ты, парень, чего хотел сказать-то ей? — певуче растягивая гласные, осведомился сахаляр и кивнул в сторону хозяйки, застывшей в ожидании у печки. — Она по-якутски совсем не слышит. За мной бегала... Муж-то у нее из ссыльных. Она важная, с местными не водилась... Макар Болдырев поболе трех месяцев назад в наслег укатил. Вроде товары на продуктишки менять и запропастился гдетысь. Ты не видел его случаем? Может, он письмо какое с тобой переслал?.. Ишь, притихла баба, вот-вот нюни распустит. Они все такие... Говори теперь ты!

— Нет, не видел я юркого человека — Макара Ивановича! — раздельно ответил Назарка. — Старик Уйбаан, отец Павла, велел передать Макару Ивановичу привет и низко кланяться ему велел. А еще просил табаку прислать. В наслеге курить нечего стало. Фамилия тойона Уйбаана Цыпунов. Верно она сказала: гостевали мы с Павлом у них.

Сахаляр внимательно выслушал Назарку, вслед за ним непроизвольно двигая губами, глубокомысленно хмыкнул и слово в слово перевел. На полных щеках женщины опять высеялись красные пятнышки. По мере того как сахаляр говорил, пятна эти расползались, сливаясь вместе, и багровели. На ресницах задрожали слезинки. Она часто-часто заморгала и низко опустила голову. Назарке стало неприятно смотреть на исказившееся, подурневшее лицо хозяйки, и он стал упорно разглядывать пузатый присадистый самовар. На выпуклых блестящих боках его дробно отражалось солнце, краешком заглянувшее в окно. У Назарки возникло чувство, будто он принес в этот тихий, дремотный дом неизбывное горе, и ему захотелось поскорее уйти отсюда.

Переводчик замолчал. В кухне воцарилась гнетущая немота. Вдруг хозяйка растерянно всплеснула руками и зачастила своей сбивчивой скороговоркой, перемежая ее охами и восклицаниями. Назарка вопросительно поглядел на собеседника, который слушал женщину с застывшей полуулыбкой.

— Болдыриха толкует вот что. К Цыпунову муж ее давно еще отправился, только говорить об этом никому не велел, — вполголоса переводил сахаляр, искоса посматривая на женщину. — Товаров с собой разных брал. Это я уже говорил... Э, дальше неинтересно. Всяко-разно, бабье, жалостливое болтает... Может, дорогой ограбили его? Не слышал? Про убийство народ не капсекал у вас?

На все вопросы Назарка отрицательно покачивал головой, внутренне сознавая, что каждый его кивок стуком отдается в сердце хозяйки. Не решаясь плюнуть на пол, проглотил скопившуюся слюну. После незнакомого табаку во рту было противно. Движениями, вошедшими уже в привычку, скрутил самовертку из махры и жадно затянулся.

Нет, ничего он не знал и не слышал о Макаре Ивановиче и ничем не мог утешить хозяйку.

— Куда же мой Макарушка-то запропастился? — запричитала женщина и, расслабленная, упала на скамью. — Я за ним, как у Христа за пазухой...

В круглых, обрамленных белесыми ресницами глазах сверкнули слезы. По ложбинкам вдоль носа протянулись блестящие полоски. Назарка засопел и насупился. В горле защипало. Он захлебнулся дымом и затрясся в приступе кашля. Вообще-то Макар Иванович водил дружбу с Павлом, значит, он враг красных, и к нему не должно быть никакой жалости. Да разве останешься равнодушным при виде плачущей женщины? Назарка стиснул зубы. Лицо его приняло каменное выражение. Немного погодя хозяйка снова заговорила, сдерживая рвущиеся рыдания.

— Она спрашивает: где мужа-то ей теперь искать? Куда обратиться за содействием?.. Как по-твоему, где он может быть? Однако, кто-нибудь да слышал про человека! — допытывался сахаляр и запустил руку в пачку «Принца Альберта».

— Откуда я знаю? — сердито буркнул Назарка. — Что мне велели, то и сделал!

Он встал, нервно смял треух, подавил вздох.

— Что старику Уйбаану-то передать? — пряча глаза, спросил Назарка и начал потихоньку пятиться к выходу. — Я, поди, скоро обратно в наслег поеду... «Зачем так говорю! — одернул он себя. — Почему обманываю!» — На душе стало муторно и тоскливо.

Хозяйка не ответила. Она сидела у стола, уткнувшись в скомканный полушалок. Голова и плечи ее мелко, часто вздрагивали. Рассыпавшиеся волосы шевелились, будто живые. На пол упало несколько красивых роговых шпилек. Назарка с затаенным состраданием посмотрел на женщину. Никто-то ей сейчас, пожалуй, не нужен. Не надевая шапки, он потихоньку прикрыл за собой дверь. Сахаляр остался сидеть, выпрямленный, как истукан. Он, видимо, твердо решил дождаться обещанного ему рубля...

— Да-а... История довольно странная и загадочная! — воскликнул Чухломин, выслушав подробный Назаркин доклад. Он вскочил, резко отодвинул кресло. — Представляете: Цыпунов разыскивает своего дружка- соумышленника, а тот укатил в его же вотчину — и поминай как звали!.. Человек не хвоинка, не мог он бесследно исчезнуть. Следует начать розыски.

— Для меня лично сейчас бесспорно одно: Болдырев Цыпунову нужен позарез! — сказал Фролов. — И в то же время Цыпунов не знает, что этого субчика в городе нет. Он посылает Назарку с единственным поручением — узнать, где юркий человечек. В самом деле, тут что-то не так. Насколько мне известно, артомоновские и цыпуновские лазутчики даром хлеб не едят.

Кроваво-красный квадрат на стене уменьшился, потускнел. Вскоре он исчез совсем. Солнце скрылось за лесом, и в комнату вползли фиолетовые сумерки. На стене стало плохо видно человека с добрыми глазами и доброй улыбкой. Назарка уже привык, входя сюда, безмолвно, взглядом, приветствовать полюбившегося ему мужчину с усами и бородкой.

Чухломин отхлебнул из кружки остывший чай, передвинул вазочку поближе к Назарке.

— Сыпь, не стесняйся! — благодушно заметил он, и морщинки на лице его задвигались. — Дома не очень-то баловали сладостями... Я впервые сахар лет, пожалуй, четырнадцати отведал. Гостинцы бабка прислала. А ведь я уже вполне самостоятельным был — работал, деньги получал.

Тепляков засветил лампу, выкрутил побольше фитиль и попутно прикурил, усиленно чмокая оттопыренными губами. Фролов задумчиво скатывал в пальцах хлебный шарик.

— Придется тебе, Никифоров, еще разик наведаться к Цыпунову, — погасив улыбку, заговорил комиссар. — Выполнишь его наказ. Надо этот узелок развязать до конца! Картина представляется мне в следующем виде: в городе против нас организовалась группа. Из кого она — гадать не приходится. Заговорщики ждали указаний от белобандитского центра, но сообщение между ними по неизвестной нам причине порвалось. Вот враг и пытается наладить связь перед решительным броском. Ты упоминал, помнится, Никифоров: сколько дней отпустил тебе Цыпунов на операцию? — спросил Чухломин.

Назарка смущенно улыбнулся и перевел вопрошающий взгляд на дядю Гошу: что это за слово «операция»? Тепляков вкратце пояснил.

— Через три дня вернуться велел!

— Жесткий срок! — улыбнулся Фролов.

— Значит, попусту время терять не будем. Сегодня же ночью уйдешь в Бордон. Сделаем как в первый раз — знакомым следом легче пробираться. А сейчас слушай внимательно и запоминай! — Чухломин усадил Назарку рядом с собой, положил свою худую горячую руку на его плечо. — Цыпунову скажешь, что был у Болдырева. Он сильно болел. Сейчас ему лучше — поправляется, но еще очень слаб. Поэтому хозяйка дальше кухни тебя ни в какую не пустила, хотя ты долго упрашивал ее. Подробно опиши, что увидел в кухне, и тогда твой рассказ прозвучит вполне правдоподобно... Теперь на минуту представь, что перед тобой белогвардейский главарь Цыпунов и ты выкладываешь ему все, что его интересует.

Назарка старательно перечислил, что намерен сказать Павлу, пространно и красочно описал обстановку кухни в болдыревском доме, не забыв упомянуть про потешных зверьков — тараканов и паутинки над ликом девы Марии. Командиры поощрительно хмыкали, улыбались. Этот чертенок Назарка кого угодно проведет.

— Добро! От себя ничего не добавляй, чтоб не запутаться... Да, насчет Голомарева толкуй так: купец будто увидел тебя и сильно заругался, что я туда-сюда таскаюсь. Это сейчас, мол, очень рискованно. Купец, мол, велел у него работать, и под этим предлогом при первой возможности возвращайся обратно... Ну, и ясно, все новенькое поточнее выведай у них!

Назарка слушал и кивал. На некоторое время в комнате установилась тишина. Командиры молча свернули самокрутки, по очереди прикурили от лампы.

— Посмотрите на него, вроде бы самый что ни на есть обыкновенный мальчишка, — встрепенувшись, заговорил Тепляков и показал на своего воспитанника. — А кто знает, может, со временем народ своим героем его, соколом, орлом величать станет!

— Пока ступай, Никифоров, отдохни. О задании даже в отряде никому ни звука! Так надо, Назар! Разведка — дело сложное! Постепенно уразумеешь, что к чему... Ну, иди! Постарайся уснуть. Ноченька тебе опять беспокойная предстоит!

...Однообразно шуршал сухой рассыпчатый снег. Нудно скрипели замерзшие торбаса. Казалось, чего бы бояться Назарке? Белые не тронут, красные — и подавно. Однако отделаться от чувства страха Назарка не мог и опасливо озирался по сторонам. Что, если в засаде удальцы из артомоновского или из только что подошедшего ярыгинского отряда? Нет, Павел их определенно предупредил... Интересно, откуда взялся в лесу след, большой и совсем свежий? Назарка кончиками пальцев ощупал его. Недавно из города человек уходил.

Круглую испятнанную луну будто приколотили гвоздями к густо-синему небу. Она почти не двигалась. Закуржавевший лес, немой и неподвижный, был щедро облит мертвенно-зеленым светом. Неисчислимые множества льдинок на ветвях деревьев напоминали просвеченных насквозь зеленоватыми лучами светлячков. Слабо искрящийся снег разграфили резко очерченные тени. Назаркин спутник, образованный перед ним луной, горбатясь и прогибаясь, медленно переваливался через редкие сугробы.

Чтобы хоть немного отвлечься от неприятного, холодящего грудь ожидания выстрела, Назарка начал усиленно перебирать в памяти события последних дней.

В Бордоне, на первый взгляд, никаких особых изменений не произошло. По-прежнему на колокольне маячил часовой. В тулупе с поднятым воротником он походил на ощипанную с боков копешку сена. Незряче взирал на мир остекленевшим глазом замороженный якут-ревкомовец.

Но уже через несколько минут Назарка убедился, что первое впечатление обмануло его. В Бордоне прибавилось народу и транспорта. В прошлый раз на подворье старика Мельчеса он насчитал девять саней, а теперь их было шестнадцать. И так возле каждой юрты. Белобандиты подтянулись, стали сдержанными и менее речистыми. В карты уже никто не играл. Все были заняты снаряжением патронов.

Прежде всего Назарка завернул к Мельчесу, но его не оказалось в юрте. Сказали, что старика отправили куда-то на лошади. Острый на слово Мельчес многое бы поведал о «гостях» Назарке. Он все видел своим не по-стариковски приметливым глазом и не очень-то благоволил к белым. Волей-неволей пришлось идти в большой дом с крашеными ставнями мимо замученного ревкомовца.

Павел встретил своего посланца радостно, похлопал ладонью по спине, обнял за плечо и повел в знакомую боковушку.

Через минуту на грязном столе появилось горячее конское мясо, усыпанное аппетитными блестками жира, хан — отваренная кровяная колбаса, наколотый мелкими кусочками хаях. Что и говорить, беляки питались не в пример красноармейцам.

В боковушке на лавке у печи, где спал в прошлый раз Назарка, лежал Станов. Рука его безжизненно отвисла. Скрюченные пальцы касались заплеванного пола.

Проголодавшийся Назарка навалился на еду. Павел ни о чем пока не расспрашивал, словно заранее был оповещен о его похождениях. Тойон достал с полки баклажку со спиртом, плеснул изрядную порцию в стакан, разбавил водой.

— Ну как, повидал Макара Ивановича? — спросил Павел, когда Назарка, насытившись, занялся чайком.

— Нет, Байбал!

— Не-ет!?.. Ну-ка выкладывай, что там разнюхал!.. Вон оно что! — выслушав Назарку, заметил Павел. Он задумался, покачивая в зубах трубку. — Теперь ясно, почему молчал... А кто-то сболтнул, будто он давно уже из города задал стрекача. Вот и верь людям! Быть того не могло!.. Поручик, не пора ли подниматься? Вечереет уже.

Поручик встал, и они куда-то ушли. Назарка тоже хотел уйти. Ему не терпелось отыскать Семена. Может, удастся уговорить его покинуть цыпуновский отряд. Но Павел строго наказал ему никуда не отлучаться.

«Дисциплина», — вспомнил Назарка одно из многих слов, которое узнал за это время. Он прилег на скамью, хранившую еще тепло павловского помощника, и мгновенно уснул. Большой, испепеляющей злости на Павла не было. Назарка осознал, что делает нужное и важное дело для своих новых друзей. Это вселило уверенность и спокойствие, притупило, отодвинуло на задний план иные чувства и желания.

— Назарка! Приятель мой! — похохатывая, разбудил его Павел. — Опять пойдешь в город к Макару Ивановичу, к дружку моему!

— А потом опять сюда! — сердито перебил его Назарка и зевнул, перекосив рот. — Купец шибко недовольный. Зачем, говорит, по наслегам таскаешься? Сейчас плохое время! Не велел мне ходить, на работу обратно взял.

— Не грусти и не трусь! — улыбнулся Павел и обслюнявил Назаркину щеку. Он был изрядно навеселе. — Теперь сиди в своем городе, ровно бурундук в норке. Мы сами скоро пожалуем к вам. Всей оравой нагрянем. Пир знатный закатим!

— Когда ждать-то?

— Ишь какой прыткий! Много станешь знать — быстро состаришься. Русские так считают. — Павел пребывал в явно приподнятом, благодушном настроении. — Когда придем, тогда и будете встречать. Как положено — с крестным ходом, с колокольным звоном... Не слушай хозяйку, всяко прорвись к Макару Ивановичу. Передай ему: пусть ждет гостя. Важный гость будет — русский. Издалека к нам пробрался... Вообще-то дурак твой Макар Иванович, сколько лет у нас прожил, а по-якутски не научился... Тот гость и мое письмо передаст.

...До города оставалось не так уж далеко. Возница остановил вспотевшего коня, снял с убаюканного равномерным покачиванием парнишки тулуп и помог ему встать. Потоптавшись, Назарка молча полез через придорожный сугроб. В складки штанов под коленками набился снег. На ходу он уплотнялся, размякал от человеческого тепла и превращался в ледяные валики, которые давили, мешали шагать...

И вот уже Назарка, боясь невзначай наступить на чью-нибудь руку или ногу, пробирается между похрапывающими красноармейцами. После свежести леса в комнате казалось невероятно душно. Воздух густой, спертый. Окна сплошь запотели. Капельки воды вычерчивали по стеклу кривые бороздки. От плиты, заваленной портянками, остро наносило потом. Тускло светила закоптившаяся лампа.

Тепляков спал на своем обычном месте, на скамье между печкой и стеной. Полушубок сполз с него на пол. Голова запрокинулась, и кадык угольником выпирал вперед.

— Дядя Гоша! — легонько потряс его Назарка за плечо.

Тепляков открыл глаза, рывком сел и непонимающе уставился на своего воспитанника. Заледенелая одежда на Назарке еще не отошла и, будто легким дымком, была окутана паром. От нее наносило бодрящим холодком.

— Дядя Гоша, это я, Назарка! Пришел! Пришел! — радостным шепотом поведал он, опускаясь на колени перед скамьей, снял шапку и вытер ею лоб.

— А, Назарка! Слава тебе, явился!.. Все в порядке?

— Хорошо!.. Комиссар надо! Вести большие, разные принес!

Наливаясь сочными красками, над горизонтом ширилась и растекалась в стороны заря. По снегу расстилались алые полотнища, и мириады снежинок переливались крошечными рубиновыми искорками. На обледенелых вершинах берез лучисто полыхали красные флажки. Утро занималось тихое, ясное, и сугробы казались мягкими и теплыми. В хотонах протяжно мычали проголодавшиеся коровы. Лениво перебрехивались собаки. От проруби под укрытие обрывистого берега торопились припозднившиеся водовозы. К счастью, бандиты ничем сегодня не проявляли себя.

Комиссара в штабе не было. Сонный дежурный, сдерживая зевоту, сказал, что Чухломин проверяет посты. Обещал часа через два быть.

— Что ж, мы народ не гордый — подождем, — заметил Тепляков, сел на скамейку и разложил на ней курительные принадлежности. — А ты приляг пока, Назарка! Порядком, наверное, набродился.

— Зачем бродить! — усмехнулся Назарка. — На рысаке везли!

А веки были горячие и тяжелые, словно к ним приклеили медные пластинки. По вискам будто дятел клювом-долотом долбил. Поколебавшись, Назарка последовал совету Теплякова. Он скинул с себя шубенку, расстелил ее на лавке и с наслаждением вытянулся, пристроив под голову шапку и рукавички. Несколько минут не мигая смотрел на извилистые трещинки в потолке.

— Дядя Гоша, а почему белые ревком заморозили? Почему мучили? — внезапно спросил он, перевернувшись на бок, лицом к Теплякову. — Мельчес сказал, справедливый человек был. Неужели нельзя по-другому?

— За то и казнили — за справедливость! Человек хотел, чтобы не только кучка богатеев жила хорошо. А богатеи захваченное и награбленное за будь здоров не отдают!

Хлопнула входная дверь. По надрывному захлебистому кашлю Тепляков определил, что пришел комиссар. Он встал, одернул гимнастерку, спрятал под ремень протершееся на животе жиденькое сукно. Вечером опять надо будет заняться починкой. Назарка тоненько, заливисто посвистывал носом. Отделенный накрыл его полушубком.

— Утро доброе, товарищ комиссар! — вполголоса произнес Тепляков и выразительно показал на Назарку. — Не тревожь пока... Умаялся. Пускай поспит.

Чухломин разделся, расстегнул воротник френча и, похаживая, начал растирать грудь ладонями.

— Пошаливает, — мельком заметил он и остановился у скамьи. — Как наш разведчик? Жив, здоров, невредим?

— Задание выполнил отлично! — с ноткой восхищения произнес Тепляков. — Но Цыпунов вроде бы не очень-то доверяет ему. Вернее, не Назарке, а его наивности, неосведомленности. Еще бы — неграмотный улусный мальчишка, хамначит купца! Разве способен такой самостоятельно мыслить и действовать?.. Ни письма, ни записки. В болезнь Болдырева поверил. Даже обрадовался этому известию. Во что бы то ни стало, любыми способами велел проникнуть к Макару Ивановичу и передать ему, чтобы тот готовился встретить гостя. Важного гостя — русского. Похоже, откуда-то издалека препожаловал. Больше ни о чем Назарку не просил, ничего не наказывал ему. Город покидать не разрешил. Сказал: сами-де скоро заявимся. Но о сроках наступления умолчал... Беляков в Бордоне прибавилось. Подошел ярыгинский отряд. Видимо, подвезли боеприпасы, которых им недоставало. Вот и все, что принес Назарка.

Чухломин заложил руки за спину, прислонился к нагретым кирпичам плиты. Глаза под густыми кустистыми бровями провалились, смотрели устало и печально. На обострившихся скулах рдел нездоровый румянец.

— Дело идет к развязке. Повстанцы уверены в успехе... Сегодня мы мобилизуем кого возможно. Необходимо улучшить оборону. Разберем несколько пустых амбаров. Бревна стоймя, впритык друг к другу вморозим на валу, обольем водой. Пускай себе карабкаются!.. Якуты-хамначиты, работавшие у городских толстосумов, решили создать добровольческий отряд штыков на двадцать. — Чухломин помолчал, низко опустив голову. Давно не стриженные волосы на затылке завились в колечки. — Определенно, в городе есть организованная группа, которая поддерживает белых. Они, видимо, ждут указаний, а возможно, и сигнала для выступления... В критический момент ударят с тыла! — Комиссар зябко передернул плечами. — Ничего. Примем все меры, чтобы заранее обезвредить затаившуюся гидру. Прежде всего, усилить охрану подступов к городу! Ни души — ни туда, ни обратно! Задерживать всех без исключения, будь хоть грудной младенец. Возьми на себя, Григорий Петрович, Болдырева и его друзей. Через ревком узнай о них, что будет возможно. Тут тебе помощь окажут хамначиты-добровольцы. Они-то знают, с кем водят хлеб-соль их хозяева!

Назарка вздрогнул, что-то бормотнул, вскинул голову, непонимающе посмотрел на командиров. Потом перевернулся на другой бок и опять засвистел, заруладил носом. Тепляков поправил на нем сползший полушубок, присел в ногах паренька.

— Мы, видимо, слишком мягкотелы, а указания губкома на этот счет вполне определенны. И я присоединяюсь к ним! — откашлявшись, продолжал Чухломин. — Надо будет выгрести всю тайную контру — и в расход! Нечего церемониться! Они нашего брата не миловали! — со сдерживаемой злостью заключил он.

— Правильно ли я понял вас, товарищ комиссар? — осторожно спросил Тепляков, покосившись на Назарку, словно тот мог подслушать их разговор. — Вы намечаете арестовать всех подозреваемых и расстрелять их? Без разбирательства, без трибунала? Одним взмахом руки!

— А что прикажете — цацкаться с ними! Вы со своими разбирательствами дождетесь, что нам всадят нож в спину! А потом начнут вспарывать животы или заживо превращать в статуи!

— Нет, нет, товарищ комиссар! — загорячился Тепляков и пересел вплотную к Чухломину. — Уничтожать людей только по подозрению — недопустимо, хуже — преступно! Это несовместимо с революционной законностью! Я сделаю все, товарищ комиссар, чтобы предотвратить массовое избиение. Не допускайте ошибок, которых ничем не исправить!

Чухломин резко встал. Глаза его сузились и еще глубже запали под надбровные дуги. Пятна на скулах стали яркими. В ложбинках у носа скопился пот. Дышал он трудно, с надрывом, облизывая языком запекшиеся губы.

— Революционная законность! Избиение!.. Жалеешь! Заклятых врагов жалеешь, товарищ Тепляков? — задыхаясь, сдавленным голосом спросил он. — А в губкоме как считают? Там идиоты, по-твоему, засели?.. Пойдут беляки на штурм, и нам смертельная рана в затылок! Этого ждешь?

Чухломину было тяжело говорить. Морщины на лбу до отказа заполнил пот. Он скатывался к вискам, копился там и крупными каплями падал на гимнастерку. Комиссар несколько раз беззвучно разинул рот, точно ему хотелось зевнуть, а он сдерживал себя. Потом с ожесточением сплюнул на пол.

— Успокойся, Петр Маркович! — сдержанно произнес Тепляков и торопливо, рассыпая табак, свернул цигарку, прикурил от лампы. Пальцы дрожали. — Изолировать, обезопасить подозреваемых надо, это — вынужденная мера. Но зачем же убивать? Ведь это произвол!

— У меня родного брата... ремни вырезали... Произвол! Они не щадят! Знают, что красные прощают и бесконечно терпеливы. В директиве — как? Те ведь тоже, прежде чем написать, не один раз советовались да подумали... Пойми, товарищ Тепляков, не время сейчас митинговать. Малейший просчет будет стоить нам жизни. Честно говоря, у меня уже зудит шею.

— И все же обойдется без казней! Товарищ комиссар, без казней! — упрямо стоял на своем Тепляков. — Вся якутская беднота сердцем с нами. Поймите эту истину! Да только ей глаза открыть надо, растолковать, на чьей стороне их место. Без проповедника и святая христианская душа запоганится!

— Ладно, отделенный, не будем спорить. Лишне! — устало махнул Чухломин. — Выполняй, о чем договорились... Боюсь, чтобы локти грызть не довелось...

Глава четвертая

Вражеское кольцо вокруг города стягивалось все туже. Общение с внешним миром полностью прекратилось. Даже возчики, рискнувшие пробраться за сеном на ближние аласы, обратно не возвращались. На бордонской дороге с утра до вечера маячили всадники. Затаившиеся за деревьями белобандитские снайперы с завидным терпением караулили добычу. Несколько красноармейцев были ранены. Гражданским выходить на окраины города было категорически запрещено.

Тепляков с помощью работников ревкома и хамначитов из добровольческого отряда взял на заметку всех, кто мог выступить против Советской власти. За недоброжелателями установили наблюдение, но ничего предосудительного пока выявить не удалось. Если заговорщики и готовились к выступлению, то действовали осмотрительно и осторожно, буквально ничем не привлекая к себе внимания.

Купец Голомарев сделал попытку вывезти несколько подвод с продовольствием из города. Его хамначиты своевременно предупредили власти, что купец замыслил что-то недоброе — самолично, при участии лишь одного доверенного приказчика, ночью упаковывал возы. Транспорт задержали на окраинной улице и вернули. Продукты конфисковали. Голомарева допросили Чухломин и Фролов. Поглаживая окладистую бороду-лопату, купец с достоинством отвечал на вопросы. Дело купца — торговать! — говорил Голомарев. Чем он и занимался до самого последнего времени. Его совершенно не интересует, кто такие красные и белые и чего они не поделили между собой... Междоусобица причинила огромный вред не только предпринимателям, но и потребителям. В данной ситуации он, Голомарев, считает, что больше досталось покупателям. Всем давно известно, что в наслегах очень туго с товарами. Вот он и думал подзаработать. Пока свободу торговли никто не стеснял и не ограничивал.

— Принадлежащее мне вы экспроприировали не по закону! — осмелел Голомарев. — Произвол чините! Большевики объявили...

— Смотри у меня! — оборвал купца Чухломин и погрозил ему пальцем. — Если что замечу... Расстреляю! Публично шлепну вот этой самой рукой! — Комиссар покачал перед носом купца большим костлявым кулаком. — Уразумел? Ступай! Помни мое предупреждение!.. Обследовать склады! Все продукты и прочие товары взять на учет, — распорядился Чухломин, когда Голомарев ушел. — Пусть попробует транжирить без нашего разрешения! Я ему тогда пропишу произвол! Он, может быть, беляков снабжал...

В обеденное время по солнечному пригреву с опушки леса зычно кричали заученное:

— Эй, красноперые! Бросай винтовки! Сдавайся! Трогать не будем! Никуда не денетесь! С голоду сдохнете! Переходите к нам! Жирной кониной накормим!

Красноармейцы обыкновенно помалкивали, не ввязывались в словесную перепалку. Но как-то якут-хамначит из добровольческого отряда не вытерпел, и только белый агитатор, поперхнувшись от натуги, умолк, начал зло, азартно выкрикивать:

— Хамначиты! Слушайте! Вы гнули спины на баев. А спесивые тойоны над вами же издевались. Разве не было такого? Они били вас, унижали, кормили хуже собак. А вы им служите!.. Мы воюем против жирных, против тех, кто отбирает у слепого посох, у хромого палку! Мы хотим создать новую жизнь без богачей и тойонов! Хамначиты! Переходите к нам!

Вдоль по опушке залегла цепенящая тишина. Видимо, рядовые белоповстанцы жадно слушали красного добровольца, говорившего на родном языке. Но тут от белых ударил пулемет, вразнобой застучали ружья. Меж деревьев, густея, повис сизый дым. На разворошенном снегу, распрямляясь, чадили бумажные пыжи. Пули цвинькали по гребешку вала, рикошетом рвали воздух.

Красноармейцы не вытерпели, стали отвечать.

— Прекратить огонь!.. Прекратить! Что за баловство! — пригнувшись, бегал Фролов и дергал за ноги наиболее рьяных. — Берегите патроны!

Небо загромоздили серые слоистые тучи с рваными, измочаленными краями. Они нахлынули с запада, зашторили звезды, а там, где была луна, на облаках виднелось блеклое бесформенное пятно. Нет-нет да и налетал нерезкий, вялый ветерок, с шуршаньем прогонял по насту твердые снежинки и затихал, запутавшись в кривых городских улочках.

Среди балбахов, вывезенных на пустырь еще по осени, красноармейцы устроили тесный закуток, из которого удобно было просматривать лежащую впереди местность. Сейчас там залегли трое — Тепляков, Костя Люн и Назарка. Сектор этот считался спокойным. Лес далеко отступил от городской черты, обозначенной валом из заледенелых балбахов. На ровном открытом месте человек представлял собою прекрасную мишень, и беляки здесь почти не появлялись...

Закопавшись в прелое истертое сено, дозорные шепотом переговаривались и по очереди курили в рукав.

— Пожалуй, снежок пойдет, — зевнув, заметил Костя Люн. — Вишь, какая теплынь ударила! И в ране что-то засвербило.

Действительно, вскоре с мутного неба редко посыпались крупные разлапистые хлопья.

Назарка затаил дыхание, напряг слух и уловил слабый, как шелест хвои, шорох. Это на сугробы мягко, бережно опускались снежинки, словно не хотели попортить свои неповторимо замысловатые рисунки. Немного погодя ветерок усилился, и шипящий шорох стал отчетливее, явственнее. По насту потекла поземка.

Справа, у дороги на Бордон, раздались выстрелы. На расстоянии легко различались гулкие перекатистые удары гладкоствольных ружей и резкие, трескучие — винтовок. Длинную очередь выпустил пулемет. Дозорные притихли и насторожились.

— С чего бы это они в неположенное время? — пробурчал Тепляков.

Он приподнялся на локтях, выглянул в специально проделанное отверстие, долго смотрел в белесую колыхающуюся муть, стершую все линии. Стрельба между тем усиливалась, ширилась по фронту, временами сливалась в сплошной дробный гул.

Сначала Назарке показалось, будто падающие снежинки впереди, сгущаясь, как бы концентрируясь в одном месте, образуют что-то отдаленно напоминающее человеческие фигуры. Назарке стало немного не по себе. Вроде бы люди, сотканные из тумана, двигались по воздуху. Он хотел сказать о привидениях Теплякову, но, вспомнив недавнее приключение с абаассы, счел за лучшее промолчать. Мало ли что померещится, когда до рези в глазах всматриваешься во мрак! Однако, приподняв ухо своего малахая, Назарка явственно уловил монотонное поскрипывание. Так, оседая и уплотняясь, скрипит снег под лыжами охотника. Это Назарке не в новость, и ему почему-то стало жутко. Опять какое-то наважденье. И тишина вдруг навалилась такая, словно рядом не осталось ни одной живой души.

Сдерживая дрожь, Назарка вгляделся пристальней. Около десятка людей в белых балахонах как будто плыли над землей, поочередно загребая руками. Они производили впечатление каких-то странных, нелепых созданий, порожденных нездоровой фантазией.

Назарка плотнее прижался к Теплякову, дернул его за рукав и сбивчиво зашептал:

— Дядя Гоша, кер... смотри... люди побежал... в город!

Тепляков всмотрелся в направлении, куда показывал Назарка. Белые, скользящие в пространстве силуэты обозначились уже четче, определеннее. По скупым, точно рассчитанным движениям в них нетрудно было определить бывалых, опытных лыжников. Растянувшись реденькой цепочкой, они пробирались в город и не обращали внимания на гремевшую слева перестрелку.

— Беляки, больше некому! Видимо, из тех самых, из гостей! — определил Тепляков и вполголоса приказал: — Приготовиться!

Колыхнулись стволы винтовок. Тихо щелкнули снятые с предохранителей курки. Назарка поудобнее расставил локти, приподнял свое маленькое ружье. Мушки видно не было, и он чутьем, наугад, взял на прицел одного из приближающихся — выдвигаясь из темноты, они обрисовались уже вполне определенно. Пальцем нащупал отполированную сталь спускового крючка и замер, придерживая дыхание.

Бой у бордонского выезда не затихал. Иногда там слитно громыхали залпы. Словно стараясь перещеголять друг друга, татакали пулеметы.

Недалеко от «гнезда» цепь лыжников сжалась, оставляя красноармейскую заставу справа. Назарке уже почудилось, будто он услышал хриплое, натруженное дыхание врагов.

— Стой!.. Кто идет? — сорвался вдруг звенящий от натуги голос Кости Люна.

От неожиданности Назарка вздрогнул, а Тепляков ругнулся.

Но лыжники не замедлили темпа бега, точно предупреждение их не касалось. На ходу они круто развернулись обратно к лесу.

— Огонь!

Блеснули огоньки, и сразу тошнотно запахло тухлыми яйцами. Назарка выбросил пустую горячую гильзу, не мешкая, заложил новый патрон. Рядом часто и яростно передергивали затворы Тепляков и Костя Люн. Один из налетчиков сорвал, видимо, с себя маскировочное одеяние. В следующее мгновение он упал и остался лежать, выделяясь черным бугорком. Остальные, отбежав чуть подальше, залегли и открыли ответный огонь. Словно дожидаясь этого, вдоль опушки всполошенно заметались желтые комочки пламени, И каждый выстрел, подобно удару бича, стегал тишину. Над «гнездом» басовито запели круглые свинцовые пули.

— Что? — распластался возле Теплякова Фролов.

Справа и слева от дозора, зарываясь в снегу, занимали оборону бойцы. Коломейцев установил свой видавший виды автомат Шоша и поводил стволом, выискивая цель.

Отделенный в нескольких словах объяснил командиру взвода обстановку.

— Люн поторопился, вспугнул их! — упрекнул Тепляков погорячившегося красноармейца. — Кто тебя за язык дергал!.. Пропустили бы и с тыла ударили.

— Да я...

Между тем под прикрытием сильного, но не прицельного огня белые начали подбираться к своему упавшему сподвижнику. В это время в разрыве среди туч появилась круглая луна, и на темном фоне леса хорошо стали заметны враги в маскировочных костюмах. Красноармейцы стали тщательно целиться и сразу прижали противника к земле. Фролов мгновенно оценил благоприятное положение и зычно распорядился:

— Перебежками вперед!.. Шоша в центре!.. Пошел, ребята!

Он вскочил и, высоко вскидывая колени, подавшись корпусом вперед, побежал. Следом легко, пружинисто поднялся Тепляков, за ним — другие красноармейцы. Назарка ни на шаг не отставал от дяди Гоши, непроизвольно копировал его движения — на бегу старался занимать в пространстве возможно меньше места. В момент стало жарко.

Внезапно вскакивая, стремительно преодолев с десяток метров, бойцы с размаху плюхались в снег, ползли, выискивая хоть какую-нибудь защиту от пуль. Выждав какие-то одним им известные мгновения, снова бросались дальше на сближение с врагом. Затем опять на время исчезали из поля зрения.

— Вперед!.. Вперед!.. — обогнав красноармейцев, в снежной пыли кричал Фролов.

Красноармейцы приближались к убитому. До неподвижно черневшей фигуры оставалось несколько десятков метров. И тут от опушки перекатисто заработал пулемет. Пули с визгом шарахнули по сугробам, взметнув перед бойцами пышные, быстро опавшие белые султанчики. Невдалеке кто-то болезненно ойкнул, и от этого вскрика по спине Назарки словно провели скребком, которым у Павла он некогда чистил любимого тойонского жеребца. У Назарки появилось дикое желание сплющиться в лепешку, без остатка вдавить себя в мерзлый грунт. Инстинктивно он принялся разгребать под собой податливый рассыпчатый снег, расшвыривая его по сторонам.

Немного погодя на опушке зататакал второй пулемет. Гуще заговорили ружья. Красноармейцы без команды залегли. Желтые, моментально гаснувшие шарики, словно играючи, метались над сугробами.

— Не из удали они беснуются! — сплевывая, заметил Тепляков.

Три бандита, скинув в горячке простыни, пробирались к убитому. Они умело использовали каждую неровность, каждую складку местности. Иногда они исчезали и вскоре появлялись в другом месте.

— Ни за что не хотят оставить его нам! — хрипло произнес Костя Люн, загоняя в казенник очередной патрон.

— Коломейцев! — окликнул Фролов. — А ну хлестани по ползунам!.. Сбей им охотку!

Дробно, захлебисто ударил автомат Шоша. В этот момент в промоине между поредевшими тучами опять появилась полная луна. Назарка увидел, как над настом, взбитые пулями, полоскались белые с зеленоватым оттенком фонтанчики.

Прижатые точным огнем, беляки замерли, затаились. Зато стрельба с опушки усилилась. Белогвардейские пулеметчики нащупывали коломейцевский автомат. Уткнувшись в кочку, Назарка никак не мог унять дрожь. В теле была расслабляющая усталость.

— Погоди!.. Может, и выйдет, пока не поздно! — стараясь глубже вдавиться в сугроб, пробормотал Тепляков и повернул мокрое, ставшее вдруг чужим, незнакомым лицо к своему воспитаннику. Подбородком показал на неподвижное черное пятно. — Не побоишься, Назарка?.. Ты — ловкий, верткий. Незаметно подберешься... Вишь, как за него ярятся!

Назарка зажмурил глаза и не шевельнулся. Даже представить себе страшно. Враги совсем рядом...

— Что-то у него есть! Как следует осмотри! — наставлял Тепляков, точно заранее был уверен, что Назарка не откажется. — Сумка есть — тащи! Сумки нет — карманы проверь. Шапку щупай. Найдешь какие бумаги — не бросай! Все волоки сюда!.. Пойдешь, мой мальчик?

И Назарке вдруг вспомнилась мать с протянутой рукой, застывшая так навечно. Ему подумалось тогда, что мать указывала путь, по которому скрылись убийцы. Он не забыл и никогда не забудет...

— Сёп! Ладно! Пойду!

Назарка поправил шапку, повернувшись на бок, потуже затянул ремень. За голенища валенок плотно натрамбовался снег. Назарка выгребать его не стал — некогда. Патроны он переложил поближе, за пазуху. Ствол малопульки перевязал платком, чтобы внутрь его ничего не набилось. Проверил, на месте ли нож. Приготовившись, вопросительно повернулся к дяде Гоше. Огрубелой ладонью тот провел по щеке паренька и слегка кивнул.

Назарка пополз быстро, извиваясь, подтягивая колени чуть ли не к самой голове и возможно глубже зарываясь в снег. Он скользил, будто плыл по реке. Не сводя глаз с воспитанника, Тепляков ощупью загнал в магазин новую обойму. Сердце у него ныло.

Опять сгустились облака, и темень, казалось, навалилась еще плотнее, стерла все грани, стушевала все линии.

— Огоньку!.. Живее работай, ребята!.. Покрепче огоньку! — покрикивал Фролов, укрывшийся перед цепью бойцов за массивным обрубком лиственничного бревна.

К взводному пробрался Коломейцев. В несколько недолгих секунд внезапного затишья красноармейцы услышали:

— Жарь, паря, из Шоша, чтобы тем заикалось!

Недалеко от убитого был ложок. Назарка, видимо, заприметил его раньше и сейчас держал к нему. За пареньком протянулась глубокая борозда. Выбравшаяся из-за облаков луна, как жидкой сажей, наполнила борозду тенью. А пули цвинькали и цвинькали, взметывая с гребней сугробов пушистые, быстро исчезающие одуванчики. И по мере того как Назарка удалялся, они вокруг него вырастали чаще и гуще.

— Напрасно ты его отправил! — шепнул Фролов подползавшему Теплякову. — Сгинет парнишка...

Командир отделения и сам понял, что поступил опрометчиво, необдуманно, но уже было поздно. Рукой не подманишь и окриком Назарку не вернешь. Вот он точно нырнул, наверное, сполз в низину и в ней затаился. Там Назарка временно был в безопасности, и Тепляков перевел дыхание.

Минула, кажется, целая вечность с момента, когда Назарка покинул своих. Извиваясь, он полз и крепко прижимался к неровно заледенелой родной земле... В овражке Назарка полежал, выравнивая дыхание. Рукавом вытер с лица липкий, наполовину растаявший снег. Потом проверил ружье и снова заскользил вперед. Сейчас он ни о чем не думал, ничего не вспоминал, ничего не загадывал.

Ближе и ближе черное пятно. Уже можно было различить полусогнутую в коленке ногу и выставившийся углом локоть. Назарка пополз быстрее. Где-то у самого уха рикошетом секанула воздух пуля. Перед носом Назарки звучно чмокнуло, и снег брызнул в глаза. Он невольно зажмурился и отпрянул назад.

«Убьют!» — кольнула мысль, и тотчас возникло ощущение, словно сердце обложили льдом, наколотым неровными кусками. В руках появилась слабина. Будто нарисованное на полотне, в воображении, как из тумана, возникло круглое лоснящееся лицо с перекошенным ртом и прищуренным глазом и далекая крохотная мушка на стволе, замершего в чьих-то руках над его, Назаркиной, головой. Ожидание выстрела, направленного на него, было настолько противно, что Назарку затошнило, горло закупорил комок — не проглотить слюну. Почему-то вспомнились рассказы дяди Гоши о заманчивых, невиданных вещах, домах, составленных друг на друга, о фабриках, подземных таинственных шахтах, которые Назарка мечтал увидеть.

Неосознанно, подчиняясь могучему всевластному инстинкту, Назарка повернул обратно по своему глубоко проторенному следу. Опомнившись, замер, подтянул колени к подбородку. Всхлипнул по-щенячьи жалобно, беспомощно и, закусив до крови губу, пополз к убитому. Лицо царапали ледяные кристаллики, образующие паст.

Определенно, красноармейцы перестанут уважать Назарку, если он перетрусит и вернется ни с чем. Какой же он тогда боец Красной Армии! Нет, никто не посмеет сказать, что Назарка из числа робких. Он знает, что за новую, настоящую жизнь надо сражаться смело, не думая о смерти.

Мысли мыслями, а руки и ноги несут вперед ставшее будто бы невесомым тело. И неутихающая пальба отодвинулась в сторону, стала глуше, мягче. Посторонние звуки заслонило однообразное поскрипывание и шуршание оседающего под тяжестью Назарки снега. Звуки эти были рядом и жили вместе с ним, чутко отзываясь на каждое движение. И снег вроде бы потеплел: пальцы нисколько не зябли, хотя на обшлагах рукавов настыли ледяные наросты. Лишь у сердца что-то давило, мешало дышать, да в висках постукивало.

Вот и цель. Обручи, распиравшие изнутри грудь, мгновенно исчезли. И так легко, свободно вздохнулось! Назарка устроился с расчетом, чтобы труп лыжника загораживал от неприятельских пуль. Полежал неподвижно, унимая нервную дрожь в локтях.

Назарка преодолел страх и заглянул убитому в лицо. Русский, пожилой. На густую щетину давно небритого подбородка накололись снежинки. В глазнице тускло поблескивала не застывшая еще капелька воды. Губы перекосило последнее, невыкричанное страданье. Из приоткрытого рта ползла темная вязкая струя. На снегу она густела, образуя остроконечную пирамидку. В зеленоватом свете луны лицо погибшего казалось коричневым, черты проступали грубо, резко, словно природа сотворила его несколькими небрежными взмахами топора.

«Мертвый!» — определил Назарка.

Враг, а в сердце почему-то защемило — жаль человека.

Назарка торопливо принялся обыскивать труп. Он то и дело замирал, как изваяние, до предела напрягал слух и зрение. Кажется, ничего подозрительного. Безостановочно гремели выстрелы, дробно стучали пулеметы, с коротким посвистом впивались в снег пули.

На боку, под телом, Назарка обнаружил объемистую полевую сумку. Отстегивать ее было некогда. Полоснул по узеньким ремешкам ножом. Запрятал сумку под шинель. Полежал, прислушался и стал проверять дальше. В кармане кителя, у неподвижной груди, нащупал пухлый бумажник и запечатанный сургучом пакет.

В тишине Назарка отчетливо услышал знакомое поскрипывание. Только сейчас этот звук порождал не он, а кто-то другой. Назарка замер. Затем скинул шапку и чуть выглянул из-за своего укрытия. Белый холмик был всего в нескольких шагах. Внутри у Назарки что-то оборвалось. Один на один с врагом... Плохо сознавая, что делает, Назарка бесшумно выставил ружье и, уловив скрытое простыней пошевеливание, выстрелил. Донесся вскрик. Под маскировкой завозились. Человек что-то бормотал и всхлипывал.

Беляки догадались, что к их павшему сподвижнику незаметно подобрались красноармейцы, и сосредоточили по нему огонь. В погибшего раз за разом клюнули три пули.

— Пали!.. Пали!.. — пьянея от сознания выполненного задания, пробурчал Назарка.

Он спрятал подальше бумажник, конверт, в котором что-то похрустывало, бросил мимолетный взгляд на затихшего врага.

Едва Назарка по проложенной борозде повернул назад, почудилось, будто поблизости во весь рост встал неприятельский солдат и дернул его за плечо. Назарка опасливо оглянулся — никого. Тогда он понял, что в него чуть не угодила пуля — пробило шинель.

Назарка усиленно заработал занывшими от перенапряжения руками и ногами и больше не позволил себе оборачиваться назад.

— Ну как? — нетерпеливо встретил Назарку Тепляков и с отцовской нежностью привлек паренька к себе. — Пережили мы тут за тебя...

— Есть! — скупо произнес Назарка и запустил руку под набухшую влагой, коробом растопорщившуюся шинель. Полы ее заледенели и с хрустом ломались в изгибах.

— Потом! Потом! — остановил его Тепляков и подтолкнул в спину. — Тикай дальше прежним порядком!.. А шапка где?

Тут только Назарка вспомнил, что треух он скинул, когда выцеливал подползающего врага, да так и забыл про него. Взопревшие волосы смерзлись и колючими прядками торчали в стороны.

— Отходим! — подал по цепи приказ командир взвода.

Бойцы поползли назад. Никто уже не вскакивал и не бежал вперегонки, как было при наступлении. Фролов последним покинул свою обтаявшую лунку. Красноармейцы вернулись на исходные позиции, и стрельба с обеих сторон враз, точно по заранее условленному сигналу, оборвалась. От внезапно навалившейся тишины всем стало неприятно и тревожно.

В балбахах затаилась очередная смена караульных. Остальные бойцы вприпрыжку припустили к юрте. За заплотами и пустыми амбарами можно было ходить и бегать во весь рост. Кеша-Кешич с наслаждением, покрякивая, разминал свое длинное нескладное тело.

Когда Фролов, Тепляков и Назарка вошли в помещение, в камельке уже вовсю ярилось рыжее пламя, беспрерывно взмахивая раскосмаченной искристой гривой. У очага тесно сгрудились красноармейцы, совали в огонь закоченевшие руки. От влажной одежды повалил пар. Наиболее нетерпеливые негнущимися пальцами крутили большие корявые цигарки. Все были возбуждены, громко переговаривались и смеялись.

— Что взял, Назарка? — нетерпеливо осведомился Фролов, когда тот разулся и уселся у камелька, спрятав под себя сизые ступни.

Назарка молча протянул командиру принесенное — сумку, бумажник и пакет с раскрошившимся сургучом. Фролов перебрался к столу, попросил красноармейцев, чтобы потеснились, не заслоняли свет.

Порывшись, взводный достал из сумки новенькие шелковые носки, несколько батистовых носовых платков, завернутых в плотную лощеную бумагу и обвязанных узорной розовой каемкой. Они были сложены треугольничками, каждый в отдельности. В уголке, в обрамлении зеленых листьев были вышиты красные розы и под ними непонятные значки. Хозяин, видимо, свято хранил эти платочки. Они были словно только что из-под утюга. В юрте вдруг повеяло чем-то удивительно приятным, что хотелось попробовать на язык. Назарка, не зная, что это за запах, вопросительно поднял глаза на дядю Гошу.

— Дорогие духи, высший сорт! — заметил Тепляков и шевельнул ноздрями. — Буржуйская привычка духами все обрызгивать!

— «Победи, любимый! — внятно прочел Фролов и шмыгнул носом. — Твоя Элеонора».

Бойцы угрюмо молчали.

— Победил! — мрачно подытожил Кеша-Кешич и шумно вздохнул.

Раскурив наспех скрученную самовертку от чьего-то услужливо протянутого окурка, Фролов взял пакет. Заклещив папиросу зубами так, что кончик ее задрался кверху, и щуря глаз от едкого дыма, он надорвал конверт, проверил его на свет. Помедлил и неторопливо развернул вчетверо сложенный лист. Начал читать про себя, пошевеливая растрескавшимися губами. Присмиревшие красноармейцы с любопытством вытягивали шеи, сгибались к командиру, обдавая его затылок теплом своего дыхания. Каждому хотелось разобрать хоть строчку из чужого послания. Почерк был мелкий, ровный, с наклоном вправо.

— Ага! — не то удивленно, не то испуганно воскликнул Фролов и вскочил, будто подкинутый невидимой пружиной.

Красноармейцы настороженно уставились на командира и безостановочно чиркали спичками, ярко озарявшими тесное пространство стола. Фролов скомкал взволновавшую его бумагу и засунул в конверт. Спрятал в нагрудный карман гимнастерки, старательно застегнул пуговицу. Затем сгреб бумажник и сумку, в которую одним движением запихал все вещи.

— Отделенный и Назарка, идемте! — распорядился взводный, натягивая волглый полушубок. — Я скоро вернусь! Всем разом не дрыхать! Слушайте дозорных. Старшина Кеша-Кешич за главного!

Пригнувшись, Фролов ринулся в дверь. Уже за порогом натянул на голову папаху, лихо заломив ее набекрень, В сырой шинели и мокрых валенках было знобко, неуютно. Назарка ежился, передергивал плечами и сердито бурчал. Ему хотелось спать. Над глазами покалывало. Чуть приотстав, он и Тепляков молча следовали за взводным.

Ночь уже надломилась. Облака уплыли, и на востоке точно приподняли черный необъятный купол неба: у горизонта прорисовалась узкая сероватая стежка. Исподволь она ширилась, светлела, оттесняя звезды к зениту. Потом над лесом проступили более яркие краски. Рельефно обозначились неподвижные вершины деревьев. Над домом-казармой стал виден жестяной петух-флюгер.

— Куда? — поравнявшись с Тепляковым, шепотом осведомился Назарка.

— До комиссара! — шепотом же ответил дядя Гоша.

— Удачно! Удачно! — проговорил Фролов. Он замедлил шаг, дожидаясь спутников, и дружески опустил руку на плечо Назарки. — Удалась хитрость! Не напрасно столько ночей караулили. Твой Цыпунов не брехун!.. А ты, Назарка, настоящий боец! Будь моя власть — именным золотым оружием наградил бы тебя!

— Что такое? — Назарка ничего не понял из фроловского словоизлияния и вопрошающе повернулся к Теплякову.

— Так это он — шутит! Хвалит, что ты молодчина, не побоялся к убитому ползти. Документы-то у него, видать, важные объявились!

«Однако от Байбала шел этот русский, — переворошив в памяти недавнее, подумал Назарка. — Байбал же сказал тогда, что важного гостя к юркому человечку пришлет. Только почему обязательно русского? А может, совсем другой?..»

Свернули на следующую улицу, которая кончалась у крутого приречного обрыва. Через минуту оказались у штаба — высокой избы, срубленной из толстых лиственничных бревен. К парадному входу вело широкое крыльцо из массивных плах с выбитыми посередине щербинами. Совсем недавно здесь помещалась инородческая управа и приезжие из наслегов якуты поясно кланялись «начальникам». А сейчас ветерок слабо колыхал красное полотнище, особенно яркое в лучах занимающегося утра.

Фролов сильно постучал, и немного погодя заспанный дневальный открыл дверь. Он загородил своим грузным телом вход и попросил:

— Может, повремените малость, товарищи? Сей минут лег. Поди, и не разоспался. Прошлую ночь тоже на ногах...

— Недосуг ждать!

Фролов плечом отстранил дежурного и застучал подмерзшими валенками по коридору. Тепляков и Назарка следовали за своим командиром.

Чухломин квартировал тут же, на кухне, в тесном темном закутке. За дощатой, не до потолка, перегородкой стояли расхлябанный топчан, скамья и малюсенький столик на трех перекрещивающихся ножках. На окне лежали тщательно вымытая тарелка, оловянная ложка и кружка. Перевернутый кверху дном чайник и кастрюлька приютились на шестке.

Конечно, комиссар мог занять помещение и поприличнее. Но здесь, рядом с присадистой русской печью, ему казалось и теплее и уютнее, чем в остальных комнатах. После тюремных камер и карцеров Чухломин крепко невзлюбил сырость и холод.

Заслышав дробный перестук отвердевшей на морозе обуви, Чухломин вскочил с лежанки, накинул на левое плечо меховую жилетку и выглянул в прихожую. Рассвело уже настолько, что можно было разглядеть пазы в стенах, вывалившуюся прядь мха и перебегающего из щели таракана. Хилый язычок пламени в лампе производил впечатление сейчас лишнего, ненужного.

— Вот! — отрывисто произнес Фролов и протянул комиссару сверток. — Пробирались в город. Человек десять было. Все в белых покрывалах. А на опушке затаилась чуть ли не целая рота с двумя пулеметами... Самое укромное местечко выбрали, где мы и предполагали!

— Пройдите туда! — перебил его Чухломин и кивнул на приоткрытую филенчатую створку. — Я студеной водицей освежусь. Взбодриться надо, а то голова что-то...

Он запустил пальцы в раскосмаченные волосы, кашляя и пошатываясь, побрел к бочке, нацедил ковш воды и зафыркал над тазом.

Стол перетащили вплотную к зарозовевшему окну, сдвинули стулья и склонились над документами. Чухломин по привычке острием карандаша поцарапал переносицу и прокашлялся, со свистом втягивая в себя воздух.

Дядя Гоша говорил Назарке, что у комиссара сильно больны легкие. Ему бы лечиться, да вот...

Чухломин взял конверт, повертел его так и эдак, потом развернул смятую бумагу и не спеша, с придыханием, начал читать:

— «М. И.! Добрый день, счастливый час! Сильно, друг, сердился я на тебя, крепко ругал. Узнал, что ты шибко хворал и сейчас еще совсем плохо ходишь. Парнишка одни сказывал. Теперь злиться на тебя перестал... Прикажи своим, пусть полностью приготовятся к третьему числу. Шалить начнем рано утром, когда еще светать мало будет. Мы здорово жать будем. Все отряды пойдут. А вы, перво-наперво, постарайтесь захватить штаб и все, что там есть. Только ничего не грабьте, не растаскивайте и бумаги не рвите. Подожгите дома всяких там уполномоченных ревкомовских. Откройте стрельбу, чтоб у нас меньше потерь было. Только шибко-то не трусьте. А то побоитесь еще!

Патронов у вас, поди, полно. Куда их подевать-то могли? И ружья есть, и гранаты. С заимки-то, наверное, вы перевезли, а не красные... Соберитесь пораньше, но чтобы красноперые не пронюхали! Если побоитесь, не сделаете, как я велел, возьмем город, всех вас пороть буду!.. Человек этот приехал к нам издалека. У него к тебе дело, какое — не стал говорить. А я знаю — помощь нам скоро будет. Наши, якутские, тоже хлопотали. Действуй!»

Подписи не было. Чухломин закончил читать и ладонью прижал лист к столу. Фролов хмыкнул и выразительно посмотрел на календарь. Тепляков вполголоса переводил Назарке содержание письма. Тот часто кивал головой. Глаза у него были расширившиеся, испуганные.

— Второе число! — негромко произнес Фролов и почесал за ухом. Потом ожидающе повернулся к комиссару.

Чухломин в раздумье рассеянно глянул на него, надломил правую бровь. Волосинки в месте перегиба напомнили завернутые в спираль проволочки. Назарке почему-то подумалось, что Чухломин сейчас вскочит, громко, властно подаст команду и они побегут ее выполнять. Но комиссар, не меняя положения, побарабанил пальцами по зазубренной кромке стола. Вытянул губы трубочкой и, скрипнув стулом, повернулся к Теплякову.

— Отделенный, что ты предлагаешь?

— Теперь никакого сомнения — тайная организация существует! Они должны выступить против нас.

— Ты определеннее, определеннее, товарищ Тепляков! Решение необходимо принять немедленно!

— Мы нанесем удар первыми, — продолжал Тепляков.

— По кому? — раздраженно спросил Чухломин.

— По скрытым врагам, которые намечают в нужный момент выступить против нас, — не меняя тона, ответил Тепляков. — Не столь уж велик город, чтобы мы ничего не могли узнать о его обитателях. Кое-что проведали, кого следует взяли на заметку. Подозрительных не так уж сложно будет изолировать. Обезопасим себя от удара сзади. Вообще-то обыски следовало произвести заблаговременно. Прошляпили! Видишь, они даже гранатами запаслись, а у нас их... Впрочем, еще не опоздали — обезоружим!

Комиссар сгреб в пригоршню свои усы, подергал, будто проверял, прочно ли они держатся. Перечел следующий документ, извлеченный из объемистого кошелька. Он, подобно школьнику, водил по строчкам пальцем и смешно шевелил оттопыренными губами.

— Убитый служил в третьем стрелковом полку первой сибирской армии генерала Пепеляева! — объявил Чухломин. — Залетная птичка!

— У кровавого адмирала Колчака работал человек, бумаги которого ты принес. Он был офицером, все равно как у нас командир, — пояснил Тепляков Назарке.

— Надо немедленно принимать меры! — секанул Чухломин воздух ладонью. — Отделенный, живенько мобилизуй своих орлов, и — ходом сюда! Купчики-перекупчики еще в постельках нежатся. С перин поднимать будем. Не может того быть — выудим контру! Обезвредим!.. Ну, спасибо тебе, маленький якутский воин! Благодарю за храбрость! — Комиссар с чувством пожал Назарке руку, привлек к себе и обнял. — Самое сложное, опасное — не знать замыслы и намерения противника! Тогда все равно что слепой — ощупью действуешь!

Фролов и Тепляков ушли. Чухломин достал кисет с кисточками на концах завязок, оторвал лоскуток газеты, но папиросу свертывать не стал. Отложил курительные принадлежности на скамейку. Заговорщицки подмигнул Назарке:

— Не побаловаться ли нам чайком, пока командиры народ собирают? — спросил он и сам себе ответил: — Нутро прогреть полезно, а подчас просто необходимо для укрепления здоровья! Таковы дела, Никифоров!.. Алеша, как там с кипяточком? — крикнул комиссар в приоткрытую дверь и, получив утвердительный ответ, повел оробевшего, застеснявшегося Назарку на кухню. Чего там скрывать, побаивался Назарка большого начальника с пронизывающим взглядом глубоко посаженных глаз. Оставшись один на один с комиссаром, он почувствовал себя стесненно и неуютно.

— А ты отчаянный парнишка! — уважительно заметил Чухломин, разливая по кружкам крепко заваренный чай. — Со временем можешь стать толковым командиром Красной Армии. Только много и, главное, с желанием надо учиться... Грамотный?

Назарка не понял комиссара и виновато улыбнулся.

— Читать, писать умеешь?

Чухломин длинным тонким пальцем показал, как пишут. Назарка отрицательно помотал головой. Голод давал себя знать. Назарка кончиком ножа подцепил кусочек масла, придавил его к зачерствевшему ломтю хлеба и сунул в рот.

— Беда невелика — научишься! Скоро все грамотными станут. Так партия наметила. Вот одолеем врага... — Чухломин стиснул эмалированную кружку ладонями, проговорил, обращаясь к Назарке, но, по-видимому, скорее отвечая своим мыслям: — Много учиться надо, Никифоров, чтобы сделать жизнь красивой, содержательной, нужной другим. Именно другим! Без этой задумки и носы кровенить не стоило. Сам о себе каждый как-нибудь сумеет побеспокоиться. — Чухломин помолчал, прислушиваясь, не идут ли красноармейцы, но кругом было тихо. Затем, перемежая глотки чая с затяжками табачного дыма, продолжал: — Если бы ты мог представить себе, друже, насколько противник хитер, изворотлив и коварен! Он использует всякую ошибку, малейшую неточность или оплошность. Он способен набросить на себя любую личину и внезапно появиться там, где его совершенно не ждешь. Классовая борьба — самая непримиримая и ожесточенная. Тут человеческое нутро выворачивается наизнанку. Тут середины быть не может — или победа или гибель... Где же они?! — Чухломин поморщился и кашлянул. — Давно пора быть! Совсем рассвело уже!.. Грамотой овладеешь, многое поймешь, во многом разберешься, Никифоров!

— Идут! — взглянув в окно, радостно возвестил Назарка и начал напяливать на себя влажную шинельку.

Ушанку ему второпях раздобыли драную, непомерно большую. Облезлые уши шапки Назарка подогнул вовнутрь, засунул туда сложенное в несколько слоев полотенце. И все же шапка плохо держалась на его голове, наползала на глаза.

В коридоре затопали разнокалиберные красноармейские обутки, стукнули об пол приклады. В комнату вошел Тепляков и доложил:

— Отделение прибыло в полной боевой готовности, товарищ комиссар!

Чухломин молча кивнул. Он распахнул дверь и застыл на пороге, прямой и строгий.

— Товарищи! — обратился комиссар к красноармейцам. Голос его зазвучал глухо. — Приближается решительный день — беляки сосредоточили все свои силы и сделают попытку захватить город. Они уверены, что в нужный момент им поспешат на помощь сподвижники, затаившиеся в домах, у нас в тылу. Но мы обезвредим гидру! Вырвем у них ядовитое змеиное жало! Будьте стойки, товарищи бойцы! Не щадите заклятых врагов революции! Не верьте фальшивым слезам!.. Если не устоим, сами отлично знаете, что нас ожидает...

Тепляков вывел отделение во двор. Чухломин задержался в комнате. Он вынул из деревянной кобуры маузер, проверил наличие патронов, поставил на предохранитель и для удобства сунул за ремень. Рысцой догнал красноармейцев, пошел рядом с Тепляковым, касаясь плечом его плеча.

Заря полыхала вполнеба, веером разметав свои огненные копья. Стекла в окнах домов горели холодным пламенем. В этот ранний час городок производил впечатление вымершего. На улицах, во дворах — ни единой живой души. Собаки и те не покинули еще нагревшихся конурок.

Скрип-скрип... Скрип-скрип... Звонко и протяжно. Отделение размашисто вышагивало с винтовками на ремне. И самым крайним — замыкающим — был Назарка. Правой рукой он придерживал свою малокалиберку, а левой — до отказа отмахивался назад.

Комиссар и отделенный шли по тротуару. У переулка к ним присоединились Фролов и командир добровольческого отряда хамначитов Бечехов — плечистый якут в оленьей дошке. Лицо у него было открытое, без единой морщинки, темное от загара. Бечехов приятельски кивнул Назарке и о чем-то спросил Теплякова.

У высокого отвесного берега реки дома как на подбор. Каждый — что крепость. Сложены из толстенных, одно к одному, лиственничных бревен. Заборы сплошные. Глухие ворота на крепких надежных запорах. Когда красноармейцы вышли к обрыву, по дворам, гремя цепями, забегали охрипшие от лая волкодавы.

— Человекодавы, — назвал этих псов Чухломин и пояснил: — Какие они волчатники, если зверя в глаза не видели и след его не обнюхивали. А вот к людям в лютой ненависти воспитаны. Не природа, а человек выработал эту злобу!

Ставни задвинуты железными засовами. Калитка на висячем замке. Все прочно, нерушимо, надежно отгорожено от постороннего глаза.

Чухломин дал знак красноармейцам остановиться.

— Оцепить усадьбу! Никого не выпускать! При попытке скрыться — задерживать! Не будут подчиняться — стрелять без предупреждения! — приказал он.

Несколько бойцов побежали вдоль заплота, оставляя в сугробе глубокие колодцы следов. Комиссар подошел к закрытому окну, постучал в ставень согнутыми пальцами. Ни звука в ответ, словно дом был необитаем. Подождав с минуту, Чухломин побарабанил вторично, более настойчиво. Ноздри комиссара раздулись и приподнялись. Он измерил взглядом немой дом и повернулся к бойцам.

— А ну-ка разбуди торговца пушниной! — кивнул он Косте Люну. — Что-то больно разоспался или притворяется глухим...

Тот понял, что от него потребовал комиссар, широко размахнулся и так двинул прикладом, что за ставнями задребезжали стекла. Немного погодя из глубины двора донесло протяжный скрип.

— Кт-то т-там? Ч-чего н-надо? — заикаясь, спросил басистый голос.

— Отворяй! — потребовал Фролов.

— Эт-то зачем от-творять эт-такую рань?

— Не откроешь — взломаем! — спокойно произнес Чухломин.

— Т-то есть к-как в-взломаете? — огорошенно раздалось из-за ворот.

— Именем революционного закона — откройте! — внятно приказал Тепляков. — Не принуждайте нас к крайностям!

Послышались испуганные вздохи, шушуканье и медленные грузные шаги. Залязгало железо. Пронзительно взвизгнув, калитка приоткрылась. Мелькнуло заспанное обрюзгшее лицо. В волосах серые пушинки из подушек. Увидев настороженно притихших красноармейцев, человек всполошенно дернулся и сделал попытку захлопнуть обратно калитку. Но Фролов будто этого и ждал. Он даванул на дверку плечом и с наганом в руке проскочил во двор. За ним последовали остальные. Рассыпались, взяли на прицел окна и вход в сени.

— Оружие есть? — без обиняков, в упор спросил хозяина Чухломин.

— Орудие? — переспросил тот таким тоном, словно до его сознания не доходило, чего от него требуют. А лицо наливалось бледностью, челюсть мелко задрожала. Чухломин отстранил его, пошел к крыльцу.

— Обыскать!

В комнатах было жарко натоплено. Пахло кислым тестом, богородской травой и ладаном. Громоздкая, массивная мебель, тяжелые пропыленные портьеры и ковры заглушали голоса и звуки.

— М-может н-наливочки откушаете? — растерянно предложил было хозяин, но, встретившись взглядом с комиссаром, прикусил язык.

Коломейцев и Назарка обследовали чердак. Спустились оттуда пропыленные, перевитые паутиной. Коломейцев радостно осклабился и подмигнул Теплякову. Руки его были заняты.

— И как это назвать? — перекатив по скулам желваки, угрюмо спросил хозяина Чухломин.

У крыльца аккуратным рядком, как в пирамиде, стояли три берданы, австрийский карабин и несколько гладкоствольных ружей различных калибров. Владелец их таращил глаза на комиссара и молчал, хлюпая носом. На лице его было написано недоумение, словно он и сам не знал, как у него очутилось это смертоносное добро.

— Припасов-то сколько! — заметил командир добровольческого отряда Бечехов, показывая на горкой сложенные коробки с порохом, кульки с дробью. Особенно много было снаряженных самодельными пулями патронов. — Почему распоряжение ревкома не выполнил?

Хозяин, явно прикидываясь простачком, перевел взгляд на Бечехова и ухмыльнулся, обнажив не по возрасту здоровые зубы. Затем, брызгая слюной, посыпал скороговорку:

— Эт-то... Дак... Эт-то. Приказ слышали. Приходили, объявляли. Конечно, сдали бы. Непременно сдали бы. Властям перечить нельзя! Вчера хотел отнести. Бабе велел пыль стереть, да баба у меня непослушная, с норовом. Поленилась. И еще недужилось ей. Как заставишь? Сегодня обещала. К чему она, падаль эта? Я не охотник.

— А патроны специально для нас пулями зарядил? — полюбопытствовал Чухломин.

— Ага! — кивнул хозяин.

Смысл вопроса комиссара до него не дошел. Красноармейцы хмуро улыбнулись.

— Уведите арестованного!

— Эт-то я, что ль, заарестованный? — глупо засмеялся хозяин. — А Марьюшка моя тоже?..

— Кончай дурачиться! — оборвал его Чухломин и недвусмысленно поправил маузер. — Некогда валандаться с тобой! В другой раз позабавишь!..

— За что? Я — мирный житель! Я не занимаюсь политикой! — совсем другим тоном заговорил скупщик пушнины. — Я имею дело с мехами и не имею никакого касательства ни к красным, ни к белым! За что, товарищи?

Задержанный растерянно уставился на сурово молчавших бойцов, судорожно сделал глотательное движение и, поперхнувшись, закашлялся.

— Дозвольте мне хоть одеться! — умоляюще обратился он к Чухломину, но тот приподнял бровь и выразительно глянул на красноармейцев.

Одеться комиссар все же ему разрешил. Назарка и Коломейцев повели торгаша. Он расслабленно, шаркающей походкой шагал по середине улицы, надвинув на глаза шапку из подбора лапок крестовок и сиводушек и уткнув лицо в бобровый воротник.

Торговец пушниной неразборчиво что-то бурчал, вздрагивал, опасливо косился на граненый штык. Красноармейцы шли по сторонам и угрюмо молчали. Бряцало конфискованное оружие. Назарке представлялось, что груз с его плеч незаметно переместился в ноги. Валенки были как чугунные. Болезненно ныло тело. Веки были горячие и тяжелые.

Обыски и аресты подозреваемых закончились далеко за полдень. Неспавших красноармейцев пошатывало. Но они бодрились и грозно покрикивали на задержанных.

Арестованных свели в старый обветшавший острог, высившийся своими сторожевыми башнями над самым обрывом. Царское правительство некогда заточало сюда опасных государственных преступников — наиболее стойких революционеров. Бежать отсюда было невозможно. Последние годы острог пустовал. Двор его летом густо зарастал травой. В тени палисада любили отдыхать коровы. И вот его ворота, скрежеща проржавевшими петлями, открылись вновь. Нетронутый снег, перекрещиваясь, испятнили первые следы.

В караульном помещении складывали найденное по укромным местечкам оружие — винтовки, двустволки, берданы, винчестеры, карабины, револьверы всевозможных систем. В нескольких домах было обнаружено больше сотни гранат.

— Смотри-ка, сколько выудили! — удивленно заметил Коломейцев. — На добрую роту хватит. Вот тебе и мирные жители!

Он сидел на расхлябанной табуретке и часто, жадно затягивался, обволакиваясь вонючим сэбэряшным дымом. Толстая оберточная бумага, в которую был насыпан табак, при каждой затяжке вспыхивала. Сильной струей выдыхаемого дыма боец сбивал пламя. Обессиленный, Назарка дремал, привалившись к закопченной стене. Голова его свесилась на грудь, губы смешно оттопырились.

С просторного двора доносились выкрики, перебранка, конское ржанье и скрип полозьев.

Чухломин распорядился конфисковать у арестованных толстосумов излишние запасы продуктов. На мобилизованных подводах подвозили и аккуратно складывали в штабеля мешки с мукой, крупой и сахаром, бочки и ящики с маслом, обшитые рогожей тюки с кирпичным чаем, замороженные конские, коровьи и оленьи туши.

— Вон сколько назапасали! — заломив папаху на затылок и широко расставив ноги, проговорил Фролов и сердито сплюнул. — До второго пришествия Христа хватило бы! А кто-то кусочек пополам делит — на утро и на вечер!

— Бечехов! — окликнул командира добровольческого отряда Чухломин. — Объявить по городу: все нуждающиеся в питании будут получать продовольствие бесплатно. Вот отсюда. Конечно, временно, пока мы в осаде. Назначаю тебя уполномоченным по снабжению!

— Правильно, товарищ комиссар! — выкрикнул Костя Люн. — А то что же выходит? Какой год революции, а бедняки все еще локти вприглядку кусают да собственные языки сосут, а буржуи в три пасти жрут и не давятся!

Наконец шум и возня возле острога и во дворе прекратились. Окованные железными полосами и угольниками ворота закрыли. Повесили замок. В проходной поставили часового. В камерах затопили печи, и едкий дым повалил в помещение. Трубы оказались закупоренными. Чухломин приказал огонь в топках залить водой, а арестованных перевести в контору, где плита была исправна и было относительно тепло.

Комиссар осмотрел свое «хозяйство», поманил к себе Бечехова и сказал:

— Командир! Мобилизуй быстренько своих орлов и все до последнего фунта возьмите на учет! Документально засвидетельствуйте, чего и сколько изъято. Расходовать строго по назначению! Понял меня?

Бечехов кивнул и пошел собирать своих добровольцев.

В бывшей тюремной канцелярии с зарешеченными окнами пахло плесенью. Запыленное окошко скупо пропускало дневной свет. Комиссар, прихрамывая, переступил порог, снял бекешу и повесил ее на гвоздь. Одернул и старательно расправил под ремнем гимнастерку. Затем достал из нагрудного кармана с повисшей на ниточке пуговицей гребешок и тщательно расчесал на пробор светлые жидковатые волосы. Бессонная ночь сказывалась. В руках была сковывающая усталость, и гребешок часто выскальзывал из непослушных пальцев. В голове нудно, однообразно гудело и потрескивало. В глазах нет-нет да и мелькнет чернинка, будто муха пролетела. На грудь словно каменную глыбу навалили — дышалось трудно.

Покачиваясь, Чухломин проковылял к столу, сел и уронил голову на сведенные вместе кулаки. Сразу мир звуков перестал существовать. Несколько минут комиссар пребывал в каком-то странном оцепенении, точно стремглав летел, перевертываясь и кувыркаясь, в бездонный провал. Встрепенувшись, Чухломин вышел в приемную и вылил на затылок ковш холодной воды. Льдинка проскользнула за воротник, и он зябко поежился.

Чухломин выглянул в коридор и крикнул:

— Приведите торгаша мехами и остальную сволочь!

Через минуту конвоиры из добровольческого отряда хамначитов ввели арестованных, которые тесной кучкой столпились у перегородки. Первый животный страх уже улетучился, да и близость единомышленников несколько вдохновляла. Торгаши и перекупщики приободрились и смелее поглядывали на комиссара.

Комнату наполнил сдержанный гул голосов. Запасливые одалживали курево тем, кто забыл прихватить его из дома. К потолку потянулись ароматные дымки.

Чухломин, неподвижный как изваяние, стоял у печки. Насупившись, исподлобья, он медленно осматривал арестованных. Наконец комиссар прошел к столу, сел, прищурившись, еще раз оглядел «цвет» города.

— Надо ли из-за нескольких возов продуктов заточать нас в этот клоповник, гражданин комиссар! — с вызовом полюбопытствовали из задних рядов. — Стоило вам распорядиться, и мы бы сами привезли. Любая власть требует подчинения и уважения!

Чухломин пропустил мимо ушей это замечание. Лицо его было неподвижно. На скулах выделялись яркие пятна. Лоб влажно блестел. Комиссар нарочито неторопливыми движениями расстегнул кобуру, вынул маузер и положил перед собой, предварительно взведя курок. В наступившей мгновенно тишине сухой щелчок показался громче хлопанья пастушьего бича.

— Подойдите поближе, гражданин Векшин! — позвал Чухломин перекупщика мехов, которого на рассвете задержали первым. Кончики усов у комиссара чуть подрагивали. Голос ровный, упругий. Побледневший Векшин суетливо спрятал окурок в кулаке, медленно подошел к столу, слегка наклонил голову, давая понять, что он весь внимание.

— С Макаром Ивановичем Болдыревым знакомы?

— Как же! — перекупщик облегченно перевел дыхание и охотно заговорил: — С Макаром Ивановичем давно знакомы. Можно сказать — приятели. Частенько вместе собирались. В картишки любили перекинуться по маленькой — в преферансик. Водочку, хе-хе-хе, случалось распивали. Городишко у нас, сами видите, невелик — мужичок с ноготок! На Руси иной хутор или починок побольше. Так мы все здесь вроде бы родные, друг к другу по-простецки, без всякого кураженья...

— Куда делся Болдырев? — прервал разглагольствования Векшина комиссар.

Перекупщик недоуменно пожал плечами, покрутил головой и облизнул толстые вывороченные губы.

— Сие мне неведомо, гражданин верховный комиссар. Он мне о своих планах и намерениях не докладывал. Правда, краем уха слышал я, будто Макар Иванович уехал в наслег по своим надобностям и, видимо, там по ряду причин задержался. Так сказать, в ожидании лучших времен. Вероятно, на днях подъедет, и вы будете иметь счастье лицезреть его.

Арестованные захихикали. Часовой у двери насупился, стукнул об пол прикладом. На лице Чухломина не дрогнул ни один мускул, непроницаемое выражение его не изменилось, точно он не понял прозрачного намека Векшина.

— Расскажите, что вы замышляли против нас, честно, без утайки расскажите! — не меняя положения, спокойно попросил комиссар.

— Я замышлял против вас? — с расстановкой переспросил скупщик мехов, вздернув брови и прижав руку к сердцу. — Простите, гражданин верховный комиссар, но вы явно что-то путаете или принимаете меня за кого-то другого. Я ничего против нового режима не имел и не имею! Я с восторгом приветствовал крушение царского самовластья и мечтал выставить свою кандидатуру в учредительное собрание. Кстати, мой папаша тоже пострадал от произвола императорских деспотов. У него конфисковали товары за контрабандную...

— Для кого вы приготовили пятьсот двенадцать патронов с пулями? — не дал ему договорить Чухломин.

— Видите ли, я промышленник, с промышленниками веду дела. Бываю в стойбищах туземцев...

— И стреляете белок этакими снарядами?

Комиссар достал из кармана патрон с выпирающей из него круглой свинцовой пулей, поводил им в вытянутой руке.

— Нет! Но понимаете, время сейчас такое, беспокойное, неустоявшееся. Всего ожидать приходится. Запасец не мешает.

— Своими силами изготовили или кто-нибудь пособлял?

— Нет. Вечерами делать нечего, сам потихонечку копался.

— Значит, бандитские пули вы запасали для собственного удовольствия? — подытожил Чухломин. — В заговоре против Советской власти не участвовали. Нарезное оружие не сдали лишь потому, что жена с него пыль поленилась вытереть...

Перекупщик захихикал было, прикрыв рот кулаком с зажатым в нем потухшим окурком. И вдруг вздрогнул, застыл от слова, которое оглушило всех арестованных, как удар грома невероятной силы.

— В расход! — коротко произнес Чухломин, повернувшись к часовому, и кивнул на Векшина.

Легкая улыбка еще растягивала уголки губ приговоренного, а глаза, по мере того как до сознания доходил приказ комиссара, постепенно округлялись, и зрачки увеличивались в размерах. По лицу от щек к носу наползала молочная бледность. Он вдруг часто задышал, шлепая языком о нёбо, выпятил губы, но произнести ничего не смог и стоял истуканом с растопыренными руками.

Красноармейцы подхватили перекупщика под локти и повели к выходу. Тот автоматически переставлял одеревеневшие, словно парализованные, ноги. Повернул голову к комиссару, пытаясь что-то вымолвить, но язык не повиновался. Чухломин проводил обреченного тяжелым, немигающим взглядом.

В помещении с низким потолком вмиг установилась такая тишина, что в ушах мелодичным звоном залились колокольчики, прерываемые нудным скрипом половиц. Арестованные застыли, словно по волшебному мановению превратились в статуи. Эти люди были непоколебимо уверены, что о заговоре красным ничегошеньки неизвестно. Ведь перед тем как исчезнуть, Макар Иванович оповестил своих, что до поры до времени необходимо затаиться, ничем не выдавать себя, но оружие держать в полной готовности. Правда, тогда и обстановка круто изменилась: в город вошла часть Красной Армии с артиллерией. О выступлении против Советской власти и речи быть не могло.

Большинство обывателей, примкнувших к заговору, жизнь свою провели здесь, в малюсеньком городишке, затерянном в глухой тайге. О других краях они имели смутное представление. Еще до революции одного подпившего купчика упрекнули, что он не видел столицы Российской империи. В ответ купчик поклялся, что купит и доставит Санкт-Петербург со всеми его потрохами прямо в тайгу.

Война рисовалась заговорщикам чем-то вроде приятной увеселительной прогулки, сопровождаемой шумом, громом и пальбой из ружей.

И вдруг неожиданное: властный стук в окно, обыск, арест и это короткое, с категоричной беспощадностью, страшное в своей определенности слово: «в расход!» Человека схватили и увели. Увели на смерть.

Минуты казались бесконечными, как вечность. Чухломин тоже окаменел, полуобернувшись к окну. Там неправдоподобно громко проскрежетал размякший снег под валенками бойцов. Неразличимо донесло людские голоса.

— Подойди поближе! — разомкнул челюсти комиссар и негнущимся пальцем поманил высокого, с пышными бакенбардами и окладистой бородой купца Голомарева.

Тот инстинктивно было попятился, стараясь укрыться за спиной соседа. Потом, пошатываясь, как подвыпивший, приблизился к столу. Из прокушенной губы на подбородок сбежала струйка крови, скопилась запрудкой — и алые корольки рассыпались по дорогому драпу пальто.

— А что скажете о заговоре вы, господин коммерсант?— отрывисто спросил Чухломин.

Сам не замечая того, он крошил спичечный коробок. Мелкие щепочки и бумажки складывал кучкой.

— О заговоре впервые слышу от вас! — с ноткой удивления ответил купец. — Я никогда не занимался политикой!

— Чьи же тогда гранаты и запалы к ним обнаружены в вашем подполье? — шевельнул ноздрями комиссар.

— Мои гранаты, — спокойно подтвердил Голомарев. — Доставал специально для глушения рыбы. Еще до переворота раздобыл...

— В расход глушителя рыбы!

Купец вдруг рывком распахнул пальто и, наливаясь краской, пронзительно закричал:

— Вы же создаете новое общество... без угнетателей и угнетенных! Мир разума и справедливости! А поступаете как дикари, варвары, разрушители!

Изо рта купца летели брызги, на губах выступила пена. Голомарев оттолкнул подскочивших к нему красноармейцев и твердой походкой направился к выходу. Едва он перешагнул порог, в комнату без разрешения вошли Фролов, Бечехов и Тепляков. Лицо отделенного было покрыто красными пятнами. Командир хамначитского добровольческого отряда разевал рот, точно в горле у него застряла кость, и часто, трудно дышал.

— Товарищ комиссар, вас можно... по неотложному делу? — сдержанно произнес Тепляков и повел глазами на ошеломленных арестованных.

Чухломин недовольно посмотрел на него, сунул маузер за ремень и первым вышел в коридор. Подозреваемые в заговоре переглянулись между собой, и у них появилась надежда...

Примерно через полчаса задержанных развели по камерам.

Только в девятом часу вечера отделение Теплякова выстроили у караулки. Комиссар поблагодарил красноармейцев за хорошую службу, и уставшие бойцы вяло, расслабленно пошагали в «казарму», как они называли дом, в котором квартировали.

Звуки в весеннем подстывшем воздухе возникали четкие и ясные. На западе выпуклыми мазками словно нарисованная багровела заря.

Назарка вспоминал богатую событиями ночь, такой же напряженный день, и у него кружилась голова. А если закрыть глаза, представлялось, будто его сильно раскачивали. И он, похоже, вот-вот сорвется и полетит, а куда — невозможно даже себе представить.

— Плохие люди! — очнувшись, по-русски произнес Назарка и повернулся к шагавшему рядом дяде Гоше.

Тепляков понял, кого имел в виду Назарка, кивнул и подтвердил:

— Да, неважнецкие! Белая кость, голубая кровь — не нашего поля ягоды!

В казарме, не дождавшись чаю, без обычной суетни и гомона красноармейцы завалились спать.

Глава пятая

Жил прежде Назарка, ничего не загадывал, ни к чему особенному не стремился. Жил, как все его наслежные сверстники, обитавшие в убогих юртах. Ясно, и раньше у него бывали желания: побольше бы зайцев в петли попалось, горностаев в черканы. Назарка не только мысленно желал себе обильной добычи, но и доброго старика Байаная молил об этом, всячески умасливал его — шептал заклинания, бросал в костер кусочек мяса или жиру. Конечно, прекрасно было бы, если бы тойон Уйбаан вернул корову, да еще с приплодом. И лошадь очень не худо бы заиметь — кобылицу. Тогда в погребе всегда были бы вкусные, освежающие кумыс и быппах[53]. О чем же еще мог думать мальчишка-батрачонок, родившийся в глухой якутской тайге?

Теперь же у Назарки появилась большая мечта. Он станет командиром. Таким, как взводный Фролов или отделенный дядя Гоша. И это вполне достижимо, нужно только учиться. Но пока Назарка не видел даже букваря. Слышал лишь, что есть такая особая книга. По ней изучают грамоту. Из рассказов красноармейцев он знал, что существуют специальные дома — школы. В них обучаются ребятишки вроде Назарки. Однако при царе Николашке в школы принимали детей тойонов и прочих богатеев. При Советской власти — другое дело. Все бедняки могут учиться.

— А там весело? — поинтересовался Назарка.

— Где? — не понял сидевший рядом Коломейцев.

— В школе.

— На перемене порезвиться, пошалить разрешают. А на уроке вести себя положено тихо, чинно и учителя слушать внимательно. Наука — штука солидная. Она легкости не приемлет.

Школа Назарке представлялась чем-то вроде церкви, что возвышалась в центре города. Заходили они как-то с Коломейцевым. Тишина, полумрак — жутковато даже. Вверху огоньки в подвесках. Со стены строго глядел бородатый мужчина, рядом женщина с младенцем на руках. И такая скорбь была в ее глазах, что у Назарки побежали по спине мурашки. Поп гнусил что-то. Голос его навевал тоску. Несколько старух усердно стукались лбами об пол.

— Не больно им? — шепотом полюбопытствовал Назарка.

— Религия это! — мрачно пояснил Коломейцев, когда они вышли на улицу,

— К нам в наслег поп тоже приезжал. Пел маленько, дымом махал, водой брызгал. Потом уехал.

— Во, во! Это самое! Мракобесы-попы народ охмуряют, обманывают значит. А в школе, дружище, совсем другое. Там грамоте учат. Там парты стоят, на стене черная доска и картинки разные. Учитель говорит — ученики слушают.

— Про что учитель говорит? — не унимался Назарка.

— Про разное, про все!

— Всего много! — резонно заметил Назарка.

— Как бы тебе попроще растолковать! — Коломейцев помолчал, свертывая папиросу, чистосердечно признался:— Я, брат, сам грамоте не шибко, — и для убедительности покрутил чадившей самокруткой у виска. — Я классы не посещал. У пономаря по псалтырю... К примеру, учитель про небо объясняет, про солнце, про землю. Алгебра — наука есть. Ее зубрят. Заумная штуковина!

— А-а! — понимающе протянул Назарка и представил алгебру чем-то похожим на многоцветное полярное сияние, необъятно полыхающее под звездами. Когда глядишь на пляску юкагирских огней[54], на душе появляется смутное, неизъяснимое беспокойство и стремление куда-нибудь спрятаться.

— Пора тебе, Назарка, браться за карандаш! — сказал как-то дядя Гоша. — По-русски малость ты начал балакать, дальше — легче пойдет.

Он побывал у заведующего закрытой временно школы, взял у него старый, истрепанный букварь. Страницы его были засалены, закапаны чернилами.

— К сожалению, лучшего предложить не могу! — горько улыбнувшись, развел руками заведующий. — И таких не хватает. Один учебник на пятерых.

Кроме этого, Тепляков раздобыл почти чистую конторскую книгу. После обеда он усадил Назарку за стол; надсадно дыша и помогая себе языком, старательно вывел несколько значков.

— Будь внимателен и прилежен, Назар! — потребовал он. — Я написал буквы. Это вот «а»... Это «бэ»... «вэ»... Посмотри, как они нарисованы в букваре. Похожи на мои?.. Теперь рисуй сам.

Назарка хмыкнул — подумаешь, сложность выводить какие-то кривулины! Но палочка, рисующая черные линии — карандаш, оказалась необычайно своенравной и капризной. Она ловко вывертывалась из огрубелых, непослушных пальцев. Назарка даже вспотел.

— Вот так. Смелее!.. Не увлекайся!.. Аккуратнее! — подбадривал и предостерегал его дядя Гоша.

Но тут старшина Кеша-Кешич крикнул, будто ухнул в пустую бочку:

— Выходи строиться!.. Быстро!

Белобандиты собрали, видимо, у города свои основные силы и перешли к решительным действиям. С третьего налета они попытались прорвать оборонительные сооружения красных. Рассыпавшись в цепи, повстанцы двинулись на приступ уверенно и нагло. Похоже, они были убеждены, что в городе, в тылу у осажденных, вот-вот начнется стрельба, разрывы гранат, вспыхнут пожары. А потом поднимется паника, переполох, красные растеряются и не смогут оказать сопротивление.

Красноармейцы открыли по наступающим дружный огонь. Словно стремясь обогнать друг друга, застрочили пулеметы. Но главное — в городе было абсолютно спокойно. Улицы оставались пустынными. Ни пожаров, ни прочих признаков деятельности заговорщиков. И в обороне красных ничто не напоминало о замешательстве.

Повстанцы привыкли к воровским методам действия. Они предпочитали нападать внезапно, из-за угла, из засады. Они любили разить, сами оставаясь невредимыми. Воевать на открытом месте им было не в привычку и страшновато... Встреченные сосредоточенным огнем, белогвардейские цепи дрогнули и залегли, зарываясь в снег. С вражеской стороны тоже зачастили пулеметы. Под их прикрытием противник на правом фланге вновь перебежками стал продвигаться к нашим укреплениям.

Назарка лежал рядом с Тепляковым, локтем касаясь его тела. И это прикосновение вселяло в парнишку спокойствие и уверенность. Выставив ружье в просвет между балбахами, Назарка с интересом наблюдал, как из-за деревьев внезапно выскакивали пригнувшиеся человеческие фигуры. Белоповстанцы мчались по изборожденному предыдущими атаками снегу, изредка стреляя на ходу. Достигнув передовой цепи своих, они падали и терялись из виду. Между тем опушка выбрасывала очередную группу врагов. Перестрелка нарастала, но никакого страха Назарка не испытывал.

Приподнявшись на локтях, Назарка иногда осторожно высовывался из-за укрытия. Ему не терпелось увидеть высокую грузную фигуру Павла. Кого-кого, а его-то он бы узнал сразу и постарался бы не промахнуться. Однако командир неприятельского отряда на открытом, обстреливаемом пространстве не появлялся.

Дядя Гоша стрелял неторопливо, расчетливо, стараясь сбить солдат противника, которые опередили остальных. Лицо отделенного было сосредоточенно, губы поджаты, Назарка видел его правую бровь, пушистую от налипших снежинок. Когда дядя Гоша припадал к винтовке и целился, у глаза его в пучок стягивались морщины.

— Не горячись, Назарка! — громко сказал Тепляков, заметив, что паренек заволновался и наугад посылал пулю за пулей в наседающего врага.

Знакомый глуховатый голос подействовал. Назарка проглотил комок, распиравший горло, и стал стрелять реже. Перезаряжая ружье, зорко следил за приближающимся противником. Зубы у него были до боли стиснуты.

— Похоже, свалка серьезная будет! — крикнул подползший Фролов и показал на новые группы неприятеля, которые появились на опушке.

Он снял папаху, утер ею взопревший лоб и покрутил мокрой головой, незамедлительно окутавшейся загустевшим паром. Затем ловко, одним нажимом пальца, вогнал обойму в магазин.

— Патроны берегите! — предупредил он.

Получив подкрепление, повстанцы поднялись во весь рост и ринулись к укреплениям, подхлестывая себя криками. Назарка отчетливо видел, как они на бегу высоко вскидывали колени.

«Если добегут?..» — холодея, подумал он и, дернувшись, нажал спусковой крючок. Торопливо вытащил горсть патронов, пристроил их рядом в углублении, чтоб было сподручнее брать.

Пулеметы противника безостановочно били по заледенелым балбахам, по установленным в несколько рядов бревнам, по ближним домам и юртам, оставленным жителями. Цепь белых была уже близко. Сердце Назарки начал сжимать страх, и он поплотнее приник к Теплякову, мешая тому целиться.

— Ничего, мальчик мой, не робей! — подбодрил дядя Гоша.

— Огонь! — привстав, зычно подал команду Фролов и махнул папахой.

Громыхнул залп. Хищно перекосив губы, Коломейцев припал к своему испытанному автомату Шоша. На конце ствола его тотчас завихрились бледные огоньки. Левее дробно застучал пулемет. Ему гулко, басовито вторил другой. Белые словно наскочили на невидимую преграду. На мгновение люди замерли с оскаленными ртами. «Ура» захлебнулось, едва народившись. И только убитые падали лицом к городу.

Оцепенение продолжалось какие-то считанные секунды. Потом нападающие враз, словно по волшебному мановению, повернули обратно. Под прикрытием своих пулеметов откатились к опушке. На изрытом, истоптанном снегу остались коченеть человеческие тела. И солнце, коснувшееся леса, как флагами, накрыло их траурными тенями.

Почти весь день красноармейцы провели в бою. Воспользовавшись внезапно наступившим затишьем, некоторые ползком пробрались за ближнюю юрту. Под ее защитой начали скакать как одержимые, ожесточенно колотили землю одеревеневшими, негнущимися ногами. Усталые, продрогшие, бойцы честили белых соленым, отборным матом и призывали на их головы всяческие беды. В желудках урчало: с утра никто не ел. Голод глушили махоркой.

Когда Назарка встал, он даже испугался: ноги были чужие и непослушные. Их тянуло и покалывало, будто в кожу впились тысячи иголок. Он неуверенно ступал, пошатываясь, словно пьяный, и встревоженно посматривал на Теплякова.

— Пройдет! — успокоил его дядя Гоша. — От холода и неудобного лежания это. В сегодняшнюю стужу и ознобить — не штука! Взбеленились они, что ли? Прут и прут!

Над городом нависли синие сумерки. Прозрачный туман кутал дома. Из труб мирно закучерявились дымки. Доносилось протяжное мычанье коров и редкий собачий перебрех. Пользуясь затишьем, хозяйки спешили накормить скотину. У линии обороны крепко пахло пороховой гарью. Пустые гильзы с визгом вдавливались в отвердевший наст.

На западе сгущались и тускнели краски, сдвигаемые к горизонту наползающей ночью. Из синевы все ярче проступали звезды. Желтой стружкой прорезался молодой месяц.

После непродолжительного перерыва белоповстанцы вновь принялись стрелять, сосредоточивая огонь на укреплениях. Они, видимо, надеялись, что пули «расклюют» спаянные льдом балбахи и массивные бревна, вмороженные стоймя. Караульные берегли патроны, не отвечали. Большая часть красноармейцев скопилась за ближними домами и юртами, готовая по первому сигналу занять свои боевые места.

Командование ожидало, что белые с наступлением ночи, под покровом темноты, предпримут новую, более ожесточенную атаку. Поэтому красноармейцев пока никуда не отпускали. Однако проголодавшиеся бойцы нашли выход. С разрешения Фролова они отрядили Назарку за хлебом и кипятком. Тот бодро пошагал, хотя в плечах, пояснице и коленях ощущалась вяжущая неловкость и скованность.

Хозяйка дома, где квартировали красноармейцы Фролова, была старенькая, сморщенная, словно пересушенный гриб-обабок, якутка, жена политссыльного. Муж ее, поляк, умер за несколько лет до свержения царизма, дети выросли и разъехались. Матрена Павловна жила одна в маленьком чистом домике, построенном в глубине двора после смерти мужа. Там она берегла его книги.

Увидев грязного, растрепанного Назарку, Матрена Павловна всплеснула руками, разохалась. Она крутилась возле печки и безостановочно, будто заведенная, качала головой и не знала, что ей делать.

— Грех-то какой, пресвятая богородица! У меня даже чай не готов! Не сообразила, дурья башка, дупа малеваная[55]!.. Каково вам там на холоду!.. Ты, Назарушка, подожди, — посиди, обогрейся, а я сию минуту... У меня скоренько!

Но сидеть было недосуг. Назарка занес несколько охапок дров, помог Матрене Павловне растопить печь. Потом до предела нагрузился свежеиспеченными, вкусно пахнущими булками, маслом и сахаром. Пошатываясь под тяжестью, сопя и отдуваясь, побрел к валу. На окраине, у последних строений, расхаживать было небезопасно: вокруг свистели и жужжали пули. По трубам звонко щелкало, и от них отскакивали осколки кирпича.

Назарка осмотрелся и дальше пополз на четвереньках, волоча за собой объемистый мешок. Красноармейцы приветствовали его появление радостными возгласами:

— Молодец!.. Золото парнишка!

— Чайку бы еще горяченького! — мечтательно заметил Костя Люн, отваливая толстый ломоть хлеба. — Сердце бы отогреть...

Масло ножом раскололи на мелкие с неровными краями кусочки и разложили на мешке. Их грызли, как сахар.

— Точно! — поддержал Костю Коломейцев. — Душу бы хоть малость оттаять! Оно очень славно бы получилось.

— А я бы незамерзающего стопку с удовольствием внутрь принял! — вставил свое Ларкин.

— Скоро закипит. Притащу! — сказал Назарка.

— Только завари покрепче, чтоб с зацепом был!

Немного погодя Назарка опять исчез в сгустившемся мраке. Наиболее нетерпеливые жевали хлеб всухомятку, сдабривая его рафинадом и маслом. Другие стойко дожидались живительного кипятка. Назарка возвратился скоро. Он принес окутанный, как ватой, загустевшим туманом пузатый чайник и связку нанизанных на бечеву звякающих кружек.

Из выгнутого лебединой шеей носика бежала упругая струя, растянувшая за собой шлейф моментально белевшего на холоде пара. Красноармейцы только-только успевали подставлять свои посудины, которые тотчас скрывала дымка. Кружки плотно стискивали в ладонях, стараясь не упустить ни единой частички тепла, все ею впитать в себя.

Задубевшие губы не чувствовали температуры воды. Лишь ощущалось, как к желудку скатывались приятно обжигающие шарики. И от них по всем клеточкам тела разливалась расслабляющая истома.

Одного чайника, безусловно, не хватило. Назарку незамедлительно отрядили за вторым, да еще наказали, чтоб кипяточек был покруче.

Дозорным тоже досталась их доля. Успокоенные тишиной, под прикрытием балбахов они занялись скудным ужином и вполголоса переговаривались между собой. Тепляков, принесший им продукты, курил, пряча папироску в рукав полушубка. С опушки не доносилось ни шороха, ни скрипа. Похоже, беляки покинули свои позиции.

Но если бы кто из караульных повнимательнее присмотрелся к неровной поверхности изрытого, истоптанного снега, несомненно, заметил бы какие-то неясные, медленно передвигающиеся пятна. Они бесшумно приближались к укреплениям, увеличиваясь в размерах.

По привычке Тепляков приподнялся, глянул в ту сторону, где затаился неприятель. Невольно взгляд его задержался на подозрительно шевелившихся бугорках. Может, раненые? Нет, те бы взывали о помощи, стонали. Тут что-то другое...

— Внимание, товарищи! — негромко прозвучал голос отделенного. — По местам!

В этот момент с опушки открыли частую стрельбу. Красноармейцы залегли. Лязгнули затворы. Не столь уж сложно было разглядеть замаскировавшихся врагов. Они подбирались ближе и ближе, полагая, наверное, что красные их не обнаружили.

— Не стрелять! — шепотом предупредил своих Тепляков. — Ждите команду. Беляков мало. Сами управимся!

Огонь от опушки усилился. Между деревьев бесновались желтые вспышки.

— Опять в город проскочить норовят! — заметил Ларкин, устраиваясь поудобней, словно был уверен, что пролежать придется долго. — Вишь, как их прикрывают!.. Опоздали, субчики: ваши в кутузке!

Белые были совсем близко. Красноармейцы, готовые к отпору, ловили малейшее их движение. На спусковых крючках немели пальцы.

Вдруг простыни, вздувшись куполами, развернулись над землей. Резко обозначились черные фигуры. Вскинувшись, они как-то странно, неравномерно дернулись и, пригнувшись, побежали обратно. Четкие очертания их расплылись, скрытые белыми накидками-парусами. Назарка не удержался и прыснул. Чего это они, будто журавли на болоте? Он повернулся к дяде Гоше, намереваясь высказать ему свое суждение.

Но тут неожиданно над валом и за ним оранжевыми кустами высветилось пламя. Назарку обдало горячим воздухом, давануло на уши. Гранаты лопнули с глухим треском. В мгновение необычайной, болезненно воспринимаемой всем существом тишины Назарка услышал крик. Пронзительный, режущий сознание крик, взметнулся, кажется, под самые звезды и, опадая, перешел в сдавленный стон. У Назарки непроизвольно застучали зубы.

— Огонь! — рявкнул Тепляков. — Залпами!

— А-а-аа-ах!

— Огонь!

— А-а-аа-ах!

Гулко и захлебисто ударил автомат Коломейцева.

— Вот сволочи! — выругался подбежавший Фролов и распластался рядом с отделенным.

— Я думал, они в город пробираются, — придя в себя, пояснил Тепляков. — В плен хотел заграбастать.

Налетчики скрылись в лесу и над пустынным полем нависло сторожкое безмолвие.

— Убитые есть? — заранее зная, какой последует ответ, хмуро осведомился взводный.

— Есть.

— Сколько?

— Троих наповал!

Фролов скрежетнул зубами.

— Нам бы вволю гранат... Глаз не сводить! — махнул он рукой в направлении противника. — Близко не подпускать! Эти гады на любую гнусность способны!

...Стружка месяца, сопровождаемая лучистой звездой, задралась к зениту. А на земле было зябко, скучно и сонно. В городе ни огонька, ни звука. Молчали на оборонительных сооружениях красных, безмолвствовала опушка леса, поглотившая последних беляков.

Трудно в такой час не поддаться липкой, засасывающей дремоте. Клонила голову усталость, смежала веки. К ним, представлялось, безболезненно припаяли толстые пластинки свинца. Удержать их на весу, открытыми, было невозможно. Беспокойный день, бессонная ночь...

Передернув плечами, Тепляков отряхнул с себя предательское оцепенение, невесело подумал: «Сколько же еще ждать?.. До смены, наверное, далеко!» Преодолевая вялость в руках, он пошевелил пальцами и полез за кисетом. Голос, раздавшийся поблизости, будто из-под земли, заставил отделенного вздрогнуть. Он выронил кисет и застыл, вытянув шею.

— Догор!.. Табаарыыс! — тихонько окликали с той стороны укреплений.

Тепляков судорожно рванул к себе звякнувшую винтовку, до рези в глазах всмотрелся в поредевший мрак. Чуть левее, у самого вала, он разглядел человека. Приподнявшись на локтях, тот задрал голову и что-то выискивал.

— Табаарыыс! — прибавил голосу незнакомец. Он пытался говорить по-русски: — Стреляй надо нет! Я — Сэмээнчик! Я красным пришел, сам пришел!

— Приготовиться! — опасаясь подвоха со стороны противника, распорядился отделенный.

Он медленно, изучающе обозрел окрестности, чуть прояснившиеся в свете приближающегося дня. Задержал взгляд на подозрительных неровностях. Ничего не обнаружил. Убитые по-прежнему лежали там, где упали. Новых бугорков и кочек не прибавилось. По-якутски Тепляков приказал перебежчику:

— Лезь! Не бойся! Не тронем!

Караульные подхватили повстанца и легко перекинули через вал. Тот неловко растянулся на снегу, незамедлительно вскочил и замер перед бойцами с низко опущенной головой. Про шапку он забыл. Коломейцев подобрал ее и сунул перебежчику в руки.

Незнакомца под охраной отправили в юрту; в камельке вовсю озоровало пламя, было тепло и светло. Дым из трубы во мраке неприятель не видел. На оронах вповалку разноголосо храпели сменившиеся с дозора бойцы. В прыгающих отсветах огня поблескивали затворы составленных по углам винтовок. Перебежчика провели поближе к очагу. Он дрожал всем телом, клацал зубами, затравленно озирался. Непонятно было — не то человек сильно перепугался, не то продрог на морозе. Кто-то протянул ему початую осьмушку махорки и обрывок газеты. Рассыпая табак трясущимися пальцами, он принялся неумело крутить папиросу. Разбудили Фролова.

— Байбал, командир наш, сказывал, будто пришельцы-красные всех якутов подряд убивают! — заикаясь и вздрагивая, торопливо выкладывал белый по-якутски. — Другие начальники тоже про то толмачили. Слух был, будто в Кангаласском улусе красные большую семью перебили. Мы верили. Шибко боялись красных, воевать против них пошли... А тут в Бордоне я парнишку из нашего наслега повстречал. Сказал, в городе у купца Голомарева батрачил. Отец того парнишки тоже в нашем отряде был. Потом домой погостить Байбал его отпустил. Куда после запропастился человек — никто не знал. Потерялся — будто олень волосок в тайге обронил! В Бордоне мальчишка тот сказал мне: отец его красных повстречал, долго курил и толковал с ними. Потом укочевал с красными узнать, где настоящая правда. Парнишка тот еще сказал, будто отец его никогда в отряд к Байбалу не вернется. Теперь он за красных стал воевать. Парнишка меня не обманывал, верно говорил. Долго думал я, плохо спать стал. Люди считали — заболел я... Тойон и хамначит все равно как волк и кабарга. В одной упряжке им, поди, не ходить... Послушал того мальчишку, к вам убежал. Вот и пришел!

— Правильно поступил, товарищ! — выслушав до конца перебежчика, воскликнул Тепляков и удивленно добавил: — Что-то уж очень на нашего Назарку похоже! Он, видимо... Ну-ка, поднимите его!

Разоспавшегося Назарку довольно невежливо растолкали и доставили к камельку. Когда Семен увидел сонного, насупившегося однонаслежника, испустил вздох облегчения, повеселел и уже безбоязненно осмотрел окружавших его бойцов. А ничего не понимающий Назарка таращил глаза на знакомого хамначита, с которым совсем недавно встречался в стане врагов, и никак не мог сообразить, каким образом тот сюда попал. Разобравшись, заулыбался, обнял Семена и обнюхал его лицо.

— Ну, теперь рассказывай, товарищ Семен, свои новости, что намерены делать ваши командиры? — попросил Тепляков.

— Новости, поди, есть всякие-разные! — пересыпая махорку из самовертки в трубку, охотно откликнулся Сэмээнчик. — Слух есть, нашим на подмогу шибко много русских собирается. Издалека придут, из-за моря. Еще толковали, будто богатых и бедных у них нет, все одинаковы, братьями друг друга называют. Скоро, однако, придут. Может, летом, может, осенью... А в Бордон два отряда приехали. Много у них людей — якуты, тунгусы, русские. Провианту[56] привезли. Завтра, поди, на город полезут: спиртом всех поили. Главный начальник долго говорил.

— Вот оно что!.. — озадаченно протянул Тепляков и принялся шарить вокруг, отыскивая шапку. — Собирайся, приятель! — кивнул он Семену. — И ты с нами, Назарка!

В большом старом доме с выцветшим красным флагом над парадным входом в тот предрассветный час было неспокойно. Сообщение, что к городу подтянулись еще два белых отряда, а где-то появились «братья» врагов Советской власти, сильно взволновало комиссара Чухломина, да и не только его.

Чухломин решил немедленно созвать совещание и разослал по городу посыльных. Через полчаса в его кабинете уже было сизо от табачного дыма.

— Пока не поздно, надо твердо наметить: или сдать свои позиции без боя и пробиваться к Якутску, или до последнего выдерживать осаду, уповая на помощь из центра, — сказал комиссар Фролову.

— Да, тут мозговать да мозговать надо! — задумчиво промолвил взводный. — Все до точки взвесить.

В просторной комнате, скупо освещенной хилым огоньком лампы, собрались командиры отдельных подразделений, сведенных в единый отряд, ревкомовцы. Все были встревожены, сурово нахмурены и сдержанны: в такой неурочный час совещания по пустякам не собирают.

— Вот что, товарищи! — прокашлявшись, заговорил Чухломин и отодвинул от себя план города и оборонительных сооружений. — Перебежчик доставил нам ценные, но нерадостные сведения. К белякам присоединились еще два крупных отряда. Таким образом, положение наше сильно осложнилось. На вчера мы насчитывали приблизительно триста штыков, четыре пулемета. Вот, собственно, чем мы располагаем. У противника сил, пожалуй, раз в пять побольше. Допустим, при всем своем желании враг не сумеет штурмом овладеть городом, тогда осада затянется. И сколько она продлится — неизвестно. А припечет солнышко, и от наших бастионов останется навозная жижа. В дополнение к этому, у нас ограничен запас винтовочных патронов и всего сотня с небольшим гранат.

Чухломина слушали не перебивая.

— Правда, есть сведения, — ровно продолжал комиссар, — будто к нам на выручку направлен чуть ли не целый батальон пехоты и эскадрон кавалерии. Но где они, когда подойдут — никто ничего пока не знает. Посыльный передал сообщение на словах. Особенного доверия оно не вызывает. Если даже красноармейские части и движутся в наш район, то подоспеют они не скоро. Поэтому первое время мы должны рассчитывать и полагаться только на свои силы. А в эти дни, вы сами сознаете, будет наиболее сильный нажим.

Чухломин умолк, облизнул потрескавшиеся губы, глотнул из кружки воды и сел, выложив на стол руки с синими разветвлениями вен. В комнате надолго затаилась тишина. Ни кашля, ни возни.

— Такова обстановка на сегодняшнее число, — вновь заговорил Чухломин. — Оставить город и пробиваться на соединение к своим... Дадим врагу возможность развивать наступление дальше, в направлении на Якутск. А мы не знаем, каково положение там... Прежде беляки дадут бой и предпримут все от них зависящее, чтобы сжать нас в кольцо и уничтожить как боевую единицу. Отнюдь не исключено, что противник нас разобьет. Давайте смотреть правде прямо в глаза, не обольщать себя напрасными надеждами. Их в несколько раз больше. Конечно, и беляки обессилеют в стычке с нами. Не поклонами же мы их встретим. Поэтому продвижение к Якутску для них может потерять всякий смысл... Другой вариант, по-моему, наиболее подходящий, лучший — отстаивать город до последнего! Драться за каждую улицу, за каждый дом, не уступать ни пяди без жестокой борьбы! И как последнее — засесть в бывшем остроге. В этом случае мы сковываем силы противника здесь, на месте. Выступить на Якутск, оставив нас в тылу, — значит в какой-то момент оказаться между молотом и наковальней. На подобное они вряд ли рискнут. У белобандитов много офицеров старой армии. В стратегии и тактике они разбираются... Вот и давайте сообща думать!

Чухломин достал мятый клетчатый платок, раскинул его на ладони и вытер мокрое лицо. Прикрыв блокнотом рот, долго надрывно кашлял, всхлипывающе втягивая в себя воздух. Потом с излишним старанием закрутил папиросу и разжег ее от лампы, свет которой обессилила разгорающаяся заря.

В комнате по-прежнему висела ничем не нарушаемая тишина. Командиры, уставившись в затоптанный пол, молча покуривали и беззвучно сплевывали себе под ноги.

— Думайте, товарищи! — поторопил Чухломин. — Сила большевиков — в единодушии, в коллективности. Что порешим, на том и стоять будем!

И снова тягостное, сдержанное безмолвие. Донеслись отдаленные выстрелы. Командир добровольческого отряда хамначитов Бечехов о коричневый ноготь большого пальца выколотил пепел из трубки. Вставая, он прищурился так, что прорези век напомнили полоски, нарисованные тушью.

— Из города уходить не надо! Не надо! — отчаянно секанул он ладонью воздух. — Вон от тех бандитов Сэмээнчик к нам перебежал. Другие бедняки правильную правду про красных тоже знать хотят. Узнают ее — обязательно к нам придут. Укочуем мы, нас не станет, куда тогда от тойона-командира податься?.. Укрепления у нас славные, мастерили — не ленились. Сидеть будем. В тайге из засад нас быстро побьют.

За окном под ногами невидимых пешеходов проскрипел снег. Следом хлопнула дверь, и по коридору застучали окостеневшие на морозе подошвы валенок. Собравшиеся у комиссара насторожились, враз повернулись к выходу. В комнату вошел заиндевелый красноармеец.

— Товарищ комиссар! — охрипшим басом доложил он. — До нас от беляков пар... пар... в общем, ходатай пожаловал с белым флагом. Самое главное начальство подать ему потребовал. Предложение, сказал, поручено передать... Парень наш, расейский, и здорово под хмельком!

— Парламентер? — переспросил Чухломин и выразительно посмотрел на командиров. — Где он?

— Здесь... В кухне укрыли до вашего приказания!

— Введите!

Командиры завозились и в ожидании замерли.

Через минуту в комнату шагнул Васька Сыч, обежал взглядом хмурых вражеских командиров и помимо воли вытянулся по стойке «смирно». Лицо у посланника было бледное, испуганное. Дрожащие пальцы нервно комкали сверток. Рукав полушубка обтягивала широкая полоса белого муслина.

Артомонов кое-как уломал своего пролазистого денщика-адъютанта сходить к красным и передать им от имени командования «якутской свободной добровольческой армии» мирные предложения. Обычно сговорчивый и покладистый, Васька на этот раз будто сушеного мухомора проглотил — наотрез отказался выполнить приказ грозного штабс-капитана.

«Сам иди, идиот! — мысленно крикнул Сыч Артамонову. — Мне жить еще не надоело!»

Ни угрозы, ни побои не помогли. Васька был непоколебим. И только Павел Цыпунов сломил Васькино упрямство.

— Смотри, не то похлеще заработаешь! — многозначительно намекнул ему Павел. — И еще штабс-капитану расскажу...

Это возымело действие. А изрядный куш и кружка почти не разведенного спирта, преподнесенная самолично Артамоновым, сделали Ваську сговорчивым. Правда, в уме он уже распрощался с отцом, матерью, родственниками и друзьями. Васька уже видел себя не в лучшем положении, чем привязанный к коновязи ревкомовец возле штаба в Бордоне. Но ничего не поделаешь. Оставалось уповать на то, что басни о зверствах красных, которые небезуспешно сочинял и Васька, — выдумки.

У опушки Васька еще хлебнул изрядную порцию спиртного и почувствовал себя несколько уверенней. Артомонов перетянул ему рукав белой перевязью и еще раз повторил то, что Сычу поручено было изложить командованию противной стороны. Помявшись, Васька вышел на открытое пространство.

— Эгей-эй! — раскатисто, что было силы, рявкнул он и пошагал, неистово размахивая косо разорванной половиной простыни. Так его скорее заметят и не будут стрелять. Не приведи господи, со сна какой-нибудь обормот...

— Итак, что вы уполномочены передать и от имени кого? — шевельнув усами, спросил Чухломин.

Васька Сыч засунул грязноватое полотнище за пазуху. Конвоируемый по улицам, он не осмелился спрятать этот застиранный лоскуток материи, приобретший для него сейчас величайшую ценность.

— Меня, значит, э... упол... в общем, по заданию... по поручению свободной якутской армии. — Васька несколько оправился от смущения, помолчал и связно начал выкладывать заученное: — Наше командование предлагает вам, красным, прекратить бессмысленное сопротивление, в полной боевой сохранности и готовности сдать все наличествующее оружие. Этим мы избежим ненужное кровопролитие и сохраним много людских жизней... На ответ вам отпущено двенадцать часов. — Васька перевел дыхание, покосил глаза на застывших в неподвижности командиров и, убедившись, что слушают его с глубоким вниманием, а следовательно, не тронут, с нагловатой ухмылкой продолжал: — Мы собрали вокруг города все свои силы — огромную армию! — Этого говорить не полагалось, но расхрабрившийся Сыч надумал припугнуть красных. — У нас много пулеметов. Скоро от Охотского моря подойдет целая дивизия, да еще в усиленном составе! Нам обещали выделить две гаубичные батареи. Чуете? Пыль одна останется!

Сообразив, что начинает завираться, парламентер прикусил язык, с победным видом скрестил руки на груди и забарабанил пальцами по локтевым сгибам.

— Еще что имеете сообщить? — прокашлявшись, невозмутимо полюбопытствовал Чухломин.

Васька помолчал, припоминая, чему его наставляли Артомонов, Павел Цыпунов, Ярыгин и остальные командиры. Вроде бы сполна выложил. Да, еще есть.

— Мы руководствуемся гуманными побуждениями — избежать лишних жертв. Сохранить женам мужей, детям отцов, матерям сыновей! — с апломбом продолжал Васька. Оказывается, если вызубрить заранее, легко и складно получается. — Но если противная сторона отвергнет наши мягкие условия, через двенадцать часов будут открыты боевые действия!

— Они и так идут!

— Это что!.. Мы от скуки забавляемся! — осклабился белогвардейский представитель и ковырнул в носу.

— Хорошо! Ответ вы получите довольно быстро... Дежурный, уведите парламентера!

— Что?! Не имеете права задерживать! — заорал Васька, выпучив глаза. — Я наличность неприкосновенная! По мировому договору! Закон есть такой! Да за меня...

— Вас и не намерены задерживать, — скрыв в усах невольную улыбку, перебил его Чухломин. — Успокоитесь! На вашу неприкосновенность никто не покушается. Скоро получите наш ответ и доставите его по назначению.

Часовые увели порядком струхнувшего Ваську. Командиры не спеша закурили и подавленно молчали.

— Значит, показания перебежчика о каких-то «братьях», поспешающих на помощь повстанцам, подтверждаются, — раздумчиво проговорил Чухломин и низко опустил голову. Луч солнца скользнул по его землистого цвета лицу с запавшими щеками. На висках высветились редкие седые волосы.

— Нет! — вскочил Фролов и яростно хлопнул по столу зажатой в кулаке папахой. — Не об этом надо думать! Нельзя верить полупьяному бандиту! Вспомните Аллах-Юнь! У нас один выход — держаться до последнего!

— А может, лучше, вернее, пока не поздно, незаметно оставить город?..

— Почему?

— Мы сохраним свои силы, оружие, боеприпасы, то есть будем вполне боеспособны... Лошадей и остальное конфискуем у населения!

— Некоторые, видимо, считают, что, едва мы покинем город, сразу же оторвемся от преследования, — не вставая со скамьи, заметил Тепляков. — Нет! Мятежники кинутся за нами по пятам. Они не дадут нам ни минуты покоя! А в тайге разгромить нас силами, какими располагают белые, ничего мудреного нет.

— Комвзвода Фролов правильно предложил! Защищать город! До последнего, до самой крайности!

— Друзья, в тайге хуже! — вскочил Бечехов и принялся попеременно рубить ладонями воздух. — В тайге охотник все равно как в родной юрте: глаза закроет, а тропку отыщет! Из засады стрелять будут... Худо — у нас винтовочных патронов мало. Пулеметам их оставим. Поpox есть, свинец есть. Ружей полно. Мы воевать будем, а городские — патроны заряжать. Заставим! Помогут... Дома разбирать надо, бревна на оборону перетаскивать!

— Верно!.. Правильно!

— Ясно, товарищи, — подытожил Чухломин и помолчал. — Будем соблюдать все формальности. Голосуем... Кто за то, чтобы сложить оружие и сдаться на милость неприятеля, как ультимативно потребовали повстанцы, — поднимите руки!

Ответом было молчание. Никто даже не пошевелился, будто на всех внезапно накатило оцепенение.

— Кто за то, чтобы отстаивать город до предельной возможности и тем, кто уцелеет, защищаться в остроге, стоять до последнего? — ровно, не меняя тона, спросил Чухломин. На лбу его высыпали и набухали, на глазах увеличиваясь в размерах, капли пота. — Поднимите руки!

Медленно поднялись и замерли неподвижно неестественно выпрямленные руки со сжатыми пальцами.

— Единогласно! — выдохнул Чухломин и рукавом, от локтевого сгиба до обшлага, провел по лбу; не удержался и выкрикнул: — Мировую революцию совершат только самые стойкие и непримиримые!.. Введите парламентера!

Сыч замялся было у входа, но потом решительно, не глядя по сторонам, прошел к столу. Впрочем, показная лихость его тотчас испарилась. Лицо комиссара было сурово. Глаза его напомнили Ваське булавочные острия. Они, казалось, вот-вот вопьются в его переносье.

«Не к добру это! — перетрусил парламентер, не замечая, что челюсть у него отвисла. — Господи Исусе, матерь пресвятая богородица, вынесите меня отсюда живым, сберегите от петли и пули!.. В первый же праздник поставлю вам пудовые свечи!»

— Наш ответ краток: врагам рабочих и крестьян, заклятым врагам Советской власти красные бойцы не сдавались и не сдадутся! Все! Можете быть свободными!

Голос комиссара был глухой, негнущийся. И у Васьки по спине процарапал своими противными колючими коготками холодок. Сыч машинально поклонился и подумал, ощущая неприятное сокращение мышц где-то в области пониже поясницы: «А теперь покажут мне, где пиво раки пьют!.. Только бы не мучили...»

К немалому удивлению и радости Васьки, его провели на то же самое место, где задержали, и с миром отпустили на все четыре стороны. Сыч вытащил из-под полушубка свою простыню-охранительницу и пошел, ожесточенно размахивая ею.

«В зад бы не всадили!» — подумал Васька, испытывая зуд в ягодицах, и невольно оглянулся. Не совладав с собой, он прибавил шаг. Потом во весь опор припустил к опушке.

Назарка увлеченно напевал себе под нос. Мотив был протяжный, однотонно-вибрирующий, с правильно чередующимися подъемами и спадами. Назарка импровизировал, что вот с утра после чаепития он снаряжал патроны. Много, хорошо зарядил. Пыжи забиты крепко. Надежные патроны — не осекутся, не подведут... Назарка намотал на шомпол чистую фланелевую тряпицу, втолкнул в дуло и начал энергично гонять из конца в конец. Затем оборвал песню и заглянул в ствол. На отполированном, отливающем кольцами различной яркости металле редко были разбросаны черные крапинки.

— Плохо! — пробормотал он и покачал головой. — Лучше чистить надо. Любой обругает меня, бездельником назовет, а командир наряд раньше времени даст и перед строем заставит выйти!

Пользуясь нечастым за последние дни затишьем, красноармейцы отдыхали, лениво покуривали, перебрасываясь редкими фразами. Лежали на полу не разуваясь и не раздеваясь, чтобы по первому сигналу тревоги без суетни и толчеи занять свои боевые посты.

Покончив с ружьем, Назарка убрал со стола посуду, смел крошки и начал выводить буквы, которые нарисовал дядя Гоша... Вошли командир взвода и отделенный. Фролов был взволнован и озадачен. Папаха залихватски сдвинута на затылок, шинель распахнута. Тепляков, по обыкновению, был спокоен и сдержан, хотя и его вид насторожил Назарку.

— Выходи строиться! — подал команду взводный.

Небольшой отряд замер в ожидании. Фролов прошел вдоль строя, пытливо вглядываясь в знакомые лица бойцов.

— Товарищи красноармейцы! — Голос командира взвода звучал торжественно и приподнято. — Выкормыши мировой хищнической буржуазии, якутские белобандиты, стянули к городу большой кулак — все свои наличные силы. Они мечтают уничтожить власть рабочих и крестьян, завоеванную нашей кровью. Они вновь хотят надеть позорное ярмо рабства на бедняков и хамначитов. Белым бандитам помогают всякие-разные иностранные банкиры, капиталисты и помещики!.. Товарищи красноармейцы! Наступил решительный момент. Противник готовится завладеть городом, чтобы потом выступить на подмогу своим сподвижникам под Якутск. Мы застряли у них горше, чем кость в горле. Если они одолеют нас здесь, значит, смогут развивать подлую войну и дальше, несправедливую войну против освобожденных от ига капитала рабочих и крестьян! Лучше все, как один, поляжем, но не пустим врага в город! Жизни свои не пожалеем за дело революции!

Бойцы стояли не шелохнувшись, навытяжку и слушали с окаменевшими лицами. Назарка мало что понял из горячей речи взводного, но по общему настроению красноармейцев, по тому, с каким вниманием они слушали своего командира, он сообразил, что произошло что-то очень важное.

— Да здравствует вождь мировой революции товарищ Ленин! Да здравствует партия большевиков и пролетариат — могильщик капитализма! — закончил Фролов, перевел дыхание и объявил: — Сейчас в полном составе выступим на дополнительное укрепление обороны! Мобилизовано все трудоспособное и сознательное население!

Посуровевшие красноармейцы разошлись без обычного гвалта и шуток. Многие сгрудились вокруг дяди Гоши и о чем-то тихонько расспрашивали его. Назарка тоже начал было протискиваться поближе к отделенному, но Фролов, обмахивавший папахой залоснившееся лицо, поманил его к себе.

— Перебежчик Семен Чыбычахов в наш отряд просится, — сказал он. — Обязательно, говорит, хочу быть рядом с Назаркой! Быть по сему! В ваше отделение и назначили. Ступай в штаб, приведи своего земляка!

Назарка весело побежал к большому дому. Разве не отрадно, когда возле человек, знакомый тебе с детства, знавший твоих отца и мать, не раз бывавший в юрте, в которой ты родился!

Утрамбованный на тропинках снег размяк и с хрустом продавливался, если сильно давануть на него пяткой. Солнце стояло высоко и ослепительно сияло. Оно было замкнуто в огромный круг, по которому, казалось, безостановочно и плавно катились волны всевозможных цветов и оттенков. На стенах строений и на заборах выступили темные пятна. Они, словно живые, увеличивались в размерах, отпуская книзу щупальца-струйки. С крыш и с подоконников свесились тонюсенькие, до отказа наполненные радужным светом сосульки. И когда с них срывались капли, создавалось впечатление, что это, подарив миру мгновенный блеск, закатилось малюсенькое светило. На пригреве у хотонов, позабыв о жвачке, блаженно дремали коровы.

Весна. Назарка придержал шаг, вздохнул глубоко, всей грудью и с улыбкой посмотрел вокруг. О многом ему сейчас вспомнилось, о многом подумалось, но только не о войне.

Назад они шли вдвоем. Семен еще не освоился в новой обстановке и настороженно озирался по сторонам. Он ни на миг не выпускал из своей цепкой руки Назаркин локоть.

— Пожалуй, скоро будет большой бой, — заметил Назарка, прислушиваясь к непривычной тишине. Сейчас он чувствовал себя более старшим и более опытным, чем его взрослый спутник.

— Э, однако, дня через два воевать пойдут, — подумав, ответил Семен. Он шлепал по размякшей дороге протершимися подошвами и сопел. — В отряде толковали: у Павла разговор был, будто у какого-то начальника праздник скоро, шибко гулять будут! Корову трехтравую и жеребенка славного должны забить, языки оленьи привезли.

В самом деле, несколько суток от опушки не прозвучало ни одного выстрела. Однако дозорные неприятеля неусыпно следили за городом и две подводы, рискнувшие выехать за сеном на ближний алас, обратно не вернулись.

Дела в эти дни, как и обычно, у Назарки хватало. Вместе с бойцами он улучшал оборонительные сооружения. В ряде мест красноармейцы так залили водой вал и подступы к нему, что без коньков там и делать было нечего. Честно наломавшись на работе, Назарка немного отдыхал в «казарме», затем принимался за букварь. А тут еще Семен не отходил от него ни на шаг. Назарка посвящал его во все тонкости и хитрости отрядного бытия. А когда он склонялся над бухгалтерской книгой и выводил замысловатые буквы, Семен затихал и с немым благоговением наблюдал за действиями паренька.

На рассвете взвод Фролова подняли по тревоге. Красноармейцы расхватали оружие и через минуту были на своих местах. Вдоль опушки накапливались, на ходу рассыпались в цепь беляки. Зачастили одиночные выстрелы. Потом слитно громыхнул залп. Торопливо, словно стараясь опередить один другого, застучали пулеметы. Густые цепи врага, подобные ничем не удержимому обвалу, приближались к линии обороны. В морозном утреннем воздухе повис туман, образованный пороховой гарью и испарениями человеческих тел. Пули напоминали ос, растревоженных в своем гнезде и роем бросившихся на обидчика.

Залпы, пулеметные очереди, отдельные выстрелы, победные выкрики и вопли раненых, слова команды и матерщина — все слилось в сплошной переливчатый гул, страшной лавиной надвигалось на город.

Лежавшим красноармейцам становилось жарко. Пот застилал глаза, мешал смотреть. Назарка нетерпеливо сшибал его тыльной стороной руки, коротким взмахом поправлял шапку и вновь припадал к нагревшемуся ружью. В те минуты он ни о чем не думал, не испытывал ни радости, ни страха, ни горечи, ни сожаления. Автоматически, выработавшимися со временем движениями он загонял патрон в казенник, навскидку ловил цель на мушку и нажимал на теплый от пальца спусковой крючок. Иногда выбитый пулей из балбаха закаменевший осколок коровьего навоза впивался в лицо, и бисеринки крови, прочертив по щеке алые полоски, застывали на воротнике. Назарка ничего не замечал и не чувствовал боли.

То тут, то там вдруг вздрогнет красноармеец, привскочит, будто послышалась ему команда: «Вперед! В атаку!», и медленно осядет или опрокинется на бок. Вот уже винтовка выскользнула из разжавшихся пальцев, и убитый сполз вниз. Но некогда было смотреть, как умирали красные бойцы. Пододвинется другой красноармеец на освободившееся место, приладится, чтоб было поудобнее, и на время позабудет о товарище. Нет, вспоминали о них, когда в подсумках у живых не оставалось патронов... Легко раненные, наскоро перевязавшись, оставались в строю. Тяжело раненных волоком оттаскивали до ближней юрты. Там сдавали их на попечение бледных, но мужественно ведущих себя женщин, которых собрал Чухломин.

Пуля попала Фролову в руку, но он продолжал стрелять. При каждом движении из дырки на рукаве сыпались красные шарики. Тепляков то и дело утирал со лба кровь, заливающую глаза. Пуля скользнула по виску.

Беляки подходили по всем правилам — перебежками. Тут вскочил отрядник, потом в другом месте, еще, еще. Не уследишь: в глазах рябило. И все ближе, ближе. Уже отчетливо стали видны опухшие, изможденные лица, разгоряченные спиртом и бегом. Вот белоповстанцы поднялись все разом.

Левее группа белых, забросав красноармейцев «лимонками», прорвалась через вал и бросилась в город. Немало их было — несколько десятков. Кажется, конец. Перебьют с тыла...

— Ни с места! — рявкнул Тепляков и швырнул в скопившихся перед валом врагов гранату.

Закусив губу, Коломейцев устранил в своем автомате Шоша перекос патрона, почти в упор длинной очередью хлестнул по наступающим.

Нет, сражение еще не кончилось. Оставив тюрьму под охраной одного часового, комиссар с конвойными и несколькими работниками ревкома — среди них был однорукий — бросились на прорвавшихся повстанцев. Перекатисто рванули гранаты. Заработали штыки, пошли в ход приклады. Сошлись грудь в грудь. Стиснув зубы, били наотмашь, что было силы.

Ни один белобандит из проникших в город не вернулся к своим. Задыхаясь, хватая разинутым ртом воздух, Чухломин добежал до балбахов и упал, точно подсеченный. На губах его пенилась кровь.

Пять раз лес извергал из себя орущие цепи белых и пять раз укрывал под своими сводами их поредевшие ряды. Перед оборонительными сооружениями снег был изрыт, истоптан, словно его неоднократно избороздили, перепахали вдоль и поперек. Перед участком отделения Теплякова убитые лежали ровной лентой, будто трава, срезанная литовкой. Это поработал автомат Коломейцева. На пространстве от опушки леса до вала виднелись неподвижные человеческие фигуры. И чем ближе к городу, тем больше их было... Раненые кричали, плакали, молили о помощи, проклинали. Но слабые человеческие голоса тонули в сумятице боя. Кто был в состоянии, ползком пробирался к лесу, теряя на снегу кровь. Другие же лишь немощно вскидывали руки, делая слабые попытки встать.

Незаметно спустился тихий прозрачный вечер. Зашедшее солнце в розовое и нежное расписало редкие облака.

Стрельба мало-помалу прекратилась.

Красноармейцы поднимали головы, оглядывались, не веря тишине, и отрывали от винтовок грязные, онемевшие от невероятного напряжения и холода пальцы. На обветренных губах появились улыбки, первые улыбки за сегодняшний день — робкие и застенчивые. И все, словно по призыву, прежде всего взялись за кисеты.

— Похоже, на этом спектакль закончен, — заметил Фролов, осторожно касаясь поврежденной руки.

— На сегодня — да! Занавес опущен!

— Теперь можно и перевязочку поаккуратнее сделать.

За юртой взводный сдвинул с левого плеча шинель. Поверх потемневшего рукава гимнастерки была намотана тряпица, пропитавшаяся кровью.

— Мастери ладом! — хмуро приказал он старшине Кеше-Кешичу, исполнявшему на добровольных началах обязанности отрядного лекаря. — Кость, кажись, не повредило.

— Сходили бы в больницу, товарищ командир взвода. Там доктор вжик-швык и — готово! — посоветовал Кеша-Кешич, наперед зная, что Фролов никуда сейчас не уйдет, и полез в сумку за бинтами.

— Чуть-чуть не свалила! — улыбнулся Тепляков, показывая на висок. Правая половина лица была в засохшей крови. — Благо, только слегка поцеловала, зазнобушка!

Чухломин, покачиваясь, сидел на снегу. Схватившись руками за грудь, он тяжело, всхлипывающе дышал.

На опушке, задернутой тенью, появилось несколько человек. Размахивая белым флагом, они пошли к городу и старательно обходили неподвижные человеческие тела.

— Эй, красные! — донеслось до укреплений. — Не стреляйте! С предложением к вам! Дело есть!

— Пусть идут, — сказал Чухломин, с трудом утвердившись на подгибающихся ногах.

Комиссар положил руку на плечо Теплякова, и они медленно двинулись навстречу парламентерам. Остановились в нескольких саженях друг от друга.

— Командование якутской свободной добровольческой армии предлагает заключить перемирие до восхода солнца завтрашнего дня, — часто моргая воспаленными веками, шепеляво говорил белоповстанческий представитель. — И вы и мы веруем в одного господа-бога и материмся одинаково. И что бы там ни было, должны выполнять Христовы заповеди. Исходя из соображений гуманности и человечности, мы предлагаем прекратить военные действия на упомянутый мною срок. Каждая сторона за это время подберет своих раненых. Об убитых нечего упоминать: они не прокиснут. Но бросить на произвол судьбы несчастных, нуждающихся в немедленной помощи, — христианская мораль запрещает!

Пока парламентер говорил, тщательно подбирая слова, Чухломин медленно обводил взглядом поле боя, вслушивался в крики и стоны.

— Наших, положим, здесь нет, — устало заметил он. — Но все равно мы согласны на перемирие, руководствуясь теми же принципами, что и вы... Наши условия: санитары должны быть без оружия, с белыми нарукавными повязками. Не больше двадцати человек. Вместе у наших оборонительных сооружений не собираться. Захваченные нами в плен здоровые и раненые обмену не подлежат! Стрельба запрещается!

— Это само собой разумеется! — покривил губы парламентер.

— Я не профессиональный военный и не все параграфы знаю! — отрезал Чухломин.

— Хорошо! Ваши условия будут строго выполняться... Итак, ни одного выстрела до восхода солнца завтрашнего дня!.. Желаю вам всего доброго! — поклонился вражеский уполномоченный.

Весь этот трудный, запомнившийся почему-то лишь отдельными эпизодами, день Назарка провел возле Теплякова. Патронов, снаряженных заблаговременно, хватило ненадолго. Назарка воспользовался винтовкой Усова, который, неестественно прогнув спину, лежал рядом. Небольшое круглое отверстие виднелось над переносицей. От него к незрячему глазу растрепанной, в три пряди, веревочкой протянулась заледеневшая кровь. Левая бровь, пропитанная ею, была значительно толще и мохнатее правой.

— А твой приятель Семен молодец! — в сопровождении Чыбычахова подошел к Назарке Костя Люн. — Не из робкого десятка мужик! Я сначала, честно говоря, не надеялся на него. Еще подумал: как бы не задал тягу... Стрелять умеет малый!

По-русски Семен не понимал, но догадывался, что речь зашла о нем. Он смущенно улыбался, переступал с ноги на ногу и вопросительно поглядывал на Назарку.

— Хорошо про тебя говорит, — посмеиваясь, заметил ему Назарка. — Смелый, говорит, человек!

Бойцы расположились на завалинке. К ним подсел Ларкин. Левая щека у него побагровела и сильно вздулась, глаз заплыл и стал будто щелка, лицо казалось незнакомым, неприятно перекосившимся.

— Я думал, уже конец, амба! — делился он своими впечатлениями. — Гляжу, посыпались через вал, ровно горох, и в город. А наших — пусто! «Ну, держись, брат, — убеждаю себя. — До последнего патрона держись!» И гранатой хлесть в них. Точненько угодил! «Эге, — думаю, — не понравилось!» Тут и комиссар со своими подоспел. Отчаянный мужик! Одного из маузера в упор, другого в бок, третий — ружьишко в сторону и руки к небу. Смотрю, остальные назад попятились. «Эге, — мыслю себе, — не смоетесь, варнаки!» И — наперерез им, а сам ору: «Мать-перемать!.. Так их, товарищи! Крой их! Лупи контру во все печенки-селезенки!»

Назарка этих подробностей не видел. Он был в другом месте, несколько правее. Да и разглядывать-то, где что происходило, было некогда.

— А тут что у тебя за бяка?— полюбопытствовал Коломейцев, показывая на внезапно располневшую щеку бойца.

Ларкин неопределенно хмыкнул, осторожно, кончиком пальца коснулся опухоли.

— Так себе, волынка, — нехотя отозвался он. — Один бандюга прет назад, ровно сумасшедший. Я винчестер у него вышиб и, как на грех, поскользнулся. Тут он меня со всего размаху кулачищем!..

— Да, страшновато было в тот момент! — подтвердил Кеша-Кешич, заканчивавший перевязку.

— Теперь мой черед, — подошел к старшине Тепляков,

— Тебе бы до доктора, товарищ отделенный! — вздохнув, произнес Кеша-Кешич. — Ранка у тебя своевольная, с норовом и уж больно на хитром месте. А я какой лекарь? Самозванец!

— Лечи, лечи! Некогда по докторам разгуливать! — сердито перебил его дядя Гоша. — У него сейчас без меня дела невпроворот. Сам понимать должен!

Глава шестая

Загустевшая вечерняя синь скатилась за горизонт. На небе ярко разгорелись звезды, будто в костре раздули затухающие угли. Мрак скрыл землю, и опушка леса смутно вырисовывалась неровной изломанной линией, образованной вершинами деревьев. Снова в мире господствовали тишина и покой, точно не было пальбы, рева наступающих повстанцев, стонов раненых и хрипа умирающих.

Красноармейцы собрались в ближней юрте, из которой жителей заблаговременно переселили.

— Устал я! — повалился на лавку Ларкин. Щеку его с расплывшимся фиолетовым синяком дергало. — От войны устал! Скорей бы покончить с проклятой гидро-контрой! Потом бы отдохнуть, по-настоящему, вволю...

Тепляков внимательно посмотрел на него, присел рядом и заскорузлой ладонью пощупал лоб бойца. Затем отделенный проверил подсумки. Копчиками пальцев, точно драгоценности, извлек две обоймы.

— Патроны на исходе. Это похуже усталости, товарищ Ларкин! — с укоризной заметил он.

— У меня, товарищ командир отделения, совсем кончились! — вставил Костя Люн. — Даже в магазине ни штуки! — И он для пущей убедительности до отказа отвел назад давно не чищенный затвор.

— И я последнюю обойму загнал!

Фролов, насупившись, исподлобья обвел взглядом исхудалые, давно небритые лица бойцов. Помедлив, он широко развел руки в стороны.

— Нету патронов! Норма! — глухо произнес он. — Винтовочные для пулеметов беречь надо. А у гладкоствольных, сами знаете, запас гильз — раз, два и — обчелся! Тоже на всякий случай иметь надо... Поначалу не очень-то беспокоились о шестнадцатом и двенадцатом калибрах. После первого же выстрела — гильзу в снег. Вот и добросались.

— Как же быть? — растерянно привстал с лавки Ларкин и заморгал воспаленными веками.

Ему не ответили. Красноармейцы сосредоточенно молчали и не смотрели друг на друга.

— Братцы! — привскочил вдруг Коломейцев и отчаянно замахал руками. — Я придумал! Я знаю! Вон где боеприпасы! — показал он в сторону опушки леса. — Убитых беляков — как поленьев. А они стреляли куда меньше наших... Как, братцы, рискнем?

— Про такое один знаменитый французский писатель писал, — заметил дядя Гоша. — Мальчишка, по имени Гаврош, для революционеров патроны с убитых солдат перед баррикадой собирал.

— А и правда! Если сотен по пять, по шесть каждые сутки у них добывать — оно и славно. Можно было бы огрызаться изо всех дыр! — оживился Фролов и крепко потер заросший подбородок. — Попытка — не пытка, верчок — не щелчок! Кое-что там насобираешь. А в нашем положении — бородавка и то прибавка... Ночи сейчас темные. Луна всходит поздно. Обеспечь тишину и полную маскировку. Рискнем, ребята!.. Старшина, срочно раздобудь несколько простыней почище!

— Есть раздобыть несколько простыней почище! — браво ответил неунывающий Кеша-Кешич.

Он тут же собрал свой немудреный «хирургический» инструмент и, пригнувшись, нырнул в дверь.

Темень была плотная, не имеющая границ и очертаний. Легкие перистые облака обессиливали свет звезд. До восхода месяца оставалось не менее двух часов. Перевалившись через щербатые, изрытые пулями балбахи, Фролов крадучись прошел немного вперед. Затем он остановился и долго всматривался во мрак. Немного погодя перебрались через вал несколько красноармейцев.

На снегу скорее угадывались, чем были различимы, темные расплывшиеся бугорки. Ни шороха, ни звука, ни огонька. На земле и в воздухе полная неподвижность. Можно было подумать, что враг покинул свои обжитые позиции.

— Ну, в добрый час! Почин — дороже денег! — шепотом произнес Фролов и махнул рукой. — Только чур — не увлекаться. Помните о луне. Чуть чего, тягу назад!

Костя Люн, Коломейцев, Кеша-Кешич и Назарка, пригнувшись, разошлись в стороны и потерялись из виду.

Плотно приникая к стылой земле, Назарка подполз к первому трупу. Быстро, стараясь не лязгать зубами — страшно и неприятно быть рядом с мертвым, — ощупал его. Острым ножом полоснул по ремню. Подсумки были объемистые, тяжелые. Со вздохом облегчения Назарка пихнул их в мешок. Полежал, выравнивая дыхание, поправил на себе простыню и пополз дальше. Следующий убитый был на совесть увешан сшитыми из сыромятной кожи патронташами. Назарка забрал их, пробрался к следующему трупу. Он то и дело замирал, прислушиваясь до звона в ушах. Мысль, что товарищи поблизости, придавала бодрости, да и белобандиты ничем не проявляли себя.

«Однако, хватит», — решил Назарка, когда мешок его изрядно набух, и кинул взгляд на небо.

Он повернул обратно. Сначала, припадая к земле, Назарка передвигался на четвереньках, потом закинул поклажу за спину и припустил во весь дух по утоптанному снегу.

— Во сколько! — ликующе сообщил он встретившим его красноармейцам. — Еще можно столько же набрать! А ружья ни одного не видел.

Вскоре появился Костя Люн. Ноша его тоже была нелегка. Потом вернулись Коломейцев и Кеша-Кешич.

— Голь на выдумки хитра! — смеясь, заметил Кеша-Кешич. — Еще кое-что насобирали. — И он извлек из-за голенища камуса фляжку, сильно взболтнул ее. Во фляжке звучно булькнуло.

— Добро!.. Добро! — приговаривал Фролов.

В юрте поярче расшуровали камелек. Тепляков, в грязноватой повязке-чалме, раскинул на земляном полу шинель, принялся бережно высыпать на нее содержимое принесенных мешков. Вокруг сгрудились красноармейцы. Латунные и медные гильзы тускло поблескивали в прыгающих отсветах пламени.

— Эх, братцы! — не скрывая разочарования, протянул Ларкин. — Я гляжу, тут шрапнель всяких калибров и систем. Винтовочных-то — тю-тю!

— Все сгодится! — ответил Фролов и приказал: — А ну давай, сортируй трофеи! Винтовочные сюда, винчестерные тридцать на тридцать — туда, шестнадцатого калибра ко мне, двенадцатого — в ту сторону!

Красноармейцы принялись за дело.

— Вот и славно! — удовлетворенно произнес взводный, потирая ладонь о ладонь, когда весь боезапас был рассортирован по отдельным кучкам. — Товарищ Ларкин, свои оставшиеся обоймы передайте Люну, а сами берите вот эти. За винчестером сходите в штаб. Тут вам на целый день доброго боя, пожалуй, хватит... Товарищ Чыбычахов, забирай, догор, берданочные. Вишь, их сколько!

...Тихо. Измотанные сверх всякой меры, красноармейцы спали в ближней юрте.

Но выдвинутые далеко вперед дозорные бодрствовали.

Вроде бы все спокойно. Лишь где-то за деревьями, на переднем крае врага, то тут, то там мелькнет неясная тень или блеснет огонек. Это, наверное, мерещилось усталым глазам. Вот ветер нанес, кажется, знакомый запах крепкого сэбэряшного дыма... Сон одолевал измученных людей, клонил к земле тяжелые головы, полнил их надоедливым гулом и шумом. Чтобы стряхнуть с себя расслабляющую дрему, внезапно не провалиться в сладкую бездну сна, Коломейцев принялся считать.

Чуть поодаль притих Костя Люн. Глаза его, помимо воли, склеивались. И нужно было чертовское усилие, чтобы разодрать веки. А дремота, будто хмель, обволакивала, мутила сознание. Немного погодя Костя Люн услышал, чем развлекается Коломейцев. Он сплюнул и сипло прошептал:

— Кукуешь?.. Сколько осталось годков до женитьбы?

— Я не суеверный!.. Моя невеста еще не родилась!

Назарка пристроился левее, в нескольких саженях от дяди Гоши. Он стремился только к одному: не уснуть.

Огоньки на опушке, кажись, замелькали гуще. Ослабленное расстоянием, донеслось что-то напоминающее бормотанье. Чуть слышно заржала лошадь и... родной алас сразу исчез. Назарка, насколько возможно, расширил глаза. Не доверяя себе, повернул голову, снял шапку.

Через некоторое время дозорные явственно разобрали монотонное поскрипывание снега. Лязгнул металл о металл.

— Назарка! — окликнул Тепляков. — Беги до наших! Передай Фролову: беляки потихоньку стягиваются к опушке.

Назарка немного отполз, вскочил и побежал, перепрыгивая через убитых.

— Товарищ взводный, белые на опушке! — закричал Назарка, дергая за руку Фролова. — Тревога!

— Тревога?! — вскочил командир взвода. Толком не разобрав еще, в чем дело, схватил папаху. — Подъем!.. В ружье!

Трах!.. Трах!.. Трах!..

Зачастили винтовки, словно поторапливали разоспавшихся красноармейцев. Назарка первым выскочил из юрты. За ним последовали бойцы.

От леса бесшумно надвигалась какая-то темная полоса. Полоса была неровная, подвижная. Назарка опрометью кинулся к своему месту на валу. Справа, слева, сзади него, хрипло дыша, бежали красноармейцы.

Слитный скрип снега, топот ног, бряцанье оружия и множество других звуков приближались, усиливались, вселяя в сердца слепой, неподвластный разуму ужас.

Назарка до боли стиснул зубы, сдерживая в руках дрожь, зарядил ружье и выстрелил. Где уж тут целиться.

— По местам, — не пригибаясь, бегал вдоль укреплений Фролов. Папаху он или обронил или забыл на ороне, на котором спал. Растрепанные волосы его покрывались инеем.

Повстанцы шли молча, без единого выстрела и выкрика. Казалось, они надвигались неотвратимо, как весеннее половодье, все смывающее на своем пути.

Не сознавая, что делает, Назарка забыл про ружье и начал медленно отползать. Он не мог оторвать остановившегося взгляда от молчаливо надвигающихся врагов, точно был загипнотизирован. Тепляков закатил Назарке пинка, но тот даже не ощутил боли и продолжал пятиться.

— На место! — крикнул дядя Гоша и вставил в гранату запал.

Приказ не произвел на Назарку никакого впечатления. Тогда Тепляков схватил его за воротник шинели, приподнял, как беспомощного кутенка, и бросил на вал. Тут только Назарка словно проснулся от кошмарного бредового сна. Совсем близко он увидел закушенную губу и раздувшиеся ноздри дяди Гоши, до сознания его наконец дошло, чего от него требуют. Он перелез на свое ложе и непослушными руками взял ружье.

— Спокойнее! — перебегал от бойца к бойцу своего отделения Тепляков. — Не робей, ребята! На испуг хотят взять! Шалишь! Мы почище видели!

А страшная в своем молчании цепь повстанцев была совсем близко. Уже отчетливо слышался визгливый заливчатый скрип снега, кашель и хриплое дыхание людей.

— Не торопись! Стрелять залпами! По команде! Готовь гранаты! — звучал повелительный голос Фролова. — Разом по команде!.. Держись, ребята! На врагов-неприятелей открытыми глазами смотреть надо!

Секунды были как вечность. На линии обороны оцепенелая немота. Ни возни, ни шороха, ни звука. Назарка придержал дыхание, прильнув пылающей щекой к прикладу.

И наконец звонкое, облегчающее, освобождающее от гнетущего ожидания:

— Пли!

Над балбахами вспыхнула и мгновенно погасла ломаная стежка желтых огней. Слаженно громыхнуло. В следующий миг опять воцарилась неестественно звонкая тишина. Затем короткое лязганье затворов, и снова тишина, наполненная звуками, которые не задевали сознание.

— Пли!

А-а-ах!... Тайга подхватила слившийся в сплошное треск выстрелов, широко расплеснула его по окрестностям и ломким перекатистым эхом вернула обратно.

Волна наступающих на какое-то мгновение замерла. В следующий миг Назарке почудилось, будто с диким животным ревом на балбахи ринулось какое-то чудовище. И непонятно было, что за сила удержала Назарку на месте.

Беляки с сумасшедшими выкриками, свистом и гиканьем бросились в атаку на полуразрушенные укрепления. В этот момент над полем боя взвились две ракеты. Неестественный, мертвенно-бледный свет залил местность, расстелив повсюду черные тени. Стало, пожалуй, светлее, чем днем.

Дрожа и всхлипывая, Назарка прижался к Теплякову. Все происходящее представлялось ему дьявольским наваждением, могущим случиться только в «нижнем мире».

К ним подбежал Фролов. Глаза его были широко раскрыты.

— Гранатами!.. Гранатами! — срывая голос, завопил он.

Остальное сохранилось в Назаркиной памяти отдельными, удивительно яркими кусками. Перед ним возникло перекошенное лицо с разинутым ртом. Пряди русых волос колечками рассыпались по взмокшему лбу. В ноздри ударил запах винного перегара. Ствол Назаркиного ружья уперся в живот беляка. Пламя выстрела было столь яркое, что резануло глаза. Следом сильный удар выбил ружье из Назаркиных рук... Сэмээнчик, прыгнувший как рысь, повис на вражеском солдате... Приклад с глубокой вмятиной, занесенный над дядей Гошей... Рукав, разорванный под мышкой, и вскинутый белый подбородок. Уголок стоячего воротника с золотой окантовкой. Борт распахнутой шинели, блестящая пуговица на нагрудном кармане мундира...

Судорожный рывок — Назарка выхватил из ножен свой быхак. Острый нож легко вошел в горло врага. Упругая струя крови хлестанула в лицо. Назарка отшатнулся.

— Гранатами!.. Гранатами! — истерически кричал где-то Фролов.

Назарка мельком увидел Чухломина в меховой жилетке. Вскинув маузер, тот выстрелил и побежал дальше.

А-ах!.. А-ах!.. Выбрасывая кверху всплески пламени, разрывались гранаты. И невозможно было попять, чьи это — свои или вражеские? Затем гулко над самым ухом застучал пулемет. Рядом опять возник совершенно непохожий на себя дядя Гоша. Вскинув перед собой винтовку, он пробивался вперед.

— В штыки!.. Бей контру!.. Вали!

И тут Назарка увидел вместо взопревших, раскрасневшихся лиц, лихо сдвинутых шапок, распахнутых полушубков и шинелей — спины. Они удивительно походили одна на другую.

— Вперед!.. В атаку!

— Ура-а-а-а! — стоголосо всколыхнулось вокруг.

Белобандиты не привыкли да и боялись воевать в открытом бою, тем более в рукопашном, когда сходятся грудь в грудь. Они дрогнули и попятились.

— Ура-а!.. Мать их!.. Христа!.. Бога!..

Повстанцы начали отходить к лесу. Выдвинутые далеко от опушки, затараторили пулеметы.

— Назад!

Красноармейцы тотчас повернули обратно в укрытие. Дыша точно загнанные лошади, они переметывались через вал и тут же безжизненно валились на снег.

Назарка пришел немного в себя и увидел на шинели загустевшие подтеки крови. Мгновенно вспомнился белый выпяченный подбородок, отогнутый угол воротника с засалившейся каемкой. И горячая упругая струя, упершаяся в щеку. Кровь на ней насохла корочкой и неприятно стягивала кожу. К горлу подступил комок, во рту появился солоновато-горький привкус, и Назарку вырвало.

— Послушай, Никифоров, — тронул его за рукав Ларкин и поспешно отвел глаза в сторону. — Чыбычахов, друг твой, кликнуть тебя просил... Худо ему... Отходит, похоже. Поспешай!

Назарка вскочил и, позабыв про ружье, побежал, куда ему указали,

Чыбычахов лежал на раскинутой мехом кверху дохе, поджав распадающиеся в коленях ноги. Драная шуба была распахнута, рубашка задралась. Живот, испещренный по бокам морщинками, то резко вздымался, выпячивался полукружием, то опадал. Следующего вздоха не было пугающе долго. Ниже пупа воронкой внутрь зияло отверстие. При каждом выдохе из него, как из кратера, фонтанчиком выжималась кровь.

Семен узнал земляка, и улыбка, больше похожая на гримасу страдания, тронула его запекшиеся губы. Он шевельнул рукой, и тотчас лицо его неузнаваемо исказилось. Видимо, Семен, испытывал чудовищную боль, но крепился — не охал и не стонал.

Назарка сообразил, что нужно было Семену, и низко наклонился, так что волосы его коснулись лба Чыбычахова. Сбиваясь и путаясь, Семен быстро-быстро зашептал, но что наказывал земляк, о чем просил, как ни старался, как ни вслушивался Назарка, разобрать не смог, хотя и покачивал утвердительно головой. Делал он это машинально.

В камельке пощелкивали смолистые поленья. В трубе протяжно, с посвистом гудело. Бойцы зачарованно уставились на огонь. В веселом, беззаботном трепыхании пламени мгновенно возникали и тотчас пропадали фигуры, неясные, бесформенные, точно призраки. Какое-то странное оцепенение овладело людьми. Можно было подумать, что они уснули с открытыми глазами, и то, что им виделось в огне, — был сон.

В юрту вошел Чухломин, но никто не пошевелился, не повернул головы на скрип двери. Комиссар постоял и помолчал, вглядываясь в неподвижные, окаменевшие лица красноармейцев. Затем он сдержанно кашлянул и сказал:

— Бечеховские вдоль и поперек облазили всю опушку — ни одной живой души! По-видимому, отошли на переформировку. Потерь у них... Товарищ командир взвода, направьте разведку по бордонской дороге. Пусть продвинутся по ней, насколько это представится возможным. Но только не забывайте о засадах!.. Остальные в казармы и спать, не раздеваясь!

Группа бойцов собралась в поход. Командиром разведчиков назначили Кешу-Кешича. Инструктировали их Фролов и дядя Гоша.

Лишь сейчас, когда отдых стал реальностью, Назарка почувствовал в теле тупую, нудную боль. Руки и ноги, представлялось, были стянуты заузленными волосяными веревками. Перед глазами расплывалось и двоилось. Камелек пошатывался, будто он хлебнул лишку спирта, а самого Назарку словно раскачивали на качелях: земля под ногами колебалась.

— Пошли, Назар! — позвал его наконец Тепляков.

На улице развиднелось уже настолько, что хорошо стали различимы крыши домов. На утоптанном поле, как грибы после теплого летнего дождичка, выделялись тела убитых врагов. Назарка скользнул по ним безразличным взглядом. Скорей бы спать. Никаких иных желаний не было.

— Вряд ли еще сунутся! — жестко произнес Тепляков, будто маленького, взял Назарку за руку и прибавил шагу.

— И зачем люди кричали, вроде они дурные мальчишки! — недоумевающе пожал плечами Назарка и шмыгнул носом.

— На испуг хотели взять! — просипел Тепляков, двумя пальцами потрогал горло и покачал головой. — В психическую бросились, значит, дело у них кислятиной запахло... Здесь крепкие нервы нужны, браток! Заметил, как некоторые дрогнули и побежали? Не выдержали, струхнули. Теперь, наверное, самим стыдно, а тогда ничего не понимали. Еще чуток — превратились бы в стадо баранов...

— Правда! — серьезно подтвердил Назарка.

Лишь сейчас до его сознания дошло, какого пинка залепил ему дядя Гоша, а потом приподнял и швырнул. Назарка горестно вздохнул.

Не мешкая, Назарка втиснулся между храпящими красноармейцами. Проснувшись, он долго не мог понять, что вчера происходило в действительности, а что виделось во сне: настолько одно переплелось, перемешалось с другим.

Тишина, суровая, торжественно-печальная. На тесной площади в центре города, у отвесного приречного обрыва, черным провалом зияла братская могила. Полуденное солнце пригревало горку свежевывороченной глины, и над ней висела легкая дымка испарений. Плечом к плечу, как в строю, лежали бойцы, отдавшие жизнь за Советскую власть, за свободную Якутию. Лица их непривычно белые, с желтоватым оттенком. На груди каждого красноармейца шапка, большой пятиконечной звездой обращенная к сияющему, по-весеннему щедрому солнцу. Ни венков, ни цветов, ни слез, ни причитаний. У изголовий в несколько рядов, с окаменевшими исхудалыми лицами, стояли боевые товарищи павших.

Назарка затуманенным взглядом осмотрел погибших. Как много знакомых, но уже ставших чужими лиц! Еще несколько дней назад многие из них были здоровы, полны энергии и желаний. Каждый из них мечтал, надеялся, стремился к большому, настоящему счастью.

Третьим с краю, вытянувшись будто по команде «смирно», лежал Усов, стрелок из отделения дяди Гоши. Тонкие обескровленные губы его были плотно сжаты. Снежинки припорошили лицо, будто омолодили его черты. Слабый ветер перебирал пряди светлых волос, словно приводил в порядок прическу, что забыли сделать люди. В критический момент, когда группа повстанцев прорвалась через оборонительный рубеж, Усов не побежал, не попятился. И в ту секунду, когда враг уже дрогнул, сделал первый шаг назад, в грудь красноармейца угодила пуля...

Рядом с ним Семей Чыбычахов, Назаркин земляк. Только у красных узнал Семен: фамилия человеку дана для того, чтобы к нему уважительно обращались. На лице бойца застыли боль и недоумение. Что Семен так страстно хотел сказать Назарке в последние мгновения, когда уже умирал?..

— Не довелось тебе, Чыбычахов, до конца узнать нашу правильную правду, — тихо произнес Тепляков.

И вот их не стало, испытанных боевых друзей. Даже как-то не верилось, не укладывалось в сознании, что приспело время прощания. С детства не привык плакать Назарка, какое бы горе его ни постигло, а сейчас не удержался: поправляя шапку, смахнул рукавом навернувшуюся слезу. Что-то горячо, взволнованно говорил комиссар Чухломин, и голос его дрожал. Потом по команде все вскинули винтовки. Троекратным залпом отдали красноармейцы свой последний долг товарищам по оружию.

На вечную память остались холмик мерзлой, комковатой земли и красная пятиконечная звезда, которую прибили к свежеоструганному сосновому столбику.

Белоповстанцы отчаялись взять город приступом. Однако они не отступились от своего намерения, осаду не сняли, видимо дожидаясь весны. Наступит тепло, и непреодолимые бастионы из навоза и льда растают, а голод сделает красных более сговорчивыми.

За трупами убитых, за кучками старых полуосыпавшихся балбахов и другими укрытиями поблизости от оборонительных сооружений с ночи стали тщательно маскироваться вражеские стрелки. Ну, а искусству точно попадать в цель таежного промысловика учить не надо. Белобандитские снайперы терпеливо подкарауливали очередную жертву. Забудется красноармеец, приподнимет голову над валом — и эхо уже разносит трескучий выстрел. Не один боец поплатился за свою неосторожность.

У осажденных давно уже кончились винтовочные патроны. Небольшой запас их свято хранили для пулеметов. Повстанцы проведали, что красноармейцы ночами собирают боеприпасы с убитых врагов, и организовали охоту за смельчаками. Впрочем, выход нашли. Тюрьму превратили в мастерскую по снаряжению разнокалиберных патронов. Трудились торгаши, перекупщики, спекулянты и прочие представители «цвета» города, арестованные по подозрению в контрреволюционном заговоре.

— Для своих они старались исподволь, не очень-то утруждая себя, — заметил Чухломин. — А на нас они станут работать в полную силу!

Ежедневно каждому заключенному давался определенный урок. Невыполнение его исключалось, так как продолжительность рабочего дня определялась заданной нормой. По примеру лучших норму повышали остальным. Отставание не допускалось. У арестованных были свои особые метки, которые они ставили на каждом заряженном патроне. За качество отвечали головой.

Отщебетали свое вестники приближающегося тепла, милые пичужки — снегири. Днями пригревало уже основательно. Стоило побыть немного на припеке, и солнечные лучи проникали сквозь одежду. С крыш сыпались серебристые ливни, образуя у завалин водяные беспокойные запрудки, окаймленные зубчатой кромкой сглаженного льда. Под солнцем они напоминали крупные, неровно обломанные куски стекла. У подворотен скапливались сморщенные ветром лужицы. По вечерам откуда-то наносило горьковатым дымом, свежим навозом и смолистым запахом хвои. Таежный воздух был удивительно чист, прозрачен, и далекие горы, казалось, придвинулись ближе к городу.

Отобедав, красноармейцы расположились на крыльце, сыто отдувались и неторопливо толковали о насущных солдатских делах. Назарка сидел рядом с Тепляковым, дремотно привалившись к его плечу. Постепенно он всем сердцем, по-сыновнему привязался к дяде Гоше. Неназойливым вниманием, дружеским искренним участием Тепляков постепенно сломил у Назарки чувство отчужденности и недоверия к людям. Парнишка ощутил неподдельность грубоватой мужской ласки и всей душой потянулся ей навстречу. К тому же дядя Гоша в совершенстве владел якутским языком и, сколько мог, удовлетворял ненасытную Назаркину любознательность.

Глава седьмая

Минул год с того дня, как Назарка попал в красноармейский отряд. За это время он заметно подрос, стал шире в плечах. Уверенней стали движения и походка, тверже звучал голос. И на мир теперь Назарка смотрел без страха и удивления, открыто и спокойно. Какому-то шустрому говорливому пареньку, напомнившему Назарке его самого, оставил он свое маленькое ружье, некогда подаренное сыном тойона Уйбаана — Павлом. На плече натерла мозоль тяжелая винтовка-трехлинейка. Старая вылинявшая гимнастерка, стянутая широким солдатским ремнем, ладно сидела на Назарке.

Но самое главное — дядя Гоша Тепляков и другие красноармейцы обучили Назарку грамоте. Теперь он совершенно свободно изъяснялся по-русски, бегло читал и писал. Почерк у него выработался отличный. Буквы Назарка выводил четко, с красивыми завитушками и нажимом. Бойцы часто просили парня написать от их имени на свою далекую родину. В вещевом мешке рядом с запасной парой белья и разной мелочью, необходимой в беспокойном солдатском быту, завернутые в тряпицу, хранились несколько книжек, которые особенно полюбились Назарке.

Давно кончилась осада города на большой реке, воспетой в якутских былинах-олонхо. Измученных, голодных и оборванных бойцов выручила прибывшая из центра регулярная часть Красной Армии. Беляки обессилели в бесплодных попытках завладеть городом, опоясанным полуразвалившимися укреплениями. Они разбились на мелкие отряды и бросились в тайгу, надеясь замести за собой следы и на время уйти от преследования. Каждый отряд действовал на собственный риск и страх.

Вот уже несколько месяцев пополненный взвод Фролова находился вдали от населенных мест. Красные бойцы гнали, уничтожали бывшие белоповстанческие войска, превратившиеся в разрозненные банды. В глуши, где, кажется, никогда еще не ступала нога человека, вдруг поднималась стрельба, рвались ручные гранаты. Оглушенные звери и птицы в ужасе покидали свои теплые норы и гнезда.

Неприятель упорствовал. На неоднократные предложения сложить оружие беляки неизменно отвечали отказом. Белобандиты защищались с отчаянием обреченных и зачастую переходили в яростные контратаки. Основу таких отрядов составляли закоренелые, непримиримые враги Советской власти, причинившие слишком много зла народу, чтобы можно было надеяться на помилование. Для таких сдаться — означало умереть. А они еще питали надежду на успех, верили, что в войне еще наступит перелом. Бандиты прослышали, что откуда-то издалека к ним должна подоспеть помощь. Слух был старый, непроверенный, но они верили в него. Это была их последняя надежда.

Дальше и дальше в глубь нехоженой редкостойной тайги уходила банда. На пути фроловского взвода встречались павшие от истощения лошади, сломанные сани, рваная упряжь и пропотелая одежда. Похудевшие, измотанные многодневным походом, красноармейцы шли по пятам за белобандитами. И по-прежнему впереди был командир Фролов в своей неизменной потертой папахе.

...В последней схватке белоповстанцы понесли большие потери, но и у красных не обошлось без жертв. Не стало рядом с Назаркой его лучшего друга и наставника Георгия Петровича Теплякова. Круглая свинцовая пуля, пущенная бандитом из искусно замаскированной засады, попала ему в грудь.

А товарищи его, увязая по колена в сугробах, падая и тотчас вскакивая, сближались с врагом. Назарка был на левом фланге. Прячась за деревьями, за валежинами, где перебежками, где ползком, он хотел незамеченным проникнуть в тыл к белобандитам. Не видел парнишка-якут, как зашатался и, качнувшись, осел на стылую землю немолодой уже командир отделения.

Белобандиты не выдержали натиска красноармейцев и побежали. Бой утих, и окрестный мир вновь объяла студеная тишина. На истоптанном сотнями ног снегу четко выделялись стреляные гильзы от разнокалиберных ружей, пустые патронташи и рукавицы. В заиндевелых вершинах лиственниц неподвижно повис туман, пропитанный пороховой гарью. Сквозь переплетение голых ветвей смутно просвечивало красное, сплюснутое с боков солнце.

Красноармейцы вынесли к дороге павших товарищей. Замедленными движениями, словно все еще не веря себе, снимали шапки. Стояли тихие, безмолвные, будто боялись нарушить покой мертвых.

Назарка опустился на колени перед трупом Теплякова. Слезы застили свет, скатывались по щекам и бисеринками застывали на воротнике. Дрожащими руками приподнял он голову своего отделенного, долго, стараясь запомнить навсегда, смотрел на дорогие черты. На неподвижных бровях и ресницах убитого поблескивали пушистые снежники. В незрячих глазах отражалось далекое холодное небо. Мороз уже отвердил мышцы, и лицо дяди Гоши казалось незнакомым.

— Как это?.. Дядя Гоша! — крикнул в отчаянии Назарка.

Громыхнул прощальный залп, и опять — вперед, в нехоженые дали тайги...

К вечеру отряд Фролова выехал к неширокому длинному аласу. На противоположном конце его виднелась юрта. К ней подходили высланные в разведку красноармейцы.

Юрта оказалась просторной. При появлении бойцов хозяин ее, маленький и тщедушный, не выказал ни удивления, ни испуга, ни радости, как будто был предупрежден заблаговременно, что у него остановятся гости. Он отсел в дальний угол и молча сосал трубку, поглядывая на красноармейцев узкими глазами. Вопреки вековому обычаю якутов, он почти ни о чем не расспрашивал приехавших.

Бойцы торопливо стаскивали с себя залубеневшую на холоде одежду, старательно отряхивали ее и развешивали на вбитых в стену деревянных колышках.

Малость отогревшись, красноармейцы раскинули на полу свои видавшие виды полушубки и шинели, с наслаждением растянулись на них. Негромко переговариваясь и покрякивая, все с затаенным нетерпением поглядывали на закипающие котлы и чайники. Перед огнем оттаивали твердые, как олений рог, буханки хлеба. Корки подгорали и распространяли вокруг раздражающе вкусный аромат. Мерзлое масло нарубили большими кусками.

Когда котлы и чайники опустели, бойцы снова улеглись по своим местам, задымили самокрутками. И никто не думал, что завтра опять предстоит утомительный путь, отчаянный холод и, быть может, новая лютая схватка с врагом. Люн вполголоса напевал «Как родная меня мать провожала» и примеривал на рукав гимнастерки заплату. Коломейцев лежал на животе, уткнув в подбородок составленные друг на друга кулаки, мечтательно смотрел на льдинку, вмороженную в окно. Освещенная прыгающим пламенем камелька, она казалась каким-то драгоценным камнем.

Назарка примостился на тальниковом стульчике поближе к свету. Он достал из вещмешка потрепанную книжицу с надорванным переплетом, раскрыл и низко склонился над ней. Обветренные губы беззвучно шевелились. В тексте встречались непонятные слова. Назарка хмурил лоб, двигал бровями, пытаясь без посторонней помощи вникнуть в их смысл.

«"Вотще!" Что это такое? — подумал он и вздохнул: — Много еще учиться надо!»

Яркие отблески огня освещали сосредоточенное лицо парня. Расплывшаяся кудлатая тень его беспокойно металась по стене, хотя Назарка не шевелился. Раскаленные искры падали на листы. Он щелчком сбивал их.

— Что читаешь, Назарка? — заинтересованно спросил Костя Люн и попробовал, прочно ли держится на рукаве заплата.

Назарка неохотно поднял голову, повернул книгу обложкой к красноармейцам.

— Русский поэт Александр Сергеевич, фамилия — Пушкин! — раздельно произнес он.

— Давай на голос. Мы тоже послушаем, — попросил Коломейцев и переместился поближе к камельку.

— Плохо я умею. Смеяться еще станете! — возразил Назарка, смущенно улыбаясь.

— Кто это смеяться позволит! Книга, брат, великое дело!.. Как умеешь, так и читай! — приподнявшись с орона, сказал Фролов. Повозился, устраиваясь удобней, и притих.

— Что читать?

— А что тебе больше всего нравится, то и валяй!

— Вот шибко хорошее стихотворение. «Послание в Сибирь» называется.

— Давай его!

Назарка часто запинался, краснел и водил пальцем по строчкам.

Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье. Не пропадет ваш скорбный труд И дум высокое стремленье.

Установилась тишина. Сдерживая дыхание, люди с обветренными лицами, потрескавшимися на морозе губами и заскорузлыми руками, внимательно слушали Назарку.

Хозяин юрты, бесшумно ступая, с темной стороны обогнул камелек, оделся и вышел на улицу. На него никто даже не взглянул. Немного погодя Фролов сунул голые ноги в валенки, накинул на плечи борчатку и тоже исчез за скрипнувшей дверью.

Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут — и свобода Вас примет радостно у входа. И братья меч вам отдадут.

Назарка кончил читать и закрыл книгу. Несколько минут длилось молчание. Красноармейцы задумчиво покуривали.

— Ведь правильно он сочинил! — вскинул давно не стриженную голову Ларкин. На щеке его выделялось черное пятно — ознобил. — Раньше люди тоже не сидели сложа руки — боролись. Революцию вроде бы готовили, будто крестьянин пашню под посев.

— Здорово он пишет, Александр Сергеевич! За живое цепляет! — с восхищением произнес Костя Люн. — Вот бы тебе так выучиться, Назарка!

— Самый наипервейший писатель был на России! — авторитетно заявил Коломейцев. — Царь-кровосос его загробил!

— Известно, цари все душегубители!

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво покосился Ларкин на Коломейцева.

— В Иркутске, когда на переформировке были, ученый в казарме выступал. Он рассказывал. У Пушкина еще жена барыня-белоручка была и с каким-то буржуем снюхалась, стерва. Из-за того и драка на пистолетах у них получилась. Тот Пушкина и подстрелил.

— Ты, Назарка, молодец! Выучился грамоте и понимающим человеком стал. А я вот лодырь несусветный! Букварь досель для меня темный лес...

Хлопнула дверь, и в нагревшееся жилье хлынул морозный воздух. В тепле он моментально загустел и стал похож на взбитые сливки, которые тут же бесследно исчезли.

У порога Фролов смел рукавицей с валенок снег, снял и старательно отряхнул папаху. После этого командир прошел к ярко пылающему очагу, стал к огню спиной и заложил руки за спину.

— Лютует сегодня! — простуженным голосом заметил он.

— Ничего, перетерпим как-нибудь. Весна уже не за дальними горами, помягче станет.

— Все это верно! — раздумчиво проговорил Фролов. — Меня другое беспокоит. Хозяин куда-то укатил. Я спросил его: куда собрался? Он в ответ: дескать, соседа надо навестить. Вроде сильно занемог он. Вся-де семья укочевала к тому соседу. Шамана там ждут. Камланить будет. То-то в юрте никого, кроме огонера, нет. Не по-якутски это у него как-то получилось... Чую, что врет!

Фролов медленно, изучающе осмотрел богатое убранство юрты. Задержал взгляд на иконах в потемневших от времени серебряных литых окладах. Огонек в лампадке умирал. Командир прошел к столу, сел и свернул папиросу.

— А может, и впрямь к тому хворому укатил? — высказал кто-то свое предположение.

— Не верится! — покачал головой командир. — У него незнакомого люду полно, а он все добро свое бросил — и к соседу на камлание, словно на блины! И собак с собой прихватил. Разумеете?..

В юрте надолго установилась тишина.

«Дальше отступать белякам некуда, — размышлял Фролов, затягиваясь крепким махорочным дымом. — Там глушь, бадараны[57], горы. Ни жилья, ни людей. Разве бродячий ламут повстречается. А запасов у них — раз, два — и обчелся... Возможно, сделают попытку проскользнуть мимо нас обратно, поближе к жилым местам?»

На углях зашумел чайник. Крышка начала подпрыгивать и дребезжать. Из-под нее упругими султанчиками прорывался пар.

— Разведку отправим. Разузнать получше надо... Береженого и бог бережет!

Командир оглядел бойцов. Многие поднялись, не ожидая команды, начали выискивать свою одежду.

— Троих достаточно... Никифоров, Люн, Коломейцев!

Молодые бойцы поспешно вскочили, переглянулись между собой и молча принялись собирать обмундирование.

— Придерживайтесь дороги, — наставлял их Фролов. — Ночи сейчас лунные, хорошо видно. Хозяин в этом направлении поехал, — кивнул он в сторону, куда скрылись отступавшие белобандиты. — След его не теряйте. Здесь больше на оленях ездят. Учтите! Товарищ Никифоров, будете за старшего!

— Есть быть за старшего, товарищ командир взвода! — четко ответил Назарка.

Морозная ночь была тихая, ясная. На густо-синем, без единого облачка, небе вздрагивали, мерцали лучистые звезды. Полная луна заливала мир бледно-зеленоватым светом. В тайге царил таинственный полосатый сумрак.

На дороге разведчики встали на лыжи. Товарищи помогли им подтянуть крепления.

— Ну, в добрый час! — сказал Фролов и махнул рукой.

Три резко очерченные тени, переливаясь через фосфоресцирующие надувы, пересекли алас и исчезли в завороженном луной лесу. На лыжне крохотными искорками посверкивали осыпающиеся снежинки. В неподвижном воздухе замерло мерное поскрипывание. И снова в тайге затаилась оцепенелая немота.

Разведчики двигались бесшумно, будто бесплотные призраки мелькали между деревьями. Сучок не хрустнет под лыжей, не качнется задетая плечом ветка. Поодаль протянулась сверкающая под луной дорожная колея, исполосованная тенями от ближайших лесин.

Назарка задержал шаг, дожидаясь приотставших товарищей.

— Не спеши, а то скоро выдохнешься! — шепотом заметил ему Люн, лицо которого сплошь покрыл иней.

Коломейцев напряженно всматривался вперед и сдувал с верхней губы мохнатые снежинки.

— Чего тянетесь, как непоеные коровы! — недовольно пробормотал Назарка. — Так и к утру не доберемся!

Лыжный след все дальше уводил в тайгу. Чуть слышно поскрипывал снег, да с шелестящим шумом рвалось из легких дыхание. Далеко позади остались тепло, горячий ужин, спокойный сон. Впереди — холод, мрак, неизвестность... Луна поднялась высоко и стала маленькой,

Назарка шел первым, резкими и сильными движениями выбрасывая лыжи вперед. Винтовка за плечами. На поясе патронташ, гранаты, нож. До боли в глазах он вглядывался в пятнистую под луной тайгу. Иногда он замирал и, приподняв заледенелое ухо шапки, вслушивался. Определенно, белые где-то близко. Далеко удрать они не могли: погоня измотала и их.

Немного погодя Назарка опять остановился. Коломейцев нервничал, спешил и наехал ему на задки лыж. Кости видно не было. Когда тот подошел, Назарка спросил:

— Чего отстаешь?

— Крепление плохо подогнал. Лыжа вихляет.

— Подтягивай. Мы подождем... Т-с-с-с! — зашипел вдруг Назарка и присел.

Товарищи незамедлительно последовали его примеру.

— Что? — горячо дохнул ему в лицо Костя.

— Слушай!

Назарка сдернул шапку и повернулся к востоку.

— Пуганая ворона куста боится! Мерещится тебе! — облегченно произнес Люн, поднимаясь. — Ничего нет и в помине... Двигай!

— Я тоже ничего не услышал! — охотно подтвердил Коломейцев.

Однако Назарка по-прежнему был неподвижен и лишь предупреждающе покачал зажатой в кулаке рукавицей. Он-то знал: где-то вдалеке бегут лошади. Через минуту смягченный расстоянием перестук копыт разобрали Люн и Коломейцев.

— Едут!.. А кто?

— Может, не беляки. Может, хозяин...

— Много лошадей бежит! — через плечо бросил Назарка. — Кто сейчас поедет? Жителей там нет, однако... Ваня, надо к отряду! Зови наших сюда! Мы с Костей здесь будем. Задержим их. Все до юрты не успеем добежать. На лошадях обгонят! Давай!

Коломейцев помчался по утоптанной лыжне, взвихрив за собой искристую пыль.

— Готовиться! — коротко приказал Назарка Люну.

Доведенные до отчаяния, белобандиты решили еще раз применить свой излюбленный прием. Глухой ночью врасплох напасть на спящих красноармейцев, перебить их и надолго замести свои следы. За счет красных можно было запастись оружием и боеприпасами для дальнейшей борьбы.

— Под ноги лошадям!.. Я под первую, ты — под вторую! — прошептал Назарка.

Он сдернул с ремня гранату и сунул в нее запал. Взмокшее от пота белье липло к телу, стесняло движения. Назарка расстегнул на полушубке верхние пуговицы и, пригнувшись, пополз к дороге. Люн пыхтел в нескольких шагах от него.

Уже отчетливо доносило скрип полозьев, фырканье, невнятное людское бормотанье.

Низкорослая темношерстная лошадь с развевающейся гривой поравнялась с мыском, где затаились красноармейцы. На санях хорошо вырисовывались силуэты закутанных в дохи белобандитов. В блекнущем свете луны они казались бесформенными глыбами. За первой подводой следовали остальные.

Беляки, видимо, и в мыслях не имели повстречаться с красными, были совершенно беспечны и не выслали даже головной дозор... Напружиненный для броска Назарка привстал, до отказа отвел назад руку со стиснутой в ней гранатой.

У первых саней выплеснуло огонь. Глухо, будто из-под земли, прогремели разрывы. Неподвижный воздух всколыхнуло. С деревьев посыпалась кухта. Назарка и Люн, притаившиеся за деревьями, не дали опомниться врагу. Следом они метнули еще пару гранат. Пронзительно закричал смертельно раненный конь.

Повстанцы растерялись. Они вываливались из саней, скидывали с себя громоздкие дохи и ошалело метались по узкой, стиснутой сугробами дорожной колее. Красноармейцы посылали во врагов пулю за пулей.

Через некоторое время со стороны белобандитов тоже раздались выстрелы. По лиственницам звучно защелкало. На землю посыпались сбитые ветки и коринки. Один за другим уцелевшие беляки скрывались в лесу. Бандиты с последних подвод рассыпались в цепь. Оттуда дробно застучал пулемет. Под его прикрытием беляки перебежками подходили все ближе и ближе. Уже хорошо было видно, как над закуржавевшими валежинами, будто играючи, перемигивались огоньки.

— Отходи! — крикнул Назарка. — Я прикрою!

Пригнувшись, Костя побежал. Когда он залег и опять открыл огонь, Назарка тоже побежал. Он петлял меж деревьями и безостановочно стрелял, чтобы у противника создалось впечатление, будто красных много.

— Ничего! — шептал он, вставляя в магазин очередную обойму. — Скоро наши придут! Только бы задержать...

— Назарка, нас окружают! — крикнул Люн и показал на дорогу, через которую по одному перескакивали беляки.

— В тайгу!

И они снова побежали, отстреливаясь на ходу и увязая по колена в сугробах. Потом опять залегли. Однако враги вскоре нащупали красных бойцов. Над их головами зацвинькали пули и с коротким причмокиванием впивались в Древесные стволы.

— Давай до наших, Назарка! — стуча зубами, попросил Люн. — Из кольца не выберемся! Не выпустят!

— Держись, Костя!

Назарка привстал, высматривая наседающих беляков. В этот момент жгуче ударило в плечо. От резкой боли, опоясавшей тело, Назарка выронил винтовку и схватился за рану. По рукаву потекла теплая струйка. Назарка удержал крик, до хруста стиснул зубы и здоровой рукой схватил винтовку. Яростно дернул за спусковой крючок. Отдача от выстрела помутила рассудок. Сладко закружилось в голове. Во рту появился солоноватый привкус.

— Ранили?.. Крепись, Назарка! Терпи!..

Назарке почудилось, что Люн говорит где-то далеко-далеко. Машинально он передернул затвор и потянул за ставший страшно тугим спуск. Выстрел. Боль пронзила каждую клеточку тела. Назарка ткнулся головой в валежину.

— Назар!.. Назарка! — испугавшись, что остался один, закричал Костя Люн и швырнул в наседающих белобандитов последнюю гранату.

Большая покрасневшая луна скрылась за неровной кромкой леса. Близился рассвет. В вершинах деревьев застрял загустевший туман.

Словно во сне до слуха Назарки доносились крики врагов, трескучие выстрелы, будто переполошенный сохатый напролом гнал по сухостойному чащобнику. Он с усилием поднял залепленное снегом лицо. Люн стрелял. Губы его перекосила странная улыбка.

— Уходи, Костя! — сипло произнес Назарка. — Может, успеешь...

— Молчи!

Белобандиты приближались. Среди лиственниц мелькали их пригнутые фигуры. Назарка ощупью отыскал свою винтовку, передернул затвор.

— Уходи! — повторил он.

— Патроны есть? — спросил Люн, не обращая внимания на слова Назарки. — Давай сюда!

И тут нестройную частоту выстрелов заглушил залп. Это показалось столь неожиданным, что Назарка испугался и до отказа вобрал голову в плечи. Костя истерически захохотал и выпрямился во весь рост.

— Наши!.. Назарка, наши! — заорал он так, что сорвал голос, и прыжками ринулся вперед, совсем позабыв, что винтовка не заряжена, а в подсумках ни одного патрона. — Ура-а-а! Взяли, мать вашу!..

Назарке все происходившее представлялось бредовым видением, и лес почему-то нет-нет да и переворачивался макушками книзу.

Белобандиты не выдержали внезапного удара красноармейцев и побежали. Вдоль дороги, похожие на трупы, валялись дохи и тулупы. Брошенный противником пулемет задрал свое тупое рыло к потускневшим звездам.

Назарку осторожно вывели на дорогу, наспех перевязали рану и уложили в сани на пружинистый ворох сена. Сверху завалили трофейными шубами.

— Ну спасибо вам, ребята! — с чувством произнес Фролов, обнимая Костю и Коломейцева. Назарку он чмокнул сухими губами в лоб.

— Чего с нами цацкаться! — застеснявшись, грубовато пробормотал Люн. — Назарку вот только...

Белобандиты добрались до места своего ночлега и засели в юрте. Вокруг одинокого жилья раскинулся просторный алас, заставленный редкими стогами сена. Ровной, нетронутой белизной выделялось озеро с желтоватой щетинкой камыша на дальнем конце. Подступы к юрте простреливались из окон и наспех прорубленных бойниц. На завалины в несколько рядов, вкривь и вкось, были уложены балбахи.

Ясно, белобандиты не намерены были здесь долго задерживаться и не предполагали, что их в этой юрте обложит красноармейский отряд.

Укрываясь за высокими травянистыми кочками, бойцы кольцом охватили юрту. Фролов ползком пробрался к амбару, сложил ладони рупором и закричал:

— Сдавайтесь!.. От имени эрсэфэсээр гарантируем сохранить вам жизнь!.. Сдавайте оружие!

В ответ последовал залп.

— По-доброму не желаете! — зло крикнул командир. — Выкурим, как ос! Не выйдете — в дыму задохнетесь, живьем сгорите!

Он отполз к опушке, собрал вокруг себя несколько бойцов. Помолчал, что-то обдумывая.

— Задерживаться здесь нам проку нет. Еще распутица захватит... Так. Выдвинуть пулеметы к амбару. — Фролов долго, изучающе разглядывал строение. — Ларкин! Вот тебе фляжка со спиртом. Спички есть?.. Подбирайся к двери. Мы прикроем тебя всеми огневыми средствами. Носа не высунут. Понятно?

Ларкин с деловитым видом сунул в карман фляжку, потряс над ухом коробком — много ли спичек, и подмигнул товарищам:

— Для внутреннего употребления малость приберегу. Не все же выливать.

До амбара добрались благополучно. Осажденные молчали. Красноармейцы установили свои испытанные Шоша и «максим», настороженно притихли. Ларкин скинул полушубок, посуровел лицом.

— Еще раз предлагаю прекратить бесполезное сопротивление и сложить оружие! — прокричал командир и снял папаху, чтобы лучше слышать.

Ответа не последовало.

— Бей по бойницам! Дверь держать под прицелом! — приказал Фролов и махнул Ларкину.

Тот подобрался, напрягся. Как только над аласом заполоскалась пулеметная дрожь, Ларкин крупными скачками припустил к юрте. Оттуда посыпались пули, взбивая вокруг смельчака снежные фонтанчики. Будто споткнувшись за невидимое препятствие, Ларкин распластался на земле и, не мешкая, пополз дальше, неуклюже приподнимая зад и переваливая его с боку на бок. Пулеметы работали безостановочно. С наклонных стен юрты, сбитая пулями, осыпалась глина, смешанная с навозом.

Вот Ларкин достиг навеса, приподнял голову, осмотрелся. Помедлив, вскочил, пригнулся и приник телом к балбахам, сложенным на завалинке. Красноармейцы перевели дыхание.

И тут из трубы выставилась палка с белым полотнищем, испятнанным сажей. Слабый ветер лениво колыхнул простыню.

— Стоп! — крикнул Фролов.

И сразу навалилась такая тишина, что зазвенело в ушах. Ларкин недоуменно обернулся к своим: почему прекратили огонь? Ему посигналили, дескать, все в порядке.

Дверь распахнулась. Порог перешагнул человек, вскинул руки и застыл, видимо ожидая дальнейших распоряжений. За ним появился второй беляк, третий. Тесное чрево юрты извергало из себя новых и новых безоружных людей. Красноармейцы с винтовками наизготовку медленно приближались к сдавшимся.

Ларкин сразу сообразил, в чем дело, и, пользуясь тем, что на него не обращали внимания, порядком отхлебнул из фляжки и закусил снежком. Попутно одолжил посудину Коломейцеву.

— Стройся, голопузые вояки! — весело гаркнул Ларкин. — Слушай мою команду!.. Становись!

Пленные послушно начали ровнять строй.

— Полно тебе! — сказал Ларкину Фролов и отнял у того ополовиненную фляжку.

Месяц рождения жеребят принес потепление. Солнце все выше взбиралось по небосклону и ослепительно сияло, будто с лихвой отдавало земле все, чего та была лишена в декабрьскую и январскую стужу. В его полуденных лучах каждая снежинка сверкала и блестела, словно тоже превратилась в крохотное солнце.

Тени под деревьями были, как мазки сажи, плотные, резко очерченные. Бойцы жмурились от обилия света, жаловались на боль в глазах.

Костя Люн завел русскую песню. Голос у него был приятный, и красноармейцы дружно подхватили припев. Протяжная, с грустинкой, мелодия будоражила окрестную тайгу, и лошади без понуканья прибавили рыси.

Неожиданно от пленных взметнулся высокий, звенящий от натуги тенор:

Спускается солнце за степи, Вдали золотится ковыль...

— А ну молчать! — угрожающе привстал Ларкин.

— Пускай их, — остановил его Фролов. — Песня, она сердце умиротворяет.

Эх, братцы, чего приуныли? Забудем лихую беду. Уж, видно, такая невзгода Написана нам на роду...

Тоскливо, с надрывом, со слезой тянули пленные. Красноармейцы притихли, невольно сочувствуя чужому горю, побежденным врагам.

Добросовестно укутанный тулупами, Назарка лежал на предпоследних санях. Неумело перевязанное плечо ныло. Кеша-Кешич определил, что пуля задела кость. Крови Назарка потерял много. Смежив веки, он слушал тягучий напев пленных, а на душе было празднично оттого, что остался жив, что скоро опять нагрянет взбалмошная весна с задиристой перебранкой куропаток, с бормотаньем тетеревов и волнующим свистом утиных крыльев... Маленькая, ветхая юрта их, наверное, уже развалилась, если по приказанию Павла ее не сожгли. И отыщешь ли теперь могилу матери и сестренок?.. Представилась полузасохшая лиственница. С одного бока у нее стесана кора и углем нарисована лошадь.

«Хвост у нее я так и не подправил!» — подумал Назарка, и невеселая улыбка тронула его губы.

Рядом послышалось учащенное дыхание. Костя Люн тяжело плюхнулся в сани, что-то спросил. Погруженный в воспоминания, Назарка не ответил. Потом он повернул голову, приоткрыл веки. Солнце с размаху ударило в глаза, и весь мир мгновенно превратился в сияющий огненный каскад. Ослепленный, Назарка невольно зажмурился.

— Назарка! — наклонившись к нему, окликнул Костя. — Кончай дрыхнуть!.. Подъем!

— А я и не дрыхал! — приподнял голову Назарка. — Я думал...

— Глянь, куропатки поднялись!

— Где? — встрепенулся Назарка.

— Во-он! Над поляной мельтешат.

Назарка мысленно вскинул к плечу ружье, поймал быструю в полете птицу на мушку и нажал на спусковой крючок. Белый пушистый комочек с черной ленточкой на хвосте бесшумно утонул в снегу. Много их в свое время добыл Назарка. Только не из ружья.

— А удачно мы с тобой отделались! — возбужденно заговорил Костя. — Опоздай чуток наши — и каюк нам! Не выкрутились бы. Честное слово! В кольцо зажали, стервецы! — кивнул он на пленных. — Нас бы, однако, так не повели... И патроны на исходе, и ты расписался...

— Хорошо, что нас в разведку отправили, — сказал Назарка. — Худо бы пришлось отряду!

— Не таясь говорю, здорово перетрусил, — шепотом признался Костя. — Тебя не бросишь... Живьем захватили бы. Отстреливаться-то нечем! Эх, думаю, на штык поддену одного, другого — и то ладно!

Костя соскочил с саней, вприпрыжку побежал вперед, хлопая себя руками по бедрам. Хоть и ярко засветило солнышко, но мороз еще в полной силе и не позволяет забывать о себе. Назарка перекатил голову слева направо и, не мигая, уставился в синюю высь. По небу лениво плыли белые обрывки облаков. Из леса наносило чуть уловимым ароматом сосновой смолы. Крепко пахло лошадиным потом и свежим навозом. Сани потряхивало на ухабах. Нескончаемую, визгливую песенку тянули полозья. Конь, фыркая, продувал заледеневшие ноздри.

«Где-то сейчас отец?» — подумал Назарка.

Определенно, он в красном отряде воюет против беляков. Вспомнился момент, когда отец уходил с красноармейцами. Он обвел прощальным взглядом родную юрту, словно думал, будто покидает ее навсегда...

Из головы обоза донеслись заливистое ржанье и людская перекличка.

— Сворачивай! — протяжно скомандовал Фролов.

Назарка понял, что отряд подъехал к жилью.

Глава восьмая

Пуля угодила Назарке чуть пониже ключицы. К счастью, свинцовый кругляш не задел кость. Назарка сидел голый до пояса, осторожно придерживая на весу больную руку. Врач обследовал рану. Он был нескладный, рыхлый, а толстые пальцы — проворные и удивительно мягкие, словно на кончики их были нашиты кусочки ровдуги[58]. Лицо усеяно редкими крупными оспинами. Глаза круглые, выпуклые. Нос крупный, красный.

— Итак, юноша, вы, абориген, тоже вмешались в мировую свалку, в которой сам черт не разберет, кто чего хочет, — говорил он, перебирая блестящие инструменты. — Браво! Похвально! «Кто был ничем, тот станет всем». Я же, юноша, остаюсь вне политики. Профессия у меня такая — лечить правых и левых, сильных и слабых, победителей и поверженных...

Потревоженная рана горела, словно в нее сунули раскаленный уголек. Назарка морщинил лоб и поскрипывал зубами. Врач закурил и присел у столика, выкрашенного белой краской.

— А я всякие сомнения, непонятности и прочие раздвоения личности разрешаю при содействии Бахуса... Спиритус вини и аква дистиляти. Чудодейственный бальзам! — смачно причмокнул он толстыми губами.

— Доктор, — сдержанно попросил Назарка, — ты не языком, а руками работай!

— Охотно подчиняюсь вам, юноша!

С рукой на перевязи, в накинутом на плечи полушубке, Назарка вышел на крыльцо, с облегчением перевел дыхание.

— Еще раз повторяю! — крикнул ему вдогонку врач. — Абсолютный покой! Первое время больше лежать!

Жизнь в городе над большой рекой давно уже вошла в привычное русло. Но было и много нового, незнакомого. Прохладный ветерок развевал алые знамена, особенно яркие в лучах весеннего солнца. Над входом в бывшее «Собрание» появилась вывеска. На листе жести краской какого-то неопределенного бурого цвета было выведено «Народный дом». У дома, где теперь был Совет, стояли лошади. Некоторые были запряжены в сани, часть — под седлом.

На базаре бойко шла торговля, и часто упоминалось необычное слово «кооператив».

Поредевший отряд Фролова разместился, можно сказать, с комфортом. После юрт с земляными полами, наспех устроенных шалашей с дымными кострами особенно приятно было улечься в кровать, на набитый сеном тюфяк, застланный чистой холщовой простыней. Благодать! А после жаркой, с паром, бани — вдвойне.

О красноармейцах позаботился Чухломин. Купцы, посредники и прочие эксплуататоры и нетрудовые элементы на собственной шкуре убедились, что с этим худым, костлявым человеком шутки плохи. Поэтому все необходимое было подготовлено точно к назначенному сроку.

Когда Назарка пришел, в «казарме» было пусто. Лишь на пригреве у ворот сидел полусонный дневальный, лениво дымил самокруткой и ковырял в зубах. Чайник на плите был горячий. Неумело действуя левой рукой, Назарка наполнил кружку, достал хлеба, сахару, масла. Потом не раздеваясь лег на постель, накрылся полушубком. И закрутились, завертелись, чудесно переплетаясь, распутываясь, снова свиваясь в клубок, события минувшего года...

— Назарка! — откуда-то издалека донесся простуженный тенорок Кости Люна. — Не спишь?

— Нет.

Костя ногой придвинул вплотную к кровати табуретку, сел на нее и шумно вздохнул. Он был аккуратно пострижен, выбрит. Веселой узенькой полоской вокруг загорелой шеи выделялся подворотничок. Отмытая от лесной копоти и грязи кожа лица казалась необычно белой, гладкой. Сразу и не узнаешь Костю: помолодел боец.

— Как плечо?

— Доктор лежать много велел!

— Слышь, Назарка! — низко наклонившись к нему, шепотом поведал Костя. — На днях собрание будет. В городе комсомол создают. Эркасээм. Ну, из молодежи, вроде нас с тобой, из голытьбы которые. Нас, красноармейцев, тоже пригласили.

Назарка повернулся к Люну, бросил полушубок на спинку кровати с никелированными шишечками.

— Какой эркасээм? — заинтересованно спросил он.

— Я с одним давеча познакомился, шустрый парнишка! Синицын фамилия. Сказал, что из ячейки, — пояснил Костя и задумался, покусывая губы. — Эркасээм?.. Ну, в общем, соберемся мы, из бедняцкого класса которые, вместе. Сделаем себе правило: один — за всех, все — за одного, чтоб капиталисты и помещики снова на нашего брата узду не нацепили... Понимаешь, вроде бы партия из рабоче-крестьянской молодежи, — все как у большевиков. И лозунги такие же. И товарищ Ленин тоже наш вождь... Обязательно велели прийти на собрание мне, тебе и остальным нашим. И каждому речь сказать надо будет. Так Синицын наказал!

Пристроив здоровую руку под щеку, Назарка задумался. Костя тихонечко вынул из оттопыренного кармана несколько твердых, точно кремень, мятных пряников, слипшиеся леденцы, завернутые в дырявую обертку, и пачку папирос. Положил в изголовье на одеяло.

— Это тебе! — застеснявшись, заметил он.

— Зачем, Костя? — удивленно покосился Назарка на подарки.

— Как — зачем? — нахмурившись, пробурчал Люн. — Поправиться тебе надо, и с раненой рукой махорку курить неудобно.

— Всех якутских парней собрать в эркасээм! — приподнявшись, заговорил Назарка. — Бедных и которые у тойонов в хамначитах — всех бы в эркасээм! А еще бы девушек наших пригласить, которые от скота не отходят и с коровами в байских хотонах спят...

— Силища! — увлеченный порывом друга, подхватил Костя. — Понимаешь, Назарка, если бы все якутские парни и девчата были с нами! Куда бандитам деваться? Крышка! Аллилуйя!

— Стараться я буду, Костя. Теперь, поди, маленько грамотным, сознательным стал!

Назарка опустил голову на пуховую подушку и опять задумался, улыбаясь чему-то.

— Ладно, Назар, коли доктор приказал, — отдыхай! — встал Костя. — Я на улицу... Девчата там. — И он хитро подмигнул.

Назарка вскрыл принесенную Костей пачку. Папиросы были залежалые, дореволюционного завоза. Некогда душистый, ароматический табак заплесневел, подопрел, и во рту появился неприятный привкус. Назарка отодвинул кровать, сел к окну, где было посветлее, и раскрыл книгу, которую принес ему Фролов.

Последнее время Назарка без разбору читал, что ни подвертывалось под руку — книги, брошюры, листовки, прокламации, объявления у Совета. А редкие газеты, попадавшие в отряд, он знал чуть ли не наизусть от названия до адреса, где эта газета издавалась.

И сколько еще встречалось сложного, непонятного! За разъяснениями Назарка обращался к комвзвода Фролову, старшине Кеше-Кешичу и к рядовым красноармейцам. Многих он ставил в тупик своими вопросами.

— Вселенский собор?! — озадаченно протянул Ларкин и с некоторой опаской покосился на объемистую книгу в темном кожаном переплете. — Может, забор?.. Хрен его знает, что за у всей Лены забор. Река эта, паря, длинная, никаких тебе заборов, пожалуй, не хватит... Шел бы ты, Назарка, лучше к ученым людям. Они тебе и просветлят мозги! — мрачно посоветовал он.

Лишь старшину Кешу-Кешича никогда не смущали Назаркины вопросы, какие бы неожиданные они ни были. Старшина очень серьезно, внимательно выслушивал здорово повзрослевшего парня, склонив к нему свою маленькую птичью голову, и, подумав, пускался в пространные объяснения. Неоценимую услугу ему оказывали мимика и жесты, без которых, кажется, он бы и двух слов не связал. Руки и мускулы лица зачастую опережали язык. При этом Кешу-Кешича нисколько не волновало, правильно он отвечает на вопрос или нет. Буквально обо всем на свете у него было собственное суждение. И о будущем устройстве общества старшина имел свою, отличную от других и довольно оригинальную точку зрения.

— При Николашке-кровососе как было? Капиталисту, либо помещику, или другому прочему, к примеру, эксплуататору — тысячу рубчиков на нос, а рабочему классу — целковый на горб! Где уж тут справедливость! — рассуждал Кеша-Кешич. — Вот последнюю контру прижмем к ногтю — и по своему жизнь повернем. Тебе полтину, и мне полтину, и Назарке непременно чтоб полтина была — всем по полтиннику! Тогда людям делить нечего станет, и войны не будет. Сплошь по России мир на веки вечные!

— А как мерить, старшина? — поинтересовался Ларкин. — Я, допустим, на заводе слесарничаю, а Костя в шахте уголек рубит. Как тут быть?.. Старатель, тот золото намоет. Куда его?

— Чтоб без обману, по рабочей совести! — горячился Кеша-Кешич. — Кашу мы ведь поровну делим! В каждую миску по ложке, и никто не спорит!

— А как с добавком?

— Зачем тебе добавок, коли всего хватает и соседу ты без отдачи взаймы одолжишь!.. Излишки, они будут, конечно. Не без того. В общий котел их. Появился у крестьянина жеребенок — сдавай его. Совет распределит — кому. Человеки-то рождаться, поди, тоже будут...

— Сочинитель ты, старшина! Большевики знают, что делать. К тебе за советом не придут!

Рубиновая заря с сиреневой окаемкой охватывала половину неба. Стекла в окнах как будто изнутри были освещены ярким огнем. Лес полностью стряхнул с себя зимнее одеяние и тихо, взбудораженно гудел, словно предчувствуя скорое пробуждение.

Красноармейцы были в сборе — не расходились. Фролов приказал ждать его. Назарка лежал на кровати, пристроив на стуле раскрытую книгу. Но что-то не читалось. Тянуло в пробуждающуюся тайгу, на волю, чтоб каждой клеточкой тела вдруг ощутить взбалмошную прелесть оживающей природы... Непонятное тревожное предчувствие томило Назарку.

Сопровождаемый настороженными взглядами притихших красноармейцев, в комнату вошел Фролов, у порога старательно вытер ноги. Двигался командир не спеша, осторожно ступая по чистым половицам. Потеснив Коломейцева, он присел к столу, снял папаху с протершейся до глянца залысиной, достал носовой платок и вытер вспотевший лоб. Потом оглядел бойцов своими голубыми, чуть навыкате глазами. По сосредоточенному, торжественному виду командира красноармейцы догадались, что их ожидает какая-то радостная весть...

В тот день, когда отряд вернулся в город, разгромив очередную банду, Фролов сказал Чухломину:

— Пообтрепались мои хлопцы — дальше некуда! Когда же обмундирование поступит?

— Что-то задержали с отправкой, да и трудно им там, — ответил Чухломин и раздумчиво пощупал усы. — А мы на месте устроим! Есть у меня на примете толстопузики. Припрятали товары — и ни гу-гу! Будто мы ничего не знаем... У, контра! Спят и видят, как бы нас поскорей скинули! Я бы их всех... Будет твоему отряду обмундирование. Дай список личного состава, укажи примерный размер каждого, да помалкивай до поры!..

И вот, загадочно улыбаясь, Чухломин сообщил Фролову:

— Готово! Гимнастерки, брюки, нижнее белье — все с иголочки! Жаль, что цвет не совсем одинаковый — зелень разная: есть посветлее, есть потемнее. Ну да ничего, до мировой революции сносить успеют!

— Вот праздник моим хлопцам! — Обрадованный Фролов ушел, не попрощавшись.

...Взводный выдержал многозначительную паузу и деланно равнодушным тоном произнес:

— Завтра новое обмундирование получать предписано!

— Н-но?! — радостно не поверил Коломейцев. — Неужели и впрямь дождались?

Он критически осмотрел свой полушубок и вздернул брови, словно впервые увидел прорехи и дыры. Потрогал полуоторванную заплату и скривился, будто нюхнул что-то противное.

— А ты свою старую лопатенку[59] прибереги! — серьезно заметил Фролов Коломейцеву, который презрительно отшвырнул полушубок. — Может, придет время, и люди такие вещи собирать будут и в музеях вывешивать...

Взводный свернул папиросу и закурил, рассеянно слушая взбудораженный гомон бойцов. Потом встал, уперся ногой в табуретку и сложил на колено руки, ладонь на ладонь. Зажатая в пальцах цигарка вздрагивала и чадила.

— Внимание! Теперь дальше! — властно потребовал он. — Обновки — это еще не все! Война не кончилась. Недобитые бандюги снова сколотили несколько отрядов. В Тыннахском наслеге убили трех наших работников, сожгли ревком... Значит, опять в поход!

Известие о предстоящем выступлении встретили спокойно.

— Э, не впервой! — махнул рукой Люн. — Товарищ командир, надо по размерам подобрать бы...

— И чего белохвостики никак не утихомирятся! Генералу отходную спели, ждать новой помощи вроде бы неоткуда, а Советская власть амнистию объявила! Видать, тем людям жить надоело, землю-матушку топтать. Вот и ждут не дождутся, когда их на тот свет спровадят! — философски прокомментировал сообщение командира Ларкин.

— Оно, конечно, в городе не в пример приятнее, но коли контра по раю тоскует — пропишем им туда мандат! По всей форме! — глубокомысленно изрек Коломейцев.

Назарка сидел на кровати и с полуулыбкой смотрел на своих боевых товарищей. И вдруг его кольнуло.

— А как я? — громко спросил он и показал на подвешенную на косынке руку.

— Ты? — Фролов повернулся к нему, медленно выпуская дым через ноздри, осмотрел парня с ног до головы. — Здесь нас дождешься, Никифоров!

— Как же здесь!.. А вы? — растерянно бормотал Назарка, переводя взгляд с одного красноармейца на другого, словно искал у них поддержки. — Как же! Вы уедете, а я...

— Но ведь ты болен, Назар! — мягко заметил Кеша-Кешич, и угольник кадыка его беспокойно задвигался. — Болен!

— Кто болен? Я?

— Ну, а кто же еще! — невольно засмеялся Ларкин. — Чудо-юдо! Мы-то все — что твои быки: обухом не свалишь!

— Вы уедете, а я... — Назарка низко опустил голову, губы его подрагивали.

Кто разрешит взять раненого в тайгу?

— Да с меня командование голову за такое снимет и выставит для всеобщего обозрения! Как сам-то не поймешь? — Фролов пересел к Назарке на кровать. Он говорил, будто увещевал капризного, непонятливого ребенка:— Что ты станешь там делать? Ведь не пировать же мы собрались!..

До самой последней минуты не думал Назарка, что хотя бы на время он может остаться один. Отряд, по старой памяти именуемый взводом, друзья, товарищи — тут были его дом и семья. Почему-то стало странно пугающе и пусто вокруг.

— Как же я-то? — потерянно прошептал Назарка. — За лошадьми бы смотрел, костры разжигал...

Фролов обнял его за здоровое плечо, потерся гладко выбритой щекой о его ухо, запустил растопыренные пальцы в черные густые волосы парня.

— Раненому положено лечиться, а не воевать! — строго произнес он. — Поэтому я приказываю тебе остаться в городе!

— Приказ есть приказ! — сочувственно вздохнул Ларкин и заговорщицки подмигнул Назарке: — Воюй пока с доктором!

— Да, вечером в народном доме собрание трудящейся молодежи, — вспомнил Фролов, приглаживая вихры Назарки. — Ты чего? — удивился он, и голос его дрогнул. На ресницах Назарки повисли слезинки. К горлу командира подступил комок. — Чудак же ты! Мы же не навсегда — вернемся!

— Куда я без вас...

— Верно, без нас никуда!.. И оглянуться не успеешь, а мы уже вот — в городе!

Фролов, взволнованный, прошелся по комнате, машинально выискивая что-то в карманах. К Назарке подсел Костя Люн.

— Не забыл? Сегодня в нардом! — вполголоса напомнил он. — И речь приготовил? Про якутских парней из бедняков обязательно скажи. Ладно?

Назарка молча кивнул, размял папиросу. Знаком попросил Костю, чтобы чиркнул спичку. Раскурил и жадно затянулся.

В бывшем «Собрании» над входом в зал висел лозунг: «Вся власть Советам!» Красное полотнище сильно обесцветилось, да и буквы потеряли свой прежний, свежий вид. Стены голые — ни картины, ни лубка. Старорежимные убрали, а новые пока неоткуда было взять. На истертых, расшатанных скамьях чинно, степенно рассаживались приглашенные на собрание парни и девушки.

Запыленные окна скупо пропускали свет, и в помещении было сумеречно. Горьковато припахивало табачным дымом.

Посередине сцены, низкой и тесной, полушарием возвышалась суфлерская будка, намертво приколоченная к настилу из тяжелых лиственничных плах. Стол придвинули вплотную к будке и накрыли красным сукном.

Синицын встретил Назарку и Костю Люна в «курилке» — тесном коридорчике у главного входа. Он поздоровался с красноармейцами, точно давно был знаком с ними, приятельски похлопал каждого по спине и сказал, показывая на пустую еще сцену:

— В президиум изберем вас. Сейчас стулья принесут!

При первом знакомстве с Синицыным можно было допустить следующее вольное предположение: рос парнишка нормально, как все остальные, и вдруг кто-то так даванул на него сверху, что он осел и раздался вширь. Лицо у Синицына было несоразмерно большое, брови широкие, нос крупный, с горбинкой, губы толстые. В чертах его преобладали преимущественно короткие прямые линии. Грудь выпуклая, квадратом. Руки ниже колен. И голос крепкий, с хрипотцой.

— Губкомол направил к вам, вот и разворачиваюсь! — произнес Синицын, торопливо докуривая самовертку. — Положение у вас здесь сложное: пролетарской молодежи, почитай, нет. Какие были кузнецы, шорники, кожемяки, в ЧОН да в отряд Пешкина вступили. За Советскую власть дерутся. Остался в основном враждебный и колеблющийся элемент. Так что вам, ребята, выступить непременно надо! — заключил он.

— Насчет сплошного враждебного элемента загибаешь, товарищ! — сердито заметил Костя Люн. — Если бы в осаде побыл с нами, узнал бы, сколько у нас друзей!

Народу между тем прибывало. Опоздавшие размещались на самых дальних скамьях. В полумраке белели платочки девушек.

— Пора! — сказал, как ударил, Синицын.

Он зажег лампы-молнии, держа на вскинутых руках, понес на сцену. Костя расправил под ремнем гимнастерку, робея и скрывая это, пошагал следом за Синицыным. Назарка поспешил за Костей. Притихший зал уставился на марлевую косынку, в которой покоилась раненая рука Назарки. По рядам зашелестел уважительный шепот. Назарка понял, что все смотрят на него. Сразу стало жарко, а сердце застучало часто и сильно.

Никто не заметил, как в приоткрытую дверь, пригнувшись, на цыпочках вошел Чухломин. Потеснив девчат, присел на краешек скамейки.

— Товарищи!

И всем показалось, будто раскатистому голосу Синицына стало тесно в помещении. Шепот, возня, кашель тотчас прекратились.

— Героическая Рабоче-Крестьянская Красная Армия добивает остатки бандитских шаек и других белогвардейских полчищ — наймитов международного капитала...

Свет «молнии» резал глаза. Назарка передвинул лампу подальше, на самый край стола. Прищурившись, медленно, изучающе оглядел зал. Хорошо можно было рассмотреть лица лишь сидящих близко к сцене. В глубине люди угадывались неясной, расплывшейся массой. Костя Люн не спускал восторженных глаз с Синицына и, сам не замечая того, усиленно шевелил губами, словно про себя повторял каждое слово докладчика.

— Мы должны создать боевой союз коммунистической молодежи! — гремел Синицын, ежеминутно вскидывая длинную руку и поправляя ею волосы. — Мы будем верными помощниками эркапэбэ!.. Надо привлечь в наши ряды молодых рабочих, крестьян и молодежь прочих угнетенных когда-то классов. Мы все теперь равны. Национальному различию не будет места в наших рядах! У рабочих и крестьян всего мира один враг — капиталисты и помещики, гидра контрреволюции. Наш союз станет деятельно помогать большевистской партии и международному пролетариату...

В зале становилось душно. Окна запотели, слезились. Огоньки в лампах светили тускло и коптили. Многие разделись и положили шубы под себя. Девушки развязали шали и платки. Потом кто-то догадался — широко распахнул двери в коридор и на улицу. Освежающая струя воздуха хлынула в помещение, и все невольно повернули залоснившиеся лица к выходу.

— Нам необходимо разорвать путы проклятого прошлого, разбить вековые предрассудки, — продолжал Синицын. — Надо привлечь в наш коммунистический союз как можно больше девушек пролетарского происхождения. Надо относиться к женщине честно, по-товарищески, как равный к равному... Новая эра встала над миром.

Какой-то молодой человек с пушистым шарфом на шее, ссутулившись и, как слепой, выставив перед собой руки, начал пробираться к выходу. У двери он выпрямился, повернул голову с прилизанными на прямой пробор волосами к президиуму и громко сказал:

— Опять речи! Ничего интересного! Хотя бы представление какое показали!

Костя Люн подтолкнул локтем в бок Назарку и, показывая глазами на парня с шарфом на шее, зло прошептал:

— Скрытая контра!

Еще несколько парней и девушек, стараясь быть незамеченными, выскользнули из зала. Назарка хмуро смотрел им вслед. Его так и подмывало догнать этих и каждому закатить по здоровой оплеухе.

— Особое внимание мы призваны обратить на якутскую молодежь, — с прежним накалом продолжал Синицын. — Видите, сколько задач стоит перед нами. И мы их выполним! Будем достойны наших отцов и старших братьев, совершивших великую революцию!

Припоздавшие к открытию красноармейцы, уже в новенькой форме, разместились на задних скамьях. Оттуда лицо оратора виднелось круглым белым пятном с темными полосками бровей. Синицына слушали внимательно.

— Складно у него получается, как по-писаному! — одобрительно заметил Коломейцев, когда докладчик умолк.

— Тебе бы так! — сочувственно вздохнул Кеша-Кешич. — Стреляешь ты метко и штыком способен ворочать, а вот языком...

Синицын переждал, когда утихнут аплодисменты и возгласы одобрения. Он пыхтел и утирался платком.

— Может, у кого какие вопросы есть? — спросил Синицын, близоруко вглядываясь в зал.

Вопросы были, много было, самых разнообразных, пустяковых и важных, но парни и девушки стеснялись. Не привыкли они публично выступать. Вместе собрались впервые и побаивались друг друга. Спросишь что-нибудь неумное, и завтра над тобой станут потешаться. Еще и кличку, чего доброго, обидную пристегнут.

Долго тянулось напряженное, перемежаемое вздохами, молчание. Вопросов так и не поступило.

— Вас что-то интересует, — обратился Синицын к пареньку, который усиленно перешептывался с соседом.

— Нет, нет! — испуганно затряс тот головой. Он сжался, вобрал голову в плечи и замер, словно в ожидании удара.

В зале мгновенно установилась тишина.

— Выходит, всем все ясно, — подал голос Чухломин. — Продолжайте собрание!

— Тогда кто-нибудь желает слово свое сказать? — спросил Синицын и выразительно покосился на Костю Люна.

Ложбинки возле носа Кости побледнели, крылышки ноздрей приподнялись и затрепетали. Он встал и решительно произнес:

— Мне надо... Я буду... В общем, прошу слова!

Костя привычно оправил гимнастерку, прошел на край сцены, остановился возле суфлерской будки и глубоко, как перед нырком на купании, вздохнул.

— Граждане! — выкрикнул он, приподнявшись на носки. Голос его заметно дрожал. — Верно тут говорил эркасээм товарищ Синицын! Нужен нам свой союз, кровный, чтоб эксплуататорского духа в нем и в помине не было и чтоб лозунги у молодежного союза были, как у нашей доблестной Красной Армии: «Один за всех — все за одного!», «Сам погибай, но товарища выручай!»... А детство мне плохое выпало, братцы! Говорят, родила меня мама в землянке на соломе. В Черемхове то было. Матери не помню. Померла она. Нас лесенка осталась — я седьмой. Отец забойщик — уголек в шахте рубал. Куда ему с такой оравой? Привел другую. И у той трое пацанов. Мужа ее в лаве придавило. Вот как оно! Восьми лет пошел я на шахтный двор добывать себе на харчишки... Э, много чего вспоминается! — махнул рукой Люн. — Всего не обскажешь... Я, товарищи парни и девушки, про эркасээм пока мало знаю. Но чует сердце — это нашенская артель, рабоче-крестьянская! Мы за своих горой будем!.. Я вступаю в эркасээм! — заключил Костя и перевел дыхание. Лицо его было сплошь забрызгано потом.

Синицын что было силы захлопал в ладоши и закричал:

— Правильно! Да здравствуют красноармейцы!

— Про такое и я могу сказать! — громко произнес паренек, к которому обращался Синицын,

Преодолевая смущение, паренек вышел к сцене. На нем был пиджак явно с чужого плеча. Обут в большие стоптанные валенки, разрисованные красными волнистыми узорами. Походка у него была странная, как будто он опирался только на пятки, попеременно припадая на ту или другую ногу.

— Люди трепались, будто матка моя непутевая была и продала меня маленьким наслежному князьцу, а кому — про то народ не сказывал. У них я и по-якутски толмачить выучился. У того тойона я хорошо жил, сытно. Да раз ехали мы с ним из гостей. Хозяин пьяный. Я за ямщика, уснул и упал из кошевы. Доктор мне ступалки, почитай, наполовину и оттяпал. Ампутация это называется. Тойонец тот из больницы меня не взял. Кому калека ко двору?.. По людям жил. Слава богу, учитель и учителька его — славные, душевные были. У них за истопника и за водовоза мало-мало управлялся. Так-то я здоровый. Господь силенкой не обидел. Ходить только на пятках как-то несподручно, вроде тебя назад тянут и опрокинуть норовят... Я, товарищи и граждане, за молодежный союз. Истинно глаголят люди: «В куче и вдвое могуче!» Если что пособить в смысле грамоты — всегда с удовольствием. Возле учителей наловчился, книги разные читал... Рая нет и ада нет! — шепотом, как великое откровение, поведал он. — Врут попы про бога! Самолично читал. Это они в древности сами про великомученика Христа сочинили! — и заковылял на место своей странной припадающей походкой.

— Постой! Фамилия-то твоя какая? — спохватился Синицын.

Паренек обернулся, подумал, приподнял голову и пожал плечами.

— Настоящей не знаю. Князец ничего не упоминал про батьку с маткой. Люди Егоркой Худоногим прозвали, а учитель Северьян Пантелеевич Егором Горемыкиным окрестил. Значит, так тому и быть!

Когда слово предоставили Назарке, он вдруг испугался. Перед глазами завертелись и лампы с закоптившимися стеклами, и сидящая в зале молодежь. Он с усилием проглотил загустевшую слюну и сбивчиво начал рассказывать, как батрачил у хитрого и жестокого тойона Уйбаана.

— Уйбаанов сын, Павел, раз бил меня. Шибко бил, уздой, — рассказывал Назарка, машинально вставляя в речь якутские слова. — Разве хамначит мог заступиться? А русский человек, по имени Тарас, не побоялся Павла, заступился за меня, бить не позволил...

Желающих выступить оказалось много, и собрание закончилось поздно. Тут же, сгрудившись вокруг стола, активисты написали постановление: «Создать пролетарскую боевую ячейку РКСМ. Секретарем ячейки утвердить Синицына Христофора. В первую очередь всем выучить революционные песни. Переписание для размножения поручить Егору Горемыкину».

— Задержитесь, ребята, — негромко попросил Чухломин, незаметно поднявшийся на сцену.

Он натрамбовал в трубку табаку, раскурил и выдохнул из хрипучих легких дым. Подумал с минуту, поглаживая усы. Притихшие парни уставились на него.

— Вот что, молодцы! — с расстановкой заговорил Чухломин. — Первого встречного-поперечного в коммунистический союз молодежи не принимать! Строго проверять каждого! А то лишь раскрой ворота! Мало ли среди нас чужого элемента затаилось. Я сидел и наблюдал: Христофор про мировую революцию рассказывал, а у некоторых пасть в зевоте разрывало. Определенно, затаившийся недруг! И еще: на собрании почти не было якутских юношей и девушек. Правда, в городе мало якутской молодежи — единицы. Но на них надо в первую очередь обратить внимание!

Весенняя ночь, мягкая, многозвездная, висела над землей. Хотелось остановиться на полпути, задрать кверху голову и неотрывно смотреть в небо. Мысли были о чем-то неопределенном, смутном, но хорошем. На востоке мрак редел. Звезды, казалось, уходили от горизонта в вышину — тускнели. Чуть прорезались очертания далеких гор. Слабый ветер, словно зачуяв, что приспело время подъема, шевельнулся, нанес из леса терпкий душистый аромат смолы, поиграл на проталине сухими травинками...

Уже с полчаса Назарка сидел на кровати, низко склонившись. Перед ним на табуретке лежал лист плотной голубоватой бумаги, разграфленной красными линиями. Лицо у Назарки было нахмурено. На лбу образовалась гармошка из морщин, брови насуплены. Нервничая, он грыз кончик ручки, сплевывая с губ древесную крошку. Назар сочинял заявление в комсомол. Хотелось, чтобы вышло складно, красиво, и мысли в голове были весомые, прочувствованные. Но на бумаге почему-то получалось очень коротко и неинтересно. Как назло, перо попалось искривленное, заржавелое. Оно царапало бумагу и рассеивало по ней точечки чернил.

— Ты сегодня, однако, не кончишь! — процедил сквозь зубы Костя, в который уже раз останавливаясь перед вспотевшим другом.

Новенькая гимнастерка ладно сидела на коренастом парне. Воротничок только что подшит. Он плотно облегал шею белой каемкой. От скрипучих сапог пахло дегтем.

— А, как получилось, так и ладно! — отчаявшись написать лучше, вскочил Назарка.

Он аккуратно перегнул наполовину исписанный лист, провел по сгибу ногтями и спрятал его в нагрудный карман. Шинель одел внакидку. Костя помог ему застегнуть верхний крючок.

День выдался ветреный, прохладный. Темные кучевые облака беспорядочной массой стремились на юг. Солнце иногда скрывалось за ними, и окружающий мир мгновенно терял свои четкие, ясные очертания. Затем светило опять показывалось из-за облака, и окрестности вновь обретали свои яркие, сочные краски, а тени, будто живые существа, двигались по земле.

— Пойдем к Чухломину! — за воротами сказал Назарка и приподнял воротник шинели. — Он знает, где Синицын!

Однако Христофор сам повстречался красноармейцам. Он шагал размашисто, подавшись корпусом вперед, и размахивал длинными руками. Веселый, взбудораженный, порывистый, он, похоже, не отставал от солнца, ловко увертывался от туч, чтобы не попасть в серую, унылую тень.

— Салют! — крикнул он и подхватил красноармейцев под локти.

Назарка болезненно сморщился, отшатнулся от секретаря ячейки.

— Больно, — изменившимся голосом сказал он.

— Виноват! — отдернул руку Синицын. — Извини, Никифоров, совсем позабыл... Вы куда?

— Тебя искать! — ответил Костя и протянул ему бумажку.

— Заявление? Добре!

Отвернувшись от ветра, Синицын внимательно перечел написанное, озорно подмигнул Назарке и сунул листок в карман тужурки. Назаркину бумажку спрятал туда же, не читая.

— На заседании ячейки рассмотрим и примем! — пообещал он.

— А когда заседать будете? — полюбопытствовал Костя.

— Да денька через три, а может, через четыре, — ответил Синицын и вздохнул. — Чухломин свободно шагу ступить не даст, все ему доложи, объясни, получи разрешение. Не доверяет, что ли?..

— На то он и комиссар, и уполномоченный. У него власть! — философски заметил Костя и с сожалением добавил: — Значит, без нас ячейка будет!

— А вы куда? — повернул к нему свое крупное лицо Христофор.

— Бандюги опять закопошились...

— Ясно. Ну, а ты определенно здесь? — обратился Синицын к Назарке и выразительно посмотрел на его перевязанное плечо.

— Красноносый доктор не пускает! — сердито проговорил Назарка.

Ячейке РКСМ выделили помещение в бывшей инородческой управе, где разместились Совет и ревком. Комнатка была тесная, с потолка свешивалась паутина, толстая от насевшей пыли. У стенки напротив входа стоял кухонный стол с углублениями, которые некогда прожгли в досках раскаленные угольки, падавшие из поддувала самовара. По углам — стопками книги, свернутые в трубки какие-то бумаги.

— Мы еще в Якутске спорили, — понижая голос, заговорил Синицын. — Некоторые наши ребята настаивали: все старые книги, картины и прочее такое надо уничтожить. Все это-де буржуазное, враждебное рабочему классу. Поэтому и в «Интернационале» поется: «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем». А у меня, ребята, сомнение. Разве возможно все прошлое сжечь? Этак и спички заново изобретать надо... Вот глянь, сочинения Василия Андреевича Жуковского. По правилу — в огонь их или в речке утопить, — с затаенной тоской продолжал Синицын. — Царским холуем, прислужником был. А мне до того жаль — сердце щемит. Как складно он писал! Читаешь, а в голове будто музыка или какой-нибудь мотив под стихи припоминается.

— А Пушкин Александр Сергеевич? — шепотом спросил Назарка.

— Все они царские блюдолизы и помещики! — возвысил вдруг голос Синицын. — А сочиняли красиво на потребу собственному удовольствию. Нечего жалеть! Рабочий класс лучше напишет. Вон «Интернационал», запоют хором — аж дрожь прошибает, на смерть без страха! Это тебе не «Боже, царя храни»! Ну, до свиданья! — повернулся Синицын к Косте. — Я к Чухломину.

Он пожал красноармейцам руки и хмуро проговорил:

— Контра любую лазейку ищет, чтобы пробраться в наши ряды и затаиться там до поры. Жалость и прочие такие вредные чувства — тоже враги пролетариата!

Отряд Фролова выступил из города рано утром. Солнце висело еще низко, в воздухе была бодрящая морозная свежесть. Наст был крепкий и звонкий. Красноармейцы строем прошли на бордонскую дорогу. На опушке леса их ожидали мобилизованные из окрестных наслегов подводы.

Назарка шел рядом с командиром и с застывшей улыбкой смотрел на товарищей.

С гомоном и прибаутками красноармейцы расселись на санях.

— Успехов вам, товарищи! — крикнул подошедший Чухломин и с усилием перевел дыхание. — Никакой пощады врагу!.. Мы проявляем милосердие, а они истязают и убивают наших людей!

Передовой ездок подхлестнул вожжой коня. Полозья взвизгнули на обтаявшей мерзлой колее. Вставшее над лесом ослепительное солнце отбросило на заискрившийся снег длинные тени бойцов и лошадей. Они текли вдоль дороги, переваливаясь через бугорки и заструги, заполняя низинки. С конских боков летела липкая, едко пахнущая потом шерсть. Лошади линяли.

— Прощай, Назар! — крикнул Фролов и приподнял свою неизменную папаху.

— Жди нас с победой! Поправляйся! — выпрямившись в санях во весь рост, яростно крутил шапкой Костя Люн.

— Назарка-а-а, проща-ай!

Назарка махал здоровой рукой и улыбался. Солнечные лучики, раздробившись на тысячи осколков, застилали глаза. Он сжимал веки, встряхивал головой, но они набегали вновь, соленые непрошеные слезы.

«Увижу ли всех живыми?» — подумал Назарка и взмахнул последний раз: подводы скрылись за поворотом.

— Пошли, Никифоров! — позвал Чухломин и дружески протянул Назарке кисет с махоркой.

Они закурили и медленно пошагали в город.

— К заклятым врагам приходится быть беспощадным! — говорил Чухломин, попыхивая дымком. — Против Советской власти организовываются заговоры, устраиваются мятежи и восстания. Эсерка Каплан стреляла в товарища Ленина. На террор белогвардейщины мы ответили красным террором. Самый удобный враг — это мертвый враг! Если бы каждого белобандита бить, как они били меня... Восстание в Якутии давно бы уже раздавили, если бы мы приняли самые жесткие меры! Нет, новый командующий Якутской области начал гнуть свою политику — уговорами да убеждениями, амнистию объявили, отъявленных головорезов под честное слово на волю выпустили! Посмотрим, чем умиротворение это еще кончится. Сколько еще красноармейской крови будет пролито...

— Дядя Гоша Тепляков и Фролов другое говорили! — возразил Назарка, испытывая двоякое чувство к шагавшему рядом с ним человеку. — Бедняк, хамначит откуда знают — неграмотные! Якутов против Советской власти тойоны поднимали. Обманом поднимали, товары людям даром давали, долги прощали. Не надо хамначитов убивать! Якутские бедняки Ленина — Светлого Человека давно ждут. Откуда им знать, что красных к ним Ленин послал? Хамначит правду узнает — от бандитов сразу уйдет, обязательно уйдет!

— А ты, приятель, как окунь, — колючий! — с улыбкой заметил Чухломин и прибавил шагу. Он заложил руки за спину, закрыл глаза и, улыбаясь, подставлял сияющему солнцу изможденное, землистого цвета лицо.

Временно, до возвращения отряда, Назарку поселили у вдовы политссыльного Матрены Павловны Волошевской.

— Вот и славно! — ответила Матрена Павловна на предложение взять к себе временного постояльца. — По-якутски будем с ним капсекать. А то я родной язык совсем, почитай, забыла.

Стараясь не шуметь, Назарка прикрыл за собой дверь, шапкой обмел валенки. Хозяйка в своей неизменной меховой душегрейке возилась у русской печи. Ей помогала глухонемая девушка.

— Нохо! — услышав возню у входа, позвала Матрена Павловна. — Проходи сюда. Завтрак готов.

— Не хочу, Матрена Павловна! — ответил Назарка.

Он прошел за ситцевую занавеску, где поставили его кровать, приладил под больную руку подушку и раскрыл книгу.

— Ты сначала поешь, а потом уж читай! — настаивала Матрена Павловна.

— Не хочу!

— Тогда я в печку поставлю! — немного погодя сказала Матрена Павловна. — Хлеб на тарелке под салфеткой... Я к коровушке.

В пальцах давно потухла самовертка. От напряжения ломило в висках, глаза слезились. Назарка уткнулся лицом в подушку, зевнул. Воображение перенесло его на незнакомую таежную дорогу. Пофыркивая, шустро бежали лошади. В санях, убаюканные равномерным покачиванием, дремали Фролов, старшина Кеша-Кешич, Коломейцев, Костя Люн... Его разбудила хозяйка:

— Вставай!.. Так и не позавтракал, негодник! Время-то за полдень уже. Мне товарищи красноармейцы строгий наказ сделали: кормить тебя хорошо, чтоб быстрей поправился. А ты голодом себя моришь!

— Забыл, Матрена Павловна!

Назарка спрыгнул с кровати, не одеваясь вышел на кухню, набрал в ковш воды со льдинками. Выйдя на двор, сполоснул лицо и плеснул струйку за воротник. Не удержавшись, зычно ухнул и передернул плечами. Вялости как не бывало.

— Тут к тебе приходили, — сообщила Матрена Павловна, протягивая Назарке полотенце, и пошевелила губами, припоминая незнакомое слово, — в яч... ячейку звали... сегодня.

Назарка с аппетитом хлебал наваристый суп. Старушка сидела напротив, через стол, и с явным удовольствием разговаривала с постояльцем на родном языке.

— Отец-то у тебя, поди, есть?

— Есть!

— И мать есть?

— Нет, матери у меня нету! — со вздохом произнес Назарка и отложил ложку.

— Умерла, что ли?

— Убили!

— Ахти, боже мой! — всплеснула старушка руками, — Кто злодейство такое совершил?

— Белые, Матрена Павловна, и маму мою и двух сестренок застрелили.

— Душегубы, за что дитев-то? — негодующе воскликнула хозяйка.

— Отец с красными ушел, правду узнать. За него отомстили! — глухо проговорил Назарка, и воспоминания отозвались в сердце тупой ноющей болью.

«Где-то теперь отец? Живой ли?» — подумал он и вздохнул.

Заседание ячейки было назначено на шесть часов. Назарка пораньше отправился в больницу. На сегодня была назначена перевязка. Но изрядно подвыпивший врач не спешил. Он то и дело заряжал красный ноздреватый нос понюшками табака, отчаянно сморщившись, чихал и, словно заведенный, говорил, перескакивая с одного на другое. Задавал пациенту вопросы, не дождавшись ответа, сам же на них отвечал.

Назарка потерял терпение и попросил врача поторопиться.

— А куда спешить, молодой человек? — благодушно полюбопытствовал тот, икнул и лениво начал скатывать бинт. — Впереди нас ждет вечное блаженство, но меня что-то не прельщает попасть туда до срока, уготованного мне судьбой!

Через полчаса запыхавшийся Назарка осторожно заглянул в приоткрытую дверь. В комнатушке сидели юноши и девушки и негромко переговаривались. Синицын прислонился к перегородке и подбрасывал на ладони карандаш. Возле окна, вытянувшись, стоял паренек. Сжатые в кулаки руки его свисали вдоль тела. Конопатое лицо было напряженное, сосредоточенное.

— Значит, предложение одно — принять! — ступив к столу, сказал Синицын. — Будем голосовать.

Он приосанился, развернул плечи и строго оглядел собравшихся... Когда повеселевший парнишка, задевая ноги сидящих, пробрался на свое место, Назарка ступил на порожек и спросил:

— Разрешите?

— Почему опоздал, товарищ Никифоров? — поднял свое крупное, с прямыми линиями, лицо Христофор и, сбычившись, исподлобья осмотрел Назарку. — Дисциплина и у нас сознательная, красноармейская!

— На перевязку ходил! — чувствуя, что краснеет, ответил Назарка. — А доктор пьяный... Не хотел ругаться с ним — ждал.

— Садись!

Назарка быстренько сел на скамью и огляделся. Соседкой его оказалась девушка в поношенной жакетке-душегрейке с меховым стоячим воротником. Назарку поразили ее глаза. Большие, открытые и ярко-синие, они смотрели на мир с удивлением, будто в ожидании чего-то. Волосы у девушки были густые, каштановые. Две толстые переплетенные косы с разлохматившимися кончиками покоились на груди. Клетчатый платок сдвинулся на затылок.

— Вступаете? — шепотом поинтересовалась девушка, наклонившись к Назарке.

— Поступаю, — ответил Назарка.

— А меня уже приняли! — доверительно сообщила соседка Назару и улыбнулась.

В улыбке девушки, выражении ее лица с черными, полукружиями, бровями было что-то такое, что вызывало к ней доверие и благожелательность. Голос у нее был грудной, приятный.

Надо было что-то сказать в ответ, но мысли, подобно стайке снегирей с дороги, упорхнули из головы. И язык стал — будто его в смолу окунули. Между тем девушка заметила, что у парня под шубейкой рука на перевязи.

— Вы ранены? — участливо спросила она и так заглянула Назарке в глаза, что у того холодком обдало спину.

Девушка с нескрываемым любопытством и в то же время уважительно рассматривала соседа. Назарка, смущенный, растерявшийся, потел и сидел, неестественно выпрямившись. На перевязку, а оттуда в ячейку явился в старом залатанном полушубке, шапке-треухе и стоптанных, не по размеру ичигах, которые на весну уступила ему Матрена Павловна. Назарка берег свою новую армейскую форму.

— Где вас ранили? — допытывалась девушка, и ее большие глаза стали еще больше.

Назарка глубоко вздохнул и обежал взглядом комнатушку. Синицын за столом писал, нетерпеливо забрасывая волосы назад. Паренек, которого приняли в ячейку, стоял возле секретаря. Он тайком потягивал папиросу, зажатую в кулак, и, выпятив губы, пускал дым в распахнутую створку окна.

— В бою ранили, — зашептал Назарка, придвинувшись ближе к девушке. — Я и Костя пошли в разведку. И еще Коломейцев с нами. На собрании видали — высокий такой?

Соседка покачала головой:

— Я на общем собрании не была.

— На лыжах мы бежали, а бандиты нам навстречу, на лошадях. Мы бросили в них гранаты и начали стрелять. Бандиты растерялись, а потом тоже начали стрелять. Их много, а нас двое. Коломейцева к своим послали предупредить... Тут и попала пуля. Круглая, самодельная.

— Да вы, оказывается, герой! — не скрывая восхищения, тихонько воскликнула девушка. — Никогда бы не подумала...

В этот момент Синицын размашисто расписался, отложил ручку и сердито сказал:

— Орская, прекратите шептание!.. Товарищи члены Российского Коммунистического Союза Молодежи, — уже другим тоном продолжал он. — В нашу ячейку поступило два заявления о приеме от красноармейцев Кости Люна и Назара Никифорова. Но, поскольку товарищ Люн в составе отряда выступил против недобитой контрреволюции, рассмотрение вопроса о нем, по-моему, надо отложить. Ваше мнение, товарищи?

— Отложить!

— Назар Никифоров недавно был ранен вражеской пулей. Сейчас он залечивает рану и пришел на заседание.

Назарка встал, расстегнул полушубок и пригладил волосы. Парни и девушки с любопытством уставились на него.

— Не волнуйся! — подбодрила его соседка, и Назарка с благодарностью взглянул на нее.

— Итак, товарищи, задавайте вопросы, — предложил Синицын, зачитав Назаркино заявление.

— Социальное происхождение твое, Никифоров! — спросил паренек, которого только что приняли.

Назарка не понял вопроса, смутился, виновато заморгал глазами. Потом обратил свой взгляд к Синицыну, ища у него поддержки.

— Отец у тебя кто: тойон, князец, богатый человек, скота много имеет, хамначитов держит? — пряча улыбку, поинтересовался секретарь.

— Э, какой там тойон или князец! — взмахнул здоровой рукой Назарка и даже засмеялся. — Отец страшно бедно жил! Скота совсем не было. Хлеб маленько сеял. На озера уже хотел укочевать, рыбой кормиться. Меня в хамначиты тойону Уйбаану отдали. Работать там много заставляли. Старик Уйбаан сердитый был, а сын его Байбал — еще хуже. Ругался и бил всех. Сильный. Вы слышали про него — бандитский отряд Цыпунова. Командиром у них он, Павел.

Назарка увлекся воспоминаниями и рассказывал о своем прошлом. Его слушали внимательно. Поведал Назарка своим новым друзьям о гибели матери и сестер, описал, как ходил на разведку в стан белобандитов, в Бордон.

Наконец Назарка умолк, поправил косынку, на которой была подвешена рука, и осмотрелся.

— Отец в наслеге по-прежнему горб гнет? — поинтересовались от окна.

— Э, нет! — спохватившись, воскликнул Назарка. — Совсем забыл! Отец сначала в отряде Павла был, потом с красными ушел, с отрядом Пешкина.

— С отрядом Пешкина? — переспросила девушка с таким видом, точно она ослышалась. — Правда?.. Так и мой папа в отряде Пешкина! На прошлой неделе письмо от него было.

— Орская, о постороннем потом! — одернул ее Синицын.

Когда вопросы к Назарке иссякли и все в его биографии было выяснено, слово взял Христофор. Выступать он любил и произносил длинные речи.

— Товарищи! Я думаю, что нам совершенно очевидно, кого мы в данный момент принимаем в нашу ячейку эркасээм — семнадцатилетнего красноармейца Назара Степановича Никифорова. Он с малых лет познал подневольный труд, издевательства и побои негодяя-тойона. Он мужественно сражался с белобандитами, собственной грудью отстаивал завоевания рабочего класса и трудового крестьянства. Сегодня он среди нас лишь потому, что ранен. Командир и товарищи отзываются о нем хорошо...

— Принять! — крикнула девушка, сидевшая рядом.

«За» проголосовали единогласно. Назарка вытер со лба пот, подвигал шеей: воротничок почему-то стал тугой и стеснял дыхание.

— Поздравляю! — Девушка дружески протянула Назарке руку, и он ощутил на своей ладони твердые бугорки ее мозолей. — Значит, вас Назаром зовут, а меня — Ниной. Отец мой тоже в отряде командира Пешкина. Вместе будем ждать. Я вам потом папино письмо прочитаю.

Назарка смотрел в лицо девушке. Пережитое располагало к тому, чтобы с кем-то поделиться своими думами.

— Однако, скоро война кончится! — заметил Назарка. — Вы, наверное, тоже помогали нам против белых?

— Конечно! Мы с девчатами для красноармейцев шили одежду и белье, — не без гордости сказала Нина.

«Может, мою гимнастерку шила?» — мелькнуло у Назарки.

Назарка медленно шел домой, с хрустом проламывая прохудившимися ичигами застывшие лужицы. Настроение у него было приподнятое. Новые, радостные мысли теснились в его голове. И было их так много, и были они столь разнообразны, что сразу и не разберешь, о чем, собственно, думается.

У ворот Назарка остановился. Окна были черные, неживые. Матрена Павловна давно спала. Назарка решил не беспокоить старушку и не спеша пошагал к обрывистому берегу реки.

— Нина, — раздумчиво произнес он имя девушки с большими, удивленно смотревшими на мир глазами, помолчал и повторил: — Ни-на!

И почему-то стало грустно.

Глава девятая

— Получай! Береги! Храни! — движением бровей выделяя каждое слово, произнес Синицын.

Он встал, выдержал продолжительную паузу, подчеркивая этим значимость момента, и протянул Назарке комсомольский билет. Тот осторожно, кончиками пальцев, взял маленькую красную книжечку с отогнувшимся уголком, внимательно осмотрел ее, развернул, перечел написанное и положил в нагрудный карман гимнастерки. Долго и старательно застегивал пуговицу. Лицо его было серьезно, губы плотно сжаты.

— Если пуля в сердце попадет, тогда, может, потеряю! — торжественно проговорил Назарка. — А пока живой...

— Садись, — кивнул на стул Синицын, — потолкуем по душам. — Он вдруг засмеялся, стянув к уголкам глаз озорные морщинки. — Некоторые парни бунт против моего имени поднимают! Как же так, мол, комсомольцы — народ неверующий, а у тебя имя от основателя религии происходит — Христофор. Папа и мама, отвечаю, несознательными были, не предполагали, что их сынок секретарем ячейки станет, — и уже совершенно иным тоном поинтересовался: — Что о дальнейшем загадываешь, Никифоров, как жизнь свою строить намечаешь?

— Я? — Назарка нахмурил лоб, глянул на будто врубленное углом переносье Синицына. — Куда отряд — туда и я! Скоро рана заживет. Пожалуй, через месяц совсем буду здоров.

— А если к нам в ячейку? О переводе договорились бы...

Назарка улыбнулся и покачал головой:

— Нет, я с отрядом!

— Жаль! — вздохнул Синицын и откинулся на спинку стула. Помолчав, передвинул поближе к собеседнику жестянку с табаком. — У нас ведь тоже работы невпроворот. Сам знаешь, только-только организовываться начали. По наслегам бы тебя отправили, якутскую молодежь агитировать и поднимать.

— Верно, — согласно кивнул Назарка. — В городе комсомольцы все, однако, русские, а в наслегах, пожалуй, из якутов в эркасээме никого еще нет. Наверное, и о комсомоле-то не слышали.

— Здорово, если бы молодежь помогла там в распределении сенокосов. Тойонов поприжать, вековые традиции поколебать!

По коридору простучали каблуки. Дверь распахнулась. В комнату вошел Чухломин. Потухшая трубка, зажатая в уголке рта, плавно покачивалась в такт шагам. На впалых щеках его, как всегда, полыхал нездоровый румянец.

— Здравствуйте, молодежь! — сказал Чухломин.

— Здравствуйте, товарищ комиссар! — по-военному ответил Назарка, встав и выпрямившись.

— Ишь ты! — с улыбкой глянул на него Чухломин. — Какой герой вымахал! Орел, прямо — орел!.. Посмотрел бы ты на него, Синицын, когда он впервые к нам попал. Маленький, пришибленный какой-то, как зверек перепуганный, озирается, по-русски ни бельмеса. Одет в рвань несусветную... Чем сейчас занимаешься, Никифоров?

— Э, так себе, товарищ комиссар! Лечусь, — пробормотал Назарка, чувствуя себя в чем-то виноватым перед Чухломиным, и в сердцах добавил: — Медленно заживает! Больно еще шевелить. — Он коснулся пальцем повязки и поморщился.

— В комсомол приняли уже или только готовите? — повернулся Чухломин к Христофору и кивнул на Назарку.

— Только что вручил Никифорову билет... К нам бы его, по наслегам!

— По-русски хорошо научился? — согнав с губ улыбку, спросил Чухломин. — Грамоте по-настоящему уразумел: читать, писать, считать?

Он чиркнул спичку, принялся не спеша раскуривать трубку, а глаза исподлобья, не мигая были устремлены на Назарку, словно ощупывали его.

— Вроде бы все понимаю, товарищ комиссар. Стихотворения люблю.

— Добре! Пойдешь со мной! — тоном, не допускающим возражений, произнес Чухломин. — У меня теперь новая должность — председатель Чека, Чрезвычайной Комиссии по борьбе с врагами Советской власти... Пока рану залечиваешь, помогать мне станешь. Дело это сложное, хитрое.

Чухломин встал, протянул Синицыну сухую горячую руку и пошел к выходу. Назарка послушно пошагал сзади, внимательно рассматривая высокую нескладную фигуру комиссара. Тот усиленно размахивал руками, и худые лопатки попеременно остро выпирали из-под суконной гимнастерки. В дырки, образовавшиеся на локтях, проглядывала нижняя рубашка. На брюках- галифе виднелись большие, неуклюже пристроенные заплаты.

— Вам бы тоже новую форму, товарищ комиссар, — поравнявшись на улице с Чухломиным, вполголоса заметил Назарка. — У вас тоже порвалось.

— А? Заплаты, говоришь?.. Успеется, — рассеянно ответил Чухломин. После продолжительного молчания он сказал, опустив ладонь на плечо парня: — Хотя... Мало мне жизни осталось, Никифоров. Совсем мало — с заячий хвостик! Лично мне ничего уже не надо... Для Советской власти, большевистской партии успеть бы сделать как можно больше полезного! Возможно больше! — И такая тоска послышалась в голосе этого человека, что Назарке стало не по себе.

— Лечиться надо, товарищ комиссар! — искренне желая Чухломину самого наилучшего, посоветовал Назарка.

— Милый мой мальчик! — Чухломин привлек к себе Назарку и горько усмехнулся. — В мире нет лекарства, которое совладало бы с этой проклятой болезнью... Вы, молодые, создадите новую жизнь, построите коммунизм, тогда и с чахоткой научатся бороться. Да и сама болезнь, пожалуй, к тому времени исчезнет: не станет условий для ее возникновения. И будут о ней вспоминать, как о кошмарном прошлом, как о многом плохом, порожденном неравенством, отчего вы навсегда избавитесь.

Солнце приятно пригревало спины. Они неторопливо шли вдоль тихой пустынной улицы, направляясь к реке.

Природа стряхнула с себя зимний покров. Вдоль берега, под крутым обрывом, зеленели тальники, увешанные нарядными сережками. В березах и лиственницах забродили живительные соки. Почки набухали и становились клейкими. Лес наполнился волнующими запахами и звуками. Лишь широкая река сверкающей белой подковой охватывала город. На голубом фоне неба утесы, отвесно падающие в воду, как бы передвинулись ближе к окраинным домишкам. В пронизанной солнечными лучами вышине распластал крылья неподвижный коршун.

Чухломин и Назарка вышли к обрыву, остановились, залюбовавшись величественной панорамой закованной в лед реки, от которой наносило свежестью и прохладой. В сморщенных ветром заберегах, словно опавшие листья, осин, купались солнечные блики-серпики. Вытаявшие из-под снега торосы горели холодным рубиновым пламенем. Острые грани их ореолом окружало сияние. Издалека можно было подумать, что вся долина реки наполнена разноцветными огоньками, которые, затухая в одном месте, с новой силой вспыхивали в другом.

— Ну, пошагали, Никифоров. Теперь эти красоты навсегда наши. О них еще напишут поэты!

Чека разместилась в конторе бывшего острога. На пригреве вдоль стены трава уже выкинула из земли изумрудную щетинку. По площади, позвякивая боталами, бродили отощавшие за зиму коровы, жадно выщипывали первую зелень. Тут же лениво бродила собака. С боков ее клочьями свисала шерсть.

В кабинете Чухломина было светло и пусто. Ничем не прикрытый стол, несколько скамеек, табуреток — вот и вся обстановка. В окне между рамами жужжала и билась о запыленные стекла проснувшаяся муха. На противоположной от окна стене лежали дрожащие прямоугольники солнечного света.

— Раздевайся, Никифоров, и садись! — сказал Чухломин и выложил на стол трубку, кисет, спички. — Разговор у нас предстоит большой и серьезный,

Назарка сел в простенке между окнами, где было попрохладнее, свернул папиросу и притих. Не такой человек комиссар, чтобы заниматься праздной болтовней. Чухломин, волоча ноги, ходил по комнате и попыхивал трубкой. Руки он сложил на пояснице и безостановочно шевелил пальцами.

— Это факт: Советская власть прочно утвердилась по всей стране, — покашливая, говорил Чухломин. — Лишь в закутках, вроде нашего, остатки белогвардейщины еще огрызаются и делают попытки причинить нам вред. Впрочем, и в глухомани Красная Армия допевает отщепенцам отходную. Товарищ Ленин уже новую внутреннюю политику объявил. Поэтому войну можно считать законченной. Однако враг, Никифоров, не замирился. Нет! — Чухломин взмахнул трубкой, из которой серой струйкой посыпался пепел. — Он затаился, притих, замаскировался до поры до времени. По-моему, они способны выжидать годами, десятилетиями подходящий момент, чтобы внезапно нанести предательский удар и свергнуть Советы. Враги будут прикидываться нашими искренними друзьями. Они переменят свое обличье подобно хамелеонам, запасутся фальшивыми документами и, где только представится возможным, станут пакостить нам. Недруги наши всеми способами будут пробираться в большевистскую партию, в эркасээм, в органы государственного управления, с тем чтобы взорвать нас изнутри.

Назарка слушал Чухломина, и ему становилось страшно — сколько же у власти рабочих и крестьян явных и скрытых противников! Удастся ли справиться с ними?.. Как бороться с контрой, что ей противопоставить? Чухломин сел рядом с Назаркой, намял в трубку очередную порцию табака. Взмокшее от пота лицо его было точно смазанное маслом.

— Только беспощадностью к врагам мы сбережем советский строй, за который заплатили очень дорого. Лишь при этом условии наша революция устоит и не будет растоптана, как другие революции. Ты понимаешь мои мысли, Никифоров?

Назарка кивнул, хотя, если честно признаться, мало что уразумел из рассуждений председателя Чека. А частое упоминание слов «беспощадность», «безжалостность» было неприятно само по себе. Чухломин вскочил, будто вспомнил что-то неотложное, и снова размашисто зашагал по комнате. Он был взволнован и не пытался скрыть этого.

— Некоторые милосердные, слезливые товарищи склонны обвинять меня в излишней жестокости. Напрасно! Я тоже испытываю жалость, сострадание, горечь, обиду. За жизнь я не зарезал ни одной курицы, не стрелял ни зверя, ни птицу. Но настоящий революционер обязан связать свои чувства в узелок и выбросить их к чертовой матери! Он все должен подчинить одному — достижению поставленной цели. Ни на йоту не отступать с завоеванных позиций. Стоит лишь чуточку сдать — и ты уже способен пойти на сделку с совестью. В итоге — свернешь с намеченного пути. Повседневность засосет тебя, затуманит мозг, притупит бдительность и принципиальность... Старый мир пустил столь глубокие, прочные корни, что их необходимо перерубить все до последнего, выкорчевать все отростки. Для этого нужно на некоторое время стать жестоким. Да, да, именно жестоким! Ради счастья будущих поколений. Только при этом условии мы выдержим натиск неприятельских сил, окрепнем и построим социалистическое общество.

Приступ кашля остановил Чухломина. Он схватился руками за грудь. На висках вздулись синие жгуты вен. Пот мелкой сыпью покрыл лоб. В изнеможении он привалился к столу и уронил на него голову. Несколько минут прошли в безмолвии. Назарка отчетливо слышал, как надсадно, со свистом втягивал в себя воздух Чухломин. В груди его что-то переливалось и булькало.

— В Ачинской пересылке легкие мне отбили, — прошептал он, сплевывая в платок. — С того и началось.

Отдышавшись, Чухломин поднял голову и, приглаживая растопыренной пятерней волосы, улыбнулся.

— Вот и отпустило, — сказал Чухломин и распрямил спину. Он нашарил трубку и с излишним старанием принялся уминать в нее табак. — О чем мы толковали?.. Так вот, Никифоров, главнейшая задача органов Чрезвычайной Комиссии — выявлять явных и тайных противников рабоче-крестьянского государства и обезвреживать их. Сам знаешь, бандиты редко сдаются по доброй воле. Мы будем выявлять и разоблачать сознательных врагов диктатуры пролетариата, которые никогда по-честному не примирятся с нами. Таких необходимо отделять от сомневающихся, заблуждающихся и обманутых. Это особенно сложно у нас, в Якутии... Тебе, Никифоров, не по годам много привелось испытать в жизни. Уверен, что у тебя развилось классовое чутье, классовая непримиримость и ненависть... Будешь помогать мне. Я ведь не забыл твое путешествие в Бордон и как ловко обвел ты вокруг пальца Цыпунова. Не будь тебя, еще неизвестно, чем бы кончилась осада...

Вечером Назарка опять был в кабинете председателя Чека. Чухломин зажег лампу, прикрыл ее жестяным колпаком так, чтобы лицо оставалось в тени. Пришпилил на окна листы серой оберточной бумаги. С наступлением темноты в просторном нежилом здании затаилась особенная тишина. В караульной гулко раздавались шаги.

— В последней стычке с бокаревской бандой наши захватили несколько человек. Вот и будем выяснять, что это за рябчики... На цыпуновский след бы напасть. По слухам, он опять свое отребье собирает, — сказал Чухломин.

Он ходил по комнате. Потом сел на табурет и крикнул дежурному, чтобы привели пойманного бандита. Немного погодя в кабинет вошел плечистый мужчина в распахнутой оленьей дошке, на груди угольником отвисла разорванная рубашка. Волосы у него были раскосмачены, подбородок зарос щетиной. На щеке выделялась черная подсохшая корка — когда-то сильно поморозил. Он угрюмо, исподлобья осмотрел Чухломина и Назарку. Взгляд его был насторожен и колюч. Пленный поддернул плечом сползавшую дошку и в нерешительности остановился у порога.

— Чего стал? Проходи! — буркнул охранник и подтолкнул его прикладом.

— Присаживайся! — пригласил вошедшего Чухломин и кивком головы отпустил конвоира.

Пленный беляк сел осторожно, на краешек табуретки, точно боялся, что пол под ним внезапно разверзнется. Чухломин между тем занялся трубкой, и в комнате надолго установилась тишина.

— Расскажи, где ваш главарь назначил новое место сбора? — не поднимая головы и не глядя на захваченного, попросил Чухломин.

— Не знаю! — Тот завозился, усаживаясь удобней, и вдруг сказал: — Табачку разреши, комиссар! Ты с трубкой возишься, а у меня слюны полон рот.

Чухломин молча протянул кисет и спички. От листа бумаги оторвал неровный лоскуток. Пленный не спеша закурил, с наслаждением затянулся несколько раз подряд, облаком выдыхая из себя дым, и миролюбиво произнес:

— Не допрашивай меня, комиссар: бесполезно! Ничегошеньки я не знаю. Никаких свиданий никто не назначал. Напрасно будешь мучить и себя, и меня!

— Ах, вот ка-а-ак! — протянул Чухломин, и впадины на щеках побледнели. — Не желаете разговаривать с представителем революционного правительства!..

Покусывая губы и вздрагивая ноздрями, Чухломин замедленными движениями расстегнул кобуру, не спеша извлек из нее маузер и взвел курок. В тишине сухо и резко щелкнуло. Назарка оцепенел, задержал дыхание, стиснув в кулаке папиросу. Захваченный бандит дернулся, глаза его расширились, и даже цвет их вроде бы изменился. Однако он тотчас овладел собой и глухо заговорил, торопливо и жадно заглатывая дым:

— Ты меня оружием не стращай, комиссар! Я пужаный-перепужанный! Советская власть амнистию объявила. Самосудом расправляться теперь вашему брату запрещено!.. Разбираться будут. Может, я по несознательности или по какой другой надобности на службе у Бокарева состоял...

— Вот что, друг! — четко выговаривая слова, произнес Чухломин, не спуская загоревшегося взгляда с пленного. — Я перед революцией и перед Советской властью заслуженный человек, и за одного сволочного гада, как ты, ничего мне не будет! Понятно, несознательная личность?.. Не укажешь, где и когда назначен сбор, выстрою завтра ваших и перед ними самолично тебя шлепну! Жалуйся на том свете! Небось подействует на дружков-приятелей, развяжут языки! Думай до утра: после будет поздно. Уведите!

Работа в Чека целиком поглотила Назарку, и дни проходили незаметно. Назарка довольно скоро убедился, что Чухломину недоставало терпения и самообладания. Разгорячившись, тот терял над собой контроль, выдергивал маузер, грозил тут же пристрелить пленного. В такие моменты глаза у него становились мутными, на губах появлялась пена, левое веко дергалось.

Первое время, с секунды на секунду ожидая выстрела, Назарка цепенел, стискивал зубы и в душе осуждал Чухломина за вспыльчивость и невоздержанность. Ему стоило усилий, сохраняя невозмутимый вид, не вмешиваться в допрос.

Впрочем, дальше угроз председатель Чека не шел и даже пальцем не трогал пленных. Новый командующий войсками края, как только вступил в должность, категорически запретил чинить произвол, допускать беззаконие. Виновных должен судить только революционный трибунал от имени народа.

Однажды допрос ярого белобандита тоже закончился безрезультатно. Рассыпая табак, Чухломин прыгающими пальцами свертывал папиросу. Трубку он куда-то засунул. Назарка заметил:

— Петр Маркович, почему так? Вы сердитесь, кричите, а они молчат!

— Знаю я свою слабину, Никифоров, да ничего поделать с собой не могу — нервишки! — сокрушенно вздохнул Чухломин.

Собрались домой. С иссиня-черного неба в верхний переплет окна заглядывала серебряная кривулина вновь народившегося месяца. Остальное пространство густо засеяли угольки-звезды. Похоже было, что там, вверху, дул свежий ветер, раздувая далекие огоньки.

Назарка у входа поджидал Чухломина. Тот неторопливо застегнул на тужурке пуговицы, обвел взглядом комнату — не оставил ли чего — и задул лампу.

— А почему ты, Никифоров, все время сторонним наблюдателем? Протоколистом да переводчиком хочешь заделаться? — неожиданно спросил он. — Непорядок. Завтра же поручу тебе вести самостоятельно допрос!

Окно в комнате Синицына светилось, и Назарка завернул к нему. Последнее время все было недосуг повидать секретаря ячейки.

— Чистая беда! — в ответ на приветствие посетовал Христофор. — Дела по горло. Успевай только разворачивайся, Верно, в городе девушки выручают, а вот по наслегам некого направить... Ты бы послал девчат? — Назарка улыбнулся и отрицательно качнул головой. — Сам никуда не намечаешь? — продолжал расспрашивать Синицын, придвигаясь вплотную к собеседнику.

— Самому хочется поехать, да некогда, секретарь!

— Чухломин?

— Он.

— Понятно. Борьба с контрой, с гидрой мирового капитализма... Никакой скидки! Полная непримиримость! — Христофор почмокал толстыми губами, поскреб карандашом за ухом и раздумчиво произнес, щуря глаза на узкое жальце пламени в лампе: — Сложный он человек. Врага Советской власти не колеблясь пристрелит, своему за ошибку спуску не даст и себе послабления не разрешает... Почитай, всю свою получку приказал детям самых бедных делить. Себе малую толику, только-только на хлеб оставил. Никаких излишеств. Кремневый характер!.. Я бы так, пожалуй, не смог, — помолчав, признался он. — Революционной закваски во мне маловато. Большевиком быть не просто. Не каждому это дано. Жалость к прошлому из себя еще не вытравил. С некоторыми пережитками мирюсь, пожрать люблю... На заседание ячейки-то придешь? — не дождавшись Назаркиного ответа, поинтересовался Синицын.

— Когда будет?

— Завтра часиков в восемь.

— Не поспею.

Прихрамывая на онемевшую от долгого сидения ногу, Назарка подошел к окну, прислонил лоб к холодному стеклу. Он долго смотрел на далекий, неясно прорисовавшийся ломаной линией контур гор, окаймленных слабым сиянием. В той стороне был родной алас... Синицын молчал и кусал спичку. В лампе потрескивал фитиль, тонюсенькая кисточка копоти выводила на стекле замысловатые узоры.

— Где-то наши... — подавив вздох, промолвил Назарка.

— Слышно что-нибудь о них?

— Молчат.

— Вот я и думаю, — вернулся Синицын к волновавшей его теме. — Если девчат группой в наслег? Как по-твоему, справились бы?.. А если бедой обернется? Не приведи бог, угораздят в лапы бандюгам!.. Сколько там о равноправии ни толкуй, а женщина остается женщиной. Ни черта бы не отстрелялись!.. Изгилялись бы над ними. — Синицын плотно смежил веки и отчаянно затряс головой. — Представить даже страшно!

— Тут есть одна, — не договорив, Назарка покосился на секретаря. — Ниной зовут. Глаза еще у нее...

— Знаю. Орская. Ну и что из того?

— Да ничего особенного, — замялся Назарка. — По-моему, она смелая, командиром бы!..

— Она хороший товарищ и по-якутски прилично знает, но в наслег... воздержусь! — решительно хлопнул Синицын ладонью по столу, и огонек в лампе подпрыгнул, выпустив к потолку черную змейку.

— Опять опоздал! — ворчливо встретила Назарку Матрена Павловна. — Негоже так. Солдаты порядок должны знать. Тому их и обучают!

— Работа, Матрена Павловна, работа! — весело ответил Назарка.

Он снял с себя гимнастерку, нижнюю рубашку. На плече отчетливо был виден круглый шрам — след бандитской пули. Назарка нацедил ковш воды и голый до пояса вышел на улицу. Ночной холодок сразу подбодрил уставшее тело.

Невидимая во мраке, вверху просвистела крыльями стая уток. Сердце парня радостно подпрыгнуло. Позабыв про умывание, он выпрямился и долго смотрел в ту сторону, куда скрылись невидимые птицы. На луг бы сейчас, к вешней воде, где любит кормиться разная перелетная живность! Чьи только голоса не услышишь там!..

На другой день к полудню у Назарки разболелась голова. В кабинете Чухломина было душно, накурено сверх всякой нормы. Лица сидевших словно плавали в зыбком тумане. Выставить в окнах вторые рамы пока никто не удосужился.

Назарка бережно просунул поджившую руку в вырез меховушки и, стараясь не привлекать к себе внимания, пробрался к выходу. Чухломин был занят с комиссией, приехавшей из Якутска последней зимней дорогой, и забыл обо всем на свете. Трубка его дымила безостановочно. Вдоль кромки стола рядком выстроились конусообразные кучки пепла.

У калитки Назарка остановился, привалился спиной к стене и полной грудью вдохнул настоенный на живительных ароматах тайги воздух. Затем не спеша, чтоб не отдавало в голове, пошагал к Совету. Немного погодя Назарка почувствовал облегчение и прибавил шагу.

На перекрестке ему повстречалась Орская. В руках девушки была корзина с бельем. Видимо, ходила на берег полоскать. С плетеного днища срывались и сверкали на солнце капельки воды.

— Здравствуй, Назар! — приветствовала она парня, как старого доброго знакомого.

— Здравствуйте, Нина! — учтиво ответил Назарка и неизвестно отчего заробел.

— Зачем на «вы»? Мы не из белой кости! Давай лучше запросто, по-дружески, — на «ты»!

Она энергично тряхнула Назаркину руку. Простенький платок съехал на затылок. Ветерок тотчас забрался в слегка вьющиеся волосы и начал перебирать их, разделяя на отдельные пряди.

Назарка промолчал и смущенно улыбнулся.

— Как твоя рана? — не дожидаясь ответа, спросила Нина.

— Зажила. Повязку сняли. Только шевелить сильно внутри что-то мешает.

При дневном свете в тесноватом поношенном пальтишке девушка казалась тоненькой и хрупкой. Под глазами соболиной роспушью шевелились тени от длинных ресниц. На верхней губе чуть заметно проступал золотистый пушок. А может, это солнечные лучики пристали к нежной, чуть тронутой загаром коже?..

— Хотела белье полоскать, да вода уж больно грязная. Половики только и промыла. Дома придется карусель разводить... Маманя у меня хворая, сама все делаю.

Назарка не заметил, как они миновали Совет. Он медленно переставлял ноги и слушал девушку. На душе у него было хорошо и чуточку тревожно. На углу Нина остановилась, перевесила ношу на другую руку. Назарка смотрел на девушку, и с губ его не сходила улыбка.

— Мне сюда сворачивать, — со вздохом произнесла Нина. — Тороплюсь. Обед готовить пора... С того письма от отца что-то больше ничего нет... До свидания, Назар!

Назарка пожал протянутую руку и опять ощутил на своей ладони ороговевшие бугорки мозолей. Он долго смотрел вслед удаляющейся девушке. Неизвестно отчего вздохнул и направился к себе обедать, хотя есть совершенно не хотелось...

Чухломин размашисто писал, громко стуча ржавым рондо в почти пустую чернильницу. Он так низко склонился, что свесившаяся прядь волос касалась бумаги. Затененная жестяным колпаком лампа озаряла половину его лица.

Минул месяц с того дня, как Чухломин взял Назарку к себе. Назарка раздобыл себе стол на тонких точеных ножках с выдвигающимися ящиками. Он установил его между перегородкой и выступившей на аршин от стены печью. Вечерами неяркие лучи усталого солнца освещали темный закуток. Высвеченные паутинки напоминали золотые нити, которыми якуты расшивали одежду. Сидеть здесь Назарке нравилось. Он долго смотрел на увлеченного писанием Чухломина, вспоминал мягкий приятный голос Нины и ее улыбку. Если честно признаться, работать этим вечером не хотелось. Усилием воли он выкинул из головы посторонние мысли. Все, что находилось за пределами кабинета, на время перестало для него существовать.

Прежде чем приступить к допросу, Назарка внимательно, вчитываясь в каждую строку, просмотрел предыдущие показания захваченного в недавней стычке белобандита. Задумался, катая меж пальцев шарик из промокашки. Потом прошел к двери, приоткрыл ее и попросил:

— Приведите Ярангина!

В ожидании пленного оглядел себя, затянул потуже ремень, расправил на гимнастерке складки. Немного погодя в комнату боком, точно стесняясь, вошел низкорослый коренастый мужчина. Круглая голова его была обсыпана колечками рыжеватых волос. На левое плечо небрежно наброшен лопнувший в нескольких местах полушубок. В распахнутой рубашке виднелась грудь с вытатуированной мордой какого-то чудовища.

— Садитесь, Ярангин. Это ваша настоящая фамилия?

Тот медленно, с кряхтеньем опустился на табуретку и смиренно сложил руки на коленях. Весь вид его выражал покорность и благочестие. В ожидании ответа Назарка нетерпеливо глянул на него.

— Стало быть, наша, ежели мы так нарекли себя, — ответил он и почесал поясницу.

— Рассказывайте! — попросил Назарка Ярангина, переставил поудобнее лампу и придвинул поближе к себе лист бумаги.

— А что мне балакать? — прикидываясь простачком, спросил пленный. Он хмыкнул и гнусаво продолжал: — Нам многое повидать в жизни довелось. Мы и фабричными были, и в старателях фарту искали... Время теперь такое сумбурное накатило. Лихолетье! Сказывают, в Библии про то писалось. В священной книге обману не будет.

— Нет, про другое говорить надо, — перебил его Назарка. — Много раз вашу банду догонял красноармейский отряд. Однако вы рассыпались, будто брусника, по тайге. Потом опять собирались вместе и опять начинали грабить и убивать... Мне нужно знать: где у вас место встречи?

Ярангин повернулся боком к столу, сжал рот и угрюмо насупился. Назарка подождал и сказал:

— Почему вы молчите?.. Божии книги я не знаю. Отвечайте, что спрашиваю!

— А мы не понимаем, чего вы пытаете. Мы в отряд случайно попали. Никакого насильства не было. На свободных санях начальство разрешило подъехать. По пути нам было... Мы в тайге по ключам золотишко промышляли. Наше дело сторона. Белые, красные — мы тут мало что кумекаем!

— Кто это мы?

— Наличность наша.

— Ехали мы, подъехали мы и часы одного красноармейца в свой карман сунули! — в тон ему досказал Назарка. — Недосмотрели, или как, ваша наличность?

— Мы их нашли.

— В снегу?

— Точно не помним. Вроде бы в снегу, вроде бы не в снегу... Запамятовали.

— Какого это было числа?

— Не помним... Попутчики славные были соколики. Спиртиком нас потчевали. Пьяненькие мы были. Им и золотишко, какое было, спустили. Вроде как бы в обмен за натуру. Может, кто из них часики эти потерял, а мы подобрали. А может, по хмельной доброте пожаловали или за будь здоров дали. У них разных таких вещичек полно. Не шибко-то берегут.

Назарка подошел к зарешеченному окну. Сквозь железные прутья распахнул створку. Засунул руки глубоко в карманы и широко расставил затекшие от долгого сидения ноги. Он жадно вдыхал ночной захолодевший воздух, и в груди становилось просторнее. С реки доносило журчанье, бульканье, шелестящий шорох и позванивание — по заберегам струилась вода, сталкиваясь, плыли отдельные льдины, задевали затопленные кусты тальника.

— Что он крикнул, когда его убивали? — резко обернувшись, спросил Назарка.

— Он... ничего... нет. — Пленный покраснел, беспокойно задвигал пальцами. Спохватившись, быстро добавил: — Кто он? Мы ничего не знаем! Мы — попутчики!

— Почему стрелял в спину? — не давал опомниться Назарка. — Боялся? Страшно людей убивать!

Ярангин начал волноваться. Благодушно-глуповатое выражение исчезло с лица. Глаза беспокойно забегали с предмета на предмет, словно прикидывали их на вес.

Чухломин оторвался от писанины и с живейшим интересом наблюдал за допросом, глухо покашливая и подкручивая усы.

— Я не стрелял в спину!.. Тьфу, господи! Чего вы ко мне прилипли? — вскакивая, вдруг истерически закричал Ярангин. — Мы — старатели! Наше дело — котомка да лоток!

— Ах да! — серьезно произнес Назарка, — Правильно, вы выстрелили ему не в спину, а в затылок. Так и сподвижник ваш показал... Алас в тайге не скроешь!

— Какой сподвижник? — насторожился Ярангин, стараясь унять нервную дрожь в теле, но пятки непроизвольно стучали об пол. — Врешь ты, паскуда!.. Почему мучаете безвинного человека? Мы же из старателей, вроде бы из рабочего класса. Тоже терпели при старом режиме!

Назарка слушал Ярангина и свертывал из газетного лоскутка папиросу, с преувеличенным старанием склеивая ее языком. Тот умолк, инстинктивно отодвинулся от стола.

— Кто? — напористо спросил Назарка, стрельнув струйкой дыма. — Если сильно забыли, могу напомнить. Зовут его Васька. У него и прозвище есть. Он не шибко-то запирался. Не хитрил, как вы, не показывал из себя «февраля»[60]. Когда я показал ему вот это, — рассчитанно замедленными движениями Назарка начал выдвигать боковой ящик. В напряженной тишине пронзительный визг пересохшего дерева задевал за нервы. Пошарив рукой, он вынул массивные серебряные часы с обрывком цепочки. Погнутая крышка, прикрывающая стекло, беспомощно отвисла.

— Когда я показал их, — продолжал Назарка, — он сразу узнал и сказал, будто вы стреляли, а он стоял в стороне и винтовку перезаряжал. И что выкрикнул красный боец, не разобрал.

— Сволочь! — скрежетнул зубами Ярангин.

На лице его выступил пот, крупный, будто волчья картечь. Остро пахнувшие шарики скатывались, оставляя на щеках блестящие бороздки. В морщинах пот казался стальными проволочками, вделанными в кожу.

— А когда убили, начали обшаривать, — продолжал Назарка размеренно, не повышая тона. — С убитого красноармейца и взяли эти часы, а цепочку оборвали!

Ярангин низко опустил голову и задышал, будто загнанная лошадь. Пот змеился с него бесчисленными струйками.

— Вот видите, как было! А вы не сознавались, — продолжал Назарка. — Чего уж тут, когда товарищ все рассказал... А то — мы старатели, мы не ведаем, мы — попутчики... Ступайте!

Ярангин словно не слышал приказания. Перекосив губы, он старательно сдувал с них набегающий пот. И вид у него был такой, точно это занятие в данный момент было наиглавнейшим.

— Ступайте!

Ярангин сделал шаг к столу, умоляюще скрестил руки на груди. Челюсть у него конвульсивно подергивало,

— Не я стрелял! Поверьте, не я! Не я!.. Сей момент припомню. Я стоял в стороне, сажен этак за десять, а может, и подальше — не мерял. Он выстрелил... в затылок. Сначала что-то скомандовал, а потом уж вдарил... У меня патроны кончились, нечем было палить... Часы-то я на спирт выменял. Вот тебе крест — истинная правда! — Он истово перекрестился. — Свидетели есть. Чего уж там запираться, коли свои же заместо себя на плаху тебя пихают! Своя-то меховушка дороже....

— Кто? — равнодушно поинтересовался Назарка.

— Васька, который про меня тебе... Стерва! Командирская подстилка! Христопродавец! Он, иуда, себя выгораживает, а на других навет возводит. Ведь он же, фараон, стрельнул того вашего солдата. Ишь, а на меня наклепал! Он, змея подколодная, завсегда так. Тихо ходит, да вони много. Пакостит, чтоб никто не узрел. А чуть чего — его хата с краю! Не трожь: он обеленный. Богоотступник! Давно надо было пришить его, гада ползучего! За чужой спиной в рай пробраться хотел... Не зря Сычом его прозвали! — брызгая слюной, скороговоркой частил Ярангин и дергался всем телом, словно паралитик.

— Кто он? — терпеливо повторил Назарка.

Лицо его было бесстрастно. Руки с распрямленными пальцами лежали на столе. Между ними белел чистый лист бумаги.

— Васька Сыч — подлая душа! Артомоновский прихвостень! Это он напраслину на меня возвел. За шкуру свою дрожит!

— Ну, а ваша-то настоящая фамилия какая, Ярангин? — полюбопытствовал Назарка.

— Кречетов! — буркнул тот и сразу стал как будто ниже ростом.

Назарка кивнул заглянувшему в дверь часовому и коротко приказал:

— В одиночную!

Ярангина увели. Чухломин хмыкнул и коротко хохотнул. Спрятав в усах улыбку, он так посмотрел на своего помощника, словно совершенно случайно открыл в нем новое, очень ценное качество. Назарка ощущал в теле неприятную вяжущую разбитость и усталость. Заложив на затылок сцепленные в замок руки, он до отказа развел локти в стороны и, пружинисто приседая, походил по кабинету. Чухломин следил за ним взглядом и молчал.

— Болит еще, — заметил Назарка, коснувшись плеча, и осторожно спросил: — Как, Петр Маркович?..

Чухломин покрутил головой и, уже не таясь, широко улыбнулся. Назарка понял, что председатель вполне им доволен.

— Маленько хитрил я, — с улыбкой признался он. — Просят арестованные пустить их, на прогулку им охота, свежим воздухом подышать. В камерах-то душно. Разрешил. И так сделал, чтоб они в кучу сошлись. О чем они толковали, и я малость послушал, — усмехнулся он. — Про часы тогда и узнал. Только в лицо не видел, кто про них говорил.

Назарка перевел дыхание и сел на подоконник. Ветерок обдавал ночной прохладой, приносил пряные запахи леса и бодрящую свежесть реки.

— Действуй! — сказал Чухломин. — Молодец!.. Только этому Ярангину-Кречетову не очень-то доверяйся. Не всякому слову его верь. Чует мое сердце: бандюга — пробы ставить негде!.. И чего там, в Якутске, намечают делать с этими варнаками? Пришпилить бы к ногтю — и бабки с кона! Отпусти его — он опять к своим ускачет, как блоха, хоть тысячу честных слов с него бери и на Библии заставляй клясться! Он тебе две тысячи обещаний даст! Для таких ничего святого не существует. Мы для них — злейшие враги. Классовая борьба, она, брат, самая жестокая!

Взбодрившись на ветерке и с наслаждением выкурив папиросу, Назарка попросил дежурного:

— Приведите Василия Сыча!

Осторожно, на цыпочках, подавшись корпусом вперед, в дверь протиснулся Васька Сыч. Он зябко кутался в пиджак, горбатил спину и старчески покашливал, встряхивая головой. Оспины на красном от загара лице выделялись бледными вдавлинами. Губы скорбно поджаты. Вид у него был пришибленный, жалкий. Глаза беспокойно перескакивали с одного человека на другого, стараясь обоих одновременно держать в поле зрения, точно он был уверен, что его вот-вот должны ударить, а он не может определить, с какой стороны ему ожидать первую оплеуху.

— Здравствуйте, Вася Сыч! — вежливо привстал ему навстречу Назарка. — Много слышал о вас. Будем знакомы.

Васька от этого приветствия поежился, точно за шиворот ему плеснули холодной, со льдом, воды. Он бесшумно прошел и сел на указанный ему стул. Недели полторы назад Ваську выловили в тайге наслежные ревкомовцы и активисты, связанного привезли в город.

— Разве вы меня знаете, гражданин уполномоченный комиссар? — тихо, вкрадчиво спросил Сыч и с опаской покосился на Чухломина, поглощенного работой.

Назарка вприщур, с нескрываемым любопытством разглядывал прославившегося далеко окрест прислужника Артомонова — командира крупного белогвардейского отряда. Неужели это самый настоящий Васька Сыч? Даже не верилось. Выражение лица благообразное. Глаза как у ликов, нарисованных на иконах. Смотрели они печально и вроде бы с укором. Отросшая светлая бородка кучерявилась. Верхнюю губу скрывали усы.

Назарка пристально вглядывался в этого смирного на вид человека, и ему настойчиво лезло в голову, что где-то, когда-то он сталкивался с ним.

...В последнем бою, когда бандиты дрогнули и начали отступать, яростно отстреливаясь от наседавших красноармейцев, под Васькой убило лошадь. Пока он высвобождал из стремени ногу, белые откатились на новый рубеж. Конечно, Васька мог, несмотря ни на что, бежать к своим, но над головой беспрерывно цвинькали пули. Одна задела шапку, и Сыч, как подсеченный, рухнул меж кочек. Умирать было страшно до умопомрачения. Красные тоже люди, а он, Васька, тоже страдал от царского произвола и деспотизма. Он же за революцию всей душой, при царе даже сидел в кутузке, а потом был в Красной гвардии...

Цепь красноармейцев миновала поле боя и, увлеченная преследованием, скрылась. Васька пополз к густым приречным кустам. Он будто купался в снегу, захлебывался, сдерживая кашель, и с цепенящим мозг ужасом ожидал, что в тело его вопьется пуля... В невообразимой путанице следов красноармейцы не обратили внимания на пропаханную Васькой борозду. В темноте он наспех отряхнулся и, стуча зубами от озноба, побежал куда глаза глядят...

— Вот, Вася, прослышали мы, как вы расправлялись с ранеными красноармейцами. Про это и расскажите. — Назарка приготовился слушать, подперев ладонью подбородок.

— С ранеными красноармейцами? — медленно, вдумываясь в значение этих слов, переспросил Васька. — Вы что-то путаете, гражданин уполномоченный комиссар! Я был денщиком, хотя меня и титуловали адъютантом. В прежней армии я был нижним чином. Моя обязанность у Артомонова — раздобыть и повкуснее приготовить жратву, почистить оружие и амуницию, ухаживать за лошадьми. Мое положение было нисколько не лучше, чем при Николашке!

— Вот как! — в свою очередь удивился Назарка, — Так ничего и не знаете? Только готовили жратву и чистили лошадей? Однако не так все было, а?

— Нет, гражданин уполномоченный комиссар! — отрезал Васька и отчаянно рубанул рукой.

Он зябко поежился, по-черепашьи вобрал голову в плечи и вопрошающе глядел на Назарку. Когда сидели в общей камере, проще было — сговаривались, сознательно путали на допросах, лгали. Но недавно бандитов развели по одиночкам, общение между ними полностью прекратилось. Лишь раз на прогулке по недосмотру охраны удалось малость потолковать. Но разве все предугадаешь? Попробуй определи, какие показания давали другие... Имя и кличку откуда-то уже пронюхали...

— Похоже, вы подлый и трусливый человек. Стреляли красноармейца сзади, в затылок, потом обыскали убитого и взяли у него серебряные часы. Вам, пожалуй, было некогда: торопились и оборвали цепочку. Потом часы променяли на спирт... А он толкует про жратву и про лошадей!

Ваську точно подменили. Лицо его приобрело землистый оттенок. Оспины на щеках сузились и стали как расплывшиеся капли олова на ржавом листе железа.

Не спуская взгляда с Сыча, Назарка поднял за обрывок цепочки часы. Изогнутая отвисшая крышка медленно поворачивалась к Ваське, показывая ему часть циферблата и навсегда остановившуюся минутную стрелку. Сыч втянул в плечи голову, вскинув клинышек курчавой бородки. Зрачки его, похожие на острия булавок, застыли неподвижно. Назарке захотелось размахнуться и изо всей силы, наотмашь ударить Ваську по оттопыренному, красному, как давленая брусника, уху. Обострившимся чутьем преступника Сыч догадался о мыслях паренька в новой гимнастерке, сжался, насколько это было возможно, и, будто нашкодившая собака, следил за плавно покачивающейся рукой.

— Не так разве было? — когда молчание затянулось, напористо спросил Назарка.

Дернувшись, Васька громко икнул, обслюнявил губы и жалобно запричитал, не отвечая на вопрос:

— Я человек подневольный, что повелят, то и исполнял. Не угодишь, не потрафишь — господин Артомонов бил меня. Чем попало, бывалоча, залимонит. — Он часто-часто заморгал белесыми ресницами и всхлипнул. — Я ведь без родителей, из трудового класса. В сиротском приюте рос. Грамоте не обучен.

— Странно! — Чухломин остановил излияния Васьки, сморщился и повторил: — Странно!.. Если мне не изменяет память, по поручению повстанческого командования вы передавали нам предложение о капитуляции? Помнится, вы были крепко выпивши, а когда вас отпустили с миром, удирали к своим — дай бог ноги! Верно это?

— Было... Заставили! — пролепетал Васька, всем телом повернувшись к председателю Чека. — Под угрозой смерти заставили!

— Почему под угрозой смерти? — заинтересованно спросил Чухломин.

— До вас никто не хотел идти: боялись! — несколько приободрившись, заговорил Васька. — А я — денщик. Жизнь моя ломаного гроша не стоит. Вот и приказали! Про вас-то ведь слух был, будто вы всех своих неприятелей к стенке ставили, а стенки нет — без нее обходились... За отказ пулей мне пригрозили, а живой возвернусь — награду пообещали. Приказ я исполнил, да только про награду теперь и вспоминать перестали. Кругом несправедливость, как и при его императорском величестве!

И тут Назарка тоже вспомнил этого человека.

— Скажите, Вася, — в свою очередь дружелюбно поинтересовался он. — Вы знали Байбала... Павла Цыпунова, командира повстанческого отряда?

— Знал! — с нескрываемой злобой ответил Сыч, мгновенно уловивший перемену в настроении Назарки. — Зверь из зверей! Лют, как тигр: живьем способен человека изжевать!

Назарка протяжно засвистел и выразительно посмотрел на председателя Чека. Тот отложил бумаги и внимательно следил за ходом допроса. Воспользовавшись паузой, Чухломин протянул Назарке кисет, и тот механически стал крутить папиросу. Васька осмелел, знаком попросил, чтобы и ему отсыпали табачку.

— Еще вопрос. В Бордоне, в большом доме с белыми ставнями, был ваш штаб. Как-то вы приехали со своим начальником и остались на кухне один. Потом вошел Цыпунов, показал вам якутского парнишку, что-то спросил и начал вас бить. Павел был очень сердит. Когда вы упали, пинал вас под бока. За что это он вас?

Назарка говорил, а Васька согласно кивал, скорбно поджав губы. Всем своим видом он показывал, как больно вспоминать о незаслуженно нанесенной обиде. Уставившись в пол, он жадно курил.

— Наши командиры, они завсегда так. Чуть чего — в рыло! — пустил слезу Васька. — Если бы вы знали, сколько побоев и прочего плохого принял я от них! Ведь они все бывшие ваши благородия. Не нашего поля ягоды. Привыкли нижним чинам зубы чистить. А в тот раз... Просто не упомню, за что мне наподдавал Цыпунов. Что-то не по нему вышло. Он мужик прижимистый. Ступил не так — и почнет кадило раздувать!

— Кто замучил члена ревкома Никиту Кыллахова? Помните, у штаба его голого привязали к коновязи и обливали холодной водой...

— Как забыть! Конечно, помню, — повеселел Васька. Сочувствие Назарки придало ему наглости и уверенности, и он требовательно протянул руку за новой щепоткой табака. — Известно, командиры тешились. Значит, собрались Артомонов, Цыпунов и жирный еще такой, как бочка с салом... Эверов! Ясно, причиндалы с ними. Сначала дознавались у ревкомовского чего-то. Спросят, и, пока он растолковывает, они по рюмашке в себя. А как поднагрузились, заставили его раздеться. Потом вывели на улицу в чем мать родила и прикрутили к столбу волосяной веревкой. Напротив стол поставили. Натурально, выпивон, закуску разложили. Солдат воду разной посудой таскать заставили. Окатят бедолагу — по рюмахе дернут. Потом тот голову уронил. Так они ухо его к столбу приколотили. Лицо белое — глянуть страшно. Ревкомовский еще что-то про мировую революцию начал кричать, да губы его уже вот какие были. — Васька казанком согнутого пальца постучал меж колен по сиденью стула.

Назарка почувствовал, что дрожь колотит его все сильнее. Ноги стучали коленка о коленку. Чухломин сидел, сцепив зубы так, что кожа на скулах побелела. Скрюченные пальцы были судорожно сведены в кулаки. Он дышал, будто под гимнастеркой по груди его шлепали мокрой тряпкой.

— А потом завыл, — замогильным голосом продолжал Васька, — а командиры в хохот...

— Хватит! — оборвал его Чухломин и с усилием перевел дыхание.

— Значит, вы хорошо знаете Павла Цыпунова? — уточнил Назарка, окутываясь дымом.

Спокойный, с глушинкой, голос его, казалось, долетал откуда-то издалека, эхом отдаваясь в просторной комнате. И всякий раз Васька Сыч вздрагивал, хотя чувствовал он себя сейчас не в пример лучше, чем в начале допроса.

— Не так, чтобы так, и не очень, чтобы очень, — позволил себе пошутить бывший адъютант. — Артамонов часто виделся с Цыпуновым. Конечно дело, и я там торчал. А вот к секретам своим не подпускали!

— Скажите, может, вы слышали про женщину и двух девочек? Их застрелили из засады, недалеко отсюда, у Борогонского станка... В ту ночь красные атаковали вас.

Васька знобко тряхнул плечами. В памяти ярко всплыло: снег, щедро залитый лунным светом, медленно вышагивающий бык, хватающий за нервы скрип полозьев... Обмякшее тело женщины, тускнеющие глаза... Во рту стало горько, словно отрыгнулось желчью.

— Слышал, — хрипло промолвил Васька, пряча в рукава пляшущие пальцы.

— Говори! Говори! — выкрикнул Назарка.

Сидеть он не мог. Вскочил и принялся ходить вдоль стен, задевая лиственничные бревна. Стараясь совладать с собой, он до крови закусил губу.

— Павел убрал их. Не знаю даже за что. Его помощник выболтал за чаркой. Цыпунов одного своего солдата при всех, так сказать, публично застрелил. Этот способен. А про женщину слух был, будто на той подводе совдеповцы едут и вроде по ошибке не их, а ту бабу с детишками угрохали...

— Не надо волноваться! — заметил Назарка, успокаивая скорее себя, чем Сыча. — Вас столько унижали и оскорбляли белогвардейцы, почему не убежал от них, не перешел на сторону трудового народа?

— Хе! — усмехнулся Васька и зашлепал губами, раскуривая окурыш. — Я ведь в денщиках при Артамонове состоял, денно и нощно неотлучно при нем. Только и слышно было: Васька туда, Васька сюда... Где уж тут удирать. В момент бы пулю схлопал!

— Где сейчас Павел?

— Откололся от нашего отряда. Ушли, — пряча глаза, ответил Сыч.

— Куда?

— Кто его знает, какую тропу они выбрали. Тайга для Цыпунова — дом родной... Якуты нас недолюбливали. Не водились с нами. Если сами не скажут, нипочем не дознаешься, что они замыслили. Такой народец!

— На сегодня довольно! — предупредил очередной Назаркин вопрос Чухломин и дал сигнал дежурному увести арестованного.

Над горами во всю необъятную ширь развернулась розовая бахромистая по краю заря. На вершинах берез льдинки сверкали красными фонариками. В такой же цвет с фиолетовыми прожилками было раскрашено полотнище реки. Ночью произошла подвижка льда, и белое поле местами напоминало скомканную бумагу.

Чухломин погасил лампу: без нее уже было светло. Он старательно выколотил пепел из трубки и потянулся. Под припухшими глазами залегли синие полукружия.

— Ты останешься работать в Чека! — тоном, не допускающим возражения, сказал он.

— А как же отряд, Петр Маркович? — привстал Назарка, озадаченный решением Чухломина.

— Это мы уладим!

— Но война-то не кончилась! — начал горячиться Назарка. — Как бросить товарищей? Что они про меня подумают?

Чухломин сел рядом с ним. Назарка посмотрел на его большие костлявые руки с вздувшимися извилинами вен. Ему показалось что он чувствует, как напряженно бьется пульс у Петра Марковича и как ему трудно дышать.

— Ты считаешь, Никифоров, что, где неприятель, где стреляют, там и фронт? Глубоко заблуждаешься, милый мой мальчик! Сегодняшней ночью разве мы с тобой были не на передовой позиции, разве не дрались мы с тобой за свое рабоче-крестьянское государство?.. Вот в этой самой комнате сидеть, пожалуй, посложнее, чем в открытом бою палить из винтовки. Сам же убедился, с кем имеем дело. Хитрят, лгут, изворачиваются, как умеют, прикидываются дурачками, а приглядись повнимательнее — у каждого на руках кровь наших товарищей. Вырвется такой на волю и опять поднимет оружие против нас.

От бессонной ночи и частого курения у Назарки разламывало голову. Он страдальчески поморщился и потер кулаками виски.

— Согласен, Никифоров?

Назарка промолчал. Сейчас ему хотелось спать. Только спать.

— Видишь ли, — сдержанно продолжал Чухломин, — я не хочу насиловать твою волю. Я мог бы оставить тебя приказом. Чека даны большие права. Однако я надеюсь, что ты осознал всю важность и значимость нашей работы.

— Я не могу убивать людей, — жалобно произнес Назарка и опустил голову на скрещенные руки.

— Не людей убивать, а разоблачать заклятых врагов рабочих и крестьян, врагов Советской власти! — сурово поправил его Чухломин. — Это понятия совершенно разные.

— А отряд? Ведь они мне будто родные.

Голосом, ставшим вдруг упругим и сильным, Чухломин проговорил:

— Быть настоящим революционером, большевиком трудно, очень трудно! Но нужно! Понимаешь, нужно!.. Иначе не стоило и огород городить, проливать народную кровь!

— Понимаю вас, Петр Маркович, — вскинул голову Назарка. — Если надо, буду работать в Чека!

Чухломин закашлялся.

Глава десятая

Последней в природе от зимнего покрова освободилась река. Напрягла она все свои неизмеренные силы, приподняла вешними водами, собранными с боковушек, могучий ледяной панцирь и медленно поволокла его вниз. Огромные белые поля разламывались, дробились и, мельчая, убыстряли свой бег. Над долиной, не затихая, висел плотный, однообразно шуршащий шум движущихся ледяных масс. В узких обрывистых местах образовывались заторы. Крошась и ломаясь, льдины могуче напирали друг на друга. Вспучиваясь, они хаотически нагромождались в плотины и, влекомые течением, достигали дна. Живая подвижная запруда с оглушающим гулом и скрежетом росла на глазах, вздымалась все выше. И над этой шевелящейся громадой беспокойно метались цветастые радуги. Омытая водой ледяная крошонка в солнечных лучах напоминала ограненные алмазы всевозможных оттенков.

А взбаламученная вода сверху напирала и напирала, широко разливалась вокруг, затопляя пойму, по речушкам-боковушкам прорывалась в аласы и луговые низины. Чудовищная сила легко выжимала на берег огромные льдины двухметровой толщины, насыпала в островерхие кучи песок и гальку, сворачивала многотонные валуны, казалось нерушимо вросшие в землю.

Наконец не выдержала временная запруда титанического натиска реки. Похоже было, вдруг сдвинулись, качнулись прибрежные скалы и утесы. С утробным грохотом и гулом, раскалываясь на части, рванулась ледяная перемычка и, набирая скорость, помчалась дальше, на север, к Полярному океану...

Назарка стоял у обрыва и зачарованно смотрел на величественную, грозную в своей неукротимости картину весеннего ледохода.

С реки упруго дул резкий холодный ветер. По небу на запад стремились мелкие облака-барашки и ненадолго прятали солнце. Над рекой летели бесчисленные стаи гусей и уток. Доносилась взбудораженная птичья перекличка.

«Сегодня же пойду на охоту!» — решил Назарка, провожая очередную станицу казарок загоревшимся взглядом.

Кто-то тронул его за локоть. Назарка оглянулся — Синицын. Нос и щеки у того на ветру посинели. Христофор хитровато прищурился, заговорщицки подмигнул и сказал:

— Лады! Уломал Чухломина. Три раза в неделю он будет выпускать тебя по окончании рабочего дня из острога. Поведешь кружок. Вечером собираем желающих. Я уже объявил!

— Вот тебе и раз! — Назарка развел руками, ладонью потер захолодевшие на ветру губы. — А я вечером на охоту мечтал. Давно с ружьишком не бродил!

— Дичь от тебя не уйдет, настреляешься еще за милую душу! — досадливо поморщился Синицын. — Ребятишки показали амбар. Помнишь домик, где ссыльные жили? У них во дворе, заколоченный был. В амбаре книг — кучи. Сверху которые — уже поиспортились, сгнили. А внутри — совсем целехонькие. Я копался. Всякие есть. Одну прихватил. Может, и сгодится. Ссыльные те революционеры были!

Он протянул Назарке фолиант в коричневом переплете. Нижний уголок был оторван. Назарка взял массивную книгу, раскрыл и раздельно прочитал на титульном листе:

— Сочинения Эн Вэ Шелгунова. С портретом автора и вступительной статьей, — посмотрел в оглавление: — Статьи социально-экономические. Статьи критические. Воспоминания.

— Может, подойдет для кружка? Как считаешь, Никифоров?— озабоченно спросил Синицын. — Надо же ребятам революционную сознательность поднимать! А то ведь пни пнями!

— Да-а! — глубокомысленно протянул Назарка и глянул на секретаря. — Шелгунов большевик?

— Кто его знает! — пожал плечами Синицын. — Что-то про такого не слышно было. Не из главных, наверное.

С сосредоточенным видом Назарка принялся изучать содержание книги. Христофор терпеливо ждал, пошвыркивая носом.

— Ага! — обрадованно воскликнул Назарка и ткнул пальцем в страницу. — Рабочий пролетариат в Англии и Франции. Нам тоже надо бы знать про рабочий класс в других государствах... Знаешь что, — нашел он выход, — я покажу книгу Чухломину. Если он одобрит — самый сёп!

— Я в той амбарушке еще покопаюсь, — пообещал Синицын. — Может, еще что путное, интересное есть. А мы и духом не ведали... Значит, сегодня к заходу солнца. Не опаздывай! — напомнил Синицын и, пригнувшись под ветром, пошагал вдоль улицы.

Время близилось к обеду, и в Чека никого не было. Назарка решил сходить к Чухломину домой. Петру Марковичу последние дни сильно нездоровилось. Он почти непрерывно кашлял и сплевывал кровь. По всему было видно, что на ногах он держится только усилием воли. Раза три Назарка насильно выводил ослабевшего председателя Чека из кабинета и в сопровождении чоновца[61] отправлял домой. Чухломин вяло сопротивлялся и послушно, автоматически выполнил то, что ему велели.

Петр Маркович снимал небольшую комнатку в доме многодетной вдовы. Два узких оконца выходили во двор, и солнца в жилье было мало. У обогревателя плиты стоял топчан, сколоченный из неоструганных досок и застланный серым солдатским одеялом. Подушка в застиранной бязевой наволочке была тонкая, ровно блин. На стенке висели кольт в потертой кобуре и шашка с золоченым эфесом — именное оружие. Под ними пожелтевшая фотография — в центре полная пышноволосая блондинка, а рядом — остриженные наголо мальчишки вытаращили глаза на объектив. В углу, на ящичке, — стопки книг, на столе — вырезанный из газеты портрет Владимира Ильича Ленина под стеклом в самодельной рамке.

Когда Назарка, негромко постучавшись, открыл дверь, Чухломин лежал на топчане под полушубком. Сжавшийся в комочек, он показался Назарке беспомощным, совсем расхворавшимся. Увидев своего помощника, председатель Чека сел, свесил худые ноги и уперся в край лежанки руками. Шея у него была обмотана шарфом. Щеки ввалились еще больше, тонкие бескровные губы, казалось, стали еще бледнее. Глаза втянулись под надбровные дуги.

— А, Никифоров! Назар! Проходи! — обрадованно улыбнулся Чухломин и кивнул на табурет. — Раздевайся, садись и выкладывай новости!

В нескольких словах Назарка поведал председателю Чека все, что ему довелось узнать за день. Чухломин закрыл глаза и, покачиваясь, слушал. На губах его застыла странная улыбка. Назарке подумалось, что рассказ его не доходит до сознания Петра Марковича, что думы его сейчас далеко-далеко от маленького городка, затерянного в глухой якутской тайге. И вспоминается ему что-то близкое и бесконечно дорогое, с чем даже в мыслях расстаться трудно и очень больно.

— А у меня, Назар, сегодня памятный день, очень печальный памятный день! — тихо произнес Чухломин, и в голосе его Назарка уловил необычные интонации. — Три года назад колчаковские изверги убили жену и сынишек. Вот они какие орлы! В полную силу поднимались! — глазами показал на фотографию. — Алешка и Сережка. Старшой, наверное, в Красной Армии уже служил бы. По годкам рановато — добровольцем пошел бы...

За меня как заложников расстреляли. Я тогда командовал партизанским отрядом. Колчаковцам удалось схватить мою семью... Предложили разоружиться, распустить отряд и выйти с повинной к властям, да разве я способен на... Могилку видел. Специально ездил, когда освободили уезд. Селяне ухаживают за ней, берегут. Весной цветы насадили, березки принялись... Веришь, Никифоров, утром подкатило к сердцу — вздохнуть трудно. Я и всплакнул малость, — и такая нечеловеческая тоска прорвалась в его голосе, что у Назарки засвербило в носу.

Чтобы скрыть вдруг затуманившиеся глаза, он низко опустил голову, зашарил по карманам и с излишней поспешностью начал крутить папиросу.

— Кто сказал, что я одинок? — помолчав, возвысил голос Чухломин. — Нет! Ошиблись! Меня не осиротишь! Со мной партия, народ, Советская власть.

Назарка глотал дым и молчал. За беленой дощатой перегородкой возились, шептались и потихоньку смеялись дети хозяйки-вдовы. Чухломин долго не мигая смотрел в окно на синее небо, испятнанное мелкими белыми кудряшками. Потом, не поворачивая головы, на ощупь отыскал в изголовье трубку, кисет и знаком попросил, чтобы Назарка запалил спичку.

— Скоро поправлюсь, Никифоров, — проговорил он. — Весна для нашего брата — самый вредный, каверзный период года. Хозяйка горячим топленым молоком поит. Кутаться потеплее заставляет... Что за книга у тебя? — поинтересовался Чухломин.

— Петр Маркович, непонятно нам. — Назарка придвинулся ближе к председателю и протянул ему сочинения Шелгунова. — Как по-вашему, можно такое с комсомольцами в кружке учить? Тут о положении рабочего класса в государствах Англия и Франция.

Чухломин взял книгу, перебрал несколько страниц и громко, внятно прочел:

— «Вообще говоря, рабочий — современный раб того, на кого он работает. Раб в такой степени, что он ценится и продается, как товар, и, как товар, поднимается и падает в цене. Поднимается запрос на рабочих — поднимается и цена на них. Падает запрос — падает цена. Если же запрос так мал, что часть рабочих остается без дела и залеживается, то и лежит он, как товар без сбыта... А как одним лежаньем существовать невозможно, то им и нет другого выхода, кроме голодной смерти...» Для буржуазных стран и для старой России совершенно правильно! Твой отец тоже ведь был самым настоящим рабом — хамначитом! — сказал Чухломин и вернул Назарке книгу. Подумал, плавно покачиваясь всем телом, и решил: — Вообще-то можно. Только сначала сам разберись, что к чему, не то запутаешься и ребятам мозги затемнишь.

Назарка встал. Не меняя положения, Чухломин кивнул ему и вдруг улыбнулся по-детски застенчиво и растерянно.

— Ты, Никифоров, забудь! Забудь! Подпустил к себе слабину, вот оно и прорвалось наружу! — извиняющимся тоном говорил он и доверчиво поглядывал на Назарку. Выставил перед собой костлявую руку. На тонких длинных пальцах утолщения в суставах напоминали узлы. — Много я этой рукой колчаковских да прочих срубил! А и мне черед наступает. И не вражеская пуля или шашка сбили меня — болезнь скрутила!.. После обеда на работе буду. Чувствую себя вроде бы ничего, терпимо.

По реке плыли уже разрозненные льдины. Между ними мутная взбаламученная вода казалась расплавленным свинцом. Солнце склонилось к закату и перекинуло через реку зыбкие, колыхающиеся понтоны — тени от прибрежных скал. Вода уже шла на убыль. Высший уровень ее в прибрежных тальниках был отмечен травинками, щепками, корьем и прочим мусором, нацеплявшимся на ветви.

Назарка придержал шаг, любуясь открывшимся перед ним видом. Постоял, посмотрел, рассеянно отвечая на приветствия знакомых, и медленно пошел дальше. У ворот его нагнал запыхавшийся председатель Чека, дружески хлопнул по плечу. По виду его Назарка сразу определил, что Чухломин получил какую-то приятную весть.

— Как полагаешь, Никифоров, где отряд Фролова?— не тая радости, спросил Петр Маркович.

— Ну! Едут? Где они?.. Да говорите скорей! — нетерпеливо выкрикнул Назарка, грудью наступая на Чухломина, схватил его за локти и привлек к себе: — Ну, чего вы?..

— Пойдем в кабинет, там и выложу тебе все! — посмеиваясь и подкручивая усы, ответил председатель и первым вошел в караулку.

В комнате Чухломин не спеша, словно испытывая Назаркино терпенье, снял шинель и повесил ее на гвоздь. Кинул на подоконник фуражку с коротким выгнутым лакированным козырьком. Назарка тоже разделся, одернул гимнастерку и поправил ремень.

— С нарочным пакет поступил, — сообщил Чухломин, расчесывая жидкие волосы половиной женского гребешка. — Твои на днях здесь будут. До самого Охотского моря дошли.

— Все живы? Пишут, нет? — обеспокоенно перебил его Назарка.

— Восьмерых похоронили, — понизил голос Чухломин. — Двенадцать ранено, один — тяжело.

— Кого убили?

— Не писал Фролов.

Потирая ладонь о ладонь с такой силой, что кожа белела полосами, Назарка ходил по кабинету, как слепой натыкаясь на стулья.

— Белобандитский отряд полностью не уничтожен, рассеялся по тайге. Большая группа во главе с Павлом Цыпуновым сумела замести следы. Это худо! Есть предположение: Цыпунов повернул в родные места... Наши захватили с десяток пленных. Восемнадцать бандитов постреляли в стычках. Захватили два пулемета. Жаль, самого главного, самого заядлого не ликвидировали. Он вроде ртути. Пока вождя не обезвредим, бандитизм будет продолжаться. Схватим его — наступят спокойствие и мир... Да, вот еще что, Никифоров. — Чухломин подошел вплотную к Назарке, повертел пуговицу на кармане его гимнастерки. — Поедешь навстречу отряду. Дожидайся своих на Хамагаттинском спуске. Видишь, какая дурная вода! Заранее подготовь лодки, помоги им без лишних хлопот переправиться. Потом отбери нескольких красноармейцев, и верхами разведайте дорогу в направлении Томтора. Из наслега сообщение поступило: недавно там в активиста стреляли. Проверь!

— Слушаю, товарищ председатель Чека!.. Когда выезжать?

— Чем скорее, тем лучше.

— Я уже готов!

— Действуй, действуй! — Чухломин легонько хлопнул Назарку по спине, подумал и снял с себя маузер в деревянной кобуре. — Возьми, Никифоров! Карабин тоже прихвати... Вообще-то в окрестностях спокойно, но, неровен час, наткнешься на недобитышей... Ну, в добрый путь! — Пряча глаза, Чухломин порывисто обнял Назарку и подтолкнул его к выходу.

Прежде всего Назарка навестил Синицына. Поприветствовав секретаря ячейки поднятой кверху рукой, Назарка с порога возвестил:

— Занятия в кружке надо отменить!

— Почему? — вскинул на него глаза Христофор и нахмурился. — Вилять начинаешь... С Чухломиным я же договорился!

— Не сердись, секретарь! — с улыбкой заметил Назарка и протянул ему сочинения Шелгунова. — Срочно уезжаю!

Часа через три, когда светозарная северная ночь ненадолго угомонила непоседливое пернатое царство, Назарка верхом на широкогрудом коренастом жеребце выехал на мыс. За плечами путника тускло поблескивал вороненый ствол карабина. Сбоку, на широком ремне, — маузер. Назарка придержал лошадь и по сносно натоптанной тропинке спустился с приречного взлобка к берегу. Слабо прохрустели вдавливаемые в податливый песок зеленые хвощи. Потом кованые копыта, высекая искры, звонко ударили по обкатанной гальке.

У кромки воды сплошной, непреодолимой преградой тянулся навороченный в диком беспорядке лед. Перламутром отливали сбегающие с него жгутики воды. От ледяного хаоса наносило холодом. Назарка поежился и поднял воротник тужурки. Пустил жеребца хлынцой — неторопкой развалистой рысью.

Картинно, красочно рисуя в воображении встречу с друзьями — объятия, возгласы радости, улыбки, Назарка широко ухмылялся, качал головой и в нетерпении принимался колотить пятками по вздутым лошадиным бокам.

— Хат!.. Хат!.. — покрикивал он и дергал за повод.

В ответ на понуканья жеребец встряхивал головой, прял ушами, фыркал, но шагу не прибавлял. А Назарку одолевало нетерпение: скорей бы, скорей бы!.. Вот он представил себе спокойного, уравновешенного Коломейцева и тихонько засмеялся. А высокий костлявый Кеша-Кешич... Сколько будет суеты!

После нескольких безуспешных попыток Назарка убедился, что никакими понуканьями жеребца бежать не заставишь, и бросил поводья. Склонившись, насколько это было возможно, к седлу, чтобы ветер не раздувал махорку, он принялся крутить самовертку. Жеребец почувствовал свободу и перестал мотать головой. Не замедляя своей неторопкой рыси, он ловко хватал с обочин траву, росшую пучками среди галечника.

Через несколько никем не меренных верст дорога круто вильнула в сторону от реки. Ее тотчас плотно стиснула веселая разноголосая тайга. Великаны-лиственницы стояли, точно окутанные прозрачной зеленой дымкой, — стройные и торжественные. По вершинам деревьев, осторожно раскачивая их, разгуливал ветерок, и лес полнился умиротворенным перекатистым шумом. Он напоминал затихающее после бури волнение на реке. Синичка задорно цвинькала и деловито, по-хозяйски обследовала ветви. Издалека подавала свой глуховатый тоскующий голос кукушка-бездомница.

Жеребец вдруг с храпом мотнулся в сторону, и размечтавшийся Назарка чуть не полетел с седла. Из-под копыт лошади взвилась крупная пестрая птица — копалуха-глухарка.

— Ишь, нашла место для гнезда! — беззлобно проворчал Назарка, разглядев у валежины белые яйца.

В тайге уже по-летнему было тепло и душисто. Пряно пахло разогретой смолой, багульником и одуванчиками. Над ухом нудно, раздражающе ныли первые комары, злые и голодные. Назарка машинально отмахивался от них рукой. Потом сломил подвернувшуюся еловую ветвь...

Вечером, когда солнце краем врезалось в горизонт и погружалось в него все глубже, Назарка подъехал к одинокой юрте, притулившейся на краю небольшого аласа. Посередине его поблескивало блюдце-озерко. Отсюда напрямик через реку был Хамагаттинский спуск. Здесь удобнее всего было, пожалуй, подождать отряд.

На опушке, под прикрытием деревьев, Назарка придержал усталого жеребца, привстал на стременах, изучающе оглядел окрестности. По аласу, пощипывая зелень, бродили коровы. Усадьбу с водопоем связала прямая, крепко утрамбованная копытами тропа. Из трубы юрты тонким столбиком поднимался дымок. Над лесом ветер резко перегибал его влево и раздергивал в клочья.

Назарка рысью пустил жеребца к жилью.

Новый человек для жителей тайги — всегда радостное событие. Хозяин юрты и его жена радушно встретили гостя. Женщина тотчас разгребла в камельке угли, бросила на них сухое смолье. Пристроила котлы с кониной и зайчатиной. Затем она сняла с полки начищенный до блеска медный самовар. Вскоре самовар дружелюбно загудел, пустил из-под крышки кудрявый султанчик пара.

Хозяин — седоголовый старик — и Назарка уселись на переднем ороие под иконой в потемневшем литом окладе. Ясно, в первую очередь закурили. Старик до отказа намял сэбэряху в обшарпанную, прогоревшую по краям трубку с коротеньким мундштуком. Он жадно затягивался горьким табачным дымом, блаженно жмурил глаза, потирая ладонями грудь, задерживал дыхание. Он не курил, а наслаждался.

— О-о! — сладостно протянул хозяин, тонюсенькой струйкой выпуская дым изо рта, и расслабленно откинулся на кумалан.

По случаю прибытия гостя хозяйка переоделась в ситцевый холодай, волосы повязала платком. Занятая у очага, она сначала крепилась, надеялась, что муж по укоренившейся привычке не забудет и ее — даст докурить трубку. Вскоре старушка убедилась, что ожидания ее тщетны. Трубка в зубах мужа уже хрипела, захлебываясь, но старик и не помышлял открыть глаза. Тогда хозяйка, не в состоянии овладеть собой, подошла к столу, дрогнувшей рукой взяла Назаркин кисет.

— Пожалуйста, кури, эмээхсин[62]! — спохватился гость. — Извини, устал с дороги, забыл предложить тебе!

Старушка несколько раз глубоко затянулась, зашаталась, будто пьяная, и повалилась на орон рядом с мужем.

«Чего это они?» — удивленно подумал Назарка, вглядываясь в побледневшие лица стариков.

Оказывается, обитатели юрты давно уже не пробовали настоящего табака — сэбэряха.

Вдоволь накурившись, старик, которого звали Басыкка, отложил горячую трубку и по обычаю подступил к Назарке с расспросами. Интересовало его многое — от мировых проблем до стоимости коровы или воза сена на городском рынке. Добрый гость должен полностью удовлетворить любознательность хозяев. Назарка обстоятельно, пространно отвечал на вопросы. Особенно подробно он говорил о Советской власти, о распределении земли и сенокосов.

Ужин между тем поспел. Старушка Хоборос выставила перед Назаркой все имевшиеся у нее в запасе яства. Она была довольна пришельцем. На столе появилось непроваренное, с кровинкой, конское мясо. В ухе, заправленной молоком, плавали икряные караси. Хоборос наломала свежей ячменной лепешки, вывалила на оловянную тарелку зайчатину. Хозяин поточил на брусочке нож гостя и свой, предоставил Назарке право первым выбрать себе кусок по вкусу.

В свою очередь и Назарка не остался в долгу. Он извлек из мешочка несколько крупных кусков рафинада и осьмушку кирпичного чая «Большая рука».

Ели не спеша, степенно. За чашкой чая Басыкка закурил трубку, почмокал губами и раздумчиво сказал:

— Говоришь ты, приятель, шибко хорошо, складно, вроде бы олонхосут[63]. И не скупой. Только беда — в городе ты живешь. Врешь, поди, все: городские всегда врали, крали да обманывали!

Назарка опешил от столь странного вывода старика и удивленно уставился на него с поднесенным ко рту блюдцем.

— Почему? — только и нашелся спросить он.

— Как почему?— усмехнулся Басыкка наивному вопросу. — Купец врал, обманывал? Скажешь, не было? Начальник — тоже? Тоже! И поп с ними. А все они в городе живут! Они тебе гостинцев на языке привезут, а ты им сумами возвращать обязан. Они тебе сладкие слова, а ты им — мяса да масла. И ты, наверное, у них научился. Худая наука — быстрая!

— Э, нет! — повеселел Назарка. — Ты о прошлых людях толкуешь. Больше таких не будет. Теперь начальники новые — большевики. Они за бедняков, за обездоленных. Они жизнь иную наладить хотят, по справедливости... Бандитские командиры, тойоны да богачи многих якутов обманули и воевать против большевиков заставили. Красных те немало побили, а Советская власть не мстит. Она прощение объявила белобандитам. Приди, сдай берданку или винчестер, дай слово, что против новой власти ничего худого не станешь замышлять, не вступишь в банду, — и ступай домой, хозяйством занимайся. Будешь жить мирно, красные никогда тебя не тронут!

— Он, поди, нарочно сказал, чтобы отрядники поверили и сдавались? — спросил Басыкка.

— Амнистию объявило правительство Якутской Автономной Республики! — с гордостью пояснил Назарка. — Наше правительство, народное, якутское!.. Первым пароходом товаров много привезут. Советская власть справедливые цены установила. Никто не посмеет их нарушить!

— Оннук! Оннук! — рассеянно подтвердил Басыкка, думая о чем-то своем. — Славно бы было...

В стаканах давно остыл крепко заваренный чай. Перед Назаркой стояла фарфоровая чашка с отбитой ручкой. В нескольких местах чашка треснула. В иных краях эта посудина за ненадобностью давно бы оказалась на свалке. Но в хозяйстве якута-бедняка такими ценностями не разбрасывались. Попробуй купи новую — сколько она стоит! Искусно стянутый узкими полосками жести, фарфор продолжал исправно служить людям.

В юрте надолго установилась тишина. Старушка Хоборос, внимательно слушавшая разговор, сделала вывод, что приехавший из города коренастый якутский паренек — важный начальник новой власти. Это ее встревожило и озадачило. Зачем он нежданно-негаданно нагрянул к ним?.. Хоборос переводила взгляд с Назарки на мужа, ожидая продолжения беседы. Зачем Басыкка так откровенен и резковат в своих суждениях?..

Вторично протянуть руку к табаку у старушки не хватило смелости. Она сосала пустую трубку, опуская в нее алые угольки. Назарка заметил это, протянул Хоборос кисет и сказал:

— Кури, эмээхсин! Меня не спрашивай, бери, когда захочешь. Скоро табаку у вас будет вдоволь!

— Ой ли, приятель!? — покачал головой старик. — Наш наслежный ревком бывает у нас, мунньах[64] собирает. Толмачит много, еще больше сулит. Послушаешь его, скоро сохатый сам во двор к тебе прибежит — готовь нож да посуды побольше. Наше правительство, говоришь? Хорошо, если народное. И товары, говоришь, будут? Новая власть привезет?

— Будет, огонер, все будет! Главное — бандитов разогнали. Они людям спокойно жить мешали. Теперь некому пароходы и баржи поджигать. Свободно стало в наших краях! — Назарка прихлебнул из блюдца и переменил тему беседы! — Одни в старости доживаете? Тоскливо и трудно, поди?

— Нет, парень взрослый есть! — захлебнувшись дымом, торопливо ответила Хоборос и бросила быстрый взгляд на мужа. — Женить бы пора...

— Где же он? — полюбопытствовал Назарка и осмотрел юрту. В углах ее скопилась темнота. Неясно, расплывчато вырисовывались лики святых.

— Люди сказывали, будто выбрасывать их заставите! — показал Басыкка на иконы.

— Зачем? — пожал плечами Назарка. — Грамотным станешь — сам в амбар вынесешь... Сын-то где?

— Э, к соседям уехал! — неопределенно махнула рукой чем-то взволнованная старушка.

В юрте установилось тягостное безмолвие. Назарка чувствовал, догадывался, что хозяева побаиваются его — «начальника». Они что-то скрывают и переживают. Однако Назарка не приставал с расспросами. Мало ли что у людей бывает! Он вышел на улицу, постоял лицом к западу. Посвежевший ветерок охлаждал вспотевшее тело. Прикосновение его было приятно. Закатные краски уже вылиняли, поблекли; небо было голубым и прозрачным, но звезд высеялось мало — виднелись самые крупные; над горизонтом лежала широкая нежно-розовая полоса. Назарке подумалось, что если бы добраться до небесного купола и щелкнуть по нему ногтем, то по всей тайге разнесся бы мелодичный переливчатый звон. Он усмехнулся: придет же на ум!

Расседланный жеребец с хрустом жевал сено. На спине и по бокам его виднелись темные пятна — подсохший пот, завивший шерсть в упругие колечки.

Минула короткая пора молчания. Якутская ночь опять полнилась птичьими голосами. С ближнего болота доносило раскатистый, угрожающий рев «водяного быка» — выпи. Немало легенд и преданий связано у якутов с этой птицей. На озере самозабвенно, стараясь перещеголять собратьев, орали мородушки, поднимая каскады брызг, гонялись друг за другом. Взметнувшийся ввысь бекасик раздул зоб и начал падать отвесно к земле, рассыпая вокруг свое звонкое, дробное «бэ-э-э».

— Ку-лик!.. Ку-лик!.. — жалобно, монотонно выкрикивал куличок-непоседа.

Назарка послушал задиристую птичью перебранку, похлопал по холке своего немолодого жеребчика и направился обратно в юрту. На головном ороне ему уже была приготовлена постель. В очаге, взбодренный новой порцией дров, полыхал огонь. Искры, исчертив воздух дымными трассами, сыпались на земляной пол.

Назарка не спеша снял торбаса, кянчи, повесил их на перекладину перед камельком. Басыкка подсел к гостю, затаив в уголках губ улыбку, хитровато заглянул ему в глаза:

— Ты сейчас говорил и другие тоже — вроде купцов больше не будет? Прогнали их! А кто табак, чай, порох привезет?

— Другие станут торговать, огонер, кому это поручат, — позевывая, ответил Назарка.

День езды верхом утомил. Хотелось спать. У Назарки возникло ощущение, будто его посадили на самую вершину дерева и принялись сильно раскачивать — голова кружилась.

— Купец, значит! — хихикнул в кулак Басыкка. — Кто другой способен торговать?

— Нет! Совсем нет! — поморщившись, произнес гость недовольным тоном. — Того человека продавцом называют. Товары не его. Себе их взять он не имеет права. И цены не он назначает!

— Я много встречал весен и знаю, что всех торгующих якуты, и тунгусы, и остальные кочующие называли купцами! — стоял на своем Басыкка. — Как и что будет дальше — я не шаман, не могу угадывать. В нашем наслеге уже случалось такое, что не всякий мудрейший скажет, к чему это — лучше станет или хуже.

— Пойми, огонер, не купцы будут теперь торговать! — прижав ладонь к сердцу, убеждал его Назарка. Он был рассержен непонятливостью старика, но не выказал этого. Человеку нужно доказать, убедить его. — Купцы были плохие, обманывали, обсчитывали неграмотных и доверчивых. Наживались на них. А сейчас другое — специально подбирают и назначают людей, которые торгуют в лавках и ездят по тайге. Цены на товары у них твердые. Добыл ты, к примеру, лисицу, сколько она стоит, столько и получай. Ни больше, ни меньше. И подарков продавцу преподносить не надо: он получает жалованье.

— О, как славно было бы! — одобрительно заметил Басыкка.

Он почесал переносицу, подвигал губами и вдруг решительно наклонился к самому уху Назарки. Теплое дыхание его щекотало кожу.

— Молодой новый начальник, рожденный якуткой, скажи: можно ли верить слухам, будто сложившего добровольно оружие отпустят домой? — нашептывал он, скосив глаза на застывшую в ожидании жену. — За последние годы я запутался, разучился отличать, где правда, где ложь. Я не знаю, кому верить: каждый доказывает свое. Открой мне сердце, чтобы легче дышалось, чтобы старые глаза мои увереннее смотрели на мир.

Басыкка перевел дыхание и ожидающе умолк. Ревматические пальцы его судорожно шевелились, а лицо было непроницаемо. Желваки застыли на скулах, словно спрятанные под кожей камушки. Запавшие глубоко и вылинявшие от времени глаза его в упор, строго и требовательно глядели на Назарку. Хоборос тоже подошла к гостю и замерла, бессильно опустив руки.

— Басыкка, и ты, Хоборос, простые славные люди, поверьте мне, единокровному с вами. — Назарка тоже заволновался, сам не зная отчего. — Якутское правительство объявило: все, кто добровольно сложит оружие, придет в Совет и даст честное слово, что больше не будет воевать против красных, тому ничего не сделают и отпустят домой. У русских есть пословица: «Повинную голову и меч не сечет!» Так объявлено повсюду по Якутии!

И тут только Назарка сообразил, почему стариков столь интересует и волнует амнистия. Определенно, их сын в том «соседнем наслеге», к которому и обращало правительство Якутской Автономной Республики свой гуманный акт. По всей вероятности, он давно был готов сложить оружие и явиться куда следует, но боялся расправы.

— Огонер, и ты, эмээхсин, еще раз прошу, верьте мне, как вы верили бы своему ребенку! — возбужденно заговорил Назарка и положил ладонь на плечо старика. — Ты мне будто отец, и я буду толковать с тобой, как с отцом... Кто явится с повинной, с открытым сердцем и отдаст берданку, винчестер или какое другое пулевое ружье, тому не причинят вреда и отпустят. Разве можно охотнику в тайге без дробовика? Пропадет! Дробовики отнимать не будут... Большевики задумали строить новую жизнь, а бандиты мешали... Разве твой сын тойон? Разве у него столько добра, что жизнь свою он способен проводить в праздности? Качаешь головой! Почему же он защищал богатых от гнева таких, как я и вы — бедняков? Зачем он поднял оружие против красных, пришедших на помощь нашему народу!

Басыкка вздрогнул, всхлипывающе вздохнул и отпрянул от Назарки, точно его стукнули по лбу. Хоборос попятилась от собеседника, осенив себя крестным знамением.

— Откуда ты проведал про нашего сына? — шевельнула она побелевшими губами. — Какой ветер донес...

— Успокойся, Хоборос. Я к примеру сказал.

Помимо желания Назарка улыбнулся. Он окончательно убедился, что сын стариков прячется где-то поблизости.

— Я не начальник. Но если вы сомневаетесь в правдивости моих слов, могу дать бумагу настоящему начальнику. Эту бумагу ваш сын увезет в город.

Словно очнувшись от оцепенения, Хоборос засеменила к камельку. Басыкка не ответил. Он сидел с низко опущенной головой и тупо глядел в одну точку. Пальцы левой руки его сжимались и разжимались подобно когтистой лапе орла. В суставах похрустывало.

— Не хочется торопить с решением человека, умудренного опытом, но сейчас самое подходящее время выходить из леса! — наступал Назарка на присмиревшего старика. — Амнистию объявили недавно, и все поймут, что этот парень без колебания поверил Советской власти. Он пришел к ней с открытой душой и чистыми глазами... Не скрываю, огонер, мы будем наказывать тойонов, богатеев, разных офицеров, кто обманом и подачками поднимал темных и отсталых против большевиков!

Неслышно ступая прохудившимися торбасами, напружиненная, как для прыжка, к орону приблизилась хозяйка. Седые волосы ее разлохматились, редкими прядками торчали в стороны. В разрезе рубашки виднелась сухая, исполосованная морщинами грудь. Далекая сочная заря, проникающая сквозь маленькое оконце, слабо освещала старую женщину. Благообразное лицо ее казалось подсвеченным изнутри. Прямая, торжественная, Хоборос остановилась над полулежащим Назаркой, пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на иконы. Негромко, но так, что каждое слово ее врезалось в память, Хоборос произнесла:

— Я верю этому парню! Он не лжет!.. Ты угадал, приехавший из города, сын наш в отряде, который воевал против красных. Но ему давно уже опостылело диким зверем бродить по тайге и выслеживать двуногую дичь. Руки его тянутся к обычной работе. Но он боится власти. Если бы не страх, он бы пришел к вам. Страх делает человека безвольным! Он сейчас недалеко, однако в таком месте, где его не отыщет и кедровка. Старик сходит за ним... Но если твой язык привык лгать и обманывать и сыну нашему вы сделаете плохо, я стану днем и ночью молить вот этого самого бога, чтобы твои родители испытали то же, что выпадет на нашу долю!

Старушка повернулась к иконам, перекрестилась и поясно поклонилась им.

— У меня нет родителей! — помолчав, угрюмо заметил Назарка. — Мать мою и двух сестренок убили по приказу тойона-бандита за то, что отец ушел с красными узнать правду. Может, в них стрелял и твой сын...

— Нет, нет! — закричала Хоборос и отступила от Назарки. — Мой сын воевал со взрослыми мужиками!

— За доверие твое, эмээхсин, спасибо! — сдержанно продолжал Назарка. — Если твой сын поверит Советской власти, я наведаюсь к вам еще раз, чтобы услышать твои радостные слова.

— Сёп! — Старушка протянула руку за кисетом, села и спокойно закурила. — Попьешь чайку, старик, пойдешь к сыну и приведешь его сюда! — властно произнесла она. — Нужно уважать терпение гостя!

Банда рассыпалась, видимо, давно, и сын Басыкки обитал близко от родного аласа.

В камельке, прогорая, тускнели и оседали угли. Только-только сошлись вместе сестры-близнецы, принаряженные в одинаковые холодаи — вечерняя и утренняя заря. Назарка выкурил папиросу, забрался под залатанное заячье одеяло и начал уже проваливаться в теплую мягкую пропасть сна, когда действительность и грезы сливаются в удивительный непередаваемый сплав. Но тут дверь вдруг завизжала, заскрипела и широко распахнулась; Назарка открыл глаза и вскинул голову. Рука помимо воли потянулась к маузеру. У порога на фоне рассвета четко обрисовались две мужские фигуры.

— Иди первым! — услышал Назарка шепоток Басыкки. — Когда человек пожаловал с мирными намерениями, ружье он держит прикладом вперед!.. Учи вас!

Назарка сел, свесил с орона голые ноги. Отец с сыном остановились перед ним, безмолвные и сосредоточенные. Старушка мать, давно ожидавшая этого момента, захлопотала возле очага, вздула огонь.

С нескрываемым интересом Назарка рассматривал растерянного, изрядно струхнувшего «мятежника». Перед ним, бессильно свесив длинные руки, стоял круглолицый, широкоплечий, с румянцем во всю щеку парень.

Пристальный взгляд «начальника» пугал парня. Бетюр по-медвежьи топтался на месте, сопел и отчаянно потел, не смея утереть мокрое лицо.

Строгим тоном Назарка задал ему несколько вопросов. Путаясь и запинаясь, парень ответил.

— Покажи ружье и сосчитай, сколько у тебя осталось патронов! — потребовал «начальник».

Бетюр с излишней поспешностью протянул Назарке потрепанную, повидавшую виды берданку. Расщепленный приклад ее был скреплен разного размера и формы жестянками от консервов. Изъеденный ржавчиной ствол был старательно прикреплен к ложу тонко выкроенными сыромятными ремешками. Рукоятка расхлябанного затвора для надежности крепилась крючком из проволоки. Не в состоянии погасить улыбку, Назарка рассматривал берданку, подкидывая ее на ладонях.

Парень извлек из-за пазухи ровдужный мешочек, долго развязывал его, осторожно высыпал медные патроны, испещренные пятнами бледной зелени. Из гильз полушариями высовывались самодельные свинцовые пули. Назарка скосил глаза на смертоносные кругляши, и у него заломило раненое плечо. Возникло чувство неприязни к этому глуповатому трусливому парню. Сколько же пало красноармейцев, выцеленных из этих мясистых рук?..

— Почему поступил в белый отряд? — отрывисто спросил Назарка, отодвигаясь от стола.

— Князец Гермоген велел, — оробев от сурового тона «начальника», запинаясь промямлил Бетюр. — В хамначитах у него был. Он велел в отряд идти. Товары разные давал. Берданку и припасы дал... Воевать-то страшно было! Худо стрелять в людей, да разве ослушаешься хозяина! Бай Гермоген здорово сердитый!

— Тойон корову за долги не стал забирать, — досказал Басыкка. — Сена одолжил на бескормицу, когда сын в отряде был.

— Где сейчас Гермоген?

— Наслежники сказывали, больной он лежит, совсем немощный: встать даже не может, — пояснил старик.

— Хитрый тойон! — вставил свое Бетюр. — Сам не воевал. Нас другому командиру отдал!

— Сколько? — поинтересовался Назарка, когда парень сложил патроны обратно в мешочек.

— Семнадцать. И еще — пять осечек. Пустые гильзы дорогой бросил. Одной пулей в глухаря стрелял. Совсем близко сидел.

— Вот что, приятель! — приказал Назарка. — Поедешь в город! Найдешь там человека по фамилии Чухломин. Он занимается в бывшем остроге. Или зайди в Совет, его всякий покажет. Сдашь берданку и патроны. Бумагу там подпишешь, что ничего худого Советской власти больше не сделаешь — и тебя отпустят. Понятно?

Бетюр глядел прямо в глаза «начальника» и усиленно кивал головой, стараясь в точности запомнить Назаркины слова. По бокам его, точно охранники, стояли отец и мать.

— Ружье к седлу привяжи, как в юрту входил, — стволом назад! — продолжал Назарка. — В городе долго не задерживайся, не броди там без надобности, чтоб старики твои не волновались... Записку передашь.

Он достал тетрадь, вырвал из нее листок, очинил карандаш. Потом жестом попросил хозяев отступить в сторонку — дать простор свету.

— Табаарыыс, — тихо, неуверенно окликнул старик «начальника», занятого писанием. — Правду, нет ли, толкуют, будто кто из хамначитов против красных воевал, у того покосы отнимут?..

— Не верь! Врут!

— Табаарыыс! — немного погодя опять подал голос Басыкка. — А если из отряда другой человек придет? Амныс[65] попросит...

— Пусть едет прямо в город!

— Бумагу надо?

— Не надо!.. Ну, вот! Запомни фамилию: Чух-ло-мин! — по слогам продиктовал Назарка. — Ему отдашь... Собирайся и поезжай! А я спать буду: шибко устал!

И он протянул повеселевшему парню сложенное вчетверо донесение...

Назарке снился город в осаде. На изъеденный пулями вал из балбахов остервенело лезли белобандиты, вопили дикими, истошными голосами. Вот они очутились совсем рядом, были видны разинутые пасти, выкатившиеся глаза... Назарка рывком вскочил, сбросил с себя нагревшееся одеяло. В распахнутую настежь дверь лезли вооруженные люди. Кто-то, видимо, наклонил голову, и солнечный луч ударил прямо в лицо.

«Бандиты!» — огорошила мысль. Назарка инстинктивно метнулся за камелек, волоча за маузером одежду. Пронизанная светом пыль золотистой занавесью взвилась над земляным полом. И тут послышался удивительно знакомый голос:

— Назарка!.. Ребята, смотрите — наш Назарка!

Ошеломленный со сна сумятицей, ослепленный солнцем, Назарка незряче уставился на кричавшего и непроизвольно сделал шаг ему навстречу. Он отбросил маузер с зацепившейся за рукоятку гимнастеркой, широко развел руки и почувствовал рядом грудь друга.

— Костя, — промолвил он тихо, словно все еще не верил себе. — Наконец-то!

В юрту набились красноармейцы. Раздавались удивленные выкрики:

— Назарка!.. Дружище! Откуда?.. Как сюда попал?.. Жив-здоров?

Люди в драной, залатанной одежде, навечно пропахшей дымом костров, обнимали, тискали, ощупывали, осматривали парня, передавая его из рук в руки.

— Здравствуйте, здравствуйте! — только и успевал повторять Назарка, и с лица его не сходила широкая счастливая улыбка.

Хозяева, напуганные шумной суматошливой встречей, безмолвно взирали на незнакомцев. Они лежали неподвижно, боясь привлечь к себе внимание.

— Видишь: гость наш — улахан табаарыыс[66], — шепотом заметил Басыкка жене. — Бетюр скоро вернется к нам!

Хозяйка по собственному опыту знала, что подобные встречи заканчиваются грандиозным чаепитием. Когда страсти в юрте малость поулеглись, Хоборос встала, на полную мощность расшуровала камелек и залила водой все наличные котлы и чайники.

— Вот и встретились, Назар! — взволнованно произнес Фролов, снял свою папаху и обнял Назарку. — Не галдите, товарищи! — остановил он бойцов. — Иначе ничего путного из Никифорова мы не выудим!

— Правильно! Рассказывай, Назарка, все по порядку с самого начала, — сказал Коломейцев и, пододвинувшись, освободил на ороне место.

— Остался я один. Скучно, конечно, даже плакать хотелось. Потом в комсомол приняли. Все за меня голосовали! Чухломин теперь председатель Чека. Попросил, чтобы помогал ему, пока рана заживет. Сейчас в Чека работаю. Чухломин у себя оставить хочет...

— Выходит, про нас уже позабыл? Быстро! — с оттенком обиды в голосе произнес Костя.

— Дисциплина и революционный порядок — прежде всего! — строго заметил Фролов. Он задумчиво курнул папиросу и улыбнулся. — Сейчас трудно даже поверить, каким он во взвод к нам попал — маленький, пугливый, и все для него в диковинку... У другого в его годы мамкино молоко на губах не обсохло, а этот в бою уже побывал, врукопашную с противником сходился, для погибших товарищей могилы киркой долбил и слезы к глазам не допускал... Из таких вот негнучие люди и вырастают! Убить его можно и в цепи заковать. Но заставить от своего отступиться или согнуться перед кем-нибудь — ничем не заставишь! — Фролов привлек Назарку к себе, похлопал по плечу. — Работай, малыш, там, где ты нужнее. Ничего в том зазорного нет!

Хозяйка между тем легким движением рук раздвинула красноармейцев и начала заставлять стол посудой. Но потом, заколебавшись, глазами пересчитала бойцов и громко произнесла:

— Э, чаюйте кому как ладно!

Нелегкая переправа утомила красноармейцев. Многие, склонившись над кружкой, клевали носом и вяло двигали челюстями.

— Спать! — когда котлы и чайники были опорожнены, властно скомандовал Фролов.

Через несколько минут помещение заполнилось мерным дыханием, всхрапыванием, невнятным бормотанием. Разместились вповалку на полу. Выждав, когда бойцы утихомирились, Назарка потихоньку выбрался на улицу. На дворе он потянулся, полной грудью вдохнул густой таежный настой.

Под навесом, охраняемые часовыми, дремали захваченные враги. Назарка присел на обрубок бревна, принялся испытующе разглядывать белобандитов. Почему они не сложили оружие по призыву якутского правительства?.. Новая военная форма сразу привлекла к себе внимание. Пленные зашевелились, задвигались, исподлобья оглядывали Назарку. А он сидел, упершись локтями в колени, молчал и покуривал.

— Комиссар, не пожалей табачку на закурку! — сорванным голосом просипел мужчина, сидевший ближе остальных.

Назарка охотно, точно давно ожидал подобную просьбу, протянул отощавший кисет, бумагу и спички. Бледное, испитое лицо мужчины, покрытое редковатой щетиной, показалось знакомым. Назарка всмотрелся пристальней и вспомнил, что когда-то встречал этого человека. Поворошил в памяти прошлое. Точно. Они виделись на усадьбе Павла, в юрте, где обитал забытый богом и людьми старый тойон Уйбаан. Тогда Назарка ходил к Павлу по настоянию матери. До них докатились слухи, что был большой бой и Степан Никифоров, отец Назарки, погиб... Кажется, этот русский был ближайшим помощником Павла. Верно, и в Бордоне они были вместе. Кто-кто, а он-то осведомлен, в каком направлении повернул его командир, и знает место явки.

— А ведь мы знакомы, — негромко проговорил Назарка и перекатил чурачок поближе к навесу, уверенный, что беседа затянется.

Белобандит вздрогнул, рассыпал драгоценные крупицы махорки. Затем пронзительно, въедливо вгляделся в молодого красноармейца. Прищемив кисет мизинцем и безымянным пальцем, он кончиком языка помочил бумажку и, не отрывая взгляда от Назарки, склеил папиросу.

— Дозволите, комиссар? — выразительно покачал он на протянутые руки других пленных.

Назарка кивнул и повторил:

— Я вас знаю!

Губы белобандита перекосились в усмешке. Он с силой выдохнул дым через приподнятый уголок рта, сплюнул и раздельно произнес:

— Молодой человек, вы глубоко заблуждаетесь!

— Я заблуждаюсь? — Назарка даже привстал от удивления. — Однако кое-что сейчас припомню... На одном аласе отряд Цыпунова захватил несколько красноармейцев. Они шли из Охотска и потеряли дорогу на Якутск. Пятерым белобандиты вспороли животы и растянули кишки по юрте. Это вы называли разговаривать по прямому проводу с Марксом. Шестой красноармеец, сказывали, сошел с ума. Но и его не пожалели — отрубили руки и ноги...

— Позвольте, но какое отношение это имеет ко мне? — пожал плечами мужчина и нервно затянулся.

Остальные белобандиты притихли и вслушивались в разговор.

— Как — какое? — удивился Назарка. — Вы же были помощником Цыпунова!.. Помните, замучили красноармейцев, а после гуляли у Павла. В уйбаановской юрте Павел показал вам мальчишку, с которым ездил в город. Оружие оттуда везли. Потом того мальчишку спирт заставили пить...

Лицо белобандита постепенно вытягивалось, покрывалось неприятной синюшной бледностью.

— Какой Павел?.. Чего вы ко мне пристали, в конце концов! — раздраженно прошипел он и, подтягивая на руках свое отощавшее тело, уполз за спины пленных, которые сидели неподвижно, словно закоченели.

Назарка встал, повернул к жилью. Басыкка, почесывая голую грудь, с опаской косился на пленных. Старик слонялся по двору, заглядывал во все углы. Присутствие стольких чужих людей выбило его из обычной колеи, и он не знал, чем заняться.

— Огонер, где можно купить сена? — остановился перед ним Назарка и показал на худых, измученных лошадей. — Сколько есть табаку — тебе отдам и деньгами еще заплачу!

— Найду! — бойко ответил Басыкка, обрадовавшись не столько обещанному табаку, сколько возможности чем-то заняться.

Примерно через час к изгороди подъехал скрипучий воз с сеном.

«Молодец, Басыкка!» — мысленно похвалил хозяина Назарка. А старик увидел «улахан табаарыыса» и таинственно поманил его пальцем. Вид у хозяина был загадочный. Назарка подошел.

— Нохо!.. Табаарыыс! — тотчас поправил себя Басыкка. — Тут еще несколько парней из отряда на амнистию хотят идти, да только боятся... Может, поедешь, хорошо потолкуешь с ними, как со мной говорил. Табак с собой возьми, за сено после отдашь... Про моего сына узнали — веселее им стало.

— Обязательно поеду, огонер! И еще два красноармейца со мной будут, — громко произнес Назарка. — И ты езжай с нами, огонер. Спасибо тебе за помощь и совет скажем!

— Сёп!.. Сёп! — закивал головой старик и с озабоченным видом засеменил к юрте.

После плотного обеда, на закате солнца, по холодку, отряд Фролова выступил дальше, к городу. А Назарка, Костя Люн, Коломейцев и гордый доверием Басыкка повернули к невидимой за лесом реке, которая напоминала о себе сырой пронизывающей свежестью. Впереди, ссутулившись на высоком седле и валко покачиваясь из стороны в сторону, ехал Басыкка. Голова его была по-бабьи повязана ситцевым платком. Сзади к луке была привязана туго свернутая подушка. Старик, видимо, любил путешествовать с комфортом.

Узкая тропинка позволяла ехать только гуськом, и путники молчали.

Глава одиннадцатая

Отсюда, с высоты, хорошо было видно, какой крутой изгиб делала река, рассекшая горы и зазеленевшую тайгу. Тесный мыс, пятачок, занимал город. Издалека дома походили на чурочки, напиленные из разных пород дерева и брошенные беспорядочной кучкой у желтого обрыва.

Назарка привстал на стременах и долго смотрел на знакомые места. Ровный упругий ветер растрепал прядь волос, выбившуюся из-под фуражки с маленьким, сдавленным с боков лакированным козырьком. Назаркины товарищи и сдавшиеся добровольно белобандиты между тем спустились в низину и пересекли алас, круглый, будто лес там расчистили по циркулю... Не обманул старый Басыкка. Восемнадцать белобандитов, покинутых своими командирами, безоговорочно приняли все условия. Задымленные кострами, отощавшие и обовшивевшие парни и мужики жадно курили Назаркин табак, согласно кивали в такт его словам и одобрительно повторяли:

— Сёп!.. Сёп!

«За что же убивать этих людей? — думал Назарка, разглядывая смуглые, разулыбившиеся лица бывших мятежников. — Им вдолбили в головы, будто красные разорят их небогатые гнезда, будут издеваться над женами и дочерьми...»

Взвалив на плечи свои видавшие виды берданки, недавние враги оживленной, говорливой гурьбой топали к городу, сопровождаемые красноармейцами. Среди них не замечалось ни настороженности, ни подозрительности. Впервые за много дней эти самые мирные на земле скотоводы и охотники чувствовали себя спокойно, в безопасности. Они шли, не таясь, не прячась: что называлось войной, для них осталось позади...

Назарка шевельнул поводьями, пустил лошадь неторопкой рысью, догоняя ушедших далеко вперед путников. Костя Люн, чуть свесившись с седла влево, внимательно слушал. Рядом с ним вышагивал низенький, коренастый якут. Подошвы торбасов у него полностью износились, и он ступал по мшистой земле голыми ступнями, поочередно показывая идущим сзади грязные пятки. Одной рукой парень держался за стремя, другой отчаянно размахивал. Он что-то увлеченно рассказывал, сияя белозубой улыбкой. Костя вряд ли что понимал из его речи, но делал вид, что повествование его заинтересовало.

Назарка поравнялся с приятелем и поехал рядом, касаясь коленом колена товарища.

— О чем он? — немного погодя спросил Люн, кивнув на рассказчика.

— О себе толкует... Раз поехал за сеном, навстречу ему верховой. Этот, дружок твой, затаился и изготовил оружие. Утверждает, что то был красноармеец. Но стрелять не стал — пожалел, — перевел Назарка.

Приблизительно в версте от города Назарка собрал вокруг себя пленных. Он сел на поваленную лесину и жестом пригласил остальных последовать его примеру. Пустил кисет по рукам.

— Теперь идите по двое друг за другом. Берданки надо повесить на плечо прикладом кверху, — вразумлял Назарка. — Мы поедем в стороне. Идите сразу в Совет. Скажите там то же самое, что говорили мне за Хамагаттой: «Мы верим якутскому советскому правительству и никогда не поднимем против него оружие!..» Покурили?.. Ну, двинулись!

Издали проводив бывших повстанцев до Совета и убедившись, что все в порядке, Назарка поехал в Чека, сдал лошадь дежурному и, стуча каблуками по деревянному полу, прошел в кабинет. Чухломина не было. За дни, пока Назарка отсутствовал, здесь ничего не изменилось. Лишь после свежего воздуха тайги запах остывшего табачного дыма казался особенно горьким. Назарка распахнул створку окна. Проскочивший внутрь ветерок взвеял с подоконника пепел и серым облачком помчал его к приоткрытой двери.

Назарка передвинул кресло к стенке и устроился в нем в полулежачем положении. Ноющие ноги сложил на стул и закрыл глаза. Вообще-то можно было бы пойти домой, но хотелось дождаться Чухломина и сообщить ему приятную весть: в ответ на призыв якутского правительства рассеянные по тайге остатки белогвардейских банд складывают оружие и являются с повинной. Значит, не жестокости и репрессии повлияли на рядовых белобандитов.

— Ты уже здесь, Никифоров! — от порога негромко произнес Чухломин. — С благополучным прибытием!

Задремавший Назарка вздрогнул, вскочил, ногой зацепил и опрокинул стул. Он быстренько поднял его и вытянулся, как положено бойцу Красной Армии.

— Прибыл, товарищ председатель Чека! — отрапортовал Назарка. — Задание выполнил! Отряд встретил. Алас, где стреляли в комсомольца, осмотрел. Чепуха! Ему, однако, показалось. В Совет пришли восемнадцать белобандитов. Я с ними за Хамагаттой толковал, — с улыбкой добавил он. — С одним тут посылал вам записку. Петром того парня зовут — Бетюром по-нашему.

— Был. Передал... Молодец, Никифоров!.. Значит, дело утрясено — пока останешься в Чека, а потом отправим тебя учиться, — сдерживая кашель, говорил Чухломин. — А теперь марш отдыхать! Все — аудиенция окончена!

— Да, — у выхода вспомнил Назарка, — с ребятами занимались, Петр Маркович?

— Занимался, занимался, — ворчливо ответил Чухломин. — Ступай!

Когда Назарка ушел, председатель Чека в глубокой задумчивости долго ходил по кабинету. Руки он заложил за спину и старательно высвистывал колонный марш. Потом остановился у окна и начал смотреть на стрижей, которые черными молниями рассекали воздух.

— Чи-р!.. Чи-р! — пронзительно кричали острокрылые птицы.

— Новая политика губкома партии полностью оправдала себя! — громко повторил он слова Назарки, провожая взглядом стремительных в полете стрижей. — Если бы они в самом деле все пришли к нам с открытой душой — как я был бы счастлив! Но нет, в истории такого не бывало и вряд ли будет. Кто подсчитает, сколько затаилось вокруг нас врагов, сколько недругов желает нам зла? — Он помолчал, раскурил трубку. — Назарка славный, искренний парнишка. Он любит свой народ, верит в него, хочет быть ему полезным — и это замечательно! Оставить после себя такого в замену — значит, ты не зря топтал землю...

— О чем и с кем ты рассуждаешь, товарищ председатель? — со смешинкой в голосе справился вошедший Фролов.

Чухломин обернулся, шагнул навстречу командиру. Пожимая ему руку, ответил:

— Да так. О некоторых материях раздумываю. Садись! Как твои орлы? Отоспались, накурились?

— Не говори, комиссар. В бане парились до умопомрачения, а после сутки без передыху спали. Теперь махрой чадят не начадятся.

— Добре! — Чухломин мундштуком провел по усам. — Пусть отдыхают, набираются сил. Подскажу комсомолии, чтобы в нардоме для красноармейцев интересное что-нибудь сварганили. Ну, теперь о серьезном! — Он сел за стол, кивком показал Фролову на стул. — Честно признаюсь, позавчера и вчера не стал тебе докучать: вид у тебя был — краше в гроб кладут!.. Значит, цыпуновскую банду рассеяли?

— Рассеяли, — уныло подтвердил Фролов. — К сожалению, не больше. Сдается мне, есть у них определенное место явки. Натурально — засекреченное. Несколько раз мы настигали их. Прижмем — рассыплются по тайге, словно птахи от сокола. Немного погодя глядь — они опять в одном кулаке, опять пакостят! Только часть отряда сумели уничтожить и в плен захватить. Сейчас у Цыпунова, пожалуй, самый отбор остался — матерые! Зато помощничка цыпуновского выудили! Представляешь, обложили его и кое-как взяли. До последнего патрона стоял! Гранату для себя, похоже, берег. Сзади один боец подкрался к нему и оглушил... Эх, если бы точно выведать место сбора!

За месяцы скитаний по тайге, походных невзгод и тягот Фролов заметно постарел, сутулил плечи. Обожженное ветрами, морозами и зноем лицо, казалось, никогда уже не изменит своего коричневого цвета. Морщины углубились и проступали резче. Они были будто застарелые рубцы на боевых железных доспехах. Голос звучал глуше.

— Хорошо, хоть цыпуновского сподвижника поймали, — заметил Чухломин.

Он встал и ходил из угла в угол. Трубка его раскачивалась в тонких сухих пальцах.

— Помнится, фамилия его Станов. Так, что ли? Поручик?— после продолжительного раздумья спросил Чухломин.

— Похоже, он самый... Я не допрашивал, — стесняясь чего-то, сказал Фролов. — Не по мне эта хитро-мудрость!

— Дежурный! — крикнул Чухломин. — Приведите Станова!.. Усилить наблюдение!.. Кто-кто, а он знает место явки!

— Вряд ли скажет, — вздохнул Фролов. — Отчаянный!

— Заставим!

Рассыпая табак, председатель так натрамбовал трубку, что извел с десяток спичек, а раскурить не смог. Тогда он достал из бокового ящика стола медную проволочку, обтер ее бумажкой и принялся прочищать чубук. Фролов взирал на действия Чухломина, и губы его чуть подергивало, словно он хотел что-то подсказать председателю и не решался. В коридоре послышались шаркающие размеренные шаги.

— Идет, соколик! — усмехнувшись, обронил Фролов,

Чухломин одернул гимнастерку, поставил перед столом стул. Сам сел на подоконнике, упершись в пол одной ногой. Фролов передвинулся поближе к печке. Вошел Станов. Не тая своей враждебности, оглядел красных командиров и провел кончиком языка по губам, словно пробовал что-то на вкус. Скривившись в натянутой улыбке и чересчур растягивая слова, он произнес:

— Приветствую вас, господа!

— Здесь господ нет! — осадил его Чухломин.

— Я своим привычкам не изменяю, господа! — усмехнувшись и выделив последнее слово, заявил поручик.

— Хватит кривляться, шут гороховый!.. Ваша фамилия Станов?

— Люди баяли, что отец мой носил эту же фамилию и ничего зазорного в ней не находил.

— Вы служили помощником командира в белобандитском отряде Цыпунова?

— Если бы тебя поставить рядом с Цыпуновым, девять из десятка бандитом назвали бы тебя, хам чахоточный!

Чухломин дернулся, будто его ударили, и непроизвольно шагнул к обидчику, шаря рукой по поясу. Станов с нескрываемой издевкой смотрел на председателя Чека и не шевелился, готовый ко всему. Опомнившись, Чухломин сел на свое место за столом и так стиснул подлокотники кресла, что пальцы побелели. Станов глянул на них и перевел дыхание.

— Отвечайте, что вас спрашивают! — сквозь сжатые зубы процедил Чухломин. — Служили у Цыпунова в помощниках?

— Я буду говорить то, что считаю нужным. Учтите!.. Допустим, служил. Что дальше?

— Место явки знаете?

— Нет!

— А как к отряду попадали? — вставил свое молчавший до этого Фролов. — Мы трижды разгоняли вашу банду и трижды вы опять слетались в кулак, ровно воронье на падаль. Как тут понимать прикажете?

— Понимайте, как угодно. Это ваша воля, господа... Лично меня туда друзья приводили. Причем вели с завязанными глазами, дабы при случае я вам не проболтался.

— Куда — туда? — нетерпеливо осведомился Фролов и ерзанул на стуле.

— А бог его знает — куда!

«Фролов, кажись, был прав, — подумал Чухломин, сжимая зубами мундштук трубки. — Такого типа за будь здоров не возьмешь!»

— Значит, вам совершенно неведомо, где сходятся бандиты? — подытожил он.

— Представьте себе, господа, не знал и к тому же забыл. Память-то девичья!

— А ваши сподвижники?..

— Их и пытайте!.. Чего ко мне прилипли, как банный лист к заднице? — грубо ответил Станов.

И тут случилось непредвиденное. Фролов до этого сидел вроде бы спокойно в своем уголке и лишь изредка вставлял замечания. Последние слова поручика точно оглушили его. Фролов потерял самообладание, вскочил и одним махом очутился возле цыпуновского помощника.

— Ты что, ползучая лярва, измываться?! Надо мной? Над красным командиром?

Чухломин не успел предупредить дальнейшее. Коротко размахнувшись, Фролов стукнул поручика в челюсть. Удар получился столь сильным, что Станов, взбрыкнув рваными торбасами, укатился под стол. В мгновение Фролов оказался рядом и судорожно рвал застежку кобуры. Расширившиеся глаза его стали бессмысленными, губы перекосила гримаса.

— Корежишься, гад!.. Издеваться, золотопогонник! — хрипел он. — Или пули не дождешься, иуда? Сейчас...

Чухломин сзади обхватил Фролова, крепко прижал к себе и мягко, но властно отвел в сторону. Взводный дышал тяжело, с перебоями, сердце его бурно колотилось. Не сопротивляясь, Фролов отдал взведенный наган председателю Чека и послушно сел на прежнее место. Цыпуновский помощник выполз из-под стола, пошатываясь, встал и выплюнул сгусток крови.

— Мордобоем вы хотели поставить на колени русского офицера? Не выйдет! Силы такой у вас нет, холопы, рабские ваши души! — выкрикнул Станов и длинно, замысловато выругался. — Слова больше из меня не выбьете! Пуганого пугать — только портить!

Чухломин приказал заглянувшему в дверь дежурному увести арестованного.

— Голодранцы!.. — донеслось уже из коридора.

— С тобой ничего путного не выведаешь! — недовольно заметил председатель Чека Фролову.

— А чего тут рассусоливать? К стенке — и заказывай панихиду! — пряча глаза, буркнул тот, взял наган со стола и спрятал в карман.

— Времена не те! — возразил Чухломин, расхаживавший по кабинету. — Слышь, взводный! А ведь здорово ошибались те, первые, из губкома партии! Сейчас это хорошо видно.

— Ты извини меня, Петр Маркович! — помолчав, растерянно, виновато улыбнулся Фролов. В голосе его зазвучало удивление: — Ведь я его, поганца, в бою или после запросто мог пристрелить. И спросу с меня никакого. А я нет — жизнь ему сберег. До города вел, мучился, от бойцов кусок урывал, чтобы он, зараза ходячая, с голоду ноги не протянул. И он же, затруха конская, надо мной издеваться! Да кто стерпит!

— Враг есть враг! — философски изрек Чухломин. — Много мы от таких вот еще перетерпим, но самосуд непозволителен. Революция вырабатывает свои нормы и правила. Преступать нам их не дозволено... Ладно, ступай, взводный! Если не затруднит, заверни до Никифорова, потревожь его. Попроси, чтобы не мешкал, пораньше пришел... Да, этот Станов, видать, настоящий русский офицер старой армии. Жаль, не с нами он...

Когда Назарка, румяный после сна и умывания, с капельками воды в волосах, заглянул в кабинет, Чухломин спал, легонько всхрапывая. Голова его, упавшая на стол, неловко повернулась, и, видимо, от этого на шее набухли фиолетовые полоски вен. Правая рука свесилась меж раздвинутых колен, левая — лежала на бумагах ладонью кверху.

«Разбудить — все равно домой не пойдет!» — подумал Назарка и на цыпочках попятился в коридор. В караульном помещении он сел на скамью и закурил. Немного погодя Назарка услышал хрипловатый голос Чухломина:

— Дежурный, Никифоров не приходил?

— Я здесь, товарищ председатель Чека! — ответил Назарка и шагнул к двери.

Чухломин сидел нахохлившийся, невыспавшийся. На плечах его была меховушка. Значит, знобило. Он кивком ответил на Назаркино приветствие и вялым жестом показал на стул. Закрыл глаза, двумя пальцами долго потирал влажный лоб.

— Знобит! Как бы опять... Никифоров, дело серьезное... Как только мы обезвредим Цыпунова, в тайге станет тихо. Это ты отлично понимаешь. Фроловские взяли его помощника!

— Знаю! — перебил Назарка. — Поручик Станов. Мы с ним давно знакомы!

Чухломин болезненно поморщился, расслабленными движениями принялся начинять трубку. Назарка с горечью отметил, что председатель Чека еще больше похудел. Воротник френча казался непомерно велик.

— Не перебивай, Никифоров! — просяще сказал он. — Нет сомнения, что твой Станов знает явку цыпуновских головорезов. Но его не запугаешь и пулей. Орешек! Убежденный, закоренелый беляк!.. Необходимо, Назар, любыми средствами выведать у него сборный пункт. Любыми способами! — возвысил он голос. — Во имя воцарения мира и спокойствия на Севере, во имя сохранения многих преданных революции людей!

— Я понял вас, товарищ председатель Чека! — вставая, произнес Назарка.

— Ну и славно! — Чухломин поежился, зябко передернул плечами. — Действуй!.. Я, пожалуй, поплетусь вразвалочку, молока горячего попью, потеплее закутаюсь. Оно и отпустит. Да, — вспомнил он, — с первым пароходом прибывает отряд Пешкина.

На зазеленевшую тайгу опускался тихий теплый вечер. За день тесовые крыши строений нагрелись, и сейчас над ними струился зыбкий воздух, причудливо искажая очертания кирпичных труб и петухов на флюгерах. В го тубой выси с пронзительными криками носились стрижи. Река уже присмирела, вошла в берега. Воды ее стали прозрачнее. Кое-где на отмелях тускло отсвечивали под солнцем грязные оплывающие льдины. На обнажившихся песках горбато чернели навороченные весенним половодьем лесины.

Назарка шел не торопясь, наслаждаясь прохладой и покоем. Пересекая улицу, заметил Нину Орскую. Девушка направлялась туда, куда шли все горожане — к берегу. Вот-вот должен был подойти пароход с баржей. Из Якутска везли товары, в которых давно уже ощущалась нехватка. Да и вообще прибытие первого парохода — это событие, больше — праздник для людей, живущих на далекой таежной реке.

Назарка остановился, поджидая девушку. Как и остальные, Нина принарядилась. На ней была плюшевая жакетка с высокими, в сборку на плечах рукавами. На ногах тщательно начищенные хромовые ботинки с длинными голенищами. Однако голову девушка ничем не прикрыла. Коса с разлохматившимся хвостиком была перекинута через плечо на грудь.

— Здравствуй, Назар! — весело произнесла Нина и энергично тряхнула руку парня. — Идем пароход встречать?

— Пойдем! — охотно согласился Назарка. — Отца, наверное, встречу.

Над обрывом уже собрались празднично одетые горожане. Они прогуливались по лужайке и нетерпеливо поглядывали на дальний мыс. Задумчиво покуривали, обменивались между собой редкими фразами. Внизу, по колена в воде, плотники устанавливали козлы и укладывали на них толстые сырые плахи. По таким сходням-времянкам сподручнее таскать груз с баржи.

Солнце закатилось за лес, пронизав зеленые вершины деревьев тысячами золотых стрел. Через реку перекинулись вздрагивающие и покачивающиеся мостики-тени.

— Пароход! — вдруг взбудораженно выкрикнула Нина, схватила Назарку за локоть и показала на далекую полоску дыма, появившуюся над тайгой.

Вскоре из-за мыса показалось желтое суденышко с длинной тонкой трубой. За ним тянулась неуклюжая пузатая баржа.

Донеслось шлепанье плиц.

Назарка легко спрыгнул на первый приступок и протянул руку Нине. Увязая в песке, скользя и падая, они спустились на берег. Вода отступила здесь не столь уж давно, илистая почва под ногами пружинисто колыхалась.

— Наши! Наши! — оглашенно орали восторженные ребятишки и от нетерпения взапуски носились вдоль берега.

— Неужто Мишенька приехал! — дрожащим голосом проговорила старушка, и по морщинистым щекам ее потекли слезы.

— «Революционный», — громко прочел Назарка на кожухе колеса.

Пароход медленно приближался к пристани. Уже можно было рассмотреть отдельных красноармейцев, столпившихся на палубе и на капитанском мостике. Горожане прихлынули к самой кромке воды, жадно вглядывались в человеческие фигуры.

— Ванюшка!.. Братуха!

— Папа! — рванулась вдруг Нина, и на глазах ее задрожали слезинки. — Папа!

И Назарку тоже будто подтолкнули в спину. На носу, у якоря, он увидел отца. Степан стоял прямой, строгий, с трубкой во рту, седые волосы раскудлатил ветер.

— Тятя! — позабыв про все на свете, завопил Назарка.

Услышав Назаркин голос, Степан удивленно вскинул голову, вынул изо рта трубку и зорко оглядел сгрудившихся у причала.

— Тятя, тятя! — приговаривал Назарка, не спуская глаз с отца.

Пароход пристал наконец к мосткам, и по дощатому настилу загромыхали солдатские сапоги. Крупный плечистый мужчина шагнул к Нине. Девушка будто потерялась в объятиях красноармейца. Она приникла к широкой груди, гладила чисто выбритый подбородок и, счастливая, плакала.

— Дочка-то у меня какая стала! А? Красавица!

Орский сжал огрубелыми ладонями щеки дочери, отдалил от себя ее лицо на выпрямленные руки, всмотрелся, рывком привлек к себе, поцеловал в переносье и снова начал разглядывать.

— Мать-то как там? А? Жива, здорова?

Берег полнился суматошным говором, криками, смехом и поцелуями. Каждого красноармейца-горожанина тесно обступили родные и друзья.

Степан Никифоров сходил с судна в числе последних. Ступал он твердо, уверенно. Гимнастерка аккуратно расправлена под ремнем. На ногах новые яловые сапоги. Лицо старика было каменно неподвижным. Он смотрел прямо перед собой, чуть нахмурив брови.

Назарка молча остановился перед отцом. Степан увидел сына, и в лице его что-то дрогнуло, взгляд выцветших от времени глаз стал мягче, теплее.

— О, Назарка, мальчик мой! — произнес Степан и оглядел его с ног до головы. — Ну, здравствуй, здравствуй, сын!

Назарка с такой силой обнял отца, что у того хрустнули кости и он слабо ойкнул. Вот он — отец, родной, близкий человек! Степан понюхал Назаркину голову, и тот вдруг почувствовал себя маленьким несмышленышем, каким был там, в покинутой давно юрте...

— Совсем большой стал! — говорил Степан, придирчиво, в упор рассматривая сына. — Покрепче меня, пожалуй!

Мельком Назарка видел, как Нина взяла своего отца под руку и повела вдоль обрыва к пологому подъему в город. Между тем баржу подвели к сходням. Наваливаясь разом, матросы стаскивали с грузов покоробленные брезенты. Завиднелись кули, ящики, бочки, тюки. Пароход отдал чалку и приткнулся к барже с речной стороны. Из трубы его лениво курился дымок.

— Долго стоять будете? — поинтересовался Назарка и взял отца под руку.

— Завтра к вечеру, однако, дальше поплывем. Разгрузка не задержит: городские, поди, пособят, — ответил Степан. — Задерживаться нельзя. В верховьях банда шкодит. Потом на север двинемся.

— Ну, отец, идем ко мне! — пригласил Назарка. — Я у одной старушки живу, Матрены Павловны. Славная такая. Муж у нее ссыльный был, «сударский».

Пристань постепенно пустела. Красноармейцы расходились по домам. Команда «Революционного» и артель местных жителей, направленная Советом, приступили к работе...

— Вот мое жилье! — открывая дверь, сказал Назарка. — Проходи, отец!

Степан вошел, оглядел чисто прибранную комнату, задержал взгляд на полочке с книгами.

— Научился? — уважительно спросил он.

— Научился. А ты, отец?

Степан пожал плечами. Он расстегнул пряжку и повесил ремень на гвоздь. Назарка смотрел на него и диву давался: переменился отец, и походка другая, и движения не те, что были прежде. Вроде бы сдержанней стал, строже. На лице появилось много новых морщин, и волосы стали совершенно белые.

— Ну, рассказывай, отец, про свою жизнь, — попросил Назарка, усадив его на кровать.

Он ногой пододвинул поближе табурет, выложил на него махорку, бумагу и спички. Помог отцу стянуть с ног сапоги, от которых остро пахло дегтем. Сел рядом со Степаном, заглянул ему в глаза, погладил сильную жилистую руку. Старик с нескрываемой отеческой нежностью обнюхал голову, щеки, шею сына. Пригладил его черные волосы.

— Все рассказывать — ночи не хватит! — заметил Степан и занялся трубкой. — Много увидел, много узнал, думать научился!

В это время с подойником в руке в дом вбежала запыхавшаяся Матрена Павловна.

— Господи! У нас гость, а я с коровой завозилась! — скороговоркой произнесла она. — И ты, негодник, не предупредил! — упрекнула она Назарку. — Сейчас, сейчас! Быстренько сготовлю!

— Ничего, мы подождем, — степенно ответил Назарка. — Вы, Матрена Павловна, сначала с моим папашей познакомьтесь. В Красной Армии он!

Вскоре в просторной горенке был накрыт праздничный стол. Степан и Назарка прошли туда. Матрена Павловна в цветастом полушалке на плечах заняла место хозяйки у самовара. Назарка разлил спирт, вскинул рюмку и, чуть помедлив, сказал:

— За встречу, отец!

— За встречу и знакомство, Степан Иванович! — добавила Матрена Павловна, поклонилась и пригубила рюмку.

После ужина опять перебрались в Назаркину комнатку, где господствовал полумрак. В окно виднелась сочная полоса зари. Отец и сын уселись на кровать вплотную друг к другу. Степан запалил трубку. Назарка свернул папиросу, пристроил в коленях коробочку для пепла.

— Все же расскажи, отец, как жил, где воевал? — попросил Назарка.

Степан долго сосредоточенно молчал, пуская к потолку змеистые струйки дыма. Назарка решил больше не приставать к нему с расспросами. Отец сам заговорит.

— Могилу матери и девочек давно проведывал?— спросил вдруг Степан, всем телом повернувшись к сыну.

— Не пришлось пока, отец, бывать в тех местах, — извиняющимся тоном ответил Назарка.

— Худо это, — со вздохом промолвил Степан. — Однако скоро ни ты, ни я не найдем, где похоронили... От них след на земле должен остаться!

— Отец, обещаю: этим летом обязательно побываю за Хамагаттой. Сделаю все! Никогда не забуду мать и сестер!.. Скорей бы поймать Павла!

— Этот волк еще живой и на свободе? — хмуро спросил Степан. Морщинки на его лице как бы углубились, обозначились резче. — Его ненасытная утроба требует крови! В поисках ее он рыскает по тайге, а вы не можете его уничтожить! Эх, вы!

— Никуда он от нас не уйдет! — уверенно произнес Назарка. — Простые якуты поверили Советской власти. Воевавшие против нас теперь приходят к нам, отдают оружие и просят прощения. Вокруг Павла стало пусто!

Покуривая и плавно показываясь, Степан вспоминал бои под Якутском, тяжелый поход к слободе, штурм Амги по глубокому снегу. Назарка внимательно слушал, и тут его осенило. Он, кажется, придумал, каким путем выведать у Станова место сбора остатков цыпуновской банды...

— Отец! — перебил он и спрыгнул с кровати. — Ты очень устал. Тебе нужно отдохнуть. Ложись и спи!

— А ты куда? — не скрывая удивления, осведомился Степан и тоже слез с постели, поискал глазами сапоги.

— Я работаю в Чека, отец! — скупо пояснил Назарка, просовывая голову в воротник гимнастерки.

— Чека знаю! — коротко произнес Степан и ничего не стал выпытывать у сына. Лишь угрюмо посоветовал: — Байбала быстрее ловите! Уничтожающий женщин и детей потерял право жить.

Заря с зарей уже обнялись. Небо на востоке наливалось румянцем. К зениту протянулись развернувшиеся веером копья-лучи. Долину реки до краев наполнил белый, как распушенная вата, туман. В лесу, возвещая час птичьей побудки, мелодично цвинькнула синица. И тайга тотчас наполнилась голосами.

Назарка сполоснул под умывальником лицо и, вытираясь холщовым полотенцем, спросил:

— Помнишь, отец, у нас в юрте под рукомойник ты приспособил чайник, медный и старый-старый?

Степан грустно улыбнулся и качнул головой.

— Я ничего не забыл, сын, — тихо проговорил он. — Наверное, и юрта уже развалилась, и пашня заросла листвяшками... Некому за землей ухаживать.

Назарка помог Степану раздеться, уложил его в постель, закутал колючим солдатским одеялом.

— Спи, отец! Я постараюсь не задержаться.

Степан послушно закрыл глаза и затих с полуулыбкой на губах. Назарка осторожно притворил за собой дверь, постоял на крыльце, полной грудью вдыхая пряный захолодевший воздух, и, спрыгнув на дернистую землю, ходко пошагал к бывшему острогу.

— Ваську Сыча ко мне! — приказал он в караулке дежурному.

В ожидании бывшего артомоновского адъютанта Назарка расхаживал по кабинету, засунув руки глубоко в карманы, и насвистывал марш.

— К вам можно, товарищ уполномоченный комиссар? — раздался от порога смиренный голос Сыча.

От былой Васькиной удали не осталось и помину. Закурчавившаяся бородка придавала его лицу благообразное, иконописное выражение. Движения стали округлые, плавные. Ходил он мелкими шажками, стараясь ступать бесшумно. Кашляя, прикрывал рот ладонью. Если угощали папиросой, брал двумя пальцами, с силой выдувал дым в сторону, отгонял его рукой, чтоб не докучал собеседнику. Говорил негромко, вразумительно, с расстановкой.

— А, Вася! — встретил его Назарка. — Проходи, садись!

Сыч сел на предложенный стул, настороженно посмотрел на следователя. Необычное радушие озадачило его. Назарка придвинул ближе табурет, поставил на него ногу, навалился грудью на колено. В упор заглянул в Васькины глаза, бегучие, будто шарики ртути.

— Вот что, Вася, — таинственно понижая голос, начал Назарка и протянул Сычу кисет. — Молод ты, но много уже худого сделал людям, много зла сделал рабоче-крестьянской власти. В Якутск скоро вас отправят, революционным трибуналом судить будут. За ваши зверства спросят! — И он со скорбным видом провел ребром ладони по шее.

Назарка говорил, а лицо Сыча наливалось синеватой бледностью, глаза расширялись. Забытая самокрутка чадила в пальцах, и нарастающий цилиндрик пепла упруго выгибался кверху.

— Страшно умирать, Вася, а? — проникновенно продолжал Назарка. Надо было полностью подчинить Сыча своей воле, сделать его послушным. — Ты ведь, поди, крепко любил жизнь, погулять, повеселиться любил! И вдруг... расстрел!

Сыч скривил губы, часто, рывками задышал. Удерживая слезы, отчаянно вращал глазами. Выходит, ему каюк, крышка, а он-то надеялся... «Трус! — рассматривая искаженное лицо артомоновского прихвостня, подумал Назарка. — Зато якутских девушек насиловать был герой!»

Трясущимися пальцами Васька раскрыл спичечный коробок, кое-как раскурил замусоленный окурыш. Назарка остановился у него за спиной, веско, с нажимом сказал:

— Однако у тебя есть возможность. Может, сохраним твою жизнь, если поможешь Советской власти...

Васька ожидающе выпрямился, повернул голову к Назарке.

— Что я должен сделать? — спросил он.

— Мы поймали помощника Цыпунова — поручика Станова. Знаешь его?

— Знаю, знаю! — торопливо подтвердил Сыч, ерзая на стуле. — Спирту столько с ним перепили...

— Станов знает место, где собирается цыпуновская банда. Но он ничего не говорит, не выдает своих. А нам нужно как можно скорее обезвредить Цыпунова... У тебя один выход, поэтому я говорю с тобой прямо. Ты должен узнать у Станова цыпуновскую явку. Обязан! Любыми способами!.. Теперь вы будете встречаться на прогулках. Случайно, конечно. Надо будет, убежишь из тюрьмы. Сделаем и так... Ты понял меня?

— Да, да, товарищ уполномоченный комиссар. Вполне понял! — подтвердил повеселевший Сыч. — Выполню все, как велели!

К вечеру выгрузку товаров закончили. На пароходе подняли пары, и труба выкидывала к небу нескончаемый шлейф густого дыма. Отряд Пешкина отплывал дальше. Опять на берегу было оживленно и шумно. Но вот над рекой прокатился третий гудок. Старый Степан с окаменевшим лицом прижал к груди Назарку, сурово сказал:

— Службу свою хорошо исполняй!.. Бандитов уничтожим, я в свой алас вернусь. Не хочу, чтобы наш очаг потух навсегда! По-новому жить начинать будем!

А через несколько дней и отряд Фролова выступил в новый поход.

Размякшая от росы дорога глушила перестук копыт. Вытянувшись неровной цепочкой, боевая группа Фролова спустилась к реке и прибавила рыси. Мерно покачиваясь, бойцы громко зевали, нехотя перекидывались короткими скупыми фразами.

Над землей еще властвовала глухая ночь, хотя солнце уже всплыло над горизонтом и мягким, не набравшим еще силы светом, заливало мир. Травы были сплошь усыпаны росой и казались матово-серыми. А наклонись пониже, и увидишь, что каждая крохотная точечка воды, повисшая на стебельке, наполнена розовым. Мириады капелек унизали траву, и для каждой у солнца нашелся лучик, чтобы оживить, зажечь феерическим огоньком водяной шарик. А всколыхнет воздух ленивый ветерок, и покатятся по лугу розовые, алые, красные волны.

Назарка ехал последним. Перед ним на низкорослой широкозадой кобылице покачивался Васька Сыч. Бывший артомоновский адъютант сидел в седле, неловко съехав на один бок. Плечи его понуро опущены. На Ваське была одежда, в которой его захватили наслежные активисты. Перед походом Сыча крепко предупредили, что первая же попытка задать тягу явится для него роковой. По этой причине Васька не опускал поводья, чтобы конь ненароком не повернул с дороги.

Солнце медленно поднималось в вышину, слепило глаза. Роса давно уже испарилась. В тайге нарастал зной. Верхушки деревьев неумолчно, протяжно шумели, навевая светлую тихую печаль. Вдалеке раздался глуховатый, тоскующий голос кукушки. На редких, прогретых солнцем прогалинах в ленивой истоме кружились пестрые бабочки. С сердитым гуденьем носились желтобрюхие шмели.

Кто бы мог предположить, что местом сбора остаткам своей банды на этот раз Цыпунов назначил заброшенную юрту Никифоровых? Красноармейский отряд держал путь к родному аласу. Знать, от этого и было так неспокойно на сердце. Назарке не терпелось поскорее увидеть места, где прошло детство, где с верным Пранчиком он гонял полосатых пронырливых бурундуков...

Все произошло значительно проще, чем предполагали Чухломин и Назарка. Поручик Станов знал артомоновского адъютанта, знал его грехи и, ясно, доверял ему... Во дворе острога обезвреженные белогвардейцы встретились «случайно». Улучив момент, Васька шепотом, дрожа от возбуждения, передал Станову, что у него есть возможность вырваться на свободу: в его камере прогнил пол, а наружная завалина осыпалась. Но вся беда в том, что он, Васька, не знал, куда податься после побега. Станов, не колеблясь, указал Сычу последнее место явки, назначенное Цыпуновым. В следующее свидание поручик передал Ваське кусочек бересты, на которой схематично было изображено, как до того аласа добраться.

На этот раз уцелевшие бандиты должны сойтись в покинутой юрте Никифоровых. Павел превосходно знал свой наслег и не случайно выбрал алас, где жил когда-то Степан с семьей. Место глухое, тропинку и ту не часто повстречаешь. И соседей близко нет. С наступлением тепла низины и распадки речушек в тех местах превращались в труднопроходимые бадараны.

Станов сказал Ваське, что Павел летом намерен покинуть Якутию. Он хотел забрать припрятанные в тайниках золото, пушнину и уехать за границу. Об одном не успели сговориться цыпуновские сподвижники — о точной дате сбора.

— Добирайся как-нибудь туда, затаись и жди! — посоветовал поручик Сычу.

Чухломин и Фролов решили взять в плен остатки банды, а если это не удастся — уничтожить их и изъять награбленные богатства... «Сбежавший» от красных Васька обязан был поселиться в юрте Никифоровых и ждать...

Солнце палило немилосердно. В тайге стало душно, одуряюще пахло смолой и багульником. Слабые порывы ветра не проникали под деревья, и пряный воздух казался плотным до осязаемости. Красноармейцы распахнули воротники. Лица у всех были красные, распаренные. Лошадиные бока потемнели от пота.

— Печет! Что там твоя Азия! — заметил Костя Люн и провел сухим языком по шершавым растрескавшимся губам. — Тоже мне страна: зимой холод в дугу гнет, летом — пекло, спасу нет!

Наконец лес расступился, и на разомлевших красноармейцев повеяло прохладным ветерком. Конники выехали к реке. Бойцы сразу задвигались, заговорили охрипшими голосами.

— Сто-ой! — приподнявшись на стременах, скомандовал Фролов.

Через несколько минут расседланные лошади сгрудились на полянке, под укрытием деревьев. Пофыркивая, они лениво мотали гривами и жадно тянулись к реке. Бойцы поспешно посбрасывали с себя пропотелую одежду и с гвалтом ринулись в воду. Щука зеленой стрелой метнулась в глубину. Небольшой заливчик взбурлил, как кипяток в котле.

— Купайся и ты! — перехватив умоляющий взгляд Васьки Сыча, разрешил Назарка.

Купались вдоволь. Посиневшие бойцы, стуча зубами, укладывались на солнцепеке и, пригревшись, засыпали. Фролов решил часов до пяти, пока не спадет зной, дать отряду отдых.

Вечером, когда тени черными лентами разлиновали гладь реки, выступили дальше. Вскоре тропа снова заметалась по тайге. Копыта коней глухо стучали по обнаженным корням и валежинам... Безостановочно вышагивали выносливые якутские лошади, расслабленно покачивались седоки. Им было дремотно, скучно, а у Назарки щемило сердце. Ведь до родного пепелища оставалось совсем близко. Разве назовешь родной юрту, из которой тебя выгнали, будто опаршивевшую собаку? Нет, все равно она родная. Родная до последнего сучка в стене. А может, от юрты осталась кучка золы, углей да остов камелька с обвалившейся трубой?..

Отряд пробирался к цели заглохшими, давно не езженными тропами или напрямик по тайге. Чтобы не обнаружить себя, на аласы не выезжали. Фролов запретил бойцам громко разговаривать. Бойцы почувствовали приближение опасности, подтянулись, стали строже и сдержанней.

Днем на привале Фролов и Назарка в последний раз инструктировали Ваську Сыча.

— Значит, так, Вася, — наставлял Назарка. — Нас близко нет. Заруби это себе на носу! Живи как умеешь и жди. Когда появится Цыпунов, дашь нам сигнал.

— Какой? — шевельнул побелевшими губами Сыч, не поднимая головы.

Назарка подумал, окинул взглядом ближние деревья:

— А вот какой! Возле юрты есть полузасохшая лиственница. Когда приедет Цыпунов, повесь на сучок что-нибудь белое. Ну хотя бы свою нижнюю рубашку. Постирай ее и раскинь. Мы за юртой все время наблюдать будем.

Васька угрюмо слушал, ежился и, как заведенный, кивал головой.

— Все понял, Вася? Повтори! — приказал Назарка.

Сыч покорно повторил сказанное «товарищем уполномоченным комиссаром», часто-часто заморгал.

— Довольно! Не кривляйся! — прикрикнул на него Фролов. — Тут тебе не театр! Смотри, если что! — он похлопал по кобуре нагана. — На месте прикончу!

Васька скрылся за деревьями. Треск валежника под сапогами некоторое время указывал направление, по которому он пробирался. Притихшие красноармейцы попрятались в густую тень. Назарка лежал на мягком пружинистом моховище и смотрел в голубое безбрежье. К нему подсел Фролов.

— Ну, будем считать, что с Цыпуновым покончено, — сказал он, разжевывая кислые лиственничные хвоинки. — Теперь ему, пожалуй, не вырваться!.. Что о будущем думаешь, Назарка, как жизнь свою построить мечтаешь?

Назарка долго молчал, не отрывая зачарованного взгляда от неба.

— Плохая у якутов была судьба. Трудно им жилось. Часто терпели они разные притеснения и обиды. Лишь о «сударских» у наших людей осталось доброе воспоминание, — медленно, раздумчиво говорил Назарка. — Теперь настали новые времена. Я хочу сделать много хорошего, полезного своему народу. А для этого нужно знать и уметь. Осенью попрошусь в Якутск, буду учиться. Потом вернусь в родной наслег.

Примечания

1

Старик.

(обратно)

2

Место, где летом содержится скот.

(обратно)

3

Батрак, наемный работник.

(обратно)

4

Якутское национальное блюдо, род варенца.

(обратно)

5

Якутский весенний праздник.

(обратно)

6

Черное Железо.

(обратно)

7

По якутской мифологии, в «среднем мире» обитали люди.

(обратно)

8

Якутская героическая былина.

(обратно)

9

По якутской мифологии, в «нижнем мире» обитают злые, враждебные человеку силы.

(обратно)

10

Лавки вдоль стен юрты.

(обратно)

11

Якутская мера длины, примерно десять километров.

(обратно)

12

Я по-русски не знаю!

(обратно)

13

Ловушка на горностая.

(обратно)

14

Якут-бедняк, в хозяйстве которого ничего не осталось. Такие переселялись на берега озер и питались в основном рыбой.

(обратно)

15

Мягкая прослойка под сосновой корой. Обычная пища якутской бедноты.

(обратно)

16

Черти в якутской мифологии.

(обратно)

17

Обычное обращение старшего к младшему.

(обратно)

18

Меховые или суконные чулки.

(обратно)

19

Легкая лодочка из бересты.

(обратно)

20

Якутская посуда.

(обратно)

21

Коновязь.

(обратно)

22

Обувь, сшитая из оленьих лапок.

(обратно)

23

Якутское молочное кушанье, подаваемое в мерзлом виде.

(обратно)

24

Глухарь.

(обратно)

25

Род ножа на длинной рукоятке.

(обратно)

26

Сказочный лев в якутских преданиях.

(обратно)

27

Ладно.

(обратно)

28

Сумасшедший, что ли?

(обратно)

29

Произошло от русского слова «пашенный». Так называли русских крестьян, родившихся в Якутии и занимавшихся главным образом земледелием.

(обратно)

30

Рассказывай!

(обратно)

31

Нечего. Ты рассказывай!

(обратно)

32

Нет.

(обратно)

33

Меховой коврик.

(обратно)

34

Постой, подожди.

(обратно)

35

Холм изо льда, прикрытый тонким слоем почвы.

(обратно)

36

Товарищ.

(обратно)

37

Блюдо из мелкой рыбы и кислого молока, пища бедняков.

(обратно)

38

Март.

(обратно)

39

Орел.

(обратно)

40

Красная смородина.

(обратно)

41

Пошел.

(обратно)

42

Железо.

(обратно)

43

Рассказывай новости!

(обратно)

44

Нет.

(обратно)

45

Мелкая озерная рыбешка.

(обратно)

46

Рыболовная снасть.

(обратно)

47

Якутская пословица.

(обратно)

48

Возглас удивления.

(обратно)

49

Якутское национальное блюдо.

(обратно)

50

Подожди, друг!

(обратно)

51

Большое спасибо.

(обратно)

52

Местное название русско-якутских креолов.

(обратно)

53

Напитки из кобыльего и коровьего молока.

(обратно)

54

Северное сияние.

(обратно)

55

Дупа малеванная – польское ругательство.

(обратно)

56

Местное название охотничьих припасов.

(обратно)

57

Болота и топи на Севере.

(обратно)

58

Выделанная оленья кожа. Похожа на замшу.

(обратно)

59

Сибирское название плохой одежды.

(обратно)

60

Презрительная кличка приисковой шпаны.

(обратно)

61

Боец ЧОН, части особого назначения.

(обратно)

62

Старая женщина, старуха, бабушка.

(обратно)

63

Народный певец-сказитель.

(обратно)

64

Собрание.

(обратно)

65

Амнистия.

(обратно)

66

Большой товарищ.

(обратно)

Оглавление

Ю. Шамшурин В тайге стреляют

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg