«Тайные тропы»

Георгий Брянцев Тайные тропы

Часть первая

1

В полночь у подъезда большого каменного дома остановились двое. Ночь была лунная, светлая, но кроны развесистых деревьев бросали густую тень на стену дома, скрывая лица и одежду пришельцев.

— Кажется, здесь, — тихо произнес один из них.

Тонкий луч карманного фонарика забегал по массивным, украшенным причудливой резьбой дверям. С левой стороны их, на уровне глаз, мелькнула кнопка звонка.

Один из спутников — пониже ростом — поднялся на ступеньку, собираясь нажать кнопку, но в это время дверь бесшумно отворилась и кто-то спросил из темноты передней:

— Вам кого?

Это было так неожиданно, что посетители на мгновение застыли в молчании.

— Кто вам нужен?

— Господин Юргенс, — ответил высокий и кашлянул. Кашель выдал сдерживаемое им волнение.

— Кто вас послал к нему?

— Господин Брехер.

— Что он просил передать?

— Вещи благополучно отправлены…

— Войдите.

Тяжелая дверь бесшумно закрылась, щелкнул выключатель, и яркий электрический свет ослепил глаза.

В приемной, куда привели посетителей, стояли широкий, обтянутый черным дерматином диван и большой круглый стол с гладко отполированной поверхностью. Пригласив вошедших сесть, служитель скрылся в двери направо.

Ночные гости остались одни.

Они сидели молча и терпеливо ждали. Одному из них можно было дать лет тридцать. На нем были черный пиджак, серые брюки и стоптанные ботинки. Беспокойные темные глаза смотрели устало.

Другой, помоложе, был в телогрейке, в брюках, заправленных в сапоги. Лицо свежее, с прищуренными насмешливыми глазами.

Прошло несколько томительных минут. Наконец дверь отворилась.

— Прошу, — произнес почти шопотом человек, встретивший их.

Посетители встали и проследовали за ним.

Миновали зал, вошли в кабинет. Первое, что бросилось им в глаза, — был огромный абажур настольной лампы. Его шелковый купол закрепили так низко, что лампа освещала лишь стол, а вся комната тонула в полумраке. За столом кто-то сидел, но рассмотреть лицо сидящего было нелегко.

Напряженное молчание длилось несколько секунд. Потом человек встал, протянул руку к выключателю, и на потолке вспыхнула небольшая люстра. Не приветствуя пришедших и не подавая руки, он жестом пригласил их сесть, а сам вышел из-за стола и тщательно осмотрел маскировку на окнах. Убедившись, что свет наружу не проникает, он вновь подошел к столу, сел, привалившись к высокой спинке кресла, и положил руки на подлокотники.

Это был довольно высокий, солидный военный в чине майора, с выхоленным, но энергичным лицом и коротко остриженными светлыми волосами. Он испытующе всматривался в лица гостей своими большими серыми глазами.

— Фамилия? — резко спросил он по-немецки.

— Ожогин! — встав с места, ответил старший.

— Грязнов! — сказал другой.

— Что имеете ко мне? — Хозяин жестом пригласил посетителей сесть. Голос у него был густой, низкий.

Ожогин рассказал, что с ними два раза в поселке Вольном беседовал гауптман[1] Брехер. Когда они приняли все условия гауптмана, тот дал письмо, назвал город, пароль и направил обоих сюда, к господину Юргенсу. Ожогин вынул из кармана и протянул через стол маленький розовый конверт.

— Когда покинули поселок? — спросил Юргенс, вскрывая письмо.

— Пятнадцатого сентября, — ответил Ожогин. — Гауптман Брехер дал нам военную машину, на которой мы доехали до деревни Песчаной. Оттуда добирались пешком.

— Почему пешком?

— Вам, очевидно, известно, господин Юргенс, что пользоваться железной дорогой в этих местах небезопасно. Гауптман Брехер настоятельно рекомендовал нам быть осторожными, и мы последовали его совету.

Юргенс коротко кивнул головой.

— Оба жители поселка?

— Нет, — сказал Ожогин, — мы не здешние.

— Долго жили в поселке?

— Не больше двух недель.

— За это время русская авиация бомбила Вольный?

— Один раз ночью, с неделю назад. Железнодорожный узел.

— Вы русский?

— Да, русский.

— И вы? — обратился Юргенс к Грязнову.

— И я русский, — ответил Грязнов.

— Земляки? Знакомые?

— Ни то, ни другое. — Грязнов покачал головой. — Мы познакомились у гауптмана Брехера. Я дезертировал из Красной Армии в начале сорок третьего года. Тогда же перешел линию фронта. Долго скрывался в деревнях, избегая партизан, а когда начали наступать советские войска, пошел на запад.

Ожогин рассказал, что родился в бывшей Оренбургской губернии, выехал оттуда с родителями вскоре после революции и больше на родину не возвращался. Единственный его брат живет в Средней Азии. Других родственников нет.

— Кто брат?

— Инженер-геолог.

Юргенс несколько раз стукнул пальцами по столу, достал из кармана пиджака большой серебряный портсигар и, поставив его на ребро, стал рассматривать. Затем вынул сигарету и закурил.

— Специальность? — обратился он к Ожогину.

— Инженер-электрик и связист.

— Образование получили при советской власти?

— Конечно.

— Что же вас заставило стать нашим другом? — Юргенс сомкнул на несколько секунд тяжелые веки.

— Как вам сказать… — криво улыбнувшись, начал Ожогин после небольшой паузы. — Причин к этому много и говорить можно долго, но я скажу самое основное: мой отец умер в тюрьме, мать не перенесла его смерти. Я и младший брат были озлоблены за отца…

— За что его упрятали в тюрьму?

— Он был ярым противником советского режима.

— А вы? — Юргенс перевел глаза на Грязнова.

— Особых причин нет, — ответил тот.

Юргенс встал из-за стола и твердыми, размеренными шагами пересек комнату по диагонали от стола к книжному шкафу и обратно.

— Что же приключилось с вами? — став позади сидящих, снова обратился он к Грязнову.

— Со мной ничего не приключилось. Мой отец родился и живет в Сибири, в Иркутской области. Там же находится младшая сестра. Есть еще дядя по матери, но я не знаю, где он. Я перед войной окончил пединститут. На ваш вопрос, пожалуй, и не отвечу. Я не задумывался даже над тем, чем вы интересуетесь.

Облако дыма поплыло над головами сидящих. Зазвонил настольный телефон. Юргенс направился к столу и спокойным движением руки снял трубку.

— Слушаю… Да, я. Немного занят… Кто тебе сообщил?.. А… а!.. Ну что ж, если не спится — приходи.

Юргенс положил трубку на место.

— О чем еще с вами беседовал гауптман? — снова обратился он к посетителям.

Ожогин рассказал. Получив согласие Ожогина и Грязнова сотрудничать с немецкой разведкой, Брехер предупредил их, что «настоящей» работе должна предшествовать длительная подготовка и что работать придется, возможно, после окончания войны.

— Да, вероятнее всего, именно после окончания войны, — подчеркнул Юргенс, — и независимо от ее исхода. Это надо запомнить.

Говорил он с небольшими паузами, но четко и коротко, переводя взгляд с одного на другого.

— Прежде всего — тщательная конспирация, самая тщательная, — поучал Юргенс.

Никто не должен знать о их связи с немцами. С сотрудниками Юргенса они будут встречаться ежедневно, но лишь с наступлением темноты. Юргенс разрешает и даже рекомендует иметь самые широкие связи среди русского населения города, но скрывать от него свои симпатии к немцам. Чем шире и глубже эти связи, тем лучше для дела. Допускается даже высказывать недовольство по адресу немецкой администрации, но осторожно, в меру. Надо также продумать и решить вопрос о том, чем они станут здесь заниматься, так как жить без дела нельзя. Это вызовет подозрения. Свои соображения на этот счет они должны завтра же доложить Юргенсу. Для них уже приготовлена квартира. К себе они могут приглашать кого угодно, кроме лиц немецкого происхождения, связь с которыми может их скомпрометировать в глазах местного населения. О питании заботиться не придется. Это возложено на квартирную хозяйку.

В соседней комнате раздались шаги, и в кабинет вошел худой, высокий немец в чине подполковника. На носу у него было пенсне, из-под которого тускло смотрели маленькие глаза.

— Хайль Гитлер! — приветствовал он хозяина, выбросив вперед руку.

Юргенс ответил тем же.

— Что это за господа? — сделав презрительную гримасу, спросил пришедший. Он развалился в кресле, стоявшем у письменного стола, и вытянул худые, длинные ноги.

— Мои люди.

Подполковник приподнял брови, внимательно всмотрелся в Ожогина и Грязнова, прищурил глаза и отвернулся.

Юргенс вынул из ящика стола две бумажки и подал их Ожогину.

— Это пропуска для хождения по городу в любое время, — объяснил он. — Проставьте свои фамилии по-русски и по-немецки. Сейчас вас проводят на квартиру. Идите и отдыхайте. Обо всем остальном — в следующий раз…

— Ганс, ты помнишь Брехера? — обратился Юргенс к подполковнику, лишь только Ожогин и Грязнов вышли.

— Отлично. И всегда отзывался о нем с похвалой. Этот человек еще сделает себе карьеру.

— Его карьера уже кончилась.

— Не понимаю…

— Прочти — и поймешь. — Юргенс протянул подполковнику Ашингеру листок бумаги, заполненный мелким печатным шрифтом.

«Ставлю вас в известность, что в ночь на восемнадцатое сентября сорок третьего года советская авиация вновь совершила налет на железнодорожный узел и поселок, — прочел Ашингер. — Из батальона СС двадцать человек убито и около восьмидесяти ранено. На резиденцию гауптмана Брехера упала и разрушила все до основания полутонная бомба. Найдены лишь кусок портупеи и правая рука гауптмана…»

— Да… нелепо, — медленно произнес Ашингер. — Брехер убит вдали от фронта, а я бессменно в районе передовой — и жив.

— Ты недоволен этим?

— Не недоволен, а удивлен, поражен… — Ашингер встал с кресла и, заложив руки за узкую, сухую спину, прошелся по комнате.

На некоторое время воцарилось молчание.

— Да… судьба Брехера печальна, — снова заговорил подполковник, — но я пришел сообщить еще более удручающие известия.

— Именно?

— Пали Новороссийск, Брянск, Бежица… — Ашингер остановился против Юргенса и широко расставил ноги. — Под угрозой падения Чернигов, Полтава, Рсславль…

Лицо Юргенса оставалось спокойным. Он продолжал молча смотреть на собеседника.

— Ты не задумывался, Карл, над вопросом, что ожидает нас, если русские придут в Германию? — спросил Ашингер.

— Нет, — ответил Юргенс. — Не желаю забивать себе голову бесплодными размышлениями.

— Ты сегодня не в духе, Карл. — Ашингер обошел стол и, встав позади Юргенса, положил свои тонкие руки с длинными пальцами на его плечи. — А думать надо…

— Не хочу уподобляться крысе, бегущей с корабля. — Юргенс повел плечами, сбросил руки Ашингера и вышел из-за стола.

— Напрасно. Ты отстаешь от жизни, от событий. Не интересуешься новостями…

— К чорту новости! — Юргенс зашагал по комнате, глубоко затягиваясь дымом папиросы. — У меня работы по горло.

Ашингер выждал, пока Юргенс вернулся обратно к столу.

— Не будем нервничать и ссориться, Карл, — сказал он тихо, стараясь подавить волнение. — Скажу тебе по секрету одну новость. Генералы, офицеры и солдаты фельдмаршала Паулюса обратились к германской армии и германскому народу с призывом… требовать отставки фюрера и его кабинета. Я слышал это по радио собственными ушами час назад.

— У меня голова трещит от этих новостей! — сказал Юргенс раздраженно.

Ашингер обиженно пожал плечами.

Отведенный для Ожогина и Грязнова дом состоял из четырех комнат. Одну занимала хозяйка, три предоставлялись квартирантам.

Спальня с двумя кроватями и книжным шкафом имела два окна, выходивших в сад.

Когда хозяйка оставила квартирантов одних, Ожогин убавил свет керосиновой лампы, открыл окно и молча облокотился на подоконник.

Он хорошо знал этот город. Рядом, за углом, начиналась улица Луначарского; на ней, в доме номер тридцать восемь, Ожогины жили безвыездно пятнадцать лет. Там родился он, его брат…

Ожогин закрыл глаза и, напрягая память, начал восстанавливать знакомый маршрут от дома до школы. Именно в этом квартале жил известный в городе детский врач Доброхотов. Немного дальше стоял дом видного царского чиновника Солодухина, бесследно исчезнувшего в девятнадцатом году. Рядом с солодухинским домом находилась аптека, в которую ему часто приходилось бегать с рецептами, заказывать лекарства для матери и бабушки.

Никита Родионович отошел от окна и посмотрел на кровать Грязнова. Тот крепко спал, измученный долгой дорогой.

Ожогин тихо разделся, потушил лампу и лег.

…Первым проснулся Грязнов. В открытое окно глядело сентябрьское солнце. Из сада доносилось беспокойное птичье щебетанье. Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить Ожогина, юноша бесшумно подошел к окну. В кустах сирени с яркими, еще не тронутыми желтизной листьями шумно копошились воробьи. На ветвях развесистой яблони резвились какие-то краснобрюхие пичужки.

— Как хорошо! — вслух сказал Грязнов.

Измерив расстояние между подоконником и землей, он выпрыгнул в сад. Воробьи с криком разлетелись.

В саду было прохладно. Босые ноги сразу стали мокрыми от обильной росы. Юноша прошел до самого забора. Сад был запущен, все его дорожки и аллеи густо заросли травой.

— Андрей! Куда ты запропастился? — послышался из окна голос Ожогина.

— Тут, Никита Родионович, иду! — отозвался юноша. Он вернулся к дому, положил руки на подоконник и легко подтянувшись, спрыгнул на пол.

Когда Ожогин и Грязнов умылись и оделись, в комнату, постучав, вошла хозяйка. Она сказала, что идет в город, и выдала жильцам ключи от парадного входа и дверей, непосредственно ведущих в комнаты.

Друзья решили осмотреть дом.

Прежде всего обследовали чердачное помещение. Оно было сплошь завалено хламом: развалившейся мебелью, битой посудой, каким-то тряпьем и круглыми картонными коробками из-под шляп.

Внизу, в комнате хозяйки, стояли кровать, ветхий комод, платяной шкаф и старое, облезлое зеркало в бронзовой раме. Эта комната отделялась от спальни жильцов толстой, фундаментальной стеной. Задержавшись здесь, Ожогин попросил приятеля пройти в спальню. Грязнов громко произнес из спальни несколько слов — разобрать их Никита Родионович не мог. Выхолило — в их комнате можно разговаривать свободно, не опасаясь быть услышанными.

В большой столовой были только стол и стулья. В гостиной, устланной пестрым паласом, стояли два шкафа, наполненных книгами, диван с высокой спинкой и расстроенное пианино, издававшее такие тягостные, рвущие душу звуки, что до него страшно было дотронуться. Над пианино, на стене, висела гитара.

— Кажется, нам здесь будет неплохо, — сказал Грязнов и провел пальцами по струнам гитары. Они отозвались звонко, мелодично.

— Совсем неплохо, — с усмешкой согласился Ожогин. — Как на курорте.

— Полная свобода действий — вот что странно.

— Ничего странного нет. Юргенс отлично знает, что люди, близко стоящие к немцам, находятся под наблюдением партизан, и если он начнет чрезмерно заботиться о них, то…

В гостиную тихо вошла хозяйка со свертком в руках.

— Сейчас будем кушать, — угрюмо бросила она и скрылась.

Завтрак состоял из мясных консервов, жареной картошки, салата.

Завтракали вместе с хозяйкой. Это была женщина лет сорока пяти с крупным невеселым лицом, испещренным морщинами. Ела она молча, опустив голову, и ее молчание немного смущало квартирантов.

Наконец Грязнов не вытерпел.

— Как же называть вас, хозяюшка? — любезно спросил он.

Женщина перестала есть, подняла голову и посмотрела на Грязнова угрюмыми глазами.

— Так и зовите, — ответила она.

— Это неудобно.

— Кому неудобно?

— И нам и вам.

— Мне ничего.

Она встала из-за стола, вышла и через минуту появилась с чайником, который молча поставила на стол.

Друзья поняли, что дальше задавать вопросы бесполезно, и принялись за чай.

Ночью Ожогина и Грязнова вызвал Юргенс. Заполнили анкеты, написали подробные биографии, долго беседовали о предстоящей учебе. Юргенс сказал, что по ночам их будут обучать радиотехнике и разведывательному делу два инструктора — Кибиц и Зорг. Днем можно ходить куда угодно, отдыхать, заводить друзей. Все это, однако, не должно отражаться на учебе.

Договорились, что Ожогин будет принимать заказы на изготовление вывесок и надписей по стеклу, а Грязнов, играющий на аккордеоне, — давать уроки музыки.

— А инструмент у вас есть? — поинтересовался Юргенс.

Ожогин ответил отрицательно.

— Но мы не считаем это проблемой, — пояснил он. — Стоит объявить о желании приобрести аккордеон — и предложений поступит достаточно. Мы в этом уверены.

После беседы Юргенс приказал служителю проводить Ожогина и Грязнова к инструкторам.

Дом, в котором жили Кибиц и Зорг, примыкал задней стеной к особняку Юргенса, а фасадом выходил на другую улицу. Двор был общим.

В комнате Кибица царил беспорядок. На столе, сплошь заваленном бумагами и деталями к радиоаппаратуре, лежали куски хлеба, яичная скорлупа, кости от рыбы, огрызки колбасы. Второй стол, притиснутый к плите, был завален кульками и свертками. В простенке между двух окон красовался большой портрет Гитлера, густо засиженный мухами. Большая, на длинном шнуре электрическая лампочка была подтянута шпагатом к маленькому столу у окна. Из раскрытого платяного шкафа выглядывали портативные радиостанции, лампы различных конструкций и размеров, мотки проволоки и электрошнура, плоскогубцы маленькие и большие, ножовочные пилы.

Кибиц, хрипловатый голос которого раздался из другой комнаты, вышел не сразу. Когда он появился, Ожогин и Грязнов невольно поморщились. Он был весь какой-то узкий, плоский, с большой, совершенно лысой головой, с настороженными, колючими глазами.

— Не смущайтесь! — Кибиц изобразил нечто вроде улыбки. — Я тут сам хозяйничаю. Проходите.

Вторая комната мало отличалась от первой. На письменном столе царил хаос, кровать не была убрана, одежда валялась на стульях. На одном из подоконников лежали мыло, бритва, осколок зеркала.

Не приглашая вошедших сесть, Кибиц объявил, что занятия по радиоделу начнутся завтра, потом обратился к служителю Юргенса и предложил отвести учеников к господину Зоргу.

В половине Зорга кто-то играл.

«Турецкий марш» Моцарта», — отметил про себя Грязнов.

Зорг оказался высоким, стройным, со спортивной фигурой немцем в штатском костюме. Лицо у него было белое, сухощавое. Он пригласил гостей в комнату и закрыл дверь, чтобы приглушить звуки музыки.

— Это играет моя супруга. Прошу садиться, — сказал он, усаживаясь рядом с Ожогиным. — Вы от господина Кибица?

Зорг отличался общительностью, говорил быстро и много. Он объяснил, что занятия по разведке и топографии будет проводить после уроков Кибица.

Из второй комнаты неожиданно вышла молодая белокурая немка. Она мельком взглянула на гостей, взяла с письменного стола ноты и снова ушла к себе.

Провожая гостей, Зорг поинтересовался, найдут ли они дорогу домой, и когда Ожогин заверил, что найдут, сказал на прощанье:

— Рад иметь дело с культурными людьми. Вы оба прекрасно владеете немецким языком, и надеюсь, что дела у нас пойдут успешно.

Вернувшись домой, друзья увидели в зале два чемодана, а на диване — ворох одежды и обуви.

— Это вам принесли, — коротко объяснила хозяйка.

Закончив с примеркой и разложив все вещи по своим местам, Ожогин присел к столу и начал писать объявления. Грязнов, прохаживаясь по комнате, изредка останавливался около стола и смотрел, как Никита Родионович старательно и в то же время легко и быстро выводит четкие печатные буквы.

— «Ищу аккордеон фирмы «Гонер». С предложением обращаться по адресу: Административная, 126», — наконец прочел он и усмехнулся: — Я думаю, что трех объявлений, вывешенных в центре города, будет достаточно: кто имеет аккордеон, быстро явится.

2

Денис Макарович Изволин проснулся от мучительной боли в ногах — одолевал застарелый ревматизм. Спустив ноги с кровати, он долго растирал больные суставы, пока не почувствовал некоторого облегчения. Потом подошел к окну, сдернул с него байковое одеяло и выглянул на улицу.

— Так и есть, — вздохнув, произнес он: — не зря всю ночь ноги крутило.

Небо было затянуто густой серой пеленой. Свинцовые облака плыли низко над крышами домов.

Денис Макарович поежился, повел плечами и протер запотевшее стекло концом одеяла. Теперь стало видно, что за окном моросит мелкий осенний дождь.

Березы, росшие у дома, печально роняли пожелтевшие листья. Вот один из них ударился в стекло, прилип к нему, потом оторвался и упал на землю.

Город медленно, будто нехотя, пробуждался. Прошла с брезентовой котомочкой Фокеевна, соседка. У нее трое малышей; надо их прокормить, добыть кусок хлеба. Каждое утро видит ее Денис Макарович, торопливо идущую к рынку, согнутую, тощую, с лицом, ничего не выражающим, кроме болезненной усталости, с глазами, горящими неестественным, лихорадочным огнем. Денис Макарович никогда не слышал, чтобы Фокеевна что-либо говорила — все делает без слов, без шума.

Вот трое нищих — не идут, а тянут ноги. И тоже молча. За ними плетется мальчишка в большой кепке, сползающей на глаза. Он без конца кашляет и плюет на мостовую. Сквозь запотевшие от дождя стекла Денису Макаровичу видно его исхудавшее, маленькое лицо; кажется, оно состоит лишь из больших серых глаз и полуоткрытого рта.

Появляются два немецких солдата, видимо возвращающиеся с ночного обхода, — поднятые воротники шинелей, нахлобученные фуражки. Прошли мимо и скрылись.

Начало обычного дня. Все это так знакомо Денису Макаровичу!

Поеживаясь от холода, Денис Макарович подошел к печи и начал выгребать золу. С первых дней оккупации города печь была приспособлена к топке подсолнечной лузгой. Денис Макарович высыпал из ведра шелуху, полил ее керосином и чиркнул спичкой. Огонь занялся быстро, печь сразу загудела. Приятная теплота потянулась к телу. Денис Макарович с минуту наблюдал, как играет пламя в печурке, потом отошел к столу. Надо было побриться. Усы Денис Макарович берёг уже много лет, изредка лишь подравнивая ножницами, а вот бороду брил старательно через каждые два дня. Сегодня очередная процедура. Он поставил зеркальце, развел мыло.

На постели застонала Пелагея Стратоновна. Жена часто болела во время войны: организм пожилой женщины ослаб от бесконечных лишений и невзгод.

Стараясь двигаться как можно тише, Денис Макарович умылся и надел пальто. Предстояла утренняя прогулка, ставшая традиционной. Закрыв за собой дверь, Денис Макарович вышел на улицу. Было уже совсем светло. Попрежнему моросил дождь. Даль улицы скрывалась в тумане.

Изволин шел не спеша, останавливаясь на перекрестках, где обычно вывешивались приказы комендатуры, объявления и афиши.

Целые кварталы были разрушены. Сейчас эти руины, окутанные сизой дымкой, казались особенно мрачными.

Денис Макарович добрался до центра города. Около большого, окрашенного в коричневый цвет здания полиции уже толпился народ. Здесь жители города, по приказу коменданта, еженедельно проходили регистрацию. Несмотря на дождь, народу сегодня было особенно много: вероятно, объявили повторную регистрацию. Не заметив в толпе никого из знакомых, Изволин пошел дальше. Через четыре дома было расположено городское управление, на углу — биржа труда. Пестрели знакомые надписи на русском и немецком языках: «Пасиршейн форцайген!» — «Предъяви пропуск!», «Дурхфарт ферботен!» — «Проезд воспрещен!», «Эйнтрит ферботен!» — «Вход воспрещен!»

Навстречу, под конвоем немецких автоматчиков, брела большая группа горожан. Куда их вели, в тюрьму? на немецкую каторгу? Сколько таких несчастных видел за это время Денис Макарович!

После разгрома немецких войск под Орлом и Белгородом в городе усилились репрессии. Ежедневно проводились аресты и облавы, шла насильственная вербовка рабочей силы для отправки в Германию. Солдатам выдавались премии за каждые десять человек, доставленных на сборный пункт, и солдаты усердно старались заслужить премию — право на отсылку домой десятикилограммовой продовольственной посылки. Но самым надежным средством оккупанты считали зондеркоманды, которые устраивали облавы и сгоняли жителей к сборному пункту.

За последнее время фашисты проявляли чрезмерную нервозность. На улицах появились зенитные батареи, на крышах высоких зданий торчали спаренные и строенные пулеметные установки. Одну такую установку Денис Макарович увидел сегодня даже на колокольне разрушенной церкви. В городе ходили слухи, что в девяти километрах от вокзала строится мощный оборонительный рубеж. Слухам можно было верить, потому что ежедневно за город угонялись толпы горожан с лопатами.

Проявление беспокойства со стороны гитлеровцев доставляло Изволину огромное удовольствие.

Вот еще один приказ. Денис Макарович с любопытством пригляделся к большому серому листу — «Ко всем жителям города».

Неожиданно тишину нарушили выстрелы — один, другой, третий… Стреляли где-то рядом, за углом. Денис Макарович инстинктивно прижался к стене. С соседней улицы доносились крики, слышался топот ног. Прохожие устремились к месту происшествия. Изволин тоже побежал на шум, но толпа, вначале запрудившая тротуар, начала быстро таять. Люди спешили убраться подальше. Денис Макарович увидел у самой мостовой человека, лежавшего в луже крови. Это был гитлеровец в форме эсэсовца. Подоспевший патруль метался по тротуару. Высокий, костлявый офицер с пистолетом в руке резким, крикливым голосом отдавал команду солдатам и полицаям.

Офицер поднял руку и остановил проходившую легковую машину. «Бенц», глухо урча, покатил в сторону комендатуры.

Патруль и сбежавшиеся полицаи начали поспешно оцеплять улицу. Офицер хватал проходивших горожан и проверял документы. Встреча с патрулем не предвещала ничего приятного. Денис Макарович осторожно оглянулся, ускорил шаг, завернул за угол и торопливой походкой направился по улице Луначарского к городскому скверу.

На углу Садовой, как и вчера, висело несколько объявлений. Денис Макарович пробежал их глазами и хотел было уже удалиться, но заметил на стене, повыше почтового ящика, аккуратно наклеенный небольшой листок. На листке было написано:

«Ищу аккордеон фирмы «Гонер». С предложением обращаться по адресу: Административная, 126».

— Мать моя родная! — прошептал взволнованный Денис Макарович.

Он снова прочел объявление и отошел в сторону. Сердце его учащенно забилось. Он шагал по тротуару, глядя на сумрачную, залитую холодным осенним дождем улицу, не замечая луж. Усталый от быстрой ходьбы, но возбужденный и улыбающийся, Изволин вернулся домой.

Пелагея Стратоновна уже хлопотала около печурки, стряпая незамысловатый завтрак из картошки.

— Полюшка, пойди Игорька позови. До зарезу нужен.

— Что с тобой? — Жена удивленно посмотрела на возбужденное лицо мужа. — Словно именинник…

— Больше чем именинник! — смеясь, ответил Денис Макарович. — Беги за Игорьком!

Пелагея Стратоновна натянула на себя стеганку и, укутавшись в старую шаль, бесшумно вышла из комнаты.

Вот знакомый полуразрушенный дом. Темным, сырым коридором Пелагея Стратоновна добралась до каморки под лестничной клеткой и постучала в фанерную перегородку.

— Да-да! — отозвался изнутри голос.

— Можно к вам?

— Заходите.

Каморка была до того мала и тесна, что в ней едва помещались деревянная койка, маленький столик и железная печь. В углу комнаты сидел на деревянном ящике молодой мужчина без одной ноги и прилаживал к сапогу подметку.

— Мне Игорек нужен, — сказала Пелагея Стратоновна, не переступая порога.

— Сейчас появится малец, — с улыбкой ответил сапожник. — Бегает где-нибудь… Да вы проходите, присаживайтесь…

Пелагея Стратоновна прошла к койке, села и стала терпеливо ждать.

Одиннадцатилетний Игорек жил в этой каморке вместе с безногим сапожником вот уже два с лишним года. Большая человеческая дружба накрепко соединила этих людей разного возраста. Мальчику сапожник был обязан многим — Игорек спас ему жизнь. Пелагея Стратоновна хорошо знала эту не совсем обычную историю.

В последние дни перед приходом фашистов город подвергался частым налетам бомбардировщиков. Игорек жил с матерью. Отец был на фронте. Однажды ночью, во время очередного налета, начались пожары. Жители покидали объятый огнем город. Мать Игорька положила чемодан на заваленную вещами подводу, усадила на нее девятилетнего сына, а сама уселась на заднюю подводу. В это время почти рядом упала бомба. Задней подводы не стало, и только едкий черный дым, тяжелый, непроницаемый, полз с того места в стороны. Взрывом перевернуло проезжавший мимо грузовик. Из кузова вывалились люди и мгновенно разбежались. Только один остался на месте. Он тяжело стонал. Оглушенный Игорек машинально спрыгнул с подводы и подбежал к стонавшему. Это был боец из госпиталя.

— Хлопчик, — проговорил боец, — уходить надо, а ноги нет. Хотя бы лошаденка какая захудалая попалась…

Игорек оглянулся по сторонам, бросился назад в темноту — и заплакал. Лошадь, впряженная в его подводу, подобрав под себя передние ноги и уткнувшись головой в мостовую, оставалась недвижимой. Громко рыдая, мальчик возвратился к раненому.

— А ты чей, хлопчик? — тяжело дыша, спросил калека.

— Я вон из того дома.

— А плачешь чего?

— Все уехали… и мама тоже… я один теперь.

— Слезами горю не помочь. Крепись, малыш! Как тебя звать-то?

— Игорь.

— Давай, Игорь, поползем в твой дом, а там разберемся. Веди!..

Калеку-бойца и мальчика приютила каморка под лестничной клеткой, где до войны жил дворник.

На рассвете в город вошли немцы.

Игорек ни на шаг не отходил от своего друга. Он добывал для него куски хлеба, пищу, а когда Василий Терещенко — так звали бойца — окончательно окреп и взялся за знакомое ремесло сапожника, Игорек обеспечил его заказчиками. Вскоре Василий вошел в группу Изволина и стал подпольщиком.

Сейчас, глядя на Василия, Пелагея Стратоновна с грустью думала о тяжелой судьбе этого человека.

— Трудно вам? — тихо спросила она.

— Ничего… Страшное прошло. Осталось немного ждать… — Василий шутливо подмигнул: — Скоро хлеб-соль готовить надо и хозяев настоящих встречать.

Звонко чихнули в коридоре, и в каморку вбежал худенький белоголовый мальчуган.

— Вот! — сказал он с гордостью и высыпал на кровать кучу мелких медных гвоздей.

— Ай да молодец! — похвалил Василий. — Таких гвоздей днем с огнем не сыскать. Вот мы их сейчас и вгоним в подметку!

— Ты что же не здороваешься со мной? — Пелагея Стратоновна притянула мальчика к себе и несколько раз поцеловала его взлохмаченную голову.

— Пойдем, — сказала она, — Денис Макарович ждет.

Шагая рядом с Пелагеей Стратоновной, Игорек оживленно рассказывал новости, которые он услышал на рынке. Женщина молча кивала головой, но не вдумывалась в слова мальчика: она была занята своими мыслями.

— И чего я жду? Сегодня же поговорю с Денисом, — проговорила она вслух.

Игорек остановился, удивленный:

— Что вы сказали, тетя Поля?

— Я? — смутилась женщина. — Я говорю, что вот мы и пришли.

3

Светало. Легкий ветерок шевелил макушки деревьев. Лесная чаща, еще окутанная ночной мглой, медленно, как бы нехотя, расставалась со сладкой дремой.

Над озером таяло голубоватое облачко тумана, а на вершинах могучих сосен, гордо раскинувших свои шатры, уже заиграли первые лучи солнца. Всюду приторный аромат папоротника, мха, прели, перестоявшихся грибов.

Где-то за озером закричала иволга, закричала громко, тревожно.

Иннокентий Степанович Кривовяз вздрогнул и очнулся от забытья.

— Фу, чорт! — с досадой выругался он. — Неужели уснул?

Машинально застегнув кожанку, Кривовяз встал с замшелого пня и оглянулся.

— Нехорошо! — с укоризной в голосе сказал он, как бы осуждая родившийся день за его золотистую россыпь лучей, за ясную синь неба и крики иволги.

Иннокентий Степанович был недоволен тем, что утро застало его врасплох. Всю ночь бодрствовать, бороться с дремотой — и перед самым рассветом уснуть! Кривовяз передернул плечами от холода, засосал с раздражением трубку и вдруг заметил, что чубук ее еще тепловат. Это успокоило и даже развеселило его — значит, он только задремал, может быть какие-нибудь десять минут и спал-то.

Он распалил трубку, с наслаждением затянулся и почувствовал едва уловимое опьянение не то от табака, не то от чистой утренней свежести. Пройдясь несколько раз твердо и крупно по поляне от пня до ближайшего куста и обратно, он окончательно вышел из полусонного состояния.

Холодок вызывал легкий озноб. Кривовяз подошел к костру и протянул руки к теплу. Костер еще горел, огонь лениво долизывал поленья.

Кривовяз долго, с доброй улыбкой наблюдал за партизанами, вслушиваясь в их ровное, спокойное дыхание.

Легкий дымок от костра поднимался над поляной, вился к небу тонкой, ровной струйкой. День ожидался хороший. Это было кстати. Впереди лежало еще много километров пути — без дорог, без троп. Группа партизан во главе с Кривовязом после тяжелого двухдневного боя уже третьи сутки пробивалась лесами к стоянке бригады.

Солнце вставало над лесом, по-осеннему ясное, но не горячее. Пора было поднимать ребят.

— Сашутка! — громко окликнул он своего ординарца. — Как дела с рыбой?

Разбуженные окриком партизаны поднимались, жмурили ослепленные светом глаза и молча принимались складывать свои нехитрые походные постели: плащ-палатки, маскхалаты, пальто, шинели, стеганые ватники.

Из-за кустов показалась голова Сашутки. Он лукаво улыбнулся и крикнул:

— Одну минутку, товарищ комбриг!

И действительно, не больше как через минуту он вышел из зарослей, держа в руках четыре шомпола с густо нанизанными на них карасями, зажаренными на огне костра.

Вытянув вперед шомполы, Сашутка направился к Кривовязу. Ходил он быстро, мелкими шажками, вперевалочку, носками внутрь. Небольшого роста, широкий в плечах, он напоминал медвежонка. Ему было уже под тридцать, но льняные вьющиеся волосы и открытые васильковые глаза придавали его лицу ребячье выражение. С первого взгляда Сашутка казался подростком. Все в бригаде, по почину Кривовяза, звали его просто по имени, а Александром Даниловичем Мухортовым он числился только в списках партизан.

До войны Сашутка возил на «эмке» секретаря райкома партии Кривовяза. Вместе с ним ушел в лес и уже более двух лет был его бессменным ординарцем. Сашутка сопровождал своего командира всюду, куда бросала их суровая война. Бывали дни, когда они расставались: Сашутка, хорошо знавший здешние места, ходил в разведку. Но случалось это редко.

— Как рыбка на вид? — спросил с лукавой улыбкой ординарец и положил шомполы на специально настланную хвою, поодаль от костра.

Караси издавали приятный запах, возбуждавший аппетит.

— Попробуем — тогда скажем, — ответил Кривовяз и опустился на траву.

Партизаны последовали примеру своего командира. Из вещевых мешков и противогазовых сумок извлекались сухари, черствые ржаные лепешки, недоеденная накануне печеная картошка.

— Про ребят не забыл? Оставил? — спросил Кривовяз.

— Оставил, — ответил Сашутка.

Речь шла о партизанах, несших круговую дозорную службу.

Ели молча.

Солнце поднималось все выше. Желтеющие листья звенели от легкого ветерка. Едва уловимая прохлада тянулась с озера.

Кривовяз поднялся с травы и, вынув из кармана трубку, стал набивать ее табаком.

— Что ж, будем собираться, хлопцы, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Погостили, пора домой…

Иннокентий Степанович нагнулся к костру, чтобы раскурить трубку, но, не дотянувшись до него, замер. Казалось, что кто-то бежит по лесу. Кривовяз поднял голову. Теперь ясно доносились топот ног и треск сухого валежника. Видимо, человек бежал торопливо, не разбирая дороги.

Через секунду из чащи выскочил самый молодой из бойцов бригады. Он был встревожен, задыхался.

— Товарищ командир, происшествие! — Боец глотнул воздуха. — Зюкин старший утек!

Кривовяз вздрогнул.

— Что?! — не то спросил, не то прокричал он со злостью.

— Ночью… когда шли болотом, — пытался объяснить партизан. — Стреляли, да разве в такую темь попадешь!

Кулаки у Иннокентия Степановича сжались, косточки пальцев побелели от напряжения.

— Ротозеи! Шляпы!.. — Он выругался зло, грубо. — Кого упустили!.. Эх!..

Партизан рассказал, что Зюкина искали до утра, но не нашли.

— Прочистить немедленно весь участок, — распорядился Кривовяз, — до самой дороги к городу! Каждый куст обшарить и найти!.. Сашутка! — крикнул он. — Быстро ко мне начальника разведки!

Весь день партизаны бродили по лесу. Но поиски оказались безрезультатными: Зюкин словно в воду канул.

Приближалось время выступления. Кривовяз и начальник разведки бригады Костин сидели вдвоем на берегу озера. В воде билась, оставляя круги, крупная рыба. Нежноголубое небо было спокойно и перламутром отражалось в водах озера.

Кривовяз пососал потухшую трубку, скривился и сплюнул — в рот попала горечь. Он осторожно выбил табак, поднялся с земли и, закинув голову, всмотрелся в небо, пытаясь найти в нем хоть единое облачко.

Костин смотрел на ладную, массивную фигуру Кривовяза и любовался им. Выше среднего роста, плотный, с широким, немного скуластым лицом, он казался олицетворением силы и здоровья. Как командир Кривовяз отвечал, по мнению начальника разведки, всем необходимым требованиям. Делал он все не торопясь, взвесив и обдумав, делал так, что переделывать не приходилось. В проведении уже принятых решений был неумолим. Мог простить и часто прощал подчиненным одну ошибку, за вторую заставлял дорого расплачиваться.

— Больше некого посылать, Иннокентий Степанович, — нарушил долгое молчание начальник разведки.

— Так уж и некого? — Кривовяз вновь опустился на траву, достал кисет и начал набивать трубку.

— Вы меня не так поняли. — Костин сиял очки и протер их чистым кусочком бинта. — Именно на этот раз посылать кого-либо другого явно нецелесообразно.

Речь шла о посылке в город надежного, расторопного партизана: надо было предупредить об опасности друзей, находящихся в городе. Задание ответственное, и требовался способный исполнитель.

— Ну, и как же решим? — снова заговорил Костин, видя, что Кривовяз молчит.

— О-хо-хо… — протяжно вздохнул Иннокентий Степанович. Он снял кепку и погладил свою бритую голову. — Давай еще подумаем… На, закури!

Костин взял протянутый кисет, свернул неуклюжую цыгарку и, затянувшись, зачихал, закашлял. Он был некурящий, но когда угощал Кривовяз — не отказывался.

— Ну, если вы ни за что не хотите отпустить Сашутку, — отдышавшись, тихо произнес Костин, — есть еще одна кандидатура…

— Нет другой кандидатуры! — с досадой произнес Кривовяз и отвернулся. — Зови-ка лучше Сашутку.

Начальник разведки поднялся с земли и ушел.

…Через минуту Сашутка уже сидел против командира бригады и начальника разведки.

— Значит, ты хорошо помнишь, у кого мы ели в последний раз вареники с вишнями? — спросил Кривовяз.

— Помню отлично. Это на той улице, где была автобаза Потребсоюза.

— Правильно.

— А угощал варениками ваш родич, музыкант…

— Не музыкант, а настройщик музыкальных инструментов.

— Понятно.

— Документы у тебя будут хорошие, нарядишься под полицая… Особенно опасаться нечего.

— А я не из робких, — уверенно произнес Сашутка. Кривовяз склонился к карте, которая лежала на траве, повел пальцем.

— Выйдешь на большак, по большаку — до железной дороги, а потом опять лесом и лесом до самого города. Так ближе.

— Точно, — подтвердил Сашутка и внимательно взглянул на карту.

— Придешь к Изволину, спроси: «Когда будут вареники с вишнями?» Понял?

— Понял.

— Если будет возможность, принеси оттуда письмо. Если нет — заучи и запомни хорошенько все, что скажет Изволин. Иди одевайся, время не ждет.

4

Завтрак уже окончился, хозяйка молча собирала со стола посуду, но Ожогин и Грязнов не поднимались со своих мест. Андрей просматривал газеты, изредка позевывая. Вчерашнее занятие у Зорга затянулось допоздна, и Андрей чувствовал усталость. Ожогин наблюдал за хозяйкой и выжидал, когда она наконец удалится.

Непогожие дни, говорившие о приближении зимы, наводили на Никиту Родионовича грусть. Он все чаще и чаще чувствовал тоску по людям, которых недавно оставил. Тяготило неопределенное положение, в котором они оказались. Удивляло, что Юргенс не проявлял никаких признаков нервозности, хотя война шла к концу.

— Просто непонятно! — произнес уже вслух Ожогин, когда хозяйка наконец вышла из комнаты.

— Что непонятно, Никита Родионович? — спросил, не отрываясь от газеты, Грязнов.

— Почему майор Юргенс равнодушен ко всему?

— К чему?

— Армия гитлеровцев терпит поражение, а господин Юргенс спокоен. Больше того: он проявляет заботу о нас с тобой — о своих будущих кадрах, — словно никакая опасность Германии не грозит.

Грязнов внимательно посмотрел на Ожогина. Действительно, чем объяснить поведение Юргенса?

— Может быть, у немцев есть какое-нибудь секретное оружие, на которое они возлагают надежды? — нерешительно высказал свое предположение Грязнов.

— Едва ли! — бросил Ожогин и зашагал по комнате. — Если бы оно было, они давно применили бы его. Тут что-то другое.

Ожогин остановился и посмотрел на Грязнова долгим взглядом, будто на лице его друга был написан ответ на возникший вопрос.

— Зачем им нужны сейчас мы и подобные нам? Зачем? Это необходимо понять: нельзя идти с закрытыми глазами.

— Нельзя, конечно, — согласился Андрей и стал снова просматривать первую страницу немецкой газеты.

— Мне думается, — заговорил опять Ожогин, — что здесь дальний прицел… — Он остановился у окна, по стеклу которого бились, словно просясь в тепло комнаты, ветви яблони. — Не кажется ли тебе, что Америка и Англия умышленно тянут с открытием второго фронта?

Андрей отложил газету и вопросительно посмотрел на Ожогина.

— И это похоже на сговор… сговор Германии с Англией и Америкой, — закончил свою мысль Никита Родионович.

— Позвольте, — удивился Андрей, — зачем нужен им сговор, когда Германия дышит на ладан?

Ожогин улыбнулся:

— Ты слишком упрощенно понимаешь борьбу. Андрей собрался возразить, но в это время в передней раздался звонок.

— К нам? — удивился Грязнов.

— Сейчас узнаем.

Никита Родионович встал и вышел из комнаты. У парадного стоял мальчик лет одиннадцати в стеганом ватнике.

— Я по объявлению… Аккордеон вам, что ли, нужен?

— Да, нужен. А ты кто такой?

— Я сведу вас к дяденьке одному. У него есть хороший аккордеон. Пойдете?

— Что ж, сведи, — согласился Никита Родионович и оглядел паренька.

На голове у него была падающая на глаза кепка, на ногах — большие солдатские ботинки; ватник тоже был, видимо, с чужого плеча. Заметив на себе любопытный взгляд взрослого, мальчик смутился и опустил глаза.

— Тогда одевайтесь, я сведу вас, — сказал он и шмыгнул носом.

— Я сейчас, погоди минутку…

Когда Ожогин вышел, паренек уже стоял на тротуаре.

— Идите прямо, прямо по этой улице, — пояснил он. — Когда надо будет остановиться, я скажу.

Никита Родионович зашагал по тротуару, не оборачиваясь. Миновал один квартал, другой, третий… Мальчик шел сзади; изредка раздавался его тихий кашель. Наконец, приблизившись к Ожогину, он произнес:

— Вот около стены дедушка читает газету. Подойдите к нему.

Ботинки дробно застучали по мостовой — паренек перебегал на противоположную сторону улицы.

Никита Родионович увидел метрах в пятидесяти от себя мужчину, который, вытянув шею, внимательно читал вывешенную на стене газету. Ожогин подошел к нему и остановился.

— Вы, кажется, продаете аккордеон? — спросил он через некоторое время.

Незнакомец оглянулся, посмотрел Ожогину в лицо:

— Да, фирмы «Гонер».

— Размер?

— Три четверти.

— Исправный?

— Нет. Немного западают два баса.

— Я могу его посмотреть?

— Приходите в пять часов на улицу Муссолини, номер девяносто два. Я вас встречу.

— Хорошо.

— Всего доброго!

Старик чуть наклонил голову и зашагал в сторону парка. Ожогин еще некоторое время постоял около газеты, делая вид, что читает ее. Потом медленно направился к дому. Из-за угла появился Грязнов.

— Аккордеон найден, Андрюша! — глядя в взволнованное лицо друга, произнес Никита Родионович и, улыбаясь, хлопнул Грязнова по плечу. — Теперь начнем играть…

5

Денис Макарович бежал домой, почти не чувствуя ног. Давно так учащенно не билось сердце, давно он не испытывал такого прилива радости. У дверей дома Денис Макарович остановился, чтобы отдышаться, придал лицу обычное сосредоточенное выражение и, глубоко вздохнув, открыл дверь.

— Ну и погодка! — сказал он, сбрасывая пальто и усаживаясь на излюбленное место возле печи. — В такой день только кости греть у огня.

Пелагея Стратоновна подбросила подсолнечной лузги в печь и с шумом захлопнула дверцу.

— Рано от холода прячешься, еще зимы нет.

— Ничего не поделаешь, старость одолевает! Рад бы не жаловаться, да не выходит. — Денис Макарович принялся растирать колени ладонями рук.

— Не так уж стар, как наговариваешь на себя.

— Стар, стар! — улыбаясь, возразил Изволин. — Что ни говори, а шестой десяток пошел — полвека со счету долой.

Пелагея Стратоновна слушала мужа и улавливала в его голосе волнение. Лицо Дениса Макаровича светилось радостью, морщины у глаз, всегда такие глубокие, казалось, разгладились, и на губах притаилась чуть заметная улыбка. «Сам все расскажет», — подумала она, вглядываясь в лицо мужа. Но Денис Макарович молчал. Пелагея Стратоновна отвернулась и начала сосредоточенно наблюдать за пламенем в печи. Изволин понял настроение жены.

— Ну, что ты, Полюшка? — Он встал и нежно взял жену за плечи.

Пелагея Стратоновна посмотрела на мужа, и ей вдруг захотелось рассказать ему о том заветном, о чем думала много дней одна, что волновало ее материнское сердце:

— Может, возьмем Игорька к себе, усыновим? Жаль ведь мальчонку.

Денис Макарович давно заметил, как тянется жена к Игорьку, как горячо ласкает его и заботливо хлопочет о нем. Он и сам привязался к смышленому, расторопному пареньку. Но жить было трудно. Изволин едва перебивался с женой, и мальчику, конечно, придется не сладко. Осторожно объяснил это жене.

— Понимаю, — взволнованно ответила та, — сама знаю, но люблю его, как родного…

Денис Макарович привлек к себе седую голову жены, погладил:

— Я тоже люблю его, но есть и другая причина, Полюшка…

— Какая же?

— Василия жаль. Хороший он человек, привык к Игорьку, полюбил его. Возьмем мы к себе мальчонку — останется Василий как без рук.

Пелагея Стратоновна задумалась. Муж сказал правду: она забыла о Василии. Действительно, ему одному будет очень тяжело. Трудно даже сказать, кто из них в ком больше нуждается: Игорек в Василии или наоборот.

— И как же быть? — Пелагея Стратоновна нерешительно поглядела на мужа.

— А так и быть, Полюшка: заботиться надо и о том и о другом, а разлучать их не следует. Пусть Игорек у нас почаще бывает… Подбери ему что-нибудь из Лениной одежонки — он совсем пообтрепался, а зима на носу…

На комоде звонко тикали часы. Денис Макарович поднес их к свету — стрелки показывали без пяти пять. Он вышел на крыльцо. На улице было еще довольно людно, но Денис Макарович сразу отметил приближающегося к дому покупателя аккордеона: «Не терпится, видно. Раньше времени пришел». И, открыв наружную дверь, он пригласил гостя следовать за собой.

В голове Дениса Макаровича еще копошились сомнения: «Может, не от Иннокентия? Может, что худое стряслось, а я, дурень, радуюсь…»

На Ожогина смотрели внимательные и немного близорукие голубые глаза. Седые обвисшие усы придавали лицу Изволина выражение мягкости.

Никита Родионович бросил взгляд на стоявшую в дверях второй комнаты Пелагею Стратоновну. Денис Макарович заметил это:

— Моя жена. Говорите свободно… От кого вы?

— От Иннокентия Степановича…

— Родной вы мой! — Денис Макарович бросился целовать смущенного и не менее его взволнованного Ожогина. — Родной вы мой! Значит, жив Иннокентий Степанович?

— Жив, здоров и бьет фашистов.

— Тише! Тише! — Изволин подошел к двери и потянул на себя ручку. — У нас тише надо говорить — соседи не того… — Он сделал рукой какой-то неопределенный жест.

— Денис! — с укором в голосе сказала Пелагея Стратоновна. — Да ты раздень, усади человека…

— Пелагея Стратоновна… Знакомьтесь, — торопливо проговорил Изволин, стягивая с плеч Ожогина пальто.

Никита Родионович поклонился и пожал руку Пелагее Стратоновне.

— Садитесь… садитесь… — суетился Денис Макарович. — Есть хотите?

— Нет, спасибо, сыт, — ответил Никита Родионович, с интересом наблюдая за хозяином, которого так всполошил его приход.

— Когда от Иннокентия Степановича?

— Пятнадцатого сентября.

…Изволин слушал рассказ Ожогина о боевой жизни Кривовяза и его партизан, и перед ним вставал Иннокентий Степанович таким, каким он видел его в последний раз в тревожную июньскую ночь. Обняв на прощанье друга, Кривовяз сказал тогда: «Не падай духом, старина. Поборемся с фашистами. Я там, в лесу, ты — тут. Еще посмотрим, кто кого! Придет наш день — встретимся. Пусть Полюшка тогда такие же вареники сготовит. Покушаем и вспомним боевые дни».

Ожогин подробно объяснил, с каким заданием появились он и его друг Грязнов у Юргенса. Рассказал все без утайки, как и рекомендовал сделать Кривовяз.

…Началось все с того, что партизаны Кривовяза одиннадцатого сентября наткнулись на двух людей, направляющихся в город. Их допросили, и оказалось, что они имеют письмо к некоему Юргенсу. В письме было сказано следующее:

«…Более надежных людей (назовут они себя сами) у меня сейчас нет. Оба знают немецкий язык, имеют родственников в далеком тылу и готовы служить фюреру. Здесь их никто не знает, они не местные, а теперь о них совсем забудут. Ваш Брехер».

Иначе говоря, два брата-предателя Зюкины шли в услужение к немцам, и их характеризовали как надежных людей. Партизаны решили использовать этот случай и послать к немцам Ожогина и Грязнова.

Денису Макаровичу понравился план Кривовяза.

— Но положение ваше опасное, — предостерег он Никиту Родионовича. — Тут надо иметь и выдержку и смекалку, день и ночь прислушиваться и обдумывать, что к чему…

Спускались сумерки.

— Кстати, — вспомнил Ожогин, — как же быть с аккордеоном? Ведь он нам и в самом деле нужен.

Денис Макарович лукаво подмигнул и вышел в другую комнату.

Ожогин подошел к окну. Его взгляд остановился на двух людях, стоявших у ступенек дома. Один был горбатый, маленького роста, другой — упитанный, рослый.

— Что это за люди? — спросил Ожогин.

— Где? — отозвался Изволин из другой комнаты.

— Около вашего дома.

Осторожно приблизившись к стеклу, Изволин поглядел на улицу:

— Плохие люди… Горбун — агент гестапо, а второй — мой сосед, тоже предатель. Приятели. На их совести много замученных советских людей.

Горбун и сосед Изволина поднялись на крыльцо. Когда их шаги стихли в коридоре, Денис Макарович раскрыл принесенный футляр и вынул аккордеон.

— Вот вам и музыка! — сказал он рассмеявшись, — Нас на мякине не проведешь.

Никита Родионович увидел красивый, белый с черными клавишами, инструмент.

— Фирма «Гонер», размер три четверти, — продолжал Денис Макарович. — И басы не западают, совершенно новенький. Его привез мне сын из Риги в сороковом году.

— У вас есть сын?

— Тсс… — Денис Макарович приложил палец к губам и, оглянувшись, добавил: — Есть, есть… Расскажу как-нибудь и о нем. Не всё сразу.

Ожогин не настаивал. Отстегнув ремешок, он стал осматривать аккордеон. В этот момент дверь открылась и в комнату вошел сосед, которого Никита Родионович только что видел в окно в компании горбуна.

— У вас гость, оказывается? — произнес он и развел руками.

— Да, покупатель.

Никита Родионович вложил аккордеон в футляр, встал и подал вошедшему руку.

— Тряскин, — отрекомендовался тот.

— Ожогин.

Рука у Тряскина была горячей и липкой.

— Я за табачком, Денис Макарович, — потирая руки, заговорил он. — Одолжите немного. Гость пожаловал, а у меня весь вышел.

Никита Родионович вынул портсигар, наполненный сигаретами, открыл его и подал Тряскину:

— Прошу.

— Батюшки мои! — воскликнул Тряскин. — Настоящие сигареты… Мне даже неудобно.

— Берите, берите, у меня есть еще. И знаем, где взять.

— Смотрите! — растянув красное лицо в улыбку, удивился Тряскин. — Премного благодарен… Приятное знакомство! — Он захватил с десяток сигарет. — Надеюсь, еще увидимся… Спасибо.

Неуклюже повернувшись, Тряскин вышел.

— Пройдемте в ту комнату, — предложил Изволин, — поторгуемся за аккордеон.

Вошла Пелагея Стратоновна.

— Темно уже, — проговорила она. — Окна завесить, что ли?

— Завесь, завесь, — согласился Изволин. — Придется при коптилке посидеть, в наш район света не дают.

Пелагея Стратоновна принесла коптилку, сделанную из консервной банки, и зажгла фитилек. Коптилка светила тускло, неприветливо: комната сразу потеряла свой уют.

Денис Макарович заговорил о своем соседе — Карпе Тряскине. Он рассказал, что коридор разделяет их дом на две одинаковые двухкомнатные квартиры. Тряскин занимает вторую половину. Он столяр-краснодеревец. До прихода немцев квартиру занимала жена райвоенкома из того же района, где до войны работал и жил Тряскин. Райвоенком ушел в партизаны, а жену с дочерью оставил здесь. Тряскин, появившись в городе, пронюхал об этом, донес, и в декабре сорок первого года мать и дочь арестовали. Управа передала квартиру Тряскину. У Тряскина есть жена и дочь — переводчица гестапо.

— Опасное соседство… — покачал головой Ожогин.

— Нисколько!

Ожогин удивленно поднял брови.

Денис Макарович еще раз подтвердил, что соседство нисколько не опасное. После того как Тряскин вселился в квартиру, совершенно прекратились визиты немцев и полицейских и Изволин стал жить спокойно. До знакомства с Тряскиным он ходил на регистрацию в комендатуру еженедельно, а теперь ходит раз в месяц. Тряскин ни в чем Изволина не подозревает.

Вот друг Тряскина — горбун — более опасен. Он давно живет в городе, примечает каждого нового человека, наблюдает за ним, а результаты сообщает в гестапо. Он предал уже нескольких человек.

— Да, кстати, вам не казалось, что за вашим домом кто-нибудь наблюдает? — спросил вдруг Денис Макарович.

Ожогин не обратил внимания на тон, каким задан был этот вопрос, и не подметил лукавых огоньков в прищуренных глазах Дениса Макаровича.

— Разве уже наблюдают? — в свою очередь, спросил Никита Родионович, считая слежку, организованную Юргенсом, вполне естественной и закономерной.

Денис Макарович рассмеялся и положил руку на плечо гостя.

— Смотря кого вы имеете в виду, — сказал он. — Если немцев, то не знаю; а если наших — то наблюдали, а теперь уже не будем. Дом, где вас поселили, — продолжал Денис Макарович, — нам хорошо известен. Мы знаем, что немецкая военная разведка использует его под конспиративную квартиру. В нем со времени оккупации города по два, по три месяца, иногда и больше жили разные лица, а мы за ними поглядывали. Когда вас вселили, мне доложили, что появились новые квартиранты. Ясно?

…За беседой просидели часа полтора. Когда Ожогин вышел из дома, на улице было уже темно. Луч поискового прожектора прочертил по небу огненную полосу, осветил на мгновение улицу и погас. Никита Родионович повесил через плечо аккордеон и зашагал по затемненному городу.

6

Вечер складывался, как обычно. Приближалось время занятий: путешествие по грязи сначала на квартиру Кибица, а затем Зорга. Никита Родионович уже собрал разложенные на столе детали радиоприемника и хотел одеваться, как неожиданно услышал за окном торопливые шаги. Шаги замерли у крыльца, и через минуту раздался сильный стук. Кто-то немилосердно бил кулаком в дверь.

Друзья переглянулись. В такой поздний час, когда город уже спал, появление гостей было неожиданным. Да и никто к ним, кроме Игорька, еще ни разу не заходил.

Стук становился все настойчивее. Запалив о свечку маленький огарок, Андрей пошел в переднюю.

— Кто? — спросил он громко.

— Откройте! Спасите, если вы честные люди… за мной погоня! — отозвался умоляющий голос за дверью.

Грязнов, не раздумывая, повернул ключ, откинул цепочку. На него навалился маленький человек с бледным, окровавленным лицом.

— Спасите… спасите!.. — хрипел он исступленно. — Я коммунист…

Едва сделав шаг, человек упал навзничь. Андрей растерялся. Незнакомец лежал на полу и глухо стонал.

На улице вновь послышались торопливые шаги нескольких человек. Андрей быстро захлопнул дверь и накинул цепочку.

— Никита Родионович! — позвал он. — Идите скорее сюда!

Увидев лежащего на полу передней человека, Никита Родионович остановился.

— Коммунист… просит спасти… — сказал Грязнов.

Никита Родионович взял из рук Андрея свечной огарок, наклонился над лежащим и осветил лицо. Что-то знакомое припомнилось ему. Он где-то уже видел этого человека… А-а, да ведь это тот самый горбун, гестаповский агент, который стоял возле дома Изволина! Гестаповский агент — и вдруг коммунист! Предатель, погубивший, со слов Дениса Макаровича, много советских людей, ищет спасенья?.. Нет, тут другое…

— Что будем делать? — растерянно спросил Андрей. — Что мы стоим?

Да, Андрей прав. Действительно, стоять нечего. Андрей не знает, кто пришел к ним в дом под видом коммуниста. Никита Родионович забыл сообщить ему, что познакомился у Изволина с Тряскиным и видел там горбуна.

— Бери, понесем… — угрюмо бросил Никита Родионович и открыл дверь в комнату.

Горбун не шевелился.

— Он, кажется, умер, — тихо сказал Андрей, когда горбуна внесли и положили на пол в зале.

— Возможно, — согласился Ожогин. — Но, так или иначе, его надо припрятать. А куда?

В зал вбежала перепуганная хозяйка. Увидев лежащего на полу окровавленного человека, она вскрикнула, перекрестилась и, закрыв лицо руками, бросилась в свою комнату.

«Куда спрятать? Куда?» — думал Ожогин. Взгляд остановился на диване. Никита Родионович быстро подошел и поднял пружинный матрац. Открылся пустой вместительный ящик.

— Правильно, только сюда, — проговорил Грязнов, еще не пришедший в себя от волнения.

Горбуна опустили в ящик. Он не издал ни стона, ни вздоха. Водворили на место матрац.

— А сейчас я придумаю, как нам получше упрятать его, — громко сказал Ожогин.

Он подошел к вешалке, набросил на себя пальто, надел шапку и пальцем поманил к себе Грязнова. У самых дверей он сказал Андрею:

— Это предатель, агент гестапо. Подробности расскажу после. Сейчас нельзя терять ни минуты. Юргенс хочет проверить нас — я постараюсь оставить его в дураках.

Он открыл наружную дверь и чуть не бегом бросился в сторону кинотеатра. Там, у кассы, висел телефон общего пользования, а он как раз и нужен был Ожогину.

В голове толпились беспокойные мысли. Юргенс в нем и Андрее не уверен. Это уже плохо. Будет еще хуже, если Ожогин не успеет осуществить то, что задумал, прежде чем к ним в дом явятся люди Юргенса. Что они явятся, в этом у него сомнений нет. Вопрос — когда?

Вот и кинотеатр. Ожогин пробежал расстояние в три квартала так быстро, что сам удивился. Набирая номер, Никита Родионович желал только одного — застать Юргенса.

— Есть чрезвычайно срочное дело! — задыхаясь от быстрой ходьбы, выпалил Ожогин, как только в трубке послышался голос Юргенса.

— Что такое? Говорите.

— Не могу… Необходимо ваше вмешательство.

— Хм… Ну, и что же вы хотите?

— Чтобы вы немедленно приехали к кино, я вас здесь буду ждать… Вы слышите меня?

— Слышу… слышу… Чрезвычайное, говорите?

— Да-да-да…

— Сейчас приеду.

Никита Родионович облегченно вздохнул, вытер влажное лицо, закурил.

Из зрительного зала доносились звуки музыки, голоса. Ожогин посмотрел на часы. Прикинул, что ранее чем через пять-семь минут Юргенс, при всей его оперативности, не прибудет. Значит, сигарету можно выкурить здесь, в вестибюле. Юргенс, наверно, уже догадался, что провокация сорвалась. Возможно, рад этому; возможно, огорчен. Судя по его голосу, он не ожидал звонка… А ведь провокация могла бы достигнуть цели, если бы он, Никита Родионович, не увидел горбуна ранее и не узнал его теперь.

Когда Ожогин вышел из кинотеатра, на противоположной стороне улицы остановился автомобиль. За рулем сидел Юргенс.

— Что случилось? — спросил он подбежавшего Ожогина.

Никита Родионович коротко доложил о происшествии.

Юргенс молчал. Трудно было сказать, какое впечатление произвело на него сообщение Ожогина, так как лицо шефа скрывала темнота. После длительной паузы Юргенс вновь спросил:

— Он сам сказал, что коммунист?

— Да, сам.

— Вы его раньше не встречали?

— Никогда.

— Садитесь…

А в это время перед Грязновым стояли два гестаповца и переводчик. Они явились в дом в тот момент, когда Ожогин, стоя у машины, докладывал Юргенсу о происшествии. И сейчас Андрей не знал, как поступить. Поспешно ушедший Никита Родионович не успел сказать, что надо делать Грязнову.

— В вашем доме укрылся коммунист, — сказал переводчик.

Грязнов пожал плечами и выразил на лице удивление. Его не было дома. Он только что пришел и вообще не понимает, о ком идет речь. Если об отсутствующем его друге, то он не коммунист. Если о нем, Грязнове, то он тоже не коммунист.

— Врешь! Где спрятал? — взвизгнул один из гестаповцев.

Грязнов вторично пожал плечами. Ему непонятно, что от него хотят. Ни о каком коммунисте он не имеет ни малейшего понятия. Господа, повидимому, ошиблись, попали не по тому адресу.

— Молчать!.. Пес! Паршиванец! — Гестаповец замахнулся автоматом, но не ударил. — Искать… Верх… низ… искать…

Переводчик и второй гестаповец, мигая карманными фонариками, начали шарить по всему дому, а когда вернулись в зал, там уже стояли Юргенс и Ожогин. На Юргенсе была тяжелая форменная шинель.

Гестаповцы вытянулись, замерли в неподвижных позах.

— Где? — коротко бросил Юргенс, не вынимая рук из карманов.

Ожогин посмотрел на Грязнова и кивнул головой в сторону.

Андрей быстро поднял матрац, и из ящика со стоном вылез горбун.

— Вы кто? — спросил его Юргенс на чистом русском языке.

— Я коммунист… бежал из тюрьмы… Хотел спастись, а они… они… — Он поочередно посмотрел на Ожогина и Грязнова.

Лицо Юргенса скривила брезгливая гримаса.

— Уберите эту дрянь! — приказал он гестаповцам и, пожав руки Ожогину и Грязнову, вышел.

Вслед за ним гестаповцы вывели под руки обескураженного горбуна.

…Юргенс ехал домой, и злясь и торжествуя одновременно. Он был абсолютно уверен, что провокацию организовал начальник отделения гестапо Гунке. Какого дьявола этот Гунке лезет к людям Юргенса! Ему нечего совать нос в дела военной разведки. Разберутся и без него. Он хочет доказать, что он умник, а остальные дураки, хочет скомпрометировать Юргенса, подложить ему свинью, донести кому следует, что агентура Юргенса не проверена и способна на предательство. Юргенс злобно покусывал губы. Хотелось явиться сейчас к Гунке и смазать его по физиономии. Нет, Юргенс не держит около себя всякую шантрапу, вроде этого горбуна. И ничего он, Гунке, умнее не придумал, как подослать под видом коммуниста такого идиота! Из тюрьмы бежал… Дурак, дурак! Да кто из здравомыслящих людей поверит, что из немецкой тюрьмы можно убежать? Где это видано? Ну, уж теперь этому горбуну не сдобровать! Гунке с него три шкуры спустит.

Вернувшись домой, Юргенс решил было позвонить Гунке по телефону и «поздравить его». Но потом раздумал: пусть он узнает о провале от своих сотрудников. Юргенс принял и второе решение: Ожогину и Грязнову сказать, что они действительно изловили коммуниста. Зачем им знать, что между гестапо и военной разведкой идет грызня?..

…Перед самым сном Андрей полез в свой чемодан — достать чистый платок — и, приподняв крышку, тихо свистнул: на белье лежала дамская шпилька. Как она могла оказаться здесь?

Он взял шпильку, повертел и подал Ожогину, который лежал в постели.

— Что это? — удивился тот.

— По-моему, шпилька.

— А как она к тебе попала? Грязнов рассказал.

— Ладно, — заключил Ожогин. — Ложись и туши свет. А шпильку, видимо, уронил тот, кто интересовался твоим чемоданом.

На этом инцидент со шпилькой был исчерпан.

Через несколько дней утром Никита Родионович открыл свой чемодан и заметил, что вещи в нем лежат не так, как укладывал их он.

— Ты ко мне в чемодан не лазил? — спросил он Грязнова.

— Это зачем же?

— Хм… интересно… Ведь он был закрыт на замок. Чемоданами друзей снабдил Юргенс. Запасные ключи от замков он, видимо, оставил у себя, и теперь, с ведома Юргенса, кто-то проверяет, нет ли в их чемоданах чего-либо подозрительного.

— Вот что, Андрюша, — обратился Никита Родионович к Грязнову: — полезь в печь и наскреби немного сажи.

Грязнов поднял брови.

— Да-да, — подтвердил Никита Родионович, — немного, с чайную ложку, а для чего — увидишь.

Андрей, недоумевая, исполнил просьбу друга.

Никита Родионович положил поверх всех вещей черную сатиновую сорочку, посыпал ее сажей, закрыл чемодан и запер его на замок.

— Понял? — подмигнул он Грязнову. Тот рассмеялся.

На густой вековой лес спустилась ночь. Глухо, неспокойно шумели деревья. По небу, которое стало темнее земли, бродили сполохи, тревожные блики. Жутко. Тягостно. Мрак до того густ, что кажется, будто что-то тяжелое давит на грудь…

Преодолев чащу, Сашутка вышел на шоссе, остановился и тяжело перевел дух. С минуту он всматривался в виднеющийся между деревьями прорез дороги, прислушивался к тишине, потом зашагал дальше. Пройдя с километр по шоссейной дороге и не встретив ни души, Сашутка сошел на пересекавший дорогу большак.

Четвертый день брел он лесом; измученный трудной дорогой, медленно передвигал ноги. Все бы шло хорошо, не случись накануне вечером беды: обходя краем болото, Сашутка в потемках угодил в трясину и едва-едва выбрался. Сам выбрался, а мешочек с продуктами потерял.

Целые сутки он не ел. Голод давал себя знать — Сашутка чувствовал все усиливающуюся тошноту.

Большак вывел к пролеску, а потом к зимнику, сплошь поросшему увядшей травой. Но вскоре пришлось расстаться и с ним. Сашутка свернул на едва заметную извилистую тропку. Часто она терялась, и он вынужден был нагибаться и отыскивать ее чуть не на ощупь. Тропка привела к небольшому озеру. На его темной поверхности отражались редкие звезды. Озеро наглухо отгородилось от леса черной осокой. Слышался гомон птиц, готовящихся к перелету.

Увидев отяжелевшую от красных гроздьев рябину, Сашутка подошел к ней и, срывая ягоды, начал класть их в рот целыми пригоршнями. Во рту стало горько и терпко. Сашутка опустился на землю. Потом, превозмогая усталость, поднялся и сделал несколько шагов. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Он протянул руку к тоненькой надломленной сосенке и оперся на нее. Стало немного легче.

«Надо идти, надо идти…»

Путь преградила гадюка, переползавшая дорогу. Сашутка вздрогнул и, не двигаясь, начал наблюдать, как змея торопливыми, судорожными движениями уползает в заросли.

Сашутка пересек овражек и спустился к журчавшему на дне его ключу. Пить не хотелось — мучил голод. Ягоды почти не помогли, но надо было чем-нибудь наполнить желудок, сжимающийся от колик. Сделав несколько жадных глотков студеной воды, Сашутка поднялся и посмотрел на руки. Они были покрыты грязью, изодраны в кровь. Он помыл их в прозрачной воде, вытер о траву.

Сашутка прошел еще немного и остановился перед большим болотом, покрытым ковром кувшинок. Затем вынул из-за пазухи кусок карты-пятиверстки и всмотрелся в нее. Болото должно было остаться в стороне, а он приблизился к нему вплотную. Тут гибель. Стоит только шагнуть вперед — и неминуема смерть. «Вот глухомань!»

Отойдя в сторонку, Сашутка потоптался на одном месте, потом лег на влажную траву и сжался в комок.

Утомленное, ослабевшее тело требовало отдыха, и Сашутка быстро уснул. Его разбудил предрассветный холод. Сашутка встал и снова зашагал по лесу. Утренние тени покрывали тропку. Вся она была густо усеяна опавшими сосновыми иглами. Роса капельками искрилась на одиноких осенних листьях. Сашутка глубоко вдыхал в себя студеный воздух, наполненный терпким ароматом хвои. Вот и большая поляна, помеченная на карте. Но обозначенной рядом с ней маленькой деревеньки нет: от нее остались только одинокие печные трубы. Деревню спалили гитлеровцы. Не останавливаясь на пепелище, Сашутка снова углубился в лес, отыскал теряющуюся тропку и зашагал быстрее, хотя отяжелевшие, точно налитые свинцом, ноги не хотели слушаться.

Тропка привела к протоке. В темнозеленой воде бились рыбы. Сашутка наклонился над водой и стал следить за игрой рыб. Они вились у берега, едва уловимые взглядом. Сашутке казалось, что он сможет поймать одну из них рукой. Нацелившись, он окунул пальцы в воду и с сожалением вздохнул: рыбы исчезли. Повторив попытку несколько раз, Сашутка встал, безнадежно махнул рукой и двинулся дальше.

Он ступил на колеблющийся мостик, неизвестно кем и когда перекинутый через протоку. Прогнившие жердочки под его тяжестью готовы были сломаться. Теперь стало видно, где протока соединяется с болотом.

Болото было безмятежно спокойно. Не хотелось верить, что под его манящим бархатистым покрывалом таятся страшные зыби.

Сашутка осторожно ступил ногой на край болота. Почва заколыхалась, точно живая.

«Кругом лес, в середине — болото, а в болоте — бес», — мелькнула в голове старая лесная поговорка.

Сашутка совсем выбился из сил. Боролись два противоположных желания: идти в обход болота — и лечь, лечь хоть на пять-десять минут…

Лес, болота, протоки, озера, поляны с большими проплешинами, золотистые березовые рощицы, опять лес, лес и лес…

Идти скорее, как можно скорее, чтобы опередить бежавшего предателя Зюкина и раньше него появиться в городе! Сашутка шел уже неровной, тяжелой походкой и упрямо твердил одно:

— Вперед… вперед…

Вдруг нестерпимая боль полоснула желудок. Сашутка сморщился, застонал и, упав на колени, уткнулся головой в землю. Мозг заволокло туманом, мысли спутались в беспорядочном клубке. Хотелось плакать, кричать. Он чувствовал, что слабеет и перестает понимать окружающее.

Сашутка протянул вперед руки, чтобы ухватиться за какой-нибудь предмет, но встретил пустоту. Показалось, что он падает в бездну. И он забылся…

А Ожогин и Грязнов в это время сидели в гостях у Изволина.

Пелагея Стратоновна разливала чай. На столе появились мед и маленькие пшеничные булочки. Никита Родионович получил три килограмма муки за изготовление вывески, Грязнов заработал уроками музыки кувшин меду. Все это они принесли Изволиным и передали Пелагее Стратоновне.

Когда Пелагея Стратоновна ушла в другую комнату, Денис Макарович подсел поближе к Ожогину.

— Ваша помощь в одном деле нужна, — сказал он.

Друзья узнали, что в городе находится на нелегальном положении сын Дениса Макаровича — Леонид, переброшенный Большой землей для налаживания связи с подпольем. Леонид спустился на парашюте с рацией месяца три назад и удачно пробрался в город. Друзья укрыли его, но при приземлении был поврежден передатчик, и сейчас работает только приемник.

— Вас Юргенс обучает радиоделу, — добавил Денис Макарович. — Может быть, посмотрите рацию и выручите нас из беды? Леня долго сам копался, но наладить передатчик не мог. Помогал ему еще один парень — и тоже толку никакого.

— Попытаемся. Обязательно попытаемся, — пообещал Никита Родионович.

— Только об одном прошу, — предупредил Денис Макарович: — при Пелагее Стратоновне о Леониде ни слова. Она не знает, что он здесь. А узнает — захочет повидать, волноваться начнет… В общем, вы меня понимаете.

— Тряскин сына вашего знал? — поинтересовался Андрей.

— Не мог он его знать. До войны Тряскин здесь не жил. Ведь я как-то говорил об этом Никите Родионовичу…

Друзья собрались уже уходить, как вдруг дверь открылась и в комнату вошел Тряскин. Он был навеселе и не совсем уверенно держался на ногах.

— Вот вы где замаскировались! — засмеялся он, подавая руку Ожогину и в то же время разглядывая Грязнова. — А этого молодого человека я не знаю…

— Это мой друг, — представил Андрея Никита Родионович.

— Грязнов, — назвал себя Андрей.

— Очень рад, очень рад! — Тряскин поздоровался с Грязновым и обратился к Изволину: — Прошу всех ко мне… на обед… Твои гости — мои гости.

Ожогин и Грязнов попытались отказаться от приглашения, ссылаясь на отсутствие свободного времени, но Тряскин не захотел слушать никаких объяснений. Он-де человек простой, сам не стесняется и всем так советует.

Друзья остановились в нерешительности. Из затруднительного положения их вывел Изволин. Он пообещал зайти к Тряскину через несколько минут и привести с собой своих гостей.

— Ну, смотри, Денис Макарович! — Тряскин погрозил пальцем. — Сроку тебе десять минут, — и вышел.

— С волками жить — по-волчьи выть, — тихо сказал Изволин. — Отношений портить не следует. Пойдем посидим.

Доводы Дениса Макаровича были резонны: отказываться от дружбы с Тряскиным не следовало — мало ли что могло случиться впереди!

В квартире Тряскина играл патефон. На большом столе, покрытом белой скатертью, стояли спиртные напитки, закуска.

Кроме самого Тряскина, в комнате было еще четыре человека: жена его Матрена Силантьевна, дочь Варвара Карповна, подруга дочери и, наконец, к удивлению Ожогина и Грязнова, — горбун, тот самый горбун, который явился на квартиру друзей под видом коммуниста. Друзья не подали виду, что узнали его.

Матрена Силантьевна пригласила всех к столу.

Варвара Карповна, окинув взглядом Ожогина и Грязнова, заявила, что Никита Родионович будет сидеть рядом с ней, а Грязнов — с ее подругой.

Матрена Силантьевна разместила свое огромное тело на стуле и громко вздохнула.

— Ну, чего глаза вылупил? — обратилась она к мужу. — Угощай гостей!

Тряскин засуетился — потянулся к водке, зацепил рюмку, та ударилась о тарелку и разбилась. Тряскин растерялся и виновато посмотрел на грозную супругу.

Матрена Силантьевна выдержала небольшую паузу, как бы собираясь с духом, и выпалила в сердцах:

— Руки тебе повыкручивать, непутевому, надо! Чем ты смотришь только! Склянки-то хоть убери…

— Можно немного повежливее? — не сдержалась Варвара Карповна. Ей не хотелось, чтобы новые знакомые сразу определили нравы этого дома.

— А твое дело — сторона! — огрызнулась мать. — Тоже, кукла!

Горбун, привыкший, видимо, к подобным сценам, громко сказал:

— Только без ссор… только без скандалов.

— А тут никто и не скандалит! — обрезала Матрена Силантьевна. — Разливай-ка лучше водку.

— Водка — наистрашное зло, — начал горбун, беря бутылку, — страшнее и нет ничего… Со знакомством! — объявил он, обращаясь к гостям и поднимая рюмку.

Матрена Силантьевна умело опрокинула содержимое рюмки, крякнула по-мужски, рассмеялась:

— Так-то лучше! — и принялась за еду.

Горбун говорил громко. По тому, что он часто употреблял выражения вроде: «это отнесем в дебет», «сальдо сюда, с ним после разберемся», «получите по аккредитиву», «подведем баланс», — можно было судить, что по профессии он бухгалтер или экономист.

— Ну как, разобрал, что пил? — спросил горбун Тряскина после очередной рюмки.

Тот отрицательно покачал головой.

— А она тебя разобрала? — закатился горбун булькающим смешком.

— Разобрала, — сокрушенно ответил Тряскин.

Матрена Силантьевна заколыхалась и раскатисто захохотала. От выпитой водки она раскраснелась и стала как будто еще толще. Взяв со стола пустой графин, Тряскина вышла в соседнюю комнату. Оттуда раздались звуки вальса. Это Матрена Силантьевна завела патефон и, появившись в дверях, объявила, хлопнув в ладоши:

— А ну, гости, плясать!

— Пойдемте? — пригласила Варвара Карповна Никиту Родионовича, привстав со стула.

— Не танцую.

— Совсем?

— Совсем.

— Как жаль! Ну, ничего, — успокоила она Ожогина, — со временем я вас выучу. Приличный мужчина обязательно должен танцевать.

— А вас, Варвара Карповна, — язвительно заметил горбун, — выучил танцевать обер-лейтенант Родэ? А?

— Кто такой Родэ? — поинтересовался Никита Родионович.

— А вы его не знаете?

Ожогин отрицательно покачал головой. Варвара Карповна объяснила:

— Родэ — следователь гестапо, пользующийся большим расположением самого начальника гестапо Гунке. Гунке — замечательный человек, а вот Родэ… Родэ — это…

Опьяневший горбун вдруг расхохотался и погрозил пальцем Ожогину:

— Вы думаете, я вас не узнал? И вас тоже. — Он сделал кивок в сторону Грязнова. — Обоих узнал, как вы только вошли… Господа! — обратился он ко всем. — Эти джентльмены предали меня. Да! Буквально-таки предали и отдали с рук в руки гестаповцам. (Все с недоумением и любопытством посмотрели на Ожогина и Грязнова.) Своя своих не познаша, как говорит древняя славянская пословица. А вы, конечно, удивились, встретив меня здесь? Думали, что я и вправду коммунист?

— Я и не подозревал, что это вы, — нашелся Ожогин.

— И я бы никогда не подумал, — добавил Грязнов, понявший тактику друга.

— Это возможно. Мне тогда так обработали физиономию, что, взглянув в зеркало, я сам испугался. Но я вас запомнил.

— В чем дело? Что произошло? — раздались голоса. Горбун добросовестно рассказал обо всем случившемся.

— Молодцы! — одобрительно сказал Изволин, и все согласились с ним.

— Ничего не понимаю, хоть убейте! — сказала Матрена Силантьевна.

Горбун махнул рукой и, воспользовавшись тем, что Варвара Карповна вышла из комнаты, подсел к Ожогину.

— А ведь здорово получилось! — Он достал портсигар, закурил и положил его на стол. — Не спохватись вы вовремя и не притащи этого Юргенса — не выкрутились бы у Гунке. Ей-богу! Он не любит Юргенса, а тот — его. Они на ножах. И Юргенс бы вас не отбил. Нет-нет, уж поверьте мне… — Горбун прижал руку к груди, закивал головой и перешел на шопот: — Вам я моту кое-что сказать — я теперь понимаю, кто вы, но только никому об этом ни слова. Варвара Карповна просто боится обер-лейтенанта Родэ. Очень боится. А Родэ — это сила. Родэ держит ее при себе как переводчицу, кроме того ухаживает за ней, ну а ей это не совсем, видите ли, приятно, потому что Родэ престрашенный…

— Карп! — раздался вдруг резкий голос Матрены Силантьевны.

Опьяневший Тряскин спал, положив голову на стол.

Гости, не прощаясь, потянулись к двери. Варвара Карповна успела сказать Ожогину, что скоро будут ее именины и что Ожогин должен прийти обязательно.

Попрощавшись в коридоре с Денисом Макаровичем, друзья вышли на улицу. Сразу стало легче, словно с сердца свалилось что-то тяжелое и грязное.

Надо было решить, сообщить ли о встрече с горбуном Юргенсу или нет. Ожогин и Грязнов пришли к выводу, что гестаповского доносчика следует основательно проучить.

За час до занятий Ожогин позвонил по телефону Юргенсу и доложил, что есть необходимость видеть его лично. Юргенс разрешил зайти.

— Опять чрезвычайное происшествие? — встретил он вопросом Никиту Родионовича.

— Продолжение чрезвычайного происшествия… — ответил Ожогин.

— Вторая серия? — уже не скрывая иронии в голосе, спросил Юргенс.

— Что-то вроде этого.

— Слушаю. Выкладывайте.

— Коммунист, оказавшийся в нашем доме и арестованный по вашему приказанию как опасный преступник, сейчас на свободе…

— Что-о-о?! — взревел Юргенс, и кровь прилила к его лицу. — Где вы могли его видеть?

Ожогин рассказал, что встреча с горбуном произошла совершенно случайно в доме знакомого им столяра городской управы Тряскина. Выяснилось, что горбун не коммунист, а сотрудник какого-то Гунке, по заданию которого и действовал.

— Идиоты! — буркнул Юргенс.

Ожогин добавил, что о своей связи с гестапо горбун говорил в присутствии Тряскина, его жены, дочери и подруги дочери. Ожогина и Грязнова горбун теперь считает своими, и нет никакой гарантии, что не будет болтать о них на стороне. Ожогин и Грязнов не могут быть уверены в том, что сумеют при таких обстоятельствах сохранить в тайне свои отношения с Юргенсом.

— Ясно! Довольно! — прервал Юргенс Никиту Родионовича.

— Мы полагаем, что поступили правильно, решив тотчас доложить об этом вам… — вновь начал Ожогин.

— И впредь делайте точно так же, — одобрил Юргенс. — Кстати, вы не знаете хотя бы фамилии этого мерзавца?

— К сожалению, не поинтересовались.

Когда Ожогин готов был покинуть Юргенса, тот спросил:

— Аккордеон нашли?

— Да.

— Отлично. Я видел мельком ваше объявление, но не особенно верил в его успех. А у кого купили?

— У соседа Тряскина.

— У этого Тряскина вы встретили мерзавца горбуна?

— Совершенно верно.

7

С утра неожиданно запорошил мелкий снежок. Он ложился ровным тоненьким покрывалом на грязную, усыпанную бурыми листьями мостовую, на крыши домов. Город стал неузнаваем: он будто помолодел, преобразился.

Рассматривая в окно улицу, Грязнов радостно потирал руки. Вот она, долгожданная зима! Неожиданно в окне показалась знакомая фигура Изволина, и мальчишеский задор у Андрея сразу пропал. Он стремглав выскочил на крыльцо.

— К нам, Денис Макарович?

— А то куда же еще! — ответил улыбающийся Изволин. — Конечно, к вам.

Андрей помог ему отряхнуть с шапки и пальто снег и раздеться.

Приход Изволина вызывал удивление. Денис Макарович еще ни разу не бывал у них — боялся, что это может навлечь подозрения.

— Вздумалось посмотреть, как мой аккордеон тут поживает, — шутливо объяснил свой приход Изволин. — А ну, покажите.

— У хороших хозяев ему не скучно, — ответил Грязнов и вынул аккордеон из футляра.

— Вижу, вижу — не жалуется, — продолжал Денис Макарович, любовно оглядывая инструмент. — Славная штучка! Слов нет, славная. Берегите ее, ребята… — Он оглянулся на дверь, ведущую в соседнюю комнату.

— Не беспокойтесь, Денис Макарович, — перехватил его взгляд Ожогин: — хозяйка выехала по разрешению Юргенса в деревню и возвратится через неделю, не раньше.

— Если бы она была дома, — улыбнулся Денис Макарович, — то я бы и не пришел к вам. Понятно?

Расположились в столовой, за круглым столом.

— Есть дело, и дело безотлагательное, — после некоторого молчания заговорил Денис Макарович.

Ожогин понимающе кивнул головой.

— Нашу подпольную организацию интересует дом, в котором живет и работает Юргенс. Нужно узнать: и кто посещает Юргенса, и о чем разговаривает Юргенс со своими людьми, и какие готовит планы. Задача не из легких, что и говорить, но выполнить ее надо во что бы то ни стало.

Денис Макарович изложил свой план. Он был прост, но смел.

В дело, кроме Ожогина и Грязнова, вводились еще три товарища. За всех можно было ручаться головой.

На следующий день в здание городской управы вошли три совершенно различных по внешнему виду и одежде человека. Они молча поднялись по лестнице на второй этаж, прошли по длинному коридору в самый конец, где находилась приемная бургомистра, и присоединились к группе посетителей, ожидающих приема.

Самый старший из вошедших, он же самый маленький по росту, был одет в поддевку, перешитую из венгерской шинели. На голове у него была меховая шапка, на ногах — валенки. Лицо посетителя было нахмурено. Тоскливыми глазами смотрел он себе под ноги и, казалось, что-то упорно обдумывал.

Самый молодой и самый высокий, в засаленной тужурке поверх шерстяного свитера и таких же засаленных спортивных брюках, заправленных в сапоги, был неимоверно худ. Казалось, он только что поднялся с постели после долгой, изнурительной болезни. Огромные глаза неестественно ярко блестели. Он приметил последнего из сидящих на длинной скамье в ожидании приема и внимательно следил, чтобы никто не прошел вне очереди.

На третьем посетителе было основательно потертое кожаное пальто, на ногах — новые хромовые сапоги. Фетровая, синего цвета шляпа натянута до самых ушей. Добродушный на вид, он с любопытством разглядывал окружающих, и казалось, что его лицо вот-вот ни с того ни с сего расплывется в улыбке.

Бургомистр, видимо, торопился — в его кабинете никто не задерживался более чем на две-три минуты. Вот вышла оттуда, всхлипывая и держа платок у глаз, пожилая женщина, и трое посетителей торопливо вошли в кабинет.

— Почему сразу все? — строго спросил бургомистр.

Он сидел за огромным столом, откинувшись на высокую спинку кресла. Тонкий, совершенно прямой пробор делил его голову на две равные части. Серо-зеленые глаза с прищуром смотрели в упор, не мигая.

— Мы все по одному делу, — ответил самый высокий, теребя в руках мохнатый заячий треух.

— Так, слушаю… — Серо-зеленые глаза стали совсем маленькими.

— Покорнейше просим, господин бургомистр, вашего разрешения сдать нам в аренду подвал под сгоревшим домом по Садовой, номер сорок два. Вот… — И высокий подал лист бумаги.

— Это… — Бургомистр закрыл один глаз и посмотрел в потолок, что-то вспоминая. — Это насчет пекарни?

— Совершенно справедливо. Пекарню хотим соорудить, вроде как компаньоны…

— А справитесь? — Бургомистр взял поданное заявление и, отдалив его от себя на расстояние вытянутой руки, стал читать.

Посетители молчали.

— Справитесь? — повторил бургомистр.

— Нас трое, а потом, может, еще прибавится.

— Кто из вас Тризна?

— Я! — отозвался высокий.

— Пекарь по профессии?

— Да. Шесть лет на хлебозаводе работал.

— А я Курдюмов. — Старик в поддевке вышел вперед. — Вы знаете меня?

— Откуда мне вас знать! — брезгливо поморщился бургомистр. — Тут вот говорится, что вы раньше на Кавказе кондитерскую держали.

— Точно, точно, держал, и сейчас неплохо бы…

— Ладно! — резко прервал бургомистр. — Третий! Вы — Швидков?

— Да, я.

— Предприимчивые люди нам нужны. Если вы построите пекарню и хорошую печь, мы вам окажем поддержку. — Он размашистым почерком наложил резолюцию и встал. — Идите!

Юргенс подошел к окну, раздвинул занавески и внимательно посмотрел на противоположную сторону улицы. Там стоял остов двухэтажного, когда-то красивого кирпичного дома, уничтоженного огнем. Крыша, переборки — все сгорело. Сохранились только эмалевая дощечка с надписью: «Садовая, 42», и железобетонное основание, отделяющее подвальное помещение от первого этажа.

Вот уже который день сряду у дома и во дворе хлопотали какие-то люди. Завозили кирпич, глину, доски, аккуратные березовые и дубовые поленья…

Юргенс постоял у окна несколько минут, пожал плечами и, подойдя к телефону, набрал номер.

— Эдуард?

— Да.

— Это я, Юргенс.

— Слушаю.

— Что за строительство начинается против моего дома?

— Против твоего? На Садовой?

— Да-да, на Садовой, сорок два.

— Обыкновенное строительство. Можешь не волноваться.

— А все же?

— Пекарню будут строить в подвале.

— Это дело далекого будущего?

— Пожалуй, нет. Тут частная инициатива.

— Строители подозрений не внушают?

— С какой стороны?

— Так… вообще…

— Как будто нет.

— Ну, вот и все.

— Пожалуйста.

Юргенс положил трубку и вновь подошел к окну. Высокий парень в грязном пиджаке и спортивных брюках разгружал подводу. Он быстро сбрасывал кирпичи, покрытые засохшим известковым раствором. В одном из черных провалов подвального окна появился кусок кровельной жести с маленьким круглым отверстием. Через минуту из него вылезла железная труба. Второе окно закрыли изнутри фанерой. Высокий парень разгрузил подводу, уселся на передок и, дернув вожжами, выехал со двора.

В доме под номером сорок два по Садовой улице кипела работа. В подвале неутомимо трудились три человека. День здесь начинался с рассвета и кончался поздно ночью. Старик Курдюмов уже сложил печь, оставалось лишь вывести трубу. Было готово и корыто для теста. Недоставало только стеллажей, столов, форм. Пол очистили, вымели. Навесили три двери с прочными замками. На потолке закрепили две «летучие мыши», освещающие небольшой подвал.

Сегодня будущие пекари собрались раньше обычного. Тризна закрыл изнутри двери и объявил:

— Ну, пошли!

Он взял фонарь и направился в дальний угол подвала.

За ним двинулись Курдюмов и Швидков, неся маленькие ломики и саперные лопаты.

Деревянное творило[2] было хорошо замаскировано землей и различным мусором. Тризна осторожно снял вершковый слой земли и поднял творило за кольцо.

Дохнуло сырым холодом. Тризна смело опустился в лаз и, став прочно на ноги, потребовал фонарь. За ним последовал Швидков. Курдюмов остался снаружи. В его обязанность входило охранять вход. При малейшем намеке на опасность он обязан был опустить творило и засыпать его землей.

Тоннель имел в высоту не более метра, а в ширину едва достигал пятидесяти сантиметров. Лишь в двух местах — в середине и в конце — он расширялся и давал человеку возможность сесть, а если надо, то и встать во весь рост. Отсюда в разные стороны шли три лаза.

Вчера ночью здесь пришлось много поработать. Тризна и Швидков тщательно расчистили тоннель в том месте, где он проходил через прочный каменный фундамент дома Юргенса. Проход надо было прорыть бесшумно, чтобы звуки не дошли до жильцов дома, и друзья, сбивая руки в кровь, часами выдирали скованные цементом куски бутового камня, прежде чем добрались до небольшого подполья дома.

…Тризна и Швидков проползли в самый конец тоннеля, где он, расширяясь, увеличивался, и замерли. Над головой были слышны шаги, отдельные слова и шум передвигаемого стула.

На лице у Швидкова появилась улыбка: слышимость хорошая, работу можно считать законченной.

Прождав несколько минут, они повернули обратно и снова ползком проделали весь путь, приведший их в подвал пекарни.

Подкоп был готов. Задание подпольной организации — выполнено.

8

Юргенс сидел в своем кабинете, просматривая газеты и делая пометки на листе бумаги. Изредка он поглядывал на часы, проявляя видимое нетерпение. Юргенс ждал свояка — подполковника Ашингера. Ашингер завтра уезжал на фронт и перед отъездом хотел переговорить с ним. Время обусловленной встречи истекло, а подполковник опаздывал. Это раздражало пунктуального Юргенса.

Наконец в передней раздался мелодичный звонок, и вошел Ашингер. Он молча пожал руку Юргенсу и опустился в кресло.

— У тебя много работы? — спросил Ашингер, поглядывая на пачку газет, лежащую посреди стола.

Юргенс оторвался от чтения и бросил карандаш.

— Нет, сегодня немного. Между прочим, в английском еженедельнике есть занимательная статья: «Германия в 1950 году». Какой-то Стронг высказывает любопытную мысль о необходимости сохранения Германии для создания равновесия между Востоком и Западом.

Ашингер поднял брови:

— Барьер? Не ново и не завидно. Наши цели… Юргенс иронически улыбнулся:

— Наши цели — это не цели сорок первого года… Ашингер поднялся с кресла и заходил по комнате.

Наконец-то он услышал из уст Юргенса откровенные мысли! Каждому немцу, пожалуй, уже ясно, что большая игра проиграна. Все трещит по швам, и прежде всего терпит бедствие идеально слаженная и испытанная на западе Европы военная машина, созданная фюрером.

Юргенс не только коллега Ашингера, он его близкий родственник. Их жены — родные сестры. Значит, у Юргенса и Ашингера одна судьба. Ашингер не может сбросить со счетов такой важный фактор, как наследство, которого они ждут с нетерпением от своего тестя. Разве это не сближает их, не объединяет интересов, не заставляет сообща думать о своем завтра перед лицом грозящей катастрофы?

Юргенс предложил поужинать.

Гость согласился, и они направились в смежную с кабинетом комнату и уселись за круглый стол, покрытый белой скатертью.

Вино выпили молча. Юргенс, занятый едой, не был расположен к беседе. Ашингер начал искать удобный предлог для задуманного разговора.

— Что ты собираешься делать с двумя русскими, которых я как-то застал у тебя? — поинтересовался Ашингер.

— Пригодятся для будущего — для новой, послевоенной обстановки.

— Кому?

— Конечно, не большевикам.

— Ты оптимист, Карл.

— Разве это плохо?

— Возможно, что и не плохо, — ответил Ашингер, — но в такое время, когда на фронте поражение следует за поражением, не все выглядит так весело, как хочется и кажется.

Он поднес к глазам бокал и поглядел сквозь вино на свет. Потом, после паузы, спросил, как давно Юргенс имел письмо от жены.

Последнее письмо от Гертруды Юргенс получил с полмесяца назад.

— Как она?

— Хвалиться нечем.

— Надо действовать, Карл.

— Именно?

— Необходимо выехать из Германии — ради Гертруды, ради Розы. Сейчас выезд не составит особых затруднений, но может настать время, когда он будет исключен. Ты спросишь: куда? И на это можно ответить. Пока еще есть выбор: Испания, Португалия, Аргентина, на худой конец — Швейцария. Там можно устроить жизнь.

Юргенс откинулся на спинку стула и громко расхохотался.

Этот смех обидел Ашингера. Почему смеется Юргенс, когда смешного ничего нет? Юргенс не хуже его знает Робертса, знает отлично, что «Абвер» людьми не бросается и что уйти от доктора Грефе не легче, чем от полковника Шурмана, и все-таки Робертс ушел. Он сидит себе спокойно в Барселоне и ест апельсины. Чем же Юргенс и Ашингер хуже Робертса?

— Надо иметь деньги, чтобы поселиться за пределами Германии, — произнес Юргенс, — а где они у нас?

Теперь рассмеялся Ашингер. С несвойственной ему быстротой он встал и подошел к Юргенсу:

— Деньги? Они будут. Надо только потрясти тестя. Мы никогда его не трогали. Пока тесть еще не выжил окончательно из ума, он должен понять, что лучше, если его денежки попадут зятьям, его единственным законным наследникам, нежели большевикам…

После третьего бокала Ашингер раскис. Редкие волосы на его голове сбились в одну сторону. Пенсне он снял и положил на тарелку. Без пенсне его глаза сильно косили.

Ашингер разболтался. Он выкладывал сейчас все, что уже с давних пор вынашивал в себе, не решаясь никому рассказать. Он не скрывал своих опасений относительно завтрашнего дня и считал, что пора произвести переоценку ценностей.

…В эту ночь Юргенс ворочался с боку на бок, подолгу, не мигая, смотрел на синюю ночную лампу, стараясь утомить глаза, плотно сжимал веки, но сон не приходил. Мысли одна назойливее другой лезли в голову и не давали покоя.

Юргенс принадлежал к категории тех людей, которые не разбираются в средствах ради достижения своих целей. Так, в девятьсот четырнадцатом году, во время первой мировой войны, он спас себе жизнь тем, что при удобном случае сдался в плен русским. Возвратившись из плена, он, по примеру большинства кадровых офицеров, записался в полулегальную военную организацию «черный рейхсвер», объединявшую реакционные силы прусской военщины, мечтавшей о реванше за поражение в проигранной войне. Но пребывание в рейхсвере не могло обеспечить растущие потребности Юргенса. Тогда еще он не имел богатого тестя, а старик-отец, отставной военный, сам жил на пенсию. Юргенс вскоре устроился на службу в американскую комиссию, возглавляемую неким Гольдвассером, приехавшим из США для оказания экономической помощи Германии по плану Дауэса.

Но и эта служба не могла серьезно изменить материальное положение Юргенса. Гольдвассер знал это. Как-то в беседе американец намекнул Юргенсу, что может одолжить приличную сумму, которая позволит его подчиненному стать на ноги. От Юргенса потребуется только оказание небольших услуг Гольдвассеру.

После некоторого раздумья Юргенс согласился. Что он терял, приобретая американских друзей? Деньги — всегда деньги. К тому же Юргенс намеревался устроить свою семейную жизнь — надо было жениться, а без денег разве подберешь себе невесту с солидным приданым, из хорошего дома?

За первым вознаграждением Гольдвассера последовали другие. Так Юргенс стал сотрудничать с секретной службой США. Ни приход Гитлера к власти, ни другие события в жизни Германии не помешали Юргенсу превосходно чувствовать себя «слугой двух господ». Только новая мировая война и стремительный «марш на Восток» на некоторое время оборвали его связи с американцами. Как «преданному» члену нацистской партии и кадровому офицеру, Юргенсу посчастливилось попасть в состав армейской военной разведки «Абвер». Эта служба вполне устраивала: здесь Юргенса ценили и поручали весьма деликатные операции.

Сейчас он думал о другом: над тем, как удалить с пути Ашингера, такого же, как и он, претендента на наследство тестя.

Мысль эту заронил в его сознание сам Ашингер сегодняшним разговором.

Часы пробили три удара.

Юргенс поднялся с кровати, налил полный бокал вина и поднес его ко рту. На губах заиграла улыбка. Он вспомнил встревоженное лицо Ашингера и его слова: «Надо действовать, Карл!» Идиот! Он думает, что Юргенс будет с ним заодно. Как бы не так! Юргенс не имеет желания беспокоиться о ком-то другом. На земле слишком мало места, и плохо, когда все тянутся к одному лакомому куску.

Юргенс крупными глотками выпил вино, снова лег в постель и, натянув на себя одеяло по самую шею, закрыл глаза.

9

Перед рассветом в окно к Денису Макаровичу кто-то постучал — постучал тихо, одним пальцем. Изволин проснулся и, не двигаясь, стал прислушиваться. Через несколько секунд стук повторился. Денис Макарович осторожно поднялся с постели и на цыпочках подошел к окну. Оно, по обыкновению, было завешено одеялом. Отодвинув край одеяла, Изволин всмотрелся в темноту. У окна кто-то стоял. Денис Макарович разобрал очертания шапки.

— Кто? — приглушенно спросил Изволин.

Человек за окном приложил лицо к стеклу и ответил:

— Свой…

Голос показался Изволину знакомым.

— Кто свой-то? — переспросил Изволин.

— Впустите — узнаете.

Денис Макарович медленно опустил одеяло, зажег коптилку и пошел к двери. Волнение усиливалось с каждым шагом. «Кто? Зачем?» — беспокоила тревожная мысль. На секунду Изволин задержался у порога, потом решительно откинул крючок и раскрыл дверь.

С улицы пахнуло холодом. Изволин машинально застегнул ворот рубахи и выглянул наружу. Из темноты выплыла неясная фигура. Человек приблизился к двери. Денис Макарович ясно разглядел его. Он был одет в немецкую шинель с нарукавником полицейского, на голове — шапка-ушанка. «Что за чорт! — подумал Изволин. — Что надо полицаю?»

— Не узнаете, Денис Макарович? — устало проговорил незнакомец, поднимаясь на крыльцо.

— Нет, — ответил Изволин.

— А я вас сразу признал по голосу.

Изволин промолчал. Он безуспешно пытался вспомнить, где мог встречаться с этим человеком.

— Пройдите, — сухо сказал Денис Макарович и прислонился к косяку двери, пропуская гостя в комнату.

Когда дверь захлопнулась, незнакомец вздохнул и попросил воды.

Изволин вернулся в переднюю и принес ковш с водой. Гость жадно припал к нему и, не отрываясь, осушил.

— Ну вот, теперь можно и разговаривать… Денис Макарович принял пустой ковш и остановился у стола.

— Я пришел с вопросом… Один человек интересуется: когда будут вареники с вишнями?..

— Когда привезешь Иннокентия, — медленно, стараясь подавить волнение, ответил Изволин; подошел к гостю и крепко пожал ему руку: — От самого?

— От самого… Сашутку помните, шофера, вместе с Иннокентием тогда приезжал? Ну, это я и есть… — Гость погладил рукой обросшее лицо. — Дело есть, — добавил он тихо, — серьезное дело.

Денис Макарович пододвинул стул, сел рядом с Сашуткой и наклонил голову:

— Можешь говорить, чужих — никого.

Гость не торопясь стал объяснять причину своего появления в городе. Он говорил полушопотом. Изволин слушал внимательно, и чем больше подробностей узнавал он от Сашутки, тем серьезнее становилось его лицо.

— Меня уж, видно, Иннокентий Степанович в расход списал. Скоро полтора месяца будет, как я с ним распрощался. Рассчитывал дней за десять обкрутиться, да не вышло, — проговорил Сашутка.

Вести он принес невеселые: из рук партизан вырвался предатель Зюкин, и его появление в городе грозило провалом Ожогина и Грязнова. Сашутка должен был явиться значительно раньше, но неожиданные обстоятельства заставили его изменить маршрут.

— Не бывать бы счастью, да несчастье помогло! — И Сашутка с горечью усмехнулся: — На полпути в болото влез. Сам-то кое-как выбрался, а мешочек с харчишками похоронил. Пришлось крюку дать и зайти в деревню Сосновку, там ведь наш связной Пантелеич в старостах ходит. И хорошо, что зашел — Зюкин тоже в Сосновке оказался. Не добрался до города: сыпняк свалил его. В общем, зверь и охотник в одном месте собрались. Я пораскинул мозгами, посоветовался с Пантелеичем и решил не торопиться: ведь все дело в Зюкине, а он у меня перед глазами. Прикидывал там с ним рассчитаться, но не вышло: в Сосновке никого из наших, кроме Пантелеича, нет, а Зюкин хитер и осторожен. Видно, боится второй раз в наши руки попасть — знает, что уже не вырвется. Живет в хате старшего полицая и без него никуда носа не кажет. После болезни только два раза выходил на прогулку.

— Значит, ты в лицо этого Зюкина хорошо знаешь?

— Конечно.

— Почему же ты покинул Сосновку и не дождался ухода из нее Зюкина?

Сашутка объяснил. Он и Пантелеич пришли к выводу, что дольше ждать ухода Зюкина нет смысла: во-первых, неизвестно, когда он оставит Сосновку; во-вторых, долгое пребывание в ней Сашутки может навлечь подозрения на него и Пантелеича. Договорились, что как только Зюкин направится в город, Пантелеич постарается опередить предателя, попасть к Изволину и предупредить Сашутку…

На дворе уже рассвело. Из-под одеяла, висевшего на окне, узкими полосками просачивался бледный утренний свет. Денис Макарович снял маскировку, погасил коптилку. Занялось утро, хмурое, туманное.

…Рано утром к дому, где жили Ожогин и Грязнов, подошел нищий подросток в истрепанной одежде, с брезентовой сумкой через плечо и настойчиво постучал тоненькой хворостинкой в окно.

Подойдя к окну, Грязнов узнал Игорька.

— Никита Родионович, — тихо позвал он Ожогина, — Игорек пришел.

С Изволиным была договоренность, что если ему срочно понадобится Ожогин, он пришлет Игорька, который, чтобы не навлечь на себя подозрения, будет одет в нищенское платье.

— Вынеси ему кусок хлеба и скажи, что через полчаса я приду, — попросил Никита Родионович Андрея.

Отпустив Игорька, Грязнов вошел в комнату. Никита Родионович стоял над чемоданом, держа в руках носовой платок со следами сажи.

— Андрей!

— Что?

— Иди посмотри…

Сажа была рассыпана по белью. Не было сомнений в том, что осмотром чемоданов на сей раз занималась возвратившаяся из деревни хозяйка.

…Сашутка спал так сладко, что ни Изволин, ни Ожогин не решились его тревожить.

Никита Родионович долго стоял над спящим и вспоминал партизанский лагерь и боевых друзей. Как они живут? Какие провели операции? Где стоят? Побывать бы у них, наговориться вдоволь с Кривовязом, побродить по лесу, посидеть у костра… Лес… Еще живы в памяти все события, еще не забыто ни одно лицо. Каким близким и родным кажется спящий Сашутка! А время бежит. Изменился и Сашутка. На его добром, лукавом лице залегли морщинки.

Вести, которые принес Сашутка, вызывали тревогу. Как можно было упустить предателя? Кто повинен в преступной халатности?

Тут же подкрадывалось и другое чувство — тревога. Как предотвратить угрозу? Сумеет ли Пантелеич опередить предателя? Сумеют ли они во-время убрать Зюкина с дороги? Сашутку отпускать нельзя: он может пригодиться. Он третий человек, кроме Ожогина и Андрея, который знает предателя в лицо.

Никита Родионович и Изволин составили план действий и решили установить слежку за домом Юргенса.

10

Морозное утро висело над городом. Снег не падал, но в воздухе блестели, переливаясь в лучах негреющего солнца, мириады серебристых звездочек.

Ожогин шел по усыпанному снегом тротуару, не теряя из виду Игорька. Мальчик шагал быстро и уверенно, не оглядываясь, не останавливаясь. Он вывел Никиту Родионовича на окраину города. Здесь уже не было тротуаров, мостовая с протоптанными пешеходами тропинками вела на выгон. Вдали чернели контуры соснового бора. Небольшие деревянные дома с палисадниками, обнесенные заборами, стояли поодаль друг от друга.

Большинство деревьев было вырублено на топливо. Из-за заборов сиротливо выглядывал молодняк.

Игорек остановился возле небольшого, выходившего тремя окнами на улицу домика, присел на лавку у ворот и поднял края своей ушанки. Это был условный сигнал. Ожогин замедлил шаг. Игорек встал с лавки, прошел несколько домов и повернул навстречу Никите Родионовичу — он проверял, нет ли за Ожогиным «хвоста». Убедившись, что улица пуста, Игорек юркнул во двор. Его примеру последовал Никита Родионович.

Во дворе их встретил звонким лаем небольшой лохматый пес. Он рвался с привязи и бросался к калитке.

На лай из дома вышел высокий, худой мужчина. Судя по описанию Изволина, это был Игнат Нестерович Тризна. Он был в поношенном шерстяном свитере и спортивных брюках, заправленных в сапоги. Большие глаза его горели каким-то внутренним жаром.

— Верный! На место! — крикнул Тризна и, схватившись рукой за грудь, закашлялся. (Пес послушно завилял кудлатым хвостом и полез в деревянную будку.) — Проходите в дом, а то он не успокоится.

Дом состоял из двух комнат и передней. Внутри было чисто, уютно.

Тризна усадил гостей в первой комнате и заговорил. У него был приятный, грудной голос.

— Товарищ Ожогин?

— Да.

— Говорил мне о вас Денис Макарович… — Тризна посмотрел на Ожогина долгим, внимательным взглядом. — Обещали передатчик наладить?

— Попытаюсь.

— Что ж, раз знание в этом деле есть, наладите. Мы с пекарней тоже попытались — и получилось…

Игнат Нестерович рассказал, что пекарня уже начала работать и выпекает раз в сутки хлеб по нарядам городской управы. Тризна в ней на правах главного пекаря и заведующего. Помогают ему два человека.

— Подкоп под одной комнатой? — поинтересовался Никита Родионович.

— Под тремя. Я там везде норы сделал. И слышно все слово в слово. Правда, пол старый, скрипит сильно, когда ходят.

Снова начался приступ мучительного кашля. Лицо Игната Нестеровича исказилось, потемнело. Он придерживал рукой грудь, как бы пытаясь облегчить боль.

«Тает парень на глазах», — говорил о Тризне Денис Макарович. Сейчас, наблюдая за Тризной, Ожогин понял страшный смысл этих слов.

Наконец кашель стих. Тризна тяжело вздохнул и покачал головой.

— Вы слышали что-нибудь о гестаповце Родэ? — неожиданно спросил он Ожогина.

— Да, кое-что слышал.

— Родэ — бешеная собака, — мрачно продолжал Тризна. — Никто из подпольщиков не вышел живым из его рук. На допросах он жестоко истязает свои жертвы, глумится над ними. Он задушил собственными руками дочь патриота-большевика Клокова, отказавшуюся открыть местонахождение отца. От его рук погибли верные сыны Родины: Ребров, Мамулов, Клецко, Захарьян. Кто попадал к Родэ, тот уже не выходил на свободу. Подполье решило с ним покончить и нуждается в вашей помощи.

— Какую же помощь могу вам оказать я? — удивленно спросил Никита Родионович.

— Мне известно, что вы познакомились с Тряскиной, а она работает у Родэ переводчицей.

Игнат Нестерович посмотрел на сидящего тут же Игорька.

— Пойди-ка, хлопчик, к тете Жене и Вовке. Они там скучают без тебя, — попросил он мальчика.

Тот положил книжку на подоконник и направился во вторую комнату.

Игнат Нестерович прикрыл за Игорьком дверь и, откашлявшись в кулак, вновь сел против Никиты Родионовича.

— Надо использовать ваше знакомство, — продолжил он свою мысль.

— Каким образом?

— Тряскина Родэ ненавидит: он издевается над ней, всячески ее унижает. — Тризна встал и прошелся по комнате. — Вам, товарищ Ожогин, надо через Тряскину разузнать, какие дома в городе посещает Родэ, где он ночует, узнать расположение комнат в его квартире… Это просьба подполья.

Никита Родионович в знак согласия кивнул головой.

— Ну вот и договорились… Теперь я сведу вас на радиостанцию.

Игнат Нестерович позвал из второй комнаты жену и познакомил ее с Никитой Родионовичем. У Евгении Демьяновны было бледное, болезненное лицо, продолговатые глаза, губы с поднятыми уголками, мягкий овал лица.

— Мы пойдем, Женя, — коротко сказал Игнат Нестерович, — а ты с ребятами посмотри за улицей.

Видимо, уже не раз приходилось Евгении Демьяновне выполнять обязанности дозорного. Не задавая никаких вопросов, она кивнула головой, оделась и вместе с сыном — мальчиком лет пяти — и Игорьком вышла из дому.

— Мучается со мной, бедняга! — с глубокой грустью сказал Тризна, глядя вслед ушедшей жене, и начал свертывать цыгарку из махорки.

— Зачем вы курите?

— Какая разница! — Игнат Нестерович безнадежно махнул рукой.

В комнату вернулся Игорек и сообщил, что на улице никого не видно.

Игнат Нестерович повел Ожогина во двор, огороженный с одной стороны кирпичной, а с другой — деревянной стеной. В глубине двора стоял большой, позеленевший от времени и покрывшийся мохом рубленый сарай с лестницей, ведущей на сеновал.

Тризна подошел к собачьей будке. Увидев постороннего, пес зло зарычал.

— Свой, Верный, свой, — успокоил пса Игнат Нестерович и отодвинул в сторону будку.

Под ней оказалось деревянное творило, замаскированное сеном.

— Когда-то погреб был, а теперь мы его для других целей приспособили, — пояснил Игнат Нестерович и поднял творило. — Лезьте, а я подержу.

Деревянная лесенка в восемь-десять ступенек круто повела вниз. Ожогин сделал несколько шагов и остановился перед деревянной стеной. Оказалось, что это дверь, ведущая непосредственно в погреб.

Игнат Нестерович открыл ее, и Ожогин увидел освещенного двумя коптилками человека. Он сидел в углу погреба за небольшим столом и слушал радио.

— Знакомьтесь: Леонид Изволин.

Бросив взгляд на вошедших, молодой человек поправил наушники, продолжая что-то записывать на листке бумаги.

— Сейчас новости узнаем, — сказал Тризна и пододвинул Никите Родионовичу пустой ящик.

Ожогин сел, осмотрелся. В погребе было тепло. Позади стола, вплотную к задней стене, стоял широкий дощатый топчан с матрацем и подушкой. Топчан был велик, и Никита Родионович подумал, что сколотили его, видимо, здесь — пронести топчан через творило было невозможно.

В стенах виднелись глубокие квадратные ниши, а в них — прессованный тол, аммонал, капсюли, детонаторы, мотки запального шнура, ручные гранаты, зажигательные шарики. На деревянном колышке, вбитом в стену, висели два дробовых ружья, русская полуавтоматическая винтовка и немецкий автомат.

— Наша святая святых, — сказал Игнат Нестерович и сдержал просившийся наружу кашель.

— А не опасно? — спросил Ожогин, кивнув в сторону ниш.

Игнат Нестерович пожал плечами. Конечно, опасно, соседство не особенно приятное, но ничего другого не придумаешь, приходится мириться.

Леонид Изволин сбросил наушники и, подойдя к Никите Родионовичу, протянул руку:

— Здравствуйте! Давно вас поджидаю.

Леонид, как и отец, был, видимо, спокоен по характеру, нетороплив в движениях и чуточку близорук. Леонид попросил Ожогина посмотреть рацию. Сколько времени он бьется над ней, а ничего не получается.

Марка рации была знакома Никите Родионовичу. Он вынул лампы, детали, разложил их на столе и принялся осматривать аппаратуру.

— Вы тут безвыходно? — спросил Никита Родионович. Леонид развел руками:

— Что ж поделаешь! Я в городе вырос, появляться на улицах опасно — сразу опознают… Ты говорил с товарищем Ожогиным насчет Родэ? — неожиданно обратился он к Тризне.

Тот коротко кивнул головой.

— Ну и как?

— Как будто договорились. Попробуем, — ответил за Тризну Никита Родионович.

— Это задание руководства подполья, — уточнил Леонид.

— Я уже говорил, — вставил Тризна. — Он согласен. Копаясь в рации, Никита Родионович думал о том, что нужно благодарить случай, приведший его сюда. Если бы передатчик был исправен и рация работала, то Ожогину вряд ли довелось бы сейчас сидеть в компании смелых патриотов Изволина и Тризны.

Повреждение было невелико, и через час связь с Большой землей была налажена.

На лице Леонида появилась широкая улыбка. Энергично потирая руки, он произнес:

— Замечательно! Как вас благодарить, Никита Родионович!

— Вы не должны огорчаться, что передатчик не работал до сих пор, — проговорил Ожогин и тут же пояснил: — Вас запеленговали бы после второго же сеанса передачи: приборы показали бы точно местонахождение рации. В условиях городского подполья работать со стационарной радиоустановкой и не быть выловленным — почти невозможно. Надо или проводить каждый сеанс с нового места, или изобрести что-нибудь другое.

— Я все это знаю, меня обучали. Изобрести что-либо другое трудно, но я постараюсь соблюдать осторожность: передачу буду вести не более одного раза в две недели, и она будет занимать самое минимальное время — минуту-полторы.

Ночью, когда занятия Ожогина и Грязнова у Кибица подходили к концу, неожиданно явился служитель Юргенса.

— Господин Ожогин, прошу за мной, — сказал он сухо.

Никита Родионович вздрогнул. Вызов с занятий был делом необычным. Друзья переглянулись: после прихода Сашутки они жили в постоянной тревоге.

Кибиц, отрицательно относившийся к срыву занятий, на этот раз не проронил ни слова и как-то странно хихикнул.

Никита Родионович начал не спеша надевать пальто. Андрей стоял рядом и смотрел другу в лицо, ища ответа на тот же вопрос.

«Неужели они пропустили Зюкина и он уже виделся с Юргенсом?» — думал Никита Родионович, шагая по двору. Меры предосторожности, принятые группой Изволина, еще не снимали угрозы появления предателя Зюкина в доме Юргенса — ведь Зюкин мог связаться с Юргенсом через другое лицо или по телефону. И если это так, провал неизбежен. Надо принимать меры. Бежать сейчас, пока он еще не вошел в дом Юргенса! Пропуск в кармане, и пока хватятся — можно надежно укрыться. Никита Родионович окинул взглядом шедшего рядом служителя. Сбить с ног, пожалуй, не удастся — он слишком крупный. Единственный способ — остановиться, закурить, отстать на несколько шагов, а потом махнуть через забор на улицу. Но что будет с Андреем? Он в руках Кибица — а оттуда не уйдешь. Спастись самому и погубить товарища?..

Поднялись на крыльцо. Служитель открыл дверь.

В приемной, как обычно, господствовала тишина. Сразу же прошли в кабинет майора. В кабинете за своим письменным столом сидел Юргенс, а за приставным столиком — незнакомый человек в штатском.

Лицо у незнакомца было рыхлое, белое, с двойным подбородком.

— Садитесь, — сказал по-немецки незнакомец, не сводя глаз с Ожогина.

Ожогин опустился в кресло.

— Когда в последний раз вы видели своего брата? Никита Родионович посмотрел на Юргенса, как бы спрашивая, отвечать ли на вопрос.

Юргенс догадался о причине беспокойства Ожогина и объяснил:

— Полковник Марквардт. Ожогин встал, загремев креслом.

Марквардт жестом вновь пригласил его сесть, достал из бокового кармана авторучку и начал что-то чертить на лежавшем перед ним листочке бумаги.

Ожогин сказал, что в последний раз он видел брата Константина в сороковом году.

— Где?

— В Минске.

— Зачем он попал в Минск?

— Приехал повидаться со мной перед отъездом в Ташкент.

— Его назначили в Среднюю Азию?

— Нет, он поехал туда по собственному желанию.

— А разве в центре он не мог устроиться?

— С пятном в биографии — арест отца — это не так просто.

— Профессия брата?

— Инженер-геолог.

— Где он сейчас? Ожогин пожал плечами:

— Скорее всего, там же, в Средней Азии.

— А не на фронте?

— Нет. Он инвалид и от военной службы освобожден.

— Л точное его местожительство?

Ожогин ответил, что, судя по письму, которое он получил перед самой войной, Константин имел намерение обосноваться в Ташкенте. Удалось ему это или нет — неизвестно.

— Он писал из Ташкента?

— Да, из Ташкента.

— Обратный адрес указывал?

— Главный почтамт, до востребования, если это можно считать адресом.

Беседа с самого начала приняла форму допроса. Марквардт быстро ставил вопросы и изредка поднимал голову, бросая на Ожогина короткие взгляды.

Юргенс в разговор не вмешивался. Он казался безучастным ко всему, что происходило, — сейчас не он был здесь старшим.

— Если вы попросите брата оказать помощь вашему хорошему другу, он это сделает? — спросил Марквардт.

— Полагаю, что сделает.

— Даже если он и не знает этого человека?

— Даже и в этом случае.

Полковник протянул руку через стол. Юргенс подал ему фотографию. Марквардт на несколько секунд задержал на ней свой взгляд, затем положил на стол перед Ожогиным. Это была фотография Никиты Родионовича.

— Пишите, я буду диктовать. — Он подал Ожогину свою авторучку. — «Дорогой Костя! Посылаю свою копию с моим лучшим другом. Помоги ему во всем. Ему я обязан жизнью». — Марквардт навалился грудью на стол, всматриваясь в то, что писал Никита Родионович, потом добавил: — «Как я живу, он расскажет подробно»… Поставьте свою подпись…

Лишь только Ожогин покинул кабинет, служитель пропустил туда рослого, широкоплечего мужчину.

Остановившись посреди кабинета, вошедший вытянул руки по швам и представился:

— Ибрагимов Ульмас — Саткынбай.

Марквардт молча показал на кресло. Вошедший сел. Это был уже немолодой, лет за сорок, но без единой седины в блестящих черных волосах, человек. Уставившись неподвижным взором в пол, он ожидал начала разговора.

— Когда вы покинули родину?

— В двадцать четвертом году. Юргенс пояснил:

— Его отец был ханским советником, а затем басмаческим курбаши и погиб от рук красных.

— Кур-ба-ши… кур-ба-ши… — поглядывая на потолок, произнес подполковник. — Это…

— Командир самостоятельного басмаческого отряда, — подсказал Юргенс.

— Сколько вам было лет, когда вы покинули родину? — спросил Марквардт.

Саткынбай потер рукой лоб, подумал, потом сказал:

— Должно быть, двадцать.

— Сейчас вам тридцать девять? Саткынбай утвердительно кивнул.

— Готовы вернуться на родину?

— Готов. — Саткынбай ответил без особого энтузиазма, и это заметил наблюдавший за ним Марквардт.

— Где жили все это время?

Саткынбай не торопясь рассказал, что с тридцать четвертого года он живет в Германии, до этого три года был в Турции, откуда его вывез немецкий капитан Циглер, а в Турцию попал из Ирана. В Турции остался его старший брат — сотрудник эмигрантской газеты.

Опять заговорил Марквардт. Он предупредил Саткынбая, что ехать придется надолго и осесть прочно. То, что предстоит сделать, требует не одного года. Надо освоиться с новой обстановкой, восстановить старые связи, обзавестись новыми. Подробно с ним будет говорить господин Юргенс, а он хочет обратить внимание на главное. Главная задача Саткынбая — подыскать надежных людей, способных выполнить любое задание.

— Друзья у вас в Узбекистане есть? — спросил Марквардт.

— Есть, — ответил за Саткынбая Юргенс. — В конце ноября были выброшены два человека.

— Хорошо. Дадим еще связь, которую надо использовать. На вашей родине живет русский инженер Ожогин, брат которого служит Германии, как и вы. Надо найти его и передать эту фотокарточку…

— Ожогин и Грязнов вами проверены? — обратился Марквардт к Юргенсу, когда Саткынбай вышел.

Юргенс потер пальцем переносицу.

— Особой проверки, по-моему, не требуется — ведь они явились с собственноручным письмом Брехера. Не верить Брехеру я не имею оснований…

— Это еще ничего не значит, — прервал его Марквардт.

— Я понимаю, — склонил голову Юргенс, — а поэтому подчеркиваю, что особой проверки не требуется. Но то, что элементарно необходимо, я предпринял. Слежка показала, что они поддерживают связь с лицами, не внушающими подозрений. И слежку я снял. Просмотром их вещей и карманов регулярно занимается квартирная хозяйка. Пытался вмешаться в это дело Гунке, но осрамился.

— Как это понимать?

Юргенс рассказал историю с горбуном. Марквардт рассмеялся.

— Все же не будет лишним еще что-либо предпринять, — посоветовал он. — Сложного ничего не затевайте, а так, легонькую провокацию, что-нибудь вроде письмеца от патриотов города. Интересно, как они поступят…

— Хорошо, — согласился Юргенс.

…В половине второго был подан лимузин для полковника.

Проводив шефа до машины, Юргенс вернулся в кабинет. Верный своему постоянному правилу, он перед сном позвонил коменданту города и осведомился, не произошло ли чего-либо чрезвычайного. С такой же целью последовал звонок начальнику гарнизона. Затем Юргенс проверил замки ящиков и сейфа. Когда рука его уже потянулась к выключателю, чтобы погасить настольную лампу, он заметил исписанный Марквардтом листок бумаги. На нем красовались скрипичный ключ, маленькая церквушка с колокольнями, парусная лодка, названия различных городов, женская головка… Юргенс улыбнулся и, намереваясь бросить листок в корзину, взял его в руки. На уголке листка рядом с вопросительным знаком стояло дробное число «209/902». Юргенс вздрогнул. Что это такое? Нелепое совпадение цифр или умысел? Неужели полковник знает?.. Кто мог рассказать ему эту тайну, и тем более сейчас, во время войны? Чем это все может окончиться для него, Юргенса?

Под номером 209/902 он был записан как тайный сотрудник американской разведывательной службы. Никто, кроме Гольдвассера, не знал его номера.

Юргенс нервно зашагал по комнате. Возникали бесчисленные догадки, однако ни одна из них не давала убедительного ответа на вопрос. Он открыл стенной шкаф, налил бокал вина и залпом выпил. Потом вернулся к столу, взял листок, намереваясь уничтожить его, но задумался и, аккуратно сложив, спрятал во внутренний карман…

Примерно в это же время из пекарни вышел Грязнов, пробравшийся в подполье тотчас после окончания занятий у Кибица. Он постарался запомнить из услышанного главное: на родину пробирается враг и имя его Ибрагимов Ульмас — Саткынбай.

Спустя несколько дней, утром, на условном месте в городе, где посменно, круглые сутки несли дежурство патриоты, Сашутка увидел жену Пантелеича. Она приближалась верхом на мохнатой низкорослой лошаденке. Оказалось, что Зюкин с рассветом покинул Сосновку. Предатель, как Сашутка и предполагал, один не решился проделать путь от деревни до города, а взял в провожатые старшего полицая и старосту Пантелеича. Они втроем выехали на санях. Пантелеич проинструктировал жену и наказал ей кратчайшим путем мчаться в город.

Сашутка отблагодарил женщину и бросился к Изволину. Как быть? Встречать предателя в пути рискованно. Днем на этой дороге оживленное движение, да и присутствие такого провожатого, как старший полицай, осложняет дело. Решили усилить наблюдение за домом Юргенса. Сашутка, совершенно не спавший в прошедшую ночь, вынужден был весь этот день провести на ногах. Но предатель не показывался. К вечеру Сашутка, промерзший и проголодавшийся, решил спуститься в пекарню, обогреться и пообедать. За себя он оставил на дежурстве Игорька.

…Солнце медленно опускалось за крыши домов, холодные лучи его косо падали на макушки обледенелых деревьев, на трубы домов. Улица погружалась в полумрак. Мороз все крепчал.

Игорек с тревогой поглядывал на дверь дома Юргенса — его пугала близость темноты. Мальчик все чаще тер руки и дул на них, но это мало помогало. Пришлось пустить в ход снег. Жесткий, колючий, он вызывал боль в пальцах, но зато руки разогревались.

На правой ноге у Игорька был конек «снегурочка», и мальчик принялся с азартом кататься по утоптанному пешеходами тротуару Садовой улицы. Маршрут у Игорька был невелик — от угла до пекарни и обратно. Отталкиваясь левой ногой, он ловко скользил по снегу.

Улица пустела. Шедшая мимо пожилая женщина с ведрами посмотрела на Игорька и покачала головой:

— Шел бы домой, обмерзнешь ведь…

Игорек приуныл и, прислонившись к холодному стволу дерева, стал прислушиваться. Улица замерла в тревожной тишине.

Руки стали коченеть. Уже не хотелось их тереть обжигающим до боли снегом. «Где же застрял Сашутка?» — с тоской подумал мальчик и огляделся.

Прямо на него шел, не торопясь и вглядываясь в номера домов, человек. Одет он был в потрепанный полушубок и валенки с короткими голенищами. Около домов, номера которых разглядеть в темноте было трудно, он мигал карманным фонариком.

«Вдруг это тот?!»

Незнакомец перешел на противоположную сторону улицы, где стоял дом Юргенса, и направился к нему.

«Медлить нельзя, — решил Игорек, — так можно и прозевать». Игорек докатил до пекарни и юркнул во двор. Сашутка, привалившись к столу, спал с зажатым куском хлеба в руке.

— Саша, а Саша! Скорее — там ходит какой-то… Сон отлетел мгновенно. Сашутка вскочил, оправил шинель, нарукавник и уже на ходу бросил товарищам:

— На всякий случай веревку приготовьте…

Когда Сашутка показался во дворе пекарни, незнакомец уже стоял недалеко от дома Юргенса. В его позе чувствовалась нерешительность. Он один раз уже прошел мимо особняка, присматриваясь к нему.

Сашутка медленно направился к незнакомцу и, не доходя метров десяти, узнал Зюкина. Сердце начало отчаянно прыгать. Стоит предателю сделать несколько шагов, поднять руку к кнопке звонка — и совершится страшное, непоправимое. Но Сашутка этого не допустит! Не напрасно он почти на два месяца потерял покой, не напрасно тонул в болоте, бродил по лесу, голодал, не напрасно ею боевые друзья подпольщики ни днем, ни ночью не смыкали глаз, наблюдая за особняком Юргенса. Справедливость восторжествует, и предатель получит по заслугам.

Зюкин, увидевший перед собой человека в полицейской форме, принял его за часового, охраняющего дом.

«Часовой» деликатно поднес руку к головному убору.

— Вы что здесь прохаживаетесь? — спросил он.

— Я… я… мне надо… — забормотал Зюкин.

— Вам надо к господину Юргенсу?

— Совершенно верно! — обрадовался предатель.

— Отойдемте в сторонку. Здесь стоять не разрешается.

И, взяв под руку Зюкина, Сашутка отвел его от окон дома Юргенса.

— Какое время вам назначили?

— Мне назначили на полночь, но я хотел бы попасть сейчас. У меня дело очень важное.

Для степенности Сашутка выдержал небольшую паузу.

— Важное? Ну что ж, попробую устроить вам свидание. Идите за мной.

— Буду вам несказанно благодарен, — сказал Зюкин и последовал за полицейским.

Они пересекли улицу и вошли в пекарню.

Оказавшись в пекарне, предатель почувствовал инстинктивно что-то недоброе и, остановившись на мгновение, оглянулся назад, но было уже поздно.

Перед рассветом Сашутка покинул город и отправился в лес, в партизанскую бригаду.

11

О решении подпольной организации взорвать городскую электростанцию Ожогину сообщил Денис Макарович Изволин. При отступлении советских войск оборудование станции было выведено из строя, но взорвать ее не успели.

Немцы только недавно восстановили станцию. Она снабжала энергией завод по ремонту танков, созданный на базе МТС, мельницу, паровозное депо, рентгеновскую установку, обслуживавшую полевые госпитали. Кроме того, свет получали аэродром, железнодорожный узел, концентрационный лагерь, комендатура и различные учреждения оккупантов, а также несколько кварталов города, заселенных преимущественно немцами и их ставленниками. Подпольной организации было известно, что перед отходом из города советских войск станция была минирована. Схему минирования знали два человека. Один погиб в первые же дни оккупации, а второй, электромонтер Повелко, долго скрывался в деревне, в двадцати километрах от города. Он должен был связаться по условному паролю с подпольщиками только в том случае, если станция вступит в строй. Когда Повелко узнал, что станция действительно заработала, он направился в город, но по дороге был схвачен гестаповцами: документы оказались не в порядке. После следствия Повелко бросили в концентрационный лагерь.

Патриоты, узнав об этом, стали думать, как связаться с пленником. Были перепробованы десятки способов, пока не натолкнулись на один, который показался наиболее верным и надежным.

В лагере существовал ассенизационный обоз, имевший ночные пропуска для беспрепятственного выезда за город.

Среди рабочих этого обоза подпольщики нашли подходящего человека — старика Заломина. После проверки его привлекли к работе.

В течение недели Заломин установил с пленником связь. С помощью старика был разработан и план освобождения Повелко из гитлеровского лагеря.

Ежедневно в помощь ассенизаторам администрация лагеря снаряжала команду заключенных, куда попадали те, кто нарушал чем-либо лагерный распорядок. Стоило не во-время подняться при появлении коменданта в бараке, задержаться на полминуты в столовой, присесть отдохнуть без разрешения во время работы, закурить там, где не разрешалось, запеть песню — и виноватого включали в «оздоровительную» команду.

Такое название дал команде заключенный француз: «ассенизация» происходит от французского слова «оздоровление».

Чтобы иметь возможность встречаться с Заломиным, Повелко стал частенько попадать в число «оздоровителей».

Морозный декабрьский день угасал. Сгущавшийся сумрак смягчал резкие тона и, разливаясь по городу, затягивал все вокруг густой вечерней синевой. Тени расплывались, теряли свои очертания.

Обоз, громыхая бочками, тянулся по заснеженной улице. Заломин сидел на передке старой одноконной телеги, упираясь ногами в оглобли, а спиной — в большую обледенелую бочку. Остальные три телеги с такими же бочками двигались следом — лошади были привязаны к задкам передних телег.

Старик не без волнения вглядывался в тусклые, неверные очертания домов.

На небе заиграла первая звездочка. Стало еще морознее. Снег под колесами скрипел звонко, резко.

Лошадь трусила бодрой рысцой, и Заломину казалось, что сегодня она бежит увереннее, чем обычно.

Обогнув заброшенный кирпичный завод, Заломин поехал в сторону лагеря.

В морозном воздухе поплыли звуки лагерного колокола, отбивавшего время.

Вот и лагерь, затянутый морозной дымкой, обвитый тремя рядами колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток. Заломин въехал на разбитую, ухабистую мостовую; загремели бочки. Часовой, еще издали услышав знакомые звуки, покинул свою будку и открыл ворота. Ассенизационный обоз был единственным видом транспорта, не подвергавшимся задержке и осмотру со стороны вымуштрованной и придирчивой охраны лагеря.

Заломин на рысях вкатил во двор и, придержав лошадь, перевел ее на шаг. Миновав бараки, сквозь оконные щели которых узенькими полосками просачивался тусклый свет, он пересек смотровую площадку, где всегда выстраивались заключенные, и направил лошадь к выгребным ямам.

Часовой у ворот, пропустив обоз во двор лагеря, нажал электрическую кнопку звонка. Сигнал был хорошо знаком заключенным.

Всех, кто был назначен в команду, быстро выгнали на смотровую площадку, и охранник повел их к месту работ.

Поставив подводы и отбросив откидные крышки бочек, Заломин стал ожидать. Через несколько минут подошли четверо рабочих. Охранник остановился на почтительном расстоянии. Большой воротник тулупа закрывал его лицо. Мороз не позволял стоять на месте, и охранник двигался взад и вперед, то приближаясь, то отдаляясь от дышащего зловонием места.

— Берись за работу, ребята! — громко сказал Заломин, увидев Повелко.

Порядок был установлен раз и навсегда: две наполненные бочки без задержки выезжали за ворота, а в это время команда принималась наполнять остальные.

Подойдя к Повелко, Заломин тихо спросил:

— Готов?

— Нормально.

— А эти трое?

— Верные.

— Тогда давай, — заторопил Заломин.

— А не задохнусь? — усмехнулся Повелко.

— Что ты! Бочка чистая… в ходу не была.

Повелко приблизился к передней телеге. Выждав момент, когда охранник начал удаляться от телеги, он быстро нырнул в отверстие бочки.

Заломин захлопнул откидную крышку и, усевшись на передок, тронул.

— Ну, я пошел, поторапливай тут! — крикнул он охраннику.

— Гут, гут, — отозвался тот и махнул рукой.

У ворот все прошло без задержки. Нахлестывая лошадь, Заломин объехал кирпичный завод, потом привстал и отбросил крышку бочки. Сердце его выстукивало частую дробь. Несмотря на мороз, старик не ощущал холода и только на полпути заметил, что держит вожжи голыми руками, а рукавицы торчат за поясом.

— Спас… спас! — шептал Заломин и нещадно подгонял лошаденку.

Увидев справа от себя развалины коммунхозовского дома, старик остановил подводу и стукнул локтем в днище бочки.

— Знакомое ли тебе место? — спросил он тихо у высунувшего голову Повелко.

— Знакомое.

— Беги прямо до беседки в саду. Там ребята ждут с одежонкой и документами.

Повелко ловко соскочил с телеги и крадучись побежал к разрушенному дому. Через минуту он скрылся в развалинах.

12

На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как тепло приветствовала Никиту Родионовича сама именинница.

В столовой было шумно.

Именинница представила гостей. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей — он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним был немец в солдатской форме, с забинтованной рукой — его именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны. С другой стороны стола расположились краснолицый кладовщик городской управы Крамсалов с женой. Хотя Крамсалов говорил мало, Ожогин заметил, что он сильно заикается.

Варвара Карповна поставила стул для Никиты Родионовича около своего и тихо заметила, что раз горбуна в числе гостей нет, то ей никто не испортит настроения.

— Почему же вы его не пригласили? — спросил Ожогин. — Он очень забавный человек.

— Родэ за какие-то грехи далеко упрятал его. Больше он, кажется, вообще не появится.

Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.

— Всем, всем наливайте и поздравляйте именинницу! — зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна.

Тряскин принялся поспешно разливать вино по стаканам.

— Развеселите нас, Никита Родионович, — обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, — а то сидят все носы повесив и только про политику трезвонят.

— Мотенька, Мотенька! — молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Тряскин.

— Что? Ну что? — огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа.

— Господи, — залепетал Тряскин, — я хотел рассказать новость…

— Мадам Тряскин, — обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, — ваша супруг имеет сказать новость. Это… это гут, зер гут, мы любим сенсаций, мы просим господин Тряскин…

— П-п-равильно… п-просим, — дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. — П-п-усть…

Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк. Захмелевший Тряскин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.

— Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, — заметила Варвара Карповна. — Кушайте, не обращайте внимания. — И она положила Ожогину на тарелку кусок рыбы.

Брюнинг, сидевший по правую сторону от Ожогина, переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От Брюнинга пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.

— Кто они? — кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.

Она шопотом рассказала: Пауль — солдат, лечится в госпитале. Брюнинг — знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и отправкой в Германию антикварных вещей. Тряскин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.

— Вот! Вот! — объявил вернувшийся Тряскин, помахивая двумя листками. — Хотите знать, что пишут коммунисты?

— Чорт непутевый! — не сдержалась Матрена Силантьевна.

— П-п-рок-ламации? — побледнел Крамсалов.

— Да! — твердо сказал Тряскин и сунул бумажки Грязнову. — В нашей уважаемой компании это можно прочесть… Как вы находите, господин Брюнинг?

— Пожальста, господин Тряскин, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, — прошамкал беззубым ртом Брюнинг и посмотрел на всех, ожидая одобрения.

— А ну, прочти-ка, Андрей, — попросил Денис Макарович. — Что это за ерунда?

— Где ты их взял? — поинтересовалась Варвара Карповна.

— Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда с полсотни, — ответил Тряскин.

Андрей держал в руках листовку и обводил всех вопросительным взглядом. Казалось, он спрашивал: «Читать или не читать?»

— Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, — сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.

— «Дорогие товарищи, томящиеся под игом оккупантов! — прочел Андрей, и голос его слегка дрогнул. — Каждый день приближает освобождение нашей Родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Советской Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям Родины от заслуженной кары! Все получат по заслугам. Нигде не упрятаться им от справедливого гнева народного! Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Советская Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города». — Андрей, прервав чтение, вглядывался в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. — «Товарищи! — Голос Андрея зазвучал сильнее. — Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненным, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Советской Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С Новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам!

Советские патриоты».

Все молчали. У Тряскина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак; жена его судорожно вцепилась ему в плечо. Подруга Варвары Карповны молча отодвинулась от солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех, и его лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.

Люди замерли, будто в комнату влетела бомба, готовая взорваться с секунды на секунду.

— Ужас! — нарушила тишину Варвара Карповна.

— А во второй что? — спросил Изволин.

Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского фронта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению.

— Это есть невозможно, — прошамкал Брюнинг. — Слюшайте, я вам будет говорить. — Он встал и разместил часть живота на столе. — Большевистские басни. Патриот? Блеф, нет никакой патриот. Есть провокация… — И уже менее уверенно добавил: — Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Тряскин, нос вешайт. Прошу лючше бутилку вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!

— Хайль! — рявкнул и подвыпивший Пауль.

И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина.

Крамсалова начала уговаривать мужа идти домой. Подруга Варвары Карповны испуганно поглядывала на Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивал о содержании листовок.

— Пойдемте в другую комнату, — предложила Варвара Карповна Ожогину.

Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.

— А ведь в самом деле плохо, — сказала Варвара Карповна, усаживаясь на маленький низкий диванчик. — Кто бы мог подумать, что все так обернется! Мы просчитались…

— Кто — мы?

— Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы… И кто бы мог подумать! В то время, в сорок первом году, все было так ясно, а сейчас, кажется, опять советская власть вернется. Я вот только боюсь, что начнутся преследования, аресты… Я за последние дни потеряла сон, аппетит. Все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело. Хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню… Что же делать?

Чувство брезгливости овладело Ожогиным, захотелось встать и уйти. Но он сдержал себя и сказал:

— О том, что делать, надо было думать много раньше. И мне и вам.

— Мне никогда так не хотелось жить, как сейчас, никогда! Вы хоть совет дайте…

— У вас есть советчик получше меня.

— На кого вы намекаете?

— На Родэ, конечно.

— Не называйте этого имени! — Варвара Карповна резко поднялась на ноги. — Он принес мне столько горя, столько горя…

— Значит, вы его ненавидите?

Варвара Карповна молча заходила по комнате. За последнее время отношение Родэ к ней изменилось. Невежливый и раньше, Родэ теперь стал откровенно грубым. Ни о какой Германии она уже не мечтала, хотя еще совсем недавно говорила о предстоящей поездке как о решенном вопросе. Нет, в Германию не возьмут, но и живой не оставят. Родэ она боялась даже больше, чем возвращения советской власти. Советская власть не простит предательства — накажет, осудит; а Родэ — уничтожит. Слишком много знает Варвара Карповна как переводчица гестапо, как живой свидетель. На карту ставится жизнь, а посоветоваться не с кем. Мысль поделиться с Ожогиным, который, по словам горбуна, был близок к военной разведке и который Варваре Карповне показался умным человеком, возникла у нее недавно. Но чем может помочь Ожогин, находящийся в таком же, как она, положении?

— Он меня убьет! — вырвалось у Варвары Карповны, и она оглянулась на дверь, за которой слышались голоса гостей. — Он мне однажды сказал: «Вы знаете слишком много для живого человека». Я чувствую себя обреченной… Как быть? Где найти выход?

Никита Родионович молчал, внимательно рассматривая свои ногти. Он колебался: поставить вопрос ребром или сделать только намек, пробный шаг, разведку?

— Найти выход, конечно, можно, но сделать это нелегко, — сказал он.

— Неужели можно? — с надеждой в голосе спросила Варвара Карповна.

Он утвердительно кивнул.

— Что же для этого требуется, по-вашему?

— По моему мнению, многое.

— Именно?

— Смелость, решительность, желание…

— И только? — облегченно вздохнув, сказала Варвара Карповна, как будто тревожившие ее сомнения сразу же разрешились.

— Это не так мало, на мой взгляд.

— Вы думаете, что у меня нет желания?

— Желание, возможно, и есть, а вот…

— Вы имеете в виду смелость и решительность? — перебила Варвара Карповна.

— Да-да. Именно это.

— Вы не знаете меня… Но как? Как? — спохватилась вдруг она, вспомнив, что главного так и не выяснила.

Ответить Никите Родионовичу не удалось. В комнату вошел Брюнинг. Увидев беседующую пару, он растерянно пробормотал:

— Ах! Извиняйт! — и быстро удалился.

На смену Брюнингу явился Тряскин. Он еле держался на ногах.

— Чему быть, того не миновать, — едва выговорил он заплетающимся языком. — Червь есть червь… Рожденный ползать летать не может…

— Я хорошенько все обдумаю и дам вам совет, как действовать, — тихо сказал Никита Родионович, чтобы окончить разговор.

Тряскина кивнула головой.

13

После побега из лагеря Повелко спрятали у Заболотько. Дом Заболотько, стоявший на окраине, не вызывал подозрений у оккупантов. Мать Бориса Заболотько — вдова Анна Васильевна — работала уборщицей в комендатуре оккупантов, а сам Борис — электромонтером в управе.

В пятницу вечером в дом Заболотько пришел Тризна. Обсуждали все тот же вопрос — о взрыве электростанции. Осуществление намеченного плана срывалось по не зависящим от подпольщиков обстоятельствам. Повелко никак не мог попасть днем во двор станции, а без него обнаружить место выхода шнура не удавалось. Борис Заболотько как монтер управы бывал на станции и дважды пытался разыскать условное место, но безуспешно.

Дело в том, что от взрывной массы, заложенной глубоко под площадки и фундаменты основных агрегатов станции, в свое время был протянут детонирующий шнур. Его уложили в не подвергающуюся порче изоляционную трубу и вывели наружу сквозь глухую стену электростанции на высоте полуметра от земли. Этот-то конец шнура и надо было найти.

— Сами поймите, — оправдывался Заболотько, хотя его никто и не думал обвинять, — не совсем удобно получается: два раза появлялся на станции. Могут заметить…

— Не годится, — качал головой Тризна.

— Ну, первый раз я еще смог на стену посмотреть, а второй раз не удалось: народ ходит. Если бы ночью, тогда другое дело.

— Значит, ничего не заметил? — спросил Повелко.

— Ничего. Отмерил от угла, как говорили, ровно восемь шагов, осмотрел все кирпичи в стене…

Повелко обеими руками поскреб остриженный затылок. Нет, он не ошибся — ровно восемь шагов от угла и восьмой кирпич от земли…

— Может быть, там снегу намело? — высказал предположение Игнат Нестерович.

— Снегу много. Очень много, — заметил Заболотько, как бы ища оправдания.

Повелко в раздумье покачал головой:

— Снега действительно всюду навалило уйму. От земли, возможно, шнур на уровне восьмого ряда кирпичей, а вот от снежного сугроба…

Игнат Нестерович, как обычно шагавший по комнате, остановился перед сидящими, скрестил на груди руки и после небольшой паузы медленно сказал:

— Заболотько больше на станцию посылать нельзя. Надо придумать что-то другое.

Что «другое», Тризна так и не сказал. Наступила тишина.

Ветер сердито завывал в трубе, пробивался с дымом через горящую печь в комнату. Слабенькое пламя двух свечных огарков колебалось, по лицам плясали тени.

— Не может быть! — И Повелко стукнул кулаком по столу. Пламя вздрогнуло. — Неужели откажемся от плана? Выбрался из лагеря, а помочь делу не могу!

Неожиданно в окно кто-то постучал. Переглянулись. Заболотько дал знак Повелко, и тот мгновенно скрылся в кухне. Стук повторился.

— Пойду, — сказал Заболотько. — Не волнуйтесь, — добавил он, надевая пальто и шапку.

Игнат Нестерович сел за стол.

В передней послышались шаги, громкий разговор, и в комнату вошел, весь запорошенный снегом, старик Заломин.

У Тризны невольно вырвался вздох облегчения. Но он сказал, недовольно покачав головой:

— Носит тебя нелегкая! Ведь предупреждали, что надо отсидеться, а ты бродишь.

Тотчас после освобождения Повелко Заломин перешел на нелегальное положение.

— А я осторожно, с оглядкой, — ответил Заломин, старательно сбивая рукой снег с изодранного полушубка. — Что я, не понимаю, что ли!

Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика:

— Что слышно про лагерь?

Заломин рассказал, что все бочкари получили отставку. Допросам их не подвергали, но именно это обстоятельство вызывало подозрения. Возможно, фашисты затевали что-то.

Заломин сел за стол и достал из кармана кисет.

— Я сегодня постараюсь внешность себе подпортить. Так лучше будет, — усмехнулся он.

— Как это — подпортить? — поинтересовался Повелко.

— А так… Обрею начисто голову, усы, бороду, да и брови за компанию. Бог даст, со временем отрастут.

Он медленно крутил цыгарку. Большие, обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали уверенно.

Помолчав, он спросил:

— Ну, а ваши дела как?

— Плохи дела, — коротко бросил Игнат Нестерович.

— Чего так?

Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.

— Выходит, все дело в Повелко? Попадет он во двор электростанции, так и дело совершится?

— Да, выходит так.

— Ну ладно, совещайтесь, а я пойду. — Заломин неожиданно встал и начал одеваться.

На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову под видом нищего опять прибежал Игорек. Когда Ожогин вынес ему кусок хлеба, Игорек торопливо передал, что у Заболотько Никиту Родионовича ждут Изволин и Тризна.

Как и раньше, Грязнов пошел за Ожогиным, для того чтобы обнаружить возможную слежку.

Через двадцать минут Ожогин уже стучался в окно знакомого дома.

Оказалось, что переполошил всех старик Заломин. Он явился к Тризне два часа назад начисто обритый и предложил «созвать всех», так как он «будет докладывать рационализацию». Пришлось созвать.

— А где же он сам? — спросил Никита Родионович.

— Побежал что-то уточнять, сейчас вернется. Заломин пришел через несколько минут.

— Раздеваться не буду, время в обрез, — начал он, ни с кем не поздоровавшись. — Так… Что я безработный, всем известно?

— Ну? — Тризна удивленно поднял брови, не понимая, к чему ведет старик.

— Две бочки у меня управа конфисковала, а две оставила, — сказал Заломин.

Все недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел.

— Погодим малость, — продолжал Заломин, — пусть отдышится. — И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.

Воцарилась тишина.

Наконец вернулся бледный Игнат Нестерович. От приступа кашля глаза его стали красными и наполнились слезами, он то и дело вытирал их платком.

Заломин сокрушенно покачал головой и снова заговорил:

— А пока и кони и две бочки дома. Нервный Тризна не выдержал:

— Чего ты болтаешь? Где твоя рационализация? Заломин неожиданно громко рассмеялся:

— Сейчас и рационализацию выложим. Разведку я не зря провел. Электростанция уже месяц, как заявку дала в управу на очистку. Раз! — Он согнул один палец. Лица у всех вытянулись. — А мы возьмем с Повелко да ночью и приедем к ним. Два. — Он согнул второй палец. — Ночью никто проверять не будет. Три… Завтра у меня всё могут отобрать дочиста. Четыре… Значит, воробей, не робей! Пять… Вот она и рационализация!

В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал.

Заломин смутился и часто заморгал.

Ожогин подошел к старику и крепко пожал ему руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись, и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам.

— Старый конь борозды не портит, — так говорят, отец? — спросил Заломина Никита Родионович.

— Так, сынок… И еще говорят: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Только вот что… Дело надо начинать сейчас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю…

— Проберетесь? — спросил Ожогин.

— Конечно, проберемся… А вот куда мне потом пробираться?

Решено было, что после операции Заломин будет спрятан в доме Заболотько вместе с Повелко. Все понимали, какому риску подвергает себя старик. Ему надо было пробраться домой, запрячь лошадей и показаться в городе, а это не так просто, когда знаешь, что за тобой возможна слежка. Но Заломин уверенно заявил, что все сойдет благополучно…

В девять часов вечера на улице, где была расположена электростанция, показались две телеги с бочками. На одной сидел Заломин, на второй — Повелко. Телеги двигались с трудом.

Улица была немощеная, вся в воронках от разорвавшихся бомб, в колдобинах и рытвинах. Бочки встряхивало, кренило из стороны в сторону, колеса вязли в сугробах. Повелко чувствовал себя неуверенно в новой роли и с трудом держался на передке. Заломин же энергично правил лошадью.

Вот и электростанция. Здесь Повелко проработал четыре года. Она как будто не изменилась за годы войны, только стены перекрашены из белого в серый цвет. Забор цел, целы железные решетчатые ворота, сквозь которые виден большой двор. Глухо и ритмично постукивают маховики. Света не видно — все замаскировано.

Передняя лошадь уперлась в ворота. Заломин соскочил с передка и постучал. Показался полицай с винтовкой.

— Гостей принимай да нос закрывай! — пошутил Заломин.

— Фью! — свистнул полицай. — С поля ветер, с лесу дым…

— Давай шевели, а то нам ночи не хватит. Полицай впустил подводы во двор и спросил:

— Знаешь где?

— Не впервой, чай.

— Ну, валяй! — И охранник скрылся в каменной сторожке.

Заломин повел лошадь в поводу до самой уборной.

Повелко огляделся. Просторный двор захламлен. Из-под снега видны штабеля огнеупорного кирпича, вороха ржавого кровельного железа, пустые деревянные бочки, носилки, кучи бутового камня, длинные двутавровые балки…

— Я пошел, — проговорил тихо Повелко. — В случае чего — кашляни.

— Помогай бог! Буду глядеть в оба.

Повелко пригнулся и стал пробираться между штабелями кирпича к задней стене электростанции. Снег был глубокий, и на нем оставался слишком заметный след. Это смутило Повелко — на несколько секунд он остановился, но потом решительно двинулся дальше. Около самой стены он вышел на протоптанную дорожку, ведущую к ворохам угля.

…Восемь шагов от угла. Повелко отсчитал их и повернулся… Теперь восьмой ряд кирпичей снизу. Нагнулся. Раз, два, три… все восемь… Нет, нужного кирпича нет. Стена совершенно гладкая. Игнат Нестерович прав: видимо, причина в снеге. Повелко поднялся, потом опустился на колени и стал быстро разрывать снег. Вот наконец и условное место. Толкнул кирпич носком сапога, и половина его вышла из стены. Повелко вынул кирпич и положил около себя. Рукой полез в образовавшееся отверстие, нащупал детонирующий шнур и вытянул его наружу. Руки дрожали от возбуждения, стало душно. Из кармана вынул два запала с концами бикфордова шнура, наложил их на детонирующий шнур, быстро скрепил резинкой. Затем достал небольшой клеенчатый пакетик с кислотной ампулой и зажигательной смесью, закрепил его на обоих концах бикфордова шнура. Осмотрел внимательно и, убедившись, что сделал правильно, сдавил пакетик пальцами. Ампула хрустнула. Так, все на месте. Теперь — дело времени. Кислота начнет разъедать оболочку; на это ей определено пятнадцать часов. Когда она просочится на зажигательную смесь, а та воспламенит шнур и пламя дойдет до запалов, тогда все будет исчисляться секундами, долями секунды…

Вложив кирпич обратно в стену и замаскировав это место снегом, Повелко пошел обратно. Он торопился. Сердце билось гулко, радостно, в ушах стоял звон…

— Ну? — спросил Заломин.

— Полный порядок.

— Успеем ноги унести?

— Что ты! — рассмеялся Повелко. — Все произойдет не раньше двенадцати дня…

— Тю!.. — Старик взял под уздцы лошадь и стал выводить ее к воротам. — Эй, милай! Нагостились, и довольно! Выпускай! — крикнул Заломин полицаю.

Тот, зевая, вышел из сторожки:

— Все?

— Чего — все?.. Наши черпаки не берут. Даром время загубили.

— Замерзло, говоришь? — рассмеялся полицай.

— Пойди полюбуйся.

— Чорт его не видел! — ругнулся полицай и открыл ворота.

Стоял воскресный день, на редкость ясный и солнечный. На улицах толпились горожане. Они молча смотрели на проходившие через город немецкие воинские части. Шоссе, пролегающее с запада на восток, делило город на две половины, образуя прямую, как стрела, улицу. Движение по ней не прекращалось ни днем, ни ночью. На восток беспрерывно шли танки, бронетранспортеры, бесчисленные автомашины с различным грузом, бензозаправщики, мотоциклы и даже простые подводы. На них сидели немцы, призванные в армию по тотальной мобилизации, — хмурые, разновозрастные, без свойственной кадровым служакам выправки, с желчными, недовольными лицами, с обвязанными, точно у старых баб, головами.

А обратно, на запад, везли преимущественно раненых солдат.

Горожане осторожно бросали по адресу оккупантов злые реплики.

В городском парке было людно. У самого входа, направо, где раньше стояла эстрада, теперь разместилось офицерское кладбище с ровными рядами однообразных березовых крестов. Кладбище непрерывно росло. Иногда похоронные процессии прибывали сюда два-три раза в день. Умерших везли из местного госпиталя и с фронта.

Сегодня хоронили каких-то видных вояк, и траурное шествие замыкал взвод автоматчиков.

Время перевалило за двенадцать. Маленькая закрытая машина отделилась от процессии и на большой скорости въехала в аллею парка. Из кабины вышел хромой немец — комендант города. Он постоял, осмотрелся. Сказал что-то адъютанту. Тот услужливо отвернул ему подбитый серым каракулем воротник, и оба направились к кладбищу. У могил хлопотали солдаты с веревками и лопатами. Комендант поочередно заглянул во все восемь ям и восемь раз бросил «гут». Потом посмотрел на сложенные в стороне березовые кресты, толкнул один из них носком сапога и неопределенно покачал головой. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по аллее. Ему предстояло держать речь у могил, и сейчас он наспех, вполголоса, репетировал свое выступление.

Процессия приблизилась к могилам.

Комендант подошел и махнул рукой, давая сигнал к погребению. Кожаная перчатка, соскользнув с его руки, упала в яму. Комендант что-то крикнул своему адъютанту; тот уже хотел прыгнуть в могилу, как вдруг грохочущий взрыв встряхнул воздух и прокатился многоголосым эхом по городу. С краев ям посыпалась земля.

Люди бросились вон из парка. Комендант хотел было что-то сказать солдатам, но потом резко повернулся и заковылял к машине.

— Скорее в комендатуру! — бросил он дрожащим от волнения голосом шоферу.

14

Сквозь приятную дремоту, которую, казалось, никак нельзя было сбросить, Никита Родионович услышал мелодичные звуки аккордеона. Звуки неслись из гостиной. Андрей играл с увлечением, вкладывая в игру много чувства.

«Киснет парень, — подумал Ожогин, — надо с ним что-то делать». Но что именно делать, Никита Родионович не знал.

Аккордеон смолк. Никита Родионович открыл глаза.

Вошел Андрей. Не глядя на Ожогина, он стал перебирать нотные тетради, лежавшие на окне. Он казался расстроенным, и это сразу насторожило Никиту Родионовича. «Ну-ну, посмотрим, что будет дальше», — решил Ожогин и, не спрашивая Андрея о причинах его скверного настроения, принялся одеваться.

День начался по расписанию. Завтракали в десять.

За столом молчали, так как говорить в присутствии хозяйки не хотелось. Подав термос с кипятком и чайник с заваркой, она наконец ушла.

Андрей, не допив чай, встал из-за стола и подошел к окну. Сдвинув занавеску, он стал все так же молча разглядывать улицу.

Никита Родионович решил наконец вмешаться.

— Что с тобой творится последние дни? — спросил он. Грязнов обернулся и внимательно посмотрел на Ожогина:

— Ничего особенного.

— А все же?

— Надоела мне эта курортная жизнь! — резко сказал Грязнов.

Ожогин едва заметно улыбнулся:

— А ты, значит, решил ее изменить?

— Да, решил…

Никита Родионович откинулся на спинку стула.

— Так, так… Товарищ Грязнов взял на себя право изменить приказ, данный ему как коммунисту. А? Может быть, со мной поделитесь своими планами?

Андрей посмотрел на Ожогина, и злой огонек мелькнул в его глазах.

— Вам смешно… Вам всегда смешно, когда я говорю о себе! Вам безразлично состояние товарища…

А мне… — он запнулся, — а мне тошно тут. Я так дальше не могу…

Андрей отвернулся, но Никита Родионович заметил, как тяжело он дышит. Ожогин встал и подошел к товарищу:

— Это не моя прихоть, Андрей. Задачу, стоящую перед нами, ты знаешь. Знаешь также, что мне поручено руководить, и ты не волен поступать, как тебе хочется. Я тоже не ради прихоти томлюсь без настоящего дела.

Грязнов опустил голову.

— Допустите меня к боевой работе группы Изволина! Ведь справлюсь же! — В голосе Андрея появились просительные интонации.

— Каждому из нас, Андрей, поставлена определенная цель.

— А я не хочу сидеть сложа руки и киснуть в этой дыре!

— Ну что ж, тогда поступай, как тебе хочется. Но прежде советую подумать: одобрит ли твой план партия?

— Другие активно борются! Чем я хуже их?

— Твой участок фронта здесь.

Андрей отошел от окна и сел на стул. Все это он отлично понимает, и тем не менее он должен действовать. У него нет больше сил пассивно наблюдать происходящее. Пусть дадут ему любое задание. Никита Родионович может попросить об этом Дениса Макаровича. Он согласится. Андрей знает, он уверен в этом.

— Хорошо! Если ты действительно хочешь получить задание…

— Очень хочу.

— Изволь. Первое задание — возьми себя в руки. — Никита Родионович направился к двери. — Я не шучу… Это задание коммунисту Грязнову. А о втором задании поговорим попозже.

Ожогин надел пальто и вышел из комнаты.

Открыв наружную дверь дома, Ожогин увидел на ступеньках крыльца невзрачного по виду, плохо одетого пожилого человека.

— Вы Ожогин? — спросил он. — Вот это вам. — Человек вытащил из рукава пальто сложенный вдвое конверт и подал Никите Родионовичу.

— От кого это?

— Там все сказано… Добавить я ничего не могу… До свиданья.

Незнакомец, спустившись со ступенек, неловко поклонился и быстро засеменил по тротуару.

Никита Родионович возвратился в комнату. Андрей лежал вниз лицом на диване и как будто не слышал шагов товарища.

— Андрей! — громко позвал его Никита Родионович.

— Что? — ответил тот, не меняя позы.

— Встань! Новости есть. Письмо получил.

Грязнов быстро поднялся. Ожогин сел рядом с ним на диван, вскрыл конверт и начал читать вслух:

— «Я уверен, что обращаюсь к товарищам, преданным власти большевиков, и меня не смущает то, что вы состоите на службе разведоргана «Абвер». Это даже лучше для дела. Я возглавляю нелегальную борьбу коммунистической ячейки города и хочу вступить с вами в переговоры, от которых будет зависеть ваша карьера. Прошу одного из вас прийти в четверг к зданию бывшей городской библиотеки в восемь вечера. Пришедшего я признаю в лицо».

Друзья рассмеялись.

— Значит, Юргенс выполняет совет Марквардта, — заметил Грязнов. — Хорошо, что я во время их беседы находился в пекарне.

— Да, но придумали они не особенно умно. Стиль письма явно негодный. Наши никогда не напишут: «власти большевиков», «ячейка», «ваша карьера»…

Андрей взял письмо из рук Никиты Родионовича и прочел его про себя.

— А может быть, сходить в четверг на свиданье? — предложил он. — Посмотреть, что это за руководитель ячейки…

— Ну уж нет! — возразил Ожогин. — Тут не до любопытства. Юргенс, возможно, по секундомеру подсчитывает длительность наших раздумий и колебаний… Сделаем так: я пойду к Денису Макаровичу, а ты — к Юргенсу. Постарайся попасть к нему, покажи письмо и попроси совета, как поступить. Понаблюдай за его физиономией. Это интересно. Понял?

— Понял. Сейчас пойду! — с готовностью ответил Андрей.

— Вот тебе и поручение…

— Молодец, что пришел! Молодец! — радостно встретил Никиту Родионовича Изволин и потянул его во вторую комнату.

Денис Макарович был возбужден. Не требовалось никаких объяснений, чтобы понять его настроение. По глазам старика Ожогин научился почти безошибочно определять, что творится в его душе. Посмеиваясь в усы, Изволин усадил Никиту Родионовича и подал ему листок бумаги, исписанный мелким, убористым почерком.

«Грозному, — прочел Ожогин. — Ваши действия и планы на будущее считаем правильными. Постарайтесь связаться по радио с Иннокентием. Разведданные передавайте ежедневно. Юру и всех лиц, с ним связанных, держите постоянно в поле зрения. Немедленно сообщите, кто персонально участвовал в затемнении города. Вольный».

— Так вы, значит, «Грозный»?

Изволин отрицательно покачал головой и улыбнулся.

— А кто же это, если не секрет? — осторожно спросил Никита Родионович.

— Секрет, дорогой, и большой секрет! Тебе я могу сказать одно: «Грозный» — член бюро обкома партии, и в городе с ним связаны только четыре человека, руководители самостоятельных групп. Бережем мы «Грозного» как зеницу ока: ведь он возглавляет подпольный райком и всю борьбу. Ни одного шага мы без него не делаем.

— Меня и Андрея он знает?

— А как же! Всех он знает.

— Хорошо, — ответил Никита Родионович, — но, может быть, и мне тогда не следовало говорить о нем?

— Что так? — удивился Денис Макарович.

— Если установлен строжайший порядок конспирации, то зачем его нарушать…

— Значит, можно, коль нарушаю, — произнес Изволин и, вынув из-под кровати поношенные ночные туфли, упрятал радиограмму под стельку одной из них.

Позвав жену, Денис Макарович завернул туфли в газету и попросил отнести их… Куда? Она, видимо, знала сама.

— Принял радиограмму Леонид? — спросил Никита Родионович, когда остался наедине с Изволиным.

— Да. А что?

— Меня интересует, как часто он работает на передаче.

— Леонид проявляет большую осторожность.

— Поймите, Денис Макарович, рано или поздно гитлеровцы запеленгуют работу рации и нагрянут. Нужно перенести рацию в другое место, может быть даже за город, и на некоторое время прекратить передачу и ограничиться только приемом.

Денис Макарович слушал Ожогина и хмурился. Упрятать рацию в другое место — дело несложное, но ведь надо найти укрытие и для Леонида. Это уже труднее. И в то же время нельзя прерывать связь с Большой землей. Правда, имеется вторая, запасная радиостанция, но о ней и о втором радисте не знает никто, кроме «Грозного» и Дениса Макаровича. Сейчас эта рация находится на вынужденной консервации и бездействует из-за отсутствия питания. Питанием, и то с большим трудом, удалось обеспечить одну рацию, на которой работает Леонид.

Прекращать работу по передаче нельзя. Единственный выход — подыскать место и вынести рацию за город.

Пожалуй, лучше всего вынести за город рацию второго радиста, который зарекомендовал себя как сторонник оккупантов и жил легально. Впрочем, все следовало в ближайшие дни тщательно обдумать.

Не высказывая своих соображений Ожогину, Денис Макарович решил перевести разговор на другую тему.

— Как обстоят дела с Родэ? — поинтересовался он.

— Ничего реального, — ответил Ожогин. — Сейчас я еще не представляю себе, в какой мере дочь Тряскина может помочь уничтожению Родэ. Говорить с ней начистоту опасно. Верить тому, что Варвара Карповна ненавидит гестаповца Родэ и боится кары за свою связь с оккупантами, рискованно. Кто может дать гарантию, что Тряскина не ведет провокационную линию по заданию гестапо?

— Эту женщину я вижу насквозь, — сказал Денис Макарович, — и верю, что она раскаивается в своих связях с гестапо. Она не раз говорила об этом мне и Пелагее Стратоновне. Правда, Варвара запугана Родэ. По характеру она труслива, как заяц, а Родэ способен на всякую подлость.

— Но почему она ко мне обратилась за советом? — недоумевал Ожогин.

Изволин объяснил:

— Она боится обратиться к первому встречному — раз. Знает со слов горбуна, что Ожогин, как и она, связан с гитлеровцами и, возможно, также в этом раскаивается, — два. Наконец, она видит, что Ожогин дружен с Изволиным, а ему она уже поведала о своем настроении — три. Нельзя также не учитывать, что женщина питает личные симпатии к Ожогину.

В рассуждениях Дениса Макаровича Никита Родионович чувствовал известную логику.

— А Родэ надо убрать, и как можно скорее, — продолжал Денис Макарович. — Он много принес горя нашим людям и продолжает творить гнусные злодеяния. Знаете, что я думаю? — Изволин поставил стул рядом со стулом Ожогина и обнял его за плечи. — Поговорите с Варварой Карповной начистоту. Разговор будет без свидетелей. Допустим, что она имеет задание вас проверить… Ведь вы тоже можете в случае нужды оправдаться тем, что хотели проверить ее. А?

Изволин был прав. Никита Родионович согласился с его доводами. Имея на счету «разоблачение» горбуна, Ожогин, в случае провала, мог объяснить Юргенсу, чем были вызваны его действия.

Он пообещал Денису Макаровичу переговорить с Тряскиной по душам, рассказал о полученном только что письме и распрощался.

Удобный случай поговорить с Тряскиной представился Ожогину значительно раньше, чем он мог предполагать. Выйдя из дому, он столкнулся лицом к лицу с Варварой Карповной, которая сидела на крыльце.

— Здравствуйте, Никита Родионович, — подавая руку, произнесла Тряскина.

Ожогин пожал ей руку.

— А я вас поджидала. Видела в окно, когда вы прошли к Изволину.

Помолчали. Потом Варвара Карповна спросила:

— Вы обещали дать мне совет… помните?

— Помню. Но мне еще не ясно, что вас тревожит.

Тряскина заговорила взволнованно, путано, перескакивая с одной мысли на другую. Из всего сказанного ею Ожогин уловил, что она действительно боится заслуженного возмездия и стремится искупить свою вину, но искупить так, чтобы избежать расправы со стороны гитлеровцев. Кроме того, она считала, что и Ожогину надо подумать о своей судьбе: ему тоже не сладко будет, когда уйдут оккупанты. Короче говоря, Варвара Карповна искала прочного союзника.

— Я разделяю ваши настроения, — заметил Ожогин.

— Спасибо, но этого еще недостаточно, — вздохнула Варвара Карповна.

— Понимаю, — согласился Никита Родионович. — Давайте сообща думать, что предпринять. Вы как-то говорили о Родэ, что…

— Будь он проклят! — гневно прервала его Тряскина. — Я не могу вспомнить о нем без содрогания…

— Но вы же его переводчица?

— В этом-то вся беда. Он и со мной поступит так, как поступает с арестованными. Я готова удушить его собственными руками!

По тону, каким это было сказано, можно было поверить в то, что Варвара Карповна всеми силами души ненавидит гестаповца.

— Родэ бывает где-либо, кроме гестапо? — поинтересовался Никита Родионович.

— Да. В городе есть несколько квартир, которые посещает Родэ. А беседы ведутся через меня, как через переводчика, так как Родэ не владеет русским языком.

— Он, конечно, пользуется машиной?

— Пешком Родэ в городе никогда не показывается. Его и меня подвозят на машине за полквартала до нужной квартиры, и лишь каких-нибудь сотню метров он идет пешком. Машина обычно уезжает и возвращается лишь к назначенному Родэ часу.

— Вас заранее извещают, на какую квартиру придется ехать? — спросил он Тряскину.

— Иногда.

— Давайте условимся: как только вам станет известно, по какому адресу вы поедете, предупредите меня хотя бы за три-четыре часа…

— И тогда?

— Тогда буду действовать я.

— Хорошо, — не совсем уверенно ответила Варвара Карповна.

Вечером, по дороге к Кибицу, Грязнов рассказал Никите Родионовичу о свидании с Юргенсом. Грязнов предварительно связался с ним по телефону и доложил, что получено важное письмо, которое надо немедленно показать ему, Юргенсу.

Юргенс при свидании вел себя так, будто и в самом деле видел письмо впервые. Начал расспрашивать, кто его принес и в какое время, каков был посланец и что сказал, передавая письмо.

Когда Грязнов предложил сходить на свидание с подпольщиком, Юргенс покачал головой и ответил: «Не стоит. Этим займутся мои люди. Мы, видимо, имеем дело с важной птицей».

В заключение Юргенс поблагодарил Грязнова и передал привет Никите Родионовичу.

15

В полдень Игорек постучал, как обычно, в окно и вручил Грязнову заклеенный конверт без надписи.

Грязнов вернулся в дом, вскрыл конверт, прочел несколько строк и ничего не понял.

Это была коротенькая записка. Почерк неровный, буквы пляшущие:

«Ночью будем в Рыбацком переулке, номер шесть. Если хотите знать подробности, заходите; буду дома с пяти до восьми. В.».

Грязнов передал записку Ожогину. Никита Родионович прочел, вложил записку в конверт и спрятал в карман.

— Понимаешь, в чем дело? — спросил Ожогин Андрея.

— Пока нет.

— Это от Варвары Карповны. Я пойду к ней, а ты, Андрюша, иди к Игнату Нестеровичу. Пусть он проверит, что за дом на Рыбацком под номером шесть и как к нему можно незаметно подойти ночью.

Всякое поручение радовало Андрея, поэтому, не ожидая подробностей, он принялся одеваться.

Варвара Карповна Тряскина, укутанная в большую серую шаль, ходила по комнате. Когда вошел Ожогин, она испуганно посмотрела на него и молча протянула руку.

— Что со мной делается, сама не пойму…

— Нервы шалят, — сказал Никита Родионович. — Надо держать себя в руках.

Тряскина подняла на Ожогина глаза.

— Страшно!.. — почти простонала она.

У Никиты Родионовича зародилось опасение: не выйдет ли так, что в самый последний момент Тряскина откажется от всего, не захочет ставить под удар Родэ и, чего доброго, провалит все дело?

— Неужели вы еще не решились? — спросил Ожогин.

— Я хорошо понимаю, что другого выхода для меня нет. Уж скорее бы, что ли…

— От вас все зависит, — заметил Никита Родионович. — Что это за дом в Рыбацком переулке?

— Обычный частный дом. Я была раза два с Родэ в этом доме. Он состоит из пяти или шести комнат, две из которых предоставлены в распоряжение Родэ. В доме живет слепой старик с дочерью.

Варвара Карповна взяла карандаш и набросала на листке план дома.

Никиту Родионовича интересовал вопрос, можно ли проникнуть в дом до приезда Родэ. Варвара Карповна ответила отрицательно: дочь хозяина дома впускает только по паролю.

— А вы его не знаете?

— Кажется, «Лейпциг», — ответила Варвара Карповна и предложила такой план: когда они приедут вместе с Родэ, она немного замешкается на пороге и повертит в замке ключом для видимости, но дверь оставит открытой.

Варвара Карповна предупредила, что ставни в доме закрываются изнутри. Если ставня ближнего к парадному окна останется приоткрытой, то, следовательно, все в порядке: дверь не заперта. Об этом она позаботится.

Расставшись с Варварой Карповной, Ожогин зашел к Денису Макаровичу. Старик сидел в раздумье у печи. Он погладил согнутым пальцем аккуратно подбритые седые усы, посмотрел на Ожогина и спросил:

— Что решили?

Никита Родионович передал содержание беседы. Надо поторапливаться. Возможно, что в следующий раз Тряскина не пойдет на такой рискованный шаг.

Денис Макарович протянул руки к печи и задумался.

— Значит, придется забраться в дом, — как бы самому себе, тихо сказал он.

— Да, — подтвердил Никита Родионович, — другого ничего не придумаешь. Родэ и Варвару Тряскину привезет машина, и неизвестно, кто еще в ней будет, кроме них и шофера.

— Поэтому-то я и думал, что поручить дело одному Игнату рискованно: уж больно он горяч. Притом возможна предварительная слежка за домом. — Изволин неторопливо погладил руками колени и нерешительно продолжал: — А что, если привлечь Андрея? Он давно тоскует по настоящему делу.

Андрей вернулся домой только в сумерки. Он молча разделся и сел за стол.

— Ну как? — спросил Ожогин.

Андрей поднял глаза и ответил, что ходил с Тризной в Рыбацкий переулок.

— Нашли?

— Нашли. Под шестым номером — самый приличный дом в переулке, кроме него — мелкота и развалины. Глухое место… Я пойду вместе с Игнатом! — с какой-то отчаянной решимостью закончил он.

Ожогин задумался. Зная характер друга, Никита Родионович опасался, что, уступив ему один раз, придется уступить и в другой. А когда Андрей войдет во вкус боевой работы, оторвать его от нее будет трудно. Возникнет угроза основному заданию, на которое они посланы.

— Мало ли тебе что захочется, — спокойно сказал он. Грязнов покраснел, прижал руку к груди:

— Поймите, Никита Родионович…

— Прекрасно понимаю. Но мы оба отвечаем за то, что нам поручено.

Сбиваясь, Андрей принялся с жаром доказывать, что уверен в успехе, что отлично выполнит задание.

— Неужели, Андрей, ты не понял, почему я колеблюсь?

— Да… но почему вы сами… — Андрей оборвал фразу на полуслове и подошел к окну, став к Никите Родионовичу спиной.

— Вижу, что не понял, — сказал Ожогин. Несколько минут длилось молчание.

— Хорошо, Андрей, ты пойдешь с Тризной, — проговорил наконец Никита Родионович, — что с тобой поделаешь. Но это будет твое первое и последнее боевое поручение… Надеюсь, что все сойдет благополучно.

Он подошел к Андрею и крепко обнял его за плечи.

Ночь. Затемненный город кажется вымершим. Ни света, ни человеческой тени. Только снег, снег и снег… Им усыпаны мостовая, тротуары, крыши домов. Он пушистыми комьями лежит на оголенных ветвях деревьев, тянет книзу провода, образует причудливые шапки на верхушках столбов.

Воздух неподвижен и чист. Шаги звонко отдаются в тишине ночи.

Из-за угла выглянул человек. Никита Родионович и Андрей остановились, всмотрелись. Это был Тризна. Поздоровались молча.

— Что нового? — спросил приглушенным голосом Игнат Нестерович.

Ожогин передал содержание беседы с Тряскиной, объяснил расположение комнат в доме на Рыбацком, рассказал, что предпримет Тряскина.

— Надо проникнуть в дом до прихода Родэ, пользуясь тем, что известен пароль, и встретить гестаповца. Кстати, ночной пропуск не забыли? — вдруг заволновался он, зная, что патриоты ходят ночью с поддельными пропусками, изготовляемыми подпольем.

Игнат Нестерович покачал головой, вынул из кармана маленькую яйцевидную гранату и подал Андрею:

— Спрячь. На всякий случай.

— А может быть Родэ уже в доме?

— Я буду это знать, — сказал Игнат Нестерович, — у меня на улице дежурит человек… Ну, пошли!

Тризна свернул за угол.

Андрей торопливо последовал за ним…

А в это время в подвальном помещении Госбанка, где теперь размещалось гестапо, шел допрос.

В углу небольшой, под мрачными сводами комнаты, освещенной керосиновой лампой, на табуретке сидел человек. Обросший, исхудавший, с кровоподтеками под глазами, он выглядел стариком.

Человек молчал. У стола пристроилась Тряскина. Родэ, заложив руки в карманы, медленно расхаживал по комнате.

— Спроси его, — обратился Родэ к Варваре Карповне, — кто ему дал распоряжение впустить ассенизаторов во двор электростанции.

Варвара Карповна перевела вопрос на русский язык. Арестованный равнодушно, не меняя позы, не шевельнувшись, ответил, что такого распоряжения ему никто не давал.

— Значит, сам впустил? — зашипел Родэ. Арестованный утвердительно кивнул. Родэ зло выругался и подошел к столу.

Варвара Карповна опустила голову. Она боялась смотреть в глаза Родэ. Ей казалось, что он прочтет в ее взгляде затаенную мысль, которую она вынашивала эти дни. Сегодня он почему-то особенно пристально и долго смотрел на нее. Тряскиной казалось, что вот-вот тонкие губы Родэ сложатся в злую улыбку и он скажет: «Все знаю, дорогая, все мне известно. Ты хочешь убрать меня… хе-хе… Скорее умрешь ты…» Но Родэ только щурил глаза и молчал. Были минуты, когда Варвара Карповна чувствовала себя близкой к обмороку. «Почему я об этом думаю? Ведь, кроме меня и Ожогина, никто ничего не знает. Разве Родэ может прочесть мысль? Нет, нет… Просто нервы…» Варвара Карповна сжимала губы, старалась отогнать тревожные мысли, но они опять лезли в голову. А что, если сам Ожогин уже выдал ее, пошел и рассказал гестапо обо всем? Тогда конец… Конец. Может быть, даже сейчас же, вслед за этим арестованным…

— Господи! — почти вслух произнесла Тряскина.

— Что ты бормочешь? — спросил Родэ. Сердце у Варвары Карповны замерло.

— Пусть скажет, кто эти ассенизаторы. Пусть назовет их фамилии, — потребовал он.

Варвара Карповна торопливо перевела. Арестованный не знал фамилий ночных гостей и никогда их до этого не видел.

— Сволочь! — прохрипел Родэ, и его худое лицо стало страшным. — Сейчас ты у меня заговоришь!

Став против заключенного, он начал медленно засучивать рукава мундира.

— Мне можно идти? — спросила побледневшая Тряскина и поднялась с табурета.

— Иди! — бросил Родэ. — Зайдешь через десять минут — поедем…

Через десять минут она открыла дверь.

Тюремщик-гестаповец держал полотенце и лил горячую воду на руки Родэ. Родэ с брезгливой гримасой смыл с пальцев кровь, смочил их одеколоном и вытер…

Без двадцати минут час от здания гестапо отъехала малолитражная машина. В ней сидели Родэ и Варвара Карповна. Оба молчали. Женщина старалась не дышать, чтобы не выдать своего состояния. От одной мысли, что скоро, через каких-нибудь полчаса, а может быть, и того меньше, произойдет что-то страшное, неизбежное, по всему ее телу пробегала дрожь. Ей казалось, что она стоит на краю бездонной пропасти и что если сама она не бросится вниз, ее все равно столкнут туда. Ожидание было невыносимо, и Тряскина мысленно торопила шофера. А машина, как назло, ползла медленно, карабкаясь по выбоинам дороги.

Наконец она остановилась. Варвара Карповна быстрым движением руки смахнула слезы и вытерла платком лицо. Шофер открыл дверцу. До дома оставалась сотня метров. Родэ отпустил шофера и приказал ему подъехать через чае.

На стук никто не отозвался. Родэ постучал вторично — тишина. На третий удар отозвался женский голос:

— Кто там?

— «Лейпциг»… — хрипловатым, надтреснутым голосом ответил Родэ.

…Не более как через минуту в доме раздались один за другим четыре глухих выстрела — будто кто-то ударил несколько раз палкой по тугому матрацу, а еще через минуту показались Тризна и Грязнов.

Не торопясь они прошли некоторое расстояние по тротуару, а потом разошлись в разные стороны.

16

Юргенс встал с постели, как обычно, в девять утра и занялся гимнастикой. Он любил твердый распорядок дня. Даже война и тревожные события, с ней связанные, не изменили его привычек. Служитель никогда не спрашивал, что ему делать сегодня, завтра, через неделю… Он знал свои обязанности, как таблицу умножения, и выполнял их абсолютно точно.

В столовой ожидал завтрак.

Юргенс уже хотел сесть за стол, как вдруг его внимание привлек необычный шум на улице. Он подошел к окну и раздвинул шелковые занавески. Солдаты, наводнившие мостовую и тротуары, брели без всякого порядка. На голове у многих были пилотки, обвязанные сверху женскими платками, шапки-треухи, фетровые шляпы; поверх шинелей — фуфайки, овчинные полушубки, штатские, простого покроя пальто; на ногах — валенки, сапоги, ботинки, а у одиночек даже веревочные или лыковые лапти. Изредка мелькали офицерские фуражки.

— Какая гадость! — процедил сквозь зубы Юргенс, задернул занавески и подошел к телефону.

Начальник гарнизона охотно удовлетворил любопытство Юргенса. Он объяснил, что в город прибыли на кратковременный отдых и переформирование остатки разбитой немецкой дивизии, вырвавшейся из окружения.

Через полчаса в передней раздался звонок, и служитель ввел в кабинет посетителя. Юргенс чуть не вскрикнул от удивления: перед ним стоял его родственник подполковник Ашингер. Он был одет в куцый, изодранный пиджак. Сквозь дыры в брюках просвечивало грязное белье, на ногах болтались большие эрзац-валенки. Небритый, с лицом землистого цвета и впалыми щеками, он ничем не напоминал того вылощенного, развязного офицера, каким видел его Юргенс в последний раз.

— Что за маскарад? — спросил Юргенс, хотя он уже догадался о происшедшем.

Ашингер молча добрался до кресла, бросился в него и, уронив голову на руки, заплакал, неестественно подергивая плечами.

— Этого еще не хватало! — с досадой сказал Юргенс, выходя из-за стола.

— Не могу… не могу… Какой позор! — выдавил из себя подполковник, захлебываясь слезами и по-мальчишески шмыгая носом.

— Что за шутовской наряд?

— Если бы не он, я едва ли остался бы жив. — И Ашингер изложил подробности разгрома дивизий.

— Но нельзя же доводить себя до такого состояния! — укоризненно покачал головой Юргенс.

— Тебе хорошо говорить! — возразил Ашингер. — А я бы хотел видеть твое состояние после того ада, в котором мы находились!

— Хм, — фыркнул Юргенс, — с русскими я познакомился немного раньше тебя, мой дорогой…

— Но если я не ошибаюсь, ты в первом же бою поднял руки и сдался в плен?

— Так надо было… — немного смутившись, ответил Юргенс. — Ванну подполковнику. Быстро! — обратился он к вошедшему служителю.

Ванна оказала благотворное влияние на Ашингера, а бокал вина окончательно привел его в равновесие, и он начал довольно спокойно рассказывать о пережитом.

После третьего бокала подполковник уже с трудом выражал свои мысли; он встал, нервно прошелся по комнате и, чувствуя себя неловко в плохо сидящем на нем штатском платье, опять сел за стол. По его мнению, не надо было связываться с Россией: не надо было лезть в это пекло.

Юргенс пристально посмотрел на подполковника:

— Последнее время тебе стоит только открыть рот, и ты обязательно скажешь какую-нибудь глупость.

— Это не глупость…

— Глупость! У нас еще есть сильнейшее секретное оружие…

— В существование которого ты и сам не веришь! — рассмеялся Ашингер.

Юргенс закусил губу и ничего не сказал. Ему было досадно, что Ашингер говорит то, что он сам думает и чувствует. Ашингер же доказывал, что дело не в оружии, а в том, что к войне с Россией Германия плохо подготовилась. В семидесятом году, перед франко-прусской войной, начальник немецкой полиции Штибер разместил по всей Франции до тридцати тысяч своих людей, преимущественно среди сельского населения. Только по кафе и ресторанам у него насчитывалось девять тысяч женщин-агентов. К началу войны четырнадцатого года в одних гостиницах Парижа немцы имели около сорока тысяч разведчиков, а в России на Германию работало большинство живущих в ней немцев, которых насчитывалось в то время более двух миллионов. А с чем пришли немцы к этой войне? Что они имели в России? И можно ли назвать это хорошей разведывательной сетью? Большевики своевременно нанесли ловкий удар по гитлеровским кадрам. Это не Западная Европа — и во Франции, и в Бельгии, и в Голландии, и в Польше, и в Чехословакии немцам проложили путь не столько войска, сколько шпионы. Они проникли в армию, в промышленность, в правительство, завладели газетами, стали хозяевами радио. Консульства и посольства были надежными опорными пунктами.

За окном послышался далекий гул моторов. Шло, видимо, большое соединение бомбардировщиков.

— Не наши, — заметил Юргенс, подойдя к окну и вслушиваясь.

Ашингер побледнел.

Юргенс отошел от окна и рассмеялся.

— Понимай как хочешь, а бомбежек я не выношу, — сказал смущенно Ашингер.

— Понимаю… понимаю, — заметил Юргенс. — Но не будем, дорогой мой, продолжать разговор на эту тему. У меня есть предложение: поедем повеселимся.

Ашингер удивленно посмотрел на своего свояка: серьезно он говорит или шутит?

— В такое время?

— Сегодня мы живы, а завтра… кто знает? Надо брать от жизни все, что она дает…

Особняк стоял в глубине сада, заметенного снегом. От калитки к нему вела хорошо утоптанная узенькая дорожка. Открытый балкон был опутан сетью шпагата, по которому летом, видимо, вился виноград.

Уже стемнело. Юргенс и Ашингер вышли из машины и направились в сопровождении шофера по снежной тропинке к балкону. Здесь Юргенс что-то сказал шоферу и отпустил его.

В комнате, освещенной тремя свечами в подсвечниках, на небольшом круглом столе стояли бутылки с вином, закуска. У стены — кровать, покрытая кружевным покрывалом; в углу — этажерка с книгами. На отдельном столике — радиоприемник.

Ашингер разглядывал комнату и с удовлетворением потирал руки. Это не то, что на фронте.

Юргенс познакомил его с хозяйкой — женщиной лет сорока восьми. Она отрекомендовалась панной Микитюк. Юргенс уточнил, что его знакомая происходит из семьи, раскулаченной советской властью. Очень приветлива с немцами.

Пока Ашингер разговаривал с хозяйкой, Юргенс подошел к приемнику и включил его. Выступал немецкий радиообозреватель — генерал Мартин Галленслебен.

«Погода на Восточном фронте в общем улучшилась, — говорил он, — установился снежный ледяной покров…»

Юргенс досадливо поморщился. Генерал ерунду какую-то болтает. При чем тут снежный покров?

«В районе Ровно и Луцка бои продолжаются…»

— Возмутительно! — не удержался и Ашингер. — И то и другое мы оставили два дня назад.

— Помолчи, — предупредил его Юргенс и отрегулировал настройку.

«Там, где нажим противника был наиболее силен, германские войска продолжали применять оправдавшую себя тактику отрыва от противника… Характерным отличием происходящих оборонительных боев является оставление некоторых территорий, что следует рассматривать как логически необходимое мероприятие…»

— Чорт знает, что за эластичные формулировки у этого радиогенерала!

Юргенс прислушался.

«Наше положение является прочным. Мы должны сделать его еще более прочным, укрепить, мобилизуя последние силы».

— Выключи, ради бога! — не утерпел Ашингер. Юргенс щелкнул переключателем.

Уселись за стол…

В разгар пирушки Юргенс, пользуясь тем, что охмелевший подполковник пригласил панну танцевать, осторожно, кончиками пальцев, извлек из кармана жилета маленькую, хрупкую ампулку и, отломив ее длинную шейку, вылил содержимое ампулы в недопитый бокал Ашингера.

Когда умолк патефон и Ашингер с панной снова сели за стол, Юргенс, деланно улыбаясь, пригласил выпить за здоровье хозяйки. Узкой белой рукой Ашингер взял бокал, поднес его ко рту и… поставил обратно.

Юргенс от волнения чуть прикрыл глаза. А когда открыл их, подполковник уже допивал вино.

— Ну, я поеду. Не скучайте здесь. Рад был бы побыть с вами дольше, да сегодня у меня много неотложных дел.

Улыбаясь, Юргенс распрощался и покинул дом.

В час ночи телефонный звонок разбудил Юргенса. Он с неохотой поднялся с кровати, неторопливо подошел к столу и взял трубку. Говорил начальник гестапо Гунке. Он сообщил, что некая Микитюк, женщина без определенных занятий, отравила подполковника Ашингера. В качестве вещественного доказательства на месте происшествия под столом была обнаружена пустая ампула из-под сильно действующего яда. Имеются подозрения на ее связь с партизанами…

17

Сильная боль в пояснице вынудила Никиту Родионовича лечь в кровать. Все хлопоты, которые обычно распределялись между обоими друзьями, теперь взял на себя один Андрей. Предстояло много дела. Прежде всего надо было сходить к Денису Макаровичу и согласовать с ним текст радиограммы на Большую землю, потом повидаться с Игнатом Нестеровичем и выяснить, в какое время он заступит на дежурство в пекарне, передать Леониду Изволину радиограмму, а Заломину и Повелко — кое-что из продуктов.

Грязнов любил такие дни. Обилие работы поглощало его целиком: он забывал про еду, про отдых, про необходимость готовиться к занятиям. После операции в Рыбацком переулке он оживился и с еще большим рвением стал выполнять поручения группы.

Выслушав указания Ожогина, Андрей торопливо вышел из дому. Ему хотелось самостоятельно решить стоящие перед ним вопросы. При Никите Родионовиче, внешне всегда спокойном, он чувствовал себя мальчишкой, школьником, робко высказывал свою точку зрения, иногда терялся. С первых же дней их совместного пребывания в городе — да, пожалуй, еще раньше, по пути в город — он почувствовал влияние Никиты Родионовича. После сближения с Ожогиным он часто начинал смотреть на вещи глазами друга. «И всегда Никита Родионович остается прав», — размышлял Андрей.

Андрей так увлекся своими мыслями, что не заметил, как его догнал Изволин.

— Сколько ни думай, пороха не выдумаешь, — приветливо улыбнулся старик. — Куда направился?

— К вам, Денис Макарович. А вы откуда в такую рань?

— Мое дело стариковское… Ревматизм донимает, сидеть не дает. Вот и прогуливаюсь.

Андрей понял, что Изволин уклоняется от ответа. Денис Макарович не из тех, кто будет чуть свет бесцельно бродить по городу.

У Изволиных на дверях висел замок. Денис Макарович, покряхтывая, нагнулся, пошарил рукой под плинтусом и извлек из щели ключ.

— А где же Пелагея Стратоновна? — поинтересовался Андрей.

— Не ведаю…

С содержанием радиограммы Денис Макарович согласился. В ней сообщались фамилии выявленных предателей.

— Игната сейчас дома нет, — предупредил Изволин. — Ты иди к Заболотько и подожди его. Он туда явится.

— Хорошо, — ответил Андрей. — Мне им кстати кое-что передать надо. — И он показал на сверток.

— Ты подробности насчет Тряскиной слышал? — спросил Изволин.

— Знаю только, что она была ранена, что два раза был у нее в больнице начальник гестапо Гунке: подробно расспрашивал, велел поместить в отдельную палату. Не будь ранений, Тряскина, очевидно, так и не выкрутилась бы. А Родэ? Наповал? — в свою очередь, поинтересовался Грязнов.

— Наповал! — махнул рукой Денис Макарович. — Игнат влепил в него три штуки.

Единственный сын Игната Нестеровича Тризны Вовка, в котором и мать и отец не чаяли души, болел брюшняком и лежал сейчас в нетопленой комнате. Сама Евгения Демьяновна готовилась снова стать матерью. За ее здоровье Тризна опасался. Евгения Демьяновна часто теряла сознание и подолгу не приходила в себя: сказывались голод, нужда и вечные волнения, вызванные боязнью за мужа, шедшего на самые опасные предприятия.

Игнат Нестерович и Андрей стояли у постели больного. Малыш бредил. Его ввалившиеся щеки пылали жаром, глаза напряженно, но бессмысленно перебегали с одного предмета на другой. Вовка то и дело высвобождал из-под одеяла худые руки, силился встать, но Игнат Нестерович укладывал его на место и укрывал до самой шеи.

— Спи, карапуз мой… закрой глазки, родной… Мальчик опять сбрасывал одеяло, бормотал что-то про скворцов, жаловался на убежавшего из дому кота Жулика, просил пить…

Бледная, едва стоявшая на ногах Евгения Демьяновна поила его с ложечки кипяченой водой.

— Женя скоро ляжет в больницу. Кто же с Вовкой останется? — сокрушался Тризна. — Придется, видимо, отнести к деду.

Дед — отец Евгении Демьяновны, шестидесятидвухлетний старик, разбитый параличом — жил недалеко от них в собственном домике. Тризна не раз упрашивал старика оставить домишко и перебраться к нему, но тот наотрез отказался. «Тут моя подружка померла, — говорил он, — тут и я богу душу отдам».

— Сможет ли он за Володей ухаживать? — с сомнением покачал головой Грязнов.

— Дать лекарство и покормить сможет. Старик он заботливый и по дому без посторонней помощи передвигается… Ну что же, полезем к Леониду, — вздохнув, предложил Игнат Нестерович. — Женя, пойди к калитке, посмотри…

Леонид Изволин обрадовался приходу Андрея, так как давно уже его не видел.

— Какой тебя ветер принес? — крепко пожимая Грязнову руку, спросил он.

— Дела привели.

Андрей уселся на жесткую койку Изволина и только тут заметил стопку уже отпечатанных и окаймленных аккуратной узенькой рамкой листовок.

«В Полесской области, — прочел Андрей, — оккупанты полностью уничтожили населенные пункты: Шалаши, Юшки, Булавки, Давыдовичи, Уболять, Зеленочь, Вязовцы. В Пинской области только в трех районах сожжено сорок три деревни и умерщвлено четыре тысячи стариков, женщин и детей. В селе Большие Милевичи фашисты убили восемьсот человек, в Лузичах — семьсот, в деревне Хворостово в церкви во время служения были сожжены все молящиеся вместе со священником…»

— Мерзавцы! — прерывая чтение, прошептал Грязнов. — А насчет освобождения Новгорода, Красного Села и Гатчины тебе известно?

— Конечно. У меня же связь с Москвой.

— А насчет второго фронта что там, в эфире, слышно? Кожа на лбу Леонида собралась в морщинки.

— Пока второй фронт заменяется свиной тушонкой. Как-нибудь одолеем Гитлера и без союзников.

— Безусловно одолеем. — Андрей вынул текст телеграммы и передал ее Леониду: — На сегодняшний сеанс.

Изволин быстро пробежал текст глазами и, присев к столику, начал зашифровывать.

Андрей осмотрел погреб. Все было попрежнему: в нишах лежали взрывчатка, боеприпасы, капсюли, запальный шнур; на стене висели винтовка и автоматы. Только в углу он заметил что-то новое. Там стояли большие кумачовые флаги на длинных древках.

— Для чего это? — полюбопытствовал Андрей, обращаясь к Тризне, сидевшему рядом с ним.

Но ответа не последовало. Игнат Нестерович, упершись локтями в колени и положив голову на руки, казалось, дремал. Его большие, широко открытые глаза смотрели в одну точку. Может быть, он размышлял о сыне, мечущемся в жару, или о жене, подавленной нуждой и горем. «Совсем плох», — подумал Андрей и отвернулся.

В глубокой тишине слышалось только постукивание ключа передатчика. Леонид принял две телеграммы и передал одну.

— Всё! — сказал он наконец и сбросил с головы наушники. — Теперь расшифруем, что говорит Большая земля.

Игнат Нестерович встряхнулся и обвел глазами погреб.

— Давай закурим, — предложил он Андрею. Грязнов достал пачку немецких сигарет и подал их Тризне. Тот поморщился и брезгливо отодвинул.

— Возьми кисет под подушкой! — рассмеялся Леонид. — Вот уж ничего иностранного терпеть не может…

Андрей встал, достал кисет с самосадом и подал его Тризне. Тот скрутил большую цыгарку и собрался закурить, как вдруг раздался радостный возглас Леонида:

— Братцы! Товарищи!

Тризна и Грязнов насторожились и вопросительно посмотрели на Изволина.

— Это же праздник! Настоящее торжество!

— Что такое? Читай! — резко сказал Игнат Нестерович.

— Без ведома «Грозного» расшифровываю военную тайну. Слушайте! «Грозному точка По вашему представлению награждены двоеточие орденом Красного Знамени — Тризна Игнат Нестерович, орденами Красной Звезды — Повелко Дмитрий Федорович и Заломин Ефрем Власович точка Вольный точка».

Игнат Нестерович встал, выпрямился во весь рост, сделал несколько шагов и тут же, схватившись за грудь, опустился на топчан, стараясь сдержать кашель.

Леонид и Андрей перепугались. Изволин подбежал к другу и наклонился над ним:

— Игнат… родной…

— Подожди, Леня… подожди… — Игнат Нестерович говорил глухо, прерывисто.

Приступ был тяжелый, мучительный. Бессонные ночи, напряженная работа окончательно подорвали здоровье Игната Нестеровича.

Наконец он поднялся и сел на кровати, судорожно глотнув воздух. Леонид и Андрей уселись по бокам. Игнат Нестерович с трудом перевел дух и обнял друзей:

— Нет, это еще не конец! В такой день умирать нельзя, мои славные ребята! Мы еще поборемся!

Он встал, прошелся по погребу и уже своим обычным тоном спросил, что пишут во второй телеграмме. Леонид ответил:

— Сегодня в двадцать три часа советская авиация будет бомбить железнодорожный узел.

18

Доктор не разрешил Никите Родионовичу подниматься с постели. Все книги, которые нашлись на полках шкафов, были перечитаны, но и это занятие надоело. В последнее время все чаще возникали думы о брате.

На Большую землю послали две радиограммы, объясняющие положение дела. Их, конечно, поняли и приняли меры. «Гостя» встретят, как полагается. Константин, вероятно, уже все знает и поможет устроить посланцу Юргенса достойный прием.

Никита Родионович улыбнулся при мысли о том, что Юргенс и на этот раз просчитался. Да, многого Юргенс не знает.

Не знает он, что отец и мать Никиты Родионовича были честными советскими людьми и вместе с двумя сыновьями до двадцать второго года жили здесь, в этом городе, а затем перебрались на Украину, где их и застала война. Старики погибли одновременно: машина, на которой они эвакуировались из Харькова, попала под бомбежку.

Младший брат Никиты Родионовича, Константин, после ранения на фронте попал в Ташкент. Последнее письмо от него Никита Родионович получил перед самой выброской в тыл врага, к партизанам. Константин сообщал, что левая рука его не сгибается — поврежден локтевой сустав, поэтому пришлось остаться в тылу и опять взяться за геологию.

Вошел Андрей.

— Никита Родионович! — прошептал он над его ухом. — Чрезвычайные новости!

Не раздеваясь, Андрей сел на диван и рассказал о награждении товарищей.

Никита Родионович вскочил и сделал несколько шагов по комнате:

— У меня, кажется, и спина перестала болеть!

— Ну, в это я не поверю. Придется вам еще полежать в постели… А я побегу к товарищам — поздравлю и предупрежу о визите наших летчиков.

Противовоздушная оборона гитлеровцев узнала о приближении советских бомбардировщиков, когда они были еще на подходе к городу. Их встретили зенитным огнем. Но самолеты уверенно шли к цели.

Осветительные ракеты повисли над вокзалом. В воздухе зазвенело, зарокотало.

Грязнов, подошедший к дому Юргенса, чтобы сообщить Кибицу и Зоргу о том, что Ожогин на занятие не придет, застыл в недоумении: из ворот вылетела на полном ходу легковая автомашина. За ней последовала вторая, третья. Когда ворота закрылись, часовой, узнавший Грязнова, сказал:

— Никого нет. Разбежались.

Андрей удивленно пожал плечами и повернул назад. На углу улицы, у пекарни, его нагнал Игнат Нестерович.

— Нам нечего бояться. Город не будут бомбить… Идем ближе к вокзалу — посмотрим, что там делается, — шепнул он Грязнову.

Прижимаясь к стенам домов, чтобы не попасть под осколки зенитных снарядов, Тризна и Грязнов заспешили к вокзалу.

Когда они добежали до здания Госбанка, где размещалось гестапо, к воротам подкатила крытая, окрашенная в белый цвет машина с заключенными. Из кабины выскочил гестаповец и, ругаясь, забарабанил кулаками в железную обшивку ворот. Вопреки установленным порядкам, ворота не открыли. Поразмыслив секунду, гестаповец вошел в парадное и скрылся в помещении. Вылез, не заглушив мотора, и шофер. Боязливо поглядывая в небо, он спрятался в нишу у ворот.

Решение пришло мгновенно. Игнат Нестерович одним прыжком оказался около шофера и, схватив его обеими руками за шею, свалил на мерзлую землю.

— Угонишь машину? — бросил он отрывисто Андрею. Андрей торопливо кивнул головой. Мгновенно забрались в кабину. Грязнов включил сцепление и пустил машину полным ходом.

Сзади раздались крики, затем выстрелы. Вдруг Андрей почувствовал обжигающую боль в плече и увидел кровь, струйками бегущую из рукава. Крепко стиснув зубы, он рывком поднял руку и положил на руль.

Машина неслась по улицам города на бешеной скорости. Тризна указывал направление: направо, потом налево, еще поворот, еще один… Шумно дыша, он нечаянно схватил Грязнова за раненую руку. Андрей вскрикнул и, скрипнув зубами, со стоном проговорил:

— Осторожнее… что ты!

Машина опять повернула налево, пошла прямо, потом повернула направо. На полном ходу влетев во двор на краю города, она сбила небольшой деревянный столб, вкопанный в землю, и встала у кирпичной стены.

Игнат Нестерович выскочил из кабинки и, взглянув на дверку тюремной машины, окликнул Грязнова. Андрей с трудом вылез из кабины. Его пошатывало от потери крови.

— Эй! — крикнул Грязнов и застучал кулаком здоровой руки в стенку кузова. — Ломайте изнутри! Бейте!

— Не поможет! — с досадой проговорил Тризна.

Но это помогло. Внутри машины раздался шум, глухие удары, и наконец задняя стена целиком отвалилась. Из кузова выпрыгнули один за другим девять мужчин.

— Спасайтесь! — глухо крикнул им Игнат Нестерович. — Спасайтесь, не медлите!

— Спасибо, братцы!

Люди горячо благодарили Грязнова и Тризну. В районе вокзала ухали разрывы бомб, и огромное зарево освещало город, превращая ночь в день.

19

Член бюро областного комитета партии, коммунист «Грозный» до войны был в этом городе всего один раз, и, собственно, это обстоятельство и позволило оставить его для организации подпольной борьбы с фашистскими захватчиками.

«Грозный» имел среднее медицинское образование и после оккупации города без особых трудов устроился техником-рентгенологом на немецкий рентгенологический пункт, обслуживавший ряд военно-полевых госпиталей.

Жил он вместе с женой и трехлетней дочерью на окраине города, на берегу реки. Гитлеровцы считали его уроженцем города Тамбова, попавшим в здешние края в начале войны, во время возвращения из отпуска, проведенного на Рижском взморье.

Настоящая фамилия «Грозного» была известна лишь четырем руководителям самостоятельных подпольных групп, и в их числе Денису Макаровичу Изволину.

Поэтому, когда «Грозный» изъявил желание видеть Ожогина, Денис Макарович несколько удивился. Произошло это на второй день после бомбежки вокзала и ранения Грязнова. Может быть, «Грозный» хочет выслушать соображения Ожогина о рации, с которой орудует Леонид? Ведь Денис Макарович докладывал «Грозному» точку зрения Ожогина. Или, может быть, «Грозный» решил включить Ожогина и его друга в активную работу подполья?

…Никита Родионович шел по городу, уже окутанному сумерками, и старался не потерять из виду Игорька.

Никита Родионович радовался, что увидит наконец того, кто держит в своих руках все нити боевой работы патриотов города.

Игорек задержался на углу улицы, повозился со своими ботинками и тронулся дальше лишь тогда, когда расстояние между ним и Ожогиным значительно сократилось.

Никита Родионович сообразил: видимо, цель недалеко.

Вдруг Игорек исчез.

«Куда же он пропал?» — подумал Ожогин, но, не сбавляя шага, пошел дальше.

— Пройдите вперед и вернитесь. Дверь будет открыта, — раздался из дверной щели небольшого, крытого тесом дома голос мальчика.

«Умница! — подумал Никита Родионович. — Прекрасно усвоил конспирацию. Просто молодчина!»

Ожогин прошел до перекрестка, повернул обратно. Впереди виднелась одинокая женская фигура. Но вот исчезла и она. Никита Родионович сделал вид, что поскользнулся, и оглянулся назад — никого. Он открыл дверь и натолкнулся на Игорька.

— Там никого нет? — Мальчик показал рукой на улицу.

— Никого.

— Тогда я пошел. — И Игорек шмыгнул за дверь. Никита Родионович остался один в темном коридоре, не зная, как поступить: закрыть ли дверь или оставить, как она была, открытой.

В это время из дома вышла женщина со свечой в руках:

— Проходите в комнату, я сама закрою.

Дом состоял из двух небольших комнат. Во второй комнате около стола сидел мужчина. При появлении Никиты Родионовича он встал:

— Товарищ Ожогин?

— Так точно.

— Садитесь. Если курите — курите. Я через минутку освобожусь… Давай, Зина, закончим, — обратился он к вошедшей в комнату женщине. — На чем мы остановились?

Только сейчас Никита Родионович заметил на столе портативную пишущую машинку.

Молодая женщина — видимо, жена «Грозного», — с гладко зачесанными назад светлыми волосами, присела к столу, всмотрелась в лист бумаги, заложенный в машинку, и сказала:

— «…каждый способный держать в руках оружие…»

— Так, пиши дальше, — заметил «Грозный» и начал диктовать текст листовки.

Никита Родионович воздержался от курения и внимательно разглядывал «Грозного».

Вот он каков, руководитель борющихся в подполье советских людей! Откровенно говоря, он ожидал встретить рослого, сильного, широкоплечего человека. «Грозный» же, пожалуй, даже ниже его ростом, со слегка посеребренной головой. Темные продолговатые глаза спокойны и глубоки. Говорит грудным, мягким голосом, не понижая и не повышая его.

Когда окончилось печатание листовки, Зина накрыла машинку чехлом и вышла. «Грозный» зажег спичку, спалил несколько листов копирки, завернул пепел в клочок газеты и положил у лампы.

— Ну, я схожу? — спросила женщина, вернувшись в комнату.

— Сходи, Зина.

Женщина накинула на себя легонькое, совсем не зимнее, серое пальто, повязала голову шалью и, засунув в рукав стопку листовок, удалилась.

«Грозный» привел в порядок стол, убрал чистую бумагу и прикрыл дверь в первую комнату, выходящую окнами на улицу. Потом сел напротив Никиты Родионовича и спросил:

— Как по-вашему, Юргенс умный разведчик? Начало разговора было необычным.

— Скорее всего, умный, — ответил Ожогин.

— Тогда зачем же вы ведете себя так, будто считаете его идиотом?

Ожогину стало не по себе. Он отвык, чтобы с ним разговаривали в таком тоне.

— Вы, надеюсь, поясните свои слова?

«Грозный» ответил не сразу. Он как бы ощупывал собеседника глазами. Никита Родионович не выдержал его взгляда и потупился.

— Запомните раз и навсегда, — начал «Грозный»: — поведение любого разведчика определяется заданием. Если разведчику сказали: смотри и слушай, он должен делать только это. Если перед ним стоит задача взорвать объект врага, он обязан все силы отдать этой цели и не отвлекаться другими делами. Если разведчику сказали достать «языка» — он должен все свои действия подчинить этой задаче. Ясно?

Никита Родионович кивнул головой. Он уже начал догадываться, к чему сведется разговор. Недаром он все время старался сдерживать Андрея.

— Человек, не понимающий этой простой истины, — продолжал «Грозный», — никогда не сможет быть разведчиком. Он погубит и себя, и людей, и дело, ему порученное. Мы не пошлем разведчика-радиста уничтожать эсэсовцев, ибо он тогда не сможет выполнять свою основную задачу. Мы не поручим Изволину взрывать электростанцию, так как ему определен иной круг обязанностей. Мы не заставим Тризну сидеть на одном месте и быть радистом-подпольщиком — этим занимаются другие товарищи… Зачем вас и Грязнова направили в разведывательный пункт Юргенса?

Ожогин ответил, что их задача заключается в том, чтобы закрепиться у Юргенса, выявить вражескую агентуру, по возможности выведывать замыслы военной разведки, собирать разведывательные данные, интересующие партизан и Большую землю.

— И все? — строго спросил «Грозный».

— Да, все.

— А чем вы занимаетесь?

Никита Родионович промолчал, и «Грозный» продолжал:

— Как вы скрыли от Юргенса, при каких обстоятельствах был ранен Грязнов?

— Объяснили, что это произошло в ночь налета русской авиации. Грязнов попал под пулю патруля, предназначенную для кого-то другого. Ранение оказалось легким. Грязнов уже на следующий день стал ходить.

Но ответ Ожогина не удовлетворил «Грозного»:

— Кто вас просил посылать Грязнова с Тризной на ликвидацию Родэ? Чего ради Грязнов уселся за руль арестантской машины? Хорошо, что пуля угодила ему в руку, а не в голову. Ведь это просто случай. А кто был в машине, Грязнов и Тризна знали? Может быть, там сидели уголовники или немцы! Хотя вы и сказали мне, что не считаете Юргенса дураком, но ваши дела опровергают это. Оказывается, он глупец, а вы умники… Недалеко смотрите, товарищ Ожогин, очень недалеко! Время такое, что надо смотреть дальше.

«Грозный» говорил спокойно, ровно, не повышая голоса.

— От имени партии я запрещаю вам вмешиваться в боевую работу. Ясно?

— Да, — ответил Никита Родионович. Он чувствовал всю правоту руководителя подполья.

— Мы знаем вас, товарищ Ожогин, и вашего друга как настоящих большевиков, выполняющих важное задание, а поэтому не допустим, чтобы вы занимались не тем, чем вам следует заниматься. Ваша роль четко определена; ведите ее, свыкайтесь с ней, не обращайте внимания, что иногда чешутся руки. Хотите помочь советом — пожалуйста; возникнет острая необходимость встретиться с товарищами из подполья — пожалуйста; но будьте осторожны, не забывайте, что вы не в лесу, а в городе.

«Грозный» встал.

Ожогин тоже поднялся, считая, что беседа окончена.

— Вы торопитесь? — спросил «Грозный» и взглянул на висевшие на стене «ходики».

Никита Родионович также перевел глаза на часы и сказал, что временем располагает, до занятий еще более часа.

— Если так, то посидите.

«Грозный» прошелся по комнате, открыл дверь во вторую, прислушался, потом закрыл и сел на прежнее место.

— Там дочурка спит, — сказал он и улыбнулся.

— Большая?

— Нет. Самый счастливый возраст — три года… Много вопросов можно было бы задать «Грозному», человеку, посвятившему себя работе, полной опасности и лишений. Хотелось бы узнать, как он живет, в чем нуждается, куда отправилась его жена.

— Вам сколько лет? — спросил вдруг «Грозный». Ожогин ответил.

— О, да мы с вами ровесники!.. Ну, а теперь давайте побеседуем насчет работы радиостанции Леонида Изволина. Вы считаете, что держать ее там нельзя?

Никита Родионович изложил свою точку зрения. Он попрежнему считает, что на стационарном положении рация безусловно будет запеленгована и обнаружена.

И не спасет даже то обстоятельство, что передачи на ней проводятся редко. У гитлеровцев она, видимо, давно на учете. Еще два-три сеанса, и Леонида накроют.

— Да, вы правы, — заметил «Грозный». — Придется ограничиться только приемом и в эфире не появляться.

— Но у меня возник один вариант… Разрешите?

«Грозный» немного прищурил свои умные, внимательные глаза. Ему нравился Ожогин. Впечатление о нем после знакомства совпало с представлением, которое сложилось у него со слов Изволина. Такие люди могут идти уверенно к цели и добиваться ее. Такой человек может быть разведчиком. А ошибки бывают у всех.

— Я вас слушаю, — произнес «Грозный». Никита Родионович высказал свою мысль.

Под дом Юргенса сделан подкоп. Ожогину прекрасно известно расположение комнат. Там есть несколько нежилых. Подкоп надо усовершенствовать с таким расчетом, чтобы радиостанцию водворить под одну из нежилых комнат, а Леонида определить на жительство в пекарню под видом рабочего. Под домом Юргенса на рации можно работать более спокойно. В случае запеленгирования нити приведут к дому Юргенса, и этим все дело окончится, так как те, кто занимается пеленгацией, безусловно осведомлены, что у Юргенса есть радиоцентр и несколько тренировочных станций. А аппарат Юргенса рацию не сможет обнаружить, поскольку не располагает средствами пеленгации.

— Под дом Юргенса? Интересно! Очень интересно! — «Грозный» ходил по комнате и как бы рассуждал сам с собой. — Правильно… Риск оправданный. Пожалуй, мы осуществим это.

Когда Никита Родионович стал прощаться, «Грозный» задержал его руку в своей и, глядя в глаза, сказал:

— Вот видите, умный совет порой дороже иных подвигов, хотя угон машины я и не считаю подвигом. Да и с Родэ можно было управиться без участия вашего друга. Уже если быть откровенным, то я могу сознаться, что иногда и мне хочется взять в руки гранату или пистолет и пойти вместе с Тризной. Есть такое желание, но мы все — и я и вы — должны помнить, на что нас поставила партия. Вот так… А теперь всего хорошего. Желаю успеха…

20

Единственная в городе больница находилась на бывшей улице Чехова. Чтобы добраться до нее, Игнату Нестеровичу надо было пересечь весь город.

Тризна шел, не замечая, что творится вокруг него. Он то и дело распахивал ватный пиджак, разматывал шарф, тяжело вздыхал и как-то странно поднимал ноги, будто шел по воде.

Ночь Игнат Нестерович провел беспокойно. Он не спал: то неподвижно сидел у опустевшей кровати сына, то ходил из угла в угол, то молчаливо смотрел в окно. Уже под утро, примостившись на жестком, деревянном диване, он попытался забыться. Но сон не приходил, сердце тревожно билось, грудь болела. Игнат Нестерович думал о сыне, о жене. Евгения Демьяновна вторые сутки лежала в городской больнице и, возможно, сегодня уже родила. Вчера она чувствовала себя плохо, очень плохо, но Игнат Нестерович все-таки надеялся, что роды пройдут благополучно.

В неприветливой, с облезлыми стенами приемной Тризну встретила дежурная сестра. Он назвал свою фамилию и попросил узнать, родила ли его жена. Сестра внимательно посмотрела на Игната Нестеровича, словно что-то припоминая, потом предложила ему сесть.

— Я позову доктора Шпигуна.

Тризна опустился на низкую широкую скамью и, откинувшись на спинку, вытянул вперед длинные ноги. С истоптанных сапог на каменный пол стекала вода, образуя лужи. Игнат Нестерович смотрел на сапоги, на лужи и думал о докторе Шпигуне. Позавчера он запросил с Игната Нестеровича большую плату за то, что принял к себе Евгению Демьяновну. Больница Шпигуна была в городе единственной, и Тризне пришлось согласиться, хотя он не знал, чем будет расплачиваться.

Нехорошие слухи ходили про Шпигуна по городу. Говорили, что с его помощью врачи-гитлеровцы производят таинственные эксперименты над советскими военнопленными, что по его инициативе в села и деревни, расположенные в партизанской зоне, завозят вшей, снятых с тифозных больных, что Шпигун оформляет актами все «непредвиденные» смерти в застенках гестапо.

Игнат Нестерович помнил жаркий августовский день сорок первого года, когда из немецкой комендатуры его послали на медицинский осмотр. Тогда Шпигун сказал Тризне: «В Германию вас не пошлют, жить вам осталось года два — не больше…»

Вошла дежурная сестра, а за ней Шпигун. Увидев лужи вокруг ног Тризны, он сделал брезгливую гримасу и, не поднимая головы, сказал:

— Сам дохлый, жена дохлая, а еще вздумали плодить потомство! Незачем было и привозить ее. Она еще вчера вечером, задолго до родов, отдала богу душу.

Игнат Нестерович поднялся со скамьи. Стало нестерпимо душно, тяжко. Чтобы не упасть, он вцепился рукой в спинку скамьи.

— Я же вас предупреждал, — сдерживая себя, сказал Тризна. — Вы могли ее спасти…

— А зачем? — злобно проговорил Шпигун. — Толк от этого какой? Не вчера, так во время родов, все равно.

Тризна вздрогнул. Злоба и ненависть вспыхнули с новой силой, и он тяжело пошел на попятившегося Шпигуна…

Вечером к Ожогину и Грязнову прибежал Игорек. Глаза его были заплаканы.

Пользуясь отсутствием хозяйки, Никита Родионович увел мальчика в коридор и быстро развернул листок бумаги: «Я погиб и погубил дело. Спасайте Леонида и присмотрите за сыном. Домой ко мне не заходите — там засада. Тризна».

— В чем дело, Игорек? Что случилось?

Игорек рассказал то, что слышал от взрослых: тетя Женя умерла в больнице, а Игнат Нестерович, узнав об этом, убил доктора, и теперь его разыскивают.

— Где Игнат? — с тревогой спросил Никита Родионович.

Игорек ответил, что сейчас Тризна лежит у Заболотько и ни с кем не разговаривает.

— Денис Макарович знает об этом?

— Да.

Дело произошло так. Мальчик нес радиограмму Леониду. Войдя во двор Тризны, он столкнулся в дверях дома с немцами. Чтобы не вызвать подозрений, Игорек притворился нищим и, сняв шапку, попросил хлеба. Немец дал ему пинка ногой и выгнал. Уже по пути к Изволину Игорек встретил Игната Нестеровича, рассказал ему обо всем, и они вместе пошли к Заболотько. По просьбе Игната Нестеровича, Игорек сбегал к Изволину и сообщил ему обо всем случившемся…

— Дядя Игнат очень просил посмотреть за Вовкой, — добавил Игорек и расплакался.

— Ну что же ты плачешь? — Ожогин растерянно погладил мальчика по голове.

Отпустив Игорька, Никита Родионович рассказал обо всем Андрею и зашагал в волнении по комнате. Прежде всего, видимо, нужно было выяснить подробности.

— Пойду к Изволину, — сказал он. — Подумаем вместе…

Андрей остался один. Рана его быстро заживала. Юргенс поверил рассказу о том, что Андрей был ранен около самого дома в ночь налета советской авиации, и даже трижды присылал на квартиру врача-немца, который делал Грязнову перевязки.

Постояв в раздумье около окна, Андрей вернулся к столу и развернул тетради Никиты Родионовича с записями по радио и разведке. Надо было взять себя в руки и подготовиться к занятиям.

Изволина дома не оказалось. Ожогина встретила Пелагея Стратоновна. Она сообщила, что Денис Макарович только что ушел к Заболотько.

— Ничего не сказал и ушел. И вообще, смутный он сегодня какой-то. Видно, что на душе у него кошки скребут, а молчит. Молчит и вздыхает.

— Это вам, наверно, показалось. Все идет хорошо, — попытался рассеять подозрения женщины Никита Родионович. — Советская Армия освободила Ровно, Луцк, Шепетовку… Вести радостные…

— Так-то оно так… — ответила Пелагея Стратоновна и смолкла.

Ожогин уже собрался уходить, когда она сообщила новости о Варваре Карповне. Тряскина выздоравливает. Всё книги читает да про Ожогина спрашивает: как там Никита Родионович да почему он не придет проведать ее.

Ожогин подумал, что придется действительно как-нибудь сходить к Варваре Карповне и поговорить с ней.

Простившись с Пелагеей Стратоновной, Никита Родионович поспешил к Заболотько.

Там были Тризна, Повелко, Заломин, мать и сын Заболотько. Игнат Нестерович неподвижно лежал на большой скамье. У него только что был тяжелый приступ. Анна Васильевна вытирала с пола кровь.

Всех мучил один вопрос: что делать? Укрыть Тризну в доме Заболотько не составляло никакого труда. Где находилось двое, там мог поместиться и третий. Это полдела. Другой вопрос: как отвести угрозу от Леонида Изволина, от радиостанции подпольщиков, от хранилища документов, оружия, взрывчатки?

Ожогин высказал мысль, что все будет зависеть от того, как долго намерены гестаповцы сидеть в засаде.

— Они будут ожидать Игната, — сказал Изволин.

— Его они не дождутся, — добавил Повелко.

— Дождутся! — громко проговорил Игнат Нестерович и, приподнявшись, сел на скамью. — Дождутся! Выслушайте меня спокойно, — сказал он и вытянул руку вперед, как бы предупреждая возможные возражения.

Все переглянулись.

Тризна с полминуты посидел молча, собираясь с мыслями, затем встал:

— Выход есть. Сейчас я пойду домой, и к утру там от гестаповцев и следа не останется.

— Не понимаю, — сказал Ожогин.

— Чего же тут непонятного! — с нескрываемой досадой проговорил Игнат Нестерович. — Гестаповцам нужен я, и я явлюсь.

Стало тягостно тихо. Всем было ясно, что, пожертвовав собой, Тризна хочет спасти Леонида. Гитлеровцы схватят Игната Нестеровича, произведут, на худой конец, обыск в доме и уйдут.

— А ты подумал о том, кто тебе разрешит так поступить? — сурово спросил Денис Макарович. — За кого же ты нас принимаешь?

— Я обязан так поступить, — быстро заговорил Игнат Нестерович. — Вы, наконец, сами должны заставить меня это сделать. Я совершил ошибку и должен исправить ее. Мне недолго жить… Вы же сами знаете…

Он встал, подошел к стене и, сняв с гвоздя ватник и шарф, стал одеваться.

— Пока я и мои друзья живы, этому не бывать! — резко сказал Денис Макарович и взял Тризну за руку.

— Правильно, — поддержал Никита Родионович. — Будем искать другой выход.

— И найдем его, — добавил Повелко. Игнат Нестерович стоял, опустив голову.

— Ждать нет времени, — заговорил он хрипло. — Катастрофа может произойти каждую минуту. Если не разрешите, я сделаю сам, как подсказывает совесть. Я же не брал у вас санкции убивать Шпигуна…

— Это не довод, — прервал его Никита Родионович. — Возможно, что на твоем месте и я и всякий другой поступил бы так же. Сейчас об этом судить трудно.

— Не знаю… не знаю… — замотал головой Тризна и тихо добавил: — Я пойду… Я вас понимаю… хорошо понимаю… Но другого выхода нет, и вы его не найдете. А если и найдете, то будет поздно. Я думаю…

Он не окончил фразы. Ватник и шарф выпали из рук. Горлом хлынула кровь, и Игнат Нестерович стал медленно клониться набок. Его подхватили под руки Ожогин и Повелко, но удержать не смогли. Тризна упал на колени, закрыл руками рот.

Друзья подняли его и перенесли в соседнюю комнату. Анна Васильевна выбежала во двор и вернулась с миской, наполненной снегом, но было уже поздно.

— Товарищи… Вовка… Простите… — выдохнул Игнат Нестерович и затих.

Утром к Леониду никто не спустился, не принес хлеба и кипятку, не передал радиограммы. Это было необычно. Леонид попросил Большую землю перенести сеанс на полдень. Не пришел Игнат Нестерович и в полдень. Сеанс перенесли на вечер. Леонид волновался не на шутку. Что могло произойти? Ему было известно, что Евгения Демьяновна в больнице, что Вовка у деда, дома один Игнат. Но куда он девался? Какие причины вынудили его забыть о Леониде, сорвать работу?

Как и большинство людей, проводящих время в одиночестве, Леонид разговаривал сам с собою вслух.

— Неужели попался? — размышлял Изволин. — Не может быть! На время болезни жены и сына Денис Макарович запретил Тризне заниматься боевыми делами. Тогда в чем же дело? Может быть, заболел, лежит в пекарне или у Заболотько?

Леонид с тревогой ожидал наступления темноты.

Стрелка на часах подошла к восьми, но ни Игната Нестеровича, ни обычных сигналов не последовало. Леонид начал нервничать. Он включил приемник и надел наушники. Долго вертел регулятор настройки, но так и не мог унять растущего беспокойства.

«А если он лежит дома и с ним так плохо, что он не может встать? Чего же я жду? Может быть, ему самому нужна моя помощь?» — вдруг подумал Леонид.

Дважды Леонид сам выбирался наружу. В обоих случаях все сошло удачно. Собственно говоря, выйти из погреба не составляло особого труда: надо было только приподнять тяжелое творило, сдвинуть с него будку с Верным — и выход открыт. Другое дело — обратное возвращение. Тут без помощи Игната Нестеровича или Евгении Демьяновны Леонид никогда не обходился. Они водворяли на место собачью будку и закрывали творило.

Терзаемый сомнениями и думами, Леонид вышел в переднюю часть погреба, отделенную дверью, поднялся по лестнице, приложил ухо к творилу и прислушался. Ничто не нарушало тишины. Леонид осторожно нажал головой на творило — оно легко подалось, и образовалась узкая щель, в которую он просунул кисти рук. Повеяло холодом. Леонид опять вслушался: попрежнему тихо. Сквозь щель были отчетливо видны снежный покров, часть неба с яркими звездами и кусочек дома — самый угол.

— Верный! Верный! — шопотом позвал собаку Леонид, но она не шла на зов и ничем не обнаруживала своего присутствия.

Послышался шорох, будто кто-то прошел мимо. Видимо, Верный был где-то недалеко.

Леонид позвал собаку громче. Попрежнему тишина. Он простоял еще несколько минут, вдыхая ночной морозный воздух и чувствуя, как щемящий холодок проходит через руки во все тело. Он хотел уже приподнять творило и выбраться наружу, но раздумал и решил подождать.

Прошло еще пять напряженных минут. Нигде ни шороха, ни стука, ни голоса. Далеко-далеко пролаяла собака, ветерок донес гудок маневрового паровоза… Руки уже начинали застывать, по телу пробежала дрожь.

«Чего же я жду? Так можно и всю ночь простоять», — подумал Леонид. Он поднялся еще на ступеньку, уперся головой в творило, и оно повалилось на скатившуюся собачью будку. Леонид высунулся до пояса — он захотел осмотреться, но не успел: что-то тяжелое обрушилось на его голову. На мгновение мелькнули перед глазами звездное небо, двор, покрытый снегом, потом все рассыпалось на мириады огней…

21

Уже вечерело, когда к дому Юргенса подкатил окрашенный в белый цвет лимузин. Шофер резко затормозил и, не выключая мотора, открыл дверцу.

Из машины вышел Марквардт. На нем были пальто с меховым воротником и меховая шапка.

Появление шефа было для Юргенса неожиданным. Гость застал Юргенса в кабинете, где тот, сидя за столом, делал записи в блокноте.

Марквардт был серьезен и холоден.

— Надеюсь, вы догадываетесь о причине моего внезапного визита? — не ответив на приветствие Юргенса, заговорил он официальным тоном.

Тревога возникла мгновенно, и Юргенсу стоило усилий скрыть ее. Он попытался предупредить расспросы:

— Полагаю, что ваше посещение связано со смертью подполковника Ашингера. Это произошло так нелепо, так неожиданно…

— Отчасти и ради этой грязной истории… Юргенс покраснел, что не укрылось от пристального взгляда шефа.

— Вы, оказывается, еще не потеряли способности краснеть. Это замечательно… — Он обошел стол, уселся на место Юргенса, вырвал из блокнота листок и взял карандаш. — Видимо, в Германии есть еще люди, сохранившие некоторые черты порядочности. К числу их, вероятно, принадлежите и вы, господин Юргенс. При вашем характере, при ваших делах — и краснеть! — Он развел руками и расхохотался.

Выходка шефа озадачила Юргенса. Он не знал, как реагировать на тон и обращение Марквардта. Решил, что лучше всего обидеться, но шеф опередил его маневр и спросил, известно ли господину Юргенсу, как на фронте поступают с людьми, фабрикующими подложные документы.

Теперь наконец Юргенс понял, в чем дело.

— Половина вашего денежного отчета за год построена на грубо подделанных расписках. А вы знаете, чем это пахнет?

Юргенс театральным жестом обхватил голову руками и опустился в кресло.

Марквардт иронически улыбнулся. Он может успокоить Юргенса: отчет дальше не пошел, он привез его с собой. Им они займутся позже. Однако он надеется, что Юргенс не станет больше злоупотреблять его доверием…

Шумный вздох облегчения вырвался из груди Юргенса. С благодарностью посмотрев на шефа, он вытер платком лоб.

— Докладывайте новости и все, что мне следует знать, — предложил Марквардт и, наклонившись над столом, начал что-то чертить на листке бумаги.

Юргенс рассказал о взрыве электростанции, убийстве Родэ, поимке подпольщика.

Марквардт, не отрываясь от бумаги, слушал.

Юргенс уже спокойно, обычным деловым тоном доложил о ходе подготовки агентуры, предназначенной к переброске за линию фронта. Следя за рукой шефа, Юргенс машинально остановил взгляд на листе бумаги и затаил дыхание: на уголке было крупно и отчетливо вычерчено дробное число «209/902». Не поднимая головы, шеф обвел дробь кружком и поставил справа от него большой вопросительный знак.

Юргенс взволнованно отвел глаза в сторону и уже не так уверенно продолжал доклад. В голове зародилось подозрение. Если за отчет он получил лишь предупреждение, то раскрытие этой цифры сулило арест, следствие, военно-полевой суд.

— Довольно… Скучно… — прервал доклад Марквардт и, отложив в сторону карандаш, спросил: — Ну, а с Ашингером как?

— Полагаю…

— Полагать тут нечего. История грязная и задумана неумно.

— То-есть?

— Точнее — глупо. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я располагаю не только вашей информацией.

Юргенс растерялся. «Гунке донес», — мелькнула у него тревожная мысль.

— Мне все-таки непонятно… — начал он и смолк, не зная, что сказать.

— Сегодня вы почему-то особенно непонятливы. А между прочим, эта история может принести вам большие неприятности. Полковник Шурман заинтересовался ею.

— При чем же здесь я? — теряя самообладание, почти крикнул Юргенс.

Марквардт встал.

— Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле! — сказал он резко. — И не считайте меня идиотом.

Юргенс побледнел от досады, гнева и страха, а Марквардт продолжал говорить, и его слова били по взвинченным нервам Юргенса, точно удары палкой.

И как только хватает, мягко выражаясь, смелости у Юргенса спрашивать, при чем здесь он! Было два претендента на наследство тестя, выражающееся в кругленькой сумме, а теперь остался один.

Марквардт прошелся по комнате. Он дал Юргенсу понять, что не заинтересован в его разоблачении, но ведет себя Юргенс по меньшей мере глупо. Создается впечатление, будто он задался целью сам накинуть себе на шею петлю.

— Только эта цифра, — Марквардт ткнул пальцем в листок бумаги, — вынуждает меня вытягивать вас из петли.

— Вы знаете?.. — вскрикнул Юргенс.

— Без вопросов, — оборвал Марквардт. — Не время. Но учтите, что если вы, вопреки здравому смыслу, полезете дальше в петлю, я за вами следовать не намерен. Надеюсь, поняли?

Юргенс кивнул головой и, вынув из кармана платок, снова вытер влажный лоб и покрывшиеся испариной руки.

Марквардт опустился на свое место. Теперь эту тему он считает исчерпанной. Пусть лучше Юргенс расскажет, какой ветер дует с фронта.

Юргенс подробно проинформировал о положении на фронте. Он говорил более уверенно, даже с подъемом, так как теперь видел в лице Марквардта не только шефа. Юргенс старался обрисовать положение немецкой армии в самых мрачных красках. Он уверен, что русские не ограничатся освобождением своей территории: они придут в Германию.

— Это не ново, — возразил Марквардт. — Но они не придут, а приползут, истекая кровью. Приползут обессиленные, не способные твердо стоять на ногах и говорить во весь голос. Ситуация крайне оригинальная: Россия и Германия обе победят и обе будут побеждены.

Юргенс сдвинул брови:

— Конечно, такое равновесие возможно, но лишь в том случае, если союзники России не высадятся в Европе. Оно нарушится в пользу русских, как только откроется этот пресловутый второй фронт. Тогда Германии будет хуже.

— Ерунда! — безапелляционно заметил Марквардт. — Будет не хуже, а лучше. Да-да! Именно лучше. Если второй фронт и откроется, то его цель — не помогать русским, а играть роль сдерживающего барьера, ибо русские способны пойти далеко на Запад. Вообще говоря, с Россией связываться не следовало. Одно дело Чехословакия, Франция, Польша, но Россия — это совсем другое. В июне сорок первого года фюрер сделал страшную ошибку. Но то, что произошло, должно было произойти. Второй фронт спасет не русских, а немцев.

Юргенс в раздумье потер подбородок:

— Да они не очень спешат помогать Советской Армии. Марквардт рассмеялся:

— Конечно! Учтите, Юргенс, что в данное время в России во главе английской военной миссии стоит полковник Джордж Хилл. Уж в чем в чем можно упрекнуть Хилла, но только не в симпатиях к коммунистам. Он далек от того, чтобы крепить военный союз между русскими и англичанами.

Марквардт прошелся по комнате и остановился около висевшей на стене большой карты Германии. Заложив руки за спину, он долго и сосредоточенно вглядывался в паутину красных, голубых, черных линий.

— Этот город вам знаком? — Марквардт ткнул пальцем в черную точку.

— Отлично.

— Я выбрал его для вашей будущей резиденции. Местечко удобное.

— Это в том случае, если… — начал Юргенс.

— Да-да-да… именно в том случае! — И Марквардт громко рассмеялся.

22

Очнулся Леонид Изволин на каменном полу. Голова горела от мучительной тупой боли. С трудом открыв глаза, он стал осматриваться. Перед ним — серая стена, вероятно цементная, в углу на скамейке — два немецких солдата с автоматами. В комнате тихо…

Леонид закрыл глаза и попытался восстановить в памяти то, что произошло. Но боль не давала возможности сосредоточиться. Леонид тихо застонал. Мозг заволокло туманом.

Один из солдат нагнулся, чтобы поднять Леонида, но он напряг все силы и поднялся сам. Голова закружилась, боль стала еще острее. Он закачался и в то же мгновение ощутил на запястьях холодок металлических наручников. Его толкнули к двери и повели по длинному коридору. Шли медленно. Навстречу попадались конвоиры с арестованными, откуда-то доносились вскрики, стоны. Леонид зашагал быстрее, чтобы не слышать этих звуков.

Вот лестница — ступеньки ведут на второй этаж. Опять крики и стоны. Горло сжали спазмы. Через несколько минут с ним случится то же, что с этими несчастными.

— Сюда, — приказал конвоир и втолкнул Леонида в небольшую комнату.

В комнате было светло, очень светло. Глаза жмурились сами собой, не выдерживая яркого потока электрических лучей. Солдаты посадили Леонида на высокий табурет и замерли по бокам. К Леониду подошел гестаповец маленького роста.

— Фамилия? — пристально посмотрев в лицо арестованного, произнес он по-русски.

Леонид сдержал дыхание. Начинается… И вдруг он ощутил прилив решимости и энергии, будто вступил в единоборство с этим маленьким человеком, нагло и злобно глядящим на него.

— Не помню, — спокойно ответил Леонид и, чтобы подтвердить свое равнодушие, обвел глазами стены и потолок комнаты.

— Что?!

— Не помню, — тем же тоном повторил Изволин.

— Не валяй дурака! Изволин промолчал.

— Я тебя в земле сгною, живьем! — Гестаповец вскочил с места.

— Это не особенно страшно: земля своя, родная.

— Отвечай только на мои вопросы! — крикнул гестаповец и занес кулаки над головой Леонида. — Я тебя согну в бараний рог.

— Не все гнется, господин фриц, — кое-что ломается. А я не должен быть сломлен. Вам надо очень многое узнать от меня. Не так ли?

— Ты назовешь себя?!

— Нет!

— Назовешь?!

— Нет!

Гестаповец подошел к Леониду и, схватив арестованного, с силой ударил его головой о стену.

Леонид очнулся снова на холодном каменном полу.

— Как в могиле, — невольно пробормотал он и, с трудом поднявшись, стал обследовать мрачную камеру.

Она была очень мала, с низким, не дающим возможности выпрямиться потолком, со скользкими, мокрыми стенами. В углу настойчиво скреблись и противно попискивали крысы. Леонид кашлянул. Крысы смолкли. Но через минуту они снова принялись скрести, еще сильнее, упорнее…

На второй допрос Изволина привели к другому следователю — полному, коренастому мужчине лет сорока. Голова с короткими волосами, торчащие усы, круглые глаза — все в гестаповце напоминало Леониду откормленного кота. Даже движения у него были мягкие, кошачьи.

Следователь распорядился накормить арестованного, но Леонид от еды отказался.

— Сыты? — спросил гестаповец с любезной улыбкой.

— По горло.

— Вчера вы сказали моему помощнику, что хорошо знаете свое будущее?

Леонид утвердительно кивнул головой.

— Свое и даже ваше, — добавил он.

— Вы — оракул! — И гестаповец поднял вверх указательный палец.

Леонид улыбнулся.

— Прошу вас, говорите все, что чувствуете, и требуйте, что хотите. Это неотъемлемое право любого арестованного. И лишить вас этого права ни я, ни кто другой не в силах. Закон есть закон. Не стесняйтесь.

— И не думаю, — ответил Леонид. — Вас интересует будущее? Вы господина Родэ, надеюсь, знали?

— Да, знал.

— Вот и хорошо. Многих из вас ожидает такая же участь.

— Не в вашем положении говорить об этом, — холодно произнес гестаповец. — Вы упустили из виду одну маленькую деталь. Германская армия не только в России, но и еще кое-где. В наших руках Чехословакия, Австрия, Бельгия, Польша, Франция — почти вся Европа.

— Ну, из России-то вы, положим, еле уносите ноги. На Россию замков вам не надеть — ни замков, ни наручников, ни намордников…

— Мы отклонились от темы, — спокойно заметил следователь.

— От какой? — удивленно спросил Леонид.

— От главной. Меня зовут Роберт Габбе. Как называть вас?

Леонид усмехнулся:

— Не выйдет.

— Что не выйдет?

— Насчет знакомства.

Следователь пожал плечами и склонил голову набок:

— Напрасно вы так себя ведете. Совершенно напрасно. Это не оправдывающая себя тактика. Я советую вам изменить линию поведения. Все зависит от вас.

— Уговаривать бесполезно. Да и насколько мне известно, гестаповцы меньше всего способны на уговоры.

— В мою обязанность входит объяснить вам, что ваша жизнь зависит от вас же самих, от вашего поведения во время следствия. Так, например, в погребе, где вас арестовали, был обнаружен вот этот списочек. В нем четырнадцать фамилий. Вам он знаком? Изволин утвердительно кивнул головой.

— Вот и замечательно! Я считал и считаю вас человеком рассудительным. Я глубоко уверен, что мы найдем общий язык.

— Попытаемся. — В голосе Леонида прозвучала ирония.

— Это подлинные фамилии или вымышленные?

— А как вы думаете?

— Я? Я думаю, что это подпольные клички.

— Похвальная сообразительность.

— А кто такой «Грозный»?

— «Грозный»?

— Да-да.

— «Грозный», наверно, человек и патриот.

— А звать его как?

— Это военная тайна. Этого никому знать не положено.

Следователь резко поднялся со стула и заходил по комнате.

— Оказывается, я ошибся: с русскими нельзя сговориться.

Он шумно выдохнул из легких воздух и, приблизившись к Изволину, положил ему на плечо руку. Леонид поморщился. Лицо гестаповца изобразило улыбку.

— Вы очень молоды и очень горячи. Я не могу вас понять.

— И никогда не поймете. Есть вещи, недоступные вашему пониманию.

Следователю начала надоедать роль уговаривающего, но он сделал еще одну попытку:

— Когда же господин русский поймет наконец, что правдивые ответы дадут ему не только освобождение, но и нечто большее! Есть у вас умные люди, которые предпочитают…

— Это не советские люди, — перебил его Леонид.

— Хм! Вы очень самоуверенны. Я предполагал… Раздался телефонный звонок. Следователь подошел к аппарату и стал слушать.

— Да, есть… Да-да…

Он положил на место трубку и, вызвав из коридора двух солдат, торопливо покинул комнату…

Начальник гестапо Гунке, высокий, подчеркнуто прямой, гладко выбритый, метался по своему кабинету. С тех пор как в стены его учреждения попал Леонид Изволин, Гунке не находил себе места.

Следователь Хлюстке, который первым допрашивал Изволина, стоял перед начальником, вытянув по швам руки.

— Вам бы только с громилами возиться! — неистовствовал Гунке. — Настоящий преступник способен водить вас за нос. Чорт знает что получается! Взяли человека с кличками, связями, паролями, рацией, взрывчаткой, оружием — и до сих пор не знаем, кто он такой! Позор! За такую работу с нас шкуру спустят. И правильно сделают… Ну, а вы? — Он резко повернулся ко второму следователю. — Вы, кажется, претендуете на звание опытного детектива. Как у вас?

Второй следователь растерянно развел руками.

— Фамилию узнали? — допытывался Гунке. — Я уже не прошу о большем…

— Нет.

— А что узнали?

— Ничего.

Гунке закусил нижнюю губу и снова зашагал по кабинету. Левая щека его подергивалась.

— Где ваш хваленый метод? Вы болтали всем и всюду, что можете очень быстро устанавливать с арестованными психологический контакт. Где этот контакт?

— Я только начал с ним работать, — оправдывался гестаповец.

— И сколько вам потребуется времени, чтобы дойти до конца?

— Это на редкость упрямый арестованный…

— Вы знаете, чего я требую от вас, и должны добиться этого. — Гунке стукнул кулаком по столу. — Вам за это деньги платят! Будете ли душить, грызть, жечь — меня это не касается. Вы обязаны развязать ему язык, иначе… иначе в течение двух суток вы оба окажетесь на передовой! Идите!

…В этот раз допрос длился несколько часов. Избитого Изволина снова оттащили в темную камеру. Сквозь проблески сознания Леонид чувствовал, как ему кололи руку повыше локтя и впрыскивали что-то под кожу. Очнулся он уже от холода.

В эти часы томительного одиночества Леонид ясно представил себе не только то, что его ожидает, но и то, что он должен сделать. Все личное, мелочное ушло на задний план. Родилось чувство, побеждающее и страх, и боль, и смерть. Когда юношу снова повели на допрос, к самому Гунке, лицо его выражало спокойствие и упорство.

Два битых часа издевался над Леонидом взбешенный до предела Гунке.

И снова, полуживого, юношу погнали в каменную могилу, где он должен был ждать очередных пыток.

Леонид понимал, что гестаповцы своими изощренными пытками способны довести его до состояния невменяемости. Даже из бреда его они постараются узнать какую-то частицу тайны, и она погубит всех.

Увидев перила лестницы, Леонид почувствовал волнующий прилив сил и смело зашагал вперед. Когда один из солдат хотел остановить Леонида, юноша ударил его головой в лицо и бросился на верхний, третий этаж. Бежать мешали скованные стальными кольцами руки. На лестничной площадке третьего этажа один из солдат, настигнув пленника, дал по нему три выстрела кряду.

Почувствовав смертельную боль, Леонид повис на перилах и слабо улыбнулся.

— Вот и все… Этого я и хотел, — прошептал он одними губами.

Тело его накренилось, вздрогнуло и рухнуло вниз.

Снег стал пористым, темнел и оседал. По утрам его поедали густые белесые туманы, а днем изводило солнце.

На голых ветвях деревьев с криком громоздились галки, шумно обсуждая свои весенние птичьи дела. Лес за городом потемнел.

Пасмурными сумерками открытый гроб с телом Леонида, грубо сколоченный из необтесанных досок, был выставлен под охраной гестаповца на городской площади, около церковной ограды.

В изголовье воткнули деревянную жердь с фанерной дощечкой, на которой крупными буквами было написано:

«Опознавшим умершего разрешается взять и похоронить его с соответствующими почестями».

Это была последняя уловка гестаповцев, рассчитанная на то, что кто-либо признает Леонида и тем самым поможет размотать весь клубок.

А через несколько часов, ночью, патриоты по приказу «Грозного» пробрались на площадь, убрали охранника-гестаповца и выкрали тело товарища. Юношу похоронили в лесу, на живописной открытой поляне, на берегу небольшой речушки.

На следующее утро горожане, пришедшие на площадь, увидели курган из черной свежей земли и гроб с телом охранника.

Над курганом виднелась палка с дощечкой. На дощечке была свежая надпись:

«Здесь похоронен герой-патриот, замученный фашистами. Имя его скоро будет знать вся страна. Смерть фашистским мерзавцам!»

Немецкая администрация всполошилась. Когда был увезен труп охранника, гестаповцы принялись разрывать могилу в надежде извлечь оттуда труп Леонида, но закончить работу им не пришлось: грохнул взрыв. Двоих гестаповцев разорвало, третьего ранило: Леонид Изволин, мертвый, продолжал мстить врагам.

23

Наступила весна. Снег остался лишь в оврагах, глубоких распадках, в местах, закрытых тенью высоких зданий. Теплый восточный ветер разводил утренние туманы, гнал по небу большие, похожие на мыльную пену облака. От земли струился и полз понизу пар. Бурно прибывающая вода до краев заполнила русло реки. Наконец лед взломался и с шумом понесся по реке.

Возбужденные горожане толпились на берегу. Казалось, что вместе со льдом река уносит и человеческое горе, тяжелое и холодное.

Денис Макарович и Игорек встречали весну по-хозяйски. Изволин помог мальчику сколотить скворечник. Мальчик был переполнен радостью, которая приходит в детстве к каждому, кто прислушивается к весеннему пробуждению природы.

Опухшие веки, глубокие морщины, побелевшая голова и грусть в уставших стариковских глазах свидетельствовали о бессонных ночах, о мучительных думах, терзавших Дениса Макаровича.

Говорят в народе, что горе, которым нельзя поделиться с близким человеком, переносится вдвое тяжелее. Это испытывал на себе Изволин. Смерть Леонида была тяжелым ударом, и он скрывал ее от жены, зная, что та не перенесет утраты. А чуткое материнское сердце, казалось, чуяло беду. Пелагея Стратоновна делилась с мужем своими думами и опасениями, рассказывала, что часто видит сына во сне.

Денис Макарович, как умел, старался рассеять тревоги жены.

Вслед за арестом Леонида других арестов не последовало. Можно было без опасений возобновить временно прерванную деятельность подпольщиков.

Сегодня, после большого перерыва, Изволин решил возобновить встречу с участниками подполья и в первую очередь узнать, что делают Ожогин и Грязнов.

Как и прежде, для связи требовался Игорек. Сегодня Игорек решил добраться до квартиры Ожогина и Грязнова коротким путем и поэтому воспользовался проходом, образовавшимся при бомбежке в здании Медицинского института.

Он уже пересек загроможденный развалинами двор и хотел выскочить на соседнюю улицу, как вдруг его остановил окрик:

— Погоди, малец! Эйн минут… ком гер…

Игорек оглянулся. Мужчина, обросший бородой, в немецком теплом мундире с нарукавником полицейского, пальцем подзывал его к себе.

Мальчик узнал «полицая». Это был тот веселый Сашутка, который уже однажды приходил к Денису Макаровичу в прошлом году и с которым они выследили предателя Зюкина. Игорек отлично помнил, как, расставаясь с гостем, Денис Макарович крепко обнял его и расцеловал. Игорек тогда удивлялся, почему взрослого, усатого дядю называют Сашуткой.

Сейчас мальчик из предосторожности решил скрыть, что узнал «полицая». Он удивленно посмотрел на него и опустил глаза.

— Не узнаешь? — приветливо спросил тот.

Игорек прикусил губу и отрицательно помотал головой.

— Плохо! Очень плохо! С виду парень, а память, как у девчонки.

Игорек насупил брови. Такой комплимент ему явно не понравился, но он решил не менять тактики.

— А я вот тебя помню, — сказал после небольшой паузы «полицай». — Даже знаю, что Игорьком зовут.

Мальчик понял, что упорствовать не следует.

— Это я так… — ответил Игорек. — Это я нарочно сказал, что не помню…

— Ишь ты! — засмеялся «полицай». — Денис Макарович дома?

— Дома.

— Ну, пойди скажи ему, что я пришел…

Стоя в раздумье у окна и глядя на улицу, Денис Макарович увидел торопящегося к дому Игорька. Он посмотрел на часы. Нет, так быстро выполнить поручение мальчик не мог. В чем же дело?

Улыбка на веснушчатом лице мальчика рассеяла тревогу Дениса Макаровича.

— Сашутка появился, — шепнул Игорек.

— Где он?

— Около Мединститута меня ожидает… Я вначале испугался его: он опять, как немец…

— Вот что, — перебил Игорька Изволин: — беги, зови его сюда, а сам — быстро на Административную, к Никите Родионовичу. Расскажи, какой гость пожаловал, и пусть он и Андрей идут к нам.

Появление связного от командира бригады обрадовало и взволновало старика.

— Полюшка! — обнимая жену за плечи, сказал Изволин. — Придется тебе к Заболотько сходить насчет картошки. Гость ведь пожаловал… от Иннокентия…

— Сашутка? — догадалась Пелагея Стратоновна.

— Он самый.

— За мной дело не станет. — И Пелагея Стратоновна начала торопливо одеваться.

Встреча боевых друзей была радостной. Сашутка подробно рассказал Ожогину, Грязнову и Изволину о жизни партизанской бригады, рассказал о том, что частями Советской Армии освобождены Винница, Бельцы, Николаев, Черновицы, Одесса. Наши войска перешли государственную границу и освободили ряд румынских городов.

Он предполагал, что скажет новость, но оказалось, что Ожогин и Грязнов уже знают об этом: проводя практические занятия по радиоделу, они слушали советские станции.

— Теперь уж скоро и к нам пожалуют! — сказал взволнованно Изволин. — Недолго осталось ждать…

Сашутка рассказал о цели своего прихода.

В двадцати километрах от города, в лесу, есть заводик по изготовлению чурок для немецких газогенераторных машин. Немцев на заводе нет: они боятся такой глуши. Директором чурочного завода совсем недавно назначили «надежного», по мнению немцев, Владимира Борисовича Сивко. Владимир Борисович — один из людей командира партизанской бригады Кривовяза. Через него нужно наладить связь партизан с городом.

— А мы стоим в тридцати километрах от завода, — сказал Сашутка. — Шесть дней назад получили приказание от командования фронта всей бригадой приблизиться насколько возможно к городу. Что-то, видать, готовится. Комбриг просил передать, чтобы вы информировали «Грозного» и подыскали людей, подходящих для связи с нами через завод: обо всем, что творится в городе, мы должны знать. По всем данным, — заключил Сашутка, — гитлеровцы здесь долго не удержатся. Надо быть наготове.

На столе появился горячий картофель. Все с аппетитом принялись за еду. Когда первый голод был утолен, Денис Макарович вскочил и с досадой хлопнул себя по лбу:

— Батюшки! Совсем забыл!

Он торопливо вылез из-за стола, вышел в другую комнату и вернулся оттуда с глиняной бутылью. Обтер с нее пыль и разлил по стаканам остатки густой настойки.

Никита Родионович поднял стакан и встал. Его примеру последовали остальные.

— За тех, кто погиб смертью храбрых, и за живых, которые отомстят за них и доведут борьбу до конца!

Молча выпили.

При выходе из квартиры Изволина, в коридоре, Ожогин и Грязнов столкнулись с Тряскиным. Он был сильно пьян, еле держался на ногах. Встретив старых знакомых, Тряскин обрадовался, засуетился.

— Ко мне! Ко мне! — тянул он друзей за руки. — Знать ничего не хочу! Теперь не выкрутитесь.

В комнате никого не было. Тряскин, натыкаясь на мебель, с трудом добрался до буфета и стал шарить по полкам. Наконец он обнаружил бутылку водки и поставил ее на стол. Потом на столе появились куски засохшего хлеба и квашеная капуста. Хозяин усадил гостей на стулья и объявил:

— Выпьем!

Однако не оказалось рюмок, и Тряскин снова полез в буфет. На этот раз ноги его подвели: он споткнулся и уронил рюмки. Со звоном разлетелись по полу осколки.

— Чорт с ними! — Достав стаканы, он трясущейся рукой разлил в них содержимое бутылки. — Пей, братва, — приглашал он, — все равно пропадать! Бежит немчура проклятая, бежит… А мы, дураки, надеялись на нее. Бургомистр, собака, и тот лечиться поехал в Германию. Заболел, боров…

Он подпер голову руками и на мгновение умолк.

— А мы? А мы что будем делать? — Тряскин замотал головой, будто хотел сбросить одолевший его хмель. — Хотя вам что, вы одинокие, а вот мне каково? А? Жена, Варька, имущества полон дом — куда податься? Ха-ха-ха! — закатился он. — Выслужился, выстарался, шею гнул — и догнулся! Влез в хомут и не вылезу… Тьфу, дурак! — Тряскин сплюнул. — Знать бы заранее… Да разве узнаешь! Ведь сила какая была! Диву давались… До Волги шагали, и все — тьфу! Комендант сегодня говорил, что отступать дальше не будут, а сам торопит меня ящики сколачивать… Сволочь! О своей шкуре печется… Петля… Всем петля!

Он опрокинул в рот стакан и залпом выпил. Пользуясь тем, что Тряскин впал в пьяное забытье, друзья покинули дом.

В эту ночь впервые под домом Юргенса заработала запасная радиостанция подпольщиков, находившаяся на консервации.

Потоком шли на Большую землю разведывательные данные, добытые Ожогиным, Грязновым и другими патриотами города. Радистом был Швидков — совладелец пекарни.

24

В застекленное окошко над дверями в комнату золотистой полоской лился утренний свет. Полоска двигалась с предмета на предмет: со стула, покрытого брезентом, на рабочий стол, с него — на стену, на кровать, на спящего Василия. Скоро она дойдет и до него, Игорька.

Игорек быстро слез с кровати, бесшумно оделся, вышел на улицу и зажмурился.

Яркие лучи солнца слепили глаза. Игорек закинул голову: далеко в небе одинокое облачко, гонимое ветром, плыло на восток, меняя формы. Оно превращалось то в барашка, то в гуся, то в человека. Игорек долго провожал облачко взглядом, пока оно не растворилось в синеве неба.

Потом его внимание привлек птичий гомон. Игорек повернулся. На уцелевших, тянувшихся вдоль тротуара серебристых тополях гнездились беспокойные грачи. Почки на ветвях тополей уже округлились, набухли — вот-вот начнут лопаться.

Увидев шагающих по противоположной стороне улицы гитлеровских солдат, Игорек вспомнил, что ему пора приступать к делу.

Он вернулся в свою каморку под лестничной клеткой. Василий уже проснулся и сидел на койке.

Игорек надел нищенские лохмотья и повесил через плечо котомку.

— Уже уходишь? — спросил Василий.

— Да, надо идти, — коротко ответил Игорек. — На обратном пути зайду к Пелагее Стратоновне.

— Ладно, — сказал Василий, — тебе виднее. Сегодня утром предстояло явиться к «Грозному» за запиской для Швидкова. Никто из близких Игорьку людей никогда не посвящал мальчика в дела подпольщиков, но наблюдательный паренек многое понимал сам. Он знал, что сегодняшняя записка — радиограмма и что все, что в ней написано, будет передано на Большую землю — советским людям.

… Вот и набережная. Подсохла уже под горячими лучами весеннего солнца незамощенная улица, поднялась вода в реке от дождей и стаявшего снега.

Нет, нельзя не пойти на берег и не поглядеть на широкое речное приволье!

Игорек прикрыл ладонью глаза от солнца, всмотрелся в мутноватый речной плес, в противоположный берег и вспомнил слова Пелагеи Стратоновны: «На реке-то лед ушел с водой, а на сердце людей остался».

Ничего, скоро и этот лед уйдет!..

Шагая по набережной, Игорек не услышал, а скорее почувствовал, что кто-то неотступно следует за ним по пятам. Хотелось оглянуться и посмотреть — кто, но мальчик сдержал желание. Идти прямо к «Грозному» было нельзя.

— Подайте кусочек хлебца сироте! — жалобным голосом, нараспев произнес Игорек, постучав в первую попавшуюся дверь.

Он прождал с минуту и, получив в руки заплесневелую корку, направился к соседнему дому.

— Подайте кусочек хлебца! — вновь раздался его плачущий голос.

Кладя подаяние в котомку и слегка повернув голову, Игорек успел заметить, что по тротуару медленной походкой, заложив руки в карманы пальто, идет неизвестный.

Как быть? Миновать дом «Грозного» или постучаться? Если он пройдет мимо, то тому, кто наблюдает за ним, это может показаться подозрительным. Если же он постучит и жена «Грозного» передаст ему с хлебом записку, будет еще хуже.

Дом «Грозного» был уже совсем рядом, когда неизвестный, приблизившись, позвал:

— Мальчик, а мальчик!

Не отозваться было нельзя. Игорек повернулся, изобразив на лице страдальческую мину, и увидел полного мужчину небольшого роста, с расплывшимися чертами лица, с мягким, женским подбородком. Маленькими влажными глазами, тонувшими в щеках, он ласково смотрел на Игорька.

— Вы меня? — спросил мальчик.

— Ну конечно, тебя, — ответил незнакомец и склонил голову набок.

«Видел я его когда-нибудь или не видел? — напряженно думал Игорек. — Нет, кажется, не видел».

— Я вам нужен? — решился он задать вопрос.

— Много насобирал? — в свою очередь, участливо спросил незнакомец.

Игорек отрицательно помотал головой и, раздвинув края котомки, показал ее содержимое.

— И всегда так? — продолжал интересоваться незнакомец.

— Какой день выпадет… Да и улицы разные, смотря кто живет. Здесь, на набережной, плохо. Есть такие, что и дверь не откроют, ругаются, — уже смелее заговорил мальчик.

Незнакомец слушал и участливо качал головой. «Что ему надо?» — с тоской подумал Игорек и, осмелев, спросил:

— Можно идти?

— Нет. Шагай за мной. Я тебе помогу, и ты не станешь больше побираться. И ругать тебя никто не будет. Иди и не теряй меня из виду. Не бойся, не скушаю тебя. Я человек хороший. Шагай! — И незнакомец, не оборачиваясь, пошел вперед.

Игорек несколько мгновений стоял в нерешительности: идти или не идти? Если этот мужчина следил за ним, то уйти не удастся, он догонит. Может быть, он даже знает местожительство Игорька…

Внешний вид незнакомца как будто не вызывал у мальчика подозрений, да и говорил он с подкупающей искренностью.

«Пойду… Будь что будет. Хорошо, что не дошел до квартиры «Грозного», — решил Игорек и последовал за незнакомцем.

А тот шел, не останавливаясь и не оборачиваясь, видимо уверенный в том, что мальчик следует за ним.

На Базарной улице, у небольшого кирпичного дома, мужчина замедлил шаги, обернулся и поманил Игорька рукой.

… В просторной комнате за небольшим голым столом сидели несколько мужчин. Как только Игорек переступил порог комнаты, говор, доносившийся в коридор, мгновенно стих, и глаза всех недружелюбно уставились на него.

— А ну-ка, освободите место, — обратился сопровождавший Игорька человек к двум мужчинам, сидевшим в самом углу на топчане. — Живо!

Те быстро встали, не сказав ни слова.

— Садись сюда, рядом, — ласково пригласил незнакомец Игорька. — Как тебя зовут?

— Игорь.

— Чей ты?

— Терещенко, — соврал, не моргнув глазом, Игорек. Он с первых дней, по договоренности с Василием, выдавал себя за его родного брата.

— Кто у тебя есть из родных?

— Кроме брата, никого.

— А брат что делает?

— Он калека, безногий, ничего не делает… Он маленьким ногу отморозил… Я его кормлю.

— Ц… ц… ц… — зацокал сочувственно незнакомец и покачал головой. Потом он наклонился к самому уху мальчика и тихо спросил: — А если я сделаю так, что ты не будешь больше побираться, а? Все у тебя будет…

— Н-не знаю, — запинаясь, ответил Игорек и повел глазами по стенам: на них висели картины из немецких иллюстрированных журналов: танки, идущие в колонне; обнимающиеся гитлеровцы; большое, охваченное огнем здание; переправа войск через реку…

Незнакомец положил руку на плечо Игорьку.

— Эх, ты!.. — сказал он и усмехнулся. — Сейчас я тебе покажу, что ты будешь иметь каждый день.

Незнакомец удалился в дверь направо. Он отсутствовал минут десять-пятнадцать, и Игорек заметил, что никто из сидящих в комнате не обращает на него никакого внимания.

Вернулся незнакомец с картонной коробкой в руках.

— А ну, раскрывай свою котомку! — сказал он и бросил туда банку консервов, сушеную рыбу, белый батон и кружок колбасы.

Котомка мгновенно раздулась.

— Донесешь до дому?

— Донесу.

— Да, ты ведь недалеко живешь, я знаю! И знаю, по каким улицам просить ходишь, знаю даже, что ты — хитрый! — как вернешься домой, одежонку эту сбрасываешь. Ну и правильно делаешь, а то ведь никто ничего не даст. Голь на выдумки хитра. — И он покровительственно похлопал мальчика по плечу.

Игорьку стало вдруг жарко.

Конечно, не напрасно задаривал его продуктами этот тип с жирными щеками, не напрасно шел за ним следом. Он все, оказывается, знает.

— Вот что, дружок, — продолжал между тем незнакомец: — хочешь иметь каждый день столько харчей?

— А вы кто?

Вопрос, заданный мальчиком, был неожидан.

Незнакомец откашлялся и ответил, что он и его товарищи — хорошие люди: они ловят жуликов, бандитов, грабителей, которые по ночам нападают на мирных горожан. Мальчик должен помогать им выслеживать таких людей.

Он убеждал Игоря долго. Тот слушал, изредка кивая головой.

— Понял меня? — спросил наконец незнакомец.

— Понял.

— Ты ходишь на Административную, сто двадцать шесть?

— Хожу. За хлебом… — пытаясь не выдать волнения, пробормотал Игорек. — Там живут два дядьки… добрые…

— Так уж и добрые?

— Правда…

— А чего они тебе, кроме хлеба, дают?

— Ничего.

— Вот тебе и добрые! — Человек рассмеялся, и щеки совсем закрыли его маленькие глаза. — А с кем они дружат? Ходят к кому?

— К господину Тряскину ходят…

Человек, сидевший у окна, присвистнул, встал и вышел из комнаты.

— А еще к кому?

— Не знаю…

— А ты узнай. Нарядись вот в эту одежонку и узнай. Присмотри за ними. Как узнаешь, приходи ко мне, я тебе опять полную котомку насыплю.

— А что, как не узнаю? — смело спросил Игорек.

— Тогда ничего и не получишь. Опять побираться будешь. Понял?

— Да…

— Вот так. Найдешь этот дом? Игорек пожал плечами.

— Найдешь, — уверенно заключил незнакомец. — Ну, ступай…

Оказавшись на улице, Игорек испытал чувство человека, свалившегося с десятого этажа и чудом оставшегося в живых. Ноги рвались вперед. Котомка почти не ощущалась. Он шел легко, бодро, сознавая, что не только выбрался из затруднительного положения, но и узнал, что какие-то люди интересуются Ожогиным и Грязновым.

Ему казалось, что встречные прохожие понимают его настроение и как-то особенно приветливо смотрят на него, что солнце греет теплее, чем обычно, что улица выглядит наряднее, да и травка молодая начинает пробиваться у самого тротуара, чего не было, кажется, когда он шел сюда.

… Василий внимательно выслушал своего юного друга, и недобрый огонек мелькнул в его глазах.

— Ишь чего захотели, сволочи! — зло сказал Терещенко. — Ах, гады!.. Ну ничего, немного осталось ждать — прополоскаем их всех… А ты теперь гляди в оба. Ходи, да оглядывайся. Поди-ка расскажи все Денису Макаровичу.

…Этой же ночью начальник гестапо Гунке принимал человека, одарившего Игорька продуктами. Рядом с Гунке сидел переводчик.

Посетитель подробно изложил всю историю, даже слишком подробно, потому что Гунке начал морщиться. Он терпеть не мог длинных докладов и не переносил людей, страдающих многословием. Только неприязнь к преуспевающему Юргенсу и зависть, подогреваемая неуспехами в личных делах, вынуждала начальника гестапо терпеливо слушать этого обрюзгшего, с маленькими глазками сотрудника местной полиции.

Гунке слушал, откинувшись на спинку кресла. До чего же высокомерен и чванлив этот абверовский майор Юргенс! Как независимо держит он себя на территории, подведомственной ему, Гунке! Он совершенно не считается с гестапо. Вызывает нужных ему людей, занимает подходящие помещения, командует начальником гарнизона, комендантом города, бургомистром. И все с него как с гуся вода! Даже из такого щекотливого дела, как отравление подполковника Ашингера, Юргенс смог выкрутиться. Почему так везет человеку? А про историю с горбуном не хочется и вспоминать. Как глупо, по-дурацки все получилось…

Наконец сотрудник полиции кончил свою информацию, и мрачное настроение у Гунке немного рассеялось. Начальник гестапо понял, что, кажется, полиция не ошиблась, сделав ставку на мальчика-нищего. Возможно, что из этой комбинации что-нибудь и получится. Гунке страстно желал скомпрометировать негласных сотрудников Юргенса — Ожогина и Грязнова. Теперь его интересовали кое-какие детали.

— Кто приглашал мальчишку к вам? — спросил он.

— Я сам взял его, с набережной, — ответил полицейский.

Брови у Гунке приподнялись.

— Да вас же каждая собака в городе знает! — сдерживая нарастающее раздражение, произнес он.

Полицейский слегка улыбнулся:

— Я осторожно… никто не видел.

— А в какое время это происходило?

— Утром.

Глаза у Гунке округлились. Он долго не мигая смотрел на сотрудника полиции каким-то тоскливым, безнадежным взглядом.

— Где вы беседовали с ним?

— В дежурной комнате.

Из груди начальника гестапо вырвался стон, будто ему выдернули больной зуб. Он оторвался от спинки кресла, обхватил голову руками и уперся ими в стол.

— Я же предупреждал вас, что следует быть крайне осторожным, а тут днем… дежурная комната… Кто вас учил так работать?

Полицейский молчал. Он лишь тяжело вздохнул и изобразил на лице покорность.

— Что вы поручили этому побирушке? — вновь спросил Гунке.

— Я ему поручил выяснить, кого посещают оба эти молодчика.

— О… о… о!.. — простонал Гунке и замотал головой. Да я об этом знаю не хуже мальчишки. Все вы мне испортите с этим оборванцем! Понимаете?

Полицейский встал и начал мять фуражку в руках.

— Убирайтесь ко всем чертям! А если я узнаю, что вы встречаетесь с этим сопляком-нищим, я и с вас и с него семь шкур спущу!

Не дожидаясь, пока переводчик доведет его мысли до обескураженного полицейского, взбешенный Гунке вышел из кабинета, хлопнув дверью.

25

Лес залила талая вода. Размягченный серыми обволакивающими туманами, напившийся досыта земной влаги, он отяжелел и ждал тепла. Волнующая весна бродила ветерком среди берез и сосен, кленов и осин.

Заломин и Повелко шли лесом, пробираясь к чурочному заводу. Вода то и дело преграждала путь, и им приходилось или обходить лужи и ручьи, или перескакивать с пня на пень, с кочки на кочку. Повелко прыгал легко, а старику Заломину явно не везло: вот уже третий раз он оступился в холодную воду.

— Опять промок! — ворчал он, выбираясь на сухое место. — Не рассчитал.

Повелко смеялся:

— Не годишься ты, вижу, в лесные жители, а еще партизанить хотел!

— Ничего, научусь! Еще молодой, — отшучивался старик.

Ходить по весеннему лесу становилось все труднее, и каждый раз, возвратившись на завод, Повелко и Заломин вынуждены были весь вечер сушить сапоги и портянки. Сегодня воды прибавилось; она закрывала бугорки, стояла в низинах, под стволами деревьев. Путь был тяжелый. Километр, отделявший завод от мостика, который ремонтировали Повелко и Заломин, занимал более часа ходьбы.

Наконец показалась поляна. У самого края ее стояли три новых деревянных барака с крохотными, подслеповатыми оконцами. Чуть поодаль — кособокая рубленая избенка. Ее двускатная тесовая, почерневшая от времени крыша поросла мохом, покрылась лишайником. Оконца, застекленные осколками, глядели неприветливо. На поляне высились огромные бунты строевого, мачтового леса, подготовленного к вывозке, лежали вороха пиловочника, подтоварника, горбыля, реек…

Это была территория чурочного завода. Ни высоких труб, ни цехов, ни ограды. Все производство — пилорама. Она стояла на открытом воздухе и приводилась в движение двумя старенькими путиловскими тракторами. Тракторы тарахтели с утра до ночи; им вторили визг циркулярных и двуручных пил и стук топоров.

Когда Повелко и Заломин вышли на поляну, завод работал. Несколько человек сгребали чурки в вороха и грузили на подводы. Утром их должны были отправить в город.

Друзья направились к избушке, выделенной им под жилье. Из трубы вился веселый дымок. Не успели Повелко и Заломин поравняться с бараком, как им навстречу вышел директор завода Сивко. Это было необычно: Сивко редко бывал на заводе и всегда в середине дня, в обед.

— Повелко, — сказал сухо директор, — зайдешь ко мне вечером в сторожку.

Повелко кивнул головой в знак согласия и, не ожидая разъяснений, зашагал к избушке.

— Что это он? — поинтересовался Заломин, когда они зашли в избу и принялись торопливо стягивать с ног сапоги и разматывать мокрые портянки.

— Понадобился, — улыбнулся Повелко. — Без меня, брат, он никакое дело решить не может.

— Ну?! — с деланным удивлением переспросил старик. — Л я думал — сор от его избы убирать или из козы прошлогодние репьи вытаскивать.

Оба засмеялись. Однако вызов директора заинтересовал и даже взволновал их. Вот уже две недели, как Повелко и Заломин работали на заводе, и до сих пор к ним обращались только с вопросами, касающимися производства.

Сивко принял их на завод по паролю и сам определил им место для жилья. Он же выдал документы, в которых значилось, что они являются рабочими чурочного завода акционерного общества и проживают на территории предприятия. В избушке друзьям было удобно. Кроме них, здесь жила старушка-повариха, большую часть дня проводившая в хлопотах по хозяйству. Повелко и Заломин спали на огромной печи, занимавшей почти половину комнаты. Утром они получали наряд на работу, которая обычно сводилась к ремонту мостов на лесной дороге, ведущей к городу. Наряды давал прораб Хапов. Фактически он руководил всем предприятием, так как Сивко редко заглядывал на завод. Рабочие почти не знали своего директора, зато Хапова недолюбливали и называли между собой «жилой», «продажной шкурой» и «душегубом». Знали о связях Хапова с немцами. Видимо, он был не из пугливых: никто из ставленников оккупантов не решался жить в лесу, а Хапов вот уже более года находился на заводе и часто посещал лесосеки.

С Повелко и Заломиным прораб почти не разговаривал и не делал им замечаний. Две недели друзья прожили мирно, спокойно.

Как только стемнело, Повелко оделся и вышел. Сторожка лесника находилась в шестистах метрах от завода, на возвышенном месте. К ней вела хорошо утоптанная дорожка.

Сивко был в сторожке один. Когда Повелко зашел, он, так же как и днем, сухо сказал:

— Садись.

Повелко сел и вопросительно посмотрел на директора.

— Ты когда-нибудь сок березовый пил? — спросил Сивко.

Повелко удивленно посмотрел на Сивко. Он не понимал, какое имеет значение, пил ли он сок.

— Да, пил, и много раз.

— А как добывается сок, знаешь?

Пришлось сказать, что и этот секрет известен с малых лет.

— Хорошо, — улыбаясь, заметил директор завода и угостил Повелко немецкой сигаретой.

Закурили. Несколько секунд прошло в молчании. Прервал его Сивко:

— Видишь бутылки? — Он показал пальцем на шесть бутылок, стоявших на полу у стены. — Забери их и завтра чуть свет иди в лес, сделай зарубки, стоки и подвесь бутылки. Но не это главное. Идти надо до родника и затем по течению ручья километра четыре, пока не увидишь по правую руку на опушке старый деревянный крест. Под ним похоронен лесник. Сядь около креста и жди, пока к тебе подойдет человек от командира партизанской бригады Кривовяза.

Сивко назвал пароль, отзыв, которым должен Повелко ответить, и подробно проинструктировал, что и как сказать партизану.

— Если он что-нибудь передаст, хорошенько запомни. Потом расскажешь.

Уходя от директора завода, Повелко спросил:

— А как с Хаповым? Что он подумает?

— Ладно, иди! Обмозгуй, как получше выполнить задание, и поменьше беспокойся, что подумает Хапов. Да, в конце концов, не так и важно, что он подумает.

Повелко связал бутылки веревочкой, повесил на плечо и ушел.

Рано утром, когда Заломин еще спал, Дмитрий Повелко собрал бутылки и тихо вышел из избы. Добравшись до родника, он зашагал вдоль лесного ручья. Ручей не признавал ни троп, ни дорог и, выбирая наклон почвы, иногда вовсе незаметный для глаза, устремлялся вперед с веселым звоном. Километра через три он уже превратился в небольшую речушку.

Повелко шел не меньше часа, прежде чем увидел черный, сколоченный из двух толстых сосновых бревен крест, одиноко стоявший на лесной опушке. Повелко огляделся — кругом ни души.

Он уселся на едва пробившуюся из земли зеленую травку, уперся спиной в крест и закурил. В лесу щебетали какие-то птахи, солнце поднялось и пригревало сквозь одежду.

Прошло не меньше часа. Дмитрия потянуло ко сну. Голова его склонилась на грудь, и он задремал.

Когда Повелко, проснувшись, с усилием поднял непослушную, точно налитую свинцом голову и раскрыл глаза, перед ним стоял человек.

— Продай березового соку, — сказал незнакомец.

— Да разве он продается? Так угостить могу, — ответил Повелко.

— Тогда будем знакомы: Александр Мухортов.

И Сашутка — это был он — протянул Повелко руку.

Повелко назвал себя и всмотрелся в партизанского связного. Он дал бы ему лет двадцать семь — двадцать восемь. В плечах широк, волосы кудрявые, глаза смелые и веселые. Парень как парень, а ростом подгулял. «Не более ста шестидесяти, — прикинул Повелко. — Пожалуй, на полголовы ниже меня».

— Тут говорить будем? — спросил Повелко.

— Можно и тут, — согласился Сашутка.

Они уселись друг против друга. Сашутка предложил партизанского «горлодера». Задымили. Начал Повелко:

— На завод должны пригнать большую партию военнопленных из лагеря. Сивко сам поднял этот вопрос перед управой и комендантом города, и с ним как будто согласились. Обещают дать человек двести. Люди нужны для выкатки леса и погрузки его на автомашины. Сейчас машины не ходят, а как только подсохнет дорога — пойдут. Тогда и людей пригонят. Сивко говорит, что военнопленных можно отбить, но сделать это надо не на территории завода, а по пути, чтобы заводские рабочие не попали под подозрение. Какая будет охрана, Сивко узнает заранее и сообщит. Он просит партизан до пригона военнопленных в этих краях не появляться и не настораживать немцев, а то как бы не изменили планов.

— Ясное дело, — согласился Сашутка. — Ребят определенно отобьем. Комбриг такие операции любит… Ну, а что еще твой Сивко наказал?

Повелко сказал, что директор завода просит совета, как выманить из города начальника гестапо Гунке. Подпольная организация патриотов города вынесла Гунке смертный приговор, и его надо привести в исполнение.

Сашутка расхохотался:

— Вынести приговор — одно дело, а привести его в исполнение — другое. Так можно и Гитлера, и Геринга, и Гесса, и Гиммлера, и всех прочих приговорить к смерти, а вот как им веревку накинуть на шею — это вопрос.

Повелко возразил: подпольщики редко выносят смертные приговоры, но уж если выносят, то приводят их в исполнение. И он назвал несколько фамилий гестаповцев, уничтоженных патриотами.

— Ну, а ты передай кому надо, — заговорил, в свою очередь, Сашутка, — что дела на фронте совсем хорошо развертываются. Наши вошли в Тернополь, почти весь Крым освободили, осталось дело за Севастополем. Потом скажи: нам на днях с воздуха боеприпасов, взрывчатки, соли подбросили, и если что крайне необходимо, маленький заказик сможем принять и выполнить. Понял?

Повелко утвердительно закивал головой.

— Сегодня пятница, в понедельник опять встретимся. А теперь прощай! Мне, брат, обратно шагать да шагать…

Связные пожали друг другу руку и разошлись.

Ночью около сторожки лесника дежурил часовой — один из рабочих завода. Напряженно всматриваясь в темноту, он ходил взад и вперед по большой поляне, на которой находилась изба.

Однокомнатный домик был набит до отказа. Табачный дым туманом висел в воздухе. Люди сидели на скамье, на подоконниках, на полу и внимательно слушали директора завода.

Сивко говорил негромко, немного хрипловатым голосом:

— … И мы должны быть готовы ежечасно, ежеминутно… Кривовяз обещает подбросить взрывчатки…

— Нам автоматиков бы с десяток… — сказал кто-то из темного угла.

— Ясно, какие перед нами ставят задачи? — продолжал Сивко. — Мы должны — я еще раз повторяю! — разобрать по команде все мосты в лесу, сорвать вывоз древесины, так как она спешно вывозится на стройку рубежей за городом, снизить до минимума заготовку чурок, чтобы газогенераторные машины встали. Большего от нас пока не требуют. А когда поставят другие задачи, тогда дадут и оружие.

— Ясно! Понятно! Чего в ступе воду толочь! — раздались отдельные голоса.

— Теперь насчет деревень… — продолжал Сивко. — Путько пойдет в Столбовое, Панкратов — в Рыбицу, Оглядько — в Троекурово, Заломин — в Пасечное. Выйти надо до рассвета. Своих людей знаете. Расскажете через них народу, что Советская Армия в ста километрах от города, что партизан в лесу около пяти тысяч. Предупредите, что немец всех стоящих на ногах попытается угнать. Ему рабочие руки нужны и здесь и в Германии. Кто не пойдет, того расстреляют. Примеры есть, и вы напомните о них. Призывайте весь народ подниматься, бросать дома и идти в лес. Места сбора — известны. Растолкуйте всё попонятнее. Ну, и несколько слов относительно связи с городом и с бригадой… Повелко! — обратился он к сидящему на полу Дмитрию. — Это тебя больше всего — касается. Слушай, да внимательнее.

Директор проинструктировал Повелко. Вопросов не возникло, и люди начали расходиться. Сивко открыл окна, дверь, и дымный угар потянуло наружу.

— Повелко! — снова окликнул он уходившего последним Дмитрия. — Зайди в контору и позови мне Хапова.

— Хапова?

— Чего же переспрашиваешь? Иди зови и сам с ним вернись.

Через полчаса Повелко вернулся в сопровождении Хапова. По дороге у него возникло предположение, что Сивко намерен, очевидно, прикончить предателя и определенно при его, Повелко, помощи. По мнению Повелко, такое решение было бы правильным и своевременным: дальше терпеть присутствие на заводе Хапова было опасно. Все без исключения рабочие знали о том, что Хапов регулярно посещает гестапо в городе, и давно собирались рассчитаться с ним.

Хапов шел впереди, тяжело дыша: он был в летах и страдал одышкой.

«Подлец! — думал Повелко. — Знал бы он, кто за ним следом идет, наверно не шел бы так спокойно…»

Сивко ожидал около избы, сидя на пороге, и пригласил обоих войти. Повелко остановился около дверей и пропустил в избу Хапова. Он ожидал команды и был крайне разочарован, когда Сивко угостил прораба сигаретой и закурил сам. Оба мирно уселись за стол. Воздух в комнате уже очистился от табачного дыма, пламя свечи горело ярко.

— Садись, — сказал Сивко, обращаясь к Повелко. Повелко уселся за стол.

— Ну, ты думал? — спросил директор Хапова.

Тот бросил косой взгляд на Повелко и как-то неестественно закашлял.

«Начинается!» — мелькнуло в голове у Дмитрия.

— Думал, — спокойно ответил Хапов и ожесточенно подул на огонь сигареты.

— Ну?

— Встретим их в шести километрах отсюда, у Желтых песков… — Хапов опять взглянул на Повелко. — Я осмотрел место: лучше не найдешь. Можно хорошо замаскировать хоть сотню человек.

Повелко ничего не понял, и в голову полезли самые противоречивые мысли…

Сивко не вникал в подробности и не задавал вопросов.

— Хорошо, — согласился он, — тебе виднее. Вопрос будем считать решенным… А ты запомни, — он повернулся к Повелко, — что дело будет на шестом километре от завода. Какое — скажу после.

Повелко кивнул головой. Он попрежнему не понимал, о чем идет разговор.

— Теперь насчет озера, — продолжал Сивко. — Сходите туда вместе с Повелко. Он специалист по взрывам. Если электростанцию поднял на воздух, то уж с озером справится…

Сивко объяснил: за озером начинается низина, через которую идет дорога к фронту. Дорогу требуется затопить, а для этого спустить воду из озера. Подготовить эту операцию надо быстро.

— Есть! — сказал Хапов. — Завтра с утра поедем, если вы свою двуколку дадите…

И только сейчас Повелко понял: Хапов не гитлеровский пособник, а подлинный патриот — свой!

26

Кибиц нервничал. Его раздражала медлительность учеников. Он то и дело прерывал Грязнова или Ожогина и сам садился за телеграфный ключ. Он работал быстро, но сегодня работа не увлекала. Кибиц думал о чем-то своем. Окружающее злило его, вызывало гнев. Временами он прекращал занятия, подходил к окну и прислушивался. Весь день и всю ночь на улице не умолкал шум: через город проходили немецкие части — проходили поспешно, беспорядочно. На немцев, живших в городе, это действовало удручающе.

Сухой, замкнутый Кибиц, казалось, понимал, о чем думают в эту минуту его русские ученики, и старался не встречаться с ними взглядом. Может быть, они смеются над ним, над Кибицем, потому, что знают о позорном отступлении, о поражении германских войск? Русские, которых он ненавидит и презирает, смеются! Это невыносимо!

Он отходил от окна, снова кричал, требовал, ругался, выискивал неточности в передаче и мелочными придирками мстил за боль, которую причиняло ему сознание того, что он бессилен.

— Плохо, совсем плохо! — оценивал Кибиц работу учеников. — Надо работать вдвое быстрее, втрое быстрее… Вы слишком ленивы.

Друзья молчали и старались не смотреть на преподавателя.

— Если бы моя власть, — брюзжал Кибиц, — я бы заставил вас круглые сутки сидеть за ключом, все двадцать четыре часа!

Было без пятнадцати двенадцать, когда дверь отворилась и на пороге комнаты показался служитель Юргенса. Всегда спокойный, сегодня он казался растерянным и встревоженным.

— Господин майор просит вас пожаловать к нему немедленно.

Кибиц замолк и с недоумением посмотрел на служителя.

— Меня? — переспросил он.

— Да, вас, господин Кибиц, — тихо повторил служитель.

Никогда прежде Юргенс не вызывал Кибица во внеурочное время.

Служитель стоял в ожидании.

— Вас ждут, — повторил он через минуту и почему-то кашлянул, будто хотел этим дать понять, что надо торопиться.

Кибиц схватил со стула пиджак и, накинув его на плечи, почти выбежал из комнаты.

Друзья переглянулись. Они остались одни в квартире Кибица и не знали, что предпринять: ждать или уйти. Ожогин предложил ждать, тем более что время урока не истекло. Несколько минут они сидели не двигаясь. Однако это было утомительно. Никита Родионович встал и принялся ходить по комнате. Изредка он останавливался около стола или шкафа, присматривался к разбросанным вещам и радиодеталям — все было хорошо знакомо и, кроме неряшливости хозяина, ни о чем не говорило. Единственное, что заинтересовало Никиту Родионовича, — это этажерка с книгами. Не притрагиваясь к ним, он прочел названия на корешках обложек и убедился, что Кибиц читает только политическую литературу. Тут были томики Гитлера, Геббельса, Шахта. Вынув наобум один из них, Ожогин стал перелистывать его. Почти на каждой странице красовались пометки синим карандашом: подчеркнутые фразы, зигзагообразные линии на полях, вопросы, восклицательные знаки.

— Кибиц размышляет… — улыбнулся Никита Родионович.

Карандашные пометки были и в других книгах. Среди томиков оказалась толстая, хорошо переплетенная тетрадь, в которой рукой Кибица были сделаны многочисленные записи.

Никита Родионович заинтересовался ими.

На первой странице, кроме даты, ничего не было. Текст начинался со второго листа. Первой оказалась цитата из брошюры Яльмара Шахта:

«Первым шагом Европы должна быть борьба с большевизмом, вторым шагом — эксплуатация естественных богатств России».

«Историю мира творили только меньшинства. Адольф Гитлер».

«Мое дело не наводить справедливость, а искоренять и уничтожать. Геринг».

Никита Родионович стал читать вслух:

— «Наши враги могут вести войну сколько им угодно. Мы сделаем все, чтобы их разбить. То, что они нас когда-нибудь разобьют, невозможно и исключено. Гитлер. 3.10.1941 года».

Сбоку цитаты рукой Кибица были поставлены три огромных вопросительных знака.

— «Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев. Геббельс. Заявление турецким журналистам 15.10.1942 года». И надпись поперек: «Я вспомнил об этом ровно через год. Турецким журналистам не советую вспоминать».

— Критикует начальство! — рассмеялся Андрей.

— Да, похоже на это… «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет. Гитлер. 10.11.1942 года». И добавление Кибица: «Мой фюрер! А Сталинград, Орел, Харьков, Донбасс, Брянск, Киев?! Несолидно получается»… «Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, напоминает уход раненого льва, и это бесспорно лучшая теория. Клаузевиц». И постскриптум Кибица: «Теория не в нашу пользу». Не завидую фюреру: подчиненные у него не совсем надежные, — заметил Никита Родионович. — Ну, хватит, а то, неровен час, вернется сам Кибиц. — И Ожогин положил тетрадь на полку.

— А может, с собой прихватим? — вырвалось у Андрея. Никита Родионович покачал головой: нельзя. Друзья подождали с полчаса. Кибиц не возвращался.

— Ну, пойдем, уже первый час… Зорг, наверно, беспокоится.

…Друзей приняла жена Зорга. Самого его не оказалось дома. Она объяснила, что мужа минут двадцать назад вызвал к себе Юргенс, и провела друзей в свою комнату.

В углу стоял прекрасный, почти в рост человека трельяж, отделанный красным деревом. На туалетном столике, на этажерке, на пианино были расставлены затейливые статуэтки, изящные флаконы с духами, всевозможных размеров баночки, пилочки и прочие принадлежности кокетливой и придирчиво относящейся к своей внешности женщины.

Жена Зорга села за пианино и бурно заиграла вальс из «Фауста».

Через несколько минут вошел Зорг, очень расстроенный, и объявил друзьям, что занятий не будет.

Ожогин и Грязнов, не вступая в расспросы, раскланялись и ушли.

— Что-то приключилось, — сказал по дороге домой Никита Родионович.

— Да, и необычайное, — согласился Андрей. Дома друзья заговорили о тетради Кибица.

Из пометок Кибица выходило, что он считает виновником неизбежного поражения Германии нынешних ее руководителей, которые завели Германию в тупик.

— Эта тетрадь нам пригодится, — сказал Никита Родионович. — Мы ее используем против него.

— Каким образом?

— Сразу сказать трудно. Надо обдумать все хорошенько и не торопясь.

В полдень в парадное кто-то постучал. Никита Родионович вышел открыть дверь и увидел Варвару Карловну.

— Вы удивлены моему приходу? — спросила Тряскина.

— Удивлен.

— У вас, конечно, будет тысяча вопросов, как и что произошло?

— Пожалуй, нет.

— Почему? — несколько разочарованно произнесла Тряскина и опустилась на диван.

— Потому что я знаю все: отец навещал вас, вы рассказывали ему, он — соседям, а те — нам.

Никита Родионович пытливо разглядывал Тряскину. В ее поведении, как ему казалось, появилось что-то новое: она стала спокойнее, похудела, исчезло дерзкое выражение глаз.

— Знать бы вот только, случайно в меня пуля попала или нет, — прищурив глаза, проговорила Варвара Карповна.

— А зачем это знать? Ну, допустим, вам скажут, что не случайно, что вы предпримете? — спросил, чуть заметно улыбнувшись, Ожогин.

— Что?

— Да.

— Поблагодарю от всей души… Если бы пуля обошла меня, тюрьмы мне не миновать. Кто бы поверил в то, что я тут не замешана!

— Стрелявший в Родэ не имел ни малейшего намерения нанести вам хотя бы царапину, — заверил Никита Родионович. И, желая переменить тему разговора, задал новый вопрос — что Тряскина собирается предпринять в дальнейшем.

Варвара Карповна уже думала над этим и поделилась своими мыслями. Она считала невозможным в данный момент сидеть дома без дела, тем более что Гунке, посетивший ее в больнице, сказал, что ждет ее в гестапо. Тряскина знала также, что на ее место никто еще не принят.

Ожогин тоже считал, что рвать отношения с гестапо сейчас невыгодно, но промолчал.

— Я согласна подождать, — сказала Варвара Карповна. — Но у меня так много неясностей, в голове — сумбур…

— То-есть?..

Тряскина нахмурила лоб, сделала над собой усилие, будто что-то припоминая, и заговорила вдруг быстро, горячо:

— Как нам удастся реабилитировать себя, оправдаться перед советской властью? Мы уничтожили Родэ. Вы жертвовали собой, а я приняла пулю. Но кто же поверит, что убили, допустим, вы, а убийству содействовала я? Подобное может заявить любой, тем более что виновник не найден. Чем же мы докажем то, что сделали?

— На этот вопрос я вам уже отвечал, — спокойно произнес Ожогин. — Положитесь целиком на меня.

— Хорошо, — вздохнула Тряскина, — я согласна, но меня волнует и другое: достаточно ли того, что мы сделали, для искупления нашей вины?

— Нет, пожалуй недостаточно. Точнее, очень мало.

Тряскина прислонила голову к стене и задумалась.

— Да, — произнесла она тихо, — но что я могу еще сделать?

— А вот об этом давайте подумаем сообща.

27

Пришел яркий май, с нежной зеленью распустившихся деревьев, с ароматом цветущей черемухи, с соловьиными трелями на зорьках, со звоном разноголосых птиц. Перестала дымиться земля, просохла, прогрелась, покрылась яркозеленым ковром.

Все ожидали дождя, но его не было. Бездождной оказалась большая половина апреля. Бездождьем начался и май.

Сегодня с утра на горизонте появились темные облака, загромыхали первые раскаты далекого грома, дохнуло свежестью, но дождь так и не пошел.

— Плохо дело: засуха будет с весны, — сказал Кривовяз, внимательно осматривая чистое небо. — Вот смотри. — Он сорвал едва возвышавшийся над зеленым покровом лесной полянки стройный одуванчик и подал его начальнику разведки Костину. — Он в эту пору должен быть в два раза больше, а не таким карапузом…

Начальник разведки посмотрел сквозь очки на поданный ему цветок, но ничего не сказал.

Кривовяз и Костин обогнули маленькое озеро. Его зеркальная гладь отсвечивала перламутром. Над водой летали стрекозы. Пугливые бекасы, увидев людей, вспорхнули и исчезли на другом берегу.

— И озеро недолго проживет без дождя, — заметил Кривовяз, — иссохнет…

Костина удивляли слова командира. Почему его беспокоит отсутствие дождя, судьба никому не нужного лесного озера, все эти одуванчики, стрекозы и бекасы? Сейчас не до этого. Настала третья партизанская весна, и чем суше она, чем меньше слякоти и сырости в лесу, тем лучше для партизан, тем подвижнее и боеспособнее они будут. При чем тут эта весенняя лирика?..

Под низкорослой, но развесистой сосной на разостланной плащ-палатке спал Сашутка.

— Вернулся, — тихо сказал командир бригады, увидев своего ординарца. — Ну, пусть подремлет еще маленько, поговорить успеем.

Кривовяз опустился на траву, достал трубку и кисет. Рядом сел начальник разведки. Набив трубку махоркой, Иннокентий Степанович передал кисет Костину. Тот взял его, но не закурил: на голодный желудок курить не хотелось.

Привязанный к березе конь жадно щипал траву. На ногах и на груди у него подсыхали куски желтовато-белой пены. Видать, торопился парень. Иннокентий Степанович задержал взгляд на спящем ординарце. Ему и жаль было будить уставшего Сашутку и в то же время не терпелось узнать новости. Кривовяз осторожно тронул Сашутку за плечо, и тот моментально вскочил, протирая глаза.

— Ну? — коротко бросил Иннокентий Степанович. Сашутка рассказал о второй встрече с Повелко. Сто русских военнопленных выведут утром во вторник из городского лагеря с таким расчетом, чтобы в середине дня пригнать на завод. Конвоировать пленных должны двадцать автоматчиков. Встретить колонну надо в шести километрах от завода.

Кривовяз выслушал Сашутку молча. Когда тот кончил, Иннокентий Степанович встал и поправил кобуру с пистолетом.

— Что же, надо встретить… Как ты думаешь, успеем подготовиться? — обернулся он к Костину.

Костин, как и обычно в тех случаях, когда ему приходилось что-либо решать, снял очки, слегка протер стекла и ответил неторопливо, одним словом:

— Конечно.

На другой день, на рассвете, сводная группа партизан под командованием Костина вышла к лесной дороге и остановилась в шести километрах от завода. Оглядев местность, Костин приказал залечь в двадцати метрах от дороги и укрыться, а сам, с двумя командирами взводов, начал тщательно изучать участок предполагаемой операции. Место ему понравилось. Появление колонны можно было заметить на значительном расстоянии, что давало возможность нанести удар наверняка. Группу разбили на две части по тридцать человек и расположили по обеим сторонам дороги.

— Подниматься по команде «вперед». Зря огонь не открывать, — предупредил Костин партизан и сам укрылся в зарослях орешника.

… Сведения, полученные Сивко и переданные Кривовязу, не отличались особенной точностью. Из лагеря вышло не сто, а сто сорок семь военнопленных; конвоировало их не двадцать, а тридцать автоматчиков. В числе охраны оказалось двенадцать полицаев-горожан.

Искушенный в таких делах, Иннокентий Степанович Кривовяз предвидел возможность увеличения охраны и соответственно укрепил группу. Она состояла из шестидесяти партизан.

Во главе конвоя военнопленных шел эсэсовец-штурмшарфюрер. На открытой местности он бодро маршировал впереди колонны, в населенных пунктах забегал в дома и, поясняя знаками, что заключенные нуждаются в продуктах питания, требовал для них сала, масла, меду, яиц. Все это, конечно, шло в сумку самого штурмшарфюрера и конвоиров.

Когда вступили в лес и колонна перестроилась по три в ряд, штурмшарфюрер предпочел замыкать шествие. Ему были хорошо знакомы «лесные порядки» в России. Он совсем недавно на своем горбу испытал, что такое «малая война» и какие она преподносит сюрпризы.

Правда, в такой близости от города партизаны не показывались, иначе начальство и не позволило бы вывести пленных из лагеря, но на всякий случай лучше было идти сзади. Солнце припекало. Пленные, нагруженные флягами, котелками, семидневным сухим пайком, шагали мокрые от пота. Колонна растянулась на сотню метров, люди медленно брели по лесной песчаной дороге. Малейший ропот, малейшее проявление недовольства немедленно пресекались. «Одна плохая овца все стадо портит», — привел русскую пословицу комендант концентрационного лагеря, когда отправлял штурмшарфюрера. — Любого проявившего возмущение или попытку к побегу уничтожать немедленно».

Комендант лагеря через переводчика предупредил об этом и самих пленных.

Манящее ощущение свободы охватило пленных, когда над их головами зашептались деревья и лес по сторонам стал гуще и темнее. Все зорко вглядывались вперед, с надеждой озирались по сторонам.

Освобождение пришло неожиданно, внезапно.

— Вперед! — раздался вдруг крик, и колонну окружили вооруженные люди.

— Хенде хох!.. Ложись!

Пленные мгновенно бросились на землю.

Большинство конвоиров подняли руки, часть последовала примеру пленных, а некоторые попытались оказать сопротивление. Загремели выстрелы. Двое партизан упали замертво, срезанные автоматными очередями, трое оказались ранеными.

Костин отдал короткую команду:

— Огонь!

Вся операция была проведена в несколько секунд.

… Вечером при свете костра, под бульканье воды, закипающей в котелках, начальник разведки читал неотправленное письмо, извлеченное из мундира убитого эсэсовца-штурмшарфюрера. Иннокентий Степанович, командиры и партизаны с интересом слушали.

— «Последний «пакет фюрера», — писал эсэсовец жене, — чуть не стоил мне жизни, поэтому ты особенно бережно расходуй сало и сахар. Времена пошли не те. Теперь и продукты даются нам с боем, с трудом, с жертвами. Я две недели провел в этих страшных лесах, и полголовы у меня стало седой, но страшнее лесов — партизаны. Они неуловимы, и от них никуда не уйдешь. Нас в последний раз пошло много, очень много опытных и видавших виды ребят, но большинство их осталось в лесах; вернулись лишь несколько человек, в том числе и я. Благодарим бога, что мы сейчас вне опасности. Нас прикомандировали в качестве охраны к концентрационному лагерю. Мы вздохнули свободно. Здесь тишина и мир. Хотя бы на этом и закончилось все. Теперь я могу сказать тебе, что питаю надежду остаться живым…»

28

Расправы патриотов над гитлеровцами вызвали у гестаповцев лихорадочную тревогу. Гунке не успевал выслушивать донесения; каждое новое появление в его кабинете работника гестапо с докладом заставляло начальника тайной полиции вздрагивать. Он старался сдерживать себя, но чувствовал, что это ему плохо удается: пальцы прыгали по стеклу на столе, левая бровь дергалась. Он все чаще и чаще повышал голос, кричал, обвиняя подчиненных в бездарности. Они молча выслушивали его грубости и сообщали о новых происшествиях. Это было невыносимо. Особенно возмущали Гунке жалобы работников комендатуры. И когда кто-нибудь из них был особенно надоедлив, начальник гестапо бросал трубку телефона и, задыхаясь от злобы, рычал:

— Сволочи! Они думают, что я могу один держать порядок в городе.

Очередной день начался тревожно. На рассвете убили двух эсэсовцев на центральной улице города. Об этом Гунке узнал еще в постели. Выслушав по телефону рапорт, он закрылся одеялом, пытаясь вновь заснуть. Но неожиданно появились сильные боли в голове. Начался приступ мигрени — приступ острый, доводивший до исступления. Лекарства не помогали. Гунке сбросил одеяло и заходил по комнате. Он быстро шагал от стены к стене, сжимая голову руками.

Вновь зазвонил телефон. Гунке рванул провод и отключил аппарат.

— Чорт знает что творится! — простонал он и бросился на подушку.

Но через несколько секунд снова поднялся и включил телефон в сеть. Аппарат залился захлебывающимся звонком. Вызывали настойчиво, тревожно.

— Слушаю, — процедил сквозь зубы Гунке. — Да, я… Гунке, да… Что там опять стряслось?

Докладывал Циммер, следователь, приехавший на место убитого Родэ. Оказывается, в нескольких километрах от города, по дороге на чурочный завод, бежали сто сорок семь пленных. Вся охрана уничтожена. Циммер докладывал четко и, как казалось Гунке, нарочито медленно. Он словно смаковал каждое слово. И это выводило Гунке из терпения.

— Подробности! — нетерпеливо бросил он в трубку.

— Пока никаких, — ответил Циммер. — Люди не успевают входить в курс дела, случаев слишком много.

Реплика подчиненного прозвучала насмешкой, и Гунке подумал: «Наверно, на лице Циммера сейчас ехидная улыбочка». Хотелось ругнуть его, но пришлось сдержаться.

— Благодарю, — сказал он подчеркнуто вежливо и опустил трубку на рычаг аппарата.

Он весь горел от злобы и негодования. Кажется, никогда он не был в таком трудном положении. Опасностей становилось все больше и больше, они готовы были задушить его. Этот Циммер… чего он хочет? К чему бесконечные намеки, насмешки? Гунке понимает, что они значат. Его не обманет формальный повод появления Циммера здесь. Он прибыл, чтобы заменить не мертвеца Родэ, а живого Гунке, не способного, очевидно, по мнению начальства, справиться с порученным делом, не способного подавить сопротивление в городе. Да, факты против Гунке. И они умножились после приезда Циммера. Судьба будто нарочно делает все, чтобы показать бессилие Гунке, осрамить его перед будущим начальником отделения.

Гунке попытался переключить все силы на борьбу с патриотами. Он уже не считался ни с чьим мнением, удесятерил жестокость, публиковал самые свирепые приказы, производил расстрелы на глазах у жителей. Но положение не изменилось к лучшему; напротив, оно заметно ухудшилось. Если раньше листовки появлялись в городе изредка, то сейчас они стали обычным явлением. Каждое утро их десятками клали на стол Гунке. Дерзость подпольщиков перешла все границы. Они видели, как отступают немецкие части, чувствовали, что приближается фронт, и это усиливало их активность.

Что же мог сделать он, Гунке? Гестапо удалось захватить радиста, но все нити оборвались с его смертью. Может быть, в другое время, раньше, помощники Гунке проявили бы больше активности и инициативы, но сейчас люди неохотно выполняли поручения, отделывались формальным допросом свидетелей или арестом случайных лиц. Люди, его люди, с которыми в первые дни оккупации города он держал в страхе все население, теперь сами были объяты ужасом. Они неохотно выезжали на операции за город, они избегали ночной слежки. Положение на фронте рассеивало всякие иллюзии. Живые люди, участники боев, были красноречивыми свидетелями катастрофы, и они-то и несли в город тревогу.

Как назло, за последнее время не удалось провести ни одного крупного дела, которое поддержало бы авторитет Гунке, оправдало бы его перед начальством. Он понимал, что еще две-три неудачи — и он будет смещен с должности, доставшейся ему с таким трудом. Поэтому сейчас, как никогда, нужен был успех. Хоть небольшой, но успех.

Одеваясь, Гунке проклинал так неудачно начавшийся день, ругал своих помощников, русских, себя… Неужели нет выхода? Неужели придется сдаться на милость Циммера? Нет! Еще слишком рано…

Мысль металась в поисках выхода. Гунке перебрал все факты, известные ему, все начатые расследованием дела и не мог остановиться ни на одном из них. Они явно бесперспективны, их не раздуешь и ничем себя не проявишь. И вдруг совершенно неожиданно Гунке вспомнил о Хапове, прорабе чурочного завода. Он должен что-нибудь знать о происшествии: о наряде на пленных, о заключенных из концлагеря было известно только работникам завода.

Гунке почувствовал прилив сил. Ему казалось, что можно поймать нить, которая распутает весь клубок. Видимо, на заводе нашлись люди, подготовившие освобождение пленных. Гунке решил действовать сам. Дело было верное и, главное, могло представить его в выгодном свете перед начальством. Гунке подошел к телефону и заказал телефонистке вызвать завод.

Завод долго не отвечал. Ожидая звонка, начальник гестапо в общих чертах наметил план действий. Прежде всего — два направления. В одном пусть работает этот Циммер — здесь, в городе, в концлагере; второе берет на себя Гунке и доводит до успешного завершения. Будут убиты сразу два зайца: Циммер потерпит неудачу. Гунке одержит победу.

Зазвонил телефон. На линии — чурочный завод.

Гунке намекнул Хапову на происшествие с пленными и потребовал, чтобы Хапов немедленно прибыл в город. Но тот отказался: болен, выехать не может, притом твердо ничего не знает.

— Хорошо, — заключил Гунке, — я сам приеду сегодня. Знать об этом должны только вы.

— Понятно, — ответил Хапов. — Все будет сделано. Гунке положил трубку, надел китель и отправился к ожидавшей его машине.

Через десять минут Гунке уже был в гестапо. Он выглядел строгим, холодным, но держался бодро, уверенно. Это заметили подчиненные. Циммер даже сиронизировал:

— Вы так оптимистично настроены, будто виновники освобождения пленных уже арестованы.

— Еще нет, но скоро будут арестованы, и сделаете это вы!

Дальнейшее поведение Гунке вызвало у подчиненных недоумение. Через несколько минут стало известно, что лейтенант Штерн вызвал наряд автоматчиков из охраны гестапо.

Пока Штерн выполнял поручение, Гунке успел ознакомиться по карте с планом местности и выяснить точно, сколько пленных было в колонне и кто их охранял. Потом он потребовал к себе Тряскину.

Варвара Карповна вошла в кабинет:

— Вы меня вызывали? Гунке холодно объявил:

— Подготовьтесь. В три часа дня поедете со мной на операцию.

Варваре Карповне показалось, что голос Гунке прозвучал так же, как и у Родэ в ту страшную ночь. Она даже помнила фразу: «Зайдите через десять минут, поедем». Тряскина попыталась объяснить как можно убедительнее свое состояние:

— Я еще не совсем оправилась после болезни… Если далеко, то…

— На чурочный завод, — не поднимая головы, ответил Гунке. — Дорога хорошая, погода чудесная… — Последние слова прозвучали сухо, насмешливо.

— Я бы попросила освободить меня сегодня, — снова заговорила Тряскина плачевным голосом.

Гунке оборвал ее:

— Не могу! У меня сейчас нет другого переводчика. Варвара Карповна хотела возразить, но Гунке поднялся и резко отодвинул стул:

— Не заставляйте меня повторять! Тряскина вышла.

Ей хотелось повидать Никиту Родионовича и посоветоваться с ним: может быть, он сумеет успокоить ее. К тому же она должна сообщить ему о решении Гунке.

Никита Родионович выслушал Варвару Карповну и, почти не задумываясь, порекомендовал уклониться от поездки. Он не сказал почему, но у него были свои соображения. Во-первых, Гунке вынесен смертный приговор и за ним следят; во-вторых, он, Ожогин, немедленно сообщит Изволину о выезде начальника гестапо на чурочный завод, а тот предупредит партизан. Значит, по всей вероятности поездку Гунке патриоты используют в своих целях.

— Лучше не ехать, — повторил Ожогин, провожая Варвару Карповну до дому. — Время, сами знаете, тревожное, а за городом небезопасно.

— Я постараюсь не ехать, — произнесла Тряскина на прощанье, — мне самой очень не хочется…

Большая штабная машина стояла во дворе гестапо. Восемь автоматчиков и лейтенант Штерн уже сидели в ней. Передние места были предназначены для Гунке и Тряскиной.

Когда начальник гестапо вышел из дверей, шофер включил мотор. Машина тихо заурчала. Гунке оглянулся, ожидая Варвару Карповну. Она не появлялась.

— Штерн, вызовите ее! — распорядился Гунке.

И лейтенант, выскочив из машины, бросился в помещение.

Его торопливые шаги звонко раздались в коридоре.

Гунке спустился со ступенек и сел рядом с шофером. Прошло несколько минут. Мотор попрежнему урчал. Тряскиной все не было.

Наконец на крыльцо вышел Штерн в сопровождении Варвары Карповны. Она нерешительно остановилась у дверей, но лейтенант взял ее за локоть и помог сойти вниз, к машине. Гунке предупредительно открыл дверцу.

«Я не могу», — хотела сказать Тряскина, но поняла, что другого выхода нет: поездка неизбежна; если она будет упорствовать, то отказ может навлечь на нее подозрение.

Хлопнула дверца, мотор зарычал. Шофер дал короткий приглушенный сигнал и включил скорость. Машина выехала со двора.

…В это же время Сивко, Хапов и Повелко отъехали от лесной дороги.

— Не подведут? — спросил Сивко и выжидающе посмотрел на Повелко.

— Верное дело: эти мины работают безошибочно… Сивко потянул вожжи на себя. Лошадь остановилась.

Двуколка грузно осела на рессоры.

— Пойдем понаблюдаем издали, — сказал Сивко и, спрыгнув на землю, привязал лошадь к дереву.

Уже другим, кружным путем все трое направились к заминированному месту.

… От взрыва двух мин штабная машина поднялась в воздух и, перевернувшись, упала в нескольких метрах от дороги. В живых остались Гунке, эсэсовец-автоматчик и Варвара Карповна. Первое, что услышал очнувшийся Гунке, — это стон. Стонала Тряскина. Она стонала все громче, стон переходил в крик.

— Тише, вы! — прошептал Гунке, боясь, что крик привлечет кого-нибудь из леса.

Он не сомневался, что на место взрыва придут партизаны. Подняв голову, Гунке осмотрелся. Вокруг никого, рядом — лес. Не обращая внимания на боль, он уперся обожженными руками во что-то твердое и встал на колени. Тряскина снова застонала. Гунке наклонился к Тряскиной и закрыл ей рукой рот. Но она продолжала стонать.

Тогда он вынул из кобуры парабеллум и с остервенением сильно ударил Тряскину рукоятью по голове. Ударил раз, другой, третий… Женщина вздрогнула и затихла.

… Пройдя несколько шагов по дороге, Гунке круто повернул к лесу, где скрылся уцелевший автоматчик, и быстро побежал, не обращая внимания на ветки, хлеставшие лицо и руки. Он спотыкался, падал, вновь поднимался и бежал, бежал, боясь потерять солдата и остаться в лесу одному. Ему показалось, что сзади за ним кто-то бежит, что звуки усиливаются, приближаются. Гунке остановился, резко обернулся, выставив вперед пистолет. В глазах горели злые огоньки, руки дрожали. Но вблизи никого не было. Кругом стоял до тягости молчаливый и спокойный лес. Гунке повернулся, но солдат уже скрылся из глаз.

Пересекая небольшую поляну, Гунке споткнулся, вскрикнул и упал. Кто-то шарахнулся в сторону. Это был эсэсовец-автоматчик.

— Пить… пить… — пробормотал начальник гестапо, подползая на четвереньках к солдату.

Солдат сплюнул, вытер рукавом губы. Он тяжело дышал: жажда мучила его не меньше, чем Гунке.

— Пить… — вставая на ноги, прохрипел начальник гестапо.

Солдат огляделся, оторвал от мундира кусок сукна, болтавшийся на нитке, и глухо проговорил:

— Не пить, а уходить надо. Я видел трех человек… Я запутал след.

Гунке побледнел. Значит, он не ошибся, когда слышал подозрительные звуки сзади!

— Пошли, — сказал он и, сделав шаг, скривился от боли в колене.

Уже в сумерках они выбрались к болоту. Остановились. Колено распухло и причиняло Гунке сильную боль. Но еще больше мучила жажда. Гунке облизывал запекшиеся губы и смотрел на болото. Там была вода. От бескрайной трясины тянуло влагой.

Солдат-эсэсовец тоже, видно, хотел пить и первым стал, прощупывая ногами почву, передвигаться с кочки на кочку. Гунке последовал за ним.

Пройдя с десяток шагов, он опустился на корточки и сунул руку в густую траву. Проклятье! Он ощутил лишь вязкую жижу. Значит, вода дальше.

Поднявшись и увидев спину солдата, который, пригнувшись, уже черпал руками воду и подносил к губам, Гунке заторопился вперед. Кочки попадались все реже, и чтобы попасть с одной на другую, надо было уже не шагать, а прыгать.

— Стой! Куда вас чорт несет! Утонете… Бросай оружие!

Гунке застыл на месте, повернул голову и увидел трех вооруженных людей в штатской одежде. Двое из них ломали длинные жерди.

— О… о… о… — раздалось где-то сбоку.

Гунке повернулся и увидел, что эсэсовец уже по грудь погрузился в болото. Он пытался выбраться из тины, барахтался, выкрикивал что-то, но зыбкая трясина делала свое дело. Тело эсэсовца погружалось все глубже и глубже. На виду оставались лишь голова и рука. Он вопил диким голосом, а жижа лезла ему в глаза, в рот, в уши. Вот остались одна макушка и кисть руки, а через несколько секунд все исчезло. Мрачное болото как бы нехотя чавкнуло несколько раз кряду и поглотило эсэсовца.

Гунке забыл о мучившей его жажде, забыл обо всем на свете. Он не решался оторвать ноги от твердого островка земли. Впереди него было болото, сзади — враги. Держа длинные шесты, они уже приближались к нему по болоту.

На какую-то долю минуты в голове Гунке мелькнула мысль о самоубийстве — пистолет с полной обоймой был у него в руках. Но он отбросил эту мысль и решил защищаться. Однако было поздно: люди уже стояли рядом с наведенными на него дулами винтовок.

Пришлось отбросить в сторону пистолет и лечь лицом вниз.

— Вот так оно лучше, — сказал один из русских. Это был Хапов…

Утро следующего дня застало Гунке в партизанском лагере. Начальник гестапо давал показания командиру бригады Кривовязу и начальнику разведки Костину, владевшему немецким языком.

Костин держал в руках блокнот. В него уже был занесен десяток фамилий предателей и пособников гитлеровцев, а Гунке продолжал вспоминать. В числе вражеской агентуры начальник гестапо назвал Ожогина и Грязнова как сотрудников военной разведки «Абвер»…

Примерно в это же время Никита Родионович сидел перед Юргенсом — информировал его о тетради с подозрительными пометками Кибица, найденной в его кабинете.

Юргенс внимательно выслушал Никиту Родионовича и, не вдаваясь в подробности, отпустил его. Трудно было сказать, что подумал и что решил Юргенс.

29

Кибиц встретил Ожогина и Грязнова молча. Он совсем ушел в себя и ничем не проявлял интереса к ученикам. В комнате царил невообразимый хаос.

Кибиц расставил аппаратуру и жестом пригласил учеников к столу. Но начать занятие не удалось.

Тягостно, надрывно завыла сирена. Ей ответили зенитки. Кибиц побледнел и дрожащими руками положил деталь на стол. В комнату вбежал дежурный солдат.

— Тревога!.. — крикнул он взволнованно. — Садитесь в машины!..

— Сейчас… — сказал Кибиц, когда солдат уже исчез, и поспешно натянул на себя плащ. — Пойдемте, тут опасно оставаться.

Ожогин и Грязнов молча последовали за Кибицем.

В открытые настежь ворота выскочила машина Юргенса. Малолитражка, в которую сели Ожогин, Грязнов и Кибиц, последовала за нею. Шофер гнал ее на большой скорости и изредка включал фары, чтобы разглядеть лежащую впереди дорогу.

Кибиц ворчал на шофера, запрещал ему зажигать свет, но тот не обращал внимания или не слышал. За городским парком, на шоссе, где машины бежали одна за другой, он опять включил фары. Кибиц не вытерпел.

— Мерзавец! — крикнул он. — Гаси!

Шофер сбавил газ и резко затормозил. Ожогин и Грязнов толкнулись о спинку переднего сиденья. Остервенело отстреливались зенитки, с северо-востока нарастал гул самолетов.

Шофер вылез из машины и хлопнул дверкой.

— Если у вас хорошие глаза, поезжайте сами, — язвительно сказал он и скрылся в темноте.

Кибиц в бешенстве замер и лишь через несколько секунд, заерзав на месте, закричал:

— Вернись!

Никто не отозвался. Огромные вспышки осветили небо — на вражеский аэродром упали первые бомбы.

— Какой ужас, какой ужас! — шептал взволнованный Кибиц.

— Успокойтесь, господин Кибиц, — хладнокровно проговорил Никита Родионович и перешел на место шофера.

Машина тронулась.

На шоссе, при объезде, Ожогин включил фары и ехал со светом, пока объезд не остался позади.

На этот раз Кибиц не сказал ни слова, но сидевший позади Грязнов видел, как тряслось, словно в лихорадке, его тело. В нескольких километрах от города Кибиц потребовал остановиться и вылез из машины. Отойдя от машины на несколько шагов, он лег на сухую траву и закрыл лицо руками.

Подкатили еще две машины. Послышалась приглушенная немецкая речь. Кто-то высказывал опасение, что город может пасть в самые ближайшие дни. Никто не возразил. Тот же голос называл имена немецких генералов — одних хвалил, других ругал. Часто упоминал Гудериана, который, по его мнению, только и смог бы сдержать натиск русских. Потом голоса смолкли. Все наблюдали за бомбежкой. Бомбили только аэродром, куда позавчера прибыло соединение истребительной авиации. Город был вне опасности, и покидать его не было никаких оснований.

— Русских кто-то ориентирует по радио, — послышался опять голос. — С воздуха истребители не видны, там подземные ангары.

— Это вполне возможно, — согласился второй. — Город засорен до безобразия. Воображаю, что здесь будет, когда начнем уходить…

Разрывы прекратились, а через несколько секунд начал затихать и рокот самолетов. Наступила тишина. Лишь высокое пламя, поднимавшееся с аэродрома — очевидно, горел бензосклад, — говорило о бомбежке.

Убедившись, что опасность миновала, гитлеровцы стали садиться в машины.

Неожиданно со стороны вокзала раздались, с небольшими промежутками, три оглушительных взрыва.

— Это еще что? — спросил один из немцев.

— Вероятно, бомба замедленного действия, — высказал предположение другой.

Однако когда поднялось пламя, то стало ясно, что взрыв произошел не на вокзале, а ближе к центральным улицам. Затем последовал еще один взрыв; он был вдвое сильнее, чем предыдущие.

— Кажется, бомбы замедленного действия тут ни при чем, — опять сказал кто-то. — Уж не десант ли?

Никто не ответил. Попрежнему доносились одиночные, беспорядочные выстрелы и короткие очереди автоматов…

Домой Ожогин и Грязнов попали на рассвете. Неоднократные попытки пробиться в город ночью оказались безуспешными: улицы были оцеплены гестаповцами и эсэсовцами. Никакие пропуска не имели силы. Кибиц, поскандаливший с унтер-офицером и назвавший себя сотрудником Юргенса, получил в ответ оскорбление:

— Сиди, крыса, пока цел!

Разъяренный Кибиц приказал Ожогину трогать машину.

Унтер-офицер отскочил в сторону, но тотчас вслед раздались две очереди из автомата, и машина со скрипом осела. Пули изрешетили задние покрышки и камеры.

— Для тебя что, закона нет? — Подбежавший унтер-офицер разразился бранью. — Эй, сюда! — оглянувшись, позвал он кого-то.

Подбежала группа вооруженных солдат.

— Отгони машину с дороги, вон туда… — показал рукой унтер-офицер.

Ожогин попытался объяснить, что на спущенных баллонах ехать нельзя.

— Вылезайте! Быстро вылезайте! — приказал унтер-офицер.

Едва Кибиц и друзья вышли из машины, как последовал категорический приказ:

— Туда ее… к чортовой бабушке…

Солдаты, как показалось Никите Родионовичу, с нескрываемым удовольствием ухватились за маленькую малолитражку, перевернули ее несколько раз и свалили в кювет.

— Что творится! — только и смог прошептать удрученный Кибиц.

— Пойдемте пешком, — предложил ему Ожогин.

— Не пустят.

— Тут не пустят — пройдем в другом месте, — вмешался в разговор молчавший до этого Грязнов.

Кибиц согласился. Они прошли назад и свернули в первый попавшийся переулок.

Впереди послышались грохот и лязг: в город шли танки. Около двух десятков машин с вытянутыми орудийными стволами промчалось на большой скорости, подняв густое облако пыли.

В первом переулке тоже стоял автоматчик. Он пропустил Ожогина, Грязнова и Кибица мимо себя, но предупредил, что дальше стоит еще патруль.

— Тогда и идти незачем, — разочарованно сказал Кибиц.

— Ничего, идите. — И автоматчик шепнул на ухо пароль.

На вопрос Грязнова, что произошло в городе и чем вызвана тревога, немец рассказал, что во время бомбежки аэродрома партизаны подорвали водокачку на станции, казарму, где размещался батальон эсэсовцев, произвели налет на комендатуру и подожгли ее.

— Откуда тебе это известно? — спросил Кибиц, как обычно, резко.

Солдат хмыкнул:

— «Откуда»! Я спал в казарме и если бы случайно не вышел, то и мне капут бы был. Все завалилось!

— А много их, партизан? — задал вопрос Ожогин.

— Дьявол их знает… Не видел ни одного… Обер-лейтенант сказал, что партизаны проникли в город и приказано всех задерживать. К утру изловить должны.

Тройка опять зашагала по узенькому переулку. На востоке уже светало, и можно было разглядеть фасады домов.

Неужели партизаны Кривовяза произвели налет на город? В практике бригады Кривовяза были случаи, когда партизаны специально уведомлялись о времени бомбежки того или иного объекта. Они подтягивали к этому объекту силы и, когда среди врагов поднималась паника, совершали налет. То же самое, возможно, произошло и сегодня.

Если партизаны находятся еще в городе, удастся ли им без больших потерь прорваться сквозь цепи гитлеровцев, опоясавших город несколькими кольцами?

Обменяться вслух мнениями друзья не могли: с ними был Кибиц. Он шел в середине, выкидывая вперед свои тонкие, с большими ступнями ноги и низко опустив голову.

На Административной улице Кибицу повстречался знакомый офицер-эсэсовец. Несмотря на очевидное нежелание офицера вступать в беседу, Кибиц после приветствия ухватил его за рукав и спросил:

— Неужели в городе партизаны?

Чтобы отделаться от назойливого знакомого, офицер ответил:

— В городе паника, а не партизаны. А паника — это еще хуже. Пока никто ни одного партизана не видел, а болтают…

— Но взрывы, но поджог комендатуры… — начал Кибиц.

— В городе и без партизан много головорезов… Простите, я тороплюсь. — Офицер козырнул и быстро удалился.

Когда Ожогин и Грязнов подошли к своему дому и сказали об этом Кибицу, он необычно вежливо попросил проводить его до квартиры — один он не решался продолжать путь.

Юргенса приближающаяся развязка не волновала. Перед глазами все чаще и чаще вырисовывалось дробное число «209/902».

Вызвав на утро Ожогина, Юргенс распорядился приготовить постель и начал раздеваться. Ложась, он бросил служителю:

— До восьми не будить. — И, что-то вспомнив, добавил: — Разве только, если будут шифровки.

Поспать Юргенсу удалось не более двух часов. Его разбудил служитель, доложивший, что явился Кибиц с телеграммой. Юргенс приоткрыл глаза и распорядился привести к нему Кибица.

Кибиц подал шифровку. Текст был настолько неожиданным, что Юргенс быстро поднялся, сел, свесив крепкие волосатые ноги, и принялся перечитывать.

«Немедленно эвакуируйтесь город указанный мной карте тчк Вагон выделен зпт прицепят любому составу тчк Срок одни сутки тчк Марквардт».

Сон мгновенно пропал, но шифровка не давала еще оснований нарушать раз и навсегда заведенный порядок дня.

Проделав на глазах у стоявшего Кибица несколько гимнастических упражнений, Юргенс распорядился принести воду для обтирания.

— Со мной неприятное приключение произошло ночью, — начал Кибиц, видя бодрое настроение начальника.

— То-есть? — спросил Юргенс, раздеваясь донага. Кибиц рассказал.

— Наплевать на машину, она уже не понадобится.

— Я не об этом говорю…

— А о чем?

— С немцами происходит что-то непонятное… Потеряны вера, дух… всех обуяла паника… Кругом безобразия, которые полгода, три месяца назад даже представить было нельзя…

— Не преувеличивайте, — сказал Юргенс, хотя сам убедился в справедливости слов Кибица. — В общем, всё ерунда. Завтра нас здесь не будет… — Он закрутил вокруг шеи махровое полотенце, поднялся на носки, развел руками и сделал глубокий вдох.

— А вы думаете, там будет лучше? — собираясь уходить, спросил Кибиц.

Юргенс пристально посмотрел на Кибица. Ему начинал надоедать его упадочнический, пессимистический тон. Ничего не ответив, он пошел в ванную.

Без двух минут восемь служитель открыл Ожогину дверь и провел его без всяких задержек в кабинет Юргенса.

Никиту Родионовича поразил царивший в доме беспорядок: все свидетельствовало о том, что идет спешная подготовка к отъезду. На столе лежали связанные большими пачками дела и различные бумаги. Посередине кабинета возился работник комендатуры, укладывая свертки в два длинных ящика из-под винтовок. Карты со стен были сняты, ковер, застилавший весь пол, убран, обивка с кожаного дивана содрана, занавески и драпировки исчезли.

Юргенс сидел на стуле около растопленной печи и бросал в яркое пламя листы бумаги, вороха которой лежали тут же. Приход Ожогина его не смутил. Продолжая свое занятие, он сказал:

— Хорошо, что пришли во-время. В двадцать ноль-ноль вместе с Грязновым будьте с вещами на вокзале. Надеюсь, понимаете меня? Пора уезжать. Эшелон отойдет в двадцать часов тридцать минут. Я буду около комендатуры. Можно было бы взять вас в свою машину, но это неудобно. Идите собирайтесь. Поедете в Германию.

30

Ни Андрей, ни Никита Родионович не предполагали, что дело примет такой оборот. Они были уверены, что Юргенс готовит их к работе в советском тылу и оставит при отходе немецких войск в городе. Этот вариант был бы естественным.

Не зная истинных целей Юргенса, друзья терялись в догадках. Отправка в Германию казалась бессмыслицей.

Ожогин сидел на диване, упершись локтями в колени; Андрей, взволнованный, расхаживал по залу. Приближалось время завтрака. Хозяйка гремела в столовой посудой.

— Я хочу знать, кому мы будем нужны, — спрашивал Андрей, — когда фашисты полетят к чорту или полезут в петлю? Ведь Юргенс готовит нас для фашистской разведки. Но кто же после разгрома Германии потерпит ее существование!

Никита Родионович и сам думал о том же. Действительно, на что рассчитывает Юргенс? Почему он тянет их вместе с собой в Германию? Почему не использует удобный момент и обстановку, чтобы оставить их здесь? Странно и непонятно.

— Вопрос сложный, — сказал Ожогин. — Если Юргенс так поступает, значит существует какой-то план, нам с тобой неизвестный.

— Зачем же нам-то ехать? — продолжал допытываться Андрей.

Никита Родионович задумался. Ответить определенно он не мог. Ехать в Германию — стало быть, оторваться от своих, потерять связь. Зачем нужны Ожогин и Грязнов в Германии, куда неизбежно войдут наши войска? Если отказаться от поездки, тогда надо принимать срочные меры — укрыться от Юргенса в городе. Если решить положительно, то необходимо собираться к отъезду.

Никита Родионович стал одеваться.

— Куда? — удивленно спросил Андрей.

— К Изволину. Надо посоветоваться… Попытаюсь повидать «Грозного».

Никита Родионович вышел, но через минуту вернулся и попросил Андрея следовать за ним на расстоянии: хоть у немцев паника, но осторожность не помешает, особенно при визите к «Грозному».

Около дома Изволина стояла немецкая, на высоких колесах, подвода, нагруженная кое-как завязанными узлами, ящиками, чемоданами. Тряскин и его жена тащили на нее старый домашний скарб.

Самому Тряскину это занятие, видимо, было не по душе.

— Ну все, что ли? — то и дело спрашивал он жену.

— Твое дело — класть, а не разговаривать! — Матрена Силантьевна в сердцах совала мужу в руки большую банку из-под варенья. — Уложи, да так, чтобы не разбилась.

С тяжелым вздохом Тряскин начал выполнять и это распоряжение супруги.

Тряскин обрадовался встрече с Ожогиным и, воспользовавшись тем, что Матрена Силантьевна ушла в дом, начал отводить душу:

— Скрываться надо, пока не поздно… Управские уже все расползлись, точно вши с покойника. — Он по-воровски оглянулся. — А вы куда же?

— В деревню думаем податься, здесь опасно. Каждый смотрит косо — того и гляди, из-за угла ухлопают.

— Думаете, в деревне безопаснее?

— Все потише…

В дверях показалась Матрена Силантьевна с периной. Не поздоровавшись с Ожогиным, она прикрикнула на мужа:

— Хватит балясы точить! Укладывай!

Тряскин вновь завозился у подводы. Никита Родионович прошел в квартиру Изволина.

Денис Макарович выслушал Ожогина с волнением.

— Вот новость! Как же так? Я ведь все по-другому представлял себе, — сокрушенно качая головой, сказал старик: — придут наши, соберемся все вместе, как одна семья… И вот на тебе… Германия — не родная сторона, там человеку пропасть легче иголки, там ни помочь, ни посоветовать некому.

— Пропасть не пропадем, как-нибудь продержимся, — ответил с грустью в голосе Ожогин и попросил связать его с «Грозным».

— Да, это правильно. — Изволин улыбнулся, встал и потянулся к вешалке за кепкой. — Ты вот что: посиди-ка тут, а я схожу. Жди… Или нет, иди домой, а я сообщу сам. Может, проститься придется… Расстанемся ведь не на один день.

Ожогин и Денис Макарович вышли вместе. Подвода Тряскиных уже отъехала. Около ворот валялись сковорода и разбитая банка из-под варенья.

Изволин свернул за угол и торопливо зашагал по узенькому переулку.

— Ну что? — Андрей бросился к Никите Родионовичу, нагнав его у дверей дома.

Ожогин вздохнул:

— Пока ничего.

— Как ничего?

— Денис Макарович попытается увидеть «Грозного». Никита Родионович понимал состояние друга. Сейчас, когда подходили к городу родные, советские войска, когда приближался час радостной встречи, одна мысль о поездке в Германию вызывала протест. Зачем оставаться с врагами, видеть ежеминутно их отвратительные лица, слышать их речь…

Андрей опустился на стул и стал распаковывать почти уложенный чемодан.

— Ты что? — удивился Никита Родионович.

— Не едем, — решительно ответил Андрей. — «Грозный», нет сомнения, предложит остаться. Какой смысл в этой поездке?

Андрей вынимал из чемодана вещи и раскладывал их на столе.

— Напрасно ты это делаешь, — сказал Никита Родионович. — Может зайти кто-нибудь от Юргенса или он сам. Увидев, что мы не собираемся, каждый сделает опасный для нас вывод.

Андрей согласился:

— Да, пожалуй верно… Для виду надо уложить.

Никита Родионович объяснил, что при любом положении они должны быть готовы к отъезду, только куда — пока что неизвестно.

Друзья принялись за дальнейшую укладку вещей. В четыре часа все было упаковано, завязано. Обедали молча, все время прислушиваясь к шагам на улице.

Часы пробили пять, потом шесть…

Денис Макарович не появлялся. Андрей не отходил от окна.

— Что такое? — уже много раз спрашивал он. — Почему не идет Изволин?

Никита Родионович курил папиросу за папиросой.

Наконец Изволин появился. Он вошел пасмурный, растерянный. Друзья с тревогой смотрели, как он, сняв кепку, медленно пристраивает ее на спинку стула и вытирает пот с лица.

— Ну, ребятки дорогие, простимся! — сказал Денис Макарович дрогнувшим голосом и шагнул к застывшему от удивления Андрею. — Ехать надо.

— Кто сказал? — спросил сухо Грязнов.

— «Грозный» и Большая земля, — ответил Изволин и взял Андрея за руку. — Вашей поездке придают большое значение.

Андрей отвернулся и отошел к окну. Денис Макарович покачал головой:

— Знаю, Андрюша, что тяжело, но ничего не поделаешь… Долг выше сердца… надо ехать.

Изволин опустился на диван рядом с Ожогиным:

— Иди к «Грозному», он тебя ждет. Сам найдешь дорогу?

— Найду.

— А теперь попрощаемся… Желаю счастья… — Старик поднялся с дивана, обнял Никиту Родионовича и крепко его поцеловал.

Потом подошел к Андрею.

Андрей опустил голову, плечи его вздрогнули, и он почти упал на грудь Изволину.

— Крепись, сынок… Все будет хорошо… Трудное уже позади…

Соблюдая все меры предосторожности, Никита Родионович попал наконец в дом «Грозного».

«Грозный» встретил его сам у дверей и, взяв под руку, ввел в квартиру. Ни жены, ни дочери дома не было.

— В моем распоряжении десять минут, — сказал он. — Садитесь.

Сели, как и в прошлый раз, у стола, друг против друга.

Хотя день еще не окончился, у «Грозного» был вид утомленного человека.

— Изволин сообщил вам решение? — спросил «Грозный».

— Да.

— Поэтому возьмите вот это. — «Грозный» подал маленький листок бумаги. — Здесь подробные условия связи. Проштудируйте их, запомните наизусть, а бумажку уничтожьте. — Он встал.

Никита Родионович последовал его примеру.

— Прошу не забывать то о чем я уже говорил вам, — продолжал «Грозный». — Поведение разведчика определяется заданием, которое ему дается. Большая земля не ждет от вас ни формирования отрядов, ни диверсионных актов. Ваша задача — сохранить себя, все увидеть, все услышать и, если представится возможность, обо всем сообщать. Вы останетесь людьми германской военной разведки и выполните все, что она от вас потребует. А теперь дайте мне вашу руку. — И он крепко пожал руку Никите Родионовичу. — Передайте мой привет вашему другу товарищу Грязнову. Желаю победы!

… Ожогин и Грязнов с трудом попали на вокзал. Он был обнесен тремя рядами колючей проволоки; в тех местах, где были оставлены проходы, творилось нечто невообразимое.

Автоматчики, стоявшие рядами, не в силах были сдержать напор озлобленных солдат, которые теснили охрану и рвались в проход. Когда один из автоматчиков дал предупредительный выстрел в воздух, послышались ругательства, и через несколько мгновений автоматчик повис на проволоке.

Толпа ворвалась на вокзал, запрудила территорию станции. Лезли в товарные вагоны, на крыши. В несколько минут все составы были сплошь облеплены людьми.

Друзья прошли на перрон последними и принялись за поиски Юргенса. Только через полчаса удалось заметить его массивную фигуру. Юргенс спорил о чем-то с комендантом, энергично жестикулируя. Друзья подошли ближе и поздоровались.

— Мне нужно знать, какой состав пойдет первым, чтобы к нему прицепить специальный вагон, — говорил Юргенс.

— Тут все специальные, — отвечал комендант. — А какой состав пойдет первым, сказать не могу. Видите, что делается?

— В этом виновны вы, комендант, — жестко сказал Юргенс. — На вашем месте следовало…

— Бросьте читать мне нотации! — оборвал его комендант. — Мне и без них тошно.

— Хорошо, — сдерживая гнев, произнес Юргенс. — Скажите тогда, к какому составу прицепить мой вагон?

— Цепляйтесь к любому! — И, окруженный десятком автоматчиков, комендант быстро удалился.

Несколько секунд Юргенс стоял в нерешительности, а потом объявил друзьям:

— Ждите меня на этом месте, я возвращусь через полчаса, — и ушел.

Но удержаться на «этом месте» не удалось. Кто-то из страха или умышленно обронил слово: «Воздух!» И все пришло в движение. Тысячи гитлеровцев сломя голову кинулись через вокзал, через проходы в проволоке на привокзальную площадь, в железнодорожный парк, где были щели и бункера.

В это время к составу у второй платформы подогнали паровоз. Люди снова бросились на вокзал.

— Этот состав уйдет без нас, — сказал Андрей, наблюдая за посадкой.

Юргенс не показывался. По перрону бежал комендант; за ним, точно тени, следовали автоматчики.

— Отправляйте! Отправляйте! — кричал он кому-то. Комендант был кровно заинтересован в скорейшей отправке эшелона и разгрузке вокзала. Маленький паровоз дал тоненький свисток, рванул несколько раз состав, но состав был слишком перегружен и не тронулся с места.

Из отдельных выкриков автоматчиков можно было понять, что всем предлагают слезть, а когда состав тронется, усесться опять. Другого выхода не было. Боязливо поглядывая на небо, солдаты высыпали на платформу. Паровоз надрывно крякнул и потянул за собой вагоны. Все бросились к ним. Поднялась толкотня и драка. Наконец последний вагон состава скрылся за разрушенной водокачкой, оставив на путях тела раздавленных и изувеченных.

— Убрать их! Быстро убрать! — кричал комендант. На перроне в сопровождении группы автоматчиков появились Юргенс и начальник гарнизона — высокий полковник.

— Коменданта на перрон! Коменданта на перрон! — раздалась команда.

Комендант выскочил из деревянного, наспех сколоченного барака и, увидев необычного гостя, ускорил шаг. На ходу он оправлял мундир, портупею, кобуру.

— Что от вас требовал господин Юргенс? — холодно спросил полковник.

Комендант, не моргнув глазом, соврал, что Юргенс требовал паровоз. Юргенс передернул плечами. Заметив его волнение, полковник предупреждающе поднял руку.

— Именно это он требовал? — спросил он и ударил коменданта наотмашь по лицу. — Если вагон господина Юргенса не будет прицеплен к первому отходящему составу, я вас расстреляю, — объявил он бесстрастно и, повернувшись на каблуках, пошел с перрона.

Комендант горячо пытался что-то объяснить Юргенсу. Тот не дослушал и резко перебил:

— Дайте мне людей… десяток, не менее… и тогда не нужен будет ваш паровоз. Они сами подкатят вагон.

Комендант убежал. Юргенс тяжело вздохнул, достал портсигар, закурил.

Через пять минут комендант вновь появился в сопровождении двенадцати солдат.

— Пойдемте, — сказал Юргенс и, легко спрыгнув с перрона, зашагал по шпалам.

Вагон, выделенный Юргенсу, стоял у заброшенной, удаленной на километр от вокзала платформы, где до войны разгружали лес, и это, собственно, спасло и самого Юргенса, и Ожогина, и Грязнова.

Советские штурмовики в наступающей темноте появились так внезапно, что ни сирена, ни зенитки, ни прожекторы не успели предупредить о их приближении.

Вместе с Юргенсом и его служителем, который занимался укладкой вещей в вагон, Ожогин и Грязнов залезли в узкую трубу под полотном железной дороги и просидели там целый час.

Когда стихли разрывы и ушли самолеты, вокзал пылал, точно огромный костер. Ни о каком отъезде в ближайшее время не приходилось и думать…

Ночь прошла в ожидании нового налета, но его не последовало. Утром начали грузиться. Вещи укладывали в длинный, старого образца, пассажирский вагон. Боясь новой бомбежки, состав формировали быстро, без обычной волокиты. Маневрового паровоза, как и вчера, не нашлось, поэтому вагон Юргенса пришлось перевезти на вокзал с помощью солдат. Радиоаппаратура, документы, гардероб, продукты — все это заняло несколько купе. Остальные купе находились в распоряжении Юргенса.

Уже после прицепки вагона, перед самым отправлением поезда, произошло новое приключение.

Сдерживая натиск толпы гитлеровцев, автоматчики, занявшие все выходы, не обратили внимания на окна вагона. Около одного из них шла возня, которую заметил служитель Юргенса. Несколько солдат из эшелона, стоящего рядом, подсаживая один другого, влезли через окно в купе, закрытое снаружи, и начали выгружать находящиеся там продукты. По цепочке передавались пачки галет, сигареты, банки с консервами и сгущенным молоком, бутылки с вином.

— Господи Юргенс, — доложил торопливо служитель, — из второго купе через окно тащат продукты!

Юргенс побелел от злости и, вытащив из заднего кармана брюк пистолет, бросился к купе. Над раскрытыми ящиками хозяйничал пожилой солдат.

— Мерзавец! Мародер! — заревел Юргенс и выстрелил три раза подряд.

В эту же минуту просвистел паровоз и, громко вздыхая и отдуваясь, потянул состав с вокзала.

Тело убитого солдата выбросили через окно.

Поезд стал набирать скорость.

Грязнов примостился у окна с выбитым стеклом.

Никита Родионович уселся рядом с другом и обнял его за плечи.

Мимо окна бежали пригородные сады, мелькали перелески, поляны… Где-то далеко горела маленькая деревенька. Дым скорбно тянулся на восток. Родная земля убегала из-под колес.

Часть вторая

1

Самолет загорелся на высоте пяти тысяч метров. Жаркие языки пламени жадно поползли от правого мотора по крылу, по обшивке. Они росли и ширились, приближаясь к кабине. Командир корабля дал экипажу сигнал выбрасываться.

Луч прожектора, точно огненный меч, прорезал тьму затянутого тучами неба, переломился и погас. Объятый огнем бомбовоз не надо было освещать — он, как факел в чьей-то невидимой руке, бороздил черное небо.

Стрелок Алим Ризаматов прыгал первым. Открыв люк, он на секунду повис на локтях, а затем провалился в темноту ночи. Почти тут же над головой большим куполом раскрылся парашют, и Алим плавно закачался на стропах. Огромная, яркая вспышка, точно гигантская молния, озарила небо, и через секунду-две до юноши долетел звук взрыва. Горящие куски самолета падали вниз.

Сердце сжала боль, злоба. Боль за погибших друзей, злоба на врага.

Быстро приближалась земля.

Алим знал, что внизу его ждет смертельная опасность, что там он столкнется лицом к лицу с врагом, с которым бился в воздухе. Он вынул из кобуры пистолет. Оружие придало больше уверенности и решимости защищаться до последних сил. Он еще может убить нескольких фашистов. Одна пуля для себя, остальные — врагам. Это единственный и правильный выход для советского воина и комсомольца. Лишь бы огненная строчка трассирующих пуль не протянулась сейчас с земли и не прожгла его. Тогда и пистолет не понадобится…

Земля встретила его мраком и молчанием. Нигде ни огонька, ни признака жилья.

Алим плотно сжал ноги, как обучали в школе, и мягко приземлился на густой кустарник.

Купол парашюта съежился и накрыл Ризаматова. Он замер, затаив дыхание, напряженно вслушиваясь в ночную тишину, но вокруг было тихо, только где-то далеко, в черном, беззвездном небе, рокотал мотор ночного вражеского истребителя.

Тишина казалась зловещей. Алим приподнялся и, стараясь как можно меньше шуметь, выбрался из-под парашюта. Осмотрелся. Неясно были видны контуры большой поляны, поросшей густыми кустами. Шагах в двадцати темнели деревья…

«Лес или роща, — мелькнуло в голове. — Лучше лес… Лес укроет, а может быть, и приведет ближе к фронту».

Ризаматов высвободил парашют из куста, на который приземлился, разостлал парашют на чистом месте и скатал его. Теперь парашют можно было взять подмышку, и он не мешал движению. Но куда его упрятать? Алим сделал несколько шагов в сторону леса. Справа донесся звонкий гудок. Видимо, совсем близко находилась железная дорога или завод…

Осмотр поляны ничего утешительного не дал. Алим забрался в середину самого большого куста, раздвинул гибкие стволы, разгреб, как мог, землю у самых корней к уложил сверток в ямку.

Теперь уйти отсюда, уйти поскорее…

Алим начал углубляться в лес.

Деревья росли не густо, и идти было легко, однако через несколько минут Алим остановился.

Почему он идет именно сюда, вперед, а не назад, не вправо, не влево?

Где-то далеко-далеко за лесом прогрохотал гром. Только теперь Алим заметил, что приближается гроза. Низко опустились тучи, замер лес, было душно. Алиму сделалось не по себе. Чужая земля, черная, безмолвная, неприветливая… Алим прислонился спиной к дереву, словно ища под его ветвями защиты.

Хлынул дождь. Гигантская ломаная молния расколола темноту, вырвав из нее на мгновение белые стволы берез. Грянул удар грома. Ветер зашумел в листьях, и этот шум слился с шумом дождя.

Алим все еще стоял в оцепенении. Вода обмыла лицо, освежила пересохшие губы, потекла по комбинезону.

Гром продолжал грохотать, молнии бороздили небо, шумел ветер. Возбужденный грозой, Алим пошел вперед, не разбирая дороги, отмахиваясь руками от ветвей, топча кусты и невысокую траву. Он не помнил, сколько прошло времени — час, два, три… Внезапно лес кончился, открылось темное, сливающееся с небом, ровное пространство поля. Около самого леса проходила дорога, покрытая щебенкой. Алим остановился: что делать — вернуться в лес или идти дорогой? Он опасался встреч с людьми. Кто бы они ни были, это люди чужой страны, враги. Но по дороге легко двигаться, а ноги устали.

Постояв несколько минут в тяжелом раздумье, Алим зашагал вдоль дороги — по его расчетам, прямо на юг.

Прошел, вероятно, еще час. Дождь стих. Небо посветлело. Вначале Алиму показалось, что тучи рассеялись. Но скоро он понял, что ошибся: близился рассвет. На востоке появилась узенькая розовая полоска; она стала заметно расти, удлиняться, шириться. Ночь уходила, а с него уходила и гнетущая темнота. Окружающие предметы принимали ясные очертания. На горизонте Алим увидел строения — это были дома, много домов. Очевидно, дорога вела к городу.

Алим остановился. Дальше идти нельзя. Он повернулся и направился к спящему еще лесу.

«Отличная штука — комбинезон», — подумал юноша, забираясь в чащу и укладываясь на мокрую землю, поросшую травой.

Нервное потрясение, физическая усталость, голод — все сказалось сразу: Алим почти мгновенно уснул.

Но спал он беспокойно. Мозг продолжал работать: снова плыли клубы дыма, бушевало пламя на плоскостях самолета, снова шел бой в воздухе, снова командир кричал: «За борт!» Но Алим никак не мог открыть люк. Руки не слушались. Он безуспешно возился с затвором металлической крышки, испытывая ужас перед надвигающимся пламенем. Командир кричал, ругался, толкал Алима в бок, торопил. Толчки становились все сильнее и сильнее, и Алим со стоном проснулся.

— Что это такое? — растерянно проговорил он, еще не понимая, где он и что происходит. Перед ним на корточках сидел человек.

Алим вскочил и выхватил из кармана пистолет. Но человек не тронулся с места. Он продолжал сидеть и разглядывать Алима поверх очков. Старческое, гладко выбритое лицо было усеяно мелкими морщинками. Глаза смотрели приветливо, дружелюбно. Алим опустил пистолет. Этот человек в странной соломенной шляпе, в поношенном, но опрятном костюме, вооруженный только лопатой, ничем не угрожал Алиму.

Юноша и старик молча разглядывали друг друга: старик — с любопытством, юноша — настороженно.

Молчание нарушил старик. Он поднялся и произнес что-то на немецком языке.

Алим промолчал.

Старик улыбнулся и вдруг спросил на чистом русском языке:

— Русский?

Алим машинально кивнул головой.

— Советский?

— Да. Узбек.

— Летчик?

Алим не ответил — комбинезон и шлем выдавали его специальность.

Старик полюбопытствовал:

— А как сюда попал? Алим показал рукой на небо.

— Так, так… — улыбнулся старик. — Значит, с самолета?

— Да.

— Путешествие занятное…

— Ничего занятного не вижу, — мрачно произнес Алим.

В глубине души он был рад, что встретил этого старика, а не фашистского солдата.

— А вы откуда знаете русский язык? — задал он наконец первый вопрос.

Незнакомец поправил очки и засмеялся тихо, почти беззвучно, обнажая ровные, белые зубы.

— Сначала спрячьте свой пистолет, молодой человек, — он совсем не нужен при нашем знакомстве. Гость должен быть всегда вежлив. Спрячьте. Не бойтесь.

Алим послушно сунул пистолет в карман, предварительно поставив его на предохранитель, и продолжал разглядывать старика.

— Вы спрашиваете, откуда я знаю русский язык? Разве среди нас, немцев, не может быть людей, хорошо знающих Россию?

— А где же вы изучали Россию?

В сердце начало расти чувство неприязни.

— По книгам. Мой сын очень любил ваши советские книги. Читал и я…

— Где мы находимся? — спросил вдруг Алим.

— В лесу, а точнее — в лесу, принадлежащем господину фон Гутнеру, в двух километрах от его имения и в стольких же километрах от города. Вы стремитесь попасть в город?

Нет, Алим не ставил перед собой такой цели. Он отрицательно покачал головой.

— И правильно, — заметил старик. — Не советую.

Он внимательно — как показалось Алиму, даже с оттенком грусти — посмотрел на него.

— Вы курите? — поинтересовался незнакомец.

— Когда есть…

— Ну, курите. — Старик протянул Алиму пачку сигарет.

Закурили. Ризаматов с наслаждением затянулся.

— Значит, вы узбек?

— Да.

— И так хорошо говорите по-русски?

— Теперь мало узбеков, не говорящих по-русски… «Не хитрит ли старик? Располагает к себе, а сам обдумывает, как бы получше отправить меня куда следует».

— Вот что, молодой человек, — задумчиво произнес незнакомец. — Первое, что надо сделать, — уйти отсюда. Если здесь шел я, могут пройти другие, а вы, я чувствую, не склонны расширять круг знакомых.

— Пойдемте! — Он вскинул лопату на плечо и направился вглубь сосняка.

Ризаматов на секунду заколебался, а потом последовал за ним.

Лесок густел, начались холмы, поросшие вокруг ельником, затем дорога пошла под уклон.

Старик шел быстро, мелким, но торопливым шагом.

«Охотник, наверно, — думал Алим, едва поспевая за своим новым знакомым. — Не меньше шестидесяти, а бежит легко, как джейран».

Старик, видимо, хорошо знал лес. Он не петлял, не осматривался, а шел, уверенно обходя заросли можжевельника, черники, пересекая опушки. За светлой, залитой утренним солнцем поляной начался глубокий распадок, поросший ельником, папоротником. На дне его бил прозрачный ключ.

— Вот здесь и располагайтесь, — сказал, остановившись, старик. — Сюда редко кто заходит, кроме любителей природы. А их сейчас не так уж много. Тут можно и спрятаться. — Он полез в свою походную сумку, вынул кофейного цвета батончик, мало похожий на хлеб, кусочек сыру и подал все это Алиму: — Берите… А воды здесь много. Ждите меня. Я шел на огород, вернее — на свое картофельное поле, и наткнулся на вас. Может быть, на ваше счастье. Ждите… А уйдете — на себя пеняйте. Об остальном я подумаю. Счастливо устроиться! — Он приподнял шляпу, поклонился, быстро выбрался из распадка и скрылся среди деревьев.

Алим остался один и тотчас принялся за еду. Он разделил сыр и хлеб на две равные части и уничтожил одну половину. Огромное удовольствие доставила ключевая вода. Алим пил ее, не отрываясь, большими глотками. И, только утолив голод и жажду, задумался. Как расценить все происшедшее? Какой счастливый случай столкнул его с этим маленьким энергичным стариком? Если он не фашист, тогда Алиму повезло.

Но можно ли рассчитывать на дружбу старика?

Алим нащупал в кармане пистолет, словно желая проверить свою готовность к борьбе.

Старик появился перед вечером. В руках была все та же лопата, за плечами — небольшой мешок.

— Вот и я. Вы, наверно, ожидали меня не одного, а с кем-нибудь? — спросил он, улыбаясь и пытливо глядя в глаза Алиму. — Ну-ка, скажите правду?

Алим смутился. Почему не сказать правду, когда новый знакомый догадывается о ней? И Алим рассказал, что он и верил и не верил, ожидая и хорошего и плохого.

— Ничего удивительного нет. Все можно подумать в вашем положении. Но я постараюсь вам доказать, юноша, что в Германии еще не перевелись настоящие люди. Раздевайтесь.

Старик вынул из мешка коричневую пару, черные ботинки и кепи.

— Это вещи моего покойного сына, — произнес он с грустью, — моего первенца… Он был такого же, как вы, роста и такой же стройный, но только шире вас в плечах. Чуть-чуть шире, и блондин. Раздевайтесь и одевайтесь, — закончил он.

Алим снял комбинезон, сапоги, гимнастерку, брюки и надел штатский костюм.

Старик заставил Алима несколько раз повернуться, застегнуть и вновь расстегнуть пиджак.

— А теперь давайте немного подождем. Пусть стемнеет, — удовлетворенный осмотром, наконец произнес он.

2

Германия. Чужой, незнакомый город. Два прямых бульвара, обсаженных липами и кленами, пересекают его из конца в конец, сходясь крест-накрест. По обе стороны бульваров, под раскидистыми кронами деревьев, бегут трамваи.

Главная площадь носит название Ратхаусплац. На ней — неуклюжий, громоздкий памятник, окаймленный тяжелой, чугунной цепью. Здесь же здание ратуши в готическом стиле. Почерневшие фризы, покрытые мохом, говорят о том, что здание это вековой давности.

На площади сгрудились всевозможные магазины с яркими вывесками и пустыми витринами. В старинной части города улочки в иных местах до того узки, что трудно разъехаться двум автомашинам. Мостовые, выложенные крупным квадратным торцовым камнем, отсвечивают под лучами солнца, как отшлифованные.

Дома преимущественно каменные, с высокими черепичными крышами, с мезонинами, с флюгерами на гребешках, с окованными железом дверями и кольцами вместо ручек.

На многих улицах сохранились еще фонари, внутри которых вместо газовых рожков вмонтированы электролампочки.

То здесь, то там высятся верхушки кирк[3]. Чем дальше от центра, тем просторнее. На окраине много небольших особняков, окруженных тенистыми палисадниками и решетчатыми изгородями. И в центре города и на окраинах — всюду можно заметить то неизбежное, что принесла война.

Небольшой провинциальный немецкий город находится в глубоком тылу, но на улицах много инвалидов и раненых из расположенных в городе тыловых госпиталей. Магазины стоят без товаров, и в них почти никто не заходит.

Немцы и немки с хмурыми лицами останавливаются у рекламных тумб, читают вести с Восточного фронта и скептически покачивают головой.

Ожогин и Грязнов в городе уже несколько дней. Отрезанные от родины, в чужом краю, они чувствуют себя одинокими. Давит тоска и неизвестность. Знакомятся с городом, бродят по улицам, по парку, наблюдают за горожанами, пытаясь скорее привыкнуть к новой обстановке, понять, как здесь живут и чем дышат.

Юргенс временно определил их в гостиницу «Цум вейсен росс».

Это мрачное двухэтажное здание, закрывающее своей угрюмой тенью всю неширокую улицу. Массивные железные ворота. Двор, выложенный большими каменными плитами. Номер, отведенный для Ожогина и Грязнова, помещается в конце длинного коридора, идущего по всему этажу.

Узкие окна скупо пропускают свет. Электроэнергия дается лишь на три часа в сутки, поэтому всюду стоят подсвечники с огарками свечей. Полы давно уже потеряли свой былой блеск.

…На третий день пребывания Ожогина и Грязнова в гостинице, вечером, когда друзья расположились на отдых, раздался осторожный стук в дверь, и в комнату просунулась маленькая, совершенно лысая голова владельца гостиницы Моллера.

— Господин Моллер! Пожалуйста! — пригласил Ожогин.

— Да-да, я к вам… Вас просили позвонить, и поскорее, вот по этому телефону. — Он подал маленький листок бумаги и без приглашения сел на стул. — Я подумал: «О! У них есть в нашем городе знакомые…»

У Оскара Моллера было изрезанное морщинками лицо, быстрые движения. Его крошечные, под белесыми бровями, голубые глазки всегда выражали жадное любопытство. К Моллеру неизвестными путями стекались все городские новости и сплетни.

Моллер знал, что новые жильцы направлены к нему с письменным распоряжением коменданта города, и поэтому мог догадываться, кто они.

— Чрезвычайное происшествие, — продолжал еще тише Моллер, потирая лоб: — вчера вечером в баре пьяные солдаты из госпиталя убили эсэсовского офицера. Вы подумайте! И чем убили? Пивными кружками. Они его голову превратили в бифштекс… Да-да… Комедия!

Чувствуя, что Моллер будет долго еще делиться сенсациями, Никита Родионович вышел в вестибюль к автомату и набрал номер. Ответил голос Юргенса.

Юргенс просил Ожогина и Грязнова зайти к нему в десять вечера и сообщал свой адрес.

С Юргенсом друзья не виделись со дня приезда. Он подвез их вначале к комендатуре, потом к гостинице и приказал ожидать его звонка. О местопребывании Зорга и Кибица ничего не было известно. Занятия прервались.

Когда Никита Родионович вернулся в номер, Моллер, выболтав собранные за сутки сплетни и слухи, стал приглашать жильцов к себе на обед. Чем энергичнее друзья отказывались от приглашения, тем настойчивее делался хозяин. Пришлось согласиться.

Моллер жил с семьей в доме, примыкавшем вплотную к гостинице. Жена Моллера Гертруда несколько напоминала Матрену Силантьевну Тряскину, но отличалась от нее невозмутимым спокойствием.

Хозяин провел Ожогина и Грязнова в гостиную, служившую одновременно и кабинетом. Она была обставлена мебелью, которой, видно, пользовались еще прадеды хозяина. Стены украшали фамильные снимки. На одном из простенков висел портрет Гитлера в профиль.

Когда друзья вместе с хозяином выкурили по сигарете, жена Моллера позвала всех к столу.

Одну из стен столовой почти целиком занимал огромный буфет, могущий стать украшением железнодорожного ресторана. Из застекленных дверок его выглядывали фужеры, бокалы, рюмки, вазы чешского хрусталя. Большая люстра-канделябр свисала с потолка, почти касаясь стола.

По количеству стульев у круглого стола можно было определить, из скольких человек состоит семья владельца гостиницы.

На спинках стульев висели вышивки с надписями: «Приятного аппетита», «Еда во-время — залог здоровья».

Взяв со стола большую бутыль из-под газированной воды, оплетенную тонкой металлической сеткой, и поставив ее на буфет, Моллер с прискорбием на лице заметил:

— Война лишила нас пробок с газовой зарядкой, а потому, к сожалению, сифон бездействует… Обедали вчетвером, без детей.

Закуска состояла из салата низшего качества и бутылки мозельского вина. На первое был яблочный суп, на второе — консервированное мясо с картофелем и гарниром из зеленого горошка.

К обеду были поданы также поджаренные кусочки нормированного хлеба, именуемые «тостиками».

Во время еды хозяин не переставал болтать, потирая периодически свой лоб. Он жаловался на отсутствие жиров, на то, что вместо продуктов дают эрзацы. Потом рассказал о появлении в городе семей крупных собственников, скрывающихся от бомбежки, о том, что его гостиница всегда переполнена военными или особо важными персонами, с которыми считается даже комендант города, о том, что на секретный завод, расположенный в лесу, недалеко от города, пригнали новую партию военнопленных, о том, что на прошлой неделе покончил жизнь самоубийством владелец кинотеатра, от которого, забрав с собой все ценности, ушла жена.

Когда болтовня Моллера стала нестерпимо скучной, друзья поднялись и, поблагодарив за обед, ушли.

На улице Никита Родионович сказал:

— Меня смущают два обстоятельства. Во-первых, Моллер очень смело высказывает свои мысли; во-вторых, он не проявляет никакого интереса к нам. Кто мы? Откуда? Как попали сюда? При его любопытстве последнее обстоятельство вызывает подозрение…

Условились проявлять во взаимоотношениях с Моллером максимальную осторожность.

Юргенс сидел в просторном кабинете Марквардта. Беседа подходила к концу.

— Надеюсь, вы поняли меня? — спросил Марквардт. Юргенс склонил голову.

— А вы их предупредили, чтобы они подыскивали квартиру?

— Собирался сделать это сегодня.

— Не торопитесь. Я уже говорил в гестапо. Мне пообещали дать несколько адресов. Квартира — вопрос серьезный, и спешка может повредить делу. Ни вы, ни я не можем предугадать, кто придет сюда первым: русские, американцы или англичане. Поэтому лучше, если они окажутся жильцами человека, в какой-то степени скомпрометировавшего себя перед империей фюрера. Кстати, как они ведут себя?

— Вне подозрений… Проверку их я закончил еще там. Результаты докладывал.

— Дайте им пароли, дайте возможность болтаться по городу. Это не повредит делу… А как с их учебой?

— Теоретическая подготовка по разведке и радиоделу почти завершена. Можно начинать практические занятия по приему и передаче. Им будет выдана портативная радиостанция для связи с радиоцентром. В сутки намечены два сеанса: дневной и ночной. Осталось научить их самостоятельно монтировать приемник и передатчик.

— Значит, подготовку можно считать законченной?

— Не считая шифра.

— К шифру мы еще вернемся.

Весь увитый хмелем особняк Юргенса стоял в восточной части города, на Лернерштрассе. Друзья подошли к нему без пяти десять. Стучать или звонить не пришлось: все тот же неизменный служитель предупредительно открыл парадное и бесстрастным голосом пригласил следовать за собой.

Юргенс не заставил себя долго ждать.

— Я тороплюсь, — объявил он, — а поэтому буду краток. Завтра позвонит господин Долингер и пригласит вас к себе. Это человек, с которым вам придется заниматься радиоделом. Насчет квартиры сообщу на днях, а пока живите в гостинице. Ни в чем стеснять или ограничивать вас не собираюсь: бывайте где угодно, обзаводитесь знакомыми, но держите, как и раньше, в абсолютной тайне отношения со мной, моими людьми и не сближайтесь с лицами, которые при изменении ситуации в городе могут вас скомпрометировать. Короче говоря, никто, кроме определенных мной лиц, не должен знать о наших связях… Выдавайте себя за граждан, вывезенных из России, за так называемых перемещенных лиц.

Юргенс присвоил Ожогину и Грязнову пароли-клички, снабдил их пропусками для круглосуточного хождения по городу и деньгами.

— У меня все, — заключил он, пряча в карман полученные от друзей расписки. — Если есть вопросы — пожалуйста, только побыстрее.

— У нас один вопрос, — начал Никита Родионович. — Очень назойлив по отношению к нам управляющий гостиницей Моллер. Он бывает у нас, приглашает к себе в дом, много болтает…

— О чем?

— Обо всем, что происходит в городе, не исключая секретных сведений.

— Пусть себе болтает…

— А как поступать, когда он спрашивает наше мнение по тому или иному вопросу?

— Он что, интересуется чем-нибудь?

— Да.

— Старайтесь больше слушать его и поменьше говорить сами. Так будет лучше.

3

В начале узкого переулка находилась пивная — «Бирхалле». От прочих пивных она внешне ничем не отличалась, но в ней, кроме пива, можно было получить, правда, за высокую цену, чашку суррогатного кофе — дурно пахнущей темной жидкости — и бутерброды, состоявшие из микроскопических порций эрзац-хлеба и сыра.

Каждое утро Ожогин и Грязнов приходили в пивную и занимали столик. Они вынуждены были завтракать здесь, так как в гостинице, по талонам коменданта города, им причитался лишь обед. Друзья являлись в «Бирхалле» к самому открытию, чтобы успеть захватить местечко в этом всегда людном и шумном заведении.

Собирались тут спекулянты, ростовщики, посредники в торговых сделках, люди с уголовным прошлым. Мраморные доски столиков носили на себе следы различных арифметических подсчетов, за которыми скрывались всевозможные сговоры и сделки. Сколько темных дел хранили эти обшарпанные, обветшавшие столики!

Сегодня друзья явились с некоторым опозданием и поторопились занять крайний столик. Официант, уже приметивший этих посетителей и не раз получавший от них щедрые чаевые, быстро подбежал и принял заказ на бутерброды и две кружки пива.

— Всё знакомые лица, — сказал Андрей, оглядывая зал.

— Да, примелькались, — согласился Никита Родионович. — Вон того, рябого, что сидит у окна, я вижу каждый день… Ты не оглядывайся, — предупредил он Андрея. — Он улыбается и, видимо, собирается подойти к нам.

Низкий полный мужчина в сорочке из искусственного шелка что-то шепнул соседу, встал с места и направился к друзьям. В это время подали пиво и бутерброды. Незнакомец подошел к столику и, пододвинув свободный стул, уселся рядом с Ожогиным. Лицо его было сильно изуродовано оспой.

— Есть дело, — сказал он вместо приветствия и положил свою большую, обильно поросшую волосами руку на руку Ожогина.

— Пожалуйста, — с любопытством и недоумением глядя на незнакомца, сказал Никита Родионович.

— Могу устроить небольшую партию гаванских сигар. Доллары есть?

Никита Родионович отрицательно помотал головой, сдерживая улыбку.

— Фунты?

— Тоже нет, — ответил Ожогин.

— Советские рубли? — уже шепотком спросил рябой.

— А этих тем более.

— Жаль. Очень жаль, — сказал незнакомец, сокрушенно покачав головой. — Сигары настоящие, без подделки. А что вас интересует? — спросил он, глотнув воздух.

— Пока ничего, — ответил Никита Родионович, уже не сдерживая улыбки.

— Понимаю… — Рябой многозначительно подморгнул. — Понимаю, — и, пожав руку Ожогину, встал и отошел.

Что он понял, друзья так и не уяснили. За соседним столом шел торг из-за двух ящиков анилиновых красок.

— Ну и мирок! — тихо сказал Грязнов, нервно поводя плечом.

— Ничего, привыкнем, Андрюша.

Допив пиво и положив на стол деньги, друзья вышли.

…По тротуару возле гостиницы прогуливалась супруга Моллера. Три мальчика и три девочки шли следом за мамашей попарно, взявшись за руки.

На приветствие Ожогина и Грязнова госпожа Моллер ответила едва заметным наклоном головы.

Зато муж ее встретил друзей так, будто не виделся с ними полгода. Пожав обоим руки, он затянул их в свою конторку и чуть не насильно усадил на кожаный диван.

— Строго конфиденциально… только что узнал… Вчера ночью в гостиницу, что на Штутгартштрассе, специально отведенную для господ офицеров, кто-то из приезжих внес чемодан. Обычный чемодан, вот такого размера. — Моллер показал размер чемодана. — И что бы вы думали?

Друзья пожали плечами.

— В чемодане оказалась адская машина!

— Что? — удивился Грязнов.

— Адская машина! — повторил Моллер.

— Не может быть, — пытаясь встать, заметил Никита Родионович.

Моллер движением руки принудил его сесть.

— Мне-то вы можете поверить? Я своими глазами видел этот чемодан. Он наполнен взрывчаткой. Не дай бог, взорвался бы — от гостиницы не осталось бы камня на камне. Да-да, это не шутка. В нем не меньше двенадцати килограммов.

— Почему же он не взорвался?

— Понимаете, полотер, натирая полы в шестнадцатом номере, услышал необычный для его слуха шум: «тик-тик, тик-тик, тик-тик». Он заглянул в платяной шкаф и увидел чемодан.

— Хозяина чемодана, конечно, нашли? — спросил Никита Родионович.

— Ну нет, он не такой дурак: в гостинице больше не появлялся.

В конторку вошел кельнер и доложил хозяину, что к телефону просят жильца из сорок четвертого номера, а там никого нет.

— Выходит, это нами интересуются, — сказал Никита Родионович и встал.

Следом за ним поднялся с дивана и Грязнов. Моллер их больше не задерживал. Наоборот, взяв под руки друзей, он повел их по коридору к тому месту, где на маленьком круглом столике стоял телефон.

Никита Родионович взял лежавшую на столе трубку и поднес к уху. Говорил Долингер. Он сообщил адрес и время встречи.

Вечером Ожогин и Грязнов познакомились с Долингером. Это был высокий, сухой немец лет тридцати, с большими карими глазами и крупными чертами лица. Жил он в той же части города, где и Юргенс, — на Лернерштрассе, в небольшом особняке, укрытом в глубине двора.

Долингер встретил друзей у калитки и попросил назвать клички-пароли. Затем он провел Ожогина и Грязнова по узенькой, изогнутой аллейке в особняк, на крыше которого было необычайно много антенн.

«Радиоцентр», — решили про себя друзья.

Из первой комнаты в разные стороны вели двери, и на каждой из них красовалась коротенькая надпись:

«Вход воспрещен».

Долингер открыл одну из этих дверей и пригласил за собой Ожогина и Грязнова. Они оказались в небольшой комнате с голыми стенами. Посреди стояли два простых стола с закрепленными на них телеграфными ключами.

Долингер открыл шкаф и вынул оттуда компактную, вмонтированную в небольшой чемодан радиостанцию.

— Знакомо? — Он вопросительно посмотрел на Друзей.

Ожогин и Грязнов ответили утвердительно.

— Прекрасно, — заявил Долингер, закрывая крышку. — Рацию возьмете с собой, она постоянно должна быть при вас. А сейчас запишите условия связи со мной.

Долингер начал диктовать. Получалось так, как говорил Юргенс: дважды в сутки, утром и ночью, им следовало самостоятельно выходить в эфир, связываться со станцией Долингера, передавать ему радиограммы произвольного содержания и принимать их от него. Долингер предоставил самим ученикам право решить, кто из них будет работать утром, кто ночью, но рекомендовал чередоваться.

— Сейчас прошу за ключ, — сказал он в заключение. Результатами работы на ключе Долингер остался доволен. Особой четкостью отличалась передача Андрея.

— У вас, молодой человек, уже выработался своеобразный почерк, присущий радисту, — похвалил юношу Долингер. — О первом сеансе я вас предупрежу. Все будет зависеть от того, как скоро вы переедете на квартиру, но независимо от этого ежедневно тренируйтесь на ключе, а если обстановка в гостинице позволяет, раскладывайте рацию и слушайте меня. Приучите себя как можно быстрее находить мои позывные среди остальных и настраивать приемник. Это имеет огромное значение. Сейчас, пока вы живете в гостинице, лучше всего слушать меня ночью. Утром неудобно — может кто-нибудь зайти.

Долингер удалился, и через несколько секунд послышался характерный негромкий шум мотора.

— Боялся пропустить очередной сеанс, — негромко сказал Грязнов.

Ожогин приложил палец к губам.

— Давай-ка лучше потренируемся, — предложил он и взялся за ключ.

Андрей последовал его примеру.

Минут через десять работа мотора прекратилась, и Долингер вернулся. Увидя друзей за тренировкой, он одобрительно кивнул головой, подошел к шкафу и раскрыл обе его половинки. Все полки шкафа были заполнены всевозможными радиодеталями, лампами, мелким инструментом, кусками фибры, фанеры, мотками проволоки, изоляционной ленты.

— Вторая ваша задача заключается вот в чем, — объявил Долингер. — Вы будете приходить ко мне сюда один раз в неделю, по понедельникам. Все, что здесь есть, — он показал на содержимое шкафа, — в вашем распоряжении. Я дам вам несколько схем радиостанций, и вы самостоятельно смонтируете приемники и передатчики. Это очень важно в практической работе на чужой территории.

— Не так легко найти радиодетали… — заметил Грязнов.

— Ерунда. Осложнение может вызвать только отсутствие ламп, но в конце учебы вы убедитесь, что и они не являются для вас проблемой.

— Вы хотите из нас профессоров сделать, — шутя сказал Ожогин.

— Профессоров не профессоров, а специалистов, которые не станут в тупик при отсутствии радиостанции. Итак… — Долингер сделал небольшую паузу, — ожидаю вас в понедельник, ровно в десять вечера, а теперь берите чемодан, я провожу вас…

— Ты понимаешь, Андрей, что все это значит? — спросил Никита Родионович друга, когда они уже шли по затемненной, совершенно безлюдной улице к себе в гостиницу.

— Почти понимаю, Никита Родионович, — взволнованно ответил Андрей и крепко взял Ожогина под руку.

— В этой штучке, — Ожогин показал на чемодан, — теперь заключается все. Ее беречь надо как зеницу ока.

Грязнов понимающе кивнул головой.

Несколько минут друзья шли в молчании. Пересекая площадь около хлебного магазина, они заметили робкие человеческие тени, сливавшиеся с коричневой стеной: горожане с вечера занимали очереди за хлебом.

… Моллер еще не покинул гостиницу и окликнул Ожогина и Грязнова, когда они пробирались по темному коридору в свой номер.

— Окно у вас не замаскировано, — предупредил он. — Закройте, а уж потом свет включайте. Меня и так три раза штрафовали. К каждой щелке придираются.

Моллер проследовал за друзьями в номер, самолично задрапировал окно, зажег свет и, увидев в руках Андрея аккуратный чемоданчик, выразил удивление:

— Новенький? Какой замечательный! Где вы его купили? — Он сделал движение, выдавшее его желание немедленно осмотреть чемодан.

Но Грязнов не растерялся:

— Ну вот… Вы любопытный, точно женщина, господин Моллер! Какая же это обновка, когда мы с этим самым чемоданчиком к вам и приехали.

Открыв платяной шкаф, Андрей поставил туда рацию и захлопнул дверку.

— Возможно… возможно… — проговорил Моллер, потирая лоб. — Вы заметили, сколько самолетов прошло к фронту? Просто ужас! Я считал, считал… почти до сотни дошел, уже стемнело, а они всё идут и идут… Скажите, по звуку можно определить количество летящих самолетов?

Ожогин ответил, что никогда не занимался столь сложной арифметикой.

А Моллер уже переключился на совершенно другую тему:

— Вы знаете новость? В определенное время суток можно слушать передачи «Свободной Германии». И что только она не передает!

— У вас в гостинице нет радиоприемников, где вы ухитряетесь слушать эти передачи? — спросил Никита Родионович, расшнуровывая ботинок.

— Да разве я позволю себе слушать передачи «Свободной Германии»! Между «Свободной Германией» и концлагерями кратчайшее расстояние.

— Тогда откуда вам известно содержание передач?

Моллер смутился. Пальцы его нервно и быстро ощупывали скатерть на столе. Ответил он не сразу, а после продолжительной паузы.

Об этом, конечно, можно бы и не говорить, но он скажет. Его хороший знакомый, вернее — его близкий товарищ, работает на городском радиоузле. Ему по долгу службы приходится все слушать, а он рассказывает Моллеру.

— Я бы порекомендовал ему не слушать того, что запрещается слушать, — довольно резко сказал Никита Родионович, — а вам не распространяться на эту тему.

Моллер встал из-за стола:

— Пожалуй, это правильно. Ну, спите, спите… Спокойной ночи! — И он быстро покинул номер.

Андрей запер дверь на ключ, прислушался, а затем открыл шкаф и вынул чемодан.

Друзья сели рядом и приложили к уху по наушнику. Андрей вставил штепсель в розетку и начал настройку приемника.

4

Почти каждое утро старик Вагнер проводил в своем небольшом садике. Все здесь было посажено его руками, взлелеяно и сбережено его заботами: и яблони, и сливы, и груши, и кусты крыжовника и смородины, и бархатистые газоны, и клумбы с цветами.

Прошедший год был неурожайным: почти ничего не принесли яблони, очень мало плодов дали груши и сливы. Видимо, и тут сказывалась война: негде было взять удобрения. А может быть, виноват был он сам, Вагнер. Ведь осенью он не окопал деревья, не взрыхлил около них землю, зимой не окучил их снегом, весной не подрезал. Не было времени, да и тяжело все делать одному.

Прополов грядку с редисом, Вагнер почувствовал усталость и присел на ступеньки крыльца, ведущие в дом. Как быстро тают силы… Год-два назад он мог копаться в саду в течение полдня, а вот теперь… Прошел какой-нибудь час, и уже ноет спина, чувствуется боль в каждом суставе. Старик расправил плечи, оперся плечом о косяк двери, задумался. Стар. Определенно стар. И хорошо, что судьба не забыла его совсем и послала ему хорошего помощника. Правда, чтобы оформить пребывание в доме Алима Ризаматова как военнопленного, пришлось дать взятку знакомому офицеру из комендатуры.

С улицы, со стороны фасада, дом Вагнера украшала узорчатая железная изгородь. Сам дом состоял из пяти комнат с мезонином. Все здесь было сделано так, как хотелось хозяину. Он долго обдумывал проект: расположение комнат, окон, дверей, кухни, кладовой, ванной. Когда дом был окончен, старик сказал: «Это то, о чем я мечтал». Одного не мог предусмотреть Вагнер: он проектировал с расчетом на семью в четыре-пять человек, а пришлось жить одному. Ушли от него поочередно два сына, ушла жена. Ожидать их нечего. Они ушли туда, откуда никто еще не возвратился.

У окна кладовой висела металлическая клетка. Эту клетку принес когда-то его первый сын, Отто. Он очень любил птиц. В первый весенний день Отто выносил клетки со своими пернатыми на воздух, развешивал их на стене и открывал дверцы. Прошли годы. Отто вырос, стал мужчиной, а церемония освобождения птиц повторялась неизменно из года в год.

На старом беккеровском пианино, в покрытом пылью чехле, покоилась скрипка. И, глядя на нее и на пианино, старик думал о Карле, младшем сыне, и своей верной подруге Эльзе. Как часто в тихие летние вечера, сидя в качалке на открытой веранде, слушал он мелодии Бетховена, Моцарта… Эльза была родственницей известной немецкой пианистки Софии Ментер и от нее унаследовала мастерство игры на рояле. Любовь к музыке она передала младшему сыну, Карлу… Да, все в доме напоминало о них — все, буквально все…

Вагнер погрузился в воспоминания. Солнце поднималось над садом, оно осветило дом и уже коснулось лучами огромного куста белых флоксов на клумбе, рассыпалось по дорожке, усыпанной мелким гравием…

В железную калитку резко постучали.

— Кто бы это? — проговорил вслух Вагнер и быстрыми, мелкими шагами направился к калитке.

На улице стоял незнакомый Вагнеру человек в штатском сером костюме.

— Вы Альфред Вагнер? Архитектор?

— Был когда-то архитектор, а теперь только Вагнер.

— Пойдемте со мной… у меня за углом машина…

— Куда и зачем?

Посетитель отвернул рукой борт пиджака и показал металлический значок.

… Через несколько минут машина остановилась около мрачного трехэтажного здания. На втором этаже, у двери под номером семьдесят восемь, Вагнера заставили подождать, потом любезно пригласили в комнату.

За столом сидел угрюмый и очень худой человек с бесцветными глазами. Он был поглощен чтением какой-то бумаги и не обратил на вошедшего никакого внимания. Вагнер стоял, держа в руках свою маленькую соломенную шляпу. Так продолжалось минут пять. Наконец человек оторвал глаза от бумаги, поднял голову и, кивнув в сторону кресла, произнес металлическим голосом:

— Садитесь.

Вагнер сел в кресло, положил шляпу на колени и приготовился слушать.

— Вы знаете, где находитесь?

— Вывески я не видел, но догадываюсь, — ответил Вагнер.

— Я майор Фохт.

— Очень приятно…

Улыбка искривила лицо Фохта и через секунду исчезла.

— Мы вызвали вас по делу. Старик кивнул головой.

— Вы живете один?

— Нет. Со мной живет работник из военнопленных.

— Двое — на весь дом из пяти комнат с мезонином?

— Да.

— Вам не тесно?

Пока он, Вагнер, этого не чувствовал. Почему ему должно быть тесно?

— Мы решили поселить к вам двух человек…

— Квартирантов?

— Да, они вам будут платить за квартиру.

— Поселить независимо от того, хочу я этого или нет?

— Да, независимо. Вагнер пожал плечами.

— Но дело не в этом… — продолжал Фохт.

— А в чем?

— Сейчас узнаете… Это наши люди. И все, что они будут делать в доме, должно умереть в его стенах. Вы поняли?

Старик немного побледнел, что не укрылось от собеседника.

— Не волнуйтесь и не стройте никаких предположений. К вам мы пока никаких претензий не имеем. Сын — одно дело, отец — другое…

Вагнер побледнел еще больше.

— Мой сын сложил голову на фронте, и мне нисколько не…

— Я имею в виду не этого сына, — резко прервал его Фохт, — а первого.

Старик опустил голову. Воцарилось молчание.

Майор вышел из-за стола и уселся напротив Вагнера. Достав из кармана кожаный портсигар, он раскрыл его и протянул старику.

Вагнер помотал головой. Он не курит.

— Я знаю, что вы курите. Вагнер развел руками.

— У вас очень строптивый характер, — закуривая сигарету, сказал майор. — Вы принимаете близко к сердцу всякую мелочь.

Вагнер молчал.

— Вы всё прекрасно понимаете, но притворяетесь… Если вы не настроены продолжать беседу, давайте подведем итоги. Завтра к вам придут двое и скажут, что они от Фохта. Предоставьте им комнату, если можно — две. Постарайтесь объяснить соседям или знакомым, что вам дали еще двух военнопленных. Человек вы одинокий, работы по дому и на приусадебном участке много. Это подозрений не вызовет. Но… еще раз предупреждаю: все, что увидите и услышите, должно остаться при вас. Надеюсь, вы не захотите причинять неприятностей своим родственникам…

— Кого вы подразумеваете?

— Вашего племянника Рудольфа Вагнера. Старик тяжело вздохнул и поднялся:

— Можно уходить?

— Да, только хорошо запомните, о чем мы договорились… До квартиры вас проводят.

Майор прошел на свое место и нажал кнопку. В кабинете появился человек, привезший Вагнера.

— Отвезите господина Вагнера домой, — приказал майор.

К Альфреду Вагнеру пришла беда. Старик никак не думал, что его дом, наполненный воспоминаниями о дорогих, близких сердцу людях, превратится в меблированную квартиру, в приют для лиц, пользующихся покровительством майора Фохта. Он никак не мог примириться с мыслью, что сегодня или завтра придут какие-то двое, о делах которых надо молчать, расположатся как хозяева, начнут командовать, требовать, устраивать скандалы. Они полезут в его библиотеку, станут трогать любимые книги, они будут прикасаться к вещам, которые он оберегает как святая святых.

Что это за люди? Откуда они взялись? Солдаты? Так им место в казарме. Офицеры? Так для них много квартир в центре города.

Вагнер взволнованно ходил из угла в угол. Убирать вещи из комнаты или оставить их?

Помочь некому и посоветоваться не с кем — Алима он с утра отправил на картофельное поле.

Три дня спустя Альфред Вагнер и его работник сидели в кабинете над небольшой ученической картой Европы, лежащей на столе. За июнь и часть июля союзники овладели многими французскими городами.

— Часы истории отбивают свое время, — сказал Вагнер, — дело идет к развязке. Это понятно даже мне, штатскому человеку.

Шлепая по полу домашними туфлями, он подошел к этажерке и, взяв пачку газет, положил ее на стол поверх карты и стал просматривать статьи.

— Господам, которые пишут, мало дела до народа, — заметил он. — Что думают люди, что они хотят — это их не интересует. Они только рассуждают и говорят красивые фразы. — Вагнер поправил очки и приблизил к глазам страницу. — Еще неделю назад газеты кричали о контрнаступлении, о линии обороны, обещали какое-то секретное оружие, разъясняли, уговаривали, не скупясь на ложь и преувеличения. Эти писаки думают, что они в состоянии успокоить людей и вселить в них веру. Они ошибаются. Люди думают о завтрашнем дне. — Вагнер посмотрел на Ризаматова: — Ты, конечно, понимаешь, что это значит.

— Вам жаль свою страну, которая на ваших глазах идет к гибели? — тихо спросил Алим.

Вопрос собеседника причинил острую боль сердцу. Он, старик, не раз и сам задавал себе этот вопрос.

— Мне жаль мой народ, — сказал он просто и искренне. — Ваш Герцен говорил: «Народ нельзя назвать ни дурным, ни хорошим. В народе всегда выражается истина. Жизнь народа не может быть ложью». И вот народ мне жаль. Все тяготы и удары судьбы ложатся на его плечи. Его придавили, его терроризировали, примяли, морально изуродовали. Нравственная кабала достигла у нас невиданных размеров. Что может быть страшнее, когда народ лишается не только голоса, но и веры в свое счастье! Нацисты отбросили нас на тысячи лет назад, они столкнули с правильной исторической дороги целый народ, народ умный, способный, энергичный, и не только столкнули… Народ отупел, начал умственно вырождаться… Это и помогло фюреру привести страну к войне. Сотни тысяч погибли на фронте, сотни тысяч изнывают в лагерях. Кровью народа пропитана вся Германия… Тяжело, очень тяжело быть свидетелем нацистского режима!

Ночью Вагнеру не спалось. Он думал о своих новых квартирантах.

В их распоряжение был предоставлен мезонин, состоящий из двух небольших, но очень удобных и обставленных всем необходимым комнат. Квартиранты вели себя хорошо, старались ничем не стеснять хозяина. Но многое в них Вагнера удивляло. Вагнер вскоре догадался, что они не немцы, скорее всего — чехи. Именно так говорят чехи, овладевшие немецким языком не в Германии, а в России. Это открытие взволновало старика. Что заставило молодых, видимо образованных людей изменить своей родине и связать свою судьбу с нацистами? Зачем они забрались так далеко? Что хочет из них сделать Фохт? Как они смотрят на то, что Советская Армия подходит к границам Германии, а с запада приближаются войска американцев и англичан?

Одно казалось Вагнеру несомненным: в его доме — изменники, предатели своей страны. А такой сорт людей требует особой осторожности, бдительности. Старик в первый же день предупредил обо всем Алима. Решили придерживаться единой тактики: молчание, замкнутость, отказ от сближения с жильцами.

Сейчас, когда в доме наступила тишина, старик настороженно вслушивался в каждый шорох, в каждый звук. Разгоряченный опасениями мозг строил самые фантастические предположения.

Вагнер встал и на цыпочках вышел в переднюю, к лестнице, ведущей в мезонин. Здесь он остановился. Наверху было тихо. Где-то пел неугомонный сверчок.

«Спят, наверно», — подумал старик и, успокоенный, вернулся в свою комнату.

Но квартиранты и не думали спать. Два окна мезонина, плотно завешенные ковром и одеялами, не пропускали наружу свет. За освещенным яркой лампой столом, с наушниками на голове, сидел Грязнов. Сегодня четверг — условное время, и Андрей жадно ловил позывные Большой земли, данные «Грозным».

Ожогин внимательно следил за своим другом, за положением его руки, за выражением лица. Грязнов вдруг весь напрягся, бросил на Никиту Родионовича радостный взгляд и начал отстукивать ключом.

Это была первая связь с Большой землей. Если в условиях покинутого ими оккупированного города работа почти любой нелегальной радиостанции могла быть обнаружена врагом, то здесь, в Германии, такая возможность значительно возрастала. Значит, надо было изобрести что-то, что исключало бы возможность провала.

Помог делу Долингер. Ему было лень составлять своим ученикам по два раза в день тексты для тренировочных передач, и они получили возможность передавать депеши вольного содержания.

После долгого раздумья друзья решили так составлять депеши, чтобы они не навлекли на себя подозрений со стороны Долингера и в то же время содержали в себе те данные, которые интересуют Родину.

Прежде всего это решение следовало передать на Большую землю. Туда надо было передать и условный код, чтобы в слове или фразе, ничего не значащей для Долингера, свои могли найти то, что вложили в них Ожогин и Грязнов, — то, что интересовало Родину.

Через двенадцать минут Грязнов окончил передачу и получил подтверждение Большой земли в ее приеме. Теперь надо было ждать ответа.

Андрей свернул рацию, закрыл чемодан и спрятал его.

— Как? — спросил Ожогин.

— Приняли… Слушать приказали через три часа.

Три часа — это много: можно и отдохнуть. Спать, конечно, не хотелось. Друзья прилегли на одну кровать и начали беседовать.

Сегодня — четвертая ночь на новом месте. Они внимательно присматривались к хозяину дома — Вагнеру, о котором были наслышаны частично от Юргенса, частично от Долингера. Вагнер у гитлеровцев слыл за человека не совсем благонадежного: поэтому-то их к нему и водворили. Старший сын старого архитектора, коммунист, задолго до войны был арестован, и с ним, кажется, расправились гестаповцы. Младший сын, Карл, пропал без вести на Восточном фронте. По так ли это в действительности? Сведения нуждались в проверке.

Не укрылись от глаз Ожогина и Грязнова отношения, существовавшие между Вагнером и его работником. Наедине они обращались друг с другом очень просто; в присутствии посторонних Вагнер на работника покрикивал.

При каких обстоятельствах Алим попал в плен? Как завладел им Вагнер?

Не укрылось от друзей и то, что в доме Вагнера несколько раз появлялись посторонние лица, с которыми хозяин уединялся. Цель их прихода была неясна. А два дня назад Ожогин стал свидетелем интересного эпизода.

Рано утром Никита Родионович через окно вылез на крышу дома и стал устанавливать антенну. Потоки солнечного света били в лицо, в глаза, мешали работать. Ожогин повернулся спиной к солнцу, уселся около стены мезонина и начал соединять два куска провода. Внизу лежал двор, дальше — соседний сад, а еще дальше начинался лесок. Никита Родионович хотел уже подняться и подвесить антенну, когда увидел в саду работника Вагнера. Тот подошел к большой яблоне, осмотрелся вокруг, быстро сунул руку в дупло, извлек оттуда не то сверток, не то узелок небольшого размера и быстро спрятал его в карман. Потом так же быстро вернулся в дом.

«Вот это номер… — сказал про себя Никита Родионович и постарался запомнить яблоню. — Что же он там спрятал?»

Закончив установку антенны и возвратившись в комнату, он рассказал обо всем виденном Андрею.

— Давайте дальше понаблюдаем, — предложил Андрей.

В течение двух дней друзья поочередно вели наблюдение за яблоней. Вагнер и его работник подходили к ней дважды. Каждый раз они что-то извлекали из дупла и уносили в дом.

Характерно, что появление хозяина или работника в саду около яблони совпадало с приходом в дом кого-либо из посторонних. Один раз пришел нищий, второй раз — мастер-водопроводчик, третий — трубочист, четвертый — электромонтер, проверявший счетчик.

— Тут определенно что-то нечисто, — рассуждал Никита Родионович.

— Единственный выход — самим залезть в дупло и убедиться воочию, что там хранится, — предложил Андрей.

Никита Родионович не возражал.

Ночью, когда в доме все успокоилось, Андрей вышел в сад и, запустив руку в дупло, извлек объемистый сверток, перетянутый шпагатом. Упрятав его в карман, юноша возвратился в мезонин, где его с нетерпением ожидал Никита Родионович.

В свертке оказалось несколько сот листовок размером в почтовую открытку.

— Понимаешь, в чем дело? — спросил Ожогин, вынимая из свертка одну листовку. — Быстренько пойди и положи все на место. Возможно, что они понадобятся раньше, чем мы думаем.

Андрей положил листовки в карман и тихо, стараясь не производить шума, отправился вниз.

В листовке говорилось о том, что честные немцы должны содействовать победе союзников, уничтожать гестаповцев, эсэсовцев — подлинных врагов будущей Свободной Германии.

В ту ночь друзья долго не могли заснуть.

— Что же это получается, Никита Родионович? — спрашивал Андрей. — Куда мы попали?

— В очень интересный дом! — весело отвечал Ожогин. — Только осторожность, осторожность и еще раз осторожность! Можно полагать, что наш хозяин связан с какой-либо патриотической организацией немцев. При помощи листовки я постараюсь вызвать его на откровенный разговор.

… Время пробежало незаметно, и за несколько минут до начала радиосеанса Грязнов извлек из чемодана рацию.

С каким трепетом ожидали друзья первой весточки, первого привета с Большой земли! Какими долгими казались короткие минуты!

Андрей аккуратно очинил пять карандашей, положил их перед собой, придавил пресс-папье несколько листков бумаги, чтобы они не двигались, и приладил наушники.

И наконец Родина заговорила…

Ожогин в возбуждении ходил по комнате, а Грязнов заносил на бумагу знаки.

Почти полчаса длился прием, но это уже не волновало друзей: чем больше передавала Большая земля, тем лучше.

— Нате… — проговорил Андрей, сбрасывая наушники и протягивая исписанный лист старшему товарищу.

Андрей стал укладывать рацию, а Ожогин уселся за расшифровку депеши. Прошло с добрый час, прежде чем непонятные на первый взгляд строчки приняли определенный смысл.

Большая земля одобрила инициативу своих разведчиков-патриотов. Больше того: им сообщался расширенный код, значительно облегчавший передачи в отведенное для работы с Долингером время. Родину интересовали определенные данные, и обо всем этом было сказано четко и ясно.

— Никита Родионович, мы опять не одни, опять вместе со всеми! — Андрей, веселый, возбужденный, заходил по комнате.

— Да, Андрюша, — Никита Родионович обнял друга за плечи, — мы снова на боевой вахте, и от пас ждут активных действий.

Главное заключалось в том, что в будущем, проводя сеансы с Большой землей, друзья могли не бояться за последствия: ведь они попросту «занимаются» с Долингером, выполняют его задания.

Тут же продумали текст радиограммы на завтрашний дневной сеанс. Надо было спросить Большую землю, известна ли ей судьба немецкого солдата Карла Вагнера.

Примерно через час Ожогин потушил свет, снял с окна маскировку и распахнул створки рамы.

— Постоим так, Андрюша, — тихо сказал Никита Родионович, — помечтаем каждый про себя.

5

Днем все население городка выгнали на земляные работы. В садах, скверах, в тенистых аллеях спешно рылись длинные и короткие зигзагообразные щели и окопы. Во дворах и на площадях оборудовались крытые, с несколькими выходами бомбоубежища.

От работ никто не освобождался. Вместе со всеми копали сухую землю недалеко от гостиницы старик Вагнер, его работник Алим, Ожогин и Грязнов. Немцы работали нехотя, как будто не понимая, что происходит; тревожными взглядами провожали пролетавшие в небе самолеты.

На город за все годы войны не упало ни одной бомбы, но беженцы — берлинцы и мюнхенцы — рассказывали столько ужасов, что стыла кровь в жилах. «Неужели дойдет очередь и до нас?» — думали многие горожане.

Работы прекратились внезапно из-за надвинувшейся грозы. Порывистый ветер поднял к небу столбы пыли, затмившие солнце; начался дождь.

Все бросились врассыпную. Ожогин и Грязнов, потеряв Вагнера и его работника, хотели бежать домой, но дождь усиливался с каждой минутой. Пришлось укрыться в гостинице Моллера.

Моллер обрадовался неожиданному появлению бывших жильцов и тотчас провел их в свою контору.

— Как не стыдно! — начал с укором хозяин. — Как только уехали из гостиницы, так и забыли о нас. Неужели нельзя урвать часок-другой, чтобы забежать в гостиницу и проведать своих искренних друзей?.. Да! — вдруг спохватился он. — Я совсем забыл спросить: у кого на квартире вы остановились?

— У Вагнера, на Альбертштрассе, — ответил Никита Родионович.

Моллер почесал за ухом и, прищурив глаз, посмотрел в потолок, что-то, видимо, припоминая.

— Не архитектор ли ваш Вагнер?

— Совершенно верно, — подтвердил Грязнов. — Вы его знаете?

Хозяин гостиницы загадочно улыбнулся и подмигнул Ожогину:

— Хозяин у вас того… птичка!

— Не понимаю, — удивленно поднял брови Ожогин. — Вы что-нибудь про него знаете?

— Как же, даже знаком немного, хотя афишировать такое знакомство в наше время небезопасно. Сам-то Вагнер, собственно говоря, ни рыба ни мясо, а вот старший сын — дело другое.

— Значит, птичка не он, а старший сын? — внес поправку Грязнов.

— Совершенно верно, — заулыбался Моллер, — именно старший сын. Он был коммунист. Его убили во время демонстрации.

Ожогин и Грязнов незаметно переглянулись.

— Вы сказали — старший сын? — делая вид, что не придает значения услышанному, спросил Никита Родионович. — Значит, у него были еще сыновья?

— Младший тоже погиб, но на фронте, в сорок первом году. Кажется, под Москвой.

Моллер замолчал, затем энергично встряхнул головой и продолжал:

— А вы сегодня тоже работали?

— Да, трудились вместе со всеми.

— Не пойму, для чего это! Неужели и наш город будут бомбить?

— Трудно сказать, — заметил Никита Родионович. — Похоже, что будут.

— Как по-вашему, — не успокаивался Моллер, — кто лучше: русские или американцы?

Ожогин уклонился от ответа. Открыв окно, он выглянул на улицу:

— Дождь, кажется, кончился. Пойдем, Андрей.

Друзья поднялись и, несмотря на уговоры Моллера посидеть еще с полчасика, распрощались и покинули гостиницу.

Вечером, увидя Вагнера сидящим в саду, на скамье с газетой в руках, Никита Родионович подошел к нему и подал листовку, изъятую ночью из дупла старой яблони:

— Это я поднял вчера на полу в столовой.

Старик побледнел и быстро отвел глаза от пристального взгляда Ожогина. Он растерялся и, делая вид, будто знакомится с содержанием листовки, старался выиграть время, чтобы ответить что-нибудь вразумительное и не выдать себя.

Никита Родионович продолжал молча стоять около Вагнера. Ему было жаль старика, но интересы дела и положение друзей требовали крайней осторожности, строгой проверки.

Вагнер понимал, что он слишком долго читает листовку, что пора ответить квартиранту, но что сказать, он так и не придумал, — беспомощно развел руками и посмотрел на Ожогина. Капельки пота, точно мелкие росинки, выступили на его лбу.

— Не могу ничего сказать, — проговорил он наконец. — Я просто поражен… как могла такая вещь оказаться в моем доме…

— Возможно, принес ваш работник? Он как, надежный человек?

— Что вы! Что вы! — запротестовал старик. — Это исключено. Его совершенно не интересует политика. Он — добросовестный батрак, и все… — И он вновь отвел глаза под пристальным взглядом Ожогина.

— Да, но тогда как же объяснить… — продолжал Никита Родионович.

— Не знаю… не знаю… Тут какая-то провокация. Среди моих редких посетителей нет людей подозрительных, занимающихся такими делами…

— За это, — прервал старика на полуслове Ожогин, — по головке не погладят. Особенно сейчас… Значит, вы затрудняетесь ответить? — И Никита Родионович протянул руку к листовке, желая взять ее обратно.

— Она вам нужна? — спросил Вагнер и смутился.

— Мне — да, а вам, по-моему, не нужна, — ответил Ожогин и, сунув листок в карман, прошел в дом.

Несколько минут Вагнер сидел без движения, глядя в одну точку. На него нашло оцепенение, в глазах стоял туман.

Не заметив упавшую со скамьи газету, старик медленно поднялся, чувствуя слабость во всем теле, и неуверенно направился к дому.

Наблюдательный Алим сразу заметил перемену, происшедшую с Вагнером.

— Что случилось? — тревожно спросил он. Вагнер тяжело опустился на кухонную табуретку.

— Плохо, Алим, очень плохо… Нас с тобой ждут большие неприятности… — И он рассказал о происшедшем.

Ризаматов, чистивший картофель, отложил в сторону нож, вытер руки и прикрыл дверь в кухню.

Как могла листовка попасть в столовую? Ни он, ни Вагнер не заходили туда с листовками. Они проносили их по мере надобности в кухню и здесь передавали кому следует.

— Тут что-то не так, — сказал Алим. — Не обнаружили ли они дупло?

Вагнер нахмурил лоб и задумался:

— Не думаю… А впрочем, кто знает…

Вагнер и Алим просидели в кухне до поздней ночи, высказывая различные предположения и догадки. Настроение старика и юноши ухудшилось, когда квартиранты вышли из дома.

— Пошли докладывать, — заключил Вагнер.

— Сволочи! — со злобой сказал Алим и сжал кулаки. Остывший вареный картофель стоял на столе, но до него никто не дотрагивался. Об ужине забыли, каждую минуту ожидали ареста.

— В дупле у нас ничего нет? — спросил Вагнер.

— Пусто, — ответил Алим.

— Мы ничего не знаем, ничего не видели, никто к нам не ходит… Так и будем говорить. А наших надо предупредить на всякий случай… Ты завтра в поле не ходи.

Старик поднялся, прошел в спальню и лег. Однако уснуть он не смог и вздрагивал при каждом звуке и шорохе.

Алим вовсе не ложился спать, решив ждать прихода квартирантов.

В полночь раздались шаги в доме и сдержанный говор. Старик и Алим насторожились.

Возвратились квартиранты. Они прошли наверх, и в доме воцарилась прежняя тишина.

Только под утро Вагнер и Алим заснули, но сон не принес отдыха взвинченным нервам.

Вагнер терялся в догадках. Он не сомневался в том, что листовка уже находится в руках какого-нибудь Фохта и тот строит планы разоблачения и поимки как авторов, так и распространителей ее. Но почему никто не пришел? Надо обязательно предупредить остальных.

Спустя некоторое время Алим вышел на улицу и занялся необычным делом: вооружившись лопатой, он стал счищать траву, которая росла на тротуаре между каменными плитами.

Примерно через полчаса на улице показался человек. Поравнявшись с Алимом и услышав от него несколько слов, он прошел мимо дома, не заглянув к Вагнеру. Еще через полчаса Алим прервал работу и покинул улицу.

— Предупредил, — улыбнулся Грязнов, осторожно наблюдавший из окна мезонина за Алимом.

— Напугали мы их, Андрюша, — заметил Ожогин. — Я понимаю их состояние и убеждаюсь в том, что тут мы имеем дело с честными людьми. Надо поскорее все объяснить, а то напортим только.

…Ночью, возвратившись с занятий от Долингера, друзья не вошли в дом, а незаметно углубились в сад и сели на одну из дальних скамеек. Отсюда, из-за кустов сирени, хорошо была видна большая часть сада. В течение часа тишина ничем не нарушалась. Друзья уже хотели покинуть свой наблюдательный пункт, как вдруг явственно услышали шум. Кто-то спрыгнул с задней стены и затих. Прошло несколько минут. Раздались осторожные шаги. По тропинке, в трех метрах от друзей, прошел мужчина. Ожогин и Грязнов затаили дыхание. Незнакомец приблизился к яблоне, задержался около нее на несколько секунд и вернулся обратно. Друзья не увидели, а услышали, как он вскарабкался на стену и спрыгнул по ту сторону.

— В дупле опять что-то есть, — сказал шопотом Ожогин.

— Это мы сейчас узнаем, — ответил Андрей.

Оба вышли из укрытия и осторожно приблизились к яблоне. Нетерпеливый Андрей опустил руку в дупло:

— Ого! Опять листовки, и много…

— Тише, — предупредил Никита Родионович. — Вынимай.

Тугая пачка листовок была перетянута шпагатом. Ожогин вытащил из середины несколько штук, а остальные положил обратно. Едва он успел это сделать, как раздался скрип дверей. Друзья быстро укрылись за стволами деревьев. С крыльца дома спустился старик Вагнер и направился по дорожке. На полпути он остановился, постоял с полминуты, как бы что-то обдумывая, а потом подошел к яблоне. Вынув из дупла сверток, старик подержал его, громко вздохнул и водворил его обратно.

Вагнер не знал, как поступить. Он намеревался встретить человека и предупредить его, но опоздал. Как же быть? Вынуть листовки из дупла и отнести в дом — рискованно и неразумно; оставить здесь — тоже. Сжечь! Это, пожалуй, самое верное средство, самый лучший выход из положения. Взять сейчас их с собой в кухню, облить керосином и сжечь, чтобы даже следа не осталось. Но Вагнер заколебался. Он отлично знал, какой ценой оплачиваются эти маленькие листочки бумаги, сколько ночей, сил, здоровья отнимают они у патриотов, какой угрозе и опасности подвергаются товарищи, выпускающие их. Неужели то, что создано упорным, опасным трудом, что должно завтра, послезавтра широко разойтись по рукам, он, Вагнер, возьмет и уничтожит за несколько минут?

«Нет-нет! — прошептал старик. — Пусть лежат. Пусть будет, что будет…»

…Ночь эта была еще тревожнее, чем прошлая. Вагнер ждал обыска, но никто не появлялся. Не пришли и днем. Это еще больше обеспокоило старика. Вагнер опасался слежки, поэтому Алим постоянно дежурил у окна. Все товарищи, кроме Гуго Абиха, были предупреждены. Гуго был товарищем сына Вагнера — Отто. Тогда, при убийстве Отто, он чудом вырвался из лап гестапо: ему удалось скрыть свою принадлежность к компартии.

Гуго не взяли в армию из-за сильной близорукости, и он работал чертежником в лаборатории авиационной фирмы «Фокке-Вульф».

Но Гуго не появлялся. Неужели с ним что-нибудь стряслось?

Вагнер и Ризаматов не находили себе места, с минуты на минуту ожидая появления гестаповцев.

Ожогин и Грязнов умышленно избегали встреч с хозяином, но внимательно следили за ним. Сверток так и лежал в дупле, и им было ясно, что Вагнер, под угрозой провала, не берет его. Но кому-то он должен все же сдать листовки!

Прошло три дня. Никита Родионович, лежа на кровати, обдумывал текст радиограммы, которую они должны были передать на Большую землю.

— Во двор вошел незнакомый человек, — раздался голос Андрея.

Ожогин поднялся с кровати.

— Смотри за садом, — предупредил Никита Родионович.

Грязнов разулся, открыл окно и, посмотрев во все стороны, вылез на крышу. Он улегся около стены мезонина, откуда был виден сад, и стал наблюдать. От нагретой солнцем крыши шел жар. Припекало живот, руки, грудь, но Андрей терпел. Не менее чем через полчаса в саду показался Вагнер. В руках у него была клеенчатая сумка. Он медленно прошелся по центральной дорожке вглубь сада, постоял несколько секунд у стены, а на обратном пути подошел к яблоне, быстро вынул из дупла сверток и положил его в сумку. Держал себя старик неуверенно, настороженно, будто чувствовал, что за ним кто-то наблюдает.

— Листовки в доме, — доложил Грязнов, возвращаясь в комнату.

— Ну, пойду побеседую со стариком в открытую, — решительно заявил Ожогин. — Я верю, что и в Германии есть подлинные патриоты-антифашисты, которые поймут нас, с которыми нам по пути. Если же все-таки мы натолкнемся на предательство, то сумеем объяснить гестапо, что мы, как «сотрудники» Юргенса, должны были пойти на провокацию в целях разоблачения подпольной организации.

— Правильно, Никита Родионович, — согласился Андрей, — мысль хорошая. Бездействовать нельзя, а выкрутиться мы всегда сможем.

Никита Родионович надел пиджак, положил в карман взятые из дупла листовки и спустился вниз. Бесшумно, по мягкой ковровой дорожке, он достиг кабинета. Прислушался. До слуха долетели отрывки приглушенного разговора между хозяином и гостем.

— Я боюсь ареста. Чувствую, что мне его не избежать, — произнес Вагнер.

Ожогин хотел войти, но раздумал и остался в гостиной, рассматривая большую вазу, отделанную ляпис-лазурью.

Наконец дверь кабинета открылась, и в гостиной показался гость Вагнера — худощавый блондин лет двадцати семи, среднего роста. Он на секунду остановился и, встретив безразличный взгляд Ожогина, направился к выходу.

Подождав некоторое время и видя, что Вагнер не показывается, Никита Родионович решил сам пройти к нему.

Окна кабинета выходили в сад и сейчас были задрапированы тяжелыми портьерами. На стенах в рамках висели проекты различных зданий, созданных рукой архитектора и получивших в свое время право на жизнь. Углом стоял резной письменный стол, а около него два удобных тяжелых кресла. Старик сидел за столом, опершись головой на руки и закрыв ладонями лицо. Он был так занят собственными мыслями, что не заметил появления Ожогина. Когда Никита Родионович положил перед ним пачку листовок, Вагнер вздрогнул, откинулся на спинку стула и, испуганно глядя на Ожогина, замер в неподвижной позе.

— Я хотел лишь предупредить вас, — мягко начал Никита Родионович, — чтобы вы ни меня, ни моего друга не опасались…

Вагнер молчал. Левая щека его заметно подергивалась. Старик не знал, как вести себя с опасным квартирантом, не знал, что ответить ему. Он не мог избавиться от мысли, что гестапо специально подослало к нему своих лазутчиков и через них пытается разоблачить патриотическую деятельность антифашистов.

— Еще раз повторяю, — продолжал Ожогин, — что вы можете нас не опасаться и вести свое доброе дело. Нам известно, что к вам приносят листовки и что вы их распространяете. Только что ушедший от вас человек понес листовки, хранившиеся у вас. Нам известно и кое-что другое. — Ожогин вынул из кармана листочек бумаги и подал Вагнеру.

На листке были написаны фамилия, имя и год рождения его сына, время призыва на военную службу, номер части, в которой он служил.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать! — взволнованно произнес Вагнер.

— Речь идет о вашем сыне Карле, якобы погибшем на фронте. Но ваш сын жив. Зимой сорок второго года он, уничтожив предварительно двух офицеров и водителя бронемашины, ушел к советским партизанам и сейчас работает у них переводчиком, как владеющий русским языком.

Старый архитектор взялся за сердце, глаза его стали влажными. Прощание с сыном в тот далекий летний день встало перед ним во всех деталях. Он вспомнил слова, сказанные Карлом при расставании: «Отец! Воевать с русскими я не хочу. Не потому, что я трус, что не люблю родину, а потому, что надо быть таким же честным немцем, каким был брат». Тогда Вагнер горячо обнял сына, поцеловал в глаза и ничего не сказал. Потом пришло извещение, что Карл Вагнер погиб на фронте.

— Кто вы такие? — не смог сдержаться Вагнер. — Откуда вы?

— Я и мой друг — русские, — ответил Ожогин. Этого старик никак не ожидал.

— Да, русские, — подтвердил Никита Родионович. — И не те, за кого вы нас принимаете.

Пребывание сына Вагнера на стороне советских партизан, о чем было получено уведомление Большой земли, давало основание говорить с хозяином дома начистоту, а отзывы о нем Юргенса и Моллера лишний раз говорили в пользу старого архитектора. Был, конечно, во всем этом определенный риск, но риск благоразумный и оправдывающий себя.

А в Вагнере боролись противоречивые чувства. Он знал, на что способны гестаповцы. Для них ничего не стоит объявить, что Карл жив, когда он мертв, или что Карл перешел на сторону советских партизан. Ведь если всему поверить, легко попасть в подготовленную ловушку. Чем мог квартирант подтвердить свои слова? Ничем.

— Не говорите о сыне… Не шутите со старым человеком… с отцом, — произнес наконец Вагнер вставая. — Это злые шутки.

Никита Родионович чувствовал душевные колебания Вагнера и решил привести последний, решающий аргумент, могущий рассеять все сомнения старого архитектора.

— Поверьте мне, Вагнер, как русскому коммунисту. Карл жив. Но меня интересует другое… Скажите, где хранится партийный билет вашего покойного сына Отто?

Вагнер вздрогнул, резко вскинул голову. Об этом знали только он и Карл. Отто ушел тогда, в последний раз, из дому с партийным билетом. Старику Вагнеру не удалось и похоронить сына. Об этом побеспокоились гестаповцы. А партийный билет Отто принес Гуго. Вагнер с младшим сыном спрятали билет. Куда — об этом, кроме них, не знала ни одна живая душа.

— Вы молчите, — продолжал Ожогин. — Ну что ж, я могу показать вам сам, где хранится билет. Идемте вместе в кладовую.

— Верю, верю, не надо… Это мог сказать вам только Карл… — И, схватившись рукой за край стола, Вагнер тяжело опустился в кресло.

6

Завтракали впятером — пятым был Гуго Абих. Завтрак проходил оживленно. Разговор шел о последних событиях.

В ставке Гитлера разорвалась бомба. Несколько человек из окружения фюрера были ранены, двое умерли. Гитлер отделался легкими ушибами: покушение не достигло цели.

— Непонятно, как попала бомба в это логово, ведь туда входят не все, — заметил Вагнер.

Гуго Абих был больше информирован о событии. Он рассказал, что портфель с бомбой оставил полковник Штауффенберг после доклада. По слухам, в заговоре участвовали видные военные. Гуго перечислил известные всем имена: генерал-фельдмаршал фон Вицлебен, генерал-лейтенант фон Хазе, генерал-полковник Бек, генерал-полковник Геппнер, генерал Ольбрихт, генерал-майор Штиф. Им удалось будто бы захватить узел связи, помещение верховного командования сухопутной армии. Но все закончилось провалом…

— Болтают много, — продолжал Гуго. — Одни говорят, что речь идет о заговоре кучки офицеров, другие — о настоящем генеральском бунте против бездарного военного руководства Гитлера. Во всяком случае, кто бы ни были заговорщики, это покушение знаменательно.

— Я очень рад случившемуся, — заметил Вагнер. — Немцы поднимаются на борьбу с Гитлером. Наш народ должен разбить гитлеровский режим.

— Да, народ обязан это сделать, — твердо произнес Гуго, — но заговорщики — это не народ: это кучка, ничтожная горстка офицеров, решившая ценой смерти своего бывшего кумира спасти собственную шкуру. Они поняли — правда, очень поздно, — что Гитлер ведет их в тупик, к поражению. А спрашивается: где они были, эти господа, раньше, когда Гитлер начинал свою кровавую авантюру? Разве они — в том числе Бек, Геппнер и прочие — не поддерживали его план похода на восток? Разве они не видели, к чему ведет безрассудная политика фюрера? Почему они молчали до сих пор? Даже сейчас — почему они не обратились к народу, к солдатам, а решили провести «дворцовый переворот»? Нет, народ здесь ни при чем! — Абих перевел дух и, встав из-за стола, заходил по комнате.

Грязнов и Ожогин с улыбкой наблюдали за Абихом. Он определенно нравился им все больше и больше.

Щуря близорукие глаза, Гуго Абих усердно протирал носовым платком стекла роговых очков.

В разговор вмешался Никита Родионович:

— Мне кажется, друзья, что заговорщики такие же фашисты, как и Гитлер, но они не хотят вместе с ним идти в могилу, они надеются спасти кадры нацистов, кадры офицерства, спасти армию, не допустить вторжения в Германию советских войск. Может быть, они даже лелеют надежду договориться с англичанами и американцами, чтобы с меньшими потерями выйти из кризиса, сберечь силы.

— Это похоже на истину, — согласился Гуго.

Он посмотрел на часы и начал прощаться: нельзя было опаздывать на работу.

В комнате было душно. Все вышли в сад. Под его тенистыми деревьями держалась прохлада. Ожогин и Вагнер сели на скамью, Андрей и Алим — против них на траву. Закурили.

Вагнер спросил:

— Скажите правду: русские презирают нас, немцев, после того, что произошло?

Никита Родионович покачал головой:

— Наш народ, Альфред Августович, ненавидит фашизм. Мы знаем, что гитлеровцы виновны в духовном вырождении Германии. И ничто не остановит русских, чтобы разгромить фашизм.

— Да… — тихо проговорил Вагнер, как бы не слыша сказанного Ожогиным и продолжая свою мысль. — Хорошо, что есть на свете русские, Советская Россия. Благодаря вам, пройдя через большую горечь поражения и расплаты, воспрянет подлинная, свободная Германия… — Старик умолк, но его мысль продолжала работать, и он вместо слов только кивал головой и щурил свои умные глаза.

В последние дни Вагнера не покидало чувство огромной радости: о чем бы он ни думал, перед ним вставало лицо младшего сына.

Ночью Ожогин и Грязнов провели очередной радиосеанс с Большой землей. Наладилась регулярная связь: можно было советоваться, получать указания, узнавать о событиях в Советской стране и на фронтах.

Война подвигалась к границам Германии. Город, стоявший еще далеко от фронта, уже готовился к защите с воздуха и с земли. На дальних подступах его шло строительство оборонительных рубежей. Но только с востока: на западной окраине никаких работ не велось, как будто оттуда не ожидалась никакая угроза.

Утром Вагнер показал Никите Родионовичу новую листовку. В ней говорилось о том, что советские войска совместно с польской армией пересекли советско-польскую границу и вступили на территорию Польши.

Дочитать листовку Ожогин не успел: в парадное постучали. Вагнер пошел на стук и открыл дверь. Перед ним стоял Оскар Моллер.

— Сколько лет, сколько зим! — радостно приветствовал он Вагнера, ожидая, что тот подаст ему руку.

Но старик стоял, заложив руки за спину, и сухо спросил непрошенного гостя:

— Вы ко мне?

Это не смутило Оскара Моллера:

— И к вам и не к вам… У вас в доме поселились мои хорошие друзья, долгое время жившие у меня в гостинице. И я бы хотел их видеть…

Вагнер провел Моллера в зал, где сидел Никита Родионович. По лицу Ожогина старик сразу определил, что и он не особенно рад приходу незваного гостя. Но Моллера, видимо, было трудно чем-нибудь озадачить или смутить. Он быстро засеменил к Ожогину, схватил его руку и принялся трясти:

— Жена мне покою не дает: пригласи, говорит, обоих к нам на обед… Да-да, не улыбайтесь…

Никита Родионович хотя и заметил холодность, с которой Вагнер принял гостя, все же вынужден был пригласить Моллера сесть.

Моллер только этого и ожидал:

— Вы слышали, что происходит?

— Что именно?

— Заговор, заговор!

— А-а… — протянул Ожогин. — Об этом все знают.

— Но вы заметьте… — Моллер сделал паузу. — Заговорщики теперь всюду. Позавчера солдаты пехотного полка, только сформированного в городе, отказались грузиться и ехать на фронт. Да-да… Пришлось вызывать эсэсовцев. Те приехали на броневиках. Завязалась перестрелка… — Моллер неожиданно умолк.

— Ну, и дальше что? — поинтересовался Никита Родионович.

— Все-таки погрузились… Но кутерьма была изрядная. Говорят, что командир полка пустил себе пулю в лоб…

Никита Родионович видел, что Вагнер покусывает губы, поглядывает на стены, потолок, проявляя нервозность.

Исчерпав накопившийся запас новостей и сплетен, Моллер обратился к Вагнеру:

— А вы как оцениваете обстановку, старина? Вагнер прищурил глаза.

— Советую читать газеты и не задавать таких вопросов, — ответил он.

Никита Родионович с удивлением посмотрел на Вагнера, стараясь понять, почему он держит себя с гостем подчеркнуто резко.

— Я не пойму… — начал было Моллер. Но старик перебил его:

— Понимать нечего… Вы, я вижу, опять принялись за старое ремесло?

— Я бы вам не советовал…

Моллер неожиданно встал, двинул стулом, выпрямился и, бросив на старика взгляд, полный злобы, быстро направился к выходу.

— С ним нужна большая осторожность. Это известный гестаповский агент! — возбужденно проговорил Вагнер и зашагал по комнате.

В тот же день к Вагнеру неожиданно пришел руководитель антифашистской группы города Генрих Фель. Он жил далеко за городом, связь с ним поддерживалась через других лиц, и нужны были чрезвычайные причины, чтобы старый Фель совершил далекое путешествие.

Ознакомившись с характером дела, по которому пришел Генрих, Вагнер решил тут же подняться в мезонин к своим квартирантам.

— Вы понимаете, товарищ Ожогин, — торопливо начал он, — мой друг не знает русского языка, а у него в доме умирает русский, бежавший из тюрьмы. Я думаю, что повидаться с ним будет лучше кому-нибудь из вас… Умирающий, очевидно, хочет сказать что-то важное, а Генрих понять его не может. За старого Феля я ручаюсь, можете не опасаться.

Ожогин и Грязнов некоторое время колебались, но уверения и просьбы Вагнера заставили их решиться на знакомство с Фелем.

— Я его подготовлю и приведу сюда! — радостно сказал Вагнер. — Здесь нам никто не помешает. — И он вновь спустился вниз.

Через полчаса в комнату друзей вошли Фель, Алим и Вагнер.

Генрих был высокий, костистый, сильно сутулящийся человек. Долгая и тяжелая жизнь труженика оставила на его широком лице глубокие морщины.

Фель отрекомендовался путевым обходчиком железной дороги. Выразив свою радость по поводу встречи с русскими товарищами, он рассказал, что привело его к Вагнеру. Сегодня утром, обходя свой участок железнодорожного пути, он наткнулся на человека, лежащего в кустах. Генрих вместе с женой перенес неизвестного к себе в сторожку. С большим трудом его привели в сознание. У него две раны: одна — в области живота, другая — в правой части груди. Он потерял много крови, часто бредит и, как полагает Генрих, говорит по-русски. Неизвестный откуда-то бежал, его преследовали, ранили, но подробности понять невозможно.

Рассказ старого Феля взволновал Ожогина и Грязнова. Надо было что-то предпринять без промедления. Но следует ли идти кому-нибудь из них? Не будет ли это большой неосторожностью? Решили, что с Фелем пойдет Ризаматов.

… До конца города Ризаматов и Фель ехали в трамвае. Здесь, у старинных ворот, была конечная остановка, дальше начиналась шоссейная дорога, пересекавшая открытую местность.

Генрих пошел впереди, Алим — за ним, на значительном расстоянии: таков был уговор.

Солнце уже клонилось к закату. Идти было приятно, тело обвевал легкий ветерок. На горизонте вырисовывались контуры густого лесочка, тянувшегося в обе стороны. Алим с особым удовольствием вдыхал чистый воздух лугов.

Когда солнце скрылось за горизонтом, Фель и Ризаматов пересекли двупутную железную дорогу и по узкой тропе, идущей параллельно ей, пришли к сараю.

В сарае на деревянном сундуке лежал человек. На вид ему можно было дать лет сорок, не меньше.

Услышав, что кто-то вошел в сарай, человек с трудом открыл глаза и посмотрел на Ризаматова.

— Здравствуй, товарищ, — опускаясь на землю, произнес Алим и взял его за руку.

Раненый сделал усилие приподняться, но ответил лишь легким пожатием руки и заплакал. Он плакал беззвучно, слезы одна за другой катились по небритым щекам.

На груди у него Алим увидел выжженную цифру «916» — клеймо! Алим вздрогнул:

— Я свой, русский, комсомолец. Расскажи мне о себе, товарищ…

Глаза раненого засияли. Превозмогая боль, часто останавливаясь, он начал говорить:

— Зовут Василий… Кленов… Двадцать шесть лет, танкист, лейтенант. Попал в плен под Киевом. Башню танка заклинило снарядом, был контужен… В Тамбове у меня мать, отец… В сорок втором году перевели сюда, на немецкий завод…

Кленов говорил еле слышно, с трудом выговаривая отдельные слова.

… На восток от железной дороги, в пятнадцати километрах, в запретной лесной зоне, находится подземный завод. Территория его в радиусе пяти километров обнесена несколькими рядами колючей проволоки, через которую проходит электрический ток высокого напряжения. В многочисленных бараках на территории завода — до пяти тысяч военнопленных. Вся территория завода хорошо укрыта кронами деревьев и маскировочными сетями. С воздуха нельзя обнаружить ни бараков, ни подъездных узкоколейных путей, пересекающих лес, ни тщательно замаскированных труб, ни штабелей химических снарядов и авиабомб, изготовляемых заводом. Маскируется сетями также бетонная дорожка длиной в восемьсот метров для посадки и взлета самолетов. Железнодорожная ветка обрывается в километре от завода. Единственным ориентиром могут служить три озера, окружающие его территорию. Завод строился руками заключенных и военнопленных. Каждый из них имеет номер, выжженный на груди. И каждый должен умереть, чтобы унести с собой тайну подземной Германии. Ни одному из строителей завода не избежать смерти. В подземелье после окончания строительства допускаются только немцы. Пленные в последнее время используются на поверхности земли: на укладке готовой продукции, на погрузке ее в самолеты и вагоны, на черной работе по обслуживанию электростанции, водопровода. Сейчас фашисты приступили к истреблению всех пленных. Тысячи узников, в первую очередь потерявшие способность работать — больные, изнуренные, слабые, — уже уничтожены. Людей травят голодными собаками, загоняют в болото и расстреливают из пулеметов. Часть пленных, еще годных к какому-то физическому труду, увозят. Увозят неизвестно куда, но, по слухам, в специальные лагери, где есть крематории для сожжения. Сейчас на заводе остались только немцы. В предпоследнюю партию, подлежавшую вывозке, попал и он, Кленов. Ему удалось выброситься из закрытого вагона через окно. Охрана открыла стрельбу. Спас лес. Истекая кровью, обессиленный, он полз несколько часов, пока не потерял сознание…

— Вот, кажется, все… — слабеющим голосом произнес Кленов и, откинув назад голову, смолк на несколько секунд. — Запишите мой адрес… Скажите родным, как умер их сын…

7

Тесная связь, установившаяся у Грязнова и Ожогина с Вагнером, Абихом, а затем и с Генрихом Фелем, привела к активизации борьбы подпольной группы антифашистов. Как и предполагали друзья, группа работала обособленно, ни с кем не была связана. Генрих, характеризуя каждого участника, рассказал, что все они враги нацистов и не побоятся пойти на смерть во имя освобождения Германии. Многие способны вести активную подрывную работу.

Скоро представился случай показать себя на деле.

Гестаповцу Лодзе удалось напасть на след антифашистов. Он организовал слежку за участником подполья, наборщиком одной из типографий города. Угрозу надо было ликвидировать. Выполнить опасное задание взялся Абих: он подорвал ручной гранатой автомашину гестаповца. Лодзе был убит. Дело произошло в сумерках, и виновнику покушения Гуго Абиху удалось скрыться.

— Лодзе разорвало пополам, — доложил он, придя рано утром в дом Вагнера, — и никакой доктор ему уже не поможет.

Это была первая боевая операция антифашистов. Через несколько дней Гуго принес карту местности, на которой надо было искать подземный завод. Абих вынул ее из ящика стола инженера лаборатории, где работал. Для этого пришлось ждать ухода всех сотрудников из комнаты и подбирать ключ.

— Самая подробная, километровка… Молодец, Гуго! — похвалил Ожогин, беря карту из рук Абиха. — Она принесет нам большую пользу.

Все склонились над картой, рассматривая район предполагаемого нахождения подземного завода. На карте не было никаких обозначений: ни бараков, ни узкоколейки, ни бетонной дорожки, ни железнодорожной ветки. Но зато три озера действительно были указаны. Они образовывали как бы замкнутый треугольник, внутри которого, по словам Кленова, и находился завод.

Ожогин решил сегодня же ночью связаться с Большой землей и уведомить ее о подземном заводе.

Во время беседы принесли телеграмму, адресованную Вагнеру. Он развернул ее, прочел и криво усмехнулся. Телеграмма была от его племянника Рудольфа Вагнера. Он сообщал, что скоро приедет проведать дорогого дядю.

— Хорошо, что предупреждает, — сказал Вагнер: — такого племянничка надо остерегаться.

— Почему? — удивился Андрей.

— Он избрал себе дипломатическую карьеру. Вступил в нацистскую партию. Сейчас крутится вокруг Риббентропа — и не безуспешно. А имеет только одну цель — деньги — и не считается со средствами для ее достижения. Ко мне относится подчеркнуто нежно. Он видит, что я остался один, что мой дом и сад, которые ему очень нравятся, могут перейти к нему. Это и заставляет его осыпать меня знаками внимания. Но я, кажется, постараюсь сделать так, чтобы он никогда здесь не жил…

Вечером того же дня, почти одновременно, но с разных направлений, в сторожку Феля пришли Алим и Гуго Абих.

Генрих встретил гостей радушно и предложил поужинать.

Дом состоял из прихожей и небольшой комнатушки. Из двух маленьких окон открывался вид на железнодорожное полотно, проходящее в каких-нибудь пятнадцати метрах от дома. Стол, несколько стульев и шкаф для посуды составляли все убранство квартиры. В ней было чисто и уютно.

Из кухни вышла пожилая женщина, жена Генриха, и поставила на стол тарелку с вареным картофелем и миску с молодым зеленым горохом.

Фель познакомил гостей с женой и, улыбаясь, произнес:

— Я думаю, мы начнем не с картофеля. — Он направился к шкафу и вернулся к столу с пузатеньким фарфоровым графином и рюмками. — Этот особенный напиток собственноручно изготовлен Мартой.

Напиток был приятен на вкус, но до того густой, что напоминал ликер.

Кроме картофеля, гороха и нескольких кусочков суррогатного хлеба, на столе ничего не было, но салфетки, приборы, графин, чистая скатерть делали его нарядным, праздничным.

Ужин прошел в оживленной беседе. Фель рассказал, как он дважды женился, и оба раза на Марте.

Уходя в подполье от преследования гестаповцев, он сменил имя и фамилию, под которыми жил на родине. Так же поступила и жена. Они долгое время вынуждены были находиться в разных концах страны, а когда встретились, решили снова юридически оформить свой брак. Правда, это стоило немало денег.

Фель положил свою большую руку на плечо жены:

— Пять лет мы не виделись с Мартой. Из-за одного этого можно было второй раз жениться. А как вы полагаете, молодые люди?

Алим и Гуго весело рассмеялись.

Встречаясь с Генрихом, Алим каждый раз с любопытством приглядывался к нему. Старость, лишения и нужда не сломили этого мужественного и сильного человека.

— Я и не думал, что останусь жив и вырвусь из страшного нацистского водоворота. Сколько раз смотрел в глаза смерти… Прячешься бывало, мечешься из одного города в другой, спасаешь себя, а пользы никакой. Нам, коммунистам, разбитым, рассеянным, мучительно было сознавать свое бессилие.

— А у вас родные есть? — поинтересовался Алим.

— Есть. Брат.

— Кто он? Генрих задумался:

— Брат — чиновник. Я знаю, что он считает меня погибшим, и безусловно рад этому. Мое существование доставило бы ему много неприятностей: ведь меня преследовали как коммуниста.

… Когда гости собрались уходить, хозяин поднялся вместе с ними.

Марта немного удивленно посмотрела на мужа. Генрих обнял жену за плечи и с улыбкой сказал:

— Мы пойдем воздухом подышим. А ты ложись и отдыхай.

Марта ничего не ответила и молча проводила его до двери. Кто-кто, а уж Марта за тридцать два года совместной жизни с Генрихом знала, что означают эти прогулки. Она посмотрела вслед мужу и глубоко вздохнула.

… Поздняя луна растворилась в затянутом облачной дымкой горизонте. В лесу было совсем темно.

Широкая спина Генриха то скрывалась, то вновь появлялась среди стволов сосен. Он шел ровным шагом, сильно сгибая ноги в коленях и покачиваясь из стороны в сторону. После часа ходьбы Фель остановился и сказал своим спутникам:

— Сейчас пересечем дорогу, будьте осторожней.

— А если взять левее, для безопасности? — предложил Гуго.

— Нельзя, никак нельзя. Можем натолкнуться на ограждение территории завода, а там, как говорил Кленов, замаскированная сигнализация.

Вновь двинулись вперед, соблюдая меры осторожности. В здешних лесах, обжитых, исхоженных и расчищенных, попадалось очень мало зарослей и валежника, а поэтому и продвигаться было легко. Правда, это имело и отрицательные стороны: в таких лесах труднее укрыться.

Отлично знавший места, Генрих уверенно шел по заранее намеченному маршруту. Эта уверенность передалась Гуго и Алиму. Наконец Фель вывел друзей к самому полотну железной дороги.

— Вот здесь, — сказал он, тяжело дыша. Снял шляпу и опустился на землю.

Его примеру последовали Гуго и Алим. Несколько минут прошло в молчании: двухчасовое путешествие по темному лесу утомило всех.

— Ну что же, начнем? — тихо спросил Генрих, когда друзья передохнули.

Гуго и Алим поднялись. Генрих прошел вдоль железной дороги метров на сто вперед, Алим на такую же дистанцию — назад. Гуго приступил к закладке мины. На это ушло не больше пятнадцати минут.

— А не наскочит на мину порожняк? — шопотом спросил Алим, когда они уже подходили к дому.

— Нет. Ночью по этому пути идут только груженые, — заверил Генрих, — и первый пройдет не раньше одиннадцати. Так что не беспокойся.

Железнодорожная ветка до войны обслуживала лесоразработки, а когда был создан подземный завод, по ней стали вывозить его продукцию: бомбы, мины, снаряды. Взрыв поезда должен был надолго закупорить ветку.

…В тот момент, когда Генрих, Гуго и Алим возвращались с боевого задания, Марквардт и Юргенс внимательно слушали Гольдвассера, явившегося с полномочиями из-за океана.

Окна комнаты в особняке Марквардта были наглухо задрапированы. На столе стояли начатые бутылки вина, бокалы.

— Вы видите сами, что распад уже начался и он будет прогрессировать, — говорил Гольдвассер. — Антонеску арестован, Румыния перестает быть союзником. Болгары предложили немцам покинуть страну под угрозой разоружения. На Польшу и Чехословакию надежд никаких. Остались, по сути, одни венгры, да и они…

Гольдвассер отпил из бокала несколько глотков вина. Этот американец немецкого происхождения был уже не молод. Худое, длинное, гладко выбритое и изрядно потрепанное временем лицо его являло резкий контраст с упитанными физиономиями собеседников.

Юргенс не сводил глаз с гостя, с которым познакомился еще пятнадцать лет назад, и думал об одном: Гольдвассер, представитель воюющей с Германией Америки, сидит здесь. Что бы сказали на это немцы?

Гольдвассер между тем, выпустив несколько колечек дыма и проследив, как они поднялись кверху и расплылись в воздухе, говорил:

— Я только что возвратился из Страсбурга, где происходило важное совещание с вашими представителями. Планы возрождения германской промышленности после войны и сотрудничества с американцами вполне реальны. Во всяком случае, немцы должны быть готовы играть предназначенную им провидением роль даже после худшего финала. И наци без нас не проживут, если они только всерьез думают о подпольной деятельности и о реванше. Крупп, Рехлинг, Мессершмитт, Гаспар, Зиндерн, Копп прямо и недвусмысленно говорили об этом. От вас же я требую действий четких и ясных. Важно все предусмотреть, взвесить, учесть. Время не ждет. Тренируйтесь в языке. Язык вы оба должны знать в совершенстве, особенно разговорную речь.

— Как с людьми? — спросил Марквардт.

— Клички, пароли, адреса я заберу с собой. О них мы позаботимся…

Гольдвассер не успел закончить фразу. Где-то за городом раздался далекий глухой взрыв. Возникло зарево пожара, сопровождавшееся новыми взрывами.

Беседующие молча переглянулись. Лицо американца стало серым. Он подошел к окну, словно желая собственными глазами поглядеть на то, что произошло.

А случилось то, что по железнодорожной ветке проследовал состав, груженный авиабомбами, и мина Гуго прекрасно выполнила свою роль.

Весь день в городе только и говорили об этом ночном происшествии.

Вечер принес новое испытание. В темноте над городом появились бомбардировщики. Воздушная тревога и зенитный огонь вызвали панику. Люди заметались по улицам, но на город не упало ни одной бомбы. Бомбовозы прошли вдоль полотна железной дороги, свернули налево и сделали два захода над лесом.

От взрыва содрогнулась земля. Стекла уцелели лишь в немногих домах. Над местом, где находился подземный завод, поднялось огромное облако дыма. Бомбы, снаряды и мины рвались до поздней ночи. Подземный завод перестал существовать.

Беззаботный городок вдруг закопошился. Мелкие дельцы, коммерсанты, хозяева ресторанов, предприятий, служащие городского управления начали поспешно собираться в дорогу. «Бежать, бежать!» — зашумели все. «Что медлят американцы? — шептали напуганные бюргеры. — Почему они не идут?» Американцы и англичане не торопились, и надо было идти к ним навстречу.

В рабочем пригороде царило спокойствие. Никто никуда не собирался, не торопился, никто не укладывал вещи. Провинциальный городок неожиданно разделился на две части, и сразу стала ощутимой социальная сущность каждой из этих частей.

8

Юргенс встал, как обычно, рано, проделал гимнастические упражнения, обтерся холодной водой и в ожидании завтрака стал прохаживаться по комнате. В руках у него был ставший за последнее время обязательной принадлежностью русский словарь.

Из окон тянуло осенней прохладой. Поздние цветы на клумбах и трава в газонах были покрыты обильной утренней росой.

В городе произошли заметные изменения. Он кишмя кишел солдатами разгромленных на фронте подразделений и вновь формируемых частей; школы, кинотеатры, гостиницы были заняты военными. Ни за какие деньги нельзя было достать масла, сахара или натурального кофе. Немецкие банкноты потеряли всякую цену, и горожане прибегали к меновым операциям. В роли торгашей и спекулянтов выступали солдаты, реализуя награбленное добро; на черном рынке, уже не стесняясь, открыто предлагали любую иностранную валюту.

Выпив стакан кофе и почти не прикоснувшись к еде, Юргенс принял Долингера.

Требовательный и отлично знающий технику специалист, Долингер похвально отозвался о своих учениках — Ожогине и Грязнове.

Юргенс внимательно слушал его, изредка дуя на палец.

— Самостоятельно смогут работать? — спросил он.

— Вне всяких сомнений, — заверил Долингер.

— А если пошлем без техники? Долингер улыбнулся:

— Они сейчас держат со мной связь на рации, собранной ими самими, без моей помощи.

— Хорошо… Что у вас ко мне?

— Я уже как-то докладывал вам, что у хозяина дома, где живут Ожогин и Грязнов, в чернорабочих состоит военнопленный, некий Алим Ризаматов. Вы тогда не возражали против сближения с ним. Вчера мне Ожогин рассказал, что сближение между ними достигнуто. Ожогин считает, что Ризаматов, имея связи в Узбекистане, может принести нам некоторую пользу.

Вот как! Эти русские — неглупые парни. Юргенс и сам думал о возможности использовать этого узбека.

— Все понятно, — прервал он Долингера. — Сделайте так, чтобы незаметно для хозяина дома Ожогин привел ко мне этого Ризаматова. А вообще этих русских надо на днях командировать в оперативный центр — пусть основательно потренируются месяца два.

Когда стемнело, в кабинет Юргенса вошли Ожогин и Ризаматов. Юргенс сидел в своем кресле с высокой спинкой.

Он внимательно посмотрел на молодого, стройного спутника Ожогина и заговорил на русском языке:

— Сколько вам лет? Алим ответил.

— Когда и как вы попали в Германию? Ризаматов назвал дату и рассказал заранее сочиненные подробности своего «пленения».

— У вас есть родственники в Узбекистане?

Хотя у Алима был только брат, он перечислил не менее десятка воображаемых родственников, добавив при этом, что, возможно, кое-кого из них уже нет в живых.

Идя к Юргенсу, Никита Родионович заранее постарался учесть вопросы, на которые придется отвечать, поэтому Алим отвечал без всякого смущения, четко и коротко.

Это понравилось Юргенсу. Он продолжал интересоваться биографическими данными Алима: образованием, профессией, принадлежностью к партии, к комсомолу.

— Так, так… — кивал головой Юргенс. — Попрошу вас выйти, — попросил он наконец Алима.

Оставшись наедине с Ожогиным, Юргенс поинтересовался, какое мнение об Алиме сложилось у Никиты Родионовича. Тот сказал, что Ризаматов — вполне подходящий для дела человек. Кроме того, нельзя не учитывать, что если Ожогин появится в Узбекистане, то понадобятся связи, знакомства, а знакомства лучше подготовлять заблаговременно.

— Правильно, — сказал Юргенс и хлопнул ладонью по столу. — А как он воспримет это? Как он относится к советской власти?

Никита Родионович пожал плечами:

— Думаю, что безразлично. Ризаматов неглуп и пойдет с нами. У него есть родственники, которые были репрессированы, как буржуазные националисты…

— Отлично! Пусть войдет.

Ожогин позвал Ризаматова в кабинет. Алим вошел так же невозмутимо, и догадаться по его лицу, волновался он или нет, было невозможно.

— Садитесь, — пригласил Юргенс и, позвав служителя, распорядился принести бутылку вина.

Алим сидел на диване с наивным лицом и с любопытством разглядывал кабинет, ожидая продолжения разговора.

Вино появилось через несколько минут. Юргенс наполнил три бокала и предложил выпить за дружбу. Выпили.

Юргенс прошелся по кабинету, остановился около Алима и заговорил:

— Господин Ожогин считает вас хорошим человеком и хочет, чтобы вы были его помощником в том деле, которое я ему поручил.

— А я не знаю, кто вы, — смело произнес Алим фразу, которую заранее приготовил.

Юргенс сдвинул брови и сдержал улыбку. Поведение Ризаматова чем-то напомнило ему поведение Грязнова при первом визите к нему осенью прошлого года.

— Я представитель германской военной разведки, — сказал он. — Вас это не смущает?

Ризаматов отрицательно покачал головой.

— И великолепно. Вы не должны обращать внимания на то, что Германия терпит поражение. Сейчас это не имеет большого значения. Не будет национал-социалистской Германии — будет другая Германия. У нас есть крепкие и надежные друзья. Я гарантирую вам постоянную работу и хорошее вознаграждение. Материально вы не станете нуждаться ни в чем даже тогда, когда вернетесь к себе в Советскую Россию. Вам обеспечено хорошее будущее.

— Понимаю, — кивнул головой Ризаматов. — Но что я должен делать?

— Все, что потребует от вас господин Ожогин. Вы будете связаны с ним непосредственно.

Алим сделал вид, что задумался.

— Не стесняйтесь, говорите правду, — подбадривал его Юргенс.

Алим продолжал молчать.

— Ну?

Наконец Алим ответил, что согласен.

— Вы будете жить свободно и обеспеченно, — заверил Юргенс. — Но ваше благополучие отныне будет зависеть от вас самих и, главное, от того, сдержите ли вы свое обещание быть другом Германии, что бы там ни произошло.

— Я хозяин своему слову, — сказал Ризаматов.

— Ну и отлично!

… Когда Алим ушел, Юргенс объявил, что возникла необходимость командировать их, Ожогина и Грязнова, на оперативный радиоцентр, расположенный ближе к фронту.

— Там вы оба будете тренироваться в условиях, приближенных к боевой действительности, и окончательно закрепите полученные знания. Отправят вас завтра.

Предстоящая поездка не была неожиданностью. Она, правда, несколько нарушала намеченные друзьями планы, но миновать ее не представлялось возможным.

Долингер как-то уже намекал Ожогину, что не исключено командирование их в прифронтовую полосу.

— Надолго? — спросил Никита Родионович.

— На месяц-полтора, не более.

— Обратно мы вернемся?

— Да, при всех обстоятельствах.

9

Старинные стенные часы пробили двенадцать ночи. Сейчас же раздался звон в другом конце комнаты, где находились часы в резном деревянном футляре.

Комната напоминала антикварный магазин.

Все стены были завешаны картинами в позолоченных рамах; на столах, этажерках стояли статуэтки из бронзы, фарфора, серебра; за стеклами шкафов виднелась хрустальная посуда. Столы, стулья, диваны из высокоценных пород дерева были покрыты инкрустациями. Часть вещей лежала упакованной в ящиках. Хозяин готовился к эвакуации вглубь Германии.

Дом принадлежал Клеберу, видному немецкому коммерсанту, недавно возвратившемуся из Белоруссии и вывезшему оттуда много награбленных ценностей. Уже второй месяц жили в этом доме Ожогин и Грязнов, проходя практику на оперативном радиоцентре.

Раскуривая сигарету за сигаретой, бродил по дому Никита Родионович.

Ему было не совсем ясно, почему их держат здесь такой продолжительный срок, когда двухнедельная практика на радиоцентре показала, что и он и Грязнов овладели в совершенстве профессией радиста.

«Невозможно представить, чтобы Юргенс забыл своих учеников, — думал Ожогин. — Хотя теперь ему, видимо, не до нас».

Советская Армия уже вступила на территорию Венгрии, Югославии, Чехословакии и наносила сокрушительные удары по гитлеровцам. Союзные войска развернули военные действия в Бельгии, Голландии, Западной Германии.

Дело шло к развязке.

«Во всяком случае, и наша командировка, — думал Ожогин, — не явилась пустым препровождением времени и не прошла бесследно». Работая на радиоцентре, Ожогин и Грязнов сумели установить местопребывание четырех вражеских радистов, действовавших на советской территории. Об этом незамедлительно было сообщено на Большую землю.

… Стрелка приближалась к часу. Скоро должен был прийти из радиоцентра Андрей.

Находясь в течение целого года неразлучно друг с другом, друзья подчас не знали, о чем поговорить: кажется, все пересказано, переговорено, понятен каждый жест, каждый взгляд. А вот стоит остаться одному, как охватывает тревога. И ничего, конечно, особенно нового Андрей не принесет, ничем не обрадует, но как можно уснуть, не дождавшись его!

Как-то вернувшись поздно домой, Ожогин застал Андрея бодрствующим.

— Почему не спишь? — спросил он.

— Одному что-то не спится, — ответил Грязнов. Значит, и с Андреем происходило то же самое.

В городе завыли сирены, захлопали зенитки. Никита Родионович поспешил к окну. До слуха донесся рокот моторов. В комнату вбежал бледный Франц Клебер. Бомбежка вызывала у него припадки малодушия и страха. Трясущимися губами, заикаясь, он проговорил шопотом:

— Опять налет! Что же будем делать?

«Что посеяли, то и пожнете», — хотелось прямо и грубо бросить в лицо фашисту, но Никита Родионович сдержался и пожал плечами.

— Мой бог, что только творится! — пробормотал Клебер и начал проверять, плотно ли завешены окна.

Грохнули первые разрывы бомб, и как бы в ответ еще яростнее захлопали зенитки. Дом содрогнулся, с потолка посыпалась штукатурка, жалобно задребезжали оконные стекла, зазвенела посуда в шкафу.

Клебер бросился в угол, за большой холодильник, и опустился на колени.

Разрывы, одиночные и серийные, сотрясали воздух. Свет мгновенно погас. Взрывная волна в крайнем окне вышибла стекла и сорвала маскировку. В комнату хлынули потоки холодного воздуха.

Никита Родионович быстро надел шляпу, пальто и направился к выходу: оставаться в доме было небезопасно.

— Господин Ожогин, куда вы? — заволновался Клебер.

Как бы не слыша вопроса, Никита Родионович вышел в переднюю, но, вспомнив, что в шкафу стоит чемоданчик с рацией, вернулся в комнату. Клебер куда-то исчез. Захватив рацию, Ожогин через черный ход спустился на первый этаж и вышел в сад.

В воздухе стоял грохот от рева бомбовозов, разрыва бомб и стрельбы зениток. Лучи прожекторов беспорядочно рассекали темноту неба, скрещивались, собирались в пучки, вновь расходились. В разных концах города уже полыхали пожары, и над крышами метались яркие языки пламени.

Осколки рвущихся зенитных снарядов со свистом шлепались о крышу, врезались в землю.

Никита Родионович прошел вглубь сада, в кирпичную беседку, и сел на скамью.

— Хорошо! — шептали его губы после каждого нового взрыва. — Очень хорошо!

Шесть дней назад Ожогин лично сообщил на Большую землю о том, что город наводнен воинскими частями: на кладбище расположились танковые части, прибывшие с запада; на вокзале абсолютно все пути забиты эшелонами с военным грузом; на бывший гражданский аэродром, рядом со стадионом, с неделю назад перебазировалось большое соединение тяжелых бомбардировщиков; в тупике, за элеватором, укрытый маскировочными сетями, стоит состав цистерн с горючим.

Друзья с нетерпением поджидали советские самолеты, и вот сейчас они добросовестно, со свойственной советским людям деловитостью, хозяйничали над городом.

Радость была так велика, что Никита Родионович забыл об опасности, которой подвергался сам, оставаясь в саду. Дом Клебера был расположен недалеко от кладбища, и бомбы падали очень близко. В воздухе послышался зловещий рев. Ожогин выскочил из беседки и прыгнул в узкую щель, находившуюся рядом. Земля задрожала, и невероятной силы взрыв потряс воздух. Посыпались комья земли, щепки… Стряхнув с себя весь этот мусор, Ожогин почувствовал, что лежит на чем-то мягком. Он попытался выбраться из щели, но вблизи вновь ухнули два разрыва, и пришлось опуститься на прежнее место Только теперь Никита Родионович понял, что под ним находится человек. Когда гул самолетов стал удаляться, Ожогин наконец спросил:

— Кто здесь?

— Это… это я, господин Ожогин… Неужели нам конец пришел? — бормотал Клебер.

— Вам-то еще не конец, — усмехнулся Никита Родионович, — а что касается вашего дома, то, кажется, ему действительно капут.

— Что? — в испуге закричал Клебер.

— Я говорю, что в ваш дом, очевидно, бомба угодила.

— Пресвятая дева Мария! — И Клебер вскочил на ноги.

Щель находилась в глубине сада, и сразу нельзя было разобрать, что с домом.

Рокот бомбовозов переместился к окраине города, взрывы прекратились. Постреливали одиночные зенитки. Клебер вылез из щели и бросился к дому. За ним последовал Ожогин.

Предположения Никиты Родионовича подтвердились: вместо двухэтажного особняка была груда развалин…

Несколько минут Клебер находился в состоянии полного оцепенения. Он тупо смотрел в одну точку, потом вдруг заговорил, захлебываясь:

— Картины… картины… бронза… ковры… хрусталь… Мои драгоценности… Я собирал два года… Всю Белоруссию облазил… Я подвергал жизнь опасности… я хотел… я… я… — И, схватившись за голову, Клебер дико, исступленно захохотал.

Он хохотал, подняв руки к небу, издавая нечленораздельные звуки. Потом, перебравшись через развалины дома и угрожая кому-то кулаком, устремился по забитому грудами щебня тротуару вдоль улицы.

— Рехнулся, — сказал вслух Ожогин. — И поделом: будешь знать, что такое война и как она может обернуться!

Пока Никита Родионович лазил по развалинам, надеясь обнаружить что-нибудь из своих вещей, подбежал Андрей:

— Никита Родионович, цел? А я беспокоился!

— Ничего, Андрюша, — ответил Ожогин. — Все благополучно. Вот только квартира наша исчезла, словно сдуло ветром.

— Что же будем делать? — Грязнов огляделся кругом. — А рация?

— Я о ней позаботился… Она в саду, в беседке. Грязнов рассказал о результатах бомбардировки.

Железнодорожный узел выведен из строя, груженые эшелоны горят. Но больше всего досталось аэродрому. Стоявшие там самолеты запылали в первые же минуты бомбежки. Радиоцентра тоже уже не существует!..

— Как?

— Очень просто. Два прямых попадания…

— Здорово! — коротко заметил Никита Родионович. — Пойдем попробуем подремать.

Укрывшись пальто, друзья улеглись на скамьях в беседке, но уснуть не смогли: давал себя чувствовать ночной холод — мерзли ноги, руки. Когда начало светать, стало видно, что изморозь покрыла крышу беседки, деревья, сухую траву.

— Пошли в город, — предложил Ожогин. — Спать все равно нельзя.

Улицы после налета были неузнаваемы. В разных концах полыхали пожары. Многие здания лежали в развалинах. Тротуары были завалены грудами кирпича. Дорогу преграждали мотки проволоки, глубокие воронки, вырванные с корнями деревья, поваленные силой взрывной волны телеграфные столбы.

Изредка встречались одинокие прохожие. Еще месяц назад, когда впервые появились советские самолеты, население эвакуировалось: кто выехал на запад, кто укрывался в окрестных городах.

На южной окраине, за полотном железной дороги, начинались дачи. Ожогин и Грязнов вошли в небольшой светлый коттедж. Тут жил капитан Вайнберг, к которому они были прикомандированы.

Их встретила одетая по-зимнему, со следами бессонной ночи на лице хозяйка дома. Обычно приветливая и любезная, сейчас она была несловоохотлива. На вопрос друзей, где капитан Вайнберг, сухо ответила, что он выехал и больше не вернется. Для них, русских, он ничего не передавал. Захлопнув дверь, женщина исчезла.

Ожогин и Грязнов посмотрели друг на друга и задумались.

В другом конце города жил некий Кредик. Ему капитан Вайнберг представил Ожогина и Грязнова в первый же день их приезда. Надо было идти искать Кредика. Но это оказалось делом нелегким. По сообщению владельца дома, Кредик у него не жил, а лишь принимал посетителей. В течение же двух последних недель Кредик здесь вообще не появлялся. Но он дал адрес, по которому его можно было найти. В узкой, кривой улочке друзья отыскали дом вдовы Бергер, молодой, но уже сильно располневшей немки.

— Господин Кредик ночует у Гольбаха, — торопливо ответила немка. С растрепанными волосами, в потертом, усыпанном блестками халате она казалась только что вырвавшейся из драки.

Немка объяснила, что Гольбах держит магазин фотоаппаратов в центре города, рядом с бензозаправочной колонкой.

— Крыса бездомная! — процедил сквозь зубы Андрей, когда они спускались со второго этажа.

Но у Гольбаха Кредика также не оказалось. Он, по словам хозяина, два дня назад перебрался куда-то за город. Куда именно, никто сказать не мог. Около часа друзья ходили у разрушенного здания радиоцентра в надежде встретить кого-либо из операторов или техников, работавших в нем. Но никто не появлялся.

— Будь проклята вся эта история! — выругался в сердцах Никита Родионович.

Давал себя чувствовать голод, но подкрепиться было негде.

— Вот попали в переплет! — сказал Андрей. — Еще побираться придется…

Ожогин о чем-то сосредоточенно думал.

— Пойдем в комендатуру, Андрей, другого ничего не придумаешь. Покажем документы, а там видно будет…

На пути к комендатуре, около сгоревшего трехэтажного здания нацистской организации, их кто-то окликнул:

— Господин Ожогин!

Никита Родионович и Андрей оглянулись. К ним быстро подходила женщина с маленьким кожаным саквояжем в руке.

— Я вас увидела с противоположной стороны и еле догнала. Как вы быстро идете! — И женщина протянула руку Ожогину, а затем Грязнову.

Это была жена майора Зорга, у которого они проходили первое обучение по заданию Юргенса.

— Вот неожиданная встреча! — приветствовал Никита Родионович жену Зорга. — Вы давно здесь?

— Позавчера приехала с мужем — и вдруг этот страшный налет русской авиации… А как вы оказались в этом городе?

Никита Родионович рассказал.

— Куда держите путь?

— Собственно, идти нам некуда, — ответил Грязнов: — и место службы и жилье разрушены. Решили до комендатуры добраться.

— О! Значит, вы бездомные? Ну, пойдемте к нам. Муж будет очень рад. Он часто вспоминал вас.

— Ругал, наверно?

— Наоборот, редко о ком из русских он так хорошо отзывается. Он считает вас настоящими друзьями немцев.

Всю дорогу жена Зорга болтала.

Пересекли крытый рынок, посреди которого зияло несколько воронок, и вышли в переулок, сплошь заставленный грузовыми и легковыми автомашинами. В конце переулка, у небольшого домика с нависающим над тротуаром мезонином, их спутница постучала в окно.

Дверь открыл сам Зорг. Он был в военных брюках, сапогах и нижней сорочке.

Зорг был поражен неожиданным появлением своих прежних учеников и стоял, широко открыв глаза. Друзья не заметили в нем никакой перемены.

— Что же мы стоим? — спросил вдруг хозяин. — Вот чудеса! Заходите, пожалуйста!

Проведя гостей в столовую, Зорг быстро надел мундир.

— Сейчас мы организуем завтрак… Клара, прошу! Жена Зорга подошла к шкафу и начала доставать посуду. Зорг помогал ей. Расставив на столе бутылки с вином, он раскупорил их, затем открыл рыбные и мясные консервы, компот из груш, нарезал тоненькими ломтиками копченую колбасу. Повесив на плечо полотенце, жена перетирала тарелки и бокалы.

Завтрак проходил оживленно. Друзья удивились гостеприимству Зорга. Майор разоткровенничался и сообщил, что теперь работает в разведке министерства иностранных дел.

— Война проиграна, — сказал Зорг без тени сожаления и досады. — Мне это ясно было еще там, в России. Но падать духом я не собираюсь. Завтра мы с женой улетаем в Аргентину.

— В Аргентину? — удивленно спросил Грязнов. — Почему так далеко?

Зорг улыбнулся. Он тщательно пережевывал кусок копченой колбасы.

— Нельзя думать о реванше без Аргентины, без Испании, без некоторых других стран, даже таких, как Соединенные Штаты. Вас удивляет это? Охотно поясню. Назову цифры, а выводы делайте сами. В Бразилии, например, живет сейчас без малого миллион немцев. В Аргентине — более двухсот тысяч. Столько же примерно в Чили. В Парагвае и Уругвае — не менее сорока тысяч. — Зорг рассмеялся. — Это что-нибудь да значит! — Он отпил глоток вина и, воодушевившись еще больше, продолжал: — Возьмите Испанию. Это наш верный союзник. За годы войны она получила от Аргентины свыше миллиона тонн зерна. Большая часть его попала к нам. — Зорг встал, заходил по комнате. — Теперь вам ясно, на кого может надеяться Германия?

— Вполне, — ответил Никита Родионович.

— Нельзя допустить падения Франко, как и нельзя допустить другого правительства в Аргентине. В Буэнос-Айресе мы имеем германский трансатлантический банк с филиалами на периферии. Там мы располагаем большими капиталами. Многие трофейные ценности, приобретенные в эту войну, перекочевали за океан и находятся в полной безопасности. Мы их перевезли туда через Испанию и Швейцарию. Такие концерны, как «Телефункен» или «Сименс», не без ведома и поддержки наших аргентинских друзей, построили там целый ряд новых заводов… А Америка? Вы можете, конечно, господа, не поверить, но я вам скажу, что на американском бензине летают целые соединения наших самолетов. На этом же бензине немецкие подводные лодки топят союзные суда. Наши солдаты носят брюки и мундиры, сшитые из американской ткани. Мы едим консервы, изготовленные в Соединенных Штатах Америки… Да за примером далеко ходить нет нужды. Вот, пожалуйста, читайте. — Зорг взял со стола начатую банку с мясными консервами и протянул ее через стол к друзьям. — «Изготовлено в США». Как вам это нравится? — рассмеялся он.

Друзья переглянулись.

— Ларчик открывается очень просто. Американцы продают консервы Испании, Швейцарии, а те одалживают нам. Нейтралитет в наше время — понятие условное. Тех, кто верит в нейтралитет, нельзя считать людьми полноценными в умственном отношении. Согласны?

Ожогин и Грязнов кивнули головой.

— То-то!

Зорг встал из-за стола и покинул комнату. Возвратился он с большим термосом, обтянутым кожей.

— Поэтому не удивляйтесь, что мы летим в Аргентину. Пережить там кризис совсем неплохо… А сейчас давайте пить голландский кофе с американским сгущенным молоком. — Он поставил термос на стол.

Жена Зорга разлила кофе по чашкам. Беседа продолжалась.

В разговоре кто-то упомянул имя Кибица. Зорг усмехнулся:

— Вы правильно поступили тогда…

— В чем именно? — как бы не понимая намека, спросил Ожогин.

— Что сообщили о записках этого мерзавца Юргенсу. Кибиц и получил по заслугам: его расстреляли.

Ожогин и Грязнов поинтересовались, что Зорг намерен делать в Аргентине.

— Я еду туда как частное лицо. А работа найдется… Ночевали друзья у Зорга.

На рассвете к его дому подошла машина: Зорг и жена торопились на аэродром.

Час спустя из уцелевшего помещения комендатуры Грязнов связался по радио с Долингером и объяснил положение, в котором они оказались.

В полдень был получен краткий ответ: «Выезжайте».

10

Ударили морозы, но снега не было. Солнце почти не показывалось. На деревьях и крышах домов прочно держалась густая изморозь. Реки покрылись льдом. Ночью мороз доходил до десяти градусов.

Ожогин и Грязнов возвращались на попутных машинах, пользуясь документами, полученными в комендатуре.

Так и не удалось им найти кого-либо из представителей радиоцентра, где они проходили практику, и получить соответствующие аттестаты.

Ехать по железной дороге было почти невозможно. Через основные железнодорожные узлы, забитые составами, пропускали эшелоны, идущие к фронту, а поездам, следующим вглубь страны, не уделялось никакого внимания.

Друзья потратили четверо суток только на то, чтобы проехать сто двадцать километров по железной дороге.

На автостраде водители, не снижая скорости, мчались мимо с тревожными, сосредоточенными лицами. Не помогали никакие сигналы. Пришлось пройти несколько километров пешком, прежде чем удалось пристроиться на попутную машину.

Вечером, когда совсем стемнело, машина остановилась на площади, где не так давно в числе других горожан Ожогин и Грязнов занимались рытьем окопов.

— Почти дома, — поеживаясь от холода, сказал Никита Родионович.

— Можно подумать, что вы забыли, где находится наш настоящий дом, — с улыбкой заметил Андрей.

— А я, признаться, не вижу основания не считать дом Альфреда Августовича своим.

Друзья молча пересекли площадь и двинулись по узкой улочке погруженного в полный мрак города.

«Не стряслось ли что с Вагнером и Алимом? — думал Андрей. — Не попали ли они в лапы гестапо? Продолжают ли свою боевую работу?»

Молчавший всю дорогу Никита Родионович был занят другими мыслями: его интересовал вопрос, как поступят с ними Марквардт и Юргенс. Курс подготовки закончен, они могут работать самостоятельно. Под каким предлогом их направят в Советский Союз? Какими обеспечат документами? Как будет осуществлена переброска?

События развертывались помимо воли и желания друзей. Оставалось следовать ходу событий…

Все ли возможное делают они с Андреем для своей Родины?

Конечно, можно сделать больше того, что они делают, но это связано с риском, а рисковать им нельзя. Он вспомнил «Грозного», его слова: «Поведение разведчика определяется заданием».

… Вот и знакомая калитка во двор. Друзья бесшумно обогнули дом и остановились перед закрытыми дверями. Сад выглядел сейчас печальным, деревья стояли голые, дорожки были усыпаны листьями. Приметно выделялось дерево с дуплом.

Никита Родионович постучал. За дверями послышались шаги и раздался голос Алима:

— Кто там?

— Свои.

— Кто — свои? — переспросил Ризаматов.

— Вот тебе и раз! Даже и по голосу не узнаешь?

— Ой-ой!.. — заволновался Алим. — Никита Родионович… Андрей… Радость какая! — Он открыл дверь и поочередно обнял Ожогина и Грязнова. — Мы уж надежду на встречу потеряли.

— А ты куда собрался? — поинтересовался Андрей, видя, что на Алиме пальто.

— Холодно у нас, топить нечем… Пойдем! — И, обняв Андрея, он повел гостей в дом.

Вагнер и Гуго, оказавшийся тут же, встретили Ожогина и Грязнова с искренней радостью.

Все были в пальто, с шарфами на шее: температура в доме была почти такая же, как и на дворе.

— Можно не раздеваться? — улыбнулся Ожогин.

— Да, не рекомендуется, — ответил Гуго.

— Вы, конечно, есть хотите? — с беспокойством спросил Альфред Августович.

— Последний раз ели вчера вечером. Вагнер и Алим переглянулись.

Выяснилось, что в доме ничего нет, кроме суррогатного кофе, да и его пить не с чем.

— И холодно и голодно, — сказал грустно Вагнер.

— А картофель что, не уродился? — поинтересовался Никита Родионович — он знал, что Вагнер и Алим уделяли большое внимание обработке картофельного поля.

Вагнер безнадежно махнул рукой:

— Пришли мы как-то утром на поле, а на нем пусто: всё выбрали, до последней картошинки. Говорят, что сделали это проходящие воинские части…

Предстояло ложиться спать на голодный желудок. Из-за холода дом казался неприветливым, неуютным.

— Ничего, одну ночь переночуем, а завтра что-нибудь предпримем, — успокоил старика Никита Родионович. — Юргенс поможет.

— Безусловно, — согласился Андрей. — Не в его интересах портить нам настроение в последние дни.

Спать решили в одной комнате. Снесли туда матрацы, одеяла, подушки, верхнюю одежду.

Гуго тоже остался ночевать. У него вышли какие-то неполадки с квартирной хозяйкой, и он уже вторые сутки не возвращался домой.

— Что же ты думаешь делать дальше? — обратился к нему Вагнер.

Абих попытался отшутиться:

— Думать в Германии запрещено. За всех думает фюрер.

Все, кроме Вагнера, рассмеялись.

— Я говорю серьезно, Гуго, а ты шутишь, — упрекнул он Абиха.

Тот промолчал.

— Что у вас произошло? — поинтересовался Никита Родионович.

Оказалось, что Гуго стал безработным. После того как сгорела лаборатория, его несколько раз допрашивали, но так как улик никаких не было, оставили в покое. Лабораторию перевели в другой город, а старый штат сотрудников уволили. Найти новую работу было почти невозможно.

— Придется переждать это смутное время, — сказал Ожогин. — Скоро все изменится, и работы у вас будет сколько угодно.

— Правильно, — одобрил Вагнер. — Живи пока у нас.

— Хорошо, — коротко ответил Абих. Больше этой темы не касались.

Друзья спросили, не интересовался ли ими кто-либо из людей Юргенса. Нет, за время их отсутствия никто их не спрашивал и никто к ним не приходил.

— А как идут дела? Как живет Фель? — задал вопрос Ожогин.

Боевые дела развертывались, и старому Вагнеру было о чем рассказать.

Число подпольщиков выросло. Привлечены несколько новых рабочих-железнодорожников и даже врач военного госпиталя — старый знакомый Вагнера.

В течение двух недель не работала городская телефонная станция, три дня на центральном радиоузле молчали репродукторы; сгорел отепленный гараж комендатуры, взорвались две заправочные бензоколонки; две гранаты, удачно брошенные ночью с автомашины в здание военного коменданта, уничтожили шесть человек. Почти ежедневно выпускались листовки.

— У нас появился замечательный товарищ! — оживленно заговорил Абих. — Имя его Адольф Густ. Он дважды дезертировал из эсэсовских частей. Первый раз неудачно: его поймали, послали на передовую, оттуда с двумя порциями свинца он попал в госпиталь. Второй раз сбежал уже из госпиталя. А сейчас его скрывает у себя участник организации, врач, о котором говорил Альфред. Я вам один случай расскажу о нем…

Однако рассказать не удалось: в передней раздался настойчивый звонок.

Все смолкли, но продолжали неподвижно лежать. Звонок повторился. Никому не хотелось не только подниматься, но и двигаться, чтобы не растерять с трудом накопленное тепло. Звонок вновь нарушил тишину дома.

— Кто бы это мог быть? — с недоумением произнес Вагнер и, нехотя поднявшись с пола, покинул комнату.

А звонок дребезжал почти непрерывно. В зале послышался шум, отчетливо слышимый звук поцелуя и громкий голос:

— Дядюшка, дорогой! Как я рад!..

— Племянник явился, — тихо сказал Алим, толкнув локтем в бок лежавшего рядом Андрея.

— Точно, — подтвердил Гуго. — Я его голос среди тысячи других узнаю.

— Вы знакомы с ним? — спросил Никита Родионович.

— К сожалению, да.

Открылась дверь. Старик включил свет, и за его спиной показалась длинная, как бы нарочно кем-то вытянутая, узкая физиономия. На Рудольфе Вагнере была офицерская шинель с меховым воротником без знаков различия, меховая шапка и фетровые сапоги, обтянутые желтой кожей.

— Что тут у тебя происходит, мой любезный дядюшка? — спросил Рудольф, не без удивления разглядывая лежавших на полу.

— Все свои… все свои, — успокоил его старик.

— Ба! Да тут и Гуго затесался! — воскликнул племянник. — А этих не знаю…

— Это наши квартиранты, — представил Ожогина и Грязнова Вагнер.

— Но почему все в куче?

— Холодно у нас, топлива нет. Оттого и вместе, — сказал Вагнер.

В руках у Рудольфа был маленький чемодан. Усевшись на стул, он поставил чемодан между ног.

— Как же быть? Я в таком холоде спать не намерен… прошу не обижаться. Мне непонятно, как ты живешь в подобной обстановке. Неужели нельзя найти топливо?

Альфред Августович пожал плечами.

— Достать топливо теперь нелегко, — заметил Абих.

— Ерунда! — процедил сквозь зубы Рудольф и, взяв в руку чемодан, поднялся. — Проводи меня, дядюшка. Я приду завтра, когда в доме будет уже тепло. — И, не простившись ни с кем, вышел

11

— Я доволен, что все окончилось благополучно, — сказал Долингер, выслушав доклад Ожогина и Грязнова. — Сейчас свяжусь с господином Юргенсом. Прошу минуту подождать.

Он оставил друзей и вышел в другую комнату.

— Я так и предполагал. Господин Юргенс требует вас сейчас же к себе, — возвратившись, сказал он.

Никита Родионович посмотрел на часы: стрелка подходила к десяти.

— Вас смущает время?

— Нет. Я подсчитываю, сколько еще часов нам придется ходить с голодным желудком, — грубовато ответил Ожогин.

Долингер удивленно посмотрел на него:

— Не понимаю. Поясните.

— Пояснять особенно нечего. В течение двух суток у нас, кроме кипятку, ничего во рту не было.

— Что же вы молчали? Я вам сейчас могу дать денег. — И Долингер сунул руку в боковой карман пиджака.

— Это мало поможет делу. На марки теперь трудно что-нибудь приобрести, тем более продукты питания.

— Тогда надо воспользоваться визитом к господину Юргенсу и доложить ему обо всем.

Друзья распрощались с Долингером и направились к Юргенсу.

Дул холодный, порывистый ветер; он трепал полы пальто, забирался в каждую щель, пытался сорвать кепи.

Юргенс встретил Ожогина и Грязнова с необычной для него приветливостью. Усадил их на диван, а сам расположился рядом.

— Признаться, я подумал, что вы погибли во время налета авиации… Ну, рассказывайте, путешественники, как дела?

— Плохо! — коротко и угрюмо бросил Ожогин. Юргенс сдвинул брови и внимательно посмотрел на Никиту Родионовича.

— Что плохо? — спросил он сухо.

Тон Ожогина ему, видимо, не понравился. Никита Родионович рассказал подробно, в какое положение они попали.

Юргенс терпеливо слушал.

— Радиоцентр перестал существовать, и я, к сожалению, не мог узнать подробности… А с вами получилось действительно неважно. Я это немедленно исправлю.

Юргенс встал с дивана, уселся за стол и, вырвав листок из блокнота, что-то написал. Когда в дверях показался служитель, он передал ему листок.

— И, наконец, последнее, — нарушил молчание Ожогин. — Долго ли нам придется здесь жить? Не пора ли внести ясность?

Юргенс задумчиво прошелся по комнате.

— Торопиться не следует. Все надо делать обдуманно и не спеша. Я приму меры к тому, чтобы вы ни в чем не нуждались. В Россию вы возвратитесь, скорее всего, после окончания военных действий на фронтах. Когда это произойдет, точно никто, конечно, не сможет сказать.

Было ясно, что вопрос о возвращении откладывается на неопределенное время.

Затем Юргенс спокойно, как о чем-то обычном, сказал:

— Могу сообщить новость: и мой и ваш шеф — Марквардт арестован и скоро предстанет перед военно-полевым судом.

— За что?

— Затрудняюсь ответить, но его песенка спета. Пожелав доброй ночи друзьям, Юргенс проводил их до двери.

В доме Вагнера топились все три печи. Вслед за углем, присланным племянником, на другой день после беседы с Юргенсом прибыла машина с дровами.

Рудольф заехал утром, попросил приготовить ему к вечеру ванну и снова исчез. Ни на минуту он не расставался со своим маленьким чемоданом.

— Видно, там у него лежит что-то важное, — высказал предположение Алим.

— Вполне возможно, — согласился Никита Родионович. — Не мешало бы нам узнать.

— Сложного тут ничего нет, — улыбнулся старик Вагнер. — Лишь бы только он остался ночевать здесь…

Днем выкупались в ванне все обитатели дома, включая Гуго. Вагнер выглядел жизнерадостным, веселым, на его худом лице появился румянец. Надев мягкий мохнатый халат, который давно уже не вынимался из шкафа, и отороченные заячьим мехом теплые домашние туфли, он бродил по всем комнатам с тряпкой в руках, стирая пыль с пианино, картин, мебели, подоконников.

— Вы сегодня совсем молодой, я вас не узнаю, — сказал ему Алим.

Вагнер, прекратив на мгновение работу, весело ответил:

— Оноре де Бальзак сказал: «Нужно оставаться молодым, чтобы понимать молодость». И я стараюсь быть таким.

— Я вот о чем думаю, — произнес Андрей, сидевший в глубоком кресле и, видимо, о чем-то мечтавший. — Неужели мы через некоторое время расстанемся и никогда не увидимся?

— Почему же, мой друг? — ответил Вагнер. — После этой войны Германия станет другой. Уж тогда-то мы обязательно встретимся! Я приеду к вам посмотреть Ленинград, новую Москву… — Вагнер закрыл умные, усталые глаза и на несколько секунд умолк. — Я даже не представляю сейчас, с каким чувством я бы ступил на вашу землю…

В этот же день Ожогин и Грязнов узнали, что несколько раз в их отсутствие в доме появлялся Моллер. Как всегда, свои визиты он объяснял желанием увидеть своих бывших жильцов. Однажды ночью Алим увидел его прогуливающимся взад-вперед по противоположной стороне улицы. Это совпало с моментом, когда в доме стал жить Гуго. Видимо, гестапо интересовалось Абихом.

Договорились, что в ближайший день Гуго начнет бродить по городу, а вслед за ним пойдут Андрей и Алим. Если гестапо интересуется Абихом, то «хвосты» будут замечены.

Вечером приехал Рудольф Вагнер. После ванны на его продолговатом лице выступили багровые полосы. Посвящая «неискушенного» дядю в тайны международной обстановки, Рудольф ожесточенно чесал свое тело — его одолевала экзема.

— Где ты поймал эту гадость? — с брезгливой гримасой спросил старик, прерывая болтовню племянника.

— Сам не знаю, — ответил Рудольф.

— Почему не лечишься?

— Времени нет. Ты же сам видишь, как я, точно метеор, летаю из конца в конец.

Вагнер передернул плечами.

— Дядюшка, дорогой… У меня к тебе большое дело. Я считаю тебя своим человеком, а поэтому обращаюсь с просьбой, — неожиданно проговорил Рудольф. — От тебя зависит мое будущее…

— О чем идет речь, мне не совсем ясно, — сказал Вагнер.

Беспокойные глаза Рудольфа бегали с одного предмета на другой. Он задержал взгляд на дяде, потом перевел его на стоящий около камина заветный чемодан, несколько мгновений смотрел на него, шумно вздохнул, будто сбросил с плеч какую-то тяжесть, и торопливо заговорил вновь:

— Прошу тебя держать этот разговор в строжайшем секрете… Ты видишь этот чемодан? — Рудольф встал с кресла, подошел к камину и, взявшись за прочную металлическую ручку, поднял чемодан. — В нем больше двадцати килограммов, — усмехнувшись, проговорил он. — Было бы лучше, если бы он весил еще больше… От него зависит не только мое, но и твое будущее. Ты одинок. Кроме меня, у тебя никого нет. Чем ты живешь?

— Видами на будущее, — спокойно ответил старик. Рудольф нервно расхохотался:

— На какое будущее?

— За плохим всегда следует хорошее, как за ночью — день, как за бурей — хорошая погода…

— Ты все философствуешь и не учитываешь, что при любом будущем нужны деньги. Без них немыслимо никакое будущее. Смотри сюда… — Рудольф опустился на колени, открыл маленьким ключом чемодан и осторожно поднял крышку. — Смотри, смотри… Я бы не доверил этого отцу, а тебе доверяю. Только тебе.

В чемодане было золото: самородки, слитки, монеты разных достоинств, кольца, броши, браслеты, табакерки, портсигары, ложки, футляры от часов…

— И что же ты хочешь от меня? — спросил Вагнер.

— Чтобы ты сохранил это все, — произнес шопотом Рудольф. — Я не могу никому этого доверить. И возить с собой нельзя: война еще не кончилась.

— Хорошо. Закрой, — сказал Вагнер после некоторого раздумья.

— Ведь я не знаю, где окажусь в момент развязки… Я хотел бежать за границу, но Риббентроп запретил. Из-за золота я могу погубить себя.

— Хорошо. Закрой! — повторил старик с раздражением.

Ужинали в этот вечер обитатели дома врозь: Вагнер — с племянником, Ожогин — с Грязновым, Абих — с Ризаматовым. После ужина пришел неизвестный и предложил Никите Родионовичу и Андрею следовать за ним в гестапо.

Перед входом в гестапо Ожогин и Грязнов едва не столкнулись лицом к лицу с Моллером. Не обратив на них внимания или не заметив их, хозяин гостиницы быстрой походкой пересек улицу.

— Сволочь! — шепнул Андрей.

— Да, видимо, прав Абих, — сказал Никита Родионович.

Принимал их тот самый майор Фохт, который когда-то вызывал Вагнера и беседовал с ним по поводу вселения к нему Ожогина и Грязнова.

В кабинете плавали голубоватые клубы табачного дыма, и можно было предположить, что незадолго до прихода друзей здесь находилось по меньшей мере человек десять: большая пепельница была полна окурков.

— Прошу садиться, — сказал, улыбаясь, майор. — Меня, конечно, вы не знаете, но мне вы известны. Рад познакомиться! Рассказывайте, как вам живется у этой старой лисы Вагнера.

Друзья насторожились. Они не рассчитывали, что разговор начнется именно с этого.

— Жалоб у нас пока нет, — поторопился ответить Ожогин.

— Не мешает он вам?

— Нисколько. Он, кажется, побаивается нас, а потому очень предупредителен и услужлив.

Майор вновь улыбнулся:

— Попробовал бы он быть другим… Но, кроме вас, у него, как мне известно, появились еще квартиранты?

— Один был до нас, а второй поселился недавно, в наше отсутствие, — ответил Ожогин, хорошо понимая, что скрыть факт проживания в доме Абиха невозможно.

Играя большим шестигранным карандашом и пытаясь удержать его на кончике своего пальца, гестаповец продолжал:

— Знаю. Знаю обоих… Первый меня не беспокоит.

— Он участник нашей группы, — твердо сказал Ожогин.

— Ах, вот даже как! Замечательно… Я забыл, кто он по национальности?

— Узбек.

— Да-да, узбек. Совершенно верно… Военнопленный. Рудольф Вагнер говорил о нем. А как вы смотрите на второго? — Фохт сощурил глаза.

Ожогин пожал плечами:

— Трудно судить о человеке, которого так мало знаешь. Но он, по-моему, настоящий немец.

— В это понятие можно вложить очень многое, — заметил майор. — Мне хочется знать, чем дышит этот Гуго Абих.

Никита Родионович усмехнулся:

— Как и все мы: воздухом.

Улыбка на лице майора потухла, и холодные глаза на несколько секунд задержались на Ожогине.

— Это в прямом смысле, — сухо, но вежливо проговорил он. — Пока есть возможность, пусть себе дышит. Меня интересует его настроение.

— Если бы кто-либо из нас троих заметил в поведении Абиха или Вагнера что-нибудь подозрительное, то могу вас заверить, что не больше как через полчаса об этом знал бы господин Юргенс.

Видимо, ответ и тон, которым говорил Ожогин, понравились гестаповцу.

— Иначе и быть не может, — сказал он. — Господин Юргенс вами доволен, но я лично от себя прошу вас быть повнимательнее и хорошенько посматривать за Абихом.

Ожогин склонил голову в знак согласия.

— Вы должны понимать, — мягко продолжал Фохт, — что соседство с неблагонадежными людьми может навредить и вам, а в этом ни вы, ни я, ни Юргенс не заинтересованы. Собственно, по этому поводу я и решил с вамп побеседовать. Он, этот Абих, не догадывается, кто вы в самом деле?

— Не думаю, — ответил Никита Родионович. — Вот только сегодняшний вызов даст повод для размышлений.

— Это ерунда! — заметил майор. — Вы можете сказать, что мы интересовались вашим прошлым.

Ожогин кивнул головой.

— Еще раз прошу быть повнимательнее с Абихом и о чем-либо подозрительном в его поведении тотчас поставить меня в известность. — Майор встал.

Когда Ожогин и Грязнов спускались со второго этажа, им вновь попался навстречу весь залепленный снегом Моллер. Он, видимо, торопился, так как не остановился даже поговорить и лишь, шутливо погрозив пальцем, сказал:

— Пропащие! На днях обязательно забегу проведать.

На улице шел снег, тротуары и мостовая были покрыты белым пухом.

Друзья пересекли мостовую и зашагали домой. Дверь открыл сам Вагнер.

— Ну как? — спросил он.

— Есть о чем поговорить! — весело отозвался Грязнов.

— У нас тоже есть что рассказать, — сказал Вагнер и, закрыв дверь на ключ, провел друзей в свой кабинет.

Там сидели Гуго и Алим. Между ними лежал открытый чемодан, наполненный золотом.

— Что это такое? — удивились Ожогин и Грязнов.

— Тайна, которая вас интересовала.

— Любопытно! Ну, а где же сам племянник? — спросил Андрей.

— О! Он уже далеко.

Вагнер сообщил, с какой просьбой к нему обратился Рудольф, и рассказал историю чемодана. Ценности, хранящиеся в нем, — русские. Один из сподвижников Гитлера, Вильгельм Кубе, был назначен генеральным комиссаром Белоруссии; его еще в прошлом году отправили на тот свет партизаны. Часть золота, которое Кубе прикарманил, спрятал некто Манишка — из людей, близких к Кубе. В Бресте Манишка встретился с племянником Вагнера. Там Манишка, со слов Рудольфа, схватил сыпной тиф, слег и умер. Видимо, без Рудольфа здесь не обошлось, но это значения не имеет. Главное то, что ценности, прикарманенные Рудольфом, принадлежат Советской России, и надо думать о том, как вернуть их владельцу.

— К этому мы еще вернемся, — проговорил Никита Родионович, когда Вагнер закончил рассказ. — А теперь давайте поговорим об Абихе и Моллере.

Вагнер, Гуго и Алим сделали удивленные лица.

— Да-да, — сказал Ожогин. — И разговор предстоит серьезный.

12

Снег колючими сухими космами бился в окно. Завывал порывистый ветер. Все жильцы дома собрались в мезонине, теперь регулярно отапливаемом, и сгрудились вокруг маленького столика, на котором лежали наушники. Сквозь шум и свист бури друзья жадно ловили едва слышимый голос Большой земли, голос Москвы.

В полночь, когда обсуждение событий было закончено и все начали готовиться ко сну, явился Моллер.

— Я вам не помешал? — спросил он, стряхивая снег с шапки и оглядываясь на следы, которые оставил за собой.

Все молчали: в такой поздний час хозяин гостиницы еще никогда не являлся с визитом.

Не ожидая приглашения и растянув губы в улыбку, Моллер уселся на стул и, засунув руку во внутренний карман пальто, извлек оттуда какой-то листок.

— Вы отлично читаете по-немецки, — сказал он, подавая листок Ожогину. — Прочтите. Это же комедия!

Никита Родионович взял листок и сразу определил, что это одна из листовок подпольной антифашистской организации. Об этом ярко свидетельствовали формат, бумага, шрифт и обычная подпись в конце.

Сохраняя спокойствие на лице, Ожогин стал про себя читать листовку, составленную при его участии.

Присутствующие невозмутимо смотрели на Никиту Родионовича, и на их лицах Моллер вряд ли мог что-нибудь прочесть, хотя глаза его суетливо перебегали с одного на другого.

— Я прошу вас прочесть вслух, это же очень интересно, — попросил Моллер.

— Ничего в этом интересного я не вижу! — резко ответил Никита Родионович. — За чтение, а тем более за распространение таких штучек вы можете заработать неприятности. Я удивляюсь вам, господин Моллер! Вы всегда передавали новости, о которых никто, кроме вас, не был осведомлен, а теперь притащили какую-то дрянь. Как она к вам попала? — Ожогин швырнул листовку Моллеру.

— Я нашел ее на ступеньках вашего дома… — проговорил Моллер после некоторого замешательства.

Никто ничего не сказал. Вагнер встал и, демонстративно загремев стулом, вышел из комнаты. Он не мог переносить присутствия Моллера и считал ниже своего достоинства разговаривать с ним. Даже совет Никиты Родионовича терпеливо относиться к визитам Моллера и держать себя в руках не помог: в этом вопросе Вагнер не шел ни на какие компромиссы.

Уход Вагнера не смутил Моллера. Он тотчас со свойственным ему азартом принялся сообщать городские и международные новости.

Никита Родионович подмигнул Моллеру и, выйдя из-за стола, поднялся к себе в мезонин.

Окончив рассказывать очередную сплетню, хозяин гостиницы тоже побежал наверх.

— Я вас правильно понял? — спросил он, войдя в комнату. — Вы хотите остаться со мной наедине?

— Совершенно верно… Присаживайтесь. Хочу с вами серьезно поговорить.

Сделав удивленную мину, Моллер пододвинул к себе стул и уселся против Никиты Родионовича.

— Скажу откровенно, — начал он, — я не люблю серьезных разговоров.

— Ерунда! — коротко бросил Ожогин и закурил. — Ведете вы себя по меньшей мере глупо.

Моллер насторожился.

— Очень глупо! — продолжал Никита Родионович. — И если вы не измените своего поведения, я, как хотите, вынужден буду сообщить о вас в то учреждение, где мы с вами недавно встретились. Надеюсь, вы меня поняли?

Моллер отрицательно замотал головой и оглянулся на дверь.

— Дурака не валяйте! — резко сказал Ожогин. — В серьезных делах я шуток не люблю.

— А разве я шучу? — спросил Моллер.

— Не знаю. Я бы на вашем месте так не поступал. Нам друг перед другом кривить душой нечего. Вы знаете, кто мы, и, возможно, только вы один об этом знаете. А о том, что вы сотрудничаете с гестапо, знают все.

— Этого не может быть! — испуганно пробормотал Моллер и еще раз оглянулся на дверь.

— Как не может быть, когда во всем городе хорошо известны ваши связи с гестапо!

Моллер побледнел.

— Вас интересует сейчас человек, который и нас интересует не в меньшей мере. Даже глупец может понять, что вы ходите сюда из-за Гуго Абиха.

— Абих — подозрительный тип. Он определенно имеет связи с коммунистами, — прошептал Моллер.

— Если бы это было определенно, — повысил голос Никита Родионович, — то он не находился бы сейчас внизу, в столовой, а сидел бы в другом месте. Это нужно доказать.

— И я докажу… докажу…

— Ничего вы не докажете! — оборвал Ожогин. — Вы только срываете работу других. Вы провалите все дело, если уже не провалили. Завтра я буду там и скажу свое мнение майору Фохту. Вы не только мешаете, вы бросаете тень на нас с Грязновым. Прикрывая свои визиты сюда дружбой с нами, вы настораживаете против нас и Вагнера и Абиха. Если вас считают сотрудником гестапо, то станут считать и нас. Вот чего вы добьетесь своими посещениями!

Моллер извлек из кармана несвежий носовой платок и вытер мокрый лоб.

— Вы этого не сделаете, — пробормотал он.

— Почему вы так уверены?

— Я вас считаю своим человеком.

— А если свой человек будет ставить нас под удар?

— Нет-нет… Этот Абих у меня поперек горла. Вожусь с ним сколько лет… Но если дело принимает такой оборот, я готов последовать вашему совету. Учтите, однако, это хитрая бестия.

— Тем более. — Никита Родионович встал. — Но если вы нарушите свое обещание и начнете вновь совать свой нос, то пеняйте на себя.

— Зачем так грубо, резко? Мы же свои люди… Моллер поднялся со стула, подошел к двери, ведущей на лестницу, и, приложив к ней ухо, прислушался. Ожогин молча наблюдал за ним.

— Я вот что скажу вам, — зашептал он. — Листовку дал мне майор и попросил понюхать. Понимаете, понюхать…

— Когда нужна будет ваша помощь в деле Абиха, — прервал Ожогин, — я обращусь к вам. Возможно, вместе и завершим всю эту длинную историю. Не возражаете?

— Нисколько. Всегда готов.

— Вот и договорились.

К концу января советские войска уже вошли в Силезию, Померанию, Пруссию, Бранденбургскую провинцию, вышли к Данцигской бухте и отрезали восточную группировку немецкой армии.

Каждый новый день приносил новые радостные вести.

На улицах Варшавы, Кракова, Лодзи развевались победные знамена…

В городе, где жили друзья, паника все усиливалась. Настоящее смятение царило среди торгашей, спекулянтов, завсегдатаев «черного рынка». Крупные дельцы, собственники, видные гитлеровские чиновники вывозили все, что только могли. Центр города почти опустел. Богатые кварталы казались вымершими, дома стояли с забитыми окнами и дверями. Остались кое-где дворники, прислуга, доверенные.

Эсэсовцы неистовствовали. На базарной площади появилась виселица. На ней целую неделю висели окостеневшие трупы. В надписи, прибитой к столбу, сообщалось, что повешенные — предатели интересов Германской империи. Фамилий казненных гитлеровские палачи не назвали, но народ их узнал.

В городе хозяйничали солдаты, полицейские и аферисты всех мастей и оттенков. Появляться на улицах с наступлением темноты, даже при наличии специальных пропусков, было рискованно. В одну из ночей обитатели дома Вагнера услышали треск автоматной очереди. Утром на улице обнаружили труп мужчины. Труп пролежал двое суток. Его убрали сами горожане. Перепуганные смелыми воздушными десантами Советской Армии, немецкие патрули в каждом встречном готовы были видеть парашютиста и зачастую стреляли в прохожих без предупреждения.

Вызванные на очередное свидание к Юргенсу, Никита Родионович и Андрей увидели, что его резиденция охраняется автоматчиками; один расположился в передней комнате, у самых дверей, второй — у входа в дом со двора.

В особняке царил прежний невозмутимый покой. Особняк напоминал островок тишины и порядка среди бушующего моря. Попрежнему внешне невозмутимым оставался и сам Юргенс.

Происшедший разговор носил не совсем обычный характер. Убедившись в том, что участники группы обеспечены всем необходимым и не терпят ни в чем особенной нужды, Юргенс попросил их произвести примерный подсчет продуктов питания месяцев на пять.

На удивленные взгляды друзей Юргенс ответил по-русски:

— Привыкайте, привыкайте… В нашей работе встречается подчас много непонятного, но это не должно вас пугать. В недалеком будущем вы сами узнаете, чем это вызвано.

Никита Родионович и Андрей, вооружившись карандашами и бумагой, сели за вычисления.

Когда вопрос с питанием был решен, Юргенс сказал:

— Прошу иметь в виду следующее. Клички, вам троим присвоенные: Марс, Сатурн и Юпитер, являются одновременно и паролями. Поэтому тот, кто назовет их вам, независимо от того, кто он, находится в курсе всех дел, и вы обязаны будете выполнять все, что он прикажет. Говорю это потому, что может быть всякое.

— Как это все-таки понимать? Юргенс усмехнулся:

— Время напряженное. Мало ли что может случиться! Сегодня я здесь, завтра — там; сегодня я жив, а завтра меня убьет шальная пуля… Вот так. Забывать об этом нельзя… Кстати, как я говорю по-русски? — вдруг спросил он.

— Лучше, чем мы по-немецки, — сказал Никита Родионович. — Вас можно принять за русского.

— Даже?

— Конечно.

— Это хорошо. Никто из нас не знает, на каком языке и когда придется объясняться. Вы думали над тем, как и каким путем лучше вернуться в Россию?

Ожогин и Грязнов ожидали, что сегодняшняя беседа начнется именно с этого вопроса, к нему они подготовились.

— Думали, — ответил Никита Родионович.

— Ну и как?

Ожогин изложил свою точку зрения. Возвращаться в Советский Союз под видом военнопленных — невыгодно и нежелательно. Нецелесообразно также говорить о том, что они вообще были на территории Германии, так как это может навлечь на них подозрение…

— Не согласен, — прервал Никиту Родионовича Юргенс. — Плена в своих новых биографиях вам не избежать, поскольку вы оказались на территории Германии. Раньше еще можно было сказать, например, что вы жили в районах, временно оккупированных немцами, или были в партизанах, но теперь такие варианты исключены. Остается плен. Плен и побег из плена. Обязательно побег, и причем групповой. Бежало пять, шесть, семь человек, в живых осталось трое. Вопрос: куда бежали, где скрывались, чем жили, что делали? Это надо серьезно обдумать. Фамилии пленных, бежавших из лагерей и погибших, вам дадут. Дадут также наименование лагеря. Не исключена возможность, что придется съездить и посмотреть этот лагерь, чтобы потом суметь рассказать о нем. Допустим и другой вариант: до лагеря вас не довезли, и вы по дороге сбежали. Такие факты имели место. Совсем недавно местные власти выловили четырех русских, бежавших с завода и скрывавшихся в лесах в течение двух лет. Такой вариант тоже подходит.

— Понятно, — кивнул головой Ожогин.

— У меня вопрос, — заговорил молчавший до сих пор Андрей.

— Пожалуйста.

— Радиотехника нам будет выдана?

— Ни в коем случае. Вы сами обеспечите себя техникой на месте, после окончательного упрочения своего положения. Вы убедились, что все это не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Беседа затянулась. Ожогин и Грязнов сделали из нее вывод, что Юргенс после ареста Марквардта чувствует себя непрочно, хотя и старается это тщательно скрыть…

— Может получиться так, что мы будем предоставлены самим себе, — сказал Андрей по дороге домой.

— Все возможно, — согласился Никита Родионович. — В панике могут забыть не только нас.

— Ну что ж, не забудут — хорошо, забудут — еще лучше.

… В доме Вагнера никто не спал. Альфред Августович, Абих, Алим сидели в кабинете над картой.

— Мы составили «послужной список» Моллера. Нате, любуйтесь. — Вагнер протянул Ожогину исписанный листок бумаги. — Неточными могут быть лишь даты, а за все остальное ручаюсь головой.

Это был страшный список жертв — список коммунистов, антифашистов, преданных и загубленных Моллером. Вот коммунист — рабочий Саймер, по делу которого выступали всего лишь два свидетеля: полицейский и Моллер. Расклеивающим листовки Саймера видел только полицейский, а Моллер дал показания за плату. Вот адвокат Брандт. Он появился в городе перед войной и поселился у Моллера в гостинице. Брандт в свое время был активным бойцом Интернациональной бригады в Испании. Как-то в кругу друзей Брандт сказал, что готов сражаться за Москву так же, как сражался за Мадрид. На другой день его арестовали. Среди свидетелей был Моллер. Вот зубной врач — старик Лернер. В течение года он заменил Моллеру почти все гнилые зубы. Однажды доктор, между прочим, показал Моллеру портрет Тельмана, который он хранил несколько лет. Этой же ночью явились гестаповцы и арестовали доктора. Старик Лернер умер в тюрьме. Портной Келлер. У него была дочь Роза, жившая на нелегальном положении: ее преследовали за участие в первомайской забастовке. Будучи заказчиком Келлера, Моллер под предлогом помощи Розе узнал у отца, где скрывается дочь, и выдал ее гестаповцам. Вслед за Розой арестовали и семью Келлера. В списке значилось двенадцать жертв.

— Это лишь те факты, которые известны мне и друзьям, — сказал Вагнер, когда Ожогин прочел список. — А скольких мы не знаем! Как видите, этот прилизанный и скользкий человек страшнее и опаснее любого гласного гестаповца.

— С такой гадиной надо кончать, — сказал Ожогин.

— И чем скорее, тем лучше, — поддержал его Гуго Абих. — Я прошу поручить это мне. У меня имеются некоторые соображения…

Гуго пояснил. В организации состоит инвалид войны Пауль Рот. Он проживает на территории бездействующего кирпичного завода. Кроме Рота, на заводе нет никого. Гуго считает, что неплохо было бы заманить туда Моллера. Завод, находящийся на окраине города, — самое удобное для этого место.

— Ваш инвалид надежный человек? — поинтересовался Никита Родионович.

— Вполне, — ответил Гуго.

— Я тоже так считаю, — подтвердил Вагнер.

13

Новый знакомый понравился Андрею. Идя сюда, на кирпичный завод, Грязнов предполагал увидеть старого солдата, безногого или безрукого, пасмурного, злого. Перед ним же стоял сравнительно молодой человек, не старше тридцати пяти лет. Андрей узнал, что Рот перенес очень трудную операцию после тяжелого ранения.

— Ты понял, что от нас требуется? — спросил Гуго.

— Да тут и понимать нечего, — ответил Пауль. — Пойдемте, я покажу вам свое хозяйство, — предложил он гостям.

Двускатные островерхие навесы, крытые черепицей, занимали площадь в несколько гектаров. На них и между ними лежал чистый, нетронутый снег, поблескивавший в холодных лучах солнца. Под навесами чернела земля. Кое-где виднелись остатки кирпича-сырца. Территория завода была обнесена глухой деревянной изгородью.

— Что же вы охраняете? — поинтересовался Андрей.

— Завод.

И Пауль объяснил: стоит ему только уйти, как на другой же день от навесов ничего не останется — холодно, топлива нет.

Андрей спросил, где лучше всего принять «гостя». Пауль ответил, что это зависит от того, как они долго с ним собираются беседовать. Если разговор будет короткий, то подойдет барак, в котором жили летом рабочие; если затянется, то можно расположиться в комнате Пауля.

— Тянуть-то особенно нечего, — сказал Андрей.

Решили пригласить Моллера в барак. Это был длинный, пятидесятиметровый сарай, сколоченный из горбыля и кусков фанеры. Вдоль всех стен тянулись двухъярусные нары с остатками соломы. В конце барака стояли врытый ножками в землю пятиметровый стол из неотесанных досок и такие же скамьи. Барак имел одну дверь.

Выслушав Гуго, Никита Родионович оделся. Надо было добраться до первого автомата и вызвать Моллера. Через несколько минут он уже был в аптеке, где находился телефон. Набрав номер, Ожогин услышал голос хозяина гостиницы.

— Это вы, господин Моллер?

— Я, я… Что случилось?

— Ничего особенного… Очень хочу вас видеть.

— Что же, заходите ко мне.

— Неудобно. Лучше вы…

— Скажите куда, — прервал его Моллер. — Я приду.

— Жду около аптеки, напротив трамвайной остановки.

— Бегу.

Никита Родионович отошел от аптеки и встретил Моллера в начале квартала.

— Нужна ваша помощь, — не желая тратить время на болтовню, начал Никита Родионович. — Вы знаете, где кирпичный завод?

— Конечно, знаю. Зачем он вам понадобился?

— Мне лично он не нужен… Там, на заводе, сейчас Грязнов и Ризаматов, и их надо как можно быстрее предупредить, что туда скоро пожалует Гуго Абих.

— Абих? На завод? — мгновенно оживился Моллер.

— Да-да.

— Один?

— Не знаю… Наша задача и будет состоять в том, чтобы выяснить, один он туда пожалует или с кем-нибудь и чем он там будет заниматься.

— И вы хотите…

— Не говорите так громко, — оборвал его Никита Родионович и тихо произнес: — Нужно, чтобы мы немедленно, не теряя ни минуты, пошли на завод. Надо встретить моих ребят, предупредить их и выследить Абиха. Я подожду у входа на завод, а вы пройдете к ним. Согласны?

— Бежим… Понятно… Спасибо за сообщение. Глухими переулками они направились к заводу.

…Андрей, Алим и Пауль из окна сторожки прекрасно видели, как Моллер вошел в ворота и быстро по утоптанной снежной тропинке направился к конторе.

Все трое вышли ему навстречу.

Тяжело переводя дух от быстрой ходьбы, Моллер поманил к себе пальцем Грязнова, а когда тот приблизился к нему, сказал шопотом:

— Сюда скоро придет Абих… и, возможно, не один. Господин Ожогин просил меня и вас понаблюдать за ним.

— Пойдемте, я покажу удобное для этой цели место. — И Андрей зашагал к уже знакомому бараку.

Моллер последовал за ним вприпрыжку. За Моллером шел Алим, за ним — Пауль.

Пройдя весь барак, Андрей приблизился к столу и уселся на скамью. Уселись и остальные. Моллер еще не успел отдышаться и, вынув платок, обтирал им вспотевшее лицо. Все молчали.

По договоренности, Пауль должен был занять место для наблюдения у ворот, но ему хотелось присутствовать при начале такого необычного разговора, и сейчас он с любопытством разглядывал гестаповского прихлебателя.

— Много вам платит гестапо за ваши услуги? — спросил наконец Андрей и достал из кармана листок бумаги.

Тот удивленно посмотрел на юношу.

— А вам? — усмехнулся он.

— Нам ничего не платит.

— Мне платят, но нерегулярно и не всегда столько, сколько я хочу. Но почему же вам… Хотя да, я упустил из виду: у вас господин Юргенс. Вы в более выгодном положении.

— Не желаете ли вы поделиться своим опытом работы? — вновь задал вопрос Андрей.

— Опытом работы? Как понимать?

— Эти фамилии вам что-нибудь говорят? — спросил Андрей и подал Моллеру список лиц, составленный Абихом и Вагнером.

Хозяин гостиницы, не понимая еще, к чему клонится беседа, с любопытством посмотрел на листок. Он прочитал знакомые фамилии, и вдруг догадка обожгла его мозг. Откуда этот список? Кто мог сказать им фамилии лиц, за которыми он следил по поручению гестапо? Моллер вздрогнул и, уронив листок на стол, с недоумением посмотрел на Грязнова.

— Кого еще можно внести в этот список? — спросил Андрей.

— Я ничего не понимаю, — пробормотал Моллер, пытаясь улыбнуться.

Грязнов повторил вопрос.

— А вам это для чего? — сухо, не без злости, спросил гестаповец.

— Если спрашиваем, значит нужно.

Моллер перевел взгляд на Алима и, встретившись с его взглядом, почувствовал неладное. Он сделал движение, пытаясь встать, но третий, неизвестный ему собеседник грубо бросил:

— Сиди на месте, гадина!

В глазах Моллера на мгновение вспыхнуло чувство страха. Расстегнув воротник пальто, он спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Я уже сказал, — ответил Андрей. — Кого еще вы предали гестапо?

Моллер молчал, нахмурив лоб и закусив нижнюю губу.

Грязнов вынул пистолет. Гестаповец рванулся с места, ударился о стену барака и, закрыв лицо руками, застыл на месте.

— Я буду считать до десяти, — сказал Андрей. — За это время вы должны назвать фамилии своих жертв, а мы их запишем. Не пожелаете вспомнить — ваше дело.

Моллер отнял от лица руки и увидел, что у Алима тоже появился пистолет.

— Начинаем, — произнес Андрей. — Раз… два… три… четыре…

Когда он дошел до пяти, Моллер заплетающимся языком произнес:

— Глезер.

Андрей занес фамилию в список.

— Кто был Глезер?

Моллер рассказал, что Глезер — вагоновожатый трамвая, сочувствовал коммунистам, арестован в начале сорок третьего года.

— Дальше! — продолжал Андрей.

— Мейер… Роберт Мейер… Пауль направился к выходу из барака.

В окно было видно, как он зашел в сторожку, появился оттуда с мелкокалиберной винтовкой и, преспокойно дымя сигаретой, зашагал к воротам.

Грязнов, спрятав пистолет в карман, записывал всё новые и новые фамилии, которые называл Моллер. Их набралось уже восемь, когда провокатор смолк.

— Всё? — спросил Андрей.

— Всё. Больше не было.

— Хватит и этого. Теперь напишите вот здесь, внизу, что все перечисленные выше лица преданы вами в руки гестапо, и подпишитесь.

Предатель опустился на четвереньки. Его трясла лихорадка.

— Считаю до десяти. Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь… — начал Андрей.

Моллер потянулся к карандашу, взял его дрожащей рукой и подписался.

— Вот и отлично! — сказал Грязнов, укладывая бумажку в карман.

— Свой приговор вы подписали. Теперь мы позаботимся, чтобы этот страшный список больше не увеличился.

Моллер съежился. Сейчас он походил на маленького, обреченного на гибель злобного хищника. Вдруг он вскочил с места и побежал в конец барака.

Забыв о пистолете, рукоятку которого он машинально сжимал в руке, Алим бросился вслед за гестаповцем. Моллер с несвойственной его возрасту быстротой добежал до кипятильника, вскарабкался на него, сбросил с себя пальто и выскочил в разбитое окно.

Раздался запоздалый выстрел.

— Убежит, сволочь! — крикнул Алим и быстро вскочил на кипятильник.

Андрей побежал по бараку к выходу, чтобы перерезать пути отхода Моллеру.

И Алим, выбравшийся на крышу, и Андрей отлично видели, как Моллер бежал, размахивая руками, но не к воротам, а к пролому в дощатом заборе, до которого было значительно ближе.

«Уйдет! — мелькнула тревожная мысль в голове у Грязнова. — Осталось метров тридцать, не больше». В это время донесся едва слышный звук, похожий на треск сломанной деревянной жердочки. Моллер упал вниз лицом, а из-за ближнего навеса показался Пауль Рот.

Прогремел еще один выстрел.

— Готов, гестаповский недоносок… А вы тоже хороши, ребята! — заметил Пауль. — Чуть не упустили эту гадину. — И он покачал головой.

14

В конце февраля Долингер передал Ожогину приказание Юргенса сдать радиостанцию. Без радиостанции связь с Большой землей должна была прекратиться, и друзья решили затянуть сдачу под предлогом, что еще недостаточно освоили некоторые детали. Никита Родионович обратился к Долингеру. Тот пожал плечами: он не имел права отменять приказания Юргенса.

— А если мы сами его попросим?

— Едва ли из этого что-нибудь получится, — ответил Долингер. — Господин Юргенс не любит отменять свои приказания.

— Но мы рискнем, — сказал Никита Родионович и подошел к телефону.

— Не советую, — остановил Долингер и положил руку на телефонный аппарат.

Он пояснил, что через несколько дней должен покинуть город и обязан захватить с собой всю — радиотехнику. Оставлять ее здесь, не зная заранее, вернется ли вновь сюда или нет, он не имел права.

— А как же мы? — спросил Никита Родионович.

— Что вас беспокоит? — поинтересовался Долингер.

— Как и с кем мы будем поддерживать связь?

— Непосредственно с господином Юргенсом. Сегодня вечером вы должны быть у него, а рацию прошу доставить мне завтра утром.

…День был необыкновенно яркий и солнечный. Он предвещал скорую весну.

Ожогин и Грязнов вышли на площадь. Здесь, как всегда, было людно и шумно. Около хлебного магазина толпились горожане. Двери еще были закрыты, несмотря на то что время торговли давно наступило.

Полицейские держались на почтительном расстоянии, явно побаиваясь голодных людей. Горожане, особенно женщины, стучали в двери и стены магазина, угрожая сорвать запоры.

Неожиданно послышался далекий рокот самолета.

Все замерли, устремив глаза на восток, а потом бросились врассыпную.

Площадь опустела. У магазина остался лишь один пожилой, широкий в кости, сутулый немец в обветшалом коротком пальто. Он сокрушенно покачал головой вслед убегающим и, увидев Ожогина и Грязнова, попросил закурить.

Никита Родионович, вынув пачку сигарет, протянул ее незнакомцу.

— Какое богатство! — сказал тот, осторожно вынимая сигарету. — А я вчера по табачному талону получил на три дня шесть штук.

Лицо немца внушало симпатию, и Ожогин предложил ему всю пачку.

— Что вы! — удивился тот. — Мне нечем расплачиваться за нее. Я не настолько богат…

— Берите. У нас еще есть… Мы не торговцы.

— Я очень благодарен вам… Вы далеко идете? Разрешите мне вас проводить?

Получив согласие, незнакомец зашагал рядом.

На площадь с улиц, переулков, из подворотен вновь стекался народ. Вызвавший панику самолет оказался немецким.

По дороге разговорились. Немец смело высказывал недовольство гитлеровским режимом. Грязнов и Ожогин, боясь подвоха, слушали его молча. Случай с Моллером лишний раз напомнил о том, что держаться следует очень осторожно.

— Немцев не узнать, — говорил незнакомец. — Я никогда не думал, что среди нас так много трусов и паникеров. Теперь, когда война пришла сюда, стыдно смотреть… Тысячи людей — я имею в виду мужчин, которые могут быть солдатами — все ночи напролет просиживают в подвалах, бункерах, бомбоубежищах. Боятся бомб! — Он покачал головой. — А как же русские? Я месяц назад вернулся с фронта. У меня девять ранений… Я видел русские города, от которых ничего не осталось, но в которых люди продолжали жить…

Немец долго говорил о России, Польше, Чехословакии, где ему довелось побывать. Его особенно удручали разрушения и бедствия, постигшие население во время войны.

— Наци, наци… будь они прокляты! — выругался старый солдат.

Ожогин и Грязнов настороженно переглянулись, что на укрылось от внимания их спутника.

— Что? Боитесь, ребята? — Он криво усмехнулся. — А я перестал бояться и плевать на все хочу. Моя фамилия Густ. Иоахим Густ. Может быть, еще увидимся… Благодарю за сигареты… Мне сюда. — Он свернул налево, в узкую улочку, и, не оглядываясь, удалился.

— Интересный человек, — проговорил Грязнов. — Я вначале, грешным делом, подумал уж, не очередной ли соглядатай гестапо.

— Я тоже, — сказал Ожогин. — Но, кажется, мы ошиблись. Таких, как он, пожалуй найдутся сотни и тысячи, но вот так ходят поодиночке, брюзжат, негодуют…

Ожогин смолк, прошел несколько шагов, а потом вздохнул. Какая досада, что приходится сдавать рацию!

Вечером Никита Родионович и Андрей вновь отправились к Юргенсу. В особняке царило оживление. В одной из комнат кто-то играл на пианино, из спальни доносился шум голосов.

Юргенс вышел навстречу гостям с крупной, уже в летах, рыжей немкой и молодым обер-лейтенантом в форме летчика.

— Мои друзья, — представил Юргенс Ожогина и Грязнова. — Моя супруга… мой сын…

Жена Юргенса предложила немедленно следовать в столовую.

Молодой Юргенс внешне походил на мать и, несмотря на то что ему было всего лет двадцать пять, имел почти совершенно лысую голову. Вначале он не принимал участия в разговоре и только изредка, когда к нему обращались, отвечал короткими фразами или кивком головы.

Зато жена Юргенса отличалась разговорчивостью. Она вспомнила, между прочим, и трагическую судьбу Ашингера, мужа ее родной сестры.

Юргенс попытался заговорить с гостями по-русски, но жена его сделала умоляющее лицо и, закрыв уши пальцами, произнесла:

— Карл, ради бога… я не могу переносить этот язык…

Юргенс замолчал.

К высказываниям сына, редким и неумным, отец относился больше чем пренебрежительно. Молодой человек пытался рассуждать о вещах, о которых он, очевидно, не имел ни малейшего представления, но выводы делал смелые и старался говорить авторитетным тоном.

— Берлина русским не видать, до этого дело не дойдет, — сказал молодой Юргенс, запихивая в рот паштет.

Отец бросил на него неодобрительный взгляд, как бы говорящий: «Этакий болван, а берется рассуждать!», и болезненно поморщился.

Такая же гримаса появилась на лице отца, когда обер-лейтенант пытался обосновать позиции Чан Кай-ши и генерала де Голля.

После сытного обеда друзья получили возможность прослушать несколько музыкальных пьес в исполнении госпожи Юргенс.

Она играла так долго и так энергично, что у Никиты Родионовича разболелась голова.

Выручил всех молодой Юргенс. Усевшись в угол дивана, он вскоре уснул и стал сладко посапывать носом.

— И всегда так, — пожаловалась супруга Юргенса. — Стоит мне начать играть, как он засыпает.

— Значит, музыка действует успокаивающе на его нервы, — заметил Юргенс и, подойдя к жене, поцеловал ее в лоб. — Отдыхай и ты, а мы поговорим о делах. — И он пригласил друзей в кабинет.

Первым долгом Юргенс поинтересовался, довольны ли Ожогин и Грязнов полученными продуктами и в чем они ощущают нужду.

Друзья никаких претензий не имели.

— Отлично, — кивнул головой Юргенс. — Будем считать, что этот вопрос улажен, и обсудим остальные. Вы рацию сдали?

Ожогин ответил, что сдадут завтра. Юргенс подчеркнул, что сделать это надо обязательно: полученные знания достаточно закреплены практической работой и перерыв в несколько месяцев не сыграет никакой роли.

Далее Юргенс разъяснил, что по прибытии в Россию они получат возможность как следует отдохнуть до той поры, пока не явится уполномоченный и не назовет пароль. Кто он будет, не важно. Юргенс уверен, что они не подведут его и останутся верны общему делу. Если каждый из них троих покажет себя на работе, все устроится лучше, чем они предполагают. Но предательства немцы не потерпят. Обмануть их невозможно.

— По-моему, на эту тему, господин Юргенс, нет надобности распространяться, — прервал Никита Родионович шефа.

Юргенс улыбнулся.

В конце беседы он выдал друзьям деньги и предупредил, что теперь, по ходу событий, придется встречаться редко.

— Жду вас ровно через десять дней в такое же примерно время, — заявил он при расставании.

15

Подходил к концу март. По утрам низко по земле стлался туман. Он подкрадывался к городу с луговой, северной стороны и уползал к леску. К полудню обычно прояснялось, и в разрывах туч мелькало уже по-весеннему чистое, веселое небо. Грачи с деловитым видом хозяйничали в еще оголенных парках и садах. Беспокойные воробьи копошились на дорогах.

— Хочу поздравить вас, товарищи, с весной, — произнес Гуго Абих, входя в комнату.

Гуго всегда приносил с собою новости. Сегодня в его руках была газета.

— «Общее военное положение резко изменилось в неблагоприятную для нас сторону в результате успешного советского наступления из предмостного укрепления Баранув», — прочел он. — Рассказывают, что Геббельс обещает в случае катастрофы пустить себе пулю в лоб.

— Только себе? — спросил Альфред Августович.

— Думаю, что его примеру последуют и другие.

— Я не прочь побывать на их похоронах! — рассмеялся Вагнер.

— Есть и еще одна новость, — сказал Гуго, — на этот раз специально для наших русских товарищей. «Сегодня ночью преждевременно скончался офицер разведывательной службы господин Карл Юргенс…»

— Кто? — почти вскрикнул Ожогин.

— Карл Юргенс, — улыбаясь, повторил Абих.

Все удивленно переглянулись. Никита Родионович почти выхватил газету из рук Гуго, прочел объявление про себя, потом вслух и застыл в недоуменной позе:

— Что за чертовщина… Неужели он? Андрей рассмеялся:

— Мы с вами, Никита Родионович, всех пережили: и марквардтов, и кибицев, и юргенсов, и гунке…

— Как же это так? — Никита Родионович задумался и, словно рассуждая с самим собой, медленно произнес: — В этом много непонятного. Как хотите, мне даже не верится, что речь идет о нашем шефе. Может быть, на тот свет отправился его однофамилец?

— А что, если сходить? — предложил Алим.

— Куда? — спросил Абих.

— К нему, в особняк.

Ожогин встал и взволнованно заходил по комнате. Объявление о смерти Юргенса спутало все карты. После долгой, напряженной работы друзья остались «у разбитого корыта». Все их шефы или сбежали, или арестованы, или умерли. К городу приближались американские войска. Они уже вошли в Кельн.

«Все рушится, и им теперь не до нас», — подумал Никита Родионович. Однако мысль о том, что объявление в газете не имеет отношения к их шефу, заставила Ожогина согласиться с предложением Алима и пойти в особняк.

У парадного подъезда резиденции Юргенса стояли два камуфлированных лимузина. Это было необычно: прежде машины никогда не задерживались у подъезда.

Служитель, впустивший Никиту Родионовича, казался растерянным.

— Вы слышали? — спросил он Ожогина.

Никита Родионович ответил, что узнал из газеты, но не поверил и пришел лично убедиться.

— Смерть никого и никогда не обманывает, — многозначительно произнес служитель и сокрушенно покачал головой. — Пойдемте, я вас проведу. Может быть, вы понадобитесь.

Мрачный зал был пуст. Из кабинета доносились сдержанные голоса. Ожогин постучал в дверь. Мужской голос разрешил войти.

Первое, что бросилось в глаза, — открытый стенной сейф, зияющий, точно черная яма. На полу около него лежали вороха бумаг в папках, в свертках. Два гестаповца — один уже знакомый друзьям майор Фохт — хозяйничали в кабинете. Майор перелистывал у стола пачку каких-то бумаг, а его коллега, сидя сбоку, писал под диктовку. Видимо, производилась опись бумаг.

— А-а, господин Ожогин! — фамильярно обратился майор к вошедшему. — Вы не можете пролить свет на эту темную историю?

— Я только что узнал об этом из газеты, — ответил Никита Родионович.

— Поздновато, поздновато… Но лучше поздно, чем никогда.

Ожогин осмотрелся.

— Что произошло? — обратился он к майору. — Если, конечно, не секрет.

— Вы знакомы с расположением комнат? — спросил Фохт вместо ответа.

Никита Родионович утвердительно кивнул головой: он бывал у Юргенса не раз и хорошо знает его дом.

— Пройдите в спальню, — сказал майор, — жена все расскажет, — и почему-то рассмеялся.

В спальне Ожогин застал жену и сына Юргенса. Госпожа Юргенс поднялась гостю навстречу, а сын продолжал сидеть на диване с книгой в руках.

— Кто бы мог ожидать… — произнесла госпожа Юргенс и закрыла лицо носовым платком. — Кто бы мог подумать… Нет, я не переживу Карла! У меня не хватит сил…

Никита Родионович усадил женщину в глубокое кресло, сел напротив и посмотрел на Юргенса-младшего. Смерть отца, видимо, не трогала его и не вывела из обычной колеи.

«Странная семейка!» — подумал Ожогин.

Жена Юргенса, облокотившись на спинку кресла, тихо стонала. Но она быстро пришла в себя и без расспросов со стороны гостя рассказала, как все произошло.

— Я спала… это было в три ночи. И вдруг слышу — выстрел… Я сплю очень чутко, просыпаюсь от малейшего шороха… Я вскочила и увидела, что Карла около меня нет. А он… а он уже лежал около стола. Я подбежала… Господи, какой ужас! — Она заломила руки и вновь закрыла лицо платком. — Он стрелял в рот из большого пистолета… У него выскочили глаза, отлетел череп. Нет-нет, я не могу вспоминать об этом…

— Где же тело покойного? — спросил Никита Родионович.

— Там… там… — Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.

— Он что-нибудь оставил?

— Да… — Госпожа Юргенс поднялась, подошла к туалетному столику и, взяв небольшой лист бумаги, подала его Ожогину.

Никита Родионович увидел знакомый почерк Юргенса. Он писал:

«Дорогие мои Луиза и Петер! Я не могу пережить смерти Германии и должен умереть ранее ее. Пройдет время, и вы оправдаете мой поступок. Никого не виню в своей смерти, кроме истории, которую Геббельс заслуженно назвал «продажной девкой». Она, и только она, всему виной. Простите. Карл».

Прочитав письмо, Ожогин продолжал машинально смотреть на кусок бумаги, думая о том, что если бы Юргенс сам не решил вопрос о себе, то этот вопрос за него решили бы другие, и в самое ближайшее время.

На похороны Юргенса собралось много людей. Тут были неизвестные Ожогину и Грязнову штатские, военные, гестаповцы, эсэсовцы, взвод автоматчиков, духовой оркестр.

Юргенс лежал в открытом гробу. Лицо его было закрыто кисейной тканью. За штабной машиной, на которой везли гроб, шла жена покойного. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой — высокий, худой старик.

На другой день после похорон в особняке Юргенса разместился штаб какой-то воинской части. Жена, сын и верный служитель покойного выехали из города.

Самоубийство Юргенса привело друзей в замешательство. В критический момент, когда было уже очевидно, что в город должны прийти американцы, Ожогин, Грязнов и Ризаматов оказались одни, без какого бы то ни было плана действий, не имея связи с Родиной. Все, что намечалось немецкой разведкой в отношении их, рухнуло.

— Дрянь дело! — сказал Андрей, когда они вернулись с похорон, — Я предлагаю пробираться навстречу нашим, на восток.

Ожогин задумался.

Приближение американских войск не могло его не беспокоить. Через каких-нибудь три-четыре дня город будет оккупирован американцами. Конечно, они союзники, они должны помочь находящимся здесь русским вернуться на родину. Но как предстанут перед ними Ожогин и Грязнов? Они не числятся военнопленными, не находятся в лагерях, не имеют никаких документов, свидетельствующих о их принадлежности к Советской Армии. Притом в городе останутся гестаповцы, которые из мести или просто выслуживаясь перед американцами дадут показания об Ожогине и Грязнове. И тогда — а это наиболее вероятно — американские власти предадут их обоих, да заодно и Алима, военно-полевому суду и, чего доброго, расстреляют. Можно, конечно, настаивать, чтобы американцы запросили советское командование, но они могут согласиться на это, а могут и отказать. Вариант, предложенный Андреем, безусловно заманчив, но… но имеют ли они право бросить доверенный им Родиной участок работы?

Надо исходить из того, как бы они поступили, если бы и в самом деле считались людьми немецкой разведки. Он и Андрей должны выполнить свою роль, и они выполнят ее во что бы то ни стало!

16

Никита Родионович проснулся рано. Встал, умылся, вышел в сад. Уже взошло солнце, и легкий ветерок шевелил ветви деревьев.

Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой ветку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, округлились, стали ярче. Шла весна, и Никита Родионович вдруг остро, до боли, почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.

«Домой… как хочется домой!»

Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.

Нет! Так нельзя. Они слишком привыкли к роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать… Ожогин встал со скамьи и направился к дому.

Мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку и в крайнем случае посоветоваться с майором Фохтом.

Ожогин посмотрел на часы — было около восьми утра.

«Пойду… Попробую».

Он поднялся к себе, оделся и вышел.

Улицы почти пустовали. Правда, у хлебного магазина стояла очередь, но никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: «Продажи нет», но люди, видимо, ожидали появления хозяина, надеялись, что он сообщит что-нибудь утешительное.

На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины — почти все под охраной. Около гестапо царило необычайное оживление: подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал.

Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта. Тот заявил, что в здание гестапо вход посторонним воспрещен.

Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.

— В здание пропускаются только сотрудники, — прервал лейтенант и добавил: — У них особые пропуска.

— Я прошу доложить майору, — попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.

— Это не входит в мои обязанности, — лениво ответил лейтенант и широко зевнул.

Судя по его лицу, он не спал ночь, и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.

— Мне очень нужно, — настаивал Ожогин.

— Ничем не могу помочь, — ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: — Вот так…

— Я подожду кого-нибудь из сотрудников, — не сдавался Никита Родионович.

Лейтенант отошел, пожав плечами.

Никита Родионович сел на ступеньки противоположного дома и стал наблюдать. Из двора гестапо, почти через равные промежутки времени, выходили и направлялись в северную часть города машины.

«Увозят дела», — подумал Ожогин.

Каждую машину сопровождала охрана. На одной даже стоял пулемет.

Почти из всех труб здания валил серый дым: гестаповцы сжигали бумаги и документы.

Никита Родионович просидел минут двадцать. Бессонная ночь давала о себе знать: чувствовалось утомление, голова казалась тяжелой, виски болели. Ожогин прислонился к стене дома и закрыл на мгновение глаза. По телу потекла истома, показалось, что он куда-то стремительно падает. Он очнулся, поднял голову и увидел перед собой гестаповца с тяжелым, хмурым лицом и широко посаженными глазами.

— Что вы здесь делаете? — спросил гестаповец, рассматривая Ожогина.

От неожиданности Никита Родионович растерялся.

— Я вас спрашиваю! — почти крикнул немец.

— Мне нужен майор Фохт, — тихо ответил Ожогин. Гестаповец улыбнулся.

— Я майор Фохт, — сказал он твердо и прищурил глаза. — Что вы хотите?

Ожогин опешил. Растерянно, стараясь понять смысл этой шутки, он проговорил:

— Я вас не знаю…

— Не узнаёте, потому что не знаете майора Фохта, вам просто надо проникнуть в здание. Сволочь! Встать! — крикнул гестаповец и дал Ожогину пощечину.

Никита Родионович поднялся, все еще не понимая, что происходит. Удар был не слишком силен, но щека его горела. Бешеная злоба вскипела мгновенно. Ожогин никогда в жизни не испытывал унижения побитого человека. Краска стыда залила лицо, руки сжались в кулаки. Гестаповец смотрел на него нагло, вызывающе. Никите Родионовичу нестерпимо хотелось, не задумываясь над последствиями, дать немцу сдачи, сбить его одним ударом с ног, растоптать. На мгновение злоба помутила сознание, но он, почти со стоном, подавил ее. Рассудок взял верх.

— Вы не имеете права так поступать с человеком, который… — глухо, задыхаясь, сказал он, — который выполняет поручение особого органа… Проводите меня к майору!

Гестаповец бесцеремонно взял Ожогина за плечо и, толкнув, скомандовал:

— Вперед! Я тебе покажу майора Фохта!

Никита Родионович покорно зашагал ко входу. Часовой посторонился и пропустил его в коридор. Гестаповец шел сзади на некотором расстоянии. Коридор тянулся до конца здания, по обе стороны мелькали двери. Часть из них была открыта; оттуда слышались голоса, стук пишущих машинок. Попадавшиеся навстречу гестаповцы, торопясь куда-то, несли папки, кипы бумаг.

— Налево! — грубо крикнул гестаповец и, не дожидаясь, пока Ожогин откроет дверь, сам распахнул ее и втолкнул его в комнату. — Еще один ваш поклонник! — бросил он с усмешкой сидевшему за столом мужчине в штатском.

Тот поднял голову, посмотрел без всякого любопытства на Ожогина и снова углубился в бумаги. Он быстро перекидывал лист за листом, изредка поплевывая на пальцы. Худое, со впалыми щеками, удлиненное лицо, острый подбородок, узкие плечи, бледные костлявые руки, не знавшие физического труда, — вот что заметил Никита Родионович. Гестаповец, приведший Ожогина, указал ему на скамью, заявил тоном приказа:

— Ждите! — и ушел.

Никита Родионович сел. Прошло несколько минут. Казалось, присутствия Ожогина не замечали. Никита Родионович тихо кашлянул, но и это не подействовало. Гестаповец даже не оторвал глаз от бумаг, которые просматривал.

Лишь через десять-пятнадцать минут он отложил дело и обратился к Ожогину:

— Как вы сюда попали? Зачем?

— Я и мои друзья — работники Юргенса. У нас нет никаких документов, — пояснил Никита Родионович.

— Об этом должен был позаботиться Юргенс, — ответил гестаповец, — и если не позаботился, значит считал излишним или нежелательным наличие у вас документов.

— Но Юргенса нет в живых, а времена изменились, — старался оправдать свою точку зрения Ожогин.

— Что вы этим хотите сказать? — зло спросил гестаповец.

— Без документов мы лишены возможности вообще находиться в городе, нас могут в любую минуту арестовать военные власти.

Гестаповец поднялся с кресла.

— Арестовать… — повторил он медленно и будто что-то обдумывая. Затем снова сел и начал рыться в бумагах.

Неожиданно зазвонил телефон. Гестаповец поднял трубку и приложил ее к уху.

— Я… Да, заканчиваю… — Лицо его побледнело. — Уже сейчас? — спросил он растерянно и, положив трубку, медленно подошел к двери, распахнул ее и громко крикнул в коридор: — Мейер!

Не дожидаясь, пока кто-нибудь отзовется, гестаповец вернулся к столу и стал собирать бумаги. Делал он это неуверенно, как будто не знал, куда что положить.

Вошел штурмшарфюрер, низенького роста, с круглым лицом и высокой талией, и, вытянувшись, доложил о себе.

— Машины готовы? — спросил гестаповец.

— Так точно!

— Если в первой есть место, посади этого. — Он показал на Ожогина. — По группе «Б». Понятно?

Штурмшарфюрер утвердительно кивнул головой и подошел к Ожогину. Не понимая, что происходит, Никита Родионович обратился к гестаповцу:

— Это недоразумение. Я настаиваю, чтобы меня выслушали…

— Веди! — коротко бросил гестаповец.

— Моя просьба в интересах разведки… — продолжал Никита Родионович.

Штурмшарфюрер потянул Ожогина к двери и бесцеремонно вытолкнул в коридор, а оттуда во двор.

Никита Родионович увидел темносерые кирпичные стены и множество маленьких окон с решетками. Двор был асфальтирован, во всех углах стояли автоматчики. В центре возвышалась вышка с пулеметной установкой. Около нее стояло несколько закрытых машин. Дверца одной из них была открыта. Два солдата стояли тут же и о чем-то тихо разговаривали. Штурмшарфюрер отвел Ожогина в сторону и стал рядом с ним.

— Конвой, сюда! — раздалась вдруг громкая команда. Около десятка автоматчиков торопливо выстроилось цепочкой между машиной и тюремным зданием.

Через несколько минут начали выводить заключенных. Один из них был одет в форму гестапо, но без знаков различия, нашивок и ремня. Когда он приблизился, Ожогин вздрогнул: это был майор Фохт. Он шагал спокойно, с достоинством, поглядывая по сторонам.

— Что тут происходит? — тихо спросил Ожогин стоящего рядом штурмшарфюрера.

— Ничего. Отправляют заключенных, — спокойно ответил тот.

— Но это же майор Фохт!

— Был майор. И не Фохт, а Цислер, — нехотя объяснил штурмшарфюрер.

— Какая-то комедия! — прошептал Ожогин. Дверца за Фохтом захлопнулась, и машина выехала со двора. Тотчас же начали выводить заключенных для посадки во вторую машину. Некоторые из них не могли идти сами, их тащили под руки.

Штурмшарфюрер показал Ожогину на дверцу и энергично потянул его за рукав.

— Куда вы меня тянете? — запротестовал Ожогин.

— Не рассуждать!

— У вас нет оснований на это!

Подбежал старший гестаповец, руководивший посадкой:

— В чем дело? Что тут еще?

Штурмшарфюрер ответил, что должен усадить этого человека по распоряжению старшего следователя Лемана.

— Я не приму, — безапелляционно заявил старший. — Машина идет по специальному маршруту. Притом я не стану брать на свою ответственность заключенного без наряда.

— Я не заключенный, — сказал Ожогин.

— Тем более.

Оставив Ожогина, штурмшарфюрер побежал в здание.

Старший гестаповец подошел к машине, что-то сказал шоферу, и тот запустил мотор. Дежурный начал открывать ворота.

У Никиты Родионовича гулко билось сердце. Мысленно он торопил человека у ворот, так как понимал, что с уходом арестантской машины исчезнет опасность.

Из здания, размахивая бумажкой, выбежал штурмшарфюрер. Начальник конвоя, уже сидевший в кабине шофера, недовольно поморщился. Пробежав глазами записку, он нехотя вылез из кабины и открыл дверцу.

— Ну, живо! — приказал он Ожогину.

Сердце у Никиты Родионовича замерло, он почувствовал неприятную слабость во всем теле.

«Все!» — мелькнула страшная мысль. Надо что-то предпринять, попытаться… Он сделал несколько неуверенных шагов и посмотрел на немца. Тот стоял в ожидании. Мотор тарахтел, и отработанный газ густой струей обдал лицо Ожогина. Начальник конвоя посмотрел на Никиту Родионовича и подтолкнул в закрытый кузов.

Дверь захлопнулась, и узкий кусочек света исчез.

Тошнотворно пахнуло сыростью и потом от арестантской одежды.

Машина задрожала всем кузовом, покачнулась и плавно покатилась по асфальту.

Все сидели молча. В темноте нельзя было различить ни одного лица. Крошечный глазок из кабинки конвоира бросал мутное пятно света на плечо одного из заключенных, и Ожогин видел лишь кусочек полосатой материи, который двигался то влево, то вправо, в такт плавно покачивающемуся кузову машины.

Сквозь шум мотора слышались тяжелые вздохи человека, сидевшего рядом с Никитой Родионовичем.

Примерно через полчаса асфальт кончился. Машина то резко кренилась, то подскакивала, то будто падала вниз.

Неожиданно она остановилась. Мотор заглох.

Послышались шаги, звяканье ключа в замке, и дверь распахнулась. Яркий солнечный свет ворвался внутрь машины и ослепил заключенных. Никита Родионович зажмурил глаза.

— Выходите! — скомандовал унтерштурмфюрер. Заключенные начали выбираться из машины. Перед ними была тюрьма.

17

День прошел в тревоге. Еще утром, поднявшись в мезонин, чтобы позвать друзей к завтраку, Вагнер заметил отсутствие Ожогина. Это его удивило. Старик вернулся вниз, вышел в сад и позвал Никиту Родионовича. Никто не откликался. Считая, что Ожогин ушел ненадолго, Вагнер решил подождать. Без Никиты Родионовича садиться за стол не хотелось. Прошел час.

Ожогин не возвращался. Вагнер начал беспокоиться. В городе было тревожно, прохожих без пропусков, а часто и с пропусками задерживали. Своими опасениями старик поделился с Гуго.

Абих, только что поднявшийся с постели и не успевший еще одеться, стоял у умывальника.

— Как ты думаешь, куда он мог деться? Может быть, его задержали? — высказал предположение старик.

Гуго задумался.

— Трудно сказать… Надо спросить у Андрея — он, наверно, знает.

Поднялись наверх и разбудили Грязнова.

Андрей счел тревогу Вагнера беспричинной: Ожогин мог пойти в центр города, чтобы разведать обстановку. К обеду он наверняка вернется.

Между тем Никита Родионович не возвращался. Подошло и прошло время обеда, близился вечер. Тревога охватила всех. Андрей и Гуго, дважды выходившие на поиски, решили пойти и в третий раз, но Вагнер запротестовал:

— Сидите дома! Неужели вы думаете, что он ходит по улице или забыл дорогу домой? Тут что-то другое… Не попал ли он в руки патруля?

— Это невозможно, — возразил Алим. — Никита Родионович — осторожный человек.

Вагнер покачал головой. Какое значение имеет в такое время осторожность! Убивают без предупреждения совершенно невинных людей.

Накинув пальто, Алим спустился вниз и стал за калиткой, на улице.

Прохожие не показывались. Спустились сумерки, и фиолетовая тень легла на невысокие, крытые черепицей дома. Окна оставались неосвещенными. Город не подавал никаких признаков жизни. Алиму стало грустно, тревога сменилась тяжелым предчувствием.

В тишине послышались шаги. Алим прижался к калитке, чтобы в случае появления патруля бесшумно скрыться во дворе. Но опасения были напрасны: из-за угла показался Андрей. Он возвращался из города после очередных розысков.

— Ну что? — спросил Алим.

— Все то же, — ответил невесело Грязнов и прошел в комнату.

Исчезновение Никиты Родионовича было странным. Все обитатели дома собрались в столовой и начали обсуждать положение. Высказывались самые разнообразные предположения, но все они были неутешительными. Удивлял тот факт, что Ожогин ничего никому не сказал перед уходом и не оставил записки.

— Непонятно, все непонятно… — шептал старик. Часа в два ночи друзья разошлись по своим комнатам.

Надо было отдохнуть. Но отдыхать пришлось недолго. Едва только Грязнов заснул, как его разбудил Ризаматов.

— Андрюша, — тихо позвал он друга, — послушай…

Андрей поднял голову. За окном, где-то далеко — возможно, за городом — рождались неясные звуки, похожие на движение поезда. Гул рос, усиливался. Андрей вскочил с кровати и подошел к окну.

— Что там такое? — спросил он, в свою очередь, Алима.

Тот пожал плечами:

— Бой. Или, может быть, самолеты.

Андрей быстро оделся и спустился во двор. В ночной тишине явственно различались звуки движущихся танков. Где-то шли войска.

— Идут танки, — сообщил он Алиму, — но чьи и куда, неизвестно.

Надо было ждать утра.

Лишь только рассвело, Андрей, Алим и Гуго отправились на разведку. Едва они дошли до соседней улицы, как дорогу им преградили грузовики с солдатами. Вереницы «студебеккеров» и «доджей» тянулись вдоль мостовой и исчезали за поворотом.

— Союзники! — крикнул Алим.

— Да, американцы, — подтвердил Андрей и зашагал по тротуару, разглядывая машины и людей в них.

Ему впервые приходилось видеть американцев. Солдаты оживленно беседовали, переговаривались, шутили, беззаботно смеялись. На их лицах не видно было и тени усталости. Они не проявляли особого интереса к окружающему и заняты были лишь собой. Когда Андрей, Алим и Гуго проходили мимо колонны, никто даже не посмотрел в их сторону.

Офицеры выделялись своей новенькой и совсем не тронутой солнцем и дождем формой, чистыми ботинками, холеными, гладко выбритыми лицами. Они прохаживались мимо машин, дымя сигаретами, посмеивались.

Андрей привык видеть солдат суровыми бойцами. Он вспоминал советских воинов, усталых, измученных бесконечными боями, вспомнил партизан — своих товарищей, ютившихся в землянках, недоедавших, мерзнувших… Что-то вроде обиды вошло в сердце.

— Пойдемте назад, — предложил он. Гуго возразил:

— Мне хочется поболтать с ними.

Абих владел английским и французским языками почти в совершенстве.

Он подошел к первому же «студебеккеру» и по-английски поздоровался с офицером и солдатами. Те сразу оживились и стали выкрикивать приветствия. Двое здоровых парней подхватили Абиха под руки и подняли в машину. Гуго исчез в гуще солдат. Андрей и Алим внимательно наблюдали за этой сценой братания немца с американцами. Андрей любил и ценил Абиха, смелого подпольщика, верного товарища, но ему было неприятно, что американцы чуть не обнимаются с первым же встречным немцем, наперебой угощают его сигаретами и жевательной резинкой.

— Веселые ребята! — произнес Ризаматов. — Очень веселые!

— Да, — задумчиво сказал Андрей, — им весело, у них война похожа на прогулку… Пойдем, — снова предложил он, — Гуго догонит.

Друзья свернули в переулок и направились к дому.

— Наверно, скоро конец войне, — высказал предположение Алим. — Вот хорошо было бы!

Андрей ничего не ответил. Он торопливо шел, не оглядываясь. Вагнер встретил их у калитки.

— Ну как? — встревоженно спросил он.

— В городе американцы, — ответил Грязнов.

— Пришли все-таки, — покачав головой, сказал старим и запер калитку на ключ.

Постояв некоторое время у забора, он посмотрел в сад, потом прошел по аллее к яблоне и вернулся назад. Взгляд его остановился на оставленной у дерева лопате. Вагнер не допускал беспорядка в хозяйстве, но сейчас он даже не попытался убрать лопату. Старик безразлично смотрел куда-то в пространство, глаза его были широко открыты, и глубокая грусть заволокла их влажной пеленой.

18

На пятый день после вступления американских войск в город Вагнеру объявили, что в его доме будут проживать два офицера, и приказали приготовить комнату. Старик молча, с полным безразличием выслушал квартирмейстера и кивком головы выразил согласие. Когда дверь захлопнулась, он вошел в столовую и тяжело опустился в кресло. Последнее время Вагнер стал неузнаваем: осунулся, одряхлел. Все реже и реже выходил в сад, хотя там уже наливались соком деревья и лопались набухшие почки. Старик словно забыл о своих любимых яблонях, о своем саде.

— Не того, не того я ждал, — то и дело повторял он с грустью.

Он опасался, что скоро вернется его племянник. Это возможное возвращение Вагнер связывал с приходом американцев.

Извещение о новых квартирантах было еще одним ударом для старика.

— Куда же мы их поместим? — спросил Алим Вагнера.

Вагнер, казалось, не слышал вопроса. Он даже не повернулся в сторону своего друга и только глубоко вздохнул. Алим положил руку на его плечо и попытался отвлечь от нерадостных мыслей.

— Пустим их в спальню, там они не будут нам мешать, а сами перейдем в ваш кабинет.

— Мне все равно. Поступай, как считаешь нужным. Вагнер встал, подошел к пианино, закрыл его на ключ, вынул свечи, которые последний раз зажигала покойная жена, взял скрипку и отнес ее в кабинет. Оттуда он уже не возвращался до самого обеда.

— Плох старик, совсем плох, — заметил Алим. Андрей понимал состояние Вагнера. С приходом американцев у него подорвалась вера в будущее, исчезла надежда на совместную жизнь с сыном. Старый архитектор чувствовал, что сын его, ставший советским партизаном, не захочет вернуться сюда сейчас, когда в городе американцы.

Старика с трудом упросили выйти в столовую. Он все так же молча сел в свое кресло и нехотя принялся за еду.

Едва только друзья окончили первое, как в комнату без стука вошел один из квартирантов. Это был костлявый майор, высокого роста, с надменным выражением лица. За ним следовал негр-солдат с двумя большими чемоданами, обитыми желтой кожей.

— Хеллоу! — бросил вошедший сухо и, не ожидая ответа, спросил: — Где комната?

Алим молча встал из-за стола и проводил майора в спальню.

Через минуту Алим вернулся и тихо сообщил:

— Устраивается, раскладывает вещи.

Снова принялись за прерванный обед, но закончить его не удалось. Майор вышел в столовую и, ни к кому не обращаясь, потребовал приготовить ванну. Вагнер молча посмотрел на американца и пожал плечами. Майор повторил требование. Тогда Альфред Августович встал и, сдерживая возмущение, произнес:

— В доме нет слуг.

— Нет, так будут!

— Сомневаюсь.

Майор окинул Вагнера холодным взглядом и шагнул к нему. Но между ним и стариком встал Андрей.

Андрей был чуть ниже американца, но шире в плечах и в груди.

— А вы кто? — не меняя позы боксера, готовящегося к бою, процедил американец.

— Он офицер Советской Армии, — ответил за Андрея Абих.

— Союзник? — удивленно переспросил майор. Андрей кивнул головой.

— А как вы сюда попали?

— Это не его вина, — сказал Гуго.

— Вот оно что!.. Понимаю… Вашу руку! Я майор Никсон.

Андрей, переборов себя, подал руку.

— А этот? — спросил Никсон, кивнув в сторону Вагнера.

— Тоже союзник. В его доме Грязнов жил со своими друзьями почти год, — пояснил Гуго.

— Странная коллизия! — произнес Никсон. На этом инцидент был исчерпан.

Второй постоялец, капитан Джек Аллен, пришел двумя часами позже и без сопровождающих. Кроме маленького легкого саквояжа и большой полевой сумки с планшетом, у него ничего не было. Повесив шинель и умывшись, он попросил разрешения осмотреть дом. С большим интересом разглядывал архитектурные проекты, развешанные на стенах, и когда узнал, что Вагнер архитектор, долго и тепло жал ему руку.

Изменил свое поведение и Никсон. Это стало заметно после того, как Андрей рассказал, что сын Вагнера сражается в рядах Советской Армии.

Но Никсон считал себя победителем и старался подчеркнуть свое право на главенство в доме.

— Такие люди вносят беспокойство в жизнь и превращают все хорошее в свою противоположность, — говорил Аллен про Никсона, когда его не было.

Грязнов и Ризаматов договорились выдавать себя за советских офицеров, заброшенных в тыл немцев со специальным заданием, а свое пребывание в доме Вагнера объяснить тем, что сын Вагнера, перешедший на сторону советских войск, дал им адрес отца, у которого они и нашли приют под видом военнопленных. Теперь они могли говорить что угодно, не опасаясь быть разоблаченными ни Юргенсами, ни марквардтами, ни долингерами, о которых начали забывать.

Окончательного освобождения оставалось ждать недолго. Советские войска вошли в Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт. Войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов рвались к Берлину. Скоро должен был настать день соединения союзных войск, день развязки.

С волнением читая ежедневные сводки, Андрей мысленно представлял себя возвращающимся домой. Как хотелось услышать сейчас слово «мир»! Андрей ходил по улицам мечтательно настроенный и прислушивался к разговорам. Омрачало радость отсутствие Никиты Родионовича. О нем ничего не было слышно, никто его не видел.

«Если он жив, — размышлял Грязнов, — то скоро разберутся, кто он, и выпустят». Однако шли дни, а Никита Родионович не возвращался. Беспокойство друзей усиливалось. К нему прибавилось чувство недоумения: на улицах города можно было видеть гитлеровских молодчиков, которым следовало сидеть в тюрьмах, а антифашисты продолжали находиться в концентрационных лагерях, откуда их пора было освободить.

— От победителей не тянет воздухом свободы, — сказал по этому поводу Абих.

Рынок превратился в огромную толкучку. Американские солдаты и офицеры продавали все что угодно: сгущенное молоко, ткани, табак, консервы, шелковые чулки, жевательную резину, обувь, часы, кольца, серьги, браслеты, скатерти, одеяла, спиртные напитки. Они меняли вещи на продукты, доллары на фунты, марки на советские деньги, военные гимнастерки на женские комбинации, сухой спирт на разведенный немецкий шнапс.

Через несколько дней стало известно, что бургомистром назначен тот самый глава города, которого на этот пост четыре года назад водворили гитлеровцы. По слухам, он являлся дальним родственником небезызвестного Гесса.

Поразительным явлениям, казалось, не будет конца. Как-то утром, бродя по городу, Андрей и Алим встретили на бульваре майора Фохта. Он шел в новеньком штатском костюме и мягкой велюровой шляпе серого цвета с большими полями. Майор сделал вид, что не узнал Андрея.

— Не пойму, что происходит, — сказал тихо Грязнов, показывая Алиму на Фохта. — Это гестаповец, тот, который вызывал Вагнера и нас с Никитой Родионовичем. И он на свободе…

— Возможно, скрывается, — высказал предположение Алим.

— Чорт его знает! Возможно. Вечером после ужина Вагнер сказал:

— Хорошо, если бы эта война была последней! Никсон расхохотался:

— Война новая придет быстрее, чем вы думаете.

— Это, по-вашему, обязательно? — спросил Вагнер.

— Непременно.

Никсон достал из кармана небольшую записную книжку, порылся в ней и, найдя нужное, сказал:

— Вот что пишет Фокс: «Победоносные генералы и адмиралы будут больше посматривать на своих союзников в победе, чтобы обнаружить своих вероятных противников в будущей войне…

Они будут менее заняты Германией, чем друг другом».

— Странная точка зрения, — произнес Вагнер. — К счастью, имеется другой документ, вселяющий надежду на более приятное будущее. Я имею в виду решение Ялтинской конференции.

— Под которым поставил свою подпись наш покойный Рузвельт, — добавил Аллен.

— Старик переборщил, — развязно проговорил Никсон. — Ему никто не давал полномочий подписываться за всех нас… Правда, говорят, что последнее желание умирающего — закон, но закон не для страны. Покойный президент, я думаю, понимал, что жить ему осталось недолго, а поэтому и решил прославиться в роли миротворца, чтобы не портить отношений с союзниками. Притом, разве можно допустить разрушение, преднамеренное разрушение, промышленной мощи Германии? Допустимо ли, чтобы три человека вынесли приговор целому народу и обрекли его на полное экономическое прозябание?

— Промышленность в Германии не принадлежит народу, — заметил Вагнер.

— А кому же она принадлежит — обезьянам или попугаям? — В голосе Никсона появились саркастические нотки.

— Капиталистам, — коротко сказал Абих.

— Это большевистская доктрина, и давайте не будем говорить на эту тему.

Никсон поднялся, подошел к дивану и, развалясь на нем, вытянул длинные ноги.

— Капитан! — обратился он к Аллену.

— Да, — ответил тот.

— Дивизия простоит в городе еще десять дней. Вы, кажется, интересовались именно этим вопросом у начальника штаба?

— Возможно…

— Потом, вы спрашивали разрешения, можно ли перебраться на другую квартиру.

— Допустим…

— Вы заявили, что не хотите жить со мной вместе…

— Заявил.

— А на кой чорт вам все это понадобилось?

— Это мое, а по ваше дело, — заметил Аллен.

— Тогда я вам набью физиономию. И так набью, как вам не били за всю вашу жизнь.

Аллен рассмеялся. Все настороженно выжидали, чем кончится ссора.

— Вы мне показывали как-то дырку на своей голове, — сказал Аллен Никсону.

— Это рана, а не дырка, — ответил Никсон. — Рапа, полученная от Роммеля в Африке. Я горжусь…

— Можете гордиться сколько угодно, — произнес Аллен. — Я хочу сказать, что через нее у вас, наверно, вытекла часть мозга.

— Старая обезьяна! — взревел Никсон и, поднявшись с дивана, бросился к Аллену.

Аллен с несвойственной ему быстротой вскочил со стула. Но дорогу пьяному Никсону преградил Андрей.

Никсон остановился со сжатыми кулаками, посмотрел на Андрея, перевел взгляд на Аллена и, выругавшись, пошел в спальню.

Оттуда он вышел одетый и, покидая комнату, бросил:

— Вы еще узнаете майора Говарда Никсона! Да-да, узнаете…

Примерно через час к дому подъехали два «джиппа». Молодой офицер в форме «МР» — военной американской полиции — вошел в комнату и вынул из кармана листок:

— «Грязнов… Ризаматов…» Есть?

— Налицо.

— «Вагнер… Абих»?

— Здесь.

— А я за вами за всеми… Придется на некоторое время оставить эту хижину под наблюдением капитана Аллена. Это вы, если не ошибаюсь?

— Да, я, — ответил Аллен.

Грязнова и Ризаматова офицер усадил в свою машину, Вагнера и Абиха — в другую, и «джиппы» разъехались в противоположные стороны.

19

Следователь Флит сделал два прокола перочинным ножом в банке со сгущенным молоком и опрокинул ее над большой чашкой с дымящимся какао. Густое молоко, похожее на зубную пасту, толстой тягучей струей полилось в чашку.

Флит тщательно размешал содержимое чашки, попробовал его и, видимо, удовлетворенный, вынул из стола бисквиты, обернутые в целлофановую бумагу.

Откусывая маленькие кусочки бисквита, он не торопясь запивал их горячим какао, не обращая внимания на сидящего против него человека.

Флит любил поесть. Он был гурманом и находился в таких летах, когда еда — для людей ему подобных — является наивысшим наслаждением. После обеда или ужина Флит не был склонен ни к делам, ни к разговорам.

Сидевший против следователя человек был до того худ, что напоминал скелет, обтянутый кожей.

Уже одиннадцать дней он ничего не ел. Он объявил голодовку и сейчас испытывал остатки своей воли, не сводя глаз с уплетающего за обе щеки следователя.

Покончив с едой, Флит зажег трубку и, затянувшись, лениво сказал:

— Я не пойму, что вас заставило голодать…

— Вы спрашиваете об этом уже вторично, — тихо, будто боясь израсходовать последние силы, заговорил заключенный, — и я вам вторично отвечаю: я уже шесть лег сижу в тюрьме…

— Но сейчас-то вы не в тюрьме? Лагерь и тюрьма — не одно и то же.

— За что? За что? Ответьте мне! — Человек опустил бледные, дрожащие веки.

— Хорошо, мы разберемся… Вы, кажется, коммунист? — спросил как бы невзначай Флит.

— Не кажется, а точно. Был им и умру им.

— Ладно, идите. — И следователь позвонил.

На звонок вошел конвоир. Флит надел очки в ромбообразной роговой оправе, вооружился карандашом, вычеркнул в лежавшем перед ним списке фамилию коммуниста и назвал конвоиру очередную фамилию, под номером девятым:

— Русского Тимошенко!

В ожидании «девятого» следователь поднял со стула свое грузное тело, разогнулся в пояснице, сделал несколько шагов по комнате и остановился около окна.

Отсюда открывался вид почти на всю территорию кирпичного завода, превращенного американцами в концентрационный лагерь. Люди размещались под навесами, где ранее сушились кирпичи и черепица. Они спали на широких, наскоро сколоченных нарах, покрытых соломенными матрацами. Навесы именовались теперь бараками, отделялись друг от друга густыми рядами колючей проволоки, и каждый из них имел свой номер.

Флит смотрел в окно до тех пор, пока в поле зрения не появилась фигура конвоира, сопровождавшего вызванного для беседы русского, потом возвратился на свое место.

Русский был невысок ростом, худощав, с гладко остриженной головой, с большими карими глазами, лет двадцати семи — двадцати восьми.

— Вы офицер? — спросил Флит на русском языке, которым владел сносно.

— Да.

— Капитан?

— Да.

— Артиллерист?

— Совершенно верно…

— Командовали дивизионом гвардейских минометов?

— Командовал.

— Когда сдались в плен немцам?.. Садитесь… Что вы стоите?

Тимошенко усмехнулся и сел.

Он объяснил Флиту, что в плен не сдавался, а что его, трижды раненного, без сознания, подобрали на поле боя год назад. Он начал рассказывать, как это произошло.

— Хорошо, хорошо! — сделал нетерпеливый жест Флит. — Это не столь важно… Я, собственно говоря, вызвал вас затем, чтобы объявить…

— Пора, пора!

— Что пора? — насторожился Флит. — Откуда вы знаете, что я хочу сказать?

— Догадываюсь, — добродушно улыбнулся Тимошенко. — Вы хотите объявить, что я свободен.

— Об этом придется говорить, когда соединимся с вашими войсками и прибудут ваши представители. Сейчас еще рано… Я имею в виду другое.

— Именно?

— Вам придется выехать в Соединенные Штаты.

— Это зачем же? — спросил Тимошенко, и в глазах его показался злой огонек.

— Не горячитесь… Вы молоды и не видели еще света. Я уверен, что вы впервые попали за пределы своей страны, будучи военнопленным.

— Правильно.

— Вы не видели таких прекрасных городов, как Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон. Вы не видели океана, по которому вам придется плыть. Вы не представляете себе всей прелести самого путешествия.

— Предположим.

— И все это бесплатно. Совершенно бесплатно, на всем готовом, на полном пансионе.

— Великолепно.

— Вы поняли меня?

— Понял.

— Значит, согласны?

— Нет.

Флит досадливо поморщился. Совершенно напрасно он потерял несколько минут. Он встал, прошелся по комнате и пододвинув стул, сел против русского.

— Сказать «нет» никогда не поздно, — начал вновь следователь. — Вы стоите перед дилеммой: ожидать в лагере своих представителей, которые сюда, возможно, не доберутся, а если и доберутся, то очень не скоро, или стать совершенно свободным… через несколько дней.

— Предпочитаю первое.

— Напрасно! Совершенно напрасно! Никто не поверит тому, что вы попали в плен не по собственному желанию. Вы хотите возвратиться героем? Подумайте хорошенько… Принимая наше предложение, вы ничего не теряете, абсолютно ничего. Вы можете изменить профессию, можете продолжить военное образование. Можете, наконец, принять гражданство Соединенных Штатов… Перед вами открывается новая жизнь…

— Эх вы, союзнички! — Тимошенко встал и, резко толкнув ногой дверь, вышел.

За дверями стоял конвоир.

Грязнова и Ризаматова поместили в шестом бараке.

Поскольку они выехали из дому, даже не захватив постельного белья, комендант лагеря разрешил Грязнову под конвоем съездить домой и привезти все необходимое.

Грязнов застал дома лишь капитана Аллена. Последний был чрезвычайно расстроен всем происшедшим.

На третий день пребывания в лагере друзьям объявили, что они водворены сюда как военнопленные, на общих основаниях. Никакие протесты и обращения к лагерной администрации не возымели действия.

Что предпринять? Посвящать администрацию лагеря и американское командование в действительные причины своего пребывания в Германии они не имели права. Продолжать версию, преподнесенную майору Никсону, не было никакого смысла, поскольку и он в нее, очевидно, не верил.

Возмущало издевательское отношение союзного американского командования к заключенным.

— Сволочи, а не союзники! — бурчал всю ночь впечатлительный Андрей. — Как это можно творить такой произвол?

— Тише, Андрей, — сдерживал его Алим. — Не трать нервы понапрасну.

— Не могу… Завтра же учиню скандал!

Алим был внешне спокоен, но сердце его сжималось от злобы. Он вспомнил свои надежды в то утро, когда впервые увидел американцев. Сейчас он смеялся над своей наивностью и простотой. Юноша болезненно переживал исчезновение Ожогина и заключение в тюрьму Вагнера и Гуго. Он так сроднился со старым архитектором, что не мог без боли представить его в сырой тюремной камере.

На четвертые сутки среди лагерников шестого барака Грязнов с трудом узнал Иоахима Густа, с которым когда-то случайно познакомился в городе. Иоахим умирал. Подорванный войной и неоднократными ранениями — организм не выдержал. Вместе с Густом была арестована и его восемнадцатилетняя дочь Анна.

Иоахим просил позвать дочь, но в свидании было отказано. Иоахима вынесли на солнце. Маленький поляк Иозеф Идзяковский сказал:

— Пусть он увидит солнце последний раз…

20

На девятый день Грязнова и Ризаматова вызвали к следователю Флиту.

— Как нехорошо получилось! — с напускным огорчением произнес он и покачал головой. — Почему же вы сразу ничего не сказали?

Грязнов и Ризаматов недоуменно переглянулись.

— Не хотите понимать? — Флит шутливо погрозил пальцем. — Мне поручено объявить, что вечером вы будете свободны. — Он посмотрел на ручные часы: — В вашем распоряжении еще час… Соберите вещи.

Быстро собравшись, Грязнов и Ризаматов уселись около ворот, ожидая машину, обещанную комендантом лагеря. Не прошло и десяти минут, как на столбе около часового захрипел репродуктор. Сначала по-английски, а затем по-немецки диктор передал краткое сообщение о том, что советские войска Первого Украинского и Первого Белорусского фронтов ворвались в Берлин. Далее указывалось, что между союзными войсками и войсками Советской Армии расстояние всего в несколько десятков километров.

Весь лагерь пришел в движение.

— Вот почему нас освобождают! — радостно сказал Андрей.

— Наши, наши вошли в Берлин!.. Первые вошли! — возбужденно кричал Алим.

Подбежавший Тимошенко крепко пожал руку Андрею:

— Победа! Великая победа! Вас освобождают первыми, но теперь и мы дождемся этого радостного часа.

Подошла машина. Распрощавшись с Тимошенко и другими заключенными, Андрей и Алим покинули лагерь.

Машина остановилась у красивой железной ограды. В глубине двора, закрытый распускающимися листьями сирени, виднелся небольшой домик.

Провожатый ввел в него Ризаматова и Грязнова и, оставив в комнате, удалился.

Почти тотчас же в комнату быстро вошел маленький, кругленький господин. Окинув друзей взглядом и потирая руки, он произнес на чистом русском языке, без акцента:

— Здравствуйте!

Грязнов и Ризамнов поднялись с мест и ответили на приветствие. Мелькнула мысль, что перед ними стоит представитель советского командования, благодаря заботам которого они оказались на свободе. Но мысль эта исчезла, как только незнакомец заговорил.

— Марс? Сатурн? Не ошибаюсь? — спросил он. Это были клички-пароли, присвоенные Юргенсом.

— Не смущайтесь, — добавил незнакомец, видя смущение Андрея и Алима, — все идет так, как должно идти. О том, что вы люди Юргенса, осведомлены немногие. Я с трудом отыскал вас: не предполагал, что вы окажетесь в лагере. Но это неплохо… даже лучше, что так случилось. Давайте познакомимся. — И он пожал им поочередно руки. — Завтра, прямо с утра, соберемся и обменяемся мнениями. Я чувствую, что вам уже надоело торчать здесь без дела.

— С нами был еще Юпитер, — вместо ответа быстро заговорил Андрей, — но он бесследно исчез накануне прихода американских войск. Мы бы хотели узнать его судьбу.

Незнакомец улыбнулся.

— Более крупные планеты, — сострил он, — легче обнаруживаются. Юпитер уже дома.

Друзья радостно переглянулись: неужели они увидят Никиту Родионовича?

— Надеюсь, вы намерены с ним соединиться?

— Безусловно, — поспешно ответил Андрей.

— Вот и прекрасно… Если нет никаких просьб ко мне, не стану вас задерживать.

У Грязнова мелькнула мысль, которую он сейчас же высказал:

— Разрешите доложить: с нами обошлись по-свински, и виной этому некий майор Никсон. Из-за глупейшей ссоры, затеянной им, пострадали не только мы, но хозяин квартиры и его жилец.

— То-есть? — подняв брови, спросил незнакомец.

— Нас отвезли в лагерь, а их в тюрьму.

— Это бывает в такой неустойчивой обстановке. Чего вы хотите?

— Немедленного освобождения из тюрьмы Вагнера и Абиха.

Незнакомец воспринял все сказанное спокойно.

— Если для вас это важно, — сказал он, — то не может быть никаких препятствий.

— Очень важно, — подчеркнул Грязнов. — У нас сложились определенные отношения с этими людьми. Если нас освободят, а они останутся в тюрьме, могут возникнуть подозрения…

— Ясно, — прервал незнакомец. — Завтра вы получите удовольствие беседовать со своим хозяином и этим… как его… Повторите их фамилии, я запишу.

Андрей назвал фамилии и адрес. Незнакомец занес их в маленькую записную книжку.

— До завтра… Гуд бай. За вами я пришлю машину, — сказал он прощаясь.

— Еще вопрос, — уже на пороге сказал Грязнов. — Мы не окажемся еще раз в лагере, если поскандалим с майором Никсоном?

— Нет. Если к вам кто-либо станет придираться, скажите, что вы люди Гольдвассера.

Вечером, после радостной встречи с Никитой Родионовичем, друзья принялись подробно разбирать события.

— Можно предположить, что архивы секретной службы немцев, и в частности Юргенса, попали в руки американцев, — рассуждал Никита Родионович. — Из них они могли узнать и наши пароли. Впрочем, у немцев было достаточно времени, для того чтобы заранее побеспокоиться об архивах…

— Да, кстати, — прервал Ожогина Грязнов, — мы видели в городе Фохта… понимаете, того Фохта…

— Фохта? — удивленно спросил Ожогин. — Когда?

— Уже при американцах.

— Теперь я, кажется, начинаю обо всем догадываться, — после продолжительного молчания медленно проговорил он. — Видимо, Фохта, меня, а возможно, и других гитлеровских разведчиков и гестаповцев преднамеренно посадили в тюрьму, чтобы нас освободили американцы. Теперь мы мало отличаемся от тех, кто действительно пострадал от фашистского режима. И неясно во всей этой истории одно: почему Юргенс пустил себе пулю в лоб, а не последовал примеру Фохта? Неужели он оказался таким недальновидным?

Сомнительно, чтобы с ним, кадровым разведчиком гитлеровской секретной службы, американцы хотели расправиться, в то время как его негласные «кадры», подобно Ожогину, Грязнову и Ризаматову, им понадобились.

— Но против кого же хотят использовать нас американцы? — размышлял Никита Родионович. — Ведь руководители трех держав договорились о ликвидации фашистской Германии, очага войны в Европе, решен вопрос о предании суду виновников войны. Война вот-вот закончится победой союзников. Честные американцы стремятся поскорее встретиться с солдатами Советской Армии и обнять друг друга… Против кого же нас хотят использовать американцы?

Оправдать случайностью интерес американцев к ним троим нельзя. Значит, начинается новый этап борьбы, к которому надо быть готовым.

Когда все стали ложиться спать, в дом пришла новая радость: возвратились выпущенные из тюрьмы Вагнер и Абих.

Лишь перед самым рассветом обитатели дома наконец уснули. Но сон их был недолгим: пришел «джипп», обещанный американцем, и шофер стал настойчиво подавать сигналы сиреной.

Ожогин, Грязнов и Ризаматов встали и поспешно оделись.

Город, который они пересекли из конца в конец, еще спал. «Джипп» остановился около знакомого уже особняка. Вслед за друзьями в кабинет вошел в сопровождении толстяка высокий мужчина лет сорока пяти, в штатском костюме. Окинув друзей беглым взглядом, он поклонился и что-то сказал по-английски.

Было легко понять, что толстяк является его подчиненным. Он пригласил гостей сесть, а сам продолжал стоять, не сводя глаз с начальства. Несколько минут прошло в молчании.

— Мы имеем честь беседовать с господином Гольдвассером? — спросил Никита Родионович.

Вопрос был неожиданным. Сидящий за столом американец резко вскинул голову, удивленно посмотрел на Ожогина.

— Какой Гольдвассер вас интересует? — спросил он. Никита Родионович объяснил, что речь идет о человеке, имя которого они вчера впервые услышали в стенах этого дома.

Переводчик покраснел до ушей. Нетрудно было догадаться, что он допустил оплошность.

— Никакого Гольдвассера здесь нет, и этот господин, — американец кивнул в сторону переводчика, — что-то напутал. Если вы хотите знать мое имя, я вам могу его назвать, это не составляет тайны. Меня зовут Альбертом. Впрочем, это значения не имеет. Давайте приступим к делу. Вы уже обдумывали вопрос, чем оправдаете перед Советами свое пребывание в Германии?

Ожогин доложил о разговоре, имевшем место у Юргенса.

— Все это не годится, — нетерпеливо покачал головой американец. — Слишком глупо: попали в плен… Ну, а дальше что? Где были все это время? Чем занимались?.. Не то, не то! Так не пойдет. Мы изобретем что-нибудь поумнее. Нельзя допустить, чтобы вас взяли под подозрение, это к хорошему не приведет. Что, если вы явитесь в Россию с документами югославских партизан?

Говоривший пояснил свою мысль. Они могли попасть к немцам в плен в разное время: одного вывезли в Югославию с немецкими войсками в качестве грузчика на машине; второго заключили в лагерь где-нибудь в Австрии, на границе с Югославией, и он бежал из лагеря и попал к партизанам; с третьим произошло тоже что-нибудь подобное. До партизанского отряда они друг друга не знали и встретились лишь там.

— А если соответствующие органы поинтересуются нами? — спросил Ожогин. — Если они обратятся к Югославии и попросят подтверждения наших слов, документов?

— Ах, вы вот о чем! Это не должно вас волновать. Все будет организовано так, чтобы возможность разоблачения и провала была исключена. Поняли?

Друзья закивали головой.

— Я думаю, что такой вариант самый приемлемый. Свое пребывание в германском плену вам надо сократить до предельно минимального срока. Не возражаете?

Никто не возражал.

— К этому вопросу возвращаться больше не будем. — И американец движением карандаша вычеркнул этот вопрос из числа других, занесенных в блокнот. — Пойдем дальше…

Он объявил, что по приезде в Москву надо отыскать по адресу, который он сообщит, надежного, доверенного человека, по фамилии Блюменкранц. Когда они убедятся, что перед ними именно он, а не кто-нибудь другой, надо попросить его одолжить восьмой номер журнала «Война и рабочий класс» за этот год. Если он принесет журнал и порекомендует прочесть статью «Советско-югославский договор», можно говорить с ним откровенно.

— О чем? — поинтересовался Грязнов.

Главная цель визита к Блюменкранцу будет заключаться в том, чтобы разработать условия дальнейшей связи. Блюменкранц будет их обеспечивать средствами для жизни и поможет найти работу, если на пути к этому возникнут затруднения. Адрес и фамилию его надо запомнить. Американец еще что-то вычеркнул в своем блокноте.

Он считал, что будет правильным, если по возвращении в Советский Союз друзья займутся в первую очередь устройством своих личных дел, выбором местожительства и работы. Он не ограничивает их никакими сроками, не ставит никаких условий — они могут обосноваться, где им угодно.

После того как они окончательно «осядут», можно будет говорить о практической разведывательной работе, поэтому в данный момент он не видел необходимости ставить перед ними какие-то задачи. Они определятся в зависимости от служебного положения каждого. И, кроме того, что актуально сейчас — завтра, возможно, не будет иметь никакого значения. Время и международное положение подскажут, чем и когда придется заниматься. Следует помнить основное: война почти окончена, и то, что было хорошо в военное время, будет ненужно и неуместно в мирное. Пароли остаются прежними.

— Когда вы намерены нас отправить? — спросил Ожогин. — Хотя бы ориентировочно.

— Я скажу точно: первого мая.

— Мы имеем право взять с собой личные вещи?

— Пожалуйста.

— Вы с нами еще будете беседовать?

— Не вижу в этом нужды. Если у вас есть какие-либо вопросы, давайте решим сейчас.

— Мы сами выедем?

— Нет.

Американец пояснил, что первого мая рано утром, часов в пять-шесть, к ним приедет его человек, в военной форме, в звании лейтенанта. Он будет сопровождать их до Югославии и там свяжет с необходимыми людьми. На этом его функции ограничатся.

Беседа окончилась. Друзья распрощались с Гольдвассером, назвавшим себя Альбертом, чтобы больше с ним уже никогда не встречаться.

21

Зацвели сады. Зацвел и сад Вагнера. Яблони и жасмин в бело-розовом весеннем уборе выглядели празднично. Над цветами в чистом, ароматном воздухе звенели пчелы.

Вагнер вышел в свой сад. Вооружившись лопатой, он принялся очищать дорожки, рыхлить слежавшуюся за зиму землю вокруг деревьев, на грядках, клумбах, но прежнего увлечения работой, приносившего радость и удовлетворение, не было. Старик то и дело прерывал работу и, опершись на лопату, задумывался. Его, старого человека, пугало предстоящее одиночество. Друзья, с которыми он сжился, которых полюбил, покидали его. А сын его, о котором он думал день и ночь, был еще где-то далеко. Да и вернется ли он домой?

Вагнер очистил дорожки от прошлогодних, сгнивших листьев, усыпал их желтым песком и взрыхлил землю около яблонь.

В полдень к нему на помощь пришли друзья.

Клумбы и грядки были вскопаны и приведены в порядок.

Вечером явился Генрих Фель. Он осунулся, похудел. Когда Никита Родионович спросил его, как ему живется, Генрих уклонился от ответа и заговорил на другую тему.

Следом за ним пришел Абих.

За столом во время ужина обсуждали предстоящий отъезд друзей.

— Я думаю, что и нам здесь торчать нечего, — заговорил Абих.

— То-есть как? — удивился Вагнер.

— Очень просто. Один дом и сад счастья тебе не дадут. Нужно идти туда, где будет создаваться подлинно свободная Германия.

Гуго задел больную тему. Конечно, и дом, и сад, и память о тяжелых и светлых днях, проведенных здесь, не могут еще дать силы для того, чтобы жить. Что, если Гуго прав? Ведь если нельзя будет ходить по своей стране свободно, легко, не мил станет и родной дом.

— Я не согласен с Абихом, — прервал думы старика Фель. — Конечно, тяжело сознавать, что американцы и англичане повели себя не так, как надо. Но настоящий коммунист никогда не станет дезертиром. Мы обязаны продолжать борьбу.

К Генриху присоединились Ожогин и Грязнов.

— Да, может быть, именно тут мы принесем больше пользы, — согласился Вагнер.

Поздно ночью, когда Ожогин, Грязнов и Ризаматов занялись укладкой вещей, в мезонине появился Альфред Августович с чемоданом в руке. Он принес ценности, оставленные на хранение его племянником. Завязался спор. Никита Родионович категорически отказался брать золото. Старик настаивал.

— Эти ценности принадлежат России, — сказал Вагнер. — Верните их своей родине.

— А что вы скажете племяннику, когда он приедет сюда?

Старик нахмурился:

— Мне нетрудно будет оправдаться арестом и хозяйничаньем в доме американцев.

— Все равно, — сказал Ожогин. — Взять золото мы пока не можем. Мы не знаем, как сложатся обстоятельства нашего возвращения. А рисковать нам нельзя.

Пришли к выводу, что золото будет надежно спрятано в доме Вагнера и при первом удобном случае возвращено Советскому Союзу.

Рано утром машина доставила Ожогина, Грязнова и Ризаматова на аэродром. Из-за леса блеснули первые лучи солнца. Они залили огромную поляну и осветили группу самолетов, расположенных вдоль бетонированной дорожки.

— Прошу, господа! — сказал сопровождавший их офицер в американской форме и зашагал к стоявшему в отдалении маленькому чистенькому домику.

В комнате находился всего лишь один человек — сержант. Когда друзья вошли, он поднял от стола голову, зевнул и, не вставая, поздоровался. Офицер сказал ему что-то по-английски и показал на своих спутников. Сержант нехотя встал, поднял сиденье дивана и вынул из ящика несколько комплектов военного обмундирования.

— Переодевайтесь, — коротко бросил офицер. Ожогин взял в руки гимнастерку с незнакомыми нашивками.

— Не удивляйтесь, — успокоил его офицер, — это югославский мундир… Не перепутайте комплекты. Они подогнаны по росту.

Сержант осмотрел каждого с ног до головы и вышел. Через минуту послышался рокот мотора. Он то усиливался, то спадал — самолет выруливал на старт.

Сержант, стоявший у самолета, нетерпеливо замахал рукой, торопя пассажиров. Друзья подошли к машине вместе с офицером, который первым сел в самолет.

На крыльях самолета были те же знаки, что и на обмундировании.

Закрылась дверца. Взревели моторы. Самолет задрожал, стоя на месте, а потом рывком устремился вперед по бетонной дорожке.

22

— Югославия! — крикнул в ухо Ожогину сопровождавший их американец.

Ожогин, Грязнов, Ризаматов пододвинулись к окошкам, затянутым целлулоидом.

Внизу медленно, точно несомые тихой водой, проплывали отроги гор, перелески, шоссейная дорога.

Отчетливо были видны взорванные мосты, далекие объезды. По обочинам чернели разбитые и сожженные танки, перевернутые кверху колесами грузовые и легковые автомашины, изуродованные пушки.

Летчик сбавил газ. Теперь шум моторов уже не заглушал голосов. Впереди, слева, показался юрод.

— Белград! — громко сказал сопровождающий и повторил: — Белград.

Город был уже под самолетом и вырисовывался, как на карте, лежащей на столе. Хорошо различались скверы, площади, старая крепость, место слияния Савы с Дунаем.

Самолет, быстро теряя высоту и сильно накренившись набок, сделал полукруг над городом. Улицы его были запружены народом. Потом город скрылся под крылом, самолет пошел на посадку и наконец коснулся колесами земли.

Вплотную к самолету подкатил «бьюик». Все четверо уселись в него: американец — рядом с водителем, друзья — на заднем сиденье.

Когда машина тронулась, американец обернулся и предупредил:

— Запомните: вы партизаны из отряда Бровича.

По улицам сплошным потоком — видимо, к центру города — плыл народ. Люди были с винтовками, ручными пулеметами, автоматами, гранатами; они несли полотнища, портреты, плакаты, красные флаги. Мелькали мешковатые фигуры женщин, одетых в мужские костюмы. Со взрослыми шли дети. Огромное человеческое море плескалось, шумело, пело, ликовало. Машины едва-едва пробирались вдоль узких тротуаров, теснимые живой человеческой массой.

На площади Терезии — главной площади города — «бьюик» встал: ехать далее было невозможно.

Из репродукторов громко лились знакомые советские мелодии.

Вокруг звучала чем-то знакомая, чем-то очень близкая и в то же время непонятная речь.

— Живио СССР! Живио!.. Живио!.. — скандировали тысячи голосов.

— Что происходит? Что за торжество? — ни к кому не обращаясь, поинтересовался Ожогин.

— Сейчас узнаем. — И американец вышел из машины. Через минуту он вновь водворился на место. — Все ясно — пал Берлин, — бесстрастно произнес он и обратился к шоферу: — Трогайте. Сигнальте посильнее и трогайте.

Горячая радость залила сердце Никиты Родионовича. Он посмотрел на Андрея, на Алима. По выражению лиц, по блеску глаз без слов можно было понять, что происходит в душе каждого из них.

Американец сказал: «Пал Берлин». Он не добавил, что пал под ударами советских войск, но это было ясно.

«Вот где довелось услышать радость победы! В Югославии, в Белграде… — подумал Никита Родионович. — Наши воины принесли освобождение Софии, Бухаресту, Белграду, Будапешту, Варшаве. Они ворвались в логово фашистского зверя, ворвались туда, откуда пришла война. Победные знамена армии-освободительницы реют теперь почти по всей Европе».

«Бьюик» вновь остановился. Мужчины, женщины, старики, подростки, взявшись за руки и дружно распевая веселый мотив, исполняли коллективный национальный танец «Коло». Когда огромная живая цепь внезапно распалась на множество мелких кружков и образовался проход, шофер тронул машину.

Около ресторана «Мажестик» машина стала опять. Теперь дорогу ей преградили два сверкающих лаком «кадиллака».

Ожогин отпрянул назад и едва сдержал возглас удивления: в одной из машин он увидел Марквардта.

Ошибка? Нет! Ошибиться нельзя: то же лицо, тот же двойной подбородок, те же глаза.

Андрей, приблизившись к Никите Родионовичу, крепко сжал его руку выше локтя и тихо, но взволнованно спросил:

— Вы видите, кто сидит во второй машине? Вон тот, в штатском…

— Вижу, вижу! — не менее взволнованно ответил Никита Родионович.

— Ну, поехали! — сказал сопровождавший их офицер, когда оба «кадиллака» скрылись.

Все уселись. Машина тронулась.

Андрей молчал, но Никита Родионович чувствовал, что он думает о том же, о чем и он: как объяснить присутствие в Югославии видного гитлеровского разведчика Марквардта?

Машина стала на малолюдной улице, возле тенистого сквера. Американец вышел.

— Прогуляйтесь. Я сейчас, — сказал он, пересек улицу и вошел в двухэтажный дом.

Ожогин, Грязнов и Ризаматов тоже покинули машину и направились в сквер. Узенькая, усыпанная свежим песком аллея шла мимо нескольких могил. По надписям, сделанным на черных дощечках, видно было, что здесь похоронены югославские партизаны и бойцы Советской Армии. На каждой могиле теплились лампады. Друзья сняли головные уборы и несколько минут постояли в молчании.

— Хэллоу! — крикнул американец. Он стоял возле «бьюика» с неизвестным мужчиной в штатском. — Идите сюда.

Незнакомец был костляв и невысок ростом. По виду ему можно было дать за пятьдесят.

— Золотович, — назвал он себя, пожимая поочередно руку каждому. — Прошу за мной.

Говорил он по-русски чисто, но с акцентом.

Американец распрощался и заторопился на аэродром, где его ожидал самолет.

Друзья, следуя за Золотовичем, вошли в дом, в котором уже побывал сопровождавший их офицер, и поднялись на второй этаж.

В первой комнате, куда они попали, стояли две широкие тахты, несколько кресел, круглый стол, покрытый тяжелой бархатной скатертью. Стол украшала высокая, большая мраморная ваза с живыми цветами. В открытых окнах плескались от ветра легкие шелковые занавеси.

— Вас предупреждали, за кого себя выдавать? — спросил Золотович, усадив гостей.

— Да, — ответил за всех Ожогин. — Мы партизаны из отряда Бровича.

— Как попали в отряд — знаете?

— Знаем.

— Учтите, что отряд Бровича здесь пока еще мало известен: он еще не сошел с гор.

Золотович подробно рассказал, где оперировал отряд, из кого он состоял, какие бои провел с гитлеровцами, как погиб его командир, Брович, и кто его заменил.

— Это на всякий случай, — добавил Золотович. — А сейчас вам представится возможность видеть мистера Клифтона, который знает вас как Юпитера, Сатурна и Марса.

Золотович скрылся в одной из дверей и вернулся в сопровождении человека намного выше его ростом, с большой головой и узким лицом. Встав посреди комнаты и глубоко засунув руки в карманы, Клифтон холодно, с брезгливой миной кивнул в сторону гостей и сразу заговорил по-английски. Его речь была краткой. Перевел ее Золотович. В Белграде друзья не останутся, а поедут в Загреб. Сопровождать их будет Золотович. Послезавтра Золотович, уже в Загребе, вручит им всем троим официальные документы, подтверждающие «участие» их в народно-освободительной борьбе югославских партизан с фашистскими захватчиками. Документы будут скреплены официальными подписями и печатью. Кроме того, все трое получат по югославскому партизанскому ордену за мужество и доблесть, проявленные в боях, грамоты к ним и необходимую сумму денег, чтобы не нуждаться первое время в средствах. Из Загреба местные власти отправят их советским самолетом на родину.

Аудиенция закончилась. Клифтон дождался, пока Золотович окончил перевод, и, видимо, довольный тем, что ему не задали ни одного вопроса, кивнул точно так же, как при встрече, и удалился.

В Загреб попали поздно вечером следующего дня. Все тот же «бьюик» остановился на набережной Савы.

— Видите вон тот домик? — Золотович указал пальцем на маленький коттедж, стоявший шагах в двухстах. — Там живет некий Марк Рибар. Он учитель, коммунист, всю войну партизанил. Хорошо владеет русским языком. Вам надо самим попроситься к нему на ночлег. Мне с вами показываться неудобно.

— А если он не пустит? — спросил Грязнов.

— Тогда я вас не направлял бы к нему, — ответил Золотович. — Объясняйтесь с ним по-русски. Скажите, что вы из отряда Бровича, спустились с гор первыми. Болтайте о чем угодно. Он будет рад таким гостям. А когда в дом к нему придет человек с перевязанной левой рукой и спросит, где живет доктор по детским болезням, — знайте, что это посыльный от меня. Найдите предлог и уходите из дому. Следуйте за ним на расстоянии.

— У меня вопрос, — сказал Ожогин.

— Да?

— Вы считаете, что нам обязательно надо остановиться в этом доме?

— Обязательно. Устраивать мне вас невыгодно. Сами понимаете: как партизаны, вы должны остановиться у патриота.

— А если ваш посыльный появится в наше отсутствие?

— Этого не случится… Идите. Стоять здесь со мной неудобно. — И он открыл дверцу машины.

Аккуратный небольшой домик, отгородившийся от тротуара кустами жасмина, глядел на улицу тремя оконцами, затянутыми тюлевыми занавесками. Ожогин, подойдя к парадному, постучал. Дверь открылась, и на пороге появился пожилой белоголовый мужчина.

— Мы русские. Ищем ночлега, — заговорил Ожогин.

— Русские? — удивленно по-русски переспросил хозяин.

— Да, русские.

Хозяин с улыбкой обвел внимательным взглядом всех троих.

— Я вижу… я понял… Очень рад! — заговорил он взволнованно. — Входите, входите, будьте моими гостями! Давно у нас в Югославии?

— Только что с гор. Мы партизаны из отряда Бровича… — Никита Родионович солгал и почувствовал себя неловко.

— Бровича… Бровича… — Хозяин потер лоб, силясь что-то припомнить. — Отрядов было так много, что не удержишь все в голове. Да это и не важно… Вот сюда проходите, — указал он. — Я ведь тоже партизан… и жена.

Никита Родионович счел нужным пояснить, что их отряд базировался очень далеко, почти у границы с Австрией.

— Давайте знакомиться! — уже не скрывая радости и усаживая гостей, произнес хозяин. — Я Марк Рибар. — И он подал всем тонкую, худую руку.

В доме было бедно, но чисто: стол, покрытый цветастой клеенкой, несколько разных стульев, обветшалый шкаф для посуды. Горела керосиновая лампа.

Сразу завязалась непринужденная, почти дружеская беседа.

Ожогин, не подавая виду, внимательно разглядывал хозяина. Уж не ставленник ли он американцев и, в частности, Клифтона? Но специально ли, в целях очередной проверки, направил их сюда Золотович? Сомнения усиливались еще и потому, что Рибар, когда разговор касался внутреннего положения в стране, многого не договаривал и часто заканчивал фразу загадочным «но». Складывалось впечатление, что он сам не верит тому, что говорит.

— Скоро я вернусь к своей профессии, — сказал хозяин. — Я учитель. Преподавал до войны родной язык, а сейчас, если удастся, стану преподавать русский.

— Почему «если удастся»? — поинтересовался Грязнов.

— Да как вам сказать… — со странной улыбкой ответил хозяин. — Ведь раньше русский язык не разрешалось преподавать. Пока все идет хорошо. Пока — да, а потом, кто его знает, мало ли как может обернуться…

Что было в этих недомолвках? Стремление вызвать гостей на откровенность или опасение раскрыть собственные мысли?

Добрые глаза Рибара, его открытое лицо давали право надеяться, что это честный человек, не способный на подлость.

Когда подошло время ужинать, из второй комнаты появилась старая, лет шестидесяти, женщина с заспанными глазами — мать хозяина. Бесшумно и молча двигаясь по комнате, она накрывала на стол.

После еды сразу улеглись спать. Обменяться впечатлениями прошедшего дня не удалось.

Утром отправились вместе с хозяином осматривать город. Забрались на гору Цмрок, откуда Загреб — столица Хорватии, — окаймленный, точно зеленой рамкой, садами и виноградниками, был виден как на ладони. На восточной окраине его виднелся большой парк с прудами и длинными тенистыми аллеями. От города с сохранившимися узкими улочками, переулками, тупичками веяло стариной.

— Вон Театральная площадь, — показывал и объяснял Рибар. — На ней оперный театр. А вон здание университета. Наш город — хранитель вековой культуры хорватского народа.

Хозяин долго и много говорил о страданиях и борьбе хорватов с германцами и итальянцами за свою свободу и независимость, называл имена писателей и поэтов, воспевавших дружбу между славянами, призывавших народ на борьбу с угнетателями.

— А там видите заводик? — показал он в южную часть города. — Ранее этот заводик принадлежал немцу Сименсу. Он выпускал телефонные аппараты, трансформаторы, электрооборудование. Теперь хорватский народ будет его хозяином…

Ожогин слушал Рибара, а думал о своем. Тайные тропы, начавшиеся в партизанской зоне, довели их до Югославии — до Белграда, до Загреба. Но и здесь они не кончались. На этих тропах друзья столкнулись с предателями интересов родины, с матерыми гитлеровскими разведчиками, с гестаповцами, с представителями секретной службы США. И тропы тянулись дальше. По ним пошел на советскую землю изменник Саткынбай, на них приютились Клифтон, Марквардт, Золотович. Наследство гитлеровцев осваивалось подозрительно быстро.

Перед обедом Рибар сказал:

— Я достал у друзей бутылочку отличной сливовицы, и мы ее сейчас разопьем.

Старуха подала на стол отварной картофель с приправой из жареного лука, кислое молоко.

Хозяин разлил сливовицу по маленьким стаканчикам.

— За встречу и за дружбу! — сказал он. Чокнулись и выпили. Рибар предложил новый тост:

— За партизан! За тех, кто сложил свои головы. За мою жену Лолу…

Когда выпили, послышался стук в дверь. Рибар вышел из-за стола в прихожую и через несколько секунд вернулся.

— Среди вас детского врача нет? — спросил он.

— Нет-нет! — ответил Ожогин.

— Значит, я не ошибся.

Выждав некоторое время, чтобы хозяин не мог связать их уход с появлением посыльного Золотовича, друзья объявили, что им надо обязательно попасть в советскую комендатуру, и покинули дом. На другом конце квартала их ожидал человек Золотовича с забинтованной рукой.

Часа через полтора-два Ожогин, Грязнов и Ризаматов уже беседовали с советским комендантом в звании майора. В их карманах лежали обещанные Клифтоном удостоверения, югославские ордена, грамоты к ним и советские деньги, врученные Золотовичем.

— Выходит, отвоевались? — улыбнулся майор, возвращая просмотренные документы. — Насчет вас я получил предписание из Белграда. Можете не волноваться: завтра будете в Москве. Скажите свой адрес. Я раненько утром пришлю машину, а то до аэродрома далеко. А пока отдыхайте.

… Как и в прошлую ночь, хозяин разостлал на полу плотный войлок, покрыл его грубошерстным одеялом, простынями, положил подушки.

— Ложитесь пораньше, коли рано вставать, — посоветовал он и ушел во вторую комнату.

Друзья улеглись, и почти сразу в комнате водворилась тишина.

Никита Родионович проснулся от чьего-то прикосновения и, открыв глаза, увидел перед собой склонившегося хозяина с лампой в руке. Он был бос, в ночном белье.

— Я бы очень хотел поговорить с вами — ведь завтра вас уже не будет… Я попрошу вас о маленькой любезности…

Не задавая вопросов, Ожогин быстро встал, оделся.

Сели за стол. Некоторое время молчали. Хозяин, видимо, думал, с чего начать.

Наконец, преодолев внутреннее волнение, он заговорил нерешительно, полушопотом:

— Почему я решил сказать вам кое-что? Я думал, много думал. Прошедшую ночь я не спал, все думал… Ведь вы русские, советские, там у вас все ясно… и мне вы можете поверить. То, что вам совершенно ясно, здесь нам, мне, в частности, и кое-кому из моих друзей, очень неясно и даже непонятно…

Ожогин, напрягаясь, вслушивался в слова Рибара.

— У меня была жена. Я жил с ней четырнадцать лет. Мы вместе были в партизанском отряде. Она была связной и в прошлом году бесследно исчезла.

— Как?

— Так… исчезла. Она пошла с пакетом к Ранковичу и не вернулась… Нет-нет, — видя, что Ожогин хочет задать еще вопрос, предупредил он, — в пути она не погибла. Я все узнал после… Она дошла, вручила пакет Ранковичу, а потом… потом ее расстреляли. Она была коммунистка. Я в нее верил, как в себя… Но это мое личное дело. Вы можете по-всякому думать… Я уже все пережил, перестрадал. Но если бы только это было непонятно! Если бы только это! За нею, за женой, было одно преступление…

— То-есть?

— Она отказалась выполнять секретные поручения американского капитана Рейда. Вам это непонятно, но так было. Рейд являлся представителем США при главном партизанском штабе в Хорватии. Он дважды вызывал жену, и дважды она отказалась от его поручений. Так неужели за это?

Ожогин молчал. Он не знал, что сказать; он отлично понимал, что доверчивость с его стороны может привести к разоблачению его и друзей и задание, почти выполненное до конца, может быть сорвано.

— А за что погиб мой друг Иован? — продолжал Рибар. — Неужели за то, что много знал? Он знал, что люди Ранковича только в сорок третьем году прервали переговоры с немцами о перемирии. Или такой факт: зачем перед самым концом войны по приказу маршала Тито была уничтожена железнодорожная линия и все сооружения на ней от Скопле до Белграда? Зачем, я спрашиваю? Это же сотни километров! А вы знаете, что в сорок первом году Ранкович был арестован гестапо? Нет? Вот видите, а мы знаем. Был арестован, а как остался жив — непонятно. Вукманович-Темпо, член ЦК, проживал, не скрываясь от немцев, и тоже остался жив. А всех коммунистов в это время расстреливали. Комиссара нашего отряда убили в спину за то, что он всегда, ведя нас в бой, кричал: «Да здравствует Сталин!»

Хозяин приводил такие факты, от которых Ожогину делалось не по себе, которые ему, конечно, не были известны и на которые он не знал, как реагировать.

Высказавшись, Рибар умолк, как бы смутившись от обилия сказанного, а потом заговорил вновь:

— Просьба у меня к вам необычная. Я хочу описать все и письмо дать вам в Москву.

— Кому? — спросил Ожогин.

— Там, в Москве… Вы знаете кому…

— Хорошо, — сказал Никита Родионович.

Когда он вновь улегся в постель, в голову пришла мысль: «Не кроется ли за всем этим какая-нибудь провокация? Уж очень невероятно все».

Он видел, как хозяин уселся за стол, загородил свет лампы развернутой книгой и начал писать; Ожогин долго слышал, как скрипело перо о бумагу и как часто и тяжело вздыхал Рибар. Потом Никита Родионович уснул…

А перед рассветом Рибара арестовали. Старуха-мать билась в истерике. Рибар внешне был спокоен и, пока трое полицейских копались в доме, молча сидел на табурете. Когда его стали уводить, он попрощался с друзьями и заговорил по-русски:

— Они опередили меня. Я этого ожидал… Письмо я не дописал, и оно попало к ним…

Полицейский грубо приказал прекратить разговор.

В восемь утра друзья заняли места в многоместном советском самолете. Через десять минут самолет оторвался от земли, сделал круг и лег на курс. Хотелось поторопить его, чтобы он летел быстрее, быстрее…

Часть третья

1

В жаркий летний полдень сорок седьмого года пассажирский самолет мягко приземлился на аэродроме большого южного города.

В числе пассажиров из самолета вышел и Никита Родионович Ожогин. Он возвращался из Москвы, где пробыл около месяца, принимая оборудование для электростанций, на одной из которых он работал инженером.

У входа в пассажирский зал Ожогин обратил внимание на висевший на стене градусник. Всмотрелся: столбик ртути показывал сорок три выше нуля.

«Ого! Ничего себе! В тени — сорок три…»

Пройдя просторный, продуваемый сквозняком зал, он вышел к подъезду и невольно остановился. Вдали, в лазоревой дымке, рельефно вырисовывались вершины отрогов Тянь-Шаня, покрытые снегом.

Слабый ветерок лениво колыхал листья густых тенистых кленов, растущих против вокзала. Казалось, что вся природа — и клены, и густые заросли хмеля, вьющегося по фасаду вокзала, и клумбы с пестрыми цветами, и густые сады окраин города, и далекие горы, и сам воздух, — все-все погружено в дремотную истому под нестерпимо палящими лучами полуденного августовского солнца.

— Никита! Здравствуй! — раздалось рядом, и кто-то схватил Никиту Родионовича за руку.

— Константин!.. Приехал-таки… Молодец!

— Чуть было не опоздал, — проговорил Константин, обнимая брата. — Пойдем к машине. Телеграмма пришла всего час назад. Хорошо, что ты адресовал ее на работу — я бросил все и помчался. И вот видишь, не опоздал!

Константин взял из рук Никиты Родионовича небольшой чемодан и повел брата к ожидавшей их «эмке».

— А ты изменился, — сказал Никита Родионович, когда они сели в машину. — Может быть, мне так кажется?

Константин улыбнулся. Внешне он очень походил на Никиту Родионовича: и правильными чертами лица, и темными задумчивыми глазами, и цветом волос. Сходство Между ними усиливалось, когда он улыбался. Только ростом Константин был чуть пониже брата.

— Я же все время в горах, на воздухе, на солнце, — как бы оправдываясь, ответил Константин. — Восемь дней назад вернулся, а завтра опять укачу.

— И как только не сбежит от такого мужа Тоня! — пошутил Никита Родионович. — Вечно ты отсутствуешь…

Они ехали по городу. Асфальт на площадях и улицах от жары нагрелся и размяк. Автомашины с шуршащим звуком вычерчивали на его размягченной поверхности узорчатые рисунки. Духоту не разрежали ни густая зелень, ни журчащие арыки.

— Ну и печет! — пожаловался Никита Родионович, вытирая с лица обильно струящийся пот.

— Да, основательно, на полную мощность, — подтвердил Константин.

По пути, в машине, обсудили результаты командировки Никиты Родионовича, встречу его с Андреем Грязновым, обучавшимся второй год в аспирантуре при одном из московских вузов.

Дома Константин подал Никите Родионовичу запечатанное письмо.

Тот, не вскрывая, внимательно его осмотрел: почерк твердый, уверенный, явно мужской, но совершенно незнакомый; штамп местного почтового отделения — значит, и письмо местное.

— Когда получил? — спросил Никита Родионович.

— В пятницу.

— Ровно неделю назад?

— Да. Сегодня тоже пятница.

Никита Родионович продолжал в раздумье вертеть конверт в руках и всматриваться в штамп.

— Вскрывай и читай, — торопил Константин, — а потом я тебе еще кое-что расскажу.

— Да?.. — неопределенно протянул Никита Родионович.

Он взял со стола ножницы и осторожно срезал короткий край конверта.

Маленькая записка гласила:

«Дорогой Никита Родионович! Приветствую вас! Давно собирался повидаться с вами, но как-то не удавалось. Хочу передать вам задушевный привет от лица, могущего напомнить вам спор относительно Сатурна, Юпитера и Марса. Зайду к вам в воскресенье, в семь вечера. Надеюсь, что застану дома».

Подписи не было.

— Что случилось? — тревожно спросил Константин, увидя, как помрачнело лицо брата.

Никита Родионович молчал, думая о своем. Константин пожал плечами.

— Ну ладно, ты тут располагайся, а я пойду на работу, — обиженно проговорил он, уже направляясь к двери.

Но Никита Родионович остановил его:

— Ты, кажется, что-то хотел сказать?

— Да, чуть не забыл! — спохватился Константин. — Вечером в воскресенье к тебе приходил какой-то мужчина.

— В котором часу?

— Примерно часов в семь.

— Каков он из себя?

— Похож на узбека, уже немолодой, довольно рослый, хорошо говорит по-русски.

Никита Родионович сдвинул брови. Тысячи догадок и предположений лезли в голову; хотелось сосредоточиться, привести в порядок мысли.

— Хорошо, поезжай, а мы тут с Тоней будем хозяйничать.

Константин засмеялся:

— Придется одному, без Тони. Она в Свердловске: уехала проведать мать.

— Вот как? А я ей подарок привез… Ну да ладно. У меня больше вопросов нет. Беги! Я тут один справлюсь.

Никита Родионович закрыл за Константином калитку и вернулся в комнату.

Он снял шерстяной костюм, выкупался и надел пижаму. Стало легче, но духота все-таки донимала основательно. Захватив подушку, Никита Родионович отправился в сад.

Миновав столовую, переднюю и густо обвитую диким виноградом веранду, он спустился по ступенькам во двор. По раскаленным кирпичам дорожки ступать босыми ногами было невозможно, и Никита Родионович побежал.

Трехкомнатный домик, занимаемый им и братом, стоял на черте, разделяющей город на две почти равные части. У конца двора протекал головной арык, питающий город водой. В небольшом, закрытом высоким дувалом дворе росли два раскидистых каштана, несколько акаций и множество фруктовых деревьев: вишни, яблони, абрикосы, груши. Под старой, отяжеленной плодами яблоней, растущей у самого арыка, Никита Родионович разостлал одеяло, положил подушку и лег.

Теперь можно было подумать. Никита Родионович вынул письмо и вновь прочел его, тщательно вглядываясь в каждое слово, пытаясь найти объяснение нескольким странным фразам, адресованным ему.

«Приходил узбек. Но при чем тут узбек?» — рассуждал Никита Родионович. За линией фронта он и Грязнов знали одного узбека — Алима Ризаматова, который здравствует и работает сейчас здесь же, на крупнейшей гидроэлектростанции. А что, если появился Саткынбай, предатель, выкормыш Юргенса и Марквардта? Саткынбай был послан гитлеровской разведкой в Советский Союз. Именно ему вручил Юргенс фотокарточку Никиты Родионовича с собственноручной его надписью. Но к Константину никто, в том числе и Саткынбай, не приходил и карточки не передавал. Кроме того, Саткынбай не мог знать кличек-паролей, присвоенных друзьям значительно позднее. Кто же приходил?

Никита Родионович напряженно думал, перебирая в памяти врагов, с которыми пришлось столкнуться в годы войны, но ни к чему определенному прийти не мог. Одно было ясно: автор письма — агент иностранной разведки. Кто еще мог знать их клички?

Никита Родионович и Алим уже давно пришли к мысли, что нить, связывавшая их с врагами, оборвалась в тот день, когда они поднялись в воздух над Загребом. Такого же мнения придерживался и Грязнов. А оказывается, враги действуют, они напоминают о себе.

Никита Родионович снова и снова перебирал в памяти эпизоды военного времени, встречи с людьми. Этих встреч — и радостных и тревожных — было много. Но ничто не приближало его к разгадке содержания письма.

«Нет, самому ответить не удастся, — решил Никита Родионович, — надо повидаться с Шарафовым».

Майор Шарафов внимательно слушал Ожогина.

Окно комнаты майора выходило на запад. Лучи уходящего солнца пробивались сквозь густую акацию тонкими золотистыми струйками, играли бликами на синем сукне стола, прыгали зайчиками на бухарском ковре, устилавшем пол.

— Этого и надо было ожидать, — сказал майор, прочитав письмо, принесенное Никитой Родионовичем. — Еще в первую же нашу встречу, два года назад, я высказал мнение, что они не могут забыть своих людей. Не так уж их много.

Майор угостил Ожогина папиросой и закурил сам.

— Чего добиваются поджигатели новой войны, и вам и мне известно. Но они упускают из виду бдительность советских людей. К счастью, товарищ Сталин научил нас не только любить друзей, но и хорошо распознавать врагов… Думаю, что и на этот раз они просчитаются.

Никита Родионович с удовольствием слушал майора Шарафова. За несколько встреч и бесед, которые были у Никиты Родионовича с майором в минувшие два с небольшим года, он проникся к Шарафову уважением и симпатией. Майор был наделен пытливым умом, ровным, спокойным характером и умел говорить убедительно.

— Ну хорошо, не будем ломать голову. Будущее покажет, с кем мы имеем дело. — Майор поднялся. — Придется вам играть прежнюю роль, Никита Родионович. Желаю успеха. Жду звонка…

2

Телеграмма от Антонины пришла в отсутствие Константина, и встречать ее выехал в воскресенье один Никита Родионович.

Антонина выглядела усталой, расстроенной. Ее черные волосы, заплетенные в тугие длинные косы, подчеркивали необычную бледность лица.

— Что случилось, Тоня? Почему ты задержалась? Костя так беспокоился…

— Он опять уехал?

— Да, еще в среду. Срочная командировка, — как бы оправдывая брата, начал объяснять Никита Родионович.

Антонина вздохнула:

— Вечно срочные командировки! Жена хоть исчезни, он и не заметит.

— Зачем ты так говоришь! — возразил Ожогин. — Константин очень беспокоился за тебя. Последние дни мы голову ломали, куда ты запропастилась, — ни телеграммы, ни письма. Что тебя так задержало?

— Длинная история… Здесь неудобно. Расскажу дома.

А дома она принялась за уборку и только под вечер, выйдя на веранду и усевшись в плетеное кресло, предложила:

— Посидим, поговорим.

День догорал. Еще не чувствовалось вечерней прохлады, но дневной зной уже спал. Закатное солнце ушло за дом, и стекла в окнах соседнего дома запылали ярким огнем. Чуть слышно доносились городские шумы.

— Со мной произошла нелепая история, — начала Антонина и тяжело вздохнула.

Она полистала лежавший на столе журнал «Вокруг света» и поправила цветы в вазе.

«Волнуется», — подумал Никита Родионович.

Рассказала она следующее. В московском поезде, идущем через Свердловск, оказалось одно свободное место в спальном вагоне прямого сообщения. Антонина попала в четырехместное купе, где уже было трос мужчин. Быстро познакомились. Один из пассажиров — как выяснилось впоследствии, иностранец, прилично владеющий русским языком — предложил ей занять нижнюю полку. Он ехал транзитом, через весь Советский Союз в Шанхай, по делам своей фирмы. Двое остальных — артисты, возвращались с курорта во Владивосток.

— Ну, знаете, как бывает в дороге, — продолжала Антонина: — взаимные услуги, заботы, непринужденные разговоры. Все мои спутники оказались людьми деликатными, предупредительными, и я нисколько не сожалела, что попала в мужское общество.

Иностранец, по словам Антонины, выделялся общительностью, умел поддерживать интересный разговор. У него в жизни было много приключений: он являлся участником последней войны, побывал в Африке, в Египте. До войны он некоторое время жил в СССР и работал консультантом на каком-то строительстве в Средней Азии. Это был представительный мужчина с большим круглым лбом, с бородкой и седеющей шевелюрой. Одет он был изысканно, со вкусом.

— Вначале мне показалось, что он угрюм и тяжел по характеру, — пояснила Антонина, — но дальнейшее его поведение опровергло это. Днем почти перед каждой остановкой он надевал роговые очки для защиты глаз от солнца, выходил из вагона и возвращался обязательно с какой-нибудь покупкой. Приносил фрукты, овощи, сладости, как-то раз принес бутылку вина. Угощал всех и в первую очередь меня. Когда стали приближаться к Новосибирску, он вынул из портфеля допотопный справочник, порылся в нем и спросил: «Скоро Новониколаевск?» Я рассмеялась: «О Новониколаевске все давно забыли. Мы знаем Новосибирск».

Антонина училась в Новосибирске, любила этот город и начала описывать его. Иностранец заинтересовался, стал расспрашивать ее. Она, конечно, не пожалела красок, а потом сообщила, что в Новосибирске у нее пересадка.

Никита Родионович внимательно слушал Антонину. История получалась предлинная, но в ней пока еще не было ничего нелепого.

Вскоре в купе возник спор о новосибирском театре. Антонина доказывала, что это лучший театр в СССР. Один из артистов поддержал ее: ему довелось бывать в Новосибирске. Второй артист заявил, что лучший театр в Одессе.

Иностранец, не видевший ни одесского, ни новосибирского театра, стал интересоваться архитектурой того и другого.

«Вы ничего не потеряете, если сами посмотрите театр и убедитесь в моей правоте», — сказала ему Антонина.

Вначале он промолчал, а потом, в дальнейшей беседе, высказал желание сделать остановку в Новосибирске. Артисты смеялись: «Вот что значит интересная дама: сразу уговорила!»

— Я думала, что он шутит, но когда стали подъезжать к городу, иностранец застегнул чехол своего маленького чемодана и приготовил макинтош. Мы вместе сошли с поезда, а при выходе из вокзала расстались. Он нанял такси, а я пошла сдавать вещи в камеру хранения. Больше я его не видела.

— И все? — спросил разочарованный Никита Родионович.

— Нет, не все, — ответила Антонина. — Это лишь начало, но без него непонятно остальное.

В Новосибирске Антонина занялась своими делами, а когда пришла на вокзал за вещами, ее задержали и доставили в прокуратуру. Антонина растерялась. В прокуратуре стали интересоваться, кто она, куда и откуда ехала, зачем оказалась в Новосибирске. Из первой беседы она так и не выяснила, почему ее задержали, но ей предложили не покидать город до особого разрешения.

Лишь на второй день, из новой беседы, она поняла, что все связано с иностранцем.

Следователь интересовался, при каких обстоятельствах возникло между ними знакомство. «Вы не будете отрицать, что рекомендовали иностранцу сделать остановку в Новосибирске?»

Она подробно объяснила, как все произошло.

Лишь на девятый день следователь объявил Антонине, что никаких претензий к ней не имеет и она может продолжать свой путь.

— Из заключительного разговора с ним я узнала наконец, в чем дело. Оказывается, иностранец на второй день после приезда бесследно исчез. А на восьмые или на седьмые сутки якобы обнаружили его труп. Меня отпустили, очевидно, после того, как убедились в моей невиновности… В общем, история неприятная. Я до сих пор не могу прийти в себя… Антонина умолкла.

Теперь и Никита Родионович согласился, что история действительно из ряда вон выходящая.

— Не напрасно Костя волновался, — сказал он. — Будто чуяло его сердце, что с тобой что-то стряслось. А я его все успокаивал…

Никита Родионович и Антонина, увлеченные беседой, не слышали скрипа калитки и звука шагов. Они подняли голову лишь тогда, когда раздался шорох раздвигаемых чьей-то рукой густых зарослей клематиса. В образовавшемся отверстии показалась голова незнакомого человека с маленькой седоватой бородкой.

Негромко, как бы боясь нарушить беседу, он поздоровался и сообщил, что хотел бы видеть Ожогина Никиту Родионовича.

— Я к вашим услугам… Проходите сюда, — поднялся из-за стола Ожогин.

Антонина захватила журнал и ушла в комнату.

Вошел гость. Рослый, широкоплечий, в белом шелковом костюме, в тюбетейке. На вид ему было сорок пять — сорок восемь лет.

— Вы Никита Родионович Ожогин? — спросил он еще раз.

— Да.

Гость протянул через стол руку. Никита Родионович пожал ее.

Держался незнакомец уверенно и даже развязно. Маленькая головка нелепо выглядела на его грузном теле. На лице застыла улыбка.

— Садитесь, — предложил Ожогин. Как ни странно, нервозность, не покидавшая его с пятницы, сменилась полным спокойствием.

— А другого места у вас нет? — спросил гость и огляделся.

— Можно пройти в сад, — предложил Никита Родионович.

Гость согласился.

Прошли в сад и уселись на деревянную скамью, вкопанную в землю.

Незнакомец достал пачку папирос, закурил и, пристально посмотрев на Ожогина, спросил:

— Вы прочли мое письмо? Ожогин наклонил голову.

— И не догадываетесь, кто я?

— Признаться, нет.

— Я тот, кто нес вашу фотокарточку для Константина Ожогина, — Саткынбай… — Гость не отводил взгляда от лица Никиты Родионовича, стараясь подметить выражение лица, с каким он встретит это известие.

Никита Родионович спокойно выдержал взгляд.

— Я не знал, кто понесет мою карточку через линию фронта, — заметил он, — но карточка в руки брата не попала.

— Да, правильно. Я ее не доставил адресату: потерял вместе с бумажником. Без нее я не решался писать вашему брату. Возможно, что это и к лучшему.

Никита Родионович неопределенно пожал плечами. Помолчали.

Ожогин умышленно не проявлял любопытства.

— Ну вот, — сказал Саткынбай неуверенно после долгой паузы, — оказывается, мы и понадобились. Вспомнил о вас господин Юргенс.

Никита Родионович не сдержался и невольно усмехнулся.

— Кто-кто, а уж Юргенс никак не мог о нас вспомнить, — сказал он.

Саткынбай удивленно уставился на него. Маленькие глазки его округлились:

— Почему вы так уверены?

— Как мне известно, покойники ничего не могут вспоминать, а господин Юргенс уже два с лишним года лежит на кладбище.

Глаза Саткынбая округлились еще больше. Морщинистый лоб сдвинулся в гармошку. Он не мигая смотрел в глаза Ожогину, не зная, как принять его слова — всерьез или в шутку.

— Не понимаю, — наконец проговорил он. — О ком вы говорите?

— О Юргенсе, — пояснил Ожогин, — о бывшем Юргенсе, который незадолго до окончания войны пустил себе пулю в рот. Я присутствовал на его похоронах и собственными глазами видел его могилу.

— Ничего не понимаю… — растерянно говорил Саткынбай. — Тогда кому же мы понадобились?

— Об этом я хотел спросить вас. Письмо вы писали?

— Я.

— Кто вам назвал пароли?

— Есть такой человек. Я действую по его заданию… Вы его позже узнаете.

— Тогда что же вам непонятно? Что Юргенс умер, а работа продолжается?

Вынув платок, Саткынбай вытер влажное лицо, лоб.

— Меня совсем недавно известили о том, что надо действовать, — проговорил он. — Я уже перестал думать… Решил так: раз Германии конец, значит и всему конец. А вышло по-другому.

— А что вам поручено мне сказать? — спросил Никита Родионович.

— Готовы ли вы выполнять свои обязательства? Вот что.

— И все?

— И договориться о следующей встрече.

— Понятно. Вы сказали в начале беседы, что есть человек…

— Да, есть, — подтвердил Саткынбай. — Он стоит над нами. От него и идет команда. Он сказал, что будет встречаться с вами.

— Кто он такой?

— Этого я вам сказать пока не могу. Сами узнаете.

— Если нельзя — не надо, — заметил Ожогин. Саткынбай зажег потухшую папиросу, молча докурил, потом заговорил вновь, но теперь тихо, будто опасался, что кто-нибудь услышит.

В среду около консерватории, в семь часов вечера, Ожогина будет ожидать легковая автомашина. Он может без стеснения садиться в нее. Шофер довезет куда следует. Только надо ему сказать слово «карагач».

Саткынбай назвал номер автомашины и распрощался.

Саткынбай миновал переулок, вышел на главную улицу, постоял на тротуаре, раздумывая, подождать трамвая или нет, и решил идти пешком.

Он был еще под впечатлением встречи и беседы с Ожогиным. Главное, что его занимало, — это сообщение о самоубийстве Юргенса. Саткынбай считал, что его нашли и заставили работать именно по поручению Юргенса. Он даже создал для себя в своем воображении примерную картину: Юргенс сидит в Западной Германии, в американской зоне, и помнит о нем, Саткынбае. Да и как не помнить! Ведь Саткынбай оказал немало услуг гитлеровской разведке. Он сотрудничал с ней с тысяча девятьсот тридцать четвертого года, после того как его вывез из Турции немецкий капитан Циглер. Турецкая разведка не без колебаний отпустила Саткынбая в Германию, но ехать было надо. Фашисты уже вынашивали план похода на восток, и специалисты по мусульманским делам, такие, как он, были им нужны. У гитлеровцев Саткынбаю жилось неплохо. Единственное, что его беспокоило, — это будущее. Юргенс не раз напоминал, что придется «работать» в Советском Союзе.

Конечно, путешествие в Узбекистан, который он покинул в 20-х годах, ему не улыбалось, и он не ошибся в своих тяжелых предчувствиях: путешествие было нелегким. Оно отняло у него много сил, нервов, здоровья. Были моменты, когда самообладание и вера в возможность остаться на свободе покидали его.

И сейчас еще Саткынбай с отвращением вспоминает свои первые шаги здесь, в городе, ставшем для него чужим. Он достиг города ранней весной сорок пятого года, когда на западе еще гремели раскаты орудий. Сознание того, что он добрался до места, и радовало и страшило одновременно.

Документы, выданные Юргенсом, не вызвали ни у кого подозрения. Кому могло прийти на ум, что под видом солдата, демобилизованного по возрасту и контузии из Советской Армии, скрывается немецкий агент! В городе должны были жить надежные люди, друзья, единомышленники: старик Ширмат, Дражников, Абдукарим, Файзулла…

Сойдя с поезда, Саткынбай тотчас решил найти Файзуллу. В первую очередь нужно было поговорить о жилье и работе.

Цветущий и залитый весенним светом город поразил Саткынбая и вызвал в его душе злость. Эти широкие улицы, покрытые зеркалом асфальта; эти светлые, нарядные, многоэтажные дома с роскошными подъездами и открытыми балконами; эти просвечивающие насквозь узорчатые и изящные, как кружева, изгороди; эти раскидистые, манящие под свою тень тополя, клены, липы; эти машины, сотни, десятки сотен машин, — все, все казалось чужим, непонятным, ненужным в этом старинном восточном городе, а главное, противоречило тому, что слышал о нем Саткынбай там, на той стороне.

Саткынбай не мог равнодушно смотреть не только на улицы и дома, но и на людей, идущих ему навстречу, обгоняющих его. Он не узнавал в них своих бывших земляков. А они, спокойные, сосредоточенные, веселые, жизнерадостные, шли по своим делам, ехали в трамваях, автобусах, машинах…

На скрещении двух улиц Саткынбай свернул направо, дошел до переулка и остановился в нерешительности.

«Неужели заблудился?» — мелькнула неприятная мысль.

Он осмотрелся, постоял несколько секунд в раздумье и вернулся на перекресток. Вот двухэтажный дом, от него идет переулок. Эти четыре дома также знакомы. А пятый надстроен: раньше был один этаж — теперь два.

«Нет, не ошибся, иду правильно», — успокоил себя Саткынбай, но, достигнув переулка, вновь остановился в растерянности.

Левая сторона, на которой стоял дом Файзуллы, где находилась лавка армянина Алоева, преобразилась. Вместо низеньких глинобитных мазанок красовалось длинное трехэтажное здание школы.

Дома Файзуллы нет! Кто ему ответит на вопрос, где теперь Файзулла?

Круто повернув, он быстрыми шагами направился обратно.

На трамвайной остановке группа девушек-узбечек беседовала о чем-то громко, горячо. Саткынбай прислушался. Они говорили по-русски. Они обвиняли какого-то комсорга в нерешительности и в том, что у него слова расходятся с делом. Особенно сильно возмущалась худенькая девушка, которую подруги называли Саодатхон.

Подошел трамвай. Саткынбай бросил на девушек взгляд, полный брезгливости, плюнул в сторону и вошел вслед за ними в вагон.

Пользуясь теснотой в вагоне, Саткынбай протолкался к Саодатхон и, будто невзначай, наступил на ее маленькую ногу.

Девушка вскрикнула от боли, и на глаза у нее навернулись слезы.

Сидевшая тут же старуха посмотрела с укором на Саткынбая подслеповатыми глазами, покачала головой, но ничего не сказала.

Через три остановки Саткынбай сошел с трамвая. Пройдя большой, красивый мост, перекинутый через полноводный канал, он встал в тень и задумался. Тяжелые мысли угнетали его.

Туркестана, старого Туркестана не было. В город неодолимо, властно ворвалось новое. Отступали, бесследно исчезали мазанки, зигзагообразные безглазые улички, мечети, дувалы. Новое теснило их перспективой широких улиц, громадой зданий, зеленью парков и скверов, стройными вереницами деревьев, четкими линиями оросительных каналов.

Саткынбай плотно сжал веки. Ему казалось, что он спит, и если откроет глаза, то все это исчезнет. Но нет, город шумел, звенели трамваи, басисто гудели сирены автомашин, говорили без умолку люди.

— Бежать, бежать отсюда! — прошептал Саткынбай и торопливо зашагал к окраине города.

Он шел долго, не оглядываясь, не обращая внимания на людей, и только когда шумные улицы остались позади и он оказался среди высоких земляных дувалов, то замедлил шаг и осмотрелся.

Улица была глухая, пустынная. С обеих сторон теснились старые, приземистые дома. Через арыки были переброшены полусгнившие деревянные мостики.

Саткынбай почувствовал себя бодрее, увереннее.

«Все уладится, все будет хорошо. Волноваться нечего, — успокаивал он себя. — Нет Файзуллы — другие найдутся».

Навстречу мелкими шажками шла женщина под паранджой. Саткынбай, взволнованный, остановился, пропустил ее мимо себя. Ему было приятно видеть женщину под паранджой.

До цели было недалеко. Через какую-нибудь сотню метров находился дом старого Ширмата, или, как его когда-то звали, «Харами», что означает «хитрый».

В 20-х годах Ширма г укрывал Саткынбая и его брата в своем доме от чекистов. Ширмат поддерживал связь между басмачами и их пособниками. Это верный человек и к тому же очень хитрый. Многие тогда попали за решетку, а он уцелел и остался на свободе. Саткынбай помнил, что у Ширмата в саду около хауза — водоема — было припрятано оружие. Нет, Ширмат безусловно верный человек, которому можно говорить все без утайки.

«Вот тут, кажется», — подумал Саткынбай и, нагнувшись, прошел в узенькую, точно щель, калитку.

Саткынбай не ошибся: он стоял в знакомом до мелочей дворике Ширмата. Несколько деревьев совсем высохло, дувал сильно накренился, хауз засыпан, но арычок попрежнему пересекает двор. При входе в дом Саткынбай столкнулся со старой женщиной. Она отошла в сторонку и дала ему дорогу. В комнате Саткынбай увидел щуплого, обрюзглого старика в потрепанном халате, сидящего на полу. Казалось, появление гостя ничуть не удивило старика. Он посмотрел на него неподвижным, безучастным взглядом и остался сидеть, не шелохнувшись.

«Неужели Ширмат?» — подумал Саткынбай, приветствуя хозяина.

Тот кивнул гостю головой.

— Ширмат-ата? — спросил Саткынбай.

В глазах старика на мгновение блеснул прежний, хитроватый огонек. Возможно, что это просто показалось Саткынбаю.

— Не узнаете? — улыбнулся Саткынбай и подумал: «Как изменился! Очень изменился!»

Ширмат был сейчас похож на бродягу-нищего, которых Саткынбаю так часто доводилось встречать в Иране.

Ширмат еще раз поднял бесстрастные глаза на гостя и холодно произнес:

— Ульмас!

У гостя вырвался вздох облегчения: узнал! Ну, если Ширмату не изменила память, значит все пойдет хорошо.

— Я знаю, — заговорил Ширмат, — ты далеко был. Зачем вернулся?

— Дерево без ветра не гнется, — улыбнулся Саткынбай и без всяких колебаний решил выложить перед стариком свою историю: чего таиться, когда его жизнь столько раз была в руках Ширмата!

Он рассказал все от начала до конца. С того самого дня, когда они с братом, захватив небольшой запас золотых монет, бежали за границу, заметая и путая следы, до сегодняшнего дня. Он ничего не утаил.

И чем больше говорил Саткынбай, тем легче становилось у него на душе, будто спадала какая-то тяжесть. Теперь он не один, теперь их уже двое. Ширмат, умудренный опытом, поможет устроиться, поддержит, даст умный совет.

Ширмат слушал молча и не прерывал гостя. Он, кажется, весь превратился в слух, но глаза его, когда-то полные жизни, сейчас почему-то оставались холодными, неподвижными, полуприкрытыми. Если бы он не поглаживал одной рукой другую руку, его можно было бы принять за спящего.

Старик выждал немного, не скажет ли еще что-нибудь Саткынбай, и спросил:

— Все?

— Все… Почти все, — поправился Саткынбай. — Подробности можно рассказать и после. Еще успею.

— Уходи, — тихо, но решительно сказал Ширмат и показал рукой на дверь. Рука его дрожала. — Уходи, откуда пришел… Когда волк теряет зубы, он больше не выходит на промысел… Отбыл свое и сидеть еще раз не имею желания. Прежнего Ширмата нет. Есть старый, больной Ширмат, который должен умереть спокойно, дома… Уходи скорее! — повысил он голос. — А не то позову зятя — он живет рядом…

Все мысли вылетели из головы гостя. В сердце вскипела ярость, спазмы сдавили горло. Нечем было дышать, затряслись руки. Саткынбай готов был вскочить, броситься на эту живую развалину. Но в окно лился яркий дневной свет, и Ширмат спокойно, без страха смотрел на гостя: он чувствовал свою силу.

Саткынбай, сдерживая бешеный гнев, поднялся и уже в дверях произнес сквозь зубы:

— Ну хорошо, я это запомню! Ты потерял веру в аллаха, старый шакал!

Ширмат сидел закрыв глаза и не ответил ни слова.

… В одном из районных центров, недалеко от города, должен был жить человек Юргенса. Юргенс дал Саткынбаю адрес, по которому можно было найти этого человека, дал пароли для связи.

Саткынбай добрался до районного центра на автобусе и после долгих поисков нашел наконец то, что искал. Это было временное строение барачного типа, и около него, на теневой стороне, сидели несколько человек. Саткынбай подождал, пока разошлись люди, подошел к бараку и обратился к вышедшей из двери женщине:

— Мне Бражникова надо.

— Бражникова или Дражникова? — переспросила женщина.

Саткынбай растерялся. Он забыл, с какой буквы начиналась фамилия сообщника, и ответил наугад, что нужен ему Дражников.

— Шестая дверь, — сказала женщина.

На стук вышел молодой, лет девятнадцати, паренек в измазанном мазутом комбинезоне. На вопрос гостя, где можно увидеть Дражникова, он сам назвался Дражниковым и пригласил войти в комнату.

Здесь стояли аккуратно убранная кровать, стол с репродуктором, узенькая этажерка с книгами, стул.

Саткынбай сразу понял, что имеет дело не с тем, кто ему нужен. Приметы не совпадали: тот, по описанию Юргенса, был лет тридцати. Саткынбай спросил:

— У вас есть брат Даниил?

Паренек пытливо взглянул на гостя и, нахмурившись, резко ответил:

— Брата у меня нет! Изменник Родины, которого я когда-то считал своим братом, находится там, где ему надлежит быть.

Саткынбаю на мгновение стало душно. Вспомнив инструктаж, он не совсем уверенно пробормотал:

— Я познакомился с ним в сорок первом году, на фронте. Потом мы потеряли друг друга… Я только демобилизовался… Брат ваш тогда был…

— Был, да сплыл, и слушать о нем ничего я не хочу! — оборвал паренек.

Вот и все. Ширматы, файзуллы, дражниковы перестали существовать. Саткынбаю казалось, что он очутился в пустыне, где невозможно найти приют, где нечего рассчитывать на чью-либо помощь, поддержку.

И если бы на пятый день он не наткнулся на Абдукарима, трудно сказать, остался ли бы он в городе.

Только Абдукарим, которого Саткынбай встретил в годы войны в немецком плену, с которым познакомился и сдружился, помог ему.

… С той поры прошло без малого три года. Абдукарим поселил Саткынбая в доме старухи-матери, где он жил и сам. Саткынбай успокоился. Деньги, выданные Юргенсом, у него еще не иссякли, а через семь месяцев, хотя и не без труда, Саткынбаю удалось устроиться продавцом в промтоварном магазине.

Через открытое окно лилась вечерняя прохлада. Мерно и монотонно тикали большие стенные часы.

— Вам описать его внешность? — спросил Никита Родионович.

— Нет, благодарю, я уже имею представление, — сказал майор. — Меня интересует поведение Саткынбая, сама беседа.

Ожогин подробно, стараясь не упустить ни одной фразы, передал беседу с неожиданным гостем.

— Я хотел проследить, куда пойдет Саткынбай, но не решился, — добавил он в заключение.

— Правильно поступили, — произнес Шарафов. — Делайте только то, чего нельзя не делать; отвечайте на вопросы, на которые нельзя не ответить. А дальше будет видно.

3

«Допустим, автором письма является Саткынбай, или Ульмас Ибрагимов, — рассуждал Никита Родионович. — Но Саткынбай ясно и недвусмысленно сказал, что команда исходит от другого человека, имени которого он назвать не может. Кто же руководит им?»

Когда в семь часов вечера Никита Родионович подошел к консерватории, у тротуара уже стояло такси. За рулем сидел шофер. Номер машины совпадал с тем, который назвал Саткынбай. На лобовом стекле виднелась дощечка с надписью:

«Занята».

Ожогин открыл переднюю дверцу и встретился с недоброжелательным взглядом шофера. Очень худой; с большими глазами и болезненным цветом лица, он держал во рту папиросу и молча смотрел на Ожогина. Взгляд его как бы говорил: «Какого чорта вам надо?»

— Здравствуйте, — резко сказал Никита Родионович. — Карагач.

— Садитесь, — бросил шофер и отвел глаза. Машина тронулась.

Шофер за всю дорогу не произнес ни одного слова и не сделал ни одного лишнего движения.

«Еще один враг, — отметил про себя Никита Родионович, — и, кажется, тертый калач».

На окраине города машина остановилась у ворот дома. Шофер дал короткий сигнал.

— Сходите! — бросил он, не глядя на пассажира. Никита Родионович вышел, и первый, кого он увидел, был Саткынбай.

— Тут я обитаю, здесь мое постоянное жилье, — объяснил он, взяв под руку Никиту Родионовича.

Дворик был небольшой, но чистый и уютный.

Маленький самодельный хауз окружали кусты цветущего золотого шара, на круглой клумбе среди пышных астр красовались бархатистые розы; дорожка, ведущая к дому, была усажена уже утратившим свои цветы касатиком.

Под тенистой шелковицей стоял низенький столик, по обе стороны его были постланы ковровые дорожки.

На столике лежали дешевые конфеты в крикливой обертке, горкой возвышались виноград и персики, а у самого края стола примостилась стопка лепешек.

Саткынбай вынес из дому два фарфоровых чайника, уселся у стола, вытер полотенцем пиалы и разлил чай.

— Вы мне все-таки расскажите, — попросил Саткынбай, — почему Юргенс вдруг решил покончить с собой?

Никита Родионович пожал плечами, поставил пиалу на стол. Трудно ответить на такой вопрос. Он и сам толком не знал, что побудило Юргенса застрелиться. Видимо, другого выбора не было: гитлеровская Германия оказалась на краю пропасти.

— И вы видели, как его хоронили? — продолжал интересоваться Саткынбай, подливая себе и Ожогину чаю.

— Видел собственными глазами, как опускали в могилу, засыпали землей, как плакала его жена.

— Вот жену его я не знал, — признался Саткынбай и покачал головой. — А все же он дурак! Не рассчитал. Теперь такие, как он, нужны там, в Западной Германии. Им американцы дали работу, и они неплохо живут.

— А вам откуда это известно? — усмехнулся Ожогин.

— Как откуда? — удивился Саткынбай. — Из печати, а потом, я регулярно слушаю «Голос Америки», «Би-би-си». Иногда даже слышу кое-какие знакомые фамилии. Я ведь почти всю Германию исколесил, десяток лет в ней пробыл.

Во дворе никто не показывался. В уголке на нашесте петух ворчливо подталкивал курицу, усевшуюся на ночевку. Солнце заходило, лучи его скользили по железной крыше аккуратного домика. На ступеньках, у входа в дом, играла кошка с котятами.

«Кто же здесь живет? — размышлял Ожогин, слушая Саткынбая. — И действительно ли это квартира Саткынбая?»

А Саткынбай, развлекая гостя, пространно рассказывал о своем пребывании в Германии, о легкой и сытой жизни без тревог и волнений, о том, как он усердно совершенствовался в русском и немецком языках, как гитлеровская разведка ценила и опекала его.

Никиту Родионовича все это мало интересовало. Он надеялся услышать о лице, которое руководит Саткынбаем и должно руководить им, Ожогиным.

Но Саткынбай даже вскользь не упомянул ни об одном из здешних своих знакомых, и Ожогин утвердился в своем первоначальном мнении, что Саткынбай ограничен функциями обычного связного, а о деле с ним будет говорить кто-то другой.

Время бежало незаметно. Саткынбай взглянул на часы, извинился и сказал Никите Родионовичу, что оставит его на несколько минут.

Хозяин скрылся в доме и возвратился минут через десять. Беседа и чаепитие возобновились.

— Кто этот шофер? — осведомился Никита Родионович.

— А что?

— Он мне показался странным и очень угрюмым.

— Абдукарим всегда такой, и вы можете не удивляться. Я с ним познакомился в прифронтовой полосе: он был в плену у немцев. Это ведь его дом. Он живет с матерью-старухой. И меня у себя пристроил. Он хороший человек, умеет молчать, но вот, кажется, хочет сделать глупость…

— Какую? — полюбопытствовал Ожогин.

— Жениться думает. Невеста уже есть. Я его отговариваю, но не помогает. Мать на его стороне: она стара, и ей выгодно иметь в доме молодую хозяйку…

За весь вечер Саткынбай так и не сказал ничего существенного.

— Собственно, зачем вы меня сюда пригласили? — поинтересовался Никита Родионович.

— Так нужно, — пояснил Саткынбай. — Я имею поручение показать вам этот дом. Не исключено, что вам придется бывать здесь не раз.

Наконец беседа окончилась. Саткынбай назначил день, место и время для новой встречи и пояснил, как она произойдет. Видимо, Ожогину вновь предстояло провести время в компании Саткынбая с его никчемной болтовней.

Абдукарим ждал Ожогина в машине на улице. Пыльная дымка висела над городом и сливалась с темнеющим небом.

«Хорошо, что хоть узнал второго мерзавца», — подумал Никита Родионович, искоса поглядывая на шофера.

Довезя Никиту Родионовича до центрального парка, Абдукарим остановил машину и открыл дверцу. Как и в прошлый раз, он не произнес ни одного слова.

«Этот тип, — решил Ожогин, — пожалуй, почище Саткынбая. Хорошая выучка».

Майор Шарафов в беседе с Никитой Родионовичем поинтересовался лишь одним:

— Вы не помните, кто-нибудь за время вашего пребывания у Саткынбая во двор заходил?

— Нет, — уверенно ответил Ожогин.

— А Саткынбай вас не оставлял?

— Да, Саткынбай действительно отлучался.

— Эпизод этот не случаен, — заметил Шарафов, — и получит свое дальнейшее развитие. Вы напрасно недооцениваете встречу: она нам кое-что дала.

4

За последнее время Абдукарим действительно изменился. Он никогда не отличался разговорчивостью, но теперь его угрюмость и молчаливость даже Саткынбаю бросились в глаза. Саткынбай объяснял эту перемену в Абдукариме предстоящими изменениями в его жизни.

«Забыл свою дурацкую голову этой женитьбой!» — возмущался Саткынбай.

Уже несколько раз он пытался переубедить друга. Появление в доме постороннего человека Саткынбая не устраивало. Он видел мельком невесту Абдукарима и слышал от других, что это девушка грамотная, энергичная и властная по натуре.

Но уговоры друга на Абдукарима не действовали: он, видимо, твердо решил жениться.

— Ты что ищешь в женитьбе? Счастья? — спрашивал Саткынбай.

— У каждого своя судьба, — отвечал Абдукарим. Саткынбай имел основание беспокоиться за будущее Абдукарима: ведь он втянул его в дело, посвятил в свое прошлое. Абдукарим возил на машине не только его, но и человека, руководившего им, выполнял кое-какие поручения последнего. Абдукариму известны квартиры, о которых никто знать не должен. Лицо, руководившее Саткынбаем, дважды спрашивало его, надежен ли Абдукарим, и в обоих случаях Саткынбай ручался за друга, как за себя.

Сегодня Саткынбаю и Абдукариму предстояло встретить Ожогина.

По дороге Саткынбай вновь возобновил разговор о женитьбе. Он постарался дать понять другу, что его женитьба может отрицательно отразиться на общем деле. Этот аргумент, как последний и наиболее веский, он оставлял про запас.

Абдукарим молчал, угрюмо глядя на дорогу.

— Ты что молчишь?

Абдукарим заговорил наконец, заговорил неясно, туманно — слова его можно было понять двояко. Саткынбай с трудом уловил основную мысль: из нее следовало, что главное для человека — его личная жизнь.

Такой исход разговора Саткынбая совсем не устраивал.

— Ты хороший шофер, но плохой друг! — заметил он с досадой. — Не хочешь слушать меня — пожалеешь.

Утро этого дня принесло Никите Родионовичу неожиданную радость: он получил долгожданное письмо от Иннокентия Степановича Кривовяза, который четыре года назад послал его и Андрея в долгий и опасный путь — в логово врага.

Иннокентий Степанович работал сейчас секретарем горкома партии в том городе, где Никита Родионович и Андрей встретились с Юргенсом.

После изгнания гитлеровских захватчиков из родного города партизаны Кривовяза присоединились к Советской Армии. Сам Кривовяз дошел до Праги. Затем был переброшен на Дальний Восток, где пробыл до капитуляции Японии; а после демобилизации вновь вернулся на партийную работу.

Много приятного и радостного сообщал в письме Иннокентий Степанович. Жив Денис Макарович Изволин. Сыну его, Леониду, погибшему от рук гестаповцев, поставили памятник. Игорек учится в десятилетке, живет вместе с Изволиными. Иннокентий Степанович не забыл и остальных товарищей по подпольной работе — Повелко, Заболотько. Несколько строк уделил Сашутке: он заведует гаражом горкома партии. Все шлют сердечные приветы и ждут весточек.

Письмо вернуло Никиту Родионовича к прошлому, заставило мысленно еще раз пережить уже далекие дни.

Весь день Никита Родионович был под впечатлением новостей, полученных от Кривовяза, и, даже направляясь на очередное свидание с Саткынбаем, обдумывал свой ответ друзьям. «Напишу всем одно письмо, — размышлял Ожогин, — и дам понять, что борьба продолжается и сейчас, только в другой форме».

Занятый своими мыслями, Никита Родионович незаметно достиг условного места — трамвайной остановки — и начал прохаживаться взад-вперед. Через несколько минут подкатила знакомая машина. Первое, что бросилось в глаза Ожогину, — другой номер. Значит, Абдукарим менял номера. Надо рассказать о новой уловке врагов Шарафову. В машине, кроме Абдукарима, сидел Саткынбай.

— Опять к вам? — поинтересовался Никита Родионович, когда машина тронулась.

— Нет, теперь в другое место, — ответил Саткынбай и почему-то подмигнул.

Абдукарим, как всегда, вел машину молча, лицо его не выражало никакого интереса к окружающему, он ни разу не повернул головы. Только осторожные и мягкие движения рук говорили о том, что он не спит.

«Куда мы едем?» — пытался отгадать Никита Родионович, пропуская мимо ушей болтовню Саткынбая.

Машина сбавила скорость и неожиданно остановилась на совершенно пустой улице. Саткынбай открыл дверцу, вышел, а вместо него появилось новое лицо, национальность которого Никита Родионович сразу даже не мог определить.

Это был мужчина небольшого роста, с короткой серебристой бородкой. На вид ему можно было дать под шестьдесят.

Он с улыбкой поклонился Ожогину и уселся справа. Абдукарим повернул в переулок, вновь выехал, кажется, на ту же самую улицу и остановил машину.

— Идите за мной на некотором расстоянии, — предупредил Ожогина его спутник.

Он сказал что-то Абдукариму по-узбекски и вышел.

— Запомните это место, — бросил он уже на ходу Никите Родионовичу. — Здесь машина возьмет вас и отвезет домой.

Незнакомец углубился в переулок, миновал небольшой рынок и скрылся в низкой калитке.

Никита Родионович поспешил за ним.

Закрытый глиняными стенами дворик был мал. Невзрачный с виду дом, выходящий фасадом в переулок, упирался задней стеной в широкий арык, обсаженный ивами. Незнакомец стоял у дверей дома.

— Прошу сюда, — пригласил он и ввел Никиту Родионовича в небольшую комнату.

Пол ее был застлан истрепанным ковром. Вся обстановка состояла из стола, нескольких стульев, кровати и посудного шкафа.

— Здесь я живу, — объяснил незнакомец. — А здесь работаю. — И он открыл дверь во вторую комнату, с выходом на улицу. — По специальности я парикмахер, — добавил он иронически.

Этого можно было и не добавлять — внутренний вид второй комнаты говорил сам за себя: у мраморного столика висело зеркало, вделанное в бронзовую старинную раму, на столике лежали парикмахерские принадлежности, у глухой стены стоял жесткий диван, а около него столик с набросанными газетами.

— Садитесь, — предложил хозяин. — Я имею дело с Никитой Родионовичем Ожогиным? Так, кажется?

Никита Родионович кивнул головой.

— С Юпитером?

Ожогин вторично кивнул головой и спросил в свою очередь:

— А вы кто будете?

Хозяин уселся напротив и, разглаживая рукой скатерть, ответил:

— Зовут меня Раджими, но это ничего никому не говорит. Когда у меня было свое имя, меня называли иначе. Как видите, я знаю, кто вы, и должен знать Сатурна и Марса. Этого, по-моему, достаточно, чтобы откровенно и по-деловому побеседовать.

Раджими продолжал водить рукой по скатерти. Ожогин обратил внимание, что рука у него очень узкая, с тонкими, длинными пальцами.

Теперь можно было получше рассмотреть и внешность хозяина. Сухое лицо, обтянутое желтоватой кожей, заштриховано сеткой мелких морщинок; густые для его возраста черные волосы с сильной проседью; взгляд проницательный.

— Прошлое ваше и ваших друзей мне известно, — продолжал Раджими, — и возвращаться к нему не следует. Вы изъявили готовность выполнять обязательства, в свое время принятые нами всеми.

— Да.

— Отлично.

Говорил Раджими с сильным восточным акцентом, голос у него был вкрадчивый, спокойный, певучий.

В окно, выходящее к арыку, глядели плакучие ивы. Журчанье воды напоминало нежную мелодию. Раджими раскрыл настежь обе створки, и в комнату полилась приятная прохлада.

— Так будет лучше, — сказал он. — Меня интересует, где работает Алим.

Никита Родионович назвал гидроэлектростанцию.

— А каково настроение у Алима? — поинтересовался Раджими.

— То-есть? Как это понять?

— Ну, готов ли он оказать нам содействие?

— Не сомневаюсь.

— Это главное, — закивал головой Раджими и улыбнулся. — Меня именно это интересует. Надо поручить Алиму, чтобы он собрал полные сведения о своих земляках, работающих совместно с ним: кто они, откуда родом, участвовали ли в войне, находились ли в плену.

Никита Родионович пояснил, что не виделся с Алимом более месяца, но думает, что он примет поручение и постарается его выполнить. Алим работает на предприятии со дня возвращения в Узбекистан, знает всех рабочих и служащих.

Никита Родионович поинтересовался, как скоро надо повидать Алима и передать ему поручение.

— Я переговорю с ним сам, — ответил Раджими. — Вы напишите ему несколько слов, чтобы он понял, с кем имеет дело.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

Раджими выдвинул ящик стола, вынул из него несколько листков чистой бумаги, положил перед Ожогиным и подал ему автоматическую ручку.

Не раздумывая, Никита Родионович написал:

«Дорогой друг! Податель сего — мой близкий товарищ. Он обратится к тебе с просьбой. Сделай для него все возможное и зависящее от тебя так, как бы ты сделал это для меня. Н. Р.».

Раджими пробежал глазами записку:

— Он поймет, что значат эти две буквы?

— Безусловно, — заверил Никита Родионович. Раджими удивился, узнав, что Грязнов находится в Москве. Он считал, что Грязнов здесь и может быть использован на работе.

— Он здесь и не собирался быть, — пояснил Никита Родионович. — Грязнов родом с Урала.

— Правильно, я упустил это из виду, — заметил Раджими. — Ну что же, обойдемся и без него. С ним свяжутся другие. А о том, что должно касаться лично вас, мы поговорим в следующую встречу. Приходите прямо сюда. Найдете?

— Думаю, что найду.

— Над дверями у меня вывеска. Поблизости парикмахерских нет. Только проходите через двор, в мастерской могут быть клиенты. Дверь в эту комнату я оставлю открытой.

Раджими назвал число, время встречи и попросил не опаздывать.

…Вечерело. Узенькая улица была одинока. Никита Родионович шел не торопясь, вглядываясь в слепые стены домов, запоминая ориентиры, чтобы найти дом Раджими в следующий раз. Вывеска, разваленный дувал, три тополя, водопроводная колонка, рынок — все это надо было запечатлеть в памяти.

Солнце, затянутое густой дымкой, потускнело. Оно походило на желто-красную луну, и на него можно было смотреть не щурясь.

Увидев издали машину, Никита Родионович прибавил шагу.

«А что, если попытаться самому заговорить с Абдукаримом? — мелькнула мысль. — Неужели он вечно молчит?»

Ожогин сел в машину рядом с шофером.

— Говорят, что когда солнце при заходе в облаках, то погода переменится? — обратился он к Абдукариму.

Шофер молчал.

— Как называется улица, по которой мы едем? — немного спустя снова заговорил Никита Родионович.

— Не знаю, — угрюмо отозвался Абдукарим. Поверить, что шофер такси не знает названия улицы, Никита Родионович не мог. Заговорить с шофером так и не удалось.

Недалеко от дома Абдукарим его высадил.

5

Телефон Шарафова не ответил. Не ответил раз, другой, третий…

Никита Родионович беспокоился. Приближался день новой встречи с Раджими, а Шарафов отсутствовал. Саткынбай также не показывался.

Возникла мысль навестить Саткынбая на его квартире, но это было бы опрометчиво, могло насторожить врага. Да и чем Никита Родионович оправдал бы свой визит?

За несколько часов до встречи с Раджими, во второй половине дня, в ответ на очередной звонок к Шарафову в телефонной трубке послышался знакомый голос майора. У Никиты Родионовича вырвался вздох облегчения. Он решительно отказался от обеда, который приготовила Антонина, и поспешил на свидание с Шарафовым.

Шарафов подъехал сам к заранее условленному месту на «газике», усадил Никиту Родионовича рядом и предложил поехать за город.

Оказывается, Раджими был известен майору.

— Это старый, квалифицированный проводник контрабандистов, набивший себе руку на «черной тропе», — сказал Шарафов. — Из его кличек можно составить целый словарь мусульманских имен и фамилий. Раджими — выходец из Ирана, долго жил в Самарканде. До революции отец его имел мануфактурный магазин и был одновременно мусульманским священнослужителем. Раджими неоднократно переходил границу, сопровождая контрабандистов, вновь появлялся в Туркестане, дважды судился и отбывал наказание. Но арестовывать Раджими преждевременно: надо выявить его сообщников… Между прочим, Раджими именно то лицо, ради которого Саткынбай покидал вас на десять минут, когда вы были его гостем.

Майор замолчал, вглядываясь в расстилающуюся перед ним дорогу.

Мелькали высокие дувалы, закрывающие чистые узбекские дворики, утопающие в зелени, проплывали хлопковые поля, вырастали и мгновенно исчезали за поворотами дороги новостройки.

Никита Родионович обратил внимание Шарафова, что машина Абдукарима ходит под разными номерными знаками. Майор был и об этом осведомлен.

— Дом Раджими представляет для нас определенный интерес, — сказал он. — Его надо тщательно обследовать, и желательно сегодня.

— Если представится возможность? — спросил Ожогин.

— Полагаю, что представится.

— Под возможностью надо понимать то, что я останусь в доме Раджими один? — уточнил Никита Родионович.

— Ну конечно. А если это случится, к вам на помощь придет мой работник. Он назовет себя капитаном Кедровым.

Больше к этой теме не возвращались. Отъехав от города километров двадцать, Шарафов повел машину обратно.

Заговорили о перспективах развития народного хозяйства республики. Шарафов воодушевился. Он был в курсе строительства колхозной электростанции, над которой шефствовал его коллектив. Знал, сколько семей и из каких областей добровольно выехали на покорение Голодной Степи; был осведомлен, с какими трудностями сталкиваются строители новой железной дороги, пересекающей пустыню; мог сказать, какие полезные ископаемые открыты в республике; называл цифры добычи угля, плавки металла; рассказывал об оригинальной конструкции хлопкоуборочной машины, ее мощности, времени, затрачиваемом на ее выпуск.

— Эх, и разбогатеет скоро наша республика! Хотя она и сейчас не бедна, — говорил Шарафов. — Все у нас есть: машины, металл, текстиль, уголь, нефть, газ — все… Я уже не говорю о хлопке: по хлопку мы были и будем на первом месте… — Он смолк на минуту, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: — Скрывать нечего: в годы войны трудновато было. И сейчас еще не совсем легко, но уже начинаем разворачиваться вширь и вглубь. Лучше всего убеждать примерами и фактами, словами теперь никого не удивишь… Вон, смотрите сюда. — Шарафов показал вперед. — Колхозная агрономическая лаборатория. Несколько дней назад открыли. Еще недавно колхозники могли только мечтать об этом. — Он сбавил скорость машины, вглядываясь в светлое здание, окруженное клумбами ярких цветов, а потом заговорил опять: — И ведь не только у нас дело идет на подъем. Послушайте, что говорят товарищи, побывавшие на правах гостей в странах народной демократии. Сердце радуется! Наши друзья так окрепли, что за короткий срок обогнали многих западных соседей. Вот что значит превосходство идеологии!

Машина въехала в город. Расставаясь, майор предупредил Ожогина:

— Постарайтесь прийти к Раджими минут на десять раньше.

Никита Родионович перевел стрелку часов на десять минут вперед.

Рынок… водопроводная колонка… три тополя… разваленный дувал… Всё на месте. Парикмахерская открыта. Ее Никита Родионович увидел еще издали.

Дверь в комнату Раджими он потянул на себя, и она подалась.

Не успел Никита Родионович сделать и шага по комнате, как скрипнула вторая дверь и из парикмахерской показалась голова Раджими.

— Ага! Вы уже здесь? Рано.

— Ровно шесть. — И Ожогин показал на часы.

— Значит, мои отстают или ваши спешат. Прошу извинить: я немного задержусь, у меня клиент.

Голова исчезла. Дверь вновь скрипнула и закрылась. Ожогин остался один.

Подвергнуть комнату осмотру сейчас же Никита Родионович не решился. Да и притом он помнил слова майора о помощи капитана Кедрова.

Никита Родионович ограничился тем, что, сидя на стуле, пытался определить, что из обстановки надо обследовать. В первую очередь ящик стола, потом посудный шкаф, затем постель. Больше ничего в комнате не было. Может быть, выдвинуть ящик стола именно сейчас? Это никаких трудов не составляет, стоит лишь приподнять скатерку. Нет, нельзя: малейшая оплошность может выдать его с головой и погубить все дело. Он сунул руку под стол и попробовал определить размеры ящика. Это ему удалось. Ящик был очень невелик.

«Видимо, обследование придется отложить до более удобного случая, — решил Никита Родионович, — хоть майор и торопит».

За дверью, в парикмахерской, послышались голоса. Затем шум усилился, раздались крики, ругань. Зазвенело разбитое стекло, началась возня, брань. Потом наступила тишина. Никита Родионович уловил приближающиеся к двери шаги.

Любопытство настолько овладело Ожогиным, что он не вытерпел, поднялся со стула и открыл дверь в парикмахерскую.

Перед ним стоял молодой человек небольшого роста в поношенном парусиновом костюме.

— Вы Ожогин? — тихо спросил он.

— Да, — ответил Никита Родионович, немного растерявшись.

— Я капитан Кедров.

— Что здесь случилось?

— Ничего особенного, — ответил Кедров, закрывая изнутри дверь, ведущую на улицу. — Все очень удачно и вовремя. Давайте приступим к делу.

И хотя Никита Родионович еще ничего не понял и не знал, куда девался Раджими, но, памятуя указание Шарафова, стал вместе с Кедровым осматривать квартиру.

Осмотр парикмахерской потребовал всего нескольких минут и ничего не дал. Перешли во вторую комнату. В ящике стола лежала чистая писчая бумага, в шкафу была только посуда. В матраце и под ним также ничего не обнаружили.

Капитан Кедров остановился посреди комнаты и, тихо посвистывая, оглядел потолок, стены.

— Так, так… — задумчиво проговорил он и посмотрел на ковер.

Истоптанный, местами сильно истертый и изорванный, он покрывал почти весь пол комнаты.

Читая мысли капитана, Никита Родионович взял ковер за край и приподнял. Посыпалась пыль. Кедров сошел с ковра. Никита Родионович приподнял другой край и показал на деревянное творило.

— Вот! — произнес капитан и почесал за ухом. Творило подалось без особых усилий. Открылся лаз в подполье.

Кедров вынул фонарик и посветил в отверстие. Потом передал фонарик Ожогину.

— Посветите мне, я спущусь, — сказал капитан и легко спрыгнул вниз.

Никита Родионович светил, а Кедров старательно осматривал погреб. Наконец он проговорил:

— Что-то нашел… А ну-ка, дайте огонек поближе. — Он подошел к лазу, держа в руках небольшую жестяную коробку из-под конфет. — Что же тут может быть?

Крышка коробки открылась легко. В коробке лежали фотоаппарат «лейка», фотоматериалы и несколько катушек пленки, обернутых черной, светонепроницаемой бумагой. Кедров подал коробку Ожогину, катушки спрятал в карман и вылез из погреба.

— Кажется, это интересует майора, — сказал Кедров. — Надо запомнить, как все лежит, чтобы не перепутать.

Никита Родионович собрался было опустить творило и водворить на место ковер, но капитан отрицательно покачал головой.

— Не надо, пусть все остается так, как есть, — сказал он. Только сейчас Ожогин заметил, что одна щека у Кедрова выбрита, а другая нет. — Ждите меня и никуда не уходите. Я обернусь быстренько, до прихода хозяина. Запритесь и не волнуйтесь.

Он вышел во двор, осторожно приоткрыл калитку, просунул на улицу голову и через секунду исчез.

«Хорошенькое дело — «не волнуйтесь»! — с досадой подумал Никита Родионович. — А если хозяин вернется сейчас?»

Никогда время не тянулось так нестерпимо долго, никогда, кажется, так не волновался Никита Родионович.

«Надо обеспечить, на всякий случай, наиболее подходящий вариант, чтобы не быть застигнутым врасплох, — думал он. — Проникнуть в дом через парикмахерскую Раджими не сможет — дверь закрыта изнутри. Следовательно, он пройдет через двор в эту, жилую, комнату. Надо лишить Раджими и этой возможности хотя бы на некоторое время, то-есть закрыть изнутри и вторую дверь». Пока хозяин будет стучаться, Никита Родионович успеет водворить все на место. Можно объяснить подобные действия тем, что гость опасался посторонних и был напуган внезапным исчезновением хозяина.

Но страхи Никиты Родионовича оказались напрасными: капитан Кедров отсутствовал не более сорока минут.

Уложив катушки на место и внимательно, не торопясь, проверив, попали ли ножки стола и кровати в выдавленные ими углубления в ковре, Кедров прошел в парикмахерскую, открыл дверь на улицу и уселся на диван.

— Закройте свою дверь, — бросил он, — сидите и ждите.

Вновь наступила тишина. Никита Родионович выкурил две папиросы, а когда дошел до третьей, услышал голос Раджими за стеной.

— А вы все еще сидите здесь? — спросил он капитана.

— Что же мне, по-вашему, делать? Идти по городу с наполовину выбритой физиономией? Нет уж, избавьте… Давайте кончать.

— Как все глупо произошло! — проговорил Раджими. — Посидите минутку, я приведу себя в порядок.

Раджими вошел в комнату, плотно закрыв за собою дверь. Пиджак его был вымазан, рукав болтался.

— Как хорошо, что вы не бросили дом! — благодарно прошептал он. — И слава аллаху, что вас не втянули в эту историю.

Он начал быстро переодеваться.

— Что же произошло? — поинтересовался Ожогин. Раджими разразился бранью:

— Дурацкая история! В полном смысле — дурацкая. Я обслуживал клиента, он меня и сейчас ждет. Заходят двое пьяных и начинают спорить, кому из них первому бриться. Спор перешел в драку. Я начал их разнимать. Тут, как на грех, милиционер, и нас троих потянули в отделение. Клиента не взяли потому, что он был не добрит и в мыле… — Раджими взглянул на часы и покачал головой: — Все, что предстояло нам с вами сделать, сорвалось. Можете идти. Когда надо будет, я пришлю вам телеграмму и приглашу на свой день рождения… Какая досада! — сокрушался он и напоследок добавил: — Между прочим, с вашим другом Алимом я виделся. Симпатичный парень… Мы обо всем договорились.

6

Саткынбай решил еще раз побеседовать по душам с Абдукаримом.

Свадьба ожидалась в самое ближайшее время. Мать Абдукарима закупала продукты, сладости, вино.

В доме произошла перестановка. Койку Саткынбая перенесли в столовую. Это возмутило Саткынбая: он лишился возможности принимать у себя людей, слушать ночные радиопередачи.

Надо было во что бы то ни стало отговорить Абдукарима от женитьбы или, в крайнем случае, хотя бы оттянуть на некоторое время свадьбу.

Саткынбай долго обдумывал, как построить беседу с Абдукаримом. Водка всегда развязывала Абдукариму язык, он становился разговорчивее, откровеннее, и Саткынбай решил напоить его.

Вдвоем они долго бродили по базару, отыскивая чайхану, где было бы поменьше народу. Но везде было многолюдно, шумно.

— Чего мы бродим? — с неудовольствием спрашивал Абдукарим, не зная планов друга.

Наконец место нашлось. Друзья уселись на деревянный помост. Саткынбай положил одну ногу под себя, другую свесил: он уже отвык сидеть по-восточному. Абдукарим примостился рядом.

— Эй, чойчи! — позвал Саткынбай официанта и заказал ему, кроме чая, самсу и шашлык. Потом он достал бутылку и налил водку в пиалы. — Тоска берет, — начал он, подметив удивленный взгляд Абдукарима. — Не знаю, куда себя деть. Надоело все, ни на что смотреть не хочется… Когда возвращался сюда, надеялся, что увижу хотя бы часть того, с чем свыкся, что считал родным, а оказывается, все превратилось в прах… Никак не могу смириться, что эти «новые люди» разрушили все прежнее, отняли богатства наших отцов, наши дома, земли… Смотришь на все — в глазах мутится, нутро выворачивается… — Саткынбай умолк.

Официант принес несколько палочек шашлыка, самсу, тонко, кружочками нарезанный лук, лепешки. Абдукарим молчал, будто не слышал сказанного. Выпили. Закусили шашлыком.

Лица у обоих покраснели, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Видишь ли, — сказал Саткынбай, — я на тебя рассчитывал, думал — помогать мне будешь, а ты жениться решил…

— И женюсь! — отрезал Абдукарим.

— Да я тебе запрещаю, что ли? Ну и женись! Но неужели нельзя повременить немного?

— Решил — и женюсь!

— Ты скажи правду, — как можно мягче произнес Саткынбай и положил руку на плечо Абдукарима: — тебя мать принуждает?

Абдукарим нахмурился, отодвинул от себя пустую тарелку:

— При чем здесь мать? Я сам себе хозяин.

— Ну, уж я бы не сказал… Не хозяин ты себе, над тобой стоит хозяйка. А женишься — вторая станет, и будут тебя подгонять в хвост и в гриву.

— Пусть так. Что тебе?

Саткынбая подмывала злоба. Он знал трусливый характер своего друга и не думал, что он до такой степени упрям. Как можно ошибаться в человеке! Там, на той стороне, в других условиях, он был совсем другим. Конечно, он и тогда не отличался храбростью, но зато слушался его, Саткынбая, соглашался с ним, разделял его взгляды. А теперь?..

— Тебя точно подменили! — с досадой проговорил Саткынбай.

Абдукарим пожал плечами и встал.

— Пойдем, у меня голова болит, — предложил он.

Уговоры Саткынбая выпить еще по стакану не подействовали: Абдукарим отказался. Настроение у Саткынбая испортилось — он и на этот раз ничего не добился и только даром загубил деньги и время.

«Надо что-то предпринимать, — подумал Саткынбай. — Этот осел или не желает вспоминать прошлое, или действительно уже забыл о нем».

— Подлый трус! — зло прошептал он, идя следом за Абдукаримом. — Трусость погубит тебя, жалкая душонка!

Рядом с Алимом остановился человек небольшого роста, узкий в плечах, с желтоватым лицом. По внешности он походил на восточного сановника. Таких Алиму доводилось видеть лишь на рисунках.

Убедившись, что он имеет дело именно с тем, с кем надо, незнакомец спокойно, с тонкой улыбкой на губах бросил:

— Юпитер передает сердечный привет Сатурну. Прищуренными глазами он смотрел на Алима и как бы спрашивал: «Что вы на это скажете?»

Несмотря на неожиданность встречи, Алим нисколько не смутился:

— Я ничего не понял…

— Я от Юпитера с приветом к Сатурну, — повторил незнакомец.

— А при чем тут я? — спросил Алим нарочито удивленно.

Незнакомец прищурился. Его маленькая седая бородка составляла резкий контраст с густыми черными бровями, из-под которых глядели узкие темные глаза.

— Вы Алим Ризаматов? — спросил он уже не совсем уверенно.

— Да.

— Тогда вы шутник. Ризаматов повел плечом.

Незнакомец вынул из наружного кармана аккуратно сложенную бумажку и подал Алиму.

Ризаматов развернул записку и узнал почерк Никиты Родионовича.

— Что же сразу не сказали, что вы от Ожогина, и не показали письмо?

— Считал, что сделать это никогда не поздно, — все с той же улыбкой ответил незнакомец и представился: — Зовут меня Раджими. Мне надо с вами побеседовать.

Ризаматов круто повернулся:

— Пойдемте.

— Куда?

— Ко мне на квартиру.

— Нет, квартира — неподходящее место.

— А куда бы вы хотели?

— Вам виднее. Вы не менее меня заинтересованы в том, чтобы предстоящий разговор остался между нами.

Алим промолчал.

…Широкие степные просторы прорезал полноводный канал. По обоим берегам его тянулись стройные шпалеры тополей, зеленела сочная трава. До ушей долетал приятный рокочущий шум воды, спадающей каскадами. Слева тянулись веселые, нарядные коттеджи, окруженные клумбами цветов, увитые густым хмелем.

— Хорошо тут у вас! — заметил Раджими. — Как в городе.

— Да, пожалуй, — согласился Алим. Поселок остался позади.

У отводного канала разместилась птицеферма. Крик уток, хлопанье крыльев наполнили воздух.

Дальше тянулись огороды, пруды.

Раджими и Алим шли узенькой тропой по берегу канала.

— Вы работаете начальником противопожарной охраны? — поинтересовался Раджими.

— Помощником, — ответил Алим.

— Давайте сядем, — предложил Раджими. Помолчали.

— Ваш старший друг уже действует, — сказал Раджими, решившись начать деловой разговор. — Настала пора и вам последовать его примеру.

— Постараюсь сделать все, что от меня зависит, — ответил Алим, вспомнив состоявшуюся в свое время беседу с майором Шарафовым.

Майор предупреждал тогда, что лазутчики иностранной разведки могут пожаловать внезапно, а поэтому надо все время быть готовым к визиту и вести себя соответственно обстоятельствам.

— Много на этом предприятии работает наших земляков? — спросил Раджими.

Конечно, Алим мог задать встречный вопрос: кого именно имеет в виду Раджими под словом «земляк», ибо Алим еще не мог определить, к какой национальности принадлежит его собеседник, но он ответил:

— Очень много. Процентов шестьдесят, а то и семьдесят.

— Это хорошо, — заметил Раджими. — Вот ими в первую очередь мы с вами и займемся.

Мысль его была ясна: выяснить, сколько лиц из местных национальностей занято на ГЭС, что это за люди, откуда они, кто их родители, родственники, друзья; есть ли среди них участники последней войны: в данном случае Раджими интересовался только теми, кто был в плену. О них надо узнать все, что возможно: как попали в плен, как долго находились в нем, кем и когда освобождены.

— И вам и мне ясно, — пояснил Раджими, — что задачу эту сразу не выполнишь. Действуйте постепенно, но систематически, все интересное сообщайте мне. Нам надо неустанно искать людей для выполнения своих задач. Как мы их используем — подскажет обстановка.

Алим кивнул головой.

Как хотелось ему сейчас взять этого желтого, с пергаментным лицом посланца поджигателей новой войны, поднять в воздух и ударить о землю!

Беседа продолжалась долго. Условились, что за первой информацией Раджими явится через несколько дней.

— Будем надеяться, что аллах поможет вам, — сказал на прощанье Раджими. — Аллах — всемогущий наш заступник.

Алим чуть слышно скрипнул зубами.

7

Никита Родионович тщательно изучал маленькую фотокарточку. С нее смотрел мужчина с большими залысинами на лбу, с короткой бородкой, слегка вьющейся на концах.

Нет, это лицо ему незнакомо. Широкий, крутой лоб и властные, резко очерченные губы, правда, кого-то напоминают, но кого именно — вспомнить не удалось. Если бы на лице не было темных очков, то, возможно, оно выглядело бы иначе. Главное — глаза, а они скрыты.

— Ну как? — спросил майор Шарафов. Ожогин замотал головой:

— Этого человека я не знаю. А кто он?

— Пока сказать трудно, — ответил Шарафов, — но надеюсь, что общими силами мы разрешим эту задачу. Во всяком случае, он известен Раджими, а этого достаточно, чтобы он заинтересовал и нас.

Никита Родионович передал карточку Шарафову.

— А не съездить ли мне к Ризаматову? — предложил он. — На последнем свидании Раджими сказал, что остался доволен встречей с Алимом.

— Ездить к товарищу Ризаматову нет необходимости. Он также доволен результатами встречи и знает, как себя вести. Я, между прочим, хотел извиниться, что заставил вас так долго сидеть в парикмахерской Раджими…

— Обследование комнаты имело успех?

— Имело! И даже больший, чем я рассчитывал. Теперь ясно, что совместно с Раджими, Саткынбаем и Абдукаримом действует еще один человек. Но он находится здесь временно, с определенной миссией. Для пользы дела я могу вам кое-что рассказать.

Органы государственной безопасности перехватили донесение, предназначенное к отправке через границу. В нем сообщалось, что автор донесения оказался в городе Н. и нашел «четырех друзей». Далее автор приносил благодарность адресату за то, что тот дал ему возможность встретить здесь «настоящего друга, стоящего дороже четырех остальных», друга, с которым его связывает очень многое в прошлом.

Майор Шарафов полагал, что под четырьмя друзьями подразумеваются Саткынбай, Ожогин, Ризаматов и Абдукарим. Настоящим другом мог быть Раджими.

— Не исключено, — заметил майор, — что автор донесения и человек, заснятый на этой фотокарточке, — одно и то же лицо.

Он взял снимок, посмотрел на него вблизи, потом на расстоянии вытянутой руки и сказал:

— Но есть в этом донесении места темные и непонятные. Вот, например. — Майор положил фотоснимок, пододвинул к себе исписанный лист бумаги и прочел вслух: — «Транзитник перестал существовать в С — м Чикаго. Удачно были преодолены препятствия, мешавшие маршруту»…

— Как? В каком городе? Прочтите еще раз! Шарафов прочел фразу вторично.

— Чикаго?.. Чикаго?.. — как бы что-то вспоминая, проговорил Ожогин. — Где-то я читал… один литератор сравнивал наш Новосибирск с Чикаго. Он назвал Новосибирск — Сибирским Чикаго.

— Правильно, — улыбнулся Шарафов. — Я дал задание еще раз проверить.

— Вы сможете дать мне на час эту фотокарточку? — спросил Ожогин майора.

Тот поднял широкие брови:

— Для чего?

— Разрешите пока не высказывать своих предположений. Я собираюсь лишь показать эту карточку жене брата. Она жила и училась в Новосибирске и недавно возвратилась оттуда. Все может быть…

— Пожалуйста. — Шарафов подал карточку Никите Родионовичу.

Никита Родионович открыл своим ключом квартиру, зажег свет и, постучавшись в комнату к Антонине, попросил ее выйти.

Пока Антонина одевалась, Никита Родионович взволнованно ходил из угла в угол. Рассказ Антонины натолкнул его на мысль, что человек в очках, ехавший с ней через Новосибирск, то же лицо, что и изображенный на фотокарточке.

Вошла Антонина.

— Посмотри, пожалуйста, это не твой спутник? — протянул ей фотокарточку Никита Родионович.

Антонина взяла в руки карточку и вздрогнула.

— Он? — спросил Никита Родионович.

— Он, — тихо произнесла Антонина и с беспокойством посмотрела на Никиту Родионовича. — Как попала к вам эта карточка?

— Я ее взял у майора Шарафова, чтобы показать тебе. Я почему-то чувствовал, что мы имеем дело с одним и тем же лицом.

— С каким одним лицом?

— Этого, Тонечка, сказать не могу. Здесь уже тайна.

— Понимаю, — смутилась Антонина. — Но, конечно, он сфотографирован до смерти?

Никита Родионович рассмеялся:

— Если он действительно умер, то до смерти. Спасибо, Тонечка! Я побегу к Шарафову. Спи и не волнуйся… Костя не звонил? — И, не дождавшись ответа. Ожогин выбежал из дому…

— Почему же вы раньше не рассказали об этой истории с вашей родственницей! — с укором сказал Шарафов.

— Откровенно говоря, я не придал ей значения, тем более что соответствующие органы занимались расследованием, — ответил Ожогин.

— Ай-яй-яй! — покачал головой майор. — Как это нехорошо со стороны опытного разведчика.

Вывод напрашивался сам собой: автором донесения, предназначенного к отправке за рубеж, являлся иностранец-транзитник, ехавший в Шанхай, бесследно исчезнувший в пути и оказавшийся в Узбекистане.

Смущало лишь одно обстоятельство: Антонина передавала, что труп иностранца якобы был обнаружен. В чем же тогда дело?

— Во всяком случае, ясно пока следующее, — резюмировал Шарафов: — в городе укрылся еще один враг.

8

Поздней ночью на малолюдной улице на окраине города остановилась машина. Из нее вышли два человека и скрылись в переулке. Один из них был высокий, широкоплечий; второй — маленький, щуплый. У высокого был в руках портфель и на плече макинтош.

Спутники молча подошли к калитке одного из домов и остановились. Человек маленького роста вынул из кармана ключ, отпер калитку и ввел своего спутника в длинный дворик, в глубине которого стоял дом. К нему вела узкая дорожка, усыпанная песком.

Поднявшись на крыльцо, маленький человек раз, другой нажал кнопку звонка. Сквозь узкие щели в ставнях тоненькими полосками начал пробиваться свет.

За дверью раздался дребезжащий, старушечий голос:

— Кто там?

— Это я, тетушка. Раджими.

Загремел тяжелый засов, щелкнул ключ во внутреннем замке, и дверь открылась.

Раджими и его спутник вошли.

— Вот, тетушка, мой старый друг по Самарканду, о котором я вам говорил, — представил Раджими своего спутника. — Казимир Станиславович Заволоко… (Рослый любезно раскланялся.) Он у вас поживет некоторое время.

— Пожалуйста, пожалуйста, я уже все приготовила. — Лица старухи не было видно — она закрывала его широким рукавом платья.

Кроме нее, в доме никто не жил.

Старуха вела жизнь замкнутую, на улицу почти никогда не показывалась, а если и выходила, то в парандже, закрывавшей, по старому мусульманскому обычаю, ее лицо черной сеткой. Гостей старуха не принимала, да к ней никто и не напрашивался. Ежедневно с утра в доме появлялась пожилая женщина. Она приходила с продуктами и овощами и часов до пяти хозяйничала: приготовляла завтрак и обед, убирала комнаты, стирала белье. Потом она уходила, чтобы прийти на следующее утро.

Изредка, главным образом весной и осенью, появлялся старик-садовник. Несколько дней он возился с окучкой и подрезкой деревьев, выравнивал единственную дорожку, ведущую от калитки к дому, приводил в порядок клумбы, сажал цветы.

В обычные дни в доме царила тишина.

Появление постороннего мужчины явилось чрезвычайным событием в однообразной жизни старухи. Два дня она провела в хлопотах: перетаскивала лучшую утварь в отведенную временному жильцу комнату, выбивала ковры и одеяла, протирала стекла в окнах.

Казимир Станиславович был доволен отведенной ему комнатой. Особенно ему понравилась венская качалка.

Раджими приходил к гостю только по ночам, и тогда они подолгу беседовали.

Казимир Станиславович сидел обычно в качалке с подушкой под головой, Раджими — в низеньком, глубоком и удобном кресле.

На шестой день после своего вселения Казимир Станиславович спросил Раджими:

— А как обстоят дела с документами, интересующими наших шефов?

— Могу доложить, — изъявил готовность Раджими. Он пододвинул свое кресло к качалке и, наклонившись вперед, потер свои узкие руки с тонкими пальцами.

Казимир Станиславович курил, откинувшись головой на подушку.

— Вначале я мало надеялся на возможность выполнения этого поручения, — заговорил Раджими тихим, вкрадчивым голосом, — но потом, когда неожиданно открылись новые обстоятельства, я сообщил, что цель будет достигнута. Могу вам коротко изложить…

— Только не коротко, — прервал его гость. — Наоборот, как можно подробнее, чтобы я все понял. Это, пожалуй, главная причина моего приезда сюда.

Раджими часто закивал головой в знак согласия и продолжал:

— Тогда мне придется вернуться к далекому прошлому… Вы должны помнить, что в Самарканде рядом с магазином моего отца жил владелец одного из хлопкоочистительных заводов. У него была единственная дочь, тогда еще девчурка, по имени Соня. Она часто приходила к нам в магазин с матерью, отличалась общительностью и всем нравилась. Постепенно Соня превратилась в хорошенькую девушку и примерно лет в девятнадцать вышла замуж. Как говорили все, удачно. Муж ее, человек в годах, бывший представитель германской фирмы по переработке кишок, слыл богачом. Я от кого-то слышал, что он попался на валютных операциях и угодил в тюрьму.

Время бежало, я забыл о существовании Сони. И как-то в начале этого года меня перед входом в кино остановила незнакомая женщина: «Здравствуйте! Не узнаёте?»

Я признался, что не узнаю. Тогда она назвала себя. Это была Соня. В короткой беседе она подтвердила, что первый муж осужден, что она вышла замуж вторично. На этом наш разговор окончился. А месяца два спустя тетушка сообщила, что приходила Соня, очень расстроенная, хотела повидать меня и обещала зайти в воскресенье.

Женщина действительно пришла. Она взволнованно объяснила, что сложившиеся дома обстоятельства вынуждают ее заложить свои ценности, перешедшие ей по наследству от бабушки. Соня рассчитывала на мою помощь. Она якобы ни к кому другому не обращалась. Я поинтересовался, какая сумма денег ей необходима. Она назвала большую сумму — двадцать пять тысяч. Я согласился. У меня были и есть люди, которые смогут ссудить такую сумму под известный процент. Соня оставила мне ценности и даже не попросила расписки. Тут были браслет с пятью бриллиантовыми камушками, по карату белой воды в каждом, бриллиантовый кулон в платиновой оправе, серьги и три золотых кольца.

Деньги я дал Соне на месяц. Она их вернула своевременно, взяла ценности, а через неделю появилась вновь. Ей понадобились еще двадцать пять тысяч. Я помог вторично. Получилось так, что деньги я должен был принести ей на квартиру сам. Я принес и там познакомился с ее мужем, Марком Аркадьевичем Мейеровичем. И как бы вы думали, кем он оказался?

Заволоко пожал плечами.

— Он оказался, — сказал важно и медленно Раджими, — коммерческим директором того самого завода…

— Который нам нужен? — перебил Заволоко.

— Совершенно верно, — подтвердил Раджими. Казимир Станиславович энергично поднялся с качалки и оттолкнул ее ногой.

— Так это же на редкость удачно! — сказал он.

— Я тоже так думал, — умильно улыбнувшись, согласился Раджими, — а поэтому и сообщил, что цель может быть достигнута.

Заволоко заходил по комнате.

— Ну, и что за тип этот… как вы его назвали?.. — Заволоко пощелкал нетерпеливо пальцами.

— Мейерович, — подсказал Раджими.

— Ну да… Что он собой представляет?

Раджими не торопясь, степенно и спокойно доложил, что в прошлом Мейерович был агентом зингеровской фирмы и побывал за границей в разных странах. С установлением советской власти начал работать в хозяйственных организациях и с некоторого времени занял должность коммерческого директора машиностроительного завода.

— А его взгляды? — поинтересовался Казимир Станиславович.

— Он беспартийный. Никогда ни в какой партии не состоял. Делец. Проигрывает массу денег в карты, и, конечно, не из своего жалованья.

— Возраст? — спросил Заволоко.

— Точно не скажу, но, во всяком случае, моложе меня и немного старше вас.

— На какой срок вы ссудили деньги?

— На два месяца.

— Когда срок истекает?

— Два дня, как истек.

— А вы уверены, что деньги нужны именно ему, а не жене?

Раджими приложил руку к сердцу и склонил голову.

— Твердо уверен, — сказал он. — А на днях вы убедитесь.

— Когда его жена обещала принести деньги?

— За деньгами я должен сходить сам, — пояснил Раджими. — Я не хочу, чтобы она сюда приходила.

— Не вижу необходимости затягивать дело, — произнес Казимир Станиславович. — Вы с ним говорили о документах?

— Я ожидал вашего приезда. Надо было посоветоваться…

Гость встал и посмотрел на Раджими сверху вниз.

Да, с возрастом Раджими стал не в меру осторожен. Отчасти это правильно, и ругать его не следует. Спешка в серьезных делах недопустима, но…

— Если вы уверены, что денег у них нет, — медленно, с расстановкой проговорил Казимир Станиславович, — не откладывайте разговор и берите за горло. Церемониться нечего.

— Я и не думаю, — возразил с улыбкой Раджими, — но хочу предварительно узнать, зачем им нужны деньги.

— Умная мысль, дельная мысль, — одобрил Заволоко. — Попытайтесь узнать… А теперь скажите, как мне повидаться с Ожогиным.

— Когда бы вы хотели?

— Завтра.

Раджими задумался на несколько минут, пригладил рукой свою коротенькую бородку, поморщил лоб. Он считал, что первую встречу можно провести вне дома.

— Вы намерены долго с ним беседовать?

— Нет, — ответил Казимир Станиславович. — Пять, максимум десять минут.

— Отлично. Тогда устроим так. Вы помните здание телеграфа? Я вам показывал.

— Помню.

Казимир Станиславович Заволоко уже неплохо ориентировался в городе.

— Без пяти восемь вы подойдете к телеграфу. Увидите машину Абдукарима. Садитесь в нее. Ровно в восемь в машину сядет Ожогин.

— А Абдукарим? — поднял брови Заволоко.

— Абдукарим в это время будет со мной в чайхане. Я его займу минут на пятнадцать-двадцать.

— Можно и так, — согласился Казимир Станиславович. — Не забудьте только повесить на машину номер, известный Ожогину.

…На другой день Никита Родионович получил телеграмму за подписью «Рами». Телеграмма гласила:

«У меня сегодня день рождения. Буду рад вас видеть в половине восьмого».

Точно в срок Ожогин явился на квартиру Раджими. Раджими вынул толстые карманные часы и, глядя на циферблат, произнес мягко, но в то же время требовательно:

— Ровно в восемь, ни раньше, ни позже, подойдите к телеграфу и садитесь в машину Абдукарима. В вашем распоряжении двадцать восемь минут. Хватит?

— Вполне.

Сумрак окутывал город, сгущался. На небе зажглись первые звезды. Когда Ожогин достиг телеграфа, совсем стемнело. Большой циферблат висячих часов показывал без трех минут восемь.

Знакомая машина стояла на месте. Никита Родионович подошел к ней сзади, открыл дверцу и сел. Лишь спустя минуту, когда машина пересекала мост через канал, Ожогин вгляделся в шофера и понял, что за рулем сидит не Абдукарим. Это удивило и взволновало Никиту Родионовича. Он вторично посмотрел на шофера, и сердце его похолодело: на месте шофера сидел плотный мужчина без головного убора, в темных очках. Что-то очень знакомое было в его фигуре.

— Значит, не узнаете или не хотите узнавать? — произнес незнакомец, и его голос заставил Ожогина вздрогнуть.

Никита Родионович молчал.

Машина выехала на широкую асфальтированную улицу, прижалась к тротуару, под густую тень раскидистых деревьев, и плавно остановилась.

— Ну, здравствуйте! Не узнали? Не ожидали старика Юргенса? — И шофер снял очки.

Никита Родионович все еще молчал.

— Удивлены? — рассмеялся Юргенс и положил тяжелую руку на плечо Ожогина.

Только теперь Никита Родионович пришел в себя.

— Удивлен — это не то слово. Поражен… Сражен… — проговорил он. — Ведь я сам лично, да и не я один видел, как везли гроб с телом Юргенса на кладбище, как опускали в могилу, как засыпали землей, как плакала жена…

Юргенс снова рассмеялся:

— Со мной произошло такое же приключение, как с Иисусом Христом. Разница лишь в том, что тот воскрес до похорон, а я после… Ну, давайте поздороваемся. — И он пожал руку Ожогина. — Вы не рады видеть меня?

— Очень рад… но все это у меня не укладывается в голове.

— Я тоже рад, что вы здоровы, — продолжал Юргенс. — Понимаю ваше состояние, и поговорим мы после. Сейчас я не располагаю временем и хочу лишь обременить вас маленьким поручением… Запомните одно: Юргенса нет. Юргенс мертв для всех. Есть теперь лишь Заволоко Казимир Станиславович, выходец из Западной Украины, человек, интересующийся восточным фольклором… Поняли?

— Я всегда вас понимал, — ответил Ожогин.

— Прекрасно. Так вот, меня интересует в данное время коммерческий директор машиностроительного завода. Поинтересуйтесь им и выясните, каково политическое и общественное лицо этого господина.

— Когда вам это нужно?

— Через два-три дня, не позже.

— Постараюсь.

— Ну, а теперь до свиданья. Раджими вас найдет… Кстати, запомните: Раджими — свой человек. Ему можно верить во всем. Если бы не он и… — Юргенс сделал небольшую паузу, — и не вы, то я бы, пожалуй, не рискнул появиться в этих краях… Ну, всего лучшего! До скорой встречи…

Ожогин вышел. Загудел мотор. Машина круто повернула и через минуту скрылась.

… Юргенс не спал. Он сидел в удобной качалке и предавался размышлениям. Как поразился встрече с ним Ожогин! После дня его «смерти» прошло без малого три года. Вообще все получилось тогда неплохо. Он сам подбирал вместо себя покойника. Это было делом нелегким: пришлось облазить чуть не все госпитали, больницы, морги, прежде чем удалось найти подходящий труп. Остальное уже не составляло труда.

Жена Юргенса вздрагивала от одной мысли, что ее Карл будет числиться в покойниках, но потом смирилась. А на другой день после похорон Юргенс посетил кладбище, даже сфотографировал «свою» могилу.

Да и мало ли что случалось в жизни! Вот сегодня он сказал Ожогину, что Раджими — верный человек и что не будь его, он не рискнул бы показаться здесь. Юргенс не добавил: «показаться вторично». Ожогину этого знать не следовало.

Карл Юргенс родился в 1891 году. Отец его был полковником артиллерии. По окончании юнкерского училища Юргенса отправили на фронт и вскоре назначили организатором опорного разведывательного пункта и прикомандировали к штабу корпуса австро-венгерской армии. Это было в 1914 году. С этого времени Юргенс стал разведчиком.

21 августа 1914 года совершенно неожиданно на расположение австрийцев обрушились гвардейцы одной из дивизий Преображенского и Семеновского полков. Юргенс попал в плен. Война для него окончилась.

В числе других пленных он попал в один из городов Средней Азии. Военнопленные пользовались там относительной свободой — отпускались до вечерней поверки из лагеря в город. Многие нашли себе занятия, каждый по своей профессии.

В пятнадцатом году Юргенс познакомился с сыном владельца мануфактурного магазина Раджими. Подвижной и предприимчивый, он уже в те годы смело и безнаказанно проводил через границу и обратно контрабандистов. Раджими помог Юргенсу бежать из плена. Заручившись письмом одного из сановников эмира бухарского к купцам в Кабул, он повел Юргенса по пути, уже пройденному такими же беглецами значительно ранее.

Юргенс хорошо помнит этот путь. Помнит темную ночь, быстрые и капризные воды Аму-Дарьи… Каюк, переправу, афганский берег… Пограничный пункт… Ночевку и переход до города Мазар-и-Шериф. Ночевали в полуразвалившихся караван-сараях. Грязь, вонь, теснота, насекомые… Сухие лепешки, тут, урюк, кок-чай…

В Мазар-и-Шерифе отдыхали двое суток, потом, в сопровождении двух конвоиров, взяли путь на Кабул, через Таш-Курган и Кундуз-Дарью.

Каменная пустыня, скалистые стены, ущелья и теснины, подъемы и спуски, дикая, неведомая природа Гиндукуша — и, наконец, перевал, который поднял их на высоту трех с половиной тысяч метров…

И только на подходе к городу, название которого в переводе означает «цветок весны», стало веселее на душе: вдоль дороги появились богатые фруктовые сады, виноградники.

С Раджими Юргенс расстался в Кабуле. Минуло тридцать лет, и вот они встретились вновь.

«Да, Раджими — верный человек, — еще раз подумал Юргенс и начал раздеваться. — С ним не пропадешь».

9

Юргенс и Раджими сидели на веранде, укрытой зарослями хмеля. Вечерело. Со двора тянуло смешанным запахом мяты и табака.

— Скоро осень, — произнес Юргенс, нарушая деловой разговор.

Раджими удивленно посмотрел на него, приподнял брови, поморщил лоб, но промолчал.

— Вы помните ту осень, в Кабуле?

— Помню, — не понимая, к чему клонит собеседник, ответил Раджими.

Он ждал, что скажет об осени в Кабуле Юргенс, но тот внезапно заговорил о другом:

— Так что вы хотите предпринять насчет Абдукарима?

— Он ведет себя подозрительно.

— То-есть?

— Саткынбай опасается его, боится предательства. Он уже два раза докладывал о нем.

— А ваше мнение?

— Точно такое же.

Раджими пояснил. Взгляды Абдукарима изменились, он уклоняется от выполнения поручений, от денег, намекает, что в недалеком будущем Саткынбаю, возможно, придется искать другую квартиру.

— Это еще ничего не значит, — заметил Юргенс. — Абдукарим по природе человек угрюмый, необщительный…

— И непостоянный, — добавил Раджими.

— А поэтому лучшего от него и нельзя ожидать, — продолжал свою мысль Юргенс. — Беда может прийти с другой стороны. А вы и Саткынбай этого недооцениваете.

Раджими насторожился, прищурил глаза.

— Как зовут старика, которому Саткынбай разболтал все, а тот выгнал его из дому?

— Ширмат.

— Вот с такими типами шутить нельзя. Он где-нибудь сболтнет о визите Саткынбая, тогда все пропало.

— Согласен, — заметил Раджими, — но полагаю, что Абдукарим более опасен, так как знает не только Саткынбая, но и меня и Ожогина. Он возил вас…

— Но ведь он не догадывается, кто я.

— Не важно. Зато он знает мой дом, он возил меня к Ризаматову и видел его.

— О чем же вы думали раньше? — вспылил Юргенс, но тут же сдержал себя и уже спокойным, нравоучительным тоном добавил: — Нельзя было действовать так неосторожно и вверять свою судьбу и судьбу всего дела какому-то проходимцу. Что, у вас в городе мало машин?

— Виноват Саткынбай.

— Саткынбай глуп! — опять повысив тон, сказал Юргенс. — Но не он же руководит вами, а вы им. Что же вы смотрите!

Раджими нервно теребил свою бородку. Оправдываться он не хотел, да и чего оправдываться, когда ясно, что допущена оплошность. Он думал сейчас о другом: как выйти из положения.

— Проверьте Абдукарима, — подумав, произнес Юргенс. — Поручите ему… э… старую рухлядь Ширмата. И сразу станет ясно, наш человек Абдукарим или не наш.

Выражение лица Раджими стало напряженным. Да, он сам до этого бы не додумался.

— Мед вам в уста, дорогой друг, за хороший совет! — проговорил он почтительно.

Юргенс смягчился.

— Пусть займется этим Саткынбай, — сказал он, — сами не ввязывайтесь.

Саткынбай злорадствовал, предвкушая удовольствие, которое он испытает от предстоящего разговора с Абдукаримом. Пусть теперь он попытается выкрутиться, отмолчаться или отделаться ничего не говорящими словами! Не выйдет! Саткынбай действует не от своего имени, а от имени Раджими. А Абдукарим побаивается Раджими, в этом Саткынбай уже убеждался не раз.

Саткынбай долго ломал голову, как поступить с Ширматом. Опытный провокатор, прошедший гитлеровскую выучку, он отлично понимал, что одно дело — дать поручение и совершенно другое дело — выполнить его. Нельзя было не считаться с характером Абдукарима. На то, на что способен он, Саткынбай не способен Абдукарим. Для Абдукарима надо все подготовить, создать необходимые условия. И Саткынбай спешил выполнить задуманный план.

В эту ночь он лег во дворе, чтобы проснуться пораньше и не прозевать уход Абдукарима на работу. Абдукарим обычно уходил из дому в восемь утра. Однако, несмотря на принятые меры, Саткынбай чуть было не проспал. Раскрыв глаза, он увидел, что Абдукарим уже сидит под шелковицей и пьет чай.

Нельзя было терять ни минуты. Саткынбай быстро вскочил, оделся, бросился в дом и возвратился оттуда со свертком в руках.

— К тебе поручение есть, — сказал Саткынбай, садясь против Абдукарима. — Серьезное.

— Что за поручение? — спросил Абдукарим, не глядя на друга.

— Вот. — Саткынбай положил перед Абдукаримом на край столика сверток. На газетной бумаге проступали большие масляные пятна. — Отвези Ширмату и скажи, что прислал Вахид Ахматов. Это его старый приятель.

Абдукарим нахмурился.

— Для чего это? — угрюмо спросил он.

— Я тебе все скажу. — Саткынбай пристально поглядел в глаза другу. — Ширмат, старый шакал, любит «казы». Тут целых полкило. — Саткынбай придавил сверток рукой. — Колбаса, так сказать, с начинкой… Ширмат — ненадежный человек, он может погубить нас всех… Так советует Раджими. Понял? Отдай сегодня, и пораньше. А то начинка выдохнуться может.

Глаза Абдукарима округлились и стали больше обычного. Он отодвинул от себя страшный сверток и встал.

— Зачем ты меня впутываешь в эту историю? — спросил он. В руке он все еще держал пиалу с недопитым чаем, и рука его дрожала.

Саткынбай деланно расхохотался:

— Что? Струсил?

— Я не повезу, — сказал тихо Абдукарим.

— Повезешь! — резко бросил Саткынбай. — Раджими приказал.

— Не повезу! Вези сам. И вообще, переехал бы ты жить в другое место.

— Ах, вот как? — На лице Саткынбая показались пятна. — Я давно подметил, что ты повернул нос в другую сторону. Поздно!

— Я не думаю никому приносить вред, — попрежнему тихо промолвил Абдукарим. — Я лишь прошу оставить меня в покое. Если бы я хотел, я давно сообщил обо всем куда следует. Но я этого не сделал и не сделаю. Так и скажи Раджими.

Гнев у Саткынбая спал. Абдукарим — трус. Трус, дрожащий за свою шкуру. И бояться его нечего, на предательства он не способен. Но все же Саткынбай сказал:

— Смотри! В случае чего, ты первый поплатишься, — и быстро, не оборачиваясь, вышел со двора.

«Пусть себе они идут своей дорогой, а я — своей, — рассуждал Абдукарим, подходя к автобазе. — Я им не буду мешать, они — мне. Так будет лучше».

10

Придя вечером к Мейеровичам, Раджими застал одну Соню. Она была бледна и ответила на приветствие гостя едва уловимым кивком головы.

— Что с вами? — с нарочитой тревогой в голосе спросил Раджими.

Соня молчала.

Раджими приблизился к ней, взял ее руку и учтиво поцеловал.

Хозяйка вздохнула:

— Вы пришли за деньгами? Раджими наклонил голову.

— Господи! Что нам делать? — с отчаянием воскликнула Соня. — Я сегодня сама собиралась идти к вам…

— С деньгами? — спокойно спросил Раджими, хотя, переступив порог, уже понял, что рассчитывать сейчас на возврат денег нечего.

Хозяйка безнадежно закачала головой.

— За чем же? — поинтересовался Раджими.

— Опять за деньгами, — чуть не простонала Соня. — Я виновата перед вами… Я отлично сознаю, что ставлю вас в затруднительное положение, но у меня нет другого выхода… На вас вся надежда…

Раджими сел и внимательными глазами посмотрел на хозяйку дома.

— Сколько нужно? — помедлив, спросил он.

— Пятнадцать тысяч, — сказала она и с надеждой посмотрела на гостя.

— Какими еще ценностями вы располагаете? — спросил Раджими.

— У нас больше ничего нет. А деньги нужны мужу. Скоро должна быть ревизия — он погибнет сам и погубит других.

Все окончательно прояснилось.

— Когда ожидается ревизия? — спросил Раджими.

— В конце месяца.

— Времени еще много, но надежд мало, — тихо, с сочувствием произнес Раджими. — Я вам ничего не могу обещать. Попытаюсь. Приложу все усилия.

Хозяйка встала, подошла к гостю, взяла его за руку:

— Умоляю вас, спасите меня… и мужа! Я не представляю себе, что может произойти. Ведь…

— А тут и нечего представлять. — Раджими встал и высвободил руку. — На вещи нужно смотреть здраво, — продолжал он в том же тоне. — Вы и сами отлично понимаете, что ничего другого не придумаешь.

— Но вы же сказали, что…

— Я могу повторить то, что сказал, — вновь прервал ее гость: — попытаюсь, приложу все силы, использую все возможности, но обещать ничего не могу. Ведь сумма изрядная…

— Какой ужас! — прошептала хозяйка.

Раджими пришло в голову выяснить еще одну деталь.

— Уж коли вы так доверительно ко мне относитесь, то будьте откровенны, — обратился он. — Скажите правду: на что он истратил такую кругленькую сумму? На вас?

— Не все, — ответила хозяйка. — Большую часть денег он проиграл в карты. А деньги взял под отчет в кассе. С кассиром он в хороших отношениях…

— Та-ак, — протянул Раджими. — Хорошо, попробую выручить вашего мужа, но сомневаюсь в успехе. Деньги под слово не дают.

Визитом Раджими был вполне удовлетворен. Он узнал все, что надо было узнать.

На другой день рано утром, выходя от тетушки, Раджими чуть не столкнулся с Соней. Она плакала. Взяв женщину под руку, он отвел ее от дома и озабоченно спросил:

— Что еще стряслось?

— Он прислал меня к вам, — произнесла Соня, сдерживая рыдания.

— Мы на улице! — напомнил строго Раджими. — Умейте сдерживать себя.

— Вам удалось достать деньги? — Женщина с надеждой посмотрела на Раджими.

Тот отрицательно покачал головой:

— В моем распоряжении была лишь ночь, а это очень немного.

— Но надежда есть?

— Я вам уже говорил: очень небольшая. Скажу правду: всю сумму покрыть мы не сможем.

— Господи, что же делать?

— Не падайте духом. Завтра вечером я зайду к вашему мужу и переговорю с ним лично. Пусть подождет меня и никуда не уходит.

Юргенс остался доволен действиями Раджими.

Они сидели за накрытым столом. Юргенс помешивал серебряной ложечкой крепкий чай в стакане, а Раджими отрывал от лежащей в вазе кисти винограда ягоды, высасывал из них сок и складывал на блюдце шкурки. Наконец он вытер свои тонкие пальцы о салфетку и задумался.

Юргенс тоже сидел некоторое время молча, отхлебывая крупными глотками остывший чай, потом сказал:

— Деньги он получит только за документацию. Так ему и скажите.

Раджими предупредительно поднял руку:

— Возможно, деньги и не понадобятся.

Юргенс отодвинул от себя пустой стакан и удивленно посмотрел на собеседника:

— А как же?

Раджими ответил не сразу. Мягко ступая, он прошелся по комнате, потирая руки, и сел на свой стул.

— Мейерович согласен бежать отсюда, — сказал он тихо.

— Куда?

— Куда глаза глядят. — И Раджими усмехнулся.

— Чья это затея? — Юргенс встал, расправил плечи и пристально посмотрел на Раджими.

— Моя.

Раджими пояснил.

Пятнадцать тысяч — сумма довольно приличная. Конечно, в случае надобности можно пожертвовать ею, но зачем допускать лишние расходы? Согласие Мейеровича бежать дает возможность не тратить деньги и сохранить ценности, оставленные в залог. Он, Раджими, заработал их…

Юргенс рассмеялся: он понял смысл комбинации, задуманной Раджими.

— Согласится? — спросил он. — А куда он денется?

— Вы забыли о жене.

— Заверим его, что супругу переправим вслед за ним немедленно.

Юргенс достал портсигар и закурил. Помощник его, конечно, прав. Где пройдет один, там всегда пройдет и другой. Но какой смысл во всей этой затее? На что нужен на той стороне Мейерович? А тут еще его жена… Сколько возни! Нельзя ли сделать проще?

Юргенс оглядел комнату от стены до стены несколько раз и хлопнул в ладоши.

— Принимаем ваш вариант, но с небольшой поправкой, — сказал он. — По дороге с Марком Аркадьевичем может что-нибудь случиться…

Раджими склонил голову в знак согласия.

В тот же день вечером Никита Родионович, вызванный телеграммой, шел в парикмахерскую Раджими.

Телеграмма, как и в прошлый раз, была подписана: «Рами», но Ожогин чувствовал, что предстоят свидание и разговор с Юргенсом.

Появление покойного шефа не только ошеломило Ожогина, но и лишний раз показало, на что способна империалистическая разведка.

Никита Родионович шел и думал о том, как запутаны, извилисты и опасны тайные тропы. Они идут через моря и границы, по лесам и бескрайным степям. И сколько надо зоркости и упорства, уменья и мужества, чтобы обнаружить их и найти на них едва приметные следы!

Ожогин оказался прав: в квартире Раджими его встретил Юргенс.

— Ну вот, теперь мы подробно и побеседуем, — сказал он, пожимая руку Никите Родионовичу, и закрыл на замок дверь.

Ожогин сел за стол, Юргенс расположился напротив. Под самым потолком горела матовая лампочка. Она бросала бледный, рассеянный свет на лицо Юргенса, и Никита Родионович мог внимательно разглядеть его. Юргенс почти не изменился, только погрузнел.

— Ну, а как ваши дела? — Юргенс положил перед гостем портсигар и спички.

Никита Родионович коротко рассказал о приключениях, которые произошли с ним и его друзьями с момента «похорон» Юргенса.

Юргенс слушал рассказ не прерывая, а когда Ожогин окончил, спросил:

— Вы к Блюменкранцу являлись?

— Мы его не нашли. То-есть нашли его квартиру, но в ней оказался совершенно другой жилец.

— Ну, это и не так важно. Важно, что вы все целы, устроились, хорошо себя чувствуете.

Голос Юргенса, жесты, манера держать себя оставались прежними. Он, как и раньше, говорил очень самоуверенно, властно. Как и раньше, любил делать паузы при беседе.

— Мое поручение выполнили?

— Относительно Мейеровича?

— Да.

Никита Родионович объяснил, что за краткостью времени он не смог собрать о Мейеровиче полных данных.

— Чем я еще могу быть полезен? — поинтересовался он.

— Мелочами я вас больше беспокоить не стану. Имеются более серьезные задачи. Для вас, как и для меня, совершенно ясно, что здесь — я имею в виду Среднюю Азию — произошли большие перемены. Старые топографические карты потеряли всякое значение. В них надо внести исправления. Без спешки, спокойно, методически постарайтесь нанести на карту все новое. Возникли новые города — дайте им полную характеристику. Поинтересуйтесь, где оборудованы новые аэродромы, где отстроены энергетические узлы. Подсчитайте энергетические и топливные ресурсы.

— А сроки?

— Сроками я не ограничиваю. По мере накопления материалов передавайте их Раджими… Как у вас со средствами?

— Я ни в чем не нуждаюсь.

— Если возникнет надобность в деньгах, обратитесь к Раджими, он все устроит.

Беседа заняла примерно час. Юргенс еще раз подчеркнул, что Раджими можно довериться во всем: он опытен в делах Востока и хорошо разбирается в людях.

— Вот пока и все, — заключил. Юргенс. — Мы встретимся еще не раз… Кстати, южные районы республики вам знакомы?

— Да. Я часто выезжаю туда в командировки.

— Цель их?

— В основном прием вновь отстроенных электростанций и проверка работы уже существующих.

— Очень хорошо. К этому вопросу мы еще вернемся. День новой встречи Юргенс не назначил.

Вечером Раджими зашел к Мейеровичам. Муж и жена были дома. На приветствие они ответили как-то вяло.

На столике в огромной пепельнице из щита черепахи красовался ворох окурков.

— Марк Аркадьевич, — мягко начал Раджими, — неужели в самом деле ваши дела так плохи?

Мейерович несколько раз кивнул головой и опустил голову на грудь.

Его жена застыла в напряженной позе в ожидании дальнейшего разговора.

— Прошу вас, — обратился к ней Раджими, — оставьте нас вдвоем.

Женщина поджала губы и с явной неохотой покинула комнату.

— Вы знаете, в чем ваше единственное спасение? — спросил Раджими.

— Жена говорила… Я согласен бежать куда угодно, в самое глухое место нашей страны.

Раджими усмехнулся:

— Нет, здесь вас всюду найдут. Предстоит тюрьма, а в вашем возрасте это неизбежная смерть… Единственный выход — покинуть пределы России.

Мейерович вздрогнул.

Наступила длительная пауза. Хозяин смотрел на гостя широко раскрытыми глазами.

— Хорошо… Но я мало верю, что из этого что-нибудь выйдет, — произнес он наконец каким-то неестественно тонким голосом.

— Об этом позабочусь я и еще один человек, мой большой, влиятельный друг.

Лицо Мейеровича продолжало выражать растерянность.

— Но… — Раджими тяжело вздохнул и сделал рукой неопределенный жест, — все будет возможно при одном условии.

— Каком? — хрипловато спросил Мейерович и провел рукой по шее, пытаясь заглушить нарастающее волнение.

— В конструкторском бюро вашего завода хранится документация на известную вам машину, прошедшую все испытания и запланированную к выпуску с начала будущего года. Эта документация должна оказаться на той стороне.

Мейерович побледнел, лицо его сразу осунулось. Он встал, выпрямился, но тут же беспомощно опустился в кресло.

— Когда ожидается ревизия? — снова заговорил мягким, вкрадчивым тоном Раджими.

— Дней через пятнадцать.

— Вот к этому сроку я вас и переправлю. Раджими встал, решив, что на этом беседу можно закончить, но Мейерович вдруг спохватился:

— А как же жена? Что будет с ней?

— Все предусмотрено, — успокоил Раджими. — Двух сразу переправить невозможно, но недели через две она будет вместе с вами.

Выйдя из дому, Раджими по привычке осмотрелся и облегченно вздохнул.

11

Абдукарим сидел в своей машине на стоянке такси. Уже несколько дней сряду он избегал встреч с Саткынбаем, вставал раньше, чем обычно, и тихо уходил на работу; а вечером, прежде чем войти в дом, заглядывал в окна, желая убедиться, спит его жилец или нет. Но долго так продолжаться не могло, Абдукарим прекрасно это понимал. Да и с какой стати он должен чувствовать себя в своем доме стесненно!

«Подлец!» — мысленно обругал своего жильца Абдукарим и вздрогнул: у машины стоял Саткынбай.

— Открой, — попросил он.

Не без колебания Абдукарим открыл дверцу. Саткынбай влез на заднее сиденье.

— Выручи, — сказал он, — заплачу. Не хотел с тобой связываться, да, как назло, нет ни одной машины. А время не терпит.

Абдукарим вышел якобы для того, чтобы проверить покрышки. Он постучал по каждой из них ногой и осмотрелся: действительно, ни одной машины на стоянке не было. Абдукарим не знал, что Саткынбай специально, в течение нескольких часов выжидал этого удобного случая.

— Куда? — коротко спросил Абдукарим, запуская мотор.

— Туда, где нас первый раз ждал Раджими. Тронулись. Некоторое время ехали молча, потом Саткынбай сказал:

— Давай обо всем забудем. Нам ссориться невыгодно…

Абдукарим насторожился: тон был необычный.

— А я и не хотел ссориться, — промолвил он. Снова помолчали. Машина неслась по пустующим ночным улицам города. Мелькали освещенные окна. Асфальт окончился, началась мощенная булыжником мостовая.

— Когда свадьба? — раздался сзади голос Саткынбая.

— На следующей неделе.

— Пригласишь?

— Ты живешь в нашем доме, зачем тебя приглашать!

— А мамаша твоя иначе рассуждает: она хочет отказать мне в квартире.

— Живи сколько хочешь, — коротко ответил Абдукарим и почувствовал на своем затылке горячее дыхание Саткынбая.

— Вот и хорошо! — согласился Саткынбай. — А когда тебе трудно будет с деньгами — скажи, я всегда выручу.

Абдукарим молчал. В душе росла тревога: почему сегодня Саткынбай сел не рядом с ним, как обычно, а позади?

Миновали второй мост. Где-то внизу шумел канал. Из-за тучи выплыла луна и залила все вокруг бледномолочным светом. Справа от моста тянулись редкие жилые строения, слева начинался пустырь.

— Бери влево, — сказал Саткынбай и похлопал Абдукарима по плечу. — А теперь разворачивайся на обратный ход. Подождем минут пять.

Абдукарим остановил машину и выключил мотор. Сразу стало тихо, и от этой тишины ему сделалось жутко. Желая скрыть нарастающее волнение, Абдукарим полез в карман за папиросами.

— А машину ты водить здоров! — сказал Саткынбай. — Дай-ка и я закурю.

Абдукарим хотел чиркнуть спичкой, как вдруг что-то обрушилось на его голову, перед глазами вспыхнули огни, потом свет погас…

Саткынбай прислушался: дыхания не слышно. Вышел из машины, вытащил Абдукарима, легко поднял на руки и понес. На краю обрыва положил его на землю. Ощупал карманы: коробка папирос, пачка денег — дневная выручка. Все переложил к себе в карман. Столкнул тело вниз.

— Вот так будет лучше, — произнес он спокойно и направился к машине.

Никита Родионович подал Шарафову только что полученную перед выходом из дома телеграмму от Ризаматова.

Майор прочел:

«Институт срочно вызывает сдачу экзаменов Москву. Как быть?»

Шарафов задумался. Брови его сошлись на переносице.

— Да, мы не учли приближение осени, — произнес он с огорчением. — Вы, кажется, предупреждали меня, что Ризаматов поступает в институт…

— Месяца два назад.

Майор постучал пальцами по столу.

— Что ж, задерживать не будем, — сказал он, возвращая Ожогину телеграмму. — Пусть едет. — И, заметив удивление в глазах Никиты Родионовича, добавил: — Телеграмма подсказала мне интересную мысль. Я думаю, Что отъезд Ризаматова надо даже ускорить. Пусть сядет в поезд не завтра, а сегодня ночью.

… Два дня спустя, в девять часов вечера, Юргенс надел очки и вышел на очередную прогулку.

Как обычно, он неторопливо направился к центру города. Он старался держаться теневой стороны, избегал освещенных мест и хотя и сознавал, что такая предосторожность излишня, все же не пренебрегал ею по привычке.

Войдя в сквер, он замедлил шаг и присел на скамейку у густой зеленой изгороди летнего ресторана. Оркестр исполнял попури из какой-то оперетты. За близстоящим столиком двое громко разговаривали.

— Да ты толком расскажи, — просил один: — кого убили?

— Не убили, а пытались убить шофера нашей базы.

— Как же это произошло?

— Машина с базы ушла утром, а ночью на пустыре заметили человека. Подобрали. Оказался шофер двадцать шестой машины. Голова разбита, чуть дышит… Вызвали неотложную помощь и отправили в больницу.

Оркестр заиграл марш и заглушил голоса.

Юргенс всячески напрягал слух, но теперь ничего разобрать не мог.

При всей своей выдержке он не смог унять мелкую неприятную дрожь в ногах. Очевидно, Абдукарим жив. Надо было немедленно принимать меры, и Юргенс заспешил домой.

Не успел он переступить порог, как навстречу поднялся Раджими.

— Я с плохими вестями, — сказал он.

— Да… — не то спросил, не то подтвердил Юргенс.

— Исчез Алим Ризаматов.

Удар был неожиданным. Юргенс стоял, не двигаясь, в напряженной позе, но на лице его ничего нельзя было прочесть.

— Как исчез?

Раджими вскинул плечи, развел руками:

— Его соседка по квартире мне рассказала, что позавчера подошла неизвестная машина. Алим отдыхал после обеда. В комнату вошли двое, вернулись с Ризаматовым, усадили его и увезли.

— Что это, провал? — глухо проговорил Юргенс и быстро заходил по комнате. — Немедленно идите на квартиру Саткынбая и предупредите его, чтобы он скрылся: Абдукарим жив. Я слышал собственными ушами. Бегите скорее! Раджими остолбенел.

— Не тяните, бегите! — грубо сказал Юргенс. Раджими поспешно бросился к двери. Минул час.

«Тик-так… Тик-так…» — выстукивал монотонно маятник на часах.

Юргенс ходил, опускался в качалку, вновь вставал, курил, пытаясь успокоить взбудораженные нервы.

Бледная и неровная полоска лунного света падала на расстеленный на полу коврик.

«Тик-так… Тик-так… Тик-так…»

Юргенс быстро подошел к часам и остановил маятник: он начинал действовать ему на нервы.

Заскрипела дверь, раздались тихие шаги, и в полумраке комнаты обрисовались контуры человека. Это был Раджими.

Он вошел, облокотился на дверной косяк и тяжело перевел дух. Юргенс ждал, нетерпеливо постукивая ногой.

— Беда! Саткынбая вчера под утро арестовали.

— Как это произошло? — глухо спросил Юргенс. Раджими молчал. С таким же точно вопросом и он мог обратиться к Юргенсу.

Кто мог ожидать, что все так сложится! Надо было свертывать широко задуманные планы. Снимался с повестки дня, как неразрешенный, вопрос получения данных о стратегическом сырье республики. Не могло быть и речи об использовании дома тетушки Раджими под нелегальную радиостанцию.

Обстановка требовала ускорить похищение документов Мейеровичем.

Принятый ранее вариант вывозки одного Мейеровича теперь уже не подходил: оставлять его жену — значило рисковать делом. Должен был уйти и Раджими.

По мнению Юргенса, провал Саткынбая не означал неизбежной угрозы делу: Саткынбай умел держать язык за зубами, знал, как себя вести. Вся история могла пройти за уголовную, что не так уж страшно. Гораздо большую тревогу вызывало исчезновение Ризаматова. Как мог он провалиться? Ведь Раджими встречался с ним всего только один раз!

Все мысли Юргенса были направлены сейчас к одной цели: сохранить Раджими и Ожогина, получить в свои руки документацию машины новейшей конструкции и уйти за рубеж.

12

В комнате Раджими тускло, как и обычно, горела электролампочка.

— Вот мы и снова встретились! — бодро произнес Юргенс и пожал руку Ожогину. — Какие новости?

Никита Родионович пожал плечами:

— Все идет по-старому. Работаю над задачами, которые вы передо мной в прошлый раз поставили. Я много думал и кое-что даже предпринял.

Раджими расстелил на столе карту Средней Азии.

— Это хорошо, — коротко заметил Юргенс. — А вы своего друга Ризаматова давно видели?

— Алима? — переспросил Никита Родионович.

— Да.

— До своего отъезда в командировку.

Никита Родионович догадывался, к чему клонится речь: Юргенс, вероятно, хочет проверить, знает ли он об исчезновении Алима.

— Ризаматов сидит на ГЭС безвыездно? — продолжал интересоваться Юргенс.

— Почти. Только изредка приезжает в город.

— К вам заходит?

— Да, не бывало случая, чтобы он хоть раз в месяц ко мне не заглянул. Но сейчас что-то не торопится. Видимо, занят. У меня была возможность побывать у него, да вот Раджими опередил. Но если надо, я смогу урвать время и съездить.

— Да нет… пожалуй, не стоит. Другое дело, если он сам к вам приедет. Как вы считаете? — обратился Юргенс к Раджими.

— Правильно, — поспешно ответил тот. — Специально ехать нет никакой надобности.

— И вот еще что, — тем же спокойным тоном продолжал Юргенс. — Это относится к вам обоим: надо прекратить пользоваться машиной Абдукарима. Это не совсем удобно. И на дом к нему вы не ходите. Саткынбая там сейчас нет, он в отъезде… А к вам у меня просьба, — обратился он к Ожогину.

— Слушаю, — ответил с готовностью Никита Родионович.

Юргенс придвинул к себе поближе карту, склонил над ней голову.

— Вам этот пункт знаком? — спросил он, указывая карандашом.

Никита Родионович посмотрел на карту:

— Знаю. Это районный центр соседней республики. Я в нем бывал несколько раз.

Юргенс оторвался от карты, откинулся на спинку стула и поднял глаза на Раджими, стоящего у стола.

— А по каким делам туда ездили? — снова повернулся он к Ожогину.

Никита Родионович рассказал, что два колхоза, лежащих на территории двух соседних республик, возбудили вопрос о совместном строительстве гидроэлектростанции на горной реке. В задачу Ожогина входило выяснить возможности строительства ГЭС.

— А результат? — полюбопытствовал Юргенс.

— Вопрос пока рассматривается, он еще не решен. Юргенс встал из-за стола и прошелся по комнате, теребя свою короткую бородку.

Никита Родионович заметил, что ни Юргенс, ни Раджими, повидимому, не обеспокоены провалом своих сообщников, а если и обеспокоены, то тщательно скрывают это.

Юргенс, расхаживая по комнате, выкурил папиросу, затем вновь сел напротив Ожогина, навалившись грудью на стол.

— Я не считаю нужным торчать все время именно здесь, в городе, — начал Юргенс. — Что вы скажете, если я переберусь в этот райцентр?

— Вам виднее, — пожал плечами Никита Родионович.

— Но я хочу посоветоваться с вами, — твердо сказал Юргенс.

Никита Родионович задумался. Он не предполагал, что Юргенс обратится к нему за советом.

— Что я могу сказать… — ответил он. — Найти там квартиру труда не составит, но…

— Что «но»? — спросил Юргенс.

— Часть этого района является пограничной зоной.

— Это мне известно, поэтому я вас и спрашиваю… Мне думается, что все будет зависеть от того, с какими документами я там появлюсь.

— Да, — согласился Ожогин. — Пожалуй, это главное.

— А документы нам добудете вы. — И Юргенс положил свою руку на руку Никиты Родионовича.

— Я?

Ну да, вы. Допустим, что для окончательного решения вопроса о строительстве ГЭС вновь понадобилось уточнить кое-какие детали на месте и туда послали нескольких специалистов. Это реально?

— Вполне.

— Так вот, на вас ляжет обязанность достать мне четыре бланка командировочных удостоверений без указания фамилий, но за подписями и печатями.

— Четыре? — переспросил Ожогин.

— Да, четыре, — подтвердил Юргенс.

Он объяснил, почему четыре. С ним поедет Раджими, и каждому из них понадобится по два бланка. Чем это вызывается, Юргенс расскажет Ожогину позже.

— А на какой срок? — поинтересовался Никита Родионович.

— Ну, суток на двадцать — двадцать пять. Дальше будет видно, — ответил Юргенс. — Вы сможете это сделать?

Ожогин сказал, что попытается.

— Это половина задачи, — продолжал Юргенс. — Вторая ее часть заключается в том, чтобы вы выехали предварительно туда сами, нашли две квартиры, дали телеграмму и встретили нас.

Никита Родионович задумался.

— Вторая половина задачи более трудная, — сказал он: — оснований для выезда у меня нет.

— Надо найти, — твердо сказал Юргенс.

— Трудно.

— Без трудностей ничего не бывает, и не мне вам говорить об этом. Попытайтесь доказать дирекции, что так необходимо.

Юргенс нахмурился, лицо его стало злым.

— Есть один вариант, — поразмыслив, сказал Никита Родионович. — Выехать по собственной инициативе — и не выехать, а вылететь, попросив отпуск по семейным делам на три-четыре дня.

— Я был уверен, что вы найдете выход, — произнес Юргенс подчеркнуто официально.

— Когда нужно, чтобы я вылетел? — спросил Никита Родионович.

— Чем скорее, тем лучше. Желательно — завтра.

— Если так, то прошу отпустить меня. — И Ожогин посмотрел на часы. — Возможно, я еще успею застать на работе кого-нибудь из начальства.

— Я вас буду ждать здесь до часу ночи, — предупредил Юргенс. — Возвращайтесь, но… с положительным результатом.

… Возвратившись через несколько часов обратно, Никита Родионович застал Юргенса за странным занятием: он сидел за столом в комнате Раджими у закрепленных маленьких тисков и трудился над бородкой большого ключа. Перед ним на столе были разбросаны напильники, кусачки, плоскогубцы, несколько ключей различной конструкции.

Приход Ожогина Юргенса не смутил. Пригласив гостя садиться, он продолжал работать, и так усердно, что на лбу у него выступили капли пота.

— Вы и ключи умеете делать? — заметил Ожогин.

— Это одно из многих приложений к моим сложным обязанностям, — усмехнулся Юргенс. — Чем можете обрадовать?

Никита Родионович рассказал, что все сложилось удачно: четыре бланка командировочных удостоверений добыты. В пять часов утра он вылетает.

Ожогин не ожидал, что Юргенс примет это так спокойно; он даже не прервал свою работу и ограничился коротким ответом:

— Вот и хорошо. Поезжайте. Буду ждать телеграммы.

13

В полдень пассажирский поезд остановился у маленькой железнодорожной станции, стоящей среди голой степи. Железнодорожные постройки, окаймленные живой изгородью из деревьев и кустарника, представляли небольшой оазис.

Из разных вагонов поезда вышли две пары: Юргенс с Раджими и Мейерович с женой.

Супруги поспешили в тень больших карагачей. Юргенс, не желая показываться на глаза своим спутникам, обошел небольшое здание вокзала и остановился в ожидании Раджими.

— Располагайтесь временно здесь или в зале. Я за вами приеду, — проговорил Раджими, подходя к Мейеровичу.

…. Первым заметил Ожогина Юргенс. Никита Родионович подъехал на полуторатонном грузовике, вылез из кабины, огляделся и заспешил к вокзалу. Увидев Юргенса и Раджими, он подошел к ним и тихо доложил:

— Все в порядке. Квартиры нашел. Юргенс закивал головой:

— Я вами очень доволен.

— Поедемте, — предложил Никита Родионович, пропустив мимо ушей комплимент. — У меня времени в обрез: я должен обязательно выехать шестичасовым поездом.

Направились к грузовику. Юргенс сел рядом с шофером. Ожогин и Раджими залезли в кузов.

Солнце палило немилосердно, и часовой путь от станции до районного центра показался Юргенсу пыткой. Ни приподнятое лобовое стекло, ни скорость движения машины — ничто не смягчало изнуряющего зноя. Нагретый воздух смешивался с запахом бензина.

Районный центр представлял собой небольшой новый поселок в три ровные улицы с зелеными рядами молодых деревьев.

Машина остановилась около белого домика. Выпрыгнув из кузова, Раджими шепнул Юргенсу:

— Я сейчас вернусь на станцию и привезу их, а вы пока займитесь своими делами.

Машина двинулась дальше, пересекла весь поселок и подкатила к глинобитному дому с плоской крышей.

Комнату Юргенсу дали маленькую, но чистую, устланную ковром, с окном на запад. Осмотрев ее, он высказал желание повидать хозяина.

— Здесь хозяйка, — пояснил Никита Родионович, — вдова. У — нее сын и две дочери — колхозники, все на сборе хлопка. А с ней я могу вас познакомить, она в саду.

Вышли во двор. Юргенс пытливо осматривал каждый предмет. Даже заглянул в бочку, стоящую под карагачом. Вода была затхлая, темная. Юргенс скривил губы в брезгливой гримасе.

Хозяйка шла навстречу, неся в подоле спелые яблоки.

Это была пожилая женщина, плохо владеющая русским языком. Она приветливо закивала головой и дала понять, что сейчас приготовит чай.

— К вам у меня просьба, — обратился Юргенс к Ожогину. — Можно ли достать в поселке бутылку хорошего вина, с этикеткой? Что-либо вроде портвейна?

— Я думаю, можно.

— Попрошу вас, сходите купите, а я тем временем займусь туалетом.

Выйдя от Юргенса, Никита Родионович задумался. Прав ли Шарафов, что не отдал приказа задержать Юргенса и Раджими в городе? Ведь намерения врагов перебраться через границу были ясны уже тогда.

Шарафов считал, что в пограничной зоне у Раджими должны быть старые сообщники, люди, на помощь которых Раджими, видимо, рассчитывал.

Их-то и следовало во что бы то ни стало обнаружить. В беседе с майором Ожогин согласился с его точкой зрения, но теперь Никиту Родионовича не оставляло чувство тревоги: Юргенс вел себя слишком уверенно, он определенно на что-то надеялся.

Минут через десять Ожогин вернулся с бутылкой вина.

— Ого! Быстро управились! А я еще не успел побриться, — заметил Юргенс.

— Так ведь магазин через улочку, совсем близко. Юргенс осторожно открыл бутылку, вынул из кармана брюк бумажник, извлек из него маленькую ампулу и, отбив ее кончик, вылил содержимое в бутылку. Затем, водворив на место пробку, он поставил бутылку на окно.

Проделав это, Юргенс быстро сбросил с себя нижнюю рубаху, опоясался длинным суровым полотенцем и, выходя из комнаты, сказал, усмехнувшись:

— Только не вздумайте сами пробовать вино. Это не для всех… Я сию минуту…

Юргенс мог и не предупреждать Ожогина, что вино не для всех. Никита Родионович сразу понял, что бутылка с вином отравлена. Но кого же собирается угощать Юргенс? Врага или друга? Погибнуть никто не должен. Если это враг, его надо обязательно передать следственным органам живым.

План действий созрел мгновенно. Убедившись, что Юргенс поглощен своим туалетом, Никита Родионович побежал в ларек. Он возвратился через несколько минут. В его руке была еще одна бутылка с вином…

Юргенс вошел в комнату немного погодя, энергично растирая бицепсы, грудь, шею суровым полотенцем, и, бросив мельком взгляд на окно, где попрежнему стояла бутылка с вином, поинтересовался, нет ли у Ожогина к нему вопросов.

— Я потому вас спрашиваю, — уточнил Юргенс, — что не знаю, когда мы с вами встретимся. Я ведь не сижу на одном месте… Давайте попьем этого зелья, — предложил он и, опустившись на ковер у стола, приподнял крышечку чайника и заглянул внутрь. — Как вы думаете, чай не из той воды, что в бочке?

Никита Родионович рассмеялся.

Каждый налил себе в пиалу ароматного зеленого чая. Юргенс подул в пиалу и, отпив несколько глотков, заговорил:

— Если у вас нет ко мне вопросов, то кое-что хочу сказать я. Вы поняли, что нас интересует? Придерживайтесь схемы, которую я набросал вам в прошлый раз. Ну, и, кроме этого, не забывайте о людях. Интерес к ним должен быть вашей повседневной заботой. Ищите и берите на заметку всех, кто если не теперь, то в недалеком будущем сможет оказаться нам полезным. Мы найдем подходящий момент для беседы с ними…

— Вы говорите «мы», «нас», — прервал собеседника Никита Родионович. — Кое-что из сложившейся ситуации мне непонятно, и я желал бы уточнить…

— Что именно? — удивился Юргенс.

— Я и мои друзья предложили в свое время услуги вам, как представителю германской разведки, а потом произошли события, из которых я понял, что американская секретная служба приобрела на нас такие же права, как и вы. Так я понял?

Юргенс усмехнулся:

— Ну-ну, дальше…

— Мои предположения подтвердил мистер Клифтон, проявивший заботу о нас троих… Ну, и, наконец, ваш визит…

Юргенс ответил не сразу. Он поставил пиалу и задумчиво поглядел в окно.

— Вы правильно поняли, — заговорил он после долгой паузы. — Важна конечная цель, а какие будут союзники в борьбе за ее достижение, вопрос не такой существенный. Германия останется Германией. После первой мировой войны мы оказались в таком же положении, если не худшем. А как обернулось дело? Говорят, история не повторяется. Ерунда! Повторяется и повторится. Я вам могу коротко обрисовать положение вещей. Вас это не утомит?

— Нисколько.

Юргенс поднялся с ковра, подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу, потом возвратился и сел возле стола:

— Теперь на земном шаре встали друг против друга две силы: США и СССР, капитал и коммунизм. Готовится новая война, которой еще не знала история. Мы, немцы, еще не поднялись, но поднимаемся. Нам помогут в первую очередь американцы. Они сейчас в зените. Война, и только война! Вот бог, которому молятся сегодня за океаном. Во имя этого бога приехал сюда и я…

Беседа затянулась. Юргенс отпустил Ожогина только в начале пятого.

— До возвращения Раджими я бы вам не рекомендовал встречаться с Ризаматовым. Он еще молод, неопытен, и все возможно… — посоветовал он, провожая Никиту Родионовича. — Ну, а если опять услышите, что я покойник, — не смущайтесь. До свиданья!

14

Лишь на вторые сутки, в полночь, Раджими удалось достичь аула, расположенного в пограничной зоне. Давно здесь не бывал Раджими, ой, как давно! На горизонте, на светлом небе, вырисовывались зубчатые очертания одного из хребтов — отрогов Копет-Дага.

По улочкам аула весело журчал арык. Раджими нагнулся и припал к воде пересохшими от жажды губами — она была прохладная, вкусная. Напившись вдоволь, он встал, вытер мокрое лицо и огляделся. Как изменилось селение! Кругом разбиты сады, появились виноградники, за кишлаком раскинулись бескрайные хлопковые поля.

В полусотне шагов от кишлака стоял карагач, старый карагач, много повидавший на своем веку. Он рос здесь и двадцать лет назад.

Раджими оперся о его могучий ствол, задумался. Все изменилось, кроме этого карагача, все… Надо искать Убайдуллу, прозванного за его длинные ноги Узунаяком. Сколько раз за свою жизнь Раджими шел на ту сторону, сколько раз возвращался обратно! А что дало ему все это? Нет у него ни дома, ни семьи, ни близких людей.

Убайдулла-Узунаяк… Сколько теперь ему лет? Когда Раджими впервые вывел его на контрабандную тропу, Убайдулле было двадцать лет. Значит, сейчас ему около пятидесяти. Длинные ноги у Убайдуллы! Трудно было шагать за ним по горным тропам.

В последний раз он видел Убайдуллу в тридцать седьмом году. Его трясла лихорадка. Убайдулла вылез из своей юрты, добрался при его помощи вот до этого карагача, и они долго сидели вдвоем, вспоминая прожитые годы. Тогда Раджими не сказал Убайдулле, зачем он приходил. Не сказал потому, что Убайдулла был болен и бесполезен, а теперь… Теперь надо будет сказать.

Раджими поднялся, отошел и оглянулся. Огромная черная шапка карагача сливалась с небом и как бы растворялась в нем. Раджими зашагал к аулу. На противоположном конце его лаяли кем-то обеспокоенные собаки. Прислушался. Ясно услышал шум мотора. Он рос, становился громче и уже покрыл лай собак. Плеснули светом фары по дувалу, и Раджими юркнул в первую попавшуюся калитку.

Машина прошла, оставив за собой тучу густой пыли, от которой на улице стало еще темнее.

Двор Убайдуллы он нашел сразу. Он как стоял четвертым от входа в селение, так и остался четвертым. А вот чинар здесь был один, а теперь целых три. Раджими вошел через незапертую калитку во двор, постучал в дверь. Тишина. Постучал еще раз. Послышались какие-то звуки, и дверь открылась.

Хозяин пытался в темноте рассмотреть гостя и наконец произнес:

— Ой-е! Киик? Какой тебя ветер принес?

Голос принадлежал Убайдулле. Киик — значит «горный козел», и только один Убайдулла, ученик Раджими, когда-то звал его так.

— Салям, друг! — произнес Раджими.

— Салям, — ответил Убайдулла. — Проходи, гостем будешь.

В почти пустой комнате с еще не просохшими после побелки стенами пахло свежей известью. Хозяин внес лампу.

— Там, — Убайдулла махнул в сторону другой половины дома, — все спят. Посидим тут… Ты надолго? Или по пути? Почему ты так бедно одет? Где ты пропадал?..

Вопросов было много, но Раджими некогда было отвечать на них. Он сразу приступил к делу.

— Ты мне нужен, — сказал он тем тоном, каким когда-то обращался к Убайдулле.

— Иначе бы ты не пришел, — усмехнулся хозяин. — Я сразу подумал об этом, как узнал тебя. Говори.

— Проведешь на ту сторону? Убайдулла рассмеялся и покачал головой:

— Ай-яй!.. Все такой же! Зачем тебе туда понадобилось?

— Надо, — коротко отрезал Раджими. Веселое настроение Убайдуллы ему не нравилось.

Но хозяин не хотел, видимо, говорить серьезно: он улыбался.

— Разве ты не слышал моего вопроса? — почти зло повторил Раджими.

— Слышал, — с лица Убайдуллы сошла улыбка, — и жалею, что слышал. С этой просьбой ко мне уже давно никто не обращался.

— И это говорит старый контрабандист Длинные Ноги?

— Они у меня стали короткими… Я обрел себе новую жизнь и про старое не хочу вспоминать.

— Боишься? — усмехнулся Раджими, встал и прикрыл дверь.

— Нет, не боюсь, — спокойно ответил хозяин, — и дверь можешь не закрывать. Все знают, кем был Убайдулла и кем его сделала советская власть… И спасибо ей, что она простила многое Убайдулле и разрешила жить в родном гнезде! И только злой человек может попрекнуть Убайдуллу старыми грехами. А я злых не боюсь, на злых я сам злой.

Раджими понял, что сделал неверный шаг, и быстро изменил тактику. Он знал доброту Убайдуллы и прикинулся несчастным.

— Да, — произнес он со вздохом, — все отворачиваются от старых друзей… Хоть подыхай на дороге, как бездомная собака!

Убайдулла посмотрел на Раджими, на его старый, потрепанный халат и почувствовал сострадание к этому человеку, с которым провел сообща немало дней.

— Скажи, чем помочь, — и Убайдулла протянет руку другу.

Раджими задумался.

— У меня нет другой просьбы. Я должен уйти на ту сторону, здесь мне конец.

— Отчего же так? — спросил участливо Убайдулла. Раджими снова вздохнул:

— Конец!

Уловив сочувственный взгляд Убайдуллы, Раджими начал сочинять историю:

— Я давно, как и ты, бросил старое дело, держал парикмахерскую, жил спокойно. Но нашелся злой человек, знавший меня давно, и сообщил куда следует. Три дня назад меня вызвали в милицию и стали расспрашивать. Вначале осторожно, намеками, но я понял, к чему это приведет. В ту же ночь я убежал из города. Скрывался как мог, спал в чайхане, в степи и наконец добрался до тебя… Выручи, Убайдулла, это моя последняя просьба!

Убайдулла положил руку на плечо Раджими:

— Ты заблуждаешься, Киик… Прошлое, конечно, не сотрешь, как пыль с камня, но за него тебя не покарают. Я тоже носил контрабанду, тоже делал плохое. Но когда меня спросили, я все рассказал, и меня простили. Теперь у меня легко на душе… Легко…

«Трухлявая душа! — со злобой подумал Раджими. — Его не повернешь назад. Лучше уйти…» Он сжал голову руками.

Это разжалобило Убайдуллу.

— Друг, — сказал он мягко, — не мучь себя. Я всегда делал так, как говорил ты, а теперь послушай меня.

Раджими встал и направился к выходу.

— Если нужны деньги, — торопливо проговорил Убайдулла, — я дам, сколько могу.

— Нет, денег мне не надо. На обратный путь у меня есть, а там — воля аллаха…

— Не падай духом. На родной земле всегда лучше, чем там. — И Убайдулла многозначительно кивнул головой.

Раджими посмотрел на дверь, постоял с минуту молча, будто обдумывая свое решение, потом твердо произнес:

— Да будут твои слова счастливыми!

Хозяин проводил гостя до калитки и тепло простился с ним.

Если бы Раджими все свои надежды возлагал только на длинноногого Убайдуллу, он не рискнул бы появиться в этих краях, не привез бы сюда Юргенса.

Раджими направился в противоположный конец кишлака, где жил Джалил.

Джалил был глуховат на оба уха, сам никогда не носил контрабанду, но всегда имел двух-трех верных людей, которыми распоряжался как хотел. Раджими его услугами не пользовался, так как считал Убайдуллу человеком более надежным, но теперь мог пригодиться и Джалил.

Джалил разбудил жену и начал угощать позднего гостя.

Ели молча, незаметно, исподлобья поглядывая друг на друга, думая каждый о своем. Раджими решил отдохнуть, поесть и только тогда говорить о деле. А Джалил из вежливости ждал, пока заговорит гость.

Когда наконец Раджими, выпив пять пиал чаю и плотно закусив, сказал, зачем он пришел, Джалил коротко ответил:

— Подумаю. Думать надо.

Сколько ни пытался Раджими вызвать хозяина на более откровенный разговор, тот неизменно отвечал:

— Думать надо.

Раджими так и не смог вытянуть у Джалила другого ответа.

Улегшись на ватные одеяла, он стал ждать. Хозяин тоже лег и быстро уснул. В комнате стало тихо. Утомленный за день Раджими задремал, но вскоре проснулся: показалось, что кто-то ходит по комнате. Он посмотрел на постель Джалила: она была пуста. «Ушел», — мелькнула мысль. Раджими поднялся и подошел к приоткрытой двери. Тишина… Чуть слышно донесся голос Джалила из другой комнаты:

— Иди быстрее и сейчас же возвращайся.

Заговорила женщина, повидимому жена хозяина:

— Запри дверь на замок и сторожи… Зачем лег с ним в одной комнате?

Раджими мгновенно сдернул с гвоздя халат, бесшумно, точно ящерица, юркнул в дверь и крадучись поспешил вон со двора.

Остался один Бахрам-ходжа, но до него — добрый десяток километров. Поспеть бы только до рассвета!

Раджими шел, с каждым шагом теряя веру в успех дела, и сердце его все более ожесточалось.

— Уйду отсюда и не вернусь больше! — шептал он сквозь зубы. — Будь проклят тот день, когда я согласился остаться здесь!

Уверенности в том, что выручит Бахрам-ходжа, было мало, но Раджими шел к нему, шел потому, что другого выхода не было. Может быть, Бахрам-ходжа все-таки выручит. Он человек другого покроя. Он всю жизнь был имамом[4], другом отца Раджими, вместе с ним хаживал в Мекку. Бахрам-ходжа знает в горах все тропы. Если Бахрам-ходжа и откажет в помощи, то никогда не предаст.

На востоке гасли звезды, бледнело небо, когда Раджими достиг цели. В дом Бахрам-ходжи он вошел без опаски, но и без надежд.

Имам уже встал. Лицо его, испещренное глубокими морщинами, походило на ореховую скорлупу; узкая, длинная борода достигала поясного платка.

Но Бахрам-ходжа был еще бодр, ходил твердой походкой, шутил, в его голосе и жестах чувствовалось душевное спокойствие.

— С глазами только плоховато, — пожаловался он. Это заметил и Раджими. Глаза имама слезились, он то и дело вытирал их.

Вспомнил Бахрам-ходжа и своего друга — отца Раджими.

Дом имама свидетельствовал о довольстве. Комнаты были устланы мягкими коврами, кругом — пышные одеяла, подушки, в стенных нишах много посуды.

Раджими подумал, что служить аллаху не так уж плохо.

Начинать разговор сразу о деле было неудобно. Это не Убайдулла и не Джалил, это имам — почетный человек, трижды побывавший в Мекке. Он может и обидеться. Надо было терпеливо слушать хозяина.

А старик перебирал прошлое, называл давно забытые имена.

Солнце уже залило двор ярким светом, когда сели за еду. Масло, каймак[5], сахар, кишмиш, лепешки из белой муки, ароматное баранье мясо, виноград…

«Велик и милостив аллах, и нет конца его щедротам», — вспомнил Раджими и впервые за сутки улыбнулся своим мыслям.

О деле говорили после сытной еды, попивая чай. Имам внимательно выслушал гостя, но вести его сам через границу не согласился.

— Пойдете одни, а дорогу укажу я, — сказал он. Раджими был рад и этому: другого выбора все равно не было.

— А туда, на ту сторону, я дам письмо Мамед-ходже, он приютит и позаботится обо всем. Мамед-ходжа состоит при гробнице великого имама Резы, и у него много верных шиитов. Он знал твоего отца. Втроем ходили мы в Мекку…

Хорошее настроение возвращалось к гостю. Имам говорил спокойно, уверенно, и Раджими казалось, что все уже осталось позади: и тревога за завтрашний день и боязнь провала — все-все… Он уже видел себя мысленно в чужом далеком городе, где таким людям, как он, — почет и уважение.

— Только не мешкайте, — предупредил Бахрам-ходжа: — через два дня надо отвозить корм скотине на ферму. Повезу я сам и захвачу вас.

15

Мейерович с женой целый день томились от безделья и ожидания. Строго соблюдая указания Раджими, они даже не выглянули со двора на улицу.

Когда совсем стемнело, в дверь постучали. Это были Раджими и Юргенс. Хозяин стал торопливо зажигать лампу. Комната осветилась.

— Знакомьтесь, — произнес Раджими. — Это мой друг. Ваша судьба в его руках.

Юргенс назвал себя Казимиром Станиславовичем, любезно пожал супругам руку и уселся на поданный стул. Сверток, находящийся у него, он передал Раджими, а сам попросил разрешения закурить.

Мейерович с любопытством рассматривал нового знакомого. Внушительная внешность его, уверенный голос, манера держать себя производили хорошее впечатление. «С таким не пропадешь», — подумал он.

Жена выбежала из комнаты и возвратилась с вазой, наполненной виноградом.

— Прошу, угощайтесь, — предложила она и внимательно посмотрела на гостя. Ее мнение совпало с мнением мужа.

— Спасибо, успеем, — поблагодарил Юргенс и с улыбкой добавил: — Давайте прежде поговорим… Документы в порядке? — обратился он к Мейеровичу.

— Да-да, — поспешно ответил тот.

— Они при мне, — пояснила жена, — все время при мне.

— Это не совсем удобно, — сказал Юргенс. — Передайте их Раджими. Сегодня ночью все решится, — заключил он, поглядев на часы. — Последнее, что от нас требуется, — это продумать все так, чтобы лишить возможности ваших земляков причинить вам неприятности в дальнейшем.

Мейерович широко раскрыл глаза: ему было непонятно, о какой неприятности может идти речь.

— Я вам сейчас объясню, — продолжал Юргенс. — Исчезновение документов, очевидно, уже вызвало переполох. Не исключена возможность, что ваши недоброжелатели нападут на ваш след… ну, допустим, через неделю, через две… и тогда вы можете оказаться в неудобном положении, даже находясь за границей. Ведь за растраченные вами государственные средства Советы могут обратиться к соседней державе с требованием выдать уголовника. Поэтому нам надо что-то придумать.

Мейерович побледнел.

— А если они на той стороне назовутся вымышленными именами? — подсказал Раджими.

— Не подходит! — отрезал Юргенс. — Будет еще хуже.

Раджими нахмурил лоб и теребил бородку. Соня смотрела на него с надеждой.

— Есть идея! — почти вскрикнул Раджими. — Надо пустить слух, будто Марк Аркадьевич и его жена, попав в безвыходное положение, покончили счеты с жизнью.

— Идея хорошая, — ответил Юргенс, — но как и через кого вы пустите подобный слух? Какие доказательства, кто поверит одним слухам? Я предложу другое. Пусть Марк Аркадьевич напишет записку, в которой сообщит, что он и его прелестная супруга ушли из сего мира, а записку подбросим на завод.

— Да, это лучше, — согласился и Мейерович и достал автоматическую ручку.

— Пишите, я буду диктовать, — предложил Юргенс. — «Имея большую вину перед государством, которую ничем не искупить, мы решили умереть. Прощайте…» Вот так, подписывайтесь.

Супруги поставили подписи и вручили письмо Раджими.

— А теперь я не прочь выпить бокал хорошего вина за ваши предстоящие успехи, — сказал Юргенс. — У нас в распоряжении около часа.

Раджими взял с подоконника сверток, развернул его и поставил на стол бутылку. Юргенс открыл ее.

— Я думаю, что в самое ближайшее время мы получим возможность выпить в другой обстановке, — сказал он, разливая вино по стаканам. — И если я предложу сейчас тост за нашего верного друга Раджими, то, я надеюсь, вы ко мне присоединитесь.

Все подняли стаканы. Вдруг Юргенс прислушался и повернул голову к двери:

— Кажется, за дверью кто-то ходит…

Супруги переглянулись. Жена Мейеровича поставила стакан, подошла к двери и выглянула наружу. Юргенс посмотрел на Марка Аркадьевича:

— Неплохо было бы занавесить окна.

Мейерович торопливо встал и принялся занавешивать окна.

Раджими убавил огонь в лампе и, торопливо выплеснув вино под стол, поднес пустой стакан к губам. То же проделал и Юргенс.

Через минуту женщина вернулась.

— Во дворе никого нет, — сказала она, усаживаясь за стол.

— Тогда все в порядке. Осторожность никогда не мешает, — пояснил Юргенс. — Глупо споткнуться на последнем шаге. Итак, за успех! Очередь за вами, — сказал он, держа в руке пустой стакан.

Супруги чокнулись и опорожнили стаканы. Через несколько минут дверь домика открылась, и из него вышли Юргенс и Раджими.

— Быстрее, — тихо сказал Юргенс. — Через полчаса они будут покойниками.

16

К спутнику Раджими Бахрам-ходжа отнесся с уважением и любопытством. Старый имам видел много людей на своем веку, и ему не надо было объяснять, что Казимир Станиславович «свой» человек. Он это понял сразу, как только Раджими ввел Юргенса к нему в дом, понял по едва заметным признакам, на которые кто-либо другой и не обратил бы внимания.

Старый имам сносно владел русским языком и без труда объяснялся с гостем. Бахрам-ходжа очень заинтересовался Юргенсом, когда узнал, что тому довелось бывать в Афганистане, Персии, Индии.

Беседа происходила в саду, без посторонних. Юргенс и Раджими лежали под тенью раскидистой шелковицы, а Бахрам-ходжа готовил «пити» — персидское блюдо, о котором вспомнил Юргенс.

Имам сидел на маленькой скамеечке. Перед ним стояли три небольших глиняных горшочка. Он складывал в них кусочки свежей жирной баранины, молодую картошку, зеленый горошек, шафран, изрезанную тоненькими полосками морковь, лук, красный перец, соблюдая при этом известную лишь ему одному пропорцию.

Когда горшочки наполнились, Бахрам-ходжа влил в них масла, плотно закрыл и, позвав жену, распорядился поставить их в печь.

Освободившись от поварских дел, имам вымыл руки и начал рассказывать гостям о своих странствиях по Востоку. Это была его излюбленная тема. С улыбкой он вспоминал о священной Мекке, о богатствах эмира бухарского, о дворцах и минаретах хивинского хана.

Отужинали поздно.

«Пити» доставило большое удовольствие Юргенсу. Он ел не торопясь много и сытно, чувствовал себя спокойно. Не верилось, что через каких-нибудь час-два начнется опасное и трудное путешествие.

Когда луна укрылась за деревья, Бахрам-ходжа принес гостям два истрепанных длинных халата и две овчинные длинноволосые шапки.

— Надевайте! — сказал он.

Один из халатов был знаком Раджими: в нем он посетил первый раз имама. Халат, предназначенный Юргенсу, оказался не менее старым, потрепанным. Друзья оделись, осмотрели друг друга и остались довольны.

— Тогда, в шестнадцатом году, такой же вот халат сослужил мне верную службу, — произнес Юргенс. — Будем надеяться, что он выручит меня и теперь.

— Выручит! — заверил Раджими. — Иначе Бахрам-ходжа и не взялся бы за это дело.

Через полчаса хозяин пригласил гостей во двор. Под навесом стояла арба с высокими бортами.

— Ложитесь! — сказал он коротко.

Юргенс и Раджими молча забрались в арбу и улеглись рядом на ее дно.

Имам самостоятельно, без посторонней помощи, стал накладывать на арбу снопы сухой люцерны, предназначенные для пограничной животноводческой фермы. Делал он это умело, без спешки.

Луна опустилась за горизонт. Бахрам-ходжа уселся на передок и тронул лошадей. Выехав из кишлака, он спустился в сухое русло горного потока, и копыта лошадей звонко зацокали по каменисто-песчаному дну.

Ехали сравнительно долго. На полпути кто-то остановил подводу и спросил Бахрам-ходжу, куда он держит путь; тот ответил, что везет корм на ферму. Встречный пожелал хорошего пути. Потом подвода стала, имам слез со своего места, и до слуха Юргенса и Раджими донеслись его удаляющиеся шаги.

Было тихо. Слышалось только всхрапывание отдыхающих лошадей да где-то в ночной дали щелкали перепела.

Минут через двадцать имам вернулся, сбросил несколько снопов на землю и тихо бросил:

— Вылезайте.

Без особых усилий Юргенс и Раджими выбрались из-под зеленого покрова, размялись, осмотрелись. Совсем близко смутно вырисовывались контуры хребта. Слева теплились едва приметные для глаза одинокие огоньки, слабый ветерок доносил приглушенное мычанье коров. Справа, метрах в ста, длинной темной полосой тянулась роща.

— Там ферма, — показал рукой влево имам, — а вам надо идти прямо вот этой тропой. Прямо и прямо… Тут полчаса ходу. Как перейдете неглубокий ручей, идите уже смело… Да поможет вам аллах!

Бахрам-ходжа уложил на подводу снопы, уселся сам и тронул лошадей. Ночная темень поглотила повозку.

Юргенс отвернул борт халата, сунул руку за пазуху и потрогал хрустящую бумагу.

Они стояли несколько секунд молча. Потом Раджими опустился на четвереньки, вгляделся в едва видимую тропку и поднялся.

— Пошли… — чуть слышно произнес он и резко махнул рукой.

Шли медленно, крадучись, стараясь не производить никакого шума. Раджими — впереди, Юргенс — сзади.

«Фр-рр…» — что-то вылетело из-под ног. Оба вздрогнули и замерли.

«Туртушка! Куропатка! — с облегчением подумал Раджими. — Это хороший признак… Но как она напугала!»

Тронулись дальше.

Полы халата цеплялись за кусты колючек, под ногами стали попадаться камни. Где-то близко журчал ручей. Тропка опустилась в неглубокий овраг, завиляла между кустами и вывела наверх. Огромные каменные глыбы встали на пути.

Раджими приостановился на мгновение, всматриваясь вперед, и зашагал уже смелее.

— Стой! Кто идет? — раздался из темноты голос. Тишина была ответом. Юргенс и Раджими, точно по команде, бросились на землю.

— Кто здесь? Выходи! — приказал кто-то требовательно справа.

Раджими, извиваясь, точно змея, ползком устремился назад, в овраг, по дну его. Юргенс едва поспевал за ним на четвереньках.

Бах! — полоснул выстрел и гулко отдался в ушах. — Бах!.. Бах!..

Сзади беглецов слышались сдержанные голоса. Юргенс обернулся — никого не видно.

«Бежать! Уйти!.. Темно — не найдут».

Впереди чернели контуры рощи. Там, и только там, спасение!

Вот и сухое русло. Теперь до рощи недалеко. И туг можно бежать уже не пригибаясь. Во рту пересохло. Дыхание вырывалось со свистом. Раджими бежал впереди, и Юргенс с трудом настиг его.

— Проклятье: Как могло получиться?.. Кому мы доверились? — прошептал он.

Снова раздались один за другим три выстрела, пули с визгом прошли поверху, и опять раздался требовательный и грозный окрик:

— Ложись! Не уйдете!

Юргенс вынул из кармана восьмизарядный «вальтер».

Нужно было передохнуть, отбиться и выиграть хотя бы одну-две минуты.

Мозг работал, несмотря на физическое изнеможение, четко и ясно. Юргенс прекрасно понимал, что мертвый он никому не нужен, что стреляют не по нем, а поверху, для острастки, что его хотят измотать, загнать и взять живым.

— Стой! — уже совсем близко раздался требовательный голос.

— Стой! — как эхо, отозвался другой.

Юргенс решился на крайнее средство: он дал подножку Раджими, сбил его с ног и укрылся за его телом.

— Что вы делаете? — с хрипом вырвалось у Раджими.

— Лежите! — приказал Юргенс и послал в темноту один за другим четыре выстрела.

В ответ раздался чей-то сдержанный смех. Юргенс выстрелил еще раз.

— За что вы губите меня? — взмолился Раджими и попытался вырваться из-под тяжелой руки Юргенса.

— Тише… — прошипел Юргенс. Раджими сделал попытку освободиться.

Юргенс скрипнул зубами и пустил шестую пулю в затылок Раджими. Тот вздрогнул и замер.

«Осталось два патрона», — подвел итог Юргенс.

Дышать стало легче. Он ползком стал пятиться назад и почувствовал под собой траву. Значит, совсем рядом роща. Он полз минуту… две… три по мягкой душистой траве. А когда ноги уперлись в кустарник, быстро вскочил на ноги. Вскочил — и точно врос в землю: перед ним стоял человек. Удар… «Вальтер» отлетел в сторону. Рука повисла, как плеть.

— Сюда, товарищ майор! — крикнул человек.

Подошли двое. Человек чиркнул спичкой, зажег папиросу. Юргенс вгляделся в его лицо.

Перед ним стоял Ожогин.

Эпилог

Минуло несколько лет…

Экспресс, оставив позади себя русские просторы и так похожие на них польские пейзажи, стремительно мчался на запад. Длинный шлейф из дыма и пара, то густочерный, то серый, волочился следом, стлался по крышам вагонов, залетал в окна и бесследно таял в синеве августовского дня.

— Одер! — громко сказал кто-то.

И все, кто сидел, лежал, читал, спал, потянулись к окнам.

Поезд пересекал границу Германской Демократической Республики.

Андрей и Алим — делегаты от московского студенчества на Всемирный фестиваль молодежи и студентов — тоже подошли к окну и всмотрелись. Вот она, Германия, та самая, откуда пришла страшная война, залившая кровью землю, опустошившая города, села, деревни… Друзья молчали, вспоминая тяжелые картины недавнего прошлого.

… В жаркий полдень поезд вошел в застекленную галерею Восточного берлинского вокзала и застыл у перрона. Заиграла музыка, долетел шум приветственных голосов.

Андрей и Алим, взволнованные, остановились у выхода. Выбраться из вагона было не так просто: перрон заполнили тысячи юношей и девушек. Они обнимали гостей, жали им руки, преподносили цветы.

Зазвучал гордый, боевой Гимн демократической молодежи. Показалось, что перрон раздвинулся и вокруг стало еще светлее, наряднее, праздничнее.

… Накануне открытия фестиваля друзья пришли на Потсдамскую площадь, на ничем не обозначенную и не очерченную границу двух зон — западной и восточной, — на границу двух миров.

На той стороне толпилась молодежь, слышались выкрики, споры. Улицу преграждали штуммовские полицейские, не пропускавшие в восточный сектор Берлина. Откормленные, вооруженные американскими пистолетами и дубинками, они теснили толпу, а она все росла и росла. Молодые руки крепко держали и поднимали высоко над головой алые стяги, плакаты с изображением голубя мира.

Росла толпа, росло напряжение, рос шум голосов… Перед полицейскими развернулось и заплескалось на ветру большое голубое знамя.

Знаменосец — загорелый мужчина лет тридцати, с засученными рукавами — подал команду:

— За мной! Да здравствует мир во всем мире! — и сделал шаг вперед.

Все запели. Толпа пришла в движение. Образовалась стройная колонна.

Полицейские в замешательстве отпрянули, цепь разорвалась, и колонна вступила в восточный сектор.

— Так было и в июне прошлого года, в день всегерманского слета молодежи, — сказал юноша, стоявший рядом с Андреем. — Они и тогда пытались нас разъединить, а ребята прорвались… Вагнер, здравствуй! — бросился он навстречу приближавшемуся знаменосцу.

— Здравствуй, Эдуард! — отозвался тот, вытирая влажное лицо.

— Пришли?

— Как видишь.

Знаменосец улыбнулся и пожал руку другу. Колонна вытянулась и остановилась. Андрей не отрываясь смотрел на знаменосца. Вагнер… Эта фамилия говорила о чем-то знакомом и близком.

— Карл Вагнер? — не утерпел он и подошел вплотную к знаменосцу.

— Да.

— Сын Альфреда Вагнера? Знаменосец широко улыбнулся.

— Кажется я знаю, кто вы, — после некоторого замешательства произнес он по-русски и протянул руку.

— Карл!.. Карл!.. Тронулись… — раздались голоса. Колонна двинулась по Берлину к Трептовскому парку.

К ней присоединялись всё новые и новые шеренги. Карл шел, держа под руки Алима и Андрея.

— Я и отец остались там. Уезжать было бы неправильно. Мы не могли уйти от борьбы за будущее Германии… Пусть у нас хозяйничают американцы, но мы — немцы-патриоты — тоже не сидим сложа руки. Мы боремся!

Глаза у Карла были отцовские, такие же ясные, правдивые. В них горел тот же неугасимый огонь. Грязнов смотрел на него и думал, что в Германии много теперь людей, которые смогут пройти не только через кордон штуммовских полицейских, но и через любые преграды.

— Я коммунист, — продолжал Вагнер. — Я долго думал, прежде чем стал им, и теперь все мои силы принадлежат великой коммунистической партии.

Они проходили мимо высокого постамента, на котором стояла величественная фигура советского воина-победителя. Он держал в руках спасенного ребенка. У ног воина лежала разбитая, когда-то зловещая свастика — символ фашизма. Тяжелый меч рассек ее и поверг в прах.

Солнце ярко освещало лицо воина, исполнившего свой священный долг. Оно было сурово-спокойно и мужественно. Посланцы народов подходили к подножию памятника, клали цветы и, отойдя в сторону, смотрели на простое лицо воина. И в устах каждого из них, на всех языках звучала клятва: «За мир!»

Примечания

1

Гауптман — капитан.

(обратно)

2

Творило — подъемная дверь.

(обратно)

3

Кирка — лютеранская церковь.

(обратно)

4

Имам — духовное лицо у мусульман; он заведует мечетью, руководит молитвой и проч.

(обратно)

5

Каймак — сливки, снятые с топленого молока.

(обратно)

Оглавление

Георгий Брянцев Тайные тропы

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  Часть третья

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg