«Я буду брать Тулоны в одиночку. Стихи не то корсиканца, не то новосибирца»

Я буду брать Тулоны в одиночку. Стихи не то корсиканца, не то новосибирца (fb2) - Я буду брать Тулоны в одиночку. Стихи не то корсиканца, не то новосибирца [litres] 364K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Андреевич Митин

Я буду брать Тулоны в одиночку Стихи не то корсиканца, не то новосибирца Андрей Андреевич Митин

© Андрей Андреевич Митин, 2018

ISBN 978-5-4490-2216-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Так не пойдёт!

Сто лет – революции, мне семнадцать,

дальше уже сединою пахнет.

Как Ахиллесу успеть, угнаться

за Временем – сонным, как черепаха?

Видели ели и сосны многое,

со сплетником-ветром шепчутся лапы,

про то,

как Старик ехал в ссылку с Миногой,

и Колчак,

бросая обозы,

драпал.

А в нашем Нынче мало задора,

у Нынча на шее затянут жгут.

Солнце дрожит как кумач матадора,

а быки отупело газоны жуют.

Бесстрастный,

будто стишок в альбом,

больно умные стали теперь быки!

Исчезли в прошлом,

в огне шальном.

оловянные гордые мотыльки.

Весь этот китч не сидит в печёнках?

Наше время —

попса,

этажи да крыши.

Вонзай свой рог бандерильей чёрной

в пролежни мира,

натоптыши,

грыжи!

Болячки давнишние разбередили.

Ещё не проснулся – глаза разотри!

Видишь —

стыдоба слёз крокодильих

стекает стеклянным плачем витрин!

Ведь если их делать – ведь есть чудеса,

вамуренный в мир человек сильней!

Люби,

Дон Кихот,

не миШурных Сар,

а валькирий,

ирландок

и Дульсиней.

Стихов и прозы тугая феня,

стуки по-птичьи горячих вулканов —

шаги по построенной красными фениями,

уготованной нам Бусиде Великанов.

Человек не мерить обувь рождён,

потому босяки и шагают вперёд.

Мы вместе лезем на общий рожон,

крича заветное «Так не пойдёт!».

Хватит нам прошлое годовщинить,

у нас большие дела впереди!

Хочешь за нами пойти?

Ищи нить,

хватайся, не бойся и в ногу иди.

Стрелки часов вращаются нами,

земной оси без нас не вращаться.

Напишут на на знамени мирмидоняне:

«Война – навсегда,

навсегда – семнадцать!»

Письмо товарищу Христу

Бесцеремонно здравствуй.

Телеграмма дошла, надеюсь?

Прошлые не доходили —

снова отправить пришлось.

Слушай, писать адресата

лучше Dominus Deus

или по ортодоксу —

Господь Иисус Христос?

Почтовый индекс Эдема

не поменяли часом?

А то челобитные строчим,

а они не к тебе идут,

может быть, почтальонам

холодно в тонких рясах,

так-то, у почтальонов

очень нелёгкий труд.

Кстати о почтальонах,

как там твоё здоровье?

Думаю, не в порядке —

мы тут такое творим!

Твоё священное тело

твоей запиваем кровью

и каннибалов заядлых

крестом осеняем твоим.

У меня, по-хорошему, жалоба —

какого чёрта, Иешуа?

Люди безвинно страдают

ещё с первобытных пещер.

Ты про запретные яблоки

мне вермишель не навешивай!

Это давненько было,

если и было вообще.

Почему на руинах Алеппо

дети играют гильзами?

Вне твоей юрисдикции?

Нифига ты не всемогущ.

Или веков языками

оказался причёсан и вылизан?

Насытился манкой небесной

в зелени райских кущ.

Почему на индийских заводах

казнят без вины рабочих?

Ты не был об этом в курсе?

Это – дела бодхисатв?

А может, вытравил жалость

румянец откормленных щёчек?

Не тревожит земная осень

парадный Эдемский сад.

Почему паутиной Россию

оплели попы-кровопийцы?

Загребущие толстые лапы

набивают мохнатый живот.

Этих-то точно знаешь!

Эти в твоей юрисдикции!

Молнии залежались —

пустил бы парочку в ход!

Что, Иисус, довольно?

Тебя уязвил, ужалил?

Если ещё совестишка

в сердце твоём жива,

скорее слезай с распятья

и разбивай скрижали,

будут сегодня не лишними

наши дела и слова.

Если кровавые струи

стекают с худого лица,

значит, дорога к звёздам

проходит по нашей коже.

Солнце на мясо пустит

тушу златого тельца.

Много работы нынче,

ты приходи, поможешь.

В громадах далёких галактик

и в микромире молекул

нету для бога места,

и до сих пор не нашлось.

Одна существует вера —

в Разумного Человека,

один из её пророков —

товарищ Исус Христос.

Сеятель – Речной вокзал

Я в электроне, за дверью холодного тамбура,

еду,

рисую на стеклах серпы с молотками,

бабка в вагоне с пузатым мешком топинамбура,

по-моему,

ещё и с рулоном какой-то ткани.

С нею,

бурые губы застлав бородой,

пальтишко дрянное, куцые рукавицы,

ругает правительство и говорит про удой,

дед,

от мороза и беленькой краснолицый.

За ними —

пара, четверорукая, четвероногая,

роты столкнулись в решающей страстной схватке,

целуются —

всё им мало и всё им немного,

успеть долюбить друг друга до пересадки!

Дальше —

мамаша, кроет сынишку руганью,

интересно, чем провинился опять сорванец?

А рядом она, неохотно болтает с подругами,

лицо – алебастр,

в глазах – холодный свинец.

Носятся зайцы,

за ними проводники,

ковровой дорожкой рассыпали пачку «Зевы»,

а за окнами

желтых прожекторов кажут клыки,

чёрные дыры,

чёрного космоса зевы.

Землю грызёт желчно-жгучая желтизна,

чернотою изрезаны стволы белокожих берёз,

трудно немому голосистое знание знать,

суматоха вокруг и ирисковый анабиоз.

Я далеко,

я не брат

и не дядь,

и не зять,

я вроде плывущих мимо полей и казарм.

Как бы вам,

дорогие,

о виденном рассказать,

о том,

какая над вами нависла гроза?

В репродукторе запись тугая: «Речной вокзал»,

уходят мамаши

и бабки,

и кролики с зайцами.

Язык повернулся – и я рванулся назад,

а мне отвечают:

«Осторожно,

дверь закрывается»

***

Когда по наши пропащие души придут цунами,

будет небо над морем сизо, будто в СИЗО,

бахромою белёсой буруны побегут за нами,

оставляя на ткани моря тусклый узор.

С пеной у рта прогрохочут, что мы арестованы,

захохочут, сказав, что нам не сносить голов.

Но мы, у нас ведь сердца полны флогистона —

как жестянки консервов, расплавим цепи оков.

Босыми ногами по гальке сбежим от погонь,

и корсаров пойдём искать по затерянным пристаням,

гречневый/греческий в жилах у них огонь —

какая разница?! главное, чтобы расхристанные.

Таких и боятся щекастые морды в сале,

главное – чтобы стояли против попсы.

Когда поплывём под алыми парусами,

обмоткою опыта дрогнут густые усы.

Раскалится распятие мачты кровавым бинтом,

мачта обнимет небо корявыми реями.

И будут швартовы отданы, а потом

мы двинем без якорей, скорее, ведь нету времени!

С горя пойдут топиться пустые пирсы,

когда матросов Гольфстрим позовёт на шканцы.

Они оставят пыльные хартии и экзерсисы

и пойдут по воде, вослед за Летучим Голландцем.

Сребролюбия мимо, мимо затхлых таверн,

со штилем в горле – и ладно, и так натощак.

Чистыми будем! Братцы, свистать всех наверх!

Левым галсом пойдём – Буцефала зари укрощать!

***

Как долго нужно смотреть на воду, чтобы её опрозрачить?

Недели и месяцы, может быть, годы, покуда осядет взвесь.

Увидеть движение усиков рачьих,

увидеть утопший танечкин мячик,

И то, что песчинки веками прячут,

Вселенную, как она есть.

Поэтому зори лучше закатов, потому что приходят раньше.

Над лужей, закисшей в сером асфальте, летает мячом лапта.

Весело в такт похоронным маршам,

когда-то по-свадебному звучавшим,

в немытых веками асфальтовых чашах

рожу свою топтать.

Как долго нужно мир тормошить, чтобы он наконец затрясся,

и чтоб наконец отыскал дорогу маятник Агасфер?

Брошенный камень разгонит ряску,

и небо станет зеркалом ясным,

себя увидишь младенцем в яслях,

а в глазах у тебя – рассвет.

Шуре

Труба исходит дымною вереницей,

рыжее солнце заклеено серым пластырем,

кресало рубцует повидавший виды силициум,

переплёты зелёных книг на траве распластаны.

Через ситечко рёбер вулкан проливает лаву,

обжигающе горько,

горше «Ессентуков».

Наперёд всё понятно —

выберут снова Варраву,

я взгляну на тебя,

и исчезну,

и буду таков.

Исколол мою грудь снежинок острый наждак,

лямкой истёрто сердце у бурлаков,

люди растают —

осталось недолго ждать,

я взгляну на тебя,

и растаю,

и буду таков.

Только камнем в груди остаётся теперь пьета,

Будет время,

и склеится сердце из черепков,

оторвусь от земли

и выучусь снова летать,

я взгляну на тебя,

и взлечу,

и буду таков.

Кремень заискрит, поджигая снова свечу,

на её фитиле запляшут тысячи языков,

я взгляну на тебя, и зелёные книги прочту,

и стрижи выпьют горечь заката из родников.

Маловаты будут

За перилами веранды лежит ковёр одуванчиков, летают ничем не стесняемые бабочки. По другую сторону на экране ноутбука нехотя ползут черви графиков.

Мысли ворочались, я выбирал, куда податься.

– Даже не думай! – стиснув зубы на моей голове, проворчала Шляпа.

– По ш-ш-шее получ-чиш-ш-шь! – схватив меня за шкирку, прошипел Галстук

– Только попробуй! – обхватив руками мою грудь, вкрадчиво прошептал Смокинг.

– Накаж-ж-жу, вз-з-згрею! – прозвенел Ремень. От его слов у меня перехватило дыхание, но я напряг, как смог, пресс, набрал полную грудь воздуха и ответил им:

– Ваша лакированная цивилизация жмёт мне! – крикнул, и, сбросив туфли из кожзама, нырнул за перила веранды. Потревоженные одуванчики отпустили свои семена а вольный ветер. Летучей мимолётной щекоткой на палец мне присела бабочка.

Балдуину Винцио

У нашего «нынче» – проседь

в намеренном ирокезе.

Однажды они нас спросят —

Рожи сальные, в майонезе:

«Чего вам не достаёт?

Чем недовольны вы?»

Сбросить бы ваше старьё

в глухие глубокие рвы!

Покупайте скорей обои!

Мы же – под красным стягом!

Когда опустеют обоймы,

многие в поле полягут.

Песков посреди и глин

бойцы костьми полегли.

Расскажи в Капитали, путник,

о Балдуине-Лютне

и о Дрейане Нитиме,

о воинах Ойкумены

на крепостной куртине.

Мы требуем перемены!

Ваши четверти и половины

история просит в утиль.

Бикфордов шнур – пуповина.

поджигай скорее фитиль!

Попутны нам ураганы!

Точите мечи скорей!

Заряжайте скорей наганы!

Рубите, стреляйте царей!

Над чавканьем из пельменных

грохот сражений звенит.

Новая над Ойкуменой

заря заберётся в зенит.

А если всё же падём —

все же противник силён,

с каждым рождённым днём —

новых бойцов миллион!

Сломают хребет Шираду,

и с далей счастливых веков

нас вспомнят, двоих камрадов,

новых большевиков.

Венсеремос – мы победим!

Братишка, но пасаран.

Вперёд, Алексей Балдуин!

С Днём Рождения,

твой Дрейан.

Великие Луки

Ловать змеится лука за лукой.

Текут заунывно тугие слова.

Та война всегда была далеко,

а здесь можно щупать и целовать.

Весь – глыбою,

весь – вперёд устремлён,

Пехотинец,

гвардии рядовой.

Вечный Огонь – поперёк всех времён,

наперекор – не поник головой!

Пошло, натужно слова протоколют,

плетями сплетен уродуют смерть.

А на знамени – скрещены серп и молот,

и,

будто во лбу,

звезда посередь!

Нельзя казёнщиной опоганить,

уподобляя подвиг – белью,

ведь не погибнуть, встретясь с врагами,

было ему ещё худшей погибелью.

В Ленинграде давно уж не топят котельных.

Узники в «концах» – глаза в бельме.

Под гимнастёркою – крест нательный.

У самого сердца пригрет партбилет.

Опадают, как листья,

за взводом взвод,

к небу с укором глаза воздевши.

Пасть амбразуры раззявил ДЗОТ.

Скажи мне, Матросов, камо грядеши?

Гремучая, кончила стрёкот очередь,

Саша рванулся – не нам тормозить его!,

На пулемёт набросился, скорчился,

на фрицов поглядел распято-пронзительно.

Что о том понимает трибунный олух.

Волчьи клыки,

два зрачка,

два кинжала —

ни слова в засаленных протоколах!

Амбразура опять огнём завизжала.

На снегу от жертвы сделалось красно,

Данко сердце отдал, чтоб ему гореть,

а это сердце должно погаснуть!

Лишь бы жизнь нужна была эта смерть…

Играют дети. Текут слова.

Вперёд и вверх глаза его вперены.

Тулупа грязные рукава

прорастают белыми перьями.

А дальше – лужи, канавы, трясины,

мокрые ноги связала лоза.

Разбежался по норам шорох крысиный.

Свет из-за туч выползал.

***

В подноготном ненужном мире

лужи – точно плевки.

Сердце – свинцовая гиря,

лёгкие – нелегки.

Правда – в пятнах изнанка,

в горне огнём завывала.

Даже в воздушных замках —

пыточные подвалы.

Фасады – холёны, ухожены.

Парики прикрывают плеши.

По тротуарам – прохожие,

– проходящие

и

– прошедшие.

Ветер их растолкал,

ветер повёз по этапу.

С серого потолка

серыми каплями

капает.

«Заря»

поэма из другого века

1.Близок победы торжественный час!

Небо завьюжило, город метеля,

под дых нанося за ударом удар,

налетела метель,

дверь срывая с петель,

будто молния,

бросилась в никуда.

Россию разбили,

сказав,

что развили.

и бросили на произвол черепки.

«Немецкий шпион»,

Ленин пишет в Разливе,

что просит Россия «сильной руки»,

сильной руки,

окроваво-мозолистой,

рабочей,

крестьянской,

солдатской руки,

не руки, что считает деньги

да молится!

«Мы склеим кровью своей черепки,

и мы буржуям дадим на орехи!»,

ЦК за восстание —

– большинство,

конечно,

сволочи есть,

штрейкбрехеры —

– «однородное социалистическое правитель-ство»

«И мы насилья разрушим мир,

да, насильем.

ответим

врагам и богам!»

Сталин

и Троцкий,

Ногин,

Лазимир.

Красный бант на груди,

и заряжен наган.

Восход алеет за полуночным раздраем,

только задёрнули сумерки

траура шторы.

Мир,

Петроград засыпал,

ничего не зная,

что грянет гроза,

и буря наступит скоро.

Не собора шпиль —

– а солдата штык,

под луной,

над столицей сверкал.

Столицей России отчаянный крик:

«Долой министров!

Даёшь ВРК!».

2.Которые тут временные? Слазь!

Загодя прочь бежит мелюзга,

хапуга спешит,

обронивши тапок.

Колотятся мысли набатом в мозгах,

как бы успеть

да побольше захапать.

На Неве,

наковальней,

клопов раздавив,

«Аврора»,

незыблема глыба,

стоит.

Крейсер —

– могуч богатырь —

– и львив,

как рыкнёт,

так и треснет Невы гранит.

Захвачен вокзал,

мосты

и почтамт.

У Зимнего ёрзают юнкера.

Только руку подай —

– воплотится мечта!

– Нет, нельзя, ожидаем сигнала…

– Пора!

Заревело системы Канэ орудье,

на одной из аврорьих башен,

мы за это дело стояли грудью,

и поэтому будет

победа

нашей!

Бушлатом,

тужуркой

шинелью запружена

площадь октябрьским ночером.

Раз за Советы,

тогда – за оружие!

«Вон из России,

министры

и прочее!».

Красные флаги плавят пургу,

из ружей обильно свинцом запуржило.

Ажурный, ворот распахнули чугун,

Разжали тиски,

несвободы пружину.

Нас не обманешь, вьюга-плутовка,

Зимний,

союзник твой,

нами взят.

Штыками блестят в полумраке винтовки,

салютует Христос,

снявши руку с гвоздя.

Под гневом народным

потонут

воры.

Днища червивые съедены ложью,

Говорит —

– как стреляет,

Антонов-Аврора:

«Правительство

объявляю

низложенным!»

Поёт Маяковский,

бренча на гуслях,

жуёт черный хлеб с мякиной:

«Это было,

in Petrograd,

in Russland,

навзничь

мир господ

опрокинули».

3.Отправляйтесь… в сорную корзину истории!

Мимо истории,

гроз

и молний,

жили девицы,

шили,

парлекали,

а теперь подожжён революцией Смольный,

рабочим полнится человеком.

Дым табачный в зале́ стоит коромыслом,

с возвышения что-то там вякает Дан,

тишина буржуем в петле повисла,

вдруг по залу —

– чьё-то басистое «Мдааа…».

Как высшая мера для трусов «мда»,

значит,

«пули погуще по оробелым!»

«Мда» как по контре первый удар,

«в гущу

бегущим

грянь, парабеллум!»

Поджали хвосты,

объявили бойкот —

обыкновенно струхнули!

Чуть только ударит по кремню бойком —

на дрова костыли

и ходули.

Прочь побежала разная шваль,

Ильич взошёл на трибуну,

и оглушил,

как не оглушал

клич приветствия Ленина бурный.

«Я,

товарищи,

буду краток.

Стукач не выдаст,

свинья не съест,

двадцать лет эмиграций,

тюрем

и каторг,

всё затем,

чтоб открыть этот съезд.

И были зубатовские провокаторы,

но зубы они обломали об нас.

Ведь за газетами

и за плакатами,

как заплата,

виден тот,

кто продаст.

Но довольно словесную воду в ступе

толочь.

Отвлекаться нельзя.

К насущным делам,

новостям приступим —

приступом

Зимний

взят,

низложено Временное Правительство,

кто перед нами льстиво витийствовал,

кто жизнь затушёвывал лживой ретушью

отныне стали истлевшей ветошью».

На возвышенье,

парят над залом,

улыбчивы лица,

открыты забрала,

революции речи яростным залпом,

прёт революция минным тралом,

давит буржуев,

попов,

генералов,

слёзы по Каутскому у тихони:

«За что Шингарёва?!

Зачем Духонин?!»

Теперь мы дорогу

новую

торим.

На обочинах слёзы льют крокодилы.

Отправляйтесь в корзину ошибок истории,

возьмите с собой кошельки и кадила!

Били приказы,

были декреты,

и шаг громыхал,

чеканен и кован.

Знамя взвивалось красной ракетою

над новорождённой Россией.

Новой.

Ух, холодрыга!

Охота погреться,

примёрзла нога к нестиранной онуче,

а в груди

оголтело

стреляет сердце.

Время перевалило за полночь.

4.Блок посмотрел – … «Очень хорошо»

На перекрёстках костры коптят.

Догорает номер «Известий».

Петроград – бивуак,

весь мир – это театр,

театр

военных

действий.

Из-за кулис выплывает Улисс,

на дредноуте HMS,

а вот обычный российский министр

натягивает чепец.

Город —

– купиной неопалимой

горит,

буржуям гибель пророчит,

к нему стекаются пилигримы,

изводит чернила неровный почерк.

Ветер на улице снег поволок,

сидит,

согревает кости,

Российский Поэт,

Александр Блок,

к нему идёт Маяковский.

Будто бы скорбью,

согбен

и сгорблен,

греется Блок, над костром нависши,

разрезан тьмою и пламенем облик.

Маяковский позвал его.

Он не услышал.

Тогда подошёл,

ледоколом настырным,

тронул —

– дёрнулся рвущимся швом,

Спросил —

– ответил:

«Горят костры»

и каково? —

– хорошо,

хорошо!

А после застыл сухими костями,

а потом помутнел и скрючился будто:

«Библиотеку…

сожгли…

крестьяне…».

Час Быка наступил, предвещая утро.

Присел Маяковский немного поодаль,

помолчал,

а всё же сказал, как хотел:

«Жалко, а всё же за годом годы,

сколько построят библиотек!

Не унывай,

Александр Блок,

бежали твои незнакомки и дамы,

но всё же ложится за блоком блок

счастливому новому миру в фундамент.

Нужно нынче смелых и умных,

вырвать,

значит,

подмокшие перья.

Азиаты

и скифы,

и грубые гунны,

кому как не нам работать теперь!

На поминки давно прогнившего мира

варвара зазывает лира!

Нам ли трусливо скулить и мяукать,

ложиться под проститутку-моду,

что же, поэт, подай мне руку!

И поэту

поэт

руку

подал.

5.Вперёд, заре навстречу!

Блеснуло,

тишают свинцовые очереди.

Небо плюнуло в город туманно.

В квартирах лежат,

от холода скорчены

Викторы Лещинские,

Тони Тумановы.

Светлеет,

Небо целует шифер,

черепицу погладил неловкий луч.

Мятежи искали к утопии шифр,

но воздушные замки растаптывал путч.

Всё краснее.

Свет течёт по карнизам,

баба в кастрюле варит хрящи.

Вдоль дороги кровавый жемчуг нанизан,

вдоль дороги распяты Спартак сотоварищи.

Рыжинка.

Тихо журчит водосток.

Сочится ихор из под шляпок гвоздей —

съедены крики катаров костром,

крики первых христьян сожрал Колизей.

Желток.

Ворчит какая-то мымра:

«Деньги,

инфляция,

куры,

забор».

Толпа не услышала – взмахом секирным

был обезглавлен сэр Томас Мор.

Краешек солнца.

– Колбасы полкило

– Может, в газетку вам завернуть?

Рычит в ликовании санкюлот,

монтаньяров спровадив в последний путь.

Вылазь скорее!

Мадама в колье

кокетливо обнажила бюст.

На Голгофе-Монмартре застрелен Варлен,

на баррикаде упал Делеклюз.

Чёртово солнышко, лезь смелее!

Видишь,

костями Питер усеян.

Благовоняет поповским елеем

окровавленное воскресенье.

Нам больше не можется жить в потёмках!

Мы ютимся в грязи,

нам голодно,

тесно.

Знаменем мачту зажёг «Потёмкин»,

ощерилась ружьями красная Пресня.

В парках,

на утренней свежей росе,

вдруг заискрили линзы.

Солнце вскарабкалось! и рассвет

наступал уже

при социализме.

Свет бурит замёрзшую прорубь,

Присыпкиных смачно обругивая,

Пузатый,

будто мешочник,

голубь

подох

на жёрдочке флюгера.

6.Роясь в сегодняшнем окаменевшем г*вне

Обрастает история всяческим хламом,

порой объедается белены.

Октябрь теперь – на биллбордах реклама,

с подписью: «Воинство сатаны».

Шелуха и мура в сердцах и умах,

обваляны в сахаре плети.

В гостинице «Ренессанс Монарх»

Октября отмечают столетие.

Осталась борьба на страницах и плёнках,

а жизнь утюжат бульдозеры.

Революций плоды пожинают подонки,

лебединая песнь – «Лебединое озеро».

Слова, ядовитее белладонны —

за всех хороших и против плохих.

Едкий дым из окон Белого дома

с наслажденьем вдыхали, словно духи

Не стараясь придумать велосипед,

как пену с лапши, сдули сирых и хилых,

и надеясь спрятать кровавый след,

надели на мягкие чешки бахилы.

В руинах страна, потонула в золе,

жизни – ряды разбитых корыт.

Оружьем бряцают, а Мавзолей

как цензурой, щитами прикрыт.

Кулисами стали кремлёвские стены,

покрывают абсурда театр.

Как грибы, по России растут антенны,

источая лишь лживый яд.

В ноябре собираются как на тризну,

не на борьбу – ни в коем!

Только призрака Коммунизма

слышите – не упокоить!

Среди подвалов,

среди каморок

и непричесанных чердаков,

в камерах зеков,

в обоймах,

в каморах,

молот и серп – ключи от замков.

Он рядом с нами —

мощные мускулы,

много падал,

ни разу не увядал,

из космоса посылает корпускулы,

зовёт за собою Звезда Труда,

зовут миры Эпсилона Тукана:

– Земля, ответьте!

Земля, приём!

Нам надо только разжать капканы,

тогда полетим,

не то что пойдём!

И если кровь забродила – красная,

и если кровь закипела – что ж,

тогда обломятся все напраслины,

и всё гнилое пойдёт под нож.

Только борьбою,

только в борьбе

Стены уступят место мостам.

Как единое сердце,

как в Октябре,

соединяйтесь,

люди всех стран!

Злоключения сытого

Мои гардины поедут в Якутию,

скатерёкой дорога

и в добрый путь им!

В Тикси,

может быть,

в Оймякон,

в Якутск.

Достаточно далеко!

И будут в Тикси окошко решётить

кому-нибудь сытому,

дяде,

тёте,

чтоб солнце им глаза не кололо,

ведь нынче солнце в глаза —

– крамола,

солнце отныне —

– статья в УК,

но от него не укрыться никак,

тем более за Полярным кругом,

шесть месяцев мучаться будет хапуга,

шесть остальных —

– у него отходняк,

выходит,

не будет такого дня,

чтоб сытому в Тикси пожить спокойно.

Представьте —

– встаёт он в халате с койки,

и тут надеждам его —

– облом!

Солнце – лучами – прямо в табло!

Разве сытых спасают мои гардины?

Только одних госпожих,

господинов?

От солнца

в струпьях,

мозолях

и язвах,

от чумазых лучей с разработок алмазных,

от голода тощих лучей подневольных,

которые гибнут в траншеях и штольнях,

продают их,

взвесив прежде на гирьках,

по Вилюю,

Алдану

и Индигирке,

по которым стреляли на приисках ленских,

как будто не люди —

– балласт,

довески,

и не только от них – от лучей-поваров,

крестьян,

сталеваров

и маляров,

студентов,

поэтов,

учителей,

от забитых,

но бьющих в глаза лучей!

Мы сломаем решётки,

сорвём гардины

Если веник един,

мы непобедимы,

Много нужно графита размазывать,

чтоб написать размером алмазным.

Слова эти только алмаз,

не брильянт —

– правда – проза, без мишуры и гирлянд.

***

Девушка с глазами волчьими,

тёплыми,

как мягкий колкий войлок.

У тебя в зрачках —

тумены,

полчища,

орды,

толпы,

яростные войны.

Твоя мать, тебя рожая,

умерла,

пронизали её тело корни,

черви.

А ты стала – дева-Тамерлан,

нежный и безжалостный кочевник.

Лёгкою рукой из колчана

достаёшь парфянскую стрелу,

амазонка,

дочка кыпчака,

над землёй паришь, подобная орлу.

По степи несутся табуны,

жжёт ковыль безумный суховей,

языки огня – на море буруны.

Под тобою коню осоловел,

Буцефал не слышит ни вожжей,

не шпоры,

ты свалилась в чахлую траву,

на тебе доспех врагом пропорот,

скоро грифы тело разорвут.

в небе гаснущем —

вороний клик и клёкот,

мясо манит,

как пахуча мякоть!

И искусан булавой разбитый локоть,

хочешь львом реветь

и выпью плакать.

Угораздило родиться амазонкой!

Был бы муж, наверно,

хан,

красавец,

точно пташка,

я б смеялась звонко…

Поднимайся,

прочь нытье,

отставить!

Зря ли были прошлые бои?

Зря поднялась из земли младая зелень?

Есть поэт, он пишет рубаи,

посвящает мне свои газели.

И несутся тонконогие газели,

смех гиен,

скулёж и вой шакалов,

посвящает мне Зобар свои газели,

чтобы я сражалась,

чтоб дышала.

Ничего, что горлом кровь пошла,

трудно встать

и трудно сесть в седло,

за спиной моей – беспомощный кишлак,

значит,

голову сложить в бою – мой долг.

И земля обнимет нас курганом,

девушка с глазами волчьими,

рядом я, два воина-урагана,

мы,

вдвоём,

сильнее орд и полчищ.

А по нам стучат копытами газели,

и на камне, интереса ради,

прочитают: «Я свои газели,

посвящал, цыган Зобар,

любимой – Радде»

***

Птичка летает по цеху,

журавлик

или синица,

а может быть, мне это снится?

Трепет крыл – только голоса эхо.

Воздух солнцем жестоко зарезан,

кровью бесцветной

– пыль,

не плюс и не минус резус.

Пол расплавился и поплыл.

Сварка яркая рвёт глаза,

по железу скрежещет фреза,

по железу скрежещет сверло.

Птичка крылья раскрыла орлом.

Орлом, может, кем-нибудь около,

может фениксом,

может соколом,

обнадежив гадких утят,

что рождённые ползать

– взлетят!

Воспет будет всякий,

кто падал,

кто поднимался, коль мог,

и погибших не тронет падаль,

мародёр не снимет сапог.

Неволи проклюй скорлупу,

вылупляться пора из подгузника,

Вера выпустит бедных узников,

будет братом молот серпу.

Ливингстоны подымутся вместе,

серафимами, белой тучей.

Залетел в наш цех Буревестник

надеждой на скорое

лучше.

***

Оцепенела осень,

разбита параличом.

Скоро снега появится проседь.

Всё меняется, все течёт.

Мой дом от микрорайона,

что зигзагом бежит по холмам,

отделяет какой-то каньон,

погрузившийся в мусор и хлам,

погребённый людской суетой,

как в зубах вековая ириска.

Сверкает дракон чешуёй,

чешуйка каждая – искра.

Светляки в ночной темноте,

и видно издалека их.

Сотни черных, чёрствых ломтей,

там, внизу, в городских кишках.

Лес теряет листву и лысеет,

срываются листья в пике.

Всё течёт безобразной селью,

не меняясь из века в век.

Это русло – дракон по холмам,

это русло – взметнувшийся кнут.

Ты поверь, что не поздно нам

эту реку вспять повернуть.

***

Надо выстрадать, шишки на сердце набить,

а не быть от рожденья обласканным,

с мясом драть с разбитой макушки бинт,

с кожей рвать застарелые пластыри,

из себя выжимать забродивший сок,

а не ноги греть у камина,

жарить сердце, как мяса сырого кусок,

на сковороде «Каламины»,

лезть под пули, как на рожон, как на вертел,

не думать о жизни своей цене,

и потому не страшиться смерти —

это значит

революционер.

Не бросивший знамени и ружья,

не на победу – значит, на смерть обречён.

Революции жизнь его оказалась нужна,

он отдаст её, не сожалея ни в чём.

Как никак, а Смерть на лопатки всякого клала,

сопротивлялся, но не цеплялся он, не бежал.

Ведь и раньше могла могилой стать Санта-Клара,

между ребёр пронзило одно из свинцовых жал.

Не случилось, но вот по следам идут браконьеры,

революции волк подушечки лап подпалил.

Он дроби наестся здесь и сейчас, в Ла-Игере,

жаль, на последний бросок не осталось сил.

Но как хорошо умирать на полу в деревенской школе,

опалённым последней любовью с примесью злобы.

Ты будешь казнён, потому что глаза им колешь,

твой пронзительный взгляд как гроза для лгунов толстолобых.

И ты выстрадал, шишки на сердце набил,

и не был с рожденья обласканным.

Волки даже укрыты землёю могил,

всё сильнее зубами ляскают.

Столько есть среди нас Че Гевар

сколько в людях твоих молекул —

школяр, кочегар, маляр, сталевар,

есть идея,

хоть и нет человека.

***

Снова и снова спускаясь в забой,

шахтёры солнце берут с собой.

Если крайним окажется этот раз,

будет на вечность солнца припас.

И каждый раз опускаясь ко дну,

будто солдаты землицу родную,

проверяют – кабы не уронить —

не хотят пропадать в темноте одни.

А ниже уже ни звука не слышно,

на крышке лазурной тусклая вспышка.

Блестит механизмов искрящийся хром,

а вверху – обрывки белых бахром.

Стаханить в грязи – удел землекопий,

работать сильней себя вполтора.

Есть на небе, наверно, Соломоновы копи,

там тоже пашешь на дядю как раб.

Тысячи ангелков и амуров

гибнут там, в рудниках и на приисках.

Кирок стук, и гуденье пчелиное буров —

всё за тем, чтобы золото выискать.

Между ними слова как собачий лай,

замолчишь – и слабость, зараза, взяла,

По ладони наждак, рукоять кайла

измозолила и иззанозила.

Вынимают один самородок-луч,

размером с игольное ушко.

И это на тонну породы туч,

а устал, считай, по макушку.

На центнер – не тонну, пардон, виноват,

только смысла осталось как было.

Сколько можно уныло грязь промывать,

уж отвалятся пальцы стылые.

И каждый желал бы вот тут упасть,

и упали, если б могли бы.

Но надсмотрщик, норма, стальная пасть,

больше золота нужно на нимбы.

Здесь, как везде, благородный металл

к добытчику неблагодарен.

Вроде кровью кропил, потел, добывал,

а не видишь зарплаты годами.

Истолчены, в порошок перемолоты,

и брошены в домну шихтой.

Ради злозолота, ради мозолота,

кто же их спросит, их-то.

На небе закон уж давно как попран.

Чёрным, червивым червонцем,

поднимают на небо краны и копры,

ублажённое жертвами солнце.

И смотрят на небо лица чумазые,

и подёрнуты лица немой виной —

знают те, у которых солнце за пазухой,

какой добыто оно ценой.

***

Земля раскинулась под Пиренеями,

Вдоволь солнца, рядом плещет море.

И бежит волна на берег и синеет,

Чтоб разбиться и в песок впитаться вскоре.

И веками бьются каталанцы,

И ещё готовы, если надо, биться.

И горит звезда, пришитая на лацкан,

И горит гвоздика, вставлена в петлицу.

Ты, мадридский трусоватый торо,

Знай, не избежишь ты чёрной бандерильи.

Ты покрыл себя неслыханным позором,

Флагом, саваном тебя покрыли.

И на мельницы фаланги вновь воскресшей,

Те, что поим мы своими кровью, потом,

Мы войной пойдём, кто конный, а кто пеший,

Поведет нас Кампеадор – Дон Кихот.

Отступить нельзя, за нами Герника,

Вся истерзана, вся в густом дыму.

Под бомбежкой, к звездам через терние

Маршируем – не сдадимся никому!

Партизаны диких территорий,

Умираем стоя, стойко, гордо.

Здесь Сервантес, Пикассо, Серторий,

Вместе с нами Хемингуэй и Роберт Джордан.

Разбуди, интербригада, воды Тахо!

Барселона, подымись и требуй!

Когда по норам расползутся тучи страха —

Над всей Испанией безоблачное небо.

Старый репей

В листьях земля, будто в старом тряпье,

Скоро кашлять начнёшь и хрипеть.

К локтю прицепился старый репей,

Старый, сухой, прошлогодний репей.

Возьми, он был копейно-колючий,

Но помяты колючки – он стар и измучен,

Всегда третий лишний, всегда до кучи —

Докучает, поэтому он до кучи.

Ржавеет, брошенный, в поле меч,

Снимавший вражьи головы с плеч.

Горит репейник, если зажечь,

Он станет пожаром, если зажечь.

Но кости хрупки и нервы шатки,

Скребут на сердце когтистые лапки.

По шапке Сеньке, по Сеньке и шапка.

Я оставил репей у тебя на шапке.

И я не стану рыться в тряпье,

Я начал кашлять уже и хрипеть.

В сердце вцепился старый репей,

Старый, сухой, прошлогодний репей.

Солнциолковский

За грифом «секретно», за семёркой печатей,

Замками заперты кометы и луны.

Нет, ты не ошибся, калужский мечтатель,

Просто пока мы о звёздах не думаем.

Просто пака что тут только борьба.

У нас здесь разруха – свалить бы её!

Сидят паразиты у нас на горбах,

Так что сейчас мы буржуев бьём.

Но если бы мы проиграть могли,

Нам б давно не мечтать о победе.

И помчатся звёздные корабли

к Туманности Андромеды.

Как только мы скинем «хозяев» с шей —

– станем с небом самим бороться.

Не тащить же нам в космос клещей и вшей!

Так что жди, Циолковский-Солнце.

Не станет рылом наше лицо —

Человечество выберется из конуры.

Руки пожмут Великим Кольцом —

Вот увидишь! – Вселенной миры.

Пускай глухота – всё равно услышишь

Звездолёта летящего грохот.

Это мы – всё выше и выше!

Приходи!

Есть работа, и надо

работать.

Красный рыцарь

Отлитый из стали Феликс,

смотри,

товарищ Дзержинский.

Куда романтики делись,

одни сигареты

да джинсы.

Тот бунт, что снарядами прерван,

у Дома Совета

– танки.

За что в девяносто первом

тебя сдёрнули краном с Лубянки?

У тебя здесь дурная слава,

но истину ложь только прячет.

Ведь не было твёрже сплава,

и не было сердца мягче.

Нет сил у «Авроры» отчалить,

хоть и рвётся – зовёт её долг.

А в людях Павка Корчагин,

в их сердцах он

навеки замолк.

И тёмные воды Сиваша,

те, что сталь закаляли в груди.

Но земля ослабела наша

и руду уже не родит…

Но в России,

будто в цейхгаузе —

люди —

взрывчатый порох.

Так что слово товарищу Маузеру!

И грядёт Революции молох!

Свергнем мы Вавилоны и Римы,

будем гнать Революции прыть

и, как ты,

будем непримиримы

и будем, как ты,

добры.

Надежду оставь себе,

всяк входящий,

вся жизнь твоя не дорога до ящика.

Разбудили тебя, разбуди же спящего.

Мы вернём тебя, Яцек, тебя, настоящего!

и это, казалось бы, только слова.

Где дела, диванная рать?

Товарищ Дзержинский на бой вставал,

пора и тебе

вставать.

Гора

поэма

«Тихо, тихо ползи

Улитка, по склону Фудзи

Вверх, до самых высот!»

Кобаяси Исса

«Когда рак на горе свистнет»

Поговорка

«Слева по борту – рай —

Держись, Сизиф, волоки до него свой камень»

Олег Медведев

1.Генри Стэнли интервьюирует старожила «Моя хата с краю, ничего не знаю»

Энциклопедия «Оправдания на все случаи жизни», издательство «Аст», РФ, 2006 г.

– Летать за едой лишь вошло в привычку

у чаек. Такое, мол, естество.

Но к солнцу взлетела гордая птичка.

– Полагаю, Джонатан Ливингстон?

Нет летуну ни границ, ни паспорта,

таким образом, нет материальной пользы.

– Но столкнуть со скалы просят соколы аспидов.

Умру свободным, не стану ползать!

– Караколь-улитка, наслушавшись баек

да песен про соколов и буревестников,

хочет в небо повыше, подальше рая.

Stairway to the heaven! То же мне лесенка!

Но ведь ползать рождённый не может взлететь,

как ни тянет витать в облаках душа,

и придуманы правила не за тем,

чтобы каждый безумец их нарушал!

Говорил он: «Прятки у нас, а не жизнь,

а ведь тело наше – пружина, бицепс!

Живём – дрожим, умираем – дрожим»

Это ж мудрость веков,

святые традиции!

Мы точно знаем, что в следующей жизни,

когда послушание Карма зачтёт,

каждый станет красивым и смелым слизнем.

И не спрячется больше.

Никогда.

Ни за что.

Он отправился к Фудзи, в путь не надев,

панцирь-пелёнки, панцирь-пижаму,

панцири-памперсы и повседневный,

взял листочек тетрадный – прикрыться, пожалуй.

2.Монолог Караколя «Все отговорки не в счет, любовь от страха спасет

И за мечтой своей двигай смело

Боятся глаза, а руки творят

Лишь бы сердце пело!»

Lumen & Порнофильмы

Это не жизнь – захолустье, деревня,

глубинка с тростью и бородой!

Три седые кита, замшелые, древние,

базис – дерево, сын, и дом.

Я непутёвый – мне не по пути

с их скукой трусливой и заурядной.

Моё сердце снарядом на битву летит,

штурмуют крепости клеток ядра.

Мне на Фудзи – неудержимо вперёд!

За спиной оставляю слёзы и ругань,

и биться мне, будто рыба об лёд —

нету больше родных у меня и друга.

Но если я в этой битве полягу,

утешит, что кровь моя на снегу,

знаю точно – станет когда-нибудь флагом,

и воины на верность ему присягнут.

В парашютах небо, кричат «Джеронимо!»,

бегут овчарки и пастухи.

Самурай обречён, или станет ронином,

а значит смерть для него – пустяки.

3.Куррикулум витэ рака «Он домой возвратился под вечер

И глушил самогон до утра.

Всюду чудился запах картечи

И повсюду кричали «Ура!»

Александр Башлачёв

Рак отшельником жил, бирюком

в захолустном райцентре Ракушин.

«Жигулёвское» там, не «Мадам Клико»,

раки целыми днями глушат.

Потому, на недел у них семь пятниц,

каждый долгом считает убухаться в хлам.

Вечер случится – сразу пятятся пьяницы

в ракушку курева и бухла.

А он никогда не курил, не кутил,

чистый, ни папиросы, ни рюмки.

Вместо клешней у него две культи,

на прикладе ружья четыре зарубки.

Любят ноги здесь об него вытирать,

и смеются над ним нередко,

а ведь он – великой войны ветеран,

пятой бойни раков и греков.

Он был в полковом оркестре флейтист,

солдаты как ноты по стану шли,

кто же мог знать, что снаряд пролетит,

упадёт,

оторвёт ему обе клешни?

Полковником вышел, без пособия, пенсии,

о наградах нет никаких вестей.

А горло просит, ревёт без песни,

а губы не могут без флейты свистеть!

Но однажды услышать выдался случай:

на Парнасе есть школа,

«Музы & CO».

Уж свистеть они-то его научат!

Рак ушёл из Ракушина.

Навсегда,

далеко.

4.Дума рака

«Кто сказал, что в сердце маленького человека не могут жить великие мечты?»

Невероятная жизнь Уолтера Митти

Шесть лапок моих исходили военные тропы,

две клешни мои отнимали многие жизни,

дым снарядов глотал,

жевал артиллерии копоть,

у товарища я не единожды был на тризне.

Я много дружил, покуда был молод и полон,

бился с красными рыбами, каких рисовал Матисс,

но в союзниках нынче лишь валидол с карвалолом,

а противник непобедимый мой – ревматизм.

Как ненужный окурок,

ветеран,

инвалид,

старик,

за душой у меня одни лишь обрывки чувств.

Но теперь безволосый, я ищу хотя бы парик,

раз уж с флейтой никак, я свистеть теперь научусь.

Соседи болтали: на Парнас зазывает Феб,

я пойду по дремучим лесам, чрез кусты и валежник,

я пойду по холмам.

В котомке моей зачерствелый хлеб,

пойду, побегу – меня здесь ничто не держит.

Буду там, где нет ничьего следа,

есть маяк, и спадает тоски хомут.

Мой девиз, его знает всякий солдат:

делу – жизнь,

а честь – никому.

Путь к вершине Парнаса отныне ясен:

торопись, истекают последние дни.

Лучше год – но свежее мясо,

чем сто лет – лишь падаль и гниль.

5.Как Сизиф докатился до жизни такой – Зачем в окно глядишь, кузнец?

О чем, кузнец, поешь?

Ты пой – не пой, а под венец

Меня не поведешь!

«Леди и кузнец», шотландская баллада

В пойме какой-то реки, по весне,

в иле,

в глине,

в песке и

грязи

попался найдёныш. Его Моисеем

хотели назвать, но назвали Сизиф.

Бурлак какой-то его так нарёк.

Был в той земле какой-то закон,

который издал какой-то царёк,

что сын бурлака должен стать бурлаокм,

сын рыбака должен стать рыбаком,

а сын царька, естесна, царьком.

По закону младенца в лямку впрягли,

баржи таскал он вместе с отцом,

за пятки, как спрут, хватал его ил,

сковородкою солнце било в лицо.

Он ел похлёбку со всей бригадой,

он водку со всеми пил за компанию,

ему товарищи были рады,

был очень горд за него папаня.

И годы шли, и Сизиф возмужал,

стал статным и смелым красавцем,

готов был схлестнуться хоть с кем на ножах,

кулаками горазд был драться.

Тащил как то раз с артелью баржу,

бурлакам навстречу корабль плыл.

Он увидел царскую дочку, княжну,

и разжёг его сердце любовный пыл.

Гордое личико с хмурой ухмылкой,

станут ли ползать князья в грязи?

– Мальчик, для челяди слишком пылкий!

Загорюнился тут Сизиф.

Бурлаку, если тот на работе сник,

лишь к попам, лишь одна тропа —

затопчут, пожалте прямо за Стикс,

туда-то Сизиф и попал.

Приключалось тысячи разных дел,

но подумал он – решили сивухой споить.

Посудите – цветёт кругом асфодел,

на троне пред ним восседает Аид.

Предлагает заполнить анкету Минос,

о занятии, имени, славе.

Сизиф, бурлак, кровь – четвёртая минус,

и крестиком подпись ставит.

Дали работу баржу возить,

где Харон и прочая нечисть.

Делать нечего – впрягся в ярмо Сизиф.

Хоть посменно!

и смена – вечность.

Лишь в имени одном

позор раба, а коль он добр и честен,

свободным не уступит он ни в чём.

Сизиф хоть раб, он хочет быть с ней вместе.

6. Если Орфей не идёт к Эвридике, значит, Эвридика идёт к Орфею

«Кто ищет, вынужден блуждать»

Иоганн Вольфганг фон Гете

Отпахав два века таким Макаром,

всяк человек захотит на волю.

Мне думалось, не убегу я кары,

но Гадес без канители уволил.

Но кое-что потребовал чёрт,

всё же нельзя отпускать на нулях:

– На Олимп затащишь Харонов чёлн

с Хароном – так уж и быть, гуляй.

Но что тебя тянет наверх, пацан.

Там заботы, несчастья, такой же труд?

– Я влюблён, от начала и до конца,

я любовью цепи свои перетру.

Аид на это захохотал:

– Красотка, которой не видел свет.

Раз так, за дело, скорей хватай,

да дамочке передавай привет.

Понукает меня сварливый Харон,

«шевелись, иначе получишь узду!».

Чтож, нетрудно, до божеских хоть хором,

потянет сердце, и я пойду.

Коли кровь полна любовной бузы,

на тебе ни ярма,

ни пут,

пусть ты раб – но любого свободней в разы,

если любишь кого-нибудь.

7.За самыми далёкими горами есть ещё горы, а за ними ещё и ещё

«Узнать тебе пора

Что при подъёме кажется сначала

Всегда крутою всякая гора.»

Данте Алигьери

Высота

любит

смелых,

Тех, кто богу не смотрит в рот.

Тех, кто знает, что будет смена,

и их цель

никогда

не умрёт.

Высота означает «Вверх!»,

подымает коней на дыбы.

Здесь рассыпано много вех,

тех,

кто до нас здесь был.

Высота бросает на дыбы.

Такое бывает подчас,

оттого, что фундамент зыбок.

Бунтарь,

изучай матчасть.

На дыбы поднялась улитка,

с нею – рак и Сизиф.

Попытка – не дыба, не пытка,

не пустое сиденье в грязи,

не разговор о белье.

Все они оказались над

землёй – посреди Кордильер,

Альп,

Гималай

и Анд.

Не бойся, глаза разуй,

твоя прежняя жизнь – пустяк:

лесистый, грозный Везувий,

где построил лагерь Спартак.

Хочет с корнем вырвать холопство,

сорвать, как с волос репей,

вулкан мятежу способствует,

проливаясь на пошлость Помпей.

Алтай, коренаст и кряжист,

точит белые лезвия кряжей,

и воздух горный язык не вяжет,

куют мечи в подземельях цверги,

и копится молотов гул подспудный,

и будто слон в магазине посудном,

спустится, грохнет, в Тартар низвергнет,

с рыком ракетным, рокотом львиным,

с вершин, сметая всё на пути, лавина.

Объявляя небесным богам импичмент,

те, кому жизнь – не пустая привычка,

кто не терпит обычая жить обычно,

вызов бросает с крыш Мачу-Пикчу.

Здесь чистого золота край непочатый,

морские фигуры на месте замрут —

поведёт тропа из жёлтой брусчатки,

в город, где каждый орех – измуруд.

Свободно дышится, значит, радостно —

здесь известный астматик с другом Гранадосом

щупал живую маму-Америку,

и самые яркие звёзды меркли,

и Солнце, хоть горячее перца —

лишь спичка рядом с бьющимся сердцем.

И Старый Свет был родиной смелых,

не только попсовиков и стиляг.

У Вильгельма Телля были на стрелах

самих альпийских вершин острия,

и сквозь метели и частые ливни,

погибелью римской прогнившей клике,

слонов Ганнибала белые бивни

увенчали собою горные пики.

На Кавказе прикованный Прометей,

претерпевший все муки в мире.

Бежит помогать, дверь срывая с петель,

разбивая все цепи, Мцыри.

Всех Святогоры, изгои всех,

тех, кому все устои – пшик!

Под крыло брали горы.

И в дождь,

и в снег,

подымались они до вершин.

И Улитка – вползёт наконец-то на Фудзи!

Там – Рак Соловьём-Разбойником свищет.

Они бурлака-Сизифа разгрузят,

и будут дальше расти,

и выше,

Потому, что за самым далёким хребтом,

есть ещё – ничего не попишешь.

И ещё один, и ещё.

А потом

ещё.

И всё выше,

и выше,

и выше.

Присяга звёздам

Ночью широко распластан воздух,

раздулись набраться побольше ноздри.

Тяжко вздохнуть и нервно поёрзать —

сегодня

я присягаю

звёздам.

Я клятву торжественно приношу,

что буду свет каждый миг нести,

в котомке, за пазухой и в горсти,

указывать чтобы

фальш и паршу.

Ничего для себя я не попрошу,

света побольше – досталось не всем,

потому, что

вафельницы систем

тесто людское закрыли решёткой.

Если надобно будет, я стану щёткой,

чтоб до блеска, до света тереть полы,

пыль будет горкая, как полынь,

не продохнуть мне, забило глотку.

Не испугает ни нож, ни щекотка,

если искры надобно высекать,

стерплю это, бей, кресало, по мне.

Я верю в дело моё, как сектант,

что твёрже металлов любых и камней.

Факел вручите мне —

без сомнений,

пойду по земля поджигать фитили,

будут волны рваться вон из плотин.

Цунами любовь порождают в пене,

злодеям бегут потоки вдогонку,

огонь и солнце играют в каплях,

яростно, бронзово светит и звонко,

алеет пакля,

едко дымит,

и я – с людьми,

и мы победим.

Если мой свет ослепит меня,

Как корабли ослепляет маяк,

И ладно, не стану судьбу менять,

Пусть такая, но всё же она моя.

Я останусь у мира на острие,

И свет понесу, точно так, как раньше,

А умру – успею не постареть,

И покрыться, за годы, паршой и фальшью.

Салютую ярко-красному флагу,

Прометей и Данко стоят со мной.

Звёзды, примите, мою присягу.

И пошлите меня

поскорее в бой.

С душою, полною знамён

Примечание: для удобства фиксации находок археологи отмечают фрагменты керамики красным флажком.

В раскопах, как правило, нет

монет,

Обычно куски горшков,

Которые для знатных оргий

Обжигали не боги,

Не даже самые маленькие из божков,

Нет. Умелые гончары,

У них ладони и лица черны,

И дым от горящей печи горчит,

Через дорогу кузнечные горны.

И вот с бордовой глиною горной

Рождаются вместе штыки и мечи.

Несут они печати огня,

В саркофаге земли и бессчётных веков,

Рассыпаясь до пыли и черепков,

Но вступая в тигель текущего дня.

Позабудь что угодно, одно только помни,

Знамя, маячащее за нами —

Это искра, начало вулкана и домны,

Пламя, которое плавит камень.

Оно рождалось из чрева костров,

Выходило наружу из пушечных жерл,

Ему лишь спаять человечества строй,

И ему, как всегда, не избегнуть жертв.

Твой позвоночник – древко его,

Твое лицо осеняет хоругвь,

Меч пожимает ладонь, как друг,

Товарищ задорный и боевой.

Хорош делить корешки и вершки!

Неси это знамя поверх голов,

Плавь руками руду, обжигай горшки

С людьми-

– бойцами

и – без богов.

В золотом и пыльном музейном хламе,

Мы живыми костями всё место займём.

Себя раздувая своими мехами,

Трепещет

Сердце – первое из знамён!

***

Земля росла непронумерованными веками,

Миллиардами ещё нераскрытых век.

Сколько лавы пролили из артерий вулканы,

Чтоб из неё, остывшей, вылупился человек?

И в очереди эволюции за дефицитом Жизни

Брошены, будто игральные, кости где-то на дне.

А раззолоченные, что выходят на клирос из ризниц,

Убеждают, что создано это за парочку дней.

Безымянные организмы дорогу тропили.

Сколько погибло, без панихиды, надгробной надписи,

Чтоб урвать хоть кусочек Жизни у Энтропии,

Чтобы создать Человека по имени Homo Sapiens.

Он был рожден, чтоб противиться мёртвому, косному,

Но компас Его набок падает год от года.

Раздеваются вновь и вновь бесстыдницы-вёсны,

И растаявший снег обнажает Его отходы.

Чёрт с ними, с мамонтами и динозаврами.

Вся эта живность уж очень давно погибла.

Кто плюёт на своё вчера, у того несчастное завтра,

И я вижу плюющих уже на людские могилы.

И это планете всей грубейшее оскорбление,

Значит, сердце закупорил зла равнодушного тромб.

Homo топчет тех, кто отдал ему сердцебиение,

Что же, пусть пустит сразу себе пулю в лоб!

Прошлое наше не сахар отнюдь и не пряник,

Настоящего мёд изгажен ложкою горя.

Всякое дерево в грязную землю идёт корнями,

И когда-нибудь ты тоже будешь чьим-нибудь корнем.

Ты, Человек, миллионов и тысяч сила.

Не давай себе безразлично, без боя остыть.

Они оправдывались: «Весь мир ведь – большая могила!».

Да.

Но на ней вырастают цветы.

***

Брякнет последний раз

язычком о латунные стенки.

Что-то закралось в вас,

колет, как камень под стелькой.

Сегодня двери откроются,

вам уйти под присмотром окон.

А потом – деньги, фирмы, ЗАГСы и кольца,

и не жить бы вам одиноко.

Будет ещё экзамен,

неизвестно что там, впереди.

Но бодрящая будто знамя

мысль: я совсем не один,

есть те, кто идёт со мною бок о бок,

ничего, что их, может, не видно рядом.

И появится мужество, если ты робок,

ты окинешь преграды уверенным взглядом.

Жизнь легка, её поднимают весы,

пусть даже вы через боль шли.

Это не мелочи – дерево, дом и сын,

Но вы-то горазды на большее!

Мы могли бы рассыпать желаний желе,

но они ведь и так навалились горбом.

Пожелаем немного – помнить жилет

с гимназическим гордым гербом,

и если какая-то пакость мучит,

останьтесь наедине с альбомом.

Одноклассников лица – как солнечный лучик.

Всё будет не сразу, но по-любому!

Огромный корабль толкнулся о берег,

тыщи новых начал – хватай и держись.

На этой земле вам любить и верить.

Это земля по имени Жизнь.

Дезертиры Пишу о тех, писать о которых принято

или плохо, или вовсе ни слова.

Если люди из памяти всё-таки вынут их,

моим делом станет вернуть их снова.

I. Штабная сказка

Сыплют стратеги пунктир по картам,

Миллион бросают на миллион.

– Как хороша, что Земля поката,

Есть пространство для марша солдатских колонн!

– Пройдут Европу, растопчут границы…

– Во славу царёву, во славу Империи!

– …а мы махнём на курортик, в Ниццу.

– Они по Атлантике – ровно в Америку.

– Конечно, жалко, потонут многие…

– Но во славу царёву, во славу Империи!

– …по волнам, как по лужам, прошлёпают ноги.

Победят и в Россию вернутся снова…

– …придут, увидят и победят!

– Во славу царёву!

– В огонь и в воду!

– А подохнут – отправим на фронт трудяг,

Кто дармоедствует на заводах.

Мы выбьем дурь им, выпрямим спины,

Будут как проглотили аршины.

– П'гавильно, п'гавильно, господины!

На том и порешили.

До августа было всё на мази,

Но случилось, хоть расшибись в отбивную,

Что кайзер Вильгельм, гром его разрази,

Таки начал войну!

II. Мобилизация

На холме деревушка нашла уголок,

Стыдясь, скрывается в блёклом пейзаже.

У кого-то здесь ни дворов, ни колов,

А о богатстве даже не скажешь.

И у столба вся деревня толпится,

Стариков здесь увидишь, коров и детей,

Слетелись сюда все окрестные птицы.

– Прочти нам бумагу, Семён-грамотей!

Вышел вперёд мужичок бородатый,

Мрачнея, читает дурную весть:

«На собсном, Его Ымператорского Величества – манифест.

Пацанов, кажись, забирают в солдаты».

Каждый стоит, как каторжник скован.

Как же, тут урожай, страда,

А ребят угоняют незнамо куда.

Война проклятущая – нешто снова?

Баб и девчат глаза так и меркнут.

«Полно, девки, любить-лобызаться,

Объявляется всеобщая, эээ,

мо-би-ли-за-ция,

На пукт пусть явится каждый рекрут…»

Читает, а прячет в морщинах слезу,

Парубок-сын, дорогой Ванюша,

Что же, узнает германских пушек?

Живым Ванюшу не привезут.

Плач материнский, гневный укор

«За что, ведь сгинет на поле брани!

И ведь единственного забрали!..»

Но кляпом ей подпись:

Мы, Самодержец, Николай Вторый.

III. Ванюшино письмо – домой

«Отец и мама! Жив я пока ещё,

Но смерть, увы, никуда не денешь.

Когда после боя ведут пересчёт,

Нас остаётся в списках всё меньше.

Знаете, мы шагали по шпалам,

Земле шаги свои передавая,

Солнце с нами вставало и засыпало,

А потом наступила

передовая.

Воздух снарядами разворочен,

Накрывает визгливым наскоком шрапнель,

И скоро я буду лежать среди кочек,

Буду в глине, в картошке, в сенной копне.

Однажды меня привал разморил,

Подумал: «Ведь ходим кругами,

Ведь также лежат здесь богатыри,

Под хмурой шапкой курганов».

В мясорубке проходят будние дни,

Оторвала мне ногу военная буча.

На заре в лазарет отправили гнить.

Наверное, Георгия вручат.

И вроде не так уж кошмарно здесь,

На завтрак исправно миска бурды,

И хорош, и прочен стальной протез,

И не станет никто с рассветом будить.

Но всё здесь мне неприятно как-то,

Привык я, как порох, сгорая, шипит.

И знаете, был в роте у нас агитатор,

По-свойски его зовут «большевик».

Объёмное слово – просится в пальцы,

Такое увесистое и могучее,

И родное – как богатырская палица.

И если выдастся как-нибудь случай,

Удастся вывернуться судьбе,

И я в окопах свинца не словлю,

Познакомлюсь с этой РСДРП (б),

Так, что, мама и папа, решил. Салют!

Он нас зовёт побрататься с немцем,

Говорит, что всем мы, солдаты, друзья,

Что немцу тоже некуда деться

Из-под повелительного ружья.

Осталось немного, вы уж держитесь там,

Не смотрите на то, что тарелка пустая.

Мы уж штыки свои против правительства

Обратим и скинем их с пъедестала.

Случится ли вывернуться судьбе,

Не знаю, я теперь дезертир.

Но знаю, что с этой РСДРП (б),

С эсдеками мне теперь по пути.

Родные, я уж почти что с вами,

Вас крепко-накрепко обнимаю.

Удачи!

Любимый сынуля Ваня,

от 17 года, 20 мая.

Он ушёл из окопов, срезав все лычки.

А через неделю, в лесу у Минска,

Он на землю упал, по-бойцовски улыбчив,

Он больше не числился в списках.

Тот ошибался, кто жизнь его отнял.

Кто думал, что дальше идти войне.

Солдаты рукой мускулистой и потной

Скоро стали править страной своей.

А значит, сердцу Ивана биться,

солнечный свет осеняет лицо.

Неумолимого времени бицепс —

бицепсы тысяч великих бойцов.

***

Мне всегда так нравилась запись

«С миллионов таких-то – по наши дни»

Рядом с именем милым – «Homo Sapiens».

А сегодня узнал:

нас скоро накроет ледник.

Двадцатый-тридцатый года, такой интервал,

Прогнозирует Флон – на мороз повернётся климат.

Может, новому Ною встать пора за штурвал,

А Прометею – огня принести и дыма?

На гибель Земли Вселенной плюнуть да растереть,

Миллионы планет она может жизнью напичкать.

Будет время – и груду наших костей

Водрузят на музейную полку рукой привычной.

Чтоб погибла Земля Вселенная хочет сама,

Видно, видит угрозу в этих вошах никчёмных.

Земные умы коварно сводит с ума,

И лучших солдат разбивает параличом.

Действует подло, жалит внезапной змеёй,

Делит нас на народы, религии, страны.

Если кто-то чуть приоткроет тайны её,

Того забирает смерть – роковая странность.

И неважно, кричал ли ты: «Эврика!» – Оно уже знает,

И готовит удар, и берёт тебя на прицел.

Уничтожит тебя, если ты не опустишь знамя —

распятие оптики, росчерк на сером лице.

Своему палачу мы живо в этом способствуем,

Мы придумали деньги и ради них множим войны.

Мы рады стрелять и бить сородичей собственных,

Как если бы это были свиньи на скотобойне.

Последний удар готовит Безликость косная,

Её равнодушные к человеку частицы.

Сегодня перед слепыми чернотами Космоса,

Нужно задуматься и помириться.

К океану смерти эта ведёт дорога.

До конца света – какие-то миллиарды лет.

Нету, кроме тебя, Спасителя-Бога.

Тебе надо успеть.

Мироздание одолеть.

Пиратский триптих

I

Пушки британцев разбили Нассау,

стена крепостная как свечка растаяла,

и на острове, даже на маленьком самом,

не отыскать следов Либерталии.

Как струны, сдираемы с гитарного грифа,

корсаров пропитых пронзительны стоны.

Их корабли напоролись на рифы,

остались на мысах гнилые остовы.

Флибустьеры стремятся нагрянуть на глянец,

хапнуть славы охота, и на халяву,

и самый бунтарь, Летучий Голландец,

зашёл ради фэйма в Капштатскую гавань.

Валы изжевали в щепки причал,

порох промок и дотлел фитиль,

и флаг, что на шторме когда рычал,

уже на флагшток никогда… не взлетит?!

Закрутили тихонько гайки под гомон,

вот и ты из винтиков соберись.

Чуешь? Перегар дешёвого рома

срывает, как шторы, солёный бриз.

II

– Ну и что? В одного не стать у штурвала,

тупо стоять и держать мёртвой хваткой,

просто стоять – а парус сорвало,

не корабль уже, а бобровья хатка.

Что с того, что один я такой прозрел,

один под прожорливым куполом неба?

Наверное, Христос бы свалил в Назарет,

если б апостолов не было.

– Я тебе с экипажем смогу помочь,

ну а дальше – только ты сам.

Иди, используй союзницу-ночь,

не попадись полицейским и псам.

От квартала к кварталу по лунной канве,

ищи, до боли глаза сощурь,

чтоб иголка пройти не смогла между век,

ушами следи и малейший шум.

В лабиринтах заваленных хламом лоджий,

забытый за пыльными стёклами окон,

полуистлевший «Весёлый Роджер»

ударит в голову будто током.

Подойди к амбразурам замочных скважин,

Молчи, как будто налеплен кляп,

Жди, терпеливому многое скажет

тяжёлый, прерывистый, хриплый храп.

Это они, ветераны морей,

сидят, зарастают мхом взаперти.

Оглохшие, так что стучись сильней.

Брякни звонком.

Досчитай до пяти.

Двери ломай – под рукою фомка?

Ты думал, что сразу и лав, и пис?

Буди, запасную одежду скомкав,

И тащи их, в ладони зверем вцепись.

Тащи одноногих – на костылях,

тащи одноглазых – повязки напяль им.

Не идут – угрожай, что будешь стрелять,

Горячись, пламеней и ярись как напалм.

Одноногий от боя не двинется вспять,

не побежит и удержит строй,

на часах одноглазый не станет спать.

Меж двуглазых слепых одноглазый – король.

Сдался кому-нибудь инвалид?

Нет, он для всех как конфетный фантик,

как и ты, вы почти что братья, «свои».

– За тобой хоть в огонь, наш милый фанатик!

Заслужи свои золотые шпоры,

Буцефал бьёт копытом, заждался в стойле,

ты с них сорвал квартирные шоры.

Это уже дорогого стоит.

Прикрывает спину толпа санкюлотов,

спину прямо держи, уже не горбись,

жерла пушек покажь королевскому флоту.

Сирены зовут Улиссов на бис!

III

Три недели как отдан последний швартов.

На бицепсах соли корка,

солонина безвкусная словно картон.

Рея – вору,

нытику – порка.

Стрелка компаса вертится, словно в петле,

и мы распаляемся день за днём.

Фитиль ещё продолжает тлеть,

но когда-нибудь – скоро – порох рванёт.

Капитан на совет собирает команду,

матросы злобно глядят исподлобья,

и весь корабль опасен как брандер,

как картечь, под завязку набитая дробью.

Он восходит на бочку —

и грянула речь,

флагштоком встала рука сухая,

и готовая тут же взорваться картечь

вся пристыжено обмякает.

– Друзья, мы с вами сплотились вместе

под полотном с костями и черепом.

И что, теперь наше братство треснет?

Мы же вместе боролись,

мы вместе верили.

Терпеливым скоро придёт награда —

там, скрываясь за тёмной волной,

золотожильно журчит Эльдорадо,

Там и всякое,

и полным-полно!

Самородками там колосится пшеница,

рыбами так и набиты устья.

Как

за такое

счастье не биться?!

И как

перед морем каким-то

струсить?!

Что вы, волки, рычали да смолкли?

Завыли, значит, забыли себя.

Не знал я, что даже морские волки

похожи на самых трусливых собак.

Там, за кормой захолустные порты,

молы торчат как гнилые зубы,

обывателей, клерков, торговок когорта.

Ну, вертайте корабль, коли вам это любо!

Ребята, не лучше ли глубить да начить?!

Паруса заждались от бриза подачек.

Плевать!

Настругаем на вёсла мачты,

и пойдём,

окружённые штилем горячим.

Почётно —

мерить МОРСКИМИ милями!

Не вдыхать в широкие ноздри песка.

Вора и труса протащим под килем,

им единственный выход – за борт доска.

Ребята, давайте вместе, айда!

Капитану верные своему,

шагайте ко мне, шагайте сюда,

а изменник пусть идёт на корму!

И воду клюнул носом корабль

от скопища рвущихся в дело титанов

Каждый маленький юнга, безумен и храбр,

становился планеты всей капитаном.

Радостный клич был из глоток выдран,

фок-мачтой вставала земная ось.

Потрясали поджилками в страхе Харибды,

в обморок грохнулся сам Дейви Джонс.

Первомай

Всем, заклеймённым рабским проклятием,

Всем обездоленным мира сынам —

Моё стихотворное рукопожатие.

Братья, no pasarán!

Шли обитатели грязных каморок,

От измождения спины сутуля,

Но глаз за прицелом прятался зорок —

Голодным стала ответом пуля.

Не сделав даже первого шага,

Они получили свинцовый бич.

Первый день мая в дымном Чикаго

Влазил на трубы фабричные.

Кощеи зажили обычной жизнью,

За холдэмом скрылись чинные рожи.

«Вам нужны потрясения,

нам нужен бизнес.

У бедных нет хлеба?

Так жрите пирожные!»

И проросла столетий обида

Рукой, закалённой пахотой, ковкой,

Чтобы подправить повязку Фемиде —

Так родилась маёвка.

Прошу, Фемида: нам объясни,

Как стал боевой родной Первомай,

Праздником, тьфу, труда и весны?

Рабочий,

праздник свой защищай!

Наш костёр никакой свинец не загасит.

Пусть танки и бомбы под лапой буржуя,

День Солидарности и Согласия,

давайте, товарищи, отвоюем!

Муссолини красной Италии стяг

Чёрным орлом изгадил.

Но, берегитесь —

встают Спартак,

карбонарии,

Овод

и Гарибальди!

Макроны разные править лезут,

Мокриц нет силы выкинуть вон.

Но ведь подымутся с «Марсельезой»

Пер-Лашез,

Робеспьер

и ткачи Лиона!

Всех не удастся упрятать в застенки!

Сколько по Пресне не бей артиллерией,

Воскреснут разные Разины Стеньки,

Пугачёв и Булавин возглавят Жакерию —

Тогда затрясутся империи.

А буря всё небо скрывает мглою,

И руки уже от голода тонки.

В рот не бери это мясо гнилое!

Ни за что!

Вспомни «Потёмкин»!

Ревут и рычат орудийные ливни,

Но им не поставить наши колени,

Ведь идёт команданте!

Он выжил в Боливии.

На броневик взбирается Ленин.

Пусть нас потравят голодомором,

и казни Египта рухнут на нас,

Всё равно!

Придут Кампанеллы и Моры,

Появится Энгельс, появится Маркс!

Строчками каждому рук не пожму,

Всех прошлых бойцов возродить не сумею.

Но давайте

для нас

приготовленный

жгут

Затянем на их же буржуйский шеях!

Чтоб старый мир рассыпался весь,

Пойдём, миллиарды, единым шагом,

За тех,

кто стиснут землёй Пер-Лашез,

За каждого,

расстрелянного в Чикаго.

Мы люди различных стран, всевозможнейших языков,

Я жалею, что с каждым из вас в лицо не знаком.

Всех не назвать, но под общее имя,

Поднимемся, как от ветра листва.

Борцы – и тогда,

и затем,

и ныне,

Мы – единое сердце.

Крепчайший из существующих сплав.

***

В каждом карлике, в каждой карлице,

Что годятся, кажется, только в шуты,

Кроется, пусть даже маленький, рыцарь,

А чего ж прибедняешься ты?

Конечно, быт чрезвычайно грузит,

И дел по горло, хоть это брод,

Гордиев затянулся санузел,

И этот узел меч не берёт,

От вони его внутри всё завяло,

Остались сухие и чёрные листья.

Ты задыхаешься под завалом.

На кошек на сердце не действует: «Брысьте!».

От этого ты в себе неуверен.

Тоскуя, сидишь, за обедом, за партой.

Но знаешь – не сразу ведь были империи,

Были маленькими и Бонапарты.

Их спутники вечны – это насмешки,

Но, сказав постороннему: «Брысь!»,

В дамки вышли обычные пешки.

Они брались за меч,

за перо,

за лист.

Не стесняйтесь, не бойтесь – ребята, бросьте,

Неважно, что вы слабее и ниже.

Ведь великие – только кожа да кости,

И вы такие же.

Светлое имя его

Нет такого Акеллы, что не допустит промаха.

С высоты XXI века глупо бросать наветы.

В Мавзолее остались лозунгов северны громы:

«Долой Шер-хана!»,

«Вся власть Советам!».

Один только ты не боялся рук замарать,

Чтоб с деревьями вырубить Законы тайги и джунглей.

Единственный друг народа, наш коренной Марат,

Твоей революции Маугли подбирают угли.

Ты бил по тиграм хромым и по прихвостням их, табаки.

Красный цветок вырастал на вязанках хвороста,

Россия для прочего мира была указующий бакен.

Несмотря на веру, драться было непросто.

В доме Союзов легло остывшее тело,

Не зная, что стало почвой для нового символа.

Многие корни растут сквозь тело Акеллы,

Корни питают, дают великие силы нам

На время угасло дело твоё, наш мудрый вожак,

Но ягодой красной тлеет старый фитиль.

После тебя остаётся чуть-чуть поднажать,

И тогда старый мир на воздух салютом взлетит.

Твоей голиафьей силой он был расшатан.

Достойной сменой тебе и волкам-гвардейцам

Встанут людские детёныши-«лягушата»,

И старому миру станет некуда деться.

Пускай Шер-ханы выбросят тело из Мавзолея,

Пускай до последней косточки обглодают,

Мы станем лишь злее, а значит, станем сильнее,

Трижды быстрее пойдём за твоими трудами.

Спину свою опять подставляя под бич,

Перед иконой Шер-хана садясь на колени,

Вспомни, есть имя: Владимир Ильич,

И есть фамилия: Ленин.

Снова продолжится бой,

Да, сердцу тревожно в груди,

Но Ленин такой молодой!

Значит, новый Октябрь впереди.

ПОЕХАЛИ!

положившим жизни на алтарь Космоса – эта поэма

1.Камень, который не знал Байконур

Ковыль потоптан татарами и джунгарами,

Примятый колёсами проходящих арб.

По этой степи шагали, догоняемы пожарами,

Бедные люди, тащившие скот и скарб.

А сверху глазами мутными смотрят скалы,

Как кочевник проносится весь в пыли и пожаре,

Есть там камешек. Ветром ни разу его не таскало,

Тридцать лет он лежит, солнцем казахским жалим.

Ему Байқоңыр как будто лежит на ладонях,

И странное дело – приехали некие существа,

Почему и зачем, он, честно сказать, не понял,

Вроде как приказала сама Москва!

Несуразно большие и носят мерзкие рожи.

Ненависть стала похожей на вечный зуд.

Точно, приехали чтобы не строить – его тревожить,

Но терпение не дозволяет подать ему в суд.

Однажды у камушка вдруг случилась бессонница,

Он только в девять, часов наконец, прикорнул.

Через семь минут ракета-носитель тронется.

Гагарина в неизвестность пошлёт Байконур.

А камень, поросший лишайником, спал и не видел,

Триумф человека над страхом, над небом, над Богом,

На бочок привалившись, он храпел, абсолютно бесстыден,

Рокот ракетный как будто ушей не трогал.

Динамитом об этом камне сотрётся память,

Когда казахстанскую сушь захотят превратить в сады.

Скала помешает каналам, ведь под лежачий камень

Не потечёт ни капля, ни струйка воды.

2.Ершалаим на Оке

Та самая, «берёзовая» глубинка,

Живёт, Золотым кольцом подпоясана.

В цикл «крещение – свадьба – поминки»

Ворвался младенец, уложенный в яслях.

Константином назвали, достав из купели,

Было много над ним Вифлеемских звёзд,

Неопалимой купиной горели,

Он думал, что звёздочка – в небе гвоздь.

К нему не пришло ни даров, ни волхвов,

Дорога к Калуге – сплошная распутица.

Лишь пастух Афанасий пригнал коров,

Пьяный, кричал, что Спаситель спуститься.

Белая, в чёрных неровных пятнах,

Зорька мычала, мяла лопух,

Небо на шкуре – теперь на попятный

Он не пойдёт и проторит тропу.

У телескопов стодневное бдение

Усталости не рисовало черты.

Что Циолковскому академии?!

Он сам Академия исполненья мечты!

Новорождённого Костю крестя,

Батюшка, попик не зря осторожничал —

Предвидел, как Костя на их костях

Взрастит штурмующих космос безбожников.

Но сражаться с презрением было непросто,

Когда он почувствовал смерти зов,

Спустился со звёзд первозванный апостол,

Галактик апостол – Сергей Королёв.

3.Белое солнце пустыни

Не успеет песок ото дня отдохнуть, остынуть,

Раскаляется нова лучами солнца восток —

В зенит взбирается белое солнце пустыни.

Они выезжают рано. Вымпел раскрасил флагшток.

Дыбом антенны из крыши здания ЦУПа,

До чего всё огромно – глаз охватить не может.

Рядом с махиной ракеты гигант покажется щупл,

Страшно! – колонной мурашки шагают по коже.

Ракета стоит в нетерпении, бьёт копытом,

Арматурные вожжи удержат её едва ли.

Нельзя ошибиться, больше не дастся попыток.

Если сейчас провалим, то насовсем провалим.

Из раскрасневшихся сопел огонь течёт,

Человек в неуклюжем скафандре садится в кабину,

Три,

Два,

Один – вот окончен обратный отсчёт.

Ракета тараном всю атмосферу пробила.

Ступенями вниз обваливается стремянка,

Покрытые сажей, отлетают стальные плиты,

Плавятся словно куски консервной жестянки.

Наконец, «Восток» устроился на орбите.

Звезда, белый карлик, сжалась комочком гари,

Когда озарила иллюминатор улыбка.

Смотрит смело на огненный шарик Юрий Гагарин,

Солнце вроде огромное, а всё же зябко и зыбко.

Мы убедились, что наши идеи верны,

Слушая радио, сквозь неистовый гром и помехи.

Союз скандировал: «МЫ в космосе, в космосе, первые!»,

Слушая радостный голос борца: «Поехали!».

И видно, сегодня песку не случится остынуть —

На небо взошло светило великой силы.

Сегодня на миром белое солнце пустыни

Стояло в зените и не садилось.

4.Наше

Однажды солнце уже взошло,

А значит, взойдет и снова.

В телевизоре смешан Господь с НЛО,

А «наука» – бранное слово.

Теперь о ней ничего не слышно,

Неужто нож был ей в сердце воткнут?

Нет! Лишь за криками «Харя Крышки!»

Сумей различить, отыскать самородки.

Важна в этом деле каждая лепта,

Твоя в этом роль должна быть огромна.

Делай – увидишь – встанут из пепла

Лаборатории и космодромы!

Прорывая ракетами ржавое марево,

Рыжую землю сжимая в горсти,

Новые Армстронги и Гагарины,

Воскликнут: «Яблоням здесь цвести!»

Пусть снится тебе космодрома рокот,

И эта холодная синева,

А прямо за ней, на планете далёкой,

Зелёная, словно земная, трава.

Стань для великих достойной сменой,

Прошлое будет лишь сном казаться,

В рукопожатьи, сквозь пропасть Вселенной,

Встретятся руки цивилизаций.

В телевизоре смешан Господь с НЛО,

И «наука» – бранное слово.

Но если однажды солнце взошло,

Значит, взойдёт и снова.

Атропос

История – времени тонкая нитка,

красная – бьёт нас кнутом по спинам.

Шагают люди, трясутся кибитки,

плывут галеоны, летят цеппелины.

Нитки вдеты в иголки Кощеев,

людей прошивают их острия.

Помнишь – бросали жандармов, ищеек,

и голос приказывал: «…расстрелять…»

С тех пор как Адама прогнали из рая,

редко случался счастливый час.

Нитка застряла – война мировая

грохнула Принципом,

обрушив все принципы,

началась.

Труп как из тёрки – пули дум-дум,

разбивал города канонады хор,

из окопов шагала орда на орду,

им выжег глаза удушающий хлор.

Стену построй для себя крепостную

из вони и мрака тесных каморок.

Но люди не прячутся, а протестуют,

приближаю зарю, и приходит «Аврора».

В девять часов и сорок минут

«Аврора» ударила по пережиткам.

Люди идут, мир старый сомнут,

как мойры, штыки занесут над ниткой.

Грядущие рядом, там радость – обиженным,

великое счастье зажжёт сердца.

А ключ ко всему – это вера: мир хижинам,

ключ – это дело: война дворцам.

***

Море гудит оглушительным шумом волн,

солнце скрывается за корабельным бортом.

Не отступая, идёт вперёд ледокол,

крошатся льдины, словной промокший картон.

Телеграф заболел, диагноз – морзе-болезнь,

клавиши-зубы стучат, литаврами бьются,

бедный, в ознобе дрожит, раскраснелся весь,

точкой-тире кричит: «Замёрз как цуцик!»

В куртке стоит человек среди палубы белой,

Вильгельмом Теллем стреляет в полярный мороз,

тетива диафрагмы толкает воздуха стрелы,

древним драконом дышит замёрзший нос.

Троссы замёрзшие словно стальные жерди,

тельняшку с груди срывает сиверко свежий.

Нас, Святогоров, не удержишь земною твердью,

Черноморами нас не зови – мы не южные неженки.

Опастность и дело с нами шагают рядом,

по палубе звонкой они маршируют в ногу.

Я всё мечтаю увидеть на суше моряцкий порядок,

тогда непременно стало бы правильней многое.

Чтоб для счастья хватало наполненной спиртом фляги,

чтобы себя всего обрести в работе,

чтобы в последний путь уходить, как берсерки-варяги —

в огне керосина, лёжа в фанерном вельботе.

Житель суши, не прячься в каюте, застрявши в шторме,

на шкоте гордиев узел не оставляй на потом,

потом мы червей своими телами покормим,

а сейчас – за штурвал. Заводи мотор.

О любителях картонных крыльев

Не буду долго вступать, сразу с места в карьер.

Вам, любителям бросить слово «утопия»,

у подножия ветхих порядков стоящим в каре

будет упрёк сегодня вам в сердце ввинчен.

Помните, в полудикой Европе

обитал Леонардо да Винчи?

Первые пушки ложились тогда на лафет,

возникла Геена кострами аутодафе,

в ней был безвинно изжарен Джордано Бруно,

за то, что он мысль свою сделал вере соперницей.

Но как не пытайся сдавить её цепью чугунной,

сказал Галлилей: «И всё-таки она вертится!».

Как слонам, что плоскую землю держали, под этим гнётом,

как атлантам – какие мысли тут о полётах?!

Но как бы не лезли к нему инквизиции когти,

у него в чертежах и в уме – геликоптер.

Нельзя позабыть и о более древних Икарах.

Что там – парочка перьев и свечки огарок,

и не надо шампуня для роста волос, чтобы вырастить крылья,

бери и лети – в одиночку иль эскадрильей.

Но с солнцем надменным поспорить ещё нельзя.

Шурику жалко мелкую, гордую птичку.

Лучики якобы нежные вдруг поразят,

плавится воск, превращаются перья в спички.

Помнишь ещё – стоял на скале человечек,

взъерошены волосы, взгляд над миром навис,

у него на руках, словно крест, пара тонких дощечек,

он людей обнимает ими, падая камнем вниз.

Сколько погибло таких купидонов картоннокрылых,

сколько спрятано голиафов внутри лилипутов,

чтобы «Флайер-1», услыхав восхищённый выдох,

в воздух взмыл, пролетав почти что минуту!

Они все, не думая, мчались с места в карьер,

не обращая вниманья на крики: «Утопия!».

Вы останетесь там, на земле,

стойка «смирно», каре,

или же побежите за ними,

за нами,

радостно хлопая?

Кулигин

Весь перепачкан машинным маслом,

склонился над рычагами.

Нажал, показалась искра, погасла,

в ноздрях оставила запах гари.

И снова у гаек ключами колдуя,

торчал в мастерской ночами.

Не оставив наивность свою молодую,

я всё колдовал ключами.

Ведь было это Бог знает когда,

физики, в общем, обычный урок,

но этот урок я принял как дар,

как знак. Прозвенел звонок.

Нет, не с урока, это будильник —

бьётся, больной, в лихорадке.

Я из кровати к доске гладильной,

бутерброд, и в рюкзак тетрадки.

Всё как тогда, но уроков не будет,

гайку сжимает рука – амулет.

Сегодня я представляю людям

вечный двигатель, чертежи и макет.

Вот я на сцене, дрожу, волнуюсь,

ведь его мне придётся включить для пробы.

Одно дело – слагать мечту числовую,

другое – преодолеть свою робость.

Включаю и вижу – лопасть не сдвинулась.

Это провал, меня освистали.

Числовая мечта – неравенство, минус,

ерунда получилась в пластмассе и стали.

Не вышло с жизнью без электричеств,

народ разбегается будто в панике.

Надменно-злорадные физики тычут

во второе начало термодинамики.

Я ломаю макеты, рву чертежи,

так, что стало кругом одиноко.

Вижу: на верстаке лежит

листочек с физики, с ТОГО урока.

Весь перепачкан машинным маслом,

я снова склонился над рычагами.

Нажал, показалась искра, погасла,

в ноздрях оставила запах гари.

И снова у гаек ключами колдуя,

снова торчал в мастерской ночами.

Не оставив наивность свою молодую,

я вновь колдовал ключами.

***

Из каких ты морей – такая жемчужина хрупкая?

Увы, корабли наши встретятся только шлюпками,

будут люди сидеть в них, чужие, назовутся «парламентёрами»,

и мы разойдёмся. Я пойду океанами тёмными,

а ты снова окажешься в гавани.

Моё голландце-летучее плавание,

без пристаней, без кренгований,

не испугают твоих моряков.

Ещё бы! Мой фрегатик бумажный

канониром слепым разбиваем легко,

А твой – линкор. Даже Кот Абордажный

и тот не дерзнул бы, а я и подавно.

Я мог бы сказать – не найти тебе равной,

но слов таких больше частичек в песке.

Как такую разыщешь и днём с огнём

на шаре, гигантском шаре земном?

Разозлившись скуке моей и тоске,

команда пустит меня по доске.

И будет волна подо мной голубеть,

я вспомню, должно быть, тогда о тебе…

…там, где любовь и маленький остров,

девять лагун вокруг ожерельем,

пальмы выше нашего роста,

там плодоносят чудесной трелью.

И песок, ещё не тревожимый шлюпками,

в нём спрятана ты, жемчужина хрупкая.

***

Однажды баржи многоэтажек поднимут знамёна,

и в небо взлетят, и станут они вне закона.

Тогда человечество, тщедушный и хилый ребенок

вдруг заревёт миллионоголосым ревом.

Затхлые города не смогут его вместить,

Потому что молчание больше не может внутри скисать.

Больше не будет пупов земли и святых Палестин,

вся Земля нам святая,

весь мир нам Эдемский сад.

Займутся пламенем синим гнилые доктрины,

подлости старого мира закроют в доминах,

иерихонские трубы займут эфиры,

а трубы заводов поспорят с небесным эфиром.

Интересно, красиво? Значит, задницу подними,

выключи ящик, что так долго сжигал глаза,

распутай верёвки, разбей кандалы, разорви ремни.

Будь – с человечеством!

Будь – человечеством!

Иначе нельзя.

Капитану «Золотой Лани»

Как катласы, скрестились морские пути,

нас как камнем покроют валы-василиски,

но помни, сир Фрэнсис, ты – приватир,

ты приватир, да ещё и английский!

Табак и порох смешались в кармане.

О, нет здесь «мимо», «убил» или «ранил»,

и нет здесь циферно-буквенной сетки,

лишь глобус, ждущий второй кругосветки.

По щекам – борода обжигающих капель —

виски раздавлены пинтою виски.

Помни, сир Фрэнсис, помни, ты – капер,

ты капер, к тому же ещё и английский!

Мы крошились в щепки в морском капкане,

не в тихом, не в смирном ничуть океане,

волнами, штормами и солнцем побиты.

Три века с лишним ещё до «Rule, Britain!»

Он смотрит сверху скрещённых костей

наглой бандитской рожей.

Помни, сир Френсис, ты – флибустьер,

рядом с Юнион Джеком – Весёлый Роджер!

Солнце с неба взирает зеркалом вогнутым.

Проливом между Терра Инкогнита,

и туземных костров холодной землёй

мы пройдём шар земной и вернёмся домой.

Ты рыцарем смог в тронный зал войти,

сжавши горло Армаде рукой капитаньею,

ты, Фрэнсис Дрейк, ты герой, приватир.

За свободу,

Тюдоров,

и за Британию!

***

Я когда-нибудь буду проглочен Левиафаном,

меня заклеймят шайтаном и шарлатаном,

на утёсе меня повесят, как пиратского капитана,

и будут они говорить: «Абордажный Котяра? Висит вон там он!».

И будут мимо меня ходить корабли,

и на волнах будет солнце гореть и рябить,

и будет закатом казаться рощи рябин,

но не будет любви,

больше не будет любви.

Моё тело там, на утёсе сгниёт

Будет ветер по вереску гнаться бледной змеей.

Это будет зимой, слякотной, мокрой зимой —

за скелетом моим скитальческим люди пойдут как за мной.

Друг мой, если приходится туго,

если даже дышать захотят запретить,

свою саблю точи – подымайся, хмельная Тортуга!;

откопай томагавк – просыпайся, дремучий Фронтир!;

заряди винчестер, бери его в лапы

и вздыби как мустанга весь Дикий Запад!

Ты помни – вас много и вы сильны,

а значит, «Аврора» будет, победа будет.

Пираты, индейцы, ковбои – все на тропе войны.

И еще загляни ты к нынешним людям.

Ты не пугайся – они безвольный, слабы,

покоряются, угождают, лезут из кожи.

Но мысль и у нас пробивает толстые лбы.

Здесь на торрентах вновь поднимают «Весёлый Роджер»;

и на каждое наше слово они будут гавкать,

но мы вновь поднимаем перья – как томагавки.

Да, признаюсь и буду честен,

пылится ещё незаряженным мой винчестер,

потому, что шею сжимает лассо,

но придёт весна, посыпется ливень косой.

Будут мимо утёсов ходить корабли,

и на волнах будет солнце гореть и рябить,

и будут пылать пламенами рощи рябин.

Мы будем драться,

драться во имя любви.

***

Я на волны идущий, одинокий безумец «Арго»,

Симплегадами буду раздавлен, раскрошен, закован.

Мне надгробием стать под взглядами тысяч горгон

Или памятником, оживлённым руками Пигмалиона.

Поэтому я ищу признания и наград —

Страшно замолкнуть, ещё ничего сделав.

Вот горизонт, роковая линия Симплегад.

Где же мой голубь, безукоризненно белый?

Живу-тороплюсь, живу во всю прыть,

Раз за разом за борт смываем волной.

Лучше уж сразу раздавленным быть,

Чем с прищемлённой кормой.

И пусть мой корабль дышит на ладан,

Я приду за своим золотым руном,

Но только если ты будешь рядом,

Мой голубь Пигмалион.

***

Дрожало озеро под водомерками,

Под луной становилось прохладно и сыро,

Луна светила, казался зеркалом

Кусок солёного сыра.

Я, сонный, пытался сдержать зевки,

Луна в серебре полоскала бельё,

А пламя высовывало языки,

Наверно, дразнило её.

Костёр закусывал толстой веткой,

Я слышал, как дерево рядом гниёт.

Все клетки как клетки, а я как в клетке,

Но тогда я был с целым миром

вдвоём.

Свечи на ступенях

Нависла прессом ночи толща.

Свет инфернальных фонарей,

неровный вой фальцетов волчьих —

автомобилей и людей.

Портреты чёрные и силуэты,

гвоздики багровые, свечи хилые;

с ними в руках мы искали ответа,

противилась жизнь и ветром била их.

За елями были проспекты и трассы,

там расстилался мир преступлений,

снежинки на камень ложились красным,

горели свечи на ступенях.

Но пророчил, смеялся библейский пленник.

«Мене, текел», – горящие знаки.

Горели свечи на ступенях,

свечи на фоне великого факела.

И голос в горле сломлен и сгорблен,

и пульсу становится тесно в вене.

Горели свечи борьбы и скорби,

горели свечи на ступенях.

Пальцами в небо росли небоскрёбы,

в шею ветер колючий вонзал клыки,

слёзный комок поднимался до нёба.

Нет больше ладоней —

– лишь кулаки.

***

А небо, оно безразлично,

плывёт молоко облаков,

снег под спиною скрипит по-птичьи,

и легко, так легко, так легко.

Небо как будто икона сонно,

лежбище спящих туч.

Суетливо летит поперёк ворона,

ищет от неба ключ.

Приземляйся, ворона, ложись на землю,

оставь полотно самолётным мазкам,

ложись на землю и небу внемли,

чтоб хоть какой-нибудь смысл отыскать.

Один на покрытом льдом берегу,

Океаны мелеют до мелочей,

С ними и я, младенец в снегу,

шёпотом – небу: «Чей я, чей?»

Сэнсэй

Затерянный в Гималаях ништятского мира,

стоит монастырь, считай, второй Шао-Линь.

Знай, там не учат, как поклоняться кумирам,

читать молитвы и произносить «аминь».

«Кокнуть, не париться», – главная там скрижаль,

и потому к порогу приходит много адептов.

С пяток лет назад я, счастливый, туда прибежал,

чтобы для жизни своей соискать каких-то рецептов.

Помню ещё при входе экзаменовку —

спорили, кто больше знает всяких великих.

Я назвал Стилихона, ты не знал и ответил: «Ловко!»,

я ещё долго хвастался, мол, восьмиклассника сбил с панталыку.

Дружбе, надеюсь,

начало было положено,

а вместе с ней начались и мои уроки:

ты учил, как мирить словами противо-положное,

ты учил, как искать, как искать не по следу ложному.

Ты меня извини, ученик я совсем недалёкий.

Я хочу быть причастен к каждой песчинке космоса,

хочу приютить, приласкать метеора-скитальца,

хочу знать разгадки всех в мире фокусов,

и поэтому знаю секрет одного – с «оторванным» пальцем.

Я мир продолжаю делить на «красных» и «белых»,

джедаев и ситхов,

и сторону принимаю, и за неё топлю.

И как-то молюсь, хоть, конечно, не верю в молитвы,

и всё – до крайности, всё возвожу в абсолют.

Не надо уроков, я не смогу научиться

не думать о сложности яично-куриных наук.

Я хочу быть причастен к каждой в мире частице,

я хочу быть причастен к тебе,

мой гуру,

мой друг.

Ты будешь и дальше меня и людей впереди,

потому, что не ищешь причины и смыслы вещей.

Но я не оставлю мыслей тебя победить,

и я победю-побежду тебя,

мой сэнсэй.

Людям, забывшим свою Луну

(В возрасте 83-х лет умер астронавт Юджин Сернан, 45 лет назад ставший последним человеком, ступившим на поверхность спутника Земли)

Глыба пыльного серого сыра

Как упрёк висит над Землёй.

«Апполона» 17 посылок,

Где вы? Лишь волки ещё со мной.

Я побита метеоритами,

Почернели от жажды моря.

Моя жизнь так скучна и приторна,

Где ракеты? (не «воздух-земля»)

За другими следите лунами,

А мы с вами одна семья!

Приезжайте, племянники полоумные!

Мне так жалко себя,

мне так жалко землян…

Хорёк и Рагнарёк

Я смотрю на тебя, как, наверное, только бы мог

Хорёк смотреть на прекрасный и яростный Рагнарёк.

Из моря – в небо – и – на песок – цунами.

Вода точит камень, а я много мягче, чем камень.

А хорёк шагает на волны, влюблен и напуган, Радда,

Он боится, как я боюсь – что ты мне не рада.

Ведь скоро наскучит гладить по шерсти хорьков,

Да и хочется им показать остроту клыков.

Что со мной разговаривать – я редкостный, редкий балда,

Но ты, всё равно, не молчи, не молчи никогда!

Я столько выслушал тишины – разболелись уши.

Никогда не молчи, буду слушать, я буду тебе самым лучшим.

Хорёк одинок средь голодных людей и собак.

Рыжекудрая Радда, я твой робкий Лойко Зобар.

Ты мне сможешь доверить и радость свою, и печаль?

Ты мне сможешь хотя бы это пообещать?

Идет на волны и по волнам хорёк,

Его несёт родной и любимый, и свой Рагнарёк.

Себе нелюбимому посвящает эти строки автор «Волен зи тотален криг? – Вы хотите тотальной войны?»

(с) Йозеф Геббельс

В голове толпятся какие-то мысли рыхлые.

Этот город, кажется, крепко подсел на выхлопы.

Ослепшие люди проснуться уже не смогут

Под серым дурманящим одеялом смога.

Кроме машинных труб не услышать другого оркестра,

Но лучше слушать его, чем охапку дешёвых песен.

Город делят между собой короста и плесень,

В городе тесно, некуда деться, нет места.

Как не сломаться, не стать размазнёй,

На наковальне не лечь под молот,

Когда здесь летом тягучий зной,

А зимой пробирающий холод?

Твое дело – себя сохранить в грязи и тоске

И людей освятить сердечным радужным спектром,

Пока в городском костре дотлевает Красный проспект.

Когда он погаснет, он станет черным проспектом.

Среди процессий с раскрашенной марлей на древках

Ты единственный прав, пусть шагаешь пока на ощупь.

Самое главное – в этих тёмных тюрьмах и клетках

Останься таким же немытым, неуклюжим и тощим.

Без тебя ничего не случится само,

Сердце к битве готовь и вставай скалой.

Будет весна, будет комсомол,

Будет любовь,

А пока будет бой.

А ведь он хотел рисовать пейзажи

Падайте, Германия, ниц —

Шагает герр Маленький Принц,

Большой король,

Большой Брат,

И великий фриц.

Начиналось красиво —

Роза,

Лис,

к облакам и в будущем к звёздам полёты.

Получилось наоборот:

«Эдельвейс»,

Волки, и если Лис, то только Пустынный,

Миллионы и наших, и ваших рот

Мёртвые стынут,

Где долбили молнии пулемётов.

Никто о нём хорошего слова не скажет.

А ведь он хотел рисовать пейзажи.

Лубянка-91

Безумная боль раздирает по швам Пангею,

И все, кто желает нажиться, уже тут как тут,

На чужих неприятностях руки греют,

Приходят и, не церемонясь, берут.

Они из обломков дворцов построят свои ларьки.

Растоптал Эсмеральду уродливый Квазимодо.

В плечи вцепились кранов кривые крюки,

И свергли во имя «Макдоналдса» и «свободы».

Новый мир растёт из кирпичиков «Лего»,

Новый мир надевает драные джинсы…

Лежит железный, присыпанный снегом,

На Скале Совета,

Страны Советов

Опрокинутый навзничь Дзержинский.

Аста сьемпре, команданте

«Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю»

Эрнест Хемунгуэй

Метеор не остыл, и шакалам приблизиться страшно.

Тело Акеллы поносят словами последними.

Плачет его страна: плачут леса и пашни,

И города рыдают в обнимку с деревнями.

Не стыдно – умер отец и камрад!

Но никто не смахнёт «червяков» с его бороды.

Они пролезают сквозь тело его, источая яд.

Редеют из года в год великанов ряды.

Под собственным весом падают или мельчают,

Все сыпавшие свершениями и речами.

Все, штурмовавшие космос и Зимний дворец.

Всем им пришёл конец.

Ты их пережил. Со Смертью бороться горазд,

Одолевший старуху шестьсот тридцать восемь раз.

А теперь закрывает глаза последний из могикан.

Уходит эпоха, чей символ – подъёмный кран.

Достиженья росли, а за ними росли и планы,

Вылетали ракеты в космос из труб заводов.

Кран хотел наши веки поднять, чтоб раскрыть обманы,

Кран хотел, чтоб упало оружье из рук народов.

А теперь время тянет свою канитель,

Вопросы лениво и сонно, но ищут ответа.

Без страха закрой глаза, дорогой Фидель —

Мы,

или,

в худшем случае,

я приму эстафету.

***

«Если я и глядел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов»

(с) Исаак Ньютон

Маленький мальчик, тебе непростая досталась доля.

С великанами драться трудно, когда ты лишь маленький воин.

Но – флаг тебе в руки. Не бойся боли.

Меч тебе в руки. Не прячься от боя.

Пусть зовут неудачником, пусть невезучим,

Главное только не ныть, не канючить.

Тучи раздвинь своей маленькой ручкой —

Мир так огромен и так не изучен!

Стигматы залей зелёнкой и снова в бой!

Не достаешь до коленок? Коли им пальцы!

Ты – мальчик-с-пальчик, шагаешь прямой тропой.

Они – гиганты, на окольной дороге толпятся.

Пусть солнце закрыли чудовищ спины,

Весь мир – только ты и гигантов рать,

Смотри же на ноги – они из глины!

И крылья мельниц легко обкорнать!

Не прячься от боя, не прячься от боли.

Щит – только с ним или, мёртвым, на нём.

Тебе непростая досталась доля.

Маленький воин,

пойдём вдвоём?

Гимн изобретателей вечного двигателя

На цепь не посадишь перпетум мобиле!

Мы вернёмся, мечтательные и наивные.

Свысока не смотрите, ветхие нобели,

Не зовите наши попытки играми.

Если будем мы верными собственным грёзам,

Мы подымем космические корабли

И утрём вам нос. Вы утрёте слёзы

По тому, что хотели, но не смогли.

Мы будем пространства ракетами шить,

Вы обратно нас будете ждать с нетерпением,

Мы в какой-нибудь межпланетной глуши,

На Земле только наши изобретения.

Не зовите наши попытки играми,

Свысока не смотрите, ветхие нобели,

Мы вернёмся, мечтательные и наивные!

На цепь не посадишь перпетум мобиле!

Дикий Фронтир

Переплыв стальные воды океана,

мой фрегат толкнулся в берега песок.

И свобода, что прекрасна и желанна,

Застучала изнутри о мой висок.

Думал я, что человеком здесь владеют,

Только его мысли и хотенья.

Но ошибочны мои идеи

Пред лицом всеобщего презренья.

Новый Свет не должен жить заветом ветхим!

Человек не должен закоснеть.

Но по-старому царапаются ветки,

Люди продолжают плесневеть.

Города сжимали как в тисках,

В городах я был разочарован.

Я ушёл от океанского песка.

В леса

и горы.

Это Дремучий Фронтир, ненавидящий эполеты.

Он мундиры не жалует, как не жалует и ордена.

На Дремучем Фронтире никаких угнетателей нету —

Тут этим неженкам не протянуть ни дня.

Дикий Фронтир безжалостен ко предателям,

Трусам тоже ни грамма пощады нет.

Он им будет жестоким судьёй и карателем.

Жить на Диком Фронтире – это значит принять обет:

не бояться, не прятаться и не прятать

от голодного последнего сухаря,

справедливо наказывать виноватых,

и не наказывать зря.

На синиц не разменивайся, сразу лови

журавлей в густых облаках.

Дикий Фронтир – это солнце в крови,

И широкой души река.

Не прирученный огонёк камина —

искры безумным вихрем кружа

разгорелся Фронтира буйный пожар!

Это рыжие волосы

моей любимой.

Семеро – против Фив

Семеро – против Фив.

В багровом рассветном зареве,

Там, за стеной сидит

Тот, кто нас оболванивал.

Семеро – против Фив.

За нами мосты сожжёные.

Этот город, как город Дит,

Укрыт багровой попоной

Бьют копытами о подоконники

Красные кони, купаясь —

Мчатся красные конники,

Разрезая лазурный парус.

Стойте же, грозные всадники!

Оживите же лица смелые!

В этом пошлости гнойном рассаднике

Давайте бить закоснелое!

Солнце в зарослях конских грив,

Наконец мы тронулись с места.

Семеро против Фив

Несут свои манифесты:

«Мы не ценим флагов и прочего тряпья!

Мы учили азбуку по плакатам.

Мы – люди,

вышедшие из копья!

Мы – люди, не желающие заката!

Мы однажды таких же как мы полюбив,

несём своё слово людям.

Было б семеро против Фив,

а миллионы – будут!»

Мы можем упасть под мечами врага

мы можем не выиграть сотни битв,

Но наша стезя будет нам дорога.

Мы семеро —

против

Фив.

Грайне

Я лицезрел,

как оболванили пиратку Грануаль.

Оформили.

Уже не жалко променять,

Драккар и океанскую вуаль

на образ мыслей форменный.

На английскую розу сменила клевер.

Жизнь твоя ныне приторней патоки.

Компас по умолчанию смотрит на север,

Я молча смотрю

на твои лопатки.

Страсти твои – за порядок плата

Ты – сухопутнейшая из пираток.

Ну, а без страсти ты заурядна,

Ни то ни сё, ни вверх, ни вниз.

Мимо тебя проносились ядра,

Ну, а теперь проносится жизнь.

Мои беспредметны нравоучения,

Но я прошу тебя: обернись!

Пусть поплывёшь не моим течением,

Пусть твоя мачта царапает высь.

Подними высоко-высоко чёрный флаг пирата.

Край земли – это всё, что за линией

твоих лопаток.

Я там.

***

Ковыряешь вилкой давешний,

остывший ужин,

давишься.

На столе папироса дымит лениво.

Как под холодным прицелом ружей,

ты здесь – вынужденно счастливый.

Ты – винтик генсека Мао,

болтик президента Обамы.

Ты обут, ты одет, ты как будто сыт.

Но среди общего «good» и «wow»,

среди общего людского обмана

Хочется на луну завыть.

Не любовь – череда обнажённых финтов,

Сплошное протиранье губами.

Так делают сотни болтов

Председателя Мао, президента Обамы.

А когда кто-то бросит взгляд беззавистливый,

Глянет без грубого вожделения,

Его закидают взгляды как выстрелы

И задавят массивной плитой презрения.

Куда-то под ногти вонзаются иглы.

Сирены клёкот наполнил уши.

Смотри! В холодных, пластмассовых тиглях

Жгут человечье, лучшее, плюшевое.

***

«Это маленький шажок для человека и огромный скачок для всего человечества»

(с) Нил Армстронг

Господи, не дай нам облажаться!

Атмосферой укрыты, как одеялом.

Перед нами пространства морями ложатся,

Но цветки телескопов закрыты – завяли.

В невесомости нет потолка и пола,

Нет стен в пространственном океане.

«Приём, я «Союз»; «On connection, «Apollo»!»

«Привет всему миру и Анне Маньяни!»

Но за шлагбаумами реле,

Опутанной грифом «секретно»,

Не стать этой мёртвой и пыльной Луне

Наполненной жизнью планетой.

Не будут ракеты шить космос стежками,

Далёким планетам не увидеть почты.

Чем больше мы пятимся маленькими шажками,

Тем дальше человечество отскочит.

Занавешенный плотно казахской кошмой,

Приглушённый грохотом и помехами.

Я верю, что сквозь байконуровый вой

Вновь эфиры услышат: «Поехали!»

Пороховой заговор

Не имей под собой фундамента —

Здесь убеждения делают сальто-мортале.

Знай – если с тобою идут подрывать парламенты,

Итог их предательства будет фатален

Знай, что несладко приходится всем бунтарям —

Их пожирают голодные эшафоты.

В недрах холодных их запирает земля,

за их головами, сердцами вечно идёт охота.

Многие пали в праведном рвении,

ведь неприступен преступный принцип —

Фанатики делают то, что задумали Гении,

Плодами же пользуются проходимцы.

Но какими жандармами не был б зажат —

Помни, пока пол под тобой не набряк,

Чтоб стучала в извилинах, как набат,

Память про пятый день ноября.

Оглавление

Так не пойдёт!

Письмо товарищу Христу

Сеятель – Речной вокзал

Шуре

Маловаты будут

Балдуину Винцио

Великие Луки

«Заря»

1.Близок победы торжественный час!

2.Которые тут временные? Слазь!

3.Отправляйтесь… в сорную корзину истории!

4.Блок посмотрел – … «Очень хорошо»

5.Вперёд, заре навстречу!

6.Роясь в сегодняшнем окаменевшем г*вне

Злоключения сытого

Старый репей

Солнциолковский

Красный рыцарь

Гора

«Тихо, тихо ползи

«Когда рак на горе свистнет»

«Слева по борту – рай —

1.Генри Стэнли интервьюирует старожила «Моя хата с краю, ничего не знаю»

2.Монолог Караколя «Все отговорки не в счет, любовь от страха спасет

3.Куррикулум витэ рака «Он домой возвратился под вечер

4.Дума рака

5.Как Сизиф докатился до жизни такой – Зачем в окно глядишь, кузнец?

«Кто ищет, вынужден блуждать»

«Узнать тебе пора

Присяга звёздам

С душою, полною знамён

Дезертиры Пишу о тех, писать о которых принято

I. Штабная сказка

II. Мобилизация

III. Ванюшино письмо – домой

Пиратский триптих

I

II

III

  Первомай

  Светлое имя его

  ПОЕХАЛИ!

  Атропос

  О любителях картонных крыльев

  Кулигин

  Капитану «Золотой Лани»

  Свечи на ступенях

  Сэнсэй

  Людям, забывшим свою Луну

  Хорёк и Рагнарёк

  Себе нелюбимому посвящает эти строки автор «Волен зи тотален криг? – Вы хотите тотальной войны?»

  А ведь он хотел рисовать пейзажи

  Лубянка-91

  Аста сьемпре, команданте

  Гимн изобретателей вечного двигателя

  Дикий Фронтир

  Семеро – против Фив

  Грайне

  Пороховой заговор Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg