«Стихотворения»

Николай Заболоцкий СТИХОТВОРЕНИЯ •

Алфавитный указатель

Хронология сборника

Предостережение

Где древней музыки фигуры, Где с мертвым бой клавиатуры, Где битва нот с безмолвием пространства — Там не ищи, поэт, душе своей убранства. Соединив безумие с умом, Среди пустынных смыслов мы построим дом — Училище миров, неведомых доселе. Поэзия есть мысль, устроенная в теле. Она течет, незримая, в воде — Мы воду воспоем усердными трудами. Она горит в полуночной звезде — Звезда, как полымя, бушует перед нами. Тревожный сон коров и беглый разум птиц Пусть смотрят из твоих диковинных страниц. Деревья пусть поют и страшным разговором Пугает бык людей, тот самый бык, в котором Заключено безмолвие миров, Соединенных с нами крепкой связью. Побит камнями и закидан грязью, Будь терпелив. И помни каждый миг: Коль музыки коснешься чутким ухом, Разрушится твой дом и, ревностный к наукам. Над нами посмеется ученик.

1932

(обратно)

Признание

Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана, Вся ты словно в оковы закована, Драгоценная моя женщина! Не веселая, не печальная, Словно с темного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная, И звезда моя сумашедшая. Я склонюсь над твоими коленями, Обниму их с неистовой силою, И слезами и стихотвореньями Обожгу тебя, горькую, милую. Отвори мне лицо полуночное, Дай войти в эти очи тяжелые, В эти черные брови восточные, В эти руки твои полуголые. Что прибавится — не убавится, Что не сбудется — позабудется... Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится?

1957

(обратно)

Гроза идет

Движется нахмуренная туча, Обложив полнеба вдалеке, Движется, огромна и тягуча, С фонарем в приподнятой руке. Сколько раз она меня ловила, Сколько раз, сверкая серебром, Сломанными молниями била, Каменный выкатывала гром! Сколько раз, ее увидев в поле, Замедлял я робкие шаги И стоял, сливаясь поневоле С белым блеском вольтовой дуги! Вот он — кедр у нашего балкона. Надвое громами расщеплен, Он стоит, и мертвая корона Подпирает темный небосклон. Сквозь живое сердце древесины Пролегает рана от огня, Иглы почерневшие с вершины Осыпают звездами меня. Пой мне песню, дерево печали! Я, как ты, ворвался в высоту, Но меня лишь молнии встречали И огнем сжигали на лету. Почему же, надвое расколот, Я, как ты, не умер у крыльца, И в душе все тот же лютый голод, И любовь, и песни до конца!

1957

(обратно)

Портрет

Любите живопись, поэты! Лишь ей, единственной, дано Души изменчивой приметы Переносить на полотно. Ты помнишь, как из тьмы былого, Едва закутана в атлас, С портрета Рокотова снова Смотрела Струйская на нас? Ее глаза — как два тумана, Полуулыбка, полуплач, Ее глаза — как два обмана, Покрытых мглою неудач. Соединенье двух загадок, Полувосторг, полуиспуг, Безумной нежности припадок, Предвосхищенье смертных мук. Когда потемки наступают И приближается гроза, Со дна души моей мерцают Ее прекрасные глаза.

1953

(обратно)

Все, что было в душе

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим. И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним. И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь. И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетело в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать. И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась. И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книги моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.

1936

(обратно)

Облетают последние маки

Облетают последние маки, Журавли улетают, трубя, И природа в болезненном мраке Не похожа сама на себя. По пустыной и голой алее Шелестя облетевшей листвой, Отчего ты, себя не жалея, С непокрытой бредешь головой? Жизнь растений теперь затаилась В этих странных обрубках ветвей, Ну, а что же с тобой приключилось, Что с душой приключилось твоей? Как посмел ты красавицу эту, Драгоценную душу твою, Отпустить, чтоб скиталась по свету, Чтоб погибла в далеком краю? Пусть непрочны домашние стены, Пусть дорога уводит во тьму,- Нет на свете печальней измены, Чем измена себе самому.

1952

(обратно)

Некрасивая девочка

Среди других играющих детей Она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка, Колечки рыжеватые кудрей Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы, Черты лица остры и некрасивы. Двум мальчуганам, сверстникам её, Отцы купили по велосипеду. Сегодня мальчики, не торопясь к обеду, Гоняют по двору, забывши про неё, Она ж за ними бегает по следу. Чужая радость так же, как своя, Томит её и вон из сердца рвётся, И девочка ликует и смеётся, Охваченная счастьем бытия. Ни тени зависти, ни умысла худого Ещё не знает это существо. Ей всё на свете так безмерно ново, Так живо всё, что для иных мертво! И не хочу я думать, наблюдая, Что будет день, когда она, рыдая, Увидит с ужасом, что посреди подруг Она всего лишь бедная дурнушка! Мне верить хочется, что сердце не игрушка, Сломать его едва ли можно вдруг! Мне верить хочется, что чистый этот пламень, Который в глубине её горит, Всю боль свою один переболит И перетопит самый тяжкий камень! И пусть черты её нехороши И нечем ей прельстить воображенье,- Младенческая грация души Уже сквозит в любом её движенье. А если это так, то что есть красота И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?

1955

(обратно)

Прощание с друзьями

В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений, Давным-давно рассыпались вы в прах, Как ветки облетевшие сирени. Вы в той стране, где нет готовых форм, Где всё разъято, смешано, разбито, Где вместо неба — лишь могильный холм И неподвижна лунная орбита. Там на ином, невнятном языке Поёт синклит беззвучных насекомых, Там с маленьким фонариком в руке Жук-человек приветствует знакомых. Спокойно ль вам, товарищи мои? Легко ли вам? И всё ли вы забыли? Теперь вам братья — корни, муравьи, Травинки, вздохи, столбики из пыли. Теперь вам сестры — цветики гвоздик, Соски сирени, щепочки, цыплята... И уж не в силах вспомнить ваш язык Там наверху оставленного брата. Ему ещё не место в тех краях, Где вы исчезли, лёгкие, как тени, В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений.

1952

(обратно)

Меркнут знаки Зодиака

Меркнут знаки Зодиака Над просторами полей. Спит животное Собака, Дремлет птица Воробей. Толстозадые русалки Улетают прямо в небо, Руки крепкие, как палки, Груди круглые, как репа. Ведьма, сев на треугольник, Превращается в дымок. С лешачихами покойник Стройно пляшет кекуок. Вслед за ними бледным хором Ловят Муху колдуны, И стоит над косогором Неподвижный лик луны. Меркнут знаки Зодиака Над постройками села, Спит животное Собака, Дремлет рыба Камбала, Колотушка тук-тук-тук, Спит животное Паук, Спит Корова, Муха спит, Над землей луна висит. Над землей большая плошка Опрокинутой воды. Леший вытащил бревешко Из мохнатой бороды. Из-за облака сирена Ножку выставила вниз, Людоед у джентльмена Неприличное отгрыз. Все смешалось в общем танце, И летят во сне концы Гамадрилы и британцы, Ведьмы, блохи, мертвецы. Кандидат былых столетий, Полководец новых лет, Разум мой! Уродцы эти — Только вымысел и бред. Только вымысел, мечтанье, Сонной мысли колыханье, Безутешное страданье,- То, чего на свете нет. Высока земли обитель. Поздно, поздно. Спать пора! Разум, бедный мой воитель, Ты заснул бы до утра. Что сомненья? Что тревоги? День прошел, и мы с тобой — Полузвери, полубоги — Засыпаем на пороге Новой жизни молодой. Колотушка тук-тук-тук, Спит животное Паук, Спит Корова, Муха спит, Над землей луна висит. Над землей большая плошка Опрокинутой воды. Спит растение Картошка. Засыпай скорей и ты!

1929

(обратно)

Старая сказка

В этом мире, где наша особа Выполняет неясную роль, Мы с тобою состаримся оба, Как состарился в сказке король. Догорает, светясь терпеливо, Наша жизнь в заповедном краю, И встречаем мы здесь молчаливо Неизбежную участь свою. Но когда серебристые пряди Над твоим засверкают виском, Разорву пополам я тетради И с последним расстанусь стихом. Пусть душа, словно озеро, плещет У порога подземных ворот И багровые листья трепещут, Не касаясь поверхности вод.

1952

(обратно)

Городок

Целый день стирает прачка, Муж пошел за водкой. На крыльце сидит собачка С маленькой бородкой. Целый день она таращит Умные глазенки, Если дома кто заплачет — Заскулит в сторонке. А кому сегодня плакать В городе Тарусе? Есть кому в Тарусе плакать — Девочке Марусе. Опротивели Марусе Петухи да гуси. Сколько ходит их в Тарусе, Господи Исусе! "Вот бы мне такие перья Да такие крылья! Улетела б прямо в дверь я, Бросилась в ковыль я! Чтоб глаза мои на свете Больше не глядели, Петухи да гуси эти Больше не галдели!" Ой, как худо жить Марусе В городе Тарусе! Петухи одни да гуси, Господи Исусе!

1958

(обратно)

Метаморфозы

Как мир меняется! И как я сам меняюсь! Лишь именем одним я называюсь, На самом деле то, что именуют мной,- Не я один. Нас много. Я — живой Чтоб кровь моя остынуть не успела, Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел Я отделил от собственного тела! И если б только разум мой прозрел И в землю устремил пронзительное око, Он увидал бы там, среди могил, глубоко Лежащего меня. Он показал бы мне Меня, колеблемого на морской волне, Меня, летящего по ветру в край незримый, Мой бедный прах, когда-то так любимый. А я все жив! Все чище и полней Объемлет дух скопленье чудных тварей. Жива природа. Жив среди камней И злак живой и мертвый мой гербарий. Звено в звено и форма в форму. Мир Во всей его живой архитектуре — Орган поющий, море труб, клавир, Не умирающий ни в радости, ни в буре. Как все меняется! Что было раньше птицей, Теперь лежит написанной страницей; Мысль некогда была простым цветком, Поэма шествовала медленным быком; А то, что было мною, то, быть может, Опять растет и мир растений множит. Вот так, с трудом пытаясь развивать Как бы клубок какой-то сложной пряжи, Вдруг и увидишь то, что должно называть Бессмертием. О, суеверья наши!

1937

(обратно)

Болеро

Итак, Равель, танцуем болеро! Для тех, кто музыку на сменит на перо, Есть в этом мире праздник изначальный — Напев волынки скудный и печальный И эта пляска медленных крестьян... Испания! Я вновь тобою пьян! Цветок мечты возвышенной взлелеяв, Опять твой образ предо мной горит За отдаленной гранью Пиренеев! Увы, замолк истерзанный Мадрид, Весь в отголосках пролетевшей бруи, И нету с ним Долорес Ибаррури! Но жив народ, и песнь его жива. Танцуй, Равель, свой исполинский танец, Танцуй, Равель! Не унывай, испанец! Вращай, История, литые жернова, Будь мельничихой в грозный час прибоя! О, болеро, священный танец боя!

1957

(обратно)

Голос в телефоне

Раньше был он звонкий, точно птица, Как родник, струился и звенел, Точно весь в сиянии излиться По стальному проводу хотел. А потом, как дальнее рыданье, Как прощанье с радостью души, Стал звучать он, полный покаянья, И пропал в неведомой глуши. Сгинул он в каком-то диком поле, Беспощадной вьюгой занесен... И кричит душа моя от боли, И молчит мой черный телефон.

1957

(обратно)

Противостояние Марса

Подобно огненному зверю, Глядишь на землю ты мою, Но я ни в чём тебе не верю И славословий не пою. Звезда зловещая! Во мраке Печальных лет моей страны Ты в небесах чертила знаки Страданья, крови и войны. Когда над крышами селений Ты открывала сонный глаз, Какая боль предположений Всегда охватывала нас! И был он в руку — сон зловещий: Война с ружьём наперевес В селеньях жгла дома и вещи И угоняла семьи в лес. Был бой и гром, и дождь и слякоть, Печаль скитаний и разлук, И уставало сердце плакать От нестерпимых этих мук. И над безжизненной пустыней Подняв ресницы в поздний час, Кровавый Марс из бездны синей Смотрел внимательно на нас. И тень сознательности злобной Кривила смутные черты, Как будто дух звероподобный Смотрел на землю с высоты. Тот дух, что выстроил каналы Для неизвестных нам судов И стекловидные вокзалы Средь марсианских городов. Дух, полный разума и воли, Лишённый сердца и души, Кто о чужой не страждет боли, Кому все средства хороши. Но знаю я, что есть на свете Планета малая одна, Где из столетия в столетье Живут иные племена. И там есть муки и печали, И там есть пища для страстей, Но люди там не утеряли Души единственной своей. Там золотые волны света Плывут сквозь сумрак бытия, И эта милая планета — Земля воскресшая моя.

1956

(обратно)

* * *

Когда вдали угаснет свет дневной И в черной мгле, склоняющейся к хатам, Все небо заиграет надо мной, Как колоссальный движущийся атом,- В который раз томит меня мечта, Что где-то там, в другом углу вселенной, Такой же сад, и та же темнота, И те же звезды в красоте нетленной. И может быть, какой-нибудь поэт Стоит в саду и думает с тоскою, Зачем его я на исходе лет Своей мечтой туманной беспокою.

1948

(обратно)

Сквозь волшебный прибор Левенгука

Сквозь волшебный прибор Левенгука На поверхности капли воды Обнаружила наша наука Удивительной жизни следы. Государство смертей и рождений, Нескончаемой цепи звено,- В этом мире чудесных творений Сколь ничтожно и мелко оно! Но для бездн, где летят метеоры, Ни большого, ни малого нет, И равно беспредельны просторы Для микробов, людей и планет. В результате их общих усилий Зажигается пламя Плеяд, И кометы летят легкокрылей, И быстрее созвездья летят. И в углу невысокой вселенной, Под стеклом кабинетной трубы, Тот же самый поток неизменный Движет тайная воля судьбы. Там я звездное чую дыханье, Слышу речь органических масс И стремительный шум созиданья, Столь знакомый любому из нас.

1948

(обратно)

Можжевеловый куст

Я увидел во сне можжевеловый куст, Я услышал вдали металлический хруст, Аметистовых ягод услышал я звон, И во сне, в тишине, мне понравился он. Я почуял сквозь сон легкий запах смолы. Отогнув невысокие эти стволы, Я заметил во мраке древесных ветвей Чуть живое подобье улыбки твоей. Можжевеловый куст, можжевеловый куст, Остывающий лепет изменчивых уст, Легкий лепет, едва отдающий смолой, Проколовший меня смертоносной иглой! В золотых небесах за окошком моим Облака проплывают одно за другим, Облетевший мой садик безжизнен и пуст... Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

1957

(обратно)

Встреча

И лицо с внимательными

глазами, с трудом, с усилием,

как отворяется заржавевшая

дверь, — улыбнулось...

Л. Толстой. Война и мир Как открывается заржавевшая дверь, С трудом, с усилием, — забыв о том, что было, Она, моя нежданная, теперь Свое лицо навстречу мне открыла. И хлынул свет — не свет, но целый сноп Живых лучей, — не сноп, но целый ворох Весны и радости, и вечный мизантроп, Смешался я... И в наших разговорах, В улыбках, в восклицаньях, — впрочем, нет, Не в них совсем, но где-то там, за ними, Теперь горел неугасимый свет, Овладевая мыслями моими. Открыв окно, мы посмотрели в сад, И мотыльки бесчисленные сдуру, Как многоцветный легкий водопад, К блестящему помчались абажуру. Один из них уселся на плечо, Он был прозрачен, трепетен и розов. Моих вопросов не было еще, Да и не нужно было их — вопросов.

1957

(обратно)

Журавли

Вылетев из Африки в апреле К берегам отеческой земли, Длинным треугольником летели, Утопая в небе, журавли. Вытянув серебряные крылья Через весь широкий небосвод, Вел вожак в долину изобилья Свой немногочисленный народ. Но когда под крыльями блеснуло Озеро, прозрачное насквозь, Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось. Луч огня ударил в сердце птичье, Быстрый пламень вспыхнул и погас, И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас. Два крыла, как два огромных горя, Обняли холодную волну, И, рыданью горестному вторя, Журавли рванулись в вышину. Только там, где движутся светила, В искупленье собственного зла Им природа снова возвратила То, что смерть с собою унесла: Гордый дух, высокое стремленье, Волю непреклонную к борьбе — Все, что от былого поколенья Переходит, молодость, к тебе. А вожак в рубашке из металла Погружался медленно на дно, И заря над ним образовала Золотого зарева пятно.

1948

(обратно)

Гроза

Содрогаясь от мук, пробежала               над миром зарница, Тень от тучи легла, и слилась,                  и смешалась с травой. Все труднее дышать, в небе облачный вал                               шевелится. Низко стелется птица, пролетев                      над моей головой. Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую                            ночь вдохновенья, Человеческий шорох травы, вещий холод                          на темной руке, Эту молнию мысли и медлительное                           появленье Первых дальних громов — первых слов                           на родном языке. Так из темной воды появляется               в мир светлоокая дева, И стекает по телу,            замирая в восторге, вода, Травы падают в обморок, и направо бегут                                    и налево Увидавшие небо стада. А она над водой, над просторами                    круга земного, Удивленная, смотрит в дивном блеске                             своей наготы. И, играя громами, в белом облаке                     катится слово, И сияющий дождь на счастливые рвется цветы.

1946

(обратно)

Не позволяй душе лениться

Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, Душа обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь! Гони ее от дома к дому, Тащи с этапа на этап, По пустырю, по бурелому Через сугроб, через ухаб! Не разрешай ей спать в постели При свете утренней звезды, Держи лентяйку в черном теле И не снимай с нее узды! Коль дать ей вздумаешь поблажку, Освобождая от работ, Она последнюю рубашку С тебя без жалости сорвет. А ты хватай ее за плечи, Учи и мучай дотемна, Чтоб жить с тобой по-человечьи Училась заново она. Она рабыня и царица, Она работница и дочь, Она обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь!

1958

(обратно)

Белая ночь

Гляди: не бал, не маскарад, Здесь ночи ходят невпопад, Здесь от вина неузнаваем, Летает хохот попугаем. Здесь возле каменных излучин Бегут любовники толпой, Один горяч, другой измучен, А третий книзу головой. Любовь стенает под листами, Она меняется местами, То подойдет, то отойдет... А музы любят круглый год. Качалась Невка у перил, Вдруг барабан заговорил — Ракеты, выстроившись кругом, Вставали в очередь. Потом Они летели друг за другом, Вертя бенгальским животом. Качали кольцами деревья, Спадали с факелов отрепья Густого дыма. А на Невке Не то сирены, не то девки, Но нет, сирены, — на заре, Все в синеватом серебре, Холодноватые, но звали Прижаться к палевым губам И неподвижным, как медали. Обман с мечтами пополам! Я шел сквозь рощу. Ночь легла Вдоль по траве, как мел бела. Торчком кусты над нею встали В ножнах из разноцветной стали, И тосковали соловьи Верхом на веточке. Казалось, Они испытывали жалость, Как неспособные к любви. А там, вдали, где желтый бакен Подкарауливал шутих, На корточках привстал Елагин, Ополоснулся и затих: Он в этот раз накрыл двоих. Вертя винтом, бежал моторчик С музыкой томной по бортам. К нему навстречу, рожи скорчив, Несутся лодки тут и там. Он их толкнет — они бежать. Бегут, бегут, потом опять Идут, задорные, навстречу. Он им кричит: "Я искалечу!" Они уверены, что нет... И всюду сумасшедший бред. Листами сонными колышим, Он льется в окна, липнет к крышам, Вздымает дыбом волоса... И ночь, подобно самозванке, Открыв молочные глаза, Качается в спиртовой банке И просится на небеса.

1926

(обратно)

Движение

Сидит извозчик, как на троне, Из ваты сделана броня, И борода, как на иконе, Лежит, монетами звеня. А бедный конь руками машет, То вытянется, как налим, То снова восемь ног сверкают В его блестящем животе.

1927

(обратно)

Ивановы

Стоят чиновные деревья, Почти влезая в каждый дом. Давно их кончено кочевье, Они в решетках, под замком. Шумит бульваров темнота, Домами плотно заперта. Но вот все двери растворились, Повсюду шепот пробежал: На службу вышли Ивановы В своих штанах и башмаках. Пустые гладкие трамваи Им подают свои скамейки. Герои входят, покупают Билетов хрупкие дощечки, Сидят и держат их перед собой, Не увлекаясь быстрою ездой. А там, где каменные стены, И рев гудков, и шум колес, Стоят волшебные сирены В клубках оранжевых волос. Иные, дуньками одеты, Сидеть не могут взаперти. Прищелкивая в кастаньеты, Они идут. Куда идти, Кому нести кровавый ротик, У чьей постели бросить ботик И дернуть кнопку на груди? Неужто некуда идти? О мир, свинцовый идол мой, Хлещи широкими волнами И этих девок упокой На перекрестке вверх ногами! Он спит сегодня, грозный мир: В домах спокойствие и мир. Ужели там найти мне место, Где ждет меня моя невеста, Где стулья выстроились в ряд, Где горка — словно Арарат — Имеет вид отменно важный, Где стол стоит и трехэтажный В железных латах самовар Шумит домашним генералом? О мир, свернись одним кварталом, Одной разбитой мостовой, Одним проплеванным амбаром, Одной мышиною норой, Но будь к оружию готов: Целует девку — Иванов!

1928

(обратно)

* * *

Я шел сквозь рощу. Ночь легла Вдоль по траве, как мел бела. Торчком кусты над нею встали В ножнах из разноцветной стали, И тосковали соловьи Верхом на веточке. Казалось, Они испытывали жалость, Как неспособные к любви. А там вдали, где желтый бакен Подкарауливал шутих, На корточках привстал Елагин, Ополоснулся и затих: Он в этот раз накрыл двоих. Вертя винтом, бежал моторчик С музыкой томной по бортам. К нему навстречу, рожи скорчив, Несутся лодки тут и там. Он их толкнет — они бежать. Бегут, бегут, потом опять Идут, задорные, навстречу. Он им кричит: "Я искалечу!" Они уверены, что нет... И всюду сумасшедший бред. Листами сонными колышим, Он льется в окна, липнет к крышам, Вздымает дыбом волоса... И ночь, подобно самозванке, Открыв молочные глаза, Качается в спиртовой банке И просится на небеса.

1926

(обратно)

Лесное озеро

Опять мне блеснула, окована сном, Хрустальная чаша во мраке лесном. Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья, Где пьют насекомые сок из растенья, Где буйствуют стебли и стонут цветы, Где хищными тварями правит природа, Пробрался к тебе я и замер у входа, Раздвинув руками сухие кусты. В венце из кувшинок, в уборе осок, В сухом ожерелье растительных дудок Лежал целомудренной влаги кусок, Убежище рыб и пристанище уток. Но странно, как тихо и важно кругом! Откуда в трущобах такое величье? Зачем не беснуется полчище птичье, Но спит, убаюкано сладостным сном? Один лишь кулик на судьбу негодует И в дудку растенья бессмысленно дует. И озеро в тихом вечернем огне Лежит в глубине, неподвижно сияя, И сосны, как свечи, стоят в вышине, Смыкаясь рядами от края до края. Бездонная чаша прозрачной воды Сияла и мыслила мыслью отдельной, Так око больного в тоске беспредельной При первом сиянье вечерней звезды, Уже не сочувствуя телу больному, Горит, устремленное к небу ночному. И толпы животных и диких зверей, Просунув сквозь елки рогатые лица, К источнику правды, к купели своей Склонились воды животворной напиться.

1938

(обратно)

Осень

Когда минует день и освещение Природа выбирает не сама, Осенних рощ большие помещения Стоят на воздухе, как чистые дома. В них ястребы живут, вороны в них ночуют, И облака вверху, как призраки, кочуют. Осенних листьев ссохлось вещество И землю всю устлало. В отдалении На четырех ногах большое существо Идет, мыча, в туманное селение. Бык, бык! Ужели больше ты не царь? Кленовый лист напоминает нам янтарь. Дух Осени, дай силу мне владеть пером! В строенье воздуха — присутствие алмаза. Бык скрылся за углом, И солнечная масса Туманным шаром над землей висит, И край земли, мерцая, кровенит. Вращая круглым глазом из-под век, Летит внизу большая птица. В ее движенье чувствуется человек. По крайней мере, он таится В своем зародыше меж двух широких крыл. Жук домик между листьев приоткрыл. Архитектура Осени. Расположенье в ней Воздушного пространства, рощи, речки, Расположение животных и людей, Когда летят по воздуху колечки И завитушки листьев, и особый свет,- Вот то, что выберем среди других примет. Жук домик между листьев приоткрыл И рожки выставив, выглядывает, Жук разных корешков себе нарыл И в кучку складывает, Потом трубит в свой маленький рожок И вновь скрывается, как маленький божок. Но вот приходит вечер. Все, что было чистым, Пространственным, светящимся, сухим,- Все стало серым, неприятным, мглистым, Неразличимым. Ветер гонит дым, Вращает воздух, листья валит ворохом И верх земли взрывает порохом. И вся природа начинает леденеть. Лист клена, словно медь, Звенит, ударившись о маленький сучок. И мы должны понять, что это есть значок, Который посылает нам природа, Вступившая в другое время года. (обратно)

* * *

Я воспитан природой суровой, Мне довольно заметить у ног Одуванчика шарик пуховый, Подорожника твердый клинок. Чем обычней простое растенье, Тем живее волнует меня Первых листьев его появленье На рассвете весеннего дня. В государстве ромашек, у края, Где ручей, задыхаясь, поет, Пролежал бы всю ночь до утра я, Запрокинув лицо в небосвод. Жизнь потоком светящейся пыли Все текла бы, текла сквозь листы, И туманные звезды светили, Заливая лучами кусты. И, внимая весеннему шуму Посреди очарованных трав, Все лежал бы и думал я думу Беспредельных полей и дубрав.

1953

(обратно)

Возвращение с работы

Вокруг села бродили грозы, И часто, полные тоски, Удары молнии сквозь слезы Ломали небо на куски. Хлестало, словно из баклаги, И над собранием берез Пир электричества и влаги Сливался в яростный хаос. А мы шагали по дороге Среди кустарников и трав, Как древнегреческие боги, Трезубцы в облако подняв.

1954

(обратно)

Поэт

Черен бор за этим старым домом, Перед домом — поле да овсы. В нежном небе серебристым комом Облако невиданной красы. По бокам туманно-лиловато, Посредине грозно и светло,- Медленно плывущее куда-то Раненого лебедя крыло. А внизу на стареньком балконе — Юноша с седою головой, Как портрет в старинном медальоне Из цветов ромашки полевой. Щурит он глаза свои косые, Подмосковным солнышком согрет,- Выкованный грозами России Собеседник сердца и поэт. А леса, как ночь, стоят за домом, А овсы, как бешеные, прут... То, что было раньше незнакомым, Близким сердцу делается тут.

1953

(обратно)

Дождь

В тумане облачных развалин Встречая утренний рассвет, Он был почти нематериален И в формы жизни не одет. Зародыш, выкормленный тучей, Он волновался, он кипел, И вдруг, веселый и могучий, Ударил в струны и запел. И засияла вся дубрава Молниеносным блеском слез, И листья каждого сустава Зашевелились у берез. Натянут тысячами нитей Меж хмурым небом и землей, Ворвался он в поток событий, Повиснув книзу головой. Он падал издали, с наклоном В седые скопища дубрав. И вся земля могучим лоном Его пила, затрепетав.

1953

(обратно)

Ночное гулянье

Расступились на площади зданья, Листья клена целуют звезду. Нынче ночью — большое гулянье, И веселье, и праздник в саду. Но когда пиротехник из рощи Бросит в небо серебряный свет, Фантастическим выстрелам ночи Не вполне доверяйся, поэт. Улетит и погаснет ракета, Потускнеют огней вороха... Вечно светит лишь сердце поэта В целомудренной бездне стиха.

1953

(обратно)

Неудачник

По дороге, пустынной обочиной, Где лежат золотые пески, Что ты бродишь такой озабоченный, Умирая весь день от тоски? Вон и старость, как ведьма глазастая, Притаилась за ветхой ветлой. Целый день по кустарникам шастая, Наблюдает она за тобой. Ты бы вспомнил, как в ночи походные Жизнь твоя, загораясь в борьбе, Руки девичьи, крылья холодные, Положила на плечи тебе. Милый взор, истомленно-внимательный, Залил светом всю душу твою, Но подумал ты трезво и тщательно И вернулся в свою колею. Крепко помнил ты старое правило — Осторожно по жизни идти. Осторожная мудрость направила Жизнь твою по глухому пути. Пролетела она в одиночестве Где-то здесь, на задворках села, Не спросила об имени-отчестве, В золотые дворцы не ввела. Поистратил ты разум недюжинный Для каких-то бессмысленных дел. Образ той, что сияла жемчужиной, Потускнел, побледнел, отлетел. Вот теперь и ходи и рассчитывай, Сумасшедшие мысли тая, Да смотри, как под тенью ракитовой Усмехается старость твоя. Не дорогой ты шел, а обочиной, Не нашел ты пути своего, Осторожный, всю жизнь озабоченный, Неизвестно, во имя чего!

1953

(обратно)

Шакалы

Среди черноморских предгорий, На первой холмистой гряде, Высокий стоит санаторий, Купая ступени в воде. Давно уже черным сапфиром Склонился над ним небосклон, Давно уж над дремлющим миром Молчит ожерелье колонн. Давно, утомившись от зноя, Умолкли концерты цикад, И люди в тиши и покое Давно в санатории спят. Лишь там, наверху, по оврагам, Средь зарослей горной реки, Полночным окутаны мраком, Не гаснут всю ночь огоньки. На всем полукружье залива, То там появляясь, то тут, И хищно они и трусливо Мерцают, мигают, снуют. Сперва боязливо и тонко, Потом все слышней и слышней С холмов верещанье ребенка Доносится к миру людей. И вот уже плачем и визгом Наполнен небесный зенит. Луна перламутровым диском Испуганно в чащу глядит. И видит: теснясь друг за другом И мордочки к небу задрав, Шакалы сидят полукругом За темными листьями трав. О чем они воют и плачут? Кого проклиная, вопят? Под ними у моря маячит Колонн ослепительный ряд. Там мир золотого сиянья, Там жизнь, непонятная им... Не эти ли светлые зданья Клянут они воплем своим? Но меркнет луна Черноморья, И солнце встает в синеву, И враз умолкают предгорья, Туманом укутав траву. И звери по краю потока Трусливо бегут в тростники, Где в каменных норах глубоко Беснуются их двойники.

1954

(обратно)

В кино

Утомленная после работы, Лишь за окнами стало темно, С выраженьем тяжелой заботы Ты пришла почему-то в кино. Рыжий малый в коричневом фраке, Как всегда, выбиваясь из сил, Плел с эстрады какие-то враки И бездарно и нудно острил. И смотрела когда на него ты И вникала в остроты его, Выраженье тяжелой заботы Не сходило с лица твоего. В низком зале, наполненном густо, Ты смотрела, как все, на экран, Где напрасно пыталось искусство К правде жизни припутать обман. Озабоченных черт не меняли Судьбы призрачных, плоских людей, И тебе удавалось едва ли Сопоставить их с жизнью своей. Одинока, слегка седовата, Но еще моложава на вид, Кто же ты? И какая утрата До сих пор твое сердце томит? Где твой друг, твой единственно милый, Соучастник далекой весны, Кто наполнил живительной силой Бесприютное сердце жены? Почему его нету с тобою? Неужели погиб он в бою Иль, оторван от дома судьбою, Пропадает в далеком краю? Где б он ни был, но в это мгновенье Здесь, в кино, я уверился вновь: Бесконечно людское терпенье, Если в сердце не гаснет любовь.

1954

(обратно)

Бегство в Египет

Ангел, дней моих хранитель, С лампой в комнате сидел. Он хранил мою обитель, Где лежал я и болел. Обессиленный недугом, От товарищей вдали, Я дремал. И друг за другом Предо мной виденья шли. Снилось мне, что я младенцем В тонкой капсуле пелен Иудейским поселенцем В край далекий привезен. Перед Иродовой бандой Трепетали мы. Но тут В белом домике с верандой Обрели себе приют. Ослик пасся близ оливы, Я резвился на песке. Мать с Иосифом, счастливы, Хлопотали вдалеке. Часто я в тени у сфинкса Отдыхал, и светлый Нил, Словно выпуклая линза, Отражал лучи светил. И в неясном этом свете, В этом радужном огне Духи, ангелы и дети На свирелях пели мне. Но когда пришла идея Возвратиться нам домой И простерла Иудея Перед нами образ свой — Нищету свою и злобу, Нетерпимость, рабский страх, Где ложилась на трущобу Тень распятого в горах,- Вскрикнул я и пробудился... И у лампы близ огня Взор твой ангельский светился, Устремленный на меня.

1955

(обратно)

Осенние пейзажи

1. Под дождем Мой зонтик рвется, точно птица, И вырывается, треща. Шумит над миром и дымится Сырая хижина дождя. И я стою в переплетенье Прохладных вытянутых тел, Как будто дождик на мгновенье Со мною слиться захотел. 2. Осеннее утро Обрываются речи влюбленных, Улетает последний скворец. Целый день осыпаются с кленов Силуэты багровых сердец. Что ты, осень, наделала с нами! В красном золоте стынет земля. Пламя скорби свистит под ногами, Ворохами листвы шевеля. 3. Последние канны Все то, что сияло и пело, В осенние скрылось леса, И медленно дышат на тело Последним теплом небеса. Ползут по деревьям туманы, Фонтаны умолкли в саду. Одни неподвижные канны Пылают у всех на виду. Так, вытянув крылья, орлица Стоит на уступе скалы, И в клюве ее шевелится Огонь, выступая из мглы.

1955

(обратно)

* * *

При первом наступлении зимы, Блуждая над просторною Невою, Сиянье лета сравниваем мы С разбросанной по берегу листвою. Но я любитель старых тополей, Которые до первой зимней вьюги Пытаются не сбрасывать с ветвей Своей сухой заржавленной кольчуги. Как между нами сходство описать? И я, подобно тополю, не молод, И мне бы нужно в панцире встречать Приход зимы, ее смертельный холод.

1955

(обратно)

Осенний клен

(Из С. Галкина)     

Осенний мир осмысленно устроен И населен. Войди в него и будь душой спокоен, Как этот клен. И если пыль на миг тебя покроет, Не помертвей. Пусть на заре листы твои умоет Роса полей. Когда ж гроза над миром разразится И ураган, Они заставят до земли склониться Твой тонкий стан. Но даже впав в смертельную истому От этих мук, Подобно древу осени простому, Смолчи, мой друг. Не забывай, что выпрямится снова, Не искривлен, Но умудрен от разума земного, Осенний клен.

1955

(обратно)

Старая актриса

В позолоченной комнате стиля ампир, Где шнурками затянуты кресла, Театральной Москвы позабытый кумир И владычица наша воскресла. В затрапезе похожа она на щегла, В три погибели скорчилось тело. А ведь, Боже, какая актриса была И какими умами владела! Что-то было нездешнее в каждой черте Этой женщины, юной и стройной, И лежал на тревожной ее красоте Отпечаток Италии знойной. Ныне домик ее превратился в музей, Где жива ее прежняя слава, Где старуха подчас удивляет друзей Своевольем капризного нрава. Орденов ей и званий немало дано, И она пребывает в надежде, Что красе ее вечно сиять суждено В этом доме, как некогда прежде. Здесь картины, портреты, альбомы, венки, Здесь дыхание южных растений, И они ее образ, годам вопреки, Сохранят для иных поколений. И не важно, не важно, что в дальнем углу, В полутемном и низком подвале, Бесприютная девочка спит на полу, На тряпичном своем одеяле! Здесь у тетки-актрисы из милости ей Предоставлена нынче квартира. Здесь она выбивает ковры у дверей, Пыль и плесень стирает с ампира. И когда ее старая тетка бранит, И считает и прячет монеты,- О, с каким удивленьем ребенок глядит На прекрасные эти портреты! Разве девочка может понять до конца, Почему, поражая нам чувства, Поднимает над миром такие сердца Неразумная сила искусства!

1956

(обратно)

О красоте человеческих лиц

Есть лица, подобные пышным порталам, Где всюду великое чудится в малом. Есть лица — подобия жалких лачуг, Где варится печень и мокнет сычуг. Иные холодные, мертвые лица Закрыты решетками, словно темница. Другие — как башни, в которых давно Никто не живет и не смотрит в окно. Но малую хижинку знал я когда-то, Была неказиста она, небогата, Зато из окошка ее на меня Струилось дыханье весеннего дня. Поистине мир и велик и чудесен! Есть лица — подобья ликующих песен. Из этих, как солнце, сияющих нот Составлена песня небесных высот.

1955

(обратно)

Сказка о кривом человечке

На маленьком стуле сидит старичок, На нем деревянный надет колпачок. Сидит он, качаясь и ночью, и днем, И туфли трясутся на нем. Сидит он на стуле и машет рукой, Бежит к старичку человечек кривой. — Что с вами, мой милый?                Откройте ваш глаз! Зачем он завязан у вас? Кривой человечек в ответ старичку: — Глазок мой закрылся, и больно зрачку. Я с черной грачихой подрался сейчас, Она меня клюнула в глаз. Тогда старичок призывает жука. — Слетай-ка, жучок, на большие луга. Поймай мне грачиху в пятнадцать минут — Над нею устроим мы суд. Не ветер бушует, не буря гудит,- Жучок над болотом к грачихе летит. — Извольте, грачиха, явиться на суд — Осталось двенадцать минут. Двенадцать минут пролетают, спеша, Влетает грачиха, крылами шурша, Грачиху сажают за письменный стол, И пишет жучок протокол. — Скажите, грачиха, фамилью свою. Давно ли живете вы в нашем краю? Зачем человечка вы клюнули в глаз? За это накажем мы вас. Сказала грачиха: — Но я не виновна, Сама я, грачиха, обижена кровно: Кривой человечек меня погубил, Гнездо он мое разорил. — Ах, так! — Рассердившись, вскричал старичок. — Ах, так! — Закачался на нем колпачок. — Ах, так! — Загремели железные туфли. — Ах, так! — Зашумели над туфлями букли. И пал на колени лгунишка негодный, И стукнулся лобиком об пол холодный, И долго он плакал, и долго молил, Пока его суд не простил. И вот человечек к грачихе идет, И жмет ее лапку, и слово дает, Что он никогда, никогда, никогда Не тронет чужого гнезда. И вот начинается музыка тут, Жуки в барабанчики палками бьют, А наш человечек, как будто испанец, Танцует с грачихою танец. _____ И если случится, мой мальчик, тебе Увидеть грачиху в высоком гнезде, И если птенцы там сидят на краю, — Припомни ты сказку мою. Я сказочку эту не сам написал, Ее мне вот тот старичок рассказал — Вот тот старичок, что в часах под стеклом Качается ночью и днем. — Тик-так! — Говорит под стеклом старичок. — Тик-так! — Отвечает ему колпачок. — Тик-так! — Ударяют по камешку туфли. — Тик-так! — Повторяют за туфлями букли. Пусть маятник ходит, пусть стрелка кружит Смешной старичок из часов не сбежит. Но все же, мой мальчик, кто птицу обидит, Тот много несчастий увидит. Замрет наше поле, и сад обнажится, И тысяча гусениц там расплодится, И некому будет их бить и клевать И птенчикам в гнезда таскать. И если бы сказка вдруг стала не сказкой, Пришел бы к тебе человечек с повязкой, Взглянул бы на сад, покачал головой И заплакал бы вместе с тобой.

1933

(обратно)

Жена

Откинув со лба шевелюру, Он хмуро сидит у окна. В зеленую рюмку микстуру Ему наливает жена. Как робко, как пристально-нежно Болезненный светится взгляд, Как эти кудряшки потешно На тощей головке висят! С утра он все пишет да пишет, В неведомый труд погружен. Она еле ходит, чуть дышит, Лишь только бы здравствовал он. А скрипнет под ней половица, Он брови взметнет, — и тотчас Готова она провалиться От взгляда пронзительных глаз. Так кто же ты, гений вселенной? Подумай: ни Гете, ни Дант Не знали любви столь смиренной, Столь трепетной веры в талант. О чем ты скребешь на бумаге? Зачем ты так вечно сердит? Что ищешь, копаясь во мраке Своих неудач и обид? Но коль ты хлопочешь на деле О благе, о счастье людей, Как мог ты не видеть доселе Сокровища жизни своей?

1948

(обратно)

У гробницы Данте

Мне мачехой Флоренция была, Я пожелал покоиться в Равенне. Не говори, прохожий, о измене, Пусть даже смерть клеймит ее дела. Над белой усыпальницей моей Воркует голубь, сладостная птица, Но родина и до сих пор мне снится, И до сих пор я верен только ей. Разбитой лютни не берут в поход, Она мертва среди родного стана. Зачем же ты, печаль моя, Тоскана, Целуешь мой осиротевший рот? А голубь рвется с крыши и летит, Как будто опасается кого-то, И злая тень чужого самолета Свои круги над городом чертит. Так бей, звонарь, в свои колокола! Не забывай, что мир в кровавой пене! Я пожелал покоиться в Равенне, Но и Равенна мне не помогла.

1958

(обратно)

* * *

Посредине панели Я заметил у ног В лепестках акварели Полумертвый цветок. Он лежал без движенья В белом сумраке дня, Как твое отраженье На душе у меня.

1957

(обратно)

Петухи поют

На сараях, на банях, на гумнах Свежий ветер вздувает верхи. Изливаются в возгласах трубных Звездочеты ночей — петухи. Нет, не бьют эти птицы баклуши, Начиная торжественный зов! Я сравнил бы их темные души С циферблатами древних часов. Здесь, в деревне, и вы удивитесь, Услыхав, как в полуночный час Трубным голосом огненный витязь Из курятника чествует вас. Сообщает он кучу известий, Непонятных, как вымерший стих, Но таинственный разум созвездий Несомненно присутствует в них. Ярко светит над миром усталым Семизвездье Большого Ковша, На земле ему фокусом малым Петушиная служит душа. Изменяется угол паденья, Напрягаются зренье и слух, И, взметнув до небес оперенье, Как ужаленный, кличет петух. И приходят мне в голову сказки Мудрецами отмеченных дней, И блуждаю я в них по указке Удивительной птицы моей. Пел петух каравеллам Колумба, Магеллану средь моря кричал, Не сбиваясь с железного румба, Корабли приводил на причал. Пел Петру из коломенских далей, Собирал конармейцев в поход, Пел в годину великих печалей, Пел в эпоху железных работ. И теперь, на границе историй, Поднимая свой гребень к луне, Он, как некогда витязь Егорий, Кличет песню надзвездную мне!

1958

(обратно)

Подмосковные рощи

Жучок ли точит древесину Или скоблит листочек тля, Сухих листов своих корзину Несет мне осенью земля. В висячем золоте дубравы И в серебре березняки Стоят, как знамения славы, На берегах Москвы-реки. О, эти рощи Подмосковья! С каких давно минувших дней Стоят они у изголовья Далекой юности моей! Давно все стрелы отсвистели И отгремели все щиты, Давно отплакали метели Лихое время нищеты, Давно умолк Иван Великий, И только рощи в поздний час Все с той же грустью полудикой Глядят с окрестностей на нас. Леса с обломками усадеб, Места с остатками церквей Все так же ждут вороньих свадеб И воркованья голубей. Они, как комнаты, просторны, И ранней осенью с утра Поют в них маленькие горны, И вторит горнам детвора. А мне-то, господи помилуй, Все кажется, что вдалеке Трубит коломенец служилый С пищалью дедовской в руке.

1958

(обратно)

На закате

Когда, измученный работой, Огон души моей иссяк, Вчера я вышел с неохотой В опустошенный березняк. На гладкой шелковой площадке, Чей тон был зелен и лилов, Стояли в стройном беспорядке Ряды серебряных стволов. Сквозь небольшие расстоянья Между стволами, сквозь листву, Небес вечернее сиянье Кидало тени на траву. Был тот усталый час заката, Час умирания, когда Всего печальней нам утрата Незавершенного труда. Два мира есть у человека: Один, который он творил, Другой, который мы от века Творим по мере наших сил. Несоответствия огромны, И, несмотря на интерес, Лесок березовый Коломны Не повторял моих чудес. Душа в невидимом блуждала, Своими сказками полна, Незрячим взором провожала Природу внешнюю она. Так, вероятно, мысль нагая, Когда-то брошена в глуши, Сама в себе изнемогая, Моей не чувствует души.

1958

(обратно)

Ласточка

Славно ласточка щебечет, Ловко крыльями стрижет, Всем ветрам она перечит, Но и силы бережет. Реет верхом, реет низом, Догоняет комара И в избушке под карнизом Отдыхает до утра. Удивлен ее повадкой, Устремляюсь я в зенит, И душа моя касаткой В отдаленный край летит. Реет, плачет, словно птица, В заколдованном краю, Слабым  клювиком стучится В душу бедную твою. Но душа твоя угасла, На дверях висит замок. Догорело в лампе масло, И не светит фитилек. Горько ласточка рыдает И не знает, как помочь, И с кладбища улетает В заколдованную ночь.

1958

(обратно)

Зеленый луч

Золотой светясь оправой С синим морем наравне, Дремлет город белоглавый, Отраженный  в глубине. Он сложился из скопленья Белой облачной гряды Там, где солнце на мгновенье Полыхает из воды. Я отправлюсь в путь-дорогу, В эти дальние края, К белоглавому чертогу Отыщу  дорогу я. Я открою все ворота Этих облачных высот, Заходящим оком кто-то Луч зеленый мне метнет. Луч, подобный изумруду, Золотого счастья ключ — Я его еще добуду, Мой зеленый слабый луч. Но бледнеют бастионы, Башни падают вдали, Угасает луч зеленый, Отдаленный от земли. Только тот, кто духом молод, Телом жаден и могуч, В белоглавый прянет город И зеленый схватит луч!

1958

(обратно)

Лицо коня

Животные не спят. Они во тьме ночной Стоят над миром каменной стеной. Рогами гладкими шумит в соломе Покатая коровы голова. Раздвинув скулы вековые, Ее притиснул каменистый лоб, И вот косноязычные глаза С трудом вращаются по кругу. Лицо коня прекрасней и умней. Он слышит говор листьев и камней. Внимательный! Он знает крик звериный И в ветхой роще рокот соловьиный. И зная всё, кому расскажет он Свои чудесные виденья? Ночь глубока. На темный небосклон Восходят звезд соединенья. И конь стоит, как рыцарь на часах, Играет ветер в легких волосах, Глаза горят, как два огромных мира, И грива стелется, как царская порфира. И если б человек увидел Лицо волшебное коня, Он вырвал бы язык бессильный свой И отдал бы коню. Поистине достоин Иметь язык волшебный конь! Мы услыхали бы слова. Слова большие, словно яблоки. Густые, Как мед или крутое молоко. Слова, которые вонзаются, как пламя, И, в душу залетев, как в хижину огонь, Убогое убранство освещают. Слова, которые не умирают И о которых песни мы поем. Но вот конюшня опустела, Деревья тоже разошлись, Скупое утро горы спеленало, Поля открыло для работ. И лошадь в клетке из оглобель, Повозку крытую влача, Глядит покорными глазами В таинственный и неподвижный мир.

1926

(обратно)

В жилищах наших

В жилищах наших Мы тут живем умно и некрасиво. Справляя жизнь, рождаясь от людей, Мы забываем о деревьях. Они поистине металла тяжелей В зеленом блеске сомкнутых кудрей. Иные, кроны поднимая к небесам, Как бы в короны спрятали глаза, И детских рук изломанная прелесть, Одетая в кисейные листы, Еще плодов удобных не наелась И держит звонкие плоды. Так сквозь века, селенья и сады Мерцают нам удобные плоды. Нам непонятна эта красота — Деревьев влажное дыханье. Вон дровосеки, позабыв топор, Стоят и смотрят, тихи, молчаливы. Кто знает, что подумали они, Что вспомнили и что открыли, Зачем, прижав к холодному стволу Свое лицо, неудержимо плачут? Вот мы нашли поляну молодую, Мы встали в разные углы, Мы стали тоньше. Головы растут, И небо приближается навстречу. Затвердевают мягкие тела, Блаженно древенеют вены, И ног проросших больше не поднять, Не опустить раскинутые руки. Глаза закрылись, времена отпали, И солнце ласково коснулось головы. В ногах проходят влажные валы. Уж влага поднимается, струится И омывает лиственные лица: Земля ласкает детище свое. А вдалеке над городом дымится Густое фонарей копье. Был город осликом, четырехстенным домом. На двух колесах из камней Он ехал в горизонте плотном, Сухие трубы накреня. Был светлый день. Пустые облака, Как пузыри морщинистые, вылетали. Шел ветер, огибая лес. И мы стояли, тонкие деревья, В бесцветной пустоте небес.

1926

(обратно)

Вечерний бар

В глуши бутылочного рая, Где пальмы высохли давно, Под электричеством играя, В бокале плавало окно. Оно, как золото, блестело, Потом садилось, тяжелело, Над ним пивной дымок вился... Но это рассказать нельзя. Звеня серебряной цепочкой, Спадает с лестницы народ, Трещит картонною сорочкой, С бутылкой водит хоровод. Сирена бледная за стойкой Гостей попотчует настойкой, Скосит глаза, уйдет, придет, Потом с гитарой на отлет Она поет, поет о милом, Как милого она любила, Как, ласков к телу и жесток, Впивался шелковый шнурок, Как по стаканам висла виски, Как, из разбитого виска Измученную грудь обрызгав, Он вдруг упал. Была тоска, И все, о чем она ни пела, Легло в бокал белее мела. Мужчины тоже всё кричали, Они качались по столам, По потолкам они качали Бедлам с цветами пополам. Один рыдает, толстопузик, Другой кричит: "Я — Иисусик, Молитесь мне, я на кресте, В ладонях гвозди и везде!" К нему сирена подходила, И вот, тарелки оседлав, Бокалов бешеный конклав Зажегся, как паникадило. Глаза упали, точно гири, Бокал разбили, вышла ночь, И жирные автомобили, Схватив под мышки Пикадилли, Легко откатывали прочь. А за окном в глуши времен Блистал на мачте лампион. Там Невский в блеске и тоске, В ночи переменивший краски, От сказки был на волоске, Ветрами вея без опаски. И как бы яростью объятый, Через туман, тоску, бензин, Над башней рвался шар крылатый И имя "Зингер" возносил.

1926

(обратно)

На рынке

В уборе из цветов и крынок Открыл ворота старый рынок. Здесь бабы толсты, словно кадки, Их шаль невиданной красы, И огурцы, как великаны, Прилежно плавают в воде. Сверкают саблями селедки, Их глазки маленькие кротки, Но вот, разрезаны ножом, Они свиваются ужом. И мясо, властью топора, Лежит, как красная дыра, И колбаса кишкой кровавой В жаровне плавает корявой, И влед за ней кудрявый пес Несет на воздух постный нос, И пасть открыта, словно дверь, И голова, как блюдо, И ноги точные идут, Сгибаясь медленно посередине. Но что это? Он с видом сожаленья Остановился наугад, И слезы, точно виноград, Из глаз по воздуху летят. Калеки выстроились в ряд. Один играет на гитаре. Ноги обрубок, брат утрат, Его кормилец на базаре. А на обрубке том костыль, Как деревянная бутыль. Росток руки другой нам кажет, Он ею хвастается, машет, Он палец вывихнул, урод, И визгнул палец, словно крот, И хрустнул кости перекресток, И сдвинулось лицо в наперсток. А третий, закрутив усы, Глядит воинственным героем. Над ним в базарные часы Мясные мухи вьются роем. Он в банке едет на колесах, Во рту запрятан крепкий руль, В могилке где-то руки сохнут, В какой-то речке ноги спят. На долю этому герою Осталось брюхо с головою Да рот, большой, как рукоять, Рулем веселым управлять. Вон бабка с неподвижным оком Сидит на стуле одиноком, И книжка в дырочках волшебных (Для пальцев милая сестра) Поет чиновников служебных, И бабка пальцами быстра. А вкруг — весы, как магелланы, Отрепья масла, жир любви, Уроды, словно истуканы, В густой расчетливой крови, И визг молитвенной гитары, И шапки полны, как тиары, Блестящей медью. Недалек Тот миг, когда в норе опасной Он и она — он пьяный, красный От стужи, пенья и вина, Безрукий, пухлый, и она — Слепая ведьма — спляшут мило Прекрасный танец-козерог, Да так, что затрещат стропила И брызнут искры из-под ног! И лампа взвоет, как сурок.

1927

(обратно)

Игра в снежки

В снегу кипит большая драка. Как легкий бог, летит собака. Мальчишка бьет врага в живот. На елке тетерев живет. Уж ледяные свищут бомбы. Уж вечер. В зареве снега. В сугробах роя катакомбы, Мальчишки лезут на врага. Один, задрав кривые ноги, Скатился с горки, а другой Воткнулся в снег, а двое новых, Мохнатых, скорченных, багровых, Сцепились вместе, бьются враз, Но деревянный ножик спас. Закат погас. И день остановился. И великаном подошел шершавый конь. Мужик огромной тушею своей Сидел в стропилах крашеных саней, И в медной трубке огонек дымился. Бой кончился. Мужик не шевелился.

1928

(обратно)

Свадьба

Сквозь окна хлещет длинный луч, Могучий дом стоит во мраке. Огонь раскинулся, горюч, Сверкая в каменной рубахе. Из кухни пышет дивным жаром. Как золотые битюги, Сегодня зреют там недаром Ковриги, бабы, пироги. Там кулебяка из кокетства Сияет сердцем бытия. Над нею проклинает детство Цыпленок, синий от мытья. Он глазки детские закрыл, Наморщил разноцветный лобик И тельце сонное сложил В фаянсовый столовый гробик. Над ним не поп ревел обедню, Махая по ветру крестом, Ему кукушка не певала Коварной песенки своей: Он был закован в звон капусты, Он был томатами одет, Над ним, как крестик, опускался На тонкой ножке сельдерей. Так он почил в расцвете дней, Ничтожный карлик средь людей. Часы гремят. Настала ночь. В столовой пир горяч и пылок. Графину винному невмочь Расправить огненный затылок. Мясистых баб большая стая Сидит вокруг, пером блистая, И лысый венчик горностая Венчает груди, ожирев В поту столетних королев. Они едят густые сласти, Хрипят в неутоленной страсти И распуская животы, В тарелки жмутся и цветы. Прямые лысые мужья Сидят, как выстрел из ружья, Едва вытягивая шеи Сквозь мяса жирные траншеи. И пробиваясь сквозь хрусталь Многообразно однозвучный, Как сон земли благополучной, Парит на крылышках мораль. О пташка божья, где твой стыд? И что к твоей прибавит чести Жених, приделанный к невесте И позабывший звон копыт? Его лицо передвижное Еще хранит следы венца, Кольцо на пальце золотое Сверкает с видом удальца, И поп, свидетель всех ночей, Раскинув бороду забралом, Сидит, как башня, перед балом С большой гитарой на плече. Так бей, гитара! Шире круг! Ревут бокалы пудовые. И вздрогнул поп, завыл и вдруг Ударил в струны золотые. И под железный гром гитары Подняв последний свой бокал, Несутся бешеные пары В нагие пропасти зеркал. И вслед за ними по засадам, Ополоумев от вытья, Огромный дом, виляя задом, Летит в пространство бытия. А там — молчанья грозный сон, Седые полчища заводов, И над становьями народов — Труда и творчества закон.

1928

(обратно)

Народный Дом

Народный Дом, курятник радости, Амбар волшебного житья, Корыто праздничное страсти, Густое пекло бытия! Тут шишаки красноармейские, А с ними дамочки житейские Неслись задумчивым ручьем. Им шум столичный нипочем! Тут радость пальчиком водила, Она к народу шла потехою. Тут каждый мальчик забавлялся: Кто дамочку кормил орехами, А кто над пивом забывался. Тут гор американские хребты! Над ними девочки, богини красоты, В повозки быстрые запрятались, Повозки катятся вперед, Красотки нежные расплакались, Упав совсем на кавалеров... И много было тут других примеров. Тут девка водит на аркане Свою пречистую собачку, Сама вспотела вся до нитки И грудки выехали вверх. А та собачка пречестная, Весенним соком налитая, Грибными ножками неловко Вдоль по дорожке шелестит. Подходит к девке именитой Мужик роскошный, апельсинщик. Он держит тазик разноцветный, В нем апельсины аккуратные лежат. Как будто циркулем очерченные круги, Они волнисты и упруги; Как будто маленькие солнышки, они Легко катаются по жести И пальчикам лепечут: "Лезьте, лезьте!" И девка, кушая плоды, Благодарит рублем прохожего. Она зовет его на "ты", Но ей другого хочется, хорошего. Она хорошего глазами ищет, Но перед ней качели свищут. В качелях девочка-душа Висела, ножкою шурша. Она по воздуху летела, И теплой ножкою вертела, И теплой ручкою звала. Другой же, видя преломленное Свое лицо в горбатом зеркале, Стоял молодчиком оплеванным, Хотел смеяться, но не мог. Желая знать причину искривления, Он как бы делался ребенком И шел назад на четвереньках, Под сорок лет — четвероног. Но перед этим праздничным угаром Иные будто спасовали: Они довольны не амбаром радости, Они тут в молодости побывали. И вот теперь, шепча с бутылкою, Прощаясь с молодостью пылкою, Они скребут стакан зубами, Они губой его высасывают, Они приятелям рассказывают Свои веселия шальные. Ведь им бутылка словно матушка, Души медовая салопница, Целует слаще всякой девки, А холодит сильнее Невки. Они глядят в стекло. В стекле восходит утро. Фонарь, бескровный, как глиста, Стрелой болтается в кустах. И по трамваям рай качается — Тут каждый мальчик улыбается, А девочка наоборот — Закрыв глаза, открыла рот И ручку выбросила теплую На приподнявшийся живот. Трамвай, шатаясь, чуть идет.

1928

(обратно)

Обводный канал

В моем окне на весь квартал Обводный царствует канал. Ломовики, как падишахи, Коня запутав медью блях, Идут, закутаны в рубахи, С нелепой вежностью нерях. Вокруг пивные встали в ряд, Ломовики в пивных сидят. И в окна конских морд толпа Глядит, мотаясь у столба, И в окна конских морд собор Глядит, поставленный в упор. А там за ним, за морд собором, Течет толпа на полверсты, Кричат слепцы блестящим хором, Стальные вытянув персты. Маклак штаны на воздух мечет, Ладонью бьет, поет как кречет: Маклак — владыка всех штанов, Ему подвластен ход миров, Ему подвластно толп движенье, Толпу томит штанов круженье, И вот она, забывши честь, Стоит, не в силах глаз отвесть, Вся прелесть и изнеможенье. Кричи, маклак, свисти уродом, Мечи штаны под облака! Но перед сомкнутым народом Иная движется река: Один сапог несет на блюде, Другой поет хвалу Иуде, А третий, грозен и румян, В кастрюлю бьет, как в барабан. И нету сил держаться боле, Толпа в плену, толпа в неволе, Толпа лунатиком идет, Ладони вытянув вперед. А вкруг черны заводов замки, Высок под облаком гудок. И вот опять идут мустанги На колоннаде пышных ног. И воют жалобно телеги, И плещет взорванная грязь, И над каналом спят калеки, К пустым бутылкам прислонясь.

1928

(обратно)

Пекарня

В волшебном царстве калачей, Где дым струится над пекарней, Железный крендель, друг ночей, Светил небесных светозарней. Внизу под кренделем — содом. Там тесто, выскочив из квашен, Встает подобьем белых башен И рвется в битву напролом. Вперед! Настало время боя! Ломая тысячи преград, Оно ползет, урча и воя, И не желает лезть назад. Трещат столы, трясутся стены, С высоких балок льет вода. Но вот, подняв фонарь военный, В чугун ударил тамада, — И хлебопеки сквозь туман, Как будто идолы в тиарах, Летят, играя на цимбалах Кастрюль неведомый канкан. Как изукрашенные стяги, Лопаты ходят тяжело, И теста ровные корчаги Плывут в квадратное жерло. И в этой, красной от натуги, Пещере всех метаморфоз Младенец-хлеб приподнял руки И слово стройно произнес. И пекарь огненной трубой Трубил о нем во мрак ночной. А печь, наследника родив И стройное поправив чрево, Стоит стыдливая, как дева С ночною розой на груди. И кот, в почетном сидя месте, Усталой лапкой рыльце крестит, Зловонным хвостиком вертит, Потом кувшинчиком сидит. Сидит, сидит, и улыбнется, И вдруг исчез. Одно болотце Осталось в глиняном полу. И утро выплыло в углу.

1928

(обратно)

Начало осени

Старухи, сидя у ворот, Хлебали щи тумана, гари. Тут, торопяся на завод, Шел переулком пролетарий. Не быв задетым центром О, Он шел, скрепив периферию, И ветр ломался вкруг него. Приходит соболь из Сибири, И представляет яблок Крым, И девка, взяв рубля четыре, Ест плод, любуясь молодым. В его глазах — начатки знанья, Они потом уходят в руки, В его мозгу на состязанье Сошлись концами все науки. Как сон житейских геометрий, В необычайно крепком ветре Над ним домов бряцали оси, И в центре О мерцала осень. И к ней касаясь хордой, что ли, Качался клен, крича от боли, Качался клен, и выстрелом ума Казалась нам вселенная сама.

1928

(обратно)

Бродячие музыканты

Закинув на спину трубу, Как бремя золотое, Он шел, в обиде на судьбу. За ним бежали двое. Один, сжимая скрипки тень, Горбун и шаромыжка, Скрипел и плакал целый день, Как потная подмышка. Другой, искусник и борец, И чемпион гитары, Огромный нес в руках крестец С роскошной песнею Тамары. На том крестце семь струн железных, И семь валов, и семь колков, Рукой построены полезной, Болтались в виде уголков. На стогнах солнце опускалось, Неслись извозчики гурьбой, Как бы фигуры пошехонцев На волокнистых лошадях. И вдруг в колодце между окон Возник трубы волшебный локон, Он прянул вверх тупым жерлом И заревел. Глухим орлом Был первый звук. Он, грохнув, пал, За ним второй орел предстал, Орлы в кукушек превращались, Кукушки в точки уменьшались, И точки, горло сжав в комок, Упали в окна всех домов. Тогда горбатик, скрипочку Приплюснув подбородком, Слепил перстом улыбочку На личике коротком, И, визгнув поперечиной По маленьким струнам, Заплакал, искалеченный: — Тилим-там-там! Система тронулась в порядке. Качались знаки вымысла. И каждый слушатель украдкой Слезою чистой вымылся, Когда на подоконниках Средь музыки и грохота Легла толпа поклонников В подштанниках и кофтах. Но богослов житейской страсти И чемпион гитары Подъял крестец, поправил части И с песней нежною Тамары Уста отважно растворил. И все умолкло. Звук самодержавный, Глухой, как шум Куры, Роскошный, как мечта, Пронесся... И в этой песне сделалась видна Тамара на кавказском ложе. Пред нею, полные вина, Шипели кубки дотемна И юноши стояли тоже. И юноши стояли, Махали руками, И страстые дикие звуки Всю ночь раздавалися там... — Тилим-там-там! Певец был строен и суров. Он пел, трудясь, среди дворов Средь выгребных высоких ям Трудился он, могуч и прям. Вокруг него система кошек, Система окон, ведер, дров Висела, темный мир размножив На царства узкие дворов. На что был двор? Он был трубою, Он был тоннелем в те края, Где был и я гоним судьбою, Где пропадала жизнь моя. Где сквозь мансардное окошко При лунном свете, вся дрожа, В глаза мои смотрела кошка, Как дух седьмого этажа.

1928

(обратно)

На лестницах

Коты на лестницах упругих, Большие рыла приподняв, Сидят, как будды, на перилах, Ревут, как трубы, о любви. Нагие кошечки, стесняясь, Друг к дружке жмутся, извиняясь. Кокетки! Сколько их кругом! Они по кругу ходят боком, Они текут любовным соком, Они трясутся, на весь дом Распространяя запах страсти. Коты ревут, открывши пасти,- Они как дьяволы вверху В своем серебряном меху. Один лишь кот в глухой чужбине Сидит, задумчив, не поет. В его взъерошенной овчине Справляют блохи хоровод. Отшельник лестницы печальной, Монах помойного ведра, Он мир любви первоначальной Напрасно ищет до утра. Сквозь дверь он чувствует квартиру, Где труд дневной едва лишь начат. Там от плиты и до сортира Лишь бабьи туловища скачут. Там примус выстроен, как дыба, На нем, от ужаса треща, Чахоточная воет рыба В зеленых масляных прыщах. Там трупы вымытых животных Лежат на противнях холодных И чугуны, купели слез, Венчают зла апофеоз. Кот поднимается, трепещет. Сомненья нету: замкнут мир И лишь одни помои плещут Туда, где мудрости кумир. И кот встает на две ноги, Идет вперед, подъемля лапы. Пропала лестница. Ни зги В глазах. Шарахаются бабы, Но поздно! Кот, на шею сев, Как дьявол, бьется, озверев, Рвет тело, жилы отворяет, Когтями кости вынимает... О, боже, боже, как нелеп! Сбесился он или ослеп? Шла ночь без горечи и страха, И любопытным виден был Семейный сад — кошачья плаха, Где месяц медленный всходил. Деревья дружные качали Большими сжатыми телами, Нагие птицы верещали, Скача неверными ногами. Над ними, желтый скаля зуб, Висел кота холодный труп. Монах! Ты висельником стал! Прощай. В моем окошке, Справляя дикий карнавал, Опять несутся кошки. И я на лестнице стою, Такой же белый, важный. Я продолжаю жизнь твою, Мой праведник отважный.

1928

(обратно)

Поэма весны

Ты и скрипку с собой принесла, И заставила петь на свирели, И, схватив за плечо, повела Сквозь поля, голубые в апреле. Пессимисту дала ты шлепка, Настежь окна в домах растворила, Подхватила в сенях старика И плясать по дороге пустила. Ошалев от твоей красоты, Скряга вытащил пук ассигнаций, И они превратились в листы Засиявших на солнце акаций. Бюрократы, чинуши, попы, Столяры, маляры, стеклодувы, Как птенцы из своей скорлупы, Отворили на радостях клювы. Даже те, кто по креслам сидят, Погрузившись в чины и медали, Улыбнулись и, как говорят, На мгновенье счастливыми стали. Это ты, сумасбродка весна! Узнаю твои козни, плутовка! Уж давно мне из окон видна И улыбка твоя, и сноровка. Скачет по полю жук-менестрель, Реет бабочка, став на пуанты. Развалившись по книгам, апрель Нацепил васильков аксельбанты. Он-то знает, что поле да лес — Для меня ежедневная тема, А весна, сумасбродка небес,- И подружка моя, и поэма.

1956

(обратно)

Чертополох

Принесли букет чертополоха И на стол поставили, и вот Предо мной пожар, и суматоха, И огней багровый хоровод. Эти звезды с острыми концами, Эти брызги северной зари И гремят и стонут бубенцами, Фонарями вспыхнув изнутри. Это тоже образ мирозданья, Организм, сплетенный из лучей, Битвы неоконченной пыланье, Полыханье поднятых мечей, Это башня ярости и славы, Где к копью приставлено копье, Где пучки цветов, кровавоглавы, Прямо в сердце врезаны мое. Снилась мне высокая темница И решетка, черная, как ночь, За решеткой — сказочная птица, Та, которой некому помочь. Но и я живу, как видно, плохо, Ибо я помочь не в силах ей. И встает стена чертополоха Между мной и радостью моей. И простерся шип клинообразный В грудь мою, и уж в последний раз Светит мне печальный и прекрасный Взор ее неугасимых глаз.

1956

(обратно)

Морская прогулка

На сверкающем глиссере белом Мы заехали в каменный грот, И скала опрокинутым телом Заслонила от нас небосвод. Здесь, в подземном мерцающем зале, Над лагуной прозрачной воды, Мы и сами прозрачными стали, Как фигурки из тонкой слюды. И в большой кристаллической чаше, С удивлением глядя на нас, Отраженья неясные наши Засияли мильонами глаз. Словно вырвавшись вдруг из пучины, Стаи девушек с рыбьим хвостом И подобные крабам мужчины Оцепили наш глиссер кругом. Под великой одеждою моря, Подражая движеньям людей, Целый мир ликованья и горя Жил диковинной жизнью своей. Что-то там и рвалось, и кипело, И сплеталось, и снова рвалось, И скалы опрокинутой тело Пробивало над нами насквозь. Но водитель нажал на педали, И опять мы, как будто во сне, Полетели из мира печали На высокой и легкой волне. Солнце в самом зените пылало, Пена скал заливала корму, И Таврида из моря вставала, Приближаясь к лицу твоему.

1956

(обратно)

Последняя любовь

Задрожала машина и стала, Двое вышли в вечерний простор, И на руль опустился устало Истомленный работой шофер. Вдалеке через стекла кабины Трепетали созвездья огней. Пожилой пассажир у куртины Задержался с подругой своей. И водитель сквозь сонные веки Вдруг заметил два странных лица, Обращенных друг к другу навеки И забывших себя до конца. Два туманные легкие света Исходили из них, и вокруг Красота уходящего лета Обнимала их сотнями рук. Были тут огнеликие канны, Как стаканы с кровавым вином, И седых аквилегий султаны, И ромашки в венце золотом. В неизбежном предчувствии горя, В ожиданье осенних минут Кратковременной радости море Окружало любовников тут. И они, наклоняясь друг к другу, Бесприютные дети ночей, Молча шли по цветочному кругу В электрическом блеске лучей. А машина во мраке стояла, И мотор трепетал тяжело, И шофер улыбался устало, Опуская в кабине стекло. Он-то знал, что кончается лето, Что подходят ненастные дни, Что давно уж их песенка спета,- То, что, к счастью, не знали они.

1957

(обратно)

* * *

Клялась ты — до гроба Быть милой моей. Опомнившись, оба Мы стали умней. Опомнившись, оба Мы поняли вдруг, Что счастья до гроба Не будет, мой друг. Колеблется лебедь На пламени вод. Однако к земле ведь И он уплывет. И вновь одиноко Заблещет вода, И глянет ей в око Ночная звезда.

1957

(обратно)

Старость

Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она,- Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Их речь уже немногословна, Без слов понятен каждый взгляд, Но души их светло и ровно Об очень многом говорят. В неясной мгле существованья Был неприметен их удел, И животворный свет страданья Над ними медленно горел. Изнемогая, как калеки, Под гнетом слабостей своих, В одно единое навеки Слились живые души их. И знанья малая частица Открылась им на склоне лет, Что счастье наше — лишь зарница, Лишь отдаленный слабый свет. Оно так редко нам мелькает, Такого требует труда! Оно так быстро потухает И исчезает навсегда! Как ни лелей его в ладонях И как к груди ни прижимай,- Дитя зари, на светлых конях Оно умчится в дальний край! Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она,- Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Теперь уж им, наверно, легче, Теперь всё страшное ушло, И только души их, как свечи, Струят последнее тепло.

1956

(обратно)

Гурзуф ночью

Для северных песен ненадобен юг: Родились они средь туманов и вьюг, Качанию лиственниц вторя. Они — чужестранцы на этой земле, На этой покрытой цветами скале, В сиянии южного моря. В Гурзуфе всю ночь голосят петухи. Здесь улица — род коридора. Здесь спит парикмахер, любитель ухи, Который стрижет Черномора. Царапая кузов о камни крыльца, Здесь утром автобус гудит без конца, Таща ротозеев из Ялты. Здесь толпы лихих санаторных гуляк Несут за собой аромат кулебяк, Как будто в харчевню попал ты. Наплававшись по морю, стая парней Здесь бродит с заезжей сиреной. Питомцы Нептуна блаженствуют с ней, Гитарой бренча несравненной. Здесь две затонувшие в море скалы, К которым стремился и Плиний, Вздымают из влаги тупые углы Своих переломанных линий. А ночь, как царица на троне из туч, Колеблет прожектора медленный луч, И море шумит до рассвета, И, слушая, как голосят петухи, Внизу у калитки толпятся стихи — Свидетели южного лета. Толпятся без страха и тычут свой нос В кувшинчики еле открывшихся роз, И пьют их дыханье, и странно, Что, спавшие где-то на севере, вдруг Они залетели на пламенный юг — Холодные дети тумана.

1956

(обратно)

Над морем

Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый, Повеял на меня — и этот сонный Крым, И этот кипарис, и этот дом, прижатый К поверхности горы, слились навеки с ним. Здесь море — дирижер, а резонатор — дали, Концерт высоких волн здесь ясен наперед. Здесь звук, задев скалу, скользит по вертикали, И эхо средь камней танцует и поет. Акустика вверху настроила ловушек, Приблизила к ушам далекий ропот струй. И стал здесь грохот бурь подобен грому пушек, И, как цветок, расцвел девичий поцелуй. Скопление синиц здесь свищет на рассвете, Тяжелый виноград прозрачен здесь и ал. Здесь время не спешит, здесь собирают дети Чабрец, траву степей, у неподвижных скал.

1956

(обратно)

Летний вечер

Вечерний день томителен и ласков. Стада коров, качающих бока, В сопровожденье маленьких подпасков По берегам идут издалека. Река, переливаясь под обрывом, Все так же привлекательна на вид, И небо в сочетании счастливом, Обняв ее, ликует и горит. Из облаков изваянные розы Свиваются, волнуются и вдруг, Меняя очертания и позы, Уносятся на запад и на юг. И влага, зацелованная ими, Как девушка в вечернем полусне, Едва колеблет волнами своими, Еще не упоенными вполне. Она еще как будто негодует И слабо отстраняется, но ей Уже сквозь сон предчувствие рисует Восторг и пламя августовских дней.

1957

(обратно)

Гомборский лес

В Гомборском лесу на границе Кахети Раскинулась осень. Какой бутафор Устроил такие поминки о лете И киноварь с охрой на листья растер? Меж кленом и буком ютился шиповник, Был клен в озаренье и в зареве бук, И каждый из них оказался виновник Моих откровений, восторгов и мук. В кизиловой чаще кровавые жилы Топорщил кустарник. За чащей вдали Рядами стояли дубы-старожилы И тоже к себе, как умели, влекли. Здесь осень сумела такие пассажи Наляпать из охры, огня и белил, Что дуб бушевал, как Рембрандт в Эрмитаже, А клен, как Мурильо, на крыльях парил. Я лег на поляне, украшенной дубом, Я весь растворился в пыланье огня. Подобно бесчисленным арфам и трубам, Кусты расступились и скрыли меня. Я сделался нервной системой растений, Я стал размышлением каменных скал И опыт осенних моих наблюдений Отдать человечеству вновь пожелал. С тех пор мне собратьями сделались горы, И нет мне покоя, когда на трубе Поют в сентябре золотые Гомборы, И гонят в просторы, и манят к себе.

1957

(обратно)

Сентябрь

Сыплет дождик большие горошины, Рвется ветер, и даль нечиста. Закрывается тополь взъерошенный Серебристой изнанкой листа. Но взгляни: сквозь отверстие облака, Как сквозь арку из каменных плит, В это царство тумана и морока Первый луч, пробиваясь, летит. Значит, даль не навек занавешена Облаками, и, значит, не зря, Словно девушка, вспыхнув, орешина Засияла в конце сентября. Вот теперь, живописец, выхватывай Кисть за кистью, и на полотне Золотой, как огонь, и гранатовой Нарисуй эту девушку мне. Нарисуй, словно деревце, зыбкую Молодую царевну в венце С беспокойно скользящей улыбкою На заплаканном юном лице.

1957

(обратно)

Вечер на Оке

В очарованье русского пейзажа Есть подлинная радость, но она Открыта не для каждого и даже Не каждому художнику видна. С утра обремененная работой, Трудом лесов, заботами полей, Природа смотрит как бы с неохотой На нас, неочарованных людей. И лишь когда за темной чащей леса Вечерний луч таинственно блеснет, Обыденности плотная завеса С ее красот мгновенно упадет. Вздохнут леса, опущенные в воду, И, как бы сквозь прозрачное стекло, Вся грудь реки приникнет к небосводу И загорится влажно и светло. Из белых башен облачного мира Сойдет огонь, и в нежном том огне, Как будто под руками ювелира, Сквозные тени лягут в глубине. И чем ясней становятся детали Предметов, расположенных вокруг, Тем необъятней делаются дали Речных лугов, затонов и излук. Горит весь мир, прозрачен и духовен, Теперь-то он поистине хорош, И ты, ликуя, множество диковин В его живых чертах распознаешь.

1957

(обратно)

* * *

Кто мне откликнулся в чаще лесной? Старый ли дуб зашептался с сосной, Или вдали заскрипела рябина, Или запела щегла окарина, Или малиновка, маленький друг, Мне на закате ответила вдруг? Кто мне откликнулся в чаще лесной? Ты ли, которая снова весной Вспомнила наши прошедшие годы, Наши заботы и наши невзгоды, Наши скитанья в далеком краю,— Ты, опалившая душу мою? Кто мне откликнулся в чаще лесной? Утром и вечером, в холод и зной, Вечно мне слышится отзвук невнятный, Словно дыханье любви необъятной, Ради которой мой трепетный стих Рвался к тебе из ладоней моих...

1957

(обратно)

Где-то в поле возле Магадана

Где-то в поле возле Магадана, Посреди опасностей и бед, В испареньях мёрзлого тумана Шли они за розвальнями вслед. От солдат, от их лужёных глоток, От бандитов шайки воровской Здесь спасали только околодок Да наряды в город за мукой. Вот они и шли в своих бушлатах — Два несчастных русских старика, Вспоминая о родимых хатах И томясь о них издалека. Вся душа у них перегорела Вдалеке от близких и родных, И усталость, сгорбившая тело, В эту ночь снедала души их, Жизнь над ними в образах природы Чередою двигалась своей. Только звёзды, символы свободы, Не смотрели больше на людей. Дивная мистерия вселенной Шла в театре северных светил, Но огонь её проникновенный До людей уже не доходил. Вкруг людей посвистывала вьюга, Заметая мёрзлые пеньки. И на них, не глядя друг на друга, Замерзая, сели старики. Стали кони, кончилась работа, Смертные доделались дела... Обняла их сладкая дремота, В дальний край, рыдая, повела. Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой, Лишь одни созвездья Магадана Засверкают, став над головой.

1956

(обратно)

Север

В воротах Азии, среди лесов дремучих, Где сосны древние стоят, купая в тучах Свои закованные холодом верхи; Где волка валит с ног дыханием пурги; Где холодом охваченная птица Летит, летит и вдруг, затрепетав, Повиснет в воздухе, и кровь ее сгустится, И птица падает, замерзшая, стремглав; Где в желобах своих гробообразных, Составленных из каменного льда, Едва течет в глубинах рек прекрасных От наших взоров скрытая вода; Где самый воздух, острый и блестящий, Дает нам счастье жизни настоящей, Весь из кристаллов холода сложен; Где солнца шар короной окружен; Где люди с ледяными бородами, Надев на голову конический треух, Сидят в санях и длинными столбами Пускают изо рта оледенелый дух; Где лошади, как мамонты в оглоблях, Бегут, урча; где дым стоит на кровлях, Как изваяние, пугающее глаз; Где снег, сверкая, падает на нас И каждая снежинка на ладони То звездочку напомнит, то кружок, То вдруг цилиндриком блеснет на небосклоне, То крестиком опустится у ног; В воротах Азии, в объятиях метели, Где сосны в шубах и в тулупах ели,— Несметные богатства затая, Лежит в сугробах родина моя. А дальше к Северу, где океан полярный Гудит всю ночь и перпендикулярный Над головою поднимает лед, Где, весь оледенелый, самолет Свой тяжкий винт едва-едва вращает И дальние зимовья навещает, — Там тень «Челюскина» среди отвесных плит, Как призрак царственный, над пропастью стоит. Корабль недвижим. Призрак величавый, Что ты стоишь с твоею чудной славой? Ты — пар воображенья, ты — фантом, Но подвиг твой — свидетельство о том, Что здесь, на Севере, в средине льдов тяжелых, Разрезав моря каменную грудь, Флотилии огромных ледоколов Необычайный вырубили путь. Как бронтозавры каменного века, Они прошли, созданья человека, Плавучие вместилища чудес, Бия винтами, льдам наперерез. И вся природа мертвыми руками Простерлась к ним, но, брошенная вспять, Горой отчаянья легла над берегами И не посмела головы поднять.

1936

(обратно)

Прощание

Памяти С. М. Кирова

Прощание! Скорбное слово! Безгласное темное тело. С высот Ленинграда сурово Холодное небо глядело. И молча, без грома и пенья, Все три боевых поколенья В тот день бесконечной толпою Прошли, расставаясь с тобою. В холодных садах Ленинграда, Забытая в траурном марше, Огромных дубов колоннада Стояла, как будто на страже. Казалось, высоко над нами Природа сомкнулась рядами И тихо рыдала и пела, Узнав неподвижное тело. Но видел я дальние дали И слышал с друзьями моими, Как дети детей повторяли Его незабвенное имя. И мир исполински прекрасный Сиял над могилой безгласной, И был он надежен и крепок, Как сердца погибшего слепок.

1934

(обратно)

Голубиная книга

В младенчестве я слышал много раз Полузабытый прадедов рассказ О книге сокровенной... За рекою Кровавый луч зари, бывало, чуть горит, Уж спать пора, уж белой пеленою С реки ползет туман и сердце леденит, Уж бедный мир, забыв свои страданья, Затихнул весь, и только вдалеке Кузнечик, маленький работник мирозданья, Все трудится, поет, не требуя вниманья,— Один, на непонятном языке... О тихий час, начало летней ночи! Деревья в сумерках. И возле темных хат Седые пахари, полузакрывши очи, На бревнах еле слышно говорят. И вижу я сквозь темноту ночную, Когда огонь над трубкой вспыхнет вдруг, То спутанную бороду седую, То жилы выпуклые истомленных рук. И слышу я знакомое сказанье, Как правда кривду вызвала на бой, Как одолела кривда, и крестьяне С тех пор живут обижены судьбой. Лишь далеко на океане-море, На белом камне, посредине вод, Сияет книга в золотом уборе, Лучами упираясь в небосвод. Та книга выпала из некой грозной тучи, Все буквы в ней цветами проросли, И в ней написана рукой судеб могучей Вся правда сокровенная земли. Но семь на ней повешено печатей, И семь зверей ту книгу стерегут, И велено до той поры молчать ей, Пока печати в бездну не спадут. А ночь горит над тихою землею, Дрожащим светом залиты поля, И высоко плывут над головою Туманные ночные тополя. Как сказка — мир. Сказания народа, Их мудрость темная, но милая вдвойне, Как эта древняя могучая природа, С младенчества запали в душу мне... Где ты, старик, рассказчик мой ночной? Мечтал ли ты о правде трудовой И верил ли в годину искупленья? Не знаю я... Ты умер, наг и сир, И над тобою, полные кипенья, Давно шумят иные поколенья, Угрюмый перестраивая мир.

1937

(обратно)

Уступи мне, скворец, уголок

Уступи мне, скворец, уголок, Посели меня в старом скворешнике. Отдаю тебе душу в залог За твои голубые подснежники. И свистит и бормочет весна. По колено затоплены тополи. Пробуждаются клены от сна, Чтоб, как бабочки, листья захлопали. И такой на полях кавардак, И такая ручьев околесица, Что попробуй, покинув чердак, Сломя голову в рощу не броситься! Начинай серенаду, скворец! Сквозь литавры и бубны истории Ты — наш первый весенний певец Из березовой консерватории. Открывай представленье, свистун! Запрокинься головкою розовой, Разрывая сияние струн В самом горле у рощи березовой. Я и сам бы стараться горазд, Да шепнула мне бабочка-странница: «Кто бывает весною горласт, Тот без голоса к лету останется». А весна хороша, хороша! Охватило всю душу сиренями. Поднимай же скворешню, душа, Над твоими садами весенними. Поселись на высоком шесте, Полыхая по небу восторгами, Прилепись паутинкой к звезде Вместе с птичьими скороговорками. Повернись к мирозданью лицом, Голубые подснежники чествуя, С потерявшим сознанье скворцом По весенним полям путешествуя.

1946

(обратно)

Творцы дорог

1 Рожок поет протяжно и уныло,— Давно знакомый утренний сигнал! Покуда медлит сонное светило, В свои права вступает аммонал. Над крутизною старого откоса Уже трещат бикфордовы шнуры, И вдруг — удар, и вздрогнула береза, И взвыло чрево каменной горы. И выдохнув короткий белый пламень Под напряженьем многих атмосфер, Завыл, запел, взлетел под небо камень, И заволокся дымом весь карьер. И равномерным грохотом обвала До глубины своей потрясена, Из тьмы лесов трущоба простонала, И, простонав, замолкнула она. Поет рожок над дальнею горою, Восходит солнце, заливая лес, И мы бежим нестройною толпою, Подняв ломы, громам наперерез. Так под напором сказочных гигантов, Работающих тысячами рук, Из недр вселенной ад поднялся Дантов И, грохнув наземь, раскололся вдруг. При свете солнца разлетелись страхи, Исчезли толпы духов и теней. И вот лежит, сверкающий во прахе, Подземный мир блистательных камней. И все черней становится и краше Их влажный и неправильный излом. О, эти расколовшиеся чаши, Обломки звезд с оторванным крылом! Кубы и плиты, стрелы и квадраты, Мгновенно отвердевшие грома,— Они лежат передо мной, разъяты Одним усильем светлого ума. Еще прохлада дышит вековая Над грудью их, еще курится пыль, Но экскаватор, черный ковш вздымая, Уж сыплет их, урча, в автомобиль. 2 Угрюмый Север хмурился ревниво, Но с каждым днем все жарче и быстрей Навстречу льдам Берингова пролива Неслась струя тропических морей. Под непрерывный грохот аммонала, Весенними лучами озарен, Уже летел, раскинув опахала, Огромный, как ракета, махаон. Сиятельный и пышный самозванец, Он, как светило, вздрагивал и плыл, И вслед ему неслась толпа созданьиц, Подвесив тельца меж лазурных крыл. Кузнечики, согретые лучами, Отщелкивали в воздухе часы, Тяжелый жук, летающий скачками, Влачил, как шлейф, гигантские усы. И сотни тварей, на своей свирели Однообразный поднимая вой, Ползли, толклись, метались, пили, ели, Вились, как столб, над самой головой. И в куполе звенящих насекомых, Среди болот и неподвижных мхов, С вершины сопок, зноем опаленных, Вздымался мир невиданных цветов. Соперничая с блеском небосвода, Здесь, посредине хлябей и камней, Казалось, в небо бросила природа Всю ярость красок, собранную в ней. Над суматохой лиственных сплетений, Над ураганом зелени и трав Здесь расцвела сама душа растений, Огромные цветы образовав. Когда горят над сопками Стожары И пенье сфер проносится вдали, Колокола и сонные гитары Им нежно откликаются с земли. Есть хор цветов, не уловимый ухом, Концерт тюльпанов и квартет лилей. Быть может, только бабочкам и мухам Он слышен ночью посреди полей. В такую ночь, соперница лазурей, Вся сопка дышит, звуками полна, И тварь земная музыкальной бурей До глубины души потрясена. И, засыпая в первобытных норах, Твердит она уже который век Созвучье тех мелодий, о которых Так редко вспоминает человек. 3 Рожок гудел, и сопка клокотала, Узкоколейка пела у реки. Подобье циклопического вала Пересекало древний мир тайги. Здесь, в первобытном капище природы, В необозримом вареве болот, Врубаясь в лес, проваливаясь в воды, Срываясь с круч, мы двигались вперед. Нас ветер бил с Амура и Амгуни, Трубил нам лось, и волк нам выл вослед, Но все, что здесь до нас лежало втуне, Мы подняли и вынесли на свет. В стране, где кедрам светят метеоры, Где молится березам бурундук, Мы отворили заступами горы И на восток пробились и на юг. Охотский вал ударил в наши ноги, Морские птицы прянули из трав, И мы стояли на краю дороги, Сверкающие заступы подняв.

1947

(обратно)

Соловей

Уже умолкала лесная капелла. Едва открывал свое горлышко чижик. В коронке листов соловьиное тело Одно, не смолкая, над миром звенело. Чем больше я гнал вас, коварные страсти, Тем меньше я мог насмехаться над вами. В твоей ли, пичужка ничтожная, власти Безмолвствовать в этом сияющем храме? Косые лучи, ударяя в поверхность Прохладных листов, улетали в пространство. Чем больше тебя я испытывал, верность, Тем меньше я верил в твое постоянство. А ты, соловей, пригвожденный к искусству, В свою Клеопатру влюбленный Антоний, Как мог ты довериться, бешеный, чувству, Как мог ты увлечься любовной погоней? Зачем, покидая вечерние рощи, Ты сердце мое разрываешь на части? Я болен тобою, а было бы проще Расстаться с тобою, уйти от напасти. Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери, Родители первых пустынных симфоний, Твои восклицанья услышав в пещере, Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»

1939

(обратно)

Еще заря не встала над селом

Еще заря не встала над селом, Еще лежат в саду десятки теней, Еще блистает лунным серебром Замерзший мир деревьев и растений. Какая ранняя и звонкая зима! Еще вчера был день прозрачно-синий, Но за ночь ветер вдруг сошел с ума, И выпал снег, и лег на листья иней. И я смотрю, задумавшись, в окно. Над крышами соседнего квартала, Прозрачным пламенем своим окружено, Восходит солнце медленно и вяло. Седых берез волшебные ряды Метут снега безжизненной куделью. В кристалл холодный убраны сады, Внезапно занесенные метелью. Мой старый пес стоит, насторожась, А снег уже блистает перламутром, И все яснее чувствуется связь Души моей с холодным этим утром. Так на заре просторных зимних дней Под сенью замерзающих растений Нам предстают свободней и полней Живые силы наших вдохновений.

1946

(обратно)

* * *

Во многом знании — немалая печаль, Так говорил творец Экклезиаста. Я вовсе не мудрец, но почему так часто Мне жаль весь мир и человека жаль? Природа хочет жить, и потому она Миллионы зерен скармливает птицам, Но из миллиона птиц к светилам и зарницам Едва ли вырывается одна. Вселенная шумит и просит красоты, Кричат моря, обрызганные пеной, Но на холмах земли, на кладбищах вселенной Лишь избранные светятся цветы. Я разве только я? Я — только краткий миг Чужих существований. Боже правый, Зачем ты создал мир, и милый и кровавый, И дал мне ум, чтоб я его постиг!

1957

(обратно)

* * *

Когда бы я недвижным трупом Лежал, устав от бытия,— Людским страстям, простым и грубым, Уж неподвластен был бы я. Я был бы только горстью глины, Я превратился бы в сосуд, Который девушки долины Порой к источнику несут. К людским прислушиваясь тайнам И к перекличке вешних птиц, Меж ними был бы я случайным Соединением частиц. Но и тогда, во тьме кромешной, С самим собой наедине, Я пел бы песню жизни грешной И призывал ее во сне.

1957

(обратно)

* * *

Медленно земля поворотилась В сторону, несвойственную ей, Белым светом резко озарилась, Выделила множество огней. Звездные припали астрономы К трубам из железа и стекла: Источая молнии и громы, Пламенем планета истекла. И по всей вселенной полетело Множество обугленных частиц, И мое расплавленное тело Пало, окровавленное, ниц. И цветок в саду у марсианки Вырос, полыхая, как костер, И листок неведомой чеканки Наподобье сердца распростер. Мир подобен арфе многострунной: Лишь струну заденешь — и тотчас Кто-то сверху, радостный и юный, Поглядит внимательно на нас. Красный Марс очами дико светит, Поредел железный круг планет. Сердце сердцу вовремя ответит, Лишь бы сердце верило в ответ.

1957

(обратно)

* * *

Разве ты объяснишь мне — откуда Эти странные образы дум? Отвлеки мою волю от чуда, Обреки на бездействие ум. Я боюсь, что наступит мгновенье, И, не зная дороги к словам, Мысль, возникшая в муках творенья, Разорвет мою грудь пополам. Промышляя искусством на свете, Услаждая слепые умы, Словно малые глупые дети, Веселимся над пропастью мы. Но лишь только черед наступает, Обожженные крылья влача, Мотылек у свечи умирает, Чтобы вечно пылала свеча!

1957-1958

(обратно)

Бетховен

В тот самый день, когда твои созвучья Преодолели сложный мир труда, Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча, Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда. И яростным охвачен вдохновеньем, В оркестрах гроз и трепете громов, Поднялся ты по облачным ступеням И прикоснулся к музыке миров. Дубравой труб и озером мелодий Ты превозмог нестройный ураган, И крикнул ты в лицо самой природе, Свой львиный лик просунув сквозь орган. И пред лицом пространства мирового Такую мысль вложил ты в этот крик, Что слово с воплем вырвалось из слова И стало музыкой, венчая львиный лик. В рогах быка опять запела лира, Пастушьей флейтой стала кость орла, И понял ты живую прелесть мира И отделил добро его от зла. И сквозь покой пространства мирового До самых звезд прошел девятый вал... Откройся, мысль! Стань музыкою, слово, Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!

1946

(обратно)

В этой роще березовой

В этой роще березовой, Вдалеке от страданий и бед, Где колеблется розовый Немигающий утренний свет, Где прозрачной лавиною Льются листья с высоких ветвей,— Спой мне, иволга, песню пустынную, Песню жизни моей. Пролетев над поляною И людей увидав с высоты, Избрала деревянную Неприметную дудочку ты, Чтобы в свежести утренней, Посетив человечье жилье, Целомудренно бедной заутреней Встретить утро мое. Но ведь в жизни солдаты мы, И уже на пределах ума Содрогаются атомы, Белым вихрем взметая дома. Как безумные мельницы, Машут войны крылами вокруг. Где ж ты, иволга, леса отшельница? Что ты смолкла, мой друг? Окруженная взрывами, Над рекой, где чернеет камыш, Ты летишь над обрывами, Над руинами смерти летишь. Молчаливая странница, Ты меня провожаешь на бой, И смертельное облако тянется Над твоей головой. За великими реками Встанет солнце, и в утренней мгле С опаленными веками Припаду я, убитый, к земле. Крикнув бешеным вороном, Весь дрожа, замолчит пулемет. И тогда в моем сердце разорванном Голос твой запоет. И над рощей березовой, Над березовой рощей моей, Где лавиною розовой Льются листья с высоких ветвей, Где под каплей божественной Холодеет кусочек цветка,— Встанет утро победы торжественной На века.

1946

(обратно)

Слепой

С опрокинутым в небо лицом, С головой непокрытой, Он торчит у ворот, Этот проклятый Богом старик. Целый день он поет, И напев его грустно-сердитый, Ударяя в сердца, Поражает прохожих на миг. А вокруг старика Молодые шумят поколенья. Расцветая в садах, Сумасшедшая стонет сирень. В белом гроте черемух По серебряным листьям растений Поднимается к небу Ослепительный день... Что ж ты плачешь, слепец? Что томишься напрасно весною? От надежды былой Уж давно не осталось следа. Черной бездны твоей Не укроешь весенней листвою, Полумертвых очей Не откроешь, увы, никогда. Да и вся твоя жизнь — Как большая привычная рана. Не любимец ты солнцу, И природе не родственник ты. Научился ты жить В глубине векового тумана, Научился смотреть В вековое лицо темноты... И боюсь я подумать, Что где-то у края природы Я такой же слепец С опрокинутым в небо лицом. Лишь во мраке души Наблюдаю я вешние воды, Собеседую с ними Только в горестном сердце моем. О, с каким я трудом Наблюдаю земные предметы, Весь в тумане привычек, Невнимательный, суетный, злой! Эти песни мои — Сколько раз они в мире пропеты! Где найти мне слова Для возвышенной песни живой? И куда ты влечешь меня, Темная грозная муза, По великим дорогам Необъятной отчизны моей? Никогда, никогда Не искал я с тобою союза, Никогда не хотел Подчиняться я власти твоей, — Ты сама меня выбрала, И сама ты мне душу пронзила, Ты сама указала мне На великое чудо земли... Пой же, старый слепец! Ночь подходит. Ночные светила, Повторяя тебя, Равнодушно сияют вдали.

1946

(обратно)

Утро

Петух запевает, светает, пора! В лесу под ногами гора серебра. Там черных деревьев стоят батальоны, Там елки как пики, как выстрелы — клены, Их корни как шкворни, сучки как стропила, Их ветры ласкают, им светят светила. Там дятлы, качаясь на дубе сыром, С утра вырубают своим топором Угрюмые ноты из книги дубрав, Короткие головы в плечи вобрав. Рожденный пустыней, Колеблется звук, Колеблется синий На нитке паук. Колеблется воздух, Прозрачен и чист, В сияющих звездах Колеблется лист. И птицы, одетые в светлые шлемы, Сидят на воротах забытой поэмы, И девочка в речке играет нагая И смотрит на небо, смеясь и мигая. Петух запевает, светает, пора! В лесу под ногами гора серебра.

1946

(обратно)

Читайте, деревья, стихи Гезиода

Читайте, деревья, стихи Гезиода, Дивись Оссиановым гимнам, рябина! Не меч ты поднимешь сегодня, природа, Но школьный звонок над щитом Кухулина. Еще заливаются ветры, как барды, Еще не смолкают березы Морвена, Но зайцы и птицы садятся за парты И к зверю девятая сходит Камена. Березы, вы школьницы! Полно калякать, Довольно скакать, задирая подолы! Вы слышите, как через бурю и слякоть Ревут водопады, спрягая глаголы? Вы слышите, как перед зеркалом речек, Под листьями ивы, под лапами ели, Как маленький Гамлет, рыдает кузнечик, Не в силах от вашей уйти канители? Опять ты, природа, меня обманула, Опять провела меня за нос, как сводня! Во имя чего среди ливня и гула Опять, как безумный, брожу я сегодня? В который ты раз мне твердишь, потаскуха, Что здесь, на пороге всеобщего тленья, Не место бессмертным иллюзиям духа, Что жизнь продолжается только мгновенье! Вот так я тебе и поверил! Покуда Не вытряхнут душу из этого тела, Едва ли иного достоин я чуда, Чем то, от которого сердце запело. Мы, люди, — хозяева этого мира, Его мудрецы и его педагоги, Затем и поет Оссианова лира Над чащею леса, у края берлоги. От моря до моря, от края до края Мы учим и пестуем младшего брата, И бабочки, в солнечном свете играя, Садятся на лысое темя Сократа.

1946

(обратно)

Завещание

Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя И, погасив свечу, опять отправлюсь я В необозримый мир туманных превращений, Когда мильоны новых поколений Наполнят этот мир сверканием чудес И довершат строение природы,— Пускай мой бедный прах покроют эти воды, Пусть приютит меня зеленый этот лес. Я не умру, мой друг. Дыханием цветов Себя я в этом мире обнаружу. Многовековый дуб мою живую душу Корнями обовьет, печален и суров. В его больших листах я дам приют уму, Я с помощью ветвей свои взлелею мысли, Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли И ты причастен был к сознанью моему. Над головой твоей, далекий правнук мой, Я в небо пролечу, как медленная птица, Я вспыхну над тобой, как бледная зарница, Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой. Нет в мире ничего прекрасней бытия. Безмолвный мрак могил — томление пустое. Я жизнь мою прожил, я не видал покоя: Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я. Не я родился в мир, когда из колыбели Глаза мои впервые в мир глядели,— Я на земле моей впервые мыслить стал, Когда почуял жизнь безжизненный кристалл, Когда впервые капля дождевая Упала на него, в лучах изнемогая. О, я недаром в этом мире жил! И сладко мне стремиться из потемок, Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок, Доделал то, что я не довершил.

1947

(обратно)

Я не ищу гармонии в природе

Я не ищу гармонии в природе. Разумной соразмерности начал Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе Я до сих пор, увы, не различал. Как своенравен мир ее дремучий! В ожесточенном пении ветров Не слышит сердце правильных созвучий, Душа не чует стройных голосов. Но в тихий час осеннего заката, Когда умолкнет ветер вдалеке. Когда, сияньем немощным объята, Слепая ночь опустится к реке, Когда, устав от буйного движенья, От бесполезно тяжкого труда, В тревожном полусне изнеможенья Затихнет потемневшая вода, Когда огромный мир противоречий Насытится бесплодною игрой,— Как бы прообраз боли человечьей Из бездны вод встает передо мной. И в этот час печальная природа Лежит вокруг, вздыхая тяжело, И не мила ей дикая свобода, Где от добра неотделимо зло. И снится ей блестящий вал турбины, И мерный звук разумного труда, И пенье труб, и зарево плотины, И налитые током провода. Так, засыпая на своей кровати, Безумная, но любящая мать Таит в себе высокий мир дитяти, Чтоб вместе с сыном солнце увидать.

1947

(обратно)

Город в степи

1 Степным ветрам не писаны законы. Пирамидальный склон воспламеня, Всю ночь над нами тлеют терриконы — Живые горы дыма и огня. Куда ни глянь, от края и до края На пьедесталах каменных пород Стальные краны, в воздухе ныряя, Свой медленный свершают оборот. И вьется дым в искусственном ущелье, И за составом движется состав, И свищет ветер в бешеном веселье, Над Казахстаном крылья распластав. 2 Какой простор для мысли и труда! Какая сила дерзости и воли! Кто, чародей, в необозримом поле Воздвиг потомству эти города? Кто выстроил пролеты колоннад, Кто вылепил гирлянды на фронтонах, Кто средь степей разбил испепеленных Фонтанами взрывающийся сад? А ветер стонет, свищет и гудит, Рвет вымпела, над башнями играя, И изваянье Ленина стоит, В седые степи руку простирая. И степь пылает на исходе дня, И тень руки ложится на равнины, И в честь вождя заводят песнь акыны, Над инструментом голову склоня. И затихают шорохи и вздохи, И замолкают птичьи голоса, И вопль певца из струнной суматохи, Как вольный беркут, мчится в небеса. Летит, летит, летит... остановился... И замер где-то в солнце... А внизу Переполох восторга прокатился, С туманных струн рассыпав бирюзу. Но странный голос, полный ликованья, Уже вступил в особый мир чудес, И целый город, затаив дыханье, Следит за ним под куполом небес. И Ленин смотрит в глубь седых степей, И думою чело его объято, И песнь летит, привольна и крылата, И, кажется, конца не будет ей. И далеко, в сиянии зари, В своих широких шляпах из брезента Шахтеры вторят звону инструмента И поднимают к небу фонари. 3 Гомер степей на пегой лошаденке Несется вдаль, стремительно красив. Вослед ему летят сизоворонки, Головки на закат поворотив. И вот, ступив ногой на солончак, Стоит верблюд, Ассаргадон пустыни, Дитя печали, гнева и гордыни, С тысячелетней тяжестью в очах. Косматый лебедь каменного века, Он плачет так, что слушать нету сил, Как будто он, скиталец и калека, Вкусив пространства, счастья не вкусил. Закинув темя за предел земной, Он медленно ворочает глазами, И тамариск, обрызганный слезами, Шумит пред ним серебряной волной. 4 Надев остроконечные папахи И наклонясь на гриву скакуна, Вокруг отар во весь опор казахи Несутся, вьются, стиснув стремена. И стрепет, вылетев из-под копыт, Шарахается в поле, как лазутчик, И солнце жжет верхи сухих колючек, И на сто верст простор вокруг открыт. И Ленин на холме Караганды Глядит в необозримые просторы, И вкруг него ликуют птичьи хоры, Звенит домбра и плещет ток воды. И за составом движется состав, И льется уголь из подземной клети, И ветер гонит тьму тысячелетий, Над Казахстаном крылья распластав.

1947

(обратно)

Читая стихи

Любопытно, забавно и тонко: Стих, почти непохожий на стих. Бормотанье сверчка и ребенка В совершенстве писатель постиг. И в бессмыслице скомканной речи Изощренность известная есть. Но возможно ль мечты человечьи В жертву этим забавам принесть? И возможно ли русское слово Превратить в щебетанье щегла, Чтобы смысла живая основа Сквозь него прозвучать не могла? Нет! Поэзия ставит преграды Нашим выдумкам, ибо она Не для тех, кто, играя в шарады, Надевает колпак колдуна. Тот, кто жизнью живет настоящей, Кто к поэзии с детства привык, Вечно верует в животворящий, Полный разума русский язык.

1948

(обратно)

Ходоки

В зипунах домашнего покроя, Из далеких сел, из-за Оки, Шли они, неведомые, трое — По мирскому делу ходоки. Русь моталась в голоде и буре, Все смешалось, сдвинутое враз. Гул вокзалов, крик в комендатуре, Человечье горе без прикрас. Только эти трое почему-то Выделялись в скопище людей, Не кричали бешено и люто, Не ломали строй очередей. Всматриваясь старыми глазами В то, что здесь наделала нужда, Горевали путники, а сами Говорили мало, как всегда. Есть черта, присущая народу: Мыслит он не разумом одним,— Всю свою душевную природу Наши люди связывают с ним. Оттого прекрасны наши сказки, Наши песни, сложенные в лад. В них и ум и сердце без опаски На одном наречье говорят. Эти трое мало говорили. Что слова! Была не в этом суть. Но зато в душе они скопили Многое за долгий этот путь. Потому, быть может, и таились В их глазах тревожные огни В поздний час, когда остановились У порога Смольного они. Но когда радушный их хозяин, Человек в потертом пиджаке, Сам работой до смерти измаян, С ними говорил накоротке, Говорил о скудном их районе, Говорил о той поре, когда Выйдут электрические кони На поля народного труда, Говорил, как жизнь расправит крылья, Как, воспрянув духом, весь народ Золотые хлебы изобилья По стране, ликуя, понесет,— Лишь тогда тяжелая тревога В трех сердцах растаяла, как сон, И внезапно видно стало много Из того, что видел только он. И котомки сами развязались, Серой пылью в комнате пыля, И в руках стыдливо показались Черствые ржаные кренделя. С этим угощеньем безыскусным К Ленину крестьяне подошли. Ели все. И горьким был и вкусным Скудный дар истерзанной земли.

1954

(обратно)

Одинокий дуб

Дурная почва: слишком узловат И этот дуб, и нет великолепья В его ветвях. Какие-то отрепья Торчат на нем и глухо шелестят. Но скрученные намертво суставы Он так развил, что, кажется, ударь — И запоет он колоколом славы, И из ствола закапает янтарь. Вглядись в него: он важен и спокоен Среди своих безжизненных равнин. Кто говорит, что в поле он не воин? Он воин в поле, даже и один.

1957

(обратно)

Футбол

Ликует форвард на бегу. Теперь ему какое дело! Недаром согнуто в дугу Его стремительное тело. Как плащ, летит его душа, Ключица стукается звонко О перехват его плаща. Танцует в ухе перепонка, Танцует в горле виноград, И шар перелетает ряд. Его хватают наугад, Его отравою поят, Но башмаков железный яд Ему страшнее во сто крат. Назад! Свалились в кучу беки, Опухшие от сквозняка, Но к ним через моря и реки, Просторы, площади, снега, Расправив пышные доспехи И накренясь в меридиан, Несётся шар. В душе у форварда пожар, Гремят, как сталь, его колена, Но уж из горла бьёт фонтан, Он падает, кричит: «Измена!» А шар вертится между стен, Дымится, пучится, хохочет, Глазок сожмёт: «Спокойной ночи!» Глазок откроет: «Добрый день!» И форварда замучить хочет. Четыре гола пали в ряд, Над ними трубы не гремят, Их сосчитал и тряпкой вытер Меланхолический голкипер И крикнул ночь. Приходит ночь. Бренча алмазною заслонкой, Она вставляет чёрный ключ В атмосферическую лунку. Открылся госпиталь. Увы, Здесь форвард спит без головы. Над ним два медные копья Упрямый шар верёвкой вяжут, С плиты загробная вода Стекает в ямки вырезные, И сохнет в горле виноград. Спи, форвард, задом наперёд! Спи, бедный форвард! Над землёю Заря упала, глубока, Танцуют девочки с зарёю У голубого ручейка. Всё так же вянут на покое В лиловом домике обои, Стареет мама с каждым днём... Спи, бедный форвард! Мы живём.

1926

(обратно)

Рубрук в Монголии

Начало путешествия Мне вспоминается доныне, Как с небольшой командой слуг, Блуждая в северной пустыне, Въезжал в Монголию Рубрук. «Вернись, Рубрук!» — кричали птицы. «Очнись, Рубрук! — скрипела ель.— Слепил мороз твои ресницы, Сковала бороду метель. Тебе ль, монах, идти к монголам По гребням голым, по степям, По разоренным этим селам, По непроложенным путям? И что тебе, по сути дела, До измышлений короля? Ужели вправду надоела Тебе французская земля? Небось в покоях Людовика Теперь и пышно и тепло, А тут лишь ветер воет дико С татарской саблей наголо. Тут ни тропинки, ни дороги, Ни городов, ни деревень, Одни лишь Гоги да Магоги В овчинных шапках набекрень!» А он сквозь Русь спешил упрямо, Через пожарища и тьму, И перед ним вставала драма Народа, чуждого ему. В те дни, по милости Батыев, Ладони выев до костей, Еще дымился древний Киев У ног непрошеных гостей. Не стало больше песен дивных, Лежал в гробнице Ярослав, И замолчали девы в гривнах, Последний танец отплясав. И только волки да лисицы На диком празднестве своем Весь день бродили по столице И тяжелели с каждым днем. А он, минуя все берлоги, Уже скакал через Итиль Туда, где Гоги и Магоги Стада упрятали в ковыль. Туда, к потомкам Чингисхана, Под сень неведомых шатров, В чертог восточного тумана, В селенье северных ветров! Дорога Чингисхана Он гнал коня от яма к яму, И жизнь от яма к яму шла И раскрывала панораму Земель, обугленных дотла. В глуши восточных территорий, Где ветер бил в лицо и грудь, Как первобытный крематорий, Еще пылал Чингисов путь. Еще дымились цитадели Из бревен рубленных капелл, Еще раскачивали ели Останки вывешенных тел. Еще на выжженных полянах, Вблизи низинных родников Виднелись груды трупов странных Из-под сугробов и снегов. Рубрук слезал с коня и часто Рассматривал издалека, Как, скрючив пальцы, из-под наста Торчала мертвая рука. С утра не пивши и не евши, Прислушивался, как вверху Визгливо вскрикивали векши В своем серебряном меху. Как птиц тяжелых эскадрильи, Справляя смертную кадриль, Кругами в воздухе кружили И простирались на сто миль. Но, невзирая на молебен В крови купающихся птиц, Как был досель великолепен Тот край, не знающий границ! Европа сжалась до предела И превратилась в островок, Лежащий где-то возле тела Лесов, пожарищ и берлог. Так вот она, страна уныний, Гиперборейский интернат, В котором видел древний Плиний Жерло, простершееся в ад! Так вот он, дом чужих народов Без прозвищ, кличек и имен, Стрелков, бродяг и скотоводов, Владык без тронов и корон! Попарно связанные лыком, Под караулом, там и тут До сей поры в смятенье диком Они в Монголию бредут. Широкоскулы, низки ростом, Они бредут из этих стран, И кровь течет по их коростам, И слезы падают в туман. Движущиеся повозки монголов Навстречу гостю, в зной и в холод, Громадой движущихся тел Многоколесный ехал город И всеми втулками скрипел. Когда бы дьяволы играли На скрипках лиственниц и лип, Они подобной вакханальи Сыграть, наверно, не смогли б. В жужжанье втулок и повозок Врывалось ржанье лошадей, И это тоже был набросок Шестой симфонии чертей. Орда — неважный композитор, Но из ордынских партитур Монгольский выбрал экспедитор C-dur на скрипках бычьих шкур. Смычком ему был бич отличный, Виолончелью бычий бок, И сам он в позе эксцентричной Сидел в повозке, словно бог. Но богом был он в высшем смысле, В том смысле, видимо, в каком Скрипач свои выводит мысли Смычком, попав на ипподром. С утра натрескавшись кумыса, Он ясно видел все вокруг — То из-под ног метнется крыса, То юркнет в норку бурундук, То стрепет, острою стрелою, На землю падает, подбит, И дико движет головою, Дополнив общий колорит. Сегодня возчик, завтра воин, А послезавтра божий дух, Монгол и вправду был достоин И жить, и пить, и есть за двух. Сражаться, драться и жениться На двух, на трех, на четырех — Всю жизнь и воин и возница, А не лентяй и пустобрех. Ему нельзя ни выть, ни охать Коль он в гостях у росомах, Забудет прихоть он и похоть, Коль он охотник и галах. В родной стране, где по излукам Текут Онон и Керулен, Он бродит с палицей и луком, В цветах и травах до колен. Но лишь ударит голос меди — Пригнувшись к гриве скакуна, Летит он к счастью и победе И чашу битвы пьет до дна. Глядишь — и Русь пощады просит, Глядишь — и Венгрия горит, Китай шелка ему подносит, Париж баллады говорит. И даже вымершие гунны Из погребенья своего, Как закатившиеся луны, С испугом смотрят на него! Монгольские женщины Здесь у повозок выли волки, И у бесчисленных станиц Пасли скуластые монголки Своих могучих кобылиц. На этих бешеных кобылах, В штанах из выделанных кож, Судьбу гостей своих унылых Они не ставили ни в грош. Они из пыли, словно пули, Летели в стойбище свое И, став ли боком, на скаку ли, Метали дротик и копье. Был этих дам суров обычай, Они не чтили женский хлам И свой кафтан из кожи бычьей С грехом носили пополам. Всю жизнь свою тяжелодумки, Как в этом принято краю, Они в простой таскали сумке Поклажу дамскую свою. Но средь бесформенных иголок Здесь можно было отыскать Искусства древнего осколок Такой, что моднице под стать. Литые серьги из Дамаска, Запястья хеттских мастеров, И то, чем красилась кавказка, И то, чем славился Ростов. Все то, что было взято с бою, Что было снято с мертвеца, Свыкалось с модницей такою И ей служило до конца. С глубоко спрятанной ухмылкой Глядел на всадницу Рубрук, Но вникнуть в суть красотки пылкой Монаху было недосуг. Лишь иногда, в потемках лежа, Не ставил он себе во грех Воображать, на что похожа Она в постели без помех. Но как ни шло воображенье, Была работа свыше сил, И, вспомнив про свое служенье, Монах усилья прекратил. Чем жил Каракорум В те дни состав народов мира Был перепутан и измят, И был ему за командира Незримый миру азиат. От Танаида до Итили Коман, хозар и печенег Таких могил нагородили, Каких не видел человек. В лесах за Русью горемычной Ютились мокша и мордва, Пытаясь в битве необычной Свои отстаивать права. На юге — персы и аланы, К востоку — прадеды бурят, Те, что, ударив в барабаны, «Ом, мани падме кум!» — твердят. Уйгуры, венгры и башкиры, Страна китаев, где врачи Из трав готовят эликсиры И звезды меряют в ночи. Из тундры северные гости, Те, что проносятся стремглав, Отполированные кости К своим подошвам привязав. Весь этот мир живых созданий, Людей, племен и целых стран Платил и подати и дани, Как предназначил Чингисхан. Живи и здравствуй, Каракорум, Оплот и первенец земли, Чертог Монголии, в котором Нашли могилу короли! Где перед каменной палатой Был вылит дуб из серебра И наверху трубач крылатый Трубил, работая с утра! Где хан, воссев на пьедестале, Смотрел, как буйно и легко Четыре тигра изрыгали В бассейн кобылье молоко! Наполнив грузную утробу И сбросив тяжесть портупей, Смотрел здесь волком на Европу Генералиссимус степей. Его бесчисленные орды Сновали, выдвинув полки, И были к западу простерты, Как пятерня его руки. Весь мир дышал его гортанью, И власти подлинный секрет Он получил по предсказанью На восемнадцать долгих лет. Как было трудно разговаривать с монголами Еще не клеились беседы, И с переводчиком пока Сопровождала их обеды Игра на гранях языка. Трепать язык умеет всякий, Но надо так трепать язык, Чтоб щи не путать с кулебякой И с запятыми закавык. Однако этот переводчик, Определившись толмачом, По сути дела был наводчик С железной фомкой и ключом. Своей коллекцией отмычек Он колдовал и вкривь и вкось И в силу действия привычек Плел то, что под руку пришлось. Прищурив умные гляделки, Сидели воины в тени, И, явно не в своей тарелке, Рубрука слушали они. Не то чтоб сложной их натуры Не понимал совсем монах,— Здесь пели две клавиатуры На двух различных языках. Порой хитер, порой наивен, С мотивом спорил здесь мотив, И был отнюдь не примитивен Монгольских воинов актив. Здесь был особой жизни опыт, Особый дух, особый тон. Здесь речь была как конский топот, Как стук мечей, как копий звон. В ней водопады клокотали, Подобно реву Ангары, И часто мелкие детали Приобретали роль горы. Куда уж было тут латынцу, Будь он и тонкий дипломат, Псалмы втолковывать ордынцу И бить в кимвалы наугад! Как прототип башибузука, Любой монгольский мальчуган Всю казуистику Рубрука, Смеясь, засовывал в карман. Он до последний капли мозга Был практик, он просил еды, Хотя, по сути дела, розга Ему б не сделала беды. Рубрук наблюдает небесные светила С началом зимнего сезона В гигантский вытянувшись рост, Предстал Рубруку с небосклона Амфитеатр восточных звезд. В садах Прованса и Луары Едва ли видели когда, Какие звездные отары Вращает в небе Кол-звезда. Она горит на всю округу, Как скотоводом вбитый кол, И водит медленно по кругу Созвездий пестрый ореол. Идут небесные Бараны, Шагают Кони и Быки, Пылают звездные Колчаны, Блестят астральные Клинки. Там тот же бой и стужа та же, Там тот же общий интерес. Земля — лишь клок небес и даже, Быть может, лучший клок небес. И вот уж чудится Рубруку: Свисают с неба сотни рук, Грозят, светясь на всю округу: «Смотри, Рубрук! Смотри, Рубрук! Ведь если бог монголу нужен, То лишь постольку, милый мой, Поскольку он готовит ужин Или быков ведет домой. Твой бог пригоден здесь постольку, Поскольку может он помочь Схватить венгерку или польку И в глушь Сибири уволочь. Поскольку он податель мяса, Поскольку он творец еды! Другого бога-свистопляса Сюда не пустят без нужды. И пусть хоть лопнет папа в Риме, Пускай напишет сотни булл,— Над декретальями твоими Лишь посмеется Вельзевул. Он тут не смыслит ни бельмеса В предначертаниях небес, И католическая месса В его не входит интерес». Идут небесные Бараны, Плывут астральные Ковши, Пылают реки, горы, страны, Дворцы, кибитки, шалаши. Ревет медведь в своей берлоге, Кричит стервятница-лиса, Приходят боги, гибнут боги, Но вечно светят небеса! Как Рубрук простился с Монголией Срывалось дело минорита, И вскоре выяснил Рубрук, Что мало толку от визита. Коль дело валится из рук. Как ни пытался божью манну Он перед ханом рассыпать, К предусмотрительному хану Не шла господня благодать. Рубрук был толст и крупен ростом, Но по природе не бахвал, И хан его простым прохвостом, Как видно, тоже не считал. Но на святые экивоки Он отвечал: «Послушай, франк! И мы ведь тоже на Востоке Возводим бога в высший ранг. Однако путь у нас различен. Ведь вы, Писанье получив, Не обошлись без зуботычин И не сплотились в коллектив. Вы рады бить друг друга в морды, Кресты имея на груди. А ты взгляни на наши орды, На наших братьев погляди! У нас, монголов, дисциплина, Убил — и сам иди под меч. Выходит, ваша писанина Не та, чтоб выгоду извлечь!» Тут дали страннику кумысу И, по законам этих мест, Безотлагательную визу Сфабриковали на отъезд. А между тем вокруг становья, Вблизи походного дворца Трубили хану славословья Несториане без конца. Живали муллы тут и ламы, Шаманы множества племен, И снисходительные дамы К ним приходили на поклон. Тут даже диспуты бывали, И хан, присутствуя на них, Любил смотреть, как те канальи Кумыс хлестали за двоих. Монаха здесь, по крайней мере, Могли позвать на арбитраж, Но музыкант ему у двери Уже играл прощальный марш. Он в ящик бил четырехструнный, Он пел и вглядывался в даль, Где серп прорезывался лунный, Литой, как выгнутая сталь.

1958

(обратно)

Тбилисские ночи

Отчего, как восточное диво, Черноока, печальна, бледна, Ты сегодня всю ночь молчаливо До рассвета сидишь у окна? Распластались во мраке платаны, Ночь брильянтовой чашей горит, Дремлют горы, темны и туманны, Кипарис, как живой, говорит. Хочешь, завтра под звуки пандури, Сквозь вина золотую струю Я умчу тебя в громе и буре В ледяную отчизну мою? Вскрикнут кони, разломится время, И по руслу реки до зари Полетим мы, забытые всеми, Разрывая лучей янтари. Я закутаю смуглые плечи В снежный ворох сибирских полей, Будут сосны гореть, словно свечи, Над мерцаньем твоих соболей. Там, в огромном безмолвном просторе, Где поет, торжествуя, пурга, Позабудешь ты южное море, Золотые его берега. Ты наутро поднимешь ресницы: Пред тобой, как лесные царьки, Золотые песцы и куницы Запоют, прибежав из тайги. Поднимая мохнатые лапки, Чтоб тебя не обидел мороз, Принесут они в лапках охапки Перламутровых северных роз. Гордый лось с голубыми рогами На своей величавой трубе, Окруженный седыми снегами, Песню свадьбы сыграет тебе. И багровое солнце, пылая Всей громадой холодных огней, Как живой великан, дорогая,— Улыбнется печали твоей. Что случилось сегодня в Тбилиси? Льется воздух, как льется вино. Спят стрижи на оконном карнизе, Кипарисы глядятся в окно. Сквозь туманную дымку вуали Пробиваются брызги огня. Посмотри на меня, генацвале, Оглянись, посмотри на меня!

1948

(обратно)

На рейде

Был поздний вечер. На террасах Горы, сползающей на дно, Дремал поселок, опоясав Лазурной бухточки пятно. Туманным кругом акварели Лежала в облаке луна, И звезды еле-еле тлели, И еле двигалась волна. Под равномерный шум прибоя Качались в бухте корабли. И вдруг, утробным воем воя, Все море вспыхнуло вдали. И в ослепительном сплетенье Огней, пронзивших небосвод, Гигантский лебедь, белый гений, На рейде встал электроход. Он встал над бездной вертикальной В тройном созвучии октав, Обрывки бури музыкальной Из окон щедро раскидав. Он весь дрожал от этой бури, Он с морем был в одном ключе, Но тяготел к архитектуре, Подняв антенну на плече. Он в море был явленьем смысла, Где электричество и звук, Как равнозначащие числа, Передо мной предстали вдруг.

1949

(обратно)

Гурзуф

В большом полукружии горных пород, Где, темные ноги разув, В лазурную чашу сияющих вод Спускается сонный Гурзуф, Где скалы, вступая в зеркальный затон, Стоят по колено в воде, Где море поет, подперев небосклон, И зеркалом служит звезде,— Лишь здесь я познал превосходство морей Над нашею тесной землей, Услышал медлительный ход кораблей И отзвук равнины морской. Есть таинство отзвуков. Может быть, нас Затем и волнует оно, Что каждое сердце предчувствует час, Когда оно канет на дно. О, что бы я только не отдал взамен За то, чтобы даль донесла И стон Персефоны, и пенье сирен, И звон боевого весла!

1949

(обратно)

Седов

Он умирал, сжимая компас верный. Природа мертвая, закованная льдом, Лежала вкруг него, и солнца лик пещерный Через туман просвечивал с трудом. Лохматые, с ремнями на груди, Свой легкий груз собаки чуть влачили. Корабль, затертый в ледяной могиле, Уж далеко остался позади. И целый мир остался за спиною! В страну безмолвия, где полюс-великан, Увенчанный тиарой ледяною, С меридианом свел меридиан; Где полукруг полярного сиянья Копьем алмазным небо пересек; Где вековое мертвое молчанье Нарушить мог один лишь человек,— Туда, туда! В страну туманных бредней. Где обрывается последней жизни нить! И сердца стон и жизни миг последний — Все, все отдать, но полюс победить! Он умирал посереди дороги, Болезнями и голодом томим. В цинготных пятнах ледяные ноги, Как бревна, мертвые лежали перед ним. Но странно! В этом полумертвом теле Еще жила великая душа: Превозмогая боль, едва дыша, К лицу приблизив компас еле-еле, Он проверял по стрелке свой маршрут И гнал вперед свой поезд погребальный... О край земли, угрюмый и печальный! Какие люди побывали тут! И есть на дальнем Севере могила... Вдали от мира высится она. Один лишь ветер воет там уныло, И снега ровная блистает пелена. Два верных друга, чуть живые оба, Среди камней героя погребли, И не было ему простого даже гроба, Щепотки не было родной ему земли. И не было ему ни почестей военных, Ни траурных салютов, ни венков, Лишь два матроса, стоя на коленях, Как дети, плакали одни среди снегов. Но люди мужества, друзья, не умирают! Теперь, когда над нашей головой Стальные вихри воздух рассекают И пропадают в дымке голубой, Когда, достигнув снежного зенита, Наш флаг над полюсом колеблется, крылат. И обозначены углом теодолита Восход луны и солнечный закат,— Друзья мои, на торжестве народном Помянем тех, кто пал в краю холодном! Вставай, Седов, отважный сын земли! Твой старый компас мы сменили новым. Но твой поход на Севере суровом Забыть в своих походах не могли. И жить бы нам на свете без предела, Вгрызаясь в льды, меняя русла рек.— Отчизна воспитала нас и в тело Живую душу вдунула навек. И мы пойдем в урочища любые, И, если смерть застигнет у снегов, Лишь одного просил бы у судьбы я: Так умереть, как умирал Седов.

1937

(обратно)

Стирка белья

В стороне от шоссейной дороги, В городишке из хаток и лип, Хорошо постоять на пороге И послушать колодезный скрип. Здесь, среди голубей и голубок, Меж амбаров и мусорных куч, Бьются по ветру тысячи юбок, Шароваров, рубах и онуч. Отдыхая от потного тела Домотканой основой холста, Здесь с монгольского ига висела Этих русских одежд пестрота. И виднелись на ней отпечатки Человеческих выпуклых тел, Повторяя в живом беспорядке, Кто и как в них лежал и сидел. Я сегодня в сообществе прачек, Благодетельниц здешних мужей. Эти люди не давят лежачих И голодных не гонят взашей. Натрудив вековые мозоли, Побелевшие в мыльной воде, Здесь не думают о хлебосолье, Но зато не бросают в беде. Благо тем, кто смятенную душу Здесь омоет до самого дна, Чтобы вновь из корыта на сушу Афродитою вышла она!

1957

(обратно)

Ночь в Пасанаури

Сияла ночь, играя на пандури, Луна плыла в убежище любви, И снова мне в садах Пасанаури На двух Арагвах пели соловьи. С Крестового спустившись перевала, Где в мае снег и каменистый лед, Я так устал, что не желал нимало Ни соловьев, ни песен, ни красот. Под звуки соловьиного напева Я взял фонарь, разделся догола, И вот река, как бешеная дева, Мое большое тело обняла. И я лежал, схватившись за каменья, И надо мной, сверкая, выл поток, И камни шевелились в исступленье И бормотали, прыгая у ног. И я смотрел на бледный свет огарка, Который колебался вдалеке, И с берега огромная овчарка Величественно двигалась к реке. И вышел я на берег, словно воин, Холодный, чистый, сильный и земной, И гордый пес, как божество спокоен, Узнав меня, улегся предо мной. И в эту ночь в садах Пасанаури, Изведав холод первобытных струй, Я принял в сердце первый звук пандури, Как в отрочестве — первый поцелуй.

1947

(обратно)

Я трогал листы эвкалипта

Я трогал листы эвкалипта И твердые перья агавы, Мне пели вечернюю песню Аджарии сладкие травы. Магнолия в белом уборе Склоняла туманное тело, И синее-синее море У берега бешено пело. Но в яростном блеске природы Мне снились московские рощи, Где синее небо бледнее, Растенья скромнее и проще. Где нежная иволга стонет Над светлым видением луга, Где взоры печальные клонит Моя дорогая подруга. И вздрогнуло сердце от боли, И светлые слезы печали Упали на чаши растений, Где белые птицы кричали. А в небе, седые от пыли, Стояли камфарные лавры И в бледные трубы трубили, И в медные били литавры.

1947

(обратно)

Смерть врача

В захолустном районе, Где кончается мир, На степном перегоне Умирал бригадир. То ли сердце устало, То ли солнцем нажгло, Только силы не стало Возвратиться в село. И смутились крестьяне: Каждый подлинно знал, Что и врач без сознанья В это время лежал. Надо ж было случиться, Что на горе-беду Он, забыв про больницу, Сам томился в бреду. И, однако ж, в селенье Полетел верховой. И ресницы в томленье Поднял доктор больной. И под каплями пота, Через сумрак и бред, В нем разумное что-то Задрожало в ответ. И к машине несмело Он пошел, темнолиц, И в безгласное тело Ввел спасительный шприц И в степи, на закате, Окруженный толпой, Рухнул в белом халате Этот старый герой. Человеческой силе Не положен предел: Он, и стоя в могиле, Сделал то, что хотел.

1957

(обратно)

В тайге

За высокий сугроб закатилась звезда, Блещет месяц — глазам невтерпеж. Кедр, владыка лесов, под наростами льда На бриллиантовый замок похож. Посреди кристаллически-белых громад На седом телеграфном столбе, Оседлав изоляторы, совы сидят, И в лицо они смотрят тебе. Запахнув на груди исполинский тулуп, Ты стоишь над землянкой звена. Крепко спит в тишине молодой лесоруб, Лишь тебе одному не до сна. Обнимая огромный канадский топор, Ты стоишь, неподвижен и хмур. Пред тобой голубую пустыню простер Замурованный льдами Амур. И далеко внизу полыхает пожар, Рассыпая огонь по реке, Это печи свои отворил сталевар В Комсомольске, твоем городке. Это он подмигнул в ледяную тайгу, Это он побратался с тобой, Чтобы ты не заснул на своем берегу, Не замерз, околдован тайгой. Так растет человеческой дружбы зерно, Так в январской морозной пыли Два могучие сердца, сливаясь в одно, Пламенеют над краем земли.

1947

(обратно)

Прохожий

Исполнен душевной тревоги, В треухе, с солдатским мешком, По шпалам железной дороги Шагает он ночью пешком. Уж поздно. На станцию Нара Ушел предпоследний состав. Луна из-за края амбара Сияет, над кровлями встав. Свернув в направлении к мосту, Он входит в весеннюю глушь, Где сосны, склоняясь к погосту, Стоят, словно скопища душ. Тут летчик у края аллеи Покоится в ворохе лент, И мертвый пропеллер, белея, Венчает его монумент. И в темном чертоге вселенной, Над сонною этой листвой Встает тот нежданно мгновенный, Пронзающий душу покой. Тот дивный покой, пред которым, Волнуясь и вечно спеша, Смолкает с опущенным взором Живая людская душа. И в легком шуршании почек, И в медленном шуме ветвей Невидимый юноша-летчик О чем-то беседует с ней. А тело бредет по дороге, Шагая сквозь тысячи бед, И горе его, и тревоги Бегут, как собаки, вослед.

1948

(обратно)

Самовар

Самовар, владыка брюха, Драгоценный комнат поп! В твоей грудке вижу ухо, В твоей ножке вижу лоб! Император белых чашек, Чайников архимандрит, Твой глубокий ропот тяжек Тем, кто миру зло дарит. Я же — дева неповинна, Как нетронутый цветок. Льется в чашку длинный-длинный, Тонкий, стройный кипяток. И вся комнатка-малютка Расцветает вдалеке, Словно цветик-незабудка На высоком стебельке.

1930

(обратно)

Воспоминание

Наступили месяцы дремоты... То ли жизнь, действительно, прошла, То ль она, закончив все работы, Поздней гостьей села у стола. Хочет пить — не нравятся ей вина, Хочет есть — кусок не лезет в рот. Слушает, как шепчется рябина, Как щегол за окнами поет. Он поет о той стране далекой, Где едва заметен сквозь пургу Бугорок могилы одинокой В белом кристаллическом снегу. Там в ответ не шепчется береза, Корневищем вправленная в лед. Там над нею в обруче мороза Месяц окровавленный плывет.

1952

(обратно)

Детство

Огромные глаза, как у нарядной куклы, Раскрыты широко. Под стрелами ресниц, Доверчиво-ясны и правильно округлы, Мерцают ободки младенческих зениц. На что она глядит? И чем необычаен И сельский этот дом, и сад, и огород, Где, наклонясь к кустам, хлопочет их хозяин, И что-то, вяжет там, и режет, и поет? Два тощих петуха дерутся на заборе, Шершавый хмель ползет по столбику крыльца. А девочка глядит. И в этом чистом взоре Отображен весь мир до самого конца. Он, этот дивный мир, поистине впервые Очаровал ее, как чудо из чудес, И в глубь души ее, как спутники живые, Вошли и этот дом, и этот сад, и лес. И много минет дней. И боль сердечной смуты И счастье к ней придет. Но и жена, и мать, Она блаженный смысл короткой той минут Вплоть до седых волос всё будет вспоминать.

1957

(обратно)

Лесная сторожка

Скрипело, свистало и выло в лесу, И гром ударял в отдаленье, как молот, И тучи рвались в небесах, но внизу Царили затишье, и сумрак, и холод. В гигантском колодце сосновых стволов, В своей одинокой убогой сторожке Лесник пообедал и хлебные крошки Смахнул на ладонь, молчалив и суров. Над миром великая буря ходила, Но здесь, в тишине, у древесных корней, Старик, отдыхая, не думал о ней, И только собака ворчала уныло На каждую вспышку далеких зарниц, И в гнездах смолкало селение птиц. Однажды в грозу, навалившись на двери, Тут зверь появился, высок и космат, И так же, как многие прочие звери, Узнав человека, отпрянул назад. И сторож берданку схватил, и с окошка Пружиной метнулась под лестницу кошка, И разом короткий ружейный удар Потряс основанье соснового бора. Вернувшись, лесник успокоился скоро: Он, видимо, был уж достаточно стар, Он знал, что покой — только призрак покоя, Он знал, что, когда полыхает гроза, Все тяжко-животное, злобно-живое Встает и глядит человеку в глаза.

1957

(обратно)

Одиссей и сирены

Однажды аттическим утром С отважной дружиною всей Спешил на кораблике утлом В отчизну свою Одиссей. Шумело Эгейское море, Коварный туманился вал. Скиталец в пернатом уборе Лежал на корме и дремал. И вдруг через дымку мечтанья Возник перед ним островок, Где три шаловливых созданья Плескались и пели у ног. Среди гармоничного гула Они отражались в воде. И тень вожделенья мелькнула У грека, в его бороде. Ведь слабость сродни человеку, Любовь — вековечный недуг, А этому древнему греку Всё было к жене недосуг. И первая пела сирена: «Ко мне, господин Одиссей! Я вас исцелю несомненно Усердной любовью моей!» Вторая богатство сулила: «Ко мне, корабельщик, ко мне! В подводных дворцах из берилла Мы счастливы будем вполне!» А третья сулила забвение И кубок вздымала вина: «Испей — и найдешь исцеленье В объятьях волшебного сна!» Но хмурится житель Итаки, Красоток не слушает он, Не верит он в сладкие враки, В мечтанья свои погружен, И смотрит он на берег в оба, Где в нише из каменных плит Супруга его Пенелопа, Рыдая, за прялкой сидит.

1957

(обратно)

Это было давно

Это было давно. Исхудавший от голода, злой, Шел по кладбищу он И уже выходил за ворота. Вдруг под свежим крестом, С невысокой могилы, сырой Заприметил его И окликнул невидимый кто-то. И седая крестьянка В заношенном старом платке Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула, И, творя поминанье, В морщинистой темной руке Две лепешки ему И яичко, крестясь, протянула. И как громом ударило В душу его, и тотчас Сотни труб закричали И звезды посыпались с неба. И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье, Поел поминального хлеба. Это было давно. И теперь он, известный поэт, Хоть не всеми любимый, И понятый также не всеми, Как бы снова живет Обаянием прожитых лет В этой грустной своей И возвышенно чистой поэме. И седая крестьянка, Как добрая старая мать, Обнимает его... И, бросая перо, в кабинете Всё он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди и дети.

1957

(обратно)

Рыбная лавка

И вот забыв людей коварство, Вступаем мы в иное царство. Тут тело розовой севрюги, Прекраснейшей из всех севрюг, Висело, вытянувши руки, Хвостом прицеплено на крюк. Под ней кета пылала мясом, Угри, подобные колбасам, В копченой пышности и лени Дымились, подогнув колени, И среди них, как желтый клык, Сиял на блюде царь-балык. О самодержец пышный брюха, Кишечный бог и властелин, Руководитель тайный духа И помыслов архитриклин! Хочу тебя! Отдайся мне! Дай жрать тебя до самой глотки! Мой рот трепещет, весь в огне, Кишки дрожат, как готтентотки. Желудок, в страсти напряжен, Голодный сок струями точит, То вытянется, как дракон, То вновь сожмется что есть мочи, Слюна, клубясь, во рту бормочет, И сжаты челюсти вдвойне... Хочу тебя! Отдайся мне! Повсюду гром консервных банок, Ревут сиги, вскочив в ушат. Ножи, торчащие из ранок, Качаются и дребезжат. Горит садок подводным светом, Где за стеклянною стеной Плывут лещи, объяты бредом, Галлюцинацией, тоской, Сомненьем, ревностью, тревогой... И смерть над ними, как торгаш, Поводит бронзовой острогой. Весы читают «Отче наш», Две гирьки, мирно встав на блюдце, Определяют жизни ход, И дверь звенит, и рыбы бьются, И жабры дышат наоборот.

1928

(обратно)

Болезнь

Больной, свалившись на кровать, Руки не может приподнять. Вспотевший лоб прямоуголен — Больной двенадцать суток болен. Во сне он видит чьи-то рыла, Тупые, плотные, как дуб. Тут лошадь веки приоткрыла, Квадратный выставила зуб. Она грызет пустые склянки, Склонившись, Библию читает, Танцует, мочится в лоханки И голосом жены больного утешает. «Жена, ты девушкой слыла. Увы, моя подруга, Как кожа нежная была В боках твоих упруга! Зачем же лошадь стала ты? Укройся в белые скиты И, ставя богу свечку, Грызи свою уздечку!» Но лошадь бьется, не идет, Наоборот, она довольна. Уж вечер. Лампа свет лиет На уголок застольный. Восходит поп среди двора, Он весь ругается и силы напрягает, Чугунный крест из серебра Через порог переставляет. Больному лучше. Поп хохочет, Закутавшись в святую епанчу. Больного он кропилом мочит, Потом с тарелки ест сычуг, Наполненный ячменной кашей, И лошадь называет он мамашей.

1928

(обратно)

Офорт

И грянул на весь оглушительный зал: «Покойник из царского дома бежал!» Покойник по улицам гордо идет, Его постояльцы ведут под уздцы, Он голосом трубным молитву поет И руки вздымает наверх. Он в медных очках, перепончатых рамах, Переполнен до горла подземной водой. Над ним деревянные птицы со стуком Смыкают на створках крыла. А кругом громобой, цилиндров бряцанье И курчавое небо, а тут — Городская коробка с расстегнутой дверью И за стеклышком — розмарин.

1927

(обратно)

Часовой

На карауле ночь густеет. Стоит, как башня, часовой. В его глазах одервенелых Четырехгранный вьется штык. Тяжеловесны и крылаты, Знамена пышные полка, Как золотые водопады, Пред ним свисают с потолка. Там пролетарий на стене Гремит, играя при луне, Там вой кукушки полковой Угрюмо тонет за стеной. Тут белый домик вырастает С квадратной башенкой вверху, На стенке девочка витает, Дудит в прозрачную трубу. Уж к ней сбегаются коровы С улыбкой бледной на губах... А часовой стоит впотьмах В шинели конусообразной, Над ним звезды пожарик красный И серп заветный в головах. Вот в щели каменные плит Мышиные просунулися лица, Похожие на треугольники из мела, С глазами траурными по бокам. Одна из них садится у окошка С цветочком музыки в руке. А день в решетку пальцы тянет, Но не достать ему знамен. Он напрягается и видит: Стоит, как башня, часовой, И пролетарий на стене Хранит волшебное становье. Ему знамена — изголовье, А штык ружья: война — войне. И день доволен им вполне.

1927

(обратно)

Новый быт

Восходит солнце над Москвой. Старухи бегают с тоской: Куда, куда идти теперь? Уж Новый Быт стучится в дверь! Младенец, выхолен и крупен, Сидит в купели, как султан. Прекрасный поп поет, как бубен, Паникадилом осиян. Прабабка свечку зажигает, Младенец крепнет и мужает И вдруг, шагая через стол, Садится прямо в комсомол. И время двинулось быстрее, Стареет папенька-отец, И за окошками в аллее Играет сваха в бубенец. Ступни младенца стали шире, От стали ширится рука. Уж он сидит в большой квартире, Невесту держит за рукав. Приходит поп, тряся ногами, В ладошке мощи бережет, Благословить желает стенки, Невесте крестик подарить. «Увы,— сказал ему младенец,— Уйди, уйди, кудрявый поп, Я — новой жизни ополченец, Тебе ж один остался гроб!» Уж поп тихонько плакать хочет, Стоит на лестнице, бормочет, Не зная, чем себе помочь. Ужель идти из дома прочь? Но вот знакомые явились, Завод пропел: «Ура! Ура!» И Новый Быт, даруя милость, В тарелке держит осетра. Варенье, ложечкой носимо, Шипит и падает в боржом. Жених, проворен нестерпимо, К невесте лепится ужом. И председатель на отвале, Чете играя похвалу, Приносит в выборгском бокале Вино солдатское, халву, И, принимая красный спич, Сидит на столике кулич. «Ура! Ура!» — поют заводы, Картошкой дым под небеса. И вот супруги, выпив соды, Сидят и чешут волоса. И стало все благоприятно: Явилась ночь, ушла обратно, И за окошком через миг Погасла свечка-пятерик.

1927

(обратно)

Птицы

Колыхаясь еле-еле Всем ветрам наперерез, Птицы легкие висели, Как лампады средь небес. Их глаза, как телескопики, Смотрели прямо вниз. Люди ползали, как клопики, Источники вились. Мышь бежала возле пашен, Птица падала на мышь. Трупик, вмиг обезображен, Убираем был в камыш. В камышах сидела птица, Мышку пальцами рвала, Изо рта ее водица Струйкой на землю текла. И сдвигая телескопики Своих потухших глаз, Птица думала. На холмике Катился тарантас. Тарантас бежал по полю, В тарантасе я сидел И своих несчастий долю Тоже на сердце имел.

1933

(обратно)

Человек в воде

Формы тела и ума Кто рубил и кто ковал? Там, где море-каурма, Словно идол, ходит вал. Словно череп, безволос, Как червяк подземный, бел, Человек, расправив хвост, Перед волнами сидел. Разворачивая ладони, Словно белые блины, Он качался на попоне Всем хребтом своей спины. Каждый маленький сустав Был распарен и раздут. Море телом исхлестав, Человек купался тут. Море телом просверлив, Человек нырял на дно. Словно идол, шел прилив, Заслоняя дна пятно. Человек, как гусь, как рак, Носом радостно трубя, Покидая дна овраг, Шел, бородку теребя. Он размахивал хвостом, Он притопывал ногой И кружился колесом, Безволосый и нагой. А на жареной спине, Над безумцем хохоча, Инфузории одне Ели кожу лихача.

1930

(обратно)

Искусство

Дерево растет, напоминая Естественную деревянную колонну. От нее расходятся члены, Одетые в круглые листья. Собранье таких деревьев Образует лес, дубраву. Но определенье леса неточно, Если указать на одно формальное строенье. Толстое тело коровы, Поставленное на четыре окончанья, Увенчанное храмовидной головою И двумя рогами (словно луна в первой четверти), Тоже будет непонятно, Также будет непостижимо, Если забудем о его значенье На карте живущих всего мира. Дом, деревянная постройка, Составленная как кладбище деревьев, Сложенная как шалаш из трупов, Словно беседка из мертвецов,— Кому он из смертных понятен, Кому из живущих доступен, Если забудем человека, Кто строил его и рубил? Человек, владыка планеты, Государь деревянного леса, Император коровьего мяса, Саваоф двухэтажного дома,— Он и планетою правит, Он и леса вырубает, Он и корову зарежет, А вымолвить слова не может. Но я, однообразный человек, Взял в рот длинную сияющую дудку, Дул, и, подчиненные дыханию, Слова вылетали в мир, становясь предметами. Корова мне кашу варила, Дерево сказку читало, А мертвые домики мира Прыгали, словно живые.

1930

(обратно)

Искушение

Смерть приходит к человеку, Говорит ему: «Хозяин, Ты походишь на калеку, Насекомыми кусаем. Брось житье, иди за мною, У меня во гробе тихо. Белым саваном укрою Всех от мала до велика. Не грусти, что будет яма, Что с тобой умрет наука: Поле выпашется само, Рожь поднимется без плуга. Солнце в полдень будет жгучим, Ближе к вечеру прохладным. Ты же, опытом научен, Будешь белым и могучим С медным крестиком квадратным Спать во гробе аккуратном». «Смерть, хозяина не трогай, — Отвечает ей мужик. — Ради старости убогой Пощади меня на миг. Дай мне малую отсрочку, Отпусти меня. А там Я единственную дочку За труды тебе отдам». Смерть не плачет, не смеется, В руки девицу берет И, как полымя, несется, И трава под нею гнется От избушки до ворот. Холмик во поле стоит, Дева в холмике шумит: «Тяжело лежать во гробе, Почернели ручки обе, Стали волосы как пыль, Из грудей растет ковыль. Тяжело лежать в могиле, Губки тоненькие сгнили, Вместо глазок — два кружка, Нету милого дружка!» Смерть над холмиком летает И хохочет, и грустит, Из ружья в него стреляет И, склоняясь говорит: «Ну, малютка, полно врать, Полно глотку в гробе драть! Мир над миром существует, Вылезай из гроба прочь! Слышишь, ветер в поле дует, Наступает снова ночь. Караваны сонных звезд Пролетели, пронеслись. Кончен твой подземный пост, Ну, попробуй, поднимись!» Дева ручками взмахнула, Не поверила ушам, Доску вышибла, вспрыгнула, Хлоп! И лопнула по швам. И течет, течет бедняжка В виде маленьких кишок. Где была ее рубашка, Там остался порошок. Изо всех отверстий тела Червяки глядят несмело, Вроде маленьких малют Жидкость розовую пьют. Была дева — стали щи. Смех, не смейся, подожди! Солнце встанет, глина треснет, Мигом девица воскреснет. Из берцовой из кости Будет деревце расти, Будет деревце шуметь, Про девицу песни петь, Про девицу песни петь, Сладким голосом звенеть: «Баю, баюшки, баю, Баю девочку мою! Ветер в поле улетел, Месяц в небе побелел. Мужики по избам спят, У них много есть котят. А у каждого кота Были красны ворота, Шубки синеньки у них, Все в сапожках золотых, Все в сапожках золотых, Очень, очень дорогих...»

1929

(обратно)

Вопросы к морю

Хочу у моря я спросить, Для чего оно кипит? Пук травы зачем висит, Между волн его сокрыт? Это множество воды Очень дух смущает мой. Лучше 6 выросли сады Там, где слышен моря вой. Лучше б тут стояли хаты И полезные растенья, Звери бегали рогаты Для крестьян увеселенья. Лучше бы руду копать Там, где моря видим гладь, Сани делать, башни строить, Волка пулей беспокоить, Разводить медикаменты, Кукурузу молотить, Деве розовые ленты В виде опыта дарить. В хороводе бы скакать, Змея под вечер пускать И дневные впечатленья В свою книжечку писать.

1930

(обратно)

Отдых

Вот на площади квадратной Маслодельня, белый дом! Бык гуляет аккуратный, Чуть качая животом. Дремлет кот на белом стуле, Под окошком вьются гули, Бродит тетя Мариули, Звонко хлопая ведром. Сепаратор, бог чухонский, Масла розовый король! Укроти свой топот конский, Полюбить тебя позволь. Дай мне два кувшина сливок, Дай сметаны полведра, Чтобы пел я возле ивок Вплоть до самого утра! Маслодельни легкий стук, Масла маленький сундук, Что стучишь ты возле пашен, Там, где бык гуляет, важен, Что играешь возле ив, Стенку набок наклонив? Спой мне, тетя Мариули, Песню легкую, как сон! Все животные заснули, Месяц в небо унесен. Безобразный, конопатый, Словно толстый херувим, Дремлет дядя Волохатый Перед домиком твоим. Все спокойно. Вечер с нами! Лишь на улице глухой Слышу: бьется под ногами Заглушенный голос мой.

1930

(обратно)

Светляки

Слова — как светляки с большими фонарями. Пока рассеян ты и не всмотрелся в мрак, Ничтожно и темно их девственное пламя И неприметен их одушевленный прах. Но ты взгляни на них весною в южном Сочи, Где олеандры спят в торжественном цвету, Где море светляков горит над бездной ночи И волны в берег бьют, рыдая на лету. Сливая целый мир в единственном дыханье, Там из-под ног твоих земной уходит шар, И уж не их огни твердят о мирозданье, Но отдаленных гроз колеблется пожар. Дыхание фанфар и бубнов незнакомых Там медленно гудит и бродит в вышине. Что жалкие слова? Подобье насекомых! И всё же эта тварь была послушна мне.

1949

(обратно)

Лебедь в зоопарке

Сквозь летние сумерки парка По краю искусственных вод Красавица, дева, дикарка — Высокая лебедь плывет. Плывет белоснежное диво, Животное, полное грез, Колебля на лоне залива Лиловые тени берез. Головка ее шелковиста, И мантия снега белей, И дивные два аметиста Мерцают в глазницах у ней. И светлое льется сиянье; Над белым изгибом спины, И вся она как изваянье Приподнятой к небу волны. Скрежещут над парком трамвая, Скрипит под машинами мост, Истошно кричат попугаи, Поджав перламутровый хвост. И звери сидят в отдаленье, Приделаны к выступам нор, И смотрят фигуры оленьи На воду сквозь тонкий забор. И вся мировая столица, Весь город, сверкающий наш, Над маленьким парком теснится, Этаж громоздя на этаж. И слышит, как в сказочном мире У самого края стены Крылатое диво на лире Поет нам о счастье весны.

1948

(обратно)

Полдень

Понемногу вступает в права Ослепительно знойное лето. Раскаленная солнцем трава Испареньями влаги одета. Пожелтевший от зноя лопух Развернул розоватые латы И стоит, задыхаясь от мух, Под высокими окнами хаты. Есть в расцвете природы моей Кратковременный миг пресыщенья, Час, когда перламутровый клей Выделяют головки растенья. Утомились орудья любви, Страсть иссякла, но пламя былое Дотлевает и бродит в крови, Уж не тело, но ум беспокоя. Но к полудню заснет и оно, И в средине небесного свода Лишь смертельного зноя пятно Различит, замирая, природа.

1948

(обратно)

Поздняя весна

Осветив черепицу на крыше И согрев древесину сосны, Поднимается выше и выше Запоздалое солнце весны. В розовато-коричневом дыме Не покрытых листами ветвей, Весь пронизан лучами косыми, Бьет крылом и поет соловей. Как естественно здесь повторенье Лаконически-медленных фраз, Точно малое это творенье Их поет специально для нас! О любимые сердцем обманы, Заблужденья младенческих лет! В день, когда зеленеют поляны, Мне от вас избавления нет. Я, как древний Коперник, разрушил Пифагорово пенье светил И в основе его обнаружил Только лепет и музыку крыл.

1948

(обратно)

Башня Греми[1]

Ух, башня проклятая! Сто ступеней! Соратник огню и железу, По выступам ста треугольных камней Под самое небо я лезу. Винтом извивается башенный ход, Отверстье, пробитое в камне. Сорвись-ка! Никто и костей не найдет. Вгрызается в сердце тоска мне. А следом за мною, в холодном поту, Как я, распростершие руки, Какие-то люди ползут в высоту, Таща самопалы и луки. О черные стены бряцает кинжал, На шлемах сияние брезжит. Доносится снизу, заполнив провал, Кольчуг несмолкаемый скрежет. А там, в подземелье соборных руин, Где царская скрыта гробница, Леван-полководец, Леван-властелин[2] Из каменной ниши стучится: «Вперед, кахетинцы, питомцы орлов! Да здравствует родина наша! Вовеки не сгинет отеческий кров Под черной пятой кизилбаша![3] И мы на последнюю всходим ступень, И солнце ударило в очи, И в сердце ворвался стремительный день Всей силой своих полномочий. В парче винограда, в живом янтаре, Где дуб переплелся с гранатом, Кахетия пела, гордясь в октябре Своим урожаем богатым. Как пламя, в марани[4] струилось вино, Веселье лилось из давилен, И был кизилбаш, позабытый давно, Пред этой страною бессилен. И реял над нею свободный орлан, Вздувающий перья на шлеме, И так же, как некогда витязь Леван, Стерег опустевшую Греми.

1950

Примечания:

1. Греми — древняя столица Кахетии, развалины которой сохранились до сих пор.

2. Леван — кахетинский царь, проводивший в XVI в. политику сближения с Московским государством.

3. Кизилбаши — персы.

4. Марани — погреб для вина.

(обратно) (обратно)

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

• Башня Греми

• Бегство в Египет

• Белая ночь

• Бетховен

• Болезнь

• Болеро

• Бродячие музыканты

• В жилищах наших

• В кино

• В тайге

• В этой роще березовой...

• Вечер на Оке

• Вечерний бар

• Во многом знании — немалая печаль...

• Возвращение с работы

• Вопросы к морю

• Воспоминание

• Все, что было в душе

• Встреча

• Где-то в поле возле Магадана

• Голос в телефоне

• Голубиная книга

• Гомборский лес

• Город в степи

• Городок

• Гроза (Содрогаясь от мук, пробежала...)

• Гроза идет

• Гурзуф ночью

• Гурзуф

• Движение

• Детство

• Дождь

• Еще заря не встала над селом...

• Жена

• Журавли

• Завещание

• Зеленый луч

• Ивановы

• Игра в снежки

• Искусство

• Искушение

• Клялась ты — до гроба...

• Когда бы я недвижным трупом...

• Когда вдали угаснет свет дневной...

• Кто мне откликнулся в чаще лесной?..

• Ласточка

• Лебедь в зоопарке

• Лесная сторожка

• Лесное озеро

• Летний вечер

• Лицо коня

• Медленно земля поворотилась...

• Меркнут знаки зодиака

• Метаморфозы

• Можжевеловый куст

• Морская прогулка

• На закате

• На лестницах

• На рейде

• На рынке

• Над морем

• Народный дом

• Начало осени

• Не позволяй душе лениться

• Некрасивая девочка

• Неудачник

• Новый быт

• Ночное гулянье

• Ночь в Пасанаури

• О красоте человеческих лиц

• Обводный канал

• Облетают последние маки

• Одинокий дуб

• Одиссей и сирены

• Осенние пейзажи

• Осенний клен

• Осень

• Отдых

• Офорт

• Пекарня

• Петухи поют

• Подмосковные рощи

• Поздняя весна

• Полдень

• Портрет

• Последняя любовь

• Посредине панели...

• Поэма весны

• Поэт

• Предостережение

• При первом наступлении зимы...

• Признание

• Противостояние Марса

• Прохожий

• Прощание с друзьями

• Прощание

• Птицы

• Разве ты объяснишь мне — откуда...

• Рубрук в Монголии

• Рыбная лавка

• Самовар

• Свадьба

• Светляки

• Север

• Седов

• Сентябрь

• Сказка о кривом человечке

• Сквозь волшебный прибор Левенгука

• Слепой

• Смерть врача

• Соловей

• Старая актриса

• Старая сказка

• Старость

• Стирка белья

• Тбилисские ночи

• Творцы дорог

• У гробницы Данте

• Уступи мне, скворец, уголок

• Утро

• Футбол

• Ходоки

• Часовой

• Человек в воде

• Чертополох

• Читайте, деревья, стихи Гезиода

• Читая стихи

• Шакалы

• Это было давно

• Я воспитан природой суровой...

• Я не ищу гармонии в природе

• Я трогал листы эвкалипта

• Я шел сквозь рощу. Ночь легла...

(обратно)

ХРОНОЛОГИЯ СБОРНИКА

1926

• Белая ночь

• Я шел сквозь рощу. Ночь легла...

• Лицо коня

• В жилищах наших

• Вечерний бар

• Футбол

1927

• Движение

• На рынке

• Офорт

• Часовой

• Новый быт

1928

• Ивановы

• Игра в снежки

• Свадьба

• Народный дом

• Обводный канал

• Пекарня

• Начало осени

• Бродячие музыканты

• На лестницах

• Рыбная лавка

• Болезнь

1929

• Меркнут знаки зодиака

• Искушение

1930

• Самовар

• Человек в воде

• Искусство

• Вопросы к морю

• Отдых

1932

• Предостережение

1933

• Сказка о кривом человечке

• Птицы

1934

• Прощание

1936

• Все, что было в душе

• Север

1937

• Метаморфозы

• Голубиная книга

• Седов

1938

• Лесное озеро

1939

• Соловей

1946

• Гроза (Содрогаясь от мук, пробежала...)

• Уступи мне, скворец, уголок

• Еще заря не встала над селом...

• Бетховен

• В этой роще березовой...

• Слепой

• Утро

• Читайте, деревья, стихи Гезиода

1947

• Творцы дорог

• Завещание

• Я не ищу гармонии в природе

• Город в степи

• Ночь в Пасанаури

• Я трогал листы эвкалипта

• В тайге

1948

• Когда вдали угаснет свет дневной...

• Сквозь волшебный прибор Левенгука

• Журавли

• Жена

• Читая стихи

• Тбилисские ночи

• Прохожий

• Лебедь в зоопарке

• Полдень

• Поздняя весна

1949

• На рейде

• Гурзуф

• Светляки

1950

• Башня Греми

1952

• Облетают последние маки

• Прощание с друзьями

• Старая сказка

• Воспоминание

1953

• Портрет

• Я воспитан природой суровой...

• Поэт

• Дождь

• Ночное гулянье

• Неудачник

1954

• Возвращение с работы

• Шакалы

• В кино

• Ходоки

1955

• Некрасивая девочка

• Бегство в Египет

• Осенние пейзажи

• При первом наступлении зимы...

• Осенний клен

• О красоте человеческих лиц

1956

• Противостояние Марса

• Старая актриса

• Поэма весны

• Чертополох

• Морская прогулка

• Старость

• Гурзуф ночью

• Над морем

• Где-то в поле возле Магадана

1957

• Признание

• Гроза идет

• Болеро

• Голос в телефоне

• Можжевеловый куст

• Встреча

• Посредине панели...

• Последняя любовь

• Клялась ты — до гроба...

• Летний вечер

• Гомборский лес

• Сентябрь

• Вечер на Оке

• Кто мне откликнулся в чаще лесной?..

• Во многом знании — немалая печаль...

• Когда бы я недвижным трупом...

• Медленно земля поворотилась...

• Разве ты объяснишь мне — откуда...

• Одинокий дуб

• Стирка белья

• Смерть врача

• Детство

• Лесная сторожка

• Одиссей и сирены

• Это было давно

1958

• Городок

• Не позволяй душе лениться

• У гробницы Данте

• Петухи поют

• Подмосковные рощи

• На закате

• Ласточка

• Зеленый луч

• Рубрук в Монголии

Без даты

• Осень

(обратно)

Оглавление

Николай Заболоцкий . СТИХОТВОРЕНИЯ. •

  Предостережение

  Признание

  Гроза идет

  Портрет

  Все, что было в душе

  Облетают последние маки

  Некрасивая девочка

  Прощание с друзьями

  Меркнут знаки Зодиака

  Старая сказка

  Городок

  Метаморфозы

  Болеро

  Голос в телефоне

  Противостояние Марса

  * * *

  Сквозь волшебный прибор Левенгука

  Можжевеловый куст

  Встреча

  Журавли

  Гроза

  Не позволяй душе лениться

  Белая ночь

  Движение

  Ивановы

  * * *

  Лесное озеро

  Осень

  * * *

  Возвращение с работы

  Поэт

  Дождь

  Ночное гулянье

  Неудачник

  Шакалы

  В кино

  Бегство в Египет

  Осенние пейзажи

  * * *

  Осенний клен

  Старая актриса

  О красоте человеческих лиц

  Сказка о кривом человечке

  Жена

  У гробницы Данте

  * * *

  Петухи поют

  Подмосковные рощи

  На закате

  Ласточка

  Зеленый луч

  Лицо коня

  В жилищах наших

  Вечерний бар

  На рынке

  Игра в снежки

  Свадьба

  Народный Дом

  Обводный канал

  Пекарня

  Начало осени

  Бродячие музыканты

  На лестницах

  Поэма весны

  Чертополох

  Морская прогулка

  Последняя любовь

  * * *

  Старость

  Гурзуф ночью

  Над морем

  Летний вечер

  Гомборский лес

  Сентябрь

  Вечер на Оке

  * * *

  Где-то в поле возле Магадана

  Север

  Прощание

  Голубиная книга

  Уступи мне, скворец, уголок

  Творцы дорог

  Соловей

  Еще заря не встала над селом

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Бетховен

  В этой роще березовой

  Слепой

  Утро

  Читайте, деревья, стихи Гезиода

  Завещание

  Я не ищу гармонии в природе

  Город в степи

  Читая стихи

  Ходоки

  Одинокий дуб

  Футбол

  Рубрук в Монголии

  Тбилисские ночи

  На рейде

  Гурзуф

  Седов

  Стирка белья

  Ночь в Пасанаури

  Я трогал листы эвкалипта

  Смерть врача

  В тайге

  Прохожий

  Самовар

  Воспоминание

  Детство

  Лесная сторожка

  Одиссей и сирены

  Это было давно

  Рыбная лавка

  Болезнь

  Офорт

  Часовой

  Новый быт

  Птицы

  Человек в воде

  Искусство

  Искушение

  Вопросы к морю

  Отдых

  Светляки

  Лебедь в зоопарке

  Полдень

  Поздняя весна

  Башня Греми[1]

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ХРОНОЛОГИЯ СБОРНИКА

Реклама на сайте