«Золотой кишлак»

Мирсаид Миршакар Золотой кишлак

Провёл я вечер с древним стариком — Приветливым и добрым шутником… Он говорил, Памира старожил, А я писал… в стихи переложил. — Ещё мне в детстве сказывал отец (так начал повесть хитрую мудрец), А моему отцу поведал дед, А деду прадед, — и начала нет, Что где-то чей-то в кишлаке сосед, Освобождаясь от житейских бед, Людей созвал, прощенья попросил, Вздохнул — и тихо, из последних сил, Свою былую тайну огласил,— Сказал: «Однажды, в прежние года, Когда рука была ещё тверда, Я вышел на охоту… Целый день Оленя гнал. Завёл меня олень В гористую пустыню… Я бежал По крутизнам и по уступам скал; И, сильно отощав, упал больным,— Ведь больше суток, жаждою томим, Не ведал я ни отдыха, ни сна… Лежу и вижу: даль в горах ясна, С другой горы, со снежной высоты Бежит река небесной красоты… Такой воды не видывал нигде. И вот я встал и побежал к воде, И погрузил своё лицо в поток, И столько пил, что больше пить не мог. Вдруг замечаю: яблоко плывет,— Нет, не дичок, а самый лучший плод. Я взял его, без меры удивлён, И поворачивал со всех сторон, И долго думал, и не мог понять, И удивлялся, и шептал опять: «Зачем ты здесь, на горном леднике, В снегах, от всякой жизни вдалеке, О сладкий, сочный, круглый, золотой, Весёлый шарик, соком налитой? Быть может, есть кишлак среди снегов? Да нет. В снегах не строят кишлаков…» Я снова лёг, остаток сил храня… Но любопытство мучило меня, И я пошёл на поиски один… Не помню, как и где, среди вершин, Я очутился в тайном цветнике… Не камень — розу я держал в руке. Людей каких-то я увидел там,— Они, счастливые, не ровня нам. Хотя весной чуть-чуть опьянены,— Но гордого достоинства полны. Зима и лето, камень и вода Тем людям покорились навсегда. Тут произнёс я, помнится, слова: «Вот человека сила какова…» Ступала там, как на песок, нога На яхонты, кораллы, жемчуга. Посудой золотой дома полны, И не имеет золото цены… Все дети там играют, как хотят, Там юношам любить не запретят, И сколько там я видел стариков,— Окружены толпой учеников. Там вовсе нет вражды между людьми; Кто спросит: дай, — готов ответ: возьми. Там братья все, там злобы нет следа, Там, как мужчина, женщина горда. Никто не хочет избежать труда,— Не потрудившись, не вкусит плода,— Им труд приятен, как в жару вода, Затем, что не бесплоден никогда: Там всё, что тронет человек рукой,— Приходит в равновесье и покой… Дехкане! Я при жизни был в раю И правды перед смертью не таю. Ведь это рая — не земли закон, Что человек стареть не обречён, Что в меру с летом смешана зима, Что щедрого не сторожит сума, Что слишком мудрый не сойдёт с ума, Что май не обречен на листопад, Что радости не требуют расплат… Я был в раю, дехкане-бедняки… Часы мои предсмертные горьки, Грехи мои, должно быть, велики, Что не нашёл я больше той реки, Я той дороги больше не нашёл. В горах безвестных затаился дол,— Не помню местность называлась как, Но кажется мне — «Золотой кишлак». Итак, у райских я гостил дехкан; Мне сладок был их сытный дастархан: Мёд, масло, сахар, молоко, набот— Оскомину такое не набьёт. «Живи у нас без горя и забот», — Мне этот добрый говорил народ. «Забудь свой дом в своей дурной стране,— Старейшины советовали мне.— Зачем ты будешь бедствовать опять?» Я долго был не в силах отвечать… И низко, низко голову склонив, Заплакал я… Был мой ответ правдив: «Счастливые, — сказал я, — не могу. Свободные, — сказал я, — не могу. В родимый край лишений и забот Отцовская печаль меня зовёт; Моих детей тяжелый душит гнёт; Их горе сушит, их обида гнёт; Ведь, неокрепшим деревцам сродни, Остались дети милые одни…» Обидел мудрецов ответ такой, Смутил он чем-то светлый их покой. Один мне в душу грустно поглядел И на глаза повязку мне надел… «Ты не в плену. Иди к себе домой. Мы в гости ждём тебя с твоей семьёй. Желанным братом будешь нам опять, Коль путь обратный сможешь разыскать. Мы в тайне пребываем навсегда, Не открываем, как пройти сюда; Ты сам тропу к обители найди. Прости, коли обидели, — уйди». И я ушёл потерянным путём И возвратился в свой убогий дом… Хотел забрать в далёкий рай детей, Но побоялся собственных затей: Мы выдержим ли тягости дорог? Не покарает ли за смелость бог? Не грянут ли дорогой холода? Не ожидает ли в пути беда? Не падают ли скалы у реки? Достаточно ли овринги крепки? Опасны в Гималаях медведи. В стремнину попадёшь, того гляди. Того гляди, сорвёшься со скалы. Хватают маленьких детей орлы… К тому же в путь еды не напасёшь, Домашний скарб с собой не унесёшь. Так жизнь моя в сомненьях протекла… В моих глазах уже густеет мгла. Я жил и умираю бедняком,— Со всеми я несчастьями знаком, И сыновья и внуки — бедняки, По-прежнему от счастья далеки… О, где вы, золотые кишлаки? Где берега неведомой реки?..» Так он сказал, и так скончался он, Соседями в землянке окружён; Слеза застыла на его щеке. И это всё о бедном старике… Но о той поры рассказы о местах, Где вечен май и где неведом страх, Распространились по стране Памир. Памирский горец голоден и сир,— Такой нигде не встретишь бедноты. Прожить ли человеку без мечты? Поэты сочиняли баяты, Певцы воспели землю красоты… Случалось и такое иногда, Что люди пропадали без следа, На поиски бесплодные уйдя По тропам ветра, снега и дождя…

* * *

Я был в далёкой юности своей Не лучше остальных и не глупей, И в зрелости я тихий был мужик, — Памирский камень вспахивать привык, И сам не знал, близка иль далека Дорога Золотого кишлака. Имел я, бедный, брата силача, Сказал я как-то брату сгоряча: «О, брат мой, бросим горькое житьё. На мне истлело рубище моё, Твоя землянка развалилась вся, Над ней скала качается, вися, Наш урожай — две горсти ячменя. О сильный брат, послушайся меня. Нам, кроме смерти, не дождаться благ, — Уидём, поищем Золотой кишлак». Ответил брат: «Я тоже в путь готов». Нас подобралось десять земляков; Решили мы, что не одним путём, А в разные мы стороны пойдём,— Кому удача улыбнётся, тот Других оповестит и позовёт…

* * *

Был у меня сынишка Шарафджон… Я уходил, и горько плакал он, И плакала моя жена всю ночь; И взял я кислую траву риводж: За неименьем доброго зерна, Ты знаешь — пища странникам она… Вот так мы с братом странствовать ушли. Мы проходили — чёрные, в пыли, По тропам и дорогам разных стран. Попали в Балх и видели Иран; В горах Тянь-Шаня дикие поля Нас обманули, счастье нам суля. Нас видел барс у Герируд-реки; Мы к баям нанимались в батраки — То баранту беречь среди степей, То на подрезку маковых стеблей… Зимой и летом в рваных чапанах Мы побирались в разных чайханах; В ноздрях — земля, как войлок борода, Как дервиши, входили в города… Всего же чаще путь наш пролегал В пустынях каменистых между скал. И всюду, проходя за далью даль, Одну и ту же видели печаль, Одну и ту же горе-нищету, Одну и ту же суету-тщету. Мы были молоды, когда ушли На поиски неведомой земли. Устали мы, состарились в пути, А не сумели до неё дойти. Не давшая мне радостного дня, Судьба смертельно ранила меня: От голода погиб любимый брат… Был полон слез его прощальный взгляд, И с этим взглядом, как звезда дрожа, Погасла рядом и моя душа… Отчаявшись, я силы потерял, Как будто брат в могилу их забрал; Как маленький ребёнок, слаб и мал, Отчаявшись, я сумасшедшим стал. И вспомнил я про свой кишлак родной И вновь побрёл с надеждою одной, — Войти под сень убогого жилья, Где бедствовал и где молился я, Где над пустой похлёбкой из травы Склонялись две родимых головы, Где старый мой кетмень стоит в углу, Лежит кошма на земляном полу… Но я не знал на родину дорог, И в странствиях я снова изнемог; Я жил в пещерах, избегал людей, Был коршуна голодного худей. На те высоты зверь не забредал, Где я, объятый ужасом, блуждал. Счёт времени я потерял давно, Дни различать мне не было дано; В степи однажды, сквозь туман жары, Я видел стены древней Бухары, И голубел за пыльной пеленой Хотан или Яркенд передо мной,— А, может быть, гробница Тадж-Магал… Но я тропой окольной убегал, Пытаясь худших избежать мытарств, Боясь сарбазов на границах царств. И, сколько сил осталось у меня, И все уже расстратил, не храня; Как жёлтый лист, разбитый черепок, Я плоским стал и на дороге лёг… Меня плохие разбудили сны Среди ночной, холодной тишины. Я встал с трудом, дрожа в своём тряпье; Поплёлся по обрывистой тропе, И вскрикнул, — будто молния-змея Пронзила с головы до пят меня. Сверкающий, алмазный, золотой, Весь налитой, как соком, красотой, Мир красовался на гребне горы, Весь в тонких струях радужной игры, Хоть небольшой, — до края полный благ… «Вот, — я кричал, — вот Золотой Кишлак!». С трудом дождавшись утренних лучей, Я вышел в путь. Мне песню пел ручей Какую-то знакомую, но я Не мог ещё понять речей ручья… По сторонам густы и широки Коврами разостлались цветники; А что за ними? Небо иль земля? Похожие на облака поля,— Так иногда волнисты и вольны Бывают облака вокруг луны… То самый лучший хлопок созревал, Гусёнком из яичка прозревал. Дул ветерок, лаская, не пыля; Высоко поднимались тополя; Больших кибиток ровные ряды Располагались около воды; Куда ни глянь — плодовые сады: Отсвечивают пламенем плоды, И пчёлы, пролетев, благодарят Цветущего сумбула аромат… Вдруг я заметил — девушка идет. Испуганно воскликнула: «Вай дод!». Пугаясь и смеясь, удивлена, Разглядывала странника она. Как хиндукушскнй як, я был космат; На мне истлел, хвостатым стал халат; Седые космы застилали взгляд, Беззубый рот сжигал молчанья яд… И горький стыд и муку затая, Сказал я только: «Доченька моя, Нет у меня и не было жилья, Перевидал я многие края, Михнатабадец из Рушана я, По господу отцов — Исмаилья… Здесь если рай, — как мне войти ловчей? Земной же если край, — скажи мне, чей?» Но девушка мужчину привела, Похожего осанкой на орла; Расспрашивать он стал, кто я такой.— В одной руке — калям, китаб — в другой, И я, по чистой совести своей, Всё рассказал от самых первых дней. «А кто же ты?» — спросил я, наконец, И был ответ: «Я Шарафджон, отец». «О сын! — я закричал, и трясся весь — Тут Золотой кишлак? Мы оба здесь? Как ты нашёл обетованный край? Привёл ли мать-старуху? отвечай!» Сбегаться стал народ со всех сторон, Сказал при всём народе Шарафджон; «Отец, не плачь. Собою овладей. Ты у себя, на родине своей. Ты в нашем старом, старом кишлаке: Вот Чёрная гора невдалеке: На том клочке, где ты стоишь теперь, Был некогда наш старый дом, — поверь. Ты двадцать лет отсутствовал, ата, Тобой владела древняя мечта, Что где-то есть счастливая страна,— Полна любви и жалости она… Нет, счастья нет готового нигде, Ни на земле, ни на другой звезде. Счастливых и несчастных нет планет, И жалости, отец, на небе нет. Ты — у себя. Всё то, что видишь здесь,— Гирлянды роз и этот хлопок весь, И каждый плод, и каждый новый дом Добыты нашей волей и трудом. Взорвали мы угрюмую скалу, Что на округу наводила мглу, Разгладили на склонах гор бугры, Пригодные лишь дивам для игры. Поток, что бесновался без конца, Мы взяли под уздцы, как жеребца,— И повернули в новые места, И оседлали крепостью моста. Смирился полудемон — полуконь: Поставлена плотина, как закон; Любуемся косматой и седой, Разобранной в три пряди бородой. А дивный свет, который видел ты, Не волшебством возник из темноты: Ты видишь — над водой стоит хана,— Как будто чанг или рубаб, она Для музыки могучей рождена: Она имеет струны и колки Для великанской, демонской руки. Здесь, вместо песни, добываем свет, — Он, по природе, — музыки сосед. Проверь, отец, правдивый мой рассказ. Нет, здесь не рай, бессмертных нет у нас. Был труден путь. В могиле мать лежит, Зелёный зарф могилу сторожит… У нас не рай. Был труден каждый шаг, Не весь достроен Золотой кишлак, Но в ясный край мы знаем путь прямой. Ты ж отдыхай. Идём, отец, домой…» Так мне сказал при людях Шарафджон. Все шли за нами. И добавил он: «Отныне будем вместе жить, не врозь. Ляг на ковры, халат истлевший брось, Мою рубаху чистую надень…» Но я спросил: «Сынок, где мой кетмень? Вхожу я нищим в чисты о края… Жива ль мотыга старая моя? Ты, сын, летишь на огненном коне,— Дай, выеду кой-как на кетмене,— Но, так и знай, не помер я пока,— Пусть пригодится и моя рука…» То было не во сне, а наяву. Теперь в колхозе сталинском живу».

* * *

Так рассказал Рушана старожил. Я записал, в стихи переложил. Я от себя не вставил ничего И не убавил от речей его. Да снизойдёт к истории моей Тот, кто богов и демонов сильней, Чья воля на Памир меня вела,— Да славятся, в веках его дела. Кто, сотни раз листву переменив, Как дуб, — в итоге остаётся жив; Кто борется в крови, но не умрёт, Кто всемогущ и милостив? — Народ.

Реклама на сайте