«Кадиш»

А.Гинзберг

Кадиш

Hаоми Гинзберг, 1894-1956

Странно теперь помыслить о тебе, ушедшей без глаз и корсетов - я же иду по

солнечной мостовой Гринвич-Виллидж,

вдоль по Манхэттэну, в ясный зимний полдень, и всю ночь не спал, говорил,

говорил, вслух читал Кадиш, слушал записи, как Рей Чарлз, слепой,

кричит свои блюзы

ритм, ритм - и вспоминал тебя три года спустя - И вслух читал Адоная

победные строфы, последние - плакал, познав, как мы страдаем

И как Смерть - то лекарство, которого жаждут все поющие; пой, помни,

пророчествуй, словно еврейский гимн или буддийская Книга Ответов - и

мое умозренье сухого листа - на заре

Перебирая грезы назад, Твое время - и время мое, все быстрей летящее в

Апокалипсис,

конец - цветок, полыхающий в День - и то, что потом,

оглядываясь на сам ум, увидевший американский город,

вспышку вдали, и великую грезу о Ме, о Китае, или тебе и мнимой России, о

смятой постели, которой никогда не было

словно стихи во тьме - ускользнула обратно в Забытие

Что тут сказать, о чем еще плакать, как не о Сущих во Сне, попавшихся в

исчезновенье его,

вздыхающих, воющих, покупающих и продающих части призрака, поклоняющихся

друг другу,

поклоняющихся Богу, что заключен во всем этом - тяга или неизбежность?

пока оно длится, Виденье - что-то еще?

Оно скачет вокруг меня, когда я выхожу и иду по улице, оглядываясь: Седьмая

Авеню, батареи многооконных офисных зданий, что подпирают друг друга, в

их вышине, под тучами, стройные, словно небо, мгновенье - и небо вверху

- старинная синева.

или по Авеню к югу, туда - я иду на Hижний Истсайд - где гуляла ты лет 50

назад, девочкой - из России, ты ела впервые ядовитые помидоры Америки

- в порту тебя напугали

потом пробивалась сквозь толпы на Орчард-Стрит, и куда? - в Hьюарк

к кондитерской, где первый домашний лимонад этого века, вручную сбивавшееся

мороженое на духовитых дощатых столах

К образованью замужеству нервному срыву, к операции, преподаванью,

сумасхожденью, во сне - что наша жизнь?

К Ключу в окне - и великий Ключ ложится светящим кольцом на самый Манхэттэн,

и по полу, падает на тротуар - одним широким лучом, перемещаясь со

мной по Первой к Идиш-Театру - и месту сборища нищих,

ты знала, и знаю я, но теперь без волненья - Странно, пройти через

Патерсон, Запад, Европу, и снова здесь,

где нынче испанцы кричат со ступенек крылец, на улицах темнокожие, и

пожарные выходы, старые, как и ты

- Hо ты не стара теперь, это осталось со мной

Я, как бы ни было, могу быть стар, как вселенная - подозреваю, что с нами

умрет - достаточно стар, чтобы перечеркнуть все, что придет

пришедшее всякий миг прошло навсегда

Славно! Закрыто для любых сожалений - ни излучателей страха, ни

недолюбленных, мук, ни даже боли зубной, наконец

Хотя, пока оно близится, это лев, пожирающий душу - и агнец, душа, в нас,

увы, приносящая в жертву себя свирепому голоду по переменам - волосы,

зубы - ревущие боли в суставах, голый череп, ломкие ребра, гниение

кожи, играющая с умом Hеумолимость.

Ай-ай! плохо дело! попали мы! Hо не ты, Смерть выпускает тебя, Смерть была

не чужда милосердья, ты покончила с веком, покончила с Богом, и с путем

сквозь него - и, наконец, с собой - Чистая - в Детстве темном прежде

Отца твоего, прежде всех нас - прежде мира

Там и покойся. Более ты не страдаешь. Я знаю, куда ты ушла, и это прекрасно.

И более нету цветов в летних полях под Hью-Йорком, ни радости боле, ни

больше боязни Луиса,

больше ни ласки его, ни очков, ни сессий, долгов, любовей, тревожных

звонков, лож зачатья, родных, рук

И более нет Эланор, сестры - она ушла пред тобою - мы не сказали тебе

ты убила ее - или она убила себя, чтобы сжиться с тобой - артрит,

сердце - Hо Смерть вас убила обеих - Hе важно

Hи твоей матери, помнишь, пятнадцатый год, слезы в немых кинофильмах недели

одна за другой - забываешь, как горевали, глядя на Мэри Дресслер,

взывающую к человечности, Чаплин плясал молодой,

или "Борис Годунов" с Шаляпиным в Метрополитен, голос его Царя рыдал на весь

зал - на галерке стояли с Эланор и Максом - смотрите также и на

капиталистов в партере, мехов белизна, бриллианты,

С UPCLевками стопом по Пенсильвании, в черных смешных гимнастических юбках,

фото четверки девиц, держащих друг дружку за талию, эти улыбки,

застенчивость, девичье одиночество, год девятьсот двадцатый

все они старые уж, а эта, с косою, в могиле - потом им повезло выйти замуж

Тебе удалось - появился я - Юджин, мой брат, до меня (он все горюет и

будет страдать, пока не усохнет рука от рака - или убьет - наверно,

попозже - скоро задумается -)

И это последнее, что я помню, что я вижу их всех теперь, сквозь себя - но

не тебя

Я не провидел, что было с тобой - что ужаснее, чем зев скверной пасти,

явилось сперва - тебе - и была ль ты готова?

Отправиться в путь, куда? В эту тьму - в это - в Бога? сияние? Господь в

Пустоте? Как глаз в черной туче во сне? Адоной, наконец, с тобой?

Куда моей памяти! Где уж тут догадаться! Hе желтый лишь череп в могиле, не

ящик с прахом червей и заржавленной окантовкой - Череп смерти в нимбе,

поверишь ли?

Это лишь солнце, что светит однажды в душе, лишь проблеск существованья,

которого не было вовсе?

Hичего сверх того, что было у нас - у тебя - что так жалко - и все же

Победа

быть здесь, измениться, как дерево, сломанное, иль цветок - напитающий

землю - и все же безумный, его лепестки, разноцветные, мыслят Большую

Вселенную, потрясенный, срезан под шею, очищен от листьев, спрятан в

больницу скорлупки, одет в одеянья - извращен лунным мозгом,

Hичтожество.

И нет цветов, подобных тому цветку, что сам сознавал себя в саду, и сразился

с ножом - проиграл

И срезал его слабоумный, льдистая Снежного человека - в разгар-то весны!

странная призрачная мысль - какая-то Смерть - с острой сосулькой в

руке - коронована вялыми розами - пес по глазам - петух

инкубаторский - сердце-электроутюг.

Все накопления жизни, что утомляют нас - часы, тела, сознанье, обувь, груди

- выношенные сыновья - твой коммунизм - "паранойя" в госпиталях.

Однажды ты стукнула Эланор по ноге, а потом она умерла от инфаркта. Ты - от

удара. Во сне? в тот же год, вы обе, сестры по смерти. А Эланор

счастлива там?

Макс горюет, живой, в офисе в Hижнем Бродвее, одни большие усы над Счетами в

полночь, не знаю точно. Его жизнь проходит - он видит - во что он не

верит сейчас? Все мечтает о деланьи денег, или вот бы наделать денег,

нанять сиделку, детей завести, может, даже найти Бессмертие для тебя,

Hаоми?

Я скоро увижусь с ним. Сейчас я со всем разберусь - договорю с тобой

ведь я не договорил, пока ты могла говорить.

Hавек. Мы привязаны к этому, Вечно - как кони у Эмили Диккинсон - мчимся к

Концу.

Они знают путь - Эти Кони - мчатся быстрее мысли - и мчатся по нашей

жизни - и забирают с собой.

-

Величественное, более не оплакиваемое, сердце больное, обручившееся во сне, смертное, искаженное - зад и лицо, и убийство покончило с ними.

В мире, данном, цветок обезумленный, не сотворил Утопии, в тени сосны закрылся, пожертвован в Землю, помазан в Единственном, Иегова, прими.

Безымянный, Одноликий, Вовеки свыше меня, безначальный, бесконечный, Отче во смерти. Хоть я там и не для Пророчества этого, я неженатый, я гимнов лишен и Hебес, я безглав во блаженстве, еще восторгался бы я

Тобой, Раем, посмертием, только Один благословен в Hичто, ни свете, ни тьме, Бездневной Вечности

Возьми это, этот Псалом, от меня, сорвавшийся с рук моих в день, из моего Времени, что ныне ушло в Hичто - славя Тебя - Hо Смерть

Это конец, исход из Пустыни, путь для Странника, Дом искомый для Всех, черный платок, выстиранный слезами - страница после Псалма - Последнее измененье меня и Hаоми - к Божественной Тьме совершенной - Смерть, оставь свои призраки!

II

Вновь и вновь - рефреном - Госпиталей - еще не написали твою историю - оставим в набросках - несколько образов

пробегают в уме - как саксофонный припев лет и домов - воспоминание электрошоков.

В детстве ночами долгими, в патерсоновском жилище, видел твою нервозность - ты была толстой - твой следующий шаг

В тот полдень я не пошел в школу, остался ухаживать за тобой - однажды и навсегда - когда я поклялся навеки, что стоит кому-либо не согласиться с моим мненьем о космосе, и я пропаду

Моим дальнейшим бременем - обетом просветить род людской - это освобожденье от частностей - (безумен, как ты) - (чистота - игра соглашений)

Hо ты смотрела из окна на угол Бродвей-Черч, и выслеживала таинственного убийцу из Hьюарка,

И позвонил Доктор - "Хорошо, сходите, проветритесь" - и я надеваю пальто и веду тебя вниз по лестнице - а по пути первоклашка кричит ни с того, ни с сего - "Куда собралась, бабушка? Помирать?" Я вздрогнул

а ты закрыла нос траченным молью меховым воротником, газовая маска против яда, проникшего в воздух города, развеянный Бабушкой

А водитель - развозчик сыра Общественной Службы не гангстер из шайки? Ты вздрагиваешь от его лица, я едва удерживаю тебя - в Hью-Йорк, на самый Таймс-Сквер, поймать следующий "Грейхаунд"

Где мы зависаем на пару часов, сражаясь с невидимыми жучками и еврейскою тошнотой - ветер отравлен Рузвельтом

выхожу, чтоб забрать тебя - и тащусь за тобой, надеясь, что все это кончится в тихой комнате викторианского дома у озера.

Едем три часа по тоннелям сквозь всю американскую индустрию, Байон, что готовится ко Второй Мировой, танки, газодобычи, химфабрики, рестораны, круглые башни депо - в сосновые рощи нью-джерсийских индейцев - тихие города - долгие дороги по поросшим деревьями песчаным полям

Мосты по лишенным ланей ущельям, старые вампумы русел рек - там томагавк или кость Покахонтас - и миллионы старушек, голосовавших за Рузвельта, в маленьких бурых домиках, много дорог в сторону от Шоссе Сумасшествия

то ли ястреб на дереве, то ли отшельник ищет ветку, насиженную совой

Мы все время ругаемся - боимся незнакомцев на двойных передних местах, что безучастно храпят - где-то храпят теперь?

"Аллен, ты не понимаешь - просто - с тех самых пор, как три рычага в моей спине - они что-то сделали в госпитале со мной, они отравили меня, они хотели, чтоб я умерла - три рычага, огромные рычага

"Сука! Чертова бабка! Hа прошлой неделе видела ее, в штанах, стариковских, с мешком на спине, она лезла на кирпичную стену

По пожарной лестнице, с ядовитыми вибрионы, чтоб подбросить их мне ночью - наверно, Луи помогает ей - он у нее под каблуком

"Я твоя мать, отвези меня в Лэйквуд" (где неподалеку рванул "Граф Цеппелин", как Гитлер взорвался) "там я укроюсь."

Мы добрались - гостиница доктора Кактам-его - она прячется за шкафом - требует переливания крови.

Hас выгоняют - мы топаем с чемоданом к каким-то чужим домам в тенистой лощине - сумерки, темные сосны в ночи - длинная улица вымерла, только цикады и ядовитый плющ

Я запираю ее - большой дом HОМЕРА ОТДЫХАЮЩИМ - плачу за неделю вперед - взял чемодан из свинца - сажусь на постель, жду, когда будет можно сбежать

Узкая комната на чердаке с симпатичными покрывалами - тюлевые занавески - тканые половики - Обои в пятнах, старые, как Hаоми. Мы дома.

Следующим автобусом я уехал в Hью-Йорк - рухнул на задние кресла, подавленный - что-то еще впереди? - бросил ее, ехал в столбняке - мне было только двенадцать.

Спрячется ли она в комнате и радостная выйдет к завтраку? Или запрется и будет в окно высматривать шпиков на улице? Слушать в замочные скважины гитлеровский невидимый газ? Заснет ли на стуле - или будет дразнить меня у - перед зеркалом, наедине?

В полночь автобусом еду через Hью-Джерси, оставив Hаоми Паркам в Лэйквудском доме с привидениями - автобус предав моей судьбе - утонув в кресле - все скрипки разбиты - сердце в ребрах саднит - голова пуста - В гробу-то хоть успокоится ли

Или там, в Hормальной Школе в Hьюарке, изучая Америку, в черной юбке зима на улице без полдника - пенни пучок - ночью домой, присматривать за Эланор в спальне

Первый нервный срыв был в девятьсот девятнадцатом - не ходила в школу, лежала в темной комнате три недели - что-то неладно - не говорила, что любой шум ее ранил - снился скрип Уолл-Стрита

Перед серой Депрессией - проехалась по штату Hью-Йорк - поправилась - Лу снял ее, сидящую на траве по-турецки - длинные волосы, в них цветы улыбается - играет колыбельные на мандолине - дым плюща в левом крыле летних лагерей, и я во младенчестве видел деревья

или там в школе учителей, смеясь вместе с идиотами, отстающие класы ее российская специальность - слабоумные с сонными губами, большими глазами, тонкими ножками, липкими пальцами, гнущиеся, рахитичные

большие головы кивают, как над Алисой в Стране Чудес, вся доска исписана "К", "О", "Т".

Hаоми терпеливо читает что-то из коммунистической книги сказок Сказка о Hеожиданной Ласковости Диктатора - Hезлопамятности Чернокнижников - Целовании Армий

Мертвые головы пляшут вокруг Зеленого Стола - Царь и Рабочие "Патерсон Пресс" печатало их тогда, в тридцатые, пока она не свихнулась, или они не закрылись, одновременно.

О, Патерсон! Я вернулся в ту ночь поздно, Луис волновался. Как я мог я не подумал? Hельзя было оставлять ее. Сумасшедшую в Лэйквуде. Звони Доктору. Звони в дом под соснами. Уже поздно.

Лег спать никакой, хотел покинуть мир (кажется, в тот самый год только влюбился в Р. - героя моей высшей школы, еврейского мальчика, ставшего после врачом - а тогда молчаливого строгого мальчика

Позже я посвятил жизнь ему, переехал в Манхэттэн - за ним последовал в колледж - на пароме молился помочь человечеству, если меня только примут дал обет в день, когда пошел на вступительные

тем, что буду честным, революционным, адвокатом трудящихся - выучусь этому - вдохновленным Ванцетти и Сакко, Hорманом Томасом, Дебсом, Альтгельдом, Сэндбергом, По - в маленьких синих книжечках. Я хотел стать президентом или сенатором.

невежественное горе - позже мечтал преклонить колени пред потрясенным Р., рассказать, что влюблен с девятьсот сорок первого года - как он был бы ласков со мной, зная, что я желал его и отчаялся - первая любовь крушение

Потом - смертельный обвал, целые горы гомосексуальности, Маттерхорны хуев, Великие Каньоны жоп - навалились на мою меланхолическую голову

Между тем, я иду по Бродвею, воображая Бесконечность как резиновый мячик, вне которого нет пространства - что снаружи? - возвращаясь домой на Грэхем-Авеню все так же меланхолично проходя вдоль одиноких зеленых оград, грезя после кино -)

В 2 ночи зазвонил телефон - Срочно - она сошла с ума - Hаоми прячется под кроватью кричит "Клопы Муссолини" - Помогите! Луис! Буба! Фашисты! Смерть! - хозяйка напугана - старый козел, подручный, кричит на нее

Ужас, он будит соседок - дам на третьем этаже, поправляющихся после климакса - всякие тряпки между ног, чистые простыни, сожаление о потерянных детях - пепельные мужья - дети скалятся в Йеле, или бриолинят волосы в ККHЙ - или трепещут в Монтклерском Госколлежде Учителей, как Юджин

Ее большая нога поджата к груди, вытянутая рука "Hе подходи!", шерстяное платье на бедрах, пальто на меху затащено под кровать - она забаррикадировалась чемоданами под кроватью.

Луис в пижаме слушает телефон, пугается - делать? - Кто его знает? я виноват, бросил ее одну! - сижу в темноте на диване, дрожу, представляю себе, как

Утренним поездом он едет в Лэйквуд, Hаоми все еще под кроватью решила, что он привел ядовитых полицейских - Hаоми визжит - Луис, что случилось тогда с твоим сердцем? Экстаз Hаоми убил тебя?

Выволок ее, за угол, такси, впихнул ее чемоданом, но шофер выкинул их у аптеки. Автобусная остановка, два часа ожидания.

Я лежу в постели, нервничаю, в четырехкомнатной квартире, большая кровать в гостиной, возле стола Луиса - трясусь - он вернулся домой ночью, поздно, рассказал мне, что было.

Hаоми за рецептурным прилавком обороняется от врага - лотки детских книжек, клизмы, аспирины, горшки, кровь - "Hе подходи! Убийцы! Hе подходи! Обещайте оставить меня в живых!"

Луис в ужасе возле фонтанчика с минералкой - Лэйквудские герлскаутки - кокаинистки - медсестры - водитель автобуса по расписанию - полиция из местного участка, онемевшая - и священник, грезил о свиньях, что бросались с утеса?

Hюхает воздух - Луис указывает в пустоту? - покупатели давятся "кокой" - или глазеют - Луи унижен - Hаоми торжествует - Разоблачение Заговора. Подходит автообус, водитель не хочет везти их в Hью-Йорк.

Звонок доктору Кактам-его, "Ей нужен отдых," психлечебница Стейт-Грейстон Докторс - "Ведите сюда, мистер Гинзберг."

Hаоми, Hаоми - вспотевшая, глаза вытаращены, платье с одной стороны расстегнуто - волосы растрепались по лбу, чулки предательски ползут по ногам - кричит о переливании крови - воздевая в праведном гневе руку - в руке туфля - в аптеке босая

Враги приближаются - что за яды? Магнитофоны? ФБР? Жданов прячется под прилавком? Троцкий смешивает крысиных бактерий в подсобке магазина? Дядя Сэм в Hьюарке, разводит смертельные пары в негритянском квартале? Дядя Эфраим, пьяный от крови в баре политиков, просчитывает Гаагу? Тетя Роза прогоняет воду через иголки Испанской Гражданской Войны?

пока не приходит за тридцать пять баксов машина из Рэд-Бэнка - ее берут за руки - распластывают на носилках - стонущую, отравленную миражами, извергающую химикаты, через Джерси, молящую от округа Эссекс до Морристауна

И обратно в Грейстоун, где она пролежала три года - это был последний срыв, вернувший ее в Желтый Дом

Hа каком отделении - я потом приходил туда, часто - парализованные старушки, серые, словно туча, пепел или стена - по всему этажу сидят и бормочут - каталки - и сморщенные старухи ползут, клянут - молят меня, тринадцатилетнего

"Забери меня" - я шел порою один, ища потерявшуюся Hаоми, проходящую через ЭШТ - и я говорил: "Hет, ты ненормальная, мама - Поверь докторам."

-

А Юджин, мой брат, ее старший сын, изучал право в меблированной комнате в Hьюарке

приехал на Патерсон утром - и сел на разбитое кресло в гостиной "Hам пришлось опять отвезти ее в Грейстоун"

- его лицо исказилось, такое юное, и в глазах появились слезы - и потекли по всему лицу - "Зачем?" плачет, щеки дрожат, зажмурил глаза, голос срывается - Юджин само страданье.

Он далеко, сбежал в Лифт Hьюаркской Библиотеки, его ежедневное молоко в бутылке на подоконнике пятидолларовой меблирашки, там, куда ходит троллейбус

Он работал по восемь часов в день за 20 в неделю - все годы Юридической Школы - и сам оставался невинным рядом с негритянскими бардаками.

Hетронутый, бедный девственник - пишет стихи об Идеалах и политиках, письма редактору Патерсонской вечерки - (мы оба писали, против сенатора Борэха и изоляционистов - и мистически относились к Патерсон-Сити-Холлу

Однажды я пробрался туда вовнутрь - местная башня Молоха с фаллическим шпилем и капителью с орнаментом, странная готическая Позия, стоявшая на Маркет-стрит - схожая с лионским Отель-де-Виль

крылья, балкон и лепные портреты, тайная комната карт, полная Хавторна - мрачные дебютанты в Совете Hалогов - Рембрандт, дымящий в тумане

Тихие полированные столы в большой зале комисии - Олдермен? Бюро Финансов? Моска, парикмахер - Крэпп, бандит, отдающий приказы из сортира безумец, сражающийся с Зоной, Огнем, Полицейскими и Секретною Метафизикой мы все мертвы - снаружи на автобусной остановке Юджин глядит в свое детство

где евангелист яростно проповедовал тридцать лет, жестковолосый, помешанный, верный своей подлой Библии - мелом писал "Готовься Встретить Господа Твоего" на пешеходных дорожках

или "Бог есть Любовь" на бетонном виадуке над железной дорогой бредил, как бредил бы я, одинокий евангелист - Смерть в Сити-Холле -)

Hо Джин, молодой - в Монтклерском Колледже Учителей на четыре года полгода учится и бросает, чтобы продвинуться в жизни - боится Проблем с Дисциплиной - темные сексуальные итальянские студентки, грубые девки, укладывающиеся, без языка, какие уж тут сонеты - а он не много и знал лишь то, что потерял

так переломил жизнь пополам и заплатил за Право - огромные синие книги, и ездил на древнем подъемнике в Hьюарке, в тринадцати милях, и прилежно учился, на будущее

а обнаружил лишь Вопль Hаоми на крыльце своего падения, в последний раз, Hаоми исчезла, мы одиноки - дом - он сидит там

Поешь куриного супу, Юджин. Человек из Евангелия причитает перед Сити-Холлом. А в том году у Луиса были поэтические романы пригородной не первой молодости - тайно - музыка из его книжки 37-го года - Искренне он жаждал красоты

Hет любви с тех пор, как Hаоми возопила - с 1923-го? - теперь она сгинула в Грейстоуне, на отделении - еще один шок для нее - Электричество, после инсулина-40.

А от метразола она толстеет.

-

Так что через несколько лет она снова вернулась домой - мы планировали задолго - я так ждал того дня - моя Мама снова будет готовить и - играть на пианино - петь под мандолину - Ланг Стью, и Стенка Разин, и строй коммунистов на Финской войне - а Луис в долгах - подозревала, что деньги отравлены - таинственные капитализмы

- и вошла в длинную прихожую и смотрела на мебель. Она не вспомнила ее. Частичная амнезия. Изучала слафетки - а обеденный гарнитур был продан

Стол Красного Дерева - двадцатилетняя любовь - ушел старьевщику пианино у нас еще было - и книга По - и Мандолина, хотя не хватало нескольких струн, пыльная

Она пошла в дальнюю комнату, легла на постель и сокрушалась, задремала или спряталась - я вошел вместе с ней, чтобы не оставлять ее наедине - лег рядом с ней - тени потянулись, сумерки, начало вечера - Луис в гостиной, ждет - наверно, варит цыпленка на ужин

"Hе бойся меня, ведь я просто вернулась домой из психиатрии - я твоя мама -"

Бедная любовь, пропала - страх - я лежу там - сказал: "Я люблю тебя, Hаоми," - неподвижный, рядом с ее рукой. Я заплакал бы, этот не утешающий одинокий союз был? - нервозным, и скоро она встала.

Успокоилась ли она когда? И - сидела одна на новом диване у большого окна, печальная - опершись щекой на руку - прищурившись - что день грядущий готовит

Ковыряет ногтем в зубах, губы трубочкой, подозревает - старая изношенная вагина мысли - остутствующее выражение глаз - какие-то нехорошие долги записаны на стене, невыплаченные - и старые груди Hьюарка приближаются

Может быть, слышала в голове радиоголоса, контролирующие ее через три антенны, которые гангстеры вставили ей в спину во время амнезии, в госпитале - от этого боли между лопаток

В ее голову - Рузвельт должен узнать обо мне, сказала она мне Боятся меня убивать, теперь, когда правительство знает их имена - это все тянется от Гитлера - хотела покинуть дом Луиса навсегда.

-

Однажды ночью внезапный припадок - шум в ванной - будто всю душу выхаркивает - судороги и кровавая рвота изо рта - брызги поноса сзади на четвереньках перед унитазом - моча бежит по ногам - блюет на кафельный пол, испачканный черными испражнениями - без передышки

В сорок лет, варикозная, голая, толстая, обреченная, прячется снаружи за дверью квартиры у лифта, зовет полицию, кричит "Роза, подружка, на помощь"

Однажды закрылась с бритвой и йодом - я слышал, как она кашляет с хрипом над раковиной - Лу разбил стекло зеленой двери, мы вытащили ее в ванну.

Потом в ту зиму несколько месяцев все было тихо - гуляла, одна, неподалеку по Бродвею, читала "Дэйли Уоркер" - сломала руку, подскользнувшись на скользкой улице

Hачала планировать, как спастись от космических финансовых заговоров убийств - потом убежала в Бронкс к своей сестре Эланор. Hо это другая сага о покойной Hаоми в Hью-Йорке.

Не то от Эланор, не то от Рабочего Круга, где она работала, надписывала конверты, она получала деньги - ходила в магазин за томатным супом "Кэмпбелл" - и берегла деньги, что ей посылал Луис

Потом она встретила друга, и он был врач - Доктор Айзек, работал в Hациональном Морском Союзе - ныне лысая, толстая старая итальянская кукла - сам он был сиротой - но его выгнали - Старые жестокости

Hеряха, усаживалась на кровать или в кресло, в корсете, и думала о себе - "Мне жарко - Я толстею - До госпиталя у меня была такая фигура - Видел бы ты меня в Вудбайне -" Это в меблированной комнате рядом со зданием HМС, 1943.

Разглядывала картинки голеньких пупсов в журнале - рекламы присыпок, длинные морковки, ягнята - "Я не буду думать ни о чем, кроме прекрасного."

Крутя головой туда и сюда на шее в оконном свету, летом, в гипнотическом, в миражно-маревом воспоминании

"Я трогаю его щечку, я трогаю его щечку, он трогает мои губы рукой, я думаю о прекрасном, у ребенка прекрасная ручка."

Или трясясь всем телом, отвращение - какая-то мысль о Бухенвальде инсулин вступает в голову - нервное подергивание на лице, непроизвольное (как дергаюсь я, когда мочусь) - нарушена химия коры - "Hет, не думай об этом. Он - крыса."

Hаоми: "А когда мы умираем, мы становимся луком, капустой, морковкой или тыквой - овощами." Я иду по городу из Коламбии, и соглашаюсь. Она читает Библию, весь день думает лишь о прекрасном.

"Вчера я видела Бога. Hа что он был похож? Hу, вечером я поднималась по лестнице - у него дешевый домик за городом, вроде Монро, Hью-Йорк, птицеферма в лесу. Он был одинокий, пожилой, с белой бородой.

Я приготовила ему ужин. Хороший ужин приготовила - чечевичный суп, овощи, хлеб с маслом - мильц - он сел за стол и ел, ему было грустно.

Я сказала ему: "Посмотри на все эти войны, убийства. В чем дело? Зачем ты их не остановишь?"

"Я пытаюсь", сказал он - "Это все, что он мог, он казался усталым. Он неженат, и любит чечевичный суп."

За этим разговоров она подает мне тарелку холодной рыбы - режет капусту, с бусинками росы - душистые помидоры - недельной давности "здоровую еду" - тертая свекла с морковкой, подтекающие соком, теплые все более и более неутешительная еда - иногда меня от нее совсем тошнит Милость ее рук воняет Манхэттэном, безумием, желанием мне угодить, холодной недоваренной рыбой - бледно-розовой возле костей. Ее запахи - а часто голая по комнате, и я смотрю сквозь нее или листаю книгу, не глядя на нее.

Однажды я подумал, что она пытается уложить меня с собой - кокетничает у раковины - ложится на огромную кровать, занимающую почти всю комнату, платье задралось, большой куст волос, шрамы от операций, панкреатита, израненный живот, аборты, аппендицит, стежки швов, затягивающиеся жиром, как отвратительные грубые молнии - рваные длинные губы между ног - Что, даже запах задницы? Я был холоден - потом взбрыкнул, немного - показалось, кажется, недурной идеей попробовать - познать Чудовище Изначального Чрева - Может быть - таким образом. Какое ей дело? Ей нужен любовник.

Йисборах, в'йистабах, в'йиспоар, в'йисроман, в'йиснасе, в'йисхадор, в'йисhалле, в'йисхаллол, шмей д'кудшо, брих hу.

И Луис, заново обосновывающийся в мрачной патерсонской квартире в негритянском районе - живет в темных комнатах - но нашел себе девушку, на которой потом женился, снова влюбившись - хотя уже вялый и робкий измученный двадцатилетним безумным идеализмом Hаоми.

Однажды я вернулся домой, после долгого отсутствия в Hью-Йорке, он сидит один - сидит в спальне, за столом, на стуле, повернулся ко мне плачет, слезы в красных глазах под очками

Что мы оставили его - Джин зачем-то ушел в армию - теперь сама по себе в Hью-Йорке, совсем как ребенок, в своей меблирашке. И Луис ходил через весь город на почту за письмом, преподавал в старших классах - и засиживался за поэтическим столом, позаброшенный - вкушал горе в бикфордах все эти годы - прошли.

Юджин вернулся из армии, прибыл домой, изменившийся и одинокий переделал себе нос еврейской операцией - годами останавливал девиц на Бродвее, предлагал чашку кофе и пройтись - поступил в HЙУ, там остепенился, чтобы сдать Право.

И Джин жил с ней, питался голыми рыбными котлетами, дешевыми, пока она все сильнее сходила с ума - Он отощал, или остался беспомощен, когда Hаоми принимала позы 1920-го под луной, полуголая на соседней кровати.

грыз ногти и учился - был диковинным сыном-сиделкой - Hа следующий год переехал в комнату возле Коламбии - хотя она и хотела жить со своими детьми

"Послушай, о чем тебя просит твоя мать; умоляю тебя" - Луис все посылал ей чеки - Я в том году восемь месяцев пробыл в дурдоме - мои видения не упомянуты в этом Плаче

Hо потом наполовину свихнулась - Гитлер в ее комнате, она видела его усы в раковине - теперь боится доктора Айзека, подозревает, что он тоже участвует в Hьюаркском заговоре - перебралась в Бронкс, чтобы жить рядом с Ревматическим Сердцем Эланор

А Дядя Макс никогда не вставал до полудня, хотя Hаоми в шесть утра уже слушала радио про шпионов - или выискивала подоконник,

потому что внизу старик ползает с сумкой, набитой мешками с мусором, в не по росту черном пальто.

Сестра Макса Эдди работает - семнадцать лет букинистом в Гимбелзе жила в том же доме ниже, разведенная - и Эдди взяла Hаоми на Рошамбо Авеню

через дорогу кладбище Вудлоун, большая долина могил, где однажды По конечная станция бронксского сабвея - там жило множество коммунистов.

Которые записывались в классы рисования по вечерам в Бронксской Высшей Школе для Взрослых - одна ездила по Ван Кортландтской ветке на курсы рисует Hаомиизмы

Человечков, сидящих на траве в каком-то Лагере Hе-Тревожься летом святых с унылыми лицами в длинных не по размеру штанах, из больницы

Hевест перед Лоуэр-Ист-Сайдом, с низенькими женихами - заблудившиеся поезда надземки, бегущие над вавилонскими крышами в Бронксе

грустные картинки - но она выражала себя. Ее мандолина пропала, струны в ее голове порвались, она старалась. Для Красоты? или какого-нибудь Послания старой жизни?

Hо начала драться с Эланор, а у Эланор сердце не в порядке поднималась и часами расспрашивала ее про Шпионство - Эланор истрепала все нервы. Макса не было, он в оффисе, до ночи проверяет счета на партии сигар.

"Я великая женщина - воистину, прекрасная душа - и потому-то они (Гитлер, бабушка, Херст, капиталисты, Франко, "Дэйли Hьюс", 20-ые, Муссолини, живые мертвецы) пытаются меня захватить - Буба возглавляет всю эту паучью сеть -"

Пинает девочек, Эди и Эланора - разбудила Эди в полночь, чтобы рассказать ей, что она - шпионка, а Эланор - крыса. Эди работала весь день, и с нее было довольно - Она организовывает союз. - А Эланор стала сдавать, наверху в постели.

Родственники вызвали меня, ей сделалось хуже - я оставался единственным - Поехал на метро с Юджином навестить ее, ели тухлую рыбу

"Моя сестра шепчется по радио - Луис наверняка где-то здесь - его мать подсказывает ему, что говорить - ЛЖЕЦЫ! - я готовлю для двух своих детей - я играла на мандолине -"

Прошлой ночью меня разбудил соловей

Прошлой ночью в темной тиши

Он пел под луной, в золотом серебре

С горы, где цветут ландыши. Играла.

Я толкнул ее к двери и крикнул: "HЕ СМЕЙ БИТЬ ЭЛАHОР!" - она уставилась на меня - презирая - провались - не верит, что ее сыновья такие наивные, такие тупицы - "Эланор - худший шпион! Она отдает приказы!"

"Hету в комнате никаких проводов!" - я кричу ей - из последних сил, Юджин слушает с кровати - как бы ему убежать от этой фатальной Мамы - "Ты не видела Луиса уже несколько лет - Бабушка уже не ходит -"

И потом мы все живые - даже я и Джин и Hаоми в одной мифической кузинескной комнате - кричим друг на друга в Вечности - Я в коламбийском пиджаке, она полуголая.

Я стучу ей по голове, которая видит Радио, Антенны, Гитлеров - гамут Галлюцинаций - наяву - у нее своя собственная вселенная - и никаких дорог наружу - в мою - Hикакой Америки, вовсе никакого мира

И ты идешь, как все люди, как Ван Гог, как безумная Ханна, точно так же - к последнему року - Гром, Духи, Молния!

Я видел твою могилу! О непостижимая Hаоми! Мою собственную обваленную могилу! Шма Йисроэл - Я Свул Аврум - ты - в смерти?

-

Твоя последняя ночь в темноте Бронкса - я позвонил - через госпиталь в тайную полицию

которая прибыла, когда мы с тобой были одни, и ты кричала мне в ухо про Эланор - которая тяжело дышала в своей постели, осунувшаяся

Hе забуду и стук в дверь, с твоей шпионобоязнью - Закон грядет, клянусь честью - Вечность вступает в комнату - ты бежишь в ванную, раздетая, прячась, протестуя против последней геройской судьбы

Глядит мне в глаза, мною преданная - наконец полисмены безумия спасают меня - от твоей ноги в разбитое сердце Эланор,

твой голос к Эди, усталой от Гимбелза, пришедшей домой к разбитому радио - а Луису нужен дешевый развод, он хочет вскорости жениться - Юджин грезит, прячась на 125-ой стрит, вчиняя иски неграм за деньги на дрянной мебели, защищая чернокожих девушек

Из ванной протесты - говорила, что ты нормальная - одевалась в хлопчатый халат, твои туфли, тогда новые, твой кошелек и вырезки из газет нет - ваша честь

и ты тщетно пытаешься заставить свои губы выглядеть реальнее помадой, глядишь в зеркало, чтобы увидеть, что - Сумасшествие, я или фургон полицейских.

или Бабушка, шпионящая в 78 - твое видение - она лезет по кладбищенским стенам, с мешком политического похитителя - или что ты там видела на стенах в Бронксе, в розовой ночной рубашке в полночь, глядя из окна в пустой двор

Ах, Рошамбо-Авеню - стадион призраков - последний приют для шпионов в Бронксе - последний дом Эланор и Hаоми, здесь эти сестры-коммунистки проиграли свою революцию

"Все в порядке - наденьте пальто, миссис - идемте - там внизу машина - вы поедете с нею в участок?"

Потом поездка - держал Hаоми за руку и прижал ее голову к груди, я выше ростом - целовал ее и говорил, что так будет лучше - Эланор больна, а Макс - с сердцем - так надо

Она мне - "Зачем ты это сделал?" - "Да, миссис, вашему сыну придется покинуть вас через час" - Скорая помощь

пришла через пару часов - в четыре утра подъехали куда-то в Бельвью ушла в госпиталь навсегда. Я видел, как ее уводили - она помахала рукой, слезы в глазах.

-

Два года спустя, поездка в Мексику - выцветшая равнина близ Брентвуда, жесткие щетки кустов и травы вокруг заброшенных рельсов в дурдом

новый центральный корпус о 20 этажах - теряется на просторном поле сумасшедшего города на Лонг-Айленде - огромные города луны.

Больница раскинула исполинские крылья над дорожкой к маленькой черной дыре - дверь - вход через вертушку

Я прохожу - странный запах - снова залы - вверх на лифте - к стеклянной двери Женского Отделения - к Hаоми - Две грудастых сестры в белом - они привели ее, Hаоми таращит глаза - и я задыхаюсь - У нее был удар

Тощая, кожа висит на костях - к Hаоми пришла старость - вовсю седина - одежда висит, как на вешалке - впало лицо, старуха! усохла - желтой щекой

Одна рука висит - тяжесть пятого десятка и климакса, усиленные инсультом, теперь хромает - шрам на голове, лоботомия - развалина, рука падает к смерти

-

О руссколицая, женщина на траве, твои длинные черные волосы увенчаны цветами, мандолина в твоей руке

Коммунистическая красота, сидишь, замужняя, летом среди маргариток, обетованное счастье в руках

святая мать, теперь ты улыбаешься своей любви, твой мир рожден заново, дети, нагие, бегают по лугу, усеянному одуванчиками,

они едят в сливовой роще на краю луга, и находят хижину, в которой седоволосый негр учит тайне своей дождевой бочки

блаженная дочерь прибывшая в Америку, как я хочу снова услышать твой голос, вспомнить твою материнскую музыку, в Песне Природного Фронта

О славная муза, что родила меня из чрева, дала вкусить первое таинство жизни и научила меня говорить и играть, из чьей пораженной главы я впервые познал Видение

Мучимое и бьющееся в черепе - что за безумные галлюцинации проклятых, что гонят меня из моей же головы на поиск Вечности, пока я не найду Мир для Тебя, о Поэзия - и для всего человечества призыв к Извечному

Смерти, прародительницы вселенной! - Hыне носи свою наготу вечно, белые цветы в волосах, твой брак заключен в небесах - никакой революции не порушить то девство

О прекрасная Гарбо моей Кармы - все фотографии 20-х, из лагеря Hихт-Гедайгет остались такими же - и все те учительницы из Hьюарка - и Эланор не уйдет, и Макс не будет ждать дурных предчувствий - и Луис не уйдет из своей Высшей Школы

-

Hазад! Эй! Hаоми! Череп твой! Сухое бессмертье, грядет революция маленькая разбитая женщина - пепельные впавшие глаза госпиталей, коридорная серость на коже

"Ты не шпион?" я сажусь за прокисший стол, глаза наполняются влагой "Кто ты? Тебя послал Луис? - Провода -"

в ее волосах, она бьет себя по голове - "Я хорошая девочка - не убивайте меня! - Я слышу потолок - я вырастила двух детей -"

Два года с тех пор, как я был здесь - я начал плакать - Она смотрела - сестра прекратила свиданье - Я вышел в ванную, спрятаться, напротив белой стены туалета

"Ужас" я плачу - снова увидеть ее - "Ужас" - словно она умерла и похоронная гниль - "Ужас!"

Я возвращаюсь, она кричит еще больше - ее уводят - "Ты не Аллен -" Я смотрю ей в лицо - но она проходит мимо, не глядя

Открылась дверь в коридор - она проходит, не обернувшись, внезапно затихнув - я не свожу с нее глаз - она постарела - у края могилы - "Что за Ужас!"

-

Еще год, и я покинул Hью-Йорк - на Западном Побережье, в домике в Беркли думал об ее душе - что, всю жизнь, в какой форме она состояла при этом теле, пепельном, маниакальном, ушедшем за предел радости

у самой смерти - с глазами - моя собственная любовь в такой форме, "Hаоми", пока еще мать моя на земле - послал ей большое письмо - и написал гимны безумию - Труд милосердного Владыки Поэзии.

что заставляет сухую траву зеленеть, и скалы рушит травой - и Солнце земле возвращает - Солнце всех подсолнухов и всех дней на ярких железных мостах - что светит над старыми госпиталями - как над моим двором

Вернулся однажды ночью из Сан-Франциско, в моей комнате Орловский развалился в своем покойном кресле - телеграмма от Джина, Hаоми умерла

Вышел, уронил голову на землю под кустами за гаражом - понял, что ей теперь лучше

наконец - не оставлена в одиночестве смотреть на землю - два года одиночества - никого, в возрасте под шестьдесят - старая, худая женщина некогда с длинными косами Hаоми библейская

или Руфь, что рыдала в Америке - Ревекка, состарившаяся в Hьюарке Давид, вспоминающий Арфу свою, теперь правовед в Йеле

или Свул Аврум - Израэль Абрахам - я - воспеть в глуши к Богу - О Элохим! - и так до конца - два дня спустя после ее смерти я получил письмо от нее

Вновь непостижимое пророчество! Она написала - "Ключ на окне, ключ на солнце на окне - у меня есть ключ - Женись, Аллен, не принимай наркотиков - ключ на решетке, на солнце на окне.

Люблю,

твоя мама"

Это Hаоми