ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ ДАВАЙТЕ ПОМЕЧТАЕМ О БЕССМЕРТЬЕ
ЛЕНИН
Политик не тот, кто зычно командует ротой,
Не тот, кто усвоил маневренное мастерство, —
Ленин, как врач,
Слушал сердце народа
И, как поэт,
Слышал дыханье его.
ПРОЛОГ К ДРАМАТИЧЕСКОЙ ТРИЛОГИИ «РОССИЯ»
Россия… Родина моя, Россия…
Я с каждым днем люблю тебя сильней,
Любая неказистая осина,
Звенящая среди болотных пней.
Ветла какая-нибудь у дороги,
Да и сама дорога впереди
Мне так близки, что только сердце вздрогнет
И разольется нежностью в груди.
Но ведь любить гнездо свое до дрожи
Дано и птице у родимых стрех.
Нет. Есть в России то, что родины дороже,
Что делает ее святынею для всех.
Сторонка всякая по-своему красива,
А дедов край везде и всюду мил…
Мы не страну в тебе боготворим, Россия,
Ты больше, чем страна:
Ты — мир!
В тебе судьба всего земного шара,
Твоя дорога, словно Млечный Путь,
Прислушаться
к гулу
твоего шага -
Будто в грядущее заглянуть.
Есть ли на свете подвиг прекрасней,
Чем тот, который задуман тобой?
Мир без голода, гнета и казней
Виденьем Грядущего всплыл над толпой:
Сметая гнездышки да мирки,
К мечте потянулись материки.
И вскоре с низин нарастающий рокот
Громами пройдет по кодексам прав!
Страдания ошибаться не могут:
Народ
всегда
прав.
И вот когда от Чон-Чу до Алжира,
От Заполярья до южных широт
Где-то в столетьях народы мира
Сольются в один всемирный народ,
Когда разноречья араба и чеха
Срастутся в единый язык Человека.
И только к пейзажу
великий итог
Сведет проблему Запад — Восток,
Тогда-то будущие поколенья
Спросят, подняв летописный груз:
Что же это было за дивное племя -
Русь?
Татарщина, боярщина, крепостное право,
Горб недоимок, падеж, недород…
Но как ухитрился в сермяжке дырявой
Душу сберечь этот странный народ?
Совести как сохранил постоянство,
Хоть одолели тюрьма да сума?
С горя впадая в дремучее пьянство,
Как он в туманах не пропил ума?
Как он, поникнув лихой головою,
Тише воды и ниже травы,
Вдруг свою долю
метал трын-травою.
В грозный час не щадя головы?
Как он на смену бунтам этим ярым
Выпростал знамя из марксовых книг
И белорусам, зырянам, татарам
Песню вернул и надежду воздвиг?
В чем же загадка? Что тут за тайна?
Не отупеть от пудовых оков,
Но, одолевши ужас отчаяния,
Дать
породу
большевиков
И выйти с ней на большие просторы,
Из подземелий рвануться наверх,
Чтобы безмолвным законам истории
Зрячесть привить навек!
Как разрешит потомство эту тайну,
Сказать сегодня не берусь,
Но знаю: в парках будущего встанет
Среди цветов
эмблема счастья:
Русь…
Так будет. Будет! Зябнущим — согреться!
Забытым — встать! Запуганным — вздохнуть!
На площадь
всепланетного конгресса
Ведет народы большевистский путь.
Вот потому-то русская дорога
Для всех племен особо дорога:
Не клячу быта им впрягать бы в дроги,
А рыжий буйногривый ураган!
Вот потому-то каждая осина,
Ветла любая машет им, как друг,
И оттого
при имени
Р о с с и я
Мне слезы перехватывают дух.
ОТ ИМЕНИ ЗЕМНОГО ШАРА
Не прорицатель я,
не пророк -
я только поэт
и только поэтому
осмеливаюсь
говорить
от имени земного шара.
Когда окончилась Вторая мировая
казалось,
повторения не будет;
казалось,
эта страшная война -
последняя в истории народов.
Особенно ужасно было в ней
перерождение и озверелость
людей, воспитанных на Гете.
Как это все могло произойти?
Немыслимо! Невероятно!
Все же
страна философов, поэтов, музыкантов
защелкала бирючьими клыками:
здесь гений отступил пред генералом.
Как жутко думать, что в XX веке
культура держится на паутинке.
Но вот проходят годы,
и опять,
как будто все давным-давно забыто,
одна великолепная держава
под ангельскою маской
вдруг
защелкала бирючьими клыками.
Бесцеремонно, по-американски,
влезая с джипами в края чужие,
она бомбит Вьетнам,
воюет бешено в Доминиканской
Республике,
в Анголе, в Мозамбике, в Конго,
швыряя с маху в братские могилы
десятки, сотни, тысячи людей.
А впрочем — люди… Что такое люди?
Статистика — не больше. Но
статистика, которая живет,
и дышит, и волнуется,
и грозно
сквозь цифры восклицает:
«Мы!
Мы не хотим,
чтобы из милых юношей,
наивно влюбленных в космос,
воспитывали палачей;
мы не хотим военной травмы,
новых увечий, новых калек;
мы не хотим, не хотим наблюдать,
как образованные джентльмены,
приютившие мир Эйнштейна,
решили
перерезать
паутинку».
Слушайте, вы,
если еще способны расслышать
что-нибудь человеческое:
не прорицатель я,
не пророк -
я только поэт
и только поэтому
вам говорю
от имени земного шара:
Требуем! Мирной! Жизни!
Мы,
миллиарды людей,
больше того: человеков.
ПО ДУШАМ
Тебе фашизм горше яда,
Ты сын России вроде бы
И ничего тебе не надо,
Кроме родимой Родины.
Но даже Родину, пожалуй,
Ты любишь опрометчиво:
Твоя душа не задрожала
От зла всечеловечьего.
Тебе-то что? Вон чисто поле,
Курган под ворон-птицею,
А если Африка в неволе,
Так это ж за границею.
Чиста твоя святая совесть
В своей закрытой гавани.
Ты счастлив средь родных сокровищ,
Но упускаешь главное:
Лишь там фашизм грязногривый
Вздымает вои лютые,
Где чувство Родины в отрыве
От чувства революции.
ДАВАЙТЕ ПОМЕЧТАЕМ О БЕССМЕРТЬЕ
Но не хочу, о други, умирать…
Пушкин1
Наука беспощадна и узка,
Искусство простодушно и широко.
«Любая к смерти приведет дорога» -
Какая в этом дикая тоска!..
А я поэт. Я верую в бессмертье.
Оно не в монументах, не в статьях.
Что мне до них, когда не бьется сердце
И фосфор загорается в костях?
Увы, так называемая «слава» -
Эрзац бессмертья, только и всего.
Ее величье утешает слабо.
Мое ж бессмертье — это естество.
Мы с вами — очертанья электронов,
Которые взлетают каждый миг,
А новые, все струны наши тронув,
Воссоздают мгновенно нас самих.
Мы, как река… Мы бросимся друг к другу,
Но нас уж нет, хоть мы глядим в глаза:
Все как бы обновилось — и нельзя
Вторично жать одну и ту же руку.
Так значит, я, и ты, и все другие -
Лишь электронный принцип, дорогие.[1]
Он распадется в нас — и мы умрем,
Он где-нибудь когда-нибудь сойдется,
И «я» опять задышит, засмеется
В беспамятном сознании моем.
Да, это буду я! Тот и не тот.
В обличьи пахотника или принца -
Неважно. Важно, что бессмертный принцип
Опять м е н я в стихийщину сведет:
Сквозь новый ген,
спустя мильон столетий,
А может быть, и через год,
Я снова появлюсь на этом свете.
2
Я твердо утверждаю, как закон,
Что в нуль не превратится электрон,
Поскольку вся материя превечна.
И то, что, выйдя из глухих пучин,
В слепой природе стало человечно,
Опять возникнет в силу тех причин,
Что вызвали дыхание мое,
Как ваше, как седьмых, десятых, сотых.
Мы вновь сквозь вековое забытье
Взойдем в телесности, а не в рапсодьях.
Пока не будет решена проблема,
Как из «оно» произрастает «я»,
Покуда здесь сознанье наше немо -
Моя догадка не галиматья.
Поверьте ж в эту сказочку. Не бойтесь.
(Рой электронов все ж не кутерьма.)
А поначалу в корне всех гипотез
Лежит веселая игра ума.
«Бояться смерти, что бояться сна…»
Бояться смерти, что бояться сна:
Она, бедняжка, вовсе не страшна.
Боится смерти только наше тело,
Но это уж совсем другое дело.
Предсмертные страданья из лихих…
Но сколько раз мы испытали их
В теченье жизни! Сколько умирали,
Не умерев. Так, значит, не пора ли
Возвыситься над смертью? Ведь она
На сотни возрождений нам дана,
Воскреснем мы не у Господня трона,
А под ваяньем бога Электрона.
Упрямый скульптор, он наверняка
Одних и тех же лепит все века.
«Пускай не все решены задачи…»
Пускай не все решены задачи
И далеко не закончен бой -
Бывает такое чувство удачи,
Звериности сил, упоенья собой,
Такая стихия сродни загулу,
В каждой кровинке такой магнит,
Что прикажи вот этому стулу:
«Взлететь!» — и он удивленно взлетит.
ЕСЛИ МНОГО КРОВОТОЧИН
Был на войне — меня не убило,
Плавал в тайфунах — не утонул,
Сама сирена мой стих полюбила
И мне морской подарила гул.
Когда начались мировые корчи,
Меня обошло великое зло:
Сберег я годы и душу. Короче -
Мне в большом неизменно везло.
Но мелочи… Будто на поле брани,
Они контузят, царапают, жгут.
Здесь нахамили, там обобрали…
От ярости нервы свиваются в жгут.
Иная молвишка такое мелет,
Что диву даешься: кто же ты? чей?
Сам говорю себе: «Это мелочь».
Но жизнь соткана из мелочей.
Обида узкая, как минога,
Играет в жилах алой волной…
Кровоточины, если их много,
Опаснее раны сквозной.
1960.
БУДТО ЗОЛОТАЯ РЫБКА В ЛУЖЕ
Это не чудо, не случай,
Не бред фантазии зыбкой.
Я верю: бывает в луже
И золотая рыбка.
Когда тебе очень плохо
И лужа твоего быта
В зарослях чертополоха,
Кажется, Богом забыта,
А мертвые листья к тому же
Пахнут газом болот,
Тогда обязательно в луже
Золотая рыбка блеснет.
Маленький хвостик солнца
Сквозь черное вспыхнет листье;
Прохожий, поднявши зонтик,
Ноябрю засмеется в лицо.
А в одичалой луже
Лазурь засияет гордо!
Эта рыбка может быть Валюшей,
А может, и провалом Голдуотера.
ВАЛЕНТИНЕ ТЕРЕШКОВОЙ
Не сон во сне, не миф крылатый -
Летя по заданной черте,
Дыханье девичье несла ты
Под белым солнцем в черноте.
Там нет громов в весеннем гневе,
Там стадо тучек не паслось;
Земля, в своем купаясь небе,
Казалась дальнею до слез.
Но эта даль жила одним:
Мир от тебя не отказался -
Твой милый голос оказался
Для всех любимым и родным.
Осыпанная звездным роем,
Забыв о пенье соловья,
Шалунья, ставшая героем,
Ты в каждом доме, как своя.
Душа рвалась к тебе из тела!
Материки… Со всех пяти
Все человечество летело
С тобой по твоему пути.
Там галактическая сталь,
Там черная сияет Тайна,
И все же космос нынче стал
Теплей от твоего дыханья.
ТЯЖЕЛАЯ СЛУЖБА
Всем хочется счастья порою вешней…
А я одного прогнал.
Красные белки живут в скворешне
У моего окна.
Как весел их короткий полет
По шишкам непочатым!
А черный кот по стволу ползет,
Карабкается к бельчатам.
— Прочь! — я кричу ему. — Ах ты, палач!
Вон отсюда! Сейчас же!
Он спрыгнет, юркнет — и жалобный плач
Несется ко мне из чащи.
Хищный, страшный, с ежом на горбу,
Разбойник жалуется на судьбу.
Он плачет таким голоском убогим,
Что только молитве сродни…
Да, не хотел бы я в наши дни
Служить в этом мире богом.
МОЛИТВА
Народ!
Возьми хоть строчку на память.
Ни к чему мне тосты да спичи,
Не прошу я меня обрамить -
Я хочу быть всегда при тебе.
Как спички.
НАША ПАМЯТЬ — КИНЕМАТОГРАФ
Наша память — кинематограф,
Где стопудовая лента.
Тут, что ни пядь, иероглиф,
В котором таится легенда.
В этом кино не только
Видения в звуке и краске:
Здесь репье действительно колко,
Здесь пахнет болото ряской,
Здесь вкус тютюна, который
Смешан с медом в немалой доле,
А главное — все мы актеры,
Играющие главные роли:
Плачем собственными слезами,
Доходя в страданьях до края;
Мы целуем любимую сами,
Чарли Чаплину не доверяя;
А любимая, будь ей полвека,
Молода на нашем экране:
Седина совсем не помеха,
Годы прелесть ее не украли -
Снова девушке восемнадцать,
Чарованье в ее походке,
Мы опять начинаем слоняться
По Арбату, Тверской, Охотке…
Оттого-то не скучно, если
Вы один в предвечернем тумане.
Где бишь трубка? Садитесь в кресло.
Включите экран. Вниманье!
Вот вы маленький-маленький. Вот
Школяр, голова ежова;
Вот вытягиваетесь в большого,
И усы оттеняют рот.
Вы меняли морские карты,
Вы любили «козла забивать»…
Но надо уметь кое-что забывать,
Вырезать из памяти кадры:
Этот оттиск зубов на губах
От житья среди вихрей буйных,
Когда были мы храбры в боях
И трусливы в тылу на трибунах.
И такая брала тоска,
Такое к себе отвращенье…
Как же в памяти это таскать,
Чему нет и не будет прощенья?
Оно, как сверчок, в мозгу
Все сверлит, и сверлит, и гложет.
Ах, забудьте об этом, кто может!
А я…
Я не могу.
«Ни прошлого, ни будущего нет…»
Ни прошлого, ни будущего нет?
Есть только настоящее? И все же,
Пройдя немало буйных лет,
Прошедшее ты ощущаешь кожей.
Оно с тобой. Оно всегда с тобой.
Здесь даже детство не погасло.
Ты окружен невидимой толпой.
Оно и в нищете — твое богатство.
Все вымершие живы. Даже дед,
Которому давно за полтораста…
На этажерке тигр-людоед,
Буфет, протертый вяжущею пастой.
К тебе вернется первая любовь
Все в том же белом платье из фланели.
(Вы оба от дискуссий пламенели,
Но уж теперь ты ей не прекословь!)
Под старость сужено житье-бытье:
Планета — от Казани до Рязани,
Но трепетность твоих воспоминаний
Спасает одиночество твое.
И есть, представьте, у седовика
Грядущее! Оно в его идеях:
Когда весь быт не в звяканье копеек,
Он будущее видит сквозь века.
«Милый! Если тебе не можется…»
Милый! Если тебе неможется
И почему-то счастье не снится -
Возьми мою душу с терпкой кожицей,
Раскрой на любой странице.
Ты услышишь голос, которому неможется,
Словно видишь свое отраженье с моста:
Он всеми твоими богами божится
И горько над ними, как ты, смеется.
«УЖ НЕБО ОСЕНЬЮ ДЫШАЛО…»
Как швырялся я в молодости счастьем!
Мне радости давались без труда.
И это не случайно: был я мастер
По добыванью солнца изо льда.
Но не ценил я этого тогда.
Пустяк! Мне было море по колено.
Года неслись. Проносятся года -
Передо мною третье поколенье.
Еще во мне шаманствует колдун,
Но каждый выдох для меня — канун…
Уж я ценю душевный свой уют,
Поэмы не бросаю в переплавки.
Я, как домашняя хозяйка в лавке,
Беру от жизни все, что выдают.
1966
«Был у меня гвоздевый быт…»
Был у меня гвоздевый быт:
Бывал по шляпку я забит,
А то еще и так бывало:
Меня клещами отрывало.
Но, сокрушаясь о гвозде,
Я не был винтиком нигде.
ХУДОЖНИЦА
Тате С.
Твой вкус, вероятно, излишне тонок:
Попроще хотят. Поярче хотят.
И ты работаешь, гадкий утенок,
Среди вполне уютных утят.
Ты вся в изысках туманных теорий,
Лишь тот для тебя учитель, кто нов.
Как ищут в породе уран или торий,
В душе твоей поиск редчайших тонов.
Поиск редчайшего… Что ж. Хорошо.
Простят раритетам и муть и кривинку.
А я через это, дочка, прошел,
Ищу я в искусстве живую кровинку…
Но есть в тебе все-таки «искра божья»,
Она не позволит искать наобум:
Величие
эпохальных дум
Вплывает в черты твоего бездорожья.
И вот, горюя или грозя,
Видавшие подвиг и ужас смерти,
Совсем человеческие глаза
Глядят на твоем мольберте.
Теории остаются с тобой
(Тебя, дорогая, не переспоришь),
Но мир в ателье вступает толпой:
Натурщики — физик, шахтерка, сторож.
Те, что с виду обычны вполне,
Те, что на фото живут без эффекта,
Вспыхивают на твоем полотне
Призраком века.
И, глядя на пальцы твои любимые,
В силу твою поверя,
Угадываю уже лебединые
Перья.
1964
ГЛУХОМАНЬ
После контузии стал я глохнуть…
Вокруг тишина. Понимаю сам.
И вдруг
ослепительный
грохот
Пойдет по рычащим басам.
И так секунд этак на пять,
С гулом, визгом и бряском.
(Я понимаю, что это память
О битве под Батайском.)
Но дальше в ушах шелестящий шум.
Он не зловещ. Он не угрюм.
Не бьет человека шоком.
Мне даже нравится легкий обман:
В ушах, как в раковине, океан
Шумит
отдаленным шорохом.
Так стоит ли жаловаться на шум?
Эх, глухота не горе…
Куда ни пойду — глубоко дышу:
Всюду со мной
Море.
БЕТХОВЕН
Когда уже глухой Бетховен
Спустился в свой осенний сад,
Он знал, что облака сипят,
А воздух звоном был подкован.
Но этот шум вообразимый
Его не интересовал.
Он жаждал звуков!
В лета, в зимы
Он эти шумы рисовал.
Но осень… О! Вот этот ранний
Свинцово-оловянный тон,
И медный тон, и деревянный,
Как меж фаготами тромбон.
Приметил тополя длинноту,
Забор, где в паузах колье.
Он в каждой краске видел ноту,
Он чуял, чувствовал ее.
Пылали клены-контрабасы…
Поверх пюпитров и голов
Он видел жаркие контрасты
Березовых колоколов.
Дубы запели, как древляне.
А сухостой? А мухомор?
И он унес в груди, в дыханье
Балладу «До-диез-минор».
ТАЙНА БЕТХОВЕНА
Нам говорят профессора: «В чем тайна
Бетховена? Откуда этот свет?
Что внес он после Моцарта и Гайдна
В искусстве симфонизма? —
И в ответ
Показывают пикколо, тромбон
И контрфагот. — Он эти инструменты
Отважно ввел в оркестр.
Этим он
И деревянный звук, и голос медный
В три форте поднял. Что за глубина!
Из океана волны эти льются!»
Вы ошибаетесь: Бетховена волна -
Из глубины Французской революции.
ПАГАНИНИ
Троглодиты стреляли из лука,
Хоронясь в дремучей траве.
А один среди вешнего луга
Вздумал
бренчать
на тетиве.
И на разных высотах струна
Отзывалась пока наугад,
И гуляла по ней стрела
Вверх и вниз, вперед и назад.
Так в культуре звучит и поныне
Древний лук, свиставший негромко.
И стреляет, ну хоть Паганини,
В людские сердца без промаха.
О МУЗЫКЕ, НО НЕ ТОЛЬКО
1
Когда объятый туманами Шуман
писал потрясающий свой «Карнавал»,
ему
по ходу темы
пришлось описывать маски.
Маска Шопена!
Шуман,
Растягивая пальцы на клавиатуре,
подобно змеиной пасти,
играет звездный ноктюрн,
в котором легко угадать
руку великого поляка.
Вот Паганини под маской!
Шуман за фортепьяно
дает ощущение скрипки
в изысканной
виртуозности
гениального
итальянца.
Но и в Шопене
и в Паганини
Шуман остался Шуманом.
Могучий массив основного звучанья
в глубинном подтексте
преодолевал
чудесное подражанье
поляку и итальянцу.
Но если иной тамбурмажор,
по клавишам барабаня,
берется
подражать
ноктюрнам и кампанеллам,
эти цитаты вмиг
нахлынивают океаном
и забивают бубен
несчастного джаз-бандиста.
Беркут, слетая с неба,
ввысь уносит барана,
но жадная ворона
запутывается
в его шерсти.
2
Когда великий Шуман
подсказывал свои ритмы
Чайковскому и Гуно,
Гуно
остался французом,
русским остался Чайковский.
Но горе лилипуту,
попавшему в паутину
звенящих золотом струн:
усваивая чужое,
становится он безродным,
безродным становится,
безликим.
ОДНАЖДЫ У ТЕЛЕВИЗОРА
В самый разгар симфонии — вдруг
У телевизора выпал звук.
Все так же сиял голубой экран,
В нем зрелище стало немым шумом.
Но, перейдя на беззвучную грань,
Оркестр вмиг заболел безумьем.
Дирижер прыгал, как шимпанзе,
Руками махал с идиотским видом;
Вон пианист истерику выдал,
Мчась по клавишному шоссе;
Дева из полотна Боттичелли
Арфу щипала во всю свою страсть;
Ростропович
ярился,
стремясь
Перерезать
горло
виолончели;
Тарелки, тарелки
одни на других
Зря хлопотали.
Флейтисты без шутки
Держали у рта немые гудки
и дули в них,
как
дураки!
Вихри волос. Напряженные мускулы.
Что за ужасная кутерьма…
Эй, скорее: стихов или музыки -
Мир без лирики сходит с ума.
ЖИЗНЬ
О, как обожал он жизнь!
В стихе завихрен, как в смерче,
Владел им особый джин:
Демон бессмертья.
Отлично демон служил!
(Не душу ль поэт ему продал?)
Поэт
огромно
жил:
Работал, работал, работал.
Как бык, работал… Как раб…
Как
четыре
негра…
Он строил воздушный корабль,
Каждая снасть из нерва.
Он каждое слово — на зуб,
Как проверяют червонец:
Они его правду несут,
Колоколами трезвонят.
Поэзии божество
Всходило из мощных прелюдий.
И мир услышал его,
Прислушались к песням люди.
Враги
давно
на дне.
А он все думал о смерти:
Возвыситься бы над ней
В граните, бронзе, меди!
Всю жизнь работал, как бык,
Всю жизнь ковал бессмертье.
Умер -
И стал велик.
А жизнь прошла — не заметил.
ШВЕЦИЯ
Огоньки на горизонте светятся.
Там в тумане утреннего сна
Опочило королевство Швеция,
Говорят, уютная страна.
Никогда не знала революции,
Скопидомничала двести лет;
Ни собрания, ни резолюции,
Но у каждого велосипед.
В воскресенье едет он по ягоды,
Ищет яйца в чаечном гнезде.
Отчего ж в аптеке банки с ядами,
Черепушки в косточках везде?
Почему, как сообщают сведенья,
Несмотря на весь уютный быт,
Тихая классическая Швеция -
Страшная страна самоубийц?
В магазинах гордо поразвесила
Свитера, бюстгальтеры, штаны…
Только где же у нее поэзия?
Нет великой цели у страны.
Что же заставляло два столетия
Жить среди вещей, как средь богов?
Смерти не боится Швеция -
Страшно выйти ей из берегов.
1964
«Наука ныне полна романтики…»
Глуп, как поэт
А.ФрансНаука ныне полна романтики -
Планк, Лобачевский, Эйнштейн, Дирак…
А где-нибудь на просторах Атлантики
Живет на краю эпохи дурак.
Атомный лайнер проходит, как облако,
Луч его стаю акул пережег.
А дурачок невзрачного облика
Тихо выходит на бережок.
Сидит он в чудесной тенистой тайне,
Счастьем лучится все существо.
Ах, поскорей бы умчался лайнер:
Русалка боится шума его.
И лайнер уходит, уходит, уходит,
Как именинник, по горло в дарах…
Вы, умники, знаете все о природе,
А вот русалку целует дурак.
ОКЕАНСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ
Пепел сигары похож на кожу слона:
Серо-седой, слоистый, морщинистый, мощный.
За ним открывается знойная чья-то страна,
Достичь которую просто так — невозможно.
Но аромат, словно запах женских волос, —
Так пахнут на солнце морские сушеные стебли
Под жарким жужжанием хищных, как тигры, ос…
И все это, все это — в толстом сигарном пепле.
ДИНОЗАВР
Вот тут, где молоденький явор
Красуется у реки,
Когда-то гигант динозавр
Прошел в четыре руки.
Бездушье, сколько ни пялься,
Не видит ни зги пред собой.
А здесь не только пальцы
Оттиснулись в магме седой:
Я вижу хребет зубастый,
Блеск доспехов крутых,
Глубокий и все-таки ясный
Щек полужаберный дых.
Что нас волнует при виде
Такого, как этот след?
Культурой ли нам привиты
Виденья дремучих лет?
И мы, оголтело глазея,
Гадая на все лады,
Смотрим с лицом ротозея
На чуждые эти следы…
Но вдруг на миг заметалась
Ящерица. Она,
Найдя следы, замечталась,
Будто с дремотного сна…
Ползет сквозь всякую заваль,
В себе затаивши века:
Ведь это сам динозавр,
Уменьшенный до вершка!
Но я возродил химеру,
Ее увеличив опять,
Плыву в мезозойскую эру
Лет миллионов на пять.
Стоит серебристы явор,
На ветках — сушка белья.
Здесь как-то прошел динозавр…
Быть может, это был я.
ТРИЦЕРАТОПС
В древнейшем мире, когда потом
Еще и не снился эрам,
Жил на земле трицератопс,
Он был исполинским зверем.
Веками ревел в косматую тьму.
Но время его отлетело…
Чудовище вымерло потому,
Что башка
перевесила тело.
Он в горы унес торжественный вой,
Но в кратер вулкана сверзся.
А я погибаю, друзья, оттого,
Что меня перевесило сердце.
СОНЕТ
В.Усову
Обычным утром в январе,
Когда синё от снежной пыли,
Мне ящерицу в янтаре
На стол рабочий положили.
Завязнувши в медовом иле,
Она плыла как бы в жаре,
И о таинственной заре
Ее чешуйки говорили.
Ей сорок миллионов лет,
За ней пожары и сполохи!
О, если б из моей эпохи
Прорвался этот мой сонет
И в солнечном явился свете,
Как ящерица, сквозь столетье!
1963
БУРЫЙ ДЫМ
Не любил я волос моих бурый дым,
Омрачавший мой смех весенний.
Мне так хотелось быть золотым,
Как Яхонтов или Есенин.
Но золотым я так и не стал.
А время неукротимо…
Зато теперь я блещу, как сталь,
И нет уже бурого дыма.
Но, глядя в зеркало хмурое,
Согласен я и на бурое.
ЛЮДИ ВСЕГДА МОЛОДЫ
Молодость проходит, говорят.
Нет, неправда — красота проходит:
Вянут веки,
губы не горят,
Поясницу ломит к непогоде,
Но душа… Душа всегда юна,
Духом вечно человек у старта.
Поглядите на любого старца:
Ноздри жадны, как у бегуна.
Прочитайте ну хотя бы письма,
Если он, ракалия, влюблен:
Это литургия, это песня,
Это Аполлон!
Он пленит любую недотрогу,
Но не выйдет на свиданье к ней:
Может, старичишка тянет ногу,
Хоть, бывало, объезжал коней?
Может, в битве захмелев, как брага,
Выходил с бутылкою на танк,
А теперь, страдая от люмбаго,
Ковыляет как орангутанг?
Но душа прекрасна по природе,
Даже пред годами не склонясь…
Молодость, к несчастью, не проходит:
В том-то и трагедия для нас.
1964
У МОЛОДОСТИ СОБСТВЕННАЯ МУДРОСТЬ
Не говорите мне о том, что старость
Мудра. Не верю в бороды богов.
К чему мне ум церковных старост,
Рачительных и грузных бирюков?
Их беспощадно бдительная хмурость
В кулак зажмет сердца до покрова.
У молодости собственная мудрость -
Любовь, которая всегда права.
ОДИНОЧЕСТВО
Улетели дети из гнезда.
Вьют свое. Ты больше им не нужен.
Но последний час твой не настал:
Не убит судьбой ты, а контужен.
Вон могилы протянули ноги.
Я шепчу последнее «прости»…
В старости друзей не обрести,
В старости мы часто одиноки.
Не горжусь я мудростью змеи,
Мудрость эта — пятачок разменный.
Вымирают
сверстники
мои!
В этом… в этом что-то от измены.
С ними умирает пламя духа,
Родственного в красках и чертах.
Но остались у меня два друга:
Тихий океан и Чатырдаг.
Стоит только вспомнить мне о них,
Хлынет в душу радостная сила.
Что же я сединами поник,
Даже если смерть меня носила?
Смертный, я бессмертьем обуян!
Кто сейчас мой кругозор измерит?
Молодым мечтаньям не изменят
Чатырдаг и Тихий океан.
О ТРУДЕ
Во многом разочаровался
И сердцем очерствел при этом.
Быт не плывет в кадансах вальса,
Не устилает путь паркетом.
За все приходится бороться,
О каждый камень спотыкаться.
О, жизнь прожить совсем не просто -
Она колюча и клыкаста.
Но никогда не разуверюсь
В таком событии, как труд.
От требователен и крут
И в моде видит только ересь.
Но он и друг в любой напасти,
Спасенье в горестной судьбе.
В конце концов он — просто счастье.
Сам по себе.
О СЛАВЕ
Кто из нас помнит имя
Некоего Мирона?
Некоего Леохара?
А между тем
Один изваял Венеру,
Другой — Аполлона.
Что может быть выше такого забвенья?
О ЛЮБВИ
Любящий многих — знает женщин.
Любящий одну — познает любовь.
Пао-ПаоЕсть в судьбе моей женщина,
Каждый раз казавшаяся новой.
Нет, любовь не наслажденщина -
Этого не понял Казанова.
Но и выбрать одну
отныне и присно -
В этом нет еще истины.
Только к закату жизни
Поймешь, кто была Единственной.
«Когда я впервые увидел Эльбрус…»
Когда я впервые увидел Эльбрус,
Эту двуглавую вспышку магния,
Был я мальчишкой. Совсем бутуз.
Но мной овладела мания,
И я шептал себе: «Ничего!
Вырасту — завоюю его».
Когда ж я впервые увидел вулкан
С кровавой тучей над кратером,
Меня не смутил Ключевской великан.
Быть может, в кочевье неоднократном
Я знал его сотни лет назад,
И тундру эту, и это становье…
Вот только чей-то убогий сад
Являл для меня что-то новое.
Когда я, родная, увидел тебя,
Недосягаемую такую,
Кровь моя не вскипела, знобя,
Как если бы встретил другую:
Я сразу понял — ты мне суждена.
В древнем Риме
(чутье порукой!)
Была ты, матрона, моей супругой,
И вот узнал я тебя, Жена!
«Белые розы пахнут снегом…»
Белые розы пахнут снегом,
У желтых роз лучевой аромат,
Махровые с черно-багряным мехом
Чуть-чуть табаком бесовским томят.
Но в розовой розе, в ее пыланье
Недаром томится вздох соловья:
Розовые -
твое дыханье,
Так пахнут только твои слова.
ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ?
В раннем детстве,
Когда я укладывал куклу спать
И покрывал ее одеяльцем,
Мне самому становилось тепло…
Не понимал я тогда,
Что это и есть любовь.
ЛЮДИ, ВЛЮБЛЯЙТЕСЬ!
Влюбленные, вы — миротворный мирт,
Ведь доброта в самой любовной химии.
Влюбляйтесь, люди! Вы спасете мир:
Влюбленные не могут быть плохими.
«Нет, любовь не эротика…»
Нет, любовь не эротика!
Это отдача себя другому,
Это жажда
Чужое сердце
Сделать собственной драгоценностью.
Это не просто ловушка
Для продолжения рода -
Это стремление человека
Душу отмыть от будней,
Это стремление человечества
Лаской срубить злодейство,
Мир поднять над войной.
ВЛЮБЛЕННЫЕ НЕ УМИРАЮТ
Да будет славен тот, кто выдумал любовь
И приподнял ее над страстью:
Он мужество продолжил старостью,
Он лилию выводит среди льдов.
Я понимаю: скажете — мираж?
Но в мире стало больше нежности,
Мы вскоре станем меньше умирать:
Ведь умираем мы от безнадежности.
1961
ЖЕНЩИНЫ РОССИИ
Два образа женщин в России,
Две стрежи в русле одном:
Одни — озорные, лихие,
Все ветхое — кверху дном!
Зубами потащит провод,
Ползя на вражеский дот,
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.[2]
Другие дохнут повиликой,
Одурью трав колдовских -
Раздумье шири великой,
Тихость лебяжья в них.
Подымет ресницы — диво!
Улыбка судьбу озарит.
Придет на свиданье под ивой -
Под ивою клад зарыт.
КАКИМ БЫВАЕТ СЧАСТЬЕ
Хорошо, когда для счастья есть причина:
Будь то выигрыш ли, повышенье чина,
Отомщение, хранящееся в тайне,
Гениальный стихи или свиданье,
В историческом ли подвиге участье,
Под метелями взращенные оливы…
Но
нет
ничего
счастливей
Беспричинного счастья.
1965
«Если умру я, если исчезну…»
Если умру я, если исчезну,
Ты не заплачешь. Ты б не смогла.
Я в твоей жизни, говоря честно,
Не занимаю большого угла.
В сердце твоем оголтелый дятел
Не для меня долбит о любви.
Кто я, в сущности? Так. Приятель.
Но есть права у меня и свои.
Бывает любовь безысходнее круга -
Полубезумье такая любовь!
Бывает — голубка станет подругой,
Лишь приголубь ее голубок,
Лишь подманить воркованием губы,
Мехом дыханья окутать ее,
Грянуть ей в сердце — прямо и грубо -
Жаркое сердцебиенье свое…
Но есть на свете такая дружба,
Такое чувство есть на земле,
Когда воркованье просто не нужно,
Как рукопожатье в своей семье,
Когда не нужны ни встречи, ни письма,
Но вечно глаза твои видят глаза,
Как если б средь тонких струн организма
Новый какой-то нерв завелся.
И знаешь: что б ни случилось с тобою,
Какие б ни прокляли голоса -
Тебя с искалеченною судьбою
Те же теплые встретят глаза.
И встретят не так, как радушные люди,
Но всей
глубиною
своей
теплоты,
Не потому, что ты абсолютен,
А просто за то, что ты — это ты.
1939
ОКЕАНИДА
Ты всплыла из моих стихов,
Как наяда из океана,
Ты потянулась ко мне без аркана,
Без сетей, без гигантских сачков.
Это был небывалый случай:
Еще разглядеть меня не успев,
Ты читала стихи нараспев,
Чуть глотая концы созвучий,
Целовала руки мои,
Обнимала мои колени,
И жарко срывались дыханья твои,
Точно паузы стихотворений.
А я смущенно глядел…
На минуту мне стало попросту жутко:
В кругу
таких «взрослых»
дел
Что такое стихи? Шутка.
Несерьезно это — стихи.
Но, оказывается, этой речью
Сквозь лирические пустяки
Я душу соткал человечью.
«Я слоняюсь в радости недужной…»
Я слоняюсь в радости недужной,
Счастье ты мое, моя тоска…
Ничего мне от тебя не нужно -
Ни дыхания, ни шепотка.
Ни твоих ладошек полудетских,
Из которых пил бы я тепло,
Ни полупоклонов ваших дерзких,
Будто мне подаренных назло
Не голубка — ты скорее сокол,
И тебя стрелою не добыть,
Но ведь оттого, что ты высоко,
Женщиной не перестала быть, —
И мое далекое страданье,
Стиснутое, сжатое толпой,
Розой окровавленной в стакане
Будет полыхать перед тобой.
СТАТНАЯ, ГОРДАЯ
Ты проходишь, статная, гордая,
Точно едешь верхом на тигре,
Как вождь, разбитый когортами,
В плену на реке на Тибре.
Твои волосы — хвост этрусский,
Но глаза в затаенном тумане;
Ты всегда улыбаешься дружески,
Но улыбка меня не обманет.
Нет, тебя не ласкала история!
Рождена без удачливой родинки,
Ты хотела, с судьбою вздоря,
Только счастья и славы Родине.
Оттого настаралась, намучилась…
Юность твоя изуродована.
Но не сломлено в женщине мужество,
Потому что за нею Родина.
А как бьется тайное пламя
Подо льдом твоей воли вышколенной,
Когда страшная твоя память
Вдруг возводит бараки, вышки…
Ах, не жалко ни зорь простуженных,
Что как будто и не светали;
Ни во сне этих запахов южных -
Жаль небывших свиданий,
Жалко девичьих губ нецелованных,
Изрекавших слова непотребные,
Яловых баб на дровнях,
Красавиц в гнилом отрепье.
Ты живешь сиротою круглой,
Улыбаясь в пути своем мрачном,
Чем могу оплатить тебе, друг мой,
Боль о навек утраченном?
Для тебя сдвинул горы бы я
Сквозь метели, самумы, вихри.
Ты проходишь, статная, гордая,
Точно едешь верхом на тигре.
«Для всех других ты просто человек…»
Для всех других ты просто человек.
Войдешь — никто не вспомнит о комете.
Вошел, как говорится, «имярек».
Тебя не обнаружат, не отметят.
Но боль моя отметит… Но игла
Вопьется в сердце… Но душа заплачет…
Никто не понимает, что вошла
Стихия женственности в сером платье.
Не понимает эта пестрота,
Что серое -
Ярчайшее на свете
И что вошла ты вовсе не как та:
Что ты вошла, как мое или ветер.
ЗАКЛИНАНИЕ
Позови меня, позови меня,
Позови меня, позови меня!
Если вспрыгнет на плечи беда,
Не какая-нибудь, а вот именно
Вековая беда-борода,
Позови меня, позови меня,
Не стыдись ни себя, ни меня -
Просто горе на радость выменяй,
Растопи свой страх у огня!
Позови меня, позови меня,
Позови меня, позови меня,
А не смеешь шепнуть письму,
Назови меня хоть по имени -
Я дыханьем тебя обойму!
Позови меня, позови меня,
Поз-зови меня…
1958
НОВЕЛЛА О ЗАТЯЖНОМ СНЕ
Что ни ночь — один и тот же сон.
Как я жаждал наступленья ночи!
С чего все это началось?
Однажды,
Когда я шел на службу к десяти,
Мне встретилась в пустынном переулке
Она.
Мы разминулись.
В ту же ночь,
Хоть я совсем о девушке не думал,
Приснилось мне, что я ей поклонился.
Она ответила и улыбнулась.
На следующий день, когда я снова
Пошел на службу к десяти, она
Мне встретилась в пустынном переулке.
Под мышкой у нее была ракетка
В клеенчатом чехле.
Я поклонился,
Но девушка с надменным выраженьем
Откинула головку.
Этой ночью
Мне снилось, будто мы сидели рядом
На голубой скамейке у воды.
Лица я не запомнил, но приметил
Лишь ямочку на подбородке…
Утром
Я снова поклонился ей. Она
По-прежнему откинула головку,
И я увидел ямочку, которой
Не видел наяву.
На этот раз
Мне снилось: девушка сидит на камне,
А я в самозабвении сжимаю
Ее колени, милые колени,
Крутые, как бильярдные шары.
Но больше я не кланялся. К чему?
Ведь эта недотрога все равно
Не обращала на меня вниманья.
С тех пор прошло немало дней. И все же
Все свои ночи проводил я с ней.
Она меня не замечала днем,
Но в полночь приходила, целовала,
Шептала девичьим своим дыханьем
Заветные слова, которых я
Еще ни разу в жизни не слыхал.
Как я был счастлив!
Что за чудо — сон…
Кто мог мне запретить?
Мы с ней, бывало,
Лежали в дюнах у морской губы,
Схватившись за руки, бросались в волны,
Плескались, хохотали — все как люди.
Но утром, утром… В переулке снова
Она любимая. Пройдет, не глядя
И даже отвернувшись. Белый свитер,
Такой пушистый… Клетчатая юбка…
На каучуке желтые ботинки…
А я? Я думал: «Знаете ли вы,
Что вы — моя? До трепета моя!»
Ушли недели, месяцы ушли.
И вдруг в один из августовских дней
Она прошла в кровяно-красном платье
И на руках
несла ребенка
в сон…
Теперь она приснилась мне женой,
А мальчик… Он, конечно, был моим.
И вот тогда-то среди бела дня,
Когда я шел на службу… И она…
Я вдруг остановился перед ней,
Как бык пред матадором, — будь что будет! —
И чувствовал, как на моем лице
Все мышцы заплясали, точно маска…
«Я больше не могу! — вскричал я зычно,
И переулок отозвался гулом.-
Поймите, больше не-мо-гу!»
Она
Испуганно взглянула на меня
И шепотом ответила:
«Я тоже…»
«Я мог бы вот так: усесться против…»
Я мог бы вот так: усесться против
И всё глядеть на тебя и глядеть,
Всё бытовое откинув, бросив,
Забыв о тревожных криках газет.
Как нежно до слез поставлена шея,
Как вся ты извечной сквозишь новизной.
Я только глядел бы, душой хорошея,
Как хорошеют у моря весной,
Когда на ракушках соль, будто иней,
Когда тишина еще кажется синей,
А там, вдали, где скалистый проход, —
Огнями очерченный пароход…
Зачем я подумал о пароходе?
Шезлонг на палубе… Дамский плед…
Ведь счастье всё равно не приходит
К тому, кто за ним не стремится вслед.
1961
«Когда я был молод…»
Когда я был молод,
силен,
и была у меня улыбка,
завораживающая женщин,
я никогда не читал им
своих стихов.
Я находил, что такое средство
ниже достоинства моей музы.
Но сейчас,
когда я очень устал,
и улыбка моя
может выразить только неудавшуюся жизнь, —
ради вас, дорогая,
я иду и на это…
Мне стыдно,
но я читаю
старые свои баллады,
в которых осталось что-то
от виолончельного тембра,
каким когда-то
была полна моя грудь.
ИЗ ПОЭТА ИКС
Ангел мой… Любовь моя тайная…
Снова слышу твои шаги.
Не ходи ко мне, золотая моя,
Сохрани себя, сбереги.
Для тебя я — бог Микеланджело,
Но во мне сатаны стрела,
Когда демон целует ангела,
Он сжигает его дотла.
«Счастливый не слышит природы…»
Счастливый не слышит природы,
Счастливчику не до того:
Бедняга из той породы,
Что слышит себя одного.
Но тот, кто ушиблен жизнью,
Но тот, кто обижен судьбой,
Кто в битве кровью брызнул,
Кто жертвовал собой,
Тот, подымаясь над роком,
Оленя на всем ходу
Поздравит с четвертым отрогом,
Что вырос в этом году.
О, если бы кто из косных
Заметил, как снег шевеля,
Купаются соболи в соснах,
Одетые в соболя!
Но нет! Он в величии глупом
И в обществе, как среди пней…
Чем больше природу мы любим,
Тем к человеку нежней.
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
На крышах снег, на деревьях снег,
Вообще, на дворе февраль,
Но «Вечерка» чирикает о весне,
И пахнет крымская даль.
И мы за семейным чаем
Благоговейно читаем:
«В Подмосковье трещат морозы,
На лету замерзают галки,
А в Ялте растут мимозы,
А в Мисхоре цветут фиалки».
Конечно, расстояние далекое:
Не для нас грабины и тополи…
Но родина — понятие широкое,
Очень широкое. И теплое.
С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ ВЕСНА?
Хоть громко распевает зяблик,
Хоть песни ввысь вознесены,
Весну знобит меж веток зяблых,
Ей лед уже прописан в каплях,
И все же нет ее, весны.
Недаром азбукою Морзе
Пророчит дятел недород.
Напрасно бедный зяблик-мерзлик
Бодрит свой маленький народ -
Кружит пурга невпроворот.
В снегах промчалась электричка…
Но что это за перекличка?
Трепещет свистик на весу.
Ах, это пеночка-весничка
В названье принесла весну.
КУСТЫ СИРЕНИ В МАРТЕ
Бурые и сухие, как розги,
Вблизи они те же, что в ноябре,
Но издали — будто в небрежном наброске
Зеленым пятном предвещают апрель.
Опять подхожу все ближе, ближе -
И снова розги да бурый тон;
А издали — снова кустарник рыжий
Зеленоватым мазком оттенен.
Что это? Наше предчувствие? Или
Плакатный рефлекс черно-синей сосны?
А может быть, безо всяких стилей,
Просто-напросто чудо весны?
ЭТО НАДО ЛЮБИТЬ
Где часовенка в травах колючих -
Из земли выбивается ключик.
Ему хочется речкою быть.
Он бежит от креста и клуни,
А на нем пузырятся слюни…
Это тоже надо любить.
ОДА ВОДЕ
Люблю я воду. Ведь она живая!
Послушай, как грассирует ручей,
Когда весною, скорость развивая,
Он осуждает карканье грачей.
А как порой гремит вода из крана,
Тарелки разбивая в прах и пух!
Я слышу в ней военный стих Корана
В ответ на бормотание стряпух.
Вода, вода… Во-первых и в последних,
Она твой друг, какую ни возьми!
Вода — великолепный собеседник,
Когда нельзя поговорить с людьми.
О СИНИЦАХ
Вот вы говорите — синица,
Синицу любой назовет.
Но вам, друзья, и не снится,
Какой это пестрый народ:
Синица с хохлатой головкой
(Ее «гренадеркой» зовут),
Черная с ней «московка»
У гнездышка тут как тут.
«Пухляк» — у него привычка
В дудочку во весь дух!
«Лазоревка», дивная птичка,
Нежно-небесный пух.
Вглядитесь в их милые лица:
Различны они? Вот-вот.
А вы говорите: синица.
Синицу любой назовет.
ВЕСЕННЕЕ
Весною телеграфные столбы
Припоминают, что они — деревья.
Весною даже общества столпы
Низринулись бы в скифские кочевья.
Скворечница пока еще пуста,
Но воробьишки спорят о продаже,
Дома чего-то ждут, как поезда,
А женщины похожи на пейзажи.
И ветерок, томительно знобя,
Несет тебе надежды ниоткуда.
Весенним днем от самого себя
Ты, сам не зная, ожидаешь чуда.
1961
ПЕСНЯ (Есть на севере, на юге)
1
Есть на севере, на юге
И кедрач и бересклет,
Есть там падубы да буки,
Но богаче дуба нет.
Ты стой за дубок, —
Дубок в землю глубок.
2
Он привольный, он обильный,
Где Россия, там и свой -
Белый, каменный, чернильный,
Водяной ли, боровой.
Ты стой за дубок, —
Дубок в землю глубок.
3
Ничего-то не страшится,
Не согнешь его в дугу,
Леший в дуплах копошится,
Сирин-птица на дубу.
Ты стой за дубок, —
Дубок в землю глубок.
4
И за эти-то за дупла,
За твои легенды, дуб,
Мы с боями шли за Дубно,
Дубоссары, Стародуб!
Ты стой за дубок, —
Дубок в землю глубок.
5
Не красны дубы в дубраве,
Коль песок на них летит.
Не житье тому в державе,
Кто на сторону глядит.
Ты стой за дубок, —
Дубок в землю глубок.
ПЕСНЯ (Вот яблоня в цвету)
Вот яблоня в цвету -
И пахнет вся долина.
Пчела, как мандолина…
А мне невмоготу…
Ты как снежком объята,
Хоть ливень льет ливмя,
Ты серебром богата,
Красавица моя.
Но знаю: будет время -
И ты опустишь бремя
Рачительных плодов.
Я к этому готов.
Но жалко в дебрях сада
Вот этого снежка…
Повремени! Не надо!
Не торопись пока!
Не стоит, пригорюнясь,
Облетывать, шурша:
Ты хороша, как юность,
Как юность, хороша!
ПЕСНЯ (Шла лужайка под уклон)
Шла лужайка под уклон,
Шел и я по той лужайке;
На лужайке — старый клен,
Старый клен в зеленой майке.
Поклонился я ему.
Отчего? Не понимаю.
То ли клену, то ли маю,
То ли миру самому…
Только вдруг мой старый клен
Весело взмахнул кудрями,
И пошел в полупоклон,
Подбоченившись ветвями.
То корнями в переплет
И налево и направо -
То вдруг «барыней» плывет,
Будто писаная пава.
Что за чудо во бору
В этот дивный день весенний?
Я ж второе воскресенье
В рот хмельного не беру…
А веселый милый клен
Так и ходит, так и машет!
Эх, ребята… Кто влюблен,
Для того и клены пляшут.
РАННЯЯ ОСЕНЬ
Нежно-белокурая береза
Чуткой дремой заворожена.
Листьев ее солнечная бронза
Ранним снегом запорошена.
Но порой от ледяного пуха
Затрепещет и едва-едва,
Более для сердца, чем для слуха,
Бубенцами зазвенит листва.
Я подумал, прошлое листая,
Что и ты в сентябрьскую тишь
Под морозцем ранним, чуть седая,
Все же теплым золотом звучишь.
ОСЕНЬ
Золотая звонница березы
В черных елях словно бы в скиту.
Я впиваю, погруженный в грезы,
Бледно-голубую высоту.
Хочется отшельником побыть,
С думами собраться на досуге,
Вспоминать приятное о друге,
О врагах на время позабыть.
Не за то ли осень нам мила
(Хоть и дни становятся короче),
Что, витая вне добра и зла,
Чувствуешь себя таким хорошим…
Но и быт своей огромной глыбой
Входит в мир святошей и предтеч:
Осень пахнет баней, пахнет рыбой,
Золотым загаром женских плеч.
ЗИМА В ПОДМОСКОВЬЕ
Деревья зимой в обновах,
Чтоб мир лесной не продрог:
Березы в шубках песцовых
Гуляют у всех дорог.
Осинки в пушных горностаях
Туда же за ними скорей
Под щебет зимующих стаек
Синиц, щеглов, снегирей.
О милые наши пичуги!
Покуда мы ждем соловья,
Вы с нами встречаете вьюги,
Хоть вам не хватает червя.
Есть лирика в ваших вздохах:
Щебечете вы,
дабы
В беломедвежьих дохах
Мечтали о лете дубы.
СНЕГ, СНЕГ!
Снег облагораживает мир.
Пышносеребристые сараи -
Это ведь хоромы братьев Гримм.
Частокол во льду, как самураи.
Ни весной, ни летом, даже в осень
Частокол не тронет наших душ -
Просто-напросто их сорок восемь,
Стареньких штакетинок у груш.
И сараи тоже… Так же ветхи,
Съедены червями их венцы,
Нет на крышах сахару, а с ветки
Больше не свисают леденцы.
А натуралисты свищут сплошь
Всем поэтам, чей волшебный гений
Возвышает простоту явлений,
Словно в этом возвышеньи — ложь,
Словно только серое пятно
Может быть художественной правдой.
Ах, снежок, не слушай! Падай, падай,
Разрисуй природы полотно.
СКАЗКУ СЪЕЛИ…
В Оленьем пруду нельзя утопиться,
Зато сквозь пенистый лепет
Здесь гордо плавал черный лебедь -
Австралийская птица.
Он был так хорош по краскам:
Сам дымчатый, а клюв — ал.
В таком сочетании черного с красным
Стиль Рембрандт создавал.
Лебедя звали Борькой,
Он был совсем ручной.
Дети к нему подходили с коркой,
Пенсионеры — с травкой речной.
Но вдруг врываются три лихача,
Хватают птицу на ощупь,
И бедный лебедь, крылами треща,
Попадает, как кур в ощип.
И пир начинается — жжуть!
Послав благородство к черту,
Три палача лебедятину жруть,
Словно Иван Четвертый.
Зачем вы сделали это?
Сказку развеяли в прах?
Ведь этот лебедь на мелких прудах
Из каждого делал поэта.
Девица, одетая в бантики,
Ответила, с тона сойдя:
— Нам так захотелось романтики,
Товарищ народный судья.
РАЗГОВОР ПОЭТА С ЛИТЕРАТУРОВЕДОМ
П о э т
Что ж! Пользуйтесь ответом долгожданным
И не тяните нервы из меня:
Я не был, не был донжуаном,
Но я люблю Любовь и ей не изменял.
Л и т е р а т у р о в е д
Так вы — однолюб? Распутан клубок!
Отлично! Я лирику вашу помилую.
Но раз вы назвали имя «Любовь»,
Назовите же отчество и фамилию.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЭПИГРАММЫ
ЭПИГРАММА 1 НА ЧЕМПИОНА СРЕДНЕГО ВЕСА
Чемпион России по рангу
(Слева и справа охрана!),
Он легко подымает штангу
(С помощью подъемного крана).
ЭПИГРАММА 2
Его не тронь: сочтут за святотатство.
Хоть лавров нет, но есть лауреатство.
ЭПИГРАММА 3
Эн-Эн от бешенства скачет козлом!
(О, как величав он в этаком виде…)
Он за добро отплатил мне злом -
И вот с тех пор меня ненавидит.
ЭПИГРАММА 4
Не любит он шири без берегов,
Вселенную сводит к селению.
Сей стихотворец — любимец богов,
Но я атеист, к сожалению.
ЭПИГРАММА 5
Люблю твои лихие книжки:
В них краски, юмор и уют.
Вот только ноги устают:
Ведь пляшешь в них без передышки.
ЭПИГРАММА 6
К чему тут анализы тонкие?
Спорить о нем излишне:
Рифмы такие звонкие,
Что сердца сквозь них не слышно.
ЭПИГРАММА 7
Событий он не касался,
Он важно шел в никуда.
Всегда он кем-то казался
И не был никем никогда.
ЭПИГРАММА 8
Как много в юном поколении
Демагогической игры!
Рождаются такие гении
Путем метания икры.
ЭПИГРАММА 9
Он в искусстве ни «бэ», ни «мэ»,
Но слывет среди славных имен.
Все считают, что он умен,
Он же просто «себе на уме».
ЭПИГРАММА 10
Знать не знает ничего -
Только бы держать перо,
А уж рифмы за него
Подберет рекламбюро.
ЭПИГРАММА 11
Коль описывать такого,
Карандаш бери веселый:
Он с повадкой Хлестакова
Лезет в роль Савонаролы.
БАСЕНКА С МОРАЛЬЮ
Комарик обгорел слегка,
Уж не звенит в полете юрком:
Хотел ужалить светляка,
Но оказался тот… окурком.
НА КРИТИКА ИКС
Хоть внешне прочен, кК гранит,
Он сам себя тоскою губит;
Он славит тех, кого не любит,
Кого же любит, тех громит.
НА КРИТИКА ИГРЕК
Зачем же, оглядев мой стоэтажный том,
Он высоту прикинул аж до крыши?
Доблесть
карлика
в том,
Чтобы плюнуть как можно выше!
НА КРИТИКА ЗЕТ
Бывали РАППы — был он в РАППах,
Потом постреливал по ним.
Он неопределим, как запах,
И, как налим, неуловим.
ЭПИГРАММА
Поэт, а на фото сплошной генерал:
Медаль за Канны, медаль за Ваграм.
Все города, вероятно, брал
Этот галопщик по всем фронтам!
Фигаро здесь, Фигаро там…
ЭПИГРАММА
Все быстрее, все скорее
Льется, льется речь его:
Тут и ямбы и хореи,
А сказать-то нечего.
ЭПИГРАММА
Он пишет прозу и стихи,
Он пишет пьесы и статьи.
Критиковать его боюсь:
Он важен, как домашний гусь,
Что плавает, летает
И по земле ступает.
Ни щука, сокол, ни олень
Того не могут по сей день.
ЭПИГРАММА
Сказали дураку, что он философ,
С тех пор повсюду — паки-паки -
Взамен проблем или вопросов
Сует он вопросительные знаки.
ЭПИГРАММА
«Ошибки, ошибки…» Как на трубе,
Гремишь обо мне ты и плачешь при этом.
Одну бы такую «ошибку» тебе,
Глядишь — и ты, миленький, стал бы поэтом.
РЕПЛИКА
Позови меня, позови меня,
Позови меня, позови меня!
(Сельвинский)
Позови меня, позови меня,
Хоть когда-нибудь позови.
(Рождественский)
Сидит в бумажном он листе
С улыбкой страшной на лице.
(Сельвинский)
Молчит кузнечик на листке
С безумной мукой на лице.
(Вознесенский)
Большой рояль от блеска бел,
Подняв крыло, стоял, как айсберг.
(Сельвинский)
Черный айсберг рояля.
(Жмуринская)
Огнями очерченный пароход.
(Сельвинский)
Крымский мост, очерченный огнями…
(Карасев)
Человек выше своей судьбы.
(Сельвинский)
Вы были выше и упрямей
Своей трагической судьбы.
(Жигулин)
И вдруг меж корней в травяном горизонтце
Вспыхнула призраком вихря
Золотая. Закатная. Усатая, как солнце,
Жаркая морда тигра.
(Сельвинский)
Только вдруг меж кустами
Взошла величаво, как солнце,
Морда снежного барса.
(Фоняков)
и т. д., и т. д.
Не пойму я этакого нрава…
Эх, ребята, рассуждайте здраво:
Проскользнете у широких масс,
Но чужое остается чтивом:
В поэзии
чужой алмаз
Становится фальшивым.
Примечания
1
Теория Норберта Винера.
(обратно)2
Некрасов
(обратно)
Комментарии к книге «Давайте помечтаем о бессмертье», Илья Львович Сельвинский
Всего 0 комментариев