«Лирика»

Untitled

КАРЛОС ИЛЬЕСКАС

р. 1918

ГВАТЕМАЛА

Перевод с испанского Михаила Донского *

Поэт, журналист, дипломат, Карлос Ильескас принадлежит к литературному поколению 40-х годов, решительно провозгласившему борьбу за социальные и экономические преобразования и возрождение национальных культурных традиций. После свержения гватемальского диктатора Х. Убико (1944 г.) Карлос Ильескас приехал в Мексику в составе посольства Гватемалы. В 1954 году, когда в его стране пало демократическое правительство Х. Арбенса, Ильескас, как и многие другие прогрессивные деятели гватемальской культуры, остался в Мексике, где уже четверть века выступает с очерками, рассказами и стихами в мексиканских журналах и преподает в столичном университете. Ни журналистика, ни дипломатическая деятельность, ни сложные перипетии общественной и личной судьбы не могли противостоять его поэтическому призванию. Книги стихов Ильескаса выходят не часто: «Экзерсисы» — в 1960, «Реквием по страстям» — в 1963, «Дневники Марсия» — в 1973 годах. В 1977 году Национальный автономный университет в Мехико выпустил его поэтический сборник «Руководство для обезьян и другие поэмы». Поэзия Карлоса Ильескаса порой трудна для восприятия. Он безукоризненно владеет поэтической техникой — многие стихи в его последнем сборнике написаны в форме сонета, — однако это отнюдь не упрощает сложнофигурной метафорической лепки и замысловатых ассоциативных ходов его поэзии, по которым продвигаешься, как в лабиринте, часто без надежды отыскать выход. Но когда «чередование картин, их связь, их тема» угаданы, тогда поражаешься силе логической мысли поэта, свободно оперирующего всеми доступными ему «картинами, впечатлениями, наплывами», и тому, как естественно переходит он от высокой лирической ноты («дождь, // летний, летящий, как ласточка, дождь, // дождь, как обрушившийся мне на грудь // жаркий каскад женских волос») к «объяснению в ненависти» — яростному протесту против бессмысленного «муравьиного» долготерпения, а от протеста — к проникнутым ностальгической нотой стихам об изгнании. В экспрессивной сложности Ильескаса нет ничего нарочитого: его поэзия — сплав образных систем индейской мифологии, барочного искусства и современной поэзии, и в каждом образе — застывшей «капле» этого сплава — «отражается мир».

Умереть не так-то уж просто

Умереть не так-то уж просто

в наших странах с роскошным пейзажем:

голод действует мало-помалу,

с чувством меры вонзая когти.

Болезни в отдельных случаях

дело решают, но часто

ты и не знаешь, что болен,

продолжаешь цепляться за жизнь;

а если и знаешь, — тратишься

вместо еды на лекарства, —

и аппетит пропадает.

Так что у нас, как видишь,

умереть не так-то уж просто.

∗ ∗ ∗

Этот ветер — открытая рана. Живу и страдаю.

Изгнанье вонзилось мне в плоть. Неотвязные мысли.

Обреченно служу ослепленному яростью лету.

В груде слов я ищу тот огонь, те цветы,

от которых стихи обретут долговечную свежесть.

Я лежу на земле и, обряженный в красочный саван,

призываю печальную память. Это что там, река?

Да. Тогдашние звезды глядят мне в глаза,

источая небесную горечь,

подстрекая жестокость,

с которой глодаешь мне сердце

ты, прелестная рыбка пиранья,

и отчаяньем лютым пропитываешь мои строки:

ведь ты где-то не здесь,

и о том плачут вместе со мною

ветер, земля, и река, и цветок, и огонь.

Здесь пустырь,

где растет безнадежность.

∗ ∗ ∗

Картины. Впечатления. Наплывы.

Дождь. Капля, вкрапленная в зыбкий круг.

Деревья. Их стволы согнул недуг.

Среди листвы рой нежити пугливой.

Шушукаются призрачные ивы

с рекою, чтобы скоротать досуг.

Вонзает в воду стрелы звонкий лук.

Ласкает крышу дождь сладкоречивый.

Чередование картин. Их связь.

Их тема. Фуга родилась, окрепла.

Глиссандо ветра ворвалось в клавир.

В литавры ливень бьет, остервенясь.

Хорал огня, любви, забвенья, пепла.

И в каждой капле отразился мир.

Люди и дождь

Люди и дождь — два похожие мира.

Так же меняют течение рек,

так же вгрызаются в недра земли,

так же ликуют, сливаясь в объятьях.

Нет, не случайно вода нам журчит

что-то свое, и мы не случайно

горсть подставляем шарикам ртути,

сыплющимся с разбитого неба.

Люди — как дождь. Их сущность — движенье,

чередованье мелькающих образов.

Люди и дождь зачаты во тьме,

чтобы под звуки траурных труб

кануть во мрак. Раствориться в земле.

Грубый ли камень, мягкий ли мох, —

вновь из-под них выбивается, льется

светлая песнь человечьего сердца.

Сонмы бессонных сверкающих капель

свергнуты с неба — ангелы падшие.

Как человек — обездоленный, изгнанный,

снова замешенный мокрою глиной,

капля есть символ изгнанья из рая.

Да, мы похожи: обнявшись, встречаем

грозы и шквалы.

Мне нравится дождь,

летний, летящий, как ласточка, дождь,

дождь, как обрушившийся мне на грудь

жаркий каскад женских волос,

дождь, как слепец без поводыря,

дождь, как лунатик средь бела дня,

в вечность и в память вперивший зрачки.

Струи, заигрывающие с мостовой,

дерзкая дробь по могильной плите

нравятся мне. Ах, как нравится мне

вторгшийся в мирный могильный покой

августовский безудержный ливень.

Нравится мне насмешливый дождь,

нравятся розыгрыши озорные:

смазать наотмашь румянец фальшивый,

выставить уличный сор на поверхность,

дремлющий тихий ручей совратить

россказнями о всемирном потопе.

Сходство. Во всем. Дождь, беременный мной,

носит меня девять дней и ночей:

впитываю, как зародыш в утробе,

звездные всплески, звериное буйство,

сырость могильную — все, что в нем есть,

впитываю, собираю, коплю,

чтобы пролиться, отдать, напитать.

Сходны и в чувствах мы с ним, и в стремленьях:

яростно рвемся к рекам любви.

Через пороги, запруды… Извечный

путь к океану по имени смерть.

Объяснение в ненависти

Муравьев отличает терпенье, которое я презираю.

Земля, где они копошатся, верша свое дело,

мне враждебна. Боюсь их. Не в силах за них заступиться

перед въевшимся в кости мои злым нетерпеньем.

Их племя древнее, чем наше, уклад их древнее.

Для них непреложен закон: одинаковость всех.

Друг за другом, гуськом продвигаются узкой тропой,

и отвлечь их не может ничто, в чем реальной нет пользы:

размышленье, фантазия, музыка… Счастья не ищут,

и, конечно, поэтому счастливы. Терпеливы

и абсурдно покорны судьбе. Ненавижу.

В божественных установленьях нимало не смысля,

терпят, что я их топчу, что жгу их потомство,

что я, Саваоф муравьиный, десницею гневной

на них разверзаю небесные хляби в саду.

Глядят на крушение башен своих вавилонских

и вновь — терпеливые зодчие, — вновь за труды.

Их новая башня растет, и растет во мне ярость.

И тогда поражаю их тьмой, осязаемой тьмой.

И, обрушив на них все небесные кары, я жду,

что они расточатся, что сгинут они навсегда.

Но слепо, в своей одинаковости вековечной,

не замечая моей отчаянной с ними борьбы,

какому-то следуя дьявольскому предначертанью,

они принимаются строить в сознанье моем

частоколы терпенья, нося и нося по крупице

ползучие шорохи, шепоты, увещевания:

быть пониже, поплоще, попроще,

пригибаться к земле и к траве и к себе самому,

подчинять свою плоть неизбежному бремени страха,

ощущать, как положено всем обезьянообразным,

дрожь любви и дрожь смерти. История. География.

Райские кущи. Геенна.

Угомонить нетерпенье.

Покарай их господь!

∗ ∗ ∗

Бедняга молния оголодала,

на скудный стол набросилась молчком,

прельстившись недоеденным куском,

лизнув край недопитого бокала.

Задергалась в конвульсиях: ей мало.

Безумствует причудливый излом.

Немой сопернице шлет вызов гром:

смирить, стереть, лишить ее накала.

Неистовствует мегаваттный гнев:

рык недовольный — ревом стал стоустым,

светящиеся щупальца взвились…

Гром торжествует, в схватке одолев,

и молнию дожевывает с хрустом.

А голубь строчкой прошивает высь.

* Карлос Ильескас — Лирика (Перевод с испанского Михаила Донского. Вступление И. Чежеговой) // Созвездие лиры (М.: Художественная литература, 1981), 153-160.

5

Реклама на сайте