«Конец вечности»

Богдан Агрис КОНЕЦ ВЕЧНОСТИ

КОЛЬЦО

«Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои»

Екклесиаст, 1, 6 Тени смерзаются в студень. Полночные пчелы Медленно пробуют экстези лунного меда. Камень крошится. Я скоро тебя позабуду. Все хорошо, что кончается вовремя, детка. Я окликаю забвенье по имени. Это Смелый поступок, безумный поступок. Я знаю, Что не удержишь в ладонях ни ртути, ни пара. Что ж говорить о твоем неприкаянном сердце… Как же меня искалечила полночь! Я вязну В чем-то аморфном, как стон, и, как похоть, горячем. Эхо без крика, и крик остается без эха. Тело сейчас миновало шестой перекресток. Я не умею писать на асфальте смолою Горьких пустот, но тем более пробую это. Пробую голос, меняю пространство на время, Пробую ветви на чуткость к истерикам ветра. Дай мне письмо, что написано так и не будет. Брось мне в лицо, что положено бросить сегодня. Дай напоследок еще на тебя насмотреться. Как ты красива, но это тебе не на пользу. Я раскрываю тетрадь на сгоревшей странице. Я волоку за собою никчемные речи. Кто-то бушует на гребне кольца. Это ветер Хочет кольцо разорвать, но куда ему! Разве… Впрочем, едва ли какие-то «разве» бывают. Небо окончено. Подпись, число, отпечаток Божьего пальца на рваной холстине творенья. Я не хочу собирать и разбрасывать камни. Я не хочу обнимать, чтоб потом от объятий Не уклоняться — мучительно это, а кроме, Кроме того, погляди, как растаяли руки. Стали туманом. Туман превращается в тени, Тени смерзаются в студень…. 25 мая 1999 года

ТЕЛЕФОННЫЙ МОНОЛОГ

Черт побери, кто в семь часов утра… Поубивал бы… Алло! Ничего не слышу! А, это ты… Да в трубке шалят ветра. Как я? Сижу и починяю «крышу». Ну, разбудила. Впрочем, вставать и так. И умирать однажды придется тоже. Сердце — «тук-тук», будильник — свое «тик-так», Ну а пружина — одна там и здесь, похоже. Ладно, оставим. Чушь я всегда несу… Что называется, девочка — «чем обязан?» Поговорить? Хорошо, но в восьмом часу Я омерзителен, предупреждаю сразу. Как вообще? Ты хочешь взаправду знать? Поберегись, я ведь еще отвечу. Хочешь послушать? Во-первых, пуста казна. Выбило «пробки» и догорели свечи. В доме разгром, в активе один коньяк. Век на дворе еще поменяться хочет. Из зазеркалья в силу того — сквозняк. Прикуп узнаю — немедля уеду в Сочи. Те же порядки парят над Москвой-рекой — Стон похорон, веселие новоселий… Я ж потерял даже и тот покой Хрупкий, которым тешил себя доселе. Как я хочу в ливень втянуть взахлеб Горький табак вымокшей сигареты! Небо по осени морщит высокий лоб, А зеркала — все норовят в портреты Выбиться… Ладно, только — не оживать! Мало мне прочей нечисти супоросой…. Ливень плетет дымные кружева. Скоро они сложатся в знак вопроса. Я разжую каждый сухой ответ. Мелом посыплю полузасохший крокус. Видимо, скоро клином сойдется свет На пентаграмме — и соберется в фокус. Я ворошу пепел весны клюкой, Посохом ли, скипетром ли — не в курсе… Знаешь, ночлег, похоже, недалеко, Если поверить нервной морзянке пульса. Что до любви — я не в ладах с душой… Бог бы с любовью, если б не дьявол с нею. Всякая тварь ищет любви большой, В поисках оной медленно стервенея. Хочешь ударить? Ну, приезжай, ударь. Бей, как судьба — сухо, беззлобно, мерно… Если тебя покоробило слово «тварь», Я объясняю: то богословский термин. Голос рассыпан в мелкую медь фонем. Дребезг и бряк — «воблы и пива кружку!» Я несговорчив. Это не значит — нем. Если приедешь — пожалуй, шепну на ушко Что, мол, люблю, что, мол, тебя, но ты Помни: слова — лишь усложненный ветер. Знаешь, записки на лоскутьях темноты Так хорошо рассыпаются на рассвете В зяблый, шершавый и шепелявый прах. Давится космос комьями перегноя. Если пространство держится на ветрах — Цепи значений клацают за спиною, Ибо не знают с чего им свисать теперь, Точек каких выделенных держаться… Ты извини: мне позвонили в дверь. Это резон до вечера попрощаться. Да, привези мне кофе с пяток децил. Не растворимый — молотый: лучше «Чибо». Предпочитаю лучшие образцы И не хочу пить суррогаты, ибо… Впрочем, я думаю, ты поняла вполне. Так привезешь? Полнейшее аллилуйя! Ладно, красавица — встретимся при Луне, Ну а пока — жду, трепещу, целую… …Что называется, рыбку с утра лови. Текст прочитать — вылитый Мефистофель! Не разговор, а полное «се ля ви»: Чем не прикинешься ради пакета кофе… 11 июля 1999 года — 27 февраля 2000 года

СОБИРАЯСЬ НА РАБОТУ МАРТОВСКИМ УТРОМ

Ольге Стороженко — подарок на день рождения

Небо завсегда чуть горчит спросонок. На полу валяется томик Лема. Глас из телефона нервозно-тонок: Интонации разные — та же тема. Мебель чуть рассохлась под взглядом Будды, Заселенного в скучную плоть фаянса. В проводах сливаются амплитуды, Выдавая «накося!» резонанса, Отчего шутя вылетают пробки, И заходится в тресках модемный зуммер. Я бы вынес физический мир за скобки, Но умею плохо, а Гуссерль — умер. Я пишу статьи, эпиграммы, письма, В промежутках — пью, интригую, скалюсь. С кем резвилась ночью моя харизма, Выясняю утром, раздвинув жалюзь. Что тебе не нравится, дорогая? Все отлично — в смысле: «Ничто не схоже». Ты была одна — а теперь другая. Та была постарше, а ты моложе. Только у меня как-то одинаков Возраст: двадцать восемь плюс-минус эра. Все живу, и все ожидаю знака Что скостили срок, но! — «блаженна вера». Я хотя не жид, но, похоже, вечен, И бессмертен буду до смерти самой. Я бы и взвалил небосвод на плечи — Боги не дают, опасаясь срама. И сомненья их не без почвы, ибо Из меня не выйдет кариатиды. Март уже в разгаре: блефуют Рыбы, Но пока еще не настали Иды. Все-то мне неймется быть в Риме первым. Ладно бы еще профиль был орлиным!.. Форум ли Траяна иль храм Минервы, Эйфелева, или Рейхстаг Берлина — Все скользит, мешается и роится, Словно пчелы в сравненьях Гомера, только Мне пока не хочется в психбольницу, Потому на историю разве в щелку Посмотреть решаюсь. Воспеть хочу я Географию: статика сердцу ближе. И оно практичнее, ибо чую — Мне еще придется пожить в Париже. Треп вокруг да около… Крюк окольный Для собаки и милого — не проблема. Слишком много в округе колоколен, Тех, с которых смотрят, и кто Голема Смог во мне увидеть, а кто — похлеще. Только вот per speculum что за specto? Обьективней смотрят на дело вещи, Ибо сами с восьми до шести — обьекты. А в часы досуга они — грифоны, Василиски, отсветы, птичьи трели. Отчего я путаю телефона Нервный дребезг с пластичным огнем свирели? Кофе пью из чашки, как небо, синей. Тереблю подросший за месяц локон. Бабочка с открытки из Абиссиний За ночь превратилась обратно в кокон. Скоро выходить — не забыть дискеты. Кухня три на три; жаль — не километра… Да, на случай коль не вернусь до лета — Взять с собой огонь и немного ветра. 4-12 марта 2000 года

БЕСПУТИЦА

Анне Керман, Ольге Стороженко, и себе — за компанию

Восторг бесприютицы, вечный подвес, Беспутица — тоже неплохо. Какая фонема лукавая — «бес», Приставка с оттенком подвоха. Задорные искорки смерти, прицел Хрусталика — выстрела жажда. Прохожий, с дороги! Останешься цел… Останется, только не каждый. Мы тертая стойкая нечисть, мы ждем, В союзники выкликав случай, Когда все засовы размоет дождем, И мы свою долю получим. Работа? Ее мы доделаем в срок… Язык, диктофон и бумага. А вечером ноги несут на порог К таким же, как мы, побродягам. «Привет, Франсуа! Как здоровье Марго? Артюр! Как торговля, дружище?» Садишься и учишь ночное арго С оравою своден и нищих. Уюта? А ну, что еще за байда?… А хочешь узнать о грядущем — Так к нашим услугам почти что всегда Табачно-кофейная гуща. Приветливо вскинуть обманщицу-бровь Сложна лицедейства работа! Небесную изображая любовь Из похоти, злобы, расчета. Побольше бы холода! В холоде — власть Над сонной ордой иноверцев. И орден — змеиный рентгеновский глаз На месте, где теплилось сердце. 30 января 2000 года

НОВАЯ ЛИТАНИЯ

Я собираю сны исподтишка В котомку глаз, но вскидывая веки, Теряю их, как шило из мешка, И не найду, и только отсвет некий Все льнет и льнет к поверхности вещей. Я постепенно ночь с ладоней смою, И словно ненароком и вотще, Я в день с его бодрящей кутерьмою Войду. Священник так заходит в храм. И, словно в незнакомые иконы, Я посмотрю в оклады грязных рам С продолговато-узкого балкона. Я отпускаю в матовый зазор Своей судьбы окрашенные срезы. С аорты счистив умершего сор, Я обнаружу зрячее железо. Оно поет, вибрирует; оно Целует лед в глазах моих наперсниц. И я брожу в остуде затяжной Ступенчатыми выводами лестниц. Не выход — вывод. Далее — везде. Отмерен такт, но снова мерь, и дальше, Пока в молебнах утренней звезде Не различишь едва заметной фальши. Иная метафизика теперь. Я пью из тростникового надлома Соленый стон, смакую след потерь. Тонка лучей лиловая солома. Я ненавижу, мыслящий тростник, Всего лишь то, что вырос ты из тины. Как сладко мне кристаллы вечных книг Расслаивать в зеркальные пластины, Чтоб видеть в них себя, еще себя, Опять себя — нагой обломок неба. Манжеты, словно четки, теребя, Я сам себе — единая потреба. И я умею камень расколоть, И влить в него останок рваный света. Но болью разлинованная плоть Как шов, на смысл накладывает вето, И ставит подпись — дымом всех святынь, Которые, как выяснилось скупо, Ее не оценили и в алтын, Ославив как «подвижный образ трупа». И вот оно — во многом так и есть. Не Воскресенье, но могилы вскрыты. И не звучит архангельская лесть, А лишь свиной щетины о корыто Шершавый повторяющийся звук, И ритм совокупления, и только. Но разорвав смыкающийся круг Отчаянным и страшным взглядом волка Я вырвался. Я взял в себя расщеп. Я смерть держу на поводке коротком. И вот она выпрашивает хлеб, В мои зрачки заглядывая кротко. 23 марта 2000 года

МОРЕСТРАННИК

Леди, скажи — куда мне теперь вернуться? Город мой стерт времени поцелуем Даже со стекол памяти. Не согнуться — Значит — сломаться. Я же еще балую С ветром, рассветами… Считывать камня речи Слухом досель глухонемой ладони Я научился. Чей не поймешь предтеча, Нет! — при царе Горохе тире Гвидоне Штатный Гомер на половину ставки, Вещий Боян, а может, не шибко вещий. Коллекцьонирую пуговки, камилавки, И непредметное, — типа, узоры трещин. Леди, ну впрямь, сколько же это можно? — Карты, причалы, боцман сердит, как бука, Пьян, как свинья… А в сундуке дорожном Черный квадрат бывалого ноутбука, Пара дискет, пара рубашек, стертых Стиркой настолько, что поползли волокна. Печень шалит, и по ночам аорта Падает как девяносто восьмые «окна». Все тереблю «Физики» том поджарый, Заинтригован вчуже, но буду краток: Раз переезд приравниваем к пожару, Что же в итоге вырос объем манаток? Ветхий диплом почетного Одиссея Так утешает, особенно в качку если… Бурю пожну, — ветер на совесть сеял. Впрочем, не жалуюсь. Тихо скончаться в кресле В этом, понятно, нет никакого стиля, Вкуса, изюминки, я бы сказал, нюанса. У Дон-Кихота, кореша из Кастилий, Ведать пиаром взялся какой-то Панса Если судить по подписи к пресс-релизу С подзаголовком «Победа над группой мельниц». Вишь, у испанцев, знамо, свои капризы. Мне б разобраться с тазиком полотенец… Город приморский скис в межсезонной прели. Месяц еще в море не выйдет судно. Как симбиоз торговца и менестреля, Я проволучке даже и рад подспудно. Я по салонам — об Абеларде, Юме, Люмен, феномен, тэта, опять же, дзета… А между тем, перец сыреет в трюме, Палуба в кружево вредным жучком изъета. Все к одному — не избежать ремонта. К маю просохнем, купим шелков на сдачу. Смертной чертой линия горизонта Перед глазами заново замаячит. Леди, скажи, зачем ангелицу плена Напоминаешь, шахматы к битве строя, Ту, что как звали, так и зовут — Елена, Из-за которой сгорела родная Троя? Греки ошиблись, — вовсе Парис не умер, Тот, кто проник в Эдем, наплевав на право Доступа… Дальше — сатира, она же — юмор, Перец, матросы, «Windows», вау, браво… Леди, скажи — куда мне теперь вернуться? Город мой стерт времени поцелуем Даже со стекол памяти. Не согнуться — Значит — сломаться. Я же еще балую…. 12–13 февраля 2001 года

ИЗ НЕОКОНЧЕННОЙ ПОВЕСТИ

…Горькое сегодня небо. Что, впрочем, трезвит.

Я выхожу из метро, миную руины раскуроченной перекосившейся тары (зря ее убирают: месяца за два сложился бы лабиринт — Кносскому не чета…), попадаю в метель бумажной отшелушившейся, отшуршавшей свое чешуи — время меняет шкуру с каждым газетным выпуском, о, времена…а о нравах не будем — пусть их….

Обязательная программа при возвращении из подземного мира — попасть в обстание наземных отбросов.

Я останавливаюсь, пальцы уже нашаривают в пачке сигарету, берут ее за горло фильтра, покручивают — сиречь, берут в оборот. И еще один виток мусора вокруг — конфетный фантик запутывается в моих волосах, я отпускаю его на свободу, которая ему не нужна.

Мне, увы, свобода необходима.

И не надоело ветру возвращаться на круги своя?

Мне надоело. Потому я закуриваю и ухожу по первой попавшейся прямой достаточной протяженности. По улице, господа, по улице. И никаких МКАД!

Эта самая, первая попавшаяся, оказывается как раз той самой, нужной. Трамвайная остановка — хорошо. Перейти на другую сторону — пункт алгоритма. Перехожу, предварительно удостоверившись в факте отсутствия в поле обзора некоторой Аннушки с некоторым маслом.

Вот и она, берлиозовская гильотина. Я захожу в первый вагон, жду переулка, того, где, как известно, дощатый забор. Теперь, впрочем, бетонный — революция даром не прошла.

В пакетике — литпамятовский Цицерон, хочется открыть, вдохнуть запах страниц, прочитать с замирающим в который раз сердцем: «Доколе же, Катилина, будешь ты злоупотреблять нашим терпением?» Долгое отточие в две тысячи лет. И в самом деле, доколе? Нельзя же быть таким занудой.

Ага! Остановите, вагоновожатый!

Вон и Серега, в футболке с ацтекским календарем на всеобщее обозрение. Здравствуй, солнышко. Что же ты так улыбаешься, только меня завидев? Неужели же мое появление может составить причину чьей-либо радости? Это чудо. Дружище, я боюсь чудес. Но до сих пор ищу их.

Через десять минут мы сидим на стволе сломанной в девяносто восьмом ураганом березы, рядом — сгоревший бревенчатый дом (а ведь Шаболовка!), пиво, гитара, листки со стихами. Четвертый Верхнемихайловский полого уходит вверх.

После мы заходим в редакцию за Александрой, а также за моим гонораром.

Сашка чуть нервозна нынче, но тем паче искрит, иронизирует, играет словами… Спрашиваю, чем занимались сегодня. Пожимает плечами: «Бездельем. С твоей стороны было мудрым решением не мчаться сюда с утра. Твою зряплату Катя сунула мне, — получите. Благородные доны, вы готовы к марш-броску? Примите рюкзак, дон Агрис. Там боевое снаряжение, ноутбук, он больно бьет по спине… Аскеза, батенька, аскеза. Вам, Сергей, увы, ничего, кроме стационарного ПК предложить не решусь: Вы более продвинуты. Тяжело, зато минут через пятнадцать полное умерщвление плоти. Не хотите? Я так и думала. Ну, полетели, голуби. Вы в курсе, что по-французски „пижон“ — это голубь?»

Мы перебрасываем друг другу цитаты — явные, скрытые, а вот и первая инверсия, мы наэлектризованы, хохот, не надо никакого шампанского, хотя мы, естественно, выпьем, но выпьем массандровского портвейна, и не здесь, а в центре.

Такой вот гурьбой развеселившихся столичных божков, мы, выныривая из переулка…

Конечно, Елена. На полной скорости наперерез, чуть не сбив Сергея.

Каждый участник внезапно превратившегося в квартет трио выдал в ближайший эфирный космос по гамме. Эмоций, естественно.

Здоровается она — нехотя со мной, натянуто с Александрой, с Сергеем церемонно и уважительно. Мы молчим. Я боковым зрением замечаю презрительный прищур Александры. Опомнившийся Сергей талантливо изображает радушное изумление, но чувствуется, что он не в своей тарелке. «С работы?», спрашиваю я, чтобы сказать хоть что-то. «А вы гуляете?», — вопросом на вопрос пытается она расставить все точки над i. Я вижу, как из ее грудной клетки метнулась к гортани инстинктивная злоба, она, испугавшись, трудно сглатывает ее, теперь она глядит настороженно, почти по-детски. Ждет наказания. На часовне Даниловского кладбища ударили в колокол. «По ком звонят?», — спрашивает она вдруг ни с того ни с сего, смотрит мне прямо в глаза, и я понимаю, что шок встречи сделал свое. Голос Александры довершил остальное. «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол…» Произнесенная донельзя ангелическим тоном цитата действует на мою бывшую, как удар арапника. Она отпрянула, и, опустив голову, быстрыми мелкими шагами двинулась прочь.

«Шаркающей кавалерийской походкой…», — откомментировала Александра, лукаво посматривая ушедшей вслед. «Только вот плащик не белый, — подхватил Сергей облегченно. — Как ты с ней жил? На меня такая лунная одурь накатила…»

«Жил как-то», — ответил я с некоторым сомнением. И добавил, помолчав: «Забыли про красный подбой».

На Патриаршие, куда же еще…

Штопор пришлось покупать. Сэкономили на бумажных стаканчиках. На абрикосовой не экономим. Ее попросту нет.

Под вторую «Массандру» пускаемся на поиски Бегемота. Ладанка у Сереги всегда при себе. Вот уже первый подвернувшийся под руку черный кошак угощается колбасой из ближайшего продуктового (Сашка — Сергею, туда за оной отправленному, вслед: «Только не „Краковской“, дружище, я тебя умоляю…») и отпускается восвояси. Зверюга сыт, но напуган смертельно. Дискутируется сложнейший вопрос — возместим ли моральный ущерб такой, простите, низменностью, как материальная компенсация. «С теологической точки зрения это не есть правильно», — проповедует Александра, выделываясь под профессора-еврея и театрально поправляя указательным пальцем отсутствующее пенсне. И тоном записного карбонария — «Долой гражданский кодекс! Это же первое искушение Великого Инквизитора… Он его и писал». «Значит, он коллективный у нас, хоть и Великий, — занудствую я. — Правда, непонятно, как Верховный Совет розлива восемьдесят второго года мог хоть в чем-то оказаться велик. Подумаешь, Национальный Конвент… Инквизитором мог, не спорю». «Он не великий. Сказано же — Верховный!», — Сашку не сбить. — «Почувствуйте разницу! Оппозиция „великое — малое“ живет на обычной квантитативной дифференции. Тогда как оппозиция „верховный — приниженный“ предполагает ценностно иерархизированную топологию». «В предварительно поляризованном пространстве, радость моя!», — не выдерживаю я. — «Ибо „верховное приниженное“ есть апгрейт более фундаментальной оппозиции „верх-низ“». «Да и иерархизация, вроде, не ценностная, а по степени властной мощи», — личный вклад Сергея в разбушевавшееся сумасшествие. «Не-е», — мы с Александрой реагируем одновременно, я уступаю слово даме. Та продолжает: «В добавке „— овный“ слышится именно что указание на сакральное измерение власти, а не на ее субстанциальную мощь. Отсюда и ценность…» «А если точнее, мощь здесь производная от сакрального, — устало подытоживаю я. — Священное выделяет силу, как печень желчь. Прямо-таки сочится ею. Не спрашивай почему, Саша: у Священного цирроз. И не говори, Сергей, что цирроз скоро будет у нас. О чем я? Ах, да. Взаимокорреляция власти и смысла. Параллелизм рядов сущего. Короче, harmonia predistabilita. За что следует, однако, выпить. Айда, ребята, за третьей!»…

Лето 2000 года

КОНЕЦ СЮЖЕТА

Елене Качановой

По кромке осени — в путь…. Но прежде, как то положено по обряду, я прохожу, озираясь, между двумя рядами деревьев. Рядом cквозит трамвайная перекличка, а я, подобие перифразы, литотой колокола в кавычки зажат, и снова теряю разум. Удар, другой… А я между, в чреве разбухшего, жадного тела ночи. То у Донского звонят к вечере, но ты ведь туда не пойдешь, — не хочешь. Нагорной проповеди осколок засел у сердца, и ржой сочится. Оглохнуть лучше, чем слышать колок… На полуслове — обрыв. Так птица На взлете падает в глаз болота, и всхлип воды не особо слышен. Я озираюсь, супругу Лота напоминая собою крышам. Кто обернулся — поставлен ниже, а то и попросту брошен в небыль. Я вновь оглядываюсь и вижу, что снова насмерть повздорю с небом. Но голос, ломкий, как смерть свирели, уже позвал в сердцевину боли. Не виноградным, но лунным хмелем томится тело… Потеря воли в повестке дня. Головокруженье, и сердце в серебряных швах и шрамах. Мне слишком памятен час рожденья. Я возвращаюсь под своды храма, Где ты, богиня смерчей и бликов, меня встречаешь сама у входа. Я таю в горьком свеченье лика, я погружаюсь в седые воды. И я держусь за трамвайный дребезг, как утопающий за тростинку. А близ, у берега — гибкий вереск, но слишком поздно менять пластинку. Я — закорючка, я — запятая, меня ведь нет, и не надо вовсе. Мне птиц предсмертная злая стая стучится в плоть. Я врастаю в осень всем телом. Видишь, аорта дышит знобящей пасмурью, мелким снегом. Я разве зреньем держусь за крыши раскосой хваткою печенега. Разрушен голос. По швам расхожим ползет, расслаиваясь, сетчатка. Кто это здесь, на меня похожий, уходит в щйрбину отпечатка? Она смеется в конце аллеи. Зачем оттуда так много света? И кто-то шепчет: «Иди, смелее! Ты понял? Это конец сюжета». декабрь 2000

ОДИН ДЕНЬ ИТ-ЖУРНАЛИСТА

Моим коллегам по издательскому дому «Компьютерра»

Я потерялся в трамвайных изводах, Я ошалел от цифири маршруток. Нет бы — махнуть в Баден-Баден на воды, Там иностранных раскармливать уток. Где уж… Еще подвернулась халтура. Я путешествую разве на «мыши». Сеть, понимаете, инфраструктура… Кто же еще ее, падлу, опишет? Хоть бы начальник сказал недовольно, Видя, что сгасла в коллеге сноровка: «Ты журналист, или хорь протокольный?», И отослал меня в командировку. Так ведь не скажет, он вежливый шибко, Да и меня не поймешь без устава, Что это, в тридцать три зуба улыбка, Или свело лицевые суставы… Что до сознанья, — так сделалось падко На созерцание до сладострастья Онтологического недостатка Или не менее умной напасти. Лучше бы тихо дошел до столовой, (Благо, находится в офисе просто), И под шумок поедания плова Полюбовался пейзажем погоста. В том, что редакция задним фасадом На мусульманское смотрит кладбище, Кто виноват, разбираться не надо, Все же огромного парень умища. Memento mori да memento mori… Помню, отстаньте, скорее бы лето, Мало того, что с Анютою в ссоре, И ни хрена не жуется котлета. Падает сервер, — изящно, красиво, Я бы сказал, с планетарным размахом… Да, и зачем в пресс-релизе курсивом Выделил кто-то «…онлайн-альманаха…»? Что ты хотел этим выразить, милый Специалист по общественным связям? Ну-ка, посмотрим… Неужто Камилла? Вот от кого не видал безобразий… Вечер. И мысли с изрядным изъяном, К бывшей жене завернуть, — недалече Дама живет… Но без пары стаканов Я не решаюсь обычно на встречу. Дома весь день дожидается «Дьябло». Верхний сосед выплывает на стрежень. Бог ему в помощь… Сыщу пару яблок, Съем, — и случайного монстра прирежу. А за окном — фонари и пороша. Сон не идет. Подогнувши коленку, Думая: «Может, я тоже хороший», Бьешься пребольно клыками о стенку… 7 февраля 2001 года

СЕРДЦЕ ЭДЕМА

Анне Керман

Если ныне ветра обретают сознанье и речь, Если наши тела в зазеркальный вросли промежуток, Кто возьмется нутро заповедного сада стеречь? Кто прорвется к нему, наплевав на запреты маршруток? Как ресница, в хрусталике плавает яблочный сон, Обращаясь занозой, лишь только доходит до сердца. Рана времени — здесь, но ее бередить — не резон: Не излечишь ее легковесной рукой иноверца. Мне бы только понять, как же с нами стряслись имена? Назови меня лишь, — и разлука ворвется мгновенно. Пишешь слово «любовь», — а написано будет «война», И горит Карфаген, и Аттила идет на Равенну. Что же эта ладонь наливается тяжестью вдруг? Что оделись в базальт невесомые мнимые числа? И мгновенный зигзаг разбивает космический круг На бессмыслицу сил и бессилие всякого смысла. А черта горизонта становится слишком близка. Воздух — лунный ландшафт: чересчур уж в нем крапин и вмятин. Замер камень в руке — он уже не дождется броска. Голос вычертил след — иероглиф по образу «ятя». Мы записаны в камень, мы втравлены в известь и жесть. Мы — лакуна пейзажа, обмолвка морщинистой речи. Мы — последний пробел, тот, который уже не прочесть, Не лицо, но рельеф, где зияет расщелина встречи. Тягость век вековых… (Или — «век вековать»? Подскажи…) Неба пасмурный воск процарапав ресницами сосен, Чтобы не ускользнуть за черту вековечной межи, Зрячей хваткою ветра держись за шершавые оси. Хоть тобой до сих пор все болеет седая вода, Нас и ей не признать — мы забытые, смертные боги… …Через сердце Эдема продеты войной провода, Те, что выведут нас напрямую к железной дороге. 14 июня 2000 — 12 февраля 2001 года

Оглавление

КОЛЬЦО

ТЕЛЕФОННЫЙ МОНОЛОГ

СОБИРАЯСЬ НА РАБОТУ МАРТОВСКИМ УТРОМ

БЕСПУТИЦА

НОВАЯ ЛИТАНИЯ

МОРЕСТРАННИК

ИЗ НЕОКОНЧЕННОЙ ПОВЕСТИ

КОНЕЦ СЮЖЕТА

ОДИН ДЕНЬ ИТ-ЖУРНАЛИСТА

СЕРДЦЕ ЭДЕМА

Реклама на сайте