Юнна Мориц Лицо
«Не бывает напрасным прекрасное…»
Не бывает напрасным прекрасное.
Не растут даже в черном году
Клен напрасный, и верба напрасная,
И напрасный цветок на пруду.
Невзирая на нечто ужасное,
Не текут даже в черной тени -
Волны, пенье, сиянье напрасное
И напрасные слезы и дни.
Выпадало нам самое разное,
Но ни разу и в черных веках -
Рожь напрасная, вечность напрасная
И напрасное млеко в сосках.
Дело ясное, ясное, ясное -
Здесь и больше нигде, никогда
Не бывает напрасным прекрасное!
Не с того ли так тянет сюда
Сила тайная, магия властная,
Звездный зов с берегов, облаков, -
Не бывает напрасным прекрасное! -
Ныне, присно, во веки веков…
1979
НА СТОЯНКЕ
Плыл кораблик вдоль канала,
Там на ужин били склянки, -
Тихо музыка играла
На Ордынке, на Полянке.
Так названивают льдинки
Возле елочного зала, -
На Полянке, на Ордынке
Тихо музыка играла.
Так бурликал на полянке
Тот ручей, где я играла, -
На Ордынке, на Полянке
Тихо музыка играла.
Я как раз посерединке
Жизни собственной стояла, -
На Полянке, на Ордынке
Тихо музыка играла.
Я снаружи и с изнанки
Ткань судьбы перебирала, -
На Ордынке, на Полянке
Тихо музыка играла.
Тихо музыка играла
На Полянке, на Ордынке.
Мама стекла вытирала,
Где в обнимку мы на снимке,
Бумазейкой вытирала,
Просветляла образ в рамке.
Тихо музыка играла
На Ордынке, на Полянке.
Это было на стоянке,
Душу ветром пробирало, -
На Ордынке, на Полянке
Тихо музыка играла.
1969
«Дивный какой я зверь…»
Дивный какой я зверь -
весь в золотом руне.
Шкура моя в цене -
завтра, вчера, теперь!..
Мимо идут потомки
в шапках, сделанных из меня.
Их красотки стройны и тонки в шубах,
сделанных из меня.
…Снег на исходе дня
делается небесней.
Кто-то промчался с песней,
Сделанной из меня.
1998
«Когда отхлынет кровь и выпрямится рот…»
Когда отхлынет кровь и выпрямится рот
И с птицей укреплю пронзительное сходство,
Тогда моя душа, мой маленький народ,
Забывший ради песен скотоводство,
Торговлю, земледелие, литье
И бортничество, пахнущее воском,
Пойдет к себе, возьмется за свое -
Щегленком петь по зимним перекресткам!
И пой как хочешь. Выбирай мотив.
Судьба — она останется судьбою.
Поэты, очи долу опустив,
Свободно видят вдаль перед собою -
Всем существом, как делает слепой.
Не озирайся! Не ищи огласки!
Минуйте нас и барский гнев и ласки,
Судьба — она останется судьбой.
Ни у кого не спрашивай: — Когда? -
Никто не знает, как длинна дорога
От первого двустишья до второго,
Тем более — до страшного суда.
Ни у кого не спрашивай: — Куда? -
Куда лететь, чтоб вовремя и к месту?
Природа крылья вырубит в отместку
За признаки отсутствия стыда.
Все хорошо. Так будь самим собой!
Все хорошо. И нас не убывает.
Судьба — она останется судьбой.
Все хорошо. И лучше не бывает.
1965
«Проспи, проспи художник…»
Amant alterna Саmёnае
Камены любят чередование
Проспи, проспи, художник,
Добычу и трофей!
Иначе, мой Орфей,
Ты будешь корифей.
Проспи, проспи раздачу
Лаврового листа,
И бешенство скота,
И первые места.
Проспи трескучий бред
Блистательных побед,
Проспи свою могилу
И в честь нее обед.
Проспи, проспи, художник,
Проспи, шалтай-болтай,
Проспи же все, что можно,
И всюду опоздай!
А катится клубком
За лакомым куском
Пусть тот, кто тем и славен,
Что был с тобой знаком.
Проспи, проспи знакомство
Столь славное!.. Проспи.
Пусть кот не спит ученый
На той златой цепи.
1998
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
В развалинах мерцает огонек,
Там кто-то жив, зажав огонь зубами,
И нет войны, и мы идем из бани,
И мир пригож, и путь мой так далек!..
И пахнет от меня за три версты
Живым куском хозяйственного мыла,
И чистая над нами реет сила -
Фланель чиста и волосы чисты!
И я одета в чистый балахон,
И рядом с чистой матерью ступаю,
И на ходу почти что засыпаю,
И звон трамвая серебрит мой сон.
И серебрится банный узелок
С тряпьем. И серебрится мирозданье,
И нет войны, и мы идем из бани,
Мне восемь лет, и путь мой так далек!..
И мы в трамвай не сядем ни за что -
Ведь после бани мы опять не вшивы!
И мир пригож, и все на свете живы,
И проживут теперь уж лет по сто!
И мир пригож, и путь мой так далек,
И бедным быть — для жизни не опасно,
И, Господи, как страшно и прекрасно
В развалинах мерцает огонек.
1980
«В серебряном столбе…»
В серебряном столбе
Рождественского снега
Отправимся к себе
На поиски ночлега,
Носком одной ноги
Толкнем другую в пятку
И снимем сапоги,
Не повредив заплатку.
В кофейнике шурша,
Гадательный напиток
Напомнит, что душа -
Не мера, а избыток,
И что талант — не смесь
Всего, что любят люди,
А худшее, что есть,
И лучшее, что будет.
1970
«В юности, в пасти огня…»
В юности, в пасти огня,
Розы грубили меня,
Гробили — пышно цвели
Всюду, где только могли:
Стыдом — на щеках,
Трудом — на руках,
Целующим ртом — в облаках!
Так нестерпимо алел
Рдянец — чтоб он околел!
Из-за него одного
Никто ведь меня не жалел:
Ни желчный мудрец,
Ни алчный юнец,
Ни совесть — грызучий близнец!
Взглядом не покажу,
Через какую межу
Я перешла, чтоб велеть
Огненным розам белеть:
Стыдом — на щеках,
Трудом — на руках,
Целующим ртом — в облаках!
Так нестерпимо белеть,
Светом сплошным — без огня,
Чтобы при жизни — и впредь! -
Не пожалели меня:
Ни желчный мудрец,
Ни алчный юнец,
Ни совесть — грызучий близнец!
Так нестерпимо белеть,
Чтоб не посмели жалеть
Те, кто меня не жалели,
Когда мои розы алели:
Стыдом — на щеках,
Трудом — на руках,
Целующим ртом — в облаках!
1976
СНЕГОПАД
Снега выпадают и денно и нощно,
Стремятся на землю, дома огибая.
По городу бродят и денно и нощно
Я, черная птица, и ты, голубая.
Над Ригой шумят, шелестят снегопады,
Утопли дороги, недвижны трамваи.
Сидят на перилах чугунной ограды
Я, черная птица, и ты, голубая.
В тумане, как в бане из вопля Феллини,
Плывут воспарения ада и рая,
Стирая реалии ликов и линий,
Я — черная птица, а ты — голубая.
Согласно прогнозу последних известий,
Неделю нам жить, во снегах утопая.
А в городе вести: скитаются вместе
Та, черная птица, и та, голубая,
Две птицы скитаются в зарослях белых,
Высокие горла в снегу выгибая.
Две птицы молчащих. Наверное, беглых!
Я — черная птица, и ты — голубая.
Качаются лампочки сторожевые,
Качаются дворники, снег выгребая.
Молчащие, беглые, полуживые,
Я — черная птица, и ты — голубая.
Снега, снегопады, великие снеги!
По самые горла в снегу утопая,
Бежали и бродят — ах, в кои-то веки -
Та, черная птица, и та, голубая.
1963
ОБЕЗЬЯНА
Перелетала обезьяна
с одной вершины на другую,
растягиваясь, как резина,
и на лету жуя листок.
Волной над бездной океана
вздыхая грустно и ликуя,
она по воздуху скользила -
и мерой мира был поток!
Не пядь! не дюйм! а сила тяги
с одной вершины на другую,
переливанье воли в тело,
чутья — в неимоверный взмах!
…Когда бы к цифре на бумаге
она свела свою кривую,
душа бы в ней похолодела -
и мерой мира стал бы знак!
1984
«Я с гениями водку не пила…»
Я с гениями водку не пила
И близко их к себе не подпускала.
Я молодым поэтом не была,
Слух не лелеяла и взоры не ласкала.
На цыпочках не стоя ни пред кем,
Я не светилась, не дышала мглою
И свежестью не веяла совсем
На тех, кто промышляет похвалою.
И более того! Угрюмый взгляд
На многие пленительные вещи
Выталкивал меня из всех плеяд,
Из ряда — вон, чтоб не сказать похлеще.
И никакие в мире кружева
Не в силах были напустить тумана
И мглой мои окутать жернова
И замыслы бурлящего вулкана.
Так Бог помог мне в свиту не попасть
Ни к одному из патриархов Музы,
Не козырять его любовью всласть,
Не заключать хвалебные союзы,
Не стать добычей тьмы и пустоты
В засиженном поклонниками зале…
Живи на то, что скажешь только ты,
А не на то, что о тебе сказали!
1979
АНТИЧНАЯ КАРТИНА
Славно жить в Гиперборее,
Где родился Аполлон,
Там в лесу гуляют феи,
Дует ветер аквилон.
Спит на шее у коровы
Колокольчик тишины,
Нити мыслей так суровы,
Так незримы, так нежны.
Толстоногую пастушку
Уложил в траву Сатир.
Как ребенок погремушку,
Он за грудь ее схватил.
А в груди гремит осколок
Темно-красного стекла.
А вблизи дымит поселок,
Ест теленка из котла.
Земляничная рассада
У Сатира в бороде,
И в глазах не видно взгляда,
Он — никто, и он — нигде.
Он извилистой рукою
Раздвигает юбок стружки,
Пустотою плутовскою
Развлекая плоть пастушки.
А она пылает чудно
Телом, выполненным складно.
Все творится обоюдно, -
То им жарко, то прохладно.
А корова золотая
Разрывает паутину,
Колокольчиком болтая,
Чтоб озвучить всю картину.
1973
«Я — хуже, чем ты говоришь…»
Я — хуже, чем ты говоришь.
Но есть молчаливая тайна:
Ты пламенем синим горишь,
Когда меня видишь случайно.
Ты в синем-пресинем огне
Живучей влюбленности пылкой
Ворочаешь с горькой ухмылкой
Плохие слова обо мне.
Я — хуже, чем ты говоришь.
Но есть молчаливая тайна:
Ты пламенем синим горишь,
Когда меня видишь случайно.
И этот костер голубой
Не я ли тебе подарила,
Чтоб свет не померк над тобой,
Когда я тебя разлюбила?
Я — хуже, чем ты говоришь.
Но есть молчаливая тайна:
Ты пламенем синим горишь,
Когда меня видишь случайно.
Но жгучую эту лазурь
Не я ль разводить мастерица,
Чтоб синие искры в глазу
Цвели на лице твоем, рыцарь?
Я — хуже, чем ты говоришь.
Но есть молчаливая тайна:
Ты пламенем синим горишь,
Когда меня видишь случайно.
Так радуйся, радуйся мне!
Не бойся в слезах захлебнуться,
Дай волю душе улыбнуться,
Когда я в дверях и в окне.
Я — хуже, чем ты говоришь.
Но есть молчаливая тайна:
Ты пламенем синим горишь,
Когда меня видишь случайно.
1977
«С какого-то грозного мига…»
С какого-то грозного мига,
С какого-то слезного кома
Влечет меня звездная книга,
Как странника — письма из дома.
И, множество жизней прожив на земле,
Читаю не то, что лежит на столе,
А то, что за облаком скрыто
И в странствиях крепко забыто.
1977
«Есть беспощадное условье…»
Есть беспощадное условье
Для всех небес, для всех лесов:
Лицо — не птичье, не воловье,
А отклик на далекий зов,
Прорыв путями потайными
Сквозь безымянность, забытье,
Возврат дыхания на имя,
На собственное, на свое.
Из безымянности туманной
Нас к жизни вызвал сильный свет.
И отклик, отклик постоянный -
Вот что такое наш портрет!
1978
РОЖДЕНИЕ КРЫЛА
Все тело с ночи лихорадило,
Температура — сорок два.
А наверху летали молнии
И шли впритирку жернова.
Я уменьшалась, как в подсвешнике.
Как дичь, приконченная влет.
И кто-то мой хребет разламывал,
Как дворники ломают лед.
Приехал лекарь в сером ватнике,
Когда порядком рассвело.
Откинул тряпки раскаленные,
И все увидели крыло.
А лекарь тихо вымыл перышки,
Росток покрепче завязал,
Спросил чего-нибудь горячего
И в утешение сказал:
— Как зуб, прорезалось крыло,
Торчит, молочное, из мякоти.
О Господи, довольно плакати!
С крылом не так уж тяжело.
1964
ТЕ ВРЕМЕНА
Ему было семь лет.
И мне — семь лет.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.
В столовой для истощенных детей
Мне давали обед.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.
Я выносила в платке носовом
Одну из двух котлет.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.
Он брал мою жертву в рот,
Делал один глоток
И отмывал в церковном ручье
Мой носовой платок.
Однажды я спросила его,
Когда мы были вдвоем:
— Не лучше ли съесть котлету в шесть,
А не в один прием?
И он ответил: — Конечно, нет!
Если в пять или в шесть,
Во рту остается говяжий дух -
Сильнее хочется есть.
Гвоздями прибила война к моему
Его здоровый скелет.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.
Мы выжили оба, вгрызаясь в один
Талон на один обед.
И два скелетика втерлись в рай,
Имея один билет!
1965
УТРОМ
Если проснуться — действительность видно сквозь иней,
Сквозь кристаллически синий осадок оконный.
Дождик осенний играет на лире на синей,
Женщина в парке бренчит на гитаре зеленой.
Мысленный взор за пределами зримого мира
Быстро включает метафор передние фары -
Мимо проносится дождика синяя лира,
Женщина в ботах и с гирей зеленой гитары!
Хруст неизвестности слышен и рядом, и выше.
В сердце — прохлада и жуткая тишь снегопада,
Кто-то оркестрам вселенной скомандовал: «Тише!
Если не можете тише — так вовсе не надо!»
Замерли черные галки в небесной прогулке,
Позами Гамлета выстолбив ярусы сосен.
В цинке рассвета, как прачка, синя переулки,
Желтое с синим вгоняет в зеленое осень.
Сердце, взломай глухоту герметической тары,
Хором судьбы разразись на линейках клавира!
Женщина держит зеленую гирю гитары,
Мимо проносится дождика синяя лира.
Женщина в ботах бренчит на гитаре зеленой,
Дождик, осенний играет на лире на синей.
Сколько же можно давиться слезою соленой
И, холодея, разжевывать утренний иней!
Женщина в ботах и с гирей зеленой гитары,
Дождик осенний с голубенькой лирой в обнимку, -
Я выключаю метафор передние фары!
Я не хочу до поры превратиться в травинку.
1975
НА СМЕРТЬ ДЖУЛЬЕТТЫ
Опомнись! Что ты делаешь, Джульетта?
Освободись, окрикни этот сброд.
Зачем ты так чудовищно одета,
Остра, отпета — под линейку рот?
Сестра моя, отравленная ядом
Кровавой тяжбы, скотства и резни, -
Одумайся, не очерняй распадом
Судьбы своей блистательные дни!
Нет слаще жизни — где любовь крамольна,
Вражда законна, а закон бесстыж.
Не умирай, Джульетта, добровольно!
Вот гороскоп: наследника родишь.
Не променяй же детства на бессмертье
И верхний свет на тучную свечу.
Все милосердье и жестокосердье
Не там, а здесь. Я долго жить хочу!
Я быть хочу! Не после, не в веках,
Не наизусть, не дважды и не снова,
Не в анекдотах или в дневниках -
А только в самом полном смысле слова!
Противен мне бессмертия разор.
Помимо жизни, все невыносимо.
И горя нет, пока волнует взор
Все то, что в общем скоротечней дыма.
1966
«Та ведь боль еще и болью не была…»
Та ведь боль еще и болью не была,
Так… сквозь сердце пролетевшая стрела.
Та стрела еще стрелою не была,
Так… тупая, бесталанная игла.
Та игла еще иглою не была,
Так… мифический дежурный клюв орла.
Жаль, что я от этой боли умерла.
Ведь потом, когда воскресла, путь нашла, -
Белый ветер мне шепнул из-за угла,
Снег, морозом раскаленный добела,
Волны сизого оконного стекла,
Корни темного дубового стола, -
Стали бить они во все колокола:
«Та ведь боль еще и болью не была,
Так… любовь ножом по горлу провела».
1977
«Когда мы были молодые…»
Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые
И розы красные росли.
В саду пиликало и пело -
Журчал ручей и цвел овраг,
Черешни розовое тело
Горело в окнах, как маяк.
С тех пор прошло четыре лета.
Сады — не те, ручьи — не те.
Но живо откровенье это
Во всей священной простоте:
Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые
И розы красные росли.
Тетрадку дайте мне, тетрадку -
Чтоб этот мир запечатлеть,
Лазурь, сверканье, лихорадку!
Давясь от нежности, воспеть
Все то, что душу очищало,
И освещало, и влекло,
И было с самого начала,
И впредь исчезнуть не могло:
Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые
И розы красные росли.
1965
ХОРОШО — БЫТЬ МОЛОДЫМ!
Хорошо — быть молодым,
За любовь к себе сражаться,
Перед зеркалом седым
Независимо держаться,
Жить отважно — черново,
Обо всем мечтать свирепо,
Не бояться ничего -
Даже выглядеть нелепо!
Хорошо — всего хотеть,
Брать свое — и не украдкой,
Гордой гривой шелестеть,
Гордой славиться повадкой,
То и это затевать,
Порывая с тем и этим,
Вечно повод подавать
Раздувалам жарких сплетен!
Как прекрасно — жить да жить,
Не боясь машины встречной,
Всем на свете дорожить,
Кроме жизни скоротечной!
Хорошо — ходить конем,
Власть держать над полным залом,
Не дрожать над каждым днем -
Вот уж этого навалом!
Хорошо — быть молодым!
Просто лучше не бывает!
Спирт, бессонница и дым -
Все идеи навевает!
Наши юные тела
Закаляет исступленье!
Вот и кончилось, ля-ля,
Музыкальное вступленье, -
Но пронзительный мотив
Начинается! Вниманье!
Спят, друг друга обхватив,
Молодые — как в нирване.
И в невежестве своем
Молодые человеки -
Ни бум-бум о берегах,
О серебряных лугах,
Где седые человеки
Спать обнимутся вдвоем,
А один уснет навеки.
…Хорошо — быть молодым!..
1975
ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ
Ослик топал в Гантиади,
Рыжий, тощий, молодой.
Человечек топал сзади,
Рыжий, тощий, молодой.
Козьим сыром и водой
Торговали на развилках,
Соус огненный в бутылках
Ждал соития с едой.
Геральдический петух
Спал в подоле у старушки,
И языческой пирушки
Реял крупный, зрелый дух.
Этот день почти потух,
Своды светом обнищали,
Но дорогу освещали
Море, ослик и пастух.
Золотистые круги
Источали эти трое
И библейские торги
Освещали под горою
Незаметно для других,
Но любовно и упорно.
Ослик ел колючки терна,
Пастушок — фундучьи зерна.
Где-то рядышком, из рая,
Но совсем не свысока,
Пела нежная валторна,
К этой ночи собирая
Все разрозненное в мире,
Все разбросанное ветром
За последние века.
1967
«И колокол в дупле часовенки пустой…»
И колокол в дупле часовенки пустой,
И ослик с бубенцом, подвязанным под грудь,
Внушали мне любовь своею красотой,
Виднелись на просвет, просматривались вглубь.
Вокруг питался юг безумствами долин,
В саду среди хурмы шумела чайхана,
Валялись на земле лимон и мандарин
И бесподобный плод с названьем фейхоа.
Вознаграждался труд лихвой фруктовых груд
И умноженьем стад, идущих прямо в ад,
В жаровню, на костер, на свой девятый круг,
У них загробный мир — огромный комбинат,
Их сок и жир течет, и начат новый счет,
Прекрасный, сладкий дым уносится в трубу,
И хочется свобод, и к жизни так влечет,
Что никакая муть не омрачит судьбу.
Пускай устройство дней совсем оголено -
До крови и костей, до взрыва Хиросим, -
Продли, не отпускай! Узнаешь все равно,
Что без моей любви твой мир невыносим.
1964
МОЦАРТ
Два свободных удара смычком,
Отворение вены алмазной,
Это — Моцарт! И сердце — волчком,
Это — Моцарт! И крылья торчком,
Это — Моцарт! И чудным толчком
Жизнь случайно подарена. Празднуй,
Мальчик с бархатным воротничком.
Это — Моцарт! В дележке лабазной,
Попрекающей каждым клочком
Тряпки, каждым куском и глотком,
В этом свинстве и бытности грязной,
Где старуха грозит кулачком,
Чтобы сын не прослыл дурачком,
Ради первенца с рожей колбасной
Приволок ковырялку с крючком
Потрошить плодоносное лоно, -
Только чудом, звездою, пучком
Вифлеемским с небесного склона
Порази этот мрак безобразный,
Мальчик с бархатным воротничком.
Это — Моцарт! И солнечный ком
С неба в горло смородиной красной
Провалился И привкус прекрасный
Детства, сада и раннего лета
Целиком овладел языком.
Я-на даче, я чудно раздета
До трусов и до майки. Скелета
Мне не стыдно. И ослик за это
Оставляет шнурок со звонком
У калитки на кустике роз.
Где-то музыка, музыка где-то…
Ободок неизвестного света
Опустился над басмой волос.
Это — Моцарт! И к небу воздета
Золотая олива квартета.
Это — обморок. Это — наркоз.
1967
ЯНВАРЬ
У нас такая синева
В окне — от близости реки,
Что хочется скосить зрачки,
Как на иконе, как при чуде.
У нас такие покрова
Снегов — почти материки,
Что день задень — в ушах звонки,
И всюду голубые люди,
И я да ты — ученики
У чародея. Холодея,
Стоим в просторах мастерской
У стенки с аспидной доской.
Зрачками — вглубь. В гортани — сушь.
Вкачу, вчитаю по слогам
В гордыню, в собственную глушь
Ежеминутной жизни гам,
Битком набитый балаган
Без тряпки жалкой на окне.
И все, что прежде было вне,
Теперь судьбу слагает нам,
Родным составом входит в кровь,
Приставкой к личным именам.
Сообщники! У нас — любовь
Ко всем грядущим временам,
Ко всем — до гибельного рва,
До рваной раны, до строки
Оборванной, где прет трава
Поверх груди, поверх руки!
У нас такая синева
В окне от близости реки.
1967
ТРАМВАЙ
Все младенцы пахнут молоком,
Все мужчины пахнут табаком,
Мчится транспорт — он набит битком,
Красный, он мне кажется битком -
Красным, пламенеющим, сырым.
На конфетах нарисован Крым,
На обертке мягкого сырка -
Тень коровы: он — из молока.
А на книге — профиль Спартака
И за ним бегущие рабы.
Выхожу на Площади Борьбы.
1956
ОТЕЧЕСТВО СНЕГА
Отечество снега,
плывущего с неба,
исходит сияньем.
Великая свежесть,
великая снежность
исходит слияньем,
исходит влияньем
на мысли и чувства,
на вечность творенья,
на неистребимые
силы искусства,
на буйство сирени!
О, это прозрачное,
белое, тонкое,
хрупкое, звонкое -
над каждою птицей,
над каждой ресницей
и перепонкою,
над спешкою вечной,
над болью сердечной,
над всей мясорубкою -
о, это прозрачное,
белое, тонкое,
звонкое, хрупкое! -
меж мной и тобою,
меж духом и телом
единственно целое -
о, это прозрачное,
тонкое, звонкое,
хрупкое, белое!
Над каждою негой,
Печорой, Онегой,
над всеми ребенками -
о, это прозрачное,
белое, тонкое,
хрупкое, звонкое -
Отечество снега.
1985
ВОР
Зимой сорок третьего года
видала своими глазами,
как вор воровал на базаре
говяжьего мяса кусок -
граммов семьсот
с костью.
Он сделал один бросок
и, щелкнув голодной пастью,
вцепился зубами в мякоть
и стал удирать и плакать.
Караул! Мое мясо украли! -
вопить начала торговка,
на воре сплелась веревка,
огрели его дубиной,
поддели его крюком,
дали в живот сапогом,
схватили его за глотку,
а он терзал и заглатывал
кровавый кусок коровы.
Тут подоспел патруль
и крикнул торговкам:
— Сволочи!
Вас и повесить мало!
Дайте ребенку сала!
Выпучив лютый взгляд,
оторопела свора
и разглядела вора:
вор на карачках ползал,
лет ему было десять,
десять или двенадцать,
слезы его и сопли
красного были цвета.
Бабы перекрестились:
— Господи Иисусе,
зверость на нас нашла! -
Стали сморкаться, плакать,
вору совать капусту,
луковицу, морковку,
круг молока замороженного.
Но вор ничего не взял,
только скулил, скулил,
только терзал, терзал
кровавый кусок коровы.
Зимний пылал закат,
когда его уводили
в патрульную караулку.
Он выбросил кость на дороге,
ее подняла торговка
и прилепила к мясу,
которое продала, -
кость была мозговая!
Кушайте на здоровье…
1985
«Сизые деревья. Сизая трава…»
Сизые деревья. Сизая трава.
Сизые рассветы по утрам.
Сизые над нами проплывают острова
В небесах, где солнечный и лунный храм.
Сизые бессмертники звенят на лугу.
Сизые голуби на башне скулят.
Через две недели мы будем в снегу.
Облаков шелковицы. Белый снегопряд.
Если я выпрягусь из дуги забот,
Брошу свою таратайку,
Я тогда выберусь в одну из суббот
По сугробам в лес на Можайку.
Снежные звездочки обожают соль,
Они добывают ее из наших слез, -
Поэтому какая-то игольчатая боль
Наплывает на глаза в мороз.
Это, с точки зренья медицинских идей, -
Функция желез в глазах…
Но ты когда-нибудь заглядывал в души людей,
Идущих по морозу в слезах?
1983
ПАМЯТИ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
Корова отдала нам всё, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду.
А. Платонов, рассказ «Корова»Как дожди потекут, в землю сложатся,
К жизни выведут всё, что есть.
А на русской земле люди множатся -
Скопом легче свое перенесть.
Как снега полетят, лягут гладко,
Станет рожь понежней в глубине.
А на русской земле выжить сладко,
Каждой, каждому — по войне.
Как полягут снега лаской-пухом,
Обогреют деревья в садах.
А на русской земле, ясной духом,
Век с минутою не в ладах.
А как солнце воскреснет весеннее -
Станет сеяться свет меж людьми.
А на русской земле нет спасения,
Если гордость сильнее любви!
1967
КОРОВА
Как растаял иней, тотчас возникла из него корова… и текли из ее вымени четыре молочные реки.
«Младшая Эдда»Когда из соляной скалы
Корова вылизала Бога, -
Никто ей не воздал хвалы,
Никто из хладнокровной мглы
Не бросил клевера немного.
Корову мучила изжога.
Дремучий иней, соль и лед
Она лизала смачно, громко.
Мычал от голода живот.
Ее молочная котомка
Моталась в поисках потомка,
Чтоб реки млека — миру в рот!
Корова! Вот — кто видел всё,
Оттаяв в инистом кошмаре,
Как синева, у Пикассо
Качающаяся на шаре!
Изделье бездны, синий шар, -
Он каждой свежей альвеолой
Корову пил! Под ней — лежал,
Летал, дышал, но жуть внушал
И тряс поджилки жизни голой!
Корова, плавною гондолой,
Подхваченная молоком,
Наполнившим четыре речки,
Прошла свой путь над ледником.
Бог, вылизанный языком,
Ее встречал при свете свечки.
Сверкала соль в его сердечке.
Созвездье кашки отломив,
Корова углубилась в жвачку
И сытно вскармливает миф,
Чей первородный примитив
Нам дразнит гордость, как болячку,
И не дает решить задачку,
Защелкнув детство на собачку!
Июнь. Мычанье молока.
В молочном плавают кувшине
Века, туманы, облака
И жвачный взор изглубока -
Из много глубже, чем в брюшине.
1975
КАРМЕН
Дочь отпетых бродяг,
Голым задом свистевших вдогонку жандарму!
Твой гранатовый мрак
Лихорадит галерку, барак и казарму!
Бред голодных детей,
Двух подростков, ночующих в роще лимонной!
Кастаньеты костей
Наплясали твой ритм под луною зеленой!
Лишних, проклятых ртов
Дармовой поцелуй на бесплатном ночлеге!
Смак отборных сортов -
Тех, кто выжил, не выклянчив место в ковчеге.
Твой наряд был готов,
Когда голое слово отжало из губки
Голый пламень цветов, голый камень веков,
Твои голые юбки!
Вот как, вот как стучат
Зубы голого смысла в твоих кастаньетах, -
Дочь голодных волчат,
Догола нищетой и любовью раздетых!
Вот как воет и ржет
Голый бубен в ладони чернильной!
Вот как голый сюжет
Затрещал на груди твоей, голой и сильной!
Так расслабим шнурок
На корсете классической схемы,
Чтоб гулял ветерок
Вариаций на вечные темы!
1975
ХИМКИ
Сам по себе этот вечер нестоющ,
Осень захламлена, словно чердак.
Если нечаянно окна откроешь,
Прямо за ними чернеет овраг.
Три фонаря сатанеют в овраге,
Клоун за хлебом идет в гастроном,
Ноги — в калошах, гвоздики — в бумаге,
Шел за батоном, выходит с вином.
Плащ нараспашку, черно под глазами,
Смотрит на окна в шестом этаже -
Это любимый, он пахнет слезами,
Словно бензином шофер в гараже.
Запахом этим давно пропитались
Голые стены жилья моего,
Он не выводится — люди пытались!
Я-то привыкла. Гостям каково?
Грянули двери во мгле коридорной,
Плащ опустелый закинут на гвоздь.
Крылья наружу — вбегает коверный,
Держит за горло алмазную гроздь —
Мы все рассекречены грустью осенней,
Общим устройством души и дождя,
Так справим поминки по душам растений
И рог изобилия снимем с гвоздя!
Красный ковер распластаем у входа,
Красное, красное — вечно живи!
Мы из того же великого рода,
Что ландыш и яблоня, — грусть до крови!
1966
САТИР С РУСАЛКОЙ
Русалки вышли петь на берега
О том, как жутко с ними жизнь шутила.
А в лунном свете — на ногу нога! -
Кутил Сатир, проказник и задира,
И гладиолусов трубящие рога
Цвели всю ночь на голове Сатира!
Пил натощак рогатый весельчак
Свое вино, силен был в чертовщинах!
Кривой и острый разумом тесак
Ему рассек две косины в морщинах -
Чтоб он косил на свет сквозь полный мрак,
Который позже наступил в Афинах.
Русалка с лилией, проросшей в волоса,
К зеленой заводи спускается с откоса.
Уж так косят ее русалочьи глаза,
Уж так на пьяного Сатира смотрят косо -
Как будто некая незримая лоза
Сплела их с детства интонацией вопроса.
Сатир теряется и думает: — Нельзя
Так много пить… Я тварью стал лесною,
Сестра-русалка недовольна мною, -
Уж так косят ее глаза, мои глаза…
Я зарасту травой, она — волною,
Но это — воля случая, буза!
Мы с ней за ручку с матерью родною
В одном и том же детстве шли по зною
Искать прохладу. Зрела бирюза,
И рдело золото, и пахло душной хною…
И нить прохлады стала основною,
Ведущей темой! И одна гроза
Прохладой окатила проливною,
Меня — лесною, а ее — речною,
Так просто, за красивые глаза!..
Сатир с Русалкой. Брат с сестрой. Черту к черте
Сложив, получишь выкройку погони
За тенью, за прохладой в духоте!
И в эту ночь, на золотом холсте,
Они — как линии одной родной ладони.
Как фосфор, льющий только в темноте
Свой дикий свет. Как зернышки в лимоне.
Как двойня, тайно вздрогнувшая в лоне.
И узкие глаза сестер-русалок
Уж так косят, что будет просто жалок
Любой, кто усомнится в полноте,
В семейном духе мировых гармоний!
1976
ПЧЕЛА
Пылает роза над кустом
И пахнет веселящим газом.
Теряя под наркозом разум,
На ней пчела лежит пластом.
В пчелином брюхе золотом
Жужжит струна о жизни сладкой,
Где водонос грохочет кадкой
И Дафнис нежен со скотом, -
Там голубь свеж, как вербный прут,
Там правда прет из каждой почки,
С кинжалом бродит мальчик Брут
И на богине нет сорочки.
Пчела в беспамятстве своем
Стремится в жуткое изгнанье -
С невинной вечностью вдвоем
Она сосет из розы знанье.
Вздыхает сытая душа,
И, хоботок из бездны вынув,
Она, по воздуху шурша,
Идет, как сфинкс, на лапах львиных.
Потом, выплевывая мед,
Во мраке сладком, в круговерти,
Она, как сфинкс, подруге врет:
— Как мало знаем мы о смерти!
1974
ПРОМЕТЕЙ
Орел на крыше мира, словно кошка,
Взъерошен ветром, дующим с Кавказа.
Титан казнимый смотрит в оба глаза
на Зевса зверского. Так выглядит обложка
бессонницы. И соки пересказа
клубит луны серебряная ложка.
У Зевса от страстей отвисли груди,
напряжена свирепая брюшина, -
туда, где любят скапливаться люди,
он извергает громы, как машина.
Титан за печень держится. Вершина
Кавказа ходит с ним по амплитуде.
Орел, приплод Ехидны и Тифона
и брат Химеры с козьей головою,
заводится, как ящик патефона,
и печенью питается живою.
Титан об этом думает: «Освою
дыханье крупное, чтоб избежать урона».
Плоды лимона в погребе долины
сплотили свет вокруг овчарни спящей.
Пастух, изделье из воды и глины,
пастушке в кружку льет отвар кипящий.
Орел титана жрет, как настоящий, и
брызжет в мощный пах слюной орлиной.
Титан не видит ни орла, ни плена,
он видит, как спускается со склона
Кентавр, смертельно раненный в колено.
О дьявол! В благородного Хирона
стрела врубилась, как топор в полено,
он почернел от боли, как ворона,
и пена пышным облачным обводом
усугубляет существа продольность.
Он просит смерти, но бессмертен родом -
будь проклят рок, бессмертья подневольность!
Такая мука в нем, такая больность!..
Титан колотит по небесным сводам, -
Выходит Зевс: — Чего тебе, ворюга? -
Титан диктует: — Сокруши порядок
и смерть мою перепиши на друга,
чтоб светел был отход его и сладок:
Кентавру пусть — нежнейшая из грядок,
а мне — его бессмертья центрифуга, -
ты понял? — Зевс кивнул ему невольно
и удалился ублажать титана.
Кентавру больше не было так больно,
его зарыл Геракл в тени платана.
Орел терзал титана неустанно,
въедаясь в печень. Но как раз об этом
известно всем и сказано довольно.
1973
«Черемуха, дай надышаться…»
Черемуха, дай надышаться
На осень, на зиму вперед -
Ведь надо на что-то решаться
Все время, всю жизнь напролет!
Загульная! В пьяной раскачке,
Щекой прижимаясь к щеке,
Станцуем свой вальс, как босячки -
Средь барышень на пятачке!
Уже приударили скрипочки,
И дух упирается в плоть,
И цыпочки встали на цыпочки
И взяли батисты в щепоть!
Скорей свои кудри-каракули
Роняй же ко мне на плечо,
Чтоб мы танцевали и плакали,
Друг друга обняв горячо.
Нам есть от чего переплакаться
И переплясаться с тобой!
Мы выросли обе из платьица
В простор наготы голубой,
А всюду намеки туманные,
Что будем… ах, страшно сказать!
Я — черная, буду я черной землицей,
Ты — белая, будешь черемухой виться
И черную землю сосать,
И пьяные, белые, пряные
Цветы на дорожку бросать…
Черемуха, дай надышаться
На осень, на зиму вперед -
Ведь надо на что-то решаться
Все время, всю жизнь напролет!
1976
ПОРА ДОЖДЕЙ И УВЯДАНЬЯ
Чем безнадежней, тем утешнее
Пора дождей и увяданья,
Когда распад, уродство внешнее
— Причина нашего страданья.
Тоска, подавленность великая
Людей тиранит, словно пьяниц, -
Как если б на углу, пиликая,
Стоял со скрипкой оборванец!
Но явленна за всеми бедствами,
За истреблением обличья,
Попытка нищенскими средствами
Пронзить и обрести величье.
Во имя беспощадной ясности
И оглушительной свободы
Мы подвергаемся опасности
В определенный час природы,
Когда повальны раздевания
Лесов и, мрак усугубляя,
Идут дожди, до основания
Устройство мира оголяя.
Но, переваривая лишнее
Перед глазами населений,
Художника лицо всевышнее
Оставит голой суть явлений:
Любови к нам — такое множество,
И времени — такая бездна,
Что только полное ничтожество
Проглотит это безвозмездно.
1968
«Снег фонтанами бьет на углу…»
Снег фонтанами бьет на углу,
Наметая сугробы крутые.
В облаках, наметающих мглу,
Бьют фонтаны лучей золотые.
Тайный блеск и сверканье вокруг!
Веет в воздухе свежим уловом.
Если кто-нибудь явится вдруг,
Мглистым я задержу его словом.
Я такие снопы развяжу,
На такой положу его клевер,
Головою к такому чижу,
К звездам, так облучающим север,
Что к моим облакам головой,
Головой к моим таинствам алым,
Он поклянчит в ладье гробовой
Плыть со мной под одним покрывалом.
Я отвечу на это, смеясь,
Я убью этот замысел шуткой, -
Ведь любая застывшая связь
Отвратительна пошлостью жуткой!
Нет, скажу я, останься волной -
Друг на друга мы с пеньем нахлынем!
Будь со мною — и только со мной! -
Но сверкай одиночеством синим.
Да, сверканье — вот главное в нас!
Обнажая его неподдельность,
Блещет близости острый алмаз,
Углубляющий нашу отдельность.
Тайный блеск — это жизнь, это путь
(Это — голая суть, я согласна!), -
Потому и раздвоена грудь,
Что не все до конца мне тут ясно.
1978
СЛЕД В МОРЕ
В том городе мне было двадцать лет.
Там снег лежал с краев, а грязь — в середке.
Мы на отшибе жили. Жидкий свет
Сочился в окна. Веял день короткий.
И жил сверчок у нас в перегородке,
И пел жучок всего один куплет
О том, что в море невозможен след,
А все же чудно плыть хотя бы в лодке.
Была зима. Картошку на обед
Варили к атлантической селедке
И в три часа включали верхний свет.
В пятиугольной комнате громадной,
Прохладной, словно церковь, и пустой,
От синих стен сквозило нищетой,
Но эта нищета была нарядной
По-своему: древесной чистотой,
Тарелкой древней, глиной шоколадной,
Чернильницей с грустившей Ариадной
Над медной нитью, как над золотой.
И при разделе от квартиры той
Достались мне Державин, том шестой,
И ужас перед суетностью жадной.
Я там жила недолго, но тогда,
Когда была настолько молода,
Что кожа лба казалась голубою,
Душа была прозрачна, как вода,
Прозрачна и прохладна, как вода,
И стать могла нечаянно любою.
Но то, что привело меня сюда,
Не обнищало светом и любовью.
И одного усилья над собою
Достаточно бывает иногда,
Чтоб чудно просветлеть и над собою
Увидеть, как прекрасна та звезда,
Как все-таки прекрасна та звезда,
Которая сгорит с моей судьбою.
1968
«Мята в твоем зеленеет глазу…»
Мята в твоем зеленеет глазу,
Верба мерцает и вереск.
Заговор знаю — он мелет бузу,
Чушь, околесицу, ересь,
Воду он пестиком в ступе толчет,
Вечно темнит и туманит,
Враз не заманит — так вмиг завлечет,
Не завлечет — так заманит!
Вот и узнаешь, как было легко
Всем, кто летали со мною!
Что за трехглазое пламя влекло
Крепко забыть остальное?!.
Вот и узнаешь, какая тоска
Ветром каким прознобила
Всех, кого раньше брала в облака,
Всех, кого брать разлюбила.
Я отрываюсь легко от земли -
Дай только повод серьезный!
Плащ мой — в серебряной звездной пыли,
Путь мой — в черемухе звездной!
Это летают мои корабли
В глубь неизвестности грозной.
Плащ мой — в серебряной звездной пыли,
Путь мой — в черемухе звездной.
Это меня не узнал ты вчера
В молниях, в огненном шлеме.
Сириус — брат мой, Венера — сестра,
Ты — мое лучшее время.
1977
«Мое созвездье — Близнецы…»
Мое созвездье — Близнецы,
Моя стихия — воздух.
Меркурий, сердолик, среда
Приносят мне удачу.
И, как считают мудрецы,
Такой расклад на звездах -
Что в среду или никогда
Я что-нибудь да значу.
Меркурий плавает во мгле,
А сердолик — в Тавриде,
А на земле — моя среда
Приносит мне удачу.
И в среду — я навеселе,
Я в среду — в лучшем виде,
Ах, в среду или никогда
Я что-нибудь да значу!
И если кто-нибудь отверг
В издательстве мой сборник,
Когда была я молода
И жизнь вела собачью, -
Так значит, было то в четверг,
В четверг или во вторник, -
Ведь в среду или никогда
Я что-нибудь да значу.
Когда в один из прочих дней
Я стану легким светом,
Где в роге Млечного Пути
Пылает спирт созвездий, -
Тогда я напишу ясней
Об этом же, об этом, -
Откройся, третий глаз,
прочти Мои благие вести!
1978
ТАВРИДА
Там цвел миндаль. Сквозило море
Меж кровель, выступов, перил.
И жизни плавали в просторе,
И чей-то шепот говорил
Об этом. Нежно пахло летом,
Небесной влагой, огурцом.
Душа, стесненная скелетом,
Такое делала с лицом,
Что облик становился ликом
Судьбы. Торчали из резьбы
Черты в изломе полудиком:
Жаровней — глаз, скула — калмыком,
И сушь растресканной губы. Над миндалем
Бахчисарая, Где скифы жарили форель,
Носилось время, пожирая
Аквамариновый апрель,
Меня с тобой, и всех со всеми,
Со всех сторон, с нутра, извне.
Всепожирающее время,
Неумирающее время
Вертело вертел на огне.
Но мне еще светила младость -
Послаще славы эта радость,
Крупней бессмертия вдвойне.
Пускай случится что угодно, -
Я счастлива была, свободна,
Любима, счастлива, свободна,
Со всеми и наедине!
Ходила в том, что так немодно,
Но жертвенно и благородно
Щадило время дух во мне.
1967
«А я, с каменами гуляя чаще многих…»
А я, с каменами гуляя чаще многих,
не удивляюсь, что у них извечно в носке
одни и те же платья и прически,
божественно простые, как листва,
не знающая моды и фасона,
как свет, в листве скользящий невесомо…
И не способны эти божества
нуждаться вовсе в новизне наряда
и стрижки, за собой следить как надо
для взятья там чего-нибудь еще -
зачем? — всего достаточно каменам,
они в сандалиях, они в обыкновенном,
они над бездной подставляют мне плечо.
1978
ДОВЛАТОВ В НЬЮ-ЙОРКЕ
Огромный Сережа в панаме
Идет сквозь тропический зной,
Панама сверкает над нами
И машет своей белизной.
Он хочет холодного пива,
Коньяк тошнотворен в жару.
Он праздника хочет, прорыва
Сквозь пошлых кошмаров муру.
Долги ему жизнь отравляют,
И нету поместья в заклад.
И плохо себе представляют
Друзья его внутренний ад.
Качаются в ритме баллады
Улыбка его и судьба.
Панамкою цвета прохлады
Он пот утирает со лба.
И всяк его шутке смеется,
И женщины млеют при нем,
И сердце его разорвется
Лишь в пятницу, в августе, днем.
А нынче суббота июля,
Он молод, красив, знаменит.
Нью-Йорк, как большая кастрюля,
Под крышкой панамы звенит.
1990
«Века пройдут, а сердце помнит всё…»
Века пройдут, а сердце помнит всё.
Ведь на него, как путь на колесо,
Намотана событий непрерывность.
Не потому ль невинный пустячок
Весенней ночью может дать толчок
Для большего, чем сердцу можно вынесть?
1973
МЕТЕЛЬЮ НОЧНОЮ, ЗЕМЛЕЙ ЛЕДЯНОЮ
Сугробы, как звери,
столпились у двери
и дышат в лицо!
На крыше вокзала
ворона сказала,
что хочет обратно в яйцо.
Я слышу, за Тулой
обходчик сутулый
простукивает состав -
всегда в этом звуке
скрежещут разлуки,
болью суставчатой став.
Метелью ночною,
землей ледяною -
под мост и по рельсам домой!
А сзади — старуха
в платочке из пуха
боится ножа, и нечистого духа,
и поскользнуться зимой.
Не смей оглянуться
и ей улыбнуться -
старуха от страха помрет!
И я, напевая,
вдоль рельсов трамвая
иду без оглядки вперед.
И я, напевая,
вдоль рельсов трамвая
иду без оглядки домой.
Вдруг слышу, старуха
в платочке из пуха
идет, напевая, за мной.
И вспышкой мгновенной
из мрака вселенной
дошло до меня наконец -
от счастья какого,
не молвя ни слова,
ходил напевая отец,
в погоды какие
и в годы какие
он пел, от мороза в слезах,
и стекла тяжелые -
минус пятнадцать -
носил на поющих глазах
метелью ночною,
землей ледяною,
метелью, землею,
ночной, ледяной…
И только руками,
губами, щеками
(по воле судьбы
пропадая веками!)
он виделся в жизни со мной.
1985
«Я знаю ямбы вещих предсказаний…»
Я знаю ямбы вещих предсказаний,
К стволам пророчеств знаю звездный путь.
Река времен — у всех перед глазами,
Но лишь поэты в ней стоят по грудь.
Я знаю путь и поперек потока,
Он тоже — вещий, из грядущих строк.
Он всем известен, но поэты только
Стоят по грудь — потока поперек.
Я предскажу стихам, что будет дальше
(Ведь дар пророчества нельзя отнять у Муз!):
Всем опротивел звон хрустальной фальши,
Ее прикончит правды грубый вкус!
1978
«Встречаемся крайне редко, но чаще, чем мне бы хотелось…»
Встречаемся крайне редко, но чаще, чем мне бы хотелось.
Я прохожу сквозь тебя — как мысли сквозь стену.
В зале сегодня публика, которая приоделась за сумасшедшую цену.
То ли подъем упадка, то ли упадок подъема,
наблюдается экзальтация сплоченных марионеток.
Я не люблю звезденье, люблю я сиденье дома
с кистью, пером и книгой в искрах моих пометок.
Раз в пятьдесят упали тиражи приличных журналов,
потому что цена их выросла в пять и более тысяч раз,
а вовсе не потому, что у новых писгенералов
есть гениальные мысли о смерти читательских масс.
Вот ерунда какая в моих мозгах мелочится,
а крупная публика жаждет лирического ожога,
ей кажется, что поэзия — нечто вроде подохналога.
А поэзия — это кредитная линия Господа Бога.
1998
НОЧЬ ГИТАРЫ
День насытился страстями,
Над квартирой спит квартира.
Небо звездными кистями
Оплело ограду мира.
Сторожа гремят костями.
На бревне вздыхает пара.
Гамлет — пьян, бредет с гостями,
На груди бренчит гитара, -
Он рычит, что это — лира.
А над ним — как на смех! -
Лира, Несгораемая дура,
Мерзнет в облаках от жара, -
У нее — температура,
У гитары — синекура.
Плачь, гитара! Плачь, гитара!
Окати ведром эфира
Воздух душного бульвара.
Что за варварская мера:
Отрицать, что ты — не лира!
Вздрогни! Кто кому — не пара?
Этот спор решит рапира!
Потому что в лапах вора
Обе, лира и гитара,
Смехотворны, словно помесь
Будуара и амбара.
Плачь, гитара! Плачь, гитара!
Окати ведром эфира
Воздух душного бульвара,
Но не плачь, что ты — не лира!
Вот воздушными путями
Погромыхивает хмара,
Как фигура Командора.
И кудрями трубадура
Извивается над нами
Электрическое пламя -
Жуткий ливень хлынет скоро!
Плачь, гитара! Плачь, гитара!
Окати ведром эфира
Воздух душного бульвара,
Липового коридора, -
Воздух, мучающий сердце,
Словно кофе Эквадора!
Древность дышит новостями:
Например, губа — не дура,
Не создай себе кумира,
Целое не мерь частями,
Прочее — литература!
Ах, как люто мерзнет лира
В час, когда в котле бульвара
Задыхается гитара
И с хрипением пускает
Изо рта пузырь повтора:
Плачь, гитара! Плачь, гитара!
Окати ведром эфира
Воздух душного бульвара.
Плачь, любимица трактира!
Плачь, красавица базара!
Плачь, кормилица фольклора!
1975
СТРОФА
Косточкой вишневой -
В мякоти заката…
Все, что стоит жизни, -
Очень облакато.
1986
ПОРТРЕТ ЗВУКА
Когда неясный образ мне внушен,
Его рисую я карандашом
И к линии прислушиваюсь гибкой…
Пока не вспыхнет узнаванья свет
И с ним — из тьмы исхищенный портрет
Живого звука с милосердною улыбкой.
Тогда, на горле блузу распахнув,
Я тонкое беру, как стеклодув,
И звук живой вдыхаю в эту пленку -
И вся в нее уходит жизнь моя
В прозрачном виде, как воздушная струя..
А звука ненаглядное лицо
Так переливчато и, Господи, так звонко!
1984
ПЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ О БОЛЕЗНИ МОЕЙ МАТЕРИ
1
Белизна, белизна поднебесная,
Ты для тела, как видимо, тесная,
А душе — как раз, в пору самую.
Это я, Господь, перед мамою
Заслоняю вход, не пускаю в рай,
Будь он проклят, сей голубой сарай!
Хоть воткни меня гадом в трещину, -
Не отдам тебе эту женщину!
Буду камни грызть, буду волком выть,
Не отдам — и все! Так тому и быть!
2
Мама — веточка, мама — синичка.
На спине голубая косичка.
Я покорно врачу помогаю,
На носилки плечом налегаю,
Я владею иглой и пинцетом,
Я собою владею при этом:
Мама! Веточка! Мама! Синичка!
На спине голубая косичка.
Кровь не пахнет, не пахнет нисколько,
Алым обручем в небо — и только,
Был — и нету, родился — и умер.
Только крика прощального зуммер:
Мама! Веточка! Мама! Синичка!
На спине голубая косичка!
В рай — тринадцать холодных ступенек.
Ни бессмертья, ни славы, ни денег, -
Не хочу! Поняла! Отвергаю!
На носилки плечом налегаю.
Не нужна мне небесная манна,
Мне нужна моя смертная мама!
Мы поселимся в тихоньком месте,
Мы умрем — только рядышком, вместе.
3
Отче Город! Прими мою скорбь.
Не сочти эту скорбь за уродство.
В нашей комнате — призрак сиротства.
Отче Город! Прими мою скорбь.
Ты совсем не исчадье греха.
Ты — огромный Дворец пионеров,
Собирающий после уроков
Школу-студию прозы-стиха.
Голубь Город! Прими мою скорбь
Ты совсем не исчадье пороков,
Ты — отдушина после уроков.
Голубь Город! Прими мою скорбь.
О, пожизненный запах жилья -
Дух еды и младенческой кожи.
Это кто, на зайчонка похожий?
Это — смертная мама моя.
Это — нежности синяя мгла.
Это — дымчатой птицы круженье.
Это — счастье лежать без движенья
В оболочке родного тепла, -
Ни обиды, ни боли извне.
Сладковато немеет лодыжка,
И молочного зуба ледышка
Выпадает бескровно во сне.
Брате Город, сородич земли!
Пощади мой очаг невеликий
От смертельно печальной музыки…
4
Беда моя огромна,
И стужа тяжела.
Полумертва, бездомна -
Ни крыши, ни крыла.
Один под голым небом
Березовый престол, -
Дождем залит, засыпан снегом
Заброшенный мой стол.
Толкается страничка
В ледовые ветра…
Мама, веточка! Мама, синичка!
Мама, снегурочка! Не тронь костра!
Не тронь костра. Так полежи.
Каплей в песке, ниткой в куске.
Не тронь костра. Так полежи.
Красной слезой у меня на щеке,
Алой слезой, медли-и-тельной.
Не тронь костра. Так полежи.
Помнишь? В грамматике есть падежи.
Ты — мой родительный. Ты — мой винительный.
Не тронь костра. Так полежи.
Может быть, смерть сократит грабежи -
И весна придет! И весна придет!
И фасоль взойдет! И горох взойдет!
Упадет звезда в колодезь.
Упадет росинка сверху.
Где вы, где вы, птичьи стаи?
О, как трудно не растаять
Старенькому человеку
До того, как вы вернетесь!
О, как трудно не растаять…
А я посижу на больничном дворе.
Я молитву сложу на больничном дворе:
Дерево-дерево! Озеро-озеро!
Пока еще нет синевы-желтизны
На мамином тельце,
Покуда не поздно,
Подайте, подайте кусочек весны!
Весна придет! Весна придет!
Фасоль взойдет! Горох взойдет!
Огуречик-человечек
Пупырышками пойдет.
Я не верю, я не верю,
Я не верю в то, что мама
Без клубники-земляники
Навсегда от нас уйдет.
Ясны звезды над полями.
Ветер-снег над тополями.
Грудь сугроба у стены.
Подайте дитяти кусочек весны!
5
Прилетела птичья стая
В разноцветной одежонке.
На дворе трава густая,
Словно шерсть на медвежонке,
На зеленом, на зеленом,
На совсем молоденьком.
Ходят люди, ходят звери.
Слава, слава ходикам!
Будет город стоять
И деревня стоять!
В голубой высоте
Будет солнце сиять!
Будет груша родить!
И картошка родить!
А тем более пшеница…
Мама учится ходить!
Не падай, слезка,
Чтоб не стало скользко.
1963
КОЙКА В ШОТЛАНДСКОМ ЗАМКЕ (Четыре баллады для виолы и волынки)
I
Вот замок шотландский. В него на ночлег
Меня завела восьмикрылая леди,
Друг магов и йогов, живущих в Тибете,
Священных животных, поющих калек.
Вот замок шотландский. Белее чем снег,
Выходят отсюда — в окно! — на рассвете.
Кто умер — уже ничего не боится.
Кто жив — так ему в этом замке не спится.
А с неба за окнами песня струится:
«Черна и красна эта краткая ночь,
Проснулись портреты и блещут белками,
Скелеты вернулись, скрежещут клыками.
Бай-бай и не бойся — тут жили веками
И спали веками тут каждую ночь.»
Да что мне за дело! Да мне наплевать
На древние дрязги кровавого замка.
Я свечи зажгу и улягусь в кровать -
Травитесь и вешайтесь, я — иностранка!
Поджоги, подлоги, интриги — изнанка,
Которую я не желаю жевать!
Желаю на койке шотландской зевать
И дух согревать, как живая шотландка!
А в зеркале свечка двоится, троится,
А в воздухе нечто порхает, роится,
А с неба за окнами песня струится:
«Бай-бай и не бойся, и окна раскрой,
От воздуха свежего сердцу не тесно,
А в окна раскрытые влезут чудесно
Скелеты и призраки в замок родной.»
Вот зала гостиная. Вот кабинет.
Вот лестница в небо, где духи витают.
Вот лестница в землю, где черви глодают.
Вот лестница в воду, где всплытия нет.
Вот лестница в пламя. Следы пропадают,
На тот попадая — на тот еще! — свет.
Вот спальня. Вот лестница прямо в кровать,
Вот лестница прямо в сырые подушки,
В интригу и сплетню, в кончину старушки,
Которой придется окно открывать,
Поскольку скелет ее, ряженный в рюшки,
И чепчик с кровавой дырой на макушке
Уже начинают меня волновать.
Впускаю старушку — приходит девица,
И лорд-леопард! и аптекарь-мокрица!
А с неба за окнами песня струится:
«Бай-бай и не бойся, и руку подай,
Они в этом замке смеялись, рыдали,
И будут смеяться, рыдать и так дале -
Сегодня и вечно, ведь жизнь бесконечна
И в замке шотландском! Не бойся, бай-бай!»
Вот лестница в тело. Вот лестница в дух.
Вот лестница в замысел духа и тела -
Вот лестница в то, чтобы тело летело
На крыльях и крылышках — хоть бы на двух!
Вот лестница в память. Вот лестница в пух
Всех птиц, одуванчиков, лип и черемух.
Вот лестница в тайное зренье и слух.
Вот лестница в дрему в шотландских хоромах.
По лестнице, лестнице, лестнице в сон,
Где образы бродят поврозь и в обнимку.
В младенчество шлепнуться, в нежную дымку,
На облако памяти! Белым кустом
Так тихо поплыть, чтоб ни звука о том -
О том, что на лестницах этих творится,
Творилось и будет твориться потом.
А с неба за окнами песня струится:
«Черна и красна эта краткая ночь,
Проснулись портреты и блещут белками,
Скелеты вернулись, скрежещут клыками.
Бай-бай и не бойся — тут жили веками
И спали веками тут каждую ночь.
Бай-бай и не бойся, и окна раскрой,
От воздуха свежего сердцу не тесно,
А в окна раскрытые влезут чудесно
Скелеты и призраки в замок родной.
Бай-бай и не бойся и руку подай,
Они в этом замке смеялись, рыдали,
И будут смеяться, рыдать и так дале -
Сегодня и вечно, ведь жизнь бесконечна
И в замке шотландском! Не бойся, бай-бай!»
II
Здесь призрак дождя шелестит в желобах,
Здесь призраки птиц раскричались у миски,
Здесь призрак собаки таскает в зубах
Любовные письма, а также записки.
Здесь призрак богатый когда-то ба-бах!
Себя из-за призрака бедной артистки.
Как холодно нынче в Шотландии! Март
Похож на себя, как рояль на гитару.
На стенке, меж двух атлантических карт,
Я вижу в объятьях прекрасную пару, -
Художник страдал, когда лорд Эдуард
За талию обнял, сминая жаккард,
Ах, прямо до звона, до хруста, до стона -
Артистку! за талию! Ольгу Забару!
А с неба за окнами песня струится:
«Не мелкая птица был лорд Эдуард.
В артистку влюбиться! Ах, лорд Эдуард!
Ведь призраком станешь ты в четверть шестого.
Самоубийца лорд Эдуард!»
Я здесь заночую, поскольку снимать
В гостинице койку дороже, чем замок,
Где призрак свечи загорается в пять,
А в четверть шестого выходят из рамок
Актриса и лорд, чтобы дурно влиять
На нравы самцов благочинных и самок.
Ах, лорд Эдуард! Он гульбой знаменит,
Любовью, отвагой в морском поединке!
И слышится призрак шотландской волынки,
И призрак лакея подносом звенит,
Где призрак бокала цветет в серединке.
Лорд сходит с ума от скуластой блондинки!
Железный вы — лорд, но актриса — магнит,
Венчайтесь — не то вам устроят поминки!
А с неба за окнами песня струится:
«Не мелкая птица был лорд Эдуард.
В артистку влюбиться! Ах, лорд Эдуард!
Ведь призраком станешь ты в четверть
шестого, Самоубийца лорд Эдуард!»
«Женюсь, — отвечает мрачнеющий лорд. -
Женюсь обязательно, — призрак бормочет, -
Но пуля в ружье возвращаться не хочет!»
Презрительно призрак глядит на меня,
И, об руку с Ольгой, в старинные рамки
Он входит, задув в этом каменном замке
Все призраки света, тепла и огня.
Лишь призрак буфета и призрак лежанки
Дождутся со мной наступления дня.
И я говорю ему: — Лорд Эдуард,
Вот стану я призраком, лорд Эдуард,
Тогда вы узнаете, как задувать
Огонь и загробной тоской обдавать
Того, кто не умер еще и боится!
А с неба за окнами песня струится:
«Не мелкая птица был лорд Эдуард!
В артистку влюбиться! Ах, лорд Эдуард!
Ведь призраком станешь ты в четверть шестого,
Самоубийца лорд Эдуард!»
III
Играет виола. Ты слышишь, Паоло,
Как в замке шотландском играет виола?
Ты видишь, Паоло, по-нашенски Паша,
Какая кровавая, жуткая каша
Пыхтит в этом замке за каждой стеной,
За каждой завесой, гардиной ползучей,
За шторкой белесой, за дверкой скрипучей,
Где цокают, цокают в замке, как в клетке,
Скелеты, скелетки, скелетные предки,
На трость опираясь рукой костяной
И в сумерках шляясь ногой костяной.
Так вот: я тебя замечательно слышу -
Как дождик стеклянный сквозь толстую крышу,
Сквозь два этажа несусветных вещей.
Ты, жулик, звонишь из того автомата,
Где в данный момент не изымается плата,
Но щелкает счетами — очень усердный,
И очень бессмертный, и очень Кощей.
Тут самое время заметить, Паоло,
Что наша с тобой живописная школа,
В которой немало достойных людей,
А также людей недостойных немало -
Ведь солнца без пятен еще не бывало! -
Так вот: эта школа под зад поддавала
За мелкую кражу великих идей.
Но крупная кража, великая кража -
Такое искусство, которое (даже
Сегодня!) Вергилию только под стать,
Вергилию, только Вергилию, братец!
Великий Вергилий — великий ухватец,
Ворует божественно, крупно, торжественно!
К такому ворюге — да в нежные други,
Но где же ворюгу такого достать?
А с неба за окнами песня струится:
«Сестрица, растет в этой койке трава,
И катится с каждой подушки, сестрица,
Хоть чья-нибудь глупая, но голова!
Не вовремя к завтраку выйдешь — отрубят,
Увидишь случайную случку — погубят,
Здесь всяких случайностей жутко не любят -
Отрубят, погубят, вотрут в жернова!»
А с неба за окнами песня струится:
«Сестрица, нельзя в этой койке шутить,
Хихикать нельзя в этой койке, сестрица,
По замку летать и без стука входить!
Здесь тысячу лет не хихикали в койке,
И если шутили на мрачной попойке, -
Так после попойки, сестрица, на койке
Их смерть потрошила и мелко крошила,
Чтоб жар остроумья слегка охладить!»
А с неба за окнами песня струится:
«Сестрица лучистая, жизненный свет!
Здесь — тысяча лет! Как в сберкассе, хранится
Здесь, в сумраке сумчатом! — тысяча лет.
И в сумчатой крыше, и в сумчатых стенах,
И в сумчатых окнах, дверях, гобеленах,
И в сумчатых дверках, столах, табакерках -
Как в банке, цела эта тысяча лет!
И в сумчатых залах, и в сумчатых кельях,
И в сумчатых вазах, каминах, купелях,
И в сумчатых розах, рогах, колыбелях -
Как в банке, цела эта тысяча лет!
И в тумбочках сумчатых, в сумчатых креслах,
И в сумчатых люстрах, волынках воскреслых,
И в сумчатых пледах, лампадах, воланах,
И в сумчатых юбках на сумчатых кланах,
И в сумчатой мгле можжевельной настойки,
И в сумчатом замке, и в сумчатой койке -
Как в банке, цела эта тысяча лет!»
IV
Стена — потолку,
Потолок — чердаку,
Чердак — облакам,
Облака — облакам,
А одно — рыбаку,
Одному-одному,
А рыбак — моряку,
Одному-одному,
А моряк этот спьяну -
Одному океану,
Океан — никому,
Только белой свече,
Только белой свече
На крылатом плече,
А свеча — никому,
Только белым свечам
На крылатых плечах по ночам!
Так прошел этот слух,
Что является дух Паоло
На волынке играть,
На старинной струне (виола!),
И теперь не секрет,
Что играет скелет
На волынке,
На виоле пиликает
Тысячу лет
В этом замке,
Чтобы в смутную тьму
Не спалось никому
В этой койке,
Ни на левом боку,
Ни на правом боку,
Ни на спинке,
Чтоб никак не спалось
В этой койке на мрачной картинке,
В этой тысяче лет,
Где играет скелет
На шотландской волынке,
В этой тысяче лет,
Где мерцает как свет
Он за каждой стеною,
В этой тысяче лет,
Где встречается
С матерью он, и с отцом,
И с женою,
В этой тысяче лет,
Где рождается вслед
За каждой луною!
…В этой тысяче лет,
Где меня еще нет, -
Был он, кажется, мною.
Или, может быть, я -
Говорю без вранья! -
Им была,
Да сплыла
В эту тысячу лет
Предо мною,
Или буду еще в эту тысячу лет,
Что за мною…
1978
ЗВЕЗДА СЕРБОСТИ (Поэма)
В том году в Соединенных Штатах среди прочих несчастий был президент-демократ.
О. Генри. «Короли и капуста»Европа — восточная окраина Америки, а Россия — одна из ее западных окраин. Все зависит от самочувствия.
Момус — шут богов и бог насмешки.Мы — поэты планеты Земля — будем оптимизировать дух народов и стран, подвергающихся агрессии, психологическим войнам, принуждению к выбору: изоляция или капитуляция, принуждению к принципу: кто не с нами — тот нигде!
Мы — поэты планеты Земля — в ответ на бомбежки Югославии войсками блока ГОВНАТО — силой поэзии будем крушить авторитеты нового гегемонства.
Мы дадим современникам и оставим потомкам самые отвратительные портреты сегодняшних «победителей», называющих третью Мировую войну «защитой прав человека». Мы превратим их в посмешище, мы знаем, как это сделать!
Гегемонство ГОВНАТО, на глазах всего человечества уничтожая суверенную страну Югославию, диктует свои гегемонские условия капитуляции, свои порядки, свои блокады, свои гегемонские интересы всей планете Земля. Мы — поэты этой планеты — будем силой поэзии наносить удары по гегемонам и гегемончикам, которые сами себя назначили правительством всей Земли.
Их интересы — не интересы всего человечества, их порядок — не мировой порядок, их цели — не правозащитные, их бомбы — не гуманитарные, они пробуют человечество на вшивость и трусость.
Мы — поэты планеты Земля — не дадим загнать человечество в зону страха, мы будем сбивать спесь с гегемонов и гегемончиков мощной струёй поэзии. С нами — Бог, Создатель, Творец!
НАШЕСТВИЕ ХАВЬЕР
Европа, ты — в дерьме!.. Ордой попёрло зверство,
Нашествие хавьер, ковбойский интеллект,
За ценности твои сражается хавьерство
И хавает тебя, как мясо для котлет.
У сербов есть судьба, и мужество, и вера,
А у тебя — лишь путь в бордель трусливых войск,
Подстилкой фронтовой ты стала для хавьера,
Чтоб удовлетворить ликующий Ковбойск.
Не твой ли рукоплеск сопровождает бомбы,
Чтоб Сербию узреть сдающуюся в плен?..
Ты жаждешь торжества и триумфальной помпы.
Не сербам — нет! — тебе, тебе не встать с колен.
Отрезанный от всех твоим кольцом смертельным,
Сегодня сербский край так жутко одинок!..
Сегодня Бога нет в твоем кресте нательном, -
Не сербов — нет! — тебя, тебя покинул Бог.
Ты проиграла все, покрыв себя позором, -
Хоть тресни, а твоей победе не бывать!
Пришла пора платить, рассчитываться с хором,
Который наняла, чтоб сербов отпевать.
Ты гадишь в небесах, воняет атмосфера
От ценностей твоих с начинкой гробовойск.
У сербов есть судьба, и мужество, и вера.
А у тебя — орда, хавьерство и Ковбойск.
* * *
Для проучки гробить города
Радостно летит фашизофреник,
Инвалид хавьерского труда,
Кучу войск имеющий и денег.
Унижая сербов напоказ,
Стервецы с фашизменною злобой
Накачали веселящий газ
Для улыбок наглости особой.
Их правозащитная братва
Дрессирует страхом населенье,
Потому что всем нужна жратва,
Пестики, тычинки, опыленье…
Ужас изоляции глубок
И страшней для сербов, чем Помпея
Не вступает в блоки только Бог,
Опыт изоляции имея.
Боже, дай им силы прекратить
Сербии жестокую блокаду
Или дай мне в розы превратить
Бомбы, смерть несущие Белграду!..
* * *
Куча денег у ГОВНАТО,
Жаль, что сербов маловато.
На гектар таких времен
Нужен сербов миллион.
* * *
Земля не будет долго мучиться,
Ее сперва заставит ссучиться
Правозащитная бомбежка,
Гуманитарная кормежка.
Потом космическими войнами
Покончат с этим безобразием -
С довольными и недовольными,
Со всем людским разнообразием.
А победитель человечества
Наполнит космос изобилием
Для образцов нечеловечества,
Для тех, кто зверством и насилием
Внедрял порядок свой фашизменный
И ценностей своих паскудство,
Имея опыт коммунизменный
Правозащитного искусства.
…Когда лишенный честных правил
Весь мир от страха занемог, -
Серб уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог!..
* * *
Особо культурные парни
Балканы культурно бомбят.
В особо культурной поварне
Состряпали этих ребят.
Особо культурные страны
Их нынче пекут, как блины,
И будут они ветераны
Особо культурной войны.
Они убивают культурно
Мосты, поезда, города,
Поскольку ведет себя дурно
Людей некультурных среда.
Но бомбами вышибут сходу
Мозги некультурных людей
И новую купят народу
Культуру и новых вождей.
И будут потом ветераны
Особо культурной войны
Учить некультурные страны
Особому чувству вины —
За то, что не сразу в могилу
Культурно они улеглись,
А всю некультурную силу
Собрав, некультурно дрались!..
* * *
Зачем лагеря, душегубки и печи?..
Есть бомбы и правозащитный укроп.
Европа спасает права человечьи,
Страну загоняя бомбежками в гроб, -
Потом ее живо отстроят под ключ,
И дух перепашут, и многих окучат,
И сладостной славы обломится луч -
И премию Нобеля Павич получит.
(И премию Павича Нобель получит!)
А также на кучу убитых мостов
Объявятся конкурсы вместе с жюрями,
Их уши торчат из европских кустов
И правозащитными бьют козырями,
И ждут долгостроя, строительства в долг,
Чтоб долго в долгах новодела вариться.
… Но, воя, вползет в подсознание волк
Растерзанной сербости, он растворится -
Как соль, этой солью приправят еду,
И море, и кровь. Незабвенно и просто.
И сербости я надеваю звезду,
Чтоб сербов не бросить в аду холокоста.
* * *
Ночами сербам гасит свет ГОВНАТО,
А на войне и днем-то темновато,
Но свечи сербам зажигает Бог,
Который никакого договора
Не заключал с ГОВНАТО, прокурора
Не назначал и не вступает в блок —
Ни с кем!.. А сербам зажигает свечи,
Колеблемые духом сербской речи
В блокаде под бомбежками хавьер,
Летящих из Европска и Ковбойска,
Чтоб сербское скормить албанцам войско,
Перебомбив балканский интерьер.
Но свечи сербам зажигает Бог.
И в этом свете мой поется слог,
Который сердца боль превозмогает,
Когда «сдавайся, серб!» орет орда.
Сама я — серб. Не сдамся никогда.
Творец нам, сербам, свечи зажигает.
* * *
Помочиться Гитлер вышел,
А навстречу — Йошка Фишер.
Сербоеду сербоед
Сделал пламенный привет!
* * *
Немецкие штурмовики,
Советские большевики,
Чтоб человечество улучшить,
Вели победные полки.
Сгребая страны, как котят,
Теперь улучшить нас хотят
Большие интеллектуалы,
Чьи бомбы в Косово летят.
Пошли Господь им горы туч,
Туман, где гаснет всякий луч,
Пусть будет видимость ужасна
Для этих бомбовозных куч -
Для этих бомбнавозных куч!
Они хотят улучшить всех,
Но их самодовольный смех
Лишь вызывает отвращенье -
И это главный их успех.
Их интеллект довольно вшив,
Тысячелетье завершив
Погромом посреди Европы,
Где серб виновен в том, что жив!..
* * *
А чем фашисты хуже «дерьмократов»,
Американских психов и европских,
Штурмовиков, разгромщиков, пиратов
С улыбками побед на фейсах жлобских?!
Как сперму, на Белград спускают бомбы,
Военного оргазма изверженье.
Погром Балкан вздувает их апломбы.
И это называется сраженье?!
Взломай им, хакер, все их прибамбасы,
Пускай генштаб их попадет в психушку
И там играет, взяв боеприпасы,
В свою войну на полную катушку!
* * *
Очень Моника любила
Хер сосать дебила Билла.
Сербия — не Моника,
Там своя гармоника!..
* * *
Который день бомбят Балканы!..
Европа дружная полна
Надежд на то, что облаками
Затянет эти времена.
Белград в огне. Его разрухе
Кто рукоплещет?.. Мозг веков?..
Альянс европской групповухи -
Ублюдочней большевиков.
Так урки резали в ГУЛАГе,
Ночами скопом навалясь,
Как нынче сербов бьют бомбяги,
Европу втаптывая в грязь.
Европа в этой дружной позе
Погоды ждет, чтоб видеть цель
Для бомбы, двигаясь в обозе,
Обслуживающем бордель!..
Мадам, мадам, засуньте в зад
Улыбок чемодан!
Ты помнишь сербский дом и сад,
Веселая мадам?..
Ах, ты, квадратная башка,
Квадратные мозги,
Ты помнишь сербов облака
И сербов пироги?
Тебе в аду гореть века!..
Своих спасителей пока
Хотя бы не сожги!
Не дай Господь, чтоб в твой квадрат
Попала та семья,
Тот сербский дом и сербский сад,
Где жизнь спаслась твоя,
Где спасся твой квадратный смех,
Квадратной злобы вид,
Когда земля, одна на всех,
Горит, горит, горит!..
* * *
Вот идет поход крестовый
За Большую Демократь.
Серб стоит на все готовый,
Он не хочет умирать.
И поэтому, летая
Над Белградом, демократ
Убивает часть Китая, -
Серб опять же виноват!..
* * *
Нечеловеческая защита
Нечеловеческих прав.
Албанцев лобзают,
Сербов терзают,
В клочья страну разодрав.
Зверство хавьерства от счастья воет,
У европства — хавьерский вид.
Хавая Косово, америкосово
Бомбы летят… Кровит.
Интеллект параноика живо схавает
Все, что мир на Земле обрел.
Его доблестный летчик в памперсах плавает,
Как большой демократский орел.
Хавьеризм-соланизм побеждает в силу
Свободы от человеческого.
Аплодируя этой власти,
Вся Европа идет на запчасти.
Кроме народа греческого.
* * *
Почему, над Белградом летая,
Бомбовозы хавьерских бригад
Бьют прицельно в посольство Китая?..
Потому что им нужен Белград
Безо всяких посольств иностранных,
Чтобы сербов от мира отсечь!
Чтобы втемную сербов закланных
Бросить в правозащитную печь!
Никакой тут не пахнет ошибкой.
Волчья морда хавьерских мозгов
Извиняется с наглой улыбкой
За «случайность» китайских гробов,
Но случайности цель гробовая -
В том хавьерском фашизме, в орде,
Убивающей страхом, вбивая:
Кто не с нами — тот будет нигде!
Пусть нигде, но не с вами — уж точно!..
Ваших ценностей образ кровав.
К счастью всех, вы стряхнули досрочно
Мишуру человеческих прав
И достойны Говнобельских премий
За досрочный облом этой лжи,
Дав еще человечеству время
Срочно выблевать все миражи.
Жидоеды, сербоеды, руссоеды -
И далее везде друг-друга-еды,
До полной, окончательной победы,
До убедительной и точечной победы,
Когда в отдельной точке трупоеды
Найдут, что сербоедский Иошка Фишер -
Такой же труп, как сербоедский Гитлер,
Как всякоедский Гитлер Йошка Фишер,
Как Йошка Алоизович Солана,
Хавьер Адольфович и Гитлерович Йошка,
Адольф Хавьерович и далее везде, -
Но эти дети — Гитлера циничней,
Они — правозащитная братва!..
* * *
Этих фейсов галерея
Улыбается, когда
На Балканах бомбы рея
Гробят сербов города.
Хакер, можешь поиметь их,
Всю их технику стереть?
Чтобы мне улыбок этих
Не показывали впредь!
ПРАВОЗАЩИТНЫЙ БОМБОВОЗ
Крутые мясники
Правозащитных войск
Планету на куски
Разделают, как тушу,
И вынудят мозги
Признать, что их Ковбойск
Есть Божья благодать, спасающая душу
Блокадами небес, блокадами воды,
Блокадами еды, и воздуха, и света.
Гуманитарный бес
На Сербию полез.
Дай Бог, чтоб сербский дух
Не извела планета,
Иначе звездных войн гуманитарный штаб
Ее употребит, как саранча растенье,
И все начнет с нуля — без головы и лап,
Как слизь, преодолев земное тяготенье.
А там, где бомбовоз
Народы улучшал
Разрухой, нищетой,
И это славил некто,
Останется мороз
Космических начал,
Гремящий пустотой
Победы интеллекта -
Который был правозащитным бомбовозом,
Правозащитным танком и наркозом
Правозащитной лжи с ее войсками,
С правозащитными, как бойня, мясниками!..
* * *
Кому нужны российские фашисты?!
А тем, кто сербов лупит по мозгам
И сбрасывает бомбы, как сосиски,
К России приближая ураган.
У нас найдутся умные засранцы
И позовут на помощь сорок стран,
Чтоб нас вовсю бомбили иностранцы,
Ссылаясь на фашистский балаган.
И будут нас долбать америкосы,
Диктуя нагло свой ковбойский план,
И будут резать нас фашистские отбросы,
Собой заполнив мировой экран.
А я уйду, конечно, в партизаны,
Чтоб эту авиацию крушить
И, как простые русские тарзаны,
В землянке водку ведрами глушить.
А в это время умные засранцы
Гуманитарно улетят в Париж,
Где горячо их примут, сделав танцы,
От радости в душе, когда бомбишь.
И улетят российские фашисты
Туда, где будут им с икрой блины.
А стран демократических танкисты
Избавят нас от собственной страны.
И мы под войском оккупационным
Начнем неимоверно процветать,
И больше петь не будем по вагонам,
Турецкий мусор будем подметать.
А Гитлер слаб по части диамата -
Гуманитарной не назвал войну,
Поэтому не он, а блок ГОВНАТО
У нас, ребята, схрюкает страну.
Какие-то говенные лепешки
Ее гуманитарно сдали в плен -
За барахло, которое в бомбежке
У них сгорит, как символ перемен.
* * *
У всех одних истерика,
Что не везде Америка.
У всех других истерика,
Что везде Америка.
А третьи все — у скверика
Ждут психиатра Эрика.
* * *
Соотноситься с кем?.. Какого беса ради
Не видеть, что война — в Москве, а не в Белграде?
Мы — нищие, о да, но не такие бляди,
Чтоб стать ордой хавьер и мчаться всей страной,
Приветствуя кошмар порядка мирового,
Когда в любой момент летят бомбить любого,
Кто не сдается в плен ковбойщине дрянной.
Война уже идет. Не с сербами. А с нами.
Но вся Земля живет, овеянная снами
О будущем… Каком?! На нас летит цунами,
И станем мы вот-вот жильцами катакомб.
Пойдут на нас плясать несметные вояки,
Пирог Земли кусать под видом честной драки,
Гумпомощь нам бросать, тряпье в помойном баке
На выжженной земле гуманитарных бомб.
Соотноситься с чем?.. С мечтою этой сраной?..
Предпочитать любой говнюшке иностранной
Отечественный ум, достоинство и честь?!
Расстаться с барахлом и дикостью советской
Во имя барахла и дикости турецкой?!
Чтоб у параши быть венгерской и немецкой?!
Нет, я не рождена, чтоб это свинство съесть!
Куда мы рвемся, брат?.. В сообщество бандитов?
Не нам, а им нужны потоки тех кредитов,
Что жрет дебил, страну спуская с молотка.
Пускай они теперь с него спускают шкуру,
Нормальную страну не превращая в дуру, -
Не то крутой народ предъявит всем натуру
Такой величины, что мало не пока…
* * *
Гром гремит, земля трясется,
ГОВНАТО в Сербию несется,
Летчик сбит ночным горшком, -
Что он чешет гребешком?..
* * *
Как много в небе над тобой
Гуманных авиаций!
И учит жить тебя ковбой,
Веля скорей сдаваться.
Ты должен сербов убивать,
Или все время драпать,
Или убийцам подпевать
И с ними крупно хапать.
А если у тебя мозги
Не этого замеса,
Тебя раздавят сапоги
Хавьерского прогресса.
* * *
Гуманитарная коза
Насрет нам, выпучив глаза,
Гуманитарную войну
И будет лыбиться, бомбя,
Когда захочет под себя
Подмять страну, еще одну.
Козлы гуманитарных войск,
Имея кучу дивных свойств,
Предпочитают убивать,
Свой в небесах свершая труд,
Чтоб на земле, где люди мрут,
Своей жлобней не рисковать.
Земля гуманитарных баз.
Гуманитарной смерти час.
Во имя сытого покоя
Гуманитарный хам летит,
И всех он лишних превратит
В гуманитарное жаркое.
* * *
Агитпропа вшивые вареники
В демокрадской ползают борьбе.
Далеко не все фашизофреники
Свастику таскают на себе.
На фронтах технической фантастики
Все решают деньги и войска, -
Их фашистит безо всякой свастики
Механизм Великого Хапка.
На планету глядя, как на тесто,
Победитель стряпает пирог, -
Все мы будем в нем начинки вместо,
И проглотит это дружный блок,
Безо всякой свастики зачистив
Для себя планету от людей,
Охренев от благ и офашистев
На крутой игре святых идей.
Дай мне Боже самым низким слогом,
Самым грубым площадным пером
В эту стену упереться рогом,
Потому что — бомбы и погром,
Потому что от победы пьяных
Некому в бараний рог скрутить,
Потому что бомбы на Балканах
Невозможно в розы превратить.
* * *
И этой волчьей соли звук
Еще распробует Европа,
Когда сверкнут во мраке мук
Караджич Вук и Васко Попа.
Их сербость перекусит сук,
На коем трусость правит кастой.
Еще сверкнет Караджич Вук
Баллады сербостью клыкастой.
От поражений и побед
Лишь песня — вещество спасенья,
Ей ни вреда, ни выгод нет -
Как лаве от землетрясенья.
* * *
Серб играет на трембите.
А над серба головой
Бздит европский истребитель
Групповухи боевой.
Звать Альянсом групповуху,
Всяких стран в ней до хрена,
Соответствующих духу -
Сила есть, ума не на…
Не рыдай, душа родна,
Что одна идешь не в ногу,
Что европская война -
Не твоя, и слава Богу,
Что не лыбимся, как шлюхи
С победительным дерьмом.
Спас Господь от групповухи -
Силы нет, живи умом!..
* * *
Если обнаженная натура
Бегает за пищей по болотам,
Глупо думать, что ее культура
Меньше вашей бомбы с наворотом.
Силу ваших ценностей безбожных
Перевесит на весах Господних
Детская наивность безоружных,
Нищих и голодных, но — свободных
От культуры вашего насилья,
Где под видом высшего порядка
Вырежут язык, отрубят крылья
И заставят улыбаться сладко.
Лучше быть в набедренной повязке
И, за пищей бегая ногами,
Не сдаваться в плен кошмарной сказке,
Где за все заплачено долгами —
За культуру войн гуманитарных,
Шкуру отморозков планетарных,
Мозг машин, не ведающих страха,
У которых смерть торчит из паха.
* * *
А там, где больше нет людей
И жизни нет следа, -
Уж точно пронеслись идей
Несметные стада…
* * *
Холодный, солнечный май.
В Европе слипаются страны,
Скоро пойдет трамвай
Из Германии на Балканы.
Империя снова в моде -
Хочется всем пошире.
У нищих растет в огороде
Лучшая пища в мире.
Кто-то всегда распят.
В Сербии свет погас.
Мудро коровы спят, -
Не закрывая глаз.
* * *
Венгры пляшут, поляки поют,
Небесами торгуют болгары.
Сербов дружно и втемную бьют.
Где сокровища, там и кошмары.
Я живу в побежденной стране,
Чья борьба за права человека
Упростила победу в войне
За планету грядущего века.
Вот идет Победитель Всего,
Поправляет Земли выраженье.
Никогда на победу его
Не сменяю свое пораженье!..
21 апреля — 25 мая 1999 года, Москва
Комментарии к книге «Лицо», Юнна Петровна Мориц
Всего 0 комментариев