«И лад, и дали»

Автопортрет.

1962

Загадки Зазеркалья

ПОЭТ И ХУДОЖНИК НИКОЛАЙ ЛАДЫГИН (1903–1975)

«…Лад и мир прими, даль…»

Н. И. Ладыгин

24 апреля 1903 года в смоленском городе Рославль в семье купца Ивана Матвеевича Ладыгина родился сын. Это событие произошло незадолго до дня памяти почитаемого в христианском мире святого Николая Чудотворца, поэтому по традиции мальчика назвали Николой. О его детстве сведений сохранилось мало. Свидетелями прошлого являются лишь отрывочные воспоминания, запечатленные в памяти семьи. Так, например, дети Николая Ладыгина рассказывают забавный случай, происшедший с их отцом в гимназии на первом уроке словесности. Ученикам было дано задание: придумать слова, начинающиеся буквами русского алфавита. Немного подумав, «господин Ладыгин» представил учителю не отдельные слова, а единый рассказ, который начинался так: «Ах, бабушка, ваш Григорий — дедушка — жениться задумал <…>». Учитель расценил первый литературный опыт мальчика слишком вольным и поставил ему «двойку». Таким образом, уже с детства Николай Ладыгин отличался от своих сверстников творческим характером и оригинальным мышлением, не всегда находившим у окружающих людей отклик и понимание.

Не располагая подробными сведениями о биографии Ладыгина, связанными с его детством и юностью, мы, однако, с полным правом можем предположить, что он получил хорошее воспитание и образование. А иначе чем могут быть объяснены его обширные познания в области литературы, философии, изобразительного искусства, а также высокая культура, проявлявшаяся в общении с людьми и во всякой работе, за которую он брался. В жизни Ладыгину суждено было заниматься многими областями деятельности. Их трудно перечислить, не забыв хотя бы одну из них. Техник-изыскатель железных дорог, спортсмен, актер и режиссер, фокусник, декоратор, учитель черчения и рисования, художник, поэт, шахматист, просто муж и отец… В каждое дело Николай Иванович вкладывал все свои силы, знание и душу. Это редкое качество неизменно привлекало к нему людей.

Вторую часть своей жизни Николай Ладыгин провел в Тамбовском крае. Гостеприимный дом, в котором он поселился со своей большой семьей в областном центре и названный друзьями в шутку «ТДЛ» (по аналогии с ЦДЛ), стал культурным центром, где любили собираться поэты, писатели, художники, музыканты, артисты, коллекционеры. Среди них были не только жители Тамбова, Москвы, но и других российских городов: А. Марков, И. Кобзев, Б. Примеров, В. Журавлев, В. Богданов, В. Федоров, Ф. Сухов, В. Котов, Л. Щипахина, А. Куприн, М. Румянцева, Д. Ковалев и многие-многие другие. Позднее поэт Николай Глазков, ближайший друг Ладыгина, писал о его доме, в котором часто гостил:

Там с картинами и книгами Проживал хороший друг, И Тамбовский Дом Ладыгина — Расшифровка этих букв. А для дружеской компании Расшифрованное вновь Допустимо толкование: Труд. Доверие. Любовь. (Из стихотворения Н. Глазкова «ТДЛ») [1]

В 1970-е годы Николай Ладыгин стал известен в нашей стране как поэт, виртуоз палиндрома — обратимого стиха[2]. Он является автором первого в России сборника палиндромических стихов «Золото лоз»[3].

Палиндром (древнейшая форма стихосложения, известная с периода античности) всегда привлекал мастеров народной речи и классиков мировой литературы, поскольку в нем подчеркивалась смысловая ценность слова, наиболее полно проявлялась его образная сила, уникальная возможность чудесных превращений. Однако мало кто из поэтов всецело посвящал себя этому сложнейшему виду творчества. Не каждому удавалось составлять стихотворные строки так, чтобы они одинаково читались как слева направо, так и справа налево, но при этом несли определенный смысл и сохраняли образную конкретность.

Кто из нас в детстве не читал сказку «Золотой ключик, или Приключение Буратино» А. Н. Толстого? Каждый, кто хоть раз в жизни соприкоснулся с этой книгой, навсегда запомнил загадочную фразу-палиндром, продиктованную Мальвиной во время урока чистописания деревянному мальчику Буратино: «А роза упала на лапу Азора». Эта строка стала ярким образом, придающим таинственность и необыкновенное обаяние героине повествования — прекрасной кукле с голубыми волосами. Николай Ладыгин тоже стал добрым волшебником-«сказочником»… Из-под его пера стали выходить сказочные стихотворения, стихотворения-символы, стихотворения, где порой одна строка являлась ярким афоризмом и воплощала собой сложную философию:

О, вера моя, о, марево, Вы ропот, то порыв, Как Ветер орете в Окно. Так шуми, зимушка, тонко, Намути туман, Намаши игру пурги и шамань. Будил ли дуб, Носил ли сон Мечты (быт чем И хорош), и летели шорохи, И летят ели, Ажур кружа. <…> И от сугроба бор густой, Как Немота томен, Или Суров. О Русь! Я нем. И меня, Как Будто тот дуб, Обуло грезой озер голубо. (Из стихотворения «Марево»)

Непонятные, на первый взгляд, строки стихотворения Николая Ладыгина, в перевернутом виде повторяющие сами себя, на глазах внимательного читателя превращаются в стройную пейзажную картину. В ней, как в волшебном зеркале, отражается образ грезы, мечты — образ сказочного Лукоморья, занесенного белым снегом веков, но всегда желанного и любимого с детства.

Для одних людей Лукоморье — это лишь поэтический вымысел А. С. Пушкина и не более того. А для других — реальность, скрытая в славянской древности, когда языческие племена поклонялись дубу как символу мудрости и вечной жизни; верили в добрых и злых богов, а также в Кощея, леших, русалок, домовых, в возможность превращения девиц в птиц-лебедушек, в переселение людских душ в журавлей. В те далекие времена не строили храмов, потому что храмом для человека была сама окружающая природа, в которой каждый элемент мог стать достойным предметом поклонения, будь то красивое дерево, камень или озеро. Память об этой древности продолжает жить в народных сказках, песнях, считалках, пословицах и поговорках, в особой любви нашего народа к родной природе. Эта древняя память воплощена и в поэзии Ладыгина. Она просвечивает сквозь художественные образы его стихов-палиндромов, слышится в отдельных словах и в слоговой ритмике. Поэтические персонажи Ладыгина, живя вне повседневного времени и пространства, взывают из прошлого к будущему и жаждут бессмертия:

Я, де, белее лебедя, Машу душам Будущим. Ищу дуб. (Из стихотворения «На Севере»)

В неразрывной связи с поэтическим творчеством Николая Ладыгина находилось его увлечение живописью, особенно жанром пейзажа. На первый взгляд, эти два вида деятельности кажутся явлениями разного порядка: сложность стихотворного языка палиндрома как бы противостоит реалистическим изображениям природы, порой стремящимся к фотографическому отображению действительности. Но на самом деле только в единстве поэзии и художества можно понять феномен Ладыгина, проникнуть в глубину образности его художественно-поэтического языка.

Ни у кого не возникает сомнения в том, что писать стихи в форме палиндрома очень сложно. Не случайно Владимир Солоухин, познакомившись с поэтическим наследием Ладыгина, оценил его как «огромный труд» и «подвиг»[4]. Действительно, если любое обычное стихотворение, живущее по строгим законам ритма, рифмы и размера, но при этом создающее ощущение естественно льющейся речи, воспринимается нами как чудо, то как тогда отнестись к палиндрому, в жизни которого существует еще больше ограничений?! Кажется, что создавать в этой «жестокой» системе поэтически-возвышенные образы просто невозможно! Но, наверное, мало кто задумывался над тем, что так называемая «реалистическая» живопись — искусство тоже очень сложное и трудоемкое, требующее огромного навыка и мастерства. Чтобы легко и свободно отображать окружающий мир таким, каким он видится человеком, надо пройти большую школу рисунка и живописи, в совершенстве познав законы перспективы, цвета, света, ритма. Наконец, художнику необходимо иметь в своем характере зерно рационализма и терпения, чтобы достоверно изобразить предметы трехмерного мира на двухмерной плоскости. Таким образом, Николай Ладыгин как в поэзии, так и в живописи шел самым трудным путем — путем преодоления преград, ставя перед собой неимоверно трудные задачи. Его стихи могли родиться только в результате огромного труда и творческого усилия. К той же мысли приходишь, глядя на бесчисленное количество его живописных этюдов — удачных и не очень удачных, но всегда с поразительной настойчивостью изучавших законы художественной композиции. Неизменным в них, как правило, оставался и предмет изображения — человек и родная природа.

Поэзия и живопись в произведениях Ладыгина причудливым образом переплетаются, проникают друг в друга, оказывая активное воздействие. Так, например, исследователи его поэтического творчества отмечают, что «Н. Ладыгин — поэт очень изобразительный»[5], что «соотношение графики, цвета и света» в его стихах «находится в гармоническом единстве»[6]. Художественная терминология здесь очень точно соотносится с самим явлением. Стихи поэта действительно насыщены образами света, цвета, тонов и полутонов, теней, камерных пейзажных описаний, широких горизонтальных панорам.

Живописные картины Николая Ладыгина воспринимаются авторскими иллюстрациями его стихотворных произведений. Они помогают наглядно раскрыть смысл палиндромических строк. То, что остается непонятным в стихах поэта, его пейзажные работы представляют просто и ясно, а именно — восхищение красотой окружающего мира, незыблемая вера в чудодейственную силу природы. Многим произведениям поэта[7] легко находится аналог среди его пейзажных работ. На живописных полотнах перед взглядом зрителя мерной чередой проходят все двенадцать месяцев. Природа предстает в разных своих ипостасях: заснеженная снегом или омытая весенними дождями, обласканная горячими лучами летнего солнца или одетая в осенний багрянец. Художник хорошо чувствовал пейзажный образ и воплощал его в своих работах.

Николаю Ладыгину не удалось окончить художественное училище в Петрограде, где он начинал учиться в начале 1920-х годов. Однако отсутствие профессионального опыта в композиции и рисунке он с успехом восполнял незаурядным даром колориста. В работе над картинами, портретами и пейзажами ему также помогали точный глаз и большие аналитические способности.

Каждая живописная работа Николая Ладыгина при всей своей конкретности обязательно несет долю условности и некой таинственности. Вот, к примеру, осенний пейзаж. Тронуло нежным румянцем осенние листья на деревьях, словно щеки девицы зарделись они на солнце. Распустила Краса-природа свои золотые косы-ветви, расчесанные осенним ветром, и, взглянув в прозрачное зеркало голубых озер, залюбовалась собой: «Хороша! Ой, как хороша!» Залюбовалась собой, да так и застыла в вечной неизменности как по мановению волшебной палочки, скованная первыми заморозками. Пейзаж, как эхо в лесу, повторяется в стихах художника и поэта:

У сел воля. И сияло в лесу Золото лоз. (Из стихотворения «На Севере»)

Живописному пейзажу, изображающему более позднюю осень, соответствуют другие, не менее выразительные, обратимые строки стихотворения:

Голо. День недолог. На поле мело. Пан — Мороз взором Нес осень. (Из стихотворения «Осень»)

Осенние пейзажи художника, следуя круговороту времен года, сменяются зимними пейзажами, прозрачно-голубыми. Любопытно, что в них нет ощущения одиночества и холода. Теплоту в них обязательно привносит элемент незримого присутствия человека: то обледеневшая и припорошенная снегом лодка, оставленная рыбаком среди хрупкого льда лесного озера, то уютный деревенский дом на опушке леса с клубами теплого дыма, мирно струящимися из его трубы:

Там холм лохмат В инее нив, Тут Мороз узором Окно тонко Лепил. И пел У сел, в лесу. (Из стихотворения «Зима»)

Следующая серия живописных и поэтических работ Ладыгина отсылает зрителя к переходному состоянию природы. Зима начинает медленно клониться к закату, все более и более чувствуется приближение весны. Тает снег под настойчивыми лучами теплого солнца, бегут от сугробов первые веселые ручьи, очнулись от зимнего сна деревья. Прошло некоторое время, и земля полностью обнажилась от ледяного покрова. То здесь, то там сквозь мягкий ковер прелых прошлогодних листьев пробились первые травы и нежные цветы. Лес ожил, замахал и зашумел ветками, запел разными голосами под воздействием налетевшего озорного ветра. И вот уже кажется, что не ветер это, а сама Весна летит и алеет теплыми зорями, согревая своим легким дыханием землю:

У города на дорогу Ураган нагару Летел, У голого лога Лен еле зеленел. <…> Туг Не вид дивен, Не день Тот от Леса насел, — А летела, Алела Весна. Дан сев. (Из стихотворения «Весна»)

За весной и лето подоспело со своими богатыми дарами. На картинах Ладыгина оно несет то образ яркого буйства красок, то горячей неги, знойного томления и ожидания чуда:

Хорошело поле. Шорох И лад вдали. (Из стихотворения «Лето») Ах, это поле! Не лопот эха, А сок и сок. Коси, коса. (Из стихотворения «Поле»)

От живописных пейзажей Ладыгина веет каким-то простым и тихим счастьем, которое можно столь остро ощущать только в детстве и юности. На протяжении всего жизненного пути Николай Иванович умел бережно сохранять молодость своей души, признаваясь зрителям и читателям:

Как Ром, юмор У ребят я беру. (Из стихотворения «У сел в лесу»)

Более всего в своих пейзажах Ладыгин любил изображать лес, который неизменно манил и притягивал его к себе:

Ты пой, опыт, О лесе. Все лес! Весело У сел в лесу. (Из стихотворения «У сел в лесу»)

В жизни Николая Ладыгина был период, когда он жил в заповедном Воронинском лесу. Так, в июле 1941 года он вместе со своей семьей покинул опаленную военным огнем Смоленщину. Из-за серьезной травмы ноги он плохо ходил и был совершенно не пригоден для фронта, а поэтому вместе с детским домом, в котором его жена Александра Ивановна работала воспитательницей, а затем директором, был вынужден эвакуироваться в тыл.

Из Рославля эшелон смоленских беженцев прибыл на станцию города Кирсанов и был направлен в село Вельможка Гавриловского района Тамбовской области. Воспитатели и дети разместились в двухэтажном флигеле, чудом сохранившемся от дворянской усадьбы Горяниных. Николай Иванович устроился работать учителем черчения и рисования в сельской школе, а в свободное время сочинял пьесы и ставил любительские спектакли с воспитанниками детского дома, рисовал декорации, добывал дрова для топки флигеля, строил ветряные двигатели и спортивные площадки. Неиссякаемая творческая энергия Ладыгина настойчиво требовала выхода.

Места, где располагалась Вельможка, были поистине замечательными по своей живописности и природному разнообразию: река Ворона с крутым обрывистым берегом, дремучий лес, граничащий со степью… Восхищение чудом природы Николай Иванович неизменно выражал в своей поэзии. В тот период он еще не писал палиндромы. Его стихи, естественно льющиеся из глубины сердца, просто и искренне воспевали чувство любви к миру, чувство трепетного благоговения перед всем, что его окружало, — перед голубым небом, деревом, поющими птицами, цветами:

Небо в голубых улыбках, В переливах звуков и тонов. И поют на синих ветках скрипки Самых нежных, тонких мастеров. Чуть колеблет воздух влажный, пряный На березах клейкие листы. Зажигает солнце на полянах, Словно свечи, первые цветы. Желтые, оранжевые штуки Прямо на глазах растут с земли. Я не знаю, по какой науке, Из каких краев они пришли. Все равно я как друзей встречаю Каждую былинку и цветок, Голубому поклоняюсь маю И молюсь утрами на восток. («Небо в голубых улыбках…»)

К тому времени Николай Ладыгин уже был безоглядно влюблен в живопись. Еще в Рославле вместе со своим другом Иваном Степановым он создал художественную студию имени М. А. Врубеля. И теперь, поселившись в лесу, Николай Иванович с упоением взялся за краски и кисти. В его семье сохранилась фотография тех лет, на которой запечатлен пишущий пейзаж Ладыгин. Сохранилась и небольшая пейзажная работа Николая Ивановича, увековечивающая вельможеский дом, дорогу, лесную поляну, освещенную ровным солнечным светом.

В любимый всем сердцем лес приглашает Ладыгин своих читателей и в поэтическом сборнике палиндромов «И лад, и дали». С самых первых его страниц мы оказываемся в таинственном пространстве, окруженном стеной высоких деревьев. Поэт как бы заставляет остановиться и вместе с ним полюбоваться чистыми красками осеннего вечернего пейзажа, взглянуть на него глазами художника, увидеть в нем сказочную красоту, которую порой трудно выразить словами:

Не сова ли била в осень Лапой? И опал Лист от сил Ее? Не дремуч умер день, Нет, сам он — заря, разномастен. (Из стихотворения «Осенний сон»)

Почти каждая картина Ладыгина-художника является живописной песней лесу, и почти в каждом пейзажном стихотворении Ладыгина-поэта мы находим ее словесное воплощение. В живописи и в поэзии он любуется «колер<ом> елок», «лес<ом> ив», «лик<ом> осины», «золото<м> лоз»; удивляется тому, как «и ладили да кадили дали», как «в озере березовая сень лепетала»; затаив дыхание слушает таинственный «в озере зов», «тополя лопот». Душа художника и поэта очень болезненно воспринимала рубку леса, яростно протестуя против бездумного умертвления живой красоты:

Мотопилы выли потом. В омуте нет умов. И лише психи спешили, В резерв Воровали. Пила воров — Сила. Вались, Дубы. Будь, Бор, — гроб. (Из стихотворения «Лес»)

В последние годы жизни Николай Ладыгин писал свои живописные работы с изображениями леса на овальных березовых срезах, отчего создавалось впечатление, что это не просто пейзажи, а отражения природы в маленьких волшебных зеркалах, обрамленные шершавой древесной корой. Вместо колец на ровном спиле ствола, по которым, как известно, можно определить возраст дерева, в миниатюрных картинах художника предстает образ Эдема — прекрасные в своей неувядаемости уголки средней полосы России. Словно сама древняя память, скрытая глубоко в генах деревьев, явила на свет некогда утерянный земной рай; словно само растение хотело сказать вам: «Нельзя сосчитать годы моей жизни, я живу и буду жить вечно…»

Среди живописного наследия Ладыгина сохранились не только многочисленные пейзажи, но портреты и отдельные жанровые картины, которые экспонировались на разных выставках. В тамбовском доме Николая Ивановича его потомками, фотографами Борисом и Алексеем Ладыгиными, хранятся этюдные портреты близких родственников художника и многих интересных людей, некогда бывавших у него, друживших с ним и поддерживавших его в творческих поисках. Это портреты поэтов М. Румянцевой, Н. Глазкова, С. Милосердова, В. Дорожкиной; филолога Б. Двинянинова, писателя А. Стрыгина и многих-многих других.

Художественные приемы, использованные Ладыгиным при написании живописных портретов, легко соотносятся с его особой манерой поэтического слога. Так, «монументальной скульптурности», лаконичности, четкости палиндромического слова соответствовало желание художника смело и «жестко» лепить формы при занятии им изобразительным видом искусства. Наконец, своеобразным аналогом живописного портрета в творчестве Ладыгина выступал поэтический портрет. Его стихи-палиндромы под названиями «Лермонтов», «Лев Толстой», «Сергей Есенин», «Александр Блок», «Велимир Хлебников», запечатлевающие образы русских писателей и поэтов, соседствуют с образами историческими, которым посвящены палиндромические поэмы «Иван Грозный», «Протопоп Аввакум», «Петр Первый». Собранные вместе, они составляют целую галерею. Не случайно значительное место в ее ряду занимают поэтические портреты известнейших художников — русских и западноевропейских: «Ван Гог», «Поль Гоген», «Врубель», «Исаак Левитан». Своеобразным гимном пейзажной живописи звучит стихотворение «В зале Шишкина»:

Тени, тени… Нет и нет! Не сник Шишкин. Сень От дуба, будто Течет, То веет. Ее вот Он видит. И дивно Нам: утро, бор, туман. <…> Тут Колер елок, Нежа вид, и важен, И суров. О Руси! О нас и писано! (Из стихотворения «В зале Шишкина»)

К живописным пейзажам И. Шишкина у Ладыгина было особое отношение. Он не переставал восхищаться мастерством русского художника, подлинного певца леса. Николай Иванович часто копировал работы Шишкина, стремясь к максимальной точности при воспроизведении рисунка и цвета.

Совсем не случайно среди живописных работ Николая Ладыгина сохранилось большое число его автопортретов — их более сорока.

Как известно, автопортрет выражает попытку увидеть себя со стороны, увидеть себя отраженным в зеркале и навеки запечатлеть в живописи, графике или в скульптуре. Как уже говорилось ранее, образ зеркала незримо присутствовал во всем творчестве художника и поэта. «Многозеркальность» (прихотливое ритмическое и смысловое эхо) была присуща стихам-палиндромам Ладыгина. «Многозеркальность» нашла яркое выражение в его живописных пейзажах — в обязательном присутствии водоемов, отражающих природу; в пейзажных миниатюрах на березовых срезах, напоминающих маленькие сказочные зеркала. Именно поэтому автопортреты художника, как особый жанр, являются неким смысловым центром, помогающим понять саму суть его творческих исканий.

В автопортретах Ладыгина нет и тени внешнего самолюбования или показного «желания казаться». Его пристальный взгляд говорит о попытке заглянуть вовнутрь себя, о попытке увидеть, постичь и без прикрас отразить самые потаенные стороны собственной души. Кто он? В чем смысл творчества? Где грань человеческого самопознания? В последние годы жизни сокровенные вопросы бытия, сомнения в правильности выбранного пути, ощущение духовного одиночества не давали покоя художнику и поэту:

Один, души пишу дни до Отказа. Кто Ты? Пойми опыт И жар, и миражи. (Из стихотворения «Один, души пишу дни до…»)

Однако чем бы Ладыгин ни занимался в жизни — поэзией, живописью ли, он всегда оставался верен самому себе, словом и красками воспевая красоту окружающего мира. Несмотря на то что его аналитическому уму был присущ некий рационализм, он все же отдавал предпочтение сердечно-душевному восприятию действительности, о чем неоднократно признавался в своих стихах, написанных простым и понятным для всех слогом. Так, например, в стихотворении «Ученому» он еще раз утверждал вечную истину, которая, по его убеждению, заключается в любви, добре и красоте:

Вы разложили жизнь на части — От самой формы до стихий. Хочу в простое верить счастье — В любовь людскую и стихи. Пускай наука стала в мире Превыше всяческих похвал, Что дважды два всегда четыре — Я в это верить перестал. Что нет у нас иных последствий, Как ждать смертельную пургу, Что жизнь стоит на грани бедствий — Я в это верить не могу. Не каждый человек — разбойник. Была же древняя мечта, Что мир спасет от вашей бойни Любовь, добро и красота. И потому с душой невинной, Простив ученым все грехи, Я буду рисовать картины, Писать поэмы и стихи. («Ученому») Марина КЛИМКОВА, искусствовед

Николай Ладыгин И ЛАД, И ДАЛИ Палиндромы

Глава I

Осенний сон

Не сова ли била в осень Лапой? И опал Лист от сил Ее? Не дремуч умер день, Нет, сам он — заря, разномастен. Колер елок Как Еж, тот же, Золотисто, вот, сито лоз. Теша манила калина, машет: Я алая! И ладили да кадили дали, И нет еще тени, Но сыро. Голубое обуло горы. Сон. 1970

Поле

Ах это поле! Не лопот эха, А сок и сок. Коси, коса, И налети, роса. Да, сорите, лани, Убегая. А Гебу… И Геба, беги. Да, над Лугом могу ль Те пени не петь! Они убыли силы буйно, — Там холмы, дым лохмат, И лик шурги игрушки ли? Или так и ладно? Вон, дали катили И воля. Лови Ее. Как Удел с опыта. Ты по следу Иди. Не див, а завиден Лес-то отсель, Лес. У ракиты быт и карусель. Или леса заселили Девы — те в цене цветы. Ведь То весна в авансе. Вот Они, как атака, кино, Как Море, залп лазером… Ах это поле! Не лопот эха, А сок и сок. Коси, коса, Яро года… Надо, горя, Те Дивы видеть, Те пени не петь. 1968

Весна

У города на дорогу Ураган нагару Летел, А голого лога Лен еле зеленел. А лес у села, Как Золото лоз… Дарю, рад, Зорям имя роз. Летев с ветел, В озере зов Учил кличу И Воле перепелов. В озере зов, И горели в иле роги Коряг. Ярок, Нов зари мира звон. Тут Не вид дивен, Не день, Тот от Леса насел, — А летела, Алела Весна. Дан сев. 1969

Лето

На реке рань, До воды, до вод Осоки косо Сели. И лес Висел. Лес ив. И кричали у ила чирки, Тут — Коростели, лет сорок, Тополя лопот, И ели милей Дива на вид. Еще Не день. Хорошело поле, шорох И лад вдали, — И мани, трактор-крот, картинами Силача. Качались Низины низин И гор-то отроги. Еще Гул. Еще луг Ревел. Клевер Косили, сок Летел. Али лавину нива лила Урожая? Аж ору: Ура! Чару! Дар гони, виноград! 1969

Осень

Голо. День недолог. На поле мело. Пан — Мороз взором Нес осень. И лоб одолело до боли Ее Гудение, и недуг Зло полз. Но слетел сон, И ладили, жили дали, Или на мир озими зори манили? — Не сев ли жил весен? 1969

Зима

Не совы в осень Туром орут — Нов зимы дым и звон: Там холм лохмат В инее нив, Тут Мороз узором Окно тонко Лепил. И пел У сел, в лесу. И он севером, как море весной Бушевал… В лаве шуб Ужо хожу И я лугами. Зима, гуляй! 1969

На севере

Не сила романа морали сень У сел воля. И сияло в лесу Золото лоз. Нежа лань, налажен Лад. И даль Нова. Вон — Олени. Синело. Лед зари раздел И косогор, и рог осоки. Не жар сражен. Дева ведь Умолима. Милому — Тебе щебет Ее: — Гуляй! Я — луг. Я — месяц. Я — семя. Я, де, белее лебедя, Машу душам Будущим. Ищу дуб. Или Удалого ладу. 1969

У сел в лесу

Ты пой, опыт, О лесе. Все лес! Весело У сел в лесу. Моден не дом, Тут Топот, То по лугу лопот, То хохот. Кот — юла малюток — Тише тешит. Лен с арки краснел, Как Сурик. И Русь Молодите, дети… Долом Иду. Гитара: та-ра-ти! Гуди! Ты пой, опыт, Мир им! Моден не дом И клуб. Булки Маслил сам. Около молоко, То рис у сирот, Лес и кисель! Ешь, лобан, на больше! Даст еду детсад. И ребята: — Батя, бери! — Как Ром, юмор У ребят я беру. Но снеди ваза. Завиден сон У сел в лесу. Иду. Гитара: та-ра-ти! Гуди! Ты пой, опыт. Мир им. Он же дан надежно! 1969

Весеннее

Лег на храм архангел, И разно тон зари Он видит, и дивно Ему в уме. Еще Лег на храм архангел Но кис. С икон Лак сатана таскал Девкам. Мак ведь, Намазались. Сила заман. Но вздохи их — од звон. Летел бог. Облетел Весной он сев Ярового, говоря: — Олимп! Мило! Лише, решил: — Гори, рог Луны! — Вынул Лиру, курил, Сел в лес. Но взмок-то пеший, и шепотком звон: Трам-трам! Март-март! Тут Солнечен лось, Как Леший, шел, Лосих и соль Лизал и лазил. Тут И часок косачи Ломались. Сила, мол, Ломит и мол. Летел бог. Облетел И край, и арки У дорог к городу. Лише, решил: — Гори, рог Луны! — Вынул Лиру. Курил, Потопывая… А вы — потоп?!. 1969

В мае

Нега ли, сила ген? Будила дали, дуб, То полыни соки, лик осины, лопот Ее? А на диво нови дана, Толпяся, плоть, Зелена. Да не лез Мороз уже, как еж узором. В овраге нега рвов — Не диво. Виден В окно ров. А жаворонков Туча чуть Колеблет тел белок. У дорог к городу — Силен дивно фон — виднелись Рессоры. Вырос, сер, Как Колесо, лопух. У полос елок — Ил, сора заросли. Ужи, вижу. Писк, сип, Шип… Ишь Ты, быт. Тут Иволги миг лови, У сел: ку-ку! К лесу Катило. Все с воли так Течет. Ты бог! О, быт! 1969

У реки

— Лешка-рыбак! Кабы рак шел! Ялик у киля Течет! — Абы рыба… О била, либо. Окунь? Ну-ко!.. У кущи щуку Дед На кукан Вел, как лев. Он пел о киле великолепно, О лесе весело. Ели в иле Бел хлеб. Пел слеп Дед: — О-хо-хо! Диво вид, А вода адова Оглодана надолго. Анилина Туда дадут… А Нина, Нина Тут как тут, Молодо подолом Алела. Леша шел И чудил идучи. То хохот, То ропот, то порот Он, но На воле целован Ладно. Он дал Ладе медаль — Розу, как узор, У кущи щуку, Окуня. — Ну-ко, Мед, идем! А лада гадала: Тени нет. Пел слеп Дед. 1968

Лань

Не окопы… Ты покоен, Нежен И рад. Опыт ты подари И Ладе медали. Ты бывал славы быт. На лугу лань Нес я, а в озере березовая сень Лепетала. Тепел Лес у сел. И гашу шаги И жалко поклажи (Дева ведь). И жарко, но кражи, Ода, не надо. Или дол охолодили Тени? Нет, Не мал пламень. Мечту ребенка так не берут, чем Отражала жар-то? Рода задор Я вижу, живя, Умом. И диво, по-видимому, И маг не решит. И шеренгами Ясли… Сон носился С окопа на покос. А дар-то отрада И магу… Лугами Я омыт, и ты моя. На лугу лань Нес я, а в озере березовая сень Лепетала. Тепел Лес у сел. 1973

Начало зимы

Мело полем. Оно, Как Лед, угрюмое. Реомюр гудел И лад, и вывихи вы видали. Но синел клен, и сон Липы выпил. Мок сук, и куском Алым звень. Не взмыла, А летела Заря. Раз! И розами — зима. Зори Алели. Милела Ты, выть Низин. Вон, в тине, в зареве вера звенит вновь. А ну, летите, Луна! Были миги милы б, Али сон. А зима, гуляя лугами, заносила Дороги и город. 1970

Лес

Дол оглашал голод Реки. Напиши, паникер, Как Лес осел, Как Лес окосел, Или Надолго оглодан. Еще Рабы бар Силились: Или бар грабили, Или бор гробили. Мото-пилы выли потом. В омуте нет умов. И лише психи спешили, В резерв Воровали. Пила воров — Сила. Вались, Дубы. Будь, Бор, гроб. От чинуши пишу. Ничто! Не сосен Жаль, — лаж Ему в уме. И он до одной Липы выпил Сока. Накось! Ты, быт, Нов, обуздал ад зубов. Он, Как Мор губил, и бугром Рос, как сор. 1968

Конец зимы

Не дыми, зимы день, Мороза разором! Ох и лижут стужи лихо, — И на сцене: бубенец, сани, Кони, сон осинок. И шумело полем. Уши Те опешили. Лише поет, Летя мятель. Видели лед ив? А луна канула, Села за лес И отсияла. Валяй! Стой! Но сани… дороги… миг. О, родина — сон. Молод я, долом Иду, буревая. А веру буди. Но сняло полян сон. Дед — Мороз босиком, и мок, и с обзором Катил, и так То вилял, теплел, петлял. И вот, И его пал апогей, И март улетел утрами. Тучи ли были чуть, И розово зори, И лилии лили: Май, миф и фимиам. 1971

Новогоднее

Летит ель, Дорога, город И лес ив. Висели Рано флаги. Мигал фонарь. Катили так Сани нас. А жены, нежа… Те — в сон. Но свет Летит сел. Блестит ель, Да стужи лижут сад, То висел лес. И вот, Как Урод, ору: Ура! Пылай фиалы! Пару! Анна! Дорогая! А город Летел. А дороги нет. Тени города Тащат, Но конь — Терпело поле — прет. Бах! Ухаб. Как Вор в ров Лечу. Учел, И, как На луну лань, Уселся я с лесу. Нежен с азарту. С утра заснежен, Не опоен. Да занят я. Назад Хочу. Ну, чох, Теребя, немного меня, берет, Но вынул я с луны вон — И на сани. Вижу: жив. Но с Новым годом! О, догмы, — вон! Сон Или С ухаба Бахус, Как Кремень не мерк. Ужели лежу У дивана, на виду? Катили так Сани нас. 1968

Глава II

Юность

…То вино, то взоры роз. Вот они, вот, — Вейтесь, сети Ев! То ли пилот — Лев осовел. Или бичом очи били? Или разом озарили? И Леву увели. А лес-то, от села Он далече. Ладно, — Не сосен И елей Шорохи, — хорош Ты, быт! И Олю юлой Носило. Воли сон, Как Чад удач. Но сама дама — сон, А тонка, как нота «Си». Бич и чибис. Лев цвел. Недаром юмора день, Как, Сила был… Улыбались. Сила в Оле… Целовались. Он жених, и нежно, Ох и лихо… А ропот опора Ее. Но сияй, сон, И ропот, сияй. Стопори, Ас, газуя у ЗАГСа. Да светит Ев сад! 1968

Ева

Невидим и дивен Мокал бог облаком В озере… Зов Летел. Вон в тине взлетел. Звенит вновь. Или То совы — в осот? Тени ли? Нет. В озере зов Адама… Да, Ты начал, плача, ныть. Али на марево вера манила? — Отче, что Еве Отчина? Да ничто И арий рай. И ей Не сад да сень, А чад и дача. А вот речь чертова Еве: — Не тужи. Вижу тень На лике. То отеки, лань, Или гримаса. Мир гили Тут. — Ему, врагу, не заразен угар в уме. Но медово демон Увел Еву. Но там Адама дама тон Давала в ад, И разумела дни миндалем у зари. Демона рано мед Отведала. Дев-то Умаление, и не ламу Туда дадут. Черту тут речь Вела: — Да, лев Ада, Ум и опыты пойму, Но дале, Селадон, И Адаму ума дай, А то барана работа. Теша, муж машет: — Вижу, жив Ты. Сыт, Утоп в поту, Но тон Яр. Зря Шипишь, Как Ода неба. Бабе надо И гения, и неги. Я — левая. Авеля, Идол, плоди… Мокал бог облаком В озере. Зов Адама… — Да, Или быт и Лилиты били Чертенята?.. Тянет речь Так седой: — О, дескать, То воли рапорт… Утро парило. Вот Оно, Лад жен не ждал. Тащат Комок Мод в дом, Или Вянут, уняв Себя-то, хотя бес Тут как тут. Анархия их рана. 1972

Ода девушке

Ее ли милее Моды дом? Шелк и клеш, Как Тент? Нет! Ее ли милее Луг? Зари разгул? Ее ли милее Ты, поле? Пел опыт, Как Тень: — нет! Лети, бог, обитель Ищи: Ее ли милее, Дум латы — Талмуд?.. Ее Тело — полет, И воззови Мечту, дадут чем Маня, арии рая нам. Ее Тело — полет, Оно Как Роз узор, Как Роз улыбка. Так был у зорь Не вид дивен, А ты, база быта. Но ты тонка, как ноты тон, И ловка, как воли Топот. У чар тебе трачу, Как Улисс, силу И Олимп милой Дарю, рад. 1970

Ода женщине былого

Я нема, заменя Нянь. О, вера! Вот это варево! И от супа каша капустой Несет. А тесен Коли мирок, укори, милок. А за Тем и одежка также доймет. Корыто, ты — рок. И посуду, сопи И омывай… А вы, мои Мечты, — сон? Но сыт чем Он? Но Он муж, умно На покосе окопан, Как Лед, и сонно сидел. И чуть тучи От стирок, укорит сто Раз… А базар? То зараза. Раз от Раза базар Нес еду, чудесен, А лапа хапала. Иди, Купи пук Лука! Акул Коли масса, милок. А дома та мода — Сор повис, и вопрос Тот — Короб уборок. То база забот Леденит в тине дел, То плита — катил пот, То пол — хлопот Тени. Нет И разминки к ним зари. Ты покорена. Не рок — опыт Умоли, — мужу милому Не ворчи. Бич ровен Пути и туп. Я — няня, Я — нюня. И так-то откати, И обузу, бой И мир прими, И, желанная Анна, лежи. 1972

Ода мужчине

Не диво, но виден, Не жених и нежен, Томен. Не мот. Как Копер, крепок. Муж! Ум И воля. Лови Удалого ладу! Но косы с окон Силачу ручались Мы-де, не дым. Девы ведь Те возопили: — Позовет На лугу лань И его. Гей, Казак!.. А мудра жар-дума. 1972

Колдун

«Шагадам! Мадагаш!» Возня, лопот, то полян зов, Или То ветер? Орете вот: Налево — в Елань, А направо — товар пана, Тут И лира, царевич и вера царили. Ого, ты того Не желала — лежень! Силы разве дев зарылись? Телу — май амулет, Улетит сев — цвести телу… А карта батрака? Откинем. Умен? И кто? Зал, как лаз, Но диво-то видно: Тот — Нелеп с пелен, Тот — Несоосен, А блуд у лба. Тот, Как Молоко! Слыл соколом! И если мил сей, Как Милого оголим! Беду сил и судеб Вел лев. Беда все же свадеб Не видна, мутна. Дан туман дивен, Но он — Лев осовел, Дал клад И лад вам! А вдали Дебри, мир бед, Тенет, Сети обе. Не бойтесь, Тут Я. А зал — горе, сероглазая, Я-то, хотя Дед, Унес к сену Беду судеб. Шагадам. Мадагаш! 1974

Анна

На морщине нищ роман, Дорогая. А город Откинь. Никто Не ловил. И волен Я-то. Хотя… Как Тать, Как Леший, шел Мохом И косили соки Обид. Ибо И Он. И Ты тиной Даете ад… Да что тот чад! Нам сила — талисман Лет и тел. И не сон осени, А свод ивы, вид овса И елей Несут эту осень Нежности нам… Манит сон жен. Унес к сену Я Анну-лань. На, лунная. Вино нив. Ее Камка, как мак, Или то лозы золотили Ее? И мак был улыбками, И маками Алела Анна. 1968

В пути

У сел зима. Там из лесу Дорога на город. И дуга за села, за леса загуди, Але! Дуга загудела. Но кто тот конь, Отче, что, Как Лев с ума даму свел, Нес, ослепил и пел сосен Сагу? Отче, что? Угас? — Нет еще. Тень Или богема (там его били). Как Тина мутит и туманит. И отупел, слеп. У той Вороны норов — Ого-го! О гетерке — секрет его. Сила в оказии. Заковались Они демоном едино. Тот Мед его Бог. Едем! 1974

Сельский роман

Та милка — климат Моря! Ода! Дояром Ужо хожу, А воркую у крова Ее. Она рано, Как Молоко, сияла. Валяй соколом, И девушке векшу веди. Весна. Да… Задан сев. И мяло поля, и сияло полями. Вестимо, томит сев, То колхоз… Ох, локоть Ее! Или руки! Курили Они вино. Тело — полет На луну. Ну, лань! И на лике веки лани И косы высоки. Какие волоса!.. Соловей, как Тенор, тронет, Уведя деву Лесом… Осел Лунищи нуль — Украду сударку, И ей На душе в зареве, развешу дань. Ах, и так шалим. Милашка тиха. У ребра жар беру, И лад ивы видали. На муть туман Лилово лил, Мокро. Губы бугорком, Но сияли. Виляй, сон, Как Сила молодая! А доломались Ив те ветви. И дяди, И тети — Сила пока — копались Тут, А женили-таки, и катили, нежа, Ига шаги, Ломали дух, — удила, мол. Катили так И волны светлого, оголтев… Сын, лови! На, мамань. И верен себе, бес, не реви. Агу! Уга! Я — тятя. 1973

На стадионе

О, голы былого! И леди сидели, И леди видели, Как Лоб туфли бил футбол. И они валили лавиной. Лето. Потел Народ до ран. Охи… Тренер тихо: — Иди, Мадам, И дев веди, Аню и Дусю… Судию на Мыло! Голым Рот воплем смел повтор. А вдали сила — два Голиафа. И лог Туманен, а муть — То от Гона ног. Вижу, жив Еле Пеле И тесно он сети У ниш Яшину, Как Лада, плел. Падал, Либо бил, А то подкатом и мимо. Так до пота, Будто тот дуб, Или То ров у ворот, А непроходим. И до хор пена Летела тел. Ух! Рев сверху. Тут, Мадам, Ищи Логово… Гол!!! И леди видели, Как Лоб туфли бил футбол. 1974

Дети

Мал куклам Шалаш. Сеня нес Идолов Володи, Тот Лепил и пел: А-ла-ла! Алла Мотала халатом, Али, взяв, язвила Идолов Володи, И не свалила в сени, А либо побила, Как Миша, нашим Топором. О, ропот: Лева плакал, плакал Павел, Веры рев. Мастер орет сам: — Али Маша ваша мила? Лису кто… откусил? И шутит, уши, Теребя, берет: — То вина Мани, вот Ее! А Лиза-мазила Дрогнула. Шалун горд, Утих, и ту Или Те минуты быт унимет. Катя пятак, Катала так Или Сколок с Идолов Володи, То был куклы бот. Алла Мотала халатом, Сони нос Утирала, Риту Али Женю нежила. Тут Леша шел, Анна. И те дети — Магия и гам. Мир им! 1973

Русалка

Анна Возникла с Урала. Русалкин зов Ее — Жар и мираж. Или на реке ранили Ее, Или не ценили, Или туманы, вы, намутили. Она ранена. Рано Дрогнула. Шалун горд, Как Силач. Миги мчались Короче вечорок. Он довлел в одно, То вилял, и вот… От часа что? Роз улыбки? Дик был узор. Тут Дебри. Мир бед. И вертушка, как шут, реви. И нет лета. Тел тени… Не нам утро. Бор туманен, И не сойти осени. — Ищи, — пытала ты, — пищи Уму И телу. Лети, Удал, и ладу Уведи — деву. На реке рань. Мани, лодка, к долинам И на лоно лани. Весна — море, роман, сев, А наружу рана. Весна — реверанс Ев, А нам ореолы, былое романа. 1968

Обе небо

— Носа фасон Ровен. Я не вор, Не та рука. Аккуратен, Не замучен, не чумазен, Не лиса. Силен. А напущу пана Я, беса на себя — И лейтенант. На нет и ели — Дубки. Дик будь, Моду гни, боряся Робин Гудом. Изредка, так дерзи. Анна, Алла — Обе небо. У нивок идут они и ноту диковину Тянут. Унять Себя, бес, Как Могу? Лугом Иди. Я следом оделся, Учел и лечу, Лезу в узел, Ушами машу. Ва-банк! Набавь Жару, кураж! Вот огонь, но готов И от той И от этой Отказ. А казак-то Отчаян я. А что Шипишь? Миша — нашим, Миша — вашим, Мат и тут, и там. 1970

Глава III

Велимир Хлебников

Велимир! Прими, лев, Восторги. Грот сов Забудем. Мед у баз, Вот соты тостов. Море, ром, На мили — лиман И лад, и дали. Олимп. Мило. И лети, бог обители, Как Форт строф… Лета сипела: — Але, писатель, Иди К армии и мрак Терпи. Прет Рота вон. — Но он новатор. Циники ниц! Не окоп спокоен. «В окопе бывший пехотинец Ругался сам с собой». — Азия! И за — Чем меч? Иго — бой. О, боги, Ада гул у гада. А порвет Европа, Или Идиот Европу порвет. — О, иди, Морок, укором Уму. Ирод, ори, Умри. Ширму Из нор пронзи. Бар грабь. Дави и — в ад. И те миры долой! О, лодыри, мети Ужас, как сажу. Как Сор, брось Кабана на бак. То — Молох… О, ломоть Лебеды дебел. Ешь, лобан, на больше, И желт лежи… Верен не рев, Не лай неги гениален. Окно тонко У муз, уму Тесен несет Май миф-фимиам. Тенор тронет Нотой о тон И дев веди Нам. А шумел ему шаман: «Русь, ты вся — поцелуй на морозе». О, логово-Русь! Сурово, голо Нам, а таежно. Он же — атаман. Ему в уме: Гоби и Веды, девий бог И Разин, и низари, И лесом осели Олени. Синело, Обуло голубо Тополя. Лопот Елей еле. Мороз взором Оледенел. И не дело Догадок. А когда год Лев ввел, Дал в лад Событий. И ты бос, Барон, но раб Тенеты тенет Рубил. И бурь — Потоп. Не морг огромен, А кита мета, математика. Толпа — плот: И кручи, и чурки. О, на диво видано, Как Убор гробу И лани пинали Деляг. Я лед Леди видел. Или Хулой олух Потух, утоп? У гениев зари развей негу, Юн мопс. Помню: И летописи потели, Как И ладони. Но дали, Чибис и бич Вот — сила листов. Велимир! Прими, лев, Как Май, миф-фимиам. А кипу тупика, «Неравенство и горы денег Заменит песней современник». 1966

Лев Толстой

Еще Лире верил, А лира думу дарила, И образ арбой Яро грохотал, а то хор горя Налетит… Елань, Села да лес Тут. Мужики дики ж. Ум Темен. Неметь И неметь темени, Или терпеть. Те претили Собакевичи. Века бос Тит, А баба Ловка, как вол, И прет. Терпи, Как Лев-богач очаг обвел, Как Мот, оплел потом. Доход — То пауку, а пот — Рабу у бар. И леди в хатах видели Молодух худолом. И те дети — То молили ломоть (А лебеда дебела), Или Ясли ломили. Молился. — Отче, нищим ищи нечто! Но левел он. И кит этики, И особо босой, Теша, пашет Себя бес. О, вера мира! — Цари — марекво. Хам — раб в бармах — Те же ребра бар бережет. А то Марса срамота. Годен не дог Из армии и мрази: Навозили бомб, а раб мобилизован, Порот. Оторопь Мутит ум. Годен не дог — Ловелас, в сале вол. Кумир — беда, дебри мук От баб-то. Санин и нас Туманил, и на муть Вору машут: еще — туш амуров! «Я — Ляля, Я дебелого лебедя Увижу — живу. Я — алая. Я, ага, нагая». Да грешно, моншер, гад… Зал гулял у глаз, Тут: Демагога мед, Ром, юмор Вола, балов, Мотов о том Его боге. И чадили дачи, Или ноли филонили, Или били Черты, быт, речь, Короб оборок, Торт с кофе, фокстрот. Яры доли лодыря. Дубинка, как-нибудь, Радуя, ударь В окна банков. Укор, бог, оброку, И обманам — бой! Мирен не Рим Пап, Или Поп С иконой. Он окис. Там годы догмат. И ил Библии — Не темы — выметен, Мыт с лотка, так Толстым, Как Удар аду. Но, отче, что он — Ил епархии? И храпели Иереи. Ими Нагло бог оболган, Но Исус и он На заман намазан. Ух! Рев сверху. Туч ему мечут Грома. Да морг Не даден Еще. Ум его — бог ему. Мудрен онер дум: Отчина ничто. Мир? И мр — пена. Непримирим. Отче, нищие… Ищи нечто, Велит нам анти-Лев. 1967

Пушкин

На, моралисты, быт. Сила роман, Не дым тиража. Ритмы, день, Как Мечта! Мил климат чем. Но вижу: лужи вон Ледок одел. Тут Лапоть топал, Или дед или Леший шел И нес осколок с осени. А лес? Ивами зима висела, И леса насели. Вас и поле сел описав, И натуру Тани, И Оли милой Черты, быт, речь, И разнежен, зари Он видел зов, и во зле дивно Лире верил. Нет накипи. Пикантен Дал клад Онегин книге, но Мутит ум Хулой олух. Лети моде в сор, осведомитель, На пуф родне, к небу, Бенкендорфу. Пан! Моли о зле сан… И насел зоилом… Имя лупили пулями — Доносами: «Массон од! Мочи бисер ереси бичом?» Тушами машут Мыта гориллы: «Был ли рогатым? Мол, дан надлом И шатаний Наташи…» Но ласково ловок салон. Ад же Дантеса пасет Надежда: Молод, идолом Вот сизел и лез, истов. Да гадок шкода — гад! Ладно. Вон даль, Как Анчар мрачна, И леса насели, И враг — обида. Ради бога, рви Ее… Откинет тени кто? Или Те минует, те унимет Ига… шаги? Но горе муз, умер огонь ПОЭЗИИ. 1972

Лермонтов

Балы… Была б Сила. Возили бомонд и, видно, мобилизовались Вот на балу гул. А бантов, Аврор — прорва. А вальсы — высь, лава. Но фигур круги — фон, И лени сила. Глаза лгали, синели. Хитрил флирт их. Девы ведь Не мак, а на камень Коса. Масса масок. Черти. Тело летит. Речь Типика кипит. Сед здесь Мод раб. И бардом — Лешим Мишель. А маска так сама, Как Мина, за ним, Как Мор… А Далила шалила даром. Он музе безумно Радеет. Ее дар Не вера царевен. И Как Лалы, пылал Нос маски. Дик Самсон. Или Мудро горд ум. И леди вид юлил, и люди видели, Как Леди бог обидел. Тек на балу гул. А банкет, Как Мода чадом, Не то сотен Волов Или Тысяч… Я сыт, Арена. Меч нынче манера На гала — балаган… А коптят пока Те еле, — белеет Утро. Парус. Арки… И красу рапорту Он дал. И ладно: Мода — рапорт. Утро — парадом, А лира — ДУМА там ударила. Может ямб мятежом, Как Лавы вал, Как Меч. А знал, сослан зачем… Тени разлуки, траты, быт — артикул. Зари нет. И те сети, Сети ударили. Радуйтесь! Или буйному ум они убили Или жар од убили? Будоражили. Сила тем, а заметались, А заквакали… Мила Кавказа Даль. Лад На душу дан. А бег и минут уними, Геба. …Еще Не убит, и буен. Не черкес, а засекречен. И лише рывок Оковы решили… Надели. Силе дан, Ты смрад — нажим, и жандарм сыт… Муза ранена. Разум Угас. И сагу, Угасили сагу. И Машук ушами, Теша, машет Тучи чуть, Роги гор. 1972

Максим Горький

Театр тает, Нежа лбы, блажен. На дне дадан, дан Шабаш Воров… Нора. Барон, Вон Бубнов, Анна И Клещ у щелки, А дала Пепел… ада… Рабы рабов! О, бары бар! Сети чуя, учитесь Уму. Или Соколами мало косили Беду сил и судеб? Или грез Изергили Не видно Ужу?.. Он дивен Массам Наш Горький. 1967

Александр Блок

…Не сыра чаша. Чары. Сень. И манило долинами, И озер грезой, Или Лугами зима, гул Ее… Тени вдали сила двинет, Как Саван, но Дама — Мадонна вас Уведет, и диву увидите Деву — И, Как Море, весна. Маши, шаман, севером!.. Вон вновь — Кони, долина. Манил одинок Костер. Прет сок Зелени и не лез Ярого горя, Как Лава, навал… Он же дан надежно. И гудение, и недуги У России, и ссору Он видит, и дивно Небо. Да, надобен Радуг удар, Ад и бой, и обида… Покоя нет. А затеня окоп, Зияя из Ила, дымят ямы, дали Дороги, город И громада — морги… Отче, что Намутило воли туман?.. И кружили ж урки, И краснел лен с арки — Так ал плакат. И мазал глазами, Шаг ел легаш… И низа рывок. Оковы. Разини Толпой, и оплот Насилия, или сан Иудин. Гни, дуй Баррикаду! Чудак и раб Метались. Сила — тем, Тем жандармам. Рад, нажмет Холоп сполох… Но ветра завыли. Сила в азарте. Вон, И карта бита. Рати. Батраки. Атака на ката, И чад удачи… Да азиаты мы. Таи за ад Униата тайну. Скиф — икс, Или Меч и лира, дарили чем Утро человеку? 1972

Владимир Маяковский

Сила. Покой. Окопались Сибарит и Рабис. А за Ворота вон тащат новаторов. То пиита рати пот Мера секла. Жал кесарем Атаку редактор. О коротка, де, рука та Нового. Вон!.. Но он, Тот, Баб Не ублажал, буен, Лаж ужал. И размером, и морем зари Новеллы, был лев он. Окал бог. «Облако» Летело. Полетел Ты, быт. Ладно он дал Окно в зенит. В тине звонко — Писк, сип. И мещане мстят… Смена! Щеми Нос их и сонь… Лета сипит. И писатель Тот, не то готентот Воспевал сов, и во славе псов. Или У квартала травку, А леди сидела, Лила шнапс, пан шалил… Да грезер — гад, Лепя дебело, «Лебедя» пел. Пел, слеп, И о любви. Диво б юлой Носило боли сон, А то базара забота. О горе серого! Тут Не дебри мук, а кумир беден. Вот сила типа кишит в тиши капиталистов. Тут Шелка да клеш, То пока — копоть. От чада что? На ласке секса лань Алела! Или розу зари разузорили? То пошлеца цел шёпот Еще… А лира, ты мытарила. И лиру дурили, И лиру мхом охмурили. Как Тина, бара барабанит. И, лунища, ты вытащи нули, Они в цене. Бубенец, вино… И этот… Эй! Циники, ниц! Вот, о, идиот. Сто идиотов! Но взлети, тел звон. Я им рад, — армия, Ты бичуй, учи быт И мещанина щеми И удали сила, дуй! Горна дан рог. Ударим! И дал Владимир аду Ту ноту. И утонут И чурки, и кручи, И рахит, и хари, И он — иной, Ареной пионера, Как Лед у гор, прогудел. И размером, и морем зари Новеллы, был лев он. 1972

Сергей Есенин

Села да лес, Да сад, Да сила — палисад. Не стихала малахит-сень. То полыни сон, осины лопот, И луна… кони… вино… Канули И кони — иноки, И лепет той оттепели. Не шабаш себе — бесшабашен Нес осин и сосен — Не сонь, но сень, И разгон у ног зари Не в звон, но в звень. Матери-лире там Как Лава, душу давал. Но говоря яро: — В огонь! Сер Есенин, и нес ересь Кабака. Кабак Ему — в уме. Туши пишут, Киты: — Нытик, Кулака лук Тянул. Унять! И туманит тина мути… А на душу дана, Не сепия, и песен, Как Мед жаждем… Не дубу буден Тавро зари разорвать. Да, синел клен, и сад Матери. Лире там, Как Лава, душу давал. 1972

В зале Шишкина

Тени, тени… Нет и нет! Не сник Шишкин. Сень От дуба, будто Течет, То веет. Ее вот Он видит. И дивно Нам: утро, бор, туман. Тут И он сел, лесной Дед. И он. Зима, бор густеет сугробами. Зной Весны. Тын. Сев. Вон рожь. Жернов! Забери шире баз Ее, И на лугу лани. Тут Колер елок Нежа вид и важен И суров. О Руси! О нас и писано! Тут Ручей катит, и такие, чур, Виды. Вы — Див И ударник, Шишкин… Радуй, Зал, глаз! 1973

Исаак Левитан

Нежен, Тепел лепет Луга. А гул Резок озер И лесов. Осели Чуть туч Уголки к логу Коряг. Ярок Лед рдел Низин. А ров двора Хорош, как шорох Утра мая. А «Марту» Надо дань Восторга… А грот сов? А догматики? — Там года Тумана муть. У гения и негу Увидим, и диву, Дару рад И ребенок. О, не бери, Левитан, знати… Вел И нес осени Ум мага гамму Тона да нот, А те — в цвета. И Лес ив висел, И Лил Луг зари разгул. 1966

Врубель

«Муза!» Разум Дан над Модой. О, дом Мастеров орет сам: — Ого! Мутит ум: Не Лета чем?.. А замечателен «Демон». Но мед Не даден В резерв Никому. Ум! Окинь Себя — Бес? И он не лес Вселенной. Он нем. Дани надменно Не видит. И дивен, И лет ему у метели. А там? О, рай аромата. Роз улыбки. Лик был у зорь. Или Дур там у Эдема труд? Куда аду? К Воле гнал ангелов. Их умом? О, мухи… Он в аду давно. Вот. Но «Мамонтов» — Кипень. Не пик, И рапир, и пари, То — борение. И не робот Тут, А за Лесом осел Лунищи нуль. У дома мод, у Нас и «Пан» написали И клада «Гадалки» Намаз и заман Мутит ум. То от Шипов вопишь, То вот Тебе дебет, То полотен — не то лопот, Не то тень. Ищи Мечту тут! Чем Шедевр ведешь? Отче, что От мечты? Быт чем-то Ужален. Не лажу С собой. О, босс Ада… Укор року, Не музе. Безумен Угас и сагу Еще Пел слеп. 1966

Ван Гог

Винсент не с нив Дал клад. Он в Арле пел равно Веси и сев, И крик кирки. Манной он нам, И код — «Едоки…» Голод долог, А те щи — нищета. О, летит сон юности. Тело Болит и лоб. Ох, ухо! А палата — та лапа Опутала тупо. Клещи — щелк! И Гаше шаги. Зло полз Аккорд рока. А лира дарила Еще и еще. И дар тетради, И крик кирки. 1966

Поль Гоген

Тропики. Порт. Еще Тело колет Марша шрам, А жира Парижа Не видно. Как он дивен Тел Таити атлет. Одно рондо — Окно Таити, а тонко Оно. Силы базара забылись, Не двинет тени в день Удел. А Поль лопал еду, Напевая: — Аве, Пан! А жена, нежа: — На, на банан! На море роман, А луна канула, И не трогала гор тени. А лира царапала, пара царила. А он, а он: — Ноа! Ноа! Лепил и пел, И красавиц, и вас, арки Лесов, он — новосел. И он рад неге легендарной. 1966

Глава IV

Иван Грозный

Ум, роняя норму, Лих и хил. Навис Иван, А был гневен, глыба. Мутило. Болит ум, А нем. Зияла, жаля, измена. Тени заря разинет, Как Ад, зев. Звезда Вот ушла. Бал шутов Тут. И се регот — итог ереси. Нам бояре все, сверя обман Их, и лихи, И Лукавы. Ропот! То порывы акул. И они что? С отчиной, Как Сила вола, баловались! Мал указ акулам! Как Сони, нос Трем себе. Смерть! Татям я — тать!.. Барин и раб Ахал. Плаха. Или бича лапа. Палачи били. Летит сок. Кости тел Ломали. Сила, мол, Те ребра бар берет. Навис Иван: — А буду у дуба Я нем, а за меня — Откуда ладу — кто? Или Федор? Вроде Фили, Не сынок, иконы сень. Нет мочи, бичом тень. О, видение! И не диво: Навилял Иван, И он мной… Висок скосив… Он и убит, и желт лежит… — И буйно Ты начал, плача, ныть. Еще И убор попробуй Монаха, ханом Суровел лев. О, Русь! Коряв, ярок, Не обут у боен Ты, быт. Там годы догмат: Акты, пытка. А вон, у догмы дым Годунова Лил, юлил, И туже жути И Малюты быт. Юлами То пираты-мытари пот Мотали Пилатом. И щипали лапищи, Меря ярем. Мол, один идолом Не плакал пень. Яро творя, яро вторя «Намаза» заман, Поплакал поп. Отче, что Тропарь? Рапорт Казак Дал, как лад Городу судорог.

Иван Кольцо:

— С Урала Русь И Оби бой Вела. Да лев Нам атаман. Мол, ад навстречу, черт с вандалом Нам. А шли мы. Дымил шаман, И казаки И лад, и взор гроз видали. Да что пот? Чад Нам? А татар брат-атаман Лично кончил.

Иван Грозный:

— Уж Ермака мрежу, Имени казака, закинем. И… И ура! Царуй Во Сибири, бисов Казак, И казаки! Милел им, На вид, Иван, Как Иов, тих. И твой, Вон, вновь Город дорог Или нов. Зазвонили Ало колокола. 1972

Протопоп Аввакум

Мук Аввакум Не убояся. О, буен, Народен. Не до ран Ему. В уме Вот сие: — Неистов, Мерю тюрем Нары. Рань. Темень. Неметь, Умереть терему. И лишили Сана нас… Как Лед, удел Печален. И синела чепь, Нов злил звон Ее… Как Собака, бос, Я ел, млея, Ужо кожу. Но снеди виден сон. На свете в сан Верили. Жили. Рев Теперь. Трепет — Мера секты. Сыт кесарем Поп. Мода гадом Течет. Но кинь, Никон, Радуяся, удар Еще. И маши кукишами, Даря обедни, инде бояр ад. Они убили буйно Ту веру. Ревут И машут ушами Макакам, И кару дураки Носят. Я сон Учуял. Я учу. Я мел племя Лисиц и сил Демона. Но мед Дул блуд. Се блудил и дул бес. О рок. Скоро Умереть терему. Сану у нас «Ату!» моему. В уме омута. На душе взвешу дань Молений. И не лом Веры — рев — Несу сень Себе небес… Ага, та ватага, То палача лапоть; Рев зимы, дым и зверь Аду коптят покуда… Мук Аввакум Не убояся. О, буен, Ясен, зов вознеся, Яро в огнь говоря: — Бур сруб И горит. И роги На вас, и саван, Ада псари и распада! Но мамон Летел, А за Ним ад. Аминь. 1967

Петр Первый

… Немота. Томен, Ты, быт. Иное они, — То ботинки, то бот Или парус. Ура! Пили, Работая, а то бар Или мота томили. И они будили дубиной Митрофанов. Вона, форт им! Или Те верфи — миф? Ревет На типа капитан, Либо бил И его. — Гей, Матросы! Сор там. А на Утро: — Фелуку Лефорту! — Не день Немоты томен, Но вело доле. Вон, — Оно — Ново. Киш, немота! То Меншиков, он! О, Данилович, и воли надо, И еще щей, Тут Наш обед, дебошан. Не дрема, замер день. Но взлетел звон. На киле великан. Хор: — О, Петр! Те — порох, Как Черти, рады. Дарит речь На киле великан: — Се наша — нес, Али сила? Туда дадут В резерв Воза ядер, вредя… Азов. Как Народ, ободран, А взят, язва. И крутили турки, Сила тупа. Запутались. Упор в Европу С уремы двинет в тени, в дыме Русь. Море, вестимо, томит севером… Те в азарте. Петра завет: Море — мир, примером. Но и царище! Щи — рацион, И курит, и руки, И пот, как топи Болота. Зато лоб, Не муза, разумен… И рубили бури Окно тонко. Упор в Европу И Дорога — город, И Межа копала. Покажем Силу лис И орд, и гул ракит. И Карлу гидрой И т. д. Идти. Вон с основ! И рубили бури, Ломили мол. То Питер орет. И пот Лил и лил. Работали. Сила-то бар, А народу худо. Рана Алела Но город, дорог он И нов. Звони Ало, колокола! 1971

Глава V

Иго

… Излить мольбы, признанья, пени…

А. Пушкин На родине пени до ран, И мани, сон, осинами. Намутит яма памяти туман И манит села палестинами. На родине пени до ран, И орды — выдрой. Или Бату мстит. Смута. Били Сурово Русь. А Россия и ссора — Они, де, едино. А на распри — пир пса. Рана Та кровава. Вор — кат Те жилы лижет, И лари бояре, беря, обирали. И они виной Ада, Мол. А хан нахалом Катил и так И пер. Конница растет сарацин. Но крепи Дороги и город… На родине тени до ран. Тени кто откинет? Алла! Алла! Тащи! Пищат: — Ищи Коня и ссор, и россиянок! Но могуч угомон, Не иго гиен, А дана рубка, как буран ада. А дрожала ж орда. Куликово! Ловок и лук Или Топора ропот, Или буре меча, чем и рубили Орду мудро… …Обил ибо Давно Мамая. А мамон в ад Путлял, туп. Катили так Не шар к Сараю, а раскрашен Мечем, Как Туша, шут, На ходу чудо — хан… Еще Весна мутила дали. Туман, сев, И гул поля, радуя, ударял о плуги. И хорошело поле, шорохи Нежили жен. 1971

Восстание Разина

Я Разин и заря! Утро человеку! Муке, воле, черту — Не дети — молитесь. Сети ломите. День Иго вертит, и тревоги Туда падут. Роди, рок, коридор Ужасов. Осажу Ужо рожу Я ему, умея. И мага шагами — Не лет ив — иду я, удивителен, Казак, Великан равнин, варнак и лев. А тон — дебош. О, беднота! Забирайте тиар и баз Там сокровища. Тащи, вор, космат И убог. Обуй Себя, бес. В окоп оков Не щуп опущен Милости. Лоб болит. Солим Рану у нар. Там орал аромат Воров, Варнака нрав, Тупик тел, плетки путь. И екал лакей. То плавал пот Рабов. О русь, сурово бар Гони, и ног Им жир прижми. Не воду гудовень Мутил, а налит ум, Как Морок, укором… Барщина. Нищ раб. Или бичи били, Или Тумака муть, Или Тело комедия? Идем околеть. Чах и лихач — Казак. Не воду гудовень Лил, А летела-залетела Молва в лом И леса. Засели И шиши, И ребята: — Батя, бери Дуьинку, аукни. Будь Тать. Барина дани раб Лишил. У гула на лугу Ударили раду. Еще Ни зари. Разин — Нам атаман! От низа Разин-то. Идем! Нов звон меди Набата. Табань Раба на бар, Тащи пана пищать! О-го-го! Сила наша на лис И волка. Так лови Чад удач, И Волга, шаг лови, Бот, чтоб Летел. Сила — вода. Радовались… Метем, Как Сор, бояр. Зря оброс Ты, быт Отчин. И что Бояре? Беря лоб, Коси висок! Казак! Маши шишам, И поротого торопи. Меду бодрого гор добудем, Гуляем, имея луг И мак пашен. Не шапками Меду бодрого гор добудем, А на Коня! И с репса вас, персиянок, Утащим, ища ту — Удалого ладу. Напет Степан Недолями. И мяло день, И мяло болями Воров. Гуляйте, дети! Я луг, Я Разин и заря! И казаки, Они демоном, едино, Как Укор скачут, и туча к сроку… Отче, что Беда сулит? Ил усадеб Метем, сметем!.. Еще На плаху ухал пан… Какие царя рацеи? Как Еще Указ? А кара казаку!.. На дыбы дан Заказ. Но казни демоном — един закон. И оргия игрой — Мором Гуляла, валя луг, Веси и сев, А нам атамана Уничтожила. Пали ж отчину! Ищи Луг заране на разгул И разноси сон зари. Али сломана, мол, сила?.. Еще Яро гулял у горя Казак. 1968

1812 год

На рубеже буран. Неман! Знамен Еще! Сила дика. Кидались. То по реке ропот, Топот, То порывался славы ропот. Лил, рубил и бурлил На рубеже буран… Тут Село. Лес. Вон Вильно. Сонь ли вновь Нежила бал и жен?.. Тек на балу гул. А банкет От чинов. Они что? Ух, рано монарху Они елейно Мутят ум. Но он Лисил, Моргал. А бала гром Течет… Телам алеть, Тени синет, Тине тенить, Те пили — петь. Кому умок, Ищет у тещи Доход. Ого! Кого Амур ума Лишил?.. И леденя недели — На рубеже буран. А на крен амуру, манерка на Возу тукала. Кутузов Катил. Итак, Вознесен зов К армии и мрак Отнесен. То Вел лев — Улисс силу — Таран на рать, Как Угар врагу. Еще Ода нот… Что надо У россиян ему? Меняй ссору, Сил, и мирись, Иди, уйди… Летел От часа час. А что Ему, врагу, угар в уме? Ода, не надо Магам Трапа. Но Бонапарт, Как Ледолом молодел, И гнал фланги, И оба на бой. Тут как тут Черти тумана. Мутит речь. Их лики лихи, И орут, а натурой — Или доходили Они до гроба? Зато Бородино — Потоп. На луг, улан! На драгун угар дан. Тот, этот Кромсан. Насморк Либо побил Императора. Рота репми В резерв Топала. Пот Катил. Итак, Метала темь Ураган нагару. То порох, эхо, ропот. Ох и лихо там у суматохи, лихо! Но взывал славы звон. Ворвались. Сила в ров Катила. Вали так, Лети, тел Комок. Уж редут удержу! Да за ними. Назад, Вороны!.. Но ров, Как Тел переплет, Как Ад набит и банда Типов вопит… Мера галла — гарем. Химера гарем их. И тесно он сети Мота крепил, и пер катом, И выл: — Плави! Но серо море. Сон — Москва. Лги, главк — сом, Ищи Лабаза бал, Ищи раж… О, пожарищи! Кремль мерк И лалы пылали, Как Закуты базара. Забыт указ. Или То порядок? Школя ропот Зло полз. И ни Удали, ни ладу. И уже не жуй Корок Комок, — Нету! Мутен Покоя окоп. Ешь ладан! А дальше Теснин сеть. Но стужи лижут сон Команд. Намок Унтер. Орет: — Ну! Ищи Коня! Тропу! Портянок! — А зараза Та же. Бежать! Але! Пела Летя мятель, Как Море Сибири бисером Мороза, разором. И леса насели, И казаки. И кипело поле. Пики Ломались, сила, мол… Не роза — лазорен Мороз. Узором И лики ж умыты. Мужики ли, Как Тур, полем умело прут? И обуло галла голубой Пеленой. О, нелеп Дел след. И от славы тепел улепетывал. Стой! Шарашь Лаптями!.. И, мят, пал, А был глыба. 1968

Так было

Ни доли. Жил один. Ни воли. Было вин Обилие. И либо От боли лоб-то Мудрел. О, колер дум, — Левел. Не души пишу день, Я — о быте. Но слагал сонеты боя. А вон — силы в азарте. Ветра завыли снова. Или был указ, акулы били. Они у биржи — жри буйно! Либерал в ларе бил. Или либерала на ларе били, Или ж олухи их уложили, Или леса заселили И низа разини. Но голо. Кокоток около гон. Иго буйно, они убоги. Или такие феи катили — Тушами машут. Сила кущи! Шушукались. Нов зала звон: И камин, и маки Тенор тронет, А ноте — ура! Чарует она И чад иконы, рынок и дачи. На пиру дури, пан! О, Нерон в норе, но Там оратор. Рот — аромат, Сила жара. Заражались. Но фаза, базар, фон. Болтун, кочет. Ну, верите, чокнут лоб, А те в славе, вал света, Раж от Стожар И луны. Вынули Они вино. Ах, это от эха, От силы былого. Голы были сто Тупиц, и путь Нелеп с пелен, Как Рож бой обжор. 1974

В 1905-м

Не вере деревень Учу. Я-то — хлебороб — ел хотя. А ты сыта, Россия? И ссор, И бурь руби Тенета тенет. Не бор дробен. Не лис силен, — А попа И кулака Луки Карта — батрак. И табун у бати Баб. А баричи — бичи раба, И лапа. Хапали И лично кончили Отрезок озер-то. Тут — Силы. Мужики ж умылись. И так-то вот, кати, Иди, Не лети. Вид удивителен. Тит Не дороден. Брак — скарб: Шило лишь И клещи. И щелки Хибары. Ты раб их. И кроха махорки — На долг. Оглодан Огородик. И дорого То варево. Но вера, Как От худого дух-то. На дворе ров дан, Кол аж жалок. А баба — Анчутка, как тучна И гола. Налоги Чертовы, вот речь. И телку у клетки Тащат. Стащат. Я им змия И сено нес, и Яиц. И лопала полиция, А лаж обожала… Антип спит. На! На луч в чулан. Тип спит, Как Сурок. О, Русь — Вино нив И кабаки!.. Тит (Цел оголец) Учил кличу: Как Таракана карать Аредов и живодера. И раз у зари Беда с усадеб Началась… — Сала чан И кур — в руки. Ищи все! Свищи! Чин, звание бей! Навзничь, Сила! Вались, Мир! А дворян яро вдарим Еще. Тут Силы — в рывок. Оковы рвались. И тупы пути Империи. И репми, Как Сор, бог оброс. Отчего бог? О боге что? Учу Не вере. Думушка как шум деревень.

Девятого января

Гололедом одело лог, Тумана муть. Город утоп в поту дорог, Как Тупого путь. С икон… окис. Мороку укором Плоть толп Синела: — Лепись, Иди. Не Рим у Кумирен, Не видя, дивен, Но пагубен небу Гапон. Команда… гад намок От крови. Вор кто? И лупили пули, Они убили буйно Веру. До боли, лоб одурев Мечту рвал. А врут, чем? Как Нам бог — обман! А вера царева — Кабак! А дохода И ката атаки?.. И летели Адова завода: Топот Ног, огонь И казаки. 1966

Октябрь

Голо. День недолог. Мело полем Игру пурги. А Нева — вена Городищ и дорог — Туманила дали на муть. А за Море типики Питером Лезут. Узел Тащат Лал. Иной они Намутили туман Воров И лавок. И ликовали, Как Черти в аду… Давит речь: Пуст суп! Ценам регламент! Не мал германец! То пени о войне. Пот И лед углов, как вол гудели. От муки дик ум-то. И леденили недели. Как Цемент немец Лесом осел, И одурело поле рудой. И покой окопа — Загон. Но газ, — Терпите, дети, — прет Мором. А не рдян, ядрена Мать, там Воздух. И худ зов От чинов. Они что! А палата генерала — ренегата лапа Нам бой — обман, И веры выреви Комок. То пени о войне. Пот И лед углов, как вол гудели. У нор так, а трону Лихо, хил. И шум уши Отмахал. А хам-то: Матушку — к шутам! Распутин — и ту — псарь Баб. Вор у дома самодуров, Вел одолев. И оргии игрой «Силача» начались. Откуда ладу? Кто Не опоен? Но и царя рацион Не тот. То тень Короны. Но рок Не тень. Тут Не до гения, и не годен Он, но… Но готов. И вот огонь. Иди, Сила вихревая, а верхи вались. И они толпы — плотиной На бар. А барабан: Трам-трам! Март… Март И буря. Руби! Во — ропот топоров, Во — гул плугов, А во! На море, Романова Вели и «лев» Пал с лап Копер крепок Масс, сам Колотил и толок У туза базу ту; И клок сора — бар осколки. Матросы! То Барокко работы. Сор там! Ох и лихо, Ох и тихо, Но сыро. Рвал Авроры сон Заряд. Я — раз! И ударило. Воли радуй, Гимн миг. И уж руби! Буржуи Мрут. Штурм. То от — Дел Совета. А те во след: Ура! Жару! На дворец!.. И фон офицеров дан, Как На поле чучело — пан, Как Мусор… Рос ум У народа. Надо рану Там иную унимать. Голо. День недолог. Мело полем Игру пурги. Лозунг, ну, зол Рабочему: меч о бар Тупи! Путь И волю лови! В омут умов Не шор брошен Туман, а муть, Вымыв Довод: Вот сила типа капиталистов — Товар, а вот Доход Адова завода. Иди, Барин и раб Иуды, дуй На кукан! О лет рева. Вертело, Колесом оселок Беду сил и судеб. И сурово Руси Оглодание, и надолго Лез оккупант, — на пук, козел, Лозы… Зол, Телок, а колет. Рос, сер, гад — агрессор, А нарва не нарвана. Гоним, как миног, Типов. Азартно контра завопит: На Питер! Орет и пан — Барон. Но раб, Как Лазер, в мыле белым, врезал! Они убежали. Сила же буйно Алела… Ты — быт, Ты — рыт, Ты — мыт, Ты — сыт? Роди, Сидор, Новь. Вон Отрезок озер, то — Сила покос… Окопались, Тупого путь Ломали. Сила, мол, А то бар работа! Тот Лектор откель? Они кино Туда дадут? Ладилось. Соли дал Город. Дорог И лемех Емели. А смак камса. Весело поле. Сев И лето. Потели И косили соки Низин, Чадо робит и бородач, Тени кинет Заря. Я раз — Нежен. В озере березов Сел лес. И мы ладу удалыми Или молили, или ломили, Или Рубились… Сил и бурь Ищи, Казак, И лети!.. Жители Рады. Вал славы — дар Партии, трап Ее — Монолит. И лоном Ее Вижу, жив Мир. И мир примирим, В яму умяв Орд ядро — Моргана гром И шаг рот. Торгаши! Партии трап Манит, и нам — Розы зорь, Риму — Рим, Миру — мир! 1967

«Просперити»

Там холла бал лохмат: Из янки князи. Мода на дом Верзил. Близ рев: И Мими, И Лили, И Зизи, То хохма, дам хохот, А то везде лед, зевота. Тети мокли. Пил комитет Воров, Они — за казино. И леди сидели — Тел пуды. Дуплет: — Тенор, а баронет. — А нос репой. О персона. И — ха-хи!! Или пили Они вино, Или мота томили Мод ядом Мир прим, Ажур кокоток окружа. Тот, этот Лисун гнусил, Поп — Лиса басил, От лени синел, то, Как Лед у дерев, он о вере дудел. Тут Тип сноб, он спит Вор. Капиталец цел. А типа кровь Хилая, а лих, Тот Умен. Касса к нему Липнет. Сурово вор у стен пил, Зараз Дрил ли миллиард, А лукав, Акула Тут Бард. Раб Вола, типа капиталов Лисил, А то подлипала, пил до пота, То поклепы пел, копоть Лил и лил. Жилиж И хулой олухи. Но он Как Небо дур, удобен. А дур груда. Вот и дна бандитов Не видно. Фон дивен Как Тени гор и роги. Нет Мочи, блат стал бичом! Воров Масса. Крадут. Удар кассам. Там холла бал лохмат, И серей ереси Из янки князи. 1973

Каннибалы

Ад. Жажда Аромата мора, Морги. Тупо рвет Европу тигром Тевтон. Ответь: Ты — быт? Или Не то робот — оборотень? Не то тень? Или Мор?.. Гитлер брел тигром. Орет, как актер: «О! Мир-окоп — мы покорим. Потоп Я славил зари». Разливался Соло голос. «Дал в лад, Как Лев зов, и возвел Мечту путчем, Как Ворота, и дал гладиаторов «Отто» Вон Оттонов, Маня вал, славянам Ужас всажу. Молот, серп я престолом Ковырну, рубя. Бурун! Рывок! А знамена за Неман, за Волгу! С углов Рубанем! Смена бурь…» Так кат — Лидер бредил. Но раб и барон Верили. Рев: Хайль, Гитлер-орел! Тигли — ах, И шипи, и пиши, Ротатор, И громи, и морги, Идол, плоди. Лети, чума — мучитель… И города, дороги, Веси и сев — Удави в аду. Шуту — туш И крик кирки. И радио вой — дари Массам. Те «утки» диктует Сам ас Из армии и мрази. Наврала рвань, Харкала: — Крах России! И ссор Ее, Как Мед ждем… А полки циклопа, Как Силы, рылись, И гром, и морги, Морги — тигром. И они дорылись. Силы родиной Даны над Игом. О помоги Еще, — Мороз, узором… Отто Гордо дрог, Не нем, да надменен. Ему в уме Хорошо. То шорох Лета: — Вы бог, обыватель! Он хам, как Махно. Лед и вонь. Но видел Уху запада. Пазуху Баб, Кона жира парижанок. Тю, уют. Вор — Гитлер, «орел» тигров И ада пантер, орет: — Нападай, Отто! Тут С Урала Русь И ударила. Вали, радуй, Радуй, удар! И летят ели, И окопы — покои Тевтонов. Вон! Ответ Летел. Мина за ним Унимала мину. И лупили пули, Либо бил Дед Мороз узором. А лето? Потела Лат сталь, Тело масс. Самолет Еще и еще, Как Турман. А мрут Они, но А-та-та! То, как от Лавы, тепел улепетывал От катюш пшют. А кто Мок. Чин летел ничком. Моток орд рокотом Зло полз. А вон, снова Треп. А заперт Отто, Как Порт на зиму. Мизантроп! Удар гнил! АТС Сталинграду Давала в ад: «Тут Атака заката, И чад сдачи». Еще Курск — с рук И дуга, гуди, И рубеж уже бури, И так далее, лад кати. Ищи У дна банду. И врага рви! Отто Кобелем еле бок Утащил, ища ту И ту сторону нор от сути Меча. Зачем Лазил и лизал Акр Америки? Лики Ремарка Молвили: — В лом Иди, А за Потоп, Тевтон, ответь! 1968

Глава VI

Марево

О вера моя, о марево, Вы ропот, то порыв, Как Ветер, орете в Окно. Так шуми, зимушка, тонко, Намути туман, Намаши игру пурги и шамань. Будил ли дуб, Носили ли сон Мечты (быт чем И хорош) и летели шорохи, И летят ели, Ажур кружа. Тучами зима чуть Тени кинет — Меркнет стен крем, И от сугроба бор густой, Как Немота, томен, Или Суров. О Русь! Я нем. И меня, Как Будто тот дуб, Обуло грезой озер голубо. Но сыми зимы сон И радугу дари, И кумира дари муки. О вера моя, о марево. 1972

Верь

Колесо пело. Поле. Поселок. А за Ним тмин И мак. Шумело поле мушками. Ах и пел бог! Облепиха Али сияла? Валяй, сила: Ревел клевер, Ревело поле: верь! Но мед и демон, И бог и Гоби — Сила, вижу, — уживались. Вот Кафки лик фактов. Мод ярмо. Ром рядом И гашиш у души. Шаги Ига, шаги Идиотов. Отойди, Махров вор, хам, Намок рано наркоман, Но он, Вор, именит в тине миров. И они в алкаши. Как ишак. Лавиной. И лодыри жиры, доли Сирого, рис Тащат. И те дики дети. Не жди, бог, обид жен. Мечту-деву уведут. Чем Теперь трепет Тела жалеть, Унять? Тяну Ноту меч. К чему тон, Как Лоза, зол? Ах и так, черт, строчка тиха, Там иную унимать У народа надо рану — Воспитать и псов. Силы мои омылись В омуте лет, умов, Я вижу ли силу, живя, Как Море, могучую. Учу Гомером. Ревел клевер, Ревело поле: Верь! То вера заре. Вот! 1973

Дива

Увидя Диву, Недужен нежу день Тот. Велит сон веры: ревности лев И желчи бич, лежи! Мадам, о Лебеде белом Адам Ноет. И диво ли мило? Видите, он Мудрости желал, а лежит сор дум. Ей муз арена — неразумие. А муз аренда на дне разума. Он — кому ум окно — Он видит сон юности. Дивно, Лепетно тон тепел, А пери все же свирепа. Мороз улыбки дик был узором. Узор губ угрозу Нес, осень. Вот ушла, звала в зал шутов. И, утеснен, сетуй. И возьмет темь. Зови И мани встречу, черт с винами. Недужен нежу день Тот. Нежу ненужен, Как Косе песок. 1974

У грота

У голого логу Лен еле зеленел. В озере зов И щуки, и кущи, И тины нити — Сила. Жались Осоки косо, И разлетом отел зари Лилово лил, И горели в иле роги Коряг. Ярок Гимн — миг. — Ищи, — пытала ты, — пищи Уму И телу. Лети, Даря, рад, Дел след. Отче, неведомо деве нечто. Мани, лодка, к долинам. У грота торгу Чуть. Туч Тени нет. Ты пойми опыт И Уле целуй У вен искосок синеву. А лира парила, И одой Не раз озарен Лани финал. Невидим и дивен Грот сов, а восторг, Как Луна, канул, Угас он, но сагу Грот, сияя, исторг. Весна — рок, Коран, сев, А наружу рана. Весна — реверанс Ев, А нам ореолы, былое романа. 1968

В октябре

Голо. День недолог. Сором зим изморось Начала чан Вихревой. О, верх ив Гол, как лог, Как Шило. Лишь Колер елок, Как Еж, тот же. А лазури мир у зала Лесов осел. Не сини сень. А желтеет лежа Лист от сил Мороза. Разором Моросит и сором. Циники, ниц! Вон ветер. Орете вновь: Магия и гам. Но, взвив звон, И махун-ветер орет евнухами, И разметал атом зари, Отлетев. Ветел-то Тени нет. Голо. День недолог. Сором зим изморось Течет. Но строчи, чорт, сон О лесе весело, Как Возле пел зов Роз и зорь. Но медлил демон. 1968

Ода юности

Низина низин И низина разини — Те черепа наперечет. Мрут шуты. Быту — штурм. То дна рутина. Мани, Турандот, Как Ода народа. Задора надо Еще и еще. А копушу, пока Удали ладу — Нам орлам мал роман. Лад и мир прими, даль. Тут Весна. Титан-сев И жар, и виражи, И лира — царили, Да под зев зари мира — звездопад Новаторов… Как ворота, вон — Дорога. Город Да сад, Как Те дубы будет. Манит сон юности. Нам — И разул у зари, И утро парадов. Ода, рапортуй: Мы, вон, с урожаем у вас! (а в уме, аж ору) с новым! 1974

К звездам

Еще и еще Дива вид Мирового. Говорим: — Ищи Мечты! Быт чем Не раз озарен. — Мани, турнир! А Гагарин рутинами, Как Нож он. Ты пойми: опыт Дал веку, а науке в лад — Конец оценок. (Еще Мутят ум: Да что тот чад!) А на Арене — Венера Манила дали нам… Да!.. Рапорт, утро, парад! И народа до рани Тут. На, титан, Ладони… Но даль Широкую укоришь, Или Року укор… Но он Летел. Мы путь тупым Меж акул укажем: Воротом и массами моторов Миров творим Новь. Вон Еще и еще Мира душу дарим. И манит, сияя истинами, Мечтами, матчем И мачтами Сурово Русь. 1971

«Не стен гордо дрогнет сень…»

Не стен гордо дрогнет сень. Я нем. Иду спокоен. Не окоп суди меня. Не дымят ямы. День Летел. Да, где сосед гад, — Море могил. И Гомером То пишу души пот, То рисую у сирот Пап и мам. Иго было. Голы боги. И лисили, Или Марса срамили, Или пилюли пили. Таков, да, адвокат, Он беду судебно Тише решит. Мечту мою — омут чем У мин униму? Еще Течет Пир Хиросимы — дым и сор, и хрип. Или Тур мутен? Нет, умрут И рабы рыбари. На море разве в заре роман? Ад у колыбели. А на иле было — куда? Летами наниматель Лакал, Как Вор, кровь. Меч Азии зачем?! Тут Море могил. И Гомером То пишу души пот, То рисую у сирот Пап и мам. 1974

«Один, души пишу дни до…»

Один, души пишу дни до Отказа. Кто Ты? Пойми опыт И жар и миражи. Я вижу, живя, Не Лик, а везде лед зевак и лень Мумии. Им ум, Как Нож он. Тот Удал к окладу, Но в тине взлетел, звенит вон. Род звона, но вздор. Снес нонсенс. Но он И жох-схожи. Лидер — бедалага — Ладе бредил: «Ныло поле, манило дол, и намело полынь, Мокнет окрест». Сер, котенком Шедевры до дыр ведешь. А не жалела жена. И лиро-псари мира спорили: «Не жар — то отражен, Мечту воззовут чем!» Тот Теории роет, А то — барана работа. Те носили сонет. Нового били, богов он Не ублажал буен. Тот Мастит сам, Но балабон. Не туман, а мутен. Али было? Марка крамолы била? Ему в уме Не оды, выдоен. Я вижу, живя, То вялого классика, закис с алкоголя, вот Ударит тираду, И жарит тиражи, И рад, и дар, и Лад ему медаль. Он ту музу мутно, Как Лямку мук мял. А копии пока Он, видите, шипит и пишет, и дивно То план гнал пот. И еще вещей Не дал хор, прохладен. О, горе серого, О, хилого лихо, И косого соки. Может я мятежом Зело полез, А мусор повес все — вопрос ума? Нет! Ты, быт, — тень! Не севером море весен Возвестит сев! Зов Моря! Лги фигляром Тот, этот. Один, души пишу дни до Отказа. Кто Ты? Пойми опыт И жар и миражи. А муза разума Течет И Лета сипит. И писатели, И поэты есть мудрые на Руси! 1975

Воспоминания о моем отце и жизни нашей семьи

Наш отец, Николай Иванович Ладыгин, родился в семье пчеловода в древнем городе Рославль Смоленской губернии.[8]

Его родители Иван Матвеевич Ладыгин и Надежда Ивановна Халипина[9] имели шестерых детей: Александра, Николая (нашего отца), Наталью, Анну, Надежду и Константина.

Глава семьи, Иван Матвеевич Ладыгин, был человеком энергичным и хозяйственным, любил работу и знал в ней толк. Задумав однажды развести пчел, он сумел организовать свою собственную пасеку: очистил пустырь за городом, посадил на нем сад, изготовил ульи, завел пчел. Вскоре он стал фанатиком пчеловодства, отдавая любимому занятию все свое время без остатка. К работе на пасеке он с детства приобщал и своих сыновей, которые быстро научились пилить и строгать, мастерить ульи. Девочкам тоже работы хватало — они помогали матери вести домашнее хозяйство.

Иван Матвеевич был очень требователен ко всем и ко всему: к себе, к своим домочадцам, к окружающим его предметам. Во всех делах он утверждал строгий порядок. Он считал, что если надо строгать — то непременно острым рубанком; если возникла потребность рубить — то хорошо наточенным топором с удобным топорищем; если пришлось пилить — то острой пилой с разведенными зубьями. Все рукоятки лопат в образцовом хозяйстве Ивана Матвеевича были гладко отполированы, а их штыки после земляных работ аккуратно вымыты. Таким образом, наш отец с детства был приучен к труду и порядку.

Хозяйка дома Ладыгиных, Надежда Ивановна, в отличие от своего мужа, обладала мягким характером. Она была женщиной приветливой, тактичной и ласковой. Помимо традиционных женских дел по дому, она много читала, выписывала газеты, а также журналы с простыми названиями — «Светлячок» и «Задушевное слово». Она собрала собственную библиотеку и обучала детей грамоте, воспитывая у них интерес к чтению книг. Легче всех учеба давалась нашему отцу и его младшей сестре Анне, которая в дальнейшем получила хорошее образование в Ленинграде и работала в конструкторском бюро.

Отец поступил в городскую гимназию. Его любимыми предметами стали русская словесность и рисование. В ту пору он начал писать свои первые стихи.

По соседству с Ладыгиными жил Михаил Ляховкин — мастер на все руки, художник-самоучка, который умел делать все на свете: собирать самодельные автомашины, копировать картины русских пейзажистов Ивана Шишкина и Федора Васильева, мастерить всевозможные вещи. Он стал первым учителем отца, который посвятил его в основы художества. Интерес к живописи у юноши усилился после его поездки с матерью в Москву, где он посетил Третьяковскую галерею. Желание рисовать и писать красками захватило его полностью.

К тому времени семья Ладыгиных стала расти. Случилось так, что три племянницы Ивана Матвеевича, жившие в деревне, лишились отца. Наш дед взял их в Рославль, поселил в своем доме, устроил учиться. Одновременно осиротели две другие племянницы (по линии Надежды Ивановны), которых тоже взял к себе Ладыгин. Таким образом, в его семье стало одиннадцать детей. Забот прибавилось — всех надо было кормить, одевать, платить за учебу. Иван Матвеевич еще с большим усердием начал трудиться, добывая необходимые средства для жизни большого семейства. Одновременно повысились его требования к старшим сыновьям. Так, например, на свободное чтение книг теперь он стал отводить им только воскресный день, в остальное время они были призваны учиться в гимназии и работать.

Началась империалистическая война. В Рославль стали приезжать семьи из прифронтовой полосы. Как правило, иногородняя молодежь была более образованная и развитая в культурном отношении, чем местная. Она привнесла живую струю в жизнь маленького городка. По воскресеньям в доме Ладыгиных стали часто собираться гости. Самовар, чай с медом, разговоры… Молодые люди из приезжих научили отца и его старшего брата Александра играть в шахматы. Фигуры изготавливали из нитяных катушек и с увлечением сражались ими на шахматном поле.

Революция 1917 года не помешала Николаю Ладыгину мечтать о профессиональной живописи. Он поехал в Петроград и успешно сдал вступительные экзамены в художественное училище. Однако Иван Матвеевич не воспринял всерьез творческих устремлений сына и отказался помогать ему деньгами, поэтому столь желанную учебу молодому человеку пришлось бросить и вернуться в родной Рославль. Там он вскоре женился на Александре Ивановне Ваулиной и переехал в ее дом.

Первое время семья моих родителей испытывала большие материальные сложности. Поиски работы не приносили желаемых результатов. Наконец отцу удалось устроиться рабочим по установке телеграфных столбов. Затем он нашел более интересное занятие — столярничать в музыкальной школе, где изготавливал музыкальные инструменты. Тут-то ему и пригодились те бесценные навыки, которые он приобрел в родительском доме. Позднее он и меня, своего старшего сына, приобщил к столярному делу.

В 1930 году отец окончил курсы техника-изыскателя железных дорог в Москве, после чего участвовал в экспедициях на Урал; затем работал в Белоруссии. Про свои путешествия он написал поэму, которая впоследствии была утрачена во время Отечественной войны.

В 1932 году отец попал в аварию, сломал ногу и стал инвалидом из-за неправильного сроста костей. Привычную работу ему пришлось бросить. Все то время он не переставал сочинять стихи и заниматься живописью. Однажды папа сделал копию картины Бродского «Расстрел бакинских комиссаров», которая понравилась в городском Совете и была куплена. Его уже знали в Рославле как хорошего художника и неоднократно просили оформлять праздничные колонны демонстраций трудящихся, ежегодно проходивших 1 мая и 7 ноября. Бывали и более сложные заказы. Так, например, руководство железнодорожного клуба Рославля как-то предложило ему выполнить копии картин «Ленин в Смольном» Бродского и «Приезд товарища Сталина в 1-ю Конную» Авилова, затем поступил аналогичный заказ для смоленского вокзала. Николай Иванович писал и портреты передовых рабочих для оформления городского парка культуры и отдыха.

Вскоре отец познакомился со смоленскими живописцами Булычевым, Кудимовым и некоторыми другими. Он был принят в Товарищество художников. Обзаведясь соответствующим удостоверением, он получил право заключать договоры на выполнение живописной и оформительской работы. Николай Иванович в ту пору написал много портретов «вождей пролетариата» — Ленина и Сталина. Спрос на их портретные изображения в ту пору в нашей стране был особенно велик.

Постепенно вокруг отца начали собираться интересные и увлеченные художники. Среди них были Владимир Иванович Стародубцев, Иван Степанов, Михаил Фирсов, Константин Максимов. Они часто бывали у нас дома и вели нескончаемые разговоры об искусстве. Отца часто навещал доброжелательный и веселый человек небольшого роста по фамилии Итунин. Он руководил джазовым ансамблем, был любителем поговорить, пофилософствовать. Помню, как они с папой вели разговоры о детерминизме и индетерминизме. (До сих пор не знаю, почему я запомнил эти слова, которые тогда не понимал?) Итунин говорил отцу: «Николай Иванович, с вами очень интересно вести беседы. Вы так хорошо разбираетесь в диалектике, что вам надо вступать в партию. А то у нас партийцы ничего не знают…»

Как-то раз, выполняя очередную оформительскую работу в фельдшерской школе, Ладыгин сыграл партию в шахматы с кем-то из ее руководства, одержав мастерскую победу над соперником. Ему тут же предложили вести кружок шахматистов, чем он занялся с большим энтузиазмом: увлеченно рассказывал о шахматах, объяснял занимательные шахматные задачи, проводил сеансы одновременной игры и другие интересные турниры. Однако руководство кружком из-за недостатка свободного времени скоро пришлось прекратить. В то время Николай Иванович вместе с Иваном Степановым занимался более желанным делом — организацией изостудии имени М. Врубеля.

Художественная студия Врубеля располагалась в клубе железнодорожников недалеко от городского вокзала. Ее посещало около 15 человек. В ознаменование годовщины студии был выпущен рукописный альбом, куда вошли воспоминания и портреты всех студийцев. На первой странице был помещен портрет нашего отца, рисованный пером Степанова. Этот альбом сохранился до наших дней и находится в коллекции краеведа Рославля С. С. Иванова.

В числе других начинающих художников я тоже занимался в изостудии отца: рисовал карандашом черепа, писал акварельные натюрморты, начал осваивать масляную технику. Помню, как однажды из окна комнаты своего друга написал часть нашей улицы и дом соседей Гарбузовых. Этот этюд похвалил художник из Смоленска Губарев, что вдохновило меня на дальнейшую учебу.

К нам домой приходили мои друзья, мальчики-сверстники. Мы часто играли с ними в шахматы, а потом затевали во дворе подвижные игры — городки, бабки, прятки. Иногда к нам присоединялся отец, чем очень удивлял ребят (их родители никогда не принимали участие в шумных забавах детей).

Меня часто спрашивают: «Каким Николай Иванович был в семье? Как он воспитывал своих детей?» В связи с этим мне вспоминаются слова отца: «Чтобы воспитывать других, надо, прежде всего, воспитать себя». Очевидно, в семейной жизни он руководствовался именно таким принципом. Я не помню, чтобы он когда-либо отчитывал меня, повышал голос или нравоучительно наставлял. Отец был всегда сдержан, всегда говорил со мной серьезно. Однажды в дружеском разговоре он объяснил мне, что курить очень вредно. Я спросил его: «А почему же ты сам куришь?» Он ответил: «Потому что мне никто в детстве не рассказал о вреде курения». Его ответ меня вполне удовлетворил, и я никогда не курил.

1941 год. Началась Отечественная война. Сначала нам казалось, что она где-то далеко и нашей семьи не коснется. Однако вскоре в городе появились беженцы и слухи самые невероятные. Наша мама, Александра Ивановна, работала воспитательницей в детском доме. Детдомовцев спешно собрали и вывезли за 40 километров от Рославля в деревню Коски. В городе оставаться было опасно: вокзал начали бомбить, в небе летала немецкая «рама».

Отец и мы, дети, должны были добираться вослед детдому самостоятельно. Николай Иванович повез младших, Лену и Лешу, на велосипеде, а я пошел по дороге пешком. Договорились, что после того, как отец доставит в Коски сестру и брата, он встретит меня. Помню, как я собрал этюдник, грунтованные картонки, краски, кисти и пошел по Минскому шоссе в сторону Косок. По пути мне часто попадались повозки с беженцами, реже — машины. Вдоль обочины дороги кое-где кучками сидели военные. Запомнились их слова: «Минск разбит». Шел я очень долго и, наконец, увидел папу, который торопливо ехал на велосипеде мне навстречу. Увидев у меня в руках этюдник, он бросил его в кусты, сказав: «Сейчас не до этюдов!»

В Косках мы жили дней десять. Река Остер, лес — ели, сосны… Красиво! Ловили окуней; клев был хороший. В окружающем нас лесу стояли воинские части, и углубляться в него запрещалось. Однажды в Коски пришли автобусы, нас посадили в них и повезли назад в Рославль — на вокзал. Там нас ждал эшелон, на котором мы должны были эвакуироваться в Центральную Россию. Сейчас, вспоминая те страшные дни и сравнивая ее с современной жизнью, невольно удивляешься, что в военной суматохе среди людей оставалась какая-то организованность, что кто-то помнил о детском доме, кто-то отвечал за его спасение.

В Рославле я отпросился у родителей, чтобы дойти до нашего дома. Я ничего не взял в нем из своих вещей, а только написал на стене мелом: «Прощай, дом!» Позднее мы узнали, что во время оккупации города в нашем доме жил какой-то немецкий офицер, который при отступлении гитлеровской армии его поджег.

Эшелон с беженцами отходил со станции Рославль вечером. Когда он готовился к отправлению, над вокзалом вспыхнула световая бомба, спускающаяся на парашюте. От нее стало светло как днем, и мы увидели немецкий самолет-разведчик. Вскоре наш поезд тронулся, а через несколько часов немцы разбомбили до основания сам вокзал и все поезда, но об этом мы узнали намного позже…

В пути я начал вести дневник, потом бросил, о чем сейчас жалею — перед глазами проходила живая история страны, подробности которой навсегда стерлись из моей памяти. Ехали мы долго, поезд часто останавливался. Дорогой ели хлеб; на станциях бегали за кипятком. Наконец наш эшелон прибыл на станцию Кирсанов Тамбовской области, где нас встретили подводы. Детей посадили на них и к вечеру привезли в деревню Вельможка. Нам, привыкшим в пути к хмурым и озабоченным лицам беженцев, бросилось в глаза, что по деревенской улице гуляло много молодежи, звучали задорные частушки под гармошку и веселый смех. Подводы подъехали к флигелю бывшего барского дома (сам дом, как говорят, сгорел во время гражданской войны). Всех детей расположили на ночь в помещениях, а меня и еще одного сына работницы детского дома положили спать на улице в сене. Так началась наша жизнь в Тамбовском крае.

Место, куда нас забросила война, можно было без всякого преувеличения назвать курортным. Флигель, в котором расположился детдом, стоял над обрывистым речным берегом. Внизу, извиваясь, протекала Ворона. Вдоль ее берегов рос густой лес. Любопытно, что каждый изгиб реки имел свое название — и довольно меткое: «каменник», «прямица», «синий пенек» и т. д. Места там были заповедные. Особенно хороша река. Вечером и рано утром голавли хлопали по воде хвостами, высоко выскакивая из воды и делая «свечку». Рыбалка была замечательной.

Первую зиму нашу семью приютили в своем доме гостеприимные Поколюхины, жившие на краю села Низовка (Низовое). Их самих в доме было пять человек, да и нас — пятеро. К тому же у них ночевали еще и человек пять-шесть рабочих из мастерских под названием «Шарапка». Они делали телеги и сани для фронта. Таким образом, народу вечерами собиралось много, а дом был небольшой: изба-пятистенка, в одной ее комнате — русская печь, в другой — «голландка», в сенцах — корова. Я запомнил красную пятиконечную звездочку над крыльцом, вырезанную из фанеры.

Каждый день я ходил за полтора километра в лес за дровами. Собирал сушняк, отдавая предпочтение дубовым веткам и сучьям. Помню, что стало плохо с солью. Сначала на столе всегда стояла хозяйская соль в солонке, а потом она пропала, и у всех появились свои узелки с солью. Суп без соли был невкусным и не елся. С одеждой тоже дело обстояло плохо. Все ходили в телогрейках, чиненных и перечиненных разноцветными лоскутками. У одного из рабочих, родом из деревни Паника, телогрейка висела клочьями. Он был человеком с большим народным юмором, рассказывал всякие небылицы и образно называл свои лохмотья «лепестками». «Вот опадут мои лепестки, — говорил он, — что я буду делать?»

Немцы рвались к Москве. Наше настроение становилось все более и более унылым. Эвакуированные интеллигенты Буленков и Клименков говорили, что вот-вот падет Москва и большевикам настанет «капут». Папа был другого мнения и возражал им. Крестьянин из Паники тоже пессимистически комментировал слухи с фронтов: «Пропали коммуны. Вот Литер (Гитлер. — Б. Л.) придет и наведет порядок…» Однажды он спросил нашего отца, которого все уважали: «Как вы считаете: что будет с нами, с Москвой? Если Гитлер победит, то будет хуже или лучше?»

Отцу, который перед войной был как-то в Смоленске, привелось тогда слушать лекцию о международном положении. На ней рассказывалось, как Гитлер пришел к власти, как он воспитывал молодежь в ненависти к славянским народам и к России, о неизбежной войне с Германией. Помню, как он приехал после той лекции домой очень взволнованный и стал говорить матери, что будет страшная война, что надо продать дом и уехать куда-нибудь в глубь страны. Но потом его настроение изменилось, он внешне успокоился, и мы остались в Рославле. И вот теперь, во время войны, услышав вопрос от мужика из Паники, Николай Иванович почувствовал необходимость провести среди сельчан беседу. Он начал говорить, и в избе сразу все затихли, даже дети. Отец рассказал о Гитлере, о том, как он пошел покорять народы, которые должны были, по замыслам захватчика, стать рабами; что в основе гитлеровской идеологии лежит мысль об уничтожении части людей. Говорил он хорошо, складно, убедительно, не волновался, только лицо его чуть покраснело. В заключение Николай Иванович сказал, что если даже немцы возьмут Москву, то они все равно не победят нашего народа, ведь брал же Наполеон Первопрестольную, однако вскоре был сам сломлен и с позором изгнан с русской земли.

Прошло какое-то время, и немецкие войска были отброшены от Москвы. Крестьянин из Паники, что ходил в лохмотьях, тогда сказал: «Прав был Николай Иванович! Ведь он ученый, не то что мы — голодранцы».

Помимо тех, кто уважал отца и прислушивался к его мнению, были среди местных сельских жителей и такие, которые относились к нему весьма подозрительно. Особенно странным им казалось, что Николай Иванович никогда не ругался бранными словами и не пил «горькой», за что назывался ими «дворянином». Отец действительно осуждал пьянство и с горечью относился к народному бедствию. Позднее он написал на эту тему стихотворение:

Я помню резкие контрасты, Когда, покою вопреки, Спокойный человек, я часто Страдал на берегах реки. Вставали предо мной картины, Какие долго не умрут: Река, затянутая тиной, Лежала как серовский пруд, Дышало теплотой пространство, И нежно лилии цвели, А под кустами было пьянство Хозяев этой вот земли. Каких им нужно революций? Какой природы чудеса? Когда постыдно раздаются С нелепой бранью голоса. Горячие лучи заката Не вынесли холуйских слов, И вечер улетел крылатый В холодный сумрак облаков.

Во время войны отец учительствовал в селе Первое Пересыпкино — преподавал черчение и рисование. В свободное от работы время он писал портреты местных жителей, а также обитателей соседних населенных пунктов. Сельчане с большим интересом и одобрением относились к занятию папы живописью: приносили ему мел и столярный клей для грунтования холстов, приходили наблюдать за его работой. Как правило, я помогал отцу делать подрамники для холстов. Однажды я смотрел, как он работал над мужским портретом, и обратил внимание на то, что нос изображен немного большим, чем он был на самом деле. Я спросил, зачем папа это сделал. И получил ответ: «Чтобы подчеркнуть характер лица». Действительно, с таким носом образ портретируемого человека стал более выразительным и, как ни странно, более похожим на свой оригинал.

Маму назначили директором детского дома. Сослуживцы ее уважали, а дети искренне любили. Мне запомнился случай, который произошел несколько позднее, после войны: мама приобрела несколько новых тарелок для столовой, и во время раздачи еды стала выстраиваться очередь девочек и мальчиков, чтобы покушать именно из них — «из тарелок Александры Ивановны».

Наша семья перешла из дома Поколюхиных во флигель бывшего барского дома, где размещался детдом. Жизнь была тяжелой: ни хорошего питания, ни теплой одежды, ни телефонов, ни электричества. Хлеб вначале пекли сами в деревне, а потом стали привозить из села Вторая Гавриловка, где его выдавали по карточкам.

Однажды, когда отец был по делам детдома во Второй Гавриловке, он познакомился с двоюродной внучатой племянницей поэта Евгения Баратынского[10] — Еленой Михайловной Боратынской, которая жила в том населенном пункте и работала медсестрой в местной больнице. С тех пор между ними завязалась дружба, и отец, бывая в Гавриловке, встречался и подолгу беседовал с ней. Как-то раз Елена Михайловна подарила на память отцу семейное Евангелие с подписью «Дедушке от внучки Машеньки». Позднее то Евангелие мы передали тамбовскому художнику В. Г. Шпильчину, который коллекционировал все материалы, касающиеся рода дворян Боратынских и культуры их усадьбы под названием «Мара».

Между тем отца на фронт так и не взяли — нога после перелома неправильно срослась, и ходил он очень плохо. Он, чем мог, помогал маме в детском доме: организовывал художественную самодеятельность, писал пьесы для детского театра, показывал фокусы, добывал дрова и пропитание. Вокруг него всегда собирались люди — и взрослые и дети. Он обладал незаурядным даром общения. Все у Николая Ивановича получалось весело, хорошо, интересно. Помню, как он сочинял стихи для детских утренников; ставил пьесу А. П. Чехова «Медведь», играя в ней главную роль; писал детскую повесть «Партизаны» и рисовал к ней иллюстрации. Особенно удачной и оригинальной, по мнению окружающих людей, получилась у него постановка собственной пьесы под названием «Брюнетка и Блондинка».

В то время отец много занимался живописью и писал этюды пейзажей. Он любил лес, реку; часто рыбачил. Позднее он признавался в любви к природе среднерусской полосы в простых, незатейливых, но очень искренних стихах:

Река и лес — мои мотивы. Люблю я легкую волну, Когда пишу под шорох ивы Речную нашу сторону. Люблю во всякую погоду Деревья, воду и кусты. Какой хотели вы природы, Какой безумной красоты? <…> Пускай двухсотый спутник пущен, И мы освоим небеса, — Я ничего не знаю лучше, Чем наши реки и леса.

В Вельможке в нашей семье родилась сестра Таня, которой отец посвящал много времени: играл с ней, учил читать и рисовать, зимой катал на санках, а летом водил на речку. Ей, самой младшей своей дочери, папа посвятил большую серию стихов и оформил их в самодельный сборник. В нем в поэтической форме были описаны и проиллюстрированы семейными фотографиями события из жизни маленькой Тани.

После войны, в 1945 году, Николай Иванович познакомился с тамбовскими художниками А. Роговым, В. Проскуряковым, С. Корнеевым и другими, вступил в Товарищество художников. Этому способствовала областная выставка 1947 года, на которой папа экспонировал свои живописные работы. Его творения были замечены специалистами и оценены по достоинству.

В 1952 году наша семья переехала из села Вельможка сначала в районный город Кирсанов, а потом в областной — в Тамбов, где отец стал работать художником. Вся дальнейшая его жизнь была связана с этим родом деятельности, приносившим основной доход для семьи.

После нашего отъезда из Вельможки воспитанники детдома стали нам писать письма, рассказывая о том, как они скучают без Александры Ивановны и Николая Ивановича. В нашем семейном архиве до сих пор хранятся желтые листочки из школьных тетрадок, аккуратно исписанные детским почерком:

«<…> Дорогая Александра Ивановна, летом мы Вас увидим. Мы о Вас очень скучаем. Вы уехали, и жизнь как будто изменилась <…>. Просим Вас, берегите свое здоровье. Желаем Вам хороших успехов в работе и хорошего здоровья. Нам очень скучно без Вас и Ваших детей. Целуем крепко-крепко <…>».

«<…> Александра Ивановна, мы о Вас очень скучаем. Как нам хочется Вас увидеть, поиграть с Таней, Лелей! Мы Вас помним и никогда не забудем. Мне каждый раз видится сон, как будто Вы берете меня с собой к себе. Как хорошо послушать замечательные стихи Николая Ивановича. Теперь у нас его нет, но стихи его я помню. Мы очень жалеем, что Вы уехали <…>».

«Здравствуйте, дорогой Николай Иванович. Мы еще Вас не забыли и каждый день вспоминаем. Вспоминаем, как Вы нам показывали разные фокусы и учили нас играть в шашки и шахматы. Большое Вам спасибо, что Вы нас научили играть в разные игры <…>».

«<…> Александра Ивановна, спасибо за то, что Вы меня воспитывали. Александра Ивановна, приезжайте к нам на летние каникулы и возьмите с собой всю семью. Пусть покажет нам Николай Иванович фокусы и будет ходить с нами на речку ловить рыбу <…>».

Отец, обладавший редким внутренним обаянием, очень быстро приобрел друзей среди городской творческой интеллигенции Тамбова — филолога и поэта Б. Двинянинова, поэта С. Милосердова, писателя А. Стрыгина, коллекционера Н. Никифорова и многих других интересных людей. Все они часто собирались у нас дома на улице Тельмана (д. 3): читали стихи, вели разговоры о жизни и об искусстве, играли в шахматы. В то время Стрыгин организовал и возглавил Тамбовское отделение Союза писателей, стал проводить недели поэзии. На них съезжались поэты и писатели из многих городов — Воронежа, Тулы, Челябинска, Москвы. Они сначала посещали нашего отца, а Стрыгин каждый раз неизменно провозглашал: «Неделя поэзии на Тамбовщине открывается в доме Ладыгина».

Отец посвящал своим друзьям стихи — тавтограммы, в которых очень точно был схвачен образ человека, его характер и особенности общения с окружающими людьми. Так, например, коллекционера Никифорова отец представлял таким образом:

Наитьем нагрет до накала, Находку настигнет в намет, На новых народных началах Наряд необычный несет. Не нужно настойки, наливки, Не нужно наград никаких — Найдет, неуемный, новинки, Напишет новеллы о них. Несутся находки «налево». Невежды! Несите к нему. Нам о «нержавейках» новеллу Невмочь написать никому. Напористых незачем нукать — Никифоров новью налит. Никифоров нужен наукам, Непознанный как неолит.

Однажды Милосердов привел к нам домой московского поэта Николая Глазкова. Я хорошо помню, как вошел высокий, плотный, немного сутуловатый человек с живыми глазами и крепким рукопожатием. Он невозмутимо представился: «Я гениальный поэт Глазков». Папа спросил: «А чем вы докажете свою гениальность?» Глазков тут же ответил: «Я могу говорить экспромты и знаю даты жизни всех русских художников». Стали проверять его знания по словарю и с удивлением убедились в справедливости его слов. У Глазкова была феноменальная память! Так началась крепкая и долгая дружба двух Николаев Ивановичей, которая продолжалась до самой смерти отца. Глазков часто приезжал в Тамбов, постоянно бывал у нас, оживляя местное общество своим добрым юмором. Он хорошо играл в шахматы и побеждал всех в уральской борьбе. По его инициативе в единичных экземплярах издавались рукописные сборники стихов отца и альбомы с фотографиями, на которых отображалась жизнь любителей поэзии, собиравшихся в нашем доме. Веселые подписи к ним сочинял сам Глазков. Отец писал о Глазкове:

Глазкова горние глаголы Гармонией гремят, И гордые глаза на годы Грядущего глядят. Гудит не горечью Гренады Глазковский говорок. Глазков — гротескная громада, Гуманен и глубок. Глазкова гонит на гастроли Не грохот городов. Гирляндой гражданок густою Гофрирован Глазков. Года грядущие герою Готовят горный грунт. Гонцы, глашатаи, герольды Галантно громыхнут: Для гениального Глазкова Горючее готово!

У папы, помимо Глазкова, бывали и гостили многие другие известные поэты: Алексей Марков, Игорь Кобзев, Борис Примеров, Василий Журавлев, Вячеслав Богданов, Василий Федоров, Федор Сухов, Владимир Котов, Людмила Щипахина, Анатолий Куприн, Майя Румянцева, Дмитрий Ковалев, Сергей Голованов, Михаил Шевченко и многие-многие другие. Теперь, по истечении времени, трудно перечислить все имена и фамилии. Отец посвятил своим гостям стихотворение «Столик»:

За круглым столиком не раз Зимой, когда бушует вьюга, О днях поэзии у нас Я вспоминал в часы досуга. Читал здесь чуткий Ковалев «Молчанье гроз» родных просторов, Басил Василий Журавлев, Чье сердце самое простое. Поэзии менялся род, И память мне рисует ярко, Как сыпал стрелами острот В речах неугомонный Марков. Стихи, как пламя и узор, Под легким, может быть, наркозом Достойный славы и призов Читал нам элегантный Кобзев. Здесь посетил наш уголок Волшебник — Федоров Василий. Он книгой о любви увлек Невест и женщин всей России. Законов не было сухих, Но гости стульев не ломали. Читала бурные стихи С кудрями золотыми Майя. Друзей не перечислишь всех И трудно рассказать толково, Как вызывали шумный смех Сатиры мудрого Глазкова. Я знаю — соберемся снова За круглым праздничным столом, И будет дружеское слово Чередоваться со стихом.

Иногда люди попадали в наш дом самым невероятным образом. К примеру, однажды к нам неожиданно пришел музыкант Анатолий Полетаев — руководитель оркестра «Баян», заслуженный артист РСФСР. Он услышал в Москве об отце от Кобзева, после чего решил лично познакомиться с тамбовским художником и поэтом, побывав в нашем городе на гастролях.

Как-то раз Милосердов в разговоре сказал, между прочим, что Семен Кирсанов сочинил стихотворение «Лесной перевертень» в форме палиндрома, строки которого одинаково читаются слева направо и справа налево: «Это невероятно трудно. Так некогда писал и Велимир Хлебников». Отец очень заинтересовался палиндромом и уже на следующий день представил на суд своих друзей придуманные им обратимые строки: «Кумир беда — дебри мук», «Весна — реверанс Ев» и некоторые другие. Вскоре от сочинения отдельных строк Николай Иванович перешел к написанию стихов, а немного позднее — к поэмам. Они всегда вызывали высокую оценку гостей нашего дома — поэтов.

Особый восторг палиндромы вызывали у Двинянинова. Он поддерживал и поощрял своим неподдельным интересом творчество отца. Если по какой-то причине ему долго не удавалось видеться с папой, он обязательно звонил по телефону и спрашивал, не написаны ли новые стихи. «Я, — говорил Двинянинов, — хочу прочистить свои мозги вашими палиндромами». Его фраза «палиндром — космодром поэзии» скоро стала крылатой.

Двинянинов писал:

Король и гений палиндрома Не только есмь палиндромист: Он в Эльдорадо[11] или дома, То пейзажист, то портретист! Он, мусагет, кистей оратор, Мир поразит еще не раз, И Полигимния с Эрато С него не сводят глаз.

Отец в свою очередь написал стихотворение-тавтограмму, в котором запечатлел выразительный образ Двинянинова:

Двинянинов — дока. Не Драйзер, Не Данте дремучих дриад, Девиц деликатных не дразнит, И в дебрях дельцов — дилетант. Доклады доводит как доктор. Дородный, добротный как дуб. Доцент и действительно — дока. Не демон, но действенный дух, Где дар Демосфена в дебатах — Не драка с державным двором. Друзей в дальнобойные даты Двинянинов двигал добром. Двусмысленна днесь добродетель, Досадны дела дикарей. Добры донкихоты да дети, Двинянинов дважды добрей.

Однако не все приветствовали и одобряли палиндромы отца. Так, например, однажды Николай Иванович был в гостях у своих знакомых, где собрались любители и знатоки поэзии. Он, как всегда, по просьбе публики прочитал свои новые стихи, и тогда почти все присутствующие сказали: «Не понятно». Одна дама спросила: «Что значит слово «буревая» и как понять фразу: «И март улетел утрами»?» И только один человек по имени Владимир Иванович заступился за палиндром, сказав: «Это поэзия XXI века».

Как-то раз отец выступил на литературном вечере. Его проводили до дома, и зашли к нам ребята-студенты, человек пять. Сначала я принял их за энтузиастов-палиндромистов, но потом оказалось, что они были противниками такой поэзии. «Николай Иванович, — недоумевали они, — вы хороший, интересный человек, но зачем вы пишете такие непонятные стихи, какие-то палиндромы?» Немного послушав их беседу, я предложил студентам сыграть партию в шахматы, двоих обыграл, и они ушли. В связи с этим вспоминается и другой характерный случай. Так, к нам однажды пришел некий артист из Тамбовского драматического театра. В тот вечер отец читал собравшимся друзьям свои палиндромы, которые гостю поначалу очень понравились. Никифоров, решив удивить артиста, сказал ему, что стихи обратимые, на что тот вдруг заявил: «Тогда это не стихи, а ерунда!»

К одной из самодеятельных рукописных книг со стихами отца (1966–1967), периодически издаваемых в нашем доме, предисловие написал Николай Глазков. В нем он выразил свое отношение к палиндрому в целом и к творчеству папы в частности:

«Перевертень, палиндром, палиндромон… Каждая строка стиха читается как слева направо, так и справа налево. Чтобы создать палиндром, или перевертень, надо обладать незаурядной стихотворной техникой и редким трудолюбием. Это может подтвердить любой поэт.

А зачем это нужно? Такой вопрос неслучаен. Он закономерен. В самом деле, зачем тратить поэту массу времени и труда ради словесной эквилибристики?

Представьте себе, что вы находитесь в цирке. Жонглер бросает в воздух шесть или семь шаров и ловит их. Вы восхищены его мастерством. Сами вы не сумеете жонглировать и двумя шарами <…>.

В средневековой литературе бытовала легенда о жонглере Богородицы.

Ученые монахи наизусть читали молитвы, а жонглер перед иконой Богородицы демонстрировал свое умение. Монахи были возмущены таким святотатством. Они решили выгнать жонглера из своего монастыря, но Богородица сошла с небес и заступилась за своего жонглера <…>. Так неужели мы, люди XX века, современники лазеров и кибернетических машин, окажемся нетерпимее средневековых монахов? <…> А если это не только жонглерство? Тогда тем более мы должны признать право поэта на виртуозность.

Тамбовский поэт Николай Иванович Ладыгин взялся за трудный жанр. Не всякому поэту перевертни под силу. Николай Иванович проявил себя как штангист Поэзии <…>. «А зачем это нужно?» — спросят меня. И я отвечу вопросом на вопрос: «А почему это не нужно?»

<…> «Не общее выражение лица» его музы — достоинство поэта, отнюдь не недостаток. И издание самобытных поэм Ладыгина можно только приветствовать».

В 1970 году вышла первая журнальная публикация стихов отца с предисловием Игоря Кобзева в «Русской речи» (№ 4). О палиндомах Ладыгина узнала вся страна. Между тем отец продолжал с увлечением заниматься живописью. Он принимал участие в городских, областных и всесоюзных художественных выставках. В нашей семье сохранилось очень много выставочных каталогов, изданных в Тамбове и Москве. В них упоминается фамилия отца и названия его работ.

Николай Иванович очень любил жанр пейзажа и посвящал работе на пленэре много времени и сил. В теплое время года он каждый день выезжал на моторной лодке на реку Цна, чтобы писать этюды. Образцом для него были живописные работы русского художника-пейзажиста Ивана Шишкина, которого он в юности часто копировал. На протяжении всей своей жизни отец не переставал восхищаться мастерством великого русского живописца.

В 1970-е годы папа начал писать миниатюрные пейзажи и отдельные портреты на овальных березовых срезах. Ему никогда не было свойственно чувство накопительства своих работ, а поэтому он щедро дарил их людям — близким друзьям и хорошим знакомым. Помню, как в 1971 году в городском парке культуры и отдыха успешно прошла выставка миниатюрных пейзажей отца. Ее посетители приняли участие в беспроигрышной лотерее, раскупив входные билеты. Все вырученные средства были переданы Николаем Ивановичем в Фонд мира — в поддержку борющегося за свою независимость Вьетнама.

Помимо пейзажей, папа писал портреты родственников, друзей и просто знакомых, а также собственные автопортреты. Накануне тридцатилетия начала Великой Отечественной войны (1971) он написал 18 портретов Героев Советского Союза, проживавших в то время в Тамбове, — Н. И. Афанасьева, Д. Н. Кратова, С. А. Неменко, В. И. Щелкунова и других. Они были показаны на выставке в лектории парка культуры и отдыха, а затем переданы в дар городу.[12]

В нашем семейном архиве хранится книга отзывов, в которой собрано много хороших слов в адрес папы и его творчества. Так, например, московский профессор В. Таболин писал, что ему «выпало счастье познакомиться не только с портретами, которые выполнил Николай Иванович, но и заглянуть в его творческую лабораторию и увидеть талант этого скромного русского человека». Добрые отзывы о выставке оставили тамбовские художники: «Огромную, нужную работу проделал художник Николай Иванович Ладыгин. Мы считаем, что портретная галерея Героев Советского Союза заслуживает искреннего одобрения, должна стать достоянием города и сохранена для будущих поколений» (Е. Соловьев).

Через три года после тамбовской выставки портреты героев Отечественной войны экспонировались в Москве, а папа был удостоен почетного диплома и значка участника Всесоюзной выставки самодеятельных художников.

В 1960 — 1970-х годах отец часто ездил в Москву, встречался с поэтами и писателями. Моя сестра Татьяна Николаевна вспоминает об одной из таких поездок: «В шестидесятые годы, в период «хрущевской оттепели», когда в Москве открывались молодежные кафе, поэты собирались у памятника Маяковскому, повсюду проходили недели поэзии. Однажды папа, будучи в Москве, зашел в молодежное кафе, кажется, на улице Горького. Это было одно из первых молодежных кафе. Там собиралась молодежь: читала стихи и пела песни, выступая с маленькой эстрады. Когда папа зашел туда пообедать, все с удивлением разглядывали его. Его внешность обращала на себя внимание: большая борода, стройная фигура, интеллигентные манеры. Он сел за столик, за которым уже сидела молодая пара. Сразу же завязался разговор. Говорили о вере в Бога. Папа, по-видимому, излагал мысли, которые потом легли в основу поэмы «Любовь и Божество». Через несколько минут все посетители кафе окружили их столик. Сыпались вопросы, возражения. Разразился целый диспут. Кто-то спросил: «Не служитель ли вы культа?» Папа закончил обед и сказал, что для того, чтобы ответить на все вопросы, требуется много времени, а ему уже пора идти. Его собеседница по столику оказалась жительницей Еревана, соседкой художника Сарьяна. Она дала папе свой адрес и пригласила в гости».

В одну из своих последних поездок в Москву, в 1974 году, отец был в гостях у Егора Исаева, который подарил ему свою книгу «Суд памяти» с автографом: «Николаю Ивановичу Ладыгину — Человеку, с которым просто по душе, а по делу сложно. Как тут быть? Пусть Бог рассудит. С уважением искренне Ваш Егор Исаев. 26/IV-74». Через год отца не стало, а немного позднее, 1 января 1979 года, в газете «Комсомольская правда» вышла статья А. Левиной «А роза упала на лапу Азора» о папиных стихах. После этого мы, его дети, живущие в Тамбове, решили организовать творческий вечер поэта Ладыгина. Нас поддержали близкие друзья отца — Двинянинов и Милосердов. Во время подготовки к вечеру возникла проблема: кто сможет хорошо и профессионально прочесть палиндромические стихи? Мы пригласили из Москвы артиста Вячеслава Кузнецова, который любезно откликнулся на нашу просьбу.

Вечер поэзии Николая Ивановича Ладыгина состоялся в 1980 году в Доме творчества имени Луначарского при Тамбовском драматическом театре. На стенах зала были развешаны живописные этюды Николая Ивановича, фотографии поэтической жизни Тамбова 1970-х годов. В адрес отца было сказано много хороших и добрых слов. Выступали Борис Двинянинов, Семен Милосердов, московская поэтесса Нина Эскович, врач Владимир Дронов, художник Евгений Соловьев и многие другие. Вячеслав Кузнецов блестяще декламировал стихи Ладыгина. Был показан любительский фильм про Николая Ивановича, звучала запись его голоса.

В то время мы познакомились с молодым тамбовским филологом Сергеем Бирюковым, который, вдохновившись творчеством отца, написал ряд статей и опубликовал их в альманахе «Поэзия» (1987, № 48) и журналах «Волга» (1988, № 7), «В мире книг» (1988, № 4), «Слово» (1998, № 3). К великому сожалению, отец не прочел этих публикаций. Вместо него мы, его дети, хотим выразить искреннюю благодарность Сергею Бирюкову, который вывел палиндромы Ладыгина в большую печать. Если бы не он, то лежали бы стихи отца в тумбочке и неизвестно, были бы они когда-нибудь опубликованы.

Бирюков написал предисловие и подготовил сборник стихов нашего отца под названием «И жар и миражи», который был подписан к печати в издательстве «Современник». Однако пока шла подготовка к публикации, издательство закрылось. В стране началась так называемая «перестройка», и широкая издательская деятельность прекращалась. Но Бирюков от своей идеи выпустить книгу стихов Ладыгина не отступил и вместе с Г. Юсуповым обратился к мэру Тамбова В. Ковалю, рассказав об уникальности рукописи. Коваль по-человечески и финансово поддержал издание, сказав: «Я Ладыгина знал». Оказалось, что он был воспитанником детского дома в Вельможке, попав в него после отъезда нашей семьи в Тамбов. От старших детей, воспитателей и местных жителей он слышал рассказы о человеческих качествах Николая Ивановича, а также о его творчестве.

Таким образом, благодаря поддержке В. Коваля в 1993 году появилась на свет первая в России книга палиндромических стихов «Золото лоз». Вскоре она получила положительный отзыв в среде российских литературных критиков. Так, например, в журнале «Новое литературное обозрение» (1994, № 7) была опубликована рецензия В. Кулакова.

Постепенно палиндромические стихи стали завоевывать сердца читателей, и в 2000 году в Москве вышла знаменательная книга «Антология русского палиндрома». В ней представлено около 180 поэтов, создавших произведения в виде обратимых стихов, и лишь против фамилии нашего отца, Николая Ивановича Ладыгина, написано: «Классик русского палиндрома».

Борис ЛАДЫГИН. Литературная версия М. Климковой

Путеводитель по Ладыгину

Часть I

При обращении к стихам Н. И. Ладыгина надо учитывать, что он был не только поэтом, но и самобытным художником. Близкое к живописному спокойное созерцание мы находим и в стихах Ладыгина. Но тут вмешивается палиндром. Воспринятый Ладыгиным поначалу как прием, он под его пером обрастает художественной плотью. Через палиндром Ладыгин практически вышел к свободному стиху, хотя жестокость ограничений тут была буквально удвоенной. Речь идет не о верлибре, а о том, что можно назвать «русским свободным стихом», в котором не возбраняется ни рифма, ни возникающий время от времени метр. Именно такой стих характерен, например, для В. Хлебникова.

Палиндромическая строка первого раздела не только зримо передает гармонию природы, но и акцентирует какие-то кульминационные точки жизни природы. Первое же и одно из самых сильных у Ладыгина стихотворений «Осенний сон» начинается сразу с кульминации:

Не сова ли била в осень Лапой? И опал Лист от сил Ее?

Это неожиданное: «Не сова ли била в осень / Лапой?» — заставляет вздрогнуть и остановиться. Образ совы — образ мудрости — его неожиданность и неслучайность подкрепляются строкой: «Лист от сил». Посмотрим на всю первую строфу и увидим, как падает, воронкой закручивается лист в последней строке-слове: «Ее».

Вторая строфа дана как бы одним мазком, в котором четко прорисован лишь «колер елок». А свет идет откуда-то сверху, из-за ветвей. «Золотисто, вот, сито лоз». И, наконец, в третьей строфе, после взрыва алого (калина!), все медленно гаснет и погружается в сон. Соотношение графики, цвета и света находится в таком гармоническом единстве, что пейзажи художника-поэта кажутся подготовительными этюдами к этой работе.

В стихотворении «Поле» с первой же строки возникает ощущение почти музыкально переданного древнего обряда жатвы. И не только потому, что тут появляется древнегреческая Геба — богиня юности, дочь Зевса и Геры (посылающей урожай). Это явление само по себе достаточно символично и не может быть расценено как случайное слово, подошедшее для создания строки. Замечательно то, что все тут реально, и в то же время чуть-чуть странно, как бы в дымке рисуется эта пастораль.

Странность не исчезнет, не рассеется, даже если вы заглянете в четвертый том Даля и прочтете, что «шурга» — это «летний столбовой вихрь», он знаком каждому сельскому жителю, только всюду по-разному называется. Не случайно залетел сюда и Див. Он из «Слова о полку Игореве…». Вероятно, нуждается в объяснении фразы «у ракиты быт и карусель», но для тех, кто уже не помнит, что когда-то весь полевой быт мог крутиться возле какой-нибудь ракиты на опушке леса.

Третья строфа притягивала меня всегда своей тайной. Воля как опыт! Кажется, мы сейчас спохватились и пошли по следу воли и опыта. Ладыгин размышлял об этом еще в 70-х годах, он-то волю и опыт хорошо помнил.

Из просторов «Поля» легко перейдем в семантически ясный цикл из четырех стихотворений, где даны четкие графические картины времен года. И оттуда — прямо на Север. Стихотворение «На Севере» с секретом. В нем описывается природа в единении с человеком. Несколько тяжеловатая инверсия в первой строке требует небольшой расшифровки: сила романа вовсе не в морали. А слово «роман» можно понимать в двух значениях, хотите, как любовный роман, хотите, как литературное произведение. Первое все-таки предпочтительнее. Речь идет о единстве и естественности всего природного. Как открыта, хочется сказать, «палиндромична» эта дева, отождествляющая себя с лугом, месяцем, семенем, способная дать жизнь будущим душам. Спокойное равновесие человека и природы, где продолжение рода столь же естественно, как свет солнца или звезд.

Николай Иванович часто обращался в стихах о природе к одним и тем же мотивам, но решал их по-разному. У него есть несколько стихотворений «весенних», «зимних», «осенних». В стихотворении «Весеннее» запечатлено переходное, колеблющееся время года. Время превращений, странных видений: «Солнечен лось, Как Леший шел…». Эта тема превращений продолжается и в стихотворении «В мае», где живет, движется «толпяся, плоть», где «Вырос… Как / Колесо, лопух…».

Поэт легко поддается этому веселому бурленью и счастливому лепету природы и вместе с дедом из стихотворения «У реки» поет «о лесе весело», воспевает в стихотворении «Лань», «Рода задор». Розами у него расцветает зима («Начало зимы»). И на этом фоне особенно уродливо выглядят порубщики бора, ворующие в «резерв». Истина сказалась обратимой строкой: «В омуте нет умов». Поэтому бор превращается в гроб.

Сатира и юмор в этих стихах переплетаются с пафосом человека, умеющего видеть, как март «улетает утрами», хотя еще недавно «Реомюр гудел» (то есть прибор для измерения температуры, названный так по имени изобретателя Р. Реомюра), слышащего, как необыкновенно звучит областное слово «мятель» («Конец зимы»), умеющего созерцать, ощущающего природу внутри себя.

Логично, на мой взгляд, закончить путешествие по этому разделу стихотворением «Новогоднее», которое пророчит, что год будет в самом деле новым и выгонит «догмы — вон».

Часть II

В этой части сгруппированы стихи, в которых грань серьезного и юмористического достаточно тонка и подвижна. Вопреки ожиданиям, таких стихотворений у Ладыгина оказалось не так уж много. Но присутствие их в книге существенно.

В стихотворениях этого раздела часто обыгрывается имя Ева. И вообще потому, что оно по природе своей анаграмматично, то есть очень удобно для построения палиндромической строки, и в частности потому, что поэт любил подшучивать над женским полом, хотя его ирония всегда была мягкой и рыцарственной. Так, в стихотворении «Юность», где описывается любовная ситуация, строки: «Вейтесь, сети Ев!» и «Да светит Ев сад!» — составляют диалектическое единство. Менее удачна попытка переложения и осовременивания библейской легенды об искушении в стихотворении «Ева». Но здесь некоторые срывы искупаются прекрасными строками:

Невидим и дивен, Мокал бог облаком В озере… Зов Летел.

Две строки войдут потом в новый текст:

Мокал бог облаком В озере. Зов Адама… — Да…

Благодаря этому изменению, на мой взгляд, исчезла излишняя упрощенность подхода, обусловленная юмористическим решением темы. Тут идет своего рода балансирование высокого и низкого. Так, поведение библейского Адама поверяется «опытом» ставшего нарицательным влюбленного пастушка Селадона из романа французского писателя XVII века О. д’Юрфе «Астрея». Обратимая строка в стихах этого раздела почти никогда не дает чистого юмористического или серьезного выхода. Шутливая интонация, например, в «Оде девушке» уравновешивается высоким слогом:

Не вид дивен, А ты, база быта.

И не случайно рядом с Олимпом, который приносится в дар девушке, возникает Улисс, то есть Одиссей, стремящийся к своей возлюбленной. Это отношение полушутливого-полусерьезного преклонения перед женщиной будет перенесено в «Оду женщине былого», одно из самых прозрачных творений поэта, насыщенного почти пословичными формулами. Отсвет вечно притягательной женственности согревает и предельно лаконичную «Оду мужчине», стихотворения «Колдун» и «В пути». А в стихотворении «Анна» (палиндромическое имя!) уже не отсвет, а свет:

И маками Алела Анна…

Тут требует пояснения одно слово — «камка». Это название шелковой китайской ткани с разводами, которая уже во времена Даля была не очень распространена. В стихотворении «Сельский роман», благодаря тому, что банальная тема решается палиндромически, возникает мотив своего рода «преступления и наказания», конечно, в шутливом освещении был соблазнитель, а стал тятя!

Палиндромической строке под силу передать и азарт футбольной игры вкупе с азартом болельщика («На стадионе»), и «магию и гам» шумных детских игр («Дети»).

В «Русалке» вновь возникает палиндромическая Анна, когда-то попавшая в «Дебри. Мир бед». Ее история чуть затуманена в поэтическом изложении, и поэтому сама Анна таинственна, как русалка.

Наконец, в последнем стихотворении, само название которого прекрасно своей зеркальностью — «Обе небо», — шутейно-серьезный тон этого раздела получает свое логическое завершение. Здесь лирический герой терпит поражение в двух палиндромических случаях. Увы — этому герою!

Ведь и Анна, и Алла — обе небо. А до неба приходится тянуться духовно, ничего не поделаешь. К такому выводу в духе Ладыгина невольно приходишь, читая эти простые лирико-иронические стихи.

Часть III

Николай Иванович с детства был прилежным и обязательным читателем. Можно сказать даже, что он прежде всего был Читатель. Он был настоящим поклонником искусства, каких нынче редко встретишь. Ему чудилась какая-то тайна в самом облике художника. И эту тайну он старался постичь палиндромической строкой. Тайна все равно оставалась непостигаемой. Но что-то происходило, потому что гений становился по-новому близок.

Каждый из художников, слова ли, кисти ли, описанный Ладыгиным, достоин не одного стихотворения. Целостное постижение складывается из многих творческих исследований. Точка зрения Ладыгина должна быть учтена в этом целостном портрете. Открывая раздел стихами о Хлебникове, следует оговориться, что в то время, когда Ладыгин их писал, о Хлебникове говорили мало и в основном в ругательном тоне. И тут важно, что Ладыгин не ограничился лишь восторгами и признанием Велимира «львом», то есть царем поэзии. Он попытался палиндромической строкой выявить глубинную суть поэта, чья творческая жизнь попала на слом времени. Как ни странно, в палиндромическую речь органично вписались «прямые» строки самого Хлебникова, которые зазвучали здесь «палиндромично». Ладыгину точно удалось передать антивоенный пафос творений Хлебникова. Очень важно и то, что им было понято: «А кита мета, математика». Наивно было бы полагать, что в одном стихотворении удастся выразить всего Хлебникова, но первое приближение здесь было сделано.

В отличие от Хлебникова, Лев Толстой и издан широко, и о его взглядах написано достаточно много. Ладыгин логично проследил эволюцию Толстого. Палиндромичность же сообщила этому описанию объективность взгляда на искания гения: «Ум его — бог ему». Некоторые слова требуют пояснений, например, в строке: «Хам — раб в бармах» — слово «бармы». Очевидно, это слово употреблено в значении «особая одежда». Бармы, то есть оплечья, носили на торжественной одежде духовные сановники и цари. Марс — мифологический бог войны. «Санин и нас / Туманил» — Санин — герой одноименного романа М. П. Арцыбашева. Этот роман считается эротическим. Санину у Ладыгина предшествует Ловелас, он определяется как «в сале вол». Это нарицательное имя соблазнителя пришло из романа С. Ричардсона «Кларисса Гарлоу», того самого Ричардсона, от которого без ума была матушка Татьяны Лариной.

Весь этот эпизод с Саниным и Ловеласом связан с проблематикой поздних произведений Толстого, таких как «Дьявол», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», которые трактуются как осуждающие половое влечение. Судя по ироническим строчкам самого Ладыгина:

Кумир — беда, дебри мук От баб-то… —

он был далек от такого упрощенного понимания.

Может представить некоторое затруднение строка: «Мудрен онер дум». Слово «онеры», достаточно редкое сейчас, известно в русской литературе, хотя происходит от французского слова, означающего фигуры в карточной игре. Существует выражение «со всеми онерами», то есть «со всеми подробностями», или «со всем, что полагается».

Как и в предыдущем стихотворении, в «Лермонтове» Ладыгин идет по пути пересказа эпизодов биографии поэта, связывая их с эпизодами его произведений, вписывая сами названия в обратимые строки. Привлекают внимание афористические заострения: «Может ямб мятежом», «Сила тем, а заметались», «Ты смрад — нажим, и жандарм сыт», «Муза ранена. Разум / Угас».

По этому же принципу построено стихотворение «Максим Горький», которое кончается прямой строкой, как бы подчеркивающей прямоту высказывания. Прямой же строкой кончается стихотворение «Александр Блок». Видимо, Николай Иванович находился все-таки в достаточной степени в плену представлений о крупных писателях прошлого, бытующих до сих пор. Но палиндромическая строка здесь его сильно выручала, позволяла избегать слишком больших спрямлений. В каждом случае ему удается передать музыку поэта, а не только проблематику.

Наиболее точно, на мой взгляд, интонация поэта уловлена в стихах, посвященных Маяковскому и Есенину. Если поэтика ораторского стиха Маяковского, можно сказать, оказала прямое воздействие на творчество Ладыгина, то Есенин влиял на него подспудно. Интересно, что в юности Николай Иванович начинал с подражания обоим поэтам. По воспоминаниям его жены, он писал сатирические стихи в духе Маяковского и лирические в духе Есенина.

В стихотворении «Владимир Маяковский» необходимо раскрыть аббревиатуру Рабис — это рабочая инспекция. Может оказаться непонятной строка «Лаж ужал». Слово «лаж» означает приплату к одному роду монеты при обмене ее на другую. Следовательно, «ужать лаж» — значит привести к норме. Слово «лаж» у Ладыгина может означать также «взятку».

Если стихи о поэтах и писателях выявляют круг литературных интересов Ладыгина, то стихи о художниках показывают его пристрастия в области изобразительного искусства. Они достаточно характерны для Ладыгина-живописца. Ему дорог Шишкин — певец русской природы. Недаром кульминацией стихотворения становится емкая строка: «О нас и писано!» Он с детства был покорен тончайшими оттенками живописи Левитана — мастера пейзажа, влияющего на духовность человека. И ему удалось в стихах, посвященных художнику, словом передать переходы цвета и света знаменитых картин, вошедших в сокровищницу русского искусства. Текучая, обратимая строка Ладыгина оказалась тут как нельзя кстати.

Врубель был одним из любимых художников Ладыгина. Стихотворение «Врубель» изобилует короткими фразами, передающими изломы и углы живописи художника, сам тип нервной организации. Напомню, что Эдем, согласно библейской легенде, — земной рай, где человек жил легко и беззаботно вплоть до своего грехопадения. Соотношение ада и рая очень важно для понимания мировоззрения Врубеля, писавшего Ангела и Демона.

Трудно отдать предпочтение какому-либо из двух портретов художников — Ван Гога и Поля Гогена, палиндромически написанных Ладыгиным. Каждый из них по-своему интересен. В первом стихотворении потрясает строка: «И крик кирки», дважды врывающаяся в текст, напоминающая об интенсивном кроваво-красном цвете в картинах Ван Гога, о его «Церкви в Овере». Тот же красный оттенок имеет словосочетание «аккорд рока», рифмующееся с красной поверхностью стола, на который облокотился доктор Гаше («Портрет доктора Гаше»). С этим странным доктором Ван Гог сдружился во время своего пребывания в городке Овере на севере Франции.

В отличие от тревожного и даже зловещего фона в «Ван Гоге», в стихотворении «Поль Гоген» преобладают оптимистические тона. В свое время выдающийся французский поэт Стефан Малларме, увидев картины Гогена, сказал: «Удивительно, что в таком ярком блеске может скрываться столько тайны». Ладыгин попытался передать именно блеск, жизнеутверждение в духе автобиографической книги Гогена «Ноа Ноа», рассказывающей о его жизни на Таити. Поэту удалось написать довольно точную картинку наивной жизни, принципы которой одно время горячо исповедовал Гоген.

Часть IV

Эта часть самая маленькая, она как бы соединяет предыдущую и последующую. В центре сюжетов маленьких поэм исторические деятели, оценка которых далека от однозначности. Может быть, палиндром как раз та форма, которая дает возможность объективного взгляда. Ведь в результате, по Хлебникову, мы получаем личность «в обоюдотолкуемом смысле». В «Иване Грозном» перед нами проходят эпизоды одного из самых жестоких царствований. Не будем вдаваться в историческое толкование, в целом историческая канва здесь соответствует тому, что мы знаем по Карамзину. Собственно, уже первые строки:

Ум, роняя норму, Лих и хил —

дают достаточно точный портрет деяний Грозного.

Тут следует дать объяснение некоторых имен, слов и строк. Строка «Или Федор? Вроде Фили…» — становится совершенно ясной, если напомнить, что Федор Иоаннович — сын Грозного, впоследствии царь. А Филя — нарицательное имя по отношению к слабоумному, дурачку.

«Навилял Иван» — имеется в виду еще один сын Грозного — Иван, которого царь убил в припадке гнева. Понтий Пилат — римский наместник (прокуратор) в Иудее. Он сравнивается у Ладыгина с Малютой Скуратовым — жестоким палачом времен опричнины. Стоит дать пояснение к словам: «тропарь» (церковный, певчий стих) и «мрежа» (сеть).

Интересна концовка «Ивана Грозного». Царь делает вид, что благоволит казакам, завоевавшим для него Сибирь. Он даже, «Как / Иов, тих». Тут — заключен особый смысл, ведь библейский праведник Иов, как известно, стал символом смирения и долготерпения, чего не скажешь об Иване Грозном. Потому-то и кончается поэма так: «…Зазвонили / Ало колокола». Кроваво они зазвонили. Ало колокола звонят и в поэме «Петр Первый». Автор, конечно, не избежал влияния известного романа о Петре А. Н. Толстого. Но и здесь палиндромия показала свой норов. Чего стоит, например, строка: «И они будили дубиной…» И вообще, сквозь бодрую тональность определенно ощущается надрыв. Фраза не течет, а рвется на сегменты. Время команд, время повелений. Россия вздернута на дыбы, и слишком близко по звучанию другое слово — «дыба».

В «Петре Первом» следует объяснить одно редкое слово — «нард» — это травянистое растение с красноватыми цветками и мясистым корневищем. Из корневища добывают ароматическое вещество.

Личность протопопа Аввакума постоянно привлекает внимание писателей и поэтов. «Житие протопопа Аввакума» было одной из любимых книг Ладыгина. Не знаю, насколько глубоко его интересовала богословская основа спора Аввакума и патриарха Никона. Скорее всего, как и многих писателей до и после него, Ладыгина привлекало в Аввакуме его инакомыслие, дух противоречия, владевший неистовым протопопом. Тем более что муки, которые терпел Аввакум за свои убеждения, и ужасная смерть (по приказу царя он был сожжен в срубе) снискали ему славу мученика. По сути дела, перед нами палиндромическое изложение Жития. И опять мы сталкиваемся с феноменом формы. Не прибегая к стилизации, Ладыгин достигает удивительной адекватности со стилем Жития. Поэтому и читается эта маленькая поэма как сплошной монолог Аввакума.

Часть V

В следующем разделе собраны исторические стихотворения и поэмы. Он открывается стихотворением «Иго»:

На родине пени до ран, И мани, сон, осинами. Намутит яма памяти туман И манит села палестинами.

Начинается с тишины, но дальше появляется Бату (то есть Батый), и тишина разрушается. Возникает эпизод, в котором описываются усобицы между русскими княжествами. А затем в силу вступает Куликово поле. И заканчивается стихотворение картиной мирного труда хлеборобов:

Еще Весна мутила дали. Туман, сев, И гул поля, радуя, ударял о плуги. И хорошело поле, шорохи Нежили жен.

С особым чувством приступаешь к чтению «Восстания Разина». Ведь к этой теме в своей палиндромической поэме «Разин» обращался Велимир Хлебников. В черновиках он оставил строку: «Я — Разин и заря!» Ладыгин сам пришел к этой строке и с нее начал поэму. Этот зачин во многом определил дальнейшее описание разинского восстания таким, каким мы его знаем по учебникам истории. Тут палиндромическая строка становится спрямленной. То есть, оставаясь формально обратимой, она теряет свою обратимость. И это тоже показательно. В исторических вещах Ладыгин был настроен на описание. Большинство его исторических сочинений по сути репортажны, тем и интересны. Автор как бы становится в центр событий и дает обзор того, что происходит у него на глазах. И хотя разинцы именуются у него «ворами», «шишами», «татями», то есть разбойниками, в репортаже он склонен к сочувствию им, видя в восстании стремление к воле, к лучшей жизни. Вот они идут таким путем, такова судьба, рок: «Роди, рок, коридор / Ужасов». Восстание подавлено. И: «Яро гулял у горя / Казак». Фатальность возникновения и фатальность поражения восстания. Фатальная закольцованность, из которой не вырваться. Остается объяснить некоторые слова: «тиара» — головной убор персидских царей; «рада» — совет, «ударили раду» — значит созвали совет.

В поэме «1812 год» палиндромическая строка призвана для того, чтобы сказать: «Поднявший меч от меча и погибнет», то есть тут действует та же «воспитательная» сила обратимой строки, которая известна еще с фольклорных времен: «На в лоб, болван!»

События Отечественной войны 1812 года переживаются дважды — русскими и французами.

Авторский взгляд — это взгляд русского человека на действие завоевателей и на подвиг народа.

Часть VI

Всякое дело можно довести до автоматизма, в том числе и писание стихов. Трудно сказать, что бы стало со стихами Ладыгина, остановись он на тематических сочинениях. Ладыгин довольно много писал «тематического», но не остановился на этом.

Параллельно со своими историческими и биографическими сочинениями он постоянно писал стихи лирико-философского плана. Кажется, он уже и мыслил, и говорил палиндромической строкой. В последнем разделе — сгусток его палиндромически-текучей речи. Здесь как бы явлен синтез устремлений поэта: наиболее полно выразилась его любовь к природе, истории, мысли, языку, к стихии, укрощенной гармонией. Тонким кружевом стелется прозрачное и нежное «Марево»:

Тучами зима чуть Тени кинет — Меркнет стен крем…

Тут чудится древняя, но живая интонация «Слова о полку Игореве…».

В сложную область нравственных противостояний вступаем мы, читая стихотворение «Верь».

Оно как будто сейчас, а не четверть века назад написано.

С одной стороны бог, сияние облепихи, чудодейственной ягоды, вера в зарю… С другой — «намок рано наркоман», идут Алкаши лавиной. Раздумывая над этим противостоянием, над необходимостью «унимать у народа… рану», автор погружается в глубину лет и умов. Это и дает ему право воскликнуть: «Силы мои омылись». Вернулось духовное зрение. Именно таким зрением увидел поэт таинственную Диву. Тут хочется говорить строчками из стихотворения: «Он — кому ум окно / Он видит сон юности. Дивно…»

Стихотворение «Дива» перетекает в стихотворение «У грота», столь же таинственное и в то же время предельно простое.

Стихотворением «В октябре» мы вновь возвращаемся в первую часть книги, но уже обогащенные иным опытом. Перед нами психологический пейзаж, где даже ветер «орет евнухами». А циниям (циния — декоративный садовый цветок) приказано пасть ниц! И пока еще «демон медлит», под звон осени можно пропеть «Оду юности», в которой восторг перемешается с иронией.

А вот в стихотворении «К звездам» иронии уже нет. Космическая тема тоже очень увлекала Николая Ивановича. Возможно, что именно это стихотворение дало основание Б. Н. Двинянинову назвать палиндром «космодромом поэзии». Вера в то, что человеческая деятельность — это «року укор», восторг от преодоления земного тяготения, — все это отразилось в кратком, но емком стихотворении.

Понимая необходимость войны только для защиты, Ладыгин в стихотворении «Не стен гордо дрогнет сень…» выступил с позиции, близкой сегодняшнему времени. Он восклицал: «Меч Азии зачем?! / Тут / Море могил…» Напоминая про «Пир Хиросимы», рисуя «у сирот пап и мам», он протестует против ада у колыбели.

Последнее стихотворение этого раздела, венчающее собой и книгу, «Один, души пишу дни до…». Написанное Николаем Ивановичем в последние годы жизни, оно явилось как бы завещанием поэта. Не имевший возможности представить на суд читателя «и жар и миражи» своей души, сознавая невольное одиночество на избранном пути, он оценивал общественно-литературную ситуацию начала 70-х годов. Он ясно видел «лед зевак», «лень мумий», которым «ум, как нож», видел «псарей мира», видел, как «нового били», видел «выдоенного» вялого классика, закисшего «с алкоголя», который «Ударит тираду, / И жарит тиражи». Минутное сомнение возникает у поэта: «Может, я мятежом / Зело полез…» И тут же сомнение отвергается:

Нет! Ты, быт-тень! Не севером море весен Возвестит сев!..

Это стихотворение напоминает стихотворение Николая Клюева «Я гневаюсь на вас и горестно браню…»:

Я содрогаюсь вас, убогие вороны, Что серы вы, в стихе не лирохвосты.

Да уж, «лирохвостости» в стихе 70-х годов явно не хватало (Клюев-то свои стихи написал за тридцать лет до этого). Но Ладыгин окончил свои дни с верой в то, что «муза разума» жива:

А муза разума Течет, И Лета сипит. И писатели, И поэты есть мудрые на Руси!

Последняя строка уже не обращается, она спроецирована на будущее, которое сейчас отвечает Ладыгину пониманием, подтверждением его веры.

Его стихи недаром называли «словесным кружевом». Удивительным образом из самого рационального «построения» узора у кружевниц рождается тончайшая эмоция, оживляющая генетическую народную память. Палиндромы Ладыгина воскрешают слог древнерусской литературы, одический пафос Ломоносова и Державина, фольклорную веру в слово. «Звуки лиры», спасающие «дела людей» от «пропасти забвенья», здесь как бы удваиваются. О палиндроме можно сказать словами самого Николая Ивановича, что это «року укор». Разве не в этом, не в преодолении роковых обстоятельств и состоит смысл искусства?..

Сергей БИРЮКОВ

Примечания

1

См.: Глазков Н. Неповторимость: Стихи и поэма. М., 1979. С. 112.

(обратно)

2

«Палиндром» происходит от греческого слова «palidromos», что переводится как «возвращающийся», «бегущий назад».

(обратно)

3

Ладыгин Н. Золото лоз: Палиндромические стихи и поэмы (составление, вступительная статья и послесловие С. Е. Бирюкова). Тамбов, 1993.

(обратно)

4

Из письма В. Солоухина к Н. Ладыгину (семейный архив Б. и А. Ладыгиных).

(обратно)

5

Кулаков В. <Рецензия на кн. Н. Ладыгина «Золото лоз»> // Новое литературное обозрение. 1994, № 7. С. 317.

(обратно)

6

Бирюков С. Е. Уроки барокко и авангарда: Проблема освоения палиндромического текста (на примере творчества Н. И. Ладыгина). Тамбов, 1998. С. 9.

(обратно)

7

Стихи Н. Ладыгина «Осенний сон», «Зима», «Новогоднее», «Весна», «В мае», «Лето», «Поле», «У реки», «Лань» и другие.

(обратно)

8

Н. И. Ладыгин (24 апреля 1903 г. — 23 мая 1975 г.).

(обратно)

9

И. М. Ладыгин (1870–1941); Н. И. Халипина (1876–1929).

(обратно)

10

В современной литературе бытует два варианта написания фамилии поэта — через «а» и через «о» в первом слоге. В тексте использована форма «Боратынский», применяемая представителями древнего дворянского рода в документах и увековеченная на надгробных памятниках фамильного некрополя бывшей усадьбы «Мара» Тамбовской области.

(обратно)

11

Здесь имеется в виду остров Эльдорадо на реке Цне, протекающей близ Тамбова.

(обратно)

12

Сейчас портреты хранятся в музее Тамбовского высшего военного инженерно-авиационного училища связи.

(обратно)

Оглавление

Загадки Зазеркалья

ПОЭТ И ХУДОЖНИК НИКОЛАЙ ЛАДЫГИН . (1903–1975)

Николай Ладыгин . И ЛАД, И ДАЛИ . Палиндромы

  Глава I

    Осенний сон

    Поле

    Весна

    Лето

    Осень

    Зима

    На севере

    У сел в лесу

    Весеннее

    В мае

    У реки

    Лань

    Начало зимы

    Лес

    Конец зимы

    Новогоднее

  Глава II

    Юность

    Ева

    Ода девушке

    Ода женщине былого

    Ода мужчине

    Колдун

    Анна

    В пути

    Сельский роман

    На стадионе

    Дети

    Русалка

    Обе небо

  Глава III

    Велимир Хлебников

    Лев Толстой

    Пушкин

    Лермонтов

    Максим Горький

    Александр Блок

    Владимир Маяковский

    Сергей Есенин

    В зале Шишкина

    Исаак Левитан

    Врубель

    Ван Гог

    Поль Гоген

  Глава IV

    Иван Грозный

    Протопоп Аввакум

    Петр Первый

  Глава V

    Иго

    Восстание Разина

    1812 год

    Так было

    В 1905-м

    Девятого января

    Октябрь

    «Просперити»

    Каннибалы

  Глава VI

    Марево

    Верь

    Дива

    У грота

    В октябре

    Ода юности

    К звездам

    «Не стен гордо дрогнет сень…»

    «Один, души пишу дни до…»

Воспоминания о моем отце и жизни нашей семьи

Путеводитель по Ладыгину

  Часть I

  Часть II

  Часть III

  Часть IV

  Часть V

  Часть VI . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте